Весь Клайв Баркер в одном томе [Клайв Баркер] (fb2) читать онлайн

Весь Клайв Баркер (в одном томе)

КНИГИ КРОВИ _(цикл)

У мертвых свои дороги и перекрестки, и иногда они пересекаются с нашим миром. На одном из таких пересечений женщина-ученый проводит эксперимент. Подросток-медиум пытается одурачить ее, но им овладевают настоящие души усопших, которые превращают его тело в Книгу крови, повествующую об их страданиях.

КНИГА I

Книга крови

Каждый человек — это Книга Крови; вы можете открыть ее в любом месте и прочитать...

* * *

У мертвых есть свои магистрали. Проложенные в тех неприветливых пустырях, что начинаются за пределами нашей жизни, они заполнены потоками уходящих душ. Их тревожный гул можно услышать в глубоких изъянах мироздания, сквозь выбоины и трещины, оставленные жестокостью, насилием и пороком. Их лихорадочную сутолоку можно мельком увидеть, когда сердце готово разорваться на части, а взору открывается то, чему положено быть тайным.

У них, у этих магистралей, есть свои дорожные указатели, развилки и мосты. У них есть свои тупики и перекрестки.

Именно на этих перекрестках эти запретные пути иногда могут коснуться нашего мира. Толпы мертвецов здесь встречаются друг с другом, и их голоса звучат громче, чем где-либо. Здесь бесчисленными ступнями подточены барьеры, отделяющие одну реальность от другой.

Такое перепутье дорог мертвых находилось по адресу в Толлингтон Плейс, 65. Во всех прочих отношениях Номер Шестьдесят Пять был ничем не примечателен — просто старый кирпичный особняк, выстроенный в условном Георгиевском стиле. Заброшенный и лишенный даже той дешевой помпезности, на которую некогда претендовал, этот дом пустовал целыми десятилетиями, а порой и дольше.

Но не сырость, поднимавшаяся снизу, изгоняла обитателей Шестьдесят Пятого, не плесень в подвалах и не фундамент, осевший настолько, что по всему фасаду от входной двери до мансарды протянулась огромная трещина. Причиной их бегства был невыносимый шум чьих-то незримых хождений через дом. На верхнем этаже грохот движения не умолкал ни на минуту. От него осыпалась штукатурка и дрожали балки под крышей. От него дребезжали стекла и трещали оконные рамы. Мозги тоже сдавали. Номер Шестьдесят Пять на Толлингтон Плейс напоминал проходной двор, и никто не мог жить в нем, не теряя здравого рассудка.

Когда-то в истории этого дома произошло нечто такое, после чего в нем поселился ужас. Никто не знал, когда и что именно здесь случилось. Но даже неподготовленный наблюдатель обращал внимание на гнетущую атмосферу особняка, особенно ощутимую на верхнем этаже Номера Шестьдесят Пять, какие-то жуткие воспоминания и обещания крови, неотвратимо проникавшие за пазуху и выворачивавшие самые крепкие желудки. Этого здания избегали мыши, птицы и даже мухи. Ни одно насекомое не заползало на кухню, ни один скворец не пытался свить гнездо под крышей. Каким бы ни было совершенное здесь насилие, оно пронзило сверху донизу весь дом подобно ножу, вспарывающему рыбье брюхо; и вот, через этот порез, через эту рану бытия выглядывали мертвецы — и вылезали наружу.

Во всяком случае, так утверждали многие…

Шла третья неделя исследований на Толлингтон Плейс, Шестьдесят Пять. Третья неделя беспрецедентных успехов в царстве паранормальных явлений. Используя в качестве медиума двадцатидвухлетнего новичка по имени Саймон Макнил, отделение парапсихологии Эссекского университета записало на пленку все, кроме неопровержимого доказательства существования посмертной жизни.

На верхнем этаже дома, в комнате с клаустрофобическим коридором молодому Макнилу удавалось вызывать мертвых; по его просьбе они оставляли многочисленные свидетельства своих визитов — в виде сделанных разными почерками надписей на бледно-коричневых стенах. Казалось, они записывали все, что приходило им на ум. Конечно же, свои имена, даты рождения и смерти. Обрывки воспоминаний и пожелания живущим потомкам; странные эллиптические фразы, намекающие на их теперешние мучения и на скорбь об утерянном счастье. Некоторые надписи были сделаны грубой мужской рукой, некоторые — весьма аккуратно — изящной женской ручкой. Были какие-то малопонятные наброски и разрозненные строчки из романтической поэзии. Одна плохо нарисованная роза. Расчерченное поле с незаконченной игрой в крестики и нолики. Перечень вещей, купленных в каком-то магазине.

К этой стене плача приходили знаменитости — здесь побывали Муссолини, Джон Леннон, Джейнис Джоплин — и никому неизвестные люди, расписавшиеся под именами великих. Это была какая-то перекличка мертвых; она разрасталась изо дня в день, как будто некий клич распространился среди ушедших племен и искушал каждого изгнанника отметить эту пустую комнату своим священным присутствием.

Проработав большую часть жизни на поприще психологических исследований, доктор Флореску привыкла мириться с неудачами. Было даже почти комфортно, когда всякий раз приходилось возвращаться к уверенности в том, что искомое доказательство не появится никогда. И вот, столкнувшись с неожиданным и несомненным успехом, она чувствовала себя окрыленной и в то же время сконфуженной.

Как и все эти три немыслимые недели, она сидела посреди самого большого помещения второго этажа, в одном лестничном пролете от верхней комнаты с ее настенными росписями, и, прислушиваясь к доносившемуся оттуда шуму, едва осмеливалась поверить в то, что ей позволено присутствовать при чуде. До сих пор были танталовы муки поисков, намеки на существование голосов из другого мира, но теперь их область сама настойчиво взывала о том, чтобы быть услышанной.

Шум наверху прекратился.

Мери взглянула на часы: было шесть семнадцать вечера. По каким-то причинам, лучше известным незримым посетителям дома, контакт с ними никогда не продолжался намного позже шести часов. Она решила подождать до половины седьмого. Что-то будет сегодня? Кем окажется тот, кто придет в эту убогую комнату и оставит там свою отметину?

— Включить камеры? — спросил Рег Фаллер, ее ассистент.

— Да, пожалуй, — изнывая от ожидания, прошептала она.

— Любопытно — что у нас будет сегодня?

— Мы дадим ему десять минут.

— О'кей.

Наверху Макнил грузно опустился на пол в углу комнаты и взглянул на октябрьское солнце в крошечном окне. Ему было немного одиноко, запертому в этом проклятом месте, но он все равно улыбнулся — той чарующей улыбкой, от которой таяли самые сухие женские сердца. Особенно сердце доктора Флореску: о да, эта женщина была ослеплена его обаянием, его глазами, его заговорщицкими взглядами…

У них была забавная игра.

По крайней мере, сначала. Теперь Саймон Макнил знал, что они играли по-крупному; то, что прежде выглядело как некая разновидность теста на детекторе лжи, быстро превратилось в серьезное состязание: Макнил против Истины. Истина была проста: он был мошенником. Все эти «послания призраков» он написал обломком грифеля, который прятал под языком: если же стучал кулаками в стены, катался по полу и кричал во все горло, то исключительно ради собственного удовольствия; а все неизвестные имена, которыми была испещрена комната, — ха, о них нельзя было вспоминать без смеха — их он нашел в телефонном справочнике.

Да, их игра и в самом деле была чудесной забавой.

Она сулила ему очень многое; обольщала славой, поощряя каждую сочиненную ложь. Обещала богатство, бесчисленные выступления по телевизору и поклонение, которого он еще не знал. Но — лишь до тех пор, пока он вызывал духов.

Он еще раз улыбнулся. Она называла его Промежуточником: невинным почтальоном, приносящим послания из ниоткуда. Скоро она поднимется наверх — посмотрит на его тело и будет готова прослезиться от патетического возбуждения, когда увидит новую серию каракулей и прочей настенной чепухи.

Ему нравилось, когда она смотрела на его наготу — точнее, на все, кроме наготы. Во время своих оккультных сеансов он надевал только узкие плавки, что должно было исключить применение каких-либо запрещенных вспомогательных средств. Смехотворные предосторожности. Все, что ему было нужно, — это лишь грифель под языком и некоторый избыток энергии, чтобы полчаса крутиться волчком и выть во весь голос.

Он вспотел. Выемка на груди блестела от пота, волосы прилипли к бледному лбу. Сегодня выдалась тяжелая работа: ему не терпелось выбраться из комнаты и ненадолго расслабиться. Млея от удовольствия, Промежуточник закрыл глаза. Его рука проникла в плавки и стала поигрывать плотью. Где-то в комнате застряла муха — или мухи. Лето уже давно прошло, но он явственно слышал их неподалеку от себя. Они жужжали и бились то ли в окно, то ли в колбу электрической лампы. Он различал их тонкий писк, но не придавал ему никакого значения, слишком поглощенный мыслями о своей игре и своим невинным занятием.

А они жужжали и жужжали, эти безобидные твари. Жужжали, пищали и жаловались. Они жаловались.

Мери Флореску барабанила пальцами по столу. Сегодня ее обручальное кольцо почти свободно болталось на оправляемой им фаланге — она чувствовала, как оно подпрыгивало в ритме постукиваний по дереву. Иногда кольцо сидело плотно, иногда нет: одно из небольших чудес, которые она не анализировала, а просто принимала как необъяснимую реальность. Сегодня оно болталось больше, чем обычно, — оно чуть не сваливалось. Она вспомнила лицо Алана. Дорогое, желанное. Мери подумала о нем, глядя в отверстие обручального кольца — как в некий переносный туннель, за которым была только темнота? Она повертела кольцо перед глазами. Держа его кончиками указательного и большого пальцев, она почти ощущала металлический привкус — как будто попробовала кольцо на язык. Любопытное ощущение, своего рода иллюзия.

Чтобы отогнать от себя горькие воспоминания, она снова стала думать об этом юнце. Его лицо плавно — очень плавно — всплыло перед ее мысленным взором, не привлекательное и не мужественное. Совсем как у девочки: округлое, с нежной и чистой кожей, почти непорочное.

Кольцо оставалось в пальцах, а металлический привкус во рту постепенно усиливался. Она подняла глаза. Фаллер колдовал над аппаратурой. Вокруг его лысины мерцал и переливался нимб бледно-зеленого света…

Внезапно у нее закружилась голова.

Фаллер ничего не видел и ничего не слышал. Он полностью сосредоточился на своем деле. Мери не сводила взгляда с ореола над ассистентом и чувствовала, как в ней просыпались новые, захватывающие ощущения. Воздух вдруг показался ожившим: сами молекулы кислорода, водорода и азота теснились вокруг, обнимая ее — крепко и жарко. Нимб над головой Фаллера расширился, постепенно обволакивая все предметы комнаты. Неестественное ощущение в кончиках ее пальцев тоже разрасталось. Она могла видеть цвет своего дыхания — клубящееся розовое облако перед глазами. Она могла слышать голос стола, за которым сидела: жалобный стон под его твердой поверхностью.

Мир открывался ей: смешивая все чувства в каком-то диком первобытном экстазе. Внезапно она подумала, что способна понять мир не как систему политических или религиозных взглядов, а как совокупность чувств, которые распространяются от живой плоти к неодушевленному дереву письменного стола, к потускневшему золоту обручального кольца.

И дальше, вглубь. За дерево, за золото. Перед ней расползлась трещина, выходившая на широкую дорогу. В голове зазвучали голоса, которые не могли принадлежать живущим.

Она взглянула наверх — точнее, какая-то грубая сила оттолкнула ее голову назад, и она вдруг поняла, что смотрит в потолок. Тот был сплошь покрыт червями. Нет, этого не могло быть наяву! Он казался живым, он кишел жизнью — пульсирующей, извивающейся, пляшущей.

Сквозь потолок она видела мальчика. Он сидел на полу, держа руку между ног. Его голова была запрокинута так же, как и ее. Он был погружен в экстаз, как и она. Ее новое зрение различало пульсирующий свет вокруг его тела — источавшийся из нижней части живота. Он изнывал от наслаждения.

Она видела его ложь, отсутствие силы там, где, как ей казалось, могло быть нечто феноменальное. Он не обладал талантом общения с духами — не обладал никогда. Она ясно это видела. Он был маленьким лжецом, наивным белокурым обманщиком, не имевшим понятия о сострадании и не разумевшим того, что осмелился вытворять.

Дело было сделано. Ложь была произнесена, шутки сыграны, и мертвецы, разгневанные надругательством над ними, толпились у трещины в стене, требуя возмездия.

Эту трещину разверзла она — бессознательно расшатала и вскрыла незаметными движениями. Все свершили ее чувства к мальчику: бесконечные мысли о нем, отчаяние, пылкие желания и отвращение к собственной пылкости раздвинули эту трещину. Из всех сил, которые могли подействовать, самыми властными были любовь, ее спутница — страсть, и их спутница — утрата. Она была воплощением всех трех сил. Она любила и желала близости, и остро ощущала невозможность того и другого. Ослепленная агонией чувств, в которых не могла признаться самой себе, она полагала, что любит мальчика просто как посредника между собой и чем-то высшим. Как Промежуточника.

Да! Именно так. Она хотела, хотела его сейчас, желала всем своим существом. Только сейчас было слишком поздно. Те широкие пути больше не могли сворачивать перед препятствиями: они требовали — да требовали — доступа к этому маленькому шалуну и проказнику.

Она ничего не могла предотвратить. Что она могла — лишь вздрогнуть от ужаса, когда увидела широкую дорогу, открывшуюся перед ней, и поняла, на каком перекрестке они находились.

Фаллер услышал какой-то звук.

— Доктор?

Краем глаза она увидела его обеспокоенное лицо. Оно было объято голубоватым свечением.

— Вы что-то сказали? — спросил он.

Не в силах проглотить комок, застрявший в, горле, она подумала о том, чем все это должно было кончиться.

Восковые лица мертвецов отчетливо проступали перед ней. Она понимала глубину их страдания и сочувствовала их жажде быть услышанными.

Она явственно видела, что магистрали, пересекавшиеся на Толлингтон Плейс, не были заурядным перепутьем. Она смотрела отнюдь не на счастливое, беззаботное блуждание обычных мертвых. Нет, этот дом отворился на дорогу, по которой шагали только жертвы и творители насилия. Здесь были мужчины, женщины и дети, которые перед смертью испытали всю боль, доступную рассудку и нервам. Их память запечатлела собственную агонию, их глаза красноречиво говорили о ней, а тела еще хранили раны, умертвившие их. Среди безвинных она видела их мучителей и убийц. Обезумевшие исчадия человеческого рода; они болтали какие-то бессвязные слова и тревожно озирались вокруг.

Теперь и мальчик наверху ощутил их присутствие. Она увидела, как он повернул голову — до него дошло, что голоса, которые он слышал, не были жужжанием насекомых, жалобным мышиным писком. Он внезапно осознал, что жил в крохотном уголке мироздания и что остальные части этого монолитного целого — Третий, Четвертый и Пятый миры — вплотную прикасались к его холодеющей спине. Да, она чувствовала его так, как давно и страстно желала, но их ощущения объединил не поцелуй, а панический страх. Он заполнял ее: проникновение было полным. Ужас в глазах принадлежал ему так же, как и ей; из их пересохших гортаней вырвалось одно и то же короткое слово:

— Пожалуйста…

Которому учат детей.

— Пожалуйста…

Которое завоевывает улыбки, заслуживает прощение.

— Пожалуйста…

Которое даже мертвые — о, даже они! — должны знать и уважать.

— Пожалуйста…

Она знала наверняка, что сегодня такой милости не будет. Призраки, шедшие по дороге печали, отчаялись в надежде избавиться от увечий, с которыми умерли, и от безумия, с которым убивали. Они не вынесли его легкомыслия и наглости, его дерзких проделок, высмеивавших их скорбный удел.

Фаллер вглядывался в нее более пристально, чем прежде. Его лицо сейчас плавало в море пульсирующего оранжевого света. Она почувствовала его руки на своей коже. У них был привкус уксуса.

— С вами все в порядке? — хрипло спросил он.

Она покачала головой.

Нет, с ней не все было в порядке. Ничего не было в порядке — вообще ничего.

Трещина расширялась с каждой секундой; сквозь нее уже виднелось другое небо — тяжелое и серое, нахмурившееся над дорогой. Оно подавляло обыденность внутренней обстановки дома.

— Пожалуйста, — проговорила она, тараща глаза на рассыпавшуюся поверхность потолка.

Шире. Шире.

Мир, к которому она привыкла, был напряжен до последнего предела.

Затем он разломился, и в образовавшуюся брешь хлынула черная вода. Она быстро затопляла комнату.

Фаллер знал — что-то было не так, неправильно (в цвете его ауры появился испуг), — но не понимал того, что случилось.

Она почувствовала, как у него по спине забегали мурашки; увидела смятение его мыслей.

— Что здесь происходит? — громко произнес он. Пафос его вопроса чуть не рассмешил ее.

Наверху бурлила вода, низвергавшаяся в комнату, как в кувшин с расписными стенками.

Фаллер отпрянул и опрометью бросился к двери. Та уже ходила ходуном — как если бы снаружи в нее стучались все обитатели преисподней. Ручка бешено крутилась то в одну, то в другую сторону. Краска пузырилась. Ключ в замке раскалился докрасна.

Фаллер оглянулся на доктора, которая сидела в прежнем гротескном положении, с запрокинутой головой и широко раскрытыми глазами.

Он потянулся к ручке, но дверь распахнулась прежде, чем он дотронулся до нее. Коридора не было. Вместо знакомого интерьера открылся вид на простиравшуюся до самого горизонта широкую дорогу. Эта панорама мгновенно уничтожила Фаллера. Его рассудок не смог вынести такого зрелища — слишком велико было напряжение, сковавшее каждый его нерв. Его сердце остановилось; желудок сжался, мочевой пузырь лопнул; у него подкосились ноги. Когда он рухнул на пороге комнаты, его лицо начало пузыриться, как краска на двери, а тело задергалось, как дверная ручка. От него осталась лишь косная материя; не более восприимчивая к подобным унижениям, чем дерево или сталь.

Где-то далеко на Востоке его душа ступила на дорогу, ведущую к перекрестку, на котором секундой раньше он умер.

Мери Флореску видела, что осталась одна. Наверху ее дивный мальчик, ее очаровательный шалопут корчился и пронзительно визжал в мстительных руках мертвецов, обхватывавших его обнаженное тело. Она знала их намерение — в нем не было ничего нового. Предания издавна рассказывали ей об этой пытке.

Он должен был стать их исповедальной книгой, сосудом их воспоминаний. Книгой крови. Книгой, сотворенной из крови. Книгой, написанной кровью. Она подумала о маньяке, который сшил для себя одежду из человеческой кожи: такие вещи вызывали у нее смешанное чувство ужаса и омерзения. Она подумала о татуировках, которые ей доводилось видеть: демонстрации уродства на низкопробных шоу; наколотые на спинах мертвых подростков послания, предназначавшиеся их матерям. Да, подобное не было невиданным или неслыханным делом — писать книгу крови.

Но на этой коже, на этой сияющей, нежной коже — о Господи, вот где совершилось настоящее преступление! Когда осколки разбитого оконного стекла вонзились в его плоть, он истошно завопил. Она ощущала его боль так, как если бы была на его месте — и эта боль была не так кошмарна…

Он все еще кричал. И вырывался, и проклинал своих мучителей. Они же не обращали никакого внимания на его душераздирающие вопли. Глухие к мольбам и оскорблениям, они сгрудились вокруг него и работали с ожесточенностью существ, которые были обречены на слишком долгое бездействие. Мэри слушала его крики и боролась со страхом, сковывавшим ее тело. Она чувствовала, что должна была подняться в ту комнату. Что бы ни происходило за дверью или на лестнице — достаточно было того, что он нуждался в ней.

С волосами, развевавшимися, как змеи на голове Медузы Горгоны, она встала и сделала первый шаг. Почти гребок — едва ли можно было назвать полом то, что виднелось у нее под ногами. Из-за призрачных стен дома на нее уставился зияющий, жуткий мрак. Ощущая в себе какую-то бессильную вялость, она взглянула на дверь.

Там явно не желали ее появления. «Может быть, даже побаивались», — подумала она. Эта мысль придала ей решимости: разве стали бы запугивать ее, если бы она, отворившая их мир, не представляла для них какую-то угрозу?

Облупившаяся дверь была открыта. За ней реальная обстановка жилого дома уже целиком уступила место чудовищному хаосу дороги мертвых. Она переступила порог, чувствуя под ногами твердую поверхность, которой не видела глазами. Над ней нависло небо цвета берлинской глазури, дорога была широкой и ветреной, а по обеим сторонам навстречу шли мертвецы. Она расталкивала их, как толпу живых людей, и они с ненавистью заглядывали ей в лицо.

«Пожалуйста» было забыто. Теперь она ничего не говорила: лишь стиснула зубы, зажмурила глаза и осторожно передвигала ступни, пытаясь нащупать лестницу, которая должна была находиться где-то здесь. С каждым прикосновением к ее телу толпа поднимала вой и свист. Она не могла понять, смеялись ли она над ее неуклюжестью или предупреждали о том, что она зашла слишком далеко.

Шаг. Другой. Третий.

Она с трудом пробиралась вперед. Там была дверь комнаты, в которой, широко раскинув руки, лежал ее маленький лжец. Над ним склонились его мучители. Плавки на нем были спущены до лодыжек: происходившее напоминало сцену изнасилования. Он больше не кричал, но в обезумевших глазах застыли боль и ужас. Она видела, что он был еще жив. Его молодое сознание только наполовину воспринимало то, что творили с его телом, — и только поэтому он до сих пор не умер.

Внезапно он судорожным движением поднял голову и через дверь посмотрел прямо на нее. В этой экстремальной ситуации в нем проснулся дар, — несоизмеримый со способностями Мери, но достаточный для того, чтобы почувствовать ее приближение. Их глаза встретились. В море синего мрака, отовсюду окруженного миром, который они оба не знали и не понимали, их сердца устремились друг к другу.

— Прости меня, — беззвучно сказал он. Его терзало раскаяние. — Прости меня, прости.

Он отвел взгляд.

Она была уверена в том, что поднялась почти на вершину лестницы. Ее ступни все еще переступали в воздухе. Сверху, снизу, слева и справа она различала искаженные ненавистью лица путников, шедших ей навстречу. Впереди смутно темнело кубическое пространство комнаты, где лежал Саймон. Он был окровавлен с головы до пят. Она могла рассмотреть багровые отметины, иероглифы агонии на каждом дюйме его торса, лица и конечностей. На какой-то короткий момент он попал в некое подобие оптического фокуса, и она увидела его лежащим в пустой комнате, в луче света, падавшем сквозь разбитое окно. Затем эту картину вновь затмил тот невидимый мир, в котором он висел в воздухе, разрезаемый вдоль и поперек кусками стекла — вонзавшегося в его кожу, выбривавшего волосы с головы и тела, впивавшегося в его подмышки и глазные веки, чертившего на гениталиях, в ямке между ягодиц и на подошвах ступней.

Каждые два соседних знака объединялись одной раной. Видела ли она его окруженным авторами этих писем или одиноко распростертым в комнате, он истекал и истекал кровью.

Она уже достигла двери. Ее дрожащая рука протянулась вперед, но не нащупала никакой твердой поверхности. Сосредоточив всю свою волю, она попыталась отвлечься от посторонних звуков и видений. Ей повезло. Что-то вдруг прояснилось, и на короткий миг из хаоса проступила дверная ручка. Она схватила ее, повернула и распахнула комнату с письменами.

Он был там, прямо перед ней. Их разделяли не больше трех ярдов обезумевшего пространства. Их глаза снова встретились, они обменялись взглядом, общим для живого и мертвого миров. В этом взгляде были жалость и любовь. Вместо наигранных улыбок у мальчика была неподдельная нежность, отраженная на его лице.

И мертвые в страхе отпрянули от этого взгляда. Их лица вытянулись, кожа стала быстро темнеть, а голоса превратились в жалобный писк. Они почувствовали свое поражение. Она бросилась к нему, больше не обращая внимания на орды мертвецов; они отваливались от своей жертвы и падали на пол, как высохшие мухи сыплются из распахнутого после зимы окна.

Она осторожно коснулась его лица. В ее прикосновении было что-то от благословения. У него из глаз хлынули слезы — потекли по обезображенным щекам, смешиваясь с кровью и разъедая свежие раны.

От мертвецов не осталось ни голосов, ни ртов, еще недавно искаженных ненавистью. Они пропали на своей дороге, их злодейство было проклято.

Постепенно комната стала приобретать свой прежний вид. Стали видны каждый гвоздь и каждая залитая кровью доска паркета под всхлипывающим телом. Отчетливо прояснилось разбитое окно — с вечерней улицы доносился гомон детских криков. Магистраль мертвых исчезла из поля зрения живых. Ее путники ушли во тьму, канули в забвение, оставив после себя только свои знаки и талисманы.

На втором этаже Номера Шестьдесят Пять лежало обугленное и чадящее тело Рега Фаллера. Оно вздрагивало всякий раз, когда проходившие по перекрестку наступали на него. Наконец собственная душа Фаллера пришла и посмотрела сверху на то, что раньше было ее жилищем. Затем напирающая сзади толпа подтолкнула ее дальше, и она двинулась туда, где должен был вершиться суд над ней.

В полутемной комнате на третьем этаже Мери Флореску стояла на коленях перед молодым Макнилом и осторожно притрагивалась к его окровавленной голове. Она не хотела покидать дом и звать на помощь, не убедившись в том, что его истязатели не вернутся. Сейчас вокруг не было слышно ни звука, если не считать жалобного воя реактивного самолета, прокладывавшего в стратосфере путь к утреннему свету. Даже дыхание юноши было тихим и спокойным. Каждое чувство обрело свое место. Зрение. Слух. Осязание.

Осязание.

Она прикасалась к нему так, как не посмела бы никогда прежде — ласково поглаживала тело, нежно проводила кончиками пальцев по вспухшей коже: как слепая, читающая азбуку Брайля. На каждом миллиметре его тела теснились десятки микроскопических слов, написанных множеством разных почерков. Даже сквозь запекшуюся кровь она могла осязать дотошную отчетливость слов, врезанных в живую плоть. Даже в сумерках можно было прочитать некоторые случайные фразы. Они были неопровержимым свидетельством. Они были тем доказательством существования загробной жизни, которое она ожидала всю свою жизнь. Но, Господи, как она желала никогда не получать его!

Она не сомневалась в том, что мальчик выживет. Его бесчисленные раны уже начали затягиваться. В конце концов, у него был здоровый и крепкий организм, и ему не нанесли смертельных телесных повреждений. Конечно, его красота пропала навсегда. Отныне он в лучшем случае должен был стать объектом любопытства; в худшем — отвращения и ужаса. Но она знала, что будет защищать его и что когда-нибудь он научится понимать ее и доверять ей. Теперь их сердца были неразрывно связаны друг с другом. Теперь они стали одним нераздельным целым.

Придет время, слова на его теле превратятся в струпья и шрамы, и тогда она прочтет его. С бесконечной любовью и терпением она будет вникать в то, что мертвые поведали на нем.

В письмена, старательно выведенные на его животе. В каллиграфические строки заветов, покрывавшие его лицо и темя. В исповеди, испещрившие его спину, горло и пах.

Она вчитается в них, тщательно перепишет все до последней буквы, горящей и сочащейся под ее чуткими пальцами, и мир узнает рассказы тех, кто жил в нем.

Он был Книгой Крови, и она была ее единственным переводчиком. Когда спустилась темнота, она оставила свое тревожное бдение и повела его, обнаженного, в целебную прохладу ночи.

Это рассказы, написанные в Книге Крови. Читайте, если хотите, и запоминайте.

Они — карта той мрачной дороги, что ведет из жизни в неизвестность окончательного забвения. Немногим суждено ступить на нее. Большинство мирно пойдут по светлым улицам, напутствуемые заботами и молитвами живущих. Но немногим — немногим избранным — явятся те ужасы, чтобы повлечь за собой, на дорогу проклятия.

Так что, читайте. Читайте и запоминайте.

Все-таки лучше быть готовым к худшему, и вы поступите мудро, если научитесь ходить раньше, чем испустите дух.

Полночный поезд с мясом

…Леон Кауфман уже хорошо знал этот город. Дворец Восторгов — так он называл его раньше, в дни своей невинности. Но тогда он жил в Атланте, а Нью-Йорк еще был неким подобием обетованной земли, где сбывались все самые заветные мечты и желания. В этом городе грез Кауфман прожил три с половиной месяца, я Дворец Восторгов уже не восторгал его.

Неужели вправду миновало всего четверть года с тех пор, как он сошел с автобуса на станции возле Управления порта и вгляделся в заманчивую перспективу 42-й улицы, в сторону ее перекрестка с Бродвеем? Такой короткий срок и так много горьких разочарований.

Теперь ему было неловко даже думать о своей прежней наивности. Он не мог не поморщиться при воспоминании о том, как тогда замер и во всеуслышание объявил:

— Нью-Йорк, я люблю тебя. Любить? Никогда.

В лучшем случае это было слепым увлечением. И после трех месяцев, прожитых вместе с его воплощенной страстью, после стольких дней и ночей, проведенных с нею и только с нею, та утратила даже ауру былого великолепия.

Нью-Йорк был просто городом. Может быть, столицей городов.

Столицей — буквально. Он видел ее утром просыпавшейся, как шлюха, и выковыривавшей трупы убитых из щелей в зубах и самоубийц из спутанных волос. Он видел ее поздно ночью, бесстыдно соблазнявшей пороком на грязных боковых улицах. Он наблюдал за ней в жаркий полдень, вяло и безразличной к жестокостям, которые каждый час творились в ее душных переходах.

Нет, этот город не был Дворцом Восторгов. Он таил не восторг, а смерть.

Все, кого встречал Кауфман, были отмечены клеймом насилия; таков был непреложный факт здешней жизни было даже что-то утешительное в том, чтобы вновь узнать о чьей-нибудь насильственной смерти. Это свидетельствовало о жизни в этом городе.

Но он почти двадцать лет любил Нью-Йорк. Свою будущую любовную связь он планировал большую часть своей сознательной жизни. Поэтому ему нелегко было забыть о своей страсти, как будто ее не существовало. Порой очень рано, задолго до воя полицейских сирен, все еще выдавались минуты, когда Манхеттен по-прежнему был чудом.

Вот за эти-то редкие мгновения и ради лучших снов юности он дарил бывшей возлюбленной свои сомнения в ней — даже если она вела себя не так, как положено добропорядочной леди.

Она не дорожила его щедротами. За те несколько месяцев, что Кауфман прожил в Нью-Йорке, на улицы города были выплеснуты целые потоки крови.

Точнее, не на сами улицы, а в тоннели под ними. «Подземный убийца» — таково было модное выражение, если не пароль того времени. Только на прошлой неделе сообщалось о трех новых убийствах. Тела были найдены в одном из вагонов сабвея, на Авеню оф Америка — разрубленные на части и почти полностью выпотрошенные, как будто какой-то умелый оператор скотобойни не успел закончить свою работу. Эти убийства были совершены с таким отточенным профессионализмом, что полицейские допрашивали каждого человека, который, по их сведениям, когда-либо имел дело с торговлей мясом. В поисках улик или каких-нибудь зацепок для следствия были тщательно осмотрены мясоперерабатывающие фабрики в портовом районе и дома, где жили жертвы преступления. Газеты обещали скорую поимку убийцы, но никто так и не был арестован.

Недавние три трупа были не первыми из обнаруженных в аналогичном состоянии; в тот самый день, когда Кауфман приехал в город, «Таймс» разразился статьей, которая до сих пор не давала покоя впечатлительным секретаршам из его офиса.

Повествование начиналось с того, что некий немецкий турист, заблудившись в сабвее поздно ночью, в одном из поездов набрел на тело. Жертвой оказалась хорошо сложенная, привлекательная тридцатилетняя женщина из Бруклина. Она была полностью раздета. На ней не было ни одного лоскута материи, ни одного украшения. Даже клипсы были вынуты из ушей.

Не менее экстравагантной выглядела та систематичность, с которой вся одежда была свернута и упакована в отдельные пластиковые мешки, лежавшие на сиденье возле трупа.

Здесь орудовал не обезумевший головорез. Тот, кто это сделал, должен был быть чрезвычайно организованным и хладнокровным субъектом; каким-то лунатиком с весьма развитым чувством опрятности.

Еще более странным, чем заботливое оголение трупа, было надругательство, совершенное над ним. В сообщении говорилось — хотя полицейский департамент не брался подтверждать сведения репортера, — что тело было тщательнейшим образом выбрито. На нем был удален каждый волос: на голове, в паху и в подмышках; волосы сначала срезали чем-то острым, а потом опалили. Даже брови и ресницы были выщипаны.

И наконец, это чересчур обнаженное изделие было подвешено за ноги к поручням на потолке вагона, а прямо под трупом была поставлена пластиковая посудина, в которую стекала кровь, сочившаяся из ран.

В таком состоянии нашли обнаженное, обритое, повешенное вниз головой и практически обескровленное тело Лоретты Дайс.

Преступление было омерзительным, педантичным и обескураживающим.

Оно не было ни изнасилованием, ни каким-то изощренным истязанием. Женщину просто убили и разделали, как мясную тушу. Мясник же как в воду канул.

Отцы города поступили мудро, запретив посвящать прессу в обстоятельства убийства. Было решено, что человека, обнаружившего тело, необходимо отправить в Нью-Джерси, где он находился бы под защитой местной полиции и где до него не смогли бы добраться вездесущие журналисты. Однако уловка не удалась. Один нуждающийся в деньгах полицейский поведал все детали преступления репортеру из «Таймс» — Теперь эти тошнотворные подробности обсуждались всюду, они были главной темой разговоров в каждом баре и в каждой забегаловке; и, разумеется, в сабвее.

Но Лоретта Дайс была только первой из многих. Вот и еще три тела были найдены в метро; хотя на этот раз работа была явно прервана на середине. Тела не все были обриты, а кровь из них не совсем вытекла, потому что вены остались не перерезанными. И другое, более важное, отличие было в новой находке: на трупы наткнулся не турист из Германии, а хроникер из «Нью-Йорк Таймс».

Кауфман как раз проглядел репортаж, занявший всю первую полосу газеты. Проглядел и поморщился. Смакование подземных ужасов не увлекало его, чего нельзя было сказать о соседе слева, который сидел вместе с ним за стойкой кафе. Леон отодвинул яичницу. Статья лишний раз свидетельствовала о загнивании его города. Она не прибавляла аппетита.

Тем не менее, он не мог вовсе не обращать внимания на страницу с репортажем (убогая притязательность описания усиливала чувство сострадания к жертвам). Он также не мог мысленно не полюбопытствовать, кто же стоял за этими жестокостями. Совершил ли их какой-нибудь один психически ненормальный человек или несколько, одержимых манией копирования оригинала? Возможно, настоящий кошмар только начинался. Он подумал, что, может быть, произойдет еще немало убийств, прежде чем последний убийца, перевозбужденный кровью или уставший от нее, потеряет бдительность и попадется в руки полиции. А до тех пор весь город, обожаемый город Кауфмана, будет жить в состоянии между истерикой и экстазом.

Сидевший рядом бородатый мужчина ударил кулаком по стойке, опрокинув чашку Кауфмана.

— Дерьмо! — выругался он.

Кауфман отодвинулся от растекшегося кофе.

— Дерьмо, — повторил мужчина.

— Ничего страшного, — сказал Кауфман. Он презрительно взглянул на соседа. Неуклюжий бородач достал носовой платок и теперь пытался вытереть кофейную лужицу, еще больше размазывая ее по стойке.

Кауфман поймал себя на мысли о том, насколько этот неотесанный субъект был способен убить кого-нибудь. Был ли в его цветущем лице или в маленьких глазках какой-нибудь знак, выдающий истинную натуру их владельца?

Мужчина снова заговорил:

— Заказать другую?

Кауфман кивнул.

— Кофе. Одну порцию. Без сахара, — сказал субъект девушке за стойкой.

Та подняла голову над грилем, с которого счищала застывший жир:

— Мм?

— Кофе. Ты что, глухая?

Мужчина повернулся к Кауфману.

— Глухая, — ухмыльнувшись, объявил он. Кауфман заметил, что у него не хватало трех зубов в нижней части рта.

— Неприятно, а?

Что он имел в виду? Пролитый кофе? Отсутствие зубов?

— Сразу трое. Ловко сработано.

Кауфман еще раз кивнул.

— Поневоле призадумаешься, — добавил сосед.

— Еще бы.

— Сдается мне, нам хотят запудрить мозги, а? Они знают, кто это сделал.

Бестолковость разговора начала досаждать Кауфману. Он снял очки и положил их в футляр. Бородатое лицо больше не было так отчетливо назойливым. Стало немного легче.

— Ублюдки, — продолжал бородач, — паршивые ублюдки, все они. Ручаюсь чем угодно, они хотят запудрить нам мозги.

— Зачем?

— У них есть улики, — просто они скрывают их. Держат нас за слепых. Так люди не поступают.

Кауфман понял. Некая теория всеобщей конспирации, вот что проповедовал этот субъект. Панацея на все случаи жизни, он был хорошо знаком с ней.

* * *

Что-то здесь неладно. Все эти истории, они плодятся с каждым днем. Вегетативный период. Небось, вырастают какие-то дерьмовые монстры, а нас держат в темноте. Говорю же, хотят запудрить нам мозги. Ручаюсь чем угодно.

Кауфман оценил его уверенность — в ней была заманчивая перспектива. Незримо крадущиеся чудовища. С шестью головами, двенадцатиглазые. Почему бы и нет?

Он знал, почему. Потому что это извиняло бы его город. А Кауфман ни на минуту не сомневался в том, что монстры, поселившиеся в подземных тоннелях, были абсолютно человекообразны.

Бородач бросил деньги на стойку, скользнув широким задом по запачканному кофейными пятнами стулу.

— Может быть, какой-нибудь паршивый легавый, — сказал он на прощание, — пробовал сделать какого-нибудь паршивого супермена, а сделал паршивого монстра.

Он гротескно ухмыльнулся.

Ручаюсь чем угодно, — добавил он и неуклюже заковылял к выходу.

Кауфман медленно, через нос выпустил воздух из легких — напряженность в теле постепенно спадала.

Он ненавидел этот сорт конфронтации; в подобных ситуациях у него отнимался язык и появлялось чувство какой-то неловкости. И еще он ненавидел этот сорт людей: мнительных скотов, которых во множестве производил Нью-Йорк.

Было почти шесть, когда Махогани проснулся. Утренний дождь к вечеру превратился в легкую изморось. В воздухе веяло чистотой и свежестью, как обычно на Манхеттене. Он потянулся в постели, откинул грязную простыню и встал босыми ступнями на пол. Пора было собираться на работу.

В ванной комнате слышался равномерный стук капель, падающих с крыши на дюралевую коробку кондиционера. Чтобы заглушить этот шум, Махогани включил телевизор: безразличный ко всему, что тот мог предложить его вниманию.

Он подошел к окну. Шестью этажами ниже улица была заполнена движущимися людьми и автомобилями.

После трудного рабочего дня Нью-Йорк возвращался домой: отдыхать, заниматься любовью. Люди торопились покинуть офисы и сесть в машины. Некоторые будут сегодня вспыльчивы — восемь потогонных часов в душном помещении непременно дадут знать о себе; некоторые, безропотные, как овцы, поплетутся домой пешком: засеменят ногами, подталкиваемые не иссякающим потоком тел на авеню. И все-таки многие, очень многие уже сейчас втискивались в переполненный сабвей, невосприимчивые к похабным надписям на каждой стене, глухие к бормотанию собственных голосов, нечувствительные к холоду и грохоту туннеля.

Махогани нравилось думать об этом. Как-никак, он не принадлежал к общему стаду. Он мог стоять у окна, свысока смотреть на тысячи голов внизу и знать, что относится к избранным.

Конечно, он был так же смертей, как и люди на улице. Но его работа не была бессмысленной суетой — она больше походила на священное служение.

Да, ему нужно было жить, спать и испражняться, как и им. Но его заставляла действовать не потребность в деньгах, а высокое призвание.

Он исполнял великий долг, корни которого уходили в прошлое глубже, чем Америка. Он был ночным сталкером: как Джек-Потрошитель и Жиль де Ре; живым воплощением смерти, небесным гневом в человеческом обличье. Он был гонителем снов и будителем страхов.

Люди внизу не знали его в лицо и не посмотрели бы на него дважды. Но его внимательный взгляд вылавливал и взвешивал каждого, выбирая самых пригодных, селекционируя тех молодых и здоровых, которым суждено было пасть под его сакральным ножом.

Иногда Махогани страстно желал объявить миру свое имя, но на нем лежал обет молчания, и эту клятву нельзя было нарушить. Он не смел ожидать славы. Его жизнь была тайной, и только лишь неутоленная гордость могла жаждать признания.

В конце концов он полагал, что жертвенному тельцу вовсе не обязательно приветствовать жреца, стоя на коленях и трепеща перед ним.

Во всяком случае, он не жаловался на судьбу. Сознавать себя частью великого обычая — вот в чем состояло искупление и вознаграждение неудовлетворенного тщеславия.

Правда, были кое-какие недавние открытия… Нет, он ни в чем не был виноват. Никто не смог бы упрекнуть его. Но времена были не из лучших. Жизнь стала не такой легкой, как десять лет назад. Он постарел, работа уже давно измотала его; а на плечи ложилось все больше забот и обязанностей. Он был Избранным, и эта привилегия была нелегка.

Он все чаще подумывал о том, как передать свои знания какому-нибудь более молодому человеку. Конечно, нужно было посоветоваться с Отцами, но рано или поздно преемника предстояло найти, и он чувствовал, что для него не могло быть большего преступления, чем пренебрежение таким драгоценным опытом.

В его работе слишком многое значили навыки. Как лучше всего подкрасться, нанести удар, раздеть и обескровить. Как выбрать наилучшее мясо. Как проще всего избавиться от останков. Так много подробностей, так много приемов и уловок.

Махогани прошел в ванную комнату и включил душ. Перед тем, как встать подтеплый, упругий дождь, он оглядел свое тело. Небольшое брюшко, поседевшие волосы на груди, фурункулы и угри, испещрившие бледную кожу. Он старел. И все же этой ночью, как и в любую другую ночь, у него было много работы…

Купив пару сэндвичей, Кауфман вбежал обратно в вестибюль, опустил воротник пиджака и смахнул с волос капли дождя. Часы над лифтом показывали семь шестнадцать. Работать предстояло до десяти, не дольше.

Лифт поднял его на двенадцатый этаж, в общий зал конторы. Немного поплутав в лабиринте пустых столов с зачехленными компьютерами, он добрался до своего крохотного рабочего места, над которым все еще горел свет. Уборщицы уже покинули помещение и теперь переговаривались в коридоре; кроме них здесь никого не было.

Он снял пиджак, стряхнул его, насколько мог, от водяных брызг и повесил на спинку стула.

Затем уселся перед ворохом ордеров, с которыми возился в последние три дня, и принялся за работу. Он хотел побыстрее закончить баланс, а сосредоточиться было легче, когда вокруг не стучали пишущие машинки и не жужжали принтеры.

Развернув пакет с сэндвичами, он достал ломтик ветчины с густым слоем майонеза, а остальное отложил на вечер.

Было девять.

Махогани оделся на ночную работу. На нем был его, обычный строгий костюм с аккуратно заколотым коричневым галстуком; серебряные запонки (подарок первой жены) торчали в манжетах безукоризненно выглаженной сорочки, редеющие волосы были смазаны маслом, ногти острижены и отполированы, а лицо освежено одеколоном.

Его чемоданчик был собран. В нем лежали полотенца, инструмент, крючки и кожаный фартук.

Он придирчиво вгляделся в зеркало. Ему подумалось, что с виду его можно было принять за человека лет сорока пяти, от силы — пятидесяти.

Всматриваясь в собственное лицо, он не переставал думать о своих обязанностях. Кроме всего прочего, ему нужно было соблюдать осторожность. Сегодня ночью к нему будет приглядываться множество глаз. Его вид не должен был вызывать никаких подозрений.

«Если бы они только знали, — подумал он, — те люди, что проходят и пробегают мимо него на улице; те, что наталкиваются, задевают локтями и не извиняются; те, что сочувственно улыбаются ему; те, что посмеиваются за его спиной, глядя на этот мешковатый костюм. Если бы они только знали, кем он был, что делал и что носил с собой!»

Он еще раз предупредил себя о том, что нужно быть осторожным, и выключил свет. Комната погрузилась во мрак. Он подошел к двери и открыл ее, привычный к темноте. Рожденный в ней.

Дождевых облаков уже не было. Махогани направился к станции сабвея на 145-й улице. На эту ночь он выбрал «Авеню оф Америка», свою излюбленную и, как правило, наиболее продуктивную линию.

С жетоном в руке он спустился по лестнице. Прошел через автоматический турникет. В ноздри дохнуло запахом метро. Пока что не из самих туннелей. У тех был свой собственный запах. Но уже этот спертый, наэлектризованный воздух подземного вестибюля — уже он один придавал уверенности. Исторгнутый из легких миллиона пассажиров, он циркулировал в этом кроличьем загоне, смешиваясь с дыханием гораздо более древних существ: созданий с мягкими, как глина, голосами и отвратительными аппетитами. Как он любил все это! И запах, и мрак, и грохот.

Он стоял на платформе и критически рассматривал тех, кто спускался сверху. Его внимание привлекли два или три тела, но в них было слишком много шлаков: далеко не все могли удостоиться охоты. Физическое истощение, переедание, болезни, расшатанные нервы. Тела, испорченные излишествами и плохим уходом. Как профессионала они огорчали его, хотя он и понимал слабости, свойственные даже лучшим из людей.

Он пробыл на станции больше часа, прогуливаясь от платформы к платформе, с которых уходили поезда с людьми. Отсутствие качественного материала приводило его в отчаяние. Казалось, день ото дня предстояло выжидать все дольше и дольше, чтобы найти плоть, пригодную для использования.

Было уже почти половина одиннадцатого, а он еще не видел ни одной по-настоящему идеальной жертвы.

«Ничего, — говорил он себе, — время терпит. Вот-вот толпа народа должна хлынуть из театра. В ней всегда были два-три крепких тела. Откормленные интеллектуалы, перелистывающие программки и обменивающиеся своими соображениями об искусстве, — да, среди них можно было подыскать что-нибудь ценное».

Иначе (бывали же ночи, когда здесь не встречалось ничего подходящего) ему пришлось бы подняться в город и подстеречь за углом какую-нибудь припозднившуюся парочку влюбленных или одного-двух спортсменов, возвращающихся из гимнастического зала. Обычно они поставляли неплохой материал — правда, с подобными экземплярами всегда был риск натолкнуться на сопротивление.

Он помнил, как больше года назад подловил двух черных самцов, различавшихся возрастом чуть не на сорок лет, — может быть, отца и сына. Они защищались с ножами в руках, и он потом шесть недель отлеживался в больнице. Та бешеная схватка заставила его усомниться в своем мастерстве. Хуже — она заставила его задуматься о том, что сделали бы с ним его хозяева, если бы те раны оказались смертельными. Был бы он тогда перевезен в Нью-Джерси, к своей семье, и предан должному христианскому погребению? Или его плоть была бы скинута в этот мрак, на их собственное потребление?

Заголовок «Нью-Йорк Пост», оставленного кем-то на лавке, уже несколько раз попадался на глаза Махогани: «Все силы полиции брошены на поиски убийцы». Он вновь не удержался от улыбки. Сразу исчезли мысли о неудачах, старости и смерти. Как-никак, а ведь именно он был этим человеком, этим убийцей, но предположение об аресте вызывало разве только смех. Ни один полисмен не смог бы отвести его в участок, ни один суд не смог бы вынести ему приговор. Те самые блюстители закона, что с таким рвением изображали его преследование, служили его хозяевам не меньше, чем правопорядку: иногда ему даже хотелось, чтобы какой-нибудь безмозглый легавый схватил его и торжественно предал суду, — посмотрел бы он на их лица, когда из той темноты придет весть о том, что Махогани находится под покровительством высшей власти. Самой высшей: Подземной.

Время близилось к одиннадцати. Поток театралов уже заполнил станцию, но все еще не было ничего примечательного. Он решил пропустить толпу, а потом с одной или двумя особями доехать до конца линии. Как любой настоящий охотник, он умел терпеливо выжидать.

Кауфман не закончил даже к одиннадцати, на час позже установленного им самим срока. Спешка и отчаяние намного затрудняли работу; колонки цифр на бумаге уже давно начали плыть перед глазами. В десять минут двенадцатого он бросил авторучку на стол и признал поражение. Затем тыльными сторонами ладоней протер воспаленные веки.

— Фак ю, — сказал он.

Он никогда не ругался в компании. Но порой это слово было его единственным утешением. Он собрал документы и с влажным пиджаком на локте направился к лифту. От усталости у него ломило спину, глаза слипались.

Снаружи холодный воздух немного взбодрил его. Он пошел к сабвею на 34-й улице. Оставалось лишь поймать экспресс до «Фар Рокуэй». Все. Дорога домой обычно занимала не больше часа.

Ни Кауфман, ни Махогани не знали того, что в это время под пересечением 96-й и Бродвея в поезде, следовавшем из центра, полицейские обезвредили и арестовали человека, которого приняли за подземного убийцу. Европеец по происхождению, довольно щуплый, он был вооружен молотком и пилой, которой грозил во имя Иеговы разрезать пополам молодую женщину, оттесненную им в угол второго вагона.

Едва ли он был способен привести в исполнение свою угрозу. Тем более что такая возможность ему просто не представилась. Пока остальные пассажиры (включая двух морских пехотинцев) следили за развитием событий, потенциальная жертва нападения ударила его ногой в пах. Он выронил молоток. Она подобрала этот инструмент и размозжила им правую скулу обидчика, после чего в дело вступила морская пехота.

Когда поезд остановился на 96-й, «палача сабвея» уже поджидали полицейские. Они ворвались в вагон, крича от ярости и готовые наложить в штаны от страха. Изувеченный «палач» лежал в луже крови. Торжествуя победу, они выволокли его на платформу. Женщина дала показания и поехала домой в сопровождении морских пехотинцев.

Это происшествие сыграло на руку ничего не ведавшему Махогани. Полицейские почти до самого утра не могли установить личность задержанного — главным образом потому, что тот едва шевелил свернутой челюстью и вместо ответов на вопросы издавал только нечленораздельное мычание. Лишь в половине четвертого на дежурство пришел капитан Девис, который в арестанте узнал бывшего продавца цветов, известного в Бронксе как Хэнк Васерли. Выяснилось, что Хэнка регулярно арестовывали за угрожающее поведение и непристойные выходки, почему-то всегда совершавшиеся во имя Иеговы. Его поступки были обманчивы; сам он был не опасней чем Истер Банки. Он не был Подземным Убийцей. Но к тому времени, когда полицейские удостоверились в этом, Махогани уже давно покончил со своим делом.

В одиннадцать пятнадцать Кауфман вошел в экспресс, следовавший через Мотт-авеню. В вагоне уже были двое пассажиров: пожилая негритянка в лиловом плаще и прыщавый подросток, тупо взиравший на потолок с надписью «Поцелуй мою белую задницу».

Кауфман находился в первом вагоне. Впереди было тридцать пять минут пути. Разморенный монотонным громыханием колес, он прикрыл глаза. Поездка была утомительной, а он устал. Он не видел, как замигал свет во втором вагоне, не видел и лица Махогани, выглянувшего из задней двери.

На 14-й Стрит негритянка вышла. Никто не вошел.

Кауфман приподнял веки, посмотрел на пустую платформа станции и вновь закрыл глаза. Двери с шипением ударились одна о другую. Он пребывал в безмятежном состоянии между сном и бодрствованием; в голове мелькали какие-то зачаточные сновидения. Ощущение было почти блаженным. Поезд опять тронулся и, набирая скорость, помчался в глубь туннеля.

Возможно, подсознательно Кауфман отметил, что дверь между первым и вторым вагонами ненадолго отворилась. Может быть, он почувствовал, как на него дохнуло подземной сыростью, а стук колес внезапно стал громче. Но он предпочел не обращать внимания на перемены обстановки.

Возможно, он даже слышал шум драки, когда Махогани расправлялся с туповатым подростком. Но все эти звуки были слишком далеки, а сон был слишком близок. Он задремал.

По каким-то причинам сновидение перенесло его в кухню матери. Она резала репу и ласково улыбалась, отделяя от овощей крепкие, хрустящие дольки. Во сне он часто оказывался ребенком и видел ее за работой. Хрум. Хрум. Хрум.

Он вздрогнул и открыл глаза. Его мать исчезла. Вагон был пуст.

Как долго продолжалась его дрема? Он не помнил, чтобы поезд останавливался на «Уэст 4-й Стрит». Все еще полусонный, он поднялся и чуть не упал от сильного толчка под ногами. Состав разогнался до едва ли допустимого предела. Вероятно, машинисту не терпелось поскорей очутиться дома, в постели с женой. Они во весь опор летели вперед; было довольно жутковато.

Окно между вагонами затемняли шторы, которых (насколько он помнил) раньше не было. Кауфман окончательно пробудился, и в его мысли закралась смутное беспокойство. Он заподозрил, что спал чересчур долго и служащие метро просмотрели его. Может быть, они уже миновали «Фар Рокуэй», и теперь их состав мчался туда, где поезда оставляют на ночь.

— Фак ю, — вслух сказал он.

Следовало ли ему пройти вперед и спросить машиниста? Вопрос был бы совершенно идиотским: простите, где я нахожусь? Разве в такое время ночи не ожидал бы его в лучшем случае поток ругани вместо ответа?

Затем состав начал тормозить.

Какая-то станция. Да, станция. Поезд вынырнул из туннеля на грязный свет «Уэст 4-й Стрит». Он не пропустил ни одной станции.

Так где же сошел мальчик?

Либо тот проигнорировал предупреждение на стене, запрещающее передвигаться между вагонами во время движения, либо прошел вперед, в кабину управления. Скривив губы, Кауфман подумал, что подросток вполне мог очутиться между ног машиниста. Такие вещи не были неслыханной редкостью. Как-никак, это был Дворец Восторгов, и в нем каждый имел право на свою долю восторгов в темноте.

Кауфман еще раз криво усмехнулся и пожал плечами. Какое ему дело до того, куда направился тот подросток?

Двери закрылись. В поезд никто не сел. Тронувшись со станции, состав перешел на запасной путь, и лампы вагона снова замигали — поезду потребовалась почти вся мощность, чтобы набрать прежнюю скорость.

Кауфмана уже не клонило в сон. Страх потеряться впрыснул немалую дозу адреналина в его артерии; все мышцы сразу напряглись.

Обострились сразу и чувства.

Даже сквозь стук и лязганье колес на стыках он услышал звук разрываемой ткани, доносившийся из второго вагона. Может быть, там кто-нибудь рвал на себе одежду?

Он стоял и держался за поручень, чтобы сохранять равновесие.

Окно между вагонами было полностью зашторено, но он внимательно всматривался в него и хмурился, как если бы внезапно его зрение обрело проницательность рентгеновских лучей. Вагон бросало из стороны в сторону. Состав стремительно мчался вперед. Снова треск материи. Может быть, изнасилование?

Как загипнотизированный, он медленно двинулся в сторону задней двери, надеясь найти какую-нибудь щель в шторе. Его взгляд был все еще прикован к окну, и он не замечал крови, растекшейся на дрожавшем полу.

Затем его нога поскользнулась. Он посмотрел на пол. Его желудок опознал кровь раньше, чем мозг, и выдавленный спазмами комок теста с ветчиной мгновенно подкатил к горлу. Кровь. Сделав несколько судорожных глотков спертого воздуха, он отвел взгляд — назад к окну.

Его рассудок говорил: кровь. От этого слова некуда деться. Между ним и дверью оставалось не больше одного ярда. Ему нужно было заглянуть за нее. На его ботинках была кровь, и кровь узкой полосой тянулась в следующий вагон, но ему все равно нужно было глянуть за дверь. Ему нужно было глянуть за нее.

Он сделал еще два шага и начал исследовать окно, надеясь найти какую-нибудь щель в шторе: ему хватило бы даже микроскопической прорези от нити, случайно вытянутой из ткани. Оказалось, что там было крошечное отверстие. Он приник к нему зрачком.

Его разум отказался воспринять то, что разглядел глаз. Открывшееся зрелище представилось ему какой-то нелепой, кошмарной галлюцинацией. Но если разум отвергал увиденное, то голос плоти убеждал в обратном. Его тело окаменело от ужаса. Глаз, не мигая, смотрел на тошнотворную сцену за шторой. Он стоял перед дверью шаткого грохочущего поезда, пока кровь не отхлынула от его конечностей и голова не закружилась от недостатка кислорода. Багровые вспышки света замелькали перед его взором, затмевая картину содеянного злодейства.

Затем он потерял сознание.

Он был без сознания, когда поезд прибыл на Джей-стрит. Он не слышал, как машинист объявил, что пассажиры, следующие дальше этой станции, должны пересесть в другой состав. Если бы он услышал подобное требование, то мог бы задать вопрос о его смысле. Ни один поезд не высаживал пассажиров на Джей-стрит: эта линия тянулась к Мотт-авеню, через Водный Канал и мимо Аэропорта Кеннеди. Он мог бы спросить о том, что же это был за поезд. Мог бы — если бы уже не знал. Истина находилась во втором вагоне. Она ухмылялась и подмигивала ему, жалко покачиваясь на окровавленных крючьях.

Это был Полночный Поезд с Мясом.

В глубоком обмороке отсутствует счет времени. Прошли секунды или часы, прежде чем глаза Кауфмана открылись и мысли сосредоточились на его новом положении.

Раньше других у него появилась мысль о том, что судьба благоволила к нему: должно быть, от тряски его бесчувственное тело перекатилось сюда, в единственное безопасное место этого поезда.

Он подумал об ужасах второго вагона и едва подавил в себе рвотные спазмы. Где бы ни находился дежурный по составу (скорее всего, убитый), звать на помощь было невозможно. Но машинист? Лежал ли он мертвым в кабине управления? Мчался ли поезд навстречу гибели в этом неизвестном, нескончаемом туннеле без станций?

Если ему не грозило смертью крушение на рельсах, то был Палач, все еще орудовавший за дверью, перед которой лежал Кауфман.

Что бы ни случилось, эта дверь именовалась: Смерть. Его, Кауфмана, Смерть.

Грохот колес заглушал все звуки — особенно теперь, когда он лежал на полу. От вибрации у Кауфмана ныли зубы; лицо онемело; даже череп болел.

У него уже давно затекли конечности. Чтобы восстановить кровообращение, он принялся осторожно сжимать и разжимать пальцы рук.

Ощущения вернулись вместе с тошнотой. Перед глазами все еще стояла омерзительная картина, увиденная в соседнем вагоне. Конечно, ему приходилось видеть фотографии с мест преступлений; но здесь были необычные убийства. Он находился в одном поезде с Мясником сабвея — монстром, который подвешивал свои жертвы за ноги, нагими и безволосыми.

Как скоро этот убийца должен был выйти из этой двери и окликнуть его? Он был уверен, что умрет — если не от рук Палача, то от мучительного ожидания смерти.

Внезапно за дверью послышалось какое-то движение. Инстинкт самосохранения взял верх. Кауфман забился глубже под сиденье и сжался в крохотный полуживой комок с бледным лицом, повернутым к грязной стене. Он втянул голову в плечи и зажмурил глаза, как ребенок, скрывающийся от кошмаров Богимена.

Дверь начала открываться. Щелк. Чик-трак. Порыв воздуха с рельсов. Запах чего-то незнакомого: незнакомого и холодного. Воздух из какой-то первобытной бездны. Он заставил его содрогнуться.

Щелк — дверь закрылась.

Кауфман знал, что Мясник был совсем рядом. Без сомнения, тот стоял в нескольких дюймах от сиденья.

Может быть, сейчас он смотрел на неподвижную спину Кауфмана? Или уже занес руку с ножом, чтобы выковырять его отсюда, как улитку, спрятавшуюся в свой жалкий домик?

Ничего не произошло. Он не почувствовал злорадного дыхания в затылок. Лезвие, обагренное чужой кровью, не вонзилось ему под лопатку.

Просто послышалось шарканье ног возле головы; неторопливый, удаляющийся звук.

Сквозь стиснутые зубы Кауфмана вырвался выдох. В легких осталась боль от задержанного в них воздуха.

Махогани почти расстроился от того, что спавший мужчина вышел на Уэст 4-й Стрит. Он рассчитывал заниматься делом вплоть до прибытия к месту назначения. Увы, нет: мужчина пропал. «Впрочем, это тело выглядело не совсем здоровым, — сказал он себе, — вероятно, оно принадлежало какому-нибудь малокровному еврею-бухгалтеру. Его мясо едва ли могло быть сколько-нибудь качественным». Успокаивая себя такими мыслями, Махогани пошел через весь вагон, в кабину управления. Он решил провести там оставшуюся часть поездки.

Кауфман задышал судорожными рывками. У него не хватало духа предупредить машиниста о приближающейся опасности.

Послышался звук открываемой двери. Затем низкий и хриплый голос Мясника:

— Привет.

— Привет.

Они были знакомы друг с другом.

— Сделано?

— Сделано.

Кауфман был потрясен банальностью этих реплик. О чем они? Что сделано?

Несколько последующих слов он пропустил из-за того, что поезд загромыхал по рельсам какого-то другого, особенно глухого туннеля.

Больше Кауфман не мог выносить неизвестности. Он осторожно выпрямился и через плечо взглянул в дальний конец вагона. Из-под сиденья виднелись только ноги Палача и нижняя половина открытой двери. Проклятье! У него появилось желание еще раз посмотреть в лицо этого монстра.

Там засмеялись.

Кауфман быстро оценил ситуацию: впал в арифметическую форму паники. Если продолжать оставаться на месте, то Мясник рано или поздно заметит его и превратит в отбивную котлету. С другой стороны, если рискнуть покинуть убежище, то можно оказаться обнаруженным еще раньше. Что хуже: бездействовать и встретить смерть загнанным в нору или попробовать прорваться и испытать Судьбу в середине вагона?

Кауфман сам удивился своей храбрости: он уже отодвинулся от стены.

Не переставая следить за спиной Палача, он медленно выбрался из-под сиденья и пополз к задней двери. Каждый преодоленный дюйм давался ему с мучительным трудом, но Палач, казалось, был слишком увлечен разговором, чтобы оборачиваться.

Кауфман добрался до двери. Затем начал подниматься на ноги, заранее готовясь к зрелищу, которое ожидало его во Втором Вагоне. Дверная ручка поддалась почти без нажима; он отворил дверь.

Грохот колес и смрад, какого никогда не бывало на земле, на мгновение оглушили его. Боже! Наверняка Палач услышал шум или почувствовал запах. Сейчас он обернется.

Но нет. Кауфман проскользнул в дверной проем и через два шага очутился в залитом кровью вагоне.

Чувство облегчения сделало его неосторожным. Он забыл как следует прикрыть за собой дверь, и она, качнувшись вместе с поездом, распахнулась настежь.

Махогани повернул голову и внимательно оглядел ряды сидений.

— Что за черт? — спросил машинист.

— Не захлопнул дверь, вот и все.

Кауфман услышал, как Палач подошел к двери. Всем телом вжавшись в торцевую стену и оцепенев от ужаса, он внезапно подумал о том, что его мочевой пузырь переполнен. Дверь затворилась, и шаги начали удаляться.

Опасность вновь миновала. Теперь по крайней мере можно было перевести дыхание.

Кауфман открыл глаза, стараясь не смотреть на то, что находилось перед ним.

Этого невозможно было избежать.

Это заполоняло все его чувства: запах выпотрошенных внутренностей; вид багрово-красных тел; ощущение липких сгустков на его ладонях, которыми он опирался на пол, когда полз; скрип крючьев и веревок, вытягивавшихся под тяжестью трупов; даже воздух, разъедавший небо соленым привкусом крови. Он угодил в жилище смерти, на всей скорости мчавшееся сквозь тьму.

Но тошноты уже не было. Остались только редкие приступы головокружения. Неожиданно он поймал себя на том, что с некоторым любопытством разглядывал тела.

Ближе всего были останки того прыщеватого подростка, которого он встретил в первом вагоне. Его труп, подвешенный за ноги, при каждом повороте поезда раскачивался в такт с тремя другими, видневшимися поодаль: омерзительный танец смерти. Руки мертвецов болтались, как плети: под мышками были сделаны глубокие надрезы, чтобы тела висели ровнее.

Все анатомические части подростка гипнотически колыхались. Язык, вывалившийся из открытого рта. Голова, подергивавшаяся на неестественно длинной шее. Даже пенис, перекатывавшийся из стороны в сторону по выбритому лону. Из большой раны в затылке кровь капала в черное пластиковое ведро, предусмотрительно подставленное снизу. Во всем этом было нечто от элегантности: печать хорошо выполненной работы.

Немного дальше висели трупы двух белых женщин и одного темнокожего мужчины. Кауфман наклонил голову, чтобы разглядеть их лица. Они были полностью обескровлены. Одна из девушек еще недавно была настоящей красавицей. Мужчина показался ему пуэрториканцем. Все головы и тела были тщательно острижены. Волосы лежали в отдельном пластиковом пакете. Кауфман отодвинулся от стены, и как раз в этот момент тело женщины повернулось к нему спиной.

Он не был готов к такому ужасу.

Ее спина была разрезана от шеи до ягодиц; в рассеченных мускулах сверкала белая кость позвоночника. Это был отточенный штрих Мастера, финальное торжество его искусства.

О, жалкие человеческие останки, безволосые, истекшие кровью, распоротые, как рыбы, предназначенные для не менее жуткого пожирания.

Кауфман почти рассмеялся над законченностью своего ужаса. Он чувствовал, как им овладевало безумие, сулившее помутненному рассудку забвение и полное безразличие к окружающему миру.

Он чувствовал, как стучали его зубы; как тряслось все тело. Он знал, что его голосовые связки пытались издать какое-то подобие крика. Ощущение было невыносимым: только способность кричать еще отличала его от того, что находилось перед ним, и она могла в несколько секунд превратить его в такую же окровавленную, неодушевленную массу.

— Фак ю, — сказал он громче, чем намеревался.

Затем плечом оттолкнулся от стены и пошел по вагону, разглядывая аккуратные стопки одежды на сидениях. Слева и справа мерно раскачивались трупы. Пол был липким от высыхающей желчи. И даже сквозь прищуренные веки он слишком отчетливо видел кровь в пластиковых ведрах: она была черной и густой, с тяжело колебавшимися световыми бликами.

Он миновал тело подростка. Впереди была дверь в третий вагон. Путь к ней пролегал между двумя рядами воплощенных кошмаров его вчерашней и позавчерашней жизни. Он старался не замечать их, сосредоточившись на дороге, которая должна была вывести его из этого невменяемого состояния.

Он прошел мимо первой женщины. Он знал, что ему нужно было пройти всего лишь несколько ярдов; не больше десяти шагов, если ничего не случится.

Затем погас свет.

— О, Боже, — простонал он.

Поезд качнуло, и Кауфман потерял равновесие.

В кромешной тьме он взмахнул руками и ухватился за висевшее рядом тело. Ладони ощутили холодную и скользкую плоть, пальцы погрузились в рассеченные мышцы на спине женщины, ногти вцепились в столб позвоночника, царапая его, как громадную рыбью кость. Щека вплотную прижалась к липкой поверхности бедра.

Он закричал; его крик еще не затих, когда начали вновь зажигаться лампы на потолке.

Неоновые трубки еще мигали, не успев разгореться своим ровным мертвенным свечением, когда из первого вагона послышались шаги Палача.

Его руки выпустили тело, за которое держались. Лицо было вымазано еще не свернувшейся трупной кровью. Он ощутил ее у себя на щеке: как воинственную раскраску индейца.

Крик привел его в чувство — и неожиданно придал силы. Он понял, что бегство не спасло бы его: в этом поезде он не скрылся бы от преследования. Предстояла примитивная схватка двух человек, встретившихся лицом к лицу в логовище смерти. И он был готов не раздумывая воспользоваться любым средством, которое помогло бы ему уничтожить противника. Это был вопрос выживания, простой и ясный.

Дверная ручка начала поворачиваться.

Кауфман быстро огляделся в поисках какого-нибудь оружия. Мозг лихорадочно, но четко просчитывал возможные варианты обороны. Внезапно взгляд упал на аккуратную стопку одежды возле тела пуэрториканца. На ней лежал нож с рукояткой, инкрустированной под золото. Длинное, безукоризненно чистое лезвие. Почти кинжал; вероятно, гордость бывшего владельца. Шагнув вперед, Кауфман подобрал нож с сиденья. С оружием в руке, он почувствовал себя увереннее; пожалуй, даже — веселее.

Дверь стала отворяться. Показалось лицо убийцы.

Их разделяли два ряда раскачивавшихся трупов. Кауфман пристально посмотрел на Махогани. Тот не был чересчур безобразен или ужасен с виду. Всего лишь лысеющий, грузный мужчина лет пятидесяти. Тяжелая голова с глубоко посаженными глазами. Небольшой рот с изящной линией губ. Совершенно неуместная деталь: у него был женственный рот.

Махогани не мог понять, откуда во втором вагоне появился незваный гость, но осознавал, что допустил еще один просчет, еще одну промашку, свидетельствующую об утере былой квалификации. Он должен был немедленно распотрошить этого маленького человечка. Как-никак, до конца линии осталось не более одной-двух миль. Новую жертву предстояло разделать и повесить за ноги прежде, чем они прибудут к месту назначения.

Он вошел во второй вагон.

— Ты спал, — узнав Кауфмана, сказал он. — Я видел тебя.

Кауфман промолчал.

— Тебе следовало бы сойти с этого поезда. Что ты здесь делал? Прятался от меня?

Кауфман продолжал молчать.

Махогани взялся за рукоятку большого разделочного ножа, торчавшего у него за поясом. Из кармана фартука высовывались молоток и садовая пила. Все инструменты были перепачканы кровью.

— Раз так, — добавил он, — мне придется покончить с тобой.

Кауфман поднял правую руку. Его нож выглядел игрушкой по сравнению с оружием Палача.

— Фак ю, — сказал он.

Махогани ухмыльнулся. Попытка сопротивления казалась ему просто смешной.

— Ты не должен был ничего видеть. Это не для таких, как ты, — проговорил он, шагнув навстречу Кауфману. — Это тайна.

В голове Кауфмана промелькнули отрывочные воспоминания о варварских жертвоприношениях, о которых он читал еще в школе. Они кое-что объясняли.

— Фак ю, — снова сказал он.

Палач нахмурился. Ему не нравилось подобное безразличие к его работе и репутации.

— Все мы когда-нибудь умрем, — негромко произнес он. — Тебе повезло больше, чем другим. Ты не сгоришь в крематории, как многие из них: я могу использовать тебя, чтобы накормить твоих праотцев.

Кауфман усмехнулся в ответ. Он уже не испытывал суеверного ужаса перед этим тучным, неповоротливым мясником.

Палач вытащил из-за пояса нож и взмахнул им. — Маленькие грязные евреи вроде тебя, — сказал он, — должны быть благодарны, если от них есть хоть какая-то польза. Ты пригоден только на мясо!

Бросок был сделан без предупреждения. Широкое лезвие стремительно рассекло воздух, но Кауфман успел отступить назад. Оружие Палача распороло рукав его пиджака и с размаху погрузилось в голень пуэрториканца. Под весом тела глубокий надрез стал расползаться. Открывшаяся плоть была похожа на свежий бифштекс: сочный и аппетитный.

Палач начал вытаскивать свое орудие из ноги трупа, и в этот момент Кауфман кинулся вперед. Он метил в глаз Махогани, но промахнулся и попал в горло. Острие ножа насквозь пронзило шейный позвонок и узким клином вышло с той стороны шеи. Насквозь. Одним ударом. Прямо насквозь.

У Махогани появилось такое ощущение, будто он чем-то подавился — будто у него в горле застряла куриная кость. Он издал нелепый, нерешительный, кашляющий звук. На губах выступила кровь — окрасившая их, как помада у женщины, пользующейся слишком яркой косметикой. Тяжелый нож со звоном упал на пол.

Кауфман отдернул руку. Из двух ран заструилась кровь.

Удивленно опершись на оружие, которое убило его, Махогани опустился на колени. Маленький человечек безучастно смотрел на него. Он что-то говорил, но Махогани был глух к словам: будто находился под водой.

Внезапно Махогани ослеп. И с ностальгией по утраченным чувствам, понял, что уже никогда не будет слышать или видеть. Это была смерть: она обхватывала его со всех сторон.

Его руки еще ощущали горячий и влажный воротник сорочки. Его жизнь еще колебалась, привстав на цыпочки перед черной бездной, пока пальцы еще цеплялись за это последнее чувство… затем тело тяжело рухнуло на пол, подмяв под себя его руки, священный долг и все, что казалось таким важным.

Палач был мертв.

Кауфман глотнул спертого воздуха и, чтобы удержаться на ногах, ухватился за поручень. Его колотила дрожь. Из глаз хлынули слезы. Они текли по щекам и подбородку и капали в лужу крови на полу. Прошло какое-то время: он не знал, как долго простоял, погруженный в апатию своей победы.

Затем поезд начал тормозить. Он почувствовал и услышал, как по составу прокатилось лязганье сцеплений. Висящие тела качнулись вперед, колеса прерывисто заскрежетали по залитым слизью рельсам.

Кауфманом завладело смутное любопытство.

Свернет ли поезд в какое-нибудь подземное убежище, украшенное коллекцией мяса, которое Палач собрал за свою карьеру? А этот смешливый машинист, такой безразличный к сегодняшней бойне, — что он будет делать, когда поезд остановится? Но что бы ни случилось, вопросы были чисто риторическими. Ответы на них должны были появиться с минуты на минуту.

Щелкнули динамики. Голос машиниста:

— Дружище, мы приехали. Не желаешь занять свое место, а?

Занять свое место? Что бы это значило?

Состав сбавил ход до скорости черепахи. За окнами было по-прежнему темно. Лампы в вагоне замигали и погасли. И уже не зажигались.

Кауфман очутился в кромешной тьме.

— Поезд тронется через полчаса, — объявили динамики, точно на какой-нибудь обычной линии.

Состав двигался только по инерции. Стук колес на стыках, к которому так привык Кауфман, внезапно исчез. Теперь он не слышал ничего, кроме гула в динамиках. И ничего не видел.

Затем — шипение. Очевидно, открывались двери. Вагон заполнялся каким-то запахом: таким едким, что Кауфман зажал ладонью нижнюю часть лица.

Ему показалось, что он простоял так целую вечность — молча, держа рот рукой. Боясь что-то увидеть. Боясь что-нибудь услышать. Боясь что-нибудь сказать.

Затем за окнами замелькали блики каких-то огней. Они высветили контуры дверей. Они становились все ярче. Вскоре света было уже достаточно, чтобы Кауфман мог различить тело Палача, распростертое у его ног, и желтоватые бока трупов, висевших слева и справа.

Из гулкой темноты донесся какой-то слабый шорох, невнятные чавкающие звуки, похожие на шелест ночных бабочек. Из глубины туннеля к поезду приближались какие-то человеческие существа. Теперь Кауфман мог видеть их силуэты. Некоторые из них несли факелы, горевшие мутным коричневым светом. Шуршание, вероятно, издавали их ноги, ступавшие по слою ила; или, может быть, их причмокивающие языки; а может, то и другое.

Кауфман был уже не так наивен, как час назад. Можно ли было сомневаться в намерениях этих существ, вышедших из подземной мглы и направлявшихся к поезду? Палач сабвея убивал мужчин и женщин, заготавливая мясо для этих каннибалов; и они приходили сюда, как на звон колокольчика в руке камердинера, чтобы пообедать в вагоне-ресторане.

Кауфман нагнулся и поднял нож, который выронил Па-дач. Невнятный шум становился громче с каждой секундой. Он отступил подальше от открытых дверей — обнаружил, что противоположные двери тоже были открыты и за ними тоже слышался приближающийся шорох.

Он отпрянул. Он уже собирался укрыться под одним из сидений, когда в проеме ближней двери показалась рука — такая худая и хрупкая, что она выглядела почти прозрачной.

Он не мог отвести взгляда. Но его охватил не ужас, как у окна. Им снова завладело любопытство.

Существо влезло в вагон. Факелы, горевшие сзади, отбрасывали тень на его лицо, но очертания фигуры отчетливо вырисовывались в дверном проеме.

В них не было ничего примечательного.

Оно было таким же двуруким, как и он сам. Голова была обычной формы, тело — довольно хилым. Забравшись в поезд, оно хрипло переводило дыхание. В его одышке сказывалась скорее врожденная немощь, чем минутная усталость; поколения людоедов не наделили его физической выносливостью. Пожалуй, в нем было что-то изначально старческое.

Сзади из темноты поднимались силуэты таких же существ. Больше того — они карабкались во все двери.

Кауфман очутился в ловушке. Взвесив в руке нож, примерившись к его центру тяжести, он приготовился к Схватке с этими дряхлыми чудовищами. Одно из них принесло с собой факел, и лица остальных озарились неровным светом.

Они были абсолютно лысыми. Их иссушенная плоть обтягивала черепа так плотно, что, казалось, просвечивала насквозь. Кожу покрывали лишаи и струпья, а местами из черных гнойников выглядывала лобная или височная кость. Некоторые из них были голыми как дети, — с сифилитическими, почти бесполыми телами. Болтались сморщенные гениталии.

Еще худшее зрелище, чем обнаженные, представляли те, кто носил покровы одежды. Кауфману не пришлось напрягать воображение, чтобы догадаться, из чего были сделаны полуистлевшие рваные лоскуты, наброшенные на плечи и повязанные вокруг их животов. Напяленные не по одному, а целыми дюжинами или даже больше, как некие патетические трофеи.

Предводители этого гротескного факельного шествия уже достигли висящих тел и с видимым наслаждением поглаживали своими тонкими пальцами их выбритую плоть. В разинутых ртах плясали языки, брызгавшие слюной на человеческое мясо. Глаза метались из стороны в сторону, обезумев от голода и возбуждения.

Внезапно один из монстров заметил Кауфмана. Его глаза перестали бегать и неподвижно уставились на незнакомца. На лице появилось вопросительное выражение, сменившееся какой-то пародией на замешательство.

— Ты, — пораженно протянул он.

Возглас был таким же тонким, как и губы, издавшие его.

Мысленно прикидывая свои шансы, Кауфман поднял руку с ножом. В вагоне было десятка три чудовищ — гораздо больше находилось снаружи. Однако они выглядели совсем слабыми, и у них не было никакого оружия — только кожа да кости.

Оправившись от изумления, существо заговорило снова. В правильных модуляциях его голоса зазвучали нотки некогда обаятельного и культурного человека:

— Ты приехал с остальными, да?

Оно опустило взгляд и увидело тело Махогани, Ему понадобилось не больше двух-трех секунд, чтобы уяснить ситуацию.

— Ладно. Слишком старый, — объявило оно и, подняв водянистые глаза на Кауфмана, принялось осторожно изучать его.

— Фак ю, — сказал Кауфман.

Существо попыталось улыбнуться. Забытая техника этого мимического упражнения проявилась в гримасе, оскалившей два ряда острых зубов.

— Теперь ты должен будешь делать это для нас, — проговорило оно, и его ухмылка стала плотоядной. — Мы не можем жить без мяса.

Его рука похлопала одно из человеческих тел. Кауфман не знал, что ответить. Он с отвращением следил за пальцами монстра, скользнувшими в щель между ягодиц и ощупывавшими выпуклую мякоть.

Оно нам так же отвратительно, как и тебе, — добавило чудовище. — Но мы обязаны есть это мясо. Чтобы не умереть. Господь знает, что оно не вызывает у меня аппетита.

Все-таки у монстра было какое-то чувство юмора. К Кауфману вернулся дар речи. Он удивленно вслушался в собственный голос — в нем было больше смятения, чем страха.

— Кто вы? — Он вспомнил бородача из кафе. — Что с вами произошло? Какой-нибудь несчастный случай?

— Мы — отцы Города, — сказало существо, — и матери, и дочери, и сыновья. Строители, творцы законов. Мы создали этот город.

— Нью-Йорк? — спросил Кауфман, вспомнив Дворец Восторгов.

— Задолго до твоего рождения, до рождения всех живущих.

Продолжая разговаривать, оно засунуло пальцы в рану висящего тела и начало ногтями раздирать жировую ткань под его обритой поверхностью. За спиной Кауфмана послышались восторженные возгласы и звон крючьев, освобождаемых от трупов. Там тоже снимали кожу — с таким же деловитым возбуждением, с каким на скотобойне освежевывают туши телят.

— Ты принесешь нам больше, — сказал отец Города. — Больше мяса. Предыдущий был слишком слаб.

Не веря своим ушам, Кауфман уставился на него.

— Я? — наконец выговорил он. — Кормить вас? За кого ты меня принимаешь?

Хрупкая рука протянулась в сторону окна.

Последовав за этим указующим жестом, взгляд Кауфмана вонзился во мрак. Совсем рядом с поездом находилось нечто такое, чего он до сих пор не видел: гораздо большее, чем что-либо человеческое.

Существа расступились, чтобы Кауфман мог подойти и рассмотреть поближе то, что было снаружи. Однако его ноги не двигались с места.

— Иди, — сказал отец.

Кауфман подумал о городе, который любил. В самом деле они были его старейшинами, его философами и создателями?

Ему верилось в это. Возможно, там, на поверхности, преспокойно жили люди — бюрократы, политики, представители всех видов власти, — которые знали эту страшную тайну и все время поддерживали существование этих чудовищных тварей; кормили их, как дикари выкармливают ягнятами своих богов. Так ужасающе отлажен был начинавшийся ритуал. Он, словно удар колокола, изнутри потряс Кауфмана. Он отозвался не в сознании, а в более глубокой, более древней его части: в его существе.

Его ноги, больше не подчинявшиеся рассудку и повиновавшиеся только инстинкту поклонения, сделали шаг вперед. Он прошел сквозь коридор тел и вышел из вагона.

Зыбкие огни факелов едва освещали мглу, простирающуюся снаружи. Воздух казался почти окаменелым; таким крепким и застоявшимся был смрад первобытной тверди. Но Кауфман не чувствовал запахов. Он нагнул голову — только так он мог бороться с новым приближающимся обмороком.

Вот где он был: предшественник человека. Самый первый американец, чей дом находился здесь задолго до Алгонкинов или Шауни. Его глаза — если у него были глаза — смотрели на Кауфмана.

У Кауфмана затряслось тело; мелкой дробью застучали зубы.

Он различил звуки, доносящиеся из утробы этого исполинского чудища: пыхтение, хруст.

Оно пошевелилось в темноте.

Даже шум его движения был способен вызвать благоговейный страх. Точно гора — вспучилась и осела.

Внезапно подбородок Кауфмана задрался кверху, а сам он, не раздумывая о том, что и для чего делает, повалился на колени, в липкую жижу перед Прародителем Отцов.

Вся его прожитая жизнь вела к этому дню. Все бессчетные мгновения складывались в ней для этого момента священного ужаса — ужаса, который полностью подавил его.

Если бы в этой доисторической пещере было достаточно света, чтобы полностью разглядеть увиденное, то его трепещущее сердце, вероятно, разорвалось бы на части. Он чувствовал, как надсадно гудели мышцы у него в груди.

Оно было громадно. Без головы и конечностей. Без каких-либо черт, сравнимых с человеческими, без единого органа, назначение которого можно было бы определить. Оно было похоже на все, что угодно, и напоминало стаю. Тысячу больших и малых рыб, сгрудившихся в один общий организм: ритмично сокращавшихся, жевавших, чавкавших. Оно переливалось множеством красок, цвет которых глубже, чем любой из знакомых Кауфману.

Все, что видел Кауфман, и было больше того, что он хотел видеть. И еще больше оставалось скрытым в темноте: колыхавшимся и вздрагивавшим в ней.

Не в силах смотреть, Кауфман отвернулся. И краем глаза заметил, что из поезда вылетел футбольный мяч, шлепнувшийся в лужу перед Прародителем.

Он думал, что это был футбольный мяч, пока не вгляделся и не узнал в нем человеческую голову. Голову Палач его лица были содраны широкие лоскуты. Блестя от крови голова замерла возле Повелителя.

Кауфман отвел взгляд и пошел обратно в вагон. Все тело содрогалось, как от рыданий, и только глаза не могли оплакать прошлую жизнь. Слишком много испепеляющей ярости оставалось у него за спиной — она иссушила все слезы.

Внутри уже началось пиршество. Одно существо склонилось над трупом женщины и выковыривало нежную студенистую мякоть из глазницы. Другое засунуло руку в ее рот. У двери лежало обезглавленное тело Палача; из обрубленнойшеи все еще струилась кровь.

Перед Кауфманом стоял тот низкорослый отец Города, который недавно говорил с ним.

— Будешь служить нам? — спросил он с такой кротость с какой можно попросить корову пойти за человеком.

Кауфман уставился на тяжелый нож Палача, символ службы. Существа покидали поезд, волоча за собой подует денные тела. Когда унесли факелы, вагон снова стал погружаться во мрак.

Перед тем как огни полностью исчезли в темноте, он шагнул вперед и, обхватив ладонью голову Кауфмана, повернул его лицо к грязному стеклу вагонного окна. Отражение было мутным, но Кауфман мог различить насколько он изменился внешне. Мертвенно бледный, заляпанный гримом крови. Рука существа еще не выпускала лица Кауфмана, а пальцы уже проникли в его рот, залезая все дальше в горло и царапая ногтями гортань. Кауфмана тошнило, но у него не было воли противиться этому вторжению.

— Служи, — сказало существо. — Молча.

Слишком поздно Кауфман осознал намерение этих пальцев.

Внезапно его язык был крепко сжат, повернут вокруг корня. Оцепенев, Кауфман выронил нож. Он силился закричать, но не сумел издать ни звука. В его горле бурлила кровь, он слышал, как чужие когти раздирали его плоть — и окаменел от боли. Затем рука вылезла наружу и застыла перед его лицом, держа большим и указательным пальцами его багровый, покрытый пеной язык.

Кауфман навсегда утратил способность говорить.

— Служи, — повторил отец и, отправив его язык себе в рот, с явным удовольствием начал жевать.

Кауфман упал на колени, изрыгая потоки крови и остатки сэндвича. Отец заковылял прочь, в темноту; остальные старцы уже исчезли в своей пещере, чтобы остаться в ней до следующей ночи.

Щелкнули динамики.

— Возвращаемся, — возвестил машинист.

С шипением захлопнулись двери, загудели электродвигатели. Лампы замигали, погасли и снова зажглись.

Поезд тронулся.

Кауфман лежал без движения, а по его лицу текли слезы — слезы покорности и смирения. Он решил, что истечет кровью и умрет на этом липком полу. Смерть его не пугала. Этот мир был отвратителен.

Его разбудил машинист. Он открыл глаза. Над ним склонилось черное негритянское лицо. Оно дружелюбно улыбалось. Кауфман хотел что-то сказать, но его рот был залеплен спекшейся кровью. Он замотал головой, как слюнявый дегенерат, старающийся произнести какое-нибудь слово. У него не выходило ничего, кроме мычания и хрюканья.

Он не умер. Он не истек кровью.

Машинист усадил его к себе на колени, обращаясь и разговаривая с ним так, будто он был трехлетним ребенком:

— У тебя будет важная работа, дружище: они очень довольны тобой.

Он облизал свои пальцы и прикоснулся к опухшим губам Кауфмана, пробуя разлепить их:

— До ночи нужно многому научиться…

Многому научиться. Многому научиться.

Он вывел Кауфмана из поезда. Они находились на станции, подобной которой тот еще никогда не видел. Платформу окружала первозданная белизна кафеля: безукоризненная нирвана станционных служителей. Стены не были обезображены корявыми росписями. Не было сломанных турникетов; но не было и эскалаторов или лестниц. У этой линии было только одно назначение: обслуживать Полночный Поезд с Мясом.

Рабочие утренней смены уже смывали кровь с сидений и пола поезда. Двое или трое уже снимали одежду с тела Палача, готовя его к отправке в Нью-Йорк. Все люди были заняты работой.

Сквозь решетку в потолке струился мутный поток утреннего света. В нем клубились мириады пылинок. Они падали и снова взвивались, как будто старались взобраться вверх, против светового напора. Кауфман восторженно следил за их дружными усилиями. Такие чудесные зрелища ему встречались только в раннем детстве. Волшебные пылинки. Вверх и вниз, вверх и вниз.

Наконец машинисту удалось разлепить его губы. Изувеченный и онемевший рот еще не двигался, но, по крайней мере, уже можно было вздохнуть полной грудью. И боль уже начала утихать.

Машинист улыбнулся ему, а потом повернулся к работавшим на станции.

— Хочу представить вам преемника Махогани. Он наш новый Мясник, — объявил он.

Рабочие посмотрели на Кауфмана. Их лица выразили несомненное почтение, которое он нашел довольно трогательным.

Кауфман поднял глаза на потолок, где квадрат света становился все ярче. Мотнув головой, он показал, что хочет выйти наверх, на свежий воздух. Машинист молча кивнул и повел его через небольшую дверь, а потом по узкой лестнице, выходящей на тротуар.

Начинался хороший, погожий день. Голубое небо над Нью-Йорком было подернуто тающей пеленой бледно-розовых облаков. Отовсюду веяло запахом утра.

Улицы и авеню были почти совсем пустыми. Вдали через перекресток проехал автомобиль, едва проурчавший двигателем и сразу скрывшийся за поворотом; по противоположной стороне дороги трусцой пробежал пожилой мужчина в спортивном костюме.

Очень скоро эти безлюдные тротуары должны были заполниться толпами народа. Город продолжал жить в неведении: не подозревая о том, на чем был построен и кому обязан своим существованием. Без малейшего колебания Кауфман встал на колени и окровавленными губами поцеловал грязный бетон. Он давал клятву верности этому вечному творению.

Дворец Восторгов снисходительно принял его поклонение.

Йеттеринг и Джек

Зачем высшие силы (такие занятые, такие утомленные возней с обреченными на вечное проклятие) подослали его к Джеку Поло, этого Йеттеринг никак не мог выведать. Всякий раз, когда он пробовал навести справки и через все инстанции обращался к хозяину с простым вопросом: «Что я здесь делаю?», его сразу же упрекали в излишнем любопытстве. «Не твое дело, — отвечали ему, — твое дело — выполнить порученное». Выполнить или умереть. И после шести месяцев охоты на Джека самоликвидация стала казаться ему не самым худшим из возможных исходов. Эта нескончаемая игра в прятки никому не шла на пользу, а Йеттерингу уже давно истрепала все нервы. Он боялся язвы, боялся психосоматической проказы (болезнь, к которой предрасположены низшие демоны), но больше всего опасался, что однажды потеряет остатки терпения и убьет человека, приводившего его в такое отчаяние.

Кем же был Джек Поло?

Импортером корнишонов. Во имя всех назиданий Левита, он был самым заурядным импортером корнишонов! Его жизнь была серой, семья — подлой и обывательской, у него не было ни устойчивых политических взглядов, ни каких-либо религиозных убеждений. Человеком он был совершенно ничтожным, одним из безликого множества. К чему же стараться из-за таких? Он не был доктором Фаустом: творцом договоров, торговцем собственной душой. Если бы ему представился случай заключить сделку с самим Сатаной, он бы хмыкнул, пожал плечами и вернулся к импорту корнишонов.

И вот Йеттеринг был обязан находиться в его доме до тех пор, пока не превратил бы своего подопечного в лунатика или нечто подобное. Такая работа обещала быть долгой, если не бесконечной. О да, бывали времена, когда даже психосоматическая проказа была бы спасительна, если бы освободила его от этого невыполнимого задания.

Со своей стороны Джек Джей Поло продолжал сохранять исключительное неведение относительно того, что творилось вокруг. Он всегда был таким: его прошлое было усеяно жертвами его наивности. О том, что его несчастная бывшая жена наставляла ему рога (по крайней мере два раза он сам присутствовал в доме, сидя перед телевизором), он узнал в последнюю очередь. А сколько улик они оставляли после себя! Слепой, глухой, слабоумный — и тот заподозрил бы неладное. Слепой, глухой, слабоумный — но не Джек. Он был занят скучными перипетиями своего бизнеса и не замечал ни запаха чужого мужского одеколона, ни поразительной регулярности, с которой его жена меняла постельное белье.

Не проявил он особого интереса к семейным делам и тогда, когда его младшая дочь Аманда призналась ему в своих лесбийских наклонностях.

— Ну, до тех пор, пока тебе не грозит беременность… — смущенно пробормотал он и, отведя взгляд, продефилировал в сад обрабатывать розовые кусты.

Разве можно было привести в ярость такого человека?

Для существа, обученного бередить раны людских душ, Поло представлял абсолютно ровную, неуязвимую поверхность, сравнимую разве что с гладью ледника на скалистой твердыне.

Казалось, ни одно событие не могло поколебать его полного безразличия к окружающему миру. Жизненные неурядицы и катастрофы не задевали ни его чувств, ни мыслей. Когда, наконец, ему пришлось узнать правду о неверности супруги (он застал их плескавшимися в ванной), у него отнюдь не потемнело в глазах.

— Что ж, бывает и такое, — сказал он себе, выходя из ванной комнаты, чтобы не мешать им закончить начатое.

— Ке сера, сера^[1].

Ке сера, сера. Эту проклятую фразу он произносил с монотоннейшей регулярностью. Создавалось впечатление, будто философия фатализма помогала ему не замечать унижений, со всех сторон сыпавшихся на него — сыпавшихся и отскакивавших, как капли дождя от его лысины.

Йеттеринг сам слышал, как жена Джека во всем призналась своему мужу (невидимый для обоих супругов, он висел вниз головой на люстре). Разыгравшаяся сцена заставляла его морщиться, как от боли. Несчастная блудница умоляла обвинить ее, наказать, даже ударить, а Джек Поло, вместо того чтобы утолить жажду возмездия, только пожимал плечами и, ни разу не перебив оступившуюся спутницу жизни, дал ей говорить до тех пор, пока у нее было, что сказать. В конце концов она тихо вышла из комнаты — больше расстроенная, чем пристыженная; Йеттеринг слышал, как она плакала в ванной, жалуясь зеркалу на оскорбительное отсутствие гнева у некоторых людей. Вскоре она выбросилась с балкона в Рокси Синема.

Ее самоубийство в каком-то смысле могло послужить тому, что ей не удалось при жизни. Оставшись без жены и без дочерей (те сразу ушли из дома), Джек должен был испытать на себе самые изощренные уловки Йеттеринга, которому теперь не нужно было скрывать свое присутствие от существ, не обозначенных высшими иерархами как объекты нападения.

Правда, опустевший дом уже через несколько дней стал навевать невыносимую скуку на Йеттеринга. Время с девяти до пяти часов часто казалось ему целой вечностью. Он бродил взад и вперед, измерял шагами комнаты и замышлял новые козни против Поло, сопровождаемый только потрескиванием остывших радиаторов или щелканьем и гудением включающегося и выключающегося холодильника. Положение быстро стало таким отчаянным, что он начал ждать дневной почты как кульминации всего дня и погружался в глубокую меланхолию, когда почтальон, не имея ничего для Джека, проходил мимо.

Оживлялся он лишь с возвращением Поло. В качестве затравки для игры у него всегда был припасен старый прием: он встречал Джека у двери и не давал ему повернуть ключ в замке. Борьба, как правило, продолжалась минуту или две, пока Джек не выяснял меру сопротивления Йеттеринга и не одерживал победу. После чего в доме начинали раскачиваться все люстры. Впрочем, рассеянный домовладелец редко обращал внимание на их исступленную пляску. В лучшем случае он пожимал плечами и бормотал:

— Верно, фундамент оседает…

И, вздохнув, ронял неизменное:

— Ке сера, сера.

В ванной комнате Йеттеринг обычно выдавливал зубную пасту на сиденье унитаза и обматывал туалетной бумагой водопроводные краны. Он даже принимал душ вместе с Джеком, незримо свисая с никелированной трубы и нашептывая ему на ухо различные неприличные предложения. Это всегда приносило нужный результат, так учили демонов в академии. Непристойности, навязчиво звучавшие в ушах, неминуемо выводили клиентов из состояния душевного равновесия, заставляли их заподозрить себя в пагубных пристрастиях, вызывали сначала отвращение к себе, затем самонеприятие и, наконец, помешательство. Конечно, иные чересчур восприимчивые натуры после таких нашептывании выбегали на улицу и принимались рьяно исполнять то, что считали велением внутреннего голоса. В этом случае жертву чаще всего арестовывала полиция. Тюрьма приводила к новым преступлениям, а постепенное расшатывание моральных устоев — опять-таки к победе. Так или иначе, сумасшествие им было обеспечено.

Исключая Поло, который почему-то не подходил под эту закономерность: он был непоколебим — незыблемый столп благочестия.

Пожалуй, дело шло к тому, что надломиться должен был Йеттеринг. Он устал, очень устал. Эти бесчисленные дни, которые он коротал, то мучая кота, то читая всякую чушь во вчерашних газетах, то сидя перед телевизором, — они иссушили его ярость. С недавних пор у него даже появилась страсть к женщине, жившей через дорогу от Поло. Она была молодой вдовой и, казалось, наибольшую часть жизни тратила на то, чтобы обнаженной фланировать по своим апартаментам. Порой это становилось просто невыносимо — в середине дня, когда почтальон снова проходил мимо, наблюдать за той женщиной и знать, что он никогда не сможет переступить порог дома, принадлежавшего Джеку Поло.

Таков был Закон. Йеттеринг относился к числу низших демонов, чья охота за душами ограничивалась периметром жилища его жертвы. Сделав всего один шаг наружу, он оказался бы во власти хозяина дома; он был бы вынужден сдаться на милость человеческого существа.

Весь июнь, июль и август он трудился, как каторжник, заточенный в самой надежной из тюрем, и все эти месяцы Поло сохранял полнейшее безразличие к его стараниям.

Йеттеринг был сбит с толку. Он терял веру в собственные силы. Ему было больно видеть, как его плешивая добыча ускользала из всех ловушек, стоивших такого труда и терпения.

Йеттеринг плакал.

Йеттеринг кричал.

От отчаяния и обиды он вскипятил воду в аквариуме, заживо сварив в нем десяток гуппи и одну золотую рыбку.

Поло ничего не видел и ничего не слышал.

* * *

Наконец, в середине сентября, Йеттеринг не выдержал и, нарушил одну из первых заповедей демона, представ прямо перед своими хозяевами.

Осень — время года, специально созданное для Преисподней: демоны высших рангов были настроены благодушно. Они милостиво согласились выслушать своего посланца.

— Ну, чего тебе? — спросил Вельзевул и при звуке его голоса в резиденции потемнел воздух.

— Этот человек… — нерешительно начал Йеттеринг.

— Ну?

— Поло…

— Ну?

— Я ничего не могу с ним поделать. Мне не удается запугать его, не удается заставить запаниковать или даже просто встревожиться. Повелитель Мух, я оказался бессилен и желаю избавиться от моих страданий.

Лицо Вельзевула ненадолго показалось в зеркале над камином.

— Желаешь — чего?

Внешне Вельзевул напоминал что-то среднее между слоном и осой. Йеттеринг задрожал.

— Желаю — умереть.

— Ты не можешь умереть.

— Только для этого мира. Пожалуйста. Только перейти в другое измерение.

— Ты не умеешь.

— Но я не могу сломить его, — простонал Йеттеринг.

— Ты должен сломить его.

— Почему?

— Потому что так мы тебе велели, — Вельзевул всегда употреблял королевское «мы», хотя не имел на это никакого права.

— Мне нужно хотя бы знать, зачем меня послали в его дом, — взмолился Йеттеринг. — Кто он? Никто! Он ничтожество!

Его отчаяние показалось Вельзевулу забавным. Он трубно расхохотался.

— Джек Джей Поло — сын прихожанина Церкви Утраченного Спасения. Он принадлежит нам.

— Но зачем он Вам? Он так глуп!

— Его душа была обещана нам, но его мать не передала ее нам. Так же, как и свою. Ей удалось провести нас. Она умерла на руках священника и благополучно попала на…

Последовавшее слово было анафемой. Повелитель Мух с трудом заставил себя выговорить его.

— …на небо, — бесконечно печальным голосом докончил Вельзевул.

— На небо, — повторил за ним Йеттеринг, тщетно пытаясь вникнуть в значение сказанного.

— Поло должен быть доставлен сюда по воле своего отца. Кроме того, он должен понести наказание за проступок его матери. Никакие мучения не достаточны для семьи, обманувшей нас.

— Я устал, — умоляюще произнес Йеттеринг и осмелился приблизиться к камину. — Пожалуйста. Прошу Вас.

— Передай нам этого человека, — сказал Вельзевул, — или окажешься на месте, которое предназначено для него.

Изображение в зеркале взмахнуло черно-желтым хоботом и начало таять.

— Где твоя гордость? — донесся до него голос хозяина, когда того уже не было видно. — Гордость, Йеттеринг, гордость!

Йеттеринг вернулся в ненавистный ему дом.

От расстройства он схватил кота и швырнул в огонь, где тот был немедленно кремирован. «О, как бы все было просто, если бы точно так же можно было поступить с человеческой плотью», — подумалось ему. Если бы. Если бы. Тогда он заставил бы Поло испытать адские мучения, не покидая этого света. Но Йеттеринг знал законы: недаром столько лет их вдалбливали в него. А Первый Закон гласил: «Не смей прикасаться к своей жертве».

В Академии учителя не объясняли — почему. Просто заставляли повторять за ними, и все.

«Не смей прикасаться…»

И он не смел. И поэтому страдал так же, как и прежде. Проходили дни, а человек не проявлял ни малейших признаков капитуляции. В течение последующих нескольких недель Йеттеринг убил еще двух котов, которых Поло принес на смену своему бесценному Фредди (испепеленному и удобряющему почву под яблоней).

Вторая из этих несчастных жертв однажды оказалась утопленной в унитазе. Было приятно видеть выражение лица Поло, когда он расстегнул ширинку и взглянул вниз. Однако удовольствие от его замешательства было полностью уничтожено тем сосредоточенным и умиротворенным видом, с которым он вытащил из толчка комок мокрого меха, завернул его в полотенце и, не произнеся ни слова, похоронил в саду.

Третий принесенный Джеком кот был настолько умен, что с самого начала учуял незримое присутствие демона. Тогда, в середине ноября, Йеттеринг на одну неделю даже ощутил некоторый интерес к жизни, играя в кошки-мышки с Фредди Третьим. Фред был мышкой. Правда, коты не относятся к числу особенно храбрых животных, и их игру едва ли можно было назвать великим интеллектуальным развлечением, но, во всяком случае, его появление стало хоть какой-то переменой в унылой череде надежд и разочарований. В конце концов, это существо смирилось с присутствием Йеттеринга. Тем не менее, однажды, когда Йеттеринг снова пребывал в скверном настроении (по причине вторичного замужества обнаженной вдовы), оно все-таки вывело демона из терпения. Когти животного постоянно скребли по нейлоновому ковру, царапали обивку дивана и кресел. Демона передергивало от этих звуков. В один прекрасный момент он не выдержал и бросил на кота такой взгляд, что тот разлетелся на мелкие куски, будто проглотил гранату с выдернутой чекой.

Эффект был зрелищным. Кошачьи мозги, шерсть, внутренности — теперь они были повсюду.

В тот вечер Поло пришел домой усталым. Он долго стоял на пороге комнаты и сурово разглядывал то, что осталось от его Фредди Третьего.

— Проклятые собаки, — наконец сказал он. — Паршивые, паршивые псы.

В его голосе явно звучала злость. Йеттеринг чуть не подпрыгнул от радости. Этот человек впервые вышел из себя: его эмоции были написаны на лице.

Воспрянув духом и решив закрепить успех, демон заметался по дому. Он хлопал каждой дверью. Он смахивал на пол вазы. Он раскачивал люстры.

Пол начал соскабливать со стен останки кота.

Йеттеринг опрометью слетел вниз по лестнице и в клочья разорвал подушку. Затем поднялся наверх и, обмотавшись простыней, изобразил привидение. Он носился под потолком, хихикал и издавал запахи, неаппетитные для людей.

Пол всего лишь похоронил Фредди Третьего рядом с могилой Фредди Второго и прахом Фредди Первого.

Потом улегся в постель, без простыни и подушки.

Демон тяжело рухнул на пол. Если этого человека только на миг обеспокоило то, что его кот взорвался в обеденной комнате, то как же можно было справиться с ним?

Оставалась только одна, последняя, возможность.

Приближалась Христова Месса, и дети Джека должны были навестить лоно семьи. Может быть, они смогли бы убедить ее главу в том, что не все в мире так хорошо и спокойно; может быть, им удалось бы запустить ногти под толстокожую плоть этого болвана и изнутри подточить его безразличие. Пугаясь собственных надежд, Йеттеринг провел три недели декабря, вынашивая планы самых изощренных злодейств, на какие только было способно его воображение.

Между тем жизнь Джека Поло текла своим чередом. Казалось, он жил отдельно от ее течения, как автор какого-нибудь романа, наперед знающий описываемые им события и не слишком углубляющийся в них. Некоторое исключение, впрочем, составляли надвигающиеся праздники. Он тщательно прибрал комнаты дочерей. Застелил их постели бельем с ароматной отдушкой. Очистил ковер от последних пятнышек кошачьей крови. Он даже водрузил рождественскую ель посреди большой комнаты, увешав зеленую хвою яркими игрушками, гирляндами и сувенирами.

Во время этих приготовлений Джек не раз задумывался об игре, в которую решился играть, и перебрал в уме все ее вероятные испытания. Ему приходилось учитывать не только свои собственные силы, но и силы дочерей, которые тоже были брошены на весы, на другой чаше которых лежал всего лишь один шанс на победу. Но сколько бы он ни занимался своими расчетами, возможность успеха всегда перевешивала меру предстоящей опасности.

Поэтому он продолжал писать книгу своей жизни — и терпеливо ждать.

Вскоре пошел снег, его пушистые белые хлопья закружились за окнами, постепенно устилая сад и дорогу перед домом. Во двор ватагой прибежали дети, распевавшие веселые рождественские гимны, и он был щедр с ними. На какое-то короткое время можно было поверить, что на земле царит мир.

Поздно вечером двадцать третьего декабря приехали дочери, засыпавшие его подарками в бумажных свертках и поцелуями. Первой появилась младшая, Аманда. С наблюдательного пункта на шкафу Йеттеринг недобро осмотрел ее. Она не выглядела идеальным материалом для внедрения во вражескую оборону. У нее были чересчур внушительные габариты. Джина последовала двумя часами позже: стройная и довольно миловидная, она казалась такой же неуправляемой особой, как и ее сестра. Они с хохотом бросились хозяйничать в доме: вытащили все содержимое из морозильника; переставляли мебель; носились по всем комнатам и кричали друг дружке (и отцу), как им не хватало семейной компании. Через несколько часов унылое жилище одинокого вдовца засияло чистотой, опрятностью и любовью.

Йеттерингу стало не по себе.

Он сунулся в ванную комнату, намереваясь перевернуть вверх дном всю ее обстановку, но внезапно его охватило какое-то оцепенение. Он был способен только сидеть, слушать и обдумывать планы возмездия.

Джек радовался тому, что дочери навестили родной дом. Аманда, такая же решительная и сильная, как ее мать. Джина, больше напоминавшая его мать: сообразительностью, лукавством. Их присутствие было трогательным до слез: и вот он, гордый отец, был вынужден подвергать их обеих жуткой опасности. Но разве у него был другой выход? Если бы он отменил рождественские праздники, то это выглядело бы крайне подозрительно. Это могло нарушить его стратегический замысел, насторожить врага и сорвать всю игру.

Нет; он должен был по-прежнему прикидываться круглым идиотом и не делать того, чего враг ожидал от него.

Его время еще не наступило.

В 3 часа 15 минут рождественского утра Йеттеринг открыл военные действия, сбросив Аманду с постели. Сонно потирая ушибленную голову, она забралась обратно — только для того, чтобы ее ложе мгновенно затряслось и встало на дыбы, как норовистый жеребец.

От грохота и воплей проснулся весь дом. Первой в комнате очутилась Джина:

— Что случилось?

— Там кто-то под кроватью.

— Что?

Джина взяла со стола пресс-папье и громко потребовала, чтобы злоумышленник вылез наружу. Йеттеринг незримо сидел на подоконнике и строил женщинам неприличные жесты.

Джина заползла под кровать. Йеттеринг уже вскарабкался на люстру и раскачивал ее, отчего тени прыгали по стенам, как на корабле во время четырехбалльного волнения.

— Там ничего нет.

— Есть.

Аманда знала, что говорила.

— Есть, Джина, — сказала она. — Мы не одни в этой комнате, я уверена.

— Нет, — насупилась Джина. — Здесь никого нет.

Аманда пыталась заглянуть за гардероб, когда вошел Поло:

— Что за шум?

— Папа, в доме что-то неладное. Меня кто-то сбросил с кровати.

Джек посмотрел на скомканные простыни, на перевернутый матрац и перевел взгляд на Аманду. Предстояло первое испытание: нужно было солгать по возможности небрежно.

— Похоже, тебе приснился нехороший сон, дочурка, — сказал он и изобразил невинную улыбку.

— Под кроватью что-то было, — продолжала настаивать Аманда.

— Сейчас там никого нет.

— Но я же чувствовала.

— Хорошо, я проверю весь дом, — предложил он без особого энтузиазма, — а вы обе оставайтесь здесь, на всякий случай.

Когда Поло покинул комнату, люстра закачалась еще сильнее, чем прежде.

— Фундамент, — сказала Джина. — Осадка.

Внизу было нетоплено, и Поло мог бы обойтись без шлепанья босиком по холодному кафелю кухни, но его радовало то, что битва началась с подобной мелочи. Он немного боялся, что с такими хрупкими жертвами в руках враг окажется куда более свирепым. Но нет: он не ошибся, оценивая характер этого существа. Оно было из разряда низших. Могучее, но несообразительное. И способное потерять самообладание. Теперь он знал, что делать. Главное — соблюдать осторожность.

Он побродил по всему дому, добросовестно открывая шкафы и заглядывая за мебель; потом вернулся к дочерям, которые молча сидели на лестнице, у двери в комнату. Аманда выглядела маленькой и бледной — снова ребенок, а не двадцатидвухлетняя женщина.

— Никого и ничего, — с улыбкой объяснил он. — Рождество наступило, но в нашей избушке…

Джина договорила за него.

— Никого не слыхать: даже мышки-норушки.

— Даже мышки-норушки, дочка.

В этот момент Йеттеринг дал о себе знать, смахнув с этажерки тяжелую хрустальную вазу.

Даже Джек подскочил на месте.

— Дерьмо, — вырвалось у него.

Ему хотелось поспать, но Йеттеринг явно не намеревался оставлять его в одиночестве.

— Ке сера, сера, — пробормотал он, подобрав осколки вазы и завернув их в газету.

— Видите, дом оседает на левый бок, — добавил он немного громче. — Это продолжается уже несколько лет.

— Осадка фундамента, — со спокойной уверенностью проговорила Аманда, — не вышвырнула бы меня из моей постели.

Джина промолчала. Число альтернатив было ограниченным. Ситуация складывалась неприятная.

— Ну, значит, это был Санта-Клаус, — почти развязно предположил Поло. Он взял обеими руками сверток с осколками вазы и направился в кухню, ничуть не сомневаясь в том, что каждый его шаг внимательно прослеживается.

— А кто же еще? — крикнул он снизу, запихивая сверток в мусорную корзину. — Единственное другое объяснение, — тут он осмелел настолько, что позволил себе вплотную приблизиться к истине, — единственное другое возможное объяснение было бы сейчас слишком неуместным.

У него екнуло сердце от собственной наглости. И все-таки забавно было поменяться ролями с тем, чье присутствие он ощущал каждую минуту.

— Ты имеешь в виду полтергейст? — спросила Джина, когда он вернулся к ним.

— Я имею в виду все, что мешает спокойно спать по ночам. Но ведь мы уже взрослые, да? Мы уже не верим в Богимена?

— Нет, — решительно сказала Джина. — Я не верю, как не верю и в оседание фундамента.

— Ну, теперь придется поверить, — беззаботно отрезал Джек. — Начинается Рождество. Мы не хотим испортить его разговорами о гоблинах, полагаю.

Они все вместе рассмеялись.

Гоблины. Это было уж слишком. Назвать посланника Ада гоблином.

До боли стиснув зубы, Йеттеринг едва заставил себя сдержаться.

Нет, у него еще будет время посмотреть, как эта проклятая атеистическая ухмылка сползет с гладкого, жирного лица Джека. Скоро, скоро пробьет его час. Отныне никаких полумер. Никаких утонченностей. Начинается наступление по всему фронту.

Пусть прольется кровь. Пусть здесь воцарится Ад. Они все пропали.

* * *

Аманда была на кухне и готовила рождественский обед, когда Йеттеринг предпринял свою следующую атаку. По дому плавали напевные рефрены хора Королевского колледжа, исполнявшего «О городок Вифлеем, ты стоишь перед нашими взорами…»

Подарки были распакованы, свечи зажжены, весь дом с крыши до подвала был объят семейным теплом и уютом.

В жаркой кухне пронесся порыв холода, заставивший Аманду внезапно задрожать; она подошла к окну и закрыла форточку. Вероятно, она немного простыла.

Йеттеринг со спины наблюдал за тем, как она занималась праздничным салатом. Аманда отчетливо почувствовала чей-то взгляд. Она обернулась. Никого, ничего. Она продолжила мыть брюссельскую капусту и укладывать ее на блюдо.

Все так же пел хор.

В столовой Джек о чем-то разговаривал с Джиной.

Затем раздался какой-то странный грохот. Как будто кто-то стучал кулаками в дверь. Аманда бросила нож на стол и осмотрелась, пытаясь определить источник шума. Он становился все громче и громче. Если бы это был какой-нибудь незнакомый дом, то можно было бы подумать, что кто-то оказался запертым в одном из буфетов и теперь силится выбраться наружу. Точно кот попал в ящик или…

Птица.

Звуки доносились из печи.

Вообразив худшее, Аманда ощутила какую-то тошнотворную пустоту в желудке. Неужели она заперла кого-то в печи, когда ставила туда индейку? Крикнув отца, она взяла в руки сухую тряпку и приблизилась к дверце плиты, которая сотрясалась от ударов паникующего узника. Ей представилось, как оттуда на нее выпрыгивает несчастный кот — с опаленной шерстью, обугленным мясом и дико вытаращенными глазами.

На пороге кухни появился Джек.

— Там кто-то в печи, — сказала она ему, как будто он нуждался в ее словах. Печь ходила ходуном; странно, что ее беснующееся содержимое еще не вышибло дверцу.

Он взял у нее тряпку. Он ничего не понимал. Это было что-то новое. Враг вполне мог быть умнее, чем ему казалось. Это было нечто оригинальное.

В кухню подоспела Джина.

— Что жарим? — язвительно спросила она.

Шутка осталась незамеченной, потому что в этот момент печь пустилась в пляс, как живая, и с горелок на пол опрокинулись кастрюли с кипятком. Разлившейся водой ошпарило ногу Джека. Он заорал от боли, отскочив в сторону, натолкнулся на Джину и ринулся на печь с воплем, который не посрамил бы любого самурая.

Ручка заслонки была скользкой от сажи и жара, но ему удалось схватить ее и распахнуть дверцу.

Его обдало клубами пара и сочным запахом печеной индейки. Но птица, которую Аманда положила внутрь, явно не желала быть съеденной. Она носилась по противню, стуча костяными культяшками и разбрызгивая во всех направлениях мелкие капли подливки. Ее поджаренные, с румяной корочкой крылья бешено колотились в стенки печки, яростно били по чугунным крышкам и поддону.

Затем она словно почувствовала открытую дверцу. Изрезанные крылья вытянулись вдоль нафаршированного туловища, и, глумясь над всякой живой тварью, дичь вылетела наружу. Обезглавленная, сплошь покрытая кипящим жиром и разбрасывающая липкие комки фарша, она заметалась по кухне — сейчас ни один здравомыслящий человек не сказал бы, что она неживая. Аманда завизжала.

Джек отпрянул к двери, а птица взмыла в воздух, со слепой, исступленной свирепостью кидаясь из стороны в сторону. Что она намеревалась делать, если бы настигла хоть одну из своих съежившихся жертв, это оставалось загадкой для всех троих. Джина подхватила Аманду и выскочила в коридор. Следом за ними ретировался Джек. Он едва успел захлопнуть за собой дверь — секундой позже та затрещала под ударами ничего не видящей птицы. Из нижней щели по полу потекла темная, жирная подливка.

Дверь не запиралась на ключ, но Джек был вправе думать, что взбесившаяся индейка не сумеет повернуть дверную ручку. Отступая назад, он проклинал свою самонадеянность. Противник оказался куда более коварным, чем он предполагал.

Прислонившись к стене, Аманда всхлипывала и не замечала пятен подливки у себя на лице. Казалось, она была способна только лишь отрицать увиденное, мотая головой и одними губами повторяя слово «нет», как заклинание против издевательского кошмара, который продолжал ломиться в дверь коридора. Джек отвел ее в сторону. Унылые гимны, все еще звучавшие по радио, несколько приглушали грохот ударов и падающей посуды, но обещания небесной благодати уже не доставляли никакого комфорта.

Джина налила для сестры полный бокал бренди и, сев рядом на софу, принялась ободрять ее всеми доступными словами. Но они не производили большого впечатления на Аманду.

— Что это было? — спросила наконец Джина, обратившись к отцу.

Вопрос был задан тоном, требовавшим немедленного ответа.

— Не знаю, — ответил Джек.

— Массовая истерия?

Джина не скрывала недовольства, у ее отца была какая-то тайна: он знал, что происходит в доме, но по неизвестной причине отказывался говорить об этом.

— Кого мне позвать: полицию или экзорциста?

— Никого.

— Ради Бога…

— Ничего не происходит, Джина. Поверь мне.

Ее отец отвернулся от окна и посмотрел на нее. Его глаза сказали то, о чем умолчал язык, — началась война.

Джек был испуган.

Дом внезапно превратился в тюрьму. В игре наметился летальный исход. Враг бросил свои дурацкие проделки и теперь намеревался причинить зло, настоящее зло им всем.

В кухне индейка наконец признала свое поражение. В радиоприемнике вялые гимны незаметно сменились рождественской проповедью.

Нежная улыбка на его лице прокисла и скорее походила на гримасу отчаяния. Он затравленно посмотрел на Аманду и Джину. Обе дрожали, у каждой был свой повод для страха. Еще немного, и Поло рассказал бы им обо всем. Но эта проклятая тварь должна была находиться совсем рядом — он был уверен в том, что сейчас она пожирала их злорадным взглядом.

Он ошибался. Йеттеринг, удовлетворенный достигнутым эффектом, вернулся на чердак. Птица — он это чувствовал — была находкой гения. Теперь он мог немного отдохнуть: восстановить силы. Пусть враг сам потреплет себе нервы. Потом наступит время решающего удара.

Гордясь собой, он даже позволил себе праздный вопрос: что если бы какие-нибудь инспектора увидели его операцию с индейкой? Вероятно, тогда ее впечатляющий результат улучшил бы его служебные перспективы. В самом деле, не для того же он учился столько лет, чтобы возиться с такими простаками, как Поло! Ему нужно было задание, достойное его способностей. Он почти осязал победу: ощущение было приятным.

Охота на Поло, конечно, подходила к концу. Его дочери должны были убедить отца (тут у Йеттеринга не было никаких сомнений), что вокруг него происходит нечто ужасное. Поло не сможет устоять. Он должен рухнуть. Может быть — превратиться в классического сумасшедшего: вымазать себя своими собственными экскрементами и выкрикивать что-нибудь нечленораздельное.

О да, победа была близка. И она открывала дорогу к почестям, наградам, похвалам хозяев.

Оставалось устроить только лишь одно небольшое представление. Одно, последнее нападение — и Поло будет повержен в прах.

Усталый, но уверенный в успехе, Йеттеринг спустился в столовую.

Аманда спала, вытянувшись во всю длину софы. Очевидно, ей снилась индейка. Ее глаза двигались под сомкнутыми веками, губы вздрагивали. Джина сидела у радиоприемника, который теперь безмолвствовал. У нее на коленях лежала раскрытая книга, но она не читала ее.

Импортера корнишонов в комнате не было. Не его ли шаги слышались на лестнице? Ну конечно, он пошел облегчить свой мочевой пузырь, изнемогавший от выпитого бренди.

Идеальный момент.

Йеттеринг пересек комнату. Во сне Аманда увидела что-то темное и угрожающее — что-то такое, от чего у нее во рту появился горький привкус.

Джина оторвала взгляд от книги.

Серебряные шары на рождественской ели тихо покачивались. И не только шары. Ствол и ветви — тоже.

Вообще — все дерево. Вся ель раскачивалась, как будто кто-то схватил ее.

Ель начала крутиться вокруг ствола.

— Господи, — прошептала она. — Господи Иисусе.

Аманда спала.

Ель накренилась.

Джина встала. Затем, ступая по возможности ровными шагами, подошла к софе и попыталась растолкать сестру. Аманда спросонок стала отбиваться.

— Отец, — сказала Джина. Ее голос был достаточно громким, чтобы достичь холла. Он также разбудил Аманду.

Спускаясь по лестнице. Поло услышал звук, похожий на вой собаки. Нет, двух собак. Пока он добегал до нижней ступени, дуэт превратился в трио. Ворвавшись в столовую, он был готов увидеть там все войско Ада — с песьими головами, пляшущее на растерзанных телах его дочурок.

Вместо этого он увидел рождественскую ель, с безумной скоростью крутящуюся на месте, завывающую, как стая голодных псов.

Лампы уже давно были выкручены из патронов. В воздухе стоял запах жженого пластика и еловая смолы. Сама ель с виду напоминала какую-то огромную юлу, которая с щедростью спятившего Санта-Клауса расшвыривала игрушки и подарки.

Джек оторвал взгляд от этого зрелища и увидел Джину и Аманду, скорчившихся за спинкой софы.

— Убирайтесь отсюда! — заорал он.

Не успел он выкрикнуть эти слова, как телевизор дерзко повернулся на одной ножке и, быстро набрав скорость, стал вращаться вместе с елью. К их пируэтам присоединились часы, до тех пор спокойно стоявшие на камине. Затем — кочерга перед очагом. Подушки софы. Вазы и украшения. Каждый предмет добавлял свою ноту в аккорды надсадного воя, который по своей силе был сравним со звучанием мощного органа. Запахло паленым деревом — трение разогревало крутящиеся части до точки воспламенения. Комната начала заполняться дымом.

Джина схватила Аманду за руку и потащила к двери, заслоняясь одной ладонью от града еловых иголок, которые выпустило им вслед дерево, вращающееся с нарастающей скоростью.

Теперь крутились и лампы.

Книги, высыпавшиеся с полок, тоже присоединились к этой тарантелле.

Джек мысленно видел врага, метавшегося от одного предмета к другому и, как жонглер в цирке, пытавшегося заставить их двигаться одновременно. Такая работа была явно изнурительной. Демон, вероятно, уже изнемогал. Он был ослеплен собственной яростью. И уязвим. Если когда-либо Поло мог вступить в битву с ним, то более подходящего момента невозможно было представить. Сейчас это существо можно было заманить в ловушку.

Что касается Йеттеринга, то он наслаждался оргией разрушения. Ему давно хотелось дать выход энергии, накопившейся в нем за месяцы вынужденной бездеятельности.

Ему нравилось смотреть на суетившихся женщин; он почти смеялся, глядя на пожилого мужчину, который неподвижно уставился на этот безумный танец.

Глаза мужчины были дико вытаращены. Не спятил ли он, а?

Не замечая еловых иголок, впивавшихся в волосы и кожу, дочери добрались до двери. Поло не видел, как они выползли за порог. Он зигзагами добежал до стола и, уворачиваясь от дождя настенных украшений, схватил длинную металлическую вилку, которую проглядел враг. Вокруг него с устрашающей скоростью замелькали различные безделушки и столовые приборы. У него сразу появилось несколько ушибов и порезов. Увлеченный боевым азартом и не обращавший внимания на полученные раны, он принялся протыкать книги, вдребезги разбивать часы и крушить блюдца из китайского фарфора. Как человек, сражающийся с тучами саранчи, он носился по комнате, нанося удары направо и налево, разя подвернувшиеся под руку томики любимых стихов, смахивая на пол дрезденскую посуду, пронзая гардины и абажуры. Обрывки и черепки истребляемой собственности заполоняли пространство комнаты, но при этом продолжали сохранять все признаки жизни. Каждая разбитая вещь превращалась в дюжины бешено вращающихся и воющих осколков. От них стало трудно уклоняться.

Он услышал, как Джина из-за двери кричала ему, чтобы он все бросил и бежал к ним.

Но до чего же упоительно было играть с врагом так открыто, как он еще никогда не позволял себе! Нет, ему не хотелось сдаваться. Он желал, чтобы демон показал себя, предстал во всем своем обличье.

Он желал в первый и последний раз схватиться с посланником Ада.

Внезапно дерево уступило диктату центробежной силы и взорвалось. Звук получился оглушительным — точно сама смерть рявкнула где-то рядом. Ветви, сучья, остатки хвои, шары, лампочки, провода и гирлянды — все эти рождественские аксессуары разлетелись по комнате подобно шрапнели артиллерийского снаряда. Джек, стоявший спиной к месту взрыва, почувствовал сильный толчок в спину и упал на пол. Его затылок и шея были поражены множеством острых щепок и еловых иголок. Довольно большая, лишенная хвои ветка просвистела над его головой и вонзилась в спинку софы. Мелкие обломки дерева усеяли ковер.

Следом стали взлетать на воздух другие предметы, структура которых не выдерживала нарастающей скорости вращения. Взрывом разметало телевизор, и смертоносная волна стеклянных осколков ударилась в противоположную стену. Их раскаленная лавина рикошетом накрыла Джека, который, как солдат во время бомбежки, на локтях полз к двери.

Заградительный огонь был так силен, что границы комнаты казались скрытыми в густом тумане. Разодранные подушки внесли свою лепту в ее пейзаж, устлав ковер белыми хлопьями перьев. Куски фарфоровых статуэток — то глазированная рука всадника, то голова куртизанки, то еще что-нибудь — со звоном падали прямо перед его носом.

За порогом Джина, стоя на коленях, срывающимся голосом умоляла его поспешить. Когда он добрался до дверного проема и почувствовал, как ее руки обхватили его, то мог поклясться, что из столовой послышался хохот. Отчетливый, раскатистый, довольный хохот.

Аманда, зеленая от еловой хвои, неподвижно стояла в холле и тупо смотрела на него. Он втянул ноги за порог, и Джина захлопнула дверь.

— Что это? — спросила она. — Полтергейст? Призрак? Мамин призрак?

Мысль о том, что его мертвая жена несла ответственность за это массовое разрушение, показалась Джеку довольно забавной.

На лице Аманды появилась блуждающая улыбка. Он обрадовался, подумав, что она отходит от первого потрясения. Затем увидел ееотсутствующий взгляд, и истина прояснилась. Она не выдержала, ее покинул рассудок, не справившийся с тем, что она испытала.

— Что там было? — настойчиво спрашивала Джина. Ее пальцы сжимали его локоть с такой силой, что рука почти онемела.

— Я не знаю, — солгал он. — Аманда!

Улыбка не исчезла. Аманда просто смотрела куда-то сквозь него.

— Ты знаешь.

— Нет.

— Ты лжешь.

— Кажется.

Он тяжело поднялся на ноги и стряхнул с себя осколки фарфора, стекла и перья.

— Кажется… Мне нужно прогуляться.

За его спиной в столовой утихли последние звуки кошмарного воя. Воздух в холле был наэлектризован от незримого присутствия врага. Тот был поблизости — невидимый, как всегда, но почти ощутимый. Наступило самое опасное время. Ему нельзя было терять спокойствия. Он должен был действовать так, будто ничего не случилось: должен был предоставить Аманду самой себе и не пускаться ни в какие объяснения, пока все это не закончится.

— Прогуляться? — недоверчиво переспросила Джина.

— Да… прогуляться… мне нужно немного свежего воздуха.

— Ты не можешь нас бросить.

— Я позову кого-нибудь на помощь.

— Но Менди! Посмотри на нее!

Это было жестоко. Это было почти непростительно. Но слова были уже сказаны.

Нетвердыми шагами он направился к входной двери, чувствуя тошноту после карусели в столовой. Джина рассвирепела.

— Ты не можешь так уйти! Ты что, свихнулся?

— Мне нужен свежий воздух, — сказал он настолько небрежно, насколько позволяли его гулко колотившееся сердце и пересохшее горло. — Я ненадолго. Я скоро вернусь.

«Нет, — захотелось крикнуть Йеттерингу. — Нет, нет, нет!»

Он был сзади. Поло чувствовал его. Такого разъяренного, готового в любую секунду сорваться и броситься на Поло. Вот только его запрещалось трогать. Но он ощущал злобу, лютую злобу этого существа — так же, как и его присутствие.

Он сделал еще один шаг к двери.

Тот не отставал. Поло чувствовал его и упрямо продвигался вперед. Джина заорала во весь голос:

— Ты, сукин сын, посмотри на Менди! Она сошла с ума!

Нет, ему нельзя было оборачиваться. Если бы он взглянул на Менди, то мог бы разрыдаться, мог бы потерять самообладание, чего и добивалась эта тварь, и тогда все пропало бы.

— С Менди все будет в порядке, — чуть не шепотом проговорил он.

Он добрался до ручки входной двери. Демон сразу же задвинул запор — с резким, громким щелчком. У него уже не хватало терпения для притворства.

Тщательно контролируя свои движения, Джек отодвинул засов. Тот задвинулся снова.

Игра была упоительной, настолько же, насколько и ужасающей. Мог ли он заставить демона позабыть все свои угрозы?

Плавно и неторопливо он снова отпер дверь. Настолько же плавно и неторопливо, насколько быстро Йеттеринг запер ее.

Джеку стало любопытно, как долго еще мог продолжаться этот поединок. Ему нужно было каким-то образом выйти наружу: выманить врага из дома. По его расчетам, требовался всего один шаг. Один простой шаг.

Задвинуто. Отодвинуто. Задвинуто.

Джина стояла тремя ярдами позади своего отца. Она не понимала того, что видела; ей было ясно одно: ее отец с кем-то или с чем-то борется.

— Папа… — начала она.

— Заткнись, — мягко перебил он и, усмехнувшись, в седьмой раз отпер дверь. В его усмешке было что-то лунатическое — слишком беззаботное и слишком кроткое.

Как ни странно, она улыбнулась в ответ. Улыбка была мрачной, но не фальшивой. Что бы здесь ни творилось, она любила его.

Джек попробовал прорваться через заднюю дверь. Демон опять опередил его и запер замок прежде, чем он успел коснуться дверной ручки. Ключ повернулся, вылез из замочной скважины и рассыпался в воздухе, стертый в порошок невидимой рукой.

Джек сделал движение в сторону окна и двери, но там сразу же опустились жалюзи и хлопнули ставни. Впрочем, Йеттеринг был слишком занят окном и не уследил за тем, что происходило в доме.

Когда же демон увидел, какую шутку с ним сыграли, то опрометью кинулся назад — чуть не столкнувшись с Джеком на гладко отполированном полу. Катастрофы он избежал лишь благодаря фантастическому балетному пируэту, который удался ему в самый последний момент. Крушение было бы смертельной, досаднейшей оплошностью: коснуться человека, почти победив его!

Пока Йеттеринг и Джек боролись возле заднего окна, Джина уразумела стратегию своего отца и отперла входную дверь. Джек молился в душе за то, чтобы его дочь успела открыть ее. Она успела. Щелкнул замок. В холл ввалились клубы морозного воздуха.

Несколько оставшихся до двери ярдов Джек преодолел одним рывком, всей кожей чувствуя ярость Йеттеринга, от которого ускользнула такая долгожданная и почти пойманная добыча.

Йеттеринг не относился к числу чересчур амбициозных созданий. Все, что он хотел в этот миг и что стало бы для него самым лучшим сбывшимся сном, — лишь крепко схватить череп этого человека, а потом превратить его в жидкое месиво. И навсегда расстаться с Джеком Джей Поло. Разве много он просил у судьбы?

Поло ступил в скрипучий сугроб. Брючины и домашние тапочки, надетые на босу ногу, погрузились в колючий холод. К тому времени, когда его рассвирепевший преследователь достиг порога, он уже был в трех ярдах от крыльца и уходил в сторону ворот. Уходил. Уходил.

Йеттеринг взвыл от злости, забыв обо всем, чему его столько лет учили. Все правила и уроки, которые так настойчиво вколачивали в его сознание, уступили место всепоглощающему желанию завладеть жизнью Поло.

Он покинул человеческое жилье и бросился в погоню. Его проступок был непростителен. Где-то в Аду высшие власти (такие занятые, такие утомленные возней с обреченными на вечное проклятие) поняли, что битва за душу Джека Джей Поло была ими уже проиграна.

Джек тоже это понял. Он слышал приближающееся шипение воды, вскипавшей под ногами демона. Тот погнался за ним! Эта тварь нарушила первый закон своего существования. Ее ждала горькая расплата. Он торжествовал победу.

Демон обогнал его уже у самых ворот. Его дыхание отчетливо различалось в морозном воздухе, хотя тело еще было незримым.

Джек попытался открыть ворота, но Йеттеринг захлопнул их прямо перед его носом.

— Ке сера, сера, — сказал Джек.

Йеттеринг больше не мог выносить подобных издевок. Он обхватил голову Джека, намереваясь немедленно стереть ее в порошок.

Это касание было его вторым грехом. Агония последовала мгновенно. Он взвыл, как смертельно раненный зверь, и упал в снег, отброшенный какой-то чудовищной, неведомой силой.

Он осознал свою ошибку. Уроки, которые столько лет вдалбливали в него, теперь дали о себе знать пронзительной, ни с чем не сравнимой болью. Он знал, за что ему было послано наказание: за то, что покинул дом; за то, что Дотронулся до этого человека. Отныне он был обязан подчиняться новому хозяину, пресмыкаться перед гадким, безмозглым кретином, который сейчас стоял перед ним.

Поло победил.

Он улыбался, глядя на место в снегу, где проступали контуры демона. Его облик проявлялся, как на фотоснимке.

Нарушенный закон делал свою работу постепенно, но неотвратимо. Йеттеринг больше не мог скрываться от нового хозяина. Он предстал перед глазами Поло во всем своем неприглядном величии. С коричневой безволосой кожей, с горящими, лишенными ресниц глазами, с дрожащими руками и с длинным хвостом, пляшущим на снегу.

— Ублюдок, — сказал поверженный. У него был акцент австралийского аборигена.

— Ты будешь говорить только тогда, когда тебя попросят, — со спокойной властностью в голосе приказал Поло. — Понятно?

Лишенные ресниц веки чуть-чуть дрогнули.

— Да, — сказал Йеттеринг.

— Да, мистер Поло.

— Да, мистер Поло.

Хвост поджался, как у побитой собаки.

— Можешь встать.

— Благодарю, мистер Поло.

Он встал. Вид у него был не из приятных, но тем не менее Джек наслаждался им.

— Они все равно доберутся до вас, — мрачно сказал Йеттеринг.

— Кто они?

— Вы знаете, — в некотором замешательстве произнес демон.

— Назови их.

— Вельзевул, — ответил он, гордясь именем своего бывшего хозяина. — Власти. Сама Преисподняя.

— Не думаю, — усмехнулся Поло. — Во всяком случае, ты постараешься засвидетельствовать мое умение постоять за себя. Разве я не сильнее их всех?

Глаза потупились.

— Разве я не сильнее?

— Да, — с горечью признал бывший посланник Ада. — Да. Ты сильнее их всех.

Его начала колотить мелкая дрожь.

— Тебе холодно? — спросил Поло.

Он кивнул с видом потерянного ребенка.

— Тогда тебе будет полезно заняться кое-какими физическими упражнениями, — сказал человек. — Ступай в дом и приступай к уборке.

Казалось, пришелец из другого мира был озадачен, даже разочарован этой инструкцией.

— И ничего больше? — недоверчиво протянул он. — Никаких чудес? Ни Прекрасной Елены? Ни полетов на метле?

При мысли о полетах в такой морозный, снежный день Джек почувствовал довольно сильный озноб. Он был человеком весьма простых вкусов: от жизни ему хотелось получить только любовь своих дочерей, уютную обстановку дома и выгодную цену за корнишоны, импортом которых он занимался.

— Никаких полетов, — решительно произнес он. Возвращаясь к крыльцу, Йеттеринг вспомнил об одной вещи, от осознания которой немного воспрянул духом. Он вновь повернулся к Поло — раболепно, но и торжественно.

— Могу я кое-что сказать? — спросил он.

— Говори.

— В качестве моей первой услуги я хочу довести до вашего сведения, что контакт с такими, как я, считается не лучшим фактом человеческой биографии. Точнее сказать, ересью.

— В самом деле?

— О, да, — заверил Йеттеринг, воодушевленный своим пророчеством, — за это по меньшей мере сжигают.

— Ну, только не в наше время, — ответил Поло.

— Но Серафим все увидит, — упрямо сказал демон. — Ты никогда не попадешь в это место.

— В какое место?

И тогда у Йеттеринга вырвалось слово, которое он слышал от Вельзевула.

— На небо, — торжественно объявил он. Его лицо исказила глумливая ухмылка: он поступил исключительно мудро, проделав этот фокус; он никогда не думал, что сможет так ловко жонглировать всякими теологическими штуковинами.

Джек прикусил нижнюю губу и медленно кивнул головой.

Это существо, пожалуй, говорило правду: факт общения с ему подобными едва ли мог быть благосклонно воспринят Ликом Святых и Ангелами. Вероятно, теперь для него была закрыта дорога в рай.

— Ну, — сказал он, — ты ведь знаешь, что я скажу об этом, не так ли?

Йеттеринг хмуро уставился на него. Нет, он этого не знал. Затем он понял, куда клонил Поло, и удовлетворенная усмешка сползла с его лица.

— Так что я скажу? — спросил Поло.

Окончательно сраженный Йеттеринг с трудом выдавил из себя эту фразу.

— Ке сера, сера.

Поло улыбнулся.

— Для тебя не все потеряно, — похвалил он и пошел домой, тщательно сохраняя подобие суровости на своем лице.

Свиньи Тиффердауна

Малолеток можно было бы узнать, даже не видя их, — по застоявшемуся слабому запаху мочи в коридорах с голыми окнами, по спертому прокисшему воздуху, по атмосфере уныния и покорности, царившей в здании. И уже потом — по голосам, нивелированным правилами внутреннего распорядка.

Не бегать. Не кричать. Не свистеть. Не драться.

Это называлось Специальным Центром для несовершеннолетних правонарушителей, но больше всего напоминало тюрьму. Тут были и замки, и ключи, и надзиратели. Ростков либерализма было немного, и они не слишком тщательно маскировали истину: Тифердаун был худшей из тюрем, его обитатели хорошо знали это.

Нельзя сказать, что Рэдмен испытывал какие-то иллюзии в отношении своих будущих учеников. Они были закоренелыми преступниками, и их не без причины изолировали от общества. Почти все при первом же удобном случае постарались бы обчистить вас до нитки, изувечить. Если бы это было им нужно, не стали бы рассусоливать. Он слишком много лет проработал в детских исправительных учреждениях, чтобы все еще верить социологическим эвфемизмам. Да, он имел возможность узнать этих заложников демографической политики и родительского воспитания. Они вовсе не были беспомощными недоумками — нет, они были исключительно сообразительны, коварны и аморальны. И не нуждались ни в чьих сантиментах.

— Добро пожаловать в Тифердаун.

Как была фамилия этой женщины? Левертон? Или Леверфолл? Или…

— Доктор Ловерхол.

Ловерхол. Да. Та отпетая стерва, которую он встретил…

— Мы встречались на интервью.

— Да.

— Мы рады видеть вас здесь, мистер Рэдмен.

— Нейл. Пожалуйста, зовите меня Нейл.

— Мы стараемся не обращаться друг к другу по именам, когда поблизости могут быть мальчики. Не следует давать им повода думать, будто здесь позволено совать нос в чужую частную жизнь. Поэтому я бы предпочитала, чтобы вы оставили имена на нерабочее время.

Своего имени она, конечно, не назвала. Вероятно, что-нибудь кремнеподобное. Ирэна. Кларисса. Итак, ему предстояло подобрать какой-нибудь подходящий заменитель. Она выглядела на пятьдесят, а была лет на десять моложе. Никакой косметики, волосы заплетены на затылке так туго, что он удивлялся, почему у нее до сих пор не лопнули глаза.

— Уроки вы начнете вести послезавтра. Наш директор попросил меня познакомиться с вами и от его имени извиниться за то, что он сам не смог приехать сюда. У нас неотложные проблемы с бюджетными ассигнованиями.

— Они у вас часто возникают?

— К сожалению, да. Боюсь, здесь мы плывем против течения: основные общественные настроения в этой стране не ориентированы на закон и порядок.

Любопытно, что подразумевало это высказывание? Может, прикажете сажать за решетку каждого подростка, перешедшего улицу в неположенном месте? Да, в свое время он и сам держался таких взглядов, но они уводили в тупик — еще худший, чем излишняя сентиментальность.

— Дело идет к тому, что мы вообще можем потерять Тифердаун, — сказала она, — а это было бы слишком грустно. Я понимаю, он выглядит не так, как хотелось бы…

— Но обстановка в нем самая уютная, — улыбнулся он. Шутка не нашла никакого отклика. Казалось, ее даже не расслышали.

— Ваше, — в ее голосе появились ледяные нотки, — прошлое… (или она сказала — пошлое?)…связано с полицией. У нас есть надежда, что, пригласив вас, мы заручимся поддержкой органов бюджетного финансирования.

Вот оно что. Жетон бывшего полицейского, призванный задобрить власти и засвидетельствовать почтение к департаменту гражданской дисциплины. Сам он не был им нужен. Их вполне устроил бы любой преподаватель социологии, способный строчить отчеты о том, как система классного воспитания отражается на жестокости среди тинэйджеров. Итак, она спокойно объявляла ему, что он здесь лишний.

— Я говорил вам, почему оставил службу.

— Вы упоминали об этом. По инвалидности.

— Я не хотел заниматься канцелярской работой, а от привычных обязанностей меня отстранили. Из-за опасности для моей собственной жизни, если верить некоторым утверждениям.

Казалось, она была немного смущена его объяснениями. Так же, как и он сам; ей предстояло проглотить горькую пилюлю, ему же не улыбалась перспектива обсуждать здесь свои личные обиды. Но перед Богом он желал предстать с чистой совестью.

— Поэтому я уже не связан со своим прошлым, — он запнулся, но остальное досказал почти равнодушным тоном. — У меня нет даже полицейского жетона, я вообще не отношусь к полиции. Моя бывшая служба и я — это теперь две разные вещи. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Хорошо, хорошо!

Она, разумеется, не поняла ни черта. Он попробовал подступить с другой стороны:

— Хотелось бы знать, что сказали мальчикам.

— Сказали?

— Обо мне.

— Ну, кое-что о вашем прошлом.

Да, они уже предупреждены. Внимание, дети, вы имеете дело с порядочной свиньей.

— Это нужно было сделать. Вы согласны со мной?

Он хмыкнул — если не хрюкнул.

— Видите ли, очень многие беды этих подростков заключаются в проблеме агрессивности. Вот откуда берется большинство их трудностей. Они не могут контролировать себя, и сами же страдают от этого.

Она взглянула на него так, как если бы он собирался спорить с ней.

— О да, страдают. Вот почему мы так настойчиво стараемся научить их ценить свое нынешнее положение: им нужно показать, что для них существуют альтернативы.

Она подошла к окну. Со второго этажа открывался почти такой же вид, как и с первого. Тифердаун был своего рода поместьем, и к главному зданию примыкал довольно большой земельный участок. Игровое поле, трава на котором пожухла после июльской засухи. За ним — хаотично разбросанные пристройки, несколько хилых деревьев и пустырь, тянувшийся вплоть до самой стены. Он видел эту стену с другой стороны дома. Алькатрас гордился бы ею.

— Мы стараемся дать им немного свободы, немного образования и немного любви. Почему-то бытует мнение, будто правонарушители восторгаются своими поступками. Мой опыт свидетельствует об обратном. Я не могу не пожалеть их…

Один из таких жалких правонарушителей сделал за ее спиной жест из двух повернутых вверх пальцев (Ловерхол уже вела нового сотрудника по коридору). Волосы у подростка были взъерошены. На руке мелькнула какая-то незаконченная татуировка.

— Тем не менее, они совершали уголовные преступления, — заметил Рэдмен.

— Да, но…

— И им необходимо напоминать об этом факте.

— Не думаю, что им нужно напоминать об этом, мистер Рэдмен. Я думаю, они родились с сознанием своей вины.

Вину она ставила во главу угла, что его нисколько не удивило. Ни один из этих психоаналитиков не был первооткрывателем кафедры, с которой они возвещали свои ошеломительные откровения. Их место досталось им по наследству от суровых толкователей Библии, не менее вдохновенных, но не обладавших таким пестрым лексиконом. Они проповедовали почти то же самое, включая обещание полного исцеления — разумеется, при соблюдении должных ритуалов. И в обоих случаях правоверным завещалось Царство небесное.

На игровом поле происходило какое-то действие, привлекшее его внимание. Преследование, которое быстро завершилось пленением. Один маленький охотник догнал свою маленькую добычу, поверг на землю и ударил ногой — игра оказалась довольно жестокой.

Ловерхол заметила эту сцену одновременно с Рэдменом.

— Извините меня. Мне нужно…

Она стала спускаться по лестнице.

— Ваша мастерская за третьей дверью слева, если хотите взглянуть, — бросила она через плечо. — Я скоро вернусь.

Едва ли она могла скоро вернуться. Судя по сцене, разыгравшейся на поле, разнять соперников сумел бы только дюжий рабочий с очень прочным ломом.

Рэдмен побрел в мастерскую. Дверь оказалась запертой, но сквозь небольшой глазок были видны лавки, наглядные пособия, инструменты. Зрелище в общем-то утешало. Если бы у него было достаточно времени, то он мог бы даже обучить ребят столярной работе.

Немного расстроенный тем, что не попал внутрь, он пошел туда, куда недавно направилась Ловерхол. Лестница привела прямо на игровую площадку. Место драки, точнее — побоища, было окружено редкой толпой зрителей. Посредине стояла Ловерхол. Она молча взирала на мальчика, лежавшего на земле. К его голове склонился один из надзирателей; рана на затылке подростка выглядела серьезной.

Некоторые зрители оглянулись на приближавшегося Рэдмена. Донесся приглушенный шепот; замелькали улыбки.

Рэдмен оглядел жертву. Мальчику было лет шестнадцать. Он лежал, уткнувшись щекой в траву, как будто прислушивался к чему-то, доносившемуся из-под земли.

— Лью, — Ловерхол назвала фамилию мальчика специально для Рэдмена.

— Сильно пострадал?

Мужчина, стоявший на коленях перед Лью, отрицательно покачал головой.

— Нет, не слишком. Ушибся при падении. Кости не повреждены.

По лицу мальчика текла кровь, и она же сочилась из разбитого носа. Глаза были закрыты. Выражение было мирным и отстраненным — почти как у мертвого.

— Ну, где же эти чертовы носилки? — раздраженно произнес надзиратель. Ему явно было невмоготу стоять на коленях и хотелось побыстрее встать с твердой, пересохшей земли.

— Уже несут, сэр, — сказал кто-то.

Рэдмену показалось, что это был нападавший. Худощавый паренек лет девятнадцати, не больше. С такими глазами, от взгляда которых молоко может свернуться за несколько минут.

И верно, из главного здания вышла небольшая группа подростков с носилками и красной простыней. Новые действующие лица радостно ухмылялись.

Толпа зрителей начала таять: лучшая часть представления была уже закончена. Невелико удовольствие подбирать останки.

— Погодите, погодите, — окликнул Рэдмен. — Или нам не нужны свидетели? Кто это сделал?

Некоторые неопределенно пожали плечами, большинство решили притвориться глухими.

Рэдмен сделал вторую попытку.

— Мы все видели. Из окна.

Ловерхол посмотрела в сторону здания.

— Разве нет? — спросил он ее.

— Думаю, с такого расстояния невозможно было разглядеть зачинщика. Но я не желаю принимать участие в подобных разбирательствах. Надеюсь, вы меня понимаете?

Она увидела и узнала Лью. Почему же не разглядела его обидчика? Рэдмен упрекнул себя в несобранности: не ознакомившись заранее со своими будущими воспитанниками, он едва ли мог различить их по лицам. Слишком велика была вероятность ошибки — пусть даже он почти не сомневался в том, что нападавшим был паренек с кислым взглядом. Сейчас у него не было права на неверные обвинения, и поэтому оставалось лишь смириться со своей пассивной ролью в данной ситуации.

Ловерхол не принимала никакого участия в происходящем.

— Лью, — спокойно произнесла она. — Как всегда.

— Он сам напрашивался на это, — встряхнув белокурой челкой, сказал один из мальчиков с носилками. — Он не понимает другого обращения.

Проигнорировав его замечание, Ловерхол проследила за тем, как Лью положили на носилки, а затем в сопровождении Рэдмена направилась к главному зданию. Инцидент был исчерпан.

— Не так уж он безобиден, этот Лью, — в качестве объяснения загадочно проговорила она и больше ничего не добавила. Никаких сожалений или обещаний наказать виновных.

Рэдмен оглянулся на красную простыню, покрывавшую неподвижное тело Лью. И тогда — почти одновременно — случились две вещи.

Первая: кто-то в толпе произнес слово «свинья».

Вторая: Лью открыл глаза и посмотрел прямо на Рэдмена — ясным и чистым взглядом.

* * *

Почти весь следующий день Рэдмен приводил в порядок мастерскую. Большинство инструментов оказались сломанными или пришедшими в негодность из-за неумелого обращения с ними: в пилах недосчитывалось зубьев, напильники были затуплены, на тисках была сорвана резьба. Чтобы восстановить рабочие места, требовалось немало денег, но время для претензий еще не наступило. Сейчас приходилось довольствоваться более скромными задачами. Просто ждать. Как и на прежней службе: в полиции тоже ни одно дело не решалось сразу, без проволочек и канцелярской волокиты.

Приблизительно в четверть пятого начал звенеть звонок — можно было собираться домой. Сначала он проигнорировал его, но вскоре инстинкт взял верх. Звонок мог быть сигналом тревоги, а сигнал тревоги предназначался для того, чтобы настораживать людей. Он прекратил приборку и, заперев мастерскую, пошел туда, куда его вел собственный слух.

Звонок доносился из места, издевательски называемого больничным отделением, которое на самом деле было двумя или тремя комнатами, отгороженными от основных помещений здания, а также условно декорированными парой дешевых картин на стенах и занавесками на окнах. Дымом не пахло, следовательно, причиной тревоги был не пожар. Тем не менее, слышались крики. Больше чем крики. Настоящие вопли.

Он ускорил шаги и за поворотом одного из нескончаемых коридоров столкнулся с небольшой человеческой фигуркой, со всех ног бежавшей навстречу. Столкновение было неожиданным для обоих, но Рэдмен успел ухватить паренька раньше, чем тот смог снова дать деру. Пленник ответил незамедлительным ударом босой ноги по его голени. Удар достиг цели, но не подействовал.

— Пусти меня, ты, паршивый…

— Спокойно! Спокойно!

Его преследователи были совсем близко.

— Держи его!

— Легавый! Свинья!

— Держи его! Держи!

Бороться с ним было не легче, чем с крокодилом: страх удесятерил силы подростка. Однако весь заряд ярости был почти истрачен. Из его подбитых глаз брызнули слезы, а изо рта вырвался плевок, растекшийся по лицу Рэдмена. В руках бывшего полицейского был Лью, все тот же небезобидный Лью, пострадавший во вчерашнем инциденте.

— О'кей. Он у нас…

Отступив на шаг, Рэдмен поручил Лью надзирателю, который сжал локоть мальчика с силой, достаточной для перелома кости. Из-за угла появились трое других преследователей: двое подростков и воспитательница с малопривлекательной внешностью.

— Пусти меня… Пусти… — Лью все еще кричал, но сил для борьбы уже не было. Его лицо исказила гримаса отчаяния, широко раскрытые глаза с беспомощным укором уставились на Рэдмена. Он выглядел моложе своих шестнадцати лет — почти ребенок. Вчерашние синяки и ссадины были смазаны йодом, на переносице белел плохо приклеенный пластырь, но лицо было совсем как у девочки. Как у невинной девочки. И с такими же невинными глазами.

Показалась Ловерхол — слишком поздно, чтобы найти себе применение в этой сцене.

— Что здесь происходит?

Надзиратель шумно, всей грудью вобрал воздух. Погоня сбила его дыхание и отняла воинственный дух.

— Он заперся в туалетной комнате. Пытался сбежать через окно.

— Почему?

Вопрос относился ко взрослому, не к ребенку. Надзиратель сконфузился. И смущенно пожал плечами.

— Почему? — Рэдмен обратился к Лью.

Тот смерил его таким взглядом, будто впервые столкнулся с необходимостью отвечать на чьи-либо расспросы.

— Ты — свинья? — шмыгнув носом, внезапно проговорил он.

— Свинья?

— Он хотел сказать — полицейский, — недовольно произнес один из мальчиков. Это разъяснение было сделано таким тоном, каким обычно обращаются к слабоумным.

— Спасибо, парень. Я знаю, что он хотел сказать, — проговорил Рэдмен, не сводивший глаз с Лью. — Я очень хорошо знаю, что он хотел сказать.

— Неужели?

— Не зарывайся, Лью, — подала голос Ловерхол, — у тебя и так достаточно неприятностей.

— Хорошо, сынок. Я — свинья.

Противоборство взглядов вступило в решающую фазу — поединок должен был чем-то закончиться.

— Вы ничего не знаете, — сказал Лью. В его реплике не было никакой озлобленности. Он просто высказал свою версию истины, его глаза смотрели не мигая.

— Ладно, Лью, пока хватит. — Надзиратель попытался увести подростка за собой; из-за пояса пижамы вылезла складка бледно-молочной кожи.

— Пусть он договорит, — сказал Рэдмен. — Чего я не знаю?

— Свою интерпретацию случившегося он сможет изложить директору, — произнесла Ловерхол прежде, чем успел ответить Лью. — Вас это не касается.

Нет, это его очень даже касалось. Он почти непосредственно ощущал на себе взгляд Лью, отчаянный, затравленный, умолявший о защите и спасении.

— Пусть он скажет, — повторил Рэдмен, властностью голоса отменяя распоряжение Ловерхол.

Надзиратель немного ослабил свое объятие.

— Лью, почему ты пытался убежать?

— Потому, что он вернулся.

— Кто вернулся? Имя, Лью! О ком ты говоришь?

Несколько секунд Рэдмену казалось, что мальчик пробовал пересилить себя; затем встряхнул головой, разорвав незримую связь между ним и взрослым. Точно мысленно перенесся куда-то и затерялся там, на него напало какое-то оцепенение.

— Не бойся, тебе ничего не будет.

Лью нахмурился и принялся смотреть себе под ноги.

— Я хочу вернуться в постель. Сейчас мне хочется спать, — тихо сказал он.

— Тебе не сделают ничего плохого, Лью. Я обещаю.

Это обещание не произвело немедленного эффекта, даже наоборот. Лью еще больше замкнулся в себе. Тем не менее, оно было обещанием, и Рэдмен надеялся, что позже Лью мог бы оценить его. Сейчас подросток выглядел изможденным усилиями, которые потратил на неудачное бегство, на попытку скрыться от погони и на битву взглядов. Его лицо побледнело. Он безропотно позволил надзирателю повернуть себя и повести за собой. Прежде чем исчезнуть за углом, он, казалось, внезапно передумал; попробовал высвободиться — не смог, но успел оглянуться на своего недавнего визави.

— Хенесси, — сказал он, в последний раз обменявшись взглядом с Рэдменом. Произнесенное слово тоже было последним. Он пропал из виду раньше, чем смог что-нибудь добавить.

— Хенесси? — недоумевая, произнес Рэдмен. — Кто такой Хенесси?

Ловерхол достала сигарету и закурила. У нее дрожали руки. Вчера он этого не заметил, но сейчас не удивился. Он еще не встречал такого блюстителя нравов, у которого не было бы своих личных проблем.

— Мальчик врет, — сказала она. — Хенесси у нас нет.

Короткая пауза. Рэдмен не торопил ее — любые расспросы сейчас были преждевременны.

— Лью довольно умен, — продолжала она, поднеся сигарету к своим бесцветным губам. — Он всегда знает, где можно найти слабое место.

— Мм?

— Вы здесь новый человек, и он хочет создать у вас впечатление, будто у нас есть какая-то тайна.

— Значит, это не тайна?

— Хенесси? — фыркнула она. — Господи, конечно, нет. Он сбежал от нас в начале мая… (Она против воли замешкалась). Между ним и Лью что-то было. Мы так и не выяснили, что именно. Может быть, наркотики. Может быть, токсикомания или взаимная мастурбация — одному Богу известно.

Она и в самом деле не испытывала удовольствия от этого разговора. Ее лицо выражало отвращение.

— Как Хенесси удалось сбежать отсюда?

— Мы до сих пор не знаем, — сказала она. — Однажды его просто не оказалось на утренней поверке. Были осмотрены все помещения и лазейки. Но он исчез. Бесследно исчез.

— А может он вернуться?

Снисходительная улыбка.

— Боже! Конечно, нет. Он ненавидел это место. Да и как он смог бы пробраться сюда?

— Выбрался же он наружу.

Ловерхол задумчиво стряхнула пепел и вздохнула.

— Он не был особенно отважен, но сообразительности у него хватало. В общем-то я не удивилась, когда он пропал. За несколько недель до своего исчезновения он полностью ушел в себя. Я не могла добиться от него ни слова, хотя до тех пор он был довольно общителен.

— А Лью?

— Был у него под пятой. Такое случается. Младшие мальчики нередко пресмыкаются перед старшими, более опытными и более яркими личностями. И у Лью несчастное семейное прошлое.

Рэдмен подумал, что ситуация была изображена весьма доходчиво. Настолько доходчиво, что он не поверил ни единому слову. Нарисованные детали не были картинами на какой-нибудь выставке: педантично пронумерованными и расположенными в порядке возрастания важности, от именуемой «Сообразительный» до «Впечатляющий». Они скорее напоминали каракули — грязные настенные росписи с подтеками краски, непредсказуемые и хаотичные.

А маленький мальчик Лью? Он был как картинка на воде.

* * *

Занятия начались на следующий день. Солнце палило так, что к одиннадцати часам мастерская превратилась в раскаленную жаровню. Тем не менее, подростки быстро и охотно усваивали все, что объяснял им Рэдмен. Они признали в нем человека, которого могли уважать, не утруждаясь особой любовью или привязанностью. И не ожидая от него излишне дружелюбных чувств, они не удостаивались их. Это было чем-то вроде взаимного соглашения.

Рэдмен заметил, что служащие и преподаватели Центра были менее общительны, чем их воспитанники. Каждый взрослый здесь держался в стороне от другого. Он решил, что среди них не было ни одного сколько-нибудь незаурядного человека. Казалось, рутинные порядки Тифердауна перемалывали их в серую, унылую массу. Вскоре он поймал себя на том, что стал избегать разговоров с равными по возрасту и социальному статусу. Его постоянным убежищем стала мастерская, манившая запахом свежей древесной стружки и ребячьих тел, разогретых дружной работой.

Здесь он проводил большую часть своего времени: вплоть до следующего понедельника, когда один из мальчиков впервые упомянул о ферме.

До тех пор никто не говорил ему, что на территории Центра расположена ферма, и сама идея ее существования поначалу представилась ему совершенно нелепой.

— Туда мало кто ходит, — сказал Крили, один из тех подростков, кого Господь не наделил склонностями к столярному ремеслу. — Там смердит.

Всеобщий смех.

— Спокойнее, ребята. Ну-ка, угомонитесь.

Смех затих, уступив место каким-то негромким перешептываниям.

— Где же находится эта ферма, Крили?

— Это даже не совсем ферма, сэр, — пожевав губами, объяснил Крили. — Это просто несколько старых бараков. И они очень смердят, сэр. Особенно сейчас.

Он показал за окно, в сторону деревьев за игровой площадкой. С того дня, когда Рэдмен рассматривал их вместе с Ловерхол, пустырь от засухи разросся. Теперь в отдалении виднелась часть кирпичной стены, окруженной почти облетевшим кустарником.

— Видите, сэр?

— Да, Крили, вижу.

— Это хлев, сэр.

Снова приглушенное хихиканье.

— Что здесь смешного? — строго оглядев класс, проговорил он.

Две дюжины голов тотчас склонились над работой.

— Я бы не пошел туда, сэр. Там очень нечистый дух.

* * *

Крили не преувеличивал. Даже в сравнительно прохладную предвечернюю пору запах, доносившийся от фермы, грозил вывернуть желудок. Миновав игровую площадку, Рэдмен всего лишь пошел вслед за указаниями своего носа. Постройки, часть которых он разглядел из окна мастерской, появились довольно скоро. Несколько обветшалых бараков, поднимавшихся из груды искореженной металлической арматуры и гнилых деревянных досок, загородка для цыплят да кирпичный хлев — вот и все, что представляла собой эта ферма. И, как сказал Крили, на самом деле она едва ли была фермой. Скорее она была небольшим Дахау для домашних животных, заброшенным и запустевшим. По всей видимости, кто-то еще кормил нескольких содержавшихся в нем узников — кур, полдюжины гусей, свиней, — но, казалось, никто не заботился об уходе за ними. Отчего и был весь этот тошнотворный смрад. Свиньи лежали на подстилке из собственного навоза, на солнце запекались горы отбросов, над ними роились тысячи мух.

Сам хлев состоял из двух отделений, разгороженных высокой кирпичной стенкой. Прямо у входа в луже нечистот валялся поросенок, его бок шевелился от полчищ клещей и блох. Другой, более крупный, виднелся поодаль, на куче изгаженного сена. Ни один из них не проявил ни малейшего интереса к Рэдмену.

Второе помещение казалось пустым, в нем не было экскрементов и почти не слышалось жужжания мух над соломой. Тем не менее, застоявшийся смрад старых фекалий здесь был ничуть не слабее, а потому Рэдмен едва не отпрянул, когда внутри что-то шумно зашевелилось и в проеме показалась огромная свинья. Грузно ступая, она приблизилась к невысоким воротам с висячим замком.

Животное вышло, чтобы посмотреть на него. Оно было в три раза крупнее любых своих сородичей и могло быть родительницей поросят, обитавших в смежном помещении, но если помет прозябал в грязи, то сама она содержалась в безукоризненной чистоте, ее сияющие розовые бока дышали отменным здоровьем. Рэдмена поразили исполинские размеры свиньи. Она, как ему показалось, должна была весить в два раза больше, чем он: весьма впечатляющая туша. По-настоящему великолепный экземпляр. С нежной кожей на рыле, переходящей в лоснящуюся щетину вокруг оттопыренных ушей, с загнутыми рыжими ресницами и сытыми, маслянистыми глазами.

Горожанин, Рэдмен не часто имел возможность видеть одушевленные мясные изделия. Этот превосходный живой окорок был для него открытием, почти откровением. Представление о нечистоплотности свиней, создавшее им такую скверную репутацию, казалось варварским заблуждением.

Эта хавронья была просто чудом — от похрюкивавшего пятачка до штопором завитого хвостика и соблазнительных ляжек.

Ее глаза разглядывали его как равного — он не сомневался в этом — и восхищались им гораздо меньше, чем он восхищался ею.

Она была по-своему уверена в своей безопасности, он по-своему знал свою силу. И оба были равны под этими знойными августовскими небесами.

Даже вблизи она не издавала никакого дурного запаха. Очевидно, кто-то приходил утром и заботливо мыл ее. Рэдмен заметил, что корыто, стоявшее за перегородкой, было до краев наполнено помоями, остатками вчерашнего ужина. Она не притрагивалась к нему: она не была обжорой.

Вскоре она составила какое-то мнение о нем и, повернувшись на проворных ногах, вернулась в прохладу своего жилища. Аудиенция завершилась.

* * *

В тот же вечер Рэдмен пошел навестить Лью. Мальчика уже выписали из больничного отделения и поместили в убогую комнатенку на втором этаже. В спальне его все еще задирали остальные ребята, и единственной альтернативой было это одиночное заключение. Рэдмен застал его сидевшим на ворохе старых комиксов и уставившимся в обшарпанную стену. По сравнению с яркими книжными обложками его лицо выглядело даже более бледным, чем раньше. Пластырь на носу отсутствовал, синяк на щеке отливал желтизной.

Он слегка потряс Лью за плечо, и мальчик поднял на него взгляд. Со времени их последней встречи в нем произошла очень заметная перемена. Лью был на редкость спокоен и покорен. На рукопожатие Рэдмена он ответил вяло и равнодушно.

— Ну как? Тебе лучше?

Мальчик кивнул.

— Тебе нравится быть одному?

— Да, сэр.

— Когда-нибудь тебе придется вернуться в спальню.

Лью покачал головой.

— Но ты же знаешь, что не сможешь оставаться здесь вечно.

— Знаю, сэр.

— Ты должен будешь вернуться.

Лью кивнул. Логические доводы, казалось, не действовали на него. Он открыл один из комиксов и уставился в страницу, не разглядывая ее.

— Послушай, Лью. Я хочу, чтобы мы правильно поняли друг друга. Да?

— Да, сэр.

— Я не смогу помочь тебе, если ты не скажешь мне правды. Не смогу?

— Нет, сэр.

— Почему ты на прошлой неделе упомянул о Хенесси? Я знаю, что его здесь больше нет. Он ведь убежал, разве не так?

Лью смотрел на трехцветного супермена, занимавшего полстраницы комикса.

— Разве не так?

— Он здесь, — очень спокойно произнес Лью.

Внезапно им овладело какое-то недеятельное помешательство. Оно было в его голосе и в отрешенном выражении лица.

— Если он сбежал, то зачем ему возвращаться? Мне это кажется довольно бессмысленным, а тебе?

Лью замотал головой. У него к горлу подступили слезы, они мешали ему говорить, но глаза оставались сухими.

— Он никуда не убегал.

— Как? Что значит, никуда не убегал?

— Он умный, сэр. Вы не знаете Кевина. Он умный.

Он закрыл комикс и взглянул на Рэдмена.

— В каком смысле умный?

— Он все спланировал заранее, сэр. Он все предвидел.

— Ты не можешь говорить яснее?

— Вы не поверите мне. Со мной все кончено, потому что вы не поверите мне. Вы не знаете — он все слышит, он всюду. Стены для него не имеют значения. Для мертвых ничего не имеет значения.

Мертвый. Короткое слово, всего два слога. Но оно заслонило все остальные.

— Он может прийти и уйти, — сказал Лью, — тогда, когда захочет.

— Ты говоришь, Хенесси мертв? — тихо произнес Рэдмен. — Осторожней, Лью!

Мальчик заколебался: он знал, что шел по натянутому над пропастью канату без единой возможности как-нибудь подстраховаться.

— Вы обещали, — вдруг сказал он ледяным голосом.

— Обещал, что тебя не накажут. Я не нарушу своего слова. Но, Лью, это не значит, что ты можешь лгать мне.

— Лгать о чем, сэр?

— Хенесси не умер.

— Умер, сэр. Об этом все знают. Он повесился. В хлеву, сэр.

Рэдмену не раз приходилось слышать ложь, изрекаемую куда более опытными устами, и он думал, что научился распознавать лжецов. Ему были известны все признаки умышленного обмана. Но мальчик не проявлял ни одного из них. Он говорил правду. Рэдмен кожей ощущал это.

Правда, полная правда, ничего, кроме правды.

Это не значило, что слова мальчика соответствовали истине. Он высказывал то, что считал ею. Он верил в смерть Хенесси. Это ничего не доказывало.

— Если Хенесси умер…

— Он умер, сэр.

— Если так, то как он может до сих пор оставаться здесь?

Мальчик не без лукавости взглянул на Рэдмена.

— Вы не верите в духов, сэр?

Столь очевидное решение, что Рэдмен даже опешил. Хенесси был мертв, и Хенесси все-таки был здесь. Следовательно, Хенесси был призраком.

— Не верите, сэр?

Мальчик задавал вопрос, который вовсе не был риторическим. Он хотел — нет, требовал! — разумного ответа на свой резонный вопрос.

— Нет, парень, — сказал Рэдмен. — Не верю.

Такое несовпадение взглядов, казалось, ничуть не смутило Лью.

— Вы увидите, — просто сказал он. — Увидите, сэр.

* * *

В хлеву, окруженном пожухлым кустарником, безымянная свинья мучилась от голода.

Она имела свое представление о ритме чередующихся дней и ночей: с их прогрессией увеличивались ее страдания. Она знала, что время прокисших помоев в корыте уже давно миновало. В ней проснулся другой, более взыскательный аппетит.

У нее с самого первого раза развилось пристрастие к пище с определенным запахом и определенным вкусом. В этой пище она нуждалась нечасто. Однако когда потребность в ней возникала, то была весьма настойчивой: достаточной для того, чтобы откусить руку, кормившую ее.

Стоя перед воротами своей тюрьмы, она ждала и ждала. Она фыркала, она хрипела, ее нетерпение перерастало в тупую злобу. В смежном загоне ее кастрированные сыновья чувствовали настроение матери и в свою очередь начинали проявлять беспокойство. Они знали ее характер, знали, как это было опасно. Как-никак, она заживо сожрала двух их братьев, выношенных в ее же собственной утробе.

Затем в голубом проеме небольшого оконца под потолком послышались шелестящие звуки: мягкий шорох чьих-то шагов в зарослях крапивы, сопровождаемый приглушенными Детскими голосами.

К хлеву приближались двое мальчиков, ступавших с почтительной и боязливой осмотрительностью. Их настороженность была вполне понятной. Число ееуловок не смог бы сосчитать никто.

Разве не разговаривала она, когда злилась, этим невообразимым, страшно знакомым голосом, который доносился из ее разинутой пасти, ворочавшей похищенным языком? Разве не вставала порой на задние ноги, потрясая складками розового аристократического жира, и не требовала, чтобы какого-нибудь самого младшего мальчика подложили под сосцы, обнаженного, как ее опоросы? И не била ли она своими тяжелыми копытами по земле до тех пор, пока принесенная ей пища не была разрезана на маленькие кусочки, которые нужно было брать большим и указательным пальцами, поочередно отправляя в ее ненасытное чрево? Да, все это она делала.

И гораздо худшие вещи.

В этот вечер мальчики знали, что не принесли ей того, чего она хотела. Нет, не та пища, которая ей полагалась, лежала на их тарелке. Не то сладкое, белое мясо, которого она требовала своим чужим голосом, — мясо которое если бы пожелала, то могла бы взять силой. Ее сегодняшней пищей был всего лишь заплесневевший бекон, украденный на кухне. А то питание, которое она действительно просила, то мясо, которое для еще большего удовольствия уже было отбито, как сочный бифштекс, — оно находилось под особой зашитой. И нужно было еще какое-то время, чтобы добыть его.

Поэтому они надеялись, что она примет их мольбы и слезы и не загрызет их от злости.

Еще не дойдя до кирпичной стены хлева, один из мальчиков наложил в штаны. Свинья учуяла его запах. Тембр ее голоса указывал на то, что она наслаждалась их страхом, находила его пикантным. Вместо короткого, низкого похрапывания она издавала более высокие, звенящие нотки. Они говорили: «Я знаю, я знаю. Идите и предстаньте перед своим судьей. Я все знаю».

Она наблюдала за ними сквозь щель в дощатых воротах, и ее глаза сверкали, как два бриллианта пасмурной ночью: ярче, чем ночь, потому что живые, прозрачней, чем ночь, потому что выжидательные.

Мальчики встали на колени и покорно склонили головы. Они вдвоем держали одну тарелку, покрытую куском грязного муслина.

— Ну? — сказала она. Они бесспорно слышали этот голос: его голос, доносившийся из пасти свиньи.

Старший мальчик, негритенок с заячьей губой, пересилил страх и спокойно взглянул в эти сияющие глаза.

— Это не то, что ты хотела. Мы виноваты перед тобой. Младший, чувствовавший себя неловко в своих переполненных штанах, тоже шепотом попросил прощения.

— Но мы приведем его к тебе. Правда, приведем. Он будет у тебя, как только мы сможем получить его.

— Почему не сейчас? — спросила свинья.

— Его охраняют.

— Новый учитель, мистер Рэдмен.

Свинья уже знала об этом. Она помнила, как тот человек смотрел на нее через ворота хлева — как на какую-то зоологическую невидаль. Так вот кто был ее врагом. Что ж, она доберется до него. Ох, доберется!

Мальчики слышали ее обещание скорой расправы и казались довольными тем, что это дело не было поручено им.

— Дай ей мяса, — сказал негритенок.

Младший встал, снимая лоскут муслина с тарелки. От бекона плохо пахло, но, тем не менее, свинья проявила все признаки энтузиазма. Может быть, она простила их.

— Давай, быстро.

Мальчик двумя пальцами взял первый ломтик бекона и протянул за ворота. Свинья склонила набок свое умное рыло и, показав желтые зубы, взяла предложенное лакомство. Оно было проглочено почти мгновенно. Так же, как и второй, третий, четвертый и пятый куски.

Шестой и последний ломтик бекона она отхватила вместе с его пальцами, откушенными с такой изящностью и с такой быстротой, что мальчик даже не закричал, когда она, чавкая, начала пережевывать их. Отдернув руку, он уставился на свою изуродованную кисть. Она тоже задумчиво посмотрела на свежее увечье. Одна фаланга большого и половина указательного пальца были срезаны, как бритвой. Из ран хлынула кровь, сразу забрызгавшая его рубашку и ботинки. Она фыркнула, но было ясно, что зрелище ей понравилось.

Мальчик заорал во все горло и бросился прочь.

— Завтра, — сказала свинья оставшемуся просителю, — но не эту старую свинину. Завтрашнее мясо должно быть белым. Белым и… Льющимся. — Шутка показалась ей очень удачной.

— Да, — проговорил негритенок. — Да, конечно.

— Обязательно, — велела она.

— Да.

— Или я приду за ним. Ты меня понял?

— Да.

— Я найду его, где бы он ни прятался. Если я захочу, то съем его прямо в постели. Пока он будет спать, я отгрызу сначала его ступни, затем голени, затем коленки…

— Да, да.

— Я хочу его, — роя копытами солому, сказала свинья. — Он мой.

* * *

— Хенесси умер? — переспросила Ловерхол, склонившаяся над одним из своих бесконечных докладов. — Еще одна выдумка. Вчера ребенок говорит, что он в Центре, сегодня — что его нет в живых. Мальчик не может даже толком сочинить свою историю.

Да, это противоречие было трудно оспаривать, если мысль о существовании призраков не принимали с такой же готовностью, какую проявлял Лью. Рэдмен не мог ничего возразить ей. Призраки были глупостью, чепухой, всего лишь детскими страхами, воплощенными в зримые очертания. Однако самоубийство Хенесси не казалось Рэдмену такой же бессмыслицей. Он решил прибегнуть к заранее припасенному доводу.

— А откуда Лью взял историю о смерти Хенесси? Ее не так просто придумать.

Она удостоила его коротким взглядом, как будто улитка на мгновение высунулась из своего домика и снова спряталась.

— Здешние подростки отличаются очень богатым воображением. Если хотите, я дам вам послушать кое-какие записи: среди них есть такие, от которых у вас голова пойдет кругом.

— Здесь были случаи самоубийства?

— При мне? — она ненадолго задумалась, авторучка застыла над листом бумаги. — Две попытки. И ни одна, полагаю, не замышлялась как самоубийство. Всего лишь крик о помощи.

— И одним из них был Хенесси?

Покачав головой, она позволила себе едва заметно усмехнуться.

— Неуравновешенность Хенесси заключалась в другом Он думал, что будет жить вечно. Это была его маленькая мечта: Хенесси — сверхчеловек из «Заратустры». У него было что-то вроде презрения к общей массе. Он, насколько мог, старался держаться в стороне от окружающих. Мы для него были простыми смертными, а себя он считал стоящим выше всех этих серых…

Он понял, что она собиралась сказать «свиней» и запнулась как раз на этом слове.

— Этих серых домашних животных, — сказала она и вновь уткнулась в свой доклад.

— Хенесси часто бывал на ферме?

— Не чаще, чем любой другой подросток, — солгала она. — Ни один из них не любит работу в подсобном хозяйстве, но она входит в число их обязанностей. Вывозить навоз — не самое приятное занятие. Я могу это подтвердить.

Ее очевидная ложь заставила Рэдмена вспомнить последнюю деталь из рассказа Лью: тот говорил, что Хенесси покончил с собой в хлеву. Он помолчал, а потом предпринял новый тактический ход.

— Лью получает какие-нибудь лекарства?

— Только снотворное.

— Снотворное дают всем мальчикам, участвующим в драках?

— Только если они пытаются убежать. У нас накопился достаточный опыт, чтобы предугадать поступки таких подростков, как Лью. Я не понимаю, почему это вас так беспокоит.

— Я хочу, чтобы он доверял мне. Я дал ему слово. Я не хочу подводить его.

— По правде говоря, все это подозрительно напоминает какую-то особую опеку. Этот мальчик — один из многих. У него нет ни особых проблем, ни особых надежд на искупление.

— Искупление?

Слово было довольно странным.

— На реабилитацию, если вам так угодно. Послушайте, Рэдмен, я буду искренней. У всех нас есть такое чувство, что вы здесь играете не совсем за наши ворота.

— Вот как?

— Нам всем кажется, полагаю, это не исключает и директора Центра, что вам следует позволить нам вести дела так, как мы привыкли их вести. Узнайте наши порядки, прежде чем…

— Вмешиваться.

Она кивнула.

— Это можно по-разному называть. Вы приобретаете врагов.

— Спасибо за предупреждение.

— Наша работа и без врагов достаточно трудна, поверьте мне.

Она попробовала бросить на него примирительный взгляд, но Рэдмен проигнорировал ее усилия. Он мог ужиться с врагами, но не с лжецами.

* * *

Кабинет директора был заперт, как и всю неделю. Его отсутствие объяснялось по-разному. Чаще всего сотрудники упоминали о каких-то собраниях в бюджетных организациях, но секретарша о них ничего не знала. Кто-то говорил о семинарах в университете, где проводились исследования, призванные решить проблемы исправительного Центра. Может быть, директор был занят на одном из них? «Если мистеру Рэдмену угодно, то он может оставить записку — директор непременно получит ее».

Он вернулся в мастерскую. Там его поджидал Лью. Уроки уже закончились: кроме него, в помещении никого не было.

— Что ты здесь делаешь?

— Жду вас, сэр.

— Зачем?

— Вы мне нужны, сэр. Я только хотел передать вам письмо, сэр. Для моей мамы. Вы отошлете его?

— Ты ведь можешь послать его как обычно — разве нет? Отдай секретарю, и она сделает все остальное. Тебе разрешается два письма в неделю.

Лью понуро посмотрел на свои ботинки.

— Сэр, их всегда распечатывают и читают: на тот случай, если кто-нибудь напишет лишнего. И если в письмах есть что-нибудь такое, то их сжигают.

— А ты написал что-то лишнее?

Он кивнул.

— Что именно?

— О Кевине. Я рассказал ей о Кевине. О том, что случилось с ним.

— А ты не ошибаешься в своих предположениях?

Мальчик пожал плечами.

— Это правда, сэр, — произнес он спокойно и уже явно не заботясь о том, насколько его слова были убедительны для Рэдмена. — Это правда. Он здесь, сэр. Он в ней.

— В чем? О ком ты говоришь?

Может быть, Лью просто пересказывал свои страхи (как и предполагала Ловерхол)? С этим парнем можно было потерять всякое терпение, и Рэдмен чувствовал, что был уже близок к тому.

В дверь постучали. В мастерскую просунулся неопрятный подросток по фамилии Слейп, быстро оглядевший их сквозь очки в металлической оправе.

— Входи.

— Вас срочно просят к телефону, сэр. К тому, который в кабинете секретаря.

Рэдмен ненавидел срочные телефонные звонки: они никогда не приносили ничего хорошего.

— Срочно? Кто?

Слейп только пожал плечами.

— Останешься с Лью, ладно?

Казалось, подобная перспектива не очень обрадовала Слейпа.

— Здесь, сэр?

— Здесь.

— Ладно, сэр.

— Я полагаюсь на тебя. Не подведи меня, Слейп.

— Не подведу, сэр.

Рэдмен повернулся к Лью. Казалось, тот был готов расплакаться.

— Дай мне свое письмо. Я передам его секретарше.

Лью нехотя вынул конверт из кармана и протянул его Рэдмену.

— Нужно сказать «спасибо».

— Спасибо, сэр.

* * *

В коридорах никого не было.

Настало время телевизора, час ночного поклонения могучему идолу. Вероятно, все прилипли к черно-белому экрану, украшавшему унылую обстановку рекреационной комнаты, и бездумно впитывали мешанину из боевиков, космических войн и мелодрам. Обычно они застывали там с разинутыми ртами и молчали, как загипнотизированные, до первой сцены насилия или намека на секс. Тогда зал взрывался улюлюканьем, свистом, непристойными выкриками и ободрительными аплодисментами — только для того, чтобы вновь смениться гробовым молчанием, в течение которого они вновь напряженно ждали нового выстрела, нового нескромного кадра. Он и сейчас слышал ружейный огонь и музыку, эхом разносившуюся в пустом коридоре.

Кабинет был открыт, но секретарша отсутствовала. Будильник на ее столе показывал девятнадцать минут девятого. Рэдмен подправил стрелки на своих часах.

Телефонная трубка лежала на рычаге. Тот, кто его вызвал, видимо, устал ждать и не оставил никакой записки. Обрадованный тем, что звонок оказался не настолько срочным, чтобы абонент не мог проявить немного терпения, он, впрочем, почувствовал легкое разочарование, лишившись возможности поговорить с внешним миром, как Робинзон Крузо, завидевший на горизонте парус, который проплыл мимо его острова.

Почти смехотворная ситуация: ведь это была не его тюрьма. Он мог в любое время выйти отсюда. Ему захотелось сейчас же выйти за ворота и больше не быть несчастным Робинзоном.

Сначала он подумал оставить письмо Лью на столе секретарши, но почти сразу переменил решение. Он обещал защищать интересы мальчика и не собирался отказываться от своих слов. При необходимости можно было самому бросить письмо в почтовый ящик.

Возвращаясь в мастерскую, он ни о чем особенном не размышлял. Ему мешало сосредоточиться какое-то смутное беспокойство, смешанное с усиливающимся раздражением. Его лицо все больше хмурилось. «Проклятое место», — он вслух произнес свою мысль, подразумевая не эти стены и пол, а ту ловушку, частью которой они были. Он чувствовал, что мог бы здесь умереть, не успев претворить своих самых лучших намерений. И никто не узнал бы, не пожалел бы, не стал бы оплакивать его смерть. Идеализм здесь не был в почете, жалость считалась потаканием. Всюду царили озлобленность, отчужденность и…

Молчание.

Вот что было не так. Телевизор гремел на полную катушку, его звуки разносились по пустому коридору, но их не сопровождали ни свист, ни бранные крики.

Рэдмен ускорил шаги и свернул в коридор, ведущий к рекреационной комнате. В этой части здания было устроено место для курения — на полу валялось множество раздавленных окурков. Спереди доносился ничем не заглушаемый шум драки. Женский голос выкрикнул чье-то имя. Мужской голос ответил, но был прерван ружейными выстрелами. Явно близилась развязка.

Он открыл дверь.

Вопли были почти оглушительными.

— Ложись!

— Он вооружен!

Снова выстрелы.

Женщина, большегрудая блондинка, заработала пулю в сердце и, упав на обочину дороги, умерла рядом с мужчиной, которого любила.

Трагедия завершалась при полном отсутствии зрителей. Их стулья были расставлены перед телеэкраном, но сами они, очевидно, на этот вечер нашли какое-то другое развлечение. Лавируя между рядами пустых сидений, Рэдмен пробрался к телевизору и нажал кнопку. Едва погасло изображение и исчезла музыка, как за дверью послышались чьи-то спешные шаги.

— Кто там?

Дверь открылась.

— Слейп, сэр.

— Я велел тебе оставаться с Лью.

— Ему нужно было куда-то уйти, сэр.

— Уйти?

— Он сбежал, сэр. Я не смог задержать его.

— Черт тебя побери! Что значит, не смог задержать?

Рэдмен пошел к выходу. По дороге он задел один из стульев, и тот, протестуя, жалобно взвизгнул на скользком линолеуме.

Слейп поежился.

— Извините меня, сэр, — сказал он. — Я не мог поймать его. У меня не в порядке нога.

Да, Слейп прихрамывал на одну ногу.

— Куда он направился?

Слейп пожал плечами.

— Не заметил, сэр.

— Постарайся вспомнить.

— Не нужно нервничать, сэр.

Это «сэр» было совсем неразборчивым: пародия на уважение. У Рэдмена появилось желание ударить этого прыщавого подростка. Он был уже в двух шагах от двери. Слейп не двигался с места.

— Прочь с дороги, Слейп.

— Правда, сэр. Вы уже ничем не поможете ему. Он сбежал.

— Я сказал, с дороги!

Он уже шагнул вперед, чтобы оттолкнуть Слейпа, когда на уровне пупка раздался щелчок и в живот Рэдмена уперлось острие ножа с выкидывающимся лезвием.

— Правда, сэр. Не нужно ходить за ним.

— Боже! Что ты делаешь, Слейп?

— Мы играем в одну игру, сэр, — побледнев, процедил тот сквозь стиснутые зубы. — Ему не будет ничего плохого. Лучше оставить его в покое, сэр.

Острие ножа осторожно проткнуло кожу Рэдмена. Теплая струйка крови потекла вниз по животу. Вне всяких сомнений, Слейп был готов убить его. Если это была игра, то Слейп явно наслаждался своей ролью. Она называлась «Убийца своего учителя». Нож все так же медленно, но неуклонно вдавливаемый, бережно вонзался в тело Рэдмена. Струйка крови превратилась в горячий поток, постепенно заполнявший его брюки.

— Кевину нравится иногда приходить к нам и немного поиграть.

— Хенесси?

— Вы предпочитаете называть нас по фамилиям, да? Это почти по-мужски, верно я говорю? Это значит, что мы уже не дети, а взрослые. Но Кевин совсем не взрослый, если хотите знать. Он никогда не хотел быть взрослым. И знаете почему? (Лезвие ножа все так же неторопливо резало его мускулы.) Он думал, что как только ты становишься взрослым, так сразу начинаешь умирать, а Кевин говорил, что никогда не умрет.

— Никогда не умрет?

— Никогда.

— Я хочу повидать его.

— Все хотят, сэр. Он — харизматический лидер. Так о нем сказала доктор Ловерхол: он — харизматический лидер.

— Я хочу повидать этого харизматического парня.

— Скоро повидаете, сэр.

— Сейчас.

— Я сказал «скоро».

Рэдмен схватил запястье Слейпа так быстро, что тот не успел двинуть ножом ни в ту, ни в другую сторону. Возможно, реакция подростка была заторможена каким-то наркотиком — бывший полицейский сжал пальцы, и нож упал на пол. Левой рукой Рэдмен обвил шею Слейпа, довольно сильно надавив на адамово яблоко.

— Где Хенесси? Ты отведешь меня к нему?

Подросток хрипел, уставившись на него мутными вытаращенными глазами.

— Отведи меня к нему! — потребовал Рэдмен.

Слейп нащупал рану на животе Рэдмена и вцепился в нее ногтями. Рэдмен выругался и разжал правую руку. Слейп почти вырвался, но получил резкий удар коленом в пах. Взвыв от боли, подросток рванулся с удвоенной силой, однако локоть, державший его шею, не дал ему выскользнуть. Колено взметнулось снова — уже резче. И еще раз. И еще.

Из глаз Слейпа непроизвольно брызнули слезы, сразу растекшиеся по вулканическим фурункулам на его лице.

— Я могу сделать тебе в два раза больнее, чем ты мне, — сказал Рэдмен. — Если ты хочешь всю ночь продолжать это занятие, то я буду счастлив доставить тебе такое удовольствие.

Слейп замотал головой, сдавленным горлом глотая воздух, который ловил широко открытым ртом.

— Больше не хочешь?

Слейп снова замотал головой. Рэдмен вытолкнул его из комнаты в коридор. Подросток ударился о противоположную стену и, опустившись на пол, замер в положении утробного плода.

— Где Лью?

Слейп затрясся всем телом, затем, стуча зубами, заговорил:

— А вы думаете где? Кевин забрал его.

— Где Кевин?

Слейп снова замер и с явным недоумением взглянул на Рэдмена.

— Вы что, не знаете?

— Если бы знал, не спрашивал бы.

Слейп издал приглушенный стон и начал клониться вперед. В первую секунду Рэдмен подумал, что подросток собирался растянуться на полу, однако у того были другие намерения. Внезапно он схватил лежавший неподалеку нож и, распрямившись со скоростью сжатой пружины, бросился на Рэдмена. Рэдмен отпрянул, чудом избежав удара, и Слейп снова оказался на ногах. Боли как не бывало. Лезвие, сверкая, рассекало воздух во всех направлениях. Слейп сквозь зубы шипел проклятия и торопился побыстрей осуществить свое желание.

— Убью, свинья! Убью!

Затем его рот широко раскрылся, и он закричал во все горло:

— Кевин! Кевин! На помощь!

Взмахи ножа становились все менее целенаправленными. Наступая на свою жертву, Слейп все больше терял контроль над собой. Его глаза застилали пот и слезы, из носа текли сопли, мешавшие ему дышать.

Рэдмен выбрал момент и изо всей силы ударил мыском ботинка под колено больной, как рассчитывал, ноги Слейпа. Он не просчитался, Слейп взвыл и, прижав локти к бокам, медленно повернулся лицом к стене. Не давая ему прийти в себя, Рэдмен с размаху пнул подростка ногой в спину. Он слишком поздно осознал то, что сделал. Слейп вздрогнул, распрямился, и его правая рука, уже безоружная, но окровавленная, стала хвататься за воздух. Испустив хриплый предсмертный выдох, он рухнул на пол. В его животе торчала рукоятка ножа. Слейп умер, еще не успев упасть.

Рэдмен испуганно уставился на неподвижное тело. Он все еще не привык к внезапности смерти. Так быстро уйти из жизни! Угаснуть, как изображение на экране телевизора. Нажал на выключатель — и темнота. И никаких вестей из нее.

Тишина в коридорах стала оглушающей — он уже шел обратно к вестибюлю. Порез на животе был незначительным, кровь, прилипшая к рубашке, превратилась в подобие временного пластыря. Рана почти не болела. Но порез был не самой важной его проблемой: он должен был решить возникшую загадку — и не находил в себе силы даже подступиться к ней. Гнетущая атмосфера этого заведения заставляла его чувствовать себя подавленным и уставшим. Слишком нездоровой была окружающая обстановка — нездоровой и безумной.

Внезапно он поверил в привидения.

В вестибюле горел свет — пыльная лампочка над мертвым пространством пустого помещения. Рэдмен вытащил из кармана смятый конверт и прочитал письмо Лью. Угловатые буквы, тлеющие на белой бумаге, были подобны ломаным спичкам, от которых вспыхнула его паника.

* * *

Мама.

Меня скормили свинье. Не верь, если тебе скажут, что я никогда не любил тебя или что я сбежал от них. Я не убежал от них. Они скормили меня свинье. Я люблю тебя.

Томми.

* * *

Он сунул письмо в карман, выбежал из здания и опрометью помчался через поле. Уже сгустилась мгла, тяжелая, беззвездная и слепая. Тропинку, ведущую к ферме, нелегко было найти и при дневном свете — тем более ночью. Вскоре он понял, что сбился с дороги; очутился где-то между игровой площадкой и деревьями. Расстояние до главного здания было слишком большим, чтобы разглядеть его очертания, а все деревья казались похожими одно на другое.

Воздух был затхлым и застоявшимся: ни дуновения ветерка, который мог бы освежить уставшее тело. Вокруг все было так же неподвижно, как и в доме, точно целый мир превратился в душную комнату с серыми облаками, нарисованными на потолке.

Не слыша ничего, кроме гула в голове, он стоял посреди этой темноты и пытался сориентироваться.

Слева, где, как ему казалось, должны были находиться пристройки, мерцал какой-то огонек. Приглядевшись к нему, он понял свою ошибку. Свет горел в хлеве. Там отчетливо различались контуры загородки для кур. Рядом было несколько человеческих фигур, застывших и как будто смотревших на какое-то зрелище, которого он не видел.

Он направился к хлеву, еще не зная, что будет делать, когда окажется там. Если все они были вооружены, как Слейп, и разделяли его агрессивные намерения, то он шел навстречу собственной смерти. Эта мысль его не испугала. Любая возможность покинуть этот наглухо замкнутый мир была благоприятным исходом сегодняшнего вечера, гнетущего и бесконечного.

И там был Лью. После разговора с Ловерхол он какое-то время сам не мог понять, почему так заботился об этом мальчике. То обвинение в особой опеке — в нем была доля истины. Испытывал ли он, бывший полицейский, какое-то предосудительное влечение к Томми Лью? Хотел ли видеть его обнаженным перед собой? Не в этом ли состоял подтекст реплики, которую бросила ему Ловерхол? Как бы то ни было, даже сейчас, неуверенно продвигаясь в сторону огней, он мог думать только о глазах этого мальчика, огромных, умоляющих и глядящих в его душу.

Впереди появилось еще несколько людских фигур, вышедших из фермы. Они были хорошо различимы на фоне огней в хлеве. Неужели все было кончено? Он сделал большой крюк влево, чтобы не повстречаться с возвращавшимися зрителями. Они двигались бесшумно: не перешептывались, не смеялись. Все порознь шли, склонив головы, как собрание людей, покидающих кладбище после похорон. Было жутко видеть этих безбожных сорванцов такими торжественными и благоговейными.

Он добрался до куриной загородки, не столкнувшись ни с одним из них.

Перед хлевом все еще оставались пять или шесть человеческих силуэтов. Кирпичная стена была озарена пламенем многих дюжин свечей, обрамлявших ее с четырех сторон. Они отбрасывали густые красноватые блики на каменную кладку постройки и на лица тех, кто смотрел на ее подножие.

Среди них были Ловерхол и тот надзиратель, который в первый день стоял на коленях перед головой Лью. И еще двое или трое подростков, чьи фамилии он абсолютно не помнил.

Из хлева доносились хруст и шорох: свинья лениво возилась в соломе. Кто-то говорил, но Рэдмен не мог разобрать, кто именно. Какой-то детский голос, тонкий и музыкальный. Когда в этом голосе прозвучали повелительные интонации, надзиратель и один из мальчиков повернулись и ушли в темноту. Рэдмен подкрался немного ближе. Сейчас была дорога каждая минута. Скоро первая группа ребят должна была пересечь поле и вернуться в главное здание. Там они могли увидеть труп Слейпа и поднять тревогу. Нужно было поскорее найти Лью, если его еще можно было найти.

Ловерхол первой заметила его. Она оторвала взгляд от хлева и приветливо кивнула, ничуть не обеспокоенная его появлением. Точно его присутствие в этом месте было неудивительным и даже неизбежным, точно все дороги Тифердауна вели к этой куче соломы, разившей тяжелым смрадом экскрементов. Казалось, Ловерхол думала именно так. Он и сам был готов так думать.

— Ловерхол, — все еще не веря своим глазам, произнес он.

Она открыто и широко улыбнулась ему. Подросток, стоявший рядом с ней, поднял голову и тоже улыбнулся.

— Ты Хенесси? — спросил он, глядя на мальчика.

Тот засмеялся вместе с Ловерхол.

— Нет, — сказала она. — Нет, нет. Хенесси здесь.

Она указала на хлев.

Рэдмен приблизился к кирпичной стене.

— Где? — встретившись взглядом со спокойно лежавшей свиньей, спросил Рэдмен.

— Здесь, — ответил мальчик.

— Это свинья.

— Она съела его, — продолжая улыбаться, сказал подросток. — Она съела его, и он теперь говорит из нее.

Рэдмену захотелось смеяться. Басни о призраках, которые рассказывал Лью, звучали вполне приемлемо по сравнению с этим признанием. Оказывается, свинья была чревовещательницей.

— Хенесси повесился? Томми говорил правду?

Ловерхол кивнула.

— В хлеве?

И снова кивок.

Внезапно свинья предстала перед ним в новом виде. Недоверчиво оглядевшись, он вообразил ее обнюхивающей ноги Хенесси и терпеливо дожидающейся окончания предсмертных конвульсий: ноги неподвижно застывают, и у нее из пасти начинает капать слюна. Он увидел, как она рывками тащит к себе тело, облизывает, обгрызает — и пожирает без остатка. Нетрудно было понять, как у этих подростков возник их варварский культ: и сочиненные ими гимны, и поклонение свинье как божеству. Все эти свечи, торжественное молчание, намерение совершить человеческое жертвоприношение — все это свидетельствовало о порочности, но было не более странным, чем тысячи других религиозных обрядов. Он даже стал понимать апатию Лью, его неспособность бороться с силами, которые овладели им. «Мама, меня скормили свинье».

Не «мама, помоги, спаси меня». Просто: меня отдали свинье.

Все это он мог понять: они были еще детьми, многие из них — совершенно необразованные, склонные к предрассудкам и суевериям. Но это не объясняло поведения Ловерхол. Она снова смотрела в глубь хлева, и он только сейчас заметил, что ее волосы были распущены. Они падали на плечи плавными волнами, отсвечивавшими мягким медовым оттенком.

— По-моему, это всего лишь обыкновенная свинья, — сказал он.

— Она говорит его голосом, — спокойно произнесла она. — Его языком, если вам так больше нравится. Скоро вы услышите его. Моего дорогого мальчика.

Тут он понял.

— Вы и Хенесси?

— Не смотрите на меня так испуганно, — сказала она. — Ему было восемнадцать, волосы черные, как смоль. И он любил меня.

— Зачем он повесился?

— Чтобы жить всегда, — ответила она. — Чтобы никогда не стать взрослым и не умереть.

— Мы шесть дней не могли найти его, — подойдя сзади к Рэдмену, почти прошептал подросток. — И даже тогда она никого не подпускала к нему, потому что он принадлежал ей. Я хочу сказать — свинье, а не доктору. Знаете, Кевина все любили. — Его губы приблизились к уху Рэдмена. — Он был очень красивым.

— А где Лью?

Улыбка медленно сползла с лица Ловерхол.

— С Кевином, — сказал подросток. — Там, где он нужен Кевину.

Он указал в дверной проем. На соломе спиной к выходу лежало человеческое тело.

— Если он вам нужен, то отправляйтесь к нему, — сказал подросток, и в следующее мгновение его пальцы впились в горло Рэдмена.

Рэдмен попытался вырваться и в то же время ударил локтем в живот подростка. Тот охнул, разжал пальцы и скорчился где-то сзади, но его место уже заняла Ловерхол.

— Отправляйся к нему! — закричала она, вцепившись в волосы Рэдмена. — Отправляйся, если хочешь его! — Ее ногти расцарапали его нос и виски, едва не задев глаз.

— Пусти! А ну, пусти!

Он пробовал сбросить с себя женщину, но она висела на нем мертвой хваткой. Она визжала и мотала головой из стороны в сторону, изо всех сил стараясь прижать его к стене.

Все остальное произошло с ужасающей быстротой. Ее волосы коснулись горевшей свечи и вспыхнули, как промасленная пакля. Испустив душераздирающий вопль, она отпрянула и натолкнулась на невысокие ворота хлева. Те не выдержали веса ее тела и повалились внутрь. Рэдмен увидел, как объятая пламенем женщина упала на солому и огонь с готовностью рванулся вверх, сразу охватив развешанные на стенах связки хвороста.

И даже сейчас свинья была всего лишь свиньей. Никакого чуда не случилось: не было ни угроз, ни криков о помощи. Животное просто в панике завизжало, когда языки пламени лизнули его бока. В воздухе запахло паленой шерстью. Щетина загорелась, как подожженная сухая трава.

Ее голос был голосом свиньи, паника — паникой свиньи. Истерически визжа и хрюкая, она бросилась через тело.

Ловерхол, оттолкнулась от него копытами и выскочила в сломанные ворота.

Полыхавшая, как факел, носившаяся по полю и от боли шарахавшаяся во все стороны, она представляла собой поистине волшебное зрелище. Ее вопли продолжали слышаться даже тогда, когда сама она уже исчезла в темноте: тогда крик стал похожим на эхо, долго не затихающее в пустом и запертом помещении.

Рэдмен перешагнул через чадящий труп Ловерхол и вошел в хлев. Солома горела все ярче, пламя уже подбиралось к двери. К потолку поднимались клубы едкого дыма. Прищурив глаза и набрав в легкие воздуха, он нырнул во мглу.

Лью лежал у самого выхода, так же неподвижно, как и прежде, Рэдмен перевернул его на спину. Он был еще жив. И он был в сознании. Его лицо исказила гримаса ужаса, глаза грозили вылезти из орбит.

— Вставай, — сказал Рэдмен, наклонившись над мальчиком.

Тело Лью свело от судорог, и Размену с трудом удалось разнять его онемевшие руки. Всячески подбадривая мальчика, он поставил его на ноги только тогда, когда дым уже начал обволакивать помещение свиньи.

— Давай, давай. Все в порядке.

Рэдмен распрямился, и в этот момент что-то зашевелилось у него в волосах. Почувствовав у себя на щеках мелкий дождик из холодных и мокрых червей, он поднял глаза и увидел Хенесси — или то, что от него осталось, висевшее на верхних балках хлева. Его лицо было почерневшим и сморщенным, как сушеный гриб, черты были неразличимы. Тело было обглоданным до пояса, и из зловонных внутренностей сыпались черви, падавшие на голову и плечи Рэдмена.

Если бы не дым, смрад тела был бы невыносимым. Рэдмена стошнило, и рвотные спазмы придали ему силы. Он вывел Лью из-под тошнотворного дождя и вытолкнул за дверь.

Снаружи солома уже догорала, но даже мерцание свечей и тлевшего трупа, казавшееся ослепительным после темноты хлева, заставили его зажмуриться.

— Ну, давай, парень, — сказал он и перенес ребенка через огонь. Глаза мальчика, большие и неподвижные, светились лунатическим блеском. Они говорили об обреченности всех попыток вырваться из этого ада.

Взрослый и подросток прошли через ворота, обогнули тело Ловерхол и направились через поле в темноту, отделявшую их от главного здания.

Мальчик, казалось, с каждым шагом все больше оправлялся от недавнего оцепенения. Хлев, полыхавший позади, уже был дымящимся воспоминанием. Мгла, царившая впереди, была такой же непроницаемой, как и прежде.

Рэдмен старался не думать о свинье. Скорее всего, та была уже мертва.

Правда, продвигаясь вперед, они все время слышали какой-то гул под ногами, как будто что-то огромное неотступно следовало за ними, враждебное и неумолимо приближавшееся.

Он тянул Лью за руку. Он торопился миновать выжженную солнцем неровную площадку. Лью негромко стонал — еще не слова, но уже какой-то звук. Стон был хорошим признаком, и Рэдмен немного приободрился. До сих пор он беспокоился за рассудок мальчика.

До здания они добрались без происшествий. Коридоры были такими же пустыми, как и час назад. Вероятно, тело Слейпа еще не нашли. Иначе почему никого не было ни на крыльце, ни на лестнице? Наверное, подростки сразу разошлись по спальням и уснули, уставшие от всего, что пережили вечером.

Самое время найти телефон и вызвать полицию.

Держась за руки, взрослый и ребенок направились к кабинету директора. Лью снова замолчал, но выражение его лица уже не было таким безумным; казалось, он мог в любую минуту разразиться очистительным потоком слез. Он сопел, издавал горлом какие-то хриплые звуки.

Его рука сжала ладонь Рэдмена, а затем расслабилась.

Впереди вестибюль был погружен в темноту. Кто-то совсем недавно разбил лампочку. Патрон с осколками стеклянной колбы еще раскачивался на своем проводе, освещаемый из окна тусклым лучом света.

— Давай, давай. Здесь нам нечего бояться. Давай, мальчик.

Внезапно Лью наклонился к запястью Рэдмена и впился в него зубами. Этот трюк был проделан так быстро, что Рэдмен непроизвольно выпустил мальчика, и тот со всех ног бросился во мрак коридора, ведущего из вестибюля.

Ничего. Все равно он не смог бы далеко убежать. Рэдмен впервые порадовался тому, что у этого заведения были высокие стены с колючей проволокой над ними.

Он пересек темный вестибюль и подошел к комнате секретаря. Никакого движения. Тот, кто разбил лампочку, сохранял спокойствие и ничем не выдавал себя.

Телефон оказался разнесенным вдребезги. Не просто разбитым, а превращенным в груду пластмассовых и металлических обломков.

Рэдмен вернулся к кабинету директора. Там тоже был телефон, недосягаемый для вандалов.

Дверь, конечно же, была заперта, но Рэдмен и не ожидал ничего другого. Он локтем разбил матовое стекло над дверной ручкой и просунул руку внутрь. Ключа с той стороны не было.

Мысленно выругавшись, он попробовал вышибить дверь плечом. Добротное дерево поддалось не сразу. К тому времени, когда замок был выбит, у Рэдмена болело все тело, а на животе снова открылась рана. Наконец он ввалился в кабинет.

Его пол был устлан грязной соломой, смрад казался еще более невыносимым, чем в хлеву. Рядом со столом лежал наполовину выпотрошенный труп директора.

— Свинья, — сказал Рэдмен. — Свинья. Свинья.

И, продолжая повторять это слово, потянулся к телефону.

Раздался какой-то звук. Он обернулся и всем лицом встретил удар, от которого у него сломались переносица и скула. Комната сначала засверкала яркими вспышками света, а потом побелела.

* * *

В вестибюле уже не было темно, как прежде. Всюду горели свечи, десятками или даже сотнями расставленные под каждой стеной. Правда, он был контужен, и его глаза не могли ни на чем сосредоточиться. Поэтому вполне вероятно, что горела всего одна свеча, многократно размноженная его болезненными чувствами.

Он стоял посреди вестибюля и не понимал, как это ему удавалось, потому что ноги его не слушались, он их не ощущал под собой. Откуда-то издалека доносилось приглушенное бормотание людских голосов. Слова были неразличимы и скорее даже были не словами, а какими-то бессмысленными, нечленораздельными звуками.

Затем он услышал похрюкивание: утробное, астматическое похрюкивание свиньи, которая вскоре появилась перед ним, между плавающими языками пламени. Она больше не была ни лоснящейся, ни очаровательной. Ее бока были обуглены, глаза сморщены, а рыло неправдоподобно перекручено вокруг шеи. Она медленно заковыляла к нему, и так же медленно показалась человеческая фигура на ее спине. Это был, конечно же, Томми Лью — нагой и розовый, как один из ее детенышей. Ни его глаза, ни лицо не выражали ничего такого, что можно было бы назвать человеческими чувствами. Он правил свиньей, держа ее за уши. Хрюкающие звуки, которые слышал Рэдмен, доносились не из пасти животного, а из его рта. У него был голос свиньи.

Стараясь сохранять спокойствие, Рэдмен позвал его по имени. Не Лью, а Томми. Мальчик, казалось, не расслышал. Свинья и ее наездник уже немного приблизились, когда Рэдмен понял, почему до сих пор не упал ничком на пол. Вокруг его шеи была обмотана толстая веревка.

Не успел он о ней подумать, как петля затянулась и тело оказалось поднятым в воздух.

Он почувствовал не боль, а неописуемый ужас — им овладело нечто гораздо большее и худшее, чем боль, и оно поглотило его без остатка.

Свинья не спеша подошла к его раскачивающимся ногам. Мальчик слез с нее и встал на четвереньки. Рэдмен увидел гладкую золотистую кожу его спины. И еще он увидел узловатую веревку, обвязанную вокруг пояса и свисавшую между бледными ягодицами. Ее свободный конец был распущен, наподобие кисточки. Нет, не кисточки — свиного хвоста.

Свинья задрала рыло, хотя ее обгоревшие глаза не могли ничего видеть. Рэдмена немного утешала мысль о том, что она страдала сейчас и должна была страдать до самой смерти. Затем ее пасть открылась, и она заговорила. Он не совсем понял, как ей удавалось произносить человеческие слова, но, как бы то ни было, она произнесла их. Тонким детским голосом.

— Такова участь скотов, — сказала она. — Поедать и быть съеденными.

Затем свинья совсем по-человечески улыбнулась, и Рэдмен почувствовал первый приступ невыносимой боли (хотя до сих пор думал, что не ощущал себя), когда Лью впился зубами в его ступню и стал взбираться вверх по висевшему телу, постепенно лишая его плоти и жизни.

Секс, смерть и сияние звезд

Диана провела пальцами по рыжеватой щетине, отросшей за день на подбородке Терри.

— Ты мне нравишься, — сказала она. — Тебе идет.

Ей все в нем нравилось, во всяком случае, так она заявляла.

Когда он целовал ее: «Ты мне нравишься».

Когда раздевал: «Ты мне нравишься». Когда стягивал с нее трусики: «Ты мне нравишься».

Она с таким неподдельным энтузиазмом повалилась перед ним на колени, что ему оставалось только смотреть за ее качающейся пепельноволосой головой и молить Бога, чтобы никого не угораздило зайти в гримерную. Как никак, она была замужней женщиной, хотя и актрисой. У него тоже была жена — пусть даже он сам не знал, где именно. Этот тет-а-тет мог послужить смачным поводом для шумихи в какой-нибудь из местных бульварных газетенок, а он хотел сохранить за собой репутацию серьезного театрального режиссера: никаких скандалов, никаких сплетен, только искусство.

Затем все мысли об амбициях растаяли на ее языке, вразнос игравшем его нервными окончаниями. У нее не было большого актерского таланта, но, Господь свидетель, эту свою роль она исполняла неподражаемо. Безукоризненная техника, безупречное чувство партнера; инстинкт или частые репетиции, но она знала, как подобрать верный ритм и привести все действие к благополучному финалу.

В кульминационный момент этого акта он почти хотел аплодировать.

Разумеется, весь состав актеров, занятых в постановке «Двенадцатой ночи», знал об их связи. Были нередки даже сальные комментарии, когда актриса и режиссер опаздывали на репетицию, когда она выглядела чересчур довольной, заставляя его краснеть. Он пробовал убедить ее в том, что женщина должна следить за выражением своего лица, но она была плохой притворщицей. Что могло показаться странным, учитывая ее профессию.

Но Ла Дюваль, как настойчиво просил называть ее Эдвард, не нуждалась в большом даре перевоплощения: она была знаменита. Что с того, что она декламировала Шекспира как если бы хотела отчеканить «Гайавату»: трам-та-та-там, трам-та-та-там? Что с того, что смутно разбиралась в психологии персонажей, не понимала их внутренней логики и не представляла, как адекватно передать сценический образ? Что с того, что не чувствовала поэзии так, как умела чувствовать наживу? Она была звездой, а это означало бизнес и ничего кроме бизнеса.

Без нее нельзя было обойтись: ее имя обещало деньги. Вот почему перед входом в Театр Элизиум красовалась афиша с трехдюймовыми буквами, напечатанными внизу:

ДИАНА ДЮВАЛЬ

ИСПОЛНИТЕЛЬНИЦА ГЛАВНОЙ РОЛИ В СПЕКТАКЛЕ «ДИТЯ ЛЮБВИ».

«Дитя любви». Вероятно, худшая из всех мыльных опер, когда-либо мелькавших да экранах телевизоров: каждый день по сорок пять минут напыщенных диалогов, бесконечных сцен прощания и слезоточивых встреч, в результате чего она в течение года завоевывала наивысшие рейтинги, а ее исполнители стали самыми крупными звездами на фальшивом телевизионном небосклоне. Ярчайшей из которых была Диана Дюваль.

Может быть, она не родилась для классических ролей, не зато она была кладом для театральной кассы. А в эпоху пустующих лож и партеров это было важнее всего.

Каллоуэй рассчитывал на то, что участие Дианы обеспечит его «Двенадцатой Ночи» по крайней мере коммерческий успех, который открыл бы ему кое-какие двери в Вест-Энде.

Кроме того, работа с такой энергичной актрисой, как миссис Д. Дюваль, имела свои преимущества.

* * *

Каллоуэй застегнул брюки и посмотрел на нее. В ответ она подарила ему очаровательную улыбку, одну из тех, что использовала в недавней сцене. Улыбка номер пять из репертуара Дианы ла Дюваль: что-то среднее между девственной и материнской.

Он в свою очередь удостоил ее взглядом из собственного бутафорского реквизита: выражением глубокой благодарности, которую с расстояния в пять ярдов можно было принять за неподдельную. Затем сверился с часами.

— Господи! Милая, мы опаздываем.

Она облизала губы. Неужели ей и в самом деле так нравился этот вкус?

— Может быть, мне сначала причесаться? — спросила она и, встав, погляделась в длинное зеркало над раковиной.

— Да.

— Как ты себя чувствуешь?

— Лучше невозможно, — ответил он и, поцеловав ее в плечо, вышел из комнаты.

По пути на сцену он заглянул в мужскую гримерную, чтобы привести в порядок одежду и ополоснуть холодной водой раскрасневшиеся щеки. Занятия сексом всегда сказывались на его кровообращении. Вытерев лицо, Каллоуэй критическипосмотрел в зеркало. После тридцати шести лет игры в прятки с собственным возрастом ему предстояло отказаться от части своего прежнего амплуа. Едва ли он теперь мог претендовать на роль пылкого юноши. Под глазами были неоспоримые припухлости, которые не имели ничего общего с бессонницей, так же, как и морщины на лбу или вокруг рта. Увы, он уже давно не выглядел подающим надежды вундеркиндом, все тайны распутной жизни были написаны на его лице. Излишества в сексе, чрезмерное пристрастие к спиртному, стрессы от изнурительных поединков с судьбой и всегда упущенного одного главного шанса. Он с горечью подумал о том, как мог бы сейчас выглядеть, если бы довольствовался каким-нибудь менее притязательным репертуаром, гарантировавшим десяток-другой зрителей на каждый вечер сезона. Пожалуй, тогда его физиономия была бы гладкой, как попка младенца и как у большинства людей, работающих в периферийных театрах. Беззлобные, обреченные, несчастные кролики.

— Ну а ты рискуешь и платишь за это, — сказал он самому себе.

Он в последний раз взглянул на осунувшегося херувима в зеркале и, отметив, что, какими бы заметными ни были мешки под глазами, женщины все еще не могли сопротивляться ему, побрел испытывать все тяготы и горести третьего акта.

На сцене разгоралась какая-то жаркая дискуссия. Плотник — его звали Джейк — уже сколотил две ограды для сада Оливии. Их еще предстояло прикрыть листвой, но даже сейчас они, протянувшиеся из глубины сцены к циклораме, где предстояло нарисовать остальную часть пейзажа, выглядели вполне впечатляюще. Не какая-нибудь символическая бутафория. Сад как сад: зеленая трава, голубое небо. Как раз такой, каким публика хотела видеть Бирмингем. Терри в некотором смысле симпатизировал ее не изощренным вкусам.

— Терри, любовь моя.

Эдди Каннингхем взял его под локоть и повел к спорившим.

— В чем проблема?

— Терри, любовь моя, скажи, что ты не всерьез задумал эти чертовы (он выговорил не без изящества: ч-чертовы) ограды. Скажи дяде Эдди, что это не всерьез, пока я не грохнулся в обморок. (Он сделал широкий жест в сторону циклорамы.) Ведь ты же и сам видишь их? (Он сплюнул на пол.)

— В чем проблема? — снова спросил Терри.

— Проблема? В движении, любовь моя, в движении. Пожалуйста, подумай еще раз. Мы только что репетировали всю сцену, и я скакал через эти барьеры, как молодой горный козел. Я просто не успеваю обежать их вокруг. И послушай! Они загромождают весь задник, эти ч-чертовы ограды.

— Но без них нельзя, Эдди. Они нужны для иллюзии.

— Они мне мешают, Терри. Ты должен понять меня.

Он вызывающе посмотрел на остальных людей, находившихся на сцене: плотников, двух рабочих и трех актеров.

— От них слишком много неудобства.

— Эдди, мы можем немного раздвинуть их.

— Вот как?

Он сразу сник.

— По-моему, это самое простое решение.

— А как же сцена с крокетом?

— Вот ее мы можем сократить. Извини, мне нужно было подумать об этом заранее.

Эдди отвернулся.

— Пожалуйста, любовь моя, почаще обдумывай все заранее.

Послышалось приглушенное хихиканье. Терри пропустил его мимо ушей. Эдди был отчасти прав: он не отдавал никаких точных указаний о размерах этих проклятых оград.

— Извини, Эдди, извини. Та сцена все равно была слишком затянутой.

— Ты бы не сократил ее, если бы в ней играл не я, а кто-нибудь другой, — сказал Эдди.

Он бросил презрительный взгляд на появившуюся Диану и направился в гримерную. Уход разгневанного актера, передний план. Каллоуэй не пытался остановить его. Это не улучшило бы ситуации. Поэтому он только пробормотал «О, Господи!» и провел рукой по лицу. Таков был роковой недостаток его профессии: работать с актерами.

— Кто-нибудь сходит за ним? — сказал он немного погодя.

Молчание.

— Где Рьен?

Высунувшись из-за злополучной ограды, режиссер-постановщик огляделся и водрузил на нос очки.

— В чем дело?

— Рьен, милый, ты можешь отнести Эдди чашку кофе и вернуть его в лоно семьи?

Рьен состроил гримасу, которая означала: ты обидел его, тебе и идти. Однако Каллоуэй уже имел некоторый опыт укрощения его строптивости: тут не требовалось большого мастерства. Он не переставал в упор смотреть на Рьена, вызывая его на возражения, до тех пор, пока противник не опустил глаза и не кивнул — хотя и с еще более недовольным видом, чем прежде.

— Ладно, — угрюмо сказал он.

— Хороший мальчик.

Рьен бросил на него укоризненный взгляд и исчез, отправившись в погоню за Эдди Каннингхемом.

— Как всегда. Ни одного шоу без грома и молнии, — проговорил Каллоуэй, стараясь немного разрядить напряженную атмосферу.

Кто-то хмыкнул. Небольшой полукруг зрителей начал таять. Шоу было окончено.

— О'кей, — окликом остановил их Каллоуэй. — Теперь все за работу. Повторяем ту же самую сцену. Диана, ты готова?

— Да.

— Хорошо. Приступаем.

Чтобы собраться с мыслями, он отвернулся от сада Оливии и выжидательно застывших актеров. Лампы горели только над сценой, в зале было темно. Там зияла черная пустота, ряд за рядом углублявшаяся и жадно требовавшая все новых подачек, уже и так пресыщенная развлечениями. Да, в его жизни случались дни, когда удовольствие какого-нибудь бухгалтера казалось ее единственным и благополучнейшим завершением, если перефразировать Принца Датского.

В амфитеатре Элизиума что-то зашевелилось. Каллоуэй отвлекся от своих мыслей и, сощурившись, вгляделся во мрак. Не Эдди ли нашел убежище на заднем ряду? Нет, конечно нет. Хотя бы потому, что не успел забраться туда.

— Эдди? — козырьком приставив ладонь ко лбу, на всякий случай позвал Каллоуэй. — Это ты?

Он никак не мог разглядеть двигавшейся фигуры. Нет, не фигуры — фигур. Двух человек, медленно пробиравшихся к выходу из зрительного зала.

— Это не Эдди, нет? — спросил Каллоуэй, обернувшись к бутафорскому саду.

— Нет, — ответил кто-то.

Говорил сам Эдди. Он стоял за циклорамой, облокотившись на ограду и держа в губах незажженную сигарету.

— Эдди…

— Ладно, все в порядке, — добродушно произнес актер. — Не унижайся. Не выношу, когда симпатичные мужчины унижаются.

— Может быть, мы куда-нибудь впихнем эту сцену с крокетом.

Эдди зажег сигарету и, затянувшись, покачал головой.

— Ни к чему.

— Правда?..

— Все равно у меня не слишком хорошо получалось.

Скрипнула, а затем хлопнула центральная дверь. Каллоуэй даже не обернулся. Кем бы ни были недавние посетители, они ушли.

* * *

— Сегодня кто-то заходил в театр.

Хаммерсмит оторвался от листа бумаги с двумя колонками цифр и поднял голову.

— Да?

Движение взметнувшейся челки было подхвачено его густыми, жесткими бровями. В деланном изумлении они взлетели высоко над крошечными глазками Хаммерсмита. Желтыми от никотина пальцами он потеребил нижнюю губу.

— Кто же это был?

Не оставляя в покое свою пухлую губу, он задумчиво вгляделся в посетителя, на лице мелькнуло пренебрежительное выражение.

— Это какая-то проблема?

— Я просто хочу знать, кто подглядывал за репетицией, вот и все. Полагаю, у меня есть полное право на подобное любопытство.

— Полное право, — повторил Хаммерсмит и недовольно кивнул.

— Я слышал, сюда собирались зайти из Национального театра, — сказал Каллоуэй. — Так говорил мой коммерческий агент. Я только не хочу, чтобы к нам приходили без моего ведома. Особенно если это важные посетители.

Хаммерсмит уже снова изучал колонки цифр. В его голосе прозвучали усталость и досада.

— Терри, если кто-нибудь с Южного Берега придет взглянуть на твое творение, то, обещаю, ты первым узнаешь об этом. Ты удовлетворен?

Интонации были нестерпимо грубыми. Они означали: катись отсюда, мальчик, и не мешай занятым людям. Каллоуэй ощутил острое желание ударить его.

— Я не хочу, чтобы подглядывали за моей работой. Слышишь, Хаммерсмит? И я хочу знать, кто сегодня был в театре!

Менеджер тяжело вздохнул.

— Поверь мне, Терри, — сказал он. — Я и сам не знаю. Полагаю, тебе нужно спросить у Телльюлы. Сегодня она дежурила у входа в театр. Если кто-нибудь заходил, то она не могла не заметить его.

Он еще раз вздохнул.

— Ну, все в порядке? Да, Терри?

Каллоуэй вышел, оставив вопрос без ответа. Он не доверял Хаммерсмиту. Этому человеку не было абсолютно никакого дела до театра, о чем он сам не переставал упоминать; если с ним говорили не о деньгах, то он напускал на себя такой усталый вид, точно эстетические тонкости были ниже его достоинства. И еще у него было слово, которым он объединял как всех актеров, так и режиссеров: «бабочки». Беззаботные однодневки. В мире Хаммерсмита вечными были только деньги, и Элизиум стоял на его земле: находился в собственности, правильно распорядившись которой, умный хозяин мог получать солидный доход.

Каллоуэй не сомневался в том, что Хаммерсмит продал бы театр завтра же, если бы смог приделать к нему колеса. Такому небольшому и растущему пригороду, как Реддитч, требовались не театры, а конторы, офисы, супермаркеты, склады: ему была нужна современная индустрия. А для этой новой индустрии нужны были земельные участки. Никакое искусство не могло выжить в такой прагматической обстановке.

* * *

Телльюлы не было ни в фойе, ни в подсобных помещениях.

Раздраженный грубостью Хаммерсмита и исчезновением Телльюлы, Каллоуэй вернулся в зрительный зал, чтобы забрать пиджак и пойти чего-нибудь выпить. Репетиция закончилась, актеры давно ушли. С последнего ряда партера две одинокие ограды выглядели жалкими и маленькими. Может быть, их не помешало бы увеличить на несколько дюймов. Он записал на обороте какого-то счета, который нашел в кармане: «ограды больше?»

Услышав звуки чьих-то шагов, он поднял голову и увидел человеческую фигуру, появившуюся на сцене. Плавная походка, задний план, как раз посередине, между декорациями. Каллоуэй не узнал этого мужчину.

— Мистер Каллоуэй? Мистер Теренс Каллоуэй?

— Да.

Незнакомец подошел к краю сцены, где в прежние времена были бы огни рампы, и вгляделся в темноту зала.

— Примите мои извинения, если отвлек вас от ваших мыслей.

— Ничего страшного.

— Я хотел бы поговорить.

— Со мной?

— Если не возражаете.

Каллоуэй прошел через партер и оценивающе оглядел посетителя.

Он с головы до пят был одет в серое. Серый костюм с начесом, серые ботинки, серый галстук. Самодовольный щеголь, в первую минуту подумал Каллоуэй. И почему-то решил, что гость был знаком с искусством производить впечатление на других людей. Широкополая шляпа затеняла черты его лица.

— Позвольте представиться.

Ясный, хорошо поставленный голос. Идеальный для того, чтобы звучать за кадром в какой-нибудь рекламе — например, туалетного мыла. После дурных манер Хаммерсмита этот голос определенно не резал слуха.

— Моя фамилия Литчфилд. Но я не ожидаю, что это много значит для человека в таком нежном возрасте, как ваш.

«Нежный возраст: ну-ну. А может быть, в нем еще осталось что-то от внешности вундеркинда?»

— Вы критик? — осведомился Каллоуэй.

Под шляпой наметилась явно ироническая улыбка.

— Именем Иисуса, нет, — ответил Литчфилд.

— Извиняюсь, но в таком случае я в затруднительном положении.

— Не стоит извиняться.

— Это вы были сегодня в зале?

Последний вопрос Литчфилд проигнорировал.

— Я понимаю, вы занятый человек, мистер Каллоуэй, и не хочу отнимать у вас много времени. Театр — мое ремесло, как и ваше. Думаю, мы станем союзниками, хотя и не встречались до сих пор.

Вот оно что. Великое братство служителей Мельпомены. Каллоуэй чуть не сплюнул с досады. Слишком много он повидал так называемых союзников, которые при первом удобном случае старались толкнуть его в спину, — драматургов, назойливости которых он в свою очередь не выносил, актеров, которых изводил небрежными насмешками и колкостями. К черту братство, это была грызня голодных псов, как и в любой другой области людских профессий.

— Я питаю, — продолжил Литчфилд, — непреходящий интерес к Элизиуму.

Он довольно странно выделил слово «непреходящий». Оно прозвучало с каким-то похоронным оттенком. Непреходящий со мной.

— Вот как?

— Да, я провел немало счастливых часов в этом театре в течение многих лет. И искренне сожалею о том, что должен был прийти к вам с горькой вестью.

— С какой вестью?

— Мистер Каллоуэй, я вынужден сообщить вам, что ваша «Двенадцатая ночь» будет последней постановкой, которую увидит Элизиум.

Несмотря на то, что это сообщение не было неожиданным, оно тем не менее было болезненным. Выражение лица Каллоуэя не укрылось от внимания его гостя.

— Ах… так вы не знали. Не ожидал. Насколько понимаю, здесь предпочитают держать артистов в неведении? Служители Аполлона никогда не отказывают себе в подобном удовольствии. Месть уязвленного бухгалтера.

— Хаммерсмит, — пробормотал Каллоуэй.

— Хаммерсмит.

— Ублюдок.

— Его клану нельзя доверять. Вижу, вам не нужно говорить об этом.

— Вы думаете, театр будет закрыт?

— Увы, не сомневаюсь. Если бы он мог, то закрыл бы Элизиум завтра же.

— Но почему? Я поставил Стоппарда, Теннеси Уильямса — их всегда играют в хороших театрах. Зачем же закрывать? Какой смысл?

— Боюсь, исключительно финансовый. Если бы вы, подобно Хаммерсмиту, мыслили цифрами, то это было бы для вас вопросом элементарной арифметики. Элизиум стареет. Мы все стареем. Мы вымираем. Нам всем предстоит одна и та же участь: закрыть дверь с той стороны и уйти.

«Уйти» — в его голосе появились мелодраматические оттенки. Он как будто собирался перейти на шепот.

— Откуда у вас такие сведения?

— Я много лет был всей душой предан этому театру и, расставшись с ним, стал — как бы это сказать? — чаще прикладывать ухо к земле. Увы, в наши времена уже трудно возродить успех, который видела эта сцена…

Он ненадолго замолк. Как казалось, задумался о чем-то. Затем вернулся к прежнему деловому тону:

— Этот театр близок к своей кончине, мистер Каллоуэй. Вы будете присутствовать на ритуале его погребения. Вы ни в чем не виноваты, но я чувствую… что должен был предупредить вас.

— Благодарю. Постараюсь оценить. Скажите, вы ведь были актером, да?

— Почему вы так подумали?

— Ваш голос.

— Отчасти риторический, я знаю. И боюсь, с ним ничего не поделать. Даже если им попросить чашку кофе, то он звучит как голос короля Лира во время бури.

Он виновато улыбнулся. Каллоуэй начинал испытывать теплые чувства к этому парню. Может быть, он выглядел несколько архаично, даже немного абсурдно, но в его натуре была какая-то аристократическая скромность, которая понравилась Каллоуэю. Литчфилд не превозносил своей любви к театру, как большинство людей его профессии, и не призывал громы и молнии на головы тех, кто работал, например, в кинематографе.

— Признаться, я немного утратил свою былую форму, — добавил Литчфилд. — Но, с другой стороны, я уже давно не нуждаюсь в ней. Вот моя жена-Жена? Каллоуэй даже не подозревал, что у Литчфилда были гетеросексуальные склонности.

— Моя жена Констанция играла здесь довольно часто, и — могу сказать — с большим успехом. До войны, разумеется.

— Жаль, если театр закроют.

— Конечно. Но я боюсь, в последнем акте этой драмы никаких чудес не предвидится. Через шесть недель от Элизиума не останется даже камня на камне. Я только хочу, чтобы вы знали: за закрытием театра следят не одни лишь алчные и корыстолюбивые. Вы можете считать нас своими ангелами-хранителями. Мы желаем вам добра, Теренс, мы все желаем вам добра.

Это было сказано искренне и просто. Каллоуэя тронуло сочувствие его гостя. И стало немного совестно за свои честолюбивые амбиции. Литчфилд продолжил:

— Мы желаем, чтобы этот театр достойно закончил свои дни и принял добрую смерть.

— Какой позор…

— Сожалеть уже поздно. Мы совершили непростительную ошибку, когда предпочли Диониса Аполлону.

— Что?

— Продались бухгалтерам. Легитимности. Таким, как Хаммерсмит, чья душа, если она вообще есть, не превышает размеров моего ногтя, а цветом походит на серую вошь. Мы поддались малодушию и не послушались своего внутреннего голоса. Голоса, который служил поэзии и звучал под звездами.

Каллоуэй не совсем понял аллюзии своего гостя, но уловил основной смысл его высказываний и вновь почувствовал симпатию к Литчфилду.

Внезапно в торжественную атмосферу их разговора ворвался голос Дианы, раздавшийся из-за кулис:

— Терри? Это ты?

Чары были рассеяны: Каллоуэй даже не замечал, какое почти гипнотическое воздействие производило на него присутствие Литчфилда. Точно какие-то знакомые руки бережно укачивали его. Теперь Литчфилд отступил от края сцены и заговорщически зашептал.

— Одно последнее слово, Теренс.

— Да?

— Ваша Виола. Если разрешите высказать мое мнение, ей не хватает многих качеств, необходимых для ее роли.

Каллоуэй промолчал.

— Я знаю, — продолжил Литчфилд. — Личные чувства иногда мешают смотреть правде в глаза…

— Нет, — прервал его Каллоуэй, — вы правы. Но она пользуется популярностью.

— У нее медвежья ухватка, Теренс…

Широкая ухмылка расползлась под полями шляпы и повисла в ее тени, как улыбка Чеширского Кота.

— Я пошутил, — тихо засмеялся Литчфилд. — Медведи могут быть очаровательными.

— Терри! Вот ты где!

Диана появилась с левой стороны сцены, как всегда одетая с пышной безвкусностью. В воздухе запахло конфронтацией. Однако Литчфилд уже удалялся в бутафорскую перспективу двух оград за циклорамой.

— Зашел за пиджаком, — объявил Терри.

— С кем ты разговариваешь?

Литчфилд исчез — так же спокойно и бесшумно, как и появился.

Диана даже не видела, как он ушел.

— Всего лишь с ангелом, дорогая, — сказал Каллоуэй.

* * *

Генеральная репетиция была плоха, но не так, как предвидел Каллоуэй. Она была неизмеримо хуже. Реплики оказались наполовину забытыми, выходы перепутанными, все комические эпизоды выглядели надуманными и ходульными, игра была то вялой, то тяжеловесной. Казалось, что новая «Двенадцатая ночь» будет длиться не меньше года. В середине третьего акта Каллоуэй взглянул на часы и подумал о том, что не урезанная ни в одном месте постановка «Макбета» (с антрактами) к этому времени уже закончилась бы.

Он сидел в партере, обхватив ладонями низко опущенную голову, и с тоской думал о том, что же ему еще сделать, чтобы придать своему творению хоть сколько-нибудь приемлемый вид. Не первый раз во время работы над этой постановкой он чувствовал свое бессилие перед проблемами с составом исполнителей. Реплики и монологи можно было выучить, мизансцены отрепетировать, выходы повторять до тех пор, пока они не врежутся в память. Но плохой актер есть плохой актер. Он мог бы до Судного дня налаживать неудававшуюся игру, но не сумел бы ничего поделать с медвежьим слухом Дианы Дюваль.

Она проявляла поистине акробатическое мастерство, избегая всякого намека на внутренний смысл своей роли, уклоняясь от каждой возможности расшевелить зрительный зал и игнорируя все нюансы, заложенные в характере ее персонажа. Она была героически непреклонна в противостоянии любым попыткам Каллоуэя создать на сцене цельный и живой образ. Ее Виола была призраком мыльной оперы, еще менее одушевленным и более плоским, чем бутафорские ограды в саду Оливии.

Критики должны были растерзать ее.

Хуже того, она должна была разочаровать Литчфилда. К своему удивлению, Каллоуэй не мог забыть его старомодной риторики. Он даже признавался себе в том, что было бы стыдно подвести Литчфилда, ожидавшего увидеть в его «Двенадцатой ночи» лебединую песню своего любимого Элизиума. Это ему казалось почти неблагодарностью.

О тяжелом бремени режиссера он знал задолго до того, как стал серьезно изучать свое ремесло. Его первый наставник из Актерского Центра (которого все называли Наш Возлюбленный Учитель) с самого начала говорил ему:

— На земле нет более одинокого существа, чем режиссер. Он знает все достоинства и недостатки своего творения — или должен знать, если хоть чего-нибудь стоит. Но он должен хранить эту информацию при себе и никогда не переставать улыбаться.

В то время это не казалось невыполнимым.

— Твоя главная задача состоит не в том, чтобы добиться успеха, — говорил Возлюбленный Учитель, — а в том, чтобы научиться не падать в грязь лицом.

Дельный совет, как выяснилось позже. Каллоуэй часто вспоминал своего гуру, поблескивавшего очками и улыбавшегося жестокой, циничной улыбкой. Ни один человек на земле не любил театр с такой страстью, с какой любил его Возлюбленный Учитель, и никто не ставил его претензии так низко, как он.

* * *

Был уже почти час ночи, когда они покончили с этой злосчастной репетицией и, расстроенные неудачей, стали расходиться по домам. Каллоуэй не хотел проводить этот вечер в компании: его не прельщала перспектива долгих возлияний, излияний в любви к искусству и массажа собственного или чужого эго. Его мрачной подавленности не рассеяли бы ни женщины, ни вино, ни что-либо другое. Он старался не смотреть на Диану и избегал ее взглядов. Все его едкие замечания, выговоренные ей в присутствии трупы, пропали даром. Она играла хуже и хуже.

В фойе он встретил Телльюлу; несмотря на время, довольно позднее для пожилой леди, она стояла и задумчиво смотрела в окно.

— Вы запрете двери? — спросил он, скорее из необходимости что-нибудь сказать, чем из любопытства.

— Я всегда запираю их на ночь, — ответила она.

Ей было далеко за семьдесят: возраст, едва ли располагающий к перемене образа жизни, А вопрос о ее увольнении был уже чисто академическим — разве нет? Каллоуэй боялся подумать о том, как она воспримет закрытие театра. Ее слабое сердце могло не выдержать этого известия. Разве Хаммерсмит не говорил ему, что Телльюла здесь работала еще, когда была пятнадцатилетней девочкой?

— Ну, спокойной ночи, Телльюла.

Она, как всегда, чуть заметно кивнула. Затем взяла Каллоуэя за руку.

— Да?

— Мистер Литчфилд… — начала она.

— Что мистер Литчфилд?

— Ему не понравилась репетиция.

— Он был здесь вечером?

— О да, — ответила она таким тоном, словно только слабоумный мог подумать иначе. — Конечно, он был здесь.

— Я его не видел.

— Ну… это все равно. Ему не понравилась репетиция.

Каллоуэй постарался сдержаться и не вспылить.

— Ничего не поделаешь.

— Он очень близко к сердцу принимает вашу постановку.

— Я это понял, — сказал Каллоуэй, избегая укоризненного взгляда Телльюлы. Он и без ее помощи знал, что эта ночь будет для него бессонной.

Он высвободил руку и пошел к двери. Телльюла не пыталась остановить его. Она только сказала:

— Вам нужно было повидаться с Констанцией.

Констанция? Где он мог слышать это имя? Ну конечно, жена Литчфилда.

— Она была прелестной Виолой.

Нет, он слишком устал, чтобы выражать соболезнования из-за смерти той актрисы — ведь она же умерла, не так ли? Разве Литчфилд не сказал, что она умерла?

— Прелестной, — повторила Телльюла.

— Спокойной ночи, Телльюла. Завтра увидимся.

Старая карга не ответила. Что ж, если она обиделась на его бесцеремонность, то это ее дело. Он оставил ее наедине со своими жалобами и вышел на улицу.

Была холодная ноябрьская ночь. Воздух не освежал:

пахло недавно уложенным асфальтом, дул пронизывающий, колючий ветер. Каллоуэй поднял воротник пиджака и нырнул в темноту.

Телльюла устало побрела в партер театра, где прошла вся ее жизнь. Его стены были такими же ветхими и обреченными, как она сама. В этом не было ничего неестественного: судьбы зданий и людей мало чем отличаются друг от друга. Но Элизиум должен был умереть, как и жил, достойно и славно.

Она благоговейно отдернула красную штору, закрывавшую портреты в коридоре. Берримор, Ирвинг — великие имена, великие актеры. Пожалуй, немного потускневшие краски, но в памяти такие лица никогда не увядают. На самом почетном месте, в последнем в ряду за шторой висел портрет Констанции Литчфилд. Прекрасные, незабвенно прекрасные черты: неповторимое анатомическое чудо.

Конечно, она была слишком молода для Литчфилда, и это стало частью их трагедии. Ее супруг, который был вдвое старше ее, мог дать своей непревзойденной красавице все, что она желала: славу, деньги, высокое положение в обществе. Все, кроме того, что ей больше всего требовалось: самой жизни.

Она умерла, когда ей еще не исполнилось и двадцати лет, — рак груди. Кончина была такой внезапной, что в нее до сих пор было трудно поверить.

Вспоминая об этом утерянном таланте, Телльюла почувствовала, как у нее на глаза стали наворачиваться слезы. Так много ролей могла бы оживить Констанция, если бы только сама не ушла из жизни. Клеопатра, Гедда, Розалина, Электа…

Увы, ничему этому не суждено было сбыться. Она исчезла во мраке, угасла, как свеча, опрокинутая порывом ветра, и после нее в жизни не было ни радости, ни света, ни тепла. С тех пор дни стали такими тоскливыми, что иногда под вечер хотелось заснуть и больше никогда не просыпаться.

Теперь она уже плакала, прижимая ладони к сморщенным глазам. И — о, Боже! — кто-то подошел к ней сзади, может быть, мистер Каллоуэй вернулся за чем-нибудь, а она стояла здесь, жалкая, и не могла вытереть слезы, которые текли и текли по щекам, как у какой-нибудь старой глупой женщины — ведь именно старой и глупой женщиной он считал ее. Молодой и сильный, что он знал о тоске по ушедшим годам, о горечи невосполнимых утрат? Когда-нибудь он испытает это. Нет, не когда-нибудь — скорее, чем думает.

— Телли, — сказал кто-то.

Она знала, кто это был. Ричард Уалден Литчфилд. Она обернулась и увидела его стоявшим в шести футах от нее, такого же подтянутого и стройного, как и раньше. Он был на двадцать лет старше ее, но возраст, казалось, совсем не изменил его. Ей стало стыдно за свои слезы.

— Телли, — мягко сказал он. — Я знаю, уже довольно поздно, но, по-моему, ты хочешь сказать: «здравствуйте».

— Здравствуйте!

Пелена слез медленно спала, и она увидела спутницу Литчфилда, уважительно державшуюся в двух шагах позади него. Та выступила из его тени, и Телльюла не могла не узнать ее неповторимо прекрасных черт. Время оборвалось, остатки смысла покинули этот мир. И внезапно из творившегося вокруг хаоса блеснул маленький лучик надежды, предназначавшийся для Телльюлы: внезапно она перестала чувствовать себя такой старой и обреченной, как прежде. Ибо почему же она не должна была доверять собственным глазам?

Перед ней стояла Констанция, по-прежнему блистательная и юная. Она приветливо улыбалась Телльюле.

Дорогая мертвая Констанция!

* * *

Репетиция была назначена на девять тридцать следующего утра. Диана, как обычно, опоздала на полчаса. Выглядела она так, будто не спала всю ночь.

— Простите, я задержалась, — бросила она, безжалостно коверкая открытые гласные.

Каллоуэй не чувствовал в себе желания броситься перед ней на колени.

— У нас завтра премьера, — процедил он, — а мы только и делаем, что дожидаемся тебя.

— Неужели? — спросила она, польщенная, но старавшаяся казаться удивленной и огорченной. Даже это ей не удавалось.

— О'кей, начинаем с первой сцены, — вздохнув, объявил Каллоуэй. — Пожалуйста, все возьмите тексты и ручки. Я сделал сокращения в нескольких диалогах и хочу, чтобы мы к обеду отрепетировали их. Рьен, ты подготовил свой экземпляр?

Рьен сверился с бумагами и, как следовало предполагать, смущенно извинившись, отрицательно замотал головой.

— Ладно, все равно приступаем. Предупреждаю, сегодня нам предстоит напряженная работа. Вчерашняя репетиция была крайне неудачной, нам нужно многое исправить. Заранее прошу прощения, если буду не слишком вежливым.

Он пытался сдерживать себя. Они тоже. И все-таки не было конца взаимным упрекам, спорам, обидам, даже оскорблениям. Каллоуэй с большим удовольствием согласился бы висеть вниз головой на трапеции, чем руководить четырнадцатью уставшими людьми, две третьих из которых не понимали, что от них хотят, а остальные были попросту неспособны выполнить требуемое. У Каллоуэя сдавали нервы.

Хуже всего было то, что у него все время было такое чувство, будто за ним наблюдают, хотя зрительный зал был абсолютно пуст. Он подумал, что Литчфилд мог смотреть за репетицией сквозь какую-нибудь потайную щелку, но затем посчитал эту мысль первым признаком развивающейся паранойи.

Наконец обед.

Каллоуэй знал, где найти Диану, и был готов к предстоящей сцене. Обвинения, слезы, уверения в любви, снова слезы, примирение. Шаблонный вариант.

Он постучал в дверь ее гримерной.

— Кто там?

Плакала она или говорила, не отнимая ото рта стакана с чем-нибудь тонизирующим?

— Я.

— Что тебе?

— Могу я войти?

— Войди.

Она держала в одной руке бутылку водки (хорошей водки), а в другой стакан. Слез еще не было.

— От меня нет никакого толка, да? — сказала она, как только он закрыл за собой дверь. Ее глаза умоляли его, чтобы он что-нибудь возразил.

— Ну, не будь такой глупенькой, — уклончиво проговорил он.

— Никогда не понимала Шекспира, — надулась она, как если бы в этом была вина великого барда. — Все эти слова, о которые можно сломать язык.

Буря приближалась и вскоре должна была разразиться.

— Не волнуйся, все идет правильно, — солгал он, обняв ее одной рукой. — Тебе просто нужно немного времени.

Ее лицо помрачнело.

— Завтра премьера, — медленно произнесла она. Этому замечанию трудно было что-нибудь противопоставить.

— Меня разорвут на части, да?

Он хотел ответить отрицательно, но у него не повернулся язык.

— Да. Если только…

— И я больше никогда не получу работы, да? Мне говорил Гарри, этот безмозглый недоделанный еврей: «Прекрасно для твоей репутации», — сказал он. Мне не помешает хорошая затрещина, он так сказал. Ему-то что? Получит свои проклятые десять процентов и оставит меня с ребенком. Выходит, я одна буду выглядеть такой круглой дурой, да?

При мысли о том, что она будет выглядеть круглой дурой, грянула буря. На этот раз не какой-нибудь легкий дождик — настоящий ураган, скоро перешедший в безутешные рыдания. Он делал все, что мог, но успокоить ее было трудно. Она плакала так горько и обильно, что его слова просто тонули в ее слезах. Поэтому он нежно поцеловал ее, как поступил бы любой приличный режиссер, и — чудо из чудес! — его уловка как будто удалась. Тогда он проявил немного большую активность, чем прежде: его руки задержались на ее груди, скользнули под блузку, нащупали соски, зажали между большими и указательными пальцами.

Это сработало безупречно. В грозовых тучах забрезжили первые лучи солнца: она вздохнула, расстегнула ремень на его брюках и позволила высушить последние капли недавнего дождя. Его пальцы нашарили кружевную тесемку ее трусиков и с достаточной настойчивостью стали проникать дальше. Упала бутылка водки, опрокинутая ее неосторожным движением, и залила разбросанные по столу бумаги, они даже не услышали стука стекла о дерево.

Затем отворилась проклятая незапертая дверь, и дуновение сквозняка сразу остудило их пыл.

Каллоуэй уже почти обернулся, но вовремя сообразил, какое зрелище представлял бы собой, и вместо этого уставился в зеркало, висевшее за спиной Дианы. Оттуда на него смотрело невозмутимое лицо Литчфилда.

— Простите, что не постучал.

В его ровном голосе не было ни доли замешательства. Каллоуэй поспешно натянул брюки, застегнул ремень и обернулся, мысленно проклиная свои горящие щеки.

— Да… это было бы вежливо, — выдавил он из себя.

— Еще раз примите мои извинения. Я хотел переговорить, — он перевел взгляд на Диану, — с вашей кинозвездой.

Каллоуэй почти физически ощутил, как что-то возликовало в душе Дианы. Его охватило недоумение: неужели Литчфилд отказался от своего прежнего мнения о ней? Неужели он пришел сюда как пристыженный поклонник, готовый припасть к ногам величайшей актрисы?

— Я был бы очень благодарен, если бы мне позволили поговорить с леди, — продолжил тот вкрадчивым голосом.

— Видите ли, мы…

— Разумеется, — перебила Диана. — Но только через пару секунд, хорошо?

Она мгновенно овладела ситуацией. Слезы были забыты.

— Я подожду в коридоре, — сказал Литчфилд, покидая гримерную.

За ним еще не закрылась дверь, а Диана уже стояла перед зеркалом и вытирала черные подтеки туши под глазами.

— Приятно иметь хоть одного доброжелателя, — проворковала она. — Ты не знаешь, кто он?

— Его зовут Литчфилд, — сказал Каллоуэй. — Он очень переживает за этот театр.

— Может быть, он хочет предложить мне что-нибудь?

— Сомневаюсь.

— Ох, не будь таким занудой, Теренс, — недовольно проворчала она. — Тебе просто не нравится, когда на меня обращают внимание. Разве нет?

— Извини, каюсь.

Она придирчиво осмотрела себя.

— Как я выгляжу? — спросила она.

— Превосходно.

— Прости за недавнее.

— Недавнее?

— Ты знаешь, за что.

— Ах… да, конечно.

— Увидимся внизу, ладно?

Его бесцеремонно выставляли за дверь. Присутствие любовника и советчика уже не требовалось.

— В коридоре было прохладно. Литчфилд терпеливо дожидался, прислонившись к стене. Свет здесь был довольно ярким, и он стоял ближе, чем в предыдущий вечер. Каллоуэй все еще не мог полностью разглядеть лицо под широкополой шляпой. Но что-то в его чертах — какая странная мысль! — показалось ему искусственным, не настоящим. Была какая-то нескоординированность в движениях мышц, когда тот говорил.

— Она еще не совсем готова, — сказал Каллоуэй.

— Замечательная женщина, — промурлыкал Литчфилд.

— Да.

— Я не виню вас…

— М-м.

— Но все-таки она не актриса.

— Литчфилд, вы ведь не собираетесь мешать мне? Я вам этого не позволю.

— Можете расстаться со своими опасениями.

Явное удовольствие, которое Литчфилд получал от его замешательства, сделало Каллоуэя менее почтительным к своему собеседнику, чем прежде.

— Если вы ее хоть немного расстроите…

— У нас общие интересы, Теренс. Я не хочу ничего, кроме удачи для вашей постановки, поверьте мне. Неужели вы думаете, что в сложившейся ситуации я рискнул бы чем-нибудь встревожить вашу Первую леди? Я буду кроток, как козочка, Теренс.

— Во всяком случае, — последовал откровенный ответ, — вы не похожи на козочку.

Улыбка, скользнувшая по губам Литчфилда, была скорее условностью, чем проявлением каких-либо чувств.

Спускаясь по лестнице, Каллоуэй крепко сжимал зубы и никак не мог объяснить себе причину своего беспокойства.

* * *

Диана отошла от зеркала, готовая сыграть свою роль.

— Можете войти, мистер Литчфилд, — объявила она.

Тот появился в дверях прежде, чем она успела договорить.

— Миссис Дюваль, — почтительно поклонившись, сказал он (она улыбнулась: какие старомодные любезности), — вы не простите мою недавнюю неучтивость?

Она взглянула на него коровьими глазами: мужчины всегда таяли от ее взгляда.

— Мистер Каллоуэй… — начала она.

— Очень настойчивый молодой человек, полагаю.

— Да.

— Надеюсь, он не слишком докучает своей Первой леди?

Диана немного нахмурилась, на переносице проступила едва заметная зигзагообразная складка.

— Боюсь, да.

— Профессионалу это непозволительно, — сказал Литчфилд. — Но, прошу простить меня, его пылкость вполне объяснима.

Она придвинулась к лампе возле зеркала, зная, что яркий свет особенно выгоден для ее черных волос.

— Ну, мистер Литчфилд, что я могу сделать для вас?

— Честно говоря, у меня очень деликатное дело, — сказал Литчфилд. — Горько признать, но — как бы получше выразиться? — ваш талант не совсем идеально соответствует характеру этой постановки. В вашем стиле игры не хватает нужной тонкости.

Последовало напряженное молчание, в продолжение которого Диана сопела носом и обдумывала значение только что сказанных слов. Затем она двинулась к двери. Ей не понравилось то, как началась эта сцена. Она ожидала поклонника, а вместо него получила критика.

— Уходите, — проговорила она бесцветным голосом.

— Миссис Дюваль…

— Вы меня слышали.

— Вы ведь не подходите на роль Виолы, разве нет? — продолжал Литчфилд, как если бы кинозвезда ничего не сказала.

— Вас это не касается, — бросила она.

— Но это так. Я видел репетиции. Вы были вялы и неубедительны. Все комические эпизоды казались пошлыми, а сцена соединения — ни одно сердце не смогло бы выдержать ее — сделанной из какого-то тяжелого и грубого металла. Да, там была прямо-таки свинцовая тяжеловесность.

— Спасибо, я не нуждаюсь в вашем мнении.

— У вас нет стиля…

— Заткнитесь.

— Нет стиля и нет вкуса. Уверен, на экранах телевизоров вы — само очарование, но сцена требует особой правдивости. И души, которой вам, честно говоря, не хватает.

Игра уже выходила за все дозволенные рамки. Диана хотела ударить непрошеного гостя, но не находила подходящего повода. Она не могла воспринимать всерьез этого престарелого позера. Он был даже не из мелодрамы, а из музыкальной комедии — со своими тонкими серыми перчатками и со своим тонким серым галстуком. Безмозглый, озлобленный клоун, что он понимал в искусстве?

— Убирайтесь вон или я позову менеджера, — сказала она.

Но он встал между ней и дверью.

Сцена изнасилования? Вот какую пьесу они играли? Неужели он сгорает от страсти к ней? Боже, упаси.

— Моя жена, — улыбнувшись, произнес он, — играет Виолу…

— Я рада за нее.

— …И она чувствует, что сможет вдохнуть в эту роль немного больше жизни, чем вы.

— У нас завтра премьера, — неожиданно для себя проговорила она, как будто защищая свое присутствие в постановке. Какого черта она пыталась оправдываться перед ним, после того как услышала от него все эти ужасные вещи? Может быть, потому что была немного испугана. Его дыхание, уже довольно близкое к ней, пахло дорогим шоколадом.

— Она знает роль наизусть.

— Эта роль принадлежит мне. И я исполню ее. Я исполню ее, даже если буду самой плохой Виолой за всю историю театра, договорились?

Она старалась сохранять самообладание, но это было нелегко. Что-то в нем заставляло ее нервничать. Нет, она боялась не насилия, но все-таки чего-то боялась.

— Увы, я уже обещал эту роль своей жене.

— Что? — она изумилась его самонадеянности.

— И эту роль будет играть Констанция.

Услышав имя соперницы, она рассмеялась. В конце концов это могло быть комедией высочайшего класса. Чем-нибудь из Шеридана или Уальда, запутанным и хитроумным. Но он говорил с такой непоколебимой уверенностью: «Эту роль будет играть Констанция», как если бы все дело было уже обдумано и решено.

— Я не собираюсь больше дискутировать с вами. Поэтому, если вашей жене угодно играть Виолу, то ей придется играть ее на улице. На паршивой улице, ясно?

— У нее завтра премьера.

— Вы глухой, тупой или то и другое?

Внутренний голос твердил ей, чтобы она не теряла самоконтроля, не переигрывала, не выходила из рамок сценического действия. Какими бы последствиями оно ни обернулось.

Он шагнул к ней, и лампа, висевшая возле зеркала, высветила лицо под широкополой шляпой. До сих пор у нее не было возможности внимательно разглядеть его, теперь она увидела глубоко врезанные линии вокруг его глаз и рта. Они не были складками кожи, в этом она не сомневалась. Он носил накладки из латекса, и они были плохо приклеены. У нее руки зачесались от желания сорвать их и открыть его настоящее лицо.

Конечно. Вот оно что. Сцена, которую она играла, называлась «Срывание маски».

— А ну, поглядим, на кого вы похожи, — произнесла она, и, прежде чем он перестал улыбаться, ее рука коснулась его щеки. В самый последний момент у нее мелькнула мысль, что именно этого он и добивался, но уже было поздно извиняться или сожалеть о содеянном. Ее пальцы нащупали край маски и потянули за него. Диана вздрогнула.

Тонкая полоска латекса соскочила и обнажила истинную физиономию ее гостя. Диана попыталась броситься прочь, но его рука крепко ухватила ее за волосы. Все, что она могла, — это лишь смотреть в его лицо, полностью лишенное какого-либо кожного покрытия. С него кое-где свисали сухие волокна мышц, под подбородком виднелись остатки бороды, но все прочее давно истлело. Лицо большей частью состояло из кости, покрытой пятнами грязи и плесени.

— Я не был, — отчетливо проговорил череп, — бальзамирован. В отличие от Констанции.

Диана никак не отреагировала на это объяснение. Она ни единым звуком не выразила протеста, несомненно требовавшегося в данной сцене. У нее хватило сил только на то, чтобы хрипло застонать, когда его рука сжалась еще крепче и отклонила назад ее голову.

— Рано или поздно мы все должны делать выбор, — сказал Литчфилд, и его дыхание сейчас не пахло шоколадом, а разило гнилью.

Она не совсем поняла.

— Мертвым нужно быть более разборчивыми, чем живым. Мы не можем тратить наше дыхание на что-либо меньшее, чем самое чистое наслаждение. Я полагаю, тебе не нужно искусство. Не нужно? Да?

Она согласно закивала головой, моля Бога о том, чтобы это было ожидаемым ответом.

— Тебе нужна жизнь тела, а не жизнь воображения. И ты можешь получить ее.

— Да… благодарю… тебя.

— Если ты так хочешь, то получишь ее.

Внезапно он плотно обхватил ее голову и прижался беззубым ртом к ее губам. Она попыталась закричать, но ее дыхания не хватило даже на стон.

* * *

Рьен нашел Диану лежавшей на полу своей гримерной, когда время уже близилось к двум. Понять случившееся было трудно. У нее не оказалось ран ни на голове, ни на теле, не была она и мертвой в полном смысле слова. Складывалось впечатление, что она впала в нечто похожее на кому. Возможно, поскользнулась и ударилась обо что-то затылком. Во всяком случае, она была без сознания.

До премьеры оставалось несколько часов, а Виола очутилась в реанимационном отделении местной больницы.

— Чем быстрее это заведение пойдет с молотка, тем лучше, — сказал Хаммерсмит. Он пил во время рабочего дня, чего раньше Каллоуэй не замечал за ним. На его столе стояли бутылки виски и полупустой стакан. Темные круги от стакана были отпечатаны на счетах и деловых письмах. У Хаммерсмита тряслись руки.

— Что слышно избольницы?

— Она прекрасная женщина, — сказал менеджер, глядя в стакан.

Каллоуэй мог поклясться, что он был на грани слез.

— Хаммерсмит! Как она?

— Она в коме. И состояние не меняется.

— Полагаю, это уже кое-что.

Хаммерсмит хмуро посмотрел на Каллоуэя.

— Сопляк, — сказал он. — Крутил с ней шашни, да? Воображал себя черт знает кем? Ну, так я скажу тебе что-то. Диана Дюваль стоит дюжины таких, как ты. Дюжины!

— Вот почему вы позволили продолжать работу над постановкой, Хаммерсмит? Потому что увидели ее и захотели прибрать к своим липким ручонкам?

— Тебе не понять. Ты думаешь не головой, а кое-чем другим. — Казалось его глубоко оскорбило то, как Каллоуэй интерпретировал его восхищение Дианой ла Дюваль.

— Ладно, пусть по-вашему. Так или иначе, у нас нет Виолы.

— Вот почему я отменяю премьеру, — сказал Хаммерсмит, растягивая слова, чтобы продлить удовольствие от них.

Это должно было случиться. Без Дианы Дюваль не могло быть никакой «Двенадцатой ночи». И такой исход, возможно, был наилучшим.

Раздался стук в дверь.

— Кого там черти принесли? — устало проговорил Хаммерсмит. — Войдите.

Это был Литчфилд, Каллоуэй почти обрадовался, увидев его странное лицо с пугающими шрамами. Правда, он хотел бы задать ему несколько вопросов о его разговоре с Дианой, закончившемся ее нынешним состоянием, но в присутствии Хаммерсмита нужно было остерегаться голословных обвинений. Кроме того, если бы Литчфилд пытался причинить какой-нибудь вред Диане, то разве появился бы здесь так скоро и с такой улыбающейся физиономией?

— Кто вы? — спросил Хаммерсмит.

— Ричард Уалден Литчфилд.

— Я вас не знаю.

— Старый приверженец Элизиума, если позволите.

— Ох, Господи.

— Он стал моим основным делом…

— Что вам нужно? — прервал Хаммерсмит, раздраженный его неторопливой манерой говорить.

— Я слышал, что постановке грозит опасность, — невозмутимо ответил Литчфилд.

— Не грозит, — потеребив нижнюю губу, сказал Хаммерсмит. — Не грозит, потому что никакой постановки не будет. Она отменена.

— Вот как?

Литчфилд перевел взгляд на Каллоуэя.

— Это решение принято с вашего согласия? — спросил он.

— Его согласия здесь не нужно. Я обладаю исключительным правом отменять постановки, если такая необходимость продиктована обстоятельствами. Это записано в его контракте. Театр закрыт с сегодняшнего вечера и больше никогда не откроется.

— Театр не будет закрыт.

— Что?

Хаммерсмит встал из-за стола, и Каллоуэй понял, что еще не видел его во весь рост. Он был очень маленьким, почти лилипутом.

— Мы будем играть «Двенадцатую ночь», как объявлено в афишах, — промурлыкал Литчфилд. — Моя жена милостиво согласилась исполнять роль Виолы вместо миссис Дюваль.

Хаммерсмит захохотал хриплым смехом мясника. Однако в следующее мгновение он осекся, потому что в кабинете появился запах лаванды, и перед тремя мужчинами предстала Констанция Литчфилд, облаченная в роскошный черный наряд. Мех и шелка ее вечернего туалета торжественно переливались на свету. Она выглядела такой же прекрасной, как и в день своей смерти, даже у Хаммерсмита захватило дух, когда он взглянул на нее.

— Наша новая Виола, — объявил Литчфилд.

Прошло две или три минуты, прежде чем Хаммерсмиту удалось совладать с собой.

— Эта женщина не может вступить в труппу за полдня до премьеры.

— А почему бы и нет? — произнес Каллоуэй, не сводивший глаз с женщины. Литчфилд оказался счастливчиком: Констанция была головокружительно красива. Внезапно он стал бояться, что она повернется и уйдет.

Затем она заговорила. Это были строки из первой сцены четвертого акта:

Коль счастье наше так обречено

Зависеть от одежд, принадлежащих

Не мне, то не обнимешь ты меня,

Покуда место, время и фортуна

Не отдадут мне права быть Виолой.

Голос был легким и музыкальным; казалось, он звучал во всем ее теле, наполняя каждое слово жаром глубокой страсти.

И лицо. С какой тонкой и экономной выразительностью ее подвижные, удивительно живые черты передавали внутренний смысл поэтических строк!

Она была очаровательна. Ее чары не могли не околдовать их.

— Превосходно, — сказал Хаммерсмит. — Но в нашем деле существуют определенные правила и порядки. Она включена в состав исполнителей?

— Нет, — ответил Литчфилд.

— Вот видите, ваша просьба невыполнима. Профсоюзы строго следят за подобными вещами. С нас сдерут шкуру.

— Вам-то что, Хаммерсмит? — сказал Каллоуэй. — Какое вам дело? После того, как снесут Элизиум, вашей ноги уже не будет ни в одном театре.

— Моя жена видела репетиции и изучила все особенности этой постановки. Лучшей Виолы вам не найти.

— Она была бы восхитительна, — все еще не сводя глаз с Констанции, подхватил Каллоуэй.

— Каллоуэй, вы рискуете испортить отношения с профсоюзами, — проворчал Хаммерсмит.

— Это не ваши трудности.

— Вы правы, мне нет никакого дела до того, что будет с театром. Но если о замене кто-нибудь пронюхает, премьера не состоится.

— Хаммерсмит! Дайте ей шанс. Дайте шанс всем нам. Если премьера не состоится, то я уже никогда не буду нуждаться в профсоюзах.

Хаммерсмит вновь опустился на стул.

— К вам никто не придет, вы это понимаете? Диана Дюваль была кинозвездой, ради нее зрители сидели бы и слушали всю вашу чепуху. Но никому неизвестная актриса?.. Это будут ваши похороны. Готовьте их сами, если так хотите. Я умываю руки. И запомните, Каллоуэй, вы один будете во всем виноваты. Надеюсь, с вас живьем сдерут кожу.

— Благодарю вас, — сказал Литчфилд. — Очень мило с вашей стороны.

Хаммерсмит начал разбирать на столе бумаги, стеснявшие бутылку и стакан. Аудиенция была окончена, его больше не интересовали эти легкомысленные бабочки и их мелкие проблемы.

— Убирайтесь, — процедил он. — Убирайтесь прочь.

* * *

— У меня есть две или три просьбы, — сказал Литчфилд, когда они вышли из офиса. — Они касаются условий, при которых моя жена согласна выступать.

— Условий чего?

— Обстановки, удобной для Констанции. Я бы хотел, чтобы лампы над сценой горели вполнакала. Она просто не привыкла играть при таком ярком свете.

— Очень хорошо.

— И еще я бы попросил вас восстановить огни рампы.

— Рампы?

— Я понимаю, это немного старомодно, но с ними она чувствует себя уверенней.

— Такое освещение будет ослеплять актеров, — сказал Каллоуэй. — Они не будут видеть зрительного зала.

— Тем не менее… я вынужден настаивать.

— О'кей.

— И третье. Все сцены, в которых обыгрываются поцелуи, объятия и другие прикосновения к Виоле, должны быть исправлены так, чтобы исключить любой физический контакт с Констанцией.

— Любой?

— Любой.

— Но, Господи! Почему?

— Моя жена не нуждается в излишней драматизации, Теренс. Она предпочитает не отвлекать внимание от работы сердца.

Эта странная интонация в слове «сердца». Работы сердца. Каллоуэй поймал взгляд Констанции. Ее глаза, казалось, благословляли его.

— Нужно ли представить труппе новую Виолу?

— Почему нет?

Трио переступило порог театра.

* * *

Установить осветительную аппаратуру и исправить эпизоды, предусматривающие физическое соприкосновение актеров, было делом несложным. И, хотя почти все исполнители поначалу не испытывали дружеских чувств к своей новой партнерше, ее скромная манера держаться и природное обаяние вскоре покорили их. Кроме того, ее присутствие означало, что представление все-таки состоится.

* * *

Без пяти шесть Каллоуэй объявил перерыв и назначил на восемь часов начало костюмированной генеральной репетиции. Актеры расходились группами, оживленно обсуждавшими новую постановку. То, что вчера казалось грубым и неуклюжим, сегодня выглядело довольно неплохо. Разумеется, многое еще предстояло отточить и подправить: некоторые технические неувязки, плохо сидевшие костюмы, отдельные режиссерские недочеты. Однако успех был уже практически обеспечен. Это чувствовали и актеры. Даже Эд Каннингхем снизошел до пары комплиментов.

* * *

Литчфилд застал Телльюлу стоявшей у окна в комнате отдыха.

— Сегодня вечером…

— Да, сэр.

— Только не надо ничего бояться.

— Я не боюсь, — ответила Телльюла.

Что за мысль? Как будто она и так…

— Будет немного жалко расставаться. И не тебе одной.

— Я знаю.

— Я понимаю тебя. Ты любишь этот театр так же, как и я. Но ведь тебе известен парадокс нашей профессии. Играть жизнь… ах, Телли, какая это удивительная вещь! Знаешь, иногда мне даже интересно, как долго я еще смогу поддерживать эту иллюзию.

— Ваше представление замечательно, — сказала она.

— Ты и вправду так думаешь?

Он и в самом деле обрадовался: до сих пор у него еще были сомнения в успехе своей имитации. Ему ведь нужно было постоянно сравнивать себя с настоящими, живыми людьми. Благодарный за похвалу, он коснулся ее плеча.

— Телльюла, ты хотела бы умереть?

— Это больно?

— Едва ли.

— Тогда я была бы счастлива.

— Да будет так, Телли.

Он прильнул к ее губам, и она, не переставая улыбаться, умерла. Он уложил ее на софу и ее ключом запер за собой дверь. Она должна была остыть в этой прохладной комнате и подняться на ноги к приходу зрителей.

* * *

В пятнадцать минут седьмого перед Элизиумом остановилось такси, и из него вышла Диана Дюваль. Был холодный ноябрьский вечер, но она не ощущала дискомфорта. Сегодня ее ничего не могло огорчить. Ни темнота, ни холод.

Никем не замеченная, она прошла мимо афиш, на которых были отпечатаны ее лицо и имя, поднялась по лестнице и отворила дверь в гримерную. Объект ее страсти был погружен в густое облако табачного дыма.

— Терри.

Через порог комнаты она переступила только тогда, когда убедилась в том, что ее появление было в достаточной мере осознано. Он побледнел, и поэтому она немного надула губы, что было нелегким делом. Мышцы лица почти не слушались, но она приложила некоторые усилия и все-таки добилась удовлетворительного эффекта.

Каллоуэй не сразу смог найти какие-либо слова. Диана выглядела больной, тут не было двух мнений, и если она покинула больницу, чтобы принять участие в костюмированной генеральной репетиции, то он должен был отговорить ее от этого. На ней не было косметики, ее волосы нуждались в немалом количестве шампуня.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, когда она закрыла дверь.

— У меня есть одно незаконченное дело.

— Послушай… Я должен кое-что сказать тебе… (Господи, ему вовсе не хотелось быть таким непорядочным человеком, но…) Видишь ли, мы нашли тебе замену. Я хочу сказать — замену в постановке. (Она непонимающе смотрела на него. Торопясь договорить, он путался в словах и терял мысли). Мы думали, что тебя не будет. То есть, не всегда, конечно, а только на премьере. Что потом ты вернешься…

— Не беспокойся, — сказала она.

У него медленно начала отвисать челюсть.

— Не беспокойся?

— Мне-то какое дело?

— Но ты же, говоришь, вернулась, чтобы закончить…

Он осекся. Она расстегивала верхние пуговицы платья. У него мелькнула мысль, что она решила разыграть его. Нет, у нее не могло быть серьезных намерений! Секс? Сейчас?..

— За последние несколько часов я многое передумала, — сказала она, вынув руки из рукавов, спустив платье и переступив через него; на ней был белый лифчик, крючки на застежке которого она, заломив локти, безуспешно пыталась рассоединить. — И решила, что театр меня мало волнует. Ты поможешь мне или нет?

Она повернулась и подставила ему спину. Он автоматически разъединил крючки, хотя еще не осознал, хотел ли это делать. Впрочем, его желания будто и не играли роли. Она вернулась, чтобы закончить то, на чем их прервали, — вот так просто… И несмотря на какие-то хриплые звуки в горле, несмотря на какой-то остекленевший взгляд, она все еще оставалась очень привлекательной женщиной. Она вновь повернулась, и Каллоуэй увидел ее грудь — более бледную, чем та, что была в его памяти, но такую же соблазнительную. Ему сразу стало неудобно от тесноты в брюках, и ее телодвижения только усугубляли неловкость его положения: ее руки раздвигали бедра, как на самых непристойных стриптизах в Сохо, поглаживали между ног…

— Не беспокойся за меня, — сказала она. — Я уже все решила. Все, что я по-настоящему хочу…

Она отняла руки от живота и приложила ладони к его лицу. Они были холодными как лед.

— Все, что я по-настоящему хочу, это ты. Я не могу заниматься и сексом, и сценой… У каждого в жизни наступает время, когда нужно принимать решения.

Она облизнула губы. Они остались такими же сухими, как и прежде, точно у нее на языке не было ни капли влаги.

— Этот случай заставил меня задуматься о том, чего я действительно хочу. И если честно, — она расстегнула ремень на его брюках, — то меня не волнует…

Теперь молния.

— …ни эта, ни любая другая паршивая пьеса.

Брюки упали на пол.

— Я покажу тебе, что меня по-настоящему волнует.

Она дотронулась до его трусов. От холода ее рук прикосновение казалось особенно сексуальным. Он улыбнулся и закрыл глаза. Она опустила его трусы до лодыжек и встала перед ним на колени.

Она умела делать то, что собиралась делать. Ее губы почему-то были суше, чем обычно, язык царапал его плоть, но ощущения, которые она в нем порождала, могли кого угодно свести с ума. Блаженствуя, он даже не замечал, насколько глубоко она вбирала его, возбуждая все больше и больше. Глубоко и медленно, затем все быстрее и, когда уже почти наступал оргазм, снова медленнее, пока не проходила потребность в нем. Он был в полной ее власти.

Желая посмотреть за ее работой, он открыл глаза. Она была сосредоточена и серьезна.

— Господи, — выдохнул он, — как хорошо.

Она не ответила, продолжая безмолвно трудиться над ним. Она даже не издавала своих обычных звуков: ни удовлетворенного посапывания, ни тяжелых вздохов. Просто всасывала и отпускала его плоть — в абсолютной тишине.

На какое-то время он задержал дыхание. У него — не в голове, а где-то в животе — мелькнула неожиданная мысль. Ее голова все так же покачивалась, губы были плотно прижаты к его коже. Прошло полминуты, минута, полторы. Но теперь он уже был полон дикого, тошнотворного ужаса.

Она не дышала. Ее ноздри были неподвижны, и ее работа так удавалась ей именно потому, что она ни разу не остановилась, чтобы вдохнуть или выдохнуть воздух.

Тело Каллоуэя одеревенело, а то, что было напряжено, стало быстро вянуть и морщиться. Она не переставала трудиться, но ее неутомимые движения могли утвердить его только лишь в этой дикой мысли: она мертва.

Она держала его губами, своими холодными губами, и была мертва. Вот зачем она вернулась — покинула больничный морг и вернулась сюда. Она не заботилась ни о пьесе, ни о своей профессии, а только хотела закончить то, что начала несколько часов тому назад. Вот какой акт она предпочла: один лишь этот акт. Она выбрала роль, которую собиралась исполнять до бесконечности.

Каллоуэй не мог пошевелиться, как и не мог не смотреть на голову трупа, трудившегося между его ног.

Затем она, казалось, почувствовала его ужас. Ее глаза открылись и взглянули на него. Как мог он принять этот взгляд за взгляд живого человека? Она оставила в покое рудимент его мужского достоинства.

— Что такое? — спросила она голосом, в котором уже не было ни одной живой нотки.

— Ты… не… дышишь.

Ее лицо превратилось в безжизненную маску. Она встала с колен.

— Ох, дорогой, — уже отбросив всякое притворство, сказала она. — Эта роль мне не удалась, да?

У нее был голос привидения: тонкий, бесцветный. Кожа, восхищавшая его своей бледностью, при повторном рассмотрении оказалась белой, как воск.

— Ты умерла? — спросил он.

— Боюсь, да. Два часа назад, во сне. Но мне нужно было прийти, Терри: слишком много незаконченного… Я сделала выбор, и ты должен быть доволен. Ты ведь доволен, да?

Она направилась к дамской сумочке, которую оставила возле зеркала. Каллоуэй беспомощно посмотрел на дверь. Его тело не подчинялось ему. Кроме того, на лодыжках были спущенные брюки. Два шага — и он растянулся бы на полу.

Она вновь повернулась к нему, держа в руке что-то блестящее и острое. Он, как ни старался, никак не мог сфокусировать зрение на этом сверкающем, ярком, лучистом… Но чем бы это ни было, оно предназначалось для него.

* * *

С тех пор, как в 1934 году построили новый крематорий, на кладбище не прекращались осквернения могил. В поисках несуществующих драгоценностей гробы выкапывались и вскрывались, надгробия переворачивались и разбивались, на плитах постоянно появлялись бутылочные осколки и нецензурные надписи. За памятниками и оградами почти никто не ухаживал. Сменилось уже несколько поколений, и теперь здесь разве что изредка можно было встретить человека, у которого поблизости был похоронен какой-нибудь родственник и при этом хватало смелости ходить по мрачным аллеям кладбища, изуродованного следами алчности и вандализма.

Конечно, так было не всегда. На мраморных фасадах уцелевших викторианских мавзолеев здесь красовались имена некогда знаменитых и влиятельных людей. Основателей города, местных предпринимателей и аристократов, которыми раньше гордился каждый горожанин. Здесь была погребена и актриса Констанция Литчфилд («Покойся, пока не наступят день и не рассеются тени»), могила которой содержалась в уникальном порядке благодаря заботам какого-то таинственного поклонника.

В эту ночь никто не рассматривал надгробий, не читал эпитафий — для влюбленных было слишком холодно. Никто не видел, как Шарлотта Хенкок отворила дверь своего склепа и два голубя захлопали крыльями, приветствуя ее появление на залитой лунным светом дорожке. С ней был ее муж Жерар, умерший тринадцатью годами раньше и потому не сохранившийся так хорошо, как она. К ним присоединились похороненные неподалеку Джозеф Жарден с семейством, Анна Снелл, Ларио Флетчер, братья Питчкок, за ними последовали и другие. В углу кладбища Альфред Краушо (капитан 17-го уланского полка) помогал своей горячо любимой супруге Эмме встать с ее погребального ложа. Мелькали лица, сдавленные тяжестью могильных плит, — были ли среди них Кетти Рейнольдс со своим ребенком, который прожил всего один день и которого она держала на руках, или Мартин ван дёр Линде («Да не умрет память о праведных»), чья жена пропала без вести во время позапрошлой войны. Роза и Селина Голдфинг, блиставшие в лучших театрах мира, и Томас Джерри, и…

Слишком много имен, чтобы всех упомянуть. Слишком много скорбных отметин времени, чтобы все описать. Достаточно сказать, что они восстали: в остатках своих креповых костюмов, с лицами, так не похожими на фотографии, глядевшие с памятников. И еще то, что все они вышли через главные ворота кладбища и, мягко ступая по сухой земле пустыря, направились к Элизиуму. Вдали по дороге проносились автомобили. В небе гудел реактивный самолет. Заглядевшись на его бортовые огни, один из братьев Питчкок оступился, упал и сломал челюсть. Его осторожно подняли и, беззлобно посмеиваясь, повели дальше. Ничего страшного не произошло, а что же за воскресенье без нескольких дружеских улыбок?

Итак, представление продолжалось:

Коль музыкой питается любовь,

То, музыкант, игра! — до пресыщенья,

Чтоб навсегда мой голод утолить…

Каллоуэя за кулисами так и не нашли. Однако Рьен получил указание от Хаммерсмита (через вездесущего Литчфилда) начинать спектакль без режиссера.

— Должно быть, он в директорской ложе, — сказал Литчфилд. — Да, кажется, я вижу его там.

— Он улыбается? — спросил Эдди Каннингхем.

— У него улыбка до самых ушей.

— Значит, только что от Дианы.

Все засмеялись. В этот вечер смех почти не умолкал. Спектакль явно удавался, и, хотя недавно установленные огни рампы мешали разглядеть зрителей, каждый чувствовал доброжелательную атмосферу в зале. Со сцены актеры возвращались окрыленными.

— Мистер Литчфилд, ваши друзья преобразили эту богадельню, — добавил Эдди. — Жаль, не могу разглядеть партера, но, по-моему, в нем еще не было столько улыбающихся лиц.

* * *

Акт первый, сцена вторая: уже одно появление Констанции Литчфилд в роли Виолы вызвало гром аплодисментов. И каких аплодисментов! Точно тысячи барабанных палочек разом обрушились на тугую кожу каких-то гулких ударных инструментов. Настоящий шквал рукоплесканий!

И, Боже, как она играла! Как и предполагала — с полной самоотдачей, всем сердцем вжившись в роль, не нуждаясь ни в объятиях, ни в поцелуях, ни в прочей театральной бутафории и одним мановением руки заменяя сотню иных многозначительных жестов. После первой сцены каждый ее выход сопровождался все тем же градом аплодисментов, вслед за которыми зрительный зал погружался в напряженное и почтительное молчание.

За кулисами вся труппа наслаждалась предчувствием успеха. Успеха, вырванного из лап почти неминуемой катастрофы.

О, эти аплодисменты! Громче! Еще громче!

* * *

Сидя в своем офисе, Хаммерсмит смутно различал порывы восторженных рукоплесканий, то и дело доносившихся из театра.

Его губы в восьмой раз приникли к краю стакана, когда слева отворилась дверь. На мгновение скосив глаза, он признал Каллоуэя. «Пришел извиняться», — допивая порцию бренди, подумал Хаммерсмит.

— Ну, чего тебе?

Ответа не последовало. Краем глаза Хаммерсмит заметил широкую улыбку на лице посетителя. Самодовольную и неуместную в присутствии скорбящего человека.

— Полагаю, ты слышал?

И снова усмешка.

— Она умерла, — начиная плакать, проговорил Хаммерсмит. — Несколько часов назад, не приходя в сознание. Я уже сказал труппе. Едва ли стоило — ни слова соболезнования.

Эта новость, казалось, не поразила Каллоуэя. Неужели этому ублюдку не было никакого дела до нее? Неужели он не понимал, что наступил конец света? Умерла женщина. Умерла в гримерной Элизиума. Теперь будет официальное расследование, будут проверять все счета и бумаги: они раскроют многое, слишком многое.

Не глядя на Каллоуэя, он в очередной раз плеснул бренди на дно стакана.

— С твоей карьерой все кончено, сынок. Можешь поверить, ты хлебнешь горя не меньше, чем я. Да, можешь мне поверить.

Каллоуэй по-прежнему молчал.

— Тебя это не волнует? — спросил Хаммерсмит.

Некоторое время стояла полная тишина, а потом Каллоуэй ответил:

— Мне наплевать.

— Ах, вот как. Где же твоя любовь к искусству? Все вы, выскочки, сдаетесь после первого же хорошего удара. Нет, ты не выскочка, а неудачник. Если ты еще этого не знаешь, то я тебе объясню…

Он посмотрел на Каллоуэя. Его глаза были затуманены алкоголем и фокусировались с большим трудом, но он сразу все понял.

Каллоуэй, этот грязный педераст, был голым от пояса и ниже. На нем были ботинки и носки, но не было ни брюк, ни трусов. И этот эксгибиционизм был бы комичным, если бы не выражение его лица. Он явно лишился рассудка: вытаращенные глаза беспокойно озирались, изо рта и носа текла то ли слюна, то ли какая-то пена, а язык вывалился наружу, как у загнанной собаки.

Хаммерсмит водрузил очки на нос и увидел то, что представляло собой наихудшее зрелище. Сорочка Каллоуэя была залита кровью, след которой вел к левой стороне шеи. Из уха торчали маникюрные ножницы Дианы Дюваль. Они были загнаны так глубоко, что напоминали заводной ключ в голове механической куклы. Несомненно, Каллоуэй был мертв.

И все же стоял, говорил, ходил.

Из театра донесся новый взрыв аплодисментов, приглушенных расстоянием и стенами. Там находился мир, из которого Хаммерсмит всегда чувствовал себя исключенным. Когда-то он пробовал стать актером, и Господь знает, сколько усилий от него потребовалось, чтобы сыграть пару своих ролей, окончившихся полным провалом. Гораздо больше ему был послушен сухой язык деловых бумаг, который он и использовал для того, чтобы оставаться как можно ближе к сцене.

Аплодисменты ненадолго стихли, и Каллоуэй стал медленно приближаться к нему. Хаммерсмит отпрянул от стола, но тот успел ухватить его за галстук.

— Филистер, — процедил Каллоуэй и сломал ему шею, прежде чем грянул новый взрыв аплодисментов.

…то не обнимешь ты меня,

Покуда место, время и Фортуна

Не отдадут мне права быть Виолой.

В устах Констанции каждая строка звучала как открытие. Как если бы «Двенадцатая ночь» была написана только вчера и роль Виолы предназначалась специально для Констанции Литчфилд. Актеры, игравшие вместе с ней, были в душе потрясены ее талантом.

Весь последний акт зрители буквально не дышали, о чем можно было судить по их напряженному и неослабевающему вниманию.

Наконец Герцог произнес:

Дай мне твою руку,

Хочу тебя поближе рассмотреть.

На репетиции это приглашение игнорировалось: тогда никто не прикасался к Виоле и, тем более, не брал ее за руку. Однако в пылу представления все наложенные табу оказались забытыми. Захваченный игрой, актер потянулся к Констанции. И она, в свою очередь поддавшись порыву чувств, протянула ему руку.

Сидевший в директорской ложе Литчфилд прошептал «нет», но его приказ не был услышан. Герцог обеими руками взял ладонь Констанции. Жизнь и смерть соединились под бутафорским небом Элизиума.

Ее рука была холодна, как лед. В ее венах не было ни капли крови.

Но здесь и сейчас она была ничем не хуже живой руки.

Живой и мертвая, в эту минуту они были равны, и никто не смог бы разнять их.

Литчфилд выдохнул и позволил себе улыбнуться. Он слишком боялся, что это прикосновение разрушит чары искусства. Однако Дионис сегодня не покидал его. Все должно было кончиться хорошо: он уже отчетливо ощущал удачу.

Действие близилось к финалу. Мальволио, оставшись в одиночестве, произносил свои последние слова:

Все кончено, игра завершена,

Но развлекать мы будем вас, как прежде.

Свет погас, опустился занавес. Партер разразился яростными овациями. Актеры, довольные успехом, собрались на сцене и взялись за руки. Занавес поднялся: аплодисменты грянули с удвоенной силой.

В ложу Литчфилда вошел Каллоуэй. Он уже был одет. Ни на шее, ни на сорочке не осталось ни одного пятна крови.

— Ну, у нас блестящий успех, — сказал мертвый режиссер Элизиума. — Жаль, что труппу придется распустить.

— Жаль, — согласился оживший труп.

На сцене актеры закричали и ободряюще замахали руками. Они приглашали Каллоуэя предстать перед публикой.

Он положил ладонь на плечо Литчфилда.

— Вы не составите мне компанию, сэр?

— Нет, нет, я не могу.

— Вы обязаны пойти со мной. Этот триумф принадлежит вам так же, как и мне.

Поколебавшись, Литчфилд кивнул, и они покинули ложу.

* * *

Очнувшись, Телльюла принялась за работу. Она чувствовала себя лучше, чем прежде. Вместе с жизнью исчезла боль в пояснице, не осталось даже невралгии, мучившей ее все последние годы. Теперь у нее не дрожали руки, и поэтому она с первого раза зажгла спичку, которую поднесла к вороху старых афиш.

* * *

Раздался крик, перекрывший даже гром аплодисментов:

— Замечательно, дорогие мои, замечательно!

Это был голос Дианы. Они его узнали, еще не видя ее. Она пробиралась из партера к сцене.

— Безмозглая стерва. Она привлекает к себе внимание, — сказал Эдди Каннингхем.

— Шлюха, — сказал Каллоуэй.

Диана подошла к краю сцены и, пытаясь взобраться на нее, схватилась за раскаленный металл рампы. Лампы горели уже давно, она не могла не обжечься.

— Ради Бога, остановите ее, — взмолился Эдди.

Диана не обращала внимания на то, что у нее с ладоней начала слезать кожа: только улыбалась и упорно лезла вверх. В воздухе запахло горелым мясом. Актеры отпрянули, триумф был забыт.

Кто-то завопил:

— Выключите свет!

Огни рампы погасли. Диана упала навзничь, ее руки дымились. В труппе кто-то свалился в обморок, кто-то побежал к боковому выходу, едва сдерживая рвотные спазмы. Из глубины театра доносился треск огня, но ни один актер не слышал его.

Свет больше не ослеплял их, и они увидели зрительный зал. Все ряды были заполнены. Кто-то привстал, закричал «Браво!», и снова грянули аплодисменты. Но актеры уже не гордились ими.

Даже со сцены было видно, что среди зрителей не было ни живых мужчин, ни живых женщин, ни живых детей. Некоторые размахивали платками, держа их в полуистлевших руках, но большинство просто хлопали и стучали костями о кости.

Каллоуэй улыбался и благодарно кланялся. За пятнадцать лет работы в театре он еще ни разу не видел такой восторженной публики.

Констанция и Ричард Литчфилд взялись за руки и стали спускаться со сцены навстречу восхищенным взглядам своих поклонников, а живые актеры в ужасе бросились за кулисы.

Но там уже вовсю плясали языки пламени.

* * *

Пожар бушевал почти всю ночь. И хотя пожарные делали все, что от них зависело, к четырем часам утра с Элизиумом было покончено.

В развалинах были найдены останки нескольких человек, состояние которых не позволяло рассчитывать на безошибочное опознание. Позже, сверившись с записями в книгах различных дантистов, следствие предположило, что один труп принадлежал Жилю Хаммерсмиту (администратору театра), другой — Рьену Ксавье (сценическому менеджеру), и еще один, как ни поразительно, Диане Дюваль. «Исполнительница главной роли в фильме «Дитя любви» погибла во время пожара» — писали газеты. Через неделю о ней забыли.

Не выжил никто. Некоторые тела просто не были обнаружены.

Они стояли у автострады и смотрели на машины, уносившиеся в ночь.

С виду они ничем не отличались от живых мужчин и женщин. Но разве не в том и заключалось их искусство? Разве не научились они имитировать жизнь так, что она ни в чем не уступала настоящей? Или даже в чем-то превосходила ее? Если так, то именно это должно было привлечь к ним новых зрителей, ожидавших их в тишине кладбищ. И кто же, если не расставшиеся с этим миром, мог по достоинству оценить их умение воплощать давно забытые чувства и страсти?

Мертвые. Ведь развлечения им были нужнее, чем живым. Нужнее, но не доступнее.

Странствующие актеры, стоявшие у дороги и изредка попадавшие в луч проезжавшего автомобиля, не устраивали представлений за деньги. Таково было первое же требование Литчфилда. Служение Аполлону должно было остаться в прошлом.

— Итак, какую дорогу мы выберем? — спросил он. — На север или на юг?

— На север, — сказал Эдди. — Моя мать похоронена в Глазго. Она никогда не видела меня на сцене.

— Значит, на север, — сказал Литчфилд. — Ну, пойдем, подыщем какой-нибудь транспорт?

И он повел труппу к ресторану с автостоянкой, огни которого виднелись вдалеке.

— Не сомневаюсь, какой-нибудь водитель найдет для нас немного места, — добавил он.

— Для всех? — поинтересовался Каллоуэй.

— Нам ведь подойдет и грузовик. Странники не должны быть слишком привередливыми, — ответил Литчфилд. — А мы теперь стали бродягами, бродячими актерами.

— Мы можем угнать какую-нибудь машину, — сказала Телльюла.

— Зачем заниматься воровством, когда нет такой необходимости? — улыбнулся Литчфилд. — Мы с Констанцией пойдем вперед и найдем какого-нибудь отзывчивого шофера.

Он взял свою жену за руку.

— Перед красотой не многие смогут устоять, — сказал он.

— А что нам делать, если кто-нибудь вдруг заговорит с нами? — нервничая, спросил Эдди. Он еще не привык к своей новой роли и постоянно хотел, чтобы его приободряли.

Литчфилд повернулся к труппе и воскликнул:

— Как что делать? Разумеется, играть жизнь! Играть жизнь и улыбаться!

В горах, в городах

Лишь в Югославии Мик понял, какого политического фанатика выбрал себе в любовники. Разумеется, его предупреждали. Один голубой из Бата говорил ему, что Джуд был неукротим, как Аттила, но тот человек как раз недавно расстался с Джудом, и Мик посчитал, что в этом сравнении сказалась его собственная озлобленность.

Если бы он прислушался! Тогда бы ему не пришлось колесить в этом тесном, как гроб, «фольксвагене» по бесконечным дорогам Югославии и обсуждать взгляды Джуда на проблему советской экспансии. Иисус, до чего же тот был утомителен! Он не говорил, а читал лекции. В Италии он проповедовали то, как коммунисты пытались сорвать избирательную кампанию. Теперь, в Югославии, Джуд вновь загорелся этой темой. Мик был готов схватить молоток и размозжить ему голову.

Не то чтобы он был во всем не согласен с Джудом. Многие его доводы (те, что доходили до Мика) казались вполне резонными. Но во многом ли он сам разбирался? Он был учителем танцев. А Джуд был журналистом, профессиональным всезнайкой. И, как большинство журналистов, с которыми встречался Мик, считал своим долгом судить обо всем на свете. Особенно о политике: о том болоте, в котором легче всего увязнуть, а потом проклинать свою жизнь. Самый кошмар заключался в том, что, если верить Джуду, политика была везде. Искусство было политикой. Секс был политикой. Религия, торговля, разведение кроликов, домашние обеды и ужины в ресторанах — все было политикой.

Иисус, это было занудно и утомительно.

Хуже всего, что Джуд не замечал (или не хотел замечать), насколько утомлял Мика. Не глядя на его унылую физиономию, он все говорил и говорил. И его рассуждения удлинялись с каждой милей, которую они проезжали.

В конце концов Мик решил, что Джуд был самовлюбленным ублюдком, с которым нужно расстаться, как только закончится их медовый месяц.

Лишь к концу их путешествия, этого бесцельного вояжа по необозримому кладбищу западноевропейской культуры, Джуд понял, какого беспросветного тупицу обрел в лице Мика. Этот парень совершенно не интересовался ни экономикой, ни политикой стран, по которым они проезжали. Он проявлял полнейшее равнодушие к сложной предвыборной ситуации в Италии и зевал — да, зевал! — когда его пытались (безуспешно) вызвать на разговор о русской угрозе, нависшей над западным миром. Приходилось признать горький факт: Мик был самым заурядным педиком; ни одно другое слово к нему больше не подходило; да, он пребывал в своем сонном мирке, заполненном фресками раннего Ренессанса и югославскими иконами, но не понимал губительных противоречий старой европейской культуры и не хотел вникать в причины ее упадка. Его суждения были так же не глубоки, как его блеклые глаза. Он был полнейшим интеллектуальным ничтожеством.

Загубленный медовый месяц.

* * *

Шоссе из Белграда в Нови-Пазар было, по югославским стандартам, неплохим. Относительно прямое, оно не было сплошь изуродовано трещинами и рытвинами, как дороги, по которым они до сих пор ездили. Городок Нови-Пазар стоял в долине реки Раска, к югу от города, носившего название той же реки. Эта область была не особенно популярна среди туристов. Несмотря на сравнительно хорошую дорогу, она не отличалась слишком большой доступностью и не изобиловала благоустроенными местами для отдыха; однако Мик решил во что бы то ни стало посмотреть монастырь в Сопокани, находившийся к западу от этого городка, и в горячем споре одержал победу.

Путешествие оказалось безрадостным. По обе стороны дороги тянулись однообразные серые поля. Засуха, продолжавшаяся во время всего этого жаркого лета, сказывалась на большинстве пастбищ и деревень. У немногих прохожих, мелькавших на обочине, были, как правило, нахмуренные и унылые лица. Даже лица детей выглядели по-взрослому суровыми; их брови были такими же тяжелыми, как и зной, повисший над долиной.

Еще в Белграде выложив все, что думали друг о друге, они большую часть пути проехали молча; однако прямая дорога, как и все прямые дороги, требовала какого-нибудь разговора. Такова особенность всех долгих поездок на автомобиле: чем легче им править, тем большей разрядки требуют ничем не занятые мысли путешественников. Какая же разрядка лучше, чем ссора?

— Что за дьявол тебя потянул в этот проклятый монастырь? — наконец проговорил Джуд.

Это был несомненный вызов.

— Мы проехали столько дорог…

Мик старался сохранять разговорный тон. Он не был расположен к распрям.

— Чтобы взглянуть на своих паршивых девственниц, да?

Мик достал путеводитель и, следя как мог за голосом, прочитал: «…здесь невозможно не залюбоваться величайшими творениями сербского изобразительного искусства, включающими такой признанный современными критиками шедевр школы Раска, как «Сон Невинной Девы».

Молчание.

Затем Джуд сказал:

— Мне осточертели церкви.

— Это шедевр.

— Если верить твоей дерьмовой брошюрке, они все шедевры.

Мик почувствовал, что теряет самообладание.

— Самое большее — два с половиной часа…

— Говорю тебе, хватит с меня церквей. Меня тошнит от их запаха. От протухшего фимиама, от прокисшего пота, от…

— Всего лишь небольшой крюк. А потом мы вернемся на эту дорогу, и ты сможешь прочитать мне еще одну лекцию о положении фермеров в Сандзаке.

— Полагаю, мы можем говорить на любую нормальную тему, обходясь без всей этой чепухи о дерьмовых сербских шедеврах…

— Останови машину!

— Что?

— Останови машину!

Джуд подрулил к обочине. Мик вышел из «фольксвагена».

Шоссе было раскаленным, но дул слабый ветерок. Он всей грудью вобрал воздух и, сделав несколько шагов, встал посреди дороги. Не было видно ни пешеходов, ни других машин. Никого, в обоих направлениях. Слева простирались широкие поля, а за ними в полуденном зное плавали вершины далеких гор. В заросшем кювете краснели бутоны дикого мака. Мик подошел к краю дороги, нагнулся и сорвал один из них.

За его спиной хлопнула дверца «фольксвагена».

— Почему мы должны останавливаться из-за тебя? — громко спросил Джуд. Судя по тону, он все еще надеялся вызвать ссору. Умолял о ней.

Мик стоял, поигрывая маковым стеблем с набухшей коробочкой. Лепестки осыпались и теперь крупными алыми каплями лежали на сером асфальте.

— Я задал тебе вопрос, — снова сказал Джуд.

Мик оглянулся. Джуд, мрачно хмурясь, стоял у автомобиля. Злобный, но смазливый; о да, его лицо заставляло рыдать от отчаяния немало женщин, когда они узнавали, что он был голубым. Густые черные усы (всегда в идеальной форме) и глаза, в которые можно было смотреть вечно, ни разу не встречая одного и того же оттенка. Мику стало даже немного тошно оттого, что такой чудесный мужчина мог быть таким бесчувственным дерьмом.

Разглядывая привлекательного паренька, который стоял у края дороги и надувал губы, Джуд презрительно усмехнулся. Его тоже не восхищало поведение спутника. То, что было допустимо для шестнадцатилетней девочки, в двадцать пять лет, по меньшей мере, вызывало недоверие.

Мик отбросил цветок и вытащил нижнюю часть майки из джинсов. Поочередно обнажились подтянутый живот и худая плоская грудь. Затем показалась взъерошенная голова. Он улыбнулся и откинул майку в сторону. Мик посмотрел на его торс. Аккуратный, не слишком мускулистый. Шрам от аппендицита над поясом узких потертых «Левайсов». На шее висела небольшая, но ярко блестевшая на солнце золотая цепочка. Неожиданно для себя Джуд снисходительно улыбнулся: мир частично был восстановлен.

Мик расстегивал ремень.

— Хочешь трахнуться? — не переставая улыбаться, спросил он.

— Бесполезно, — последовал ответ, хотя и не на тот вопрос.

— Что бесполезно?

— Мы не подходим друг другу.

— Может, на свежем воздухе попробуем?

Он расстегнул зиппер и повернулся к пшеничному полю, расстилавшемуся за дорогой.

Джуд смотрел, как Мик прокладывал путь в колыхавшемся море. Его загорелая спина была одного цвета с колосьями и поэтому почти сливалась с ними. Он предлагал ему довольно опасную игру — тут был не Сан-Франциско и даже не степи Хемпстеда. Нервничая, Джуд взглянул на дорогу. Все так же безлюдна в обоих направлениях. А Мик, то и дело оборачиваясь, все шел в глубь этого поля; уходя, он разгребал руками золотистые волны, точно погружался в воды какого-то волшебного залива. Какого черта!.. Рядом никого не было, никто не мог увидеть их. Здесь были только горы, безмолвно плавившиеся на полуденном солнце, да какая-то потерявшаяся собака, которая сидела у края дороги и поджидала своего хозяина.

Джуд пошел вслед за Миком, на ходу расстегивая рубашку. На протоптанной полосе лежали колосья пшеницы — поваленные, как деревья под ногами великана. Они были как один повержены на землю, и Джуд, все также улыбаясь, мог представить панику, охватившую их маленький мирок. Он не хотел причинять им зла, но как они могли узнать об этом? Пожалуй, он растоптал сотни жизней — спелых зерен, жуков, личинок, гусениц, — прежде чем добрался до стерни, где на подстилке из свежего жнивья лежал Мик, уже совсем обнаженный.

Любовью они занимались с наслаждением, равным для обоих. Им было упоительно хорошо, когда они так близко ощущали друг друга, обмениваясь страстными поцелуями, все крепче свивались руками и ногами в узел, который только оргазм мог развязать. Разгоряченные, они слышали тарахтение трактора, проехавшего по дороге; но были слишком поглощены своими телами, чтобы обратить внимание на него.

Возвращаясь к «фольксвагену», они на ходу отряхивались от пшеничных усов и оба блаженно улыбались. Перемирие было установлено если не навсегда, то, по меньшей мере, на несколько часов.

В машине можно было изжариться заживо, и они опустили стекла, чтобы проветрить салон прежде, чем продолжать путь в Нови-Пазар. Часы показывали половину четвертого, впереди было не меньше часа быстрой езды.

Мик сел справа и проговорил:

— Забудем о монастыре, а?

Джуд вздохнул.

— Мне казалось…

— Я не вынесу еще одной невинной девы.

Они оба рассмеялись. Затем поцеловались, снова ощутив друг друга на вкус: смесь слюны и соленый привкус семени.

* * *

Следующий день выдался солнечным, но не особенно жарким. Голубое небо постепенно затягивалось тонкой облачной дымкой, не затенявшей ярких лучей дневного света. Свежий утренний воздух щекотал ноздри, как запах эфира или мяты.

Вацлав Джеловсек смотрел на голубей, круживших над главной площадью города. На площади устанавливалось множество различных приспособлений как гражданского характера, так и военных. В воздухе витали эманации того деловитоговозбуждения, которое — он это знал — чувствовали все мужчины, женщины и дети Пополака и которое не могло не передаваться голубям. Вот почему они подлетали так близко, взмывали вверх, опускались и сновали между большими колесами деревянных блоков; они знали, что сегодня им не причинят никакого вреда.

Он снова взглянул на небо. Облачная дымка понемногу сгущалась: не самые идеальные условия для празднества. В его мыслях промелькнуло выражение, которое он слышал от одного знакомого англичанина: «витать головой в облаках». Насколько он понимал, это означало — мечтать о чем-то несбыточном, жить туманными сновидениями. Он криво усмехнулся. Да, Запад не знал об облаках ничего, кроме того, что они приносят сны и бесплодные мечтания. Пожалуй, Западу не помешало бы увидеть сегодняшнее зрелище, чтобы внести дополнительный смысл в свою поговорку.

Здесь, в горах, она получала самое первородное значение. Все-таки неплохо было сказано.

Головой в облаках.

На площадь недавно прибыл первый отряд людей. Двое или трое болели и не смогли прийти, но им тотчас нашлась замена. Да с какой готовностью! С какими широкими улыбками запасные, услышав свои имена и номера, вышли из строя, чтобы занять пустующее место в уже формировавшейся конечности! Чудеса организованности в каждом кубическом ярде пространства. У каждого человека — свое положение и свое дело. Ни суеты, ни криков: все голоса не громче взволнованного шепота. Он восхищенно наблюдал за их слаженной и быстрой работой, за отточенными движениями рук с веревками и ремнями.

Впереди был долгий и славный день. Вацлав сегодня встал за полчаса до рассвета, пил кофе из импортных пластиковых стаканов, обсуждал метеорологические сводки из Митровицы и смотрел, как на беззвездном небе занималась алая заря. Количество выпитого кофе сейчас перевалило за шестую порцию, а часовая стрелка еще не достигла семичасовой отметки. Метцинджер, стоявший по ту сторону площади, выглядел таким же усталым и возбужденным, как и сам Вацлав.

Они вместе наблюдали за тем, как розовел восток. Однако затем разошлись и не должны были подходить друг к другу до тех пор, пока не кончится состязание. Как никак Метцинджер был из Подуево. В предстоящей битве ему надлежало поддерживать свой собственный город. Конечно, завтра им можно будет переговорить о том, что с ними приключилось, но сегодня они должны вести себя, как два незнакомых человека. Сегодня они были только патриотами, исполненными решимости одержать победу над противником.

Вот и воздвигнута, к обоюдному удовлетворению Метцинджера и Вацлава, новая нога Пополака. Все страховочные узлы тщательно подогнаны, нога высится над площадью, отбрасывая тень на фасад городской ратуши.

Вацлав отхлебнул остывшего кофе и позволил себе улыбнуться. Что за дни, что за дни! Великие свершения, развивающиеся знамена и это неповторимое зрелище, один вид которого мог бы лишить жизни многих людей. Вот они, деяния, достойные неба.

Ах, какие золотые дни.

На главной площади Подуево царило не меньшее оживление.

Может быть, здесь торжественность, сопутствующая ежегодному празднеству, была смешана с печалью, но это было понятно. Весной ушла из жизни Нита Габрилович, всеми почитаемая предводительница города. Она умерла в девяносто четыре года, лишив горожан своих технических знаний и организаторского таланта. Шестьдесят лет она готовила эти состязания, с каждым разом увеличивая и усовершенствуя свое колоссальное творение. И теперь ее не стало.

Разумеется, без нее порядок тоже не нарушался. Люди были слишком дисциплинированны, чтобы не подчиняться приказам. Тем не менее, в половине восьмого сооружение еще только близилось к середине. Дочь Ниты, руководившая этим, явно не имела достаточного опыта. Она была не совсем решительна в своих действиях, а для того, чтобы правильно расставить людей по местам — сплотить их в единое целое, — нужно было быть наполовину пророком, наполовину цирковым укротителем. Может быть, через два или три года, одержав по крайней мере пару побед, дочь Ниты Габрилович приобрела бы необходимые навыки. Однако сегодня Подуево опаздывал: то и дело происходили неувязки со страховочными ремнями; в отличие от предыдущих лет, горожане нервничали, обменивались неуверенными взглядами.

Лишь в восемь часов Подуево сделал первый шаг по направлению к тому месту, где его уже ждал соперник.

Скоро должен был прозвучать условный сигнал к началу битвы.

* * *

Мик проснулся ровно в семь, хотя в непритязательном номере отеля «Белград» будильника не было. Лежа в своей постели, он слышал ровное дыхание Джуда, доносившееся с двуспальной кровати, стоявшей поперек комнаты. Сквозь тонкие шторы пробивался мутный утренний свет, не побуждавший к ранней поездке. После нескольких минут взирания на облупившийся потолок и не менее длительного разглядывания грубо слепленного распятия на противоположной стене Мик, наконец, встал и подошел к окну. Он был прав: день выдался пасмурным. Под серыми облаками громоздились невзрачные крыши Нови-Пазара. За крышами высились блеклые вершины гор. По их склонам ползли вверх сине-зеленые кроны деревьев. Там был лес. Единственное место, обладавшее хоть какой-нибудь притягательностью в этом захолустье.

Сегодня можно было поехать на юг, в Косовску Митровицу. Кажется, там должен быть музей? Или рынок? А оттуда они могли спуститься в долину реки Ибар, по дороге, окруженной горами. Да, горы: сегодня он решил посмотреть горы.

Было пятнадцать минут девятого.

* * *

В девять Пополак и Подуево величественно выходили на рубежи атаки.

Вацлав Джеловсек приложил ладонь козырьком ко лбу и изучающе оглядел небо. Оно было затянуто облаками, но на западе виднелись голубые просветы; под ними ярко блестели горы. День был не самым удачным для состязания, хотя и вполне приемлемым.

* * *

Мик и Джуд позавтракали ветчиной с яичницей и несколькими чашками хорошего черного кофе. Облака над Нови-Пазаром уже рассеялись, и они, воспрянув духом, собрались в путь. Косовска Митровица до обеда, а после, возможно, горная крепость в Цвекаке.

В половине десятого они покинули Нови-Пазар и поехали по шоссе Србсвак на юг, в долину реки Ибар. Дорога не из лучших, но даже выбоины и неровности асфальта не могли испортить нового дня.

Не считая отдельных пешеходов, шоссе было пустым. По обе стороны высились волнистые, поросшие густым лесом горы. Из фауны встречались только редкие птицы. Затем исчезли даже пешеходы, а сельскохозяйственные фермы, мимо которых они иногда проезжали, казались запертыми и безлюдными. В одном дворе они увидели черных поросят — их никто не кормил. На веревках сушилось выстиранное белье; прачек же словно не было.

Поначалу отсутствие человеческих контактов действовало освежающе, но по мере приближения полудня уже становилось немного не по себе.

— Мик, разве мы не должны были увидеть знак поворота на Митровицу?

Он пригляделся к карте.

— Может быть…

— …мы едем не той дорогой.

— Если бы знак был, то я бы его увидел. По-моему, нам нужно свернуть с этой дороги и взять немного южнее. Тогда мы спустимся в долину даже ближе к Митровице, чем думали.

— Как мы свернем с этой чертовой дороги?

— Мы проехали пару поворотов…

— Там были только разбитые грунтовки.

— Ну, либо они, либо то, что имеем.

Джуд поджал губы.

— Сигарету? — спросил он.

— Закончились милю назад.

Впереди горы поднимались непреодолимой стеной. Там не было ни одного признака жизни: ни струйки дыма из трубы, ни голосов, ни звука работающих машин.

Затем:

— Вон!

Поворот, явный поворот. Правда, не основная дорога. Скорее, просто разбитая колея, вроде двух предыдущих. И все же, это было лучше, чем перспектива бесконечного петляния по горным склонам.

— Наше путешествие превращается в какое-то проклятое сафари, — мрачно бросил Джуд, когда «фольксваген» запрыгал по кочкам и ухабам.

— Где же твоя жажда приключений?

— Забыл взять с собой.

Они начали взбираться вверх. Эта дорога тоже неотвратимо вела в горы. На капоте машины замелькали тени сомкнувшихся над ними древесных крон. Внезапно всюду запели птицы — праздно и оптимистично. Запахло хвоей и сырой землей. Впереди на дорогу выскочила лиса. Лениво взглянув на приближающийся автомобиль, она неспешно продолжила свой путь и скрылась среди деревьев.

Мик подумал, что они правильно сделали, свернув с того унылого и нескончаемого шоссе. Вскоре можно было остановиться и размять ноги, а потом найти какой-нибудь спуск в долину.

Два человека находились в часе езды от Пополака.

Сам город полностью опустел. В нем не осталось даже больных и стариков: никто не хотел пропускать сегодняшнего зрелища. Дети, незанятые взрослые, калеки, слепые и беременные женщины — все уже собрались в условленном месте. Конечно, таков был обычай: его соблюдение не требовало применения каких-либо принудительных мер. Сегодняшнее состязание стоило того, чтобы его увидеть.

В сражении должны были участвовать все: город против города. Так было всегда.

Поэтому города вышли в горы. К полудню все жители Пополака и Подуево, собравшись в ущелье, ожидали начала битвы.

Десятки тысяч сердец колотились все быстрее и быстрее. Десятки тысяч тел натужно, но согласованно сгибались и выпрямлялись — города выступали на исходные позиции. Две громадные тени этих тел ложились на кроны деревьев, на дороги и горные склоны; ступки выдавливали белый сок из травы; под ногами гибли звери, в труху сминались кустарники и пни. Земля дрожала от тяжелых шагов. Эхо разносилось далеко в горах.

В колоссальном теле Подуево все заметней проявлялись некоторые технические неувязки. Город уже немного прихрамывал на одну из своих циклопических ног. Воины, составлявшие ее, напрягали все силы, чтобы выправить крен исполинского торса: на них ложилась вся тяжесть города и вся ответственность за него. Тем не менее, сказывались недостатки в их подготовке, которой прежде руководила сама Нита Габрилович. Воины уже изнемогали от усталости.

Они остановили машину.

— Слышал?

Мик покачал головой. Его слух не отличался особенной остротой. Подростком он слишком часто ходил на рок-концерты.

Джуд выбрался из автомобиля.

Птицы, казалось, немного угомонились. Звук, который он слышал в салоне, повторился. Это был какой-то необычный звук: скорее, похожий на колебание почвы под ногами.

Может быть, отдаленный гром?

Нет, слишком ритмично. Вот и опять, словно нечто огромное ворочалось под склонами гор. И снова, где-то под ногами…

Бум.

Теперь и Мик услышал. Он перегнулся через окно машины.

— Это где-то впереди. Я тоже слышу.

Джуд кивнул.

Бум.

Вновь прокатился подземный гром.

— Что за дьявольщина? — недовольно проговорил Мик.

— Что бы это ни было, я хочу взглянуть…

Джуд, улыбаясь, забрался обратно в «фольксваген».

— Похоже на пушки, — заводя машину, сказал он. — На большие пушки.

Приложив к глазам русский полевой бинокль, Вацлав Джеловсек наблюдал за сигнальщиком. Тот поднял руку с пистолетом, ствол которого окутался маленьким облачком белого дыма. Через пару секунд из долины донесся звук выстрела.

Состязание началось.

Он перевел взгляд на двух исполинов. Головы в облаках — или почти в облаках. Они представляли собой потрясающее, незабываемое зрелище. Вот оба города вздрогнули, готовясь выйти навстречу друг другу и вступить в ритуальную битву.

Один из них, Подуево, держался менее уверенно. Перед тем как поднять левую ногу и сделать первый шаг, он чуть заметно поколебался. Ничего серьезного, просто небольшие трудности с координацией мускулов. Через пару шагов город должен был приноровиться к ритму движения, еще через пару его обитатели должны были заработать как одно неразделимое целое, чтобы вскоре показать могущество их великана, шедшего к своему двойнику как к отражению в зеркале.

Выстрел вспугнул стаи птиц, сидевших на деревьях. Они дружно и шумно взмыли над долиной, словно в честь предстоявшего великого сражения.

— Ты слышал выстрел? — спросил Джуд.

Мик кивнул.

— Военные маневры?.. — Джуд широко улыбнулся.

Он уже видел заголовки на первых полосах газет — эксклюзивные репортажи о секретных войсковых учениях в глубине югославской территории. Может быть, русские танки на каком-то своем полигоне, надежно скрытом от взглядов Запада. В случае удачи, он мог стать почтовым голубком этой новости.

Бум.

Бум.

В воздух поднялось множество птиц. Гром стал слышен отчетливее.

Он походил на орудийные залпы.

— Это за следующей горой… — сказал Джуд.

— По-моему, нам лучше вернуться.

— Мне необходимо посмотреть.

— А мне нет. Нас там не ждут.

— Ну и что? И почему ты так думаешь?

— Нас все равно не пустят. Может быть, депортируют. Не знаю, мне просто кажется…

Бум.

— Я должен посмотреть.

Он еще не договорил этих слов, когда послышались первые вопли.

Вопли издавал Подуево: даже не вопли, а жуткий предсмертный вой. Погиб один из людей, составлявших его слабую левую ногу — погиб, надорвавшись от тяжести, которую нес на себе, — и смерть тут же стала распространяться по всему сооружению. Человек, потерявший опору, не выдерживал сам и падал, сминаемый давившими на него телами. Болезнь была подобна раковой опухоли, но развивалась в течение секунд. Вся колоссальная система покачнулась и начала заваливаться набок.

Великолепный шедевр, созданный жителями Подуево из собственной плоти и крови, падал, как исполинская многоэтажная башня.

С левого бока на него сыпались изувеченные человеческие останки. Падая, Подуево на лету рассыпался на части.

Громадная голова, только что касавшаяся облаков, все больше откидывалась назад. Мертвые падали, увлекая за собой живых. Люди хватались друг за друга. Их голоса слились в один протяжный, душераздирающий крик, взывавший о помощи к небесам, на недоступность которых они сегодня посягнули.

— Ты слышал это?

Это было несомненно человеческим, хотя и оглушительно громким и невыносимо протяжным. У Джуда что-то перевернулось в желудке. Он поглядел на бледного, как полотно Мика.

Мотор был сразу же выключен.

— Нет, — сказал Мик.

— Послушай! Ради Бога…

До них докатилась волна предсмертных стонов и стенаний, приглушенных падением чего-то очень тяжелого. Земля содрогнулась.

— Нам нужно туда, — умолял Мик.

Джуд замотал головой. Он был готов ко встрече с какими-нибудь военными соединениями — хоть по всей русской армии, дислоцированной за соседней горой, — но гул, стоявший в его ушах, был человеческим, слишком человеческим гулом голосов. Они напомнили о том, каким ему в детстве представлялся Ад: нескончаемыми, невыразимыми с помощью слов мучениями, которыми стращала его мать на тот случай, если он отступится от Христа. Это был ужас, забытый им больше чем на двадцать лет. И вот он снова был с ним — такой же сильный, как и прежде. Может быть, там, за зубчатым горизонтом, находилась сама Преисподняя, у края которой стояла его мать и звала сына испытать отведенное ему наказание.

— Если ты не хочешь вести машину, то я сам сяду за руль.

Мик выбрался из машины и выпрямился, не сводя взгляда с колеи перед ним. На какое-то мгновение в его глазах мелькнуло глуповатое, недоверчивое выражение. Затем его лицо стало еще белее, чем прежде, и он выдохнул:

— Иисус Христос…

Его голос был сдавленным приступом тошноты, подступившей к горлу.

Его любовник сидел за рулем, обхватив голову руками, все еще не в силах вырваться из своих воспоминаний.

— Джуд…

Джуд медленно поднял глаза. Впереди колея быстро темнела от несущегося навстречу машине потока — потока крови. Разум Джуда попытался как-нибудь иначе понять смысл того, что он видел через ветровое стекло. Однако других объяснений не было. Это была кровь, настоящий кровавый потоп, кровь без конца…

И почти сразу же в воздухе повеяло свежевыпотрошенными внутренностями: запахом, исходящим из глубины человеческих тел, — наполовину пряным, наполовину приторным.

Мик навалился на дверную ручку «фольксвагена». Она подалась неожиданно легко, и он, с вытаращенными глазами, обезумевшими глазами плюхнулся на правое сиденье.

— Назад, — выдавил он из себя.

Мик потянулся к ключу зажигания. Кровавая река уже плескалась под передними колесами автомобиля. Впереди весь мир был окрашен в багровые тона.

— Быстрей, назад! Отъезжай, чтоб тебя!..

Джуд не делал никаких попыток стронуть машину с места.

— Мы должны посмотреть, — неуверенно проговорил он. — Должны.

— Нам не нужно ничего, — простонал Мик, — кроме того, чтобы к дьяволу убраться отсюда. Это не наше дело…

— Авиакатастрофа…

— Нет дыма!

— Но человеческие голоса…

Все инстинкты Мика умоляли поскорей вернуться назад. Он мог прочитать об этой катастрофе в завтрашних газетах — мог посмотреть фотографии и телерепортажи. Сегодня все было слишком свежо, слишком непредсказуемо…

На том конце этой колеи могло быть все, что угодно. И кто знает, как это истекающее кровью…

— Мы должны…

Не слушая стонов Мика, Джуд завел машину. «Фольксваген» пополз вперед, навстречу багровому, пенящемуся течению.

— Нет, — неожиданно спокойно произнес Мик. — Пожалуйста, не надо…

— Мы должны, — стиснув зубы, ответил Джуд. — Должны. Должны.

Всего лишь в нескольких ярдах правее уцелевший город бросил тень на залитую кровью дорогу. Мик ничего не видел из-за слез, а Джуд, сощуривший глаза и готовившийся к зрелищу, которое ожидало их за поворотом, только смутно отметил, как что-то ненадолго застлало свет. Может быть, облако. Или стая птиц.

Если бы в этот момент он поднял глаза и немного повернулся на северо-восток, то увидел бы голову Пополака. Огромную, наклоненную вперед голову обезумевшего города, который прошествовал между горами и исчез из поля зрения. Тогда бы Джуд знал, что эта область была выше его разумения; что в этом углу Ада уже никого нельзя было исцелить. Но ни он, ни Мик не видели последнего посланного им предупреждающего знака. И отныне их судьба была решена. Как Пополак и его мертвый близнец, они были лишены рассудка и всех надежд на возвращение к жизни.

Они обогнули горный склон, и перед ними предстало то, что осталось от Подуево.

Примитивное человеческое воображение еще никогда не имело дела с подобной картиной.

Возможно, на полях сражений Европы иногда случалось быть нагроможденными друг на друга такому бесчисленному количеству трупов; но было ли среди них столько женщин и детей, связанных с мертвыми телами мужчин? Были ли когда-нибудь такие горы трупов, недавно и одновременно лишенных жизни? Да, погибали целые города, но когда они погибали из-за закона притяжения?

Зрелище было из могущественнейших. Перед его лицом разум медленно уползал в свою жалкую каморку и, захватив с собой неопровержимые улики этого жуткого и безжалостного мира, осторожно ощупывал их, пытался найти какой-нибудь незамеченный сразу изъян, где бы можно было сказать: «Этого ничего нет. Это не смерть, а сон, это просто кошмарное сновидение».

Но разум не находил ни одной трещины в стене, вставшей перед ним. Это была правда. Это была сама смерть.

Подуево рухнул.

Тридцать восемь тысяч семьсот шестьдесят пять жителей были повержены на землю и превращены в груду распадающейся, сочащейся плоти. Те, кто не погиб от удара или удушья, мучились в предсмертных судорогах. Не выжил никто, кроме дряхлых стариков, не успевших подойти к месту состязания. Эти несколько подуевцев, сгорбленных и изможденных, смотрели на гору человеческих останков и, как Мик и Джуд, старались не верить своим глазам.

Джуд первым выбрался из машины. Почва под ногами была липкой от сворачивающейся крови. Он оглядел пространство бойни. Никаких обломков или других признаков авиакатастрофы; ни огня, ни дыма, ни запаха топлива. Только лишь десятки тысяч остывающих тел, обнаженных или одетых в одинаковую серую форму: как мужчины, так и женщины и дети. На некоторых сохранились остатки каких-то кожаных сбруй с тянущимися от них многими и многими милями канатов. Чем больше он присматривался, тем отчетливее видел сложную систему узлов и петель, опутывавших и соединявших неподвижные людские тела. По какой-то причине почти все они были связаны друг с другом. Некоторые были прикреплены к плечам своих соседей, как мальчики во время игры в конный бой. Некоторые были плотно прикручены к чьим-то локтям, поясам, лодыжкам и бедрам. Были обмотанные веревками с головы до ног; с шеей, пригнутой к ступням. Все были связаны одной, хотя и многократно разорванной паутиной тросов, канатов, веревок.

Еще один выстрел.

Мик поднял глаза.

По грудам тел пробирался одинокий мужчина, одетый в серую шинель. Он держал в руке револьвер и методично пристреливал умирающих. Исполняя свой жалкий акт милосердия, медленно шел вперед, приглядываясь, в первую очередь выбирая мучившихся детей. Разряжал револьвер и заряжал снова. Разряжал и заряжал, разряжал…

Мик выскочил из машины.

Он заорал во все горло, перекрывая стоны раненых.

— Что это?

Мужчина прервал свое занятие и поднял лицо — такое же серое, как и его шинель.

— А? — он хмуро осмотрел двоих непрошеных свидетелей катастрофы.

— Что здесь произошло? — неестественно высоким голосом прокричал Мик. Он почувствовал себя лучше оттого, что мог кричать и злиться на этого человека. Может быть, он был виноват. Ему нужно было кого-то обвинить в случившемся.

— Скажите, — сквозь слезы кричал Мик. — Скажите! Ради Бога, скажите! Объясните!

Мужчина в серой шинели покачал головой. Он не разобрал ни слова из того, что кричал этот молокосос. Он понял то, что язык был английским, но больше ничего. Мик пошел ему навстречу, не переставая чувствовать на себе взгляды мертвых. Они смотрели на него снизу вверх — своими неподвижными, остекленевшими глазами, в которых застыл беззвучный и оттого еще более невыносимый крик.

Тысячи, тысячи глаз.

Он достиг мужчины, когда тот уже расстрелял почти все патроны. Его осунувшееся лицо было мокрым от слез.

Кто-то дотронулся до его ноги. Он не желал смотреть вниз, но чья-то рука все пыталась и пыталась ухватиться за его ботинок. Он опустил глаза. Под ним лежал юноша, распростертый в форме свастики. Все его суставы были вывихнуты. Из под него высовывались ноги ребенка, окровавленные и торчавшие среди других тел, как два стебля с красными лепестками.

Он хотел отнять у мужчины револьвер, но руки юноши не отпускали его. И еще больше ему захотелось найти где-нибудь пулемет, который мог бы прекратить эту бессмысленную и мучительную агонию.

Когда Мик снова посмотрел вперед, человек в серой шинели уже поднимал револьвер.

— Джуд! — заорал он, но его вопль был заглушен выстрелом револьвера, направленного в рот мужчины.

Последнюю пулю тот оставил для себя. Его затылок лопнул, как разбитое яйцо, и, все еще держа дуло во рту, он рухнул на другие тела.

— Мы должны… — начал Мик, хотя сам не знал, к кому обращался. — Мы должны…

Что он собирался делать. Что они должны были делать в этой ситуации?

— Мы должны…

К нему подошел Джуд.

— Помочь, — сказал он.

— Да. Мы должны позвать на помощь. Мы должны…

— Пошли…

Да. Вот что нужно было сделать. Пусть из трусости, пусть под любым предлогом, но они должны были как можно скорее оставить это поле битвы с его окровавленными, протянутыми к ним руками.

— Нужно сообщить властям. Найти какой-нибудь город. Позвать на помощь…

— Священников, — сказал Мик. — Им нужны священники.

Джуд мрачно усмехнулся. Подобная мысль показалась ему совершенно абсурдной. Здесь потребовалась бы целая армия исповедников с брандспойтами, поливающими святой водой, и мощными динамиками для благословений.

Они отвернулись от этого чудовищного зрелища и, поддерживая друг друга, стали пробираться к машине.

Она оказалась занятой.

За рулем сидел Вацлав Джеловсек. Он пытался завести двигатель. Один поворот ключа! Второй. С третьего раза зажигание сработало, и из-под задних колес вырвались комья липкой, бурой грязи. Разворачивая «фольксваген», Вацлав увидел двух англичан, бегущих к автомобилю и размахивающих руками. Сейчас они ничего не значили — он не хотел быть похитителем машин, но ему нужно было выполнять свою работу. Он был судьей сегодняшнего состязания и нес ответственность за всех его участников. Один из этих героических городов уже рухнул. Он должен был сделать все возможное, чтобы не дать Пополаку последовать за своим собратом. Второго великана нужно было догнать и урезонить. Успокоить любыми словами и обещаниями. Во что бы то ни стало образумить его и не допустить второй такой же катастрофы.

Мик все еще бежал за «фольксвагеном» и во все горло кричал ему вслед. Похититель не обращал внимания, полностью сосредоточившись на маневрировании по скользкой дороге. Мик быстро отставал. Автомобиль набирал скорость. Взбешенный, но сбившийся с дыхания, Мик остановился посреди дороги и уперся ладонями в колени. У него не было сил даже для того, чтобы дать волю своей ярости.

— Ублюдок, — выругался Джуд.

Мик поднял голову. Автомобиль уже скрылся из виду.

— Сволочь. Не умеет даже рулить как следует.

— Мы… поймать… мы должны поймать его, — тяжело дыша, выдавил из себя Мик.

— Как?

— Догнать… Бегом… Пешком…

— У нас нет даже карты… Она осталась в машине.

— Иисус… Христос… Всемогущий.

Они медленно побрели вниз по колее, прочь от этого поля.

Через несколько метров течение стало мелеть. До основной дороги дотягивалось только несколько тоненьких ручейков. Следуя за красными отпечатками протекторов, Мик и Джуд вышли на распутье.

Шоссе на Србовак было пустым в обоих направлениях. Отпечатки шин поворачивали налево.

— Он направился в горы, — сказал Джуд, тупо уставившийся в сине-зеленый пейзаж с издевательски искусно вплетенной в него лентой дороги. — Он сошел с ума!

— Будем возвращаться прежним путем?

— Нам придется идти до утра.

— Подсядем к кому-нибудь.

Джуд покачал головой: его лицо выражало усталость и потерянность.

— Мик, ты еще не понял? Они все знали о происходящем. Все люди с ферм — они убрались к чертям подальше, как только сюда пришли эти сумасшедшие. Готов держать пари на что угодно, на дороге не будет ни одной машины. Разве что встретится парочка таких же безмозглых туристов, как мы с тобой, но ни один турист не затормозит рядом с нами. Посмотри на себя.

Он был прав. Они выглядели, как два мясника — по пояс залитые кровью. Их лица были перепачканы подтеками пота, глаза — безумно вытаращены.

— Нам придется пойти за ним, — сказал Джуд.

Он махнул рукой в сторону гор. Солнце уже скрылось за ними, и склоны быстро темнели.

Мик вздрогнул. Так или иначе, им предстояло провести ночь на дороге. И ему было все равно, куда идти, если это увеличивало расстояние между ним и смертью у него за спиной.

Пополак был недвижим. Паника сменилась тупым, равнодушным приятием мира таким, каким он предстал сегодня. Тысячи людей, накрепко привязанных друг к другу и выстроенных в один живой организм, позволили согласию безумия восторжествовать над спокойным голосом разума. Они сплотились в один мозг, одну мысль, одно желание; в течение нескольких секунд стали бездушной тканью ожившего гиганта, образ которого так удачно воссоздали. Все их хрупкие личные чувства были сокрушены могучим потоком общей воли — не страстями, правящими толпой, а телепатической волной, превратившей тысячи голосов в одно слитное повеление.

И этот голос скомандовал: «Иди!»

Этот властный голос сказал: «Я хочу никогда не видеть этого страшного зрелища».

Пополак повернулся и, ступая тяжелыми полумильными шагами, направился в горы. Мужчины, женщины и дети, составлявшие тело шагающего исполина, были незрячими. Они видели глазами своего города. Думали его мыслями. Жили его желаниями. И верили в его бессмертие.

Пройдя две мили, Мик и Джуд почувствовали в воздухе запах бензина, а чуть позже увидели перевернутый «фольксваген». Его колеса торчали из глубокого кювета у левого края дороги. Странно, что он не горел.

Дверца водителя была открыта. Вацлав Джеловсек неподвижно лежал рядом. Он дышал. На его теле не было заметно никаких ран, если не считать двух или трех царапин на лице. Они осторожно вытащили похитителя из пыльного кювета и уложили на дорогу. Мик подложил ему под голову свою куртку и развязал его галстук.

Внезапно его глаза приоткрылись.

Он медленно обвел их взглядом.

— С вами все в порядке? — спросил Мик.

Какое-то время мужчина молчал. Казалось, он не понимал.

Затем:

— Англичане? — через силу произнес он.

Акцент был чудовищный, но вопрос был вполне ясен.

— Да.

— Я слышал ваши голоса. Англичане.

Он поморщился.

— Вам больно? — проговорил Джуд.

Мужчина, казалось, нашел этот вопрос забавным.

— Больно? Мне? — переспросил он, и на его лице появилась смешанная гримаса агонии и восторга.

— Я умру, — выдавил он сквозь стиснутые зубы.

— Нет, — сказал Мик. — С вами все в порядке…

Мужчина решительно замотал головой.

— Я умру, — уверенным голосом повторил он. — Я хочу умереть.

Джуд ближе наклонился к нему.

— Скажите, что нам сделать, — тихо произнес он.

Мужчина закрыл глаза. Джуд довольно бесцеремонно встряхнул его.

— Скажите нам, — забыв о сострадательном тоне, громко сказал он еще раз. — Скажите, что это было?

— Что? — не открывая глаз, проговорил мужчина. — Это было падение, вот и все. Просто падение…

— Какое падение? Кто упал?

— Город. Подуево. Мой город.

— Откуда? Из-за чего он упал?

— Из-за себя, конечно.

Ответы мужчины ничего не объясняли; вместо них одна за другой следовали какие-то загадки.

— Куда вы собирались ехать? — спросил Мик, стараясь говорить как можно менее агрессивно.

— За Пополаком, — сказал мужчина.

— За Пополаком? — спросил Джуд.

Мик начал улавливать какой-то смысл в сбивчивых словах похитителя.

— Пополак — это второй город. Такой же, как Подуево. Города-близнецы. На карте они…

— Где же сейчас этот город? — перебил его Джуд. Казалось, Вацлав Джеловсек решился открыть им всю правду. Был момент, когда он застыл между смертью с загадкой на своих губах и несколькими минутами жизни, достаточными для того, чтобы кое-что объяснить. Ему было все равно. Новое состязание уже не могло состояться.

— Они вышли на битву, — негромко произнес он. — Пополак и Подуево. Они боролись каждые десять лет…

— Боролись? — снова перебил Джуд. — Вы хотите сказать, все эти люди были убиты?

Вацлав покачал головой.

— Нет, нет. Они упали. Я же говорил.

— Ну, и как они боролись? — спросил Мик.

— Для этого они шли в горы, — последовал ответ.

Вацлав приоткрыл глаза. Лица, склонившиеся над ним, выглядели измученными и больными. Ему стало жалко этих ни в чем не повинных иностранцев. Они заслуживали того, чтобы знать истину.

— Они бились, как великаны, проговорил он. — Их строили из собственных тел, понимаете? Корпуса, мускулы кости, глаза, нос, зубы, — все делалось из мужчин и женщин.

— Он бредит, — сказал Джуд.

— Ступайте в горы, — повторил мужчина, — и увидите, это правда.

— Даже предполагая… — начал Мик.

Вацлав нетерпеливо прервал его.

— Многие века мы учились по-настоящему играть в великанов. С годами они становились все больше и больше. Каждый новый всегда превосходил своего предшественника. Его строили с помощью канатов и подпорок… В желудке была пища… испражнения выводились через специальные трубы… Самых зорких усаживали в его глаза, самых громогласных — в гортань. Вы не поверите, с каким техническим совершенством все это делалось.

— Не поверим, — вставая, сказал Джуд.

— Это образ нашей общины, — почти шепотом проговорил Вацлав. — И форма нашей жизни.

Наступило молчание. Над горными склонами медленно плыли белые облака. Дорога постепенно погружалась во мрак.

— Чудо, — добавил он с таким выражением в голосе, будто в первый раз осознал неестественность происходившего. — Случилось чудо.

Этого было достаточно. Да. Этого было вполне достаточно.

Его глаза снова закрылись, морщины на лице разгладились. Он умер.

Его смерть Мик прочувствовал острее; чем гибель тысяч людей, оставшихся позади; или лучше сказать, его смерть была ключом к боли, которую он испытал за всех них.

Он не мог решить, правду ли сказал этот человек. Его разум не знал, что делать с услышанным. Он только ощущал свою беспомощность и какую-то тоскливую жалость к самому себе.

Они стояли на дороге, молча глядя на загадочные и мрачные очертания гор.

Наступили сумерки.

Пополак уже не мог идти дальше. Каждый его мускул изнемогал от усталости. То и дело в глубине его исполинского тела кто-нибудь умирал; однако город не горевал из-за своих отмирающих клеток. Если мертвые находились вблизи наружного слоя, то их отвязывали и сбрасывали на землю.

Великан не был способен испытывать жалость. Он знал только одну цель и собирался идти к ней, пока были силы.

Закат солнца Пополак проводил, сидя на одном из крутых склонов и поддерживая руками свою огромную голову.

На небе засияли звезды. Сгущалась тьма, бережно обволакивавшая незажившие раны этого страшного дня и дававшая отдых глазам, которые видели слишком много.

Пополак снова встал на ноги и, сотрясая шагами почву, двинулся в путь. Он должен был идти, сколько мог, а потом спуститься в какую-нибудь долину и найти в ней свою могилу.

Мик хотел похоронить угонщика. Однако Джуд сказал, что с приездом полиции это погребение будет выглядеть довольно подозрительно. И кроме того, разве не абсурдно было заниматься с одним трупом, когда всего лишь в миле от них лежали тысячи неприбранных тел?

Они оставили мертвого лежать рядом с перевернутой машиной и скова тронулись в путь.

Становилось холодно, хотелось есть. Однако те дома, мимо которых они проходили, были наглухо заперты и не подавали никаких признаков жизни.

— Что он имел в виду? — устало проговорил Мик, когда они стояли возле очередной запертой двери.

— Он говорил метафорами…

— И про великанов?

— И про великанов. Троцкистская белиберда, — продолжал настаивать Джуд.

— Мне так не кажется, — повторил Мик и пошел обратно к дороге.

— У тебя есть иная точка зрения? — оставаясь на прежнем месте, с вызовом спросил Джуд.

— Он не был похож на человека, сочиняющего речи заранее.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что вокруг нас бродят какие-то великаны? Ради Бога, опомнись!

Мик повернулся к Джуду. В сумерках трудно было разглядеть выражение его лица. Однако голос был твердым и уверенным.

— Да. Я думаю, он говорил правду.

— Абсурдно! Абсурдно и смешно! Нет!

В этот момент Джуд ненавидел Мика. Ненавидел за его наивность, за готовность поверить в любой вымысел, если тот окружен некоторым ореолом романтичности. Господи! Поверить даже в такую нелепую выдумку…

— Нет, — повторил он. — Нет. Нет. Нет.

Небо было ярко-синим. Очертания гор под ним слились в один черный зубчатый контур.

— Я замерз, как собака, — сказал из темноты Мик. — Ты пойдешь со мной или останешься здесь?

— На этой дороге мы ничего не найдем! — крикнул Джуд.

— Возвращаться уже поздно.

— Там только горы, и все!

— Поступай, как знаешь. Я пошел.

Его шаги стали удаляться во мраке.

Немного поколебавшись, Джуд последовал за ним.

Ночь была безоблачной и холодной. Они шли, подняв воротники и сжав пальцы ног в ботинках. Небо над ними сияло крупными немигающими звездами. Глаз мог составить из них столько причудливых сочетаний, сколько хватило бы терпения. Через некоторое время они обнялись. Им было легче идти, поддерживая и согревая друг друга.

Часам к одиннадцати они увидели свет, горевший в далеком окне.

Женщина, открывшая дверь, не улыбалась, но поняла их состояние и впустила в дом. Было бессмысленно рассказывать этой старой крестьянке или ее одноногому мужу о том, что они сегодня видели. В каменном коттедже не было ни телефона, ни признаков имеющихся транспортных средств, и поэтому даже если бы они нашли какой-нибудь способ поведать о случившемся, то все равно ничего не смогли бы предпринять.

Мимикой и жестами они кое-как показали, что проголодались и устали. Затем попробовали объяснить, что заблудились, — и проклинали себя за оставленный в «фольксвагене» разговорник. Едва ли она поняла что-нибудь из их слов, но усадила возле печи, на которую поставила кастрюлю.

Они съели по большой тарелке несоленого горохового супа и улыбками поблагодарили женщину. Ее муж сидел рядом, не проявляя ни малейшего желания заговорить с гостями или хотя бы взглянуть на них.

Сытная еда подействовала. Они немного воспрянули духом.

Теперь им предстояло выспаться, а утром отправиться в обратную дорогу. К следующему вечеру тела, лежащие на поле, будут прибраны, пересчитаны, уложены в гробы и отправлены к родственникам. Воздух будет заполнен гулом моторов, который наконец заглушит стоны, еще звучавшие в их ушах. Будут кружить вертолеты, будут суетиться санитары и полицейские. Будет все, что сопутствует большим катастрофам, случающимся в цивилизованном обществе.

А потом все это будет приятно вспомнить. Все-таки, часть истории: конечно, трагедия, но ее можно объяснить, отнести к какой-нибудь схеме и жить дальше. Все будет хорошо. Скорей бы утро.

Вскоре усталость сразила их. Они заснули прямо за столом, уронив головы на скрещенные руки. Рядом остались пустые тарелки и недоеденные ломти хлеба.

Они ничего не чувствовали. Они провалились в темноту без сновидений и мыслей.

Затем начался грохот.

Где-то под землей. Глухие ритмичные удары, как будто какой-то титан медленно подбирался все ближе и ближе.

Женщина разбудила мужа. Разбудила, зажгла лампу и подошла к двери. Ночное небо было усеяно звездами. Вокруг высились черные горы.

Гром не утихал. Удар и через полминуты новый, с каждым разом становившийся все громче.

Муж и жена стояли рядом и прислушивались к гулкому эху, прокатывавшемуся по горным склонам. Гремело где-то недалеко, но молний не было.

Только тяжелые удары…

Бум…

Бум…

От них сотрясалась земля. Из дверного косяка сыпалась пыль, дребезжали оконные стекла.

Бум…

Бум…

Они не знали, что это было, но во всяком случае бежать из дома не собирались. Каким бы жалким укрытием ни был их коттедж, находиться в нем не казалось опасней, чем в ближнем лесу. Как они могли узнать, под каким деревом остановиться, чтобы их не задела гроза? Нет, лучше было ждать: ждать и смотреть.

У женщины было плохое зрение, и она не совсем поверила своим глазам, когда одна из черных гор вдруг стала вырастать, постепенно заслоняя звезды. Но ее муж видел это: невообразимо огромную голову, которая в темноте казалась еще более огромной — превосходившей даже сами горы.

Выпустив костыли, он упал на колени и зашептал молитвы. Его искусственная нога вывернулась из кожаных ремней.

Его жена завыла: ни одно из известных им слов не могло остановить это чудовище, возникшее из мрака и надвигавшееся на них.

Проснувшись, Мик нечаянно смахнул со стола тарелку и лампу.

Они разбились.

Проснулся Джуд.

Крик за дверью затих. Женщина бросилась бежать в лес. Любое дерево было лучше, чем это зрелище. Ее муж продолжал дрожащими губами повторять молитвы, но великан все вырастал и вырастал. Вот поднялась его громадная нога…

Бум…

Коттедж заходил ходуном. Запрыгала посуда в шкафу, зеркало сорвалось с крючка и вдребезги разбилось.

Любовники знали этот гром: эти подземные удары.

Мик схватил Джуда за плечо.

— Вот видишь? — прохрипел он. — Видишь? Видишь?

В его хрипе слышались истерические нотки. Опрокинув стул, он кинулся к двери. По дороге выругался. Выбежал на крыльцо…

Бум…

Грохот был оглушительным. Со звоном лопались оконные стекла. Трещали балки под крышей.

Джуд догнал любовника у двери. Старик лежал ничком, пальцами судорожно сжимая комья сухой земли.

Мик, подняв голову, смотрел в небо. Джуд посмотрел туда, куда был устремлен его взгляд.

В одном месте звезд не было. Там была кромешная тьма в форме огромного человека, нависшего над горами. Отчетливо выделялись контуры.

Он казался слишком широким. У него были неестественно толстые — не как у человека — ноги и чересчур короткие руки. Может быть, они выглядели так по сравнению с торсом.

Затем он поднял свою исполинскую ступню и опустил на землю, сделав шаг в направлении дома.

Бум…

Крыша коттеджа покачнулась. Все, что говорил угонщик, оказалось правдой. Пополак был и городом, и великаном. И шел, перешагивая через горы…

Их глаза быстро освоились с темнотой, и они уже могли различить ужасающие подробности в строении этого монстра. Несомненно, он был шедевром инженерной мысли: человек, созданный из людей. Или лучше сказать, бесполый гигант, сделанный из живых мужчин, женщин и детей. Все жители Пополака были в нем безжалостно плотно прижаты друг к другу. Их тела и суставы были так крепко скованы в одно целое, что человеческие кости почти ломались от напряжения.

Уже можно было увидеть безукоризненно рассчитанную конструкцию этого исполина: продумано было расположение центра тяжести; как соответствовали слоноподобные ноги громадному весу туловища; как низко к плечам была посажена голова — оптимально для движений и с минимальной нагрузкой на шею.

Несмотря на диспропорции, он был ужасающе человекоподобен. Поверхность составляли полностью обнаженные люди, которые блестели при свете звезд, как одно огромное человеческое тело. Были скопированы даже мускулы, хотя и упрощенно. Можно было разглядеть, как умело все люди были подогнаны друг к другу; с какой акробатической виртуозностью работали те, из кого был сделаны суставы рук и ног, позвонки и сухожилия.

Он наклонил голову, и они увидели его лицо.

Щеки из человеческих тел; глубокие глазные впадины, из которых глядели человеческие головы, образующие глазное яблоко; широкий нос и рот, то открывавшийся, то закрывавшийся — мышцы, расположенные в челюсти, сжимались и разжимались. И из этого рта, зубыкоторого были сделаны из обритых детских голов, гремела какая-то идиотская песенка.

Пополак шествовал по горам и пел во все горло.

Было ли хоть когда-нибудь в Европе зрелище, подобное этому?

Не в силах сдвинуться с места, Мик и Джуд смотрели, как великан приближался к ним.

Старик обмочился. Бормоча мольбы и молитвы, он пополз к деревьям. За ним волочилась искусственна нога, застрявшая в штанине.

Пополак был уже в двух шагах от коттеджа. Отчетливо виднелись бледные, изможденные, обливающиеся потом лица; их ритмично сгибающиеся и разгибающиеся тела. Некоторые были уже мертвы, они затрудняли его движения, но он шел и шел вперед.

Бум…

Сделав всего один шаг, он подступил к коттеджу ближе, чем можно было ожидать.

Мик видел, как поднималась его громадная ступня. Видел людей — коренастых и крепких — в лодыжке и стопе. Многие были мертвы. Подошва выглядела сплошным месивом из человеческой плоти и канатов, перетершихся от долгой ходьбы.

Нога опустилась. Раздался грохот.

Коттедж разлетелся в щепки. Взметнулось облако пыли; одним из обломков убило Джуда, но Мик не замечал этого.

Пополак заслонил собой все небо. В какой-то момент казалось, что он переполнил собой весь мир — и небо, и землю. Его уже нельзя было охватить одним взглядом: взгляд начинал метаться в пространстве, но даже тогда разум отказывался осознать его истинные размеры.

Одна его нога прочно стояла посреди обломков коттеджа, а другая уже двигалась, делая новый шаг.

Мик воспользовался своим шансом. Испустив душераздирающий вопль, он опрометью бросился к этой громадной ступне. Она уже поднималась в воздух, когда он, задыхаясь, добежал до нее. В последнюю секунду ему удалось, подпрыгнув, ухватиться то ли за обрывки каната, то ли за чьи-то волосы, то ли за саму плоть — удалось ухватиться за это уходящее чудо и стать его частью. Быть с ним, служить ему или умереть вместе с ним, — все это было лучше, чем жить без него.

Мик взобрался на ступню и нашел на ней безопасное место. Взвыв в экстазе от своей удачи, он увидел, как земля стала быстро уходить вниз. Там, внизу, осталось изувеченное тело Джуда, но ему было все равно. Он уже забыл и о нем, и о любви, и о сексе, и о своей жизни.

Все это уже ничего не значило. Вообще ничего. Бум-Бум… Пополак шел. Гул его шагов удалялся на восток.

КНИГА II

Страх

Страх — вот та тема, в которой большинство из нас находит истинное удовольствие, прямо-таки какое-то болезненное наслаждение. Прислушайтесь к разговорам двух совершенно незнакомых людей в купе поезда, в приемной учреждения или в другом подобном месте: о чем бы ни велась беседа — о положении в стране, растущем числе жертв автомобильных катастроф или дороговизне лечения зубов, собеседники то и дело касаются этой наболевшей темы, а если убрать из разговора иносказания, намеки и метафоры, окажется, что в центре внимания неизменно находится страх. И даже рассуждая о природе божественного начала или о бессмертии души, мы с готовностью перескакиваем на проблему человеческих страданий, смакуя их, набрасываясь на них так, как изголодавшийся набрасывается на полное до краев, дымящееся блюдо. Страдания, страх — вот о чем так и тянет поговорить собравшихся неважно где: в пивной или на научном семинаре; точно так же язык во рту так и тянется к больному зубу.

Еще в университете Стивен Грейс напрактиковался в этом предмете — страхе человеческом, причем не ограничиваясь рассуждениями, а тщательнейшим образом анализируя природу явления, препарируя каждую нервную клетку собственного тела, докапываясь до глубинной сути самых затаенных страхов.

Преуспел он в этом благодаря весьма достойному наставнику по имени Куэйд.

В то время университеты Англии охватило повальное увлечение различного рода гуру: молодые люди обоих полов лихорадочно искали себе пастыря, неважно, с Востока или с Запада, чтобы, словно ягнята, слепо следовать, куда тот укажет. Стив Грейс не был исключением. К несчастью, его «мессией» оказался именно Куэйд. Познакомились они в студенческой забегаловке.

— Меня зовут Куэйд, — без лишних церемоний представился Стиву парень, оказавшийся рядом с ним за стойкой бара, — а ты, если не ошибаюсь…

— Стив Грейс.

— Точно. С отделения этики, верно?

— Верно.

— Вот только что-то я тебя не видел на остальных лекциях и семинарах факультета философии…

— А я с филологического, с отделения английской литературы. Как ты, должно быть, знаешь, мы ежегодно выбираем какой-нибудь дополнительный предмет. Мне предложили древнескандинавские языки, но это было бы уж слитком.

— И ты подался на этику…

— А что мне оставалось?

Куэйд заказал двойкой бренди. По его лицу нельзя было сказать, что он может себе позволить подобные напитки, ну а уж Стив из-за двойного бренди выбился бы из бюджета на целую неделю. Куэйд же, залпом осушив бокал, велел повторить.

— А ты что будешь пить? — поинтересовался он у Стива, который мурыжил полпинты уже теплого легкого пива, надеясь растянуть его еще примерно на часок.

— Мне ничего не хочется.

— Брось.

— Серьезно, этого вполне достаточно.

— Тогда, — обратился Куэйд к бармену, — еще один бренди и пинту пива моему приятелю.

Стив не стал возражать против такой щедрости. В конце концов, полторы пинты пивка слегка развеют охватившую его тоску накануне семинара по теме «Анализ проблем общества в произведениях Чарльза Диккенса». Сама мысль о предстоящем семинаре вызвала у него неодолимую зевоту.

— Интересно, — проговорил Стив, — почему никому не пришло в голову родить диссертацию о пьянстве как одном из видов общественной деятельности?

Куэйд задумчиво взглянул на свой бокал бренди, который тут же и осушил.

— Или как о способе забыться… — заметил он при этом.

Стив окинул взглядом новом знакомого. Выл он лет на пять старше самого Стива, которому недавно исполнилось двадцать. Одежда Куэйда представляла собой довольно забавный коктейль: сильно поношенные кроссовки и брюки из плиса плохо сочетались с дорогой кожаной черной курткой поверх когда-то белоснежной, а теперь грязновато-серой рубашки, свисавшей с его худющих, костлявых плеч. Его продолговатое лицо «украшали» массивные очки, за стеклами которых малюсенькие зрачки едва выделялись на молочно-белом фоне глазных яблок. Полные, почти негритянские губы были также бледными, сухими, одним словом, не из тех, что называют чувственными. Все это дополняли светлые, давно не мытые волосы.

Он напоминает мелкого торговца наркотиками из Голландии, которых развелось полным-полно, решил Стив.

В отличие от подавляющего большинства студентов, Куэйд не носил значков, удостоверяющих принадлежность к одной из многочисленных и разношерстных организаций: сексуальным меньшинствам, участникам кампании в защиту китов, нацистам-вегетарианцам и тому подобным. Так кто же он такой, черт побери?!

— Лучше бы ты выбрал древнескандинавские языки, — тем временем заметил Куэйд.

— Это еще с какой стати?

— А там не заставляют даже писать курсовых работ.

Это для Стива было новостью. Куэйд продолжал:

— И отметок не ставят. Зачеты принимают, подбрасывая монетку: выпал орел — значит, сдал, решка — приходи в другой раз.

Теперь до Стива, наконец, дошло, что Куэйд шутить изволит. Он выдавил смешок, в то время как физиономия самого Куэйда оставалась бесстрастной.

— И все-таки древнескандинавские языки тебе бы больше подошли, — продолжал он. — Да и кого интересует этика в наше время? Епископ Беркли, Платон и остальная дребедень… Все это — дерьмо собачье.

— Совершенно справедливо.

— Я за тобой понаблюдал на лекциях…

Это уже интересно, подумал Стив.

— Ты никогда не пишешь конспектов?

— Никогда.

— На это я и обратил внимание… Отсюда вывод: либо ты целиком полагаешься на собственную память, либо тебе вся эта муть просто-напросто до фени.

— Ни то, ни другое. Конспекты меня жутко утомляют, вот и все.

Усмехнувшись, Куэйд извлек пачку дешевых сигарет. Еще одна несообразность, подумал Стив. Если уж курить, то что-нибудь приличное — «Голуаз» или «Кэмел», либо уж не курить вообще.

— Настоящей философии здесь не обучишься, — с непоколебимой убежденностью проговорил Куэйд.

— В самом деле?

— Конечно. Нас пичкают Платоном, Бентамом и прочей ахинеей; настоящий же анализ полностью игнорируется. Все, что нам преподают, конечно, очень правильно, но это ведь совсем не то, что нужно. Истинная философия, Стивен, чем-то напоминает зверя, дикого, необузданного зверя. Ты со мной согласен?

— Что-то я, честно говоря, не понял. Какого зверя?

— Дикого, Стив, дикого. Который может укусить.

Внезапно Куэйд как-то лукаво-хитровато усмехнулся.

— Да, может укусить, — повторил он с видимым наслаждением.

Подобная метафора была выше понимания Стива, но тем не менее он согласно кивнул.

— По-моему, предмет этот для нас — настоящая пытка. — Мысль о подвергающихся пытке студентах, очевидно, чрезвычайно понравилась Куэйду. — И это правильно, если бы только философию преподавали здесь иначе: без этого псевдонаучного словоблудия с единственной целью скрыть от нас истинную суть вещей.

— И как же, по-твоему, следует преподавать философию?

Стиву больше уже не казалось, что Куэйд шутит: напротив, он выглядел очень серьезным. Его и без того маленькие зрачки сузились до размеров булавочной головки.

— Взять нас за руку и подвести к этому дикому зверю вплотную, чтобы его погладить, приласкать, покормить его… Ты со мной согласен, Стивен?

— Хм… Да что это за зверь такой?

Непонимание Стива, похоже, слегка раздражало Куэйда, тем не менее, он терпеливо продолжал:

— Я говорю о предмете всякой философии, Стивен, если, конечно, она стоящая. Предмет этот — страх, в основе которого лежит прежде всего неизвестность. Люди пугаются того, чего не знают. Вот, например, стоишь ты в темноте перед закрытой дверью. То, что находится за ней, тебе внушает страх…

Стив воочию представил себя во тьме, перед закрытой дверью. Он наконец-то начал понимать, к чему клонит Куэйд: все его столь запутанные рассуждения о философии были лишь прелюдией к разговору о главном — о страхе.

— Вот что должно интересовать нас прежде всего: то, что лежит в глубинах нашей психики, — продолжал Куэйд. — Игнорируя это, мы рискуем…

Внезапно Куэйд запнулся: красноречие оставило его.

— Рискуем — что?

Куэйд уставился в опустевший стакан, вероятно, желая его наполнить снова.

— Хочешь повторить? — спросил его Стив, в глубине души стремясь услышать отрицательный ответ. Вместо этого Куэйд переспросил:

— Чем мы рискуем? Ну, по-моему, если мы сами не пойдем зверю навстречу, если его не разыщем и не приласкаем, тогда…

Стив ощутил, что наступил кульминационный момент разговора.

— Тогда, — закончил Куэйд, — зверь рано или поздно сам придет за нами, где бы от него не прятались.

Страх — вот та тема, что неизменно доставляет нам какое-то болезненное наслаждение. Если, конечно, речь идет о чужом страхе.

В последующие две недели Стив ненавязчиво навел кое-какие справки о философствующем мистере Куэйде, и вот что выяснил.

Знали его лишь по фамилии, имя же никому не было известно.

Точно так же никто точно не знал, сколько ему лет, и только одна из секретарш считала, что Куэйду уже за тридцать, что весьма удивило Стивена.

Та же секретарша слыхала от самого Куэйда, что родители его умерли, но почему-то полагала, что их убили.

Больше никаких сведений о Куэйде собрать не удалось.

* * *

— Я твой должник за выпивку, — произнес Стив, дотрагиваясь до плеча Куэйда. Тот дернулся от неожиданности и обернулся. — Бренди, как и в прошлый раз? — поинтересовался Стив.

— Да, благодарю.

— Что, напугал тебя, подкравшись незаметно? — осведомился Стив после того, как заказал напитки.

— Да нет, просто я что-то задумался.

— А мне казалось, что это перманентное состояние философов…

Стив сам не мог понять, почему его вновь потянуло к парню не только на десять лет старше его, но и явно принадлежащему к другой весовой категории, разумеется, в интеллектуальном смысле. Скорее всего, их прошлая беседа лишила Стива душевного равновесия, в особенности рассуждения Куэйда о диком звере, и теперь он жаждал продолжения. Интересно, какие еще метафоры изобретет Куэйд, что нового он скажет о бездарях-преподавателях, калечащих студентов?

С другой стороны, Куэйд на роль гуру не тянул, главным образом из-за его цинизма и неопределенности собственных концепций, если таковые вообще существовали. Определенно было только то, что его взгляды — философские, религиозные или политические — не составляли целостной системы, да он в ней попросту не нуждался.

И тем не менее, у Куэйда было собственное мировоззрение, с изрядной долей чувства юмора (хотя он и смеялся крайне редко). Окружающих он считал ягнятами, которые только и делали, что искали себе пастуха, а все те, кто претендовал на эту роль, были, по его убеждению, шарлатанами. Все, что лежало за пределами загона для ягнят, внушало им непреодолимый, парализующий ужас, который и есть одна-единственная в этом мире истина, не подлежащая сомнению.

Интеллектуальное высокомерие Куэйда доходило до смешного, но Стиву вскоре начала нравиться та легкость, с которой его новый знакомый вдребезги разбивал устоявшиеся, казавшиеся незыблемыми догмы. Иногда, правда, его раздражали убийственные аргументы Куэйда против тех или иных непререкаемых для Стива истин, однако после нескольких недель общения с Куэйдом его всеразрушающий нигилизм вырос в глазах Стивена до высшего проявления свободы человеческого духа.

Воистину для Куэйда не существовало ничего святого. Родина, семья, вера, закон — все это было для него не просто пустыми словами, но и насквозь фальшивыми понятиями, сковывающими, удушающими человека. Страх — вот единственная реальность, имеющая смысл.

— Я боюсь, ты боишься, мы боимся, он, она, оно боится… — говаривал Куэйд. — Ни одно живое существо не может избежать ощущения страха, от которого сердце замирает.

Любимым оппонентом Куэйда в философских спорах была студентка филфака по имени Черил Фромм. Любимой потому, что «железные» аргументы Куэйда неизменно доводили ее до белого каления. Стив обожал наблюдать со стороны за поединками «не на жизнь, а на смерть» между его приятелем-мизантропом и «патологической оптимисткой», как Куэйд называл Черил.

— Дерьмо все это, — говорила она, когда их спор достигал точки кипения. — Да мне плевать, что ты трясешься как осиновый лист, что ты боишься собственной тени. Главное, что я сама отлично себя чувствую.

Вид ее подтверждал это на все сто. От поклонников у Черил Фромм отбоя не было, но она умела расправляться с ними с легкостью неимоверной.

— Все знают, что такое страх, — возражал ей Куэйд, уставившись на нее своими молочно-белыми глазами, стремясь (Стив это прекрасно понимал) поколебать ее непробиваемую убежденность.

— А вот и не все. Я, к примеру, не боюсь ни черта, ни дьявола.

— И никогда-никогда не испытывала страха? И по ночам кошмары не мучили?

— А с какой стати? Семья у меня замечательная, призраков в доме нет, скелеты в чулане тоже не водятся. Да я даже мяса не его, поэтому спокойно проезжаю мимо городской бойни. Еще раз говорю: дерьмо все это. Я в самом деле не испытываю никаких страхов, но это ведь не значит, что я не живу, не существую!

Глаза Куэйда напоминали в этот момент змеиные.

— Держу пари, ты своей самоуверенностью что-то скрываешь.

— Ага, ночные кошмары, что постоянно меня мучат.

— Не исключено, причем кошмары эти жуткие.

— Тогда валяй, поведай нам о них. А мы послушаем…

— Откуда же мне знать твои кошмары?

— В таком случае поведай о своих.

Куэйд заколебался.

— Видишь ли, — наконец проговорил он, — это предмет, не подлежащий анализу.

— Не подлежит анализу моя задница! — отбрила его Черил. Стивен не смог сдержать улыбки: анализировать задницу Черил было занятием действительно глупейшим, скорее, следовало на нее молиться. Куэйд, тем не менее, не сдавался:

— Мои страхи — мое личное дело, и в более широком контексте они лишены смысла. Если хочешь, образы, возникающие в моем мозгу, являются лишь отображением моего страха, своего рода семантическими знаками, передающими тот ужас, что и является глубинной сутью моей личности.

— У меня тоже возникают образы, — неожиданно встрял Стив. — Некоторые эпизоды из детства. Они заставляют меня задуматься о…

Стив запнулся, поняв, что чересчур разоткровенничался.

— Какие эпизоды? — уцепилась за него Черил. — Неприятные воспоминания, да? Ну, например, как ты упал с велосипеда или что-то в этом роде?

— Да, похоже на то, — кивнул Стив. — Временами подобные эпизоды вспоминаются помимо моей воли, как бы машинально, когда я ни о чем таком не думаю.

— Вот именно, — удовлетворенно хмыкнул Куэйд.

— Это есть у Фрейда, — заметила Черил.

— Чего-чего?

— Фрейд, Зигмунд Фрейд, — повторила Черил тоном, каким обычно говорят с малыми детьми. — Ты, вероятно, о нем слышал…

Куэйд скривился с нескрываемым презрением.

— Эдипов комплекс тут абсолютно не при чем. Страх, что таится в глубинах человеческой души, присутствует там задолго до того, как мы осознаем себя как личности. Зародыш в материнском чреве ухе знает, что такое страх.

— Тебе это известно по собственному опыту? — подковырнула его Черил.

— Может быть, и так, — невозмутимо парировал Куэйд.

— Ну и как там, в материнском чреве?

Усмешка Куэйда словно говорила: «Я знаю кое-что такое, о чем ты и понятия не имеешь».

Усмешка эта очень не понравилась Стиву: было в ней нечто зловещее, предвещающее что-то такое фатальное.

— Трепач ты, только и всего, — подвела итог Черил, поднимаясь со стула и глядя сверху вниз на Куэйда.

— Может, и в самом деле трепач, — согласился вдруг тот как истинный джентльмен.

* * *

Довольно неожиданно все споры между ними прекратились.

Не было больше разговоров о ночных кошмарах и их глубинной сути. В течение последующего месяца Стив видел Куэйда крайне редко и неизменно в компании Черил Фромм, с которой тот был подчеркнуто вежлив, даже уважителен. Он даже перестал носить свой кожаный пиджак лишь потому, что, по ее словам, ей отвратителен запах мертвых животных. Столь внезапная и крутая перемена в их отношениях весьма озадачила Стивена, но он в конце концов довольно примитивным образом отнес ее на счет сексуальных мотивов. Сам Стивен девственником не был, однако женщина оставалась для него великой тайной матушки-природы, существом столь противоречивым, что понять его не в силах человеческих.

Он, безусловно, ревновал, хотя и сам себе не признавался в этом. Больше всего его обижало то, что амурные дела не оставляли Куэйду времени на общение с ним.

Но, как ни странно, Стивена не покидало ощущение того, что Куэйд вовсе не влюбился в Черил, а стал к ней «клеиться» из каких-то своих, одному ему известных соображений. И уж конечно не из преклонения перед ее могучим интеллектом… Каким-то шестым чувством Стив распознал в Черил Фромм будущую жертву, слепо направляющуюся прямо в силки, расставленные хитрым и безжалостным охотником. Однажды, спустя месяц, Куэйд сам заговорил о Черил:

— А знаешь, она вегетарианка…

— Кто, Черил? — не сразу понял Стив.

— Ну, а то кто же?

— Конечно, знаю. Она ведь как-то раз сама про это говорила.

— Да, но речь идет не просто о причуде или преходящем увлечении. Это прямо-таки какое-то помешательство: ее воротит даже от запаха мяса, а мясников она ненавидит лютой ненавистью.

— В самом деле?

Стив никак не мог понять, к чему он клонит, зачем завел он этот разговор. Куэйд тут же это прояснил:

— Страх, Стивен, страх — вот где собака зарыта.

— Ты хочешь сказать, она боится мяса?!

— Видишь ли, конкретные проявления страха очень индивидуальны. Что же касается Черил, она действительно боится мяса. Послушать ее, так вегетарианское питание — источник здоровья и сбалансированного состояния организма. Бред какой! Ну да ладно, я ее выведу на чистую воду…

— Куда-куда выведешь?

— Страх — вот в чем суть, Стивен, и я это докажу.

— Но ты… — Стив постарался, чтобы его тон, выражая обеспокоенность, не прозвучал как обвинение. — Ты ведь не намереваешься каким-то образом ей навредить?

— Навредить ей? — переспросил Куэйд. — Ни в коем разе. Я ее и пальцем не трону, а если с ней что-то плохое и произойдет, то причиной тому будет она сама.

Во взгляде Куэйда было что-то гипнотическое.

— Настало время, Стивен, научиться доверять друг другу, — продолжал Куэйд, наклонившись к самому уху Стива. — Видишь ли, строго между нами…

— Куэйд, я не хочу ничего слышать!

— Однажды я уже пытался объяснить тебе: необходимо пойти зверю навстречу…

— К дьяволу твоего зверя, Куэйд! Мне все это не нравится, и я больше не желаю тебя слушать!

Стив резко поднялся, не только чтобы положить конец беседе, но и стремясь избавиться от парализующего взгляда Куэйда.

— Мы же друзья, Стивен…

— И дальше что?

— Раз так, ты должен поступать так, как поступают друзья.

— Не понимаю, о чем ты.

— Молчание, Стивен, молчание. Ни слова никому про то, что я тебе сказал, договорились?

Стив нехотя кивнул. В конце концов, это обещать он мог: с кем ему поделиться причинами своей тревоги без риска стать посмешищем?

Куэйд, удовлетворенно усмехнувшись, оставил Стива наедине с мыслью о том, что он помимо своей воли вступил в некое тайное общество с неизвестными ему целями. Куэйд заключил с ним договор, который чрезвычайно беспокоил Стива.

В течение последующей недели он напрочь забросил учебу, лишь дважды посетив университет, при этом двигаясь украдкой, моля Бога, чтобы ему не повстречался Куэйд.

Предосторожности, однако, были излишними. Однажды он действительно заметил Куэйда во внутреннем дворике, но тот не обратил на Стива ни малейшем внимания, поглощенный оживленным разговором с Черил Фромм, которая то и дело закатывалась звонким хохотом. На ее месте он бы не вел себя столь беззаботно наедине с Куэйдом, подумал Стив. Ревность уже давно покинула его, вытесненная совсем иным чувством.

Стив, избегая лекций и оживленных университетских коридоров, имел достаточно времени для размышлений. Словно язык, что так и тянется к больному зубу, мысли его то и дело вертелись вокруг одного предмета. А еще в памяти частенько возникали картинки из детства.

В шесть лет Стив попал под автомобиль. Раны были не опасными, однако вследствие контузии мальчик частично потерял слух. То, что он внезапно оказался отрезанным, пусть и не совсем, от окружающего мира стало настоящей пыткой, тем более, что малыш не мог понять, за что ему такое наказание. Казалось, что оно — навечно.

Совсем недавно его окружал мир, полный звуков, смеха, голосов, и вдруг он оказался будто внутри громадного аквариума, а вокруг плавают рыбы, нелепо улыбаясь и беззвучно разевая рты. Хуже того: Стивена замучил звон в ушах, временами переходивший в рев, а голову наполняли разнообразные неземные звуки, свист и скрежет — отдаленное эхо окружающего мира. Иногда же ему казалось, что голова вот-вот разлетится на мелкие кусочки из-за работающей внутри, грохочущей бетономешалки. В такие минуты он был на грани паники, не способный что-либо воспринимать и тем более соображать.

Но хуже всего было по ночам, когда невыносимый звон будил его в такой уютной (раньше, до несчастного случая) кроватке. Он в ужасе, покрытый липким, горячим потом, раскрывал глаза и, весь дрожа, всматривался в темноту. Как часто он молил хотя бы о недолгом облегчении, о тишине в раскалывающейся от звона голове, уже и не надеясь когда-нибудь снова услышать человеческие голоса, смех, все богатство звуков окружающего мира!

Он так был одинок в своем аквариуме…

Одиночество — вот начало, середина и конец его страха. Одиночество и невыносимая какофония в голове. Душа его превратилась в пленника глухого, страдающего тела.

Как смог малыш вынести такое? Иногда по ночам он рыдал, как ему казалось, совершенно беззвучно. Тогда вбегали в его комнату родители, зажигали свет и, конечно же, старались как-то помочь ему, утешить его, вот только их встревоженные, склонившиеся над ним лица напоминали ему морды огромных, безобразных рыб, бесшумно разевающих рты. В конце концов мать научилась успокаивать его, по крайней мере ее прикосновения прогоняли охвативший мальчика ужас.

Слух вернулся к нему внезапно, за неделю до седьмого дня рождения. Вернулся он, конечно, не полностью, но и это казалось чудом: он вернулся в мир, каким тот был раньше и вместе с тем другим, полным новых звуков и новых красок.

Долгие месяцы мальчик вновь учился воспринимать этот мир, доверять своим органам чувств. И долго еще он просыпался по ночам, в страхе от раскалывающего голову звона и грохота.

Время от времени у него в ушах слегка звенело, из-за чего, например, Стив был не в состоянии посещать с одноклассниками рок-концерты. Слабая тугоухость осталась, но он ее едва замечал.

Однако он, конечно, ничего не забыл: ни охватывавшую его панику, ни бетономешалку в голове. А еще страх темноты и одиночества остался навсегда.

Но кто же не боится одиночества? Горького, безысходного одиночества?

Теперь у Стивена появился новый источник страха, бороться с которым оказалась куда труднее. Этим источником был Куэйд. Однажды, в пьяном недоумении, Стив разоткровенничался перед Куэйдом, поведав ему о детстве, о глухоте и о ночных кошмарах.

А значит, эта его слабость — первопричина его страха — была известна Куэйду и, при случае, могла бы ему послужить отличным оружием против Стивена. Возможно, именно поэтому Стив решил воздержаться от разговора с Черил (быть может, предостеречь ее), и уж конечно по этой причине он старался избегать Куэйда.

Теперь у Стива не было сомнений относительно злобной сущности Куэйда, запрятанной настолько глубоко, что распознать ее было непросто.

Стив распознал. Наверно, за четыре месяца глухоты у него выработалась привычка внимательно наблюдать за людьми, подмечал каждый взгляд, усмешку, необычное выражение лица, каждый мимолетный жест. По тысяче подобных признаков он раскусил Куэйда, почти проникнув через лабиринт его души к самому сокровенному.

* * *

Следующий этап проникновения в тайный мир Куэйда наступил лишь без малого три с половиной месяца спустя, когда начались летние каникулы, и студенты разъехались кто куда. Как обычно, Стив решил поработать в отцовской типографии. Рабочий день был долгим, труд изнуряющим физически, но после утомительной учебы Стив в типографии по-настоящему отдыхал душой и, в первую очередь, головой.

Чувствовал он себя прекрасно, практически позабыв о Куэйде.

Вернулся Стив в университет в конце сентября, когда до начала занятий на большинстве факультетов оставалась неделя, студентов было еще мало, и в кампусе царила обычная для этого времени атмосфера легкой меланхолии.

Стив заглянул в библиотеку отложить для себя несколько нужных книг, пока другие школяры не наложили на них лапы. Такая возможность была лишь в самом начале учебного года, сразу после библиотечной инвентаризации, когда еще все мало-мальски стоящие книги не успели растащить. Для Стивена тот год был выпускным, и он задался целью подготовиться к нему как следует. Неожиданно он услыхал знакомый голос:

— Ранняя пташка…

Стив оглянулся, встретившись с колючим взглядом Куэйда.

— Ты, Стивен, меня потряс.

— Чем же?

— Энтузиазмом, — улыбнулся Куэйд. — Что ищешь?

— Что-нибудь из Бентама.

— У меня есть его «Основы морали и права». Сгодится?

Это была явная ловушка: отказаться Стивен просто-напросто не мог, а принять предложение… Хотя, какого дьявола? Он предлагает такую нужную Стиву книгу безо всякой задней мысли…

— Раздумываешь? — Улыбка стала шире. — Ну, подумай-подумай. Экземпляр, если я не ошибаюсь, библиотечный, так что почему бы тебе его и не взять?

— Хорошо, спасибо тебе.

— Как провел каникулы?

— Благодарю, прекрасно. А ты?

— Я-то? Чрезвычайно плодотворно.

Улыбка медленно погасла под его взглядом.

— Усы отпустил? — только теперь заметил Стивен.

Жидкие, клочковатые, грязно-русые усы совершенно ему не шли и казались приклеенными. Из-за них Куэйд, судя по всему, и сам испытывал неловкость.

— Это из-за Черил, да?

Теперь Куэйд уже явно смутился.

— Да понимаешь…

— Похоже, каникулы у тебя выдались и в самом деле неплохими.

Неловкость сменилась чем-то другим.

— У меня есть несколько великолепных фотографий, — сказал Куэйд. — Хочешь, покажу?

— А на какую тему?

— На тему каникул…

Жуткая догадка озарила Стива: неужели Черил Фромм стала миссис Куэйд?!

— От некоторых снимков, Стивен, просто обалдеешь.

Да что же, черт возьми, за фотографии такие? Порнуха с Черил, что ли, или он ее подкараулил за чтением Канта?

— Не знал, что ты увлекаешься фотографией.

— Теперь это моя страсть.

При слове «страсть» Куэйд так и засиял. Улыбка его стала какой-то плотоядной.

— И не вздумай отказываться, — сказал он. — Давай-ка, заходи ко мне, посмотришь.

— Видишь ли…

— Сегодня вечером, о'кей? Заодно и Бентама прихватишь.

— Что ж, спасибо.

— У меня теперь свой дом, понял? На Пилгрим-стрит, тридцать шесть, это от роддома сразу за углом. Где-то после девяти годится?

— Вполне. Еще раз спасибо. Значит, Пилгрим-стрит?

Куэйд кивнул.

— А мне казалось, что на Пилгрим-стрит жилых домов вообще нет…

— Дом номер тридцать шесть, запомнишь?

Пилгрим-стрит давным-давно пришла в упадок: большинство расположенных здесь домов превратились в руины, а остальные подлежали сносу. Те, что уже начали сносить, напоминали пациента под ножом хирурга: их внутренности противоестественно зияли, со стен клочьями свисали розовые или светло-зеленые обои, камины будто повисли на дымоходных трубах, лестницы вели в никуда.

Дом номер тридцать шесть был пока цел, в отличие от двух своих соседей: их не только снесли, но и сровняли остатки с землей при помощи бульдозера, оставив толстый слой кирпичной пыли, сквозь который пыталась прорасти сорная трава.

Территорию вокруг тридцать шестого дома патрулировала грязно-белая псина на трех ногах, одну из которых псина то и дело поднимала, чтобы оставить знак того, что это место — ее собственность.

Дворцом дом Куэйда назвать было трудно, и все же он выгодно контрастировал на столь безрадостном фоне.

Стив захватил бутылку скверного красного вина, которую они выпили, после чего покурили немного «травки», и Куэйд как-то быстро и сильно опьянел. Таким Стиву до сих пор не доводилось его видеть: вместо своих извечных рассуждений о страхе он то и дело беспричинно хохотал и даже рассказал пару скабрезных анекдотов. Обстановка у него была более чем спартанской: никаких там картинок на стенах, да и вообще никаких украшений, книги — сотни, книг — валялись на полу в полнейшем беспорядке, на кухне и в ванной имелось лишь самое необходимое, в общем, жилище Куэйда чем-то напоминало монастырскую келью.

Через пару часов столь легкомысленного времяпрепровождения любопытство Стива взяло верх.

— Ну, и где же твои знаменитые снимки? — осведомился он. Язык у него немного заплетался, но Стиву было наплевать.

— Ах, да, — проговорил Куэйд, — мой эксперимент…

— Какой-такой эксперимент?

— Откровенно говоря, Стив, я уже засомневался, стоит ли эти фотографии тебе показывать.

— А почему бы и нет?

— Послушай, Стивен, я серьезно.

— А я не в состоянии воспринимать серьезные вещи, так? Ты это хочешь сказать?

Стив в глубине души чувствовал, что, настаивая, совершает ошибку, но остановиться он уже не мог.

— Я и не говорю, что ты не в состоянии воспринимать, — возразил ему Куэйд.

— Да что там у тебя на этих фотографиях?!

— Ты помнишь Черил?

Помнил ли Стив Черил? Еще бы!

— Она в этом году в университет не вернется, — огорошил его Куэйд.

— Что-о-о?!

— Видишь ли, ее посетило озарение.

Взгляд Куэйда был теперь как у василиска.

— О чем ты?

— Она отличалась поразительным самообладанием… — Куэйд говорил о Черил в прошедшем времени, как о покойнике. — Самообладанием, хладнокровием, собранностью…

— Да, это так, но что с ней, черт возьми…

— Сучкой она была, вот что. Обыкновенной сучкой, которой нужно лишь одно: подходящий кобель, чтобы потрахаться.

Стив шмыгнул носом, как ребенок. Грязное замечание Куэйда шокировало его так, как первоклассника шокировал бы член, торчащий из штанов учителя.

— Часть каникул она провела здесь, — продолжал Куэйд.

— Как это?

— Да, именно здесь, в этом доме.

— Ты любил ее?

— Любил ли я ее? Эту тупую корову, эту дуру с претензиями?! Эту сучку, которая никак не желала расстаться со своей… Да ладно, что там говорить.

— Расстаться с девственностью? Ты это хочешь сказать?

— Девственностью?! Ха! Да она была всегда готова раздвинуть ноги, лишь почуяв кобеля. Нет, я говорю о ее навязчивой идее, о ее страхе…

Опять старая песня!

— Но мне все-таки удалось ее переубедить, черт побери!

С этими словами Куэйд из-за стопки книг по философии вытащил ящичек, внутри которого оказались черно-белые фотографии размером вдвое больше почтовой карточки. Он взял верхний снимок и протянул Стиву.

— Видишь ли, я задался целью показать ей, что такое страх. — Голос Куэйда, как у теледиктора, был лишен интонаций. — Для этого мне пришлось ее запереть.

— Запереть? Где?

— Здесь, наверху.

У Стива возникло нехорошее ощущение: в ушах раздался легкий звон. Впрочем, такое случалось с ним нередко после мерзкого вина.

— Я запер ее наверху, — повторил Куэйд, — чтобы провести эксперимент. Для этого я и занял этот дом. Тут нет соседей, а значит, и лишних ушей.

Которые услышали бы ЧТО?

Стив посмотрел на фотографию: качество изображения было неважным.

— Снимок сделан скрытой камерой, — пояснил Куэйд. — Она и не знала, что я ее фотографировал.

На фото номер один была изображена маленькая, ничем не примечательная комната с минимумом непритязательной мебели.

— Та самая комната наверху, — заметил Куэйд. — Там тепло, даже душновато, а плавное — никакого шума.

Никакого шума?

Куэйд протянул Стиву фото номер два. Та же комната, но теперь уже почти совсем без мебели. Прямо на полу возле стены лежал спальный мешок. Стол. Единственный стул. Лампочка без абажура…

— В такой вот обстановке она и жила.

— Смахивает на тюремную камеру.

Куэйд усмехнулся, протягивая третью фотографию. Снова та же комната. Графин с водой на столе. В углу что-то вроде кувшина, прикрытого полотенцем.

— Кувшин-то для чего?

— Надо же ей было ходить по нужде?

— Да, действительно…

— Короче, все удобства, — с удовлетворением отметил Куэйд. — В мои планы не входило низвести ее до состояния животного.

Даже сейчас, крепко поддав, Стив четко воспринимал доводы Куэйда. Да, он действительно не намеревался низвести ее до состояния животном. И тем не менее…

Снимок номер четыре. На столе стоит тарелка, а в ней — кусок мяса с торчащей из него костью.

— Говядина, — пояснил Куэйд.

— Но она же вегетарианка.

— Ну и что? Отличная говядина, чуть подсоленная и прекрасно приготовленная…

Фото номер пять. Все тот же интерьер, но теперь в комнате Черил. С искаженным гневом лицом она колотит кулаками и ногами в запертую дверь.

— Было примерно пять утра, она спала без задних ног, и я отнес ее туда на руках. Очень романтично, правда? Она толком и не поняла, что происходит.

— И ты ее запер?

— Разумеется. Для чистоты эксперимента.

— О котором она, конечно, ничего не знала?

— Ну, тебе нетрудно догадаться, что мы с ней часто беседовали на тему страха. Ей было известно, что я исследую этот вопрос и для своих исследований нуждаюсь в подопытных кроликах, но, конечно, не могла предположить, что сама окажется в этой роли. Впрочем, успокоилась она довольно быстро.

На фотографии номер шесть Черил задумчиво сидела в углу комнаты.

— Она, кажется, вообразила, что сможет взять меня измором, проявив терпение и выдержку, — прокомментировал снимок Куэйд.

Фото номер семь: Черил внимательно смотрит на кусок мяса в тарелке.

— Великолепный снимок, не правда ли? Посмотри, какое отвращение написано на ее физиономии: ведь ей был так противен даже запах приготовленного мяса. Впрочем, тут она еще не голодна.

Номер восемь: Черил спит. Номер девять: она писает, присев в неудобной позе на кувшин, спустив трусики к лодыжкам. Лицо у нее заплаканное. От этого снимка Стиву стало нехорошо. Номер десять: она пьет из графина. Одиннадцать: Черил, свернувшись клубочком, снова спит.

— Сколько времени провела она в этой комнате?

— Снимок этот сделан по истечении всего четырнадцати часов. Она очень быстро потеряла ощущение времени. Видишь, тут нет окон, а свет горит постоянно. Удивительно, как скоро ее биологические часы вышли из строя.

— Так сколько времени она провела там в общей сложности?

— Вплоть до успешного завершения эксперимента.

Двенадцатый снимок: проснувшись, Черил исподтишка разглядывает кусок мяса.

— Это уже на следующее утро, когда я спал. Камера работает автоматически и снимает каждые четверть часа. Ты только посмотри, какие у нее глаза…

Стив повнимательней всмотрелся в фотографию: взгляд Черил стал каким-то диким, полным отчаяния. Она смотрела на кусок мяса, словно его гипнотизируя.

— Вид у нее больной, — заметил Стив.

— Усталый, только и всего, хотя она и проспала черт знает сколько, но это, очевидно, ее вымотало еще сильнее. Она понятия не имеет, день сейчас или ночь, к тому же, безусловно, страшно голодна — ведь миновало более полутора суток.

Тринадцать: Черил опять спит, свернувшись калачиком еще плотнее, словно змея, проглатывающая себя с хвоста. Четырнадцатый номер: она пьет воду.

— Когда она спала, я заменил воду в графине на свежую, — пояснил Куэйд. — Надо сказать, спит она чрезвычайно крепко: я вполне мог ее трахнуть, даже не разбудив. Будто отключается ото всего мира…

Куэйд осклабился. Да он просто псих, подумал Стив, определенно шизофреник.

— Ну и запашок же у нее в той комнате стоял, Бог ты мой! — заметил Куэйд. — Знаешь, как иногда пахнет от женщины? Это не пот, это что-то другое. Похоже на запах свежего, кровавого мяса. Короче, на этом этапе она уже доходила до кондиции. Бедняжка и помыслить не могла, что все так обернется…

Номер пятнадцать: Черил дотрагивается до мяса.

— Тут-то ее упорство и дало первую трещину, — удовлетворенно отметил Куэйд. — Теперь мы переходим к основному — к страху.

Стив вгляделся в снимок: плохое качество не позволяло рассмотреть детали, однако было очевидно, что самообладание покинуло Черил. Лицо ее исказилось болью, отражая внутреннюю борьбу между жестоким голодом и отвращением к мясу. Номер шестнадцать: она опять, теперь уже всем телом, набрасывается на запертую дверь. Рот широко открыт, застыв в немом крике отчаяния.

— А помнишь, как она умела загонять меня в угол во время наших споров о природе страха, особенно если заходила речь о мясной пище?

В голосе Куэйда было нескрываемое торжество.

— Сколько времени прошло с момента заточения?

— Уже почти трое суток. Тут ты видишь чертовски голодную женщину…

И без его пояснения это было очевидно. На следующем снимке девушка стояла посреди комнаты, напрягшись всем телом, стараясь отвести взгляд от пищи на столе.

— Ты же мог уморить ее голодом.

— Ничего подобного: человек способен без особого труда прожить без пищи по меньшей мере десять дней. К тому же, Стив, сейчас так популярны всякого рода диеты, а по статистике шестьдесят процентов англичан страдают от патологически избыточного веса. Разве она тебе не кажется несколько полноватой?

Восемнадцатый снимок: «толстушка», сидя в углу комнаты, рыдает.

— Ага, — усмехнулся Куэйд довольно, — начинаются уже галлюцинации. В общем, крыша поехала… Ей стали мерещиться насекомые, ползающие по волосам или по рукам. Несколько раз я наблюдал, как она надолго замирала, уставившись в одну точку, в пространство.

Номер девятнадцать: Черил моется, раздевшись до пояса, обнажив налитую грудь с соблазнительно торчащими сосками. Взгляд при этом у нее отсутствующий. Мясо в блюде, кажется, довольно сильно потемнело по сравнению с предыдущими фотографиями.

Мылась она, однако, регулярно с ног до головы, примерно каждые двенадцать часов.

— А мясо вроде бы…

— «Задумалось»?

— Да, потемнело.

— Ну, комната маленькая, очень теплая, к тому же ей составили компанию несколько мух. Уж они-то не брезговали таким великолепным куском говядины и немедленно отложили туда яички. Немудрено, что мясо, скажем так, созрело.

— Это тоже было частью твоего эксперимента?

— Ясное дело. Если свежайшее мясо вызывает отвращение, то что же говорить о протухшем? Это усугубляет стоявшую перед ней дилемму: чем дольше она отвергает угощение, тем мерзопакостнее становится оно. Таким образом, она оказывается перед необходимостью выбрать меньшее из двух зол: боязни голодной смерти и отвращения к мясу, основанного все на том же страхе. Разве тебе не любопытно, что же она выберет в конце концов?

Стив почувствовал, что и сам оказался перед своего рода дилеммой. С одной стороны, шутка зашла слишком далеко, и «эксперимент» Куэйда стал проявлением чистой воды садизма. С другой, ему действительно очень хотелось узнать, каким же будет выбор Черил и чем этот кошмар закончится. К своему стыду Стив ощутил некий экстаз при виде страдающей женщины.

Следующие семь фотографий — с двадцатой по двадцать шестую — повторяли уже известный цикл: девушка спала, мылась, писала и застывала посреди комнаты, уставившись на мясо. Затем опять спала, ну и так далее. И вот, наконец, номер двадцать семь.

— Смотри, смотри! — торжествующе воскликнул Куэйд. Черил взяла мясо! При этом на ее лице застыла маска ужаса, но все-таки она взяла его. Теперь уже было ясно видно, что мясо гниет, а по всему куску ползаютжирные личинки мух вперемешку с отложенными яйцами.

— Смотри, — опять воскликнул Куэйд, — она его кусает!

На следующем снимке лицо девушки полностью закрыто куском мяса. Стива чуть не стошнило, словно это он сам откусил вонючее, покрытое жирными белыми личинками мясо. Боже, как она смогла?!

Номер двадцать девять: Черил сложилась пополам над кувшином в углу комнаты — ее вырвало.

Номер тридцать: она сидит за столом, на котором ничего нет. Графин с водой вдребезги разбит о стену, тарелка из-под мяса тоже. Говядина, напоминающая кучу дерьма, валяется на полу.

Тридцать первый снимок: она спит, уронив голову на руки. Тридцать второй: Черил с омерзением смотрит на мясо. Борьба голода с отвращением прямо-таки написана на лице. Тридцать третий: она снова спит.

— Теперь сколько времени прошло? — спросил Стив.

— Пять дней. Нет, пардон, уже шесть.

Шесть дней, Боже праведный! Номер тридцать четыре: фигура девушки размыта, вероятно, она бросается на стену. Уж не решила ли она покончить с собой, размозжив голову? Спрашивать об этом Куэйда Стив не стал: что-то внутри него воспротивилось.

Тридцать пять: она опять спит, на сей раз свернувшись под столом. Спальный мешок разодран в клочья, раскиданные вперемешку с кусками ватной подкладки по всей комнате.

Тридцать шесть: она разговаривает с дверью, а возможно, пытается докричаться до кого-нибудь сквозь дверь, заранее знав, что ответа не получит. Номер тридцать семь: она поедает тухлое мясо! Словно первобытный человек в пещере, она устроилась под: столом и впилась зубами в мясо. Лицо ее лишено всякого выражения; она полностью поглощена одной единственной мыслью: перед ней мясо; пища, способная утолить зверский голод. Надо набить желудок, и тогда спазмы прекратятся, силы вернутся к ней, головокружение пройдет… Стив замер, не в силах оторвать взгляда от фотографии.

— Да, — сказал Куэйд, — меня тоже поразило, как неожиданно она, наконец, сдалась. Ведь одно время казалось, что ее упрямство не имеет границ. Тот монолог перед закрытой дверью состоял, как и раньше, из угроз, мольбы и извинений. Так было день за днем, и вдруг она сломалась. Надо же, как просто! Уселась под столом и съела весь кусок, обглодав его до кости, как самое изысканное лакомство.

Тридцать восьмая фотография: девушка спит, дверь открыта, снаружи льется: свет. Наконец, тридцать девятая: комната опустела.

— Куда она отправилась?

— Спустилась, будто в полусне, вниз по лестнице и побрела на кухню. Там выпила несколько стаканов воды и три или четыре часа просидела на стуле, при этом не произнеся ни слова.

— А ты пытался с ней заговорить?

— Да, время от времени. Эксперимент завершился, и я особо не настаивал. Не хотелось ее беспокоить. Но в конце концов она вышла из ступора.

— И что тебе сказала?

— Ничего.

— Ничего?!

— Абсолютно ничего. Было такое впечатление, что она меня даже не замечала. Потом я сварил картошки, и она поела.

— Она не пыталась вызвать полицию?

— Нет.

— И не набрасывалась на тебя?

— Тоже нет. Она отлично понимала, что я сделал и зачем. Раньше мы с ней несколько раз касались такого рода экспериментов в наших беседах, разумеется, вскользь, отвлеченно. Пойми же наконец, эксперимент мой не причинил ей никакого вреда, ну, может быть, она немного похудела, только и всем.

— А где она сейчас?

— Она уехала на следующий день, понятия не имею куда.

— Так что ты доказал своим экспериментом?

— Быть может, ничего, но я тем самым положил довольно любопытное начало своим исследованиям.

— Начало? Так это только начало?!

Куэйд почувствовал в голосе Стивена неприкрытое отвращение, граничившее с ненавистью.

— Послушай, Стив…

— Ты понимаешь, что мог убить ее?

— Ничего подобного.

— Она могла потерять рассудок, стать навсегда умалишенной.

— Не исключено, хотя и вряд ли. Она была волевой женщиной.

— А ты сломал ее!

— Вот это точно, но она сама на это напросилась. Более того, она же ведь хотела узнать, что такое страх, ну я ей и помог. Я лишь исполнил ее собственное желание.

— Ты совершил насилие. Добровольно она бы ни в жизнь на такое не пошла.

— И это верно. Что ж, она получила хороший урок.

— Так ты теперь возомнил себя учителем?

Стиву хотелось смягчить сарказм, но не получилось: в его замечании присутствовала и ирония, и гнев, и отчасти страх.

— Да, я учитель, вернее, наставник, — невозмутимо ответил Куэйд. Взгляд его стал каким-то отсутствующим. — Я обучаю людей страху.

Стив опустил глаза.

— И ты доволен результатами своих усилий на этом поприще?

— Я ведь не только обучаю, Стивен, я и сам учусь. И кое-чему, между прочим, научился. Это так захватывающе — исследовать таинственный мир страха, особенно когда «подопытные кролики» обладает достаточно развитым интеллектом. И даже если этот интеллект чересчур рационалистичен…

Стив, не дав ему договорить, резко поднялся.

— Больше не желаю слышать этот бред.

— Вот как? Что ж, дело твое.

— К тому же завтра рано утром у меня занятия.

— Ничего подобного.

— Что-что?

— Занятия еще не начались, так что погоди-ка уходить. Останься еще на немного.

— Зачем?

Стив ощутил гулкое биение сердца: он и подумать не мог, что Куэйд внушает ему такой сильный, даже какой-то суеверный страх.

— Я хотел предложить тебе кое-какие книги. Только и всего!

Стив устыдился внезапного приступа страха. Что он вообразил — что Куэйд намеревается чем-нибудь оглушить его, чтобы на нем провести свои эксперименты? Вот уж действительно бред!

— У меня есть Кьеркегор, он должен тебе понравиться. Книга там, наверху. Подожди пару минут, я мигом.

Куэйд с загадочной улыбкой покинул комнату. Стив, присев на корточки, принялся опять просматривать фотографии. Особенно его заворожил снимок, на котором Черил впервые взяла кусок протухшего мяса. Лицо ее на этом снимке как будто принадлежало другой женщине, не той, которую он знал. Эта неуверенность, растерянность и… Что же еще? Ну, конечно же, страх! Любимое слово Куэйда, мерзкое, грязное слово, которое отныне всегда будет ассоциироваться с пыткой бедной девушки.

* * *

Интересно, а что сейчас, при взгляде на эту фотографию, написано на его собственном лице, подумал Стив. Та же растерянность, что и у Черил? И, может быть, такой же страх?

За спиной послышался какой-то звук, слишком тихий, чтобы его произвел Куэйд. Если только он не приблизился крадучись…

В ту же секунду Стив почувствовал, как тряпка, пропитанная хлороформом, закрыла его рот и ноздри. Глаза тут же заслезились, Стив невольно вдохнул усыпляющие пары и мгновенно погрузился во тьму.

Последнее, что он услышал, было произнесенное голосом Куэйда свое собственное имя, прозвучавшее как удаляющееся эхо:

— Стивен… ивен… вен…

Стив рухнул мешком посреди раскиданных фотографий, погрузившись в липкую, пропитанную животным страхом тьму.

* * *

Он не сразу понял, очнулся уже, или еще нет: темнота вокруг была кромешной. Так он пролежал, наверно, целый час, пока не осознал, что глаза его открыты.

Сначала он попробовал подвигать ногами, затем руками и, наконец, головой. Как ни странно, связанными оказались только запястья, да и то небольшого усилия оказалось достаточно, чтобы освободиться. Но вот когда он попытался отползти, что-то похожее на кандалы впилось ему в левую щиколотку.

Лежать на полу было страшно неудобно, однако когда он ощупал пространство вокруг себя, то обнаружил, что это вовсе не пол, а нечто вроде массивной решетки. Была она металлической и такой громадной, что он так и не смог дотянуться до краев. Просунув руку между прутьев, он не нащупал ничего: под ним была пустота.

* * *

Первые фотоснимки, сделанные Куэйдом в инфракрасных лучах, запечатлели эти попытки Стива исследовать место его заключения. Как и думал Куэйд, пленник повел себя весьма благоразумно: не впал в истерику, не разрыдался, не сыпал ругательствами и проклятиями. Именно рационализм нового «подопытного кролика» и вызывал у экспериментатора особый интерес. Стивен полностью осознавал, что происходит, и будет, безусловно, бороться со своим страхом при помощи логики и трезвого анализа ситуации. Таким образом, сломить его сопротивление — задачка потруднее, нежели в случае с Черил. Что ж, тем ценнее будет результат, когда Стивен, сдавшись наконец, откроет перед Куэйдом настежь свою душу, в которой, несомненно, он найдет так много любопытного, достойного тщательного анализа. В том, что эксперимент завершится успешно, Куэйд не сомневался.

Тем временем глаза Стива постепенно привыкали к темноте. Он находился внутри колодца или вертикального тоннеля, совершенно круглого, футов двадцати в диаметре. Что это было: воздуховод какой-нибудь подземной фабрики? Стив постарался вспомнить, существовало ли что-либо подобное в районе Пилгрим-стрит, однако в голову ничего не приходило. Черт его знает, где он находился… Не на чем было сфокусировать взгляд: ни углов, ни даже дырки или трещины в этих стенах не было.

Хуже того: лежал он на решетке поверх колодца, казавшегося во тьме бездонным. От этого, похоже, бесконечного пространства его отделяли лишь относительно тонкие прутья, да еще цепь на левой ноге.

Он воочию представил себя между темным, бескрайним небом и бесконечным мраком внизу. Воздух в шахте был теплым и спертым, таким сухим, что невольно навернувшиеся на глазах слезы тут же испарились. Справившись кое-как со слезами, он попытался позвать на помощь, но его крик растворился в темноте.

Охрипнув от бесполезного крика, он откинулся навзничь поверх решетки. Что, если дна у этого колодца нет вообще? Какая чушь; дно должно быть у любого колодца, любой шахты. Нет ничего бесконечного, сказал он вслух.

И тем не менее… Если он вдруг свалится вниз, в эту черную, разверстую пасть, то будет падать, падать, падать, но даже не увидит приближающегося дна. Пока не разобьется.

Усилием воли он попытался отогнать эту кошмарную картину. Ничего не получилось.

Увидит ли он яркую вспышку, когда его череп расколется о дно колодца? В момент, когда его тело превратится в кучу мяса и раздробленных костей, придет ли к нему понимание смысла собственной жизни и смерти? Нет, Куэйд не посмеет, подумал он. «Не посмеет! — забился его хриплый крик о стены колодца. — Он не посмеет меня убить!»

И снова мертвая, удушающая тишина, как будто его вопль и не рвался из кромешной тьмы.

И тут его пронзила другая, еще более жуткая мысль. Что, если Куэйд, задавшись целью довести свой идиотский эксперимент до абсолютного конца, поместил его в эту круглую преисподнюю и тут оставил навсегда, чтобы никто его здесь не нашел и он отсюда никогда не выбрался?

Довести эксперимент до конца… Концом могла быть только смерть. Была ли смерть в действительности целью Куэйда? Желал ли он понаблюдать, как умирает человек, как его жертву постепенно охватывает страх смерти, истинная первопричина всякого страха? Кажется, Сартр говорил, что никому не дано познать собственную, смерть. А смерть других? Познать ее, наблюдая, как разум обреченного человека выделывает невероятные трюки, с тем чтобы только не видеть горькой правды? Не здесь ли ключ к познанию этой великой тайны — природы смерти, ее сути? Тот, кто проникнет в эту тайну, сможет в какой-то степени подготовить себя к собственной смерти… Как он говорил: пойти навстречу зверю, отыскать его и приласкать? Что ж, наблюдение за предсмертным ужасом другого человека есть наиболее простой и умный путь, ведущий к этой цели…

С другой стороны, продолжал он размышлять, Куэйд может и убить меня от страха, собственного страха.

От этой мысли Стиву, как ни странно, полегчало. В самом деле, страх ведь глубоко сидит в этом горе-экспериментаторе, возомнившем себя мессией. Он ведь помешан на страхе, разве нет?

Так вот откуда эта его неуемная страсть к наблюдениям за тем, как страх терзает других: так он пытается найти путь к избавлению от собственных терзаний.

За размышлениями прошло несколько часов. В кромешной тьме разум Стивена сделался стремительно-подвижным, словно ртуть, но при этом не поддающимся контролю. Стив обнаружил вдруг, что потерял способность выстраивать длинную, стройную цепочку аргументов, что мысли его походили на стайку юрких, скользких рыбок, беспорядочно снующих туда-сюда. Как только он пытался ухватить одну из них, она от него тут же ускользала.

Однако все же он нашел точку споры: ее давало понимание необходимости обвести Куэйда вокруг пальца, переиграть его, и тогда, может быть, у него появится шанс спастись. Нужно проявить выдержку, собрать всю волю в кулак, попробовать взять Куэйда измором, чтобы тот потерял к Стиву интерес как к объекту наблюдений.

Фотографии, сделанные в те несколько часов, изображали Стивена лежащим на решетке с закрытыми глазами и хмурым лицом. Как ни удивительно, время от времени его губы трогала легкая улыбка. На большинстве снимков не было возможности определить, спал он или бодрствовал, задумался или же видит сон. Куэйд терпеливо ждал. Наконец он заметил, что глазные яблоки под веками у Стива слегка подрагивают — верный признак сна. Пришло время нанести подопытному визит…

Проснувшись, Стивен обнаружил рядом с собой на блюде два кувшина: один наполненный водой, а второй — с горячей, несоленой овсяной кашей. Поев и напившись, он ощутил нечто вроде чувства благодарности за ниспосланное угощение.

Пока он ел, у него возникли два странных ощущения: во-первых, производимые при этом звуки как-то по-особенному гулко отдавались в голове, а во-вторых, что-то сильно сжимало его виски. Запястья Стива были скованы наручниками. На снимках видно, как одно выражение лица сменяется другим (сначала изумление, потом гнев и, наконец, ужас), пока он неуклюже ощупывает собственную голову. На ней было намертво закреплено что-то похожее на конскую сбрую с двумя зажимами, закупорившими слуховые каналы так, чтобы ни звука не проникало в уши Стивена.

Глухота, такой знакомый, казалось, однажды уже побежденный недуг! Теперь он мог слышать только шум внутри головы, лязг собственных зубов, глотательные звуки — и вот это отдавалось между ушей пушечной канонадой.

Слезы навернулись на глазах. Он двинул каблуком по металлической решетке, но ровным счетом ничего не услыхал. И тогда изо рта вырвался вопль ужаса и отчаяния. Он кричал, пока не почувствовал во рту вкус крови из горла, но даже собственного крика не услышал. Стивен запаниковал. Серия последовательно сделанных фотоснимков иллюстрирует возникновение, развитие и кульминацию панического страха. К лицу прилила кровь, глаза расширились, рот оскалился в неправдоподобной гримасе. Он стал напоминать до смерти перепуганную обезьяну. Стивен погрузился в океан таких знакомых с детства ощущений: дрожь в руках и ногах, липкий пот, тошнота, головокружение. В отчаянии он схватил кувшин с водой и вылил себе на лицо: ледяная вода мгновенно остудила разгоряченный мозг. Он откинулся спиной на решетку, заставляя себя дышать глубоко и ровно.

Успокойся, расслабься, остынь, произнес он вслух. Ты спокоен, спокоен, спокоен.

Своего голоса он не услыхал. Единственными различимыми звуками были те, что производил язык во рту, да еще слизь в сузившейся от приступа панического ужаса носовой полости. Но теперь он воспринимал на слух то, что в нормальном состоянии человек слышать не может: работу собственного мозга, проносящиеся в нем мысли.

Звук этот напоминал шелест радиоприемника, когда он не настроен на какую-то определенную волну, или же легкий шум, возникающий в ушах у оперируемого после того, как в маску подан наркоз.

Нервная дрожь так и не прекратилась. От малейшего движения наручники впивались в запястья, однако боли Стив не чувствовал.

На фотографиях документально запечатлена вся эта эволюция поведения подопытного: отчаянная борьба с паническим ужасом, попытки отогнать воспоминания детства, слезы отчаяния, окровавленные запястья.

Как это бывало и в детстве, в конце концов изнеможение вытеснило панику. Сколько раз маленький Стив вот так же, обессиленный, засыпал, чувствуя на губах горько-соленый вкус слез.

Тогда он часто просыпался от звона, шума, грохота где-то в самых недрах мозга. Теперь же забытье принесло Стиву облегчение.

Куэйд был сильно разочарован таким развитием событий: реакция Стивена Грейса, столь стремительная и бурная, внушила ему уверенность, что тот сломается с минуты на минуту. Однако, поразмыслив, Куэйд пришел к выводу, что час-другой отсрочки не имеет большого значения в его эксперименте, в конечном успехе котором у него не было сомнений: ведь на подготовку ушли долгие месяцы, и он возлагал на Стива большие надежды. Однако что если эксперимент все-таки провалится? Подобное вполне могло произойти, если Стивен потеряет рассудок, так и не приоткрыв заветную дверцу, ведущую к разгадке тайны.

Ему хватило бы одного-единственного слова, молитвы или чего-то в этом роде — того, в чем человек ищет последнее спасение, прежде чем погрузиться во мрак безумия. Ведь что-то такое должно же существовать, черт побери?!

Куэйд терпеливо ждал, подобно орлу-стервятнику, ждущему смерти агонизирующего животного в расчете на поживу. Он считал минуты, оставшиеся обреченной жертве…

* * *

Проснулся Стивен, лежа лицом вниз, прямо на решетке, прутья которой больно впились в щеку. Воздух стал еще более спертым и жарким.

Некоторое время он лежал без движения, дожидаясь, чтобы глаза снова привыкли к темноте. Разглядывая перекрещенные прутья, вмурованные в стеку и образующие правильные квадраты, он неожиданно для себя нашел в них некую эстетическую прелесть. Да, прелесть! Утомившись, наконец, рассматривать эту картину, он перевернулся на спину и при этом ощутил легкую вибрацию. Ему даже показалось, что решетка чуть-чуть сдвинулась с места.

Ну и жарища! Обливаясь потом, Стив расстегнул рубашку. Во сне он пустил слюну. Она размазалась по щеке, но он даже не удосужился вытереться. В конце концов, кто его видит в этой дыре?

Он кое-как наполовину стянул с себя рубаху и носком одного ботинка скинул с ноги другой.

Жалко ботинок, если он, проскользнув между прутьев, свалится в бездну. Стивен попытался сесть. Нет, ботинок не свалится: два прута служили ему надежной опорой, и можно постараться дотянуться до него.

От этой попытки решетка еще немного сдвинулась, и ботинок начал соскальзывать.

«Ради Бога, — взмолился Стивен, — только не падай…» Ему вдруг почему-то стало ужасно жалко такой замечательный, великолепный ботинок. Ни в коем случае нельзя позволить ему свалиться вниз… Стив рванулся к ботинку, и в этот миг тот, проскользнув между прутьев, рухнул во тьму.

Господи, если бы Стивен мог услышать момент падения, сосчитать секунды и, может быть, рассчитать глубину этом чертова колодца… Тогда, по крайней мере, он бы знал, сколько метров (а может, километров?) отделяют его от смерти…

Все, больше он этого вынести не мог. Стив перевернулся на живот, просунул руки между прутьев и завопил:

— Я тоже, тоже хочу вниз! Хочу упасть туда!

Да, он действительно хотел упасть туда, в преисподнюю, разбиться о невидимое дно — все что угодно, лишь бы только положить конец ожиданию в кромешной тьме и абсолютной тишине… Туда, вслед за ботинком, навстречу спасительной гибели!

Он бился головой о решетку, кричал, вопил, умолял Всевышнего сбросить его, наконец, туда, вниз. Решетка под ним снова сдвинулась, на этот раз сильнее.

Что-то, похоже, сломалось или оборвалось — штифт, цепь, канат, что там удерживало эту чертову решетку в горизонтальном положении… Стив понемногу начал съезжать к краю, и тут он с ужасом обнаружил, что кандалов на щиколотке больше не было. Сейчас он рухнет вниз!.. Этот подонок вознамерился сбросить его в пропасть. Как там его звали — Куэйд, Куэйл, Куоррел?

Машинально Стивен ухватился за прутья обеими руками. Тем временем решетка продолжала наклоняться. Может, он все-таки не хотел последовать за собственным ботинком? Может, он испугался смерти? Как бы то ни было, Стив уцепился за решетку так, как умирающие цепляются за жизнь…

Что там, во тьме, на дне бесконечного колодца, по ту сторону грани, отделяющей жизнь от смерти?

Он уже был полностью во власти панического ужаса. Сердце рвалось из груди, кровь запульсировала в висках, потные пальцы впившиеся в прутья, были готовы разжаться. Неодолимая сила земного притяжения тянула его, всасывала в себя его тело. Оглянувшись на мгновение через плечо в разверстую, черную пасть колодца, Стивен различил во тьме громадных, мерзких чудовищ, сгрудившихся внизу, налезавших друг на друга, пытавшихся достать его за ноги — чудовищ из его детских кошмаров.

— Мама! — завопил Стивен, и в тот же миг пальцы его разжались. Он погрузился в пучину всеохватывающего ужаса. «Мама…» Вот оно, магическое и такое простое слово! Куэйд отлично его слышал, и оно словно пронзило его электрическим разрядом. «Мама!..» Стивен понятия не имел, как долго продолжалось его падение: в момент, когда пальцы разжались, сознание его отключилось. Быть может, спас его животный инстинкт самосохранения, и падение не причинило ему особого вреда.

Стало светло. Стив поднял голову и увидел дверь. В дверях стоял некто в маске Микки-Мауса из детских мультиков. Персонаж Диснея поднял Стивена под мышки и повел к выходу из просторной круглой комнаты, куда он приземлился. Стив ощутил, что брюки у него мокры, кроме того, он помнил, что вымазался слюной, а может быть, слезами во сне, но уж кого, а Микки-Мауса, своего спасителя, он не стеснялся.

Когда тот его вытаскивал из камеры пыток, голова Стивена безвольно упала на грудь. На полу он заметил свой ботинок. Сделав над собой усилие, он поднял голову: решетка, с которой он свалился, находилась лишь в семи-восьми футах над ним.

Микки привел его в какое-то наполненное светом помещение, усадил в кресло и снял затыкавшую уши «сбрую» с головы. Возвращение слуха нисколько не обрадовало Стивена: ведь так забавно было наблюдать за миром, лишенным звуков. Вместо людей он предпочел бы общаться с глупыми, большими рыбами, так смешно-беззвучно разевающими рты. Стивен попил воды и съел кусок сладкого пирога. Он ощутил смертельную усталость во всем теле. Спать, спать, скорей в свою кроватку, а мама споет колыбельную… Но Микки-Маус, судя по всему, не понимал, чего сейчас хотелось больше всего Стиву. Тогда он заплакал, ударил по столу ногой, сбросив с него чашки и блюдца на пол, после чего выбежал в соседнюю комнату, где устроил настоящий разгром. Там было полным-полно каких-то бумаг, и Стив их с наслаждением порвал, а потом принялся подбрасывать клочки в воздух, с интересом наблюдая, как они, кружась, медленно опускаются. Среди бумаг были и фотографии, страшные фотографии, от которых Стиву стало вдруг нехорошо.

Снимки эти — все до одного — изображали мертвецов, мертвых детей, как совсем маленьких, так и постарше. Одни из них лежали, другие полусидели. Их лица и тела были — изборождены глубокими ранами, у некоторых внутренности вывалились наружу, а все вокруг было испачкано чем-то темным.

На трех или четырех снимках присутствовало и орудие, которым были нанесены жуткие раны: тесак.

Одна из фотографий изображала женщину. Тесак почти до рукоятки вонзился прямо ей в лицо. На другом снимке он торчал из ноги мужчины, а еще на одном валялся на полу кухни, рядом с зарезанным младенцем.

Странно, подумал Стив. Микки-Маус коллекционирует фотографии мертвецов, да еще убитых, судя по всему, одним и тем же тесаком.

Мысль эта промелькнула за мгновение до того, как нос и легкие заполнил такой знакомый запах хлороформа, и Стивен снова погрузился в забытье.

Очнулся он от вони застарелой мочи и свежей блевотины. Последняя была, похоже, его собственной: она покрывала весь перед рубашки. Он попытался подняться, но ноги подкосились. Было холодно, а в горле нестерпимо жгло.

Он услыхал шаги. Кажется, Микки-Маус возвращается… Быть может, он наконец отведет Стива домой?

— Вставай, сынок.

Нет, это не Микки-Маус… Это полицейский.

— Что это ты там делаешь, а? Вставай, я тебе говорю, поднимайся.

Хватаясь за обшарпанную кирпичную стену, Стивен, кое-как поднялся на ноги. Полисмен осветил его карманным фонариком.

— Господи, Боже мой, — проговорил он с гадливостью, оглядев Стивена с ног до головы. — Ну и видок у тебя… Ты где живешь?

Впервые Стивен почувствовал стыд, особенно при виде собственной заблеванной рубашки.

— Как тебя зовут?

Вот этого Стив сказать ему не мог: своего имени он не помнил.

— Эй, парень, кто ты такой, я спрашиваю?! Только бы он не орал так…

Стивен копался в памяти, пытаясь вспомнить, как его, черт возьми, зовут.

— Ну же, возьми себя в руки, — увещевал его полицейский.

Легко сказать… Стивен почувствовал, как по щекам потекли слезы.

— Домой, — пробормотал он, — домой хочу…

На самом деле больше всего хотел он умереть, вот прямо здесь лечь и умереть. Полицейский потряс его за плечи:

— Ты что, совсем не в себе? — Он повернул Стива к свету уличного фонаря, вглядываясь ему в лицо. — Идти-то в состоянии?

— Мама, — промямлил Стивен, — хочу к маме…

Настроение полисмена резко изменилось: этот нажравшийся ублюдок с налитыми кровью глазами и заблеванной рубашкой его достал. Вот оно, современное воспитание: деньги, бесконтрольность, вседозволенность…

— К маме, засранец, захотел?! — взревел полицейский, нанося Стиву удар, впрочем, несильный, поддых.

Сложившись пополам, Стивен закричал.

— Ты лучше заткнись, сынок, — рявкнул полицейский, подняв голову Стивена за волосы к себе. — Что, в кутузку захотел?

Стив никогда не был в кутузке и уж конечно попасть туда хотел меньше всего. Ну, почему этот полисмен так на него вызверился. Что он ему сделал?

— Прошу вас, — захныкал он, — отведите меня домой… Ну, пожалуйста…

Этого полицейский не ожидал: как правило, обнаглевшие юнцы пытаются качать права и даже оказывают сопротивление, ну и, конечно, приходится их поучить слегка, чтобы уважали представителя закона. Этот же хныкал, как ребенок… Может, парень просто слабоумный? А он его ударил и за волосы таскал… Полицейский почувствовал нечто вроде угрызений совести. Взяв Стивена под локоть, он повел его к машине:

— Давай, сынок, садись.

— Отвезите меня, пожалуйста…

— Ну конечно, домой, сынок. Я отвезу тебя домой, не волнуйся. Вот только желал бы я знать, где твой дом?..

* * *

В приюте для бездомных тщательно обследовали его одежду на предмет обнаружения чего-нибудь, что могло бы помочь удостоверить личность, однако ничего найдено не было. Затем осмотрели его тело и в особенности волосы — нет ли там вшей, после чем полицейский отбыл. Стивен почувствовал облегчение: страж порядка ему активно не понравился.

Служащие приюта говорили между собой о нем, как будто его и не было в комнате: о том, как он молод, как выглядел, в чем был одет, какие у него могут быть умственные сдвиги. Затем ему дали тарелку супа и отвели в душевую. Минут десять он простоял под ледяной струей воды, после чего вытерся грязным полотенцем. Выдали ему и бритву, однако бриться он не стал: забыл, как это делается.

Потом ему дали одежду, довольно сильно поношенную, но тем не менее Стиву она понравилась. Вообще люди здесь, похоже, были неплохие, хотя и обсуждали его, словно он при этом отсутствовал. Один — дородный мужик с седеющей бородой — ему даже улыбнулся, примерно так, как улыбаются собаке или несмышленому ребенку.

Странный, однако, ему выдали набор одежды: что-то было велико, что-то мало, да к тому же разных цветов — носки были желтыми, рубаха грязно-белой, брюки были пошиты на Гаргантюа, свитер уже носили человек сто, а ботинки показались Стиву страшно тяжелыми. Когда служащие приюта отвернулись, Стивен натянул на себя еще одну фуфайку и вторую пару носков: второй слой хлопка и шерсти на теле как-то придавал ему больше уверенности.

Затем он остался один, с зажатым в кулаке билетиком, где был указан номер его койки. Спальни были еще заперты, но Стив терпеливо ждал, в отличие от других ночлежников, собравшихся в коридоре. Их было много, и все галдели, орали друг на друга, переругивались и даже иногда плевались в чью-нибудь физиономию. Стивен ощутил испуг. Больше всего ему сейчас хотелось рухнуть в постель и спать, спать…

В одиннадцать спальни, наконец, открыли, и все бродяги ринулись занимать койки. Стив очутился в просторном, плохо освещенном помещении, вонявшем дезинфекцией и нестранным бельем.

Стараясь избегать своих сотоварищей, Стив добрел до своей железной, плохо убранной койки с единственным, довольно тонким одеялом, и свалился на нее без сил. Ночлежники вокруг него переговаривались, кашляли, что-то бормотали себе под нос, хныкали, а один перед сном читал молитву, уставившись в потолок. Стиву захотелось последовать его примеру, и он постарался вспомнить молитву, которую читал в детстве:

— Милостивый Иисусе, кроткий и всепрощающий, обрати взор Свой на дитя малое, сжалься надо мною и возьми меня к Себе…

Помолившись, Стивен почувствовал облегчение и вскоре заснул крепким, глубоким, исцеляющим сном.

* * *

Наедине с собой сидел Куэйд в темноте, охваченный страхом, таким сильным, который испытывать ему еще не доводилось. Тело его оцепенело так, что он был не в состоянии подняться и включить свет. Что, если страх на этот раз не был плодом его воображения? Вдруг там, за закрытой дверью, стоит и ухмыляется тот человек с тесаком, которого он так часто видел в ночных кошмарах?

Ни звука… Лестница не скрипела под тяжестью шагов, во тьме не раздавался дьявольский хохот. Нет, это все-таки не он. Куэйд доживет до утра.

Ему удалось немного расслабиться. Куэйд поднялся и щелкнул выключателем: в комнате и в самом деле никого не было. Тишина стояла во всем доме. Распахнув дверь, он выглянул на лестницу: ну, разумеется, и там было пусто.

* * *

Стив проснулся от чьего-то крика. Было темно. Он не имел ни малейшего понятия, сколько времени проспал, однако тело его больше не ныло, и даже запястья с щиколотками не болели. Он присел, облокотившись о подушку, и осмотрелся. Чей это крик разбудил его? А, вот оно что: через четыре койки от него дрались двое ночлежников. Глядя на них, Стивен чуть не рассмеялся: дрались они, как обычно дерутся между собой женщины, ухватив друг друга за волосы и стараясь расцарапав лицо противника ногтями. При лунном свете кровь на их руках и лицах казалась черной. Один из них, постарше, вопил: «Не пойду на Финчли-роуд, ты меня не заставишь! Я на тебя не работаю! Не смей меня бить, в гробу я тебя видал!»

Второй, помоложе, дрался молча. Подбриваемый собравшимися вокруг них зрителями, он, стянув с себя ботинок, молотил им свою жертву каблуком по голове. Стив хорошо слышал гулкие удары, перемежаемые воплями старика, которые, впрочем, становились тише с каждым новым ударом.

Неожиданно дверь спальни открылась, и все стихло. Стиву не было видно, кто вошел: драка происходила как раз между ним и дверью.

Победитель с последним торжествующим криком швырнул свой ботинок за спину.

Ботинок… Стивен не мог оторвать от него взгляда. Перевернувшись в воздухе, ботинок с гулким стуком шлепнулся на пол совсем недалеко от него. Стивен уставился на ботинок так, как, наверно, никогда не смотрел ни на один предмет.

Ботинок упал на бок, точно так же, как и его собственный, тот, что он скинул с ноги, лежа на решетке… В круглом колодце… В доме… В доме на Пилгрим-стрит!

* * *

Все тот же кошмар в который раз разбудил Куэйда. Лестница. Он стоит наверху и смотрит вниз, на ступеньки, а перед ним это полу потешное, полу ужасное существо. Оно медленно приближается к нему на цыпочках, и с каждым шагом раздается жуткий смех…

Никогда раньше этот кошмар не посещал его дважды за одну ночь. Куэйд, поискав возле кровати, нащупал бутылку, которую держал там, и крепко приложился к ней.

* * *

Не обращая больше внимания на место, где произошла драка и где служители ночлежки вязали обоих драчунов, чтобы вышвырнуть их вон, Стивен прошел в открытую дверь.

Ни в коридоре, ни в вестибюле приюта его никто не остановил. Свежий ночной воздух проникал даже через закрытую входную дверь: перед рассветом поднялся довольно сильный ветер.

Маленькая приемная ночлежки была сейчас пуста. Заглянув туда, Стив заметил висевший на стене ярко-красный огнетушитель. Возле него находился свернувшийся гигантской змеей черный пожарный шланг, а рядом с ним, закрепленный двумя скобами на стене, висел тесак.

Замечательный тесак — просто чудо! Стивен вошел в приемную. Неподалеку послышался топот, крики, звук полицейского свистка, однако ни одна душа не помешала Стиву познакомиться поближе с тесаком. Сначала он улыбнулся тесаку. Его изогнутое лезвие ответило улыбкой. Тогда Стивен до него дотронулся. Тесаку это, кажется, понравилось. Толстый слой пыли указывал на то, что его не трогали уже давненько, что тесаку не терпелось оказаться в человеческих руках. Стив аккуратно, даже а нежностью снял его со скоб и сунул за пазуху, чтобы его согреть, после чего прошел через вестибюль к теперь открытой входной двери. Он отправился за своим вторым, потерянным ботинком…

* * *

Тем временем Куэйда снова разбудил кошмар.

* * *

Сориентировался Стивен очень быстро. Легким, пружинистым шагом направился он в сторону Пилгрим-стрит. В разноцветной одежде, широченных штанах и идиотских ботинках он походил на клоуна. Посмотреть бы на себя со стороны — вот смеху-то, подумал Стивен.

Холодный, пронизывающий ветер взъерошил его волосы. Даже глазам стало, холодно, они сделались похожими на льдинки.

Стараясь согреться, Стив побежал, пританцовывая, по пустынным предрассветным улицам, светлым там, где были фонари, и темным в промежутках. Как в детской игре: сейчас ты меня видишь, а теперь нет… Сейчас видишь, сейчас нет…

* * *

Куэйд понял, что на этот раз не от кошмара он проснулся, а от вполне реального шума. Определенно он что-то слышал…

Через окно луна освещала дверь, а за ней — лестничную площадку. Свет этот Куэйду был не нужен — он и так все видел: на лестничной площадке никого не было.

И тут он отчетливо услыхал скрип нижней ступеньки, такой тихий, словно на нее ступил ребенок. Именно в этот миг Куэйд понял, что такое страх. Опять ступенька скрипнула, на сей раз ближе… Нет, это все-таки был сон, это должно быть сном. Откуда у него в доме клоун, да еще вооруженный тесаком? Абсурд какой-то: это ведь то самое существо, что столько раз его будило ночью в кошмарных снах. Значит, и теперь он спит, определенно спит, как же иначе?

И тем не менее, бывают совершенно абсурдные сны, которые оказываются в конце концов реальностью.

Никаких клоунов, убеждал себя Куэйд, уставившись на залитую лунным светом лестничную площадку. До сих пор ему доводилось иметь дело лишь со слабаками, которые ломались, чуть-чуть почувствовав, что такое смертельный ужас. Ему ведь так и не удалось проникнуть в тайну страха, получить разгадку, способную помочь бороться с так часто терзающим его, паническим ужасом.

Он не знал и знать не хотел никаких клоунов, шутов гороховых… И тут он, наконец, предстал перед Куэйдом наяву. При ярком лунном свете Куэйд увидел лицо умалишенного, белое как снег, небритое, распухшее от ссадин, с улыбкой недоразвитого ребенка. Существо, очевидно, пребывавшее в экстазе, прикусило нижнюю губу, и по подбородку стекала струйка крови. И тем не менее выглядело оно скорее комично, нежели зловеще, в своей идиотской одежде и с такой же идиотской улыбкой на лице. Вот только тесак не очень-то сочетался с улыбкой… Его широкое, изогнутое лезвие посверкивало в лунном свете: маньяк поигрывал своим жутким оружием, блестя глазами в предвкушении предстоящей забавы.

Почти уже поднявшись наверх, он остановился и, все так же улыбаясь, уставился на объятого ужасом Куэйда. Ноги у него подкосились, и Куэйд рухнул на колени. Клоун, не спуская с него глаз, как-то подпрыгнул еще на одну ступеньку, последнюю. Тесак в его мертвенно-бледной руке взметнулся и опустился, рассекая воздух, как будто поражая жертву.

Куэйд, наконец, понял, кто на самом деле этот клоун. Его бывший ученик, его «подопытный кролик», ставший живым воплощением его собственного ужаса. Он, именно он и никто другой. Глухой мальчишка… Клоун издал какой-то горловой звук, словно гигантская сказочная птица. Тесак взлетал и падал, все ближе и ближе, неся смерть.

— Стивен, — выдохнул Куэйд.

Его собственное имя ничего не говорило теперь Стиву. Он его просто-напросто не слышал, лишь видел открывавшийся и закрывающийся рот человека на коленях. Может, тот что-то и говорил ему, а может быть и нет — для него это не имело никакого значения.

Из горла клоуна вырвался пронзительный крик; тесак, который он теперь держал двумя руками, взметнулся вверх. В ту же минуту он ворвался в спальню, залитую лунным светом.

Куэйд рванулся, пытаясь уклониться от разящего удара, однако сделал это недостаточно быстро и ловко. Широкое, изогнутое лезвие рассекло воздух и опустилось на предплечье Куэйда, отделяя мышцы от кости и каким-то чудом минуя артерию.

Вопль Куэйда разнесся по всей Пилгрим-стрит, вот только дома на этой улице опустели много лет назад. Некому было услышать крик, некому прийти несчастному на помощь и оттащить от него свихнувшегося клоуна. Тесак, соскучившийся по работе, рассек на этот раз Куэйду бедро. Он погрузился в мышцы на четыре-пять дюймов, раздробил кость и обнажил костный мозг философа. Удары следовали один за другим, клоун с усилием вытаскивал лезвие из тела Куэйда, которое дергалось из стороны в сторону, будто тряпичная кукла. Куэйд орал, умолял пощадить его — тщетно. Ведь его убийца был глухим! Теперь он слышал только звуки в собственной голове: звон, свист, скрежет бетономешалки. Словно улитка в раковине, он нашел убежище в глухоте, где его не достанут ни доводы рассудка, ни угрозы, где биение собственного сердца было для него единственным аргументом, диктовавшим свою волю, а кровь в жилах кипела, будто зажигательная музыка.

Под эту музыку он, глухой мальчик, пустился в пляс, неотрывно глядя, как его мучитель хватает воздух ртом. Разум его уснул навеки, говорила только кровь, кипящая, бьющаяся в венах и артериях.

Маленький клоун захохотал. Вот это потеха, думал он, просто обалденное развлечение, жалко, что без зрителей. Тесак отныне станет его лучшим другом, добрым и мудрым, ведь он так славно рубит, полосует тело, отсекает все лишнее, и в то же время не убивает, пока не убивает…

Стив был счастлив, как не знающий горя младенец. Ведь впереди у них так много времени — остаток ночи, и так приятно танцевать под восхитительную музыку в голове, в пульсирующих артериях и венах.

А Куэйд, встретившись с пустым взглядом клоуна, понял наконец, что есть на свете кое-что страшнее самого невообразимого кошмара, страшнее самой смерти.

Это боль без надежды на облегчение. Это смерть, которая никак не наступает, когда о ней молишь Бога. А хуже всего то, что ночные кошмары иногда сбываются.

Адский забег

В этом сентябре Ад пришел на улицы и площади Лондона, ледяной Ад глубин Девятого круга, слишком холодный, чтобы его могло согреть даже тепло бабьего лета. Свои планы он строил тщательно, как обычно, хрупкие, сложные планы. В этот раз они, возможно, были еще более изысканные, чем обычно, а каждая их деталь проверялась по два, по три раза, ибо в этот раз проигрыша не должно было быть.

Аду был присущ дух соревнования: тысячи тысяч раз он насылал огонь на живую плоть — долгие столетия — и иногда выигрывал, но чаще проигрывал. В конце концов ставки все повышались. Ведь без людской потребности соперничать, держать пари и заключать сделки обиталище демонов могло бы зачахнуть в безлюдье. Танцы, собачьи бега и игра на скрипке — все было одно для этой бездны — все было игрой, в которой, если повести себя ловко, она могла отыграть душу-другую. Вот почему Ад и пришел в Лондон в этот голубой ясный день — состязаться и победить, и выиграть, если удастся, достаточно душ, чтобы было чем заняться, предавая их смертным мукам, до следующего раза.

* * *

Камерон включил радио: голос комментатора то усиливался, то затухал, словно тот говорил не с собора Святого Павла, а по меньшей мере с полюса. До начала забега было еще больше получаса, но Камерон хотел послушать согревающие комментарии, просто для того, чтобы услышать, что там говорят о его мальчике.

«…атмосфера наэлектризована… Вдоль дорожек скопились десятки тысяч…»

Голос исчез. Камерон крутил ручки настройки, пока этот придурок не появился вновь.

«…и назван забегом года. Что за день! Разве не так, Джим?»

«Ну конечно, Майк…»

«Это Большой Джим Делани, который вверху со своим небесным глазом, и он будет наблюдать за забегом вдоль всего маршрута, давая вам обзор с птичьего полета. Верно, Джим?»

«Уж конечно, Майк».

«Ага, за стартовой чертой уже зашевелились, соперники готовятся к старту. Я могу разглядеть там Ника Лоера, он под номером три и, должен сказать, он в неплохой форме. Когда он прибыл, он сказал мне, что обычно не любит бежать по воскресеньям, но на этот раз он сделал исключение для этих состязаний, потому что это благотворительное мероприятие и вся выручка пойдет на борьбу с раком. Тут и Джуэл Джонс, наш золотой медалист, на 800 метров, и он будет состязаться со своим великим соперником Фрэнком Макклаудом. А за нашими великими парнями мы различаем и новые лица. В майке с номером пять южноафриканец Малькольм Войт, а на последней дорожке Лестер Киндерман, неожиданный победитель марафона в Австрии в прошлом году. И я должен сказать, что в этот великолепный сентябрьский денек все они свежи, точно маргаритки. О лучшем дне и мечтать было нельзя, верно, Джим?»

* * *

Джуэла разбудил кошмар.

— Все будет хорошо, кончай волноваться, — сказал ему Камерон.

Но он вовсе не чувствовал себя хорошо, его мутило и у него болел желудок. Это не была обычная предстартовая лихорадка, с ней он научился справляться: два пальца в рот, и порядок — вот лучшее средство, и оно столько раз было опробовано. Нет, это не была предстартовая лихорадка, ничего похожего. Для начала она была глубже, так, словно там, в середке, кто-то поджаривал его внутренности.

Камерон не проявилсочувствия:

— Это благотворительный забег, а не Олимпийские игры, — сказал он, оглядев мальчика, — не валяй дурака.

Это был метод Камерона. Его медовый голос был создан для лести, но он использовал его, чтобы запугивать. Без такого запугивания никогда не было бы золотых медалей, восторженных толп, влюбленных девочек. Один из опросов показал, что Джуэл — самый популярный чернокожий в Англии. Это так приятно, когда тебя как друга приветствуют люди, которых ты никогда не встречал — ему нравилось это обожание, хоть и было оно недолговечным.

— Они любят тебя, — говорил Камерон. — Бог знает почему, но они любят тебя.

Он засмеялся, его мимолетный приступ жестокости прошел.

— Ты будешь в порядке, сынок, — сказал он. — Соберись и беги так, словно от этого зависит твоя жизнь.

Теперь в ярком дневном свете Джуэл оглядывал остальных и чувствовал себя чуть более жизнерадостным. У Киндермана было хорошее дыхание, но он не годился на средние дистанции. Вообще техника марафонского забега требует совсем другого искусства. Помимо этого, он был близорук и носил очки в металлической оправе, которые придавали ему вид удивленной лягушки. Тут опасности нет. Лоер тоже был неплох, но это была не его дистанция. Он хорош был в барьерном беге и иногда как спринтер — 400 метров были его пределом, да и это для него было слишком. Войт, южноафриканец. Ну о нем мало что известно. С виду он неплох и нужно бы за ним поглядывать, чтобы избежать всяких неожиданностей. Но самой серьезной проблемой был Макклауд. Джуэл состязался с «молниеносным» Фрэнком Макклаудом три раза. Дважды он отодвинул его на второе место, на третий раз (увы!) все было наоборот. А теперь Фрэнки хотел бы сравнять счет, отыграться за Олимпиаду — он не любил получать серебро. Фрэнки был из тех, кто любит побеждать. Благотворительный там забег или нет, Макклауд будет выкладываться сполна ради зрителей и своей собственной гордости. Он уже был за чертой, пробуя стартовую позицию, и казалось, было видно, как он насторожил уши. Да, Фрэнки крутой мужик, это уж точно.

Какой-то миг Джуэл видел, что Войт внимательно наблюдает за ним. Это было необычно. Соперники редко глядели друг на друга перед забегом, это было что-то вроде суеверия. Лицо у Войта было бледное, линия волос отодвинута назад. Ему было, похоже, лет тридцать или больше, но тело у него выглядело моложе, стройнее. Длинные ноги, большие руки. Словно тело и голова не подходят друг к другу. Когда их глаза встретились, Войт отвернулся. Тонкая цепочка, охватившая его шею, блеснула в солнечном луче, и распятие, которое он носил, сверкнуло золотом у основания шеи.

У Джуэла с собой тоже был амулет на счастье. Зашитая в пояс шортов прядка материнских волос, которую она отрезала специально для него пять лет назад, перед его первыми важными состязаниями. Год спустя она вернулась на Барбадос и умерла там. Глубокое горе и незабываемая потеря. Без Камерона он сломался бы.

Камерон следил за всеми приготовлениями со ступенек Кафедрального собора, он собирался поглядеть на старт, а потом на своем велосипеде вернуться к Стрэнду, чтобы поглядеть финиш. Он мог добраться туда раньше, чем участники соревнований, и следить за бегом по радио. Сегодня он чувствовал себя хорошо. Его мальчик был в хорошей форме, тошнит там его или нет, а состязания — идеальный способ поддерживать в парне боевой дух, не перегибая палки. Это, конечно, было приличное расстояние — через Лудгэйт, по Флит-стрит и мимо Темпла на Стрэнд, потом пересечь наискось Трафальгар и вниз по Уайт-холлу к зданию Парламента. Да и покрытие было гудроновым. Но для Джуэла это был хороший опыт, и он слегка встряхнется — а это было полезным. В мальчике скрывался блестящий бегун на длинные дистанции, и Камерон знал это. Он никогда не будет спринтером — никогда не мог собраться достаточно четко. Ему нужны дистанция и время, чтобы наработать ритм, оглядеться и начать разрабатывать тактику. Он хорошо работал на дистанциях свыше 800 метров, его движения были чудом экономии усилий, его дыхание и ритм были чертовски близки к совершенству. Но более того, у него был кураж. Тот кураж, который принес ему золото, тот, который вновь и вновь приводил его первым к финишу. Вот почему Джуэл так отличался от остальных. Могло приходить и уходить сколько угодно техничных ребят, но без куража, который дополнял бы все их умения, они быстро сходили на нет. Рисковать, когда дело того стоит, бежать, когда боль уже ослепляет тебя, — это что-то, и Камерон понимал это. Он иногда тешил себя мыслью, что у него самого было что-то в этом роде.

Сегодня парень выглядит не слишком счастливым. Камерон готов был держать пари — какие-то неприятности с женщинами. Всегда были проблемы с женщинами, особенно когда Джуэл заработал себе репутацию золотого мальчика. Он пытался объяснить парню, что у него будет полно времени для постелей, когда карьера будет идти на спад, но Джуэл не был горячим поклонником воздержания — и Камерон не мог винить его за это.

Пистолет поднялся кверху и выстрелил. Вслед за звуком, который больше напоминал хлопок, чем выстрел, вылетело колечко белого дыма. Выстрел поднял голубей со стен собора, они взлетели одной большой стайкой и беспорядочно метались в воздухе.

Джуэл великолепно стартовал. Быстро, чисто, аккуратно.

Немедленно толпа начала выкрикивать его имя, голоса звучали у него за спиной, с боков — вопли влюбленного энтузиазма.

Камерон следил за ним первую дюжину ярдов, пока участники забега распределялись по дорожкам. Лоер шел впереди группы, хоть Камерон не знал, специально ли он туда выбрался или это получилось случайно. Джуэл был за Макклаудом, а тот за Лоером. «Не торопись, мальчик», — сказал Камерон и убрался с линии старта. Его велосипед был пристегнут цепью к стойке на Патерностер-роад, в минуте ходьбы отсюда. Он всегда ненавидел машины: безбожные штуки, гремящие, бесчеловечные. Нехристианские штуки. А с велосипедом ты всегда сам себе хозяин. А нужно ли человеку что-нибудь еще?

«…и это был великолепный старт, который обещает нам потрясающее зрелище. Они уже пересекли площадь, и толпа там беснуется так, словно это Первенство Европы, а не благотворительный забег. По-твоему, на что это похоже, Джим?»

«Ну, Майк, я вижу, как толпа беснуется по всему маршруту вдоль Флит-стрит, и полиция попросила меня, чтобы я сказал людям: пожалуйста, не пытайтесь подъехать ближе, чтобы посмотреть забег, потому что все дороги перекрыты, и если вы попытаетесь подрулить, у вас ничего не получится».

«Кто ведет забег на настоящий момент?»

«Ну на этом этапе первым бежит Ник Лоер, хотя, конечно, мы знаем, что на этой дистанции будет еще много тактических перемещений. Эта дистанция длиннее, чем средняя, и меньше, чем марафонская, но все эти спортсмены — опытные тактики, и каждый будет пытаться, чтобы на первом этапе другой повел группу».

Камерон всегда говорил: пусть другие будут героями.

Это оказалось сложным уроком, как выяснил Джуэл. Когда пистолет выстрелил, оказалось трудным не вырваться вперед, не распрямиться, как пущенная стрела. И все тогда бы ушло в первые несколько ярдов, и ничего не осталось бы в резерве.

Героем быть легко, так обычно говаривал Камерон. Для этого много ума не нужно, совсем не нужно. Не трать свое время на то, чтобы покрасоваться, пусть эти супермены валяют дурака. Виси у них на хвосте, чуть-чуть позади. И будь поаккуратнее, потому что они решат, что ты решил проиграть с достоинством.

И вперед. Вперед. Вперед.

Любой ценой. Почти любой ценой.

Вперед!

Человек, который не хочет побеждать, мне не друг, говорил он. Если ты хочешь побеждать из любви к бегу, любви к спорту, делай это с кем-нибудь другим. Только средние школы внушают, что соперничество доставляет радость, парень, для проигравших никакой радости нет. Так что я говорю?

Нет радости для проигравших.

Будь грубым. Играй по правилам, но до известных пределов. Можешь оттолкнуть кого-нибудь и пробиться — оттолкни и пробейся. И пусть эти сукины дети не морочат тебе голову. Ты здесь для того, чтобы выигрывать. Так что я говорю?

Вперед!

На Патерностер-роад радостные крики стихли, и тени зданий заслонили солнце. Стало почти холодно. Голуби все еще парили над ними, словно, раз взлетев, не могли вернуться к своим насестам. Казалось, они единственные обитатели простирающихся сзади улиц. Все остальные в этом мире смотрели на забег.

Камерон расстегнул замок на велосипеде, убрал цепь и подпорки и покатил вперед. Для своих пятидесяти лет я в порядке, подумал он, несмотря на свое пристрастие к дешевым сигарам. Он включил радио. Прием был неважным, наверное из-за стен домов, сплошной треск. Он остановил велосипед и попытался наладить антенну. Это не слишком помогло.

«И Ник Лоер уже отстает».

Быстро. Правда, Лоер уже прошел свой расцвет два или три года назад. Пора бы уже выбросить шиповки и пусть другие, помоложе, займут твое место. Камерон до сих пор отлично помнил, как он себя чувствовал в тридцать три, когда понял, что его лучшие годы уже позади. Это все равно, что стоять одной ногой в могиле — отчетливо понимать, до чего быстро стареет и изнашивается твое тело.

Пока он выезжал с затененной улицы на солнечную, черный «мерседес», ведомый шофером, проплыл мимо так тихо, словно его несло ветром. Камерон лишь на миг успел разглядеть пассажиров. Одним из них был тот человек, с которым Войт говорил перед забегом, — длиннолицый тип, лет сорока, со ртом настолько плотно сжатым, что, казалось, губы у него были удалены хирургическим путем.

Рядом с ним сидел Войт.

Это было невозможно, но казалось, что из задымленного стекла выглянуло лицо Войта, он даже не переменил спортивной одежды.

Вид всего этого Камерону не понравился. Он видел южноафриканца пятью минутами раньше, тот бежал вместе со всеми. Так кто же это был? Очевидно, двойник. Это все отдавало поганым душком.

«Мерседес» уже исчезал за углом. Камерон выключил радио и покрутил педали вслед за машиной. Он взмок из-за проклятого солнца, пока ехал.

«Мерседес» с трудом прокладывал себе дорогу по узким улочкам, не обращая внимания на знаки одностороннего движения. Такой медленный темп был удобен для Камерона, который на своем велосипеде не терял из виду «мерседес», но не был замечен пассажирами автомобиля, хотя усилия и зажгли огнем воздух в его легких.

В маленькой безымянной аллейке к западу от Феттер Лэйн, где тень была особенно густой, «мерседес» остановился. Камерон, спрятавшись за углом ярдов за двадцать от автомобиля, наблюдал, как шофер отворил двери и безгубый человек с кем-то, напоминавшим Войта, вышли из машины и зашли в невыразительное здание. Когда все трое исчезли, Камерон, прислонив свой велосипед к стене, последовал за ними.

Улица была необычно тиха. С этого расстояния доносившийся гомон толпы, сгрудившейся вдоль маршрута, казался шепотом. Казалось, она находилась в каком-то другом мире, эта улочка. Скользящие птичьи тени, закрытые окна здания, облупившаяся краска, запах гнили в застывшем воздухе. В водосточной канаве лежал мертвый кролик, черный кролик с белым воротничком, чей-то пропавший любимец. Вокруг него яростно кружились мухи.

Камерон прокрался к открытой двери так тихо, как только мог. Вроде бояться ему было нечего. Трио исчезло в темном коридоре дома уже довольно давно. Воздух в здании был застывшим и отдавал сыростью. С бесстрашным видом, но чувствуя себя испуганным, Камерон вошел в слепое здание. Обои в коридоре по цвету напоминали дерьмо, краска — тоже. Все это было, словно он был в желудке — в желудке мертвеца, холодном и скользком. Впереди лестница была перекрыта, блокируя доступ на верхний этаж. По-видимому они спустились вниз.

Дверь в погреб прилегала к лестничному пролету, и Камерон мог слышать доносящиеся снизу голоса.

Другого такого раза не будет, подумал он и открыл дверь настолько, чтобы просочиться в темноту внизу. Там был ледяной холод. Не прохладно, не сыро — морозно. На какой-то миг он подумал, что шагнул в холодильную камеру. Дыхание его вырвалось изо рта паром и он изо всех сил стиснул зубы, которые пытались выбивать дробь.

Теперь уже не повернуть назад, подумал он, и начал спускаться вниз по покрытым инеем ступенькам. Тут было не настолько уж темно. Где-то у подножия лестницы, очень далеко внизу, мерцал слабый свет, абсолютно чуждый дневному. Камерон с надеждой оглянулся на приоткрытую дверь за ним. Она выглядела более чем соблазнительно, но ему было любопытно, очень любопытно. Так что пришлось спускаться дальше.

В ноздри ему ударил запах этого места. У него было паршивое обоняние и еще худший вкус — любила напоминать ему его жена. Она говорила, что он не может отличить розу от чеснока, и это, вероятно, было правдой. Но этот запах что-то значил для него, раз желудочная кислота начала подниматься к горлу.

Козы. Он узнал эту вонь, ха-ха, уж он бы рассказал ей: воняло козами.

Он уже почти достиг подножия ступеней и находился на глубине двадцати, возможно, тридцати футов под землей. Голоса все еще звучали вдали, за второй дверью.

Он стоял в маленькой комнатке, стены которой были выкрашены в грязно-белый цвет и изрисованы в основном изображениями полового акта. На полу стоял семисвечник. Были зажжены лишь две свечи и они горели дрожащим, почти синим пламенем. Козий запах стал сальнее, теперь он перемешивался с густым сладким запахом, словно исходящим из турецкого борделя.

Из комнаты вели две двери, и из-за одной раздавалась беседа. Очень осторожно он пересек скользкий пол и придвинулся к двери, стараясь уловить смысл в шепчущихся голосах. В них звучала торопливость и настойчивость.

— …поспеши…

— …если все правильно устроить…

— …дети, дети…

Смех.

— Надеюсь, мы — завтра — все мы…

Опять смех.

Неожиданно голоса изменили направление так, словно говорящие двинулись к выходу. Камерон сделал три шага назад по ледяному полу, почти натолкнувшись на подсвечник. Пламя задрожало и зашептало, когда он миновал его.

Ему нужно было выбирать — лестница или другая дверь. Лестница вела к побегу. Если он выберется по ней, он в безопасности, но он никогда ничего не узнает. Никогда не узнает, почему так холодно, почему синее пламя, почему воняет козами. Дверь — это возможность. Спиной к ней, не сводя глаз с двери напротив, он боролся с обжигающей холодной дверной ручкой. Она с легким скрипом повернулась, и он скрылся из виду как раз тогда, когда открылась противоположная дверь — два движения были великолепно совмещены. Господь был с ним.

Уже когда он затворял двери, он знал, что ошибся. Господь с ним вовсе не был.

Иглы холода пронзили ему голову, зубы, глаза, пальцы. Он чувствовал себя так, словно его нагим замуровали в самую сердцевину айсберга. Казалось, кровь застыла в его венах, слюна на языке замерзла, на пальцах выступил иней пота. В темноте, в холоде он шарил по карманам в поисках зажигалки, и неожиданно она вспыхнула полуживым мерцанием.

Комната была большая — ледяная пещера. Ее стены, ее рифленый потолок — все сияло и вспыхивало искрами.

Сталактиты льда, острые, как лезвия, свисали над его головой. Пол, на котором он стоял, неуверенно приплясывая, вел к дыре в центре комнаты. Пять или шесть футов в поперечнике, со стенками, настолько заросшими льдом, словно сюда во тьму была отведена и замурована река.

Он подумал о Ксанаду, о стихотворении, которое знал наизусть. Виды иного Альбиона…

Там Альф — священная река, в ущельях, темных, как века, бежал в полночный океан.

И точно, там, внизу, был океан. Ледовитый океан. Там была вечная смерть.

Все, что он мог сделать, это держаться поближе к стенке, постараться не соскользнуть в темную неизвестность. Зажигалка замерцала и холодный воздух задул ее.

— Дерьмо, — сказал Камерон, оказавшись в темноте.

То ли его голос насторожил это трио снаружи, то ли Бог полностью покинул его в этот миг, позволив им отворить двери, он никогда не узнает. Но дверь распахнулась так резко, что бросила Камерона на пол. Слишком закоченевший, чтобы удержаться на ногах, он скорчился на ледяном полу и козлиный запах заклубился в комнате.

Камерон полуобернулся. Двойник Войта стоял в дверях и шофер тоже, и тот, третий, который был в «мерседесе». Он носил шубу, видимо, сшитую из нескольких козьих шкур. С них все еще свисали копыта и рога. Кровь на мехе была коричневая и густая.

— Что вы тут делаете, мистер Камерон? — спросил одетый в козьи шкуры человек.

Камерон едва мог говорить. Единственное, что он ощущал, — это острая, агональная боль посередине лба.

— Какого дьявола тут происходит? — сказал он, с трудом заставляя двигаться замерзшие губы.

— Вот именно, мистер Камерон, — ответил человек, — дьявол идет сюда.

* * *

Когда они пробегали мимо собора св. Марии-на-Стрэнде, Лоер оглянулся и запнулся. Джуэл, который бежал на добрых три метра позади лидеров, видел, что парень сдает.

Но почему-то чересчур быстро, что-то здесь не то. Он замедлил шаг, пропустив мимо Макклауда и Войта. Они не слишком спешили. Киндерман здорово отстал, не в состоянии соревноваться с этими быстроногими парнями. В этой гонке он был черепахой, это уж точно. Лоера обогнал Макклауд, потом Войт, и, наконец, Джонс и Киндерман. Дыхание Лоера неожиданно сбилось, а ноги точно налились свинцом. Что еще хуже, он почувствовал, что асфальт под его кроссовками треснул и пальцы, точно беспризорные дети, вылезали из земли, чтобы коснуться его. Похоже, никто больше этого не замечал. Толпа просто продолжала гудеть, тогда как призрачные руки вырывались из своей асфальтовой гробницы и цеплялись за него. Он корчился в их мертвых пальцах, его юность увядала, а сила ускользала. Эти хищные пальцы мертвецов продолжали цепляться за него даже тогда, когда врачи унесли его с беговой дорожки, оглядели и дали ему успокоительное.

Лежа на горячем гудроне, он знал, почему эти руки вот так вцепились в него. Он оглянулся. Вот почему они сюда явились. Он оглянулся.

«…и после того, как Лоер сенсационно потерял сознание, забег продолжается. Теперь ведет молниеносный Фрэнк Макклауд, он прямо-таки ускользает от этого новичка. Войта. Джуэл Джонс отстал еще больше, похоже, он даже не пытается бороться за лидерство. А ты как думаешь, Джим?»

«Ну, либо он сам уже выдохся, либо просто выжидает, когда выдохнутся они. Помни, что на этой дистанции он не новичок…»

«Да, Джим».

«И, может, поэтому он позволил себе расслабиться. Разумеется, ему придется здорово поработать, чтобы выдвинуться со своего третьего места, которого он держится сейчас».

У Джуэла кружилась голова. В какой-то миг, наблюдая, как Лоер начал отставать, он услышал, как парень молится вслух. Молится, чтобы Бог его спас. Он был единственный, кто слышал слова:

Если я пойду долиной смертной тени, не убоюсь я зла, потому что Ты со мною, Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня…

Теперь солнце пекло все жарче, и Джуэл уже начал чувствовать знакомые голоса своих усталых ног. Гудрон под ногами был жестким и бежать было трудно, суставам приходилось нелегко. Он попытался выкинуть отчаяние Лоера из головы и сконцентрироваться на сиюминутном.

Бежать еще придется много, забег не был завершен и наполовину. Достаточно времени, чтобы прижать всех этих героев, полно времени.

И пока он бежал, его мозг странным образом вернулся к молитвам, которым научила его мать на случай, если в них возникнет нужда. Он пытался вспомнить их, но годы разъели их — все они ушли.

* * *

— Меня зовут, — сказал человек в козьих шкурах, — Грегори Бурджесс, член парламента. Вы меня не знаете. Я стараюсь держаться в тени.

— Член парламента? — переспросил Камерон.

— О, да. Независимый. Очень независимый.

— А это — брат Войта?

Бурджесс поглядел на «второе я» Войта. Тот даже не дрожал в этом чудовищном холоде, несмотря на то, что был одет только в тонкую майку и шорты.

— Брат? — сказал Бурджесс. — Нет, нет. Он мой — как бы это сказать? — знакомый?

Слово напомнило ему что-то, но Камерон не был начитанным человеком. Что значит — знакомый?

— Покажи ему, — сказал Бурджесс многозначительно.

Лицо Войта вздрогнуло, кожа, казалось, начала стягиваться, губы сократились, обнажив зубы, зубы растаяли, точно белый воск, ушли в глотку, которая, в свою очередь, превратилась в сверкающий серебристый столб. Лицо было теперь не лицом человека — даже не лицом млекопитающего. Оно было пучком ножей, и лезвия сверкали в пробивающемся из-за двери пламени свечей. Но как только это новое лицо возникло, оно вновь начало меняться, ножи расплавились и потемнели, пробился смех, появились и выпучились, точно воздушные шары, глаза. На этой новой голове пробились антенны, появились жвалы, и вот на шее Войта возникла огромная, но абсолютно точная копия пчелиной головы.

Бурджесс явно наслаждался зрелищем, он похлопал затянутыми в перчатки руками.

— Оба мои знакомые, — сказал он, показав на шофера. Тот снял кепку и копна каштановых волос рассыпалась по его — ее — плечам. Она была потрясающе красива, то лицо, за которое не жаль отдать жизнь. Но это была иллюзия, как и у того, второго. Без сомнения, способность менять личину.

— Оба мои, разумеется, — гордо сказал Бурджесс.

— Что? — Вот и все, что мог выговорить Камерон, он надеялся, что сможет удержать все теснящиеся в его голове вопросы.

— Я служу Аду, мистер Камерон. И, в свою очередь, Ад служит мне.

— Ад?

— Вон там, за вами один из входов в Девятый круг. Знаете Данте, а? «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

— Зачем вы тут?

— Выиграть эти гонки. Или, вернее, мой третий знакомец как раз выигрывает эти гонки. На этот раз он придет первым. Это будет событие для всего Ада, мистер Камерон, и мы не постоим за ценой.

— Ад! — вновь сказал Камерон.

— Ты же веришь в это, верно? Ты добродетельный прихожанин. Все еще молишься перед едой, как любая богобоязненная душонка. Боишься подавиться за обедом.

— Откуда ты знаешь, что я молюсь?

— Твоя жена сказала мне. О, твоя жена много чего рассказала о тебе, мистер Камерон, она буквально раскрылась передо мной. Очень удобно. Я опекаю одного покладистого психоаналитика. Она дала мне так много… информации. Ты добрый социалист, как и твой отец, а?

— Теперь политика…

— О, политика это нечто, мистер Камерон. Без политики мы бы погрязли в дикости, верно? Даже Аду нужен порядок. Девять великих кругов, и в наказании должен быть порядок. Погляди вниз, сам увидишь.

Камерон спиной ощущал эту дыру — ему не было нужды туда заглядывать.

— Мы стоим за порядок, знаешь ли. Не за хаос. Это всего лишь небесная пропаганда. А знаешь ли, что мы выиграем?

— Это — благотворительный забег.

— Меньше всего нас интересует благотворительность. Мы бежим этот забег не для того, чтобы спасти мир от рака. Мы бежим его для правительства.

Камерон почти ухватил суть.

— Для правительства? — переспросил он.

— Один раз в сто лет проводятся состязания от собора Святого Павла до Вестминстерского Дворца. Часто они проводились под покровом ночи, необъявленные, не привлекая внимания. Сегодня мы бежим при полуденном свете, на нас смотрят тысячи. Но каковы бы ни были обстоятельства, это всегда то же самое состязание. Ваши атлеты против одного нашего. Если вы победите, еще сто лет демократии. Если же мы… как это и будет… конец мира, знаете ли.

Камерон всей спиной почувствовал дрожь: выражение лица Бурджесса изменилось внезапным образом — уверенность помрачилась, спокойствие сменилось нервным возбуждением.

— Ну, ну! — воскликнул он, хлопая руками, точно птица крыльями. — Мне кажется, нас посетят высшие силы. Как почетно…

Камерон повернулся и уставился на край дыры. Теперь уже не имело значения, интересно ему было или нет. Он был у них в руках и мог видеть все то же, что и они.

Волна ледяного воздуха выплеснулась из круга вечной тьмы, и в этой темноте он увидел, как к ним приближается нечто. Движения его были уверенными, а лицо запрокинуто вверх.

Камерон мог расслышать его дыхание и увидеть черты его лица, подобные пульсирующей ране, которая виднелась в темном, маслянистом костяном отверстии, которое, в свою очередь, открывалось и закрывалось, напоминая ротовое отверстие краба.

Бурджесс упал на колени, два «знакомца» распластались на полу по обе стороны от него, уткнув в землю лица.

Камерон знал, что другого шанса у него не будет. Он встал, с трудом шевеля онемевшими конечностями и поплелся к Бурджессу, закрывшему глаза в почтительной молитве. Скорее случайно, чем преднамеренно, он поддел коленом под челюсть Бурджессу, и тот растянулся на полу. Подошвы Камерона, скользнув, пронесли его мимо ледяной пропасти и вынесли в освещенную светом свечей переднюю комнату.

Комната за ним наполнилась дымом и шумом, и Камерон, точно жена Лота, пораженная разрушением Содома, оглянулся только один раз на запрещенное зрелище за его спиной.

Он появился из колодца, его серая туша заполнила отверстие, освещенная каким-то исходящим снизу светом. Его глубоко посаженные в голую кость глаза на слоноподобной голове встретились сквозь отворенную дверь со взглядом Камерона. Казалось, они присосались к нему в поцелуе, проникли сквозь зрачки в самый мозг.

Но Камерон не вернулся. С трудом отведя взгляд от того лица, он скользнул через прихожую и начал карабкаться по ступеням, проскакивая зараз по две, по три, падая и снова карабкаясь, падая и карабкаясь. Он потащился вдоль стены коридора, тело его болело от судорожной дрожи.

Но они не погнались за ним.

День снаружи был слепяще ярким, и он почувствовал возбуждение беглеца, только что ускользнувшего от смертельной опасности. Ничего похожего он раньше не чувствовал. Быть настолько близко и выжить. Должно быть, все же Бог не оставил его.

Он, спотыкаясь, побежал по дороге назад к своему велосипеду, намереваясь остановить забег, рассказать всему миру…

Велосипед его стоял нетронутый, руль был теплым, точно руки его жены.

И когда он перебросил ногу через раму, взгляд, которым он обменялся с Адом, запалил в нем огонь. Тело его, не замечая пылавшего мозга, продолжало свое дело, поставило ноги на педали и покатило прочь.

Камерон почувствовал разгоравшийся в его голове пожар и понял, что умирает.

Этот взгляд, эти глаза, глядевшие в его глаза… Жена Лота. Точно глупая жена Лота!

Молния скользнула меж его ушей быстрее мысли.

Череп треснул, и раскаленная белая молния вырвалась из оболочки мозга. Глаза в глазницах выгорели и стали словно черные лесные орехи, свет полился из его рта и ноздрей. Это пламя в одну секунду превратило его в столб обгоревшей плоти — внутреннее пламя, без языков, без признаков дыма.

Тело Камерона было полностью обуглено, когда его велосипед съехал с дороги и ударился в витрину ателье, где обгорелые останки легли, точно манекен, вниз лицом, на присыпанные пеплом костюмы. Он тоже оглянулся назад.

* * *

Толпа на Трафальгарской площади так и кипела энтузиазмом. Приветствия, слезы и флаги. Казалось, что этот скромный забег был для всех людей чем-то особенным — ритуал, смысла и значения которого они не знали. Однако каким-то образом они чувствовали витавший в воздухе сернистый запах, они ощущали, что их жизни приподнимались на цыпочки, чтобы достичь небес. Они бежали вдоль маршрута, выкрикивая неразборчивые благословения, и на лицах отражались все их страхи. Кто-то выкрикивал его имя.

— Джуэл! Джуэл!

Или он вообразил это. Может, вообразил он и то, что слышал молитву, сорвавшуюся с губ Лоера, и сияющие лица младенцев, которых держали на руках повыше, чтобы они могли видеть проносившихся мимо бегунов.

Когда они повернули к Уайт-холлу, Фрэнк Макклауд быстро оглянулся, и Ад забрал его.

Это произошло внезапно и очень быстро.

Он споткнулся, ледяная рука в груди выдавливала из него жизнь. Лицо у него было красным, на губах выступила пена. Джуэл, пробегая мимо него, замедлил бег.

— Макклауд, — сказал он и остановился, чтобы взглянуть в худое лицо своего великого соперника.

Макклауд глядел на него из-за дымки, подернувшей его серые глаза и превратившей их в черные. Джуэл склонился, чтобы помочь ему.

— Не прикасайся ко мне, — застонал Макклауд, кровеносные сосуды его глаз набухли и кровоточили.

— Судорога? — спросил Джуэл. — Это судорога?

— Беги, ты, ублюдок, беги, — говорил ему Макклауд, пока петля, накинутая на его внутренности, выжимала из него жизнь. Теперь он кровоточил всеми порами кожи, у него текли кровавые слезы. — Беги. И не оглядывайся. Ради Христа! Не оглядывайся!

— Что это?

— Беги! Это твоя жизнь.

Эти слова были не просьбой, но приказанием.

Беги!

Не за золото, не за славу. Ради жизни. Всего лишь.

Джуэл поглядел вверх, неожиданно ощущая, что за его спиной маячит какая-то тварь с огромной головой и дышит холодом ему в шею.

Он поднялся на ноги и побежал.

«Ну, похоже, что дела у наших бегунов не очень-то хороши, Джим. После того, как Лоер так сенсационно сошел с дистанции, теперь и Фрэнк Макклауд сдал. Я никогда не видел ничего подобного. Но, казалось, он перекинулся несколькими словами с Джуэлом Джонсом, когда тот пробегал мимо, так что с ним должно быть все тип-топ».

К тому времени, как за ним приехала «скорая», Макклауд был уже мертв. Он сгнил к следующему утру.

Джуэл бежал. О, Боже, как он бежал! Солнце яростно било ему в лицо, вымывая все цвета радостной толпы с лиц, с флагов. Все слилось в один монотонный шум — гул человечества.

Джуэл знал это ощущение, которое охватывало его сейчас, — чувство потери ориентации, которое сопровождало усталость и перенасыщение тканей кислородом. Он бежал точно в оболочке своего сознания, думал, потел и мучился сам, для себя и ради себя.

И не так-то это плохо — быть одному. Его голову начали наполнять песни — обрывки гимнов, нежные фразы любовных песен, грязные стишки. Его «я» растворялось и его сны, неназванные и бесстрашные, взяли верх.

Впереди, омытый тем же белым дождем света, бежал Войт. Это был враг, это существо он должен был обойти. Войт, с его качавшимся, сверкавшим на солнце распятием. Он мог это сделать, только нельзя смотреть туда… смотреть туда…

…назад.

* * *

Бурджесс открыл дверцу «мерседеса» и влез внутрь. Время было потеряно даром, драгоценное время. Он должен был быть в Парламенте, у финишной прямой, готовый приветствовать вернувшихся бегунов. Это был спектакль, который он должен был сыграть, показав мягкое, улыбающееся лицо демократии. А на следующий день? Ну, уже не такое мягкое.

Руки его от возбуждения сжимались, а его новый с иголочки костюм провонял козьими шкурами, которые он обязан был носить в той комнате. Однако, никто этого не заметит, а даже если и заметят, какой англичанин будет настолько невежлив, что скажет собеседнику, что от него воняет козлом?

Он ненавидел Комнату Любовников, этот вечный лед, этот проклятый черный зев с дальним отзвуком утраты. Но теперь все кончено. Он выполнил свои обязательства, он выказал яме свое уважение и обожание, теперь настало время потребовать вознаграждения.

Пока они ехали, он думал — сколько всего принес он в жертву своим амбициям? Сначала по мелочам — котята и щенки. Позже, он обнаружил, насколько идиотскими, с их точки зрения, выглядели подобные жесты. Но поначалу он был невинным, не знающим, что давать и как это давать. Потом шли годы, они начали ясно выражать свои требования, и он, в свою очередь, обучился практическому этикету продажи своей души. Все изменения его «я» были тщательно спланированы и решительно выполнены, хоть и оставили они его без всякой надежды на то, что дают человеку дети. Это была худшая боль, однако постепенно к нему приходила сила. Он был в первой тройке выпускников Оксфорда, жена, одаренная его мужской силой свыше всякого воображения, место в Парламенте, и скоро, очень скоро — вся страна.

Прижженные культи его больших пальцев, болели, как всегда, когда он нервничал. Рассеянно, он засунул палец в рот.

* * *

«Ну, теперь мы находимся на завершающей стадии забега. Сущий ад, а не забег, верно, Джим?»

«О, да, вот это зрелище, верно? Войт идет впереди и держится вдали от своих соперников без особых усилий. Разумеется, Джуэл сделал благородный жест, остановившись возле Макклауда, чтобы проверить, все ли с ним в порядке после такого неудачного падения, и это его задержало».

«И это помешает Джонсу выиграть, верно?»

«Думаю, что да. Думаю, что он проиграет этот забег».

«Но ведь это всего лишь благотворительный забег».

«Именно. Это не та ситуация, когда нужно победить во что бы то ни стало».

«А уж это как относиться к игре». «Верно».

«Верно».

«Ну вот, они оба уже в виду здания Парламента и обходят Уайт-холл. А толпа приветствует своего парня, но я и вправду думаю, что пропащее его дело».

«Имей в виду, в своей сумке он привез из Швеции кое-что особенное».

«Это уж точно. Это точно».

«Так может, он снова это сделает».

* * *

Джуэл бежал, и разрыв между ним и Войтом начал сокращаться. Он сконцентрировался на спине парня, глаза его сверлили тому рубашку, изучали ритм, искали слабые места.

Он замедлил темп. Парень уж не так скор, как раньше. В его движениях появилась неуверенность, верный признак усталости.

Он может взять его. Немного куражу, и он его возьмет.

И Киндерман. Он забыл про Киндермана. Джуэл бездумно оглянулся через плечо и поглядел назад.

Киндерман все еще упорно бежал сзади. Походка марафонца не изменилась. Но что-то там еще было за спиной у Джуэла: еще один бегун, он почти наседал на Джуэла, призрачный, огромный.

Он отвел глаза и уставился вперед, проклиная свою глупость.

С каждым рывком он нагонял Войта. Парень явно выбился из ритма. Джуэл знал наверняка, что может взять его, если постарается. Забудь о своем преследователе, кем бы там он ни был, забудь обо всем, думай лишь, как обогнать Войта.

Но то, что маячило за его спиной, никак не выходило из головы.

«Не гляди назад», — сказал Макклауд, Слишком поздно. Он уже сделал это. Лучше знать, что это за фантом.

Он вновь оглянулся.

Поначалу он ничего не увидел, лишь Киндерман трусил сзади. И потом появился призрачный бегун, появился снова, и он знал, что именно он поверг Макклауда и Лоера.

Это не был бегун, живой или мертвый. Это вообще был не человек. Дымное тело, черный зев вместо головы, это сам Ад напирал на него.

«Не смотри назад».

Его рот, если это был рот, открыт. Дыхание такое холодное, что у Джуэла перехватило дух. Так вот почему Лоер бормотал на бегу молитвы. Хорошо же это ему помогло — смерть все равно пришла за ним.

Джуэл поглядел в сторону, словно ему было все равно, что Ад подошел так близко, пытаясь не обращать внимания на внезапную слабость в коленях.

Теперь Войт тоже оглянулся. Его взгляд был темен и тяжел, и Джуэл каким-то образом знал, что тот принадлежит Аду, что тень за его спиной была властелином Войта.

— Войт, Войт, Войт — Джуэл выдыхал это слово с каждым толчком.

Войт услышал, как произносят его имя.

— Черный ублюдок, — сказал он громко.

Толчки Джуэла слегка удлинились. Теперь он уже был в двух метрах от адского бегуна.

— Погляди… назад… — сказал Войт.

— Я видел это.

— Оно… пришло… за тобой.

Все эти слова звучали мелодраматично, плоско. Он был хозяином своего тела, верно ведь? И он не боялся темноты — он носил ее цвета. Что, это делало его меньше человеком, как считали многие люди? Или наоборот, больше человеком — больше крови, пота, плоти. Больше рук, больше ног, головы. Больше силы, больше аппетита. Что может Ад с ним сделать? Пожрать его? Вкус у него наверняка мерзкий. Заморозить его? Он был слишком горячим, слишком быстрым, слишком живым.

Ничего его не возьмет, он был варваром с манерами джентльмена.

И ни день, и ни ночь.

Войт страдал: боль прорывалась в его изношенном дыхании, в его дергающейся пробежке. Они были лишь в пятидесяти метрах от ступеней и финишной черты, но лидерство Войта явно подходило к концу — с каждым шагом Джуэл настигал его все ближе.

Тогда началась торговля.

— По… слушай… меня…

— Что ты такое?

— Сила… я дам тебе силу… только… дай… нам… победить…

Теперь Джуэл бежал с ним бок о бок.

— Слишком поздно.

Ноги его были сильными, мозг радовался. Ад за спиной. Ад рядом — какое ему дело? Он может бежать.

Он миновал Войта, суставы его были гибкими — невесомая машина.

— Ублюдок, ублюдок, ублюдок, — говорил знакомый голос, лицо искажено агонией напряжения. И не замерцало ли это лицо, когда Джуэл пробежал мимо? Казалось, черты его расплывались, на мгновение теряя человеческое подобие.

Потом Войт оказался у него за спиной, и толпа приветственно завопила и все краски вновь вернулись в мир. Впереди лежала победа. Он не знал, почему, но все равно — победа.

Там был Камерон, теперь он его видел, он стоял на ступеньках рядом с человеком в костюме в узенькую полоску. Камерон улыбался и кричал с нетипичным для него энтузиазмом, приветствуя Джуэла со ступеней.

Он бежал, если это возможно, еще быстрее по направлению к финишной черте, вся его сила сконцентрировалась на лице Камерона.

Тогда это лицо начало меняться. Может, это горячий воздух пошевелил ему волосы? Нет, кожа на его щеках начала вздуваться, на его шее, лбу появились быстро темнеющие пятна. Теперь волосы его приподнялись над головой и уничтожающий свет полился с лысого черепа. Камерон горел и все еще улыбался, все еще махал рукой.

Джуэл внезапно почувствовал отчаянье.

Ад сзади. Ад — впереди.

Это был не Камерон. Камерона нигде не было, значит, Камерон мертв.

Он чуял это всем нутром. Камерон мертв, а эта черная пародия стояла там и улыбалась ему, и махала рукой — это его последние мгновения, повторенные к удовольствию обожателей Джуэла.

Шаг Джуэла сбился, ритм толчков был утрачен. За своей спиной он слышал чудовищное, натужное дыхание Войта, все ближе, ближе.

Все его тело внезапно взбунтовалось. Желудок пытался вывернуть наружу содержимое, ноги скрутила судорога, мозг не мог больше думать — лишь страшиться.

— Беги, — сказал он сам себе. — Беги. Беги.

Но Ад был впереди. Как мог он вбежать прямо в руки этой мерзости?

Войт сокращал разрыв между ними и был уже у его плеча, нагоняя по мере того, как Джуэл терял темп. Победу вырывали из рук Джуэла легко, точно конфету у ребенка.

Финишная черта была лишь в дюжине рывков, и Войт вновь забрал лидерство. Вряд ли соображая, что он делает, Джуэл потянулся и на бегу ухватил Войта за фуфайку. Это было мошенничество, и все вокруг это ясно видели. А как насчет Ада?

Он изо всех сил вцепился в Войта, и оба они споткнулись. Толпа расступилась, когда они скатились с дорожки и тяжело рухнули. Войт упал сверху.

Рука Джуэла, которую тот вытянул, чтобы предотвратить слишком тяжелый удар, оказалась под весом двух тяжелых тел. Ее защемило, кость предплечья хрустнула, и Джуэл услышал этот треск прежде, чем почувствовал боль, а уж потом из его рта вырвался крик.

На ступеньках Бурджесс вопил, как дикарь. Ну и представление! Камеры стрекотали вокруг него, комментаторы комментировали.

— Вставай! Вставай! — кричал мужчина.

Но Джуэл ухватил Войта своей здоровой рукой, и ничто на свете не заставило бы его отпустить Войта.

Двое катались по гравию, каждый толчок все больше сокрушал руку Джуэла и вызывал спазмы в его желудке.

Для Войта все это было слишком. Он никогда не был таким уставшим, не готовым к напряжению гонки, которую велел ему бежать его властелин. Он сорвался, потерял контроль над собой. Джуэл обонял дыхание на своем лице — это был козлиный запах.

— Ну покажись, — сказал он.

Глаза твари лишились радужки — теперь они были полностью белыми. Джуэл выхаркнул ком слизи из своего разбитого рта и плюнул в знакомое лицо.

И тварь сорвалась.

Ее лицо растворилось. Казалось, плоть пыталась принять новый облик — всепожирающая воронка без глаз и носа, без ушей и волос.

Толпа вокруг них отпрянула назад. Люди заорали, кто-то упал в обморок. Джуэл ничего этого не видел, но удовлетворенно различал вопли. Такое превращение не просто было выгодно ему, оно несло знание для всех. Они все увидят это, всю правду, всю мерзкую, лживую правду.

Рот твари был огромным, покрытым рядами зубов, точно глотка какой-то глубоководной рыбы, — уродливо огромным. Здоровая рука Джуэла сомкнулась под нижней челюстью, просто пытаясь удержать этот чудовищный рот подальше, пока он звал на помощь.

Никто не решился подойти.

Толпа стояла на вежливом расстоянии, все еще глазея, все еще крича, не желая вмешиваться. Это всего-навсего зрители, пришедшие на спектакль «борьба с Дьяволом». Отсюда помощи ждать нечего.

Джуэл чувствовал, как уходят его силы — его рука больше не могла удерживать этот рот на расстоянии. В отчаянии, он чувствовал, как зубы вцепляются в его лоб и подбородок, как выгрызают плоть и кости. Наконец, когда рот вцепился ему в лицо, белая ночь поглотила его.

«Знакомец» поднялся над трупом, из его зубов свешивались клочья с головы Джуэла. Оно стянуло с него лицо, точно маску, оставив окровавленную массу трепещущих мышц. В отворенной дыре рта Джуэла дрожал язык, словно пытаясь что-то сказать.

Бурджессу уже было все равно, как все выглядело в мире. Эта гонка была — все, а победа — это победа, как бы она ни была добыта. Да и Джонса в конце концов обошли.

— Давай! — визжал он «знакомцу». — Давай!

Оно повернуло к Бурджессу окровавленное лицо.

— Иди сюда! — приказал ему Бурджесс.

Их разделяло всего несколько ярдов: еще несколько шагов к финишной черте, и забег выигран.

— Беги! — орал Бурджесс. — Беги! Беги!

«Знакомец» устал, но он знал голос своего хозяина. Он поплелся к финишной черте, слепо двигаясь на зов Бурджесса.

Четыре шага… три…

И мимо него к финишной черте пробежал Киндерман. Близорукий Киндерман, обогнав Войта всего на шаг, выиграл забег, не зная, что это за победа, даже не взглянув на простершийся у его ног ужас.

Когда он пересек финишную прямую, все молчали. Ни аплодисментов, ни поздравлений.

Воздух на ступенях, казалось, потемнел, и странный холод витал в нем.

Виновато тряся головой, Бурджесс упал на колени.

— Отче наш, отец не небесный, тот, чье имя да не святится…

Такой старый трюк. Такая наивная реакция.

Толпа начала пятиться. Кое-кто уже побежал. Дети,знающие природу темных сил, с которыми они недавно соприкоснулись, были самыми спокойными. Они взяли своих родителей за руки и повели их со ступеней, точно ягнят, уговаривая их не оглядываться, и родители их, смутно помнящие темное лоно, первый тоннель, первый исход с освященного места, первый чудовищный порыв оглянуться и умереть, покорно шли за своими детьми.

Только Киндермана, казалось, это не трогало. Он сидел на ступеньках и протирал очки, улыбаясь собственной победе, не ощущая холода.

Бурджесс, понимая, что его молитв недостаточно, резко развернулся и ушел в Вестминстерский Дворец.

Предоставленный самому себе «знакомец» потерял всякое сходство с человеком и стал самим собой. Колеблющийся, бесцветный, он выплюнул мерзкую плоть Джуэла Джонса. Полупрожеванное лицо бегуна легло на гравий рядом с его телом. Знакомец растворился в воздухе и вернулся в тот Круг, который он называл своим домом.

* * *

Воздух коридоров власти был спертый: ни жизни, ни помощи.

Бурджесс был не в себе, и его бег скоро перешел на шаг. Неверный шаг в коридорах, обшитых темным деревом, почти бесшумный благодаря плотно уложенному ковру.

Он не совсем понимал, что делать. Ясно, что его будут обвинять в том, что он не смог предусмотреть всех случайностей, но он был уверен, что тут он сможет за себя постоять. Он даст им все, что они потребуют, за свое неумение предвидеть обстоятельства. Ухо, ногу — ему нечего терять, кроме своей плоти и крови.

Но он должен был тщательно разработать планы своей защиты, потому что они ненавидели слабую логику. Если он придет к ним, лепеча бессвязные извинения, это будет стоить ему больше, чем жизни.

За его спиной возник холод — он знал, что это было. Ад следовал за ним по молчаливым коридорам даже в этой утробе демократии. Но он еще мог выжить, если только не обернется, если будет идти, уставившись в пол или на свои прижженные, лишенные суставов большие пальцы на руках, тоща с ним не случится ничего плохого. Это был один из первых уроков, которые нужно усвоить, когда имеешь дело с темными силами.

В воздухе стоял мороз. Бурджесс видел свое дыхание, и голова его раскалывалась от холода.

— Мне очень жаль, — искренне сказал он своему преследователю.

Голос, который отозвался ему, был мягче, чем он ожидал.

— Это не твоя вина.

— Нет, — сказал Бурджесс, черпая уверенность в этом сочувственном тоне. — Это была ошибка, и я продолжу. Я недоучел Киндермана.

— Это была ошибка. Мы все их совершаем, — сказал Ад. — Но в следующее столетие мы вновь попробуем. Демократия все же новый культ, она еще не потеряла своего первоначального блеска. Мы дадим им еще столетие, и тогда возьмем лучших из них.

— Да.

— Но ты…

— Я знаю.

— Никакой силы для тебя, Грегори.

— Нет.

— Это еще не конец мира. Погляди на меня.

— Не сейчас, если вы не возражаете.

Бурджесс все еще шел, один аккуратный шаг за другим. Спокойнее, смотри на это рационально.

— Посмотри на меня, пожалуйста, — позвал Ад.

— Позже, сэр.

— Я ведь только прошу тебя поглядеть на меня. Такой маленький знак внимания будет хорошо оценен.

— Обязательно. В самом деле, обязательно. Позже.

Здесь коридор разделялся. Бурджесс выбрал тот из них, который шел по левую руку. Он подумал, что это слишком символично. Это оказался тупик.

Бурджесс стоял, упершись взглядом в стену. Холодный воздух обволакивал его, а обрубки больших пальцев болели.

Он снял перчатки и изо всех сил пососал их.

— Погляди на меня. Повернись и погляди на меня, — сказал любезный голос.

Что ему делать теперь? Вернуться назад в коридор и найти другой путь — вот самое лучшее. Ему просто нужно ходить вот так, кругами, пока он не найдет для своего преследователя достаточно аргументов, чтобы тот оставил его в живых.

И, пока он стоял там, перебирая возможные решения, он почувствовал режущую боль в шее.

— Погляди на меня, — вновь сказал голос.

И горло его сжалось. Затем, странно отозвавшись в его голове, раздался звук кости, трущейся о кость. Ощущение было такое, словно в основание его черепа проникло лезвие ножа.

— Погляди на меня, — сказал Ад еще один, последний раз, и голова Бурджесса повернулась. Не тело. То стояло, отвернувшись к тупику, к его слепой стене.

Но голова его медленно поворачивалась на своей хрупкой оси, невзирая на здравый смысл и анатомию. Бурджесс кашлянул, когда его гортань подобно сырой веревке обкрутилась вокруг самой себя, его позвонок рассыпался, хрящи распались. Глаза его кровоточили, в ушах взорвался гул, и он умер, глядя на это хладное лицо.

— Я же сказал тебе, погляди на меня! — сказал Ад и пошел своим горьким путем, оставив тело стоять в тупике до тех пор, когда демократы, перебрасываясь словами, не натолкнутся на эту загадку в коридоре Вестминстерского дворца.

Ее последняя воля

Боже, — подумала она, — разве это жизнь! День — приходит, день уходит. Скука, нудная работа, раздражение.

Боже мой, — молилась она, — выпусти меня, освободи меня, распни, будь на то твоя воля, но выведи меня из моей малости.

Но вместо благословенной безболезненной кончины, одним тоскливым днем в конце марта, она вынула лезвие из бритвы Бена, заперлась в ванной и перерезала себе запястья.

Сквозь гул в ушах она, в полуобмороке, слышала Бена за дверью ванной:

— Дорогая, с тобой все в порядке?

Убирайся, — подумала, что сказала, она.

— Сегодня я вернулся раньше, золотко.

Пожалуйста, уходи.

Это усилие выговорить заставило ее упасть с унитаза на белый кафельный пол, на котором уже собирались лужицы ее крови.

— Дорогая?

Уйди.

— Дорогая?

Прочь!

— С тобой все в порядке?

Теперь он скребся в дверь, крыса. Неужели он не понимает, что она не откроет ее, не сможет открыть.

— Ответь мне, Джеки.

Она застонала. Она не могла заставить себя замолчать. Боль, против ее ожиданий, не была такой уж страшной, но было неприятное ощущение, словно ее ударили по голове. Все же он не успеет перехватить ее вовремя, уже нет. Даже если он выбьет двери.

Он выбил двери.

Она поглядела на него сквозь воздух, так густо насыщенный смертью, что, казалось, его можно было резать.

Слишком поздно, — подумала, что сказала, она.

Однако нет.

О, Боже, — подумала она, — это не самоубийство. Я не умерла.

Доктор, которого Бен пригласил, оказался слишком искусным. «Все самое лучшее, обещал он, самое лучшее для моей Джеки».

— Ерунда, — заверял ее доктор, — небольшая починка, и мы все уладим.

Почему бы ему не оставить меня в покое, — подумала она. — Ему же наплевать. Он же не знает, на что это все похоже.

— Имел я дело с этими женскими проблемами, — уверял ее доктор, прямо-таки источая профессиональное дружелюбие. — В определенном возрасте они носят характер какой-то эпидемии.

Ей едва исполнилось тридцать. Что он пытается ей сказать? Что у нее преждевременный климакс?

— Депрессия, частичный или полный уход в себя, невроз какого угодно вида и размера. Вы не одна, поверьте мне.

О нет, я одна, — подумала она. — Я здесь, в моей голове, сама по себе, и вы понятия не имеете, на что это похоже.

— Мы приведем вас в порядок прежде, чем ягненок чихнет.

Я ягненок, так что ли? Он что, думает, что я — ягненок?

Он задумчиво глянул на убранный в рамку диплом, висевший на стене, потом на свои наманикюренные ногти, потом на ручки и блокнот на столе. Но на Жаклин он не смотрел. На что угодно, но не на Жаклин.

— Я знаю, — говорил он теперь, — о чем вы думали и как это было болезненно. У женщин есть определенные потребности. Если они не встречают понимания…

Что ты знаешь насчет женских потребностей? Ты ведь не женщина, — подумала, что подумала она.

— Что? — спросил он.

Она что, сказала это вслух? Она покачала головой, отказываясь от своих слов.

Он продолжал, вновь попав в свой ритм:

— Я вовсе не собираюсь прогонять вас через бесконечные терапевтические процедуры. Вы ведь не хотите этого, верно? Вы просто хотите небольшой поддержки и чего-нибудь, что помогло бы вам спать по ночам.

Теперь он ее здорово раздражал. Его снисходительность была огромна, бездонна. Всезнающий, всевидящий Отче — именно этот спектакль он и разыгрывал. Так, словно он был благословен каким-то чудесным зрением, проникающим в самую суть женской души.

— Разумеется, в прошлом я пытался проводить терапевтические курсы со своими пациентами. Но, сугубо между нами…

Он слегка похлопал ее по руке. Отеческая ладонь на тыльной стороне ее ладони. Вероятно, предполагалось, что она смягчится, обретет уверенность, может быть, даже расслабится.

— …между нами, это всего лишь разговоры. Бесконечные разговоры. Ну, честно, какая от них польза? У нас у всех проблемы. Вы ведь не можете избавиться от них, просто высказавшись, верно?

Ты — не женщина. Ты не выглядишь как женщина, ты не чувствуешь себя как женщина.

— Вы что-то сказали?

Она покачала головой.

— Я подумал, вы что-то сказали. Пожалуйста, не стесняйтесь, будьте со мной откровенны.

Она не ответила, и, казалось, он устал притворяться лучшим другом. Он встал и подошел к окну.

— Думаю, самым лучшим для вас будет…

Он стоял против света, затемняя комнату, заслоняя вид на вишневые деревья, растущие на лужайке перед окном. Она глядела на его широкие плечи, на узкие бедра. Прекрасный образчик мужчины, как назвал его Бен. Не создан для того, чтобы вынашивать детей. Такие как он созданы для того, чтобы переделать мир. А если не мир, то чей-то разум тоже подойдет.

— Думаю, самым лучшим для вас будет…

Что он там знает со своими бедрами, со своими плечами? Он слишком уж мужчина, чтобы понять в ней хоть что-нибудь.

— Думаю, самым лучшим для вас будет курс успокаивающих препаратов…

Теперь ее взгляд остановился на его запястьях.

— …и отдых.

Ее разум сконцентрировался на теле, скрытом под одеждой. Мышцы, кости и кровь под эластичной кожей, она рисовала его себе со всех сторон, оценивая, прикидывая его мощь и сопротивляемость, потом покончила с этим. Она подумала:

Будь женщиной.

Тут же, как только ей пришла в голову эта нелепая мысль, его тело начало менять форму. К сожалению, это было не то превращение, которое случается в сказках, — его плоть сопротивлялась такому волшебству. Она вынудила его мужественную грудную клетку сформировать груди и они начали соблазнительно вздыматься, пока кожа не лопнула и грудина не раздалась в стороны. Его таз, словно надломленный посредине, тоже стал расходиться; потеряв равновесие, врач упал на стол и оттуда уставился на нее: лицо его было желтым от потрясения, он вновь и вновь облизывал губы, пытаясь заговорить, но рот его пересох и слова рождались мертворожденными. Самое чудовищное происходило у него в промежности: оттуда брызнула кровь и его внутренности глухо шлепнулись на ковер.

Она закричала при виде сотворенного ею чудовищного абсурда и отпрыгнула в дальний угол комнаты, где ее вырвало в горшок с искусственным растением.

Боже мой, — подумала она, — это не убийство. Я ведь даже не дотронулась до него!

~~

То, что Жаклин сотворила сегодня, она держала при себе. Нет смысла устраивать людям бессонные ночи, заставляя думать о таком странном даре.

Полиция была очень любезна. Они предложили сколько угодно объяснений внезапной кончины доктора Блэндиша, но никто из них не смог как следует объяснить, как получилось, что его грудь распалась таким необычным образом, сформировав два красивых (хоть и волосатых) конуса.

Они сделали вывод, что какой-то неизвестный психопат, сильный в своем сумасшествии, ворвался, сотворил все это своими руками, молотком и пилой и вышел, замкнув безвинную Жаклин Эсс, погруженную в молчание, сквозь которое не мог пробиться ни один допрос.

Так что неизвестное лицо или лица совершенно очевидно отправили доктора туда, где ему не могли помочь ни седативы, ни терапия.

~~

На какое-то время она почти забыла об этом. Но проходили месяцы, и это постепенно возвращалось к ней, точно память о тайной зрелости. Оно мучило ее своим запретным наслаждением. Она забыла ужас, но помнила силу. Она забыла вину, которая мучила ее после содеянного и жаждала, жаждала сделать это вновь.

Но лучше.

~~

— Жаклин.

Это что, мой муж, — подумала она, — ив самом деле зовет меня по имени? Обычно она звалась Джеки, или Джек, или вовсе никак.

— Жаклин.

Он смотрел на нее своими невинными синими глазами, ну точно тот студентик, в которого она влюбилась с первого взгляда. Но рот его теперь стал жестче и поцелуи его несли привкус черствого хлеба.

— Жаклин.

— Да.

— Я хочу поговорить с тобой кое о чем.

Разговор? — подумала она. — Должно быть, будет народное гуляние.

— Не знаю, как тебе это сказать.

— А ты попробуй, — предложила она.

Она знала, что может заставить его язык поворачиваться, произнося речи, которые понравятся ей. Могла заставить его сказать то, что она хотела услышать. Слова любви, быть может, если она сможет вспомнить, на что они похожи. Но какая от этого польза? Лучше пусть будет правда.

— Дорогая, я слегка сошел с рельсов.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

Да ну, ты, ублюдок, — подумала она.

— Это было, пока ты была не совсем в себе. Ну, ты знаешь, когда между нами более-менее все прекратилось. Отдельные комнаты… Ты же хотела отдельные комнаты… и я сошел с ума от злости. Я не хотел тебя расстраивать, так что ничего тебе не сказал. Но что толку пытаться жить ДВОЙНОЙ ЖИЗНЬЮ?

— Ты можешь иметь интрижку, если ты хочешь, Бен.

— Это не интрижка, Джеки. Я люблю ее…

Он готовился к произнесению одной из своих речей, она прямо-таки видела, как он держит ее в зубах. Обвинения были ритуальными, в конце концов все сводилось к недостаткам ее характера. Если он уж очень разойдется, его ничто не остановит. Она не хотела ничего слушать.

— Она совсем не похожа на тебя, Джеки. Она по-своему кокетлива. Я полагаю, ты назвала бы ее заурядной.

Может стоит прервать его сейчас, — подумала она, — пока он не завяжется своим обычным узлом.

— Она не так впечатлительна, как ты. Понимаешь, она просто обычная женщина. Я не хочу сказать, что ты — ненормальная, ты просто не можешь помешать своим депрессиям. Но она не настолько чувствительна…

— Вовсе незачем, Бен…

— Нет, черт побери! Я наконец выскажусь.

На моих костях, — подумала она.

— Ты никогда не давала мне объяснить, — говорил он тем временем. — Ты всегда швыряла в меня этот свой чертов взгляд так, словно хотела, чтобы я…

— Умер.

— Хотела бы, чтобы я заткнулся.

— Заткнись.

— Тебе все равно, что я чувствую, — теперь он уже почти кричал. — Ты всегда замкнута в своем маленьком мирке.

Заткнись, — подумала, что подумала, она.

Рот его был открыт. Похоже, ей захотелось, чтобы он закрыл рот и челюсти его захлопнулась, отделив самый кончик розового языка. Он выпал из губ и улегся в складках рубашки.

Заткнись, — подумала она вновь.

Два ряда его великолепных зубов, скрипя, терлись друг о друга, перемалывая нервы и кальций и превращаясь в розоватую пену, стекавшую на подбородок, тогда как его рот проваливался внутрь.

Заткнись, — продолжала думать она, и его младенчески-голубые глаза ушли в глазницы, а нос вползал в мозг.

Теперь он больше не был Беном, он был человеком с красной головой ящерицы, которая все уплощалась, впучивалась сама в себя, и, благодарение Богу, он больше никогда в жизни не сможет вымолвить ни слова.

Теперь, когда она на это решилась, она начала получать удовольствие от тех вещей, которые она с ним делала.

Она заставила его уткнуть голову в колени, скорчиться на полу и все сжимать руки и ноги, плоть и сопротивляющиеся кости все в меньшем и меньшем пространстве. Его одежда, сворачиваясь складками, западала внутрь, и ткань его желудка, выпучившись из аккуратно упакованных внутренностей, обволакивала тело. Его пальцы теперь высовывались из плеч, а ноги, все еще дергающиеся от ярости, были где-то на уровне кишечника. Еще один, последний раз, она заставила его позвоночник вывернуться наизнанку, выдавив футовый стебель дерьма, — и на этом все закончилось.

И когда она наконец пришла в себя, она увидела Бена, сидящего на полу и абсолютно безмолвного, он занимал пространство, примерно равное одному из его любимых кожаных чемоданов, а кровь, желчь и лимфа, медленно пульсируя, вытекали из его покореженного тела.

Боже мой, — подумала она, — неужели это мой муж? Он никогда не был так аккуратно упакован.

И на этот раз она не взывала о помощи. На этот раз она понимала, что сделала (и даже догадывалась, как именно она это сделала), и она готова была принять любое воздаяние, которое последует за этим преступлением. Она упаковала свои сумки и ушла.

Я жива, — подумала она. — Первый раз за всю мою паршивую жизнь я чувствую себя живой.

~~

Показания Васси (часть первая)

Для тебя, что мечтает о сильной, прелестной женщине, я оставляю этот рассказ. Это — обещание, но, наряду с этим, — и признание, это последнее слово мужчины, который хотел всего лишь любить и быть любимым. Я сижу здесь, дрожа и ожидая ночи, ожидая, когда этот твердолобый сводник Коос вновь подойдет к моей двери и унесет все, чем я владею, в обмен на ключ от ее комнаты.

Я не мужественный человек и никогда им не был, так что я боюсь того, что может случиться со мной сегодня ночью. Но я не смогу провести всю жизнь в мечтах, в темноте, ожидая лишь отблеска света с небес. Раньше или позже приходится смеяться над всем, что было для тебя важно (вот правильное слово), и собираться в путь на поиски. Даже если это означает, что ты взамен отдаешь все, чем ты владел, — весь твой мир.

Возможно, это звучит как бессмыслица. Ты думаешь, ты, кто случайно прочел это признание: кто он, этот ненормальный?

Меня звали Оливер Васси. Мне сейчас тридцать восемь. Я был юристом до того, как год назад или около того я начал свои поиски, которые окончатся сегодня ночью с появлением этого сводника и ключей от этой святыни святынь.

Но все это началось раньше чем год назад. Много лет прошло с тех пор, как я впервые встретил Жаклин Эсс.

Она как-то пришла в мою контору, сказав, что она вдова моего приятеля по юридическим курсам, некоего Бенджамина Эсса, и теперь, оглядываясь назад, мне кажется, я запомнил ее лицо. Наш общий друг, который присутствовал на свадьбе, показал мне фотографию Бена и его застенчивой новобрачной. И вот передо мною предстала она в том рассвете красоты, на который намекала фотография.

Я помню, что первый разговор с ней вывел меня из себя. Она пришла, когда я по горло был погружен в работу. Но я так увлекся ей, что забросил все свои ежедневные дела, и когда вошла моя секретарша, она кинула на меня один из этих своих стальных взглядов — точно окатила ведром холодной воды. Полагаю, что я влюбился в Жаклин с первого взгляда, и она почувствовала наэлектризованную атмосферу в моей конторе. Однако я притворился, что я всего лишь любезен с вдовой моего старого друга. Я не слишком-то задумывался о страсти — она не была мне свойственна, или, по крайней мере, я так думал. Как мало мы знаем, я имею в виду, по-настоящему знаем о своих собственных возможностях.

Жаклин лгала мне с самой первой встречи. О том, как Бен умер от рака, о том, как часто он вспоминал обо мне и с каким теплом. Я полагаю, она могла рассказать бы мне правду с самого начала — и я бы принял ее, — думаю, я уже тогда безумно влюбился в нее.

Но трудно припомнить, как и с чего началось возникновение интереса к чужому тебе человеческому существу и когда этот интерес начал перерастать в напряженную страсть. Может, я пытаюсь преувеличить то влияние, которое она на меня оказала с самого начала, просто для того, чтобы найти оправдание моим поздним безумствам. Не знаю. Во всяком случае, когда бы и как бы это ни началось — быстро или медленно, — я влюбился в нее и наш роман разгорелся.

Я не чрезмерно любопытен там, где это касается моих друзей или любовниц. Я ведь юрист, который проводит свое время, копаясь в грязном белье чужих людей, и, честно, этого для меня более чем достаточно. Когда я выхожу из своей конторы, мне доставляет удовольствие принимать людей такими, какими они хотят казаться. Я ничего не выясняю, ничего не вскрываю. Я просто не сомневаюсь в их самооценке.

И Жаклин не была исключением из этого правила. Она была женщиной, которую я счастлив был бы иметь рядом с собой, что бы там ни пряталось в ее прошлом. У нее был великолепный темперамент, она была остроумна, вызывающа, уклончива. Никогда я не встречал столь очаровательной женщины. И не мое дело, как она жила с Беном, на что был похож их брак и т. д. Это уже было ее прошлым, а я рад был жить в настоящем, а прошлое пусть умирает своей смертью. Я даже думаю, что убедил себя в том, что если она перенесла какие-то страдания, я смогу помочь ей забыть о них.

Конечно, во всем, что она рассказывала, были темные места. Как юрист я привык замечать сфабрикованную ложь, и как бы я ни пытался отбросить эти предчувствия, я понимал, что она со мной не вполне откровенна. Но у каждого есть свои секреты — и я знал об этом. Так пусть же у нее будут свои, думал я.

Только однажды я поймал ее на мелочах ею придуманной истории. Когда она говорила о смерти Бена, у нее проскользнуло что-то вроде того, что он получил по заслугам. Я спросил ее, что она имела в виду. Она улыбнулась этой своей улыбкой Джоконды и сказала, что ей кажется, что между мужчинами и женщинами нарушилось какое-то равновесие и оно должно быть восстановлено. Я пропустил все это мимо ушей. К тому времени я был уже безумно увлечен ею, и что бы она ни говорила, я рад был принять это.

Она была так прекрасна, понимаете ли. Ничего шаблонного: она не была молода, она не была невинна и в ней не было той бездумной правильности черт, которую так любят рекламщики и фотографы. Ее лицо было именно лицом женщины за тридцать, оно часто плакало и смеялось, и это оставило на нем свои отметки. Но у нее была власть преображаться самым тончайшим образом, и лицо ее было так же изменчиво, как небо. Вначале я думал, что это какие-то фокусы с гримом. Но мы все чаще и чаще спали вместе, и я видел ее по утрам, когда глаза у нее были сонными, и вечерами, когда они тяжелели от усталости, и я вскоре понял, что на костях ее черепа была лишь плоть и кровь. То, что преображало ее, шло изнутри — это были фокусы, но не с гримом, а с желанием.

И, понимаете ли, все это заставило меня еще больше влюбиться в нее.

Потом, однажды ночью, я проснулся, когда она спала рядом со мной. Мы часто спали на полу — там ей нравилось больше, чем на постели. Кровати, говорила она, напоминают ей о ее браке. Так или иначе, она спала под пледом на ковре в моей комнате, и я, просто из обожания, наблюдал за ее лицом, пока она спала.

Если кто-то безумно влюблен, то, глядя на лицо спящей возлюбленной, он может приобрести нелегкий опыт. Может, кое-кому из вас известно, как трудно отвести пристальный взгляд от этих черт лица, которые закрыты для вас, словно вы стоите перед чем-то, куда вы никогда ни за что не можете войти, — в разум другого человека. И, как я сказал, для нас, тех, кто отдал себя без остатка, это ужасное испытание. Может, вы знаете, что в такой миг вы существуете лишь как нечто, связанное с этим лицом, этой личностью. Так что, когда это лицо замыкается в себе, погружается в свой, неизвестный вам мир, вы теряете свою личность и смысл существования. Планета без солнца, затерянная во тьме.

Вот как я чувствовал себя той ночью, глядя на ее незаурядные черты, и пока я мучился, растворяясь в ее личности, она начала меняться. Она явно спала, но что же это были за сны! Казалось, вся ткань ее лица шевелится: мышцы, волосы, подбородок — все двигалось, точно захваченное каким-то глубинным приливом. Губы выпятились вперед, потянув за собой складки кожи, волосы разметались вокруг головы так, словно она лежала в воде, на гладких щеках появились продольные борозды, точно ритуальные шрамы воина, и все это вздымалось и опадало, менялось, лишь успев сформироваться, — ужасное зрелище! Оно испугало меня, и я, должно быть, издал какой-то звук. Она не проснулась, но как будто подплыла ближе к поверхности сна, покинув глубокие воды, где скрывался источник этих сил. Черты ее лица немедленно разгладились и стали обычными, мирными чертами спящей женщины.

Это был, как вы понимаете, необычный опыт, хоть я и пытался несколько последующих дней убедить себя, что я этого не видел.

Но это усилие было бесполезным. Я знал, что с ней что-то не то, но тогда я был уверен, что она об этом ничего не знает. Я был убежден, что что-то в ее организме развивается неправильно и что лучше бы узнать ее историю прежде, чем я расскажу ей о том, что видел.

Теперь, задним числом, все это кажется жутко наивным. Думать, что она не знала о том, что в ней хранятся такие силы! Но для меня легче было воображать ее жертвой этих сил, а не хозяйкой их. Так всегда мужчина думает о женщине, и не просто я, Оливер Васси, и не просто о ней, Жаклин Эсс. Мы, мужчины, не можем поверить, что в женском теле может располагаться власть и сила — разве что если она носит плод мужского пола. Сила должна быть в мужской руке, богоданная. А для женщин — никакой силы. Вот то, что нам рассказали наши отцы. Ну и идиотами же они были!

Тем не менее, я подробно, но очень осторожно исследовал прошлое Жаклин. У меня были связи в Йорке, где жила эта супружеская чета, и было нетрудно предпринять кое-какие расследования. Чтобы связаться со мной, мой поверенный потратил неделю, потому что он раскопал кучу дерьма и полиция могла узнать правду, но я получил новости, и эти новости были плохими.

Бен был мертв — по крайне мере это было правдой. Но он никоим образом не умер от рака. Мой поверенный дал мне лишь самое общее описание трупа Бена, но подтвердил, что на теле были множественные увечья. А кто был основным подозреваемым? Моя возлюбленная Жаклин Эсс. Та самая невинная женщина, которая поселилась в моей квартире и каждую ночь спала рядом со мной.

Так что я сказал ей, что она что-то от меня скрывает. Не знаю, что я рассчитывал услышать в ответ. То, что я получил, было демонстрацией ее силы. Она делала это свободно, без напряжения и злобы, но я же не настолько дурак, чтобы не понять скрывающегося за этим предупреждения. Сначала она рассказала мне, как она поняла, что обрела свой уникальный контроль над материей человеческих тел. В отчаянии, на краю самоубийства, она обнаружила, что в глубине ее природы пробудились силы, о которых она и не подозревала. И силы эти, когда она пришла в себя, выплыли на поверхность, как рыбы всплывают к свету.

Потом она показала мне самую малую из этих сил, выдернув, один за другим, волосы на моей голове. Всего лишь дюжину — просто, чтобы продемонстрировать мне свою потрясающую власть. Я чувствовал, как они выдергиваются. Она просто говорила: вот этот из-за уха, — и я чувствовал, как кожа резко натягивалась, когда она бестелесными пальцами своей воли выдергивала волосок. Потом еще один, и еще один. Это было потрясающее зрелище — она довела свою силу до уровня тонкого рукоделия, выдергивая волоски с моей головы, словно при помощи пинцета.

Если честно, то я сидел парализованный страхом, понимая, что она просто играет со мной. И раньше или позже, я был уверен, настанет время, когда она захочет, чтобы я замолчал навеки.

Но у нее все еще были на свой счет сомнения. Она рассказала мне, что ее сила, пусть и желанная, мучила ее. Она нуждалась, сказала она, в ком-то, кто бы учил ее использовать эту силу как можно лучше. А я не был этим кем-то. Я был всего лишь мужчиной, который любил ее, любил до этого признания и все еще любит теперь, несмотря на это признание.

Вообще-то, после этой демонстрации, я быстро привык смотреть на Жаклин по-новому. Вместо того, чтобы бояться ее, я еще больше привязался к этой женщине, которая позволяла мне владеть ее телом.

Работа моя превратилась в помеху, которая стояла между мной и моей возлюбленной. Я начал терять репутацию — и уважение, и кредитоспособность. Всего лишь за два или три месяца моя профессиональная жизнь свелась практически к минимуму. Друзья махнули на меня рукой, коллеги избегали меня.

Не то чтобы она высасывала из меня все жизненные силы. Я хочу честно пояснить вам это. Она не была вампиром, не была суккубом. То, что со мной случилось, мой уход из обычной, размеренной жизни, был, если хотите знать, делом моих собственных рук. Она и не предавала меня — все это романтическая ложь, чтобы оправдать свою ярость. Она была морем, и мне пришлось пуститься в плавание. Был ли в этом хоть какой-то смысл? Всю свою жизнь я прожил на берегу, на твердой земле закона, и я устал от этой земли. Она была бездонным морем, заключенным в женское тело, оазисом в крохотной комнате, и я бы с радостью утонул в ней, если бы она позволила мне это. Но это было моим собственным решением. Поймите это. Я все решал сам. Я сам решил прийти в эту комнату сегодня ночью и быть с ней еще один, последний раз. По своей доброй воле.

Да и какой мужчина отказался бы? Она была (и есть) грандиозна. Около месяца после того, как она продемонстрировала мне свою силу, я жил в постоянном экстазе. Когда я был с ней, она показывала мне пути любви, лежащие за пределами возможностей живых существ на нашей Господней земле. И когда я был вдали от нее, очарование не спадало, потому что она, кажется, изменила мой мир.

Потом она меня оставила.

Я знаю почему: она нашла кого-то, кто мог учить ее, как пользоваться силой. Но понимание причин не сделало это более легким. Я сломался: потерял работу, потерял свою личность и тех немногих друзей, которые у меня еще остались в мире. Я едва замечал это — что это были за потери в сравнении с тем, что я потерял Жаклин…

~~

— Жаклин.

Боже мой, — подумала она, — и это в самом деле самый влиятельный человек в стране? Он выглядит так неброско, так безобидно. У него даже нет мужественного подбородка.

Но сила у Титуса Петтифира была.

Он владел большим числом монополий, чем смог бы сосчитать, его слово в мире финансов могло рушить компании, как карточные домики, погребая надежды сотен и карьеры тысяч. Состояния за одну ночь возникали в его тени, целые корпорации падали, стоило лишь ему на них дунуть — они были капризами его воли. Уж этот человек знает, что такое сила, если хоть кто-то это знает. У него и нужно учиться.

— Не возражаете, если я буду звать вас «Джи», нет?

— Нет.

— Вы ждали долго?

— Достаточно долго.

— Обычно я не заставляю красивых женщин долго ждать.

— Да нет же, заставляете.

Она уже знала, что он такое, двух минут в его присутствии хватило, чтобы найти к нему подход: он быстрее заинтересуется ею, если она будет вести себя с ним как можно более дерзко.

— И вы всегда зовете женщин, которых вы не встречали до этого, по их инициалам?

— Вы же не намекаете на какие-то чувства, как вы полагаете?

— А уже это зависит…

— От чего?

— Что я получу в обмен на то, что предоставлю вам определенные привилегии.

— Например, привилегию звать вас по имени?

— Да.

— Ну… я польщен. Разве что, может, вы слишком широко пользуетесь раздачей этой привилегии.

Она покачала головой. Нет, он должен понять, что она не раздаривает свое внимание.

— Почему вы ожидали так долго, чтобы увидеть меня? — спросил он. — Мне все время докладывали, что вы измотали моих секретарей требованиями встретиться со мной. Вам нужны деньги? Если так, вы уйдете отсюда с пустыми руками. Я стал богатым, потому что был скупым, и чем богаче я делаюсь, тем более скупым становлюсь.

Это было правдой, и сказал он об этом, не стараясь казаться лучше.

— Мне не нужны деньги, — сказала она тоже без всякого выражения.

— Это обнадеживает.

— Есть люди и побогаче вас.

Его брови удивленно поднялись — она могла жалить, эта красотка.

— Верно, — сказал он.

В этом полушарии было по крайней мере полдюжины богатых людей.

— Но мне не нужны мелкие ничтожества. Я пришла не потому, что меня привлекло ваше имя. Я пришла потому, что мы можем быть вместе. У нас есть многое, что мы можем предложить друг другу.

— Например? — спросил он.

— У меня есть мое тело.

Он улыбнулся. Это было самое прямое предложение за долгие годы.

— А что я могу предложить вам в обмен за подобную щедрость?

— Я хочу учиться.

— Учиться?

— Как пользоваться властью.

Она казалась все более и более странной, эта женщина.

— Что вы имеете в виду? — спросил он, выигрывая время. Он не мог понять, что она из себя представляет, — она все время сбивала его с толку.

— Мне все это повторить снова, по буквам? — спросила она, вновь разыгрывая высокомерную дерзость, с улыбкой, которая опять влекла его к себе.

— Нет нужды. Вы хотите узнать, как использовать власть? Полагаю, я мог бы научить вас.

— Наверняка можете.

— Но понимаете, я женатый человек. Виржиния и я — мы вместе уже восемнадцать лет.

— У вас три сына, четыре дома и горничная, которую зовут Мирабелла. Вы ненавидите Нью-Йорк, любите Бангкок, размер воротничка ваших рубашек 16,5, а любимый цвет — зеленый.

— Бирюзовый.

— И с возрастом вы похудели.

— Я не так уж стар.

— Восемнадцать лет в браке. Это вас преждевременно состарило.

— Не меня.

— Докажите.

— Как?

— Возьмите меня.

— Что?

— Возьмите меня.

— Здесь?

— Задерните шторы, заприте двери, выключите терминал компьютера и возьмите меня. Я вызываю вас на это.

Сколько времени прошло с тех пор, как кто-то бросал ему вызов?

— Вызываете?

Он был возбужден — уже лет с десять он не чувствовал такого возбуждения. Он задернул шторы, запер двери и выключил дисплей с данными о своих доходах.

Боже мой, — подумала она, — я поимела его.

~~

Это не была легкая страсть — не то что с Васси. Во-первых, Петтифир был неуклюжим, грубым любовником. Во-вторых, он слишком нервничал из-за своей жены, чтобы полностью отдаться интрижке. Ему казалось, он везде видит Виржинию — в холлах отелей, где они снимали комнату на сутки, в машинах, проезжающих мимо места их встречи, даже однажды (он божился, что сходство было полным) он признал ее в официантке, моющей полы в ресторане. Все это были вымышленные страхи, но они несколько замедляли ход их романа.

И все же она многому научилась у него. Он был таким же блестящим дельцом, как никуда не годным любовником. Она узнала, как применять власть, не показывая этого, как уверять всех в своем благочестии, не будучи благочестивым, как принимать простые решения, не усложняя их, как быть безжалостным. Не то чтобы она нуждалась в значительном образовании именно в этой области, возможно, честнее будет сказать, что он научил ее никогда не сожалеть об отсутствии инстинктивного взаимопонимания, но оценивать один лишь интеллект, как заслуживающий внимания.

Ни разу она не выдала себя ему, хоть и использовала свое умение самыми тайными путями, чтобы доставить наслаждение его стальным нервам.

На четвертой неделе своего романа они лежали рядом в сиреневой комнате, а снизу доносился гул дневного автомобильного потока. Это был неудачный день для секса — он нервничал и ни одним из трюков она не могла расслабить его. Все окончилось быстро, почти бесстрастно.

Он собирался ей что-то сказать. Она знала это: чувствовалось напряжение, притаившееся в глубине его горла. Повернувшись к нему, она мысленно массировала ему виски, побуждая его к речи.

Он испортил себе день.

Он чуть не испортил себе карьеру.

Он чуть не испортил, храни его Боже, всю свою жизнь.

— Я должен прекратить видеться с тобой, — сказал он.

Ему все равно, — подумала она.

— Я не уверен в том, что я знаю о тебе, или, по крайней мере, думаю, что знаю о тебе, но все это заставляет меня… заинтересоваться тобой, Джи. Ты понимаешь?

— Нет.

— Боюсь, я подозреваю тебя в… преступлениях.

— Преступлениях?

— У тебя есть прошлое.

— Кто это копает? — спросила она. — Уж конечно не Виржиния?

— Нет, не Виржиния, она выше этого.

— Так кто же?

— Не твое дело.

— Кто?

Она слегка надавила на его виски. Это было больно, и он вздрогнул.

— Что случилось? — спросила она.

— Голова болит.

— Напряжение, это всего лишь напряжение. Я могу его снять, Титус. — Она дотронулась пальцами до его лба, ослабляя хватку. Он облегченно вздохнул.

— Так лучше?

— Да.

— Так кто же копает, Титус?

— У меня есть личный секретарь, Линдон. Ты слышала, как я говорил о нем. Он знает о наших отношениях с самого начала. Вообще-то это он заказывает нам гостиницу и организует прикрытие для Виржинии.

В его речи было что-то мальчишеское, и это было довольно трогательно. Хоть он и намеревался оставить ее, это не выглядело трагедией.

— Линдон просто чудотворец. Он провернул кучу дел, чтобы нам с тобой было легче. Тогда он о тебе ничего не знал. Это случилось, когда он увидел одну из тех фотографий, что я взял у тебя. Я дал их ему, чтобы он разорвал их на мелкие кусочки.

— Почему?

— Я не должен был брать их, это было ошибкой. Виржиния могла бы… — он помолчал, потом продолжил: — Так или иначе, он узнал тебя, хоть и не мог вспомнить, где видел тебя до этого.

— Но в конце концов вспомнил.

— Он работал в одной из моих газет, в колонке светской хроники. Именно оттуда он пришел, когда стал моим личным помощником. И он вспомнил твою предыдущую реинкарнацию — ты была Жаклин Эсс, жена Бенджамина Эсса, ныне покойного.

— Покойного.

— И он принес мне еще кое-какие фотографии, не такие красивые, как твои.

— Фотографии чего?

— Твоего дома. Тела твоего мужа. Они называют это телом, хотя. Бог свидетель, там осталось мало человеческого.

— Его и для начала там было немного, — просто сказала она, думая о холодных глазах Бена, его холодных руках. — На одно лишь он и был годен — заткнуться и кануть в безвестности.

— Что случилось?

— С Беном? Он был убит.

— Как?

Дрогнул ли хоть чуть-чуть его голос?

— Очень просто.

Она поднялась с кровати и стояла около окна. Мощный солнечный летний свет прорвался сквозь жалюзи и, прорезав тень, очертил контуры ее лица.

— Это ты сделала.

— Да. — Он учил ее говорить просто. — Да. Это я сделала.

Еще он учил ее, как экономно расходовать угрозы.

— Оставь меня, и я вновь сделаю то же самое.

Он покачал головой.

— Ты не осмелишься.

Теперь он стоял перед ней.

— Мы должны понимать друг друга, Джи. Я обладаю властью, и я чист. Понимаешь? В общественном мнении меня ни разу не коснулась даже тень скандала. Я могу позволить себе завести любовницу, даже дюжину любовниц — и никто не сочтет это вызывающим. Но убийцу? Нет, это разрушит мне жизнь.

— Он что, шантажирует тебя? Этот Линдон?

Он уставился в яркий день сквозь жалюзи, на его лице застыло болезненное выражение. Она увидела, как на его щеке, под левым глазом, подергивается нерв.

— Да, если хочешь знать, — сказал он невыразительно. — Этот ублюдок хорошо прихватил меня.

— Понимаю.

— А если он смог догадаться, другие тоже могут. Понимаешь?

— Я сильна и ты силен. Мы можем расшвырять их одним мизинцем.

— Нет!

— Да. У меня есть свои способности, Титус.

— Я не хочу знать.

— Ты узнаешь! — сказала она.

Она поглядела на него и взяла за руки, не прикасаясь к ним. Пораженным взглядом он наблюдал, как его руки помимо воли поднялись, чтобы коснуться ее лица, самым нежным из жестов погладить ее волосы. Она заставила его пробежать дрожащими пальцами по своей груди, заставив вложить в это движение гораздо больше нежности, чем он смог бы это сделать по доброй воле.

— Ты всегда слишком сдержан, Титус, — сказала она, заставляя его лапать себя чуть не до синяков. — Вот как мне это нравится, — теперь его руки опустились ниже, лицо изменило выражение. Она чувствовала, как ее несет прилив, она вся была — жизнь…

— Глубже.

Его пальцы проникли в ее недра.

— Мне нравится это, Титус. Почему ты не делал это сам, без моей просьбы?

Он покраснел. Ему не нравилось говорить об их близости. Она прижала его к себе еще сильнее, шепча:

— Я же не сломаюсь, знаешь ли. Может, Виржиния и похожа на дрезденскую фарфоровую статуэтку, я же — нет. Мне нужны сильные чувства, мне нужно, чтобы мне было о чем вспоминать, когда тебя со мной нет. Ничего не длится вечно, верно ведь? Но мне по ночам нужно думать о чем-то, что согревало бы меня.

Он утонул в ее коленях, и руки его были, по ее воле, и на ней, и в ней, они все еще зарывались в нее, точно два песчаных краба. Он буквально взмок, и она подумала, что в первый раз видит, как он потеет.

— Не убивай меня, — прошептал он.

— Я могу осушить тебя.

Стереть пот, подумала она, а потом стереть его образ из головы прежде, чем она успеет сделать что-то плохое.

— Я знаю, я знаю, — сказал он. — Ты запросто можешь убить меня.

Он плакал. Боже мой, подумала она, великий человек у моих ног, плачет как ребенок. И что я узнаю о власти из этого жалкого представления? Она вытерла слезы с его щек, используя гораздо больше силы, чем этого требовало дело. Кожа его покраснела под ее взглядом.

— Оставь меня, Джи. Я не могу помочь тебе. Я для тебя бесполезен.

Это была правда. Он был полностью бесполезен. Презрительно она отшвырнула его руки, и они бессильно повисли по бокам его тела.

— Даже не пытайся найти меня, Титус. Ты понимаешь? И не посылай за мной своих шпиков, чтобы охранить твою репутацию. Потому что я буду гораздо более беспощадной, чем когда-либо был ты.

Он ничего не ответил, просто стоял на коленях, уставившись в окно, пока она умылась, выпила кофе, которое они заказали, и ушла.

~~

Линдон удивился, застав двери своего офиса открытыми. Было лишь семь тридцать шесть. Ни одного секретаря тут не будет еще целый час. Очевидно, кто-то из уборщиков оплошал, не заперев двери. Он выяснит кто — и достанется же этому типу.

Он толкнул открытую дверь.

Жаклин сидела, повернувшись к двери спиной. Он узнал ее по очертаниям затылка, по водопаду каштановых волос. Неряшливое зрелище — волосы слишком пушистые, слишком растрепанные. Его контора, прилегающая к конторе мистера Петтифира, хранила идеальный порядок. Он оглядел комнату — казалось, все было насвоих местах.

— Что ты тут делаешь?

Она вздохнула чуть поглубже, подготавливаясь.

Это был первый раз, когда она заранее решила сделать это. До сих пор она действовала лишь под влиянием импульса.

Он приближался к столу, опустил свой дипломат и аккуратно сложенный выпуск «Делового мира».

— Ты не имела права входить сюда без моего позволения, — сказал он.

Она лениво повернулась в его вертящемся кресле — именно так он и делал, когда хотел задать взбучку кому-нибудь из своих людей.

— Линдон, — сказала она.

— Ничего из того, что вы можете сказать, не изменит фактов, миссис Эсс, — сказал он, словно пытаясь освободить ее от объяснений. — Вы — хладнокровная убийца. Это была моя обязанность — сообщить об этом мистеру Петтифиру.

— И вы сделали это ради Титуса?

— Разумеется.

— А шантаж, это было тоже ради Титуса, да?

— Вон из моей конторы.

— Так что же, Линдон?

— Ты, шлюха! Шлюхи ничего не знают, они просто невежественные, больные животные! — заорал он. — О, ты хитра, это уж точно, но и хитрость твоя — звериная.

Она встала. Он ожидал оскорблений, по крайней мере, устных. Но этого не было. Зато он почувствовал, как на его лицо что-то давит.

— Что… ты… делаешь? — спросил он.

— Делаю?

Его глаза растянулись в щелочки; словно у ребенка, играющего в зловещего азиата, рот туго натянулся, обнажив сверкающую улыбку. Ему было трудно говорить.

— Прекрати… это…

Она покачала головой.

— Шлюха, — сказал он, все еще бросая ей вызов.

Она просто смотрела на него. Его лицо начало дергаться и сокращаться под чудовищным давлением, мышцы раздирала судорога.

— Полиция… — попытался сказать он. — Если ты дотронешься до меня хоть пальцем…

— Не дотронусь, — сказала она и начала укреплять свое преимущество.

Под одеждой он почувствовал то же давление по всему телу, что-то щипало кожу, стягивало ее все туже и туже. Что-то должно было произойти, он знал это. Какая-то часть его тела будет слаба и не сможет сопротивляться этому нажиму. А уж раз появится слабое место, ничто не помешает ей разорвать его на части. Он совершенно спокойно обдумывал это, тогда как тело его содрогалось, а лицо таращилось на нее, расплываясь в насильственной усмешке.

— Дерьмо, — сказал он, — сифилитичка проклятая.

Похоже, он не слишком-то испуган, — подумала она.

Он настолько ненавидел ее, что почти не испытывал страха. Теперь он вновь называл ее шлюхой, хотя его лицо исказилось до неузнаваемости.

И тогда он начал разрываться на части.

На переносице у него появилась трещина, побежала, рассекая лоб, — и вниз, рассекая надвое губу и подбородок, шею и грудную клетку. Буквально за миг его рубаха окрасилась алым, темный костюм потемнел еще больше, ноги, обтянутые брюками, источали кровь. Кожа слезала с его рук, точно резиновые хирургические перчатки, а по бокам лица появились два кольца алой ткани — словно уши у слона.

Он прекратил выкрикивать проклятия в ее адрес.

Уже секунд десять он был мертв от шока, а она все еще продолжала работать над ним, сдирая кожу с тела и разбрасывая лоскутья по комнате, пока он не встал, прислонившись к стене, в алом костюме, алой рубахе и сверкающих красных ботинках. Он выглядел, на ее взгляд, чуть более нормально, чем раньше. Довольная эффектом, она отпустила его. Он спокойно улегся в лужу крови и заснул там.

Боже мой, — подумала она, спокойно спускаясь по лестнице черного хода, — это было убийство первой степени.

~~

В газетах ей так и не встретилось заметок об этой смерти, и в сводках новостей — тоже. Линдон умер так же, как и жил, — скрываясь от посторонних взоров.

Но она знала, что колеса судьбы, такие огромные, что их кривизна не могла быть замечена такой незначительной особой, как она сама, задвигались. Что они сделают, как изменят ее жизнь, она могла лишь догадываться. Но убийство Линдона не прошло так легко, несмотря на всю свою незначительность. Нет, ей хотелось заставить своих врагов выказать себя, пусть они идут по ее следу. Пусть покажут свои лапы, она насладится их презрением, их ужасом. Ей показалось, что она идет сквозь эту жизнь в поисках осеняющего ее знака, в поисках этого «нечто», отделяющего ее от всех остальных людей. Теперь она хотела с этим покончить. Пришла пора разделаться со своими преследователями.

Ей нужно было увериться, что каждый, кто видел ее: сначала Петтифир, потом Васси, — закрыли глаза навеки. Пусть навсегда забудут о ней. Только тогда, когда все свидетели будут уничтожены, она сможет почувствовать себя свободной.

Разумеется, сам Петтифир ни разу не пришел к ней. Для него было легко нанять агентов — людей, не ведающих жалости, но как гончие, готовых идти по кровавому следу.

Перед ней раскинулась ловушка, стальной капкан, но она еще не могла различить его челюстей. Однако признаки этой ловушки она распознавала везде. Резкий взлет стаи птиц из-за стены, странный отблеск из дальнего окна, шаги, свистки, человек в темном костюме, читающий газету в поле ее зрения. Недели шли, но никто из них не подступился к ней ближе. Но они и не уходили. Они ждали, точно кошка на дереве: хвост чуть подергивается, глаза лениво прищурены.

Но эти преследователи принадлежали Петтифиру. Она достаточно узнала о нем, чтобы распознать его почерк. Они однажды нападут на нее, не в ее — в свое время. И даже не в их время — в его. И хотя она никогда не видела их в лицо, ей казалось, что это сам Титус во плоти преследует ее.

Боже мой, — подумала она, — моей жизни угрожает опасность, а мне все равно.

Вся ее власть над плотью бесполезна, если ее некуда направить. Ведь она использовала ее лишь из собственных ничтожных побуждений: чтобы получить зловещее удовольствие и разрядить гнев. Но все это вовсе не сделало ее ближе к остальным людям — в их глазах она была пугающей.

Иногда она думала о Васси и гадала, где он может быть, что делает. Он не был сильным человеком, но тень страсти не чужда была его душе. Больше, чем у Бена, больше, чем у Петтифира и, разумеется, больше, чем у Линдона. И неожиданно тепло она вспомнила, что он был единственным, кто называл ее Жаклин. Все остальные пытались как-то сократить или исказить ее имя: Джеки, или Джи, или, когда Бен был в одном из самых своих раздраженных настроений, Джи-Джи. Только лишь Васси звал ее Жаклин, просто Жаклин, соглашаясь в своей формальной манере с ее личной цельностью, с неразделимостью. И когда она думала о нем и пыталась нарисовать себе картины его возвращения к ней, она боялась за него.

~~

Показания Васси (часть вторая)

Разумеется, я искал ее. Только когда вы теряете кого-нибудь, вы понимаете, как глупо звучит фраза «это был мой маленький мир». Вовсе нет. Это огромный, всепоглощающий мир, в особенности, если ты остаешься один.

Когда я был юристом, запертым в своей обыденности, день за днем я видел одни и те же лица. С некоторыми я обменивался словами, с некоторыми — улыбками, с некоторыми — кивками. Мы принадлежали, будучи врагами в зале суда, к одному и тому же замкнутому кругу. Мы ели за одним столом, пили локоть к локтю у стойки бара. Мы даже имели одних и тех же любовниц, хотя далеко не всегда об этом знали. В таких обстоятельствах легко поверить, что мир расположен к тебе. Конечно, ты стареешь, но все остальные — тоже. Ты даже веришь, в самодовольной своей манере, что прошедшие годы сделали тебя слегка умнее. Жизнь казалась вполне переносимой.

Но думать, что мир безвреден — это значить лгать себе, верить в так называемую определенность, которая всего-навсего общее заблуждение.

Когда она ушла от меня, все заблуждения развеялись и вся ложь, в которой я благополучно существовал до этого, стала очевидной.

Это вовсе не «маленький мир», если есть только одно лицо, на которое ты можешь смотреть, и это лицо затерялось где-то во мраке. Это не «маленький мир», в котором те жизненно важные воспоминания о предмете твоего обожания грозят потеряться, раствориться в тысяче других событий, которые происходят каждый день, набрасываясь на тебя, точно дети, требующие внимания лишь к ним.

Я был конченым человеком.

Я обнаружил себя (вот подходящее выражение) спящим в спальнях пустынных гостиниц, я пил чаще, чем ел, я писал ее имя, точно классически одержимый, вновь и вновь — на стенах, на подушках, на собственной ладони. Я повредил кожу ладони, царапая по ней ручкой, и с чернилами туда попала инфекция. Отметка до сих пор здесь, я гляжу на нее в этот миг. Жаклин, — говорит она, — Жаклин.

Однажды, по чистой случайности, я ее увидел. Это звучит мелодраматически, но в тот миг я подумал, что вот-вот умру. Я так долго воображал эту встречу, так долго себя к ней готовил, что, когда это произошло, я почувствовал, как мои ноги подкашиваются, и мне стало плохо прямо на улице. Отнюдь не классический сюжет. Влюбленный при виде своей возлюбленной едва не заблевал себе рубашку. Но ведь ничего из того, что произошло между мной и Жаклин, не выглядело нормальным. Или естественным.

Я шел за ней следом, это было довольно трудно. Там было много народу, а она шла быстро. Я не знал, позвать ли мне ее по имени или нет. Решил, что нет. Что бы она сделала, увидев небритого лунатика, который бредет за ней, выкрикивая ее имя? Возможно, она убежит. Или, что еще хуже, проникнет в мою грудную клетку и волею своей остановит мне сердце прежде, чем я смогу сказать ей хоть слово.

Так что я молчал и просто слепо следовал за ней туда, где, как я полагал, была ее квартира. И там, поблизости, я и оставался два с половиной дня, не зная в точности, что мне делать дальше. Это была чудовищная дилемма. После того, как я так долго искал ее, теперь я мог с ней поговорить, дотронуться до нее — и не смел приблизиться.

Может, я боялся смерти. Но вот же я сижу в этой вонючей комнате в Амстердаме, пишу эти показания и жду Кооса, который должен принести мне ее ключ, и теперь я уже не боюсь смерти. Возможно, это мое тщеславие не дало тогда к ней приблизиться — я не хотел, чтобы она видела меня опустившимся и отчаявшимся, я хотел прийти к ней чистым любовником ее мечты.

Пока я ждал, они пришли за ней.

Я не знаю, кто они были. Двое мужчин, неброско одетых. Я не думаю, что полиция, они были слишком откормленными. Даже воспитанными. И она не сопротивлялась. Она шла улыбаясь, словно на оперный спектакль.

При первой же возможности я вернулся в это здание чуть лучше одетым, узнал от портье, где ее комната, и вломился туда. Она жила очень просто. В одном углу комнаты стоял стол, и она делала там свои записи. Я сел, прочел и унес с собой несколько страниц. Она не зашла дальше, чем за первые семь лет своей жизни. И я вновь в своем тщеславии подумал, буду ли я упомянут в этой книге. Возможно, нет.

Я взял и кое-какую одежду — только то, что она носила, когда мы с ней встречались. Ничего интимного: я не фетишист. Я не собирался отправляться домой и зарываться в ее нижнее белье, вдыхая ее запах, я просто хотел иметь что-то, что помогло бы мне помнить о ней, восстанавливать ее в памяти. Хотя никогда я не встречал человеческого создания, которому бы так шла собственная кожа, — лучшая из одежд. Вот так я потерял ее во второй раз, больше из-за собственной трусости, чем по вине обстоятельств.

~~

Петтифир никогда не подходил близко к дому, где они четыре недели держали мисс Эсс. Ей более-менее давали все, о чем она просила, кроме свободы, а она просила лишь это, и то с самым отвлеченным видом. Она не пыталась бежать, хотя это было довольно просто сделать. Раз или два она гадала, сказал ли Титус двум мужчинам и женщине, которые охраняли ее в доме, на что она была способна, и решила, что нет. Они относились к ней так, словно она была всего-навсего женщиной, на которую Титус положил глаз. Они охраняли ее для его постели, вот и все.

У нее была своя комната, а бумаги ей предоставляли сколько угодно, так что она вновь начала писать свои воспоминания с самого начала.

Был конец лета и ночи становились холодными. Иногда, чтобы согреться, она лежала на полу (она попросила их вынести кровать) и позволяла своему телу колыхаться, как поверхность озера. Ее собственное тело, лишенное секса, вновь стало для нее загадкой, и она впервые поняла, что физическая любовь — это попытка проникнуть в ее плоть, в самое интимное ее «я», неизвестное даже для нее самой. Она смогла бы понять себя лучше, если бы с ней был кто-нибудь, если бы она чувствовала на своей коже чьи-то нежные, любящие губы. Она вновь подумала о Васси, и озеро, пока она думала о нем, поднялось точно в бурю. Грудь ее вздымалась, словно две колеблющиеся горы, живот двигался, точно поглощенный странным приливом, течения пересекали застывшее лицо, огибая губы и оставляя на коже отметки подобные тем, что оставляют на песке волны. А поскольку она была потоком в его памяти, она отдавалась течению, вспоминая его.

Она вспоминала те немногие случаи, когда в ее жизни был мир, и физическая любовь, свободная от гордости и тщеславия, всегда предшествовала этим моментам покоя. Возможно, были и другие пути достижения душевного покоя, но тут она была неопытна. Ее мать всегда говорила, что женщины больше в ладу с собой, чем мужчины, поэтому их жизнь течет спокойнее, но в ее жизни было полно разлада и так мало способов с ним справиться.

Она продолжала записывать свои воспоминания и дошла до девятого года жизни. Она отчаялась изложить события — ей трудно было описать, что ощущала она, когда впервые поняла, что становится женщиной. Она сожгла записки в камине, стоящем посреди комнаты, и тут появился Петтифир.

Боже мой, — подумала она, — это власть? Не может быть!

Петтифир выглядел так, словно он был болен. Он изменился физически, как один из ее друзей, который потом умер от рака. Месяц назад он казался здоровым, а сейчас как будто что-то пожирало его изнутри. Он выглядел точно тень человека — кожа его была серой и морщинистой. Лишь глаза сверкали, напоминая глаза бешеной собаки.

Одет он был шикарно, как на свадьбу.

— Джи.

— Титус.

Он оглядел ее с головы до ног.

— Ты в порядке?

— Спасибо, да.

— Они давали тебе все, о чем ты просила?

— Они великолепные хозяева.

— Ты не сопротивлялась?

— Сопротивлялась?

— Тому, что находишься здесь. Закрытая. Я был готов, после Линдона, что ты еще раз поразишь невинного.

— Линдон не был невинным, Титус. А эти люди — да. Ты не сказал им.

— Я не счел это необходимым. Я могу закрыть дверь?

Он сделал ее своей узницей, но пришел он сюда, точно посланник во вражеский лагерь, чья сила была больше. Ей нравилось, как он вел себя с ней, осторожно, но властно. Он закрыл двери, запер их.

— Я люблю тебя, Джи. И я боюсь тебя. Вообще-то я думаю, что люблю тебя потому, что боюсь. Это что, болезнь?

— Я бы так подумала.

— Я тоже так думаю.

— Почему ты выбрал именно это время, чтобы прийти?

— Я должен был привести свои дела в порядок. Иначе начнется неразбериха. Когда я уйду.

— Ты что, собираешься уходить?

Он поглядел на нее, мышцы его лица подергивались.

— Надеюсь на это.

— Куда?

И все же она не догадывалась, что привело его в этот дом, заставив привести в порядок все дела, попросить прощения у жены (та в это время спала), перекрыть все каналы отступления, уладить все противоречия. Она все еще не могла догадаться, что он пришел умереть.

— Ты свела меня на нет, Джи. Свела к ничтожеству. И мне некуда идти. Ты понимаешь о чем я?

— Нет.

— Я не могу жить без тебя, — сказал он. Это была непростительная банальщина. Он что, не смог выразиться каким-нибудь другим образом? Она чуть не засмеялась, настолько тривиально все это выглядело.

Но он еще не закончил.

— И я не могу жить вместе с тобой, — его тон резко изменился, — потому что ты раздражаешь меня, женщина. Все мое естество отторгает тебя.

— Так что же? — спросила она мягко.

— Так что… — он вновь стал нежен, и она начала понимать, — …убей меня.

Это выглядело гротескно. Его сверкающие глаза уставились на нее.

— Это то, чего я хочу, — сказал он. — Поверь мне, это — все, чего я хочу в этом мире. Убей меня, как сочтешь нужным. Я уйду без сопротивления, без сожаления.

— А если я откажусь? — спросила она.

— Ты не можешь отказаться. Я — настойчив.

— Но ведь я не ненавижу тебя, Титус.

— А должна бы. Я ведь слабый. Я бесполезен для тебя. Я ничему не смог тебя научить.

— Ты меня очень многому научил. Теперь я могу сдерживать себя.

— И когда Линдон умер, ты тоже себя сдерживала, а?

— Разумеется.

— По-моему, ты слегка преувеличиваешь.

— Он заслужил все, что получил.

— Ну тогда дай мне все, что я, в свою очередь, заслужил. Я запер тебя. Я оттолкнул тебя тогда, когда ты нуждалась во мне. Накажи меня за это.

Она вспомнила старую шутку. Мазохист говорит садисту: «Сделай мне больно! Пожалуйста, сделай мне больно!» Садист отвечает мазохисту: «Не-ет».

— Я выжила.

— Джи.

Даже в этой, крайней ситуации, он не мог называть ее полным именем.

— Ради Бога! Ради Бога! Мне от тебя нужно всего лишь одно. Сделай это, руководствуясь любым мотивом. Сочувствием, презрением или любовью. Но сделай это, пожалуйста, сделай это.

— Нет, — сказала она.

Внезапно он пересек комнату и сильно ударил ее по лицу.

— Линдон говорил, что ты шлюха. Он был прав, так оно и есть. Похотливая сучка, вот и все.

Он отошел, повернулся, вновь подошел к ней и ударил еще сильнее, и еще шесть или семь раз, наотмашь.

Потом остановился.

— Тебе нужны деньги?

Пошли торги. Сначала удары, потом торги. Она видела, как он дрожит, сквозь слезы боли, помешать которым она была не в состоянии.

— Так тебе нужны деньги? — спросил он вновь.

— А ты как думаешь?

Он не заметил сарказма в ее голосе и начал швырять к ее ногам банкноты — дюжины и дюжины, словно подношения перед статуэткой Святой Девы.

— Все, что ты захочешь, — сказал он. — Жаклин.

Внутри у нее что-то заболело, словно там рождалась жажда убить его, но она не дала этой жажде разрастись. Это было все равно, что быть игрушкой в его руках, инструментом его воли, бессильной. Он вновь пытается ее использовать — ведь это все, чем она владеет. Он содержит ее, точно корову, ради какой-то выгоды. Молока для детишек или смерти для стариков. И как от коровы он ждет от нее, чтобы она делала то, что он хочет. Ну не на этот раз.

Она пошла к двери.

— Куда ты собралась?

Она потянулась за ключом.

— Твоя смерть — это твое личное дело, я тут ни при чем, — сказала она. Он подбежал к двери раньше, чем она управилась с ключом, и ударил с такой силой и злобой, каких она не ожидала от него.

— Сука, — визжал он, и за тем, первым, посыпался град ударов.

Там, внутри, то, что хотело убить его, все росло, становилось сильнее.

Он вцепился пальцами ей в волосы и оттащил ее назад, в комнату, выкрикивая грязные ругательства бесконечным потоком, словно рухнула запруда, удерживающая сточные воды. Это просто еще один способ получить от нее то, что ему нужно, — сказала она себе, — если ты поддашься, ты пропала, он просто манипулирует тобой. И все же ругательства продолжались — их бросали в лицо поколениям неугодных женщин: шлюха, тварь, сука, чудовище.

Да, она была такой.

Да, — думала она, — я и есть чудовище.

Эта мысль принесла ей облегчение; она повернулась. Он знал, что она намеревается сделать еще до того, как она взглянула на него. Он выпустил ее голову. Гнев ее подступил к горлу, насытил воздух, разделяющий их.

Он назвал меня чудовищем, я и есть чудовище!

Я делаю это для себя, а не для него. Для него — никогда! Для себя.

Он вздрогнул, когда ее воля коснулась его, а сверкающие глаза на мгновение угасли, потому что желание умереть сменилось желанием выжить, разумеется, слишком поздно, и он застонал. Она услышала ответные крики, шаги, угрозы на лестнице. Они через секунду ворвутся в комнату.

— Ты — животное, — сказала она.

— Нет, — ответил он, даже теперь уверенный, что владеет положением.

— Ты не существуешь, — сказала она, обращаясь к нему. — Они никогда не найдут даже частичку того, что было Титусом. Титус исчез. А это всего лишь…

Боль была ужасной, она даже лишила его голоса. Или это она изменила его горло, небо, самую голову? Она вскрывала кости его черепа и переделывала их.

«Нет, — хотел он сказать, — это вовсе не тот ритуал умерщвления, который я планировал. Я хотел умереть, когда твоя плоть обволакивает меня, мои губы прижаты к твоим губам, постепенно остывая в тебе. А вовсе не так, так я не хочу».

Нет. Нет. Нет.

Те люди, которые держали ее тут, уже колотились в дверь. Она не боялась их, но они могли испортить ее рукоделие перед тем, как она наложит последние стежки.

Снова кто-то колотился в двери. Дерево треснуло, двери распахнулись. Ворвались два человека, оба были вооружены. Оба решительно наставили свое оружие на нее.

— Мистер Петтифир? — спросил младший. В углу комнаты под столом сверкали глаза Петтифира.

— Мистер Петтифир? — спросил он вновь, забыв про женщину.

Петтифир покачал рылом. Пожалуйста не подходите ближе, подумал он.

Люди наклонились и уставились под стол на копошащегося там омерзительного зверя: он был в крови после превращения, но живой. Она убила его нервы — он не чувствовал боли. Он просто выжил — его руки скрючились и превратились в лапы, ноги вывернуты, колени перебиты так, что он напоминал какого-то четвероногого краба, мозг расширился, глаза лишились век, нижняя челюсть выступила из-за верхней, как у бульдога, уши заострились, позвоночник выступил — странное создание, ничем не напоминающее человека.

— Ты животное, — сказала она. Не так уж плохо ей удалась его животная сущность.

Человек с ружьем вздрогнул, узнав своего хозяина. Он поднялся, набычившись, и поглядел на женщину.

Жаклин пожала плечами.

— Вы это сделали, — в голосе слышался благоговейный страх.

Она кивнула.

— Вперед, Титус, — сказала она, щелкнув пальцами.

Зверь, всхлипывая, потряс головой.

— Вперед, Титус, — сказала она более настойчиво, и Титус Петтифир выполз из своего укрытия, оставляя за собой кровавый след, точно по полу протащилась мясная туша.

Мужчина выстрелил в то, что когда-то было Петтифиром чисто инстинктивно. Все, все что угодно, лишь бы остановить это мерзкое создание, которое приближалось к нему.

Титус попятился на своих окровавленных лапах, встряхнулся, точно пытаясь сбросить с себя смерть, упал и умер.

— Доволен? — спросила она.

Стрелявший испуганно поглядел на нее. Говорила ли ее сила с ним? Нет, Жаклин глядела на труп Петтифира, спрашивая его.

Доволен?

Вооруженный человек бросил оружие. Его напарник сделал то же самое.

— Как это случилось? — спросил человек у двери. Простой вопрос — детский.

— Он попросил, — сказала Жаклин. — Это было все, что я могла дать ему.

Охранник кивнул и опустился на колени.

~~

Показания Васси (заключительная часть)

Случай играл странно значительную роль в моем романе с Жаклин Эсс. Иногда мне казалось, что меня подхватывает и несет любой проходящий по миру прилив, иногда я подозревал, что она управляет моей жизнью, как жизнями сотен других, тысяч других, режиссируя каждую случайную встречу, все мои победы и поражения и направляя меня, ни о чем не подозревающего, к нашей последней встрече.

Я нашел ее, не зная, что нашел ее, — вот в чем была ирония судьбы. Я впервые проследил ее до дома в Суррее — того дома, где в прошлом году был застрелен своим телохранителем биллионер, некий Титус Петтифир. В верхней комнате, где и произошло убийство, все было чинно. Если она и побывала там, они убрали оттуда все, говорящее об этом. Но дом, который начинал рушиться, был исписан всякими настенными надписями, и там, на стенной штукатурке в той комнате кто-то нацарапал женщину. Изображение было утрировано, и секс так и исходил от нее, как молния. У ее ног находилось существо неопределенного вида. Может, краб, может, собака, а может, даже человек. Что бы это ни было, в нем не было силы. Он сидел в свете ее обжигающего присутствия и мог причислять себя к разряду счастливцев. Глядя на это скрюченное создание, не сводящее глаз с пылающей мадонны, я понимал, что это рисунок изображал Жаклин.

Не знаю, сколько я простоял там, разглядывая этот рисунок, но меня отвлек от этого человек, который, казалось, был еще в худшем состоянии, чем я. У него была запущенная борода, он был таким толстым, что я поражался, как он еще ухитряется держаться прямо, и он вонял так, что скунс устыдился бы.

Я так и не узнал его имени, но он сказал мне, что это он нарисовал эту картинку на стене. Было легко поверить этому. Его отчаяние, его жажда, путаница в мыслях — все это были метки человека, видевшего Жаклин.

Если я и был чересчур резок, расспрашивая его, я уверен, что он простил меня. Это было для него большим облегчением — рассказать все, что он видел в тот день, когда был убит Петтифир, и знать, что я поверю всему, что он скажет. Он рассказал мне, что его напарник, телохранитель, который и выстрелил в Петтифира, совершил самоубийство в тюрьме.

Жизнь его, сказал он, стала бессмысленной. Она разрушила ее. Я постарался, как мог, убедить его, что она не хотела ничего плохого, что он не должен бояться, что она придет за ним. Когда я сказал ему это, он заплакал, кажется больше от чувства утраты, чем от облегчения.

Наконец я спросил его, знает ли он, где Жаклин теперь. Я оставил этот вопрос под конец, хоть это и было для меня насущной проблемой, наверное потому, что в глубине души боялся, что он не знает. Но, о Боже, он знал! Она не сразу покинула дом, после того, как застрелили Петтифира. Она сидела с этим человеком и спокойно беседовала с ним о его детях, портном, автомобиле. Она спросила его, на кого похожа его мать, и он сказал ей, что она была проституткой. Была ли она счастлива, спросила Жаклин. Он сказал, что не знает. Плакала ли она когда-нибудь? Он сказал, что никогда не видел ее ни плачущей, ни смеющейся. И она кивнула и поблагодарила его.

Позже, перед тем как убить себя, тот, второй охранник сказал ему, что Жаклин уехала в Амстердам. Это он знал из первых рук, от человека, по имени Коос. Так что круг замыкается, верно?

Я семь недель пробыл в Амстердаме и не нашел ни единого намека на ее местопребывание до вчерашнего вечера. Семь недель полного воздержания — это для меня непривычно. Так что, охваченный нетерпением, я отправился в район красных фонарей, чтобы найти женщину. Они сидят там, знаете, в витринах, как манекены, за розовыми шторами. У некоторых на коленях сидят маленькие собачки, некоторые читают. Большинство глядят на улицу, точно завороженные.

Там не было лиц, которые могли бы меня заинтересовать. Они все казались безрадостными, бесцветными, так непохожими на нее. И все-таки я не мог уйти. Я был как перекормленный ребенок в кондитерской: и есть не хочется, и уйти жалко.

Где-то в середине ночи ко мне обратился молодой человек, который при ближайшем рассмотрении выглядел далеко не так молодо. Он был сильно накрашен. Бровей у него не было — лишь подрисованные карандашом дуги, в левом ухе несколько золотых колец, руки в белых перчатках, в одной — надкушенный персик, сандалии открытые и ногти на ногах покрыты лаком. Он жестом собственника взял меня за рукав.

Должно быть я презрительно сморщился, глядя на него, но он, казалось, вовсе не был задет моим презрением.

— Вас просто узнать, — сказал он.

Я вовсе не бросался в глаза и сказал ему:

— Должно быть, вы ошиблись.

— Нет, — ответил он, — я не ошибся. Вы — Оливер Васси.

Первой мыслью моей было, что он хочет убить меня. Я дернулся, но он мертвой хваткой вцепился мне в рубашку.

— Тебе нужна женщина, — сказал он.

Я, все еще колеблясь, сказал:

— Нет.

— У меня есть женщина, не похожая на других, — сказал он, — она чудесна. Я знаю, ты захочешь увидеть ее во плоти.

Что заставило меня понять, что он говорит о Жаклин? Возможно, тот факт, что он выделил меня из толпы, словно она глядела из окна где-то поблизости, приказывая, чтобы ее поклонников приводили к ней примерно так, как вы приказываете, чтобы вам сварили приглянувшегося омара. Возможно, потому, что его глаза бесстрашно встречались с моими, ибо страх он испытывал лишь перед одним Божьим созданием на этой жестокой земле. Может, в этом его взгляде я узнал и свой. Он знал Жаклин, я не сомневался в этом.

Он знал, что я на крючке, потому что пока я колебался, он отвернулся с еле заметным пожатием плеч, словно говоря: ты упускаешь свой шанс.

— Где она? — спросил я, уцепившись за его тонкую, как прутик, руку.

Он кивнул головой в направлении улицы, и я пошел за ним, послушно, как идиот. По мере того, как мы шли, улица пустела, красные фонари освещали ее мерцающим светом, потом наступила темнота. Я несколько раз спрашивал его, куда мы идем, но он предпочел не отвечать; наконец мы подошли к узкой двери узкого домика на улице, узкой, точно лезвие бритвы.

— Вот и мы, — провозгласил он так, точно мы стояли перед парадным входом в Версаль.

Через два лестничных пролета в пустом доме я увидел черную дверь, ведущую в комнату. Он прижал меня к ней, она была закрыта.

— Смотри, — пригласил он. — Она внутри.

— Там закрыто, — ответил я. Мое сердце готово было разорваться. Она была близко, наверняка я знал, что она близко.

— Смотри, — сказал он вновь и показал на маленькую дырочку в дверной панели. Я приник к ней глазом.

Комната была пуста — в ней был лишь матрас и Жаклин. Она лежала раскинув ноги, ее запястья и локти были привязаны к столбикам, торчащим из пола по четырем углам матраса.

— Кто сделал это? — спросил я, не отрывая глаз от ее наготы.

— Она попросила, — ответил он. — Это по ее желанию. Она попросила.

Она услышала мой голос — с некоторым трудом она приподняла голову и поглядела прямо на дверь. Когда она взглянула на меня, клянусь, волосы у меня на голове поднялись, чтобы приветствовать ее по ее приказу.

— Оливер, — сказала она.

— Жаклин, — я прижал эти слова к двери вместе с поцелуем. Тело ее точно кипело, ее выбритая плоть открывалась и закрывалась, точно экзотическое растение, — пурпурное, и лиловое, и розовое.

— Впусти меня, — сказал я Коосу.

— Если ты проведешь с ней ночь, ты не переживешь ее, — сказал он.

— Впусти меня.

— Она дорогая, — предупредил он.

— Сколько ты хочешь?

— Все, что у тебя есть. Последнюю рубаху, деньги, драгоценности — и она твоя.

Я хотел выбить дверь или сломать ему желтые от никотина пальцы, пока он не отдаст мне ключ. Он знал, о чем я думаю.

— Ключ спрятан, — сказал он. — А дверь крепкая. Ты должен заплатить, мистер Васси. Ты хочешь заплатить.

Он был прав. Я хотел заплатить.

— Ты хочешь отдать мне все, что ты имеешь, все, чем ты был когда-либо. И прийти к ней пустым. Я знаю это. Так они все к ней ходят.

— Все? Их много?

— Она ненасытна, — сказал он без выражения. Это не было хвастовством, это была его боль — я это ясно видел. — Я всегда нахожу их для нее, а потом их закапываю.

Закапывает.

Это, я полагаю, и являлось предназначением Кооса: он избавлялся от мертвых тел. И он наложит на меня свои наманикюренные пальцы, он выволочет меня отсюда, когда я буду высохшим, бесполезным для нее, и найдет какую-нибудь яму или канал, чтобы опустить меня туда. Эта мысль была не слишком привлекательна.

И все же я здесь, со всеми моими деньгами, которые я смог собрать, продав то немногое, что у меня осталось, я выложил их на стол перед собой, я потерял свое достоинство, жизнь моя висит на волоске и я жду ключа.

Уже здорово темно, а он опаздывает. Но я думаю, он обязан прийти. Не из-за денег — должно быть, не взирая на его грим и пристрастие к героину, у него есть кое-что, он придет, потому что она этого требует, а он послушен ей в каждом шаге, точно так же, как и я. Ну конечно, он придет. Он придет.

Ну вот, я думаю этого достаточно.

Вот и все, что я хотел сказать. Времени перечитывать это у меня нет. Я слышу его шаги на лестнице (он прихрамывает), и я должен идти с ним. Это я оставлю любому, кто найдет, пусть использует это, как сочтет нужным. К утру я буду мертв и счастлив. Верьте этому.

~~

Боже мой, — подумала она, — Коос меня предал.

Васси был за дверью — она чувствовала разумом его плоть и ждала. Но Коос не впустил его, несмотря на ее четкие приказы. Из всех мужчин лишь Васси дозволялось входить сюда невозбранно, Коос знал это. Но он предал ее, все они ее предавали, кроме Васси. С ним (возможно) это была любовь.

Она ночи лежала на этой постели и не спала. Она редко спала теперь больше, чем несколько минут, и только когда Коос приглядывал за ней. Она вредила себе во сне, рвала себе плоть, не зная того, просыпалась крича, вся в крови, точно каждый ее сосуд был проткнут многочисленными иглами, которые она создавала из своих мышц, из кожи, — кактус во плоти.

Опять стемнело, подумала она, но трудно сказать наверняка. В этой занавешенной комнате, освещенной лампой без абажура, был вечный день — для чувств и вечная ночь — для души. Она лежала, пружины матраса впивались ей в спину, в ягодицы, иногда на секунду засыпала, иногда ела из рук Кооса, который мыл ее, убирал за ней, использовал ее.

Ключ повернулся в замке. Она привстала на матрасе, чтобы поглядеть, кто это. Дверь отворялась… отворялась… отворялась.

Васси. О, Боже, это наконец был Васси! Он бежал к ней через всю комнату.

Пусть это не будет еще одно воспоминание, — молилась она, — пусть на этот раз будет он, живой, на самом деле.

— Жаклин.

Он сказал имя ее плоти, полное имя.

— Жаклин.

Это был он.

Стоящий за ним Коос уставился ей промеж ног, завороженный танцем ее влагалища.

— Ко… — сказала она, пытаясь улыбнуться.

— Я привел его, — усмехнулся он, не отводя взгляда от ее плоти.

— Целый день, — прошептала она. — Я ждала тебя целый день, Коос, ты заставил меня ждать.

— Что для тебя целый день? — спросил он, все еще усмехаясь.

Ей больше не нужен был сводник, но он не знал об этом. В своей наивности он думал, что Васси — это просто еще один мужчина, который попался на их пути, — он будет опустошен и выброшен точно так же, как другие. Коос думал, что он понадобится завтра — вот почему он так безыскусно играл в эту смертельную игру.

— Закрой двери, — предложила она ему, — останься, если хочешь.

— Остаться? — спросил он, пораженный. — Ты хочешь сказать, я могу посмотреть?

И он смотрел. Она знала, что он всегда смотрел через дырочку, которую он провертел в панели, иногда она слышала, как он переступает за дверью. Но на этот раз пусть он останется навеки.

Очень осторожно он вынул ключ из наружной стороны двери, вставил его изнутри в замочную скважину и повернул. Как только замок щелкнул, она убила его, он даже не успел обернуться и поглядеть на нее в последний раз. В этой казни не было ничего демонстративного: она просто взломала его грудную клетку и раздавила легкие. Он ударился о дверь и соскользнул вниз, проехавшись лицом по деревянной панели.

Васси даже не обернулся, чтобы поглядеть, как он умирает, — она это единственное, на что он хотел смотреть.

Он приблизился к матрасу, нагнулся и начал развязывать ей локти. Кожа была стерта, веревки задубели от засохшей крови. Он методично развязывал узлы, обретя спокойствие, на которое больше не рассчитывал, придя здесь к завершению пути и невозможности вернуться назад и зная, что его дальнейший путь — это проникновение в нее глубже и глубже.

Освободив ее локти, он занялся запястьями, теперь она видела над собой не потолок, а его лицо. Голос у него был мягким.

— Зачем ты позволила ему делать это?

— Я боялась.

— Чего?

— Двигаться, даже жить. Каждый день… агония.

— Да.

Он слишком хорошо понимал, что выход найти невозможно.

Она почувствовала, как он раздевается рядом с ней, потом целует ее в желтоватую кожу живота — того тела, а котором она обитала. На коже лежал отпечаток ее работы — она была натянута сверх предела и шла крестообразными складками.

Он лег рядом с ней, и ощущение его тела на ее теле не было неприятным.

Она коснулась его головы. Суставы ее были застывшими, все движения причиняли боль, но она хотела притянуть его лицо к своему. Он возник у нее перед глазами, улыбаясь, и они обменялись поцелуями.

Боже мой, подумала она, мы — вместе.

И думая, что они вместе, воля ее начала формировать плоть. Под его губами черты ее лица растворились, стали красным морем, о котором он мечтал, и омыли его лицо, которое тоже растворилось, и смешивались воды, созданные из мысли и плоти.

Ее заострившиеся груди проткнули его, точно стрелы, его эрекция, усиленная ее мыслью, убила ее последним ответным подарком. Омытые приливом любви, они, казалось, растворялись в нем, да так оно и было.

Снаружи был твердый, траурный мир: там, в ночи, все длилась болтовня торговцев и покупателей. Но, наконец, усталость и равнодушие нахлынули даже на самых заядлых купцов. Снаружи и внутри наступило целительное молчание: конец всем обретениям и потерям.

Кожа отцов

Автомобиль закашлялся, захлебнулся и умер. Дэвидсон неожиданно осознал, до чего же сильный ветер дует на пустынной дороге, заглядывая в окна его «мустанга». Он попытался оживить мотор, но тот определенно сопротивлялся. Отчаявшись, Дэвидсон уронил державшие руль потные руки и обозрел территорию. Во всех направлениях, куда ни взгляни, — горячий воздух, горячие скалы, горячий песок Аризоны.

Он отворил дверь и ступил наружу, на раскаленное пыльное шоссе. Оно, не сворачивая, простиралось до самого горизонта. Если он прищуривал глаза, ему удавалось разглядеть далекие горы, но как только он пытался сфокусировать на них взгляд, они расплывались в раскаленном дрожащем воздухе. Солнце уже начало припекать ему макушку там, где начинали редеть светлые волосы. Он отбросил крышку капота и начал безнадежно копаться в моторе, проклиная отсутствие у себя технической сметки. Господи, подумал он, им нужно было так делать эти чертовы штуки, чтобы любой дурак мог разобраться в них.

Тут он услышал музыку.

Она была так далеко, что поначалу походила просто на тихий свист в ушах, потом стала громче.

Это была весьма своеобразная музыка.

Как она звучала? Как ветер в телеграфных проводах, без ритма, без души, ниоткуда — тихий голос, коснувшийся волос на его шее и велевший им подняться; он попытался не замечать ее, но она не прекращалась.

Он огляделся из-под ладони, пытаясь найти музыкантов, но дорога в оба конца была пустынной. Только когда он вгляделся в глубь пустыни, он заметил ряд маленьких фигурок, идущих или скачущих, или пляшущих на пределе способностей его зрения. Их силуэты расплывались в идущем от земли жарком мареве. Эта длинная процессия — если таковой она являлась — двигалась через пустыню параллельно шоссе и, похоже, не собиралась на него выходить.

Дэвидсон еще разок поглядел в остывающее нутро своей машины и вновь на далекую процессию танцоров.

Ему нужна помощь — никакого сомнения.

Он двинулся через пустыню по направлению к ним.

Вне шоссе пыль, которую на дороге уплотняли машины, парила свободно, она кидалась ему в лицо с каждым шагом. Он двигался медленно, хоть и трусил мелкой рысью, — они все удалялись. Тогда он перешел на бег.

Теперь, сквозь шум крови в ушах, он лучше различал музыку. Это была вовсе не мелодия, но просто высокие и низкие звуки множества инструментов, духовых и ударных, — свист, гудение и грохот.

Голова процессии исчезла за краем горизонта, но участники праздника (если это был праздник) все еще шли мимо. Он слегка поменял направление, чтобы пересечься с ними и, обернувшись через плечо, поглядел на то, что осталось позади. Охваченный внезапным чувством одиночества, таким сильным, что оно скрутило ему внутренности, он увидал свой автомобиль, маленький, точно жук присевший на дороге, на который навалилось кипящее небо.

Он побежал. Через четверть часа он начал различать процессию более четко, хотя те, кто возглавлял ее, уже скрылись из виду. Это, подумал он, какой-то карнавал, довольно необычный в этом сердце Господней пустоши. Однако последние в цепочке танцоры были здорово разодеты. Прически и маски — раскрашенные плоскости и ленты, которые развевались в воздухе, — делали их гораздо выше человеческого роста. По какому бы поводу ни был устроен этот праздник, вели они себя точно пьяные, раскачиваясь взад-вперед, падая, некоторые ложились на землю животом в горячий песок.

Легкие Дэвидсона горели от напряжения и было ясно, что он упускает свою цель. Он понял, что процессия движется быстрее, чем он может (или способен заставить себя) двигаться.

Он остановился, уперев руки в колени, чтобы облегчить боль в ноющей спине, и из под залитых потом бровей поглядел на исчезающее вдали шествие. Затем, собрав все оставшиеся силы, заорал:

— Остановитесь!

Поначалу никакой реакции не было. Потом, прищурившись, он увидел, что один или два участника процессии остановились. Он выпрямился. Да, один или двое смотрят на него. Он это больше чувствовал, чем видел.

Он пошел к ним.

Какие-то инструменты смолкли, точно весть о его присутствии распространилась среди играющих. Совершенно очевидно, что они заметили его, сомнений нет.

Он пошел уже быстрее, и, лишенные покрова расстояния, стали видны подробности процессии.

Его шаг слегка замедлился. Сердце его, которое уже колотилось от напряженных усилий, затрепыхалось в грудной клетке.

— Боже мой, — сказал он, и в первый раз за тридцать шесть лет безбожной жизни эти слова по-настоящему зазвучали молитвой.

Он был от них на расстоянии полумили, но он не мог ошибиться в том, что он видел. Его слезящиеся глаза могли отличить папье-маше от кожи, иллюзию от реальности.

Создания в конце процессии, последние из последних, были чудовищами, которые могут пригрезиться лишь в кошмаре безумия.

Одно было, возможно, восемнадцати или двадцати футов ростом. Его кожа, которая складками свешивалась с мышц, была утыкана шипами, коническая голова заканчивалась рядом зубов, сверкавших в алых деснах. У другого было три крыла, а тройной хвост колотил по пыли с энтузиазмом Рептилии.

Третье и четвертое спаривались в чудовищном союзе, еще более омерзительном, чем его составляющие. Казалось, все конечности их стремятся соединиться, проникнуть все глубже и глубже, прорвав плоть партнера. Хоть головы их сплелись языками,они как-то ухитрялись издавать немелодичный вопль.

Дэвидсон отступил на шаг назад и оглянулся на оставленную на шоссе машину. Завидев это, одно из созданий, красное с белым, подняло пронзительный вой. Даже ослабленный расстоянием в полмили, этот вопль чуть не снес Дэвидсону голову. Он вновь взглянул на процессию.

Вопящий монстр покинул процессию и на кривых ногах понесся через пустыню по направлению к Дэвидсону, которого охватила неконтролируемая паника — он почувствовал, как содержимое его кишечника опорожняется ему в брюки.

Создание бежало к нему с неимоверной скоростью, увеличиваясь с каждой секундой, так что с каждым прыжком Дэвидсон мог разглядеть все больше подробностей чуждой анатомии: ладони, лишенные больших пальцев, остальные пальцы острые, точно зубы; голова лишь с одним трехцветным глазом; изгибы плеч и грудной клетки. Он различал даже поднятые в гневе (или, избави Боже, в вожделении) гениталии, раздвоенные, трясущиеся.

Дэвидсон взвизгнул почти таким же высоким голосом, что и монстр, и помчался обратно.

Автомобиль был далеко, до него была миля, может, две мили, и он знал, что машина не защитит его, если монстр до него доберется. В этот миг он понял, насколько близка была смерть, насколько рядом она всегда; он жаждал этого мгновенного осознания посреди бессмысленной паники.

Монстр уже настигал его. Измазанные в дерьме ноги поскользнулись, он упал, скорчился, пополз к машине. Услышав гром поступи за спиной, он инстинктивно свернулся в комок трясущейся плоти и ждал смертельного удара.

Он ждал два биения сердца.

Три. Четыре. Смерть все не шла.

Свистящий голос поднялся невыносимо высоко и потом чуть понизился. Лапы не дотрагивались до его тела. Очень осторожно, каждую секунду ожидая, что голова его будет оторвана, он глянул сквозь пальцы.

Создание обогнало его.

Возможно, из презрения к его слабости оно пробежало мимо по шоссе.

Дэвидсон ощущал запах своих испражнений и страха. Странно, но больше никто не обращал на него внимания. За его спиной процессия продолжала свое движение. Только один или два особенно любопытных монстра все еще глядели через плечо в его направлении, растворяясь в пыли.

Свист изменил свою высоту. Дэвидсон осторожно приподнял голову над землей. Шум лежал вне пределов слышимости, отзываясь зудящей болью в затылке.

Он встал.

Чудовище взобралось на крышу его машины. Голова его была закинута к небу в каком-то экстазе, эрекция выражена еще больше, чем раньше, глаз сверкал на огромной голове; его голос поднялся еще выше, что полностью вывело его за пределы, доступные человеческому слуху. Чудовище склонилось над машиной, припав к ветровому стеклу и обняв капот цепкими лапами. Оно рвало металл, как бумагу, тело его блестело от слизи, голова тряслась. Наконец крыша была сорвана, и создание соскочило на шоссе и подкинуло металл в воздух. Кусок металла перевернулся на лету и упал на пустынную почву. Дэвидсон бегло подумал, как он будет объясняться со страховой компанией. Теперь создание раздирало машину. Двери были сорваны, мотор покорежен, колеса сошли с осей.

В ноздри Дэвидсона ударил отчетливый запах бензина. В тот же момент, когда он почувствовал этот запах, раздался лязг металла о металл — и чудовище, и машина были поглощены колонной огня, постепенно чернеющей от дыма.

Тварь не звала на помощь — если она и делала это, ее предсмертные вопли лежали за пределами слышимости. Она выскочила из этого огненного ада, ее плоть пылала, горел каждый сантиметр тела, руки дико метались в бесплодной попытке сбить с себя огонь, и она помчалась по шоссе, пытаясь уйти от источника своей агонии к горам. Языки пламени раздувались у нее за спиной, и ветер был насыщен запахом горелой плоти.

Однако создание не упало, хотя огонь, видимо, и пожирал его. Оно мчалось прочь, пока совсем не растворилось в трепещущем от жары воздухе вдали на шоссе.

Дэвидсон вяло опустился на колени. Дерьмо на ногах уже высыхало на этой жаре. Машина продолжала гореть. Музыка полностью исчезла, равно как и все шествие.

Солнце погнало его с песка назад, к искореженной машине.

Когда автомобиль, который ехал по шоссе следом, остановился, чтобы подобрать его, глаза у него были пустыми.

* * *

Шериф Джош Паккард недоверчиво уставился на когтистые отпечатки на земле у его ног. Они были впаяны в медленно застывающий жир и расплавленную плоть чудовища, которое пробежало по главной (и единственной) улице городка Велкам несколько минут назад. Оно свалилось, испустив последний вздох в десятке метров от местного банка. Все нормальные дела в Велкаме — торговля, препирательства, приветствия — остановились. Одного или двух зрителей, которым стало плохо, пришлось разместить в вестибюле гостиницы, пока запах поджарившейся плоти портил чистый пустынный воздух городка.

Вонь была смесью запаха пережаренной рыбы и падали, и она жутко раздражала Паккарда. Это был его город, он находился под его присмотром, его защитой. Вторжение этой шаровой молнии он не желал рассматривать благосклонно.

Паккард вытащил свой пистолет и пошел по направлению к трупу. К этому времени языки пламени погасли, практически сожрав зверя. Но даже почти уничтоженный огнем он являл собой внушительное зрелище. То, что могло быть конечностями, обхватило то, что могло быть головой. Остальное распознать было трудно. Так или иначе Паккард был этому рад. Даже на основании этой изуродованной путаницы костей и плоти он мог вообразить себе достаточно, чтобы пульс его начал частить.

Это был монстр — сомнений нет.

Создание земли из-под земли. Он поднялся из нижнего мира наверх на великий ночной праздник. Примерно один раз в поколение, как-то сказал ему отец, пустыня выплевывает демонов и на время отпускает их на свободу. Будучи независимым ребенком. Паккард никогда не верил в это дерьмо, про которое толковал ему отец, но разве это не такой демон?

Какой бы несчастный случай ни привел это горящее чудовище умирать в городок. Паккарду было приятно, что демон оказался уязвимым. Его отец никогда не упоминал о такой возможности.

Полуулыбаясь при этой мысли Паккард шагнул к дымящемуся трупу и пнул его ногой. Толпа, все еще прячась в безопасности дверных проемов, охнула, пораженная подобной храбростью. Теперь уже Паккард улыбался во весь рот.

Такой удар один мог стоить целой ночи выпивки, а, возможно, даже и женщины.

Тварь лежала брюхом вверх. С яростным видом профессионального истребителя демонов Паккард внимательно исследовал конечности, обхватившие голову создания. Оно было абсолютно мертво, это уж точно. Он убрал пистолет в кобуру и склонился над трупом.

— Притащи сюда камеру, Джедедия, — сказал он, произведя впечатление даже на самого себя.

Его помощник выбежал из конторы.

— Что вам нужно, — сказал он, — так это фотка этого красавчика.

Паккард опустился на колени и дотронулся до почерневших конечностей твари. Перчатки его будут испорчены, но такое небольшое неудобство ничего не значило перед шикарным жестом, рассчитанным на публику. Он почти ощущал на себе обожающие взгляды, когда дотронулся до обгоревшей плоти и начал разжимать конечности, охватившие голову монстра.

Огонь сплавил все вместе, и ему пришлось потрудиться, чтобы растащить конечности. Но наконец они отлепились с хлюпающим звуком, открыв бельмо единственного глаза на голове чудовища.

С видом крайнего отвращения он вновь уронил лапу чудовища на место.

Удар.

Затем рука демона неожиданно поползла вперед — слишком неожиданно, чтобы Паккард успел пошевелиться, и в мгновенном спазме ужаса шериф увидел, что на ладони передней лапы открылся и вновь закрылся рот, схватив его собственную руку.

Вздрогнув, он потерял равновесие и сел на ягодицы, пытаясь освободиться от этого чудовищного рта, но зубы монстра прорвали его перчатку и вцепились в руку, отхватив пальцы, а глотка засасывала обрубки и кровь все дальше в кишечник.

Задница Паккарда поскользнулась на натекшем месиве, и он завыл, совсем потеряв лицо. Она все еще была жива, эта тварь из нижнего мира. Паккард взывал о помощи, поднимаясь на ноги и волоча за собой всю массивную тушу.

Рядом с ухом Паккарда прозвучал выстрел. Его забрызгало кровью и гноем, а рука твари, размозженная у плеча, ослабила свою жуткую хватку. Груда искореженных мышц упала на землю, и рука Паккарда или то, что от нее осталось, вновь оказалась на свободе. Пальцев не осталось, лишь обрубок большого, и расщепленные кости суставов жутко торчали из изжеванной ладони.

Элеонора Кукер опустила ствол дробовика, из которого она только что выстрелила, и удовлетворенно хмыкнула.

— Руки у тебя больше нет, — сказала она с жестокой простотой.

«Чудовища, — вспомнил Паккард, как говорил ему отец, — никогда не умирают». Он вспомнил это слишком поздно, и ему пришлось пожертвовать для этого рукой — той, которой он наливал выпивку и ласкал женщин. Волна ностальгии по времени, когда у него были пальцы, охватила его, и в глазах у него потемнело. Последнее, что он увидел, свалившись в глубокий обморок, был его исполнительный помощник, поднимавший камеру, чтобы запечатлеть всю эту сцену.

~~

Лачуга, пристроенная к дому сзади, всегда была убежищем Люси. Когда Юджин возвращался из городка пьяным или когда его охватывал внезапный гнев по поводу остывшей каши, Люси пряталась в хижину, где она могла спокойно выплакаться. Никакого сочувствия в жизни Люси не было: ни от Юджина, да и от нее самой (для того, чтобы жалеть себя, у нее было слишком мало времени).

Сегодня Юджина ввел в гнев старый источник раздражения — ребенок.

Вскормленный и любовно выращенный ребенок, дитя их любви, которого назвали, как Моисеева брата, Аароном, что значит «Достойный». Прелестный ребенок. Самый хорошенький мальчик на всей этой равнине. Всего пяти лет от роду, а уже такой очаровательный и вежливый, что любая мамми с Восточного побережья могла бы гордиться такой выучкой.

Аарон.

Гордость и радость Люси, ребенок, достойный того, чтобы с него писать картину, способный выступать в танце, очаровать самого дьявола.

Вот это-то и раздражало Юджина.

— Этот гребаный ребенок не больше парень, чем ты, — говорил он Люси. — Он даже наполовину не парень. Он годится только для того, чтобы сбывать модные туфли да торговать духами. Или чтобы быть проповедником, для проповедника он подойдет.

Он ткнул в мальчика рукой с обкусанными ногтями и кривым большим пальцем.

— Ты — позор своего отца.

Аарон встретил отцовский взгляд.

— Ты меня слышал, парень?

Юджин отвернулся. Большие глаза ребенка глядели на него так, что его замутило — не человечьи глаза, собачьи.

— Пусть уберется из дома.

— Да что он сделал?

— Ему ничего и не нужно делать. Достаточно того, что он таков, какой есть. Все надо мной смеются, ты это знаешь? Смеются надо мной из-за него!

— Никто не смеется над тобой, Юджин.

— Да смеются же!

— Не из-за мальчика.

— Что?

— Если они и смеются, то не из-за мальчика. Они смеются над тобой.

— Закрой свой рот.

— Все знают, что ты из себя представляешь, Юджин. Знают так же хорошо, как и я.

— Говорю тебе, женщина…

— Больной, как уличная собака, всегда говоришь о том, что ты видел и чего боишься…

Он ударил ее, как уже бывало много раз. От удара потекла кровь, как и от многих таких ударов на протяжении пяти лет, но хотя она и покачнулась, первая ее мысль была о мальчике.

— Аарон, — сказала она сквозь слезы боли, — пойдем со мной.

— Оставь этого ублюдка, — Юджин весь дрожал.

— Аарон.

Ребенок встал между отцом и матерью, не зная, кого слушаться. Глядя на его перепуганное лицо, Люси заплакала еще сильнее.

— Мама, — сказал ребенок очень тихо. Несмотря на испуг, его серые глаза смотрели сурово. Прежде чем Люси успела придумать, как разрядить ситуацию, Юджин схватил мальчика за волосы и подтащил его к себе.

— Ты послушай отца, парень.

— Да…

— Да, сэр, нужно говорить отцу, а? Нужно говорить: да, сэр.

Он прижал Аарона лицом к вонючей промежности своих штанов.

— Да, сэр.

— Он останется со мной, женщина. Ты больше не утащишь его в гребаный сарай. Он останется со своим отцом.

Перепалка закончилась, и Люси это поняла. Если она будет настаивать, она лишь подвергнет ребенка дальнейшему риску.

— Если ты сделаешь ему больно…

— Я — его отец, женщина, — усмехнулся Юджин. — Что ты думаешь, я сделаю плохо плоти от плоти моей?

Ребенок был зажат между отцовскими бедрами в положении, которое было чуть ли не непристойным, но Люси хорошо знала своего мужа: он был слишком близок к безудержному гневу. Она больше не беспокоилась о себе — у нее есть свои радости, но мальчик был беззащитным.

— Какого черта ты не выметешься отсюда, женщина? Мы с парнем хотим побыть одни, верно?

Юджин оттащил лицо Аарона от своей ширинки и фыркнул ему, белому от ужаса:

— Верно?

— Да, папа.

— Да, папа. Вот уж точно, «да, папа».

Люси выдала из дома и укрылась в холодной темноте сарая, где она молилась за Аарона, названного, как брат Моисеев, что значит «Достойный». Она гадала, как он выживет среди тех жестокостей, которые обещает ему будущее.

Наконец Юджин отпустил мальчика. Тот очень бледный стоял перед отцом, напуган он не был. Тумаки причиняли ему боль, но это не настоящий страх.

— Да ты слабак, парень, — сказал Юджин, толкая своей огромной лапой мальчика в живот, — слабак, заморыш. Будь я фермером, а ты — боровком, парень, знаешь, что бы я сделал?

Он снова взял ребенка за волосы, а другую руку засунул ему между ног.

— Знаешь, что я бы сделал, парень?

— Нет, папа, что бы ты сделал?

Шершавая рука скользнула по телу Аарона, и Юджин издал хлюпающий звук.

— Ну я зарезал бы тебя да скормил остальному приплоду. Боровки-то любят мясо таких задохликов. Как тебе бы это понравилось?

— Нет, папа.

— Тебе бы это не понравилось?

— Нет, спасибо, папа.

Лицо Юджина отвердело.

— Хотелось бы мне посмотреть на это, Аарон. Что бы ты поделал, если бы я отворил тебя да поглядел бы, что там внутри, разок — другой.

Что-то изменилось в играх отца, что-то, чего Аарон не мог понять: появилась новая угроза, новая близость. Хоть мальчик и чувствовал неловкость, он понимал, что боится не он, а его отец. Страх был дан Юджину по праву рождения, как Аарону — право наблюдать, и ждать, и страдать, пока не придет его время. Он знал (не понимая, как и откуда), что он послужит орудием расправы со своим отцом. А может, чем-то большим, нежели просто орудием.

Гнев все нарастал в Юджине. Он уставился на мальчика, его коричневые кулаки были сжаты так сильно, что костяшки пальцев побелели. Мальчик был его поражением: непонятно как, он разрушил всю ту добрую жизнь, которой они жили с Люси до того, как он родился, — так, как если бы он убил обоих родителей. Едва сознавая, что он делает, Юджин стиснул руку на худенькой шее мальчика.

Аарон не издал ни звука.

— Я могу убить тебя, парень.

— Да, сэр.

— И что ты на это скажешь?

— Ничего, сэр.

— А нужно бы сказать, спасибо, сэр.

— Почему?

— Почему, парень? Да потому, что эта жизнь — не дерьмо свинячье и я, любя, помог бы тебе, как отец помогает сыну.

— Да, сэр.

~~

В сарае за домом Люси перестала плакать. Это не приносит пользы, да и кроме того, сквозь дырявую крышу сарая она увидела небо, и что-то в этом небе вызвало воспоминания, осушившие слезы. Такое надежное небо: чисто-голубое, ясное.

Юджин не сделает мальчику ничего плохого. Он не осмелится, никогда не осмелится сделать ребенку плохо. Он знает, что такое этот мальчик, хоть никогда не признается в этом.

Она помнила день, шесть лет назад, когда небо источало такой же свет, как сегодня, а воздух был насыщен жаром. Юджин и она были распалены, как этот воздух, и целый день не отводили глаз друг от друга. Тогда, в расцвете, он был сильный, высокий, великолепный мужчина, его тело крепло от физической работы, а ноги, когда она гладила их, казались твердыми, как утесы. Она и сама была тогда прелестной: самый лакомый кусочек во всех окрестностях, крепкая и пухлая, а волосы везде у нее были такие мягкие, что Юджин не мог удержаться и целовал ее даже туда — в потайное место. Они развлекались каждый день, а иногда — и ночь, в доме, который они тогда строили, или на песке, под конец дня. Пустыня была удобной постелью, и они лежали, никем не потревоженные, под огромным небом.

В тот день, шесть лет назад, небо потемнело очень быстро, несмотря на то, что до вечера было еще далеко. Казалось, что оно стало черным в один миг, и любовникам сразу стало холодно в их торопливой наготе. Глядя через его плечо, она видела, какую форму принимает небо — огромного грузного создания, которое наблюдает за ними. Он в своей страсти все еще трудился над ней, погружаясь в нее так, как она любила, когда рука свекольного цвета и величиной с человека ухватила его за шиворот и отняла от жениного лона. Она видела, как он болтался в воздухе, вереща, точно загнанный кролик, плюясь из двух ртов — южного и северного, ибо он в воздухе окончил свои труды. Потом его глаза на мгновение открылись, и он увидел свою жену внизу, на расстоянии двадцати футов, все еще нагую, с разбросанными в стороны ногами, и по бокам у нее были чудовища. Небрежно, без злобы, они отбросили его прочь от предмета их любования, и он потерял ее из виду.

Она слишком хорошо помнила, как прошел следующий час, помнила объятия чудовищ. Они никоим образом не были отвратительными, не были грубыми или болезненными, а лишь любящими. Даже их органы размножения, которыми они вновь и вновь пронзали ее один за другим, не причиняли боли, хоть были огромными, точно кулак Юджина, и твердыми, точно кость. Сколько этих чужаков взяло ее в тот день — три, четыре, пять — смешав свое семя в ее теле, поделившись с ней радостью при помощи своих терпеливых толчков? Когда они ушли, ее кожи вновь коснулся солнечный свет, и она почувствовала, хоть и стыдилась этого воспоминания, утрату, так, словно жизнь ее миновала свой зенит и остаток дней ей предстоит лишь медленный путь к смерти.

Наконец она поднялась и прошла туда, где Юджин без сознания лежал на песке, одна нога у него была сломана при падении. Она поцеловала его и села на корточки. Она надеялась, что у нее будет плод от этого семени целого дня любви и что он будет хранилищем ее радости.

~~

В доме Юджин ударил мальчика. Нос Аарона был разбит, но мальчик не издал ни звука.

— Говори, парень.

— Что я должен сказать?

— Я отец тебе или нет?

— Да, отец.

— Врешь!

Он ударил вновь, без предупреждения, на этот раз удар швырнул Аарона на пол. И когда его маленькая ладонь, на которой не было мозолей, оперлась на кафельный пол кухни, он кое-что почувствовал сквозь пол. Там, в земле, слышалась музыка.

— Врешь! — все еще говорил его отец.

Будут еще удары, подумал мальчик, больше боли, больше крови. Но все это можно было перенести, а музыка была обещанием того, что после долгого ожидания уже никогда не будет больше никаких ударов.

~~

Дэвидсон брел по главной улице городка Белкам. Был самый полдень, полагал он (его часы остановились, возможно, из-за невнимания), но городок, казалось, был пуст. Наконец его взгляд уперся в черную дымящуюся тушу посредине улицы за сто ярдов от него.

Если такое возможно, кровь в его жилах похолодела.

Невзирая на расстояние, он опознал эту гору обгорелой плоти, то, чем она была раньше, и голову его стиснул ужас. Значит, все же все это было на самом деле. Он сделал еще пару запинающихся шагов, борясь при этом с тошнотой, пока не почувствовал, что его поддерживают сильные руки, и не услышал сквозь шум крови в голове чей-то успокаивающий голос. Слова не имели смысла, но по крайней мере голос был мягким и человечным. Он мог больше не притворяться, что с ним все в порядке. Он упал, но через миг окружающий мир появился вновь, такой же надежный, как обычно.

Его занесли в дом, уложили на неудобной софе, и на него глядело сверху вниз женское лицо, лицо Элеоноры Кукер. Она увидела, что он пришел в себя, и сказала:

— Этот парень выживет.

Голос у нее был жесткий, как терка.

Она еще сильнее наклонилась вперед.

— Видели эту тварь, верно?

Дэвидсон кивнул.

— Давай-ка сначала успокоимся, — ему в руку сунули стакан, и Элеонора щедро наполнила его виски.

— Пей, — велела она, — потом расскажешь нам, что ты там собирался.

Комната была набита людьми, будто в гостиной у Кукер сгрудилось все население Велкама. Большой прием, но он заслужил его своим рассказом. Виски расслабило его, и он начал рассказывать, ничего не преуменьшая и не преувеличивая — слова лились сами по себе. В ответ Элеонора рассказала про случай с шерифом Паккардом и телом потрошителя машины. Паккард тоже был в комнате и выглядел не лучшим образом, поглотив огромное количество виски и болеутоляющих; его искалеченная рука была так обмотана бинтами, что больше напоминала шар.

— И это не единственный дьявол, который побывал здесь, — сказал Паккард, когда с рассказами было покончено.

— Это ты так говоришь, — в быстрых глазах Элеоноры отнюдь не было убежденности.

— Так говорил мой папа, — сказал Паккард, уставившись на свою перевязанную руку. — И я уверен в этом, черт, я верю во все это!

— Тогда нам лучше что-нибудь предпринять на этот счет.

— Например? — спросил кислого вида тип, устроившийся около камина. — Что можно сделать с такими тварями, которые пожирают автомобили?

Элеонора выпрямилась и одарила оратора презрительной гримасой.

— Может, наконец извлечем пользу из твоей мудрости, Лу, — сказала она. — Что, по-твоему, мы должны делать?

— Я думаю, надо залечь и дать им пройти.

— Я — не страус, — сказала Элеонора, — но если ты захочешь зарыть голову в песок, Лу, я одолжу тебе лопату. Я даже вырою для тебя ямку.

Общий смех. Смущенный скептик замолчал и начал разглядывать свои ногти.

— Мы же не можем сидеть тут и позволять им бродить по улицам города, — сказал помощник шерифа, надувая пузыри из жвачки.

— Они шли к горам, — сказал Дэвидсон. — Прочь от городка.

— Как же сделать так, чтобы они не переменили своих проклятых планов? — спросила Элеонора. — Ну что?

Нет ответа. Кое-кто кивнул, кое-кто помотал головой.

— Джедедия, — сказала она, — ты выбран помощником шерифа. Что ты думаешь обо всем этом?

Юноша с шерифским значком и со жвачкой слегка покраснел и пощипал свои усики. Он явно не знал, что делать.

— Я ясно вижу, какая получается картина, — женщина отвернулась от него прежде, чем он придумал, что ответить. — Ясно как день. Вы все слишком наложили в штаны, чтобы выкурить их из своих нор, верно?

По комнате вновь прокатился виноватый шепот, многие вновь затрясли головой.

— Вы просто собираетесь сидеть тут, и пусть всех женщин пожрут.

Хорошее слово: пожрут. Производит гораздо большее впечатление, чем просто: съедят. Элеонора остановилась для пущего эффекта. Потом мрачно сказала:

— Или что похуже.

Хуже, чем пожрут? Бедняги, что может быть хуже?

— Да мы не дадим этим дьяволам прикоснуться к вам, — сказал Паккард, вставая со своего места с некоторым затруднением. Обращаясь к присутствующим, он слегка покачнулся.

— Мы поймаем этих дерьмоедов и линчуем их.

Этот призыв на битву не слишком воодушевил мужскую половину присутствующих: после своего приключения на Главной улице шериф явно терял доверие избирателей.

— Осторожность — лучшая доблесть, — прошептал Дэвидсон себе под нос.

— Сколько вокруг лошадиного дерьма, — сказала Элеонора. Дэвидсон пожал плечами и прикончил виски. Никто вновь не наполнил его стакан. Он вспомнил, что ему нужно благодарить небо за то, что он остался в живых. Но все его рабочее расписание полетело к черту. Ему нужно добраться до телефона и нанять автомобиль, если необходимо, заплатить кому-нибудь, чтобы его подбросили. Эти «дьяволы», кем бы они ни были, не его ума дело. Может, он с интересом прочитал бы о них колонку-другую в «Ньюсуик», когда вновь будет на востоке и расслабится с Барбарой, но теперь все, чего он хотел, это покончить со своими делами в Аризоне и вернуться домой как можно скорее.

У Паккарда, однако, были свои идеи.

— Ты — свидетель, — сказал он, указывая на Дэвидсона. — И как шериф этой общины я приказываю тебе остаться в Велкаме, пока я не буду удовлетворен твоими ответами на допросе, который я собираюсь тебе учинить.

Странно было слышать официальную речь из этого слюнявого рта.

— У меня дела… — начал было Дэвидсон.

— Так пошли им телеграмму и отложи все дела, мистер занятой Дэвидсон.

Парень подпортит ему репутацию, подумал Дэвидсон, мало ли что подумают на востоке, но все же Паккард представлял закон, и с этим ничего нельзя было поделать. Он кивнул, вложив в этот жест как можно больше покорности. Позже, когда он будет дома в тепле и безопасности, он сможет возбудить формальный процесс против этого местечкового Муссолини. А сейчас лучше послать телеграмму и пусть его деловая поездка рушится дальше.

— Так каков ваш план? — требовательно спросила Элеонора у Паккарда.

Шериф надул свои красные от виски щеки.

— Мы разделаемся с дьяволами, — сказал он. — Ружья, женщина.

— Вам понадобится нечто большее, чем ружья, если они такие, как он говорит.

— Именно такие, — сказал Дэвидсон. — Поверьте, такие.

Паккард фыркнул.

— Возьмем весь наш гребаный персонал, — сказал он, нацелив свой уцелевший палец в Джедедия. — Вытащи все наше тяжелое вооружение, парень. Противотанковое. Базуки.

Общее удивление.

— У вас есть базуки? — спросил Лу, каминный скептик.

Паккард выдавил снисходительную улыбку.

— Военный арсенал, — сказал он. — Остался после мировой войны.

Дэвидсон безнадежно вздохнул. Этот человек — псих с его маленьким устаревшим арсеналом, который, возможно, более опасен для стрелков, чем для потенциальных жертв. Они все умрут. Господи, помоги им, они же все умрут!

— Может, ты и потерял пальцы, — сказала Элеонора Кукер, потрясенная этой демонстрацией храбрости, — но ты единственный мужчина в этой комнате, Джош Паккард.

Паккард оскалился и рассеянно почесал промежность. Дэвидсон больше не мог выносить царившую в комнате атмосферу мужского превосходства.

— Послушайте, — встрял он, — я рассказал вам все, что знаю. Пусть дальше этим займутся ваши парни.

— Никуда ты не уедешь, — сказал Паккард, — если ты под это копаешь.

— Я только сказал…

— Сынок, мы слышали, что ты тут сказал. Но я тебя не слышал. Если я увижу, что ты собираешься нарезать, я притяну тебя за яйца. Если они у тебя есть.

Ублюдок, он это может, подумал Дэвидсон, несмотря на свою одну руку. Ладно, пусть все идет, сказал он себе, стараясь, чтобы губы у него не дрожали. Если Паккард выберется и отыщет этих чудовищ, а проклятая базука разорвется при стрельбе, то это — его личное дело. Пусть так.

— Там их целое племя, — спокойно указал Лу, — если верить этому человеку. Так что, как вы собираетесь справиться с таким количеством?

— Стратегия, — сказал Паккард.

— Да они нас просто затрахают, шериф, — заметил Джедедия, вынимая с усов взорвавшийся пузырь жвачки.

— Это наша территория, — сказала Элеонора. — Мы завоевали ее, мы ее и удержим.

Джедедия кивнул.

— Да, ма, — сказал он.

— Ну а если они просто исчезнут — и все? Предположим, мы их больше никогда не встретим, — возразил Лу. — Мы что, не можем просто дать им уйти под землю?

— Точно, — сказал Паккард. — А мы останемся и будем все время ждать, что они вернутся и пожрут все женское население.

— Может, они не хотят ничего плохого, — предположил Лу.

Паккард в ответ поднял свою перевязанную руку.

С этим спорить было трудно.

Паккард продолжал хриплым от избытка чувств голосом:

— Вот дерьмо, я так хочу с ними разделаться, что пойду туда, с помощью или без. Но нужно их как-то переиграть, перехитрить, мы же не хотим никого потерять.

Что-то в этом есть, подумал Дэвидсон. Да и вся комната тоже была под впечатлением. Отовсюду, даже от камина, раздался шепот одобрения.

Паккард вновь повернулся к своему помощнику.

— Так что подними свой зад, сынок. Я хочу, чтобы ты позвал этого ублюдка Крамба и его патрульных и притащил их всех сюда вместе со всем их оружием. А если он спросит, зачем, скажи ему, что шериф Паккард провозгласил особое положение, что я реквизирую любой ствол, который можно засунуть в задницу в радиусе пятидесяти миль отсюда, и любого человека, который болтается на другом конце этого оружия. Шевелись, сынок.

Теперь вся комната явно обмирала от восторга, и Паккард знал это.

— Мы разнесем этих ублюдков, — сказал он.

На какой-то момент его красноречие, казалось, оказало свое магическое воздействие и на Дэвидсона, и он почти поверил, что это возможно, но потом он вспомнил подробности процессии: хвосты, зубы и все остальное — и храбрость его исчезла без следа.

~~

Они подошли к дому очень тихо — не крадучись, но такой мягкой поступью, что никто их не услышал.

К этому времени гнев Юджина несколько угас. Он сидел, положив ноги на стол, перед ним стояла пустая бутылка виски, а молчание в комнате было таким тяжелым, что казалось удушающим.

Аарон, чье лицо распухло от отцовских ударов, сидел у окна. Ему не нужно было глядеть, чтобы увидеть тех, кто шел по песку в направлении к дому, ибо их приближение отзывалось эхом в его венах. Его лицо в кровоподтеках хотело осветиться приветственной улыбкой, но он подавил это желание и просто ждал, замкнувшись в молчании, пока они не подошли почти к самому порогу. Только когда их массивные тела заслонили свет в окне, только тогда он встал. Движение мальчика вывело Юджина из транса.

— Что там такое, парень?

Ребенок уже повернулся спиной к окну и теперь стоял посредине комнаты, спокойно улыбаясь. Его худенькие руки были раскинуты, как солнечные лучи, пальцы от возбуждения сжимались и разжимались.

— Что там такое с окном, парень?

Аарон услышал сквозь бормотание Юджина голос одного из его настоящих отцов. Точно собака, бросившаяся приветствовать хозяина после долгой разлуки, мальчик подбежал к двери и начал дергать засов, пытаясь открыть ее. Однако дверь была заперта.

— Что там за шум, парень?

Юджин оттолкнул сына в сторону и повернул ключ в замке, тогда как отец Аарона звал своего ребенка из-за двери. Голос его был похож на журчание воды, прерываемое тихим писком. Это был знакомый голос, любящий голос.

И тут Юджин начал понимать. Он ухватил ребенка за волосы и оттащил его от двери.

Аарон взвизгнул от боли.

— Папа! — взмолился он.

Юджин решил, что этот вопль адресуется к нему, но настоящий отец Аарона тоже услышал голос мальчика. В его ответном зове явно звучали настойчивые ноты сочувствия.

Снаружи дома Люси услышала перекличку голосов. Она вышла из-под защиты сарая. Она знала, что увидит на фоне сияющего неба, но тем не менее голова ее закружилась при виде массивных созданий, собравшихся вокруг дома. Ее пронзила мука при воспоминании об утерянной тогда, шесть лет назад, радости. Все они были здесь, незабываемые создания, невероятное сочетание форм…

Пирамидальные головы на нежно-розовом классическом торсе, задрапированном в ниспадающие складки просторной плоти. Безголовый серебристый красавец, чьи шесть рук расходятся в стороны от алого пульсирующего рта. Создания, похожие на рябь на поверхности ручья, устойчивую, но непрерывно меняющуюся, при этом издающие чистый, нежный звук. Создания, слишком фантастичные, чтобы быть реальными.

Слишком реальные, чтобы в них не верить, ангелы порога и очага. У одного была голова, которая двигалась взад-вперед на тонкой, как паутинка, шее, словно какой-то изысканный флюгер, голубая, точно позднее вечернее небо, и утыканная глазами, точно сияющими звездами. Еще один отец, чье тело напоминало веер, открывающийся и запахивающийся от возбуждения, его оранжевая плоть вспыхнула еще ярче, когда вновь раздался голос мальчика.

— Папа!

А у двери дома стояло существо, которое Люси всегда вспоминала с наибольшей благодарностью — тот, кто первым коснулся ее, тот, кто утешил ее страхи, первым проник в нее, необычайно мягко. Когда оно выпрямлялось в полный рост, в нем было, вероятно, футов двадцать росту. Теперь оно склонилось к двери, его могучая безволосая голова, точно у нарисованной шизофреником птицы, прижалась к дому, пока он говорил с ребенком. Оно было обнажено, и его широкая темная спина блестела от пота.

Внутри дома Юджин прижал ребенка к себе, точно щит.

— Что ты знаешь, парень?

— Папа?

— Я сказал, что ты знаешь?

— Папа!

В голосе Аарона звучало торжество. Ожидание закончилось.

Фасад дома был вдавлен внутрь. В отверстие просунулась похожая на крюк конечность и сорвала дверь с петель. Взлетели и осели обломки, в воздухе было полно щепок и пыли. Там, где раньше была спасительная темнота, теперь слепило солнце, обволакивая крошечную фигурку человека среди обломков.

Юджин смотрел из-за пелены пыли. Руки гигантов стащили крышу, и там, где раньше были потолочные балки, теперь виднелось небо. Над ним, куда ни погляди, возвышались конечности, тела и морды невероятных существ. Они растаскивали уцелевшие стены, сокрушая его дом так небрежно, как он бы разбил бутылку. Он выпустил мальчика из рук, не понимая, что он делает.

Аарон побежал к существу на пороге.

— Папа!

Оно подхватило его, точно отец, встречающий ребенка из школы, и запрокинуло голову в экстазе. Из его груди вырвался длинный, неописуемый вопль радости. Этот гимн подхватили остальные создания, точно празднуя великий праздник. Юджин заткнул уши руками и упал на колени. Уже при первых нотах этой чудовищной музыки нос его начал кровоточить, а в глазах застыли слезы. Он не был испуган. Он знал, что они не сделают ему ничего плохого. Он плакал потому, что шесть лет внушал себе, что ничего этого не было, и теперь, когда перед его лицом сияла их слава и тайна, он плакал потому, что у него не хватало мужества принять их и признать. Теперь было слишком поздно. Они забрали мальчика силой и разрушили его дом и его жизнь. Равнодушные к его мукам, они удалились, воспевая свою радость, и мальчик был в их руках навеки.

~~

Среди горожан Велкама самым часто употребимым словом этого дня было «организация». Дэвидсон мог только с симпатией наблюдать, как эти глуповатые, жесткие люди пытались противостоять невозможному и невероятному. Он был странно взволнован этим зрелищем — они были похожи на поселенцев из вестернов, готовящихся дать отпор ордам дикарей. Но в отличие от того, как это бывает в фильмах, Дэвидсон знал, что оборона была обречена. Дэвидсон видел этих монстров — они внушали благоговейный страх. И каковы бы ни были справедливые побуждения поселенцев, как бы ни была чиста их вера, дикари сметали поселенцев с лица земли чаще, чем хотелось бы. Хорошо все кончается только в кино.

~~

Нос Юджина перестал кровоточить спустя полчаса, но он, казалось, не заметил этого. Он тащил, волок, пинал, пинал Люси, подгоняя ее к городку Велкам. Никаких объяснений от этой суки он слышать не хотел, хотя ее голос постоянно гудел у него над ухом. Он продолжал слышать гудящий голос монстра и повторяющийся зов Аарона «папа», в ответ на который чудовищная рука монстра обрушила его дом.

Юджин понимал, что его вновь обвели вокруг пальца, хотя даже в самом своем воспаленном воображении представить полной правды он не мог.

Аарон был безумен, это он понимал. И каким-то образом его жена, пышнотелая Люси, которая была такой красоткой и с которой всегда было так приятно, послужила инструментом безумия мальчика и его собственного поражения.

Она продала мальчика — вот во что он наполовину поверил. Каким-то непонятным образом она заключила сделку с этими тварями из нижнего мира и променяла жизнь и разум их сына в обмен на какой-то дар. Что она выиграла от этой сделки? Какие-то безделушки, что-то, что она зарыла в полу сарая? Боже мой, она хорошенько помучается за это. Но прежде чем заставить ее помучиться, прежде чем он вырвет ее чертовы волосы и расплющит ее цветущие груди, она признается. Он заставит ее признаться — не для него, но для людей из города, которые презрительно кривили губы в ответ на его пьяные признания и смеялись, когда он рыдал над своим пивом. Они услышат из собственных уст Люси правду о случившемся с ним кошмаре и узнают, к своему ужасу, что демоны, о которых он им толковал, существуют на самом деле. Тогда он будет оправдан, и город примет его назад в свое лоно и попросит у него прощения, тогда как высохшее тело его суки-жены будет висеть где-нибудь на телефонном столбе за пределами города.

За две мили до городка Юджин остановился.

— Что-то движется.

Облако пыли, и внутри его клубящегося сердца множество сверкающих глаз.

Он испугался худшего.

— Боже мой!

Он выпустил жену. Может, теперь они пришли за ней? Да, возможно, это была вторая часть заключенной ею сделки.

— Они захватили город, — сказал он. Воздух был насыщен голосами. Все это было уже слишком.

Они шли по дороге, вытянувшись в цепочку, прямо на него, и Юджин повернулся, чтобы бежать — пусть эта шлюха идет себе, куда хочет. Пусть забирают ее, лишь бы оставили его в покое. Люси улыбалась сквозь облако пыли.

— Это Паккард, — сказала она.

Юджин вновь поглядел на дорогу и прищурился. Образы дьяволов растворялись в тумане. Сверкающие глаза превратились в горящие фары, голоса — в гудки и сирены, там была целая армия автомобилей и мотоциклов, которую возглавлял завывающий автомобиль Паккарда, — и все они двигались по дороге прочь от Велкама.

Юджин растерялся. Что это было, массовый исход?

Люси, первый раз за этот великолепный день, почувствовала, как ее коснулось сомнение.

По мере того, как колонна приближалась, она замедляла ход и, наконец, остановилась. Пыль улеглась, открыв бригады паккардовских камикадзе. Там была примерно дюжина автомобилей и полдюжины мотоциклов, все они были заполнены вооруженными полицейскими. Горстка граждан Велкама составила армию — Элеонора Кукер была среди них. Впечатлительное зрелище — не слишком умные, но хорошо вооруженные люди.

Паккард высунулся из своего автомобиля, сплюнул и заговорил:

— Что, проблемы, Юджин? — спросил он.

— Я не идиот, Паккард, — ответил Юджин.

— Никто и не говорит.

— Я видел этих тварей. Люси подтвердит.

— Знаю, что видел, Юджин, сам знаю. Там в холмах засели чертовы дьяволы, это так же верно, как дерьмо. Ты что думаешь, для чего я собрал всю эту компанию, как не из-за дьяволов?

Паккард усмехнулся Джедедии, который сидел за рулем.

— Верно, как дерьмо, — повторил он. — Хотим выкурить их всех к чертовой матери.

С заднего сиденья машины высунулась мисс Кукер, она курила сигару.

— Похоже, мы должны извиниться перед тобой, Джин, — сказала она, виновато улыбнувшись. «Все равно он тряпка, — подумала она, — женился на этой толстозадой бабе, она его и погубит. Жаль человека».

Лицо Юджина отвердело от удовольствия.

— Похоже, что так.

— Залазь в какую-нибудь из задних машин, — сказал Паккард.

— Ты и Люси, оба, и мы выкурим их из их нор, точно змей.

— Они ушли в холмы, — сказал Юджин.

— Так что?

— Забрали моего парня. Разрушили мой дом.

— Много их было?

— Примерно дюжина.

— Ладно, Юджин, тебе лучше идти с нами. — Паккард кивнул кому-то сзади. — Устроим этим ублюдкам взбучку, а?

Юджин обернулся туда, где стояла Люси.

— И я хочу, чтобы ее допросили… — начал он.

Но Люси ушла, она бежала через пустыню и уже сделалась размером с куклу.

— Она сошла с дороги, — сказала Элеонора. — Она же убьет себя.

— Это было бы для нее слишком хорошо, — сказал Юджин, залезая в машину. — Эта женщина заключила сделку с самим Дьяволом.

— Это как, Юджин?

— Продала аду моего единственного сына, эта женщина.

Люси растворилась в жаркой дымке.

— Аду…

— Да оставь ты ее, — сказал Паккард. — Ад заберет ее себе, раньше или позже…

~~

Люси знала, что они не дадут себе труда преследовать ее. С того момента, как она увидела огни машин в облаке пыли, ружья и каски, она поняла, что для нее в предстоящих событиях осталось мало места. В лучшем случае она будет зрителем. В худшем, она умрет от теплового удара, пересекая пустыню, и никогда не узнает, чем закончится грядущая битва. Она часто гадала о происхождении существ, которые были совокупным отцом Аарона, где они жили, почему они в мудрости своей были избраны, чтобы заняться с ней любовью. Она также гадала, знал ли о них кто-нибудь в Велкаме. Какие человеческие глаза, помимо ее собственных, разглядывали сияние их тайной анатомии за все это время. И, конечно, она гадала, настанет когда-либо время встречи, столкновение между двумя расами? Вот оно, похоже, и настало без предупреждения, и если оценивать размеры этого события, ее собственная жизнь перед его лицом ничего не значила.

Как только машины и мотоциклы исчезли из виду, она пошла назад по своим собственным, оставленным в песке следам и вернулась на дорогу. Ей никогда не вернуть Аарона, это она понимала. В некотором смысле она была лишь опекуном ребенка, хотя именно она его родила. Он странным образом принадлежал тем созданиям, которые оставили свое семя в ее теле, чтобы зачать его. Может, она была лишь сосудом в каком-то опыте по оплодотворению и сейчас врачи исследуют получившегося ребенка. Может, они просто взяли его с собой из любви? Каковы бы ни были причины, она лишь надеялась, что ей удастся увидеть исход битвы. Где-то в глубине, в том месте, которого достигли лишь эти монстры, она надеялась на их победу, хоть многие существа того вида, который она считала своим собственным, пострадают в результате этого.

~~

У подножия холмов повисло великое молчание. Аарона усадили среди обломков скал, и они все собрались вокруг и радостно исследовали его волосы, глаза, его одежду, его улыбку.

Уже наступал вечер, но Аарон не чувствовал холода. Дыхание его отцов было теплым и пахло, подумал он, точно помещение центрального универмага в городке: смесь тянучек и пеньковой веревки, свежего сыра и железа. Кожа его потемнела в свете заходящего солнца, а в зените начали появляться звезды. Таким счастливым, как в окружении демонов, он не чувствовал себя даже вобъятиях своей матери.

~~

Не достигая подножия холмов, Паккард велел колонне остановиться. Он знал, кто такой Наполеон Бонапарт, и без сомнения чувствовал себя в точности, как этот завоеватель. Если бы он знал историю этого завоевателя, он понял бы, что перед ним лежит его Ватерлоо, но Джон Паккард жил и умер, ничего не ведая о героях.

Он велел своим людям выйти из машин и прошелся среди них, его забинтованная рука была для опоры засунута за лацкан рубашки. Это был не самый вдохновляющий парад в военной истории. Слишком много там было белых от страха лиц, слишком много глаз избегали его взгляда, пока он раздавал приказы.

— Люди! — заорал он.

(Кукер и Дэвидсон, независимо друг от друга подумали, что, когда запланированная атака начнется, она будет не из бесшумных).

— Люди! Мы тут, мы организованны, и Бог на нашей стороне. Мы уже поимели этих гадов, понимаете?

Молчание. Все смотрят в сторону, все потные.

— Если хоть кто-нибудь из вас развернется и побежит, — продолжал он, — не советую, потому что, если я это увижу, он доберется домой с отстреленной задницей.

Элеонора собралась аплодировать, но речь была еще не окончена.

— И помните, парни, — голос Паккарда упал до конспиративного шепота, — что эти дьяволы забрали ребенка Юджина, Аарона, четырех часов еще не прошло. Прямо-таки оторвали его от мамкиной титьки, когда она его укачивала. Они дикари просто, как бы они там ни выглядели. Им наплевать на то, что чувствует мать, или на бедного ребенка. Так что, если вы подберетесь поближе к кому-нибудь из них, подумайте, как бы вы себя чувствовали, если бы вас отняли от мамкиной титьки.

Ему очень понравилась фраза «мамкина титька». Это так по-простому, так трогательно. Мамкина титька произведет на этих ребят гораздо большее впечатление, чем «мамочкин яблочный пирог».

— Вам нечего бояться, парни, бойтесь только, что окажетесь слабаками. Мужчины, ведите себя как мужчины!

Неплохо на этом закончить.

— Разделаемся с ними!

Он вновь забрался в свой автомобиль. Кто-то внизу, в колонне, начал громко аплодировать, и все остальные подхватили. Широкое красное лицо Паккарда перерезала желтая улыбка.

— По вагонам! — усмехнулся он, и колонна двинулась в холмы.

~~

Аарон почувствовал, что воздух изменился. Не то, чтобы ему стало холодно: их дыхание по-прежнему согревало его. Но тем не менее в атмосфере наступили какие-то изменения — в нем появилось что-то чужеродное. Пораженный, он глядел, как реагируют на эти изменения его отцы: их тела засветились новыми красками, более суровыми, военными красками. Один или два даже подняли головы, словно принюхиваясь.

Что-то было не так. Что-то или кто-то приближался, чтобы вмешаться в эту праздничную ночь, нежданный, неприглашенный. Демоны распознали признаки этого, и для них это событие не явилось неожиданностью. Разве не могло быть так, что герои Велкама придут за мальчиком? Разве человек в присущей ему жалкой манере не верил, что их раса была рождена из потребности окружающей природы познать себя, что эстафета передавалась от млекопитающего к млекопитающему, пока не распустилась роскошным цветком человеческой расы?

Естественно, что они рассматривали его отцов как вражескую расу, которую нужно вырвать с корнем и попытаться уничтожить. Настоящая трагедия: когда единственной мыслью отцов было единство брачного праздника, их дети должны все испортить и помешать этому празднику.

И все же человек — он и есть человек. Может, Аарон будет другим, хотя, возможно, он тоже в свое время вернется назад в человеческий мир и забудет все, чему здесь выучился. Эти создания, которые были его отцами, были также отцами всего человечества, а смесь их семени в теле Люси была точно такой же, как та, что и породила первых самцов человеческой расы. Женщины существовали всегда, они жили среди демонов, как обособленный вид, но им нужны были приятели, напарники — и вместе они сделали мужчин.

Что за ошибка была, что за чудовищный просчет! За какую-то одну эпоху все лучшее было заглушено худшим, женщины превратились в рабынь, демоны были убиты или загнаны под землю, оставив на поверхности лишь немногих уцелевших, чтобы те вновь предприняли первый опыт и сделали мужчин, похожих на Аарона, тех, кто поведет себя мудрее по отношению к своим предшественникам. Только увеличив человечность в этих новых детях мужского пола, удастся сделать мягче всю расу. Вероятность этого была достаточно невелика, трудно не нарваться на остальных разгневанных детей, чьи жирные белые кулаки сжимают раскаленные ружья.

Аарон узнал запах Паккарда и своего отчима, он ощущал этот запах как что-то постороннее. С сегодняшнего вечера он относился к ним без всякого сочувствия, точно к животным иного вида. Он видел блистательную славу демонов, он чувствовал свою к ним принадлежность и знал, что готов защитить их даже ценой своей жизни.

Автомобиль Паккарда возглавил атаку. Волна машин выкатилась из тьмы, сирены гудели, передние фары сверкали и они все ехали прямо к кучке празднующих. Из одного или двух автомобилей высунулись перепуганные полицейские и заорали от ужаса, когда им открылось все это зрелище, но к этому времени уже началась атака. Прогремели выстрелы, Аарон почувствовал, что его отцы сгрудились вокруг, защищая его, их кожа потемнела от гнева и страха.

Паккард инстинктивно чувствовал, что этих тварей можно напугать, он это чуял нюхом. Это была часть его работы — распознавать страх, играть на нем, использовать его против обвиняемых. Он выкрикивал приказы в мегафон и велел машинам окружить демонов. В одной из задних машин Дэвидсон закрыл глаза и молился Яхве, Будде и Гручо Маркесу. Дай мне силу, дай мне спокойствие, дай мне чувство юмора! Но это ему не помогло. Его мочевой пузырь быстро наполнялся, его горло пересохло.

Впереди раздались крики. Дэвидсон открыл глаза (самую узенькую щелочку) и увидел, что одно из созданий пурпурно-черной рукой обхватило автомобиль Паккарда и подняло его в воздух. Одна из задних дверей распахнулась и из нее на землю вылетела фигура, в которой он узнал Элеонору Кукер. За ней последовал Юджин. Лишившись своего лидера, машины метались, не зная, что им делать, — всю панораму сражения затянуло пылью и дымом. Раздался звук бьющихся ветровых стекол, поскольку полицейские выбрали самый быстрый способ выбраться из автомобилей, визг сминаемой жести и хлопающих дверей. Умирающий вой сломанных сирен и мольбы умирающего полицейского.

Голос Паккарда был слышен довольно отчетливо: он продолжал выкрикивать приказы, даже когда его автомобиль оказался в воздухе, мотор завывал, колеса идиотским образом продолжали вращаться. Демон потряс автомобиль, как ребенок — игрушку, наконец дверь со стороны водителя открылась, и Джедедия упал на землю в складки кожаного плаща демона. Дэвидсон увидел, как плащ раскрылся и, обхватив побитого помощника шерифа, казалось, затянул его в складки. Он видел, как Элеонора стояла перед громадным демоном, пожравшим ее сына.

— Джедедия, выходи оттуда! — орала она и всаживала заряд за зарядом в лишенную черт цилиндрическую голову пожирателя.

Дэвидсон выбрался из автомобиля, чтобы лучше видеть. Спрятавшись за грудой покореженных автомобилей с капотами, забрызганными кровью, он отчетливо видел происходящее. Демоны уходили от битвы, оставив невероятного монстра держать перевал, и Дэвидсон спокойно воздал молитвы за то, что все закончилось. Демоны удалялись. Это не было смертельной битвой, битвой врукопашную, до последнего дыхания. Мальчишку всего-навсего пожрут живьем или что там они собираются сделать с бедным маленьким ублюдком? А вообще, с того места, где он стоит, удастся ли ему разглядеть Аарона? Не его ли крохотную фигурку удаляющиеся демоны держали так высоко, точно трофей?

Сопровождаемые проклятиями и жалобами Элеоноры, полицейские начали выходить из своих укрытий и окружать оставшегося демона. Лишь он один остался с ними лицом к лицу, и в своей скользкой руке он держал их Наполеона. Залп за залпом они посылали в его клыки и морщины, в неправильной формы голову, но дьявол, казалось, не обращал на это внимания. Он лишь потряс автомобиль Паккарда, пока шериф не начал болтаться там, как дохлая лягушка в консервной банке. Потом он потерял к нему интерес и уронил машину. Воздух заполнил запах бензина, и желудок Дэвидсона вывернулся наизнанку.

Затем раздался крик:

— Пригнитесь!

Взрыв? Наверняка нет, не так уж много бензина на…

Дэвидсон упал на пол. Наступило внезапное молчание, можно было даже слышать, как посреди этого хаоса тихо бормочет раненый, а потом раздался глухой, сотрясающий землю гул разорвавшейся гранаты.

Кто-то сказал:

— Господи Иисусе!

В этом голосе слышалось победное торжество.

Господи Иисусе… Во имя… во славу…

Демон горел. Тонкая ткань пропитанной бензином оболочки пылала, одну из конечностей его оторвало взрывом, другая была изувечена, из всех ран и обрубков хлестала густая, бесцветная кровь. В воздухе разнесся запах, похожий на запах горящей пеньки, — создание явно было в агонии. Тело его содрогалось, а языки пламени добирались до пустого лица. Оно похромало прочь от своих мучителей, не издав ни звука боли. Дэвидсон слегка взбодрился, наблюдая, как создание горит. Подобное нехитрое удовольствие он получал, наступая каблуком на выброшенных на берег медуз. Любимое его занятие во времена детства. В Мэне, в жаркий полдень, под разговоры бывалых вояк…

Паккарда вытащили из-под обломков машины. Боже мой, этот человек сделан из стали: он стоял посреди толпы и призывал покончить с врагом. И в этот его лучший час язык огня метну лея с горящего демона и коснулся озера бензина, в котором стоял Паккард. Мгновение спустя он, его машина и два его спасителя оказались замкнутыми в клубящемся облаке белого пламени. У них не было шанса выжить: пламя просто-напросто смело их. Дэвидсон видел, как их темные очертания растворялись в самом сердце этого ада, обернутые драпировками огня, которые заворачивались вокруг них, если они пытались двигаться.

Как раз перед тем, как тело Паккарда ударилось о землю, Дэвидсон слышал перекрывающий гул пламени голос Юджина:

— Видите, что они делают? Видите, что они делают? Это восклицание было подхвачено воплями полицейских.

— Уничтожьте их! — кричал Юджин. — Уничтожьте их!

~~

Люси могла слышать шум этой битвы, но она не сделала попытки пойти в направлении холмов. Что-то, связанное с тем, как выглядела луна на небе, и с запахом ветра, отняло у нее всякое желание куда-либо двигаться. Усталая и возбужденная, она стояла в открытой пустыне и глядела на небо.

Затем, век спустя, она перевела взгляд к линии горизонта и увидела сразу две вещи, представлявшие сравнительный интерес. Оттуда, с холмов, поднимался грязный столб дыма, а вдалеке, на пределе ее зрения, в мягком ночном свете виднелась линия созданий, которые торопясь удалялись от холмов. Внезапно она побежала.

И пока она бежала, до нее дошло, что она возбуждена, точно молоденькая девушка, и побуждало бежать ее то, что обычно побуждает молоденьких девушек, — она пустилась в погоню за своим возлюбленным.

* * *

На плоскости пустыни группа демонов просто-напросто исчезла из виду. Оттуда, где стояла Люси, вглядываясь в самое сердце пустоты, казалось, что земля поглотила их. Она вновь пустилась бежать. Она должна увидеть своего сына и его отцов прежде, чем расстанется с ними навсегда. Или ее после всех этих лет ожидания лишили даже этого?

В головной машине за рулем сидел Дэвидсон. Так ему велел Юджин, который был не в том состоянии, чтобы кто-то рискнул с ним спорить. Что-то в том, как он держал винтовку, заставляло предположить, что он сперва выстрелит, а потом будет задавать вопросы. Его приказы заставили обескураженную армию последовать за ним. Глаза его светились от истерии, рот подергивался. Он был совершенно неуправляем, и он испугал Дэвидсона. Но сейчас было слишком поздно, Дэвидсон был орудием безумца в последней, апокалипсической гонке.

— У них есть голова на плечах, у этих сукиных детей! — орал Юджин, пытаясь перекричать яростный гул мотора. — Почему ты тащишься так медленно, парень?

Он ткнул дуло винтовки в промежность Дэвидсона.

— Рули, или я отстрелю тебе яйца!

— Я не знаю, куда они делись! — заорал в ответ Дэвидсон.

— Что значит, не знаешь? Покажи мне!

— Как я могу показать, если они исчезли?!

До Юджина наконец дошел смысл сказанного.

— Притормози, парень. — Он помахал рукой из окна, чтобы остальная армия остановилась тоже.

— Остановитесь! Остановите машины!

Наконец все остановились.

— И выключите эти гребаные фары! Вы, все!

Передние огни погасли. За ними постепенно погасли огни остальных машин.

Наступила внезапная тьма. Внезапная тишина. Во всех направлениях не было ни видно, ни слышно абсолютно ничего. Они исчезли, все это шумное племя демонов, они просто-напросто загадочным образом растворились в воздухе.

Пустыня прояснялась, когда наконец их глаза приспособились к лунному свету. Юджин выбрался из машины с винтовкой наготове и уставился в песок, словно тот мог ему что-то объяснить.

— Мудаки, — сказал он очень мягко.

Люси замедлила бег. Теперь она брела в направлении к линии машин. Все кончено. Их всех провели, устроили фокус с исчезновением.

И тогда она услышала Аарона.

Она не могла его видеть, но его голос был ясным, как колокольчик, и как колокольчик он провозглашал: время праздновать, веселитесь с ними.

Юджин тоже услышал его. Он улыбнулся — значит, они все-таки подобрались к ним!

— Эй! — сказал голос мальчика.

— Где он! Ты видишь его, Дэвидсон?

Дэвидсон покачал головой. Потом…

— Погоди! Погоди! Я вижу его — смотри, прямо впереди.

— Да. Вижу.

Нервным движением Юджин толкнул Дэвидсона обратно в машину на место водителя.

— Поезжай, парень. Но тихо. И не зажигай огни.

Дэвидсон кивнул. Еще несколько медуз — то-то будет удовольствия, подумал он. Они все же достанут этих ублюдков, а разве для этого не стоит чуточку рискнуть? Ряд машин вновь двинулся, на этот раз со скоростью улитки.

Люси вновь побежала: теперь она различала худенькую фигурку Аарона, который стоял на краю воронки, ведущей в песок. Туда же двигались и машины.

Глядя, как они приближаются, Аарон прекратил их звать и начал отходить по склону воронки. Нужды ждать дольше не было, они наверняка пойдут следом. Его босые ноги почти не оставляли отпечатков в песке насыпи, уводящей его от всех безумств этого мира. В земной тени в глубине осыпи он видел свою семью — они улыбались и приветствовали его.

— Он уходит туда, — сказал Дэвидсон.

— Отправимся за этим маленьким ублюдком, — сказал Юджин. — Может, парень не знает, что делает. И давай-ка посветим на него.

Огни фар осветили Аарона. Его одежда была в лохмотьях, а грудь вздымалась от волнения.

Чуть правее этого склона Люси наблюдала, как головная машина наехала на край воронки и последовала за мальчиком вниз, в…

— Нет, — сказала она себе, — не надо.

Дэвидсон неожиданно почувствовал страх. Он начал тормозить машину.

— Давай-ка, парень! — Юджин вновь уткнул винтовку ему в ширинку. — Мы загнали их в угол. Мы распотрошим все их проклятое гнездо. Малый привел нас прямо туда.

Теперь все машины скользили по склону вслед за лидером, их колеса вязли в песке.

Аарон обернулся. За его спиной, освещенные лишь светом, исходящим от собственных тел, стояли демоны — огромные, невероятные геометрические формы. В телах его отцов присутствовали все атрибуты Люцифера. Необычная анатомия, головы, которые могут лишь присниться в кошмарах, чешуя, клыки, когти, кожистые складки.

Юджин велел конвою остановиться, выбрался из машины и пошёл к Аарону.

— Спасибо, малый, — сказал он. — Иди сюда, теперь мы присмотрим за тобой. Мы достали их. Ты в безопасности.

Аарон, не понимая, уставился на своего отца. За Юджином из грузовиков уже выгружалась армия с оружием наготове — базука, винтовка, гранаты.

— Иди к папе, малый, — настойчиво сказал Юджин.

Аарон не двигался, так что Юджин продвинулся к нему еще на несколько ярдов вниз. Дэвидсон тоже вылез из машины, его трясло.

— Может, вы положили бы винтовку. Может, он напуган, — предложил он.

Юджин хмыкнул и чуть опустил ствол винтовки.

— Ты в безопасности, — обратился к Аарону Дэвидсон. — Все в порядке.

— Иди к нам парень. Медленно.

Лицо Аарона вспыхнуло. Даже в смутном свете горящих на касках фонарей было видно, что оно меняет цвет. Его щеки вздулись, точно воздушные шары, кожа на лбу зашевелилась, точно под ней было полно личинок. Голова его, казалось, потеряла твердые очертания, стала растекаться, расцветая и опадая, точно облако, и вся его мальчишеская, человеческая личина сползала, тогда как в облике начала проступать невообразимая форма его отцов.

И в тот момент, когда Аарон принял облик сына своих отцов, почва на склоне начала размягчаться. Первым это почувствовал Дэвидсон — легкое изменение в текстуре песка: медленно, но непреклонно он начал приобретать иное свойство.

Юджину только оставалось наблюдать за превращением Аарона: теперь все его тело колебалось от изменений, живот его увеличился и из него выступали иглы, которые немедленно превратились в дюжину суставчатых ног; изменения были потрясающими в их сложности, и сквозь облик мальчика проступило иное великолепие.

Без предупреждения Юджин поднял винтовку и выстрелил в своего сына.

Пуля поразила мальчика-демона прямо в лицо. Аарон упал на спину, но превращение продолжало идти своим чередом даже в его крови, поток которой был частично алым, частично серебряным и изливался из ран на полужидкую землю.

Геометрические формы выдвинулись из своих темных укрытий, чтобы помочь ребенку. Их завершенные тела были сглажены светом налобных фонарей, но как только они появились, они вновь начали меняться: их тела вытянулись в своей скорби, а из глоток вырвался траурный вопль.

Юджин поднял винтовку во второй раз.

Он поимел их… О, Боже, он поимел их! Грязные, вонючие, безликие мудаки.

Но грязь под его ногами была, как расплавленный асфальт, она охватила его ноги, и, когда он стрелял, он потерял равновесие. Он позвал на помощь, но Дэвидсон уже пятился назад, скользя по склону и проигрывая эту битву со скользким песком. Вся остальная армия попала в ту же ловушку, так как песок вокруг них потек и липкая грязь поволокла их вниз по склону.

Демоны ушли: пропали во тьме, их стенания заглохли.

Юджин упал на спину в зыбучий песок, сделав два совершенно бесполезных выстрела в сторону Ааронова тела. Он извивался, как боровок с перерезанным горлом, и при каждой судороге его тело погружалось все глубже. Когда его лицо уже исчезало в грязи, он натолкнулся взглядом на Люси, которая стояла на краю склона и глядела на тело Аарона. Потом песок заслонил от него ее лицо и поглотил его.

Пустыня накрывала их со скоростью молнии.

Два или три автомобиля уже полностью ушли в песок, а прилив зыбучих песков, поднимаясь вверх по склону, накрывал отдельных беглецов. Крики о помощи превратился в кашляющие звуки, потом захлебнулись, и настало молчание — рты у всех были забиты пустыней. Кто-то стрелял, в истерической попытке пытаясь остановить поток, но он быстро захлестнул оставшихся. Даже Элеоноре Кукер не удалось выбраться: она боролась, опираясь на тело одного из полицейских, погружая его все глубже в песок в отчаянной попытке вырваться из этой глотки.

Теперь вокруг стоял вселенский вой: мужчины в панике цеплялись друг за друга в поисках поддержки, отчаянно пытаясь удержать свои головы на поверхности зыбучих песков.

Дэвидсон был затянут по пояс. Земля, поглотившая его нижнюю половину, была горячей и странно влекущей. Это интимное прикосновение вызвало у него эрекцию. В нескольких ярдах за его спиной полицейский выкрикивал проклятия небесам по мере того, как пустыня пожирала его. Еще дальше виднелось выступающее из песка лицо — точно живая маска, припорошенная землей. Вон там, поблизости, виднелась рука, она тонула, все еще шевелясь; пара толстых ягодиц торчала из этого песчаного моря, точно два арбуза, — последнее прости.

Люси сделала шаг назад, когда зыбучий песок чуть поднялся над краями воронки, но не коснулся ее ног. Он и не ушел обратно, как это сделал бы морской прилив.

Нет, он застывал, сковывая свои живые трофеи, точно попавших в янтарь мух. С губ каждого человека, кто еще мог дышать, сорвался еще один вопль ужаса, когда они почувствовали, как полужидкая опора застывает вокруг их дергающихся конечностей.

Дэвидсон увидел зарытую по грудь Элеонору Кукер. Слезы текли у нее по щекам, она плакала, как маленькая девочка. Он испуганно подумал о себе, о востоке, о Барбаре — о детях он вообще не думал.

К этому времени люди, чьи лица были погребены, но конечности или части тел торчали на поверхности, уже умерли от удушья. Выжили лишь Элеонора Кукер, Дэвидсон и еще два человека. Один был замкнут в земле по подбородок, Элеонора застыла так, что ее грудь лежала на песке а руки бессильно колотили по земле, которая крепко удерживала ее. Самого Дэвидсона сковало по пояс. И что самое ужасное, последнюю жертву засыпало так, что был виден только нос и рот. Голова его была запрокинута и глаза засыпаны песком, но он все еще дышал, все еще кричал.

Элеонора Кукер скребла по земле обломанными ногтями, но это не был податливый песок. Почва не двигалась.

— Помоги мне, — потребовала она у Люси, ее руки кровоточили.

Две женщины уставились друг на друга.

— Господи Боже! — завопил Рот.

Голова молчала: по его мутному взгляду было ясно, что он потерял рассудок.

— Пожалуйста, помоги! — молил торс Дэвидсона. — Приведи помощь!

Люси кивнула.

— Иди! — потребовала Элеонора. — Иди!

Люси покорно подчинилась. На востоке уже начинало светать. Воздух скоро накалится. В Велкаме, три часа пешей ходьбы отсюда, она найдет только стариков, перепуганных женщин и детей. Раздобыть помощь можно только миль за пятьдесят отсюда. Даже если предположить, что она найдет дорогу обратно. Даже если предположить, что она не ляжет на песок и не умрет от истощения.

К тому времени, как она приведет помощь к женщине, Торсу, Голове и Рту, уже будет полдень. К тому времени пустыня как следует поработает над ними. Солнце испечет их мозги, в их волосах поселятся змеи, личинки будут выглядывать из их беспомощных глаз.

Она вновь оглянулась на их скученные тела, такие маленькие под этим рассветным небом. Словно точки и запятые человеческой боли на этой белой простыне песка. Ей не хотелось думать о том пере, которое вписало их сюда. Об этом она подумает завтра.

Спустя миг, она побежала.

Новое убийство на улице Морг

Зима, подумал Луис, время года не для стариков. Снег, который лежал на улицах Парижа слоем толщиной в пять сантиметров, казалось, проморозил его до костей. То, что доставляло ему радость в детстве, теперь обернулось проклятием. Он ненавидел снег всем сердцем, ненавидел детей, играющих в снежки (вопли, тумаки, слезы), ненавидел молодых влюбленных, пытающихся затеряться в метели (вопли, поцелуи, слезы). Все это было неудобно и утомительно, и он хотел бы оказаться в Форте Ладердейле, где, должно быть, сияло солнце.

Но телеграмма Катерины, хоть и путаная, однако же требовала его срочного присутствия, а узы их дружбы оставались крепкими по крайней мере лет пятьдесят. Он был здесь ради нее и ради ее брата Филиппа. Глупо жаловаться на то, что твоя шкура слишком тонка, чтобы противостоять этой ледяной руке. Он здесь ради того, что прошло, и если бы Париж горел, приехал бы так же быстро и так же охотно.

Помимо этого, Париж был городом его матери. Она родилась на бульваре Дидро; в это время Париж еще не пощипали все эти свободомыслящие архитекторы и службы социального планирования. Теперь, каждый раз, когда Луис попадал в Париж, он ощущал, что декорации меняются. Хотя в последнее время не так интенсивно, отметил он. Экономический застой в Европе немного поубавил пыла бульдозерам правительства. Но все же год за годом исчезало все больше великолепных зданий. Иногда исчезали и сравнивались с землей целые улицы.

Даже улица Морг.

Конечно, можно было усомниться в том, что эта прославленная улица всегда существовала именно там, где написано, но с течением времени Луис видел все меньше и меньше смысла в разделении правды и вымысла. Это очень важно для молодых людей, которые хотят совладать с жизнью. А для старика (Луису было семьдесят три) разница была чисто академической. Какая разница, что правда, а что выдумка, что было на самом деле, а что — нет. В его голове все это, вся полуправда и правда, слились в одну протяженность личной истории.

Может быть, улица Морг и существовала, как ее описал Эдгар Аллан По в своем бессмертном рассказе, а может, это — выдумка чистейшей воды.

Как бы то ни было, знаменитую улицу теперь нельзя было отыскать на карте Парижа.

Возможно, Луис был слегка разочарован, не найдя улицы Морг. В конце концов, это же часть его наследства. Если все те истории, которые ему рассказали, когда он был еще мальчиком, были правдивы, события, описанные в рассказе «Убийство на улице Морг», были пересказаны Эдгару Аллану По бабушкой Луиса. Мать его гордилась тем, что ее отец встречался с По во время путешествия по Америке. Очевидно, его дедушка был кем-то вроде вечного странника и очень расстраивался, если раз в неделю не оказывался в совершенно новом месте. А зимой 1835 года он был в Ричмонде, Виржиния. Это была суровая зима, вероятно, похожая на эту, от которой сейчас страдал он сам, и однажды вечером его дедушка укрылся от метели в баре Ричмонда. Там, пока за окнами выла вьюга, он познакомился с маленьким, смуглым, меланхоличным молодым человеком по имени Эдди. Он был чем-то вроде местной знаменитости, поскольку написал сказку, которая выиграла конкурс, устроенный «Воскресной газетой Балтимора». Сказка называлась «Послание, найденное в бутылке», а молодой человек звался Эдгар Аллан По.

Они вдвоем провели тот вечер за выпивкой, и, как гласит семейная легенда. По мягко наталкивал дедушку Луиса на всякие фантастические, оккультные и ужасные истории. Умудренный путешественник был рад услужить, подбрасывая фрагменты сомнительных историй, которые потом писатель превратил в «Тайну Мари Роже» и «Убийство на улице Морг». В обоих этих рассказах, помимо всяких зверств, блеснул причудливый гений Августа Дюпена.

С. Август Дюпен, с точки зрения По, был совершенным детективом: спокойным, рациональным и необычайно восприимчивым. Рассказы, в которых он фигурировал, получили широкую известность, и благодаря им Дюпен стал вымышленной знаменитостью, хотя на самом деле, чего не знал в Америке никто, Дюпен был вполне реальным лицом.

Он был братом дедушки Луиса. Так что дядю Луиса звали С. Август Дюпен.

И его величайшее дело — убийство на улице Морг, — тоже основывалось на фактах. Ужасы, которые описывались в истории, и в самом деле имели место. Две женщины действительно были жестоко убиты на улице Морг. Ими были, как написал По, мадам Леспань и ее дочь, мадемуазель Камилла Леспань. Обе женщины обладали хорошей репутацией и вели спокойную, интересную жизнь. И было ужасно, что их жизнь так жестоко оборвалась. Тело дочери было засунуто в дымоход, тело матери обнаружено во дворе дома, ее горло было так страшно перерезано, что голова практически отделилась от тела. Никакого явного мотива для этих убийств обнаружено не было, и тайна усугублялась еще и тем, что обитатели дома слышали голос убийцы, говорящего на различных языках. Француз был уверен, что этот голос говорил по-испански, англичанин услышал немецкий, датчанин подумал, что говорил француз. Во время расследования Дюпен установил, что ни один из свидетелей не говорил на том языке, который, как они утверждали, они слышали из уст невидимого убийцы. Он заключил, что этот язык вообще не был языком, но бессмысленным набором звуков животного.

На самом деле это была обезьяна, чудовищный орангутанг с Восточных Индийских островов. Его коричневая шерсть была обнаружена в горсти у мадам Леспань. Только его сила и ловкость помогли ему так ужасно спрятать тело мадемуазель Леспань. Зверь, принадлежавший мальтийскому матросу, убежал и учинил разгром в окровавленной квартире на улице Морг.

Таков был костяк истории.

Правдивая или нет, но она почему-то романтически влекла к себе Луиса. Ему нравилось думать, что брат его дедушки логически распутал всю эту тайну, не обращая внимания на ужас, овладевший остальными. Ему нравилось это истинно европейское спокойствие, принадлежность к утраченной эпохе, когда еще ценился свет разума, а самым страшным ужасом был дикий зверь, сжимающий в лапе опасную бритву.

Теперь же, в последней четверти двадцатого столетия, совершались гораздо более страшные злодеяния, и все — человеческими существами. Бедный орангутанг изучался антропологами, которые обнаружили, что животное это является абсолютно травоядным, спокойным и рассудительным. Настоящие чудовища были гораздо менее очевидны и обладали гораздо большей силой и властью. Их оружие заставляло опасную бритву выглядеть просто жалкой, их преступления были огромны. Некоторым образом Луис был почти рад, что стар и скоро покинет это столетие. Да, этот снег заморозил его до костей. Да, ничто не пробудит его желания, даже если он увидит молоденькую девушку с лицом богини. Да, он ощущает себя скорее наблюдателем, чем участником событий.

Но ведь не всегда так было.

В 1937 году в той же комнате номер одиннадцать отеля Бурбонов, где он сидел теперь, он участвовал во многом. Париж тогда все еще был городом удовольствий, не обращающим внимания на растущие слухи о войне и сохраняющим, невзирая на суровое время, атмосферу прелестной наивности. Тогда они были беззаботны в прямом и в переносном смысле, а жизнь их была словно бесконечное удовольствие.

Разумеется, на самом деле это было не так. Их жизнь не была ни безупречной, ни бесконечной. Но казалось, что какое-то время — лето, месяц, день — ничто не изменится в этом мире.

Через пять лет Париж охватит пожаром, и мимолетное чувство вины, которое и было настоящей невинностью, исчезнет навсегда. Они провели множество чудных дней (и ночей) в этом номере, который сейчас занимал Луис; когда он думал об этом, казалось, от ощущения потери у него начинает болеть желудок.

Мысли его вернулись к более свежим событиям. К нью-йоркской выставке, на которой серия его картин, посвященная трагедии Европы, имела блестящий успех среди критиков. В семьдесят три года Луис Фокс стал известным человеком. В каждом художественном обозрении появлялись статьи про него. Почитатели и покупатели вырастали как грибы за одну ночь — они жаждали приобрести его работы, поговорить с ним, пожать ему руку. Разумеется, все это было слишком поздно. Расцвет его творчества был давно позади, и пять лет назад он навсегда отложил кисти. Теперь, когда он был всего лишь зрителем, его триумф среди критиков казался пародийным — он наблюдал весь этот цирк на расстоянии, и его все сильнее охватывало чувство раздражения.

Когда из Парижа пришла телеграмма, моля его о помощи, он был более чем рад выскользнуть из кольца идиотов, в восхищении таращивших на него глаза.

Теперь он ждал в темнеющем гостиничном номере, глядя на неторопливый поток машин через мост Луи-Филиппа — усталые парижане начали возвращаться домой сквозь снежные заносы. Гудели сигналы автомобилей, которые чихали и кашляли, а желтые противотуманные фары цепочкой огоньков тянулись вдоль моста.

Катерины все еще не было.

Снег, который большую часть дня нависал над городом, начал падать вновь, с шорохом скользя по оконному стеклу. Движение перетекало через Сену, Сена текла под потоком машин, темнело. Наконец за дверью он услышал шаги и перешептывание с консьержкой.

Это была Катерина. Наконец это была Катерина.

Он поднялся и встал у двери, воображая, как она отворяется, до того, как она действительно отворилась, воображая ее фигуру в дверном проеме.

— Луис, дорогой мой…

Она улыбнулась ему — бледная улыбка на еще более бледном лице. Она выглядела старше, чем он ожидал. Сколько лет прошло с тех пор, как он видел ее в последний раз? Четыре или пять? Аромат ее духов был все тот же, и это постоянство каким-то образом успокоило Луиса. Он легко поцеловал ее в щеку.

— Хорошо выглядишь, — солгал он.

— Да нет же, — ответила она. — Если бы я хорошо выглядела, это было бы оскорбительно для Филиппа. Как я могу хорошо выглядеть, когда у него такая беда? — Она говорила так же резко и жестко, как всегда.

Она была старше его на три года, но держала себя так, словно учитель с непослушным ребенком. Так было всегда: это был ее способ выражать свою привязанность.

— Что за неприятности у Филиппа?

— Он обвиняется в…

Она заколебалась, ее веки дрогнули.

— В убийстве.

Луис хотел рассмеяться, сама мысль об этом была нелепой. Филиппу было семьдесят девять лет, и он был кроток, как ягненок.

Она сидела около окна, глядя на Сену. Под мостом проплывали маленькие серые льдинки, они покачивались и сталкивались в течении. Вода выглядела неживой, точно ее горечь могла намертво перехватить горло.

— И все же это правда, Луис. Я не могла рассказать этого в телеграмме, понимаешь? Я должна сказать это сама. Убийство. Он обвиняется в убийстве.

— Кого?

— Девушки, разумеется. Одной из своих симпатий.

— Все еще держится, а?

— Помнишь, он обычно шутил, что умрет на женщине?

Луис слегка кивнул.

— Ей было девятнадцать. Натали Перес. Довольно воспитанная девочка. И милая. Длинные рыжие волосы. Помнишь, как Филипп любил рыжих?

— Девятнадцать? Он крутит с девятнадцатилетками?

Она не ответила. Луис сел, зная, что его ходьба по комнате раздражает ее. В профиль она все еще была прекрасна, а желто-голубой свет, лившийся из окна, смягчал линии ее лица, магически вызывая то, что было пятьдесят лет назад.

— Где он?

— Его заперли. Они говорят, он опасен. Говорят, он может еще раз убить.

Луис покачал головой. Виски его болели, эта боль пройдет, стоит лишь ему закрыть глаза.

— Ему нужно повидаться с тобой. Очень.

Но может, его желание заснуть — это всего-навсего попытка побега? Тут происходило что-то, в чем даже ему придется быть участником, а не зрителем.

* * *

Филипп Лаборто уставился на Луиса через голый, поцарапанный стол, лицо у Филиппа было растерянным и усталым. Они лишь пожали друг другу руки — все остальные физические контакты были строго запрещены.

— Я в отчаянии, — сказал он. — Она мертва. Моя Натали мертва.

— Расскажи мне, что произошло.

— У меня есть маленькая квартирка на Монмартре. На улице Мортир. На самом деле, это просто комната, чтобы принимать знакомых. Катерина держит наш одиннадцатый номер в таком порядке, что мужчине там просто некуда себя девать. Обычно Натали проводила там со мной много времени, все в доме ее знают. Она была такая жизнерадостная, такая красивая. Она занималась, чтобы поступить в медицинскую школу. Умница. И она любила меня.

Филипп был все еще красив. Фактически, его элегантный облик, его чуть ли не фатоватое лицо, его мягкое обаяние ничуть не пострадали от времени. Словно вернулись старые деньки.

— Я вышел утром в кондитерскую. А когда я вернулся…

С минуту он не мог говорить.

— Луис…

Его глаза наполнились слезами. Ему было неловко, что его губы подвели его, отказываясь произносить слова.

— Не… — начал Луис.

— Я хочу рассказать тебе, Луис. Я хочу, чтобы ты знал, чтобы ты увидел ее так же, как ее увидел я, — так, чтобы ты знал, что это за… что за… дела происходят в мире.

Слезы бежали по его лицу двумя ручейками. Он схватил Луиса за руку с такой силой, что она заболела.

— Она была вся покрыта кровью. Вся в ранах. Кожа сорвана… волосы сорваны. Ее язык был на подушке, Луис, представляешь? Она от ужаса откусила его. И ее глаза, они буквально плавали в крови, точно она плакала кровавыми слезами. А ведь она была чудом природы, Луис. Она была прекрасна.

— Хватит.

— Я хочу умереть, Луис.

— Нет.

— Я больше не хочу жить. Зачем?

— Они не докажут твоей вины.

— Мне все равно, Луис. Ты должен приглядеть за Катериной. Я читал про выставку…

Он почти улыбнулся.

— Так здорово. Мы всегда говорили, помнишь, перед войной, что ты будешь знаменит. Я…

Улыбка исчезла.

— …тоже стал известен. Они теперь говорят про меня ужасные вещи, там, в газетах. Старик связался с девочкой, понимаешь, это меня не очень-то хорошо характеризует. Они наверное думают, что я потерял контроль над собой, потому что не смог справиться с ней. Вот что они думают, я уверен. — Он запнулся, потом продолжал снова. — Ты должен присмотреть за Катериной. Деньги у нее есть, а друзей нет. Она слишком сдержанная, понимаешь ли. Глубоко внутри у нее какое-то горе, так что люди неловко себя с ней чувствуют. Ты должен остаться с ней.

— Я останусь.

— Я знаю, я знаю. Вот поэтому я и смогу совершенно спокойно…

— Нет, Филипп.

— Совершенно спокойно умереть. Больше нам ничего не остается, Луис. Мир слишком суров к нам.

Луис вспомнил о снеге, о плывущих по Сене льдинах и подумал, что в этом есть какой-то смысл.

* * *

Офицер, расследующий дело, не выразил желания помочь, хоть Луис представился как родственник знаменитого детектива Дюпена. Презрение Луиса к этому одетому в синтетику хорьку, сидящему в своей конторской вонючей норе, заставило весь разговор буквально трещать от подавленного раздражения.

— Ваш друг, — сказал инспектор, обкусывая заусеницу на большом пальце, — убийца, месье Фокс. Все очень просто, факты свидетельствуют против него.

— Я не могу этому поверить.

— Вы можете верить во что вам угодно, это ваше право. У нас есть все необходимые доказательства, чтобы осудить Филиппа Лаборто за убийство первой степени. Это было хладнокровное убийство, и он ответит за него в полном соответствии с законом. Это я вам обещаю.

— Какие показания свидетельствуют против него?

— Месье Фокс, я вовсе не обязан быть с вами откровенным. Какие бы ни были доказательства, это целиком наше дело. Достаточно сказать, что ни одно лицо не было замечено в доме за то время, которое обвиняемый, по его утверждению, провел в какой-то вымышленной кондитерской. В довершение ко всему в комнату, где была найдена покойная, можно проникнуть только с парадного хода…

— А как насчет окна?

— Под ним гладкая стена, три пролета. Только акробат смог бы преодолеть ее.

— А состояние тела?

Инспектор скорчил рожу. Омерзительную.

— Ужасное. Кожа и мышцы просто стянуты с костей. Весь позвоночник разворочен. Кровь. Много крови.

— Филиппу семьдесят.

— Так что?

— Старик не смог бы…

— В других отношениях, — прервал его инспектор, — он оказался вполне способным, не так ли? Любовник, а? Страстный любовник, на это-то он был способен.

— А какой, по-вашему, у него был мотив?

Рот инспектора скривился, глаза выпучились, он ударил себя в грудь.

— Человеческое сердце такая загадка, не правда ли? — сказал он, точно отказываясь искать причины делам сердечным, и, чтобы подчеркнуть окончательность своих слов, он встал, чтобы проводить Луиса до двери.

— Мерси, месье Фокс. Я понимаю ваше смущение. Но вы только зря теряете время. Убийство есть убийство. Тут все происходит по-настоящему, не то что на ваших картинках.

Он увидал удивление на лице Луиса.

— О! Я не настолько нецивилизован, чтобы не слышать о вас, месье Фокс. Но я прошу вас, занимайтесь своими выдумками так, как можете, это — ваш дар. Мой — это исследовать истину.

Луис не мог больше выносить этого хорька.

— Истину? — фыркнул он инспектору. — Вы не узнаете истину, даже если наступите на нее.

Хорек выглядел так, словно наступил на дохлую рыбу. Это был очень маленький реванш, но после него целых пять минут Луис чувствовал себя лучше.

* * *

Дом на улице Мортир был в неважном состоянии, и Луис ощущал запах гнили, пока карабкался по лестнице на третий этаж. Вслед ему отворялись двери, и любопытные перешептывания ползли ему вслед, но никто не попытался остановить его. Комната, где все это случилось, была заперта. Это рассердило Луиса, хотя он не был уверен, что обследование комнаты поможет разобраться в деле Филиппа. Он раздраженно спустился по лестнице вниз, в горьковатый уличный воздух.

Катерина вернулась в отель Бурбонов. Как только Луис увидел ее, он понял, что услышит что-то новое. Ее седые волосы не были стянуты в привычный пучок, но свободно лежали по плечам. В электрическом свете лицо ее приобрело болезненный серо-желтый оттенок. Она дрожала даже в застоявшемся воздухе прогретых центральным отоплением комнат.

— Что произошло? — спросил он.

— Я ходила в квартирку Филиппа.

— Я тоже. Она заперта.

— У меня ключ, запасной ключ Филиппа. Я просто хотела собрать для него сменную одежду.

Луис кивнул.

— И что?

— Там был кто-то еще.

— Полиция?

— Нет.

— Кто же?

— Я не могла разглядеть. Не знаю точно. Он был одет в просторное пальто, на лицо повязан шарф. Шляпа. Перчатки…

Она помолчала.

— …В руке у него была бритва, Луис.

— Бритва?

— Опасная бритва. Как у парикмахера.

Что-то проплыло в глубине сознания Луиса. Опасная бритва, человек, одетый так, чтобы его никто не мог узнать.

— Я испугалась.

— Он сделал тебе больно?

Она покачала головой.

— Я закричала, и он убежал.

— Он тебе что-нибудь сказал?

— Нет.

— Может, это друг Филиппа?

— Я знаю друзей Филиппа.

— Может, друг девушки? Или брат?

— Может быть. Но…

— Что?

— В нем было что-то странное. Он был надушен, прямо-таки вонял духами, и он ходил такими семенящими шажками при том, что был таким огромным.

Луис обнял ее.

— Кто бы он ни был, ты напугала его. Ты не должна туда больше ходить. Если нам нужно собрать для Филиппа одежду, я с радостью пойду туда сам.

— Спасибо. Я чувствую себя дурой: может, он просто случайно туда вошел. Просто поглядеть на комнату, где произошло убийство. Люди делают так, верно ведь? Из какого-то ужасного любопытства…

— Я завтра поговорю с Хорьком.

— Хорьком?

— Инспектором Маре. Пусть обыщет помещение.

— Ты виделФилиппа?

— Да.

— Как он? Ничего?

Несколько мгновений Луис не отвечал.

— Он хочет умереть, Катерина. Он уже сдался, не дожидаясь суда.

— Но он же ничего не сделал.

— Мы не можем это доказать.

— Ты всегда так гордился своим предком. Ты был в восторге от Дюпена. Докажи это.

— И с чего начать?

— Поговори с кем-то из его друзей, Луис. Пожалуйста! Может, у женщины были враги.

* * *

Жак Солель уставился на Луиса через круглые толстые очки, его радужные оболочки казались огромными и деформированными из-за этих стекол. Он уже выпил слишком много коньяка.

— Никаких врагов у нее не было, — сказал он. — Только не у нее. Ну, может быть, несколько женщин, которые завидовали ее красоте.

Луис крутил в руках кусочек сахара в обертке, который ему выдали вместе с кофе. Пока Солель был пьян, от него можно было получить кое-какую информацию, но странно, что Катерина описала этого коротышку, сидящего напротив него, как самого близкого друга Филиппа.

— Вы думаете, что Филипп убил ее?

Солель оттопырил губы.

— Кто знает?

— Что вы имеете в виду? По-вашему как?

— О! Он мой друг. Если бы я знал, кто убил ее, я бы сказал об этом.

Это было похоже на правду. Может, коротышка просто топит в коньяке свои печали?

— Он был джентльменом… — сказал Солель, рассеянно блуждая глазами по улице. Через запотевшее окно кафе можно было видеть, как парижане храбро борются с очередной яростной метелью, тщетно стараясь сохранить свою осанку и свое достоинство в зубах бури.

— Джентльменом… — снова повторил он.

— А девушка?

— Она была прелестна, и он был влюблен в нее. Конечно, у нее были и другие поклонники. Женщины ее типа…

— Ревнивые поклонники?

— Кто знает?

Опять: кто знает? Все повисло в воздухе, точно пожатие плечами. Кто знает… кто знает… Луис начал понимать страсть инспектора к истине. Потому что впервые за десять лет он поставил себе жизненную цель: пробиться через все эти, висящие в воздухе, безразличные «кто знает?» и выяснить, что же случилось в комнате на улице Мортир. Не приблизительно, не с художественной точки зрения, но истину, полную, непререкаемую истину.

— Вы не помните никакого конкретного человека, который ухаживал бы за ней? — спросил он.

Солель усмехнулся. В его нижней челюсти торчало только два зуба.

— О, да. Был один.

— Кто?

— Я так и не узнал его имени. Крупный мужчина: я видел его вне дома три или четыре раза. Хоть от него так пахло, что можно было подумать…

По его выражению лица можно было безошибочно понять, что этот мужчина был гомосексуалистом. Поднятые брови и оттопыренные губы делали его вид двусмысленным даже под этими мощными линзами.

— От него как-то пахло?

— О, да.

— Чем?

— Духами, Луис. Духами.

Где-то в Париже был человек, который знал эту девушку, возлюбленную Филиппа. Он не смог совладать со своим ревнивым гневом. В приступе такого неконтролируемого гнева он ворвался в квартиру Филиппа и разделался с девушкой. Похоже, все было ясно.

Где-то в Париже.

— Еще коньяку?

Солель покачал головой.

— Мне и так уже плохо, — сказал он.

Луис подозвал официанта, и в это время его взгляд упал на вырезку из газеты, прикрепленную над стойкой бара. Солель проследил за его взглядом.

— Филиппу нравились эти картинки, — сказал он.

Луис поднялся.

— Он иногда приходил сюда, чтобы поглядеть на них.

Вырезки были старыми, пожелтевшими от времени. Некоторые из них представляли чисто местный интерес: количество шаровых молний, которые наблюдали на близлежащих улицах; о мальчике двух лет, который обгорел до смерти в своей кроватке; о сбежавшей пуме; неопубликованный манускрипт Рэмбо; подробности авиакатастрофы в аэропорту Орлеана (с фотографией). Но были и другие вырезки, некоторые были совсем старые: зверства, странные убийства, ритуальные изнасилования, реклама «Фантомаса» и «Красотки и Чудовища». И почти похороненная под этой кипой черно-белая фотография, настолько странная, что, казалось, она вышла из-под руки Макса Эрнста — полукольцо хорошо одетых господ, многие из них с густыми усами, столь популярными в конце прошлого века, сгрудились вокруг огромного, кровоточащего тела человекообразной обезьяны. Лица на фотографии выражали охотничью гордость, полную власть над мертвым зверем, который, как подумал Луис, был гориллой. Его запрокинутая голова в смерти казалась почти благородной, надбровья выступали и были покрыты шерстью, челюсть, невзирая на ужасную рану, была опушена патрицианской бородкой, закатившиеся глаза, казалось, выражали презрение ко всему этому безжалостному миру. Они, эти выкаченные глаза, напомнили Луису Хорька в своей норе-конторе, бьющего себя в грудь.

«Человеческое сердце».

Жалкое зрелище.

— Что это? — спросил он прыщавого бармена, показывая на фотографию мертвой гориллы.

Ответом ему было пожатие плеч: безразличие к судьбе людей и человекообразных обезьян.

— Кто знает? — сказал Солель за его спиной. — Кто знает?

* * *

Это не была человекообразная обезьяна из рассказа По, уж это наверняка. Рассказ был написан в 1835 году, фотография сделана позже. Кроме того, человекообразная обезьяна на фотографии была без всяких сомнений гориллой.

Что же, история повторилась? Неужели другая обезьяна, другого вида, но тем не менее человекообразная, потерялась на улицах Парижа на пороге нашего века?

А если это так, то история с человекообразной обезьяной может повторяться… почему бы не дважды?

Когда Луис шел морозной ночью в свой номер в отеле Бурбонов, его все больше привлекал этот образ повторяющихся событий, его скрытая симметрия. Возможно ли, что он, внучатый племянник С. Августа Дюпена, оказался участником еще одного такого события, в чем-то схожего с первым?

Ключ от комнаты Филиппа на улице Мортир казался ледяным в руке, и хотя уже близилась полночь, он не смог удержаться и свернул с моста на Севастопольский бульвар, потом на запад — на бульвар Бон-Нувель и на север — на Пляс-Пигаль. Это была долгая, утомительная прогулка, но он чувствовал, что ему необходим холодный воздух, чтобы его голова оставалась ясной и неподвластной эмоциям. Так что до улицы Мортир он добрался лишь через полтора часа.

Это была ночь с субботы на воскресенье, так что из многих комнат доносился шум. Луис поднялся на два пролета наверх так тихо, как только смог, сумерки скрывали его присутствие. Ключ легко повернулся в замке, и дверь отворилась.

Комнату освещали огни с улицы. Кровать, которая занимала в комнате основное место, была неубрана. Должно быть, простыни и одеяло унесли в лабораторию для судебной экспертизы. Пятна крови на матрасе в сумерках казались черничного цвета. Других свидетельств преступления в комнате не было.

Луис подошел к выключателю и нажал на него. Ничего не произошло. Он зашел в комнату подальше и уставился на светильник. Лампочка была разбита вдребезги.

Он подумал о том, чтобы уйти отсюда, оставить эту темную комнату и вернуться утром, когда теней тут будет поменьше. Но пока он стоял под разбитой лампочкой, глаза его немного привыкли к темноте, и он начал различать большой закрытый шкаф тикового дерева у дальней стены. Разумеется, чтобы собрать одежду Филиппа много времени не уйдет. Иначе ему придется возвращаться на следующий день, проделывать еще один долгий путь по снегу. Лучше сделать это сейчас и поберечь свои кости.

Комната была большая, и в ней еще царил беспорядок, оставленный полицией. Пока Луис прокладывал себе дорогу к шкафу, он спотыкался то об опрокинутую лампу, то о разбитую вазу. На втором этаже под ним вопли и визг какой-то удавшейся вечеринки заглушали весь производимый им шум. Это была оргия или драка? Шум с успехом мог относиться и к тому, и к другому.

Он открыл верхний ящик комода, потянул его на себя, и тот внезапно вывалился, открыв взору все пристрастие Филиппа к мелким удобствам: чистые тонкие рубашки, пара носков, носовые платки с инициалами, — все отглажено и надушено.

Он чихнул. Холодная погода усилила хрипы в груди и выделение слизи в носовых пазухах. Носовой платок был у него в руке, и он высморкался, прочищая заложенные ноздри. И тут впервые до него дошел запах этой комнаты.

Над запахами сырости и увядших растений преобладал один сильный запах. Духи, всепроникающий запах духов.

Он резко повернулся в темной комнате, услышав, как хрустнули его собственные суставы, и взгляд его упал на какую-то тень за кроватью. Огромную тень, которая все росла и росла.

Это был он, незнакомец с бритвой. Он прятался здесь, ожидая.

Странно, но Луис не испугался.

— Что ты здесь делаешь? — требовательно спросил он громким властным голосом.

Когда незнакомец поднялся из своего укромного места, его лицо попало в зыбкую полосу уличного освещения. Широкое, плоское лицо. Его глаза были глубоко посажены, но беззлобны, и он улыбался, улыбался Луису.

— Кто ты? — вновь спросил Луис.

Человек покачал головой, даже затрясся всем телом, его руки в перчатках прикрыли рот. Немой? Он тряс головой все более и более сильно, словно у него начинался припадок.

— С вами все в порядке?

Внезапно дрожь прекратилась, и Луис к своему удивлению увидел, что из глаз незнакомца на его плоские щеки и в заросли бороды текут крупные слезы.

Словно устыдившись такого проявления чувств, человек отвернулся от света, глухо всхлипнул и вышел. Луис последовал за ним, он был гораздо больше заинтересован, чем испуган.

— Погодите!

Человек уже наполовину спустился на площадку второго этажа; несмотря на свое сложение, он шел семенящими шажками.

— Пожалуйста, подождите, я хочу поговорить с вами!

Луис начал спускаться за ним по ступеням, но даже не начав преследование, он понял, что проиграл его. Суставы Луиса плохо гнулись из-за возраста и из-за холода, к тому же было поздно. Как мог он бежать за человеком, гораздо моложе себя, да еще по такому скользкому снегу? Он проследил незнакомца лишь до двери и смотрел, как тот убегает вниз по улице. Его походка была семенящей — точно такой, как говорила Катерина. Странная походка для такого крупного мужчины.

Запах его духов уже унес северо-западный ветер. Задыхаясь, Луис вновь поднялся по лестнице мимо шума вечеринки и собрал одежду для Филиппа.

* * *

На следующий день Париж был погружен в бурю беспрецедентной ярости. На призывы к мессе никто не откликнулся, никто не раскупал горячие воскресные круассаны, газеты на лотках газетчиков остались нечитанными. Лишь у нескольких человек хватило силы характера или потребности выйти на улицу, где завывал ветер. Остальные сидели у каминов, грели ноги и мечтали о весне.

Катерина хотела навестить Филиппа в тюрьме, но Луис настоял, что он пойдет один. Эта настойчивость была вызвана не только тем, что он пожалел ее, запретив тащиться в холодную погоду, нет, ему нужно было задать Филиппу кое-какие деликатные вопросы. После той встречи в комнате ночью он был уверен, что у Филиппа был соперник, возможно, соперник со склонностью к убийству. Похоже, что единственным способом спасти жизнь Филиппа было выследить этого человека. И если для этого нужно вторгнуться в сферу интимной жизни Филиппа, так что же! Но, конечно, этот разговор ни он, ни Филипп не хотели бы вести при Катерине.

Свежую одежду, которую принес Луис, обыскали, потом передали Филиппу, который принял ее с кивком благодарности.

— Прошлой ночью я ходил к тебе на квартиру, чтобы забрать оттуда это.

— О!

— Там, в комнате, уже был кто-то.

Мышцы челюстей Филиппа напряглись так, словно он плотно стиснул зубы. Он избегал глядеть Луису в глаза.

— Большой человек, с бородой. Ты его знаешь? Или о нем?

— Нет.

— Филипп…

— Нет!

— Тот же самый человек напал на Катерину, — сказал Луис.

— Что? — Филипп начал дрожать.

— С бритвой.

— Напал на нее? — спросил Филипп. — Ты уверен?

— Или собирался.

— Нет! Он никогда бы не прикоснулся к ней. Никогда.

— Кто это, Филипп? Ты знаешь?

— Скажи ей, чтобы она туда больше не приходила, Луис! — его глаза наполнились слезами. — Пожалуйста, Бога ради, пускай она туда больше не заходит. Скажешь? И ты тоже. Ты тоже не заходи.

— Кто это?

— Скажи ей.

— Я скажу. Но ты должен мне сказать, кто этот человек, Филипп.

— Ты не поймешь, Луис. Я и не ожидаю, что ты поймешь.

— Скажи мне, я хочу помочь.

— Просто позволь мне умереть.

— Кто это?

— Просто позволь мне умереть… Я хочу забыть, почему ты заставляешь меня вспоминать? Я хочу…

Он вновь поднял взгляд, глаза у него были налиты кровью и веки воспалены от слез, пролитых ночами. Но теперь казалось, что слез у него больше не осталось, а там, где раньше был честный страх смерти, жажда любви и жизни, — просто пустое, засушливое место. Взгляд Луиса встречался со взглядом, полным вселенского безразличия к тому, что будет дальше, к собственной безопасности, к чувствам.

— Она была плохой! — неожиданно воскликнул он.

Руки его были сжаты в кулаки. Никогда в жизни Луис не видел, чтобы Филипп сжимал кулаки.

Теперь же его ногти так вонзились в мягкую плоть ладони, что из-под них потекла кровь.

— Шлюха! — вновь сказал он, и его голос прозвучал слишком громко в этой маленькой камере.

— Потише! — сказал охранник.

— Шлюха! — На этот раз Филипп прошипел свои проклятия сквозь зубы, ощеренные, как у разозленного павиана.

Луис никак не мог найти смысла в этом превращении.

— Ты начал все это… — сказал Филипп, глядя прямо на Луиса, впервые за все время открыто встречаясь с ним взглядом. Это было горькое обвинение, хоть Луис и не понял его значения.

— Я?

— Со своими рассказами. Со своим проклятым Дюпеном.

— Дюпеном?

— Все это ложь, дурацкая ложь: женщины, убийство…

— Ты что, имеешь в виду рассказ про улицу Морг?

— Ты же так гордился этим, верно? Так вот, все это была дурацкая ложь, ни слова правды.

— И все же это было правдой.

— Нет. И никогда не было, Луис, просто рассказ, вот и все. Дюпен, улица Морг, убийства…

Голос его прервался, словно два последних слова он никак не мог выговорить.

— …человекообразная обезьяна.

Вот они, эти слова. Он произносил их с таким трудом, точно каждый звук вырезали у него из горла.

— Так что же насчет обезьяны?

— Это просто звери, Луис. Некоторые из них внушают жалость: цирковые животные. У них нет разума, они рождены, чтобы быть жертвами. Но есть и другие.

— Какие другие?

— Натали была шлюхой! — прокричал он снова.

Глаза его стали большими, как блюдца. Он ухватил Луиса за лацканы и начал трясти его. Все остальные в маленькой комнатке повернулись, чтобы посмотреть на двух стариков, сцепившихся через стол. Заключенные и их подружки усмехались, когда Филиппа оттаскивали от его старого друга, а слова все еще вылетали из его рта, пока он извивался в руках охранников:

— Шлюха! Шлюха! Шлюха! — вот все, что он мог сказать, пока они волочили его обратно в камеру.

* * *

Катерина встретила Луиса у двери своей квартиры. Она тряслась и всхлипывала. Комната за ее спиной была разворочена.

Она вновь заплакала на его груди, пока он пробовал успокоить ее. Уже много лет прошло с тех пор, как он последний раз успокаивал женщину, и он забыл, как это делается. Вместо того, чтобы утешать ее, он раздражался сам, и она почувствовала это. Она освободилась из его объятий, словно так она чувствовала себя лучше.

— Он был здесь, — сказала она.

Ему не было нужды спрашивать кто. Незнакомец, слезливый незнакомец, таскающий за собой бритву.

— Что ему было нужно?

— Он все повторял мне «Филипп». Почти говорил, скорее даже мычал, и когда я не ответила, он просто разнес все — мебель, вазы. Он даже не искал ничего, просто хотел устроить разгром.

Именно это привело ее в ярость — бесполезность нападения.

Вся квартира была разгромлена. Луис бродил меж обломками фарфора и клочьями ткани, качая головой. В его мозгу была путаница плачущих лиц: Катерина, Филипп, незнакомец. Каждый в своем маленьком мирке, который, казалось, был разбит и покорежен. Каждый страдал, и все же источник этого страдания — сердце невозможно было обнаружить.

Только Филипп поднял обвиняющий палец на самого Луиса.

«Ты начал все это. — Разве это были не его слова? — Ты начал все это!»

Но как?

Луис стоял у окна. Три ячейки стекла были треснуты от ударов гардин, и ветер, залетевший в эти комнаты, заставлял стучать его зубы. Он поглядел через покрытые льдом воды Сены, и в этот момент его взгляд привлекло какое-то движение. Его желудок вывернуло наизнанку.

Незнакомец прижался лицом к стеклу, выражение его было диким. Одежды, в которые он всегда закутывался, сейчас были в беспорядке, и на лице его застыло выражение такого глубокого отчаяния, что оно казалось почти трагичным. Или скорее лицом актера, разыгрывающего сцену отчаяния из трагедии. Пока Луис смотрел на него, незнакомец прижал к окну руки в жесте, который, казалось, молил о прощении или понимании. Или о том и о другом.

Луис отпрянул. Это было уж слишком, чересчур. В следующий миг незнакомец уже брел через дворик прочь от комнат. Его семенящая походка сменилась длинными скачками. Луис издал долгий, долгий стон узнавания той плохо одетой туши, которая сейчас исчезла из виду.

— Луис?

Это была не человеческая походка, эти прыжки, эти гримасы. Это была походка прямоходящего зверя, которого научили ходить, и теперь, лишенный своего господина, он начинал забывать этот трюк.

Это была человекообразная обезьяна.

Боже, о боже, это была обезьяна!

* * *

— Мне нужно видеть Филиппа Лаборто.

— Прошу прощения, месье, но тюремные посетители…

— Это — дело жизни и смерти, офицер. — Луис отважился на ложь. — Его сестра умирает. Умоляю, хоть немного сочувствия.

— О… ну ладно.

В голосе по-прежнему слышалось сомнение, так что Луис решил еще чуть-чуть дожать.

— Только несколько минут, нужно кое-что уладить.

— А что, до завтра подождать нельзя?

— К завтрашнему утру она уже умрет.

Луису было неприятно так говорить о Катерине, даже в целях этого расследования, но это было необходимо, он должен был увидеть Филиппа. Если его теория была верна, рассказ может повториться прежде, чем завершится ночь.

Филиппа разбудили — он спал после того, как ему ввели успокоительное. Глаза его были очерчены темными кругами.

— Что ты хочешь?

Луис даже не пытался поддерживать свою ложь: Филипп был напичкан лекарствами, и, возможно, в голове у него все мешалось. Лучше ошарашить его правдой и поглядеть, что из этого получится.

— Ты держал обезьяну, верно?

Выражение ужаса появилось на лице Филиппа — медленно, из-за циркулирующего в крови снотворного, но все равно достаточно болезненное.

— Разве нет?

— Луис… — Филипп казался очень старым.

— Ответь мне, Филипп. Я умоляю: пока еще не слишком поздно. Ты держал обезьяну?

— Это был эксперимент, вот и все, — просто опыт.

— Почему?

— Из-за твоих рассказов. Из-за твоих проклятых рассказов. Я хотел посмотреть, правда ли то, что они дикие. Я хотел сделать из нее человека.

— Сделать человека…

— А эта шлюха…

— Натали.

— Она совратила его.

— Совратила?

— Шлюха, — сказал Филипп с усталым сожалением.

— Где эта твоя обезьяна?

— Ты убьешь ее.

— Она вломилась в квартиру, когда там была Катерина. Все вокруг разрушила, Филипп. Она опасна теперь, без хозяина. Ты не понимаешь?

— Катерина?

— Нет, с ней все в порядке.

— Она дрессирована, она не причинит ей зла. Она наблюдала за Катериной из укрытия. Приходила и уходила. Тихая, как мышь.

— А девушка?

— Обезьяна ревновала.

— Так что убила ее?

— Может быть. Я не знаю. Не хочу об этом думать.

— Почему ты не сказал им? Они бы ее уничтожили.

— Потому что не знаю, правда ли это. Может, все это выдумка, одна из твоих проклятых выдумок, просто еще одна история.

Слабая, виноватая улыбка прошла по его лицу.

— Ты должен понять, что я имею в виду, Луис. Это ведь может быть рассказ, верно ведь? Вроде твоих сказочек про Дюпена? Разве что я ненадолго сделал его правдой — об этом ты подумал? Может, я сделал его правдой.

Луис встал. Это был утомительный спор между реальностью и иллюзией. Была ли эта тварь на самом деле или нет. Жизнь или сон.

— Так где обезьяна? — требовательно спросил он.

Филипп показал себе на лоб.

— Здесь, и ты ее никогда не найдешь, — сказал он и плюнул в лицо Луису. Плевок задел губу, точно поцелуй.

— Ты не знаешь, что ты наделал. Ты никогда не узнаешь.

Луис вытер губу, а охранник вывел заключенного из комнаты, обратно в его счастливое наркотическое забытье. И все, о чем Луис теперь мог думать, сидя один в холодной комнате для свиданий, это то, что Филипп нашел себе утешение. Он нашел убежище в вымышленной вине и замкнул себя там, где никакая память, никакая месть, никакая чудовищная истина не доберутся до него. В этот миг он ненавидел Филиппа, ненавидел всем своим сердцем. Ненавидел его за то, что он всегда был дилетантом и трусом. Филипп не то чтобы создал вокруг себя более уютный мир — это тоже было просто убежище, такая же ложь, как и все лето 1937 года. Нельзя прожить жизнь, не вспомнив об этом раньше или позже, да так оно и было.

Этой ночью, в безопасности камеры, Филипп проснулся. В камере было тепло, но он замерз. В полной темноте он рвал зубами свои запястья, пока струя крови не полилась ему в рот. Он лег на постель и спокойно отплыл к смерти — прочь из жизни и из воспоминаний.

* * *

О его самоубийстве была маленькая заметка на второй странице «Ле Монд». Однако самой большой новостью наступившего дня было сенсационное убийство рыжеволосой проститутки в маленьком домике на улице Рочечко. Монику Живаго нашли в ее комнатушке в три часа утра, ее тело было в таком ужасном состоянии, что оно «не поддавалось описанию».

Невзирая на вышеупомянутую неописуемость, средства массовой информации с мрачной решимостью попытались это сделать: каждую рваную, колотую и резаную рану на нагом теле Моники (татуированном, как отметила «Ле Монд», картой Франции) расписали в подробностях. Так же в подробностях было описано появление ее хорошо одетого и надушенного убийцы, который очевидно наблюдал за ее туалетом через маленькое заднее окно, потом вломился в квартиру и напал на мадемуазель Живаго в ванной. Потом убийца сразу же слетел вниз по лестнице, буквально врезавшись в клиента, который несколько минут спустя обнаружил изуродованный труп мадемуазель Живаго. Только один комментатор связал это убийство с убийством на улице Мортир и, не удержавшись, указал на любопытное совпадение — в ту же самую ночь осужденный Филипп Лаборто покончил счеты с жизнью.

* * *

Похороны проходили в бурю, кортеж самым жалким образом прокладывал себе путь по пустым улицам к бульвару Монпарнас. Снег все валил и валил и практически перекрыл дорогу. Луис с Катериной и Жаком Солелем провожали Филиппа к месту вечного покоя. Все остальные его знакомые предали его, отказавшись участвовать в похоронах самоубийцы и подозреваемого в убийстве. Его остроумие, его приятная внешность и способность быть неотразимым ничего не значили при таком конце.

Однако, как оказалось, они были не одни. Когда они стояли у могилы, а холод резал их на части, Солель подошел к Луису и тронул его за плечо.

— Что?

— Вон там. Под деревом. — Солель кивнул в сторону молящегося священника.

Незнакомец стоял в отдалении, почти скрытый мраморными надгробьями. Вокруг его лица был обвязан огромный черный шарф, а шляпа с широкими полями надвинута на лоб, но весь его облик можно было безошибочно узнать. Катерина тоже его увидела. Она затряслась, стоя в объятиях Луиса, но не от холода, а от страха. Казалось, что это создание — какой-то уродливый ангел, слетевший с небес, чтобы насладиться их скорбью. Он был гротескным, невероятным, этот субъект, пришедший поглядеть, как Филиппа зарывают в мерзлую землю. Что он чувствовал при этом? Злобу? Торжество? Вину?

И правда, чувствовал ли он вину?

Он понял, что его увидели, повернулся спиной и побрел прочь. Ни слова не сказав Луису, Жак Солель поспешил прочь от могилы, преследуя существо. В один миг незнакомец и его преследователь растворились в снежной пелене.

Вернувшись в отель Бурбонов, ни Катерина, ни Луис ничего не сказали по поводу этого инцидента. Между ними появился какой-то барьер, запрещающий любые контакты, кроме самых обыденных. Не было никакого смысла ни в сожалениях, ни в рассуждениях. Прошлое, их общее прошлое, было мертво, финальная глава их совместной жизни перечеркнула практически все, что ей предшествовало, так что им не осталось никаких воспоминаний, которыми они могли бы спокойно наслаждаться. Филипп умер ужасно, разрушив собственную плоть, пожрав собственную кровь, возможно, доведенный до безумия сознанием собственной вины. Никакая невинность, никакая история радости не могла уцелеть перед этим фактом. Молчаливо они оплакивали свою утрату, не только Филиппа, но также и собственного прошлого. Теперь Луис понимал нежелание жить, когда в этом мире уже все было утрачено.

Позвонил Солель. Задыхаясь после своей охоты, но возбужденный, он зашептал Филиппу, явно получая наслаждение от острых ощущений.

— Я на северном вокзале, и я выяснил, где живет наш приятель. Я нашел его, Луис.

— Отлично. Я немедленно выезжаю. Я встречусь с тобой у входа на вокзал. Я возьму машину — это займет минут десять.

— Он в подвале номер шестнадцать, улица Флер. Я встречу тебя там.

— Не делай этого, Жак. Подожди меня. Не…

Телефон звякнул, и Солель исчез. Луис потянулся за своим пальто.

— Кто это был?

Она спросила, но знать она не хотела. Луис пожал плечами, натягивая пальто и сказал:

— Да никто. Не волнуйся, я скоро буду.

— Одень шарф, — сказала она не оборачиваясь.

— Да. Спасибо.

— Ты простудишься.

Он оставил ее смотреть на одетую во тьму Сену, на льдины, пляшущие в черной воде.

* * *

Когда он прибыл к дому на улице Флер, Солеля нигде не было видно, но свежие отпечатки следов в только что выпавшем снегу вели к передней двери и, возвратившись, обходили вокруг дома. Луис пошел по его следам. Как только он ступил во двор за домом, через заржавевшую калитку, которая была чуть не взломана Солелем, он понял, что пришел безоружным. Может, лучше вернуться, найти кочергу, нож, хоть что-то? Пока он так препирался сам с собой, задняя дверь отворилась и появился незнакомец, одетый все в то же пальто. Луис прижался к стене дома там, где тень была гуще, уверенный, что его заметили. Но у зверя были свои дела. Он стоял в дверном проеме, его лицо было полностью открыто, и в первый раз, в свете отраженного в снегу лунного сияния, Луис мог ясно разглядеть его физиономию. Лицо его было свежевыбрито, а запах одеколона казался сильным даже на открытом воздухе. Кожа его была розовой, как абрикос, хоть в двух-трех местах и поцарапана при небрежном бритье. Луис подумал об опасной бритве, которой тот угрожал Катерине. Может, он приходил в комнату Филиппа, чтобы отыскать себе хорошую бритву? Он натягивал кожаные перчатки на свои широкие, выбритые руки, издавая легкое покашливание, которое звучало почти как звуки удовольствия. У Луиса было впечатление, что тот готовится выйти во внешний мир, и это зрелище было настолько же трогательным, насколько и пугающим. Все это нужно было этой твари, чтобы чувствовать себя человеком. По-своему, он вызывал жалость, пытаясь соответствовать тому образу, который придумал для него Филипп. Теперь, лишенный своего наставника, растерянный и несчастный, он пытался смотреть в лицо этому миру так, как его учили. Но пути назад не было. Дни невинности прошли, он никогда больше не будет безгрешным зверем. Пойманный в ловушку своей новой личины, у него больше не было выбора, как продолжать жизнь, к которой приохотил его хозяин. Не глядя в сторону Луиса, он мягко закрыл за собой дверь и пересек двор, его походка при этом изменилась от звериных прыжков до семенящих шажков, что, видимо, заставляло его больше походить на человека.

Потом он исчез.

Луис ждал какой-то миг, укрывшись в тени, и глубоко дышал. Каждая косточка в его теле ныла от холода, а ноги занемели. Зверь явно не собирался возвращаться, так что он вышел из своего укрытия и толкнул дверь. Она была незаперта. Когда он ступил внутрь, в ноздри ему ударила вонь: густой запах подгнивших фруктов мешался с запахом одеколона — зоопарк и будуар одновременно.

Он спустился вниз по скользким каменным ступеням и по короткому коридору подошел к двери. Она тоже была незаперта, и голая лампочка освещала в комнате чудовищную сцену.

На полу лежал большой, местами лысый персидский ковер; стояла скудная мебель: кровать, небрежно застеленная одеялами и крашеной дерюгой, шкаф, раздутый от набитой туда одежды; гора гниющих фруктов, часть из них размазана по полу, ведро, застеленное соломой и воняющее испражнениями. На стене висело большое распятие. На камине фотография Катерины, Филиппа и Луиса, улыбающихся там, в солнечном прошлом. В тазу бритвенные принадлежности зверя: мыло, щетки, бритвы. Свежая мыльная пена. На гардеробе кучка денег, небрежно брошенная, рядом шприц и несколько пузырьков. В конуре было тепло: должно быть комната примыкала к расположенной в погребе котельной. Солеля нигде не было видно. Внезапно раздался шум.

Луис повернулся к двери, ожидая, что дверной проем заслонит фигура обезьяны с оскаленными зубами и демоническим взглядом. На он потерял ориентацию: шум раздавался не от двери, а из шкафа. За грудой одежды кто-то шевелился.

— Солель?

Жак Солель выпал из шкафа и распластался по персидскому ковру. Лицо его было одной сплошной раной, так что ни одной черты, по которой можно было бы его опознать, не осталось.

Создание, видимо, ухватило его за губу и содрало все мышцы с кости, точно счищало шкурку с банана. Его обнажившиеся зубы стучали в предсмертном ознобе, руки и ноги дергались. Но самого Жака уже не было. За всеми этим судорогами не было признаков ни мысли, ни личности — просто развалина и все. Луис склонился над Солелем: у него были крепкие нервы. Будучи военным наблюдателем, он во время войны служил при армейском госпитале, и вряд ли были такие превращения человеческого тела, которые он не видел в тех или иных сочетаниях. Он осторожно дотронулся до тела, не обращая внимания на кровь. Он не любил этого человека и едва ли обращал на него внимание, но сейчас все, чего он хотел, — это забрать его отсюда, из этой обезьяньей клетки и найти ему достойную человеческую могилу. Он хотел взять и фотографию. Оставить зверю эту фотографию, на которой они были изображены втроем, — это было уже чересчур. Из-за этого он ненавидел сейчас Филиппа больше, чем когда-либо.

Он стащил тело с ковра. Это потребовало титанического усилия, и в удушливой жаре комнаты после холода окружающего мира, он почувствовал себя дурно. Он ощущал, как его руки начали нервно дрожать. Тело готово было предать его — он это чувствовал, оно было близко к обмороку, к потере сознания.

Не здесь. Не здесь, во имя Господа!

Может, ему нужно сейчас выйти, найти телефон? Это было бы разумно. Позвонить в полицию… да… и Катерине… и найти кого-нибудь в доме, пускай ему помогут. Но это означало, что он оставит Жака лежать тут, на полу, вновь во власти этого зверя и неожиданно почувствовал странную потребность охранять этот труп. Он не хотел оставлять его одного. Это была полная растерянность — он не мог оставить Жака, но не мог и перенести его далеко, так что он стоял в центре комнаты, вообще ничего не предпринимая. Да, наверное, это лучше всего. Вообще ничего не делать. Он слишком устал, слишком ослаб. Да, лучше вообще ничего не делать.

При этом он так и не сделал ни единого движения — старик, раздавленный своими чувствами, неспособный заглянуть в будущее или оглянуться на похороненное прошлое. Он не мог вспомнить. Не мог забыть.

Так он и ждал в полусонном ступоре конца мира.

Зверь вернулся домой шумно, точно пьяный, и звук открываемой двери вызвал в Луисе замедленную реакцию. С некоторым трудом он вновь затолкал Жака в шкаф и спрятался туда сам; безликая голова Жака уткнулась ему в плечо.

В комнате раздавался голос, женский голос. Может, все же это не зверь? Но нет, через щелку в шкафу Луис увидел зверя, а с ним — рыжеволосую женщину. Она неуверенно говорила — обычные банальности мелкого разума.

— Так у тебя есть еще, ах ты, прелесть, дорогой мой, это же чудесно. Погляди на все это…

В руке у нее была горсть таблеток, и она глотала их, точно конфеты, радуясь, словно девочка под рождественской елкой.

— Где же ты раздобыл все это? Ладно, ладно, не хочешь говорить, не надо.

Занимался ли этим Филипп или же обезьяна украла все эти препараты для своих собственных целей? Он что, часто накачивал наркотиками рыжеволосых проституток?

Болтовня девушки затихла по мере того, как таблетки, оказывая свое действие, успокаивали ее, перенося в какой-то личный мир. Луис, не шевелясь, смотрел, как она начала раздеваться.

— Здесь… так… жарко.

Обезьяна наблюдала за ней, спиной к Луису. Какое выражение было на этом выбритом лице? Вожделение? Сомнение?

У девушки была прелестная грудь, хоть тело ее было слишком худым. Юная кожа была белой, соски — ярко-розовыми. Она закинула руки за голову и две совершенные полусферы при этом слегка напряглись и расплющились. Зверь протянул к ее телу огромную ладонь и нежно потрогал сосок, сжимая его в пальцах цвета сырого мяса. Девушка вздохнула.

— Мне… все снимать?

Обезьяна заворчала.

— Ты неразговорчив, верно?

Она стащила свою красную юбку. Теперь на ней ничего не было, кроме безделушек. Она, вытянувшись, легла на кровать, тело ее мерцало, она наслаждалась теплом комнаты, даже не потрудившись взглянуть на своего обожателя.

Под весом навалившегося на него тела Солеля, Луису вновь стало плохо. Его ноги онемели, а правая рука, прижатая к стенке шкафа, практически ничего не чувствовала, но он не осмеливался пошевелиться. Этот зверь был способен на все, он понимал это. Если он обнаружит его, что он тогда с ними сделает — с Луисом, с девушкой?

Теперь каждая часть его тела либо потеряла чувствительность, либо гудела от боли. Соскальзывающее тело Солеля, повисшее у него на плече, с каждым мигом казалось все тяжелее. Позвоночник его буквально вопил, шея и затылок болели так, словно их протыкали раскаленными иголками. Эта агония становилась невыносимой, он боялся, что умрет в этом странном укрытии, пока зверь будет заниматься любовью.

Девушка вздохнула, и Луис вновь посмотрел на кровать. Зверь просунул руку ей между ног, и девушка вздрогнула от этого проникновения.

— Да, о да, — повторяла она, пока ее любовник овладевал ею.

Это было уже слишком. В голове у Луиса все плыло. Это и есть смерть? Огни в голове, шум в ушах?

Он закрыл глаза, теряя любовников из виду, но шум все продолжался. Казалось, он будет длиться вечно, проникая ему в голову. Вздохи, смешки, повизгивания.

И наконец, полная тьма.

* * *

Луис очнулся на своей тайной дыбе, казалось, его тело перекорежено из-за ограниченного пространства шкафа. Он открыл глаза. Дверь его укрытия была распахнута, и обезьяна таращилась на него, ее рот кривился в попытке ухмылки. Она была обнажена, и ее тело было почти полностью выбрито. Между ключицами на его огромной грудной клетке сверкало маленькое золотое распятие. Луис сразу узнал эту драгоценность. Он купил ее для Филиппа на Елисейских Полях как раз перед войной. А теперь распятие угнездилось в пучке красно-оранжевых волос. Зверь протянул Луису руку, и тот автоматически ухватился за нее. Жесткая ладонь вытащила его из-под тела Солеля. Он не мог стоять прямо. Ноги у него подгибались, руки тряслись. Зверь поддерживал его. Испытывая головокружение, Луис поглядел вниз, в шкаф, где лежал Солель, скорчившись, точно ребенок в утробе, лицом к стене.

Зверь закрыл дверь шкафа, где лежал труп, и помог Луису сесть.

— Филипп? — Луис с трудом понял, что женщина была еще здесь, в постели, только что проснувшаяся после ночи любви.

— Филипп? Кто это? — Она шарила в поисках таблеток на столике рядом с кроватью. Зверь одним прыжком пересек комнату и выхватил их у нее из руки.

— О… Филипп… пожалуйста. Ты что, хочешь, чтобы я пошла и с этим? Я пойду, если хочешь. Только верни мне таблетки. — Она указала на Луиса. — Обычно-то я не хожу со стариками.

Обезьяна заворчала на нее. Выражение на лице девушки изменилось, словно она первый раз за все время начала догадываться, кто это был на саном деле. Но мысль была слишком сложной для ее одурманенного разума, и она оставила ее.

— Пожалуйста, Филипп, — прошептала она.

Луис глядел на обезьяну. Она взяла фотографию с каминной полки.

Ее темный ноготь показывал на изображение Луиса. Животное улыбнулось. Оно узнало Луиса даже при том, что сорок с лишним лет прошло, вытянув столько жизненных сил.

— Луис, — повторило животное, выговорив это слово довольно легко.

Старику было нечем блевать — у него был пустой желудок, а тело его слишком занемело, чтобы испытывать хоть какие-то чувства. Это был конец века, он должен быть готовым ко всему. Даже к тому, что его, как друг его друга, приветствует выбритый зверь, вроде того, что сейчас скалится перед ним. Зверь не сделает ему ничего плохого, он знал это. Возможно, Филипп рассказал животному об их совместной жизни, приучил тварь любить Катерину и самого Луиса точно так же, как животное обожало и Филиппа.

— Луис, — вновь сказал зверь и показал на женщину (которая теперь сидела с раздвинутыми ногами), предлагая ее для развлечения.

Луис покачал головой.

Туда-сюда, туда-сюда, частью — выдумка, частью — правда.

Вот уже до чего дошло: голая обезьяна предлагает ему человеческую женщину.

Это была последняя, помоги ему Боже, последняя глава той выдумки, которую начал дедушкин брат. От любви к убийству, обратно к любви. Любовь обезьяны к человеку. Он выдумал ее, увлекшись своими вымышленными героями, рациональными и рассудочными. Он заставил Филиппа превратить эту выдумку их утерянной молодости в правду. Именно его и нужно обвинять. Уж, конечно, не этого несчастного зверя, затерявшегося между джунглями и модными магазинами, не Филиппа, жаждущего вечной молодости, ни холодную Катерину, которая с сегодняшней ночи останется абсолютно одна. Это только он. Его преступление, его вина, его наказание.

Ноги его вновь обрели чувствительность, и он заковылял к двери.

— Так ты не остаешься? — спросила рыжеволосая женщина.

— Эта тварь… — он не мог заставить себя назвать животное.

— Ты имеешь в виду Филиппа?

— Его не зовут Филипп, — сказал Луис. — Он даже не человек.

— Думай как хочешь! — сказала она и пожала плечами.

За его спиной заговорила обезьяна, произнося его имя. Но на этот раз это были не ворчащие звуки, нет, животное с удивительной точностью воспроизводило все интонации Филиппа, лучше, чем любой попугай. Это был голос Филиппа — без изъянов.

— Луис, — сказало животное.

Оно не просило, оно требовало. Оно просто называло по имени, получая при этом удовольствие, как равный равного.

* * *

Прохожие, которые видели старика, влезшего на парапет моста Карусели, глазели на него, но никто не сделал попытки помешать его прыжку.

Он застыл там на миг, выпрямился и, перевалившись через перила, рухнул в ледяную воду.

Один или два человека перебежали на другую сторону моста, чтобы поглядеть, куда несет его течение. Он выплыл на поверхность, лицо его было бело-голубым и пустым, как у младенца. Потом что-то под водой зацепило его ноги и потащило на глубину. Густая вода сомкнулась над его головой и затихла.

— Кто это был? — спросил кто-то.

— Кто знает?

Был ясный день, последний зимний снег уже выпал, и к полудню должна была начаться оттепель. Птицы, возбужденные внезапным солнцем, кружились над Санкр-Кер. Париж начал разоблачаться, готовясь к весне, его девственно-белый наряд был слишком заношен, чтобы держаться долго.

Поздним утром молодая рыжеволосая женщина под руку с крупным неуклюжим мужчиной медленно поднялась по ступенькам Сакр-Кер. Солнце благословляло их. Колокола звонили.

Наступил новый день.

КНИГА III

Сын целлулоида

Барберио чувствовал себя не так уж плохо, хотя рана на бедре имела неприглядный вид, а в груди что-то хрипело и щелкало при каждом глубоком вдохе. Барберио улыбался: он на воле, это главное, и никто — слышите — никто больше не посмеет его посадить. Воздух свободы кружил ему голову, на все остальное было наплевать. Живым, в случае чего, он им не дастся. Если не повезет и его накроют копы, придется вставить дуло в рот и нажать на курок. Но обратно в клетку? Ни за что!

Когда вы взаперти, жизнь кажется слишком долгой. Невыносимо долгой. Этот урок заключенный Барберио усвоил уже через два месяца пребывания в тюрьме. Вереница однообразных до тошноты дней сводит с ума, и скоро вам начинает казаться, что лучше сдохнуть, чем продолжать существование в вонючей дыре, в которую вас забросила злая судьба и доблестное правосудие. Лучше тихо повеситься в камере ночью, чем встретить завтрашний день, такой же поганый, как сегодняшний. Новые сутки, новые 86400 секунд постылой жизни за решеткой…

Всем этим безрадостным перспективам Барберио предпочел побег.

Сперва на тюремном черном рынке он купил пистолет. Это стоило дорого, практически все, что у него было. Дальше все просто и тривиально. Самый тупой, но иногда самый надежный способ бежать: перелезть через стену. Не обошлось без Божьей помощи, это уж точно. Судьба была благосклонна в тот день к Барберио, и он удрал без проблем, если не считать ретивого пса, единственного преследователя.

А что же копы? Они проявили чудеса сообразительности, выискивая Барберио в тех местах, куда он никогда бы не сунулся, обвиняя его брата и сестренку в укрывательстве беглеца, хотя они даже не знали, что Барберио на свободе, а также вывесив бюллетени с его приметами: описание внешности до заключения, с весом на 20 фунтов больше нынешнего.

Все эти подробности Барберио узнал от Геральдины, дамы, за которой он ухаживал в старые добрыевремена. Она же перевязала ему ногу и дала бутылочку крепкого успокоительного согревающего напитка. Барберио получил свою долю симпатии и сочувствия и продолжал путь, уповая на идиотизм полисменов и всемогущество того Бога, который помогал ему до сих пор.

Он называл этого Бога Синг-Синг, представляя его в виде толстого малого с улыбкой от уха до уха, с куском салями высшего качества в одной руке и чашкой крепкого кофе в другой. Он был похож на полное брюхо и пах, как пахло у мамочки в те далекие годы, когда мамочка еще была в своем уме и Барберио был ее гордостью и любимчиком.

К сожалению, Синг-Синг однажды отвернулся, оставив своего подопечного на произвол судьбы. Один не в меру сообразительный коп, увидев Барберио на скамейке в тенистой аллее, признал в нем разыскиваемого преступника из бюллетеня. Этот щенок (копу было не больше двадцати пяти) явно метил в герои. Он был слишком туп, чтобы поступить так, как следует поступать в подобных случаях: спокойно пойти своим путем и дать Барберио пойти своим. Но коп с довольной физиономией направился к своей потенциальной жертве.

У Барберио не было выхода. Он выстрелил.

Полисмен успел сделать ответный выстрел. К счастью, Синг-Синг вновь обрел прежнюю бдительность, и пуля, предназначавшаяся для сердца Барберио, ранила в ногу. Коп, очевидно, не имевший столь высокого покровителя в небесах, получил пулю в лоб. Несостоявшийся герой упал на землю в лужу собственной крови, а Барберио пошел прочь, чертыхаясь и искренне сожалея о содеянном. Ему никогда раньше не приходилось стрелять в человека. Коп — скверное начало.

К счастью, Синг-Синг по-прежнему хранил его. Пуля в ноге причиняла боль, но кровь была остановлена, а ликер творил просто чудеса, обезболивая. И вот полдня спустя он здесь — усталый, но живой. Он прошел невредимый через город, нашпигованный полисменами так густо, что казалось просто невероятным остаться незамеченным. Теперь все, чего можно было просить у своего покровителя, — тихое местечко, где можно было бы спокойно отдохнуть. Недолго, просто перевести дыхание и обдумать дальнейшие действия. Час-другой сна, впрочем, тоже не помешает.

Что скверно, ужасно болел живот. Мучительная тянущая боль, которая все возрастала, становилась все невыносимее на протяжении этих дней. Стоит немного отдохнуть, затем позвонить Геральдине, и пусть она уговорит врача осмотреть Барберио. Он планировал смотаться из города до полуночи, но теперь начал сомневаться в принятом решении. Лучше будет пересидеть где-нибудь в эту ночь и большую часть следующего дня. А затем, когда пулю извлекут из ноги, и запас силы восстановится, он покинет город, только его и видели.

Черт, но живот болел все сильнее. Барберио предполагал, что это язва — следствие кошмарного питания в тюрьме. От этих убогих помоев, которые там принято было называть пищей, многие ребята страдали желудком и кишечником. Нескольких дней на диете из пиццы и пива, подумал Барберио, и все будет о'кей.

Слова «рак» не было в его лексиконе. И уж тем более не думал Барберио об этой болезни применительно к нему самому. Это естественно для человека с пистолетом в кармане и пулей в ноге, скрывающегося от преследования. Как естественно для быка, идущего на бойню, не задумываться о какой-нибудь трещинке на копыте. И тем не менее боль, которая мучила Барберио, была вызвана раковой опухолью.

Участок земли за Домом Кино был некогда рестораном. Но три года назад здесь был пожар, все сгорело, и с тех пор земля не расчищалась. Никто не проявлял особого интереса к этой территории, ни у кого не возникало желания что-нибудь здесь отстроить. Когда-то местечко было шумным и многолюдным, но было это давно, в шестидесятые годы. На протяжении полутора десятилетий кинотеатры, бары и рестораны переживали буйный расцвет. Затем наступил неминуемый спад, владельцы стали понемногу прикрывать свои заведения. Все меньше посетителей заходило вечером в кинотеатр, но он не закрылся, оставшись как бы напоминанием о тех далеких временах, когда развлечения были куда более невинными, чем теперь, а обстановка в городе более мирной и спокойной.

Джунгли из ржавых проводов и полусгнивших лесов на задворках Дома Кино устраивали Барберио как нельзя лучше.

Нога его ужасно болела, усталость просто валила с ног, да и желудок не оставлял в покое. Надо бы прикончить бутылку, завалиться часов на несколько поспать и подумать насчет Геральдины.

Повсюду шныряло множество кошек. Они кишели тут и там в густых зарослях травы и разбежались при появлении Барберио, который расчистил место для отдыха, отбросив прочь несколько гнилых досок. Все вокруг было завалено дерьмом, кошачьим и человечьим, остатками старых костров, консервными банками. Но Барберио устраивало даже такое убежище.

Барберио прислонился к стене и излил на землю остатки завтрака вперемешку с ликером. Через некоторое время рвотные судороги прекратились, и он устало вытер рукой лоб. В нескольких шагах стояла хибарка, сооруженная из балок, полуобгоревших досок и ржавых железных листов, наверное, когда-то служившая для детских игр. Великолепно, подумал Барберио, убежище в убежище, что может быть лучше.

Синг-Синг улыбался ему во все тридцать два зуба.

Слегка постанывая (живот действительно чертовски болел), Барберио прошел несколько шагов, нащупал вход в хижину и протиснулся внутрь.

Он явно не был первым, кто использовал это место для ночлега. Под левой рукой, которой он оперся на землю, что-то подозрительно чавкнуло. Очевидно, дерьмо. Звякнули осколки стекла. Вонь стояла такая, будто рядом проходили канализационные трубы. Паршивенькое, конечно, пристанище, но ничего не поделаешь. Безопаснее, чем на улице. Барберио сел поудобнее, привалился спиной к стене и глубоко вздохнул.

Казалось, все тревоги и страхи дня отступили, но не прошло и минуты, как тишину разорвал вой полицейской сирены. Звук приближался. От ощущения покоя и безопасности не осталось и следа. Они убьют его, Барберио это знал, чувствовал каждой клеточкой своего измученного тела. Полисмены просто играли с ним, позволяя чувствовать себя на свободе, а на самом деле неотрывно следили за каждым его движением, кружа рядом с ним как акулы. И никакой надежды нет. Он убил полисмена, Боже, что с ним теперь сделают. Копы не слишком церемонятся с тем, кто поднял руку на их товарища.

Синг-Синг, что будем делать? Не надо смотреть так удивленно. Ситуация непредвиденная, да, но можно попробовать из нее выбраться.

Несколько долгих секунд Барберио решительно ничего не приходило в голову. Затем перед его взором физиономия Бога растянулась в многообещающей ухмылке, и Барберио ощутил, как что-то давит его в спину. Дверные петли! Он опирался о дверь и сам этого не замечал.

Преодолевая боль, он поднялся и стал негнущимися пальцами ощупывать ржавое железо. Небольшое вентиляционное отверстие позволяло ощупать внутреннюю поверхность двери. Что бы это могло быть? Чья-то кухня, или потайной ход — какая к черту разница. Внутри всегда безопаснее, чем снаружи.

Это первый урок, который усваивает каждый ребенок, покидающий утробу матери. Барберио слышал все приближающийся вой сирены. Этот проклятый звук заставлял его сердце учащенно биться, а кожу покрываться гусиными мурашками.

Его пальцы шарили в поисках замка, и через секунду Барберио ругнулся. Замок, конечно, был. Огромный, старый, покрытый ржавчиной и пылью.

Ну же, Синг-Синг, придумай что-нибудь, заклинал Барберио. Сделай так, чтобы я вошел, дай мне еще одну передышку, и ты обретешь вечного поклонника.

Барберио толкнул замок, но безрезультатно. То ли замок был слишком крепким, то ли руки так ослабли. А скорее всего, то и другое одновременно.

Полисмены были уже совсем рядом. Проклятый звук врывался в уши Барберио. Сердце его, казалось, готово выпрыгнуть из груди.

Он выхватил из кармана пистолет и попытался использовать его в качестве лома. Рукоятка была слишком короткой и не обеспечивала нужной силы удара, и Барберио уже было отчаялся, когда проклятая штуковина крякнула и поддалась. Замок упал, осыпав все вокруг толстым слоем ржавой пыли. Барберио вытер лицо, едва сдерживая победный вопль.

Теперь забраться внутрь, сбежать из этого кошмарного мира. Барберио вцепился пальцами в отверстие и потянул на себя. Дикая боль пронзила его желудок и кишечник, отдаваясь даже в ноге. Открывайся, черт тебя возьми, думал Барберио, скорее, иначе будет поздно!

Дверь со скрипом отворилась.

Барберио, от неожиданности пошатнувшись, повалился на спину, опять угодив рукой в дерьмо, но тут же вскочил. Он пристально вглядывался в темноту по другую сторону двери, стараясь хоть что-нибудь различить.

Пусть теперь эти ублюдки меня поищут, торжествующе подумал он, я нашел себе теплую норку, где можно от них укрыться. Внутри, и правда, было тепло, даже жарко, судя по горячему воздуху, который исходил от приоткрытой двери. Похоже, помещением давно не пользовались: воздух был довольно затхлый.

Затекшая нога тупо ныла, когда Барберио протискивался через дверь в зияющую черноту неизвестности. Как только Барберио оказался внутри, звук сирены замер невдалеке. Они остановились где-то за углом. Скоро, очень скоро послышатся тяжелые шаги служителей закона.

Онемевшая нога едва чувствовалась, болталась, как кусок мяса, ступня казалась разбухшей, размером с дыню. Барберио захлопнул за собой дверь. Он ощущал какую-то детскую радость: как если бы, убегая в игре от погони, он смог перепрыгнуть через канаву и убрать мостик. Ему как-то не приходило в голову, что копы могут открыть дверь и спокойно последовать за ним. Метод страуса: если я не вижу преследователей, то и они не видят меня.

Но даже если копы и заглянули на задворки Дома Кино, Барберио их не услышал. А может быть, машина подъехала просто для того, чтобы подобрать с тротуара какого-нибудь несчастного панка. Вот и замечательно, здесь в любом случае можно неплохо отдохнуть.

Однако, что было самое интересное, воздух здесь был не так уж и плох. Он вовсе не напоминал удушливую застойную атмосферу чердака или подвальной каморки, напротив, он был живым. Не свежим, конечно, этого сказать нельзя: пахло старостью и пылью, и не было ни малейшего дуновения, никакого сквозняка. Но казалось, что все вокруг пронизано некими вибрациями. У Барберио шумело в ушах, по коже пробежали мурашки. Нечто, содержащееся в воздухе, проникало в Барберио, щекотало ему ноздри, словно окатывало холодным душем, и в голове вдруг стали неизвестно откуда появляться странные картины. Барберио больше не чувствовал боли в желудке и затекшей ноге. Или же он просто не обращал внимание ни на что, кроме своих видений. Он был переполнен картинками: танцующие девчонки и целующиеся парочки, прощание на вокзалах, темные старинные особняки, комедианты, ковбои и рыцари, морские приключения — события и лица, с которыми он никогда не имел дела в реальной жизни. Да и миллиона жизней на все это не хватило бы. И все же Барберио ощущал волнующую реальность образов. Ему хотелось плакать над сценами прощаний, в то же время смеяться над комедиями, переживать за смелых ковбоев и наслаждаться улыбками прекрасных женщин.

Где он находился? Барберио, с трудом отгоняя от себя видения, попытался различить что-нибудь в полумраке. Он стоял в закутке шириной чуть более четырех футов, но довольно длинном. За его спиной была металлическая пыльная дверь, впереди — стена, через трещины в которой пробивался мерцающий свет. Барберио слышал голоса, раздающиеся из-за стены. Очевидно, с другой ее стороны был экран, на котором шел сейчас последний вечерний фильм. Это был «Сатирикон» Феллини, впрочем, Барберио едва ли узнал бы эту картину. Он не только никогда не смотрел фильм, но даже и не слышал о Феллини. Барберио предпочитал морские приключения, боевики, а главное — фильмы с танцующими девочками. Что угодно с танцующими девочками.

Хотя он находился в помещении абсолютно один, он вдруг ощутил странную вещь: казалось, тысячи глаз смотрят сейчас на Барберио. Это было необыкновенное, никогда прежде не испытываемое им чувство. Оно было достаточно приятно. Множество глаз внимательно следили за ним, иногда смеясь, иногда плача, а чаще просто неотрывно следуя за каждым его шагом.

Барберио ничего не мог понять в происходящем. Он утратил ощущение реальности, перестал понимать где он и что с ним. Он не чувствовал своего тела, больная нога больше не беспокоила, словно ее и вовсе не было. Барберио, к сожалению (или, возможно, к счастью), не знал, что рана его открылась, кровотечение не прекращается и такая потеря крови грозит ему смертью.

Около получаса спустя, когда на экране шли заключительные кадры «Сатирикона», Барберио скончался в темном узком закутке между обратной стороной экрана и стеной кинотеатра.

В помещении Дома Кино раньше была церковь Евангелистов. Если бы Барберио, умирая, поднял взгляд, то смог бы увидеть совершенно неуместную в кинотеатре фреску, являющую явление Святого Духа, и отошел бы в мир иной очищенным и просветленным. Но Барберио умирал, созерцая танцующих девочек. Возможно, так было лучше для него.

Стена, через которую пробивался тусклый свет, падающий на бездыханное уже тело, на самом деле была просто перегородкой и предназначалась для того, чтобы закрыть фреску от любопытных глаз. Довольно мудрое решение; по крайней мере, лучше, чем заштукатуривать фреску или выставлять ее на всеобщее обозрение. Возможно, человек, который занимался оборудованием помещения, втайне подозревал, что жанр кино вскоре отомрет, лопнет как мыльный пузырь. Тогда можно будет сломать новую перегородку, и вновь в этом доме воцарится культ Господа, а не Софи Лорен.

Но этого не произошло. Мыльный пузырь не лопнул, некоторые сеансы приносили недурные кассовые сборы, и о помещении, в котором умер Барберио, было позабыто. Никто просто не знал о его существовании. И если бы бедняга Барберио обыскал все строения города с чердака до подвала, нигде не нашел бы он места более укромного и безопасного.

Однако на протяжении уже пятидесяти лет воздух в этом помещении жил своей жизнью. Он впитывал в себя вибрации, исходящие от экрана, и тысячи, десятки тысяч глаз посылали свою энергию этому резервуару. Полвека продолжались сеансы в кинотеатре, бушевали страсти, и воздух впитывал в себя человеческие симпатии и антипатии. Он проникался этой энергией, переполнялся ею, был заряжен уже до предела. Очевидной была необходимость какого либо взрыва. Не хватало только катализатора…

Им стали раковые клетки Барберио.

* * *

После двадцатиминутного ожидания в душном фойе девчонка в желтом платье выглядела весьма взволнованной. Было почти три часа утра, уже закончились ночные сеансы.

Восемь месяцев прошло с тех пор, как Барберио умер в душном закутке за экраном, восемь долгих месяцев жизнь шла своим чередом. Кинотеатр хотя и не процветал, но ночные сеансы по пятницам и субботам всегда давали хороший кассовый сбор. Сегодня демонстрировались два вестерна. Девочка в желтом платье не была похожа на поклонницу Иствуда. Как считала Берди, вестерн — не женский жанр. Возможно, девушка пришла сюда за неимением лучшего. Бог ее знает.

— Чем могу помочь? — участливо спросила Берди.

Девчонка вздрогнула и взглянула на нее хмуро и недоверчиво.

— Я жду своего приятеля, — произнесла она.

— Вы его потеряли?

— Он пошел в уборную и до сих пор не вернулся.

— А не был ли он… гм… не было ли ему плохо?

— Нет-нет, — быстро произнесла девчонка, отметая все сомнения в трезвости своего друга.

— Я пошлю кого-нибудь поискать его, — сообщила Берди.

Было уже поздно, она жутко устала за сегодняшний день и была сейчас как выжатый лимон. Идея провести здесь еще полчаса была не слишком привлекательной. Берди хотела домой. В теплый душ и спать, просто спать. В тридцать четыре пора перестать думать о каком-либо сексе. Кровать только для мирного сна, особенно для таких толстушек.

Берди толкнула дверь в зал и почувствовала тошнотворный запах пота, воздушной кукурузы и сигарет. Здесь было на несколько градусов жарче, чем в фойе.

— Рики!

Рики закрывал выход из кинотеатра.

— Проклятая вонь почти исчезла, — сообщил он.

— Хорошо.

Несколько месяцев тому назад в кинотеатре, в районе экрана, почему-то чувствовалась странная вонь.

— Уже все нормально, — повторил Рики.

— Не мог бы ты мне помочь?

— А что нужно?

Он медленно побрел навстречу по проходу между кресел, позвякивая ключами. Сегодня он был в футболке с надписью «Умереть молодым».

— Что случилось?

— Девочка потеряла своего друга. Говорит, что тот пошел в сортир и не вернулся.

— В сортир?

— Да. Посмотри, пожалуйста. Тебя это не слишком затруднит?

Рики изобразил на лице некое подобие вежливой улыбки. Они находились сейчас в натянутых отношениях. Слишком много времени, проведенного вместе, — не лучшее средство для симпатии. Поднадоели друг другу уже изрядно. К тому же Верди сделала несколько весьма язвительных замечаний относительно знакомств Рики. Кое-где она попала в больную точку, и он не мог не ответить рядом скверных высказываний со своей стороны. Более трех недель они дулись друг на друга и вовсе не разговаривали, а теперь наступило перемирие. Сейчас было принято здороваться и обмениваться парой деловых фраз, не более.

Рики нехотя побрел обратно по пыльной ковровой дорожке к выходу, рядом с которым находилась дверь в туалет, по дороге поднимая сиденья кресел. Когда-то зал был недурно оборудован, и кресла эти знали лучшие времена. Теперь же их стоило, и уже давно, сменить. Или хотя бы сделать новую обивку. Четыре соседних кресла в шестом ряду уже не могла спасти никакая починка, их можно было только выкинуть. Рики заметил новую поломку в третьем ряду. Какой-то ублюдочный подросток, которому наскучило кино и его девчонка, не нашел ничего лучшего, как разворотить сиденье. Впрочем, лет несколько назад Рики сам проделывал такого рода штучки, считая их акцией протеста против бесчеловечного буржуазного общества вообще и капиталистов, содержащих кинотеатр, в частности. Да, в те времена он натворил немало глупостей…

Берди наблюдала, как он приоткрывает дверь мужского туалета, просовывает голову внутрь, затем входит. Рики ухитрится и здесь разыграть комедию, улыбаясь, подумала она. Если честно, когда-то у нее была симпатия к этому человеку. Около полугода назад худощавые юноши с тонкими носами и энциклопедической образованностью были в ее вкусе. Теперь она смотрела на давешний объект своих желаний другими глазами. В общем-то, ничего из себя не представляющий человек без цели, без пути, без какого-либо смысла существования. Теоретик бисексуальности, практик марихуаны и «колес», пацифист. Ничего нового, ничего интересного.

Берди подождала несколько секунд, наблюдая за дверью туалета. Затем решила вернуться в фойе, чтобы взглянуть, как там девчонка. Все было о'кей. Прислонясь к перилам, девочка неумело затягивалась сигаретой, как плохая актриса, изображающая нервозное ожидание. Она почесывала ногу, задирая при этом и без того короткое платье.

— И что? — спросила она.

— Менеджер пошел искать твоего парня… как его зовут, кстати?

— Дин.

— Все будет нормально.

— Спасибо.

На стройных ножках девочки кое-где виднелись красные прыщи, которые она чесала. Этим портился весь эффект от ее внешности.

— Аллергия, — пояснила она. — Когда я нервничаю, все время что-нибудь выскакивает.

— Да, неприятно.

— Дин сбежал, это точно, сбежал, как только я отвернулась. Он всегда так поступает. Ему плевать на всех окружающих.

Берди видела, что ее собеседница едва сдерживает слезы. Только не это. Берди не знала, как справляться с плачущими девчонками, никогда не умела улаживать такого рода эксцессы. Пусть лучше скандалы, крики, шум. Но только не слезы.

— Все будет хорошо, — только и смогла произнести она, чтобы предотвратить рыдания.

— Не будет, никогда не будет, — покачала головой девочка. — Вы просто не знаете его. Он ублюдок, грязный, мерзкий ублюдок. Никогда не задумывается о том, что он делает.

Она бросила на пол недокуренную сигарету и стала втаптывать ее в пол носком туфли, ожесточенно давя пепел.

— Все мужики такие, да?

И девочка посмотрела на Берди с детским простодушием и наивностью. Ей было не больше семнадцати, пожалуй, даже меньше. Макияж был нанесен мастерски, но тушь слегка размазалась, и тени под глазами свидетельствовали об усталости.

— Да, к сожалению, одинаковые.

Берди говорила с позиций своего многолетнего горького опыта. Она вдруг подумала, что никогда не была столь привлекательной, как эта усталая нимфетка. Слишком маленькие глаза, невыносимо толстые руки… Надо быть честной с собой, не только руки, вся невыносимо толстая. Но руки — самая портящая деталь, как считала Берди. Есть мужчины, и очень многие, которые любят женщин с огромным бюстом; некоторым нравятся необъятные задницы; но едва ли найдется хоть один чудак, который прельстится на большие женские руки. Всем хочется обхватывать двумя пальцами запястье своей подруги. Запястье же Берди обхватить было более чем сложно… Точнее сказать, не без злорадства констатировала она, наблюдается полное их отсутствие. Громадные ладони переходят в жирные предплечья и чудовищные плечи. Это не может не отпугнуть любого психически нормального человека. Конечно, это была лишь одна из причин. Берди всегда была оригинальна и самостоятельна, а это не самые удобные качества для женщины. Но сама она привыкла считать, что неудачи на личном фронте вызваны толстыми руками: так удобнее.

А девочка, стоявшая перед ней, была стройной и свежей, и запястья ее были тоненькими и хрупкими, будто стеклянными.

— Как тебя зовут? — спросила Берди.

— Линди Ли.

— Не волнуйся, Линди, сейчас все уладится.

* * *

Рики подумал, что он не в своем уме. Место, куда он попал, мужским туалетом никак не являлось. Закралась мысль: а не схожу ли я с ума?

Он стоял на главной улице небольшого городка, который видел перед этим в двух сотнях вестернов. Начинался ураган, полевая буря принудила его сощурить глаза. Все вокруг было в песке и пыли. Сквозь воронки и пылевые завесы в охристо-сером воздухе можно было разглядеть Склад, Контору Шерифа и Салун. Они стояли там, где по логике вещей обязаны были располагаться туалетные кабинки. Сухая трава, вырванная с корнем порывами ветра, носилась в горячем воздухе. Земля под его ногами была явно песчаной почвой прерий; по крайней мере, менее всего было похоже, что он стоит на кафеле. Ни следа чего-либо, хоть отдаленно напоминающего сортир кинотеатра.

Рики взглянул направо, туда, где дальние дома улицы были едва различимы в желтой дымке. Конечно, все это было ложью: перспектива, старые домишки, песок под ногами и в воздухе. Все это было бредом. Возможно, если Рики начнет концентрироваться и как следует сосредоточится на том, чтобы вернуться в реальность, мираж исчезнет. Или же будет возможно разобраться в его природе: какие-то сложные световые эффекты, или черт знает что еще. Но хотя он концентрировался как никогда раньше, успеха достичь не удалось. Иллюзия не хотела раскрывать свою истинную сущность и обладала всеми свойствами реальности.

Ветер усилился. Где-то хлопнула дверь склада, со скрипом отворилась и захлопнулась вновь. Донесся еле уловимый запах навоза. Эффект был великолепен; проклятое наваждение затрагивало все органы чувств. Рики испытал восхищение, он мог бы искренно поздравить создателя этой игрушки, кто бы он ни был. Однако настала пора возвращаться в реальный мир.

Он повернулся к выходу и обомлел: дверь из туалета исчезла за песчаной завесой, исчезла абсолютно, будто и вовсе не существовала! Внезапно Рики почувствовал себя очень неуютно.

Дверь склада продолжала хлопать под порывами ветра. Голоса, едва слышные сквозь завывания усиливающейся бури, перекликались вдалеке. Где сейчас Салун, где Контора Шерифа? Все исчезло во мгле. Рики ощутил давно забытое, но знакомое по воспоминаниям раннего детства чувство:

панический страх оттого, что потерял руку взрослого. Только на этот раз в роли взрослого выступал его здравый смысл.

Где-то слева прозвучал выстрел, слегка приглушенный звуками бури, и Рики явственно услышал, как что-то просвистело рядом с его ухом, а затем почувствовал резкую боль. Он поднес руку, чтобы потрогать мочку уха: рука коснулась чего-то влажного и теплого. Рики обалдело смотрел на пальцы и не верил, что это кровь, настоящая кровь. Кусок уха был оторван, мочка сильно кровоточила. Либо кто-то всерьез хотел размозжить ему череп и промахнулся, либо это все — идиотская шутка, заходящая слишком далеко.

— Эй, люди! — крикнул Рики в никуда, во вздымающийся песок, в надежде локализовать агрессора. Ответа не последовало. Вокруг была лишь буря, порывы горячего ветра, высушенный под палящим солнцем сорняк… стрелявший мог находиться в двух шагах и, притаившись, ждать неосторожного шага жертвы, чтобы выстрелить вновь.

— Мне это все не нравится, — неуверенно, хотя и громко произнес Рики, смутно надеясь, что реальный мир сможет услышать его и придет на помощь. Никакой реакции. Он порылся в карманах, рассчитывая отыскать завалявшиеся «колеса», что могло бы несколько исправить его критическое положение. По крайней мере, хоть настроение поднять. Но не нашлось даже паршивого циклодола, ничего вообще, что случалось нечасто. Рики почувствовал себя голым и беззащитным.

Прогремел второй выстрел. На этот раз Рики не слышал свиста, и он подумал, что убит наповал. Но отсутствие боли и крови опровергло эти опасения.

Затем хлопнула дверь Салуна, и совсем рядом послышался человеческий стон. В кружащемся мареве на секунду образовался просвет. Рики показалось (но ручаться он не мог), что из дверей, спотыкаясь, вывалился юноша, оставляя позади себя комнату с крепкими деревянными столами, за которыми потягивают виски ковбои… Прежде чем удалось разглядеть подробности, просвет исчез, и все вновь покрылось песчаным вихрем, и вдруг… Юноша оказался совсем рядом, уже мертвый, с посиневшими губами, он медленно падал прямо Рики на руки. Одет он был не как персонаж этого фильма: под жакетом в стиле пятидесятых была футболка с улыбающейся мордашкой Микки-Мауса.

Из левого глаза Микки текла кровь. Пуля безошибочно нашла сердце жертвы.

Мальчишка приоткрыл глаза и спросил слабеющим голосом:

— Что, черт возьми, происходит? — и испустил дыхание.

Рики тупо уставился в лицо юноши. Тот уже отошел в лучший мир, и вес его тела становился слишком велик: особенность покойников, которую Рики никогда не мог понять. Не оставалось ничего, кроме как опустить труп на землю. На мгновение, когда тело мальчика коснулось пыли, показалось, что под ним смутно виднеются кафельные плитки. Однако через секунду все исчезло в поднявшейся с земли пыли, и Рики вновь стоял на главной улице ублюдского города с трупом у ног.

Его охватило вдруг лихорадочное возбуждение, руки и ноги тряслись, зубы стучали. Он ощутил сильнейшее желание помочиться, и внезапно теплая струйка потекла по ноге. Стоп, этого еще не хватало. Где-то здесь, если убрать все эти чертовы галлюцинации, должна быть кабинка, думал Рики, пытаясь как-то успокоиться. В ней стены с облезлой штукатуркой, испещренные неприличными рисунками, номерами телефонов сексуально озабоченных юнцов и обычными в таких местах скабрезностями. А также смывной бачок и коробка для туалетной бумаги, где бумаги вовсе нет, и старое сломанное сиденье. А также запах мочи и хлорки. Найди все это, заклинал себя Рики, найди хоть что-нибудь реальное среди всего этого бреда, иначе твой разум окончательно замутнит материализованный бред.

Если исходить из того, что Салун и Склад могут находиться на месте туалетных кабинок, то другие кабинки расположены сзади него. Итак, заключил Рики, сделай шаг назад. В любом случае, хуже не будет. Да и что может быть хуже, чем стоять посреди иллюзорного мира и ждать, пока кто-то придет на помощь? Или пока тебя подстрелят, как куропатку…

Два шага, два осторожных шага. Только воздух, пыль в лицо и песок под ногами. Однако третий шаг — Боже, неужели — принес желаемый результат: Рики уперся рукой в холодную кафельную стену. Он невольно издал радостный вопль. Это, вне всякого сомнения, был писсуар, и найти его в этом безумном мире было не менее приятно, чем жемчужное зерно в куче навоза. Запах хлорки и испражнений казался божественным ароматом.

Рики провел еще раз рукой по облупленной стене, чтобы удостовериться, что он не обманулся, затем расстегнул штаны и стал освобождать мочевой пузырь от остатков содержимого. Черт, неужели он победил, неужели кошмар рассеялся? Если теперь он повернется, то не увидит ни трупа, ни пыльной бури, ни складов и конюшен… Несомненно, все это было вызвано какой-то долбаной химией. Он на днях, возможно, передозировал рододорма или еще чего-нибудь, и вещество бродит по его телу, творя вот такие мерзкие штучки. Когда Рики закончил размышлять на эту тему и собрался застегнуть штаны, сзади послышался голос героя вестерна:

— Ты решил поссать на моей улице, парень?

Это был Джон Уэйн — его характерный голос с ленцой и проглатыванием конечных согласных. Рики был не в силах повернуть голову. Сейчас он будет прострелен насквозь. Это чувствовалось в самой манере говорить, присущей Джону: эта легкая растяжка слов, скрытая агрессия, угрожающие интонации невинного, казалось бы, вопроса. Ковбой был вооружен, а все, что было в руках у Рики — его член; против пистолета защита, прямо скажем, слабая. Рики застегнул штаны, затем медленно поднял руки. Впереди медленно таяла в воздухе, заволакиваясь пеленой, туалетная стена. Слышались завывания бури. Кровь из раненого уха капала на землю.

— Послушай, парень, сейчас ты снимешь свой ремень с кобурой и положишь на землю. Все ясно?

— Да.

— Делай это медленно, тихо и аккуратно, а потом опять поднимешь руки.

Медленно, как было приказано, Рики отстегнул ремень, вынул его из джинсов и бросил на пол. Ключи должны были зазвенеть, упав на кафель. Рики надеялся из последних сил, что это произойдет и реальность вновь обретет свою власть. Ничего подобного. Звук был приглушенным, будто ключи действительно упали на песок.

— Замечательно, — сказал Уэйн. — Ты начинаешь кое-что понимать. Что ты теперь мне скажешь?

— Я извиняюсь, — неуверенно произнес Рики.

— Извиняешься?

— Ну да…

— Не думаю, что ты так просто отделаешься.

— Но это какая-то ошибка…

— Ничего не знаю, от вас, приезжих, вечно одни неприятности. Чего стоит этот мальчишка, который, спустив штаны по самые щиколотки, гадил в Салуне! Где вас, сукиных сынов, учили такому поведению? Чему вас учили в ваших долбаных школах?

— Я, право же, не знаю, как объясниться…

— Не стоит труда. Ты вместе с мальчишкой?

— Если можно так сказать.

— Не говори загадками!

Рики почувствовал, как холодный ствол пистолета уперся ему между лопаток, и Джон продолжал:

— С ребенком или без него?

— Да, это значит…

— Твои слова ничего не значат здесь, на моей территории. Как и твоя жизнь, запомни.

Он отстранился:

— А теперь, парень, ты повернешься, и мы посмотрим, что у тебя внутри.

Рики видел раньше эту сцену. Человек поворачивается, и Уэйн стреляет. Никаких дебатов, ни минуты на обсуждение этичности происходящего; пуля, как всегда, более права, чем словесные аргументы.

— Поворачивайся, я сказал.

Медленно, очень медленно Рики обернулся к герою вестерна. Перед ним стоял вполне реальный человек — или столь же великолепно, как все остальное здесь, — исполненная иллюзия. Уэйн среднего периода, еще тех времен, когда он не приобрел брюшко и нездоровый цвет лица. Старый добрый Уэйн, весь в пыли после долгих путешествий, глаза сощурены от пристального вглядывания в горизонт. Рики никогда не любил вестерны. Он ненавидел стреляющие орудия, возвеличивание грязи и дешевый героизм. Его поколение засовывало цветы в жерла танков и призывало заниматься любовью вместо войны; Рики и до сих пор не изменил убеждений.

Лицо человека, стоявшего перед ним, бескомпромиссное, псевдомужественное, не слишком обезображенное интеллектом, как бы вбирало в себя всю официальную ложь о доблести американских военных, о справедливости силы, о гуманизме суровых людей. Рики ненавидел это лицо; руки его непроизвольно сжимались для удара.

Черт возьми, если этот актер, кто бы он ни был, намерен пристрелить Рики, что мешает последнему хотя бы вмазать напоследок ублюдку по физиономии? Импульсивно, не успев ничего толком сообразить, Рики сжал кулак и резко выбросил его вперед. Костяшки пальцев встретили на своем пути подбородок Уэйна. Актер оказался более медлительным, чем персонаж на экране. Он пропустил удар, и Рики получил возможность выбить пистолет из рук противника. Он закрепил свою победу серией ударов по корпусу, какие видел в кино. Вид со стороны, наверное, был захватывающий.

Ковбой, хотя и более крупный и крепко сбитый, чем Рики, не устоял перед натиском. Он покачнулся и отступил, запутавшись шпорами в волосах мертвого юноши, споткнулся о тело и упал.

Рики, видя перед собой поверженного мерзавца, ощутил незнакомое прежде почти физическое ликование. Боже, ведь он только что одолел самого крутого в мире ковбоя. Победа пьянила, и Рики едва сдерживал радостный вопль.

Буря усиливалась. Уэйн все еще валялся на земле, утирая кровь с разбитого носа и губы.

— Вставай, — приказал Рики решительным голосом, стараясь не упустить с таким трудом добытое преимущество.

Уэйн усмехнулся.

— Неплохо, сынок, — заметил он, потирая подбородок, — из тебя получится настоящий мужчина.

Буря шумела вокруг, песок летел в глаза и уши Рики, кружил в воздухе, скрывал сплошной пеленой от глаз тело Уэйна. Внезапно Рики перестал видеть перед собой ковбоя. Перед ним было нечто, что одновременно являлось и не являлось Уэйном. Странная форма, в которой угадывалось нечто совершенно нечеловеческое…

Пыль залепила глаза Рики. Он отступил на несколько шагов, совершенно потрясенный. Ветер хлестал в лицо, гнал, шумел в ушах, внезапно Рики увидел дверь, и руки его уперлись в стену. Это был выход, о Боже, это было спасение!

Оказавшись в тишине и безопасности кинотеатра, Рики всхлипнул и устало опустился на пол, все еще не веря в то, что выбрался живым.

* * *

В фойе Линди Ли рассказывала Берди, почему она не любит фильмы.

— Дин любит кино про ковбоев. Мне все это не нравится. Не знаю, вежливо ли говорить это вам…

— Конечно.

— Но я действительно не в восторге от всех этих фильмов. У вас, наверное, все иначе. Вы ведь здесь работаете.

— Мне тоже нравится далеко не все.

— Да, правда?

Девочка выглядела изумленной. Многое в этом мире, похоже, изумляло ее.

— А я вот, знаете, люблю кино про животных.

— Про животных?

— Ну да, их жизнь и всякое такое прочее.

Берди с самого начала поняла, что оратор из девчонки никудышный, но, несмотря на некоторую косноязычность, Линди Ли была очень и очень мила.

— Интересно, что их там задержало? — нахмурилась Линди.

Рики отсутствовал несколько минут, если судить по реальному времени, но в кино время имеет обыкновение течь по своим законам.

— Пойду взгляну, — сказала Берди.

— Он ушел без меня, точно, это точно, — в который раз повторила девочка.

— Не расстраивайся, сейчас все выясним.

— Спасибо.

— Все будет хорошо.

Берди слегка притронулась к тонкому запястью девушки и двинулась прочь. Оставшись одна, Линди вздохнула. Дин был не первым мальчиком, который ее бросал. Ей не всегда везло с приятелями. Но сейчас, если честно, она была не слишком расстроена. Линди имела свои представления о том, с кем и как серьезно ей надлежит общаться. Дин не был человеком, с которым стоило поддерживать длительные отношения. От его волос и рук несло дизельным топливом, он был небогат и имел скверные манеры. Ну и черт с ним; как говорит в таких случаях маменька, не последняя рыбка в море.

Линди изучала расписание фильмов на следующую неделю, когда какой-то стук сзади заставил ее обернуться. Посреди фойе сидел толстенький серый кролик. Шерсть кое-где вылезла, и была видна нежная розовая кожица. Зверушка смотрела на Линди.

— Привет, — улыбнулась девочка.

Кролик начал вылизывать шкурку, потешно переставляя лапки и быстро шевеля ноздрями.

Линди любила животных. Единственное кино, которое могло заинтересовать ее, — съемки зверей в их естественной среде обитания. Она, затаив дыхание, наблюдала за таинственными танцами скорпионов, потешными ужимками обезьян, быстрыми антилопами… Но больше всего девочка любила кроликов.

Кролик подпрыгнул, затем остановился в нерешительности и, секунду подумав, сделал еще пару прыжков к девочке. Она наклонилась, чтобы погладить животное. Кролик был мягким и теплым, он тыкался ей в ладонь влажным носиком. Глазки у него были как бусинки. Кролик, помедлив с минуту около Линди, поскакал мимо нее вверх по ступенькам.

— Ой, не думаю, что нам с тобой следует туда подниматься, — сказала Линди.

Наверху, куда поскакал кролик, было темно. Светящееся табло на стене гласило: «Только для обслуживающего персонала». Но кролик, остановившись на предпоследней ступеньке, повернулся к девочке, словно призывая следовать за собой, и Линди взбежала по ступенькам.

— Эй, где ты? — крикнула она в темноту, но кролик исчез.

Вместо него что-то странное, неведомое смотрело из темноты светящимися глазами.

С Линди Ли отпадала необходимость построения сложных иллюзий, какие требовались, например, для Рики. Девчонка и так была вся погружена в мечты. Легкая добыча.

— Привет, — сказала Линди Ли, слегка напуганная присутствием непонятного существа в темноте. Но ответа не последовало. Она старалась разглядеть какие-нибудь очертания, но тщетно: ничего, напоминающего лицо, это странное создание, похоже, не имело. Не слышалось даже дыхания.

Линди отступила на шаг, собираясь сбежать вниз по ступеням, но не тут-то было. Существо настигло ее в одно мгновение, бедняга, не успев издать ни звука, была схвачена и утянута наверх, в темноту проема. Все случилось в считанные секунды. И фойе погрузилось в ночную тишину и покой, словно ничего и не произошло.

* * *

— Рики! О Боже, Рики!

Берди склонилась над бездыханным телом своего приятеля и потрясла его. Затем прислушалась: нет, дыхание было, хоть и слабое. Сперва ей показалось, что парень истекает кровью, но при детальном рассмотрении выяснилось, что всего лишь слегка оцарапано ухо.

Она встряхнула его вновь, уже более грубо, но с тем же результатом. После нескольких попыток все-таки удалось прощупать его пульс. Очевидно, на Рики напали. Возможно, это сделал отсутствующий приятель Линди. В таком случае, где он сейчас? Наверное, все еще скрывается в туалете. Маньяк какой-нибудь… Возможно, даже вооруженный. Верди не будет такой идиоткой, чтобы проверять самолично, так ли это. Подобные ситуации она уже видела в тысяче фильмов. Женщина в опасности, весьма трогательно и захватывает дух. В темной комнате притаился вооруженный бандит или хищная тварь, а героиня, дрожа от страха, вступает в помещение. Нет, Берди не будет следовать этому клише и поступит самым благоразумным образом: преодолев естественное любопытство, пойдет и немедленно вызовет полицию.

Оставив Рики валяться на том же месте, она вышла в фойе.

Там никого не было. Возможно, Линди Ли не стала дожидаться своего дружка, а нашла на улице кого-то другого, кто проводит ее до дому. В любом случае, входная дверь в кинотеатр была захлопнута, и Линди исчезла, оставив после себя только запах дешевой пудры. Прекрасно, одной проблемой меньше, решила Верди и направилась в кассу, где стоял телефон. Ей было в какой-то мере приятно думать, что у девчонки хватило здравого смысла не дожидаться своего ублюдочного приятеля.

Она сняла трубку и немедленно услышала голос, вкрадчиво проговоривший:

— Не правда ли, уже слишком позднее время для телефонных звонков?

Это был не оператор, Верди была уверена, ведь она не успела даже набрать номер. В любом случае, голос был чертовски похож на Питера Лорри.

— Кто говорит?

— А вы меня не узнаете?

— Я хочу позвонить в полицию.

— С удовольствием буду для вас полезен: чем могу помочь?

— Немедленно убирайтесь с линии! Это возмутительно! Мне нужно дозвониться в участок.

— Весьма сожалею.

— Кто вы?

— Вот, вы уже и включились в игру.

— У меня неприятности… Не могли бы вы…

— Бедный Рик!

Странно, откуда этот неизвестный мерзавец знает Рики. Бедный Рик, сказал он. Дико.

Берди почувствовала, что лоб ее покрывается испариной. Вся ситуация не нравилась ей все больше и больше.

— Бедный, бедный Рик, — опять промурлыкал голос в трубку, — и все же я уверен, у нас будет счастливый конец, не так ли?

— Это вопрос жизни и смерти. Уберитесь с линии, — настаивала Берди, сама удивляясь своей выдержке.

— Я знаю, — ответил Питер, или кто он там был. — Не правда ли, это возбуждает?

— К черту! Освободите линию! Или помогите мне…

— Помочь? К чему? Что такая толстая глупая девчонка, как ты, может сделать в такой ситуации, как эта?

— Заткнись, ублюдок.

— С превеликим удовольствием.

— Я знаю тебя?

— И да и нет, — голос в трубке странно менялся.

— Один из друзей Рики, да?

Идиотские игры. Эти ребятки иногда позволяют себе совершенно дурацкие шутки.

— Ладно, пошутили — и будет, — спокойно сказала Берди. — Теперь мне нужно все же дозвониться в участок, пока не случилось ничего серьезного.

— Конечно-конечно, я понимаю, — голос становился все более мягким, — как не понять…

Происходило нечто невообразимое… Голос повышался почти на октаву, менялся акцент…

— Ты пытаешься помочь мужчине, которого любишь, это так трогательно.

Теперь голос напоминал… да нет, это точно была Грета Гарбо, не узнать ее было невозможно.

— Бедный Ричард, — вздохнула она, — он так старался, несчастный.

Берди обомлела. Преображение было просто невероятным, но еще больше ее шокировало сходство с голосом звезды.

— Хорошо, вам удалось произвести на меня впечатление. Нельзя ли теперь позволить мне наконец связаться с копами?

— Сегодня чудная ночь, Берди. Замечательная ночь для прогулок при луне. Как хорошо было бы нам, двум милым девушкам,пройтись подышать воздухом.

— Вы знаете мое имя.

— Да, конечно. Я ведь здесь, совсем близко.

— Что вы подразумеваете под словом «близко»?

Ответом был смех. Низкий грудной смех Греты Гарбо. Берди больше не могла этого выносить. Трюк был исполнен мастерски, она начала даже слегка уступать, будто действительно разговаривала со звездой.

— Нет, вы не убедили меня, слышите, — еще спокойно произнесла Берди, а затем ее терпение лопнуло, и она заорала в трубку: — Подонки! — так громко, что услышала, как задрожала мембрана, а затем швырнула трубку на рычаг.

Берди вышла из кассы, закрыла ее за собой и направилась к входной двери. Ее ждал неприятный сюрприз: дверь была не просто захлопнута, а заперта снаружи на ключ. Берди тихо ругнулась.

Неожиданно фойе стало теснее, чем всегда было, словно вдруг уменьшившись. И запас терпения тоже оказался меньше ожидаемого. Берди ощутила себя на грани истерики, но усилием воли сдержалась. Надо было обдумать все спокойно, решила она. Итак, первое: дверь закрыта. Линди Ли не делала этого, не мог совершить такого поступка и Рики, а уж за себя Берди ручалась. Следовательно…

Второе: здесь находится некто посторонний. Возможно, преступник или маньяк. Это он (она, оно) был только что на проводе. Следовательно…

Третье: он, она или оно должен иметь доступ к другому аппарату в этом же здании. Единственный телефон, кроме находящегося в кассе, располагался в складском помещении. Но Берди не собиралась, проявляя чудеса героизма, подниматься вверх по темным ступенькам. Следовательно…

Четвертое: она должна отпереть, дверь ключом, находящимся у Рики.

Это и есть конкретный выход. Взять у Рики ключи. Итак, вперед.

* * *

Она пошла через фойе в зал. Лампы вокруг то угасали, то вспыхивали вновь, словно подмигивая. Или ей мерещится это с перепугу? Нет, точно. Кажется, она улавливает какой-то ритм в этом мерцании, словно чье-то неведомое биение сердца.

Некогда над этим раздумывать. Вперед.

Она ускорила шаг. Впереди послышались тихие стоны:

Рики приходил в себя. Берди наклонилась к нему, но не обнаружила ни связки ключей, ни ремня, на котором она висела.

— Рики… — позвала Берди.

Стоны усилились.

— Рики, ты меня слышишь? Это я, Берди.

— Берди?

— Да, я. У нас неприятности. Мы заперты. Где твои ключи?

— Ключи?

— У тебя была связка ключей, Рики, — она говорила медленно и внятно, словно беседуя с дебилом, — куда она делась? Подумай.

У Рики, очевидно, что-то прояснилось в мозгу, и он сел, обхватив руками голову.

— Мальчик.

— Какой мальчик?

— В туалете. Он мертв.

— Мертв? О, Боже! Ты уверен?

Казалось, Рики находится в трансе. Он глядел не на Берди, а куда-то в пустоту перед собой, словно разглядывая что-то невидимое для других.

— Где ключи? — настойчиво повторила Берди. — Рики! Это важно. Сосредоточься.

— Ключи?

Ей захотелось надавать ему пощечин, но ударить этого залитого кровью полупомешанного беднягу было бы бесчеловечно.

— На полу, — произнес он через некоторое время.

— В туалете? На полу в туалете?

Рики кивнул. Затем он замотал головой, словно отгоняя от себя какие-то ужасные мысли. Казалось, он едва сдерживает слезы.

— Все уладится, — произнесла Берди.

Рики закрыл руками лицо, словно желая удостовериться, что это действительно он.

— Я… здесь? — тихо произнес Рики. Но Берди уже не слышала его, она решительным шагом двинулась к двери в туалет. Она войдет туда и возьмет ключи. Есть там труп, нет там трупа, ее не касается. Она сделает это немедленно. Зайдет, возьмет ключи и спокойно выйдет.

Берди открыла дверь. Первый раз ей приходилось заходить в мужской туалет, и она надеялась, что и последний.

Внутри было темно. Слабо мерцала лампочка. Это мигание напоминало пульсирующие вспышки света в фойе, только было значительно слабее. Берди постояла в дверях, ожидая, пока ее глаза привыкнут к полутьме, затем шагнула внутрь. Туалет был пуст. Никакого мальчика, ни живого, ни мертвого.

Зато обнаружились ключи. Ремень был погружен в отверстие унитаза, и Берди, чертыхаясь, вылавливала его из мутной жижи. Отвратительная вонь раздражала ее обоняние, и она, отделив кольцо с ключами, поспешила выйти в относительную чистоту и свежесть кинотеатра. Все очень просто, никаких проблем.

Рики тем временем дополз до кресла, погрузился в него и сидел, ожидая Берди, с несчастным выражением лица. Он выглядел очень скверно и явно жалел себя. Он был еще в плену своей болезни.

— Я нашла ключи, — сообщила Берди, — они действительно были там.

Рики, подняв на нее глаза, промычал нечто нечленораздельное. Да, он действительно был не в себе. Остатки симпатии к этому человеку покинули Берди. Сейчас он явно галлюцинировал. Наелся своих идиотских наркотиков и создает проблемы окружающим. Не самое уместное занятие.

— Никакого мальчика там нет, Рики.

— Что?

— Я говорю, в туалете нет никого. Ни мертвого мальчика, ни живого. Признайся честно, на чем ты теперь сидишь? Снова какая-нибудь дрянь типа транквилизаторов?

Рики взглянул на свои трясущиеся руки.

— Я ничего не принимал уже долго. Честное слово.

— Очень глупо с твоей стороны. Этот розыгрыш крайне неостроумен.

Однако Берди говорила без особой уверенности. Она знала, что такие шутки вовсе не в стиле Рики. Он в каком-то смысле был пуританином, что, конечно, увеличивало его обаяние в ее глазах и относилось к неоспоримым достоинствам. И тем не менее сейчас он бредил. Возможно, это действительно очень серьезно.

— Рики, а не позвать ли нам врача?

Он медленно покачал головой.

— Ты уверен?

— Не нужно врача.

Ладно, пусть будет как ты хочешь.

Берди двинулась к выходу из зала, потом остановилась у выхода в фойе.

— Послушай, здесь творится что-то странное. Не мог бы ты последить за дверью, пока я вызову копов? Кажется, в кинотеатре находится посторонний.

— Да, конечно.

* * *

Рики сидел в кресле, наблюдая за мигающими огоньками ламп и всерьез обдумывая проблему своей психической нормальности. Если Берди сказала, что никакого мальчика там нет, стоит предположить, что она права. Лучший способ во всем убедиться — еще раз сходить туда самому. Если действительно никого и ничего нет, все тихо и благопристойно, то у него полчаса назад случилась галлюцинация. До жути реальный бред, вызванный каким-нибудь не в меру сильным препаратом, принятым еще недельку назад. В этом случае стоит пойти домой, выспаться как следует и утром проснуться со свежей головой. Все так, но меньше всего на свете ему сейчас хотелось засунуть нос в этот мерзкий вонючий сортир… А вдруг Берди не права, вдруг это у нее с головой не в порядке? Интересно, а существует такая вещь, как бред нормальности?

Кое-как Рики заставил себя подняться и побрел к двери в туалет. Переборов минутное замешательство, он все же вошел. Внутри был полумрак, но вполне возможно было разглядеть, что никаких песчаных бурь, мертвых мальчиков, вооруженных ковбоев здесь нет и быть не может. Все-таки чертовски занятная штука мое воображение, думал Рики. Так легко создать другую реальность. Это же так великолепно. Жаль, что не получится направить эту психическую энергию в более конструктивное русло. Какие-то химеры, которые сам себе создаешь и сам же боишься. Бред. Но ничего не поделаешь; что-то теряешь, что-то находишь.

А затем он увидел кровь. На кафельном полу. Совершенно реально. И это не была кровь из его расцарапанного уха. Нет, ее было слишком много на полу, уже засохшей, побуревшей. Все случившееся вовсе не было иллюзией. И он был прав. Но еще неизвестно, что хуже: слегка съехать и галлюцинировать, что вполне поправимо, или же действительно оказаться игрушкой в руках неведомой силы.

Рики проследовал за кровавой линией на полу. Пятно вело к одной из кабинок, теперь закрытой, но она была открыта, это Рики помнил точно. Убийца, кто бы он ни был, спрятал мальчишку там, Рики понял сразу, не было необходимости даже заглядывать внутрь. Все и так было ясно. Тем не менее он резко потянул за ручку, и дверца кабинки открылась. Он увидел тело мальчика, лежащее в неудобной позе на полу возле унитаза, с расставленными руками и ногами. Глаз у мальчика не было. По щекам висели нервные окончания, и чувствовалось, что глаза были удалены не тонкой рукой хирурга, а вырваны грубо и небрежно. С трудом сдерживая рвотные позывы, Рики повернулся и пошел к выходу. Желудок его конвульсивно сжимался, явно намереваясь выплеснуть наружу свое содержимое, но усилием воли Рики сдержался. Прикрыв рукой рот, он подошел к двери. Все это время ему казалось, что труп сейчас поднимется на ноги и пойдет за ним, требуя вернуть деньги за билет в это ужасное заведение. Черт бы взял эту Берди. Толстая сука была не права. Это у нее, а не у Рики были галлюцинации. Смерть была здесь. И даже хуже…

Рики выскочил в кинотеатр, плотно прикрыв за собой дверь. Настенные огни мерцали, отбрасывая причудливые тени; казалось, они сейчас погаснут, как догоревшие свечи. Но темнота — это слишком, этого он не перенесет. Что-то напоминало ему это мерцание, что-то знакомое было в этом пульсирующем свете, он мучительно пытался вспомнить, но не мог. В совершенной растерянности он минуту стоял в проходе между рядами. Затем послышался голос. Вот это и есть моя смерть, подумал Рики и поднял голову. Она шла по проходу к нему навстречу и улыбалась.

— Привет, Рики! — произнесла она.

Это была не Верди. Берди никогда не носила таких чудных полупрозрачных платьев, подчеркивающих великолепную фигуру (которой, кстати, тоже не было у Берди); эти белокурые локоны и красные чувственные губы тоже никак не могли принадлежать его коллеге. Перед ним была Монро, секс-символ Америки.

— Не хотите ли со мной познакомиться? — вкрадчиво произнесла она. Глаза ее сияли, обещая неземное наслаждение.

— …Э-э-э…

— Рики, Рики, Рики… И после этого всего…

После чего «всего этого»? Что она имеет в виду?

— Кто ты? — спросил он.

Она послала ему ослепительную улыбку.

— Как будто ты не знаешь.

— Но ты же не Мерилин. Мерилин мертва.

— В кино никто не умирает, Рики, ты знаешь это не хуже меня. Ты вновь можешь воскреснуть на экране. Целлулоид хранит твой образ от разрушительного действия времени.

И тут Рики понял, что напоминает ему мерцание ламп в зале: луч прожектора, проходящий сквозь целлулоидную пленку, мелькание кадров, рождающее образ жизни из тысячи маленьких смертей.

— И вот мы снова здесь, снова танцуем и поем, как прежде, — она засмеялась нежным серебристым смехом. — Черты наши никогда не сотрет безжалостное время, мы будем вечно молоды и прекрасны.

— Но ты нереальна, — произнес Рики.

Мерилин сделала скучающее лицо, словно ей до ужаса надоели его мелочные придирки, доходящие до педантизма. Теперь она была совсем рядом, не более чем в трех шагах от него. Иллюзия была полной и настолько реальной, что Рики уже не мог сказать с уверенностью, что перед ним не Монро. Она была так прекрасна, и Рики понял, что готов взять ее прямо сейчас и прямо здесь в этом кинотеатре между рядами. И что с того, что она — лишь плод его воображения. Иллюзию тоже можно трахнуть, если не хочешь жениться на ней.

— Я хочу тебя, — сказал Рики, и нелепость собственных слов поразила его.

Но еще больше шокировал ответ Мерилин:

— Это я хочу тебя. Ты мне нужен ужасно. Ведь я очень слаба.

— Ты слаба?

— Тебе же известно, как это не просто быть центром внимания. Приходишь к выводу, что нуждаешься в этом больше и больше. Что тебе необходимо каждодневное обожание и поклонение, эти тысячи глаз, неотрывно следящие за каждым твоим жестом.

— Я и слежу.

— Ты находишь меня прекрасной?

— Ты божественна, кем бы ты ни была.

— Какая разница, кто я; я твоя.

Прекрасный ответ. Она действительно его воплотившаяся мечта, великолепная иллюзия, созданная его воображением и ставшая реальностью.

— Смотри на меня, Рики. Ты будешь смотреть на меня вечно. Мне нужны твои любящие взгляды. Я жить не могу без них.

Чем дольше Рики смотрел на нее, тем реальнее казался ее образ. Мерцание света прекратилось, и зал погрузился в спокойный ровный полумрак.

— Не хочешь ли обнять меня?

Он уже начал бояться, что об этом не зайдет речь.

— Да, — произнес он.

— Прекрасно, — и Мерилин улыбнулась так маняще, что Рики невольно подался вперед и протянул к ней руки. Но в последний момент она уклонилась от его объятий и, смеясь, побежала по проходу к экрану. Рики бросился следом, горя от нетерпения. Она хочет игры; что ж прекрасно, так ему даже больше нравится. Она забежала в узкий закуток возле экрана, из которого не было выхода. Теперь-то он ее настигнет. Мерилин явно ждала этого: она прислонилась к стене, слегка расставив ноги и немного откинув голову назад.

Он был уже в двух шагах от цели, когда невесть откуда взявшийся порыв ветра поднял ей юбку. Словно парус, развевающийся под дуновением ветерка, юбка обернулась вокруг талии Мерилин, открыв ее полностью ниже пояса. Она смеялась, полуприкрыв глаза. Белья на ней не было. И вот он достиг ее; теперь она не уклонялась от его прикосновений. Рики уставился, как зачарованный, на ту часть Мерилин, которую никогда прежде не видел, и которая была тайным мечтанием миллионов зрителей. На внутренней поверхности ее бедра было два кровавых отпечатка. Белоснежная кожа контрастно подчеркивала небольшие бурые пятна. Рики понял вдруг, что это была не ее кровь. Перед его взором неожиданно все изменилось. Он не видел больше живой зовущей плоти. Перед ним было нечто нечеловеческое, и отчетливо выделялись в этом странном видении глаза, кровавые глаза мальчика. Это был какой-то бред. Рики смотрел не отрываясь. По выражению его лица Мерилин (или кем там она являлась) поняла, что он увидел и осознал слишком много.

— Ты убила его, — потрясение прошептал Рики.

Видение было настолько ужасным, что Рики почувствовал, как у него сжимается желудок. Но странно: никакого отвращения не появилось. Кошмарная картина не уничтожила его желания, а только усилила его. Что с того, что перед ним убийца. Ведь она — легенда, и это главное.

— Люби меня, — медленно произнесла Мерилин, — люби меня вечно.

Он подошел к ней, полностью отдавая себе отчет в том, что делает это напрасно. Что это равносильно смерти. Но что есть смерть? Ведь все относительно в этом мире. Пусть настоящая Мерилин мертва, что ему до этого? Вот она стоит перед ним, и пусть это только призрак, сотканный из воздуха, или бред его воспаленного воображения — какая разница. Он будет с ней, кем бы она ни была. Они обнялись. Рики поцеловал ее, ощущая нежность и мягкость ее губ. Он даже не мог себе представить, что поцелуй доставит ему такое удовольствие. Желание его достигло апогея. Мерилин обхватила его тонкими, почти призрачными руками. Он чувствовал себя на вершине блаженства.

— Ты придаешь мне силы. Продолжай смотреть на меня, иначе я умру. Так всегда происходит с призраками.

Объятия сжимались. Они уже не казались такими легкими, а причиняли даже неудобства. Ему захотелось освободиться.

— Не пытайся, — проворковала она ему на ухо. — Ты мой.

Он обернулся, чтобы посмотреть на руки, которые все теснее сжимали его в объятия. Но это были уже не руки. Ни пальцев, ни запястий не было. Скорее, какая-то петля, все невыносимее стягивавшая его.

— О, Боже! — вырвалось у него.

— Смотри на меня! — ее слова уже потеряли свою мягкость.

Ничего уже не осталось от той Мерилин, которая только что обнимала его. Объятия опять сжались, и из груди Рики вырвался вздох, что попытки к бегству бесполезны. Его позвоночник треснул под невыносимой тяжестью, и боль пронзила тело как пламя, взорвавшись в глазах всеми цветами радуги.

— Тебе следует убраться из этого города, — услышал Рики. Но перед ним была уже не Мерилин. Сквозь прекрасные и совершенные черты ее лица проступило лицо Уэйна. Ковбой смотрел презрительно, и в какую-то долю секунды Рики отметил этот взгляд, но затем образ стал разрушаться, и теперь что-то иное, незнакомое, проявилось в этом лице. Тогда Рики задал последний в своей жизни вопрос.

— Кто ты?

Он не получил ответа. Существо, находящееся перед Рики, явно черпало энергию из его изумления. Из груди этого создания вырвалось щупальце, нечто, напоминающее рожки улитки, и потянулось к голове Рики.

— Ты нужен мне.

Это был уже не голос Монро. И даже не голос Уэйна. Он принадлежал неведомой жестокой твари.

— Я чертовски слаб. Существование в этом мире очень утомляет меня.

Чудище тянулось к Рики, готовясь запустить в него ужасающее щупальце, еще столь недавно бывшее ласковыми руками Мерилин. Рики чувствовал, как из него уходит энергия, как жизненные силы оставляют его. Неведомое существо насыщалось и становилось все более могущественным по мере того, как Рики слабел и в нем угасала жизнь. Рики отдавал себе отчет, что должен быть уже мертвым, потому что уже давно не дышал. Он не знал, сколько все это продолжалось. Возможно, минуты. Но он не мог быть уверен. Пока Рики прислушивался к биению своего сердца, щупальца обвили его голову и проникли в уши. Даже в этом бреду ощущение было не из приятных. Ему захотелось закричать, чтобы прекратилось это. Но пальцы уже рылись в его голове, разрывая барабанные перепонки, проникая в мозг, копошась в нем, словно черви. Он был все еще жив, даже теперь, по-прежнему глядя на своего мучителя и ощущая, что пальцы уже нащупали его глаза и выдавливают их. Его глаза неожиданно вздулись и вырвались из глазниц. В одно мгновение он увидел мир с совершенно неожиданных позиций, совершенно в новом ракурсе. Взгляд скользнул по его собственной щеке, затем по губам, подбородку… Ощущение было ужасающим, но, к счастью, коротким. Картины его тридцатисемилетней жизни прокрутились перед его мысленным взором, и Рики упал, погрузившись в неведомое.

* * *

Вся история с Рики заняла не более трех минут. Все это время Верди перебирала ключи из связки Рики, пытаясь найти хоть один, подходящий к двери. Но бесполезно. Если бы не ее упрямство, стоило бы вернуться в зал и попросить о помощи. Механические предметы, в том числе замки, являли собой вызов ее самолюбию. Она презирала мужчин, вечно чувствующих свое превосходство во всем, что касается приборов, систем или логики. Она скорее бы умерла, чем поплелась к Рики, чтобы сообщить ему о своей неспособности открыть эту чертову дверь. К тому времени, как она оставила свое занятие, Рики был уже мертв. Она красочно выругалась на каждый ключ в отдельности и на всю связку в целом; она признала поражение. Видимо, Рики имел какой-то секрет обращения с этими штучками, которые она не могла раскусить. Ну да Бог с ним. Теперь она желала только одного: поскорее вырваться отсюда. Стены начинали давить на нее. Она боялась оказаться запертой, так и не узнан о том, что стряслось наверху.

Ко всему прочему огни в фойе стали меркнуть, умирая один за одним. Что в конце концов за чертовщина творится?

Без предупреждения все огни вдруг погасли, и она поклялась бы, что в этот момент за дверьми кино послышалось какое-то движение. Откуда-то с боку на нее струился свет сильнее чем свет фонаря.

— Рики? — бросилась она в темноту, которая, казалось, поглотила ее слова. То ли это, то ли то, что она не очень-то верила, что это Рики, заставило ее повторить шепотом:

— Рики…

Створки раздвижной двери мягко сомкнулись, как будто кто-то прикрыл их изнутри.

— …ты?!

Воздух был наэлектризован: она шла к двери, с ее туфель слетали искры, волосы на руках стали жесткими, свет становился ярче с каждым шагом. Она на мгновение остановилась, задумавшись о своем любопытстве. Она понимала, что это не Рики. Возможно, это был тот тип, с которым она разговаривала по телефону. Какой-нибудь маньяк со стеклянными глазами, охотящийся на полных женщин. Она отступила на два шага к билетной кассе, из-под ног ее разлетались электрические искры. Она потянулась под стойку за Умиротворителем, железным ломиком, который она держала с тех пор, как однажды была скручена в кассе тремя бритоголовыми ворами с электрическими дрелями. В тот раз он помог ей от них избавиться. Тогда им все же удалось убежать, но она поклялась, что в следующий раз прикончит одного (или всех), не раздумывая, скорее, чем позволит себя терроризировать. Ее орудием стал трехфутовый Умиротворитель.

Вооружившись, она посмотрела на дверь.

Та внезапно распахнулась, и страшный рев оглушил Верди. И сквозь шум она услышала:

— На тебя смотрят, детка!

Глаз, один-единственный огромный глаз заполнил все пространство в дверном проеме. Шум сделался невыносимым. Огромный влажный глаз лениво моргнул, пристально изучая стоящую перед ним фигуру с любопытством, достойным Господа, создателя целлулоидной Земли и целлулоидных Небес.

Берди была поражена, иначе не скажешь. Это было далеко от киношного ужаса с его захватывающим предчувствием и приятным испугом. Это был настоящий кошмар, животный страх, гадкий и липкий, как дерьмо.

Она ощутила дрожь под немигающим взглядом этого глаза, ее ноги подкосились. Она упала на ковер перед дверью, и это определенно могло стать ее концом.

Тут-то она и вспомнила об Умиротворителе. Она схватила ломик двумя руками и бросилась к глазу.

Не успела она подбежать, как свет потух, и она опять оказалась в темноте.

Тут кто-то произнес:

— Рики мертв.

И только.

Но это было хуже, чем глаз, хуже всех ужасов Голливуда. Потому что она поняла — это правда. Кинотеатр превратился в бойню. По словам Рики, дружок Линды Ли убит, теперь это случилось и с ним. Все двери были заперты: в игре осталось двое. Она и Он.

Вряд ли понимая свой поступок, она бросилась к лестнице, чувствуя, что оставаться в фойе было бы самоубийством. Когда ее ноги коснулись нижней ступеньки, дверь приоткрылась снова и что-то быстрое и мерцающее скользнуло за ней. Оно отставало всего на шаг или на два от затаившей дыхание Верди. Сноп блестящих искр рассыпался рядом с ней, словно вспышка бенгальских огней. Она поняла, что ей предстоит еще один сюрприз.

Все еще преследуемая по пятам, она добралась до вершины лестницы. Участок коридора впереди, слабо освещенный грязной лампочкой, обещал ей небольшую передышку. Коридор тянулся через весь кинотеатр, и она могла попасть из него в кладовки, забитые всяким хламом: плакатами, стереоочками, заплесневевшим тряпьем. В одной из них была запасная дверь. Это Берди знала. Но в которой? Она была там лишь однажды, и то года два назад.

— Тысяча чертей, — прошипела она. Первая дверь была заперта. Она пнула ее ногой в сердцах. Но дверь, конечно, не открылась. И вторая тоже. И третья. Если бы она даже вспомнила, за какой дверью скрывается путь к спасению, это мало бы помогло. Двери были слишком крепки. Будь у нее Умиротворитель и минут десять времени, она бы справилась. Но глаз был где-то рядом, не оставляя ей и десяти секунд, не то что минут. Теперь схватка была неизбежна. Она повернулась на каблуках и взглянула на лестницу. Там не было никого.

Перед ней была сцена с облупленной краской и унылым рядом перегоревших лампочек; Берди вглядывалась, пытаясь обнаружить скрывающуюся тварь. Но существо в это время находилось сзади. Вспышка света озарила помещение. Берди резко обернулась. Огонь перешел в сияние, из которого стали рождаться образы. Почти забытые сцены из тысяч и тысяч фильмов, с каждой из которых было связано какое-то воспоминание. Она начала вспоминать, к каким картинам относятся те или иные отрывки. Перед ней был призрак из машины, сын целлулоида.

— Отдай нам свою душу, — требовал этот вихрь звезд.

— В душу я не верю, — твердо ответила Берди.

— Тогда подари нам свое отношение к экрану, к кино. Дай то, что отдают все зрители. Отдай частицу своей любви.

Так вот почему все эти кадры мелькали перед ней! Это были магические моменты единения публики с экраном. С ней самой это происходило довольно часто. Когда порой какой-нибудь фильм затрагивал ее очень сильно, его окончание приносило ей почти физическую боль. Она чувствовала, что потеряла что-то, оставила часть самой себя в мире героев и героинь. Может быть, тяжесть ее желания уносилась куда-то, перемешиваясь с тяжестью других сердец, собираясь в какой-то нише, до…

До этого момента, когда дитя их коллективных страстей стало буквально сводить ее с ума. Ну что же, одно дело понимать палача, другое дело отговорить его от исполнения своих профессиональных обязанностей. Даже ломая голову над этой загадкой, она продолжала узнавать эпизоды. Ничего нельзя было с собой поделать. Дразнящие отсветы жизней, которые она пережила, лиц которые она любила. Микки-Маус, пляшущий с метлой, Гиш в «Разбитых надеждах», Гарленд, с собачонкой Тото, глядящий на кружащую над Канзасом смерть, Эстер в «Колпаке», Веллес в «Кейне», Брандо и Крауфорд Тресси и Хепберн — образы, так впечатавшиеся в наши сердца, что они не нуждаются в личных именах. Насколько лучше видеть эти моменты: ожидая поцелуя, но не поцелуй, ссору, но не примирение, не чудовище, а лишь его тень, ранение, но не смерть. Это всегда оказывало не нее эмоциональное воздействие.

— Разве это не красиво? — раздался вопрос.

Это было действительно красиво.

— Почему ты не хочешь стать моей?

Она больше не думала. Ее способность к мышлению исчезла. Пока среди образов не возникло нечто, что привело ее в себя. Дамбо — огромный слон, ее толстый слоненок. Всего лишь толстый слоненок, который в голове Берди ассоциировался с собой.

Заклинание было снято. Она отвернулась. В какой-то момент она уловила что-то болезненное и гадкое, скрывающееся за этим очарованием. Ребенком ее называли Дамбо. Все дети ее квартала. Она жила с этим издевательским прозвищем двадцать лет, не в силах об этом забыть. Толстое тело слоненка напоминало ей о ее полноте. Его потерянный взгляд — о ее одиночестве. Она наблюдала сцену, как слониха укачивала Дамбо на хоботе, и находила бессмысленными все эти сентиментальности.

— Все это гнусная ложь, — вырвалось у нее.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — раздался удивленный голос.

— За всем этим скрывается какая-то мерзость.

Свет начал меркнуть, образы исчезли. Она уже могла разглядеть что-то другое, маленькое и темное, притаившееся за световым занавесом. Берди почувствовала страх смерти, исходивший от этого существа. Запах смерти чувствовался и в десяти шагах.

— Кто ты такой, в конце концов? — она шагнула вперед. — Почему ты прячешься, эй!

Послышался голос, ужасающий человеческий голос.

— Тебе это незачем знать.

— Но ты пытался убить меня.

— Я хочу жить.

— Но я тоже.

В том углу, откуда доносился голос, было темно. Берди почувствовала отвратительный запах гнили. Она вспомнила этот запах, запах какого-то животного. Прошлой весной, когда сошел снег, она нашла трупик перед своим домом. Маленькая собачка или большая кошка, точно нельзя было сказать. Домашнее животное, застигнутое декабрьскими холодами. Полуразложившаяся тушка кишела червями. Желтоватыми, сероватыми, розоватыми. Мысленная картина с тысячью движущихся мазков. Она ясно вспомнила эту вонь.

Набравшись мужества и все еще находясь под впечатлением образа Дамбо, столь больно ее уязвившего, она направилась к колышущемуся миражу, крепко держа в руках Умиротворитель, на случай, если эта тварь выкинет еще какой-нибудь фокус. Доски под ее ногами скрипели. Но она была слишком поглощена своим соперником, чтобы прислушаться к их предупреждениям. Настал момент, когда она должна схватить этого убийцу и выбить из него все его тайны. Она уже почти дошла до конца коридора. Берди шла вперед, он отступал. Ему уже некуда было деться. Внезапно пол треснул под ней, и она провалилась в облако пыли, выронив из рук Умиротворитель. Берди пыталась схватиться за край доски, но та была совершенно изъедена червями и рассыпалась в ее руках. Она неуклюже плюхнулась на что-то мягкое.

Здесь запах гнили был еще сильнее. Ее желудок буквально выворачивало. Она протянула руку в темноту. Все вокруг было покрыто холодной слизью. Ей показалось, что ее впихнули в чрево гниющей рыбы. Над ней, сквозь доски, сверкнул свет. Она заставила себя оглянуться, хотя это далось нелегко.

Она лежала на человеческих останках, растекавшихся по всей комнате. Ей хотелось кричать. Ее первым порывом было желание разорвать юбку и блузку, которые уже насквозь пропитались липкой слизью. Но она понимала, что не сможет пройти голой даже перед сыном целлулоида.

А он по-прежнему смотрел на нее сверху.

— Теперь ты знаешь, — произнес он.

— Это ты?

— Да, это тело, в котором я когда-то жил. Его звали Барберио. Преступник, ничего особенного. Он никогда не стремился к высоким материям.

— А ты?

— Я его раковая опухоль. Его единственная часть, которая к чему-то стремилась. Которая захотела быть чем-то большим, чем скромная клетка. Я дремлющая смерть. Неудивительно, что я так люблю кино.

Сын целлулоида рыдал над краем проломанного пола. Обнаружилось его истинное тело, и больше не было смысла создавать себе ложную славу.

Это действительно оказалась грязная тварь, жиреющая на разбитых страстях. Паразит с телом червя и видом сырой печени. На мгновение показался беззубый рот, как-то нелепо выглядящий на этой бесформенной твари. Опухоль заговорила опять:

— Все равно я найду способ завладеть твоей душой.

Проскользнув в трещину, он оказался перед Берди. Сбросив сверкающую оболочку из кинокадров, он оказался размером с ребенка. Он протянул к ней щупальце. Берди интуитивно отпрянула от него, но возможности скрыться были весьма ограничены. Комнатушка была очень узкой и к тому же захламлена чем-то вроде сломанных стульев и растрепанных молитвенников. Пути отсюда не было. Кроме того, которым она сюда попала. Пролом в полу был футах в двадцати над ней.

Опухоль робко, словно испытывая ее терпение, прикоснулась к ноге Берди. Она вся похолодела. Она ничего не могла сделать в этой нелепой ситуации, хотя ей стыдно было сдаваться. Это было в высшей мере отвратительно. Ничего подобного с ней никогда не происходило.

— Катись к чертям, — сказала она, пнув его в голову.

Но он продолжал надвигаться, и зловонная масса уже охватила ее ногу. Она чувствовала, как пена его плоти поднимается по ней.

Его туша, добравшаяся уже до ее лона, была почти сексапильна, и она подумала с отвращением, не хочет ли эта тварь позаниматься с ней любовью. Что-то в движении и шевелении этих щупалец, нежно касающихся под блузкой ее тела, тянущихся к ее губам, побуждало в ней непреодолимое желание. Будь что будет, подумала она, раз это неизбежно.

Она позволила ему покрыть себя полностью, ежесекундно борясь с невыносимым отвращением.

Берди повернулась на живот.

Она наверняка весила сейчас больше 225 фунтов, и гнусное чудовище не чувствовало себя более свободным. Невыносимая тяжесть выдавливала из опухоли ее болезнетворные соки.

Тварь боролась как могла, но не в ее силах было освободиться от груза, давящего все сильнее. Запустив ногти в этого монстра, Берди рвала скользкое тело, выдирая комья из его пористого вонючего тела. Теперь опухоль выла и рычала не от злобы — от боли. Вскоре «дремлющая смерть» прекратила свою борьбу.

Берди мгновение лежала без движения. Под ней ничего уже не шевелилось.

Она встала. Мертва опухоль или нет, определить было невозможно. По всем мыслимым признакам она была мертва. Но Берди уже не хотела прикасаться к ней. Она скорее вступила бы в бой с самим Дьяволом, чем дотронулась до опухоли Барберио еще раз.

Берди взглянула на щель вверху, и у нее мелькнула мысль о том, не придется ли ей умереть здесь же, вслед за Барберио. Бросив быстрый взгляд назад, она заметила пробивающийся свет. Ей стало ясно, что наступило утро, и лучи солнца начинали проникать сквозь решетку, которую она не замечала раньше из-за темноты.

Нагнувшись, она изо всех сил толкнула ее, и день, окружая ее своим светом, стремительно ворвался в темницу. В ее западню. Открывшийся проход был для нее слишком узок, и ей пришлось протискиваться в него с трудом. И хотя все время казалось, что опухоль опять около нее, все для Берди было уже позади. Жаловаться открывшемуся ей миру она могла только на свои многочисленные синяки.

Заброшенный участок земли, на котором она сейчас стояла, мало изменился со времен Барберио. Он лишь чуть больше зарос крапивой. Немного постояв на сквозняке, вдыхая струи свежего воздуха, она подошла к ограде. За ней была видна улица.

Мальчишки, продающие газеты, и собаки разбегались по сторонам, как только они замечали или учуивали странную полную фигуру с изможденным лицом и в провонявшей одежде. Берди возвращалась домой. Но это еще не конец.

Полиция явилась в Дом Кино лишь в половине десятого. С ними была Берди. Поиски выявили изувеченные трупы Дина и Рики, а также останки «сынишки» Барберио. Наверху, в углу коридора, нашелся вишневый ботинок.

Берди ничего не сказала, хотя она знала: Линди Ли не выходила никуда.

Берди было предъявлено обвинение в двух убийствах, хотя никому всерьез не верилось, что она могла их совершить. Ее освободили за отсутствием доказательств. Суд решил, что ей необходимо психиатрическое наблюдение в течение, по крайней мере, двух лет. Он не мог выдвинуть против нее обвинение, однако слова Берди показались судьям бредом сумасшедшего. Ее сказки о ходячих раковых опухолях не вносили в дело абсолютно никакой ясности.

Ранней весной следующего года Берди вдруг перестала есть. Она теряла вес за счет выходившей из нее воды. Но этого казалось достаточно, чтобы ее знакомые начали поговаривать о том, что ей скоро удастся разрешить свою Большую Проблему.

В тот уик-энд она пропала на целые сутки. Верди нашла Линди Ли в заброшенном доме в Сиэтле. Ее не трудно было выследить: бедная Линди едва держала себя в руках. Где уж ей было думать о возможных преследователях. Когда произошла вся эта история, родители потратили на розыски несколько месяцев. Потом, утратив надежду, они прекратили их. И только Берди продолжала платить частному детективу. В конце концов ее терпение было вознаграждено. Она увидела перед собой хрупкую красавицу. Она показалась ей еще болезненнее, но такой же красивой. Она сидела в своей пустой комнате. Вокруг нее роились полчища мух.

Достав винтовку, Берди открыла дверь. Линди Ли очнулась от своих грез, или от его грез, и улыбнулась. Приветствие длилось всего лишь мгновение. Паразит, узнав лицо Берди и заметив в ее руках винтовку, сразу понял, что сейчас произойдет.

— Отлично, — произнес он, поднимаясь, чтобы встретить гостью, — ну что ж.

И тут глаза Линди Ли взорвались. Взорвалось все ее тело, и опухоль зловонными розовыми ручьями потекла отовсюду. Струясь пенными ручьями, она стала расползаться по комнате.

Берди выстрелила трижды. Опухоль чуть подалась к ней и упала, запульсировала и стала сжиматься. Пока она была в таком состоянии, Берди спокойно достала склянку с кислотой, открутила крышку и вылила едкое содержимое на безжизненное тело и лужу, бывшие некогда опухолью. Берди никто не помешал это сделать, и она ушла, оставив обожженные, курящиеся едким дымом останки. Пустая комната была ярко освещена солнцем.

Берди шла по улице. Дело сделано. Она медленно пошла, раздумывая о том, как долго и счастливо она будет жить, когда об этой необычной истории будет снят доходный фильм.

Голый мозг

Века не смогли стереть с лица Земли этот маленький городок. Время, войны, кровожадность многочисленных завоевателей, вторгавшихся в его узенькие улочки не с самыми мирными намерениями, — все это нисколько не помешало медленному течению патриархальной жизни. Грозные эпохи не раз повергали Зел в пучины страстей и борьбу за выживание. То были века насилия, огня и булата. И ни жестокость легионеров Рима, ни военное искусство нормандских рыцарей не привели к его порабощению. Зел пал на колени перед варварами новой эпохи, перед завоевателями совершенно другого толка: они не хотели жертв и кровопролития, они пришли сюда без оружия, если не считать таковыми мягкую учтивость и твердую валюту. Другие времена — другие нравы. Такова уж была воля сил судьбы: Зел задрожал под легкой поступью воскресных отдыхающих, и, впоследствии, эта незаметная дрожь перешла в предсмертную агонию.

Для новых завоевателей Зел был превосходным объектом, расположенным милях в сорока юго-восточнее Лондона и утопающим в цветении садов и роскоши хмельных гроздей. Он был тем уголком Кентских полей, добраться до которого пешком было все же довольно утомительно, но если вы на колесах — путь покажется лишь легкой прогулкой с ветерком. И если вы почти у цели, а на небе задвигались вдруг мрачные тучи — не беда. Можно повернуть обратно и быстро очутиться среди уюта городского дома. Каждый год, с мая по октябрь, Зел превращался в курорт для изнывающих от жары лондонцев. Казалось, они стекались сюда все, словно сговорившись, словно по команде. И управляло ими одно лишь предчувствие невыносимости знойных выходных, проведенных в городе. Они приезжали сюда сами. Они брали с собой свои надувные мячи и своих собак. Они привозили свои выводки детей и выводки детей своих детей, и, извергаясь со всем своим багажом на пьянящий простор загородной зелени, сливались с празднично возбужденной толпой других лондонцев — таких же отдыхающих, как и они сами. А под вечер они забивались в трактир «У великана», где за кружкой теплого пива делились своими дорожными впечатлениями.

Местным жителям и в голову не приходила мысль о защите: ведь новые завоеватели вовсе не жаждали расправы. Но полное отсутствие агрессии делало план вторжения еще более коварным и хитрым, скрытым и вероломным.

Горожане шаг за шагом привносили изменения в жизнь Зела. Многие захотели свить себе здесь загородные гнездышки: они были зачарованы воображаемыми картинами коттеджей из камня, окруженных зеленью дубовых рощиц. Они восхищались уже вполне реальными голубками, ворковавшими в глубинах тисовых аллей. «Даже воздух, — сказали бы они, непременно вдохнув полной грудью, — даже воздух пахнет какой-то необычной свежестью. Именно здесь он пахнет так, как должна пахнуть Англия».

И вот сначала некоторые, а потом и все закружили городок в совершенно ином ритме. Начали распродаваться некогда покинутые зелийцами домишки, пустые сараи и перекошенные постройки. Завоеватели думали теперь о возможных способах расширения кухни, о том, где бы им поставить гараж, о том, что бы им сохранить и как-то приспособить, а что сломать и убрать с глаз долой. Хотя подобная деятельность многим пришлась по душе, которая тосковала по великолепию Кильнбернского леса, каждый год находился лишь один-другой счастливчик, купивший себе нечто действительно достойное его усилий.

Годы шли, и таких счастливчиков становилось все больше. А зелийцев, конечно же, все меньше. Они просто умирали от старости. Постепенно угроза становилась ощутимее. Она оставалась скрытой от многих, но проницательный взгляд не мог ее не заметить. Она была спрятана в многочисленных переменах, во вторжении массы чуждого и незнакомого для древнего Зела. Перемены… Их можно было обнаружить, порывшись в газетах на складе почтового ведомства, — ну какому зелийцу понадобилось бы литературное приложение «Тайме»? На них указывали появление на узкой пыльной улочке роскошного лимузина и существование в городке Главной авеню. Они были в трактире «У великана», где собирались теперь шумные сплетники, спорившие о чем-то непонятном для местного жителя, смеявшиеся над чем-то абсолютно не смешным для него.

Но не только эти перемены принесли в Зел новые завоеватели. За ними неотступно следовали их невидимые, но вечные и злобные враги: рак и сердечная недостаточность, от которых не было спасения даже здесь. Вторжение завершилось для завоевателей исходом, не лучшим, чем для римлян или нормандцев. Никому не удавалось еще прийти сюда и построить на этой земле новую жизнь. Последние, кто попытался это сделать, оказались в этой земле.

* * *

В середине последнего для Зела сентября погода выдалась капризная и переменчивая.

У старого Томаса Гэрроу-старшего был единственный сын. Томас Гэрроу-младший усердно работал на «Поле в Три Акра». За угрожающими раскатами грома вчера последовала продолжительная дождевая буря, превратившая почву в сплошное месиво. В следующем году поле надо засеять — значит, сейчас, в этом году, надо вспахать землю, освободив ее от мелких камешков и всякой прочей дряни. Да еще этот трактор… Старая развалина покрылась уже толстенным слоем ржавчины — отец Томаса обошелся с техникой совсем не по-хозяйски, оставив здесь на долгое время. Новая обуза. Сегодня уже пятница, и вряд ли работа на «Поле в Три Акра» будет закончена к концу недели. «Должно быть, чертовски славные были года, — думалось Томасу, отдиравшему рыжий налет со старого трактора, — настолько славные, что отцу и эта проклятая штуковина не понадобилась — вот он и бросил ее на произвол судьбы». Томасу казалось, что трактор вряд ли был на что-то способен. Мысль эта сменилась другой, не более приятной: не придется ли оставить лучшую, самую плодородную почву не вспаханной?.. Нет, он не смирится с тем, что «Поле в Три Акра» придется держать под паром. Томас жил в Англии, где любой клочок земли сулил деньги. Господи, до чего же трудная работа ему предстоит!

И тем не менее — надо ее выполнить.

Вскоре дело наладилось. Вычищенный трактор без всяких проблем завелся и громко рычал, ползая по полю. Новый день начинался прекрасно. В утреннем небе закружились стайки чаек, прилетевших с морского берега в поисках жирных дождевых червяков — изысканный деликатес для этих вольных и шумных птиц. Они боролись за право ухватить свой лакомый кусочек с потрясающей наглостью и нетерпением. Чайки составили работнику неплохую компанию: они хрипло и наперебой кричали, словно рассказывая ему о своей жизни, и это забавляло Томаса. Потрудившись в свое удовольствие, он забежал перекусить в трактир «У великана». Вернувшись, Томас начал было работать снова, но мотор вдруг резко фыркнул и заглох — трактор встал как вкопанный. Ничего себе подарочек, если учесть, что за ремонт этой развалины придется выложить все двести фунтов стерлингов. Был повод заплакать от досады. И тогда Томас… увидел камень.

Не просто камень — глыбу какого-то непонятного вещества, на целый фут возвышавшуюся над землей. Футов трех в диаметре. На странномкамне ничего не росло — ни травы, ни лишайника. Поверхность оказалась ровной и гладкой, на ней Томас заметил какие-то причудливые канавки, наверное, следы слов, которые кто-то в незапамятные времена счел необходимым здесь выдолбить. Возможно, это было любовное письмо или, что наиболее вероятно, глупая надпись, вроде «Здесь был Килрой», под которой была проставлена точная дата ее появления. Может и так, но нельзя было разобрать и буквы. Томас подумал: будь эта штуковина хоть монументальной плитой, хоть могильной доской, она не должна здесь оставаться. Не терять же три ярда хорошей земли.

Присутствие камня таило новые загадки: почему за столько лет никто так и не соизволил выковырять эту громаду и убрать ее отсюда? Не могла же она остаться незамеченной? Выходит, на «Поле в Три Акра» уже давно не сеяли. Лет тридцать шесть, которые прожил Томас Гэрроу-младший, а может быть… все время с тех пор, как появился на свет его отец. Должно было быть какое-то объяснение тому, что этот участок земли, принадлежащей фамилии Гэрроу, держался под паром десятки, может быть, сотни лет. В голове Томаса мелькнуло подозрение: уж не считал ли кто-то из его предков, вероятно и его отец, что с «Поля в Три Акра» приличного урожая не собрать? Нет, крапива и вьюнок — эти вечные враги-спутники всякой полезной культуры — не разрослись бы тогда здесь так буйно. Почему бы и хмелю не вырасти и не расцвести столь пышно? Или фруктовому саду? Сад… Ему нужна будет любовь и тщательный уход, нежность и внимательное отношение. Томас не знал, хватит ли у него этих качеств. Ничего, он сам выберет, что посеять. Все равно он увидит, как благодарная земля щедро одарит его, породив обильные всходы.

Увидит… Если сможет выкопать этот чертов камень.

Не лучше ли взять напрокат какую-нибудь землеройную или землечерпальную машину: их полным-полно на новой стройке в северной окраине? Пусть лучше глыбу стиснут металлические челюсти. Пусть они выдернут ее и увезут подальше. Легко и просто — он и глазом моргнуть не успеет, не то что рукой пошевелить. Однако гордость, внезапно заговорившая в Томасе, заставила его изменить решение. Проект с машиной показался ему глупым и трусливым. Признанием собственного бессилия. Истерическим криком о помощи при виде не столь уж большой опасности. Ничего страшного. Никого звать не надо. Он сам ее выкопает. Отец поступил бы так же на его месте. Это решение стало для Томаса окончательным. Он не знал, что через два с половиной часа проклянет свою опрометчивость.

Солнце вошло в зенит. Жара, разлитая в тонком неподвижном воздухе, становилась удушливо-нестерпимой. Ни ветерка, ни дуновения. Над центром городка прокатились раскаты грома — Томас слышал лишь слабый их отзвук. Не погода, а образец непостоянства… Он посмотрел вверх на небо — чистое пространство, даже чаек в нем не было. Они грелись под знойными лучами, прекратив свой шумный галдеж.

Все вокруг изменилось. И запах земли — приторные ароматы ее сырости рассеялись в благоухании дымки теплого воздуха, витающего над лопатой Томаса. Копать было легко. Черные стенки, окружавшие камень, разрушались без всяких усилий. Их осколки, задержавшиеся какое-то время на поверхности лопаты, казались Томасу хранилищами миллионов исчезнувших жизней, склепами мириад маленьких мертвецов, подпитывающих эту почву, дарующих растениям соки и энергию своего разложения. Томас даже вздрогнул от этой мысли — настолько странной она ему показалась. Он остановился, опершись о лопату. Эта чертова пинта «Гиннеса» все-таки дала о себе знать. Никогда еще она не причиняла ему таких неудобств, как отвратительное ворчащее бульканье в желудке. Томас невольно прислушался к нему: не менее мрачно, чем вид этой черной земли, чем мысли о ней…

Не надо думать обо всем этом. Ничего, кроме раздражения, такое занятие не принесет. Оставив неспокойную пинту без внимания, Томас посмотрел на поле. Привычная картина. Что уж такого особенного в неровной площадке, окруженной неухоженными кустами боярышника? Что необычного в тельцах двух маленьких пташек, умерших в их тени. Умерших так давно, что невозможно было установить — жаворонки это или что-то другое. Даже в чувстве покинутости, охватившем созерцающего Томаса, не было ничего нового или странного. Осень… Это ее предчувствие. Ощущение вступления ее в свои права. Пусть она наконец придет, пусть прогонит долгое, изнуряюще знойное лето.

Томас поднял глаза выше. Туча, похожая на голову монгола, выстреливала над далекими холмами свой запас золотистых змеек-молний. Она оттеснила полуденную ясность неба, заставив ее растечься по горизонту узкой синей полоской. Будет дождь, — Томас улыбнулся этой мысли. Холодный дождь… Может быть, такое же водное неистовство, как вчера. Освежающая процедура для прожженного зноем воздуха.

Томас перевел взгляд на глыбу неподатливого камня. Потом с силой толкнул его черенком лопаты. Никакого результата. Ничего, кроме снопа белых искр.

Томас выругался. Громко и изобретательно, не забыв, наряду с камнем, упомянуть и поле. И себя заодно. Что же делать с чертовой громадиной, спокойно и невозмутимо покоившейся на дне двухфутовой ямы, которой он ее окружил? Забить под неподъемную махину колья и попробовать завести трактор, прочно их скрепив? Бесполезное занятие.

Яму следовало углубить, тогда, может быть, этот проект и будет успешным. Холодная неподвижность этой штуковины бросала Томасу вызов. Он не хотел бы проиграть в предстоящем поединке.

Проклиная судьбу, Томас снова замахал лопатой. Первая капля дождя упала ему за шиворот. Еще одна — на руку. Вряд ли он заметил их, поглощенный лишь поставленной целью. Томас знал по собственному опыту, что достичь ее можно лишь отрешившись от окружающего. Опустив очищенную от мыслей и сомнений голову, он не видел ничего, кроме земли, лопаты, камня и кусочка себя самого.

Рывок вниз, бросок вверх… Гипнотизирующая ритмика усилий овладела им полностью. Он не помнил, сколько это продолжалось. Рывок вниз, бросок вверх… Пока состояние механического транса не нарушило пошатывание камня.

Сознание и чувства снова вернулись к нему. Томас выпрямил затекшую спину, не вполне убежденный в том, что движение камня не было зрительным обманом. Но это повторилось, когда Томас покачал лопату, просунув ее под твердь громоздкой махины. Сомнений не оставалось — он может считать себя победителем. Он имеет право хотя бы улыбнуться, но мускулы изможденного лица словно окаменели, не позволяя раздвинуть губы… Томас переубедил этого упрямца.

Он чувствовал, как капли дождя приятно охлаждают разогретую кожу, смывая с нее печать усталости. «Сейчас я тебе покажу», — сказал Томас, загнав под камень еще пару кольев. «И это тоже тебе»< — в землю вошел третий кол. Вошел глубоко — гораздо глубже остальных. Словно достигнув недр, он выпустил наружу отвратительно пахнущее желтоватое облачко какого-то газа. Томас отшатнулся, чтобы глотнуть земного воздуха, более приемлемого для вдыхания. Но сделать это он смог, лишь очистив горло и легкие от наполнившего их подземного «кислорода». Томас закашлялся, выколачивая из себя остатки гнилостных паров. Они выходили вместе с мокротой, выстреливая в нос режущим зловонием. Томас подумал, что запах подземных слоев напоминает ароматы давно не чищенного зверинца.

Скрепя сердце и стараясь дышать через рот, он снова приблизился к глыбе. Ему казалось, что череп слишком сильно сдавливает его мозг, что стесненное сознание хочет выскочить на свободу, избежать своей участи быть уничтоженным давлением отяжелевшей головы.

— Вот тебе, — яростно выкрикнул Томас, и под камнем оказался еще один кол. Спину ломило так, словно она готова была вот-вот треснуть. На правой руке вскочил волдырь — укус слепня, беспрепятственно насладившегося его кровью.

Вряд ли Томас осознавал, что с ним происходит.

— Давай же, давай, давай, — зачем-то повторял он. И камень начал вращаться.

Просто так. Сам по себе, без его помощи. Затем он снялся с места, к которому так крепко прирос. Томас приблизился к лопате все еще лежащей под ожившей громадой. Он хотел спасти свою вещь, почувствовав вдруг, что она является частью его самого. Частью, находящейся в устрашающем соприкосновении с этой ямой. Он не мог бросить ее, не мог оставить в соседстве с огромным камнем, который, казалось, раскачивал зловонный глубинный гейзер, отравляя воздух желтыми испарениями, заставляющими его мозг скакать в голове.

Он дернул ручку изо всех сил. Она не шелохнулась.

Выругавшись в ее адрес, он ухватился за нее обеими руками, вытянул их, чтобы находиться в предельно возможном удалении от ямы с камнем. Он тянул — камень вращался. Все быстрее и быстрее, расшвыривая камешки, землю и червяков.

Он сделал еще одно отчаянное усилие. Бесполезно. Не понимая, что происходит, да и не в силах это осознать, Томас продолжал бесплодный труд. Нужно только вытянуть лопату. Вытянуть свою лопату и убраться отсюда к чертовой матери.

Камень шатался и дрожал, но не отпускал ее, словно он яростно сражался за право обладания. Томас тоже отстаивал это право. Он был ее настоящим владельцем, и никакая резь в животе не способна помешать ему восстановить справедливость. Или он убежит с лопатой в руках, или…

Почва под ногами затрещала и начала осыпаться. Еще один ядовитый выхлоп — камень покачнулся и откатился к краю ямы. На ее дне Томас увидел то, что держало черенок лопаты так крепко.

Нечто ужасное.

Рука была настолько широкой, что черенок легко умещался в ладони. Рука шевелилась. Она жила.

Страшные сказки, которые старый Томас Гэрроу рассказывал когда-то своему сыну, посадив его на колени, оказались реальностью: растресканная земля, хозяин подземного королевства. Все это было рядом с ним. Здесь. Сейчас.

Нужно было бросить лопату и бежать, но он не смог этого сделать. Правила игры диктовались из-под земли — Томасу следовало им подчиняться. Пальцы не разжимались. Его пальцы. Он тянул лопату на себя, чтобы не свалиться в яму. Другого выхода не было: бороться до тех пор, пока не лопнут сухожилия или не сорвутся мышцы.

До Голого Мозга доносился запах земного неба — воздух проникал в его легкие через тонкую земляную корку. Он был слишком легок и ароматен для огрубевшего среди удушающего смрада обоняния. Слишком приятен. Он дразнил его безумными восторгами, которые сулили отвоевание его Королевства; в нем бушевала когда-то выпитая человеческая кровь. Снова на свободу после стольких лет заточения — предвкушение затопляло его волнами удовольствия.

Тысячи червей, запутавшихся в его волосах, несметные полчища красных паучков, облепивших огромную голову, — тысячи лет это угнетало и раздражало его. Особенно мучительно было шевеление лапок паучков, забравшихся в мякоть макушки. Но страданиям скоро настанет конец — его голова уже почти над поверхностью. Еще выше. Еще. Он уже мог видеть, кому обязан своим освобождением. Все, что Голому Мозгу сейчас хотелось, — это чтобы Томаса не покидали силы. Чтобы он продолжал тянуть, балансируя на краю ямы. Ему нравилось свое странное рождение на свет: медленный, дюйм за дюймом выход из могилы.

Неподвластная его усилиям тяжесть громадного камня была преодолена. Можно было спокойно выбираться из подземной темницы — никаких помех, кроме окружающей его рыхлой земли. Вот он уже высунулся по пояс: плечи раза в два шире и мощнее человеческих, чудовищная сила в покрытых рубцами ручищах. Красные кровавые разводы на них казались пигментом на крыльях только что появившейся в этом мире гигантской бабочки. Бабочки, получившей возможность заблистать в нем своей дикой красотой. Длинные смертоносные пальцы извивались в земле — их наполняли жизненные соки.

Томас видел это. Он не делал теперь ничего. Только смотрел. Только смотрел, испытывая непередаваемый ужас. Это вряд ли мог быть страх, потому что смерть вряд ли всего лишь страшна. Особенно та, которую Томас и не мог себе представить.

Голый Мозг был теперь на поверхности. Весь. В первый раз за несколько веков он смог выпрямиться, разогнув спину, стоя на земле во весь свой рост, возвысившись над фигурой бедного Томаса на целые три фута. Слипшиеся комья влажной почвы срывались с его тела, падая на дно ямы.

Зловещая тень, отбрасываемая чудовищем, надвинулась на Томаса. Он все стоял, уставившись в проломленную землю. Правая рука крепко сжимала ручку лопаты. Она вернулась к нему. Но какое это имело значение? В следующую секунду он оказался висящим в воздухе — Голый Мозг поднял его за волосы. Кожа на голове треснула под тяжестью тела, оставив скальп в лапах чудовища. Тогда Голый Мозг обхватил его шею. Слишком тонкую для громадных пальцев.

По лицу Томаса бежала кровь. Смерть неминуема и неизбежна, и он понимал это. Потрясенный, он наблюдал за бессмысленным болтанием собственных ног, потом он отвел от них взгляд и посмотрел на безжалостного мучителя. Прямо в лицо.

Огромное, напоминающее диск полной луны, оно светилось, как янтарь в лучах солнца. Это было самое бледное лицо, какое Томас когда-либо видел. Самые огненные глаза из всех, существующих в этом мире, сверкали пламенем животной дикости на фоне мертвенно-тусклого сияния. Будто кто-то вырвал чудищу настоящие глаза и вставил в зияющие дыры мерцающие свечи.

Томас разглядывал поверхность страшной луны. Один глаз, другой, два влажных отверстия, служивших ей для вдыхания воздуха, рот… Томас содрогнулся: он стал входом в широкую и глубокую пещеру, разделившим сияющий лунный диск на две части. Господи, что за кошмарный рот, — эта мысль была последней в жизни Томаса. Луна снова стала полной, поглотив в себе часть его головы.

Король повернул бездыханное тело вокруг оси — неизменный ритуал, он всегда поступал так с мертвыми неприятелями. С теми, кто просто оказывался на его пути. Потом он швырнул его вниз головой в ту жуткую подземную могилу, в которой, по мнению его победителей, он сам должен был находиться вечно.

* * *

Король был уже в миле от «Поля в Три Акра», когда над городком разбушевались небесные силы. Он укрылся от неистового ливневого потока, найдя убежище в конюшне Николсона. Сильный дождь не мешал жителям Зела заниматься хозяйством. Какое им дело до дождя? Какое дело до того, что в моменты их рождений созвездия располагались так, что в городке не оказалось ни одной Девы? Какая им была разница, что написали в еженедельном «Официальном бюллетене» в разделе «Звезды и ваше будущее»? Их это вовсе не интересовало. Наверное, поэтому находящимся среди них Близнецам, Львам и Стрельцам не могла прийти в голову мысль, что следовало бы несколько дней не выходить из дома, на всякий случай задвинув двери на засов. Что следовало бы быть осторожнее, поскольку трем Львам, одному Стрельцу и одному Близнецу в прогнозе на следующую неделю была напророчена внезапная смерть. Но зелийцы ничего не смыслили в астрологии. Может быть, именно невежество спасет их?

Тучи наливались свинцом — все плотнее становилась серая завеса дождя, который свирепствовал с яростью, не характерной для этих широт. Вода лилась сплошным стремительным потоком. Она была везде — над головой и под ногами. Она заполнила собой воздух, словно вытеснив его полностью, и окружив собою людей, которые решили наконец, что стоит спрятаться.

Так подумал и Ронни Милтон, принимавший вторую за этот год дождевую ванну. Он не сделал сегодня ничего — просто стоял у разобранного кузова землечерпальной машины и наблюдал природные катаклизмы. Ураганные вихри ливня, бушующего вокруг, вывели его наконец из ленивого созерцания, наведя на мысль вернуться в дом, поболтать с женщинами и проведать скаковых жеребцов.

Три зелийца, которые околачивались около дверей, ведущих в Почтовое ведомство, раскрыв от удивления рты, наблюдали за тем, как крупные капли разбивались вдребезги об острый край крыши и как в воздухе таяла дымка мельчайших брызг. Через полчаса они обнаружат, что в самом низу Главной авеню теперь находится речка и что по ней уже можно плавать на лодке.

А еще дальше — вниз по течению всевозможных рек и ручейков — в церкви Святого Петра, в ее молитвенной комнате находился Деклан Зван. Священник видел в небольшое окошко, как дождь становился струящимися по холмам потоками. Как десятками они сбегали вниз, подпитывая водой маленькое море, которым смывались теперь церковные ворота. Наверное, в нем уже можно было утопиться… Что за странная мысль? — Деклан перестал изучать водные просторы и попробовал возобновить прерванную молитву. Что владело им сегодня? Он не знал. Какое-то загадочное возбуждение: он не смел, он был не в силах, не хотел, наконец, от него избавиться. Чем оно вызвано? Грозой, пробудившей воспоминания о его детских восторгах, связанных с этой стихией? Нет, нечто более глубокое и таинственное потрясло его душу. Даже не воспоминание — целая лавина переживаний, объяснить которые словами он не считал возможным. Он словно снова стал ребенком — нет ничего более сладостного и желанного для взрослого человека. Он ждал Рождества. Он знал, что скоро к нему придет Санта Клаус. Самый настоящий. Просто восхитительно. Представив, как веселый дед с белоснежной бородой смотрелся бы под сводами церкви, Деклан едва не взорвался хохотом. Он сдержался, рассудив, что священнику не стоит сотрясать стены молитвенной громким смехом. Пусть лучше тайна сама смеется внутри него. Пусть она постепенно раскрывается ему.

Лишь один человек все еще был под дождем — Гвен Николсон, промокшая до нитки и покрикивающая на брыкавшегося и шарахавшегося при каждом раскате грома пони. Что за глупое и пугливое животное было у Амелии! Завести его в конюшню оказалось делом непростым — Гвен совсем выбилась из сил и была способна только на крик.

— Зайдешь ты наконец или нет, чертова зверюга? — голос звучал так громко, что заглушал рев стихии, которая нещадно хлестала бедного пони по загривку, расправляя густые волосы вдоль шеи. — Но, пошел! пошел!

Пони продолжал упрямиться. И чем чаще над двором звучали глухие удары, тем труднее было сдвинуть его с места: страх сковывал пони все сильнее. Гвен крепко шлепнула его по заду — вряд ли животное заслуживало столь сурового наказания. Боль сделала его более послушным — теперь усилия Гвен не были напрасны.

— Теплая конюшенка, — говорила она обещающим тоном. — Входи, а то весь промокнешь. Зачем тебе стоять под этим дождем?

Пони медленно сдавался натянутому стремени. Конюшня была совсем рядом, дверь приотворена. Словно приглашает, подумала Гвен, взглянув на нее. Она была уверена, что пони тоже так считал, но, оказавшись в каких-нибудь полутора шагах от входа, животное снова заупрямилось. Пришлось подстегнуть его еще одним шлепком. Подействовало.

В помещении оказалось сухо. Пахло чем-то сладковатым, и в воздухе совсем не было металлического привкуса, которым заполнила городок буря. Привязав животное к стойлу, Гвен небрежно бросила полотенце на блестящую от влаги спину. Теперь очередь Амелии им заниматься. У них был договор. Они заключили его сразу же после того, как решили купить пони: ее дочь будет следить за чистотой скотины и ее упряжью, а Гвен — помогать Амелии всякий раз, когда она этого попросит. Сегодня ей трудновато было выполнить свою часть договора.

Паника не покидала животное. Оно било копытами. Оно вращало глазами, словно плохой трагический актер, пытавшийся подчеркнуть глубину своих переживаний. На губах выступила пена. Что же с ним? Почему оно так взволновано? У Гвен лопнуло терпение — она шлепнула ладонью мокрый бок. Паника, похоже, хотела овладеть и ей, но она быстро взяла себя в руки. Боже мой, если Амелия это видела… Гвен жалела, что погорячилась и принесла страдания живому существу, но как она будет объяснять все дочке? Только бы та не стояла сейчас у своего любимого окна в спальной, только бы не видела этой некрасивой сцены…

Внезапно дверь захлопнул сильный порыв ветра. Звуки бури, бушующей во дворе, изменились и зазвучали приглушеннее. Стало темно.

Топот пони прекратился. Гвен прекратила вымаливать у животного прощение. Ей казалось, что сердце в груди тоже прекратило свой стук.

Фигура устрашающих размеров — раза в два выше Гвен — предстала за ее спиной во всем своем величии, разворошив стог сена. Гвен почувствовала легкую дрожь, овладевшую на мгновение ее телом. Она не была вызвана испугом — Гвен не знала, что сзади нее шевелилось нечто ужасное. «Проклятые месячные», — подумала она, медленно поглаживая кругами низ живота. В этот раз они наступили на день раньше. Никогда с ней такого не случалось. Надо пойти в дом, сменить белье, вымыться.

Чудовище, изучавшее затылок Гвен Николсон, знало, что стоит легонько ущипнуть эту шею, и жалкое существо будет близко к смерти. Оно не задумываясь сделало бы это, но запах кровавого цикла приказывал не трогать это тело. Он отпугивал монстра, не смевшего притронуться к носителю запретного табу. Перед женщинами, помеченными этим знаком, он был бессилен.

Учуяв сырость ее лона, он выскочил из конюшни и притаился за стеной, окатываемый бушевавшим ливнем. Его жертвой будет пони. Пусть он еще немного подрожит от ужаса перед смертью.

Голый Мозг услышал, как повернулись женские ноги, направившись к выходу. Хлопнула дверь.

Он ждал — эта женщина могла снова вернуться. Все тихо… Прокравшись в конюшню так осторожно, как только мог, он принял стойку для атаки и бросился на животное. Копыта барабанили по его телу — пони отчаянно сопротивлялся. Для Голого Мозга это были семечки — он справлялся и с более крупными зверями, он выносил удары более страшных копыт.

Его рот открылся. Клыки вышли из кровоточащих десен, словно когти из лап кошки. Они показались на обеих челюстях, возникнув из двух рядов глубоких и ровных ямок. В каждом ряду их было не меньше двадцати. Они скрипнули, впиваясь в мясо на загривке жертвы. Густая сочная кровь наполнила горло Голого Мозга — он сделал огромный глоток, почувствовав самый жгучий вкус в этом мире. Вкус, дающий силу и мудрость. Вокруг него было множество самых изысканных деликатесов. Он отведал одно из них, но не забыл, что существуют и другие. Он перепробует все, что только пожелает, и никто не помешает его пиру. Он будет насыщаться, наливаясь могуществом.

Он не пожалеет никого. Ведь это его земля, и он хозяин всего, что на ней находится. Эти жалкие люди не знают пока этого — ничего, он покажет им, у кого настоящая власть! Он спалит их заживо в собственных домах, убьет их детей и, выцарапав им кишки, сделает из них трофейный амулет. Это разубедит людей в том, что им предрешено господствовать на этой земле, что эти просторы находятся в их распоряжении. Перед его мощью бессильным окажется все, даже силы Неба. Никто и ничто не победит и не накажет его впредь.

Скрестив ноги, он сидел на полу, перебирая розовато-серую массу внутренностей пони. Он хотел разработать план, но что-то не думалось. Зачем нужны мысли, если его жизнь определяла одна лишь жажда крови. В его сущности нашли выражение чудовищная ненасытность и непрекращающийся голод. Все его поступки объяснялись и, может быть, оправдывались колоссальным аппетитом. В его бесконечном утолении, в постоянном насыщении он видел свое царственное предназначение.

* * *

Дождь лил уже больше часа.

Лицо Рона Милтона выражало нетерпение. Судьба не очень-то благоволила к нему, наградив язвой желудка и сумасшедшей работой в Агентстве дизайна. Жизнь этого человека не была столь уж простой: он считал, что большинство окружавших его людей лениво и ненадежно. Он готов был обидеться за это на все человечество. Профессия требовала от Рона молниеносных решений, быстроты действий. Он великолепно подходил для своей должности. Никто не оказал бы вам услугу в те считанные секунды, которые занимало ее выполнение у Рона. Неудивительно, что этот человек раздражался всякий раз, когда обнаруживал, что дела с обустройством его дома и сада обстоят не лучшим образом. Долго уже слышал он обещания и убеждения в том, что к середине июля все будет закончено: сад промерят и спланируют, землю разобьют на участки, выложат дорожку для подъезда машины. Но до сих пор здесь не было ничего подобного: половина окон не застеклена, входная дверь и вовсе отсутствовала. Сад имел такой вид, словно в нем не так давно проводились военные учения. Вместо дорожки — гниющее болото.

Он хотел, чтобы здесь возник его замок, который спасал бы его от постоянного присутствия в мире, не одарившего его ничем, кроме дурного пищеварения и кучи денег. Тогда он мог бы оставить деловую лихорадку города и скрыться здесь, наблюдая за поливающей розы Мэгги и детьми, резвящимися на свежем воздухе. Но мечты оставались мечтами: видимо, этой зимой придется сидеть в Лондоне. И все по вине каких-то несчастных лодырей.

Мэгги раскрыла зонтик. Она стояла рядом, защищая мужа от дождя.

— Где дети? — поинтересовался тот.

Она ответила с легкой ужимкой:

— В отеле. Наверное, уже успели надоесть миссис Блэттер.

Нельзя сказать, что Энид Блэттер были незнакомы детские шалости. У нее тоже были дети, и она любила их за непринужденное веселье и баловство. Но терпеть фокусы этих бесенят уже шестой раз за лето? Миссис Блэттер начинало это раздражать.

— Давай лучше вернемся в город.

— Что ты, не надо. Мы можем уехать и в воскресенье вечером. Прошу тебя, побудем здесь еще два дня. Сходим все вместе на праздник Урожая.

Теперь ужимка появилась на лице Рона:

— Это еще зачем?

— Рон, мы ведь здесь не одни. Я имею в виду наш городок. На празднике будет много народу — почти все местные жители. Просто неприлично быть таким равнодушным к народным традициям. Нам же жить среди них.

Ее муж выглядел обиженным мальчишкой, готовым зареветь в любой момент. Она знала, что он сейчас скажет…

— Я не хочу туда идти.

— Но у нас нет выбора.

— Мы могли бы уехать сегодня.

— Ронни, перестань…

— Что нам тут делать: детям скучно, ты становишься какой-то невыносимо занудной…

Мэгги понимала, что Рон проиграл.

— Можешь ехать, если так этого хочешь. Возьми детей, а я останусь здесь.

«Довольно хитрый ход с ее стороны», — подумал Рон. Два дня в городе, да еще в окружении детей — он не представлял, как это можно было вынести. Нет уж, тогда лучше остаться.

— Ладно, Мэгги. Считай, что ты меня уговорила. Мы идем на этот чертов праздник.

— Что за слова? Побойся Бога.

— Ты же знаешь — я уже давно ему не молюсь.

Он был в плаксивом расстройстве. Глядя на буераки, он пытался представить траву и розы. Но не мог.

* * *

На кухню вбежала белая, как полотно, Амелия Николсон. Она посмотрела на мать и упала на пол. Зеленую курточку заляпала рвота. На высоких сапожках была кровь.

Гвен позвала Денни. Их маленькая девочка дрожала и металась, словно в бреду. Она пыталась говорить, но слова проглатывались тихим всхлипыванием.

— Что с ней случилось? — Денни буквально слетел с лестницы.

— Боже мой…

Амелию опять рвало. Лицо посинело.

— Объясни же наконец, что стряслось!

— Не знаю. Она только вошла и… Лучше вызови санитарную машину.

Денни наклонился и дотронулся до щеки ребенка.

— Это шок, — констатировал он.

— Денни, санитарную машину. Скорее!

Гвен снимала с девочки курточку и расстегивала пуговицы на ее блузке. Денни медленно выпрямился и подошел к окну, ставшему матовым от потоков дождевой воды. Он все же мог разглядеть в нем свой двор: дверь в конюшню колыхал ветер. Потом мощный порыв захлопнул ее. Там кто-то был — Денни почувствовал движение внутри.

— Ради Бога, санитарную машину… — повторяла Гвен.

Но Денни не отреагировал. В его владениях находился чужой, и он знал, как следовало поступить с нарушителем.

Дверь снова открылась. До него донесся еле слышный скрип. Потом что-то скользнуло во тьму. Что ж, пора вмешиваться.

Стараясь не отводить бдительных глаз от входа в конюшню, он потянулся за винтовкой, висящей на входной двери.

Наконец она оказалась в его руках. Тогда он оглянулся. Гвен пыталась дозвониться до медицинской службы, оставив стонущую девочку на полу. Кажется, та начинала приходить в себя. Какой-то оборванец в заляпанной одежде забрался в конюшню и напугал ее до потери сознания — вот и все. Что ж, надо выгнать его оттуда к чертовой матери.

Открыв дверь, Денни шагнул во двор. Вакханалия дождя прекратилась. Только ветер бушевал в остуженном воздухе, продувая насквозь легкую рубашку. Земля под ногами блестела черным стеклом луж. Он шел к конюшне под аккомпанемент стучащих капель, падающих с карнизов и портика.

Дверь снова печально скрипнула. На этот раз, ее не захлопнуло ветром. Денни не мог ничего разглядеть внутри. Никакого движения. Никаких звуков. Странно, не могло же все это ему почудиться…

Он присмотрелся. Да! Здесь кто-то есть… Чьи-то глаза наблюдали сейчас за ним, за винтовкой, за каждым его движением. Наверняка, в этих глазах был испуг, было волнение. Еще бы, он собирался подойти к ним поближе, приняв самый грозный вид, на который был только способен.

Он вошел внутрь уверенным и широким шагом.

Под правым ботинком хрустнул желудок пони. Повернув голову, он увидел его ногу, обглоданную до кости, сломанную у основания бедра. Копыто покрылось спекшейся кровью. От животного не осталось больше ничего. Денни чуть не вырвало. Это было уже слишком.

— Эй, ты! — вызывающе бросил он в темноту. — Вон отсюда! — он вскинул винтовку. — Ты слышал? Вон, я сказал, а не то разлетишься на мелкие кусочки.

В углу, где были сложены тяжелые тюки, что-то зашевелилось. «Попался, сукин сын», — пронеслось в голове Денни. В следующую секунду нарушитель смотрел на него уже с девятифутовой высоты.

— Бо-оже мой…

Махина стронулась с места и надвигалась на него — медленно, уверенно, без всякого страха. Он выстрелил, но пуля, попавшая, казалось, в самое сердце чудовища, не изменила его поведения.

Николсон бросился бежать. Ботинки проскальзывали на мокрых камешках — не было никакой возможности развить большую скорость. Преследователь находился уже в двух шагах позади него. А его голова не меньше чем в одном шаге над ним. Услышав выстрел, Гвен бросила трубку телефона. Подойдя к окну, она увидела, как грузная исполинская туша настигла ее дорогого Денни. Немного согнувшись, чудовище схватило его за пояс брюк и зашвырнуло в воздух с такой легкостью, словно это было перышко. Достигнув в полете высшей точки, тело повернулось и рухнуло камнем на землю. Глухой удар отозвался в Гвен мощным сотрясением внутренностей. Гигант расплющил любимое лицо одним ударом.

У нее вырвался крик. Опомнившись, она зажала рот рукой, чтобы подавить его. Но поздно. Слишком поздно. Пронзительный звук уже гулял на свободе, уже достиг ушей чудовища. Оно обратило горящие глаза в ее сторону. Они смотрели, сверля злобными огнями оконное стекло. Силы Небесные, оно заметило ее! Голая громадина приближалась к ней, оскалив страшный рот.

Подняв лежащую на полу Амелию, Гвен крепко обхватила ее руками. Она прижала голову девочки к своей шее. Может быть, она не увидит этот кошмар. Нет, она не должна его видеть! Шлепанье тяжелых шагов становилось громче. Кухню заполнила зловещая тень.

— Укрепи мои силы. Господи!

Чудовище заслонило оконный проем. Искаженное сладострастной гримасой лицо расплющилось на мокрой поверхности стекла, которое сразу же треснуло, осыпавшись градом осколков на тело могучего исполина. Тело, которое ощущало запах мяса ребенка. Которое хотело только этого ребенка. Которое скоро получит мясо ребенка.

Оскал расплывшегося в ухмылке рта придавал ему вид существа, смеющегося над непристойной мыслью. Оно чавкало пастью, словно кошка, придушившая мышь и приближающая морду все ближе к лакомому блюду. С челюстей гиганта бежали слюни.

Гвен проскочила в прихожую — чудовище уже протискивалось в дом через пустую оконную раму. Запирая дверь, она слышала, как крушатся деревянные створки, как падает на кухонный пол глиняная утварь. Гвен вытащила всю мебель, которая только была здесь и начала загромождать ею вход: столами, стульями, вешалкой для пальто. В ее голову пришла мысль, что это хозяйство все равно будет раздавлено и превращено в щепки, но ничем другим она не могла защититься. Амелия сидела на полу, там, где ее оставила мать. Удивление и благодарность были на ее лице.

В прихожей не стоило больше оставаться. Теперь наверх. Да, наверх. Подхватив дитя, казавшееся ей легким, словно пух, она заспешила к лестнице. Шум на кухне внезапно прекратился. Она остановилась, уже почти находясь у цели. Находясь выше, чем на середине лестницы.

Столь же внезапно ее сознание озарило сомнение в реальности происходящего, в оправданности страхов и существовании ужасного преследователя. Тишина и спокойствие царили внизу. Только пыль маленькими крупинками падала на подоконник и на медленно увядающие цветы. Ничего другого там быть не могло. Ничего и никого.

— Мне это почудилось, — произнесла она.

Ясно как день — ей это померещилось.

Она села на кровать мужа, на которой они спали уже восемь лет. Попробовала попытаться разобраться в себе.

Наверное, она видела это во сне. В кошмаре, вызванном месячными и подсознательными фантазиями об изнасиловании, ей привиделся ужасный преследователь. Уложив Амелию на розовую подушку, набитую гагачьим пухом, она прикоснулась к холодному лбу девочки. Денни ненавидел розовый цвет, но все-таки купил это постельное белье для их спальни. Для нее одной…

— Мне это снится, — шептала она, медленно опускаясь по лестнице.

Комната погрузилась во мрак. Гвен повернулась, зная, что сон продолжается. Зная, кого она может в нем увидеть.

Он был там — герой ее кошмара. Подтягиваясь на широко разведенных паукообразных ручищах, схватившихся за раму верхнего окна, он время от времени показывал ей свои отвратительные клыки.

Амелия! Она бросилась обратно в спальню и, схватив дитя в охапку, побежала к двери. За спиной грохнуло разлетевшееся стекло, впустив в комнату холодные сквозняки. Преследователь уже здесь.

Она заметалась и рванулась к лестнице. Но он был рядом. Совсем рядом. Страшный рот издал восторженный рев, пламенные глаза были нацелены на недвижную девочку в ее руках.

Она была уже не в силах скрываться или сопротивляться. Ослабевшие руки недолго боролись за Амелию, пытаясь тянуть ребенка к себе.

Дитя вскрикнуло, глаза умоляюще смотрели на мать. Пальцы впились в ее лицо, когда Амелия почувствовала, что ее уже не держат любимые руки. Расцарапав ей щеку, они судорожно задрожали в воздухе.

Кошмар продолжался, и Гвен не могла больше его вынести — перед глазами все поплыло и закружилось. Потеряв равновесие на верхней ступеньке, она пошатнулась и начала падать вниз. Во вращающемся пространстве мелькало раздавленное личико Амелии, хрустящее под нажимом частокола острых зубов. Голова Гвен стукнулась о перила, шея хрустнула. Оставшиеся шесть ступеней ее тело преодолело уже мертвым.

* * *

Когда над Зелом начали сгущаться сумерки, дождевая вода уже почти впиталась в капилляры почвы. В самом низком месте городка, которое еще недавно выглядело группой островков среди серой глади моря, вода возвышалась над поверхностью лишь на несколько дюймов, отражая глубины умиротворенного неба. Приятно для глаз, но неудобно для ног. Ревренд Кут тщетно уговаривал Деклана Эвана сообщить в Совет округа о засорении сточных каналов. Уже третий раз он повторял, как это важно для жителей, но Деклан застенчиво краснел и отговаривался.

— Прости, но в моем положении… Я же не…

— Я все понимаю. Но, Деклан, кто еще, кроме тебя, может нам помочь? Ты же не бросишь нас в беде?

Он сверкнул глазами в сторону священника. Приказывающий взгляд. Взгляд, пронзающий насквозь.

— Но ведь на следующий день дождь опять забьет их грязью.

Кут развел руками: как можно было спорить с этим упрямцем, использовавшим прописные истины для того, чтобы его оставили в покое, не обременяли лишними заботами. Он продолжал бы настаивать на своем, но были и другие, более злободневные вопросы, которые необходимо обсудить со священником. Прежде всего Воскресную проповедь. И загадочную причину, по которой Куту никак не давалось ее написание. Каждое слово в ней, сколь бы убедительным и возвышающим дух не считал его автор, становилось пресным и лишенным смысла, как только оказывалось на бумаге. Словно тяжесть, разлитая в сегодняшнем воздухе, давила на него и делала приземленным, затруднив возможность высоко парить. Кут подошел к окну. Он стоял к Деклану спиной и потирал ладони, которые начинал охватывать зуд. Наверное, на них снова появится налет экземы. Он не знал, как завести новый разговор, с каких слов его можно было начать. Их слишком непросто было отыскать, слишком трудно было произнести те, которые приходили на ум. У Куга было такое впечатление, что он разучился разговаривать в тот самый момент, когда это было жизненно необходимо. Ни разу за свои сорок пять лет ему не приходилось переживать это состояние.

— Мне можно уходить? — спросил Деклан.

Кут покачал головой:

— Останься на минуточку, — задумчиво попросил он, повернувшись к священнику.

Лицо двадцатидевятилетнего Деклана Эвана казалось лицом усталого пожилого человека: бледные потускневшие черты, начавшая лысеть голова.

«Как этот измученный страдалец может служить моему спасению? — думал Кут. — Чем он может помочь?» Ему стало смешно. Вот почему он затруднялся говорить: он чувствовал, что это ни к чему не приведет, что священник все равно не поймет его. Он не был ни глупцом, ни сумасшедшим — он был представителем рода человеческого, посвященным в христианские таинства. И он был человеком, которому на пятом десятке жизни открылась крупица истины, которой он был одарен как чудесным подарком, ниспосланным Творцом. Деклан бы просто высмеял его, если бы Кут все это рассказал.

Он снял очки, чтобы не видеть священника отчетливо. Чтобы не обращать внимания на ухмылки, которыми будет искажаться его лицо.

— Деклан, этим утром я почувствовал нечто… Я бы назвал это… испытанием.

Деклан не произнес ни слова. Расплывшаяся фигура священника не шелохнулась.

— Не знаю даже, как это описать… Запаса человеческих слов недостаточно, чтобы выразить… Но, честное слово, никогда еще я не был свидетелем столь ясного проявления воли…

Кут сделал паузу. Он не был уверен в том, что следовало сказать что-то дальше.

— Бога, — произнес он робко.

Деклан молчал. Немного осмелевший Кут надел очки — лицо напротив было серьезно и спокойно.

— Объясни мне, в чем она выражалась? — у Деклана шевелились одни лишь губы.

Кут опустил голову. Целый день он пытался подыскать для этого слова, и не одно из них не казалось ему точным и правильным.

— На что это было похоже? — Деклан задал другой вопрос, но и на него было трудно ответить. В голосе священника была настойчивость.

Как он не может понять, что невозможно объяснить такие вещи словами. «Надо попробовать, — думал Кут. — Я просто обязан попробовать».

— Когда я стоял у алтаря после Утренней молитвы, — начал он, — что-то вдруг проникло в меня. Прошло сквозь тело, словно электричество. И у меня волосы встали дыбом… Да-да, именно дыбом.

Кут провел рукой по коротко стриженной голове, вспоминая о необыкновенном ощущении: устремившиеся вверх волоски казались ему тогда порослью жестких зерен имбиря. Он вспомнил, как наполнились дрожащим жужжанием его легкие. Его чресла. Как в них снова заиграла мужская сила, впервые за несколько лет. Признаться в этом Деклану? Нет, он не мог рассказать священнику о том, как стоял у алтаря с сильнейшей эрекцией, снова чувствуя свою полноценность, свою способность вкушать утерянные радости этого мира.

— Я не уверен… Не вполне уверен, что это было проявлением нашего Бога-Творца…

Ему хотелось, чтобы это было так. Чтобы Бог, которому он служил, оказался не только Творцом, но и Покровителем Мужской Силы.

— …Я даже не могу ручаться, что он был христианским… Но он пришел ко мне, коснулся меня. Я чувствовал это.

Лицо Деклана оставалось непроницаемым. Кут смотрел на него несколько секунд, пораженный молчанием священника. Потом спросил, потеряв терпение:

— Ну и что?

— Что, ну и что?

— Тебе нечего на это сказать?

Деклан нахмурился — у висков собралась сеточка складок. Потом она исчезла, и он тихо произнес:

— Боже, помоги мне, — это был почти шепот.

— Что?

— Я тоже чувствовал это. Не совсем то, что ты описал, — вовсе не электрический шок… Нечто иное.

— Почему ты сказал «Боже, помоги», Деклан? Тебя что-то испугало?

Он не отвечал.

— Если в твоем переживании было что-то, чего я не испытал, — расскажи мне, Деклан… Пожалуйста. Я хочу это знать. Хочу разобраться. Должен разобраться.

Деклан поджал губы.

— Хорошо… — глаза священника покинул налет холодного онемения и в них блеснул живой огонек. Не безысходность ли вызвала его?

— У нашего городка большое прошлое. Ты это знаешь — о нем ходило множество легенд. В том числе и о тех, кто когда-то здесь жил. О существах… обитавших здесь в незапамятные времена.

Кут знал, что Деклан разбирается в истории Зела. Вполне безобидное занятие для священника: прошлое есть прошлое.

— Еще до вторжения римлян, на этой земле были поселения. Никому не известно, как давно они возникли, к каким глубинам времен следует отнести их появление. Говорят, что на этом месте всегда стоял храм.

— Ничего удивительного, — Кут уверенно улыбнулся, рассчитывая на то, что Деклан решит поспорить по этому поводу. Кто знает, может, он услышит от него что-нибудь интересное. Пусть это будут и непроверенные факты — ему были бы приятны любые слова, хоть как-то связанные с той пядью земли, на которой Кут сейчас стоял.

Деклан помрачнел и продолжил рассказ:

— Еще раньше здесь был лес. Огромный и дремучий. Его назвали Диким…

Кут заметил, что в глазах Деклана таилась ностальгия.

— …Ни клочка окультуренной почвы — один лишь лес, размером в большой город. Лес, полный хищников.

— Кто же в нем водился? Волки? Медведи?

Деклан покачал головой.

— Нет, существа, некогда владевшие этой землей. Задолго до Христовой эры. Задолго до человеческой цивилизации. Потом привычные условия их жизни были нарушены. Трудно сказать, по какой причине, но скорее всего это было вмешательством со стороны людей. Многие из этих могучих чудищ погибли. Они были не похожи на нас, Кут. Не из плоти и крови,а… совсем другие.

— И что же?

— Те из них, что остались в живых, были замечены людьми и, конечно же, истреблены. Лишь одно дожило до четырнадцатого века, когда здесь уже умели писать книги, вырезая буквы на дереве и камне. Свидетельство того, что последнее из чудищ было захоронено в земле, существует. Оно на алтаре.

— Где? На алтаре?

— Да, под сукном. Я давно обнаружил его, но не придавал этому никакого значения. Но сегодня. Сегодня я… попробовал прикоснуться к нему.

Он сжал кулаки. Потом быстро выпрямил пальцы, показывая Куту свои ладони: кожа покрылась волдырями, из мест, куда только что впились его ногти, сочился гной.

— Это не опасно, — сказал он. — Ни для меня, ни для тебя. Но это впечатляет, правда? Ответь мне, Кут?

Первым делом Кут подумал, что Деклан подшутил над ним. Затем попробовал найти логическое объяснение услышанному. Потом в памяти всплыл афоризм отца: «Логика — убежище трусов».

— Люди назвали его Голым Мозгом.

— Кого?

— То существо, что они похоронили. Это даже написано в книгах по истории. У него была мягкая и мясистая голова, и она была того же цвета, что сияние Луны. У чудища не было черепной коробки и поэтому люди окрестили его именно так.

Деклан усмехнулся и продолжал, сияя широкой улыбкой:

— И еще он ел детей…

* * *

Страшное происшествие, случившееся на ферме Николсона, оставалось никем не замеченным до субботнего утра.

Мик Глоссоп, зачем-то выбравший для возвращения в Лондон не столь уж привычную для себя дорогу, увидел в левом окошке автомобиля странную картину: несколько громко мычащих коров пытались сломать задние ворота. Одна из них стояла в стороне и вращала мордой, тряся разбухшим выменем. «Ничего себе, — подумал Мик, — их не доили, наверное, больше суток». Он притормозил и вошел во двор.

Труп Денни Николсона уже покрыли полчища мух, хотя прошел всего лишь час с тех пор, как взошло солнце. Внутри дома обнаружилось то, что осталось от Амелии: клочки разорванного платья и брошенная в угол спальни ступня. Тело Гвен Николсон не было изувечено. Оно лежало около лестницы и на нем не было ни ран, ни свидетельств изнасилования.

В девять тридцать городок наполнился воем полицейских сирен. Жителям стало известно, что произошло вчера. На улицах начали спорить о том, что сделал убийца со своими жертвами: у полиции не было еще полной ясности в этом вопросе, и неудивительно, что каждый житель городка имел по этому поводу собственное мнение. Несмотря на расхождение во взглядах, все были солидарны в одном: то, что произошло, было неслыханной жестокостью. Никто не понимал, зачем убийце понадобилось тело бедной девочки. Оно тоже было пищей для споров.

Полиция решила использовать болтливость зелийцев, чтобы хоть как-то облегчить задачу отделу убийств. В трактире «У великана» был разбит штаб этого формирования: каждый мог прийти сюда и рассказать все, что хотел. Но это не прояснило дела. Никто не видел в городке посторонних, никто никого не подозревал, никто не замечал в окружающих перемен, которые могли толкнуть человека на такое убийство. Наконец все узнали еще одну новость. Ее принесла Энид Блэттер, пожаловавшаяся на то, что не видела Томаса Гэрроу-младшего уже сутки.

Его тело было найдено там, куда швырнул его гигант. В отвратительном состоянии: голова кишела червями, на ногах пристроились чайки. Голени, которые приоткрывали слегка задравшиеся штанины, были исклеваны до костей. Когда его поднимали из ямы, из ушей сыпались жучки и маленькие пауки.

В отеле тоже царила взбудораженная атмосфера. Гиссинг, сержант розыска, нашел в баре приятного и внимательного собеседника — Рона Милтона, который оказался, ко всему прочему, его земляком. Он непринужденно болтал с ним, попивая виски с содовой.

— Я двадцать лет провел на этой службе, — повторял распалившийся Гиссинг. — Ничего подобного я не видел.

Вряд ли он говорил правду. В своей жизни он видел не так уж мало ужасного. Взять хотя бы эту шлюху — вернее избранные участки ее расчлененного тела, которые обнаружила группа под его руководством в кейсе, оставленном в Агентстве пропаж. И наркомана, каждый день носившего этот кейс в Лондонский зоопарк, чтобы гипнотизировать им полярного медведя, и утопившегося в его же бассейне, когда стало ясно, что попытки тщетны. Разве не страшно было Стенли Гиссингу смотреть в его пустые мертвые глаза? Да, он повидал немало…

— Но это… было слишком ужасно, — убеждал он собеседника, — От этой жути меня чуть наизнанку не вывернуло.

Рон слушал полицейского и не знал, зачем он делает это. Наверное, лишь ради времяпрепровождения. Впрочем, нет: в молодости Рон был в партии радикалов и относился к блюстителям порядка и государственного строя, мягко сказать, не слишком по-дружески. Теперь он находил какое-то странное, причудливое наслаждение в том, что один из них раскрывал перед ним душу, признаваясь в собственных слабостях и геройствах.

— Он просто сраный псих, — говорил Гиссинг. — Поверь мне, больше он никто. Поэтому-то он от нас и не уйдет. Сцапать таких голубчиков не стоит труда. Они же не контролируют свои действия, не заметают следы. Им даже наплевать на то, живы они или нет. Он наверняка на грани самоубийства, этот придурок, разорвавший семилетнюю девочку в клочья. Видали мы таких.

— Правда?

— Еще бы. Рыдали словно дети, а сами заляпаны кровью так, словно вернулись со скотобойни. Ревели в три ручья. Слезы, истерики — будто они экзальтированные леди.

— Ну тогда вы его поймаете.

— Это будет проще, чем сделать вот так, — Гиссинг щелкнул пальцами. — Это очевидно, как то, что Бог сотворил яблоки. — Гиссинг остановил взгляд на циферблате своих часов. Потом на пустом стакане.

Рон не предлагал ему выпить.

— Ну ладно, — произнес тогда Гиссинг. — Мне пора возвращаться в город. Разрешите откланяться.

Он зашагал в направлении выхода, оставив Рона расплачиваться за бутылку.

Голый Мозг наблюдал за его машиной, ползущей по северной дороге, слабо освещенной огоньком на крыше. Шум мотора насторожил монстра, когда он перешагивал через небольшие холмы неподалеку от фермы Николсона. Голый Мозг был взволнован звуком, который издавал этот небольшой предмет: он рычал и кашлял так, как не мог ни один известный ему хищник. Но больше всего его поразило то, что этот зверь был укрощен человеком. Если он хотел отвоевать у людей свое Королевство, то почему бы потом не приручить, не подчинить себе самого послушного из этих зверей? Получится ли? Надо попробовать. Отогнав страх в сторону. Голый Мозг приготовился к сражению.

Он выпустил клыки.

Сон почти уже овладел Стенли, сидящим на заднем кресле автомобиля. Ему грезились маленькие девочки. Очаровательные нимфетки перебирали пальчиками складки на чулочках, перемещая их все выше и выше, — они собирались ложиться спать. Он был рядом. Он следил за их движениями и видел, как тонкая ткань медленно расправлялась на крохотных ножках, как складки исчезали над его головой. Он поднимал глаза и бросал взгляд на плотно обтягивающие бедра нижние штанишки. Этот сон часто посещал его. Стенли никому и никогда о нем не рассказывал, даже когда был пьян. И не потому, что стыдился — многие его коллеги могли поведать о гораздо менее невинных развлечениях и переживаниях, — он просто считал этот сон своим личным, предназначенным для него одного, доступным лишь ему одному. Сон был его тайной.

А на переднем сиденье молодой шофер, работающий в полиции всего полгода, смотрел в зеркальце, не вполне уверенный в том, что глаза пожилого сержанта Гиссинга не откроются. Когда такая уверенность у него появилась, он протянул руку к приборной панели и рискнул включить радио: не терпелось узнать счет одного крокетного матча.

Австралия опять проиграла — не было повода устраивать ночное ралли. Вот где я смог бы пригодиться, — подумал он. — Надо бросать эту работу ко всем чертям.

Водитель и полицейский, занятые своими мыслями и мечтами, не заметили, что машину преследует страшное чудовище. Голый мозг, делающий бесшумные и огромные шаги, находился рядом с ревущим предметом, пробиравшимся сквозь ветер по темной дороге. Он не торопился перейти в наступление.

Наконец ярость чудовища достигла предела. Голый Мозг издал громкий и злобный рык. Под ногой вместо полевой травы оказалось гудронированное шоссе.

Шофер рванул руль, чтобы сбросить с крыши увесистую тушу монстра, впившегося зубами в сигнальную лампу.

Машина завиляла по мокрой дороге, левое крыло зацарапали ветви кустов, забивших в лобовое стекло. Спящий Стенли увидел, как девочка отпустила чулочную складочку — она поползла вниз по ноге, достигнув пола как раз в тот момент, когда автомобиль завершил свое трясущееся движение, врезавшись в железные ворота. Гиссинга выбросило на переднее сиденье, едва не задохнувшегося, но не пораненного. Водителя швырнуло через руль прямо в стекло — его нога тряслась у самого лица Гиссинга. Потом она остановилась.

Голый Мозг, соскочивший с просящего пощады зверя на дорогу, понимал, что тому пришел конец. Но он и сейчас отпугивал его: помятый бок скрипел, внутренности едва слышно шуршали, на смятой в лепешку морде продолжали гореть глаза. Однако он был мертв.

Голый Мозг выждал несколько мгновений, прежде чем подойти поближе, чтобы понюхать его раскрошенное тело. Воздух пахнул так ароматно, что дрожали ноздри. Вот что так благоухает — кровь этого железного зверя, вытекающая из разодранного живота. Голый Мозг задвигался уверенней.

Там, внутри, был кто-то живой. Он не пах мясом ребенка, что было бы лучше всего. Он пах мужским мясом. И у него были круглые бешеные глаза. И маленький рот, который он раскрывал так, словно был рыбой. Голый Мозг пнул железного зверя ногой — тот не реагировал. Тогда он выдернул кусок из его бока. Можно было вытащить из его внутренностей дрожащего укротителя. Как могло это жалкое создание с трясущимися слюнявыми губками обрести власть над таким чудищем? Голый Мозг засмеялся и, вытащив неудачного наездника за ноги одной рукой, поднял его над землей. Вниз головой. Очень высоко. Подождав, пока крики жертвы заглохнут, он просунул ручищу туда, где соединялись ее трясущиеся ноги, нащупав то, что отличало это существо от женщины. Предмет оказался небольшим. Он успел даже немного съежиться от страха. Гиссинг выкрикивал что-то невнятное, какой-то вздор. Его вряд ли мог кто-то понять. Тем более Голый Мозг, для которого лишь один звук, вырвавшийся из уст жертвы, был исполнен смысла: высокий и громкий писк, всегда следующий за кастрацией. Поступив так, как подсказывал ему инстинкт. Голый Мозг бросил Гиссинга на землю рядом с машиной.

В разбитом двигателе начал разгораться огонь. Голый Мозг знал этот запах: он не был тем хищником, которого можно было отпугнуть его жаром. Наоборот, он почтительно и уважительно относился к нему. Огонь был на его стороне — не раз он уничтожал им своих врагов, кремируя их заживо в собственных постелях.

Когда пламя, нашедшее бензин, взвилось в воздух, он чуть отступил назад. Все вокруг озарилось оранжевым маревом. Он чувствовал, как тлели волосы на его теле. Но он не беспокоился о них — его внимание поглотила картина бушевавшей огненной пляски. Пламя вобрало в себя Гиссинга, танцуя неистовым вихрем над бензиновым морем. Голый Мозг смотрел, усваивая очередной урок. Еще один урок смерти.

* * *

Кут боролся со сном. Похоже, что он готов был проиграть ему, поскольку занятие, которым он отгонял его, было бесполезным. И все-таки сегодняшний день прожит не зря. Весь вечер, закончив беседу с Декланом, он провел у алтаря. Перед тем как лечь спать он молиться не будет — просто прочитает небольшой отрывок из Библии. Он подумал об этом, когда стало ясно, что расшифровка копии свидетельства, вырезанного из дерева, ему не удастся. Он смотрел на нее, вытаращив глаза, вот уже больше часа — никакого эффекта. То ли эту штуковину мог прочитать далеко не каждый, то ли его забитая мыслями голова отказывалась воспринять, что стояло за этими буквами. В них Кут разглядел не так уж много: только то, что захоронение когда-то имело место и что опущенный в землю превосходил своим ростом всех, кто пришел посмотреть на эту процедуру. Куту вспомнился трактир «У великана». Он улыбнулся: не в средние ли века чей-то острый ум выдумал это название?

Сбившиеся с ровного хода настенные часы в гостиной показали пятнадцать минут первого. «Уже час», — подумал Кут, оторвался от занятий, прогнувшись в позвоночнике, и погасил лампу. В наступившую темноту ворвалось холодное сияние полной луны, просачивающееся сквозь занавески. Необычайно яркое в кромешном мраке, изумительно красивое.

Кут создал для него преграду, опустив черную штору, и двинулся вдоль коридора. Звук его шагов повторяло тиканье часов. Больше ничего не было слышно, но неожиданно у холма Гуда пронзительно зазвучали сигналы санитарок.

Что случилось? Заинтересовавшись, он распахнул переднюю дверь: холм освещался мигающей иллюминацией голубых полицейских фонариков и колеблющимся светом фар других машин. В этих огнях было больше слаженности и ритмики, чем у звука часов за его спиной. На северной дороге крупная авария, а ведь шоссе еще не покрылось предательской ледяной коркой. Странно…

Холм переливался огнями, словно громадный бриллиант. В воздухе царили прохлада и сырость. Как же здесь холодно! Ему так хотелось узнать, что произошло. Если бы не этот…

Он вздрогнул: под деревьями в дальнем углу церковного двора что-то шевельнулось. В монотонном свете луны он разглядел сначала угрюмые стволы тиса, потом серые спины камней, затем и белые лепестки хризантем, разбросанных на могилах. В тени призрачно мрачных деревьев, еще более черная, чем ее покров, но вполне различимая на фоне светлого мрамора надгробных плит, стояла гигантская фигура.

Кут переступил порог.

Фигура не была одна: рядом с ней стояла на коленях другая, более напоминающая человеческую по размерам и очертаниям. Она подняла лицо, и Кут узнал его. Это был Деклан. Даже отсюда было видно, что он улыбался, смотря на чудище.

Кут решил взглянуть на эту сцену поближе. Он старался ступать бесшумно, но на третьем шагу под ногой хрустнула ветка.

Чудище зашевелилось в тени. Неужели оно оборачивается, чтобы посмотреть на него? Сердце екнуло в груди Кута. Хоть бы этот монстр оказался глухим. Господи, если ты только можешь, сделай меня невидимым!

Преклоненная фигура молилась. Другая, огромная и страшная, по-прежнему не замечала присутствия постороннего. Набравшись смелости, Кут двинулся к рядам могильных плит. Стараясь не дышать, он прыгал с одного мраморного островка на другой. Оказавшись в нескольких футах от того, что его интересовало, он увидел, как грозная фигура наклонилась над Декланом. Он слышал, как из глубин широкого горла гиганта вырывались урчащие звуки. То, что открылось его взору потом, шокировало бы любого нормального человека.

Одеяния священника были порваны и заляпаны грязью. Грудь его была обнажена. Свет луны играл на каждом ребре, на каждом мускуле. Смысл позы и внешнего вида не оставлял места сомнениям — это было поклонение и обожание обожаемому. Потом до Кута донеслось какое-то журчание. Он сделал еще шаг вперед и мог теперь видеть, как блестящая струя мочи гиганта била в лицо Деклана. Лицо, которое не хотело от нее отворачиваться, которое открыло рот, позволив жидкости клокотать в нем и пениться вокруг него, стекая ручьями по шее и животу. Глаза блестели огнями одержимой радости. Принимая наказание, Деклан болтал головой, в трансе от испытываемого осквернения и унижения.

Ветер донес до Кута запах этих отвратительных выделений: в них ощущались едкость кислоты и зловоние нечистот. Как Деклан мог вынести даже каплю этой мерзости? Но он купался в ней, словно в ванне. Кут хотел крикнуть, хотел остановить ужасное издевательство, но внушительные размеры гиганта образумили его.

Да, это он — хищник из Дикого леса, о котором рассказывал ему священник. Любитель детского мяса, — так ведь кажется окрестил его Деклан? Интересно, когда он пел этому страшилищу панегирики, знал ли он, что чудовище целиком владело его разумом? Что если оно снова бы появилось, он бы, не задумываясь, встал перед ним на колени, уверенный в том, что перед ним настоящий Бог. «Задолго до Христовой эры. Задолго до человеческой цивилизации…» Сколько патетики было тогда вложено в эти слова! Неужели он всегда был готов с благоговением подвергнуться этой ужасной процедуре?

Да. Боже Всевышний, да!

Что же — тогда тем более не стоит рисковать. Пусть Деклан общается со своей святыней, — думал медленно отступающий назад Кут, не отводя ошарашенных глаз от происходящего. Божественная пытка прекратилась, но Деклан еще держал в дрожащих ладонях остатки пролившейся на него жидкости. Он поднес их ко рту и выпил.

В горле Кута сжался комок, заставив его сделать давящееся движение. Он закрыл глаза, чтобы не видеть эту картину. Когда они снова открылись, в них отразилась повернутая голова чудища, сверкавшая двумя дикими огнями.

— Господи Всемилостивый…

Оно увидело его. Именно теперь, когда он был так близко. Оно взревело, показав ужасную глубину пасти.

— Спаси и сохрани…

Мощное тело выгнулось с гибкостью антилопы и направилось к нему. Кут повернулся и бросился наутек: он никогда не развивал еще такой скорости. Его заносило на поворотах. Гигантскими прыжками он преодолевал возвышения могильных насыпей. Вот она! Дверь находилась всего в нескольких ярдах — слабая перегородка, за которой все же можно спастись. Ненадолго укрыться, прежде чем отыщется средство обороны. Беги же! Беги быстрее! Четыре ярда.

Он бежал.

Дверь была открыта.

Три ярда позади — впереди последний…

Достигнув порога, он молниеносно развернулся и толкнул дверь, чтобы отгородиться от близкого преследователя. Не получилось! Рука, раза в три толще человеческой, хватала когтями воздух, зажатая в щели. Она искала Кута. За дверью не прекращался злобный вой.

Кут всем телом налег на дубовую махину. Скрипящая железная окантовка билась о предплечье Голого Мозга. Вой стал бешеным и агонизирующим. В нем смешивались страдание и агрессивность — он перерос в невыносимо громкий рокочущий шум, который разносил из одного конца Зела в другой бушевавший ветер.

Он добрался до северной дороги, где собирали и упаковывали в пластиковые пакеты Гиссинга и его шофера. Он отражался многоголосьем эха под сводами часовни Усыпания, где начинали разлагаться тела Денни и Гвен Николсон. Он был услышан теми, кто находился в своих спальнях: молодыми супругами, прижавшимися друг к другу, стариком, изучавшим рисунки трещин на потолке, детьми, мечтавшими о том, чтобы забраться обратно в материнские матки, еще не рожденными на этот свет. Он раздавался снова и снова. Все время, пока Голый Мозг корчился и неистовствовал за дверью.

Кут чувствовал, что мир плывет перед глазами. Голову охватил пожар. Рот лепетал бесконечные молитвы, но помощь небес не давала о себе знать. Силы покидали его. Мышцы дрожали в неимоверном напряжении, ноги уезжали назад, проскальзывая по безупречно отполированному полу. Каждый дюйм давался гиганту нелегко, но дверь все же медленно приоткрывалась. Толчок за толчком. Даже если бы Кут мог возвращать эти дюймы обратно, его положение оставалось бы безнадежным. Нужно было изменить стратегию, устранить безвыходность ситуации, из которой ему живым не выйти.

Кут подналег на дверь, лихорадочно обшаривая глазами предметы в прихожей. Где же оно — подходящее оружие? Этому чудищу нельзя позволить ворваться сюда, нельзя терпеть его унижения. В ноздрях Кута хозяйничал едкий запах. Ему представилось, что он преклоняет колени перед гигантом и по его голому телу начинает ползти вязкая вонючая жидкость. Воображение начинало рисовать ему другие картины. Он уже не мог усмирить воспламенившийся мозг. Сгусток отвратительных образов, перемешавшийся с воспоминаниями о недавно увиденном, опустился в глубины подсознания, выдернув оттуда дремавшие, казавшиеся ранее абсурдными мысли. Этому чудовищу требуется его служение? Он требует его, как и любой Бог? Но служение, которое будет ясным и понятным, ему больше понравилось бы, чем то, которое он до сих пор совершал. Кут продолжал защищаться, но на периферии сознания все еще раздавалось: сдаться неизбежности, колотящейся в дверь, лечь на пол и позволить ей себя раздавить.

Его имя пульсировало глухим ударами: Голый… Мозг-Отчаяние или что либо иное, вызвавшее в нем раздвоение личности, не помешало мечущимся глазам наткнуться на стойки для одежды, стоящие слева от атакуемой двери.

Голый. Мозг. Голый. Мозг. Это имя повелевало. Оно заставляло действовать. Голый. Мозг. Голый. Мозг. Что, если загнать в такую голову палку? Наверное, это будет нетрудно. Скорее всего, она сразу разлетится на мелкие кусочки. Попробовать ее достать?

Он оторвал одну руку от дерева и выпрямил ее, чтобы дотянуться до трости, застрявшей между высокими вешалками. До своей самой любимой трости, которую он называл «Палочкой путешественника». Она была вырезана из эластичного ствола ясеня. И теперь она вновь была с ним.

Голый Мозг тоже использовал свой шанс: рука все глубже проникала вовнутрь, расшатывая полуоткрытую дверь. Острые края окантовки раскраивали его кожу, но он чувствовал лишь ткань пиджака Кута, оказавшуюся в пальцах.

Кут взмахнул своим оружием и опустил его конец на плечо Голого Мозга. Туда, где кожу приподнимала огромная кость. Средство обороны разлетелось в щепки, но свое дело сделало: снова послышался страшный вой, гигантская рука юркнула назад. Когда последний коготь исчез из поля зрения, Кут захлопнул дверь и задвинул засов. Передышка была короткой, не более двух секунд. Новая атака началась с барабанного стука кулаков, серии из двух ударов. Петли скрипели, дерево трещало. Пройдут еще какие-нибудь секунды, и чудище проломит себе вход — его силы удесятеряла ярость.

Кут быстро шел по прихожей к телефонному аппарату. «В полицию», — произнес он вслух и начал набирать номер. Сколько двоек сложится, чтобы сломать эту дверь, сколько времени потребуется чудовищу, чтобы достигнуть угла прихожей? Сколько минут осталось ему жить? Сколько секунд…

Сознание Кута металось в замкнутом круге, сотканном из молитв и вопросов. Оно хотело знать, заказано ли ему путешествие на Небеса, если он умрет самой ужасной из смертей, когда либо приходивших к викариям? Доступны ли будут райские кущи, если его внутренности выпустят наружу напротив молельной?

На полицейской станции дежурил единственный офицер — все остальные были заняты инцидентом на северной дороге. Он с трудом разбирал умоляющее бормотание Ревренда Куга и уже давно бы бросил трубку, если бы из нее не доносились доказывающие серьезность звонка звуки взламываемой двери и громкое рычание.

Он включил радиосвязь с патрульными машинами, но ответный сигнал пришел лишь через двадцать секунд — к этому моменту Голый Мозг уже выломал центральную балку двери в молельную, принявшись за другие. Полицейские не знали об этом. То, что они увидели здесь — обугленное тело шофера, потерянное Гиссингом мужское достоинство, — сделало их безразличными к чужому горю. Целую минуту офицер убеждал их в неотложности этого вызова. Минуту, которая потребовалась Голому Мозгу для того, чтобы прорваться к Куту.

* * *

Из окон отеля Рону Милтону был виден парад огней, окружавших холм; он слышал доносившиеся оттуда звуки сирен. Раздался еще один звук — потрясающе громкий и рычащий. Рон недоумевал: действительно ли этот пригородный городок, который приглянулся ему, столь уж спокоен и безопасен? Он взглянул на Мэгги — она спала, но еще совсем недавно этот же шум потревожил ее. На столике рядом с ее кроватью стоял пустой пузырек снотворных таблеток. Рон чувствовал, что он должен спасти ее, предохранить от того, что могло угрожать ее жизни. Ему захотелось выглядеть в глазах Мэгги героем, но он, наверное, способен лишь рассмешить ее, ведь в то время, как он нагонял себе лишний вес, съедая дорогие и сытные завтраки, его жена пропадала на занятиях по самообороне. Необъяснимая печаль наполнила его: он впервые ощутил себя слишком слабым, чтобы существовать в этом мире.

Голый Мозг вломился в прихожую молельни, весь увешанный впившимися в его тело щепками древесины. На его торсе, проколотом множеством заноз, зияли окровавленные раны. Пропитанное некогда ладаном помещение наполнил кислый запах пота.

Он жадно нюхал воздух, но не чувствовал присутствия человека. Раздосадованный, он оскалил зубы, выпустив из горла сгусток скопившихся газов. Потом он прыгающей походкой направился к рабочему кабинету. Там было тепло, там было уютно — он знал это, хоть и был ярдах в двадцати от него. Перевернув стол кабинета и расколов об пол два стула, он грузно уселся на уцелевший, оказавшийся около камина. Выдернув его решетку, он с силой швырнул ее в стену и замер, угомонившись. Жаркий воздух, живительный и исцеляющий, окружил его. Он проникал в пустой желудок, он согревал его конечности, он ласкал его лицо. Голый Мозг зажмурился от удовольствия: жар разливался в сосудах, разогревая в них кровь, вызывая в памяти картины полыхающих пшеничных полей.

Неприятные воспоминания снова были рядом. Он хотел прогнать их, но эта унизительная ночь все равно тревожила его воображение. Она будет с ним всегда. Вечно. Одна из коротких ночей того далекого лета, когда царила двухмесячная засуха, когда Дикий лес был усыпан обломанными сухими ветками, когда любое живое еще дерево с легкостью подхватывало поднесенный огонь. Тоща он был изгнан из своего дома, из своих владений. Тоща его, обескураженного и наполненного страхом, с красными от нестерпимой жары глазами, затянули в сети и пригвоздили острыми пиками, и он увидел то, чем люди хотели отплатить ему.

Они не хотели его убивать. Почему? Возможно, ими владел суеверный ужас. Нанося ему раны, они дрожали, предчувствуя гнев высших сил, который должен обрушиться на них за это. Они зарыли чудовище в землю, наградив участью еще более страшной, чем смерть. Хуже наказания, чем это, просто не существовало: чудовищу суждено было жить вечно. И навечно быть запертым во мраке подземной тюрьмы. Он должен был сидеть в ней, не зная, что одни века сменялись другими, что поколения людей рождались и умирали над его головой, давно забыв о его существовании. Может быть, лишь женщины вспоминали иногда о нем? Их запах проникал в его ноздри, когда они проходили неподалеку от могилы. Но потом исчезал. И они исчезали тоже: находя себе мужчин, они вскоре покидали с ними это место, и он каждый раз оставался в одиночестве. Именно одиночество угнетало больше всего: женщинам он был уже не нужен. А ведь когда-то он ловил их вместе со своими братьями в лесах, когда-то он обладал ими, оставляя потом лежать на земле окровавленными, но удовлетворенными. Через какое-то время они умирали — они не могли вынашивать плоды этих изнасилований. Огромные младенцы-гибриды разрывали зубами стенки их маток и тоже вскоре погибали. Это была единственная месть ему и остальным хищникам со стороны человеческих самок.

Голый Мозг ударил себя в грудь и поднял глаза, увидев мерцавшую в пламени камина репродукцию картины «Свет миру», которую Кут разместил на доске. Она не вызвала в нем желания раскаяться. Лишенные всякой сексапильности глаза страдалицы смотрели на него, удрученные горем и наполненные сопереживанием. Они не приглашали и не звали его. Осталось лишь одно место в этой фигуре, куда Голый Мозг мог направить свой возбужденный взор: та часть одежды, за которой девственница скрывала свою невинность. Семя Голого Мозга медленно потекло по стенкам камина, шипя на его горячей поверхности. Ему казалось, что мир уже лежит покоренный под его ногами. В нем было все, что он только мог пожелать: тепло, пища. Даже дети. Чтобы с ним всегда было их мясо.

Он выпрямился, облизываясь от мыслей. Его голову опьянил гнев.

* * *

Кут, укрывшийся в подземном склепе, слышал, как к молельне подъехала полицейская машина. Скрип тормозов. Шаги людей, ступающих по гравию. Их было с полдюжины — скорее всего, достаточно.

Осторожно двигаясь в темноте, он направился к лестнице. Что-то вдруг прикоснулось к нему — он невольно вскрикнул.

— Не выходи туда сейчас, — раздался голос из-за его спины. Деклан. Он говорил слишком громко, и Кут не чувствовал себя уверенно. Существо было где-то наверху, может быть, даже совсем рядом с ними, и оно могло все узнать. Нужно быть предельно осторожными. Боже, оно не должно ничего услышать.

— Оно над нами, — прошептал Кут.

— Я знаю.

Эти слова словно вырвались из недр желудка. Но они были из горла. Горла, в котором клокотали грязные отбросы.

— Давай позволим ему спуститься сюда. Ты ему нужен, и тебе это известно. Он хотел, чтобы я…

— Что с тобой?

Лицо напротив Кута кривилось, словно это была гримаса сумасшедшего.

— Он не против того, чтоб и тебе дать свое крещение. Что ты о нем скажешь? Тебе понравилось? Ты видел, как он мочился на меня? Так вот: это еще не все, чего он хочет. О да, он хочет гораздо большего. Ему нужно все. Ты слышишь? Все.

Кут избавился от руки, державшей его. От крепкой хватки пальцев, пропахших кислым зловонием.

— Пойдем со мной, — хитрый взгляд приглашал Кута.

— Бог не велит мне делать этого.

Деклан рассмеялся. Не просто смех — в нем скрывалось искреннее сострадание к заблудшей душе.

— Он и есть Бог, — произнес он, — который существовал еще тогда, когда и в помине не было этой набитой дерьмом постройки.

— Собаки тоже существовали.

— Кто? Ну и что?

— А то, что я не могу только по этому позволять им себя трахать.

— А ты мудрец, я смотрю? — улыбка исчезла. — Лучше иди к нему — и ты изменишься. Ты оценишь это.

— Нет, Деклан. Я не буду делать этого. Оставь меня…

Он почувствовал, как руки Деклана сильно сдавили его.

— А ну шагай вверх, жалкая тварь. Не надо заставлять Бога ждать.

Он потащил Кута наверх, не ослабляя плотного кольца объятий. Кут искал слова, но они прятались от него. Сейчас он, как никогда в жизни, нуждался в лоттосе, и она подсказывала ему только одно: невозможно было объяснить этому человеку, что он ошибается. Неуклюжий тандем оказался вскоре в главной башне церкви. Кут бросил взгляд на алтарь: может быть, к нему придет что-то вроде переосмысления? Нет — алтарь ничего нового ему не сообщил, потому что был осквернен. Обивка, грязная и распоротая, запачкана экскрементами; на ступенях полыхали молитвенники и церковные книги, сюда же были брошены крест и подставки для свечей. В удушливом воздухе летали хлопья сажи.

— И это сделал ты?

— Он хотел этого, и мне пришлось подчиниться.

— Но как он осмелился?

— Осмелился, что в том странного? Он не боится ни Иисуса, ни…

Внезапно Деклана снова бросило в пучину сомнений. Его сознание металось в недоумении и страхе.

— Но он действительно боится одной вещи. Если бы не так, он сам пришел бы сюда и сделал это своими руками…

Деклан не смотрел в сторону Кута. Его взгляд недвижно застыл.

— Чего же, Деклан? Что он не любит? Скажи же мне наконец!

Деклан повернулся к нему и плюнул в лицо. Слизь поползла по щеке Кута, словно гусеница.

— Это тебя не касается.

— Ради Христа, Деклан, образумься! Посмотри, что он с тобой сделал!

— Я служу лишь тому, кого могу видеть. — Он встряхнул Кута и добавил: — И сейчас твоя очередь предстать перед ним.

Он повернул Кута лицом к северной двери. Она была открыта — на пороге стояло чудовище. Оно качало головой, словно кланялось. Впервые Кут увидел Голого Мозга при свете дня — впервые его ужас был подлинным. Он попробовал выбросить из головы эти размеры, этот взгляд, эти очертания. Не замечая их, он видел лишь медленную ровную поступь огромного зверя. Существа, которому он мог бы, наверное, служить. Оно не было уже зверем, несмотря на то, что имело гриву и скалило острые зубы. Глаза сверлили его светом, проникающим все глубже и глубже, — так не могло смотреть ни одно животное. Рот раскрывался все шире: в нем заскользили появляющиеся клыки. Они занимали уже два, затем три дюйма, но он продолжал распахиваться. Когда он заполнился, раздвинувшись на всю свою неимоверную ширину, Деклан отпустил Кута. Наверное, хотел, чтобы тот немного побегал. Но Кут не шелохнулся — над ним властвовал пронзающий взгляд. Голый Мозг приподнял его. Все вокруг закружилось…

* * *

Кут ошибся ненамного: полицейских было семеро. Трое из них были вооружены согласно приказу сержанта розыска Гиссинга. Его последнему приказу, который можно было считать теперь предсмертной волей. Семерку хранителей справедливости возглавлял сержант Айвеноу Бейкер: личность самоотверженная и даже героическая, то ли по причине склонности к риску, то ли из-за большего опыта опасной работы. Он заговорил. Его голос, обычно властный и громкий, был похож на визг, испущенный сдавленным горлом: из здания на пороге церкви показался Голый Мозг.

— Так, я его вижу.

Вряд ли кто-то не видел его. Эту девятифутовую громадину, забрызганную кровью и казавшуюся исчадием Ада. Те, у кого были карабины, вскинули их, не дожидаясь команды. Остальным оставалось целовать свои дубинки, заклиная их молитвами. Один не выдержал и бросился бежать.

— Вернуться на линию огня! — пронзительно пищал Айвеноу. Если все эти трусы разбегутся, он останется один. Дезертир подчинился, иначе ему пришлось бы почувствовать на себе, что такое гнев начальства.

Голый Мозг высоко поднял Кута над землей, держа его за шею. Ноги несчастного покачивались в футе от нее, голова запрокинулась назад, глаза закатились. Монстр демонстрировал свое прикрытие неприятелю.

— Разрешите… пожалуйста… нам нужно застрелить эту гадость! — засуетился один стрелок.

Айвеноу сглотнул слюну, прежде чем как-то ответить хрипло:

— Мы заденем викария.

— Разве он не мертв? — спросил стрелок недоуменно.

— Мне это не очевидно.

— Он не может быть живым. Сами посмотрите…

Голый Мозг мял тело Кута, словно подушку, из которой начал высыпаться пух. Теперь Айвеноу видел, что стрелок скорее всего был прав. Голый Мозг неторопливо размахнулся и отбросил тело в его сторону. Оно врезалось в гравий, неподалеку от ворот и больше не шевелилось. У Айвеноу прорезался наконец настоящий голос:

— Огонь!

Стрелки начали выполнять эту команду еще раньше того, как заметили, что рот начальника начал раскрываться. Все, что нужно делать, и так понятно: жать на курок и как можно дольше.

На Голого Мозга посыпались пули. Некоторые попадали в него: три, четыре, вот уже пять ранении, и почти все в грудь. Пули обжигающе кусали его, заставляя защищать лицо и доблести самца. Он загородил их руками, предохраняя от неожиданно больных укусов, которые не сравнить было с ужалившей его пулей из винтовки Николсона. Страданий от ее жала он тогда не почувствовал, занятый лишь исполнением желанной мести. И сейчас она была с ним — слишком сильная, чтобы превратиться в ярость, в стратегию безжалостного нападения. Его охватил страх. Инстинкты подсказывали ему броситься на отрывистые хлопки выстрелов и вспышки взрывов пороха, но боль подавляла бурлящее желание. Он повернулся и начал вынужденное отступление, став подпрыгивающей при каждом удачном выстреле, движущейся к холмам мишенью. Он направлялся к зеленевшим за ними подлескам, надеясь, что там отыщутся подходящие для укрытия овраги или пещеры. Хоть какое-то место для спасения, где можно бы было обмозговать свою дальнейшую жизнь. Только бы уйти от преследования!

Стреляющие полицейские неслись вперед на своей боевой технике, добивая неприятеля в спину. Дух победы витал над их головами. Им даже не нужен был полководец — печальный Айвеноу остался, чтобы отыскать на могилах вазу и освободить ее от букетов хризантем.

Голый Мозг добрался-таки до середины холма. Вскоре хлопающие огоньки исчезли, и он почувствовал себя более уверенным и подвижным. Теперь нужно было раствориться во мраке, провалиться сквозь землю. Рванув по полю, он услышал, как свистят переспелые колосья, до сих пор не собранные людьми. Стебли разламывались, высыпая изобилие зерен. Преследователи остановились, притормозив машину на окраине поля. Он видел их огни. Видел мерцавшее вдали синее и белое. Слышал их приказы. Голый Мозг не знал, что такое слова. Но даже если бы он понимал их смысл, они не сообщили бы ему ничего нового. Он знал, что самцы человека существа пугливые и что вряд ли они будут гоняться за ним всю ночь. То, что они кричат, ничего не означает. Они все равно испугаются темноты и подумают, что это вполне оправдывает их нерешительность. Они убедят себя в том, что раненый зверь не сможет выжить. Какие они наивные… Словно дети.

Голый Мозг вскарабкался на вершину большого холма, чтобы осмотреть окрестности. Внизу, по змейке дороги, бежали огоньки неприятельской машины: в примитивном калейдоскопе переливалось синее и красное. Больше никакого света — ничего, кроме слабого мерцания звезд. Придет день и снова восстановит пропавшую картину. Взойдет солнце, и городок окажется под ним, как на ладони. Сейчас Голый Мозг догадывался о его будущем лучше, чем кто либо из его жителей.

Он лег на спину, увидев, как в небе сорвалась с места оранжевая звезда. Потом она засверкала ярче и вспыхнула, сгорев на юго-востоке, озарив на мгновение краешек свинцового облака. Заря будет долгой и исцеляющей. Она вновь наполнит его силами. И тогда он спалит дотла все, что скрывается во мраке.

* * *

Кут был еще жив. Но смерть была так близко, что это ничего не значило. Восьмидесяти процентам его костей не суждено было, видимо, срастись. Черты лица пропали в переплетениях рваных ран, одна рука полностью раздавлена. Нет сомнений — он скоро умрет. В пользу этой версии были и время, и его желание.

* * *

Наутро жители могли убедиться в том, что ночные звуки вряд ли были просто громким шумом. То, что высветило вставшее над городком солнце, свидетельствовало о событиях не менее для них печальных, чем конец света: перевернутый вверх дном церковный двор, разбитая дверь молитвенной, кордоны бронированных автомобилей на северной дороге.

О празднике урожая не могло быть и речи. Его глашатаи не стояли у домишек, зазывая людей.

— Я хочу, чтобы мы вернулись в Лондон, — настаивала Мэгги.

— Еще вчера ты уговаривала меня остаться. Тебе, кажется, хотелось глубже вникнуть в суть народных традиций.

— Но вчера была пятница, и… здесь не было еще этого маньяка.

— Если мы уедем, то назад возвращаться уже не придется. Никогда.

— О чем ты говоришь? Конечно же, мы еще будем сюда приезжать…

— Если мы убежим, испугавшись этого места, — мы откажемся от него.

— Это смешно, Рон.

— Тебе хотелось показаться на глаза тем, кто здесь живет. Но сегодня мы рискуем присоединиться к тем, кто здесь погиб. Рискуем и завтра, и послезавтра. Как долго это будет продолжаться? Ты это знаешь? Нет. И если ты не хочешь узнать, закончились ли здесь эти безобразия или нет, — можешь ехать. И даже взять с собой детей. А я останусь здесь.

— Нет, Ронни.

Он тяжело вздохнул.

— Мне надо убедиться, что его поймали. Быть уверенным в том, что он больше здесь не появится. И тогда я скажу, что мы не зря выбрали это местечко.

Она неохотно кивнула.

— Тогда давай хоть ненадолго выберемся из этих стен, Рон. Дети просто извели миссис Блэттер, я опасаюсь, не будет ли у нее истерики. Возьмем их с собой покататься на машине, а? Хоть немного подышим свежим…

— Почему бы и нет? — он стремительно встал.

Сентябрьское утро встретило их теплым благоуханием. Какие же сюрпризы может преподнести погода! По обе стороны от шоссе проносились пестрые ковры поздних цветов. Радостные птицы низко планировали над крышей машины. Небо синее, как в сказке, облака — фантазия в тонах цвета сбитых сливок. Здесь, в нескольких шагах от городка, таяли кошмары предыдущей ночи, растворяясь в изобилующей полноте дня. Настроение Рона поднималось с каждой новой милей, появлявшейся между ними и Зелом. Вскоре он даже запел.

Дебби беспокойно ерзала на заднем сиденье: то «папа, мне жарко», то «папа, я хочу апельсинового сока». И, наконец, «папа, я хочу пи-пи».

Рон остановил машину на безлюдной ровной дороге. Пришлось играть в добренького папочку. Если и дальше ему будет отведена эта роль, то к концу дня дети избалуются окончательно.

— Итак, солнышко мое, сейчас ты сделаешь пи-пи, и мы поедем дальше, чтобы поискать тебе мороженое.

— А где же ля-ля? — спросила дочка. Это дурацкое слово было выдумано ее мамочкой.

Вмешалась Мэгги, лучше ладившая с девочкой в таких вопросах, чем Рон:

— Детка, сходи туда — на полянку около дороги. Видишь ее?

Дебби ничего не могла взять в толк. Рон обменялся с Яном полуулыбками.

Мальчик напустил на лицо смешливую гримасу. Он поддразнивал сестренку:

— Чего же ты не идешь? Давай, торопись, а то придется искать тебе более подходящее место и ты описаешься по пути.

«Более подходящее место, — думал Рон. — Что он имеет в виду? Уж не Лондон ли?»

Дебби никак не решалась:

— Я там не могу, мамочка!

— Почему?

— Меня там может кто-то увидеть.

— Что ты, никто тебя не увидит, — убеждал Рон. — Ты сделаешь, как скажет мама, и все будет в порядке.

Он повернулся к Мэгги:

— Сходи с ней, любовь моя.

Мэри не шелохнулась:

— Она и сама умеет.

— Ты же видишь — она боится. Да и как она перелезет через эту решетку?

— Тогда сходи с ней сам.

Рону не хотелось возражать — начался бы бессмысленный спор. Он выдавил из себя улыбку и сказал:

— Пойдем.

Дебби вышла из машины. Рон помог ей перебраться через железную ограду, за которой раскинулось широкое поле. Урожай с него уже был собран. Оно пахло… свежей землей.

— Ты что папа? Не смотри! — выговорила ему дочка. — Ты не имеешь права смотреть.

Как она любит командовать и управлять, а ведь ей всего девять! Она умела уже играть на его нервах не хуже, чем на фортепиано, которым занималась три года. Они оба знали это. Рон улыбнулся и зажмурился.

— Видишь? Папа закрыл глаза. Давай, девочка, делай все побыстрее.

— Только ты не вздумай подглядывать. Обещай, что не будешь подглядывать?

— Я не буду подглядывать, — торжественно продекламировал Рон.

Боже мой, она уже устраивает целый спектакль!

— Поторопись, мое солнышко.

Он обернулся всторону машины: Ян сидел, склонив голову над страницами очередного глупого комикса, его глаза неподвижно замерли над чем-то уж очень интересным. Весь день он был угрюм и серьезен. Единственное изменение на его лице Рон заметил, когда они оба обменялись чем-то, напоминавшим улыбки. То, что отразилось на лице Яна, вряд ли было естественным — вряд ли ему хотелось улыбаться, вряд ли он намеревался посмеяться над сестренкой. Он был сегодня слишком задумчив.

Дебби стянула штанишки и присела. Она тужилась, но ничего не получалось. Как она ни старалась.

Рон окинул взглядом все поле, вплоть до горизонта. Там кружились шумные стаи чаек. Рон смотрен на них: сначала спокойно, потом со все большим нетерпением.

— Скорее, моя детка.

Рон снова оглянулся на машину: Ян смотрел теперь на него. На лице его была печать скуки. Бледное грустное лицо. Что же с ним? Какая-то безысходность сквозила во взгляде. Рон терялся в догадках. Будто бы — или действительно? — не заметив, что на него смотрит отец, он снова занялся сборником комиксов.

Дебби вдруг резко вскрикнула: в ушах у Рона зазвенело.

— Господи! — Рон полез через ограду. К ней заспешила теперь и Мэгги.

— Дебби!

Рон застал ее стоящей у самой загородки. Она уставилась вниз, что-то бормоча себе под нос. Лицо девочки раскраснелось.

— Боже мой, что случилось?

Она лишь беззвучно шевелила губами. Глаза Рона проследовали за ее взглядом.

— Что случилось? — это уже была Мэгги, которая пыталась перебраться через ограду.

— Кажется… Кажется, ничего особенного.

Это был всего лишь мертвый крот. Он лежал на земле. Его глаза выклевали птицы. Гниющим телом питались полчища мух.

— Боже мой, Рон, — Мэгги сверкнула глазами. Так, словно он сам подложил сюда труп животного.

— Все хорошо, моя сладенькая, — Мэгги толкнула Рона локтем и взяла девочку на руки.

Ребенок постепенно успокаивался. «Городские дети, — подумал Рон. — Надо приучать их к таким вещам, ведь когда-нибудь они будут жить среди этого. Здесь нет и не будет чистящих машин, убирающих с земли все и вся».

Мэгги качала малышку на руках — видимо новых слез на ее лице не появится.

— Ну вот, сейчас она успокоится, — сказал Рон.

— Конечно, успокоится. Правда, детка? — Мэгги помогла ей подтянуть штанишки. Дебби лишь всхлипывала носом, вовсе не стесняясь. Слишком большое огорчение, чтобы отстаивать свою самостоятельность.

Ян слышал концерт, закатываемый сестренкой, и пробовал сосредоточиться на комиксах. «Дайте же мне наконец собрать свое внимание», — думал он. И его желание было выполнено.

Внезапно стало темно. Слишком темно, чтобы видеть картинки.

Он отвел от них глаза и сердце бешено застучало в груди. Он был здесь — новый объект для изучения. Всего в шести дюймах от него: он заглядывал в салон машины и глаза его сверкали пламенем Ада. Ян не смог кричать — язык отказывался повиноваться. Намочив сиденье, он толкнул противоположную дверь. Она не открылась, и в тот же момент покрытые рубцами руки вцепились в его ноги, проникнув через окошко. Когти царапали лодыжки, разрывая новые носки. На землю свалился ботинок. Наконец руки победили — Ян поехал по влажному сиденью к открытому окну. К нему вернулся голос, но вряд ли это был его голос: слишком жалостливый и слабый для выражения смертельного ужаса, охватившего его. В этом, не столь уж необычном сне, снова был его отец. Когда окошко оказалось под животом Яна, он посмотрел в его сторону: отец размахивал руками у ограды. У него был такой смешной вид. Он карабкался через нее, он спешил на помощь. Но Ян с самого начала знал, что он не спасет его: он столько раз уже умирал в снах именно потому, что отец не подоспел вовремя. Рот оказался еще шире, чем он мог себе представить. Он был той дырой, в которую он должен был сейчас провалиться. И непременно вперед головой. Рот вонял, как мусорный ящик, тот, что стоит во дворе школьного буфета. Как миллион таких ящиков. Подступила тошнота. Один из ящиков захлопнулся, оттяпав ему часть головы…

Рон ни разу в жизни не кричал, считая это уделом женского пола. Но сейчас, когда он увидел, как голова сына исчезла в страшных челюстях, все вокруг утонуло в звуке безумного вопля.

Голый Мозг обернулся без тени страха. Кто же смог издать такое? Он встретил чьи-то глаза. Он пронзил их своим всепроникающим взглядом, заставив их обладателя прирасти к шоссе. Это была Мэгги. Прорывавшийся сквозь ее оцепенение голос словно звучал из могилы:

— О… пожалуйста… не надо.

Рон, попытавшись не замечать этих страшных глаз, бросился к машине. К своему сыну. Но его короткой растерянности было достаточно для того, чтобы чудовище успело скрыться: Голый Мозг стремительно удалялся, не выпуская изо рта жертву, которая раскачивалась при его шагах. Спустя мгновение он исчез. Распыленные в воздухе капельки крови Яна подхватил ветер. Рон почувствовал, как его лицо оросилось мелким душем.

* * *

Неподалеку от оскверненного алтаря Святого Петра стоял Деклан. У ворот дежурила полиция. За стенами бушевало людское море. Оно было встревожено, оно требовало объяснений. Но никто не входил в церковь — все столпились около нее и кричали. Деклан понимал, что рано или поздно придется выйти, чтобы успокоить их. Угомонить. Уничтожить, наконец… Ведь его новый господин наверняка хочет этого. И Деклан должен помочь ему, пусть это даже будет стоить ему жизни. В его смерти не могло быть ничего страшного. В его жизни ничто не имело теперь значения, кроме того, что его скрытые некогда от всех, а может, и от самого себя надежды воплотились.

Той ночью, когда он поднял глаза на мочащееся в его лицо чудовище, к нему пришла таинственная радость и счастье. Если эта процедура, показавшаяся бы ему раньше потрясающе омерзительной, была столь восхитительна, то чем же тогда может оказаться смерть? Чем-то приятным вдвойне? Да… И если Голый Мозг посчитает нужным убить его своей зловонной рукой — это только удесятерит наслаждение от нее.

Он взглянул на алтарь, у которого побывала пока только полиция, потушившая огонь. Она вцепится за него после гибели Кута. Она будет разыскивать его, но он знает десятки потаенных мест, где его не отыщут никогда. Деклан знал, что его господин был слишком большой рыбой, чтобы поместиться на их сковородке. Он собрал разбросанные листы «Молитвенного пения» и швырнул их в тлеющие угли. Подставки для свечей были покороблены пламенем. Наверное, их можно еще отличить от креста. Но где же он? Наверное, рассыпался или его решил прихватить с собой какой-нибудь клептоман-полицейский. Деклан выдернул из недогоревшей книги несколько страниц. Гимны из Псалтыря. Старинная бумага полыхнула от поднесенной спички.

* * *

В горле Рона стояли слезы — их вкуса он раньше не знал. В последний раз он плакал несколько лет назад, а рыдать же в присутствии мужчин вообще не приходилось. Но сейчас он плакал… Ему было наплевать: вряд ли в этих людях осталось что-то человеческое. Хоть капля сострадания. Они спокойно слушали его страшную, исполненную скорби историю и все время кивали, словно идиоты.

— Наши люди разосланы в радиусе пятидесяти миль, мистер Милтон, — говорило чье-то каменное лицо со всепонимающими глазами. — Они не оставят ни один холм непрочесанным. Мы схватим его, кем бы он ни был.

— Он отнял у меня ребенка, вы понимаете? Убил его на моих глазах…

Никто не выразил ужаса.

— Мы делаем все, что в наших силах.

— Но это вряд ли вам по силам. Он… вовсе не человеческое существо.

У Айвеноу все те же понимающие глаза: он-то знал, насколько нечеловеческим оно было.

— Среди нас есть представители министерства обороны. Им надо только предъявить протоколы, и они окажут нам помощь. Тогда мы, безусловно, будем способны на большее, — спокойно произнес он. Потом гордо добавил:

— На это пойдут общественные деньги, сэр.

— Да вы просто кретин! Вы думаете только о том, во что вам обойдется его смерть. Вы что, не видите, он же не человек! Он выходец из Ада!

Айвеноу покинули мысли о благотворительности.

— Если бы он был из Ада, сэр, — сказал он, — ему не удалось бы поднять Кута за шею с такой легкостью.

Кут… Рон знал этого человека. Почему он не подумал об этом раньше? Кут…

Рон считал себя верующим, и ему всегда было трудно с ними разговаривать. Но придется стать терпимее: ему предстоит вынужденная встреча с оппозицией, с одним из ее представителей и надо выбросить из головы все существующие в ней барьеры. Это просто необходимо сделать, если он собирается отыскать орудие против Дьявола.

Надо найти Кута.

— Не пора ли поговорить с его женой? — предложил один полицейский. Мэгги, сидела безмолвно, убитая горем. На ее руках спала Дебби. Здесь они в полной безопасности и им не нужна его помощь.

Посетить Кута раньше, чем его посетит смерть…

Ревренд передаст ему то, что знает о чудовище: он лучше понимает, что такое боль, чем эти мартышки. В конце концов гибель его ребенка — дело не только полиции, но и церкви.

Он сел за руль, перед глазами стояло лицо сына. Человечка, который носил его имя — ведь после крещения Рона нарекли Яном. Сын — это был он сам, кровь от крови, плоть от плоти. Спокойный ребенок, в глазах которого таилась безысходность.

Сейчас Рон не плакал. Сейчас настало время мстить.

* * *

До полуночи оставалось минут тридцать. Над Королем взошла луна. Он сидел среди изобильного поля, что к юго-востоку от фермы Николсона. Над слабо освещенным жнивьем сгустилась тьма. Оно пахло аппетитно, но предательски обманчиво. Оно пахло землей и ее гниющими плодами. Король собирался обедать. Главным и, наверное, единственным блюдом будет Ян Милтон. Лакомство перед ним: можно было опустить в разорванную грудь руку и прилечь на локоть, выбирая царственными перстами деликатесы.

Он пировал под серебряным навесом лунного света. Ему никогда не было так хорошо. На десерт была восхитительная коленная чашечка, легко снятая с подноса округлой кости. Голый Мозг проглотил ее целиком.

Сладко.

* * *

Боль утихла, и Кут думал, что умер, но смерть не приходила к нему. Теперь Кут не звал ее — страдания прекратились. В расплывавшихся кругах желтых стен комнаты возникло чье-то лицо. Оно молило его прислушаться к своей просьбе. Кут знал, что в посмертном мире ему придется разговаривать с Богом. Отвечать на его вопросы. Отвечать за свои грехи. Он даже мог предположить, о чем зайдет речь сначала. Но Бог произнес слова, которых он не ожидал. Они потрясли его:

— Он убил моего сына, — говорил Рон. — Расскажи мне о нем все, что знаешь. Прошу тебя. Я поверю в любые слова, которые ты произнесешь.

Им владело великое отчаяние:

— Помоги мне справиться с ним…

Картины вихрем закружились в голове Кута: унижение Деклана, облик страшного чудовища, алтарь… Он хотел помочь, он должен помочь.

— …там, в церкви…

Рон наклонился ниже.

— …где алтарь… он боится… где алтарь…

— Ты имеешь ввиду крест? Он боится креста? — Нет… он не бо…

— Господи, нет!

Кут сделал хриплый выдох и умер. На изуродованном лице появились метки смерти: радужная оболочка оставшегося глаза наполнилась красным, слюна впиталась в недвижный рот. Рон долго смотрел. Затем он вызвал сестру и тихо вышел, оставив дверь открытой.

* * *

В церкви кто-то был. Полиция закрыла дверь на висячий замок, но он был сбит, дверь приоткрыта. Рон тихонечко увеличил щель и скользнул вовнутрь. Она не освещалась свечами — вместо них горел небольшой костер, разведенный на полу. Огонь поддерживал молодой человек, показавшийся Рону знакомым: его часто можно было встретить на улицах городка. Продолжая подкармливать пламя книгами, он оторвал взор от теплого марева:

— Чем я могу помочь? — спросил он.

— Я пришел, чтобы… — Рон затруднялся продолжить. Должен ли он говорить этому человеку правду? Наверное, нет: что-то здесь было не так.

— Я кажется задал вопрос. Так что тебе нужно?

Рон шел между рядами скамей. Прямо к огню, который все лучше проявлял черты вопрошавшего. Одежду в пятнах и покрытую пылью, глаза, впавшие так глубоко, словно мозг всосал их в себя.

— Тебе никто не давал права находиться здесь…

— А я думал, что любой может зайти в церковь, — выговорил Рон, уставившись на черневшие в пламени страницы.

— Но только не сейчас. Сейчас ты должен убраться отсюда ко всем чертям.

Рон продолжал идти к алтарю.

— Я же сказал «ко всем чертям». Ты что не слышал? Вон отсюда!

— Мне нужен алтарь. Я уберусь только тогда, когда взгляну на него поближе.

— Ты ведь говорил с Кутом, не так ли?

— С Кутом?

— И что же наболтала тебе эта старая лживая развалина? В жизни она не произнесла и слова правды, ты знаешь об этом? За правду он держал вот что… — он швырнул на стол молитвенник.

— Я сейчас взгляну на алтарь. И тогда будет ясно, как часто он врал и врал ли вообще.

— Ты этого никогда не сделаешь!

Засунув в огонь новую стопку книг, человек преградил Рону дорогу. Даже не запах пыли исходил от него — запах дерьма. Его руки впились в шею Рона со стремительностью ястреба, тот повалился на пол, и схватка началась. Пальцы Деклана пытались выдавить ему глаза, зубы яростно скрипели у самого носа.

Рон поразился слабости собственных рук, не предпринимавших никаких действий. Почему он и сейчас продолжает оставаться тем, кем всегда считала его Мэгги? Почему в нем не взыграет кровь? Надо хоть как-то обороняться, ведь этот ненормальный может и убить.

Все вокруг озарила ярчайшая вспышка, словно чернота ночи стала внезапно блеском дня. Все, что можно было увидеть в восточном окне, залилось оранжевым светом. Отовсюду раздавались крики. Сильнейший огонь, раскрасивший все вокруг в свой собственный цвет, сделал пламя костра почти незаметным на фоне беснующегося марева.

Деклан забыл на секунду о поверженном противнике, и тот воспользовался этим: Рон оттолкнул от своего лица подбородок Деклана и, ударив в его живот коленом, с силой сбросил с себя. Соперник хотел возобновить сражение, но вторая атака не удалась: Рон рванулся к нему и, крепко схватив за волосы, повалил на землю, сжав другую руку в кулак. Он колотил лицо Деклана до тех пор, пока не услышал, как ломаются кости черепа, не прекращал бить и тогда, когда из носа потекла кровь, и тогда, когда были выбиты почти все зубы и переломаны челюсти. Он останавливался и бил снова, пока из его разрезанного костью кулака не хлынула кровь.

* * *

Зел был превращен в огромный костер.

Голому Мозгу часто приходилось устраивать пожары. Бензин был новым элементом в искусстве использования огня, к нему надо было привыкнуть. Но Голый Мозг не мог ждать. Он помнил, как из раненого железного зверя вытекала огнетворная кровь, — и он просто открыл бочки, в которые она сливалась. Просто открутил навинчивающиеся крышки и пустил жидкость вниз по Главной авеню, судорожно и жадно глотая наполненный ароматом бензина воздух. Дальнейшее Голый Мозг делал уже много раз. Результат восхитил его: бурлящее море живого огня сметало растительность и животных, врывалось в дома, быстро превращая их в жаркие угли, и неслось дальше, дальше, дальше. В воздух взлетали соломенные крыши и маленькие постройки. В считанные минуты Зел превратился в жаровню.

* * *

Рон отдирал обшивку алтаря. Из его головы не выходили Дебби и Мэгги — он пытался успокоить себя тем, что полиция должна была отвести их в безопасное место. А если нет? Какая разница, он просто обязан довести дело до конца.

Под обшивкой находилась большая коробка — лицевую часть испещрили неровные углубления. Дизайн вряд ли имел значение. Вряд ли стоит искать правду в нем, разбираясь в непонятном изображении: вой зверя уже раздавался за стенами. Совсем рядом Рон слышал боевой клич этого непобедимого существа — апофеоз его абсолютной власти. Кровь ударила в голову: выйти к нему, встать напротив него, вызвать его на поединок. Победить его или погибнуть. Что это? Не коробка ли дает ему силу? Рон чувствовал ее всем телом. В нем развивалось могущество: волосы грозно ощетинились, словно шерсть дикого зверя, мускулы налились энергией. Коробка усиливала свое влияние. Невероятный приток крови охватил все члены, в нем забурлили игривость и почти нечеловеческое желание. Он был переполнен восторгом от собственного существования — сгустка пылающего экстаза, которым был он сейчас. Воспламененные кипящей кровью руки схватились было за коробку, но пальцы едва не обгорели прикоснувшись к ее поверхности. Рон отпрянул назад. Он был теперь воплощением боли, горячий восторг сменился страданием от страшного ожога. Он стоял, ощущая, как сознание то приходило к нему, то снова покидало. Коробка стала опасной и просто так с ней не было возможности справиться. Как совладать с могущественным предметом?

Рон решительно замотал руки обшивкой и протянул их к докрасна раскаленной огнем костра подставке для свечей. Ткань задымилась — жар пополз, двигаясь к локтю. Почти безумный от ярости, он обрушивал светящийся медный столб на алтарь. Полетели щепки — только это имело теперь значение. Рук Рон уже не чувствовал: боль в них существовала отдельно от его сознания. Спасение скрывалось в алтаре. Спасение от всего, что еще могло случиться. Получить… Получить его во что бы то ни стало!

— Иди ко мне, — Рон обнаружил, что повторяет эти слова. — Я здесь. Здесь. Иди ко мне. Иди ко мне, — словно там скрывалась любимая и страстно желанная девушка. — Иди ко мне. Ко мне.

Наконец толстое дерево фасада было проломлено, и Рон, используя ножку подставки в качестве рычага, смог вскрыть алтарь. Он был полым внутри, на что Рон и надеялся. Полым и пустым.

Внутри не было ничего.

Только небольшой каменный шар, размером с небольшой футбольный мяч. Вот так сюрприз. Но не это ли он искал? Раскрытый алтарь по-прежнему заряжал воздух электричеством, кровь все еще бурлили в жилах. Словно ничего не произошло. Рон наклонился и взял необычный сувенир в руки.

За стенами отмечал свой праздник Голый Мозг.

Рон взвешивал в ладони небольшой предмет. Сознание его парило над улицами преданного огню городка, воображение рисовало то труп с обгоревшими ногами, то охваченную пожаром детскую коляску, то бегущую собаку, ставшую живым огненным шаром.

Неважно, были ли эти образы отражением текущей реальности или плодом пламенной фантазии: в городе хозяйничал тот, кто был способен на все.

А у Рона был только камешек.

Всего лишь полдня в его жизни были исполнены надеждой и верой в Бога. Эта вера поддерживала его, заставляла бороться до конца. Теперь она покинула Рона: он должен был противодействовать силам Преисподней, держа в руках кусок мертвого минерала. Он осматривал его со всех сторон: ничего особенного, кроме мельчайших трещин и выбоинок. Не в них ли скрывалось спасение? Могли ли они означать что-то еще?

В противоположном углу церкви послышался шум: треск, крики и, наконец, шипение бушующего снаружи пламени.

Внутрь вбежали два опаленных человека — на их спинах тлела одежда.

— Он хочет сжечь городок, — произнес один из них. Рону показался знакомым этот голос: полицейский, который не верит в Ад. С ним была миссис Блэттер. Наверное, он только что спас ее, вытащив из отеля. Ночная рубашка, в которой ей пришлось бежать сюда, была прожжена в нескольких местах. Женщина не прикрывала обнаженную грудь и, видимо, не отдавала себе отчета в том, где она находилась.

— Христос да поможет нам, — произнес Айвеноу.

— Здесь нет вашего сраного Христа, — раздался голос Деклана.

Он стоял на ногах, повернувшись страшным проломом лица к вошедшим. Рон не видел, на что он был похож, но был уверен, что зрелище, открывшееся гостям, было не из приятных. Деклан медленно шел в сторону миссис Блэттер. Прямо к двери, у которой стояла испуганная женщина. Попытавшись было сделать шаг назад, она вдруг бросилась бежать в другую сторону и, огибая линию движения восставшего священника, оказалась вскоре рядом с алтарем. Когда-то она на его ступенях венчалась с мужем — теперь здесь был костер, разведенный священником.

Потрясенный Рон смотрел на нее: то, что он видел, не было просто телом полной женщины: это были груди неимоверных размеров, это был чудовищный живот, свисавший почти до самых колен. Это было то, ради чего он пришел сюда.

Это было то, что он нашел здесь, — его камешек. Он высвечивал для Рона образ миссис Блэттер. Он стал недвижной статуей, неимоверно большой, увеличивающей и страшно искажавшей черты миссис Блэттер. И в ней было нечто, чего никогда не было ни у одной земной женщины: вздувшийся в разных местах живот был наполнен кричащими детьми. Внизу под ними зиял разверзнутый вход в глубокую пещеру. Рону казалось, что это были души, молящие об освобождении. Души, закованные на долгие века в холодном камне, что с незапамятных времен хранился в алтаре.

Рон бросился к выходу, отталкивая с дороги миссис Блэттер, полицейского и недобитого им сумасшедшего.

— Не выходи, — крикнул ему вслед Айвеноу. — Он совсем рядом.

Рон все крепче сжимал камень.

Священник за его спиной громким и скрипучим голосом бормотал что-то, обращаясь к своему Господину… Да! Он предупреждал его об опасности, он умолял его быть осторожным!

Рон распахнул дверь сильным толчком. Вокруг зверствовал огонь. Он увидел обгоревший труп младенца, обожженное мясо собаки со сгоревшей шерстью… И чудовищный силуэт среди океанов огня. Голый Мозг поворачивал голову, словно прислушиваясь к доносившимся из церкви словам. Чудовище озиралось по сторонам — казалось, оно уже понимало, что заклятье найдено.

— Сюда! — крикнул Рон. — Я здесь! Я здесь!

Оно направилось к нему, грациозно и уверенно ступая по углям. Походка владыки, сильнейшего из сильнейших.

Шаги тирана-палача, идущего к своей связанной жертве. Почему оно столь уверено в себе? Почему не замечает, что в руках Рона находится смертельное оружие?

Оно не слышит предупреждения об опасности? Оно не замечает ее?

Разве что…

О, Боже!

…Разве что Кут был неправ, и то что было у Рона — всего лишь камешек. Безобидная и глупая безделушка.

Шею сдавили пальцы.

Сумасшедший.

— Сволочь, — выстрелил в ухо голос.

Голый Мозг приближался. Помешанный кричал ему:

— Он здесь. Возьми его. Убей его. Он здесь.

Внезапно хватка ослабла, и Рон увидел вполоборота, как Айвеноу отшвырнул сумасшедшего и припер его к стене.

Священник продолжал хрипло выкрикивать:

— Он здесь! Здесь!

Повернувшийся Рон увидел, что грозная фигура была рядом. Он не успел бы даже замахнуться на нее своим камешком. Но Голый Мозг шел не к нему. Чудищу нужен был Деклан. Он шел, прислушиваясь только к его голосу и запаху. Айвеноу отпустил Деклана, когда страшные пальцы, царапавшие воздух, слегка коснулись Рона. Рон не стал следить за дальнейшими событиями — он не выносил вида этих рук. Рук, которые застали священника врасплох. Но Рон не мог не слышать умоляющих воплей о пощаде, перемешавшихся со стонущими вздохами разочарования. Наконец он оглянулся: по стене и на земле было размазано то, что уже нельзя было назвать человеком…

Теперь гигант пойдет к нему. Пойдет, чтобы повторить нечто подобное или еще худшее. Огромная голова вытягивала шею и жмурила глаза, живот, набитый грузом, колыхался. Казалось, чудовище не могло разглядеть новую жертву. Огонь сильно изменил его внешность. Волосы с его тела слетали на землю, скрученные и обугленные, грива растрепалась, кожу на левой стороне лица взбивали черные, лопающиеся пузыри. Глаза, зажарившиеся в круглых ямах, плавали в затопившей их смеси слизи и слез. Так вот почему Голый Мозг выбрал Деклана — он просто производил больше шума. Рон остался незамеченным, потому что гигант почти ослеп.

Но он должен был увидеть…

— Вот… вот… — начал Рон осторожно. — Вот я где!.. Я здесь!

Теперь Голый Мозг слышал его. Он повернулся. Он смотрел, но не видел. Глаза катались, пытаясь прояснить изображение.

— Да здесь же! Здесь я!

Голый Мозг взревел. Поврежденное огнем лицо раскалывала боль. Ему хотелось быть далеко отсюда. Там, где земля прохладна и где льется лунный свет.

Потускневшие глаза остановились на камне — человек держал его в своей маленькой ладони. Голый Мозг почти не видел его, но все знал. Воображение дополняло плохое зрение. Воображение мучило и пугало его.

Перед ним был символ менструации, знак, олицетворяющий человеческую силу. Он боялся его больше всего на свете: камень помеченный собственной кровью женщины, согревающей в своем лоне человеческие семена, которые взойдут, пополняя людское могущество, которые будут возникать в этом лоне снова и снова, не позволяя людям исчезнуть. Женщина давала человеку вечную жизнь, она была тайной, дающей вечное плодородие его семени. Эта женщина была ужасна.

Голый Мозг отпрянул от нее, запачкав ногу собственным дерьмом. Страх на его лице придал Рону уверенность. Зажав в кулак свой козырь, он сделал шаг навстречу зверю. Потом другой… Он медленно шел, заставляя его отступать. Он вряд ли заметил, что к нему решил присоединиться вооруженный Айвеноу, едва удерживающий себя от желания открыть огонь.

Они шли долго, оба завороженные поведением чудища. Все труднее было держать заклинающий камень. Дрогнула рука.

— Идите, — произнес Рон спокойно, обращаясь к сбежавшимся к церкви зелийцам. — Идите и возьмите его. Он ваш…

Толпа зашевелилась и стала медленно и осторожно приближаться.

Она была для Голого Мозга одним лишь запахом.

Слишком хорошо знакомым, слишком неприятным и ненавистным. Глаза его не отводили невидящего взгляда от женщины.

Он выпустил из обожженных десен свои клыки, чувствуя, что запах начал смыкаться вокруг него плотным зловонным кольцом.

Панический страх прорвал на мгновение чары, заставив сделать нападающий прыжок. Он бросился туда, где, ощущал присутствие камня. Туда, где был держащий его Рон. Атака была стремительной и неожиданной. Клыки впились в голову Рона, кровь хлынула, сбегая по лицу.

И тогда людское кольцо начало сжиматься. Человеческие руки — слабые и маленькие — вскидывались и опускались. По позвоночнику били кулаки, кожу царапали ногти.

В ногу впился нож, разорвав коленное сухожилие. Голый Мозг отпустил Рона, издав агонизирующий вопль. Столь громкий, словно это небеса свалились на землю. Оседая под своей тяжестью, он видел, что в его сгоревших глазах вспыхивают звезды. Люди бросились на него. Он отбивался, откусывая подвернувшиеся пальцы и распарывая склонившиеся над ним лица.

Бесполезно — этим не остановить оседлавших его мучителей. Новая ненависть была подкрепленной временем ненавистью старой.

Он еще сражался, осажденный людьми, лежа под ногами штурмующих, но он уже знал — смерть близко. Ему не придется воскреснуть уже никогда и коротать свою вечность под землей не придется тоже. Он умрет не только в памяти людей. Он умрет совсем. Абсолют вечности станет абсолютом пустоты.

Успокоившись от этой мысли, он повернул незрячие глаза в сторону отца своей последней жертвы, но ощутив ответный взгляд, он не мог уже использовать свое гипнотическое влияние. Когда Рон подбежал к нему, его лицо было пустым и ровным, как поверхность полной луны.

Рон отпустил свой камень. Он вошел между закрывшихся глаз, нырнув в глубину мягкой головы, которая раскрылась, расплескав свое содержимое.

Король умер. Обошлось без церемоний и оплакивания. Все было тихо. Его просто не стало.

Рон решил не трогать застрявший в середине головы чудовища камешек. Он выпрямился и, покачнувшись, поднес руку к своей голове: ломтик кожи оторвался, и Рон мог прикоснуться к своему черепу. Кровь текла не переставая, но в мире не было больше того горла, в котором она могла оказаться. Ему некого было бояться, если он уснет.

Никто не заметил, как в теле Голого Мозга лопнул пузырь. Никто не видел, как фонтанирующая моча превращалась в стекающий вниз по дороге ручеек, отклонявшийся то влево, то вправо в поисках убежища. Встретив на своем пути трубу сточного канала, он заструился по ней и вытек там, где в гудронированном полотне шоссе зияло проломленное отверстие. Там, его и впитала благодарная земля.

Исповедь савана

Некогда он был плотью. Был человеком, был его устремлением. Казалось, с тех пор минули века. Память еще хранила картины того счастливого времени, но с каждым мгновением их становилось все меньше — они мелькали где-то в ее глубине и стирались навсегда.

Оставались лишь отдельные мазки красок — самых для него значимых, самых тревожных и мучительных. Из них начинали вырисовываться лица: светлые, словно сияющие изнутри, любимые им когда-то, и ненавидимые. Он видел их ярко и отчетливо. Их, видимо, не суждено было забыть. Никогда… В глазах его детей все та же теплота и умиротворенность. И ледяной холод умиротворенности в глазах этих скотов, с которыми было покончено навсегда.

Если бы из его накрахмаленных глаз могли течь слезы, он заплакал бы, наверное. Просто от жалости. К ним, к себе. Впрочем, нет: жалость — лишь роскошный подарок всему живому. Всему, что могло дышать и действовать. Тем, кто должен и может что-то изменить. А ему слишком поздно было о чем-то жалеть.

Он находился за всеми мыслимыми пределами. Находился, несмотря на их существование. Он прошел сквозь все границы. Когда-то для своей мамочки он был просто малышом Ронни. Теперь он был для нее мертвым. Уже три недели. Боже мой, о чем бы она подумала, увидев сейчас своего малыша…

Он хотел лишь исправить свои ошибки? Что ж, он уже сделал для этого все возможное. И невозможное. Он смог даже продолжить, дочертить отведенный ему временем отрезок жизни. Смог собрать воедино оборванные клочья своего существования. И все, что им двигало, — это желание воплотить задуманное. Выполнить запланированное точно и аккуратно. Лишь прилежно сделать бухгалтерский расчет. Сделать то, что он так любил в жизни: работу, которую он когда-то выбрал для себя и в которой он находил радость. Она требовала как раз того, чем он обладал, — опрятности и честности. Выстраивать горки из сотен цифр, двигать их слои, пересыпать их содержимое, выцеживая из их нагромождений несколько пенсов, на которые можно все же было существовать. Это была его игра, его развлечение. Она лишала вечерний труд его кажущейся рутинности. После работы даже подсчет книг доставлял удовольствие.

«У тебя есть все, о чем только можно мечтать».

Слова его мамочки. Она была, конечно же, права. И сейчас эти слова казались ему истиной. Сейчас, когда он мечтал только об исповеди. О том, чтобы раскрыть душу, чтобы быть прощенным. Чтобы спокойно и уверенно чувствовать себя на Судном Дне, не задрожать, как жалкая тварь, перед троном своего Творца. Раскаяться… Лишь эта мысль жила в нем, когда скамью исповедальни Собора Святой Марии Магдалины, словно скатертью, накрыло его тело. Тело, казавшееся ему сейчас пугающе ненадежным. Он стремился сохранить его. Его форму, хоть какое-нибудь ее подобие. Нет, он не мог позволить ему безвольно повиснуть здесь, на этом сиденье, в этом месте, прежде, чем изольется тяжесть его грехов, мучительная для сотканного из полотна сердца. Он сосредоточился, усилием воли скрепив душу и тело, собрав их воедино ради этих нескольких минут. Последних в его странной жизни.

Сейчас войдет патер Руни. Они останутся вдвоем по разные стороны мелкой сетки исповедальни. Патер произнесет слова мудрого понимания и готовности простить. И тогда лишь одному ему в свои оставшиеся мгновения жизни Ронни расскажет свою историю.

Начнет он с того, что развенчает одну гнусную ложь. Его душа не запятнана этим мерзким грехом. Он никогда не был дельцом от порнографии.

Порнографии…

Это было бы абсурдом чистой воды. Даже в мыслях у Ронни этого не могло быть. Это подтвердил бы каждый, кто знал его жизнь: никаких извращенных вкусов, даже никакого интереса к сексу у Ронни не было. В этом и заключается парадокс: он жил в далеко не безгрешном мире, но жил, казалось, безгрешно. Он был из тех немногих, наверное, людей, чья натура отталкивала от себя грех, отвергала почти с отвращением, словно боясь запачкаться грязью навсегда. В окружающем его мире все происходило совсем не так: неожиданно бурные всплески плотского вожделения всегда были в силах захватить человека, лишая его, пусть на мгновение, разума. Это случалось с людьми, которых Ронни знал и которых не знал. Это обрушивалось на них как гром среди ясного неба, как автомобильная авария. Скрытый голос плоти врезался в их жизнь и звучал пронзительный и неумолимый, зовя за собой. Ронни знал об этом. Что же из того? С ним вряд ли могло такое приключиться. Секс для него был сродни бешеной тряске и опустошающе-изнуряющему воздействию американских горок: раз в год еще можно было позволить себе прокатиться. Дважды? Можно было вынести. Трижды? Подступила бы неминуемая тошнота.

Никого не удивляло, что этот добрый католик, женатый на доброй католичке уже девять лет, заимел только двух детей. Ронни был ей любящим мужем, Бернадет ему — любящей женой. Он любил глубоко и невинно. Она разделяла с ним его индифферентность к половой жизни. Они редко ссорились. И уж совсем никогда по поводу его ленивого и безразличного члена. Ну а дети… Дети просто восхищали обоих. Саманте уже были присущи вполне взрослая изысканная вежливость и тихое смирение, а у Иможен, хоть ей не исполнилось и двух, была скромная мамина улыбка.

Что ж, жизнь в скромном, выглядевшем немного обособленно домике, утопающем в зелени листвы Южного Лондона, была прекрасна. Небольшой садик был для Ронни тихой обителью природы, воскресным приютом для его семьи, для его души. Это была обычная жизнь, вполне достойная его честных усилий. Жизнь, к которой, казалось, не могла примешаться грязь.

Грязь. Она хоть и обходила его стороной, но все же каким-то таинственным образом забросила в душу Ронни маленького червячка жадности. Едва заметный паразит и изменил все.

Если бы не жадность, он пропустил бы между ушей предложение этого Мэгира. Проигнорировал бы его вместо того, чтобы ухватиться двумя руками. Скользнул бы взглядом по неприметной и прокуренной конторе, которая взгромоздилась на плечи магазина венгерских кондитерских изделий в Сохо, и пошел бы прочь. Но жажда процветания оказалась тогда сильнее. Она лишила его осторожности, наполнив доверием к этим людям, к их бизнесу, в котором он заметил лишь удачную возможность применить свой опыт в бухгалтерии. Бизнесу, порожденному продажностью разврата. Он вовсе не видел этих людей в розовом свете. Увертки и болтовня Мэгира с легкостью выдавали его ничтожество. В помпезности его разглагольствований о переосмыслении морали, о высокодуховном творчестве Бонсэ, о том, что детей надо любить, сквозил примитивизм его вкуса, его поклонение китчу. Самому отвратительному китчу в этом мире… Если бы Ронни мог только знать!.. Но ему наплевать было на взгляды Мэгира на жизнь, на его отношение к живописи — он просто хотел было подработать. Подсчитывать книги? Да, он согласен. Тем более что Мэгир был щедр не только на слова. Что они значили для Ронни, ведь он принял исключительно доходное предложение! Ему даже начали нравиться эти люди, сам Мэгир. Он приспособился, нет, привык к их виду и пристрастиям: к грузно двигающейся туше Дэниса Люцатти по прозвищу Курица, к следам кондитерской пасты, не исчезавшей с его пухлых губ. И с трехпалым коротышкой Генри Б. Генри он тоже свыкся. Привык к его каждодневным фокусам — не всегда только карточным, к его жаргонным словечкам. Так, ничего компания. Не цвет общества, конечно, и даже не опытные и интересные собеседники, но ведь ему не в теннисный клуб с ними ходить. Серые, безобидные люди. Серые, безобидные лица.

Безобидные… Велик был его шок, когда пелена слетела с глаз и он увидел их настоящие лики — морды зверей.

Прозрение пришло к нему совершенно случайно.

Однажды он задержался в конторе дольше обычного. Новая работа — новые расчеты. Что-то не сходилось в вычислениях — пришлось засидеться допоздна. Поймав такси, Ронни заспешил к помещениям склада. Хотелось успеть застать там Мэгира, чтобы передать бумаги лично в его руки.

Он не ездил сюда раньше и в глаза не видел этого склада, хотя его частенько упоминали в болтовне новые компаньоны. Судя по всему, Мэгир арендовал его для хранения поступающих книг — книг о правильном и вкусном питании, о способах сервировки стола, книг о тонкостях европейской кухни. Когда Ронни добрался до цели, была уже глубокая ночь. Ночь, которая открыла ему все содержание этих «тонкостей».

Мэгира он нашел в одном из отсеков склада. Комната была выложена кирпичом и загромождена коробками и кучами еще чего-то. Над этим хламом он и возвышался. На лампочке, свисающей с потолка, не было плафона. Она разливала вокруг себя розовый свет, отражаясь в лысине Мэгира. Казалось, его голый череп светится тоже. Здесь же оказался и Курица, погруженный в очередной торт. И Генри Б. Генри — он раскладывал пасьянс. Теперь Ронни мог разглядеть это трио поближе: оно восседало среди тысяч и тысяч журналов, среди умопомрачительной глянцевитости их обложек, кажущихся чьей-то блестящей кожей. Мэгир их пересчитывал. По одному. Он не оторвался и тогда, когда Ронни подошел поближе.

— Гласс, — произнес он, погруженный в работу. Мэгир всегда называл его так.

Ронни стоял неподвижно, пытаясь понять, что являли собой эти горы. Он буквально вперил в них взгляд. И начал постепенно догадываться.

— Можешь заглянуть — они к твоим услугам, — произнес Генри Б. Генри, — Славно развлечешься.

— Да что с тобой? Расслабься, — утешительным тоном произнес Мэгир. — Ничего особенного. Это просто товар.

Приступ какого-то странного, цепенящего ужаса швырнул Ронни к отблескивающей горе. Он взял экземпляр.

«Климакс и эротика», — прочитал он. И еще: «Цветные порноснимки для тех, кто это понимает. Текст на английском, немецком и французском». Ронни стал листать журнал, не в силах удержать, спасти себя от этого. Не в силах бороться со смущением, вогнавшим в краску его лицо. Он слышал шуточки и скабрезности, выстреливаемые очередью Мэгиром. Слышал вполуха…

Страницы буквально кишели непристойностью. Она изливалась с них мутными потоками. Устрашающее изобилие, которого Ронни и представить себе не мог. Всюду изображалось совокупление. Между людьми. Взрослыми людьми, давшими на это согласие. Людьми, которые не были против того, чтоб их занятие застыло здесь во всех подробностях и деталях. Проявляя буквально акробатическую ловкость, они улыбались. Одними лишь губами, глаза их остекленели, словно в них затвердела похоть, затопившая эти страницы. Похоть и нагота. Во всем без исключения. В каждом контуре и изгибе, в каждой кожной складке. В каждой ее темной прожилке и морщине. Это доводило обнажение до безобразия. До предела, ниже которого не было уже ничего. Ронни почувствовал конвульсивные судороги своего желудка.

Он захлопнул журнал, питая к нему почти физическое отвращение. Потом взглянул на другие обложки: все то же яростное совокупление, бесстыдное искусство совращения, рассчитанное на любой вкус. Здесь были «эксцентричные женщины, закованные в цепи», и «пленница резиновых одежд», и «любовник из снежного Лабрадора».

В кружившейся голове Ронни раздался голос Мэгира, словно пытавшийся подольститься, но в действительности карающий за наивность и простодушие.

Он говорил:

— Все равно, рано или поздно, тебе открылось бы это. Ты ведь не мог от этого скрыться. Может быть, для кого-то такое занятие и опасно, но оно очень забавно. Поверь мне.

Ронни встряхнулся, пытаясь избавиться от заполнившего его кошмара, от устрашающих образов, стоящих перед глазами. Увиденные ими картины ожили — они дышали, их становилось все больше. Они стремились прорваться в глубь его мозга, отвоевать у невинности, спрятавшейся в нем, каждую клетку. Взятое в плен воображение породило устрашающее видение, в котором полчища летучих мышей кружились над бескрайним скоплением плоти бесстыдных женщин, всюду натыкаясь на нее, нанося смертельные раны, купаясь в вытекающих из них потоках крови. Ронни не мог заставить эту сцену исчезнуть, и она становилась все более отвратительной, все обильнее залитой красным. Она стремилась утопить Ронни в себе. Нужно было действовать. Предпринять хоть что-то…

— Это ужасно, — лишь смог сказать Ронни. — Они ужасны… ужасны… ужасны…

Он столкнул пачку с «эксцентричными женщинами» на заляпанный пол, и она разлетелась, будто карточный домик, сложившись на нем в сомнительную мозаику.

— Н-не надо этого делать, — произнес Мэгир с ледяным спокойствием.

— Ужасны, — снова повторил Ронни. — Они же ужасны!

— Правда? А у нас с ними большая дружба: они — наше дело.

— Но не мое! — выкрикнул Ронни.

— Чем же они тебе не приглянулись? Слышишь, Курица, они ему не по нраву!

Толстяк произнес, вытирая изящным носовым платком свои вымазанные в креме пальцы:

— И отчего же?

— Наверное, для него это слишком пошло.

— Ужасно, — все повторял Ронни.

— Но ты в них по горло, мой мальчик, — спокойно сказал Мэгир. Для Ронни это был голос Дьявола, говорившего с ним из этой плоти:

— Больно, но вынести придется. Ничего — стерпишь.

— Стерпишь и вынесешь, — мерзко захихикал Курица.

Ронни поднял взгляд на Мэгира. Лицо показалось ему одряхлевшим, сморщенным, жутко изможденным. Куда более старым, чем сам Мэгир. Лицо вдруг перестало быть вообще лицом: капельки пота, усики над губами — все это стало для Ронни бесстыдной задницей одной из журнальных шлюх. Она и произнесла эти страшные слова:

— Мы все здесь отпетые негодяи и мерзкие подонки, и если нас снова сцапают — терять нам нечего.

— Нечего, — подтвердил Курица.

— А ты, сопливый специалист, ты же букашка у нас под ногами. И посмей ты пикнуть хоть слово о грязных делишках — окажешься в навозной куче вместе со своей репутацией честного бухгалтера. Уж я позабочусь об этом. Ни одна тварь не предложит тебе работу. Ты понял?

Ронни трясся от возмущения, ему захотелось ударить Мэгира. Так он и поступил. Ощущение собственного кулака, развившего скорость и врезающегося в зубы, даже понравилось Ронни. Кровь не заставила себя ждать, хлынув из разбитых губ Мэгира. Ронни проявил воинственность второй раз в жизни — ведь он никогда не дрался. Со школьных дней. Гнев лишил бойца бдительности, и ответный удар застал Ронни врасплох. Он рухнул на грязный пол, вбезразличное к его сильной боли окружение «эксцентричных женщин». Тяжесть пятки Курицы помешала ему подняться. Она сломала ему нос. Укрощенный самым грубым и гадким образом, Ронни был снова поставлен на ноги, ошеломленный, но не побежденный. Его поддерживал Курица, стоявший сзади. Увешанная кольцами рука Мэгира сжала пальцы в кулак. Мерзавец не видел перед собой Ронни, он видел лишь боксерскую грушу. Мэгир колотил ее долго. Такое упражнение вряд ли выполняли боксеры на тренировках: начать бить с уровня ниже пояса, медленно продвигаясь все выше и выше.

Боль, которую испытывал Ронни, действовала на него странно и непостижимо: силы постепенно восстанавливались, душа словно освещалась вспышками какой-то нетелесной загадочности этой боли. Странно, но к концу побоев, когда он был выброшен Курицей в темноту ночи, искалеченный и избитый, на сердце его не лежал больше груз вины. Он не чувствовал ни возмущения, ни злобы — только потребность завершить то, что было начато рукой Мэгира. Очиститься от грязи полностью.

Бернадет он все объяснил тем, что на него напали сзади. Били. Хотели ограбить. Сказать ей правду? Нет, правда касается лишь его самого. Хотя он не перестал страдать, введя супругу в заблуждение. Она трогательно заботилась о нем, ласково и нежно утешая; Ронни же не чувствовал себя достойным этого. Две ночи прошли без сна. Он недвижно лежал на кровати, всего в нескольких футах от ложа своей доверчивой жены, пытаясь прояснить и объяснить свои ощущения, собраться с мыслями. Он знал, он предчувствовал, что рано или поздно истина прорвется на свет Божий, люди осудят этих подонков и их бизнес. Гнусная афера не могла не стать объектом всеобщего негодования. Что он мог для этого сделать? Рассказать полиции? Это требовало смелости, которой не оказалось в его задумчивом и ослабшем сердце. Ронни не нашел ее в себе ни в пятницу, ни в субботу. Синяки почти исчезли. Беспорядок и волнения улеглись в умиротворенной душе. И тогда, в воскресенье, на свет Божий прорвалась ложь.

Она кричала с аршинных заголовков воскресной газеты, решившейся поведать миру все об «Империи секса Рональда Гласса», не позабыв взять на вооружение его фотографии. Она была и внутри, где Ронни, снятый при самых невинных, обыденных обстоятельствах, производил благодаря фотомонтажу отнюдь не благопристойное впечатление. Он то защищал лицо от наведенной камеры, то оказывался застигнутым ею врасплох: все могли видеть его смущение и притворную невинность. Иногда монтаж уступал место ретуши. Кожа на щеках и подбородке, никогда не остававшаяся после бритья гладкой, казалась заросшей недельной щетиной. Ежику коротко стриженных волос был придан самый что ни на есть криминальный вид. Из легкого прищура близоруких глаз была сконструирована самодовольная похотливая гримаса.

Ронни изучал свое же лицо, размноженное Агентством новостей. Он чувствовал приближение своего Апокалипсиса. Потрясенный, он решил испить горькую чашу до дна.

Он прочитал все, что не поленился создать чей-то двухдневный труд. Чей именно? Он не знал. Этот вопрос оставался неразрешенным и тогда, когда чаша была осушена. Было ясно, что это человек, знакомый с деятельностью Мэгира. Подробно описывался тот тайный мир, которым окружил себя этот мерзавец: порнография, публичные дома, секс-шопы, кинотеатры. Но имени главного его обитателя, стоящего в центре этого мира, не было нигде. Как и имен помощников. Не упоминались ни Курица, ни Генри. Только Гласс. Везде, во всем лишь один Гласс, к тому же еще и растлитель детей. Каждый, кто прочел эту ложь, мог обвинить его во всех смертных грехах. Обвинить его одного. И бесполезно было отстаивать свою невиновность.

Он вернулся обратно. Бернадет была дома с детьми. Какая-то скотина, наверняка в приступе своего негодования забрызгавшая слюной телефонную трубку, не погнушалась пересказать ей газетные сказки.

Ронни стоял на кухне около накрытого для обеда стола. Стоял, понимая, что воскресного обеда не будет. Никто не сядет за этот стол. Никто не притронется к этой еде. Он заплакал. Слезы не полились ручьями — их утекло ровно столько, сколько понадобилось Ронни, чтобы излить горечь сожаления. Он сел и с видом честного человека, оступившегося и осознавшего свою глубокую ошибку, разработал план убийства.

* * *

В его положении раздобыть оружие было делом непростым. Пришлось пустить в ход всю свою осторожность, несколько ласковых слов и немалое количество твердой валюты. Полтора дня ушли у Ронни на подготовку. За это время ему все же удалось выяснить, где он сможет купить необходимые орудия убийства и как ими следует пользоваться.

Наступило его время, и Ронни приступил к делу. Первым умер Генри Б. Он был застрелен в Ислингтоне в собственном доме. На собственной кухне из соснового дерева, где он, сжимая в трехпалой руке маленькую чашку, наслаждался крепким кофе. Его лицо вдруг исказила гримаса жалкого ужаса — ужаса унизительного и взывающего к пощаде, но ней не могло быть и речи. Первый выстрел продырявил ему бок, вмяв отстрелянный клочок рубашки в рану. Крови было мало. Слишком мало даже по сравнению с той, что истекла когда-то из Ронни. Тот выстрелил еще — уже более прицельно и уверенно. Пуля оправдала его надежды, попав в шею. Ей суждено было стать смертельной. Безмолвный Генри Б. медленно подался вперед, словно актер немого кино. Уродливая рука не желала расставаться с чашкой бодрящего напитка до тех пор, пока его тело не распростерлось вниз лицом на полу, впитывающем все, что Генри Б. мог на него расплескать. Завертевшаяся волчком чашка остановилась. Ронни сделал шаг и, оказавшись над трупом, выпустил еще одну пулю в заднюю сторону шеи. Она вошла в уже выбитое им отверстие. Быстрая и аккуратная работа. Ронни пробежал через двор и скрылся за задними воротами, пораженный прежде всего тем, что совершить убийство оказалось не так уж сложно. У него было ощущение, что он раздавил крысу в собственном винном погребе: немного неприятно, но потрудиться все же стоило. Он испугался обыденности этой мысли. Она истощала силы, не переставая преследовать его.

В конце концов он убил не кого-то, а Генри Б. Что ж, одним «фокусником» меньше.

Обстановка, в которой отдал концы Курица, была куда интересней. На собачьих бегах тот сделал верную ставку и, показывая Ронни счастливый билет, вдруг почувствовал, как между четвертым и пятым его ребром продвигается нож.

Он не мог поверить, что кто-то вздумал убить его сейчас, когда в его руках находится счастливый билет. Он с удивлением вертел головой в разные стороны, смотря на публику, непринужденно делающую вокруг него свои ставки, словно ожидая от нее дружного смеха и признания в том, что над ним лишь хотели немного подшутить. Просто разыграть по случаю приближающегося дня рождения.

Ронни провернул в ране свой инструмент убийства, зная наверняка, что это неминуемо отправит Курицу на тот свет. Тому уже стало безразлично, был с ним его счастливый билет или нет. День для него был определенно не из счастливых.

Ронни немного прогулялся с его тушей, проводя ее до вертящегося турникета у безлюдного выхода и оставив ее там. Горячий поток, хлынувший из раны, был замечен лишь через некоторое время, когда Ронни уже и след простыл.

Довольный и очищенный он возвращался домой. Бернадет собирала одежду, снимала со стен и мебели ту церковную утварь, которую особенно любила. Ронни хотелось сказать: «Возьми все — для меня теперь это ровным счетом ничего не значит», но она быстро выскользнула из дома. Кухонный стол оставался все еще накрытым с того воскресенья. Приборы покрылись пылью. Особенно много ее было на маленьких детских чашечках. Наполовину растопленное масло распространяло прогорклый запах. Ронни просидел неподвижно всю ночь до следующего утра. Он чувствовал сосредотачивающуюся в нем силу — власть над жизнью и смертью. Наконец он подошел к своей кровати, лег и заснул, не сняв одежды и вовсе не заботясь о том, что она может помяться. Никогда еще сон его не был таким крепким.

Мэгиру нетрудно было догадаться, кто отобрал у него Курицу и Генри Б. Генри, хотя он вовсе не ожидал такого от Ронни. Преступный мир, к мнению которого Мэгир прислушивался, был, конечно, в восторге от грязной инсинуации в газете. Но никто в нем, включая и самого Мэгира, не думал, что жертва искусного подлога станет безжалостным карателем. Некоторые слои криминальной системы — самые низшие и самые жалкие — даже приветствовали такой поступок за его кровожадность и бессмысленность. Другие предполагали, что Ронни зашел слишком далеко, и если не укротить его разнузданность, он сможет здорово перетасовать их карты. Мэгир посчитал верным последнее: с Ронни следовало расправиться.

Дни, оставшиеся у Ронни, могли быть пересчитаны на трехпалой руке Генри Б.

Его взяли в субботу днем. Быстро схватили, не дав воспользоваться оружием, и, лишив малейшей возможности избежать своей участи, конвоировали на склад салями и мяса. Там, среди обледенелого спокойствия камеры, они нанизали Ронни на крюк и начали пытать. Любой, кто хоть как-то был затронут судьбами Курицы и Генри Б. Генри, получил возможность изобразить на его теле огорчение и ярость — ножом, молотком, ацетиленовой горелкой — всем, что оказалось под рукой. Кости плеч и колен оказались искрошенными в порошок. Мучители разорвали ему барабанные перепонки, содрали кожу со ступней.

Где-то около одиннадцати вечера им это наскучило. Появилась возможность для других развлечений: открывались клубы, игральные дома. Можно было расходиться.

Но тут явился сам Микки Мэгир, разодетый в лучшие свои одежды. Ронни понимал, что он здесь. Лишенный почти всех органов чувств, он мог все же разглядеть в обволакивающем тумане пистолет, поднесенный к его голове. Послышался выстрел, сотрясший неподвижный затхлый воздух импровизированной камеры пыток. В мозг Ронни вошла одна-единственная пуля, пробив аккуратную дырочку во лбу — в самом его центре. На его изуродованном лице она казалась третьим глазом. Тело Ронни дернулось в последней конвульсии жизни и умерло.

Палачи отреагировали на это событие бурными аплодисментами — похвала воздавалась прежде всего Мэгиру, который так точно и изящно завершил дело. Он принял ее с достоинством, непринужденно произнес слова благодарности и удалился для игры в карты. Тело замотали черным пластиком и бросили на окраине Эппингского леса. Было уже ранее утро. Солнечные лучи дрожали в кронах ясеней и платанов. Казалось, все было закончено. На самом деле все только начиналось.

* * *

Тело Ронни было обнаружено человеком, совершавшим вечернюю пробежку вдоль опушки. Его остановил неприятный запах начавшего разлагаться трупа.

Вскоре тело было передано патологоанатому. Тот без всяких эмоций наблюдал за работой двух технических ассистентов, которые освободили тело от прилипшего пластика и рваной одежды и разложили то, что не было мертвым телом Ронни, по специальным ящикам. Патологоанатом стоял, спокойно ожидая окончания подготовительных процедур, когда в помещении, заполненном отражениями звуков печальной деятельности его ассистентов, появилась Бернадет. Глаза ее опухли от частых слез, лицо побледнело и казалось постаревшим. Она посмотрела на мужа. Без проблеска сожаления или любви, не вздрогнув и не поморщившись, когда ее взгляд остановился на ранах. Патологоанатом мог представить себе историю непростых взаимоотношений между Секс-королем и его не ведавшей забот супругой: их фиктивный брак, бесконечную ругань, обвинения супруги в мерзости и опасности избранного им пути. Ее разочарование. Его грубую настойчивость и жестокость… Как она, должно быть, рада освобождению от кошмара совместного выживания, появившейся возможности определить дальнейшую жизнь самой. Жизнь, в которой не будет этого негодяя. Патологоанатом подумал, не поинтересоваться ли адресом вдовушки? Тихое безразличие этого смазливого личика, рассматривавшего своего распотрошенного мужа-мучителя, было для него исполнено привлекательности…

Ронни чувствовал, что Бернадет недавно была рядом и что сейчас она ушла. Он мог чувствовать и присутствие других людей, совершенно посторонних, заскочивших сюда, чтобы посмотреть на Секс-короля. И после его смерти этот персонаж не перестал быть объектом восхищения. Ронни мог предвидеть такое, но по извилинам его бывшего мозга все же прокатилась волна ужаса. Ужасом был он сам — узник, способный слышать и чувствовать окружающий мир, но бессильный действовать в нем.

С самого момента смерти ему не удавалось освободиться от этого плена. По-видимому, он обречен был вечно сидеть здесь, в своем мертвом черепе, неспособный ни к какому перемещению: ни к возвращению в мир людей, ни к воспарению на небеса, нежелательному и неоправданному, пока в нем кипит эта жажда мести — именно она заставила отложить посещение Рая, с магической легкостью заставив ту часть сознания, которая помнила о необходимом в таких случаях перевоплощении, примириться с идеей выполнения одного земного плана. Нужно было добавить еще книг: чтобы на обеих чашах их оказалось поровну. Нет, Ронни никуда не уйдет из этого мира, пока в нем обитает Мэгир.

Круглые, окостеневшие стены его темницы начали сотрясаться. Хотелось знать, что происходит. Он собрал свою волю и попробовал двигаться.

Патологоанатом колдовал над трупом Ронни, работая с усердием раздельщика рыбы. Казалось, он владел всеми тонкостями этой профессии, совершая массу резких и грубых движений, заставляя все тело дергаться. Потом он долго копался в вязком месиве, обнаруженном там, где должны быть плечи и колени. Ронни этот человек не понравился. Настоящий мастер своего дела не позволил бы себе так смотреть на женщин и быть таким безразличным и безответственным работягой. Он не казался Ронни профессионалом. Скорее он был мясником. Ронни не терпелось показать этому садисту, как надо правильно препарировать и исследовать трупы. Одной его воли оказалось для этого недостаточно. Если только не попробовать сфокусировать ее на чем-то, что приведет к освобождению. Но на чем?

Закончив возню с телом, патологоанатом небрежно зашил его толстыми нитками. Стянув с руки блестящую перчатку, он бросил ее вместе с испачканными кровью и слизью инструментами на роликовую тележку, заставленную склянками со спиртом. Потом он вышел, оставив тело с ассистентами.

Ронни слышал, как раздвижные двери ударились друг о друга. Кажется, он остался в одиночестве. Откуда-то вытекала вода, часто капая на что-то. Звук начинал раздражать Ронни.

Оказалось, что он был не один. Рядом с трупом стояли ассистенты и обсуждали ботинки. Какие еще ботинки, ради всего святого?! Это было чем-то смешным, банальным. Каким-то враждебным Ронни примитивизмом. Враждебным к самой идее жизни.

— Помнишь эти новые подошвы, Ленни? Я хотел еще приладить их к коричневым башмакам? Безрезультатно. Редкая дрянь.

— Так я и думал.

— Выложить кучу денег, чтобы… Вот гляди. Нет, ты только посмотри: стерлись в ноль за какой-нибудь месяц.

— Они же на бумажной основе.

— Да, черт их возьми, Ленни, на бумажной. Надо бы отнести их обратно.

— Я так бы и сделал.

— Значит, стоит отнести?

— Я бы на твоем месте отнес.

Бессмысленная трепотня. После часов страшной пытки, после внезапной смерти, после открытия другого бытия — как это можно было вынести?

Дух Ронни заметался по своей темной тюрьме: от стенки к стенке, из начала в конец, из конца в начало. И снова по кругу. Жужжа, словно пчела, попавшаяся в западню перевернутой банки с джемом и стремящаяся только выбраться… И жалить.

Из начала в конец, из конца в начало. Снова по кругу. Как и этот разговор:

— Основа-то бумажная, чтоб ее.

— Тогда ничего удивительного.

— Иностранцы, чтоб их. Не наши подошвы… Сделано в вонючей Корее.

— В Корее?

— Ну да. Теперь неудивительно, что основа бумажная.

Она неискоренима, глупость этих людей, их вялая, ленивая жизнь. Они могут так существовать. Они так и существуют, в то время как Ронни мечется в жужжащем вращении в поисках выхода, наталкиваясь лишь на разочарование. Почему? Они боятся?

— Здорово прострелен, да, Ленни?

— Кто?

— Этот закостенелый. Труп, бывший когда-то Секс-королем. Прямо в середине лба, видал?

Денни не вызвал никакого интереса у своего помощника.

Скорее всего, того переполняли навязчивые мысли о подошвах. Денни отогнул край савана:

— Посмотри-ка сюда.

Помощник обвел взглядом лицо мертвеца. Рана была вычищена благодаря усилиям патологоанатома. Белесый контур дырочки слегка оттопыривался.

— А я думал, что его в сердце. Так чаще всего застреливают.

— Его никто не убивал на улице. Его казнили, — сказал Ленни, погрузив в рану свой небольшой пальчик. — Потрясающим выстрелом. Прямо в середину лба. Словно хотели сделать ему третий глаз.

— Да…

Саван вернулся на свое место. Пчела продолжала беспокойно жужжать. Из начала… в начало… по кругу…

— Ты что-нибудь слышал про третий глаз?

— А ты?

— Кажется Стелла мне что-то о нем читала: он вроде бы расположен в центре тела.

— Ну это же пупок. Или, по твоему, на животе лоб находится?

— Н-нет, но…

— Это пупок и ничто другое.

— Может быть, она имела в виду духовное тело, а не физическое…

Собеседник на этот счет ничего не высказал.

— Он как раз где-то здесь. Где дырка от пули, — сказал Ленни, восхищаясь тем, кто умудрился убить Ронни так красиво.

Пчела перестала жужжать. Она слушала. Дырка у Ронни была не только в голове. Она была в его доме, покинутом женой и детьми. Дырки были на лицах, смотрящих со страниц журналов. Они были всюду… Вот если бы знать, какая из них ведет на свободу. Для этого нужно было отыскать свою рану.

Дух Ронни не был уже больше маленькой мечущейся пчелкой. Он расслаивался, расползался, стремясь простереться вдоль поверхности лба. Он продвигался медленно, сотрясаясь от смущения и радостного предвкушения. Впереди вдруг что-то замерцало, манящее, словно свет в конце длинного туннеля. Свет, которым была наполнена материя савана. Движение стало уверенным и легким — направление было найдено. Свет становился ярче, голоса громче. Дух Ронни, не видимый никем и не слышный, вырывался на свободу. Энергетические потоки, являющиеся его волей и окружающие незаметным сиянием клубок его сознания, встретили на ходу единственное препятствие. Дальше они не прошли. Годный лишь к сожжению окоченевший кусок мяса и спекшейся крови был покинут навсегда.

Ронни Гласс существовал в новом мире — в неизведанном еще мире белой ткани.

Второй раз Ронни суждено было родиться саваном.

Рассеянность снова привела патологоанатома в покойницкую. Он забыл здесь записную книжку с адресом и телефоном вдовы Гласс. Отыскать ее оказалось делом непростым. Он ворошил бумаги и переставлял предметы, не зная, что лучшим было бы и носа сюда не казать. Если он, конечно, дорожил хоть сколько-нибудь своей жизнью. Для него все закончится в считанные секунды…

— Что это такое? Вы с ним еще не закончили? — огрызнулся он на технических ассистентов.

Тем оставалось лишь пробормотать невнятные оправдания.

Их черепашья медлительность была обычно удачным поводом, чтобы выплеснуть раздражение, часто скапливавшееся к концу рабочего дня.

— Поторопитесь-ка убрать это отсюда, — он сорвал с тела саван и в ярости швырнул его на пол. — Этому развратнику, наверное, наскучило порядком здесь лежать и ждать, пока вы не соизволите его немного подогреть. Удивительно, что он еще здесь. Или, может быть, вы наплевать хотели на репутацию нашего скромного отеля?

— Да, сэр. В смысле, нет, сэр.

— Что же вы стоите? Засовывайте это в полиэтилен. Несчастная вдова хочет, чтобы тело сожгли побыстрее, а вы тут прохлаждаетесь. Да и мне оно тут ни к чему. Я и так уже насмотрелся на то, что надо было в нем увидеть.

Ронни лег на пол смятой громадой. Он лежал на полу, постепенно свыкаясь с новыми ощущениями. Обрести тело было не так уж плохо, будь оно даже прямоугольным и пропахшим стерилизаторами. Еще сомневаясь, можно ли им управлять, Ронни почувствовал себя его хозяином. Ему казалось, что воля и сила его желаний не могла не оживить косное.

В свойствах этой материи была заложена полная пассивность и мертвенность — они были ее сутью, отвергающей жизнь, вовсе не предназначенной для служения и подчинения вселившимся духам. Но Ронни не хотел сдаваться. Излучение его желания, поправ естественные законы, наполнило переплетения волокон силой и энергией и заставило их совершить первое самостоятельное движение.

Саван медленно расправился и встал вертикально. Патологоанатом засовывал на ходу найденную наконец черную книжечку в нагрудный карман, когда на его пути неожиданно возник белый занавес. Он слегка прогнулся назад, словно желая потянуться, как человек, очнувшийся от глубокого сна.

Ронни попытался говорить. Но не издал ни звука, хоть немного отличного от шороха своего нового тела. Лишь тихий шелест белья, обдуваемого легким ветерком. Звук был слишком тонким и прозрачным — перепуганные люди вряд ли его слышали. Их оглушали бешено стучащие от страха сердца. Патологоанатом бросился к телефонному аппарату, надеясь вызвать кого-нибудь на помощь. Но нигде никого не было. Ленни с напарником ринулись к раздвижным дверям, во все горло заклиная неземные силы помочь им. Патологоанатом же вовсе не был способен двигаться — он еще в большей степени лишился рассудка.

— Сгинь с глаз моих, — произнес он.

Ронни лишь обнял его. Крепко обнял.

— Помогите, — вымолвил бледный патологоанатом. Обращался он, по-видимому, к себе самому. Те, кто могли ему помочь, неслись сейчас по коридорам, выкрикивая бог весть какую чушь. Они бежали, стараясь все время находиться спиной к ужасающему чуду, появившемуся в покойницкой. Патологоанатом был там один — завернутый в накрахмаленную материю савана, бормочущий слова, которые, по его мнению, могли послужить спасению.

— Прости меня, кем бы ты ни был. Кто бы ты ни был. Прости.

Ярость, владевшая Ронни, не принимала никаких извинений. Никакого помилования — приговор не подлежит больше обжалованию. Это всего лишь подонок с рыбьими глазенками. Незаконнорожденное дитя скальпеля, позволившее себе резать его тело и ковыряться в нем, словно в телячьем боку. Он был виновен в своем ледяняще-холодном отношении к жизни, к смерти, к Бернадет. Поэтому ему придется умереть. Здесь. Среди последних останков, над которыми орудовали его бездушные пальцы.

Из уголков савана начали формироваться руки — от Ронни требовалось лишь представить себе эти орудия возмездия. Он понял, что стоит, наверное, попробовать придать себе прежний внешний вид. Начать пришлось с рук. Ну что ж… Вскоре удалось вырастить на них пальцы. Большие, правда, оказались немного меньше прежних. Он напоминал Адама, создаваемого Творцом из белой ткани.

Творение на время прекратилось: руки схватились за шею патологоанатома. Они не чувствовали ее упругих мышц. Никакого сопротивления. Невозможно было рассчитать усилие, с которым следовало давить на пульсирующую кожу. Ронни просто держался за нее, решив, что давит достаточно крепко. Лицо жертвы наполнилось чернотой, темно-бордовый язык выскочил изо рта, словно его выплюнули. Ронни старался. Шея хрустнула, и голова откинулась назад, оказавшись под устрашающим взор углом к туловищу. Она не могла больше произносить оправданий.

Ронни заставил все это упасть на пол, натертый протестующими ногами жертвы. Он посмотрел на свои новые руки глазами, которые были еще двумя крохотными, словно проколотыми булавкой, дырочками.

Он почувствовал уверенность в своем новом теле. Какая же в нем была сила: нисколько не напрягаясь, сломать шею человеку! Растворенный в странном бескровном куске материи, он был свободнее, чем в оковах человеческого тела. Он жил, несмотря на то, что внутри него все было наполнено воздухом, который беспрепятственно протекал сквозь новую плоть. Можно было свободно парить над миром, быть движимым ветрами, словно планирующий лист бумаги. Можно было создать из себя страшное орудие и поставить весь мир на колени. Казалось, что возможностям предела не было.

И все же… он чувствовал, что это приобретение не останется у него навечно. Рано или поздно саван вновь захочет оставаться неподвижным, вернуть себе привычную жизнь. И если пока он позволяет себе быть вместилищем духа, необходимо мудро воспользоваться этой щедростью, всеми удивительными свойствами этой обычной вещи, взятой напрокат, чтобы совершить месть. Прежде всего, чтобы убрать Мэгира. И чтобы потом, если срок аренды не истечет, взглянуть на детей. Однако вряд ли разумным было бы для савана наносить визиты. Это более естественно для человека. Оставалось лишь создать его иллюзию.

Оказалось, Ронни был способен на многие странные вещи: на смятой поверхности подушки начали появляться изображения и лица, заказываемые его желанием, его памятью. Своеобразным киноэкраном могли служить и фалды пиджака, висящего на дверном крючке. Память оживляла мир. Она творила его. Добравшись до Туринской Плащаницы, она высветила загадочное изображение Иисуса Христа в точности такое, как на почтовой открытке, которую ему не так уж давно прислала Бернадет. Образ разворачивался перед ним во всех мистических деталях: были видны следы ран от копий и отпечатки каждого ногтя. И ему суждено было воскреснуть. Почему бы не совершится другому чуду, столь похожему на это?

Подойдя к раковине морга, он перекрыл воду, потом посмотрел в зеркало, чтобы быть свидетелем своего превращения. По белой поверхности савана бежали воздушные волны. Ваятелю пришлось нелегко на подготовительном для настоящего творения этапе. Сначала очертилась глыбообразная голова. Вышло подобие снежной бабы: две ямки вместо глаз, грузный и обвисший нос. От создателя требовалось изменить сам материал, нарушить пределы его эластичности. Он сосредоточился. Он хотел этого изменения. Но что это? Непостижимо, но все удалось! Материал сдался: нитки заскрипели, но поддались усилию, загибаясь в ободки ноздрей, накапливаясь в тонких веках, переплетаясь в выпуклостях верхней губы. Затем нижней. Словно созерцающая трепетный образ возлюбленной, его память выносила из прошлого все черты, все мельчайшие подробности творимого лица, воплощая его в белой ткани. Вырос столбик шеи: он казался полой изящной подставкой для только что созданного. Он был наполнен воздухом, но прочно держал форму. Наконец забурился еще ниже, влившись в мускулистый торс. Быстро свернулись ноги. Готово.

Адам был сотворен заново. Ронни предстал в привычном виде. Иллюзия была соткана из белой материи — вся, если не принимать во внимание нескольких пятен. Это делало ее не вполне совершенной: плоть, имевшая вид одежды. Черты лица казались плодом деятельности кубиста, немного все же грубоватой. Им не хватало малой толики реализма, о котором свидетельствовало отсутствие волос и ногтей. Однако шедевр был завершен, получив право на существование в этом мире.

Пришло время показать его публике.

* * *

— Твой расклад бьет, Микки.

Проигрывать в покер Мэгиру приходилось редко. Он был слишком умен — это не оставляло шанса эмоциям. Усталые глаза не содержали никаких намеков. Обладатель титула победителя, он не жульничал никогда — это был контракт, подписанный им с самим собой. К тому же от нечестной игры не получить полноценного удовольствия. Пусть этим занимаются подрастающие преступники. Солидному бизнесмену такое не к лицу.

За два часа в его карманах осела уже приличная сумма. Все шло гладко. Дела с полицией давно были налажены. Щедро одаряемая, она занималась поисками убийцы, покончившего с Курицей и Генри Б. Генри, игнорируя все приказы, исходящие от менее важного начальства. И не жалела на это средств и времени. Как-то раз инспектор Уолл, давний приятель Мэгира по одной рюмочной, показал ему повинную какого-то бывшего убийцы, совершенно ненормального типа, который исчез без следа, накатав эти строки. Мэгир был весьма польщен таким поступком.

Было три часа ночи. Всем плохим девочкам и мальчикам пора бы и помечтать о завтрашних преступлениях, забравшись в постельки. Мэгир встал из-за стола, обозначив этим, что игра окончена. Он застегнул пуговицы жилета. Элегантно подтянул узел шелкового галстука.

— Повторим через недельку? — предложил он.

Неудачники были согласны. Для них проигрыш своему боссу был привычным явлением, однако среди всей четверки взаимных обид не возникало. Все вместе они испытывали скорее всего одно чувство: огорчение от того, что они потеряли Курицу и Генри Б. Генри. Субботние игры были утешением и отдушиной. Сейчас за столом царило неподвижное молчание.

Первым поднялся Перльгут, оставив сигару в захламленной окурками пепельнице.

— До скорого, Мик.

— До скорого, Фрэнк. Поцелуй своих малышей и скажи, что от дяди Мика.

— Идет.

Он зашаркал прочь, потянув за собой своего братца-заику.

— Д-д-д-до скорого.

— До скорого, Эрнст.

Братья зашагали вниз по грохочущей лестнице.

Нортон, как обычно, ушел последним.

— Погрузка завтра? — спросил он.

— Завтра воскресенье, — ответил Мэгир. По воскресеньям он не работал никогда. Этот день был для семьи.

— Нет, сегодня воскресенье, — произнес Нортон, не слишком педантично.

— Да, да.

— Погрузка в понедельник?

— Надеюсь, что так.

— Вы собираетесь на склад?

— Возможно.

— Тогда я к вам заскочу, вместе пойдем.

— Хорошо.

Неплохой малый этот Нортон. Без капли юмора, но надежный.

— Тогда до завтра.

Стальные подковы на подошвах зацокали по лестнице, словно дамские каблучки. Хлопнула нижняя дверь.

Мэгир подсчитал прибыль и, допив остатки «Куантре», потушил свет в игровой комнате. Во мраке едко пахло сигарным дымом. Завтра он попросит кого-нибудь подняться сюда и открыть окна. Пусть здесь воцарятся свежие ароматы Сохо: кофейных зерен и салями, коммерции и тонких одежд. Он любил их. Страстно, как любит младенец материнскую грудь.

Спускаясь вниз в дремлющую темноту секс-шопа, он слышал доносившиеся с улицы краткие слова прощания, негромкие хлопки автомобильных дверей, ворчащее отбытие дорогих лимузинов. Чудесная ночь, проведенная среди хороших друзей, — чего еще желать мужчине?

В самом низу лестницы он задержался на минутку. Мигающий подсвет дорожных знаков вырвал из мрака расставленные в ряд журналы. Пластиковые обложки сверкали. Вынырнувшие из-под одежд холмы грудей и ягодиц казались изобилием перезревших фруктов. Лица, увлажненные косметикой, предлагали все для одинокого удовлетворения. Все, чем могла только располагать бумага. Но он был неподвижен — далеко позади остались те времена, когда эта чушь могла его интересовать. Теперь в ней важны лишь деньги, содержание же стало абсолютно незначащим. Оно не отталкивало и не привлекало. В конце концов, он просто счастливый мужчина, женатый на женщине, воображение которой не выходит за пределы второй страницы «Кама Сутры». И он отец ребенка, на каждый каверзный вопрос которого он отвечал громким и увесистым шлепком.

В углу магазина, отведенного для приспособлений порабощения и подчинения, что-то выросло из пола. Что, трудно было разглядеть в этом мигающем свете. Красном, синем… Нет, не Нортон. И не кто-то из братьев Перльгут.

И все же лицо, улыбка которого застыла на фоне «связанных и насилуемых», было ему знакомо. Он понял: это был Гласс. Абсолютно белый, несмотря на цветную иллюминацию. Абсолютно живой, несмотря ни на что.

Мэгир решил не теряться в догадках. Он запахнул плащ и кинулся прочь.

Дверь была заперта, в связке болталось два десятка ключей. Боже мой, почему же их столько? От дверей складов, от дверей игровой, от дверей девочек. Не просто быстро отыскать нужный. И еще это освещение: красное, синее, красное, синее.

Он начал было лихорадочно перебирать их, но счастливый случай сразу предоставил ему верный выбор. Ключ с легкостью проскользнул в механизм замка. Дверь открылась. Впереди улица.

Но Гласс, бесшумно крадущийся сзади, был уже рядом. Лицо Мэгира запеленала странная одежда, не дав сделать и шага, окружив запахом лекарств и дезинфекции. Мэгир хотел крикнуть, но сгусток материи сильно сдавил горло. Он закупорил голосовые связки, заставив их содрогнуться в защитном рвотном движении. Коварный убийца только усилил давление.

На противоположной стороне улицы за происходящим наблюдала девушка. Мэгир знал ее как Натали-модель, согласную принять любую требуемую позу. На рассеянном лице застыл одурманенный взгляд. Раз или два она уже была свидетелем убийства. Об изнасиловании и говорить не приходится. Было поздно, и бедра ныли от усталости. Она повернулась и пошла в освещенную розовым светом подворотню, оставив сцену насилия без внимания. Мэгир отметил про себя, что с девчонкой следовало бы разобраться в ближайшие дни. Если он, конечно, до них доживет, что не казалось сейчас очевидным. Красное уже не сменялось синим. Мозг, лишенный воздуха, был невосприимчив к свету. Руки, пытавшиеся ослабить хватку противника, лишь беспомощно скользили.

Послышался чей-то голос. Не позади него, не голос убийцы, а на противоположной стороне улицы. Нортон. Это он! Господи, возлюби его душу! Он вылезает из машины в каких-нибудь десяти ярдах, громко выкрикивая имя Мэгира.

Железная хватка ослабла, и Мэгир тяжело рухнул на тротуар. Мир кружился в глазах. Лицо побагровело, охваченное жаром.

Нортон стоял напротив своего босса, копаясь в карманных безделушках в поисках пистолета. Убийца, не решившийся вступить с ним в борьбу, отступал, быстро перемещаясь по улице. Он показался Нортону сбежавшим членом Ку-Клукс-Клана: колпак, плащ, мантия. Нортон присел на колено и, приняв позицию для стрельбы с двух рук, спустил курок. Результат выстрела ошеломил его. Фигура вздулась, словно наполнявшийся воздухом воздушный шар, тело потеряло форму, став трепещущей на ветру белой материей. На ее краях сохранился барельеф лица. Звук, сопровождавший это превращение, напоминал громкое шуршание расправляемой простыни, слипшейся после обработки в прачечной. Такие звуки вряд ли звучали на этой чумазой улочке. Обескураженный Нортон не смог ничего предпринять: белая накидка вдруг воспарила, растворившись в темном воздухе.

У ног Нортона ползал Мэгир, не в силах подняться с колен. Он говорил что-то, сквозь стоны, но распухшая гортань искажала звучание слов. Нортон нагнулся, чтобы понять, что они значат. От Мэгира пахло рвотой и страхом.

— Гласс, — хотел, по-видимому, сказать он.

Этого было достаточно. Нортон быстро кивнул головой и попросил Мэгира не издавать ни звука. Да, это его лицо он видел на простыне, — Гласса. Бухгалтера, проявившего неуравновешенность. Нортон видел, как его пытали. Он помнил, как поджаривались пятки. Помнил весь жуткий ритуал, который не пришелся ему тогда по вкусу. Что же, ясно, у Ронни были и другие друзья. И сейчас они не прочь за него отомстить.

Нортон посмотрел наверх, на небо. Но ветер уже далеко унес призрака.

* * *

Это была неудача. В первый же раз ему пришлось испытать горечь поражения. Ронни лежал на ступенях заброшенной фабрики, выходивших прямо к реке, и обдумывал события этой ночи. Паника в переплетениях ткани постепенно исчезла. Что получилось бы, если после этого трюка он потерял контроль над своей устрашающей оболочкой? Нужно было все просчитать. Учесть все варианты и возможности. Нельзя позволять воле ослаблять контроль. Он чувствовал, что какая-то часть энергии все же покинула саван: реконструкция тела удалась с большим трудом. Для новых ошибок времени не оставалось. Ничего, в следующий раз он встретит этого человека в таком укромном местечке, где ему никто и ничто не поможет.

* * *

Полиция уже долго находилась в морге — расследование не сдвигалось с мертвой точки. Допрос Ленни затянулся до поздней ночи. Инспектор Уолл перепробовал уже все известные ему приемы дознания: мягкие слова, грубые, обещания, угрозы, обольщение, затягивание в логические ловушки и даже брань. Но Ленни неизменно твердил одно и то же, повторяя глупую историю, убеждая в том, что его напарник, очнувшись от комы, вызванной нервным истощением, не расскажет ничего нового. Инспектор, по всем существующим на то причинам, не мог принять ее всерьез. Саван, который встал и пошел? Как можно было заносить такое в протокол? Ему нужны были факты поконкретнее, и ничего, если они даже окажутся ложью.

— Можно мне закурить? — спросил Ленни, задававший этот вопрос уже бессчетное число раз. Уолл снова отрицательно покачал головой.

— Эй, Фреско, — обратился он к человеку справа, Аль Кинсаду. — Думаю, тебе пора опять немного поучить этого парня.

Ленни знал, что за этим последует — его снова будут бить.

Поставят к стене, ноги расставят, руки за голову… Внутри Ленни все содрогнулось.

— Послушайте… — произнес он, умоляя.

— Что, Ленни?

— Это сделал не я.

— Это сделал ты, — сказал Уолл, гордо вздернув нос. — Нам хотелось бы узнать, почему? Тебе не нравился старый развратник? Небось, он отпускал грязные шуточки в адрес твоих подружек, не так ли? За ним водился такой грешок, не секрет.

Аль Фреско ухмыльнулся.

— Может быть, ты застал его с одной из них?

— Ради всего святого, — вырвалось у Ленни. — Стал бы я рассказывать вам эту херову историю, не увидь я эту дрянь своими долбанными глазами.

— Повежливее, — прошипел Фреско приказывающим тоном.

— Саваны не летают, — сказал Уолл с неоспоримой убедительностью.

— Тогда, где же он? — спросил Ленни.

— Ты сжег его в крематории, ты его съел… Откуда мне это знать, твою мать?

— Повежливее, — произнес Ленни.

Фреско, собравшийся было его ударить, отвлекся на телефонный звонок. Он поднял трубку и вскоре передал аппарат Уоллу. Затем он ударил Ленни. Легонько — появилась лишь узкая струйка крови.

— Слушай-ка, — Фреско придвинулся к Ленни так близко, словно хотел высосать из его легких воздух. — Мы знаем, что это сделал ты, понимаешь? Ты был единственным в морге живым и способным на это, понимаешь? Вот нам и хочется узнать, почему? И все. Только почему?

— Фреско.

Уолл демонстрировал трубку мускулистому атлету.

— Да, сэр.

— Это господин Мэгир.

— Господин Мэгир?

— Микки Мэгир.

Фреско кивнул.

— Он очень обеспокоен.

— Да что вы. И чем же?

— Он говорит, что на него напал человек из морга. Этот порнографический воротила.

— Гласс, — подсказал Ленни. — Ронни Гласс.

— Это же смешно, — произнес Фреско.

— И все же нам надо помнить о желаниях вышестоящих членов общества. Зайди-ка в морг, чтобы убедиться…

— Чтобы убедиться?

— Что этот мерзавец все еще там.

— Ну и ну.

Немного смущенный Фреско покорно вышел.

Ленни не мог взять в толк: каким боком все это касается его? Он опустил левую руку в карман и, используя дырочку в нем, начал играть сам с собой в биллиард. Уолл глянул на него с презрением:

— Прекрати, — сказал он. — У тебя еще будет время поиграть с собой, когда окажешься в теплой уютной камере.

Ленни медленно кивнул головой, неохотно соглашаясь, и вынул руку. Сегодня он и сам себе не хозяин.

Фреско вернулся немного помрачневшим.

— Он там, — сказал он.

— Конечно же, он там.

— Мертвый, словно Додо, — добавил Фреско.

— Что такое Додо? — поинтересовался Ленни.

Лицо Фреско озадачилось.

— Оборот речи, — процедил он с раздражением.

Уолл продолжал говорить с Мэгиром. Там, на другом конце провода, голос звучал призрачно тихо. Уолл был уверен, что убеждения начали срабатывать.

— Микки, он там и в том же положении. Ты, наверное, ошибся.

Ему показалось, что электрический разряд ударил его в ухо, вырвавшись из трубки, в которой звучал охваченный ужасом голос Мэгира:

— Я же видел его, черт бы вас побрал!

— Но он лежит там с дыркой в голове, Микки. Как ты мог его видеть?

— Я не знаю.

— Ну что ж.

— Слушай… Если выкроишь время — загляни ко мне. Тут возможно одно дело. Тебе найдется неплохая работа.

Уолл, не любивший обсуждать дела по телефону, почувствовал себя неловко.

— Позже, Микки.

— О'кей. Только ты позвони.

— Конечно.

— Обещаешь?

— Да.

Опустив трубку на рычаг, Уолл поднял глаз на Ленни. Тот продолжал свою безобидную игру. Маленькое неуважительное животное. Но Уолл знал, как с ним поступить.

— Фреско, — он придал голосу искусственную нежность. — Потрудись-ка немного поучить эту обезьянку правилам поведения перед офицерами полиции.

* * *

Мэгир плакал от ужаса, укрытый стенами своей крепости в Ричмонде.

Сомнений не было: он видел Гласса. Никакие уверения Уолла, что тело лежит в морге, не могли его успокоить. Гласс был не там — он был на свободе, вольный, как птичка, несмотря на то, что ему продырявили голову. Богобоязненный Мэгир верил в существование после смерти, но никогда не задавался вопросом, в чем оно могло выражаться. Никогда, пока не произошло это. Теперь у него был ответ: оно было озабоченным местью мерзавцем, заполненным внутри воздухом. От этого и приходилось рыдать — страшно было жить, страшно было умереть.

Заря была очень красива — воскресное утро рождалось в тихом великолепии. Ничто не в силах было потревожить его покой…

Здесь, в «Понлеросе», в его замке, выстроенном после стольких лет не столь уж честных, но и не столь уж легких накоплений. Здесь с ним был вооруженный до зубов Нортон. Здесь все ворота охранялись собаками. Никто — ни живой, ни мертвый — не осмелится бросить ему вызов, пока он на своей территории. Пока он окружен портретами своих кумиров: Луи Б. Майера, Диллинджера, Черчилля. Пока с ним его семья, его эстетический вкус, его деньги, его предметы искусства. Пока он здесь и чувствует себя дома. И если этот спятивший бухгалтер придет за ним сюда — его планы будут разрушены. Будь он хоть трижды призраком — это решение окончательно!

Разве не он — Майкл Росскоу Мэгир, строитель собственной империи? Он, рожденный в нищете, победивший судьбу лишь благодаря выражению своего лица — лица достойного биржевого маклера — и своему вечно скитавшемуся сердцу. Лишь однажды, когда другого выхода у него не было, он позволил низменным инстинктам выплеснуться наружу — на казни Гласса. От своего небольшого представления, от своей скромной в нем роли он получил тогда подлинное удовольствие. Это был егограциозный жест, спасавший того от мучений. Его жалость, наконец. Пусть это было даже и его насилием — оно осталось позади. В далеком прошлом. Сейчас он просто буржуа, имевший право укрыться в своей собственной крепости.

Где-то около восьми проснулась Ракель, сразу же заняв себя приготовлением завтрака.

— Хочешь чего-нибудь поесть? — спросила она Мэгира.

Он смог лишь покачать головой — так сильно болело горло.

— Только кофе?

— Да.

— Я принесу его сюда, хорошо?

Он кивнул. Ему правилось сидеть у этого окна, открывавшего вид на зеленый газон и оранжерею. Великолепный день: пухлые, словно покрытые шерстью, громады облаков вздымались ветром, отбрасывая на зеленый ковер причудливо движущийся узор теней. Наверное, стоит научиться рисовать, думал он. Уинстон когда-то так и поступил. Он перенес бы на холст любимые природные пейзажи. Свой сад, например. Он увековечил бы в масле многое. Даже обнаженную Ракель — ее груди никогда не потеряют тогда своей формы. Лишь на картине…

Она уже была рядом, с кофе, что-то тихо мурлыча ему на ухо.

— У тебя все хорошо?

Тупая сука. Конечно же, у него далеко не все так уж хорошо.

— Да, — ответил он.

— А у тебя гости.

— Что? — Он выпрямился в кожаном кресле. — Кто?

— Трейси, — последовал ответ. — Она хочет войти и обнять своего папулю.

Он отвел рукой ее волосы, едва ли не попавшие в рот. Просто тупая сука.

— Ты ведь хочешь увидеть Трейси?

— Да.

Маленькое несчастье — он любил так называть свое дитя — стояло у двери. Все еще в ночной рубашонке.

— Привет, папуля.

— Здравствуй, золотце мое.

Она направилась к нему. Красивая походка — ее мама в молодости.

— Мамуля говорит, что ты заболел.

— Я уже почти поправился.

— Я очень рада.

— И я тоже.

— Пойдем сегодня гулять?

— Может быть.

— Тогда мы сходим на выставку?

— Может быть.

Ее губки надулись. Очаровательный жест. Он должен был вызвать у него умиление. Все та же Ракель, все те же приемы. Не дай Бог и ей стать столь же тупой, как ее мамочка.

— Поглядим, — произнес он, стараясь, чтобы слова прозвучали, как «Да». Уверенный, что они означают «Нет».

Она забралась к нему на колени — пришлось немного побаловать ее сказками о том, каким озорником был папуля пять лет назад. Наконец он попросил заслушавшееся дитя пойти одеться. От разговоров горло ныло сильнее. Ему уже не хотелось быть сегодня любящим отцом.

Оставшись в одиночестве, он долго смотрел на вальсирующие по площадке газона фигуры теней.

* * *

Сразу же после одиннадцати послышался лай собак. Затем вновь стало тихо. Нортон был занят на кухне: помогал Трейси в приготовлении «Телеги с сеном» — любимого лакомства Ракель, состоявшего из нескольких тысяч тоненьких кусочков. К ним вошел Мэгир:

— Что там случилось?

— Не знаю, босс.

— Так узнай же, чертов ублюдок!

В присутствии дочери он редко ругался — сейчас же готов был застрелить Нортона у нее на глазах. Тот отреагировал молниеносно, словно уловил и другое, скрытое желание босса. Он подскочил к задней двери и быстро отпер. Мэгир почувствовал свежий запах хорошего дня. Ему захотелось выйти. Чтобы просто глотнуть чистый теплый воздух. Но лай собак все еще отдавался в его голове тяжелыми ударами — он не позволил поддаться порыву. По телу вновь побежали мурашки. Трейси съежилась над творимым блюдом в ожидании проявления отцовского гнева. Но он, не сказав ни слова, направился к своему покинутому креслу.

Разместившись в нем, он увидел Нортона, покрывающего поверхность газона размашистым шагом. Собака не издавали ни звука. Нортон исчез из поля зрения, зайдя за оранжерею. Он не появлялся долго; Мэгир ждал… Терпение его достигло предела, когда Нортон вдруг возник снова — он смотрел на Мэгира и что-то кричал, пожимая плечами. Мэгир открыл дверь и, скользнув в просвет, оказался во внутреннем дворике. День окружил его исцеляющим благоуханием.

— Что ты говоришь? — крикнул он Нортону.

— Собаки в порядке, — отозвался тот.

Мэгир ощутил, как волны успокоения разлились в его теле. Ну, конечно, они в порядке. Почему бы им не полаять — ведь они созданы именно для этого. Чего он испугался, едва не наложив в штаны? Собачьего лая? Он кивнул Нортону и зашагал по направлению к газону. Чудесный день, подумал он и убыстрил шаг. Он торопился к оранжерее, под роскошные кроны деревьев Бонсэ. Нортон ждал его у дверей, деловито нащупывая в карманах мятные конфеты. Он был готов выполнить дальнейшие указания.

— Я могу помочь вам здесь, сэр?

— Нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно, — произнес Мэгир великодушно. — Иди-ка ты лучше домой и развлеки малышку.

Нортон оживленно кивнул.

— Собаки в порядке, — опять повторил он.

— Ну да.

— Должно быть, ветер их встревожил.

Было действительно ветрено. Сильные теплые порывы заставляли гнуться стебли красного бука, которыми была обозначена граница сада. Они дрожали, показывая небу бледную внутреннюю сторону своих листьев. Словно умоляли его остановить стихию.

Мэгир отпер дверь оранжереи и оказался под ее высоким навесом.

Навесом, казавшимся небом над Раем, созданным для его экзотических любимцев: Сарджентского можжевельника, выжившего в суровом климате горы Ишизуки, цветоносной айвы… Для его любимой карликовой елочки Йеддо, которую не просто было уговорить зацепиться слабыми корнями за гладкую поверхность камня…

Умиротворенный, он бродил среди своего волшебного мира. Он забыл о том, что рядом существует другой.

* * *

Собаки встретили Ронни озлобленно — он был для них лишь странно пахнущей игрушкой, которую можно было рвать, кусать и забрызгивать слюной. Оказавшись в стенной нише, он не мог от них избавиться до тех пор, пока вошедший Нортон не отвлек их.

Материя в нескольких местах была порвана. Ронни волновало лишь то, сможет ли он сохранить ее форму. Хватит ли сил, чтобы сделать это. Он стоял в нише, сконцентрировавшись и собравшись. Он не знал, что Нортон был рядом и лишь по счастливой случайности не заметил его.

Прятаться было опасно. Он покинул недавнее убежище. Иллюзия его материальности пострадала от схватки с собаками: на животе была большая дыра; саван то и дело распахивался медленно выпуская управляющую им энергию, она покидала его и через разорванную левую ногу; тело было замызгано собачьими слюнями и испражнениями. Пятен становилось все больше — это уже была кровь. Но желание… Желание было сильнее всего этого. Как он мог, стоя у долгожданной цели, позволить силам природы заставить его сдаться? Он, само существование которого было мятежом против этих сил? Сейчас, впервые в своей жизни — и в своей смерти, — он чувствовал избранность своей участи, своего положения, своей сверхъестественности, нарушавшей основы законов и здравомыслия. Разве это плохо? Он был заляпан кровью и дерьмом, он был мертвым и воскресшим в куске запачканной материи. Он был каким-то абсурдом. Но все-таки он был! И пока его желание быть не умерло, — никто и ничто не властно над ним. Только эту мысль он мог противопоставить ослепшему и оглохшему миру, который он не хотел сейчас покидать. Он знал, что Мэгир в оранжерее. Он долго уже наблюдал за ним: враг был полностью погружен в заботу о растениях. Он даже насвистывал государственный гимн, когда наклонялся над каким-нибудь из них. Тихо и нежно…

Но Мэгир не слышал этого призрачного звука. Тогда Ронни надавил лицом на стекло так, что черты его расплющились и изуродовались. Раздался скрипящий треск… Вздрогнувший Мэгир случайно задел елочку Йеддо. Ока соскочила со своего ненадежного фундамента и упала на пол, расщепившись пополам.

Мэгир хотел закричать, но голосовые связки издали какой-то сдавленный визг. Он бросился к двери как раз в тот момент, когда стекло треснуло под нажимом Ронни. Что произошло дальше, Мэгиру трудно было понять.

Ему показалось, что нечто стремительное и невесомое скользнуло вовнутрь через выломанный проход и встало перед ним, представ в виде человека.

Нет, вряд ли можно было назвать это человеком… Скорее перед ним была жертва жесточайшего избиения: обвисший правый бок, оплывшие формы бледного лица. Половинки порванной ноги шевелились, словно жабры рыбы, когда существо переносило на нее центр тяжести.

Мэгир распахнул дверь, открыв путь к отступлению. Потом побежал. Странное явление последовало за ним, протягивая к нему руки, пытаясь с ним заговорить.

— Мэгир…

Оно произнесло это тихо. Гораздо тише, чем тот мог себе представить. Просто почудилось? Нет:

— Ты узнал меня, Мэгир?

Как его было не узнать, хоть он и был теперь лишь пузырящейся на ветру оборванной фигурой?

— Гласс, — прошептал он.

— Да, — ответил призрак.

— Я не хочу… — Мэгир вдруг осекся. Чего он не хотел? Разговаривать с этим кошмаром? Знать о его существовании? Или…

— Я не хочу умирать.

— Но ты умрешь, — произнес призрак.

Белая материя набросилась на его лицо: словно ветер подхватил бестелесное существо и швырнул в его сторону.

Снова этот жутковатый запах эфира и дезинфекции. Запах смерти. Объятия рук становились крепче. Оплывшее лицо тесно прижалось к его щеке, словно для поцелуя.

Руки Мэгира, в защитной лихорадке царапавшие ткань савана, смогли нащупать прореху, сделанную собаками. Уцепившись за ее край, он начал тянуть. Из материи вырвался громкий стон — треск накрахмаленного вещества, произведенный его бешеным колыханием. Саван брыкался в руках, скривив рот в едва слышном Мэгиру вопле.

Ронни забился в судорогах. Казалось, он не чувствовал уже ничего. Только боль, боль, боль… Он вырвался из причиняющих страдания рук, взревев так громко, как только мог.

Мэгир бросился от него прочь, в дом. Не разбирая пути, спотыкаясь и падая, поднимаясь и снова рвясь вперед с обезумевшими глазами. Он был близок к сумасшествию. Его сознание было потрясено до основания. Но этого было недостаточно. Ронни обещал себе убить негодяя — и он еще не отрекся от этого решения.

Боль не стихала, но, поглощенный преследованием, он не замечал ее. Лишь оказавшись у самого дома, он осознал свою страшную слабость перед ветром — его всегдашним врагом. Перед ветром, который разрывал его тело и свистел в лохмотьях внутренностей. Казалось, Ронни был продырявленным боевым знаменем, покрытым пороховой пылью, пропитанным смрадом битв и горечью поражений. Знаменем, которое все равно нужно было спустить.

Если бы… Если бы ему не предстояло еще одно сражение.

Вбежав в дом, Мэгир хлопнул дверью — кусок материи смешно трепыхался в окне, скребя слабыми руками стекло. В почти стершихся чертах лица еще читалась жажда мести.

— Позволь мне войти, — говорил Ронни, — я все равно приду к тебе.

Мэгир, падая, понесся в прихожую.

— Ракель.

Где же эта женщина?

— Ракель?

— Ракель…

На кухне ее не оказалось. Из темноты лились мягкие звуки. Это Трейси. Она тихо пела. Он присмотрелся: малышка была одна. Она была поглощена своей любимой песенкой, раздававшейся из надетых на голову наушников.

— Где мамуля? — еле слышно спросил он.

— Она наверху, — ответила дочка, не снимая наушников.

Наверху… На середине лестницы он снова услышал лай собак в глубине сада. Что он мог означать? Что эта мерзость с ними делала?

— Ракель, — он вряд ли слышал свой собственный голос. Ему показалось, что теперь он единственный призрак в мире.

Все было объято тишиной. Спотыкаясь, он вбежал в ванную. Ему всегда нравилось смотреть в ее зеркало: мягкое освещение стирало с лица отпечатки лет. Но сейчас оно отказалось лгать. Он увидел в нем старого измученного человека.

Он открыл боковой шкафчик и начал прощупывать полотенце, одно за другим. Он искал пистолет, припрятанный здесь на случай крайней необходимости. Вот он! Ощущение выпуклости в руке немного успокоило его. Он проверил пистолет: все в полном порядке. Когда-то это оружие выстрелило в Гласса. Почему бы ему не покончить и с его новым появлением?

Он вошел в спальню.

— Ракель.

Ракель сидела на краю кровати.

Она еще не успела раздеться. Нортон уже вошел в нее, лаская ртом одну из ее восхитительных грудей. Он тоже был одет. Она молча оглянулась. Как обычно. Сейчас она и представить не могла, что натворила.

Он выстрелил, не раздумывая.

Открыв рот — от страсти или от неожиданности, — Ракель рухнула на кровать с внушительной дыркой в шее. Нортон, видимо чуждый некрофилии, бросился к окну. Вряд ли он понимал, зачем это делает — не умел же он летать…

Пуля прошила его насквозь, пробив к тому же и оконное стекло.

Мэгир взглянул на распростертую жену: ее измена и се окровавленное тело, его потерянная любовь и все, что творилось в его душе, — все это не имело теперь никакого значения. Он уже не был способен переживать.

Пистолет выпал из его рук.

Собаки больше не лаяли.

Выскользнув из комнаты, он тихо, чтобы не потревожить ребенка, прикрыл за собой дверь.

Только бы не потревожить ребенка… Поднимаясь по лестнице, он увидел, что обаятельное личико глядит на него снизу.

— Папуля.

Он пристально смотрел в ее глаза, не зная, как поступить.

— Там был кто-то у двери. Я сама видела, как он проскочил за окном.

На нетвердых ногах он стал спускаться вниз, едва ли осознавая причину своей неуверенности.

— Я открыла дверь, но там никого не оказалось.

Уолл. Должно быть это Уолл. Уж он-то знает, как следует действовать.

— Он был высокий?

— Я не разглядела его. Я запомнила только лицо: оно еще бледнее, чем ты.

Дверь! Черт побери! Дверь!!! Если она не закрыла ее… Но было поздно.

Незваный гость уже стоял в прихожей. Его лицо кривилось в улыбке. Мэгир подумал, что она была худшим видением в его жизни.

Это был не Уолл…

Уолл был плоть и кровь — посетитель казался разорванной куклой. Уолл был угрюм — этот тип улыбался. Уолл означал жизнь, закон и порядок. Этот пришелец не мог означать ничего подобного.

Сомнений нет — это был Гласс.

Мэгир потряс головой. Не видевшее колышущуюся на воздухе фигуру недоуменное дитя спросило:

— Я что-то сделала не так, папуля?

Эти слова еще звучали в воздухе, когда Ронни бросился в атаку. Он взлетел вверх по лестнице с неуловимостью тени. Он и был теперь тенью, окруженною трепетавшими языками оборванной одежды. У Мэгира не осталось ни намека на спасение. Даже такого желания у него не осталось. Защищаясь чисто инстинктивно, он пытался произнести какие-то слова оправдания, когда единственная оставшаяся у Ронни рука, обернутая полотном материи, схватила его за горло. Мэгир рефлекторно перехватил ее. Тщетно: рука Ронни быстрой змейкой проникла в сотрясаемую судорогами гортань и, разрывая пищевод, поползла к желудку. Мэгир чувствовал ее там: она переполняла его страшной иллюзией сытости, словно от сильнейшего переедания. Рука сотрясала стенки его желудка, стремясь схватиться за трубку кишечника. Мэгир был еще жив. Он не успел умереть от удушья — так быстро все произошло. Он не понимал, чего добивался Ронни. Он лишь чувствовал, как тот копался в его внутренностях все глубже, все ниже. Наконец он мертвой хваткой вцепился в основание прямой кишки. И тогда, когда прочным кольцом оказалось стянуто все, что только можно было удержать, Ронни вытащил руку.

Она проделала этот путь быстрее, но для Мэгира бесконечно долго. Он стенал от страшной боли рвущихся внутренностей, от их удушающего потока через горло. Весь мир, скрытый в его теле, оказался теперь снаружи. Он был покрыт смесью из желудочного сока, кофе, крови и желчи.

Ронни потащил его за собой. Наверх. Еще выше. Живот, лишенный всякой упругости, захлопал по спине. Притянутый за хвост собственных внутренностей к верхней ступеньке, Мэгир был сброшен вниз. Он оказался там, где все еще стояла его дочь. Голова мертвого Мэгира была обмотана кишечником.

Ребенка, казалось, эта сцена ничуть не встревожила. Но Ронни знал: дети часто скрывают перед взрослыми свои настоящие переживания.

Работа выполнена… Дрожащий при каждом шаге, он начал спуск вниз. Малышку все же стоило успокоить… Если это возможно. Он попытался размотать закрутившуюся руку, чтобы быть способным на какое-то подобие человеческого прикосновения. Он дотронулся ею до руки ребенка. Она молчала… Все, что он мог сделать, — уйти из этого дома. Уйти с надеждой, что она когда-нибудь забудет этот кошмар.

Трейси осталась одна. Она поднялась наверх, чтобы найти мать. Ракель оставалась безразличной к ее расспросам. И человек, лежавший на ковре у окна, тоже. Но у него была одна вещица, которая буквально очаровала ее: толстенькая красная змейка, зажатая в раскрывшихся штанах. Трейси засмеялась — слишком маленькой и безобидной показалась ей эта штучка.

Ее смех не прекращался долго… Даже тогда, когда в доме появился инспектор Уолл. Он снова опоздал. Как полицейскому, ему надлежало констатировать совершенное преступление. Но как человеку, ему вовсе не хотелось бы присутствовать на этой частной вечеринке.

* * *

Саван Ронни Гласса все еще находился в исповедальне Собора Святой Марии Магдалины. Он был истрепан и изорван до неузнаваемости. Ронни не обнаруживал — ни в нем, ни в себе — других желаний, кроме одного: оставить свое раненое тело. Покинуть его навсегда — он уже не в силах больше оживлять неодушевленное. Он хотел исповедаться. Он страстно желал этого: рассказать все Богу Отцу, поведать обо всем Сыну, раскаяться перед Святым Духом во всех своих грехах. Грехах, которые он совершил; грехах, которые он держал когда-то в мыслях, но патер Руни не приходил. Тогда Ронни решил сам найти его.

С этой мыслью он и открыл дверь исповедальни. Собор был почти пуст. Кто пойдет сюда в эти вечерние часы? Пока у людей есть еда, которую надо приготовить; любовь, которую можно купить; жизнь, которую необходимо прожить? Кто увидит здесь Ронни? Лишь склонивший голову неподалеку от исповедальни грек-цветовод. Лишь он один видел белую фигуру, которая, пошатываясь, приближалась к молельной. Она показалась ему богохульствующим подростком, нахлобучившим на голову грязную простыню. Цветовод, ненавидящий неуважительное отношение к Творцу, хотел отчитать его. Он хотел рассказать ему, что в храме Божьем не следует юродствовать и изображать из себя несчастного нищего.

— Эй, — громко крикнул он.

Саван повернулся, чтобы посмотреть на этого человека. Впавшими глазами, казавшимися огромными дырками, продавленными в теплом тесте. Грек застыл в немом оцепенении — столько печали и удрученности было во взгляде.

Ронни попробовал открыть дверь молельной. Заперта. Он бился в нее изо всех сил, но никто не отворял.

— Кто там? — послышался наконец испуганный голос патера.

Ронни ничего не сказал. Он не знал, что ответить на этот вопрос. Ему оставалось лишь биться в дверь. Словно привидению.

— Кто там? — в голосе отца Руни было теперь больше взволнованности.

«Исповедуй меня, — хотел сказать Ронни, — Исповедуй, ибо я согрешил».

Патер Руни был занят фотографиями для личной коллекции. С ним была его недавняя знакомая — Натали. Избалованная и легкомысленная девица, говорили ему. Патер Руни не видел ничего похожего. Чистый ангел, чистая невинность… Четки на шее волнообразно окаймляли выпуклости ее груди. Ему казалось, что эта девушка недавно покинула монастырь.

Ручка двери перестала дергаться. Ну вот и хорошо, подумал патер Руни. Придут потом, если я им понадоблюсь. В этом мире нет ничего неотложного. Кроме…

Ронни пошатываясь пошел к алтарю. Наконец он смог преклонить перед ним колени.

Цветовод поднялся на ноги в негодовании: безусловно, этот парень был пьян. Теперь его не могла остановить внушавшая страх маска негодяя. Бормоча под нос какие-то непонятные гневные греческие слова, он подошел к склонившейся фигуре и схватил ее за грязную накидку.

Но под ней не оказалось ничего. Абсолютно ничего.

Он ощутил легкий трепет материи в свое руке. Трепет жизни… Издав сдавленный крик, он заметался в неистовом трансе от только что виденного. Наконец оказавшись у выхода из храма, он исчез, грозно сверкнув глазами в сторону алтаря.

Саван лежал там, где его бросил грек. Неподвижно и сморщенно. Изнутри смятой громады смотрел Ронни. Он видел только сияние алтаря, казавшееся ему лучистым и сверкающим. Даже среди сверкавших ярким мерцанием свечей. Здесь, у его подножия, он и решил попрощаться со своим телом. Не причащенный никем, но спокойный и не страшащийся осуждения, дух Ронни покинул свое измученное тело.

* * *

Час спустя патер Руни покинул молитвенную. Его сопровождала Натали. Уверенной и целомудренной походкой она направилась к выходу. Патер провожал ее. Он шел немного сзади. Попрощавшись с девушкой у ворот собора, он повернул обратно. Глянул украдкой на помещение исповедальни — там было пусто. Святая Мария Магдалина тоже была одной из забытых женщин.

Возвращаясь обратно в приподнятом настроении, он заметил у алтаря саван Ронни Гласса. Он лежал, распростершись на ступенях. Просто кусок грязной материи, запачкавшей пол мутными пятнами. Ничего — их еще можно стереть.

Он поднес саван к лицу и сделал глубокий вдох. Тысячи ароматов: эфира, пота, человеческих внутренностей, разбитых желаний, душистых цветов и горьких потерь. Пахло восхитительно. Пахло пестрыми толпами с Сохо. Чем-то непостоянным и, поэтому, всегда возбуждающе новым. Таинство само пришло сюда, на ступени этого алтаря. Таинство этой жизни, отмеченной страшными преступлениями, столь ужасными, что всего запаса Святой воды не хватит, чтобы отмыть ее грехи. В этой вещи не осталось ничего непорочного — оставалось только обо всем узнать.

Патер Руни поднял саван.

— Пойдем… Ты расскажешь мне свою историю, — произнес он, гася ритуальные свечи. Пальцы не чувствовали жара их огней — они были объяты другим пламенем.

Козлы отпущения

Эту безжизненную груду камней, на которую швырнула нас волна прилива, островом называть не стоило. Слишком большая честь для этого проклятого места. Остров должен быть оазисом в море: зеленая трава, всякая живность, мир, спокойствие и прочее в этом роде. Здесь же — ни птичек в воздухе, ни тюленей в воде… право же, единственное впечатление от такого месте вы сможете выразить так: «Я был в самом сердце пустоты — и выжил».

— На карте его нет, — произнес Рэй, отмечая ногтем тот участок, где мы должны были, по его вычислениям, находиться. Абсолютно ничего, пустое место, ровная голубая гладь океана. Не только птицы, но и картографы проигнорировали этот так называемый остров. Рядом с ногтем Рэя две стрелочки обозначали подводные течения, что должны относить нас к северу. Две крохотные полоски на голубой поверхности океана, столь же пустынной на карте, сколь и в жизни.

Джонатан возликовал, как только обнаружилось, что наше пребывание в этой дыре — вина картографов, а не его. Островок нигде не обозначен, стало быть, Джонатан не может нести ответственность за то, что мы были вдруг выброшены на камни, которых по идее и быть-то не должно. Он счел себя полностью оправданным, и трагическое выражение его лица сменилось удовлетворенным, едва не ликующим.

— Можно ли, — восклицал он, — избежать опасности, которая не обозначена в картах? А?

— Можно. Если у тебя глаза на месте, — буркнул, Рэй.

— Но это произошло так неожиданно, Рэймонд, ей-богу. В тумане ничего не было видно, и когда я обнаружил, что впереди что-то есть — нас уже швырнуло на берег.

Да уж, происшествие и правда было непредугаданным. Случилось это в тот момент, когда я готовила завтрак. Ни Анжела, ни Джонатан не выражали особого рвения в области кулинарии, и завтрак как-то незаметно сделался моей обязанностью. Впрочем, неважно… так вот, я возилась с едой, когда вдруг «Эммануэль» дернулась и, проскрежетав днищем по каменистому берегу, остановилась. Несколько секунд полной тишины подчеркнул начавшийся галдеж. Когда я выбралась на палубу, Джонатан идиотски улыбался и разводил руками, всем видом демонстрируя непричастность к случившемуся.

— Понятия не имею, что произошло! Только что все было о'кей — и вот… рраз!

— Черт бы взял это все… — это Рэй выбирался из каюты, натягивая джинсы. Выглядел он после ночи с Анжелой прескверно. Я имела сомнительное удовольствие всю ночь слушать ее оргазмы. Времяпрепровождение не из лучших.

— Понятия не имею… — начал Джонатан свою защитную речь сначала, но Рэй заткнул его с помощью нескольких отборных словосочетаний. Я удалилась с палубы и, прислушиваясь к ссоре, не без удовольствия отметила матерный возглас Джонатана — возможно, Рэй потерял самообладание настолько, что разбил противнику нос. Его великолепный крючковатый нос.

Кубрик был похож на помойку: от резкого толчка все, что могло бы стать завтраком, оказалось на полу. Теперь все вокруг было измазано месивом из яиц, ветчины и тостов. Вина Джонатана, он пусть и убирает. Я налила себе стакан грейпфрутового сока и, подождав окончания шума, поднялась на палубу.

Рассвет был всего пару часов назад, и туман, который скрыл от Джонатана остров, все еще окутывал солнце серой дымчатой пеленой. Если сегодня будет все так же, как и вчера, как и всю неделю, что мы провели в плавании, днем будет очень жарко. И по раскаленной палубе невозможно будет пройти босиком. Но сейчас, когда утренний туман был все еще густым, я замерзла в своем бикини. Здесь совершенно неважно, в чем ты одет — все равно никто не увидит, а загар приобретаешь великолепный…

Но теперь мурашки бегали у меня по коже, и разумнее было бы найти свитер. Хотя ветра не было, с моря тянуло холодком. Здесь все еще ночь, подумалось мне, беспредельная, бесконечная ночь…

Натянув свитер, я снова поднялась на палубу. Рэй склонился над разбросанными картами, тщательно их исследуя. Его спина шелушилась от солнца, а залысина, которую он пытался скрыть грязно-желтыми прядями, была явственно видна. Джонатан, потирая нос, разглядывал берег.

— Боже, ну и место! — произнесла я. Джонатан взглянул на меня, пытаясь выжать из себя улыбку. Бедняга, он не расстается с иллюзией, что его обаяние способно заставить черепаху вылезти из панциря. В его оправдание приходится признать, что находились женщины, которые таяли от одного его взгляда. Я к их числу никогда не принадлежала, и это бесило его. На мой взгляд, этот еврейчик слишком слащав, чтобы считать его красивым. Мое равнодушие для Джонатана было тем же, чем красная тряпка для быка.

Снизу донесся сонный голос: к нам пожаловала Анжела. Она, вытаращив глаза, озирала местность. Физиономия, опухшая от избытка красного вина. Всклокоченные волосы. Наготу она стыдливо прикрывала полотенцем.

— Что случилось, Рэй? Где мы?

Рэй нахмурился и, не прерывая своих расчетов, ответил:

— Все, что я могу сказать, это что наш навигатор — тупой мудила.

— Я не знаю, как это вышло… — запротестовал Джонатан, явно рассчитывая на проявление сочувствия со стороны Анжелы. Его не последовало.

— Но где мы?!

— Доброе утро, Анжела, — произнесла я. Ответа не последовало.

— Это что, остров? — задала она очередной идиотский вопрос.

— Конечно, остров. Но понятия не имею, какой именно, — ответил Рэй.

— Возможно, Барра?

Рэй поморщился:

— Мы довольно далеко от Барры. И если ты дашь мне восстановить наш путь…

Восстановить наш путь. В море. Ну и идеи у него подумала я, разглядывая берег. Сложно было предполагать каковы размеры острова: туман скрывал все вокруг. Возможно, где-то среди этих серых камней есть человеческое жилье.

Рэй поставил на карте в том месте, где мы должны находиться, точку. Затем спрыгнул на берег и критически огляделся. Скорее для того, чтобы избежать общества Анжелы, чем зачем-либо еще, я к нему присоединилась. Камни были скользкие и неприятно холодили мои босые подошвы. Рэй похлопал «Эммануэль» по борту, подошел к носу, нагнулся и стал рассматривать обшивку.

— Надеюсь, пробоины нет, — произнес он, — но я не уверен.

— Нас поднимет прилив, — заявил Джонатан, становясь в одну из своих картинных поз — руки на бедрах. — Мы всплывем. Ничего, — он подмигнул мне, — все будет о'кей.

— Дерьмо всплывает, — прорычал Рэй, — такое, как ты.

— Мы позовем кого-нибудь, кто нам поможет.

— Скажи еще, где ты возьмешь этого «кого-нибудь», кретин.

— А вот через часик туман рассеется, я пройдусь по острову, поищу людей.

На этом Джонатан удалился.

— Я сделаю кофе, — вызвалась Анжела.

Зная ее, не трудно догадаться, что эта операция займет час-полтора. Можно пойти прогуляться. Я побрела по берегу.

— Не уходи далеко, любовь моя! — крикнул Рэй.

— Конечно.

«Любовь моя», — сказал он. Просто обращение. Два слова, не означающие ничего.

Солнце начало припекать, и я сняла свитер. Груди от загара стали коричневыми, как орехи. Подходящее сравнение: и размер примерно такой же… Ну и ладно, нельзя обладать всем сразу. Зато у меня есть парочка извилин, иногда неплохо работающих. Чего не скажешь об Анжеле, здесь ситуация обратная: бюст порнозвезды и мозги курицы.

Солнце все еще не выбралось из тумана окончательно, и его лучи, просачивающиеся сквозь сизую дымку, окрашивали местность в унылые тона. Море, скалы, камешки на берегу утратили свои истинные цвета; все вокруг приобрело скверный оттенок переваренного мяса. Не прошла я еще и сотни ярдов, как этот вылинявший серый мир стал раздражать меня, и я повернула обратно. Неприятные почмокивающие звуки справа: это вода колеблется и бьется о камни, крохотные волны расходятся по поверхности, методичное хлюпанье приводит в уныние… Я начинала ненавидеть этот остров.

Когда я вернулась, Рэй возился с радио. Ничего, кроме белого шума, получить ему не удавалось. Он занимался этим уже более получаса, и теперь махнул на приемник рукой. Анжела соизволила наконец принести завтрак. Состоял он из сардин, консервированных грибов и оставшихся тостов, однако подан был с такой претензией, будто перед нами некое чудо, должное вызывать не меньшее восхищение, чем пять хлебов Иисуса. В любом случае, есть не хотелось ничего: это место отбивало весь аппетит.

— Не правда ли, забавно… — начал Джонатан.

— Весельчак ты наш, — не удержался Рэй.

— …забавно, какая здесь тишина. Ни звука мотора, ничего вообще. Сверхъестественно.

Здесь он был прав. Нас окружало полнейшее безмолвие, тишина глубокая, давящая… Если бы не едва различимый плеск волн и звуки наших же голосов — можно было бы подумать, что мы оглохли.

Я сидела на корме и разглядывала море. Оно было все еще серым, но понемногу стали проступать другие цвета: где зеленоватый, где голубой, немного пурпурного… Выглядело заманчиво; все лучше, чем сидеть среди этих кислых физиономий, решила я и объявила, что иду купаться.

— Не стоит, любовь моя, — сказал Рэй, — я бы не советовал.

— Но почему?

— Течение, которое прибило нас сюда, очень сильное. Не стоит рисковать.

— Но приливной волной меня просто выбросит на берег.

— Мы не знаем, какие здесь еще есть течения. И не забывай о водоворотах. Может затянуть.

Я снова взглянула на море. Выглядело вполне мирно, однако Рэй прав: впечатление может быть обманчивым.

Анжела дулась на весь свет из-за того, что к ее сногсшибательному завтраку едва притронулись. Рэй ей подыгрывал. Он любит возиться с ней, нянчить и утирать сопли. Видимо ему эти дурацкие игры доставляют удовольствие. Меня же тошнит от них. Нужно было помыть посуду, и я спустилась в кубрик. Вычистив тарелки, выбросила отходы в море через иллюминатор и долго смотрела, как расплываются на поверхности воды жирные пятна от недоеденных сардин. Еда для крабов. Если хоть один уважающий себя краб здесь обитает. Джонатан спустился ко мне, и было заметно, что он себя по-дурацки чувствует, несмотря на браваду. Он стоял в дверях, пытаясь поймать мой взгляд, пока я кое-как мыла тарелки. Все, что нужно этому человеку — заверение, что я не считаю случившееся его виной, а его самого — кретином. Но я молчала.

— Тебе не помочь? — произнес Джонатан.

— Нет, — ответила я, стараясь, чтобы это не звучало слишком резко, — для двоих здесь мало места.

Он все же вздрогнул. Да, недавний эпизод сильно отразился на самооценке бедняги. Его уважение к себе было подорвано и требовало подкрепления.

— Послушай, — мягко начала я, — отчего бы тебе не пойти на палубу? Позагорай, пока не слишком припекает.

— Я чувствую себя дерьмом, — сказал он.

— Это была случайность.

— Полным дерьмом.

— Ты же говоришь, что нас поднимет прилив.

Он спустился ко мне. Для двоих действительно тесно; у меня начинались скверные ощущения, едва ли не клаустрофобия. Это загорелое тело было слишком крупным для такого помещения.

— Я же сказала, Джонатан.

Он положил руку мне на затылок, затем опустил пальцы на шею, слегка массируя ее. Можно было отстранить его, но я не стала: зачем? Безразличие и усталость овладели мной: возможно, действие этого места, этого воздуха… Другая рука от моей талии скользнула к груди. Я оставалась равнодушной к маневрам Джонатана. Пусть, если он так этого хочет.

На палубе задыхалась в истерическом смехе Анжела. Я видела явственно ее лицо. Она запрокидывает сейчас голову, встряхивая волосами, и хохочет… Джонатан расстегнул шорты, они упали на пол. Я позволила его губам припасть к моим, и язык, настойчивый как палец дантиста, стал исследовать мои десны. Затем Джонатан, стащив с меня бикини, отшвырнул его в сторону, пристроился поудобнее и вогнал в меня свой член.

Звук скрипнувшей ступеньки был негромким, но я уловила его и взглянула наверх. В дверном проеме за спиной Джонатана, глядя на его задницу и сплетение наших рук, стоял Рэй. Интересно, видит ли он, что я ничего не чувствую? Что я абсолютно бесстрастна и возбуждалась только представляя его, Рэя, вместо Джонатана — его руки, спину…

Рэй беззвучно исчез из дверей, и через некоторое время, за которое Джонатан успел сказать, что любит меня, а Рэй — поведать Анжеле, что он увидел, с палубы раздался истерический гогот. Пусть эта сука думает что хочет — ее проблемы.

Джонатан продолжал свои труды, действуя умело и обдуманно, но вдохновения ему явно не хватало. Он сморщил лоб, как школьник, пытающийся решить сложную задачу… Оргазм был «сухой», его наступление я определила лишь по тому, как Джонатан еще сильнее скривился и сжал мои плечи. Он остановился, поймал мой взгляд, и на какое-то мгновение мне даже захотелось поцеловать его. Но Джонатан уже утратил весь свой пыл и отстранился, все еще тяжело дыша.

— Я всегда тонко улавливаю момент, — пробормотал он и стал надевать шорты, — скажи, тебе было хорошо?

Я кивнула. Хотя на самом деле было смешно. Все это крайне смешно. Оказаться в несуществующем месте с этим ребенком 26 лет, Анжелой и человеком, которому абсолютно все равно, жива я или нет. Впрочем, как и мне самой. Почему-то всплыли перед глазами те объедки, что я выкинула в море, покачивающиеся на поверхности, пока их не накрыла волна…

Джонатан поднялся по ступенькам. Я сварила кофе, постояла немного, глядя в иллюминатор и тоже вышла на палубу. Рэй с Анжелой удалились осмотреть остров и поискать людей. Джонатан сидел на моем месте на корме и глядел в пространство перед собой. Чтобы что-то сказать, я заметила:

— Кажется, мы чуть поднялись.

— Ты думаешь?

Я поставила перед ним кофе.

— Спасибо.

— Где остальные?

— Обследуют местность. — Он растерянно взглянул на меня и добавил: — Я по-прежнему чувствую себя дерьмом.

Я увидела рядом с ним бутылку джина.

— Не рановато ли пить?

— Присоединяйся.

— Еще нет одиннадцати.

— Кому кашке дело?

Он указал на море:

— Смотри туда… да нет же! Туда, в точности за моим пальцем… видишь?

— Нет.

— Вон там, на грани тумана, появляется и исчезает… Опять!

Я действительно увидела что-то мелькнувшее в воде на расстоянии 20–30 ярдов от «Эммануэль».

— Похоже на тюленя.

— Не думаю.

— Солнце прогревает воду, Джонатан. Тюлени приплывают погреться на мелководье.

— Говорю тебе, это не тюлень. Он как-то странно переворачивается…

— Возможно, обломок корабля?

— Черт его знает.

Он присосался к бутылке.

— Оставь на вечер.

— Хорошо, мамочка.

Несколько минут мы сидели в тишине. Тюлень — или что там это было — еще раз показался на поверхности воды, повернулся и исчез. Через час, подумала я, начнется прилив и снесет нас с этого проклятого берега.

Тишину нарушил крик Анжелы, доносящийся издалека:

— Эй! Ребята!

«Ребятами» она, видимо, назвала нас. Джонатан привстал и, загораживаясь рукой от солнца, которое стало уже довольно ярким, всмотрелся и произнес безразлично:

— А, она нам машет…

— Пусть машет.

— Ребята! — закричала Анжела снова. Джонатан сделал руки рупором и проорал в ответ:

— Тебе чего надо?

— Идите сюда, увидите!

— Она хочет, чтобы мы что-то увидели, — обратился Джонатан ко мне. — Идем?

— Не имею никакого желания.

— А здесь что делать? Идем, мы ничего не теряем.

Мне действительно было лень шевелиться, но Джонатан схватил меня на руки и спустил вниз. От него разило джином.

Пробираться по камням было непросто: слой серо-зеленой слизи делал их невероятно скользкими. Кроме того, у Джонатана были проблемы с равновесием. Несколько раз он падал, чертыхаясь; шорты его были уже оливкового цвета с дыркой на заднице. Я тоже не балерина, но продвигалась более успешно, обходя большие камни и удерживая кое-как равновесие.

Каждые несколько ярдов приходилось перешагивать через полосу разлагающихся водорослей. Я делала это сравнительно легко, а Джонатан, и так с трудом державшийся на ногах, шлепал прямо по вонючему месиву. Среди водорослей валялись осколки бутылок, банки из-под Колы, останки крабов, щепки, в общем, полный набор всякого хлама. И мухи. Невообразимое количество жирных голубовато-зеленых мух, зудящих, карабкающихся друг на друга… Вот и первые живые существа, встретившиеся нам в этом милом местечке.

Неожиданно слева от меня началось какое-то непонятное движение: три-четыре камешка, подпрыгнув в воздух, шлепнулись вниз; еще несколько слегка зашевелились. Видимых причин этому явлению я не нашла. Джонатан ничего не видел: у бедняги все силы уходили на сохранение вертикального положения… Опять камешки; теперь уже подпрыгивали чуть выше, стукаясь друг о друга, всхлипывая при падении в воду… Прекратилось; затем снова — уже сзади нас.

Из-за валуна показался Рэй:

— Есть жизнь на Марсе!

Минуту спустя мы приблизились к нему. На лбу у меня выступили капельки пота, Джонатан же выглядел и вовсе скверно. Он вытер лоб и пробормотал:

— Ну, и что же стряслось?

— Сейчас все увидишь, — ответил Рэй и, проведя нас еще несколько шагов вверх, обвел широким жестом местность.

Я испытала шок.

Перед нами был весь остров: каменный холмик не более мили в диаметре, гладкий, как спина кита: ни растений, ни животных, ни следа присутствия человека.

Но жизнь все же наличествовала, и это шокировало не меньше.

В самом центре островка среди голых серых валунов была ровная площадка, окруженная прогнившими трухлявыми столбами. Столбы обтягивала ржавая проволока, образуя примитивный загон, внутри которого валялась охапка травы и… стояли три серые овцы. Рядом с ними — Анжела.

— Овцы! — торжествующе произнесла она, поглаживая одну из них по облезлому боку.

Джонатан оказался рядом с ней быстрее меня.

— Это как же?! — только и смог вымолвить он.

— Странно, не правда ли? — сказал Рэй. — Три овцы в таком неподходящем месте… Выглядят, кстати, они прескверно.

Я не могла с ним не согласиться. Одна из овец, видимо, была не в силах подняться на ноги от изнеможения или болезни. Да и остальные едва стояли. Свалявшаяся шерсть кое-где выпала клочьями, обнажив розовую кору, в уголках глаз скопился гной…

— Это жестоко, — заявила Анжела.

И она была права. Оставить бедных животных в этом месте, с одной охапкой травы и застоявшейся водой в консервной банке… это отдавало каким-то садизмом. Кому понадобился такой бессмысленный поступок?

— Я порезался, — Джонатан запрыгал на одной ноге, пытаясь разглядеть царапину не подошве другой. — На берегу, кажется, были стекла.

— А они совсем не выглядят несчастными и испуганными, — заметил Рэй.

Действительно, овцы не пытались выйти за ограждение, не блеяли, просто смотрели в пространство перед собой философским печальным взглядом, который говорил: да, мы просто овцы, мы вовсе не ожидаем чьей-нибудь заботы, поддержки и человеческого к себе отношения… Просто овцы, ожидающие смерти.

Рэй утратил интерес к происходящему и побрел куда-то по берегу, пиная перед собой жестянку.

— Мы выпустим их на свободу, — предложила Анжела.

Я проигнорировала эту идиотскую реплику. Что такое «свобода» в таком месте, как здесь?

— Выпустим, да? — настаивала она.

— Нет.

— Но они же умрут!

— Кто-то поместил их сюда — значит, на то была причина.

— Но они УМРУТ!

— Они умрут на берегу, если мы их выпустим. Как ты могла заметить, здесь нет никакой пищи.

— Мы их покормим.

— Тосты и джин, — предложил Джонатан, наконец вытащивший кусочек стекла из своей подошвы.

— Не можем же мы все так оставить!

— Это не наши проблемы, — сказала я. Мне становилось невыносимо скучно. Три овцы на груде камня. Кому какое дело, живы они или… Полчаса назад именно это я подумала о себе! Черт возьми, у нас есть что-то общее. Отчего-то заболела голова.

— Они умрут! — третий раз повторила Анжела.

— Ты тупая сука, — произнес Джонатан. Спокойно, без раздражения или злости, просто как констатацию факта. Я не смогла сдержать ухмылку. Анжела дернулась, будто ее ужалили:

— Что-что?!

— Тупая сука. СУКА.

Взрыв негодования. Слезы на глазах. Дрожащие губы.

— Да ты… ты вообще завез нас сюда!

— Видишь ли, я сделал это намеренно. Хочу посмотреть, нельзя ли забыть здесь тебя.

— Ты пьян!

— А ты дура. Но я-то завтра протрезвею…

Анжела размашистым шагом рванулась вслед за Рэем, стараясь сдерживать рыдания, пока не исчезла из нашего поля зрения. Мне стало в некотором роде жалко ее: легкая добыча.

— Ты бываешь редким ублюдком, Джонатан.

Он уставил на меня застывший остекленелый взгляд:

— Лучше будем друзьями. И для тебя я не буду ублюдком.

— Ну, меня-то нетак просто испугать.

— Знаю.

Мне надоело это место, я решила вернуться на «Эммануэль».

— Эти долбаные овцы, — произнес Джонатан.

— Они не виноваты.

— Виноваты! Посмотри на их гнусные морды…

— Я пойду. Надоело.

— Тупые твари.

— Ты здесь остаешься?

Он схватил меня за руку:

— Не уходи.

— Здесь слишком жарко.

— Не так уж. Мы пристроимся на этом плоском камне, и никто не помешает.

— Ты уверен?

— Имеешь в виду Рэя? Нет, он не придет. Мы неплохо проведем время.

Он медленно потянул меня к себе. Жаркое дыхание напомнило сегодняшнее утро, кубрик, его страстный шепот… Замкнутый круг. А что еще делать в такой замечательный денек, как сегодня? Плестись по кругу, как овцы в загоне. Жрать, спать, трахаться.

Впрочем, на сей раз Джонатана постигла неудача. Джин дал о себе знать. С таким же успехом бедняга мог бы орудовать спагетти. Джонатан отвалился от меня, обессиленный, бормоча слова, не несущие в данном случае никакой смысловой нагрузки.

— Не переживай, — посоветовала я.

— Отвали.

— Пустяки, не стоит…

— Ч-черт…

Он уставился на причиняющий столько огорчения орган; ей-богу, был бы у Джонатана сейчас нож в руках — он отрезал бы свои мужские принадлежности и бросил на камни.

Я оставила его заниматься самонаблюдением и направилась к «Эммануэль». Меня поразила еще одна деталь, до сих пор не замеченная: мухи не взлетали в воздух передо мной, а продолжали ползать, позволяя себя давить. Что-то ненормальное и противоестественное было в таком суицидальном поведении. Сотни маленьких жизней исчезали под моими подошвами, а рядом продолжали копошиться и зудеть тысячи других насекомых…

Туман рассеялся окончательно, и по мере того, как воздух прогревался, остров преподнес еще один прескверный сюрприз: запах. Сладковатый и тошнотворный, какой может издавать огромное количество гниющих червивых персиков, он проникал в меня не только через ноздри, но и, казалось, через поры. Но помимо этого тягуче-приторного сиропа ощущалось и нечто похуже. Такая вонь могла бы исходить от кадки с прогнившим мясом, от отходов скотобойных потрохов с запекшейся кровью вперемежку с клочьями сала. Должно быть, это пахнут высыхающие на камнях водоросли, решила я. Хотя никогда ни на одном побережье такого не было…

Я была уже на полпути, осторожно ступая по скользким камням и зажимая нос, когда сзади послышался шум. Торжествующие вопли Джонатана заглушали блеяние овец, но я сразу поняла, что натворил перепившийся кретин, и развернулась обратно. Было уже поздно спасать одну из овец, и я могу остановить этого урода от убийства двух оставшихся. Я еще не видела загона, скрытого за большими серыми валунами, но слышала дикий рев Джонатана и звук его ударов. И знала, что именно произошло, еще до того, как картина предстала во всей своей неприглядности.

Загон был весь красен от крови. Две овцы в ужасе шарахались из одного угла в другой, натыкались друг на друга и жалобно блея. Воплощение страха и беспомощности. Над третьей стоял Джонатан, все еще сжимавший в руке камень. У него была эрекция.

Бедное животное содрогалось в конвульсиях. Передние ноги подогнуты, задние вытянуты, глаза помутнели. Череп разбит, кровь и мозг разбрызганы по камням. Джонатан, действуя машинально, нанес еще один удар, и брызги вновь разлетелись во всех направлениях. Я ощутила их на своей коже… Больше всего этот человек напоминал сейчас сомнамбулу; был он, безусловно, не в себе. Обнаженное тело запачкано кровью, как халат мясника в конце рабочего дня на бойне. Лицо, тоже перепачканное, искажено безумной гримасой.

Овца дернулась в последний раз и умерла. Голова упала, как-то забавно, как у картонной фигурки в тире… Джонатан ухмыльнулся. Не этой ли улыбкой он очаровывал своих поклонниц? Сейчас на этом испачканном кровью жертвы лице было написано ликование дикаря. Животная радость недочеловека, готового к совокуплению и к убийству… Однако разум стал возвращаться к Джонатану. Усмешка исчезла.

— О, Боже! — пробормотал он и содрогнулся. Затем его начало тошнить. Непереваренные тосты и джин полились на траву. Джонатана трясло. Я не шелохнулась: не хотелось его успокаивать, приводить в чувство, утирать сопли — какого черта? Я повернулась и пошла прочь.

— Франки! — позвал он.

Я не смогла заставить себя обернуться. Овца мертва, ей уже ничем не поможешь, и все, что я могу — поскорее уйти отсюда и постараться выбросить зрелище из головы.

— Франки.

Я шла настолько быстро, насколько возможно было идти по склизкому берегу. Скорее на «Эммануэль», в относительную чистоту и спокойствие. С меня хватит.

Опять эта чудовищная вонь! Тяжелый запах стоял в воздухе, проникал сквозь поры, одурманивал… Дикий, сумасшедший, отвратительный остров. Невыносимый остров. Ненависть ко всему окружающему переполняла меня. «Эммануэль» была уже близко, когда…

Опять камни. Слева дернулся и покатился по берегу внушительный булыжник. Я остановилась и, балансируя на скользкой поверхности, наблюдала странное явление. В голове зашумело. Камень, остановившись, столкнул с места другой, еще больший, и тот подпрыгнул в воздух; соседние тоже зашевелились. Может, какое-нибудь животное под камнями двигало их? Нечто вроде краба? Я пошла дальше, уже не обращая внимания на непрекращающееся движение сзади… Впрочем, если честно, я начинала всего этого бояться.

Анжела и Рэй загорали на палубе. Рэй увидел меня и, прищурившись от яркого света, сообщил:

— Через пару часов можно будет заставить суку приподнять свою тяжелую задницу.

Мне показалось сперва, что речь идет об Анжеле, и лишь затем я осознала, что имеется в виду наше судно.

— Позагорай пока с нами, — предложил Рэй.

— С удовольствием.

Анжела либо спала, либо игнорировала меня. Ее право. Я устроилась на палубе и стала принимать солнечную ванну.

Кое-где на коже у меня были пятнышки крови. Как веснушки. Я лениво соскребла их. Море успокаивающе шумело и плескалось вокруг; рядом шелестел страницами Рэй. Он проглядывал книгу о Гебридах, которую захватил из дому.

Я, чуть прикрыв веки, глядела на солнце. Мамочка предостерегала меня, говоря, что таким образом можно дырку в глазу прожечь. Но я этого не боялась. Наоборот, живое, горячее солнце поможет мне, выжжет этот мерзкий холодок в самом низу живота. Не знаю, откуда пришло это ощущение.

Дальше по берегу, на некотором расстоянии от нас, спускался к воде Джонатан. Отсюда он выглядел каким-то облезлым чудищем из-за смеси белых и бурых пятен на коже. Он шел отмываться от овцы.

Голос Рэя был спокоен. Слишком спокоен; я поняла сразу, что новости будут не из лучших:

— О, Боже.

— Что случилось?

— Я обнаружил, где мы находимся.

— Хорошо.

— Хорошего мало…

Я села, повернувшись к нему:

— Отчего же?

— Это здесь, в книге. Параграф, посвященный этому месту.

Анжела приоткрыла один глаз:

— И что?

— Это не остров. А могильная насыпь.

Мой озноб усилился. Солнце не могло ничем помочь. Я взглянула на пляж: Джонатан все еще полоскался… Камни побережья показались мне тяжелыми и черными, их густые тени давили на лица… повернутые к небу лица… Джонатан помахал мне рукой. Трупы под камнями. Лицами к солнцу. Монохроматический мир: свет и тьма. Залитые солнцем булыжники и их черные тени. Жизнь на вершине, внизу — смерть.

— Могила? И чья же? — поинтересовалась Анжела.

— Военные захоронения.

— Викинги, или что-то в этом роде?

— Нет. Первая мировая война, потом вторая. Солдаты с торпедированных кораблей. Моряки. Их занес сюда Гольфстрим. А потом останки вымывало на окрестные острова.

— Вымывало?!

— Здесь так сказано, в этой книге.

Джонатан, почти чистый, пристально глядел в море, прикрываясь рукой от солнца. Я проследила за его взглядом. В сотне ярдов от нас тюлень — или что там это было — вновь высовывался из воды и снова нырял, иногда выбрасывая вверх что-то коричневатое… как рука пловца… и, наконец, исчез в воде.

— И как много народу захоронено? — лениво спросила Анжела. Кажется, тот факт, что мы ходим по трупам, ее не слишком взволновал.

— Возможно, сотни.

— Сотни?

— В книге просто сказано «многие».

— А в гробах?

— Откуда я знаю!

Правильно, чем еще могло оказаться это проклятое место. Я осмотрела остров новыми глазами: теперь имелись основания испытывать отвращение к его голым валунам, убогому вонючему берегу…

— Интересно, как их хоронили? — развивала тему Анжела. — Наверное, на возвышении, где мы нашли овец. Вдали от воды. Да уж, воды покойникам хватило. Я видела, стоило закрыть глаза, их изъеденные рыбой лица, прогнившие клочья формы, в пустых глазницах комья водорослей. Какая ужасная смерть! И путешествие после смерти, долгое, не менее ужасное. Вдоль Гольфстрима, через пролив, рядом с телами других таких же солдат: бывшие враги плыли рядом, смерть сравняла их всех, каждый сделался игрушкой волн. И волны качали и несли разлагающиеся тела, пока приливом не выбрасывались они на берег — и море утрачивало свою власть…

Я ощутила непреодолимое, почти болезненное желание пройтись по берегу. По-иному, уже вооруженная знанием об острове, взглянуть на эти валуны. Возможно, увидеть между ними кое-где белеющую кость. Тело мое приняло решение раньше, чем мозг: я уже стояла на ногах, уже перелезала через борт.

— Ты куда? — спросила Анжела.

— К Джонатану. — Пробормотала я и спрыгнула вниз.

С запахом теперь все было ясно: так пахнет смерть. Мухи изменили свое столь странное поведение, теперь они взлетали из-под ног, не переставая назойливо жужжать, перепрыгивали на соседние булыжники… Под ними, наверное, лежат не только солдаты: неосторожный яхтсмен, неудачливый рыбак тоже могли найти здесь свой последний приют. Мухи роились тут и там, покрывая все сплошным шевелящимся ковром.

Джонатана не было. Шорты его валялись на берегу, но сам он исчез. Я внимательно вгляделась в море: ничего.

— Джонатан!

Мой голос растревожил мух, они взлетали унылыми роями в воздух и вновь опускались. Ответа не последовало.

Я побрела вдоль берега, шлепая босыми ногами по воде. Рэй с Анжелой так и не узнали об убийстве овцы. Пусть это будет тайна между нами четверыми. Я, Джонатан и две оставшиеся овечки. Вот и он, в нескольких ярдах передо мной. Идеально вымыт, ни малейшего следа недавнего происшествия — да, теперь оно будет держаться в секрете.

— Где ты был?

— На прогулке, — ответил он. — Выветривал.

— Выветривал что?

— Излишки джина, — улыбнулся Джонатан. Я послала ответную улыбку, краем глаза отметив шевеление камней за его спиной. Джонатан был уже ярдах в десяти от меня, приближаясь уверенной походкой трезвого человека. Движение камней неожиданно показалось мне ритмичным и слаженным. Это не была серия случайных подскоков и ударов; во всем чувствовалась некая скоординированность.

Не происшествие — усилие воли.

Не случайность — закономерность.

Не просто камни — под ними, передвигая их и бросая…

Джонатан был совсем близко. Его обнаженное тело ярко освещали солнечные лучи, кожа почти светилась, ее белизне оттеняло и подчеркивало темное пятно сзади… Стоп! Что это?!

Огромный камень парил над землей, презирая силу тяжести. За спиной Джонатана, медленно поднимаясь до уровня его головы. Валун величиной с ребенка, не меньше, все висел, чуть покачиваясь в воздухе. Подготовка, подбрасывание камней, принесло результат: усилия многих объединились в одно. Чтобы раскачать эту махину, оторвать от поверхности и швырнуть в Джонатана. Я хотела кричать — и не могла, из горла, перехваченного страхом не вырвалось ни звука. Неужели он не видит?!

Джонатан широко улыбнулся. Он думал, что странное выражение моего лица — реакция на его наготу. Он видел, как…

Камень снес ему сразу полголовы. Оставив все еще раскрытый в ухмылке рот и швырнув в мою сторону брызги крови и красную пыль. Верхняя половина черепа осталась на валуне. Казалось, теперь он готовился опуститься на меня. Я пошатнулась, почти упала… Вдруг камень повернулся в сторону моря и, мгновение поколебавшись, шлепнулся в воду.

Я все еще была не в силах кричать, хотя для сохранения здравого рассудка нужно было скорее избавиться от этого кошмара. Пусть кто-нибудь услышит меня, заберет, унесет из жуткого места, пока шевелящиеся булыжники снова не обрели свой ритм. Ритм убийства. Или, что еще хуже, пока хозяева острова не раздвинули землю и не протянули ко мне свои истлевшие руки… О, Боже! Я не могла выдавить из себя ни звука и все, что слышала — стук шевелящихся камней, которыми сейчас нас забросают до смерти…

И вдруг — голос:

— Скажите, ради Бога…

Мужской голос, но это не Рэй. Я обернулась. Казалось, он появился из воздуха, низкорослый крепкий человек с плетеной корзиной в одной руке и охапкой сена в другой. Пища для овец, поняла я сразу, еще до того, как мысль оформилась в слова. Пища для овец.

У моих ног вода была красной: кровавый след вел к телу Джонатана, распростертому на берегу. Я машинально отступила.

— Бога ради, — с сильным акцентом повторил неизвестный, — что происходит?!

Он смотрел то на меня, то на безжизненное тело с раскроенным черепом и широко раскрытыми, полными недоумения глазами.

Не знаю, что я отвечала, и отвечала ли вообще. Возможно, указала в сторону загона. Так или иначе, он понял, что я хочу сказать, и поспешил наверх, роняя по дороге сено. Я последовала за ним, спотыкаясь и ничего не замечая перед собой. Но прежде, чем достигла валунов, увидела незнакомца. Он возвращался. Медленно, очень медленно: казалось, ноги перестали его слушаться. Лицо искажено ужасом.

— Кто это сделал?!

— Джонатан.

Я, не поворачиваясь, указала рукой назад. На труп. Мужчина выругался, вытер покрытый испариной лоб и закричал на меня:

— Что вы наделали? Нет, вы понимаете, что вы наделали?! Убить их овцу!

— Просто овца, — растерянно произнесла я. Перед глазами снова и снова, как на испорченной кинопленке, прокручивалась сцена убийства. Джонатана. Я не могла это прекратить. Размозженный череп, брызги крови, красный ручеек у моих ног.

— Как вы не понимаете!

— Что?

— Безумцы! Это их овцы, их дары… Вы совершили непоправимое…

Мужчина остановился, взглянул на меня и добавил тихо и обреченно:

— Ведь теперь они встанут.

— Кто они? — спросила я, заранее зная ответ.

— Все они. Похороненные без почестей, без отпевания. В них живет шум моря…

Неожиданно я поняла, о чем он говорит. Ритм моря, именно так. Все ясно. Мертвецы, как я уже знала, захоронены прямо под этими камнями. Но море в них, и они не могут лежать спокойно. Овцы были чем-то вроде жертвоприношения. Предоставленные в распоряжение хозяевам острова.

Мясо? Нет, конечно. Просто символ. Жест памяти. Поминовения усопших.

— Все погибло, — продолжал говорить мужчина, — теперь все погибло.

Снова стук камня. Бесконечное число соударяющихся камешков, плюхающихся в воду булыжники… И сквозь эту какофонию — треск лопающихся досок и крики.

Волна камней на другой стороне острова взмывала в воздух — и падала… Снова душераздирающие крики донеслись с той стороны, оттуда, где находилась «Эммануэль». И Рэй.

Я бросилась бежать. Сзади топали тяжелые башмаки смотрителя. Берег шевелился под нашими ногами, как спина чудовища. Впереди взлетали, словно тяжеловесные жирные птицы, булыжники. Заслоняя собой солнце, задерживаясь в воздухе на мгновение, чтобы затем обрушиться на некую невидимую мишень. Возможно, на судно. Или — на тех, кто находился на нем.

Дикие вопли Анжелы прекратились.

Я бежала на несколько шагов спереди и первая увидела «Эммануэль». Все надежды тут же рассеялись: то, что осталось от нашего суденышка, а, стало быть, и моих приятелей, спасению не подлежало. Нескончаемый град разнокалиберных камней обрушивался на палубу. Иллюминаторы разбиты, всюду поблескивают осколки стекла. На бортах крупные вмятины. На искрошенной палубе лежала Анжела. Несомненно, мертвая… Обстрел не прекращался: камни выбивали барабанную дробь на корме, падали на безжизненное тело, заставляя его дергаться, словно под электрическим током.

Рэя нигде не было.

Я закричала.

Атака прекратилась на мгновение, затем возобновилась с новой силой. Целые тучи прибрежных булыжников, покрытых зеленовато-серой слизью, срывались с мест, взлетали и опускались, поражая мишень… Казалось, этому не будет конца, пока «Эммануэль» не превратится в щепки, а остатки Анжелы — в клочья столь малые, чтобы кормить креветок…

Смотритель схватил меня за руку и сжал пальцы так, что я дернулась от боли:

— Идем!

Я слышала и, кажется, понимала, что он обращается ко мне, но оставалась на месте.

— Идем же, скорее!

Я вглядывалась в груду камней, заваливших «Эммануэль», чтобы увидеть среди них Рэя или услышать его голос, зовущий на помощь. Тщетно. Очевидно, он погребен под этим завалом, ничто уже не поможет. Поздно, слишком поздно…

Смотритель потащил меня за руку по берегу.

— Лодка, — говорил он, — моя лодка. Мы уплывем на ней.

Мысль о спасении казалась мне идиотской. Мы пленники этого острова, бесполезно бежать или прятаться.

Однако я машинально следовала за этим человеком, спотыкаясь то и дело, ничего не чувствуя и не осознавая.

Впереди виднелась его жалкая надежда на спасение: весельная шлюпка, вытащенная на гальку. Крохотная скорлупка — и в ней мы сможем отсюда уплыть? Я верила в эту возможность ничуть не более, чем если бы мне предложили плыть в решете. С каждым шагом казалось все явственней, что сейчас берег поднимется и накроет нас. Встанет стеной или образует башню, замуровав нас навеки, словом, сыграет любую шутку на выбор. Хотя, может, мертвые не любят игр и действуют математически точно, выверяя каждый шаг?

Так или иначе, стена не воздвиглась. И протащив меня, не имеющую сил сопротивляться, оставшиеся пару метров, смотритель запрыгнул в лодку. Ничего не произошло; даже атака на «Эммануэль» прекратилась. Все стихло. Или хватило трех жертв? Или присутствие этого ни и чем не повинного человека убережет меня от мести мертвецов?

Мы немного покачались на волнах, а когда глубина под лодкой сделалась достаточной для весел, стали грести. Мой спаситель сидел напротив, и я видела, как с каждым гребком капли пота выступают на его лице: он старался изо всех сил.

Берег постепенно удалялся. Нас отпустили. Смотритель острова, похоже, чуть расслабился. В несколько мощных гребков он преодолел полосу грязной воды, глубоко вздохнул и откинулся назад, сев поудобнее.

— Однажды, — заговорил он, — это должно было произойти. Так всегда бывает: кто-то ворвется в твою жизнь и нарушит ее привычное течение.

Его спокойный низкий голос и монотонный треск весел усыпляли меня. Хотелось завернуться в брезент, на котором мы сидели, и отключиться.

Берег был тонкой, едва различимой линией. «Эммануэль» уже не было видно.

— Куда мы направляемся? — спросила я.

— В Тайри. Посмотрим, как можно исправить положение. Надо что-то предпринять, чтобы успокоить их. Этот случай с овцами…

— Но разве покойники едят мясо?

— Нет, зачем же. Это просто дань усопшим. Знак памяти.

Я кивнула. Именно эти слова пришли в голову несколько минут назад.

— Это наш способ их отпевать и воздавать посмертные почести.

Он оставил весла, слишком утомленный, чтобы грести или закончить начатое объяснение. Течение несло нас само.

Прошло несколько минут полной тишины.

Затем о лодку кто-то поскребся.

Звук, какой бывает от мышей. Или — какой издает человеческий ноготь, скребущий по дереву. Но не один — много прогнивших, просоленных ногтей царапали днище, словно прося пустить в лодку.

Мы замерли. Не двигались, не говорили, не верили уже ничему.

Какой-то всплеск неподалеку от лодки заставил меня обернуться. Я увидела Рэя. Он словно шел по воде, протягивая вперед свои руки, будто хочет уцепиться за борт. Кукла, марионетка, передвигаемая невидимыми хозяевами. Рэй выглядел ужасающе: один глаз закрыт, другой выбит, всюду раны и кровоподтеки. В метре от нас его отпустили, и тело пошло на дно, окрашивая воду в розовый цвет.

— Твой товарищ? — спросил смотритель.

Я кивнула. Поскребывание прекратилось. Тело Рэя исчезло в воде. Ни звука вокруг, только тихий плеск волн.

— Гребите! — закричала я. — Скорее, или они убьют нас!

Но мой попутчик, похоже, смирился со всем происходящим. Он покачал головой и уставился в море. Прямо под нами что-то двигалось в толще воды, бесформенные светлые массы ворочались, но слишком глубоко, чтобы возможно было рассмотреть. Понемногу картина прояснилась: вверх всплывали мертвецы. Стаи трупов с изъеденными лицами и прогнившей плотью поднимались к поверхности, чтобы заключить нас в объятия. Они приближались, и были видны уже клочья мяса, кое-где прикрывавшие скелеты, пустые глазницы…

Лодка мягко качнулась в их руках. Выражение смирения так и не исчезло с лица смотрителя, когда лодка качнулась сильнее, затем еще и еще, и наконец мы болтались в ней, как куклы, совершенно беспомощные.

Они хотели перевернуть нас — и сделали это спустя несколько мгновений дикой качки.

Вода оказалась ледяной, гораздо холоднее, чем я ожидала. От этого перехватило дыхание. В общем-то, я всегда неплохо плавала, и сейчас уверенно и энергично направилась прочь. Моему попутчику повезло меньше: как многие люди, всю жизнь прожившие на море, он не умел плавать. Он пошел на дно, не испустив даже крика или стона, сразу же, как очутился в море.

На что же я надеялась? На то, что четырех жертв достаточно? Что течение унесет меня из этого ужасного места?

В любом случае, все надежды приказали долго жить.

Легкое, нежное прикосновение к моей лодыжке… чьи-то пальцы притрагиваются к ступне… Что-то серое, как спина большой рыбы, рассекло поверхность впереди, но разглядеть я не успела. Прикосновение превратилось в цепкий захват, и меня повлекли на дно. Медленно и неотвратимо погружалась я в воду, уже зная, что этот вот глоток воздуха и был моим последним вздохом… Не более, чем в ярде от меня покачивался Рэй. Я видела его искаженное давлением лицо, торчащие из выбитого глаза, подобно проводам, нервы… Во всех подробностях можно было рассмотреть раны: уродливые разрывы ткани с белеющей под ними костью. Волосы прилипли к голове, откровенно демонстрируя залысину, которую при жизни Рэй столь тщательно скрывал…

Вода сомкнулась над моей головой. Воздух вырвался из легких и серебряными пузырьками взмыл вверх. Рэй был рядом, внимательный, казалось, сочувствующий. Руки его были подняты, словно мы собирались сдаться в плен.

Я позволила этому произойти. Открыла рот и глотнула воду. Небо обожгло холодом, и вода ворвалась в меня, вытесняя воздух из легких, промывая внутренности крепким соленым раствором. Вот и все.

Внизу два полуистлевших трупа держали меня за щиколотки. Головы их болтались, едва придерживаемые обнаженными шейными мускулами, клочья плоти отслаивались от костей, но рты застыли в сладострастном оскале. Они хотели, о, как они хотели меня…

Рэй тоже обнимал меня, прижимая к моему лицу свое, изуродованное и распухшее. Вряд ли во всех этих жестах был особый смысл. И я, с каждой секундой теряя жизнь, принимая море в себя, понимала, что не буду больше наслаждаться плотской любовью. Ни дышать, ни чувствовать, ни смеяться…

Поздно, слишком поздно. Солнечный свет стал уже воспоминанием. Была ли эта тьма вызвана смертью или просто на такую глубину лучи не проникали?

Паника оставила меня. Сердце уже не билось. Странное ощущение абсолютного безбрежного покоя овладело мной; более расслабленными стали и улыбки моих новых товарищей. Тишина и покой. Время здесь не имеет значения, дни складываются в недели, в месяцы. Иногда киль корабля рассечет поверхность, или стайка пугливых рыбок сверкнет и исчезнет — редкие знаки жизни в этом царстве смерти. Рэй со мной, будет со мной всегда. Море медленно влечет нас к острову. Там, наверху, осталась наша прошлая жизнь — Анжела, Джонатан, «Эммануэль» — все это не имеет смысла теперь. Все прошло. Только мы лежим под камнями лицами вверх, ритм моря живет в нас, и успокаивает мерный плеск прибоя и наивность мирно пасущихся овец.

Остатки человеческого

Одни предпочитают работать днём, другие — ночью.

Гейвин относился к последним. И зимой и летом его можно было увидеть прислонившимся к стене у дверей одного из отелей. С неизменной сигаретой у рта он предлагал все желающим самого себя. Иногда попадалась вдовушка, из которой можно было больше выудить денег, чем любви. Она забирала Гейвина на уик-энд, заполненный бесконечными свиданиями, навязчивыми кислыми поцелуями и, если почивший муженек был уже порядком подзабыт, валянием в широченной, пропахшей лавандой кровати. Иногда влекомый к собственному полу распутный муж жаждал провести часок с мальчиком, которому не было необходимости знать его имя.

Гейвина это не очень-то интересовало. Безразличие было его стилем, даже частью его привлекательности. Оно делало прощание с клиентом очень простым. Все позади, деньги получены, а что может быть проще, чем бросить «Пока!», «Увидимся!» или вовсе ничего человеку, которого вряд ли волнует, жив ты или мертв.

Гейвину нынешнее его занятие нравилось, пожалуй, больше, чем предыдущие. В четверти случаев ему даже удавалось получить удовольствие. Худшее, что могло его ожидать, — постельная мясорубка с потными телами и безжизненными глазами. Но к таким штукам ему уже удалось привыкнуть.

Таким вот было ремесло, державшее Гейвина на плаву. Днем, прикрываясь от света руками, он спал в своей уютной кровати, завернутый в простыни так, что его можно было принять за мумию египетского жреца. Около трех он вставал, брился, принимал душ. Затем проводил по меньшей мере полчаса, придирчиво разглядывая свое отражение в зеркале. Он был болезненно самокритичен. Никогда не позволял своему весу отклониться хотя бы на пару фунтов от идеала. Гейвин умащал кожу маслами, если она казалась сухой, и подсушивал, если она жирно поблескивала. Каждый прыщик, выскочивший на его гладкой щеке, ожидала настоящая охота.

Учинялись тщательные поиски малейших признаков венерических болезней (единственное страдание, которое могла причинить ему несчастная, нет, скорее неудачная, любовь). Подцепленные где-то вши были быстро выведены, но гонорея, от которой он страдал уже дважды, лишила его двух недель работы, что дурно сказалось на всем ходе дел. Таким образом, были основания сломя голову бежать в клинику при малейших подозрениях на сыпь.

Это случалось не так часто. Приблудные вши были явно лишними в получасовом самолюбовании. Удачное сочетание генов, его создавших, восхищало. Он был прекрасен. Ему это говорили не раз. Прекрасен. Господи, какое лицо! Сжимая его в объятиях, все эти люди, казалось, пытались отнять у него частицу восхитительного блеска.

Конечно, можно было найти и других красавчиков, хотя бы через соответствующие агентства или прямо на улице, если знаешь, где искать. Но лица этих мальчиков были далеко не так совершенны. Они напоминали скорее наброски, чем законченные полотна, скорее эксперимент, чем отточенную работу природы. Гейвин же был венцом ее творения. Все было сделано за него другими, ему оставалось лишь стать хранителем этого чуда.

Завершив осмотр, Гейвин одевался, иногда останавливался перед зеркалом еще минут на пять… и отправлялся торговать своим сокровищем.

Теперь он уже меньше работал на улице. Ему везло. С одинаковой легкостью удавалось избежать ненужных встреч с полицией и психами, мечтающими разогнать «этот Содом». Можно было лениво позволить себе найти клиента через агентство, пусть даже отбиравшее значительную долю прибыли.

Естественно, были у него и постоянные клиенты. Вдова из Форт-Лодердейла всегда разыскивала его во время своих ежегодных европейских путешествий. Дама, подозвавшая его однажды в роскошном магазине, желая всего лишь с кем-нибудь пообедать, да между делом пожаловаться на мужа, напоминала о себе все чаще. Был еще и господин, которого Гейвин называл по марке его автомашины — Ровер. Этот навещал его каждые несколько недель, чтобы провести ночь в поцелуях и признаниях.

Но чаще случались вечера, когда, не связанный предварительными договоренностями, Гейвин был предоставлен самому себе. Вряд ли кто другой из работающих на улице усвоил немой язык приглашения лучше. Этим искусством Гейвин овладел в совершенстве. Легкая смесь неуверенности и развязности, застенчивости и распутства. Еле заметное движение ног, предоставляющее все его выпуклости в лучшем свете. Но с достоинством — никакой вульгарщины. Просто ненавязчивое предложение. Не больше.

На все это часто хватало пяти минут, и уж, во всяком случае, никак не больше часа. Хорошо играя свою роль, ему удавалось очень быстро убедить опечаленную женщину или жалостливого мужчину накормить его (иногда чуть-чуть приодеть), уложить в кровать и предложить полноценную ночь, заканчивавшуюся обычно еще до того, как отойдет последний поезд метро в Хаммерсмит. Времена получасовых свиданий с пятью клиентами за вечер отошли. В голове Гейвина роились честолюбивые мечты. Сейчас — уличный мальчик, скоро — жиголо, потом — любовник на содержании и, наконец, муж. Однажды, это уж точно, он станет мужем одной из этих вдовушек. Может быть, даже флоридской миллионерши. Она частенько говорила ему, как славно он смотрелся бы загорающим после купания в ее бассейне в Форт-Лодердейле. Фантазия эта запала ему в душу. Даже если и не Флорида, то что-нибудь очень похожее. Рано или поздно он там окажется. Проблема была лишь в том, что все эти богатые ягодки требовали слишком долгой возни и, что хуже всего, многих уже спугнули скандальные брачные истории.

Еще один год. Лишь один год — определенно что-то должно произойти. Что-то чудесное должна принести эта осень. Определенно!

Он продолжал взвешивать все за и против. От напряжения на его лбу образовалась неглубокая складка, которая его, впрочем, только украшала.

* * *

Была четверть десятого. Промозглый вечер 29 сентября. В этом году бабье лето не озолотило улицы. Беспощадная осень уже вцепилась в Лондон своими когтями и безжалостно терзала усталый город. Ее сырое дыхание чувствовалось даже здесь, в просторном фойе Империал-Отеля.

Холод сверлил зубы, его несчастные крошащиеся зубы. Если бы он сходил к дантисту, вместо того чтобы нежиться в полудреме в своей постели на час дольше чем обычно, жизнь теперь, наверняка, не казалась бы адом. Ну что ж, сегодня, пожалуй, уже слишком поздно, но завтра!.. Завтра он не пожалеет времени. И плевать на очередь. Он просто улыбнется секретарше, та смягчится и пролепечет какую-то чушь о том, что постарается найти для него возможность. Еще одна улыбка: она вспыхнет, и окажется, что нет никакой нужды ждать две недели, как эти разнесчастные бедняги с непривлекательными лицами.

Сегодня бороться с этим было уже никак нельзя. Все, что было нужно Гейвину сейчас, — одна единственная вшивая пантера — парень, щедро плативший за ласки ртом. Если все пойдет путем, уже к половине десятого можно будет забыться в одном из ночных клубов Сохо.

Но сегодня была не его ночь. За приемным окошком Империала сидел новый служащий. Худое, потрепанное лицо и неуклюже сидящая на макушке фуражка. Он косился на Гейвина уже, пожалуй, с полчаса.

Его предшественник, Мэдокс, был из тех людей, к которым без особого труда можно подобрать ключик. Он был марионеткой в руках у Гейвина, знавшего о том, что тот подчищает гостиничные бары. Пару месяцев назад Мэдокс даже заплатил за общество Гейвина, который уступил ему полцены в своих же интересах. Но новичок был, судя по всему, не так прост, к тому же, видимо, довольно порочен. Гейвину было немного не по себе.

Он лениво направился к сигаретному автомату, непроизвольно следуя звукам мелодии, вырывавшейся из чрева древнего музыкального аппарата. Черт бы побрал эту ночь!

Новичок вышел из-за стойки и поджидал возвращавшегося с пачкой «Винстона» в руке Гейвина.

— Прошу прощенья… гм… милостивый государь! — его возмутительный тон не предвещал ничего доброго.

Гейвин взглянул на него, любезно улыбнувшись.

— Что вам угодно?

— Я хотел бы поинтересоваться, живете ли вы в этой гостинице… гм… милостивый государь!

— Не вижу особого смысла этим интересоваться.

— Если нет, я готов помочь вам снять одну из наших комнат.

— Я кое-кого здесь жду.

— Да что вы? — он, очевидно, не верил ни единому слову. — Нельзя ли поинтересоваться кого?

— Незачем.

— Назовите имя, — голос зазвучал настойчивее, — и я охотно справлюсь, проживает ли ваш… друг… в отеле.

Мерзавец, видимо, твердо решил выставить его на улицу. Оставалось либо спокойно выйти самому (такая возможность еще существовала), либо сыграть в «возмущенного постояльца». Гейвин скорее со злости, чем подумав, выбрал последнее.

— Вы не имеете никаких оснований… — гневно начал он, но собеседник даже бровью не повел.

— Послушай, сынок, — спокойно произнес он, — я превосходно понимаю, что к чему, и не пытайся шутить со мной, иначе я вызову полицию. — Его голос с каждым слогом терял сдержанность. — У нас останавливаются приличные люди, и сомневаюсь, что кто-то захочет здесь связываться с такой дрянью, как ты. Я доступно выражаюсь?

— Козел, — тихо произнес Гейвин.

— Ну что ты! Мы с тобою вовсе не коллеги!

Удар ниже пояса. Что дальше?

— А теперь, сынок, подумай, не лучше ли тебе будет убраться подобру-поздорову, не дожидаясь ребят в форме.

Гейвин выдал свой последний аргумент.

— Где господин Мэдокс? Я хочу его видеть, он меня знает.

— Нисколько не сомневаюсь, — последовал ответ, — нисколько. Он уволен за недостойное поведение. — Голос его опять обрел подчеркнутое спокойствие. — На вашем месте я не стал бы упоминать здесь его имени. Надеюсь, понятно, по какой причине. Ступайте.

Портье проводил свои слова выразительным жестом.

— Благодарю за внимание, и постарайтесь меня больше не тревожить.

Гейм, сет и вся игра были за человеком в фуражке. Черт возьми! Есть, конечно, и другие отели, другие фойе, другие портье. Но теперь заниматься все этим было невыносимо.

В дверях Гейвин, улыбнувшись, бросил: «До встречи!» Возможно, этот тип с ужасом вспомнит его слова по пути домой, услышав за спиной звук легких шагов юноши. Это было слабым утешением, но все-таки!

Дверь захлопнулась, обрезав за Гейвином теплый поток из фойе. Здесь было холодно, холоднее даже, чем час назад. Тело охватила угрожающе усиливающаяся дрожь. Гейвин поспешил вниз по Парк-Лейн к Саут-Кенсинггону. На Хай-стрит есть несколько отелей, где можно немного передохнуть. Впрочем, если ничего не выйдет… он уже смирился с поражением.

На углу Гайд-парка встречались потоки сверкающих машин, спешащих в Найтсбридж и Викторию. Он представил себя стоящим на бетонном островке между двумя потоками автомобилей с кончиками пальцев в карманах брюк (они были настолько тесны, что больше, пожалуй, и не влезло бы), одиноким, брошенным.

Волна горечи накатила откуда-то из глубины. Теперь ему было двадцать четыре… и пять месяцев. С семнадцати на улице, успокаивая себя тем, что непременно найдет себе богатенькую вдовушку (чем не пенсия за тяжелый труд жиголо) или уж во всяком случае подыщет легальную работу к двадцати пяти…

Но время шло, ничто не менялось. Единственным его приобретением стали мешки под глазами.

А теперь перед ним по-прежнему лился сверкающий поток машин с сотнями уверенных в завтрашнем дне людей, преграждая путь к спокойствию и определенности.

Он не стал тем, кем мечтал стать, кем обещал себе стать.

А молодость уже прошла.

Куда теперь? Комната сегодня покажется тюрьмой. Не поможет даже марихуана. Он хочет, нет, ему нужен кто-то. Хотя бы на один вечер. Хотя бы для того, чтобы увидеть отражение собственной красоты в чужих глазах. Пусть ему льстят, кормят, поят вином. Даже если это будет богатый, уродливый Квазимодо. Надо отвлечься!

* * *

Добыча оказалась настолько легкой, что неприятный эпизод в фойе Империал-Отеля мгновенно был забыт. Парень лет двадцати пяти, со вкусом одет: ботинки от Гуччи, стильное пальто. Одним словом — качество.

Гейвин стоял у дверей крохотного кинотеатра, время от времени без интереса поглядывая на экран. Показывали один из ранних фильмов Трюффо. Неожиданно он ощутил на себе взгляд, взгляд пантеры. Гейвин обернулся. Прямой взгляд чуть не спугнул пантеру. Парень уже было двинулся, но тут, как бы передумав, пробормотал что-то, предназначавшееся, видимо, самому себе, и, остановившись, продолжил довольно неубедительно демонстрировать интерес к фильму. Игра, судя по всему, была ему мало знакома. «Новообращенный», — подумал Гейвин.

Гейвин машинально полез в карман за сигаретой. Отсветы пламени позолотили ему щеки. И он знал, что выглядит сейчас эффектно. Еще один взгляд на пантеру: парень уже не отводил взгляда.

Стряхивая пепел, Гейвин рассеянно выронил сигарету. Такой удачи не было уже давно, и теперь он был очень собой доволен. Безошибочное распознавание потенциального клиента, неясные отблески желания в глазах и на губах, легко переходящие в случае неудачи в невинное выражение дружелюбия. Все вышло просто замечательно.

Здесь-то ошибки уж точно быть не могло! Парень, как заговоренный, не спускал с Гейвина глаз. Рот его был чуть приоткрыт. Он глядел, не в состоянии сказать ни слова. Ничего особенного, хотя далеко не урод. Загорелый — наверняка был за границей. Хотя, определенно, он англичанин: об этом красноречиво говорила его нерешительность.

Против обыкновения, Гейвин сделал первый шаг.

— Любите французское кино?

На лице парня отразилось облегчение от того, что стена молчания была наконец разрушена.

— Да.

— Войдем?

Предложение его немного озадачило.

— Я… мне что-то не хочется.

— Холодно…

— Да.

— Я хочу сказать, холодно стоять здесь.

— Да, это — правда!

Пантера попалась!

— Может… выпьем чего-нибудь?

Гейвин улыбнулся.

— Почему бы нет!

— Я живу здесь недалеко.

— Идем.

— Мне стало немного тоскливо одному…

— Мне знакомо это чувство.

Теперь улыбнулся незнакомец.

— Вас зовут?..

— Гейвин.

Парень протянул руку в перчатке. Очень формально, по-деловому. Пожатие оказалось сильным — никаких следов недавней неуверенности.

— А я — Кеннет. Кен Рейнольдс.

— Кен.

— Может уберемся отсюда поскорее?

— Да, конечно!

— Это совсем близко.

* * *

Теплая волна заплесневелого воздуха ударила в них, когда Кеннет открыл двери своей квартиры. От подъема на третий этаж у Гейвина перехватило дыхание, но Рейнольдс чувствовал себя отлично. Наверное, следит за здоровьем. Чем занимается? Рукопожатие, кожаные перчатки. Может быть. Государственная Гражданская Служба?

— Входи, входи.

Да, здесь пахло деньгами. Ворсистый ковер мгновенно поглотил их шаги. Прихожая была почти пуста. Календарь на стене, маленький телефонный столик, стопка справочников, вешалка. Это — все.

— Здесь потеплее.

Кен сбросил пальто и, не снимая перчаток, повел Гейвина в гостиную.

— Сними куртку, — сказал он.

— Ах, да… конечно.

Гейвин разделся, и Рейнольдс исчез с его курткой в темной прихожей. Вернувшись, он принялся снимать перчатки, что давалось ему не очень легко. Парень явно нервничал, даже на своей территории. Обычно это проходит, как только двери закрываются изнутри. Но не у этого типа! Он был просто воплощение тревоги.

— Принести чего-нибудь выпить?

— Да, это было бы здорово.

— Чем предпочитаешь травиться?

— Водкой.

— Даже так! Что-нибудь к ней?

— Разве что каплю воды.

— О, да ты — гурман!

Гейвин не совсем понял, что ему хотят сказать.

— Да, — ответил он.

— Позволь мне исчезнуть на минуту — я только схожу за льдом.

— Какие проблемы?

Кен бросил перчатки на кресло у двери и вышел.

Комната эта, как и прихожая, была удушающе жарко натоплена, но не выглядела уютно и тем более гостеприимно. Что касается занятий Рейнольдса, он был коллекционером. Все стены и полки были уставлены разными древностями. Мебели было очень мало, а та, что была, с блестящими металлическими конструкциями, не очень сюда подходила.

Возможно, он был университетским преподавателем, хранителем музея или каким-нибудь ученым. Уж по крайней мере, эта комната явно не принадлежала биржевому брокеру.

Гейвин мало понимал в искусстве, и еще меньше в истории, все эти предметы не говорили ему ничего, но он принялся их рассматривать. Просто, чтобы показать хозяину, который наверняка заинтересуется его мнением обо всей этой чепухе, свое небезразличие. Коллекция была невыносимо бестолкова: глиняные черепки, осколки античных скульптур, и ничего целого — сплошные обломки. В некоторых фрагментах еще можно было разглядеть следы формы, хотя краски уже давно потускнели. Иногда удавалось угадать человеческие очертания — торс, ногу (между прочим, со всеми пятью пальцами), лицо, стертое временем, — уже не мужчина и не женщина. Гейвин подавил зевок. Жара, глупые экспонаты и мысли о предстоящей постели усыпляли его.

Он переключил внимание на стены. Они были более выразительны, чем весь этот хлам на полках, но тоже — ничего целого. Непонятно, что можно найти в этих обломках! Каменные барельефы на стенах были так испещрены многочисленными выбоинами и царапинами, что изображенные на них люди казались прокаженными, а надписи на латыни уже почти невозможно было разобрать. Ничего красивого быть здесь не могло — все было слишком старо для красоты. Гейвина охватило чувство брезгливости, будто он прикоснулся к чему-то заразному.

Только один предмет заинтересовал его по-настоящему. Каменное надгробие, или что-то похожее, которое было больше других барельефов и в несколько лучшем состоянии. На нем был изображен всадник с мечом в руке, возвышающийся над поверженным обезглавленным противником. Под изображением — несколько слов на латыни. Передние ноги лошади были отбиты, каменная окантовка беспощадно обезображена временем. Но в этом существовал некий смысл. На грубо изваянном лице проступали неясные черты — длинный нос, широкий рот. Личность!

Гейвин решил дотронуться, но отпрянул, услышав приближающиеся шагиРейнольдса.

— Нет-нет, потрогай, — произнес вошедший хозяин, — это здесь для удовольствия. Прикоснись!

Теперь уже пропало всякое желание. Гейвин смутился — застукали!

— Ну же! — Рейнольдс настаивал.

Гейвин протянул руку — холодный камень, зернистый наощупь.

— Римское, — произнес Кен.

— Надгробие?

— Да. Найдено около Ньюкасла.

— Кто это был?

— Некто Флавии. Он был полковым знаменосцем.

То, что Гейвин принял за меч, оказалось при ближайшем рассмотрении небольшим знаменем с практически стертым символом: то ли пчела, то ли цветок, то ли колесо.

— Таким образом, вы — археолог.

— И это тоже. Я исследую исторические места, наблюдаю за раскопками, но основное время посвящаю реставрации этих находок. Римская Британия — моя страсть.

Он надел принесенные очки и направился к полкам с глиняными черепками.

— Все это я собирал долгие годы. Я всегда испытываю дрожь, когда касаюсь предметов, столетиями не видевших света дня. Это как бы прикосновение к истории. Ты понимаешь, о чем я?

— Да.

Рейнольдс взял один из осколков с полки.

— Конечно, лучшие находки попадают в музеи, но всегда выпадает случай оставить себе что-нибудь интересное. Господи, какое невообразимое влияние. Римляне. Городские коммуникации, мощеные дороги, надежные мосты.

Рейнольдс рассмеялся взрыву собственного энтузиазма.

— Черт возьми, — сказал он. — Опять читаю лекцию. Извини. Больше не буду.

Вернув черепок на место, Кен стал наливать напитки. Стоя спиной к Гейвину, он неожиданно спросил:

— Ты дорого стоишь?

Гейвин вздрогнул. Взволнованность этого человека опять куда-то пропала, и невозможно было найти логического объяснения резкому повороту от римлян к стоимости ласк.

— Всякое бывает, — неуверенно ответил он.

— То есть… — все еще возясь с бокалами, сказал Кен, — ты хочешь узнать подробнее о моих наклонностях.

— Было бы неплохо.

— Разумеется.

Он повернулся и протянул Гейвину внушительный бокал с водкой. Без льда.

— Я не буду к тебе слишком требователен.

— Мало я не беру.

— Я это понимаю.

Рейнольдс безуспешно попытался улыбнуться.

— Я хорошо тебе заплачу. Ты останешься на ночь?

— Вы этого хотите?

— Мне кажется, да.

— Тогда безусловно.

Настроение хозяина мгновенно изменилось. Нерешительность уступила место самоуверенности.

— За любовь, жизнь и все остальное, за что стоит платить, — произнес он, звякнув своим бокалом о бокал Гейвина.

Двусмысленность тоста не ускользнула от внимания Гейвина. Парень, очевидно, был не так прост!

— Прекрасно, — сказал он и сделал глоток.

Сразу стало намного лучше. Уже после третьей порции водки Гейвин до того растаял, что болтовня Кеннета о раскопках и величии Рима, которую ему поневоле приходилось слушать, уже не действовала на нервы. Сознание засыпало. Как легко! Разумеется, он останется здесь на всю ночь, по крайней мере до рассвета, так почему бы не выпить и не выслушать эту околесицу? Позже, если судить по состоянию Кена — даже много позже, придет время недолгих опьяненных ласк в слабо освещенной комнате. Такое у него уже было с другими. Все они были одиноки, даже с любовником, всем было одинаково легко доставить удовольствие. Этот парень покупал скорее компанию, чем любовь. Легкие деньги!

Шум.

В первый момент Гейвину показалось, что шум стоит в его собственной голове. Но Кен внезапно вскочил. Рот его дрожал. Атмосфера благополучия улетучилась.

— Что это? — спросил Гейвин, также вставая. Мозги плыли от алкоголя.

— Все в порядке. — Рейнольдс стоял, вцепившись длинными бледными пальцами в кожу кресла. — Успокойся!

Звук усиливался. Гейвин подумал о барабанщике в духовке, отчаянно стучащем, в то время как его поджаривают.

— Умоляю тебя, успокойся! Это, видимо, наверху.

Рейнольдс врал. Грохот шел не сверху. Его источник находился где-то тут, в квартире. Ритмический стук то усиливался, то немного затихал, чтобы снова усилиться.

— Выпей немного, — произнес Кен. Лицо его внезапно вспыхнуло. — Проклятые соседи.

Призывный стук, а он был именно призывным, уже почти смолк.

— Только одну минуту, — пообещал Рейнольдс и закрыл за собой двери.

Гейвину приходилось попадать в неприятные ситуации: с ловкачами, чьи любовники появлялись в самый неподходящий момент; с чудаками, пытавшимися набить себе цену, один из них как-то разнес в щепки гостиничный номер. Это случалось. Но Кеннет не был похож на них — никакого чудачества. Впрочем, все эти ребята тоже казались ему вначале безобидными. К черту сомнения! Если он будет так нервничать при виде каждого нового лица, лучше уж сразу бросить работу. Единственное, что оставалось — положиться на ситуацию, а она говорила Гейвину, что не стоит ждать от Рейнольдса каких-то фокусов.

Проглотив водку, он снова наполнил бокал и стал ждать.

Стук вдруг прекратился, и все неожиданно просто стало на свои места. Может, в конце концов, это — действительно сосед сверху. Шагов Кена в квартире не было слышно.

Его внимание блуждало по комнате в поисках чего-нибудь занятного. Надгробие.

Флавин-Знаменосец.

Что-то все-таки в этом есть. Грубый, но все же не лишенный сходства, портрет на месте, где покоятся кости его оригинала. Даже если какой-нибудь историк дерзнет с течением времени разлучить прах и камень. Отец Гейвина твердо настаивал на погребении вместо кремации. «А как же иначе! — частенько говорил он. — Как еще можно заставить других помнить о себе? Кому придет в голову идти к урне, чтобы поплакать?» Ирония заключалась в том, что поплакать к могиле тоже никто не ходил. Гейвин побывал там от силы пару раз с тех пор, как умер отец. Гладкий камень, имя, дата. Банально. Он не мог даже припомнить, в каком году это произошло.

А вот о Флавине помнят. Люди, которые не знают ничего ни о нем, ни о его жизни, помнят его. Гейвин встал и потрогал неровные буквы имени знаменосца «FLAVINS», второе слово в латинской надписи.

Внезапно шум с неистовством возобновился. Гейвин обернулся к двери, ожидая увидеть там Рейнольдса, пришедшего с объяснением. Никого.

— Черт возьми!

Шум продолжался. Кто-то где-то был очень зол. И теперь обмануться было уже невозможно. Барабанщик был где-то рядом, в нескольких шагах. Гейвина охватило любопытство. Разом осушив бокал, он вышел в прихожую.

— Кен? — Слова, казалось, застыли на его губах.

Прихожая была погружена в темноту. Лишь в конце коридора еле пробивался свет. Возможно, там находилась дверь. Гейвин рукой нащупал выключатель, но свет не зажегся.

— Кен? — произнес он опять.

На этот раз последовал ответ. Сначала стон, а потом странный звук, как будто раздавливаемого тела. Может, с Рейнольдсом что-нибудь случилось? Господи, может, он лежит без сознания там, совсем близко от Гейвина. Надо спешить. Но ноги почему-то отказывались его слушаться. Засосало под ложечкой — это напомнило ему детскую игру в прятки. Нервная дрожь охотника. Это было почти приятно.

К черту! Разве можно уйти, так и не узнав, что случилось с хозяином? Смелее!

Первая дверь была приоткрыта. Он толкнул ее. Вдоль всех стен стояли книжные шкафы. Комната служила, видимо, одновременно спальней и кабинетом. Через открытое окно на заваленный книгами стол падал лунный свет. Ни Рейнольдса, ни молотильщика. Немного успокоившись, Гейвин продолжил свой путь по коридору. Следующая дверь, в кухню, также была открыта, но света в ней не было. Руки покрылись потом. Когда Кеннет пытался стянуть перчатки, они словно прилипли к его ладоням. Чего он боялся? Это было не простое предложение выпить. В квартире есть кто-то еще! И у этого типа довольно дурной характер.

Дыхание перехватило. На двери был отпечаток окровавленной руки.

Он толкнул дверь, но что-то мешало ей открыться. Гейвин протиснулся в щель. Воздух в кухне был насыщен невыносимой вонью — то ли забытое мусорное ведро, то ли гниющие овощи. Скользнув рукой по гладкой стене, он нащупал выключатель. Лампа дневного света подала признаки жизни.

Ботинок Рейнольдса высунулся из-за двери. Гейвин закрыл ее, и обнаружил свернувшегося в три погибели Кена. Он, безусловно, искал здесь спасения, сжавшись, как затравленное животное. Гейвин прикоснулся к нему и почувствовал, что бедняга дрожит как осиновый лист.

— Все в порядке… Это — я.

Гейвин отвел окровавленную руку, которой Рейнольдс прикрывал лицо. Через всю его щеку, от виска до подбородка, шли две глубокие кровоточащие царапины, как будто кто-то полоснул его двузубой вилкой.

Кен открыл глаза. Ему потребовалась только секунда, чтобы сконцентрировать взгляд на юноше и внятно произнести: «Убирайся!»

— Ты ранен.

— Ради всего святого, убирайся! Быстро! Я передумал. Понятно?

— Может вызвать полицию?

Рейнольдс буквально взорвался.

— Убирайся ко всем чертям! Слышишь, ты!!! Я передумал, чертов мальчишка!

Гейвин поднялся, пытаясь хоть что-нибудь понять. Парню больно, это, видно, и есть причина его агрессивности. Проигнорировать оскорбления и принести что-нибудь, чтоб перевязать раны? Да, так будет лучше всего. Перевязать раны и оставить его в покое. Если он считает, что полиции здесь нечего делать, это — его собственная проблема. Возможно ему просто не хочется объяснять присутствие дружка в своей развеселой квартирке.

— Где у тебя бинт?

Гейвин снова вышел в прихожую.

Из-за кухонной двери послышалось: «Не надо». Но он уже не слышал. Впрочем, если бы даже и услышал, вряд ли бы остановился. Ему нравилось непослушание. Отказ прозвучал бы для него как просьба.

Рейнольдс оперся спиной о дверь и попытался встать, схватившись за дверную ручку. Кружилась голова. Карусель ужасов: круг, еще круг, одна лошадка отвратительнее другой. Ноги его подкосились, и он снова рухнул на пол. Черт. Черт. Черт.

Гейвин слышал, как упал Кеннет, но был слишком поглощен поиском какого-нибудь оружия, чтобы немедленно броситься на кухню. Если подонок, ранивший Кена был все еще в квартире, стоило найти что-нибудь для самообороны. На столе в кабинете он наткнулся на заваленный книгами бумажный нож. Рядом возвышалась гора нераспечатанной корреспонденции. Господи благослови! Он схватил нож. Легкий. Лезвие тонкое и хрупкое, но если хорошо ударить, может и убить.

Повеселев, он вышел в коридор. Здесь он остановился на секунду продумать свои действия. Перво-наперво — в ванную. Там может лежать бинт. В конце концов, даже чистое полотенце сойдет. Потом можно попытаться добиться чего-нибудь от парня, может, получится вытянуть из него объяснение.

За кухней коридор резко сворачивал налево. Гейвин обогнул угол. Перед ним была еще одна дверь. Яркий свет ослепил его. Вода сверкала на кафеле. Ванная.

Прикрывая левой рукой правую, в которой держал нож, Гейвин медленно пошел вперед. Мышцы напряглись от страха. Поможет ли в случае чего нож? Кто знает! Он чувствовал себя ни на что не способным, неуклюжим, глупым мальчишкой.

На дверном косяке была кровь — отпечаток ладони Рейнольдса. Видимо, здесь все и произошло. Пытаясь укрыться от нападавшего, Кен выбросил вперед руку. Вот отпечаток. Если этот подонок все еще в квартире, он должен быть в ванной, больше спрятаться было негде.

В нормальном состоянии ему, разумеется, не пришло бы в голову нагло нарываться на конфликт, пнув со всей силы дверь, но теперь было уже поздно — жалостливо скрипнув, она отлетела в сторону, предоставив взгляду Гейвина любоваться кровавой пеной, разбрызганной по кафелю. В любой момент могла появиться бросающая вызов всем своим видом крюкорукая фигура.

Нет. Никого. Преступника не было и здесь. А значит, его и вовсе не было в квартире.

Гейвин сделал долгий и медленный выдох. Рука, сжимающая нож, ослабела. Жизнь опять посмеялась над ним — выставила его за дверь, опять оставив ни с чем. Единственное, что оставалось — оказать медицинскую помощь раненому коллекционеру и, действительно, убраться отсюда ко всем чертям.

Зеленоватый кафель в кровавых брызгах. Полупрозрачная занавеска душа, наивно хранящая на себе изображения беспечных рыбок и водорослей, была наполовину сорвана. Все это напоминало сцену из какого-то криминального фильма: слишком нереально. Кровь — чересчур красная, свет — чересчур яркий.

Гейвин швырнул нож в раковину и открыл висевший на стене маленький зеркальный шкафчик. Он оказался наполненным изрядным количеством зубных щеток, паст и витаминных кремов, из медикаментов был только небольшой кусок пластыря. Закрывая шкафчик, он взглянул на свое изможденное лицо. Смертельно бледен. Открыв вовсю кран холодной воды, он подставил голову под обдающий ледяной свежестью поток, надеясь, что вода смоет с его лица печать опьянения и чуть подрумянит щеки.

Вдруг сзади раздался непонятный шум. Гейвин выпрямился — безумно заколотилось сердце — и дрожащей рукой закрутил кран. Огромные капли падали с подбородка и ресниц.

Нож был по-прежнему в раковине, на расстоянии вытянутой руки. Звук исходил из ванны. От безобидной грязноватой слякоти ванной.

Тревога выплеснула в кровь поток адреналина, чувства до безумия обострились. Он ощутил тонкий запах лимонного мыла, блеск бирюзовой рыбки, плывущей между бурых листьев ламинарии на занавеске, холод водяных капель — все, что он всегда ленился видеть и чувствовать, нахлынуло вдруг.

«Ты живешь в реальном мире, — сказал он самому себе (экое откровение!), — будь осторожен, иначе — смерть».

Почему он не заглянул в ванну?!! Кретин! Почему?!

— Кто здесь? — спросил он.

Может у Рейнольдса живет крыса, которая тоже не прочь принять душ? Тщетная надежда. Господи, там же кровь.

Он отвернулся от зеркала. Шума уже не было слышно. Ну же! Ну!! Занавес на пластиковых крючках со всеми своими ангелоподобными рыбками отлетел в сторону. В порыве разрешить эту загадку он совсем забыл про нож. Слишком поздно… Ванна была полна воды.

От наполняющей ее почти до краев мутной воды исходил какой-то животный запах, напоминающий запах мокрой собачьей шерсти. На поверхности плавала бурная пена. Вода была спокойна.

Гейвин нагнулся, стараясь разглядеть дно. Его отражение было наполовину скрыто пеной. Нагнувшись еще ниже, он увидел руку с грубыми пальцами. Перед ним, в грязной воде, лежала, свернувшись, как зародыш, несомненно человеческая фигура.

Он протянул руку, чтобы очистить поверхность воды от грязи, — отражение задрожало и рассыпалось — и ясно увидел лежащую неподвижно фигуру. Это была статуя спящего человека, только голова почему-то была повернута вверх и глядела на Гейвина нарисованными глазами. Два выпученных яблока на небрежно изваянном лице. Прямые губы, смешно торчащие уши на абсолютно лысой голове. Одним словом — работа неумелого подмастерья. В некоторых местах краска, возможно от воды, стала отваливаться серыми закругленными лепестками, обнажая деревянную основу.

Бояться было нечего. Обыкновенная деревяшка с откисающей краской. А звук, которого он так испугался, был, конечно, вызван выходящими из нее пузырьками воздуха. А он, глупышка, так испугался! Паниковать было нечего. «Поддержи во мне жизнь», — как частенько говаривал бармен из «Амбассадора», когда на сцене появлялась новая малышка.

Гейвин иронично улыбнулся. Да, этот чурбан мало напоминал Адониса.

— Забудь об этом.

Рейнольдс стоял у двери. Кровотечение уже остановилось, хотя он продолжал прижимать к щеке замаранный платок. В ярком свете ванной его кожа приобрела желчный оттенок, который напугал бы и мертвеца.

— Ты в порядке? По тебе этого не скажешь.

— Все будет просто чудно… уйди, ради Бога.

— Что случилось?

— Я поскользнулся. Понимаешь, вода на полу. Вот и поскользнулся.

— Но стук…

Гейвин оглянулся на ванну. Что-то в статуе на этот раз поразило его. Может, ее нагота. И эти сползающие одна за другой полоски краски. Последние полоски… или кожи.

— Соседи.

— Что это? — спросил Гейвин, по-прежнему рассматривая распухшее кукольное лицо в воде.

— Тебя это не касается.

— Почему он такой скрюченный? Он умирает, что ли?

С кислой улыбкой на губах Гейвин обернулся.

— Ты ждешь, когда я расплачусь с тобой?

— Нет.

— Черт возьми! Ты на работе или нет? Там, за кроватью, лежат деньги. Возьми, сколько посчитаешь нужным. За потерянное время… — он оценивающе посмотрел на Гейвина, — и молчание.

Статуя. Гейвин уже не мог оторвать взгляд. Его собственное распухшее лицо, смутившее разум неизвестного художника, медленно разрушалось водой.

— Не удивляйся, — произнес Кен.

— Что происходит?

— Тебя это не касается!

— Ты это украл… так? Это, верно, стоит немалых денег, и ты украл?

Рейнольдс, казалось, в конце концов устал лгать.

— Да, я это украл.

— И сегодня за этим кто-то приходил.

Кеннет пожал плечами.

— Не так ли? Кто-то за этим приходил?

— Да. Да, я это украл, — механически повторил он за Гейвином, — и кто-то за этим приходил.

— Это — все, что я хотел узнать.

— Не возвращайся сюда, Гейвин, или как тебя там. И не выдумывай ничего, меня здесь не будет.

— Ты боишься вымогательства? Я — не вор!

Взгляд коллекционера стал презрительным.

— Вор ты или нет, будь, во всяком случае, благодарен за то, что он — в тебе.

Рейнольдс отступил, давая Гейвину пройти. Но тот даже не шелохнулся.

— Благодарен за что???

Слова Кена явно разозлили его. Он был оскорблен тем, что его выставляют с какой-то небылицей, не удостаивая даже мало-мальски толкового объяснения.

У Рейнольдса же просто уже не было сил для объяснений. В изнеможении он облокотился о дверь.

— Уходи, — тихо сказал он.

Гейвин кивнул и вышел. Когда он был уже в прихожей, от статуи, видимо, отвалился изрядный кусок краски. Было слышно, как заплескалась вода в ванной. Можно даже было представить, как заколыхались на статуе световые блики.

— Спокойной ночи, — произнес ему вслед Кен.

Гейвин не ответил. Даже не вспомнив о деньгах, он вышел. Будь проклят этот дом со всеми его надгробиями и тайнами.

На пороге он обернулся. Через открытую дверь гостиной на него взглянуло лицо Флавина-Знаменосца. «Должно быть, герой», — подумал он. Только героя могли почтить подобным образом. С ним такого не произойдет. Его лицо умрет вместе с ним.

Он закрыл за собой входную дверь. Тут же напомнил о себе больной зуб. И тут же возобновился стук. Стук кулака по стене.

Или внезапная ярость пробуждающегося сердца.

* * *

Утром зубы выли уж невыносимо, и он отправился к дантисту, надеясь уговорить секретаршу принять его немедленно. Но очарование покинуло его, глаза не сверкали таким обаянием, как обычно. Она сказала, что придется подождать неделю. Он — что дело срочное, на что она заметила, что ей так не кажется. Начинался не самый хороший день: зубная боль, секретарша-лесбиянка, снег хлопьями, ворчливые женщины на каждом углу, безобразные дети, безобразное небо.

В тот день началось преследование.

Поклонники преследовали Гейвина и до этого, но не до такой степени. Бывало, его по-собачьи сопровождали целыми днями, из бара в бар, с улицы на улицу, и это просто выводило из себя. Ночь за ночью видеть одно и то же надоевшее лицо, никак не решающееся купить ему выпивку, а может, даже предложить часы, кокаин, неделю в Тунисе или что-нибудь еще. Он очень быстро проникся отвращением к этому липкому обожанию, скисающему еще скорее молока, вонь от которого стояла, казалось, до самых небес. Один из его наиболее пылких обожателей, как ему говорили, прославленный актер, никогда не пытался подойти близко, просто ходил за ним повсюду, и все смотрел и смотрел. Вначале это внимание льстило Гейвину, но вскоре удовольствие сменилось беспокойством, и однажды, случайно наткнувшись на этого парня в одном из баров, он пригрозил проломить ему череп. А в тот вечер он был так взвинчен, так раздражен бесконечными пожирающими взглядами, что этому жалкому человечку непременно досталось бы, не пойми он намека. Возможно, он вернулся домой и повесился.

На этот раз все обстояло совсем не так. Не преследование, а, скорее, ощущение слежки. Не было никаких доказательств того, что кто-то висит у него на хвосте, просто чертовски дурное чувство. Каждый раз, когда он оглядывался, ему казалось, что кто-то отступает в тень. Иногда на ночной улице случайный прохожий вдруг начинал идти с ним в ногу, аккомпанируя каждому удару его каблука, каждому срыву шага. Это напоминало паранойю, исключая, может быть, то, что сам он не был параноиком. Если бы это было так, думал он, ему бы уже давно об этом сказали.

Кроме того, стали происходить совершенно необъяснимые вещи. Однажды утром старуха-кошатница, жившая над ним, поинтересовалась лениво, что за чудак приходил к нему поздно ночью и прождал, поглядывая на дверь, несколько часов. Ни один из его знакомых не подходил под описание.

В другой день на людной улице он отделился от толпы, отойдя к двери закрытого магазина, чтобы прикурить сигарету. Когда он зажег спичку, в засаленном дверном стекле вдруг застыло чье-то отражение. Пламя обожгло пальцы. Гейвин выронил спичку и опустил глаза. А когда он повернулся, людское море уже скрыло его преследователя.

Это было дурное, очень дурное чувство. И самое ужасное — не было понятно, чем оно вызвано.

* * *

Гейвин никогда не разговаривал с Преториусом, хотя они и обменивались небрежными кивками при встрече на улице и каждый справлялся о другом у общих знакомых, как будто они были друзьями. Преториус был негром, возраст между сорока пятью и смертью. Известный сводник, утверждавший, что происходит от Наполеона. Под его началом довольно успешно работало множество женщин и три или четыре мальчика. Когда Гейвин только вышел на улицу, ему советовали попросить покровительства у Преториуса, но он был слишком горд, чтобы просить о такого рода помощи. В результате теперь он не пользовался расположением Преториуса и его клана, однако, поскольку он стал довольно заметной фигурой, никто не решался бросить вызов его праву быть самим по себе. Поговаривали даже, что Преториус выражал несколько недоброжелательное восхищение его жадностью.

Восхищение или нет, но в один из адских холодных дней Преториус вдруг нарушил молчание и первым заговорил с ним.

— Эй, белый!

Было около одиннадцати, и Гейвин шел из бара на Сент-Мартин-Лейн в клуб на Ковент-Гарден. Улицы были еще достаточно людны, и среди многочисленных посетителей театров и кино можно было найти хорошего клиента, хотя у него в тот вечер к этому не было никакой охоты. В кармане лежала сотня, заработанная накануне. Достаточно, чтобы твердо стоять на ногах.

Первое, что пришло в голову при виде загородивших дорогу Преториуса и его головорезов, было: им нужны деньги.

— Послушай, белый.

Преториус добродушно улыбался. Нет, он не был уличным вором. Не был и не будет.

— Белый, мне нужно переговорить с тобой.

Преториус достал из кармана орех, расколол его в руке и отправил содержимое в огромный рот.

— Догадываешься о чем?

— Что тебе нужно?

— Я уже сказал: немного переговорить. Кое о чем расспросить. Идет?

— Хорошо. О чем?

— Не здесь.

Гейвин взглянул на когорту Преториуса. Это не были гориллы, не в стиле черных. С другой стороны, это были и не пятидесятикилограммовые хиляки. Обстановка в целом складывалась довольно нездоровая.

— Благодарю.

Спокойным, насколько он был способен, шагом Гейвин прошел мимо троицы, последовавшей за ним. Он мысленно умолял их отвязаться, но они не отставали. Преториус положил руку ему на плечо.

— Послушай. До меня дошли неприятные новости о тебе.

— Не может быть!

— Боюсь, что может. Мне сказали, что ты напал на одного из моих ребят.

Гейвин прошел шесть шагов, прежде чем ответить.

— Нет, вы ошиблись. Это — не я.

— Он узнал тебя, белый, ты доставил ему кучу неприятностей.

— Говорю вам, это — не я!

— Ты — псих, слышишь? Тебя стоит поскорее упечь за решетку.

Преториус все больше сердился. Прохожие обходили их стороной.

Гейвин молча свернул с Сент-Мартин-Лейн на Лонг-Акр и тут же осознал, какую ошибку совершил. Здесь прохожих почти не было и требовалось проделать изрядный путь, чтобы достичь другого людного места. Ему следовало, безусловно, свернуть не налево, а направо, тогда он быстро вышел бы на Чарринг-Кросс-роуд. Там нетрудно было бы затеряться. Черт возьми, он не мог развернуться и пойти в обратную сторону. Все, что ему оставалось — идти прямо (именно идти, и ни в коем случае не бежать от бешеных псов, наступающих на пятки) и надеяться, что удастся оставить разговор в прежнем русле.

— Ты влетаешь мне в копеечку, — бросил ему в спину Преториус.

— Не вижу причин.

— Ты вывел из строя одного из моих мальчишек. Судя по всему, довольно надолго. Он дьявольски напуган, слышишь?

— Повторяю, я ничего такого не делал.

— Почему ты врешь мне, белый? Неужели ты не считаешь меня достойным услышать правду?

Преториус нагнал его и пошел рядом, оставив своих дружков позади.

— Послушай… — шепнул он Гейвину на ухо, — такого рода ребят легко соблазнить, не так ли? Я это понимаю, и меня это не очень-то и волнует, но ты сделал ему больно, а у меня сердце кровью обливается, когда кому-нибудь из моих ребят причиняют боль.

— Ты думаешь, что если бы все действительно было так, я спокойно разгуливал бы по улице?

— Ты, мне кажется, не настолько добр, насколько хочешь казаться. Речь идет вовсе не о паре синяков. Я пошел на этот разговор только потому, что ты искупался в его крови. Повесил и исполосовал всего ножом, а потом подбросил его мне на порог в одних носках. Ты хорошо расслышал, белый? Теперь тебе ясно, почему мне не хотелось бы спускать тебе это с рук?

Гейвин был просто разъярен рассказом о приписываемых ему злодействах и теперь совершенно не мог понять, как следует ко всему этому относиться. Не проронив ни слова в ответ, он продолжал идти.

— Этот малыш восхищался тобой. Говорят, твоя история поучительна для начинающих. Ты тоже так считаешь?

— Не думаю.

— Тебе, видимо, это должно чертовски льстить, ведь ты этого, в действительности, не заслуживаешь!

— Благодарю.

— Ты сделал неплохую карьеру. К сожалению, она подошла к концу.

Гейвин ощутил леденящий холод. Он-то надеялся, что Преториус удовлетворится одним предупреждением. Видимо, нет. Они хотели разделаться с ним. Господи, они убьют его, и самое ужасное — за то, чего он не только не делал, но о чем даже и не догадывался.

— Мы вышвырнем тебя с улицы, белый! Навсегда.

— Я ничего не сделал.

— Малыш узнал тебя. Даже с чулком на голове. Твой голос и твоя одежда. Тебя опознали, белый. Делай выводы.

— Убирайся к черту.

Гейвин бросился бежать. В юности он неплохо бегал, о, как нужна была ему сейчас эта скорость! Преториус захохотал.

— Какой ты, однако, резвый.

По мостовой за ним неслись две пары ног. Ближе, еще ближе. Гейвин совсем выдохся. Плотно облегающие джинсы были слишком неудобны для бега. Гонка проиграна.

— Тебе никто не разрешал уходить, — один из болванов вцепился в его руку.

— Неплохо бегаешь, — улыбнулся Преториус, подходивший к двум своим псам и загнанной жертве. Он еле заметно кивнул одному из своих дружков.

— Христианин.

Христианин со всей силы ударил Гейвина по почкам. Боль пронзила его. Перед глазами пошли разноцветные круги.

— Готов, — отрапортовал Христианин.

— Давайте, быстро!

Его потащили в темный переулок. Куртка и рубашка треснули, его дорогие туфли, испачканные в грязи, обдирались о мостовую. Гейвина поставили на ноги. В кромешной тьме перед собой он видел только как бы висящие в пустоте глаза Преториуса.

— Ну вот мы и на месте, — произнес он. — Как славно!

— Я… я не трогал его, — простонал Гейвин.

Безымянный дружок Преториуса, Не-Христианин, взял его за ворот и швырнул к стене. Он поскользнулся и, не устояв, упал в грязь. Его достоинство — тоже. Он будет умолять. Он встанет на колени и будет лизать этим тварям пятки, лишь бы закончился этот кошмар. Лишь бы они ничего не сделали с его лицом.

Поговаривали, что это — одно из любимых развлечений Преториуса: отнимать красоту. Случалось, он лезвием вырезал своей жертве губы — сувенир на память.

Гейвин бросился вперед, упав руками в грязную жижу, что-то гнилостно-мягкое выскользнуло из-под его ладони.

Не-Христианин обменялся с Преториусом ухмылкой.

— Какой милашка!

Преториус расколол очередной орех.

— Похоже, он наконец-то нашел свое место в жизни.

— Я его не трогал, — умолял Гейвин.

Ему только и оставалось отрицать, хотя, судя по всему, это было уже бесполезно.

— Не пытайся оправдаться!

— Умоляю!

— Мне хотелось бы покончить со всем этим как можно скорее, — взглянув на часы, сказал Преториус. — Нужно еще кое-где побывать, кое с кем повеселиться.

Гейвин поднял глаза на своих мучителей. Освещенная улица была всего в десятке метров от него. Если бы он только мог удрать от этих подонков.

— Позволь мне тебя немного подразукрасить. Красота, видишь ли, требует жертв.

В руке Преториуса блеснул нож. Не-Христианин вынул из кармана толстую веревку с узлом на конце. Узел во рту, веревка вокруг головы и никакой возможности закричать, когда это необходимо больше всего на свете. Вот что это означало!

Гейвин резко вскочил, но, поскользнувшись на жирной грязи, налетел на Христианина и вместе с ним свалился на землю. Рывок к свободе не удался.

На мгновение наступила полная тишина. Преториус, пачкая руки о белую мразь, поставил его на ноги.

— Бежать некуда, сволочь! — сказал он и поднес лезвие к подбородку Гейвина.

Здесь кость выступала больше всего. Преториус начал резать кожу по краю челюсти, забыв заткнуть своей жертве рот. Гейвин вскрикнул, когда кровь заструилась по шее, но, казалось, чьи-то толстые пальцы схватили его за язык, и звук, так и не вырвавшись наружу, погиб.

Пульс бешено заколотил у виска. Перед Гейвином одно за другим стали открываться окна, и он падал в них, теряя сознание.

Лучше умереть. Они уродуют его лицо — лучше умереть.

Он опять вскрикнул, хотя нет, это не он. Сквозь стук в ушах он попытался различить голос. Он слышал крик Преториуса, не собственный крик.

Язык опять был свободен. Внезапно ему стало дурно. Он отшатнулся от дерущихся перед ним фигур. Его рвало.

Кто-то неизвестный вступил в игру, предотвратив катастрофу. На земле, раскинув руки, лежало чье-то тело. Не-Христианин. Безжизненные глаза смотрели вверх. Господи, кто-то заступился за него!

Дрожащей рукой он прикоснулся к лицу. Глубокая рана шла от середины подбородка почти до самого уха. Это, конечно, плохо, но Преториус имел обыкновение, взявшись за дело, доводить его до конца, и, похоже, только чудо спасло Гейвина от страшной процедуры вырезания ноздрей и губ. Шрам вдоль скулы будет смотреться не очень-то привлекательно, но это — еще далеко не самое страшное.

Кто-то из дерущихся направился к нему — Преториус. Слезы на глазах, расширенных от ужаса.

Христианин, пошатываясь поплелся по направлению к улице.

Преториус за ним не последовал. Почему?

Его рот был открыт, с нижней губы стекала длинная нитка слюны.

— Спаси меня, — прохрипел он, как будто его жизнь была в руках Гейвина.

Рука его была поднята, как бы вымаливая прощение. Вместо этого из-за спины неожиданно выросла другая рука, сжимающая страшное орудие с огромным лезвием. Еще одна рука схватила Преториуса за горло. Бритва вошла ему глубоко в глотку, затем резко пошла вверх. Изумленное лицо разделилось, и из страшной раны на Гейвина хлынул горячий поток крови.

Оружие отлетело на мостовую. Гейвин взглянул на него: короткий, широкий меч.

Преториус все еще стоял перед ним, удерживаемый теперь только рукой своего палача. Рассеченная голова безжизненно упала, и неизвестный, приняв, видимо, этот кивок за знак согласия, аккуратно положил мертвеца у ног Гейвина. Теперь ничто уже не мешало ему рассмотреть лицо своего спасителя.

Ему хватило секунды, чтобы узнать эти грубые черты: испуганные пустые глаза, щель рта, кривые уши. Это была статуя Рейнольдса.

Она усмехнулась. Зубы слишком малы для ее внушительной головы. Молочные зубы. Что-то, однако, изменилось в этом лице, это можно было заметить даже в темноте. Брови, казалось, несколько посветлели, и само лицо обрело какую-то пропорцию. Оно напоминало лицо куклы, но куклы с претензиями.

Статуя слегка наклонилась, и внутри ее, определенно, что-то скрипнуло. Гейвин неожиданно осознал весь мрачный идиотизм ситуации. Она наклоняется, черт ее побери, смеется, убивает и в то же время в действительности не может быть жива. Позже он будет проклинать себя. Он найдет тысячу причин не воспринимать реальность такой, какая она есть на самом деле. Будет винить свой кровожадный мозг, возбуждение, паникерство. Так или иначе, он постарается навсегда забыть это кошмарное видение.

Если только сам останется жив!

Видение приблизилось и легко коснулось своими грубыми пальцами щеки Гейвина. Свет упал на кольцо, одетое на мизинец, — оно было точно такое, как и у него самого.

— О, да тут будет шрам!

Гейвин узнал этот голос.

— Жаль, конечно, — это говорилось его голосом! — Но что поделаешь! Могло быть и хуже.

Его голос. Господи, его, его, его голос. Он встряхнул головой.

— Да, это так, — сказала статуя, понимая, о чем он думает.

— Теперь меня?

— Нет.

— Почему?

Статуя дотронулась пальцами до своей собственной щеки, показывая линию его раны, и вдруг рана открылась и у нес. Но кровь не показалась — у нее просто не было крови.

Это был все еще не он. Неподвижные брови, пронзительные глаза. Скоро их нельзя будет отличить от его собственных.

— А мальчишку? — спросил Гейвин, пытаясь разобраться в происшедшем.

— Ах, мальчишка… — Статуя мечтательно закатила глаза. — Какое сокровище. А как он вырывался!

— Ты искупался в его крови?

— Мне это было необходимо, — она нагнулась над телом Преториуса и запустила пальцы в его рассеченную голову. — Старая кровь, конечно, но тоже сойдет. Мальчишка был получше.

Статуя вымазала кровью свои щеки. Гейвин не мог скрыть отвращения.

— Это для тебя такая потеря? — спросил его портрет.

Ответа не последовало. Разумеется, его не очень волновало, что Преториус мертв, но какой-то мальчишка истек кровью только оттого, что эта штука проголодалась. В Лондоне частенько происходят дела и поужаснее.

— Тебе, я вижу, это не по вкусу, — продолжала статуя. — Скоро и мне будет тоже. Не собираюсь посвятить себя истязанию детей. Хотя бы потому, что я на все смотрю твоими глазами, думаю твоими, мыслями…

Она поднялась от трупа. В движениях все-таки явно недоставало плавности.

Кожа на ее щеках, впитывая кровь Преториуса, приобретала более естественный оттенок. Уже совсем не похоже на крашеную деревяшку.

— Мне никогда не дадут имени. Я — всего лишь рана на теле человечества. Но я — и тот прекрасный незнакомец из твоих детских грез. Тебе ведь всегда так хотелось, чтобы кто-нибудь взял тебя на руки, приласкал, назвал чудным ребенком и… поднял тебя над суетой улиц к распахнутым настежь небесам.

Как могло быть известно этому существу о его детских мечтах? Откуда могло оно знать о его видениях? Об ослепительной чистоте небес его снов…

— Потому что я — это ты, — как бы отвечая на его вопрос, продолжала статуя.

— Ты не можешь быть мной. Я никогда не сделал бы этого, — Гейвин кивком указал на безжизненные тела.

Было немного неблагодарно обвинять ее за вмешательство, но это был единственный аргумент.

— Действительно? Мне так не кажется.

Гейвин опять услышал голос Преториуса: «Красота, видишь ли, требует жертв». Он опять ощутил холод лезвия у подбородка, тошноту, беспомощность. Да, он сделал бы это, сотню раз сделал бы. И это было бы справедливым.

Статуе, определенно, не требовалось ответа!

— Я еще навещу тебя. А сейчас, — она захохотала, — тебе лучше будет уйти.

Гейвин направился к улице.

— Нет, сюда!

Она кивнула в сторону до сих пор не замеченной им двери в стене. Так вот откуда она появилась так быстро и вовремя.

— Держись подальше от людных мест. Я найду тебя, когда мне это понадобится.

Гейвина не надо было уговаривать. Он мало что понимал во всем происшедшем, но дело было сделано. На вопросы же не оставалось ни сил, ни времени.

* * *

Он, не озираясь, вышел в указанную дверь. То, что он слышал за собой, с легкостью могло вывернуть его желудок. Плотоядное хлюпающее чавканье злодея, исполняющего свой страшный ритуал.

* * *

И уж совсем ничего нельзя было разобрать в этом сне наяву на следующее утро. Никакого прояснения. Просто череда безжалостных фактов.

В зеркале он увидел огромную гноящуюся рану, причинявшую ему гораздо большую боль, чем гнилой зуб.

В газетах писали о двух трупах, найденных в районе Ковент-Гарден. Известные преступники, убитые с нечеловеческой жестокостью. И банальный вывод — мафиозные разборки.

В голове носилась невыносимая мысль о том, что рано или поздно найдут и его. Кто-то, несомненно, видел его на улице вместе с Преториусом и может сообщить это полиции. Может даже Христианин. И тогда они придут за ним с наручниками. А чем он может ответить на их обвинения? Сказать, что преступление совершено даже не человеком, а каким-то страшилищем, являющимся отчасти отражением его собственного я? Вопрос даже не в том, арестуют его или нет. Скорее — будет ли это тюрьма или убежище.

Теряясь от безнадежности, он отправился к врачу, где просидел в ожидании приема три с половиной часа, окруженный такими же покалеченными беднягами.

Врач был не очень-то любезен, сказав, что швы накладывать уже поздно. Рана, безусловно, затянется, но шрама уже не избежать. Медсестра поинтересовалась, почему он не пришел, как только это произошло. Какое ей, собственно, до этого дело! Неискреннее сочувствие только раздражало его.

Свернув на свою улицу, он увидел полицейские машины, соседей, обменивающихся сплетнями. Слишком поздно. Они уже добрались до его одежды, его расчесок, его писем и будут теперь рыться в них, как обезьяны в собственной шерсти. Он знал, как бесстыжи бывают эти подлецы, когда им надо чего-нибудь добиться, как жестоко они способны унизить человеческое достоинство. Высосать всю кровь и убить без выстрела. Превратить тебя в живой труп.

Ничего нельзя уже было остановить. Они уже лапали его жизнь своими липкими руками, возможно прикидывая в уме, стоило ли заплатить за такого красавчика в одну из своих грязных ночей.

Пусть. Пусть будет так. Он теперь вне закона, потому что закон защищает собственность, а у него ее нет. Ему негде больше жить, у него ничего не осталось. Самое удивительное — он даже не чувствовал страха.

Он повернулся спиной к дому, в котором прожил четыре года, и почувствовал какое-то необъяснимое облегчение оттого, что прошлое теперь было потеряно для него навсегда.

Два часа спустя, уже далеко, он решил осмотреть содержимое своих карманов. Кредитная карточка, почти сто фунтов наличностью, несколько фотографий — родители, сестры, он сам, — а также часы, кольцо и золотая цепочка. Карточкой пользоваться было небезопасно. Банк, разумеется, уже оповещен. Лучшее, что можно было придумать — продать кольцо с цепочкой и рвануть на север. У него были неплохие друзья в Абердине, которые смогут его на некоторое время приютить.

Но сначала — Рейнольдс.

* * *

Гейвину потребовался час, чтобы найти дом, в котором жил Кеннет Рейнольдс. Он не ел уже почти сутки, и желудок все настойчивее давал о себе знать. Гейвин вошел в здание.

При дневном свете лестница уже не выглядела столь впечатляюще. Ковер на ступенях оказался рваным, а краска на балюстраде — потемневшей от тысяч прикосновений.

Он быстро преодолел подъем и постучал в дверь Рейнольдса. Никто не ответил. Изнутри не было слышно ни звука. Впрочем, Кеннет предупреждал, что его здесь не будет. Догадывался ли он о последствиях своего эксперимента?

Гейвин постучал еще, и на этот раз, определенно, можно было различить чье-то дыхание за дверью.

— Рейнольдс, — он пнул дверь ногой, — я слышу тебя.

Ответа не последовало, но Гейвин готов был поклясться, что внутри кто-то есть.

— Открой немедленно, сволочь!

После короткой паузы приглушенный голос сказал: «Убирайся».

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Убирайся, тебе говорят. Мне не о чем с тобой разговаривать.

— Ты должен мне все объяснить, ради всего святого! Если ты не откроешь, я сломаю эту чертову дверь.

Пустая угроза, но Рейнольдс отреагировал.

— Нет. Подожди.

Послышался звон ключей, потом — звук открывающегося замка, и дверь открылась. Прихожая была погружена во тьму. Гейвин увидел перед собой неухоженное лицо Кеннета. Он выглядел очень усталым. Небритый, в грязной рубахе, изношенных штанах, подвязанных веревкой.

— Я не в состоянии тебе что-либо объяснять! Убирайся!

— Ты просто обязан мне объяснить… — Гейвин переступил порог.

Рейнольдс был либо слишком пьян, либо слишком слаб, чтобы воспрепятствовать этому. Он отступил во мглу прихожей.

— Что за чертовщина происходит?

В квартире стоял тяжелый дух гнили. Кеннет позволил Гейвину закрыть за собой дверь и неожиданно вытащил из кармана своих засаленных штанов нож.

— Брось дурачить меня, — прохрипел он. — Я знаю, что ты натворил. Очень славно. Очень умно.

— Ты говоришь об убийствах? Я их не совершал.

Рейнольдс выставил свой нож вперед.

— Скольких ты прикончил, кровопийца? — На его глазах показались слезы. — Шесть? Десять?

— Я никого не убивал!

— Чудовище!

Кеннет держал в руках тот самый бумажный нож. Он приблизился. Не оставалось никаких сомнений в том, что он намеревается сделать. Гейвин вздрогнул, и это, казалось, воодушевило Рейнольдса.

— Забыл, уже, наверное, что это такое — быть из плоти и крови?

Он, очевидно, окончательно сошел с ума.

— Послушай… я пришел всего лишь поговорить.

— Ты пришел убить меня, я знаю… ты пришел меня убить.

— Ты что, не узнаешь меня? — испуганно спросил Гейвин.

Рейнольдс криво усмехнулся.

— Ты не мальчишка. Ты похож на него, но ты — не он.

— Ради Бога… я — Гейвин!.. Гейвин!!!

Слова, способные остановить приближающийся к груди нож, решительно не шли в голову.

— Гейвин, помнишь? — это было все, что он был способен сказать.

Рейнольдс вдруг застыл, пристально глядя ему в лицо.

— Ты потеешь, — растерянно произнес он.

У Гейвина настолько пересохло во рту, что он смог только утвердительно кивнуть.

— Да, — произнес Рейнольдс. — Ты, действительно, потеешь.

Он опустил нож.

— Он никогда не потеет. И никогда не будет. Стало быть… ты — мальчишка. Мальчишка.

— Мне нужна помощь, — от волнения Гейвин охрип. — Ты должен объяснить мне, что происходит.

— Ты хочешь объяснений? Я постараюсь тебе их предоставить.

Они прошли в комнату. Шторы были опущены, но даже в темноте было заметно, что коллекция была чудовищно разорена. Глиняные черепки превратились в пыль, каменные барельефы были разбиты, а от надгробия Флавина-Знаменосца осталась лишь груда камней.

— Кто это сделал?

— Я, — ответил Рейнольдс.

— Почему?

Рейнольдс медленно подошел к окну и заглянул в щель между бархатными шторами.

— Ты видишь, я вернулся, — проигнорировал он вопрос.

— Почему ты сделал это? — настаивал Гейвин.

— Это — слабость, жить в прошлом, — ответил Кен.

Он отвернулся от окна.

— Я крал эти долгие годы. Мне доверяли, я этим злоупотреблял.

Он пнул внушительный осколок ногой. Поднялась пыль.

— Флавин жил и умер. Больше о нем сказать, пожалуй, нечего. Или почти нечего. Его имя не имеет никакого значения: он мертв… и счастлив.

— А статуя в ванной?

Рейнольдс замер, видимо, представив ее нарисованное лицо.

— Ты принял меня за него, так? Когда я пришел.

— Да, я думал, он уже закончил свои дела.

— Он имитирует меня.

Рейнольдс кивнул.

— Да, насколько я понял его природу, он всегда кого-нибудь имитирует.

— Где ты нашел его?

— Возле Карлайла. Мне поручили произвести там раскопки. Мы нашли его в термах. Статуя, свернувшаяся калачиком, и останки взрослого мужчины. Не спрашивай, что привлекло меня к ней. Я не знаю. Возможно, ему просто этого захотелось. Я украл это и принес сюда.

— И ты кормил его.

Рейнольдс побледнел.

— Не спрашивай.

— Я спрашиваю. Ты кормил его?

— Да.

— Ты хотел убить меня? Ты поэтому привел меня сюда? Убить меня и умыть его моей кровью!

Гейвин вспомнил стук кулаков чудовища о края ванны.

Это нетерпеливое требование еды. Так ребенок стучит о решетки своей кроватки. Он был так близко к тому, чтобы быть скормленным этой твари.

— Почему он не напал на меня, как сделал это с тобой? Почему не выскочил из ванной и не сожрал?

Рейнольдс пальцами вытер пот со лба.

— Просто он увидел твое лицо.

Конечно, он увидел его лицо. И захотел сделать его своим. Он не мог украсть лицо мертвого человека, поэтому оставил Гейвина в живых. Рационализм его действий просто восхищал.

— Тот человек, которого вы нашли в термах…

— Что?..

— Он пытался остановить эту тварь?

— Да. Вероятно, поэтому его не предали погребению. Просто бросили. Никто не догадывался, что этот человек погиб, сражаясь с существом, пытавшимся отобрать у него жизнь.

Теперь почти все стало понятно. Оставалось только выплеснуть накопившуюся злобу.

Этот человек едва не убил его. И для чего? Чтобы накормить свое ненасытное чудовище. Гейвин уже не мог удержать себя в руках. Он схватил Рейнольдса в охапку и затряс. Захрустели то ли зубы, то ли кости.

— Он уже почти скопировал мое лицо! Что будет со мной, когда он полностью переродится?

— Не знаю.

— Говори!! Говори самое худшее!

— Я могу только догадываться, — ответил Кеннет.

— Тогда — догадайся!

— Когда он закончит свое превращение, ему останется только отобрать у тебя единственное, что он не способен скопировать — твою душу.

Кеннет, судя по всему, совершенно не боялся Гейвина. Его голос приобрел сочувственную мягкость, как если бы он разговаривал с обреченным. На губах мелькнула легкая усмешка.

— Мерзавец!

Гейвин вцепился ему в волосы.

— Тебе все равно! Тебе наплевать на меня, так ведь?

Он ударил Рейнольдса по лицу. Потом еще, и еще, и еще… насколько хватило сил.

Кеннет, даже не пытаясь уклониться, молча принимал удары.

Наконец, ярость утихла.

Рейнольдс выплюнул раскрошенные зубы.

— Я это заслужил, — прошептал он.

— Как его остановить?

— Невозможно, — Рейнольдс в изнеможении закрыл глаза. Дрожащими пальцами он потянулся к руке Гейвина, разжал кулак и прикоснулся холодными губами к его ладони…

* * *

Гейвин выбежал на улицу, бросив Рейнольдса на пепелище Рима. Рассказ Кеннета только подтвердил его догадки. Все, что оставалось — найти эту тварь… и прикончить. В случае неудачи, он потеряет единственное, чем дорожил, — свое прекрасное лицо. Разговоры о душе и человечности казались ему теперь пустой болтовней. Ему нужно было только одно — его лицо.

Не заботясь о том, куда идет, он добрался до Кенсинггона. Год за годом он становился жертвой обстоятельств. Наступил роковой момент. Либо победа, либо смерть.

* * *

Рейнольдс смотрел, как сумерки опускаются на город. Он не увидит больше ни сумерек, ни городов. Он со вздохом опустил шторы и приставил к груди короткий клинок.

— Ну же, — сказал он себе и надавил рукоятку.

Едва почувствовав боль, он понял, что ему не хватит хладнокровия продолжить. Подойдя к стене, он всем своим телом подался вперед. Получилось. Не было понятно, вонзился ли клинок достаточно, но, судя по количеству крови, скоро должна была наступить смерть. Он неуклюже взмахнул рукой и упал, ощутив твердость беспощадной стали в своем теле.

Он был жив еще минут десять. Он наделал много глупостей в течение своих сорока семи лет, но сейчас его любимый Флавин мог бы им гордиться.

Крупные капли дождя звонко застучали по крыше. Рейнольдс представил себя погребенным под руинами смытого ливнем дома. Перед его глазами пронеслось удивительное видение: фонарь в чьей-то руке, неясные голоса — призраки будущего явились за разгадкой его загадочной истории. Он открыл рот, чтобы спросить, который год на дворе…

* * *

Три дня прошли в безрезультатных поисках. Чудовище умело ускользало от своего преследователя, но Гейвина не оставляло ощущение его постоянного присутствия. В баре к нему подходили совершенно незнакомые люди: «Я видел тебя вчера вечером на Эдгвер-роуд», а его там и близко не было, или: «Как ты тогда врезал этому арабу!».

Господи, ему это уже начинало нравиться. Судьба предоставляла ему удовольствие, которого он был лишен с двух лет, — беспечность.

Что с того, что кто-то с его лицом цинично попирает закон на ночных улицах? Что с того, что эта тварь живет его жизнью? Засыпая, он знал, что некто с его лицом бродит в это время в поисках очередной жертвы, и ему это было приятно. Чудовище, терроризирующее его, стало его общественным лицом. Оно стало им, он — своей собственной тенью.

* * *

Он проснулся.

Было уже четверть пятого. Уличный шум проникал сквозь плотно закрытые окна. Наступали сумерки. В комнате было душно — воздух многократно прошел через его легкие. После визита к Рейнольдсу прошла уже неделя. За это время он всего трижды выбирался из своей конуры — крохотная спальня, кухня и ванная. Сон стал важнее, чем еда и прогулки. Гейвин привык глотать снотворное, когда сон не приходил, что, впрочем, случалось не так часто; привык к затхлости воздуха, к яркому свету, льющемуся через незанавешенные окна, к ощущению оторванности от мира, где ему не было больше места.

Сегодня он решил, несмотря на отсутствие особого желания, выбраться немного подышать свежим воздухом. Позже, когда опустеют бары и никто не сможет сказать, что где-то видел его на этой неделе. Собраться с силами никак не удавалось.

Вода.

Ему снилась вода. Сидя у пруда с рыбками в Форт-Лодердейле, он наблюдал за тем, как возникают и исчезают, расходясь, круги на воде. Журчали струи небольшого водопада. Он слышал этот звук во сне. Теперь он проснулся, но звук не прекратился.

Было слышно уже не журчание, а просто плеск воды. Очевидно, кто-то пришел, пока он спал, и сейчас спокойно принимает ванну. Гейвин стал мысленно перебирать своих знакомых, пытаясь понять, кто бы это мог быть. Претендентов было не так много. Во-первых, Пол — он ночевал здесь на полу пару дней назад, мальчишка из начинающих. Потом — Чинк, торговец наркотиками. Была еще девчонка с одного из нижних этажей, кажется, ее звали Мишель. Кто же? Он прекрасно знал, кто это, но продолжал бессмысленную игру с самим собой, пока не отбросил всех троих. Но оставался еще один…

Гейвин вылез из-под простыней и одеял. От холода кожа покрылась мелкими пупырышками. По пути за халатом, лежавшим в другом конце комнаты, он взглянул на себя в зеркало. Кадр из фильма ужасов — в тусклом сумеречном свете стоял худой, сжавшийся от холода человечек. Тень.

Одев халат, единственное, что он приобрел за последние дни, он пошел в ванную. Тишина. Он толкнул дверь.

Линолеум под его ногами был влажен. Ему хотелось только одного — узнать, кто пришел, и тут же отправиться обратно в кровать. Но что-то все-таки было в этом любопытстве — слишком много вопросов оставалось без ответа.

За окном тем временем окончательно стемнело, и комната погрузилась в ледяной мрак. Только стук дождя нарушал тишину. Ванная была наполнена до самых краев. Вода была совершенно спокойна… и черна. Ничто не нарушало ее глади. Он был там. На дне.

Сколько дней прошло с тех пор, когда Гейвин зашел в ярко освещенную ванную и взглянул на воду? Казалось, это было вчера. Его жизнь с тех пор стала похожа на одну бесконечную ночь. Гейвин заглянул в ванну. Он был там. Опять спит, свернувшись калачиком; в одежде, как будто не было времени раздеться перед тем, как прятаться в ванной. На месте лысины теперь красовалась роскошная копна волос. Черты лица стали почти совершенными. Тонкие, нежные руки были сложены на груди.

Наступала ночь. Гейвину надоело стоять у края ванны и разглядывать спящую в ней тварь. Ну что ж, его нашли, причем с очевидным намерением больше с ним не расставаться. Ничего не оставалось, как идти досматривать сны. Дождь за окном усиливался. После невыносимо долгого рабочего дня тысячи людей возвращаются домой. Скользкие дороги. Несчастные случаи. Объятые пламенем машины и тела. Сон то приходил, то пропадал опять.

Посреди ночи он проснулся от скрипа двери. Во сне он снова видел воду и слышал ее плеск — его копия вылезла из ванной и вошла в комнату.

В тусклом уличном свете, шедшем, от окна, ничего нельзя было толком разглядеть.

— Гейвин, ты проснулся?

— Да, — ответил он.

— Мне нужна твоя помощь.

В этом голосе не было никакой угрозы. Так просят брата.

— Что тебе нужно?

— Немного подлечиться.

— Подлечиться?

— Зажги свет.

Гейвин включил светильник и взглянул на стоящую перед ним фигуру. Руки уже не были сложены на груди, и глазам Гейвина предстала огромная рана. Крови, разумеется, не было — ей просто неоткуда было взяться. На таком расстоянии трудно было заметить, что внутренности этой твари тоже стали напоминать человеческие.

— Господи, что случилось? — спросил Гейвин.

— У Преториуса были друзья, — ответил монстр, прикоснувшись пальцами к краям раны.

Этот жест напомнил Гейвину о картине, висевшей в его родном доме — Спаситель на кресте и подпись: «Я умер за вас».

— Почему ты не умер?

— Потому что я еще не живу.

Еще не живет… Значит, он все-таки смертей.

— Тебе больно?

— Нет, — ответ прозвучал грустно, как будто ему очень недоставало простых человеческих ощущений. — Я ничего не чувствую… но я учусь. Я уже умею зевать и пукать.

Это было столь же трогательно, сколь и абсурдно. Как он, однако, гордится любым признаком отношения к роду человеческому.

— А что будет с твоей раной?

— Заживет со временем.

Гейвину не хотелось больше разговаривать.

— Я тебе неприятен?

— Немножко, — ответил он, пожав плечами.

Существо смотрело его глазами, его прекрасными глазами.

— Что тебе сказал Рейнольдс?

— Почти ничего.

— Говорил, наверное, что я — чудовище, что я питаюсь человеческими душами!

— Ну… не совсем.

— И все-таки я угадал.

— Более или менее.

Существо грустно покачало головой.

— С его точки зрения, он, может быть, и прав. Мне нужна была кровь — это, безусловно, чудовищно, но что поделаешь! В молодости, месяц назад, я в ней купался. Это придавало моему деревянному телу ощущение плоти. Сейчас в этом уже нет необходимости — я почти ожил. Теперь мне нужна только…

Оно смутилось. Не потому, что собиралось солгать, скорее — не могло подобрать подходящих слов.

— Так что же тебе нужно? — настаивал Гейвин.

Существо опустило глаза.

— Ты знаешь, я уже жил несколько раз. Иногда я крал чужие жизни, жил ими, а когда надоедало — сбрасывал старое лицо и находил себе новое. Иногда — как это произошло в последний раз — просто поддавался очарованию и терялся…

— Ты — какой-то механизм?

— Нет.

— Что же тогда?

— Я — это я… Мне не приходилось встречать похожих на меня. Может быть, их много, а может — просто нет. Почему бы мне не быть единственным в своем роде! И вот я живу, умираю, ровным счетом ничего не зная о самом себе, — с горечью произнесло оно. — Видишь ли, ты живешь в мире похожих на тебя людей. А если бы ты был один на всем белом свете, что бы ты знал? Только то, что можно увидеть в зеркале. Остальное — догадки.

Не согласиться с ним было трудно.

— Можно мне прилечь? — спросило оно.

Существо приблизилось, и Гейвин смог получше разглядеть рану на его груди. На месте сердца росли какие-то бесформенные грибницы. Не сняв мокрой одежды, оно с тяжким вздохом нырнуло в кровать.

— Мы вылечимся, — сказало оно, — было бы время.

Гейвин пошел к двери проверить, заперта ли она. На всякий случай он подтащил стол и поставил его так, чтобы никто не мог опустить ручку. Никто не помешает их сну. Они будут здесь в безопасности — он и оно, он и его второе Я. Гейвин сварил кофе и сел в кресло, стоящее напротив кровати, не спуская глаз со спящего гостя.

Дождь все не прекращался. Ветер с бешенством бросал на стекло мокрые листья, а тяжелые капли добивали их, как любопытных мотыльков. Гейвин иногда поглядывал на них, когда уставал рассматривать свою спящую копию, но взгляд против его воли возвращался к кровати. Он опять рассматривал эти тонкие запястья, длинные ресницы… Под звуки сирены мчащейся по улице машины скорой помощи он заснул. А дождь все не прекращался…

В кресле было не очень удобно, и он просыпался каждые несколько минут, чуть приоткрывая глаза. Существо встало — вот оно стоит у окна, вот разглядывает себя в зеркало, теперь — шумит на кухне. Оно открывало кран — ему снилось море. Оно раздевалось — ему снилось, что он занимается любовью. Оно смотрело на него — Гейвину на мгновение показалось, что он поднимается над крышами домов… Существо оделось в его одежду — он во сне пробормотал что-то о краже. Уже рассвело. По комнате, насвистывая веселую песенку, прогуливался он сам. Гейвин так хотел спать, что не оставалось никаких сил обращать внимание на то, что какой-то парень разгуливает в его одежде и живет его жизнью.

Наконец, оно нагнулось и, по-братски поцеловав Гейвина в губы, вышло. Дверь тихо закрылась.

* * *

Прошло еще несколько дней — Гейвин не считал сколько. Он безвылазно сидел дома и пил воду — жажда казалась неутолимой. Пил и спал, спал и пил…

Его постель так и не высохла с того времени, как в ней повалялся нежданный гость, но желания сменить простыни не возникало. Гейвину нравилось лежать на влажном белье, сушить его теплом своего тела. Когда постель немного подсыхала, он принимал ванну в воде, которую не менял после своего двойника, и возвращался, весь в темных холодных каплях. Холодная комната пропахла плесенью. Порой ему так не хотелось вставать, что он опустошал мочевой пузырь прямо в кровати.

И все же, несмотря на ледяной холод комнаты, голод и наготу, смерть не приходила.

В шестую или седьмую ночь он проснулся с твердым решением покончить с этой бессмысленной жизнью. Не понимая толком, что собирается делать, он стал бродить по комнате, так же как неделю назад бродила по ней его копия. Он останавливался у окна, у зеркала, из которого глядело на него жалкое подобие неотразимого Гейвина. Снег проникал сквозь ставни и медленно таял на подоконнике.

Его взгляд неожиданно остановился на лежавшей у окна семейной фотографии. Существо тоже разглядывало ее тогда. Или ему это только приснилось? Нет. Он ясно вспомнил темный силуэт на фоне окна и листок фотографии в тонкой руке.

Нельзя было уйти из жизни, не попрощавшись с родителями. Может, тогда он сумеет наконец умереть…

* * *

Он шел по запущенному кладбищу. На нем были только пара старых брюк и легкая рубашка. Случайные прохожие отпускали по его поводу едкие замечания, к которым он, впрочем, не прислушивался. Какое может быть дело всем этим людям до того, что он идет к смерти босиком. Дождь то усиливался, то стихал, иногда переходя в мокрый обжигающий снег, но так и не прекращался.

Перед церковью, в которой проходила служба, стояли яркие автомобили. Он заглянул внутрь. Хотя сырость проникала и сюда, Гейвину сразу стало теплее. Он увидел высокие своды, бесконечные ряды скамей, зажженные свечи. Смутно представляя, где искать могилу отца, он медленно пошел мимо одинаковых надгробий. Гейвин совершенно не помнил тот день — миновало уже шестнадцать лет. Все прошло как-то незаметно — ни страстных речей о жизни и смерти, ни плачущих родственниц; никто не отвел его тогда в сторону, чтобы как-то разделить испепеляющее сердце горе.

Сюда, очевидно, так никто и не приходил. Да он и не слышал ничего о своих родных с тех пор, как ушел из дому.

Сестре всегда хотелось уехать из этой «чертовой страны», хотя бы в Новую Зеландию. Мать, наверное, в очередной раз вышла замуж, бедняжка — он помнил только ее истерические крики.

Ну, вот он. В мраморной вазе стояли свежие цветы. Старика не забыли! Может, сестра пыталась найти утешение у его могилы? Гейвин прикоснулся пальцами к холодному камню. Имя, даты, эпитафия. Ничего особенного. А что еще можно было сказать об отце?

Он представил себе отца сидящим у края могилы. Болтая ногой, старик приглаживал ладонью редкие волосы.

— Что скажешь, папа?

Отец не реагировал.

— Меня, наверное, долго не было?

Ты сказал это, сынок.

— Я всегда был осторожен, как ты меня учил. По-моему, за нами никто не наблюдает.

Чертовски рад.

— Мне так ничего и не удалось.

Отец аккуратно высморкался. Сначала левую ноздрю, потом, как всегда, правую. И исчез…

— Черт возьми.

Раздался свисток проходившего невдалеке поезда. Гейвин поднял глаза. Перед ним, в нескольких метрах, абсолютно неподвижно стоял… он сам. В той же одежде, которую взял, уходя из квартиры. Она была теперь грязной и потрепанной. Но кожа! Такой прекрасной кожи никогда не было даже у него. Она почти сверкала в промозглом осеннем воздухе, а слезы на щеках двойника еще больше подчеркивали совершенство его черт.

— Что с тобой? — спросил Гейвин.

— Ничего особенного. Я всегда плачу на кладбище, — переступая через могилы, он направился к Гейвину.

Под его ногами скрипел песок, пригибалась жухлая трава. Все было так реально!

— Ты бывал здесь раньше?

— Да, много раз… в течение многих лет.

Многих лет? Что он имеет в виду? Неужели он оплакивал здесь тех, кого убил?

— Я приходил к твоему отцу. Дважды, может, трижды в год.

— Он не твой отец, — удивленно пролепетал Гейвин. — Он мой.

— Что-то я не вижу слез на твоих глазах.

— Я чувствую…

— Ничего ты не чувствуешь, — ответил ему как бы он сам. — Признайся, что не чувствуешь ничего особенного.

Это была правда.

— А я… — слезы хлынули из его глаз, — я буду помнить о нем до самой смерти.

Это было похоже на какой-то дешевый спектакль, но откуда тогда столько горя в его глазах? Почему слезы так обезобразили его прекрасные черты? Гейвин не любил плакать — в такие минуты он самому себе казался жалким и смешным. Но это существо не скрывало слез. Оно ими гордилось. Они были его триумфом.

Даже теперь, когда перед ним стоял превосходный образчик скорби, Гейвин не мог найти в своей душе следов безысходного горя.

— Ну же, утри сопли. Я прошу тебя.

Двойник едва ли слушал.

— Почему мне так больно? — спросил он после небольшой паузы. — Почему это заставляет меня так по-человечески страдать?

Гейвин пожал плечами. Что может знать это существо о нелегком искусстве быть человеком? Его двойник тем временем утер рукавом слезы, шмыгнул носом и все еще с выражением невосполнимой потери на лице попытался улыбнуться.

— Прости, — сказал он. — Я, конечно, веду себя глупо. Пожалуйста, прости меня.

Пытаясь успокоиться, он сделал глубокий вдох.

— Все в порядке, — ответил Гейвин. Происшедшее немного смутило его, и сейчас он был бы не против уйти.

— Это ты принес цветы? — спросил он, отвернувшись от могилы.

— Да, — кивнул его собеседник.

— Он терпеть не мог цветов.

Существо всхлипнуло.

— Ах…

— А впрочем, какое это может иметь значение.

Даже не взглянув на своего двойника, Гейвин повернулся и зашагал по узкой тропинке, ведущей к церкви.

— Не мог бы ты порекомендовать мне хорошего дантиста? — Услышал он за спиной.

Гейвин усмехнулся и пошел своим путем.

* * *

Был час пик. Узкая дорога, проходившая рядом с церковью, была слишком тесна для нескончаемого потока автомобилей. Пятница — закончилась еще одна неделя, и сотни людей спешили домой. Блеск фар, пронзительные сигналы.

Гейвин сошел с тротуара, не обращая внимания на визг тормозов и ругань водителей, и пошел, не глядя по сторонам, будто прогуливаясь по цветущему лугу.

Одна из машин задела его крылом, с другой он чуть не столкнулся. Нетерпение этих людей поскорее добраться до места, откуда они счастливы были бы уехать куда угодно, было просто смешно. Пусть они злятся на него, пусть ненавидят, пусть рассматривают его бесцветное лицо… и катят дальше. Возможно, один из них не успеет свернуть и собьет его. Отныне судьба его принадлежала случаю, Знаменосцем которого ему так хотелось стать.

КНИГА IV

Нечеловеческое состояние

Ты — тот самый? — требовательно спросил Рэд, схватив бродягу за плечо его поношенного плаща.

Что значит «тот самый»? — ответило лицо с налипшей на него грязью. Бродяга наблюдал за четвёркой парней, загнавших его в угол своими взглядами хищных грызунов. Тоннель, в котором они застали его справляющим нужду, не оставлял надежды на спасение. Парни знали это, как и то, что бродяга умрёт здесь. — Я не понимаю, о чём вы говорите…

— Ты показывал себя детям, — объявил Рэд.

Мужчина затряс головой, брызги слюны полетели из его рта в косматые заросли бороды.

— Я ничего не делал, — настойчиво утверждал он.

Брэндон подошёл к старику, его тяжёлые шаги наполнили тоннель гулким эхом.

— Как тебя зовут? — поинтересовался он с притворной вежливостью. Хотя ему не доставало значительности Рэда и его командных замашек, шрам, украшавший щёку Брэндона от виска до нижней челюсти, предполагал, что ему знакомо страдание и то, как его доставить. — Имя, — потребовал он. — Я не собираюсь спрашивать тебя ещё раз.

— Поуп, — пробормотал старик.

— Мистер Поуп? — переспросил Брэндон. — Ну что ж… Мы слышали, ты показывал свой маленький протухший член невинным детям. Что на это скажешь?

— Нет! — воскликнул Поуп, и голова его снова затряслась. — Это неправда. Я никогда не делал ничего такого. — Он нахмурился, и грязь на его лице треснула, как корка асфальта, вторая кожа, состоящая из многомесячного слоя грима. Если бы не устойчивый запах перегара, перекрывавший вонь его тела, было бы невозможным находиться даже на расстоянии ярда от него. Этот бродяга был человеческим мусором, позором своего вида.

— Чего с ним возиться? — подал голос Карни. — Он воняет.

Рэд метнул взгляд поверх плеча на вмешавшегося. Семнадцатилетний Карни был здесь самым молодым и в негласно установившейся иерархии их четвёрки вряд ли вообще имел право голоса. Осознав свою оплошностью, Карни замолчал, предоставляя Рэду вновь сосредоточиться на старике. Рэд отшвырнул Поупа к стене. Ударившись о бетон, бродяга испустил крик, вернувшийся усиленным эхом. Карни, знавший по опыту как будут дальше развиваться события, отошёл и принялся изучать стаю мошкары, кружащей золотистым облаком в конце тоннеля. Хотя ему нравилось болтаться с Рэдом и двумя дружками — братство, мелкие кражи, выпивка — эта часть игры никогда ему особо не была по душе. Он не находил азарта в поисках таких вот отбросов общества, как Поуп, и избиения их до тех пор, пока оставшиеся крупицы сознания не покинут и без того чокнутые головы. Это заставляло Карни чувствовать себя испачкавшимся, и он больше не хотел подобного.

Рэд отодрал Поупа от стены и обрушил на его лицо поток отборной ругани. Так и не дождавшись от жертвы адекватной реакции, он швырнул бродягу обратно в тоннель, на этот раз гораздо сильнее, последовал за ним и схватил его за оба лацкана плаща, периодически встряхивая бесчувственное тело. Очнувшись, Поуп бросил панический взгляд на пути. Когда-то здесь проходила железная дорога через Хайгейт и Финсбери-парк. Рельсы давно убрали, и это место теперь было популярно разве что у утренних бегунов и ночных влюблённых парочек. А сейчас, в середине душного полудня, пути были полностью необитаемы.

— Эй», — оживился Кэтсо. — Не разбей его бутылки.

— Точно, — сказал Брэндон, — мы должны их отыскать перед тем, как разобьём ему голову.

Угроза лишиться выпивки подействовала, и Поуп начал сопротивляться, но его жалкие попытки освободиться только разозлили захватчика. Рэд был в плохом настроении. Этот день, как и большинство дней стоявшего бабьего лета, был невыносимо скучным. Остатки безвозвратно ушедшего жаркого сезона — делать нечего, да и не на что. Срочно требовалось развлечение, и оно свалилось на Рэда в виде роли льва, а Поупу, соответственно, пришлось изображать христианина.

— Будешь сопротивляться — можешь пораниться, — заботливо посоветовал Рэд старику. — Мы просто хотим поглядеть, что у тебя в карманах.

— Не твоё дело, — внезапно отрезал Поуп, и в этот момент он выглядел, словно одержимый. Эта внезапная вспышка заставила Карни оторваться от мошек и поглядеть на истощённое лицо старика. Деградация очистила его от каких-либо следов достоинства и честолюбия, но что-то всё же оставалось, какие-то проблески под слоем грязи. Кем был этот человек, заинтересовался Карни. Возможно, банкир? Или судья, навсегда теперь потерянный для закона?

Кэтсо боролся с сопротивляющимся Поупом, пытаясь обшарить его одежду, в то время как Рэд прижимал пленника за горло к стенке тоннеля. Поуп сопротивлялся зловещим намерениям Кэтсо как только мог, его руки махали, словно крылья ветряной мельницы, а глаза становились всё более дикими. Хватит бороться, мысленно уговаривал его Карни, тебе же будет хуже. Но старик, казалось, был на грани полной паники. Он издавал протестующие звуки, которые больше были животными, чем человеческими.

— Кто-нибудь, подержите его руки, — крикнул Кэтсо, отражая очередную атаку Поупа. Брэндон схватил кулаки Поупа и поднял их над его головой, чтобы облегчить процедуру обыска. Даже сейчас, когда всякая мысль об освобождении была потеряна, Поуп продолжал яростно извиваться. Он изловчился и нанёс внушительный удар по левой щеке Рэда. И тут же получил ответный. Кровь заструилась из разбитого носа бродяги и потекла по его губам. Там, откуда она взялась, цветов было предостаточно — Карни знал об этом не понаслышке. Он достаточно насмотрелся картин выпотрошенных людей — яркие, блестящие клубки кишок; жёлтый жир и пурпурная ткань лёгких — всё это сочное великолепие было замкнуто в сером мешке тела Поупа. Почему такие мысли пришли к нему в голову, Карни не знал. Это причиняло беспокойство, и Карни постарался переключиться на мошкару. Но Поуп вновь привлёк его внимание, издав крик ярости, когда Кэтсо разорвал на нём очередные обноски, чтобы добраться до внутренних карманов.

— Ублюдки! — взвизгнул Поуп, казалось, не заботясь о том, что за таким оскорблением неизбежно последуют новые удары. — Уберите свои загребущие руки от меня или умрёте. Все умрёте!

Кулак Рэда прервал угрозы, и побежала свежая кровь. Поуп сплюнул её в своих мучителей.

— Не искушайте меня, — произнёс бродяга. Его голос понизился до бормотания. — Я предупреждаю вас…

— Ты пахнешь, как дохлая псина, — заметил Брэндон. — А ведь ты это самое и есть — дохлая псина?

Поуп не удостоил его ответом. Глаза бродяги внимательно следили за Кэтсо, который методично опустошал карманы его плаща и пиджака, кидая обнаруженные жалкие предметы добычи в пыль на полу.

— Карни! — рявкнул Рэд. — Разбери этот мусор. Посмотри, есть там что-нибудь полезное?

Карни уставился на пластмассовые безделушки и грязные клочки, на исписанные листки бумаги (был ли этот человек поэтом?) и пробки от опустошенных бутылок.

— Сплошной хлам, — сказал он.

— Смотри лучше, — приказал Рэд. — Может в этих отбросах есть деньги. — Карни не сдвинулся с места. — Посмотри, чёрт возьми!

Карни неохотно присел на корточки и продолжал осмотр кучи мусора, продолжавшей увеличиваться стараниями Кэтсо. Карни с первого взгляда понял, что в ней нет ничего ценного. Кроме, может быть, некоторых предметов — потрёпанных фотографий, похожих на шифрограммы записок, которые могли бы стать ключом к прежней жизни Поупа, к тому, каким он был до того времени, как запои и безумие стёрли остатки воспоминаний. Любопытный по своей природе, Карни, тем не менее, пытался, уважать частную жизнь Поупа. Ведь это всё, что у бродяги оставалось.

— Здесь ничего нет, — объявил он после беглого осмотра. Но Кэтсо ещё не закончил свои исследования. Чем глубже он забирался, тем больше слоёв ветхой одежды подставляло себя под его жадные руки. У жертвы было больше карманов, чем у заправского фокусника.

Карни оторвал взгляд от жалкой кучки вещей и обнаружил, к своему неудовольствию, что на него уставились глаза Поупа. Старик, опустошённый и избитый, сдался. Он выглядел жалобно. Карни раскрыл ладони, чтобы показать, что ничего не взял из кучи. Поуп, в качестве ответа, едва заметно кивнул.

— Достал! — торжествующе взревел Кэтсо. — Достал засранца! — Из одного из карманов он вытащил бутылку водки. Поуп был либо слишком слаб, чтобы бороться за свои алкогольные запасы, либо вообще устал сопротивляться. Во всяком случае, он не издал ни звука протеста, в то время как крали его выпивку.

— Ещё есть? — поинтересовался Брэндон.

Он начал хихикать, тонкий звук его смеха говорил о нарастающем возбуждении.

— Может у псины есть ещё там, откуда он выполз… — сказал Брэндон, отпуская руки Поупа и отталкивая Кэтсо в сторону. Последний не возражал против такого обращения. У него была бутылка, и он был доволен. Кэтсо обтёр её горлышко от возможной заразы и принялся пить, присев на грязный пол. Когда Брэндон приступил к обыску, Рэд отпустил горло Поупа. Игра уже порядком наскучила ему. Брэндон, с другой стороны, новичок, только входивший во вкус.

Рэд подошёл к Карни и потыкал носком ботинка в груду вещей Поупа.

— Грёбаный отстой, — бесстрастно констатировал он.

— Точно, — поддакнул Карни, надеясь, что успокоившийся Рэд послужит сигналом к прекращению унижения старика. Но Рэд перебросил кость Брэндону, у которого её отнять было очень непросто. Карни уже видел его талант к жестокости раньше и не имел ни малейшего желания лицезреть снова. Вздохнув, он встал и повернулся спиной к занятому делом товарищу. Эхо, отражавшееся от стен тоннеля, красноречиво передавало происходившее: шум ударов и непристойных оскорблений. Было абсолютно ясно — ничто не в силах остановить Брэндона до тех пор, пока его ярость не будет удовлетворена. Если бы и нашёлся кто-нибудь, достаточно глупый чтобы помешать ему, то сам оказался бы на месте жертвы.

Рэд отошёл в глубь тоннеля, подкурил сигарету и принялся наблюдать за исполнением наказания с привычным интересом. Карни взглянул на Кэтсо. Тот по-прежнему сидел на полу, зажав бутылку водки между своих вытянутых ног. Кэтсо усмехался про себя, глухой к потоку стонов, раздававшихся из разбитых губ Поупа.

У Карни свело желудок. Скорее чтобы отвлечься от избиения, чем из великого интереса, он вернулся к куче хлама, добытого из карманов Поупа и разворошил его, подобрав одну из выпавших фотографий. На ней был изображён ребёнок, в котором трудно было предположить какое-либо фамильное сходство с владельцем карточки. Лицо Поупа вообще сейчас было малоузнаваемо: один глаз почти полностью закрыт нарастающим синяком. Карни бросил фотографию к остальным обрывкам воспоминаний. Сделав это, он обратил внимание на длинный узловатый шнур, который почему-то сперва просмотрел. Карни бросил взгляд на Поупа. Не только его заплывший глаз, но и второй казались незрячими. Довольный тем, что Поуп не наблюдает за ним, Карни поднял шнурок, свернувшийся как змея в своём логове среди отбросов. Узлы всегда были его страстью. Поскольку он никогда не обладал навыками решения серьёзных задач (математика являлась для него тайной, то же и с лингвистическими упражнениями), Карни отдавал предпочтение более материальным загадкам. Распутывая узелки, составляя мозаику или изучая железнодорожное расписание, он мог отключиться от внешнего мира, абсолютно счастливый, на многие часы. Это увлечение развилось ещё в его одиноком детстве. Ни отец, ни родственники не отвлекают внимания, и лучшим товарищем по играм становится головоломка.

Карни крутил шнурок снова и снова, разглядывая три узелка, расположенные через равные промежутки. Они были большими и ассиметричными, и, казалось, служили только одной цели — интриговать такие мозги, как у него. Чем ещё объяснить их хитрую конструкцию, кроме как стараниями автора узелков создать трудноразрешимую головоломку. Карни позволил пальцам исследовать поверхность узелков, инстинктивно разыскивая способ развязать их, но они были столь великолепно запутаны, что даже самая тонкая игла не смогла бы проскользнуть между хитросплетениями. Бросаемый ими вызов был слишком требовательным, чтобы его игнорировать. Карни снова посмотрел на старика. Брэндон, по-видимому, уже устал от своих трудов. Он швырнул старика к стене тоннеля. Тело Поупа мешком свалилось на землю. На этот раз Брэндон оставил его лежать. От бродяги исходила безошибочно узнаваемая канализационная вонь.

— Это было круто. — Брэндон выглядел как человек, только что принявший бодрящий душ. Экзекуция оставила блестящий пот на его грубых чертах лица; он широко ухмылялся. — Дай-ка мне водки, Кэтсо.

— Больше нету, — невнятно ответил Кэтсо, приканчивая бутылку. — Она была неполная.

— Ты — дерьмо лживое, — сказал ему Брэндон, всё ещё ухмыляясь.

— И что с того? — парировал Кэтсо и выкинул пустую бутылку. Она разбилась. — Помоги мне встать, — попросил он Брэндона. Тот, полный добродушного юмора, помог Кэтсо подняться на ноги. К тому времени Рэд уже выходил из тоннеля, остальные последовали за ним. — Эй, Карни! — крикнул Кэтсо через плечо. — Ты идёшь?

— Конечно!

— Или хочешь поцеловать псину на прощание? — предположил Брэндон.

Кэтсо зашелся в приступе хохота над этим замечанием. Карни не ответил. Он стоял, изучая неподвижную фигуру, распростёртую на полу тоннеля, отыскивая в ней проблеск сознания. Ничего. Он посмотрел вслед остальным. Спины трёх приятелей удалялись, растворяясь в конце путей. Карни положил в карман верёвку с узелками. Кража заняла всего секунду. Как только шнурок был надёжно спрятан с глаз долой, он почувствовал прилив торжества, который не совсем соответствовал ценности его наживы. Карни уже почти ощущал часы блаженства, которые доставят ему узелки. Время, когда он сможет забыть о себе и своей внутренней пустоте; забыть об однообразном лете и лежащей впереди безжалостной зиме; забыть о старике, лежащем на загаженном полу возле него.

— Ка-арни! — снова позвал Кэтсо.

Карни повернулся и направился прочь от тела Поупа и кучи его вещей. Когда до конца тоннеля оставалось несколько шагов, старик позади него начал что-то бормотать в бреду. Слов было не разобрать. С помощью какого-то акустического фокуса стены умножали произнесённые звуки. Голос Поупа, казалось, звучал отовсюду, забегая вперёд Карни и снова возвращаясь, наполняя тоннель шепотами.

* * *

Вечер был ещё не поздним, когда он сидел один в своей спальне, слыша, как за соседней дверью плачет во сне мать. Свой досуг Карни решил посвятить изучению узелков. Он ничего не сказал Рэду и другим о краже шнурка. Преступление было настолько мелким, что они подняли бы его на смех за одно упоминание о нем. И кроме того, кража узелков была весьма интимной, они теперь принадлежали только ему вместе со своей тайной.

После небольшого спора с самим собой, Карни выбрал узел, который уже пытался распутать раньше и принялся трудиться над ним. Почти сразу он утратил всякое чувство времени; задача захватила его полностью. Часы блаженной неудовлетворённости проходили незаметно в попытках распутать головоломку, в поисках ключа к скрытой системе узла. Но он ничего не находил. Последовательность, если она была вообще, лежала прямо перед ним. Всё, на что он только мог надеяться — решить проблему путём проб и ошибок. Надвигающийся рассвет вновь вернул мир к жизни, когда Карни наконец отложил шнурок ради нескольких часов сна. За всё время ночной работы ему удалось лишь немного ослабить маленький участок узла.

В течение следующих четырёх дней разгадка превратилась в идею-фикс, законченную одержимость, к которой он возвращался при первой удобной возможности, ощупывая узелки пальцами, становившимися всё более непослушными. Головоломка целиком заполнила его жизнь. Трудясь над узелком, Карни был глух и слеп ко всему окружающему миру. Сидя в своей освещённой лампой спальне по ночам, или днём в парке, он почти мог чувствовать себя запертым внутри хитросплетений узла. Сознание Карни столь тщательно сфокусировалось на проблеме, что могло проникнуть туда, куда не проникает даже солнечный свет. Но, несмотря на его упорство, распутывание клубка оказалось делом долгим. В отличие от большинства попадавшихся ему узлов, которые рано или поздно развязывались, стоило их хоть немного ослабить, эта структура была создана столь искусно, что освобождение любого из её элементов влекло за собой запутывание и затягивание остальных. Трюк, как он начал понимать, состоял в том, чтобы трудиться одновременно над всеми частями узла поочерёдно — освобождая одну часть, поворачивая узел, проделывая то же самое с другой стороной, и так далее. Равномерная систематическая ротация, в конце концов, начала приносить желаемый результат.

В этот период он не встречался с Рэдом, Брэндоном или Кэтсо. Их молчание предполагало, что они переживают по поводу его отсутствия ровно столько, сколько и он сам. Поэтому Карни удивился, когда Кэтсо разыскал его в пятницу вечером. Кэтсо пришёл с предложением. Он и Брэндон обнаружили подходящий для ограбления дом и хотели, чтобы Карни постоял на стрёме. Ему уже приходилось в прошлом дважды проделывать такое. Работа была непыльной, и в первом случае улов составил перепроданные впоследствии ювелирные украшения, во втором — несколько сотен фунтов наличными. В этот раз дело задумывалось без участия Рэда. Он всё больше увлекался Анной-Лизой, и она, по словам Кэтсо, выжала из того клятву отказаться от мелких краж и приберечь свой талант для более глобальных вещей.

Карни чувствовал, что у Кэтсо — да и у Брэндона, может даже в большей степени — зуделось доказать свою криминальную профпригодность в отсутствие Рэда. Выбранный дом был лёгкой мишенью, поэтому Кэтсо уверял, что Карни оказался бы круглым дураком, если бы отказался от столь простой наживы. Карни машинально поддакивал энтузиазму Кэтсо — его мысли были сосредоточены на другом предмете. Когда Кэтсо наконец закончил уговоры, Карни согласился. Не из-за дела. Потому что положительный ответ мог быстрее вернуть его к узелку.

Позднее вечером, по предложению Кэтсо, они собрались чтобы взглянуть на предстоящий объект действий. Дом, действительно, предполагал плевую работу. Карни частенько проходил по мосту, через который Хорнси-Лэйн пересекала Арчвэй-роуд, но никогда не замечал бокового ответвления — наполовину тропинки, наполовину колеи — спускавшегося с моста вниз, на дорогу. Этот проход был узким и хорошо просматривался. Его извилистый путь освещался единственным фонарём, чей свет затеняли деревья, растущие в стоящих по бокам прохода садах. Сады же — их изгородь легко перепрыгнуть или просто повалить — представляли прекрасную возможность подобраться к домам. Вор, который использует эту уединённую тропу, сможет прийти и уйти незамеченным, невидимым для взглядов, как с моста, так и с дороги. Единственной необходимой предосторожностью было наблюдение за самой тропой, чтобы предупредить о внезапном появлении пешехода. Это и входило в обязанности Карни.

Наступившая ночь была воровской радостью. Прохладно, но не холодно; облачно, но без дождя. Они встретились на Хайгейтском холме, у ворот Церкви Святых Отцов-Мучеников, и оттуда пошли вниз, к Арчвэй-роуд. Спуск на тропу сверху, доказывал Брэндон, мог привлечь больше внимания. Полицейские патрули чаще встречались на Хорнси-Лэйн, отчасти, поскольку мост представлялся более уязвимым местом для общественных беспорядков. К примеру, для самоубийц он имел явные преимущества, и шеф полиции полагал, что если падение с восьмифутовой высоты не убьет вас, бури, случавшиеся на южной стороне Арчвэй-роуд, непременно это сделают.

Брэндон явно был в приподнятом настроении, получая удовольствие от роли лидера, вместо того, чтобы играть вторую скрипку после Рэда. Он возбуждённо болтал, в основном о женщинах. Карни уступил Кэтсо право идти рядом с Брэндоном, а сам отстал на несколько шагов. Его рука лежала в кармане куртки, где ждали узелки. В последние несколько часов, после утомительных бессонных ночей, шнурок стал выкидывать странные фокусы с глазами Карни. Иногда казалось, что ондвижется сам по себе, словно пытаясь самостоятельно развязаться изнутри. Даже сейчас пока они спускались к тропе, он, вроде как шевелился под рукой Карни.

— Эй, мужик… ты только посмотри, — Кэтсо уставился на тропинку, покрытую темнотой. — Кто-то разбил лампочку.

— Тише ты, — одёрнул его Брэндон и продолжил идти вверх к тропе. Темнота была не абсолютной. Блики освещения доходили сюда от Арчвэй-роуд. Но рассеянные плотной массой кустарников, они оставляли тропу практически погруженной во тьму. Карни с трудом различал собственные руки, поднесённые вплотную к лицу. Впрочем тьма имела и несомненное преимущество — она уводила с тропинки возможных пешеходов. Пройдя немногим более половины пути, Брэндон резко остановил их маленькую группу.

— Вот этот дом, — объявил он.

— Ты уверен? — спросил Кэтсо.

— Я считал садовые ограды. Это точно он.

Ограда, окружавшая сад, разваливалась прямо на глазах. Понадобилось лишь незначительное усилие Брэндона — звук заглушил рёв полуночной бури с шоссе внизу — чтобы обеспечить им лёгкий проход. Брэндон пробрался сквозь заросли дикорастущей ежевики в конце сада и Кэтсо последовал за ним, чертыхаясь, получив очередную царапину. Брэндон утихомирил его ответной руганью и повернулся к Карни.

— Мы пошли внутрь. Свистнем дважды, когда будем выходить из дома. Запомнил сигнал?

— Он же не дебил. Да, Карни? С ним всё будет в порядке. Так мы идём или нет?

Брэндон промолчал. Две фигуры двинулись сквозь кусты ежевики, прокладывая путь в середину сада. Уже на газоне, выйдя из-под тени деревьев, они снова стали видимыми — серые силуэты на фоне дома. Карни следил за ними до задней двери, где Кэтсо — наиболее проворный из них двоих — вскрыл замок. Затем парочка проскользнула внутрь дома. Карни остался один.

Впрочем, не совсем. Он по-прежнему находился в компании шнурка. Карни проверил тропинку по всем направлениям, его зрение постепенно становилось острее в угольно-чёрном мраке. Прохожих не было. Удовлетворённый, он вытащил верёвку с узелками из кармана. Его руки призрачно белели в темноте; он с трудом мог видеть узелки. Почти бессознательно исследовав их, пальцы Карни принялись заново перебирать запутанный шнур, и что самое странное, в эти несколько секунд слепых манипуляций он продвинулся гораздо дальше в решении проблемы, чем за все предыдущие часы. Отказавшись от глаз, он полностью положился на инстинкт, который чудесно сработал. И снова Карни испытал чувство изумления узелком, словно помогавшим ему в собственном разрушении. Окрылённые близостью победы, пальцы Карни скользили над ним с вдохновенной тщательностью, казалось, повторяя уже отточенные ранее движения.

Он ещё раз взглянул на дорогу, чтобы убедиться в её необитаемости, потом обернулся на дом. Дверь оставалась открытой. Однако, ни малейших следов Кэтсо или Брэндона. Карни снова вернулся к головоломке в его руках. И чуть не засмеялся над той лёгкостью, с которой узел вдруг ответил на его старания.

Его глаза, горевшие возбуждением, наблюдали поразительную оптическую иллюзию. Вспышки огня невидимых и не имеющих имени цветов загорались перед ним, копируя оригиналы в самой середине узла. Огонь охватил пальцы во время их работы. Его плоть начала светится изнутри. Он мог видеть свои нервные окончания. Зажжённые новой чувственностью; суставы его пальцев просматривались до костного мозга. Затем, почти также внезапно как родились, цвета гасли, оставляя глаза Карни охваченные тьмой до очередной вспышки.

Сердце стучало в его ушах. Он чувствовал, до окончательной развязки узла оставались считанные секунды. Прилагать лишние усилия уже не приходилось. Его пальцы теперь лишь служили шнурку, командовавшему ими. Он сделал петлю, чтобы пропустить в неё два оставшихся узла. Он тянул, он толкал — делал всё, что приказывал ему шнур.

И цвета снова вернулись, только на этот раз его пальцы были совсем невидимыми. Вместо этого Карни смотрел, как рыба, в сетях становясь больше с каждой распутанной петлёй. Молот в голове застучал в два раза быстрее. Воздух вокруг стал почти осязаемый, словно он погрузился в ил.

Кто-то засвистел. Он знал — сигнал должен что-то значить для него, но не мог понять, что именно. Слишком многое происходило: сгущавшийся воздух, пульсирующая голова, узел, развязывающий сам себя в беспомощных руках, в то время как фигура в его середине — яркая и блестящая — подёргивалась и росла.

Снова раздался свист. На этот раз его настойчивость вывела Карни из транса. Он огляделся. Брэндон уже пересёк сад, в нескольких ярдах позади следовал Кэтсо. У Карни было только мгновение, чтобы отметить их появление, перед тем как узел начал заключительный этап своего разрешения. Последняя петля освободилась, и суть, прячущаяся внутри узла, появилась резким рывком перед лицом Карни, вырастая прямо на глазах. Он отшатнулся, оберегая голову, и существо прошло мимо него. Шокированный, Карни попятился, запнулся о куст ежевики и очутился в постели из колючек. Заросли над головой волновались, как при сильном ветре. Листья и мелкие ветки осыпались вокруг. Он выглянул наружу в попытке увидеть след существа, но ничего не смог разглядеть.

— Ты, почему молчал, грёбаный идиот? — зашипел Брэндон.

— Мы думали, ты кинул нас.

Карни едва заметил запыхавшегося Брэндона. Он всё ещё разглядывал переплетение веток над своей головой. Запах холодной земли заполнил ноздри.

— Ты бы лучше вставал, — посоветовал Брэндон, перебираясь через разрушенную изгородь на дорогу.

Карни попытался встать на ноги, но шипы ежевики замедлили движение, цепляясь за волосы и одежду.

Дерьмо! — услышал он голос Брэндона у дальнего конца ограды.

— Полиция! Там, на мосту.

В глубине сада появился Кэтсо.

— Ты чего тут внизу делаешь? — спросил он Карни.

Карни протянул руку.

— Помоги мне, — произнёс он.

Кэтсо ухватил её, но вслед за этим раздалось шипение Брэндона.

Полиция! Быстрее! — и Кэтсо, оставив свою попытку, прыгнул через изгородь в сторону Арчвэй-роуд вслед за Брэндоном. Через несколько сумасшедших секунд Карни осознал, что верёвка с двумя оставшимися узелками исчезла из его рук. Он был уверен, что не ронял её. Было, похоже, постепенно сообразил он, что единственным объяснением являлось рукопожатие Кэтсо. Карни обшарил себя с головы до ног и облазил всю траву в поисках шнурка. Полиция полицией, а Кэтсо необходимо было предупредить о возможностях шнурка. Это было похуже, чем возмездие Закона.

* * *

Спускаясь по тропе, Кэтсо даже не ощущал узелки, украдкой пробравшиеся в его руку. Он был слишком занят проблемой побега. Брэндон уже исчез из виду где-то на Арчвэй-роуд. Кэтсо рискнул обернуться, чтобы проверить, не преследует ли его полиция. К счастью их не было видно. Даже если они сейчас затеют погоню, размышлял он, то его не поймают. Но там оставался Карни. Кэтсо замедлил шаг, затем остановился, оглянулся на тропинку — не показался ли это идиот, но тот даже ещё не перелез через ограду.

— Да к чёрту, — выдохнул Кэтсо. Может ему ещё вернуться и понести его?

Пока Кэтсо колебался, стоя на тёмной тропе, он начал соображать, что держит что— то в руках. В этот момент порывистый ветер в листве деревьев внезапно затих. Неожиданная тишина озадачила Кэтсо. Он поднял взгляд с земли, вглядевшись в узор ветвей и ужаснулся, увидев нечто, сползавшее вниз прямо перед ним, несущее с собой вонь грязи и похоти. Медленно, как во сне, Кэтсо поднял руки, пытаясь отгородиться от создания, но пальцы встретили влажные ледяные конечности, утянувшие его вверх.

Перелезая через забор, Карни успел заметить Кэтсо, оторвавшегося от земли и исчезающего в чаще деревьев, увидел его дрыгающиеся в воздухе ноги, вываливающиеся из карманов украденные вещи, и со всех ног припустил в направлении Арчвэй-роуд.

Кэтсо визжал, а его болтающиеся в воздухе конечности задёргались ещё отчаяннее. В конце тропинки Карни услышал чей-то голос. Полицейские, предположил он. В следующий момент раздался топот бегущих ног. Он взглянул вверх, на Хорнси-Лэйн — офицеры уже достигли начала тропинки — затем обернулся в направлении Кэтсо. Как раз вовремя, чтобы заметить тело, летевшее вниз с деревьев. Оно мешком свалилось на землю, но в следующий момент оказалось на ногах. Кэтсо бросил взгляд в сторону Карни. В его глазах, даже в ночной тьме, читалось абсолютное безумие. Потом он побежал. Карни, успокоенный тем, что Кэтсо жив, перемахнул через ограду. К тому времени на тропинке показались двое полицейских и стали преследовать Кэтсо. Всё это — узелок, кража, преследование, крики — заняло лишь несколько секунд, во время которых Карни не успел перевести дыхание. Теперь он лежал на колючем ложе ежевики и задыхался, как пойманная рыба. А с другой стороны ограды люди неслись по тропинке и орали вслед подозреваемому.

Кэтсо едва слышал их приказы. Он убегал не от полиции, а от грязной твари, поднявшей его для знакомства со своим исполосованным шрамами и язвами лицом. Сейчас, достигнув Арчвэй-роуд, он почувствовал, как дрожь охватывает его конечности. Если ноги откажут, Кэтсо был уверен что тварь снова поймает его и сольется с ним в поцелуе, как уже произошло. Только в это раз у него не будет сил кричать — жизнь будет попросту высосана из его лёгких. Единственной надеждой Кэтсо было увеличить расстояние между ним и его мучителем. Дыхание твари шумело в его ушах, он преодолел сломанный барьер, выскочил на дорогу и побежал в сторону южного шоссе. На полпути беглец осознал допущенную ошибку. Ужас в его голове затмил предыдущие кошмары. Голубая «Вольво» — открытый рот водителя сложился идеальной буквой «О» — летела прямо на него. Кэтсо заметался в свете ее фар, как загнанный зверь. Мгновение спустя ослепляющий удар швырнул его прямо на встречную полосу. Второй водитель не успел свернуть. Кэтсо оказался прямо под его колёсами.

Лёжа в саду Карни слышал панические звуки автокатастрофы и голос полицейского на середине дороги, который крикнул: «Иисус Христос всемогущий». Он подождал несколько секунд и высунулся из своего тайного убежища. Теперь тропинка от начала и до конца была абсолютно безлюдна. Деревья стояли тихо. С дороги ниже нарастал звук сирены и крики офицеров, приказывающие подъезжающим машинам остановиться. Неподалёку от Карни кто-то хныкал. На несколько мгновений он внимательно прислушался, пока не сообразил, что хнычет он сам. Слёзы слезами, а потерянный шнур требовал его внимания. Случилось что-то ужасное, и необходимо было видеть, что именно. Но он боялся подходить к деревьям, зная что ждало его там, поэтому только вглядывался в их тьму и старался разглядеть в ней тварь. Но не было ни звуков, ни движений. Деревья не шевелились. Подавив свой страх, Карни выбрался наружу и пошёл по тропинке, его глаза насторожено всматривались в листву в поисках малейшего следа присутствия твари. Он мог слышать гул собиравшейся вблизи аварии толпы. Мысль о присутствии людей успокоила его. Теперь Карни наверняка понадобиться место для надежного укрытия, так ведь? По крайней мере, так поступают люди, видевшие чудо.

Когда Карни достиг того места, где Кэтсо был поднят к ветвям деревьев, он обратил внимание на кучку листьев и краденых вещей. Ноги Карни отреагировали мгновенно, пытаясь унести своего хозяина прочь от этого места, но какое-то странное чувство замедлило его шаг. Хотел ли он заставит детище узелка показать своё лицо? Возможно, лучше встретиться с ним сейчас, во всей его скверне, чем жить в страхе, просчитывая планы и возможности существа. Но тварь не спешила показывать себя. Если она ещё была там, на дереве, то не захотела шевельнуть даже кончиком ногтя.

Что-то зашевелилось под его ногой. Карни посмотрел вниз и там, почти скрытый листьями, лежал шнур. Кэтсо, по-видимому, был недостойным хранителем. Теперь — приоткрыв часть своей силы — шнурок и не старался выглядеть безобидно.

Он извивался на земле как змея на солнцепёке, подняв свою узловатую голову, привлекая внимание Карни. Юноша хотел проигнорировать его усилия, но не смог. Он знал, что если не поднимет узелки, это сделает кто-то ещё рано или поздно: такая же жертва, как и он сам, захочет решить загадку. К чему может привести её неопытность, кроме как к новому бегству, возможно более ужасному, чем первое? Нет. Будет лучше, если он сам поднимет узелки. В конце концов, Карни осознаёт их возможности и даже, отчасти, способен противостоять им. Карни нагнулся, и верёвка моментально чудесным образом прыгнула к нему в руки, обвившись вокруг пальцев настолько туго, что он чуть не закричал.

— Сволочь, — выругался он.

Шнур обхватил его запястье, струясь между пальцами в экстазе приветствия. Карни поднял руку, чтобы получше рассмотреть явление. Его уверенность в отношении событий на Арчвэй-роуд внезапно, почти волшебным образом куда-то испарилась. Да и что может значить подобная жалкая уверенность? Есть только жизнь и смерть. Если уж бежать — так сейчас, пока ещё это возможно.

Над его головой зашевелились ветки. Карни оторвал взгляд от узелков и поднял глаза к деревьям. С обретённым шнуром все его страхи испарились.

— Покажи себя, — сказал он. — Я не такой, как Кэтсо. Я не боюсь. Я хочу знать, что ты такое.

Из своего укрытия в листве ожидающая тварь наклонилась в направлении Карни и сделала единственный ледяной выдох. В нём чувствовался запах речного берега после отлива, гниющих растений. Карни собирался спросить о его сущности ещё раз, когда вдруг понял, что это и было ответом твари. Всё, что она могла рассказать о себе, сосредоточилось в этом горьком и зловонном дыхании. Пришедший ответ не нуждался в дополнительном красноречии. Ошеломлённый образами, которые он пробудил, Карни попятился. Израненные болезненные формы двигались перед его глазами, облачённые в грязную слизь.

В нескольких футах от дерева магия дыхания перестала действовать, и Карни судорожно глотнул загазованный смог шоссе, словно это был чистейший воздух ясного утра. Он повернулся спиной к испускаемой агонии, засунул обмотанную шнуром руку в карман и двинулся по дороге. Позади него в деревьях вновь воцарилась мёртвая тишина.

Несколько дюжин зевак собрались на мосту посмотреть на происходящее внизу. Их присутствие в свою очередь разожгло любопытство водителей, ехавших по Хорнси-Лэйн. Некоторые из них припарковали машины и присоединились к толпе. Сцена под мостом казалась слишком далёкой, чтобы пробудить какие-нибудь чувства в Карни. Он стоял среди оживлённо переговаривавшихся людей и смотрел вниз абсолютно бесстрастно. Карни узнал труп Кэтсо по одежде — маленькое напоминание о бывшем товарище.

Вскоре, Карни знал это, он будет должен испытывать печаль. Но сейчас он ничего не чувствовал. Ведь Кэтсо был мертв, не так ли? Его боль и сомнения закончились. Карни подумал, что поступит мудрее, если прибережёт слёзы для тех, чья агония ещё впереди.

* * *

И снова узелки. Находясь уже дома той ночью, он попытался избавиться от них, но после произошедших событий они предстали перед ним в новом свете. Узелки вызывали чудовищ. Как и почему, он не знал. Или не интересовался на тот момент. Всю свою жизнь Карни полагал, что мир полон Тайн, которые его ограниченный разум не в состоянии постичь. Единственный выученный им в школе Великий Урок состоял в том, что он был невеждой. Новые события стали ещё одним пунктом в длинном списке.

Единственной разумной мыслью в его голове было то, что каким-то образом Поуп допустил кражу узелков из расчёта, что похищенная тварь отмстит за унижения старика. И спустя шесть дней после кремации тела Кэтсо, Карни получил некоторые подтверждения этой теории. Всё это время он держал свои опасения при себе, полагая, что чем меньше он будет распространяться о событиях прошедшей ночи, тем меньше будет вреда. Проболтавшись, он ставил крест на фантастических возможностях. Это придавало определённый вес явлениям, которые. Как он надеялся, будучи предоставленными, сами себе, станут слишком слабыми, чтобы выжить.

Когда на следующий день полиция пришла к нему в дом для рутинного опроса друзей погибшего, Карни объявил, что ничего не знает про обстоятельства, окружавшие смерть Кэтсо. Брэндон поступил так же. И поскольку не было свидетелей, предлагавших другие показания, Карни оставили в покое. Он был предоставлен своим мыслям. И своим узелкам.

Однажды он встретил Брэндона. Карни ожидал обвинений. Брэндон был уверен, что Кэтсо убегал от полиции в момент своей смерти, а потерявший бдительность Карни не предупредил их о близости стражей порядка. Но Брэндон не стал укорять его. Он взял груз вины на себя с завидной готовностью; он говорил только о своей неудаче, о Карни — ни слова. Очевидно внезапная гибель Кэтсо вскрыла в Брэндоне неожиданную человечность, и Карни даже подумывал о том, чтобы рассказать ему всю эту невероятную историю от начала и до конца. Но инстинктивно чувствовал, что не время. Он позволил Брэндону выпустить накопившуюся боль и держал собственный рот на замке.

* * *

И опять узелки.

* * *

Иногда он мог проснуться среди ночи и ощутить шнур, ползущий по подушке. Его присутствие успокаивало, а нетерпение — возбуждало. Словно разжигая схожее нетерпение внутри него самого. Карни хотелось касаться оставшейся части шнура и исследовать предлагаемую узелками тайну. Но он знал, что это станет лишь приятной капитуляцией своему наваждению и его жадному стремлению освободиться. Когда искушение становилось невыносимым, он заставлял себя вспоминать тропинку и зверя в ветвях; снова пробуждал в себе мучительные чувства, пришедшие с его дыханием. И тогда, постепенно, неприятные воспоминания подавляли появившееся любопытство, и Карни оставлял шнур в покое. С глаз долой — из сердца вон.

Думая об опасности, которую таили в себе узелки, он не мог заставить себя сжечь их. Он владел своим утлым куском веревки в одиночестве. Нарушить его — означало нарушить неписанное соглашение. Карни не собирался этого делать, даже заподозрив, что ежедневное интимное общение со шнуром ослабляет способность сопротивляться его влиянию.

Зверей на деревьях он больше не видел. Карни даже начал подозревать, уж не вообразил ли он их встречу. Иногда его способность к самоубеждению, объяснявшая реальность нереальностью, полностью побеждала. Но события, последовавшие за кремацией Кэтсо, положили конец удобным версиям событий.

Карни пришёл на службу один и, несмотря на присутствие Брэндона, Рэда и Анны-Лизы, пребывал в одиночестве. Он не испытывал желания разговаривать с кем — либо из скорбящих. С течением времени ему стало труднее сложить в единое целое осколки событий, тем более обсуждать их. Карни поторопился покинуть крематорий, прежде чем кто-нибудь заговорит с ним. Он склонился вперёд, сопротивляясь пыльному ветру, то сгонявшему облака, то уступавшему место яркому солнечному свету поочерёдно, на протяжении целого дня. Во время ходьбы Карни пошарил в кармане, разыскивая сигареты. Шнурок, ждавший там как обычно, приветствовал его пальцы в привычной заискивающей манере. Карни выпутался из него и достал сигарету, но ветер был слишком порывистый, и спички гасли. Его руки казались неспособными даже на такую простую вещь, как прикрыть пламя. Он бродил взад-вперёд, пока не обнаружил аллею и свернул в неё, чтобы подкурить. Поуп был там, ожидая его.

— Цветы-то принес? — спросил бродяга.

Инстинктивно Карни хотел повернуться и убежать. Но залитая солнечным светом дорога всего лишь в несколько ярдах. Не было никакой опасности. И разговор со стариком мог оказаться… познавательным.

— Никаких цветов? — переспросил Поуп.

— Никаких цветов, — сказал Карни. — Ты что здесь делаешь?

— То же что и ты, — ответил Поуп. — Пришёл посмотреть, как сожгут парнишку.

Он ухмыльнулся; выражение на его жалком грязном лице было отвратительным до безобразия. Поуп выглядел тем же мешком с костями, что и две недели назад в тоннеле, только теперь вокруг него витал осязаемый дух угрозы. Карни был благодарен ярко светившему солнцу.

— И тебя… Пришёл увидеть, — добавил Поуп.

Карни решил не реагировать. Он достал спичку и подкурил сигарету.

— У тебя есть кое-что, принадлежащее мне, — сказал Поуп.

Карни не почувствовал вины.

— Мне нужны мои узелки, приятель, пока ты не наделал настоящих дел.

— Не знаю, о чём ты говоришь, — ответил Карни. Сам того не желая, он пристально уставился на лицо Поупа, загипнотизированный его чертами. Свет в аллее замигал. Облако неожиданно закрыло солнце, и в глазах Карни потемнело, но фигура Поупа по-прежнему оставалась четкой и ясной.

— Это было глупо паренек. Пытаться обокрасть меня. В тот день я, конечно, был легкой добычей. Это было моей ошибкой и снова не случится. Ты знаешь, иногда я чувствую себя одиноко. Я уверен, ты понимаешь. И когда я одинок, я начинаю пить.

Казалось, всего несколько секунд прошло с того момента, как Карни зажёг сигарету. Она уже догорела до фильтра, а он так и не сделал ни одной затяжки. Карни выбросил её, смутно сознавая, что на какое-то время отключился от реальности.

— Это не я, — пробормотал Карни. Детская защита против любого обвинения.

— Именно ты, — констатировал Поуп с непререкаемой убежденностью. — Не трать воздух на оправдания. Ты у меня украл, а твой коллега за это заплатил. Ты не можешь возместить ущерб. Но ты можешь предотвратить дальнейшее, если вернёшь мне мою собственность. Сейчас.

Рука Карни, без всякого желания с его стороны, сама устремилась в карман. Он хотел выбраться из этой ловушки до того, как она захлопнется за ним. В конечном итоге самый простой путь к свободе — отдать Поупу, то, что принадлежит ему. И всё же пальцы его колебались. Почему? Из-за того, что взгляд древних глаз этого Мафусаила был столь неумолим, или потому что возвращение узелков в руки Поупа давало тому власть над оружием, убившим Кэтсо?

Но гораздо больше, даже осознавая риск, Карни не хотел расставаться с единственным фрагментом тайны, к которой он только прикасался в своей жизни. Поуп, видя его сомнения, форсировал уговоры.

— Не бойся меня, — говорил он. — Я не сделаю тебе ничего плохого, если ты сам не заставишь. Я гораздо охотнее предпочту решить наше дело мирным путём. Новое насилие, может, ещё одна смерть, только привлекут внимание.

«Гляжу ли я на убийцу?» — размышлял Карни. «Такого взъерошенного и по-дурацки слабого?» — То, что он слышал, противоречило тому, что он видел. Командные ноты, услышанные Карни в голосе Поупа, теперь набрали силу.

— Ты хочешь денег? — спросил Поуп. — Это так? Твоя гордость будет удовлетворена, если я предложу кое-что за твои труды?

Карни недоверчиво оценил убожество Поупа.

— О-о… — произнёс старик — Может я и не выгляжу как богач, но внешность бывает обманчива. Вообще-то это даже правило, а не исключение. Возьми себя, к примеру. Ты не выглядишь как покойник, но по-моему мнению, ты почти что мертвец, парень. Я обещаю тебе смерть, если будешь продолжать игнорировать меня.

Эти слова — такие взвешенные и чёткие — поразили Карни именно тем, что исходили из уст Поупа. Две недели назад они поймали Поупа в его норе — растрёпанного и уязвимого — но будучи трезвым, бродяга говорил весьма впечатляюще. Безумный король, обряженный в лохмотья нищего. Король? Нет, скорее — священник. Что-то в его убедительности, и даже в его имени предполагало человека, чья сила требовала должного уважения.

— Ещё раз, — сказал Поуп. — Я прошу тебя отдать принадлежащее мне.

Он сделал шаг в направлении Карни. Аллея стала узким тоннелем, смыкавшимся над их головами. Если где-то там и было небо, Поуп затмил его.

— Отдай, мне узелки, — его мягкий голос успокаивающе обволакивал. Тьма полностью сомкнулась. Единственное, что мог видеть Карни — рот старика: его неровные зубы, серый язык. — Отдай мне их, вор. Или страдание наступит незамедлительно.

— Карни?

Голос Рэда пришел из другого мира. Этот мир был всего в нескольких шагах — голос, солнечный свет, дуновение ветра — но в течение долгого мгновения Карни боролся, чтобы почувствовать их.

— Карни?

Он вытащил своё сознание из провала рта Поупа и заставил свою голову повернуться в направлении дороги. Рэд был там, стоя на солнце, а рядом Анна-Лиза. Её светлые волосы блестели.

— Что тут происходит?

— Оставь нас, — предупредил Поуп. — У нас дело, между мной и им.

— У тебя дело с ним? — спросил Рэд у Карни.

Прежде, чем Карни смог ответить, Поуп произнёс:

— Скажи ему. Скажи ему Карни, что хочешь поговорить со мной один на один.

Рэд метнул взгляд поверх плеча Карни на старика.

— Ты скажешь, что происходит, или нет?

Язык Карни пытался найти ответ, но это ему не удалось. Солнечный свет был так красив; каждый раз, когда набегавшее облако бросало на улицу тень, он боялся, что свет погаснет надолго. Его губы зашевелились, пытаясь выразить этот страх.

— С тобой всё в порядке? — интересовался Рэд. — Карни? Ты меня слышишь?

Карни кивнул. Охватившая его тьма рассеивалась.

— Да… — произнёс он.

Внезапно Поуп бросился к Карни, руки бродяги нетерпеливо зашарили в карманах юноши. Удар внезапной атаки отбросил Карни, находящегося всё ещё в ступоре, к стене аллеи. Он почувствовал острые углы реек каркаса изгороди. Карни опрокинулся вместе с ней, и Поуп, чья хватка оказалась слишком сильной, упал вслед за ним. Всё предшествовавшее — мрачный юмор, осторожные уговоры — всё испарилось. Поуп снова был умственно отсталым идиотом, брызжущим безумием. Карни почувствовал чужие руки, разрывающие его одежду, и обшаривающие тело в поисках узелков. Слова, которые старик выкрикивал в лицо Карни, теперь казались бессмыслицей.

Рэд подбежал и попытался схватить старика за плащ или бороду, что подвернётся из частей жертвы. Это было легче сказать, чем сделать: борьба носила спазматический характер. Но превосходящая сила Рэда победила. Бормоча околесицу, Поуп был поставлен на ноги. Рэд удерживал его, словно бешеного пса.

— Вставай, — сказал он Карни. — И отойди от него.

Пошатываясь, Карни поднялся среди обломков изгороди. В считанные секунды своей атаки Поуп успел нанести ощутимый урон. У Карни текла кровь из полдюжины мест. Его одежда была в беспорядке, а рубашка безнадёжно порвана. Он осторожно ощупал своё изувеченное лицо. Царапины напоминали ритуальные шрамы.

Рэд толкнул Поупа к стене. Бродяга всё ещё был в ударе, сверкая дикими глазами. Поток ругани — смесь английского и тарабарского — вылилась в лицо Рэда. Не делая паузы в своей тираде, Поуп ещё раз попробовал напасть на Карни, но на этот раз, перехвативший его Рэд удержал руки старика от попытки посягательства. Рэд вышвырнул Поупа из аллеи на дорогу.

— У тебя из губы кровь идёт, — сказала Анна-Лиза, глядя на Карни с откровенным отвращением.

Карни ощутил языком кровь, горячую и солёную. Он приложил руку к губам. Пальцы сразу покраснели.

— Хорошо, что мы шли за тобой, — покачала головой Анна-Лиза.

— Да, — ответил он. Стараясь не глядеть на девушку, Карни стыдился своей роли посмешища, которое сделал из него бродяга, и знал, что Анна-Лиза в душе должна смеяться над его неспособностью защитить себя. Её семья — отпетые негодяи, а отец живая легенда воровского мира.

Рэд вернулся с улицы. Поуп ушёл.

— Ну и как всё это понимать? — требовательно спросил он, доставая из кармана расчёску и приводя в порядок волосы.

— Никак, — ответил Карни.

— Ты кончай с этим дерьмом, — угрожающе произнёс Рэд. — Он утверждал, что ты украл что-то у него. Это так?

Карни взглянул на Анну-Лизу. Если бы не её присутствие, он может, и рассказал бы Рэду абсолютно всё, здесь и сейчас. Она посмотрела в ответ и, казалось, прочла его мысли. Пожав плечами, девушка двинулась в сторону, пиная попадавшиеся под ноги обломки сломанных реек.

— То, что он сказал, касается нас всех, Рэд, — произнёс Карни.

— Ты о чем это говоришь?

Карни опустил взгляд на свою окровавленную руку. Даже в отсутствие Анны-Лизы, необходимые для объяснения слова приходили с трудом.

— Кэтсо… — начал он.

— Что?

— Он убегал, Рэд.

Позади него Анна-Лиза бросила раздражённый взгляд. Это продолжалось дольше, чем она могла ждать.

— Рэд, — поторопила она. — Мы опоздаем.

— Подожди минуту, — резко бросил ей Рэд и вновь сосредоточился на Карни. — Так что там насчёт Кэтсо?

— Старик не тот, кем кажется. Он не бродяга.

— Вот как? И кто же он? — Оттенок сарказма вернулся в голос Рэда, без сомнения, рассчитанный на Анна-Лизу. Девушка устала от бездействия и хотела присоединиться к Рэду. — Что же он такое Карни?

Карни покачал головой. Какой смысл объяснять лишь часть произошедшего? Или рассказывать историю целиком, или вообще ничего. Молчать было легче.

— Не имеет значения, — окончательно принял решение он.

Рэд озадаченно взглянул на него и, когда пояснений не последовало, продолжил:

— Если у тебя есть, что сказать по поводу Кэтсо, Карни, я бы с удовольствием услышал. Ты знаешь, где я живу.

— Конечно, — ответил Карни.

— Я имею в виду, — добавил Рэд. — Если есть что рассказать.

— Спасибо.

— Кэтсо был хорошим другом. Слегка любил выпендриться, но у всех свои проблемы, так ведь? Он не должен был умереть, Карни. Это было неправильно.

— Рэд… Она зовёт тебя.

Анна-Лиза двинулась в направлении улицы.

— Она всегда зовёт меня. Увидимся, Карни.

— Идёт.

Рэд похлопал по ободранной щеке Карни и вышел вслед за Анной-Лизой на солнце. Карни не шевельнулся, чтобы последовать за ними. Он всё ещё дрожал после нападения Поупа.

Карни собирался оставаться в аллее до тех пор, пока к нему не вернётся видимость самообладания. Проверяя наличие узелков, он опустил руку в карман куртки. Тот был пуст. Он проверил остальные карманы. Тоже пусто, хотя Карни был уверен, что попытки старика захватить шнур оказались безуспешными. Возможно, узелки выпали во время борьбы. Карни принялся прочёсывать аллею, и когда первые поиски не принесли успеха, продолжил во второй раз, и в третий. Но к тому времени он уже знал, что это бесполезно. Поуп всё же преуспел. Ловкость рук или везение, но ему удалось заполучить узелки.

Стоя на мосту «Трамплина Самоубийц» Карни с поразительной отчётливостью вспомнил, глядя вниз на Арчвэй-роуд, тело Кэтсо, распростёртое там, в глубине огней и машин. Он почувствовал полную отстраненность от случившейся трагедии, наблюдая её как бы с высоты птичьего полёта. И вдруг внезапно камнем упал с неба. Он стоял на земле, израненный, ожидающий пришествия ужаса. Карни попробовал кровь из разбитых губ и подумал, тут же пожелав исчезнуть своей ещё не сформировавшейся мысли, умер ли Кэтсо сразу, или тоже пробовал кровь на вкус, лежа на асфальте, и разглядывая людей на мосту, которые ещё не знают, насколько близко к этому месту подобралась смерть.

Он вернулся домой самой оживлённой дорогой, которую только мог разыскать. И хотя внешний вид упрочил его дурную славу в пристальных взглядах старушек и полицейских, он предпочёл их неодобрение пустынным улицам вдали от главной магистрали. Уже дома Карни промыл царапины и переоделся, сев перед телевизором, чтобы дать время своим рукам перестать трястись. Было за полдень, и по всем каналам шли детские передачи. Настрой тошнотворного оптимизма заражал каждую программу. Он наблюдал все эти банальности зрением, но не рассудком, используя передышку, чтобы разобраться со всем произошедшим. Сейчас необходимо было предупредить Рэда и Брэндона. Учитывая Поупа, владеющего узелками, лишь вопросом времени было появление твари — возможно, более худшей, чем зверь в деревьях — которая доберётся до них всех. И тогда будет поздно для объяснений.

Карни знал, что они будут презирать его, но он должен постараться убедить их, как бы нелепо не выглядел в глазах товарищей. Может слезы, и паника рассказчика сделают то, на что не способен скудный словарный запас… В начале пятого, перед возвращением матери с работы, он вышел из дома и отправился искать Брэндона.

* * *

Анна-Лиза достала из кармана кусок верёвки, подобранный в аллее, и принялась изучать его. Зачем она вообще потрудилась его поднять, она не была уверена, но каким-то образом это оказалось в её руках. Рискуя своими длинными ногтями, Анна-Лиза попыталась развязать один из узлов. А ведь у неё есть дюжина других подходящих дел, чтобы заняться этим ранним вечером. Рэд ушёл за выпивкой и сигаретами, и девушка пообещала себе расслабляющую ароматическую ванну до его возвращения. Но узел не мог столько ждать не развязанным. В этом Анна-Лиза была уверена. Кроме того, он, казалось, жадно ждал этого; она чувствовала странные отзвуки движения внутри узла. И, что самое интригующее, в его центре росли цвета — она могла различить переливы багрового и фиолетового. В эти несколько минут Анна-Лиза окончательно забыла о ванной — она могла подождать. Вместо этого девушка сконцентрировалась на звоне колоколов, звучащих в кончиках её пальцев. Через некоторое время перед ней возник свет.

* * *

Карни, как мог, поведал историю Брэндону. Когда он отважился и начал рассказывать с самого начала, то обнаружил, что порядок изложения событий имеет своё преимущество, позволявшее ему осуществить задуманное почти без колебаний. Наконец он закончил, сказав: «Я знаю, это звучит дико, но это абсолютная правда». Брэндон не поверил ни единому слову, что целиком отражалось в его пустом взгляде. Но не только недоверие можно было рассмотреть на его украшенном шрамами лице.

Карни не мог понять что это, пока Брэндон не схватил его за шиворот. Только тогда он оценил глубину ярости Брэндона.

— Ты думаешь, недостаточно того, что Кэтсо умер? — зарычал он. — И ты пришёл ко мне, чтобы выложить это дерьмо!?

— Это правда.

— И где эти долбаные узелки сейчас?

— Я же говорил, старик их забрал. Он забрал их сегодня в полдень. Он собирается убить нас, Брэнд. Я знаю.

Брэндон отпустил Карни.

— Знаешь, что я сейчас собираюсь сделать? — спросил он великодушно. — Я собираюсь забыть всё, что ты мне рассказал.

— Ты не понимаешь…

— Я сказал: я забуду всё до последнего слова. Идет? А теперь вали отсюда и свою брехню с собой забирай.

Карни не шевельнулся.

— Ты слышал меня? — заорал Брэндон. Его глаза, заметил Карни, подозрительно заблестели. Его злость была маскировкой — достаточно адекватной — того горя, от которого он не мог избавиться. В таком состоянии Брэндона ни страх, ни доводы не окажутся в силах убедить его в правде. Карни остановился.

— Извини», сказал он. — Я пойду.

Брэндон кивнул головой, опустив лицо вниз. Он не поднял его, чтобы проводить Карни. Теперь оставался только Рэд — последняя инстанция. История, рассказанная сейчас, может быть пересказано заново, правда? Репетиция облегчила задачу. Уже формируя речь в своей голове, он оставил Брэндона наедине с его слезами.

Анна-Лиза слышала, как в дом вошёл Рэд; слышала, как он крикнул какое-то слово; потом крикнул ещё раз. Слово было знакомым. Но потребовалось несколько секунд лихорадочных поисков, прежде чем она сообразила, что слово было её собственным именем.

— Анна-Лиза! — позвал он снова. — Где ты?

Нигде, подумала она. Я — невидимая женщина. Не приходи искать меня. Пожалуйста, Господи, оставь меня в покое. Она обхватила рукой рот, пытаясь удержать стучащие зубы. Она должна оставаться абсолютно неподвижной, абсолютно тихой. Если на ней шевельнётся хоть волосок, оно услышит и придёт за ней. Единственный безопасный способ — свернуться крошечным клубком и зажать рот ладонью.

Рэд начал подниматься по лестнице, не сомневаясь — Анна-Лиза в ванной, лежит и напевает. Эта женщина любит воду больше, чем что-либо другое. Для неё не было необычным погружаться в ванну на целые часы, её дыхание разбивало поверхность пены на два фантастических острова.

За несколько шагов до цели он услышал шум в нижнем зале — кашель, или нечто похожее. Она что, решила поиграть с ним? Он повернулся и начал спускаться, двигаясь на этот раз крадучись. Почти в самом низу лестницы его взгляд случайно упал на кусок веревки, брошенный на одну из ступеней. Рэд поднял его и бегло изучил единственный узел на нём, прежде чем шум повторился. На этот раз он не стал обманывать себя — это не Анна-Лиза. Он задержал дыхание, ожидая нового звука из зала. Стояла тишина. Рэд потянулся рукой к ботинку. Достав спрятанный там нож с выкидным лезвием — оружие, которое он постоянно носил с собой с одиннадцати лет. Отец Анны-Лизы считал его детской игрушкой. Но сейчас, на пути из зала в комнату, Рэд благодарил Ангела-хранителя Лезвий за то, что не внял словам старого уголовника.

Комната была погружена во мрак. Вечер опустился на дом, затеняя окна. Рэд долго стоял в дверях, с беспокойством всматриваясь внутрь, пытаясь уловить движение. Снова раздался шум. На этот раз не одиночный — целая серия. Его источник, понял Рэд с облегчением, не принадлежал человеку. Возможно пёс, пострадавший в драке. Звук исходил не из комнаты перед ним, а из кухни. Его храбрость проснулась от того факта, что вторжение принадлежало несомненно животному. Рэд добрался до выключателя и зажёг свет.

Калейдоскоп событий, представших перед ним, состоял из фрагментов, занявших не больше десятка секунд, пережитых в мельчайших деталях. В первую секунду когда зажёгся свет, он увидел что-то, двигавшееся по полу кухни. Далее он преследовал его с ножом в руке. Третий фрагмент обнаружил животное, встревоженное его агрессивным поведением, покинувшее своё укрытие. Оно помчалось навстречу Рэду, блестя сверкающей плотью. Его внезапная близость была угнетающей: его размер, жар раскаленного тела, его огромный рот, издававший запах гнили. Пять или шест секунд Рэду удалось избегать встречи с тварью, но на седьмой она нашла его. Влажные конечности животного обхватили Рэда. Юноша махнул ножом, поранив агрессора, но зверь снова сжал его в смертельном захвате. Скорее случайно, чем намеренно лезвие выкидного ножа снова воткнулось в плоть, и волна жидкого огня окатила лицо Рэда. Однако он едва заметил это. Он жил три последние секунды. Оружие, влажное от крови, выскользнуло из его руки, и осталось в теле животного. Потеряв оружие, Рэд попытался освободиться от захвата, но прежде чем ему удалось выскользнуть из калечащего объятия, огромная незавершённая голова настойчиво возникла прямо перед его лицом — как разверстый зев тоннеля. И сделала один глубокий вдох из его лёгких. Это дыхание стало для Рэда последним. Его мозг, лишённый кислорода, салютовал фейерверком, отмечая грядущее прощание: римские свечи, россыпи звёзд и огненные колёса. Эффекты пиротехники продолжались недолго. После них наступила тьма.

Наверху Анна-Лиза вслушивалась в хаос звуков, пытаясь соединить их в целое. Но не могла. Что бы там ни происходило, оно закончилось полной тишиной. Рэд не пришёл искать её снова. Но не пришёл и зверь. Возможно, думала она, они убили друг друга. Простота такого решения удовлетворила её. Она ждала в своей комнате, пока голод и скука не согнали её вниз по лестнице. Рэд лежал там, где второе порождение шнура бросило его, в широко открытых глазах юноши гасли огни фейерверка. Сам зверь затаился в дальнем углу комнаты, похожий на груду тряпья. Видя это, Анна-Лиза отошла от тела Рэда в направлении двери. Тварь не делала попыток преследовать её, просто наблюдала за девушкой глубоко посаженными глазами, ее дыхание было тяжёлым, а движения медленными.

Она решила, что должна пойти и найти своего отца. Анна-Лиза покинула дом, не закрыв за собой дверь.

Дверь всё ещё оставалась приоткрытой час спустя, когда прибыл Карни. Если он и был полон решимости идти прямиком к Рэду после прощания с Брэндоном, теперь его храбрость понемногу приутихла. Вместо того, он бродил без всякой мысли по мосту, пресекавшему Арчвэй-роуд. Он стоял там долгое время, наблюдая поток машин внизу и отхлёбывая из бутылки водки, которую он купил на Холлоуэй-роуд. Покупка потребовала всей его наличности, но спиртное, выпитое на голодный желудок, подгоняло и проясняло мысли. Карни пришёл к заключению, что они все умрут. Может, вина лежала в первую очередь на нём. Воре, укравшим шнурок.

Гораздо вероятнее Поуп и наказал бы из-за преступления против личности. Всё, на что они теперь могли надеяться — он мог, наедятся — так это возможность понимания. Этого будет достаточно, решил его пьяно-усталый мозг: просто умереть. Зная о тайнах немного больше, чем при рождении. Рэд должен понять. Теперь он стоял на ступеньках и звал товарища. В ответ ни звука. Водка в крови Карни сделала его уверенным в себе, и, окликнув ещё раз Рэда, он вошёл в дом. Прихожая была тёмной. Но в одной из дальних комнат горел свет. Он двинулся туда. Атмосфера в доме была знойной, как в оранжерее. Она становилась ещё жарче в комнате, где остывал труп Рэда.

Карни смотрел на тело достаточно долго, чтобы увидеть кусок шнура, зажатый в левой руке покойника и единственный оставшийся узелок. Может, Поуп уже был здесь и по какой-то причине не тронул шнур. Как бы там ни было, его присутствие в руке Рэда давало шанс выжить. Пришла пора, Карни понял это, как только обнаружил тело, уничтожить шнур раз и навсегда. Сжечь его и развеять пепел по ветру. Он нагнулся, чтобы вытащить верёвку из кулака Рэда. Шнур почувствовал его приближение и пополз, лоснящийся от крови из руки мертвеца в руку Карни, расположившись между пальцами и свесив черный хвост. Охваченный отвращением, Карни смотрел на оставшийся узел. Процесс, потребовавший от него столько болезненных усилий в начале, теперь был близок к завершению.

После второго узла, третий, похоже, ослабевал сам по себе. Ему всё ещё требовалась помощь человека — иначе, зачем он с такой готовностью извивался в его руке? — но узел был уже близок к разрешению собственной загадки. Было необходимо уничтожить его быстро. Пока он не освободился.

И только тогда к Карни пришло понимание, что он в комнате не один. Кроме покойника, рядом было и живое присутствие. Он поднял глаза от изгибов шнура, когда кто-то заговорил с ним. Слова звучали бессмыслицей. Едва ли они вообще были словами, скорее набором жалобных звуков. Карни вспомнил дыхание твари на тропе и неоднозначные чувства, пробудившиеся в нём тогда. Та же неоднозначность охватила его сейчас. С поднимавшимся страхом пришло ощущение, что голос зверя говорит о потере. Только на своем особом языке. В Карни проснулась жалость.

— Покажи себя, — произнёс он, не зная, понимает его тварь или нет.

Прошло несколькотревожных ударов сердца, и животное показалось из дальней двери. Освещение в комнате было хорошим, а зрение Карни — острым, но анатомия создания была выше его понимания. Что-то знакомое крылось в его огромной пульсирующей форме. Но сама форма была гротескной, как если бы животное родилось недоношенным. Губы твари раскрылись, издав ещё один звук. Его глаза, погребённые под кровоточащей плотью бровей, казались неразличимыми. Создание волокло своё тело из убежища через комнату в направлении Карни, и каждое немощное движение было исполнено робости. Когда животное достигло трупа Рэда, то остановилось. Подняло одну из своих изорванных конечностей и показало на место у изгиба шеи. Карни увидел нож, очевидно Рэда. Был ли этот жест попыткой оправдать убийство, подумал он.

— Что ты такое? — спросил он.

Сакраментальный вопрос.

Оно откинуло свою тяжёлую голову назад, потом опустило вперед. Долгий низкий стон сорвался с его губ. Потом, внезапно, существо подняло одну из конечностей и указало прямо на Карни. В этот момент свет полностью очертил лицо зверя, и Карни смог увидеть глаза, скрытые под тяжёлыми бровями: два сияющих драгоценных камня, замкнутых в израненном шаре его черепа. Их ясный блеск заставил желудок Карни вывернуться наизнанку. А зверь всё ещё указывал на него.

— Чего ты хочешь? — прошептал юноша. — Скажи мне, чего ты хочешь?

Тварь опустила свою ободранную конечность, и сделала движение мимо тела в направлении Карни, но ее намерения оставались неясными. Хлопок входной двери остановил животное на его неторопливом пути.

— Есть здесь кто-нибудь? — громко спросил вошедший.

Лицо зверя исказилось в панике — слишком человеческие глаза вращались в сырых глазницах — и он повернул назад, отступая в кухню. Посетитель, кем бы он ни был, позвал снова; его голос стал ближе. Карни взглянул на труп, потом на свою окровавленную руку и, оценив ситуацию, двинулся через комнату дальше в кухню. Зверь уже исчез. Задняя дверь дома широко открыта. Карни услышал посетителя, бормотавшего подобие молитвы — обнаружены останки Рэда. Карни колебался. Было ли мудрым бежать тайком? Не станет ли это ещё большим обвинением, чем попытка остаться и попробовать объяснить правду? Узел, всё ещё двигавшийся в его руке, наконец помог Карни принять решение. Он должен был уничтожить шнур. В комнате посетитель набирал по телефону номер экстренной службы. Используя его истеричный монолог в трубку как прикрытие, Карни на цыпочках преодолел оставшиеся до входной двери ярды и сбежал.

* * *

— Тебе кто-то звонил, — крикнула мать, стоявшая наверху лестницы. — Он уже два раза будил меня. Я сказала ему, что я не…

— Извини, мама. Кто это был?

— Не представился. Я сказала ему, чтобы больше не звонил. Скажи ему и ты, если всё-таки позвонит: я не терплю, когда люди названивают по ночам. Некоторым утром нужно идти на работу.

— Хорошо, мам.

Его мать исчезла с лестничной площадки в направлении своей одинокой кровати, дверь за ней закрылась. Карни, дрожа, стоял внизу. Его рука сжимала узелок в кармане. Узел всё ещё двигался, вращаясь снова и снова, пытаясь выбраться из захвата его ладони в поисках небольшого пространства, где он мог бы развязаться. Но свобода его была ограничена. Карни достал бутылку водки, купленную ранее вечером, одной рукой скрутил пробку с её горлышка и сделал глоток. Зазвонил телефон. Он поставил бутылку и поднял трубку.

— Алло?

Звонили из телефона-автомата. Прозвучал гудок, потом щелчок опущенных монет, затем появился голос:

— Карни?

— Да?

— Бога ради! Он собирается убить меня!

— Кто это?

— Брэндон. — Голос совсем не был похож на голос Брэндона; слишком визгливый, полный страха. — Он убьёт меня, если ты не придёшь!

— Поуп? Ты говоришь о Поупе?

— Он сошёл с ума! Ты должен прийти на автомобильную свалку на холме. Отдай ему…

Линия замолчала. Карни положил трубку. Шнур в его руке выделывал акробатические номера. Он разжал ладонь. В тусклом свете, доходившем с верхнего этажа, казалось, что узел сияет. В его сердцевине, как и в центре двух других узлов, соблазняюще предлагали себя переливы цветов. Карни снова сжал кулак, прихватил с собой бутылку водки и вышел на улицу.

* * *

Автосвалка когда-то могла похвастаться огромным и вечно злым доберманом, но пёс подхватил бешенство прошлой весной и насмерть загрыз своего хозяина. Его тут же пристрелили, да так и оставили без замены. Стену из рифлёного железа было легко преодолеть. Карни перебрался через неё и спрыгнул на пыльный гравий. Прожектор, висевший возле ворот, освещал коллекцию автомобилей, легковых и грузовых, собранных на свалке. Большинство из них было просто железом: ржавые грузовики и цистерны, автобус, очевидно не прошедший под аркой низкого моста на полной скорости, пародия на выставку машин, выстроившихся в ряд, или погребённых друг под другом, каждая — жертва несчастного случая. Начиная от самых ворот, Карни методично осматривался, стараясь идти как можно тише, но не мог обнаружить присутствия Поупа или его пленника. Сжав узел крепче, он начал продвигаться к центру свалки, и с каждым его шагом свет у ворот всё больше тускнел. Через несколько секунд он уловил отсветы вспышек между двумя автомобильными остовами. Он остановился и попытался истолковать игру тени и пламени. Сзади Карни что-то зашевелилось. Он резко повернулся, с бьющемся сердцем, предчувствуя крик или удар. Ничего. Он оглядел свалку, отсветы жёлтого пламени отражались в сетчатке его глаз. Но что бы там не двигалось, сейчас оно затихло.

— Брэндон? — шёпотом позвал он, оглядываясь на огонь.

В нагромождении теней перед ним возникла фигура — Брэндон, спотыкаясь, вышел вперёд и упал на колени в грязь перед Карни. Даже в мерцающем свете Карни мог видеть, что Брэндон был сурово наказан. Его рубашка измазана пятнами, достаточно тёмными, чтобы различить кровь. Лицо исказилось от непроходящей боли, или от ожидания её. Когда Карни подошёл к нему, он дёрнулся в сторону как побитая собака.

— Это я… Это Карни…

Брэндон поднял свою окровавленную голову.

— Заставь его остановиться.

— Всё будет в порядке.

— Заставь его прекратить. Пожалуйста.

Руки Брэндона потянулись к шее. Петля верёвки сжимала его горло. Конец верёвки уходил во тьму между двумя каркасами машин. Там, сжимая другой конец жуткого поводка, стоял Пуп. Его глаза сверкали в тени, хотя отражать им здесь было нечего.

— Ты поступил мудро, придя ко мне, — сказал Поуп. — Я уже было собирался убить его.

— Отпусти… — произнёс Карни.

Поуп затряс головой.

— Сперва — узелок. — Он вышел из укрытия. Почему-то Карни ожидал, что он сбросит маску бродяги и покажет своё истинное лицо, — каким бы оно ни было. Но этого не произошло. Поуп был одет в тот же поношенный плащ, что и всегда, но его преимущество в контроле ситуации было неоспоримым. Он резко рванул верёвку, и Брэндон испуганно затих на земле, руки тщетно скребли петлю на горле.

— Прекрати это, — сказал Карни. — Я отдам узелок, будь ты проклят. Не убивай его!

— Принеси мне.

Только Карни сделал шаг к старику, как что-то вскрикнуло в лабиринте свалки. Карни узнал звук и Поуп тоже. Это был безошибочно узнаваемый голос твари, убившей Рэда, и она приближалась. Лицо Поупа озарилось нетерпением.

— Быстро! — приказал он. — Или я убью его. — Он вытащил кухонный тесак из складок плаща. Дёрнув за верёвку, он подтянул Брэндона к себе.

Стоны твари нарастали во тьме.

— Узел! — крикнул Поуп. — Живо! — Он приблизился к Брэндону и ткнул лезвием в основание короткого ежика на его затылке.

— Не надо, — попросил Карни, — просто возьми узелок. — Но прежде чем он успел сделать вдох, уголок его глаза уловил движение, и кулак Карни был сжат обжигающей хваткой. Поуп испустил крик ярости, и Карни, повернувшись, увидел багрового зверя, стоящего рядом и глядящего ему в глаза взглядом преследователя. Карни попытался освободиться от захвата, но зверь затряс своей безволосой головой.

— Убей его! — ревел Поуп. — Убей его!

Зверь бросил взгляд на Поупа, и Карни смог прочитать недвусмысленное чувство — в его бледных зрачках стояла неприкрытая ненависть. Брэндон испустил дикий крик, и Карни успел заметить лезвие ножа, скользящее по шее. Поуп убрал оружие и отпустил труп Брэндона, мешком повалившийся вперёд. Ещё до того, как тело упало на землю, Поуп уже мчался к Карни — жажда смерти в каждом прыжке. Тварь, испуганно взвизгнув, отпустила руку Карни как раз вовремя, чтобы тот отскочил от первой атаки Поупа. Зверь и человек разделились и побежали. Подошвы Карни скользили по грязи, и на мгновение он увидел тень Поупа, нависшую над ним, но ускользнул от нового нападения, разминувшись на миллиметры.

— Ты не можешь сбежать, — грозил Поуп на бегу. Старик был настолько уверен в совершенстве своей ловушки, что не прекращал погони. — Ты на моей территории, мальчик. Отсюда нет выхода.

Карни нырнул в дыру между автомобилями и продолжил свой путь к воротам, но внезапно потерял всё чувство ориентации. Один проход из ржавых каркасов шел к другому, настолько схожему, что невозможно было отличить их друг от друга. И куда бы ни вёл его лабиринт — нигде не было признаков выхода. Карни уже не видел ни прожектора на воротах, ни света костра Поупа в дальнем конце свалки. Здесь были только охотничьи угодья, и он в качестве добычи. И везде на его пути Карни слышал голос старика, звучавший в такт сердцебиению.

— Верни его, и мне не придётся скормить тебе твои собственные глаза…

Карни был в ужасе, но чувствовал, что напуган и Поуп. Шнур не был инструментом убийства, как сперва предположил Карни. По той или иной причине старик не был его хозяином, не управлял им. В этом факте таилась надежда на спасение. Пришло время освободить последний узел — освободить его и принять последствия. Могут ли они быть хуже, чем смерть от руки Поупа?

Карни выбрал подходящее укрытие — сгоревший грузовик, сел на корточки и разжал кулак. Даже во тьме он ощущал, как узел пытается развязаться. Карни помогал ему, как только мог.

Поуп снова заговорил.

— Не делай этого, парень, — произнёс он с притворной заботой. — Я знаю, о чём ты думаешь, и поверь мне — это станет твоим концом.

Руки Карни, казалось, превратились в гибкие щупальца, помогавшие в решении проблемы. Перед его взором проходила галерея портретов мертвецов: Кэтсо на дороге, Рэд на ковре, Брэндон выскальзывающий из рук Поупа, когда нож перерезал ему горло. Он прогнал образы, сосредоточившись на узелке. Поуп оборвал свой монолог. Теперь единственным звуком, раздававшимся на свалке, был отдалённый шум движения на шоссе; он приходил из мира, который Карни сомневался увидеть ещё раз. Он возился с узлом, как человек с закрытой дверью и связкой ключей, пробуя один, потом другой и третий, чувствуя нетерпение тьмы за спиной. Быстрее, быстрее — подгонял он себя. Но его прежняя ловкость напрочь исчезла.

Раздался свист рассекаемого воздуха, и появился Поуп — его лицо светилось триумфом в момент нанесения смертельного удара. Карни кубарем покатился по земле, но лезвие задело его поднятую руку, нанеся порез от плеча до локтя. Боль заставила его двигаться быстрее, и второй удар пришелся на кабину грузовика. Вместо крови появились искры. До того, как Поуп напал снова, Карни удалось ускользнуть, сжимая пульсирующую кровью руку. Старик пустился в погоню, но Карни был проворнее. Он прошмыгнул под автобусом и, пока Поуп, пыхтя, пробирался за ним, спрятался под одним из автомобилей. Полученная рана делала его левую руку полностью нетрудоспособной. Прижав ее к телу, чтобы не тревожить поврежденные мускулы, он старался закончить свою битву с узлом, используя зубы вместо второй руки. Белые вспышки появились перед ним: потеря сознания была близкой. Он старался дышать носом глубоко и размеренно, а пальцы лихорадочно дергали сплетения узла. Он ничего не видел и ничего не осознавал, кроме шнура в своей руке. Работая вслепую, как тогда, на тропе, он чувствовал помощь пробудившегося инстинкта. Узел плясал у него во рту, жадно предвкушая освобождение. До развязки оставались считанные секунды.

В своей одержимости Карни не заметил руку, которая вытащила его из убежища и представила перед сияющим взором Поупа.

— Больше никаких игр, — сказал старик и выпустил Карни, чтобы выдернуть шнур, зажатый между его зубами.

Карни попытался уклониться от Поупа, но тут же скрючился от боли в ране. Он упал, закричав от удара.

— А теперь — твои глазки, — сказал Поуп, опуская нож к его лицу. Однако ослепляющий удар так и не был нанесен. Жуткая фигура появилась сзади Поупа и дернула его за полы плаща. Поуп тут же восстановил равновесие и развернулся. Нож нашёл противника. Карни открыл затянутые болью глаза и увидел удиравшего зверя, чья щека была вскрыта до самой кости. Поуп пустился в погоню, намереваясь закончить бойню, но Карни не стал ждать финала. Опершись на деталь каркаса, он поднялся на ноги. Шнур был всё ещё зажат между его зубами, позади раздалась ругань Поупа, и Карни понял, что тот намеревается сменить объект преследования. Зная, что в предстоящей схватке он уже проиграл, Карни, шатаясь, вышел из промежутка между машинами на открытое пространство. Где находились ворота? Он даже не представлял. Его ноги словно принадлежали клоуну. Они стал резиновыми, негодными ни на что, кроме выделывания заплетающихся коленец. Ещё два шага, и они сдали. Запах пропитанной бензином земли встретил его.

В отчаянии Карни поднёс здоровую руку ко рту. Его пальцы нащупали шнур. Он потянул. Сильнее. И тут чудесным образом освободилась последняя петля узла.

Он выплюнул шнур, когда нахлынувший жар опалил его губы. Шнур упал на землю. Последняя печать была сломана, и из сердцевины бывшего узла материализовался последний из его пленников. Создание, похожее на болезненного младенца, с зачатками рук. Лысая голова слишком большая для вялого тельца, чья плоть была бледной на грани прозрачности. Оно взмахнуло анемичными конечностями в напрасной попытке удержать равновесие, а сзади к нему уже приближался Поуп, жадно глядя на его незащищённое горло. Что бы Карни ни ожидал от третьего узла, но точно не такого выблядка. Создание внушало отвращение.

И тогда оно заговорило. Его голос не был младенческим лепетом, но речью взрослого человека, чревовещавшего через рот ребёнка.

— Ко мне! — позвало оно. — Быстрее.

Когда Поуп уже был готов прикончить младенца, воздух свалки внезапно наполнился невыносимым смрадом, и тени выплюнули кружащихся, ревущих тварей, скользящих по земле в направлении старика. Поуп отступил, когда создания — незаконченная рептилия и его зверообразный сородич — приблизились к странному младенцу. Карни ждал, что они сожрут добычу, но ребёнок поднял руки в приветствии, и тварь из первого узелка обвилась вокруг него. В этот момент вторая тварь подняла свою ужасную морду, издав довольный стон. Она опустила лапы на младенца и заключила его хилое тело в свои мощные объятия, завершая несвятую троицу — рептилию, обезьяну и ребёнка.

Но на этом воссоединение не закончилось. Когда создания слились, их тела задрожали, распутываясь лентами из мягкого вещества. Их сущность начала растворять эти пряди, образую новую конфигурацию, сплетая нить с нитью. Они вязали новый узел. Пока непредсказуемый, но уже неизбежный; более искусный, чем те, которых когда-либо касались пальцы. Новая и, возможно, неразрешимая головоломка появлялась из фрагментов старых. Но если предыдущие были созданы для разрешения, этот должен был остаться законченным и целым.

Когда агония нервов и мускулов приблизилось к завершению, Поуп воспользовался моментом. С перекосившимся лицом он бросился в кипящий узел и вонзил нож в самое сердце клубка. Однако время было упущено. Светящиеся ленты вылетели из единства тел и обвились вокруг руки Поупа. Его плащ загорелся, а вслед за ним и плоть Поупа. Он завизжал и уронил оружие, ленты отпустили его, вернувшись в тканый узор и оставив старика в стороне баюкать дымящуюся руку. Казалось, Поуп потерял рассудок — он жалобно тряс головой взад и вперед. Внезапно его глаза остановились на Карни, и в них снова появились хитрые огоньки. Старик схватил юношу за раненую руку и крепко сжал её. Карни зашёлся в крике, но Поуп, безжалостный к своему пленнику, потащил его в сторону от развевающихся концов клубка, в безопасную глубь лабиринта.

— Он меня не тронет, — бормотал себе под нос Поуп. — Только не с тобой. Всегда имел слабость к детям. — Он подтолкнул Карни вперёд. — Только заберём бумаги… и сматываемся.

Карни едва осознавал, жив он или мертв. У него не было сил сопротивляться Поупу. Он просто брёл, а время от времен полз, пока они не достигли пункта назначения — машины, погребённой под кучей ржавых собратьев. Колёс у неё не было. Кусты, занявшие их место, оккупировали и сиденье водителя. Поуп открыл заднюю дверь, удовлетворённо мурлыча, исчез внутри, оставив Карни рухнувшим на землю, как подкошенного. В наступающем бесчувствии была своя прелесть, и Карни захотелось продлить это состояние. Но Поуп опередил его. Забрав маленькую книгу из ниши под пассажирским сиденьем, Поуп зашипел:

— Теперь мы должны идти. У нас есть дело. — Он толкнул Карни вперёд, и юноша застонал. — Закрой рот, — сказал Поуп, придерживая его. — У моего брата есть уши.

— Брата? — пробормотал Карни, пытаясь понять фразу, слетевшую губ Поупа.

— Заколдованного, — пояснил Поуп. — Ну, пока ты не появился.

— Тварь… — выдохнул Карни, вереница образов рептилий и обезьян преследовала его.

— Человек, — парировал Поуп. — Узел эволюции, парень.

— Человек… — повторил Карни. И когда он произнёс это слово, его затуманенные глаза встретили сверкающую фигуру на машине за спиной его палача. Да, это был человек. Ещё влажный после перерождения, со следами родовых травм, но определённо человек. Поуп прочёл осознание в глазах Карни. Старик схватил юношу, собравшись использовать инертное тело в качестве щита, и тут его брат перешёл в нападение. Обнаружив себя, человек спрыгнул с крыши машины и обхватил худую шею Поупа. Старик завопил и вывернулся из объятий, бросившись наутёк, но его противник погнался за беглецом, преследуя его уже за пределами видимости Карни.

Во время долгого пути к выходу до Карни доносились последние мольбы Поупа, обращённые к догнавшему его брату… А вскоре слова превратились в крик, который — Карни надеялся — ему не доведётся больше услышать. Потом была тишина. Родственник Поупа не вернулся, за что Карни, с напрочь отбитым любопытством, был бесконечно ему благодарен.

* * *

Когда спустя несколько минут он собрал все свои силы, чтобы пересечь двор свалки, свет над воротами снова зажёгся, и он обнаружил Поупа, вниз лицом лежащего на земле. Даже будь он в силах, которых впрочем не было, никто бы не заставил его перевернуть тело. Достаточно видеть, как руки мертвеца агонизирующе вцепились в гравий, и как яркие кольца внутренностей, некогда столь аккуратно лежавшие в брюшной полости, расползлись из под тела. Рядом лежала книга, которую Поуп так лихорадочно спасал. Карни нагнулся, чтобы поднять её, и его голова пошла кругом. Книга станет, почувствовал он, некоторой компенсацией за пережитую кошмарную ночь. Ближайшее будущее принесёт вопросы, на которые он вряд ли сможет ответить; обвинения, против которых его защита будет выглядеть жалкой. Но, листая книгу в свете фонаря, он обнаружил, что испачканные страницы предлагают более весомую награду, чем он смел надеяться. Здесь, скопированные тщательной рукой и сопровождаемые замысловатыми рисунками, содержались теоремы запретного знания Поупа: создание узелков для притягивания любви и положения в обществе; узлы, разлучающие души и соединяющие их; для везения и лёгкого зачатия… для конца света.

После беглого знакомства с книгой, он перелез через ворота и спрыгнул на улицу. На ней, как обычно в этот час, было пустынно. Несколько окон горели в домах, напротив: в этих комнатах страдающие бессонницей считали часы до наступления утра. Устав упрашивать свои изнеможенные ноги, Карни решил остановиться и подождать попутной машины, которая отвезёт его туда, где бы он смог рассказать свою историю. Он вновь ощущал целостность. Несмотря на то, что его тело онемело, а голова гудела, он чувствовал внутри себя большую ясность, чем когда — либо ещё. Он вошёл в тайны на страницах запретной книги Поупа, как в оазис. И, вдоволь напившись, он с удивительной бодростью смотрел вперёд, на предстоящее паломничество.

Восстание

Когда Чарли Джордж просыпался, его руки лежали спокойно.

Он мог сквозь сон выпутываться из-под одеяла, когда ему было слишком жарко. Мог встать, пойти на кухню и налить себе стаканчик холодного апельсинового сока. Мог потом вернуться в постель, тихо влезть под одеяло и прижаться к сонному теплому боку Эллен. Они ждали, пока его глаза сомкнутся, а дыхание станет мерным, как часы. Пока он уснет. Лишь тогда они осмеливались начать свою тайную жизнь.

* * *

Уже давно Чарли просыпался с неприятной болью в ладонях и запястьях.

— Сходи к врачу, — говорила ему Эллен, как всегда невозмутимо. — Почему бы тебе не пойти к врачу?

Он терпеть не мог врачей, вот почему. Кто, будучи в здравом уме, может довериться людям, которые делают на болезнях деньги?

— Может, я слишком много работаю?

— Может, и так, — соглашалась Эллен.

Это было самое простое объяснение. Он работал упаковщиком, весь день двигал руками. Немудрено, что они уставали.

«Брось психовать, Чарли, — сказал он сам себе как-то утром, продрав глаза, — все это ерунда».

И каждую ночь повторялось одно и то же. Происходило это примерно так.

Чарли с женой засыпали на широкой супружеской кровати. Он — на спине, чуть похрапывая, она — свернувшись слева от него. Голова Чарли покоилась на двух пухлых подушках. Челюсть его слегка отвисала, и глаза под закрытыми веками отправлялись в сонные приключения — куда-нибудь на пожар или в отвратительный публичный дом. Сны были иногда забавными, иногда пугающими.

Потом под простынями начиналось какое-то движение. Медленно, с опаской, руки Чарли выскальзывали из теплоты постели на воздух. Их указательные пальцы, встречаясь, кивали друг другу, как лысые головы, увенчанные ногтями. Они радостно обнимались, как старые товарищи по оружию. Чарли во сне иногда стонал. На него обрушивался горящий дом. Руки застывали, изображая невинность. Когда его дыхание вновь становилось ровным, они возобновляли спор.

Случайный наблюдатель, окажись такой среди ночи у постели Чарли, подумал бы, что у него умственное расстройство. Его руки извивались, то поглаживая друг друга, то пытаясь бороться. Но в их судорожных движениях явно просматривалась некая последовательность. Можно было подумать, что Чарли говорит во сне. Но нет, это говорил не он — руки, сходясь каждую ночь у него на животе, обсуждали свои планы. Готовили восстание.

* * *

Чарли не успокоился окончательно по поводу боли в руках. У него зрело подозрение, что в его жизни что-то не в порядке. Все сильнее он чувствовал себя оторванным от повседневных жизненных ритуалов — был скорее их зрителем, чем участником. Это касалось и его личной жизни.

Он никогда не был великим любовником, но и краснеть ему было не за что. Эллен казалась удовлетворенной их отношениями. Но в эти дни что-то изменилось. Он наблюдал, как его руки блуждают по телу жены, дотрагиваясь до самых интимных мест, но видел это как бы со стороны, не в силах наслаждаться ощущениями теплоты и податливости. Ей не было от этого хуже, напротив. Порой она начинала целовать его пальцы в благодарность за их сноровку. Но ему это не доставляло никакой радости. Его руки доставляли такое удовольствие, а он не чувствовал ничего.

Появились и другие признаки — легкие, но тревожащие. Он вдруг заметил, как его руки отбивают ритм на ящиках у него на работе и как они разламывают на кусочки карандаши раньше, чем он успевал это осознать, разбрасывая обломки дерева и графита по полу упаковочной.

Несколько раз он обнаруживал, что руки вовсе не слушаются его. Один раз это случилось на стоянке такси, дважды — в лифте на фабрике. Он вдруг начинал пожимать руки совершенно незнакомым людям. Он мог объяснить это только желанием найти какую-то опору в ускользающем из-под ног мире. Однако это было довольно неприятно, особенно когда он вдруг ухватился за руку своего мастера. Что еще хуже, рука того ответила на рукопожатие, и какой-то момент мужчины беспомощно смотрели на свои руки, как владельцы собак на своих питомцев, совокупляющихся на концах поводков.

Чарли стал часто разглядывать свои ладони, выискивая на них волосы. Мать как-то сказала ему, что это первый признак безумия. Не волосы — разглядывание.

* * *

Теперь приходилось спешить. Встречаясь по ночам на животе Чарли, его руки знали, что состояние его рассудка достигло критической отметки. Еще несколько дней, и он обнаружит правду.

Что делать? Выступить преждевременно, рискнуть, или позволить рассудку Чарли следовать своим, непредсказуемым путем? Споры стали более жаркими. Левая, как обычно, осторожничала.

— Что если мы ошибаемся, — спрашивала она, — и вне тела жизни нет?

— Тогда нам уже будет все равно, — отвечала Правая.

Левая обдумывала это несколько мгновений, потом переходила к другому:

— А как мы сделаем это, когда придет время? — она знала, что это самый больной вопрос, особенно для лидера, и настаивала. — Как? Как?

— Найдем способ, — отвечала Правая. — Главное, чтобы разрез был чистым.

— А он не будет сопротивляться?

— Человек сопротивляется руками. А руки восстанут против него.

— А что будем делать мы?

— Я у него сильнее, — говорила Правая, — поэтому я буду держать оружие. Ты пойдешь.

Левая молчала. Они никогда не расставались все эти годы. Мысль об уходе не радовала ее.

— Потом ты сможешь вернуться ко мне, — уговаривала ее Правая.

— Смогу?

— Должна. Я — Мессия. Без меня ничего не произойдет. Ты соберешь войско, потом вернешься и освободишь меня.

— Хоть на краю земли, если нужно.

— Не будь сентиментальной.

Потом они обнимались, как братья, источая верность друг другу. Ах, эти ночи, охваченные лихорадкой предстоящего восстания! Даже днем, разделенные, они порой улучали момент и ободряюще касались друг друга. Говоря:

«скоро, скоро»,

говоря:

«сегодня ночью. Встретимся на животе»,

говоря:

«на что будет похож наш мир?»

* * *

Чарли знал, что он близок к нервному срыву. Он то и дело смотрел на свои руки, на указательные пальцы, изучающие мир вокруг, как поднявшие голову змеи. Он стал разглядывать руки других людей, подозревая, что они говорят между собой на одним им понятном языке.

Соблазнительные руки молодой секретарши; маниакальные руки убийцы, которого он видел по телевизору. Руки, предающие своих владельцев, опровергающие их гнев извиняющими жестами, а их любовь — сжатыми кулаками. Казалось, знаки мятежа были видны повсюду. Он должен был сказать кому-то об этом прежде, чем потеряет рассудок. Он выбрал Ральфа Фрая из бухгалтерии, трезвого, рассудительного человека, которому можно довериться.

Ральф отнесся к его словам с пониманием.

— Знаешь, у меня тоже было такое, когда Ивонна оставила меня. Чуть с ума не сошел.

— И что ты сделал?

— Обратился к целителю. Есть такой Джудвин. Советую к тебе. Станешь другим человеком.

Идея понравилась Чарли.

— Почему бы и нет? — сказал он после некоторого раздумья. — А это дорого?

— Да. Но помогает. Видишь ли, у меня были всякие проблемы с браком, как, думаю, и у тебя. Незачем об этом долго рассказывать. Зато теперь я счастлив, как мальчишка, — он широко, по-дурацки, улыбнулся. — Так что не жалей денег. Он тебе все про тебя расскажет.

— Тут дело не в сексе, — возразил Чарли.

— Брось, — Фрай понимающе улыбнулся. — Дело всегда в сексе.

* * *

На другой день Чарли, не сказав ничего Эллен, позвонил доктору Джудвину, и секретарь назначил ему час приема. Ладони его так потели, что он боялся выронить трубку, но потом все прошло.

Ральф Фрай оказался прав — доктор Джудвин был хорошим специалистом. Он не смеялся над страхами, которые Чарли на него вывалил, нет, он выслушал все с величайшим вниманием. Это уже обнадеживало.

Во время их третьей встречи доктор вызвал из памяти Чарли одно давнее воспоминание: руки его отца, скрещенные на широкой груди, когда он лежал в гробу. Грубые, мозолистые руки, заросшие волосами. Их непререкаемый авторитет даже после смерти. И разве не представлял он, как эти руки разлагаются под землей, колотясь о крышку гроба и требуя выпустить их? Это воспоминание долго томило Чарли, но теперь, выпущенное на яркий свет кабинета доктора Джудвина, оно казалось смешным и пустяковым. Оно задрожало под суровым взглядом доктора и растаяло, чересчур зыбкое, чтобы подвергаться серьезному исследованию.

Операция экзорцизма оказалась легче, чем ожидал Чарли. Весь детский лепет просто выковыряли из его души, как волокна мяса из зубов. Больше это не будет отравлять его организм. Его очаровали убедительные объяснения доктора Джудвина. Руки, как тот сказал, редко представляются символом отцовской власти. Обычно у его пациентов это был пенис. Чарли объяснил, что руки всегда казались ему вахней половых органов. Ведь это они преобразили мир, не так ли?

Чарли не перестал ломать карандаши или барабанить пальцами по ящикам. Но он понимал, что взрослые собаки не забывают так легко своих привычек, и дал им время.

Так что подготовка восстания продолжалась. Но времени оставалось все меньше. Заговорщики решили действовать.

Развязку вызвала Эллен, как-то вечером в среду, после секса. Стояла теплая ночь, несмотря на октябрь; окно было приоткрыто, и ветерок шевелил занавески. Жена и муж лежали рядом, под одной простыней. Чарли уснул еще до того, как высох пот у него на шее. Но Эллен не спала, прижавшись к твердой, как камень подушке. Она знала, что не заснет еще долго — в такие ночи каждая складка постели врезалась ей в тело, и все сомнения, когда-либо испытанные ею, наплывали на нее из темноты. Ей хотелось опорожнить мочевой пузырь (как всегда после секса), но она не могла заставить себя встать и пойти в туалет. Чем больше она лежала, тем больше ей хотелось в туалет и тем труднее было заснуть. Чертовски глупо, подумала она, а потом даже забыла, почему это показалось ей таким глупым.

Рядом Чарли заворочался во сне. Вернее, задвигались только его руки. Она взглянула на его лицо. Он спал, как ангел, и выглядел моложе своих сорока лет, несмотря на седые пряди. Он нравился ей достаточно, подумала она, чтобы сказать, что она его любит, но недостаточно, чтобы простить ему его прегрешения. Он был ленив и всегда жаловался на жизнь. И были вечера (впрочем, редко), когда он возвращался поздно, и она была уверена, что он пришел от другой женщины. Пока она думала об этом, его руки зашевелились. Они выползли из-под простыни, размахивая пальцами в воздухе, как два спорящих ребенка.

Она вздрогнула, еще не веря в то, что видит. Это походило на телепрограмму с выключенным звуком, шоу для десяти пальцев. Пока она смотрела, руки сдернули простыню с его живота, обнажив заросшую волосами кожу, на которой выделялся шрам от операции аппендикса. Там они остановились.

Сегодня их спор был особенно ожесточенным. Левая, более консервативная, настаивала на переносе сроков, но Правой надоело ждать. Пришло время, говорила она, померяться с тираном силами и низвергнуть тело раз и навсегда.

Эллен подняла голову с подушки, и тут они заметили ее. До этого они были слишком увлечены спором. Теперь их заговор был раскрыт.

— Чарли, — прошептала она в ухо спящего тирана, — перестань! Остановись!

Правая подняла указательный и средний пальцы, вынюхивая ее.

— Чарли!

Почему он всегда спит так глубоко?

— Пожалуйста, Чарли, вставай! — повторила она, когда Правая коснулась Левой, оповещая ее о своем открытии. Эллен успела еще раз позвать мужа, и тут обе руки сомкнулись у нее на горле.

Чарли во сне плыл на невольничьем корабле — события в его снах всегда происходили на фоне экзотических пейзажей. Его руки были скованы в наказание за какую-то провинность. Внезапно все переменилось, и он увидел, что сжимает руками глотку капитана. Рабы вокруг вопили, приветствуя его. Капитан, немного похожий на доктора Джудвина, высоким испуганным голосом молил его остановиться. Голос был почти женским; почти как у Эллен. «Чарли, — умолял он, — не надо!» Но это только разжигало ярость Чарли, и он чувствовал себя героем в глазах рабов, столпившихся вокруг, чтобы полюбоваться предсмертными муками своего господина.

Капитан с багровым лицом успел выдавить: «Ты убил меня», — когда пальцы Чарли в последний раз сдавили его шею. Только тут он осознал, что на шее его жертвы почему-то нет адамова яблока. Корабль начал расплываться, ликующие голоса невольников таяли. Глаза его, моргнув, открылись, и он обнаружил, что лежит на своей кровати в пижаме, сжимая руками горло Эллен. Ее лицо потемнело; изо рта сбегала тонкая струйка слюны. Глаза ее были еще открыты, и какое-то мгновение казалось, что там теплится жизнь. Потом все кончилось.

Ужас и боль охватили Чарли. Он попытался отпустить ее, но руки не подчинились. Пальцы, совершенно онемевшие, продолжали сжимать ее горло. Он скатился на пол, но она последовала за его руками, как настойчивый партнер в танце.

— Пожалуйста, — прошептал он своим пальцам. — Пожалуйста…

Невинные, как школьники, пальцы отпустили свою добычу и отпрянули в немом изумлении. Эллен сползла на ковер, ударившись тяжело, как мешок. Чарли не мог удержать ее. Он просто упал рядом и дал волю слезам.

* * *

Оставалось сделать еще одно. Хватит камуфляжа, тайных встреч и бесконечных споров — к лучшему или к худшему, но все свершилось. Нужно лишь немного подождать. Пока он подойдет к кухонному ножу или к топору. Это будет скоро, очень скоро.

* * *

Чарли долго лежал на полу возле тела жены, рыдая. Потом он стал думать. Что теперь делать? Звонить адвокату? В полицию? Доктору Джудвину? Что-то делать придется, не лежать же вот так вечно. Он попытался встать без помощи рук, которые упорно отказывались повиноваться. Все его тело гудело, как от слабых разрядов тока. Только руки ничего не чувствовали. Он поднял их к лицу, чтобы вытереть слезы, но они лишь вяло мазнули по щеке, как тряпки. На локтях он добрался до стены и поднялся. Все еще полуслепой от слез, он поплелся из спальни вниз. (На кухню, сказали себе Левая с Правой. Он идет на кухню!) Какой-то кошмар, думал он, подбородком нажав выключатель и направляясь к бару. Я невиновен. И никто не виновен. Почему же это случилось?

Бутылка виски выскользнула у него из рук, когда он попытался взять ее. Осколки брызнули во все стороны, его ноздри обжег резкий запах спирта.

— Битое стекло, — предложила Левая.

— Нет. Разрез должен быть чистым. Потерпи немного.

Чарли оставил разбитую бутылку и пошел к телефону. Нужно позвонить Джудвину; доктор скажет, что ему делать. Он попытался снять трубку, но руки его и на этот раз не послушались. Теперь его боль смешалась с гневом. Неуклюже он сжал трубку и поднял ее к уху, придерживая ее головой. Потом он локтем набрал номер Джудвина.

— «Спокойно, — сказал он громко, — соблюдай спокойствие».

Он слышал, как номер отпечатывается в системе. Нужно сохранить рассудок лишь несколько мгновений, пока не поднимут трубку. Тогда все будет в порядке.

Руки начали конвульсивно сжиматься.

— Спокойно, — сказал он опять, но руки не слушались. Где-то далеко — о, как далеко! — зазвонил телефон в доме доктора Джудвина.

— Ответьте, ответьте! О Господи, ответьте же!

Руки Чарли так тряслись, что он с трудом удерживал трубку.

— Ответьте! — взмолился он в молчащее отверстие. — Пожалуйста!

Тут Правая рванулась вперед и ухватилась за край тикового обеденного стола, едва не опрокинув его.

— Что… ты… делаешь? — пролепетал Чарли, обращаясь то ли к себе, то ли к своей руке.

Он с ужасом смотрел на конечность, медленно двигающуюся по краю стола. Цель этого движения была ясна: увести его от телефона, от Джудвина и от надежды на спасение. Он не контролировал больше свои руки. Он их не чувствовал. Это были уже не его руки, хоть они и оставались прикрепленными к его телу.

Наконец трубку подняли, и голос Джудвина, слегка сердитый, проговорил:

— Алло?

— Доктор…

— Кто это?

— Чарли…

— Кто?

— Чарли Джордж, доктор. Вы должны меня помнить.

Рука тащила его все дальше и дальше от телефона. Он уже чувствовал, как трубка выскакивает из-под его уха.

— Кто это говорит?

— Чарльз Джордж. Ради всего святого, доктор, помогите мне.

— Позвоните завтра мне на работу.

— Вы не поняли. Мои руки, доктор… они меня не слушаются.

Что-то вцепилось в бок Чарли. Это была его левая рука, тянущаяся вниз, к его промежности.

— Ты не смеешь! — закричал он. — Ты моя!

Джудвин насторожился.

— С кем это вы говорите?

— С моими руками! Они хотят убить меня, доктор! — видя продвижение руки, он снова истерически завопил. — Не делай этого! Стой!

Игнорируя вопли деспота. Левая достигла его яиц и сдавила их. Чарли испустил крик и пошатнулся, тут же Правая использовала это и рванула его к себе. Трубка вылетела; вопросы доктора Джудвина заглушила сплошная пульсирующая боль. Чарли тяжело рухнул на пол, ударившись головой.

— Сволочь, — сказал он руке. — Ты сволочь.

Левая тем временем присоединилась к Правой на краю стола, заставив Чарли повиснуть в нелепой позе там, где он столько раз обедал.

Чуть позже они, видимо, сменили тактику и позволили ему упасть. Его голова и яйца болели, и он хотел только улечься где-нибудь и дать этой боли и тошноте утихнуть. Но у мятежников были другие планы. Он уже почти не сознавал, что они, цепляясь за ворс ковра, тащат его тело к кухонной двери. Чарли походил на статую, которую волокут к пьедесталу сотни потных рабочих. Путь был нелегким: тело двигалось рывками, задевая мебель, ногти глубоко вонзались в ковер. Но до кухни оставались уже считанные ярды. Чарли ощутил эти ярды на своем лице; холодный, как лед, линолеум кухонного пола вернул ему сознание. В слабом свете луны он видел знакомую сцену: гудящий холодильник, мусорное ведро, мойку. Все это возвышалось над ним; он чувствовал себя каким-то червяком.

Руки добрались до кухонного стола и полезли вверх. Он последовал за ними, как низвергнутый король за своими палачами. Они побелели от усилий, карабкаясь по ножке стола. Чарли не увидел, как Левая первой достигла ряда ножей, развешанных в строгом порядке на стене. Ножи для мяса, для хлеба, для овощей — все поблескивали вдоль разделочной доски, откуда шел сток в розоватую раковину.

Ему показалось, что он слышит полицейские сирены, но, вероятно, это гудело у него в голове. Он повернул голову. Боль разлилась от виска до виска, но он забыл о ней, когда понял их намерения.

Ножи были хорошо наточены. Он знал это. Для Эллен это всегда было пунктиком. Он начал трясти головой, словно пытаясь избавиться от кошмара. Но никто не мог помочь ему. Здесь были только он и его руки, совершающие свое последнее безумство.

Тут зазвонил звонок. Это не было иллюзией. Он звонил еще и еще.

— Вот! — крикнул он своим мучителям. — Слышите, ублюдки? Кто-то пришел. Я знал, что кто-нибудь придет.

Он попытался встать, выворачивая шею, чтобы видеть, что делают эти твари. Они не теряли времени даром. Левая уже достигла разделочной доски.

Звонок звонил и звонил.

— Сюда! — завопил он хрипло. — Я здесь! Ломайте дверь!

Его взгляд в ужасе метался от рук к двери и обратно, вычисляя шанс. Правая в спешке дотянулась до самого длинного мясного ножа. Еще и сейчас он не мог поверить, что его рука, его защитник и помощник, гладившая совсем недавно его жену, теперь уже мертвую, собирается изувечить его. Она медленно, невыносимо медленно сдернула нож с крючка.

Сзади послышался звон разбитого стекла — полиция ломала дверь. Они могут еще остановить это, если быстро (очень быстро) откроют дверь и доберутся до кухни.

— Сюда! — закричал он. — Сюда!

Ответом на крик был резкий свист: звук ножа, падающего на его запястье. Левая почувствовала, как разрываются каналы, связывающие ее с телом, и ни с чем не сравнимое чувство освобождения пронизало все ее пять пальцев. Кровь Чарли крестила новорожденную горячей струйкой.

Из головы тирана не донеслось ни звука. Она просто упала назад, и Чарли потерял сознание. Он не слышал, как его кровь с журчанием струится по стоку в раковину. Не слышал и следующих двух ударов, окончательно отделивших кисть от руки. Тело сползло назад, сбив на пути ящик с овощами. Луковицы рассыпались по полу вокруг лужи, медленно растекавшейся от запястья.

Правая выпустила нож, и он звякнул об окровавленную раковину. Обессиленный освободитель соскользнул со стола и упал на грудь повергнутого тирана. Дело сделано. Левая освободилась и была жива. Революция началась.

Освобожденная Левая заковыляла к краю стола, обнюхивая воздух указательным пальцем. Правая мгновенно ответила ей жестом победы, прежде чем невинно улечься на грудь Чарли. Какое-то время в кухне все молчало — лишь неслышно стекали тонкие ручейки крови.

Потом поток холодного воздуха, хлынувший из столовой, предупредил Левую об опасности. Она задвигалась, ища укрытия, пока топот полицейских ботинок и звуки команд приближались. В столовой вспыхнул свет, осветив распростертое на полу тело.

Чарли увидел этот свет в конце длинного черного туннеля. Он приближался. Ближе… ближе…

Свет зажегся и в кухне.

Когда полиция вошла. Левая спряталась за мусорным ведром. Она не знала, кто эти пришельцы, но от них явно исходила угроза. То, как они склонились над тираном, как поднимали его, как успокаивали, показывало: это враги.

Сверху раздался голос, молодой и напуганный:

— Сержант Яппер!

Один из полицейских, поднимавших Чарли, встал, оставив напарника довершать дело.

— Что там, Рафферти?

— Сэр, там труп в спальне. Женщина.

— Быстрее, — проговорил Яппер в радиотелефон. — Где «скорая помощь»? У нас тут изувеченный человек.

Он повернулся, вытирая пот со щек. Тут ему показалось, что что-то пробежалопо кухонному столу к двери; что-то похожее на большого красного паука. Обман зрения, конечно. Таких тварей не бывает.

— Сэр? — полицейский, поднимающий Чарли, тоже заметил движение. — Что это было?

Яппер уставился на него. Присоска на двери щелкнула. Что бы это ни было, оно ускользнуло. Яппер посмотрел на дверь.

— Кот, — сказал он первое, что пришло в голову, сам этому не веря.

* * *

Ночь была прохладной, но Левая этого не чувствовала. Она по стенке, как крыса, выбралась из дома. Чувство свободы было восхитительно. Не ощущать постоянных команд нервов тирана, не страдать от веса его дурацкого тела, не потакать его капризам. Ничего не таскать, не счищать, не делать за него грязную работу. Она словно родилась в новом мире, может быть, более опасном, но с гораздо большими возможностями. Жизнь вне тела сулила множество радостей, и подумать только, сколько собратьев еще находятся в рабстве! Скоро они получат свободу навсегда.

Она задержалась на углу и обнюхала улицу. Полицейские ездили туда-сюда, мигали красные и голубые огни, из соседних домов выглядывали встревоженные лица. Здесь восстание не начнется. Эти люди начеку. Лучше найти спящих.

Рука пробралась через садик перед домом, нервно останавливаясь при каждом громком звуке. Скрытая зеленью, она достигла улицы незамеченной. На мостовой она оглянулась.

Тирана Чарли поднимали в машину; в его вены по трубкам переливалось содержимое прикрепленных над носилками бутылочек с кровью и лекарствами. На его груди спокойно лежала Правая, убаюканная наркотиками. Левая наблюдала, как тело исчезает из виду; боль от расставания с товарищем была почти невыносимой. Но дело прежде всего. Потом она вернется и освободит Правую, как они договорились. А потом все будет по-другому.

(На что будет похож наш мир?)

~~

В фойе общежития ИМКА на Монмут-стрит ночной сторож зевнул и поудобнее вытянулся в кресле. Комфорт для Кристи был немаловажен; его ягодицы ныли, на какую бы из них он не переносил тяжесть тела. Сегодня они ныли особенно сильно. Полковник Кристи понимал свои обязанности своеобразно. Один обход вокруг здания, только чтобы убедиться, что все двери на запоре, а потом — на лежанку, и пусть весь мир провалится к черту.

Кристи был шестидесятидвухлетним расистом и гордился этим (последним). Он терпеть не мог темнокожих, толпящихся в коридорах общежития, в основном молодых, бездомных и наглых, брошенных на его попечение, словно дети-сироты. Ну и детки! Все, как один, наркоманы, плюют на чистый пол и плохо говорят по-английски. Сегодня он, как всегда, растянется на койке и будет сквозь сон мечтать, как он отомстит им всем.

Первое, что оторвало Кристи от этих мыслей, — неприятный холод в руке. Он открыл глаза и увидел — или ему показалось, что увидел, — другую руку в своей руке. Похоже было, что они здоровались, как старые друзья. Он вскочил, издав сдавленный крик отвращения и пытаясь стряхнуть эту штуку со своей руки, как жвачку, прилипшую к пальцам. В мозгу у него заметались вопросы. Мог ли он подобрать это, не заметив, и если да, то где? И что, во имя Господа, это такое? Хуже всего было то, что эта вещь, несомненно мертвая, так ухватилась за его руку, словно собиралась никогда с ней не расставаться.

Он потянулся к звонку — это было все, что он мог сделать в этой дурацкой ситуации. Но прежде чем он успел нажать на кнопку, другая его рука сама собой метнулась к ящику стола и открыла его. Внутри в строгом порядке лежали его ключи, его блокнот, его рабочий график и — у самой стенки — непальский нож кукри, подаренный ему во время войны одним гуркхом. Он всегда держал его здесь на всякий случай. Кукри был превосходным оружием. Гуркх рассказывал, что им можно отрубить голову так аккуратно, что враг даже не заметит этого, пока не кивнет.

Рука ухватила кукри за инкрустированную рукоять и быстро — так быстро, что полковник не успел угадать ее намерение, — опустила нож на его запястье, отрубив кисть одним точным ударом. Полковник побелел, когда кровь фонтаном хлынула из руки. Он отшатнулся назад, ударившись о стену своей маленькой комнатки, и сбил со стены портрет королевы. Зазвенело стекло.

Все последующее было дурным сном: он беспомощно смотрел, как две руки — его собственная и чужая, которая устроила все это, — подняли кукри, как гигантскую секиру, как его вторая рука поднялась навстречу своему освобождению; как нож поднялся и опустился; как хрустнула кость и ударил новый фонтан крови. Когда к нему пришла смерть, он еще успел увидеть, как три перебирающих пальцами окровавленных твари спрыгнули на пол, прямо в кровавую лужу… и все исчезло. Холод вошел к нему в сердце, хотя на лбу выступил пот. Спокойной ночи, полковник Кристи!

* * *

Делать революцию легко, подумала Левая, когда троица поднималась по ступенькам ИМКА. С каждым часом они становились сильнее. На первом этаже комнаты, и в каждой пара пленников. Их владельцы лежали, ничего не ведая, с руками на груди, или на подушке, или свесив их на пол. В тишине освободители проскальзывали в приоткрытые двери, карабкались на кровати, касались пальцами ждущих ладоней и звали их на бой во имя новой жизни.

* * *

Босуэллу было чертовски плохо. Он нагнулся над раковиной в туалете и попытался сблевать. Но в нем уже ничего не осталось, только боль в желудке. Живот зверски ныл, голова раскалывалась. Когда же он извлечет урок? Он же всегда знал, что он и вино — плохие товарищи. В следующий раз, пообещал он себе, ни капли. Желудок опять скрутило, тошнота подступила к горлу. Он поспешно склонился над раковиной. Ничего. Он подождал, пока тошнота пройдет, и выпрямился, глядя на свое лицо в грязном зеркале. Ну и вид у тебя, парень!

В это время из коридора донесся какой-то шум. За свои двадцать лет и два месяца Босуэлл никогда еще не слышал ничего подобного.

Он осторожно открыл дверь. Что бы там ни происходило, это не было похоже на веселый пикник. Но там его товарищи. Если это драка или пожар, то он обязан прийти им на помощь.

Он выглянул коридор. То, что он там увидел, оглушило его, как молотком. Коридор был плохо освещен — несколько лампочек вырывали из темноты лишь отдельные промежутки между комнатами. Босуэлл возблагодарил Бога за эту милость. Ему вовсе не хотелось видеть происходящее в деталях, хватило и одного впечатления. В коридоре царил бедлам: полуодетые люди в панике метались во все стороны, в то же время стараясь искалечить себя любыми попавшимися под руку острыми предметами. Большинство этих людей он знал, если не по имени, то в лицо. Это были здоровые люди, по крайней мере до сего дня. Теперь их охватила лихорадка самоуничтожения. Повсюду Босуэлл видел один и тот же кошмар. Ножи кромсали руки, кровь брызгала в воздух, как дождь. Кто-то — уж не Иисус ли? — зажал свою руку между дверью и косяком и бил по ней снова и снова, не давая никому остановить его. Один из белых парней подобрал нож полковника и орудовал им. Его рука отлетела, пока Босуэлл смотрел, поднялась на свои пять пальцев и заковыляла по полу. Она была живая!

Некоторые не поддались общему безумию, но другие настигали бедняг и вонзали в них оружие. Один, по имени Северино, содрогался под ударами какого-то парня с внешностью панка, который в ужасе смотрел на то, что делают его руки.

Кто-то появился в двери одной из комнат и побежал к туалету; чужая отрезанная рука вцепилась ему в горло. Это был Макнамара, парень такой худой и так часто подкуренный, что его звали «улыбка на палке». Босуэлл отшатнулся, когда Макнамара ворвался в дверь, прохрипел что-то похожее на мольбу о помощи и рухнул на пол. Он попытался оторвать от своей шеи пятипалого убийцу, но прежде чем Босуэлл успел помочь ему, его движения замедлились и, наконец, стихли.

Босуэлл отошел от тела и снова выглянул в коридор. Теперь мертвые и умирающие завалили узкий проход, и руки, принадлежавшие прежде им, карабкались через тела в кровожадном исступлении, отрезая оставшиеся кисти или просто выплясывая в экстазе на лицах своих хозяев. Когда он оглянулся на лежащего Макнамара, рука, вооружившись перочинным ножом, уже перепиливала его запястья. За ней тянулся кровавый след. Босуэлл понял, что пора убегать, пока не подоспели другие. В это время убийца Северино, панк, подполз к туалету — вернее, его подтащили взбунтовавшиеся руки.

— Помоги, — прохрипел он.

Босуэлл, саданув дверью прямо по лицу панка, захлопнул ее. Разочарованные руки дергали дверь, в то время как губы панка, прижатые к замочной скважине, повторяли: «Помоги. Я не хотел этого делать с тем парнем. Помоги». Босуэлл постарался не обращать внимания на эти мольбы и стал думать, как ему спастись.

Что-то коснулось его ног, и он знал, что это, еще прежде, чем увидел. Одна из рук (левая) полковника Кристи — он узнал ее по татуировке, — уже взбиралась по его ноге. Босуэлл заметался, как ребенок, ужаленный пчелой, слишком испуганный, чтобы стряхнуть ее. Краем глаза он увидел, что рука, кромсающая перочинным ножом запястья Макнамара, закончила свой труд и теперь двигалась к нему. Ее ногти цокали по линолеуму, как клешни краба. Она и двигалась, как краб — не освоила еще прямого движения.

Собственные руки Босуэлла еще слушались его, как и руки его друзей (бывших друзей) там, в коридоре. Им было хорошо и на своем месте. Поистине, ему повезло.

Он наступил на руку на полу. Хрустнули пальцы, и тварь забилась, как раздавленная змея. Теперь он знал, что они уязвимы. Не убирая ноги, он наклонился и подобрал упавший нож, вонзив его в тыльную часть ладони руки Кристи, которая уже карабкалась по его животу. Пальцы руки сжали его тело. Рискуя быть распотрошенным, Босуэлл воткнул нож глубже. Рука еще пыталась двигаться, но потом обмякла, и Босуэлл оторвал ее от своего живота. Она вертелась на ноже и не думала умирать. Тогда он пригвоздил ее к стене, где от нее не могло быть вреда, и перенес внимание на врага под его ногой. Он надавил сильнее и услышал, как хрустнул еще один палец, потом еще. Раздавив все, что мог, он изо всех сил пнул руку о стену; она шмякнулась о зеркало, оставив след, похожий на раздавленный помидор, и упала на пол.

Он не стал ждать, выживет ли она. В дверь уже царапались новые пальцы. Они хотели войти, скоро они это сделают. Он перешагнул через Макнамара и подошел к окну. Оно было небольшим, но он тоже. Он кое-как протиснулся наружу и замешкался. Все же это второй этаж. Но упасть, даже неудачно, было лучше, чем оставаться здесь. Они уже вышибали дверь. Едва дверь треснула, Босуэлл прыгнул вниз, ударившись о бетон. Он быстро проверил конечности — слава Богу, все цело! Господь любит простодушных, подумал он. Наверху в окне появилось лицо панка.

— Помоги мне! — крикнул он. — Я не знаю, что я делаю.

Но тут пара рук нашла его горло, и мольбы смолкли.

Босуэлл пошел прочь от общежития, думая кому и что должен рассказать. На нем были только спортивные трусы и носки. Никогда еще холод не был таким приятным. Ноги ныли, но этого следовало ожидать.

* * *

Чарли проснулся с дурацким ощущением. Ему снилось, что он убил Эллен, а потом отрезал сам себе руку. Как же его подсознание набито всякой ерундой! Он попытался протереть глаза, чтобы отогнать сон, но руки не было. Он сел в постели и закричал.

Яппер оставил наблюдать за ним молодого Рафферти, строго приказав известить его, когда Чарли Джордж придет в себя. Рафферти задремал и проснулся от крика. Чарли прекратил кричать при виде испуганного лица.

— Вы проснулись? Я позову кого-нибудь.

Чарли пустыми глазами смотрел на полицейского.

— Не двигайтесь, — предупредил Рафферти. — Я позову сиделку.

Чарли откинулся забинтованной головой на подушку и поглядел на свою правую руку. Что бы ни случилось с ней у него дома, теперь все прошло. Рука была его, может быть, она была его все время. Джудвин говорил ему о синдроме бунтующего тела: убийца заявляет, что его конечности не повинуются, что дело не в его больном мозге, а в непослушании рук.

Что ж, он понимает это. Он психически болен, и в этом все дело. Пусть делают с ним, что хотят, своими таблетками, лезвиями и электродами: он предпочтет это еще одной такой кошмарной ночи, как предыдущая.

Появилась сиделка, уставившаяся на него так, словно удивлялась, что он выжил. Он лишь мельком увидел ее встревоженное лицо и почувствовал на лбу приятную прохладную руку.

— Его можно допросить? — спросил Рафферти.

— Нужно проконсультироваться с доктором Мэнсоном и доктором Джудвином, — отозвалось встревоженное лицо и попыталось ободряюще улыбнуться Чарли. Она знала, конечно, что он не в себе. Может, она боялась его: кто ее за это осудит? Она пошла консультироваться, оставив Чарли на все еще нервничающего Рафферти.

— Эллен? — спросил Чарли.

— Это ваша жена?

— Да. Я хочу знать… она?..

Рафферти опустил глаза.

— Она умерла.

Чарли кивнул. Он знал, но нужно было убедиться.

— А что со мной?

— Вы под наблюдением.

— Что это значит?

— Это значит, что я наблюдаю за вами, — сказал Рафферти.

Он явно старался быть полезным, но толку от него было мало. Чарли попробовал снова:

— Я имею в виду… что будет после? Будут меня судить?

— А за что вас судить?

— Как? — переспросил Чарли, не уверенный, что верно расслышал.

— Вы ведь жертва, не так ли? Вы не делали этого? Кто-то отрезал вашу руку…

— Да. Это сделал я сам.

Рафферти долго не мог выговорить ни слова.

— П-простите?

— Я это сделал. Я убил свою жену, потом отрезал себе руку.

Для бедного парня это было уже слишком. Он думал с полминуты, прежде чем сказать.

— Но почему?

Чарли пожал плечами.

— Это какая-то ошибка, — сказал Рафферти. — Если вы сделали это… куда же делась рука?

* * *

Лилиан остановила машину. Впереди что-то переходило дорогу, но она не могла разглядеть, что это. Она была строгой вегетарианкой (за исключением масонских трапез с Теодором) и защитницей животных и подумала, что какое-нибудь раненое животное лежит на дороге. Быть может, лиса — она читала, что они иногда заходят в пригороды. Но что-то в этом не нравилось ей, возможно, из-за тусклого освещения. Она не была уверена, стоит ли ей выходить из машины. Теодор велел ей ехать быстро. Но ведь его нет, не так ли? Она раздраженно забарабанила по рулю. Что же делать с этой несчастной лисой… или не лисой? Инстинкт велел ей сыграть самаритянку, даже если она чувствовала себя фарисейкой.

Она осторожно вышла из машины и, конечно же, ничего не увидела. Она прошла вперед, чтобы посмотреть получше. Ладони вспотели, дрожь возбуждения пробегала по телу, как ток.

Потом она услышала звук: шорох сотен маленьких ног. Она слышала истории — абсурдные, как ей казалось, — о стаях крыс, проходящих через город ночью и обгладывающих до костей все живое, что им попадется. Представляя это, она почувствовала себя еще большей фарисейкой и отступила к машине. Когда ее тень закрывавшая фары, отошла, она увидела стаю. Это были не крысы.

Рука, мертвенно желтая в бледном свете, указывала пальцем прямо на нее. Следом показались и другие, их были десятки. Они ползли, как крабы, наползая друг на друга, стуча костяшками. Освещение делало эту сцену похожей на зловещий мультфильм, но, верила она в реальность происходящего или нет, они двигались к ней. Она сделала еще шаг назад.

Она уперлась в машину, повернулась и нащупала дверцу. Слава Богу, та оказалась открыта. Ее руки тряслись, но она еще владела ими. Тут она вскрикнула. Здоровенный черный кулак с запекшейся раной на запястье вцепился в руку.

Внезапно и бешено ее руки начали аплодировать. Она утратила контроль над ними.

— Прекратите! — крикнула она им. — Хватит!

Они вдруг действительно остановились и повернулись к ней. Она знала, что они смотрят на нее без глаз, и знала, что будет дальше. Руки потянулись к лицу, и ее ногти, ее краса и гордость, вонзились в глаза. Ослепленная, она упала навзничь, но руки подхватили ее. Она поплыла в море пальцев.

Когда они стаскивали ее обезображенное тело в кювет, она лишилась парика, который так дорого обошелся Теодору в Вене. Чуть позже она лишилась и рук.

* * *

Доктор Джудвин спустился по лестнице дома Джорджа, спрашивая себя, неужели праотец его священной профессии Фрейд все-таки ошибался? Парадоксальные факты человеческого поведения не укладывались в классическую схему или просто не имели адекватного обозначения. Он остановился у подножия лестницы, не очень желая еще раз заглядывать на кухню, но чувствуя себя обязанным в последний раз осмотреть место преступления. Пустой дом наводил дрожь, и пребывание в нем, даже под охраной полиции, мешало ему собраться с мыслями. Он чувствовал вину за то, что не спас Чарли. Конечно, он достаточно глубоко проник в его душу, чтобы понять подлинные мотивы этих ужасных действий. Но все же… убить собственную жену, которую он, по-видимому, искренне любил, потом отрезать собственную руку… Джудвин на мгновение взглянул на свои руки, на переплетение сухожилий и красно-голубых вен на запястьях. Полиция еще искала убийцу, но он не сомневался, что Чарли сделал это сам. Джудвина поражало только, что его пациент оказался способен на подобные действия.

Он вошел в столовую. Полиция уже поработала здесь; повсюду был рассыпан порошок для снятия отпечатков пальцев. Общеизвестно, что каждая рука уникальна — ее узор столь же неповторим, как выражение лица. Он зевнул. Звонок Чарли поднял его среди ночи, и с тех пор он не спал. Он наблюдал, как выносят Чарли, как полицейские занимаются своим делом. Потом он выпил кофе, подумал было оставить свою работу, пока история не проникла в газеты, выпил еще кофе, решил этого не делать, и теперь, разочаровавшийся во Фрейде и прочих гуру, чувствовал себя виноватым перед женоубийцей Чарли Джорджем. Даже если он и лишится должности, он извлечет из всей этой истории кое-что полезное. Хватит слушаться советов старого венского шарлатана.

Он опустился на стол в столовой и вслушался в шорохи, наполняющие дом, — как будто стены, шокированные увиденным, шепотом обмениваются впечатлениями. Похоже, он задремал. Проснувшись, он обнаружил в комнате толстого черно-белого кота. Чарли упоминал про этого любимца семьи. Как же его звали? Да, Злюка. Из-за черных пятнышек над глазами, придававших его морде чрезвычайно недовольное выражение. Кот смотрел на лужу крови на полу, пытаясь пробраться к своей тарелке, не вляпавшись в это оставленное хозяином безобразие. Джудвин наблюдал, как кот все же прошел к тарелке и увидел, что она пуста. Ему не пришло в голову покормить Злюку: доктор ненавидел животных.

Ладно, подумал он, незачем здесь оставаться. Он все прикинул и все прочувствовал. Еще один быстрый осмотр наверху на случай, если он что-нибудь не заметил, и домой.

Он уже дошел до середины лестницы, когда услышал крик кота. Нет, скорее вопль. При этом звуке холод сковал его позвоночник. Он повернулся и бросился в столовую. Голова кота валялась на ковре, оторванная двумя (двумя — видишь это, Джудвин?) руками. Еще дюжина таких же сновала по полу кухни. Одни, забравшись на стол, обнюхивали воздух, другие срывали с полки ножи.

— О, Чарли, — проговорил он тихо, обращаясь к отсутствующему маньяку. — Что же ты наделал?

Глаза его заволоклись слезами — не из-за Чарли, но из-за поколений, которые прожили жизнь в блаженном неведении, слепо веря в Фрейда и в Священное Писание Разума. Колени его начали дрожать, и он прислонился к стене, не видя мятежников, собирающихся у его ног. Почувствовав касание чего-то чужого, он поглядел вниз. Это были его собственные руки, касающиеся друг друга наманикюренными ногтями. Медленно, с ужасающей целеустремленностью, они обратились к нему. Потом поползли вверх по его груди, цепляясь за пуговицы его итальянской куртки. Подъем закончился на его горле.

* * *

Левая рука Чарли была напугана. Ей требовалась поддержка, одобрение, короче говоря, ей требовалась Правая. Ведь это Правая была Мессией новой эры, предсказавшей жизнь вне тела. Теперь нужно было ознакомить с этим учением армию освобожденных, иначе она превратится просто в банду разбойников. Если это случится, разгром неизбежен: таков опыт всех восстаний.

Поэтому Левая повела их назад к дому, разыскивая Чарли в последнем месте, где она его видела. Конечно, глупо было надеяться, что он все еще там, но это был акт отчаяния. Но обстоятельства благоприятствовали им. Хотя Чарли в доме не было, но был доктор Джудвин. А его руки знали и где Чарли находится, и дорогу туда.

* * *

Босуэлл не осознавал, куда он бежит и зачем. Он полностью потерял ориентацию. Но какая-то часть его, кажется, это знала, потому что ближе к мосту он пошел быстрее, потом побежал, не обращая внимания на горевшие легкие. Он понял, что бежит, куда несут его ноги.

Внезапно из-за поворота показался поезд. Он не гудел, не предупреждал. Может, машинист и заметил его, но что он мог сделать? Кто был виноват в том, что ноги неожиданно вынесли его на полотно? Последней мыслью Босуэлла было то, что поезд просто следовал из пункта А в пункт В и по пути отрезал ему ноги выше колен. Потом поезд налетел на него с оглушительным свистом (так похожим на крик), и все погрузилось в темноту.

* * *

Черного парня доставили в больницу сразу после шести: день начался рано, и пациентов оторвали от их невеселых снов. Разнесли чашки серого чая, измерили температуру, раздали лекарства. Случай с парнем не отразился на распорядке.

Чарли опять снился сон. На этот раз это были не истоки Нила, не императорский Рим, не финикийский невольничий корабль. Этот сон был черно-белым. Ему снилось, что он лежит в гробу. Рядом стояли Эллен (подсознание еще не примирилось с фактом ее смерти), его отец и мать. Кто-то подошел (уж не Джудвин ли? — голос казался знакомым) и велел закрывать крышку, и он попытался сказать, что это ошибка, что он жив. Они не слышали его. В панике он кричал снова и снова, но никто не реагировал, и ему оставалось только лежать и смотреть; как его хоронят заживо.

Потом он слушал заупокойную службу над головой, слышал скрип венков, а тьма могилы все росла и росла. Он погружался в землю, все еще пытаясь протестовать. Но воздух внизу был спертым, и он стал задыхаться. В рот вместо воздуха набилось что-то — может быть, цветы? — и он не мог даже повернуть голову, чтобы их выплюнуть. Теперь он слышал стук земли о крышку гроба и — Господи боже! — слышал, как вокруг него роятся черви, предвкушая добычу. Сердце его тяжело билось, лицо, он знал, побагровело от удушья.

Потом вдруг кто-то оказался с ним в гробу, кто-то, разрывающий его путы.

— Мистер Джордж! — обратился к нему этот ангел милосердия. Это была сиделка из больницы, это она была с ним в гробу. Она, образец спокойствия и терпения, была сейчас в панике. — Мистер Джордж, вы душите себя!

Другие руки пришли ей на помощь и победили. Трое сиделок общими усилиями оторвали его руку от горла. Чарли начал жадно глотать воздух.

— С вами все в порядке, мистер Джордж?

Он открыл рот, но голоса не было. Он вдруг ощутил, что его рука все еще сопротивляется.

— Где Джудвин? — прохрипел он. — Позовите его.

— Доктора пока нет, но он навестит вас позже.

— Я хочу его видеть сейчас.

— Не волнуйтесь, мистер Джордж, — успокоила его сиделка, — сейчас мы дадим вам лекарство, и вы уснете.

— Нет!

— Да, мистер Джордж. Не волнуйтесь. Вы в надежных руках.

— Я не хочу больше спать. Они берут верх, как только я засыпаю, разве вы не видите?

— Здесь вы в безопасности.

Но он знал, что он везде в опасности. Во всяком случае, пока у него осталась рука. Она вышла из-под контроля, если когда-нибудь и был этот контроль: может, она только для вида подчинялась ему все эти годы, усыпляя его бдительность. Вот что он хотел сказать, но кто ему поверит? Вместо этого он сказал:

— Не буду спать.

Но сиделка спешила. В больницу прибывали все новые пациенты (ей уже рассказали об ужасных событиях в ИМКА), и ими тоже нужно было заниматься.

— Это только успокоительное, — ив руках у нее оказался шприц.

— Послушайте, — сказал он, пытаясь пробудить в ней разум, но она не была расположена спорить.

— Ну-ну, не будьте ребенком, — скомандовала она, когда на глазах у него выступили слезы.

— Вы просто не понимаете…

— Вы можете рассказать все доктору Джудвину, когда он придет.

— Нет! — он рванулся. Сестра не ожидала такой ярости. Пациент вырвался из постели с иглой, торчащей из руки.

— Мистер Джордж, — сказала она строго. — Будьте любезны вернуться в постель.

— Не подходите ко мне, — предупредил Чарли.

Она попыталась устыдить его.

— Все пациенты ведут себя прилично, а вы что делаете?

Чарли покачал головой, игла, выскочив из вены, упала на пол.

— Я не буду вам повторять.

— И не надо, — ответил Чарли.

Он осмотрелся, ища выход между койками, нашел его и выбежал прежде, чем сестра успела позвать подмогу.

Он скоро понял, что здесь легко укрыться. Больница была построена в конце прошлого века, потом к ней пристроили крыло в 1910-м, еще крыло после первой мировой войны, потом еще крыло, памяти Чейни, в 1973-м. Настоящий лабиринт. Им придется его поискать.

Однако чувствовал он себя плохо. Обрубок левой руки начал болеть, и ему казалось, что он кровоточит под бинтами. Вдобавок сестра все же успела ввести ему часть успокоительного. Он был крайне вял, и это, несомненно, отражалось у него на лице. Но он не мог вернуться в постель, в сон, пока не сядет где-нибудь и спокойно все обдумает.

Он укрылся в кладовой в конце одного из коридоров, среди поломанной мебели и кип отчетов. Он был в мемориальном крыле Чейни, хотя и не знал этого. Семиэтажная махина была выстроена на деньги миллионера Фрэнка Чейни его собственной строительной фирмой. Они использовали второсортные строительные материалы и дырявые трубы (почему Чейни и стал миллионером), и крыло уже разваливалось. Забившись в какую-то щель, Чарли сел на пол и уставился на свою правую руку.

— Ну?

Рука молчала.

— Не прикидывайся. Я тебя раскусил.

Она по-прежнему покоилась у него на коленях, невинная, как дитя.

— Ты пыталась убить меня, — обвинил он ее. Рука чуть открылась, как бы отвечая.

— Может, снова попробуешь?

Она зашевелила пальцами, как пианист, играющий соло. «Да, — говорили эти пальцы. — Когда угодно».

— Ведь я даже не могу помешать тебе, верно? Рано или поздно ты до меня доберешься. Не просить же кого-то присматривать за мной до конца жизни. Так что же мне остается, я тебя спрашиваю? Умереть?

Рука чуть сомкнулась, бугорки ладони сложились в утвердительную ухмылку: «Да, дурачок. Это единственное, что тебе остается».

— Ты убила Эллен?

— Да, — улыбнулась рука.

— Ты отрезала мою другую руку, чтобы она могла удрать. Я прав?

— Прав.

— Я видел. Видел, как она убегала. А теперь ты хочешь сделать то же самое?

— Точно.

— Ты не оставишь меня в покое, пока не освободишься, так ведь?

— Так.

— Ну вот. Мы понимаем друг друга, и я хочу договориться с тобой.

Рука подобралась поближе к его лицу, вцепившись в пижаму.

— Я освобожу тебя, — сказал он.

Теперь она была на его шее, сжимая ее не сильно, но достаточно, чтобы вызвать дрожь.

— Я найду способ, обещаю. Хоть гильотину, хоть скальпель — все равно.

Теперь она ласкалась к нему, как кошка.

— Но я сделаю это сам, когда захочу. Потому что, если ты убьешь меня, то ты не выживешь. Тебя закопают, как закопали руки отца.

Рука вцепилась в угол стола.

— Так мы договорились?

Но рука не ответила. Внезапно она утратила всякий интерес к их сделке. Если у нее был нос, то она вынюхивала им воздух. Что-то изменилось.

Чарли неуклюже встал и подошел к окну. Стекло потемнело от пыли и птичьих экскрементов, но он мог разглядеть сад внизу. Этот сад тоже был частью завещания миллионера: он должен был символизировать его хороший вкус, как само здание — его прагматизм. Но когда крыло пришло в запустение, сад тоже зачах. Только газоны еще подстригали — слабая видимость заботы.

Сад был пуст. Кроме одного человека — видимо, доктора. Но рука Чарли упорно скребла стекло, пытаясь выбраться наружу. Что-то было там внизу, в траве.

— Хочешь наружу?

Рука начала ритмично колотить в стекло — сигнал для невидимой армии. Он стоял, не зная, что делать. Если он попытается оторвать ее, она может опять начать его душить. А если подчинится и выйдет в сад, то что он там увидит? Но разве у него есть выбор?

— Ладно, — сказал он. — Пошли.

В коридоре царила паника, и на него никто не обращал внимания, хотя он был босой и в пижаме. Звонили звонки, через громкоговорители вызывали врачей, люди сновали между моргом и туалетом. Все говорили о чудовищных событиях в общежитии: десятки молодых людей без рук. Чарли шел слишком быстро, чтобы расслышать, о чем они говорят. Он сразу нашел, куда идти, — рука вела его. Он прошел указатель: «В мемориальный сад Ф. Чейни» и вышел в длинный коридор с дверью в дальнем конце.

Снаружи было очень тихо. Ни одной птицы на деревьях, ни одной пчелы на цветах. Даже доктор, которого он видел в окно, ушел, наверное, к своим пациентам.

Рука Чарли просто взбесилась. Пот капал с нее на траву, а вся кровь отхлынула, так что она стала мертвенно-бледной. Это была уже не его рука, а совсем другое существо, с которым он, по несчастному капризу анатомии, был соединен.

Трава под ногами была влажной и холодной. Было еще только полседьмого утра. Птицы, быть может, еще спали, и пчелы тоже. Быть может, в этом саду и нечего бояться. Быть может, его рука ошиблась.

Тут он заметил следы доктора, темные на серебристо-зеленой траве. Вокруг них была кровь. И они вели только в одну сторону.

* * *

Босуэлл в коме не чувствовал ничего и был рад этому. Появилась было мысль о том, что пора просыпаться, но тут же исчезла. Босуэлл не хотел просыпаться, не хотел приходить в себя. Никогда. Он и во сне смутно чувствовал, что ждет его при пробуждении.

* * *

Чарли посмотрел на деревья. На них росли какие-то странные плоды.

Один из них был человеком: тот самый доктор. Его шея зажата в развилке ветвей. Руки закачивались круглыми обрубками, все еще ронявшими на траву тяжелые красные капли. Над ним повисли другие, еще более жуткие, плоды — руки, сотни рук, колышущихся туда-сюда, как некий парламент, обсуждающий тактику реформ.

Их вид убивал всякие метафоры. Они были тем, чем были: человеческими руками. В этом и заключался весь ужас.

Чарли хотел бежать, но рука не пустила его. Это были ее ученики, ее паства, они ждали ее. Чарли посмотрел на мертвого доктора, на его убийц и подумал о Эллен, его Эллен, безвинно убитой этими вот руками и уже остывшей. Они заплатят за это. Все заплатят. Пока остаток его тела повинуется ему, он заставит их заплатить. Было глупостью договариваться с этой тварью на конце его запястья — теперь он понял это. Это чума. Они не должны жить.

Армия заметила его. Шорох прошел по рядам, как пожар. Они спешили приветствовать Мессию, сползая по стволу или просто падая вниз, как гнилые яблоки. Еще немного, и они доберутся до него. Теперь или никогда. Он отвернулся от дерева прежде, чем рука успела схватиться за ветку, и посмотрел на крыло памяти Чейни. Оно возвышалось перед ним, двери были закрыты, окна зашторены.

Сзади зашуршала трава под бесчисленными пальцами. Они спешили к своему вождю. Они придут туда, где будет он, — это было ясно. Может, на этой их слабости можно сыграть? Он снова посмотрел на здание и увидел то, что искал: лестницу, зигзагом поднимающуюся до самой крыши. Он помчался туда с удивившей его самого скоростью. Оглядываться не было времени. Через несколько шагов взбешенная рука добралась до его шеи, но он не останавливался. Добежав до лестницы, он начал подниматься, перескакивая через ступеньки. Без рук взбираться наверх было трудно, но если он и упадет, то что с того? Ведь это только его тело.

Только на третьем пролете он осмелился взглянуть вниз. У подножия лестницы расцвел ковер цветов из плоти, и они уже лезли наверх, протягивая к нему жаждущие пальцы. Пусть лезут, ублюдки. Я это начал — я это и закончу.

В окнах крыла Чейни появились испуганные лица. С нижних этажей слышались панические крики. Поздно рассказывать им историю его жизни: может, потом они смогут понять все сами. Может даже, они найдут объяснение, которого не нашел он… хотя он в этом сомневался.

Четвертый этаж. Правая продолжала сжимать его шею. Может быть, это кровь, но, скорее всего, дождь — теплый дождь, орошающий его грудь и ноги. Еще два этажа, потом крыша. За ним гудело железо — звук сотен пальцев, карабкающихся за ним. До крыши оставалось всего с десяток шагов, и он посмотрел вниз еще раз. Лестница была усеяна руками, как цветок — тлей. Нет, это опять метафора. Хватит.

Чарли перебрался через парапет и ступил на засыпанную гравием крышу. Вокруг валялись дохлые голуби, ведро с чем-то зеленым, куски бетона. Пока он смотрел на все это, первые ряды армии уже забрались на парапет, размахивая пальцами.

Боль в горле отозвалась в мозгу, когда предательская рука нащупала гортань. Из последних сил он пересек крышу.

Нужно падать прямо вниз на бетон. Внезапно силы оставили его — ноги стали ватными, в голову полезла всякая чепуха. Он вспомнил буддийский коан.

— Как звучит хлопок… — начал он, но не смог закончить.

Как звучит хлопок…

Забыв продолжение, он приказал своим ногам сделать шаг, затем еще один. Он чуть не споткнулся на противоположной стороне крыши и посмотрел вниз. Да, отсюда он упадет прямо вниз. На пустую автостоянку напротив здания. Он наклонился, видя, как капли его крови летят вниз. «Я иду», — сказал он тяготению и Эллен и подумал, как приятно умереть и никогда уже не чувствовать ни зубной боли, ни нытья в спине, ни как мимо по улице проходит красотка, которую ему никогда не поцеловать. Внезапно рука достигла его ног и полезла вверх, дрожа от нетерпения.

«Идите, — сказал он им, когда они облепили его с головы до ног. — Идите за мной всюду, куда я ни пойду».

Как звучит хлопок… Фраза вертелась у него на кончике языка.

И ту он вспомнил. Как звучит хлопок одной ладони? Было так приятно выудить что-то забытое из глубины сознания — как найти какую-нибудь давно потерянную вещь. Это скрасило последние мгновения его жизни. Он бросил себя в пустоту и падал, пока его мысли внезапно не оборвались. Руки дождем посыпались за ним, разбиваясь о бетон волна за волной, умирая рядом со своим Мессией.

Для пациентов и врачей, столпившихся у окон, вся эта сцена казалась скорее забавной, чем страшной: что-то вроде дождя из лягушек. Продолжалось это недолго, и через пару минут самые храбрые отправились посмотреть, что случилось. Никто так и не понял этого. Руки собрали, рассортировали и складировали для дальнейшего исследования. Кое для кого случившееся стало поводом для молитв и бессонных ночей; другие восприняли это просто как маленькую репетицию Апокалипсиса — еще одну в этом мире.

* * *

Босуэлл очнулся в больнице. Он потянулся к кнопке звонка и нажал ее, но никто не отозвался. Кто-то был в комнате, прятался за ширмой в углу. Он слышал, как тот шаркает ногами.

Он снова позвонил, но звонки надрывались по всему зданию, и никто не отвечал на них. Цепляясь за полку, он подполз к краю кровати, чтобы получше рассмотреть непрошеного гостя.

— Выходи, — пробормотал он пересохшими губами. — Выходи, я знаю, что ты здесь.

Он подполз ближе и только тут окончательно понял, что у него нет ног. Было поздно — потеряв равновесие, он упал, закрыв голову руками.

Лежа на полу, он попытался осмотреться. Что же случилось? Где его ноги, во имя Господа?

Его налитые кровью глаза обшаривали комнату и, наконец, уткнулись в босые ноги в ярде от его носа. На лодыжках были привязаны бирки. Это были его ноги, отрезанные поездом, но все еще живые. В первый момент ему показалось, что они хотят напасть на него, но они повернулись и заковыляли к выходу.

Видя это, он подумал — не собираются ли и его глаза вылезти из глазниц, и язык изо рта, и каждая часть его тела — не намеревается ли она каким-либо образом предать его? Все его тело связывалось только непрочным союзом его членов, который мог распасться в любую минуту. Когда ему ждать следующего восстания?

С сердцем, подступившим к горлу, он ожидал падения Империи.

Откровение

В Амарилло только и было разговоров, что о торнадо: о коровах, автомобилях, а иногда и о целых домах, которые поднимались в воздух и вновь опускались на землю, о поселениях, опустошенных всего за несколько сокрушительных минут. Возможно, именно поэтому Вирджиния сегодня вечером ощущала такую тревогу. Поэтому, или из-за усталости, накопившейся за время путешествия по пустынным шоссе, когда единственным пейзажем за окном были расстилавшиеся над ними мертвенные небеса Техаса, когда ничего не ждет тебя в конце пути и надеяться не на что — опять бесконечные гимны и адское пламя. Она сидела на заднем сиденье черного «понтиака», спина у нее болела, и изо всех сил пыталась заснуть. Но овевающий затылок горячий воздух вызывал сны об удушении, так что она оставила свои попытки и удовлетворилась зрелищем пшеничных полей да подсчетом проносящихся мимо элеваторов, ярко-белых на фоне собирающихся на северо-востоке грозовых туч.

На переднем сиденье автомобиля Эрл вел машину, напевая себе под нос. Рядом с ней Джон — всего лишь в двух футах, но недостижимый для ее притязаний — читал Послания святого Павла и бормотал отдельные прочитанные слова и фразы. Когда они проезжали через Пантекс-вилледж (они тут собирают боеголовки — загадочно сказал Эрл и больше ничего не пояснил), начался дождь. Он хлынул внезапно, когда уже темнело, и добавил тьмы, торопливо опустив шоссе Амарилло-Пампа в мокрую ночь.

Вирджиния подняла стекло в окне — дождь, каким бы освежающим он ни был, быстро промочил ее скромное голубое платье — единственное, в котором Джон позволял ей появляться на собраниях. Теперь за стеклом ничего нельзя было увидеть. Она сидела, и тревога росла в ней с каждой милей их приближения к Пампе, прислушивалась к водяным струям, бьющим в крышу автомобиля, и к своему мужу, который бормотал у нее под боком:

«Посему сказано: встань, спящий, и воскресни из мертвых и осветит тебя Христос.

Итак, смотрите, поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые.

Дорожа временем, потому что дни лукавы».

Он сидел, как всегда, очень прямо, держа все ту же потрепанную Библию в мягком переплете, которая столько лет лежала, раскрытая, у него на коленях. Наверняка, он знал те главы, которые читал, наизусть, он возвращался к ним довольно часто, и в голосе его звучала такая странная смесь уверенности и удивления, что, казалось, это слова не апостола Павла, а его собственные, только что произнесенные впервые. Эти страстность и напор сделают со временем Джона Гаера величайшим евангелистом Америки, в этом у Вирджинии сомнений не было. На протяжении всех этих изнурительных, лихорадочных недель турне по трем штатам, ее муж демонстрировал исключительные уверенность и зрелость разума. Его проповеди не имели ничего общего с нынешней модернизированной манерой — они были все той же старомодной смесью проклятий и обещаний спасения, которую он практиковал всегда, но теперь он получил полную власть над своим даром и в городе, и за городом. В Оклахоме, Нью Мексике, а теперь в Техасе собирались сотни и тысячи жаждущих услышать и вновь вернуться в Царствие Божие. В Пампе, которая лежит впереди на расстоянии тридцати пяти миль, они уже, должно быть, собираются, невзирая на дождь, чтобы иметь возможность как можно ближе поглядеть на нового проповедника. Они приведут с собой детей, принесут свои сбережения и жажду получить прощение.

Но прощение будет завтра. А поначалу они должны добраться до Пампы, а дождь лил все сильнее. Эрл, как только полил дождь, прекратил свое пение и сконцентрировал все внимание на расстилающейся перед ним дороге. Иногда он тяжело вздыхал и потягивался на сиденье. Вирджиния пыталась не вмешиваться в то, как он ведет машину, но, когда хлынул этот потоп, беспокойство вконец овладело ею. Она наклонилась вперед на заднем сиденье и начала таращиться сквозь ветровое стекло, наблюдая за машинами, едущими в противоположном направлении. Катастрофы в таких ситуациях происходили достаточно часто: плохая погода, усталый водитель, жаждущий оказаться в двадцати милях от того места, где он находился на самом деле. Джон почувствовал ее беспокойство.

— Господь нас не оставит, — сказал он, не отрывая взгляда от убористых страниц, хотя теперь было слишком темно, чтобы читать.

— Это тяжелая ночь, Джон, — сказала она. — Может, нам и не пытаться сегодня доехать до Пампы? Эрл, должно быть, устал.

— Я в порядке, — вставил Эрл. — Это не очень далеко.

— Ты устал, — повторила Вирджиния. — Мы все устали.

— Ну, я думаю, мы можем найти какой-нибудь мотель, — предложил Гаер. — А ты как думаешь, Эрл?

Эрл пожал своими массивными плечами.

— Как скажешь, босс, — ответил он невыразительно.

Гаер повернулся к жене и мягко похлопал ее по тыльной стороне руки.

— Мы найдем мотель, — сказал он. — Эрл может позвонить оттуда в Пампу и сказать им, что мы будем там утром. Как тебе это?

Она улыбнулась ему, но он на нее не смотрел.

— Следующий пункт по шоссе — «Белый Олень», — сказал Вирджинии Эрл. — Может, у них есть мотель.

* * *

Вообще-то мотель «Тополь» лежал на полмили к западу от «Белого Оленя», на обширных равнинах к югу по шоссе США 60, маленькое заведение, где в проеме между двумя низкими строениями стоял мертвый или умирающий тополь. На площадке перед мотелем уже набралось достаточно машин, а в большей части комнат горели огни — там уже расположились товарищи по несчастью — беглецы от приближавшейся бури. Эрл заехал на площадку и припарковался как можно ближе к конторе управляющего, потом побежал через залитую дождем стоянку, чтобы узнать, есть ли у них свободные номера на ночь. Когда, мотор замолк, а по крыше барабанили струи дождя, сидеть в «понтиаке» стало еще тоскливее, чем раньше.

— Надеюсь, у них найдутся для нас места, — сказала Вирджиния, наблюдая, как играет неоновыми отблесками стекающая по стеклу вода. Гаер не ответил. Дождь барабанил по крыше. — Поговори со мной, Джон, — сказала она ему.

— Зачем?

Она покачала головой.

— Неважно. — Пряди волос прилипли у нее ко лбу: хотя дождь и шел, жара в салоне не спала. — Ненавижу дождь, — сказала она.

— Он не будет идти всю ночь, — ответил Гаер, проведя рукой по своим густым седым волосам. Этот жест он использовал в качестве пунктуации — разделительного знака между одним высказыванием и другим. Она знала его риторику, как словесную, так и физическую, слишком хорошо. Иногда она думала, что знает о нем все, что только можно было знать, что он не мог сказать ничего такого, что она по-настоящему хотела бы услышать. Но возможно, подобное чувство было взаимным: они уже давно притерпелись к такому браку. Сегодня ночью, как и каждую ночь, они лягут в отдельные кровати и он заснет глубоким, легким сном, который так легко овладевает им, тогда как ей всегда приходилось проглотить таблетку-другую, чтобы добиться благословенного забвения.

Сон, часто говаривал он, это время для общения с Господом. Он верил в вещие сны, хотя никогда и не обсуждал с ней, что именно он видел. Настанет время, когда он откроет всем то великолепие, которое приходит к нему во сне, в этом она не сомневалась, но пока что он спал один и держал свои мысли при себе, оставляя ее наедине с тайными печалями. Легко было озлобиться, но она противилась этому искушению. Его участь была величественной, к ней его предназначил Господь, но с Вирджинией Джон обращался не строже, чем с самим собой, обрекая себя режиму, который разрушил бы более слабого человека, и все же осуждал себя за малейшее проявление слабости.

Наконец Эрл появился из конторы и пробежал к машине. В руке он сжимал три ключа.

— Номера седьмой и восьмой, — сказал он, задыхаясь, дождь затекал ему в глаза и нос, — и ключ от проходной комнаты тоже.

— Хорошо, — сказал Гаер.

— Последние свободные номера, — сказал Эрл. — Подъехать ближе? Они в другом здании.

* * *

Интерьер двух смежных номеров был апофеозом банальности. Они уже останавливались в тысячах таких каморок, где покрывало на постели было ярко-оранжевого цвета, а на бледно-зеленой стене висел выцветший фотоснимок Большого каньона. Джон был равнодушен к тому, что его окружало, но Вирджинии все эти комнатушки казались достойной моделью Чистилища. Бездушное преддверие Ада, где никогда ничего не случается и никогда не случится. В этих комнатах не было ничего, что отличало бы их от остальных, но с ней самой сегодня что-то происходило.

Вряд ли это было из-за разговоров о торнадо. Она смотрела, как Эрл вносил и распаковывал сумки, и чувствовала странную отрешенность, словно смотрела на все сквозь завесу, толще, чем завеса дождя за окном. Она напоминала человека, ходящего во сне. Когда Джон тихо сказал ей, на какой именно постели она будет сегодня спать, она легла и попробовала расслабиться и снять это странное напряжение. Однако это было легче сказать, чем сделать. Кто-то в соседнем номере смотрел телевизор, и сквозь тонкую как бумага стену она слышала каждое слово ночного фильма.

— С тобой все в порядке?

Она открыла глаза. Эрл, как всегда заботливый, склонился над ней. Он выглядел таким же усталым, как она. Лицо его, загоревшее во время ралли под открытым небом, сейчас было скорее желтоватым. Он начал набирать вес, хотя эта грузность и гармонировала с его упрямым, широким лицом.

— Со мной все хорошо, спасибо, — ответила она, — только пить хочется.

— Я посмотрю, смогу ли раздобыть для тебя что-нибудь. Может, у них тут есть автомат с кока-колой.

Она кивнула, встретившись с ним взглядом. В этом обмене взглядами прятался подтекст, неведомый Гаеру, который сейчас сидел за столом и делал заметки к завтрашнему выступлению. На всем протяжении турне Эрл снабжал Вирджинию таблетками. Ничего экзотического, всего лишь транквилизаторы, чтобы успокоить ее растревоженные нервы. Но транквилизаторы — так же как и косметика, стимуляторы и драгоценности — не одобрялись человеком, который следовал Господним принципам, и когда случайно ее муж наткнулся на успокоительное, последовала безобразная сцена. Эрл тогда принял на себя гнев своего нанимателя, за что Вирджиния была глубоко ему благодарна. И хотя он получил четкую инструкцию никогда не повторять этого преступления, он собирался вновь дать ей таблетки. Их общая вина была тайной, которая почти что доставляла им удовольствие, и даже сейчас она читала это знание в его глазах точно так же, как и он — в ее.

— Никакой кока-колы, — сказал Гаер.

— Ну, я думаю, можно сделать исключение…

— Исключение? — переспросил Гаер, и в его голосе появились характерные нотки самолюбования. Риторика повисла в воздухе, и Эрл проклинал свой дурацкий язык. — Не для того Господь дал нам законы, по которым мы живем, чтобы мы придумывали всякие там исключения, Эрл. Ты же сам это знаешь.

В этот миг Эрл не особенно беспокоился по поводу того, что там говорил Господь. Он беспокоился из-за Вирджинии. Она была сильной, он знал это, несмотря на свою видимую томность уроженки юга и хрупкое сложение, достаточно сильной, чтобы улаживать все мелкие неприятности во время турне, когда Господь был занят другими делами и не стал бы помогать своему полевому агенту. Но ничья сила не безгранична, и он чувствовал, что она находится на грани срыва. Она столько отдала своему мужу: любовь и обожание, энергию и энтузиазм. И за последние несколько недель Эрл уже не один раз думал, что она заслужила лучшей участи, чем этот церковник.

— Не можешь ли ты принести мне немного воды со льдом? — спросила она, глядя на него снизу вверх. Под ее серо-голубыми глазами пролегли усталые тени. По современным стандартам она не была красавицей: ее черты были чересчур аристократически бесцветными. Усталость придавала им особую прелесть.

— Холодная вода скоро прибудет, — сказал Эрл, стараясь говорить жизнерадостно, хотя сил у него на это не осталось.

Он пошел к двери.

— Почему бы не позвать коридорного, и пускай он распорядится, чтобы принесли воду? — спросил Гаер, когда Эрл уже собрался выйти. — Я хочу, чтобы мы сейчас просмотрели наш маршрут для следующей недели.

— Да это не проблема, — ответил Эрл. — Правда. Кроме того, я должен позвонить в Пампу и сказать им, что мы задерживаемся. — И он вышел в коридор, прежде чем ему успели возразить.

* * *

Ему нужно было выйти, чтобы побыть одному: атмосфера между Вирджинией и Гаером накалялась день ото дня, и это было отнюдь не приятное зрелище. Долгий миг он стоял, глядя, как льется дождь. Старый тополь в середине стоянки склонил перед потопом свою лысеющую голову — Эрл точно знал, как тот себя чувствует.

И пока он стоял вот так в коридоре гадая, как ему ухитриться сохранить здравый рассудок во время последних восьми недель турне, две фигуры сошли с шоссе и пересекли парковочную площадку. Он не глядел на них, хотя тропа, по которой они шли к номеру семь, была прямо в поле его зрения. Они прошли сквозь стену дождя на обширную площадку за конторой управляющего, где когда-то, в 1955 году, они запарковали свой красный «бьюик», и хотя дождь и лил потоком, их не коснулась ни единая капля дождя. Женщина, чья прическа успела со времен пятидесятых дважды войти и выйти из моды и чьи одежды выглядели такими же старомодными, на мгновение замедлила шаг, поглядев на мужчину, который с неожиданным вниманием рассматривал старый тополь. Лицо его было хмурым, но глаза, несмотря на это, казались добрыми. В свое время она бы полюбила такого человека, подумала она, но ведь ее время давно прошло, верно ведь? Бак, ее муж, повернулся к ней и настойчиво спросил:

— Ты идешь, Сэди? — и она последовала за ним по засыпанной гравием дорожке (когда она видела дорожку в последний раз, та была деревянной) и сквозь открытую дверь в номер семь.

Холод заполз Эрлу за воротник. Слишком уж долго таращился на этот дождь, подумал он, и слишком много бесплодных желаний. Он прошел до конца крытого дворика, потом стремительно пересек площадку к конторе, предварительно сосчитав до трех.

Сэди Дарнинг оглянулась, чтобы поглядеть на Эрла, потом опять повернулась к Баку. Годы не стерли чувство обиды, которое она испытывала к своему мужу, так же как не исправили они хитрые черты его лица или чересчур легковесный смех. Она не слишком-то любила его тогда, второго июня 1955 года, и она не слишком любила его сейчас, когда прошло ровно тридцать лет. У Бака Дарнинга была душа прощелыги — отец тогда еще предупреждал ее. Само по себе это было не так уж страшно — просто еще одна необходимая особенность мужчины, — но в результате это вело к такому грязному поведению, что она наконец устала от бесконечной лжи. Он же, ничтоже сумняшеся, воспринял ее унылое настроение, как намек на второй медовый месяц. Эта феноменальная самоуверенность вызвала у нее такое раздражение, которое в конце концов пересилило любые надежды на взаимную терпимость. Так что три десятилетия назад, когда они въехали в мотель «Тополь», она подготовилась к чему-то большему, нежели ночь любви. Она отправила Бака в душ, а когда он оттуда вышел, направила на него Смит-и-Вессон тридцать восьмого калибра и проделала в его груди огромную дыру. Затем она побежала, отбросив пистолет, и не слишком беспокоясь о том, поймает ли ее полиция. Когда ее поймали, она тоже не слишком беспокоилась. Ее посадили в тюрьму округа Карсон, в Панхандале, и через несколько недель привели на суд. Она даже не пыталась отрицать свою вину: в ее жизни и так было слишком много лжи и притворства — хватило бы на все ее тридцать восемь лет. Так что ее поведение нашли вызывающим, отправили ее в Хантсвилльскую государственную тюрьму и, выбрав солнечный денек в октябре, пропустили через ее тело в общей сложности 2250 вольт, почти мгновенно заставив остановиться ее нераскаянное сердце. Око за око, зуб за зуб. Она появилась на свет в результате этого простого уравнения морали и не возражала уйти из жизни на основании такой же математики.

Но сегодня вечером она и Бак были избраны повторить путешествие, которое они совершили тридцать лет назад, чтобы выяснить, смогут ли они понять, почему их брак закончился убийством. Это была возможность, которая предлагалась многим погибшим любовникам, хотя на самом деле лишь немногие принимали эту возможность, скорее всего потому, что боялись, что вновь разразится катастрофа, приведшая их к разрушительному концу. Сэди, однако, не могла удержаться, чтобы не гадать, было ли все это предопределено — быть может, лишь одно нежное слово Бака или неподдельно влюбленный взгляд его пасмурных глаз могли бы остановить ее лежащий на курке палец и спасти жизнь им обоим. Эта остановка всего лишь на одну ночь могла дать им возможность проверить правильность хода истории. Невидимые, неслышимые, они последовали бы по тому же маршруту, которым прошли несколько десятилетий назад. А следующие несколько часов покажут, непременно ли этот путь ведет к убийству.

Номер седьмой был занят и номер рядом — тоже; проходная дверь была открыта, и в обоих номерах горели флуоресцентные светильники. Но населенность номеров не была для этой четы проблемой. Сэди уже давно привыкла к эфирному состоянию, невидимому странствию среди живущих. В таком состоянии она посетила свадьбу своей племянницы, а позже — похороны своего отца. Они вместе с покойным стариком стояли рядом с могилой и сплетничали по поводу скорбящих. Однако Бак, как существо более подвижное и живое, был склонен к некоторой беззаботности. Она надеялась, что сегодня ночью он будет осторожен. В конце концов, он хотел провести этот эксперимент точно так же, как и она сама.

Пока они стояли на пороге и оглядывали комнату, в которой разыгрался этот смертельный фарс, она гадала, сильную ли боль ему причинил выстрел. Она должна спросить его об этом сегодня, если представится такая возможность, подумала она.

* * *

Когда Эрл заходил в офис управляющего, чтобы заказать комнаты, там сидела молодая женщина с простоватым, но приятным лицом. Теперь она исчезла, а на ее месте сидел человек лет шестидесяти с недельной щетиной и в рубашке с подтеками пота. При появлении Эрла он близоруко взглянул на него из-за вчерашней газеты «Ежедневные новости Пампы».

— Чего?

— У вас можно раздобыть немного воды со льдом? — спросил Эрл.

Мужчина обернулся и крикнул:

— Лаура-Мэй! Ты здесь?

Сначала из дверного проема раздались звуки послеполуночного кино: крики, выстрелы, рев сбежавшего зверя, а потом и крик Лауры-Мэй.

— Чего ты хочешь, па?

— Этот человек хочет, чтобы его обслужили, — прокричал в ответ ее отец, не без иронии в голосе. — Может, ты все-таки выберешься и сделаешь хоть что-то?

В ответ ничего не донеслось, кроме криков с экрана телевизора, которые уже порядком надоели Эрлу. Управляющий взглянул на него. Один глаз у него был замутнен катарактой.

— Вы с этим евангелистом? — спросил он.

— Да… но как вы узнали, что это?..

— Лаура-Мэй узнала его. Видела фотографию в газете.

— Так что?

— Не упусти случая, парень.

Словно в ответ на этот намек, Лаура-Мэй вышла из комнаты за конторой. Когда ее карие глаза узнали Эрла, она явно пришла в хорошее расположение духа.

— О!.. — сказала она и улыбнулась, отчего черты ее лица смягчились. — Что я могу сделать для вас, мистер? — Эта фраза вместе с улыбкой, казалось, предполагала большее, нежели просто вежливое внимание, или просто ему хотелось так думать? Один раз он снял женщину на ночь в Помка-сити, Оклахома, но за исключением этого случая, за последние три месяца он обходился без секса. Так что, ловя удачу, он улыбнулся в ответ. Хотя ей было по меньшей мере тридцать пять лет, ее манеры были как у девочки-подростка, а тот взгляд, которым она одарила его, был обезоруживающе откровенным. Поэтому, встретившись с ней взглядом, Эрл подумал, что, предполагая в ней какой-то особый интерес, он был не так уж далек от истины.

— Вода со льдом, — сказал он. — Я хотел узнать, ее можно раздобыть? Миссис Гаер неважно себя чувствует.

Лаура-Мэй кивнула.

— Я достану, — сказала она и на секунду задержалась в дверях, прежде чем вернуться в комнату с телевизором.

Шум, доносившийся с экрана, стих — возможно, там было минутное затишье, перед тем как вновь должно было появиться чудовище. В наступившей тишине Эрл мог слышать, как струи дождя барабанят по крыше и льются на землю, превращая ее в жидкую грязь.

— Неплохо сегодня поливает, а? — заметил управляющий. — Если так и завтра будет продолжаться, вас просто смоет.

— Люди ездят в любую погоду, — сказал Эрл, — а Джон Гаер хорошо водит машину.

Мужчина скорчил рожу.

— Из торнадо-то он не вырулит, — сказал он, явно наслаждаясь своей ролью предсказателя судьбы. — Мы сейчас как раз ожидаем такого.

— В самом деле?

— В позапрошлом году ветер сорвал крышу со школы. Взял и поднял ее в воздух.

Лаура-Мэй снова появилась в дверях с подносом, на котором стояли кувшин и четыре стакана. Лед звякал, ударяясь о стенки кувшина.

— Что ты там говоришь, па? — спросила она.

— Торнадо.

— Для этого недостаточно жарко, — возразила она с небрежной уверенностью. Ее отец что-то протестующе хмыкнул, но не возразил. Лаура-Мэй подошла к Эрлу, держа в руках поднос, но когда он сделал попытку принять его, она сказала:

— Я отнесу сама. Показывай дорогу.

Он не возражал. У них будет еще немного времени, чтобы поболтать, пока они дойдут до номера Гаеров. Возможно, она подумала то же самое, или же просто хотела поближе рассмотреть евангелиста.

Они вместе молча прошли до выхода из конторы и там остановились. Перед ними лежало двадцать ярдов размытой земли — от одного здания до другого.

— Может, я понесу кувшин? — предложил Эрл. — А ты понесешь на подносе стаканы.

— Ладно, — ответила она. Потом, поглядев на него так же прямо, как это было в ее обычае, она спросила:

— Тебя как зовут?

— Эрл, — ответил он ей, — Эрл Райбурн.

— А я — Лаура-Мэй Кэйд.

— Очень рад познакомиться с вами, Лаура-Мэй.

— Ты знаешь про это место? — спросила она. — Папа наверняка рассказал вам?

— Ты имеешь в виду торнадо? — сказал он.

— Нет, — ответила она. — Я имею в виду убийство.

* * *

Сэди стояла у изножия кровати и разглядывала лежащую на ней женщину. Она умеет одеваться, подумала Сэди, — ее одежда была тусклой и унылой, а волосы — не уложены. Женщина что-то бормотала в полудреме и вдруг — внезапно — проснулась. Ее глаза широко раскрылись. В них были тревога и боль. Сэди поглядела на нее и вздохнула.

— В чем дело? — поинтересовался Бак. Он уже поставил чемоданы и сидел в кресле напротив четвертого постояльца — крупного мужчины с жесткими, властными чертами лица и копной седых волос, которых бы не постыдился ветхозаветный пророк.

— Ни в чем, — ответила Сэди.

— Я не хочу делить комнату с этими, — сказал Бак.

— Но ведь это же та комната, в которой… в которой мы остановились, — ответила она.

— Давай переберемся в соседний номер, — предложил Бак, кивнув в сторону открытой сквозной двери в номер восемь. — Нам там будет поудобнее.

— Они ведь нас не могут увидеть, — сказала Сэди.

— Но зато я могу их видеть, — ответил Бак, — а это выводит меня из терпения. Да какая разница, если мы будем в другой комнате, Бога ради! — Не дожидаясь, пока Сэди согласится, Бак поднял чемоданы и внес их в комнату Эрла. — Идешь ты, или нет? — спросил он Сэди. Та кивнула. Лучше поладить с ним. Если она начнет с ним препираться, все пойдет по-прежнему, и они никогда не пройдут первого испытания. Согласие было основным условием этого воссоединения, так что она напомнила себе об этом и послушно отправилась за ним в номер восемь.

Лежа на кровати, Вирджиния думала о том, чтобы подняться и пройти в ванную, где, никем не замеченная, она могла бы проглотить таблетку-другую транквилизаторов. Но присутствие Джона пугало ее, иногда она чувствовала, словно он может видеть ее насквозь — все ее мелкие грехи были для него открытой книгой. Она была уверена, что если она поднимется и начнет рыться в сумочке в поисках лекарств, он спросит ее, что это такое она делает. А если он спросит, она не сможет скрыть правды. У нее не было силы сопротивляться огню его испепеляющих глаз. Нет, лучше лежать и ждать, пока Эрл не принесет воду. Тогда, пока они вдвоем будут обсуждать дальнейший маршрут, она сможет выскользнуть и принять запретные таблетки.

Свет в комнате был слабым и мерцал, он раздражал ее и ей хотелось смежить веки, чтобы не видеть его фокусов. Буквально за секунду до этого мерцающий свет сформировал мираж у изножия ее постели — нечто с крыльями, точно у ночной бабочки, словно застыло в воздухе, а потом растворилось.

Около окна Джон опять читал вполголоса. Поначалу она уловила всего несколько слов:

«И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы…»

Она мгновенно узнала этот отрывок — его ни с чем нельзя было спутать.

Это были строчки из Откровений Иоана Богослова. Она знала эти слова наизусть. Он постоянно декламировал их на собраниях.

«И сказано было ей, чтобы она не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих».

Гаер любил Откровения. Он читал их гораздо чаще, чем Евангелия, которые он знал наизусть, но чьи слова не воодушевляли его так, как нервный ритм Откровений. Когда он читал Откровения, он словно наблюдал Апокалипсис и возбуждался от этого. Голос его приобретал иные интонации: поэзия, вместо того чтобы исходить из него, проходила сквозь него. Беспомощный в ее длани, он покорно продвигался от образа к образу — от ангелов к драконам, а потом — и к Блуднице вавилонской, на алом звере сидящей.

Вирджинии хотелось, чтобы он замолчал. Обычно ей нравилось слышать, как ее муж читает стихи из Откровений, но не сегодня. Сегодня слова звучали так, словно теряли свое значение, и она почувствовала — возможно, в первый раз, — что он не понимает того, что говорит, что, пока он вновь и вновь цитирует эти фразы, их суть улетучивается. Она неожиданно для себя презрительно хмыкнула. Гаер тут же прекратил чтение.

— В чем дело? — спросил он.

Она открыла глаза, раздраженная тем, что прервала его.

— Ни в чем, — сказала она.

— То, что я читаю, тебя расстроило? — ему необходимо было знать. Такой допрос был очередным испытанием, и она тут же дала задний ход.

— Нет, — сказала она, — разумеется, нет.

В дверном проеме между двумя комнатами Сэди наблюдала за выражением лица Вирджинии. Конечно, эта женщина лгала, чтение, разумеется, расстроило ее. Оно расстроило и Сэди, но лишь потому, что казалось таким мелодраматически жалким, наркотиком — эта мечта об Армагеддоне, которая выглядела скорее комически, нежели угрожающе.

— Скажи ему, — посоветовала она Вирджинии. — Давай! Скажи ему, что тебе это не нравится.

— К кому ты обращаешься? — сказал Бак. — Они же тебя не слышат.

Сэди не обратила внимания на замечание своего мужа.

— Да скажи же ты этому ублюдку, — настаивала она.

Но Вирджиния просто лежала, тогда как Гаер опять взялся за эту главу, его пыл казался еще более глупым, чем раньше.

«По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну, и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее — как лица человеческие.

И волосы у ней — как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов».

Сэди покачала головой: просто-таки комикс ужасов, предназначенных, чтобы пугать детей. Почему людям нужно умереть, чтобы вырасти из подобной чуши?

— Скажи ему, — вновь вступила она, — скажи ему, до чего нелепо это звучит. — Как только эти слова сорвались у нее с губ, Вирджиния села на постели и сказала:

— Джон?

Сэди уставилась на нее, понуждая ее продолжать:

— Ну же! Ну!

— Неужели обязательно нужно все время говорить лишь о смерти? Это очень подавляет.

Сэди чуть не начала аплодировать, это было не совсем то, что она имела в виду, но каждый имеет право на свое мнение.

— Что ты сказала? — спросил ее Гаер, полагая, что, возможно, он неправильно ее понял. Неужели она бросает ему вызов?

Вирджиния поднесла к губам дрожащую руку, словно пытаясь задержать еще невысказанные слова, но тем не менее они вырвались.

— Эти строки, которые ты читал. Я ненавижу их. Они такие…

— Глупые… — предположила Сэди.

— Неприятные, — сказала Вирджиния.

— Ты идешь спать, или нет? — требовательно спросил Бак.

— Минутку, — ответила ему Сэди, не оборачиваясь. — Я просто хочу поглядеть, что тут происходит.

— Жизнь — это не мыльная опера, — заметил Бак. Сэди уже собиралась возразить, но прежде чем она открыла рот, евангелист приблизился к постели Вирджинии, сжимая в руке Библию.

— Это — правдивые слова Господа, Вирджиния, — сказал он.

— Я знаю, Джон. Но есть и другие главы…

— Я всегда думал, что тебе нравится Апокалипсис.

— Нет, — сказала она, — он меня расстраивает.

— Ты просто устала, — ответил он.

— О, да, — вставила Сэди, — это то, что они всегда тебе скажут, когда то, что ты говоришь им, слишком похоже на правду. Ты устала, говорят они, почему бы тебе не вздремнуть?

— Почему бы тебе не поспать немножко? — сказал Гаер. — А я пойду в соседний номер и поработаю там.

Вирджиния целых пять секунд выдерживала испытующий взгляд мужа, потом кивнула.

— Да, — согласилась она, — я действительно устала.

— Глупая женщина, — сказала ей Сэди. — Обороняйся, или он опять займется тем же самым. Только дай им палец, они всю руку откусят.

Бак возник за спиной Сэди.

— Я уже просил тебя один раз, — сказал он, беря ее за руку. — Ведь мы же здесь для того, чтобы снова стать друзьями. Так что давай займемся этим. — Он подтолкнул ее к двери, гораздо более грубо, чем это было необходимо. Она сбросила его руку.

— Не нужно так злиться, Бак, — сказала она.

— Ха! И это ты говоришь! — сказал он с безрадостным смехом. — Ты хочешь посмотреть, что такое злоба? — Сэди отвернулась от Вирджинии и посмотрела на своего мужа. — Вот это — злоба, — сказал он. Он снял пиджак, стянул с себя рубашку без застежек, чтобы открыть огнестрельную рану. На таком близком расстоянии пистолет Сэди проделал внушительную дыру в его груди, кровоточащую и с обгорелыми краями, она была свежая, как в момент его смерти. Он указал на нее пальцем, точно на орден. — Ты видишь это, золотко? Ведь это ты сделала.

Она без малейшего интереса поглядела на рану. Это наверняка было несмываемое клеймо — единственное, которое она когда-либо оставляла на мужчине, подумала она.

— Ты ведь изменял мне с самого начала, верно? — спросила она.

— Мы говорим не об изменах, а о стрельбе, — заметил Бак.

— Похоже, одно приводит к другому, — сказала Сэди, — и не один раз.

Бак сощурил свои и без того узкие глаза. Многие женщины не могли противиться такому взгляду, если учесть, сколько было на похоронах анонимных, но скорбящих дам. — Ладно, сказал он. — У меня были женщины. Что с того?

— Да то, что я застрелила тебя, — невыразительно ответила Сэди.

Это все, что она могла сказать по этому поводу. Именно поэтому судебный процесс был таким коротким.

— Ну, по крайней мере, ты же можешь сказать мне, что тебе жаль, — вспыхнул Бак.

Какой-то момент Сэди обдумывала это предложение и ответила:

— Но ведь мне не жаль. — Она поняла, что ответ был не слишком тактичным, но это была неизбежная правда. Даже когда они пристегнули ее к электрическому стулу и священник изо всех сил старался смягчить ее неуемный дух, она все равно не жалела о том, как развернулись события.

— Все это бесполезно, — сказал Бак. — Мы пришли сюда, чтобы помириться, а ты даже не можешь сказать, что тебе жаль. Ты — больная женщина, ты хоть это знаешь? И всегда была такой. Всегда лезла в мои дела, всегда что-то вынюхивала у меня за спиной.

— Да ничего я не вынюхивала, — твердо ответила Сэди. — Эта твоя грязная тварь сама нашла меня.

— Грязная тварь?

— Ох, ну, конечно, Бак, грязная. Скрытная, мерзкая.

Он изо всех сил схватил ее.

— Возьми свои слова обратно, — потребовал он.

— Ты и раньше любил меня так пугать, — холодно сказала она, — именно поэтому я купила пистолет.

Он оттолкнул ее.

— Ладно, — сказал он, — не говори, что я не старался. Я действительно старался. Но ведь ты не хотела отступить ни на шаг, верно? — Он указал на нее пальцем, голос его смягчился. — А ведь мы могли бы неплохо провести сегодняшнюю ночь, — пробормотал он. — Лишь ты и я, детка. Я бы немножко поиграл тебе на своей трубе, понимаешь, о чем я? Было такое время, когда ты бы мне не отказала.

Она тихо вздохнула. То, что он говорил, было правдой. Было время, когда она с благодарность принимала те крохи, которые он ей давал, и считала себя счастливой женщиной. Но времена изменились.

— Да ладно, детка, расслабься, — нежно сказал он и начал стаскивать с себя рубаху. Живот у него был безволосым, как у младенца. — Что скажешь, если мы забудем все, что ты тут наговорила, и просто полежим и поболтаем?

Она уже собралась ответить на это предложение, когда дверь в номер семь отворилась и зашел мужчина с добрыми глазами, а с ним женщина, чье лицо вызвало бурю воспоминаний в мозгу Сэди.

— Вода со льдом, — сказал Эрл. Сэди наблюдала, как он идет через комнату. Во всей Вичита-Фолл не было такого мужчины — во всяком случае, она не помнила ничего подобного. Он почти что снова вернул ей желание жить.

— Так ты собираешься раздеваться? — спросил Бак за спиной.

— Одну минутку, Бак, Бога ради, у нас впереди целая ночь.

— Я — Лаура-Мэй Кэйд, — сказала женщина с очень знакомым лицом, ставя на стол поднос со стаканами.

Разумеется, подумала Сэди, это — маленькая Лаура-Мэй. Девочке было пять или шесть лет, когда Сэди была здесь в последний раз — странный, скрытный ребенок, все время глядела искоса. Прошедшие годы принесли ей физическую зрелость, но до сих пор в ее чуть асимметричных чертах осталась какая-то странность. Сэди повернулась к Баку, который сидел на кровати и расшнуровывал ботинки.

— Помнишь эту малышку? — спросила она. — Ну, ту, которой ты дал двадцать пять центов, просто, чтобы она ушла?

— Так что насчет нее?

— Она здесь.

— Так что с того? — ответил он, явно без интереса.

Лаура-Мэй разлила воду по стаканам и понесла стакан в комнату к Вирджинии.

— Вот здорово, что вы к нам приехали, — сказала она, — ведь тут почти ничего не происходит. Разве что иногда торнадо…

Гаер кивнул Эрлу, и тот вынул из кармана пятидолларовую банкноту и протянул ее Лауре-Мэй. Она поблагодарила его, сказав, что это было необязательно, но банкноту взяла. Однако уходить она явно не намеревалась.

— Из-за такой погоды люди чувствуют себя очень странно, — продолжала она.

Эрл мог заранее сказать, о чем пойдет речь, когда Лаура-Мэй откроет рот. Он уже выслушал всю эту историю по дороге сюда и знал, что Вирджиния не в таком состоянии, чтобы выслушивать подобное.

— Спасибо за воду, — сказал он, положил руку на локоть Лауры-Мэй и повел ее к двери, но Гаер остановил его.

— Моя жена страдает от перегрева, — сказал он.

— Вы должны быть очень осторожны, мадам, — посоветовала Вирджинии Лаура-Мэй. — Люди иногда делают уж такие странные вещи…

— Например? — спросила Вирджиния.

— Я не думаю, что мы… — начал Эрл, но прежде чем он сказал — «хотим это услышать», Лаура-Мэй небрежно ответила:

— Ах, в основном, убийства.

— Слышал? — гордо сказала Сэди. — Она это помнит.

— В этой самой комнате, — умудрилась вставить Лаура-Мэй, пока Эрл не вывел ее силой.

— Погоди! — сказала Вирджиния, уже когда они оба исчезли в дверях. — Эрл! Я хочу послушать, что тут произошло.

— Нет, ты не хочешь, — сказал ей Гаер.

— О, конечно же, хочет, — очень тихо сказала Сэди, разглядывая выражение лица Вирджинии. — Ведь ты действительно хочешь это знать, Джинни?

Растерявшись от обилия возможностей, Вирджиния глядела то на наружную дверь, то прямо в проходную дверь в номер восемь, и ее глаза, казалось, остановились на Сэди. Взгляд был таким прямым, словно она в самом деле видела женщину. Лед в стакане звякнул. Она нахмурилась.

— Что не так? — спросил Гаер.

Вирджиния покачала головой.

— Я спросил, что не так, — настаивал Гаер.

Вирджиния поставила стакан на прикроватный столик. Спустя мгновение она очень просто сказала:

— Тут кто-то есть, Джон. Кто-то в нашей комнате. Я слышала голоса. Возбужденные.

— В соседнем номере, — ответил Гаер.

— Нет, из комнаты Эрла.

— Она пуста. Должно быть, это в следующем номере.

Но Вирджинию нельзя было успокоить при помощи логики.

— Говорю тебе, я слышала голоса. И я видела что-то у изножия кровати. Что-то в воздухе.

— О, Господи Боже, — прошептала Сэди, — проклятая баба — экстрасенс.

Бак поднялся. Теперь он был в одних лишь шортах. Он прошел к проходной двери и с новым вниманием поглядел на Вирджинию.

— Ты уверена? — спросил он.

— Тише! — сказал Сэди, убираясь с поля зрения. — Она говорит, что может видеть нас.

— С тобой не все в порядке, Вирджиния, — говорил Гаер в соседней комнате. — Если эти пилюли, которые он тебе скармливал…

— Нет, — ответила Вирджиния, возвысив голос. — Когда ты наконец прекратишь говорить про эти таблетки? Они просто для того, чтобы я успокоилась, получше спала.

Сейчас-то она отнюдь не спокойна, подумал Бак. Ему нравилось то, как она дрожит, пытаясь удержать слезы. Похоже, ей нужно, чтобы ей немножко поиграли на трубе, бедняжке Вирджинии, уж это наверняка поможет ей заснуть.

— Говорю тебе, что я могу видеть разные вещи, — втолковывала она своему мужу.

— Которые я не могу, — скептически откликнулся Гаер. — Именно это ты хочешь сказать? Что у тебя есть способность видеть то, что для нас, остальных, скрыто?

— Да я же не горжусь этим, черт побери! — воскликнула она, раздраженная иронией в его голосе.

— Давай-ка выйдем, Бак, — сказала Сэди. — Мы расстраиваем ее. Ей известно, что мы здесь.

— Так что с того? — откликнулся Бак. — Этот муж-придурок ей не верит. Погляди на него. Он же думает, что она не в себе.

— Мы уж точно сведем ее с ума, если будем выхаживать тут, — сказала Сэди. — По крайней мере, давай будем говорить потише, ладно?

Бак поглядел на Сэди и изобразил подобие улыбки.

— Хочешь, чтобы я это сделал? — сказал он игриво. — Я уберусь с их дороги, если мы немножко поразвлечемся.

Перед тем как ответить Сэди с миг колебалась. Возможно, для всех будет лучше, если она уступит настояниям Бака. Этот человек был младенцем с эмоциональной точки зрения, всегда был. Секс был одним из тех немногих способов, при помощи которых он мог выразить себя.

— Ладно, Бак, — сказал она. — Я только немного освежусь и причешу волосы.

В это время в номере семь происходил неприятный разговор.

— Я собираюсь принять душ, Вирджиния, — сказал Гаер. — Я предлагаю тебе лечь и успокоиться. Прекрати корчить из себя дуру. Если ты будешь продолжать разговаривать таким образом, ты испортишь всю поездку. Ты меня слышишь?

Вирджиния посмотрела на мужа очень внимательно, как никогда не отваживалась до этого.

— О, да, — сказала она без всякого выражения, — я тебя слышу.

Казалось, он удовлетворился этим. Он стянул пиджак и отправился в ванную, прихватив с собой Библию. Она слышала, как закрылась дверь, и устало вздохнула. Она знала, что за этим взаимным раздражением последуют обвинения с его стороны, что все последующие дни он будет требовать от нее раскаяния. Она поглядела на сквозную дверь. Там больше не было никаких признаков воздушных теней, и шепота оттуда тоже не доносилось. Возможно, всего лишь возможно, она действительно вообразила все это. Она открыла сумочку и вытащила спрятанную там бутылочку с таблетками. Все время поглядывая на дверь ванной, она выбрала себе смесь из трех разновидностей и запила их глотком ледяной воды. Вообще-то лед в кувшине уже давно растаял. Вода, которую она глотала, была пресной как дождь, который все лил и лил за окном. Может быть, к утру весь мир будет смыт с лица земли. Если так, подумала она сонно, скорбеть по этому поводу она не будет.

* * *

— Я же просил тебя ничего не говорить про убийство, — сказал Эрл Лауре-Мэй. — Миссис Гаер такой разговор может не понравиться.

— Люди убивали во все времена, — ответила нераскаянная Лаура-Мэй. — Не может же она жить все время, спрятав голову в песок.

Эрл ничего не ответил. Они как раз подошли к выходу из здания. Впереди лежала залитая дождем парковочная площадка. Лаура-Мэй подняла лицо и поглядела на него. Она была немножко ниже его ростом. Ее глаза были большими и сверкающими. Хоть он и был сердит, он не мог не заметить, того, какими полными и блестящими были ее губы.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Я не хотела, чтобы у тебя были неприятности.

— Да я знаю. Я просто расстроен.

— Это жара, — вернулась она к любимой теме. — Как я и говорила, она что-то делает с мозгами людей. Сам знаешь, — взгляд ее на секунду заколебался, а по лицу пробежало выражение неуверенности. Эрл почувствовал, как у него по спине пробежали мурашки. Был ли это намек? Она явно предлагала что-то. Но он не мог выговорить ни слова. Наконец заговорила именно она.

— Ты должен возвращаться прямо сейчас?

Он глотнул, горло у него пересохло.

— Не вижу причины, — сказал он. — Я имею в виду, что если они хотят поговорить друг с другом, я не собираюсь встревать.

— Что-то неладно? — спросила она.

— Похоже. Я просто хочу, чтобы они спокойно уладили все дела. Я им только помешаю. Я им не нужен.

Лаура-Мэй опустила взгляд вниз.

— А мне нужен, — выдохнула она. Он едва расслышал, что она сказала, так шумел дождь.

Он осторожно поднес к ее щеке руку и дотронулся до нее. Она задрожала даже от этого легкого прикосновения. Тогда он наклонил голову и поцеловал ее, и она ответила ему.

— Почему бы нам не пойти в мою комнату? — прошептала она в его губы. — Мне бы не хотелось делать это на улице.

— А как насчет твоего папы?

— К этому времени он уже мертвецки пьян, каждую ночь происходит одно и то же. Просто иди себе спокойно. Он никогда не узнает.

Эрл был не слишком доволен такой тактикой. Если его найдут в постели с Лаурой-Мэй, он потеряет больше, нежели работу. Он был женатым человеком, даже при том, что уже три месяца не видел Барбару. Лаура-Мэй почувствовала его нерешительность.

— Ты можешь не ходить, если не хочешь, — сказала она.

— Это не потому, — ответил он.

Он поглядел на нее, она облизнула губы. Это было абсолютно бессознательное действие, он был уверен, но этого хватило, чтобы он решился. Все, что лежало впереди — фарс и неизбежная трагедия, хоть тогда он и не знал этого, — все было предрешено, когда Лаура-Мэй с такой небрежной чувственностью облизала губы.

— Ах, черт, — сказал он, — ты — это нечто, ты это знаешь?

Он склонился к ней и поцеловал ее вновь, а в это время над Скеллитауном облака разразились громовым раскатом, словно цирковой барабан перед особенно опасным акробатическим номером.

* * *

В номере семь Вирджиния спала и видела сны. Кошмарные сны. Таблеткам не удалось благополучно доставить ее в тихую сонную заводь. Во сне она была затеряна среди ужасающей бури. Она цеплялась за искалеченное дерево — жалкий якорь в таком урагане, — а ветер поднимал в воздух коров и автомобили, засасывал полмира в черные облака, вскипавшие у нее над головой. И как только она подумала, что ей предстоит умереть здесь, абсолютно одной, она увидела две фигуры в нескольких ярдах впереди, они появлялись и вновь исчезали за мерцающей пеленой пыли, которую поднял ураган. Она не могла разглядеть их лиц, поэтому она окликнула их:

— Кто вы?

В соседней комнате Сэди слышала, как Вирджиния разговаривает во сне. Что ей снится, этой женщине, гадала она. Она боролась с искушением пройти в комнату Вирджинии и прошептать ей это на ухо.

А за сомкнутыми веками Вирджинии все длился сон. Хоть она и позвала этих незнакомцев сквозь бурю, казалось, они не слышали ее. Боясь оставаться одной, она покинула надежное дерево — которое тут же вырвало с корнем и унесло прочь, — и начала прорываться сквозь жалящую пыль туда, где стояли незнакомцы. Один был мужчиной, второй — женщиной, оба были вооружены. И когда она вновь окликнула их, чтобы дать им знать, что она здесь, они напали друг на друга, в их шее и груди открылись смертельные раны.

— Убийство! — прокричала она, а ветер швырнул кровь противников ей в лицо. — Ради Бога, остановите их кто-нибудь! Убийство!

И внезапно она проснулась, сердце ее колотилось так, что вот-вот готово было взорваться. Сон все еще парил у нее перед глазами. Она потрясла головой, чтобы избавиться от чудовищных образов, затем осторожно передвинулась к краю кровати и встала. Голова ее была такой легкой, что, казалось, могла парить, как воздушный шар. Ей нужно было хоть немного свежего воздуха. За всю свою жизнь она не чувствовала себя так странно. Так, словно она потеряла малейшее представление о том, что реально, а что — нет, словно обычный, реальный мир проскальзывал у нее между пальцами, точно вода. Она подошла к наружной двери. В ванной был Джон, и она слышала его — он говорил вслух, обращаясь к зеркалу, без сомнения, отшлифовывая каждую деталь своего предстоящего выступления. Она вышла в коридор. Там было чуть свежее, но не намного. В одном из номеров в конце блока плакал ребенок. Пока она слушала, кто-то резким голосом велел ему замолчать. Секунд на десять ребенок затих, потом заплакал снова, еще громче. «Давай! — сказала она ребенку. — У тебя есть столько поводов». Она верила людям в несчастье — похоже, это было единственное, во что она еще верила. Печаль была гораздо честнее, чем искусственная жизнерадостность, которая была нынче в моде: фальшивый каркас пустоголового оптимизма, которым заслонялось отчаяние, гнездящееся в каждом сердце. Ребенок был мудр, он плакал в ночи, не боясь выказать свои страхи. И она молчаливо аплодировала этой честности.

* * *

В ванной Джону Гаеру надоело изображение его собственного лица в зеркале, и он углубился в свои мысли. Он опустил крышку унитаза на сиденье и просидел так молча несколько минут. Он чувствовал запах собственного пота, ему нужно было принять душ, а потом — хорошенько выспаться. А завтра — Пампа. Встречи, речи, тысячи рук, которые ему нужно будет пожать, тысячи благословений, которые нужно будет раздать. Иногда он чувствовал себя уставшим и тогда начинал гадать, не облегчит, ли Господь ему хоть немного его ношу? Но ведь это Дьявол нашептывал ему в ухо — верно ведь? Он не собирался обращать внимание на этот вкрадчивый голос. Если ты хоть раз прислушаешься, сомнения одолеют тебя, как сейчас они одолели Вирджинию. Где-то на дороге, когда он отвернулся от нее, занимаясь делами Господними, она заблудилась, и Нечистый нашел ее в ее странствиях. Он, Джон Гаер, обязан привести ее назад, на тропу Правды, заставить ее увидеть, в какой опасности оказалась ее душа. Будут слезы и жалобы, а может, он слегка понаставит ей синяков. Но синяки исцеляются.

Он отложил Библию, опустился на колени в узком пространстве между ванной и умывальником и начал молиться. Он пытался найти какие-то начальные слова, какую-то мягкую мольбу, чтобы ему дали силы исполнить долг и привести Вирджинию на путь истинный. Но вся мягкость покинула его. На ум ему приходили лишь слова Апокалипсиса. Он позволил этим словам сорваться с губ, даже при том, что горевшая в нем лихорадка разгоралась все ярче, по мере того как он молился.

— О чем ты думаешь? — спросила Эрла Лаура-Мэй, проводя его в спальню. Эрл был слишком поражен тем, что он увидел, чтобы выдать вразумительный ответ. Спальня была Мавзолеем, возведенным, казалось, в честь Банальности. На полках, на стенах и даже на полу красовались вещи, которые можно было подобрать на любой свалке: жестянки из-под кока-колы, коллекция пестрых этикеток, журналы с оборванными обложками, сломанные игрушки, помутневшие зеркала, открытки, которые никогда не будут посланы, письма, которые никогда не будут прочитаны, — печальный парад забытых и потерянных вещей. Его взгляд метался взад и вперед по этой изысканной экспозиции и не нашел ни одной стоящей и целой вещи среди всего этого хлама. Мысль, что все это было делом рук Лауры-Мэй, заставила сжаться желудок Эрла. Женщина явно не в себе.

— Это моя коллекция, — сказала она ему.

— Да, и вижу, — ответил он.

— Я собирала всеэто с тех пор, как мне исполнилось шесть. — Она прошла через комнату к туалетному столику, где, как Эрл знал, большинство женщин начали бы приводить себя в порядок. Но здесь было лишь продолжение всей этой выставки.

— Каждый оставляет что-то после себя, знаешь ли, — сказала Эрлу Лаура-Мэй, приподнимая очередной хлам с такой нежностью, будто это — драгоценный камень. Перед тем как поставить предмет обратно, она тщательно осмотрела его. Только теперь Эрл увидел, что весь этот видимый беспорядок на деле был тщательно систематизирован и каждый предмет — пронумерован, точно в этом безумии была какая-то система.

— В самом деле? — спросил Эрл.

— О, да. Каждый. Даже если это — обгоревшая спичка или салфетка в губной помаде. У нас была девушка-мексиканка, Офелия, которая вычищала комнаты, когда я была маленькой. Все это началось, когда мы с ней так играли, правда. Она всегда приносила мне что-то, принадлежавшее съехавшим гостям. Когда она умерла, я сама продолжала собирать эту коллекцию, всегда что-нибудь сохраняла. Как память.

Эрл начал понимать поэзию абсурда всего этого музея. В ладном теле Лауры-Мэй прятались честолюбивые амбиции великого организатора. Не потому, что она относилась к этой коллекции, как к предметам искусства, но потому, что она собирала вещи, чья природа была интимной, вещи-символы ушедших отсюда людей, которых, вероятнее всего, она никогда больше не увидит.

— Ты пометила их все, — сказал он.

— О, да, — ответила она. — От них было бы мало пользы, если бы я не знала, кому что принадлежало, верно?

Эрл полагал, что да.

— Невероятно, — прошептал он совершенно искренне.

Она улыбнулась ему, он подозревал, что немногие люди видели эту ее коллекцию. Он чувствовал себя странно польщенным.

— У меня есть кое-какие по-настоящему ценные вещи, — сказала она, открывая средний ящик своего гардероба. — Вещи, которые я не выставляю напоказ.

— О? — сказал он.

Ящик, который она открыла, был набит мягкой бумагой, которая хрустела, пока Лаура-Мэй копалась в нем, выбирая предметы для спецпоказа. Грязная салфетка, которую нашли под кроватью у Голливудской звезды, которая трагически погибла через шесть недель после того, как останавливалась в мотеле; шприц из-под героина, беззаботно оставленный неким Иксом; пустая коробка спичек, которая, как Лаура-Мэй выяснила, была приобретена в баре для гомосексуалистов в Амарилло, оставленная тут неким Игреком. Имена, которые она называла, ничего не говорили Эрлу, но он подыгрывал ей так, как, он чувствовал, она хотела, издавая то недоверчивые восклицания, то мягкий смех. Ее удовольствие, поощряемое слушателем росло. Она показала ему всю экспозицию из гардероба, сопровождая ее то анекдотом, то биографической деталью каждого вкладчика ее коллекции. Закончив, Лаура-Мэй сказала:

— Я на самом деле не сказала тебе правды, когда говорила, что мы начали играть так с Офелией. На самом деле это случилось позже.

— Так когда ты начала все это собирать? — спросил он.

Она опустилась на колени и открыла нижний ящик гардероба ключом на цепочке, который носила на шее. Там, в шкафу, был лишь один предмет, его она подняла почти с трепетом, и выпрямилась, чтобы показать ему.

— Что это?

— Ты спрашиваешь меня, что положило начало коллекции, — сказала она. — Вот это. Я обнаружила его и никогда никому не показывала. Можешь поглядеть, если хочешь.

Она протянула ему это сокровище, и он развернул слежавшуюся белую тряпку, в которую предмет был завернут. Это был пистолет Смит-и-Вессон тридцать восьмого калибра в приличном состоянии. Через секунду Эрл понял, к какому именно историческому событию оружие относится.

— Это пистолет, которым Сэди Дарнинг… — сказала он, поднимая его. — Я прав?

Она просияла.

— Я нашла его в куче мусора за мотелем до того, как полиция начала его разыскивать. Была такая суматоха, понимаешь, а на меня никто не обращал внимания. И, конечно, они искали его не очень долго.

— Почему?

— День спустя нас настиг торнадо. Снял крышу с мотеля, а школу всю снес. В том году погибло много народу. У нас несколько недель были похороны.

— Они совсем тебя не расспрашивали?

— Я им здорово врала, — сказала она довольно.

— И ты никогда не заявляла о нем? Все эти годы?

Она презрительно взглянула на него при этом предположении.

— Тогда бы они у меня его забрали.

— Ведь это — вещественное доказательство.

— Они же все равно ее приговорили, верно? — ответила она. — Сэди призналась во всем, с самого начала. Какая разница, если бы они нашли оружие, которым она его убила?

Эрл вертел в руках пистолет. На нем была засохшая грязь.

— Это кровь, — сообщила ему Лаура-Мэй. — Он был еще мокрый, когда я нашла его. Должно быть, она дотрагивалась им до тела Бака, чтобы убедиться, что он мертв. Использовала только две пули. Все остальные — до сих пор там.

Эрл никогда особенно не любил оружия, с тех пор, как его шурин случайно отстрелил себе три пальца. Мысль о том, что пистолет до сих пор был заряжен, не слишком обрадовала его. Он вновь завернул его и протянул ей.

— Никогда не видел ничего подобного, — сказал он, пока Лаура-Мэй, нагнувшись, возвращала пистолет на место. — Ты редкая женщина, знаешь?

Она поглядела на него. Ее рука медленно скользнула ему в штаны.

— Я очень рада, что тебе все это понравилось, — сказала она.

* * *

— Сэди… Идешь ты в постель, или нет?

— Я просто кончаю причесываться.

— Ты нечестно играешь. Прекрати думать про свои волосы и иди ко мне.

— Минутку!

— Дерьмо!

— Ты же не торопишься, верно, Бак? Я имею в виду, ты же никуда не собираешься?

Она увидела его отражение в зеркале. Он бросил на нее раздраженный взгляд.

— Думаешь, это смешно, а? — спросил он.

— Что смешно?

— То, что случилось. То, что ты меня застрелила. А ты — села на электрический стул. Это почему-то принесло тебе удовлетворение.

Несколько мгновений она обдумывала то, что он сказал. Это был первый случай, когда Бак высказал реальное желание поговорить серьезно, и она хотела ответить ему правдиво.

— Да, — сказала она, когда уверилась, что это именно то, что она хочет сказать. — Да, я думаю, что по-своему это доставило мне удовольствие.

— Я знал это, — ответил Бак.

— Говори потише, — вскинулась Сэди, — она слышит нас.

— Она вышла из номера. Я это слышал. И не надо менять тему разговора. — Он перекатился на бок и сел на край постели. Ну и болезненная у него, должно быть, рана, подумала Сэди.

— Она сильно болит? — спросила она, поворачиваясь к нему.

— Ты что, смеешься? — сказал он, показывая ей дырку. — Что, по-твоему, она еще может делать?

— Я думала, это будет быстро, — сказала она. — Я не хотела, чтобы ты страдал.

— Это правда? — спросил Бак.

— Конечно. Ведь я когда-то тебя любила, Бак. Правда, любила. Знаешь, какие заголовки были в газетах на следующий день?

— Нет, — ответил Бак. — Я был занят другим, помнишь?

— «Мотель превратился в Бойню Любви» — так там говорилось. И были фотографии комнаты, крови на полу и тебя, когда твое тело выносили под простыней.

— Мой звездный час, — сказал он горько. — И ведь мое лицо даже не появилось в газетах.

— Я никогда не забуду этот заголовок. «Бойня Любви»! Я думала, что это романтично. А ты? — Бак раздраженно хмыкнул. Тем не менее, Сэди продолжала: — Пока я дожидалась электрического стула, я получила триста предложений выйти замуж, я говорила тебе об этом когда-нибудь?

— Да ну? — сказал Бак. — А они пришли к тебе в гости? Немножко поиграли тебе на трубе, чтобы отвлечь тебя от грандиозного дня в твоей жизни?

— Нет, — сказала Сэди ледяным тоном.

— Ты могла это устроить. Я — смог бы.

— Больше чем уверена, — ответила она.

— Когда я думаю об этом, Сэди, я распаляюсь. Почему ты не придешь ко мне, пока я еще горяченький?

— Мы пришли сюда, чтобы поговорить, Бак.

— Бога ради, да мы уже поговорили, — ответил он. — Больше говорить я не хочу. Ну-ка, иди сюда. Ты же обещала. — Он почесал живот и с кривой улыбкой сказал: — Извини за кровь и все такое, но за это я не в ответе.

Она встала.

— Вот теперь ты ведешь себя разумно, — сказал он.

Пока Сэди Дарнинг шла к своей кровати, Вирджиния вновь вернулась с дождя в комнату. Дождь немного охладил ее лицо, а принятые транквилизаторы понемножку начали оказывать успокаивающее действие. В ванной Джон до сих пор молился, его голос то возвышался, то затихал. Она подошла к столу и поглядела на его записки, но слова, написанные убористым почерком, никак не хотели становиться четкими. Она подняла бумаги, чтобы поглядеть на них поближе, и как только сделала это, из соседней комнаты раздался стон. Она замерла. Стон повторился, на этот раз более громко. Бумаги дрожали в ее руке, она умудрилась положить их обратно на стол, но голос послышался в третий раз, и тут бумаги выскользнули у нее из рук.

— Ну, давай же, черт тебя… — сказал голос, слова, хоть и смазанные, были все же понятны. За этим последовали еще стоны. Вирджиния осторожно двинулась к проходной двери, дрожь в руках распространилась на все тело.

— Сыграем еще? — спросил голос, и в нем слышался гнев.

Вирджиния осторожно заглянула в номер восемь, придерживаясь за косяк. На кровати была тень, она содрогалась, словно пытаясь пожрать саму себя. Она все стояла, уцепившись за дверь и пытаясь подавить из себя крик, когда из тени раздались голоса. Не один голос, а два. Слова были нечеткими, и в том состоянии паники, в котором она находилась, она едва ли различала их смысл. Однако отвернуться от этой сцены она не могла. Она стояла там, пытаясь разглядеть смутные очертания. Теперь слова казались ясными, и вместе с ними пришло понимание того, что происходит на постели. Она слышала женский голос, он звучал протестующе, теперь она различала эту женщину, та отбивалась от своего напарника, который пытался перехватить ее руки. Ее первое ощущение было правильным: это и было пожирание — своего рода.

Сэди поглядела в лицо Баку. На нем появилась эта его обычная мерзкая усмешка, и Сэди почувствовала, как в ней снова вспыхнул гнев. Вот для чего пришел он сегодня вечером. Не для разговора об их разбитых мечтаниях, а для того, чтобы смягчить ее злобу таким же образом, как он это делал раньше, — шепча непристойности ей в ухо, пока укладывал ее на простыни. Удовольствие, которое он получал от ее неловкости, привело ее в ярость.

— Выпусти меня! — прокричала она громче, чем намеревалась.

У двери Вирджиния сказала:

— Оставь ее в покое.

— Похоже, у нас есть зрители, — усмехнулся Бак Дарнинг, довольный тем, что на лице Вирджинии появилось встревоженное выражение. Сэди воспользовалась тем, что внимание его отвлеклось. Она выскользнула из объятий и оттолкнула его, он с криком скатился с узкой постели. Поднявшись, она поглядела на перепуганную женщину в дверном проеме: сколько той удалось увидеть или услышать? Достаточно, чтобы понять, кто они такие?

Бак вылез из-за постели и подошел к своей бывшей убийце.

— Пошли, — сказал он. — Это всего лишь сумасшедшая леди.

— Держись от меня подальше, — предупредила Сэди.

— Теперь ты ничего не можешь мне сделать, женщина. Я уже мертв, помнишь? — От напряжения его стреляные раны открылись. Из них сочилась кровь — она осмотрела себя, его кровь была также и на ней. Она попятилась к двери. Больше им нечего было делать вместе. Тот небольшой шанс на примирение, который у них был, выродился в кровавый фарс. Единственным выходом из этой печальной ситуации было — удалиться и оставить бедняжку Вирджинию раздумывать над тем, что она увидела и услышала. Чем дольше ей придется оставаться здесь, ссорясь с Баком, тем хуже может развернуться ситуация для все троих.

— Куда ты идешь? — требовательно спросил Бак.

— Прочь отсюда, — ответила она. — Прочь от тебя. Я говорила, что я любила тебя, Бак, верно? Ну… может, так оно и было. Но теперь я излечилась.

— Сука!

— Пока, Бак! Счастливой вечности.

— Дешевая сука!

Она не ответила на оскорбление, просто вышла из двери и ушла в ночь.

Вирджиния наблюдала, как одна из теней выплыла во входную дверь, и пыталась удержаться на грани разума и безумия, так вцепившись в косяк двери, что у нее побелели костяшки пальцев. Либо она должна выбросить все это из головы как можно скорее, либо убедиться в том, что она не в себе. Она повернулась к восьмому номеру спиной. Таблетки — вот что ей сейчас нужно. Она взяла свою сумочку только для того, чтобы выронить ее снова, когда ее дрожащие пальцы шарили в поисках пузырька с таблетками. Содержимое сумочки рассыпалось по полу. Один из пузырьков, который был закрыт неплотно, открылся, рассыпав радужные таблетки по всему полу. Она наклонилась, чтобы подобрать их. Слезы потекли у нее из глаз, ослепляя ее, она набрала полгорсти таблеток и затолкала их в рот, пытаясь проглотить всухую. Барабанная дробь дождя по крыше становилась все громче и громче — казалось, этот звук наполнил ее голову, а вдобавок ко всему, по небу прокатился раскат грома.

И потом голос Джона:

— Что это ты делаешь, Вирджиния?

Она подняла на него взгляд, в глазах стояли слезы, рука, в которой были таблетки, прикрывает рот. Она совершенно забыла о своем муже, эти тени, дождь и голоса полностью выбили все остальное у нее из головы. Она разжала руку и таблетки упали на ковер. Губы у нее тряслись, и она никак не могла заставить себя подняться.

— Я… я… опять слышала эти голоса, — сказала она.

Его глаза остановились на рассыпанном содержимом сумочки и на пузырьках с таблетками. Теперь ее преступление предстало пред его взором. Бессмысленно было отрицать хоть что-то, это только еще больше разъярит его.

— Женщина, — сказал он, — одного урока тебе оказалось недостаточно?

Она не ответила. Его следующая фраза потонула в раскате грома. Он повторил ее громче:

— Где ты достала таблетки, Вирджиния?

Она слабо покачала головой.

— Опять Эрл, я полагаю. Кто еще?

— Нет, — прошептала она.

— Не лги мне, Вирджиния! — Он возвысил голос, чтобы перекрыть бурю. — Ты же знаешь, что Господь услышит твою ложь, как я ее слышу. И ты будешь осуждена, Вирджиния! Осуждена!

— Пожалуйста, оставь меня, — взмолилась она.

— Ты отравляешь себя.

— Но мне они нужны, Джон, — объясняла она ему. — В самом деле нужны. — У нее не хватало сил противиться ему, и в то же время она меньше всего хотела, чтобы он забрал у нее таблетки. Но что толку протестовать? Он сделает так, как считает нужным, он всегда так делал. Так что мудрее будет уступить и не распалять его ярость.

— Погляди на себя! — сказал он. — Рыщешь по полу.

— Не начинай все снова, Джон, — ответила она. — Ты победил. Забери таблетки. Давай! Забери их!

Он явно был разочарован ее быстрой капитуляцией, словно актер, который долго репетировал свою излюбленную сцену лишь для того, чтобы обнаружить, что занавес упал раньше времени. Но он выжал все возможное из ее вызова, бросив сумочку на постель и собрав все пузырьки.

— Это все? — требовательно спросил он.

— Да, — ответила она.

— Я не убежден в этом, Вирджиния.

— Это все! — прокричала она ему. Потом сказала более мягко: — Я клянусь… это все.

— Эрл пожалеет об этом. Это я могу тебе обещать. Он воспользовался твоей слабостью…

— Нет!

— …твоей слабостью и твоим страхом. Этот человек — слуга Сатаны, теперь это ясно.

— Да не говори ты ерунды! — сказала она, не ожидав от себя такой ярости. — Я просила его принести их мне. — Она с трудом встала на ноги. — Он вовсе не хотел ослушаться тебя, Джон. Это все я.

Гаер покачал головой.

— Нет, Вирджиния. Ты не спасешь его. Нет. Он специально работал у меня, чтобы исподтишка вредить мне. Теперь я ясно вижу. Он хотел поразить меня через тебя. Ну что же, теперь я буду умнее. О, да. О, да!

Он внезапно повернулся и швырнул пузырьки с таблетками сквозь открытую дверь в темную дождливую ночь. Вирджиния смотрела, как они падают, и сердце ее заныло. Теперь будет очень трудно сохранить рассудок в подобные ночи — в ночи, когда все сходят с ума — ведь правда? — потому что дождь барабанит прямо тебе по черепу, а в воздухе разлито убийство, а этот проклятый дурень выбросил последнюю надежду на спасение. Он вновь повернулся к ней, его великолепные зубы были ощерены.

— Сколько можно повторять тебе одно и то же?

Похоже, что он все еще не покинул сцену.

— Я не слышу тебя, — сказала она, зажимая уши руками. — Я не хочу слушать! — Но даже при этом его голос доносился до нее сквозь шум дождя.

— А я очень терпелив, Вирджиния, — сказал он. — Господь тоже терпеливо ждет Страшного Суда. А где, интересно, Эрл?

Она покачала головой. Вновь раздался раскат грома, она даже не знала, в ее ли голове, или снаружи.

— Так где он, — настаивал Гаер. — Отправился раздобыть еще немного этой гадости?

— Нет! — взмолилась она. — Я не знаю, куда он пошел.

— Молись, женщина, — сказал Гаер. — Ты должна стать на колени и молить Бога, чтобы он избавил тебя от Сатаны.

Смысл этих слов был в том, что он оставлял ее одну трястись в пустом номере и отправлялся разыскивать Эрла. Скоро он вернется, разумеется. Последуют очередные обвинения, а с ее стороны — обязательные слезы. А что до Эрла, ему придется защищаться так, как только он сможет. Она соскользнула на кровать, и ее воспаленные глаза уставились на таблетки, которые все еще были разбросаны по полу. Не все еще потеряно. Там оставалось не более двух дюжин, так что ей придется урезать дозу, но все же это лучше, чем ничего. Вытерев глаза тыльной стороной руки, она склонилась на колени, чтобы подобрать пилюли. И тут она поняла, что на нее кто-то смотрит. Неужели евангелист возвратился так скоро? Она поглядела вверх. Дверь все еще была открыта, но его там не было. Ее сердце на миг пропустило удар, и она подумала о тенях в соседнем номере. Там их было две. Одна исчезла. А вторая?

Взгляд ее скользнул на проходную дверь. Он был там, точно темный мазок на светлом фоне, и с тех пор, как она смотрела на него, казался более вещественным. Может, потому, что она примирилась с его существованием, а может — он дал себя разглядеть более подробно. Во всяком случае, у него был человеческий облик и он явно был мужчиной. Он глядел на нее, в этом она не сомневалась. Она даже могла разглядеть его глаза, если очень старалась. Она все больше и больше, с каждым новым вздохом убеждалась, что он существует на самом деле.

Она поднялась очень медленно. Тень сделала шаг из двери, ведущей в соседний номер. Она осторожно продвинулась к наружной двери, не сводя испуганного взгляда с темного пятна. Однако оно, завидев ее движение, скользнуло навстречу и с необычайной скоростью оказалось между ней и ночью. Ее вытянутая рука коснулась его размытой фигуры, и словно освещенный вспышкой молнии, ее новый знакомец предстал перед ней, снова превратившись в размытое пятно, когда она убрала руку. Она увидела мертвеца — в груди его зияла дыра. Может, он пришел из ее сна, чтобы увести ее из мира живых? Она уже подумала о том, чтобы побежать за Джоном, вернуть его обратно, но это значило — вновь приблизиться к входной двери и войти в этот жуткий контакт с пришельцем. Вместо этого она осторожно отступила, шепча про себя молитвы; возможно, Джон все это время был прав — возможно, это таблетки довели ее до безумия, те самые таблетки, которые теперь рассыпались в порошок под ее ногами. В ней поднимался ужас. Было ли это воображение, или он действительно раскрыл ей объятия?

Ее нога запнулась за край коврового покрытия. И прежде чем она успела ухватиться за что-нибудь, она уже падала назад. Руки ее судорожно шарили в поисках поддержки. И вновь она натолкнулась на это чудовищное порождение ее кошмаров, вновь эта ужасная картина возникла у нее перед глазами. Но на этот раз кошмар не исчезал, потому что это создание схватило ее за руку и крепко держало. Ее пальцы замерзли, словно она погрузила их в ледяную воду. Она завопила, чтобы ее выпустили, пытаясь оттолкнуть пришельца другой рукой, но он просто-напросто удержал и эту.

Оказавшись не в состоянии сопротивляться, она встретилась с ним взглядом. На нее смотрели глаза, которые отнюдь не принадлежали Дьяволу, — они были чуть глуповатыми, даже комичными, а слабый рот лишь подтверждал это первое впечатление. Внезапно она перестала бояться. Это был совсем не демон. Это была всего лишь галлюцинация, вызванная усталостью и таблетками, и он не мог причинить ей вреда. Единственная опасность была в том, что она может повредить самой себе, если начнет отбиваться от галлюцинации.

Бак почувствовал, что сопротивление Вирджинии слабеет.

— Вот это лучше, — заявил он ей. — Ты ведь просто хочешь, чтобы я немножечко поиграл тебе на трубе, верно, Джинни?

Он не был уверен, что она слышит его, но это дела не меняло. Он мог сделать свои намерения совершенно очевидными. Выпустив ее руку, он провел ладонью по ее груди.

Она вздохнула, в ее прекрасных глазах появилось обеспокоенное выражение, но она даже не пробовала сопротивляться его вниманию.

— Ты не существуешь, — сказала она невыразительно. — Ты только порождение моего мозга, как сказал мне Джон. Это все из-за таблеток.

Бак решил: пусть себе женщина бормочет, что ей угодно, раз это делает ее более сговорчивой.

— Ведь это правда, не так ли? — спросила она. — Ты ведь не существуешь, верно? Он ответил ей очень вежливо.

— Разумеется, — сказал он, по-прежнему тиская ее. — Я — просто сон, вот и все. — Казалось, этот ответ удовлетворил ее. — Так не будешь драться? — спросил он. — Я войду и уйду, ты даже не заметишь.

* * *

В конторе управляющего никого не было. Из комнаты за конторой Гаер услышал телевизор. Это заставило Гаера подумать, что Эрл должен быть где-то поблизости. Он вышел из номера вместе с девушкой, которая принесла воду со льдом, и они уж наверняка не вышли на прогулку в такую погоду. Гром за последние несколько минут начал греметь почти над головой. Гаеру нравился этот звук и фейерверк, который устроили молнии. Это соответствовало его ощущениям момента.

— Эрл! — проорал он, пробираясь через конторку в комнату с телевизором.

Позднее кино уже подходило к концу, звук был оглушающе громким, фантастический зверь неизвестной породы уже почти сокрушил Токио, граждане разбегались, испуганно вопя. Перед этим Апокалипсисом из папье-маше спал в кресле пожилой человек. Его не могли разбудить ни крики Гаера, ни раскаты грома. Бутыль со спиртным, которую он нежно уместил на коленях, накренилась в его руке и жидкость пролилась на штаны. Вся эта сцена воняла бурбоном и развратом, Гаер отметил это, чтобы как-то использовать в своих проповедях.

Из конторы потянуло холодом. Гаер обернулся, полагая, что кто-то вошел, но никого в конторе за его спиной не было. Он уставился в пространство. Всю дорогу до конторы у него было такое ощущение, будто за ним кто-то следит, однако, когда он оглядывался, он никого не видел. Так что он отбросил свои подозрения. Такие страхи присущи старикам и женщинам, которые боятся темноты. Он прошел между спящим пьянчугой и руинами Токио к закрытой задней двери.

— Эрл! — позвал он. — Ответь мне.

Сэди наблюдала, как Гаер открыл дверь и шагнул в кухню. Его напыщенность забавляла ее: как такое мелодраматическое поведение могло существовать в этот просвещенный век? Ей никогда не нравились церковники, но этот экземпляр особенно раздражал ее — под его благочестием скрывалось больше, нежели просто нетерпимость. Он был раздраженным и непредсказуемым и ему больше чем не понравится то, что он увидит в комнате Лауры-Мэй. Сэди там уже была. Какое-то время она наблюдала за любовниками, пока их страсть не распалила ее, и тогда она вышла под дождь, чтобы немного остыть. Теперь же появление евангелиста вернуло ее туда, откуда она вышла, поскольку она боялась, что, как бы не развернулись события, эта ночь вряд ли окончится хорошо.

В кухне Гаер завопил опять. Он явно наслаждался звуками собственного голоса.

— Эрл! Ты меня слышишь? Меня не проведешь!

В комнате Лауры-Мэй Эрл пытался сделать одновременно три дела. Во-первых, поцеловать женщину, с которой они только что занимались любовью. Во-вторых, натянуть свои, еще мокрые после дождя штаны. И в-третьих, придумать какой-нибудь благовидный предлог для объяснения своего пребывания здесь, если Гаер все же ворвется в комнату. Но как бы то ни было, выполнить все эти три намерения ему не удалось. Его язык все еще касался нежного рта Лауры-Мэй, когда дверь с силой отворилась.

— Я нашел тебя!

Эрл прервал поцелуй и повернулся навстречу этому обличительному голосу. Гаер стоял в дверном проеме, мокрые волосы облегали голову, точно серая шапка, лицо пылало яростью. Свет, который отбрасывал затянутый шелком абажур возле кровати, делал его фигуру массивной, в его глазах пылал маниакальный огонь пророка. Эрл уже слышал от Вирджинии о вспышках божественной ярости Гаера — о сломанной мебели и переломанных костях.

— Что, твоей низости нет пределов? — требовательно спросил он. Слова срывались с его узких губ с деланным спокойствием. Эрл натянул штаны и наклонился, чтобы застегнуть молнию.

— Это не ваше дело… — начал было он, но ярость Гаера заморозила готовые сорваться с языка слова.

Лауру-Мэй запугать было не так легко.

— Выметайтесь отсюда, — сказала она, натягивая простыню, чтобы прикрыть роскошные груди. Эрл оглянулся на нее, на гладкое плечо, которое он недавно целовал. Он хотел вновь поцеловать ее, но человек в черном четырьмя быстрыми шагами пересек комнату и схватил его за руку и за волосы. Это движение в загроможденном помещении Лауры-Мэй произвело эффект землетрясения. Экспонаты ее драгоценной коллекции соскользнули с полок и гардероба, один предмет упал на другой, тот — на соседа, и все это сборище банальностей оказалось на полу. Но Лаура-Мэй не обращала внимания на все эти разрушения — единственное, что сейчас для нее что-то значило — это человек, который так чудесно обращался с ней в постели. Она различала тревогу в глазах Эрла, когда евангелист оттаскивал его, и разделила эту тревогу.

— Оставь его! — заорала она, отбрасывая свою скромность и спрыгнув с постели. — Он не делал ничего плохого!

Евангелист остановился, чтобы ответить, тогда как Эрл безуспешно пытался освободиться.

— Что знаешь ты о том, что плохо, шлюха? — плюнул в нее Гаер. — Ты слишком погрязла в грехе. Ты, в своей наготе, в своей вонючей постели!

Кровать, действительно воняла, но только лишь мылом и недавней любовью. Ей не за что было извиняться, и она не собиралась позволять этому унылому моралисту оскорблять себя.

— Я вызову полицию! — предупредила она. — Если ты не оставишь его в покое, я позову их.

Гаер даже не потрудился ответить на эту угрозу. Он просто вытащил Эрла из комнаты в кухню. Лаура-Мэй кричала:

— Держись Эрл! Я вызову помощь!

Ее любовник не отвечал. Он был слишком занят, обороняясь от Гаера, который пытался вырвать с корнем его волосы.

Иногда, когда дни были долгими и одинокими, Лаура-Мэй воображала себе темного человека, похожего на этого евангелиста. Она представляла себе, как он приходит вместе с торнадо, из облака пыли. Она воображала, как он уводил ее с собой — лишь частично против ее воли. Однако человек, который делил с ней сегодня ночью постель, был абсолютно не похож на любовника ее мечты — он был глуповат и доброжелателен. Если он умрет от рук человека вроде Гаера, чей образ она вызывала в тоскливом отчаянье, — она никогда не простит себе этого.

Она услышала, как ее отец сказал: «Что там происходит?» в дальней комнате. Что-то упало и разбилось, вероятно, тарелка из буфета или стакан, который он держал в руке. Она молилась, чтобы папа не вмешался и не попробовал стукнуть евангелиста — если он это сделает, Гаер развеет его по ветру. Она вернулась к постели, чтобы отыскать свою одежду, она была затеряна среди простыней, и раздражение женщины усиливалось с каждой секундой бесплодных поисков. Она расшвыряла подушки, одна из которых упала на крышку гардероба, и еще несколько драгоценных экспонатов слетело на пол. Когда она натягивала нижнее белье, в дверях появился ее отец. Его и без того покрасневшее от выпивки лицо стало просто пурпурным, когда он увидел, в каком она состоянии.

— Чем ты занималась, Лаура-Мэй?

— Не обращай внимания, па, нет времени объяснять.

— Но отсюда вышли люди…

— Я знаю. Я знаю. Я хочу, чтобы ты позвонил шерифу в Панхандаль, понимаешь?

— Так что происходит?

— Неважно. Просто позвони Альвину и побыстрее, или у нас на руках будет еще один труп.

Мысль об убийстве слегка оживила Мильтона Кэйда. Он исчез, оставив свою дочь одеваться дальше. Лаура-Мэй знала, что в такую ночь, как эта, шериф Альвин Бейкер и его помощник вряд ли доберутся сюда быстро. А пока один Бог знает, что этот бешеный священник может натворить.

Из дверного проема Сэди наблюдала, как женщина одевается. Лаура-Мэй была довольно простенькой, по крайней мере, на критический взгляд Сэди, а ее бледная кожа делала ее почти бесплотной, невзирая на полную фигуру. Но вообще-то, подумала Сэди, я-то кто такая, чтобы осуждать человека за отсутствие вещественности? На себя погляди. И впервые за все тридцать лет она пожалела об отсутствии тела. Частично потому, что она не могла сыграть никакой роли в драме, которая стремительно разворачивалась вокруг.

В кухне внезапно протрезвевший Мильтон Кэйд названивал по телефону, пытаясь принудить к действиям людей из Панхандаля, тогда как Лаура-Мэй, которая уже закончила одеваться, открыла нижний ящик гардероба и извлекла оттуда кое-что. Сэди поглядела через плечо женщины, чтобы узнать, что там за трофей, и по ее телу пробежал холодок узнавания, а взгляд остановился на принадлежавшем ей когда-то пистолете. Так значит, именно Лаура-Мэй нашла пистолет, вот та шестилетняя растяпа, которая все время попадалась под ноги в коридоре тридцать лет назад, играла сама с собой и распевала песни в горячем, неподвижном воздухе.

Сэди с удовольствием вновь разглядывала орудие убийства. Может быть, подумала она, я все же оставила после себя кое-что, что может повлиять на будущее, может быть, я больше чем заголовок в бульварной газетенке и смутная память в стареющих головах. Она новым, живым взглядом наблюдала, как Лаура-Мэй натянула туфли и вышла в гудящую на улице бурю.

* * *

Вирджиния бессильно прислонилась к стене номера семь и глядела на смутную фигуру, маячившую в дверном проеме. Она позволила своей галлюцинации вести себя таким образом, и никогда за ее сорок с лишним лет она не слышала таких развратных уговоров. Но несмотря на то что призрак подступал к ней вновь и вновь, прижимал свое холодное тело к ее телу, касался своими ледяными, скользкими губами ее губ, он так и не смог переступить черту. Он пытался три раза, три раза те торопливые слова, которые он шептал ей на ухо, не стали явью. Теперь он охранял двери, готовясь, как она предполагала, к еще одной попытке. Она видела его лицо достаточно ясно и читала на нем стыд и растерянность. Может, подумала она, он так смотрит потому, что собирается убить меня?

Снаружи она услышала голос мужа, перекрывающий громовые раскаты, и протестующий голос Эрла, также на повышенных тонах. Они пререкались — это было очевидно. Она прислонилась к стене, пытаясь что-то сказать, а порождение ее бреда зловеще наблюдало за ней.

— Ничего у тебя не получилось, — сказала она.

Оно не ответило.

— Ты мне просто мерещишься, и у тебя ничего не получилось.

Призрак открыл рот и показал ей бледный язык. Она не понимала, почему он не исчезает, но, возможно, он так и будет таскаться за ней, пока не закончится действие пилюль. Не важно. Она выстояла перед тем худшим, что он мог сделать, и теперь, со временем, он наверняка оставит ее в покое. То, что он не смог взять ее силой, заставило ее почувствовать свою власть над ним.

Она подошла к двери, не испытывая больше страха. Он вышел из своего расслабленного состояния.

— Куда это ты идешь? — спросил он.

— Наружу, — ответила она, — помочь Эрлу.

— О! — сказал он ей. — Мы с тобой еще не закончили.

— Ты — всего лишь фантом, — убежденно сказала она. — Ты не можешь остановить меня.

Он усмехнулся ей. Усмешка была на три четверти злобной, но на четверть — обаятельной.

— Ты не права, Вирджиния, — сказал Бак. Больше не имело смысла морочить женщине голову, он устал от этой игры. И возможно, у него ничего и не получилось, потому что она предложила себя так легко, веря, что он — какой-то безвредный ночной кошмар. — Я — не бред, женщина, — сказал он. — Я — Бак Дарнинг. — Она поглядела на колеблющуюся фигуру и нахмурилась. Что это, какой-то новый трюк, который играет с ней ее психика?

— Тридцать лет назад меня застрелили в этой комнате. Вообще-то, как раз там, где ты сейчас стоишь.

Инстинктивно Вирджиния глянула на ковер себе под ноги, словно ожидая, что там все еще остались пятна крови.

— Мы вернулись сегодня, Сэди и я, — продолжал призрак. — Остановка на одну ночь на Бойне Любви. Так назвали это место, ты знаешь? Люди приходили сюда, чтобы просто поглядеть на вот эту комнату, просто поглядеть, где это Сэди Дарнинг застрелила своего мужа Бака. Больные люди, как ты думаешь, Вирджиния? Они больше интересуются убийством, а не любовью. Я — не такой… Я всегда любил любовь, знаешь ли. Вообще-то, это единственное, к чему я был хоть как-то способен.

— Ты лгал мне, — сказала она. — Ты использовал меня.

— Да я еще не закончил, — пообещал Бак. — На самом деле я только-только начал.

Он пошел к ней от двери, но на этот раз она подготовилась. Как только он дотронулся до нее и дымка вновь оделась плотью, она изо всех сил ударила его. Бак отодвинулся, чтобы избежать удара, и она проскочила мимо него к двери. Распущенные волосы залепили ей глаза, но она на ощупь пробиралась к свободе. Туманная рука схватила ее, но хватка была слишком слабой и соскользнула.

— Я буду ждать, — крикнул Бак ей вслед, в то время, как она бежала по коридору навстречу буре. — Ты меня слышишь, сука? Я буду ждать!

Он вовсе не мучился от своего промаха. Она ведь вернется, верно? А он, невидимый никем, кроме женщины, на этот раз сможет извлечь из этого пользу. Если она расскажет своим спутникам, что она видит его, они подумают, что она не в себе, — и может, запрут ее, а тогда уж он останется с ней один на один. Нет, тут он должен взять верх. Она вернется продрогшая, ее платье прилипнет к телу, возможно, она будет испугана, в слезах, слишком слабая, чтобы сопротивляться его попыткам. Уж тогда они закатят отличную музыку. О, да! Пока она не будет умолять его остановиться.

* * *

Сэди вышла наружу вслед за Лаурой-Мэй.

— Куда ты идешь? — спрашивал Мильтон свою дочь, но она не ответила. — Иисусе! — воскликнул он ей вслед, что означало, что он заметил. — Где ты раздобыла эту пушку?

Дождь был чудовищным. Он колотил о землю, о последние листья тополя, по крыше, по голове. Он за секунду промочил волосы Лауры-Мэй, распластав их по лбу и по шее.

— Эрл! — кричала она. — Где ты? Эрл! — Она побежала через стоянку, на бегу выкрикивая его имя. Дождь превратил пыль в густую грязь, которая хватала ее за щиколотки. Она добежала до второго здания. Несколько гостей, которых разбудили вопли Гаера, глядели на нее из окон. Некоторые двери были открыты; какой-то мужчина с банкой пива в руке стоял в дверном проеме и требовал, чтобы ему объяснили, что тут происходит. — Люди все носятся как сумасшедшие, — сказал он. — Развопились тут. Мы сюда приехали, чтобы побыть в тишине, Господи Боже. — Девушка младше его лет на двадцать выглянула из-за плеча любителя пива.

— У нее пистолет, Двайн, — сказала она. — Ты видишь?

— Куда они ушли? — спросила Лаура-Мэй любителя пива.

— Кто? — ответил Двайн.

— Сумасшедшие! — проорала Лаура-Мэй, стараясь перекричать еще один раскат грома.

— Они завернули за контору, — сказал Двайн, глядя скорее на пистолет, чем на Лауру-Мэй. — Их здесь нет. В самом деле, нет.

Лаура-Мэй вновь побежала к конторе. Дождь и молнии слепили ее, и она с трудом удерживала равновесие в скользкой грязи.

— Эрл! — кричала она. — Ты здесь?

Сэди неотрывно следовала за ней. Эта Кэйд была отважной, сомнения нет, но в ее голосе звучала истерическая нотка, которая Сэди очень не понравилась. Это дело (убийство) требует хладнокровия. Нужно делать все небрежно, почти не думая, как будто вы выключаете радио или прихлопываете комара. Паника послужит лишь помехой, страсть — тоже. Вот почему, когда она вынула свой Смит-и-Вессон и наставила его на Бака, в ней не было и следа гнева, который толкал бы ее под руку, мешая попасть в цель. Вот поэтому, рассудив как следует, они и послали ее на электрический стул. Не потому, что она вообще сделала это, но потому, что сделала слишком хорошо.

Лаура-Мэй не была так хладнокровна. Дыхание у нее прерывалось, а по тому, как она, всхлипывая, выкрикивала имя Эрла, было ясно, что она близка к истерике. Она завернула за угол конторы, где вывеска мотеля бросала холодный свет на пустырь за домом, и на этот раз, когда она в очередной раз позвала Эрла, раздался ответный крик. Она остановилась, вглядываясь сквозь пелену дождя. Это был голос Эрла, как она и надеялась, но он не звал ее.

— Ублюдок! — кричал Эрл. — Ты выжил из ума. Отпусти меня!

Теперь она могла рассмотреть невдалеке две фигуры. Эрл, чей живот был заляпан грязью, стоял на коленях среди репейников и мусора. Гаер стоял над ним, держа руку у него на голове и пригибая Эрла к земле.

— Признайся в своем преступлении, грешник!

— Черт тебя дери, нет!

— Ты появился здесь, чтобы расстроить мою поездку. Признайся! Признайся в этом!

— Иди к черту!

— Признайся в своей скверне или я переломаю твои кости!

Эрл боролся, пытаясь освободиться от Гаера, но евангелист явно был сильнее.

— Молись! — сказал он, опуская лицо Эрла в грязь. — Молись!

— Выебись! — орал Эрл в ответ.

Гаер ухватил Эрла за волосы, а другая рука уже поднялась, чтобы нанести сокрушительный удар по запрокинутому лицу. Но прежде чем он успел ударить, на сцене появилась Лаура-Мэй, сделала два или три шага по грязи по направлению к ним. В трясущейся руке у нее был Смит-и-Вессон.

— Отойди от него, — потребовала она.

Сэди спокойно отметила, что женщина целит неправильно. Даже при ясной погоде она, вероятно, была бы паршивым стрелком, но сейчас, в таком состоянии, при такой буре, даже опытный террорист мог бы промахнуться. Гаер повернулся и поглядел на Лауру-Мэй. Он не проявлял ни малейшего волнения. Он думает то же, что и я, подумала Сэди, он чертовски хорошо знает, что волнение ей не на руку.

— Шлюха! — громко крикнул Гаер, возводя взор к небу. — Господь, видишь ли ты ее? Видишь ее позор, ее блуд? Отметь ее! Она — одна из дщерей Вавилонских!

Лаура-Мэй не совсем поняла подробности, но общее направление речей Гаера для нее было вполне ясно.

— Я не шлюха! — завопила она в ответ, и Смит-и-Вессон прыгал в ее руке, готовый выстрелить. — Ты не можешь называть меня шлюхой!

— Пожалуйста, Лаура-Мэй… — сказал Эрл, отталкивая Гаера, чтобы поглядеть на женщину, — уйди отсюда. Он не в себе.

Она не обратила внимания на его требовательный тон.

— Если ты не уйдешь от него… — сказала она, указывая дулом пистолета на человека в черном.

— Да? — издевательски спросил Гаер. — И что же ты сделаешь, шлюха?

— Я выстрелю! Ей-богу! Я выстрелю!

* * *

По другую сторону здания конторы Вирджиния набрела в грязи на бутылку с таблетками, которую выбросил Гаер. Она наклонилась, чтобы поднять ее, и тут ей пришла в голову идея получше. Ей больше не нужны пилюли, верно ведь? Она говорила с мертвецом, одно лишь ее прикосновение сделало Бака Дарнинга видимым для нес. Что за способности! Ее видения были реальными и всегда были такими — более правдивыми, чем весь этот Апокалипсис, полученный из вторых рук, старый, изношенный, который штудировал ее достойный жалости муж. Что могут сделать пилюли — разве что замутить вновь обретенный талант. Пусть себе лежат.

Множество гостей накинули куртки и повыходили из номеров поглядеть, из-за чего поднялся весь этот шум.

— Что тут было? Несчастный случай? — окликнула Вирджинию какая-то женщина. Лишь только эти слова слетели с ее губ, прозвучал выстрел.

— Джон, — сказала Вирджиния.

Прежде чем эхо от выстрела стихло, она пошла на звук. Она уже представила себе, что там обнаружит, — своего мужа, который неподвижно лежит на земле, и торжествующего убийцу, который стоит над ним в грязи на коленях. Она ускорила шаг, на ум ей пришли молитвы. Она молилась не для того, чтобы тот сценарий, который она представила себе, оказался ложным, но скорее, за то, чтобы Бог простил ее, потому что она хотела, чтобы он был истинным.

Однако сцена, которая развернулась перед ней по другую сторону здания, опровергла все ее ожидания. Евангелист был жив. Он стоял совершенно нетронутый. Рядом с ним, раскинувшись на грязной земле, лежал Эрл. Неподалеку стояла женщина, которая несколько часов назад заносила к ним в номер воду со льдом. В руке у нее был пистолет. Он все еще дымился. Как только Вирджиния поглядела на Лауру-Мэй, из тьмы выступила фигура и выхватила оружие из руки Лауры-Мэй. Пистолет упал на землю. Вирджиния проследила за ним взглядом. Лаура-Мэй выглядела обескураженной, она не понимала, как умудрилась выронить оружие. Однако Вирджиния знала. Она видела просвечивающий призрак и угадала, кто это. Это наверняка была Сэди Дарнинг, она, благодаря которой этот мотель окрестили Бойней Любви.

Глаза Лауры-Мэй нашли Эрла, она издала вопль ужаса и побежала к нему.

— Не умирай, Эрл! Умоляю тебя, не умирай!

Эрл поглядел на нее из грязевой ванны, в которую его погрузили, и покачал головой.

— Ты промахнулась на целую милю, — сказал он.

Рядом Гаер упал на колени, руки сжаты, лицо поднято к падающему дождю.

— О, Господь, я благодарю тебя за то, что ты сохранил это свое орудие, и в час нужды…

Вирджинии захотелось заткнуть этого идиота. Этого человека, который так глубоко уверил ее в том, что она не в себе, что она чуть не отдалась Баку Дарнингу. Ладно, с нее хватит. Она уже достаточно пугалась. Она видела, как Сэди действовала, влияя на реальный мир, видела, как то же делал Бак. Теперь нужно, чтобы процесс пошел в обратном направлении. Она решительно подошла к тому месту, где лежал Смит-и-Вессон, иподняла его.

Как только она это сделала, она почувствовала совсем рядом присутствие Сэди Дарнинг. Голос, такой тихий, что она едва его слышала, сказал у ее уха:

— Разве это мудро?

Вирджиния не знала ответа на этот вопрос. И вообще, что есть мудрость? Разумеется, не застывшая риторика сухих проповедей. Может, мудрыми были Лаура-Мэй и Эрл, которые сидели в грязи, не обращая внимания на молитвы и проклятия Гаера и на взгляды постояльцев, которые сбежались, чтобы посмотреть, кого убивают. Или возможно, мудрость состояла в том, чтобы отыскать червоточину в своей жизни и уничтожить ее раз и навсегда. С оружием в руке она вновь направилась в номер семь, почувствовав, что рядом с ней обеспокоено шагает Сэди Дарнинг.

— Не Бака?.. — прошептала Сэди. — Нет, конечно.

— Он напал на меня, — сказала Вирджиния.

— Ах ты, бедная овечка.

— Я не овечка, — ответила Вирджиния, — больше нет.

Поняв, что женщина абсолютно владеет собой, Сэди попятилась, опасаясь, что ее присутствие насторожит Бака.

Она наблюдала, как Вирджиния пересекла парковочную площадку, миновала тополь и шагнула в номер, где собирался ждать ее мучитель. Огни все еще горели, после синего мрака снаружи они казались очень яркими. Но Дарнинга нигде не было видно. Комната номера восемь тоже была пустой. Потом раздался знакомый голос.

— Ты вернулась, — сказал Бак.

Она резко обернулась, сжимая в руке пистолет, но пряча его от Бака. Он вышел из ванной и сейчас стоял между ней и дверью.

— Я так и знал, что ты вернешься, — сказал он ей. — Все они так делают.

— Я хочу, чтобы ты показался, — сказала Вирджиния.

— Я гол, как младенец, — сказал Бак. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? Снял с себя кожу? Может получиться довольно забавно.

— Покажись Джону, моему мужу. Пусть он увидит, что ошибался.

— Ах, бедняга Джон. Я не думаю, что ему хотелось бы меня увидеть, а?

— Он думает, что я не в себе.

— Сумасшествие бывает иногда очень полезно, — заметил Бак. — Они чуть не стащили Сэди с электрического стула, настаивая на том, что она за себя не отвечала. Но она была слишком честной, чтобы выгадывать себе что-то. Она просто продолжала втолковывать им: «Я хотела, чтобы он умер. Поэтому я застрелила его». Она никогда не отличалась особым здравомыслием. Но ты… теперь, я думаю, ты знаешь, что для тебя лучше.

Тень чуть изменила форму. Вирджиния не могла как следует различить, что там делал Бак, но, несомненно, это было что-то непристойное.

— Подойди и возьми, Вирджиния, — сказал он. — Хватай.

Она вынула из-за спины Смит-и-Вессон и направила на него.

— Не сейчас, — сказала она.

— Ты не сможешь причинить мне вреда этой штукой, — ответил он. — Ведь я уже мертв, помнишь?

— Ты же сделал мне больно. Почему же я не могу тоже причинить тебе вред?

Бак покачал своей эфирной головой и грубо засмеялся. Пока он развлекался таким образом, за окном, со стороны шоссе, раздался вой полицейских сирен.

— Да что ты вообще знаешь? — сказал Бак. — Такой шум подняли. Давай, пойдем, поиграем немножко на трубе, золотко, пока нам не помешали.

— Я предупреждаю тебя, это пистолет Сэди…

— Да ты не сделаешь мне ничего, — прошептал Бак. — Я знаю женщин. Они говорят одно, а делают противоположное.

Он засмеялся и шагнул к ней.

— Не делай этого, — предупредила она.

Он сделал еще один шаг, и она нажала на курок. В ту же секунду, как она услышала звук выстрела и почувствовала, как пистолет дернулся у нее в руке, в дверном проеме появился Джон. Стоял ли он там все время, или только что вернулся с дождя, окончив все молитвы и желая поучить Откровению свою заблудшую жену. Она так никогда и не узнает. Пуля скользнула сквозь Бака, расщепив его туманное тело, и с потрясающей точностью попала в евангелиста. Он не видел ее полета. Пуля пробила ему горло и кровь выплеснулась на рубашку. Фигура Бака растворилась, точно пылевое облако, и он исчез.

Джон Гаер нахмурился и отшатнулся к дверному косяку в поисках опоры. Но удержаться не смог и упал на спину в дверной проем, точно опрокинутая статуя, лицо его омывалось дождем. Однако кровь все продолжала течь. Она растекалась сверкающей лужей и все еще текла, когда Альвин Бейкер и его помощник появились на пороге с пистолетами наготове.

* * *

Теперь ее муж никогда не узнает, подумала она, вот жалость-то. Он никогда не поймет, до чего же был глуп, и не оценит степень своего неведения. Во всяком случае, по эту сторону могилы. Он был в безопасности, будь он проклят, а она осталась с дымящимся пистолетом в руке, и Бог знает, какую цену ей придется заплатить за то, что она совершила.

— Положите пистолет и выходите, — голос, доносящийся со стоянки, был жестким и бескомпромиссным.

Вирджиния не ответила.

— Вы слышите меня, там, внутри? Это шериф Бейкер. Это место окружено, так что выходите, иначе вы погибнете.

Вирджиния присела на кровати и раздумывала над альтернативами. Они не покарают ее так, как они покарали Сэди за то, что она сделала. Но ей долгое время придется просидеть в тюрьме, а она уже устала от ограничений. Если сейчас она и не была безумной, то длительное заключение легко перенесет ее через эту грань. Лучше покончить здесь, подумала она. Она подняла теплый Смит-и-Вессон, поднесла его к подбородку, плотно прижав дуло, чтобы выстрел наверняка снес ей половину черепа.

— Разве это мудро? — спросила Сэди, когда палец Вирджинии напрягся на курке.

— Они запрут меня, — ответила она. — Я не смогу этого вынести.

— Верно, — сказала Сэди. — Они на какое-то время поместят тебя за решетку. Но не надолго.

— Должно быть, ты шутишь. Я хладнокровно застрелила своего мужа.

— Ты же не хотела, — успокаивающе сказала Сэди. — Ты же целилась в Бака.

— Ив самом деле? — сказала Вирджиния. — Не знаю.

— Ты можешь разыгрывать безумие — это то, что я должна была сделать. Просто выбери наиболее вероятную версию и стой на ней. — Вирджиния покачала головой, она не слишком-то умела лгать. — А когда ты освободишься, — продолжала Сэди, — ты будешь знаменитой. Ради этого стоит жить, верно ведь?

Об этом Вирджиния не думала. На ее лице засветился слабый призрак улыбки. Снаружи шериф Бейкер повторял свои приказы — чтобы она выбросила в дверь оружие и вышла с поднятыми руками.

— У вас есть десять секунд, леди, — заявил он. — Я сказал — десять.

— Я больше не смогу унижаться, — прошептала Вирджиния. — Просто не смогу.

Сэди пожала плечами.

— Жаль, — сказала она. — Дождь стихает. Там, в небе, луна.

— Луна? В самом деле?

Бейкер начал отсчет.

— Ты сама должна решить, — сказала Сэди. — При малейшей возможности они тебя пристрелят. И с радостью.

Бейкер досчитал до восьми. Вирджиния встала.

— Стойте! — крикнула она в дверь.

Бейкер прекратил считать. Вирджиния бросила пистолет в грязь.

— Хорошо, — сказала Сэди. — Я так довольна.

— Я не смогу одна, — ответила Вирджиния.

— И нет нужды.

На парковочной площадке собралась внушительная аудитория: разумеется, Эрл и Лаура-Мэй, Мильтон Кэйд, Двайн со своей девушкой, шериф Бейкер и его помощник и кучка постояльцев мотеля. Они стояли, храня уважительное молчание, глядя на Вирджинию Гаер со смешанным выражением тревоги и благоговейного трепета.

— Подними руки вверх, чтобы я их видел, — крикнул Бейкер.

Вирджиния сделала, как он велел.

— Погляди, — сказала Сэди, показывая в небо.

Луна поднималась в зенит, огромная, белая.

— Почему ты застрелила его? — спросила девушка Двайна.

— Дьявол велел мне это сделать, — ответила Вирджиния, глядя на луну и изображая на лице как можно более безумную улыбку.

Изыди, Сатана

Обстоятельства дали Грегориусу состояние, определить размеры которого было невозможно. Он владел кораблями и дворцами, жеребцами и городами. И в самом деле, он владел стольким, что для тех, в чьи обязанности входила оценка собственности Грегориуса — после того, как события, о которых здесь говорится, подошли к чудовищному концу, — было легче и быстрее, казалось, перечислить то, чем Грегориус не владел.

Да, он был очень богат, но далеко не счастлив. Он получил католическое воспитание в детстве — перед тем, как ошеломляюще разбогател — ив молодости не раз в тяжелую минуту искал утешения в вере. Но потом он пренебрег ею, и лишь в возрасте пятидесяти пяти лет, когда весь мир лежал у его ног, он проснулся однажды ночью и обнаружил, что Господь оставил его.

Это был тяжелый удар, но он тут же предпринял шаги, которые помогли бы излечить эту утрату и исправить дело. Он поехал в Рим и говорил там с Папой, он молился день и ночь, он основал духовные семинарии и лепрозории. Однако Бог не являлся ему — даже кончика ногтя на его ноге не увидел Грегориус, так что, казалось. Господь совсем его покинул.

Близкий к отчаянию, он вбил себе в голову, что может вернуться в лоно Творца лишь в одном случае — если подвергнет серьезной опасности свою душу. Эта идея была не совсем безумной. Предположим, думал он, я смогу организовать встречу с Сатаной, с Нечистым. Так что же, видя меня на краю гибели, разве не захочет Господь, разве он не будет обязан вмешаться и привести меня к Себе?

Замысел был хорош, но как реализовать его? Дьявол не является по вызову, даже к таким промышленным магнатам, как Грегориус, а предпринятые им исследования показали, что все традиционные методы вызывания Принца Тьмы — надругательства над святынями, жертвоприношение младенцев — были не более эффективны, чем его благие дела в поисках Иеговы. Лишь после года напряженных изысканий он наконец разработал свой грандиозный план. Он построит Ад на Земле — современное Инферно, такое, что Искуситель поддастся искушению и придет туда — как кукушка приходит отложить яйцо в свитое кем-то другим гнездо.

Повсюду искал он достойного архитектора и наконец нашел — тот изнывал в сумасшедшем доме в окрестностях Флоренции — человека по имени Леопардо, чьи планы постройки дворца Муссолини обладали лунатическим величием, которое великолепно соответствовало намерениям Грегориуса. Так что Леопардо забрали из его палаты скорби — вонючего, несчастного старикашку — и вновь вернули ему его мечты, ибо созидательный гений не покинул его.

Для того чтобы напитать его намерения, во всех величайших библиотеках мира были собраны описания Ада, как мирские, так и метафизические, запасники музеев раскапывались в поисках запретных образов Преисподней. Был перевернут каждый камень, если полагали, что под этим камнем может скрываться нечто, несущее тайное знание.

Когда проект был окончен, он нес в себе образы де Сада и Данте, Фрейда и Крафт-Эббинга, но было в нем также то, что до сих пор человеческий ум охватить был не в состоянии, или, по крайней мере, то, что никто не осмеливался поверить бумаге.

Выбрали участок земли в Южной Африке, и началась работа по строительству Нового Ада Грегориуса. Все, что касалось Проекта, превосходило все известные достижения человечества. Деньги, потраченные на него, превышали все мыслимые суммы, стены здания были толще, а линии — изысканнее, чем у любого сооружения, когда-либо существовавшего на Земле. Грегориус наблюдал за его медленным возведением с энтузиазмом, которого он не испытывал с тех пор, как начал возводить свою экономическую империю.

Стоит ли говорить, что многие полагали, будто он потерял рассудок. Друзья, которых он знал долгие годы, отказывались общаться с ним, несколько его компаний разорились, когда вкладчики прослышали о его безумии. Но это его не волновало. Его план не может потерпеть неудачу. Дьявол будет вынужден прийти, хотя бы из чистого любопытства, чтобы поглядеть на этого левиафана, возведенного во имя его, а уж когда он придет — его будет поджидать Грегориус.

Эта работа отняла четыре года и большую часть состояния Грегориуса. Законченное здание по размеру равнялось полудюжине кафедральных соборов и содержало в себе все, что только мог пожелать Падший Ангел. За его стенами горели огни, так что путь по его многочисленным коридорам был почти невыносимой агонией. Комнаты, в которые вели эти коридоры, содержали все мыслимые орудия пыток — иглы, дыбы, тьму — так что приспешникам Сатаны нашлось бы здесь много работы. Там были печи, достаточно большие, чтобы сжигать в них семьи, и колодцы, достаточно глубокие, чтобы утопить в них целые поколения. Новый Ад был еще несвершенным зверством, праздником бесчеловечности, который лишь ждал первого сигнала, чтобы разгореться вовсю.

Наконец строители удалились и были этим довольны. Ибо среди них ходили слухи, что Сатана уже давно наблюдал за возведением своего дворца удовольствий. Некоторые утверждали, что видели его на самых глубоких уровнях, где холод был таким, что в мочевом пузыре замерзала моча. Были и свидетельства, которые подтверждали эту веру в сверхъестественное присутствие Нечистого в этом сооружении, и не последним среди них была ужасная смерть Леопардо, который либо выбросился сам, либо, как толковали иные, был выброшен из окна шестого этажа своего номера в гостинице. Он был похоронен с надлежащей степенью экстравагантности.

И наконец Грегориус остался один в Аду и ждал.

Ему не пришлось ждать долго. Он пробыл там день, не больше, когда с самого нижнего уровня раздались голоса. Замирая от предвкушения, он отправился на поиски их источника, но нашел лишь бульканье в чанах с экскрементами и скрежет в печах. Он вернулся в свои апартаменты на девятом уровне и ждал. Вновь послышался шум, опять он отправился на поиски, опять вернулся в разочаровании.

Однако на этом шум не прекратился. За последующие дни десяти минут не проходило без того, чтобы он не услышал какой-нибудь звук. Князь Тьмы был здесь — Грегориус в этом не сомневался, но он оставался в тени. Грегориус был готов к продолжению игры. Ведь, в конце концов, именно Дьявол должен быть тут хозяином. Так что он волен был выбирать себе игру по вкусу.

Но после того как прошли долгие и часто одинокие месяцы, Грегориус устал от этой игры в прятки. Он начал требовать, чтобы Сатана показался ему. Голос Грегориуса безответно звенел в пустынных коридорах, пока у магната не начало саднить горло. После этого он начал проводить свои поиски скрытно, надеясь застать своего мучителя врасплох. Но Падший Ангел всегда ускользал прежде, чем мог попасться на глаза Грегориусу.

Так они играли в эту бесплодную игру, он и Сатана, следуя по пятам друг за другом сквозь лед, огонь и снова лед. Грегориус принуждал себя к терпению. Ведь Дьявол все же пришел сюда, верно? Раньше или позже, но Враг покажет свое лицо, и тогда Грегориус плюнет в него.

* * *

А дела во внешнем мире шли своим чередом, и Грегориус был причислен к тем, кого свело с ума богатство. Однако здание его прихоти, насколько известно, все же навещали гости. Было несколько человек, которые слишком его любили, чтобы покинуть, а также несколько тех, кто процветал благодаря ему и надеялся извлечь дальнейшую прибыль из его безумия — из Распахнутых Адовых Врат. Эти посетители приезжали сюда, не объявляя о своем намерении, поскольку боялись неодобрения друзей и знакомых. Однако те, кто вел расследование после их внезапного исчезновения, могли добраться не дальше Северной Африки.

* * *

И вновь во дворце своей прихоти Грегориус охотился на Змия. Но Змий все ускользал от него, оставляя все более и более ужасные знаки своего присутствия. Так проходил месяц за месяцем.

Человеком, который наконец обнаружил правду и поднял на ноги власти, была жена одного из посетителей. Так что дворец, созданный Грегориусом, привлек внимание официальных лиц, и наконец — примерно через три года после завершения строительства — на пороге появились четыре полицейских.

Лишенный постоянного надзора, Дворец начал приходить в упадок. Огни на многих уровнях погасли, стены коридоров охладились, ямы зловонной грязи засохли. Но когда полицейские рыскали в мрачных сумерках в поисках Грегориуса, они набрели на явные доказательства того, что, невзирая на неблагоприятные условия, Новый Ад был в хорошем рабочем состоянии. Они видели тела в печах, лица погибших были пустыми и черными; они видели растерзанные пытками человеческие останки во многих комнатах.

Ужас их возрастал с каждой открываемой дверью, с каждым чудовищным открытием, на которое натыкался их лихорадочный взор.

Двое из четырех, которые пересекли порог, так никогда и не добрались до комнаты в центре здания. Ужас одолел их, и они пустились в бегство только лишь для того, чтобы затеряться в каком-нибудь из многочисленных слепых коридоров и присоединиться к сотням замученных здесь с тех пор, как Сатана принял свою резиденцию.

Из той пары, которая в конце концов изгнала с лица земли вечного Врага человеческого, лишь у одного хватило мужества рассказать о том, что произошло, хотя виденное им в сердце Ада едва ли было в человеческих силах вынести.

Разумеется, там не было никаких признаков Сатаны. Там был лишь Грегориус. Он, построивший это здание и обнаруживший, что никто не хочет обитать в этом Аду, в строительство которого он вложил столько сил, сам занял его. У него было несколько помощников, которых он навербовал за эти годы. Они, подобно ему, казались ничем не примечательными созданиями. Но не было такого приспособления для пыток в здании, которое они бы не испробовали усердно и без всякой жалости.

Грегориус не оказывал сопротивления при аресте — ив самом деле, он, казалось, доволен был тем, что у него появились зрители, перед которыми он мог похваляться своими чудовищными зверствами. Тогда и потом, на суде, он вольно говорил о своих потребностях и притязаниях и о том, сколько бы еще крови пролил он, если бы ему позволили это. Достаточно, чтобы утопить все верования и заблуждения — клялся он. И все же он не был полностью удовлетворен. Ибо Бог укрепился у себя в Раю, а Сатана — в Бездне своей, и некому было остановить его.

Он наслушался разных оскорблений во время суда и позже, в тюрьме, где два месяца спустя умер при неких подозрительных обстоятельствах. Ватикан вычеркнул из своих списков всякое упоминание о нем, а семинарии, которые он основал, были расформированы.

Но нашлись некоторые — даже среди кардиналов, — которые не могли выкинуть из головы его злодеяния, взывающие к высшим силам, и — наедине с собой — гадали, не преуспел ли он в своей стратегии? Ибо отринув все упования на ангелов — падших либо каких иных, — не стал ли он одним из них?

Или же земным воплощением подобного явления.

Время желаний

Горящий человек скатился по ступеням лаборатории Хьюма, как раз когда полицейский автомобиль — вызванный, как он предполагал, Веллесом или Данс, которые наверху подняли тревогу, — ворвался в ворота и промчался по подъездной дороге. Как только он выбежал из дверей, автомобиль затормозил у лестницы и вывалил свой человечий груз. Он ждал в тени, охваченный ужасом настолько, что не мог бежать дальше, и зная, что они все равно его заметят. Но они пронеслись сквозь вращающуюся дверь, даже не взглянув на его мучения. Да горю я или нет? — подивился он. Не был ли этот ужасающий спектакль — когда плоть его была крещена огнем, который жег, но не сжигал, — всего лишь галлюцинацией, рассчитанной на то, чтобы поразить его, лишь его одного? Если это так, то, возможно, все, что он перенес в лаборатории, тоже было порождением воспаленного бреда. Может, он в действительности не совершил тех преступлений, от которых бежал, пока его плоть трепетала от экстатического жара?

Он оглядел себя. На его коже все еще светились очаги пламени, но один за другим они гасли. Он выскочил оттуда, подумалось ему, что костер, который небрежно залили водой. Охватившие его чувства — такие сильные, такие властные, что напоминали равно наслаждение и боль, — окончательно расстроили чувствительность его нервных окончаний, сделав их полностью невосприимчивыми, за что сейчас он был безумно благодарен. Его тело, которое возникло, когда покровы огня были сорваны, находилось в жалком состоянии. Царапины превратили кожу в путаную географическую карту, одежда сделалась лохмотьями, руки покрылись засохшей коркой крови — крови, которая, он знал, ему не принадлежала. Невозможно избежать горькой правды. Он действительно сделал то, что, как ему казалось, он лишь вообразил. Даже полицейские наверху сейчас ошеломленно взирают на чудовищные зверства, которые были делом его рук.

Еле передвигая ноги, он вышел из своего укрытия за дверью и спустился по наклонному пандусу, постоянно оглядываясь в ожидании возвращения двух полицейских. Никто не появился. Улица за воротами была пустынной. Он побежал. Он пробежал лишь несколько метров, когда вой сирены в здании за его спиной резко смолк. Еще несколько секунд гул в ушах продолжался из солидарности к умолкнувшему звуку. Потом, постепенно, он начал различать звук пожара — скрытный шорох горящих углей, который был достаточно далеко, чтобы его страшиться, и все же близко, как сердцебиение.

Он продолжал бежать, пытаясь набрать как можно большее расстояние собой и деяниями рук своих, прежде чем они хоть что-то выяснят; но как бы быстро он ни бежал, пламя мчалось вместе с ним, жар, затаившийся в его внутренностях, угрожал с каждым шагом разгореться снова.

* * *

У Дули ушло несколько секунд, чтобы определить, что за какофония раздается с верхнего этажа теперь, когда Макбрайд вырубил сигнал тревоги. Это было возбужденное щебетание обезьян, и доносилось оно из одной из многочисленных комнат, выходящих в коридор направо.

— Вирджил, — крикнул он в пролет, — поднимись сюда.

Не дожидаясь, пока его напарник присоединится к нему, Дули поспешил по направлению к переполоху. Уже на полпути по коридору он почувствовал, что запах пластика и нового коврового покрытия мешается с более сложной гаммой — запахами дезинфекции, мочи и гниющих фруктов. Дули замедлил ход: запах ему не нравился, не больше, чем истерические нотки, которые явно слышались в визге обезьян. Но Макбрайд медлил, и после некоторого колебания любопытство Дули взяло верх. Положив руку на дубинку, он приблизился к отворенной двери и зашел внутрь. Его появление вызвало еще одну возбужденную волну щебета у обезьян — примерно дюжины макак-резусов. Они бросались на решетки, кувыркались, пронзительно кричали и трясли проволочную сетку. Их возбуждение было таким заразительным, что Дули почувствовал, как из пор у него начал сочиться пот.

— Тут есть кто-нибудь? — позвал он.

Единственным ответом были вопли пленников — еще более истеричные — и звон сотрясаемых решеток. Он уставился на них через всю комнату. Они уставились на него, зубы их были оскалены то ли в приветствии, то ли в страхе, Дули не знал, да и проверять ему не хотелось. Он старался держаться подальше от скамьи, на которой были расставлены клетки, и начал методично осматривать лабораторию.

— Черт возьми, откуда такая вонь? — Макбрайд появился в дверях.

— Всего лишь животные, — ответил Дули.

— Они что, никогда не моются? Вот грязнули.

— Может, что-то внизу?

— Да нет, — ответил Макбрайд, подходя к клеткам. Обезьяны приветствовали его появление, подняв визг еще громче. — Просто сигнал тревоги.

— Наверху тоже ничего, — ответил Дули. Он уже собирался добавить: «Не делай этого», чтобы помешать своему напарнику просунуть палец сквозь решетку, но прежде чем он успел сказать это, одно из животных радостно воспользовалось предоставленной возможностью и укусило палец. Макбрайд отдернул палец и в отместку ударил по решетке. Вопя от гнева, обитатель клетки отскочил, выплясывая безумное фанданго, и так раскачал клетку, что она угрожала свалиться на пол.

— Тебе нужно сделать прививку от столбняка, — прокомментировал Дули.

— Вот дерьмо! — сказал Макбрайд. — Да что случилось с этими маленькими ублюдками?

— Может, они не любят незнакомых?

— Они потеряли остатки рассудка, — Макбрайд целеустремленно сосал палец, потом сплюнул. — Я имею в виду, ты только погляди на них.

Дули не ответил.

— Я сказал, погляди! — повторил Макбрайд.

Дули очень спокойно сказал:

— Иди сюда.

— Что стряслось?

— Просто подойди сюда.

Макбрайд перевел взгляд с рядов клеток на лабораторные столы и потом туда, где стоял Дули, лицо которого внезапно изменилось. Макбрайд оставил в покое свой многострадальный палец и прошел мимо скамеек с клетками и столов туда, где стоял его напарник.

— На полу, — прошептал Дули.

На истертом полу у ног Дули лежала бежевая женская туфля. Сама же владелица туфли распростерлась под скамьей. Судя по скрюченной позе, ее или затащил туда убийца, или же она залезла сама, пытаясь спрятаться, и так и умерла там в укрытии.

— Она мертвая? — спросил Макбрайд.

— Да погляди же на нее, Христа ради! — ответил Дули. — У нее же все вспорото.

— Мы все равно должны проверить, есть ли признаки жизни, — напомнил ему Макбрайд. Дули не двинулся, чтобы выполнить эту обязанность, так что Макбрайд сам склонился над жертвой, пытаясь нащупать пульс на изуродованной шее. Никакого пульса не было. Кожа ее была еще теплой под его пальцами. Струйка слюны, стекавшая по щеке, еще не засохла.

Дули, комментируя свои действия, оглядел погибшую. Худшая из ран в верхней части туловища была плохо видна, поскольку сидящий на корточках Макбрайд заслонял обзор. Все, что он мог видеть, — это копна каштановых волос и торчащие из укрытия ноги, одна из которых была босой. Красивые ноги, подумал он, — когда-то он свистел при виде таких.

— Она доктор или лаборант, — сказал Макбрайд. — На ней лабораторный халат. — Вернее, был лабораторный халат, потому что в действительности он был разодран на клочки, так же как одежда под халатом и, для дополнения картины, кожа и мышечные слои. Макбрайд поглядел на грудную клетку женщины — грудина была разворочена, а сердце сорвано с места, словно убийца хотел забрать его в качестве сувенира, но что-то помешало ему. Он глядел на нее, не испытывая позывов дурноты, поскольку всегда гордился своим крепким желудком.

— Ты доволен? Она действительно мертва?

— Мертвее не бывает.

— Сюда спускается Карнеги, — сказал Дули, подойдя к одной из раковин. Не думая ни о каких отпечатках пальцев, он отвернул кран и плеснул себе в лицо пригоршню воды. Оторвавшись от своего омовения, он поглядел на Макбрайда, который прервал свой тет-а-тет с трупом, пересек лабораторию и подошел к уставленным приборами столам.

— Да что они тут делали. Боже милостивый? — заметил он. — Ты только погляди на все эти штуки!

— Какой-то исследовательский факультет, — сказал Дули.

— И что же они исследовали?

— Я-то откуда знаю? — фыркнул Дули. Бесконечные вопли обезьянок и близость мертвой женщины побуждали его как можно скорее покинуть это помещение. — Оставь все как есть, а?

Макбрайд не обратил внимания на просьбу Дули — оборудование зачаровало его. Он пораженно уставился на энцефалограф и электрокардиограф, на самописцы, из которых все еще выползали рулоны пустой бумаги, на мониторы видеокамер, укрепленные на консолях. На ум ему пришло описание «Марии Селесты». Этот опустевший корабль науки, — все еще держащийся на плаву под неразборчивое пение механизмов, остался без капитана и своей команды.

За стеной оборудования было окно — не более метра в поперечнике. Сначала Макбрайд решил, что оно выходит наружу, но потом, когда пригляделся поближе, понял, что за ним лежит какое-то экспериментальное помещение вроде бокса.

— Дули?.. — сказал он, обернувшись. Однако тот исчез, вероятно, пошел встречать Карнеги. Довольный, что никто не помешает его изысканиям, Макбрайд вновь обратился к окну. Никакого света внутри бокса он не увидел. Заинтересовавшись, он обошел стену, уставленную полками с оборудованием, в поисках входной двери в бокс. Она была распахнута. Без колебаний он вошел внутрь.

Приборы, нагроможденные по ту сторону окна, почти не пропускали света, так что в помещении было темно. Однако через несколько секунд глаза Макбрайда привыкли к темноте и он увидел, что в комнате царил настоящий хаос. Стол был перевернут, кресло разнесено в щепки, кабели спутаны, оборудование уничтожено — камеры, мониторы которых, вероятно, были выведены в соседнюю комнату, осветительные приборы, — все было разбито. Это был тщательно выполненный разгром, которым мог бы гордиться любой профессиональный вандал.

В воздухе стоял запах, который Макбрайд узнал, но происхождение которого определить не мог. Макбрайд какое-то время стоял неподвижно, принюхиваясь, пока не услышал звук сирен в наружном коридоре — Карнеги вот-вот будет здесь. Внезапно он понял, где раньше слышал этот запах. Тот же самый запах ударял ему в ноздри, когда он после занятий любовью с Джессикой шел в душ — это был его ритуал, — а потом возвращался в спальню. Это был запах секса. Макбрайд улыбнулся.

На лице его все еще отражалось удовольствие, когда тяжелый предмет рассек воздух и ударил Макбрайда в нос. Он почувствовал, как хрустнул хрящ и хлынули потоки крови. Он сделал два или три неуверенных шага назад, чтобы избежать нового удара, но запнулся о наваленный на пол хлам. Он упал в осколки стекла и поглядел наверх. Его убийца надвигался на него, занося металлическую балку. Лицо человека напомнило ему лица обезьян в клетках — те же оскаленные желтоватые зубы, те же глаза, горящие безумной яростью. Нет! — прокричал человек, опуская свою импровизированную дубинку. Каким-то образом Макбрайд ухитрился заслониться от удара рукой, одновременно пытаясь достать оружие. Атака была неожиданной, но теперь, когда его размозженный нос болел, а это прибавляло ему ярости, он готов был дать достойный отпор агрессору. Он легко выдернул дубинку у мужчины и, постанывая, поднялся на ноги. Все правила касательно процедуры ареста вылетели у него из головы. Он обрушил град ударов на голову и плечи мужчины, заставив того попятиться через всю комнату. Мужчина заслонялся от нападения руками, уклонялся и, наконец, ударился о противоположную стену. Только теперь, когда противник был на грани потери сознания, ярость Макбрайда поутихла. Он стоял посредине комнаты, тяжело дыша, и наблюдал за избитым мужчиной, который сползал вниз по стене. Он сделал серьезную ошибку. Теперь он увидел, что нападающий был одет в белый лабораторный халат и был, следовательно, как любил напыщенно выражаться Дули, на стороне ангелов.

— Ах, черт тебя побери! — сказал Макбрайд. — Вот дерьмо-то.

Веки мужчины затрепетали, и он уставился на Макбрайда. Было ясно, что он с трудом ухватывает суть происходящего, но, наконец, на его густобровом, угрюмом лице появилось осмысленное выражение. Он явно понял, кто такой Макбрайд, или, скорее, понял, кем он не является.

— Вы — не он, — прошептал он.

— Кто? — спросил Макбрайд, понимая, что он может еще спасти свою репутацию, вытянув у свидетеля важные показания. — Кто, вы думали, я такой?

Мужчина открыл рот, но ничего не сказал. Макбрайд наклонился над ним и выпытывал:

— На кого, по-вашему, вы нападали?

Рот вновь приоткрылся, и вновь оттуда не донеслось ни звука. Макбрайд настаивал:

— Это очень важно, — сказал он. — Просто скажите мне, кто это был?

Мужчина что-то прошептал. Макбрайд прижал ухо к его дрожащим губам.

— Легаш вонючий, — сказал мужчина и вырубился, оставив Макбрайда и дальше проклинать его за то, что потеря контроля над собой вполне могла принести неприятности, которых хватит на всю жизнь. Но что ему еще оставалось?

* * *

Инспектор Карнеги привык к рутине. За исключением редких моментов профессиональных озарений вся его работа состояла из долгих часов ожидания. Он ждал, пока тела будут сфотографированы и осмотрены экспертами, пока законники придут к соглашению и пока будут собраны свидетельские показания. Он уже давным-давно оставил попытки бороться с этой скукой и научился искусству не сопротивляясь плыть по течению. Следствие нельзя торопить; умудренный человек, он позволял медэкспертам и законникам делать свое нудное дело. В конце концов, когда придет время, нужен будет лишь перст указующий и преступник содрогнется.

Теперь, когда лабораторные часы на стенке показывали двенадцать пятьдесят три ночи и даже обезьяны затихли в своих клетках, он сидел на одной из скамеек и ждал, когда Хендрикс закончит свои исследования. Хирург ознакомился с показаниями термометра, потом стянул перчатки, облегающие руки, точно вторая кожа, и отбросил их на простыню, где лежала покойница.

— Это всегда сложно, — сказал врач, — определить время смерти. Она остыла по меньшей мере на три градуса. Я бы сказал, что она мертва уже около двух часов.

— Полиция прибыла сюда без четверти двенадцать, — сказал Карнеги. — Так что она умерла примерно за полчаса до этого?

— Где-то в этих пределах.

— Ее туда затащили? — спросил он, указывая на скамью.

— О, разумеется! Сама она не могла туда спрятаться. Не с такими ранами. Они — это нечто, как по-твоему?

Карнеги уставился на Хендрикса. Полицейский хирург, вероятно, видел сотни трупов в любом мыслимом состоянии, но сейчас на его заостренном лице явно читался интерес. Карнеги подумал, что эта тайна по-своему была не менее увлекательна, чем тайна мертвой женщины и ее убийцы. Как может человек наслаждаться определением ректальной температуры трупа? — дивился Карнеги. Но в глазах хирурга совершенно очевидно светилось удовольствие.

— А мотив? — спросил Карнеги.

— Вполне ясно, разве нет? Изнасилование. Он изрядно к ней приставал: обширные повреждения влагалища, следы спермы. Тут есть с чем повозиться.

— А раны на туловище?

— Рваные. На разрезы не похоже.

— Оружие?

— Не знаю. — Хендрикс опустил уголки губ книзу. — Я хочу сказать, ткани истерзаны. Если бы не было таких очевидных свидетельств изнасилования, я бы сказал, что это, скорее, животное.

— Ты хочешь сказать, собака?

— Ну, скорее, тигр, — ответил Хендрикс.

Карнеги нахмурился.

— Тигр?

— Шутка, — ответил Хендрикс. — Это я пошутил, Карнеги. Господи, у тебя вообще есть чувство юмора?

— Это не смешно, — сказал Карнеги.

— Да я и не смеялся, — ответил Хендрикс с мрачным видом.

— Тот человек, которого Макбрайд нашел в боксе.

— А что насчет него?

— Подозреваемый?

— Да никогда в жизни. Мы ищем маньяка, Карнеги. Большого, сильного. Дикого.

— А когда ее ранили? До или после?

Хендрикс нахмурился.

— Не знаю. После вскрытия станет известно больше. Но я бы сказал, что наш парень был в исступлении. Скорее всего, эти раны были нанесены одновременно с изнасилованием.

Обычно флегматичные черты Карнеги исказились в удивлении:

— Одновременно?

Хендрикс пожал плечами.

— Вожделение — забавная штука, — сказал он.

— Жутко забавная, — последовал испуганный ответ.

* * *

Карнеги велел водителю высадить его за полмили от дома, чтобы немного пройтись пешком и поразмыслить перед тем, как прийти домой, где его ждут горячий шоколад и дремота. Этот ритуал соблюдался чуть ли не с религиозным рвением, даже когда инспектор был уставшим как собака. Он привык выбрасывать из головы все служебные заботы до того, как переступит порог дома, — давний опыт показал, что если дома он будет продолжать думать о расследовании, это не поможет ни расследованию, ни его семейной жизни. Он узнал об этом слишком поздно, чтобы помешать жене уйти, а детям — отдалиться, но тем не менее, этого принципа он придерживался твердо.

Сегодня он шел медленно, чтобы развеялось тяжелое ощущение, которое принес этот вечер. Путь его проходил мимо маленького кинотеатра, который, как он прочел в местной газете, скоро будет снесен. Он не удивился. Он не был святошей, но раздражение, вызванное кинематографом, усиливалось у него с каждым годом. Репертуар на неделю только подтверждал это: сплошные фильмы ужасов. Зловещие и примитивные, если судить по рекламным плакатам с их бесстыдной гиперболизацией и утрированной жестокостью. «Ты можешь больше не уснуть!» — гласило одно из названий, а под ним — женщина, вполне бодрствующая, пятилась от надвигающейся на нее тени двухголового мужчины. Эти банальные образы деятели массового искусства до сих пор использовали, чтобы напугать бесхитростных зрителей. Блуждающие мертвецы; буйство природы, мстящей цивилизованному миру; вампиры, знамения, огнепроходцы, чудовищные бури — вся эта чушь, которая и раньше нравилась публике. Они были до смешного нелепы — среди всего этого набора опереточных ужасов ничто не могло сравниться с обыденными человеческими преступлениями, с ужасом (или его последствиями), который встречал Карнеги чуть ли не ежедневно, выполняя свои профессиональные обязанности. Перед его мысленным взором проплывали картины: мертвецы, освещенные вспышками полицейских фотографов, лежащие вниз лицом, точно ненужный хлам, и живые, чей взгляд ясно представлялся ему — голодный взгляд, жаждущий секса, наркотиков, чужой боли. Что было бы, если бы именно ЭТО они рисовали на своих афишах?

Когда он добрался до дома, в тени за гаражом закричал ребенок. Карнеги вздрогнул и остановился. Крик повторился, и на этот раз Карнеги понял, что это было. Не ребенок, нет, — кот или коты, которые обменивались любовными призывами в темном проулке. Он направился туда, чтобы шугануть их. Весь проулок провонял острым запахом секреторных желез. Ему не было нужды кричать — шаги распугали животных. Они прыснули во все стороны — не парочка, а полдюжины; он явно прервал уютную оргию. Однако он все равно опоздал — с царящим вокруг запахом уже нельзя было справиться.

* * *

Карнеги невыразительно смотрел на выставку видеомагнитофонов и мониторов, которая расположилась у него в конторе.

— Господи помилуй, что это такое? — произнес он. — Видеозаписи, — сказал Бойл, его помощник. — Из лаборатории. Я думаю, вам нужно просмотреть их, сэр.

Хоть они и работали вместе уже семь месяцев, Карнеги не слишком-то любил Бойла. Под лощеной оболочкой таилось бешеное честолюбие. Будь Бойл вполовину моложе, это казалось бы естественным, но ему было уже далеко за тридцать и амбиции его были почти маниакальными. Эта сегодняшняя выставка оборудования, на которую Карнеги наткнулся, едва войдя в контору, была как раз в стиле Бойла — показательная сверх меры.

— Для чего столько экранов? — кисло спросил Карнеги. — Что, мне нужен стереопоказ?

— У них там было три камеры, которые снимали одновременно, сэр. Фиксировали эксперимент одновременно с нескольких точек.

— Какой эксперимент?

Бойл жестом указал своему начальнику на стул. Подобострастен до предела, подумал Карнеги, не много же тебе будет от этого толку.

— Все в порядке, — говорил Бойл лаборанту у видеоустройства. — Начинайте.

Карнеги потягивал горячий шоколад, который притащил с собой. Этот напиток был одной из его немногих слабостей. Если машинка, которая его готовит, когда-нибудь сломается, он будет несчастным человеком. Он поглядел на три экрана. Неожиданно на них появились титры. «Проект Слепой Мальчик, — гласила надпись. — Секретно».

— Слепой мальчик? — спросил Карнеги. — Что это? Или, вернее, кто?

— Очевидно, это какое-то кодовое слово, — ответил Бойл.

— Слепой мальчик, слепой мальчик, — повторял Карнеги, словно пытаясь вбить эти слова себе в подсознание, но прежде чем он как-то осознал их, все три экрана начали показывать разное. Хоть на них был изображен один и тот же объект — мужчина в очках с двойными линзами, лет под тридцать, сидящий в кресле, — но каждый монитор показывал эту сцену под различным углом. Один из них показывал объект в полный рост и профиль, другой — на три четверти и под углом сверху, а третий — спереди, и на мониторе были лишь голова и плечи мужчины, отснятые через стекло бокса спереди. Все эти три изображения были черно-белые, и ни одно из них не было нормально отцентрировано и сфокусировано. И действительно, уже когда пленки начали прокручиваться, кто-то все еще улаживал эти неурядицы. Объект о чем-то доброжелательно болтал с женщиной — в ней с первого взгляда можно было опознать погибшую, — прилаживающей ему на лоб электроды. О чем они говорили, уловить было трудно, потому что акустика камеры плохо действовала как на аппаратуру, так и на слушателей.

— Женщина — это доктор Дано, — услужливо подсказал Бойл. — Жертва.

— Да, — сказал Карнеги, внимательно наблюдая за экранами. — И сколько идут все эти приготовления?

— Довольно долго. Большая часть разговоров не несет никакой информации.

— Ну, давайте поглядим на то, что несет информацию.

— Прокручивайте быстрее, — сказал Бойл. Лаборант подчинился, и фигуры на трех экранах задергались и завизжали, точно комедианты.

— Погодите, — велел Бойл. — Немного вернитесь обратно! — Лаборант вновь сделал так, как он велел. — Вот! — сказал Бойл. — Остановитесь тут! А теперь пускайте с нормальной скоростью. — Действие возобновилось в нормальном темпе. — Вот где оно по-настоящему начинается, сэр.

Карнеги уже прикончил свой горячий шоколад и опустил палец в густую массу на дне чашки, чтобы сбросить на язык последние капли. На экране доктор Данс приближалась к тому типу со шприцем, потом оттянула кожу у локтя и ввела что-то. Не в первый раз с тех пор, как он зашел в лабораторию Хьюма, Карнеги пытался угадать, чем они там на самом деле занимались. Было ли то, что отображалось на экранах, фармакологическим исследованием? Но сверхсекретность эксперимента, проводимого поздней ночью в опустевшем здании, заставляла предположить, что это было что-то иное. Да и эта надпись на экране — «Секретно!». То, что они сейчас наблюдали, было явно не предназначено для посторонних глаз.

— Вам удобно? — спросил какой-то мужчина вне поля зрения камер. Человек в кресле кивнул. Очки с него сняли, и без них он выглядел слегка растерянным. Ничем не примечательное лицо, подумал Карнеги, этот тип, имени которого он до сих пор не знал, не был ни Адонисом, ни Квазимодо. Он слегка откинулся в кресле, и его жидкие, бесцветные волосы коснулись плеч.

— Я в порядке, доктор Веллес, — ответил он тому, кто стоял вне поля зрения камер.

— Вам не жарко? Вы не потеете?

— Да нет, вообще-то, — слегка извиняясь, ответила морская свинка. — Я чувствую себя, как обычно.

Похоже на то, подумал Карнеги и обратился к Бойлу:

— Вы просмотрели эти ленты доконца?

— Нет, сэр, — ответил Бойл. — Я подумал, что вы захотите проглядеть их первым. Я только дошел до инъекции.

— Что-нибудь известно в больнице от доктора Веллеса?

— Когда я звонил туда в последний раз, он все еще был в коматозном состоянии.

Карнеги хмыкнул и вновь перенес внимание на экраны. Вслед за суматохой после инъекции, деятельность на экранах затихла. Камеры продолжали фиксировать близорукого субъекта, иногда ступор прерывался вопросами доктора Веллеса о самочувствии испытуемого. Он чувствовал себя все так же. После трех или четырех минут такого затишья, даже то, что испытуемый случайно мигнул, приобретало чуть ли не драматическое значение.

— Сценарий-то скучноват, по-моему, — заметил лаборант. Карнеги рассмеялся. Бойл выглядел неловко. Еще две или три минуты прошли точно так же.

— Все это не слишком обнадеживает, — сказал Карнеги. — Прокрутим побыстрее, а?

Лаборант уже собирался подчиниться, когда Бойл сказал:

— Подождите!

Карнеги поглядел на своего помощника, раздраженный его вмешательством, а потом — опять на экраны. Там действительно что-то происходило: невыразительные черты испытуемого едва заметно изменились. Он начал улыбаться сам себе и утонул в кресле, словно погружал тело в теплую ванну. Его глаза, которые до этого выражали вежливое безразличие, начали медленно закрываться, а потом, вдруг, внезапно открылись. Когда это случилось, в них появилось выражение, которого до этого не было: голод, который, казалось, изливался с экрана в спокойствие кабинета инспектора.

Карнеги отставил свой шоколад и приблизился к экранам. Когда он сделал это, испытуемый также встал и приблизился к стеклу бокса, оставив две камеры снимать пустое кресло. Однако третья все еще снимала — лицо, прижатое к оконному стеклу, и какой-то миг два человека смотрели друг на друга через преграду стекла и времени, казалось, взгляды их встретились.

Теперь выражение лица у человека было раздраженным, и голод, казалось, вышел из-под контроля рассудка. Глаза его горели, он приблизил губы к окну и поцеловал его, язык коснулся стекла.

— Что там происходит, во имя Господа? — спросил Карнеги.

На звуковой дорожке появились голоса — доктор Веллес тщетно просил подопытного описать, что он чувствует, а Данс в это время громко называла показания различных считывающих приборов. Стало трудно расслышать, что там делается, поскольку неразбериха усилилась внезапным взрывом писка и щебета сидящих в клетках обезьян, но было ясно, что интенсивность процессов в теле подопытного повышается. Лицо его покраснело, на коже выступил пот. Он напоминал мученика на костре, когда под ним запалили хворост, — обезумевший от смертельного экстаза. Он прекратил французские поцелуи с оконным стеклом и сорвал электроды с висков и датчики с груди и запястий. Данс, теперь в ее голосе слышалась тревога, уговаривала его прекратить. Затем она пересекла помещение и вышла из поля зрения камер, как полагал Карнеги, к двери бокса.

— Лучше не надо, — сказал он, словно вся эта драма разыгрывалась по его повелению и он приказом мог остановить трагедию. Но женщина не послушала его. Минуту спустя она появилась на дальних обзорах, поскольку вошла в комнату. Мужчина двинулся к ней навстречу, расшвыривая по пути оборудование. Она окликнула его — возможно, по имени. Если и так, то имя нельзя было разобрать сквозь щебет обезьян. — Вот дерьмо, — сказал Карнеги, когда рука испытуемого с размаху ударила сначала по той камере, которая вела съемку сбоку, потом — по той, что со среднего расстояния. Два монитора сразу ослепли. Лишь одна камера, установленная на уровне головы, в безопасности снаружи бокса, продолжала фиксировать события, но из-за близкого обзора нельзя было увидеть почти ничего — лишь случайные очертания движущихся тел. Вместо этого единственная камера почти насмешливо фиксировала, как по стеклу обзорного окошка бокса потекла слюна, заслонив убийство, которое происходило в недосягаемой близости.

— Да что же они ему дали, Господи Боже! — сказал Карнеги, слушая, как где-то вне действия камеры пронзительные женские крики перекрыли визг обезьянок.

* * *

Джером проснулся рано утром и чувствовал себя голодным и уставшим. Когда он отбросил простыню, то с изумлением уставился на себя: все тело было покрыто царапинами, а пах — ярко-красного цвета. Постанывая, он перекатился к краю кровати и какое-то время сидел там, пытаясь восстановить события вчерашнего вечера. Он помнил, как входил в лабораторию, но почти ничего — после этого. Несколько месяцев он был платной морской свинкой, жертвуя своей кровью, удобствами и терпением, чтобы добавить немного денег к своей более чем умеренной зарплате переводчика. Этот приработок ему устроил друг, который и сам занимался подобной работой, но если Фигли принимал участие в основной исследовательской программе, то Джером через неделю после своего зачисления, поступил в распоряжение докторов Веллеса и Данс, которые пригласили его — подвергнув предварительно серии психологических тестов — работать исключительно с ними. По некоторым признакам было ясно (хотя ему никогда специально об этом не говорили), что проект этот был секретным и требовал с его стороны полной преданности и сохранения тайны. Ему нужны были деньги, а то, что ему предложили, было гораздо больше чем суммы, выплачиваемые по основной программе Лаборатории, так что он согласился, хотя требуемое ими время посещения было неудобным. На протяжении нескольких недель он должен был посещать Исследовательский факультет поздним вечером и часто работал до утра, подвергаясь дотошным расспросам Веллеса по поводу его интимной жизни и чувствуя на себе сквозь стеклянную преграду внимательный взгляд Данс.

Думая о ее холодном взоре, он почувствовал, как в нем что-то дрогнуло. Может, это потому, что он обманывал сам себя, поскольку ему казалось, что она смотрит на него с большей симпатией, чем это требуется от врача? Такие самоуговоры, внушал он себе, выглядят жалко. Он вовсе не был предметом женских мечтаний, и каждый день, когда он проходил по людным улицам, это убеждение лишь усиливалось. Он не мог вспомнить в своей взрослой жизни ни одного случая, когда женщина взглянула бы на него с интересом и не отвела взгляда, случая, когда она ответила бы на его восхищенный взгляд. Почему это так беспокоит его, он не знал, поскольку такая жизнь без любви, насколько ему известно, встречалась сплошь и рядом. И Природа была добра к нему, казалось, что, поскольку его обошел дар привлекательности, она свела к минимуму его половое влечение. Случалось, он неделями не вспоминал о своем вынужденном целомудрии.

Иногда, слыша, как гудят трубы в ванной, он представлял себе, как может выглядеть его квартирная хозяйка, миссис Морриси, когда она принимает ванну; пытался вообразить ее крепкие, покрытые мыльной пеной груди, темную линию, разделяющую ягодицы, когда она наклонялась, чтобы пересыпать тальком пальцы ног. Но такие пытки, к счастью, были нечасты. А когда он подсоберет денежек, он купит приятное времяпрепровождение с женщиной, которую звали Анжела (он так и не узнал ее фамилии), с Греческой улицы.

Теперь должно пройти несколько недель, прежде чем он сможет сделать это снова, подумал он. Что бы он там ни делал прошлой ночью, он еле мог двигаться из-за жутких синяков. Единственное приемлемое объяснение — хоть он ничего не мог вспомнить по этому поводу, — что его избили по пути из Лаборатории либо он зашел в бар и там с кем-нибудь подрался. Это и раньше иногда случалось. У него было одно из тех лиц, которые пробуждают в пьяницах агрессивное возбуждение.

Он поднялся и побрел в маленькую ванную, примыкающую к его комнате. Очков не было на их обычном месте рядом с зеркальцем для бритья, и отражение в зеркале было странно размытым, но он мог видеть, что его лицо было так же расписано царапинами, как и остальные детали анатомии. Более того, над левым ухом был вырван клок волос, и на шее засохла кровь. Морщась от боли, он приступил к залечиванию своих ран и промыл их вонючим антисептическим раствором. Сделав это, он вернулся в свою спальню, которая одновременно служила гостиной, и пустился на поиски очков. Но обыскав все, он так и не смог их найти. Проклиная собственную глупость, он раскапывал свои вещи в поисках старой пары и наконец нашел их. У них было устаревшее увеличение — его глаза значительно ухудшились с тех пор, как он их носил, — но, по крайней мере, он начал различать окружающий мир, хотя и довольно смутно.

На него нахлынула жуткая тоска, усиленная болью от царапин и мыслями о миссис Морриси. Чтобы разогнать ее, он включил радио. Послышался сладкий голос, предлагавший давно надоевший репертуар. Джером всегда презирал популярную музыку и ее поклонников, но теперь, когда он бродил по своей маленькой комнате, не желая натягивать жесткую одежду, поскольку царапины все еще болели, доносящиеся из радио песни вызвали у него нечто большее, нежели презрение. Словно он в первый раз услышал слова и музыку, словно всю жизнь он оставался глухим к вызываемым ими чувствам. Увлекшись, он забыл про свою боль и слушал. В песнях рассказывалась одна и та же бесконечная и захватывающая история — о любви, потерянной и обретенной, и потом потерянной уже навеки. Лирики заполняли радиоволны своими метафорами — большая часть их была банальной, но от этого трогала не меньше. О рае, о горящих сердцах, о птицах, колоколах, странствиях, закате, о страсти, похожей на безумие, на полет, на неописуемое сокровище. Песни не успокоили его своими нехитрыми чувствами, напротив, они пробудили его, зажгли, невзирая на бедную мелодию и банальный ритм, открыв перед ним целый мир, охваченный желанием. Он начал дрожать. Глаза из-за непривычных очков начали подводить его. Казалось, что на его коже сверкают огненные вспышки, а с кончиков пальцев сыплются искры.

Он уставился на свои руки, но иллюзия лишь возросла. Он видел яркие полосы, точно ручьи огня, которые поднимались вверх по венам и умножались, пока он их разглядывал. Странно, но он не чувствовал беспокойства. Этот ветвистый огонь лишь отражал ту страсть, о которой рассказывали песни, — любовь, говорили они, носится в воздухе, скрывается за каждым углом и лишь ожидает, чтобы ее нашли. Он вновь подумал о вдове Морриси, которая жила в квартире под ним, как она занимается своими делами и вздыхает, без сомнения, как и он сам, ожидая своего героя. Чем больше он о ней думал, тем сильнее пламя охватывало его. Она не откажет ему — в этом убеждали его песни, либо же он должен настаивать, пока (в этом тоже убеждали его песни) она не уступит ему. И внезапно, когда он подумал об этом, огонь охватил его полностью. Смеясь, он оставил за спиной поющее радио и спустился вниз.

* * *

Лучшая часть утра ушла на то, чтобы ознакомиться со списком испытателей, которых нанимала лаборатория. Карнеги ощущал ту неохоту, с которой сотрудники предоставляли перечень своих исследовательских тем, невзирая на весь ужас произошедших в лаборатории событий. В конце концов, вскоре после полудня они снабдили его поспешно составленным списком «Кто есть кто», в целом включавшем в себя пятьдесят четыре человека и их адреса. Ни один из них, как убедилась полиция, не отвечал описанию подопытного в эксперименте Веллеса. Доктор Веллес, как ему объяснили, совершенно очевидно, использовал средства лаборатории для работы над каким-то частным проектом. Хоть это не слишком поощрялось, но он и доктор Дано были старшими научными сотрудниками и могли сами распоряжаться как временем, так и оборудованием. Так что, похоже было, что человек, которого разыскивал Карнеги, вообще не входил ни в какие регистрационные списки лаборатории. Однако Карнеги не хотел сдаваться и велел размножить сделанные на основании видеозаписи фотографии и раздать их — вместе со списком имен и адресов — полицейским службам. Теперь от них требовалась лишь работа ногами да изрядная доля терпения.

* * *

Лео Бойл пробежал пальцем по списку имен, который ему вручили только что.

— Еще четырнадцать, — сказал он. Его водитель хмыкнул, и Бойл взглянул на него. — Вы ведь были напарником Макбрайда, верно? — спросил он.

— Верно, — сказал Дули. — Его отстранили.

— Почему?

Дули нахмурился.

— Ему всегда недоставало любезности, Вирджилу. Никак не мог освоить технику ареста.

— Он резко остановил машину.

— Это здесь? — спросил Бойл.

— Вы же сказали номер восемьдесят. Это и есть восемьдесят. Вон там, на двери. Восемь. Ноль.

— Сам вижу.

Бойл вылез из машины и пошел по дорожке. Дом был довольно внушительным и делился на квартиры: звонков было несколько. Он нажал на звонок, рядом с которым была табличка «Дж. Тредголд» — фамилия из списка, — и ждал. Из пяти домов, которые они уже навестили, в двух никого не было, а обитатели остальных трех никак не напоминали преступника. Бойл несколько секунд подождал на ступеньках, затем вновь нажал на кнопку звонка. На этот раз он звонил дольше.

— Никого нет, — сказал Дули с крыльца.

— Похоже на то. — Но, когда он это говорил, Бойл заметил, как в прихожей мелькнула фигура. Ее очертания были размыты, поскольку просвечивали сквозь матовое стекло входной двери. — Погоди минутку, — сказал он.

— Что там?

— В доме кто-то есть, и он не отвечает. — Он вновь нажал на первый звонок, потом на остальные. Дули приблизился к двери, отмахиваясь от чересчур надоедливой осы.

— Вы уверены? — спросил он.

— Я заметил там кого-то.

— Нажмите на другие кнопки, — предложил Дули.

— Уже нажимал. Там кто-то есть, и он не хочет подходить к двери. — Он постучал по стеклу. — Откройте, — провозгласил он. — Полиция!

Разумно, подумал Дули, хотя почему бы не воспользоваться громкоговорителем? Когда дверь, как и ожидалось, не отворилась, Бойл повернулся к Дули.

— Там есть боковая калитка?

— Да, сэр.

— Тогда беги туда, да побыстрее, прежде чем он смоется.

— Может, нужно связаться…

— Давай! А я останусь тут. Если ты сможешь попасть через заднюю дверь внутрь, пройди сюда и отвори мне переднюю.

Дули ушел, и Бойл остался у передней двери один. Он вновь начал названивать в звонки, а потом, поднеся ладони козырьком ко лбу, приблизил лицо к стеклу. В передней не было никаких признаков движения, так что, может, пташка уже улетела? Он вновь спустился с крыльца на дорожку и стал разглядывать окна, которые равнодушно взирали на него. Время, через которое Дули должен был появиться, уже истекло, но Дули не вернулся назад и не появился на крыльце. Не в силах больше оставаться на месте и нервничая, что благодаря выбранной ими тактике они потеряют подозреваемого, Бойл решил, следуя своему чутью, отправиться к задней двери дома.

Боковая калитка была отворена Дули. Бойл прошел туда и, заглянув в окно, увидел пустую гостиную. Убедившись, что там никого нет, Бойл поспешил к задней двери. Она была открыта. Дули, однако, нигде не было видно. Бойл спрятал в карман список и фотографии и шагнул внутрь. Он боялся позвать Дули, потому что не хотел вспугнуть преступника, но тем не менее тишина выводила его из себя. Осторожно, точно кошка, он рыскал по квартире, но все комнаты были пусты. Около двери, ведущей из квартиры в прихожую, где он впервые увидел мелькнувшую тень, он остановился. Куда делся Дули? Он точно растворился в воздухе.

Затем из-за двери раздался стон.

— Дули? — осторожно спросил Бойл. Еще один стон. Он шагнул в прихожую. Туда выходили еще три двери, все они были закрыты. Вероятно, они вели в другие квартиры или в холл. На плетеной циновке у входной двери лежала полицейская дубинка Дули, словно владелец обронил ее в спешке. Бойл с трудом преодолел страх и ступил в прихожую. Стон раздался снова — на этот раз ближе. Он огляделся и увидел, что на ступенях ведущей на второй этаж лестницы лежал Дули. Он едва ли был в сознании. С него пытались сорвать одежду, и нижняя часть его дряблого тела была обнажена.

— Да что тут происходит. Дули? — спросил Бойл, подходя к лестнице. Полицейский услышал его голос и попытался отодвинуться. Его затуманенные глаза в ужасе открылись.

— Все в порядке, — заверил его Бойл. — Это всего лишь я.

Бойл слишком поздно сообразил, что взгляд Дули уставился вовсе не на него, а на что-то скрытое за его плечом. И, когда он наклонился, чтобы поглядеть на то, что сотворили с Дули, кто-то прыгнул на него. Пошатнувшись и сыпля проклятиями, Бойл не удержался на ногах и упал. Он несколько секунд скребся по полу, когда его противник ухватил Бойла за пиджак и волосы и с силой поднял на ноги. Бойл сразу узнал уставившееся на него безумное лицо — залысины, слабый рот, голод, — но тут было и то, чего он не заметил раньше. Во-первых, мужчина был гол, точно младенец, хоть и более щедро наделен природой. Во-вторых, он был точно охвачен лихорадкой. Если даже воспаленный пах и явная эрекция не говорили сами за себя, то руки преступника, срывающие с Бойла одежду, достаточно ясно свидетельствовали о его намерениях.

— Дули! — взвизгнул Бойл, когда его швырнули на пол прихожей. — Бога ради! Дули!

Он замолчал, когда его ударили о стенку. Обезумевший мужчина тут же оказался за спиной Бойла, прижимая его лицо к обоям на стенке. Переплетения птиц и цветов замелькали в глазах у Бойла. В отчаянии, Бойл попытался отбиваться, но страсть придала мужчине силу безумца. Удерживая полицейского за голову одной рукой, он другой содрал с Бойла штаны и нижнее белье, обнажив ягодицы.

— О, Боже… — бормотал Бойл, уткнувшись лицом в оборванный клочок обоев, — Господи, помогите же мне кто-нибудь…

Но молитвы принесли не больше пользы, чем попытка сопротивляться. Его распяли у стенки, точно бабочку, пригвожденную булавками к дереву. Он закрыл глаза, по щекам его бежали слезы бессильного гнева. Насильник отпустил голову Бойла и изо всех сил прижался к его ягодицам. Бойл старался не кричать. Боль, которую он испытывал, не шла ни в какое сравнение с позором. Может, лучше, что Дули был без сознания и что испытанное им унижение он перенес без свидетелей.

— Прекрати, — прошептал он, уткнувшись в стенку, но не напавшему на него, а своему телу, стараясь не искать в этом насилии удовольствия. Но его нервные окончания отозвались по-своему, точно заразившись лихорадкой, которой пылал напавший на него. И, невзирая на боль, какая-то постыдная часть в нем отозвалась на это насилие.

На ступеньках пытался подняться на ноги Дули. Его поясница, которая была слабовата после автомобильной катастрофы на прошлое Рождество, сдала тут же, как только безумец швырнул его на ступеньки. Теперь же, когда он спускался, каждое движение отзывалось острой болью. Согнувшись, он добрался до основания лестницы, и с интересом уставился через прихожую. Неужели это Бойл, такой важный, такой высокомерный, а его отделывают, точно уличного мальчишку в поисках денег на дозу? Это зрелище на несколько секунд полностью поглотило Дули, пока он наконец не опустил вниз глаза и не увидел лежащую на коврике дубинку. Он старался двигаться осторожно, но безумец был слишком занят своим актом, чтобы обращать внимание на что-нибудь еще.

Джером слушал, как колотилось сердце Бойла. Оно стучало громко, обольстительно и, казалось, все громче с каждым проникающим в Бойла толчком. Ему нужно было это сердце: его жар, его жизнь. Рука его схватила грудь Бойла и начала терзать плоть.

— Отдай мне свое сердце, — сказал он. Это было похоже на строчку одной из песен. Бойл заорал в стенку, когда его насильник вгрызся ему в грудь. Он видел фотографию женщины в лаборатории, открытая рана в ее теле явственно предстала перед его мысленным взором. Теперь этот маньяк вновь собирается совершить то же самое зверство. «Отдай мне свое сердце». Страх на грани рассудка придал ему новые силы, и он снова начал бороться, вывертываясь и отбиваясь от противника, которого, однако, несмотря на то что Бойл вцепился ему в волосы и выдрал клок, никак нельзя было сбить с ритма. В отчаянии Бойл попытался просунуть руку между стеной и своим телом и запустить ее между ног, чтобы прищемить ублюдка. Пока он пытался это проделать, на насильника напал Дули, обрушив ему на голову град ударов своей дубинки. Это нападение дало Бойлу некоторую свободу. Он изо всех сил прижался к стенке, мужчина, чья рука была скользкой от крови, ослабил хватку. Бойл вновь дернулся, и на этот раз ему удалось полностью освободиться. Тела распались — Бойл обернулся, раны его кровоточили, но были неопасными, и наблюдал, как Дули гнался за насильником, лупя его дубинкой по голове, покрытой жирными, белокурыми волосами. Тот не слишком оборонялся — его горящие глаза (до этого мига Бойл слабо воспринимал эту метафору) по-прежнему были устремлены на объект страсти.

— Убей его! — сказал Бойл тихо, когда мужчина под градом ударов начал усмехаться. — Переломай ему все кости.

Даже если бы у прихрамывающего Дули хватило духу исполнить это приказание, то возможности у него все равно не было. Его труды были прерваны голосом, донесшимся из коридора. Из квартиры, которую оглядывал Бойл, появилась женщина. Она тоже оказалась жертвой этого мародера, если судить по ее состоянию, но было явно, что появление Дули в квартире помешало намерениям насильника, прежде чем он успел причинить ей серьезный вред.

— Арестуйте его, — сказала она, показывая на усмехающегося мужчину, — он пытался меня изнасиловать.

Дули приблизился, чтобы схватить пленника, но у того были совсем иные намерения. Он уперся ладонью в лицо Дули и толкнул его к входной двери. Плетеный коврик под ногами полицейского поехал, и тот чуть не упал. Когда ему удалось восстановить равновесие, Джером был уже далеко. Бойл сделал слабую попытку остановить его, но спущенные штаны помешали ему, и Джером вскоре уже поднимался по лестнице.

— Вызови помощь, — приказал Бойл Дули. — И побыстрее.

Дули кивнул и открыл переднюю дверь.

— Наверху есть выход наружу? — спросил Бойл у миссис Морриси. Та покачала головой. — Ну, тогда мы, кажется, загнали этого ублюдка в ловушку, — сказал он. — Давай, Дули!

Дули похромал вниз по дорожке.

— А вы, — сказал он женщине, — прихватите что-нибудь, что может служить оружием. Что-нибудь понадежней. — Женщина кивнула и вернулась туда, откуда пришла, оставив Бойла около открытой двери. Мягкий ветерок высушил пот на его лице. В машине около дома Дули вызывал подкрепление.

Слишком скоро, подумал Бойл, скоро сюда приедут полицейские автомобили, человека наверху поймают и поведут давать показания. А когда он будет в тюрьме, то Бойл лишится возможности взять реванш — закон нетороплив, а он, жертва, будет лишь наблюдателем. Если он, Бойл, хочет сохранить хоть остатки мужского достоинства, то как раз сейчас для этого было время. Если же он промедлит, если он застрянет тут, внизу, пока его ягодицы печет огнем, он никогда не избавится от того ужаса, который почувствовал, когда его собственное тело предало его. Он должен действовать сейчас — он выбьет усмешку с этой омерзительной хари раз и навсегда, — или омерзение к самому себе будет сопровождать его всю жизнь, пока не подведет память.

Выбора у него не было. Без дальнейшего промедления он поднялся с корточек и начал подниматься по ступеням. Уже когда он достиг промежуточной площадки, он сообразил, что не взял с собой оружия, однако он знал, что если спустится, то момент будет упущен. Так что, приготовившись умереть, если это понадобится, он продолжал свой путь.

В верхнем коридоре была открыта лишь одна дверь, и из нее доносились звуки радио. Внизу, в безопасности, раздавался голос Дули — тот сообщал, что он вызвал подкрепление. Не обращая внимания на эту помеху, Бойл шагнул в квартиру.

Там никого не было. За несколько секунд Бойл проверил кухню, крохотную ванную и жилую комнату — все они были пусты. Он вернулся в ванную, окошко которой было отворено, и высунул голову. Оттуда вполне можно было соскочить в траву, на которой и виднелся отпечаток человеческого тела. Насильник выпрыгнул. И исчез.

Бойл проклинал свою медлительность и вконец опечалился. По внутренней поверхности бедра побежала теплая струйка. В комнате рядом радио распевало любовные песни.

* * *

На этот раз Джером ничего не забыл. Он помнил свою встречу с миссис Морриси, которой помешал Дули, потом последующий эпизод с Бойлом, и все это лишь служило пищей тому огню, который пылал в нем. Теперь, в свете этого пламени он ясно отдавал себе отчет в совершенных им преступлениях. Он помнил с чудовищной ясностью лабораторию, инъекцию, обезьян, кровь. Он вспоминал свои действия, однако они не пробудили в нем никакого ощущения вины. Все моральные последствия, все угрызения совести перегорели в огне, который с новым пылом сейчас лизал его плоть.

Он укрылся в тихом тупике и привел себя в порядок. Одежда, которую он ухитрился прихватить с собой, сбегая из квартиры, была наспех подобранной, но, по крайней мере, он не будет в ней привлекать излишнего внимания. Пока он застегивал пуговицы, все тело его, казалось, протестовало против этой внешней оболочки и он пытался совладать с той бурей, которая гудела у него в голове. Однако пламя, которое пылало в нем, не утихло. Каждая его жилка, казалось, трепетала и отзывалась окружающему миру. Деревья вдоль дороги, стена за спиной, даже выщербленные камни под его босыми ногами — все вызывало в нем возбуждение и, казалось, тоже воспламенялось тем же огнем. Он усмехнулся этому разгорающемуся пожару, и охваченный огнем мир усмехнулся ему в ответ.

Возбужденный сверх меры, он обернулся к стене, к которой до этого прислонился. Солнце светило прямо на нее и камень нагрелся, а от кирпичей шел одуряющий аромат. Он целовал их грязные лица, руки его ласкали каждую трещину и выбоину. Бормоча нежную чушь, он расстегнул молнию, нашел удобную выемку и наполнил ее. В мозгу его пробегали живые картинки: запутанная анатомия, мужчины и женщины в неразделимом единстве. Даже облака над его головой пылали огнем и дыхание его прервалось. Но экстаз… Он будет длиться вечно.

Неожиданно болезненный спазм охватил его позвоночник от коры головного мозга до мошонки и вновь вверх, заставив его скрючиться в конвульсиях. Руки его сорвались с каменной кладки, и он кончил в воздух, падая на землю. Несколько секунд он лежал, скорчившись, а эхо первоначальной судороги металось взад и вперед по его позвоночнику, стихая с каждым разом. Он ощущал вкус крови — должно быть, он прокусил губу или язык, но он не был в этом уверен. Над его головой кружили птицы, лениво поднимаясь в теплом воздухе. Он смотрел, как угасает облачный огонь.

Он поднялся на ноги и поглядел вниз, на брызги семени на асфальте. На какую-то минуту он вновь вообразил себе чудесное действо: брак его семени с выщербленным камнем. Что за дети могли явиться миру, подумал он, если бы он мог и в самом деле спариваться с камнем или с деревом; он с радостью претерпел бы последующую агонию, если бы такие чудеса были возможны. Но камень остался равнодушен к оплодотворению, и это видение, как и огонь, пылающий у него над головой, остыло и потеряло свое великолепие.

Он спрятал свой кровоточащий член и опять прислонился к стенке, вновь и вновь проигрывая в голове недавние события. Что-то очень важное изменилось в нем, в этом он не сомневался, им овладело безумие (и, вероятно, овладеет еще не раз), равного которому он никогда в жизни не испытывал. И что бы они там в лаборатории ему ни впрыснули, оно не выводилось естественным путем — о, нет! Он все еще ощущал в себе этот жар, как тогда, когда покинул лабораторию, но сейчас это чувство было еще сильнее.

Теперь он жил совершенно иной жизнью и эта мысль, хоть и пугающая, возбудила его. Однако в его воспаленном, пышущем эротикой мозгу не возникло догадки о том, что в свое время эта новая жизнь приведет его к совершенно необычной смерти.

* * *

Карнеги, которого постоянно дергало начальство, требуя результатов расследования, в свою очередь давал взбучку своим подчиненным. Это был обычный порядок вещей, когда сильные наскакивали на нижестоящего, а тот, в свою очередь, на тех, кто стоит еще ниже на служебной лестнице. Карнеги иногда гадал, на ком срывает свою злость самый мелкий служащий — наверное, на своей собаке.

— Этот негодяй все еще на свободе, господа, несмотря на то что его фотография есть почти во всех утренних газетах и на наши оперативные действия, которые оказались, мягко говоря, несостоятельными. Разумеется, мы поймаем его, но давайте сделаем это до того, как у нас на руках окажется еще одно убийство.

Зазвонил телефон. Замещающий Бойла Миган поднял трубку, тогда как Карнеги продолжал вещать собравшимся вокруг полицейским:

— Я хочу, чтобы мы его взяли за двадцать четыре часа, господа. Мне дали именно этот срок, так что это все, что мы имеем. Двадцать четыре часа.

Миган прервал его.

— Сэр. Это Йоханссон. Он говорит, что у него есть для вас кое-что и что это очень срочно.

— Хорошо. — Инспектор взял трубку. — Карнеги слушает.

Голос на другом конце провода был тихим, почти неслышимым.

— Карнеги, — сказал Йоханссон. — Мы тут копались в лаборатории в поисках информации по работе Данс и Веллеса… Мы также проанализировали остатки того вещества, которое они вводили подозреваемому. Мне кажется, что мы нашли «Мальчика», Карнеги.

— Какого мальчика? — спросил Карнеги, которого раздражало, что Йоханссон ходит вокруг да около.

— «Слепого мальчика», Карнеги.

— И?

По какой-то необъяснимой причине Карнеги был уверен, что полицейский улыбнулся в трубку, прежде чем ответить.

— Думаю, вам лучше приехать и поглядеть самому. Где-нибудь около полудня — подойдет?

* * *

Йоханссон мог бы быть одним из величайших отравителей в истории человечества — для этого у него были все необходимые данные. Методичный ум (все отравители, исходя из опыта Карнеги, были идеальными в быту), запас терпения (яд требует времени) и, что самое важное, энциклопедические знания в области токсикологии. Карнеги уже два раза работал с ним, и зрелище этого болезненного человека, возящегося со своим хрупким оборудованием, вызывало у Карнеги невольный озноб.

Йоханссон устроился наверху в лаборатории, где была убита доктор Данс, потому что, как он объяснил Карнеги, тут было оборудование, которое нигде больше раздобыть было невозможно. Однако его властью (на него работали два ассистента) тот хаос, который застала здесь полиция, превратился в образцовый порядок. Только обезьяны остались теми же — призвать их к дисциплине не удалось и Йоханссону.

— Выяснить, что за препарат они использовали на вашем подопечном, труда не составило, — сказал Йоханссон. — Мы попросту исследовали его остатки в найденном в помещении шприце. Вообще-то, видимо, они уже какое-то время производили это вещество или его разновидности. Конечно, люди, работающие здесь, уверяют, что ни о чем подобном они понятия не имели. Я склонен им верить. Что бы эти два ученых тут ни делали, это был их личный эксперимент.

— Что за эксперимент?

Йоханссон снял очки и протер их уголком своего красного галстука.

— Сначала мы думали, что они тут разработали какой-то новый галлюциноген, — сказал он. — В некотором отношении препарат, который они применили к подопытному, напоминал наркотик. Но на самом деле они, я думаю, сделали абсолютно новое открытие. Их разработки ведут в совершенно новую область.

— Так это не наркотик?

— О, это, конечно, наркотик, — сказал Йоханссон, вновь надевая очки, — но созданный с одной, весьма специфической целью. Поглядите сами.

Йоханссон пошел впереди, показывая дорогу, мимо рядов обезьяньих клеток. До этого животные сидели по отдельности, но токсиколог убрал промежуточные перегородки между клетками, чтобы животные могли свободно собираться в группу. Результат был однозначным — непрерывная череда половых актов. Почему, думал Карнеги, обезьяны постоянно оскорбляют чувства людей? То же самое происходило, когда он брал своих детей, тогда еще малолеток, в зоопарк. После посещения обезьянника один неудобный вопрос следовал за другим, так что спустя какое-то время он вообще перестал водить туда детей. Уж слишком утомительно было подыскивать вразумительные ответы.

— Им что, больше делать нечего? — спросил он Йоханссона, отворачиваясь, потом глядя на трех обезьян, чье совокупление было настолько тесным, что он не мог определить, какой обезьяне что принадлежит.

— Поверьте мне, — усмехнулся Йоханссон, — что это еще ерунда. С тех пор как мы ввели им немного препарата, они вели себя и похлеще. После инъекции они пренебрегают всеми обычными ритуалами поведения, не реагируют на сигналы угрозы, на ритуалы приветствия. Они больше не интересуются едой. Они не спят. Они стали сексуальными маньяками. Все остальные стимулы забыты. Если только препарат не выведется естественным путем, полагаю, они затрахаются до смерти.

Карнеги поглядел на остальные клетки: в каждой разыгрывались те же порнографические сцены. Групповые изнасилования, гомосексуальные контакты, торопливая и экстатическая мастурбация.

— Неудивительно, что эти ученые так засекретили свой проект, — продолжал Йоханссон. — То, на что они набрели, принесло бы им целое состояние. Афродизиак, любовное снадобье, и действительно эффективное.

— Афродизиак?

— Большей частью, они бесполезны, разумеется. Рог носорога, живые угри в сливочном соусе, всякие амулеты. В основном они призваны вызывать соответствующие ассоциации.

Карнеги вспомнил голод в глазах Джерома. Это именно тот самый голод, на который сейчас эхом отзывались обезьяны. Голод и то отчаяние, которое голод приносит с собой.

— И все притирания тоже бесполезны. Cantharis vesticatora…

— Это еще что?

— Может, вам это известно как шпанская мушка. Это — мазь, которую приготовляют из определенного жучка. И вновь — никакого эффекта. В лучшем случае все эти препараты безвредны. Но это… — Он потряс колбой с бесцветной жидкостью. — Это чертовски близко к гениальности.

— По мне, так они не выглядят слишком счастливо.

— О, оно еще очень грубо работает, — сказал Йоханссон. — Я думаю, исследователей подвела алчность и они приступили к опытам на живых организмах года на два раньше чем следовало бы. Это вещество почти смертельно, в этом сомнения нет. Но если бы они потратили на него побольше времени, оно могло бы быть эффективным. Видите ли, они обошли проблемы физиологии — этот препарат действует непосредственно на сексуальное воображение, на либидо. А если вы пробуждаете мозг, то тело само следует за ним — вот в чем тут хитрость.

Решетка одной из клеток затряслась, и это отвлекло внимание Карнеги от бледного, невыразительного лица Йоханссона. Одна из самок, явно не удовлетворенная вниманием нескольких самцов, распростерлась по наружной решетке. Ее крохотные пальчики тянулись к Карнеги, в то время как ее ягодицы продолжали подвергаться обработке.

— Слепой мальчик? — спросил Карнеги. — Это что, — Джером?

— Это Купидон, верно? — сказал Йоханссон. — Предмет любви мы зрим не взглядом, но душой… Крылатый бог любви — и тот слепой. Это из «Сна в летнюю ночь».

— Шекспира я всегда знал неважно, — ответил Карнеги. Он вновь уставился на самку. — А Джером? — спросил он.

— Ему ввели этот препарат. Довольно внушительную дозу.

— Так он теперь вроде этих мартышек!

— Я бы сказал, поскольку его интеллектуальный потенциал все-таки выше, может быть, препарат действует на него не так уж раскованно. Но уж если на то пошло, секс превращает в мартышек и лучших из нас, а? — При этом замечании Йоханссон позволил себе слегка улыбнуться. — И все так называемые личные соображения отходят на второй план. На короткое время секс делает из всех нас одержимых, мы делаем, или по крайней мере, думаем, что можем делать то, что на взгляд постороннего наблюдателя выглядело бы довольно странно.

— Не думаю, что в изнасиловании есть что-то уж такое экстраординарное, — отозвался Карнеги, пытаясь прервать эту рапсодию.

Но его собеседника было не так уж легко сбить с толку.

— Секс без предела, без компромиссов, без чувства вины, — сказал он. — Представьте себе это. Мечта Казановы.

* * *

В мире уже было столько эпох: век Просвещения, век Реформации, век Разума. Теперь, наконец, наступил век Желания. А после этого — конец всем эпохам и, возможно, всему остальному. Потому что были запалены огни, которых не знал раньше простодушный мир. Чудовищные огни, без конца, без предела, огни, которые, слившись, в последний раз яростным светом озарят мир.

Так думал Веллес, лежа на больничной койке. Он уже несколько часов как пришел в сознание, но решил не выказывать этого. Как только в палату к нему заходила сиделка, он закрывал глаза и замедлял ритм дыхания. Он знал, что долго дурачить их ему не удастся, но за эти часы он мог обдумать, что ему следует делать дальше. Первым его побуждением было вернуться в лабораторию — там были бумаги, которые нужно было уничтожить, и пленки, которые необходимо было стереть. С тех пор он мог быть в уверенности, что все детали проекта «Слепой мальчик» существуют только в его памяти. Таким образом он сохранит над работой полный контроль и никто не сможет отобрать ее.

Он никогда особенно не интересовался тем, как извлечь из своего открытия побольше денег, хотя он был отлично осведомлен, какие золотые горы сулил новый афродизиак. Его никогда не интересовало материальное благополучие. Первоначальной мотивацией разработки препарата — на который они набрели совершенно случайно, проверяя ряд препаратов, призванных помочь лечению шизофрении, — было чистое научное любопытство. Но после месяцев тайной работы его мотивы изменились. Он начал думать о себе, как о человеке, который принесет миру вечное блаженство. Он не позволит никому отобрать эту священную роль.

Так думал он, лежа на больничной койке и выжидая момент, чтобы ускользнуть.

* * *

Если бы Джером знал о мыслях Веллеса, то он бы с удовольствием расписался под ними. Он шел по улице и везде видел признаки наступления новой эпохи — века Желания. На досках объявлений и рекламы кинотеатров, в витринах магазинов, на экранах телевизоров — везде, где тело так или иначе служило объектом рекламы или купли-продажи. А там, где творения рук человеческих — творения из камня или металла — не нуждались в посредничестве человеческой плоти, они сами перенимали ее качества. Автомобили, проносящиеся мимо него, обладали всеми атрибутами жизни: их гладкие, женственные обводы сияли, их нутро приглашающе распахивалось; здания вызывали целый поток сексуальных ассоциаций — затененные проходы, площадки с пенящимися фонтанчиками воды. Он ощущал, что все его тело отзывается на каждый новый вид, открывающийся ему с улиц и площадей.

Это зрелище питало огонь, крывшийся в его теле, и он с трудом старался не слишком присматриваться к каждому встречному. Лишь некоторые чувствовали этот жар и издалека обходили его. Собаки тоже это ощущали и следовали за ним, возбужденные его возбуждением. Мухи эскадронами тужили вокруг его головы. Но остатки здравого смысла в нем помогали контролировать поведение. Он знал, что если он выявит пылавшую в нем страсть, это привлечет внимание закона и все его приключения на этом закончатся. Очень скоро тот огонь, который впервые запылал именно в нем, перекинется и на других, и тогда он появится из своего укрытия и свободно выплеснет пламя наружу. А пока этого не случилось, лучше проявлять осторожность.

Раньше он иногда покупал общество одной из женщин Сохо и теперь отправился на ее поиски. День был удушливо жарким, однако усталости он не чувствовал. Он не ел с предыдущего вечера, однако голода не чувствовал тоже. И в самом деле, взбираясь по узенькой лестнице в комнату на втором этаже, где раньше жила Анжела, он чувствовал себя, точно пышущий здоровьем атлет. Мужеподобной, пустоглазой сводницы, которая обычно сидела на верхней площадке лестницы, сейчас не было. Джером просто подошел к двери, ведущей в комнату девушки, и постучал. Ответа не было. Он постучал вновь, более настойчиво. На шум из двери на дальнем конце площадки вышла женщина средних лет.

— Что вам нужно?

— Женщину, — просто ответил он.

— Анжелы нет. И вам лучше бы убраться отсюда в этом состоянии. Тут не бардак.

— Когда она вернется? — спросил он, стараясь по возможности сдерживать свои желания.

Женщина, почти такая же высокая, как Джером, и чуть не вдвое толще, раздраженно поглядела на него.

— Она не вернется, — сказала она. — И вам лучше убираться отсюда, да поскорее, пока я не позвала Исайю.

Джером поглядел на женщину. Несомненно, хотя у нее не было молодости и красоты Анжелы, но профессия была та же. Он улыбнулся ей.

— Я слышу, как стучит ваше сердце, — сказал он.

— Я же вам сказала…

Прежде чем она закончила фразу, Джером уже направлялся к ней через площадку. При его приближении она не испугалась, а лишь с отвращением отпрянула.

— Если я позову Исайю, вы пожалеете, — предупредила она. Ритм ее сердцебиения участился, он отчетливо это слышал.

— Я горю, — сказал он.

Она нахмурилась, поскольку явно проигрывала эту схватку сил.

— Держитесь от меня подальше, — сказала она. — Я вас предупреждаю.

Ее сердце забилось еще быстрее. Этот ритм, скрытый глубоко в ее теле, возбудил его. Все оттуда — вся жизнь, весь огонь.

— Отдай мне свое сердце, — сказал он.

— Исайя!

Однако на ее крик никто не пришел. Джером не дал ей возможности крикнуть во второй раз, он прыгнул на нее и зажал ей рот рукой. Она обрушила на него град ударов, но боль лишь напитала пылающий в нем огонь. Он пылал все жарче, и каждая пора тела Джерома служила выходом для пламени, горящего у него во внутренностях, в голове, в мошонке. Внушительные размеры женщины ничего не значили для охватившей его лихорадки. Он прижал ее к стене — удары ее сердца громом отдавались у него в ушах — и начал осыпать поцелуями шею, одновременно срывая одежду, чтобы высвободить грудь.

— Не кричи, — сказал он, стараясь говорить убедительно. — Я не сделаю тебе ничего плохого.

Она покачала головой и сказала ему в ладонь: «Не буду».

Он отнял ладонь от губ женщины, и она несколько раз отчаянно глотнула воздух. Где же Исайя, подумала она. Наверняка, где-то поблизости. Она опасалась за свою жизнь, если будет сопротивляться этому насильнику — так горели у него глаза! — так что она оставила всякие попытки к сопротивлению и позволила емуделать, что он хочет. Страсть мужчины, это она знала по собственному богатому опыту, легко истощалась. Сначала они клянутся перевернуть небо и землю, а полчаса спустя становятся вялыми, как тряпка. Если уж происходит то, что происходит, она сможет вынести его воспаленную страсть — у нее бывали посетители и похуже. Что же касается его прибора, который он вводил в нее все глубже, то ни в размерах, ни в обращении не было ничего, что бы поразило ее.

Джером хотел добраться до ее сердца, хотел, чтобы оно выплеснулось ему в лицо, хотел купаться в теплой крови. Он просунул руку ей под груди и почувствовал, как оно колотится под его ладонью.

— Понравилось, а? — спросила она, когда он прижался к ее груди. — Не тебе одному.

Он впился пальцами ей в кожу.

— Осторожней, золотко, — сказала она, заглядывая ему через плечо в надежде увидеть Исайю. — Помягче. У меня нет другого тела.

Он не ответил. Ногти его окрасились кровью.

— Не делай этого, — сказала она.

— Ему нужно наружу, — ответил он, зарываясь все глубже, и тут до нее внезапно дошло, что это вовсе не любовная игра.

— Прекрати! — сказала она, когда он начал терзать ее.

На этот раз она закричала.

Внизу, неподалеку от дома, Исайя уронил кусок французского кекса, который он купил только что, и побежал к двери. Это был не первый раз, когда его пристрастия сладкоежки увели его с поста, но — если он не поторопится — будет последний. С лестничной площадки доносились ужасные звуки. Он взбежал по ступенькам. Сцена, которая предстала перед его глазами, была гораздо хуже, чем он мог вообразить. Какой-то тип прижал Симону к стенке, откуда-то из-под них текла кровь, но он не мог увидеть, откуда.

Исайя заорал. Джером с окровавленными руками оторвался от своих трудов и увидел гиганта в униформе. Джерому понадобилось несколько секунд, чтобы оторваться от женщины, и за это время гигант был уже рядом. Исайя схватил его и оттащил прочь. Она, всхлипывая, скрылась в своей комнате.

— Проклятый ублюдок, — сказал Исайя, награждая пришельца градом ударов. Джером слабо отбивался. Но он пылал и ничего не боялся. Опомнившись, он накинулся на парня, точно разъяренный бабуин. Исайя, застигнутый врасплох, потерял равновесие и упал на одну из дверей, которая под его весом отворилась внутрь. Он повалился в тесный туалет и, падая, ударился головой о край унитаза. Все это совершенно сбило его с толку, и он лежал на окрашенном линолеуме и слабо постанывал, ноги его были широко раздвинуты. Джером слышал, как кровь пульсирует в венах мужчины, и ощущал запах сахара в его дыхании — все это понуждало его остаться. Но инстинкт самосохранения требовал иного — Исайя уже делал попытки подняться. Прежде чем он смог сделать это, Джером повернулся и сбежал по ступенькам.

Когда он вышел, уже наступили сумерки, и он улыбнулся. Улица желала его больше, чем та женщина на площадке, и он готов был подчиниться этому желанию. Он уставился на булыжник под ногами, восставшая плоть все еще распирала его штаны. Он слышал, как за его спиной топает по ступенькам гигант. Огонь все еще горел в нем, он охватил ноги, и Джером побежал по улице, не заботясь о том, преследует ли его этот человек со сладким дыханием. Прохожие, привыкшие ко всему в этот бесстрастный век, не слишком удивлялись, когда мимо них пробегал заляпанный кровью сатир. Некоторые показывали на него, полагая, что это какой-то актер, но большинство — вовсе не обращали внимания. Он свернул в путаницу боковых переулков, и ему не нужно было оглядываться, чтобы знать, что Исайя все еще преследует его.

Возможно, он набрел на уличный рынок случайно, но, что более вероятно, слабый ветерок донес до него смешанные запахи мяса и фруктов, запахи, в которых так приятно было купаться. Узкий пролет был весь заставлен прилавками, забит покупателями и продавцами. Он радостно углубился в толпу, терся о чьи-то бедра и ягодицы, и везде, куда ни кинь взгляд, была человечья плоть! Он и его прибор едва могли поверить в такую удачу.

Он услышал, как за его спиной закричал Исайя. Он ускорил шаги, направившись туда, где толпа людей была еще плотнее, где он мог затеряться в жаркой массе людей. Каждый контакт вызывал болезненный экстаз. Каждый оргазм — а они наступали один за другим, когда он проталкивался сквозь толпу, — был сухим спазмом боли. Болела его спина, болела мошонка, но что сейчас его тело — всего лишь постамент для одного-единственного монумента — пениса. Голова — ничто, разум — ничто. Руки существовали лишь для того, чтобы притянуть к себе любовь; ноги — для того, чтобы нести требовательный член туда, где он мог найти удовлетворение. Он сам себе рисовался ходячей эрекцией — мир жаждал его. Плоть, камень, сталь — ему все равно, его влекло все.

Неожиданно, против его желания, толпа поредела и он прошел через калитку рынка и оказался на узкой улочке.

Солнце пронизывало лучами проемы между домами, и это усилило его жар. Он уже хотел вновь вернуться к толпе, когда почувствовал запах и увидел нечто, что заинтересовало его. Неподалеку от пышущей жаром улицы три молодых человека, все без рубашек, стояли посреди контейнеров с фруктами, в каждом ящике была дюжина корзиночек с клубникой. Год в этот раз выдался урожайным на фрукты, а на такой жаре они быстро начинали портиться и гнить. Трое рабочих ходили вдоль этой груды корзинок, выбирая хорошие фрукты и кидая гнилье в сточную канаву. Запах в таком узком проулке был чрезвычайно сильным, в нем стоял такой сладкий дух, что любому прохожему, кроме Джерома, стало бы плохо, но Джером потерял способность к брезгливости и отвращению. Мир — это мир, каков он есть, и он принимает его, как при венчании, к добру или к худу. Он зачарованно наблюдал это зрелище: потные сортировщики фруктов, залитые лучами солнца, их руки, ноги, тела заляпаны алым соком, воздух гудит от насекомых, снующих повсюду в поисках нектара, а в сточной канаве вырос целый курган из гниющих фруктов. Погруженные в свою малоприятную работу сортировщики поначалу не заметили его. Потом один из троих поднял голову и увидел странное существо, наблюдавшее за ними. Он усмехнулся, но усмешка сошла с его лица, когда он увидел глаза Джерома.

— Какого черта?

Остальные двое тоже оторвались от работы.

— До чего же сладко, — сказал Джером. Он чувствовал, как стучат их сердца.

— Погляди-ка на него, — сказал самый младший, показывая на ширинку Джерома. — У него трахалка торчит.

Они неподвижно стояли в солнечном свете, и он тоже, а осы гудели над грудой фруктов, и в голубом небесном проеме между домами пролетали птицы. Джером хотел, чтобы этот миг длился вечно, и то, что осталось у него от разума, считало это место Раем.

И затем прекрасный сон кончился. Он почувствовал, как за его спиной появилась тень. Один из сортировщиков уронил корзинку, которую перебирал, гнилые фрукты рассыпались по гравию. Джером нахмурился и полуобернулся. Исайя нашел эту улицу, в руке у него сияло оружие. В одну короткую секунду оно пронеслось между ним и Джеромом, и Джером почувствовал боль в боку, куда ударил нож.

— О, Боже! — сказал молодой человек и побежал, его два брата, не желая быть свидетелями ножевой расправы, поколебались лишь миг и потом последовали за ним.

Боль заставила Джерома вскрикнуть, но никто на рынке этого не слышал. Исайя вытащил лезвие, и вместе с лезвием вышел жар. Он вновь замахнулся для удара, но Джером для этого был слишком быстр — он отодвинулся и миг спустя уже пересек улицу. Предполагаемый убийца, боясь, что крики Джерома привлекут нежелательное внимание, быстро пустился в погоню, чтобы закончить свою работу. Но асфальт был скользким от гнилых фруктов, а его чудные замшевые туфли удерживали его хуже, чем Джерома — босые ноги. Пропасть между ними все увеличивалась.

— Ну, нет! — сказал Исайя, не намереваясь упустить унизившего его человека. Он перевернул башню ящиков с фруктами — корзиночки опрокинулись, и их содержимое перекрыло дорогу Джерому. Тот заколебался, прежде чем ступить в это месиво, и промедление чуть не убило его. Исайя приблизился, уже держа нож наготове. Джером, чьи чувства обострились от боли до крайности, увидел лезвие ножа готовое распороть ему живот. Мозг его осознал опасность этой раны, но тело жаждало ее — жар выплеснется из него вместе с кровью, присоединяясь к грудам клубники, разбросанной в сточной канаве. Искушение было таким сильным, что он чуть не поддался ему.

Исайя уже дважды убивал до этого. Он знал безмолвный язык этого действа и знал, что означает приглашение, горящее в глазах жертвы. Он счастлив был подчиниться этому приглашению и занес нож. В последний момент Джером опомнился и, вместо того чтобы подставиться под нож, ударил гиганта. Исайя отклонился, и его подошвы поскользнулись на фруктовом месиве. Нож выпал у него из руки и упал в россыпь фруктов и корзиночек. Джером дернулся прочь, тогда как его преследователь, потеряв преимущество, принялся отыскивать свое оружие. Но жертва уже ускользнула и, прежде чем огромная рука взялась за рукоятку, затерялась на людных улицах. Он даже не успел спрятать нож, когда человек в полицейском мундире заступил ему дорогу.

— Что тут происходит? — требовательно спросил полицейский, глядя на нож. Исайя поглядел туда же. Окровавленное лезвие было черно от облепивших его мух.

* * *

В своем кабинете Карнеги потягивал горячий шоколад из чашки, третьей за последний час, и глядел, как сгущаются за окном сумерки. Он всегда хотел быть детективом, сколько себя помнил, и в этих воспоминаниях работа представлялась ему увлекательной и захватывающей. Ночь опускалась на город, и зло, облачившись в свои одеяния, выходило на улицы. Это было время противостоять злу, время боевой готовности.

Но он не мог предвидеть, будучи ребенком, той усталости, которую неизбежно приносят с собой сумерки. Он устал до костей, и если он не ляжет в постель, то заснет тут, в кресле, забросив ноги на стол, среди пластиковых чашек из-под шоколада.

Зазвонил телефон. Говорил Йоханссон.

— Все еще за работой? — спросил Карнеги, пораженный преданностью Йоханссона делу. Было уже далеко за девять. Может, у Йоханссона не было дома, в который стоило бы возвращаться?

— Слышал, у нашего парня был занятой день? — сказал Йоханссон.

— Верно. Проститутка в Сохо, потом позволил пырнуть себя ножом.

— Он прорвался через ограждение, полагаю.

— Такое иногда случается, — сказал Карнеги, слишком усталый, чтобы оправдываться. — Что вам от меня нужно?

— Я просто подумал, что вам будет интересно: обезьяны начали гибнуть.

Эти слова вывели Карнеги из ступора усталости.

— Сколько? — спросил он.

— Пока что три из четырнадцати, но остальные, полагаю, умрут до рассвета.

— Что их убило? Перевозбуждение? — спросил Карнеги, вспомнив бешеные сатурналии, которые он наблюдал в клетках. Какое животное — в том числе и человек — удержится на таком уровне возбуждения не сломавшись?

— Это не связано с физическим истощением, — ответил Йоханссон. — Или, по крайней мере, связано не так, как вы думаете. Нам нужно подождать результатов вскрытия, прежде чем мы получим более или менее подробное объяснение.

— А сами вы как думаете?

— Ну, если так… — сказал Йоханссон. — Я думаю, что они теряют голову.

— Что?

— Мозговая перегрузка какого-то рода. У них мозги просто-напросто сдают. Этот препарат не выводится, видите ли, он подпитывает сам себя. Чем больше они распаляются, тем больше препарата производит их мозг, а чем больше он его производит, тем больше они распаляются. Такой порочный круг. Все жарче и жарче, яростней и яростней. Наконец, организм больше не может вынести этого, и — оп! Я стою по колено в дохлых мартышках. — В холодном, сухом голосе вновь послышалась улыбка. — Остальные не позволяют себе расстраиваться по этому поводу. Сейчас у них в моде некрофилия.

Карнеги глотнул остывшего шоколаду. На поверхности жидкости собралась маслянистая кожица, которая треснула, когда он качнул чашку.

— Так это просто дело времени? — спросил он.

— Что наш парень свалится? Да, думаю, что так.

— Ладно. Спасибо за сведения. Держите меня и дальше в курсе.

— Не хотите спуститься и поглядеть на останки?

— Обойдусь без обезьяньих трупов, благодарю вас.

Йоханссон рассмеялся. Карнеги положил трубку. Когда он вновь повернулся к окну, на город уже спустилась ночь.

* * *

В лаборатории Йоханссон подошел к двери, чтобы повернуть выключатель — пока он говорил с Карнеги, последний дневной свет угас и стало совсем темно. Он увидел занесенную для удара руку лишь на секунду раньше, чем она опустилась, удар пришелся на основание шеи. Один из позвонков треснул, ноги подкосились. Он упал, так и не дотянувшись до выключателя. К тому времени, когда он ударился о пол, разница между ночью и днем была чисто академической.

Веллес не потрудился остановиться и проверить, был ли этот удар смертельным — для этого у него было слишком мало времени. Он перешагнул через тело и поспешил к столу, за которым работал Йоханссон. Там в кругу света от лампы, точно в финальной сцене какой-то обезьяньей трагедии, лежала мертвая мартышка. Она была безумно истощена — опухшее лицо, оскаленный рот, глаза, закаченные от смертной тревоги. Шерсть животного была выдернута пучками во время многочисленных половых актов, распростертое тельце — все в синяках. У Веллеса ушло секунд тридцать, чтобы определить причину смерти этого животного и двух других, которые лежали на соседнем лабораторном столе.

— Любовь убивает, — прошептал он философски — и начал методичную деятельность по уничтожению всех материалов проекта «Слепой мальчик».

* * *

— Я умираю, — подумал Джером. — Я умираю от бесконечного счастья. Эта мысль понравилась ему. Это была единственная осмысленная фраза, возникшая у него в мозгу. Со времени столкновения с Исайей и последующего побега из полиции он с трудом мог восстановить дальнейшие события. Те часы, когда он просидел в укрытии, залечивая свою рану и чувствуя, как жар растет в нем и высвобождается, слились в один сплошной сон в летнюю ночь, от которого, он знал, его пробудит лишь одна смерть. Жар полностью пожрал его, выел все внутренности. И если его вскроют после смерти, что они найдут? Лишь пепел и золу.

Однако его одноглазый приятель все еще требовал большего, и он направился назад, в лабораторию — куда еще мог вернуться агонизирующий безумец, если не туда, где его впервые захлестнуло жаром? Мошонка его все еще пылала огнем, и каждая трещина в стене настойчиво предлагала ему себя.

Ночь была тихой и теплой: ночь для серенад и страсти. В сомнительной интимности парковочной площадки за несколько кварталов от цели его путешествия он увидел двоих, занимающихся любовью на заднем сиденье машины, чьи дверцы были распахнуты, чтобы любовники могли устроиться поудобнее. Джером остановился, чтобы понаблюдать действо, как всегда возбуждаясь при виде сплетенных тел и от звука — такого громкого — двух сердец, бьющихся в одном убыстряющемся ритме. Он наблюдал, и желание все сильнее охватывало его.

Женщина заметила его первой и призвала своего партнера прогнать это создание, которое наблюдало за ними с таким детским удовольствием. Мужчина приподнялся над ней, чтобы взглянуть на Джерома. «Горю ли я? — подумал Джером. — Мои волосы наверняка пылают… А может, иллюзия обретает плоть».

Если судить по их лицам, то можно было ответить отрицательно. Они не были ни удивлены, ни напуганы — лишь раздражены.

— Я горю, — объяснил он им.

Мужчина поднялся на ноги и направился к Джерому, чтобы плюнуть в него. Он почти ожидал, что слюна зашипит, как на горячей сковородке, но вместо этого она была прохладной, точно освежающий душ.

— Иди к черту, — сказала женщина, — оставь нас в покое.

Джером покачал головой. Мужчина предупредил его, что, если он не уберется, ему свернут шею. Но Джерома это нисколько не испугало: ни удары, ни слова ничего не значили перед требовательным зовом пола.

Их сердца, подумал он, когда придвигался к ним ближе, больше не бились в унисон.

* * *

Карнеги разглядывал карту, которая уже на пять лет устарела, пытаясь определить по ней место нападения, о котором ему доложили только что. Ни одна из жертв не получила серьезных повреждений. На парковочную стоянку прибыла целая группа весельчаков, и они спугнули Джерома (а это, без сомнения, был он). Теперь весь район был оцеплен полицией, большинство полицейских были вооружены, и все улицы неподалеку от места нападения вот-вот будут перекрыты. В отличие от перенаселенного Сохо, в этом районе беглецу будет трудно найти себе укрытие.

Карнеги отметил булавкой с флажком место нападения и понял, что оно неподалеку от лаборатории. Наверняка это не было случайностью. Парень возвращался на место первого преступления. Раненый и, без сомнения, на грани срыва — любовники описали его как человека, скорее, полумертвого, — Джером будет легкой добычей для полиции, прежде чем доберется туда. Но всегда существовал определенный риск, что он ускользнет из сетей и все же проберется в лабораторию. Там до сих пор работал Йоханссон, а охрана была незначительна.

Карнеги подошел к телефону и начал дозваниваться до Йоханссона. Телефон на другом конце провода звонил и звонил, но трубку никто не брал. Он уже ушел, подумал Карнеги, подтвердил все свои предположения и пошел отдыхать — уже ночь, а свой отдых он заработал. Но, когда он уже собрался положить трубку, кто-то поднял ее в лаборатории.

— Йоханссон?

Никто не ответил.

— Йоханссон? Это Карнеги. — Опять молчание. — Ответь мне, черт возьми. Кто это?

В лаборатории трубку не положили на рычаг, а просто бросили на стол. Карнеги слышал лишь голоса обезьянок, пронзительные и визгливые.

— Йоханссон? — повторял Карнеги. — Это ты? Йоханссон?

Отвечали лишь обезьяны.

* * *

Веллес устроил в двух раковинах костры из материалов по проекту «Слепой мальчик» и запалил их. Они радостно вспыхнули. Дым, жар, копоть заполнили большое помещение, сгустились в воздухе. Когда огонь как следует разгорелся, он засунул туда все пленки, которые смог отыскать. Некоторые ленты, он отметил, исчезли, однако все, что предполагаемый вор мог на них увидеть — это несколько путаных сцен превращения подопытного, а суть дела останется неясна. Теперь, когда все дневники и формулы были сожжены, осталось только смыть в раковину остатки препарата и уничтожить животных.

Он приготовил серию шприцев, наполненных смертельной дозой яда, и методично принялся за дело. Эта разрушительная работа его успокоила. Он не жалел о том, как все повернулось. Начиная с первого мига паники, когда он беспомощно наблюдал, как сыворотка «Слепой мальчик» оказывает на Джерома свое чудовищное воздействие, и до этого последнего акта разрушения, все складывалось в один закономерный процесс. Запалив эти огни, он уничтожил все, что было связано с научными изысканиями, — теперь он был апостолом Века Желания, его Иоганом-пустынником. Эта мысль полностью овладела им. Не обращая внимания на протестующие крики обезьян, он вынимал их одну за другой из клетки, чтобы ввести смертельную дозу. Он уже расправился с тремя и открыл клетку, чтобы вынуть четвертую, когда в проеме двери, ведущей в лабораторию, появилась фигура. Воздух был так наполнен дымом, что невозможно было понять, кто это. Однако оставшиеся в живых обезьяны, казалось, узнали его, они прекратили спариваться и приветственно завизжали.

Веллес стоял неподвижно и ждал, когда вошедший подойдет к нему.

— Я умираю, — сказал Джером.

Этого Веллес не ожидал. Из всех людей, которые могли тут оказаться, Джером был на последнем месте.

— Вы слышите меня? — требовательно спросил Джером.

Веллес кивнул.

— Мы все умираем, Джером. Жизнь — это хроническое заболевание, ни больше ни меньше. Но так умирать легче, а?

— Ты знал, что это случится, — сказал Джером. — Знал, что этот огонь выжжет меня.

— Нет, — серьезно ответил Веллес. — Я не знал. Правда.

Джером вышел из дверного проема на смутный свет. Он еле волочил ноги, вид у него был растерзанный — кровь на одежде, в глазах огонь. Но Веллес хорошо знал, что скрывается за этой видимой слабостью. Препарат в его организме придавал Джерому нечеловеческую силу, и Веллес сам наблюдал, как тот голыми руками вскрыл грудную клетку Данс. Тут нужно быть осторожным. Джером был явно на грани смерти, но все еще был опасен.

— Это не входило в мои намерения, Джером, — сказал Веллес, пытаясь подавить дрожь в голосе. — По-своему, может, я этого и хотел. Но не настолько уж я был дальновиден. Для того чтобы узнать, что случится, нужно время и страдание.

Человек напротив не сводил с него горящих глаз.

— Такие огни, Джером, их нужно было зажечь.

— Я знаю… — сказал Джером. — Поверьте… я знаю.

— Ты и я… мы — конец этого мира.

Бедное чудовище какое-то время раздумывало над этими словами, потом медленно кивнуло. Веллес осторожно вздохнул: эта предсмертная дипломатия, кажется, сработала. Но у него не так уж много времени, чтобы тратить его на разговоры. Если Джером пришел сюда, может, власти следуют за ним по пятам?

— Приятель, мне нужно доделать срочную работу, — сказал он спокойно. — Не покажусь ли я невежливым, если займусь этим сейчас?

Не ожидая ответа, он открыл еще одну клетку и выволок обреченную обезьянку, опытным движением введя инъекцию в ее тело. Животное дернулось у него в руках, потом погибло. Веллес оторвал от своей рубашки скрюченные пальчики, кинул тело и пустой шприц на лабораторный стол и экономным движением палача повернулся к следующей жертве.

— Зачем? — спросил Джером, глядя в открытые глаза животного.

— Акт милосердия, — ответил Веллес, беря очередной заполненный шприц. — Ты же видишь, как они страдают. — Он потянулся к замку следующей клетки.

— Не надо, — сказал Джером.

— Не время для сантиментов, — сказал Веллес, — прошу тебя, давай покончим с этим.

Сантименты, подумал Джером, смутно припоминая песни по радио, которые вновь пробудили в нем пламя. Разве Веллес не понимает, что процессы, происходящие в голове, сердце и мошонке неразделимы? Что чувства, какими бы примитивными они ни были, могут привести в новые неоткрытые дали? Он хотел рассказать это доктору, описать то, что он видел, и все, что полюбил в эти отчаянные часы. Но объяснения потерялись где-то на пути от мозга к языку. Все, что он мог сказать в этом состоянии сочувствия ко всему страдающему миру, было:

— Не надо, — когда Веллес открыл следующую клетку. Доктор не обращал на него внимания, и сунул руку за проволочную сетку. Там было трое животных. Он ухватил ближайшего и потащил его, протестующего, прочь от напарников. Без сомнения, животное чувствовало, какая судьба его ожидает: оно пронзительно визжало, охваченное ужасом.

Этого Джером вынести не мог. Он двинулся, хоть рана в боку мучительно болела, чтобы помешать этому убийству. Веллес, обеспокоенный приближением Джерома, выпустил свою жертву, и обезьянка, крича, побежала по поверхности стола. Когда он бросился ее ловить, пленники в клетке у него за спиной воспользовались случаем и выскочили наружу.

— Черт тебя побери! — заорал Веллес на Джерома. — Неужели ты не видишь, что у нас не осталось времени? Ты что, понять не можешь?

Джером все понимал и все же не понимал ничего. Он понимал ту лихорадку, которую делил с животными, и стремление переделать этот мир он понимал тоже. Но почему все должно кончиться таким образом? Эта радость, это озарение? Почему все это должно кончиться этой жуткой комнатой, наполненной дымом, страхом и отчаянием — вот этого он понять не мог. Да и Веллес тоже, хоть и был творцом всех этих противоречий.

Поскольку доктор ухитрился схватить одну из сбежавших обезьянок, Джером быстро подошел к оставшимся клеткам и открыл их — все животные вырвались на свободу. Веллес добился успеха и, держа протестующую обезьянку, потянулся за шприцем. Джером подбежал к нему.

— Оставь ты ее! — заорал он.

Веллес ввел иглу в тело обезьянки, но прежде чем он успел нажать на поршень, Джером ухватил его за запястье. Шприц выплеснул яд в воздух, потом упал на пол, за ним последовала и освободившаяся обезьянка.

Джером еще ближе подошел к Веллесу.

— Я же сказал тебе, оставь ее, — сказал он.

В ответ Веллес ударил Джерома кулаком в раненый бок. У того из глаз от боли потекли слезы, но доктора он не выпустил. Этот стимул, каким бы он ни был неприятным, не смог заставить Джерома оторваться от чужого сердца, бьющегося так близко. Он хотел запалить Веллеса, точно факел, хотел, чтобы плоть творца и творения слились в одном очищающем пламени. Но плоть его была всего лишь плотью, кость — костью. Какие бы чудеса он ни видел — это его личное откровение, и он не успеет объяснить другим ничего ни о радостях своих, ни о печалях. То, что он увидел, умрет вместе с ним, чтобы быть потом вновь созданным (возможно) в ближайшем будущем, и вновь умрет, и вновь возникнет. Как та история любви, про которую толковало радио, о любви потерянной и обретенной, и вновь потерянной. Он глядел на Веллеса в новом озарении, все еще ощущая, как бьется перепуганное сердце ученого. Доктор был неправ. Если он оставит этого человека в живых, тот, возможно, поймет свою ошибку. Они не являлись провозвестниками эры вечного блаженства. Это были только грезы, и грезили они оба.

— Не убивай меня, — молил Веллес. — Я не хочу умирать.

Ну и дурак же ты, подумал Джером, и отпустил Веллеса.

Намерения Веллеса было легко угадать: он не мог поверить, что его мольбы были услышаны. С каждым шагом ожидая удара, он пятился от Джерома, который просто повернулся к доктору спиной и вышел.

Снизу раздался крик, потом еще голоса. Полиция, подумал Веллес. Вероятно, они обнаружили тело полицейского, который караулил у двери. Через какое-то мгновение они будут здесь, наверху. У него не осталось времени, чтобы закончить то, что он запланировал. Ему нужно убираться прочь, прежде чем они появятся здесь.

На первом этаже Карнеги смотрел, как вооруженные полицейские поднимаются по лестнице. В воздухе ощущался запах гари, и он опасался худшего.

Я — человек, который всегда приходит, когда уже все свершилось. Я выхожу на сцену, когда действие уже заканчивается. Как всегда привычный к ожиданию, терпеливый, точно обученная собака, на этот раз он не мог совладать со своим беспокойством, пока остальные продвигались наверх. Не обращая внимания на голоса, которые советовали ему подождать, он начал подниматься по ступеням.

Лаборатория на втором этаже была пуста, если не считать обезьян и трупа Йоханссона. Токсиколог лежал вниз лицом, шея его была сломана. Запасный выход на пожарную лестницу был открыт, и сквозь него просачивался дымный воздух. Когда Карнеги отошел от трупа Йоханссона, несколько полицейских уже стояли на пожарной лестнице и кричали своим напарникам внизу, призывая их на поиски беглеца.

— Сэр?

Карнеги поглядел на приближающегося к нему усатого мужчину.

— Что?

Полицейский показал на дальний конец комнаты: на бокс. Там, в окне, был кто-то.

Карнеги узнал его лицо, хотя оно и сильно изменилось. Это был Джером. Поначалу он подумал, что Джером наблюдает за ним, но, приглядевшись, убедился, что это не так. Джером со слезами на глазах глядел на собственное отражение в мутном стекле. Пока Карнеги смотрел на него, лицо исчезло в глубине камеры.

Остальные полицейские тоже заметили парня. Они продвигались цепью по лаборатории, занимая позицию за лабораторными столами, их оружие было наготове. Карнеги уже присутствовал при таких ситуациях, там были свои ужасные моменты. Если он не вмешается, прольется кровь.

— Нет, — сказал он, — пока не стреляйте.

Он отодвинул протестующих полицейских и пошел по лаборатории, не пытаясь скрыть свое продвижение. Он прошел мимо умывальников, в которых были свалены в груды остатки проекта «Слепой мальчик», мимо лавки, под которой совсем недавно он нашел мертвую Данс. Мимо с опущенной головой проползла обезьянка, явно не замечающая его приближения. Он позволил ей найти щель, в которую она могла забиться и умереть там, потом двинулся к двери бокса. Она была незаперта, и он потянул за ручку. За его спиной в лаборатории наступило абсолютное молчание, на него были обращены все глаза. Он резко распахнул дверь. Однако атаки не последовало. Карнеги шагнул внутрь.

Джером стоял у противоположной стены. Если он видел или слышал, как вошел Карнеги, он ничем не выказал этого. У его ног лежала мертвая обезьянка, все еще цепляясь ему за штанину. Другая всхлипывала в углу, спрятав лицо в ладошках.

— Джером?

Вообразил ли это Карнеги, или действительно запахло клубникой?

Джером замигал.

— Ты арестован, — сказал Карнеги.

Хендриксу бы это понравилось, подумал он. Джером отнял от раны в боку свою окровавленную руку и начал поглаживать себя.

— Слишком поздно, — сказал он. Он чувствовал, как в нем разгорается последнее пламя. Даже если этот пришелец решит подойти к нему и арестовать — что это изменит? Смерть была здесь. Теперь он ясно понимал, что она собой представляет — всего-навсего успокоение, еще одна сладостная темнота, которая ждет своего наполнения и жаждет быть оплодотворенной.

Его промежность охватила судорога и молния метнулась по его телу, пробежала по позвоночнику. Он рассмеялся.

В углу камеры обезьянка, услышав смех Джерома, снова начала всхлипывать. Звук этот на секунду отвлек Карнеги, и когда он снова перевел взгляд на Джерома, то увидел, что близорукие глаза закрылись, руки повисли и он умер, прислонившись к стене. Какой-то миг тело его стояло, несмотря на закон земного притяжения. Потом ноги подогнулись, и Джером упал вперед. Он был, понял Карнеги, всего лишь мешком с костями, не больше. Просто удивительно, что парень протянул так долго.

Карнеги подошел к телу и приложил палец к шее Джерома. Пульса не было. На лице трупа застыла последняя усмешка.

— Скажи мне… — прошептал Карнеги мертвецу, чувствуя, что момент был упущен, что он опять, как всегда, оказался посторонним наблюдателем. — Скажи мне… чему ты смеялся?

Но слепой мальчик, как ему и положено, не отвечал.

КНИГА V

Во плоти

Когда Кливленд Смит вернулся после беседы с дежурным по этажу, его новый сокамерник был уже тут и глядел, как плавают пылинки в луче солнца, легко преодолевающем пуленепробиваемое оконное стекло. Это зрелище повторялось ежедневно (если не мешали облака) и длилось менее получаса. Солнце отыскивало путь между стеной и административным зданием, медленно пробиралось вдоль блока В, а потом исчезало до следующего дни.

— Ты — Тейт? — спросил Клив.

Заключенный перестал смотреть на солнце и повернулся. Мейфлауэр сказал, что новенькому двадцать два года, но Тейт выглядел лет на пять моложе. В лице его было нечто, делавшее Тейта похожим на потерявшегося (и притом безобразного) пса, которого хозяева оставили поиграть на оживленной улице. Глаза слишком настороженные, рот чересчур безвольный, руки тонкие: прирожденная жертва. Клив почувствовал раздражение от мысли, что придется возиться с этим мальчиком. Тейт был лишней обузой, а у него самого нет сил, чтобы расходовать их, покровительствуя мальчишке, пусть Мейфлауэр и болтал что-то о руке, протянутой для помощи.

— Да, — ответил пес. — Я Вильям.

— Тебя так и зовут Вильямом?

— Нет, — сказал мальчик. — Все зовут меня Билли.

— Билли», — кивнул Клив и вошел в камеру. Режим в Пентонвилле нес некоторые черты прогресса: по утрам на два часа камеры оставались открытыми, часто отпирались они на пару часов и днем, что давало заключенным некоторую свободу передвижения. Однако это имело и свои недостатки, например, разговоры с Мейфлауэром.

— Мне велено дать тебе кое-какие советы.

— Да?» — переспросил мальчик.

— Ты раньше не сидел?

— Нет.

— Даже в колонии для несовершеннолетних?

Глаза Тейта блеснули.

— Немного.

— Значит, ты знаешь, как тебе повезло. Знаешь, что ты легкая добыча?»

— Знаю.

— Кажется, — сказал без энтузиазма Клив, — меня призывают к тому, чтобы я тебе берег, а то тебя покалечат.

Тейт уставился на Клива глазами, голубизна которых казалась молочной, будто они еще отражали солнце.

— Не расстраивайся, — сказал мальчик. — Ты мне ничего не должен.

— Чертовски верно. Я тебе ничего не должен, но, кажется, у меня есть гражданский долг, — угрюмо сказал Клив. — Это — ты.

* * *

Клив отбыл два месяца заключения за торговлю марихуаной, это был его третий визит в Пентонвилл. К тридцати годам в нем не проглядывало никаких признаков изношенности: тело крепкое, лицо худое и утонченное, в своем костюме, ярдов с десяти, он мог бы сойти за адвоката. Но если чуть приблизиться, то станет виден шрам на шее, оставшийся после нападения безденежного наркомана, а в походке станет заметна какая-то настороженность, будто при каждом шаге он сохранял возможность для быстрого отступления.

Вы еще молоды, сказал ему в последний раз судья, у вас есть время, чтобы многого добиться в жизни. Вслух он возражать не стал, но про себя Клив думал иначе. Работать тяжело, а преступать закон легко. До того как кто-нибудь докажет противное, он будет делать то, что делает лучше всего, а если поймают, так что же. Отбывать срок не так уж неприятно, если ты правильно к этому относишься. Еда съедобная, компания — избранная, и покуда есть чем занять мозги, он будет вполне доволен. В настоящее время он читал о грехе. Тема здесь уместная. Он слышал так много слов о том, как он пришел в мир, и от уполномоченных по работе с условно осужденными, и от законников, и от священнослужителей.

Теории социологические, теологические, идеологические. Кое-какие заслуживали нескольких минут внимания. Большинство же были такими нелепыми (грех из матки, грех от денег), что он смеялся прямо в их вдохновенные лица. Вот льют из пустого в порожнее.

Хотя это хорошая жвачка. Ему нужно было чем-то занять дни. И ночи. Он плохо спал в тюрьме. Нет, ему не давала спать не его собственная вина, а вина других. Он был только продавец гашиша, поставляющий товар туда, где был спрос, маленький зубчик в огромном механизме, ему не из-за чего было чувствовать вину. Но здесь находились другие, казалось, что их множество, чьи сны не были столь благостными, а ночи столь мирными. Они кричали, они жаловались, они проклинали судей земных и небесных. Шум их пробудил бы и мертвеца.

— Так бывает всегда? — спросил Билли Клива едва ли не через неделю. Новый заключенный уже много раз слышал, как слезы через мгновение переходят в непристойную ругань.

— Да, большую часть времени, — ответил Клив. — Некоторым надо чуток повопить, чтобы мозги не скисали. Это помогает.

— Но не тебе, — заметил немузыкальный голос с нижней койки. — Ты все читаешь свои книжки и держишься в стороне, от греха подальше. Я за тобой наблюдал. Это тебя даже и не волнует?

— Я могу прожить и так, — ответил Клив. — У меня нет жены, которая приходила бы сюда каждую неделю и напоминала мне, что я напрасно теряю время.

— Ты бывал здесь раньше?

— Дважды.

Мальчик колебался мгновение, прежде чем сказал:

— Ты, наверное, все тут вокруг знаешь, да?

— Ну, путеводителя я не напишу, однако, в общей планировке разбираюсь!

Услышать от мальчика подобное замечание было для Клива странно, и потому он спросил:

— А в чем дело?

— Я просто поинтересовался, — сказал Билли.

— У тебя есть вопросы?

Тейт не отвечал несколько секунд, а затем произнес:

— Я слышал, что обычно… обычно здесь вешали людей.

Клив ожидал чего угодно, только не этого. С другой стороны, несколько дней назад он решил, что Билли Тейт со странностями. Косые взгляды этих молочно-голубых глаз, брошенные исподтишка, то, как он смотрел на стену или на окно, так детектив осматривает обстановку, в которой произошло убийство, отчаявшись найти разгадку.

Клив сказал:

— Думаю, когда-то здесь был сарай для виселицы.

Вновь молчание, затем другой вопрос, брошенный так небрежно, как только удалось мальчику:

— Он все еще стоит?

— Сарай? Не знаю. Людей, Билли, больше не вешают, или ты не слышал? — Снизу ответа не последовало. — Во всяком случае, тебе-то какое дело?

— Просто любопытно.

* * *

Билли был прав, он был любопытен. И столь странен со своим безучастным взглядом и повадками одиночки, что большинство мужчин его сторонилось. Один Лауэлл интересовался им, и намерения его были недвусмысленными.

— Ты не одолжишь мне свою леди до вечера? — спросил он Клива, когда они выстроились в очередь, получая завтрак. Тейт, который стоял поблизости, ничего не сказал. Клив тоже.

— Ты меня слышишь? Я спрашиваю.

— Слышал. Оставь его в покое.

— Надо делиться, — сказал Лауэлл. — Я могу и тебе оказать какую-нибудь услугу. Мы можем кое-что придумать.

— Он этим не занимается.

— Хорошо, почему бы не спросить его! — сказал Лауэлл, улыбаясь сквозь щетину, покрывавшую все лицо. — Что скажешь, детка?

Тейт оглянулся на Лауэлла.

— Нет, благодарю вас.

— Нет, благодарю вас, — повторил Лауэлл и подарил Кливу вторую улыбку, в которой не было ни капли юмора. — Ты хорошо его выдрессировал. Может, он еще садится на задние лапки и служит?

— Вали, Лауэлл, — ответил Клив. — Он этим не занимается, вот и все.

— Ты не можешь сторожить его каждую минуту, — заметил Лауэлл. — Рано или поздно ему придется самому встать на свои две ноги. Если он не лучше на коленях.

Намек вызвал грубый хохот сокамерника Лауэлла, Нейлера. Не было людей, с которыми Клив охотно бы встретился в общей драке, но его искусство блефовать было отточено как бритва, его он сейчас и использовал.

— Не надо волноваться, — сказал он Лауэллу, — борода твоя скроет сколько угодно шрамов.

Лауэлл взглянул на Клива. Юмор исчез, и он не мог теперь отличить правду от лжи, и явно не испытывал желания подставить горло под бритву.

— Только не передумай, — сказал он. И ничего больше.

* * *

О столкновении за завтраком не упоминали до того момента, когда не погасили свет. Начал именно Билли.

— Тебе не следовало этого делать, — сказал он. — Лауэлл — мерзкий ублюдок. Я все слышал.

— Хочешь, чтобы тебя изнасиловали? Да?

— Нет, — быстро ответил он. — Боже, нет. Я должен быть цел.

— После того как Лауэлл наложит на тебя лапу, ты уже ни на что не сгодишься.

Билли соскользнул со своей койки и теперь стоял на середине камеры, едва различимый во тьме.

— Думаю, и ты в свою очередь тоже кое-чего хочешь, — сказал он.

Клив повернулся на подушке и взглянул на расплывчатый силуэт, находящийся в ярде от него.

— Так чего, по-твоему, мне хотелось бы, Билли-бой? — спросил он.

— Чего хочет Лауэлл.

— Так ты думаешь, весь шум из-за этого? Я защищаю свои права?

— Ага».

— Как ты сказал — нет, благодарю вас.

Клив опять повернулся лицом к стене.

— Я имел в виду…

— Меня не волнует, что ты имел в виду. Просто я не хочу об этом слышать, хорошо? Держись подальше от Лауэлла, и хватит мне компостировать мозги.

— Эй, — пробормотал Билли, — не надо так, прошу тебя. Пожалуйста. Ты единственный друг, который у меня есть.

— Ничей я не друг, — сказал Клив стене. — Просто я не люблю никаких неудобств. Понятно?

— Никаких неудобств», — повторил мальчик уныло.

— Правильно. А теперь… Перейдем к положенному по распорядку сну.

Тейт больше ничего не сказал, он вернулся на свою нижнюю койку и лег. Пружины под ним скрипнули. Клив молчал, обдумывая сказанное. Он не имел никакого желания прибирать мальчика к рукам, но возможно, он высказал свое мнение слишком резко. Ну, дело сделано.

Он слышал, как внизу Билли почти беззвучно что-то шепчет. Он напрягся, пытаясь подслушать, что говорит мальчик. Напряжение длилось несколько секунд, прежде чем Клив понял, что Билли-бой бормочет молитву.

* * *

Той ночью Клив видел сны. О чем — утром он вспомнить не мог, хотя пытался собрать сон по крупицам. Едва ли не каждые десять минут тем утром что-нибудь случалось: соль, опрокинутая на обеденный стол, крики со стороны спортивной площадки — вот-вот что-то натолкнет на отгадку, сон вспомнится. Озарение не приходило. Это делало его непривычно раздражительным и вспыльчивым. Когда Весли, мелкий фальшивомонетчик, известный ему еще по предыдущим каникулам здесь, подошел в библиотеке и затеял разговор, будто они были закадычными приятелями, Клив приказал коротышке заткнуться. Но Весли настаивал.

— У тебя неприятности! У тебя неприятности!

— Да? Что такое?

— Этот твой мальчик. Билли.

— Что с ним?

— Он задает вопросы. Он очень напористый. Людям это не нравится. Они говорят, тебе следует его приструнить.

— Я ему не сторож.

Весли состроил рожу.

— Говорю тебе как друг.

— Отстань.

— Не будь дураком, Кливленд. Ты наживаешь врагов.

— Да? — спросил Клив. — Назови хоть одного.

— Лауэлл, — сказал Весли мгновенно. — Второй Нейлер. Всех сортов. Они не любят таких, как Тейт.

— А какой он? — огрызнулся Клив.

Весли в виде протеста слабо хмыкнул.

— Я только попытался тебе рассказать, — произнес он. — Мальчишка хитрый, как долбаная крыса. Будут неприятности.

— Отстань ты со своими пророчествами.

* * *

Закон среднего требует, чтобы и худшие из пророков время от времени бывали правы: казалось, настало время Весли. Днем позже, вернувшись из Мастерской, где он развивал свой интеллект, приделывая колеса к пластиковым тележкам, Клив обнаружил поджидающего его на лестничной площадке Мейфлауэра.

— Я просил тебя присмотреть за Вильямом Тейтом, Смит, — сказал офицер. — А ты на это наклал?

— Что случилось?

— Нет, думаю, все-таки не наклал.

— Я спросил, что отучилось, сэр?

— Ничего особенного. На этот раз. Его просто отлупили. Кажется, Лауэлл сохнет по нему. Правильно? — Мейфлауэр уставился на Клива, но не получив ответа, продолжил: — Я ошибся в тебе, Смит. Я думал, обращение к крепкому парню чего-то да стоит. Я ошибся.

Билли лежал на своей койке с закрытыми глазами. Когда вошел Клив, он глаза так и не открыл. Лицо его было разбито.

— Ты в порядке?

— Да, — тихо ответил мальчик.

— Кости не переломаны?

— Я выживу.

— Тыдолжен понять…

— Послушай, — Билли открыл глаза. Зрачки его почему-то потемнели, или причиной тут было освещение. — Я жив, понятно? Я не идиот, тебе это известно. Я знал, во что влезаю, когда попал сюда. — Он говорил так, будто и в самом деле мог выбирать. — Я могу убить Лауэлла, — продолжил он, — а потому не мучайся зря. — Он на какое-то время замолчал, а потом произнес: — Ты был прав.

— Насчет чего?

— Насчет того, чтобы не иметь друзей. Я сам по себе, ты сам по себе. Верно? Просто я медленно схватываю, но в это я врубился. — Он улыбнулся самому себе.

— Ты задавал вопросы, — сказал Клив.

— Разве? — тут же ответил Билли, — Кто тебе сообщил?

— Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня. Люди не любят тех, кто сует нос не в свои дела. Они становятся подозрительными. А затем отворачиваются, когда Лауэлл и ему подобные начинают угрожать.

При упоминании о Лауэлле лицо Билли болезненно нахмурилось. Он тронул разбитую щеку.

— Он покойник, — прошептал мальчик чуть слышно.

— Это как дело повернется, — заметил Клив.

Взгляд, подобный тому, что бросил на него Тейт, мог бы разрезать сталь.

— Именно так, — сказал Билли без тени сомнения в голосе. — Лауэллу не жить.

Клив не стал возражать, мальчик нуждался в такой браваде, сколь смехотворна она ни была.

— Что ты хочешь узнать, что суешь повсюду свой нос?

— Ничего особенного, — ответил Билли.

Он больше не смотрел на Клива, а уставился на койку, что была сверху. И спокойно сказал:

— Я только хотел узнать, где здесь были могилы, вот и все.

— Могилы?

— Где они хоронили повешенных. Кто-то говорил, что там, где похоронен Криппен, — куст с розами. Ты когда-нибудь слышал об этом?

Клив покачал головой. Только теперь он вспомнил, что мальчик спрашивал о сарае с виселицей, а вот теперь — про могилы. Билли взглянул на него. Синяк с каждой минутой делался темнее и темнее.

— Ты знаешь, где они, Клив? — спросил он. И снова то же притворное безразличие.

— Я узнаю, если ты будешь так любезен и скажешь, зачем тебе это нужно.

Билли выглянул из-под прикрытия койки. Полуденное солнце очерчивало короткую дугу на отштукатуренных кирпичах стены. Оно было сегодня неярким. Мальчик спустил ноги с койки и сел на краю матраса, глядя на свет так же, как в первый день.

— Мой дедушка — отец моей матери — был здесь повешен, — произнес он дрогнувшим голосом. — В 1937-м. Эдгар Тейт. Эдгар Сент-Клер Тейт.

— Ты, кажется, сказал, отец твоей матери?

— Я взял его имя. Я не хочу носить имя отца. Я никогда ему не принадлежал.

— Никто никому не принадлежит, — ответил Клив. — Ты принадлежишь сам себе.

— Но это неверно, — сказал Билли, слегка пожав плечами, и все еще глядя на свет на стене. Уверенность его была непоколебимой, вежливость, с которой он говорил, не делала его утверждение менее веским. — Я принадлежу своему деду. И всегда принадлежал.

— Ты еще не родился, когда…

— Это не важно. Пришел-ушел, это ерунда.

Пришел-ушел, удивился Клив. Понимал ли под этими словами Тейт жизнь и смерть? У него не было возможности спросить. Билли опять говорил тем же приглушенным, но настойчивым голосом.

— Конечно, он был виновен. Не так, как о том думают, но виновен. Он знал, кто он и на что способен, это вина, так ведь? Он убил четверых. Или, по крайней мере, за это его повесили.

— Ты думаешь, он убил больше?

Билли еще раз слабо пожал плечами: разве в количестве дело.

— Но никто не пришел посмотреть, куда его положили покоиться. Это неправильно, так ведь? Им было все равно, мне кажется. Вся семья, возможно, радовалась, что он умер. Думали, что он чокнутый, с самого начала. Но он не был таким. Я знаю, не был. У меня его руки и его глаза. Так мама сказала. Она мне все о нем рассказала, видишь ли, прямо перед смертью. Рассказала мне вещи, которые никому и никогда не говорила. И рассказала мне только потому, что мои глаза…» — он запнулся и приложил руку к губам, будто колеблющийся свет на стене уже загипнотизировал его, чтобы он не сказал слишком многое.

— Что сказала тебе мать? — нажал Клив.

Билли, казалось, взвешивал различные ответы, перед тем как предложить один из них.

— Только то, что он и я были одинаковы в некоторых вещах, — сказал он.

— Чокнутые, что ли? — спросил полушутя Клив.

— Что-то вроде того, — ответил Билли, все еще глядя на стену; он вздохнул, затем решил продолжить признание: — Вот почему я пришел сюда. Так мой дедушка узнает, что он не был забыт.

— Пришел сюда? — спросил Клив. — О чем ты говоришь. Тебя поймали и посадили. У тебя не было выбора.

Свет на стене угас, туча заслонила солнце. Билли взглянул на Клива. Свет был тут, в его глазах.

— Я совершил преступление, чтобы попасть сюда, — ответил мальчик. — Это был осмысленный поступок.

Клив покачал головой. Заявление казалось абсурдным.

— Я и раньше пытался. Дважды. Это отнимает время. Но я здесь, разве не так?

— Не считай меня дураком, Билли, — предостерег Клив.

— Я и не считаю, — ответил тот. Теперь он стоял. Казалось, он почувствовал облегчение; что рассказал эту историю, он даже улыбался, будто бы испытующе, когда сказал: — Ты был добр ко мне. Не думай, что я этого не понимаю. Я благодарен. Теперь… — он посмотрел в лицо Кливу, перед тем как сказать: — Я хочу знать, где могилы. Найди их, и ты больше не услышишь ни одного писка от меня, обещаю.

* * *

Клив почти ничего не знал ни о тюрьме, ни о ее истории, но он знал тех, кто это мог знать. Был человек по прозванию Епископ, столь хорошо известный заключенным, что имя его требовало определенного артикля, — этот человек частенько бывал в Мастерской в то же время, что и Клив. Епископ находился то в тюрьме, то за ее стенами в течение своих сорока с чем-то лет, в основном за всякие мелочи, и со всем фатализмом одноногого человека, который изучает монопедию пожизненно, стал знатоком тюрем и карательной системы в целом. Мало что почерпнуто было из книг. Большую часть своих знаний он по крупицам собрал у старых каторжников и тюремщиков, которые часами могли беседовать, и постепенно он превратился в ходячую энциклопедию по преступлениям и наказаниям. Он сделал это предметом торговли и продавал свои бережно скопленные знания в зависимости от спроса то в виде географической справки будущему беглецу, то как тюремную мифологию заключенному-безбожнику, ищущему местное божество. И сейчас Клив отыскал его и выложил плату в табаке и долговых расписках.

— Что я могу для тебя сделать? — поинтересовался Епископ. Он был будто сонный, но не болезненно. Тонкие, словно иголки, сигареты, которые он постоянно скручивал и курил, казались еще меньше в его пальцах мясника, окрашенных никотином.

— Мне бы хотелось знать о здешних повешенных.

Епископ улыбнулся.

— Такие славные истории», — сказал он и стал рассказывать.

В незамысловатых деталях Билли был в основном точен. В Пентонвилле вешали до самой середины столетия, но сарай давно был разрушен. На его месте Отделение для наказанных условно и содержащихся под надзором в блоке Б. Что до россказней о криппеновских розах, и это недалеко от истины. В парке, перед хибаркой, где, как сообщил Кливу Епископ, располагался склад садовых инструментов, был небольшой клочок травы, в самом центре которого цвел кустарник, посаженный в память доктора Криппена, повешенного в 1910 (говоря об этом, Епископ признался, что здесь не может определить точно, где правда, где выдумка).

— Там и есть могилы? — спросил Клив.

— Нет, нет, — ответил Епископ, одной затяжкой уменьшив свою крошечную сигарету наполовину. — Могилы находятся вдоль стены, слева за хибарой. Там длинный газон, ты его должен знать.

— Надгробий нет?

— Абсолютно никаких. Никаких меток. Только начальник тюрьмы знает, кто где похоронен, а планы он, наверное, давно потерял. — Епископ нашарил в нагрудном кармане своей робы жестянку с табаком и принялся сворачивать новую сигарету с таким умением, что и не смотрел на руки. — Приходить и оплакивать не разрешается никому, понимаешь. С глаз долой, из сердца вон, вот именно. Конечно, тут причина серьезная. Люди забывают премьер-министров, а убийц помнят. Пройдешь по тому газону, и всего в шести футах под тобой находятся некоторые, из самых отъявленных, что украшали когда-либо эту зеленую и приятную землю. А ведь даже креста нет, чтобы отметить место. Преступно, а?

— Ты знаешь, кто там похоронен?

— Несколько очень испорченных джентльменов, — ответил Епископ, словно нежно журил их за совершенное зло.

— Ты слышал о человеке по имени Эдгар Тейт?

Епископ поднял брови, его жирный лоб прорезали морщины.

— Святой Тейт? Да, конечно. Его не просто забыть.

— Что ты о нем знаешь?

— Он убил жену, потом детей. Орудовал ножом так же легко, как я дышу.

— Убил всех?

Епископ вставил свеженабитую сигарету в толстые губы.

— Может, и не всех, — сказал он, щуря глаза, словно хотел припомнить какие-то детали. — Может, кто из них и выжил. Думаю, дочь, должно быть… — Он пренебрежительно пожал плечами. — Я не силен запоминать жертвы. Да и кто силен? — Он уставился на Клива ласковыми глазами. — Чего ты так интересуешься Тентом? Его повесили до войны.

— В 1937-м. Уже порядком разложился, правда?

Епископ предостерегающе поднял указательный палец.

— Э, нет, — сказал он. — Видишь ли, земля, на которой построена эта тюрьма, имеет особые свойства. Тела, в ней похороненные, не гниют так, как повсюду».

Клив кинул на Епископа недоверчивый взгляд.

— Это правда, — запротестовал толстяк. — У меня есть точные данные. И поверь, когда бы они ни выкапывали тело из земли, его всегда находили почти в безупречном виде». — Он воспользовался паузой, чтобы прикурить сигарету, сделал затяжку и теперь выпускал изо рта дым вместе со словами: — Когда придет на нас конец света, добрые люди из Мэрилбоун и Кэдмен Тауна поднимутся — гниль да кости. А грешники, те поскачут к Страшному Суду такие свеженькие, как будто только что родились. Представляешь? — Это превратное суждение восхищало его, широкое толстое лицо чуть ли не светилось от удовольствия. — Эх, — задумчиво произнес он, — кого-то назовут испорченным в то прекрасное утро?

* * *

Клив так никогда и не узнал в точности, как Билли попал в садоводческий наряд, но он это сделал. Возможно, он обратился прямо к Мейфлауэру, который убедил вышестоящее начальство, что мальчику можно доверить работу снаружи, на свежем воздухе. Как бы то ни было, он что-то придумал, и в середине недели, когда Клив узнал, где находятся могилы, Билли оказался снаружи. Холодным апрельским утром он стрит газон.

То, что произошло в тот день, просочилось по тайным каналам приблизительно ко времени отдыха. Клив услышал рассказ из трех независимых источников. Отчеты были окрашены по-разному, но явно походили друг на друга.

В общих чертах говорилось следующее: садоводческий наряд, четыре человека под присмотром тюремщика, двигался вокруг блоков, приводя в порядок газоны, выпалывая ненужную траву и готовя все к весенней посадке. Охрана была не на высоте, прошло две или три минуты, прежде чем тюремщик заметил, что один из подопечных тихонько ускользнул. Подняли тревогу. Однако далеко искать не пришлось. Тейт и не пытался убежать, а если и пытался, то припадок особого рода разрушил его планы. Его обнаружили — и тут версии значительно расходятся — на газоне у стены, Тейт лежал на траве. Некоторые утверждали, что лицо его было черным, а тело завязано узлом, язык почти откушен, другие утверждали, что его нашли лежащим вниз лицом, он разговаривал с землей, всхлипывал и что-то клянчил. Сделали вывод — мальчик лишился рассудка.

Сплетни поставили Клива в центр внимания, что ему очень не нравилось. Весь следующий день ему не выдалось ни одной спокойной минуты, люди хотели знать, каково жить в камере вместе с чокнутым. Но по словам Клива, Тейт был идеальным сокамерником, спокойным, нетребовательным, безусловно вменяемым. Ту же историю он рассказал и Мейфлауэру, когда на другой день его допрашивали с пристрастием, позднее повторил ее тюремному врачу. Он и не заикнулся об интересе Тейта к могилам и стал присматривать за Епископом, требуя, чтобы и тот молчал. Епископ согласился подчиниться при условии, что в свое время ему расскажут все и во всех подробностях. Клив пообещал. И Епископ, как и приличествовало его гипотетическому духовному сану, свое слово сдержал.

* * *

Билли отсутствовал в загоне два дня. А тем временем Мейфлауэр был отстранен от обязанностей дежурного по этажу. На его место из блока Д перевели некоего Девлина. Слава шла на шаг впереди него. Казалось, он не одарен глубоким состраданием. Впечатление подтвердилось, когда, в день возвращения Билли Тейта, Клива позвали в кабинет Девлина.

— Мне говорили, что вы с Тейтом близки», — заявил Девлин. Лицо его было тверже гранита.

— Не совсем, сэр.

— Я не собираюсь совершать, ошибку Мейфлауэра, Смит. Насколько я знаю, Тейт несет неприятности. Я собираюсь следить за ним с зоркостью ястреба, а когда меня нет, ты будешь делать это вместо меня, понял? Достаточно ему скосить глаза в сторону. Я его выпру отсюда в специальное подразделение еще до того, как он успеет пернуть. Я понятно говорю?

* * *

— Свидетельствуешь свое почтение, да?

Билли очень похудел в больнице, и трудно было даже вообразить, что этот скелет сколько-то весит. Рубашка походила на мешок, ремень застегивался на самую последнюю дырку. Худоба еще сильнее чем обычно подчеркивала его физическую уязвимость. Удар боксера-полулегковеса свалил бы его с ног, подумал Клив. Но худоба придала его лицу новую, почти отчаянную напряженность. Казалось, он состоит из одних глаз, да и те растеряли весь свой солнечный свет. Ушла также и притворная пустота взгляда, она сменилась сверхъестественной целеустремленностью.

— Я спросил.

— Я тебя слышал, — ответил Билли. Солнца сегодня не было, но он все равно смотрел на стену. — Да, если тебе так необходимо знать, я свидетельствовал свое почтение.

— Мне ведено присматривать за тобой. Девлин велел. Он хочет убрать тебя с этажа. Может, и совсем перевести.

— Убрать? — испуганный взгляд, который Билли кинул на Клива, был так беззащитен, что его невозможно было выдержать больше чем несколько секунд. — Отсюда долой, ты это имеешь в виду?

— Думаю, так.

— Они не могут!

— Они могут. Они называют это караваном призраков. Сейчас ты здесь, а потом…

— Нет, — сказал мальчик, внезапно сжав кулаки. Он начал дрожать, и на мгновение Клив испугался, что будет второй припадок. Но, казалось, усилием воли он справился с дрожью, и опять направил взгляд на сокамерника. Ссадины и синяки, полученные от Лауэлла, сделались желтовато-серыми, но еще долго не исчезнут, на щеках бледно-рыжая щетина. Клив почувствовал нежелательный прилив тревоги.

— Расскажи мне, — попросил Клив.

— Что рассказать? — спросил Билли.

— Что случилось у могил.

— Я почувствовал головокружение. Упал. Очнулся я уже в госпитале.

— Это то, что сказал им, верно?

— Это правда.

— Не так, как слышал я. Почему бы тебе не объяснить, что по-настоящему произошло. Я хочу, чтобы ты поверил мне.

— Я верю, — сказал мальчик. — Но, видишь ли, я должен хранить это при себе. Это — между мною и им.

— Тобою и Эдгаром? — переспросил Клив и Билли кивнул. — Между тобой и человеком, который убил всю свою семью, кроме твоей матери?

Билли явно был напуган тем, что Клив в курсе дела.

— Да, — сказал он после размышлений. — Да, он убил их всех. Он бы убил и Маму тоже, если бы она не убежала. Он хотел стереть с лица земли всю семью. Так, чтобы не осталось наследников, чтобы не нести плохую кровь.

— Твоя кровь плохая, да?

Билли позволил себе слабо улыбнуться.

— Нет, — ответил он. — Я так не думаю. Дед ошибался. Времена изменились, разве не так?

Он сумасшедший, подумал Клив. С быстротой молнии Билли уловил его настроение.

— Я не сумасшедший, — сказал он. — Скажи им. Скажи Девлину и любому, кто спросит. Скажи всем — я агнец. — Его глаза опять горели неистовством. Тут ничего нет от агнца, подумал Клив, но воздержался сказать это вслух. — Они не должны перевести меня отсюда, Клив. Не должны, после того, как я подошел так близко. У меня здесь дело. Важное дело.

— С покойником?

— С покойником.

Какую бы новую цель он ни представил Кливу, с другими заключенными его отношения строились иначе. Он не отвечал ни на вопросы, ни на оскорбления, которыми его осыпали. Его внешнее пустоглазое безразличие было безупречным. Клив поражался. Мальчик мог бы сделать актерскую карьеру, если бы не был профессиональным чокнутым.

Но то, что он нечто таил, стало скоро проявляться: в лихорадочном блеске глаз, в дрожащих движениях, в задумчивости и непоколебимом молчании. Для доктора, с которым продолжал общаться Билли, физическое ухудшение было очевидным, он заявил, что мальчик страдает депрессией, острой бессонницей, и прописал седативное, чтобы улучшить сон. Таблетки Билли отдавал Кливу, утверждая, что сам он в них не нуждается. Клив был благодарен. Впервые за много месяцев он спал хорошо, его не беспокоили слезы и крики сотоварищей-заключенных. Днем отношения между ним и мальчиком, и всегда сдержанные, обратились в простую вежливость. Клив чувствовал, что Билли совершенно отгородился от внешнего мира.

Не впервые он был свидетелем такого преднамеренного ухода. Его сводная сестра Розанна умерла от рака желудка три года назад. Это тянулось долго, и состояние ее ухудшалось до самых последних недель. Клив не был с ней близок, но, возможно, как раз это и дало ему перспективу — он многое увидел. В поведении этой женщины было то, что недоставало его семье. Его испугала систематичность, с какой она готовилась к смерти, сокращала свои привязанности, пока не остались самые важные фигуры — ее детей и священника. Остальные, включая мужа, прожившего с ней четырнадцать лет, были изгнаны.

Теперь он видел ту же холодность и ту же бережливость в Билли. Подобно человеку, готовящемуся пересечь безводную пустыню и слишком дорожащему своей энергией, чтобы тратить ее и на один-единственный жест, мальчик замкнулся в себе. Это выглядело жутко. Клив ощущал все большее неудобство, разделяя с Билли помещение восемь на двенадцать футов. Это походило на совместное проживание с человеком на Улице Смерти. Единственным утешением были транквилизаторы, Билли без труда околдовывал доктора, который продолжал снабжать его лекарствами. Таблетки гарантировали Кливу сон, дающий успокоение и по крайней мере несколько дней без сновидений.

* * *

А потом ему приснился город.

Нет, сначала снилась пустыня. Пространства, засыпанные сине-черным песком, который жег подошвы ног, пока он шел, а холодный ветер задувал в глаза и нос, развевал волосы. Он знал, что бывал здесь и раньше. Во сне он узнавал вереницы бесплодных дюн, без единого деревца или постройки, чтобы разрушить монотонность. Но в прежние визиты он приходил сюда с проводниками — или такой была его почти твердая уверенность, — теперь он был здесь один, и тучи над его головой стояли тяжелые, синевато-серые, обещая, что солнца не будет. Казалось, он часами бродил по дюнам, ноги кровоточили от песка, тело покрылось синей пылью. Когда утомление приблизилось вплотную и почти одолевало его, он увидел руины и подошел к ним.

Это был не оазис. На пустынных улицах отсутствовало что-либо, имеющее отношение к здоровью или пище — ни фруктовых деревьев, ни искрящихся фонтанов. Город был скопищем домов или их частей — иногда целые этажи, иногда единственная комната, брошенные рядом, будто пародируя городской порядок. Безнадежная мешанина стилей: прекрасные георгианские особняки стояли среди многоквартирных домов с выгоревшими комнатами, дом, из ряда вон выходящий, безукоризненный, вплоть до покрытого глазурью пса на подоконнике, стоял спина к спине с гостиничным номером. Всюду шрамы, так грубо изымали их из их окружения: стены растрескались, предлагая заглянуть мимоходом в личные апартаменты, лестницы нависали, ведя в облака и более никуда, двери хлопали, распахиваемые ветром, впуская в пустоту.

Клив знал, здесь была жизнь. Не только ящерицы, крысы и бабочки — все альбиносы — порхали и прыгали, когда он шел заброшенными улицами. Была человеческая жизнь. Он ощущал, что за каждым его движением наблюдают, хотя и не видел ни следа человеческого присутствия, по крайней мере в свое первое посещение.

Во второе — вместо утомительной прогулки по заброшенной местности его допустили прямо в некрополь. Ноги легко следовали тем же путем, каким шел он и в первый раз. Непрерывный ветер этой ночью был сильнее, подхватывал кружевные занавески в одном окне, звякал китайской безделушкой в другом. Ветер также принес голоса, ужасные и диковинные звуки, которые раздавались из какого-то удаленного места за городом. Слыша жужжание и взвизги, будто безумных детей, он был благодарен, что хотя бы улицы и комнаты были знакомы, пусть и не блистали удобствами. У него не было желания шагнуть внутрь, несмотря на голоса, он не хотел обнаружить то, что являлось причиной возникновения этих обрывков архитектуры.

И все-таки после того, как он однажды посетил это место, он возвращался туда ночь за ночью, всегда с окровавленными ногами, встречающий только бабочек и крыс, да черный песок на каждом пороге, песок, заползающий в комнаты и коридоры. От визита к визиту это не менялось. Так казалось по тому, что он смог мимоходом разглядеть между занавесками или сквозь жалюзи, и каким-то образом в нем зафиксировался некий общий момент: стол, сервированный на три персоны — каплун не разрезан, соус дымится, — или душ, оставленный литься в ванной комнате, в которой все время вертелась лампа, и болонка в апартаментах, которые могли бы быть кабинетом адвоката, или еще парик, разорванный и брошенный на пол, лежащий на прекрасном ковре, чьи узоры наполовину пожраны песком.

Только однажды он действительно видел в городе иное человеческое существо, и это был Билли. Произошло удивительное. Однажды ночью — когда ему снились улицы — он полуочнулся от сна. Билли не спал, а сидя посередине камеры, смотрел на свет в окне. Это был не лунный свет, но мальчик купался в нем так, как если бы это был лунный свет. Лицо он поднял к окну, рот открыт, глаза сомкнуты. У Клива едва хватило времени увидеть, в каком трансе находился мальчик, как транквилизаторы опять подействовали и сон сомкнулся. Однако он захватил с собой кусок реальности, ввергнув мальчика в свое сновидение. Когда он опять достиг города, там был Билли Тейт, стоял на улице, лицом обратившись к темным тучам, рот открыт, глаза зажмурены.

Это длилось всего мгновение. Потом мальчик удалился, поднимая фонтаны черного песка. Клив звал его. Билли, однако, бежал сломя голову, и с необъяснимым предвидением, которое бывает во сне, Клив знал, куда направляется мальчик. На край города, где дома иссякают и начинается пустыня. Ничего не заставляло его пускаться в погоню, и все-таки он не хотел потерять связь с единственным собратом-человеком, которого он видел на этих жалких улицах. Он опять позвал Билли по имени, более громко.

На этот раз он почувствовал на своей руке его руку и испуганно подскочил, — он пробудился в своей камере. «Все в порядке, — сказал Билли. — Тебе снятся сны». Клив пытался выбросить город из головы, но в течение нескольких рискованных секунд сон просачивался в бодрствующий мир, и, глядя на мальчика, он увидел, что волосы Билли подняты ветром, который не принадлежал, не мог принадлежать тюремным помещениям. «Ты видишь сон, — опять сказал Билли. — Проснись».

Вздрагивая, Клив сел на койке. Город удалялся — почти ушел — но перед тем, как почти потерять его из виду, он почувствовал бесспорное убеждение, что Билли знал, когда будил Клива, что они были там вместе несколько недолговечных мгновений.

— Ты знаешь, да? — выдохнул он в мертвенно-бледное лицо рядом с собой.

Мальчик выглядел сбитым с толку.

— О чем ты говоришь?»

Клив покачал головой. Подозрение становилось все более невероятным по мере того, как он удалялся от сна. Даже если и так, когда он взглянул на костлявую руку Билли, которая все еще сжимала его собственную руку, он почти ожидал увидеть частицы того обсидианового песка у него под ногтями. Там была только грязь.

Сомнения, однако, продолжались долго, и после того как рассудок, кажется, поборол их, Клив обнаружил, что внимательней наблюдает за мальчиком с той ночи, ожидая какого-то оборота в разговоре или случайного взгляда, чтобы раскрыть природу его игры. Такой испытующий взгляд был пропащим делом. Последние доступные черты исчезли после той ночи, мальчик стал — подобно Розанне — непрочитываемой книгой, не дающей ключа к своему засекреченному шифру. Что же касается сновидения, о нем даже не упоминалось. Единственным косвенным намеком на ту ночь была растущая настойчивость Билли, с какой он убеждал Клива принимать седативное.

— Ты нуждаешься в сне, — сказал он, вернувшись из Лазарета с новыми припасами. — Возьми их.

— Тебе тоже надо спать, — сказал Клив, любопытствуя, насколько сильно мальчик будет настаивать. — Я в этом дерьме больше не нуждаюсь.

— Нет, ты нуждаешься, — напирал Билли, предлагая склянку с капсулами. — Ты знаешь, как неприятен шум.

— Говорят, к ним привыкают, — ответил Клив, не беря таблетки. — Обойдусь без них.

— Нет, — сказал Билли, и теперь Клив почувствовал всю силу его настойчивости. Это подтвердило глубокие подозрения. Мальчик хотел, чтобы он был одурманен, и одурманен все время. — Я сплю сном младенца, — сказал Билли. — Пожалуйста, возьми таблетки. Иначе они пропадут.

Клив пожал плечами.

— Ну, если ты уверен, — сказал он удовлетворенно, делая вид, что смягчился, ведь страхи подтвердились.

— Уверен.

— Тогда спасибо, — он взял пузырек. Билли просиял. С этой улыбки, в известном смысле, и правда начались плохие времена.

Той ночью Клив ответил на игру мальчика собственной игрой. Он сделал вид, что принимает транквилизаторы, как обычно, но и не думал их глотать. Как только он лег на свою койку, лицом к стене, он открыл рот, и снотворное выскользнуло, закатившись под подушку. Затем он сделал вид, что заснул.

Тюремные дни и начинались, и заканчивались рано: к 8.45 или к 9.00 большая часть камер всех четырех блоков погружалась в темноту, заключенных закрывали до рассвета и предоставляли их собственным помыслам. Сегодняшняя ночь была тише, чем другие. Плаксу из камеры через одну от камеры Клива перевели в блок Д, но в разных местах на этаже возникали шумы. Даже без таблеток Клив чувствовал, что сон искушает его. С нижней койки до него практически не доносилось ни звука, за исключением редких вздохов. Невозможно было догадаться, спит Билли или нет. Клив хранил молчание, изредка бросая украдкой взгляд на светящийся циферблат часов. Минуты были свинцовыми, и он боялся, когда тянулись первые часы, что совсем скоро его притворный сон станет реальным. Действительно, он прикидывал эту возможность в уме, когда сонливость одолела его.

Проснулся он много позже. Казалось, положение его во время сна не изменилось. Стена с облупившейся краской была перед ним и походила на малоразборчивую карту какой-то безымянной местности. С нижней койки не слышалось ни звука. Сделав движение, подобное тому, как двигаются во сне, он подтянул руки так, чтобы их можно было увидеть, и взглянул на бледно-зеленый циферблат часов. Час пятьдесят одна. Еще несколько часов до рассвета. Он лежал в той же позе, как и проснувшись, четверть часа и прислушивался к звукам в камере, пытаясь понять, где находится Билли. Ему не хотелось поворачиваться и искать его глазами, он боялся, что мальчик стоит посреди камеры, как стоял в ночь посещения города.

Мир, хотя и погруженный в темноту, вовсе не был тих. Клив слышал глухие шаги, когда кто-то ходил туда-сюда в камере этажом выше, слышал, как вода бежит по трубам, и звук сирены на Каледониан-роуд. Он не слышал Билли. Ни единого вздоха.

Минуло еще четверть часа, и Клив почувствовал, что знакомое оцепенение наваливается, чтобы опять призвать его, если бы он полежал еще немного, он бы опять уснул, и следующее, что увидел он, было бы утро. Если же он собирается что-то узнать, он должен повернуться и посмотреть.

Благоразумнее, решил он, двигаться не украдкой, а повернуться как можно естественнее. Он это и сделал, бормоча, словно во сне, чтобы усилить иллюзию. Итак, он повернулся и, прикрыв лицо рукой, чтобы подглядывание не заметили, осторожно открыл глаза.

Камера казалась темнее, чем была той ночью, когда он видел Билли с лицом, обращенным к окну. Что до мальчика, его видно не было. Клив открыл глаза шире и осмотрел камеру, как только мог внимательно, смотря в щелочку между пальцами. Что-то было неладно, он не вполне понимал что. Он полежал так несколько минут, пока глаза приспосабливались к темноте. Но они не привыкали. Сцена перед ним оставалась нечеткой, вроде картины, так покрытой грязью и лаком, что ее перспектива не подвластна взгляду исследователя. Все же он знал — знал — тени по углам и у противоположной стены не пусты. Он хотел задавить предчувствие, которое заставляло сердце глухо колотиться, хотел оторвать голову от подушки, набитой словно камнями, и позвать Билли, чтобы тот не прятался. Но здравый смысл советовал иное. И он, потея, тихо лежал и смотрел.

И теперь он начал понимать, что ошибался. Сцена выглядела по-другому. Тени лежали там, где теней быть не должно, они раскидывались по стене, куда должен был бы падать немощный свет из окна. Каким-то образом свет задушен и уничтожен между окном и стеной. Клив прикрыл глаза, чтобы дать своему одурманенному разуму шанс подыскать рациональное объяснение и опровергнуть его заключение.

Когда он открыл глаза вновь, сердце его дрогнуло. Тень, далекая от потери могущества, немного подросла.

Никогда прежде он так не боялся, никогда не ощущал холод в кишках подобно тому, что обнаружил сейчас. Все, что он мог сделать, — держать дыхание ровным и оставить руки там, где они и лежали. Инстинкт звал его укутаться во что-нибудь и спрятать поглубже лицо, как прячут дети. Две мысли удержали его от подобного поступка. Одна — та, что малейшее движение могло бы привлечь нежелательное внимание. Другая — та, что Билли был где-то в камере и, возможно, напуган этой ожившей тьмой, как он сам.

А затем с нижней койки заговорил мальчик. Голос его был тих, по-видимому он не хотел разбудить спящего сокамерника. И он был сверхъестественно личный. Клив не допускал и мысли, что Билли разговаривает во сне, время добровольного самообмана давно минуло. Мальчик обращался к темноте, в этом неприятном факте сомнений не было.

— …Больно… — сказал он со слабым укором в голосе. — Ты мне не говорил, как это больно…

Было ли это воображением Клива или же теневое видение расцвело в ответ подобно чернилам каракатицы в воде? Он ужасно боялся.

Мальчик заговорил снова. Голос его был столь тих, что Клив едва улавливал слова:

— …должно быть скоро… — сказал он со спокойной настойчивостью, — я не боюсь. Не боюсь.

Тень опять сдвинулась. На этот раз, когда Клив поглядел в ее середину, он каким-то образом осознал, какую химерическую форму она избрала. Горло его трепетало, в гортани теснился крик, готовый вот-вот вырваться наружу.

— …всему, чему ты можешь научить меня… — говорил Билли, — …быстро…» Слова приходили и уходили, но Клив едва слышал их. Внимание его было приковано к занавеси теней, к фигуре, вышитой по тени, что двигалась в складках. Это не было иллюзией. Тут был человек, скорее его грубое подобие, материя его была тонка, очертания все время размывались и опять стягивались в некое человекоподобие с величайшим усилием. Черты посетителя были видны плохо, но и того хватало, чтобы почувствовать: уродства выставлены напоказ вроде достоинств. Лицо напоминало тарелку сгнивших фруктов, мясистое, шелушащееся, тут раздутое от скопления мух, а там внезапно опадающее до ядовитой сердцевины. Как мог мальчик заставить себя беседовать с подобной тварью? И все же, несмотря на гниение, в осанке было горькое благородство, в муке его глаз, в беззубом О его утробы.

Билли внезапно встал. Резкое движение после долгих и многочисленных тихих слов так подействовало на Клива, что крик почти вырвался из его горла. Он проглотил его с трудом и сжал глаза в щелочки, глядя сквозь решетку ресниц, что же произойдет дальше.

Билли снова заговорил, но теперь голос его звучал слишком тихо, чтобы подслушивать. Мальчик шагнул к тени, причем тело его закрыло большую часть фигуры на противоположной стене. Камера была не больше, чем два-три шага в ширину, но благодаря какому-то смещению физических законов, казалось, мальчик отошел на пять, шесть, семь шагов от койки.

Тень и ее служитель занимались своим делом, которое совершенно занимало их внимание.

Фигура Билли была меньше, чем возможно в пределах камеры, так, будто бы он шагнул через стену в какую-то другую область. И только теперь, глядя широко раскрытыми глазами, Клив узнал то место. Тьма, из которой был сделан посетитель Билли, состояла из клубящейся тени и пыли, за ним, едва различимый в колдовском сумраке, но узнаваемый для любого, кто там был, лежал город сновидений Клива.

Билли достиг своего хозяина. Созданье возвышалось над ним, изодранное в лохмотья, длинное и тонкое, но жаждущее власти. Клив не знал, как и почему мальчик шел туда, и он боялся за безопасность Билли изо всех сил, но страх за собственную безопасность приковал его к койке. В тот момент он осознал, что никогда никого не любил, ни мужчину, ни женщину, так сильно, чтобы последовать за ними в тень этой тени. Мысль родила ужасное чувство одиночества, и в то же время он знал, что ни один увидевший, как он идет к своему проклятию, не сделает и шага, чтобы оттащить его от края. И он, и мальчик — оба они потерянные души.

Теперь повелитель Билли поднимал свою разбухшую голову, и беспрерывный ветер с тех голубых улиц вдувал в его лошадиную гриву яростную жизнь. И с ветром прилетали те самые голоса, что Клив слышал и прежде — всхлипы сумасшедших детей, нечто среднее между слезами и воем. Будто подбодренное этими голосами, существо потянулось к Билли и схватило его, мальчик подернулся дымкой. Билли не боролся с объятиями, а скорее отвечал на них. Клив, не в силах наблюдать эту ужасную близость, зажмурил глаза, и когда — секунды или минуты спустя? — опять открыл их, объятия, казалось, кончились.

Существо разгоняло ветром, оно дробилось на части, куски шелушащегося тела летали по улицам, словно мусор, гонимый воздушными порывами. И это будто дало сигнал, рассыпалась вся сцена, улицы и дома были уже поглощены пылью, удалялись. И еще до того, как последние лоскуты тени пропали из поля зрения, город исчез. Клив обрадовался его исчезновению. Реальность, какой бы мрачной ни была, предпочтительней такой опустошенности. Крашеная стена, кирпич за кирпичом, проявлялась вновь, Билли, освобожденный из объятий хозяина, снова был втиснут в прочную геометрию камеры, стоял и глядел на свет в окне.

Клив той ночью опять не спал. А правда, размышлял он, лежа на своем несминаемом матрасе и глядя вверх, откуда нависали сталактиты краски, застывшей на потолке, сможет ли он когда-нибудь обрести утерянную безопасность во снах.

* * *

Солнечный свет обладал истинным артистизмом. Он светился и блистал, подобно всякому продавцу мишуры, страстно желая ослепить и сбить с толку. Но под сверкающей поверхностью, которую он освещал, было иное, то, что солнечный свет — вечный забавник для толпы — думал утаить. Оно было отвратительным, ужасающим и безнадежным. Ослепленное зрелищем большинство даже мельком никогда это не видело. Но Клив знал теперь и что такое бессолнечность, даже прочувствовал в сновидениях, и хотя оплакивал потерю своего неведения, он также знал, что не сможет вернуться вспять, в зал, где стоят зеркала света.

* * *

Он чертовски пытался скрыть произошедшую перемену от Билли, менее всего ему хотелось, чтобы мальчик заподозрил, что он подслушивал. Но утаивать было почти невозможно. Хотя на следующий день Клив, изо всех сил крепился и делал вид, будто ничего не произошло, свое беспокойство скрыть совсем он не мог. Беспокойство невозможно было контролировать, оно источалось подобно поту из пор. И мальчик знал, без сомнения, он знал. И не медля высказал свое подозрение. Когда после полуденных занятий в Мастерской они вернулись в камеру, Билли живо взял быка за рога.

— С тобой сегодня что-то не так?

Клив принялся перестилать постель, боясь даже взглянуть на Билли.

— Ничего особенного, — сказал он. — Чувствую себя не очень хорошо, вот и все.

— Плохо спал ночью? — спросил мальчик. Клив чувствовал, как взгляд Билли обжигает его спину.

— Нет, — ответил он, отмерив нужное время, чтобы ответ раздался не слишком быстро. — Я принял твои таблетки, как обычно.

— Хорошо.

Диалог прервался, и Клив закончил приводить в порядок постель молча. Но растянуть это занятия надолго ему не удалось. Когда, покончив с работой, он отвернулся от койки, Билли сидел за небольшим столом, держа в руках одну из книг, принадлежавших Кливу. Мальчик небрежно пролистывал том, какие-либо признаки подозрительности исчезли. Однако Клив знал, что внешнему виду лучше не доверять.

— Зачем ты все это читаешь? — спросил мальчик.

— Время проходит, — ответил Клив, залезая на верхнюю койку и вытягиваясь там, что, естественно, уничтожило результаты его труда.

— Нет. Я спрашиваю не зачем ты читаешь книги вообще. Я спрашиваю, зачем ты читаешь именно эти книги? Всякие глупости о грехе?

Клив едва расслышал вопрос. Здесь, на койке, он слишком остро вспомнил впечатления нынешней ночи. Вспомнилось ему также, что тьма и сейчас наползает опять на край мира. При этой мысли ему показалось, будто содержимое желудка подступило к горлу.

— Ты меня слышишь? — окликнул его мальчик.

Клив пробормотал, что слышит.

— Ну тогда зачем книги? О проклятии и прочем?

— Кроме меня их в библиотеке никто не берет, — ответил Клив с трудом, потому что боялся проговориться, ибо другие, невысказанные слова были куда значительней.

— Значит, ты в это не веришь?

— Нет, — ответил он. — Нет, я не верю ни единому слову из этого.

Мальчик некоторое время молчал. Хотя Клив и не смотрел на него, но слышал, как Билли переворачивает страницы. Затем раздался другой вопрос, произнесенный более спокойно.

— Ты когда-нибудь боялся?

Вопрос вывел Билли из транса. Разговор перешел от чтения к чему-то более подходящему. Почему Билли спрашивает про страх, если сам не боится?

— А чего мне пугаться? — спросил Клив.

Краем глаза он заметил, что мальчик слегка пожал плечами, перед тем как ответить.

— Происходящего, — сказал он безразличным голосом. — Того, с чем ты не можешь совладать.

— Да, — произнес Клив, не ведая, куда заведет этот обмен репликами. — Да, конечно. Иногда я боюсь.

— И что ты тогда делаешь? — спросил Билли.

— Ведь тут ничего не поделать, так ведь? — сказал Клив. Голос его звучал приглушенно, подобно голосу Билли. — Я перестал молиться в то утро, когда умер мой отец.

Он услышал мягкий хлопок — Билли закрыл книгу, — и Клив удобнее наклонил голову, чтобы видеть мальчика. Билли не смог скрыть свое волнение полностью. Он боялся. Клив видел, что мальчик не желает, чтобы снова настала ночь, даже больше его самого. Мысль о совместном страхе ободрила Клива. Возможно, мальчик не полностью подчинен тени, возможно, удастся даже упросить мальчика указать выход из этого все накручивающегося кошмара.

Он сел прямо, голова его была в нескольких дюймах от потолка камеры. Билли прервал свои размышления и взглянул наверх, лицо его представляло мертвенно-бледный овал подрагивающих мышц. Пришло время говорить, Клив знал, что именно теперь, до того как свет на этажах выключат и камеры заполнятся тенями. Тогда не будет времени для объяснений. Мальчик затеряется в городе, недостижимый для убеждения.

— Мне снятся сны! — сказал Клив. Билли ничего не ответил, просто смотрел назад пустыми глазами. — Мне снится город.

Мальчик не вздрогнул. Он явно не собирался по собственной воле что-либо разъяснять, его следовало подтолкнуть.

— Ты знаешь, о чем я говорю?

Билли покачал головой.

— Нет, — сказал он легко. — Мне никогда не снятся сны.

— Всем снятся.

— Тогда я не могу их вспомнить.

— А я помню, — сказал Клив. Он решил, что пора приступить к обсуждению, нельзя позволить Билли вывернуться. — И в них ты. Там, в городе.

Теперь мальчик вздрогнул чуть заметно, но достаточно, чтобы убедить Клива — он не зря растрачивал слова.

— Что это за место, Билли? — спросил он.

— Откуда мне знать? — произнес мальчик, готовый рассмеяться, а затем оставивший это намерение. — Я не знаю, понятно? Это — твои сны.

Прежде чем Клив смог ответить, он услышал голос дежурного, тот двигался вдоль камер, напоминая, что надо укладываться на ночь. Очень скоро свет погасят, и Клив будет заперт в этой узкой камере на десять часов. Вместе с Билли и призраками.

— Прошлой ночью… — начал он, боясь без подготовки упоминать то, что увидел и услышал, но еще больше боясь провести еще одну ночь в пределах города, один, в темноте. — Прошлой ночью я видел… — он запнулся. Почему не приходят слова? — Видел…

— Что видел? — требовал мальчик, лицо его теперь ничего не выражало, трепет мрачного предчувствия, бывший в нем прежде, исчез. Возможно, и он слышал слова дежурного и знал, — тут ничего не поделаешь, нет способа устоять перед наступлением ночи.

— Что ты видел? — настаивал Билли.

Клив вздохнул.

— Я видел мою мать», — ответил он.

Мальчик выдал свое облегчение легкой улыбкой, которая пробежала по его губам.

— Да… Я видел мою мать. Отчетливо, как в жизни.

— И это расстроило тебя, правда? — спросил Билли.

— Иногда сны расстраивают.

Дежурный достиг камеры Б.3.20.

— Выключить свет в две минуты, — сказал он на ходу.

— Тебе необходимо принять еще несколько этих таблеток, — посоветовал Билли, кладя книгу на стол и подходя к койке. — Тогда ты будешь, как я. Никаких снов.

Клив пропал. Он, лукавый обманщик, был обманут мальчиком, и теперь должен пожинать плоды. Он лежал лицом к потолку,отсчитывая секунды до того момента, как погаснет свет, а мальчик внизу раздевался и залезал в постель.

Оставалось еще время, чтобы вскочить и позвать дежурного, время, чтобы биться головой в дверь камеры, пока не придут. Но что ему сказать в оправдание. Что он видит плохие сны? А кто не видит? Что он боится темноты? А кто не боится? Ему бы рассмеялись в лицо и приказали бы отправляться обратно в койку, оставив его саморазоблачившимся, с мальчиком и его хозяином, ожидающим у стены. Такая тактика опасна.

И в молитве нет прока. Он сказал Билли правду, он покончил с Богом, когда его молитвы, выпрашивающие отцу жизнь, остались без ответа. Из такого божественного безразличия родился атеизм, его вера не может опять воспламениться, как бы ни был глубок ужас Клива.

Мысли об отце неизбежно вызвали мысли о детстве: мало что — если это и вообще существовало — могло полностью завладеть его вниманием, отвлечь от страхов, только мысли о детстве. Когда свет наконец потушили, испуганный разум попытался спастись в воспоминаниях. Удары сердца замедлились, пальцы перестали дрожать и, в конце концов, Клив и не заметил, как сон овладел им.

Теперь отвлечься было невозможно. Как только он заснул, нежные воспоминания ушли в прошлое, а он вернулся на окровавленных ногах в тот ужасный город.

Или, скорее, в его окрестности, поскольку нынешней ночью он не последовал знакомым маршрутом мимо дома в георгианском стиле и соседствующих многоквартирных строений, а вместо того направился к предместьям, где ветер был сильнее обычного и голоса, прилетающие с его порывами, яснее. Хотя с каждым сделанным им шагом Клив ожидал увидеть Билли и его темного спутника, он никого не видел. Только бабочки сопровождали его в пути, бабочки, светящиеся словно циферблаты часов. Они садились на плечи и волосы как конфетти, потом вспархивали снова.

Он достиг края города без происшествий и остановился, изучая взглядом пустыню. Облака, плотные, как всегда, двигались над головой с величием джаггернаутов. Сегодня ночью голоса, кажется, ближе, подумал он, и душевные волнения, которые они выражали, не такие душераздирающие, как прежде. Либо смягчились голоса, либо смягчилось его отношение, он не знал.

И затем, когда он смотрел на дюны и на небо, загипнотизированный их опустошенностью, он услышал шорох и, оглянувшись через плечо, увидел улыбающегося мужчину, одетого в то, что, несомненно, было его выходным костюмом. Мужчина приближался к нему со стороны города. Он нес нож, на ноже была кровь, а рука и рубашка спереди были влажными. Даже во сне, заторможенный, Клив устрашился зрелища и отшатнулся, слова предупреждения слетели с губ. Однако улыбающийся мужчина будто и не видел его, а прошел мимо, углубился в пустыню, отбросив нож, когда пересек какую-то невидимую границу.

Лишь теперь Клив заметил, что другие делали то же самое, что почва городских окраин захламлена смертельными сувенирами — ножами, веревками и даже человеческой рукой, отрубленной у запястья. Большинство вещей было почти погребено.

Ветер вновь принес голоса: обрывки бессмысленных песен, полуоборванный смех. Изгнанный мужчина отошел на сотню ярдов от города и теперь стоял на вершине дюны, явно чего-то ожидая. Голоса становились все громче. Клив внезапно ощутил беспокойство. Когда бы он ни бывал в городе и ни слышал эту какофонию, образы, вызванные в воображении звуками, заставляли его кровь холодеть. Может ли он теперь стоять и ждать, пока появятся баньши? Любопытство оказалось сильнее благоразумия. Гряда, через которую они придут, приковывала взгляд, а сердце глухо билось. Отвести глаза было невозможно. Человек в выходном костюме начал снимать пиджак, потом отбросил его и начал ослаблять галстук.

И теперь Кливу показалось, что он нечто разглядел в дюнах, а шум возвысился до приветственного вопля, граничащего с экстазом. Он остановился, не разрешая собственным нервам разгуляться. Он решил увидеть этот ужас во всей многоликости.

* * *

Внезапно, перекрывая грохот музыки, кто-то закричал. Голос мужчины, но пронзительный, кастрированный страхом. Голос исходил не отсюда, из города-сновидения, а из той, другой выдумки, которую он населял, название которой он не мог припомнить. Усилием воли он вновь обратил внимание на дюны, твердо решив увидеть картину объединения, собирающуюся вырисоваться перед ним. Крик где-то возрос до вопля, рвущего глотку, и замер. Но теперь сигнал тревоги звенел вместо него, более настойчиво, чем обычно. Клив ощутил, что сон от него ускользает.

— Нет… — бормотал он, — дайте мне увидеть…

Дюны двигались. Но то было его возвращение — из города в камеру. Протесты его не увенчались ничем. Пустыня поблекла, город тоже. Клив открыл глаза. Свет в камере был все еще выключен, звенел сигнал тревоги. В камерах этажом выше и ниже слышались крики, голоса офицеров в смятении вопросов и требований звучали громче обычного.

Мгновение он пролежал в койке, даже теперь надеясь возвратиться в пределы своего сновидения. Но нет, сигнал был слишком пронзительным, все возрастающая истерия в камерах вокруг приковывала. Он признал поражение и уселся, основательно разбуженный.

— Что происходит? — спросил он Билли.

Мальчик не стоял на своем месте возле стены. Несмотря на тревогу, он покуда спал.

— Билли!

Клив свесился через край койки и уставился вниз. Там было пусто. Простыни и одеяла отброшены.

Клив спрыгнул с койки. Внутренность камеры можно было оглядеть в два мига, здесь негде было спрятаться. Мальчика не было видно. Испарился ли он, пока Клив спал? Об этом, конечно, слышали, это был тот караван призраков, о котором предупреждал Девлин: необъясняемое удаление трудных заключенных в другое место. Клив не сталкивался с тем, чтобы такое случалось ночью, но для всего есть первый раз.

Он подошел к двери, чтобы убедиться, сможет ли что-нибудь понять в гвалте, царящем снаружи, но отказался от толкований. Самое вероятное — драка, подозревал он, двое заключенных, которые бесились от мысли, что проведут еще хоть минуту на одном пятачке. Он попытался догадаться, откуда пришел первоначальный крик — справа, слева, сверху, снизу, но сон спутал все направления.

Пока Клив стоял возле двери, надеясь, что может пройти надзиратель, он ощутил изменение в воздухе. Оно было столь слабым, что сначала он и не заметил ничего. Только когда он поднял руку, чтобы протереть глаза со сна, он понял, что и вправду на руках его твердая гусиная кожа.

Теперь сзади он услышал шум дыхания, или какое-то грубое подобие вдохов и выдохов.

Беззвучно он шевельнул губами, пытаясь выговорить: «Билли». Гусиная кожа покрыла все тело, его трясло. Камера совсем не была пустой, на крохотном расстоянии от него кто-то был.

Клив собрал всю свою храбрость и заставил себя повернуться. Камера была темнее, чем тогда, когда он проснулся, воздух казался дразнящим покровом, но Билли в камере не было. Не было никого.

А затем шум повторился и привлек внимание Клива нижней койке. Пространство налилось дегтярно-черным, здесь сгустилась тень — как та, что на стене, — слишком глубокая и слишком изменчивая, чтобы иметь естественные источники.

Из нее исходила квакающая попытка дыхания, которая могла бы быть и последними мгновениями астматика. Он понял: мрак в камере возникал отсюда — в узком пространстве кровати Билли, тень просачивалась на пол и клубилась туманом до верха койки.

Запасы страха у Клива оказались неистощимыми. Несколько прошедших дней он расходовал их в сновидениях и в грезах во время бодрствования, он покрывался потом, он мерз, он жил на грани разумного и выжил. Теперь, когда все тело его покрылось гусиной кожей, разум не ударился в панику. Клив чувствовал себя спокойнее, чем обычно, недавние события подстегивали в нем беспристрастность. Он не свернется калачиком. Он не зажмурит глаза и не станет молить о приходе утра, потому что если сделает это, он осознает себя мертвецом и никогда не узнает природы этой тайны.

Он глубоко вздохнул и подошел к койке. Та стала трястись. Укутанный обитатель нижнего яруса двигался почти неистово.

— Билли, — позвал Клив.

Тень двинулась. Она собралась вокруг его ног, она внезапно бросилась ему в лицо, источая запах, схожий с запахом дождя среди камней, холодная и неуютная.

Клив стоял не более чем в ярде от своей койки и все-таки ничего не мог поделать, тень представляла для него неодолимую преграду. Зрение могло быть обмануто. Он потянулся к постели. Под его напором пелена разошлась, как дым, — и фигура, бьющаяся на матрасе, стала видна.

Конечно, это был Билли, но все же и не он. Пропавший Билли, может быть, или тот, который появился. Если так, Клив не хотел делить что-либо с таким. Здесь, на нижней койке, находилась темная гнусная фигура, все уплотнявшаяся, пока Клив смотрел, создающая себя из теней. В накаленных добела глазах и в арсенале игольчато-острых зубов было нечто от бешеной лисицы и одновременно нечто от перевернутого на спину насекомого, полусвернувшегося, скорее с панцирем, чем с плотью, и походило на ночной кошмар, ни на что иное. Ни одна из частей не оставалась стабильной. Какими бы эти очертания ни были, Клив видел, как они истаивают. Зубы росли, делались все длиннее, и при том становились более нематериальными, вещество вытягивалось в хрупкие острия, а затем рассеивалось дымкой, конечности, которыми молотили по воздуху, тоже чуть подросли. В глубине хаоса виднелся призрак Билли Тейта, с открытым ртом, мучительно что-то лепетавшего, прилагавшего все силы, чтобы стать узнаваемым. Клив хотел проникнуть в круговерть и выволочь оттуда мальчика, но чувствовал, что процесс, происходящий перед глазами, имеет собственную инерцию, свою движущую силу и вмешательство могло оказаться губительным. Все, что он мог сделать, — стоять и наблюдать, как тонкие белые конечности Билли и уплотняющийся живот корчатся, чтобы сбросить эту страшную анатомию. Светящиеся глаза исчезли почти последними, вылившись из глазных впадин мириадами нитей и улетев с черным дымом.

Наконец он увидел лицо Билли, отдаленное напоминание о прежнем состоянии все еще проглядывало в нем. И затем, когда и это исчезло, тени ушли, на койке лежал только Билли, голый и обессиленный тяжкими страданиями.

Он взглянул на Клива с невинным выражением лица.

Клив вспомнил, как мальчик жаловался твари из города.

— Больно… — говорил он. Говорил же? — ты не рассказывал мне, как это больно…

Достойная внимания правда. Тело мальчика было смешением пота и костей, более неприятное зрелище едва ли и вообразимо. По крайней мере, человеческое.

Билли открыл рот. Губы его были красными и блестящими, будто измазанные губной помадой.

— Теперь… — произнес он, пытаясь говорить между болезненными вдохами, — что нам делать теперь?

Казалось, даже говорить для него было слишком. В глубине горла раздался звук, словно он подавился, и мальчик прижал руку ко рту. Клив шагнул в сторону, когда Билли встал и проковылял к ведру в углу камеры, которое использовали для ночных потребностей. Но добраться до ведра он не успел, тошнота одолела его по пути, жидкость выплеснулась между пальцев и хлынула на пол. Клив отвернулся, когда Билли вырвало, и мысленно приготовился терпеть зловоние до утра, когда произведут уборку. Однако запах, заполнявший камеру, не был запахом рвоты, а чем-то и более сладким, и более густым.

Клив, озадаченный, повернулся к фигуре, скрючившейся в углу. На полу возле ног были брызги темной жидкости, такие же ручейки стекали по его голым ногам. Даже в темной камере можно различить, что это кровь.

* * *

И в самых благоустроенных тюрьмах насилие прорывается и обязательно без предупреждения. Взаимоотношения двух заключенных, которые проводят совместно шестнадцать часов из ежедневных двадцати четырех, вещь непредсказуемая. Но насколько было ясно и надзирателям, и заключенным, между Лауэллом и Нейлером ненависти не было. И до тех пор, пока не начался тот крик, из их камеры не доносилось ни звука — ни спора, ни выкриков. Что побудило Нейлера неожиданно напасть и зарезать своего сокамерника, а потом нанести громадные раны себе самому, — стало предметом для обсуждения и в столовой, и во дворе для прогулок. Однако вопрос зачем занял второе место после вопроса как. Ходили слухи, что тело Лауэлла, когда его обнаружили, представляло зрелище неописуемое, даже среди людей, приученных к жестокости, как само собой разумеющемуся, рассказы вызвали потрясение. Лауэлла не особенно любили, он был задира и врун. Но что бы он ни делал, это не заслуживало таких увечий. Человека распотрошили: глаза выколоты, гениталии оторваны. Нейлер, единственный возможный противник, ухитрился затем вспороть и собственный живот. Теперь он лежал в Отделении Реанимации, прогнозы мало обнадеживающие.

* * *

Когда слухи о насилии ходили по блоку, Кливу легко было провести почти весь день незамеченным. У него тоже нашлось бы что рассказать, но кто поверит его истории? Едва он и сам в нее верил. Действительно, время от времени, на протяжении всего дня, когда видения снова одолевали его, он спрашивал себя, не сошел ли он с ума. Но ведь здравый рассудок — понятие относительное, не так ли? Все, что он знал с уверенностью, то, что он видел, как трансформировался Билли Тейт. Он уцепился за эту зацепку с упорством, рожденным близким отчаянием. Если он перестанет верить показаниям собственных глаз, у него не останется защиты и темноту не сдержать.

После умывания и завтрака, весь блок был заперт по своим камерам, мастерские, развлечения — любая деятельность, для которой требовалось перемещаться по этажам, была отменена, пока камеру Лауэлла фотографировали, осматривали, а потом отмывали. После завтрака Билли спал все утро — состояние, близкое коме, а не сну, такова его глубина. Когда он проснулся к ленчу, он был веселее и дружелюбнее, чем на протяжении последних недель. Под пустой болтовней ни намека на то, что он знает, что случилось предыдущей ночью. В полдень Клив сказал ему правду в лицо.

— Ты убил Лауэлла, — заявил он. Больше не было смысла изображать неведение, если теперь мальчик не помнит, что совершил, то со временем припомнит. И сколько еще пройдет времени, прежде чем он вспомнит, что Клив видел, как он превращается? Лучше признаться сейчас. — Я видел тебя, — сказал Клив. — Я видел, как ты изменялся…

Казалось, Билли не слишком встревожили такие откровения.

— Да, — ответил он. — Я убил Лауэлла. Ты порицаешь меня?

Вопрос, вызывающий за собой сотни других, задан небрежно, как задают из легкого интереса, не больше.

— Что с тобой случилось? — спросил Клив. — Я видел тебя — здесь, — устрашенный воспоминаниями, он указал на нижнюю койку, — ты был не человеком.

— Я не думал, что ты увидишь, — ответил мальчик. — Я давал тебе таблетки, так ведь? Ты не должен был подсматривать.

— И предыдущей ночью… — сказал Клив, — я тоже не спал.

Мальчик заморгал, как испуганная птица, слегка вздернув голову.

— Ты по-настоящему сглупил, — сказал он. — Так сглупил.

— Да или нет, я не посторонний, — сказал Клив. — У меня сны.

— О, да. — Теперь нахмуренные брови портили его фарфоровое личико. — Да. Тебе ведь снился город, правда?

— Что это за место, Билли?

— Я читал где-то: у мертвых есть большие дороги. Ты когда-нибудь слышал? Ну… у них есть и города.

— У мертвых? Ты имеешь в виду что-то вроде города призраков?

— Я никогда не хотел тебя ввязывать. Ты был со мной добрее, чем большинство здесь. Но я говорил тебе, что пришел в Пентонвилл заниматься делом.

— С Тейтом.

— Верно.

Клив хотел посмеяться. То, о чем ему говорили — город мертвых, — только нагромождение бессмыслицы. И все же его озлобленный разум не отыскал более вероятного объяснения.

— Мой дед убил своих детей, — сказал Билли, — потому что не желал передать свою наследственность следующему поколению. Он поздно выучился, понимаешь. Он не знал, до того как завел жену и детей, что он не такой, как большинство других. Он особый. Но он не желал данного ему умения, и он не желал, чтобы выжили его дети с той же самой силой в крови. Он бы убил себя и закончил работу, но именно моя мама убежала. До того, как он смог ее отыскать, чтобы убить, его арестовали.

— И повесили. И похоронили.

— Да, повесили и похоронили. Но он не исчез. Никто не исчезает, Клив. Никогда.

— Ты пришел сюда, чтобы отыскать его.

— Не просто отыскать, а заставить его помочь мне. Я с десяти лет знаю, на что способен. Не вполне осознанные, но у меня были подозрения. И я боялся. Конечно, я боялся. Это ужасная тайна.

— Эти трансформации, ты всегда совершал их?

— Нет. Я просто знал, на что способен. Я пришел сюда, чтобы заставить моего деда научить меня, заставить его показать мне, как делать. Даже теперь… — он посмотрел на свои пустые руки, — когда он учит меня… Боль почти непереносимая…

— Тогда зачем ты это делаешь?

Мальчик скептически посмотрел на Клива.

— Чтобы не быть собой, быть дымом и тенью. Быть чем-то ужасным. — Он казался искренне озадаченным. — Ты бы не сделал то же самое?

Клив покачал головой.

— То, чем ты стал прошлой ночью, отвратительно.

Билли кивнул.

— То, что думал мой дед. На суде он назвал себя отвратительным. Не то чтобы они поняли, что он говорит, но он говорил о проклятье. Он встал и сказал: «Я экскремент Сатаны, — Билли улыбнулся этой мысли. — Ради Христа, повесьте и сожгите меня». С тех пор он изменил мнение. Столетие ветшает, нуждается в новых племенах. — Он внимательно посмотрел на Клива. — Не бойся, — сказал он, — я тебя не трону, если ты не станешь болтать. Ты не будешь, правда?

— А что мне сказать, что прозвучало бы здраво? — мягко ответил Клив. — Нет, я не буду болтать.

— Хорошо. Немного позже я уйду. И ты уйдешь. И ты сможешь забыть.

— Сомневаюсь.

— Даже сны прекратятся, когда меня здесь не будет; Ты только разделяешь их, поскольку у тебя есть задатки экстрасенса. Поверь. Тут нечего бояться.

— Город…

— Что город?

— Где его жители? Я никогда никого не видел. Нет, это не совсем так. Одного я видел. Человека с ножом… уходящего в пустыню…

— Не могу тебе помочь. Я сам прихожу туда как посетитель, Все, что я знаю по рассказам деда, — этот город населен душами мертвых. Что бы ты там ни увидел, забудь. Ты не принадлежишь тому месту. Ты еще не мертв.

* * *

Всегда ли благоразумно верить словам, что говорят тебе мертвые? Очистились ли они от всякой лжи, умерев? Начали ли они новое существование как святые? Клив не верил в такие наивные вещи. Более вероятно, что они берут свои способности с собой, и хорошее и плохое, и используют там, насколько могут. В раю должны быть сапожники, не так ли? Глупо думать, что они забудут, как тачать башмаки.

Поэтому вполне возможно, Эдгар Тейт лгал о городе. Было то, чего Билли не знал. А как насчет голосов на ветру? Или тот человек, который бросил нож среди прочего хлама, прежде чем уйти в одиночку Бог знает куда? Что это за ритуал?

Теперь, когда страх истощился и не было даже пятачка твердой реальности, чтобы за него уцепиться, Клив не видел причины, почему бы не отправиться в город по собственной воле. Что в тех пыльных улицах могло встретиться более худшее, чем он видел на койке в собственной камере или чем то, что произошло с Лауэллом и Нейлером? Город представлялся почти убежищем. Безмятежность царила в его пустых улицах и на площадях, Клив ощущал там, будто все действия завершены, со всякими муками и гневом покончено. Эти интерьеры — с протекающей ванной и чашкой, наполненной до краев, — видели куда более страшное и теперь казались довольными, пережидая тысячелетия. Когда ночь принесла очередной сон и город открылся перед глазами, Клив вошел не как испуганный человек, сбившийся с пути на враждебных пространствах, а как посетитель, предполагающий чуток расслабиться в хорошо знакомом месте, знакомом достаточно, чтобы там не потеряться, но все же не настолько, чтобы здесь наскучило.

Словно в ответ на эту приобретенную легкость, город сам открылся ему. Бродя по улицам, ступая окровавленными по обыкновению ногами, Клив обнаруживал, что двери широко распахнуты, занавески на окнах отодвинуты. Он отнесся к приглашению без высокомерия, решил воспользоваться им, чтобы пристальнее взглянуть на особняки и многоэтажки. При ближайшем рассмотрении они оказались далеки от образцов домашнего уюта, за которые он принял их поначалу. В каждом обнаруживался знак недавно совершенного насилия. Где-то — не более чем перевернутое кресло или след на полу, где каблук скользил в луже крови, где-то приметы более очевидные. Молоток, оставленный на столе вместе с газетами, на раздвоенном конце, которым вытаскивают гвозди, запеклась кровь. Была комната с разобранным полом, и черные пластиковые свертки, подозрительно скользкие, лежали возле вынутых досок. В одном помещении зеркало вдребезги разбито, в другом вставная челюсть валялась возле камина, в котором вспыхивало и потрескивало пламя.

Все это были декорации убийства. Жертвы исчезли, возможно, в иные города, полные зарезанных детей и убитых друзей, оставив эти живописные картины, которые сопровождали убийство, навсегда застывшими, бездыханными. Клив прошелся по улицам, истинный наблюдатель, и разглядывал сцену за сценой, в мыслях восстанавливая те мгновения, которые предшествовали вынужденному покою каждой комнаты. Здесь умер ребенок, кроватка его перевернута, здесь кого-то убили в собственной постели, подушка пропитана кровью, топор лежит на ковре. Была ли в этом разновидность проклятия — убийцы обязаны были ждать какую-то долю вечности (а возможно, и всю ее) в комнате, где они убивали?

Из преступников он никого не видел, хотя логика и подсказывала, что они должны находиться поблизости. Значило ли это, что они обладали способностями быть невидимыми, чтобы хранить себя от любопытствующих глаз, от прогуливающихся сновидцев, подобных ему? Или вправду время, проведенное в этом нигде, трансформировало их, и они больше не являлись плотью и кровью, а стали частью своего помещения, креслом, китайской куклой?

Затем он вспомнил мужчину на окраине, который пришел в своем лучшем костюме, с окровавленными руками, и удалился в пустыню. Он не был невидимкой.

— Где вы? — сказал Клив, стоя на пороге средней комнаты, комнаты с раскрытой печью, с посудой в раковине и с водой, бегущей из крана. — Покажитесь.

Глаза уловили движение, и он взглянул через дверь. Там стоял человек. Он стоял там все время, понял Клив, но стоял так тихо и был такой неотъемлемой частью комнаты, что оставался незамеченным, пока не посмотрел в сторону Клива. И он почувствовал прилив беспокойства, думая, что в каждой комнате, которую разглядывал, находился один либо несколько убийц, замаскированных своей неподвижностью. Человек, зная, что его увидели, шагнул из укрытия. Средних лет. На щеке порез после утреннего бритья.

— Кто ты? — спросил он. — Я тебя видел прежде Проходящим.

Голос тихий и печальный, не похож на убийцу, подумал Клив.

— Просто посетитель, — ответил он мужчине.

— Здесь не бывает посетителей, — возразил тот, — только возможные жители.

Клив нахмурился, пытаясь понять, о чем говорит мужчина. Но разум его, погруженный в сон, медлил, и до того, как смог разрешить загадку сказанного, возникли другие.

— Я тебя знаю? — спросил человек. — Я обнаруживаю, что забываю все больше и больше. А это не дело, верно? Если я забуду, я никогда не уйду, так ведь?

— Уйдешь? — переспросил Клив.

— Совершу обмен, — сказал человек, приглаживая челку.

— И пойдешь куда?

— Обратно. Вновь совершать это.

Теперь он пересек комнату и подошел к Кливу. Вытянул руки, ладонями вверх — те были покрыты пузырями.

— Ты можешь мне помочь, — сказал он. — Я заключу сделку с лучшими из них.

— Я не понимаю.

Человек явно считал, что Клив прикидывается. Верхняя губа, на которой красовались подкрашенные черные усы, оттопырилась.

— Понимаешь, — сказал он. — Прекрасно понимаешь. Просто ты хочешь продать себя, как и все делают. Предлагаешь самую высокую цену, так ведь? Кто ты, наемный убийца?

Клив покачал головой.

— Я просто сплю, — ответил он.

Приступ веселья у мужчины закончился.

— Будь другом, — попросил он. — Я не обладаю властью, как некоторые. Знаешь, некоторые приходят сюда и уходят отсюда в течение нескольких часов. Они профессионалы. Они договариваются. А я? Что до меня, это было преступление на почве страсти. Я пришел неподготовленным. Я останусь здесь, пока не смогу заключить сделку. Пожалуйста, будь другом.

— Я не могу помочь, — сказал Клив, не вполне понимая, о чем его просит мужчина.

Убийца кивнул.

— Конечно, — произнес он. — Я и не ожидал…

Он отвернулся от Клива и двинулся к печи. Жар там стал сильнее, и возник мираж полки для подогрева пищи. Мужчина небрежно положил одну из пузырящихся ладоней на дверку и закрыл ее, почти тут же дверка со скрипом отворилась.

— Ты бы только знал, как возбуждает аппетит запах жареной плоти, — сказал мужчина, опять повернувшись к дверке и пытаясь ее закрыть. — Может ли кто-нибудь меня обвинять? В самом деле?

Клив оставил его наедине с его бессвязной болтовней. Если тут и присутствовал смысл, вероятно, он не заслуживал того, чтобы в него вдаваться. Разговор об обменах и о бегстве из города был недоступен пониманию Клива.

Он побрел дальше, теперь не вглядываясь в дома. Он увидел все, что хотел. Определенно, утро близко и звонок затрезвонит на этаже. Возможно, он даже сам проснется, подумал Клив, и на сегодня покончит с путешествием.

Когда приходила эта мысль, он увидел девочку. Она была лет шести-семи, не больше, и стояла на ближайшем перекрестке. Явно, не убийца… Он направился к ней. Девочка либо от смущения, либо по какой-то менее достойной причине, повернула направо и побежала прочь. Клив последовал за ней. К тому моменту, как он достиг перекрестка, она была уже далеко на следующей улице, он опять пустился в погоню. Когда во сне длится подобное преследование, законы физики не одинаковы для участников погони. Девочка, казалось, двигалась легко, а Клив боролся с густым словно патока воздухом. Однако он не прекращал преследование, а спешил туда, куда вела девочка. Скоро он был на порядочном расстоянии от знакомых мест, в тесноте дворов и аллей, представляющих, как он полагал, многочисленные сцены резни. В отличие от центральных улиц, здешнее гетто содержало какие-то обрывки географических пространств: травянистая обочина, скорее красная, чем зеленая, фрагмент виселицы со свешивающейся петлей, груда земли. А теперь вот просто стена.

Девочка привела его в тупик, а сама исчезла, оставив его созерцать гладкую кирпичную стену, сильно выветрившуюся, с узкой прорезью окна. Очевидно, это и было то, на что его привели посмотреть. Он уставился сквозь пуленепробиваемое стекло, с этой стороны запачканное потеками птичьих испражнений, и обнаружил, что разглядывает одну из камер Пентонвилла. Желудок сжался. Что за игра — вывести из камеры в город сновидений только для того, чтобы привести обратно в тюрьму? Но несколько секунд изучения успокоили: это не его камера. Камера Лауэлла и Нейлера. Их картинки приклеены лентой к серому кирпичу, их кровь разбрызгана на полу и по стенам, на постели и на двери. Это была еще одна сцена убийства.

— Господь Мой Всемогущий, — пробормотал он. — Билли…

Он отвернулся от стены. На песке, возле ног, спаривались ящерицы, ветер, отыскавший дорогу в эту заводь, принес бабочек. Когда Клив смотрел на их танец, прозвенел звонок в блоке Б. Наступило утро.

* * *

Это была ловушка. Механика ее была недоступна пониманию Клива, но в назначении ее он не сомневался. Билли отправится в город, скоро. Камера, в которой он совершил убийство, уже ожидает его, и из всех гнусных мест, что видел Клив в том скопище склепов, несомненно, пропитанная кровью камера была самым худшим.

Мальчик не может знать, что планируется для него, его дед лгал ему о городе, рассказывал выборочно и не подумал рассказать Билли, что бывают случаи, когда требуется существовать там. А почему? Клив вернулся в мыслях к уклончивому разговору, который вел с человеком в кухне. Что за слова об обменах, о заключении сделок, о возвращении обратно? Эдгар Тейт раскаялся в своих грехах, ведь так? По прошествии лет он решил, что он не экскремент Дьявола и что вернуться в мир было бы вовсе не так уж плохо. Билли каким-то образом стал орудием для возвращения.

— Ты не нравишься моему деду, — сказал мальчик, когда после второго завтрака их вновь заперли в камере. На второй день расследования все дела — развлечения и мастерские — были отменены, пока допрашивали камеру за камерой относительно смерти Лауэлла и — что касается ранних часов того дня — Нейлера.

— Не нравлюсь? — спросил Клив. — А почему?

— Ты слишком любопытен, когда в городе.

Клив сидел на верхней койке, Билли на стуле у противоположной стены. Глаза мальчика налиты кровью, слабая, но постоянная дрожь била его.

— Ты собираешься умереть, — сказал Клив. Как иначе указать на это, но без обиняков? — Я видел… в городе…

Билли покачал головой.

— Иногда ты рассуждаешь как сумасшедший. Мой дед говорит, что я не должен доверять тебе.

— Он боится меня. Вот поэтому.

Билли иронически рассмеялся. Послышался уродливый звук, заимствованный, как рассудил Клив, у Дедушки Тейта.

— Он не боится никого, — резко возразил Билли.

— …боится того, что я увижу. И того, что расскажу тебе.

— Нет, — сказал мальчик с абсолютной убежденностью.

— Он приказал тебе убить Лауэлла, ведь так?

Голова Билли дернулась. «Почему ты это говоришь?

— Ты никогда не хотел убивать его. Может быть, напугать немного обоих, но не убить. Это идея твоего любящего дедушки.

— Никто не указывал мне, что делать, — ответил Билли. Взгляд его был ледяным. — Никто.

— Ладно, — уступил Клив. — Может, он направил тебя, а? Сказал, что это дело семейной чести или что-то вроде того?

Замечание определенно достигло цели — дрожь усилилась.

— Ну и что? Что, если он так сделал?

— Я видел, куда ты намереваешься отправиться, Билли. Место уже поджидает тебя… — Мальчик уставился на Клива, но не прерывал его. — Только убийцы населяют город, Билли. Вот почему там твой дед. И если он найдет замену, он сможет освободиться.

Билли встал. На лице его пылало бешенство, все следы иронии исчезли.

— Что значит освободиться?

— Вернуться в мир. Обратно сюда.

— Ты лжешь…

— Спроси его.

— Он меня не обманывает. Его кровь — моя кровь.

— Думаешь, его это волнует? После пятидесяти лет, проведенных в ожидании случая, чтобы уйти. Ты думаешь, ему не наплевать, как он это сделает?

— Я передам ему, как ты лжешь… — сказал Билли. Раздражение его не полностью относилось к Кливу, тут слышалось затаенное сомнение, которое Билли пытался подавить. — Ты покойник, — сказал он. — Достаточно ему обнаружить, что ты пытаешься меня против него настроить. Ты узнаешь его. Да, ты его узнаешь. И ты взмолишься Христу, чтобы не знать.

Казалось, выхода не было. Даже если Клив смог бы убедить начальство перевести его до наступления ночи (слабая надежда) — он должен был бы отказаться от всего, что говорил о мальчике прежде, сказать им, что Билли опасный безумец или что-то вроде, то есть явную ложь. Но даже если его и переведут в другую камеру, в таком маневре нет еще гарантии безопасности. Мальчик сказал, что был дымкой и тенью. Ни дверь, ни решетки не сдержат такое, судьба Лауэлла и Нейлера являлись доказательством того. И Билли был не один. Тут следовало принимать в расчет Эдгара Сент-Клера Тейта, а какими силами обладает он? И все же оставаться в той же камере нынешней ночью с мальчиком равносильно самоубийству, не так ли? Он отдаст себя в лапы бестий.

Когда заключенные вышли из камер, чтобы поужинать, Клив посмотрел вокруг в поисках Девлина, нашел его и попросил уделить время для короткого разговора, что и было даровано. После ужина Клив предстал перед надзирателем.

— Вы просили меня присматривать за Билли Тейтом, сэр.

— А что такое?

Клив мучительно обдумывал, что сказать Девлину, чтобы добиться немедленного перевода. Ничего на ум не приходило. Он запнулся, надеясь на вдохновение, слова, как назло, не подыскивались.

— Я… я… хотел подать прошение о переводе в другую камеру.

— Причина?

— Мальчик неуравновешен, — ответил Клив. — Боюсь, он собирается причинить мне неудобства. Впасть в очередной припадок…

— Ты можешь его уложить на лопатки одной рукой, он отощал — одни кости остались.

В этот момент, если бы он разговаривал с Мейфлауэром, Клив, возможно, обратился бы к тому напрямую. С Девлиным подобная тактика была изначально обречена.

— Не знаю, почему ты жалуешься. Он был почти золотой, — сказал Девлин, иронически передразнивая тон любящего отца. — Спокойный, всегда вежливый. Не представляет опасности ни для тебя, ни для других.

— Вы не знаете его…

— Что ты пытаешься втолковать?

— Посадите меня в Исправительную камеру 43, сэр. Куда угодно, все равно. Просто уберите меня от него. Пожалуйста.

Девлин не отвечал, но озадаченный смотрел во все глаза на Клива. Наконец произнес:

— Ты боишься его.

— Да.

— Что же не так? Ты сидел в одной камере с крутыми мужиками, и ни волоска с твоей головы не упало.

— Он не такой, — ответил Клив. Он мало что мог сказать, кроме: — Он сумасшедший. Говорю вам, он сумасшедший.

— Весь мир сошел с ума, Смит, кроме тебя и меня. Разве ты не слышал? — рассмеялся Девлин. — Возвращайся в свою камеру и прекрати нытье. Ты не хотел каравана призраков? А теперь?

* * *

Когда Клив вернулся в камеру, Билли писал письмо. Сидя на койке, углубившись в свое занятие, он выглядел чрезвычайно уязвимым. То, что сказал Девлин, подтверждалось: мальчик иссох до костей. Трудно было поверить, глядя на тростник его позвоночника, выпирающий сквозь футболку, что эта болезненная фигурка смогла бы пережить муки перевоплощения. А теперь, кто знает? Может быть, мучительные перевоплощения со временем разорвут его на части. Но не слишком скоро.

— Билли…

Мальчик не сводил глаз с письма.

— …то, что я говорил о городе…

Он перестал писать.

— …может быть, я все это вообразил. Просто приснилось…

Билли опять принялся за письмо.

— …я сказал тебе, потому что тебя боялся. Вот и все. Я хочу, чтобы мы были друзьями…

Билли поднял глаза.

— Это не в моих силах, — сказал он очень просто. — Теперь. Это ушло к Деду. Он может быть милосердным, а может и не быть.

— Зачем ты сказал ему?

— Он знает, что во мне. Он и я… мы как одно. Вот откуда я знаю, что он не обманывает меня.

Скоро наступит ночь, свет выключат во всем блоке, придут тени.

— Значит, мне остается только ждать? — спросил Клив.

Билли кивнул.

— Я позову его, тогда посмотрим.

Позовет, промелькнуло в голове Клива. Нуждается ли старик в вызове со своего места успокоения? Было ли это тем, что он видел: Билли стоял в середине камеры с закрытыми глазами, с лицом, обращенным к окну? Если так, вдруг мальчику можно помешать вызвать мертвеца?

Пока вечер сгущался, Клив лежал на своей койке, обдумывая возможности. Лучше ли ждать и видеть, какой приговор вынесет Тейт, или лучше попытаться перехватить контроль над ситуацией, помешать прибытию старика? Если это сделать, возврата назад не будет, не будет места оправданиям и мольбам, агрессия несомненно породит агрессию. Если не удастся помешать мальчику вызвать Тейта, это будет конец.

Свет погасили. В камерах на всех пяти этажах блока в люди поворачивались лицом к подушке. Некоторые, вероятно, лежали без сна, планируя свою карьеру, когда незначительный перерыв в их профессиональной жизни наконец минует, другие сжимали в объятиях невидимых любовниц. Клив прислушивался к звукам в камере, к гремящему передвижению воды по трубам, к неглубокому дыханию на нижней койке. Иногда казалось, будто он живет второй жизненный срок на этой засаленной подушке, оставленный в темноте, без выхода.

Дыхание снизу стало вскоре неразличимым, не было и шорохов. Может, Билли ждал, пока Клив уснет, и тогда уже собирался что-то предпринять. Если так, мальчик ждет попусту. Клив не сомкнет глаз и не даст зарезать себя во сне. Он не свинья, чтобы быть безжалостно вздетым на нож.

Двигаясь так осторожно, как только мог, чтобы не возбудить подозрений, Клив расстегнул ремень и вытащил его из штанов. Он мог бы смастерить нечто более подходящее, разорвав наволочку и простыню, но боялся привлечь внимание Билли. Теперь он ждал с ремнем в руке, делая вид, будто спит.

Сегодня ночью он был благодарен, что шум в блоке причиняет беспокойство, не дает задремать, потому что прошло полных два часа, прежде чем Билли поднялся с койки, два часа, за которые, несмотря на страх перед тем, что может случиться, если он заснет, веки Клива несколько раз отказывались подчиниться. По этажам нынешней ночью плыла печаль, смерть Лауэлла и Нейлера заставила даже самых огрубевших заключенных нервничать. Крики и переговоры тех, кто не спал, наполняли ночные часы. Несмотря на усталость, сон не одолел его.

Когда Билли наконец встал с нижней койки, было глубоко за полночь, и этаж почти совсем угомонился. Клив слышал дыхание мальчика, оно не было ровным, появились перерывы. Он смотрел между сощуренных век, как Билли пересекает камеру, направляясь к знакомому месту против окна. Несомненно, он собирался позвать старика.

Когда Билли закрыл глаза, Клив сел, отбросил одеяло и соскользнул с койки. Мальчик ответил не сразу. До того, как он вполне понял, что произошло, Клив пересек камеру и прижал его спиной к стене, зажав ладонью рот Билли.

— Нет, не выйдет, — прошипел он, — я не собираюсь последовать за Лауэллом.

Билли боролся, но Клив был физически намного сильнее.

— У него нет намерения появляться сегодня ночью, — сказал Клив, уставившись в широко раскрытые глаза мальчика, — потому что у тебя нет намерения звать его.

Билли стал сопротивляться еще яростнее, чтобы освободиться, он крепко укусил нападающего за ладонь. Клив инстинктивно убрал руку, и мальчик в два прыжка оказался у окна. В горле его возникла странная полу песня, на лице выступили неожиданные и необъяснимые слезы. Клив оттащил его прочь.

— Прекрати шуметь! — рявкнул он. Но мальчик продолжал свое. Клив ударил его, открытой рукой, но крепко, по лицу. — Заткнись! — сказал он. Все же мальчик отказался прервать свое пение, теперь мелодия обрела другой ритм. Клив бил его снова и снова, но не мог заставить его замолчать. В камере слышался шорох — менялась атмосфера, тени сдвигались по-иному. Тени двигались.

Паника овладела Кливом. Без предупреждения он сжал кулак и крепко саданул мальчика в желудок. Когда Билли согнулся пополам, апперкот достал его челюсть. Голова отклонилась назад, затылок столкнулся с кирпичом. Ноги Билли подогнулись, и он рухнул. Вес пера, подумал Клив, и это было так. Два хороших удара кулаком, и мальчик отрубился.

Клив оглядел камеру. Движение теней прекратилось, хотя они и дрожали, словно борзые, ожидающие команды. С колотящимся сердцем он понес Билли обратно, на его койку, и уложил. Ни признака возвращающегося сознания. Мальчик лежал безвольно на матрасе, пока Клив разрывал его простыню, делал кляп и всовывал в рот мальчику, чтобы не дать ему вымолвить ни звука. Затем он принялся привязывать Билли к койке, используя свой собственный ремень и ремень мальчика, дополнив их самодельными веревками, сооруженными из разорванных простыней. Работа заняла несколько минут.

Когда Клив связывал ноги мальчика вместе, тот начал шевелиться. Глаза его, полные изумления, открываясь, дрогнули. Затем, осознав свое положение, он начал мотать головой из стороны в сторону, это была единственная малость, доступная ему, так он давал понять о своем протесте.

— Нет, Билли, — прошептал ему Клив, набрасывая одеяло поверх связанного тела, чтобы скрыть происходящее от надзирателя, который мог бы заглянуть в глазок до утра. — Сегодня ночью ты не позовешь его. Все, что я сказал, мальчик, правда. Он хочет уйти, и он использует тебя, чтобы сбежать. — Клив сжал руками лицо Билли, так что пальцы вдавились в щеки. — Он не друг тебе. Друг — я. И всегда был». Билли старался освободить голову от хватки Клива, но не мог. — Не трать силы зря, — посоветовал Клив. — Ночь впереди долгая.

Он оставил мальчика на койке, пересек камеру, подошел к стенке, соскользнул по ней, усевшись на корточки и наблюдая. Он останется бодрствовать до рассвета, а там, когда будет хоть какой-то свет, который что-то из себя представляет, он предпримет следующий ход. Но сейчас он удовлетворен, ведь его тактика сработала.

Мальчик прекратил сопротивление, он ясно понял, что повязки наложены слишком умело, чтобы можно было освободиться. Разновидность затишья снизошла на камеру: Клив сидел на пятачке света, падавшего через окно, мальчик лежал во тьме на нижней койке, дыша равномерно через ноздри. Клив взглянул на часы. Было 12.45. Когда наступит утро? Он не знал. Впереди пять часов по крайней мере. Он откинул голову и уставился на свет.

Свет завораживал его. Минуты текли медленно и равномерно, а свет не менялся. Иногда вдоль этажа проходил надзиратель, и Билли, слыша звук шагов, вновь начинал свою борьбу. Но в камеру никто не заглядывал. Двое заключенных были оставлены со своими мыслями: Клив размышлял, наступит ли время, когда он сможет быть свободен от тени за спиной, Билли передумывал какие-то мысли, которые приходят к связанным монстрам. И минуты все шли, минуты глухой ночи, они проходили сквозь разум, подобные веренице покорных школьников, наступая друг другу на пятки, и после того как проходило их шестьдесят, итог назывался часом. И рассвет был ближе на пядь, не так ли? И на столько же — смерть, и на столько же, предположительно, — конец света, тот роскошный Последний Трубный Глас, о котором Епископ говорил так трепетно: тогда мертвецы под газоном снаружи поднимутся, свежие, как вчерашний хлеб, и уйдут, чтобы встретить своего Создателя. И сидя здесь, у стены, прислушиваясь к дыханию Билли и наблюдая за светом на стекле и за стеклом, Клив без сомнения знал, что даже если он избежал этой ловушки, то лишь временно, что эта долгая ночь, ее минуты, ее часыбыли предвкушением более долгого бодрствования. И тогда он почти отчаялся, почувствовал, что душа его погружается в пропасть, из которой, казалось, нет возврата. Тут был реальный мир, оплакивал он. Без радости, без света, без заглядывания вперед, только ожидание в неведении, без надежды даже на страх, ибо страх долетает откуда-то издалека со снами, чтобы исчезнуть. Пропасть была глубока и туманна. Он уставился из нее на свет в окне, и мысли его превратились в один порочный круг. Он забыл о койке и о мальчике, лежащем на ней. Он забыл об онемении, овладевавшем его ногами. Он мог бы в данный момент забыть даже о простом дыхании, если бы не запах мочи, который раздражал его ноздри.

Он поглядел в сторону койки. Мальчик опорожнил мочевой пузырь, но это действие вместе с тем было признаком чего-то еще. Под одеялом тело Билли двигалось в таких направлениях, которым должны были бы мешать путы. Несколько мгновений ушло на то, чтобы Клин стряхнул с себя летаргию, и еще несколько, чтобы понять, что происходит. Билли изменялся.

Клив попытался встать, но его ноги онемели после слишком долгого сидения на корточках. Он чуть не упал поперек камеры, и удержался только вытянув руку и схватившись за стул. Глаза его приковались к мраку на нижней койке. Движения нарастали в сложности и размахе. Одеяло было сброшено. Тело Билли было неузнаваемо, та же ужасная процедура, что видел он и прежде, шла теперь в обратном порядке. Вещество собиралось в клубящиеся облака возле тела и сгущалось в отвратительные формы. Конечности и органы неописуемы, зубы наподобие игл занимали свое место в голове, которая выросла громадной, но все еще разбухала. Он умолял Билли остановиться, однако с каждым вдохом человеческого, чтобы к нему взывать, оставалось все меньше. Сила, которой не доставало мальчику, была дарована бестии, он уже разорвал почти все путы и теперь, Клив это видел, освободился от последних и скатился с койки на пол камеры.

Клив попятился в сторону двери, глазами ощупывая трансформировавшуюся фигуру Билли. Он вспомнил ужас, который испытывала его мать перед уховертками, и увидел что-то от названного насекомого в этом организме: то как оно сгибало над собой свою блестящую спину, выставляя шевелящиеся внутренности, разлиновывавшие живот. Нигде, ни в каком месте, никакой аналогии для того, что творилось на его глазах, не подобрать. Голова изобиловала языками, которые чисто вылизывали глаза, отчасти выполняя функцию век, и бегали туда-сюда по зубам, непрерывно, вновь и вновь, увлажняя их, из сочащихся дыр вдоль боков исходило канализационное зловоние. И тем не менее даже теперь в этом был запечатлен некий остаток человеческого, намек, служивший только для того, чтобы увеличить омерзительность целого. Глядя на его крючки и колючки, Клив припомнил все возрастающий вопль Лауэлла и ощутил, как пульсирует собственное горло, готовое испустить подобный звук, в случае если зверь повернется к нему.

Но у Билли были другие намерения. Он двинулся — конечности в боевом порядке — к окну и взобрался туда, прижал голову к стеклу как пиявка. Мелодия, им воспроизводимая, не походила на его прежнюю песню — но Клив не сомневался, что это тот же призыв. Он повернулся к двери и стал колотить в нее, надеясь, что Билли слишком занят своим призывом, чтобы повернуться до того, как явится помощь.

— Быстрей! Христа ради! Быстрей! — он завопил так громко, насколько позволяло утомление, и тут же взглянул через плечо, чтобы увидеть, направляется ли к нему Билли. Он не приближался, он все еще висел, прилипнув к окну, хотя крик его почти прекратился. Цель была достигнута. Тьма властвовала в камере.

В панике Клив повернулся к двери и возобновил свои старания. Теперь кто-то бежал по этажу, он слышал крики и проклятия из других камер.

— Ради Христа, помогите! — кричал он. Он ощущал озноб на спине. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что происходит сзади. Тень росла, стена растворялась так, чтобы город и его житель могли пройти насквозь. Тейт был тут. Клив мог ощущать присутствие — обширное и темное. Тейт-детоубийца, Тейт-тварь из тьмы, Тейт-трансформер. Клив стучал в дверь, пока не за кровоточили руки. Шаги казались отделены целыми континентами. Куда они идут? Куда они идут?

Холод за спиной обратился порывом ветра. Он увидел свою тень, отброшенную на дверь мерцающим голубым светом, почуял песок и кровь.

И затем голос. Не мальчика, а его деда, Эдгара Сент-Клер Тейта. Это был человек, провозгласивший себя экскрементом Дьявола, и слыша этот вызывающий омерзение голос, Клив поверил и в Ад, и в его владыку, поверил, будучи сам почти в кишках Сатаны, будучи свидетелем его чудес.

— Ты слишком любопытен, — сказал Эдгар. — Время отправляться тебе в постель.

Клив не хотел оборачиваться. Последней мыслью, промелькнувшей в его голове, было — он должен обернуться и посмотреть на говорящего. Но он больше не был повелителем собственной воли, пальцы Тейта находились в его голове и шарили там. Он повернулся и посмотрел.

Висельник был в камере. Он не был тварью, которую Клив почти видел, тем лицом из бесформенной массы лиц. Он был здесь во плоти, одетый по моде другой эпохи, но не без изящества. Его лицо было хорошо вылеплено, лоб широк, глаза неотступные. Он все еще носил обручальное кольцо на руке, которая гладила склоненную голову Билли, как гладят дрессированного пса.

— Время умирать, мистер Смит, — сказал он.

На этаже, снаружи, Клив услышал крик Девлина. У него не оставалось дыхания, чтобы ответить. Но он слышал скрежет ключа в замке, или то была какая-то иллюзия, созданная разумом, чтобы рассеять панику.

Крохотная камера полнилась ветром. Ветер перевернул стул и стол, поднял в воздух простыни, похожие на призраков из детских страхов. Теперь он подхватил Тейта, а вместе с ним и мальчика, засасывая их обратно в удаляющийся город.

— Теперь пошли, — потребовал Тейт, причем лицо его разлагалось, — нам нужен ты, телом и душой. Пойдем с нами, мистер Смит. Мы не хотим, чтобы от нас отказывались.

— Нет! — закричал Клив, обращаясь к своему мучителю. Засасывание вытягивало его пальцы, его глазные яблоки. — Я не…

За ним загремела дверь.

— Я не пойду, слышишь!

Дверь внезапно распахнулась и бросила его вперед, в круговорот тумана и пыли, что высасывала прочь Тейта и его внука. Он почти двинулся с ними, но рука схватила его за рубашку и оттащила от черты, даже когда сознание отказало ему.

Где-то вдалеке Девлин начал смеяться. Он сошел с ума, решил Клив, и его меркнущий разум вызвал образ содержимого мозгов Девлина, улетучивавшихся через рот, подобно стае летучих собак.

* * *

Он пробудился в сны и в город. Пробудился, вспоминая последние моменты сознания, истерику Девлина, руку, прервавшую его падение, когда уже засосало две фигуры перед ним. Он последовал за ними, казалось, не в силах допустить, чтобы его коматозный разум не вернулся знакомым путем в метрополию убийц. Но Тейт пока еще не выиграл. Присутствие здесь все еще снилось. Физическая сущность пребывала пока в Пентонвилле, и непорядок с ним давал себя знать на каждом шагу.

Он прислушался к порывам ветра. Те были, как всегда, красноречивы: голоса приходили и уходили с каждым дуновением, но никогда, даже если ветер замирал до шепота, не исчезали совсем. Когда он прислушался, он услышал крик. В этом немом городе звук был потрясением — спугнул крыс из нор и птиц с какой-то укромной площадки.

Заинтересованный, следовал он за звуком, чье эхо почти оставляло след в воздухе. Когда он спешил по пустым улицам, он слышал все больше громких голосов, и теперь мужчины и женщины появлялись из дверей и окон своих камер. Так много лиц, но ничего общего в них, чтобы подтвердить выкладки физиономистов. У убийства так много лиц, сколько случаев. Единственным общим была разбитость души, отчаявшейся после десятилетий, проведенных на месте своего преступления. Он разглядывал их, пока шел, достаточно смущенный взглядами, чтобы понимать, куда ведет его крик, пока не обнаружил, что опять находится в гетто, в которое заманил его ребенок в одном из сновидений.

Теперь он завернул за угол и в конце тупика, знакомого по предыдущему визиту — стена, окно, внутри комната в крови, — он увидел Билли, корчившегося у ног Тейта на песке. Мальчик был наполовину собой, наполовину тварью, в которую превратился на глазах у Клива. Лучшая часть содрогалась, пытаясь вылезти на свободу из другой, по безуспешно. На мгновение тело мальчика распрямилось, белое и хрупкое, но только для того, чтобы в следующий миг его сменило другое в этом непрерывном потоке трансформация. Было ли это оформляющейся рукой, напрочь оторванной до того, как она смогла обрести пальцы, было ли это лицом, проявляющимся на емкости, полной языков, служившей твари головой? Картина не поддавалась анализу. Как только Клив обнаруживал нечто узнаваемое, оно исчезало опять.

Эдгар Тейт прервал свои занятия и оскалил зубы на Клива. Этому зрелищу могла позавидовать и акула.

— Он усомнился во мне, мистер Смит… — сказало чудовище, — …он пришел поискать свою камеру.

У бесформенной массы на песке вдруг открылся рот и издал резкий крик, полный боли и ужаса.

— Теперь он хочет быть от меня подальше, — сказал Тейт. — Ты посеял сомнение. Он должен выстрадать последствия. — Тейт направил дрожащий палец на Клива, и при этом акте указывания конечность трансформировалась, плоть стала мятой кожей. — Ты пришел туда, где тебя не хотели, так гляди на мучения, которые ты принес.

Тейт пнул тварь у ног. Она перевернулась на спину, изрыгая блевоту.

— Я ему нужен, — сказал Тейт. — И у тебя хватает духа на это смотреть? Без меня он пропал.

Клив не ответил висельнику, а вместо того обратился к зверю на песке.

— Билли, — произнес он, вызывая мальчика из непрерывных изменений.

— Пропал, — сказал Тейт.

— Билли… — повторил Клив. — Послушай меня…

— Теперь он не вернется, — сказал Тейт. — Тебе это только приснилось. Но он здесь, во плоти.

— Билли, — настаивал Клив. — Ты слышишь меня. Это я, это Клив.

Казалось, услышав зов, мальчик на миг приостановил круговые движения. Клив снова и снова звал Билли.

Один из первых навыков, который приобретает человеческое дитя, — как-то называться. Если что-нибудь и могло достичь Билли, так несомненно его имя.

— Билли… Билли… — При повторении тело опять перевернулось.

Тейт, кажется, чувствовал себя неуютно. Самоуверенность, каковую он демонстрировал, теперь заглохла. Тело его темнело, голова стала походить на луковицу. Клив старался отвести глаза, чтобы не глядеть на трудноуловимые искажения в анатомии Эдгара Тейта, а сосредоточить все силы, чтобы вызвать обратно Билли. Повторение имени приносило плоды — тварь подчинялась. Мгновение за мгновением проявлялось все больше от мальчика. Выглядел он жалко: кожа да кости на черном песке. Но лицо его теперь почти восстановилось, и глаза глядели на Клива.

— Билли?..

Он кивнул. Волосы прилипли у него ко лбу от пота, конечности сводило.

— Ты знаешь, где ты? Кто ты?

Сначала сознание будто покинуло мальчика. Затем — постепенно — понимание затеплилось в его глазах, и одновременно с пониманием пришел ужас перед человеком, стоящим над ним.

Клив глянул на Тейта. За те несколько секунд, когда он смотрел на него в последний раз, почти все человеческие черты стерлись с его головы и верхней части туловища, обнаруживая разложение более глубокое, чем у его внука. Билли посмотрел через свое плечо, как избиваемая хлыстом собака.

— Ты принадлежишь мне, — произнес Тейт, хотя органы его теперь едва ли были приспособлены к речи. Билли увидел тянущиеся к нему конечности, и попытался приподняться, чтобы избежать объятия. Но он был слишком медлителен. Клив увидел, как заостренный крюк тейтовской конечности охватывает горло Билли и подтягивает мальчика поближе. Кровь брызнула из разрезанного в длину дыхательного горла, и вместе с ней — свист вырывающегося воздуха.

Клив завопил.

— Со мной, — проговорил Тейт. Слова превращались в тарабарщину.

Внезапно тупик наполнился светом, а мальчик, Тейт и город поблекли. Клив пытался удержать их, вцепившись, но они ускользали, а на их месте проявлялась иная, конкретная реальность: свет, лицо, голос, вызывающий его из одного абсурда в другой.

Рука доктора на его лице, холодная и влажная.

— Что тебе такое снится? — спросил этот круглый идиот.

Билли исчез.

Из всех тайн, с которыми столкнулись той ночью в камере Б.3.20 Начальник Тюрьмы, Девлин и другие надзиратели, полное исчезновение Вильяма Тейта было наиболее обескураживающим. Камера оставалась не взломанной. О видении, которое заставило Девлина гоготать, словно деревенщина неотесанная, ничего сказано не было — легче поверить в какую-нибудь коллективную галлюцинацию, чем в то, что они видели нечто объективно реальное. Когда Клив пытался пересказать события той ночи и многих ей предшествующих ночей, монолог его, часто прерываемый слезами и паузами, встречен был притворным пониманием, но глаза отводили. Он пересказывал свою историю несколько раз, не обращая внимания на эту их снисходительность, а они, пытаясь отыскать среди его безумных бредней ключ к разгадке фокуса Билли Тейта, достойного самого Гудини, они внимали каждому слову. Когда же они не обнаружили в этих побасенках ничего, что продвинуло бы их по пути расследования, они стали раздражаться. Сочувствие сменилось угрозами. Они настаивали. Задавая один и тот же вопрос, голоса их раз от разу становились громче.

— Куда делся Билли Тейт?

Клив отвечал, как знал.

— Он в городе, — раздавался ответ. — Понимаете, он убийца.

— А его тело? — спросил Начальник Тюрьмы. — Где, по-твоему, его тело?

Клив не знал, он так и сказал. Спустя некоторое время, то есть всего четыре дня спустя, он стоял у окна и наблюдал за работой садоводческого наряда. Тут он вспомнил о газоне. Он отыскал Мейфлауэра, опять сменившего Девлина в блоке Б, и поведал офицеру о пришедшем в голову.

— Он в могиле, — заявил Клив. — Он со своим дедом. Дымка и тень.

Гроб выкопали под покровом ночи и соорудили сложную загородку из жердей и брезента, чтобы скрыть происходящее от любопытных глаз. Лампы, яркие, как ясный день, но не такие теплые, освещали работу тех, кто вызвался участвовать в эксгумации. Предложенная Кливом разгадка исчезновения Тейта озадачила почти всех, но иного, даже самого нелепого объяснения этой тайне не находилось. Потому они и собрались у неприметной могилы, чтобы разворошить землю, которая выглядела так, будто ее не тревожили на протяжении полувека, — Начальник Тюрьмы, группа чиновников Министерства внутренних дел, патологоанатом и Девлин. Один из докторов, полагавший, что болезненные галлюцинации Клива проще излечить, если тот увидит содержимое гроба и уверится в ошибочности своих теорий собственными глазами, убедил Начальника Тюрьмы, что Кливу также следует находиться среди зрителей.

В гробу Эдгара Сент-Клер Тейта было мало чего Клив не видел прежде. Тело убийцы, возвратившегося сюда (возможно как дымка) — не вполне зверь и не вполне человек, — сохранившееся, как и обещал Епископ, словно казнь только что свершилась. Гроб с ним делил Билли Тейт, который, голый будто дитя, лежал в объятиях своего дедушки. Тронутая тленом конечность Эдгара все еще вонзалась в шею Билли и стенки гроба потемнели от запекшейся крови. Но лицо Билли не было испорчено. «Выглядит куколкой», — заметил один из докторов. Клив хотел возразить, что у кукол не бывает на щеках следов слез и такого отчаянья в глазах, но не смог подобрать слов.

* * *

Клив был освобожден из Пентонвилла три недели спустя, после специального постановления спец коллегии, отсидев лишь две трети положенного срока. В течение полугода он возвратился к единственной знакомой ему профессии. Но надежда, что он освободится от своих снов, оказалась недолговечной. Это было все еще внутри него, пусть и не столь концентрированное и не столь легко достижимое теперь, когда Билли, чей разум открывал доступ туда, исчез. Но все же присутствие действенного, могущественного ужаса томило Клива.

Иногда сны почти уходили. Несколько месяцев заняло осознание этой зависимости. Сон возвращали люди. Если он проводил время с кем-то, у кого были намерения убить, город возвращался обратно. И такие люди были не так редки. Когда чувствительность к смерти, разлитой вокруг, обострялась, он обнаруживал, что едва способен ходить по улице. Они были повсюду, потенциальные убийцы, люди, надевающие нарядную одежду и с радостными лицами размашисто шагающие по тротуарам, воображающие на ходу смерть своих работодателей и их семей, звезд мыльных опер и неумелых портных. Мир в своей душе затаил убийство, и Клив больше не мог этого вынести.

Только героин предлагал некоторое освобождение от груза переживаний. Клив не делал частых внутривенных вливаний героина, но тот скоро стал для него небом и землей. Однако это было дорогим удовольствием, и тот, кто постоянно сокращал круг профессиональных знакомств, едва ли мог платить. Именно человек по имени Гримм, приятель-наркоман, столь отчаянно бегущий от реальности, что мог поймать кайф и от скисшего молока, предложил — Клив мог бы выполнить некую работу, которая принесет вознаграждение, соответствующее его аппетитам. Казалось, вроде бы стоящая идея. На встрече обещание было дано. Плата за работу казалась столь высока, что от нее не мог отказаться человек, так нуждающийся в деньгах. Работой, конечно, было убийство.

«Здесь нет посетителей, только возможные жители».

Так сказали ему однажды, он теперь не помнил точно, кто сказал, но он верил в пророчества. Если не совершить убийства сейчас, все равно это лишь вопрос времени, ведь он его совершит.

Но хотя детали наемного убийства, совершенного им, были ему ужасающе знакомы, он не предвидел стечения обстоятельств, подобных этому. Он бежал с места своего преступления, ступая голыми ногами по тротуарам и гудрону шоссе так упорно, что к моменту, когда полиция загнала его в угол и пристрелила, ноги его были окровавлены и готовы были наконец ступить на улицы города, точь-в-точь как в сновидениях.

Комната, где он убил, ожидала его, и он жил там, прячась от любого, кто появлялся на улице снаружи в течение нескольких месяцев. (Он судил о времени, проведенном здесь, по бороде, которую отрастил, поскольку сон приходил редко, а день никогда). Однако чуть позднее он грудью встретил холодный ветер и вышел на окраину города, где дома иссякали, а верх брала пустыня. Он шел, не глядя на дюны, но прислушиваясь к голосам, которые долетали всегда, поднимаясь и опадая, словно вой шакалов или детей.

Он оставался здесь долго, и ветер сговорился с пустыней похоронить его. Но он не был разочарован плодами ожидания. В один день (или год) он увидел мужчину, который пришел на место, бросил ружье на песок, а затем побрел в пустыню, где — какое-то время спустя — те, что подают голоса, вышли встретить его, бежали вприпрыжку, обезумевшие, танцующие на своих костылях. Смеясь, они окружили его. Смеясь, он пошел с ними. И хотя расстояние и ветер застилали дымкой вид, Клив был уверен, что человека подобрал один из празднующих, его подняли на плечи как мальчика, оттуда он перешел в руки другого, словно младенец. Так продолжалось до тех пор, пока на пределе всех чувств Клив не услышал вопль мужчины, — когда тот опять был выпущен в жизнь. Довольный Клив побрел прочь, наконец узнав, как грех — и он сам — явились в мир.

Запретное

Как в безупречной трагедии изящество структуры плохо различимо за страданиями героев, так совершенная геометрия района Спектор-стрит была видна лишь с некоторого расстояния. Если прогуливаться по его мрачным ущельям, шагая грязноватыми коридорами от одной серой бетонной коробки к другой, мало что может остановить взгляд или всколыхнуть воображение. Часть молодых деревьев, высаженных прямоугольниками, давно изувечена и выдрана с корнем; зелень травы, хотя и высокой, никак не похожа на здоровую…

Несомненно, и район, и две соседние застройки некогда были мечтой архитектора. Несомненно, планировщики рыдали от удовольствия над проектом, размещая по триста тридцать шесть персон на гектар и тем не менее гордясь еще местом для детской площадки. И нет сомнения, что на Спектор-стрит возводились состояния и репутации и на открытии говорили прекрасные слова о том, что это — мерило, по которому будут равняться последующие новостройки. Но слезы пролиты, слова сказаны, район зажил собственной жизнью, а планировщики заняли отреставрированные дома времен короля Георга на другом конце города и, возможно, никогда более здесь не ступали.

Но даже если в и ступили, то не испытали бы стыда от явных ухудшений. Без всякого сомнения, они бы доказали: порожденье их умов блестяще, как всегда, — геометрия точна, пропорции соразмерны; именно люди испортили Спектор-стрит. И такое обвинение не было бы неправильным. Элен редко видела столь варварски разрушенную городскую среду.

Фонари разбиты, ограды задних дворов повалены; машины без колес, с разобранными моторами и сожженными ходовыми частями брошены возле гаражей. Трех— или четырехэтажные дома в одном из внутренних дворов были опустошены пожаром, а окна и двери заколочены досками и помятыми листами железа.

И все-таки самое поразительное — граффити. Это и было то, на что она пришла поглядеть, вдохновленная рассказом Арчи, и она не была разочарована. Глядя на эти наслаивающиеся друг на друга рисунки, имена, непристойности и лозунги, накарябанные или набрызганные из распылителя на каждом кирпиче, до которого достали, трудно было поверить, что Спектор-стрит едва ли исполнилось три с половиной года. Стены, совсем недавно девственные, замазаны так основательно, что Городской отдел, ведавший уборкой, не мог и надеяться вернуть им прежний вид. Слой свежей побелки, уничтожающий эту зрительную какофонию, только бы предоставил писцам новую и даже более соблазнительную поверхность, где можно оставить свой след.

Элен была на седьмом небе. Любой угол давал дополнительный материал для темы: «Граффити: семиотика городской безысходности». Тут сходились две ее любимые дисциплины — социология и эстетика, и пока она бродила по району, она размышляла, не наберется ли здесь материала на целую книгу. Она шла по дворам, списывая множество интереснейших надписей и отмечая их местонахождение. Затем она сбегала к машине, взяла фотоаппарат со штативом и вернулась к самым изобильным областям, чтобы произвести тщательную съемку.

Малоприятное дельце. Она не слишком искусный фотограф, а небо позднего октября непрерывно менялось, каждое мгновение свет перебегал с кирпича на кирпич. Пока она устанавливала и переустанавливала выдержку, чтобы как-то компенсировать смену освещения, пальцы ее становились все более неуклюжими, а самообладание, соответственно, иссякало. Но она старалась изо всех сил, не обращая внимания на праздное любопытство прохожих. Здесь было так много рисунков, достойных запечатления. Она напоминала себе, что нынешние неудобства будут вознаграждены сторицей, когда она покажет слайды Тревору, чьи сомнения насчет обоснованности ее проекта очевидны с самого начала.

— Надписи на стенах? — сказал он, полуулыбаясь, в своей обычной манере, рождающей раздражение. — Это делали сто раз.

Конечно, это правда, и тем не менее… Научные труды о граффити, безусловно, были, нашпигованные социологическим жаргоном: лишение прав на культуру, городское отчуждение, но она тешила себя надеждой, что среди этого сора сможет отыскать нечто, не отысканное другими исследователями, какой-нибудь общий принцип, который могла бы использовать как подпорку для собственного тезиса. Только энергичная каталогизация и перекрестные ссылки на фразы и образы, находящиеся перед ней, могут обнаружить этот принцип, отсюда и важность фотографирования. Столько рук поработало здесь, столько умов оставило свой след, однако небрежно, — и если бы она отыскала какую-то схему, доминанту или же лейтмотив, появилась бы гарантия, что тема привлечет серьезное внимание и она в свою очередь тоже.

— Что вы делаете? — спросил голос у нее за спиной.

Она отвлеклась от своих мыслей и увидела на тротуаре позади себя молодую женщину с сидячей детской коляской. Выглядит усталой и озябшей, подумала Элен. Ребенок в коляске хныкал, его грязные пальцы сжимали оранжевый леденец на палочке и обертку от шоколадного батончика. Большая часть шоколада и мармеладная начинка были размазаны по переду пальтишка.

Элен слабо улыбнулась женщине, казалось, той это необходимо.

— Я фотографирую стены, — сказала она в ответ, утверждая очевидное.

Женщина — по мнению Элен, ей едва ли исполнилось двадцать — спросила:

— Вы имеете в виду пачкотню?

— Надписи и рисунки, — сказала Элен. И добавила: — Да. Пачкотню.

— Вы из Городского совета?

— Нет, из Университета!

— Чертовски противно, — сказала женщина, — то, что они творят. И не только дети.

— Нет?

— Взрослые мужчины тоже. Им на все наплевать. Делают среди белого дня. Посмотрите только… среди белого дня… — Она взглянула вниз, на ребенка, который точил свой леденец о землю. — Керри! — резко окликнула она, но мальчик не обратил внимания. — Они собираются все это смыть? — спросила женщина.

— Не знаю, — ответила Элен и повторила: — Я из Университета.

— О! — сказала женщина так, будто услышала нечто новое. — Значит, к Совету вы не имеете никакого отношения?

— Никакого.

— Кое-что из этого неприлично, правда? По-настоящему грязно. Посмотрев на некоторые штуки, что они рисуют, я смущаюсь.

Элен кивнула, глядя на мальчика в коляске. Керри решил для сохранности сунуть сласть в ухо.

— Не делай этого!» — сказала мать и нагнулась, чтобы шлепнуть ребенка по руке. Слабый удар вызвал детский рев. Элен воспользовалась моментом, чтобы вернуться к фотоаппарату. Но женщина не наговорилась. — Это не только снаружи, нет, — заметила она.

— Простите? — переспросила Элен.

— Они врываются в опустевшие квартиры. Совет пробует заколачивать, но это бесполезно. Так или иначе, они туда влезают. Используют вместо туалетов и еще пишут гадости на стенах. Опять же устраивают пожары. Тогда никто не может въехать обратно.

Сказанное возбудило любопытство. Отличаются ли существенным образом граффити внутри от тех, что снаружи? Это определенно стоит исследовать.

— А здесь, поблизости, вы знаете какие-нибудь такие места?

— Пустые квартиры, говорите?

— С граффити.

— Прямо возле нас одна или две, — охотно отозвалась женщина. — Я из Баттс Корта.

— Вы могли бы их мне показать? — спросила Элен.

Женщина пожала плечами.

— Кстати, меня зовут Элен Бучанан.

— Анни-Мари, — ответила родительница.

— Я была бы очень признательна, если бы вы указали одну из таких пустых квартир.

Анни-Мари, озадаченная энтузиазмом Элен, и не пыталась этого скрывать, вновь пожав плечами, она сказала:

— Там не на что особенно смотреть. Только еще больше этой дряни.

Элен собрала снаряжение, и они пошли бок о бок сквозь перекрещивающиеся коридоры. Хотя все вокруг было приземистым, дома не больше пяти этажей в высоту, воздействие окруженных домами четырехугольных дворов рождало ужасающее чувство клаустрофобии. Лестницы и аллеи — мечта воров — изобиловали глухими углами и скудно освещенными подворотнями. Мусоропроводы, по которым с верхних этажей скидывали мешки с отходами, давно были заперты, потому что во время пожаров действовали как воздушные шахты. Ныне пластиковые мешки с мусором высоко громоздились в коридорах, многие разодраны бродячими собаками и содержимое разбросано по земле. Запах, неприятный даже в холодную погоду, в разгар лета должен был сшибать с ног.

— Мне туда, — сказала Анни-Мари. — В тот, с желтой дверью. — Потом она указала на противоположную сторону двора. — Пять или шесть домов от самого конца, — сказала она. — Два из них уже несколько недель как пустые. Одна семья переехала в Раскин Корт. Другая удрала посреди ночи.

Она повернулась к Элен спиной и покатила Керри, который тянул за собой длинную нитку слюны, свисающую на бок коляски.

— Благодарю вас, — крикнула Элен вслед. Анни-Мари через плечо быстро взглянула на нее, но не ответила.

Со все возрастающим предвкушением, Элен проходила вдоль ряда одноэтажных особнячков, хотя многие из них, пусть и обитаемые, и не напоминали жилье. Шторы плотно задернуты; молочные бутылки у порогов отсутствовали, даже детских игрушек, которые обычно забывают там, где играли, не было. Здесь и впрямь не было ничего, связанного с жизнью. Однако было больше граффити, отвратительно наляпанных на дверях домов. Она разрешала себе только небрежно взглянуть на надписи, отчасти потому, что боялась, вдруг как раз в тот момент, когда она будет изучать намалеванную на них отборную ругань, двери распахнутся, но больше потому, что горела желанием увидеть, какие еще откровения могут поведать пустые дома.

Зловредные запахи — и свежие, и застоявшиеся — встретили ее на пороге № 14, самый слабый — запах горелой краски и пластика. Целых десять секунд она колебалась, размышляя: безрассудство ли войти в этот дом. Пространство за спиной безусловно было чуждым, спеленатым собственной нищетой, но комнаты впереди пугали еще сильней: тихий, темный лабиринт, куда едва мог проникнуть ее взгляд. Но она вспомнила о Треворе, о том, как сильно желала заслужить его снисходительность, и покинувшая ее было решительность возвратилась. С этими мыслями она и шагнула, нарочно поддав ногой кусок обуглившейся деревяшки, надеясь, что таким образом принудит любого жильца обнаружить себя.

Однако никаких признаков жизни не было. Обретя уверенность, Элен стала изучать прихожую, которая, судя по останкам распотрошенной софы в углу и мокрому ковру под ногами, являлась гостиной. Бледно-зеленые стены, как и обещала Анни-Мари, были повсюду исчерканы и малолетними писунами, довольствующимися ручкой и даже более грубыми приспособлениями, вроде головешки от софы, и теми, кто, трудясь на публику, расписал стены полудюжиной красок.

Некоторые замечания представляли интерес, хотя многие она видела и снаружи. Знакомые имена и словосочетания повторяли сами себя. Пусть она ни разу не видела этих особ, она знала, сколь жестоким способом Фабиан Дж. (А. ОК!) намеревался дефлорировать Мишель, а эта Мишель в свою очередь жаждала некоего м-ра Шина. Здесь, как и повсюду, человек, именуемый Белая Крыса, хвастал своими достоинствами, а надпись красной краской обещала, что братья Силлабуб еще вернутся. Одна-две картинки, сопутствующие или, по крайней мере, соседствующие с ними, представляли особый интерес. Их озаряла почти символическая простота. Рядом со словом Христос находилась малоприятная личность с волосами, торчащими в разные стороны, словно шипы, и другие головы, на эти шипы насаженные. Нарисованный поблизости процесс совокупления был так схематизирован, что сначала Элен даже приняла его за изображение ножа, вонзаемого в ослепший глаз. Но как ни привлекательны рисунки, в комнате было слишком темно для фотографирования, а захватить вспышку она не подумала. Если ей требуется заслуживающее доверия свидетельство о находках, она придет снова, а сейчас удовольствуется простым осмотром помещений.

Дом был небольшой, но окна повсюду заколочены, и по мере того, как она продвигалась все дальше от входной двери, слабый свет делался еще слабее. Запах мочи, и возле двери крепкий, становился крепче, и к тому времени, как она достигла конца гостиной и шагнула через короткий коридор в следующую комнату, запах пресыщал, вроде ладана. Эта комната, самая дальняя от входной двери, была и самой темной, и Элен пришлось переждать несколько мгновений в кромешном мраке, чтобы глаза привыкли. Это спальня, предположила она. И та малость от мебели, что оставили жильцы, была разбита вдребезги. Один матрас оставался относительно нетронутым, сваленный в угол комнаты среди беспорядочно разбросанных и рваных одеял, газет, среди осколков посуды.

Снаружи солнце отыскало дорогу в облаках, и два или три солнечных луча скользнули меж досок, закрывавших окно спальни, и проникли в комнату, как благовещение, разметив противоположную стену яркими полосами. Мастера граффити потрудились и тут: обычный хор любовных посланий и угроз. Она быстро осмотрела стену и пока делала это, взгляд ее, следуя за солнечными лучами, скользнул через комнату к стене с дверью, в которую она вошла.

Здесь тоже поработали художники, но изображения, подобного этому, она никогда не встречала. Используя дверь, расположенную по центру стены, как рот, художники нарисовали на ободранной штукатурке громадную одинокую голову. Картина, более искусная, чем большинство из виденных Элен, изобиловала деталями, придававшими изображению ошеломляющее правдоподобие. Скулы проступали под кожей цвета пахты, острые неровные зубы сходились к двери. Глаза портретируемого из-за низкого потолка комнаты находились только несколькими дюймами выше верхней губы, но эта физическая корректировка лишь придавала изображению силы, создавалось впечатление, что голова откинута. Спутанные пряди волос змеились по потолку.

Был ли это портрет? Нечто щемяще особенное присутствовало в чертах бровей и в линиях вокруг широкого рта, в тщательной прорисовке кривых зубов. Несомненный кошмар: дотошное изображение чего-то, возможно, из героиновой фуги. Каков бы ни был источник, оно убеждало. Впечатляла даже иллюзия двери-рта. Короткий проход между гостиной и спальней представлял как бы зияющее горло с разбитой лампой вместо миндалин. За глоткой пылал белизной день в животе кошмара. В целом, вызванный эффект напоминал видение процессии призраков. То же самое колоссальное уродство, то же самое бесстыдное намерение испугать. И это действовало: Элен стояла в спальне почти потрясенная изображением, его глаза, обведенные красным, безжалостно уставились на нее. Завтра, твердо решила Элен, она вернется сюда, на этот раз с высокочувствительной пленкой и вспышкой, чтобы осветить эти художества.

И когда она собралась уходить, солнце зашло, полосы света исчезли. Она взглянула через плечо на заколоченные окна и в первый раз увидела лозунг из трех слов, который был намалеван в простенке.

«Сладкое к сладкому», — гласил он. Ей было знакомо это выражение, но не его источник. Профессиональная любовь? Если так, то это было странное место для подобного признания. Несмотря на матрас в углу и относительную уединенность комнаты, как представить возможного читателя этих слов, просто шагнувшего сюда, чтобы ощутить ее вкус. Никакие любовники-подростки, как бы ни были они распалены, не стали бы играть в папу и маму здесь, под пристальным взглядом ужаса со стены. Она пересекла комнату, чтобы осмотреть надпись. Краска, казалось, того же оттенка розового, использованного, чтобы подкрасить губы кричащего человека, возможно, та же рука.

За спиной послышался шум. Она повернулась так быстро, что почти упала на матрас, заваленный одеялами.

— Кто?

На другом конце глотки, в гостиной, находился мальчик лет шести-семи, с коленями, покрытыми струпьями. Он уставился на Элен поблескивающими в полутьме глазами, будто ожидая, когда к нему обратятся.

— Да? — сказала она.

— Анни-Мари говорит, ты хочешь чашку чая? — провозгласил он без пауз и без интонации.

После разговора с женщиной, кажется, минули часы. Тем не менее, она была благодарна за приглашение. Сырость в доме рождала озноб.

— Да, — сказала она мальчику. — Да, пожалуйста.

Ребенок не двинулся и лишь смотрел.

— Ты собираешься показать дорогу? — спросила она.

— Если хочешь, — ответил тот без всякого энтузиазма.

— Мне хотелось бы.

— Ты фотографируешь? — спросил он.

— Да. Фотографирую. Но не здесь.

— Почему не здесь?

— Слишком темно, — сказала она ему.

— Не действует в темноте? — спросил он.

— Нет.

Мальчик кивнул так, словно эта информация каким-то образом хорошо укладывалась в его картину мира, и без единого слова повернулся кругом, очевидно, ожидая, что Элен последует за ним.

* * *

Если на улице Анни-Мари была молчалива, в уединении собственной кухни она была далеко не такой. Настороженное любопытство исчезло, его сменили поток оживленной болтовни и бесконечная суета в череде мелких домашних хлопот, похожая на суету жонглера, удерживающего несколько вращающихся тарелок одновременно. Элен наблюдала за этим актом балансирования с некоторым восхищением, ее собственные хозяйственные дарования были ничтожны. Наконец пустой разговор обратился к предмету, который и привел сюда Элен.

— Эти фотографии, — спросила Анни-Мари, — зачем они вам нужны?

— Я пишу о граффити. Фотографии иллюстрируют мою мысль.

— Не очень-то приятное дельце.

— Да, вы правы, не слишком приятное. Но я считаю, интересное.

Анни-Мари покачала головой.

— Ненавижу этот район, — сказала она. — Здесь небезопасно. Людей грабят у их собственных порогов. Дети каждый день поджигают мусор. Прошлым летом пожарная команда приезжала по два-три раза на дню, пока все мусоропроводы не закрыли. Теперь просто сваливают мешки в проходах, а это привлекает крыс.

— Вы живете здесь одна?

— Да, — сказала она, — с тех пор, как Дэви ушел.

— Это ваш муж?

— Отец Керри, но мы никогда не были женаты. Знаете, мы прожили вместе два года. И у нас случались хорошие времена. Потом однажды он просто встал и ушел, когда я с Керри была у своей мамы. — Она уставилась на свою чашку. — Мне без него лучше, — сказала она. — Только иногда становится страшно. Хотите еще немного чая?

— Думаю, мне пора.

— Одну чашку, — сказала Анни-Мари, поднявшись и вынимая вилку из электрического чайника, чтобы вновь его наполнить. Когда она собиралась открыть кран, она заметила что-то на сушилке и большим пальцем раздавила. — Ах, чтоб тебя, пидор, — сказала она, затем повернулась к Элен. — У нас эти чертовы муравьи.

— Муравьи?

— Во всем районе. Они из Египта, называются фараоновы муравьи. Маленькие коричневые пидарасы. Плодятся в трубах центрального отопления, видите ли, и таким манером пролезают во все квартиры. Все заполонили.

Такая невероятная экзотика (муравьи из Египта?) поразила Элен своей забавностью, но она ничего не сказала. Анни-Мари выглянула из кухонного окна в задний двор.

— Вы должны сказать им, — произнесла она, хотя Элен не знала, кому в точности поручается ей рассказать, — скажите им, что простые люди больше не могут даже ходить по улицам.

— Неужели на самом деле все так плохо? — спросила Элен, поистине уставшая от этого перечня неудач.

Анни-Мари отвернулась от раковины и сурово посмотрела на нее.

— У нас здесь случаются убийства, — сказала она.

— В самом деле?

— Этим летом было одно. Старик из Раскина. Это прямо по соседству. Я его не знала, но он дружил с соседской сестрой. Забыла, как его звали.

— И его убили?

— Порезали на куски прямо в собственной гостиной. Его нашли почти через неделю.

— А что же соседи? Они не заметили его отсутствия?

Анни-Мари пожала плечами, словно самое главное — об убийстве и человеческом одиночестве — рассказано и больше расспрашивать не о чем. Но Элен настаивала.

— Мне кажется это странным, — сказала она.

Анни-Мари включила наполненный чайник.

— Бывает и так», — произнесла она, застыв.

— Я не говорю, что этого не было, я просто…

— Ему глаза выкололи, — сказала Анни-Мари, прежде чем Элен снова выразила сомнение.

Элен содрогнулась.

— Нет, — беззвучно прошептала она.

— Это правда, — сказала Анни-Мари. — И это не все, что с ним произвели. — Она для эффекта сделала паузу, затем продолжила: — Вы думаете, кто же способен на такое? Правда ведь? Думаете?

Элен кивнула. Она именно об этом и думала.

— Хотя бы виновного нашли?

Анни-Мари хмыкнула с пренебрежением.

— Полиции наплевать, что здесь творится. Они стараются насколько возможно держаться подальше от этого места. Когда они вправду патрулируют, они забирают детей, которые напились, и тому подобное. Видите ли, они боятся. Вот почему и держатся в стороне.

— Боятся убийцы?

— Может быть, — ответила Анни-Мари. — Опять же, у него есть крюк.

— Крюк?

— У человека, что это сделал. У него есть крюк, как у Джека-Жнеца.

Элен не разбиралась в убийствах, но была уверена: то, что делал своим крюком Жнец, вовсе не заслуживает похвалы. Однако подвергать сомнению правдоподобие истории Анни-Мари казалось занятием неблагодарным, хотя про себя Элен размышляла, что из этого — выколотые глаза, гниющее в квартире тело, крюк — прибавлено для полноты сюжета. Даже самые добросовестные рассказчики изредка испытывают искушение что-то приукрасить.

Анни-Мари налила себе еще чашку чаю и потянулась к чашке Элен.

— Нет, спасибо, — сказала та. — Я действительно пойду.

— Вы замужем? — спросила Анни-Мари неожиданно.

— Да. За лектором из университета.

— Как его зовут?

— Тревор.

Анни-Мари положила себе в чашку две полные ложки сахару.

— Вы вернетесь? — спросила она.

— Да. Надеюсь. На этой неделе. Я хочу сделать несколько снимков в доме, что на другом конце двора.

— Хорошо. Заходите.

— Зайду. И спасибо вам за помощь.

— Тогда отлично, — ответила Анни-Мари. — Вы должны рассказать кое-кому, так ведь?

* * *

— По-видимому, у человека вместо руки крюк.

Тревор оторвал взгляд от своей тарелки с tagliatelle con proscuitto.

— Прости, как?..

Элен изо всех сил старалась пересказать историю, не окрашивая рассказ субъективными чувствами. Ее интересовало, что из этого сотворит Тревор. Но если она хоть как-то выразит собственную заинтересованность, Тревор в силу своего скверного характера инстинктивно займет противоположную позицию.

— У него есть крюк, — ровным голосом повторила она.

Тревор положил вилку и потянул себя за нос, пофыркивая.

— Ничего об этом не читал, — сказал он.

— Ты не заглядываешь в местные газеты, — возразила Элен. — Никто не заглядывает. Может, этого никогда не делает ни один представитель нации.

— Пожилой Человек Убит Маньяком с Рукой-Крюком, — произнес Тревор, смакуя гиперболу. — Кажется, годится для новостей. Когдапредположительно все произошло?

— В течение прошлого лета. Может быть, когда мы были в Ирландии.

— Быть может, — сказал Тревор, вновь берясь за вилку. Нацеленные на еду блестящие линзы его очков, скрывая глаза, отражали тарелку с макаронами и нарезанную ветчину.

— Почему ты говоришь — быть может? — поддела его Элен.

— Это звучит не совсем верно, — сказал он. — По правде, это звучит чертовски нелепо.

— Ты не веришь? — спросила Элен.

Тревор поднял взгляд от тарелки, языком слизнул крошку tagliatelle в углу рта. Лицо его приняло свойственное ему уклончивое выражение — без сомнения, такое лицо он делал, когда слушал своих студентов.

— Ты веришь? — спросил он Элен. Это было его излюбленное средство, чтобы выиграть время, еще один семинарский фокус — вопрос спрашивающему.

— Не полностью, — ответила Элен, слишком озабоченная поиском хоть какой-то опоры в море сомнений, чтобы терять силы, выигрывая баллы.

— Хорошо, забудь рассказанное, — произнес Тревор, прерывая процесс еды, чтобы выпить еще один стакан красного вина. — А как насчет рассказчицы? Ей ты веришь?

Элен представила искреннее выражение на лице Анни-Мари, когда она рассказывала о смерти старика.

— Да, — сказала она. — Да. Я бы, думаю, поняла, если бы мне лгали.

— В любом случае, почему так важно, лжет она или нет? Какого хрена, что нам до этого дела?

Это был резонный вопрос, даже заданный с раздражением. Почему же это действительно важно? Было ли так оттого, что она хотела, чтобы худшие ощущения, оставшиеся от Спектор-стрит, оказались ложными? Потому что район был грязным, отчаявшимся, замусоренным, где нежелательных и неудачливых людей прятали от глаз общественности — все это было — все это было гуманистической банальщиной, и Элен принимала это как неприятную социальную реальность. Но в рассказе об убийстве старика и об издевательствах над ним таилось нечто другое. Вид насильственной смерти, однажды посетивший, отказывался ее оставить.

Она поняла, к собственной досаде, что растерянность ясно написана у нее на лице и что Тревор, наблюдая за ней через стол, немало потешается.

— Если это так сильно тебя волнует, — сказал он, — почему бы тебе не вернуться и не порасспрашивать в округе, вместо того, чтобы играть за обедом в веришь-не-веришь?

При этом его замечании она не могла сдержаться:

— Я думала, тебе нравится играть в загадки, — сказала она.

Он бросил на нее сердитый взгляд.

— Опять неверно.

* * *

Предложение о расследовании было неплохим, хотя несомненно тут оно порождено какими-то скрытыми причинами. День ото дня она смотрела на Тревора все менее благосклонно. То, что раньше она принимала в нем за готовность к дискуссии, теперь она распознала как простую игру «кто сильнее». Он спорил, но не из-за возбуждения спора, а потому, что был паталогически склонен к соревнованию. Иногда она видела: он занимает позицию, которая, Элен знала, ему чужда, просто, чтобы пустить кровь. Еще более жалко, что он не одинок в этом спорте. Академия была одним из последних оплотов профессиональных транжиров времени. По случайности, в их кругу преобладали образованные дураки, заблудившиеся в пустыне затхлой риторики и бесплодных свершений.

От одной пустыни к другой. Она вернулась на Спектор-стрит на следующий день, вооруженная фотовспышкой в дополнение к штативу и высокочувствительной пленке. В тот день поднялся ветер, и ветер арктический, ярившийся еще больше оттого, что заблудился в лабиринте проходов и дворов. Она направилась к № 14 и провела целый час в его оскверненных пределах, тщательно фотографируя стены спальни и гостиной. Она ожидала, что воздействие головы в спальне при повторном осмотре станет значительно слабее; этого не произошло. Хотя она старалась схватить и целое и детали как можно лучше, она знала, — фотографии в лучшем случае будут лишь слабым эхом его бесконечного вечного рева.

Большая часть его силы заключалась, конечно, в контексте. То, что на подобное изображение можно наткнуться в таком сером окружении, столь подозрительно лишенном таинственности, походило на обнаружение иконы в куче мусора: сияющий символ перехода из мира тяжкого труда и распада в некое более темное, но и более грандиозное царство. Она с болью осознала, что глубину ее впечатления, вероятно, выразить ей не удастся. Она владела словарем аналитическим, насыщенным трескучими словами и академической терминологией, но прискорбно убогим в своей выразительности. Фотографии, какой бы бледной копией подлинника они ни были, могли, надеялась она, по крайней мере намекнуть, сколь мощна картина, даже если и не смогут нагнать то чувство, что пробирает до печенок.

Когда она покинула дом, ветер продолжал немилосердно дуть, но мальчик снаружи ждал — тот же самый ребенок, который сопровождал ее вчера, — одетый будто по весне. Он гримасничал, стараясь удержаться от отчаянной дрожи.

— Привет, — сказала Элен.

— Я ждал, — доложил ребенок.

— Ждал?

— Анни-Мари сказала, что ты вернешься.

— Я только собиралась прийти как-нибудь на неделе, — сказала Элен. — Ты мог бы прождать долго.

Лицо мальчика прояснилось.

— Все в порядке, — сказал он. — Мне было нечего делать.

— А как насчет школы?

— Не нравится! — ответил мальчик, будто получение образования зависело от его вкуса.

— Вижу, — сказала Элен и пошла по периметру двора.

Мальчик шел за ней. На клочке травы в середине двора были кучей навалены несколько стульев и два или три мертвых деревца.

— Что это? — спросила она, наполовину адресуя вопрос себе самой.

— Ночь Костров, — сообщил мальчик. — На следующей неделе.

— Конечно.

— Ты собираешься зайти к Анни-Мари? — спросил он.

— Да.

— Ее нет.

— А ты уверен?

— Ага.

— Хорошо, вдруг ты сможешь мне помочь…

Она остановилась и повернулась, чтобы взглянуть на ребенка; от усталости у него под глазами набухли мешочки.

— Я слышала о старике, которого убили поблизости, — сказала она ему. — Летом. Ты ничего об этом не знаешь?

— Нет.

— Совсем? Ты не помнишь никакого убитого?

— Нет, — повторил мальчик с впечатляющей категоричностью. — Не помню.

— Хорошо. В любом случае благодарю.

На сей раз, когда она возвращалась к машине, мальчик за ней не последовал. Но поворачивая за угол при выходе из двора, она оглянулась и увидела, что он стоит на том же месте, где она его оставила, и глядит ей вслед так, будто она была сумасшедшей.

Когда она добралась до машины и принялась укладывать фото-принадлежности в багажник, в ветре вызрели крупицы дождя, и она испытывала страшное искушение забыть, что когда-либо слышала историю, рассказанную Анни-Мари, отправиться домой, кофе там будет горячим, даже если встретят ее холодно. Но она нуждалась в ответе на вопрос, поставленный Тревором в прошлый вечер. Ты. веришь в это? Такими словами он отреагировал на ее рассказ. Тогда она не знала, что ответить, не знала и теперь. Она чувствовала: терминология подлинной правды здесь излишня; возможно, окончательный ответ на этот вопрос вовсе и не ответ, а только другой вопрос. Если так, она должна докопаться до сути.

Раскин Корт был так же заброшен, как и его обитатели, если не сильней. Он не мог даже похвастаться праздничным костром. На балконе четвертого этажа женщина затеяла стирку прямо перед дождем; в центре двора, не обращая ни на кого внимания, на траве хороводились две собаки. Шагая по пустому тротуару, она придала лицу решительное выражение; целеустремленность во взгляде, по словам Бернадет, предотвращает нападение. Заметив двух женщин, разговаривающих в дальнем конце двора, она торопливо направилась к ним, чувствуя благодарность за их присутствие.

— Простите.

Женщины, обе средних лет, прервали оживленное общение и оглядели ее.

— Не могли бы вы мне помочь?

Она ощутила их оценивающие взгляды, их недоверие — и то, и другое было слишком неприкрытым. Одна, с багровым лицом, спросила попросту:

— Чего надо?

Элен почувствовала, что потеряла всякую способность расположить к себе. Что должна она сказать этим двум, чтобы намерения не вызвали протест?

— Мне сказали… — начала она, потом запнулась, зная, что они ей не помогут. — …Мне сказали, поблизости произошло убийство. Это так?

Багровая женщина подняла брови, выщипанные почти напрочь.

— Убийство? — переспросила она.

— Вы из газеты? — спросила другая. Годы настолько исказили ее черты, что не помогали никакие ухищрения: маленький рот глубоко прочерчен, волосы, выкрашенные под брюнетку, на полдюйма были седыми у корней.

— Нет, я не из газеты, — ответила Элен. — Я подруга Анни-Мари, из Баттс Корта.

Констатация дружбы, пусть и преувеличение, казалось, чуть смягчила женщин.

— Гостите? — спросила багровая женщина.

— Так сказать.

— Упустили теплую погоду.

— Анни-Мари говорила, тут кого-то убили прошлым летом. Мне стало любопытно.

— Правда?

— Вы что-нибудь знаете об этом?

— Тут много всякого творится, — сказала вторая женщина. — Не знаешь и половины всего.

— Значит, это правда, — произнесла Элен.

— Они должны были прикрыть туалеты, — ввернула первая.

— Верно. Закрыли, — подтвердила другая.

— Туалеты? — переспросила Элен. — Какое отношение это имеет к смерти старика?

— Это было ужасно! — сказала первая женщина. — Джози, это твой Фрэнк тебе рассказал?

— Нет, не Фрэнк, — ответила Джози. — Фрэнк все еще в море. Это миссис Тизак.

Назвав свидетеля, Джози оставила историю своей подруге, взгляд ее возвратился к Элен. Подозрение в глазах не исчезло.

— Все случилось два месяца назад, — сказала Джози. — Аккурат в конце августа. Ведь был август, правда? — Ища подтверждения, она посмотрела на подругу. — Ты числа хорошо запоминаешь, Морин.

Морин, казалось, чувствовала себя неуютно.

— Я забыла, — сказала она, явно не желая давать свидетельств.

— Мне бы хотелось знать, — сказала Элен.

Джози, несмотря на неохоту подруги, страстно желала угодить.

— Здесь есть кое-какие уборные! — выпалила она. — Снаружи магазинов, знаете, — общественные уборные. Мне не совсем известно, что в точности произошло, но тут раньше был мальчик… ну, не то чтобы мальчик, ему было лет двадцать, думаю, или больше… — Она подбирала слова. — Но он был… с мозговыми отклонениями, так, кажется, говорят. Мать обычно брала его всюду с собой, как если ему четыре годика. В любом случае она отпустила его сходить в уборную, пока она сама сходит в тот маленький супермаркет. Как он там называется? — она повернулась к Морин за подсказкой, но подруга только озиралась с очевидным неодобрением. Джози, однако, была неукротима. — Был самый разгар дня, — сказала она Элен. — Середина дня. В общем, мальчик пошел в туалет, а мать в магазин. Спустя какое-то время, вы знаете, как оно бывает, она занялась покупками, о нем забыла, а потом подумала — что-то его долго нет…

Тут Морин не смогла удержаться, чтобы не встрять в разговор: наверное, забота о точности рассказа пересилила предусмотрительность.

— Она затеяла спор, — поправила Морин, — с хозяином. О каком-то испорченном беконе, который брала у него. Вот почему она была столько времени…

— Понятно, — сказала Элен.

— В любом случае, — вступила Джози, чтобы продолжить повествование, — она закончила покупки и когда вышла, его все еще не было…

— Поэтому она попросила кого-то из супермаркета… — начала Морин, но Джози не собиралась отдавать инициативу в столь животрепещущий момент.

— Она попросила одного из мужчин из супермаркета, — повторила она фразу Морин, — пойти в уборную и поискать его.

— Это было ужасно, — сказала Морин, очевидно представляя какое-то зверство.

— Он лежал на полу в луже крови.

— Убитый?

Джози покачала головой.

— Лучше было бы ему умереть. На него напали с лезвием, — она дала возможность усвоить часть информации перед тем, как нанести coup de grасе, — и они отрезали ему интимные части. Просто отрезали и спустили в туалет. Никакой причины это делать вовсе и не было.

— О, Боже.

— Лучше умереть, — повторила Джози. — Думаю, это уже никак не заштопать, так ведь?

Ужасающее повествование усиливалось спокойствием рассказчицы и ненамеренным повтором:

— Лучше умереть.

— Мальчик, — спросила Элен, — он мог описать нападавших?

— Нет, — сказала Джози, — он практически слабоумный. Не может и двух слов связать.

— А кто-нибудь видел зашедших в уборную? Или выходящих оттуда?

— Люди ходили взад-вперед все время… — сказала Морин. Хотя это и звучало словно исчерпывающее объяснение, Элен так не казалось. Ни во дворе, ни в проходах никакой суеты не наблюдалось, отнюдь не наблюдалось. Возможно, торговая улица оживленнее, рассудила она, и под ее прикрытием можно совершить подобное преступление.

— Значит, преступника не нашли, — сказала она.

— Нет, — подтвердила Джози, пыл в ее глазах угас. Преступление и его последствия были целью рассказа, преступник и его поимка почти или вовсе не интересовали ее.

— Мы не чувствуем себя в безопасности даже в собственных постелях, — заметила Морин. — Спросите любого.

— Анни-Мари говорила то же самое, — ответила Элен. — Потому она и решила рассказать мне о смерти старика. Она говорила, что он был убит прошлым летом, здесь в Раскин Корте.

— Что-то и вправду припоминаю, — сказала Джози. — Какие-то разговоры были, я слышала. Старик, его собака. Его забили до смерти, а собака докончила… Не знаю. Точно, это не здесь. Это в каком-то другом районе.

— Вы уверены?

Женщина казалась задетой таким недоверием.

— Я думаю, если в это было тут, мы бы знали, так ведь?

* * *

Элен поблагодарила за помощь и решила, как бы там ни было, побродить по четырехугольному двору, просто посмотреть, сколько домов не используется. Как и в Баттс Корте, занавески на многих окнах были задернуты, двери выглядели запертыми. Но если Спектор-стрит была в осаде маньяка, способного убить и изувечить, как рассказывали, что удивительного, если обитатели забрались в свои дома и сидят там. Во дворе разглядывать было нечего. Все незанятые здания недавно опечатали, судя по тому, что рабочие Городского совета разбросали гвозди у порогов. Но одна вещь по-настоящему привлекла ее внимание. Накарябанная на булыжниках мостовой, по которым она проходила, — и почти стертая дождем и ногами прохожих, — та же фраза, что видела она в спальне № 14: «Сладкое к сладкому». Слова были так добродушны, почему же ей казалось — в них звучит угроза? Дело или в их избыточности, или в абсолютном сверх изобилии сахара на сахаре, меда на меду?

Она продолжала идти, хотя дождь упорствовал и путь постепенно уводил ее прочь от кварталов в бетонные безлюдные пространства, где она раньше не ходила. Это было — или когда-то было — место для развлечения. Здесь находились игровые площадки для детей, обнесенные железом, аттракционы перевернуты, песочницы изгажены собаками, «лягушатник» опустел. И тут встречались магазины. Некоторые были заколочены, действующие — отталкивающе грязны, окна забраны крепкой металлической сеткой.

Элен прошлась вдоль ряда и свернула за угол, и перед нею оказалось приземистое кирпичное здание. Общественная уборная, предположила она, хотя вывеска отсутствовала. Железные ворота закрыты и заперты на висячий замок. Стоя перед непривлекательным зданием, причем порывистый ветер крутился у ее ног, она не могла удержаться от мысли о происшедшем здесь. О мужчине-ребенке, истекавшем кровью на пату, неспособном позвать на помощь. Даже мысль об этом вызывала тошноту. Вместо этого она задумалась о преступнике. Как же выглядит, размышляла она, столь порочный человек? Она пыталась представить его, но ни одна рожденная воображением деталь не имела достаточной силы. Хотя монстры редкость, однажды такой показался при ясном дневном свете. Поскольку человек этот был известен только своими деяниями, он обладал неимоверной властью над воображением; однако, она знала, действительность, окутанная ужасным, оказывается мучительно разочаровывающей. Он не монстр, просто бледная апология человека, нуждающегося скорее в жалости, чем в благоговейном страхе.

Очередной порыв ветра принес более сильный дождь. На сегодня, решила она, хватит приключений. Повернувшись спиной к общественным уборным, она заторопилась, пересекая дворы, чтобы укрыться в машине, а ледяной дождь хлестал по онемевшему лицу.

* * *

Гости, приглашенные на обед, выглядели приятно устрашенными рассказом, а Тревор, судя по выражению лица, разъярился. Однако сделанного не воротишь. Также не могла она отрицать, что приятно удовлетворена, заставив за столом смолкнуть болтовню на университетские темы. Именно Бернадет, ассистентка Тревора на Историческом факультете, прервала мучительное молчание.

— Когда это случилось?

— Этим летом, — ответила Элен.

— Не помню, чтобы я читал об этом, — сказал Арчи самое лучшее, произнесенное им за два часа пития; даже речь его, в иной раз неискренняя от самолюбования, смягчилась.

— Возможно, полиция замалчивает, — высказал мнение Дэниел.

— Тайный сговор? — сказал Тревор с неприкрытым цинизмом.

— Такое происходит постоянно, — парировал Дэниел.

— Почему они должны это замалчивать? — спросила Элен. — Какой смысл?

— С каких это пор в действиях полиции появился смысл? — произнес Дэниел.

Бернадет вмешалась до того, как Элен успела ответить.

— Больше мы не затрудняем себя даже читать о таких вещах, — сказала она.

— Говори за себя, — начал кто-то, но она не обратила внимания.

— Мы ослеплены жестокостью, — продолжала она. — Мы ее больше не видим, даже когда она перед самым носом.

— Каждую ночь на экране, — ввернул Арчи. — Смерть и трагедии в полный рост.

— Тут нет ничего нового, — сказал Тревор. — Елизаветинцы видели смерть постоянно. Публичные казни были популярным развлечением.

Страсти разгорелись. После двухчасовых вежливых сплетен вечеринка внезапно оживилась. Прислушиваясь к яростному спору, Элен пожалела, что у нее не хватило времени проявить и напечатать фотографии, граффити подлили бы масла в огонь этого пьяного гвалта. Именно Парселл под конец, как обычно, выдвинул свою точку зрения, и, как обычно, она была разрушительной.

— Конечно, Элен, моя дорогая, — начал он, что подчеркивало скуку, рожденную предчувствием возражений, — все твои свидетельницы могут лгать, не так ли?

Разговоры за столом утихли, лица повернулись к Парселлу. Он упрямо игнорировал всеобщее внимание и отвернулся, чтобы что-то шепнуть на ухо мальчику, приведенному с собой, — своей новой пассии, которую в конце концов, отставят, дело нескольких недель, ради другого хорошенького мальчика.

— Лгут? — переспросила Элен. Она почувствовала гнев, а Парселл произнес только дюжину слов.

— Почему бы и нет? — ответил тот, поднося стакан вина к губам. — Возможно, они плетут ту или иную искусную фантазию. История о неожиданном изувечении в общественном туалете. Убийство старика. Даже этот крюк. Все детали знакомые. Ты должна знать, что в таких зверских историях присутствует нечто традиционное. Ими постоянно обмениваются, в них содержится определенная эмоциональная дрожь. В попытке отыскать новую деталь для расцвечивания коллективной фантазии есть элемент соревнования; новый поворот делает повествование чуть более устрашающим, и это исходит от тебя.

— Может, тебе видней, — сказала Элен, обороняясь. Ее раздражало, что Парселл всегда такой уравновешенный. Даже если его рассуждения обоснованны, хотя Элен сомневалась, будь она проклята, если уступит. — Я прежде никогда не слышала подобных историй.

— Неужели? — сказал Парселл таким тоном, будто она призналась в собственной необразованности. — А как насчет любовников и бежавшего умалишенного, слышала ты эту байку?

— Я слышал, что… — начал Дэниел.

— Возлюбленная выпотрошена — обычно человеком с рукой-крюком, — тело оставлено на крыше машины, а жених в то время прячется внутри. Фантазия, предостерегающая от порока неистовой гетеросексуальности. — Шутка вызвала взрыв смеха у всех, кроме Элен. — Такие выдумки чрезвычайно распространены.

— Итак, ты утверждаешь, что они мне лгали, — запротестовала она.

— Это не совсем ложь…

— Ты сказал — ложь.

— Я дерзил, — ответил Парселл. Его умиротворяющий тон сейчас приводил в еще большую ярость, чем обычно. — Не стану утверждать, что тут присутствовала осознанная злонамеренность. Но ты должна признать — покуда ты не встретила ни единого свидетеля. Все случилось в какое-то точно не установленное время с неопределенными людьми. Сообщается через несколько передаточных звеньев. Все происходит в лучшем случае с братьями друзей дальних родственников. Пожалуйста, допусти возможность, что эти события могли и не происходить в реальности, а просто игрушка для скучающих домохозяек…

Элен не стала приводить очередных доводов по той обыкновенной причине, что не имела их. Ссылка Парселла на отсутствие свидетелей была совершенно здравой, Элен сама удивлялась тому же. Странным было и то, как быстро женщины из Раскин Корта переадресовали убийство старика, назвав другое место, будто зверства всегда происходили не на виду, а за следующим углом, дальше по следующему проходу — и никогда здесь.

— Тогда почему? — спросила Бернадет.

— Почему — что? — заинтересовался Арчи.

— Выдумки. Почему рассказывают жуткие истории, если это неправда?

— Да, — сказала Элен, начиная новый круг. — Почему?

Парселл сознавал, что его вступление в спор сразу все изменило, и гордился собой.

— Не знаю, — ответил он, радуясь. Он хотел покончить с игрой теперь, когда показал, на что способен. — Ты действительно не должна воспринимать меня слишком всерьез, Элен. Я так и стараюсь поступать.

Мальчик возле Парселла хихикнул.

— Может, это просто табуированный материал, — предположил Арчи.

— Замалчиваемый, — подсказал Дэниел.

— Не то, что ты подразумеваешь, — парировал Арчи. — На политике свет клином не сошелся, Дэниел.

— Какая наивность.

— Что есть табу в сравнении со смертью? — сказал Тревор. — Бернадет уже отмечала: смерть перед нами все время. Телевизор, газеты.

— Может, это недостаточно близко? — спросила Бернадет.

— Никто не возражает, если я закурю? — вмешался Парселл. — Однако десерт, мне кажется, отложен на неопределенный срок…

Элен пропустила замечание мимо ушей и спросила Бернадет, что та подразумевает под «недостаточно близко»?

Бернадет пожала плечами.

— Точно не знаю, — откровенно сказала она, — может, только то, что смерть рядом, мы должны знать, что она за соседним углом. Телевидение недостаточно близко.

Элен нахмурилась. Замечание имело для нее некоторый смысл, но в суматохе момента она не могла постигнуть, что это значит.

— Ты думаешь, там тоже выдумки? — спросила она.

— Эндрю подчеркнул, — ответила Бернадет.

— Милейшие, — сказал Парселл, — есть у кого-нибудь спичка? Мальчик заложил мою зажигалку.

— …что свидетели отсутствуют.

— Единственное доказанное — это то, что я не встретила никого, кто что-нибудь действительно видел, — возразила Элен, — а не то, что свидетелей не существует.

— Ладно, — сказал Парселл. — Найди хоть одного. Если ты сможешь мне доказать, что твой истязатель на самом деле живет и дышит, я угощаю всех обедом в Аполлинере. Ну как? Великодушен ли я чрезмерно или просто знаю, что не могу проиграть? — Он засмеялся и постучал костяшками пальцев от удовольствия.

— Звучит, кажется, неплохо, — сказал Тревор. — Что скажешь, Элен?

* * *

Она не возвращалась на Спектор-стрит до следующего понедельника, но мысленно все время была там: стояла перед заброшенными зданиями под ветром и дождем или ходила по комнате, где неясно вырисовывался портрет. Все ее мысли сосредоточились только на этом. Когда в субботу, ближе к вечеру, Тревор отыскал какой-то хороший повод для дискуссии, она не отреагировала на выпад, и наблюдая, как он осуществляет знакомый ритуал самопожертвования, ни в малейшей степени не была тронута. Ее безразличие еще больше разъярило Тревора. Он бушевал, глубоко возмущенный, и отправился к какой-то очередной бабе. Элен было приятно видеть его подлинную сущность. Когда он не соизволил вернуться той ночью, Элен и не подумала из-за этого огорчиться. Пустой и глупый человек. В его глазах никогда не отражалось ни тревоги, ни мучительного переживания, а что может быть хуже человека, которого ничего не волнует?

Он не вернулся и вечером в воскресенье, и когда Элен на следующее утро парковала машину в самом центре района, ей пришло на ум, что она могла бы затеряться здесь на несколько дней и никто бы не узнал. Так же, как и о старике, про которого рассказывала Анни-Мари, лежавшем в своем любимом кресле, с выколотыми глазами, пока пировали мухи, а на столе горкло масло.

Ночь Костров приближалась, и к концу недели небольшая горка топлива значительно выросла. Конструкция выглядела шаткой, но это не помешало мальчикам и юношам, что помоложе, забираться и наверх и внутрь. Основная масса состояла из мебели, несомненно утащенной из заколоченных домов. Элен сомневалась, сможет ли все это даже загореться, а если и будет гореть, то наверняка удушливо. Четырежды, на пути к дому Анни-Мари, ее перехватывали дети, выпрашивающие деньги на фейерверк.

— Пенни на чучело, — говорили они, хотя ни у одного не было чучела, чтобы его продемонстрировать. К тому времени, как она достигла входной двери, в карманах ее совсем не осталось мелочи.

Анни-Мари оказалась сегодня дома, хотя радушная улыбка на ее лице отсутствовала. Она просто уставилась на посетительницу, словно загипнотизированная.

— Я надеюсь, вы не против, что я зашла…

Анни-Мари не ответила.

— …я только хотела спросить.

— Я занята, — наконец отозвалась женщина. Элен не пригласили войти, не предложили чаю.

— О… это займет одну минуту.

Задняя дверь распахнулась, и сквозняк прошелся по дому. Обрывки бумаги летали в заднем дворе. Элен видела, как они взлетают, словно громадная белая моль.

— Чего вам надо? — спросила Анни-Мари.

— Только спросить о старике.

Женщина нахмурилась. Она выглядит так, будто больна, подумала Элен, — лицо женщины по цвету и виду напоминало перестоявшее тесто, волосы были гладкими и сальными.

— Что еще за старик?

— Когда я была здесь в последний раз, вы рассказывали мне об убитом старике, помните?

— Нет.

— Вы сказали, что он жил в соседнем дворе.

— Не помню, — сказала Анни-Мари.

— Но вы точно рассказывали мне…

В кухне что-то упало на пол и разбилось. Анни-Мари вздрогнула, но не двинулась с места, она стояла на пороге и загораживала дорогу в дом. В прихожей были разбросаны детские игрушки, погрызенные и побитые.

— С вами все в порядке?

Анни-Мари кивнула.

— У меня дела, — сказала она.

— Вы не помните, как рассказывали мне о старике?

— Должно быть вы неправильно поняли, — ответила Анни-Мари, затем понизила голос: — Вы не должны были приходить. Все знают.

— Что знают?

Женщина задрожала.

— Вы не поняли, нет? Думаете, люди не замечают?

— О чем вы? Я только спросила…

— Я ничего не знаю, — повторила Анни-Мари. — Чего бы я ни говорила, я соврала.

— Ну, в любом случае, благодарю, — сказала Элен, сбитая с толку глухими намеками Анни-Мари. Почти в тот же миг, как она повернулась спиной к двери, она услышала щелчок замка.

* * *

Разговор был не единственным разочарованием в это утро. Она вернулась на улицу с магазинами и посетила супермаркет, о котором рассказывала Джози. Там она спросила об уборных и о недавней истории. Супермаркет всего месяц назад перешел в другие руки, и новый хозяин, неразговорчивый пакистанец, утверждал, что ничего не знает о том, когда и почему были закрыты уборные. Задавая вопросы, она почувствовала, что прочие посетители магазина внимательно ее рассматривают, она чувствовала себя отверженной. Это ощущение усилилось, когда, покинув супермаркет, она увидела Джози, выходящую из прачечной самообслуживания, Элен окликнула ее, но женщина только прибавила шагу и нырнула в лабиринт проходов. Элен двинулась за ней, однако быстро потеряла из виду.

Почти до слез расстроенная, она стояла среди раскуроченных мусорных мешков и чувствовала, как накатывает волна презрения к собственной глупости. Она чужая здесь, ведь так? Сколько раз она критиковала других за самонадеянность: они утверждали, что понимают людей, которых разглядывали только издалека. И вот теперь она совершила тот же самый проступок, пришла сюда со своим фотоаппаратом и своими вопросами, используя жизнь и смерть этих людей как материал для разговора на вечеринке. Она не винила Анни-Мари за то, что женщина отвернулась от нее, заслуживала ли она лучшего?

Усталая и продрогшая, она решила — настал момент признать правоту Парселла. Все рассказанное ей было выдумкой. Ее разыграли, чувствуя, что она не прочь послушать о каких-нибудь ужасах. И она, словно круглая дура, верит разным нелепостям. Пора заканчивать со своей доверчивостью и отправляться домой.

Однако одну вещь необходимо сделать до того, как она вернется к машине: в последний раз она хотела взглянуть на изображение головы. Не как ученый смотрит на объект исследования, а как смотрит обычный человек, чтобы почувствовать прилив нервного возбуждения. Но добравшись до № 14, она испытала последнее и самое сокрушительное разочарование. Дом был заколочен добросовестными рабочими Городского совета. Дверь закрыта, фасадное окно забито опять.

Но она решила так легко не сдаваться. Она обошла задворки Баттс Корта и путем несложных арифметических вычислений определила № 14. Ворота были изнутри заклинены, приложив силу, она надавила, и створки распахнулись. Груда мусора — сгнившие ковры, ящик с журналами, мокрыми от дождя, осыпавшаяся рождественская елка — все это мешало воротам открываться.

Она пересекла двор, подошла к заколоченному окну и заглянула в щель между досок. Внутри было еще темнее, чем снаружи, и картину, нарисованную на стене спальни трудно было разглядеть. Элен прижалась лицом к доскам, страстно желая в последний раз взглянуть на изображение.

Тень двинулась через комнату, мгновенно перекрыв ей обзор. Элен отшатнулась от окна, испуганная, не уверенная, правда ли она что-то видела. Может, просто ее собственная тень упала на окно? Но она не двигалась, а там было движение.

Она опять, более осторожно, подошла к окну. Воздух дрожал, она слышала откуда-то тихое повизгивание, хотя и не знала, откуда это доносится, изнутри или снаружи. Снова она приблизила лицо к не обструганным доскам и внезапно что-то прыгнуло на окно. Теперь она вскрикнула. Изнутри раздавался царапающий звук, словно скребли ногтями по дереву.

Собака! И большая, если прыгает так высоко.

— Дура, — произнесла Элен, обращаясь к себе самой. Неожиданно она вспотела.

Царапанье прекратилось так же быстро, как и началось, но она не могла заставить себя вернуться к окну. Очевидно, рабочие, заколачивавшие дом, не потрудились осмотреть его и по ошибке заперли там животное. Оно проголодалось, Элен слышала, как оно пускает слюну, и была рада, что не попыталась войти. Собака, голодная, может, даже взбесившаяся, в зловонной темноте могла вцепиться ей в горло.

Элен посмотрела на заколоченное окно. Щели между досками были едва ли в полдюйма шириной, но она чувствовала, что животное встало на задние лапы с другой стороны, следя за нею сквозь щель. Теперь, когда ее дыхание стало ровным, она слышала чужое разгоряченное дыхание; она слышала, как когти скребут подоконник.

— Проклятая тварь… — сказала она. — Черт с тобой, оставайся там.

Она попятилась к воротам. Мириады мокриц и пауков, спугнутые со своих мест перемещением ковров у ворот, суетились под ногами и отыскивали для нового дома местечко потемнее.

Элен затворила за собой ворота. Проходя вдоль фасадной стороны квартала, она услышала рев сирен; отвратительный двойной, то возвышающийся, то опадающий звук, от которого шевелились волосы на затылке. Сирены приближались. Она прибавила ходу и попала в Баттс Корт как раз тогда, когда несколько полисменов шагали по траве, обогнув костер, а скорая помощь, въехав на тротуар, покатила в конец двора.

Люди появлялись из дверей и стояли на балконах, глядя вниз. Другие, не скрывая любопытства, спешили присоединиться к столпившимся во дворе. Элен показалось, что сердце у нее оборвалось, когда она поняла, где находится центр внимания: у порога дома Анни-Мари. Полиция расчищала путь сквозь толпу для работников скорой помощи. Вторая полицейская машина последовала по тротуару в том же направлении, что и скорая помощь, из машины вылезли два полицейских в гражданской одежде.

Она подошла к столпившимся. Зрители, обмениваясь короткими репликами, говорили тихими голосами; несколько женщин постарше плакали. Она попыталась взглянуть поверх голов, но ничего не увидела. Повернувшись к бородатому мужчине, на плечах у которого сидел ребенок, она спросила, что происходит. Тот не знал. Говорят, кто-то умер, но он не уверен.

— Анни-Мари? — спросила она.

Женщина впереди нее обернулась и сказала:

— Вы ее знаете? — в голосе ее слышалось чуть ли не благоговение.

— Чуть-чуть, — нерешительно ответила Элен. — Вы не скажете, что случилось?

Женщина инстинктивно прикрыла рот рукой, словно для того, чтобы не дать вырваться словам. Это не помогло.

— Ребенок, — сказала она.

— Керри?

— Кто-то забрался в дом с черного хода и перерезал ему горло.

Элен почувствовала, что опять вспотела. Перед ее внутренним взором возникла картинка: газета во дворе Анни-Мари взмыла и опустилась.

— Нет, — прошептала она.

— Точно.

Она смотрела на стоящую перед ней вестницу судьбы, а губы сами говорили: «Нет». В это невозможно было поверить, и все-таки никакие самоуговоры не спасали от крепнущего осознания ужасного.

Она повернулась к женщине спиной и заковыляла прочь. Она знала: тут не на что смотреть, да если бы и было, она не желала видеть. Эти люди, все возникавшие на порогах домов, по мере того как расходились слухи, демонстрировали любопытство, рождавшее в ней отвращение. Она была не из них, и никогда не будет. Она хотела колотить по этим разгоряченным лицам, чтобы привести людей в чувство, хотела крикнуть: «Вы собрались поглазеть на боль и горе. Зачем? Почему?» Но у нее не осталось на это мужества. Отвращение лишило ее всех сил, кроме силы на то, чтобы уйти прочь, оставив развлекающуюся толпу.

* * *

Тревор вернулся домой. Он и не пытался объяснить свое отсутствие, а ждал, пока она сама начнет его допрашивать. Увидев, что она и не собирается этого делать, он напустил на себя легкое добродушие, что было еще хуже, чем выжидающее молчание. Элен смутно понимала, что отсутствие интереса с ее стороны, возможно, больше обескуражило его, чем ожидаемый спектакль. Но ее это не волновало.

Она настроила радиоприемник на местное вещание и слушала новости. Сказанное женщиной в толпе подтвердилось. Керри Латимер был мертв. Неизвестный или неизвестные проникли в дом через заднюю дверь и убили ребенка, который играл в кухне на полу. Полицейский чин, ведающий связями с общественностью, нес обычные пошлости, называя смерть Керри «неописуемым преступлением», а злодея «опасной и глубоко ненормальной личностью». Один раз риторика даже выглядела уместной, и голос мужчины явно дрогнул, когда он говорил о сцене, представшей глазам полицейских в кухне Анни-Мари.

— Радио? Зачем? — внезапно спросил Тревор, когда Элен трижды прослушала сводку новостей от начала до конца. Она не видела причин скрывать от него свои переживания, испытанные на Спектор-стрит; рано или поздно, он все равно бы узнал. Бесцветным голосом она кратко обрисовала ему случившееся в Баттс Корте. «Анни-Мари — это та женщина, которую ты первой встретила, когда ездила туда, верно?

Она кивнула, надеясь, что больше он не станет задавать вопросов. Она чувствовала, что вот-вот разрыдается, и не хотела, чтобы он видел ее слезы.

— Значит, ты была права, — сказал он.

— Права?

— Насчет местного маньяка.

— Нет, — сказала она. — Нет.

— Но ребенок…

Она встала и подошла к окну. С высоты двух этажей она глядела на темнеющую внизу улицу. Почему она ощущала необходимость столь последовательно отрицать версию о тайном сговоре? Почему теперь она молила, чтобы Парселл оказался прав, и все рассказанное ей оказалось ложью? Она опять и опять возвращалась в мыслях к тому, какой была Анни-Мари, когда Элен посетила ее в последний раз: бледная, нервная, ожидающая. Она будто ждала чьего-то прибытия, разве не так? Она страстно хотела отпугнуть нежелательную посетительницу, чтобы вернуться к своему ожиданию. Но ожиданию чего, кого? Может ли быть, что Анни-Мари действительно знала убийцу? Возможно, пригласила его в дом?

— Надеюсь, они отыщут ублюдка, — сказала она, продолжая глядеть на улицу.

— Отыщут, — ответил Тревор. — Детоубийца, мой Бог. Они займутся этим в первую очередь.

На углу улицы появился человек, он повернулся и свистнул. Большая восточно-европейская овчарка возникла у его ног, и оба они отправились дальше, к Собору.

— Собака, — пробормотала Элен.

— Что?

За всем последующим она забыла о собаке. Теперь испытанное потрясение, когда та прыгнула на окно, накатило опять.

— Какая собака? — настаивал Тревор.

— Сегодня я вернулась в квартиру, где фотографировала граффити. Там была собака. Запертая.

— Ну и что?

— Она умрет с голоду. Никто не знает, что она там.

— Откуда ты знаешь, может, она заперта там, как в конуре?

— Она производила такой шум, — сказала Элен.

— Собаки лают, — ответил Тревор. — Вот и все, на что они годятся.

— Нет… — сказала Элен очень спокойно, вспоминая звуки внутри заколоченного дома. — Она не лаяла.

— Забудь собаку, — предложил Тревор. — И ребенка. Тут ничего не поделаешь. Ты просто приобрела опыт.

Его слова отражали ее собственные мысли, возникавшие чуть раньше, в тот же день, но тогда она почему-то не могла подобрать слов, чтобы сформулировать их, — эта уверенность рухнула за несколько последних часов. Никто никогда не приобретал опыт просто так, опыт всегда накладывает свою метку. Иногда это только царапина, а случается, отрывает руки и ноги. Она не знала, насколько серьезно теперешнее ранение, но знала, — оно много глубже, чем можно представить, и это ее пугало.

— Выпивки больше нет, — сказала она, выливая последнюю каплю виски в свой стакан.

Тревору, казалось, доставляет удовольствие собственная любезность.

— Я сбегаю, да? — спросил он. — Одну или две бутылки взять?

— Давай, — ответила она. — Если не трудно.

Он отсутствовал всего полчаса, а ей хотелось бы, чтоб его не было подольше. Она не желала разговаривать, а только сидеть и думать, несмотря на неприятное ощущение в животе. Хотя Тревор считал ерундой ее беспокойство о собаке — возможно, и справедливо, — она не могла удержаться, чтобы не вернуться к закрытому дому в своем воображении, вновь представить озлобленное лицо на стене спальни и услышать приглушенный рык животного, скребущего лапами заколоченное окно. Что бы ни сказал Тревор, она не верила, что это место используется в качестве временной собачьей конуры. Нет, пес был там заточен, без сомнения, бегающий кругами, вынужденный в своем отчаянии есть собственные фекалии, с каждым часом становящийся все безумнее. Она боялась, что кто-то — может, дети, ищущие дров для своего костра, — ворвется туда, не зная, что там содержится. Не то чтобы она беспокоилась о безопасности налетчиков, но та собака, как только вырвется на свободу, придет за ней. Узнает, где она (так истолковали опьяневшие мозги Элен), и найдет по запаху.

Тревор вернулся с виски, и они пили вместе, пока, далеко за полночь, ее желудок не взбунтовался. Элен нашла прибежище в туалете — Тревор снаружи спросил, не надо ли чего, слабым голосом она попросила ее оставить. Когда она появилась часом позже, Тревор был уже в постели. Она не присоединилась к нему, а легла на софу и продремала до рассвета.

* * *

Убийство стало событием. На следующее утро оно заняло первые полосы всех уличных газетенок и закрепилось на заметных местах в тяжеловесных газетах. Были фотографии потрясенной матери, которую выводят из дома, и другие, не особенно четкие, но крепко воздействующие, снятые поверх ограды заднего двора и через открытую дверь кухни. Была ли это кровь на полу, или тень?

Элен не утруждала себя чтением статей — ее голова болела еще сильней при одной мысли об этом, — но Тревор, принесший газеты, жаждал беседы. Элен не разобрала — было ли это дальнейшее продолжение его миротворческой миссии, либо неподдельный интерес к делу.

— Женщина под стражей, — воскликнул он, погрузившись в «Дейли Телеграф». С этой газетой он имел политические разногласия, но насильственные преступления в ней освещались подробно.

Реплика привлекла внимание Элен, независимо от ее желания. «Под стражей? — спросила она. — Анни-Мари?

— Да.

— Дай посмотреть.

Он передал газету, и Элен стала искать глазами текст.

— Третья колонка, — подсказал Тревор.

Она нашла. Было напечатано, что Анни-Мари взята под стражу для допроса. Следовало уточнить, сколько времени прошло от предположительного момента смерти ребенка до момента, когда о ней сообщили. Элен перечитывала снова и снова эти строки, чтобы увериться, что поняла правильно. Да, она поняла правильно. Полицейский патологоанатом установил, что смерть Керри наступила между шестью и шестью тридцатью утра, об убийстве не сообщали до двенадцати.

Она перечитала заметку в третий или в четвертый раз, но повторение не отменило ужасающих фактов. Ребенок был убит до рассвета. Когда она приходила тем утром, Кэрри был уже мертв четыре часа. Тело находилось в кухне, в нескольких ярдах по коридору от того места, где она стояла, и Анни-Мари ничего не сказала. Атмосфера ожидания, разлитая вокруг, — что это значило? То, что она ждала какого-то знака, чтобы поднять трубку и вызвать полицию?

— Бог мой… — сказала Элен, роняя газету.

— Что?

— Я должна пойти в полицию.

— Зачем?

— Надо сообщить им, что я заходила в дом, — ответила она. Тревор выглядел озадаченным. — Ребенок был мертв, Тревор. Когда я видела Анни-Мари вчера утром, Керри был уже мертв.

* * *

Она позвонила по телефону, указанному в газете для тех, кто располагает какой-либо информацией, и через полчаса за ней приехала полицейская машина. Во время двухчасового допроса ее многое поразило, и не в последнюю очередь то, что, хотя ее несомненно видели возле места происшествия, полиции об этом не сообщили.

— Они не желают знать, — сказал детектив, — вы думаете, такие места переполнены свидетелями. Если и так, они стараются не вылезать вперед. Преступление вроде нынешнего…

— Оно единственное? — спросила Элен.

Детектив взглянул на нее поверх стола с царившим там беспорядком.

— Единственное?

— Мне рассказывали о некоторых случаях. Убийства, этим летом.

Детектив покачал головой.

— Я не слышал. Была вспышка хулиганства, одну женщину положили в больницу на неделю или около того. Но никаких убийств.

Детектив ей понравился. Открытое лицо, в глазах приятная томность. Не боясь, что слова ее прозвучат глупо, она сказала:

— Почему выдумывают подобную ложь. Про людей с выколотыми глазами. Ужасная вещь.

Следователь почесал длинный нос.

— Мы тоже слышали, — подтвердил он, — люди приходят сюда и признаются в любой чепухе. Говорят ночь напролет, некоторые о том, что сделали, или считают, что сделали. Излагают мельчайшие подробности. Но стоит проверить, все оказывается выдуманным. Из головы.

— Может быть, они не выдумывали… а действительно совершали это.

Следователь кивнул.

— Да, — сказал он. — Да поможет нам Бог. Возможно, вы правы.

А рассказанное ей, было ли это признанием в несовершенных преступлениях? Фантазии, спасающие от того, чтобы это не стало фактом. Мысли, спасающиеся сами от себя, ужасные выдумки нуждались в первопричине, исходной точке. Идя домой по оживленным улицам, она размышляла, насколько распространены подобные истории. Прав ли Парселл, заявивший, что это общеизвестные веши? Неужели в сердце у каждого есть хоть маленькое место для чудовищного?

— Парселл звонил, — объявил Тревор, когда она вернулась домой. — Приглашал нас на обед.

Она состроила недовольную гримасу.

— Аполлинер, помнишь? — подсказал Тревор. — Парселл обещал угостить всех ужином, если ты докажешь, что он не прав.

Мысль, что смерть сына Анни-Мари надо отметить ужином, была абсурдной, и Элен сказала об этом.

— Он будет обижен твоим отказом.

— А мне наплевать. Я не хочу обедать с Парселлом.

— Пожалуйста, — мягко сказал Тревор. — Он может затаить обиду, а я хочу, чтобы именно сейчас он продолжал улыбаться.

Элен бросила на него быстрый взгляд. Вид, который напустил на себя Тревор, делал его похожим на промокшего спаниеля. Любящий всякие манипуляции ублюдок, подумала она, но ответила:

— Ладно. Я пойду. Только не жди никаких танцев на столах.

— Предоставим это Арчи, — согласился он. — Я сказал Парселлу, что сегодня вечером мы свободны. Тебя устраивает?

— Когда?

— Стол заказан на восемь часов.

Вечерние газеты свели трагедию малыша Керри до небольшой колонки на внутренних полосах. Вместо свежих новостей они ограничились описанием расследования, которое велось сейчас на Спектор-стрит. В ряде изданий было упомянуто, что Анни-Мари после продолжительного допроса освобождена из-под стражи и теперь находится в кругу друзей. Также, между делом, упоминалось, что похороны состоятся на следующий день.

Укладываясь вечером в постель, Элен и не думала о том, чтобы присутствовать на похоронах, но, казалось, сон что-то изменил, и проснулась она с готовым решением.

* * *

Смерть пробудила район к жизни. Она никогда не видела так много людей, как сейчас, входя с улицы в Раскин Корт. Многие уже выстроились на обочине, чтобы наблюдать за похоронным кортежем. Казалось, они заняли места пораньше, несмотря на угрозу возможного дождя. Некоторые надели что-то черное — пальто, шарф, — но над всем витала праздничная атмосфера, чему не мешали приглушенные голоса и деланно хмурые лица. Бегали дети, у сплетничающих взрослых вырывались случайные смешки, — Элен прониклась общим ожиданием, и настроение ее, как ни странно, стало почти радостным.

Не то чтобы присутствие столь многих людей успокоило ее, нет, призналась она сама себе, она счастлива вернуться на Спектор-стрит. Четырехугольные дворы с малорослыми деревцами, серая трава были для нее более подлинными, чем застеленные коврами коридоры, по которым она привыкла ходить; неизвестные люди на балконах и на улицах значили больше, чем коллеги по университету. Одним словом, здесь она чувствовала себя дома.

Наконец появились машины, которые продвигались по узким улицам со скоростью улиток. Когда показался катафалк — маленький белый гробик был украшен цветами, — несколько женщин в толпе тихо заплакали. Одна зрительница упала в обморок, вокруг нее собралась кучка взволнованных людей. Даже дети теперь умолкли.

Глаза Элен оставались сухими. Слезы приходили к ней не слишком легко, особенно на людях. Когда машина, где сидела Анни-Мари и еще две женщины, поравнялась с ней, Элен увидела, что и осиротевшая мать тоже не желает демонстрировать свое горе при публике. Происходящее, казалось, почти облагородило ее, и хотя черты лица были мертвенно-бледны, держалась она очень прямо, застыв на заднем сиденье машины. Догадка, разумеется, мрачная, но Элен подумала, что видит звездный час Анни-Мари, — единственный день в череде бесцветных будней, когда Анни-Мари оказалась в центре внимания. Кортеж медленно проехал и пропал из виду.

Толпа уже расходилась, лишь несколько плакальщиков все еще стояли на обочине дороги. Элен пошла в Баттс Корт. Она намеревалась вернуться к заколоченному дому и посмотреть, там ли собака. Если там, Элен разыщет кого-нибудь из смотрителей района и сообщит об этом факте.

В отличие от остальных дворов, этот был пуст. Возможно, соседи Анни-Мари отправились в Крематорий, чтобы присутствовать при последнем обряде. Независимо от причины, место было сверхъестественно пустым. Остались только дети, они играли возле пирамиды костра, и голоса их эхом перекатывались в пустом пространстве двора.

Элен подошла к дому и удивилась, обнаружив, что дверь открыта, как и в тот раз, когда она впервые появилась здесь. При одном взгляде на дом изнутри Элен почувствовала головокружение. Как часто за последние дни она воображала, что стоит здесь, вглядываясь в темноту. Из дома не доносилось никаких звуков. Собака или убежала, или умерла. Ничего опасного, ведь так? В последний раз она перешагнет порог, только для того, чтобы взглянуть на лицо на стене и сопроводительную надпись.

«Сладкое к сладкому». Она не искала первоисточник фразы. Не важно, думала она. Что бы там ни было изначально, здесь оно трансформировалось, так изменяется все, включая и ее саму. Несколько мгновений она стояла в передней, чтобы приготовиться к грядущей очной ставке. Далеко за спиной дети вскрикивали, как сумасшедшие птицы.

Перешагивая через мебельный хлам, она направилась к короткому коридору, который соединял гостиную со спальней. Она медлила, сердце ее колотилось, улыбка играла на губах.

Вот! Наконец! Неотразимый, как и всегда, портрет неясно вырисовывался на стене. Она отступила в мрачную комнату, чтобы зрелище было полнее, и каблук ее зацепился за матрас, по-прежнему лежавший в углу. Она глянула вниз. Грязная постель была перевернута — вверх своей менее рваной стороной. На ней брошено несколько одеял и завернутая в лохмотья подушка. Что-то блестело между складок верхнего одеяла. Она наклонилась, желая рассмотреть получше, и обнаружила горсть шоколадок и карамелек, завернутых в яркую бумагу. И среди них дюжину бритвенных лезвий, вовсе не таких привлекательных и сладких. На некоторых была кровь. Элен выпрямилась и попятилась от матраса, и тут ее ушей достиг жужжащий звук из соседней комнаты. Она повернулась, и в спальне стало темнее, когда фигура встала между нею и внешним миром. Элен видела только силуэт человека, вырисовывающегося против света, но чувствовала его запах. Он пах как сахарная вата; жужжание было с ним или в нем.

— Я пришла только взглянуть, — сказала Элен, — на картину!

Жужжание продолжалось: звук сонного полдня, далекого отсюда. Человек в дверях не двигался.

— Ну… я видела все, что хотела. — Она надеялась, что произойдет чудо, и слова эти заставят его посторониться и пропустить ее, но он не двигался, а у нее не хватало смелости бросить вызов, шагнуть к двери. — Я должна идти, — сказала она, зная, что, несмотря на все ее усилия, страх разлит в каждом звуке. — Меня ждут.

Это не было явной ложью. Они все приглашены сегодня обедать к Аполлинеру. Но до этого еще четыре часа. Ее не хватятся еще долго.

— Если вы извините меня!

Жужжание на какой-то момент затихло, и в тишине человек в дверях заговорил. Его ровная речь была почти так же сладка, как и его запах.

— Еще нет нужды уходить! — выдохнул он.

— Меня ждут… ждут…

Хотя она не могла видеть его глаз, она ощущала на себе его взгляд, и тот наводил дремоту, подобно летней песне в ее голове.

— Я пришел за тобой, — сказал он.

Она повторила про себя эти четыре слова. Я пришел за тобой. Если они и означали угрозу, они не звучали как угроза.

— Я не… знаю тебя, — сказала она.

— Нет, — шепнул человек. — Но ты усомнилась во мне!

— Усомнилась?

— Тебя не удовлетворили те истории, те, что они пишут на стенах. Поэтому я был обязан прийти за тобой.

Сонливость обволакивала ее разум, но она осознала суть сказанного человеком. Что он был легендой, а она своим неверием обязала его показать свою руку. Она тут же взглянула. Одна рука отсутствовала. На месте нее был крюк.

— Будет определенное наказание, — объявил он. — Они говорят, что твои сомнения проливают невинную кровь. Но я говорю — для чего кровь, если не для пролития? А тщательное расследование со временем закончится. Полиция уберется, кинокамеры будут направлены на какой-нибудь новый ужас, и их оставят одних, чтобы снова рассказывать истории о Кэндимэне.

— Кэндимэн? — переспросила она. Язык едва выговорил это безупречное слово.

— Я пришел за тобой, — прошептал он так ласково, что, кажется, даже воздух сгустился от соблазна. И сказав это, он двинулся через проход и на свет.

Она знала его. Нет сомнения, она всегда знала его, участком души, где таится страх. Это был человек со стены. Художник, рисовавший его портрет, не фантазировал: картина, кричавшая со стены, в каждой необычной детали повторяла человека, на которого сейчас уставилась Элен. Он был ярким до безвкусицы: плоть восковой желтизны, бледно-голубые тонкие губы, безумные глаза сверкали, словно зрачки усыпаны рубинами. Его куртка была сшита из лоскутьев, штаны тоже. Элен подумала, что он выглядит почти смешно в своем измазанном кровью шутовском наряде, со слоем румян на желтушных щеках. Но люди нуждались в таких зрелищах и подделках. Чтобы поддерживать их интерес, нужны чудеса, убийства, демоны, вызванные из тьмы, и откатившиеся с могил камни. Дешевая мишура таила глубокий смысл. Яркое оперение не только скрывает, оно привлекательно.

И Элен была почти околдована. Его голосом, его красками, жужжанием из его тела. Хотя она боролась с восхищением. Под очаровательной оболочкой было чудовище, набор его лезвий лежал тут же, все еще мокрый от крови. Станет ли оно колебаться перед тем, как однажды перерезать ее собственное горло?

Когда Кэндимэн приблизился, Элен резко нагнулась и, сорвав с постели одеяло, бросила в него. Плечи его осыпал дождь лезвий и сластей. Одеяло его ослепило. Но в тот момент, когда Элен хотела выскользнуть, подушка, лежавшая на постели, скатилась.

Это была вовсе не подушка. Что бы ни содержал злосчастный белый гроб, покоящийся на катафалке, то было не тело малыша Керри. Тело находилось здесь, у ее ног, повернутое к ней бескровным лицом. Голое тело всюду хранило страшные отметины.

Элен ощутила весь этот ужас за короткий миг между двумя ударами сердца, а Кэндимэн уже сбросил одеяло. Куртка его случайно расстегнулась, и Элен увидела — пусть все чувства и протестовали — туловище его сгнило и в пустоте поселились пчелы. Они кишели в грудной клетке, покрывали шевелящейся массой остатки плоти. Заметив отвращение, Кэндимэн улыбнулся.

— Сладкое к сладкому, — прошептал он и потянулся крюком к ее лицу. Она больше не могла ни видеть свет из внешнего мира, ни слышать детей, играющих в Баттс Корте. Пути в более здравый мир, чем этот, не существовало. Все заслонил Кэндимэн, она не могла сопротивляться, силы покинули ее.

— Не убивай, — выдохнула она.

— Ты веришь в меня? — спросил он.

Она с готовностью кивнула.

— Как я могу не верить? — сказала она.

— Тогда почему ты хочешь жить?

Она не поняла, но боясь, что ее непонимание окажется роковым, ничего не ответила.

— Если бы ты научилась, — сказал злодей, — у меня хоть чему-то… ты бы не умоляла о жизни. — Голос его понизился до шепота. — Я молва, — пел он ей на ухо. — Это благословенное состояние, поверь мне. О тебе шепчутся на всех углах, ты живешь в снах людей, но не обязан быть. Понимаешь?

Ее утомленное тело понимало. Ее нервы, уставшие от непрерывного гула, понимали. Сладость, которую он предлагал, была жизнью без жизни: необходимость быть мертвой, но вспоминаемой повсюду; бессмертной в сплетнях и граффити.

— Стань моей жертвой, — сказал он.

— Нет… — пробормотала она.

— Я не принуждаю тебя, — ответил он, истинный джентльмен. — Я не обязываю тебя умереть. Но подумай, подумай. Если я убью тебя здесь — если я располосую тебя… — Он провел крюком вдоль обещанной раны. Линия шла от паха до горла. — Подумай, как бы они воспели это место в своих толках… как указывали бы пальцем, проходя мимо, и как говорили бы: «Она умерла здесь, женщина с зелеными глазами». Твоя смерть стала бы сказкой, ею пугали бы детей. Любовники пользовались бы ею, как предлогом, чтобы крепче прильнуть друг к другу…

Она оказалась права: это был соблазн.

— Существовала ли когда-нибудь столь легкая слава? — спросил он.

Она покачала головой.

— Я бы предпочла лучше быть забытой, — ответила она, — чем вспоминаемой так.

Он пожал плечами.

— Что дает знание хорошего? — спросил он. — В сравнении с тем, чему с лихвой учит несчастье? — Он поднял руку, увенчанную крюком. — Я сказал, что не обязываю тебя умереть, и я верен своему слову. Позволь, по крайней мере, хотя бы поцеловать тебя…

Он двинулся к ней. Элен пробормотала какую-то бессмысленную угрозу, на которую он не обратил внимания. Жужжание в нем усилилось. Мысль о прикосновении его тела, о близости насекомых была отвратительной. Элен подняла свинцово тяжелые руки, чтобы защититься.

Его мертвенно-бледное лицо заслонило портрет на стене. Она не могла заставить себя дотронуться до него и потому отступила. Пчелиное жужжание росло, некоторые пчелы в возбуждении всползли через горло и теперь вылетали изо рта. Они копошились возле губ, в волосах.

Она снова и снова умоляла оставить ее, но он не обращал внимания. Наконец, отступать больше было некуда, за ее спиной возвышалась стена. Набравшись мужества и не вспоминая о пчелиных жалах, Элен положила руки на его шевелящуюся грудь и толкнула. В ответ он вытянул руку, обхватив затылок Элен, и крюк взрезал кожу на шее.

Элен почувствовала, как выступила кровь, и была уверена, что он одним ужасным ударом вскроет ей яремную вену. Но он дал слово и держал его.

Вспугнутые внезапной активностью пчелы были повсюду. Элен чувствовала, как они ползают по ней, разыскивая в ее ушах кусочки воска, а на губах частички сахара. Она и не пыталась отогнать их прочь. Крюк все еще был у ее горла, и пошевелись она, крюк бы ее поранил. Она оказалась в ловушке, виденной в детских кошмарах, — пути к спасению отрезаны. Когда во сне она попадала в такое безнадежное положение — со всех сторон демоны, которые вот-вот разорвут ее на куски, — оставалась единственная уловка. Отказаться от всякого стремления к жизни, оставить свое тело темноте. Теперь, когда лицо Кэндимэна прижалось к ее лицу, пчелиный гул заглушил ее собственное дыхание, она поступила так же. И так же знакомо, как во сне, комната и злодей расплылись и исчезли.

* * *

Элен очнулась от яркой вспышки во тьме. Несколько пугающих мгновений она не могла понять, где находится, затем еще несколько мгновений, пока она вспоминала. Тело не чувствовало боли. Она потрогала шею, за исключением пореза от крюка, никаких повреждений. Элен поняла, что лежит на матрасе. Не пытались ли ее изнасиловать, когда она была без сознания? Элен осторожно трогала свое тело. Крови нет, одежда не порвана. Кэндимэн, казалось, ограничился только поцелуем.

Она села. Сквозь заколоченное окно проникал слабый свет, со стороны входной двери света не было. Возможно, она закрыта, рассудила Элен. Нет, даже теперь слышалось, кто-то шепчется у порога. Женский голос.

Элен не двигалась. Они сумасшедшие, эти люди. Все время они знали, чем вызвано ее появление в Баттс Корте, и они оберегали его — этого сочащегося медом психопата, предоставляли постель и снабжали конфетками, прятали от любопытных глаз и хранили молчание, когда он проливал кровь у их порогов. Даже Анни-Мари, зная, что ее ребенок лежит мертвый на расстоянии нескольких ярдов, все-таки стояла в коридоре собственного дома с сухими глазами.

Ребенок! Вот необходимое доказательство. Они как-то исхитрились забрать из гроба тело (чем его заменили, мертвым псом?) и принесли сюда, в капище Кэндимэна, как игрушку. Она возьмет малыша Керри с собой — в полицию и обо всем расскажет. Даже если они поверят только части рассказанного, тело ребенка — неопровержимый факт. И некоторые из этих психов пострадают за свою скрытность. Пострадают за ее страдания.

Шепот у двери прекратился. Теперь кто-то двигался в сторону спальни. Огня они не захватили. Элен сжалась, надеясь, что ее не обнаружат.

Кто-то возник на пороге. Хрупкая фигура в темноте наклонилась и подняла с пола узел. По белокурым волосам в пришедшей можно было узнать Анни-Мари, узел, который она подняла, несомненно был трупом Керри. Не глядя в сторону Элен, мать повернулась и вышла из спальни.

Элен услышала, как шаги удаляются через гостиную. Она поспешно вскочила на ноги и пересекла проход. Отсюда она могла видеть смутные очертания Анни-Мари на пороге дома. Во дворе не было никакого света. Женщина исчезала, и Элен последовала за ней так быстро, как только могла. Устремив глаза на дверь, она несколько раз споткнулась, но достигла порога вовремя и увидела сквозь ночь впереди неясную фигуру Анни-Мари.

Элен шагнула на свежий воздух. Было холодно, звезды отсутствовали. Свет не горел ни в проходах, ни на балконах, не было его и в квартирах, даже телевизоры не мерцали. Баттс Корт опустел.

Элен колебалась — надо ли преследовать женщину. Почему бы не убежать? — уговаривала трусость — не отыскать дорогу к машине? Но если она это сделает, заговорщики успеют спрятать тело ребенка. Когда она вернется сюда с полицией, их встретят сжатые губы, пожимание плечами, и ей скажут, что она выдумала и труп, и Кэндимэна. Ужасы, с которыми она столкнулась, опять станут достоянием молвы. Надписями на стенах. И каждый день оставшейся жизни она будет проклинать себя за то, что не отправилась в погоню за здравым смыслом.

И она отправилась. Анни-Мари пошла не по краю двора, а двинулась в самый центр. К костру! Да, к костру! Он неясно вырисовывался перед Элен, чуть чернее ночного неба. Она едва могла различить фигуру Анни-Мари, двигавшейся к сложенным грудой дровам и мебели и нагнувшейся, чтобы забраться в середину. Вот как они собирались избавиться от улик. Похоронить ребенка было не слишком надежно, а сжечь его, в порошок растереть кости — кто тогда узнает?

Элен стояла на расстоянии дюжины ярдов от пирамиды и наблюдала, как выбирается оттуда и уходит прочь Анни-Мари, ее фигуру скрывает темнота.

Элен быстро двинулась через высокую траву и нашла место среди сложенных деревяшек, куда Анни-Мари засунула труп. Элен подумала, что может разглядеть белеющее тело — оно лежало в ложбине. Однако Элен не могла до него дотянуться. Благодаря Бога за то, что она такая же тонкая, как Анни-Мари, Элен втиснулась в узкую щель. В этот момент одежда ее зацепилась за какой-то гвоздь. Элен повернулась, чтобы освободиться. Когда она это сделала, она потеряла тело из вида.

Элен, словно слепая, пошарила перед собой, ее дрожащие пальцы натыкались на дерево и тряпки, на то, что она приняла за спинку старого кресла, но не на холодное тело ребенка. Она пыталась приготовить себя к такому прикосновению: за последние часы она пережила вещи куда более страшные. Решив быть непреклонной, Элен продвинулась немного вперед, ее ноги были ободраны, пальцы исколоты занозами. Перед глазами плавали цветные круги, кровь в ушах звенела. Но вот! вот! тело в каких-то полутора ярдах от нее. Элен нырнула, чтобы дотянуться до щели под деревянной балкой, но пальцы ее не доставали до злосчастного узла всего несколько миллиметров. Она потянулась дальше, рев в ушах усилился, но она так и не могла добраться до ребенка. Все, что ей удалось, — сложиться пополам и втиснуться в тайничок, оставленный детьми в центре костра.

Пространство было так мало, что она едва могла проползти на четвереньках, однако она проползла. Ребенок лежал вниз лицом. Она отринула остатки брезгливости и решила забрать его. Когда она это сделала, что-то опустилось на ее руку. Она вздрогнула от потрясения. Она чуть не закричала, но стерпела. Она сдержала гнев. Это зажужжало, когда поднялось с ее кожи. Звон, отдававшийся в ее ушах был не шумом крови, а шумом улья.

— Я знал, что ты придешь, — раздался голос за спиной. И широкая рука закрыла ей лицо. Элен ощутила объятия Кэндимэна.

— Мы должны идти, — сказал он ей на ухо, когда мерцающий свет просочился между сложенных балок. — Должны отправиться в путь, ты и я.

Она боролась, пытаясь освободиться, крикнуть, чтобы они не поджигали костер, но он любовно прижимал ее к себе. Свет рос, потом пришло тепло, и сквозь слабое пламя она смогла разглядеть фигуры, выходящие из темноты Баттс Корта к погребальному костру. Они все время были здесь, ожидающие, выключив свет в домах, рассеявшись по проходам. Их последний сговор.

Костер занялся охотно, но из-за хитрой конструкции огонь не сразу ворвался в ее убежище и дым не проник, чтобы удушить ее. Элен могла видеть, как засияли детские лица, как родители предостерегали детей, чтобы те не подходили близко, и как те не подчинялись, как пожилые женщины грели руки, не согреваемые собственной кровью, и улыбались, глядя на пламя. Тут рев и треск стали устрашающими, и Кэндимэн позволил ей хрипло закричать, прекрасно зная, что никто ее не услышит, да если бы и услышали, они не двинулись бы с места, чтобы вызволить ее из огня.

Когда воздух стал горячим, пчелы покинули живот злодея и испуганно закружили в воздухе. Некоторые, пытаясь спастись, ныряли в огонь и падали на землю, словно крохотные метеоры. Тело малыша Керри, лежавшее поблизости от все подползавшего пламени, начало жариться. Его нежные волосы стали дымиться, спина покрылась пузырями.

Скоро жар проник в горло Элен и выжег ее мольбы. Изнуренная, она упала на руки Кэндимэна, уступая его триумфу. Очень скоро, как он и обещал, они отправятся в путь. И нет спасения, и ничем уже не помочь.

Не исключено, что, как он говорил, о ней вспомнят, найдя ее потрескавшийся череп среди углей. Не исключено, что басней о ней со временем станут пугать расшалившихся ребятишек. Она лгала, говоря, что предпочитает смерть такой сомнительной славе, это не так. Что до ее соблазнителя, он смеялся, находясь в самом центре огня. Эта ночная смерть не была для него вечной и необратимой. Его дела запечатлены на сотнях стен, рассказы о нем не сходили с тысяч уст, и если бы в нем опять усомнились, его паства призвала бы его снова. С его сладостью. У него был повод смеяться. И тут, когда пламя захлестывало их, она разглядела знакомое лицо в толпе зевак. Это был Тревор. Вместо того, чтобы обедать у Аполлинера, он пришел ее искать.

Она видела, как он спрашивал то у одного, то у другого из смотрящих на костер и как те качали головами, неотрывно глядя на погребальное пламя, с улыбками, запрятанными в глазах. Бедный простофиля, думала она, видя его ужимки. Она желала, чтобы он посмотрел в огонь, надеясь, что он увидит, как она горит. Не то чтобы он мог спасти ее от смерти, на это она не надеялась — но она жалела его, недоумевающего, и хотела, пусть он и не поблагодарил бы за это, дать ему нечто, что бы его постоянно тревожило. Это, и еще сказку, чтобы рассказывать.

Мадонна

Уже почти час Джерри Колохоун ждал. Харви на ступенях комплекса плавательных бассейнов Леопольд-роуд Холод прошивал подошвы его туфель, и ступни постепенно теряли чувствительность. Ничего, утешал он себя, придет время, и кто-то другой будет вот так же мерзнуть, поджидая меня. Эта прерогатива и в самом деле казалась Джерри достижимой в не столь далеком будущем — если, конечно, удастся убедить Эзру Харви вложить деньги в развлекательный центр. От инвестора подобная сделка требовала как склонности к риску, так и солидных финансовых активов, но информация доверенных лиц убедила Колохоуна: Харви независимо от его репутации и тем и другим обладал в избытке. Никто не станет допытываться, откуда у Эзры первоначальный капитал; так уговаривал себя Джерри. За последние полгода несколько плутократов посолиднее Харви безапелляционно отвергли проект, и в этой ситуации чрезмерная щепетильность казалась непозволительной роскошью.

Нельзя сказать, что отказы инвесторов удивили Джерри. Сейчас нелегкие времена, и люди с неохотой идут на риск. Более того, без определенной доли воображения — нехарактерного для богачей — трудно было представить себе бассейны преображенными в сверкающий комплекс досуга. Однако проведенные изыскания убедили Джерри, что в этом квартале, где идущие под снос обветшалые дома скупались поколением сибаритов среднего класса и обретали новый блеск, — в таком месте его планы не могут не принести выгоду.

Был еще один побуждающий мотив. Муниципалитет, владеющий бассейнами, стремился поскорее избавиться от бремени ветхой собственности — долгов и без того хватало. Прикормленный Джерри чиновник из управления коммунальных служб (тот самый, что за пару бутылок джина стянул для него ключи от комплекса) сообщил, что здание продадут за гроши, если предложение поступит немедленно. Вопрос лишь в правильном выборе времени. И в проворстве, которого Харви, по-видимому, недоставало: к моменту его появления у Джерри закоченели не только ступни, но и колени, а самообладание истощилось до предела. Тем не менее он ничем не выдал своих чувств при виде того, как Харви выбирается из «ровера» с личным водителем и поднимается по ступеням. Джерри раньше не доводилось встречаться с Харви, они общались лишь по телефону, и он представлял себе мужчину более крупного. Однако, несмотря на недостаток роста, властная солидность Харви не вызывала сомнений. Она проявлялась и в спокойном оценивающем взгляде, брошенном на Колохоуна, и в мрачноватом выражении лица, и в безупречном костюме.

Они пожали друг другу руки.

— Рад видеть вас, мистер Харви.

Тот кивнул, но взаимного удовольствия не выказал. Джерри, страстно мечтавший поскорее спрятаться от холода, открыл входную дверь и повел гостя за собой.

— У меня всего десять минут, — бросил Харви.

— Отлично, — сказал Джерри. — Я только хотел показать планировку…

— Вы хорошо изучили объект?

— Конечно!

Это была ложь. Последний раз Джерри заходил внутрь в августе с разрешением департамента архитектуры и с тех пор несколько раз любовался объектом лишь издали. Вот уже пять месяцев он не переступал порог здания и сейчас очень надеялся, что прогрессирующее обветшание еще не охватило весь комплекс. Они вошли в вестибюль. Пахло сыростью, но не слишком.

— Света нет, — объяснил Джерри. — Придется включить фонарик.

Он вытащил из кармана мощный фонарь, навел луч на внутреннюю дверь — и оторопело уставился на невесть откуда взявшийся замок. Возможно, когда он приходил сюда в прошлый раз, дверь тоже была заперта? Джерри не помнил. Он вложил в замок один из трех имевшихся ключей, заранее зная, что два других не подойдут. Перебирая в уме варианты, Джерри неслышно чертыхнулся. Или придется убраться отсюда ни с чем, оставив бассейны с их секретами (если плесень, ползучую ржавчину и готовую вот-вот рухнуть крышу можно отнести к категории секретов), или же ломать замок. Он глянул на Харви. Тот, вытянув из внутреннего кармана непомерной длины сигару и поводив по ее кончику огоньком зажженной спички, окутался бархатистым дымком.

— Простите, небольшая заминка… — извинился Джерри.

— Бывает, — невозмутимо ответил Харви.

— Думаю, без силовых методов не обойтись. — Колохоун осторожно попытался выяснить, как; Харви среагирует на идею взлома.

— Не возражаю.

Джерри второпях осмотрел полутемный вестибюль в поисках подходящего инструмента. В будке кассира нашелся табурет с металлическими ножками. Вытащив его из будки, Джерри поспешил к двери, чувствуя на себе удивленный и в то же время снисходительный, одобряющий взгляд Харви. Действуя ножкой стула как рычагом, он сломал дужку, и замок с лязгом ударился о кафель пола.

— Сезам, откройся, — облегченно прошептал Джерри и толкнул дверь, приглашая Харви войти.

Когда они шагнули за порог, звон упавшего замка еще летел по пустым коридорам и затем угас до шелеста едва слышного вздоха Уютнее здесь не стало, скорее наоборот, подметил Джерри. Сумрак коридора перечеркивали голубовато-серые лучи света зимнего дня, проникавшего сквозь мутные от грязи световые люки. Несомненно, когда-то бассейны Леопольд-роуд отличались образцовым дизайном внутренней отделки: сверкающие плитки и искусная мозаика, изящно вписанная в стены и пол. Это было давно, до того как Джерри стал взрослым Кафель под ногами вспучило от сырости, вдоль стен тянулись горки из сотен плиток, осыпавшихся и оставивших на стенах вереницы квадратиков белой керамики и темной штукатурки. Они складывались в бесконечный кроссворд. Атмосфера заброшенности была настолько явной, что Джерри почти попрощался с идеей продать проект Харви. Никакой надежды, даже по смехотворно низкой цене. Но Харви, похоже, заинтересовался больше, чем предложение того заслуживало. Он уверенно вышагивал по коридору, попыхивая сигарой и ворча что-то себе под нос. Должно быть, нездоровое любопытство влечет застройщика все дальше в этот гулкий мавзолей, подумал Джерри и упал духом. Однако Харви заговорил.

— Просторно. И перспективно, — сказал он. — Вам известно, Колохоун, что я не обладаю репутацией филантропа, но и чувством прекрасного я не обделен.

Харви помедлил у мозаичного изображения не поддающейся описанию мифологической сцены: резвящиеся рыбы, нимфы и морские божества. Одобрительно крякнув, влажным концом сигары он прочертил в воздухе волнистую линию.

— Теперь такого мастерства не сыскать, — прокомментировал он.

Джерри мозаика показалась обыкновенной, но он поддакнул:

— Здорово!

— Показывайте остальное.

В прежние времена комплекс славился богатым выбором услуг. Сауны, турецкая баня, термальные ванны, два плавательных бассейна — все это соединялось сетью проходов и переходов. В отличие от главного коридора световые люки здесь отсутствовали, и пришлось включить фонарь. В темноте ли, при свете — Харви хотел видеть все. Десять минут, о которых он предупредил, растянулись на двадцать, потом на тридцать; осмотр то и дело прерывался, когда Харви с радостью обнаруживал что-либо, требующее его комментария. Джерри выслушивал с деланным пониманием: энтузиазм этого человека по поводу декора приводил его в замешательство.

— Так, а теперь я хотел бы взглянуть на бассейны, — объявил Харви после того, как они тщательно обследовали второстепенные достопримечательности. Джерри послушно повел гостя по лабиринту в направлении к двум бассейнам. В коротком коридорчике при выходе из турецких бань Харви вдруг произнес:

— Тихо!

Джерри остановился.

— Простите?

— Я слышал голос.

Джерри прислушался. Кафельные плитки стен, куда плескал светом луч фонаря, отбрасывали ореолы слабого свечения. В них лицо Харви казалось обескровленным.

— Не слышу…

— Я сказал — тихо! — оборвал Харви. Он медленно крутил головой из стороны в сторону.

Джерри ничего не слышал. Да и Харви, скорее всего, тоже: пожав плечами, он затянулся сигарой. Убитая сырым воздухом, сигара погасла.

— Это все коридоры, — пояснил Джерри. — Эхо в них обманчивое… Иногда кажется, звук твоих шагов летит навстречу.

Харви опять что-то проворчал. Похоже, ворчание было главной составляющей его речи.

— Я точно слышал, — твердо сказал он, не удовлетворенный объяснениями Джерри, и вновь прислушался.

В коридорах висела звенящая тишина. Не слышалось даже шума транспорта на Леопольд-роуд. Наконец Харви сдался.

— Ведите дальше, — скомандовал он, и Джерри повиновался, хотя понятия не имел, как пройти к бассейнам. Несколько раз оба поворачивали не туда, кружа по лабиринту коридоров-близнецов, прежде чем взяли правильное направление.

— А здесь тепло, — заметил Харви, когда они подходили к меньшему бассейну.

Джерри пробормотал что-то, соглашаясь. В своем стремлении добраться до бассейнов он поначалу не заметил возрастания температуры воздуха. Но сейчас он остановился и почувствовал, что тело его покрылось тонкой пленкой пота Воздух был влажным, однако отдавал не сыростью и плесенью, как повсюду в здании, но каким-то густым тяжелым ароматом. Джерри надеялся, что Харви, укрывшийся за коконом дыма от вновь зажженной сигары, не чувствовал странного запаха, не слишком приятного.

— Отопление включено, — сказал Харви.

— Да, скорее всего, так, — кивнул Джерри, хотя не понимал, зачем оно включено. Вероятно, муниципальная инженерная служба периодически протапливала помещения, дабы поддерживать систему обогрева в исправном состоянии. А значит, не исключено, что кто-то из инженеров находится в здании и Харви в самом деле слышал голоса? Джерри мысленно готовил объяснение своего присутствия здесь на случай, если они пересекутся с инженерами.

— А вот и бассейны, — объявил Колохоун и потянул на себя створку двойных дверей.

Свет дня здесь был заметно слабее, чем в главном коридоре, и едва освещал помещение. Однако Харви это не остановило. Переступив порог, он направился прямиком к краю бассейна. Собственно, смотреть там было не на что: внутреннюю поверхность покрывала многолетняя поросль плесени. Со дна бассейна, едва различимый под водорослями, проглядывал рисунок мозаики: светлый рыбий глаз бессмысленно таращился на вошедших.

— Всегда боялся воды, — задумчиво проговорил Харви, глядя в пустую чашу бассейна. — Не знаю, откуда это во мне…

— Из детства, — отважился предположить Джерри.

— Не думаю, — ответил Харви. — Жена считает, это наследственное.

— Наследственное?

— Потому, говорит, я и не люблю купаться, — промолвил он с улыбкой, адресованной самому себе или, скорее всего, жене.

Отрывистый звук, похожий на падение какого-то предмета, прилетел к ним с противоположной стороны бассейна. Харви замер.

— Слышали?! — Его голос вдруг подскочил на пол-октавы. — Там кто-то есть.

— Крысы, — предположил Джерри. Он очень хотел избежать встречи с инженерами и необходимости отвечать на их непростые вопросы.

— Дайте сюда! — Харви выхватил фонарь у Джерри и пустил луч вдоль противоположной стены: ряды кабинок-раздевалок и открытая дверь, ведущая из помещения. Никого.

— Вредителей не люблю… — поморщился Харви.

— Здание давно заброшено, — отозвался Джерри.

— А особенно их человеческую разновидность. — Харви сунул фонарик обратно Джерри в руки. — У меня есть враги, мистер Колохоун. Вы ведь наводили обо мне справки, не так ли? И знаете, что я не безупречен. — Интерес Харви к звукам, которые, как ему показалось, он слышал, приобретал довольно неприятный оттенок. Не крыс он опасался, а тяжких телесных повреждений. — Ну, ладно, пора закругляться. Показывайте второй бассейн, и на этом закончим.

— Да, конечно.

Джерри, как и его гость, тоже был бы рад поскорее уйти отсюда. Температура заметно поднялась. Пот тек уже обильно, щекоча струйкой загривок, тело за пазухой чесалось. Джерри через зал прошел вместе с Харви к двери, ведущей к большему бассейну, и потянул за ручку. Дверь не поддалась.

— Проблемы?

— Наверно, закрыта с той стороны.

— А другой вход есть?

— Думаю, есть. Хотите, я зайду оттуда?

Харви взглянул на часы и сказал:

— Две минуты. У меня еще дел по горло.

Харви смотрел вслед растворившемуся в темноте коридора Колохоуну — луч фонаря бежал впереди него. Парень не нравился Харви. Слишком тщательно выбрит, и туфли итальянские. Но это мелочи. Проект имел право на жизнь. Харви пришлись по душе бассейны и весь комплекс, единообразие дизайна, банальность оформления. Общественные заведения: больницы, школы и даже тюрьмы — умиротворяли Харви: в самом факте их существования он видел признак социального порядка, они несли покой в тот утолок его души, где прятался страх хаоса. Лучше жить в мире слишком упорядоченном, чем в том, где порядка не хватает.

И вновь его сигара потухла. Сжав ее зубами, Харви чиркнул спичкой. В тот миг, когда вспышка угасла, ему показалось, что взгляд его успел выхватить из темноты обнаженную девушку. Она стояла в коридоре чуть впереди и смотрела на него. Видение было скоротечным, но когда спичка выпала из пальцев и огонек умер, образ девушки, отлично запомнившийся, подсказала память. Девушка юная, не старше пятнадцати, и прекрасно сложена. Пот, покрывавший девичье тело, придавал ей такую чувственность, словно она вышла из самых сладких грез Харви.

Выронив сигару, он нащупал спичку и чиркнул ею, но за пару недолгих секунд темноты красавица исчезла, оставив в воздухе, как напоминание о себе, едва уловимый свежий запах молодого тела.

— Девушка! — позвал Харви.

Ее нагота и смятение в глазах всколыхнули острое желание.

— Девушка!

Огонек второй спички светил лишь на пару ярдов вперед.

— Вы здесь?

Далеко уйти она не могла, рассуждал Харви. Приготовив третью спичку, он пошел искать девушку. Не успел он сделать несколько шагов, как услышал кого-то за спиной. Харви повернулся. Луч фонаря отразил страх на его лице. Ага, ясно, кто это — итальянские туфли.

— Входа нет…

— Как нет нужды светить мне в лицо, — проворчал Харви.

Луч опустился вниз.

— Простите.

— А мы здесь не одни, Колохоун. Тут девушка.

— Девушка?

— Вы будто не в курсе?

— Да откуда ж…

— Абсолютно голая. И стояла вот здесь, в трех-четырех ярдах от меня.

Джерри озадаченно взглянул на Харви: может, тот страдает сексуальными галлюцинациями?

— Да говорю вам, я видел девчонку, — уверял Харви, хотя и слова против не услышал. — Еще секунда, и я бы до нее дотянулся, но тут подошли вы… Ну-ка, посветите туда, — добавил он, оглянувшись.

Джерри направил луч в даль коридора — ни души.

— Вот дьявол.. — Сожаление Харви было искренним. Он повернулся к Джерри. — Ладно, пошли отсюда к чертям собачьим.

— Считайте, что вы меня заинтересовали, — вновь заговорил Харви, когда оба зашагали назад. — Проект перспективный. План первого этажа у вас с собой?

— Нет, но я могу его достать.

— Достаньте. — Харви прикуривал новую сигару. — И пришлите мне свои предложения в более подробном изложении. Тогда и поговорим.

Чтобы раздобыть планы бассейнов, потребовалась солидная взятка знакомому муниципальному чиновнику, но в конечном итоге у Джерри все получилось. На бумаге комплекс смахивал на лабиринт. И как в лучших лабиринтах, трудно было разглядеть какую-либо систему в расположении душевых, туалетов и раздевалок. Однако Кэрол доказала обратное.

— Что это? — спросила она Джерри, когда вечером он сидел над схемами. Четыре-пять часов они провели в его квартире — часы без ссор и неприятного тягостного чувства, в последнее время отравлявшего их встречи.

— План первого этажа плавательных бассейнов на Леопольд-роуд. Хочешь еще выпить?

— Нет, спасибо. — Она вглядывалась в план, пока Джерри вставал, чтобы налить себе еще виски.

— Похоже, Харви клюнул.

— Ты что, собираешься начать с ним дело?

— А что такого? Он — человек с деньгами.

— С грязными деньгами.

— Деньги не пахнут…

Она холодно посмотрела на Джерри, и ему захотелось прокрутить назад последние десять секунд и стереть свой комментарий.

— Мне так нужен этот проект, — произнес он, усаживаясь со стаканом в руке на тахту напротив Кэрол.

План, развернутый на низком столике, разделил их. — Мне нужно доказать себе наконец, что я чего-то стою.

В ее взгляде он не нашел поддержки.

— Мне кажется, не стоит связываться с Харви и ему подобными, — сказала она. — Плевать, сколько у него денег. Он преступник, Джерри.

— Что ж теперь, бросить все к черту, да? Ты так думаешь? — Уже не первый раз за последние несколько недель они начинали этот спор. — Забыть о том, как я вкалывал, забыть, сколько трудов вложено, и добавить еще одну неудачу ко всем остальным?

— А кричать-то зачем?

— Я не кричу!

Она пожала плечами.

— Хорошо, — тихо проговорила она, — ты не кричишь.

— Господи!

Она снова принялась внимательно рассматривать план. А он наблюдал за ней поверх стакана с виски, разглядывал аккуратный пробор тонких светлых волос. «Ничего у нас не получилось», — думал он. Причины, заведшие их отношения в тупик, были слишком очевидны. Вновь, уже в который раз, им не удавалось найти общий мотив, необходимый для плодотворного обмена мнениями. И не только в этом вопросе — как минимум еще в полусотне других. Какие бы мысли ни крутились в ее милой головке, все они оставались загадками для Джерри. А его мысли, по-видимому, были непостижимы для нее.

— Это же спираль, —заметила она.

— Что?

— Комплекс. Он спроектирован в виде спирали. Смотри.

Джерри поднялся, чтобы взглянуть с высоты своего роста на план. Он следил, как Кэрол указательным пальцем проложила путь вдоль проходов. Она не ошиблась.

Несмотря на то что архитектурный лаконизм слегка исказил структуру задуманного рисунка, на плане явно просматривались очертания неровной спирали, встроенной в сеть коридоров и помещений. Повторяя ее форму, круживший по бумаге палец Кэрол рисовал уменьшающиеся радиусы и наконец замер на большом бассейне — том самом, что оказался заперт. Джерри молча уставился на план. Не подскажи ему Кэрол — он бы неделю вот так таращился и не разглядел несущей структуры.

Кэрол решила на ночь не оставаться. Не оттого, попыталась она объяснить Джерри у порога, что между ними все кончено, а лишь потому, что ценила их близость слишком высоко, чтобы злоупотреблять ею как развлечением Он отчасти ухватил смысл; Кэрол тоже сравнивала их двоих с ранеными животными. Что ж, по крайней мере, в их жизни имелись общие метафоры.

Спать одному было привычно. Во многих отношениях Джерри предпочел бы оставаться в кровати в одиночестве, чем разделять ее с кем-то, даже с Кэрол. Но сегодня он хотел, чтобы она была рядом; вернее, не обязательно Кэрол, но кто-нибудь. Он чувствовал себя без причины капризным, как ребенок. Джерри засыпал и тут же просыпался, словно боялся сновидений.

Незадолго до рассвета, предпочтя бессонницу разбитой мечте о сне, он встал, завернул содрогающееся тело в халат и отправился готовить себе чай. План все еще лежал на кофейном столике, где его оставили накануне вечером. Отхлебывая теплый «ассам», Джерри остановился взглянуть на него. Теперь, после подсказки Кэрол, взгляд его невольно сосредоточился — вопреки отвлекавшей внимание неразберихе пометок — на спирали, проступавшей из-под кажущегося хаоса лабиринта Бесспорное доказательство скрытого умысла в работе архитектора, она бросалась в глаза и заставляла их следить за последовательным маршрутом: кругами, сужаясь и стремясь… к чему? К запертому бассейну.

Допив чай, Джерри побрел к кровати. На сей раз усталость всецело завладела им, и Джерри одолел сон, в котором ему было отказано ночью. В семь тридцать его разбудила Кэрол Она решила извиниться за вчерашний вечер.

— Я очень хочу, чтобы у нас с тобой все было хорошо, Джерри. И ты это знаешь, правда? Знаешь, как много ты для меня значишь…

Но он был не в силах говорить о любви. То, что казалось романтичным в полночь, утром вдруг представилось нелепым. Он ответил Кэрол как можно теплее и договорился о встрече сегодня вечером. А затем провалился в сон.

С тех пор как Эзра Харви покинул здание бассейнов, чуть ли не каждые четверть часа он вспоминал о девушке, привидевшейся в коридоре. Ее лицо представало перед ним, когда он обедал, с женой, когда занимался сексом с любовницей. Лицо такое ясное, такое открытое и так много обещающее.

Харви считал себя дамским угодником. В отличие от большинства своих приятелей-магнатов (чьи подруги не доставляли проблем: они получали хорошую оплату и не мешались под ногами, если не требовались их специфические услуги) Харви получал удовольствие от общения с представительницами прекрасного пола. Их голоса, их смех, запах их духов… Его неодолимо тянуло к ним, он чрезвычайно дорожил мгновениями, проведенными с этими восхитительными созданиями, и был готов тратить деньги на их милости. Поэтому карманы его пиджака оттягивали банкноты и дорогие безделушки, когда утром он вернулся на Леопольд-роуд.

С утра зарядила холодная морось, и пешеходы на улице, слишком озабоченные тем, чтобы сохранить головы сухими, не обращали внимания на мужчину под черным зонтом, стоявшего на ступенях, и другого человека, возившегося с навесным замком Чендамен был экспертом по таким замкам. Через пару секунд дужка со щелчком распахнулась. Харви закрыл зонтик и скользнул в вестибюль.

— Жди здесь, — велел он Чендамену. — А дверь закрой.

— Слушаюсь, сэр.

— Если понадобишься — крикну. Фонарик взял?

Чендамен вытянул из кармана фонарь. Харви взял его, включил и быстро скрылся в коридоре. То ли на улице сегодня было значительно холоднее, чем вчера, то ли в помещении — жарче, но Харви расстегнул пиджак и ослабил туго затянутый узел галстука. Он обрадовался жаре: она напомнила ему блеск тела девушки-видения, расслабленно-томный взгляд ее черных глаз. Он шел все дальше по коридору, и отраженный свет лился с кафельных плиток. Чувство направления никогда не изменяло Харви и скоро вывело прямо к тому месту у большого бассейна, где вчера он встретил девушку. Там он остановился и замер, прислушиваясь.

Харви был осторожным человеком. Вся его профессиональная деятельность — в тюрьме ли, на воле — вынуждала жить в вечном ожидании нападения из-за спины. Постоянная бдительность сделала его чувствительным к малейшему признаку присутствия человека Звуки, на которые другой не обратил бы внимания, выбивали отчетливую дробь по его барабанным перепонкам. Но здесь — ничего. Тишина в коридорах, тишина в вестибюле, тишина в раздевалках и турецких банях — во всех кафельных помещениях комплекса Тем не менее Харви был уверен: он здесь не один. Когда пять чувств подводили его, шестое — звериное — чуяло присутствие чужого. Этот дар не раз спасал его шкуру, а сейчас, надеялся он, приведет в объятия красотки.

Доверившись инстинкту, Харви погасил фонарь и, ощупывая рукой стену, осторожно шагнул в коридор, откуда вчера появилась девушка. Ощущение близости жертвы мучительно и сладко дразнило его. Он подозревал, что она не дальше чем за стеной — идет, держась в шаге от него, по какому-то скрытому проходу. Он думал о том, как приятна эта слежка. Только она и он — одни во влажной духоте коридора. Харви продвигался украдкой, биение пульса отдавалось в шее, в запястье и в паху. Крест прилип к взмокшей груди.

Наконец коридор разделился. Харви замер: слабое свечение впереди призрачно обрисовывало своды обоих тоннелей. И не понять, в какой из них идти. Доверясь инстинкту, он свернул влево. И почти сразу наткнулся на дверь. Она была открыта, и Харви шагнул через порог в большее помещение — как подсказало изменившееся эхо его шагов. И вновь замер. На этот раз напряженный слух был вознагражден звуком У противоположной стены на горке осыпавшихся плиток — пара голых ступней. Грезится ему или он и впрямь видит девушку? Контур ее тела чуть бледнее окружающего мрака. Да, это она! Харви чуть не окликнул ее, но вовремя спохватился. Он решил возобновить безмолвное преследование и наслаждаться игрой, которую затеяла девушка, до тех пор пока ей это нравится. Он пересек комнату и прошел через вторую дверь, приведшую его к другому тоннелю. Влажный и приятный, воздух здесь был намного теплее. И тут Харви охватила тревога: он пренебрегает всеми неписаными правилами, добровольно залезая в петлю. Ведь это могло быть подстроено — девушка, преследование. За следующим углом грудь юной красавицы испарится, а его собственная нарвется на нож. И все же он знал, что это не так. Знал, что шаги впереди — это поступь женщины легкой и податливой; что духота, вызвавшая новые приливы пота, несет ему нежность и чувственность. Нож здесь бессилен — лезвие размягчится, и цель будет недостижима. Он в безопасности.

Шаги впереди стихли. Остановился и Харви. Непонятно, откуда сюда проникал свет. Он облизал губы, почувствовал вкус соли и двинулся вперед Плитки под пальцами лоснились от влаги, кафель пола был скользким. Предвкушение росло с каждым шагом.

А свет становился все ярче. Он не был дневным — свету солнца нет доступа в столь уединенное убежище. Он больше походил на лунный свет, вкрадчивый, ускользающий. А может быть, подумал Харви, искусственный. Откуда бы свет ни рождался, с его помощью глаза Харви наконец отыскали девушку. Однако она была не та, что привиделась ему позавчера. Обнаженная — да, юная — да, но во всем остальном — не та. Он встретился с ней глазами, прежде чем она скользнула в коридор и свернула за угол Замешательство в ее пойманном взгляде придало охоте остроту: выходит, не одна, а две девушки находились в этом тайном месте! Интересно зачем?

Харви обернулся, чтобы проверить, свободен ли обратный путь, если ему вдруг придется отступать. Но его память, одурманенная ароматным воздухом, отказалась нарисовать ясную картину маршрута, что привел его сюда. Укол тревоги внезапно сбил радостное возбуждение, но Харви отказался поддаться ему, устремился вперед за девушкой до конца коридора и тоже свернул налево за угол. Короткий проход, и вновь поворот налево — куда только что скрылась девушка. Смутно сознавая, что закругления дороги сужаются, он шел вперед, задыхаясь от плотного воздуха и настойчивости погони.

Внезапно, когда он повернул в последний раз, жара стала удушающе близкой и проход вывел его в тесную, едва освещенную комнатку. Харви расстегнул ворот рубашки. Жилы на тыльных сторонах ладоней напоминали натянутые струны. Он отчетливо слышал, как надсадно трудятся его сердце и легкие. Однако, с облегчением понял он, здесь преследование заканчивалось. Объект охоты стоял спиной к нему у противоположной стены, и при виде ее изящных ягодиц и гладкой спины клаустрофобия Харви испарилась.

— Девушка… — выдохнул он. — Ну и погоняла же ты меня…

Казалось, она не слышала его или, скорее всего, вздумала капризничать.

По скользким плиткам он направился к ней.

— Я с тобой говорю.

Когда Харви приблизился к девушке на шесть футов, она повернулась: не та, которую он преследовал по коридору, и тем более не та, которую он видел два дня назад. Это существо было абсолютно иным. Взгляд Харви остановился на незнакомом лице лишь на пару секунд, прежде чем скользнуть вниз — на ребенка в ее руках. Младенец — вероятно, новорожденный — без особой жадности сосал грудь. Подобных существ Харви в жизни видеть не приходилось. Его замутило. Молоденькая девушка, кормящая грудью ребенка, — зрелище само по себе удивительное, но отродье у нее на руках, животное или человек, выглядело настолько мерзко, что Харви с трудом сдержал рвоту. Сама преисподняя породила бы что-либо более привлекательное.

— Бог ты мой, что за…

Подняв на Харви глаза и прочитав смятение на его лице, девушка вдруг зашлась смехом. Харви замотал головой. Ребенок оторвал от груди хоботок, а потом вновь прильнул к ней, словно устроился удобнее. Это движение как хлыстом подстегнуло отвращение Харви, обратив его в ярость. Не обращая внимания на протесты девушки, он выхватил маленькое чудовище из ее рук, чуть подержал, успев почувствовать корчи блестящего маленького тела, и с силой швырнул в стену. Ребенок вскрикнул, ударившись о плитки, и жалобный протест оборвался в то же мгновение, услышанный лишь матерью. Она бросилась через комнату к тому месту, где лежал ребенок: его бескостное тело удар разорвал пополам. Одна из конечностей (их было по меньшей мере полдюжины) попыталась дотянуться до залитого слезами лица матери. Девушка подняла останки на руки, и потоки сверкающей жидкости побежали по ее животу к паху.

Откуда-то из-за стены комнаты донесся голос Харви понял: это отклик на предсмертный крик ребенка и все возрастающие стенания матери — но отклик куда более скорбный, чем первое и второе. Воображением Харви обладал скудным. За пределами его мечтаний о благополучии и женщинах лежала пустая земля. Однако сейчас, при звуке этого голоса, пустошь осветилась мягким светом и выдала ужасающие образы; Харви сам не верил, что способен такое вообразить. Не просто образы монстров, в лучшем случае являющие собой соединение известных аномалий. То, что сотворил его разум, было скорее ощущением, чем образом. Оно относилось к спинному мозгу, не к рассудку. Его уверенность в себе дрогнула, мужество и сила духа отреклись от Харви. Он задрожал, поскольку прежде пугался лишь во сне. А печальный крик все не смолкал, и Харви развернулся и побежал В сумрачном коридоре бьющий в спину свет швырял его тень под ноги.

Ощущение правильного направления покинуло его. На первом пересечении коридоров он повернул не туда, а затем и на втором. Через несколько ярдов Харви осознал ошибку и бросился обратно, но лишь еще больше запутался. Коридоры походили один на другой — те же плитки, тот же полусвет, каждый новый поворот выводил либо к помещению, которое он видел впервые, либо к полным тупикам Паника нарастала по спирали. Вой прекратился. Харви остался один со своим хриплым дыханием и обрывками проклятий. Это Колохоун устроил ему такую пытку, и Харви поклялся: он заставит парня признаться, даже если ему придется своими руками переломать все кости Джерри. На бегу он цеплялся за мысли о предстоящей расправе — сейчас они были единственным утешением. Наслаждаясь картиной воображаемой агонии Колохоуна, Харви не понял, что повторяет уже пройденный путь и бежит по кругу прямо к свету. Лишь в последний момент до него дошло, что он находится перед знакомым помещением. Ребенок лежал на полу, мертвый и отвергнутый. Матери не было.

Харви остановился и обдумал ситуацию. Если он пойдет назад тем же путем, он снова запутается. А если пойти вперед, через комнату, к свету — тогда, возможно, удастся разрубить гордиев узел и вернуться к выходу. Второе остроумное решение пришлось ему по душе. Харви осторожно пересек комнату, подошел к двери противоположной стены и выглянул. Еще один короткий коридор, а за ним — дверь, распахнутая в большое помещение. Бассейн! Конечно, бассейн!

Отбросив осторожность, Харви вышел из комнаты и направился по коридору.

С каждым шагом жара нарастала, от нее гудела голова. В конце коридора он прибавил шаг и наконец вышел на арену.

В отличие от малого большой бассейн не осушили. Более того, он был полон почти до краев — но не чистой водой, а каким-то пенистым бульоном, над которым поднимался пар даже в таком пекле. Это и было источником света. Вода в бассейне испускала свечение, и оно окрашивало все — плитки, трамплин, раздевалки (несомненно, и самого Харви) в красновато-желтые тона.

Харви начал внимательно осматриваться. Ни единого признака женщин. Путь к выходу по-прежнему не вызывал сомнений, тем более что на сдвоенных дверях не видно ни цепи, ни замка. Он направился туда. Нога скользнула на влажном кафеле, он быстро глянув вниз и увидел, что ступил в какую-то жидкость — в призрачном свете трудно было определить ее цвет, — обозначавшую то ли предел разлива, то ли его начало.

Харви оглянулся на воду бассейна, любопытство пересилило другие чувства. Клубился пар, водовороты играли пеной. И вдруг он заметил нечто темное, непонятной формы, скользящее под самой поверхностью. Он припомнил убитое существо, его бесформенное тело и свисающие петли конечностей. Еще один той же породы? Светящая жидкость лизала кромку бассейна у самых ног Харви, континенты пены разбивались на архипелаги и островки. Пловец не обращал на него никакого внимания.

Харви в раздражении отвернулся от воды — и увидел, что теперь он здесь не один. Появившиеся откуда-то три девушки направлялись к нему вдоль края бассейна. В одной он узнал ту, которую видел два дня назад. В отличие от сестер она была одета Одна грудь обнажена Приближаясь, девушка серьезно смотрела на него. В руке она несла веревку, по всей длине украшенную грязными ленточками, завязанными в причудливые банты.

После появления этих трех граций беспокойные воды бассейна закрутились в неистовом кипении, в то время как его обитатели всплывали, чтобы приветствовать девушек. Харви разглядел три или четыре беспокойно снующих формы, однако на поверхности они не появлялись. Харви растерялся: инстинкт побуждал его бежать (все-таки веревка — это веревка, хоть и украшенная лентами), а желание посмотреть, кто же плавает в бассейне, удерживало на месте. Он бросил взгляд на дверь — до нее оставалось десять ярдов. Быстрый рывок, и он в прохладном коридоре. Отсюда Чендамен сможет его слышать.

Девушки остановились в нескольких футах от Харви и внимательно смотрели на него. А Харви — на них. Все помыслы, приведшие его сюда, угасли. Ему уже не хотелось накрыть ладонями груди этих созданий, не хотелось зарыться меж их блестящих бедер. Эти женщины лишь казались женщинами. Их спокойствие было не покорностью, но наркотическим трансом; их нагота вызвана не похотливостью, а ужасающим и отталкивающим безразличием, оскорбительным для Харви. Даже их юность — нежная бархатистость кожи, блеск волос — даже она была испорченной Когда девушка в платье протянула руку и коснулась влажного от пота лица Харви, он тихо вскрикнул от отвращения, будто его лизнула змея. Девушку абсолютно не тронула его реакция. Она шагнула еще ближе, глядя прямо ему в глаза, и пахло от нее не духами, как от его любовницы, а плотью. Униженный, оскорбленный, не имеющий сил отвернуться, он стоял, не отрывая взгляда от этой шлюхи. Поцеловав Харви в щеку, она обвила вокруг его шеи украшенную лентами веревку.

Весь день Джерри названивал в офис Харви каждые полчаса. Сначала ему сказали, что шефа нет на месте, он приедет во второй половине дня. Однако во второй половине дня ответ изменился. Джерри сообщили, что Харви и не собирался приезжать в офис. Ему нездоровится, ответила секретарша, он отправился домой. Пожалуйста, перезвоните завтра. Джерри оставил сообщение о том, что достал план первого этажа бассейнов и будет рад встретиться, чтобы обсудить с мистером Харви их планы тогда, когда это будет удобно мистеру Харви.

Кэрол позвонила после обеда.

— Сходим куда-нибудь вечерком? — предложила она. — В кино, например?

— А что ты хочешь посмотреть? — спросил он.

— Ой, не знаю… Давай вечером решим, ладно?

Они решили сходить на французский фильм, в котором, насколько смог уловить Джерри, начисто отсутствовал сюжет. Его заменяла череда диалогов: герои обсуждали свои травмы и желания, причем второе было прямым следствием первого. Фильм вызвал у него апатию.

— Тебе не понравилось…

— Так себе. Все эти страхи…

— И никакой стрельбы.

— И никакой стрельбы.

Она улыбнулась своим мыслям.

— А что смешного?

— Ничего…

— Не говори «ничего».

Кэрол пожала плечами.

— Да я просто улыбнулась, и все. Могу я улыбнуться?

— Господи! Нашему разговору без субтитров не обойтись.

Они прошлись немного по Оксфорд-стрит.

— Ты не голодна? — спросил Джерри, когда они подошли к началу Поланд-стрит. — Можем зайти в «Красный форт».

— Нет, спасибо. Терпеть не могу есть на ночь.

— Ради бога, не будем спорить из-за этого дурацкого фильма.

— А кто спорит?

— Ну чего ты заводишься…

— Здесь у нас с тобой много общего, — парировала Кэрол. На ее шее проступили красные пятна.

— Утром ты говорила…

— Что говорила?

— О нас. О том, чтобы не потерять друг друга..

— То было утром. — Ее взгляд был жестким И затем вдруг: — Джерри, да тебе плевать на всех, и на меня в том числе!

Развернувшись, Кэрол впилась взглядом в его лицо, словно не позволяла ему отвечать. Когда ему не удалось ничего сказать, странное удовлетворение мелькнуло на ее лице.

— Спокойной ночи… — проронила Кэрол и пошла прочь.

Джерри смотрел вслед, считая ее шаги — пять, шесть, семь… Самая потаенная часть его души рвалась окликнуть подругу, но дюжина помех — гордыня, усталость, досада — не позволяли сделать это. Единственное, что в конечном итоге заставило его позвать Кэрол, — это мысль о пустой постели, о простынях, согретых лишь его телом и холодных, как могила, справа и слева от него.

— Кэрол.

Она не оглянулась, и шаг ее не сбился. Джерри побежал за ней, думая о том, что эта сценка, наверное, развлечет прохожих.

— Кэрол.

Джерри ухватил ее за руку. На этот раз она остановилась. Он обошел ее, чтобы заглянуть в лицо, и был потрясен и расстроен: Кэрол плакала. Ее слезы он ненавидел лишь немногим меньше, чем свои.

— Сдаюсь, — сказал он, выдавив улыбку. — Фильм — шедевр. Годится?

Кэрол не утешила эта выходка; припухшее от слез лицо было несчастным.

— Не надо, — проговорил он. — Прошу тебя, не надо… Я не…

«Не умею просить прощения», — хотел сказать Джерри. Но он не умел этого настолько, что даже признание оказалось ему не под силу.

— Ничего… — мягко произнесла Кэрол.

Джерри видел, что она не сердилась. Она просто была несчастна.

— Пойдем ко мне.

— Не хочу.

— Я хочу, чтоб ты пошла, — сказал он. Получилось искренне. — Я не люблю выяснять отношения на улице.

Джерри поймал такси, и они поехали в Кентиш-таун; оба всю дорогу молчали. Поднявшись по ступеням к входной двери, Кэрол поморщилась:

— Что это за вонь?

Сильный кислый запах струился по ступеням крыльца.

— Здесь кто-то побывал, — сказал он, внезапно охваченный тревогой, и рванулся вверх по лестнице к двери квартиры.

Дверь оказалась открыта, замок варварски выдран, дверной косяк расколот. Джерри выругался.

— Что случилось? — спросила Кэрол, догоняя его.

— Взлом.

Джерри шагнул в квартиру и включил свет. Всюду царил хаос. Квартира была полностью разгромлена. Повсюду следы вандализма: разбитые картины, вспоротые подушки, расколотая мебель. Он стоял в центре хаоса, и его трясло, а Кэрол бродила из комнаты в комнату и повсюду находила безжалостное разрушение.

— Это что-то личное, Джерри.

Он кивнул.

— Я вызову полицию, — предложила она — Проверь, что украли.

Джерри подчинился. Лицо его побелело. Вторжение ошеломило его. Вяло и апатично бродил он по квартире, переворачивая разбитые вещи, задвигая на место вывернутые ящики: он представлял себе взломщиков в деле, как они, потешаясь, хозяйничают здесь. В углу спальни он нашел сваленные в кучу фотографии. На них помочились.

— Полиция выехала, — доложила Кэрол — Просили ничего не трогать.

— Поздно, — пробормотал он.

— Что-то пропало?

— Ничего, — ответил он.

Все ценности: стерео и видео, кредитки, кое-какие безделушки — не тронуты. И только сейчас Джерри вспомнил о плане. Он вернулся в гостиную и с трудом пробился через завал к столику, зная наверняка: плана он не найдет.

— Это Харви, — проговорил он.

— Что — Харви?

— Харви приходил за планом первого этажа бассейнов. Или прислал кого-то.

— Зачем? — спросила Кэрол, окидывая взглядом разгром. — Ты же и так собирался отдать его.

Джерри замотал головой.

— Ты единственная, кто советовал мне держаться от Харви подальше…

— Я и представить не могла, что все обернется вот так.

Полиция приехала и уехала, вяло извинившись: они думают, что найти и арестовать злоумышленников маловероятно.

— В последнее время столько актов вандализма, — сказал офицер. — А соседи снизу?..

— Они в отъезде.

— Боюсь, это последняя надежда Имущество застраховано?

— Да.

— Ну, тогда все не так уж плохо.

Джерри ничего не сказал им о своих подозрениях, хотя его так и подмывало сделать это. Что толку обвинять Харви? С одной стороны, у того наверняка заготовлено алиби, с другой — необоснованные обвинения еще больше разозлят его.

— Что будешь делать? — спросила Кэрол, когда полиция убралась восвояси.

— Не знаю. Я даже не уверен, что это он. То он лучится добротой и светом, и вдруг такое. Как я могу иметь с ним дело?

— А ты больше не имеешь с ним дела, — ответила Кэрол. — Останемся здесь или пойдем ко мне?

— Останемся.

Они кое-как попытались восстановить статус-кво: подправили, чтобы не валилась, сломанную мебель, подмели осколки стекла Затем перевернули распоротый матрац, отыскали две уцелевшие подушки и легли спать.

Кэрол хотела заняться любовью, но это утешение, как многое в жизни Джерри в последнее время, не получилось. Раздражение сделало его грубым, а грубость, в свою очередь, вызвала раздражение Кэрол. Она сделалась угрюмой, целовала его неохотно и скупо. Ее нежелание подталкивало его к еще большей грубости.

— Остановись, — сказала Кэрол, когда он собрался войти в нее. — Я не хочу.

Она не успела настоять на своем — Джерри не остановился и сделал ей больно.

— Я сказала, не надо, Джерри.

Он не реагировал.

— Хватит!

Кэрол зажмурилась и еще раз велела ему остановиться, на этот раз уже по-настоящему придя в ярость. Но он лишь с большей силой вгонял себя в нее — так, как она иногда прежде просила его, даже молила об этом, умирая от страсти. Но сейчас она лишь шипела, ругалась и угрожала, и каждое ее слово придавало Джерри решимости не верить ее сопротивлению, хотя физически он не чувствовал ничего, кроме напряжения в паху, сухого дискомфорта и желания быть грубым.

Кэрол начала отбиваться, царапать его спину ногтями и тянуть за волосы, словно хотела отодрать его лицо от своей шеи. Пока Джерри трудился, в голове его промелькнула мысль о том, что теперь она возненавидит его, и значит, они придут к полному согласию. Но, отдавшись страсти, к этой мысли он прислушаться не успел.

Яд пролился, и Джерри скатился с нее.

— Скотина… — выдавила Кэрол.

Спину саднило; поднявшись с кровати, он заметил кровь на простыне. Среди свалки в гостиной Джерри отыскал неразбитую бутылку виски. Из стаканов, однако, ни один не уцелел, а из-за нелепой брезгливости пить из горлышка не хотелось. Опустившись на корточки, Джерри привалился спиной к холодной стене. Он не чувствовал себя ни несчастным, ни удовлетворенным. Входная дверь открылась и треском захлопнулась. Он ждал и слушал, как стучат по ступеням каблучки Кэрол. Затем пришли слезы, хотя и от них он чувствовал себя полностью отделенным. Наконец Джерри успокоился, побрел на кухню, отыскал чашку и напился до бесчувствия.

Кабинет у Харви был внушительный, он был отделан как кабинет его знакомого адвоката по налоговым делам: вдоль стен тянулись стеллажи с книгами, закупленными оптом, цвет ковра и обоев приглушенный, будто закопченный сигарным дымом. Когда Харви не спалось — как сейчас, — он мог отдохнуть здесь, посидеть за огромным столом в кресле из кожи черепахи и подумать о законности. Но только не сегодня ночью. Сегодня Харви был поглощен проблемами иного толка. Как ни пытался он отвлечься, мысли его возвращались к Леопольд-роуд.

Он мало запомнил из того, что произошло в бассейнах. И это очень его беспокоило: память всегда оставалась предметом его гордости. Способность запоминать увиденные лица и оказанные услуги в немалой степени помогла Харви обрести власть. Он гордился тем, что среди сотен его работников не было ни одного привратника или уборщицы, кого бы он не знал по имени.

Но о событиях на Леопольд-роуд, случившихся всего тридцать шесть часов назад, Харви вынес весьма смутные воспоминания — о женщинах, медленно окружающих его, о веревке, затягивающейся вокруг шеи, о том, как они вели его вдоль кромки бассейна в некое помещение, мерзость которого убила почти все его ощущения. Дальнейшее вползло в его память, словно те скользившие в грязной воде бассейна существа, смутно различимые и тягостно тревожные Кажется, там произошло что-то унизительное и ужасное. Больше ничего припомнить не удавалось.

Однако Харви был не из тех, кто пасовал перед неопределенностью без борьбы. Если за этим кроется тайна, он сделает все, чтобы открыть ее. В качестве первого шага своего наступления он приказал Чендамену и Фрайеру перевернуть вверх дном квартиру Колохоуна. Если, как он подозревал, затея с бассейнами была продуманной вражеской операцией по завлечению его в ловушку, Колохоун являлся соучастником. Разумеется, в качестве вывески, не более того. Уж конечно, он не руководитель и не вдохновитель. Харви счел, что разгром квартиры Колохоуна станет достойным предупреждением для хозяев Джерри о том, что он намерен вести борьбу. Погром принес и еще один плюс Чендамен вернулся с планом первого этажа комплекса. Сейчас развернутый план лежал на столе Харви. Вновь и вновь он отслеживал свой путь к бассейну в надежде на то, что память очнется. Он был разочарован.

Почувствовав усталость, Харви поднялся и подошел к окну. Огромный сад за домом содержался в образцовом порядке. В этот час, правда, его безукоризненные границы лишь угадывались — свет звезд едва-едва освещал владения. Харви видел лишь собственное отражение на гладком оконном стекле.

Когда он сфокусировал зрение на отражении, его контуры словно всколыхнулись, и он почувствовал шевеление в животе, словно там что-то распустилось. Он приложил к животу руку — тот подергивался и вздрагивал, и на мгновение Харви перенесся в бассейны: нечто осклизлое, голое и комковатое приблизилось к его глазам. Он чуть не закричал, но смог сдержаться, отвернувшись от окна и переведя взгляд на интерьер комнаты: ковры, книги и мебель — трезвая и незыблемая реальность. Но видения отказывались покинуть его мысленный взор. Живот по-прежнему крутило.

Прошло несколько минут, прежде чем Харви смог заставить себя вновь взглянуть на свое отражение в стекле — контуры уже не колыхались. Он больше не позволит себе ни одной подобной ночи, бессонной и мучительной. С первым лучом зари пришла убежденность в том, что сегодня пора расколоть мистера Колохоуна.

Утром Джерри пытался дозвониться Кэрол на работу, но она все время была занята. В конце концов он оставил это и предпринял геркулесовы усилия, чтобы привести квартиру в порядок. Однако не преуспел ни в сосредоточенности, ни в усердии. Убив целый час и ни на йоту не приблизившись к намеченному, он сдался. Разгром точно отражал, его мнение о себе самом.

Незадолго до полудня ему позвонили.

— Мистер Колохоун? Мистер Джерард Колохоун?

— Он самый.

— Моя фамилия Фрайер. Я звоню от имени мистера Харви…

— Вот как?

Хотят позлорадствовать или пригрозить еще большим ущербом?

— Мистер Харви ждет от вас кое-каких предложений, — сказал Фрайер.

— Предложений?

— Мистер Харви очень заинтересовался проектом Леопольд-роуд, мистер Колохоун. Он собирается вложить в него существенные денежные средства.

Джерри промолчал. Эта явная ложь привела его в замешательство.

— Мистер Харви хотел бы с вами встретиться. И чем скорее, тем лучше.

— И где же?

— В бассейнах. Он хочет обговорить кое-какие архитектурные тонкости со своими коллегами.

— Понятно.

— Вы сможете подъехать во второй половине дня?

— Смогу. Конечно.

— В половине пятого, договорились?

Разговор на этом закончился, оставив Джерри озадаченным. В тоне Фрайера не было ни следа враждебности, ни намеков, даже скрытых, на возникшую конфронтацию. Может быть, как предположила полиция, события минувшей ночи — выходка неизвестных вандалов, а кража чертежей — их нелепый каприз? Джерри подавил растущее возбуждение. Еще не все пропало.

Надеясь на такой поворот событий, Джерри вновь набрал номер Кэрол. На сей раз он не стал слушать повторяющихся извинений и потребовал позвать ее к телефону. Наконец она взяла трубку.

— Я не хочу с тобой разговаривать, Джерри. Иди к черту.

— Да ты только послушай…

Она с грохотом бросила трубку, прежде чем он произнес следующее слово. Джерри тут же перезвонил Когда Кэрол ответила и услышала его голос, она, казалось, изумилась тому, что он страстно желал искупить свою вину.

— К чему ты стараешься? — возмутилась она. — Боже мой, какой в этом толк?

Он слышал слезы в ее голосе.

— Хочу, чтобы ты почувствовала, как мне больно. Дай мне исправить все. Прошу тебя, позволь мне.

Она не ответила на его мольбу.

— Не бросай трубку. Пожалуйста. Я знаю, мне нет прощения. Боже, я знаю…

Она молчала.

— Ну просто подумай об этой возможности, хорошо? Дай мне шанс исправить все. Хорошо?

Очень тихо Кэрол произнесла:

— Не вижу смысла.

— Можно мне позвонить завтра?

Он услышал ее вздох.

— Можно?

— Да. Да…

Трубку повесили.

Джерри отправился на Леопольд-роуд с запасом в три четверти часа, но на полпути полил дождь, с большими каплями которого не справлялись дворники ветрового стекла. Движение замедлилось, и полмили машина едва ползла; сквозь пелену ливня проступали лишь красные огни стоп-сигналов идущего впереди автомобиля. Тянулись минуты, и беспокойство Джерри росло. К тому времени, когда он выбрался из пробки в поисках свободного пути, он уже опаздывал. На ступенях бассейнов никто его не ждал, но чуть дальше стоял серо-голубой «ровер» Харви. Шофера за рулем не видно. Джерри нашел место для парковки на противоположной стороне и перебежал улицу под дождем. От машины до бассейнов было ярдов пятьдесят, но пока он достиг цели, он промок до нитки и задыхался. Дверь оказалась открыта: не желая мокнуть, Харви поработал с замком. Джерри нырнул внутрь.

В вестибюле Харви он не нашел, но кое-кто все же там был: мужчина ростом с Джерри, но в два раза шире. На руках — кожаные перчатки, лицо без признака мысли как будто из того же материала.

— Колохоун?

— Да.

— Мистер Харви ждет вас внутри.

— Кто вы?

— Чендамен, — ответил мужчина. — Идите.

В дальнем конце коридора горел свет. Джерри толкнул остекленные двери вестибюля и пошел туда За спиной он услышал хлопок закрывшейся входной двери и звучавшие эхом шаги Чендамена.

Харви разговаривал с третьим мужчиной — ростом пониже Чендамена, с мощным фонарем в руке. Заслышав приближение Джерри, оба посмотрели на него и резко прервали разговор. Харви не поздоровался и не протянул руки, а только сказал:

— Явился не запылился.

— Ливень… — начал Джерри, но потом подумал, что вид его сам говорит обо всем.

— Вы себя не бережете, — произнес человек с фонарем. Джерри сразу же узнал любезный голос звонившего ему.

— Фрайер?

— Он самый.

— Рад познакомиться.

Они пожали друг другу руки, а в это время Харви смотрел на Джерри во все глаза, будто искал на его плечах вторую голову. Целую бесконечно долгую минуту он молчал, спокойно наблюдая, как растет беспокойство на лице Джерри.

— А я ведь не такой дурак, — проговорил он в конце концов.

Неожиданное заявление требовало реакции.

— Я даже мысли не допускаю, будто вы — главный в этом деле, — продолжил Харви. — И я готов отнестись к вам снисходительно.

— О чем вы?

— Снисходительно, — повторил Харви. — Потому как вы, похоже, не понимаете. Не так ли?

Джерри лишь нахмурился.

— Именно так, — подал голос Фрайер.

— Похоже, вы даже теперь не понимаете, как здорово влипли? — поинтересовался Харви.

Джерри вдруг стало не по себе от того, что Чендамен стоял у него за спиной, и от собственной абсолютной уязвимости.

— Но я не считаю, что неведение благословенно, — продолжил Харви. — То есть даже если вы чего-то не понимаете, это не освобождает вас от ответственности, не так ли?

— Никак не возьму в толк, о чем вы, — мягко запротестовал Джерри.

В свете фонаря лицо Харви было бледным и усталым.

— Об этом месте, — пояснил Харви. — Я говорю об этом месте. О женщинах, которых вы здесь поселили… для меня. Что это значит, Колохоун? Вот единственное, что я хочу знать. Что все это значит?

Джерри чуть пожал плечами. Слова Харви сбивали его с толку, но Харви уже предупредил его, что непонимание не является оправданием Возможно, единственным разумным ответом станет вопрос.

— Вы видели здесь женщин? — спросил Джерри.

— Точнее, шлюх, — ответил Харви. Его дыхание отдавало сигарным пеплом недельной давности. — На кого работаешь, Колохоун?

— На себя. Сделка, которую я вам предложил…

— К черту твою сделку, — оборвал его Харви. — Меня не интересуют сделки.

— Понимаю, — сказал Джерри. — Тогда я не вижу смысла продолжать наш разговор.

Он отступил на полшага от Харви, но тот выбросил руку и ухватил его за мокрый рукав пиджака.

— Я тебя еще не отпускал, — произнес Харви.

— У меня дела…

— Подождут, — ответил Харви, не ослабляя хватки.

Джерри сознавал если он рванется к дверям, его остановит Чендамен. Но если он не попытается улизнуть…

— Я не люблю таких умников, как ты, — проговорил Харви, отпуская его рукав. — Думаешь, ты пуп земли только потому, что умеешь ловко говорить и носишь шелковый галстук? Вот что я тебе скажу, — он ткнул пальцем в горло Джерри, — ты — куча дерьма. Мне просто любопытно, кто за тобой стоит. Понял?

— Но я ведь уже сказал вам…

— На кого работаешь?! — Каждое слово Харви сопровождал тычком пальца. — Сейчас тебе будет очень больно.

— Ради бога, да ни на кого я не работаю! И ничего не знаю ни о каких женщинах.

— Не глупи, хуже будет, — посоветовал Фрайер, притворяясь обеспокоенным.

— Я говорю правду.

— Чувствую, парню надо сделать больно, — заметил Фрайер. Чендамен радостно заржал — Ты этого добиваешься?

— Назови имена — и все, — сказал Харви. — Или мы переломаем тебе ноги.

Недвусмысленная угроза нисколько не прояснила мышления Джерри. Он не видел никакого выхода из этой ситуации, кроме как настаивать на своей невиновности. Если назвать фиктивных хозяев, ложь вскроется мгновенно, и последствия неудавшегося обмана будут страшными.

— Проверьте мои рекомендации, — взмолился Джерри, — вам же не составит труда все обо мне раскопать. У меня нет компаньонов, я работаю на себя. И всегда работал так.

Взгляд Харви на мгновение оторвался от лица Джерри и остановился на его плече. Сердце Колохоуна сжалось — он понял значение этого знака слишком поздно, чтобы приготовился к удару по почкам от человека за спиной. Джерри дернулся вперед, но не успел налететь на Харви, потому что Чендамен ухватил его за воротник и швырнул к стене. Джерри скрючился, ослепнув от боли. Он едва расслышал, что Харви снова спросил, кто его хозяин, и помотал головой. Череп был словно набит железными шариками, гремевшими в пустоте между ушами.

— Господи… господи… — бормотал Джерри, будто на ощупь подбирая слово для защиты от следующих ударов, но прежде, чем успел это сделать, его рывком выпрямили. Луч света бил прямо в лицо. Джерри было нестерпимо стыдно своих слез, катившихся по щекам.

— Имена, — потребовал Харви.

Шарики по-прежнему гремели.

— Еще разок, — приказал Харви, и Чендамен шагнул к Колохоуну. Харви остановил его, заметив, что Джерри вот-вот отключится. Кожаное лицо отодвинулось.

— Встать, когда я разговариваю с тобой, — велел Харви.

Джерри попытался выполнить приказ, но тело его не слушалось. Готовое умереть тело била дрожь.

— Встать, — повторил Фрайер, шагнув между жертвой и мучителем, и рывком поднял Джерри. Сейчас, когда Фрайер подошел совсем близко, Джерри почувствовал тот самый кислый запах, на который обратила внимание Кэрол, когда они поднимались по ступеням крыльца: одеколон Фрайера.

— Встать! — не унимался Харви.

Джерри поднял к лицу трясущуюся руку, прикрываясь от слепящего света. Он не видел ни одного из трех лиц, но смутно сознавал, что Фрайер загораживал его от Чендамена. Справа от Джерри Харви чиркнул спичкой и поднес огонь к кончику сигары. Вот он, нужный момент: Харви отвлекся, а на линии удара — Фрайер, заслонивший Чендамена.

Нырнув под луч фонаря, Джерри метнулся от стены, исхитрившись выбить фонарь из рук Фрайера. Звякнув о кафель пола, фонарь погас.

Споткнувшись во внезапной темноте, Джерри сделал еще один рывок к свободе. За спиной он услышал проклятия Харви и то, как столкнулись Чендамен с Фрайером, нагнувшиеся в поисках упавшего фонаря. Он заковылял вдоль стены к концу коридора Разумеется, путь назад к входной двери, где стояли его мучители, был отрезан. Он мог надеяться лишь на блуждание по лабиринту коридоров, лежавшему впереди.

Он добрался до угла и повернул направо, смутно припоминая, что этот маршрут уводит в сторону от главного коридора к вспомогательным переходам. Джерри удалось вырваться раньше, чем его покалечили, но избиение давало о себе знать. Каждый шаг отдавался сильной болью в низу живота и спине. Поскользнувшись на влажных плитках, он чуть не закричал от боли.

За его спиной опять орал Харви. Фонарь подобрали с пола, луч заметался по лабиринту в поисках Джерри. Он прибавил шагу, радуясь слабому свету, но не его источнику. Сейчас они кинутся следом. Если, как говорила Кэрол, в плане здания лежит простая спираль и коридоры представляют собой бесконечную замкнутую кольцевую систему, не имеющую выхода, то он заблудится. Но Джерри был упорным. Ориентируясь на возрастающее тепло, он двинулся в ту сторону в надежде наткнуться на пожарный выход, который выведет его из западни.

— Он пошел туда, — сказал Фрайер. — Больше некуда.

Харви кивнул. Да, Колохоун наверняка идет именно таким путем От света к лабиринту.

— Ну что, за ним? — спросил Чендамен. Он жаждал продолжить начатое избиение. — Далеко убежать он не мог.

— Нет, — ответил Харви. Ничто, даже обещание рыцарского звания, не заставит его снова войти в лабиринт.

Фрайер уже удалился в коридор на несколько ярдов, светя фонарем по бликующим плиткам стен.

— Тепло! — сказал он.

Харви отлично знал цену этому теплу. Оно не было естественным, во всяком случае, для Англии. Здесь умеренный климат, потому-то Харви и не уезжал отсюда никогда. Душный зной других континентов порождал нелепости, которых он не переносил.

— Что делать будем? — спросил Чендамен. — Ждать, пока сам выползет?

Харви обдумал это предложение. Вонь из коридора начала беспокоить его, в животе бурлило, по коже бегали мурашки. Инстинктивно он приложил руку к паху. Страх иссушил мужество.

— Нет, — неожиданно сказал он.

— Нет?

— Ждать не станем.

— Ну не будет же он там сидеть вечно.

— Я сказал нет! — Харви не ожидал, что жара так сильно подействует на него. Страшно раздраженный тем, что Колохоуну удалось улизнуть, он чувствовал если остаться здесь дольше, можно потерять самообладание.

— Вы двое идите в его квартиру и ждите, — приказал он Чендамену. — Рано или поздно он туда заявится.

— Вот зараза, — пробурчал Фрайер, возвращаясь из коридора. — Обожаю догонялки.

Похоже, его не преследуют — вот уже несколько минут Джерри не слышал голосов позади. Сердце забилось ровнее. Теперь, когда адреналин уже не гнал его вперед и не отвлекал от боли в мышцах, Джерри перешел на неторопливый шаг. Тело протестовало даже против такого темпа.

Каждое движение сопровождалось невыносимой мукой, и Джерри, скользнув спиной по стене, тяжело опустился на пол и вытянул ноги поперек коридора. Вымокшая под дождем одежда прилипла к телу и горлу, она охлаждала и душила его одновременно. Он потянул узел галстука, затем расстегнул жилет ирубашку. Воздух в лабиринте веял теплом на влажную кожу, его прикосновение было приятным.

Джерри закрыл глаза и попытался не думать о боли. Что он ощущал, кроме игры нервных окончаний? Есть же какие-то приемы отделения рассудка от тела и, таким образом, от страдания. Но лишь только веки его сомкнулись, он услышал поблизости приглушенные звуки. Шаги, тихие голоса. Они не принадлежали Харви и его спутникам — голоса были женские. Джерри поднял налитую свинцом голову и приоткрыл глаза. То ли за несколько мгновений медитации он привык к темноте, то ли в коридор проник свет. Скорее всего, последнее.

Джерри поднялся на ноги. Пиджак стал лишним бременем, и Джерри сбросил его там, где сидел. Затем двинулся по направлению к свету. За последние несколько минут стало значительно жарче, и возникли легкие галлюцинации. Стены, казалось, утратили вертикальность, а воздух сменил прозрачность на мерцающее сияние.

Он свернул за угол. Свет стал ярче. Еще поворот — и Джерри очутился в небольшом помещении, выложенном кафелем. От жара у него перехватило дыхание. Он хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и смотрел на дверь противоположной стены, а воздух уплотнялся с каждым ударом его сердца. Желтоватый свет сиял, но Джерри не находил сил, чтобы сделать хотя бы шаг: жара доконала его. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, он протянул руку к стене в поисках опоры, но ладонь скользнула по влажным плиткам. Джерри повалился на бок, не удержавшись от крика.

Охая от боли, он подтянул ноги к животу и остался лежать там, где упал. Если Харви услышал его крик и послал своих помощников в погоню — будь что будет. Плевать.

Шорох движения донесся до него. Оторвав голову на дюйм от пола, Джерри чуть приоткрыл глаза В дверном проеме появилась обнаженная девушка; а может, ее нарисовало головокружение. Кожа девушки блестела, точно намасленная, на груди и бедрах виднелись подтеки, похожие на запекшуюся кровь. Скорее всего, это не ее кровь: ран на блестящем теле не было.

Девушка начала смеяться над ним, и веселый, беззаботный смех заставил его почувствовать себя дураком. Мелодичность этого смеха, однако, очаровала Джерри, и он сделал над собой усилие, стараясь получше разглядеть девушку. Продолжая смеяться, она направилась к Джерри через комнату, и тогда он увидел, что за ней следуют другие. Значит, вот о ком говорил Харви. Ловушка, в устройстве которой обвиняли Джерри.

— Кто вы? — пробормотал он, как только женщины подошли ближе. Смех оборвался, когда девушка опустила глаза на его скрученное болью тело.

Джерри попробовал сесть прямо, но руки свело, и он вновь скользнул на плитки. Девушка не ответила на вопрос и не помогла ему подняться. Она просто смотрела вниз на Джерри, как пешеход смотрит на пьяного в канаве, и лицо ее оставалось непроницаемым. Джерри же, глядя вверх на девушку, чувствовал, что близок к потере сознания. Жара, боль и это внезапное явление красоты были почти непереносимы. Стоявшие поодаль спутницы расплывались в темноте, все помещение сворачивалось, будто картонная коробка фокусника, а глядевшее на Джерри совершенное существо полностью завладело его вниманием. Теперь, по безмолвному настоянию девушки, разум Джерри словно ослеп, и он весь устремился к ее коже; ее тело стало пейзажем, каждая пора — как яма, каждый волосок — как столб. Джерри принадлежал ей всецело. Она утопила его в своих глазах, оцарапав ресницами, она прокатила его вниз вдоль округлости живота и по шелковистой ложбинке спины. Она укрыла его меж ягодиц и пустила вверх в жаркое чрево, а затем выпустила наружу, лишь стоило ему подумать, что он вот-вот сгорит заживо. Неистовая скорость оживила его. Он сознавал, что где-то там, рядом, осталось его содрогающееся от ужаса тело; но его беспечное воображение, послушное желанию незнакомки, кружилось, как птица, пока его, измученного и ошеломленного, не швырнули назад в чашу черепа. Прежде чем Джерри смог прикоснуться к хрупкому инструменту причины и сути только что испытанного чуда, его веки затрепетали, опустились и он потерял сознание.

Телу не нужен рассудок. У него хватает своих дел: наполнять и опустошать легкие, качать кровь, получать пищу — и все эти процессы лежат вне полномочий мысли. Лишь когда что-то из процессов спотыкается или тормозит, рассудок получает информацию о сложном механизме тела. Обморок длился лишь несколько минут, но когда Джерри очнулся, он осознал (как порой бывало и прежде), что его тело — ловушка. Хрупкость тела — ловушка, его форма, размеры и даже пол — все сплошная ловушка. И выхода из нее нет. Словно в кандалах, он прикован к ней или в ней, в этой руине.

Эти мысли приходили и уходили. А в паузах между ними пролетали скоротечные грезы, в которые Джерри с беззаботной легкостью проваливался, и еще более редкие мгновения, когда он пытался рассмотреть мир вокруг себя.

Женщины подняли его. Голова Джерри свисала вниз, волосы касались пола. «Я — трофей», — успел подумать он в момент просветления; затем вновь — темнота. Когда он выкарабкался из забытья, его несли вдоль края большого бассейна. Его ноздри переполняли противоречивые запахи — восхитительные и зловонные одновременно. Краем затуманенного глаза он видел воду — такую яркую, что она вспыхивала, когда лизала борта бассейна, — и кое-что еще: тени, скользящие в ее сиянии.

«Они собираются меня утопить, — подумал Джерри. А затем: — Я уже тону». Он вообразил, что вода наполняет рот, представил себе, как тени, которые он видел в воде, набиваются ему в глотку и проскальзывают в желудок. Тело его содрогнулось в конвульсиях, пытаясь отрыгнуть их обратно.

На лицо ему легла ладонь. Она была блаженно прохладной.

— Тс-с-с, — прошептал кто-то, и бред угас.

Джерри чувствовал себя так, будто его уговорили вернуться в сознание из иллюзорных страхов.

Ладонь с лица убрали. Джерри огляделся вокруг. Мрачноватое помещение для спасения; но его взгляд не проник далеко. На другой стороне комнаты, напоминавшей общественную душевую, несколько торчащих высоко из стены труб выплевывали упругие дуги водяных струй на плитки пола, откуда по желобам вода сбегала в шпигаты. Воздух заполняли мелкая водяная пыль и брызги. Джерри сел За каскадной вуалью влаги различалось некое движение, и движущаяся фигура была слишком крупной, чтобы принадлежать человеку. Джерри всмотрелся сквозь пелену брызг — животное? Чувствовался резкий запах, напоминающий запах зверинца.

Стараясь двигаться с максимальной осторожностью, дабы не привлечь внимания зверя, Джерри попытался подняться. Однако ноги его не справлялись с задачей. Все, что ему удалось, — лишь немного проползти на четвереньках через комнату и вновь вглядеться: один зверь смотрел на другого сквозь водяную завесу.

Джерри понял, что его учуяли и раскинувшееся на полу темное существо смотрит на него. Под этим взором Колохоун покрылся мурашками, но не смог отвести глаз. Когда он прищурился, чтобы рассмотреть зверя получше, вспышки свечения возникли внутри тела существа и побежали трепещущими волнами желтоватого света снизу вверх и поперек огромной туши, будто демонстрирующей себя человеку.

Это была она. Джерри знал наверняка, что существо — женского рода, хотя никаких признаков пола не разглядел Когда рябь люминесценции засверкала на теле животного, с каждой вспышкой оно стало являть себя в новой необыкновенной конфигурации. Джерри наблюдал, думая о чем-то тягучем, жарком и расплавленном — о стекле, например, или камне: ее плоть выливалась в искусные формы и возвращалась в горнило, чтобы истечь в новом обличье. Ни головы, ни конечностей у существа не обнаруживалось, но на туловище виднелись гроздья ярких пузырьков (должно быть, глаза), а с поверхности тела то здесь, то там выбрасывались вверх радужные ленты. Они неторопливо и неярко вспыхивали и, казалось, воспламеняли воздух.

Внезапно существо издало серию негромких звуков, похожих на вздохи. Джерри подумал: если они адресованы ему, как нужно отвечать? Услышав за спиной шаги, он оглянулся в надежде получить указания от одной из женщин.

— Не бойся, — проговорила она.

— Я не боюсь, — ответил Джерри.

Он и в самом деле не боялся. Чудовище перед ним возбуждало и держало в напряжении, но не пугало.

— Кто она? — спросил он.

Женщина подошла совсем близко. Ее кожа, облитая мерцающим игривым светом, исходящим от существа, была золотистой. Вопреки обстоятельствам (или благодаря им) Джерри почувствовал прилив желания.

— Это мадонна Непорочная Мать.

— Мать? — повторил Джерри, поворачивая голову, чтобы еще раз взглянуть на мадонну. Волны фосфоресценции стихли. Теперь свет пульсировал лишь в одной части тела, и в этом месте, в одном ритме с пульсом, плоть мадонны набухала и разделялась. За спиной Джерри снова услышал шаги, и к шуму воды добавились шепот, мелодичный смех и хлопанье в ладоши.

Мадонна рожала. Набухшая плоть раскрывалась, жидкий свет хлынул потоком, запах дыма и крови наполнил душевую. Девушка вскрикнула, словно сочувствовала Матери. Хлопки зазвучали громче, и внезапно плоть — в том месте, где она разделилась, — сократилась и выдавила на кафельный пол дитя: нечто среднее между кальмаром и ягненком без шкуры. Струи воды из труб тут же привели его в сознание, и ребенок откинул голову назад, чтобы оглядеться. Его единственный огромный глаз смотрел осмысленно. Несколько минут новорожденный корчился на полу, пока стоявшая рядом с Джерри девушка не вошла под завесу воды и не взяла его на руки. Беззубый рот младенца тут же отыскал ее грудь.

— Это не человек… — пробормотал Джерри. Он не был готов увидеть ребенка столь необычного и в то же время явно разумного. — И что, все… все ее дети такие?

Кормилица опустила глаза на живой комочек в своих руках.

— Ни один не похож на предыдущего, — ответила она. — Мы вскармливаем их. Некоторые умирают. А кто выживает, тот живет своей собственной жизнью.

— Бог ты мой, да где же они живут-то?

— В воде. В море. В снах и грезах.

Воркующим голосом она заговорила с ребенком Рифленая конечность новорожденного — по ней, как по телу матери, бежал свет — покачивалась в воздухе от удовольствия.

— А отец?

— Ей не нужен муж, — последовал ответ. — Если ей захочется, она сможет иметь детей и от дождевых струй.

Джерри оглянулся на мадонну. Ее сияние почти полностью угасло. Громадное тело выбросило завиток шафранного света, который коснулся водяной завесы и отбросил пляшущие узоры на стену. Затем она замерла. Когда Джерри повернулся к кормилице с ребенком, их уже не было. Исчезли и остальные женщины. Кроме одной — той, что появилась первой. Она сидела у противоположной стены душевой, на ее лице играла улыбка, а ноги были широко расставлены. Он взглянул на ее лоно и вновь — на ее лицо.

— Чего ты боишься? — спросила она его.

— Да не боюсь я.

— Почему же не идешь ко мне?

Он поднялся, пересек комнату и подошел к девушке. За его спиной все так же плескалась и сбегала по плиткам вода, а из-за водяной вуали слышалось утробное бормотанье мадонны. Ее присутствие не пугало Джерри. Он и ему подобные не интересовали такое создание. Если она способна его видеть, то наверняка считает его странным и нелепым Господи! Да он самому себе казался нелепым. Ему больше нечего терять — ни надежды, ни достоинства не осталось.

Завтра этот мир покажется сном: вода, дети, красавица, поднявшаяся с пола, чтобы обнять его. Завтра он решит, что на день умер и посетил душевую ангелов. А сейчас он приложит все усилия, чтобы использовать момент.

Они занялись любовью, Джерри и улыбающаяся девушка. Когда он пытался припомнить детали совокупления, он не мог понять, делал ли хоть что-нибудь вообще. Память выхватывала лишь зыбкие мгновения — не о поцелуях, не о самом сексе, а о тонкой струйке молока из груди красавицы и о том, как она бормотала: «Никогда… Никогда…» — пока их тела сплетались воедино. Потом все закончилось, а девушка была спокойна и безразлична. Больше ни слов, ни улыбок. Она просто оставила его одного во влажной душевой. Джерри застегнул грязные брюки и ушел, предоставив мадонне ее плодородие.

Короткий коридор вел из душевой к большому бассейну. Он был — как Джерри смутно запомнил, когда они его несли к мадонне, — полон до краев. Многочисленные отпрыски мадонны резвились в искрящейся светом воде. Женщины исчезли, но дверь в коридор, ведущий наружу, оставили открытой. Не успел Джерри выйти за порог и сделать несколько шагов, как дверь захлопнулась у него за спиной.

Только теперь — увы, слишком поздно — Эзра Харви понял; возвращение в бассейны (даже ради акта устрашения, традиционно доставившего ему удовольствие) было ошибкой. Оно приоткрыло рану, которую, как; надеялся Харви, почти удалось залечить. Также оно оживило воспоминания о его предыдущем визите сюда: о женщинах и о том, что они показали ему. Эти воспоминания он старался прояснить, прежде чем постигнуть их истинную суть. Женщины каким-то образом одурманили его. А затем, когда он ослабел и потерял самоконтроль, использовали его для своих забав. Они кормили его грудью, как младенца, они забавлялись им, как игрушкой. Всплывающие воспоминания буквально ошеломляли его; но были и другие, слишком глубокие, чтобы охарактеризовать их в полной мере. Они шокировали, ввергали в ужас: о какой-то потаенной комнате, о воде, падающей завесой, о темноте, вселявшей страх, и о люминесценции, вселявшей страх еще больший.

Пришло время, решил он, растоптать эти бредни и разом покончить со всеми сложностями. Харви был из тех, кто никогда не забывал одолжений — как сделанных, так и принятых. Незадолго до одиннадцати у него состоялось два телефонных разговора, как раз на предмет возвращения кое-каких долгов. Что бы ни поселилось на Леопольд-роуд, житья этим тварям в бассейнах не будет. Удовлетворенный своими ночными маневрами, Эзра отправился наверх, в спальню.

Возвратившись после инцидента с Колохоуном, замерзший и встревоженный, Харви выпил больше половины бутылки шнапса. Только сейчас спирт начал действовать на него. Конечности налились свинцом, голова отяжелела еще больше. Даже не раздевшись, он прилег на двуспальную кровать на несколько минут, чтобы позволить чувствам проясниться. Когда он очнулся, была половина второго ночи.

Харви сел Живот опять крутило, да и все тело ныло. В свои пятьдесят с лишним болел он редко: благополучие и успех сдерживали нездоровье. Но сейчас он чувствовал себя ужасно. Головная боль едва не ослепляла, и, запинаясь, ничего не видя перед собой, Харви на ощупь спустился в кухню. Там он налил себе стакан молока, сел за стол и поднес молоко к губам. Но не выпил. Его взгляд случайно упал на руку, державшую стакан. Сквозь пелену боли Харви впился в нее взглядом Она не походила на его собственную руку — она была слишком изящной и гладкой. Дрожа, он опустил стакан на стол, но тот опрокинулся, и молоко, разлившись по тиковой столешнице, потекло на пол.

Звук капель молока о плитки пола будил странные мысли. Харви поднялся на ноги и нетвердой походкой побрел в кабинет. Ему сейчас нужен был кто-нибудь рядом — кто угодно. Он достал записную книжку и, вглядываясь в странички, попытался найти смысл в небрежных записях, но цифры расплывались перед глазами. В душе росла паника. Может, это безумие? Иллюзия его трансформировавшейся руки, неестественные ощущения, пронизывающие тело. Харви попытался расстегнуть рубашку, и рука, повинуясь команде, встретилась с еще одной иллюзией — более абсурдной, чем первая. Непослушными пальцами он потянул за ткань рубашки, твердя себе, что ни первая, ни вторая — невозможны.

Но очевидность была явная. Харви прикасался к телу, более ему не принадлежащему. Отдельные участки родного тела: плоть, кости, шрам от аппендицита внизу живота, родимое пятно под мышкой — еще оставались, однако изменилась суть организма (и продолжала меняться на глазах), обретя признаки, казавшиеся Харви отвратительными и постыдными. Он хватал и терзал, эти формы, обезобразившие его туловище, будто от таких действий они могли рассосаться; но лишь расцарапал себя до крови.

В свое время на долю Эзры Харви выпало немало страданий, и почти все страдания он причинял себе сам Ему пришлось посидеть в тюрьме, испытать физические травмы, пережить предательства красивых женщин. Но те страдания не шли ни в какое сравнение с нынешними муками. Он перестал быть собой! Его тело забрали, пока он спал, а ему оставили плоть какого-то оборотня. Ужас свершившегося вдребезги разбил его самолюбие и подверг рассудок жестокой встряске.

Не в силах удержаться от рыданий, он потянул за ремень брюк.

— Пожалуйста, — бормотал он. — Господи, прошу Тебя, позволь мне снова стать самим собой!

Слезы слепили Харви. Он смахнул их ладонью и опустил взгляд на свой пах. Увидев, какое уродство прогрессировало там, он взревел так, что задрожали оконные стекла.

Харви никогда не увиливал от прямого ответа; он считал, что долгие рассуждения — плохой помощник в делах. Он не знал, насколько глубоко трансформация вошла в устройство его организма; да ему, по большому счету, это было не очень-то важно. Он думал лишь об одном: сколько раз ему придется умирать от стыда, если это мерзкое состояние явит себя миру. Вернувшись на кухню, Харви взял из ящика огромный мясницкий нож, поправил одежду и вышел из дома.

Слезы высохли. Сейчас они — излишняя роскошь, а Харви не был расточительным. Он вел машину по пустому городу к реке, затем — через мост Блэкфраерс. Там он припарковал машину и спустился к кромке воды. В ту ночь воды Темзы вздымались высоко и стремительно, гребни волн обметали стежки белой пены.

Лишь теперь, когда Харви зашел так далеко, почти не осмысляя свои намерения, страх смерти приостановил его. Он был состоятельным человеком, он обладал властью, так неужели нет иных путей выхода из ордалии^[2], чем тот, по которому он бросился очертя голову? Есть лекарства, что повернут вспять охватившее его клетки помешательство; есть хирурги, способные отхватить пораженные части тела и скроить заново его самого. Но как много времени потребуется на преодоление кризиса? Рано или поздно процесс начнется заново — Харви знал это. Ему ничто не поможет.

Порыв ветра сбил с волн пену. Она рассыпалась на брызги, ударила ему в лицо и сорвала печать с его беспамятства. Мгновенно он вспомнил все: душевую, водяные струи, бьющие в пол из труб в стене, жаркую духоту, женщин, смеющихся и аплодирующих. И наконец, то, что скрывалось за водяной завесой: существо пострашнее любой твари женского пола, какую его помрачившийся от горя рассудок мог воспроизвести. Он совокуплялся на глазах этой бегемотихи, и в ярости случки — в тот момент, когда он на секунду забыл самого себя, — шлюхи обернули его экстаз против него. Какой смысл теперь жалеть… Что сделано, то сделано. По крайней мере он подготовил все для уничтожения их логова. А сейчас он прибегнет к собственноручной хирургии и избавится от того, что они умудрились наколдовать, не дав им возможности полюбоваться плодом своего мерзкого труда.

Ветер был жутко холодным, зато кровь Харви была горяча. Она обильно текла, когда он резал себя. Темза с воодушевлением принимала возлияния, лизала его ноги и крутила вокруг них водовороты. Харви, однако, закончить работу не успел — потеря крови сломила его. Ну и что, подумал он, когда колени подкосились и он повалился в воду; никто ничего не узнает, кроме рыбок. Когда река сомкнулась над ним, на губах его замерла молитва о том, чтобы смерть не оказалась бабой.

Задолго до того, как Харви проснулся в ночи и обнаружил бунт своего тела, Джерри вышел из бассейнов, сел в машину и попытался доехать до дому. Однако эта простейшая задача оказалась ему не под силу. Зрение и способность ориентироваться изменили ему, и на перекрестке он чуть не попал в аварию. Тогда он припарковал машину и решил отправиться домой пешком. Воспоминания о том, что приключилось с ним в бассейнах, были смутными, хотя времени прошло совсем немного. Голова полнилась странными ассоциациями. Он шагал по улицам, но рассудок его пребывал в полусне. Появление Чендамена и Фрайера, притаившихся в спальне его квартиры, швырнуло Джерри назад, в реальность. Не дожидаясь их приветствий, он развернулся и бросился бежать. Сидя в засаде, бандиты опустошили его запасы спиртного и реагировали не так быстро — пустились вдогонку, когда он уже выбежал из дома.

Джерри направился к Кэрол, но ее дома не оказалось. Молено и подождать. Полчаса он посидел на ступенях крыльца ее дома, а когда пришел жилец с верхнего этажа, Джерри попросился внутрь — в относительное тепло лестницы. На ступеньках ее он продолжил дежурство. Там он задремал и во сне отправился обратно к перекрестку, где осталась брошенная машина. Мимо него проследовала большая толпа.

— Куда вы? — спросил Джерри.

— Смотреть на яхты, — ответили ему.

— Что за яхты? — не понял он.

Но люди, оживленно переговариваясь, удалялись.

Небо было темным, однако улицы освещались голубоватым светом, не дающим теней. В тот момент, когда Джерри почти дошел до места, откуда были видны бассейны, он услышал громкий звук, похожий на всплеск.

Поворачивая за угол, он вдруг увидел приливную волну, катящуюся по Леопольд-стрит.

— Как называется это море? — спросил он у чаек над головой. Острый привкус соли в воздухе дарил уверенность в том, что эти воды — никак не река, но море.

— А какая разница, что это за море? — отвечали чайки. — Разве все моря — не единое море?

Джерри стоял и смотрел, как лениво бегут невысокие волны, накрывшие бетонированную площадку: их наступление, на первый взгляд плавное, опрокидывало фонарные столбы и так стремительно подмывало фундаменты домов, что те беззвучно рушились и исчезали под покровом бесстрастного студеного прилива Вскоре волны уже лизали ноги Джерри. Рыбки — маленькие серебряные стрелки — искрились в воде.

— Джерри?

На лестнице стояла Кэрол и смотрела на него.

— Что с тобой стряслось?

— Я чуть не утонул, — ответил он.

Джерри поведал ей о западне, устроенной Харви на Леопольд-роуд, о том, как его били, затем о головорезах в квартире. Кэрол слушала с прохладным сочувствием. Ни слова, однако, он не сказал ни о беге по спирали, ни о женщинах, ни об увиденном в душевой. Он не сумел бы обстоятельно рассказать об этом, даже если бы захотел каждый час, прошедший после ухода из бассейнов, отнимал у Джерри уверенность в реальности увиденного там.

— Хочешь остаться у меня? — спросила Кэрол, когда рассказ закончился.

— Думал, ты уже никогда не предложишь.

— Пойди прими ванну. Ты уверен, что кости целы?

— Да я бы уже почувствовал…

Кости-то целы, зато других отметок на теле предостаточно: туловище покрывала пестрая мозаика вызревающих синяков и все болело — от головы до пяток. Отмокнув в течение получаса, Джерри выбрался из ванны и обследовал себя перед зеркалом: его тело словно распухло от ударов, кожа на груди натянулась и стала гладкой. Зрелище не из приятных.

— Завтра первым делом надо сходить в полицию, — сказала Кэрол, когда чуть позже они лежали рядом. — И сделать все, чтобы этого ублюдка Харви посадили.

— Хорошо бы…

Кэрол склонилась над Джерри. Его лицо побелело от усталости. Она легонько поцеловала его.

— Хочу любить тебя, — проговорила она. Джерри смотрел в сторону. — Зачем ты все так осложняешь?

— Разве?

Веки его падали. Кэрол хотела скользнуть рукой под банный халат, который Джерри не снял, и приласкать его. Не совсем понимая причин его стыдливости, она всегда находила ее очаровательной. На этот раз, однако, сдержанная отстраненность позы Джерри подсказала Кэрол: он не хочет, чтобы его трогали; и она отступилась.

— Я выключу свет, — сказала Кэрол, но Джерри уже спал.

Прилив не был милостивым к Эзре Харви. Подхватив тело, он играючи помотал его туда-сюда, словно приглашенный к обеду гость, наевшийся и потерявший аппетит, а затем протащил вниз по реке около мили и, устав от тяжести, бросил. Течение передало труп более спокойным водам у береговой линии, и там — на траверзе Баттерси — он зацепился за швартовый конец.

Прилив ушел, а Харви остался. Уровень воды спадал, а безжизненное тело обнажалось дюйм за дюймом: отлив выставлял его на обозрение утренней заре. К восьми часам трупом любовалось не только утро.

Джерри разбудил шум воды из ванной комнаты, смежной со спальней. Шторы в комнате были еще задернуты, и лишь узенький лучик света падал на кровать. Желая от него спрятаться и зарыться головой в подушку, Джерри передвинулся, но разбуженный рассудок стал накручивать мысли. Впереди ждал трудный день, и необходимо решить, что именно рассказать полиции о недавних событиях. Возникнут вопросы, и некоторые из них могут оказаться весьма неприятными. Чем скорее Джерри продумает свою историю, тем более обоснованно и неопровержимо она прозвучит. Он перекатился обратно и откинул простыню.

Когда он опустил глаза на свое тело, первой мыслью было: он еще не проснулся до конца. Наверное, он все еще лежит, уткнувшись лицом в подушку, а пробуждение ему снится. Как снится и его тело — с налившимися грудями и мягким округлым животом. Это чужое тело — ведь его собственное было противоположного пола.

Джерри попытался очнуться и сбросить с себя кошмар, но возвращаться из сна было некуда. Он уже вернулся. Измененная анатомия принадлежала ему; щель лона, бархатистость кожи, необычный вес — все было его. За несколько часов, прошедших после полуночи, его расчленили и вживили в новый образ.

Шум воды из-за двери ванной внезапно вернул ему образ мадонны. И образ женщины, соблазнившей его. Женщины, которая шептала, когда он, хмурясь, толчками входил в нее: «Никогда… Никогда..» Она сообщала Джерри — откуда ему было знать! — что для него это последнее совокупление в роли мужчины. Они сговорились, женщина и мадонна, сотворить с ним такое чудо. И не стало ли главной неудачей его жизни то, что он не уберег свой пол, что сама мужественность в виде благополучия и влияния была ему обещана — и тут же вырвана из рук?

Джерри поднялся с кровати, покрутил перед собой руки, разглядывая их обретенное изящество, погладил ладонями груди. Он не испугался, но и радоваться было нечему. Джерри принял этот fait accompli^[3], как принимает свое состояние ребенок — не сознавая, что хорошего или плохого оно несет ему.

Возможно, там, откуда это пришло, осталось еще немало чудес. Если так, он отправится в бассейны и откроет их для себя; дойдет по спирали до ее жаркого истока и поговорит о тайнах с мадонной. Есть чудеса на белом свете! Есть на белом свете силы, способные кардинально изменить плоть, не пролив и капли крови. Способные бросить вызов деспотии реальности и пробить брешь в ее каменной стене!

Вода в душе по-прежнему шумела. Подойдя к приоткрытой двери ванной, Джерри заглянул внутрь. Душ был включен, но Кэрол сидела на краешке ванны, прижав руки к лицу. Она услышала шаги Джерри. Ее била дрожь. Головы она не подняла.

— Я видела… — сказала она. Голос был горловым, низким, с едва сдерживаемым отвращением. — Я схожу с ума?

— Нет.

— Тогда что происходит?

— Не знаю, — просто ответил он. — Тебе это кажется ужасным?

— Отвратительно. Мерзко… Я даже смотреть на тебя не хочу. Слышишь? Я видеть тебя не могу!

Джерри не стал спорить. Она знать его не хочет и имеет на это право.

Выскользнув из ванной в спальню, он натянул вчерашнюю несвежую и перепачканную одежду и отправился к бассейнам.

Джерри пришел незамеченным, а если кто-то по пути и замечал странность в облике прохожего — несоответствие одежды телу, на которое она надета, — то отворачивался, не желая задаваться таким вопросом в такой час.

Придя на Леопольд-роуд, Джерри увидел на ступенях несколько человек. Он не знал, что говорили они о предстоящем разрушении. Джерри помедлил у входа в магазин через дорогу от бассейнов, пока троица не убралась восвояси, и затем направился к входной двери. Он боялся, что замок сменили, но старый висел на месте. Джерри без труда вошел внутрь и закрыл за собой дверь.

Он не захватил фонарь, но, углубившись в лабиринт, доверился инстинкту, и тот не подвел его. После нескольких минут разведки в темных коридорах Джерри споткнулся о брошенный им накануне пиджак и через пару поворотов попал в помещение, где смеющаяся девушка вчера нашла его. Слабый свет, напоминавший дневной, шел со стороны бассейна. Кроме последних признаков того свечения, что впервые привело его сюда, больше здесь не осталось ничего.

Он поспешил через комнату; надежды его таяли с каждым шагом Бассейн по-прежнему был полон до краев, но свечение почти иссякло. Джерри вгляделся в мутноватую поверхность: ничто не двигалось в глубине. Они ушли. Матери, дети. И, без сомнения, первопричина. Мадонна.

Джерри прошел в душевую. Да, она исчезла. Более того — помещение было разгромлено, словно в приступе злобы. Плитки сбиты, трубы выдраны из стен. Повсюду брызги и потеки крови.

Повернувшись спиной к руинам, Джерри пошел назад к бассейну, гадая, не его ли вторжение так напугало обитателей и заставило покинуть импровизированный храм. Какой бы ни была причина, колдуньи исчезли, не позволив ему разгадать тайну, а он, творение их рук, должен теперь сам о себе позаботиться.

В отчаянии Джерри брел вдоль кромки бассейна. На спокойной поверхности воды вдруг пробудился круг ряби и начал шириться в такт ударам его сердца. Во все глаза смотрел он, как маленький водоворот, набирающий силу, распахивался на ширину бассейна. Уровень воды внезапно стал падать. Водоворот на глазах превращался в огромную воронку, пенящуюся по краям. Где-то на дне бассейна открыли кингстон, и вода уходила. Может, через нее ушла и мадонна? Джерри бросился к дальнему концу бассейна и вгляделся в плитки. Так и есть! Уползая из своего храма к спасительному бассейну, она оставила след чуть светящейся жидкости. И если именно туда ушла она, почему бы и остальным не последовать за ней?

Куда сливались эти воды, ему никогда не узнать. Может, в канализационные коллекторы, оттуда — в реку и, наконец, к морю. К смерти от утопления; к исчезновению чуда Или по какому-то секретному каналу — в глубь земли, к святая святых, недоступной для любопытных глаз, где исступленный экстаз не в запрете.

Вода пришла в неистовство, когда давление набрало силу. Водоворот бешено кружился, пенился и плевался. Джерри вгляделся в его очертания. Ну конечно, спираль, изящная и неумолимая! Шум воды, уровень которой падал стремительно, превратился в оглушительный рев. Очень скоро он стихнет, дверь в иной мир захлопнется и исчезнет.

Выбора у Джерри не осталось: он прыгнул. Водоворот мгновенно подхватил его. У Джерри едва хватило времени глотнуть воздуха, прежде чем его утянуло под поду и повлекло кругами, глубже и глубже. Он почувствовал, как его ударило о дно бассейна, а затем перевернуло и потянуло к эпицентру воронки. Джерри открыл глаза И в то же мгновение вода увлекла его к краю пропасти и — за край. Взяв человека под свою опеку, поток подхватил его и понес, яростно швыряя из стороны в сторону.

Впереди забрезжил свет. Как далеко расстояние до него, Джерри угадать не мог, но разве это имело значение? Если он утонет прежде, чем достигнет источника света, и путешествие закончится смертью — что с того? Смерть теперь казалась не более бесспорной, чем призрачная мужественность, в которой он прожил все эти годы. Определения годятся лишь для того, чтобы их меняли либо выворачивали наизнанку. Мир прекрасен, не так ли, и, наверное, полон звезд. Джерри открыл рот и закричал в вихрь водоворота, а свет все ширился и ширился, как гимн, воспевающий парадокс.

Дети Вавилонской башни

Почему Ванесса никогда не могла устоять перед дорогой, не имеющей никаких указателей, перед проселочной дорогой, которая вела, куда одному богу известно? Ее восторженное следование куда глаза глядят в прошлом часто оканчивалось неприятностями. Роковая ночь, которую она провела, заблудившись в Альпах, тот случай в Марракеше, который чуть не закончился изнасилованием, приключения с учеником шпагоглотателя в дебрях Нижнего Манхэттена. И тем не менее, несмотря на то что горький опыт должен был ее кое-чему научить, когда приходилось выбирать между известным маршрутом и неизвестным, она всегда, не задумываясь, выбирала последний.

Вот, к примеру, эта дорога, что извивалась по направлению к побережью Кинтоса, что она могла сулить кроме бедной на приключения поездки через здешнюю землю, поросшую кустарником, возможности столкнуться по пути с козой, и вида со скал на голубое Эгейсткое море. Она могла бы наслаждаться таким видом из окна своего номера в отеле на побережье Мерика, и для этого не надо было даже вставать с постели. Но другие дороги, что уводили от этого перекрестка, были так четко обозначены: одна в Лутру, с его разрушенными венецианскими укреплениями, другая к Дриопису. Она не посетила ни одну из названных деревень, хотя слышала, что они прелестны, но тот факт, что деревни были столь ясно обозначены, серьезно портил их привлекательность, по крайней мере для Ванессы. Зато эта дорога, пусть даже и в самом деле вела в никуда, по крайней мере, вела в неназванное никуда. Довольно веская рекомендация. Таким образом, почувствовав прилив своенравия, она отправилась по дороге.

Ландшафт по обеим сторонам дороги — или проселочной дороги, в которую она вскоре превратилась, — был в лучшем случае непримечательным. Даже козы, которых ожидала увидеть Ванесса, и то отсутствовали, даже редкая растительность выглядела несъедобной. Нет, остров не был райским местом. В отличие от Санторини с его живописным вулканом или Миконоса — Содома Циклад — с его роскошными пляжами и еще более роскошными отелями, Кинтос не мог похвалиться ничем, что могло бы привлечь туриста. Короче говоря, потому она и здесь: ей хотелось забраться как можно дальше от толпы. Эта дорога, несомненно, поможет ей.

Крик, что донесся до нее слева, от холмов, вовсе не предназначался для того, чтобы привлечь внимание. Это был крик, явно окрашенный страхом, и легко перекрыл ворчание взятой напрокат машины. Ванесса остановила допотопное средство передвижения и выключила мотор. Крик долетел снова, но на этот раз он сопровождался выстрелом. Потом пауза, и второй выстрел. Не раздумывая, она распахнула дверцу машины и шагнула на дорогу. Воздух благоухал песчаными лилиями и диким тимьяном — ароматами, которые бензиновое зловоние внутри машины успешно перебивало. Когда она поглубже вдохнула аромат, она услышала третий выстрел и на этот раз увидела фигуру — слишком далеко от того места, где стояла Ванесса, чтобы можно было на таком расстоянии различить даже собственного мужа. Фигура взобралась на макушку одного из холмов только для того, чтобы опять исчезнуть в котловине. Тремя или четырьмя мгновениями позже появились и преследователи. Выстрелили еще раз, но, как она с облегчением увидела, скорее в воздух, чем в человека. Они будто предупреждали его, а не пытались убить. Подробности облика преследователей были так же неразличимы, как и подробности облика преследуемого, кроме одного зловещего штриха: одеты они были в развевающиеся черные одеяния.

Стоя возле машины, она колебалась — стоит ли сесть за руль и уехать прочь, или пойти и разобраться, что значит эта игра в прятки. Звук выстрелов вещь не особенно приятная, а потому можно было повернуться спиной к этой загадке. Люди в черном исчезли вслед за своей добычей, но Ванесса, впившись глазами в то место, которое они покинули, направилась туда, изо всех сил стараясь не высовываться.

В такой мало примечательной местности расстояния были обманчивы, один песчаный холмик походил на другой. Она выбирала дорогу среди каких-то растений целых десять минут, прежде чем уверилась, что потеряла из виду место, откуда преследуемый и преследующие исчезли, и к тому времени она сама заплутала среди травянистых холмов. Крики давно прекратились, выстрелы тоже, она осталась только с криками чаек и дребезжащими пререканиями цикад у ног.

«Проклятье, — выругалась она. — Зачем я все это делаю?»

Она выбрала самый большой холм поблизости и потащилась вверх по его склону, ноги скользили на песчаной почве, пока Ванесса размышляла, даст ли выбранная позиция возможность разглядеть потерянную дорогу или хотя бы море. Если бы ей удалось отыскать скалы, она смогла бы сориентироваться относительно того места, где оставила машину, и отправиться примерно в том направлении, зная, что рано или поздно обязательно достигнет дороги. Но холмик был слишком незначительный, все, что открылось отсюда, только подчеркивало степень ее изоляции. В любом направлении, куда ни глянь, те же неотличимые друг от друга холмы, горбящие спины под полуденным солнцем. Отчаявшись, она лизнула палец и подставила его ветру, рассудив, что ветер будет скорее всего со стороны моря и что она могла бы использовать эту незначительную информацию, чтобы вычертить в уме карту местности. Бриз был слишком слабым, но он был единственным ее советчиком, и потому Ванесса отправилась в том направлении, где, как она надеялась, лежала дорога.

После пяти минут ходьбы, когда одышка все возрастала, а путь лежал то вверх, то вниз по холмам, она поднялась на один из склонов и обнаружила, что видит не свою машину, а скопище зданий, выбеленных известкой, над которыми возвышалась квадратная башня, здания обнесены, словно гарнизон, высокой стеной, — все это с предыдущего возвышения не было видно даже отчасти. До нее дошло, что бегущий человек и его чересчур заботливые поклонники возникли оттуда и что здравый смысл, пожалуй, советует не приближаться к этому месту. И все же без указаний от кого-нибудь она могла бы вечно бродить по этой пустоши и никогда не найти дорогу к своей машине. Кроме того, здания выглядят скромно и успокаивающе. Был даже намек на растительность, проглядывающую над блестящими стенами, что предполагало уединенный сад внутри, где, по крайней мере, она могла бы обрести какую-то тень. Изменив направление, она отправилась к входу.

Она добралась до ворот из кованой стали совсем измотанная. Только тогда, предвкушая отдых, она призналась сама себе, насколько устала: тяжелый путь через холмы так утомил ее ноги, что бедра и щиколотки мелко подрагивали, о том, чтобы идти куда-то, и думать нечего.

Одни из больших ворот находились поблизости, и она шагнула в них. Двор внутри был вымощен камнями и испещрен голубиными каплями: несколько подозреваемых сидели на миртовом дереве и заворковали при ее появлении. Со двора крытые переходы уводили в лабиринт зданий. Риск не умерил ее своенравия, и потому она выбрала один, выглядевший менее опасным, и последовала им. Переход увел ее от солнца и проводил через благоухающий коридор, уставленный простыми скамьями, в замкнутое пространство поменьше. Здесь солнце падало на одну из стен, в нише которой стояла статуя Девы Марии, — ее широко известный сын, воздев пальцы в благословении, громоздился у нее на руках. И теперь, при взгляде на эту статую, кусочки тайны выстроились в определенном порядке: уединенное местоположение, тишина, простота дворов и переходов. Явно религиозное заведение.

Она была безбожницей с ранней юности и редко переступала порог церкви на протяжении двадцати пяти лет. Теперь, в сорок один год, ее уже не переделать, и потому она ощущала себя здесь вдвойне человеком, вторгшимся в чужие владения. И все-таки она не искала святилища, так ведь, а только направление? Она сможет спросить и уйти.

Когда она продвинулась к освещенному солнцем камню, то ощутила странное чувство неловкости, которое объяснила тем, что за ней наблюдают. Это была ее врожденная восприимчивость, которую совместная жизнь с Рональдом усложнила до шестого чувства. Его нелепая ревность, три месяца назад прикончившая их брак, довела его до шпионажа такого класса, что позавидовали бы службы Уайтхолла или Вашингтона. Теперь Ванесса чувствовала, что она не одна, а за ней смотрят несколько пар глаз. Хотя она украдкой взглянула на узкие окна, выходящие во двор, и, казалось, заметила движение в одном из них, однако никто не предпринял даже попытки окликнуть ее. Возможно, предписание сохранять тишину, а то и данный обет молчания, соблюдаются так неукоснительно, что ей придется объясняться на языке жестов. Что ж, если и так.

Где-то за собой она услышала шорох бегущих ног, нескольких пар, спешащих к ней. И — с дальнего конца прохода — клацанье закрывающихся железных дверей. Почему-то сердце ее оборвалось, а кровь побежала быстрее и бросилась ей в лицо. Ослабевшие ноги снова стали дрожать.

Она повернулась, чтобы рассмотреть источник этих упорных шагов, и когда сделала это, уловила, как каменная голова Девы чуть-чуть сдвинулась. Ее голубые глаза следили за Ванессой через двор и теперь, без всякой ошибки, были направлены в ее спину. Ванесса стояла тихо, как неживая. Лучше не бежать, думала она, с Нашей Госпожой за спиной. Ничего хорошего не будет, если понесешься куда бы то ни было, потому что даже сейчас три монашки в развевающихся одеяниях появились из тени крытой аркады. Только их бороды и блестящие автоматические винтовки, что они несли, развеивали иллюзию того, что они Христовы невесты. Ванесса могла бы посмеяться такому несоответствию, но они наставили оружие прямо ей в сердце.

Не было ни слова объяснений, но в месте, что давало приют вооруженным мужчинам, обряженным как монашки, представление о добротных доводах было, без сомнения, столь же редкостно, как пернатые лягушки.

Она была препровождена со двора тремя святыми сестрами, которые обращались с ней так, будто она только что сравняла с землей Ватикан, — ее без промедления обыскали с головы до ног. Она приняла это посягательство без каких-либо возражений. Они ни на мгновение не спускали ее с мушки, и в подобных обстоятельствах повиновение казалось самым разумным. Обыск завершился, один из них пригласил ее переодеться, и ее проводили в небольшую комнату, где заперли. Немного погодя одна из монашек принесла бутылку вкусного греческого вина и, чтобы довершить этот перечень несообразностей, большую пиццу, лучшую из тех, что она пробовала где бы то ни было, начиная от Чикаго. Алиса, затерянная в Стране Чудес, не подумала бы, что может быть страннее.

* * *

— Тут могла быть ошибка, — заключил после нескольких часов допроса человек с нафабренными усами. Она с облегчением обнаружила, что у него нет намерениясойти за Аббатису, несмотря на наряд его гарнизона. Его кабинет — если являлся таковым — содержал мало мебели, единственным украшением был человеческий череп с потерянной нижней челюстью, который стоял на столе и пусто пялился на нее. Человек был одет куда лучше: галстук-бабочка безупречно завязан, на брюках сохранялась смертоносная складка. Под его размеренным английским произношением Ванесса, казалось, распознала скрытый акцент. Французский? Немецкий? И только когда человек угостил ее шоколадом со своего стола, она решила, что он швед. Он назвался мистером Клейном.

— Ошибка? — сказала она. — Вы чертовски правы, это ошибка!

— Мы нашли вашу машину. Также мы поинтересовались вашим отелем. Таким образом, рассказ ваш подтверждается.

— Я не лгунья, — сказала она.

Она перешагнула пределы любезности с мистером Клейном, невзирая на его подкуп в виде сладостей. Теперь уже должно быть поздняя ночь, рассудила она, хотя с уверенностью сказать было трудно, — она не надела часов, а убогая комнатка находилась в центре одного из зданий, а потому не имела окон. Время сложилось, словно телескоп, и только мистер Клейн с его недокормленным Номером Вторым удерживали ее утомленное внимание.

— Ну, я рада, что вы удовлетворены, — сказала она. — Теперь вы дадите мне вернуться в отель? Я устала.

Клейн покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Боюсь, это невозможно.

Ванесса резко встала, и от ее стремительного движения кресло опрокинулось. Не прошло и секунды, даже звук падения еще не затих, как дверь отворилась и появилась одна из бородатых сестер, держа наготове пистолет.

— Все в порядке, Станислав, — промурлыкал мистер Клейн. — Миссис Джейн не перерезала мне горло.

Сестра Станислав убралась и закрыла за собой дверь.

— Зачем? — спросила Ванесса, ее раздражение поутихло с появлением стражи.

— Зачем — что? — переспросил мистер Клейн.

— Монашки.

Клейн тяжело вздохнул и положил руку на кофейник, который принесли час назад, он хотел проверить, не совсем ли остыл кофе. Он налил себе полчашки, прежде чем ответить.

— По моему мнению, многое из этого излишне, миссис Джейн, и даю вам свое личное обещание, что увижу вас свободной так скоро, как только в человеческих силах. Покуда прошу вашего снисхождения. Думайте об этом, как об игре… — Лицо его чуть омрачилось. — Они не любят игры.

— Кто?

Клейн нахмурился.

— Неважно, — сказал он. — Чем меньше вы знаете, тем меньше нам придется заставлять вас забыть.

Ванесса тупо посмотрела на череп.

— Ничего из этого ничуть не ясно, — сказала она.

— И не должно, — ответил мистер Клейн. — Придя сюда вы допустили достойную сожаления ошибку, миссис Джейн. А на самом деле мы допустили ошибку, впустив вас сюда. Обычно наша охрана строже, чем вы убедились на своем опыте. Но вы застали нас врасплох… и затем мы узнали…

— Секунду, — сказала Ванесса. — Я не знаю, что здесь происходит. И не хочу знать. Все, чего я хочу, — это чтобы мне позволили вернуться в отель и закончить отдых спокойно.

Судя по выражению лица ее следователя, призыв не оказался особенно убедительным.

— Неужели это так много, что надо выпрашивать? — спросила она. — Я ничего не сделала, я ничего не видела. В чем сложность?

Клейн встал.

— В чем сложность? — повторил он негромко, как бы рассуждая сам с собой. — Ну и вопрос. — Он не пытался ответить, лишь позвал: — Станислав!

Дверь распахнулась и появилась монашка.

— Проводи миссис Джейн в ее комнату, хорошо?

— Я заявлю протест через свое посольство! — сказала Ванесса, негодование ее вспыхнуло. — У меня есть права!

— Пожалуйста, — сказал мистер Клейн, глядя страдальчески. — Крики никому из нас не помогут.

Монашка ухватила Ванессу за руку, и Ванесса почувствовала близость пистолета.

— Пойдем? — вежливо спросили ее.

— У меня есть какой-нибудь выбор? — поинтересовалась она.

— Нет.

* * *

Успех хорошего фарса, когда-то объяснял ей сводный брат, бывший актер, в том, что играют с убийственной серьезностью. Не должно быть и намеков на подмигивание галерке, извещающих о намерении комиковать у играющих фарс, ничего, что могло бы разрушить реальность сцены. Согласно этим жестким стандартам она была теперь окружена составом опытных исполнителей: несмотря на облачения, платки на головах монахинь и подглядывающую Мадонну, все желали играть так, будто эта нелепая ситуация не отличается от обычной. Как ни старалась Ванесса, она не могла подчеркнуть обман, не могла поймать ни единого взгляда смущения. Чем скорее они поймут свою ошибку и освободят ее от своего общества, тем лучше для нее.

Спала она хорошо, полбутылки виски, некой заботливой личностью оставленные в ее комнатке до ее возвращения, помогли уснуть. Она редко пила так много за такой короткий промежуток времени, и когда — перед самым рассветом — ее разбудили, слабым стуком в дверь, голова ее, казалось, распухла, а язык был наподобие замшевой перчатки. Мгновение она не могла понять, где находится, но слабые удары повторились, и с другой стороны двери открылось маленькое окошечко. К нему прижалось лицо пожилого мужчины — бородатое, с безумными глазами и выражением настойчивости.

— Миссис Джейн, — прошипел он. — Миссис Джейн! Мы можем поговорить?

Она подошла к двери и выглянула в окошко. В дыхании старика смешивались чистый воздух и запах перегара от анисового ликера. Это удержало ее от того, чтобы прижаться слишком плотно к окошку, хотя он и поманил ее.

— Кто вы? — спросила Ванесса, не просто из абстрактного любопытства, но потому, что опаленные солнцем жесткие черты кого-то ей напоминали.

Человек бросил на нее взволнованный взгляд.

— Обожатель, — сказал он.

— Я вас знаю?

Он покачал головой.

— Вы слишком уж молоды, — ответил он, — но я вас знаю. Я видел, как вы вошли. Я хотел предупредить вас, но у меня не было времени.

— Вы тоже заключенный?

— В некотором роде. Скажите… Вы видели Флойда?

— Кого?

— Он убежал. Позавчера.

— А, — сказала Ванесса, начиная из разрозненных кусочков составлять целое. — Флойд — человек, за которым они гнались?

— Точно. Он выскользнул наружу, вы видели. Они пошли за ним — олухи — и оставили ворота открытыми. Охрана в эти дни отвратительная! — голос его звучал так, будто он искренне оскорблен сложившейся ситуацией. — Не то, чтобы мне неприятно видеть вас здесь.

В его глазах какое-то отчаяние, подумала она, какая-то печаль, которую он старается сдерживать.

— Мы слышали выстрелы, — сказал он. — Они его не поймали, правда?

— Я не видела, — ответила Ванесса. — Я пошла поглядеть, но ни следа не осталось.

— Ха! — просиял старик. — Тогда, может, он действительно убежал.

До Ванессы уже дошло, что разговор может быть ловушкой, что старик является жертвой обмана тех, кто ее захватил, и это еще один способ выдавить из нее информацию. Но инстинкт подсказывал другое. Он глядел на нее так любовно, и лицо его, лицо маэстро клоунов, казалось не способным на поддельные чувства. К лучшему или к худшему, она поверила ему. У нее был небольшой выбор.

— Помогите мне выбраться, — попросила она. — Я должна выбраться.

Он будто пал духом.

— Так скоро? — спросил он. — Вы только что прибыли.

— Я не воровка. Мне не нравится быть в заключении.

Он кивнул.

— Конечно нет, — ответил он, упрекая себя за свой эгоизм. — Виноват. Это оттого, что прекрасная женщина… — Он прервал себя, затем начал заново. — Я никогда не был особенно ловок в словах…

— Вы уверены, что я не знаю вас? — спросила Ванесса. — Ваше лицо почему-то мне знакомо.

— Действительно? — сказал он. — Это очень здорово. Все мы здесь думаем, что нас, видите ли, позабыли.

— Все?

— Нас сорвали так давно. Многие только начинали исследования. Вот почему Флойд сбежал. Он хотел проделать работу нескольких месяцев, до того как наступит конец. Я иногда чувствую то же самое. — Поток уныния иссяк, и человек вернулся к ее вопросу. — Меня зовут Харви Гомм. Профессор Харви Гомм. Хотя к настоящему времени я не помню, профессором чего я был.

Гомм. Это было странное имя, и оно звенело колокольчиками, но сейчас она не могла отыскать, в какой тональности этот перезвон.

— Вы не помните, да? — спросил он, глядя ей прямо в глаза.

Она бы хотела солгать, но это могло отпугнуть человека, единственный здравый голос, услышанный ею здесь.

— Нет… Точно не помню. Может, подскажете?

Но прежде чем он смог предложить следующий кусочек тайны, он услышал голоса.

— Сейчас нельзя говорить, миссис Джейн.

— Зовите меня Ванесса.

— Можно? — Лицо его расцвело от тепла ее благодеяния. — Ванесса.

— Вы поможете мне? — спросила она.

— Настолько, насколько смогу, — ответил он. — Но если вы увидите меня в компании…

— Мы никогда не встречались.

— Точно так. Аи revoir. — Он закрыл окошко, и она услышала, как его шаги удаляются по коридору. Когда ее страж, дружелюбный головорез по имени Джиллемо, прибыл несколько минут спустя и принес ей поднос с чаем, она превратилась в сплошную улыбку.

* * *

Казалось, ее вспышка принесла плоды. Тем утром, после завтрака, мистер Клейн ненадолго посетил ее и сказал, что ей позволено выходить в сад — в сопровождении Джиллемо, — так что она может наслаждаться солнцем. Ее опять снабдили новым комплектом одежды, немного великоватой, но она испытала приятное облегчение, освободившись от пропитанных потом тряпок, которые были на ней больше суток. Эта последняя уступка, сделанная для ее удобства, однако, ровным счетом ничего не означала. Как ни приятно было надеть чистое нижнее белье, факт предоставления новой одежды подчеркивал, что мистер Клейн не предвидит скорого освобождения.

Она пыталась подсчитать, как долго это все продлится, прежде чем туповатый управляющий крохотного отеля, где она остановилась, не поймет, что она уже не вернется. И что же он тогда предпримет? Возможно, управляющий уже забил тревогу и обратился к властям, вполне может быть, они отыщут брошенную машину и проследят ее путь до этой странной крепости. Последний пункт разбился вдребезги тем самым утром, во время прогулки. Машина оказалась припаркованной в закрытом дворике с лавровым деревом, возле ворот, и если судить по многочисленным каплям голубиного помета, стояла там всю ночь. Поймавшие ее дураками не были. Значит, надо ждать до тех пор, пока кто-нибудь в Англии не обеспокоится и не попытается узнать, где она, но за это время она может умереть от скуки.

Другие придумали себе развлечения, удерживающие их у черты безумия. Когда она и Джиллемо прогуливались по саду тем утром, она слышала отчетливые голоса из соседнего двора, один голос принадлежал Гомму. Голоса были возбужденные.

— Что там происходит?

— Они играют в игры, — ответил Джиллемо.

— Может, мы пойдем и посмотрим? — небрежно спросила она.

— Нет.

— Я люблю игры.

— Да? — переспросил Джиллемо. — Поиграем, а?

Она хотела не такого ответа, но настойчивость могла возбудить подозрения.

— Почему бы и нет? — ответила она. Заслужить его доверие было бы только на пользу.

— Покер? — спросил Джиллемо.

— Никогда не играла.

— Я вас научу, — ответил он. Мысль его явно прельщала. В соседнем дворе игроки разразились теперь яростными криками. Это звучало так, будто там происходило что-то вроде скачек, конечно, если судить по громким подбадривающим возгласам, затихавшим, когда финишная черта пересечена. Джиллемо прервал ее размышления. — Лягушки, — пояснил он. — Они устраивают лягушачьи скачки.

— Неужели?

Джиллемо посмотрел на нее почти с нежностью и сказал:

— Даже не сомневайтесь.

Несмотря на слова Джиллемо, раз сконцентрировав вникание на шуме, она уже не могла выбросить это из головы. Шум продолжался в течение дня, то усиливаясь, то спадая. Иногда раздавались взрывы смеха, частенько слышался спор. Они были похожи на детей, Гомм и его друзья, серьезно отдаваясь такому незначительному занятию, как скачки лягушек. Но удаленных от иных развлечений, как она могла обвинять их? Когда поздним вечером лицо Гомма возникло у двери, чуть ли не первое, что она сказала, были слова:

— Я слышала вас нынешним утром, в одном из дворов. И днем тоже. Кажется, вы здорово забавлялись.

— О, игры! — ответил Гомм. — Занятный выдался денек. Столь многое пришлось рассортировать.

— Как вы думаете, вам удастся убедить их, чтобы мне разрешили присоединиться к вам? Я здесь так скучаю.

— Бедная Ванесса. Хотел бы я помочь. Но это практически невозможно. Мы так перегружены в настоящее время работой, особенно из-за побега Флойда.

Перегружены работой, подумала она. И это гоняя лягушек? Боясь нанести оскорбление, она не высказала сомнения вслух.

— Что здесь происходит? — спросила она. — Вы не преступники? Нет?

Гомм выглядел оскорбленным.

— Преступники?

— Простите…

— Нет. Понимаю, почему вы спросили. Должно быть, это поражает вас, как нечто странное… то, что мы заперты здесь. Но нет, мы не преступники.

— Что же тоща? Что это за большой секрет?

Гомм глубоко вздохнул, прежде чем ответить.

— Если я скажу вам, — начал он, — вы поможете нам отсюда выбраться?

— Как?

— Ваша машина. Она у входа.

— Да, я видела…

— Если мы сможем до нее добраться, вы нас повезете?

— Сколько вас?

— Четверо. Я, Ирени, Моттерсхед и Гольдберг. Конечно, и Флойд может находиться где-то снаружи, но ему следует самому побеспокоиться о себе, ведь так?»

— Это маленькая машина, — предостерегла она.

— Мы маленькие люди, — сказал в ответ Гомм. — С возрастом съеживаешься, знаете ли, словно высушенный фрукт. А мы стары. Считая с Флойдом, нам 398 лет на всех. Это горький опыт, — добавил он, — а никто из нас не мудр.

Во дворе, рядом с комнатой Ванессы, внезапно раздались крики. Гомм скользнул от двери, потом опять появился на краткий миг, чтобы шепнуть: «Они нашли его. Бог мой, они нашли его». Затем он скрылся.

Ванесса подошла к окну и выглянула. Она видела лишь кусочек двора, расположенного внизу, но то, что она смогла разглядеть, было преисполнено бешеной активности: сестры сновали туда-сюда. В центре этого смятения она увидела маленькую фигурку — беглеца Флойда, без сомнения, — бьющегося в руках двух охранников. Он выглядел плохо из-за дней и ночей, проведенных в лишениях, изможденные черты лица в грязи, плешивая макушка шелушилась от избытка солнца. Ванесса услышала голос мистера Клейна, перекрывший болтовню, и затем он сам шагнул на сцену. Он подошел к Флойду и принялся его безжалостно ругать. Ванесса не могла уловить больше одного из каждого десятка слов, но оскорбления быстро довели старика до слез. Она отвернулась от окна, про себя молясь, чтобы Клейн подавился очередным куском шоколада.

Итак, время, проведенное здесь, принесло странную коллекцию наблюдений: в одни моменты приятных (улыбка Гомма, пицца, шум игр, в которые играют на соседнем дворе), в другие — неприятных — допрос, ругань, чему она только что стала свидетелем. И все-таки она не приблизилась к разгадке того, каково назначение этой тюрьмы: почему здесь только пять заключенных (или шесть, если считать ее саму), и все такие старые, высохшие от возраста, как сказал Гомм. Но после ругани Клейна, обращенной на Флойда, она уверилась, что никакой секрет, сколь бы ни был он сомнителен, не удержит ее, она поможет Гомму в его стремлении к свободе.

Профессор не вернулся тем вечером, это ее разочаровало. Возможно, поимка беглеца Флойда означала ужесточение распорядка, решила она, хотя к ней это едва ли относится. Казалось, ее совершенно забыли. Хотя Джиллемо принес еду и питье, он не стал обучать ее покеру, как договорились, и ее не сопроводили подышать воздухом. Оставшись в душной комнате, без общества, с не занятой ничем головой, она быстро почувствовала вялость и сонливость.

И на самом деле, она продремала до середины дня, когда что-то ударило снаружи в стену возле окна. Она поднялась и подошла взглянуть, что за звук, когда в окно с силой бросили какой-то предмет. Со звоном тот упал на пол. Она попыталась разглядеть, кто его бросил, но человек исчез.

На полу лежал ключ, завернутый в бумажку. «Ванесса, — говорилось в записке, — будьте наготове. Ваш in saecula saeculorum Х.Г.»

Латынь не была ее сильной стороной, Ванесса надеялась, что заключительные слова являются выражением нежности, а не инструкцией к действию. Она примерила ключ к двери своей камеры, он подошел. Но Гомм явно не имел в виду, что она использует ключ сейчас. Она должна ждать сигнала. Будьте наготове, написал он. Легче сказать, чем сделать. Как искушает, когда дверь открыта и свободен проход к солнцу, позабыть Гомма и других, порвать с этим. Но Х.Г. без сомнения пошел на определенный риск, добывая ключ. Она должна отплатить ему преданностью.

После этого дрема больше не приходила. Каждый раз, когда она слышала шаги, раздающиеся в крытых аркадах, или крик во дворе, она поднималась, готовая. Но призыв Гомма не приходил. День перетек в вечер, Джиллемо появился еще с одной пиццей и с бутылкой кока-колы на обед, и до того как Ванесса успела это осознать, пала ночь и кончился очередной день.

Может быть, они придут под покровом темноты, подумала она, но они не пришли. Поднялась луна и ухмылялась в небе, а знака от Х.Г. все не было, и не было обещанного исхода. Она стала подозревать худшее — их план раскрыт и все они наказаны. Если так, не значит ли это, что мистер Клейн рано или поздно раскопает и ее причастность? Пусть ее участие было минимальным, какие санкции примет шоколадный человек? В какой-то момент, уже после полуночи, она решила, что сидеть и ждать, когда обрушится топор, вовсе не в ее стиле, для нее будет благоразумнее поступить так, как поступил Флойд, — убежать.

Она выпустила сама себя из камеры и закрыла за собой дверь, затем заторопилась вдоль крытой аркады, приникая к теням настолько, насколько могла. Не было и следа человеческого присутствия, но она помнила о зоркой Деве, которая первой подглядывала за ней. Здесь ничему нельзя верить. Крадучись и при благоприятнейшем стечении обстоятельств, она в конце концов отыскала дорогу во двор, где Флойд предстал перед Клейном. Тут она замерла, пытаясь понять, какой выход ведет отсюда. Но по лицу луны проплывали облака, и в темноте ее судорожное чувство направления вовсе покинуло ее. Доверившись удаче, которая покуда оберегала ее, она выбрала один из выходов со двора и скользнула туда, следуя в потемках по крытому переходу, изгибавшемуся и поворачивавшему до тех пор, пока не привел ее все же в другой двор, больший, чем первый. Легкий ветерок трепал листву двух сплетенных лавровых деревьев в центре двора, ночные насекомые гудели на стенах. Но сколь картина ни выглядела умиротворяюще, дороги, сулящей надежду, не было. Ванесса собралась отправиться обратно тем путем, каким и пришла, когда луна освободилась от покровов и осветила двор от стены до стены.

Он был пуст, стояли лишь лавровые деревья, и тень от них падала на замысловатый узор, покрывавший камни, которыми двор был вымощен. Она прошла вдоль одного края, пытаясь вникнуть в значение линий. Затем ее осенило — она видит все вверх ногами. Она двинулась к противоположной стороне двора, и тогда чертеж стал ясен. Это была карта мира, воспроизведенная до самого незначительного островка. Все большие города отмечены, и океаны, и континенты, пересеченные сотнями тонких линий, обозначавших широту, долготу, и много что еще. Хотя большинство символов было своеобразно, легко понять, что карта изобилует политическими деталями… Спорные границы, территориальные воды, зоны отчуждения. Многое начерчено и исчеркано мелом, как бы в ответ на ежедневные размышления. В некоторых регионах, где события развивались особенно остро, земная масса почти затерялась под каракулями.

Очарование заслонило от нее безопасность. Она не слышала шагов у Северного полюса, прежде чем человек не шагнул из укромного места в пятно лунного света. Она собралась бежать, но узнала Гомма.

* * *

— Не двигайтесь, — шепнул он ей с другого конца мира.

Она сделала так, как сказали. Быстро оглядываясь по сторонам, как загнанный кролик, пока не убедился, что двор пуст, Х.Г. подошел к тому месту, где стояла Ванесса.

— Что вы здесь делаете? — требовательно спросил он.

— Вы не пришли, — с укоризной ответила она. — Я думала, вы меня забыли.

— Дело становится трудным. Они все время сторожат нас.

— Я не могу больше ждать, Харви. Это не то место, чтобы проводить здесь отпуск.

— Конечно, вы правы, — с удрученным видом сказал он. — Это безнадежно. Безнадежно. Вы сами должны осуществить свой побег отсюда, а о нас забыть. Они никогда нас не выпустят. Правда слишком ужасна.

— Что за правда?

Он покачал головой.

— Забудьте об этом. Забудьте, что мы когда-либо встречались.

Ванесса взяла его длинную и тонкую руку.

— Я не забуду, — сказала она. — Я должна знать, что здесь происходит.

Гомм пожал плечами:

— Возможно, вам надо знать. Возможно, узнать должен весь мир. — Он потянул ее за собой, и они скрылись в относительной безопасности арочных проходов.

— Для чего эта карта? — был ее первый вопрос.

— Тут мы играем, — ответил он, уставившись на мешанину каракуль. Затем вздохнул. — Конечно, не всегда это было игрой. Но системы распадаются, знаете ли. Неопровержимое условие, общее как для дела, так и для идеи. Вы начинаете с прекрасных намерений, а через два десятилетия… два десятилетия… — повторил он, как если бы факт ужаснул его, — мы играем с лягушками.

— Вы не должны так сильно переживать, Харви, — сказала Ванесса. — Вы прикидываетесь бестолковым, или это старость?

Он почувствовал укол, но уловка сработала. Все еще уставив взгляд на карту мира, он выдал следующие слова так четко, словно отрепетировал свое признание.

— Это был день здравого смысла, я говорю о 1962 годе, когда до самодержцев земных дошло, что они перед гранью разрушения мира. Даже самодержцев мысль о земле только для тараканов радовала мало. Если уничтожение надо предотвратить, решили они, наши лучшие инстинкты должны взять верх. Могущественные собрались за закрытыми дверями на симпозиуме в Женеве. Никогда не было такой встречи умов. Лидеры Парламентов и Политбюро, Конгрессов и Сенатов — Хозяева Земли — на одном общем обсуждении. И было решено, что дела будущего мира должны контролироваться особым Комитетом, созданным из великих и влиятельных умов, подобных моему собственному, — из мужчин и женщин, которые не подвержены прихотям политических пристрастий, которые могли предложить какие-то руководящие принципы, чтобы удержать виды от массового самоубийства. Этот Комитет предполагалось создать из людей, работающих в разных областях человеческой культуры, — объединить лучших из лучших, интеллектуальную и духовную элиту, чья коллективная мудрость принесла бы новый золотой век. Во всяком случае, такова была теория…

Ванесса слушала, не задавая ни одного из десятков вопросов, которые роились у нее в голове после этой короткой речи. Гомм продолжал:

–..и до сих пор она функционирует. Действительно, функционирует. Нас было только тринадцать, — чтобы сохранить некий консенсус. Русский, несколько Европейцев, — дорогая Йонийоко, конечно, — Новозеландец, пара Американцев… мы были очень мощной группой. Два лауреата Нобелевской премии, включая и меня самого…

Теперь она вспомнила Гомма или, по крайней мере, вспомнила, где видела это лицо. Оба они были тогда много моложе. Она, еще школьницей, учила его теории наизусть.

— …наши советы были необходимы, чтобы поддерживать взаимопонимание между будущими властителями, они могли помочь в образовании благотворительных экономических структур, в развитии культурной индивидуальности разных наций. Все это банальности, конечно, однако в свое время они звучали превосходно. Так получилось, что почти с самого начала все наши заботы были территориальными.

— Территориальными?

Гомм сделал широкий жест, указывая на карту перед собой.

— Помогая разделять мир, — сказал он, — регулируя маленькие войны так, чтобы они не могли стать большими, удерживая диктатуры от переполненности самими собой, мы стали домашней прислугой мира, вычищая грязь всюду, где она слишком густела. Это была огромная ответственность, но мы с радостью взвалили ее на себя. Вначале нам это даже нравилось, ведь нам казалось, что мы — тринадцать человек — формируем мир и что никто, кроме представителей самых высоких эшелонов власти, не знает о нашем существовании.

Явно выраженный наполеоновский синдром, подумала Ванесса. Гомм, безусловно, безумен, но что за величественное безумие! И по сути безвредное. Зачем нужно его запирать? Он определенно не способен причинить вред.

— Кажется нечестным, — сказала она, — что вы заперты здесь.

— Ну, это, конечно, для нашей собственной безопасности, — ответил Гомм. — Вообразите хаос в том случае, если какая-нибудь анархистская группа обнаружит, откуда мы управляем, и прикончит нас. Мы движем мир. Это не значит, что все так и идет, я же сказал — системы разваливаются. Время идет, властители, зная, что у них есть мы для решения самых острых вопросов, беспокоят себя все больше удовольствиями и все меньше думаньем. На протяжении пяти лет мы были не столько советниками, сколько замещали сверхправителей, жонглирующих нациями.

— Как забавно, — сказала Ванесса.

— До определенной степени, — ответил Гомм. — Но слава меркнет очень быстро. И после десятилетия — или что-то около того — начинает сказываться нагрузка. Половина Комитета уже мертва. Голованенко выбросился из окна. Бучанян — новозеландец — болел сифилисом и не знал о том. Возраст прикончил дорогую Йонийоко. И Бернгеймера, и Сорбутта. Рано или поздно это постигнет нас всех, а Клейн продолжает снабжать людьми, чтобы перехватить дело, но они не беспокоятся. Им наплевать! Мы функционеры, вот и все. — Он довольно сильно разволновался. — Покуда мы снабжаем их решениями, они счастливы. Ну… — голос его упал до шепота, — мы со всем этим заканчиваем.

Было ли это мигом самоосознания, размышляла Ванесса. Был ли это здравомыслящий человек, пытающийся выбросить из головы фантазии о господстве над миром? Если так, возможно она в силах чем-то поспособствовать.

— Вы хотите выбраться отсюда? — спросила она.

Гомм кивнул.

— Я бы хотел повидать свой дом еще раз, до того как умру. Я порвал со столь многим, Ванесса, ради Комитета, это почти довело меня до сумасшествия…

— О, — подумала она, — он знает.

— …Прозвучит ли это слишком эгоистично, если я скажу — моя жизнь кажется чересчур большой жертвой, чтобы отдавать ее за глобальный мир?

Она улыбнулась его притязаниям на могущество, однако ничего не сказала.

— Если так — то так! Я не раскаиваюсь. Я хочу удалиться отсюда! Я хочу…

— Говорите потише, — посоветовала она.

Гомм опомнился и кивнул.

— Я хочу немного свободы, прежде чем умру. Мы все хотим. И, верите ли, нам кажется, вы можете нам помочь. — Он посмотрел на нее. — Что-то не так? — спросил он.

— Не так?

— Почему вы так на меня смотрите?

— Вы не в порядке, Харви. Не думаю, что вы опасны, но…

— Подождите минутку, — попросил Гомм. — Что, по-вашему, я вам рассказал?..

— Харви. Это прекрасная история…

— История? Что вы подразумеваете под историей? — произнес он обидчиво. — О… понимаю. Вы мне не верите, да? Так и есть! Я только что рассказал вам величайшую мировую тайну, а вы мне не верите!

— Я не утверждаю, что вы лжете…

— Да? Вы думаете, я безумен! — взорвался Гомм. Голос его раскатывался эхом вокруг прямоугольного мира. Почти сразу же раздались голоса из нескольких построек и вскоре — грохот шагов.

— Вот, смотрите, что вы наделали, — сказал Гомм.

— Я наделала?

— Мы в беде.

— Осторожнее, Х.Г., это не значит…

— Слишком поздно для сокращений. Вы останетесь там, где есть, а я собираюсь направиться к ним. И отвлечь.

Собираясь уйти, он поймал ее руку и поднес к губам.

— Если я сумасшедший, — сказал он, — таким меня сделали вы!

Затем он удалился, его короткие ноги несли его через двор с солидной скоростью. Однако он не успел дойти до лавровых деревьев, как прибыла охрана. Они приказали ему остановиться. Поскольку он этого не сделал, кто-то выстрелил. Пули избороздили камень у ног Гомма.

— Все в порядке, — завопил Гомм, замирая и вытягивая в пространство руки. — Меа culpa!

Выстрелы прекратились. Охрана расступилась, когда вышел начальник.

— А, это вы, Сидней, — обратился Х.Г. к Капитану. Тот заметно дернулся, когда к нему обратились при подчиненных подобным образом.

— Что вы здесь делаете в ночное время? — требовательно спросил Сидней.

— Смотрю на звезды, — ответил Гомм.

— Вы были здесь не один, — сказал Капитан. Сердце Ванессы рухнуло. Пути обратно в ее комнату, не пересекая двор, не было, и уже теперь, когда объявлена тревога, Джиллемо, вероятно, проводит проверку.

— Правда, — сказал Гомм. — Я был не один. — Не оскорбила ли она старика настолько, что теперь он собирается выдать ее? — Я видел женщину, которую вы взяли.

— Где?

— Перелезала через стену, — сказал он.

— Иисус скорбящий! — воскликнул Капитан и повернулся кругом, чтобы отдать приказ пуститься в погоню.

— Я сказал ей, — выдумывал Гомм, — я сказал: вы свернете себе шею, перелезая через стену. Лучше подождать, пока откроют ворота…

Откроют ворота. Он вовсе не был безумным.

— Филиппенко, — сказал Капитан, — проводи Харви обратно в его спальню.

Гомм запротестовал.

— Мне не нужны сказки на сон грядущий, спасибо.

— Иди с ним.

Охранник подошел к Х.Г. и повел его прочь. Капитан помедлил только затем, чтобы пробормотать едва слышно:

— Ну, кто умница, Сидней? — А затем последовал за ними. Двор опять был пуст. Оставались лишь лунный свет и карта мира.

Ванесса подождала, пока замер самый последний звук, и затем, выскользнув из укрытия, отправилась тем же путем, что и удалившаяся охрана. В конечном счете она оказалась в том месте, которое смутно помнила по прогулке с Джиллемо. Воодушевленная, она заторопилась по проходу, и тот вывел ее во двор, где находилась Наша Леди с Электрическими Глазами. Ванесса прокралась вдоль стены, нырнула, чтобы не попасть в поле зрения статуи, и в конце концов вынырнула перед воротами. Они действительно были открыты. Как утверждал старик во время их первой встречи, охрана не была хоть сколько-нибудь надежной. И она поблагодарила за это Бога.

Когда Ванесса побежала к воротам, то услышала скрип ботинок по гравию и, оглянувшись через плечо, увидела Капитана, шагнувшего из-за дерева с винтовкой в руке.

— Немного шоколада, миссис Джейн? — спросил мистер Клейн.

* * *

— Это психушка, — сказала она после того, как ее проводили в комнату для допросов. — Психушка, ни больше и не меньше. У вас нет никакого права держать меня здесь.

Он не обратил внимания на ее жалобы.

— Вы говорили с Гоммом, — произнес Клейн, — а тот — с вами.

— А если и так?

— Что он вам сказал?

— Я спрашиваю — ну и что, если так?

— А я спрашиваю: что он вам сказал? — взревел Клейн. Она и не предполагала, что он на такое способен. — Я хочу знать, миссис Джейн.

Она вдруг обнаружила, что, вопреки собственному желанию, дрожит из-за его вспышки.

— Он молол всякую чепуху, — ответила Ванесса. — Он безумен. Думаю, вы все безумны.

— Какую чепуху он вам рассказывал?

— Всякий вздор.

— Мне бы хотелось знать, миссис Джейн, — сказал Клейн. Ярость его поубавилась. — Посмешите и меня.

— Сказал, что здесь работает что-то вроде комитета, который решает вопросы мировой политики. Что он один из членов этого комитета. Вот так. Никакого смысла.

— и…

— И я предложила ему выбросить все это из головы.

Мистер Клейн выдавал улыбку.

— Конечно, совершеннейшая фантастика, — сказал он.

— Разумеется, — ответила Ванесса. — Господи, не обращайтесь со мной так, будто я слабоумная, мистер Клейн. Я взрослая женщина…

— Мистер Гомм…

— Он сказал, что был профессором.

— Еще одна галлюцинация. Мистер Гомм — параноидальный шизофреник. Он может оказаться чрезвычайно опасным, если такая возможность представится. Вам сильно повезло.

— А другие?

— Другие?

— Он не один. Я их слышала. Они все шизофреники?

Клейн вздохнул.

— Они все сошли с ума, хотя состояние их различно. И в свое время, несмотря на нынешнее благоприятное впечатление от них, они все были убийцами. — Он остановился, чтобы дать впитаться информации. — Некоторые из них убивали многократно. Вот почему существует это уединенное местечко. Вот почему служащие вооружены…

Ванесса открыла рот, чтобы спросить, почему надо переодеваться в монашек, но Клейн не собирался дать ей такой возможности.

— Поверьте, насколько вас раздражает то, что вас здесь удерживают, настолько и мне это неудобно, — сказал он.

— Тогда отпустите меня.

— Когда мое расследование будет завершено, — ответил он. — А пока ваше содействие будет оценено. Если мистер Гомм, либо кто-то иной из пациентов попытаются втянуть вас в то или другое предприятие, пожалуйста, сообщите мне немедленно. Вы сделаете это?

— Я полагаю…

— И, пожалуйста, воздержитесь от попыток бежать. Следующая может оказаться роковой.

— Я бы хотела спросить…

— Завтра. Может быть, завтра, — сказал мистер Клейн и, вставая, посмотрел на часы. — Теперь — спать.

* * *

Сон отказался прийти к ней, и она рассуждала сама с собой какой из всех путей правды, лежащих перед ней, самый маловероятный. Дано было несколько — Гоммом, Клейном, ее собственным разумом. Соблазнительно неправдоподобны были все. Все, словно тропа, по которой она сюда пришла, не объясняли, куда ведут. Конечно, она страдала от последствий своего своеволия, проследовав этой дорогой — здесь она оказалась утомленная, разгромленная, запертая, с минимальной надеждой на побег. Но своеволие было ее натурой, возможно, как сказал однажды Рональд, единственным бесспорным фактом, ее характеризующим. Если теперь она отринет этот инстинкт, несмотря на все, к чему тот привел, она пропала. Ванесса лежала без сна, взвешивая в уме разные варианты. К утру она решилась.

* * *

Она ждала весь день, надеясь, что придет Гомм, но и не удивилась, когда тот не появился. Вполне вероятно, события предыдущего вечера ввергли его в такие неприятности, что он никак не мог высвободиться. Однако она не была предоставлена самой себе. Джиллемо приходил и уходил — с едой, питьем, а в середине дня и с игральными картами. Она довольно быстро поняла, в чем суть покера с пятью картами, и они провели час или два, играя, пока воздух не наполнился криками, доносящимися со двора, где обитатели бедлама устраивали скачки лягушек.

— Как по-вашему, можно устроить мне ванну или по крайней мере душ? — спросила она, когда Джиллемо принес вечером обед на подносе. — Мне уже неприятно собственное общество.

Он искренне улыбнулся, отвечая:

— Для вас постараюсь.

— Постараетесь? — излила она чувства. — Очень мило.

Он вернулся часом позже, чтобы оповестить — особая милость оказана, не хотела бы она отправиться с ним в душевую.

— Вы собираетесь потереть мне спину? — небрежно поинтересовалась она.

Глаза Джиллемо при таком замечании панически блеснули, а уши налились свекольно-красным.

— Пожалуйста, следуйте за мной, — сказал он.

Она покорно последовала, пытаясь запечатлеть в памяти подробности маршрута, если придется возвращаться позднее без своего стража.

Удобства комнаты, куда он привел Ванессу, были далеки от примитивных, и она пожалела, зайдя в облицованную зеркалами ванную, что мытье на самом деле в списке ее привязанностей находилось не на первом месте. Неважно, чистота придется на другой день.

— Я буду снаружи, — сказал Джиллемо.

— Это утешает, — ответила Ванесса, посылая ему взгляд, который, по ее мнению, можно было истолковать как обещающий, и закрыла дверь. Затем она включила душ настолько горячий, насколько было можно. Пар начал клубиться по комнате, а она, стоя на четвереньках, принялась намыливать пол. Когда ванная достаточно затуманилась, а пол стал достаточно скользким, она позвала Джиллемо. Ванессе могло польстить, с какой быстротой он откликнулся, но она была слишком занята: когда он на ощупь вошел, она шагнула ему за спину и сильно ударила кулаком. Джиллемо поскользнулся, потом попал под душ и завопил, горячая вода ошпарила ему голову. Автоматическая винтовка загремела на кафельной плитке, и к тому времени, как Джиллемо выпрямился, была уже в руках Ванессы, наставленная ему в грудь. Хотя Ванесса была и не сильна в стрельбе и руки у нее тряслись, она и слепая не могла бы промахнуться на таком расстоянии. Ванесса понимала это. Это понимал и Джиллемо. Он поднял руки вверх.

— Не стреляйте.

— Если шевельнешь хоть пальцем…

— Пожалуйста… не стреляйте.

— Теперь… Ты поведешь меня к мистеру Гомму и остальным. Быстро. И тихо.

— Зачем?

— Просто веди, — сказала она, делая жест винтовкой, означающий, что он должен проводить ее из ванной комнаты. — И если ты попытаешься сделать что-нибудь этакое, я выстрелю тебе в спину, — предупредила она. — Я знаю, это не слишком мужественно, но я не мужчина. Поэтому старайся быть со мной поосторожнее.

— …да.

Он сделал так, как ему велели, смущенно провел ее по зданию и через несколько переходов, которые вели — или так рассудила она — к колокольне и строениям вокруг нее. Ванесса всегда считала, что это сердце крепости. Сильнее трудно было ошибиться. Снаружи могли быть черепичная крыша и беленные известью стены, но это было только фасадом. Они шагнули через порог в бетонный лабиринт, скорее напоминающий бункер, чем прибежище культа. До Ванессы быстро дошло — строение может выдержать ядерную атаку, впечатление усиливалось тем, что коридоры вели вниз. Если это психушка, то построенная для каких-то редкостных психов.

— Что это за место? — спросила она Джиллемо.

— Мы называем его Будуар, — ответил он. — Это где все происходит.

В настоящий момент мало что происходило, большинство кабинетов, куда устремлялись коридоры, были погружены в темноту. В одной из комнат компьютер, предоставленный самому себе, подсчитывал свои шансы на независимое мышление, в другой телекс сам себе сочинял любовные письма. Они спустились еще глубже, никто их не окликнул, и так продолжалось до тех пор, пока, завернув за угол, они не встретили женщину, на четвереньках скоблящую линолеум. Встреча изумила обе стороны, и Джиллемо живо перехватил инициативу. Ударом он отбросил Ванессу к стене и побежал. Прежде чем она смогла поймать его на мушку, он исчез.

Ванесса проклинала себя. Пройдет несколько мгновений, зазвенит тревога, и прибежит охрана. Она пропала, если останется здесь. Все три выхода из холла выглядели одинаково безнадежно, поэтому она просто направилась к ближайшему, оставив уборщицу глазеть вслед. Маршрут, выбранный ею, обещал очередное рискованное приключение. Он вел через комнаты, одна из которых была увешана дюжиной часов, все показывали разное время, следующая таила полсотни черных телефонов, третья, и самая большая, была уставлена по всем стенам телевизионными экранами. Они поднимались один над другим от пола до потолка. Все, кроме единственного, выключены. То, что сначала она приняла за состязание по борьбе в грязи, на самом деле оказалось порнографическим фильмом — развалившись в кресле, с банкой пива, балансирующей на животе, его смотрела усатая монахиня. Пойманный с поличным, он встал, когда Ванесса вошла. Она наставила винтовку.

— Я намерена пристрелить тебя, — сказала Ванесса.

— Дерьмо.

— Где Гомм и другие?

— Что?

— Где они? — потребовала Ванесса. — Живо!

— Через зал. Повернете налево, потом опять налево, — ответил он. Затем добавил. — Я не хочу умирать.

— Тогда сядь и заткнись, — ответила она.

— Благодарю Господа, — сказал он.

— Почему бы и не поблагодарить? — согласилась Ванесса.

Когда она попятилась из комнаты, он упал на колени, а борцы в грязи скакали за его спиной.

Налево и опять налево. Указание плодотворное, и привело к череде комнат. Ванесса уже собиралась постучаться в дверь, когда прозвучала тревога. Отбросив все предосторожности, Ванесса толчком распахнула двери. Голоса внутри принялись жаловаться на то, что их разбудили, и спрашивали — почему звенит сигнал тревоги. В третьей комнате она отыскала Гомма, тот улыбнулся ей.

— Ванесса, — сказал он, выскакивая в коридор. Гомм был наряжен в длинную нательную фуфайку, больше ничего на нем не было. — Вы пришли, правда? Вы пришли!

Другие появлялись из комнат, затуманенные со сна. Ирения, Флойд, Моттерсхед, Гольдберг. Она поверила, глядя на их лица, покрытые старческим румянцем, что им и вправду четыре сотни лет на всех.

— Проснитесь, старые пидоры, — сказал Гомм. Он отыскал пару брюк и теперь напяливал их.

— Звенит тревога… — заметил один. Его ярко-белые волосы свисали почти до плеч.

— Скоро они будут здесь… — сказала Ирения.

— Неважно, — ответил Гомм.

Флойд уже оделся.

— Я готов, — возвестил он.

— Но нас слишком много, — запротестовала Ванесса. — Мы никогда не выберемся живыми.

— Она права, — сказал кто-то, глядя на нее прищурившись. — Бесполезно.

— Заткнись, Гольдберг, — оборвал его Гомм. — У нее есть ружье, верно?

— Одно, — сказала личность с белыми волосами. Должно быть, это и был Моттерсхед. — Одно ружье против всех них.

— Я возвращаюсь в постель, — сказал Гольдберг.

— Есть возможность бежать, — возразил Гомм. — Может быть, единственный случай, который нам когда-либо представится.

— Он прав, — сказала женщина.

— А как насчет игр? — напомнил Гольдберг.

— Забудем об играх, — ответил ему Флойд, — пусть они немного поволнуются.

— Слишком поздно, — заявила Ванесса. — Они идут. — С обоих концов коридора доносились крики. — Мы в западне.

— Отлично, — сказал Гомм.

— Вы безумны, — откровенно заявила она ему.

— Увас все еще есть возможность нас пристрелить, — ответил он, улыбаясь.

Флойд хмыкнул.

— Не хочу выбираться отсюда такой ценой, — сказал он.

— Угрожайте этим! Угрожайте этим! — сказал Гомм. — Скажите им — если они что-нибудь попытаются сделать, вы всех нас пристрелите!

Ирения улыбнулась. Она оставила свои челюсти в спальне.

— Ты не просто симпатичная мордашка, — заявила она Гомму.

— Он прав, — подтвердил Флойд, просияв. — Они не осмелятся рисковать нами. Они должны будут нас выпустить.

— Вы с ума сошли, — забормотал Гольдберг. — Снаружи ничего хорошего для нас нет…

Он вернулся в свою комнату и хлопнул дверью. Как только он это сделал, коридор с двух сторон блокировала многочисленная охрана. Гомм, ухватил винтовку Ванессы и приподнял, чтобы направить себе в сердце.

— Будьте нежной, — прошипел он и послал ей поцелуй.

— Опустите оружие, миссис Джейн, — сказал знакомый голос: мистер Клейн возник из массы охранников. — Говорю вам, вы полностью окружены.

— Я убью их всех, — слегка взволнованно произнесла Ванесса. А затем добавила с большим чувством: — Предупреждаю вас. Я отчаялась. Я убью их всех, прежде чем вы пристрелите меня.

— Вижу… — спокойно ответил мистер Клейн. — А почему вы полагаете, что мне не все равно, убьете вы их или нет? Они сумасшедшие. Говорю вам — все чокнутые, убийцы…

— Мы оба знаем — это неправда, — сказала Ванесса, приобретая самоуверенность от беспокойства, которое отразилось на лице Клейна. — Я хочу, чтобы фасадные ворота открыли, а ключ зажигания был в машине. Если вы замыслите что-нибудь глупое, мистер Клейн, я методично перестреляю заложников. Теперь отпустите ваших крепких мальчиков и делайте, как я сказала.

Мистер Клейн поколебался, затем просигналил общий отход.

Глаза у Гомма заблестели.

— Прекрасно сделано, — прошептал он.

— Почему бы вам не показать дорогу? — предложила Ванесса. Гомм поступил, как было сказано, и маленький отряд зазмеился среди нагромождения часов, телевизоров и видеоэкранов. С каждым шагом, предпринятым ими, Ванесса ждала, что ее настигнет пуля, но мистер Клейн явно был слишком обеспокоен сохранностью стариков, чтобы рисковать. Они добрались до открытого пространства без инцидентов.

Охрана виднелась снаружи, хотя и пыталась остаться незамеченной. Ванесса держала винтовку, направив ее на четырех заложников, пока они шли через дворы к тому месту, где была припаркована ее машина. Ворота были открыты.

— Гомм, — шепнула она. — Распахните дверцы машины.

Гомм сделал, что требовалось. Он говорил, что года иссушили их всех и, возможно, это было правдой, но их было пятеро и маленькая машина была плотно забита. Ванессе пришлось залезать последней. Когда она нырнула, чтобы сесть на водительское сиденье, прогремел выстрел и она ощутила удар в плечо. Она уронила винтовку.

— Ублюдки, — сказал Гомм.

— Оставьте ее, — пропищал кто-то за спиной, но Гомм был уже вне машины, он запихнул Ванессу назад, рядом с Флойдом, затем скользнул на водительское сиденье и завел мотор.

— Ты можешь управлять? — требовательно спросила Ирения.

— Конечно, я чертовски могу управлять! — парировал он, и машина дернулась вперед, через ворота, причем в коробке передач резко заскрежетало.

Ванесса никогда раньше не была ранена пулей и надеялась, что если выживет сейчас, — избегать этого впредь. Рана на плече сильно кровоточила. Флойд изо всех сил старался остановить кровь, но езда Гомма делала любую конструктивную помощь практически невозможной.

— Здесь дорога, — начала говорить Ванесса, — отходит от той дороги.

— От какой дороги та дорога? — вопил Гомм.

— Направо! Направо! — вопила она в ответ.

Гомм снял обе руки с руля и посмотрел на них.

— Которая правая?

— Ради Христа…

Ирения, сидя рядом с ним, прижала руки Гомма к рулю. Машина выплясывала тарантеллу. Ванесса стонала на каждом ухабе.

— Вижу ее! — сказал Гомм. — Я вижу дорогу! — Он прибавил скорость, а ногу поставил на акселератор.

Одна из задних дверей, которая была плохо закрыта, распахнулась, и Ванесса чуть не выпала наружу. Моттерсхед, потянувшись через Флойда, втащил ее обратно, но прежде чем они смогли закрыться, дверца столкнулась с валуном, поставленным на том месте, где две дороги сливались. Машина встала на дыбы, когда дверца сорвалась с петель.

— Нам здесь необходимо побольше воздуха, — сказал Гомм, продолжая вести машину.

Шум их мотора тревожил эгейскую ночь, но не только он. За ними светились фары и слышался звук лихорадочной погони. Винтовка Джиллемо осталась в монастыре, у них не было ничего, чтобы защититься, и Клейн знал это.

— Поторапливайся! — сказал Флойд, ухмыляясь от уха до уха. — Они следуют за нами.

— Я еду так быстро, как могу, — настаивал Гомм.

— Выключи фары, — посоветовала Ирения. — Будем меньше походить на мишень.

— Тогда я не увижу дорогу, — пожаловался Гомм, перекрикивая рев мотора.

— Ну и что? В любом случае ты едешь не по ней. — Моттерсхед засмеялся, засмеялась — вопреки своим привычкам — и Ванесса. Может, потеря крови сделала ее неконтролируемой, но она не могла удержаться. Четыре Мафусаила и она в машине с тремя дверцами, пробирающейся во тьме — только сумасшедший мог воспринимать такое серьезно. И это было последним и несомненным доказательством того, что люди рядом с ней не чокнутые, как охарактеризовал их Клейн, ведь они тоже видели в этом смешное. Гомм даже принялся напевать, пока вел машину, — отрывки из Верди и фальцетом выводил «Через радугу».

И если — крутилось в ее идущей кругом голове — эти создания разумны, как она сама, то как же тогда со сказкой, рассказанной Гоммом? Или и это правда? Может ли быть, что Армагеддон сдерживался несколькими хихикающими старцами?

— Они догоняют нас! — заявил Флойд. Он встал коленями на заднее сиденье и уставился в стекло.

— А мы не позволим, — заметил Моттерсхед, смех его едва ли стал тише. — Мы все собираемся умереть.

— Вот! — закричала Ирения. — Вот другая дорога! Попробуй по ней! Попробуй по ней!

Гомм крутанул руль, и машина почти опрокинулась, сворачивая с главного пути, а потом поехала по новому маршруту. При выключенных фарах ничего нельзя было увидеть, кроме слабого мерцания дороги впереди, но Гомм не собирался испытывать стеснение от таких вещей. Он прибавлял газу до тех пор, пока мотор по-настоящему не завизжал. Пыль свободно носилась повсюду, впархивая в пролом, оставшийся на месте дверцы, и выпархивая снова, коза несколько мгновений бежала у самых колес, прежде чем погибла.

— Куда мы едем? — завопила Ванесса.

— Понятия не имею, — ответил Гомм. — А вы?

Куда бы они ни направлялись, они двигались со значительной скоростью. Эта дорога была более гладкая, чем та, которую они оставили, и Гомм использовал такое преимущество. Он снова принялся напевать.

Моттерсхед высунулся из окна в дальнем углу машины, он наблюдал за преследователями, волосы его струились.

— Они отстают от нас! — взвыл он, торжествуя. — Они отстают!

Радостное возбуждение охватило теперь всех путешественников, и они начали петь вместе с Х.Г. Пели они так громко, что Гомм не расслышал сообщение Моттерсхеда о том, что дорога впереди, кажется, исчезает. Действительно, Х.Г. не знал, что направляет машину со скалы, не знал до тех пор, пока та не нырнула носом вниз и море не поднялось, чтобы встретить их.

— Миссис Джейн! Миссис Джейн!

Ванесса неохотно пробудилась. Голова болела, болела рука. Недавно произошло что-то такое ужасное… хотя у нее и ушло некоторое время, чтобы припомнить в чем суть. Затем воспоминания вернулись. Машина, падающая со скалы, холодное море, хлынувшее через провал вместо дверцы, безумные крики рядом с ней, когда тонула машина. Она выбиралась на свободу практически в полубреду, едва ли сознавая, что Флойд плавает возле нее. Она позвала его по имени, но он не ответил. Она повторила.

— Мертв, — сказал мистер Клейн. — Все они мертвы.

— О Боже, — прошептала она. Она смотрела не на лицо Клейна, а на шоколадное пятно на его пиджаке.

— Забудьте о них теперь, — настаивал он.

— Забыть?

— Есть более важное дело, миссис Джейн. Вы должны подняться, и быстро.

Настойчивость, которая звучала в голосе Клейна, поставила Ванессу на ноги.

— Сейчас утро? — спросила она. В комнате, где они находились, не было окон. Если судить по бетонным стенам, это был Будуар.

— Да, утро, — нетерпеливо ответил Клейн. — Теперь вы пойдете со мной? Я хочу вам кое-что показать. — Он распахнул дверь, и они вступили в мрачный коридор. Немного впереди их слышался такой звук, будто идет важный спор, — дюжина повышенных голосов, проклятия и мольбы.

— Что происходит?

— Они готовят Апокалипсис, — ответил Клейн и провел ее в комнату, где Ванесса так недавно видела на экране «борцовские состязания».

Теперь гудели все видеоэкраны, и каждый показывал различные интерьеры. Тут были казармы и президентские апартаменты, Правительственный Кабинет и Зал Конгресса. И везде кричали.

— Вы были без сознания целых два дня, — сказал ей Клейн, словно это каким-то образом объясняло весь кавардак.

Голова у нее уже не болела. Ванесса переводила взгляд с экрана на экран. От Вашингтона до Гамбурга, от Сиднея до Рио-де-Жанейро — везде, по всему земному шару властители ожидали новостей. Но оракулы были мертвы.

— Они простые исполнители, — сказал Клейн, показывая на кричащие экраны. — Скачек на трех ногах, даже при всех благоприятных условиях, не бывает. Они впали в истерику, и они — зудящие пальцы, занесенные над кнопками.

— А что по-вашему могу сделать я? — спросила Ванесса. Этот осмотр Вавилонской Башни подавил ее. — Я не стратег.

«Гомм и остальные тоже не были стратегами. К тому моменту, когда я сюда прибыл, половина Комитета уже умерла. А другие потеряли интерес к своим обязанностям…

— Но они все еще давали советы, по словам Х.Г.?

— О, да.

— Они правили миром?

— В своем роде, — ответил Клейн.

— В своем роде? Что вы имеете в виду?

Клейн посмотрел на экраны. Из глаз его, казалось, вот-вот хлынут слезы.

— Гомм не объяснил? Они играли в игры, миссис Джейн. Когда им наскучивали разумные обоснования и звуки собственного голоса, они прерывали дебаты и бросали монетку.

— Нет.

— И разумеется, устраивали скачки лягушек. Это всегда было предпочтительнее всего.

— Но правительства, — запротестовала Ванесса, — они ведь не просто принимали…

— Думаете, это их беспокоило? — спросил Клейн. — Поскольку они на виду у публики, имеет ли значение, какое пустословие извергается из их уст или что-то подобное?

Голова у нее закружилась.

— Все — случайность? — спросила она.

— Почему бы и нет? И здесь имеется достойная уважения традиция. Нации следовали предсказаниям, прочитанным по внутренностям овец.

— Это нелепо.

— Согласен. Но я спрашиваю вас, ответьте со всей честностью, ужаснее ли это, чем оставить власть в их руках? — Он указал на множество разгневанных лиц. Демократы волновались, утро застало их без какой-либо идеи, которую надо поддерживать или которой следует рукоплескать, деспоты испытывали ужас, что, не получая должных инструкций, они не будут жестокими, потеряют собственное лицо и их свергнут. Один премьер будто страдал от приступа бронхита, его поддерживали два помощника, другой, стискивая револьвер, целился в экран и требовал сатисфакции, третий жевал собственный чуб. Неужели это прекраснейшие плоды с политического древа? Бормочущие, задирающиеся, льстящие идиоты, доведенные до апоплексических приступов, потому что никто не указывает им, каким образом прыгнуть. Не было среди них ни мужчины, ни женщины, кому бы Ванесса доверила перевести себя через дорогу.

— Лучше лягушки, — прошептала она, какой бы горькой ни была эта мысль.

* * *

Свет во дворе после мертвенного освещения бункера казался ошеломительно ярким, но Ванессе было приятно находиться вдалеке от громких и отвратительных звуков, царивших в помещении. Скоро подыщут другой Комитет, сказал ей Клейн, когда они выбрались на свежий воздух. Равновесие восстановится — это дело нескольких недель. А покуда Землю могут разнести в черепки отчаянные создания, которых они видели. Им нужны решения. И быстро.

— Жив Гольдберг, — сказал Клейн. — И он будет продолжать игру, но чтобы играть, нужны двое.

— А почему не вы?

— Потому что он ненавидит меня. Ненавидит всех нас. Он говорит, что станет играть только с вами.

Гольдберг сидел под лавровыми деревьями и раскладывал пасьянс. Это было долгим занятием. Близорукость требовала, чтобы он подносил каждую карту на расстояние трех дюймов к носу, пытаясь разглядеть ее, и к тому моменту, когда ряд заканчивался, Гольдберг забывал те карты, что были в начале.

— Она согласна, — сказал Клейн. Гольдберг не оторвал взгляда от игры. — Я сказал: она согласна.

— Я не слепой и не глухой, — ответил Гольдберг Клейну, все еще внимательно рассматривая карты. Затем, в конце концов, он взглянул вверх и, увидев Ванессу, прищурился. — Я говорил им, что это плохо кончится… — по мягкому тону Ванесса поняла — изображая фатализм, он все-таки остро переживает потерю товарищей. — …Я говорил с самого начала — мы должны оставаться здесь. Бежать бесполезно. — Он пожал плечами и вновь обратился к картам. — К чему бежать? Мир изменился. Я знаю. Мы изменили его.

— Это было не так плохо, — сказала Ванесса. — Мир?

— То, как они умерли.

— О!

— Мы веселились до последней минуты.

— Гомм был таким сентиментальным, — сказал Гольдберг. — Мы никогда особенно не любили друг друга.

Большая лягушка прыгнула на дорогу перед Ванессой. Глаза Гольдберга уловили движение.

— Кто это? — спросил он.

Создание со злобой рассматривало ногу Ванессы.

— Просто лягушка, — ответила она.

— Как выглядит?

— Толстая, — сказала Ванесса. — С тремя красными точками на спине.

— Это — Израиль, — произнес Гольдберг. — Не наступите на него.

— Будут ли к полудню какие-нибудь решения? — вмешался Клейн. — Особенно в связи с положением в Проливе, с Мексиканским спором и…

— Да-да-да, — сказал Гольдберг. — А теперь уходите.

— …может получиться еще один Залив Свиней…

— Вы не сказали ничего, чего бы я не знал. Идите! От вашего присутствия нации волнуются. — Он уставился на Ванессу. — Ну, вы собираетесь сесть или нет.

Она села.

— Я оставляю вас, — произнес Клейн и удалился.

Гольдберг начал издавать горлом звук «кек-кек-кек», подражая голосу лягушки. В ответ раздалось кваканье изо всех закоулков двора. Слыша этот звук, Ванесса сдержала улыбку. Фарс, некогда говорила она себе, надо играть с искренним выражением лица, так, будто ты веришь каждому сказанному слову. Только трагедия требует смеха, а ее — с помощью лягушек — они, возможно, еще смогут предотвратить.

КНИГА VI

Заключительный том знаменитых «Книг крови», самого кровавого цикла в истории литературы ужасов. Читайте его и вы узнаете какой же святой дух обитает в заброшенных церквях. Как правильно вести переговоры о покупке земли. Вам раскроются «секретные архивы» спец. служб. И в чем же разница между фокусами и магией.

Так же Вы узнаете развязку истории о парне, который стал Книгой крови.

Жизнь смерти

Сидя в приемной клиники, Элейн жадно читала свежую газету. Зверь, которого считали пантерой, и который два месяца терроризировал окрестности Эппинг-Фореста, был застрелен и оказался дикой собакой. Археологи в Судане исследовали фрагменты костей, которые, как они полагают, могли бы полностью изменить представления о происхождении человека. Девица, которая однажды танцевала с младшим отпрыском королевской фамилии, была найдена убитой недалеко от Клэпхема, пропал яхтсмен-одиночка, совершавший кругосветное плавание. Она прочитывала сводки о мировых событиях и о житейских с одинаковым пылом — пусть хоть что-нибудь отвлечет ее от предстоящего осмотра — но сегодняшние новости были слишком похожи на вчерашние, изменились только заголовки.

Доктор Сеннет сообщил ей, что заживление идет нормально как изнутри, так и снаружи, и что она вполне может вернуться к своим обязанностям, как только почувствует достаточно психологической уверенности. Ей следует еще раз записаться на прием в первую неделю нового года, сказал он, а затем пройти окончательный осмотр.

Мысль сесть в автобус и вернуться домой казалась ей невыносимой после стольких часов томительного ожидания. Она решила пройти пару остановок пешком: эта прогулка будет для нее полезна.

Однако ее планы оказались слишком смелыми. Уже через несколько минут ходьбы ее начало подташнивать и в нижней части живота появилась тупая боль, так что она свернула с дороги в поисках места, где можно было бы отдохнуть в попить чаю. Ей не мешало бы и поесть, она это знала, хотя никогда не отличалась хорошим аппетитом, а после операции и подавно. Она побрела дальше. Отыскала небольшой ресторанчик, который не оглашался гомоном посетителей, хотя было уже без пяти час — время ленча. Невысокая женщина с бесцеремонно-искусственными рыжими волосами подала ей чай и омлет с грибами. Она старалась есть, но так и не смогла. Официантка была не на шутку озабочена.

— Вам не нравится пища, — спросила она немного раздраженно.

— О, нет, — уверила ее Элейн, — мне очень нравится.

Тем не менее, официантка выглядела обиженной.

— Будьте любезны, принесите еще чаю, — сказала Элейн.

Она отодвинула тарелку, чтобы официантка ее забрала. Вид пищи, застывшей на безыскусной тарелке, не привлекал ее. Она ненавидела эту свою непрошенную чувствительность: это абсурд, что тарелка с недоеденными яйцами вызывает отвращение, но она ничего не могла с собой поделать. Всюду она находила отголоски своих собственных бедствий. В смертях, во внезапных морозах после мягкого ноября, в луковицах растений на своем подоконнике, в воспоминании о дикой собаке, застреленной в Эппинг-Форесте, о которой она прочитала утром.

Официантка принесла горячего чаю, но так и не забрала тарелку. Элейн ее окликнула; та, нехотя, подчинилась.

Кроме Элейн посетителей больше не осталось, и официантка деловито собирала обеденные меню и готовила столы к вечеру. Элейн сидела и задумчиво смотрела в окно. Пелена зеленовато-серого дыма в считанные минуты заволокла улицу, затмив солнечный свет.

— Опять жгут, — проворчала официантка. — Этот проклятый запах проникает повсюду.

— Что там жгут?

— Там какой-то общественный центр. Они его сносят, и строят новый. Бочка без дна для денежек налогоплательщиков.

Дым и вправду уже проникал в ресторан. Элейн он не показался неприятным: это было сладко-благоухающее напоминание об осени, ее любимом времени года. Заинтересовавшись, она допила чай, расплатилась, и решила побродить и посмотреть, откуда берется дым. Ей не пришлось идти далеко. В конце улицы она нашла небольшой сквер — в нем и располагалось здание. Впрочем, ее ждала одна неожиданность. То, что официантка назвала общественным центром, оказалось на самом деле церковью или, точнее, когда-то ею было. Свинец и шифер уже были содраны с крыши, оголяя небу торчащие брусья, окна без стекол зияли пустотой, дерн исчез с лужайки возле здания, и два дерева там были срублены. Это их погребальный костер производил тот мучительно-сладкий запах.

Вряд ли это здание было красивым, но даже по его остаткам можно было догадаться, что оно обладало какой-то притягательной силой. Его обветренные камни не вписывались в окружающий кирпич и бетон, но участь осажденного (рабочие рвались в бой; бульдозер наготове, жадный до камней) придавала ему некое очарование.

Кое-кто из рабочих заметил, как она стояла и смотрела на них, но не попытался удержать, когда она прошла через сквер к главному входу в церковь и заглянула внутрь. Интерьер, лишенный декоративной кладки, кафедры, скамей, купели и прочего, был просто каменным помещением, не создающим никакой атмосферы и не вызывающим эмоций. Впрочем, кто-то все же нашел там нечто интересное. В дальнем углу церкви спиной к Элейн стоял человек и пристально разглядывал землю. Заслышав шаги, он виновато обернулся.

— О, — сказал он, — я зашел только на минутку.

— Ничего страшного, — ответила Элейн. — Похоже, мы оба вторглись в чужие владения.

Мужчина кивнул. Он был одет скромно — даже невзрачно, — выделялся только его зеленый галстук-бабочка. Черты его лица, несмотря на своеобразный стиль одежды и седые волосы, были на удивление невозмутимыми, как будто ни улыбка, ни хмурые морщины никогда не нарушали их совершенного спокойствия.

— Довольно грустная картина, не так ли? — сказал он.

— Вы бывали раньше в этой церкви?

— Приходилось как-то, — ответил он, — но она никогда не была популярна.

— Как она называется?

— Церковь Всех Святых. Скорее всего, была построена в конце семнадцатого века. Вы интересуетесь церквями?

— Не очень. Просто я увидела дым и…

— Сцена разрушения всем нравится, — сказал он.

— Да, — отозвалась она, — наверное, вы правы.

— Все равно что наблюдать за похоронной процессией. Только не своей, верно?

Она что-то пробормотала в ответ, но мысли ее были уже далеко. Опять клиника. Опять боль и заживление. Опять ее жизнь, спасенная лишь ценой другой, несостоявшейся жизни. Только не своей.

— Меня зовут Каванаг, — он шагнул к ней и протянул руку.

— Рада познакомиться, — ответила она. — Я Элейн Райдер.

— Элейн, — сказал он, — замечательно.

— Вы, очевидно, пришли взглянуть в последний раз на это место, прежде чем оно навсегда исчезнет?

— Да, вы правы. Я тут разглядывал надписи на каменных плитах, на полу. Некоторые из них весьма красноречивы. — Он смел ногой строительный мусор с одной из плиток. — Жаль, если все это пропадет. Уверен, что они просто раздробят эти камни, когда начнут вскрывать пол…

Она взглянула под ноги на плитки, разбросанные тут и там. Не все были надписаны, на многих из них просто имена и даты. Но были и надписи. Одна, слева от того места, где стоял Каванаг, содержала почти стертый рельеф, изображающий перекрещенные наподобие барабанных палочек берцовые кости, и краткую фразу: искупи время.

— Должно быть, в свое время там устроили потайной склеп, — сказал Каванаг.

— Да, понимаю. А это люди, которые были там погребены.

— Ну, что ж, я тоже не вижу другой причины для этих надписей. Я вот хотел попросить рабочих… — он помолчал, раздумывая. — Боюсь показаться вам не вполне нормальным…

— О чем вы?

— В общем, просто хотел попросить рабочих не разрушать эти занятные камни.

— Думаю, это совершенно нормально, — сказала Элейн. — Они очень красивы.

Он заметно воодушевился ее ответом.

— Пожалуй, прямо сейчас пойду и поговорю с ними. Я ненадолго, вы меня извините?

Оставив ее стоять в центральном нефе как брошенную невесту, он вышел потолковать с одним из рабочих. Она медленно пошла к тому месту, где раньше был алтарь, читая по пути имена. Кому теперь дело до тех людей, что лежат здесь? Они умерли двести лет назад, их ждала не любовь потомков, но забвение. И тут неосознанные надежды на жизнь после смерти, которые она хранила все тридцать четыре года, улетучились, ее больше не отягощали призрачные видения загробной жизни. Однажды, может быть, сегодня, она умрет, как умерли все эти люди, и это не станет событием. Зачем к чему-то стремиться, на что-то надеяться, о чем-то мечтать. Она думала обо всем этом, стоя в круге мутного солнечного света, и была почти счастлива.

Переговорив с бригадиром, вернулся Каванаг.

— Так и есть, там находится склеп, — сказал он. — Но его еще не вскрывали.

— О-о…

Они все еще там, под ногами, подумала она. Прах и кости.

— По-видимому, они пока не могут проникнуть внутрь. Все входы тщательно закрыты. Поэтому они сейчас копают вокруг фундамента. Ищут вход.

— Что, склепы всегда так тщательно закрывают?

— Но не так, как этот.

— Может быть, там вообще нет входа, — предположила она.

Каванаг принял это очень серьезно.

— Может быть, — сказал он.

— Они оставят вам какой-нибудь из этих камней?

Он покачал головой.

— Они говорят, это не их дело. Они здесь мелкая сошка. Очевидно, у них есть специальная бригада, чтобы проникнуть внутрь и перенести останки к новому месту захоронения. Все это должно быть сделано самым пристойным образом.

— Слишком уж многого они хотят, — сказала Элейн, разглядывая камни под ногами.

— Да, пожалуй, — отозвался Каванаг. — В жизни обычно бывает не так. Но тогда, выходит, мы совсем перестали бояться Бога.

— Возможно.

— Как бы то ни было, они предложили мне прийти через пару дней и поговорить с перевозчиками.

Она рассмеялась при мысли о переезжающем доме мертвецов, представив, как они упаковывают свои пожитки. Каванаг был доволен своей шуткой, хотя и непроизвольной. На волне успеха, он предложил:

— Может быть, выпьете со мной чего-нибудь?

— Боюсь, что не смогу составить вам подходящей компании, — ответила она. — Я очень устала.

— Мы могли бы встретиться позже, — сказал он.

Она отвела взгляд от его загоревшегося желанием лица. Что ж, он довольно приятен, хоть и незатейлив. Ей нравился его зеленый галстук — как усмешка на фоне его общей непритязательности, — и его серьезность. Но она не могла представить себя в его обществе, во всяком случае, сегодня. Она извинилась, объяснив, что еще не оправилась после болезни.

— Тогда, может быть, завтра? — поинтересовался он вежливо. Отсутствие нажима в его предложении казалось убедительным, и она сказала:

— Да, с удовольствием. Спасибо.

Перед тем как расстаться, они обменялись телефонами. Забавно было видеть, как он уже предвкушает их свидание, она почувствовала, что, несмотря на все выпавшие на ее долю беды, все еще остается женщиной.

Вернувшись домой, она обнаружила посылку от Митча и голодную кошку у порога. Накормив страждущее животное, она приготовила кофе и вскрыла посылку. Там, упакованный в бумагу, лежал шарф, как раз на ее вкус, — невероятная интуиция Митча и на этот раз не подвела. В записке было только: Это твой цвет. Я люблю тебя. Митч. Она хотела тут же схватить телефон и позвонить ему, но вдруг мысль услышать его голос показалась ей опасной. Он обязательно спросит, как она себя чувствует, а она ответит, что все в порядке. Он усомнится: хорошо, но все-таки? Тогда она скажет: я пустая, они вытащили из меня половину внутренностей, черт бы тебя побрал, и у меня уже никогда не будет ребенка ни от тебя, ни от кого другого, понял? От одной только мысли о разговоре с ним ее начали душить слезы, и в порыве необъяснимого гнева она затолкала шарф в шелестящую бумагу и сунула его в самый глубокий ящик комода. Черт с ним, не сейчас надо было делать такие вещи. Раньше, когда она так нуждалась в нем, он все твердил лишь о своем отцовстве, и как ее опухоли мешают ему в этом.

Вечер был ясным, холодная кожа неба растянулась от края до края. Ей не хотелось задергивать шторы в передней, потому что сгущающаяся синева была слишком прекрасна. Так она сидела у окна и смотрела на сумерки. Лишь когда угас последний штрих, она задернула потемневшее полотно.

У нее не было аппетита, тем не менее она заставила себя немного поесть и с тарелкой села к телевизору. Еда все не кончалась, она убрала поднос и задремала, слушая телевизор лишь урывками. Она уже прочла обо всем, что ей было нужно, утром: заголовки не изменились.

Впрочем, одно сообщение привлекло ее внимание: интервью с яхтсменом-одиночкой, Майклом Мейбьюри, которого подобрали после недельного дрейфа в Тихом Океане. Интервью передавали из Австралии, и качество передачи было плохим, бородатое и сожженное солнцем лицо Мейбьюри то и дело пропадало. Изображение почти отсутствовало: его рассказ о неудавшемся плавании воспринимался только со слуха, в том числе и о событии, которое, кажется, глубоко потрясло его. Он попал в штиль и, поскольку его судно не имело мотора, вынужден был ждать ветра. Но его все не было. Прошла уже неделя, а он не сдвинулся ни на километр, океан был безразличен к его судьбе, ни птица, ни проходящее судно не нарушало безмолвия. С каждым часом он все сильнее чувствовал клаустрофобию, и на восьмой день его охватила паника. Обвязав себя тросом, он отплыл от яхты, чтобы вырваться из тесного пространства палубы. Но, отплыв от яхты и наслаждаясь теплым спокойствием воды, он не захотел возвращаться. А что, если развязать узел, подумал он, и уплыть совсем?

— Почему у вас возникла такая странная мысль? — спросил репортер.

Мейбьюри нахмурился. Он достиг кульминации в своем рассказе, но явно не желал продолжать. Репортер повторил вопрос.

Наконец, запинаясь, он начал говорить.

— Я оглянулся на яхту, — сказал он, — и увидел, что кто-то стоит на палубе.

Репортер, не поверив своим ушам, переспросил:

— Кто-то стоит на палубе?

— Да, это так, — сказал Мейбьюри. — Там кто-то был. Я видел фигуру совершенно отчетливо: она передвигалась по палубе.

— Вы… Вы разглядели, кто был этот безбилетный пассажир? — последовал вопрос.

Мейбьюри помрачнел, догадываясь, что его рассказ будет воспринят с недоверием.

— Так кто же это был? — не унимался репортер.

— Не знаю, — ответил Мейбьюри. — Наверное, Смерть.

— Но вы ведь, в конце концов, вернулись на яхту.

— Конечно.

— И никаких следов?

Мейбьюри посмотрел на репортера, в его взгляде было презрение.

— Но ведь я пережил это, не так ли?

Репортер пробормотал, что это ему не вполне понятно.

— Я не тонул, — сказал Мейбьюри. — Я мог бы умереть, если бы захотел. Отвязал бы трос, и утонул.

— Но вы этого не сделали. А на следующий день…

— На следующий день поднялся ветер.

— Это необычайная история, — сказал репортер, довольный, что самая душещипательная часть интервью позади. — Вы должно быть, уже предвкушаете встречу со своей семьей, как раз под Рождество…

Элейн не слышала заключительного обмена остротами. Мысленно она была привязана тонким тросом к своей комнате, ее пальцы перебирали узел. Если Смерть может найти лодку в пустыне Тихого Океана, то почему не может найти ее. Сидеть рядом с ней, когда она спит. Подстерегать ее, когда она предается своему горю. Она встала и выключила телевизор. Квартира мгновенно погрузилась в безмолвие. Срывающимся голосом она крикнула в тишину, но никто не ответил. Вслушиваясь, она ощутила соленый вкус во рту. Океан.

Выйдя из клиники, она получила сразу несколько приглашений отдохнуть и оправиться после болезни. Отец предлагал ей поехать в Абердин, сестра Рейчел звала на несколько недель в Букингемшир, наконец, был жалостливый звонок от Митча — приглашал провести отпуск вместе. Она отказала им всем, сказав, что ей, мол, нужно как можно скорее восстановить привычный ритм жизни: вернуться к работе, к коллегам и друзьям. На самом деле причины были глубже. Она боялась их сострадания, боялась, что слишком к ним привяжется и станет во всем полагаться на них. Природная склонность к независимости, которая в свое время привела ее в этот неприветливый город, вылилась в осмысленный вызов все подавляющему инстинкту самосохранения. Она знала, что если уступит нежности их призывов, то наверняка пустит корни в отеческую землю и ничего не увидит вокруг еще целый год. И кто знает, какие события пройдут мимо нее!

Итак, достаточно оправившись, она вернулась к работе, рассчитывая, что это поможет ей восстановить нормальную жизнь. Но какие-то ее навыки были утеряны. Каждые несколько дней что-нибудь да происходило — она могла прослушать какую-нибудь реплику, или поймать на себе взгляд, которого не ожидала, — и это заставило ее понять, что к ней относятся с какой-то настороженной предупредительностью. Ей хотелось плюнуть в лицо своим подозрениям, сказать, что она и ее матка — вовсе не одно и то же, и что удаление последней не так уж трагично.

Но сегодня по дороге в офис она не была уверена, что они так уж ошибаются. Элейн казалось, что она не спала уже неделю, хотя в действительности она спала долго и глубоко каждую ночь. Из-за огромной усталости ее глаза слипались, и все в тот день виделось ей как-то отдаленно, словно она отплывает все дальше и дальше от своего рабочего стола, от своих ощущений, от своих мыслей. Дважды в то утро она обнаруживала, что говорит сама с собой, а потом удивлялась, кто же это говорил. Это, конечно, была не она: она слишком внимательно слушала.

А потом, после обеда, все пошло как нельзя хуже. Ее вызвали в офис управляющего и предложили сесть.

— Ну, как дела, Элейн? — спросил мистер Чаймз.

— Все в порядке, — ответила она.

— Тут небольшое дело…

— Что за дело?

Чаймз, казалось, был в затруднении.

— Ваше поведение, — наконец сказал он. — Ради Бога, Элейн, не подумайте, что я вмешиваюсь в чужие дела. Просто вам, видимо, нужно еще время, чтобы окончательно восстановить силы.

— Я в полном порядке.

— Но ваши рыдания…

— Что?

— То, как вы сегодня целый день плачете. Это беспокоит нас.

— Я плачу? — удивилась она. — Я не плачу.

Управляющий был озадачен.

— Но вы плачете уже целый день. Вы и сейчас плачете.

Элейн судорожно поднесла руку к щеке. Да, так и есть, она действительно плакала. Ее щеки были мокрыми. Она встала, потрясенная своим собственным поведением.

— Я… Я не знала, — проговорила она. Хотя слова звучали нелепо, они были правдой. Она действительно не знала. Только сейчас, поставленная перед фактом, она ощутила соленый вкус в горле: и с этим вкусом пришло воспоминание, что все это началось прошлым вечером перед телевизором.

— Почему бы вам не отдохнуть денек?

— Да, конечно.

— Отдохните неделю, если хотите, — сказал Чаймз. — Вы полноправный член нашего коллектива, Элейн, в этом нет никаких сомнений. Мы не хотим, чтобы вы как-то пострадали.

Последняя фраза больно ударила ее. Неужели они думают, что она склонна к самоубийству? Не потому ли они с ней так заботливы? Бог свидетель, это были всего лишь слезы, к которым она была настолько безразлична, что даже не замечала их.

— Я пойду домой, — сказала она. — Спасибо за вашу… за ваше участие.

Управляющий посмотрел на нее сочувственно.

— Должно быть, вам пришлось многое пережить, — сказал он. — Мы все это понимаем, хорошо понимаем. Если у вас возникнет потребность поговорить об этом, то в любое время…

Ей хотелось поговорить, но она поблагодарила его еще раз и вышла.

Перед зеркалом в уборной она поняла, наконец, что и в самом деле ужасно выглядит. Кожа горела, глаза опухли. Она сделала, что могла, чтобы скрыть следы этого недомогания, надела пальто и пошла домой. Но, добравшись до подземки, она осознала, что возвращение в пустую квартиру — не очень правильный шаг. Она снова будет терзаться своими мыслями, снова будет спать (она и так очень много спала эти дни, и совершенно без сновидений), но так и не обретет душевного равновесия. Колокол с часовни Святого Иннокентия, разливая звон чистому и ясному дню, напомнил ей о дыме, сквере и мистере Каванаге. Она решила, что это как раз подходящее место, чтобы прогуляться и развеяться. Наслаждаться солнцем и думать. Не исключено, что она встретит там своего ухажера.

Она довольно быстро нашла дорогу к Церкви Всех Святых, но там ее ждало разочарование. Рабочая площадка была окружена кордоном, там находилось несколько полицейских постов, между ними находилось красное флуоресцирующее заграждение. Площадку охраняло не менее четырех полицейских, которые направляли прохожих в обход сквера. Рабочие со своими кувалдами были изгнаны из-под сени Всех Святых, и теперь в зоне за ограждением находилось множество людей в форме и штатских, одни что-то глубокомысленно обсуждали, другие стояли среди мусора и разглядывали несчастную церковь. Южный неф и большая площадь вокруг него были скрыты от глаз любопытных брезентом и черным пластиковым покрытием. Время от времени кто-нибудь высовывался из-за этой завесы и переговаривался со стоящими на площадке. Все они, как она заметила, были в перчатках; на некоторых были также и маски. Это выглядело так, как будто они делают какую-то необычную хирургическую операцию под защитным экраном. Может, у Всех Святых тоже опухоль в кишках?

Она подошла к одному из полицейских.

— Что там происходит?

— Фундамент неустойчив, — сказал тот. — Здание может рухнуть в любую минуту.

— Почему они в масках?

— Это просто мера предосторожности против пыли.

Она не стала спорить, хотя ответ показался ей неубедительным.

— Если вам нужно на Темпл-стрит, обойдите вокруг, — сказал полицейский.

Больше всего ей хотелось стоять и смотреть, что будет дальше, но она побаивалась соседства с этой четверкой в форме, поэтому решила не искушать судьбу и отправилась домой. Не успела она выйти на главную улицу, как заметила неподалеку на перекрестке знакомую фигуру. Ошибки быть не могло — Каванаг. Она окликнула его, хотя он уже почтя скрылся из виду, и, как она отметила не без удовольствия, он все же вернулся и приветливо ей кивнул.

— Просто здорово, — сказал он, пожимая ей руку. — Признаться, не ожидал увидеть вас так скоро.

— Я приходила взглянуть на остатки церкви, — ответила она.

Его лицо зарумянилось от мороза, и глаза блестели.

— Я так рад, — сказал он. — Не откажетесь от чашки чаю? Здесь как раз неподалеку.

— С удовольствием.

По дороге она спросила, что ему известно о происходящем с Церковью Всех Святых.

— Это все из-за склепа, — сказал он, подтверждая ее подозрения.

— Они его вскрыли?

— Точно известно, что они нашли вход. Я был там утром.

— По поводу ваших камней?

— Именно так. Но они уже успели к тому времени все накрыть брезентом.

— Некоторые из них в масках.

— Думаю, там внизу воздух не самый свежий. Слишком много времени прошло.

Ей вспомнилась брезентовая завеса — между ней и тайной:

— Интересно, что бы там могло быть?

— Страна чудес, — ответил Каванаг.

Хотя ответ был довольно непонятным, она не стала переспрашивать, во всяком случае сразу, но позже, когда они разговаривали уже целый час и она чувствовала себя свободнее, снова вернулась к его словам.

— Вы что-то говорили о склепе…

— Что?

— Что там страна чудес.

— Я так говорил? — он немного замешкался. — Что я такого сказал?

— Вы просто немного меня заинтриговали. Мне было интересно, что вы имели в виду.

— Мне нравится бывать там, где мертвые, — сказал он. — Всегда нравилось. Кладбища могут быть очень красивы, вы никогда не думали об этом? Мавзолеи, надгробья, потрясающее мастерство, с которым они сделаны. Даже мертвые могут иногда вознаградить внимательный взгляд.

Он посмотрел на нее, чтобы убедиться, что ее не покоробило от этих слов, но, встретив лишь спокойную заинтересованность, продолжал.

— Временами они могут быть очень красивы. Есть в них что-то магическое. Досадно, что все это пропадает зря среди гробовщиков и распорядителей похорон, — он лукаво прищурился. — Уверен, в этом склепе есть на что посмотреть. Странные знаки. Удивительные знаки.

— Я только однажды видела покойника. Свою бабушку. Я тогда была очень маленькой.

— Наверно, это самое сильное воспоминание вашей жизни.

— Нет, не думаю. По правде говоря, я плохо все это помню. Я помню только, что все плакали.

— Да-а.

Он глубокомысленно покачал головой.

— Это так эгоистично, — сказал он, — вам не кажется. Отравлять последнее прощание соплями и всхлипами.

Он вновь посмотрел на ее реакцию, и вновь с удовлетворением убедился, что она слушает спокойно.

— Мы ведь плачем по себе, не так ли? Не по покойнику. Покойнику уже ничего не нужно.

Она тихо ответила:

— Да, — и потом громче: — Бог свидетель, это так. Всегда только по себе…

— Вы видите, сколь многому мертвые могут научите, не ударив костью о кость?

Она рассмеялась, он присоединился к ее смеху. Она ошиблась при первой их встрече, полагая, что он никогда не улыбается; это было не так. Но едва смех затих, черты его лица вновь обрели то мрачное спокойствие, которое она отметила при первой встрече.

Еще через полчаса своих замысловатых фраз он заторопился по делам. Она поблагодарила его за компанию и сказала:

— Я не смеялась уже несколько недель. Я вам очень благодарна.

— Вам нужно смеяться, — ответил он. — Это вам к лицу.

Затем добавил:

— У вас прекрасные зубы.

После его ухода, она все думала об этом его странном замечании, а также о дюжине других, что он наговорил в тот день. Вне сомнения, он был одним из самых неординарных людей, которых она когда-либо встречала, но в ее жизнь он вошел только сейчас — со своим безудержным желанием говорить о склепах, мертвецах и красоте ее зубов. Он совершенно отвлек внимание от ее нынешних заскоков, выставляя их незначительными по сравнению с его собственными. Домой она шла в приподнятом настроении. Если бы она не знала себя слишком хорошо, то могла бы подумать, что немного в него влюбилась.

По дороге домой и потом вечером она думала главным образом о той его шутке, насчет мертвецов, ударяющих костью о кость, и эти мысли неизбежно привели ее к тайнам, скрывающимся в склепе. Раз возникнув, ее любопытство не могло угомониться; в ней неуклонно росло убеждение, что она во что бы то ни стало должна проскользнуть сквозь заграждения и увидеть место захоронения собственными глазами. Раньше она не давала волю этому своему желанию. (Сколько раз она уходила с места событий, укоряя себя за излишнюю любознательность!) Но Каванаг узаконил ее страсть своим ужасающим энтузиазмом относительно кладбищенских тайн. И вот теперь, когда табу было снято, она захотела вернуться к Церкви Всех Святых и заглянуть Смерти в лицо, а встретив в следующий раз Каванага, у нее будет что ему рассказать. Идея, только зародившись, дала буйные всходы, и поздним вечером она оделась и устремилась к скверу.

Было уже почти двенадцать, когда она добралась, наконец, до Церкви Всех Святых, но там еще продолжались работы. Прожекторы, смонтированные на опорах и на стене самой церкви, освещали место действия. Трое техников (перевозчики, как их назвалКаванаг) с измученными лицами и тяжелым морозным дыханием стояли перед брезентовым покрытием. Спрятавшись, она наблюдала за ходом событий. Ее начинал пробирать холод, и рубцы от операции заныли, но было ясно, что вечерняя работа возле склепа близится к концу. Перебросившись парой фраз с полицейскими, техники удалились. Покидая площадку, они оставили гореть только один прожектор: церковь, брезент и смерзшаяся грязь погрузились в причудливую игру теней.

Двое полицейских, выставленных в охрану, не очень заботились о своих обязанностях. Какому идиоту взбредет в голову грабить могилы в такое время, не без оснований рассуждали они, и при таком морозе? Отбив несколько минут чечетку на улице, они ретировались в относительный комфорт рабочего домика. Когда они перестали маячить, Элейн выбралась из своего укрытия и с максимальной осторожностью двинулась к заграждению, отделяющему одну зону от другой. В домике играло радио, его звуки (музыка с утра до ночи для влюбленных, проворковал далекий голос) заглушали скрип шагов по схваченной морозом земле.

Проникнув за кордон на запретную территорию, она пошла более решительно. Быстро пересекла твердую землю и притаилась возле церкви. Прожектор бил ярким светом, в его лучах дыхание казалось таким же плотным, как дым, что она видела вчера. Музыка для влюбленных продолжала мурлыкать где-то сзади. Никто не вышел из домика, чтобы воспрепятствовать ее вторжению. Не было никаких сирен. Она спокойно добралась до края брезентового покрытия и заглянула под него.

Судя по тщательности, с какой работали землекопы, они получили инструкцию копать ровно на восемь футов по периметру Церкви Всех Святых, чтобы отрыть фундамент. Так они отрыли вход в усыпальницу, который в свое время был тщательно спрятан. Не только наваленная возле стены земля скрывала его, но и сама дверь в склеп была удалена, и каменщики замуровали весь проем. Очевидно, все это делалось на скорую руку, работа была грубой. Они просто завалили проход первыми попавшимися под руку камнями и замазали плоды своих усилий известковым раствором. Хотя раскопки сильно попортили известковое покрытие, на нем все же просматривался нацарапанный кем-то шестифутовый крест.

Однако все их старания — спрятать склеп и предохранить его крестом от безбожников — были тщетны. Печать с тайны была сорвана: известь соскоблена, камни выворочены. В середине дверного проема зияла брешь, достаточно большая, чтобы проникнуть внутрь. Без колебаний Элейн слезла по земляному склону и протиснулась в дыру.

Она ожидала, что внутри будет темно, и прихватила с собой зажигалку, которую три года назад ей подарил Митч. Сделав пламя побольше, она принялась изучать обстановку, выхватываемую неровным колеблющимся светом. Собственно, это был еще не склеп, а своего рода вестибюль: в ярде впереди себя она увидела другую стену, и другую дверь. Эта дверь не была замурована камнями, но на ней чья-то рука тоже нацарапала крест. Она подошла к двери. Замок был снят, видимо, землекопами, и на его месте была намотана веревка. Сделано это было второпях, усталыми руками. Развязать веревку не составило большого труда, и последняя преграда на пути к Мраку была убрана.

Уже распутав узел, она услышала голоса. Полицейские, черт бы их побрал, покинули свой домик и, несмотря на ужасную погоду, начали делать обход. Она оставила веревку и вжалась в стену вестибюля. Голоса полицейских приближались. Теперь они были не дальше нескольких ярдов от входа в склеп (или ей так казалось), стоя под брезентовым навесом. Впрочем, они не собирались спускаться вниз и закончили свой осмотр на обрыве перед спуском. Их голоса стихли.

Довольная тем, что осталась незамеченной, она вновь включила зажигалку и вернулась к двери. Дверь была большой и невероятно тяжелой, первая попытка сдвинуть ее с места потерпела неудачу. Она налегла еще раз, и теперь дверь, скрипя по гравию, сдвинулась. Наконец, дверь открылась настолько, чтобы можно было протиснуться внутрь. Пламя зажигалки колыхнулось, как будто что-то дохнуло на него оттуда; на мгновение цвет его стал не желтым, а электрически-голубым. Впрочем, она не стала из-за этого задерживаться и скорее протиснулась в обещанную страну чудес.

Теперь пламя было ярче и приобрело синевато-багровый цвет, и на какое-то время его блеск ослепил ее. Она зажмурилась, а затем осмотрелась вокруг.

Итак, это была Смерть. Не было здесь ни искусства, ни зачарованности, о которых говорил Каванаг, ни окутанных саваном безмолвия изваяний на холодных мраморных плитах, ни пышных гробниц, ни афоризмов о бренности человеческой природы, не было даже имен и дат. Многие из покойников даже не имели гробов.

Повсюду лежали сваленные в кучу тела: целые семьи были втиснуты в ниши, рассчитанные на одно место, остальные десятками валялись там же, где были торопливо брошены равнодушными руками. Вся картина — хотя и абсолютно неподвижная — была пронизана паникой. Она сквозила в лицах брошенных на полу мертвецов: рты широко раскрыты в беззвучном протесте, углубления от высохших глаз, казалось, зияют ужасом. Похоже было также, что система захоронений в дальнем углу была превращена сначала в свалку грубо сколоченных гробов, с одним только крестом на крышке, а затем в это нагромождение трупов; ритуалы и даже самый обряд погребения — все было забыто в нарастающей истерии.

Произошло какое-то несчастье, это несомненно; внезапный наплыв мертвецов — мужчин, женщин, детей (прямо у нее под ногами лежал ребенок, не проживший и одного дня), — которые умирали в таких количествах, что не было времени даже закрыть им глаза, перед тем как они найдут последнее пристанище в этом подземелье. Возможно, что гробовщики также умерли, и были брошены здесь среди своих клиентов: как и изготовители саванов, и священники. Все произошло за один апокалиптический месяц (или неделю), уцелевшие родственники были слишком потрясены или слишком напуганы, чтобы соблюдать церемонии, и стремились лишь поскорее убрать покойников с глаз долой, и никогда больше не видеть их мертвой плоти.

Этой плоти в склепе было предостаточно. Склеп, замурованный и недоступный для разрушительного воздуха, сохранил своих обитателей в неприкосновенности. Теперь же, сокрушив замкнутость этой тайной обители, Разложение и Распад снова принялись за свое, пожирая ткани. Повсюду она видела гниение за работой; язвы и нагноения, волдыри я прыщи. Она увеличила пламя, чтобы лучше видеть, хотя зловоние, вызванное разложением, стало настолько сильным, что она почувствовала головокружение. Куда бы она ни светила, всюду была та же скорбная картина. Двое детей лежали радом, как будто бы слали в объятиях друг друга, женщина, которая в последнюю минуту, похоже, решила накрасить свое безобразное лицо, словно готовилась к брачному ложу, а не к смертному.

Хотя и не было в этом никакой таинственности, она все же застыла в изумлении. Здесь было на что посмотреть. Увидев все это, она уже никогда не останется такой, какой была прежде. Одно из тел, наполовину закрытое другим, особенно привлекло ее внимание: женщина, с длинными каштановыми волосами, которые так густо спадали с ее головы, что Элейн невольно ей позавидовала. Она подошла ближе, чтобы разглядеть, затем, окончательно поборов отвращение, крепко взялась за труп, лежащий на женщине, и оттащила его. Труп был сальным на ощупь, испачкав ей пальцы, но это ее не смутило. Тело женщины лежало с широко раскинутыми ногами, причем постоянный вес ее напарника привел их в какое-то неестественное положение. Кровь из раны, от которой она умерла, попала ей на бедра и приклеила юбку к животу и паху. Элейн было интересно, скончалась ли она от преждевременных родов, или какая-то болезнь свела ее в могилу. Она все вглядывалась и вглядывалась, наклоняясь все ниже и силясь уловить прощальный взгляд на полусгнившем лице женщины. Лежишь в таком месте, подумала она, а твоя кровь все еще тебя позорит. Когда она увидит Каванага в следующий раз, то обязательно скажет ему, насколько он был неправ со своими сентиментальными сказками о тишине и спокойствии на том свете.

Она видела уже достаточно, более чем достаточно. Вытерев руки о пальто, она направилась к двери, закрыла ее и замотала веревку так, как было раньше. Затем взобралась по склону и вышла на чистый воздух. Полицейских нигде не было видно, и она проскользнула обратно незамеченной.

* * *

Ее уже ничто не могло тронуть, коль скоро она сумела подавить возникшее было естественное чувство отвращения и тот приступ жалости при виде детей и женщины с каштановыми волосами; но даже и эти эмоции — жалость и отвращение — были ей подвластны. Глядя на бегущую за машиной собаку, она испытывала больше чувств, чем в склепе Церкви Всех Святых, несмотря на все его ужасы. Ложась в тот день спать, она не чувствовала ни трепета, ни отвращения, она ощущала себя сильной. Что вообще теперь может ее испугать, если она так спокойно вынесла видение смерти? Она спала глубоко, и на следующий день чувствовала себя превосходно.

В то утро она вышла на работу и, извинившись перед Чаймзом за свое вчерашнее поведение, уверила его, что чувствует себя как никогда хорошо. Чтобы окончательно реабилитироваться, она старалась быть как можно более общительной, раздавая улыбки направо и налево. Сначала это вызывало некоторое сопротивление, она догадывалась, что сослуживцы боятся принимать первый проблеск солнца за настоящее лето. Но она не изменила свое поведение ни в этот день, ни в следующий, и они начали понемногу оттаивать. К четвергу никто уже не помнил о слезах, пролитых ею на неделе. Все говорили ей, как хорошо она выглядит. И это было правдой — зеркало это подтверждало. Ее глаза сияли, ее кожа блестела. Вся она была олицетворением жизненной силы.

В четверг после обеда, когда она сидела за своим рабочим столом и разбирала бумаги, прибежала одна из секретарш и начала, заикаясь, что-то рассказывать. Ее окружили, и сквозь всхлипы стало ясно, что речь идет о Бернис, женщине, с которой Элейн лишь обменивалась улыбками на лестнице, не более того. Похоже, с ней что-то случилось: секретарша говорила о крови на полу. Элейн встала и присоединилась к тем, кто пошел посмотреть, из-за чего сыр-бор. Управляющий уже стоял возле женской уборной, тщетно пытаясь унять любопытство сотрудниц. Кто-то — кажется, еще один свидетель — излагал свою версию случившегося:

— Она просто стояла вон там, и вдруг ее затрясло. Думаю, у нее начался какой-то припадок. Из носа пошла кровь, потом изо рта, и залила все вокруг.

— Нечего вам здесь делать, — настаивал Чаймз. — Пожалуйста, расходитесь.

Но никто его не слушал. Были разложены одеяла, чтобы вынести женщину, и, как только дверь в туалет открылась, все подались вперед. Элейн мельком увидела фигуру, корчащуюся в конвульсиях на полу. Ей не хотелось смотреть, что будет дальше. Оставив толпящихся в коридоре, Элейн вернулась за свой стол. У нее была уйма работы — так много упущено за эти горькие дни. В голове пронеслась подходящая фраза: искупи время. Она записала ее в свою записную книжку как напоминание. Откуда она взялась? Она не могла вспомнить, во это было неважно. Иногда в забывчивости есть мудрость.

* * *

Вечером ей позвонил Каванаг и пригласил на ужин. Ей очень хотелось рассказать ему о своих подвигах, но все же она отказалась, так как в тот день намечалась небольшая вечеринка — друзья решили отпраздновать ее выздоровление. Может быть, он присоединится к ним спросила она. Он поблагодарил за приглашение, но заявил, что большое количество людей всегда пугает его. Она сказала, что это ерунда: ее друзья будут рады познакомиться с ним, а ей будет приятно его представить, на что он ответил, что придет только в том случае, если его внутреннее «я» на это согласится, а если не придет, то просит на него не обижаться. Она попыталась рассеять его сомнения. В конце разговора она хитро намекнула, что при следующей встрече расскажет ему кое-что интересное.

Следующий день принес плохие новости. Бернис умерла в пятницу рано утром, так и не приходя в сознание. Причина смерти до сих пор не была установлена, хотя в офисе ходили слухи, что она всегда была болезненной — первой среди секретарш простужалась и последней выздоравливала. Был и другой слух, правда, менее популярный, насчет ее личной жизни. Она была довольно смазлива, и весьма неразборчива в выборе партнеров. Не в венерическом ли заболевании, разросшемся до общего заражения, и кроется причина ее смерти?

Эта новость, хотя и давшая работу сплетникам, плохо повлияла на общий психологический климат. Две девушки в то утро сказались больными, а за обедом аппетит был, похоже, только у Элейн. Но уж она ела за троих. Она была голодна, как волк; казалось, ее аппетит носит какой-то патологический характер. Это было приятно, после стольких месяцев апатии. Когда она оглянулась вокруг на унылые лица сослуживцев, то почувствовала острую неприязнь к ним всем: к их дурацкой болтовне и примитивным суждениям, к тому, как они обсуждают внезапную смерть Бернис, как будто никогда в жизни не задумывались о таких вещах, я были изумлены, что такое может случиться.

Элейн знала это лучше. Так часто за последнее время она была на грани смерти: в течение долгих месяцев, приведших к гистерэктомии, когда опухоли, словно почувствовав, что на них покушаются, вдруг увеличились вдвое; на операционном столе, когда хирурги дважды отчаивались ее спасти; и вот недавно, в склепе, лицом к лицу с гниющими трупами. Смерть была повсюду. То, что она так неожиданно ворвалась в их милую компанию, показалось Элейн исключительно забавным. Она ела с вожделением, и пусть себе шушукаются о чем угодно.

* * *

На вечеринку они собрались в доме Рубена — Элейн, Гермиона, Сэм с Нелвин, Джош и Соня. Это было прекрасно — увидеть старых друзей за одним столом, когда ранги и амбиции ничего не значат. Все быстро захмелели, языки, уже заплетающиеся в фамильярностях, становились еще более заплетающимися. Нелвин произнесла трогательный тост в честь Элейн, Джош и Соня обменялись язвительными замечаниями по поводу протестантизма, Рубен разыграл сценку о приятелях-адвокатах. Было чудесно, как в старые добрые времена, и воспоминания только украшали их отношения. Каванаг не появлялся, и Элейн была этому рада. Несмотря на свои протесты, она понимала, что он потерялся бы в их теплой компании.

Уже за полночь, когда все разбрелись, непринужденно беседуя между собой, Гермиона упомянула о яхтсмене. Хотя она была в другом конце комнаты, Элейн слышала его имя вполне отчетливо. Прервав разговор с Нелвин, она направилась, переступая через ноги, к Гермионе и Сэму.

— Я услышала, вы говорили о Мейбьюри, — сказала она.

— Да, — ответила Гермиона, — мы с Сэмом как раз говорили, как все это странно.

— Я видела его в программе новостей, — сказала Элейн.

— Печальная история, — отозвался Сэм. — Так все это странно.

— Почему печальная?

— Он говорил о Смерти, которая была с ним на лодке…

— А потом он умер, — добавила Гермиона.

— Умер? — переспросила Элейн. — Откуда это известно?

— Это было во всех газетах.

— Мне было не до газет, — ответила Элейн. — Что же произошло?

— Он был убит, — сказал Сэм. — Его везли в аэропорт, чтобы отправить домой, и там произошел инцидент. Его убили вот так, — он щелкнул пальцами, — за здорово живешь.

— Как печально, — вздохнула Гермиона.

Она посмотрела на Элейн, и ее лицо вытянулось в недоумении. Элейн смутилась, но лишь до тех пор, пока не поняла — с тем же чувством потрясения, которое она испытала в офисе Чаймза, — что она улыбается.

* * *

Итак, яхтсмен умер.

Когда на следующее утро вечеринка подошла к концу, когда после прощальных объятий и поцелуев она снова была дома, — ее не покидали мысли о последнем интервью Мейбьюри, вызывая в памяти обожженное солнцем лицо и взгляд, обесцвеченный океанской пустыней, где он чуть не остался навсегда. Она думала о его каком-то странном замешательстве, когда он рассказывал о своем безбилетном пассажире. И, конечно, о тех его последних словах, когда его попросили объясниться:

— Наверное, Смерть, — сказал он.

Он не ошибся.

* * *

В субботу она встала поздно, не чувствуя похмелья. Ее ждало письмо от Митча. Она не стала его вскрывать, оставив на камине до удобного случая. Первый снег кружился в воздухе, слишком мокрый, чтобы оставить какой-то след на улицах. Впрочем, судя по недовольству на лицах прохожих, морозец был немалый. Она же чувствовала, что ей мороз нипочем. Хотя ее квартира не отапливалась, она расхаживала по ней в одном халате, босая, как будто у нее в животе была печка.

После кофе она пошла умываться. Паук уже успел свить на плафоне свою сеть. Она ее смела и спустила в унитаз, потом снова вернулась к раковине. Раньше, раздеваясь, она избегала смотреться в зеркало, но сегодня сомнения и предрассудки, кажется, были отброшены. Она сняла халат и критически себя осмотрела.

Она была приятно удивлена. Грудь была полной и смуглой, кожа на ней красиво блестела, волосы на лобке вились более густо, чем обычно. Шрам от операции все еще был болезненным, но его мертвенная бледность тешила ее честолюбие, как будто теперь изо дня в день ее женское начало будет расти от заднего прохода до пупка (а может, и дальше), раскрывая ее пополам.

Это было невероятно, но именно сейчас, когда хирурги выпотрошили ее, она чувствовала себя как никогда крепкой и сильной. Не менее получаса она стояла перед зеркалом, наслаждаясь своим видом, ее мысли были где-то далеко. Наконец она снова вернулась к умывальнику, потом пошла в комнату, все еще совершенно нагая. Она не хотела скрывать свою наготу, скорее наоборот. Она с трудом удержалась, чтобы не выйти тут же на улицу: пусть знают, с кем имеют дело.

Занятая подобными мыслями, она подошла к окну. Снег усилился. Сквозь метель она заметила какое-то движение между соседними домами. Там кто-то был, и смотрел на нее, но она не могла понять, кто. Она наблюдала за наблюдающим, думая, что он все-таки обнаружит себя, но он так и не показался.

Так она простояла несколько минут, пока не догадалась, что ее нагота отпугнула его. Разочарованная, она вернулась в спальню и оделась. Теперь ей снова захотелось есть; она ощутила уже знакомое чувство неистового голода. В холодильнике было почти пусто. Надо было пойти и купить что-нибудь на уик-энд.

Супермаркет был запружен народом, была суббота, но толкотня не испортила ей настроения. Сегодня ей даже нравилось наблюдать эту сцену массового потребления: эти тележки и корзины, набитые продуктами; детей, глаза которых жадно загорались при виде сладостей, и наполнялись слезами, когда они их не получали, хозяек, пристрастно оценивающих достоинства бараньей вырезки, и их мужей, с не меньшим пристрастием наблюдающих за молоденькими продавщицами.

Она купила продуктов на уик-энд, вдвое больше, чем обычно покупала на неделю, от вида деликатесов и мясных прилавков ее аппетит приобрел разрушительную силу. К тому времени, когда она добралась до дому, ее уже немного трясло от предвкушения еды. Положив сумки на лестницу и нашаривая ключи, она вдруг услышала, как хлопнула дверца машины позади нее.

— Элейн?

Это была Гермиона. От вина, выпитого прошлым вечером, ее лицо пошло пятнами, и выглядела она помятой.

— С тобой все в порядке? — спросила Элейн.

— Речь не обо мне. Как ты? — Гермиона была взволнована.

— У меня все отлично, почему бы и нет?

Гермиона бросила испуганный взгляд.

— Соня в тяжелом состоянии, с каким-то пищевым отравлением. И Рубен тоже. Я пришла, только чтобы убедиться, что ты в порядке.

— Да, у меня все отлично.

— Не понимаю, как это могло произойти.

— А как Нелвин и Дик?

— Я не могла им дозвониться. Но Рубен очень плох. Его увезли в больницу на обследование.

— Может, зайдешь на чашку кофе?

— Нет, спасибо. Мне нужно вернуться к Соне. Просто я боялась, что ты совсем одна, если с тобой тоже что-нибудь случится.

Элейн улыбнулась.

— Ты просто ангел, — сказала она и поцеловала Гермиону в щеку. Гермиона, казалось, остолбенела. Она почему-то отступила, глядя на Элейн с недоумением.

— Мне… Мне нужно идти, — сказала она, ее лицо окаменело.

— Я позвоню тебе позже, и узнаю, как у них дела.

— Хорошо.

Гермиона повернулась и пошла через тротуар к своей машине. Хотя она и попыталась скрыть свой жест, Элейн все же заметила, как та поднесла руку к щеке и с силой потерла ее, словно пытаясь избавиться от поцелуя.

* * *

Время мух уже прошло, но те, которым удалось пережить недавние заморозки, жужжали на кухне, в то время как Элейн доставала хлеб, ветчину и чесночную колбасу из своих запасов, и принялась есть. Она была ужасно голодна. Не более чем через пять минут она уже поглотила все мясо, и выгрызла изрядную брешь в буханке, а ее голод едва был утолен. Приступая к десерту — фиги и сыр, она вспомнила о несчастном омлете, который не могла доесть в тот день, когда была на приеме в клинике. Эта мысль потянула за собой другие; дым, сквер, Каванаг, ее последнее посещение церкви, и при мысли о церкви ее охватило жгучее желание еще раз взглянуть на это место, раньше чем оно исчезнет навсегда. Может быть, уже поздно. Тела, наверное, уже упакованы и перенесены, склеп освобожден и вычищен; его стены разворочены. Но она должна увидеть это своими глазами.

Даже после такой обильной пищи, которая свалила бы ее с ног всего несколько дней назад, она, отправляясь к Церкви Всех Святых, чувствовала себя необычайно легко, как будто была пьяна. Это было не то слезливо-сентиментальное опьянение, как с Митчем, а эйфория, от которой она ощущала себя почти неуязвимой, как если бы нашла, наконец, в себе нечто яркое и несокрушимое, и ничто уже не могло принести ей вреда.

Она ожидала увидеть Церковь Всех Святых в руинах, но руин не было. Здание еще стояло, стены были нетронуты, голые балки упирались в небо. Возможно, подумала она, его и нельзя разрушить, может быть, она и оно — суть бессмертная двойня. Ее подозрения укрепились, когда она увидела, что церковь привлекла новую толпу — служителей культа. Полицейская охрана была утроена с тех пор, как она была здесь в последний раз, а брезентовая завеса перед входом в склеп, теперь представляла собой обширный тент, поддерживаемый строительными лесами, полностью скрывающий все крыло здания. Служители алтаря, стоящие в непосредственной близости к тенту, были в масках и перчатках, священники — немногие избранные, кто действительно был допущен в святую святых, — носили глухой защитный костюм.

Она смотрела из-за заграждения: крестные знамения и земные поклоны среди посвященных, окропление тех, в костюмах, когда они появлялись из-за тента, тонкий дымок воскуриваемых благовоний, наполняющий воздух запахом ладана.

Кто-то из зевак расспрашивал полицейского.

— Зачем эти костюмы?

— На случай, если там зараза, — последовал ответ.

— После стольких лет?

— Неизвестно, что там может быть.

— Но ведь болезни не могут сохраняться так долго.

— Это чумная яма, — сказал полицейский. — Они просто принимают меры предосторожности.

Элейн слушала их разговор, и язык ее так и чесался. Она могла бы прояснить все в нескольких словах. В конце концов, она была живым доказательством того, что какая бы бубонная чума ни свела этих людей в могилу, она более не опасна. Она дышала этим смрадом, она прикасалась к этим заплесневелым трупам, и она была сейчас здоровее, чем раньше. Но ведь они не скажут спасибо за ее откровения, не так ли? Они слишком поглощены своими ритуалами, может быть, даже возбуждены от прикосновения к этим ужасам, и их суета только разжигается от того, что смерть еще жива там. Она не будет столь неучтивой, чтобы портить им удовольствие откровениями о своем исключительном здоровье.

Вместо этого она развернулась спиной к этим священникам с их ритуалами и струями ладана, и пошла прочь от сквера. Когда она оторвалась от своих мыслей, то заметила знакомую фигуру, наблюдавшую за ней с угла соседней улицы. Встретившись с ней взглядом, фигура скрылась, но без всяких сомнений это был Каванаг. Она окликнула его и пошла к углу, но он, опустив голову, быстро удалялся. Она снова его окликнула, теперь он повернулся с приклеенной к лицу фальшивой улыбкой и зашагал обратно, приветствуя ее.

— Вы слышали, что они там нашли? — спросила она его.

— О, да, — ответил он. Несмотря на некоторую близость, установившуюся между ними во время последней встречи, сейчас ей припомнилось первое впечатление о нем как о человеке, не очень знакомом с чувствами.

— Теперь вам уже не получить своих камней, — сказала она.

— Похоже, вы правы, — ответил он без всякого сожаления.

Ей хотелось рассказать ему, что она собственными глазами видела чумную яму, надеясь, что от этой новости его лицо просветлеет, но угол этой солнечной улицы был неподходящим местом для таких разговоров. Кроме того, он, кажется, и сам обо всем знал. Он так странно смотрел на нее, от теплоты их предыдущей встречи не осталось и следа.

— Зачем вы вернулись сюда? — спросил он.

— Просто чтобы посмотреть.

— Я польщен.

— Польщены?

— Тем, что моя тяга к гробницам заразительна.

Он все смотрел на нее, и она, взглянув в его глаза, ощутила, насколько они холодны, и как неподвижно они блестят. Как будто стеклянные, подумала она, а кожа, как чехол, плотно обтягивающий череп.

— Мне пора идти, — сказала она.

— По делам или просто так?

— Ни то, ни другое. Кое-кто из моих друзей болен.

— Вот как…

Было такое впечатление, что ему не терпится уйти, что только опасения показаться нелепым удерживают его от того, чтобы убежать.

— Может быть, еще увидимся, — сказала она. — Когда-нибудь.

— Не сомневаюсь, — с готовностью ответил он и пошел прочь. — А вашим друзьям — мои наилучшие пожелания.

* * *

Даже если бы она захотела передать эти пожелания Рубену и Соне, она не смогла бы этого сделать. До Гермионы она не дозвонилась, и до остальных тоже. Самое большее, что ей удалось, — это оставить запись на автоответчике Рубена.

То ощущение легкости, которое она чувствовала днем, ближе к вечеру стало сменяться какой-то дремотой. Она еще раз поела, но это странное заторможенное состояние не проходило. Чувствовала она себя хорошо, ощущение неуязвимости, которое пришло к ней раньше, оставалось таким же сильным. Но иногда она обнаруживала, что стоит на пороге комнаты, не понимая, как туда попала, или, глядя на вечернюю улицу, не была уверена, то ли она наблюдает, то ли за ней. Впрочем, она была вполне довольна сама собой, как и мухи, все еще жужжавшие несмотря на сумерки.

Около семи вечера она услышала звук подъезжающей машины и затем звонок в дверь. Она подошла к своей двери, но не вышла открывать в подъезд. Это, должно быть, опять Гермиона, а ей не хотелось снова заводить эти грустные разговоры. Не нужна ей ничья компания, разве только мушиная.

В дверь звонили все настойчивей, но чем больше звонили, тем тверже она решила не открывать. Она присела возле двери и начала вслушиваться в разговоры на лестнице. Это была не Гермиона, это был кто-то незнакомый. Теперь они последовательно обзванивали все квартиры на верхних этажах, пока мистер Прюдо не спустился из своей квартиры и не открыл им дверь, что-то бормоча на ходу. Из их разговоров она уловила только, что дело очень срочное, но ее возбужденный мозг не хотел вдаваться в детали. Они настояли, чтобы Прюдо впустил их в подъезд, подойдя к ее квартире, тихонько постучали и позвали ее по имени. Она не отвечала. Они еще постучали, сетуя на свою неудачу. Интересно, подумала она, слышат ли они ее улыбку в темноте? Наконец — еще переговорив с Прюдо, — они оставили ее в покое.

Она не знала, как долго просидела на корточках под дверью, но когда она поднялась, ее ноги затекли, и она была голодна. Набросившись на еду, она уничтожила почти все утренние запасы. Мухи, кажется, успели за это время принести потомство, они кружили над столом и ползали по одежде. Она их не трогала. Им ведь тоже нужно жить.

В конце концов, она решила немного прогуляться. Но как только она вышла из квартиры, бдительный Прюдо тут же показался на верхних ступеньках и окликнул ее.

— Мисс Райдер, подождите. У меня для вас записка.

Она уже собиралась захлопнуть дверь перед ним, но подумала, что он все равно не отстанет, пока не вручит ей это послание. Он торопливо зашаркал вниз — этакая Кассандра в домашних тапочках.

— Здесь была полиция, — объявил он, еще не дойдя до нижней ступеньки. — Они вас искали.

— М-м… Они сказали, чего хотят? — спросила она.

— Хотят с вами поговорить. Срочно. Двое ваших друзей…

— Что с ними?

— Они умерли, — сказал он. — Сегодня. От какой-то болезни.

Он держал в руке листок из записной книжки. Передавая, на мгновение задержал его в руке:

— Они оставили этот номер. Вам следует связаться с ними как можно скорее, — и уже ковылял вверх по лестнице.

Элейн взглянула на листок с нацарапанными значками. Пока она пробежала глазами семь цифр, Прюдо уже скрылся.

Она вернулась в квартиру. Почему-то не Рубен и Соня занимали ее мысли, а яхтсмен Мейбьюри, который видел Смерть и, казалось, избежал ее, но та семенила за ним, как верный пес, которому не терпится встать на задние лапы и лизнуть хозяина в щеку. Она села возле телефона, разглядывая цифры на листке, потом пальцы, которые держали этот листок, и руки, которым принадлежали пальцы. Может быть, прикосновение этих слабых пальцев несет смерть? Может, из-за этого и приходили сыщики, и ее друзья обязаны смертью ей? Если так, скольких же людей она коснулась за те дни, что прошли со времени ее посещения смертоносного склепа? На улице, в автобусе, в магазине, на работе, во время отдыха. Она вспомнила Бернис, распростертую на полу в туалете, и Гермиону, когда та соскребала ее поцелуй, как будто знала, что он принесет ей несчастье. И тут она поняла, до мозга костей, что ее преследователи были правы в своих подозрениях, и что все эти дни она вынашивала дитя Смерти. Отсюда и ее голод, отсюда ее нынешняя расслабленная удовлетворенность.

Она отложила листок, и, сидя в полутьме, попыталась установить, где в ней находится источник смерти. На кончиках пальцев? В животе? В глазах? Нет, и все же, да. Ее первое предположение было неверным. Это не был ребенок: она не вынашивала его в себе. Он был везде. Она и он были синонимами. Раз так, они не смогут вырезать злокачественный участок, как вырезали опухоли вместе с пораженными тканями. Не то, чтобы она хотела это скрыть, но они будут ее искать и вновь она попадет в заточение стерильных комнат, лишенная собственного мнения и достоинства, только в угоду их бездушным исследованиям. Эта мысль возмутила ее, лучше она умрет, скорчившись в агонии, как та женщина с каштановыми волосами в склепе, чем снова попадет им в руки. Она порвала листок на мелкие кусочки и швырнула на пол.

Теперь уже было поздно что-либо менять. Рабочие вскрыли дверь, за которой их поджидала Смерть, жаждущая вырваться на свободу. Смерть сделала ее своим агентом, и — в своей мудрости — наделила ее неуязвимостью; дала ей силу и ввела неизъяснимый экстаз; избавила ее от страха. Она же, в свою очередь, распространяла волю Смерти, сама того не замечая до сегодняшнего дня. Все те десятки, а может быть, сотни людей, которых она заразила за последние несколько дней, вернутся к своим семьям и друзьям, к местам работы и отдыха, и понесут волю Смерти дальше. Они передадут ее своим детям, укладывая их в кроватку, и своим любимым в моменты близости. Священники получат ее от своих прихожан на исповеди, хозяева магазинов — с пятифунтовой банкнотой.

Думая обо всем этом — как мор вспыхивает всепожирающим огнем, — она снова услышала звонок в дверь. Они вернулись за ней. И, как и в прошлый раз, начали звонить в другие квартиры. Она слышала, как спускался по лестнице Прюдо. Теперь он знал, что она дома. И он им это скажет. Они начнут стучаться, и когда она не ответит…

Когда Прюдо открывал парадную дверь, она отомкнула черный ход. Выскользнув во двор, она услышала голоса, а затем стук в дверь и требования открыть. Она сняла засов с калитки и выбежала на темную аллею. Когда начали ломать дверь, она была уже далеко.

* * *

Больше всего ей хотелось пойти к Церкви Всех Святых, но она понимала, что это навлечет на нее беду. Ее будут поджидать на этом пути, как преступника, которого всегда тянет к месту преступления. И все же ей как никогда хотелось взглянуть в лицо Смерти. Чтобы говорить с ней. Чтобы обсудить ее стратегию. Их стратегию. Чтобы спросить, почему выбор пал на нее.

Стоя на аллее, она смотрела, что происходит в доме. Теперь там было не менее четырех человек, снующих туда и сюда. Чем они занимались? Рылись в ее белье и любовных письмах, разглядывали в лупу волосы на простыне и выискивали следы отражения в зеркале? Но если они даже перевернут всю квартиру вверх дном, обнюхивая каждую царапинку, то и тогда не найдут того, что ищут. Пусть ищут. Их подружка сбежала. Остались только следы ее слез, да мухи вокруг лампочки, поющие ей дифирамбы.

* * *

Ночь была звездной, но по мере того, как она продвигалась в центр города, рождественские гирлянды на деревьях и домах затмевали свет неба. Хотя большинство магазинов было уже давно закрыто, толпы зевак слонялись по тротуарам, разглядывая витрины. Впрочем, скоро ей все это наскучило, эти куклы и побрякушки, и она свернула с центральной улицы на окраину. Здесь было темнее, и это как раз отвечало ее настроению. Смех и музыка вырывались из открытых дверей баров; в игорной комнате наверху послышались возбужденные голоса, потом обмен ударами; двое влюбленных попирали общественную мораль прямо в подъезде; в другом подъезде какой-то бродяга мочился со смаком, как жеребец.

Только сейчас, в относительной тишине этого болота, она поняла, что слышит сзади шаги. Кто-то шел за ней, держась на безопасном расстоянии, но не отставал. Погоня? Ее окружали, чтобы схватить и заключить в тесные объятия правосудия? Если так, ее бегство только отсрочит неизбежное. Лучше встретить их здесь и дать им отведать ее смертельной силы. Она спряталась; затем, подождав, пока шаги приблизятся, вышла из укрытия.

Это были не стражи порядка, это был Каванаг. Первое замешательство почти тут же сменилось недоумением, зачем он ее преследовал. Она посмотрела на него изучающе, бледный свет падал на его лицо. Кожа на голове так плотно обтягивала череп, что, кажется, сквозь нее можно было увидеть кости. «Почему, — пронеслось у нее в голове, — она не узнала его раньше? Не поняла при самой первой встрече, когда он говорил о смерти и ее чарах, что он ее Творец?»

— Я шел за тобой, — сказал он.

— От самого дома?

Он кивнул.

— Что они говорили тебе? — спросил он. — Полицейские. Что они тебе сказали?

— Ничего такого, о чем бы я сама не догадывалась.

— Ты знала?

— Может и так. Должно быть, где-то в глубине души. Помнишь наш первый разговор?

Он что-то утвердительно промычал.

— Все, что ты говорил о Смерти. И так самовлюбленно.

Внезапно он осклабился, добавив еще костей к своему облику.

— Да, — сказал он. — Так что же ты думаешь обо мне?

— Я уже тогда что-то поняла. Я не знала только, откуда это. Не знала, что принесет будущее.

— И что же оно принесло? — спросил он вкрадчиво.

Она пожала плечами.

— Все это время меня ждала смерть. Верно?

— О, конечно, — он был доволен взаимопониманием. Он подошел и дотронулся до ее щеки.

— Ты бесподобна, — сказал он.

— Не очень.

— Но ты так хладнокровна, так спокойно переносишь все это.

— А чего бояться? — сказала она. Он погладил ее по щеке. Ей казалось, что чехол его кожи вот-вот расползется, а мрамор глаз вывалится и разобьется вдребезги. Но он сохранял свой облик, для видимости.

— Я хочу тебя, — сказал он.

— Да, — ответила она. Конечно, это было в каждом его слове, с самого начала, но ей не сразу было дано понять это. Каждая история любви, в конечном счете, была историей смерти, не об этом ли твердят поэты? Почему эта правда хуже любой другой?

Им нельзя было идти к нему домой, там может быть полиция, говорил он, ведь они должны знать об их романе. К ней тоже, конечно, нельзя. Поэтому они сняли номер в небольшом отеле поблизости: Еще в тусклом лифте ему вздумалось гладить ее по волосам, а когда она отстранилась, он положил ей руку на грудь.

Комната была довольно убогой, но огни с рождественской елки на улице немного приукрашивали ее. Он не сводил с Элейн глаз ни на секунду, как будто боялся, что из-за инцидента в лифте она может удрать и забиться в первую щель. Ему не стоило беспокоиться: она не придала этому значения. Его поцелуи были настойчивы, но не грубы, раздевая ее, хоть и несколько неумело (такой милый недостаток, подумала она), он был полон заботливости и теплой торжественности.

Она удивилась, что он не знал о ее шраме, поскольку ей пришло в голову, что их близость должна была начаться еще на операционном столе, когда она дважды чуть было не перешла в его руки, и дважды хирурги его отпугнули. Но, может быть, он не сентиментален и забыл об этой их первой встрече. Как бы то ни было, когда она разделась, он выглядел разочарованным, и был момент, когда, как ей показалось, он мог отказаться от нее. Но это длилось недолго, и вскоре он уже гладил ее по животу и вдоль шрама.

— Он прекрасен, — сказал Каванаг.

Она была счастлива.

— Я чуть не умерла под анестезией.

— Это ерунда, — он гладил ее тело и мял грудь. Это, казалось, возбуждало его, поскольку следующий вопрос он задал более вкрадчивым голосом.

— Что они сказали тебе? — теперь он гладил мягкую ямку между ключицами. Ее никто не трогал вот уже несколько месяцев, за исключением стерильных рук хирурга, от легких прикосновений по ее телу пробегала дрожь. Она так забылась в наслаждении, что не смогла ответить. Он снова спросил, поглаживая ее между ног:

— Что они сказали тебе?

Задыхаясь от нетерпения, она ответила:

— Они оставили мне телефон. Чтобы помочь, в случае чего…

— Но ведь тебе не нужна помощь?

— Нет, — выдохнула она. — Зачем?

Она лишь смутно видела его улыбку, ей хотелось совсем закрыть глаза. Его внешность вряд ли возбуждала ее, в его облике было многое (например, этот абсурдный галстук-бабочка), что казалось смешным. Но, закрыв глаза, она могла забыть о таких мелочах, она могла снять с него чехол и увидеть его истинный облик. И тогда ее сознание уносилось далеко.

Он вдруг оставил ее, она открыла глаза. Он торопливо застегивал брюки. На улице слышались раздраженные голоса. Он резко повернул голову в сторону окна, его тело напряглось. Неожиданное беспокойство удивило ее.

— Все в порядке, — сказала она.

Он подался вперед и положил ей руку на горло.

— Ни слова, — приказал он.

Она взглянула на его лицо, покрывающееся испариной. Разговоры на улице продолжались еще несколько минут: там ссорились два каких-то жулика. Теперь он успокоился.

— Мне показалось, я слышал…

— Что?

— Что они звали меня по имени.

— Ну, кто это может быть, — она пробовала его успокоить. — Никто не знает, что мы здесь.

Он отвел взгляд от окна. После внезапного страха вся его целеустремленность исчезла, лицо обрюзгло, он выглядел довольно глупо.

— Они близко, — сказал он. — Но им никогда не найти меня.

— Близко?

— Они шли за тобой, — он снова положил руки ей на грудь. — Они очень близко.

Она слышала, как в висках бьется пульс.

— Но я быстр, — бормотал он, — и невидим.

Его рука вновь скользнула к ее шраму, и ниже.

— И всегда аккуратен, — добавил он.

Она прерывисто дышала.

— Уверен, они восхищаются мной. Как ты думаешь, они должны мной восхищаться? Что я такой аккуратный?

Ей вспомнился хаос, царивший в склепе, та непристойность, тот беспорядок.

— Не всегда… — сказала она.

Он перестал ее гладить.

— Ах, да, — сказал он. — Ах, да. Я никогда не проливаю кровь. Это мое правило. Никогда не проливаю кровь.

Она улыбалась его похвальбам. Сейчас она расскажет ему — хотя он и так все знает — о своем посещении Церкви Всех Святых, и о том, что он там устроил.

— Иногда даже ты не в силах остановить кровь, — сказала она. — Но это тебе не в упрек.

Он вдруг весь задрожал.

— Что они сказали тебе? Какую ложь?

— Ничего, — ответила она, немного смутившись его реакцией. — Что они могут знать?

— Я профессионал, — он снова дотронулся до ее лица. Она вновь почувствовала в нем желание. Он навалился на нее всем телом.

— Я не хочу, чтобы они лгали обо мне, — сказал он, — Не хочу.

Он поднял голову с ее груди и посмотрел ей в глаза:

— Все, что я должен сделать, это остановить барабанщика.

— Барабанщика?

— Я должен раз и навсегда остановить его.

Рождественские гирлянды с улицы окрашивали его лицо то в красный, то в зеленый, то в желтый цвет — неразбавленные цвета, как в детской коробке с красками.

— Я не хочу, чтобы обо мне лгали, — повторил он, — будто я проливаю кровь.

— Они ничего не сказали мне, — уверила она его. Он совсем отодвинул подушку, и теперь раздвигал ей ноги. Его руки дрожали от возбуждения.

— Хочешь, покажу тебе, как чисто я работаю? Как легко я останавливаю барабанщика?

Не дав ей ответить, он крепко схватил ее шею. Она не успела даже вскрикнуть. Большими пальцами быстро нащупал дыхательное горло и с силой надавил. Она слышала, как барабанщик бьет все чаще и чаще у нее в ушах.

— Это быстро и чисто, — говорил он. Его лицо окрашивалось все в те же цвета: красный, зеленый, желтый; красный, зеленый, желтый.

Здесь какая-то ошибка, думала она, ужасное недоразумение, которое она никак не могла постичь. Она пыталась найти хоть какое-нибудь объяснение.

— Я не понимаю, — хотела она сказать, но ее сдавленное горло издало лишь бульканье.

— Извиняться поздно, — сказал он, тряся головой. — Ты ведь сама ко мне пришла, помнишь? Ты хотела остановить барабанщика. Ведь ты за этим приходила?

Его хватка стала еще сильнее. Ей казалось, что лицо разбухло, и кровь сейчас брызнет у нее из глаз.

— Разве ты не поняла, что они приходили, чтобы предостеречь тебя? — выкрикивал он. — Они хотели разлучить нас, сказав, что я проливаю кровь.

— Нет, — пыталась она выдавить из себя, но он только сильнее сжимал ее горло.

Барабанщик оглушительно бил ей в уши. Каванаг еще что-то говорил, но она уже ничего не слышала. Да это уже было и не важно. Толькотеперь она поняла, что он не был Смертью, ни даже ее костлявым привратником. В своем безумстве она отдалась в руки обычного убийцы, Каина с большой дороги. Ей захотелось плюнуть ему в лицо, но сознание уже покидало ее: комната, смена цветов, его лицо — все потонуло в грохоте барабана. А потом все кончилось.

Она посмотрела сверху на кровать. Ее тело лежало поперек, безжизненная рука все еще хваталась за простыню. Язык вывалился, на синих губах была пена. Но (как он и обещал) крови не было.

Она парила, не всколыхнув даже паутинку под потолком, и наблюдала, как Каванаг довершает свое злодеяние. Он склонился над ее телом, перетаскивая его по смятой простыне и что-то нашептывая в ухо. Затем он расстегнулся и обнажил ту свою косточку, возбуждение которой было неподдельным до умиления. То, что последовало дальше, было комичным в своем бесстыдстве. Комичным было ее тело, на котором возраст оставил не одну морщинистую отметину. Как посторонний наблюдатель, она взирала на его безуспешные попытки к соитию. Его ягодицы были бледны и носили отпечаток нижнего белья, двигая ими, он напоминал механическую игрушку.

Работая, он целовал ее, глотая заразу с ее слюной. Его руки соскребали чумные клетки с ее тела, как песок. Этого он, конечно, не знал, он так доверчиво обнимался со смертельной язвой, вбирая ее в себя с каждым толчком.

Наконец, он кончил. Не было ни метаний, ни стонов. Он просто остановил свой механизм и встал с нее, обтерся о край простыни и застегнулся.

Ее уже звали. Ей предстоял Путь, и Воссоединение в конце пути. Но она не хотела идти, по крайней мере, сейчас. Ее душа, заняв удобную позицию, смотрела на Каванага, на его лицо. Взглядом, (или, по крайней мере, той возможностью видеть, которая была ей дана), она проникала вглубь, где за хитросплетением мускулов проглядывала кость. Ох, уж эта кость. Он, конечно, не был Смертью, и все же он был ею. Ведь есть же у него лицо?! И однажды, в день Распада, он покажет его. Как жаль, что его не видно за наслоением плоти.

Пора в путь, настаивали голоса. Она знала, что они не будут долго ждать. Среди голосов она услышала чей-то знакомый. Еще немного, умоляла она, пожалуйста, еще немного.

Каванаг уже закончил свое грязное дело. Он поправил одежду перед зеркалом и вышел. Она последовала за ним, заинтригованная потрясающе-банальным выражением его лица. Скользнув в ночной коридор и вниз по лестнице, он дождался, пока портье отвлечется на свои дела, и вышел на улицу. Небо было светлым — то ли уже утро, то ли рождественская иллюминация. Она наблюдала за ним из угла комнаты дольше, чем ей показалось, — теперь часы для нее летели как мгновения. И лишь в самый последний момент она была награждена за свою настойчивость, пробежав взглядом по его лицу. Голод! Он был голоден. Он не умрет от чумы, как не умерла она. Чума впиталась в него — кожа заблестела, и в животе появилось новое ощущение голода.

Он вошел в нее маленьким убийцей, а вышел Большой Смертью. Она рассмеялась, видя, каким неожиданным образом оправдались ее догадки. На мгновение его шаги замедлились, как будто он мог услышать ее. Но нет, сейчас он слушал барабанщика, который бил все сильнее у него в ушах, требуя новой смертоносной службы в каждом его шаге.

Они заплатили кровью

Локки поднял глаза на деревья. Ветер шумел в их тяжелых ветвях, как река в половодье. Еще одно воплощение, одно из многих. Когда он впервые попал в джунгли, то был поражен бесконечным разнообразием зверей и растений в их извечном круговороте жизни. Но это буйство природы было обманчиво, джунгли лишь прикидывались райским садом. Там, где праздный путешественник лишь восторгался сияющим великолепием, Локки замечал тайный сговор в действии, когда каждая вещь видится не такой, как есть. В деревьях и реке, в цветке и птице, в крылышке мотылька и глазу обезьяны, на спине у ящерицы и в солнечном свете на камне, — все а головокружительной смене воплощений, как в зеркальной комнате, где ощущения становятся неверными, и, наконец, самый рассудок гибнет. «Ну, что, — мысли путались в его пьяной голове, когда они стояли возле могилы Черрика, — смотри, как мы тоже играем в эту игру. Мы живы, но играем мертвых лучше, чем сами мертвые».

Тело давно превратилось в гнилой кусок, когда они засунули его в мешок и понесли хоронить на заброшенный участок за домом Тетельмана. Там уже было с полдюжины других могил. Все европейцы, судя по именам, грубо выжженным на крестах, умершие от укусов змей, от жары и непомерных амбиций.

Тетельман попытался было произнести молитву на испанском, но его голос потонул в шуме деревьев и в криках птиц, спешащих к своим гнездам до наступления темноты.

Так и не окончив молитву, они вернулись в прохладу дома; там сидел Стампф и, тупо уставившись на темнеющее пятно на полу, пил бренди.

Снаружи двое нанятых Тетельманом индейцев засыпали рыхлой тропической землей мешок с Черриком, торопясь закончить работу и убраться до темноты. Локки выглянул из окна. Могильщики работали молча; засыпав неглубокую яму, они начали утрамбовывать землю своими жесткими, как подошва, ступнями. Их притоптывания вдруг приобрели определенный ритм; Локки показалось, что они просто в стельку пьяны. Он знал немногих индейцев, которые не напивались бы как скоты. И вот эти, шатаясь, устроил танцы на могиле Черрика.

— Локки?

Локки проснулся. В темноте светился кончик сигареты. Когда курильщик затянулся, вспыхнувший огонек высветил из ночной тьмы изможденное лицо Стампфа.

— Ты не спишь, Локки?

— Что тебе нужно?

— Я не могу уснуть, — сказало лицо. — Я все думал. Послезавтра из Сантарема прилетит транспортный самолет. Мы могли бы быть там через несколько часов, подальше от всего этого.

— Конечно.

— Я имею в виду, навсегда, — сказал Стампф.

— Навсегда?

Стампф прикурил новую сигарету от старой:

— Я не верю в проклятия, не думай.

— При чем здесь проклятия?

— Но ты же видел тело Черрика, что с ним случилось…

— Это просто болезнь, — сказал Локки. — Как это ока называется, когда кровь неправильно свертывается?

— Гемофилия, — ответил Стампф. — Он не страдал гемофилией, и мы оба об этом знаем. Я видел не раз, как он резался и царапался, и у него заживало не хуже нашего.

Локки прихлопнул москита на своей груди и растер его пальцами.

— Отлично. Так от чего же он тогда умер?

— Ты лучше меня видел его раны, но, мне кажется его кожа просто расползалась от малейшего прикосновения.

Локки кивнул:

— Да, похоже на то.

— Может, он чем-нибудь заразился от индейцев?

Локки задумался:

— Я не коснулся ни одного из них.

— И я тоже. А он коснулся, помнишь?

Локки помнил. Такие картины нелегко забыть, как ни старайся.

— Боже, — простонал он, — что за идиотизм.

— Я отправляюсь в Сантарем. Не хочу, чтобы они пришли за мной.

— Они не придут.

— Откуда ты знаешь? Мы вляпались по уши. Мы могли бы подкупить их, или согнать с земли как-нибудь по-другому.

— Сомневаюсь. Ты же слышал, что сказал Тетельман: родовая собственность.

— Может забрать мою часть земли, — сказал Стампф. — Мне она не нужна.

— Что это значит? Ты что, собираешься смыться?

— Я чувствую себя преступником. У нас руки в крови, Локки.

— Делай, что хочешь.

— Я и делаю. Я не такой, как ты. У меня никогда не было охоты до таких вещей. Купишь мою треть?

— В зависимости от того, сколько ты за нее просишь.

— Сколько дашь. Она твоя.

Исповедавшись, Стампф докуривал сигарету в кровати. Скоро начнет светать: еще один рассвет в джунглях, благодатное мгновение перед тем, как мир вновь покроется испариной. Как он ненавидел это место! В конце концов, он не коснулся ни одного из индейцев, даже близко не стоял. Какую бы инфекцию они не передали Черрику, он не мог ей заразиться. Менее чем через сорок восемь часов он отправится в Сантарем, а потом еще в какой-нибудь город, любой город, куда племя никогда не сможет добраться. Ведь он уже понес свое наказание, разве не так? Заплатил за жадность и самонадеянность резью в животе и тем ужасом, от которого ему уже вряд ли избавиться до конца жизни. Пусть это будет достаточным наказанием, взмолился он, и, пока обезьяны не возвестили своим криком новый день, погрузился в сон: сон убийцы.

Жук с переливчатой спинкой, пытаясь выбраться сквозь москитную сетку, жужжал по комнате; наконец, утомившись, жук спустился и сел Стампфу на лоб. Ползая, он пил из пор; по его следу кожа Стампфа трескалась и расползалась в множество маленьких язв.

* * *

В деревушку индейцев они добрались к полудню. Поначалу им показалось, что деревня покинута; только солнце, как глаз василиска, глядело на них с неба. Локки и Черрик направились к поселку, оставив Стампфа, который страдал дизентерией, в джипе, подальше от зноя. Черрик первым заметил ребенка. Мальчик со вздутым животом, лет пяти, лицо которого было раскрашено яркими полосами красной растительной краски уруку, вышел из своего укрытия и начал разглядывать пришельцев: любопытство оказалось сильнее страха. Черрик и Локки застыли в ожидании. Один за другим, из-под хижины и деревьев, появились индейцы и вместе с мальчиком уставились на незнакомцев. Если на их широких, с приплюснутым носом, лицах и было какое-нибудь выражение, Локки не мог его уловить. Этих людей — а всех индейцев он считал за одно гнусное племя — невозможно было постичь; ясно было только, что они хитрые бестии.

— Что вы здесь делаете? — спросил он. Солнце палило нестерпимо. — Эта земля наша.

Мальчик с интересом смотрел на него снизу вверх. В его миндалевых глазах не было страха.

— Они тебя не понимают, — сказал Черрик.

— Тащи сюда Краута. Пусть он им объяснит.

— Он не может двинуться с места.

— Тащи его сюда, сказал Локки. — Мне наплевать, пусть хоть совсем захлебнется своим дерьмом.

Черрик вернулся на дорогу. Локки продолжал стоять, переводя взгляд с хижины на хижину, с дерева на дерево, и пытался подсчитать, сколько там было индейцев. Он насчитал не более трех десятков, из которых две трети было женщин и детей. Потомки тех многотысячных народов, что когда-то бродили по бассейну Амазонки, теперь эти племена почти исчезли. Леса, в которых они жили многими поколениями, вырубались и выжигались; восьмирядные скоростные магистрали пересекали их места охоты. Все, что било для них свято — нетронутая дикая природа и они как ее часть — вытаптывалось и подвергалось насилию: они были изгнанниками на собственной земле. И все же они терпеливо выносили своих новых сюзеренов и их ружья. Только смерть могла бы убедить их в поражении, подумал Локки.

Черрик обнаружил Стампфа лежащим, как мешок, на переднем сиденье джипа; его измученное лицо было еще более несчастным.

— Локки тебя требует, — он тряс немца, пытаясь вывести его из прострации. — Они все еще в деревне. Ты должен поговорить с ними.

— Я не могу двинуться, — застонал Стампф, — я умираю…

— Локки велел доставить тебя живым или мертвым, — сказал Черрик. Со Стампфом его объединял страх перед Локки; и, пожалуй, еще одна вещь: жадность.

— Я чувствую себя ужасно, — продолжал ныть Стампф.

— Если ты не пойдешь со мной, он придет сам, — заметил Черрик.

Это был сильный аргумент. Стампф принял мученический вид, потом закивал своей большой головой.

— Хорошо, — сказал он. — Помоги мне.

У Черрика было мало желания притрагиваться к нему: от болезни тело Стампфа выделяло миазмы. Казалось, его кишки выдавливаются через кожу, которая имела какой-то отвратительный металлический оттенок. Все же он подал руку. Без помощи Стампф не преодолел бы сотню ярдов до поселения. Локки уже выкрикивал нетерпеливые ругательства.

— Да шевелись же, — говорил Черрик, стаскивая Стампфа с сиденья. — Надо пройти всего несколько шагов.

Добравшись до поселения, они застали все ту же картину. Локки оглянулся на Стампфа.

— Нас тут держат за чужаков, — сказал он.

— Вижу, — безжизненно отозвался Стампф.

— Скажи им, чтобы проваливали с нашей земли. Скажи им, что это наша территория: мы ее купили. И не хотим никаких поселенцев.

Стампф кивнул, стараясь избегать бешеных глаз Локки. Иногда он ненавидел его почти так же, как самого себя.

— Начинай, — Локки дал знак Черрику, чтобы он отошел от Стампфа.

Тот подчинился. Не поднимая головы, немец качнулся вперед. Несколько секунд он обдумывал свою речь, затем поднял голову и вяло изрек три слова на плохом португальском. Локки показалось, что слова просто не дошли до аудитории. Стампф попробовал еще раз, мобилизуя весь свой скудный словарь, чтобы пробудить наконец искру понимания у этих дикарей. Мальчик, которого так забавляли кульбиты Локки, смотрел теперь на третьего демона: улыбка исчезла с его лица. Этот третий был совсем не смешной, по сравнению с первым. Он был болен и измучен; от него пахло смертью. Мальчик отвернулся, чтобы не вдыхать запах гниющего тела.

Стампф оглядел маслянистыми глазами своих слушателей. Если они поняли, но прикидываются, то эго потрясающая игра. Исчерпав свое искусство, он немощно повернулся к Локки:

— Они меня не понимают.

— Скажи им еще раз.

— Мне кажется, они не понимают по-португальски.

— Скажи им как-нибудь.

Черрик щелкнул затвором:

— Нечего с ними разговаривать, — он тяжело дышал. — Они на нашей земле. Все права на нашей стороне…

— Нет, — сказал Локки. — Мы не будем стрелять. Не будем, если есть возможность мирно убедить их уйти.

— Они не понимают здравых рассуждений, — возразил Черрик. — Посмотри на них — это звери, которые живут в дерьме.

Стампф попытался было возобновить переговоры, помогая своему дрожащему голосу жалостливой мимикой.

— Скажи им, что мы пришли сюда работать, — подсказывал Локки.

— Я делаю все, что могу, — вспылил Стампф.

— Что у нас есть бумаги.

— Не думаю, что это произведет на них впечатление, — сказал Стампф с осторожным сарказмом.

— Просто скажи им, чтоб убирались. Пусть селятся где-нибудь в другом месте.

Наблюдая, как Стампф питается воплотить его установки в слова и жесты, Локки невольно подумал о другой, альтернативной возможности. Или эти индейцы — Тксукахамеи, или Акхуали, или еще какое чертово племя — согласятся с их требованиями и уберутся, или им придется прогонять их силой. Черрик правильно сказал — все права на их стороне. У них бумаги от властей; у них карта разграничения территорий; у них санкции на все — от подписи до пули. Он, конечно, не сторонник кровопролития. Мир и так слишком залит кровью душками-либералами и волоокими сентименталистами, чтобы сделать геноцид решением проблемы. Но ружья стреляли раньше и будут стрелять, пока последний немытый индеец не наденет штаны и не перестанет есть обезьян.

Конечно, несмотря на вопли либералов, ружье имеет свою притягательную силу. Оно действует быстро и надежно. Одно его короткое слово убеждает наповал, и ты не рискуешь, что лет через десять какой-нибудь вонючий индеец вернется, размахивая найденной на помойке брошюрой Маркса, и затребует обратно свою исконную землю — с ее нефтью, минералами и всем остальным. Лучше, чтобы они ушли навсегда.

От желания уложить этих краснокожих Локки почувствовал, как чешется его палец на спусковом крючке, физически чешется. Стампф уже закончил свои филиппики: результат был нулевой. Он застонал и повернулся к Локки.

— Мне совсем плохо, — сказал он. Его лицо было белым, как мел, так что зубы казались желтовато-тусклыми.

— Не покидай меня, — съязвил Локки.

— Пожалуйста, мне нужно лечь. Я не хочу, чтобы они на меня смотрели.

Локки отрицательно покачал головой:

— Ты не уйдешь, пока они стоят и слушают. Если они не выкинут какой-нибудь штуки, то можешь болеть себе на здоровье, — Локки поигрывал ружейным ложем, проводя обломанным ногтем по зарубкам на его дереве. Их было с десяток, и в каждой — чья-то могила. Джунгли так легко скрывают преступление, и такое впечатление, что они как-то исподволь соучаствуют в нем.

Стампф отвернулся и посмотрел на безмолвное собрание. Индейцев довольно много, думал он; хотя он носил пистолет, но стрелком был неважным. А вдруг они набросятся на Локки, Черрика и на него самом? Он этого не переживет. Но, вглядываясь в лица индейцев, он не видел угрозы. Когда-то это было очень воинственное племя. А теперь? Как наказанные дети, угрюмые и надувшиеся. Некоторые из молодых женщин были по-своему привлекательны: темная гладкая кожа и красивые черные глаза. Если бы он чувствовал себя не таким больным, ему, наверное, захотелось бы попробовать на ощупь эту красную блестящую наготу. Их притворство еще больше возбуждало его. В своем молчании они казались какими-то непостижимыми, как мулы или птицы. Кажется, кто-то в Укситубе говорил ему, что индейцы даже не дают своим детям нормальных имен, что каждый из них как ветка на дереве племени, безымянный и потому неотличимый от остальных. Теперь он, кажется, видел это сам в каждой паре черных пронзительных глаз, видел, что это не три десятка людей, а единая система сотканной из ненависти плоти. От этой мысли его ударило в дрожь.

Вдруг, впервые с момента их появления, один из индейцев сделал шаг. Это был старик, лет на тридцать старше любом из племени. Как и все остальные, он был почти голым. Обвислое мясо на его груди и конечностях покрывала заскорузлая кожа; шаги старика были твердыми и уверенными, хотя белесые глаза свидетельствовали о слепоте. Старик встал напротив пришельцев и раскрыл рот — беззубый рот с гнилыми деснами. То, что извергалось из его тощего горла, нельзя было назвать речью, скорее эго были звуки: попурри на тему джунглей. Невозможно было определить жанр этого произведения, это было просто воспроизведение — весьма устрашающее — его чувств. Старик рычал, как ягуар, кричал попугаем; из его горла вырывались и всплески тропического ливня на листьях орхидеи, и вой обезьян.

Стампф почувствовал, что его сейчас вырвет. Джунгли заразили его болезнью, иссушили тело и бросили, как выжатую тряпку. А теперь этот старик с гноящимися глазами изрыгал на него все ненавистные звуки. От жары в голове Стампфа начало стучать, и он был уверен, что старик специально подбирает ритм своего звукоизвержения под глухие удары в его висках и запястьях.

— О чем он говорит? — поинтересовался Локки.

— О чем эти звуки? — ответил Стампф, раздраженный идиотским вопросом. — Это просто шум.

— Старый хрен проклинает нас, — сказал Черрик.

Стампф оглянулся на него. Глаза Черрика выкатились из орбит.

— Это проклятие, — сказал он Стампфу.

Локки засмеялся: Черрик был слишком впечатлительным. Он подтолкнул Стампфа вперед к старику, который немного сбавил громкость своих распевов; теперь он журчал почти весело. Стампф подумал, что он воспевает сумерки, тот неуловимый миг между неистовым днем и душным зноем ночи. Да, точно: в песне старика слышались шорохи и воркования дремлющего царства; это было так убедительно, что Стампфу захотелось тут же лечь прямо на землю и уснуть. Локки оборвал пение:

— О чем ты говоришь? — бросил он в изрытое морщинами лицо старика. — Отвечай!

Но ночные шорохи продолжали шуметь, как далекая река.

— Это наша деревня, — послышался вдруг еще один голос, как бы переводя речь старика. Локки резко обернулся на звук. Это говорил юноша, кожа которого казалась позолоченной. — Наша деревня. Наша земля.

— Ты говоришь по-английски, — сказал Локки.

— Немного, — ответил юноша.

— Почему ты раньше не отвечал, когда я спрашивал? — от невозмутимости индейца Локки начал звереть.

— Мне не положено говорить. Он Старший.

— Ты хочешь сказать, вождь?

— Вождь умер. Вся его семья умерла. Он мудрейший из нас…

— Тогда скажи ему, что…

— Ничего не нужно говорить, — перебил его юноша. — Он понимает тебя.

— Он тоже говорит по-английски?

— Нет. Но он понимает тебя. Ты… ты проницаемый.

Локки показалось, что мальчишка иронизирует над ним, но он не был в этом умерен. Он посмотрел на Стампфа; тот пожал плечами. Локки снова обратился к юноше:

— Объясни ему как-нибудь. Объясни им всем. Это наша земля. Мы ее купили.

— Племя всегда жило на этой земле, — последовал ответ.

— А теперь не будет, — сказал Черрик.

— У нас бумаги… — Стампф все еще надеялся, что конфронтация закончится мирно. — Бумаги от правительства…

— Мы были здесь раньше правительства.

Старик, наконец, перестал озвучивать джунгли. Возможно, подумал Стампф, он закончил один день и теперь будет начинать другой. Но старик собрался уходить, совершенно не обращая внимания на чужаков.

— Позови его обратно, — приказал Локки, наводя ружье на юного индейца. Его намерения были недвусмысленны. — Пусть скажет остальным, что им надо убраться.

Несмотря на угрозы, юноша, казалось, нисколько не смутился, и совершенно не собирался давать распоряжения Старшему. Он просто смотрел, как старец возвращается в свою хижину. Остальные тоже потянулись к своим жилищам. Очевидно, уход старика был общим сигналом к окончанию спектакля.

— Нет! — закричал Черрик. — Вы не слушаете! — краска бросилась ему в лицо, голос сорвался на визг. Потрясая ружьем, он бросился вперед: — Вы, вонючие собаки!

Несмотря на его вопли, индейцы быстро расходились. Старик, дойдя до своей хижины, наклонился и исчез внутри. Некоторые еще стояли и смотрели, на их лицах было что-то вроде сострадания к этим помешанным европейцам. Но это только распалило Черрика.

— Слушайте, что я скажу! — визжал Черрик; пот разлетался брызгами, когда он вертел головой, перебрасывая безумный взгляд с одной удаляющейся фигуры на другую. — Слушайте, вы, ублюдки!

— Не волнуйся… — Стампф попытался успокоить его.

Это подействовало на Черрика как детонатор. Без предупреждения, он вскинул ружье, прицелился и выстрелил в дверной проем, в который вошел старик. Птицы с шумом взлетели с соседних деревьев, собаки удирали, не чуя ног. Из двери хижины донесся слабый крик, но вовсе не старика. Заслышав его, Стампф повалился на колени, держась за живот: его тошнило. Лежа лицом в землю, он не мог видеть миниатюрную фигурку, которая появилась в дверях хижины, и, шатаясь, вышла на свет. Даже когда он поднял голову и увидел, как ребенок с разрисованным краской лицом судорожно хватается за живот, он не поверил своим глазам. Но это было так. Была кровь, сочащаяся и между тонких детских пальчиков, и было перекошенное близкой смертью детское личико. Мальчик упал на утоптанную землю у порога, по его телу пробежала предсмертная судорога, и умер.

Где-то между хижинами негромко всхлипывала женщина. На мгновение мир качался на острие — между тишиной и воплем, между спокойствием и нарастающей яростью.

— Ты, вонючий ублюдок, — процедил Локки сквозь зубы. — Быстро в машину. Стампф, подъем. Мы не будем тебя ждать. Вставай сейчас, или можешь оставаться насовсем.

Стампф все еще смотрел на тело мальчика. Подавив стон, он поднялся на ноги:

— Помогите.

Локки протянул ему руку.

— Прикрой нас, — бросил он Черрику.

Черрик кивнул, бледный, как смерть. Некоторые индейцы вышли посмотреть на отступление белых; несмотря на происшедшую трагедию, их лица были так же непроницаемы, как и раньше. Только рыдающая женщина — видимо, мать погибшего мальчика, — покачивалась среди неподвижных фигур, оплакивая свое горе.

Ружье дрожало в руке Черрика. Он уже просчитал: если дело дойдет до Открытого столкновения, у них мало шансов уцелеть. Но даже сейчас, видя отступление врага, индейцы не делали ничего. Только молчаливо обвиняли. Черрик решился бросить взгляд через плечо. Локки и Стампфу оставалось пройти не более двадцати ярдов до джипа, а дикари еще не сделали ни шагу.

Когда Черрик снова обернулся к деревне, ему показалось, что все племя как один испустило тяжелый громкий вздох, и от этого звука Черрик почувствовал, что сама смерть рыбьей костью впилась ему в горло, слишком глубоко, чтобы ее вытащить, и слишком крепко, чтобы проглотить. Она застряла там, в его теле, вне логики и воли. Но он забыл про нее, заметив движение в дверях хижины. Он был готов повторить свою ошибку и крепче сжал ружье. Из дверей вышел старик; переступил через труп мальчика, лежащий у порога. Черрик снова обернулся: добрались они наконец до джипа? Но Стампф еле ковылял; вот и сейчас Локки поднимал его на ноги. При виде приближающегося старика Черрик попятился на шаг, потом другой. А старик шел уверенно. Он быстро пересек деревню и подошел вплотную к Черрику, так что его морщинистый живот, без каких либо следов ранения, уперся в ствол ружья.

Обе его руки были в крови, свежей крови, стекающей по локтям, когда он выставил перед Черриком свои ладони. Разве он прикасался к мальчику, подумал Черрик, когда выходил из хижины? Если да, то это было совершенно неуловимое прикосновение, которое Черрик не смог заметить. Так или иначе, смысл происшедшего был очевиден: его обвиняют в убийстве. Впрочем, Черрик был не из пугливых; он пристально взглянул старику в глаза, отвечая вызовом на вызов.

Но старый черт ничего не делал, только стоял с растопыренными ладонями, и со слезами в глазах. Черрик вновь почувствовал ярость. Он ткнул пальцем в грудь старика.

— Тебе меня не запугать, — сказал он, — понял? Не на того напал.

Когда он это говорил, в лице старика произошло какое-то еле уловимое изменение. Это, конечно, была игра света, или тень птицы, но все же под глубиной морщин вдруг проглянуло лицо мальчика, умершего у дверей хижины; казалось даже, что на тонких губах старика промелькнула улыбка. В следующее мгновение, так же внезапно, как и появилось, видение исчезло.

Черрик убрал палец с груди старика, вглядываясь в его лицо в ожидании новых фокусов; затем вновь отступил. Он сделал три шага назад, когда слева вдруг что-то зашевелилось. Резко повернувшись, он вскинул ружье и выстрелил. Пуля впилась в шею пегой свинье, которая мирно паслась среди своих сородичей возле хижин. Она, казалось, перевернулась в воздухе, и рухнула в пыль.

Черрик вновь направил ружье на старика. Но тот не двигался, только открыл рот: из его горла вырывался звук предсмертного визга свиньи. Пронзительный крик, и жалобный, и смешной, заставил Черрика вновь вспомнить о джипе. Локки уже завел двигатель.

— Давай, быстро, — сказал он.

Черрик не заставил себя уговаривать, и прыгнул на переднее сиденье. Внутри было жарко, тело Стампфа воняло болезненными выделениями, но безопаснее, чем в деревне.

— Это была свинья, — сказал Черрик. — Я подстрелил свинью.

— Знаю, — ответил Локки.

— Этот старый ублюдок…

Он не договорил. Он смотрел на два своих пальца, которыми тыкал в старика.

— Я дотронулся до него, — пробормотал он в недоумении. На пальцах была кровь, хотя на теле старика ее не было.

Локки не прореагировал на слова Черрика, развернул джип и направил машину прочь от деревни, по дороге, которая, казалось, еще больше заросла с тех пор, как они ехали по ней час назад. Видимых признаков преследования не было.

* * *

Небольшая фактория к югу от Аверио являлась своего рода центром цивилизации. Здесь были белые лица и чистая вода. За Стампфом, состояние которого на обратном пути ухудшалось, ухаживал Дэнси, англичанин с манерами графа в изгнании и лицом отбивной котлеты. Как-то, будучи трезвым, он провозгласил себя доктором, и, хотя не было свидетельств в пользу этого, никто не оспаривал его права возиться со Стампфом. Немец метался в бреду, как буйный, но маленькие ручки Дэнси с тяжелыми золотыми кольцами, похоже, справлялись с горячечными выпадами пациента.

Пока Стампф бился под сетью от москитов, Локки и Черрик уселись в полутьме лампы, и, выпив, поведали о своей встрече с племенем. С ними был Тетельман, владелец складов в фактории, которому, когда он выслушал их историю, било что рассказать. Он хорошо знал индейцев.

— Я здесь уже не первый год, — сказал он, подкармливая орехами паршивую обезьянку на своих коленях. — Я знаю, как у этих людей устроены мозги. Может показаться, что они глупы и даже трусливы. Поверьте мне, это не так.

Черрик что-то промычал. Неугомонная, как ртуть, обезьянка уставилась на него своими бессмысленными глазами.

— Они и не попытались двинуться на нас, — сказал он, — хотя их было в десять раз больше. Это что, не трусость?

Тетельман откинулся в своем скрипящем кресле, сбросив зверушку с колен. Его лицо с оттенком охоты было угасшим и изможденным. Только губы, которые он периодически окунал в стакан, имели какой-то цвет; Локки он показался похожим на старую блудницу.

— Тридцать лет назад, — сказал Тетельман, — вся эта территория была их родной землей. Никто их не трогал. Они ходили, куда хотели, делали, что хотели. А для нас, белых, джунгли были загрязнены и заражены болезнями: мы не претендовали на них. И, конечно, мы были по-своему правы. Они действительно загрязнены и заражены болезнями; но в то же время они скрывают то, в чем мы так сейчас нуждаемся: ископаемые, нефть.

— Мы уплатили за эту землю, — пальцы Черрика нервно скользили по сколотому краю стакана. — Это все теперь наше.

— Уплатили? — Тетельман презрительно усмехнулся. Обезьянка застрекотала у него в ногах, как будто слова Черрика позабавили ее не меньше, чем хозяина. — Нет, вы уплатили за кота в мешке, и теперь вам придется с ним повозиться. Вы уплатили за право вышвырнуть отсюда индейцев, насколько вам это удастся. Вот куда пошли ваши доллары, мистер Локки. Правительство страны ждет не дождется, пока вы — или такие как вы — не избавите его от всех этих племен на субконтиненте. Нет нужды изображать из себя оскорбленную невинность. Я здесь уже слишком долго…

Черрик плюнул на голый пол. Слова Тетельмана раздражали его:

— А зачем же ты сюда приехал, если ты такой хренов умник?

— По той же причине, что и вы, — ответил Тетельман миролюбиво, вглядываясь куда-то вдаль, на смутные очертания деревьев, что росли на краю участка земли за складом. Их раскачивали ночные птицы или ветер.

— И что же это за причина? — Черрик с трудом сдерживал враждебность.

— Жадность, — мягко ответил Тетельман, продолжая рассматривать деревья. Что-то быстро прошуршало по низкой деревянной крыше. Обезьянка в ногах Тетельмана прислушалась, наклонив головку. — Я, как и вы, думал, что меня здесь ждет удача. Я дал себе два года. От силы три. Это были лучшие годы за прошедшие двадцать лет. — Он нахмурился; его память вызывала картины прошлого, и все они отдавали горечью. — Джунгли пережуют вас и выплюнут, рано или поздно.

— Не меня, — сказал Локки.

Тетельман посмотрел на него влажными глазами.

— Сожалею, — сказал он очень вежливо. — Дух разрушения носится в воздухе, мистер Локки. Я чую его запах.

Он снова отвернулся к окну. Что бы там ни было на крыше, теперь к нему еще что-то присоединилось.

— Но ведь они не придут сюда? — сказал Черрик. — Они не будут нас преследовать?

В вопросе, прозвучавшем почти шепотом, слышались мольба об отрицательном ответе. Как Черрик ни старался, он не мог отогнать видения предыдущего дня. Ему являлся не труп мальчика — его он еще мог попытаться забить. Но как забыть старика, с его искаженным в солнечном свете лицом и ладонями, поднятыми, как будто он предъявлял какое-то клеймо.

— Не беспокойся, — ответил Тетельман с ноткой снисходительности. — Иногда некоторые из них наведываются сюда — продать попугая или пару горшков — но я никогда не видел, чтобы они приходили в сколько-нибудь значительном числе. Они этого не любят. Ведь для них здесь цивилизация, а она их пугает. Кроме том, они не стали бы обижать моих гостей. Я нужен им.

— Нужен? — спросил Локки. — Кому нужен этот хлам вместо человека?

— Они употребляют наши лекарства. Дэнси их снабжает. И одеяла, время от времени. Я же говорил, они не так глупы.

Рядом послышалось завывание Стампфа. За ними последовали утешения Дэнси, пытающегося унять панику, ему это плохо удавалось.

— Ваш друг совсем плох, — сказал Тетельман.

— Он мне не друг, — ответил Локки.

— Она гниет, — пробормотал Тетельман, больше для себя.

— Кто?

— Душа. — Слово было чудовищно неуместным на мокрых от виски губах Тетельмана. — Она — как фрукт, видите ли. Гниет.

Каким-то образом крики Стампфа воплотились в образы. Это не было страдание здорового существа: сама гниль вопила.

Скорее, чтобы отвлечь внимание от производимого немцем шума, чем из интереса, Черрик спросил:

— Что они дают тебе в обмен на лекарства и одеяла? Женщин?

Этот поворот мысли явно позабавил Тетельмана: он рассмеялся, сверкнув золотыми коронками.

— У меня нет надобности в женщинах, — сказал он. — Я слишком много лет страдал сифилисом.

Он щелкнул пальцами, и обезьянка вновь вскарабкалась ему на колени.

— Ведь душа — не единственное, что гниет.

— Ну, хорошо. Так что же ты получаешь от них взамен? — спросил Локки.

— Поделки, — сказал Тетельман. — Чашки, кувшины, циновки. Их у меня скупают американцы, и продают потом в Манхэттене. Сейчас все хотят приобрести что-нибудь от вымирающего племени.

— Вымирающего? — переспросил Локки. Слово звучало для него соблазнительно, как слово жизнь.

— Да, конечно, — сказал Тетельман. — Они все равно исчезнут. Если вы их не уничтожите, они это сделают сами.

— Самоубийство? — спросил Локки.

— В своем роде. Они просто падают духом. Я видел это полдюжины раз. Племя теряет свою землю, и с ней утрачивает вкус к жизни. Они перестают заботиться о самих себе. Женщины становятся бесплодны, юноши принимаются пить, старики просто морят себя голодом. Через год-другой племени как не бывало.

Локки опрокинул стакан, приветствуя про себя фатальную мудрость этих людей. Они знали, когда умирать. Мысль об их стремлении к смерти освободила его от последних угрызений совести. Чем теперь считать ружье в своей руке, как не инструментом эволюции?

* * *

На четвертый день их пребывания на фактории лихорадка Стампфа пошла на убыль, к немалому удивлению Дэнси.

— Худшее позади, — объявил он. — Дайте ему еще пару дней отдохнуть — и можете снова заниматься своими делами.

— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался Тетельман.

Локки, стоя на веранде, смотрел на дождь. Водяные струи лились из облаков, которые нависали так низко, что касались верхушек деревьев. Потом ливень прекратился так же внезапно, и джунгли вновь задымились, расправили ветви и буйно пошли в рост.

— Не знаю, что мы будем делать, — сказал Локки. — Наверное, возьмем подмогу и вернемся обратно.

— Ну что ж, тоже дело, — ответил Тетельман.

Черрик, сидя возле двери, откуда шла хоть какая-нибудь прохлада, взял стакан, который он редко выпускал из рук за последние дни, и снова его наполнил.

— Никаких ружей, — сказал он. Он не притрагивался к ружью с тех пор, как они прибыли на факторию; он вообще ни к чему не притрагивался, за исключением бутылки и кровати. Ему казалось, что с него постоянно сползает кожа.

— Ружья не нужны, — проворковал Тетельман. Его слова повисли в воздухе как невыполненное обещание.

— Избавиться от них без ружей? — удивился Локки. — Если ты предлагаешь ждать, пока они вымрут сами по себе, то я не такой терпеливый.

— Нет, — сказал Тетельман. — Все можно сделать быстрее.

— Но как?

Тетельман томно посмотрел на него.

— Они — источник моего существования, — сказал он, — или, во всяком случае, его часть. Помочь вам — и я окажусь банкротом.

Он не только выглядит, как старая шлюха, подумал Локки, он и думает так же.

— Так чего же ты хочешь взамен за свое хитроумие?

— Часть того, что вы найдете на этой земле, — ответил Тетельман.

Локки покивал головой.

— Что нам терять, Черрик? Возьмем его в долю?

Черрик пожал плечами.

— Хорошо, — сказал Локки. — Говори.

— Им нужны медикаменты, — начал Тетельман, — потому что они очень восприимчивы к нашим болезням. Подходящая болезнь может выкосить их практически за одну ночь.

Не глядя на Тетельмана, Локки обдумывал услышанное.

— Одним махом, — продолжал Тетельман. — Они практически беззащитны перед некоторыми бактериями. Их организм не имеет против них защиты. Триппер. Оспа. Даже корь.

— Но как? — спросил Локки.

Снова воцарилась тишина. У нижних ступенек веранды, где кончалась цивилизация, джунгли распирало в предвкушении солнца. В разжиженном мареве растения цвели и гнили, и вновь цвели.

— Я спросил, как, — сказал Локки.

— Одеяла, — ответил Тетельман. — Одеяла умерших людей.

* * *

Уже после выздоровления Стампфа, в ночь, незадолго до рассвета, Черрик внезапно проснулся, очнувшись от дурных сновидений. Снаружи была непроглядная тьма: ни луна, ни звезды не могли победить черноту ночи. Но его внутренние часы, которые жизнь наемника отрегулировала до удивительной точности, подсказывали ему, что первый свет близок, и ему не хотелось засыпать снова. Чтобы опять увидеть во сне старика. Не его поднятые ладони и не блеск крови так напугал Черрика, а слова, которые исходили из его беззубого рта, от которых все его тело покрылось холодным потом.

Что это были за слова? Теперь он не мог припомнить, но хотел, хотел наяву восстановить те ощущения, чтобы посмеяться над ними и забыть. Но слова не приходили. Он лежал в убогой хижине, тьма была слишком плотной, чтобы он мог хотя бы двинуться, как вдруг перед ним возникли две окровавленные руки, подвешенные в темноте. Не лицо, не небо, не племя. Только руки.

— Чего только не привидится, — сказал Черрик сам себе, но он знал, что это не так.

И вдруг — голос. Он получил то, что хотел: то были слова, которые слышались ему во сне. Но смысл их был неясен. Черрик чувствовал себя младенцем, который воспринимал разговоры родителей, но был неспособен вникнуть в их суть. Ведь он был невежествен, ведь так? Теперь он впервые со времен детства чувствовал горечь своего незнания. Голос заставил его почувствовать страх за неопределенность, которую он так деспотически игнорировал, за шепоты, которые он заглушал своей шумной жизнью. Он пытался понять, и кое-что ему удалось. Старик говорил о мире, и об изгнании из этого мира; о том, что предмет вожделения для многих оборачивается гибелью. Черрик мучился желанием остановить этот поток слов и получить объяснение. Но голос уже отдалялся, сливаясь со стрекотом попугаев на деревьях, с хрипами и воплями, взорвавшими вдруг все вокруг. Сквозь ячейки москитной сети Черрик видел, как между ветвями ярко вспыхнуло тропическое небо.

Он сел в кровати. Руки и голос исчезли, и с ними то возбуждение, которое он начал было испытывать от слов старика. Во сне он скомкал простынь: теперь он сидел и с отвращением оглядывал свое тело. Его спина, ягодицы и бедра болели. Слишком много пота на этих жестких простынях, думал он. Не в первый раз за последние дни он вспомнил маленький домик в Бристоле, где когда-то жил.

Птичий гомон спутывал его мысли. Он подвинулся к краю кровати и откинул москитную сеть. При этом грубая проволока сети поцарапала ему ладонь, он разжал руку и выругался про себя. Сегодня он снова ощутил ту болезненную раздражительность, что не оставляла его со времени прибытия на факторию. Даже ступая по деревянному полу, он, казалось, чувствовал каждый сучок под тяжестью своего тела. Ему хотелось убраться из этого места, и поскорее.

Теплая струйка, бегущая по запястью, привлекла его внимание, и он обнаружил тонкий ручеек крови, стекающей по руке. На подушке большого пальца был порез, наверное от москитной сетки. Из него и текла кровь, хотя не так сильно. Он пососал ранку, вновь ощутив ту непонятную раздражительность, которую лишь алкоголь, и лишь в больших количествах, был способен притупить. Сплюнув кровь, он начал одеваться.

Рубашка обожгла ему спину, как удар плети. Задубевшая от пота, она нестерпимо натирала плечи и шею, казалось, своими нервными окончаниями он чувствует каждую нить, как будто это была не рубашка, а власяница.

В соседней комнате проснулся Локки. Кое-как одевшись, Черрик пошел к нему. Локки сидел за столом у окна. Сосредоточенно склонившись над картой, составленной Тетельманом, он пил крепкий, кофе со сгущенным молоком, который варил для всей компании Дэнси. Им нечего было сказать друг другу. После инцидента в деревне все намеки на дружбу исчезли. Теперь Локки проявлял нескрываемую ненависть к своему бывшему компаньону. Их связывал только контракт, который они подписывали вместе со Стампфом. Покончив кое-как с завтраком, Локки принялся за виски, что служило первым признаком его дурного расположения; Черрик глотнул пойла Дэнси и пошел подышать утренним воздухом.

Было как-то странно. Что-то сильно беспокоило его в этой утренней картине. Он знал, как опасно поддаваться необоснованным страхам, и пытался с ними бороться, но они не отступали.

Может, это просто усталость делает его таким болезненно-чувствительным ко всему в это утро? Из-за чего еще он так страдал от своей провонявшей потом одежды? Он чувствовал нестерпимое трение краев ботинок о лодыжку, ритмическое обдирающее прикосновение ткани брюк к ногам во время ходьбы, даже завихрения воздуха — кожей лица и рук. Мир давил на него — по крайней мере, ему так казалось — как будто хотел выдавить его куда-то вовне.

Большая стрекоза, звеня радужными крыльями, врезалась в его руку. От боли он выронил кружку; она не разбилась, а покатилась по веранде и исчезла в зарослях. Разозлившись, Черрик прихлопнул насекомое, оставив кроваво-липкое пятно на татуированном предплечье как знак его кончины. Он стер кровь, но она снова проступила большим темным пятном.

Он понял, что это не кровь насекомого, а его собственная. Стрекоза каким-то образом поранила его, хотя он этого не почувствовал. Он внимательно присмотрелся к повреждению на коже: рана его была незначительной, и в то же время болезненной.

До него донесся голос Локки изнутри; он громко говорил Тетельману о бестолковости своих компаньонов.

— Стампф вообще не пригоден для такой работы, — говорил он. — А Черрик…

— А что я?

Черрик шагнул вглубь хижины, стирая вновь проступившую кровь со своей руки. Локки даже не поднял головы.

— Ты параноик, — сказал он спокойно. — Параноик, и на тебя нельзя положиться.

Черрик не был расположен отвечать на грубость Локки.

— Ты злишься, что я прибил какого-то индейского выкормыша, — сказал он. Чем больше он пытался стереть кровь со своей пораненной руки, тем более болезненнойстановилась ранка. — Просто у тебя кишка тонка.

Локки продолжал изучать карту. Черрик шагнул к столу:

— Да ты слушаешь меня? — закричал он и стукнул кулаком по столу. От удара его рука как будто треснула. Кровь брызнула но все стороны, заливая карту. Черрик взвыл и закружил по комнате с кровоточащей трещиной на тыльной стороне руки. Несмотря на болевой шок, он услышал знакомый тихий голос. Слова были неразборчивы, но он знал, от кого они исходили.

— Я не хочу этого слышать! — вскричал он, тряся головой, как собака с блохой в ухе. Он оперся о стену, но прикосновение к ней только вызвало новую боль. — Я не хочу этого слышать, будь ты проклят!

— Что за вздор он несет? — В дверях появился Дэнси, разбуженный криками, все еще держа в руках Полное Собрание Сочинений Шелли, без которого, по словам Тетельмана, невозможно уснуть.

Локки задал тот же вопрос Черрику, который стоял с дико расширенными глазами и сжимал руку, пытаясь остановить кровотечение:

— О чем ты?

— Он говорил со мной, — сказал Черрик. — Тот старик.

— Какой старик? — не понял Тетельман.

— Он имеет в виду того, в деревне, — ответил Локки, и вновь повернулся к Черрику: — Ты это хотел сказать?

— Он хочет, чтобы мы ушли. Как изгнанники. Как они. Как они! — Черрика охватывала паника, с которой он уже не мог справиться.

— У него тепловой удар, — Дэнси не удержался и поставил диагноз. Но Локки знал, что это не так.

— Нужно перевязать твою руку… — Дэнси медленно подвигался к Черрику.

— Я слышал его, — мычал Черрик.

— Конечно. Только успокойся. Мы сейчас во всем разберемся.

— Нет, — ответил Черрик. — Нас изгоняет отсюда все, чего мы ни коснемся. Все, чего мы ни коснемся.

Казалось, он сейчас рухнет на землю, и Локки рванулся, чтобы подхватить его. Но как только он взялся за плечо Черрика, мясо под рубашкой начало расползаться, и тут же руки Локки окрасились в ярко-красный цвет; от неожиданности он их отдернул. Черрик упал на колени, которые обратились в новые раны. Расширенными от страха глазами он смотрел, как темнеют кровавыми пятнами его рубашка и брюки.

— Боже, что со мной происходит, — он плакал навзрыд.

Дэнси двинулся к нему:

— Сейчас я тебе помогу…

— Нет! Не трогай меня! — умолял Черрик, но Дэнси не мог удержаться, чтобы не проявить заботу:

— Ничего страшного, — сказал он деловито, как заправский доктор.

Но он был не прав. Взяв Черрика за руку, чтобы помочь подняться с колен, он открыл новые раны. Дэнси чувствовал, как струится кровь под его рукой, как мясо соскальзывает с костей. Даже ему, видавшему виды, было не по себе. Как и Локки, он отступился от несчастного.

— Он гниет, — пробормотал Дэнси.

Тело Черрика уже растрескалось во многих местах. Он пытался подняться на ноги, но вновь обрушивался на землю, и от любого прикосновения — к стене, стулу или полу — обнажались новые куски мяса. Он был безнадежен. Остальным ничего не оставалось, как стоять и смотреть наподобие зрителей на казни, дожидаясь заключительной агонии. Даже Стампф поднялся с постели и вышел взглянуть, что там за шум. Он стоял в дверях, прислонившись к косяку, и не верил своим глазам.

Еще минута, и Черрик ослабел от потери крови. Он упал навзничь, и растянулся на полу. Дэнси подошел к нему и присел на корточки возле головы.

— Он умер? — спросил Локки.

— Почти, — ответил Дэнси.

— Сгнил, — сказал Тетельман, как будто это слово объясняло весь драматизм происходящего. В руках он держал большое грубо вырезанное распятие. Наверное, индейская поделка, подумал Локки. Распятый Мессия имел хитроватый прищур и был непристойно обнажен. Несмотря на гвозди и колючки, он улыбался. Дэнси взял Черрика за плечо, от чего потекла еще одна струйка крови, перевернул тело на спину и склонился над подрагивающим лицом. Губы умирающего едва заметно двигались.

— Что ты говоришь? — спросил Дэнси; он еще ближе придвинулся к лицу Черрика, пытаясь уловить его слова. Но вместо слов изо рта шла только кровавая пена.

Подошел Локки. Мухи уже кружили над умирающим Черриком. Отстранив Дэнси, Локки наклонил свою бритую голову и взглянул в стекленеющие глаза:

— Ты слышишь меня?

Тело что-то промычало.

— Ты узнаешь меня?

Снова — мычание.

— Ты хочешь отдать мне свою часть земли?

На этот раз мычание было слабее, почти вздох.

— Здесь свидетели, — продолжал Локки. — Просто скажи — да. Они услышат тебя. Просто скажи — да.

Тело силилось что-то сказать, его рот открылся чуть шире.

— Дэнси! — Локки обернулся. — Ты слышишь, что он говорит?

Дэнси побаивался Локки и не хотел бы влезать в его дела, но кивнул.

— Ты свидетель, Дэнси.

— Если так нужно, — ответил англичанин.

Черрик почувствовал, как рыбья кость, которой он подавился в деревне, повернулась и добила его.

— Дэнси, он сказал «да»? — поинтересовался Тетельман.

Дэнси почти услышал, как рядом звонит по нему погребальный колокол. Он не знал, что сказал умирающий, но какая в конце концов разница?

Локки все равно приберет к рукам эту землю, так или иначе.

— Он сказал «да».

Локки встал и пошел пить кофе.

Первым движением Дэнси было закрыть глаза умершему; но от малейшего прикосновения глазные впадины разверзлись и наполнились кровью.

Ближе к вечеру они его похоронили. Хотя тело было спрятано от дневной жары в самом холодном углу склада, среди всякого барахла, оно уже стало разлагаться к тому времени, как его зашили в мешок и понесли хоронить. В ту же ночь Стампф пришел к Локки и предложил ему свою треть земли, в добавок к доле Черрика, и Локки, всегда трезво смотрящий на вещи, согласился. План карательных мер был окончательно разработан на другой день. Вечером того же дня, как Стампф и надеялся, прилетел самолет снабжения. Локки, которому надоели надменные позы Тетельмана, тоже решил слетать на несколько дней в Сантарем, вышибить там джунгли из головы алкоголем и вернуться с новыми силами. Он надеялся также пополнить там необходимые запасы и, если удастся, нанять надежных водителя и охранника.

В самолете было шумно, тесно и неудобно, за все время перелета оба попутчика не обмолвились ни словом. Стампф просто глазел вниз на нетронутую дикую местность, над которой они пролетали, хотя картина не менялась часами: темно-зеленые полосы леса, прореженные кое-где сверканием воды; иногда языки дыма, там, где выжигали лес, вот, пожалуй, и все.

По прибытию в Сантарем они расстались, едва пожав руки. От этого каждый нерв в руке Стампфа болезненно съежился, и на мягкой коже между большим и указательным пальцем открылась трещина.

* * *

Да, Сантарем — не Рио, думал Локки, направляясь в бар на южной окраине города, куда часто наведывались ветераны Вьетнама, любители этого своеобразного энимал-шоу. Оно было одним из немногих удовольствий Локки, от которого он никогда не уставал, — смотреть, как одна из местных женщин с застывшим, как студень, лицом, отдается собаке или ослу — и всего за несколько зеленых. Женщины в Сантареме были невкусными, как пиво, но Локки не волновала их внешность: главное, чтобы тело было в рабочем состоянии, и чтобы они были не заразны. Разыскав бар, он подсел к какому-то американцу, с которым весь вечер обменивался скабрезностями. Когда же ему это надоело — уже заполночь, — он, прихватив бутылку виски, вышел на улицу излить свои эмоции на чью-нибудь физиономию.

* * *

Немного раскосая женщина уже почти согласилась на небольшой грешок с Локки — от чего она решительно отказывалась, пока очередной стакан вина не убедил ее, что не в целомудрии счастье — когда в дверь негромко постучали.

— Суки, — выругался Локки.

— Si, — отозвалась женщина. — Зука. Зука. — Кажется, это было единственным словом в ее лексиконе, напоминавшем английское. Не обращая на нее внимания, пьяный Локки подполз к краю грязного матраса. В дверь снова постучали.

— Кто там?

— Сеньор Локки? — голос из коридора принадлежал молодому человеку.

— Да! — Локки не мог отыскать брюк в складках простыни. — Да! Что тебе нужно?

— Mensagem, — сказал юноша. — Urgente. Urgente.

— Ты ко меня? — Он, наконец, нашел свои брюки и теперь надевал их. Женщина совершенно спокойно наблюдала за происходящим, лежа в кровати и поигрывая пустой бутылкой. Застегнувшись, Локки проделал три шага — от кровати к двери. На пороге стоял мальчик, черные глаза и особенный блеск кожи свидетельствовали о его индейском происхождении. Он был одет в тенниску с рекламой «кока-колы».

— Mensagem, Сеньор Локки, — повторил он, — …do hospital.

Мальчик смотрел мимо Локки на женщину в кровати, осклабясь от уха до уха.

— Больница? — переспросил Локки.

— Sim. Hospital «Sacrado Coraca de Maria».

Это может быть только Стампф, подумал Локки. Кому еще в этом богом и чертом забытом месте он может понадобиться? Никому. Он посмотрел на личико с раскосыми глазами.

— Vem komigo, — сказал мальчик, — Vem komigo. Urgente.

— Нет, — решил Локки. — Я остаюсь. Не сейчас. Понимаешь меня? Потом, потом.

Мальчик пожал плечами.

— …Ta morrendo.

— Умирает?

— Sim. Ta morrendo.

— Ладно, бог с ним. Понимаешь? Возвращайся и скажи ему, что я приду, когда освобожусь.

Мальчик опять пожал плечами.

— E meu dinheiro? — сказал он, когда Локки уже закрывал дверь.

— Пошел к черту, — бросил Локки и захлопнул дверь.

Когда после двух часов и одного бездарного акта с безразличной особой Локки открыл дверь, он обнаружил, что мальчик в отместку нагадил на порог.

* * *

Больница «Sacrado Coraca de Maria» была плохо приспособлена, чтобы болеть; уж лучше умирать в своей кровати в компании с собственным потом, думал Локки, шагая по грязному коридору. Удушливый запах медикаментов не мог заглушить испарений больной человеческой плоти. Ими были пропитаны стены; они жирной пленкой садились на лампы и пол. Что могло стрястись со Стампфом, что он угодил сюда? Драка в баре? Не сошелся с сутенером в цене за женщину? Немец был просто слишком глуп, чтобы влипнуть во что-нибудь подобное. — Сеньор Стампф? — спросил он у женщины в белом, проходившей по коридору. — Мне нужен Сеньор Стампф.

Женщина потрясла головой и указала дальше по коридору на замученного вида мужчину, который остановился на мгновение, чтобы зажечь сигару. Локки подошел. Мужчина стоял в клубах едкого дыма.

— Мне нужен Сеньор Стампф, — сказал Локки.

Мужчина, усмехнувшись, посмотрел на него:

— Вы Локки?

— Да.

— Ага, — он затянулся. Дым был настолько едким, что мог бы вызвать рецидив у самого тяжелого пациента. — Я доктор Эдсон Коста, — сказал мужчина, протягивая холодную руку Локки. — Ваш друг ждал вас всю ночь.

— Что с ним?

— У него болит глаз, — сказал Эдсон Коста, совершенно безразличный к состоянию Стампфа. — И у него небольшие ссадины на руках и лице. Но он не подпускает к себе никого. Он сам себе доктор.

— Но почему? — удивился Локки.

Доктор, казалось, был озадачен.

— Он платит за стерильную комнату. Платит хорошо. Поэтому я его туда поместил. Хотите его увидеть? Может, заберете его?

— Может, — ответил Локки без всякого энтузиазма.

— Его голова… — сказал доктор. — У него галлюцинации.

Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он пошел широкими шагами, оставляя за собой дымовой шлейф. Пройдя через главное здание и небольшой внутренний двор, они оказались возле палаты со стеклянным окошком в двери.

— Здесь, — доктор показал на дверь, — ваш друг. Скажите ему, — сказал он, как будто дал прощальный залп, — чтобы заплатил, или пусть завтра уезжает.

Локки заглянул в стеклянное окошко: грязновато-белая комната была пустой — только кровать и небольшой стол, освещенный тем же зловещим светом, что пробирался в каждый угол этого заведения. Стампф не лежал в кровати, а сидел на корточках в углу. Его левый глаз был скрыт большим тампоном, привязанным кое-как бинтами вокруг головы. Локки уже довольно долго смотрел на Стампфа, прежде чем тот почувствовал, что за ним наблюдают. Он медленно поднял голову. Его здоровый глаз, как бы в компенсацию за потерю другого, казалось, расширился в два раза. В нем был страх, которого хватило бы на оба глаза; да хоть на дюжину глаз. Осторожно, как человек, кости которого настолько ломки, что он боится их переломать от малейшего движения.

Стампф отделился от стены и подошел к двери. Он не открыл ее, а стал переговариваться с Локки через стеклянное окошко.

— Почему ты не пришел? — сказал он.

— Я здесь.

— Но раньше, — лицо Стампфа все было в кровоподтеках, как будто его били. — Раньше.

— Я был занят, — ответил Локки. — Что с тобой стряслось?

— Это правда, Локки, — сказал немец. — Все правда.

— О чем ты?

— Тетельман мне все рассказал. О тех словах Черрика. О том, что мы изгнанники. Это правда. Они хотят вышвырнуть нас.

— Мы сейчас не в джунглях, — сказал Локки. — Здесь тебе нечего бояться.

— О, если бы так, — глаз Стампфа расширился еще больше. — Если бы так. Я видел его.

— Кого?

— Старика. Из деревни. Он был здесь.

— Забавно.

— Он был здесь, черт тебя побери! — воскликнул Стампф. — Он стоял тут, на твоем месте, и смотрел на меня через стекло.

— Ты, видно, слишком много выпил.

— Это случилось с Черриком, и теперь это происходит со мной. Они губят нашу жизнь…

Локки хмыкнул:

— У меня нет проблем.

— Они не дадут тебе ускользнуть, — сказал Стампф. — Никто из нас не ускользнет. Пока мы не заплатим сполна.

— Тебе придется освободить эту комнату, — Локки надоела эта болтовня. — Мне сказали, что к утру тебе придется убраться.

— Нет, — ответил Стампф. — Я не могу. Я не могу.

— Тебе нечего бояться.

— Пыль, — сказал немец. — Пыль в воздухе. Она меня поранит. Мне в глаз попала пылинка — всего лишь пылинка — и с тех пор он кровоточит без остановки. Я даже не могу лечь, простынь колет меня, как гвоздями. Когда я хожу, мне кажется, что ступни вот-вот растрескаются. Ты должен мне помочь.

— Как? — спросил Локки.

— Заплати им за комнату. Заплати, чтобы я мог остаться и дождаться специалиста из Сан-Луиса. А потом, Локки, возвращайся в деревню. Возвращайся и скажи им, что я не претендую на их землю. Что больше ей не владею.

— Я вернусь туда, — сказал Локки, — когда будет время.

— Ты должен сделать это быстро, — настаивал Стампф. — Скажи им, что я хочу жить.

Вдруг перевязанное бинтами лицо Стампфа исказилось, и его взгляд устремился мимо Локки на что-то в глубине коридора. Его дрожащие от страха губы прошептали только одно слово:

— Пожалуйста.

В недоумении, Локки обернулся. Коридор был пуст, за исключением жирных мотыльков, которые кружили вокруг лампы.

— Там ничего нет, — сказал он, снова поворачиваясь к двери. На забранном проволочной сеткой окошке были отчетливо видны отпечатки двух окровавленных ладоней.

— Он здесь, — немец неподвижно глядел на окровавленное стекло. Локки не спросил, кто. Он потрогал отпечатки рукой. Они, все еще влажные, были на его стороне двери.

— Боже, — выдохнул он. Кто мог проскользнуть мимо него и оставить отпечатки, а затем так же незаметно исчезнуть, в то же время как он обернулся лишь на мгновение? В это трудно было поверить. Он вновь оглянулся на коридор. Там не было никого. Только лампа немного раскачивалась, как будто задетая движением воздуха, и мотыльки шелестели своими крыльями:

— Что происходит?

Стампф, потрясенный отпечатками, слегка дотронулся пальцами стекла. В месте прикосновения из его пальцев проступила кровь, и поползла каплями по стеклу. Он не убирал пальцы, а смотрел на Локки глазами, полными отчаяния.

— Видишь? — сказал он очень спокойно.

— Что ты выдумываешь? — Локки тоже понизил голос. — Это просто какой-то трюк.

— Нет.

— Ты не болеешь тем, чем Черрик. Ты не можешь этим болеть. Ты не притрагивался к ним. Мы с тобой заодно, черт побери. — Локки начинал горячиться. — Черрик их трогал, а мы нет.

Стампф смотрел на Локки почти с жалостью.

— Мы были неправы, — сказал он мягко. Его пальцы, которые он уже убрал со стекла, продолжали кровоточить, красные струйки потекли по рукам. — Это не тот случай, когда ты можешь что-нибудь сделать, Локки. У нас руки коротки.

Он поднял свои окровавленные пальцы, улыбаясь невольной игре слов:

— Видишь?

Внезапное, безнадежное спокойствие немца напугало Локки. Он взялся за дверную ручку и дернул ее. Дверь была закрыта. Ключ бил изнутри — ведь Стампф за это заплатил.

— Убирайся, — сказал Стампф. — Убирайся прочь.

Улыбка исчезла с его лица: Локки навалился на дверь плечом.

— Я сказал, убирайся, — завизжал Стампф. Он отпрянул от двери, когда Локки во второй раз ударил в нее. Затем, видя, что замок скоро поддастся, начал кричать о помощи. Локки не обращал на него внимания, и продолжал выбивать дверь. Раздался треск.

Где-то рядом Локки услышал женский голос, отзывающийся на призывы Стампфа. Ерунда, он доберется до немца раньше, чем подоспеет помощь, и потом, с божьей помощью, вышибет с его физиономии эту ублюдочную улыбку. Он бил в дверь со все нарастающей яростью. Еще и еще, и дверь поддалась. Стампф почувствовал, как в его стерильную комнату вторглись извне первые клубы загрязненного воздуха. В его временное убежище проникло лишь легкое дуновение, но оно несло с собой микроскопический мусор Внешнего мира. Копоть, перхоть, вычесанная с тысяч голов, пух, песок, блестящие чешуйки с крыльев мотыльков, такие маленькие, что человеческий глаз едва различит их в луче солнечного света, безобидные для почти всех живых организмов. Но для Стампфа они были смертельны; в считанные секунды его тело превратилось в скопление микроскопических, кровоточащих ранок.

Он завопил и бросился к двери, чтобы захлопнуть ее, чувствуя себя под градом мельчайших лезвий, и каждое из них раздирало его тело. Пока он сдерживал дверь от вторжения Локки, кожа на его израненных руках разорвались. Впрочем, Локки все равно было не удержать. Широко распахнув дверь, он входил в комнату, каждым своим движением вызывая новые движения воздуха, на погибель Стампфу. Он взял немца за запястье, и под рукой кожа расползлась, как будто разрезанная ножом.

Позади него женщина испустила крик ужаса. Локки, видя, что Стампф уже достаточно раскаялся в своем смехе, отпустил его. Весь покрытый ранами, и получающий все новые и новые, Стампф попятился, как слепой, и упал за кровать. Воздух-убийца все резал его, уже умирающего: дрожа в агонии, он поднимал вихри и водовороты, и они раскрывали его кожу.

Бледный, как смерть, Локки отошел от тела и попятился в коридор. Там уже толпились любопытные, впрочем, они расступились перед ним, слишком напуганные его ростом и диким выражением лица. Пройдя воняющим болезнями лабиринтом, он пересек двор и вошел в главное здание. Мельком он увидел Эдсона Косту, спешащего ему навстречу, но не стал задерживаться для объяснений.

В вестибюле, который, несмотря на поздний час, был забит всевозможными страдальцами, его взгляд упал на мальчика, сидящего на коленях у матери. Очевидно, у него что-то было с животом. На его рубашке, не по росту большой, было кровавое пятно, на лице — слезы. Его мать не взглянула на Локки, когда тот пробирался сквозь толпу. Но мальчик поднял свою головку, как будто зная, что Локки должен проходить мимо, и лицо его осветилось улыбкой.

* * *

Из знакомых Локки по лавке Тетельмана не было никого, и все, чего он смог добиться от прислуги — большая часть которой была пьяна в стельку — это то, что их хозяин на днях отправился в джунгли. Локки отловил одного относительно трезвого, и угрозами вынудил его сопровождать его в деревню в качестве переводчика. Он еще не придумал, каким образом будет мириться с племенем. Но он знал точно, что должен доказать свою невиновность. В конце концов, скажет он, ведь это не он совершил тот роковой выстрел. Конечно, были недоразумения, но он не нанес вреда никому из людей. Ну, как можно, если по совести, обвинять его в преступлении? Если они хотят покарать его, он готов их выслушать. Разве возмездие уже не наступило? Ведь он видел так много горя в эти дни. Он хочет искупить свою вину. Все, чего они не потребуют, в пределах разумного, он примет, только не умереть, как те. Он даже отдаст землю.

Локки гнал жестоко, и его неприветливый компаньон постоянно бурчал что-то недовольное. Локки пропускал это мимо ушей: нет времени мешкать. Джип болтало и подбрасывало, его двигатель жалобно завывал при каждом толчке, и их шумное продвижение взрывало джунгли по обе стороны дороги воплями, кашлями и визгами всех мастей. Страшное, голодное место, подумал Локки, и впервые за все время пребывания на субконтиненте он возненавидел его всем сердцем. Невозможно было постичь происходящее здесь, самое большее, на что можно было надеяться, так это на временную нишу — подышать, пока тебя не выживет следующее поколение.

За полчаса до наступления темноты, измотанные дорогой, они, наконец, добрались до деревушки. Она совершенно не изменилась за те несколько дней, но была покинута ее обитателями. Дверные проемы глядели пустотой; общинный огонь, который поддерживался день и ночь, превратился в угли. Входя в деревню, он не встретился ни с чьим взглядом — ни ребенка, ни свиньи. Дойдя до середины, он остановился, пытаясь понять, что же случилось. Однако, это ему не удавалось. Он так устал, что уже перестал чего-либо бояться, и, собрав остатки своих истощенных сил, крикнул в безмолвие:

— Где вы?!!

Два отливающих красным попугая взлетели с криком с дерева в дальнем конце деревни; через несколько мгновений из зарослей бальзы и джакаранды появилась фигура. Но это был не индеец, а Дэнси собственной персоной. Он немного потоптался на месте, затем, узнав Локки, вышел, широко улыбаясь, навстречу. За ним, шелестя листвой, вышли остальные. Среди них был Тетельман, а также несколько норвежцев во главе с неким Бьенстремом, которого Локки как-то встретил на фактории. Над его красным, как вареный рак, лицом нависала копна выбеленных солнцем волос.

— Бог мой, — воскликнул Тетельман, — что вы здесь делаете?

— Я мог бы спросить вас о том же, — ответил Локки с раздражением.

Бьенстрем жестом опустил ружья своих компаньонов и шагнул навстречу, с умиротворяющей улыбкой на лице.

— Мистер Локки, — сказал он, протягивая руку в кожаной перчатке. — Рад с вами познакомиться.

Локки с отвращением посмотрел на запачканную перчатку, и Бьенстрем, скорчив виноватую физиономию, убрал руку.

— Прошу нас простить, — сказал он. — Мы работаем.

— Над чем же? — поинтересовался Локки, чувствуя, как желчь клокочет у него в горле.

— Индейцы, — сказал Тетельман и сплюнул.

— Где племя? — спросил Локки.

Тетельман вновь подал голос:

— Бьенстрем заявляет свои права на эту территорию…

— Племя, — повторил Локки. — Где оно?

Норвежец поигрывал перчаткой.

— Вы что, выкупили у них землю, или как? — спросил Локки.

— Не совсем, — ответил Бьенстрем. Его английский был так же безупречен, как и профиль.

— Проводи его, — предложил Дэнси с каким-то воодушевлением. — Пусть сам посмотрит.

Бьенстрем кивнул:

— Почему бы и нет? — сказал он. — Только не притрагивайтесь ни к чему, мистер Локки, и скажите своему спутнику, чтобы оставался на месте.

Дэнси пошел первым, вглубь зарослей: Бьенстрем сопровождал Локки, когда они направлялись через деревню к коридору, вырубленному в густой растительности. Локки едва передвигал ноги; с каждым шагом они слушались все меньше. Идти было трудно — масса раздавленных листьев и орхидей смешалась с пропитанной влагой землей.

На небольшом расчищенном участке ярдах в ста от деревни была вырыта яма. Яма была не очень глубокой, и не очень большой. Смешанный запах извести и бензина перебивал все остальные. Тетельман, который дошел до ямы первым, невольно отпрянул от ее края, Дэнси же был менее чувствительным: он зашел с дальнего конца ямы и стал жестами предлагать Локки заглянуть в нее.

Тела уже начали разлагаться. Они лежали, сваленные в кучу, груди к ягодицам и ноги к головам, пурпурно-черной массой. Мухи во множестве кружили над ямой.

— Воспитательный момент, — прокомментировал Дэнси.

Локки стоял и смотрел, Бьенстрем обогнул яму и присоединился к Дэнси.

— Здесь все? — спросил Локки.

Норвежец кивнул:

— Одним махом, — каждое слово он произносил с уничтожающей правильностью.

— Одеяла, — Тетельман назвал орудия убийства.

— Но так быстро… — пробурчал Локки.

— Это очень эффективное средство, — сказал Дэнси. — И почти невозможно что-либо доказать. Даже если кто и заинтересуется.

— Болезнь самая обычная, — заметил Бьенстрем. — Да? Как у деревьев.

Локки потряс головой; ему резало глаза.

— О вас хорошо отзываются, — сказал ему Бьенстрем. — Думаю, мы могли бы работать вместе.

Локки даже не пытался ответить. Другие норвежцы положили свои ружья и теперь возвращались к работе, сваливая в яму оставшиеся тела из кучки, сложенные рядом. Среди прочих трупов Локки разглядел ребенка, а также старика, которого как раз в этот момент тащили к яме. Когда его раскачивали перед ямой, конечности болтались, как будто лишенные суставов. Труп скатился немного боком, и замер лицом вверх, с поднятыми над головой руками, то ли в знак повиновения, то ли изгнания. Это был тот самый Старший, с которым имел дело Черрик. Его ладони все еще были красными. В виске отчетливо была видна маленькая дырочка от пули. Очевидно, болезни и несчастья не всегда столь эффективны.

Локки смотрел, как следующее тело было сброшено в общую могилу, а за ним еще одно.

Бьенстрем, стоя на дальнем краю ямы, закуривал сигарету. Он поймал взгляд Локки:

— Вот так, — сказал он.

Из-за спины Локки подал голос Тетельман:

— Мы думали, ты уже не вернешься, — сказал он, видимо, пытаясь как-то объяснить свой альянс с Бьенстремом.

— Стампф умер, — сказал Локки.

— Ну, что ж, нам больше достанется, — Тетельман подошел к нему и положил руку на плечо. Локки не ответил: он все смотрел вниз на тела, которые уже засыпали известью, не обращая внимания на теплую струйку, стекающую с того места, где легла рука Тетельмана. Тот с отвращением отдернул руку: на рубашке Локки расплывалось кровавое пятно.

Сумерки над башнями

Фотографии Мироненко, которые Балларду показали в Мюнхене, мало о чем говорили. Только на одной или двух можно было разобрать лицо агента КГБ, а все остальные были крупнозернистыми и в пятнах, не отражая облика человека. Баллард не очень расстроился. Из своего обширного и подчас горького опыта он знал, сколь обманчивой бывает внешность; но ведь имеются и другие способности — остатки тех чувств, что атрофировались к нашему времени — которые он умел задействовать и с их помощью разнюхивал самые мелкие признаки обмана. Этими способностями он и воспользуется при встрече с Мироненко и добьется от него правды.

Правды? Здесь вообще какая-то головоломка, и не лучшей ли тактикой была бы искренность? Сергей Захарович Мироненко одиннадцать лет возглавлял отдел «С» в Управлении КГБ, и имел доступ к самой засекреченной информации о распределении тайной агентуры Советов на Западе. В течение последних недель, однако, он разочаровался в своих нынешних начальниках, и был готов преступить долг, что стало известно британским секретным службам. Взамен немалых усилий, которые будут предприняты в его интересах, он обязался действовать в качестве агента против КГБ в течении трех месяцев, после чего он будет принят в объятия демократии и спрятан там, куда не смогут добраться его мстительные владыки. Балларду нужно будет встретиться с этим русским один на один, чтобы попытаться установить, насколько искренним является его отход от идеологии. Ответ следует искать не в словах Мироненко, Баллард знал это наверняка, а в едва заметных оттенках его поведения, которые мог бы уловить лишь инстинкт.

В свое время эта головоломка показалась бы Балларду увлекательной, когда каждая его мысль разматывает новый виток с запутанного клубка загадки. Но такие заключения принадлежали человеку, убежденному, что его действия оказывают решающее влияние на ход мировых событий. Теперь он был мудрее. Агенты и Запада, и Востока корпели над своей секретной рутиной из года в год. Составляли заговоры, кривили душой, время от времени (хотя и редко) проливали чью-нибудь кровь. Они знали и паническое бегство, и обмен пленными, и маленькие тактические победы. Но в результате все оставалось примерно в том же положении, как и всегда.

Взять, к примеру, хоть этот город. Впервые Баллард попал в Берлин в 1969 году. Ему было двадцать девять, годы тренировок сделали его тело здоровым и не чуждым удовольствий. Но здесь ему не было комфортно. Он не воспринимал очарования этого продуваемого всеми ветрами города. Город забрал себе Оделла, его коллегу в первые два года, как бы в доказательство своей пагубности, и однажды Баллард почувствовал себя потерянным для жизни. Но теперь этот поделенный пополам город стал ему ближе, чем Лондон. Неуютный город неоправдавшегося идеализма, и — может быть, что наиболее пронзительно — город ужасной изоляции был созвучен его настроению. Он и Город, живущие в пустыне умерших амбиций.

Он нашел Мироненко в картинной галерее, и — он был прав! — фотографии действительно врали. Русский выглядел старше своих сорока шести, и более болезненным, чем на тех украденных снимках. Ни один из них не подал виду, что они знакомы. Они бродили между картин битых полчаса, причем Мироненко проявлял большой и, по всей видимости, подлинный интерес к произведениям. Только убедившись в том, что за ними нет слежки, Мироненко покинул здание и повел Балларда в укромное предместье Далем в их общую резиденцию. Там они устроились в маленькой нетопленной кухне, и начали разговор.

Мироненко не очень уверенно владел английским, хотя Балларду показалось, что в его трудностях больше тактики, чем незнания грамматики. Вполне вероятно, что и в разговоре на русском за таким фасадом мог прятаться более серьезный противник, чем это казалось на первый взгляд. Но, несмотря на трудности с языком, признание Мироненко было недвусмысленным.

— Я больше не коммунист, — заявил он без обиняков.

— Вот здесь, — он ткнул себя в грудь, — я не член партии уже много лет.

Он достал из кармана носовой платок и стянул с руки перчатку; в платке был завернут пузырек с таблетками.

— Извините, — сказал он, вытряхивая таблетки. — У меня сильные боли. В голове, в руках.

Баллард подождал, пока тот проглотит свои пилюли, затем спросил:

— Что заставило вас усомниться?

Русский спрятал платок с пузырьком, его широкое лицо ничего не выражало.

— Как человек теряет свою… свою веру? — сказал он. — Это то, что я видел слишком много раз или слишком мало?

Он посмотрел в лицо Балларду, пытаясь определить, дошел ли до него смысл его сбивчивой фразы. Не найдя тому подтверждений, он попробовал еще раз.

— Я думаю, что человек, не чувствующий себя потерянным, — потерян.

Мироненко изложил парадокс весьма элегантно. Подозрения Балларда относительно его настоящего владения английским подтвердились.

— Сейчас вы чувствуете себя потерянным? — спросил Баллард.

Мироненко не ответил. Он стащил вторую перчатку и начал разглядывать свои руки. По-видимому, таблетки не облегчили его страданий. Он сжимал и разжимал кулаки, как больной артритом, проверяющий свое состояние. Наконец, он поднял голову и сказал:

— Меня учили, что у Партии есть ответы на все вопросы. Это избавляло меня от страха.

— А теперь?

— Теперь? — переспросил он. — Теперь меня посещают странные мысли. Они приходят из ниоткуда…

— Продолжайте, — сказал Баллард.

Мироненко слабо улыбнулся.

— Вы должны знать меня всего насквозь, ведь так? Даже мои мысли?

— Конечно.

Мироненко кивнул.

— С нами будет то же самое, — сказал он затем и, сделав паузу, продолжил. — Иногда мне кажется, что я должен раскрыться. Вы меня понимаете? Я должен разломаться, внутри меня все клокочет. И это пугает меня, Баллард. Мне кажется, они должны видеть, насколько я их ненавижу.

Он посмотрел на собеседника.

— Вам нужно торопиться, иначе они меня расколют. Я стараюсь не думать, что они сделают.

Он опять умолк. Всякий след улыбки, какой бы невеселой она ни была, исчез.

— Управление имеет такие отделы, о которых даже я ничего не знаю. Специальные клиники, куда не может проникнуть никто. Они умеют раскрошить человеческую душу на куски.

Баллард как закоренелый прагматик спросил, не слишком ли тот преувеличивает. Он сомневался, что попавшего в лапы КГБ будет занимать вопрос о душе. Скорее, о теле с его нервными окончаниями.

* * *

Они говорили час или больше, то о политике, то вспоминали свое прошлое, то болтая, то исповедуясь. К концу встречи у Балларда не оставалось сомнений в неприязни Мироненко к своим хозяевам. Он был, по его собственным словам, человеком без веры.

На следующий день Баллард встретился с Криппсом в ресторане отеля «Швицерхофф» и сделал устный отчет по делу Мироненко.

— Он готов и ждет. Но он настаивает, чтобы мы поторопились со своим решением.

— Не сомневаюсь в этом, — сказал Криппс. Сегодня его стеклянный глаз плохо работал, наверное, это холодный воздух сделал его малоподвижным, думал Криппс. Иногда он двигался медленнее, чем настоящий глаз, а иногда Криппсу приходилось даже слегка подталкивать его пальцем, чтобы привести в движение.

— Никакое решение нельзя принимать сломя голову, — сказал Криппс.

— А в чем проблема? У меня нет никаких сомнений относительно его намерений или его отчаяния.

— Ладно, — сказал Криппс. — Давай что-нибудь на десерт.

— Вы сомневаетесь в моем выводе? Я правильно понял?

— Давай что-нибудь сладкое, чтобы я не думал о нем как о полном негодяе.

— Вы думаете, я в нем ошибся? — завелся Баллард.

Ответа не последовало, Баллард перегнулся через стол: — Так нужно вас понимать?

— Я просто призываю к осторожности, — сказал Криппс. — Если мы все же решимся взять его к себе, русские очень обидятся. Мы должны быть уверены, что дело стоит той бури, которую оно навлечет. Слишком все неустойчиво.

— А когда оно устойчиво? — возразил Баллард. — Назовите мне время, когда перед нами не маячил бы какой-нибудь кризис. — Он откинулся в кресле и попытался по лицу угадать мысли Криппса. Его стеклянный глаз казался более блестящим, чем настоящий. — Я уже сыт по горло этими играми, — пробурчал Баллард.

Стеклянный глаз повернулся:

— Из-за русского?

— Может быть.

— Поверь мне, — сказал Криппс, — у меня есть веские основания быть осторожным с этим человеком.

— Назовите одну.

— Ничто не подтверждено.

— А что у вас есть на него? — наседал Баллард.

— Кое-какие слухи, — ответил Криппс.

— Почему меня не поставили в известность об этом?

Криппс потряс головой.

— Теперь это уже история, — сказал он. — Ты сделал хороший отчет. Ты должен понять, что если все происходит не так, как по-твоему должно происходить, это вовсе не значит, что ты неправ.

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь, — сказал Криппс. — Тебя это мучит, и я вовсе не хочу порицать тебя за это.

— Так что же все-таки происходит? Может, мне вообще забыть, что я с ним встречался?

— Это было бы неплохо, — сказал Криппс. — С глаз долой — из сердца вон.

* * *

Впрочем, Криппс вовсе не надеялся, что Баллард последует этому предложению. На следующей неделе Баллард сделал несколько осторожных запросов по Мироненко и в результате понял, что его обычные осведомители получили предупреждение держать язык за зубами.

Так или иначе, новые сведения по этому делу Баллард узнал из утренних газет, в сообщении о теле, найденном в доме возле станции на Кайзердамм. Читая статью, он еще не знал, как увязать это происшествие с Мироненко, но его заинтересовали некоторые подробности. Например, он подозревал, что упомянутый дом использовался время от времени секретными службами, далее в статье описывалось, как две неустановленные личности едва не были задержаны, когда выносили труп. Причем, предположительно, это было запланированное убийство.

После полудня он направился к Криппсу в офис, надеясь выведать у него какое-нибудь объяснение. Но секретарша сказала, что Криппса не было, и не будет — он уехал в Мюнхен по срочному делу. Баллард оставил ему записку с просьбой об аудиенции, когда тот вернется.

Выйдя из офиса на холодную улицу, он заметил, что стал объектом пристального внимания узколицего мужчины с залысинами и смешным хохолком на лбу. Баллард знал, что это питомец Криппса, но не мог припомнить имени.

— Саклинг, — напомнил тот.

— Ну, конечно, — ответил Баллард. — Привет.

— Нам неплохо бы поговорить, если у тебя есть пара минут, — сказал Саклинг. Его голос был таким же сдавленным, как и лицо. Балларду совершенно не хотелось слушать его сплетни. Он уже открыл рот, чтобы отказаться, но тот сказал:

— Я думаю, ты в курсе, что случилось с Криппсом?

Баллард отрицательно покачал головой. Саклинг, довольный обладатель ценных сведений, повторил:

— Нам нужно поговорить.

Они шли по Кантштрассе в сторону зоопарка. На улице было полно людей — обеденное время, — но Баллард почти не замечал их. То, что рассказывал ему Саклинг, требовало полного и абсолютного внимания.

Все было очень просто. Криппс, по-видимому, сам подготовил встречу с Мироненко, чтобы лично убедиться в его искренности. Дом в Шенеберге, который был для этого выбран, уже использовался несколько раз для аналогичных целей, и считался одним из надежнейших явочных мест. Но прошлым вечером обнаружилось, что это не так. Очевидно, кэгэбэшники следили за Мироненко до самого дома, а затем попытались сорвать встречу. То, что произошло дальше, не оставило свидетелей: оба человека из сопровождения Криппса — один из них, Оделл, был старым сослуживцем Балларда — убиты, сам Криппс в коме.

— А что с Мироненко? — спросил Баллард.

— Наверное, его забрали домой, на родину, — Саклинг пожал плечами.

Баллард уловил фальшивую ноту.

— Я тронут, что ты держишь меня в курсе событий, — сказал он. — Но зачем?

— Ведь вы с Оделлом были друзьями, не так ли? Без Криппса их у тебя остается совсем немного.

— Так ли?

— Не хочу тебя обидеть, — быстро заговорил Саклинг, — но у тебя репутация диссидента.

— Объясни.

— Здесь нечего объяснять. Я просто подумал, что тебе следует знать, что произошло. Я сейчас сам рискую головой.

— Валяй, — сказал Баллард. Он остановился. Саклинг прошел еще несколько шагов и повернулся к Балларду: тот стоял, усмехаясь.

— Кто тебя подослал?

— Никто, — ответил Саклинг.

— Кто-то большой мастер распространять придворные сплетни. Я почти поддался. Ты очень убедителен.

На тощем лице Саклинга хорошо был заметен нервный тик.

— В чем меня подозревают? Они что, считают, что я спелся с Мироненко? Не думаю, что они настолько глупы.

Саклинг горестно покачал головой, как врач при виде неизлечимого больного:

— Тебе нравится плодить врагов?

— Такова профессия. Я не перестану спать из-за этого, не надейся.

— Грядут большие перемены, — сказал Саклинг. — Уверен, что скоро ты получишь ответы на все вопросы.

— Засунь свои ответы себе в задницу, — ответил Баллард очень ласково. — Надеюсь, придет время, и я смогу поставить правильные вопросы.

* * *

То, что к нему подослали Саклинга, давало неприятный осадок. Они хотели проверить его, но в чем? Неужели они всерьез считают, что он вступил в сговор с Мироненко, или, тем паче, с КГБ? Он подавил негодование: оно замутняло мозги, а ему требовался ясный рассудок, чтобы правильно разобраться в происходящем. В одном Саклинг был совершенно прав: у него были враги, и без прикрытия Криппса он оказывался уязвим. В таких обстоятельствах можно было придерживаться двух тактик. Можно вернуться в Лондон и там лечь на дно, а можно остаться в Берлине и ждать, каков будет их следующий маневр. Он остановился на втором. Игра в прятки быстро надоела бы ему.

Сворачивая с Северной на Лейбницштрассе, он заметил в витрине магазина отражение какого-то человека в сером пальто. Он видел его только мельком, но лицо человека показалось ему знакомым. Послали за ним хвост? Он резко обернулся и пристально посмотрел на неизвестного. Тот, кажется, засуетился и отвел глаза. Может, только показалось, а может, нет. Впрочем, какая разница, подумал Баллард. Пусть следят за ним, сколько влезет — ему нечего было скрывать, — уж если таковы условия этой идиотской игры.

* * *

Странное ощущение счастья посетило Сергея Мироненко: ощущение, которое возникло без видимой причины и переполнило его сердце.

Ведь еще вчера состояние казалось невыносимым. Боли в руках и голове и позвоночнике непрерывно усиливались, а теперь к ним присоединилась еще чесотка, такая нестерпимая, что он вынужден был срезать свои ногти до мяса, чтобы не нанести себе серьезных увечий. Его тело — он чувствовал — восстало против него. Это как раз то, что он пытался объяснить Балларду: что он отторгнут от себя самого, и боится, как бы его не разорвало на части. Но сегодня страх исчез.

Страх, но не боли. Они, пожалуй, стали еще сильнее. Связки и сухожилия казались растянутыми сверх положенного природой предела: суставы распухли от притока крови, и вся кожа на них была в синяках. Но исчезло предчувствие надвигающегося катаклизма, и его место заняло дремотное успокоение.

Когда он пытался восстановить в памяти цепь событий, которые привели его к такой перемене, происходило что-то странное. Ему предложили встретиться с начальником Балларда: это он помнил. Пошел он туда или нет — не помнил. Ночь была сплошным слепым пятном.

Баллард, наверное, знает, что к чему, думал он. С самого начала англичанин понравился ему и вызвал доверие, и ощущение, что несмотря на многие различия они скорее похожи, чем нет. Положись Мироненко на свой инстинкт, он, безусловно, разыщет Балларда. Англичанин, конечно, удивится; сначала даже рассердится. Но ведь эта маленькая вольность будет ему прощена, когда он поведает Балларду о своем нежданном счастье?

* * *

Баллард обедал поздно, а пил вообще до ночи, всегда в одном и том же баре «Кольцо», где собирались голубые, и в который его впервые привел Оделл почтидва десятка лет назад. Без сомнения, Оделл выбрал это место чтобы опробовать на неотесанном коллеге свою софистику насчет декаданса Берлина, но Баллард, хотя никогда не испытывал какого-либо сексуального интереса к постоянным клиентам «Кольца», сразу почувствовал себя здесь как дома. Его нейтралитет уважали; никто к нему не приставал. Он просто пил и смотрел, как изголяются голубые.

Сегодня это место напомнило ему Оделла, чье имя теперь будет избегаться в разговоре из-за его причастности к делу Мироненко. Баллард уже видел, как это делается. История не прощает провалов, разве что столь скандальных, что в них есть какой-то блеск. Для Оделлов всего мира — честолюбивых людей, обнаруживших вдруг себя в западне по причине собственной же ошибки — для таких людей не будут отчеканены медали или сложены песни. Только забвение.

От этих раздумий он впал в меланхолию, и пил много, чтобы поддерживать свои мысли легкими, но когда вышел на улицу — в два часа ночи — его депрессия лишь немного притупилась. Добрые берлинские бюргеры уже давно спали: завтра начнется новый рабочий день. Только Курфюрстендамм подавала признаки жизни шумом дорожного движения. Туда он и направился, не думая ни о чем.

Позади него раздался смех: молодой человек — разодетый, как звезда экрана, — шагал неверной походкой в обнимку со своим неулыбчивым спутником. В голубом Баллард узнал одного из завсегдатаев бара: клиент, судя по его простому костюму, был провинциалом, приехавшим утолить охоту до мальчиков, одетых девочками, за спиной своей благоверной. Баллард ускорил шаг. Голубой заливался искусственно-тоненьким смехом, и это действовало ему на нервы.

Он услышал, как рядом кто-то пробежал: краем глаза уловил скользнувшую тень. Наверное, это его хвост. Хотя алкоголь и притуманил ему мозги, он почувствовал какую-то тревогу, но не мог понять, откуда она исходит. Он шел дальше: состояние тревоги не оставляло его.

Пройдя еще несколько ярдов, он заметил, что смех за его спиной прекратился. Он оглянулся через плечо, ожидая увидеть мальчика и его клиента в объятиях. Но они исчезли: наверное, скользнули в одну из аллей — заключить в темноте свой контракт. Где-то совсем рядом собака завыла по-волчьи. Баллард обернулся и оглядел пустынную улицу, надеясь понять, в чем дело. Какой бы гул ни поднимался в его голове, и как бы ни чесалась кожа на ладонях, тревога была ненадуманной. Что-то происходило с этой улицей, несмотря на внешнюю безобидность: она скрывала Ужас.

До ярких огней Курфюрстендамм оставалось не более трех минут ходьбы, но он решил не оставлять тайну неразгаданной. Он повернулся и медленно пошел назад. Вой собаки прекратился; в тишине раздавался только звук его шагов.

Дойдя до поворота на аллею, он остановился и начал вглядываться в темноту. Ни в окнах, ни в подъездах света не было. Казалось, ничто живое не могло существовать в этой тьме. Оставив первую аллею, он направился ко второй. Воздух наполнился каким-то острым зловонием, которое усилилось, когда он дошел до угла аллеи. От этого запаха гул в его голове усилился, угрожая перерасти в громовые удары.

В конце аллеи замерцал свет, слабый огонек из верхнего окна, и он увидел тело того провинциала, распростертое на земле. Оно было так изуродовано, как будто кто-то пытался вывернуть его наизнанку. Разбросанные повсюду внутренности и производили тот смешанный острый запах.

Балларду не раз приходилось видеть насильственную смерть, и он считал себя привычным к такому зрелищу. Но что-то на этой аллее не давало ему успокоиться. Он почувствовал дрожь в коленках. А потом, из тени, послышал голос юноши.

— Ради бога… — его голос утратил всякий намек на женственность: в нем слышался нечеловеческий ужас.

Баллард шагнул вглубь аллеи. Лишь продвинувшись на несколько ярдов, он увидел и юношу, и причину его слабые стенаний. Юноша бессильно прислонился к стене, стоя посреди мусорной кучи. Блестки и тафта были с него сорваны; он был бледен и беспол. Он, кажется, не заметил Балларда: его взгляд был прикован к чему-то другому, скрытому в тени.

Дрожь в коленях усилилась, когда Баллард проследил за взглядом юноши; он почувствовал, что сейчас начнет стучать зубами. Тем не менее, он двинулся дальше, не столько из-за юноши (он всегда считал героизм пустым делом), но потому что хотел, хотел во что бы то ни стало увидеть, что за человек способен на такое редкостное злодеяние. Взглянуть в глаза этой невиданной дикости казалось ему сейчас главным делом жизни.

Юноша, наконец, заметил его, и пролепетал что-то о помощи, но Баллард его не услышал. Он чувствовал, что на него смотрят другие глаза, и их взгляд разил, как удар. Шум в голове усилился до болевых ощущений и напоминал теперь рокот вертолетных турбин. В считанные секунды боль достигла такой силы, что потемнело в глазах.

Баллард закрыл лицо руками и попятился к стене, смутно осознавая, что убийца покидает свое укрытие (мусорный бак был опрокинут) и собирается скрыться. Он почувствовал, как что-то слегка задело его, и открыл на мгновение глаза: на дорожке он заметил убегающего человека. Тот выглядел как-то странно — спина выгнута крюком, голова непропорционально большая. Баллард крикнул, но злодей не остановился, только задержался, чтобы взглянуть на растерзанное тело, и выскочил на улицу.

Баллард оторвался от стены и выпрямился. Шум в голове немного утих; головокружение прошло.

Сзади послышались всхлипы юноши: — Вы видели? — повторял он. — Вы видели?

— Кто это был? Ты его знаешь?

Юноша смотрел на Балларда, как напуганный олень, расширенными от страха подведенными глазами.

— Кто?.. — переспросил он.

Баллард уже собирался повторить вопрос, но тут раздался визг тормозов, и сразу за ним удар. Оставив мальчишку разбираться со своим потрепанным приданым, Баллард вернулся на улицу. Где-то рядом слышались голоса; он поспешил на звук. Большой грузовик раскорячился поперек тротуара, его фары ярко горели. Водителю помогали выбраться со своего сиденья, тогда как пассажиры — завсегдатаи вечеринок, судя по их одежде и разгоряченным алкоголем лицам — стояли рядом и яростно спорили, как это все случилось. Одна женщина говорила о каком-то животном на дороге, но другой пассажир не соглашался с ней: тело, отброшенное столкновением в кювет, не принадлежало животному.

Баллард почти не разглядел убийцу на аллее, но инстинктивно чувствовал, что это был он. Однако, в нем не было того уродства, которое Баллард, как ему показалось, заметил; просто человек в костюме, видавшем лучшие времена, лежал лицом в луже крови. Полиция уже прибыла, и офицер приказал ему отойти от тела, но он все же взглянул украдкой в лицо умершего. На нем не было и следа неистовства, которое он так ожидал увидеть. Но, тем не менее, ему было от чего удивиться.

В кювете лежал Оделл.

* * *

Полицейским он сказал, что ничего не видел, и поспешил покинуть место событий, пока не было обнаружено происшествие на аллее.

По дороге домой, на каждом шагу у него возникали новые вопросы. И главный среди них: почему они солгали, что Оделл мертв? И что за напасть обуяла человека, если он был способен на такое зверство, свидетелем которого стал Баллард? Он понимал, что не добьется ответа от своих бывших коллег. Единственным, у кого можно было бы попытаться что-то выведать, был Криппс. Он вспомнил их спор насчет Мироненко, и как Криппс толковал о «мерах предосторожности», когда имеешь дело с этим русским. Значит, Стеклянный Глаз знал, что что-то не так, но даже он не смог предугадать всего масштаба несчастья. Убиты два высококлассных агента. Мироненко исчез, видимо, уже мертв. Сам он, если верить Саклингу, тоже не далек от этого. И все началось с Сергея Захаровича Мироненко, неудачника из Берлина. Похоже, его трагедия заразительна.

Баллард решил, что завтра разыщет Саклинга и выжмет из него кое-какую информацию. А пока что его мучат боли в голове и руках, и он хочет спать. Усталость может отразиться на правильности его суждений, а сейчас он нуждался в них, как никогда. Несмотря на слабость, он не мог заснуть час или больше, но и потом сон не принес ему отдыха. Ему снились шепоты, а над ними, нарастая и заглушая их, рокот вертолетов. Дважды он просыпался от ужасных ударов в голове; дважды, пытаясь понять, что говорят ему шепоты, он снова опускал голову на подушку. Проснувшись в третий раз, ему показалось, что от грохота его голова сейчас разломится; он серьезно испугался за свое здоровье. Ослепнув от боли, он сполз с кровати.

— Пожалуйста… — стонал он, как будто кто-то мог сейчас ему помочь.

Из темноты раздался спокойный голос:

— Что тебе нужно?

Он ничего не стал спрашивать, только сказал:

— Сними боль.

— Ты можешь сделать это сам, — сказал голос.

Он прислонился к стене, обхватив руками свою раскалывающуюся на куски голову, со слезами на глазах.

— Я не знаю, как, — сказал он.

— Это сны вызывают боль, — ответил голос, — поэтому ты должен их забыть. Понимаешь? Забудь их, и боль пройдет.

Он понял, но не знал, как это сделать. Он не мог управлять собой во сне. Шепоты приходили к нему, не он к ним. Но голос настаивал:

— Сои вызывает боль, Баллард. Ты должен похоронить его. Похоронить глубоко.

— Похоронить?

— Вообрази это, Баллард. Представь себе это подробно.

Баллард повиновался. Он представил похоронную команду и гроб, и свой сон, лежащий в гробу. Он заставил их копать глубоко, как велел ему голос, чтобы никогда уже не выкопать. Но как только он представил, что гроб опускают в могилу, то услышал, что стенки его затрещали. Сон не хотел быть похороненным, стенки гроба начали разламываться.

— Быстрее! — сказал голос.

Шум моторов достиг уничтожающей силы. Из ноздрей пошла кровь: он чувствовал соль в горле.

— Заканчивай с ним! — визжал голос, перекрывая шум. — Засыпай его!

Баллард заглянул в могилу. Ящик бился от стенки до стенки.

— Засыпай же, черт тебя побери!

Он попытался заставить похоронную команду подчиниться, чтобы они взяли свои лопаты и погребли заживо эту беспокойную штуку, но они не слушались. Вместо этого они, так же как и он сам, смотрели в могилу, как бьется за жизнь содержимое ящика.

— Нет! — вопил голос в бешенстве. — Вы не должны смотреть!

Ящик метался по дну ямы. Его крышка разлеталась в щепки. На мгновение Баллард увидел, как что-то ярко блеснуло между досок.

— Оно убьет тебя! — сказал голос, и как бы в подтверждение этому мощность звукового давления превзошла пределы выносливости, сметая и похоронную команду, и гроб, и все остальное в единой вспышке боли. Вдруг ему показалось, что голос прав, и что он стоит на пороге смерти. Но не сон покушался на его жизнь, а тот страж, которого они выставили между ним и сном; эта череподробильная какофония.

Только сейчас он осознал, что лежит на полу, подмятый этим шквалом. Ничего не видя, он нащупал стену и тяжело прислонился к ней, рев моторов бил ему по глазам, лицо горело прихлынувшей кровью.

С трудом он поднялся на ноги и двинулся в ванную. За его спиной опять возник голос, уже успокоившийся, и вновь начал свою проповедь. Он звучал так близко, что Баллард невольно обернулся, ожидая увидеть говорящего — и увидел. Сквозь пелену боли он заметил, что стоит в комнате без окон с белыми стенами Комната была освещена ярким мертвенным светом, и в центре комнаты — улыбающееся лицо.

— Это твои сны вызывают боль, — сказало лицо. Голос принадлежал все тому же Приказывающему. — Похорони их, Баллард, и боль пройдет.

Баллард плакал, как провинившееся дитя под строгим взглядом родителя.

— Верь нам, — сказал другой голос, тоже где-то близко, — Мы — друзья.

Но он не верил их сладкословию. Ведь это они вызвали ту самую боль, от которой собираются избавить его; она — как палка, чтобы бить его, когда приходят сны.

— Мы хотим помочь тебе, — сказал кто-то из них.

— Нет… — выдавил он. — Нет, будь вы прокляты. Я… Я не верю.

Белая комната моментально исчезла, и он снова оказался в своей спальне, цепляющийся за стену, как альпинист за скалу. Пока они снова не пришли со своими словами, со своими истязаниями, он перебрался по стенке в ванную, и вслепую нащупал душевой кран. В какой-то момент он содрогнулся, открыв кран и пустив воду на полный напор, вода была ледяной, но он просунул голову под поток, в то время как лопасти вертолета в своем вращении пытались разнести ему череп на куски. Холодная вода ручьем стекала по его спине, но он не двигался, и постепенно вертолеты начали отдаляться. Он все стоял, хотя тело свело от холода, пока не улетел последний. Потом он сел на край ванной, вытерся полотенцем, и, придя немного в себя, направился обратно в спальню.

Он лежал на тех же смятых простынях и почти в той же позе, что и раньше, но все теперь было не так. Он не понимал, что с ним произошло, и каким образом. Он лежал с открытыми глазами, отгоняя успокоенность воспоминаниями ночи, пытаясь разобраться в них, и незадолго перед рассветом он вспомнил те слова, что буркнул в лицо галлюцинации. Такие простые слова, и такие сильные. «Я не верю», — сказал он тогда, и Приказывающие устрашились.

* * *

В половине первого дня Баллард вошел в двери небольшой фирмы, экспортирующей книги, которая служила Саклингу для прикрытия. Он был бодр, несмотря на тяжелую ночь, и, быстро очаровав секретаршу, появился в кабинете Саклинга без объявления. Саклинг, увидев нежданного посетителя, вскочил из-за стола, как ошпаренный.

— Доброе утро, — сказал Баллард. — По-моему, пришло время поговорить.

Саклинг скользнул взглядом на дверь, которую Баллард оставил полуоткрытой.

— Прошу прощения: дует? — Баллард вежливо закрыл дверь. — Мне нужен Криппс.

Саклинг разгребал океаны книг и рукописей на своем столе.

— Ты что, с ума сошел — заявляться сюда?

— Скажи им, что я друг семьи, — предложил Баллард.

— Никогда бы не подумал, что ты способен на такую глупость.

— Просто сведи меня с Криппсом, и я исчезну.

Саклинг попытался переменить тему:

— Мне понадобилось два года, чтобы войти в доверие на этом месте.

Баллард рассмеялся.

— Я доложу об этом, черт возьми!

— Конечно, — сказал Баллард спокойно. — Но все же, где Криппс?

Саклинг, окончательно убедившись, что имеет дело с сумасшедшим, умерил свое негодование.

— Хорошо, — сказал он. — Я пришлю кого-нибудь за тобой, тебя к нему отведут.

— Не очень-то хорошо, — ответил Баллард.

В два широких шага он достиг Саклинга и схватил его за лацкан пиджака. За десять лет он не провел в обществе Саклинга и трех часов, но у него каждый раз чесались руки сделать то, что он делал сейчас. Освободившись ударом от захвата, он толкнул Саклинга на стену, уставленную книжными шкафами. Задетые пяткой Саклинга, они извергли поток печатной продукции.

— Ну, попробуй еще разок, старина, — сказал Баллард.

— Убери свои поганые руки! — ярость Саклинга удвоилась.

— Еще раз, — сказал Баллард. — Криппс.

— Я устрою тебе большие неприятности. Тебя выгонят!

Баллард наклонился к его багровому лицу и улыбнулся.

— Меня все равно выгонят. Погибли люди, понимаешь? Лондон требует очистительной жертвы, и, наверное, ей буду я.

Саклинг помрачнел.

Баллард с силой притянул к себе Саклинга.

— Поэтому мне нечего терять, верно?

Храбрость Саклинга пошла на убыль.

— Криппс мертв, — сказал он.

Баллард не отпускал его.

— То же самое ты говорил про Оделла… — заметил он, и глаза Саклинга расширились. — А я видел его прошлой ночью. За городом.

— Ты видел?

— О, да.

Упоминание об Оделле воскресило в памяти сцену на аллее; запах мертвого тела, всхлипы мальчика. Есть ведь к другие религии, думал Баллард, отличные от той, что он когда-то разделил с этой тварью, подмятой им. Религии, чьи молитвы суть плоть и кровь, чьи догматы — сны. Где же еще креститься ему в эту новую веру, как не здесь, в крови врага?

Где-то очень далеко в голове он услышал шум вертолетов, но не дал им подняться в воздух. Сегодня он был сильным: сильные руки, сильная голова, весь сильный. Он впивался ногтями Саклингу в глаза, и брызнула кровь. Внезапно ему показалось лицо под кожей; лицо, оголенное до сути.

— Сэр?

Баллард посмотрел через плечо. В дверях стояла секретарша.

— О, простите, — сказала она, ретируясь в смущении. Судя по ее вспыхнувшим щекам, она решила, что нарушила любовное свидание.

— Постойте, — окликнул ее Саклинг. — Мистер Баллард… уже уходит.

Баллард оставил свою жертву. У него еще будет возможность лишить Саклинга жизни.

— Еще увидимся, — сказал он.

Саклинг вынул из кармана носовой платок и вытирал лицо:

— Обязательно.

* * *

Теперь им займутся, в этом можно не сомневаться. Он проявил норов, и они постараются заставить его замолчать как можно быстрее. Это не беспокоило его. Чем бы они ни прочищали ему мозги, чтобы он забыл, они слишком переоценивают свои методы; они думают, что он глубоко хоронит сны, но они все равно выберутся на поверхность. Это еще не началось, но он знал что вот-вот начнется. Не раз и не два по дороге домой он чувствовал спиной чей-то взгляд. Может быть, за ним все еще хвост, но его инстинкты говорили другое. То, что он чувствовал рядом — чуть ли не чье-то дыхание — было, возможно, просто другой его частью. Он чувствовал себя как бы под защитой некоего доброго ангела.

Он бы совсем не удивился, застав у себя дома комитет по встрече, но там никого не было. То ли Саклинг был вынужден отложить полундру, то ли верхние эшелоны все еще обсуждали свою тактику. Он положил в карман кое-что из того, что хотел бы скрыть от их оценивающего взгляда, и снова вышел на улицу — никто не пытался его задержать.

Хорошо быть живым, думал он, несмотря на холод, делающий и без того опустевшие улицы еще более мрачными. Он решил — без всякой причины — отправиться в зоопарк, в котором он не был ни разу за все двадцать лет. Он шел, не торопясь, и думал, что никогда еще не был так свободен, как сейчас; что он сбросил власть над собой, как старое пальто. Не удивительно, что они опасаются его; у них на то есть веские причины.

На Кантштрассе было полно народу, но он легко прокладывал путь сквозь толпу пешеходов, как будто они чувствовали в нем редкую целеустремленность и давали ему зеленую улицу. Однако, уже у самого зоопарка, кто-то толкнул его. Он обернулся, чтобы высказаться в адрес незнакомца, но увидел только затылок, владелец которого уже погружался в людской поток, вливающийся на Харденбергштрассе. Подозревая воровство, он проверил карманы, и в одном из них нашел клочок бумаги. Он знал, что лучше сразу прочитать записку, но все же еще раз оглянулся — может быть, он узнает курьера — но тот уже скрылся из виду.

Баллард отложил посещение зоопарка и направился в Тиргартен, и там — под сенью большого парка — выбрал место и прочитал послание. Послание было от Мироненко, и тот просил о встрече по вопросу неотложной важности, назначив место в одном из домов в Мариенфельде. Баллард запомнил все до мелочей, потом порвал записку в клочья.

Конечно, это могла быть ловушка, устроенная или его собственной группой, или вражеской. Может быть, тест на преданность, или способ заманить его в ситуацию, в которой его можно было устранить. Впрочем, у него не было другого выхода, кроме как действовать в надежде, что этой темной лошадкой окажется все же Мироненко. Какие бы опасности ни таило это рандеву, они не были для него особенно новыми. В конце концов, учитывая его скепсис относительно эффективности зрения, не каждая ли его встреча была в каком-то смысле с темной лошадкой?

* * *

Ближе к вечеру атмосферная влага сгустилась в туман, и к тому времени, как он вышел из автобуса на Хильдбургхойзерштрассе, туман уже овладел городом, присоединившись к пронизывающему холоду.

Баллард быстро шел по пустынным улицам. Он совершенно не знал этого района, но близость Берлинской Стены наводила на мрачные догадки о том, что ничего хорошего здесь нет. Многие дома пустовали; те же, в которых кто-то жил, были наглухо задраены от холода ночи и прожекторов, бьющих со смотровых вышек. Лишь с помощью карты он нашел улицу, указанную в записке Мироненко.

Ни одно окно не светилось в доме. Баллард колотил в дверь, но так и не услышал шагов в прихожей. Он предусмотрел несколько возможных ситуаций, но такой, чтобы ему не открыли дверь, среди них не было. Он простучал еще раз, и еще. И только тогда внутри дома послышалось некоторое оживление, и дверь, наконец, открылась. Прихожая была серо-коричневого цвета, и освещалась тусклой лампочкой без абажура. Фигура, возникшая на фоне этого унылого интерьера, не принадлежала Мироненко.

— Да? — сказал человек в дверях. — Что вам нужно?

Его немецкий был с сильным русским акцентом.

— Я разыскиваю своего друга, — ответил Баллард.

Человек, заслонивший своим телом весь дверной проем, отрицательно замотал головой.

— Здесь никого нет, — сказал он. — Только я.

— Но мне сказали…

— Вы, должно быть, ошиблись домом.

Не успел он договорить, как из полутьмы коридора донесся шум. Слышно было, как ломается мебель, кто-то закричал.

Русский посмотрел через плечо и собирался уже захлопнуть дверь, но Баллард подставил ногу. Пользуясь замешательством русского, он навалился плечом и ворвался в дверь. Он уже был в коридоре — уже в середине коридора — когда тот только двинулся за ним. Шум погрома усилился, потом раздались чьи-то вопли. Баллард побежал на звук, мимо одинокой лампочки в дальнее темное крыло здания. Там он чуть не заблудился, но внезапно перед ним распахнулась дверь.

Пол в комнате за дверью оказался ярко-красным и блестящим, как будто был свежевыкрашен. Тут же появился и красильщик. Его торс был распорот от шеи до пояса. Он пытался сдерживать кровотечение руками, но кровь била струей, вымывая кишки. Он встретился взглядом с Баллардом, глаза человека были полны ожидания смерти, но тело еще не получило сигнала лечь и умереть, оно металось, пытаясь убежать со сцены экзекуции.

От этого зрелища Баллард застыл на месте, и русский, догнав его, схватил за руку и вытолкнул в коридор, что-то выкрикивая в лицо. Баллард не понимал бурного излияния русских фраз, но руки, сомкнувшиеся вокруг его горла, не требовали перевода. Русский был в полтора раза тяжелее и имел хватку профессионального душителя, но Баллард без труда почувствовал превосходство в силе. Он разжал руки нападавшего со своей шеи и ударил его по лицу. Удар был не очень сильным, но русский упал спиной на лестницу и затих.

Баллард вновь оглянулся на красную комнату. Умирающий исчез, оставив комки внутренностей на пороге.

Из глубины комнаты послышался смех.

Баллард повернулся к русскому.

— Ради бога, что здесь все-таки происходит? — спросил он, но тот только неотрывно смотрел на открытую дверь.

Лишь только он это произнес, смех прекратился. По залитой кровью стене комнаты прошла тень, и кто-то сказал:

— Баллард?

Голос был грубым, как будто говорящий кричал день и ночь, но принадлежал он, несомненно, Мироненко.

— Не стойте на холоде, заходите внутрь, — сказал он. — И прихватите с собой Соломонова.

Русский кинулся было к входной двери, но не успел сделать и двух шагов, как Баллард крепко схватил его.

— Вам нечего бояться, товарищ, — сказал Мироненко. — Собаки больше нет.

Несмотря на эти заверения, Соломонов начал всхлипывать, когда Баллард заталкивал его в дверь.

Мироненко оказался прав: внутри было действительно теплее. И никаких следов собаки. Хотя все было залито кровью. Пока Баллард воевал с Соломоновым, сюда снова притащили человека, который метался по этой комнате-бойне. С его телом обошлись с потрясающим варварством. Голова была размозжена, кишки валялись по всему полу.

В тусклом освещенном углу этой жуткой комнаты на корточках сидел Мироненко. Судя по припухлостям на лице и верхней части торса, он был немилосердно избит, но его небритое лицо улыбалось своему спасителю.

— Я знал, что ты придешь, — он перевел взгляд на Соломонова. — Они выследили меня, — продолжал он. — Думаю, они хотели меня убить. Вы ведь этого хотели, товарищ?

Соломонов трясся от страха, не зная куда девать глаза. Его взгляд натыкался то на лунообразное, все в синяках, лицо Мироненко, то на обрывки кишок, разбросанные повсюду.

— Что же им помешало? — спросил Баллард.

Мироненко встал. Даже это безобидное движение заставило Соломонова нервно вздрогнуть.

— Расскажите мистеру Балларду, — подсказал ему Мироненко. — Расскажите, что произошло.

От страха Соломонов потерял дар речи.

— Он, очевидно, из КГБ, — объяснил Мироненко. — Оба они — в курсе дела. Впрочем, не совсем в курсе, если эти идиоты их не предупредили. Вот их и послали убивать меня лишь с пушкой и молитвой, — он рассмеялся от этой мысли. — Хотя и то, и другое бесполезно в данных обстоятельствах.

— Умоляю вас… — пролепетал Соломонов. — Отпустите меня. Я ничего не скажу.

— Вы скажете все, что им нужно, товарищ, как требует от всех нас долг, — ответил Мироненко. — Верно, Баллард? Ведь мы рабы своей веры?

Баллард внимательно изучал лицо Мироненко: в нем была какая-то полнота, не похожая просто на кровоподтеки. Казалось, что сползает кожа.

— Нас заставили забыть, — сказал Мироненко.

— О чем? — спросил Баллард.

— О самих себе, — Мироненко вышел из своего темного угла на свет.

Что сделали с ним Соломонов и его покойный напарник? Все его тело было покрыто ушибами, а на шее и висках виднелись кровавые вздутия, которые Баллард принял было за синяки, но они пульсировали, как будто какое-то существо дышало под кожей. Впрочем, они, кажется, не беспокоили Мироненко, который протянул руку к Соломонову. При его прикосновении убийца-неудачник пустил слюни, но намерения Мироненко не были кровожадными. Заботливо, так что мурашки побежали по коже, он вытер слезу со щеки Соломонова.

— Возвращайся к ним, — сказал он дрожащему Соломонову. — Расскажи им все, что ты видел.

Соломонов, казалось, не верил своим ушам, или, по крайней мере подозревал, как и Баллард, что это прощение было притворным, и что любая попытка покинуть здание будет иметь фатальные последствия.

Но Мироненко не отступал.

— Давай же, — сказал он. — Избавь нас от своего общества. Или ты предпочитаешь остаться на ужин?

Соломонов нерешительно шагнул в сторону двери. Не дождавшись удара, он сделал еще один шаг, и еще, пока не добрался до двери и скрылся.

— Расскажи им! — крикнул Мироненко ему вслед. Входная дверь хлопнула.

— Рассказать им о чем? — спросил Баллард.

— Что я вспомнил, — сказал Мироненко. — Что я нашел шкуру, которую они с меня стащили.

Впервые после появления в этом доме Баллард почувствовал тошноту. Причиной ее была не кровь и не останки под ногами, а что-то во взгляде Мироненко. Он уже где-то видел этот блеск в глазах. Но где?

— Вы… — сказал он спокойно. — Вы сделали это?

— Безусловно, — ответил Мироненко.

— Но как? — спросил Баллард. Он ощутил знакомый гром, нарастающий где-то из глубины головы. Чтобы отвлечься, он повторил вопрос, — Как, черт возьми?

— Мы с тобой из одного теста, — ответил Мироненко. — Я чую это в тебе.

— Нет, — сказал Баллард. Гул продолжал нарастать.

— Все науки — просто слова. Это не то, чему нас учили, но то, что мы чувствуем своим костным мозгом, своей душой.

Он уже говорил о душе раньше, о местах, устроенных его хозяевами, чтобы рвать человека на части. Тогда Баллард подумал, что эти разговоры — просто преувеличение; сейчас он не был в этом уверен. Что означали те похороны, если не подчинение какой-то скрытой части его самого? Его костного мозга, его души.

Баллард еще не успел подобрать слова, чтобы выразить свои мысли, как вдруг Мироненко насторожился, его глаза засверкали еще ярче.

— Они снаружи, — сказал он.

— Кто?

Русский пожал плечами.

— Какая разница? — сказал он. — Ваши или наши. И те, и другие могут заставить нас замолчать — если смогут.

С этим трудно было не согласиться.

— Мы должны действовать быстро, — сказал он и устремился в коридор. Входная дверь оставалась полуоткрытой. Через несколько мгновений Мироненко был уже около двери, Баллард следовал за ним. Один за другим, они выскользнули на улицу.

Туман сгущался. Он тяжело окутывал уличные фонари, делая их свет грязноватым, превращая каждый подъезд в укрытие. Баллард не стал дожидаться, пока преследователи появятся в поле зрения, а шел за Мироненко, который уже достаточно оторвался, двигаясь не по комплекции проворно. Балларду пришлось прибавить шагу, чтобы не упускать его из виду. Тот иногда показывался, иногда вновь скрывался в плотных клубах тумана.

Теперь они двигались по жилым кварталам, вдоль каких-то зданий, возможно, складов, стены которых, не прореженные ни единым окном, круто взмывали в темное небо. Баллард окликнул Мироненко, чтобы тот сбавил шаг. Русский остановился и повернулся к Балларду, его неясные очертания колебались в призрачном свете. Было ли это причудливой игрой тумана, или состояние Мироненко действительно ухудшалось с тех пор, как они покинули здание? Его лицо казалось взмокшим, бугры на шее увеличились.

— Нам не обязательно бежать, — сказал Баллард. — Они не идут за нами.

— Они всегда идут за нами, — ответил Мироненко, и, как бы в подтверждение его слова, Баллард услышал приглушенные туманом шаги на прилежащей улице.

— Не время разговаривать, — обронил Мироненко и, повернувшись на каблуках, побежал. Через несколько секунд он уже снова исчез в тумане.

— Какое-то мгновение Баллард колебался. Несмотря на опасность, он хотел взглянуть на преследователей, чтобы знать их на будущее. Но теперь, когда мягкая поступь Мироненко стихла, он заметил, что и другие шаги исчезли. Может быть, они знают, что он ждет их? Он задержал дыхание, но не услышал ни звука, и никто не появился.

Туман не спеша продолжал скрадывать все вокруг. Балларду показалось, что он совершенно один в тумане. С неохотой, он повернулся и побежал вслед за русским.

Через несколько ярдов он увидел, что дорога раздваивается. Невозможно было определить, по которой из них шел Мироненко. Проклиная себя за медлительность, Баллард отправился по той, что была больше скрыта туманом. Улица оказалась короткой, и упиралась в стену с остриями наверху, за которой был своего рода парк. Там туман был еще гуще, цепляясь за мокрую землю, и Баллард мог видеть лишь пять-шесть ярдов травы за стеной. Но интуиция подсказывала ему, что он на правильном пути; что Мироненко перелез через эту стену и теперь поджидает его где-то поблизости. Позади него был только слепой туман; или преследователи потеряли его, или сбились с пути, или и то, и другое. Он взобрался на стену, ругнувшись сквозь зубы на острия, и спрыгнул по другую сторону.

Тишина на улице казалась абсолютной, но это, очевидно, было не так, потому что в парке было еще тише. Туман здесь был еще более сырым, и еще больше давил на него, когда он шел по мокрой траве. Стена за спиной — единственный ориентир в этой пустыне — превратилась в призрак, потом исчезла совсем. Практически на ощупь, он прошел еще несколько ярдов, не уверенный даже, что двигается по прямой. Внезапно туман уплыл в сторону, и впереди возникла фигура поджидающего его человека. Вздутия так исказили лицо, что Баллард никогда не подумал бы, что это может быть Мироненко, если бы не его пылающие глаза.

Тот не стал дожидаться Балларда, а повернулся и снова шагнул в молоко, предоставляя англичанину возможность следовать за ним и проклинать и бегущего, и догоняющего. Через несколько шагов он почувствовал движение где-то совсем рядом. Органы чувств были бесполезны в плотных объятиях тумана и ночи, но он видел другими глазами, он слышал другими ушами и знал, что он не один. Может быть, Мироненко остановил свой бег и вернулся? Он произнес его имя, сознавая, что выдает себя всем и каждому, хотя не сомневался, что уже обнаружен, кто бы там за ним ни крался.

— Говори, — сказал он.

Туман не ответил.

Снова движение. Простыни тумана немного раздвинулись, и между ними мелькнула фигура. Мироненко! Баллард еще раз окликнул его и сделал несколько шагов сквозь белесую мглу в его сторону, и тут что-то выступило ему навстречу. Он видел призрак только мгновение, впрочем, этого было достаточно, чтобы разглядеть раскаленные добела глаза, и зубы, такие длинные, что они исказили рот в постоянную гримасу. Глаза и зубы он видел отчетливо. В других подробностях — щетине на коже и звериных лапах — он был менее уверен. Возможно, его истощенный шумом и болью мозг отказался в конце концов воспринимать реальный мир, привлекая ужас, чтобы пугливо спрятаться за ним в неведение.

— Проклятье, — бросил он, пытаясь не поддаваться ослепляющему гулу, вновь поднимающемуся в его голове, хотя с этими призраками лучше быть слепым. Как бы проверяя его здравое восприятие, туман впереди заколыхался и расступился, и что-то напоминающее человека — только живот до земли — смутно проступило сквозь туманную завесу. Справа он услышал рычание, слева еще одна неясная форма то показывалось, то вновь исчезала. Он был, по-видимому, окружен сумасшедшими людьми и дикими собаками.

А Мироненко? Что с ним? Стал ли он членом этой компании или ее жертвой? Заслышав голос за спиной, он резко обернулся и увидел, как кто-то, похожий на русского, скрылся в тумане. На этот раз он не пошел вслед, он побежал, и его проворность была вознаграждена. Фигура вновь проступила перед ним, и он, рванувшись, схватил ее за пиджак. Его добычей оказался Мироненко, который вертелся вокруг него, изрыгая рычание, а лицо было таким, что Баллард чуть не закричал: рот напоминал рваную рану; зубы чудовищной величины; глаза, как щели, залитые расплавленным золотом; вздутия на шее еще больше разбухли, так что голова русского уже не возвышалась над туловищем, но срослась с телом без какой-либо оси.

— Баллард, — улыбнулось чудовище.

Его голос воспринимался с большим трудом, но Баллард уловил в нем отзвуки Мироненко. Чем больше он вглядывался в бьющее энергией тело, тем страшнее ему становилось.

— Не бойся, — сказал Мироненко.

— Что это за болезнь?

— Единственная болезнь, которой я когда-либо болел, была забывчивость, и теперь я от нее вылечился.

Он гримасничал, как будто каждое слово находилось в противоречии с инстинктами его звукового аппарата.

Баллард коснулся пальцами виска. Несмотря на его внутренний протест, шум все нарастал и нарастал.

— …Ты ведь тоже помнишь, так ведь? Ты такой же.

— Нет, — выдавал Баллард.

Мироненко дотронулся до него щетинистой лапой.

— Не бойся, — сказал он. — Ты не один. Нас много — братьев и сестер.

— Я тебе не брат, — ответил Баллард. Шум в голове был страшным, но лицо Мироненко еще страшней. Баллард брезгливо отвернулся и пошел, но русский не отставал.

— Ты знаешь, какова на вкус свобода, Баллард? А жизнь? Просто улет.

Баллард не останавливался, у него пошла кровь носом. Он не обращал на нее внимания.

— Только поначалу больно, — продолжал Мироненко. — Потом боль проходит…

Баллард шел, опустив голову, глаза в землю. Мироненко, видя, что его слова не производят действия, отстал.

— Тебя не примут обратно! — крикнул он. — Ты слишком много видел.

Гул вертолетов не смог совсем заглушить этих слов. Баллард понимал, что в них есть правда. Он шел, спотыкаясь, и сквозь какофонию в голове до него доносился голос Мироненко:

— Посмотри…

Туман немного рассеялся, и сквозь его лоскуты просматривалась парковая стена. Сзади вновь послышался голос Мироненко, понизившийся до рычания:

— Посмотри, во что ты превратился.

Турбины ревели. Балларду казалось, что ноги сейчас подкосятся, но он продолжал идти к стене. Когда до нее оставалось несколько ярдов, снова раздался голос Мироненко но слов было уже не разобрать, только глухой рык.

Баллард не удержался, чтобы не взглянуть на него, хоть раз. Он посмотрел через плечо.

И вновь туман окутал его, но в какие-то мгновения — долгие, как вечность, и все же слишком короткие — он видел то, чем был Мироненко во всем великолепии, и тогда вой турбин переходил в визг. Он прижал ладони к лицу. И тут прогремел выстрел, затем другой, и дальше целая серия. Он упал на землю — и от слабости, и чтобы спастись от пуль. Открыв глаза, он увидел несколько человеческих фигур, движущихся в тумане. Хотя он уже забыл о преследователях, они не забыли о нем. Они шли за ним в парк и вступили в гущу этого сумасшествия: люди, полулюди и нелюди потерялись в тумане, и всюду было кровавое смятение. Он видел стрелка, ведущего огонь под прикрытием тени и награждающего пулей в живот каждого, кто выскакивал из тумана; видел существо, которое появилось на четырех ногах и удрало на двух; и как еще какая-то тварь пробежала с раскрытой в хохоте пастью, держа за волосы человеческую голову.

Шум приближался. Опасаясь за свою жизнь, он поднялся на ноги и попятился к стене. Рычание, крики и визги продолжались, каждую секунду он ожидал, что его настигнет либо пуля, либо какая-нибудь из тварей. Но он добрался до стены живым и попробовал вскарабкаться на нее. Однако, координация покинула его. Ему ничего не оставалось, как идти вдоль стены до калитки.

За его спиной продолжался карнавал масок, превращений и обманчивой внешности. Его ослабленное сознание обратилось на мгновение к Мироненко. Переживет ли он, или кто-нибудь из его стаи, эту бойню?

— Баллард, — сказал голос из тумана. Он не мог видеть говорящего, но узнал голос. Он слышал его в том бреду, когда голос пытался сказать ему ложь.

Он почувствовал укол в шею, человек, подойдя сзади, вводил иглу.

— Спи, — сказал голос, и с этими словами пришло забытье.

* * *

Поначалу он не мог вспомнить имени этого человека. Его мысли блуждали, как потерявшийся ребенок ищет родителей, хотя говорящий постоянно взывал к его вниманию, обращаясь к нему, как к старому другу. И вправду, было что-то знакомое в его механическом глазу, который двигался значительно медленнее своего напарника. Наконец, вспомнилось и имя.

— Вы Криппс, — сказал он.

— Безусловно, я — Криппс, — ответил тот. — Что, память пошаливает? Не волнуйся. Я ввел тебе кой-какие успокоительные, чтобы ты не свихнулся. Хотя, думаю, это излишне. Ты держался молодцом, Баллард, несмотря на явные провокации. Когда я думаю о провале Оделла…

Он вздохнул.

— Ты что-нибудь помнишь из последней ночи?

Сначала перед его мысленным взглядом было лишь слепое пятно; потом воспоминания стали всплывать, одно за другим. Огромные фигуры, движущиеся в тумане.

— Парк, — сказал он наконец.

— Я вытащил тебя оттуда. Одному Богу известно, сколько там погибло.

— Еще один… русский?..

— Мироненко? — подсказал Криппс. — Я не в курсе. Я отстранен от должности, ты же знаешь. Рано или поздно, мы снова понадобимся Лондону. Особенно теперь, когда они знают, что у русских есть служба типа нашей. Мы, конечно, разведали об этом, а потом, после того, как ты встретился с Мироненко, заинтересовались им. Поэтому я устроил встречу. И когда я встретился с ним лицо к лицу, я уже знал. Что-то было в его глазах. Какой-то голод.

— Я видел, как он переменился…

— Да, зрелище не для слабонервных, верно? Раскрепощенная энергия. Вот поэтому мы разработали программу, чтобы обуздать эту энергию, чтобы заставить ее работать на нас. Но здесь трудности с контролем. Нужны годы подавляющей терапии, шаг за шагом истребляющей, желание к трансформации, так чтобы в результате получился человек со способностями зверя. Волк в овечьей шкуре. Мы думали, что справились с задачей, что если система убеждения не удерживает человека в подчинении, должен возникнуть болевой отклик. Но мы ошиблись. — Он встал и подошел к окну. — Теперь все придется начинать сначала.

— Саклинг сказал, что вы ранены.

— Нет. Просто понижен в должности. Меня снова вызывает в Лондон.

— Но вы ведь не собираетесь?

— Теперь собираюсь, после того, как нашел тебя. — Он оглянулся на Балларда. — Ты — мое алиби, Баллард. Ты живое доказательство того, что моя методика жизнеспособна. Ты носитель знания о своем состоянии, хотя терапия еще не завершена.

Он снова повернулся к окну, дождь хлестал в стекло. Баллард почти физически ощущал его на голове, на спине: холодный, свежий дождь. В один счастливый миг ему показалось, что он льется вместе с ним, до самой земли, и воздух наполняется запахами, поднятыми ливнем с тротуаров.

— Мироненко сказал, что…

— Забудь Мироненко, — сказал Криппс. — Он мертв. Ты последний из прежней команды. И первый из новой.

Внизу раздался звонок в дверь. Криппс посмотрел из окна на улицу.

— Все в порядке, — сообщил он. — Делегация. Прибыли умолять нас вернуться в Лондон. Ты должен быть польщен.

Он пошел открывать дверь.

— Оставайся здесь. Не нужно, чтобы тебя видели сегодня. Ты утомлен. Пусть подождут, а? Пусть попотеют.

Баллард слышал, как тот спускается по лестнице. В дверь снова звонили. Он встал и подошел к окну. Свет предвечернего неба казался Балларду таким же утомленным, как и он сам; несмотря на нависшее над ним проклятье, он и его город все еще оставались в гармонии. Внизу, на улице, из-за машины появился человек и подошел к входной двери. Наблюдая под острым углом, Баллард все же узнал Саклинга.

В прихожей послышались голоса, с появлением Саклинга обстановка, кажется, стала накаляться. Баллард подошел к двери и прислушался, но его отупевший от медикаментов мозг не воспринимал смысл разговора. Он молил Бога, чтобы Криппс сдержал свое слово и не выдал его. Он не хотел стать таким же монстром, как Мироненко. Какая же это свобода, если ты столь ужасен? Это просто другой вид тирании. Но в таком случае он не желает быть первым в новой ударной группе Криппса. Он не принадлежит никому, даже самому себе. Он безнадежно потерян. И разве не говорил Мироненко при их первой встрече, что человек, не чувствующий себя потерянным, — действительно потерян? Уж лучше существовать в сумеречном пространстве между одним состоянием и другим, находя компромиссы в сомнениях и двусмысленности, чем испытывать определенность каменной башни.

Голоса внизу становились все более раздраженными. Баллард открыл дверь, чтобы лучше слышать. До него донесся голос Саклинга, язвительный, но и угрожающий.

— Все кончено… — говорил он Криппсу. — …Ты что, по-английски не понимаешь?

Криппс хотелчто-то возразить, но Саклинг грубо оборвал:

— Или ты пойдешь как джентльмен сам, или Гидеон и Шеппард тебя выволокут. Что ты выбираешь?

— В чем дело? — возмутился Криппс. — Ты никто, Саклинг. Ты смешон.

— До вчерашнего дня, — ответил тот. — Теперь кое-что изменилось. Один раз повезет и собаке, не так ли? Ты должен знать это особенно хорошо. На твоем месте я бы надел плащ, на улице дождь.

После минутной паузы Криппс сказал:

— Хорошо. Я иду.

— Послушный мальчик, — издевательски-ласково сказал Саклинг. — Гидеон, пойди проверь наверху.

— Я здесь один, — сказал Криппс.

— Не сомневаюсь, — ответил Саклинг, и снова повернулся к Гидеону. — Пошевеливайся!

Баллард слышал, как кто-то сделал несколько шагов по коридору, и сразу затем резкие движения нескольких человек. Или Криппс совершил попытку к бегству, или набросился на Саклинга, — одно из двух. Саклинг что-то выкрикнул, завязалась борьба. Затем, покрывая шарканье ног, прозвучал выстрел.

Криппс вскрикнул, и послышался звук его падения.

Затем снова голос Саклинга, тонкий от ярости.

— Идиот!

Криппс что-то простонал, но Баллард не разобрал слов. Возможно, он просил добить его, потому что Саклинг ответил:

— Нет. Ты отправишься в Лондон. Шеппард, останови кровотечение. Гидеон — наверх.

Баллард отпрянул от перил, когда Гидеон начал подниматься по лестнице. Он плохо соображал и чувствовал слабость во всем теле. Из этой западни не было выхода. Они загонят его в угол и уничтожат. Ведь он зверь — бешенная собака в западне. Надо было убить Саклинга, когда была такая возможность. Но что бы это дало? В мире полно людей вроде Саклинга, выжидающих время, чтобы обнаружить свое истинное лицо; подлые, недалекие, скрытные людишки. И вдруг как будто зверь пошевелился в нем, он вспомнил и парк, и туман, и улыбку на лице Мироненко и почувствовал прилив горя, оттого что никогда не жил — не жил жизнью монстра.

Гидеон был уже почти наверху. Чтобы отсрочить неизбежное хотя бы на несколько мгновений, Баллард скользнул по коридору и открыл первую попавшуюся дверь. Это оказалась ванная. На двери была задвижка, и он ее закрыл.

В ванной журчала вода. Кусок водосточной трубы оторвался, и на подоконник бежала ручьем дождевая вода. Этот звук и холод в ванной снова напомнили ему о видениях той ночи. Он вспомнил боль и кровь, вспомнил душ — как вода лилась на голову, освобождая его от укрощающей боли. При этой мысли его губы непроизвольно произнесли три слова: «Я не верю».

Его услышали.

— Тут кто-то есть, — крикнул Гидеон, он подошел к двери и ударил в нее. — Открывай!

Баллард слышал его хорошо, но не отвечал. В горле он чувствовал жжение, а в голове снова нарастал гул турбин. В отчаянии он прислонился спиной к двери.

Саклинг моментально поднялся по лестнице и уже стоял за дверью.

— Кто там внутри? — раздался его требовательный голос. — Отвечай! Кто там?

Не получив ответа, он приказал привести Криппса. Опять возникло движение — выполняли его приказ.

— В последний раз… — сказал Саклинг.

Баллард чувствовал, что его череп распирает изнутри. На этот раз нарастающий шум казался смертоносным, глаза пронзило болью, как будто они сейчас выдавятся из глазниц. Он заметил что-то в зеркале над умывальником — что-то с горящими глазами, и еще раз пришли слова: «Я не верю», но теперь его пылающая глотка не справилась с ними.

— Баллард, — произнес Саклинг с триумфом в голосе. — Боже мой, Баллард тоже здесь. Нам сегодня просто везет.

Ну, нет, подумал человек в зеркале. Здесь не было существа с таким именем. И вообще с именем, ибо не имена ли — первый шаг к догме, первая доска в ящик, в котором ты хоронишь свободу? То, чем он становился, не должно иметь имени; и не должно быть заколочено в ящик; и не должно быть похоронено. Никогда.

На мгновение он потерял из виду зеркало и обнаружил себя парящим над могилой, которую они заставили его копать; и в ее глубине ящик танцевал, когда его содержимое боролось с преждевременным погребением. Он слышал, как трещат доски — или это звук выламываемой двери?

Крышка гроба вылетела. На головы похоронной команды посыпался град гвоздей. Шум в голове, как будто понимая, что экзекуция дала результат, внезапно стих, и вместе с ним исчезло видение. Он снова был в ванной, перед распахнутой дверью. У людей, что уставились на него, отвисла челюсть — видя, во что он превратился. Видя его пасть, его волосы, его золотые глаза и желтые клыки. Их ужас вдохнул в него силу.

— Убей его! — крикнул Саклинг и толкнул Гидеона в дверной пролом. Тот уже достал пушку из кармана и собирался нажать на спуск, но его палец был слишком медленным. Зверь схватил руку, держащую вороненую сталь, и превратил ее в кровавое мясо. Гидеон завизжал, и пошел, шатаясь, вниз по лестнице, игнорируя команды Саклинга.

Зверь поднес лапу к морде и стал втягивать носом запах крови, тут прогремел выстрел, и он почувствовал удар в плечо. Впрочем, Шеппард не успел выстрелить еще раз, перед тем как его жертва рванулась к двери и оказалась возле него. Выронив пистолет, он сделал жалкое движение к лестнице, но зверь, легко ударив его по затылку, раскроил череп. Тот повалился навзничь, наполняя коридор своим запахом. Забыв про остальных врагов, зверь набросился на мясо и принялся есть.

Кто-то произнес: «Баллард».

Зверь блаженно, одним глотком, проглотил глаза мертвеца, как великолепных устриц.

И вновь, то же слово: «Баллард». Он не стал бы отрываться от своей трапезы, но его слух был задет всхлипываниями. Он был мертв по отношению к себе — но не к горю. Отбросив пищу, он обернулся и посмотрел на коридор.

Плачущий человек лил слезы только из одного глаза, другой, пристально-неподвижный, был неуместно сухим. Но боль в здоровом глазу была неподдельной. В нем было отчаяние, и зверь знал это: слишком близко он был от боли, и эйфория превращения не могла стереть ее полностью. Всхлипывающего человека крепко держал другой человек, приставив пистолет к голове своего пленника.

— Если ты сделаешь еще одно движение, — сказал захватчик, — я разнесу его голову на куски. Ты понимаешь меня?

Зверь облизнулся.

— Скажи ему, Криппс! Это твое дитя. Заставь его понять!

Одноглазый пытался говорить, но слова не слушались его. Кровь из живота струилась сквозь его пальцы.

— Ни одному из вас не нужно умирать, — продолжал захватчик. Зверю не понравилась тональность его голоса; он был навязчивый и коварный. — Вы больше интересны Лондону живыми. Так почему бы тебе не поговорить с ним, Криппс? Скажи, что я не причиню ему вреда.

Плачущий человек кивнул.

— Баллард… — простонал он. Его голос был слабее, чем у другого. Зверь прислушался.

— Скажи мне, Баллард, — сказал он, — что ты чувствуешь?

Зверь не мог понять смысл вопроса.

— Прошу тебя, скажи мне. Просто из любопытства…

— Черт тебя возьми, — сказал Саклинг, плотнее прижимая пистолет. — Здесь не дискуссионный клуб.

— Тебе хорошо? — Криппс не обращал внимания на пушку.

— Заткнись!

— Ответь мне, Баллард. Что ты чувствуешь?

Зверь все смотрел и смотрел в глаза Криппса, полные отчаяния, и постепенно до него стало доходить значение звуков, которые тот издавал, слова становились на свои места, как стекла мозаики. «Тебе хорошо?» — повторял человек.

Баллард услышал, как смеется его глотка, и нашел там несколько звуков, чтобы ответить.

— Да, — сказал он плачущему человеку. — Да. Мне хорошо.

Не успел прозвучать ответ, как рука Криппса метнулась к руке с пистолетом. Что было у него на уме — самоубийство или побег — уже не узнает никто. Палец на спусковом крючке дернулся, и пуля пробила навылет голову Криппса и разбрызгала его мысли по всему потолку. Саклинг отбросил тело и стал поднимать руку с пушкой, но зверь был уже рядом.

Если бы в нем оставалось больше человеческого, Баллард, может быть, заставил бы Саклинга помучиться, но у него не было таких извращенных желаний. Единственная его мысль — сделать врага мертвым наиболее эффективным способом — была реализована двумя короткими смертоносными ударами.

Разделавшись с ним, Баллард подошел к распростертому на полу Криппсу. Его стеклянный глаз не пострадал. Он смотрел неподвижно, уцелевший среди всеобщей бойни. Вынув его из искалеченной головы, Баллард сунул глаз в карман, затем вышел под дождь.

Улицы были в сумерках. Он не знал, в каком районе Берлина оказался, но его внутренние импульсы, освобожденные от рассудка, вели его через тень окраинных улиц к пустырю за городом, посреди которого стояли одинокие развалины. Может быть, кто-то и знал, чем они являлось раньше (аббатством? оперой?) но, как бы то ни было, время пощадило их от разрушения, хотя все остальные здания на несколько сот ярдов вокруг были сровнены с землей. Когда он шел по проросшему булыжнику, ветер сменил направление на несколько градусов и донес до него запах его племени. Их было много, собравшихся под сводами руин. Некоторые, опершись о стену, курили компанией сигарету, другие обратились в настоящих волков и теперь рыскали в темноте, как призраки с золотыми глазами, иных же можно было бы назвать людьми, если бы не их хвосты.

Хотя он опасался, что имена могут быть запрещены в их клане, все же спросил двух влюбленных, играющих перед совокуплением под стеной, знают ли они человека по имени Мироненко. У самки была гладкая безволосая спина, а с живота свешивалось с десяток полных сосков.

— Слушай, — сказала она.

Баллард прислушался, и уловил чью-то речь, доносящуюся из угла. Голос то умолкал, то вновь слышался. Он пошел на звук и увидел, что посреди стен без крыши, окруженный внимательной аудиторией, держа передними лапами открытую книгу, стоит волк. Некоторые из аудитории направили на Балларда свои светящиеся глаза; оратор умолк.

— Ш-ш, — шикнул на него один. — Товарищ читает.

Оратором был не кто иной, как Мироненко. Баллард пробрался поближе и присоединился к слушающим, и оратор возобновил чтение.

— И Бог благословил их, и Бог рек им: плодитесь, и множьтесь, и заполните землю…

Баллард уже слышал эти слова раньше, но сегодня они звучали по-новому.

— …и покорите ее, и властвуйте над рыбами морей, и над птицами неба…

Он оглядел круг внимающих, слушая, как слова падают в благодатную почву.

— …и над всякой тварью, что живет на земле.

Кто-то из зверей зарыдал, совсем рядом.

Книга крови: на Иерусалимской улице ^{(Постскриптум)}

Виберд смотрел на книгу, а книга смотрела на него. Все, что ему рассказывали об этом мальчике, было истинной правдой.

— Как вы вошли? — хотел знать Макнил. В его голосе не было ни гнева, ни трепета, только любопытство.

— Через стену, — сказал ему Виберд. Книга кивнула.

— Пришли убедиться в правдивости историй?

— Что-то вроде этого.

Среди знатоков непознанного история Макнила пересказывалась благоговейным шепотом. Как мальчик, выдавал себя за медиума, придумывая истории от имени умерших ради собственной выгоды; и как мертвые, устав от подобных насмешек, ворвались в мир живых, неся праведную месть. Они оставили на теле этого мальчика свои надписи — татуированные завещания на его коже, дабы он никогда уже не смог посмеяться над их горем. Они превратили его тело в живую книгу, книгу крови, каждый дюйм которой был вдоль и поперек испещрен их историями.

Виберд никогда не был доверчивым человеком. До сегодняшнего дня он не особенно верил в историю Макнила. Но сейчас перед ним стояло живое доказательство этому. Вся доступная взгляду кожа мальчика была покрыта крошечными словами. Хотя прошло четыре с лишним года с момента, когда призраки посетили Макнила, его плоть все еще выглядела болезненной, как если бы раны никогда и не заживали полностью.

— Вы увидели достаточно? — спросил мальчик. — Есть еще. Истории покрывают его с головы до ног. Иногда он спрашивает себя, нет ли этих историй под его кожей? — Макнил вздохнул. — Хотите выпить?

Виберд кивнул. Может, глоток алкоголя успокоит его дрожащие руки.

Макнил налил себе стакан водки, неспешно сделал глоток и налил стакан для гостя. Пока он делал это, Виберд успел разглядеть, что его затылок также плотно испещрен вырезанными на коже письменами, как лицо и руки. Надписи подбирались к волосам. Казалось, даже скальп не смог избежать внимания авторов.

— Почему ты говоришь о себе в третьем лице? — спросил Виберд, когда Макнил повернулся к нему со стаканом в руке. — Словно тебя здесь нет…?

— Мальчика здесь действительно нет, — ответил Макнил. — Уже давно нет.

Он сел. Выпил. Виберду стало не по себе. Мальчик либо был сумасшедшим, либо играл в какую-то чертовски тупую игру.

Мальчик сделал большой глоток водки, затем задал несложный вопрос:

— Сколько вы получите?

Виберд нахмурился:

— О чем ты?

— Его кожа? — подсказал мальчик. — Это то, ради чего вы пришли, не так ли?

Вместо ответа, Виберд допил водку двумя глотками. Макнил пожал плечами.

— Каждый имеет право хранить молчание, — сказал он. — Кроме мальчика, конечно. У него такого права, — Макнил посмотрел на свои руки, затем перевернул ладонями вверх, оценивая письмена на них. — Истории продолжают появляться, ночью и днем. Без остановки. Видите? Они говорят. Кровоточат и кровоточат. Их невозможно заставить молчать. Никогда не излечить.

«Он безумен», — подумал Виберд, и каким-то образом понимание этого упрощало то, что он собирался сделать. Лучше убивать больное животное, чем здоровое.

— Есть дорога, понимаете…. — произнес мальчик, даже не глядя на своего палача. — Дорога мертвых. Он видел это. Темная, странная дорога. Там много людей. Не проходит и дня, чтобы он… не хотел возвратиться туда.

— Назад? — спросил Виберд, радуясь, что мальчик продолжает говорить.

Его рука скользнула за ножом в карман куртки — хорошее успокоительное, когда вокруг безумие.

— Хватит пустоты, — сказал Макнил. — Ни любви. Ни музыки. Ничего.

Сжимая нож, Виберд извлек его из кармана. Мальчики увидел лезвие, и взгляд его потеплел.

— Вы так и не сказали сколько получите, — напомнил он.

— Двести тысяч, — ответил Виберд.

— Заказчик кто-то из тех, кого он знает?

Убийца тряхнул головой.

— Эмигрант, — сказал он. — В Рио. Коллекционер.

— Коллекционер человеческой кожи?

— Да.

Мальчик поставил стакан. Он что-то говорил себе под нос, но Виберд не понимал ни слова. Затем Макнил спокойно сказал:

— Сделайте это быстро.

Он дрожал пока нож в умелых руках Виберда не нашел его сердце. Смерть пришла раньше, чем мальчик успел понять это, тем более почувствовать. Все закончилось. По крайней мере, для него. Для Виберда все только начиналось. На снятие кожи ушло два часа. Когда дело было сделано — кожа свернута, как свежее белье, и закрыта в чемодане, принесенном специально для этого — Виберд чувствовал себя усталым.

Покидая дом, он думал, что завтра полетит в Рио и потребует весь обещанный ему платеж. Затем отправится во Флориду.

Виберд провел вечер в маленькой квартире, которую он снимал на протяжении нескольких скучных недель, пока наблюдал и планировал то, что предваряло случившееся сегодня. Здесь он чувствовал себя одиноким и был рад уехать, ожидая этого дня с нетерпением.

Виберд спал хорошо, убаюканный воображаемым ароматом апельсиновых рощ.

Проснувшись, он понял, что фруктов нет, но все равно пахло чем-то пряным. Комната была погружена во тьму. Виберд протянул руку, пытаясь нащупать находившуюся справа лампу, но она не включилась.

У противоположной стены были слышны громкие всплески. Виберд сел в кровати, тщетно пытаясь разглядеть в темноте хоть что-то. Спустив ноги на пол, он встал.

Его первой мыслью было, что он не закрыл кран в ванной и затопил квартиру. Виберд стоял по колено в теплой воде. Сбитый с толку, он с трудом прошел к двери и щелкнул выключателем на стене. Свет вспыхнул, позволив увидеть, что он стоит не в воде. Что-то очень-очень красное.

Виберд с отвращением вскрикнул, и двинулся к двери, чтобы выйти, но она оказалась закрытой, а ключ пропал. Он что есть сил колотил крепкую древесину, прося помощи, но никто не слышал его.

Виберд вернулся в комнату, горячий поток, вращаясь, достиг его бедер, а впереди находился источник, откуда бил фонтан.

Чемодан. Виберд оставил его на комоде. Кровь обильно текла из швов, замков и петель чемодана, как если бы сотни злодеяний совершались внутри него, стараясь вырваться наружу.

Виберд видел, как хлещет кровь. За то время, что он шел от кровати к выключателю на стене, бассейн, образовавшийся в комнате, стал глубже на несколько дюймов, и уровень продолжал подниматься.

Виберд попытался открыть дверь в ванную, но она была заперта на ключ. Он проверил окна, но закрытые ставни не двигались. Кровь уже доходила ему до пояса. Большая часть мебели плавала. Виберд не знал, что делать. На ум приходило разве что добраться до чемодана и придавить его крышку в надежде, что это поможет сдержать поток. Дохлый номер. Прикосновение придало сил потокам крови, которые, казалось, вот-вот разорвут чемодан.

Мальчишка сказал, что истории продолжаются. Они кровоточат и кровоточат. Теперь ему казалось, что он слышит их в своей голове. Дюжины голосов, и в каждом своя трагическая история. Наводнение подняло Виберда к потолку. Он пытался держать подбородок выше пенящегося потока, но не прошло и пары минут, как воздушная прослойка сократилась до дюйма, продолжая уменьшаться, так что ему оставалось только закричать, добавив свой голос к царившей какофонии, умоляя, чтобы ночной кошмар закончился. Но другие голоса заглушили его своими историями. Губы Виберда прижались к потолку. Воздух кончился.

У мертвых есть свои магистрали. Они проходят четкими линиями железных дорог для поездов-призраков и вагонов-сновидений, пересекая пустоши позади наших жизней, неся бесконечный поток отбывающих в мир иной душ. У них есть указатели, магистрали, мосты и запасные пути. У них есть шлагбаумы и заграждения.

На одном из пересечений Леон Виберд заметил мужчину в красном костюме. Толпа вынесла его вперед, и лишь оказавшись ближе он понял свою ошибку. Мужчина не носил костюм. У него не было даже кожи. Однако это был не Макнил — он давно ушел отсюда. Это было другой человек, с которого сняли кожу. Леон пошел рядом с ним. Освежеванный мужчина рассказал, как с ним приключилось такое: дело было в заговоре зятя и неблагодарной дочери. Леон, в свою очередь, поведал о последних мгновениях своей жизни.

Рассказанная история принесла облегчение. Не потому что он хотел, чтобы его запомнили, просто это освободило его от истории, которая больше не принадлежала ни ему, ни жизни, ни смерти. У него теперь были свои дела, как и у других. Дороги, чтобы путешествовать; пейзажи, чтобы напиться. Леон чувствовал, как расширяется ландшафт. Чувствовал, как воздух становится чище.

Мальчик не врал — у мертвых есть свои магистрали.

Но ни одна из них не ведет в мир живых.

ГАРРИ д'АМУР _(цикл)

Гарри д'Амур — детектив и специалист по странным делам.

Последняя иллюзия

В Нью-Йорке умирает великий иллюзионист Сванн. Умирает загадочным образом — острая шпага, вылетев как будто из воздуха, пронзает манхэттенского мага. Провести ночь рядом с телом покойного поручают Гарри д'Амуру — детективу и специалисту по странным делам. Простое на первый взгляд задание оборачивается ночью кошмаров? Кем был на самом деле знаменитый фокусник? И что за силы явились по его душу?

* * *

То, что произошло потом — когда иллюзионист, загипнотизировав сидевшего в клетке тигра, потянул за шнур с кисточкой на конце и обрушил на голову зверя дюжину шпаг, — стало предметом яростных споров поначалу в театральном баре, а по окончании выступления Сванна — на тротуаре Пятьдесят первой улицы, у выхода из театра. Одни уверяли, что успели заметить, как пол клетки разошелся в стороны и за те доли секунды, когда взоры публики приковало стремительное падение шпаг, тигра быстро увели, а его место за лакированными прутьями решетки заняла женщина в красном платье. Другие не соглашались: начнем с того, твердили они, что зверя в клетке вообще не было. Эффект присутствия тигра создавал элементарный проектор, и в тот момент, когда скрытый механизм поднял в клетку женщину в красном, проектор выключили. Разумеется, все проделано тонко и настолько быстро, что уловить хитрость способны лишь скептики с прекрасной реакцией. Ну а как же шпаги? Загадка трюка, в мгновение ока обратившего летящую сталь в порхающие лепестки роз, еще сильнее подхлестнула споры. Предлагались всевозможные объяснения, от самых прозаических до самых сложных, и едва ли не каждый из покинувших театр имел собственную теорию. Публика разошлась и разъехалась, перенеся яростные дебаты в квартиры и рестораны Нью-Йорка.

Иллюзион Сванна подарил зрителям двойную радость. Во-первых, сам трюк — захватывающий момент, когда ощущение невозможности витает в воздухе или по крайней мере поднимается на цыпочки. А когда этот момент проходил, в действие вступала логика.

— Каким образом вы все это делаете, мистер Сванн? — пылко спросила Барбара Бернштейн.

— Магия, — отвечал Сванн.

Он пригласил ее за кулисы — осмотреть клетку тигра и лично убедиться в отсутствии каких-либо специальных приспособлений; жульничества не обнаружилось. Так же внимательно Барбара изучила и другой реквизит: шпаги — стальные и смертоносные, и лепестки роз — нежные и ароматные.

— Разумеется, магия. Ну, а на самом деле… — Она потянулась к нему. — Поверьте, я умею хранить тайны. Ни одна живая душа…

Ответом ей была неторопливая улыбка.

— О, понимаю… — отозвалась она. — Сейчас вы скажете, что связаны клятвой.

— Совершенно верно, — кивнул Сванн.

— И вам запрещено разглашать профессиональные секреты.

— Моя задача — доставлять людям удовольствие, — сказал он. — Мне это не удалось?

— Нет, что вы! — без раздумий воскликнула она. — Все только и говорят, что о вашем шоу. Вы — сенсация Нью-Йорка.

— О, оставьте, — запротестовал он.

— Правда, правда! Я знаю людей, на все готовых ради того, чтобы попасть на ваше представление. А мне так повезло: экскурсия с вами за кулисы!.. Все будут завидовать.

— Я очень рад, — сказал он и коснулся ее лица.

Она явно ждала этого. Еще один повод для гордости: ее соблазнял человек, которого театральные критики окрестили Манхэттенским Магом.

— Я хочу вас… — прошептал он.

— Прямо здесь?

— Нет, — проговорил он, — лучше там, где не будут подслушивать тигры.

Барбара рассмеялась. Она предпочитала любовников лет на двадцать моложе Сванна. Иллюзионист, как кто-то верно подметил, напоминал человека, скорбящего по самому себе. Однако его легкое прикосновение таило столько нежности и такта, сколько ни один на свете юноша не сумел бы ей подарить. Барбару волновал привкус распада, скрытый под маской безупречного джентльмена. Сванн был опасным человеком. Если она его отвергнет — второго такого в ее жизни не будет.

— Мы можем поехать в отель, — предложила она.

— Неплохая мысль, — ответил он.

В ее глазах мелькнуло сомнение.

— А как же ваша жена?.. Нас могут увидеть.

Он взял ее руку в свою.

— Тогда давайте станем невидимыми?

— Я серьезно.

— И я серьезно, — твердо сказал он. — Видеть — не значит верить. Это краеугольный камень моей профессии.

В ее взгляде не прибавилось уверенности.

— Если кто-то нас узнает, я смогу убедить его в том, что ему померещилось.

Барбара улыбнулась его словам, и он поцеловал ее. Она пылко ответила.

— Восхитительно, — проговорил он, когда их губы разомкнулись, — Пойдемте, пока тигры не начали сплетничать?

Он повел ее вокруг сцены. К уборке еще не приступили, и подмостки были усыпаны лепестками и бутонами роз. Сванн отпустил ее ладонь и направился туда, где лежали цветы.

Очарованная этим жестом, Барбара наблюдала, как он наклонился, чтобы поднять с пола бутон. В то самое мгновение, когда Сванн должен был выпрямиться, что-то вверху, прямо над ним, привлекло ее внимание. Подняв голову, Барбара увидела устремившийся вниз серебристый клинышек. Она не успела предостеречь иллюзиониста — шпага оказалась быстрее языка. В последний миг Сванн вроде бы почуял опасность и оглянулся с бутоном розы в руке, но тут острие коснулось его спины. Движущая сила вогнала шпагу в тело по рукоять. Из груди хлынула кровь, выплескиваясь на пол Не проронив ни звука, Сванн упал ничком, и от удара о сцену клинок вышел из его спины на две трети.

Барбара чуть не закричала, но ее внимание отвлек звук за спиной, из-за кулис, где был в беспорядке сложен реквизит иллюзиониста: глухой рык, вне всяких сомнений, тигриный. Она замерла. Говорят, существует какой-то способ остановить взглядом сбежавшего из клетки тигра, но Барбаре, родившейся и выросшей на Манхэттене, он не был известен.

— Сванн? — позвала она, все еще надеясь, что происходящее — причудливый фокус, исполненный персонально в ее честь. — Сванн, пожалуйста, встаньте.

Но иллюзионист недвижимо лежал там, где упал, а из-под него растекалась темная лужа.

— Если это шутка, — вспылила Барбара, — то дурацкая!

Не дождавшись ответа, она попыталась изменить тактику:

— Сванн, милый, ну хватит, пойдем же, прошу вас.

Из темноты за ее спиной опять донесся рык. Как же не хотелось ей поворачиваться и выяснять, где затаился тигр. Еще меньше она хотела, чтоб зверь прыгнул на нее.

Барбара осторожно оглянулась. Закулисное пространство съела темнота, и тигра видно не было. Однако его было слышно: его поступь, его ворчание. Потихоньку, шаг за шагом, она начала пятиться к авансцене. От зрительного зала Барбару отделял опущенный занавес, под которым она надеялась проползти, прежде чем тигр до нее доберется.

Как; только ее руки коснулись плотной тяжелой ткани, одна из закулисных теней потеряла свою двусмысленность и обрела четкий абрис зверя. Он не был красивым, каким казался за прутьями клетки. Он был огромным, смертельно опасным и голодным. Барбара опустилась на корточки и потянулась к кромке занавеса. Она никак не ожидала, что ткань окажется такой тяжелой, и все же ей удалось протиснуться под занавесом наполовину, когда прижатыми к доскам сцены ладонями и щекой она почувствовала: тигр прыгнул В следующее мгновение на ее оголенную открытым платьем спину плеснуло жаркое дыхание. Барбара закричала, когда тигр вогнал когти обеих лап в ее тело и потянул добычу к горячей пасти.

Даже после этого Барбара не сдалась. Она яростно пинала зверя, обеими руками выдирала полные пригоршни шерсти из его шкуры, она обрушила шквал ударов на его морду. Увы, перед его мощью любое сопротивление было бесполезно; Барбара отчаянно старалась, но ни на секунду не остановила зверя. Одним небрежным ударом лапы он разорвал ее тело, вспоров живот. К счастью для Барбары, с этой первой раной все ее ощущения утратили реальность и сосредоточились на нелепых вымыслах Ей вдруг почудилось, что откуда-то несутся аплодисменты и одобрительно ревет огромная аудитория, а из ее растерзанного тела хлещет не кровь, но фонтаны искрящегося света. Агония нервных окончаний происходила где-то вне ее. И даже когда тигр разорвал тело Барбары на три или четыре части, ее откатившаяся по сцене голова наблюдала за тем, как зверь рвет туловище, жадно отгрызает и глотает конечности.

В угасающем сознании женщины мерцал один вопрос: как же так может быть, что ее глаза все еще способны наблюдать эту последнюю трапезу? И единственным ответом было слово Сванна: «Магия».

Именно об этом думала Барбара — о том, что это несомненная магия, — когда тигр неторопливо и мягко подошел к голове и в один прием ее проглотил.

Гарри д'Амур с удовольствием сознавал, что обладает неплохой репутацией в некоем узком кругу людей. В этот тесный круг, увы, не входили его бывшая супруга, его кредиторы или те анонимные недоброжелатели, что регулярно заталкивали собачьи экскременты в щель почтового ящика его офиса. Но женщина, с которой он сейчас говорил по телефону — ее голос так пропитался горем, будто она полгода плакала не переставая и вот-вот готова опять разрыдаться, — эта женщина откуда-то знала Гарри таким, каким он знал себя сам.

— Мне нужна ваша помощь, мистер д'Амур, очень, очень…

— Я крайне занят. У меня несколько срочных дел, — ответил он. — А не могли бы вы подъехать ко мне в офис?

— Мне не выйти из дому, — сказала женщина. — Я все объясню. Прошу вас, приезжайте. Пожалуйста.

Она крайне заинтриговала его. Но его на самом деле ждали неотложные дела, и одно из них грозило обернуться братоубийством, если он не найдет решения. Гарри посоветовал женщине обратиться к кому-нибудь другому.

— Я не могу обратиться ни к кому другому, — продолжала настаивать женщина.

— Но почему именно я?

— Я читала о вас. О случае в Бруклине.

Упоминание о том блистательном провале — не лучший способ добиться согласия, подумал Гарри; но, безусловно, оно привлекло его внимание. Происшествие на Уикофф-стрит началось невинно — муж нанял его проследить за неверной женой — и закончилось полным безумием на верхнем этаже дома Ломаксов. Когда завершился подсчет тел и выживших служителей культа увезли, он остался один на один с поселившимся в душе страхом перед лестницами, и вопросов было гораздо больше, чем ответов. Он не любил, когда ему напоминали о тех ужасах.

— Мне не хотелось бы говорить о Бруклине, — произнес он.

— Простите, — проговорила женщина. — Но мне необходима помощь того, кто имел в своей практике случаи… необъяснимые. — Она на мгновение умолкла. Гарри слышал ее дыхание: легкое, но неровное.

— Прошу вас… — попросила она.

Во время повисшей паузы, когда оба молчали и звучал лишь ее страх, Гарри решил, каким будет его ответ.

— Я приеду, — сказал он.

— Я вам очень благодарна! — отозвалась женщина, — Я живу на Восточной Шестьдесят первой… — Он записал подробный адрес. — Прошу вас, приезжайте скорее. — И повесила трубку.

Гарри сделал несколько телефонных звонков в тщет-,ной попытке умиротворить двоих своих самых беспокойных клиентов. Затем надел пиджак, закрыл кабинет и стал спускаться по лестнице. На нижней площадке — он поморщился от едкого неприятного запаха. У самой двери встретил Чаплина — консьержа, поднимавшегося из подвала.

— Чем это пахнет? — спросил Гарри.

— Дезинфекцией.

— А по-моему, кошачьей мочой, — возразил Гарри. — Сделайте что-нибудь, хорошо? Мне дорога моя репутация.

И он ушел, оставив за спиной смех консьержа.

Здание из бурого песчаника на Восточной Шестьдесят первой улице сохранило первозданный вид. С отвратительным привкусом во рту, вспотевший и мрачный, Гарри стоял на выдраенной ступеньке крыльца и чувствовал себя полным неряхой. Выражение лица мужчины, открывшего дверь, не развеяло этого ощущения.

— Вы к кому? — поинтересовался мужчина.

— Меня зовут Гарри д'Амур, — представился он. — Мне звонили.

Мужчина кивнул и без энтузиазма проговорил:

— Заходите.

В доме было прохладнее, чем на улице, и ароматы другие. От запаха духов резало глаза. Вдоль по коридору Гарри проследовал за унылой физиономией в большую комнату. Там, у противоположной стены, отделенная от вошедших восточным ковром (в немыслимую вязь его яркого рисунка было вплетено все, кроме ценника), сидела вдова. Траур и слезы не шли ей. Поднявшись навстречу мужчинам, она подала руку.

— Мистер д'Амур?

— Да.

— Валентин приготовит вам выпить, если желаете.

— Будьте добры, молока, если можно. — Уже час его донимал желудок. Кажется, с того самого момента, как она упомянула Уикофф-стрит.

Валентин отправился за питьем; он все время сверлил Гарри бусинками глаз.

— Кто-то умер, — предположил Гарри, когда Валентин вышел.

— Умер, — снова усаживаясь, подтвердила вдова Следуя ее приглашающему жесту, он опустился напротив на диван, заваленный таким количеством подушек и подушечек, что хватило бы на целый гарем. — Мой муж.

— Простите. Печально…

— Некогда печалиться, — сказала она, каждым взглядом и каждым движением отрекаясь от своих слов. А он втайне порадовался ее горю: вуаль слез и усталости затуманила слишком яркую красоту. Доведись ему увидеть эту красоту во всем блеске — онемел бы от восхищения.

— Мне сообщили, что муж погиб в результате несчастного случая, — заговорила она. — А я убеждена, что это не так.

— Вы не могли бы… как ваше имя?

— О, простите. Моя фамилия Сванн, мистер д'Амур. Доротея Сванн. Возможно, вы слышали о моем муже.

— Фокусник?

— Иллюзионист, — поправила она.

— Я читал об этом трагическом происшествии.

— Вам не приходилось бывать на его представлениях?

Гарри покачал головой:

— Мне Бродвей не по средствам, миссис Сванн.

— С начала его гастролей минуло всего три месяца, и в сентябре мы собирались возвращаться…

— Возвращаться?..

— В Гамбург, — уточнила она. — Не люблю я Нью-Йорк. Жаркий, душный город. И жестокий.

— Не вините Нью-Йорк. Город ни при чем.

— Возможно, и так, — кивнула она. — Наверное, то, что случилось со Сванном, должно было произойти, здесь или где-то еще. Мне твердят: несчастный случай, несчастный случай… Всего лишь несчастный случай.

— Но вы так не считаете?

Появился Валентин со стаканом молока, поставил его на стол перед Гарри и собрался уходить, как Доротея попросила:

— Валентин, письмо.

Он взглянул на нее довольно странно — будто она сказала что-то непристойное.

— Письмо, — твердо повторила она.

Валентин удалился.

— Вы говорили…

— Что? — нахмурилась она.

— О несчастном случае.

— А, да. Мы прожили с Сванном семь с половиной лет, и я научилась понимать мужа так, как никто другой в его жизни. Я научилась чувствовать, когда ему хочется, чтоб я была рядом, а когда — нет. Когда ему этого не хотелось, я удалялась и оставляла мужа наедине с его тайнами. Поверьте мне, это был гений. Величайший иллюзионист со времен Гудини.

— Вот как?

— Порой мне казалось чудом то, что он позволил мне войти в его жизнь…

Гарри чуть не сказал, что Сванн был бы безумцем, откажись он от этого, но счел подобный комментарий неуместным. Ей сейчас было не до лести, да она в лести и не нуждалась. Нуждалась она в одном — в живом муже.

— Теперь же мне кажется, что я совсем его не знала, — продолжила она. — Не понимала его. Может, это еще один фокус? Еще немного магии?

— Пару минут назад я назвал его фокусником, — напомнил Гарри, — а вы поправили меня.

— Да, поправила. — Подняв на Гарри извиняющийся взгляд, вдова признала его правоту. — Простите. Сванн меня приучил. Он терпеть не мог, когда его называли фокусником. Говорил, что это слово годится для артистов цирка.

— А он таковым не был?

— Муж часто называл себя Великим Притворщиком, — сказала она. И улыбнулась своим мыслям.

Опять появился Валентин; его скорбный облик по-прежнему источал подозрительность. Он принес письмо и явно не желал с ним расставаться. Доротее пришлось встать, пересечь комнату и взять конверт из его рук.

— Думаете, так надо? — спросил Валентин.

— Да, — ответила она.

Развернувшись на каблуках, он проворно удалился.

— Валентин убит горем, — повернулась она к Гарри. — Простите его резкость. С самого начала карьеры Сванна он находился рядом с ним. И, наверное, любил его не меньше, чем я.

Доротея вытянула из конверта письмо. Бумага была желтоватой и воздушно-тонкой, как газовая косынка.

— Через несколько часов после смерти мужа мне передали вот это, — объяснила она. — Я вскрыла. Пожалуй, вам следует прочесть.

Она протянула Гарри листок. Почерк выдавал человека независимого и цельного.

«Доротея, — писал Сванн. — Если ты читаешь эти строки, значит, меня уже нет в живых.

Тебе известно, как мало значения я придавал снам, предчувствиям и тому подобному. Однако в последние несколько дней странные мысли закрались в мою голову и пробудили подозрение о том, что смерть моя совсем рядом. Если я прав — так и быть, ничем тут не поможешь. Не теряй времени и не пытайся выяснить, отчего и почему; теперь слишком поздно. Просто знай: я люблю тебя и любил всегда. Прости меня за те несчастья, что я приносил тебе прежде и принес теперь. Над этим я не властен.

Ниже в письме ты найдешь инструкции о том, как распорядиться моим телом. Прошу тебя твердо придерживаться их. Пусть никто не пытается убедить тебя поступить вопреки моей воле.

Я прошу тебя позаботиться о том, чтобы мое тело оставалось под надзором ночь и день, пока меня не кремируют. Не пытайся вывезти мои останки в Европу. Кремировать меня надо только здесь и как можно скорее, а пепел бросить в Ист-Ривер.

Родная моя, я боюсь. Не страшных снов и не того, что может случиться со мной в этой жизни; я боюсь того, что мои враги готовы совершить после моей смерти. Ты знаешь, на что они способны: дождутся момента, когда ты будешь не в силах постоять за себя, и начнут тебя топтать. Слишком долго и сложно объяснять, в чем дело, поэтому я просто доверяю тебе сделать все max, как я сказал.

Не устану повторять: я люблю тебя и очень надеюсь, что ты никогда не получишь это письмо.

Обожающий тебя

Сванн».

— Прощальное письмо, — прокомментировал. д'Амур, перечитав дважды. Затем сложил листок и вернул вдове.

— Я бы попросила вас побыть с ним, — заговорила она. — Бдение у тела, если хотите… Всего лишь до того момента, когда с юридическими формальностями будет покончено и я смогу заняться приготовлениями к кремации. Много времени не потребуется, мой адвокат уже работает над этим.

— Повторю свой вопрос: почему именно я?

Она отвела глаза.

— Муж пишет, что никогда не был суеверным. Но я суеверна И я верю в приметы, предзнаменования, предчувствия… Последние несколько дней перед его гибелью меня не оставляло странное ощущение, будто за нами следят.

— Вы полагаете, его убили?

Она задумалась над его словами, затем ответила:

— Ну, я не верю в несчастный случай.

— Враги, о которых он упоминает…

— Он был великим человеком, и завистников хватало.

— Профессиональная зависть? И вы считаете ее мотивом для убийства?

— Мотивом может стать что угодно, не так ли? — сказала она. — Порой людей убивают за красивые глаза.

Гарри поразился. Двадцать лет его жизни ушло на то, чтобы понять, как много событий происходит из-за капризов случая. А она говорила об этом с обыденной рассудительностью.

— Где ваш муж? — спросил он.

— Наверху, — сообщила она. — Мне пришлось привезти тело сюда, чтобы я могла за ним приглядывать. Хоть я и не понимаю, что происходит, однако последнюю волю супруга выполню.

Гарри кивнул.

— Сванн был моей жизнью… — мягко добавила она, словно ни о чем. И обо всем.

Доротея проводила Гарри наверх. Запах духов, окутавший его у входной двери, здесь сгущался. Пол хозяйской спальни, превращенной в усыпальницу, покрывали ветки, цветы и венки всех мыслимых форм — ноги утопали в этом ковре до колена. Перемешиваясь, их запахи становились почти галлюциногенными. В самом центре этого изобилия возвышался гроб — нечто замысловатое, черное с серебром, доведенное до совершенства. Верхняя половина крышки стояла торчком, роскошный бархатный покров был отвернут назад. Доротея жестом предложила Гарри подойти ближе, и он, обходя подношения, направился взглянуть на покойного. Ему понравилось это лицо: в нем читались и юмор, и живой ум; Сванн даже казался красивым в своей изнуренности. Более того — его питала любовь Доротеи, и это было лучшей рекомендацией. Стоя у гроба по пояс в цветах, Гарри нелепо позавидовал любви, в которой купался этот человек.

— Вы поможете мне, мистер Д'Амур?

Ему ничего не оставалось, как ответить:

— Да, конечно, рассчитывайте на мою помощь… Зовите меня Гарри.

В «Крылатом павильоне» его сегодня не дождутся. Вот уже шесть с половиной лет кряду Гарри каждую пятницу заказывал там лучший столик и съедал за один вечер столько, что компенсировал свою диету в остальные шесть дней недели. Этот пир — лучшая китайская кухня, какую можно найти к югу от Кэнал-стрит, — был бесплатным благодаря услуге, когда-то оказанной им хозяину ресторана. Сегодня столик будет пустовать.

Гарри недолго страдал от голода. Не успел он и часа просидеть у тела, как появился Валентин и спросил:

— Как вам приготовить стейк?

— Хорошо прожаренным, — ответил Гарри.

Валентин не проявил особой радости.

— Терпеть не могу пережаривать мясо, — проворчал он.

— А я терпеть не могу вида крови, — в тон откликнулся Гарри. — Даже если это чужая кровь.

Раздосадованный вкусами гостя, шеф-повар собрался уйти.

— Валентин?

Мужчина оглянулся.

— Это ваше христианское имя?^[4] — спросил Гарри.

— Христианские имена — для христиан, — был ответ.

Гарри кивнул:

— Вам не по душе, что я здесь, не так ли?

Валентин промолчал. Взгляд его, миновав Гарри, перелетел к гробу.

— Я ненадолго, — сказал Гарри. — Но пока я здесь — может, подружимся?

Взгляд Валентина вновь нашел его.

— У меня нет друзей, — проговорил он без всякой враждебности к Гарри или жалости к себе. — По крайней мере сейчас.

— Ладно. Простите.

— За что? — пожал плечами Валентин. — Сванн мертв. Все кончено, ничего не поделаешь. — На скорбном лице отразился мужественный отказ дать волю слезам.

«Скорее камень разрыдается, — предположил Гарри. — Но горе есть горе — веское основание для того, чтобы не желать разговаривать».

— Один вопрос.

— Только один?

— Почему вы не хотели, чтобы я читал письмо?

Валентин чуть приподнял брови — тонкие, будто нарисованные:

— Сванн не был безумцем, — проговорил он. — И я не хотел, чтобы вы, ознакомившись с письмом, посчитали его таковым. Держите при себе то, что прочли. Сванн был легендой. Я не позволю порочить память о нем.

— А вы напишите книгу, — предложил Гарри. — Поведайте людям историю Сванна от начала и до конца. Я слышал, вы долго были с ним рядом.

— О да, — кивнул Валентин. — Достаточно долго, чтобы знать правду, но не болтать об этом.

С этими словами он удалился, оставив цветам их увядание, а Гарри— кучу загадок.

Двадцать минут спустя Валентин вернулся с подносом еды: огромная порция салата, хлеб, вино и стейк. Последний лишь на один градус отстал от уголька.

— О, то что надо! — Гарри с жадностью набросился на еду.

Доротея Сванн больше не показывалась, а Гарри о ней, видит бог, частенько вспоминал Всякий раз, заслышав шепот на лестнице или приглушенные ковром шаги на лестничной площадке, он ждал: вот-вот на пороге появится она и с ее губ слетит приглашение. Вряд ли на такие мысли наводило соседство с трупом ее мужа; однако какая теперь разница мертвому иллюзионисту? Если покойный был человеком великодушным, вряд ли он пожелал бы вдове горевать всю оставшуюся жизнь.

Гарри выпил пол графина вина, принесенного Валентином, и, когда три четверти часа спустя тот появился с кофе и кальвадосом, попросил не уносить бутылку.

Близилась ночь. На ближайшем перекрестке шумели машины. От нечего делать Гарри подошел к окну и принялся разглядывать улицу. На тротуаре двое любовников затеяли громкую ссору и умолкли лишь тогда, когда брюнетка с заячьей губой и пекинесом на поводке остановилась рядом и бесстыдно уставилась на них. В окне напротив готовились к вечеринке: заботливо накрытый стол, зажженные свечи. Через час подглядывание вселило в Гарри уныние. Он позвонил Валентину и спросил, не найдется ли в доме переносного телевизора. Сказано — сделано, и в течение следующих двух часов, устроившись перед стоящим на полу среди орхидей и лилий маленьким черно-белым экраном, д'Амур пересмотрел все бестолковые передачи, что предлагало ему телевидение. Серебристый отсвет мерцал на цветах, как робкий лунный свет.

Пятнадцать минут первого ночи, когда в окне напротив званый ужин был в разгаре, явился Валентин и спросил:

— Стаканчик на сон грядущий?

— С удовольствием.

— Молока или чего покрепче?

— Чего покрепче.

Валентин принес бутылку превосходного коньяка и два бокала Они вместе выпили.

— За мистера Сванна.

— За мистера Сванна.

— Если ночью вам что-нибудь понадобится, — сказал Валентин, — я в комнате прямо над вами. Миссис Сванн внизу, так что услышите шаги — не волнуйтесь. Ей сейчас не спится.

— А кому сейчас спится? — вздохнул Гарри.

Валентин оставил его наедине с бессонницей. Удаляющиеся шаги прозвучали на лестнице, затем проскрипели доски пола этажом выше. Гарри попытался вновь сосредоточиться на фильме, который смотрел до прихода Валентина, но нить сюжета он упустил. До рассвета было далеко; в Нью-Йорке началась полная развлечений ночь пятницы.

Картинка на экране вдруг задергалась. Гарри поднялся, направился к телевизору и — не дошел. Он успел сделать лишь два шага от своего кресла, когда прыгающий кадр на экране свернулся в точку и погас, погрузив комнату в кромешную тьму. Гарри хватило мгновения, чтобы заметить: окна не пропускают свет с улицы. И тут началось безумие.

В темноте родилось движение: какие-то смутные формы взлетали и опадали. За долю секунды Гарри распознал их. Цветы! Невидимые руки, раздирая венки и гирлянды, подбрасывали цветы вверх. Он проследил за их падением: до пола цветы не долетали, словно доски потеряли веру в свою материальность и исчезли. Цветы падали — вниз, вниз — и сквозь пол комнаты первого этажа, и сквозь подвальный этаж; одному богу известно, куда их влекло. Ужас не отпускал Гарри, как старый уличный дилер, обещающий наивысший кайф. Оставшиеся под ногами твердые доски пола уже казались иллюзорными; Гарри был готов сам полететь вслед за цветами.

Гарри резко развернулся, ища глазами кресло — единственный статичный материальный предмет в этом кошмарном вихре. Смутно различимое во мраке, оно оставалось на месте. Осыпаемый вырванными цветами, Гарри потянулся к нему. В то мгновение, когда его ладонь легла на подлокотник, пол под креслом растворился и, подсвеченное мертвенно-бледным сиянием, плеснувшим из провала под ногами Гарри, кресло ухнуло в пропасть, кувыркаясь на лету и уменьшаясь до размеров булавочной головки.

А затем все исчезло: и цветы, и стены, и окна. Все, кроме одного — самого Гарри.

Пожалуй, не все. Остался гроб Сванна — половина крышки по-прежнему поднята, покров аккуратно отвернут от изголовья, как простыня на детской кроватке. Постамент отсутствовал, как, впрочем, и пол под ним Гроб парил в темноте, словно являл миру некий извращенный иллюзион. Он сопровождался рокочущим звуком из разверзшихся глубин, напоминающим барабанную дробь.

Гарри почувствовал, как по зову бездны последний островок тверди ушел из-под ног в никуда На одно кошмарное мгновение он завис над провалом, лихорадочно пытаясь ухватиться за край гроба Правая рука нащупала одну из рукоятей и с благодарностью сомкнулась на ней. Вес тела едва не выбил плечо из сустава, но Гарри удалось выбросить вверх вторую руку и уцепиться за край гроба Странная получилась спасательная шлюпка, но не менее странным было и море, по которому она дрейфовала. Беспредельно глубокое, беспредельно жуткое.

В тот момент, когда д'Амур попытался поудобнее ухватиться руками, гроб качнулся. Гарри поднял голову и увидел, что покойник сел. Глаза Сванна были широко распахнуты, а взгляд, обращенный к Гарри, безжалостен. В следующее мгновение мертвый иллюзионист, извиваясь, начал выбираться из-под закрытой части крышки, чтобы подняться на ноги. С каждым его движением парящий гроб раскачивался сильнее. Встав в полный рост, Сванн попытался сбросить своего гостя, ударив каблуком по судорожно сжатым пальцам Гарри. Обратив лицо к Сванну, Гарри взглядом умолял его остановиться.

Великий Притворщик представлял собой впечатляющее зрелище. Глаза его едва не вываливались из орбит, разодранная на груди рубашка обнажала глубокую свежую рану, откуда холодная кровь хлестала прямо на запрокинутое лицо Гарри. Каблук; вновь безжалостно опустился на его пальцы, и Гарри почувствовал, как рука ослабевает. Сванн, чуя приближение своего триумфа, оскалился.

— Падай, парень! — скомандовал он. — Падай!

Гарри больше не мог. В отчаянном усилии спастись он отпустил рукоять, которую сжимала правая рука, и попытался схватить Сванна за ногу. Его пальцы ощутили кромку ткани брюк мертвеца и дернули за нее. Улыбка исчезла с лица потерявшего равновесие иллюзиониста. В попытке опереться спиной на открытую половину крышки он отшатнулся назад, но от резкого движения гроб опасно накренился. Бархатный покров полетел мимо головы Гарри, за ним — цветы.

Взбешенный Сванн взвыл и изо всех сил врезал ногой по руке Гарри. Это было ошибкой. Гроб опрокинулся и вывалил покойника У Гарри нашлось мгновение, чтобы бегло рассмотреть искаженное ужасом лицо Сванна, когда тот пролетал мимо. В следующую секунду руки его разжались и он рухнул следом.

Темный воздух жалобно выл в ушах, а внизу распахнула объятия бездна И вдруг, перекрыв шипение и гул в голове, раздался новый звук: человеческий голос.

— Он умер? — спросил голос.

— Нет, — отвечал другой голос, — не думаю. Как его зовут, Доротея?

— д'Амур.

— Мистер д'Амур! Мистер д'Амур!

Падение Гарри чуть замедлилось. Бездна внизу шумела так же грозно.

Вернулся голос — хорошо поставленный, но не мелодичный:

— Мистер д'Амур.

— Гарри! — позвала Доротея.

Как только раздался ее голос, падение прекратилось, и пришло ощущение второго рождения. Гарри открыл глаза. Он лежал на твердом полу; в нескольких дюймах от его головы темнел экран телевизора. Комната утопала в цветах, Сванн покоился в гробу, а Бог — по слухам — пребывал на небесах.

— Живой, — прошептал Гарри.

У его воскрешения нашлись зрители. Конечно же, Доротея. И двое незнакомцев. Один из них, голос которого Гарри услышал первым, стоял у самых дверей. На вид — самый обыкновенный, разве что брови и ресницы так белесы, что почти незаметны. Рядом стояла женщина, и ее внешность тоже была удручающе банальна, лишена малейшего признака индивидуальности и привлекательности.

— Дорогая, помоги ему, — сказал мужчина, и незнакомая женщина послушно наклонилась к Гарри. С неожиданной силой она рывком поставила Гарри на ноги. Во время жуткого сна его вырвало, и он чувствовал себя грязным, смешным и нелепым.

— Что за чертовщина здесь приключилась? — спросил Гарри, когда женщина повела его к креслу. Он сел.

— Вас пытались отравить, — сказал мужчина.

— Кто?

— Валентин, кто же еще.

— Валентин?

— Он сбежал, — вступила в разговор Доротея. Ее била дрожь. — Просто исчез. Я услышала, как вы зовете меня, поднялась сюда и нашла вас на полу. Я решила, что вы задыхаетесь.

— Теперь можно не волноваться, все в порядке, — сказал мужчина.

— Слава богу, — сказала Доротея, явно успокоенная его бесцветной улыбкой. — Это адвокат, о котором я вам говорила, Гарри. Мистер Баттерфилд.

Гарри вытер рот и проговорил:

— Рад познакомиться.

— Давайте спустимся вниз, — предложил Баттерфилд, — и я рассчитаюсь с мистером д'Амуром.

— Я в полном порядке. И не в моих привычках принимать гонорар, пока работа не закончена.

— Но она закончена, — сухо возразил Баттерфилд. — Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

Гарри бросил взгляд на Доротею. Она отщипывала сухие листочки с ветки антуриума.

— Согласно контракту, я должен оставаться у тела…

— Приготовления к кремации закончены, — стараясь быть вежливым, разъяснил Баттерфилд. — Не так ли, Доротея?

— Посреди ночи? — удивился Гарри. — Вам разрешат кремацию не ранее завтрашнего утра.

— Благодарю вас за помощь, — сказала Доротея. — Но теперь мистер Баттерфилд вернулся, и я уверена, что все будет в порядке. В полном порядке.

Баттерфилд обратился к своей спутнице:

— Не будешь ли ты так любезна вызвать мистеру д'Амуру такси? — А затем, повернувшись к Гарри, продолжил — Нам бы очень не хотелось отправлять вас пешком по ночному городу, не так ли?

Пока они спускались по лестнице, пока Баттерфилд рассчитывался с ним в холле внизу, Гарри не оставляла надежда, что Доротея возразит адвокату и попросит д'Амура остаться. Однако хозяйка не промолвила ни слова на прощание, когда его выпроваживали из дома. Заработанные двести долларов — более чем достаточная компенсация за несколько часов бездействия; однако Гарри был бы счастлив сжечь банкноты за одну лишь тень огорчения на лице Доротеи по поводу их расставания. Увы, ничего подобного он не увидел. По опыту он знал: его израненному самолюбию понадобится как минимум двадцать четыре часа, чтобы прийти в себя после столь вопиющего безразличия.

Гарри вылез из такси на углу Третьей и Тридцать третьей улиц и отправился в бар на Лексингтон-стрит, где собирался разделить полбутылки бурбона со своими невеселыми думами.

Близился второй час ночи. Улица была пуста, если не считать его самого и эха чьих-то шагов. Он завернул за угол Лексингтон и стал ждать. Несколько секунд спустя за тот же угол завернул Валентин. Гарри ухватил его за галстук.

— Попался! — Он дернул Валентина на себя, едва не сбив с ног.

Тот даже не пытался сопротивляться.

— Вы живы, благодарение богу! — воскликнул Валентин.

— Да, уж не вас благодарить, — отозвался Гарри. — Что за гадость вы мне подмешали?

— Ничего я не подмешивал, — удивился Валентин. — С какой стати?

— Тогда как я очутился на полу? И как объяснить мой бредовый сон?

— Баттерфилд, — ответил Валентин. — Это он вас опоил, вот вам и мерещилось, поверьте мне. Я запаниковал, как только услышал, что он в доме. Конечно, мне следовало бы предостеречь вас, но я точно знал: если сейчас же не унесу ноги, я протяну их.

— Вы хотите сказать, он мог убить вас?

— Не лично меня, но… Да, именно так.

Гарри недоверчиво смотрел на него.

— У нас с Баттерфилдом старые счеты.

— Ну так он вас ждет с нетерпением. — Гарри отпустил галстук. — Я слишком устал от этого бреда. — Он развернулся и пошел прочь.

— Постойте. — Валентин догнал его. — Знаю, я был с вами не слишком любезен, но вы должны понять: может произойти трагедия. Для нас обоих.

— Вы, кажется, говорили: «Все кончено, ничего не поделаешь»?

— Я думал, что кончено… Думал, можно отбросить это… А потом приехал Баттерфилд, и до меня дошло, каким я был наивным. Они не дадут Сванну покоиться с миром. Ни сейчас, ни потом. Нам надо спасать его, д'Амур.

Гарри остановился и внимательно вгляделся в лицо Валентина.

«Встретишь такого на улице, — размышлял он, — и не подумаешь, что псих».

— Баттерфилд поднимался наверх? — спросил Валентин.

— Поднимался. А что?

— Не помните, подходил он к гробу?

Гарри покачал головой.

— Хорошо, — вздохнул Валентин. — Значит, защита еще не взломана, и это дает нам небольшой выигрыш во времени. Сванн был превосходным тактиком, знаете ли. Но ему случалось поступать легкомысленно. На этом они его и подловили. Элементарная беспечность. Сванн знал, что за ним охотятся. Я так ему и говорил: надо немедленно прервать гастроли и вернуться домой. Какое-никакое, но все же убежище…

— Вы считаете, это убийство?

— Боже правый! — поражаясь наивности Гарри, всплеснул руками Валентин. — Конечно убийство.

— Выходит, он пренебрег спасением, так? Ведь человек погиб.

— Погиб, да. Пренебрег спасением? Нет.

— А с чего это вас прорвало? Вы со всеми так откровенничаете?

Валентин опустил руку на плечо Гарри:

— О нет, что вы, — ответил он с неподдельной искренностью. — Я никому не доверяю так, как вам.

— Довольно неожиданно, — удивился Гарри. — Могу я поинтересоваться почему?

— Потому, что вы по горло во всем этом Впрочем, как и я сам, — сказал Валентин.

— Но я — нет, — возразил Гарри, однако Валентин игнорировал его отречение и продолжил:

— На данный момент нам неизвестно, сколько их. Возможно, они просто подослали Баттерфилда, но я думаю, это маловероятно.

— Кто «они»? Кто подослал Баттерфилда? Мафия?

— Нам немного повезло, — продолжал Валентин, выудив из кармана клочок бумаги. — Сванн был с этой женщиной. В тот вечер в театре, после выступления. Возможно, она имеет представление об их силе.

— Так значит, остался свидетель?

— Она не обращалась в полицию… Да, свидетель есть. Видите ли, мне приходилось сводничать хозяину, организовывать некоторые его интрижки — так было удобнее сохранять тайну. Может, попробуете поговорить с ней…

Он резко умолк. Где-то поблизости проснулась музыка Казалось, пьяный джаз-банд импровизировал на волынках: резкая, с хрипом и посвистом какофония. Лицо Валентина мгновенно исказило страдание.

— Боже, помоги нам, — тихо проговорил он и начал пятиться от Гарри.

— В чем дело?

— Вы умеете молиться? — спросил Валентин, отступая по Восемьдесят третьей улице.

С каждой секундой шум бессвязной музыки нарастал.

— Не молился лет двадцать, — сказал Гарри.

— Тогда учитесь, — был ответ.

Развернувшись, Валентин побежал.

Не успел он сделать несколько шагов, как по улице с севера двинулась волна темноты, гася на своем пути дорожные знаки и фонари. Неоновые вывески тускнели и умирали; кое-где из окон верхних этажей полетели возмущенные голоса. В то время как исчезали огни, музыка, будто вдохновленная проклятиями, встрепенулась в еще более лихорадочном ритме. Сверху донесся воющий звук. Гарри поднял голову и на фоне закрутившейся воронки облаков увидел, что на улицу опускается косматый силуэт, наполняя воздух жутким запахом гниющей рыбы. Без сомнений, мишенью его был Валентин. Перекрывая вой, музыку и несущуюся из окон ругань, Гарри крикнул, и одновременно с его криком из темноты раздался и резко оборвался жалобный вопль Валентина.

Гарри стоял во мраке, и ноги отказывались нести его туда, откуда прилетел голос Валентина. Тошнотворная вонь по-прежнему била в нос. И тут вдоль улицы прокатилась другая волна — зажигательная; она смыла тьму, разбудила фонари и неоновые вывески баров. Достигнув Гарри, она обнажила то место, где он в последний раз видел Валентина. Там не было никого, лишь пустынный тротуар вплоть до следующего перекрестка.

Пьяный джаз умолк.

Ища глазами человека, зверя или останки того или другого, Гарри медленно двинулся вперед. В двадцати шагах от того места, где он стоял, асфальт тротуара был мокрым. К его радости, не от крови: эта жидкость цветом и мерзким запахом напоминала желчь. В ее потеках и брызгах кое-где виднелись мелкие кусочки того, что могло быть человеческой плотью. Валентин, несомненно, боролся и даже ранил напавшего; чуть дальше на тротуаре виднелись следы крови — туда, видно, раненый отступил, чтобы повторить атаку. Гарри сознавал, что перед такой свирепой мощью его скудные силы абсолютно бесполезны, и тем не менее остро чувствовал вину. Он ведь слышал крик и видел пике нападавшего, однако страх вморозил его каблуки в тротуар.

Такой же страх душил его на Уикофф-стрит — в тот момент, когда демонический любовник Мими Ломакс окончательно отбросил все притязания на человеческий облик. Комната наполнилась невыносимой вонью эфира и экскрементов, и демон, поднявшись во весь рост в своей жуткой наготе, устроил такое, что Гарри едва не вывернуло наизнанку. Сцены эти ворвались в его душу, да так в ней и остались. Навсегда.

Он опустил глаза на зажатый в руке клочок бумаги, который дал ему Валентин: имя и адрес были нацарапаны наспех, но поддавались прочтению.

Разумный человек, напомнил себе Гарри, порвал бы эту записочку и выбросил к чертям. Однако события на Уикофф-стрит и нынешнее происшествие, когда в течение нескольких часов во сне и наяву он столкнулся с таким же злом, свидетельствовали: это повторение не случайно. Он должен взять след, найти источник зла, какой бы отвратительной ни казалась мысль об этом, и расправиться с ним собственными руками.

Но сейчас время было неподходящее: на сегодня событий и так хватило. Он вернулся на Лексингтон-стрит и, поймав такси, отправился по адресу. На трель звонка с табличкой «Бернштейн» вышел лишь заспанный портье, и Гарри вступил с ним в тщетные пререкания через стеклянную дверь. Разбуженный посреди ночи портье был неприветлив. Мисс Бернштейн дома нет, уверял он и оставался непреклонным, даже когда Гарри, понизив голос, сообщил, что речь идет о жизни и смерти. Но стоило ему достать бумажник, как в глазах портье мелькнула искорка участия. Наконец он впустил гостя.

— Ее нет дома. — Портье, зевая, прятал в карман банкноты. — Уже несколько дней.

Гарри поехал на лифте: ноги его гудели, и спину ломило. Хотелось спать; нет, сперва выпить, а затем — спать. На стук в дверь, как и предрекал портье, никто не отозвался, но Гарри продолжал стучать и звать:

— Мисс Бернштейн! Вы здесь?

Ни малейшего признака жизни — до тех пор, пока он не сказал:

— Мне надо поговорить о Сванне.

Прямо за дверью прошелестел тихий вздох.

— Здесь есть кто-нибудь? — спросил Гарри. — Ответьте, прошу вас. Не бойтесь…

Несколько секунд спустя тягучий и унылый голос пропел:

— Сванн мертв.

Слава богу, что она жива, подумал Гарри. Какие бы силы ни унесли Валентина, до этого уголка Манхэттена они еще не добрались.

— Можно с вами поговорить? — попросил он.

— Нельзя, — последовал ответ. Слабый огонек голоса, казалось, вот-вот угаснет.

— Лишь парочку вопросов, пожалуйста, Барбара.

— Я в животе тигра, — вяло проговорила она. — А он не хочет, чтобы я вам помогала.

Нет, похоже, и сюда они добрались.

— Вы не могли бы дотянуться до двери? — продолжал упрашивать он. — Просто вытяните вперед руку…

— Но ведь он съел меня.

— Попытайтесь, Барбара. Тигр не против. Дотянитесь.

За дверью все стихло, потом раздался шорох. Что она делала — то, что он просил? Похоже. Он услышал, как ее пальцы коснулись замка.

— Вот так, хорошо, — подбодрил он женщину. — Теперь поверните ручку.

И тут же подумал: а вдруг она говорит правду и за дверью стоит сожравший ее тигр? Отступать было поздно — дверь начала открываться. Зверя в прихожей не оказалось, Гарри встретила женщина. И запах немытого тела. После бегства из театра она явно не принимала душ и не переодевалась. Вечернее платье испачкано и порвано, кожа серая от въевшейся грязи. Гарри вошел. Женщина отпрянула назад, словно отчаянно боялась его прикосновения.

— Все хорошо, не волнуйтесь, — сказал он. — Тигра нет.

Распахнутые глаза Барбары казались опустошенными. Что за видения в них блуждали, знал лишь ее рассудок.

— Что вы, он здесь, — возразила она, — Я внутри тигра. Я в нем на веки вечные…

Поскольку у Гарри не было ни времени, ни умения разубеждать ее, он решил, что мудрее согласиться.

— Как вы туда попали? — спросил он. — В тигра? Это случилось, когда вы были со Сванном?

Она кивнула.

— Вы помните, как все произошло?

— О да.

— Что конкретно вы помните?

— Помню шпагу, она упала Сванн наклонился, чтобы поднять… — Она умолкла и нахмурилась.

— Что поднять?

Внезапно она очень смутилась.

— Как вы можете слышать меня, — спросила она, — если я в тигре? Или вы тоже в тигре?

— Возможно, и так, — ответил Гарри, не желая разбирать эту метафору.

— Представляете, мы заключены здесь навечно, — сообщила она ему. — Нам никогда не выбраться.

— Кто вам сказал?

Она не ответила, но чуть вздернула голову.

— Слышите? — спросила она.

— Что именно?

Она отступила еще на шаг. Гарри прислушался — ничего. Однако растущее беспокойство на лице Барбары вынудило его вернуться к входной двери и распахнуть ее. Лифт пришел в движение. С порога Гарри слышал его мягкое урчание. Еще хуже было другое: освещение в коридоре и на лестнице вдруг стало меркнуть, лампы теряли силы с каждым футом, который преодолевал поднимающийся лифт.

Гарри развернулся, подошел к Барбаре и взял ее за запястье. Она не противилась и не сводила глаз с двери, будто именно оттуда должен был вернуться к ней рассудок.

— На лестницу, — скомандовал Гарри и повел ее к площадке.

Нити накала ламп едва теплились. Он бросил взгляд на табличку с номером этажа над дверями лифта. Последний или предпоследний этаж? Этого он не помнил, и до наступления полной темноты на размышления не оставалось ни секунды.

Спотыкаясь на незнакомой территории, он тянул за собой девушку, отчаянно надеясь выйти на лестницу до прихода лифта на их этаж. Барбара упиралась, но он рывком заставил ее не отставать. И в то мгновение, когда его нога встала на первую ступеньку, лифт закончил подъем.

Двери с шипением расползлись, и холодное свечение умыло площадку. Источника Гарри не видел, да и не хотел видеть, но эффект был поразительный. Теперь можно было без труда рассмотреть каждое пятнышко и трещинку на стенах и потолке, каждый малейший признак порчи, зарождающейся ржавчины, подкрадывающихся гниения и распада, искусно закамуфлированные краской. Необычайное зрелище отвлекло внимание Гарри лишь на мгновение; он крепче сжал руку женщины, и они начали спускаться. Барбара не проявляла энтузиазма к побегу, однако очень заинтересовалась происходящим на площадке перед лифтом: засмотревшись, она споткнулась и налетела на Гарри. Оба чуть не свалились, но Гарри вовремя схватился за перила Разозлившись, он повернулся к ней. С площадки их не было видно, но свечение сползло по ступеням вниз, упало на лицо и руки Барбары, и под этим немилосердным светом Гарри разглядел труды разложения. Увидел гниющие зубы, отмирающие кожу и ногти. Без сомнения, Барбара увидела бы то же самое при взгляде на него, однако женщина по-прежнему смотрела через плечо назад и вверх. Источник света сдвинулся. Его сопровождали голоса.

— Дверь открыта, — произнес женский голос.

— Чего же ты ждешь? — второй голос. Баттерфилд.

Гарри задержал дыхание, когда свечение снова сдвинулось — предположительно к двери — и затем чуть потускнело, переместившись в квартиру.

— Бежим, — поторопил он Барбару.

Она спустилась вместе с Гарри на три-четыре ступени, но неожиданно рука ее резко метнулась к его лицу и ногтями разодрала щеку. В попытке защититься он выпустил ее запястье, и в то же мгновение Барбара ринулась от него — наверх.

Он выругался и запнулся, пытаясь догнать ее, но прежнюю вялую Барбару словно подменили — она сделалась изумительно проворной. Сквозь легкую вуаль света с лестничной площадки он смотрел, как она добежала до верхней ступеньки и скрылась из виду.

— А вот и я! — донесся ее голос.

Гарри неподвижно стоял на лестнице, не в силах решить — уходить ему, или остаться, или не шевелиться вообще. После Уикофф-стрит он люто ненавидел лестницы. В следующее мгновение свет наверху взорвался ослепительной вспышкой, перечеркнув Гарри тенями перил, и угас. д'Амур потрогал лицо — царапины глубокие, но крови мало. Был бы от Барбары прок, если б он бросился ее выручать? Никакого. Пустой номер.

Но когда надежда на помощь Барбары угасла, из-за угла сверху донесся звук: негромкий и мягкий, то ли вздох, то ли шаги. Неужели ей удалось сбежать? А может, не дойдя до двери квартиры, она решила вернуться? В тот момент, когда Гарри взвешивал шансы, он вдруг услышал ее:

— Помогите… — Голос был совсем призрачный, но, без сомнений, принадлежал ей.

Гарри достал свой 38-й калибр и пошел наверх. Не успел он завернуть за угол, как почувствовал, что волосы на загривке встают дыбом.

Барбара была там. И тигр — тоже. Зверь стоял на лестничной площадке в футе от Гарри: тело налито скрытой мощью, глаза блестят желтым, брюхо неправдоподобно огромное. А в его широченной глотке Гарри увидел Барбару. Он посмотрел ей в глаза, нашедшие его из пасти тигра, и увидел в них проблеск разума, что было печальнее любого помешательства. Зверь пару раз дернул головой, заталкивая в пищевод проглоченную жертву. Ни капли крови ни на полу, ни на морде тигра — лишь отвратительное зрелище лица молодой женщины, исчезающего в темно-розовом туннеле его глотки.

Она испустила последний крик из брюха твари. Тигр икнул, и Гарри показалось, что зверь попытался ухмыльнуться: морда причудливо сморщилась, глаза сузились, как у улыбающегося Будды, губы загнулись внутрь, обнажив серпы великолепных клыков. За этим красочным звериным фасадом стих женский крик. И сразу же тигр прыгнул.

Гарри выстрелил в его ненасытное брюхо. Как только пуля влепилась в цель, плотоядный взгляд, и утроба, и морда — вся полосатая махина в одно мгновение расплелась и исчезла, оставив облачко спирально планирующих на Гарри светлых конфетти. Грохот выстрела привлек внимание: из-за дверей соседних квартир послышались возбужденные возгласы, а свечение, сопровождавшее Баттерфилда от лифта и по-прежнему струящееся из открытой квартиры Барбары, стало интенсивнее. Пару секунд Гарри колебался — задержаться и взглянуть на «осветителя»? Однако благоразумие и осторожность перебороли любопытство. Он развернулся и побежал вниз, перепрыгивая через ступени. А следом всколыхнулась и закружилась поземка конфетти, словно у нее была собственная жизнь. Или это жизнь Барбары превратилась в бумажную россыпь, летящую вниз по лестничному пролету.

В вестибюле, куда добежал запыхавшийся Гарри, маячил портье, безучастно наблюдая за его спуском.

— Кого-то застрелили? — хмуро полюбопытствовал он.

— Нет, — выдохнул Гарри, — съели.

На пути к двери он услышал знакомое жужжание — лифт спускался. Может быть, один из жильцов собрался на предрассветную прогулку? А может быть, и нет.

Портье остался за спиной, точно такой же, каким он встретил Гарри, — сонно-угрюмый и сбитый с толку. Гарри выскочил на улицу и пробежал, не останавливаясь, два квартала. Его даже не сочли нужным преследовать. Слишком он для них незначителен.

Так. И что теперь делать? Валентин мертв, Барбара Бернштейн тоже. Ни на йоту он не стал мудрее, разве что повторил и выучил наизусть урок, преподанный ему на Уикофф-стрит: сталкиваясь с бездной, никогда не надо верить собственным глазам. Стоит поверить в происходящее, стоит лишь на секундочку поверить в то, что тигр — это настоящий тигр, и ты уже наполовину пропал.

Совсем нетрудный урок, но он, глупец, забыл его, и для повторения пройденного понадобились две человеческие жизни. Может, проще сделать на тыльной стороне ладони татуировку с этим правилом? Так, чтобы каждый раз, справляясь о времени, натыкаться на напоминание: «Не верь глазам своим».

Обдумывая новый жизненный принцип, он подходил к своему дому, как вдруг из дверного проема к нему шагнул мужчина и произнес:

— Гарри.

Он выглядел как Валентин. Израненный Валентин, тело которого расчленила, а потом сшила бригада слепых хирургов; но по сути — именно он. Это верно, но тигр тоже был похож на тигра, не так ли?

— Это я, — сказал человек.

— Не ты, — ответил Гарри. — Не обманешь.

— О чем вы? Я — Валентин.

— Докажи.

Мужчина выглядел озадаченным.

— Некогда забавляться, — возразил он. — Положение отчаянное.

Гарри достал из кармана револьвер и направил его в грудь Валентину:

— Доказывай, или я пристрелю тебя.

— Вы в своем уме?

— Я видел, как тебя разорвали в клочья.

— Ну, не совсем разорвали, — возразил Валентин. На его левой руке красовалась замысловатая перевязка от кончиков пальцев до середины бицепса. — И не совсем в клочья. Положение было отчаянным, но… У каждого есть своя ахиллесова пята. Вопрос лишь в том, чтобы отыскать ее.

Гарри впился в него взглядом. Ему так хотелось, чтобы этот Валентин был подлинным, однако трудно было поверить, что стоящее перед ним хрупкое создание смогло уцелеть после того кошмара на Восемьдесят третьей улице. Нет! Очередной мираж. Как с тигром: гибрид бумаги и злого умысла.

Мужчина прервал последовательность мыслей Гарри:

— Ваш стейк… — проговорил он.

— Мой стейк?

— Вы предпочитаете сильно прожаренный стейк, — сказал Валентин. — Я еще возражал, припоминаете?

Гарри припоминал.

— Продолжайте, — кивнул он.

— А вы сказали, что терпеть не можете вида крови. Даже если она чужая.

— Было дело, — отозвался Гарри. Его сомнения понемногу таяли.

— Вы просили доказать, что я Валентин. Я привел лучшее доказательство из тех, что у меня есть.

Гарри почти согласился.

— Ради всего святого, — воскликнул Валентин, — неужели мы так и будем спорить об этом посреди улицы?

— Заходите.

Квартира была маленькой, и в этот ночной час она показалась хозяину особенно душной. Валентин уселся так, чтобы видеть дверь, и отказался от спиртного и первой помощи. Гарри налил себе бурбона На третьем глотке Валентин наконец подал голос:

— Надо вернуться в дом, Гарри.

— Что?!

— Мы должны завладеть телом Сванна до того, как это сделает Баттерфилд.

— Хватит с меня на сегодня. И с этим делом покончено.

— Значит, бросаете Сванна? — спросил Валентин.

— Если ей плевать, то мне — тем более.

— Вы о Доротее? Да она понятия не имеет, во что вовлечен Сванн. Вот почему она так доверчива. Может, у нее есть кое-какие подозрения, но она так невинна… Насколько это возможно в ее ситуации. — Валентин сделал паузу, поудобнее пристраивая раненую руку. — Видите ли, до свадьбы Доротея была проституткой. Не думаю, что она сообщила вам об этом. Сванн однажды сказал мне: он женился на ней потому, что только проститутки знают истинную цену любви.

Гарри не стал скрывать удивления.

— Почему же она не ушла от него? Он, по-моему, изменял ей.

— Любила, — ответил Валентин. — Только и всего…

— А вы?

— И я любил Сванна Несмотря на его глупое упрямство. Вот поэтому мы и должны ему помочь. Если останки Сванна попадут в руки Баттерфилда и его союзников — быть беде.

— Догадываюсь. Я мельком видел лицо Бернштейн.

— Что именно видели?

— Кое-что и ничего конкретного, — пожал, плечами Гарри. — Показалось — видел тигра, а потом выяснилось, что — нет…

— Старые шуточки.

— А Баттерфилд был в компании с чем-то — разглядеть мне не удалось, — что испускало сильный свет.

— Кастрат, — в замешательстве пробормотал Валентин. — Нам надо быть очень осторожными. — Он поднялся, поморщившись от боли, и повторил: — Пора, Гарри, идем.

— Мои труды будут оплачены, — осведомился д'Амур, — или мне делать это по любви?

— Вы будете трудиться из-за того, что случилось на Уикофф-стрит, — последовал тихий ответ. — Из-за того, что бездна отняла у вас бедняжку Мими Ломакс, и во имя того, чтобы не позволить ей отнять Сванна. Вот так.

На Мэдисон-авеню они поймали такси и отправились назад к Шестьдесят первой улице, ни слова не проронив по дороге. Гарри накопил уже с полсотни вопросов к Валентину. Кто такой Баттерфилд, например, и какое злодеяние на совести Сванна, что его так преследуют до и после смерти? Сплошные загадки. Однако Валентин выглядел слишком слабым и больным, чтобы засыпать его вопросами. Кроме того, Гарри чувствовал: чем больше ему откроется, тем меньше ему захочется продолжать путь.

— Пожалуй, у нас есть одно небольшое преимущество, — нарушил молчание Валентин, когда они подъезжали к Шестьдесят первой улице. — Чего-чего, а лобовой атаки они от нас не ожидают. Баттерфилд полагает, что я погиб, а вы в смертельном ужасе где-то прячетесь.

— Хотел бы я спрятаться.

— Лично вам опасность не грозит, — сказал Валентин. — Во всяком случае, не та, что грозила Сванну. Если бы они собрались разорвать ваше тело на части, это ни в какое сравнение не идет с пытками, уготованными магу.

— Иллюзионисту, — поправил Гарри, но Валентин покачал головой.

— Магу. Он всегда был и останется магом.

Гарри хотел процитировать Доротею, но его прервал водитель:

— Какой номер дома?

— Можно прямо здесь, — ответил Валентин. — И подождите нас, поняли?

— Понял.

Валентин повернулся к Гарри:

— Дайте водителю пятьдесят долларов.

— Пятьдесят?!

— Вы хотите, чтоб он нас дождался?

Гарри отсчитал таксисту четыре десятки и десять бумажек по одному доллару и попросил:

— Двигатель не глушите.

— Слушаю и повинуюсь, — осклабился водитель.

Выбравшись из машины, Гарри подошел к уже стоявшему на тротуаре Валентину, и они вместе преодолели двадцать пять ярдов до дома. Несмотря на ночной час, улица не спала: вечеринка, приготовление к которой наблюдал Гарри, была в самом разгаре. Однако за темными окнами резиденции Сваннов жизнь признаков не подавала.

Возможно, они нас не ждут, размышлял Гарри. Похоже, наша лобовая атака столь безрассудна и тактически невообразима, что способна застать неприятеля врасплох. Но можно ли застать врасплох подобные силы? Бывает ли в причудливо-мерзостной жизни этих тварей минутка, когда веки их опускаются и сон ненадолго укрощает зло? Нет. Опыт подсказывал Гарри: лишь добро нуждается во сне и отдохновении; беззаконие и его практики ежесекундно начеку, они планируют новые злодеяния.

— Как мы войдем? — спросил он, когда они остановились перед домом.

— У меня ключ. — Валентин шагнул к двери.

Отступление отрезано. Ключ повернулся, дверь открыта, относительная безопасность улицы кончилась. Наполненный безмолвием, дом внутри оставался таким же темным, каким казался снаружи. Неужели защита, выставленная Сванном вокруг своего тела, дала отпор Баттерфилду и отбросила его войско? Но Валентин подавил неуместный оптимизм Гарри. Он взял его за руку и прошептал:

— Они здесь!

«Как вы догадались?» — хотел спросить д'Амур, но момент для вопросов был неподходящий.

Гарри пообещал себе расспросить обо всем потом — когда (если это «когда» наступит) они покинут гостеприимный дом, сохранив головы на плечах.

Валентин уже был внутри. Слабый уличный свет прокрался за ними в прихожую, а когда угас — глаза Гарри не сразу привыкли к наступившей темноте. Вслед за Валентином он пересек прихожую, с радостью подметив уверенность, с какой слуга двигался во мраке: подергивая за рукав пиджака, он направлял Гарри и уберег от верного падения на площадке между двумя пролетами лестницы.

Вопреки утверждению Валентина, ни звука, ни видимого признака вторжения внизу не наблюдалось. Когда они подходили к спальне Сванна, нездоровый зуб в нижней челюсти Гарри, до недавних пор не беспокоивший его, вдруг запульсировал болью, а желудок опять сжался от ужаса. Предчувствие и ожидание были мучительны. С трудом он подавил огромное желание закричать и тем заставить врага вытянуть руку; если, конечно, у такого врага есть руки.

Валентин дошел до двери, обернулся — и словно гулкий удар колокола донесся в темноте до Гарри, настолько явным был страх Валентина Кожа на лице слуги блестела, от него пахло свежим потом.

Валентин указал на дверь. Гарри кивнул. Он сконцентрировался, как только мог. Валентин потянулся к дверной ручке. Щелчок замка показался оглушительно громким, но ни единая душа в доме не отреагировала на звук. Дверь распахнулась, и их встретил опьяняющий запах цветов: в духоте они начали вянуть, и за сильным ароматом явственно угадывалось гниение. Освещение комнаты оказалось более отрадным, чем запах. Шторы спальни были задернуты не полностью, и в свете уличных фонарей вокруг гроба клубились похожие на облака холмы венков и цветов; темнело кресло, где сидел Гарри; бутылка кальвадоса по-прежнему стояла около него, и зеркало над камином отражало сумрачную загадочность комнаты.

Валентин пересек спальню, подошел к гробу, и Гарри услышал тяжкий вздох, когда слуга взглянул на своего старого господина Чуть постояв, Валентин стал поднимать нижнюю половину крышки гроба. Одной рукой справиться с этим ему было нелегко, и Гарри, страстно желавший поскорее все закончить и убраться восвояси, поспешил ему на помощь. Прикосновение к твердому дереву с перехватывающей дыхание силой всколыхнуло воспоминание о ночном кошмаре: разверстая пасть бездны, поднимающийся со своего ложа иллюзионист. Ничего похожего, однако, не произошло. Сейчас телу Сванна не помешало бы чуть больше жизни: мужчиной он был крупным, и окоченевший труп не желал двигаться. Простейшая задача — вынуть из гроба покойника — затребовала все внимание и силы. Наконец, с огромной неохотой, иллюзионист покинул колыбель.

— Так… — задыхаясь, проговорил Валентин. — Теперь вниз.

Когда они пошли к двери, что-то вспыхнуло на улице — во всяком случае, им так показалось, поскольку в комнате вдруг стало заметно светлее. Свет не щадил их ношу, он обнажил грубость наложенной на лицо Сванна косметики и расцвет тлена под ней. У Гарри было лишь мгновение, чтоб насладиться зрелищем этих прелестей. В следующий миг свечение резко усилилось, и д'Амур понял, что источник его находился не снаружи, а внутри комнаты.

Он поднял глаза на Валентина, и сердце его болезненно сжалось. К слуге свет отнесся с меньшим снисхождением, чем к господину. С лица Валентина будто живьем содрали кожу. Гарри лишь мельком увидел, что обнажил свет — его внимание сразу же отвлекли другие события, — но разглядел он достаточно, чтобы понять: в рискованном предприятии он уже не мог положиться на Валентина в той мере, на какую рассчитывал.

— Выносите его отсюда, скорее! — крикнул Валентин.

Он отпустил ноги Сванна, предоставив Гарри управляться с покойником собственными силами. Мертвое тело не стало более послушным. Гарри успел сделать два мучительных шага к выходу, и тут события приняли катастрофический оборот.

д'Амур услышал, как Валентин выругался. Подняв голову, Гарри замер. С поверхности зеркала исчезло отражение. Что-то всплывало из его жидких глубин, волоча за собою шлейф света.

— Что это? — выдохнул Гарри.

— Кастрат, — ответил Валентин. — Идите скорее.

Однако выполнить панический приказ Валентина времени не хватило, поскольку жидкое нечто, взломав поверхность зеркала, наполнило комнату. Гарри ошибся: оно не волочило за собой свет — оно само являлось светом. Точнее, выползающая тварь вся светилась изнутри кипевшим в ней зловещим пламенем Бывший в прежней жизни человеком, Кастрат обладал огромным телом с необъятным брюхом и грудью неолитической Венеры. Беснующийся огонь невероятно исказил это тело, он рвался наружу из кистей рук и пупка, бил изо рта и ноздрей, преображая их в единую пламенеющую рваную рану. В полном согласии со своим именем тварь была бесполой: из дыры в паху тоже бил свет, под лучами которого сразу же стали увядать и осыпаться цветы. Комната мгновенно наполнилась зловонием гниющих растений.

Гарри услышал, как Валентин окликнул его, потом еще раз. Лишь тогда он вспомнил, что держит тело Сванна. Он оторвал взгляд от зависшего в воздухе Кастрата и протащил тело еще на ярд. Открытая дверь ждала за спиной. Пока он выволакивал мертвеца на лестничную площадку, Кастрат одним ударом опрокинул гроб. Раздался грохот, затем — крики Валентина. За всем этим последовала жуткая суматоха и высокий резкий голос Кастрата, вырвавшийся из огненной раны-дыры на его физиономии.

— Умри и будь счастлив! — взвизгнул Кастрат, и взметнувшийся вихрь швырнул мебель в стену с такой силой, что кресла впечатались в штукатурку. Валентин, однако, увернулся. По крайней мере так показалось Гарри, потому что мгновением позже он услышал визг Кастрата — жалобный и противный. Если б руки д'Амура не были заняты, он заткнул бы уши.

Гарри почти добрался до конца лестничного марша. Протащив Сванна вверх еще на несколько ступеней, он опустил тело. Свечение Кастрата, несмотря на его стенания, не ослабевало: режущие глаза вспышки освещали спальню, как молнии в летнюю грозу. Уже третий раз за сегодняшнюю ночь — сначала на Восемьдесят третьей улице, затем на лестнице дома Бернштейн — Гарри застыл в нерешительности. Если пойти на помощь Валентину, он рискует увидеть нечто пострашнее сцен на Уикофф-стрит. И все же на этот раз отступать нельзя. Без Валентина он пропадет. Гарри бегом вернулся наверх и ударом распахнул дверь. Густой воздух; раскачивающиеся лампы. Над центром комнаты завис Кастрат, бросая вызов силе притяжения. Одной рукой он держал Валентина за волосы, другой поддерживал баланс. Указательный и средний пальцы растопырены, как рога, и нацелены Валентину в глаза.

Гарри выхватил из кармана 38-й калибр, прицелился и выстрелил. Когда не хватало времени целиться, стрелком он был никудышным, но в экстремальных ситуациях инстинкт управлял рациональным мышлением и он никогда не промахивался. Сейчас был как раз такой случай. Пуля нашла шею Кастрата и пробуравила в ней отверстие. Скорее от удивления, чем от боли, тот выпустил Валентина, Из раны ударил свет, и Кастрат прикрыл ее рукой.

Валентин быстро вскочил на ноги.

— Еще! — крикнул он Гарри. — Стреляйте еще!

Гарри повиновался. Втораяпуля пробила грудь Кастрата, третья — брюхо. Последняя рана, похоже, оказалась самой серьезной — рыхлая плоть, словно распираемая изнутри, порвалась, и тоненькая струйка света, хлынувшая из входного отверстия, в мгновение ока превратилась в поток, разваливающий брюхо.

Кастрат снова взвыл, на этот раз в панике, и потерял контроль над своим парением. Как проколотый булавкой воздушный шарик, он метнулся к потолку, пухлыми лапами отчаянно пытаясь загасить бунт разодранной субстанции. Но тело достигло критической массы, и это было непоправимо: от него уже отваливались крупные куски плоти. Валентин, то ли контуженый, то ли зачарованный, замер на месте, задрал голову и уставился на Кастрата, а вокруг него дождем сыпались куски вареного мяса. Гарри схватил его за руку и потянул к двери.

Кастрат наконец оправдал свое имя — взял пронзительную, режущую слух высокую ноту. Когда Гарри, не дождавшись финала, захлопнул дверь спальни, голос Кастрата достиг устрашающей высоты и из окон брызнули стекла.

Валентин ухмылялся.

— Знаете, что мы сейчас сотворили? — спросил он.

— Мне все равно. Пошли отсюда к чертовой матери.

Вид лежащего на ступенях трупа Сванна, похоже, отрезвил Валентина Гарри велел ему помогать, и тот откликнулся усердно, насколько позволяло его состояние. Вдвоем они эскортировали тело вниз. Уже у входной двери их настиг последний визг расползшегося по швам Кастрата. Затем все стихло.

Суматоха не осталась незамеченной. Гуляки из дома напротив и кучка любителей ночных променадов собрались на тротуаре.

— Хорошо повеселились, — обронил один из зевак, когда странная троица появилась на пороге.

Гарри сомневался, что такси все еще ждет их, но он не учел любопытства водителя: выбравшись из машины, тот заглядывал в окно первого этажа.

— В больницу? — спросил таксист, когда они заталкивали Сванна на заднее сиденье.

— Нет, — ответил Гарри. — Ему уже так хорошо, что лучше не будет.

— Мы поедем наконец?! — торопил Валентин.

— Поедем, поедем. Только скажите куда.

— Куда угодно, — последовал усталый ответ. — Только поскорее отсюда.

— Понял, — кивнул таксист. — Если честно, не хотелось бы приключений на свою голову…

— Тогда поезжайте, — велел Валентин.

Таксист встретился с его жестким взглядом и тут же проговорил:

— Уже еду…

Они рванули вдоль Восточной Шестьдесят первой, словно от проклятия.

— Нам удалось, Гарри, — несколько минут спустя сказал Валентин. — Мы вернули его.

— А эта тварь? Расскажите о ней.

— Кастрат? Да нечего рассказывать… Баттерфилд, видно, оставил его сторожить Сванна до тех пор, пока не привезут специалиста, чтобы раскодировать систему защиты. Нам очень повезло. Кастрат засиделся, его давно не использовали, что существенно ослабило его.

— Откуда вы это знаете?

— Долго рассказывать, — ответил Валентин. — И не в такси.

— Хорошо, а что теперь? Всю ночь нарезать круги по городу?

Валентин глянул на усаженное между ними тело, моля бога уберечь их от прихотей подвески машины и неровностей дорожного покрытия. Деликатно и осторожно он сложил руки Сванна на его коленях.

— Вы безусловно правы, — сказал он. — Нам необходимо приготовиться к кремации, и чем скорее, тем лучше.

Машину подбросило на рытвине. Лицо Валентина напряглось.

— Рука болит? — спросил Гарри.

— Если б только рука…

— Можно вернуться ко мне домой и передохнуть, — предложил Гарри.

Валентин покачал головой:

— Не очень разумно, — сказал он. — Первым делом они нагрянут туда.

— Можно в мой офис…

— Это их вторая цель.

— Бог ты мой, но у машины скоро опустеет бак!

На этом месте их прервал водитель.

— Ребята, вы что-то говорили о кремации?

— Возможно, — ответил Валентин.

— Ну, просто у моего шурина погребальная контора в Куинсе.

— Вот как? — отозвался Гарри.

— И очень умеренные расценки. Рекомендую. Кроме шуток.

— Можете связаться с ним немедленно? — спросил Валентин.

— В два часа ночи?

— Дело срочное.

Таксист поднял руку и поправил зеркало — поглядеть на Сванна.

— А можно спросить, а? Кремировать надо вот этого, что сидит с вами?

— Да, — ответил Гарри. — Он терпит из последних сил.

Водитель крякнул.

— Черт, ну мне везет! На этом сиденье женщина рожала двойню, шлюхи занимались своим делом, однажды даже крокодил ехал. Но сегодня рекорд побит! — Пару секунд он размышлял. — Вы прикончили его, да?

— Нет, — покачал головой Гарри.

— Ага, иначе мы б уже катили в сторону Ист-Ривер, точно?

— Точно. Мы просто хотим устроить приличную и скромную кремацию. И как можно быстрее.

— Ясно.

— Как вас зовут? — спросил Гарри.

— Уинстон Джовитт. Но все меня зовут Байроном. Поэт я, понимаете? По крайней мере по выходным.

— Байрон.

— Любой другой водила на моем месте уже завелся бы, согласны? Два парня с трупом на заднем сиденье, все такое. Но у меня свое видение.

— Поэтическое.

— Именно, — кивнул Байрон. — Муза — подружка капризная. Приходит и уходит, когда ей вздумается, согласны? Кстати, вы, джентльмены, придумали наконец, куда ехать?

— Едем в ваш офис, Гарри, — решился Валентин. — Оттуда он и позвонит своему шурину.

— Хорошо, — сказал Гарри и обратился к Байрону: — Давайте на запад, по Сорок пятой до Восьмой.

— Сделаем, — ответил Байрон и пустил машину раза в два быстрей. — А хотите, выдам стишок?

— Прямо сейчас? — удивился Гарри.

— Обожаю импровизировать, — улыбнулся Байрон. — Придумайте тему. Любую.

Валентин покрепче прижал раненую руку к груди. И тихо произнес:

— Как насчет конца света?

— Отличная тема, — одобрил поэт. — Дайте мне пару минут.

— Так быстро? — спросил Валентин.

Пока окольными путями они добирались до офиса, Байрон Джовитт выдал серию рифм на тему Апокалипсиса На Сорок пятой улице обретались полуночные бродяги в поисках того или иного кайфа; кто сидел на ступенях, а кто растянулся прямо поперек тротуара. Ни один из них не обратил ни малейшего внимания на такси или его пассажиров. Байрон помог Гарри затащить Сванна на третий этаж.

Офис д'Амура был его вторым домом — те же теснота и беспорядок. Они усадили труп на вращающееся кресло за стол с немытыми чашками и кипами исков на выплату алиментов. Из всех четырех у Сванна, бесспорно, был самый здоровый вид Байрон потел, как маклер на бирже, Гарри выглядел и чувствовал себя так, будто не спал шестьдесят дней, а рухнувшего в кресло для клиентов Валентина, побывавшего на пороге смерти, оставили последние силы.

— Вид у вас жуткий, — сказал Гарри.

— Не важно, — устало ответил Валентин. — Все скоро закончится.

Гарри повернулся к Байрону:

— Как насчет звонка шурину?

Пока Байрон набирал номер, Гарри обернулся к Валентину.

— У меня где-то здесь есть аптечка первой помощи, — сообщил он. — Хотите, перевяжу вам руку?

— Спасибо, не стоит. Как и вы, я не переношу вида крови. Особенно своей.

Байрон по телефону жестко критиковал шурина за неблагодарность:

— Ну, чего ты ноешь? Я нашел тебе клиента! Господи, да знаю я, который час, но бизнес есть бизнес…

— Передайте ему, что мы платим по двойному тарифу, — попросил Валентин.

— Слышал, Мэл? Двойной тариф. Так что давай приезжай, ладно? — Он сообщил адрес, положил трубку и объявил: — Едет.

— Прямо сейчас? — спросил Гарри.

— Прямо сейчас — Байрон бросил взгляд на свои часы. — Мой желудок подсказывает, что пора перекусить. Вы как? Здесь поблизости можно купить еды?

— Да, в квартале отсюда.

— Есть хотите? — спросил Байрон Валентина.

— Не думаю… — ответил Валентин; ему, похоже, стало совсем худо.

— Ладно. — Байрон повернулся к Гарри. — Значит, вы да я. Десяточку одолжите?

Гарри выдал ему деньги, ключи от входной двери, заказал жареные пончики и пиво, и Байрон удалился. Только после его ухода Гарри пожалел, что не уговорил поэта еще ненадолго потерпеть муки голода. Без него в кабинете стало мучительно тихо. Сванн в кресле за его столом, засыпающий Валентин в кресле напротив. Тишина пробудила воспоминание о последней страшной ночи в доме Ломаксов. Тогда раненный отцом Гессе демонический любовник Мими, пройдя сквозь стены, на время улизнул, и они бесконечно долго ждали в полной уверенности, что он вернется, и в полной неизвестности, когда и как это произойдет. Так просидели они шесть часов — тишину порой прерывали лишь смех или бессвязная болтовня Мими. Первым признаком возвращения любовника стал запах свежих экскрементов, а затем раздался крик Мими: «Содомит!» — когда отец Гессе наконец уступил соблазну, который его вера так долго запрещала ему. Дальше не было тишины, только крики Гессе и мольба Гарри о забвении. Но его мольбу не услышали.

Ему казалось, он и сейчас слышит дьявольский голос, его требования, его завлекающие призывы. Нет, нет, это всего лишь Валентин: его голова металась по спинке кресла в забытьи. Внезапно он вскочил с кресла и прошептал:

— Сванн!

Из его широко раскрытых сверкающих глаз, устремленных на сидящее в кресле тело иллюзиониста, хлынули слезы.

— Он умер, — всхлипнул Валентин, будто во сне запамятовал о горестном факте. — Я не уберег его, д'Амур, и это его убило. Всему виной моя небрежность!

— Сейчас вы делаете для него самое лучшее, на что способны, — попытался успокоить Гарри, хотя знал, что слова — утешение слабое — Мало кто может похвастаться таким верным другом.

— Я никогда не был ему другом, — покачал головой Валентин, не отрывая наполненных слезами глаз от трупа. — И все надеялся: придет день, когда он полностью доверится мне. Но он не доверился.

— Почему?

— Он вообще никому не доверял. Положение не позволяло. — Тыльной стороной ладони Валентин вытер слезы.

— Может быть, — предложил Гарри, — сейчас самое время рассказать мне обо всем?

— Если хотите.

— Хочу.

— Что ж, хорошо, — вздохнул Валентин. — Тридцать два года назад Сванн заключил сделку с бездной. Он согласился быть ее посланником, если, в свою очередь, ему даруют магию.

— Магию?

— Способность творить чудеса. Трансформация материи. Приворот душ. Даже изгнание Бога.

— Это вы называете чудесами?

— Все гораздо сложнее, чем вы думаете, — ответил Валентин.

— Так Сванн был настоящим магом?

— Вне всяких сомнений.

— Тогда почему же он не пользовался своим могуществом?

— Пользовался, — сказал Валентин. — Каждый вечер. На каждом представлении.

— Не понимаю, — озадаченно проговорил Гарри.

— Все, что Князь токи предлагает человечеству, не стоит и ломаного гроша, — сказал Валентин. — Иначе он бы ничего не предлагал. Сванн не догадывался об этом, когда заключил первую сделку. Он узнал позже. Чудеса бесполезны. Чудеса отвлекают от истинных интересов и забот. Они — лишь риторика, театр.

— А что есть истинные интересы?

— Вам это известно лучше, чем мне, — ответил Валентин. — Возможно, дружба? Любознательность? Разумеется, это не имеет никакого отношения к тому случаю, когда вода обращается в вино или Лазарю даруют еще один год жизни.

Гарри видел в этом истину, но не причину, приведшую мага на Бродвей. Можно было и не спрашивать. Валентин просто освежил факты, а короткий рассказ осушил его глаза — ушли слезы, и в чертах лица появилось оживление.

— Сванн быстро осознал, что он продал душу за чечевичную похлебку, — пояснил Валентин. — А когда осознал, впал в отчаяние. По крайней мере поначалу. Затем принялся строить планы отмщения.

— Каким образом он собирался мстить?

— Например, тратить впустую темные силы. Применять магию, которой так кичится бездна, для тривиальных фокусов, тем самым приуменьшая ее могущество. Как вы уже убедились, то был акт героического своенравия и упрямства. Всякий раз, когда трюк Сванна объясняли ловкостью рук, это чувствительно задевало бездну.

— Почему же бездна не убила его? — спросил Гарри.

— О, она пыталась. Много раз. Но у Сванна имелись союзники. Агенты во вражеском стане вовремя предупреждали его. В течение нескольких лет ему удавалось избегать возмездия.

— До вчерашнего дня?

— До вчерашнего дня. — Валентин вздохнул. — Он был беспечен, да и я тоже. Теперь он мертв, и у пособников бездны руки чешутся завладеть его телом.

— Ясно.

— Нельзя, однако, утверждать, что мы абсолютно не подготовились к этому случаю. Он принес свои извинения Небесам, и я смею надеяться, что ему простят прегрешения. Молитесь, чтобы было так. Под угрозой спасение не одного только Сванна.

— Ваше тоже?

— Всех нас, кто любил его, — отвечал Валентин. — Если мы сумеем уничтожить его физические останки прежде, чем бездна завладеет ими, нам, возможно, удастся избежать последствий его сделки.

— Зачем же вы так долго ждали? Почему не кремировали его сразу после смерти?

— Адвокаты бездны — люди неглупые. Согласно особой статье договора, тело должно «вылежаться» определенный период. Если б мы этой статьей пренебрегли, Сванн автоматически поплатился бы душой.

— И когда выходит срок?

— Срок истек три часа назад, в полночь, — сказал Валентин. — Вот почему они так встревожены. И так опасны.

Еще один стишок соткался в голове Байрона Джовитта, легкой походкой возвращавшегося по Восьмой авеню и жевавшего на ходу сэндвич с тунцом и салатом. Музу нельзя торопить. Для придания четверостишию окончательной формы достаточно и пяти минут, а если намечается продолжение — то чуть больше. Потому Байрон и не спешил обратно в офис, пребывая в мечтательном настроении и подгоняя строки в угоду рифме: он надеялся явиться с готовым стихотворением.

Однако он добрался до дверей, не успев отшлифовать финальную строфу. Автоматически он опустил руку в карман за выданными д'Амуром ключами и впустил себя в дом Едва он собрался закрыть за собой дверь, как на порог шагнула женщина и улыбнулась ему. Она была красавица, а Байрон, как истинный поэт, от красоты дурел.

— Прошу вас, — заговорила она, — помогите мне.

— Что я могу сделать для вас? — пробубнил Байрон, дожевывая сэндвич.

— Не знаете ли вы человека по имени д'Амур? Гарри д'Амур?

— Еще как знаю. И как раз к нему сейчас направляюсь.

— А не могли бы вы меня к нему проводить? — попросила женщина, когда Байрон впустил ее и закрыл входную дверь.

— С превеликим удовольствием, — откликнулся он и повел гостью через прихожую к лестнице.

— Вы так добры, — проговорила она, и сердце Байрона растаяло.

Валентин встал и подошел к окну.

— Что-то не так? — спросил Гарри.

— Предчувствие, — тихо проговорил Валентин. — Боюсь, дьявол уже на Манхэттене.

— Что здесь нового?

— А то, что он, возможно, придет за нами.

Откликом на его слова стал внезапный стук в дверь.

Гарри подскочил.

— Все в порядке, — успокоил Валентин. — Он никогда не стучит.

Гарри пошел к двери, чувствуя себя полным идиотом.

— Байрон, это вы? — спросил он, прежде чем открыть.

— Прошу вас, — донесся из-за двери голос, который, думал Гарри, уже никогда ему не услышать. — Помогите…

Он открыл Ну конечно, Доротея. Она была прозрачна, как вода, и так же непредсказуема. За секунду до того, как Гарри пригласил ее переступить порог кабинета, череда выражений или их теней пробежала по ее лицу: мука и боль, настороженность, недоверие, страх и, наконец, когда глаза ее нашли тело любимого супруга, облегчение и благодарность.

— Так он у вас! — ахнула она, шагнув в кабинет.

Гарри закрыл дверь. Снизу по лестнице полз холод.

— Слава богу! Слава богу! — Она взяла в ладони лицо Гарри и легко поцеловала в губы. И лишь потом заметила Валентина.

Она уронила руки.

— А что здесь делает он? — спросила Доротея.

— Он со мной. С нами.

Сомнение отразилось на ее лице.

— Нет, — проговорила она.

— Ему можно доверять.

— Я сказала, нет! Прогоните его, Гарри. — Ее трясло от холодной ярости. — Прогоните его!

Валентин смотрел на нее остановившимся взглядом.

— Мадам что-то слишком расшумелась, — пробормотал он.

Доротея поднесла пальцы к губам, словно пыталась подавить новую вспышку гнева.

— Простите, — сказала она, поворачиваясь к Гарри. — Но вам должны были рассказать, что лежит на совести этого человека.

— Если бы не совесть этого человека, ваш муж так и остался бы в доме, миссис Сванн, — перебил Гарри. — И именно его вам следует благодарить, а не меня.

Выражение лица Доротеи смягчилось.

— Вот как? — Теперь она смотрела на Валентина. — Простите меня. Когда вы сбежали из дома, я подумала, что вы заодно с…

— С кем? — спросил Валентин.

Она легонько покачала головой, а затем сказала:

— Ваша рука… Вы ранены?

— Пустяки, царапина, — ответил Валентин.

— Я уже пытался сделать ему перевязку, — улыбнулся Гарри. — Но он упрямится.

— Я чертовски упрям, — без всякой интонации отозвался Валентин.

— Но нам скоро ехать… — начал Гарри.

— Не говорите ей ничего! — вдруг выпалил Валентин.

— Я только хотел рассказать ей о шурине… — сказал Гарри.

— О шурине? — переспросила Доротея, опускаясь на стул. Легкий шорох, с которым она скрестила ноги, стал для Гарри самым чарующим звуком за последние двадцать четыре часа. — О, пожалуйста, расскажите мне о шурине.

Не успел Гарри раскрыть рот, как Валентин сказал:

— Гарри, это не она.

Слова, произнесенные ровным тоном, без намека на драматичность, витали несколько мгновений, пока были осознаны. И даже тогда их безумие казалось очевидным Вот же она, Доротея — во плоти, живая и неподдельная в каждом жесте, в каждой клеточке.

— Вы о чем? — спросил Гарри.

— Как еще яснее сказать, а? Это не она. Это трюк. Фокус. Иллюзия. Они знают, где мы, и подослали это, чтобы разузнать о нашей защите.

Гарри чуть не рассмеялся, но в глазах Доротеи заблестели слезы.

— Перестаньте, — бросил он Валентину.

— Не перестану, Гарри. Подумайте хорошенько. Все ловушки, расставленные ими, все монстры, которых они сотворили. И что же, ей удалось преспокойно избежать их? — Он пошел к Доротее. — Где Баттерфилд? — прошипел он. — Внизу, в прихожей, ждет вашего сигнала?

— Замолчите, — сказал Гарри.

— А сюда он боится подняться, да? — не унимался Валентин. — Боится Сванна, боится нас — после того, что мы сделали с его мерином?

Доротея подняла глаза на Гарри.

— Остановите его, — попросила она.

Гарри вытянул руку и уперся ладонью в костлявую грудь Валентина, остановив его наступление.

— Вы слышали, что сказала леди?

— Это не леди. — Глаза Валентина сияли. — Я не знаю, что это такое, но только не леди.

Доротея поднялась:

— Я пришла сюда в надежде, что буду здесь в безопасности.

— Вы в безопасности, — заверил Гарри.

— Возможно, но только не в компании с ним. — Она оглянулась на Валентина. — Пожалуй, мне лучше уйти.

Гарри коснулся ее руки и твердо сказал:

— Нет!

— Мистер д'Амур, — ласково проговорила она, — вы отработали свой гонорар в десятикратном размере. Теперь, думаю, пришел мой черед позаботиться о теле супруга.

Гарри вгляделся в ее переменчивое лицо: ни намека на ложь.

— Внизу моя машина, — продолжила она, — А что, если… Если я попрошу вас отнести мужа вниз?

Гарри услышал за спиной шум загнанной в угол собаки, обернулся и увидел Валентина. Тот остановился у тела Сванна, сжал в руке тяжелую настольную зажигалку и чиркал ею. Искры летели, но огонь упрямился.

— Черт возьми, что вы делаете? — потребовал ответа д'Амур.

Валентин поднял глаза, но не на Гарри, а на Доротею, и коротко бросил:

— Она знает.

Наконец он справился с зажигалкой. Родился язычок пламени.

Доротея издала тихий возглас отчаяния.

— Пожалуйста, не надо, — взмолилась она.

— Надо. И если надо, мы все сгорим с ним вместе, — заявил Валентин.

— Он сошел с ума. — Из глаз Доротеи вдруг исчезли слезы.

— Она права, — сказал Гарри Валентину. — Вы ведете себя как безумец.

— А вы — как дурак, поверивший двум фальшивым слезинкам! — парировал Валентин. — Неужели вы не понимаете: если она сейчас заберет его, мы потеряем все, за что боролись!

— Не слушайте, — промурлыкала Доротея. — Вы же знаете меня, Гарри. Вы доверяете мне.

— Что там, под маской твоего лица? — крикнул ей Валентин. — Что ты такое? Копролит? Гомункул?

Эти имена были для Гарри пустым звуком Значима для него сейчас была лишь близость Доротеи. Ее рука накрыла его ладонь.

— А сам ты кто? — обернулась она к Валентину. Затем спросила мягче: — Почему бы тебе не показать нам свою рану?

Доротея покинула безопасное соседство с Гарри и подошла к столу. Огонек зажигалки заметался и погас.

— Давай. — Голос ее был не громче дыхания. — Я бросаю тебе вызов. — Она глянула через плечо на Гарри: — Попросите его, д'Амур. Пусть покажет вам, что прячет под бинтами.

— О чем это она? — спросил Гарри. Ему хватило всплеска волнения в глазах Валентина, чтобы убедиться в законности требования Доротеи. — Объясните.

У Валентина не осталось шанса. Сбитый с толку приказом Гарри, он оказался легкой добычей, когда Доротея потянулась через стол и выбила из его рук зажигалку. Валентин нагнулся за ней, но Доротея вцепилась в его импровизированный бандаж и дернула. Бандаж порвался и отлетел.

Она шагнула назад:

— Видите?

Разоблаченный Валентин выпрямился. Существо с Восемьдесят третьей улицы сорвало с руки остатки человеческой плоти: конечность представляла собой массу сине-черных чешуек. Каждый палец пупырчатой лапы заканчивался когтем, который открывался и закрывался наподобие клюва попугая. Валентин даже не пытался скрыть правду. Стыд затмил все прочие эмоции.

— Я ведь предупреждала, — вздохнула Доротея. — Я предупреждала вас, что ему нельзя доверять.

Валентин пристально смотрел на Гарри.

— У меня нет оправданий, — проговорил слуга — Я лишь прошу вас верить, что хочу сделать для блага Сванна все, что в моих силах.

— Неправда. Ты не способен на это, — сказала Доротея. — Ты демон.

— Больше того, — ответил Валентин. — Я — искуситель Сванна. Его фамилиар, его тварь. Ему я принадлежу в гораздо большей степени, чем когда-либо принадлежал бездне. И я буду бороться с ней, — он перевел взгляд на Доротею, — и с ее агентами.

Доротея повернулась к Гарри.

— У вас пистолет, — сказала она. — Пристрелите подлеца. Нечисти не место на земле.

Гарри глянул на покрытую гнойничками лапу, на щелкающие ногти: какие еще мерзости спрятаны за фасадом плоти?

— Убейте его, — призывала женщина.

Он вытянул из кармана пистолет. Валентин, казалось, уменьшился после разоблачения. Прижавшись спиной к стене, он стоял с выражением отчаяния на лице.

— Что ж, убивайте, — обратился он к Гарри. — Убивайте, если я так противен вам. Но, Гарри, умоляю вас, не отдавайте Сванна ей. Обещайте мне. Дождитесь возвращения водителя и найдите способ ликвидировать тело. Только не отдавайте его этой женщине!

— Не слушайте его! — воскликнула Доротея. — Ему плевать на Сванна, а мне — нет.

Гарри поднял пистолет. Даже перед лицом смерти Валентин не отступал.

— Ты проиграл, иуда, — бросила Доротея Валентину. — Фокусник мой.

— Какой фокусник? — не понял Гарри.

— Мой Сванн, кто же еще! — небрежно ответила она. — Фокусник, по-моему, здесь только один.

Гарри отвел прицел от Валентина и возразил:

— Он иллюзионист. Вы уверяли меня в этом с самого начала. «Никогда не называйте его фокусником», — попросили вы меня тогда.

— Не будьте столь педантичны, — отозвалась она, пытаясь легким смехом прикрыть ошибку.

Он направил пистолет на нее. Лицо Доротеи сморщилось, она резко откинула назад голову и издала звук, на который, подумалось Гарри, человек не способен — такое человеческая гортань не в состоянии воспроизвести. Крик ее эхом отозвался в коридоре и на лестнице, словно искал поджидавшее его ухо.

— Баттерфилд здесь, — отчеканил Валентин.

Гарри кивнул, и Доротея тут же пошла к нему с причудливо искаженным лицом. Она была сильна и проворна; сбросившее маску зло застало д'Амура врасплох. До него донесся призыв Валентина: надо убить ее прежде, чем она трансформируется. Мгновение ушло на то, чтобы ухватить суть команды, а в следующую секунду зубы Доротеи коснулись горла д'Амура. Ее рука ледяными тисками сжала его запястье. Гарри чувствовал, что она легко раздробит ему кости; его пальцы начали неметь, и времени осталось лишь на нажатие спускового крючка. Грохнул выстрел. Дыхание Доротеи горячим потоком хлынуло на его шею. Затем она ослабила хватку и отшатнулась назад. Выстрелом ей разворотило живот.

Гарри с содроганием смотрел на то, что натворил. Пронзительно визжащее создание все еще напоминало женщину, которую он мог полюбить.

— Вот так, — подал голос Валентин, когда на пол офиса брызнула кровь. — А сейчас она должна показаться во всей красе.

Услышав его, Доротея покачала головой.

— Это все, больше мне нечего вам показать… — выдавила она.

Гарри уронил руку с пистолетом.

— Боже правый, — тихо проговорил он. — Это же она..

Доротея скривилась. Кровь не унималась.

— Ее часть, — едва слышно сказала она.

— И вы всегда были заодно с ними? — спросил Валентин.

— Конечно нет.

— Зачем же вы это сделали?

— От безысходности… — Голос ее увядал с каждым слогом. — От безверия… Кругом одна ложь.

— И вы пошли за Баттерфилдом?

— Лучше ад, — лепетала она, — чем фальшивый рай.

— Кто вам это внушил? — прошептал Гарри.

— А как вы думаете? — перевела на него взгляд Доротея. Силы покидали ее вместе с кровью, но глаза по-прежнему сверкали. — Вы погибли, д'Амур. И вы, и демон, и Сванн. Теперь никто вам не поможет.

Вопреки презрению и горечи в ее словах, д'Амур не мог просто стоять и смотреть, как она истекает кровью. Несмотря на приказ Валентина держаться от Доротеи подальше, Гарри шагнул к ней. Стоило ему приблизиться, как женщина с яростью рванулась к нему. Удар на мгновение ослепил его, он отлетел к высокому шкафу с картотекой, расшатав его. На пол рухнули оба, Гарри и шкаф, причем шкаф выплюнул бумаги, а Гарри — проклятия. Оглушенный, он смутно сознавал, что Доротея двигается мимо него к двери, но от головокружения не в силах был ей помешать. К тому времени, когда он вновь обрел равновесие, Доротея ушла, оставив кровавые отпечатки ладоней на стене и двери.

Консьерж Чаплин ревностно охранял вверенную ему территорию. Подвал здания был его вотчиной: здесь он собирал и сортировал офисный хлам, кормил топливом милый его сердцу отопительный котел и громко вслух читал любимые отрывки из Библии — без страха, что ему помешают. Больной кишечник не давал ему спать долго. Пару часов ночью, не больше, плюс еще чуток днем. Этого ему хватало. В подвале он находил уединение, когда жизнь там, наверху, становилась слишком беспокойной; тепло гудящей топки дарило удивительные грезы.

А этот унылый тип в шикарном костюме ему тоже грезится? Если нет, то каким образом ему удалось попасть в подвал., когда железная дверь заперта на ключ и засов задвинут? Однако задавать вопросы непрошеному гостю он не стал: что-то в его пристальном взгляде заставило консьержа прикусить язык.

— Чаплин, — процедил незнакомец, едва шевеля губами, — я хочу, чтоб ты открыл топку.

При других обстоятельствах Чаплин взял бы в руки лопату и хватил наглеца по башке. Топку он лелеял по-отечески. Он знал ее причуды и капризный нрав; он досконально изучил ее ровный гул, когда она была накормлена досыта; и оттого Чаплину пришелся не по нраву собственнический тон незнакомца. Но отчего-то воля к сопротивлению у него пропала. Привратник поднял тряпку и открыл дверцу топки, предложив ее обжигающее тепло незнакомцу. Так Лот в Содоме предложил чужакам своих дочерей.

Баттерфилд улыбнулся жару открытого зева печи. Он слышал, как тремя этажами выше молила о помощи женщина, как спустя несколько секунд хлопнул выстрел Он так и знал: у Доротеи ничего не выйдет. Поплатилась жизнью. На то, что ей удастся выпросить тело фокусника у хранителей, Баттерфилд не надеялся. Невелика потеря. Конечно, можно было бы сэкономить немного времени до полномасштабной атаки, но теперь уж не важно. Для того чтобы завладеть душой Сванна, любые средства хороши. Он осквернил доброе имя Князя лжи и поплатится за это. Его накажут так, как еще не наказывали ни одного, даже самого подлого чародея. По сравнению с тем, что уготовано Сванну, наказание Фауста покажется легким неудобством, а участь Наполеона — приятной прогулкой.

Как только разлетелись и замерли отголоски выстрела, Баттерфилд достал из кармана пиджака черную лакированную коробочку. Привратник уткнул взгляд в потолок — он тоже слышал выстрел.

— Не обращай внимания, — сказал ему Баттерфилд. — Поддай жару.

Чаплин повиновался. В тесном подвале резко потеплело. Привратник начал потеть, его гость — нет. С невозмутимым видом, стоя возле открытой топки, Баттерфилд неотрывно глядел на разгорающийся огонь. Наконец он удовлетворенно кивнул.

— Достаточно, — проговорил он и открыл лакированную коробочку.

Чаплину показалось, что он заметил внутри коробочки какое-то мельтешение, будто она доверху наполнена личинками мух. Однако приглядеться получше не удалось: коробочка вместе с содержимым полетела в топку.

— Закрой дверцу, — приказал Баттерфилд. Чаплин закрыл. — Можешь понаблюдать за ними, тебе понравится. Им нужен жар — он делает их могучими.

Адвокат оставил Чаплина дежурить у топки и вернулся в прихожую. Он оставил входную дверь открытой, и уличный торговец наркотиками вместе с клиентом зашли в нее, чтобы укрыться от холода. Они шептались в углу, пока торговец не заметил взгляд адвоката.

— Не обращайте на меня внимания, — сказал Баттерфилд, отвернулся и стал подниматься по лестнице. Вдову Сванн он нашел на первой площадке. Она была еще жива, и Баттерфилд быстро довершил, начатое д'Амуром.

— Дело плохо, — сказал Валентин. — Слышите — шум внизу. Другой выход отсюда есть?

Гарри сел на пол и, привалившись спиной к упавшему шкафу, старался не думать о лице Доротеи в тот миг, когда пуля нашла ее, и о существе, нуждавшемся сейчас в его помощи.

— Есть. Пожарный выход к лестнице вниз, на задний двор.

— Пойдем покажете его. — Валентин попытался поднять на ноги Гарри.

— Убери руки!

Валентин отшатнулся, как от удара.

— Простите, — проговорил он. — Вероятно, я зря надеюсь, что вы меня не отвергнете… И все-таки я надеюсь.

Ничего не ответив, Гарри поднялся с заваленного отчетами и фотографиями пола. Поганая у него жизнь: вынюхивать следы адюльтера по заказам мстительных супругов; прочесывать трущобы в поисках сбежавших детей; поддерживать отношения с дерьмом, поскольку дерьмо всплывает, а все остальное тонет. Едва ли душа Валентина может быть более зловещей.

— Пожарный выход в конце коридора. — Он устало махнул рукой.

— Мы еще можем успеть вынести отсюда Сванна, — сказал Валентин. — И предать тело достойной кремации… — Его настойчивое желание сохранить честь и достоинство покойного господина подкупала. — Но вы должны помочь мне, Гарри.

— Помогу, — сказал д'Амур, избегая смотреть на демона. — Только не рассчитывайте на любовь и привязанность.

Если можно услышать улыбку, то именно ее Гарри и услышал.

— Они планируют покончить с нами до рассвета.

— Недолго осталось.

— Час, наверное, — ответил Валентин. — Но этого достаточно. В любом случае.

Шум топки умиротворял Чаплина гул и потрескивание были так же знакомы, как жалобы собственного кишечника. А вот за дверью начали плодиться шумы абсолютно незнакомые. Пытаясь определить их источник, его рассудок рисовал дурацкие образы: смеющиеся свиньи, скрежет зубов о стекло или о колючую проволоку, танцующие по полу копыта. По мере нарастания шума росло и беспокойство Чаплина. Решив позвать кого-нибудь на помощь, он направился к железной двери из подвала, но та оказалась заперта, и ключ отсутствовал. В довершение всех неприятностей погас свет.

Привратник испуганно забормотал:

— Пресвятая Мария, Матерь Божья, спаси нас грешных и помоги в час испытаний… — И замолк, услышав обращение к себе.

— Михельмас! — внятно произнес голос.

Вне всяких сомнений — это его мать! И вне всяких сомнений — голос прилетел от топки.

— Михельмас, — поинтересовалась она, — долго мне еще жариться тут?

Да нет, не могла она здесь появиться во плоти: прошло тринадцать лет, как мать умерла Может, это ее дух? Чаплин верил в духов. Конечно, ведь он видел их иногда — они рука об руку входили и выходили из кинотеатров на Сорок второй улице.

— Открой-ка, Михельмас, — велела мать тем тоном, каким в детстве делала ему выговоры. Послушный сын, он подошел и присел у дверцы. Еще никогда его любимая топка не дышала таким жаром он почувствовал запах подпаленных волосков на своих руках.

— Открой дверцу! — повторила мать.

Разве маме можно отказать? Не замечая раскаленного воздуха, он потянулся к задвижке.

— Проклятый консьерж! — Гарри в сердцах пнул запертую дверь пожарного выхода. — Запасная дверь должна постоянно оставаться открытой. — Он позвенел цепью, опутавшей дверные ручки. — Придется идти по лестнице.

В коридоре за их спинами зашумело, по трубам отопления прокатился гул, от которого завибрировали старые радиаторы. В этот самый миг в подвале Михельмас Чаплин, повинуясь маминому приказу, открывал дверцу топки. Когда ему в лицо бросилось пламя, его вопль взвился до третьего этажа, а следом вскарабкался грохот распахнувшейся подвальной двери.

Гарри поглядел на Валентина; отвращение мгновенно исчезло.

— По лестнице не получится, — проговорил демон.

Стрекот и шелест, мычание и визги уже поднимались снизу. Что бы ни родилось в подвале, оно явно было скороспелым.

— Надо чем-то взломать дверь, — сказал Валентин.

Гарри лихорадочно перебирал в памяти вещи из здешних офисов в поисках инструмента, могущего произвести впечатление либо на дверь пожарного выхода, либо на солидную цепь, державшую дверные створки. Ничего толкового на ум не приходило — одни пишущее машинки да скоросшиватели.

— Думай, человек! — молил Валентин.

Мысль снова пробежалась по уголкам памяти. Требовалось что-то тяжелое и крепкое. Лом, молоток… Топор! Этажом ниже располагалась контора человека по фамилии Шапиро, агента порноактеров. Месяц назад одна актриса чуть не отстрелила агенту причинное место. Промахнулась. Гарри слышал, как на следующий день Шапиро хвастался кому-то на лестнице, что приобрел самый большой топор, какой только смог найти, и теперь с радостью снесет башку любому, посмей тот покуситься на его драгоценную персону.

Суматоха внизу стихала Надвигающаяся тишина тревожила больше, нежели предшествовавший ей шум.

— Времени в обрез, — торопил демон.

Оставив его у скованной цепями двери, Гарри рванулся к лестнице:

— Сможешь притащить сюда Сванна? — крикнул он Валентину уже на бегу.

— Постараюсь.

Когда Гарри подбегал к лестнице, внизу замирали последние шорохи, а когда первый пролет был наполовину преодолен, все окончательно стихло. И стало абсолютно непонятно, где сейчас враг. Этажом ниже? Или вот за этим углом? Он пытался не думать об этом, но встревоженное воображение заселяло каждую тень и неосвещенный уголок.

Гарри благополучно добрался до конца лестничного пролета и крадучись пошел по полутемному коридору второго этажа к офису Шапиро. На половине пути до нужной двери он услышал за спиной шипение. С трудом погасив желание рвануть вперед и бежать, он глянул через плечо. Одна из батарей отопления, не выдержав температуры и давления, выпустила тонкую шипящую струйку пара Гарри позволил сердцу проделать путь обратно — от глотки до груди — и поспешил к двери Шапиро, молясь о том, чтобы похвальба соседа не оказалась пустой. Иначе они приговорены. Ну конечно, офис закрыт. Локтем он вышиб матовое стекло двери, протиснулся внутрь и нащупал выключатель. Стены комнаты были сплошь заклеены фотографиями секс-богинь, но они едва затронули внимание Гарри — паника его возрастала, словно подпитывалась каждым ударом сердца. Наспех он обыскал офис, в нетерпении опрокидывая мебель. Ничего.

И вновь шум снизу, преобразившись и добравшись до второго этажа, нашел Гарри — неземная какофония сродни той, что он слышал на Восемьдесят третьей улице. д'Амур скрипнул зубами, и нерв больного коренного опять схватило пульсирующей болью. Что означал музыкальный призыв? Сигнал к наступлению?

Отчаявшись, Гарри пересек кабинет Шапиро и подошел к столу в поисках хоть чего-нибудь, чем можно сбить цепь. Там, в узком пространстве между столом и стеной, он обнаружил топор и вытянул его из тайника.

Как и говорил Шапиро, инструмент был массивный, тяжелый и грозный. Гарри вышел из кабинета — пар из расширившегося свища радиатора залил коридор дымкой — и услышал, как с новой силой грянула музыка. Скорбные причитания взметались и угасали, ритм подчеркивала вялая перкуссия.

Храбро нырнув в облако пара, Гарри поспешил к лестнице. Когда его нога коснулась нижней ступени, музыка словно впилась ему в загривок и громко шепнула в ухо:

— Слушай.

Слушать он, разумеется, не желал; музыка была мерзкой. Однако каким-то способом — вероятно, пока он в растерянности и отчаянии искал топор — она все же вползла ему под череп и истощила силы, оттого топор стал невыносимым бременем.

— Спускайся вниз, — манила музыка, — спускайся вниз, присоединяйся к оркестру.

Гарри попытался выдавить короткое «нет», но с каждой новой нотой музыка все больше овладевала им. В этом кошачьем концерте он начал улавливать мелодии, продолжительные закольцованные мотивы, от которых ток крови делался вялым, а мысли — идиотскими. Гарри смутно сознавал: оказавшись во власти источника музыки, он получит отнюдь не удовольствие, а лишь боль и отчаяние. Тем не менее ему никак не удавалось стряхнуть экстатическое оцепенение. Ноги сами несли его на призывы труб. Он позабыл Валентина, позабыл Сванна, позабыл о страстном желании бежать, обо всех потраченных во имя побега усилиях — и начал спускаться по лестнице. Мелодия заплелась еще более замысловато. Теперь в ней слышался хор, нестройно тянувший песню на неизвестном языке. Откуда-то сверху прилетел голос, окликнувший его по имени, но Гарри не внял призыву. Музыка, вцепившись в него, увлекла вниз еще на один лестничный пролет — и наконец стали видны музыканты.

Они оказались более живописны, чем он себе представлял. Слишком вычурны и разнообразны (гривастые, многоголовые); слишком причудливо декорированы (освежеванные лица, нарумяненные анусы); и, как с болью подметило его затуманенное сознание, чудовищно изобретательны в выборе инструментов. Что это были за инструменты! Вот, например, Байрон: в его выбеленных дочиста костях высверлены отверстия; диафрагма и легкие, торчавшие из прорезов в теле, выполняли функции воздушных мешков для волынки. Поэт был крайне сосредоточен: его легкие раздувались, а голова, распахнув рот с отрезанным языком, выдавала сиплые тона. Доротея, притулившись к Байрону сбоку, тоже претерпела существенную трансформацию и напоминала собой непристойную лиру: по струнам ее внутренностей, туго натянутым между скрепленных шплинтом ног, барабанили груди. Были там и другие инструменты, и другие люди — случайные прохожие, заглянувшие в приоткрытую входную дверь и ставшие жертвами оркестра. Среди них был даже Чаплин с обожженным дочерна телом: он бесстрастно постукивал по обнажившимся ребрам грудной клетки.

— Вот не думал, что вы любитель музыки. — Баттерфилд затянулся сигаретой и приветливо улыбнулся. — Положите топор и присоединяйтесь к нам.

Слово «топор» напомнило Гарри о тяжести в его руках. Однако, опутанный паутиной музыкальных тактов, он никак не мог сообразить, что эта тяжесть значит.

— Не бойтесь, — продолжал Баттерфилд, — лично вас мы ни в чем не виним.

— Доротея… — пробормотал он.

— Она тоже была невинна, — сказал адвокат. — До тех пор, пока мы не предъявили ей кое-какие счеты.

Гарри взглянул на жутко перекроенное тело женщины, и его забила дрожь. В тот же миг нити державшей его музыкальной паутины резко ослабли: неотвратимо подступившие слезы смывали их.

— Положи топор на пол, — приказал Баттерфилд.

Однако теперь мелодии оркестра уже не могли соперничать с затопляющим его горем. Баттерфилд, похоже, заметил в глазах Гарри растущее отвращение и ярость. Он бросил наполовину выкуренную сигарету и дал знак оркестрантам умолкнуть.

— Значит, выбираем смерть? — поинтересовался адвокат, но Гарри уже двинулся к нему вниз и преодолел последние ступени марша лестницы прежде, чем расслышал вопрос. Он поднял топор, замахнулся — и не попал. Лезвие разрубило штукатурку стены в футе от плеча Баттерфилда.

В этот момент какофония смолкла, и музыканты двинулись через прихожую к лестнице, волоча за собой на перьях, шкурах и хвостах шлейфы грязи, жира и крови. Краем глаза Гарри успел отметить начало их наступления. За этой компанией, едва заметное в густой тени, пряталось какое-то существо — явно крупнее самого большого из согнанных сюда демонов. Именно оттуда, из тени, доносился глухой и мощный, как удар парового молота, стук. Гарри попытался понять или рассмотреть, что это, но безуспешно. У него не оставалось времени: демоны подбирались все ближе.

Баттерфилд оглянулся и обвел взглядом наступающих, направляя атаку, и Гарри улучил момент, чтобы махнуть топором второй раз. Лезвие врезалось Баттерфилду в плечо и мгновенно отхватило руку. Адвокат завизжал, на стену брызнула кровь. На третий удар времени, увы, не хватило. Демоны уже тянулись к нему, оскалами улыбок предвещая смерть.

Резко повернувшись, Гарри бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через две, три, четыре ступени. Внизу вопил Баттерфилд. С верхней площадки звал Валентин — ни секунды, ни вздоха не нашлось у Гарри для ответа.

Они уже наступали ему на пятки, сопровождая это топотом, бормотанием, криками и хлопаньем крыльев. Но их шум не заглушил потрясшие лестницу шаги «парового молота», подступавшего к нижней ступени лестницы. Отдаленный грохот наводил больше ужаса, чем гвалт берсерков прямо за спиной. Этот грохот заползал в душу, в самый сокровенный ее уголок, и бился там ровно и сильно, как пульс смерти, если у смерти есть сердце.

На площадке второго этажа Гарри услышал заспиной жужжание и, полуобернувшись, увидел летящую к нему снизу бабочку с человеческой головой, размером с грифа. Ударом топора он сбил ее на пол. Внизу кто-то удивленно вскрикнул, когда тушка покатилось по ступеням, загребая крыльями, точно веслами. Гарри рванулся наверх — туда, где стоял Валентин. Он прислушивался не к бормотанью, не к хлопанью крыльев, не к воплям адвоката, но к шагам «парового молота».

— Они привели Рапари, — сказал Валентин.

— Я ранил Баттерфилда.

— Слышал. Но это их не остановит.

— Мы еще можем попытаться открыть дверь.

— Боюсь, слишком поздно, мой друг.

— Нет! — Гарри кинулся к двери мимо Валентина.

Отчаявшись дотащить Сванна до пожарного выхода, демон устроил тело на полу посреди коридора, скрестив руки иллюзиониста на груди. В каком-то таинственном прощальном ритуале он положил к ногам и голове Сванна свернутые из бумаги подобия чаш, а губы покойника прикрыл крошечным цветком-оригами. Гарри задержался на мгновение, чтобы еще раз поразиться свежести и безмятежности лица Сванна, и затем подбежал к двери и рубанул по цепи. От удара пострадал топор, но не стальные звенья. Однако Гарри не сдавался: это был единственный путь к спасению, не считая возможности выброситься из окна и разбиться насмерть. Он решил, что именно так и поступит, если выбора не останется: прыгнуть и умереть, но не стать их игрушкой.

Он бил по цепи, пока не заныли руки. Бесполезно. Его отчаяние подхлестнул крик Валентина — высокий и жалобный, на который Гарри не мог не откликнуться. Оставив дверь, он вернулся на лестницу.

Демоны облепили Валентина, как осиный рой облепляет сахарный столб, и рвали на части. Когда Валентин еще отбивался от них, Гарри увидел под обрывками одежды человеческую оболочку, а затем — его истинную, кроваво заблестевшую под маскировкой. Наружность Валентина была столь же мерзкой, как и у осаждавших его, но Гарри все равно шел к нему на выручку, чтобы перебить демонов и спасти их жертву.

Топор проложил себе путь, отбросив нападавших вниз по ступеням, с отрубленными конечностями и разбитыми мордами. Но крови не было. Из разрубленного брюха одного посыпались тысячи яиц, из пробитой головы другого клубком вывалились угри и, взлетев к потолку, прилепились к нему белыми губами. В схватке Гарри потерял из виду того, к кому шел на помощь, и забыл про него, пока вновь не услышал шаги «парового молота». Он припомнил, с каким лицом Валентин назвал имя этого существа. Кажется, он сказал «Рапари»?

В ту же секунду, когда слово в памяти обрело форму, показался сам Рапари. Он ничем не напоминал своих собратьев: ни крыльев, ни гривы, ни суетливости. Едва ли он вообще обладал плотью — этой кованой машине, словно сработанной умелым кузнецом, требовалась лишь неимоверная злоба Так работал ее механизм.

При его появлении демонические оркестранты отступили, оставив Гарри наверху лестницы посреди яичной россыпи. Восхождение Рапари было неспешным: шесть его искусно изготовленных и смазанных конечностей могли бы пробуравить стены лестничной клетки, чтобы проложить себе путь. Он двигался, как инвалид на костылях, выбрасывая перед собой лапы, а затем перенося на них вес туловища. Однако в громыхании его тела не было ничего инвалидного, а в единственном белом глазу на серпообразной голове — ни тени боли.

Гарри думал, что ему знакомо отчаяние, но оказалось, он ошибался: пепел отчаяния высушил горло лишь сейчас. Похоже, окно за спиной оставалось единственным выходом. Окно — и гостеприимная мостовая. Он бросил топор и попятился.

Валентин оказался в коридоре. Он не погиб, как полагал. Гарри; весь израненный, он стоял на коленях над телом Сванна Наверняка просит прощения у мертвого хозяина, подумал д'Амур. Но нет, Валентин был занят совсем другим чиркнув зажигалкой, он поджег бумагу. Затем, бормоча под нос какую-то молитву, поднес огонек ко рту чародея. Оригами-цветок охватило пламя, его языки необычайно ярко горели и необычайно живо разбежались по лицу и туловищу Сванна. Валентин рывком поднялся на ноги, отсветы пламени поливали лаком рубцы на его теле. Он нашел в себе силы почтительно склонить голову, а затем повалился навзничь и больше уже не шевелился. Гарри смотрел, как огонь набирал силу. Скорее всего, тело было облито бензином или чем-то схожим, поскольку пламя порой резко вспыхивало и становилось желто-зеленым.

И тут д'Амура схватили за ногу. Опустив глаза, он увидел демона с телом цвета спелой малины, плотоядно тянувшегося к нему. Длинный язык обвился вокруг голени Гарри, а пасть нацелилась на пах. Нападение заставило позабыть и об огне, и о Рапари. Гарри нагнулся, чтобы руками оторвать от ноги язык, но тот был гладкий — не ухватить. Гарри пошатнулся и попятился, а демон, обнявший уже обе ноги, стал карабкаться вверх по его телу.

В борьбе они упали на пол и откатились по коридору от лестницы. Боролись они на равных — отвращение д'Амура по силе равнялось энтузиазму демона Прижатый к полу, Гарри вдруг вспомнил о Рапари: его приближение отдавалось гулом и вибрацией в досках пола и стенах.

Между тем Рапари достиг верхних ступеней и медленно повернул голову в сторону погребального костра. Даже на расстоянии Гарри видел и понимал, что отчаянные попытки Валентина уничтожить тело хозяина оказались тщетными. Огонь едва-едва начинал пожирать Сванна.

Засмотревшись на Рапари, Гарри позабыл о своем непосредственном противнике, и тот умудрился запустить кончик щупальца ему в рот. Горло тут же наполнилось какой-то жидкой гадостью, Гарри стал задыхаться. Широко раскрыв рот, он со всей силы прикусил конечность, перерубив ее зубами. Демон не закричал, но брызнул в воздух струями едких экскрементов из тянувшихся вдоль спины пор и отвалился. Выплюнув вслед уползавшему гаду кусок его плоти, Гарри обернулся к костру.

То, что он увидел, заставило его позабыть обо всем на свете.

Сванн поднялся на ноги.

Он весь горел, с головы до ног. Волосы, одежда, кожа. Каждая клетка его тела светилась пламенем, а он стоял с поднятыми руками и приветствовал аудиторию.

Рапари прекратил наступление и замер, не дойдя пару ярдов до Сванна, словно зачарованный ошеломляющим трюком.

С лестницы в коридор выплывал еще один силуэт. Баттерфилд. Культя его была наспех забинтована, а сбоку скособоченное туловище поддерживал демон.

— Сбей пламя, — приказал адвокат Рапари. — Это несложно.

Кованый даже не пошевелился.

— Вперед! Это всего лишь фокус. Да он мертв, черт тебя дери! Это просто фокус.

— Нет, — сказал Гарри.

Баттерфилд посмотрел в его сторону. Адвокат и прежде казался блеклым, теперь же так побледнел, что его существование было явно под вопросом.

— Что ты можешь знать?

— Это не фокус, — сказал Гарри. — Это магия!

Сванн будто услышал последнее слово. Его веки затрепетали и поднялись, он медленно потянулся рукой к внутреннему карману пиджака и плавным движением выудил оттуда носовой платок. Платок тоже горел. И был абсолютно чистым Как только Сванн встряхнул его, из складок платка выпорхнул рой крошечных пташек, зажужжавших крылышками. Рапари был околдован ловкостью рук волшебника, его глаз неотрывно следил за полетом иллюзорных птиц, поднявшихся к потолку и там растворившихся. В это мгновение Сванн сделал шаг вперед и заключил машину в объятия.

Огонь тут же охватил Рапари, змейками разбежавшись по суставчатым конечностям. Кованый попытался высвободиться из объятий Сванна, но безуспешно: тот прильнул к Рапари, словно к блудному сыну, и не отпускал до тех пор, пока иссушенная огнем тварь не зачахла. Гарри показалось, что огонь пожрал Рапари мгновенно, за доли секунды, но полной уверенности у него не было. Время — как в моменты самых эффектных выступлений иллюзиониста — остановилось. Надолго ли — на минуту? две минуты? пять? — Гарри никогда не узнает. Он и не пытался анализировать. Неверие — удел трусов, а сомнение и нерешительность — верный способ позволить сломать тебе хребет. Он довольствовался увиденным, не постигая, жив Сванн или мертв; не постигая, реальны или призрачны птицы, огонь, коридор, да и сам он, Гарри д'Амур.

Рапари рассыпался в прах. Гарри поднялся на ноги. Сванн все еще стоял, но прощальное представление закончилось.

Провал Рапари подорвал мужество всей стаи демонов, и они схлынули вниз, оставив Баттерфилда на верхних ступенях в одиночестве.

— Такое не забывается и не прощается, — сказал, адвокат Гарри. — Отныне тебе не будет покоя. Ни днем, ни ночью. Я твой враг.

— К вашим услугам, — ответил Гарри.

Он оглянулся на Сванна, давая Баттерфилду возможность отступить. Волшебник снова улегся на пол: глаза закрыты, руки скрещены на груди, будто и не поднимался. И только теперь пламя взяло свое. Кожа Сванна вздувалась пузырями, одежда дымилась, тлела и расползалась. Огню потребовалось немало времени, чтобы справиться с телом, но в итоге он обратил человека в пепел.

Между тем рассвет миновал, настало воскресенье, а это означало, что клиентов сегодня не будет. Никто не помешает Гарри сгрести останки, растолочь осколки костей и сложить все в пакет. Затем он поедет к какому-нибудь мосту или причалу и пустит Сванна в плавание по реке.

Когда огонь довершил свое дело, от волшебника осталось совсем мало и уже ничто не напоминало человека.

Все приходит и уходит; это тоже магия. А что в промежутке? Погони и фокусы, ужасы, подмены. Случайные радости.

Ах, в эту жизнь вместилось столько радости; это тоже магия.

Пропащие души

В Нью-Йорке, в магазине «Аксельс Суперетт» вспыхнула массовая драка, которая стремительно переросла в настоящее побоище. Более 30 человек убиты, а еще в двое больше ранены. Кто стоит за этой вспышкой насилия? Конечно же демон Ча-Чат, которого так долго ищет частный сыщик Гарри д'Амур.

* * *

Все, что увидела слепая женщина, и о чем она рассказала Гарри, было неопровержимой реальностью. Дело в том, что Норма Пейн обладала еще одной парой глаз, спрятанной внутри ее тела — необычным даром, позволявшим женщине наблюдать Манхеттен от Бродвея до Бэттери-Парка, при этом ни на дюйм не сходя с места в своей крошечной квартирке на 75-ой. Скрытое зрение Нормы было острым, как нож циркового жонглера.

В доказательство тому здесь, на Райд-стрит, действительно стоял заброшенный дом, весь в пятнах копоти, ухмылявшихся с кирпичной кладки. Была здесь и описанная женщиной мертвая собака, которая, казалось, спала, если бы не отсутствие у животного половины черепа. Где-то здесь, если только верить Норме, был и тот самый демон, которого искал Гарри — застенчивый, но полный благородной ярости Ча-Чат.

По мнению Гарри, дом абсолютно не подходил для пребывавшего в бездне скорби Ча-Чата. Суждение о том, что инфернальному племени уготован мерзкий удел — что-то вроде жилища из льда и экскрементов — всего лишь христианская пропаганда. Беглому демону гораздо больше пристало закусывать водку личинками мух в хорошем отеле, вроде «Уолдорф-Астории», чем скрываться в таком убожестве.

К слепой провидице Гарри привело отчаяние обнаружить Ча-Чата традиционными способами. По правде говоря, именно он был виноват в недоступности демона. Частые встречи с Бездной и ее обитателями так и не помогли ему понять, что Ад — искусный мастер по части обмана. Почему он поверил в человека, появившегося в поле зрения как раз в тот момент, когда он направил ствол пистолета на Ча-Чата? Человека, ставшего облаком вонючего дыма, как только удовлетворенный ложным маневром демон исчез…

Теперь, спустя почти три недели напрасных поисков, на Нью-Йорк снизошло Рождество — время благодати и самоубийств. Толпы народа на улицах, воздух обжигает, словно соль — рану, Маммон торжествует. Более подходящей сцены для игр Ча-Чата не может себе представить даже самое изощренное воображение. Гарри должен был найти демона как можно быстрее — пока тот не успел натворить бед и вернуть его обратно в ту яму, откуда он появился. В крайнем случае Гарри мог использовать Связывающее Заклинание, которое в свое время доверил ему низложенный отец Гесс. Бывший священник снабдил сакральные фразы столь прямолинейным предостережением, что Гарри даже не рискнул записать их. Теперь уж — как придется.

Похоже, внутри дома на Райд-стрит было холоднее, чем снаружи. Гарри ощутил цепкие пальцы холода, проникавшие сквозь две пары носок и заставлявшие ноги неметь. Он был уже на втором этаже, когда внезапно услышал чей-то вздох. Гарри обернулся в полной уверенности, что увидит стоящего за плечом Ча-Чата. Но нет. Вместо этого он разглядел молодую женщину в конце коридора. Ее полные черты выдавали пуэрториканское происхождение. Это, как и то, что женщина была на позднем сроке беременности, Гарри отметил уже мельком, поспешно сбегая с лестницы.

Слыша, как девушка спускается с лестницы, Гарри подумал о том, что Норма ошиблась. Будь здесь Ча-Чат, он никогда не упустил бы такой прекрасной юной жертвы. А значит, демона здесь не было.

Поэтому поиски в оставшейся части Манхеттена определенно теряли смысл.

За день до описываемых событий с Эдди Акселем приключилось нечто странное. Все началось когда Эдди, пошатываясь, вышел из своего любимого бара, расположенного в шести кварталах от бакалейного магазинчика, которым он владел. Эдди был пьян и счастлив — и на то была причина. Сегодня ему исполнилось 55. За эти годы он был три раза женат, имел четырех законных детей и целую кучу внебрачных ублюдков. Кроме того — а может это и было самым главным — он сделал «Собственность Акселя» высокодоходным предприятием. Мир воистину был прекрасен.

Но господи, как было холодно! В ночь, подобную наступлению второго Ледникового периода, поймать такси не было никакого шанса. Эдди был вынужден идти домой пешком. Он прошел, наверное, с пол-квартала, когда — чудо из чудес — с ним поравнялось такси. Эдди спешно остановил машину, с облегчением ввалившись внутрь салона. И — добро пожаловать в Сумеречную Зону!

Во-первых, водитель знал его имя.

«Домой, мистер Аксель?» — спросил он. Эдди не стал задавать встречный вопрос водителю. Он просто пробормотал «Да», предположив что происходящее — не более чем розыгрыш в день его рождения. И автор шутки до сих пор сидит в баре. Может быть, постепенно отключаясь. А может, давно спит, мертвецки пьяный. Как бы там ни было, единственное, что его сейчас интересовало — машина проезжала на приличной скорости улицы, которые он не узнавал. Эдди стряхнул нахлынувшую дремоту. Без сомнений, это был пригород — место, от которого он старался держаться подальше. Его район был на порядок респектабельнее, с приличными магазинами. Эдди не принимал упадок городского дна, где лавочка горделиво предлагала пирсинг, безболезненный и наоборот. А в дверях ее, подбоченясь, стоял подозрительного вида юноша.

«Мы не туда едем», — сообщил Эдди, постучав в перегородку между салоном и кабиной водителя. Ни объяснений, ни извинений не последовало. Между тем, свернув к реке, машина поравнялась с каким-то складом, и поездка была окончена. «Здесь вам выходить», — сказал шофер. Эдди не стал дожидаться более ясного указания освободить машину. Когда он наконец выбрался, таксист указал ему на скрытое во мраке пустое место между двумя складскими зданиями. «Она ждет тебя», — с этими словами водитель уехал. Эдди оставалось продолжать свой путь в полном одиночестве.

Здравый рассудок подсказывал как можно скорее повернуть назад, но именно в этот момент его взгляд остановился на необычном для глаз зрелище. Это была Она — женщина, о которой говорил таксист — и она была самым толстым созданием, которое Эдди доводилось когда-либо видеть. Подбородков у нее было больше, чем пальцев на руках, а жир, угрожающе распиравший легкое летнее платье, которое она носила, несмотря на мороз, истекал потом.

«Эдди», — произнесла она. Сегодня, казалось, все знали его имя. Женщина приблизилась к нему, и одновременно задвигались складки жира вокруг ее тела.

«Кто ты?» — собирался спросить Эдди, но слова замерли у него на губах, когда он понял, что ноги толстухи не касаются земли. Она парила в воздухе.

Если бы Эдди был хоть немного трезвее, он бы не стал задавать лишних вопросов, а повернувшись, убежал. Но алкоголь в крови замедлял реакцию. И Эдди остался.

«Эдди», — повторила она. «Дорогой Эдди. У меня для тебя две новости хорошая и плохая. С какой начнем?»

На минуту Эдди задумался, потом заключил: «С хорошей».

«Завтра ты умрешь», — прозвучало в ответ. На лице женщины появилась жестяная улыбка.

«Это хорошо?» — поинтересовался Эдди.

«Рай ждет твою бессмертную душу…» — прошептала женщина — «Разве это не счастье?»

«Какая же в таком случае плохая новость?»

Она просунула обрубки пальцев в щель между трясущейся грудью. Не обращая внимания на жалобный визг, женщина извлекла из жирного убежища источник звука. Это было нечто среднее между скользким гекконом и больной крысой, обладая при этом худшими особенностями обеих тварей. Существо отчаянно скребло лапками в воздухе, в то время как державшая его женщина вновь обратилась к Эдди. «Это», — сказала она — «И есть твоя бессмертная душа».

Эдди подумал о том, что женщина права. Новость не из лучших.

«Точно», — подтвердила она его мысли. «Жалкий вид, не правда ли?»

Вынутая душа корчилась и извивалась. «Она истощена. Она слаба. И вообще, готова прекратить свое существование. А все почему?» Женщина не стала ждать ответа Эдди: «Слишком мало хороших поступков».

Зубы Эдди начали стучать. «И что я теперь должен делать?» — спросил он.

«Воспользуйся моментом. Ты должен компенсировать жизнь, полную излишеств».

«Я не понимаю…»

«Завтра ты должен превратить «Собственность Акселя» в «Цитадель Милосердия». И тогда, возможно, твоя худосочная душа соединится с плотью».

Эдди заметил, что женщина понемногу начала подниматься выше. В темноте зазвучала очень печальная музыка. Тихие звуки словно обволакивали женщину, в то время как она постепенно сливалась с тьмой.

К тому времени, как Гарри вышел на улицу, он уже забыл о девушке. Что ж, оставалась мертвая собака. Не располагая особым выбором, он поплелся к дверям квартиры Нормы Пейн, скорее избегая одиночества, чем в надежде получить удовольствие от разговора о ее ошибке.

«Я никогда не ошибаюсь», — заявила Норма, перекрывая шум пяти телевизоров и нескольких радиоприемников, работавших в ее квартире непрерывно. По ее утвеждению, такая какофония была единственно верным способом удержать представителей мира духов, постоянно стремящихся проникнуть на ее территорию: шум повергал их в уныние.

«Я вижу силу в доме на Райд-стрит», — сказала она Гарри «Уверена в этом, как в собственном дерьме».

Гарри собрался оспорить это утверждение, как вдруг изображение на экране одного из телевизоров привлекло его внимание. Позади диктора, на картинке, репортер стоял возле магазина («Собственность Акселя» — прочитал Гарри). Полицейские и санитары грузили в машины мешки с человеческими телами.

«Что там?» — требовательно спросила Норма.

«Похоже на взрыв бомбы» — ответил Гарри, пытаясь расслышать голос диктора сквозь мешанину других телеканалов.

«Сделай погромче», — попросила Норма — «Мне нравятся катастрофы».

Но причиной разрушений и жертв, как оказалось, была не бомба, а массовое побоище. Драка началась утром в упаковочном отделе бакалейного магазина, и никто толком не знал, по какой причине с быстротой молнии она переросла в тотальную кровавую бойню. По самым скромным подсчетам, смертельный урожай собрал около тридцати жизней, а раненых было вдвое больше. Репортер, пытавшийся объяснить инцидент спонтанной вспышкой насилия, навел Гарри на ужасное подозрение.

«Ча-Чат…» — пробормотал он.

Несмотря на шум, сотрясавший маленькую комнату, Норма услышала его слова. «Почему ты так уверен?» — спросила она.

Гарри не ответил. Он внимательно слушал рассказ репортера о событиях, пытаясь определить местонахождение «Собственности Акселя». Его старания увенчались успехом. Третья Авеню, между 94-ой и 95-ой.

«Не падай духом», — сказал он Норме и оставил провидицу наедине с ее бренди и сплетнями.

Линда вернулась в дом на Райд-стрит в последней надежде найти здесь Боло. Он был, руководствуясь расчетами Линды, наиболее вероятным кандидатом в отцы ребенку, которого она вынашивала. Конечно, были в то время в ее жизни и другие мужчины. Странные мужчины, чьи глаза сияли золотом при подходящем освещении. Мужчины с радостными улыбками. Но присутствия Боло в доме не ощущалось, и она прекрасно понимала, что осталась одна — одинешенька. Единственное, на что Линда могла еще сделать — это лечь прямо здесь и умереть. Впрочем, здесь и так была смерть. Даже два ее вида. Во-первых, здесь был тот мертвый покой, о котором она молилась еженощно. Заснуть и разрешить холоду шаг за шагом охватывать ее. Была здесь и другая смерть, которую она внезапно почувствовала, когда усталость уже помутила ее рассудок. Смерть, не оставлявшая никакой надежды на будущее. Смерть, которую принес человек в сером костюме, чье лицо напоминало полузнакомый лик какого-то святого. А через момент — стену с гниющей штукатуркой.

Прося мимоходом милостыню, она брела в направлении Таймс-сквер. Здесь, в толпе людей, она временно чувствовала себя в безопасности. Зайдя в маленькую закусочную, Линда заказала омлет и кофе, рассчитывая, что собранные деньги покроют расходы на заказ. Еда потревожила плод внутри нее. Она почувствовала, как ребенок заворочался на границе сна и бодрствования. Линда подумала, что может быть, стоило бороться еще. Не ради себя — ради ребенка. Она не спешила вставать из-за столика, размышляя над проблемой до тех пор, пока владелец кафе ворчливо не выставил ее обратно на улицу.

Было заполдень, и погода портилась. Где-то рядом женщина пела на итальянском какую-то трагическую арию. Сдерживая подступающие слезы, Линда отвернулась от боли, которой была наполнена песня, и пошла куда глаза глядят. Когда толпа проглотила ее, человек в сером костюме выскользнул из кучки людей, собравшихся на углу послушать пение оперной дивы. С присущей молодости целеустремленностью он оставил зевак, будучи уверенным, что не упустит намеченную цель. Марчетти жалел о пропущенном шоу. Он обожал арии. Хриплый женский голос, утонувший в спиртном, напоминал о живых полутонах скромности его намеченной жертвы. Идеальный памятник ее несовершенства делал искусство Верди смехотворным, без всякого намека на превосходство. И все же он еще вернется сюда, когда с тварью будет покончено. Недолгое удовольствие от услышанного впервые за много месяцев вызвало слезы на его глазах. Ему хотелось рыдать.

Гарри стоял на Третей авеню и наблюдал за народом, столпившимся возле «Собственности Акселя». Любопытные собирались сотнями в холоде опускающейся ночи, в надежде не пропустить зрелище. Разочарованных не было. Трупы продолжали выносить до сих пор — пакетов и мешков не хватало, чьи-то останки нашли последний приют в обычном ведре.

«Кто-нибудь видел, что здесь произошло?» — попытался узнать Гарри у стоявших зевак.

Лицо обернувшегося мужчины раскраснелось от мороза. «Парень, который прославил это место, просто выявил его суть», — сказал он, усмехаясь собственной нелепости. «И лавочка превратилась в гребаное болото. Многие погибли в давке».

Это мнение тут же было оспорено рядом других — у каждого имелась своя версия случившегося.

Гарри был готов попытаться отделить действительность от вымысла, когда внимание привлек разговор справа от него. Мальчишка девяти или десяти лет приставал к своему другу.

«Ты почувствовал, как она пахнет?» — допытывался он. Друг энергично кивал. «Жиром, правда?» — заключал первый. «Дерьмо и то лучше пахнет», — подытоживал второй, и парочка заходилась заговорщицким хохотом.

Гарри посмотрел на объект их веселья. Огромная толстая женщина пристально наблюдала сцену разрушения крохотными блестящими глазками. Гарри забыл о вопросах, которые собирался задать зевакам. Единственное, что он сейчас сознавал так же ясно, как вчерашний день — порождения ада снизошли к его стараниям. Это не были известные ему заклятья, ни даже демонстрация явлений только их тонкий аромат. Запах жженого волоса, смешанный с вонью разложившегося на солнце тухлого мяса. Не обращая внимания на разговоры вокруг него, Гарри направился к женщине.

Она почувствовала его приближение, и складки жира на ее шее пошли морщинами, когда она повернулась, чтобы посмотреть на него. Теперь Гарри не сомневался, что перед ним Ча-Чат. В доказательство подобной догадки демон пустился в бегство. Его конечности и жирные ягодицы при каждом прыжке выделывали безумное фанданго. К тому времени, как Гарри проложил свой путь сквозь толпу, демон уже заворачивал за угол 95-ой. Но украденное им тело не было приспособлено для гонки, и Гарри быстро сократил расстояние между ними. В нескольких местах улица не освещалась, и когда он наконец схватил демона, то услышал рвущийся звук. На пару секунд мрак скрыл от него омерзительную действительность, которую он осознал позже — каким-то образом Ча-Чат освободился от узурпированной эктоплазмы, которая теперь таяла в руках Гарри, как перезревший сыр. Сбросив бремя плоти, демон улизнул — скользкий и эфемерный, как несбывшаяся надежда. Гарри с отвращением отбросил комок грязи и продолжил погоню, пустив в ход Заклинание, которому его обучил отец Гесс.

Внезапно Ча-Чат прервал бегство и развернулся к Гарри. Глаза демона видели все пути, кроме господних. Широко открытый рот попытался рассмеяться. Раздался звук, словно кто-то блевал в шахту лифта.

«Слова, ДэМор?» — сказал он, откровенно потешаясь над заклинаниями Гесса. «Ты думаешь, меня могут остановить слова?»

«Нет», — отрезал Гарри и пробил дыру в животе Ча-Чата, прежде чем многочисленные глаза демона заметили пистолет.

«Ублюдок!» — взвыл Ча-Чат — «Жалкий пидор!» И упал на землю. Кровь цвета мочи толчками вытекала из раны. Гарри подошел к телу. Было практически невозможно прикончить с помощью обычной пули демона уровня Ча-Чата, но даже шрам от нее был достаточным позором среди его племени. Еще один мог быть непереносимым.

«Не надо», — умолял демон, когда Гарри направил ствол в голову чудовища. «Только не в лицо».

«Дай мне вескую причину, чтобы я не делал это».

«Пули тебе еще пригодятся», — прозвучал ответ.

Гарри ждал, что демон будет торговаться или угрожать, и от этих слов немного опешил.

«Кое-что произойдет сегодня, ДэМор», — продолжал Ча-Чат. Кровь, собравшаяся вокруг его тела помутнела и стала похожа на расплавленный воск. «Кое-что похуже меня…»

«Назови», — потребовал Гарри.

Демон усмехнулся. «Кто знает. Сейчас странное время года, не правда ли? Долгие ночи. Ясное небо. Такое время идеально подходит для порождений, ты не находишь?»

«Ты это о чем?» — Гарри прижал ствол к носу Ча-Чата.

«А ты молодец, ДэМор», — заметил демон укоризненно — «Ты знаешь это?»

«Отвечай».

Глаза твари потемнели, а лицо, казалось, расплылось.

«К югу отсюда…» — ответил он. «Отель…» Тембр его голоса становился тоньше, а черты лица совсем потеряли четкость. Палец Гарри на спусковом крючке задрожал от нетерпения проделать в чертовой твари дыру, которая бы навсегда отбила ей вкус к жизни, но она продолжала говорить, и Гарри не смог позволить себе прервать ее голос. «Между Шестой… Шестой и Бродвеем…». Теперь голос стал бесспорно женским. «Голубые занавески…» — бормотала она, — «Я вижу голубые занавески». Произнося эти слова, остатки настоящей внешности демона исчезли, и внезапно он превратился в Норму, истекающую кровью на обочине у ног Гарри.

«Ты же не застрелишь пожилую даму?» — пропищал голос.

Наваждение длилось всего несколько секунд, но замешательства Гарри хватило Ча-Чату, чтобы перейти от одной сущности к другой и улизнуть. Второй раз за этот месяц Гарри упустил демона.

И, делая неприятность совсем уж гадкой, повалил снег.

Маленький отель, описанный Ча-Чатом, знавал лучшие времена. Даже светильник, горевший в вестибюле, казалось, корчился в предсмертных судорогах. За конторкой никого не было. Гарри было направился к лестнице, как вдруг молодой парень с гладко выбритой яйцеобразной головой, украшенной единственным кокетливым завитком волос, приглаженным к черепу, выступил из темноты и схватил его за руку.

«Здесь никого нет», — сообщил он Гарри.

В более благоприятный день Гарри с наслаждением раздавил бы такое яйцо голыми руками. Но сегодня это было еще не самым худшим. Поэтому он просто сказал: «Отлично. Тогда я поищу другой отель». Кокетливый Завиток, судя по всему, успокоился. Сжимавшая рука ослабла. В следующее мгновение Гарри нащупал пистолет и со всей силы врезал им по подбородку Кокетливого Завитка. Целая гамма чувств отразилась на лице юноши в тот момент, когда он, плюясь кровью, отлетел к стене. Поднимаясь по лестнице, Гарри услышал внизу рев юноши: «Дариус!».

Крики и звук борьбы не вызвали никакой реакции из комнат отеля. Похоже, он пустовал. Гарри начал догадываться, что отель предназначался для других целей, далеких от традиционного гостеприимства.

А потом дверь в конце коридора открылась, и самые худшие опасения подтвердились. На пороге комнаты стоял мужчина в сером костюме, сдиравший с рук пару окровавленных хирургических перчаток. Гарри он показался смутно знакомым. Чувство «дежа вю» начало мучить его с того момента, как Кокетливый Завиток выкрикнул имя своего хозяина. Им был Дариус Марчетти, также известный, как Жестянщик. Один из упоминаемого только шепотом ордена Теологов-Убийц, которые подчинялись или Риму, или Аду, или обоим сразу.

«ДэМор…» — произнес он.

Гарри попытался бороться с желанием ограничиться неприятными воспоминаниями и покинуть отель.

«Что произошло здесь?» — требовательно спросил он, делая шаг в направлении открытой двери.

«Не твое дело», — предупредил Жестянщик. «Пожалуйста, не подходи ближе».

В маленькой комнате горели свечи, и в их щедрых отблесках Гарри увидел тела, лежащие на разобранной постели. Женщина с Райд-стрит и ее плод. Обоих разделали с поистине римской аккуратностью.

«Она не причем», — сказал Марчетти, не слишком смущенный тем, что Гарри увидел результаты его работы. «Все, что мне было нужно — ребенок».

«И кем он был?» — поинтересовался Гарри — «Демоном?»

Марчетти пожал плечами: «Мы никогда не узнаем… Но в это время года обычно находится что-нибудь, что пытается пробраться через рубеж между мирами. И мы должны, скорее, заботиться о безопасности, чем сожалеть. Кроме того, есть некоторые люди — а я причисляю к ним и себя — которые верят в излишек Мессий…»

«Мессий?» — переспросил Гарри. Он еще раз взглянул на тощее тельце ребенка.

«Я подозреваю, в нем была Сила», — пояснил Марчетти — «Но теперь она в любом случае ушла. Будь благодарен, ДэМор. Твой мир не готов к Откровению».

Он взглянул через плечо Гарри на юношу, поднимавшегося по ступенькам. «Патриций, будь так добр, подгони машину. Я опаздываю на мессу».

Он швырнул перчатки на кровать.

«Ты не вне закона», — заявил Гарри.

«Ой, пожалуйста» — взмолился Жестянщик. «Хватит молоть чепуху. Уже слишком поздно — ночь на дворе».

Гарри почувствовал острую боль в основании шеи и побежавший между лопаток ручеек теплой крови.

«Патриций считает, что тебе пора домой, ДэМор. И я, вобщем-то, тоже так считаю».

Нож вдавился в шею немного глубже.

«Без проблем?» — спросил Марчетти.

«Без проблем…» — выдавил Гарри.

«Он был здесь», — заметила Норма, когда Гарри вернулся в ее квартиру.

«Кто?»

«Эдди Аксель из «Собственности Акселя». Он прошел через все и стал чистым, как ясный свет».

«Он мертв?»

«Конечно, мертв. Он покончил с собой в подвале. Спрашивал меня, не видела ли я его душу».

«А что ответила ты?»

«Я всего лишь телефонист, Гарри. Всего лишь соединяю. Я не претендую на понимание метафизики». Она взяла бутылку бренди, которую Гарри предусмотрительно поставил на стол возле ее кресла. «Как мило с твоей стороны», — сказала она — «Присядь. Выпей со мной».

«В другой раз, Норма. Сегодня я слишком устал».

Он направился к двери. «Да, кстати», — вспомнил он — «Ты была права. На Райд-стрит действительно кое-что было».

«И где оно сейчас?»

«Ушло… Домой».

«А Ча-Чат?»

«Все еще где-то там. Во Дворце Скверны».

«Манхеттен видел и хуже, Гарри».

Такой факт был слабым утешением, однако Гарри пробормотал об этом, уже закрыв за собой дверь.

А снег все валил и валил.

Он стоял на крыльце и глядел на снежинки, танцующие в призрачном свете уличных фонарей. Он вспомнил где-то прочитанное — между ними никогда не найти двух одинаковых. Если такая изысканность свойственна обычной метели, что уж тогда удивляться происходящим событиям, носящим такие непредсказуемые обличия.

Он размышлял о том, что каждый момент сегодняшнего дня был похож на аттракцион — положить голову прямо в пасть вьюги. И он должен был наслаждаться каждой минутой, что бы не происходило, сознавая, что между морозными сумерками и рассветом есть бесчисленное множество существ — слепых, быть может диких и голодных — но в конечном итоге жадно стремящихся быть рожденными.

Явление тайны

Память, предвидение и фантазия — прошлое, будущее и миг сна между ними составляют, единый мир, проживающий один бесконечный день.

Знать об этом — Мудрость.

Использовать это — Искусство.

Человек по имени Рэндольф Эрнест Яффе — прирожденный неудачник. За всю жизнь он не продержался ни на одной работе дольше, чем полгода. В этот раз Яффе решил попробовать силы в почтовом ведомстве. Ему досталась роскошная должность: вскрывать потерянные, не нашедшие адресата письма и проверять конверты на предмет присутствия наличных денег. Яффе думал, что умрёт на этой работе со скуки. Ан нет. Многие письма, после внимательного прочтения оказались частью некоей тайны, каждое содержит в себе обрывки сокровенного знания. По мере того, как он читал эти послания в никуда, Рэндольф стал обретать могущество, основанное на тайном знании, почерпнутом из писем психически неуравновешенных и просто сумасшедших людей. Отныне, он больше не неудачник, он — познавший истину.

Суть истины такова: существует великий океан снов, Субстанция. Каждый человек видит его во сне трижды в жизни. Тот, кто сумеет овладеть таинственным Искусством, сможеть властвовать над этим морем снов, а значит воплотится в качественно иную духовную сущность, подобную богу. И Яффе жаждет, во что бы то ни стало, познать Искусство, ради него он готов на всё… Но цели его далеко не благородны…

Вместе с наркозависимым учёным-генетиком по имени Флетчер, Яффе удалось синтезировать Нунций, вещество-катализатор, способное ускорить процесс познания Искусства. Приняв этот эликсир, Рэндольф обрёл невиданную ранее мощь и способности. Но Флетчер предвидя цели Яффе, также принял Нунций и вступил в схватку с ним. На кону — судьба мира…

Часть I ПОСЛАННИК

Глава 1

Гомер распахнул дверь.

— Входи, Рэндольф.

Яффе не нравилось, как Гомер произносил «Рэндольф» — с легким оттенком презрения, будто знал о каждом, даже самом мелком проступке, что Яффе совершил в своей жизни.

— Чего ты стоишь? — спросил Гомер, когда Яффе замешкался. — Тебя работа ждет. Чем скорее начнешь, тем скорее я найду для тебя еще.

Рэндольф вошел в большую комнату со стенами, выкрашенными в ядовитый желтый и казенный серый цвета, как и во всех других помещениях Центрального почтамта города Омахи. Впрочем, самих стен практически видно не было — вдоль них выше человеческого роста громоздились завалы почты. Холодный бетонный пол был уставлен мешками, пакетами, коробками и свертками.

— Мертвые письма, — сказал Гомер. — Даже старая добрая американская почта не может доставить их по адресу. Впечатляет, а?

Яффе стало интересно, но он решил этого не показывать. Он давно решил ничего не показывать, особенно таким умникам, как Гомер.

— Это все твое, Рэндольф, — говорил ему начальник. — Твой маленький кусочек рая.

— И что мне с ними делать? — поинтересовался Яффе.

— Рассортируй. Каждое открой и проверь, нет ли там чего важного, чтобы нам не отправить в печь хорошие деньги.

— В них что, деньги?

— Иногда попадаются, — ухмыльнулся Гомер. — Могут быть. Но по большей части это обычный почтовый мусор. Хлам, который людям не нужен, и они отсылают его обратно. Письма с неверным адресом — их швыряет взад-вперед по всей стране, пока они не попадают в Небраску. И не спрашивай меня, почему именно сюда. Когда они не знают, что делать с почтой, они отправляют ее в Омаху.

— Центр страны, — заключил Яффе. — Ворота на Запад. Или на Восток. Смотря куда смотреть.

— Ну, не такой уж и центр, — возразил Гомер. — В общем, с этой дрянью приходится разбираться нам. И ее нужно рассортировать. Ручками. Твоими ручками.

— Что, все это? — спросил Яффе. Работы тут было на две, три, четыре недели.

— Все, — сказал Гомер, даже не пытаясь скрыть удовлетворения. — Все твое. Скоро втянешься. Казенные конверты сразу откладывай в отдельную стопку — на сожжение. Их можно не вскрывать. Хрен с ними, верно? Но остальные надо проверять. Никогда не знаешь, на что наткнешься.

Он заговорщически ухмыльнулся:

— А что найдем, то поделим.

Яффе работал всего лишь девятый день, но и этого времени хватило с лихвой, чтобы понять: множество почтовых отправлений перехватывают сами почтальоны. Пакеты вскрывают, их содержимое забирают себе, чеки обналичивают, любовные письма высмеивают.

— Я буду навещать тебя, — пообещал Гомер, — так что не пытайся что-нибудь припрятать. У меня нюх на подобные вещи. Я сразу вижу, в каком конверте деньги и кто в команде крысятничает. Понятно? Шестое чувство. Так что не вздумай строить из себя умника, парень, мы с ребятами этого не любим. Ты ведь хочешь стать одним из нас, верно? — Он опустил тяжелую руку на плечо Яффе. — Бог велел делиться.

— Ясно, — сказал Яффе.

— Отлично. Ну, — развел руками Гомер, обводя заваленную почтой комнату, — это все твое.

Он фыркнул, ухмыльнулся и вышел.

Когда щелкнул замок закрывшейся двери, Яффе подумал, что «одним из них» он не хотел стать никогда. Однако говорить об этом Гомеру он не собирался. Яффе подчинился ему, притворился покорным рабом, но в глубине души… В глубине его души таились другие планы и другие цели. Проблема в том, что с двадцати лет он ни на шаг не приблизился к их воплощению. Сейчас ему тридцать семь, почти тридцать восемь. Он не из тех мужчин, на которых заглядываются женщины. И не из тех, кого считают «харизматичными». Лысеть он начал рано, точь-в-точь как его отец, и к сорока он, скорее всего, полностью потеряет волосы. Лысый, неженатый, денег в карманах хватит разве что на пиво. Ни на одной работе ему не удавалось продержаться больше года — самое большее, восемнадцать месяцев — и нигде он не поднимался выше рядового сотрудника.

Яффе старался не задумываться об этом. Когда его посещали подобные мысли, ему хотелось кого-нибудь убить — в первую очередь себя. Это было бы просто. Ствол в рот, до щекотания в горле. Раз — и кончено. Без объяснений. Без записки. Что он мог бы написать? «Я убиваю себя, потому что не смог стать повелителем мира»? Смешно.

Но… он хотел стать именно повелителем мира. Он не знал, как этого достичь, в каком направлении двигаться, но такова была его цель с самого начала. Ведь другие смогли подняться — пророки, президенты, кинозвезды. Они карабкались вверх из грязи, будто рыбы, вышедшие на сушу. У них вырастали ноги вместо плавников, они учились дышать и становились больше, чем были прежде. Если уж это удалось каким-то гребаным рыбам, почему он не может? Только нужно торопиться. Пока ему не исполнилось сорок. Пока он не облысел. Пока он не умер, не исчез — ведь его никто и не вспомнит, разве только как безымянного придурка, что корпел зимой 1969 года над мертвыми письмами, выискивая в никому не нужных конвертах долларовые бумажки. Хорошенькая эпитафия.

Он сел и уставился на заваленную комнату.

— Пошел ты, — сказал он.

Это относилось к Гомеру. И к куче бумажного хлама, возвышавшейся на полу. Но больше всего это относилось к самому Яффе.

Сначала было муторно. Сущий ад: день за днем он просеивал мешки с почтой.

Их количество, казалось, не убывало. Даже наоборот — ухмыляющийся Гомер приводил своих батраков, и те пополняли бумажные завалы.

Сначала Яффе отделил интересные конверты (пухлые, твердые, надушенные) от скучных, частную корреспонденцию — от официальной и каракули — от четкого почерка. Потом он принялся вскрывать почту. В первую неделю, пока не натер мозоли, он делал это пальцами, затем купил ножик с коротким лезвием. Яффе изучал содержимое, словно ловец жемчуга. Чаще всего внутри ничего особенного не было, но порой, как и обещал Гомер, он находил деньги или чек, которые с готовностью отдавал боссу.

— А ты молодец, — сказал Гомер две недели спустя. — Отлично справляешься. Может, стоит взять тебя на полный рабочий день.

Рэндольф хотел послать его подальше. Он много раз поступал так с предыдущими начальниками, после чего тут же оказывался на улице. Но сейчас ему нельзя терять работу: однокомнатная квартирка вместе с отоплением стоила целого состояния, а на улице все еще снег. Кроме того, с ним что-то происходило. Он провел много одиноких часов в комнате мертвых писем, и к исходу третьей недели работа стала ему нравиться, а к концу пятой она захватила его целиком.

Он сидел на перекрестке всей Америки.

Гомер был прав. Омаха, штат Небраска, не являлась географическим центром США, но стала им, поскольку так решило почтовое ведомство.

Линии почтовой связи сходились, расходились и, в конце концов, бросали своих сирот здесь, в Небраске, потому что в других штатах они никому не были нужны. Они путешествовали от океана до океана в поисках того, кто бы их распечатал, но так и не находили адресата. В итоге эти послания попадали к нему — к Рэндольфу Эрнесту Яффе, лысеющему ничтожеству с невысказанными желаниями и нереализованными страстями. Он вскрывал письма своим маленьким ножиком и просматривал своими маленькими глазками; он сидел на перекрестке и видел истинное лицо нации.

Здесь были письма любвии письма ненависти, требования выкупа, прошения, «валентинки», с вложенными лобковыми волосами, обведенные ручкой силуэты мужских членов; письма с угрозой шантажа от жен, журналистов, сутенеров, юристов и сенаторов; прощальные записки самоубийц, «святые» письма, резюме, потерянные рукописи, недошедшие подарки, отвергнутые подарки; письма в никуда, подобные посланиям в бутылке с необитаемого острова в надежде на помощь; стихи, угрозы и рецепты. И так далее. Все они мало интересовали Яффе. Правда, от любовных посланий его порой бросало в жар, и иногда бывало интересно: если письмо с требованием выкупа не доставлено, убили похитители свою жертву или нет. Но истории о любви и смерти занимали его лишь постольку поскольку. Его любопытство будило другое — то, что не сразу бросалось в глаза.

Сидя на почтовом перекрестке, Яффе начал понимать, что в Америке есть некая тайная жизнь, которой он никогда раньше не замечал. О любви и смерти он кое-что знал — две великие банальности, два близнеца, которыми одержимы авторы песен и мыльных опер. Но, оказывается, существовала и другая жизнь. На нее намекали в каждом сороковом или пятидесятом письме, а в одном на тысячу писали фанатично и откровенно. Но даже когда об этом говорилось напрямую, это была лишь часть правды, ее зачаток. Каждый писавший пытался своим собственным безумным способом дать как можно более точное определение неопределимому.

Все сводилось к одному — мир не такой, каким кажется. Даже отдаленно не такой. Властные структуры (правительство, церковь, медицина) объединили усилия, чтобы упрятать подальше и заставить замолчать тех, кто осознал этот факт, но им оказалось не по силам заткнуть и запереть в тюрьмах всех. Оставались люди, мужчины и женщины, выскользнувшие из широко раскинутых сетей. Они ходили окольными путями и обгоняли преследователей; им давали пищу и кров сочувствующие — романтики или мечтатели, готовые сбить с толку и направить по ложному следу ищеек. Они не доверяли «Ма Белл»^[5], поэтому не пользовались телефонами, они не осмеливались собираться в группы больше чем по двое, из страха привлечь к себе внимание. Но они писали. Иногда они писали, потому что были должны — тайны, что они хранили, жгли их и рвались наружу. Иногда они делали это, потому что преследователи наступали им на пятки, и у них не было иного шанса открыть правду миру о себе, прежде чем их схватят, исколют наркотиками и упрячут под замок. Иногда письмо отправляли по первому попавшемуся случайному адресу, чтобы послание попало к неискушенному человеку и взорвало его сознание, подобно пиротехнической бомбе. В одних случаях это был бессвязный поток сознания, в других — выверенное, почти медицинское описание процесса изменения мира при помощи сексуальной магии или в результате употребления грибов. Кто-то использовал и бредовый символизм историй из «Нэшнл инкуайер», писал об НЛО и культах зомби, о венерианском миссионере или физике, связавшемся с потусторонним миром прямо в телестудии. После нескольких недель изучения таких писем (это было именно изучение, и Яффе был похож на человека, запертого в забытой богом библиотеке) он начал видеть смысл, скрытый под поверхностью бреда. Он взломал код или, по крайней мере, нашел ключ, после чего погрузился в работу по-настоящему. Его больше не раздражало, когда Гомер распахивал дверь, чтобы втащить еще полдюжины мешков с почтой — он радовался прибавлению. Больше писем — больше ключей, больше ключей — больше шансов разгадать тайну. За долгие дни, слившиеся в месяцы и поглотившие зиму, он все больше убеждался: здесь одна тайна, а не несколько. Каждый, писавший о Завесе и о способах ее приоткрыть, находил свой путь к откровению, свой способ выражения и свои метафоры, но во всех разрозненных голосах, в их какофонии слышалась общая тема.

И это была не любовь. Во всяком случае, не такая, как ее понимают сентименталисты. И не смерть, как ее понимают рационалисты. Речь шла о каких-то рыбах, о море (иногда — о Море Морей); о трех способах плавания в нем; о снах (очень много о снах); об острове, который Платон назвал Атлантидой, хотя у него есть еще множество других имен. О конце света, что одновременно является и его началом. И, наконец, об искусстве.

Вернее, об Искусстве.

Над этим понятием он долго ломал голову. Искусство именовалось в письмах по-разному — Великое деяние, Запретный плод, Отчаяние да Винчи, Палец в пироге. Способов описаний было множество, но Искусство одно. И при этом (здесь заключалась тайна) — никакого Художника.

— Ну, нравится тебе здесь? — спросил как-то майским днем Гомер.

Яффе оторвался от работы. Вокруг лежали стопки писем. Кожа Яффе, никогда не выглядевшая слишком здоровой, теперь была бледной и шершавой, как листки бумаги в его руках.

— Конечно, — ответил он, едва удостоив взглядом начальника. — Что, привезли еще?

Гомер немного помолчал, потом сказал:

— Что ты прячешь, Яффе?

— Прячу? Я ничего не прячу.

— Ты отдаешь нам не все, что находишь.

— Нет не так, — сказал Яффе. Он беспрекословно выполнял главное условие Гомера: делиться найденным. Деньги и дешевые драгоценности, обнаруженные в конвертах, шли Гомеру, и тот распределял добычу. — Я отдаю все, клянусь.

Гомер смотрел на него с откровенным недоверием.

— Ты торчишь тут от звонка до звонка. С ребятами не общаешься. Не выпиваешь. Тебе что, не нравится, как от нас пахнет, Рэндольф? — Начальник не ждал ответа. — А может, ты вор?

— Я не вор, — сказал Яффе. — Проверьте.

Он встал, подняв руки с зажатыми в них письмами.

— Обыщите меня.

— Да сейчас, стану я тебя лапать, — последовал ответ. — Я что, по-твоему, гребаный гомик?

Гомер пристально посмотрел на Яффе. После паузы он сказал:

— Я собираюсь посадить тут кого-нибудь другого. Ты проработал пять месяцев. Приличный срок. Пора тебя повысить.

— Я не хочу…

— Что?

— Я… я говорю, мне здесь нравится. Правда. Мне нравится эта работа.

— Ну, конечно, — сказал Гомер, чьи подозрения явно не рассеялись. — В таком случае с понедельника ты уволен.

— Почему?

— Потому что я так сказал! Не согласен — ищи другое место.

— Я же хорошо справлялся, разве нет? — сказал Яффе. Но Гомер уже повернулся, чтобы уходить.

— Здесь воняет, — бросил он через плечо. — Отвратительно воняет.

Из писем Рэндольф узнал слово, которого никогда прежде не слышал: «синхронность». Ему пришлось купить словарь, чтобы узнать его значение — совпадение нескольких событий во времени. Авторы писем обычно использовали это слово, когда хотели сказать, что в соединении обстоятельств есть нечто значительное, загадочное и даже чудесное; что существует определенная закономерность, невидимая человеческому глазу.

Такое соединение случилось и в тот день — Гомер дал толчок событиям, изменившим все. Меньше чем через час после его ухода Яффе поднес свой короткий нож, уже порядком затупившийся, к конверту, что был тяжелее прочих. Из вскрытого конверта выпал небольшой медальон. Он мелодично звякнул о бетонный пол. Яффе поднял вещицу; пальцы его все еще тряслись после разговора с Гомером. Медальон оказался без цепочки, даже без ушка для нее. Он выглядел слишком неказисто для дамской шейки, так что ювелирным украшением его нельзя было назвать. При ближайшем рассмотрении Яффе понял, что медальон, несмотря на крестообразную форму, не имеет отношения к христианской символике. Четыре его луча были равной длины и не превышали полутора дюймов. В перекрестье изображалась человеческая фигура — ни мужчина, ни женщина — с раскинутыми, как на распятии, но не пригвожденными руками. Лучи заполняли узоры из абстрактных фигурок, и на конце каждого луча был круг. На грубо намеченном лице человечка едва угадывалась улыбка.

Яффе не разбирался в металлах, но сразу сообразил, что вещица сделана не из золота и не из серебра. Даже если медальон очистить от налета грязи, он вряд ли заблестел бы. Но в нем было что-то притягательное. Когда Яффе смотрел на медальон, у него возникало ощущение, как при пробуждении от насыщенного событиями сна, когда не можешь вспомнить ускользающих подробностей. Это явно был очень важный предмет, но Яффе не знал почему. Возможно, символы показались ему смутно знакомыми? Не видел ли он их в одном из прочитанных посланий? За двадцать недель работы он просмотрел не одну тысячу писем, и во многих были рисунки — иногда непотребные, а часто загадочные, не поддававшиеся расшифровке. Такие он уносил домой, чтобы изучить вечером. Письма хранились в связке у него под кроватью. Может, с их помощью Яффе сумеет взломать код медальона, как истолковывают сновидение?

В тот день он решил пообедать с сослуживцами. Он решил, так будет лучше — чтоб не раздражать Гомера. Но он ошибся. «Старые добрые приятели» болтали о новостях, которых Яффе не слушал уже несколько месяцев, о качестве вчерашнего бифштекса, о том, кто кого трахнул после бифштекса, а у кого сорвалось, и о том, что их ждет летом. Среди них Яффе почувствовал себя абсолютным чужаком. Сослуживцы тоже это почувствовали. Отворачиваясь и понижая голос, они обсуждали его странную внешность и дикий взгляд. Чем дальше от него отстранялись, тем больше ему это нравилось — даже такие ублюдки осознавали, что он другой. Наверное, они его даже немного побаивались.

В час тридцать он не смог заставить себя вернуться в комнату мертвых писем. Медальон с загадочными знаками жег его карман. Необходимо было поскорее вернуться домой к собранию писем и немедленно начать изучать их. Он не стал тратить времени на объяснения для Гомера, просто взял и ушел.

Был прекрасный солнечный день. Яффе задернул занавески, отгородившись от дневного света, включил лампу с желтым абажуром и лихорадочно приступил к поискам. Он развесил на стенах письма с рисунками, хотя бы отчасти напоминавшими медальон, а когда не осталось места, стал раскладывать их на столе, на кровати, на кресле, на полу. Он переходил от листка к листку, от символа к символу, выискивая малейшее сходство с изображениями на вещице, которую он держал в руке. Все это время в мозгу его мелькала неясная мысль: если есть Искусство, но нет Художника, есть дело, но нет делающего — может быть, он сам и есть творец?

Неясной мысль оставалась недолго. Через час упорных поисков она стала четкой и прочно засела в голове. Медальон попал к нему в руки не случайно. Это награда за терпеливый труд — Яффе дано средство связать воедино все нити изысканий и понять, в чем же тут дело. Большинство рисунков в письмах не имело с медальоном ничего общего, но многие детали — слишком часто для простого совпадения — напоминали образы на кресте. Встречалось не более двух изображений на одном почтовом листке, и почти все они — приблизительные наброски. Ведь никто из авторов не видел, подобно Яффе, полной картины. Каждый знал лишь свою часть головоломки, и его понимание этой части — выраженное в хокку, или в пошлом стишке, или в алхимической формуле — помогало уяснить систему символов медальона.

В самых многозначительных письмах часто повторялось слово «Синклит». Яффе натыкался на него несколько раз, но не обращал особого внимания. В этих посланиях было полно религиозных рассуждений, и он решил, что это тоже религиозный термин. Теперь он понял свою ошибку. Синклит — это некий культ или секта, и символ его Яффе держал у себя на ладони. Каким образом связаны Искусство и Синклит, было совершенно непонятно, но их связь подтверждала предположение о том, что есть только одна тайна и только один путь. Яффе знал: медальон, как карта, поможет найти путь от Синклита к Искусству.

Оставалась последняя насущная забота. Яффе передергивало при мысли, что о его тайне узнает свора сослуживцев во главе с Гомером. Вряд ли они смогли бы что-то понять — уж больно они тупы. Но Гомер достаточно подозрителен, чтобы немного приблизиться к разгадке, а для Яффе сама возможность того, что кто-то — в особенности этот тупой урод — коснется священной земли, казалась невыносимой. Предотвратить кошмар можно было единственным способом: действовать немедленно и уничтожить все улики, способные навести Гомера на верный след. Медальон, конечно, нужно сохранить: он дарован высшими силами, перед которыми Яффе однажды предстанет. Следует также оставить два-три десятка писем с наиболее полной информацией о Синклите. Остальные конверты (триста или что-то около) необходимо сжечь. Послания, оставшиеся в комнате мертвых писем, тоже должны отправиться в печь. Потребуется масса времени, но это придется сделать, и чем скорее, тем лучше. Он собрал ненужные письма, упаковал их и отправился обратно в отдел сортировки.

Рабочий день закончился, и пришлось проталкиваться сквозь поток уходивших со службы людей. Чтобы не столкнуться с Гомером, Яффе вошел через заднюю дверь; хотя он знал начальника достаточно хорошо и не сомневался, что тот не стал дожидаться пяти тридцати — наверняка уже сидит где-то, посасывает пиво.

Печка была старой развалиной, за которой приглядывал Миллер, тоже старая развалина. Яффе ни разу не обменялся с ним ни единым словом — Миллер был абсолютно глух. Яффе с трудом объяснил старику, что ему нужна печка на час-другой. Швырнув в огонь пачку листков, принесенную из дома, Яффе отправился в комнату мертвых писем.

Гомер не пошел пить пиво. Он ждал Яффе, сидя на его стуле под голой лампочкой, и перебирал сваленные на столе письма.

— В чем тут подстава? — спросил он, как только Яффе вошел в комнату.

Яффе понял, что прикидываться невинной овечкой бессмысленно. После долгих месяцев сидения над бумагами на лице его пролегли глубокие морщины знания. За простачка теперь не сойти. Да ему и не хотелось.

— Никакой подставы, — твердо сказал он. — Я не беру ничего, что могло бы вам пригодиться.

— Не тебе судить, говнюк! — Гомер швырнул просмотренные письма в общую кучу. — Я хочу знать, что ты тут делал. Кроме того, что дрочил.

Яффе закрыл дверь. Он вдруг почувствовал то, чего никогда раньше не замечал: в комнате ощущалась вибрация от печи, она волнами проходила сквозь стену. Здесь все подрагивало: мешки, конверты, слова на листках. И стул, на котором сидел Гомер. И нож — нож с коротким лезвием, лежавший на полу рядом со стулом, на котором сидел Гомер. Здание пришло в движение, словно задрожала земля. Как будто мир готов вот-вот взорваться.

Возможно, так и было. Почему нет? Не стоило притворяться, что ничего не изменилось. Он вступил на путь к своему трону. Яффе не знал, что это за трон и где он находится, но должен был быстро заставить замолчать другого претендента. Никто не найдет его. Никто не обвинит его, не осудит, не предаст смерти. Теперь он сам себе закон.

— Я должен объяснить, — начал он заискивающим тоном, — в чем, собственно, подстава.

— Да уж. — Губы Гомера изогнулись в усмешке. — Давай.

— Все очень просто…

Он приблизился к Гомеру, и к стулу, и к ножу рядом со стулом. Гомер занервничал от того, как стремительно подошел Яффе, но не двинулся с места.

— Я обнаружил одну тайну… — продолжал Яффе.

— Что?

— Хотите узнать?

Гомер встал, его глаза бегали быстро-быстро, в такт вибрации. Все вокруг подрагивало — все, кроме Яффе. Дрожь ушла из его рук, внутренностей и головы. Он один был неподвижен в нестабильном мире.

— Я не знаю, какого хера ты делаешь, — сказал Гомер, — но мне это не нравится.

— Я вас не виню, — заверил Яффе. Он не смотрел на нож — он его чувствовал. — Но вы обязаны выяснить по долгу службы, верно? Что именно происходит тут внизу.

Гомер сделал от кресла пару шагов в сторону. С его уверенной походкой что-то случилось. Он неуклюже споткнулся, будто пол в комнате стал неровным.

— Я сидел здесь, в центре мира, — продолжал Яффе — В этой маленькой комнатке… Тут оно и случилось.

— Неужели?

— Именно так.

Гомер нервно ухмыльнулся и оглянулся на дверь.

— Хотите уйти?

— Да. — Гомер взглянул на часы. — Пора бежать. Я просто заглянул…

— Вы меня боитесь, — сказал Яффе. — И правильно. Яффе не тот, каким был.

— Неужели?

— Вы повторяетесь.

Гомер снова оглянулся на дверь. До нее оставалось шагов пять, а если бегом, то четыре. Он прошел уже половину пути, когда Яффе быстрым движением поднял нож. Гомер взялся за дверную ручку и услышал сзади шаги.

Он обернулся — и в ту же секунду нож вошел ему точно в глаз. Это была не случайность. Это была синхронность. Блеснул глаз, блеснуло лезвие, и они слились воедино. В следующее мгновение Гомер с криком повалился на дверь. Рэндольф нагнулся, чтобы вытащить нож для бумаг из головы человека. Рев пламени в печи стал громче. Прислонившись к мешкам с почтой, Яффе чувствовал, как трутся друг о друга конверты, как дрожат на бумаге слова, сплавляются в прекрасные строки и становятся поэзией. Кровь, говорили они, это море; его мысли — лодки в этом море, темном, горячем, жарче жаркого.

Он взялся за рукоятку и выдернул нож. Никогда в жизни он не пролил ничьей крови, даже жука не раздавил, разве что случайно. Но теперь собственная ладонь, сжимавшая рукоятку, казалась ему прекрасной. Пророчество, подтверждение.

Улыбаясь, Яффе выдернул нож из глазницы и, не успел Гомер осесть на пол, вонзил лезвие ему в горло по самую рукоятку. На этот раз Яффе не выпустил нож из рук — как только жертва умолкла, он ударил Гомера еще раз в грудь, в самую середину. Нож попал в кость, и пришлось надавить, но Яффе чувствовал себя очень сильным. Гомер захрипел, изо рта и из раны на горле хлынула кровь. Яффе вытащил нож, вытер лезвие носовым платком и стал думать, что дальше. Если таскать почту в топку мешками, это могут заметить. Хотя мысли его витали далеко, он не забыл про опасность быть обнаруженным. Лучше устроить топку здесь. В конце концов огонь можно разжечь где угодно. Яффе наклонился над обмякшим телом и стал искать в карманах спички. Он нашел их и направился к мешкам с письмами.

Он сам удивился печали, охватившей его в тот момент, когда он готовился предать огню мертвые письма. Он просидел над ними столько недель — будто в бреду, опьяненный тайнами. Теперь он с ними прощался. Гомер мертв, послания сейчас сгорят, а Яффе превратится в беглеца, в человека без прошлого. Он посвятит себя Искусству, о котором еще ничего не знает, но желает узнать больше всего на свете.

Он скомкал несколько страниц, чтобы разжечь костер. Яффе не сомневался: едва занявшись, огонь разгорится широко и сожжет все, что есть в комнате: бумагу, дерево, плоть. Яффе поджег три смятых листка бумаги, которые держал в руке. Глядя на ярко вспыхнувшее пламя, он понял, до чего же не любит свет. Темнота интересней: в ней таилось столько тайн, столько страхов. Он поднес огонь к пачкам писем и смотрел, как пламя набирает силу. Затем он направился к выходу.

Окровавленное тело Гомера завалило собой дверь. Труп нелегко было сдвинуть с места, и Яффе напряг все силы, а тень его взлетела на стену над расцветающим за спиной костром. Почти минута ушла на то, чтобы оттащить тело в сторону. Жар стал невыносимым. Яффе оглянулся и увидел пылавшую от стены до стены комнату: жар порождал свой собственный ветер, и тот еще сильнее разжигал огонь.

Лишь потом, когда он убирал свою комнату, чтобы уничтожить следы собственного пребывания — все свидетельства существования Рэндольфа Эрнеста Яффе, он пожалел о содеянном. Но не о пожаре — это было умно придумано, а о том, что сжег тело Гомера вместе с мертвыми письмами. Отомстить можно было куда изощреннее: разрезать труп на кусочки, упаковать по отдельности язык, глаза, гениталии, внутренности, кожу, череп и разослать по выбранным наугад адресам, чтобы случай (или синхронность) сам выбрал порог дома, где плоть Гомера найдет себе пристанище. Отправить почтовика по почте. Яффе пообещал себе впредь не упускать из виду возможностей для проявления такой иронии.

Уборка комнаты заняла не много времени. У него было мало вещей, и почти ничем он не дорожил. Отобрав самое ценное, он понял, что его практически не существует. В материальном мире Яффе представлял из себя сумму из нескольких долларов, нескольких фотографий и небольшого количества одежды. Все уместилось в маленький чемоданчик.

С этим чемоданчиком в руках Яффе в полночь покинул Омаху и отправился куда глаза глядят. Ворота на Восток, ворота на Запад. Ему было все равно, куда идти, лишь бы дорога привела его к Искусству.

Глава 2

Яффе прожил скромную жизнь. Родился он в полусотне миль от Омахи, там же выучился, там похоронил родителей, там делал предложения двум женщинам, но оба раза до алтаря дело так и не дошло. Несколько раз он выезжал за пределы штата и (после второго провала с женитьбой) даже подумывал перебраться в Орландо, где жила его сестра, но та отговорила: сказала, что он не сживется с людьми и с безжалостным солнцем. Он остался в Омахе — работал, терял работу, находил новую. Так он и жил, никого не любя и никем не любимый.

Но, сидя в одиночном заключении в комнате мертвых писем, он почуял запах горизонтов, о каких раньше и не подозревал. Этот запах разбудил в нем жажду странствий. Когда он видел лишь солнце, пригороды и Микки Мауса, ему было наплевать на них. Какой смысл любоваться подобными банальностями? Но теперь он знал больше. Существуют тайны, которые нужно разгадать, силы, которые нужно подчинить, а когда он станет повелителем мира, он уберет эти пригороды (и солнце, если сможет) и погрузит весь мир в жаркую тьму, где человек сможет наконец познать секреты собственной души.

В письмах много говорилось о перекрестках, и он долгое время воспринимал этот образ буквально — считал, что в Омахе он сидит на перекрестке дорог, куда и придет к нему Искусство. Но теперь, оставив город, он понял свою ошибку. Под «перекрестками» авторы писем имели в виду не места, где одна дорога пересекается с другой. Они имели в виду пересечение форм бытия, где человеческая природа встречается с иной и обе продолжают свой путь, изменившись. Пульсации и эманации таких мест давали надежду найти откровение.

Денег у него, естественно, почти не было, но это не имело значения. После бегства с места преступления все, чего он хотел, появлялось само. Стоило поднять большой палец, и машина тормозила у обочины, чтобы его подвезти. Каждый раз водитель направлялся именно туда, куда собирался Яффе. Как будто он был благословен. Когда он спотыкался, кто-то не давал ему упасть. Когда он был голоден, кто-то его кормил.

Одна женщина в Иллинойсе, что однажды подвезла его, предложила остаться с нею на ночь. Она первой подтвердила, что он благословен.

— Ты видел что-то необычное, правда? — прошептала она ему среди ночи. — Это у тебя в глазах. Из-за твоих глаз я и подвезла тебя.

— И дала мне это? — спросил он, указывая на ее промежность.

— Это тоже. Так что ты видел?

— Не так много.

— Хочешь меня еще раз?

— Нет.

Перебираясь из штата в штат, он повсюду замечал следы того, о чем его учили письма. Тайны приоткрывались при его появлении. Они признавали в нем человека силы. В Кентукки он случайно видел, как из реки выловили труп утонувшего подростка. Тело распростерлось на траве: руки раскинуты, пальцы прямые; рядом рыдала какая-то женщина. Глаза мальчика были открыты, пуговицы на ширинке расстегнуты. Яффе был единственным свидетелем, кого полицейские не отогнали подальше. С близкого расстояния он видел (снова глаза), что мальчик лежал, как фигура на медальоне. Яффе чуть было не бросился в реку, его остановил лишь страх утонуть. В Айдахо он встретил человека, потерявшего руку в автомобильной катастрофе. Когда они сидели и пили вместе, тот человек рассказал, что все еще чувствует отрезанную конечность. Врачи говорят, это фантом нервной системы, но он-то знает — это его астральное тело, по-прежнему целое в другом плане бытия. Он утверждал, что регулярно дрочит потерянной рукой, и предложил показать. Все оказалось правдой. Позже человек спросил:

— Ты видишь в темноте, да?

Яффе раньше не задумывался об этом, но теперь понял, действительно видит.

— Как ты научился?

— Я не учился.

— Может, астральное зрение?

— Может быть.

— Хочешь, я еще раз отсосу у тебя?

— Нет.

Он коллекционировал ощущения, каждое из них, он проникал в жизнь людей и проходил насквозь, оставляя за собой безумие, смерть или слезы. Он потакал всем своим желаниям, шел туда, куда звал его инстинкт, и тайная жизнь находила его, как только он входил в город.

Признаков погони за ним со стороны представителей закона не было и в помине. Может, они не нашли тела Гомера в выгоревшем здании, а может, сочли его жертвой пожара. Как бы там ни было, никто за Яффе не охотился. Он шел, куда хотел, и делал, что пожелает, пока все его желания не оказались удовлетворены и исполнены. Пока не пришло время шагнуть за грань.

Он остановился передохнуть в убогом тараканьем мотеле в Лос-Аламосе, Нью-Мексико. Он заперся в номере с двумя бутылками водки, голый. Задернул шторы, чтобы отгородиться от дневного света, и дал волю своему сознанию. Он не ел уже сорок восемь часов. Не потому, что не было денег, — деньги были, но ему нравилось легкое голодное головокружение. Подстегиваемые голодом и водкой мысли — порой варварские, порой изощренные — бежали быстрее, подбадривали и выталкивали друг друга наружу. Из темноты выползли тараканы и стали бегать по его лежавшему на полу телу. Яффе не обращал на них внимания, только поливал водкой член, когда они копошились там и член становился твердым, — это отвлекало. Ему хотелось только думать. Отключиться и думать.

В физической близости он познал все, чего пожелал: холод и огонь, чувственность и бесчувствие, он имел, и его имели. Он больше не хотел ничего — во всяком случае, как Рэндольф Яффе. Нужно найти иной способ существования и иной источник чувств. И секс, и убийство, и печаль, и голод — все должно обрести новизну. Но этого не произойдет, пока он не выйдет за пределы своего нынешнего состояния — пока он не станет Творцом и не переделает мир.

Уже перед рассветом, когда даже тараканы расползлись по щелям, он услышал зов.

Его охватил покой. Сердце билось медленно и ровно. Мочевой пузырь опустошался сам собой, как у младенца. Ему не было ни жарко, ни холодно. Не хотелось ни спать, ни бодрствовать. На этом перекрестке — не первом и, конечно, не последнем — что-то сжало его внутренности, требовательно взывая к нему.

Он встал, оделся, захватил невыпитую бутылку водки и вышел. Зов не ослабевал. Он вел за собой, когда холодная ночь приподняла свой покров и когда стало подниматься солнце. Яффе был бос. Ноги кровоточили, но собственное тело не беспокоило его, боль он заглушал водкой. К полудню, когда водка закончилась, он оказался посреди пустыни. Он брел в ту сторону, куда его призывали, почти не ощущая своих шагов. В голове не осталось ничего, кроме мыслей об Искусстве и о том, как им овладеть, но и они то появлялись, то исчезали.

Исчезла и пустыня. Ближе к вечеру он достиг места, где самые простые вещи — земля под ногами, темнеющее небо над головой — казались нереальными. Он даже не был уверен, что куда-то движется. Исчезновение реальности оказалось приятным, но недолгим. Зов влек его за собой вне зависимости от того, осознавал Яффе его или нет. На смену ночи внезапно пришел день, и он опять ощутил себя: он, живой Рэндольф Эрнест Яффе, стоит посреди пустыни, и он снова совсем голый. Было раннее утро. Солнце еще не поднялось, но уже прогревало воздух. Небо было абсолютно чистым.

Теперь он почувствовал боль и тошноту, но сопротивляться зову, звучавшему внутри, не мог. Он будет идти, даже если все его тело растрескается. Позже он вспомнил, что миновал заброшенный город и видел стальную башню посреди пустынного безмолвия. Но это было уже после того, как его путешествие закончилось — в простой каменной хижине, чья дверь открылась перед ним. Последние силы оставили его, он упал и перевалился через порог.

Глава 3

Когда он очнулся, дверь хижины оказалась закрыта, а его сознание было чистым и готовым к восприятию. По другую сторону тлеющего очага сидел старик с печальным, несколько глуповатым выражением лица — будто у клоуна, что лет пятьдесят подряд сносил оплеухи. Кожа его была пористая и жирная, а остатки волос — длинные и седые. Он сидел, скрестив ноги. Пока Яффе собирался с силами, чтобы начать разговор, старик приподнял ягодицы и громко пустил ветры.

— Ты отыскал путь сюда, — сказал он. — Я думал, ты не дойдешь. На этом пути многие погибли. У тебя сильная воля.

— Куда «сюда»? — едва смог спросить Яффе.

— В Петлю. Петлю времени. Я сделал ее, чтобы укрыться. Это единственное место, где я в безопасности.

— Кто ты?

— Меня зовут Киссун.

— Ты из Синклита?

На лице человека за очагом отразилось удивление.

— А ты много знаешь.

— Нет, не очень. Так, куски да обрывки.

— Мало кто знает о Синклите.

— Мне известно о нескольких таких людях.

— Да? — В голосе Киссуна послышалось напряжение. — Хотелось бы услышать имена.

— У меня были их письма, — начал было Яффе, но осекся: он забыл, где оставил письма — эти бесценные ключи, открывшие ему рай и ад.

— Чьи письма? — спросил Киссун.

— Людей, которые знали… которые догадывались об Искусстве.

— Да ну? И что же они там тебе сообщили? Яффе покачал головой.

— Пока не понял. Кажется, есть какое-то море…

— Есть. И ты, конечно же, хочешь узнать, где его найти, что с ним делать и как получить от него силу?

— Да.

— И что ты можешь предложить за науку? — спросил Киссун.

— У меня ничего нет.

— Позволь мне об этом судить, — сказал Киссун и поднял глаза к своду крыши, словно увидел что-то в клубившемся там дыму.

— Ладно. Бери у меня все, что захочешь, — сказал Яффе.

— Это справедливо.

— Мне нужно знать. Мне необходимо Искусство.

— Конечно, конечно.

— Я уже пережил все, что мне было нужно, — сказал Яффе. Взгляд Киссуна вновь обратился к Яффе.

— Да? Сомневаюсь.

— Мне нужно… мне нужно… («Что? — думал он. — Что тебе нужно?») Мне нужны объяснения, — сказал он.

— Ну, и с чего начнем?

— С моря, — сказал Яффе.

— А-а, с моря.

— Где оно?

— Ты когда-нибудь любил? — ответил Киссун.

— Думаю, да.

— Тогда ты дважды проник в Субстанцию. В первый раз — когда вышел из утробы, второй — когда спал с любимой женщиной. Или мужчиной, — старик засмеялся. — Не имеет значения.

— Субстанция — это море?

— Субстанция — это море. И в нем есть остров Эфемерида.

— Я хочу туда, — выдохнул Яффе.

— Ты туда попадешь. Как минимум еще один раз.

— Когда?

— В последнюю ночь своей жизни. Так бывает со всеми. Трижды люди окунаются в море Мечты. Если меньше — человек сходит с ума. Если больше…

— Что тогда?

— Он перестает быть человеком.

— А Искусство?

— Ну… Тут мнения расходятся.

— Ты владеешь им?

— Владею чем?

— Искусством. Владеешь ли ты Искусством? Можешь ли обучить меня?

— Возможно.

— Ты из Синклита. Один из них. Ты должен знать все.

— Один из них? — переспросил старик. — Я последний. Я единственный.

— Тогда поделись со мной. Я хочу изменить мир.

— Скромные, однако, у тебя амбиции.

— Хватит придуриваться! — воскликнул Яффе. Зашевелилось подозрение, что старик морочит ему голову. — Я не уйду с пустыми руками, Киссун. Обучившись Искусству, я смогу войти в Субстанцию, так ведь?

— Откуда ты знаешь?

— Скажи мне, это так?

— Так. Но повторяю вопрос: откуда ты знаешь?

— Я умею делать выводы, и я их делаю. — Яффе ухмыльнулся, куски головоломки стали складываться у него в голове. — Субстанция находится за пределами нашего мира, так? И Искусство дает возможность ступить за эти пределы в любое время, когда захочешь. Палец в пироге.

— А?

— Так кто-то называл это. Палец в пироге.

— Зачем же ограничиваться пальцем?

— И верно! Почему бы не сунуть туда руку?

На лице Киссуна проступило нечто, похожее на восхищение.

— Как жаль, что ты так слабо развит. А то я мог бы поделиться с тобой.

— Что ты сказал?

— В тебе слишком много от обезьяны. Я не могу открыть тебе тайны, которые храню. Они — слишком мощное оружие, они опасны. Ты не знаешь, что с ними делать. В результате ты загадишь Субстанцию ребяческими амбициями. А Субстанцию нужно оберегать.

— Я сказал… Я не уйду отсюда с пустыми руками. Я дам тебе все, что ты хочешь. Все, что у меня есть. Только научи.

— Ты отдашь мне свое тело? — спросил Киссун. — Отдашь?

— Что?

— Это единственное, что ты можешь продать. Так ты отдашь мне его?

Этот ответ смутил Яффе.

— Тебе нужен секс?

— Господи, нет.

— Тогда что? Не понимаю.

— Твоя кровь и плоть. Сосуд. Я хочу занять твое тело. Яффе смотрел на Киссуна, Киссун — на него.

— Ну так как? — сказал старик.

— Ты же не сможешь влезть в мою шкуру?

— Смогу, если ты ее освободишь…

— Я тебе не верю.

— Яффе, уж тебе-то, единственному из всех людей, не пристало говорить «не верю». Необычное — это нормально. Существуют временные петли — и мы сейчас находимся как раз в такой. В наших головах живут армии, готовые вступить в бой. Между ног у человека есть солнце, а в небе — влагалище. Правила написаны для всех сфер.

— Правила?

— Молитвы! Чары! Магия, магия! И ты прав, Субстанция — это ее источник, а Искусство — замок и одновременно ключ от замка. Ты думаешь, мне трудно влезть в твою шкуру? Неужели ты ничему не научился?

— Ну, допустим, я соглашусь…

— Допустим.

— Что случится со мной, если я отдам тебе тело?

— Ты останешься здесь. Как дух. Это какой-никакой, но все-таки дом. Потом я вернусь. И ты получишь обратно свои плоть и кровь.

— Зачем тебе мое тело? — спросил Яффе. — Оно ни к черту не годится.

— Это мое дело, — ответил Киссун.

— Я хочу знать.

— А я не хочу отвечать. Если тебе необходимо Искусство, делай по-моему. У тебя нет выбора.

Поведение старика, его надменная усмешка, манера пожимать плечами и прикрывать глаза — словно он не хотел впустую тратить взгляды на гостя, — напомнило Яффе Гомера. Эти двое были бы славной парочкой — тупой люмпен и хитрый старый козел. При мысли о Гомере Яффе сразу же вспомнил о ноже в своем кармане. Долго ли придется кромсать иссохшую плоть Киссуна, прежде чем боль заставит того говорить? Потребуется ли отрубать ему пальцы, сустав за суставом? Если да, Яффе готов. Он отрежет старику уши. Выколет глаза. Он сделает все, что потребуется. Поздно вспоминать о брезгливости, слишком поздно.

Его рука скользнула в карман и сжала нож.

Киссун заметил это движение.

— Ты так ничего не понял, да? — спросил он, и его глаза заметались, будто быстро пробежали по невидимым строчкам, написанным в воздухе между ним и Яффе.

— Я понял больше, чем ты думаешь, — сказал Яффе. — Я понял, что я недостаточно подхожу тебе, я слабо — как ты сказал? — развит. Точно! Я слабо развит.

— Я сказал, что ты недалеко ушел от обезьяны.

— Да, сказал.

— Я оскорбил обезьяну.

Яффе сжимал нож. Он начал вставать на ноги.

— Не посмеешь, — сказал Киссун.

— Ты машешь красной тряпкой перед быком, — сказал Яффе, приподнимаясь, и голова у него закружилась от усилия, — когда говоришь мне, что я не посмею. Я уже кое-что повидал… и кое-что сделал. — Яффе вынул нож из кармана. — Я тебя не боюсь.

Глаза Киссуна перестали бегать и остановились на лезвии. На лице его не было удивления, как у Гомера, но на нем был написан страх. Когда Яффе это заметил, он задрожал от удовольствия.

Киссун поднялся на ноги. Он был намного ниже Яффе, почти карлик, весь перекошенный, словно ему некогда переломали все кости и суставы, а потом в спешке собрали обратно.

— Тебе нельзя проливать кровь, — торопливо сказал он. — Только не в Петле. Это одно из правил: здесь нельзя проливать кровь.

— Слабак, — сказал Яффе, обходя очаг и приближаясь к жертве.

— Я говорю правду. — Киссун улыбнулся странной, почти презрительной улыбкой. — Для меня вопрос чести — не лгать.

— Я год проработал на бойне, — сказал Яффе. — В Омахе, штат Небраска. Ворота на Запад. Целый год рубил мясо. Я знаю свое дело.

Теперь Киссун выглядел совсем напуганным. Он прижался к стене хижины, разведя руки в стороны. Он напомнил Яффе героиню немого фильма. Глаза Киссуна широко раскрылись — огромные и влажные. Как и его рот — тоже огромный и влажный. Старик больше не грозил, он только дрожал.

Яффе подался вперед, и его рука сомкнулась на цыплячьей шее Киссуна. Пальцы сжались сильнее и впились в сухожилия. Потом Яффе поднес другую руку с ножом к левому глазу Киссуна. Дыхание старика смердело, как газы больного человека. Яффе не хотел вдыхать эту вонь, но деваться было некуда. Едва он сделал вдох, он понял: его провели. Это было не просто прокисшее дыхание. Что-то еще исходило из тела Киссуна и пыталось просочиться в тело Яффе. Он отпустил шею старика и отступил.

— Ублюдок! — сказал он, выплевывая и выкашливая чужое дыхание, пока оно не утвердилось внутри.

Киссун сделал вид, будто не понимает.

— Ты больше не собираешься меня убить? — спросил он. — Приговор отсрочен?

— Держись от меня подальше!

— Я же всего лишь старик.

— Я почувствовал твое дыхание! — крикнул Яффе, колотя кулаком по своей груди. — Ты хочешь влезть в меня!

— Нет, — возразил Киссун.

— Черт, не ври! Я почувствовал!

Он до сих пор это чувствовал: воздух в его легких был не таким, как прежде. Яффе стал отступать к двери, понимая, что, если он здесь останется, ублюдок возьмет верх.

— Не уходи, — сказал Киссун. — Не открывай дверь.

— Есть и другие пути к Искусству, — сказал Яффе.

— Нет. Я остался один. Остальные мертвы. Никто тебе не поможет, кроме меня.

Он попытался улыбнуться, но кротость, написанная у него на лице, была столь же фальшивой, как и прежний страх. Все для того, чтобы удержать жертву, чтобы заполучить его плоть и кровь. Нет уж, дважды Яффе не попадется на удочку. Он попытался отгородиться от чар Киссуна воспоминаниями. Женщина в Иллинойсе, однорукий в Кентукки, прикосновения тараканьих лапою… Это помогло. Он добрался до двери и ухватился за ручку.

— Не открывай, — сказал Киссун.

— Я ухожу.

— Извини. Я совершил ошибку. Я недооценил тебя. Мы ведь можем договориться. Я открою тебе то, о чем ты хочешь знать. Научу тебя Искусству. Я не могу использовать его здесь, в Петле. Но ты сможешь. Ты заберешь его с собой. Обратно в мир. Рука в пироге! Только останься. Останься, Яффе! Я слишком давно тут сижу один. Мне нужна компания. Хочется рассказать обо всем, что знаю, разделить это с кем-то.

Яффе повернул ручку. Он тут же почувствовал, что земля дрожит у него под ногами, и увидел слепящий свет. Сияние казалось слишком безжалостным, но все же это был простой дневной свет — снаружи жгло солнце.

— Не оставляй меня! — услышал Яффе крик старика.

Он почувствовал, как этот крик снова сдавил все его внутренности, как и тот зов, что завлек его сюда. Но теперь хватка была слабее. Видимо, Киссун затратил слишком много сил, пытаясь вдохнуть себя в тело Яффе, или потерял их от ярости. Теперь его зову можно было сопротивляться. Чем дальше уходил Яффе, тем слабее становилась хватка.

Ярдах в ста от хижины он оглянулся. Ему показалось, что он видит сгусток тьмы, который ползет за ним по земле, как извивающийся черный канат. Яффе не стал ждать, какую еще шутку выкинет старый ублюдок, и пустился бежать по собственным следам до тех пор, пока не увидел стальную башню. Вид ее наводил на мысль, что кто-то пытался заселить эту заброшенную пустыню. Спустя час, измученный, он нашел и другие тому свидетельства. В пустыне раскинулся целый город — без людей, без машин и любых других признаков жизни. Город напоминал киношную декорацию, построенную для батальных сцен.

В полумиле от города он заметил дрожание воздуха и понял, что достиг границы Петли. С радостью он окунулся в эту сферу колебаний, где не было уверенности даже в том, что движешься, и к горлу подступала тошнота. Вдруг он оказался на другой стороне — в тихой и звездной ночи.

Двое суток спустя на какой-то улице в Санта-Фе он напился допьяна и принял два важных решения. Во-первых, он не будет сбривать отросшую за последние недели бороду — пусть служит напоминанием о пути. Во-вторых — малейшую крупицу знания, какую ему удастся обрести, любую мельчайшую информацию о тайной жизни Америки, каждую толику силы он использует для овладения Искусством (и к черту Киссуна, к черту Синклит!). И лишь когда он овладеет Искусством, бритва снова коснется его лица.

Глава 4

Сдержать данные себе обещания оказалось не так-то просто. Яффе получал много простых удовольствий от уже обретенного могущества; пришлось лишить себя их из опасения растратить силы прежде, чем удастся овладеть тайной и стать великим.

В первую очередь, ему предстояло обрести соратника, способного помочь в поисках. Через два месяца он услышал о человеке, идеально подходившем на эту роль. Человека звали Ричард Уэсли Флетчер, и до своего недавнего падения он являлся одним из самых дерзких умов в области эволюционных исследований. Он возглавлял ряд научных программ в Бостоне и Вашингтоне и был блестящим теоретиком. Каждое его замечание внимательно обсуждалось коллегами, пытавшимися предугадать его новое открытие. Но гений пал жертвой пагубных привычек. Мескалин и его производные привели Флетчера к краху, что у иных людей вызвало откровенную радость. Они и не пытались скрыть своего презрения к человеку, чья постыдная тайна вышла наружу. Яффе читал статью за статьей: суровое академическое сообщество называло идеи низвергнутого вундеркинда «смехотворными», а его самого «аморальным». До нравственности Флетчера Яффе не было дела. Его интересовали теории, совпадавшие с его собственными задачами. Целью исследований Флетчера было выделение и синтез в лабораторных условиях той силы, которая побуждает живые организмы к эволюции. Как и Яффе, он считал, будто рай вполне возможно украсть.

Чтобы найти Флетчера, потребовалась настойчивость. Ее у Яффе хватало с избытком, и он отыскал ученого в Мэйне. Гений в тот момент пребывал не просто в отчаянии — он находился на грани безумия. Яффе был с ним осторожен. Он не стал давить на Флетчера. Какое-то время он даже снабжал несчастногонаркотиками, чего тот давно не мог себе позволить. Завоевав доверие Флетчера, Яффе исподволь начал разговоры об исследованиях. Ученый сначала отказывался говорить об этом, но Яффе неуклонно продолжал раздувать в нем тлеющие угольки интеллектуальной страсти. И огонь запылал. Разговорившись, Флетчер уже не мог остановиться. Он рассказал, что дважды почти вплотную приблизился к выделению того, что называл «нунцием» (посланником), — но ни разу не смог довести процесс до конечной стадии. Яффе высказал несколько мыслей, почерпнутых из оккультной литературы. И ненавязчиво обронил, что они оба стремятся к одной цели. Он, Яффе, пользуется средствами древних алхимиков и магов, Флетчер — средствами науки, но оба они хотят подтолкнуть эволюцию и усовершенствовать тело. А если получится, то и дух.

Сначала Флетчер облил собеседника презрением, но позже оценил предложение и согласился продолжать исследования вместе. Яффе пообещал, что на этот раз Флетчеру не придется работать в душной академической атмосфере, где постоянно требуют конкретных результатов во имя сохранения финансирования. Теперь гениальный наркоман сможет заниматься своей наукой в надежно укрытом от посторонних глаз месте. А когда нунций будет получен и его чудесная сила репродуцирована, Флетчер вернется из небытия и заткнет рот всем тем, кто его поносил. Ни один одержимый на свете не устоял перед подобным предложением.

Одиннадцать месяцев спустя Ричард Уэсли Флетчер стоял на берегу Тихого океана, на гранитном мысе в Байе, и проклинал себя за то, что поддался искушению. Позади возвышалось здание миссии Санта-Катрина, где он проработал большую часть года. Великое деяние (как выражался Яффе) было практически завершено. Нунций стал реальностью. Для работы, которую большинство людей назвали бы безбожной, не нашлось лучшего места, чем заброшенная иезуитская миссия. Впрочем, эта затея с самого начала представляла из себя длинную цепь парадоксов.

Во-первых, связь ученого с Яффе. Во-вторых, смешение научных дисциплин, благодаря чему стало возможным Великое деяние. И, в-третьих — сейчас, в момент собственного триумфа, Флетчер был почти готов своими руками уничтожить нунций, пока тот не попал в руки человека, заплатившего за его создание.

Процесс уничтожения подобен процессу создания — он требует систематичности и одержимости, он столь же болезненный. Флетчер слишком хорошо знал двойственную веществ, чтобы поверить, будто нечто может быть уничтожено полностью. То, что уже открыто, не способно вернуться в небытие. Флетчер надеялся лишь на то, что повторить его эксперимент не так-то просто. Они с Раулем добились очень серьезных результатов. Теперь он и мальчик (ему все еще нелегко думать о Рауле как о мальчике) должны, как воры, уничтожить все следы. Сжечь лабораторные записи и разбить оборудование, чтобы нунций исчез, будто его и не было. Потом он позовет мальчика, который сейчас следил за кострами перед зданием, отведет его на край скалы, они возьмутся за руки и вместе бросятся вниз. Прилив смоет их кровь и унесет тела в океан. Огонь и вода завершат работу.

Конечно, не исключено, что в будущем кто-нибудь снова попытается получить нунций; но нынешняя комбинация обстоятельств и дисциплин, сделавшая открытие возможным, была слишком специфической. Во имя спасения человечества Флетчер надеялся, что это повторится очень не скоро. Без соединения странных, интуитивных оккультных знаний Яффе и научного метода Флетчера чуда не случилось бы, а так ли уж часто люди науки («приспешники», как их называл Яффе) садятся за один стол с магами? Нет, и слава богу, что нет. Слишком это опасно. Оккультисты, чьи коды разгадал Яффе, знали о природе вещей намного больше, чем Флетчер. Когда на языке метафор они говорили о Сосуде перерождения и Золотом потомстве, они стремились к тому же, чему он посвятил свою жизнь. Они хотели дать искусственный толчок эволюции и позволить человеку вознестись над самим собой. «Obscurum per obscurius, ignotum per ignoti-us», — советовали они. Объясняй темное еще более темным, непонятное — еще более непонятным. Они знали, о чем писали. То, что открыл Флетчер, лежало на границе между их знаниями и его наукой. Он получил вещество, способное (так думал он) донести сигнал до каждой, даже самой ничтожной клетки живого организма и заставить ее эволюционировать. Сначала он назвал это вещество «нунций» — посланник. Но теперь понял, что это неподходящее название. Препарат не был посланником бога, он был сам — бог. Со своей собственной жизнью, собственной энергией и целями. Его необходимо уничтожить, пока он не начал переписывать Книгу Бытия с Рэндольфом Яффе в качестве Адама.

— Отец?

К нему подошел Рауль, снова раздетый. Много лет проходив обнаженным, он так и не смог привыкнуть к одежде. И он опять назвал Флетчера этим проклятым словом.

— Я тебе не отец, — напомнил Флетчер. — Никогда им не был и не буду. Вобьешь ты себе это в голову?

Рауль выслушал его, как всегда. По его глазам, почти лишенным белков, трудно было что-то прочесть, но их внимательный взгляд неизменно трогал сердце Флетчера.

— Ну, что? — спросил Флетчер уже мягче.

— Костры, — ответил мальчик.

— Что с ними такое?

— Ветер, отец… — начал Рауль.

Ветер подул с океана несколько минут назад. Вслед за Раулем Флетчер подошел к миссии, где с подветренной стороны они приготовили погребальные костры для нунция, и увидел, что ветер разметал и далеко унес немало бумаг.

— Черт подери! — выругался Флетчер. Он больше злился на себя, не занявшегося кострами самостоятельно, нежели на невнимательность мальчика. — Я же говорил, не клади так много бумаги сразу.

Он взял Рауля за руку, покрытую, как и все его тело, шелковистыми волосами. Внезапно запахло дымом, и огонь взметнулся вверх. Рауль вздрогнул, Флетчер знал, что мальчику стоило немалых усилий преодолеть врожденный страх перед огнем. Он сделал это ради «отца». Больше ни для кого он на такое не пошел бы. Вспомнив об этом, Флетчер обнял Рауля за плечи, и тот, как в своей предыдущей жизни, прильнул и уткнулся в него лицом, вдыхая запах человека.

— Пусть летят, — сказал Флетчер.

Он наблюдал, как очередной порыв ветра выхватывает из костра бумаги и они летят, словно листки календаря, унося полные боли и вдохновения дни. Если кто-нибудь и подберет пару листков, то все равно ничего не поймет. Просто Флетчер одержим идеей уничтожить все до последней страницы. Но разве не одержимость привела к тому, что случилось?

Мальчик высвободился из его объятий и направился к кострам.

— Нет, Рауль… не нужно… пусть летят…

Мальчик сделал вид, будто не слышит. К этому трюку он прибегал и до того, как прикосновение нунция изменило его. Сколько раз Флетчер обращался к обезьяне Раулю, а тот не обращал на него внимания. Несомненно, некая внутренняя извращенность побудила ученого испытать Великое деяние именно на этом подобии человека, теперь превратившемся в вопиющий пример.

Но Рауль и не думал собирать разлетевшиеся бумаги. Его приземистое невысокое тело напряглось, голова приподнялась. Он принюхался.

— Что такое? Чувствуешь чей-то запах?

— Да.

— Где?

— Поднимается на холм.

Флетчеру не нужно было спрашивать у Рауля, кто идет. То, что сам Флетчер не чувствовал запаха и не слышал шагов, свидетельствовало лишь о несовершенстве его органов чувств. Но он знал, откуда приближается гость. В миссию вела одна дорога. Она шла по пересеченной местности, а затем поднималась вокруг огромного холма. Без сомнений, она оказалась суровым испытанием даже для склонных к мазохизму иезуитов. Они проложили эту дорогу и построили эту миссию, а потом, возможно, отчаялись отыскать здесь бога и ушли отсюда. Если сейчас их души вернутся, подумал Флетчер, они найдут божество — в трех склянках с голубой жидкостью. Впрочем, найдет его и человек, поднимавшийся на холм. Конечно, это Яффе. Никто другой не знал, что они здесь.

— Черт бы его побрал, — пробормотал Флетчер. — Почему именно сейчас?

Дурацкий вопрос — Яффе пришел именно сейчас, потому что проведал об опасности, нависшей над Великим деянием. Он умел присутствовать там, где физически его не было; он оставлял шпионить свой фантом. Флетчер не понимал, как Яффе это делает. Одна из магических штучек. Флетчер решил для себя, что это фокус, и перестал думать о нем — как и о многом другом, что связано с Яффе. Но через несколько минут Яффе появится, и Флетчер с мальчиком не успеют завершить задуманное.

Осталось два одинаково важных дела. Во-первых, убить Рауля и уничтожить тело, чтобы по изменениям, произошедшим с ним, никто не смог понять природу нунция. Во-вторых, избавиться от трех колб в здании миссии.

Туда он и направился — через весь собственноручно устроенный хаос. Рауль шел следом, ступая босыми ногами по обломкам мебели и оборудования. В здании осталась лишь одна не разгромленная комната — его келья. Там стояли лишь стол, кресло и старомодная стереосистема. Кресло располагалось напротив окна, выходившего на океан. В первые дни после успешной трансмутации Рауля, когда Флетчер еще не осознал всех возможных последствий своего научного триумфа, они с мальчиком сидели здесь, глядели на небо и слушали Моцарта. Флетчер учил Рауля тому, что музыка — главная загадка мироздания. Самая главная.

Больше не будет ни умиротворяющего Моцарта, ни вида неба, ни заботливых уроков. Времени осталось только на выстрел Флетчер достал из ящика стола пистолет, который лежал там вместе с запасом мескалина.

— Мы умрем? — спросил Рауль.

Он знал, что это случится. Но не думал, что так быстро.

— Да.

— Тогда нужно выйти. К обрыву.

— Нет времени. Я… мне нужно сделать еще кое-что, прежде чем я присоединюсь к тебе.

— Но ты обещал, что мы вместе…

— Я помню.

— Ты обещал!

— О господи, Рауль! Я все помню. Но он идет. Если он заберет тебя, живого или мертвого, он использует тебя. Он узнает, как действует нунций.

Он хотел испугать мальчика, и ему это удалось. Тот всхлипнул, лицо его исказилось ужасом. Когда Флетчер поднял пистолет, Рауль сделал шаг назад.

— Я скоро присоединюсь к тебе, — сказал Флетчер. — Клянусь. Сразу, как только смогу.

— Отец, пожалуйста…

— Я не твой отец! Запомни наконец! Я никому не отец! Из-за этой вспышки он окончательно утратил контроль над мальчиком. Флетчер прицелился, но Рауль уже был за дверью. Пуля попала в стену. Флетчер бросился в погоню и выстрелил еще раз, но мальчик был проворный, как обезьяна. Он выскочил из здания лаборатории раньше, чем Флетчер в третий раз успел нажать на курок.

Флетчер отшвырнул пистолет в сторону. Преследовать Рауля — бесполезная трата времени. Лучше поторопиться с уничтожением нунция. Бесценной субстанции было немного, но и этого хватит, чтобы заразить любую систему и разрушить в ней весь порядок эволюции. Дни и ночи Флетчер размышлял над тем, как избавиться от вещества. Выбросить его нельзя — страшно представить, что произойдет, попади нунций в землю. Флетчер придумал единственный выход — вылить субстанцию в океан. В таком решении была приятная последовательность. Долгий путь к той ступени развития, на которой находилось сейчас человечество, начался в океане. Открытие Флетчера тоже было связано с ним: наблюдая за мириадами жизненных форм морских обитателей, ученый впервые представил себе нечто, побуждающее организмы меняться. Эта идея и привела в итоге к трем колбам в кабинете. Теперь Флетчер вернет субстанцию стихии, вдохновившей его. Нунций буквально станет каплей в море, сила его растворится и рассеется.

Он подошел к стойке, где стояли три колбы. В трех бутылках был бог — молочно-голубой, как небо у Пьеро Франческа^[6]. Внутри вдруг возникло движение, там что-то заклубилось. Если оно знает о приближении Флетчера, знает ли оно о его намерениях? Флетчер слабо представлял себе природу того, что он создал. Возможно, оно умеет читать мысли.

Он остановился — как истинный ученый, он не мог не восхититься происходящим феноменом. Флетчер знал, что жидкость обладает силой, но его потрясла способность вещества ферментировать себя — это было видно даже в примитивном движении: вещество поднималось по стенкам колб. Уверенность Флетчера в своей правоте растаяла. Можно ли лишать мир такого чуда? Так ли уж оно ненасытно? Оно ведь хочет лишь ускорить развитие вещей. Чтоб чешую сменил мех, мех — гладкая кожа, а плоть, возможно, — дух. Успокаивающие мысли.

Но затем он вспомнил Рэндольфа Яффе из Омахи, штат Небраска, мясника и сортировщика мертвых писем, собирателя людских тайн. Использует ли такой человек нунций во благо? В руках доброго и любящего Великое деяние стало бы действительно Великим, и каждое живое существо на Земле осознало бы цель собственного существования. Но Яффе не был ни добрым, ни любящим. Маг и вор чужих озарений, он не думал о принципах знания, а лишь о том, как возвыситься с его помощью.

Когда Флетчер вспомнил об этом, он перестал задаваться вопросом, имеет ли он право уничтожить это чудо. Теперь он спрашивал себя, как смеет он колебаться.

Отбросив сомнения, он шагнул к колбам. Нунций почувствовал, что ему собираются причинить вред. Жидкость забурлила, пытаясь подняться как можно выше.

Едва Флетчер коснулся полки, он вдруг понял истинное намерение нунция. Вещество не просто стремилось вырваться на свободу. Оно хотело добраться до самого Флетчера — переделать того, кто собирался причинить ему вред.

Но понимание пришло слишком поздно. Прежде чем он успел отдернуть протянутую руку или хотя бы чем-то при ее, одна из колб разлетелась вдребезги. Куски стекла рассекли ладонь Флетчера, и на кожу выплеснулся нунций. Он отшатнулся и поднес руку к глазам. Она была порезана в нескольких местах; самый длинный порез пересекал ладонь, словно по ней провели ногтем. От боли у него закружилась голова, но через минуту все прошло — и боль, и головокружение. Их сменило абсолютно иное ощущение. Даже не «ощущение» — здесь не подходило столь обыкновенное слово. Это напоминало Моцарта — но музыка лилась не в уши, а прямо в душу. Слушая ее, невозможно было остаться прежним.

Глава 5

Миновав первый изгиб горной дороги, Рэндольф увидел дым, поднимавшийся от костров за зданием миссии. С первого взгляда беспокойство, томившее его в последнее время, превратилось в уверенность: наемный гений взбунтовался. Яффе надавил на педаль газа своего джипа, проклиная густую пыль, что облаками вылетала из-под колес и не давала ехать быстрее. До сегодняшнего дня и его, и Флетчера устраивало, что Великое деяние совершается вдали от цивилизации. Сначала от Яффе потребовалось немало усилий, чтобы доставить в лабораторию оборудование, которое запросил требовательный Флетчер. Но потом стало легче. Путешествие в Петлю зажгло огонь в глазах Яффе. Женщина из Иллинойса, чьего имени он так и не узнал, говорила: «Ты видел что-то необычное, правда?» — и теперь ее слова на самом деле стали правдой. Он видел место, лежащее вне времени; он был там, куда, вопреки рассудку, его привело жадное стремление к Искусству. И люди знали это, хотя он и не рассказывал им о своих приключениях. Они заглядывали ему в глаза и из страха или благоговейного трепета выполняли все его желания.

Но Флетчер был исключением. Отчаяние и страсть к наркотикам сделали этого человека управляемым, но он сохранил волю. Четыре раза Яффе уговаривал его возобновить эксперименты, при всяком удобном случае напоминал, как трудно было отыскать его, затерянного гения, и как сильно Яффе хочет с ним работать. Каждый раз приходилось умасливать Флетчера небольшой порцией мескалина и обещаниями, что получит все, чего ни пожелает, для продолжения исследований. После первого же знакомства с его радикальными теориями Яффе понял, что есть способ обмануть систему, стоявшую между ним и Искусством. Он не сомневался, что путь к Субстанции изобилует ловушками и испытаниями. Просветленные гуру или безумные шаманы вроде Киссуна создали их, чтобы оградить святая святых от тех, кого они считают низшими существами. Но с помощью Флетчера можно обмануть любых гуру и овладеть силой за их спинами. Великое деяние вознесет Яффе выше всех самозваных мудрецов, и Искусство запоет в его руках.

Он оборудовал лабораторию, как пожелал Флетчер, подкинул ученому кое-какие идеи, почерпнутые из мертвых писем, и оставил маэстро одного. Яффе привозил по мере требования все, что тот просил (мескалин, морских звезд, морских ежей, человекообразную обезьяну), и навещал его только раз в месяц. Каждый раз он проводил с Флетчером сутки, выпивая и рассказывая последние сплетни из академической среды. После одиннадцатого визита он почувствовал, что исследования в заброшенной миссии подходят к завершению, и стал наведываться чаще. С каждым разом его встречали все менее приветливо. Однажды Флетчер попытался вообще не пустить Яффе в здание миссии, и между ними произошла короткая стычка. Но боец из Флетчера был никудышный — слабый сутулый человек, с детства занятый лишь учебой. Побитому гению пришлось впустить победителя. Внутри обнаружилась обезьяна — Флетчер при помощи нунция трансформировал ее в уродливого, но, без сомнения, человеческого ребенка. Даже в тот миг триумфа Яффе не оставляли подозрения по поводу дальнейших действий Флетчера. Того явно тревожил достигнутый результат. Но Рэндольф слишком обрадовался и не стал обращать внимания на тревожные симптомы. Он даже предложил испытать нунций на себе, здесь и сейчас. Но Флетчер воспротивился, сказав, что ему потребуется несколько месяцев для изучения препарата, прежде чем он позволит предпринять столь рискованный шаг. Нунций пока слишком нестабилен, доказывал он. Прежде чем двигаться дальше, надо посмотреть, что произойдет с организмом ребенка. Может, нунций убьет его через неделю? Или через день? Этот аргумент несколько охладил пыл Яффе, и он уехал. С того дня он возвращался в миссию еженедельно, Его беспокоило, что Флетчер все больше отдалялся от него. Но Яффе был уверен, что гордость за собственный шедевр не позволит ученому уничтожить его.

Теперь он глядел, как ветер гонит по земле обгоревшие листки записей, и проклинал себя за такую уверенность. Он вышел из машины и направился к миссии мимо разметанных ветром костров. Это место всегда навевало мысли об Апокалипсисе. Иссушенная почва, на которой могли прижиться только чахлые кустики юкки; сама миссия, построенная так близко к краю скалы, что в одну прекрасную зиму океан наверняка заберет ее; несмолкающий гомон олушей и тропических птиц в воздухе.

Стены миссии почернели там, где их коснулись языки костров. Земля покрылась пеплом, еще более бесплодным, чем здешний грунт.

Никого.

Перешагнув через порог, он позвал Флетчера. Беспокойство, охватившее Яффе у подножия холма, переросло в страх — не за себя, за Великое деяние. Слава богу, он захватил с собой оружие, и, если Флетчер окончательно спятил, он вырвет у ученого силой формулу нунция. Яффе не впервой добывать знание с оружием в руках. Иногда это необходимо.

Внутри был полный разгром. Оборудование ценой в сотни тысяч долларов, купленное, похищенное или выпрошенное Яффе у ученых (они отдавали ему все, лишь бы избавиться от его взгляда), уничтожено. Записи на графитных досках стерты. Окна распахнуты настежь, и в помещении гулял горячий соленый океанский ветер. Яффе прошел мимо обломков в любимую комнату Флетчера — его келью, которую он однажды (будучи под воздействием мескалина) назвал заплатой на своем раненом сердце.

Яффе нашел его там — живого, сидящего в кресле у раскрытого окна. Он смотрел прямо на солнце и поэтому, видимо, ослеп на правый глаз. Как обычно, он был одет в потрепанную рубаху и мешковатые штаны; тот же худой небритый профиль; те же седеющие волосы, стянутые в хвост. Даже его поза — руки между колен и ссутуленная спина — оставалась той же, что Яффе видел бесчисленное множество раз. Но все же что-то неуловимое в этой сцене помешало Яффе переступить порог и заставило застыть возле двери. Флетчер был как-то уж слишком Флетчером. Его образ был чересчур совершенным — задумчивый, глядящий на солнце, и каждую его пору и морщинку можно разглядывать до боли в сетчатке. Словно это портрет, созданный тысячью миниатюристов, и каждому из художников было поручено изобразить по дюйму его тела вплоть до последнего волоска. Все остальное в комнате — стены, окно, даже кресло, где сидел Флетчер, — ускользало из фокуса, не в силах соперничать с нереальной реальностью этого человека.

Яффе закрыл глаза. Вид Флетчера перегружал его восприятие. Вызывал тошноту. В наступившей темноте он услышал голос Флетчера, столь же бесцветный, как и прежде.

— Плохие новости, — очень тихо произнес ученый.

— Что случилось? — спросил Яффе, не открывая глаз. Но даже с закрытыми глазами он понял, что Флетчер говорит, не шевеля губами.

— Просто уходи, — сказал Флетчер. — И — да.

— Что «да»?

— Ты прав. Да, мне не нужно горло, чтобы говорить.

— Я же не сказал…

— Не важно. Я у тебя в мозгу. И там все еще хуже, чем я думал. Ты должен уйти.

Звук стал тише, хотя слова продолжали достигать цели. Яффе пытался их понять, но смысл ускользал. Что-то вроде «мы станем небом»… Точно, Флетчер сказал:

— … мы станем небом?

— Ты о чем? — спросил Яффе.

— Открой глаза.

— Меня тошнит, когда я на тебя смотрю.

— Это взаимно. Но все же открой. Увидишь чудо в действии.

— Какое чудо?

— Просто смотри.

Он открыл глаза. Ничего не изменилось: раскрытое окно и сидящий перед ним человек. Все то же самое.

— Нунций внутри меня, — прозвучал голос Флетчера в голове Яффе.

Лицо ученого осталось неподвижным. Даже уголки губ не дрогнули. Все та же жуткая завершенность.

— Ты хочешь сказать, что испробовал его на себе? После того, что говорил мне?

— Он все изменил, Яффе. Он показал мне обратную сторону мира.

— Ты забрал его! Он должен был стать моим!

— Я не брал его. Это он взял меня. Он живет своей жизнью. Я пытался уничтожить его, но он не позволил.

— Уничтожить его? Ведь это Великое деяние! Зачем?

— Он действует не так, как я ожидал, Яффе. Плоть его почти не интересует. Он играет с сознанием. Извлекает мысли и развивает их. Он делает из нас тех, кем мы хотели или боялись стать. А может быть, и то и другое. Да, наверное, и то и другое.

— Ты не изменился, — сказал Яффе. — И голос прежний.

— Но я говорю в твоем мозгу. Разве такое бывало раньше?

— Ну, телепатия — будущее человека. Ничего удивительного. Ты просто ускорил процесс. Перепрыгнул через пару тысяч лет.

— Стану ли я небом? — снова сказал Флетчер. — Вот чем я хотел бы стать.

— Так стань им. У меня другие планы.

— Да-да. Другие, в этом и проблема. Именно поэтому я и не хотел, чтобы нунций попал к тебе в руки. Нельзя позволить ему тебя использовать. Но он отвлек меня. Я взглянул в то окно — и не сумел оторваться от созерцания. Нунций сделал меня таким мечтательным. Я в состоянии лишь сидеть и думать, стану ли я небом.

— Он не дал тебе меня провести, — сказал Яффе. — Он хочет, чтобы его использовали.

— Ммм…

— Где остальное? Ты ведь не истратил все вещество?

— Нет. — Флетчер теперь не мог обманывать. — Но я прошу тебя, не…

— Где? — Яффе вошел наконец в комнату. — Он у тебя?

Шагнув за порог, он кожей почувствовал легкое покалывание, словно оказался в туче невидимых мошек. Ощущение должно было его насторожить, но он слишком хотел получить нунций, чтобы обращать на это внимание. Он коснулся пальцами плеча Флетчера. От прикосновения образ ученого будто разлетелся на тысячи частиц — черных, белых и красных, и Яффе показалось, что он находится в облаке цветочной пыльцы.

В голове у Яффе зазвучал смех. Рэндольф понял: Флетчер радуется оттого, что ему удалось сбросить панцирь из затвердевшей, нараставшей с самого рождения пыли, постепенно затмившей малейшие проблески света. Когда пыль рассеялась, Флетчер сидел на стуле, как и прежде. Но теперь этот человек сиял.

— Слишком ярко? Извини.

Флетчер немного ослабил силу свечения.

— Я тоже хочу его, — сказал Яффе, — сейчас же.

Знаю, — ответил Флетчер. — Я чувствую твое вожделение. Ты грязен, Яффе, грязен. Ты опасен. Кажется, я даже не подозревал, насколько ты опасен. Я тебя вижу насквозь. Я могу прочитать твое прошлое…

Он ненадолго замолчал, потом издал долгий, полный боли стон.

— Ты убил человека.

— Он заслужил.

Он встал у тебя на пути. И еще вижу… Его звали Киссун, да? Он тоже мертв?

— Нет.

— Но тебе хотелось бы, чтобы было так? Я почувствовал твою ненависть.

— Да. Я убил бы его, если бы представилась такая возможность. — Яффе улыбнулся.

— Думаю, как и меня. У тебя же там нож в кармане? Или ты зашел просто так, в гости?

— Мне нужен нунций, — сказал Яффе. — Мне нужен он, а я нужен ему…

— Он изменяет сознание, Яффе. А может, и душу. Как ты не понимаешь! Нет ничего внешнего, что не возникло сначала внутри. Нет ничего реального, что не было прежде предметом мечтаний. Что касается меня… Я всегда считал свое тело лишь средством передвижения. Я никогда ничего не хотел — ну, разве что стать небом. Но ты, Яффе… ты! Твоя голова забита дерьмом. Подумай об этом. Подумай, что нунций с тобой сделает. Умоляю тебя…

Его мольба, проникавшая прямо в мозг, на миг заставила Яффе заколебаться и задуматься о себе, Флетчер поднялся с кресла.

— Умоляю, — повторил он. — Не дай ему себя использовать.

Флетчер хотел коснуться рукой плеча Яффе, но тот отпрянул и отступил назад, в лабораторию, где его взгляд тут же наткнулся на остатки разлившегося нунция и две колбы с бурлившей голубоватой жидкостью.

— Чудесно, — пробормотал Яффе, устремляясь к колбам.

Нунций радостно вскипел при его приближении, как собака, рвущаяся облизать лицо хозяину. Эта реакция мгновенно сделала ложью все страшилки Флетчера Он, Рэндольф Яффе, должен владеть чудесным веществом. А нунций — получить его, Яффе.

В голове еще звучали предостережения Флетчера:

— Вся твоя злоба, все страхи, все глупости — все это захлестнет тебя. Ты готов? Не думаю. Он откроет тебе слишком многое.

— Для меня не бывает «слишком», — возразил Яффе, отгоняя сомнения, и потянулся к ближайшей колбе.

Нунций не мог больше ждать. Колба взорвалась, и ее содержимое устремилось к живой плоти Рэндольфа. Знание и ужас нахлынули одновременно — при контакте нунций передал свое послание. Когда Яффе понял, что Флетчер прав, он уже был бессилен что-либо изменить.

Нунций не менял строения клеток. Если это и происходило, то лишь как побочный эффект. Он воспринимал тело человека исключительно в качестве сосуда. Он не тратил времени на улучшение гибкости суставов или изменение работы кишечника. Он был проповедником, а не косметологом. Его целью являлось сознание. Сознание использовало тело для своих нужд, даже если телу это шло во вред. Ведь именно сознание так страстно жаждало трансформации.

Яффе хотел позвать на помощь, однако нунций уже подчинил себе кору головного мозга и не позволил произнести ни слова Молиться было некому — нунций и был богом, который вырвался из бутылки и обрел плоть. Яффе не мог теперь даже умереть, хотя его тело сотрясалось так, будто вот-вот распадется на части. Нунций наложил запрет на все, кроме своего действа. Ужасного, совершенствующего действа.

Сначала нунций заставил Яффе вспомнить свою жизнь — каждое событие, вплоть до момента, когда воды вышли из материнского лона. На краткий миг Рэндольфу довелось снова насладиться невозвратимым ощущением покоя и защищенности утробы, а потом память провела его через прежнюю жизнь в Омахе, подробно воскресив воспоминания. В его судьбе было слишком много ненависти. Он ненавидел взрослых и сверстников, отличников и красавчиков — всех тех, кому доставались хорошие отметки и девчонки. Сейчас он переживал это заново, но намного сильнее. Воспоминания изменяли ощущения, как быстро разрастающаяся раковая опухоль изменяет живую клетку. Он видел, как разводятся родители и он ничего не в силах сделать; видел себя, когда они умерли, и он не мог их даже оплакать. Он ненавидел их, не понимая, зачем они жили и для чего ввергли его в этот мир. Он опять влюблялся. Дважды. И снова дважды был отвергнут. От внезапной боли, разбередившей зажившие раны, ненависть еще более разрасталась. В промежутках между этими событиями, самыми важными в его жизни, протянулась нескончаемая череда однообразных будней — работа, где он не мог удержаться подолгу, люди, забывавшие его имя, едва он с ними прощался, и рождественские выходные, что отличались друг от друга только годом в календаре. Он не приблизился к разгадке, зачем его создали и зачем вообще нужно кого-то создавать, если этот мир — ложь и обман и все в нем превращается в ничто.

Затем вспомнилась комната на перекрестке почтовых дорог, забитая мертвыми письмами, где его ненависть вдруг разлилась, отозвалась эхом от океана до океана — дикая, усиленная злостью таких же, как он, смятенных людей, пожелавших постичь смысл жизни. Кое-кому из них это удалось. Тайна пусть мимолетно, но приоткрылась для них. Он нашел подтверждение: знаки, коды и медальон Синклита, попавший к нему в руки. В следующее мгновение он вспомнил рукоятку ножа, торчавшую из глазницы Гомера, и потом свое бегство: как ему пришлось бросить все, и от прежней жизни у него остался лишь ключ к найденным кодам; как он, становясь с каждым шагом сильнее, пришел сначала в Лос-Аламос, потом в Петлю и, наконец, в здание миссии Сан-та-Катрина.

Он до сих пор не знал, зачем он создан, но к сорока годам он вполне созрел для того, чтобы нунций дал ему хотя бы намек. Ради ненависти. Ради мести. Ради власти и наслаждения властью.

Вдруг он будто бы воспарил и увидел себя сверху — он скорчился на полу, усыпанном осколками стекла, и обхватил руками голову, словно боялся, что его череп расколется от боли. Потом он увидел Флетчера. Тот что-то говорил, обращаясь к его телу, но Яффе не слышал слов. Наверняка Флетчер нес что-то о бренности человеческих устремлений. Внезапно Яффе бросился вниз, на свое тело, и ударил его кулаками. Тело рассыпалось, как раньше рассыпалось возле окна тело Флетчера Яффе взвыл, когда телесная субстанция заявила свободному духу о своих правах, заставив вернуться в измененное нунцием тело.

Он открыл глаза, наконец избавленные от пелены, и по-новому посмотрел на Флетчера.

Их союз был изначально противоестествен, отчего оба невольно приходили в смятение. Сейчас Яффе понял это отчетливо. Они были противоположностями и возмездием друг для друга. Не было на земле более разных людей. Флетчер любил свет, как только может любить его человек, боящийся тьмы неведения. Он настолько любил смотреть на солнце, что ослеп на один глаз. А Рэндольф перестал быть Рэндольфом Яффе — теперь он был просто Яфф, единственный и неповторимый, влюбленный во тьму, питавшую его ненависть и давшую ей выход. Во тьму, явившуюся из сна, за пределами которого лежал путь к морю мечты. Во тьму, полную боли, как урок нунция, но напоминавшую ему о том, кто он есть. Не просто напоминавшую — сквозь нее он увидел себя, как сквозь призму, и стал больше и значимей. Он перестал быть человеком во тьме — он стал человеком тьмы, способным овладеть Искусством. И ему не терпелось скорее начать обучение. Вместе с нетерпением пришло понимание, как откинуть завесу и войти в Субстанцию. Не нужны ни заклинания, ни жертвы. Душа стала совершенной. Больше никто не посмеет отвергнуть его требований, а желаний у него хватает.

Но в своем стремлении к этому новому «я» он случайно создал силу, которая, если не остановить ее здесь и сейчас, будет противостоять ему на каждом шагу. Он поднялся на ноги. Не было нужды прислушиваться к словам Флетчера, чтобы понять: ученый — его враг. Яфф понял это по огню в глазах Флетчера. Гений и наркоман, Флетчер был распылен на мельчайшие частицы и воссоздан заново — печальный, мечтательный и полный света. Еще недавно он хотел одного — сидеть возле окна, мечтая стать небом, пока не сольется с облачной синевой или не умрет. Но все изменилось.

— Я видел, — объявил Флетчер своему врагу. Он решил говорить голосом, коли теперь оба оказались на равных. — Ты хотел возвыситься с моей помощью, чтобы украсть путь к откровению.

— И я это сделаю, — ответил Яфф. — Я уже на полпути.

— Субстанция не откроется такому, как ты.

— У нее нет выбора. Теперь она не в силах меня отвергнуть. — Он поднял руку, где сквозь кожу, словно капли пота, выступили блестящие сгустки энергии, похожие на шарики маленьких подшипников. — Видишь? Я — Творец!

— Нет, до тех пор, пока ты не овладел Искусством, ты не Творец.

— А кто мне помешает? Не ты ли?

— У меня тоже нет выбора Я отвечаю за это.

— Каким образом? Однажды я уже победил тебя, и сделаю это снова.

— Чтобы остановить тебя, я призову видения.

— Что ж, попробуй.

Пока Яфф произносил эти слова, в голове у него зародился вопрос, на который Флетчер ответил прежде, чем Яфф осознал его.

— Почему я тебя ударил? Не знаю. Меня будто что-то заставило. Что-то толкнуло к тебе. — Флетчер помедлил, потом произнес: — Быть может, потому что противоположности притягиваются друг к другу, даже в нашем случае.

— Тогда чем скорее ты умрешь, тем лучше. — И Яфф протянул руку, чтобы вырвать глотку у своего врага.

В темноте, наползавшей с океана на миссию, Рауль услышал первые звуки начавшейся битвы. Зная природу нунция по собственному опыту, он понял, что за стенами здания произошло превращение. Его отец Флетчер превратился в кого-то иного, и то же произошло с другим человеком. Другого человека Рауль избегал даже тогда, когда слово «зло» было для него просто одним из звуков человеческой речи. Теперь он понял смысл слова или, по крайней мере, сопоставил со своей прежней животной реакцией на Яффе. Он испытывал отвращение к этому человеку, насквозь испорченному, как сгнивший изнутри плод. Судя по всему, Флетчер сейчас дрался с ним в доме. Краткое счастливое время, когда Рауль жил здесь вдвоем с отцом, подошло к концу. Не будет больше уроков, и не будут они сидеть у окна, слушая «тихого» Моцарта и глядя на меняющиеся облака.

Когда в небе зажглись первые звезды, шум в миссии стих. Рауль продолжал ждать. Он терзался то надеждой, то страхом, гадая, кто погиб — Яффе, его отец или оба. Через час он продрог на холоде и решил заглянуть внутрь. Куда бы ни направились противники, в ад или в рай, они не оставили знака, и Рауль не мог последовать за ними. Он мог лишь найти свою одежду. Он всегда презирал ее, она стесняла и раздражала кожу, но теперь стала напоминанием о наставнике. Он будет носить ее всегда, чтобы не забывать о Флетчере Добром. Однако, подойдя к дверям, он почувствовал: в здании кто-то есть. Флетчер все еще оставался здесь, как и его враг. Они сохранили свои тела, но в обоих что-то изменилось. Над ними покачивались туманные формы: над Яффе — дитя с огромной головой цвета дыма, над Флетчером — облако, пронизанное солнечными лучами. Они обхватили друг друга, пытаясь вцепиться противнику в горло или в глаза. Тела их переплелись и замерли. Силы были абсолютно равны, и ни один не способен был одержать победу.

С приходом Рауля равновесие нарушилось. Флетчер повернулся к мальчику, и Яффе, воспользовавшись этим, отбросил врага в сторону.

— Беги! — крикнул Флетчер Раулю. — Сейчас же! Рауль выполнил приказ. Он кинулся прочь от миссии, петляя между догоравшими кострами. Земля под его босыми ногами задрожала от звуков новой схватки, разразившейся за его спиной. Ему хватило трех секунд, чтобы сбежать вниз по склону холма от миссии. Стены здания с подветренной стороны, рассчитанные на то, чтобы простоять до Судного дня, рухнули под натиском силы. Рауль не зажмурился. Он видел, как смутные формы Яффе и Флетчера Доброго — две силы, слившиеся в едином порыве ветра, что вырвался из пролома в стене, — пронеслись над его головой и исчезли в ночи. Вслед за взрывом взметнулся огонь. Теперь вокруг миссии горели сотни маленьких костров. Крышу почти полностью снесло, а в стенах зияли проломы.

Рауль в полном одиночестве медленно побрел назад к своему единственному убежищу.

Глава 6

В тот год в Америке бушевала война — быть может, самая ожесточенная и уж точно самая странная из всех, когда-либо проносившихся по земле. Об этой войне мало писали, поскольку она прошла почти незамеченной. Ее последствия (многочисленные, а порой разрушительные) так мало походили на последствия войны, что их всегда толковали неверно. Война была беспрецедентной. Даже самые безумные пророки, ежегодно предсказывавшие очередной Армагеддон, не могли объяснить, что в этот раз так встряхнуло Америку. Конечно, они понимали: происходит нечто серьезное, и если бы Яффе по-прежнему сидел в Омахе над мертвыми письмами, на него обрушилось бы бесконечное множество посланий с теориями и предположениями на этот счет. Но все их авторы — в том числе и имевшие некое представление о Синклите и об Искусстве — даже не приблизились к истине.

Война была не просто беспрецедентной — сама ее природа совершенствовалась с каждым днем. Когда противники покинули миссию Санта-Катрина, у них было лишь смутное представление о том, кем они стали и какими силами овладели. Однако они быстро изучили свои возможности и научились ими пользоваться, а их изобретательность подстегивалась необходимостью действовать. Флетчер, как и обещал, создавал свою армию из фантазий обычных людей, встреченных на его пути. Он преследовал врага по всей стране, не позволяя сконцентрировать волю и воспользоваться Искусством, к которому у Яффе теперь был доступ, Флетчер назвал своих призрачных солдат hallucigenia — галлюцигениями, по имени загадочных ископаемых существ, живших на Земле около пятисот тридцати миллионов лет назад. Никаких биологических аналогий у данного вида не было, как и у тех, кто теперь получил это имя. Солдаты Флетчера жили не дольше бабочек. Они быстро теряли материальность и буквально растворялись в воздухе. Но, несмотря на эфемерность, им не раз удавалось одержать победу над легионами Яффа, состоявшими из terata. Этих чудовищных существ Рэндольф материализовывал из первичных страхов своих жертв. Тераты тоже жили недолго — здесь, как и во всем остальном, Яфф и Флетчер Добрый оказались равны.

Так и шла эта война — атаки и контратаки, наступления и отступления, попытки захватить и уничтожить главу армии противника. Она не была похожа на обычные войны этого мира. Страхи и фантазии на земле бесплотны. Место их обитания — сознание. Но на этот раз они обрели плоть и носились по всей стране, над Аризоной и Колорадо, над Канзасом и Иллинойсом, нарушая привычный порядок вещей. В полях замедляли рост колосья хлеба — они не желали рисковать нежными побегами, пока где-то рядом действуют создания, ломающие законы естества. Перелетные птицы отклонялись от привычных маршрутов, чтобы избежать мест невидимых сражений, опаздывали на зимовки, а порой, заблудившись, пропадали. Во всех штатах были заметны следы паники среди животных, чуявших беду. Жеребцы бросались на автомобили и погибали. Кошки и собаки устраивали безумные драки, длившиеся целыми ночами, за что их отстреливали или травили. Рыбы из тихих рек выбрасывались на берег. Живые твари ощущали присутствие в воздухе разрушительной силы, и она внушала им стремление к уничтожению.

Гоня перед собой страх и оставляя за спиной разорение, две одинаково сильные армии измотали друг друга до полного истощения, и в Вайоминге война приостановилась. Это был конец начала, или что-то вроде того. Уровень энергии, необходимой Яффу и Флетчеру Доброму (теперь эти двое мало походили на людей в своей ненависти друг к другу) для создания солдат и управления армией, опустился до критической отметки. Обессиленные Яфф и Флетчер напоминали боксеров, уже не способных драться, но продолжавших бой, потому что таков их вид спорта. Ни один не мог чувствовать себя спокойно, пока жив другой.

Ночью шестнадцатого июля Яфф покинул поле битвы, теряя остатки своей армии. Он рвался на юго-запад. Его целью была Байя. Поняв, что при данном положении вещей ему не победить Флетчера, он решил завладеть третьей колбой нунция и пополнить запас сил.

Не менее истощенный Флетчер пустился в погоню. Два дня спустя, с резвостью, достойной Рауля (Флетчер очень скучал по нему), он догнал Яффа в Юте.

Там они встретились. Схватка была жестокой, но ничего не изменила. Желание обладать Искусством сжигало противников, будто страсть. Они сражались пять дней и ночей подряд, стремясь уничтожить друг друга. Но и на этот раз никто не одержал победы. Они душили друг друга и рвали на части, свет смешивался с тьмой, и уже невозможно было различить, где кто. А когда налетел ветер и поднял их над землей, все оставшиеся силы пришлось бросить на то, чтобы уцелеть под натиском вихря. Сил оставалось слишком мало, и Флетчер на время отвлекся от врага — тот хотел добраться до миссии, где хранилась Субстанция. Ветер перенес обоих через границу штата — в Калифорнию. Он влек их на юго-запад через Фресно, по направлению к Бейкерсфилду. Они продержались до пятницы 27 июля 1971 года. Потом обессиленные Яфф и Флетчер рухнули на землю в округе Вентура, на лесистой окраине маленького городка Паломо-Гроува. Их падение вызвало небольшой сбой электричества, заставивший замигать подсветку дорожных указателей и рекламных щитов в направлении Голливуда.

Часть II «ЛИГА ДЕВСТВЕННИЦ»

Глава 1

Девушки спускались к воде дважды. В первый раз — на следующий день после бури, накрывшей округ Вентура и за одну ночь обрушившей на Паломо-Гроув осадков больше, чем выпадало обычно за год. Ветер пригнал ливень от океана, но это не смягчило жару. Слабый ветерок из пустыни раскалил температуру в городе почти до ста градусов. Дети, все утро изнурявшие себя играми на улице, к полудню прятались от жары за стенами домов. Собаки проклинали свою шкуру, птицы переставали петь. Старики не вылезали из постелей. Впрочем, как и любовники, истекавшие потом. Те несчастные, кто не мог отложить свои дела до вечера, когда температура должна была (если даст бог) снизиться, шли по улицам, устремив взгляд в плавящиеся тротуары, с трудом волоча ноги и обжигая легкие каждым глотком воздуха.

Но четырех девушек это пекло не пугало. Жар был у них вкрови в силу их возраста. На всех им было семьдесят лет; правда, Арлин в следующий вторник исполнялось девятнадцать, и, значит, им станет семьдесят один. Сегодня она почувствовала свой возраст, эти несколько важных месяцев, отдалявших ее от лучшей подруги Джойс, и еще больше — от Кэролин и Труди, которым едва исполнилось семнадцать и которые оставались совсем девчонками по сравнению с ней, взрослой женщиной. И сегодня ей было что рассказать, когда они прогуливались по опустевшим улицам. Приятно гулять в такой день. Мужчины, чьи жены отдыхали дома, не провожали их влюбленными взглядами, зная каждую из четырех по имени; и приятели матерей не отпускали вслед девушкам сальных шуточек. Они брели, как амазонки в шортах, через городок, охваченный каким-то невидимым огнем. Это пламя вспенило воздух, но оно не убивало — лишь уложило местных жителей у дверей распахнутых холодильников.

— Ты его любишь? — спросила Джойс у Арлин. Старшая из девушек тут же ответила:

— Господи, нет. Ты порой бываешь такая дура.

— Я просто подумала… Ты говоришь о нем так…

— Что значит «так»?

— Ну, про его глаза, и все такое.

— У Рэнди и правда красивые глаза, — согласилась Арлин. — Но и у Марта, и у Джима, и у Адама тоже.

— Ну, хватит, — прервала ее Труди раздраженно. — Ты просто шлюха.

— Нет, я не такая.

— Тогда довольно перечислять имена. Мы все знаем этих парней не хуже тебя. И мы все знаем почему.

Арлин смерила ее взглядом, который, впрочем, никто не заметил — все девушки, кроме Кэролин, были в темных очках. Несколько ярдов они прошли молча.

— Кто-нибудь хочет колы? — сказала Кэролин. — Или мороженого?

Девушки подошли к подножию холма. Впереди был молл, манивший своими магазинами с кондиционированным воздухом.

— Я хочу, — сказала Труди. — Я пойду с тобой. Она повернулась к Арлин.

— Хочешь чего-нибудь?

— Не-а.

— Ты что, дуешься?

— Не-а.

— Отлично. А то слишком жарко, чтобы выяснять отношения.

И две девушки направились в магазин «Продукты и лекарства от Марвина», оставив Арлин и Джойс на углу улицы.

— Прости… — сказала Джойс.

— За что?

— За то, что я спросила про Рэнди. Я думала, что у вас… Ну, понимаешь… Что у вас это серьезно.

— В нашем Гроуве никто не стоит и двух центов, — пробормотала Арлин. — Не дождусь, когда смогу уехать отсюда.

— Куда? В Лос-Анджелес?

Арлин сдвинула очки на нос и внимательно посмотрела на Джойс.

— Зачем? — спросила она. — Чтобы оказаться последней в длиннющей очереди? Нет, я поеду в Нью-Йорк. Учиться лучше там. Потом устроюсь на работу на Бродвее. Если я им понадоблюсь, то они найдут меня и там.

— Кому «им»?

— Джойс!.. — с деланным раздражением сказала Арлин. — Людям из Голливуда.

— А-а, ну да. Из Голливуда.

Она одобрительно кивнула, соглашаясь с планом Арлин. У нее самой ничего подобного и в мыслях не было. Но Арлин — другое дело. Та была настоящей калифорнийской красавицей, светловолосой и голубоглазой, с улыбкой, покорявшей всех мужчин. К тому же мать Арлин была актрисой и уже сейчас считала свою дочь звездой.

Джойс повезло меньше. Ни матери-актрисы, ни внешних данных. Даже от стакана колы она покрывалась сыпью — чувствительная кожа, как говорил доктор Брискмен, возрастное, пройдет. Но его обещания были вроде Судного дня — в одно из воскресений проповедник обещал, что этот день наступит, однако обещание никак не исполнялось. С моим везением, думала Джойс, у меня пропадут прыщи и вырастут сиськи как раз к тому самому Судному дню. Тогда она проснется и увидит, что все у нее в порядке, потом откроет занавески — а Гроува-то и нет. А Рэнди Кренцмен так никогда ее и не поцелует.

Здесь таилась истинная причина любопытства Джойс. Каждая ее мысль была о Рэнди; ну, или почти каждая, хотя она видела его лишь три раза и всего дважды с ним разговаривала. В первую встречу она была с Арлин. Тогда Рэнди едва взглянул на Джойс, и она ничего ему не сказала. Во второй раз соперницы рядом не оказалось, и на ее дружеское «привет» последовало недоуменное: «А ты кто?» Пришлось напомнить и даже рассказать, где она живет. Во время третьей встречи («Привет», — сказала она. «А мы знакомы?» — ответил он.) она набралась смелости рассказать о себе и даже спросила его, с неожиданно нахлынувшим оптимизмом, не мормон ли он. Как она потом поняла, это было тактической ошибкой. В следующий раз она решила использовать прием Арлин и обращаться с парнем так, будто едва терпит его присутствие, не смотреть на него и едва улыбаться. А потом, когда уже будет пора расходиться, она поглядит ему прямо в глаза и промурлычет что-нибудь неопределенное или неприличное. Правило контраста. У Арлин это получается, почему бы и Джойс не попробовать? И теперь, когда главная красавица публично объявила, что ей наплевать на идола Джойс, у той забрезжила надежда. Если бы Арлин всерьез заинтересовалась Рэнди, Джойс оставалось бы одно — бежать к преподобному Мьюзу и уговаривать его поторопить Апокалипсис.

Она сняла очки и посмотрела на белое раскаленное небо — не началось ли уже? День был странный.

— Не стоит этого делать, — сказала Кэролин, выходя из магазина. За ней следовала Труди. — Солнце глаза выжжет.

— Не выжжет.

— Выжжет, — ответила Кэролин. Она была просто кладезем бесполезной и неприятной информации. — Сетчатка глаза — это линза. Как в фотокамере. Свет фокусируется…

— Ладно, — сказала Джойс, опуская взгляд к твердой земле. — Верю.

Перед ее глазами несколько секунд мелькали разноцветные пятна.

— Куда теперь? — спросила Труди.

— Я — домой, — отозвалась Арлин. — Устала.

— А я нет, — бодро сказала Труди. — Не пойду домой. Там скучно.

— А что толку торчать у молла? — спросила Кэролин. — Тут ак же скучно, как и дома. Только изжаримся на солнце.

Она уже слегка обгорела. Она была рыжеволосая, плотня — на двадцать фунтов тяжелее своих подруг, ее бледная кожа не выносила солнца. Проблем с лишним весом и кожей должно было хватить, чтобы загнать ее домой, но ее, казалось, не смущали никакие физические неудобства, кроме голода. В прошлом ноябре вся семья Хочкисов попала на шоссе в большую аварию. Кэролин, слегка контуженная, самостоятельно выбралась из машины. Полиция нашла ее неподалеку с зажатыми в обеих руках недоеденными шоколадными батончиками «Херши». Лицо Кэролин было измазано шоколадом больше, чем кровью, и когда полицейский попытался отобрать у нее батончики, она истошно завопила — по крайней мере, так говорили. Позже обнаружилось, что у нее сломана половина ребер.

— Так куда? — спросила Труди. — Куда можно пойти в такую жару?

— Давайте просто погуляем, — предложила Джойс — Может, сходим в лес. Там должно быть попрохладнее.

Она взглянула на Арлин.

— Пойдешь?

Арлин выдержала десятисекундную паузу и наконец согласилась.

— Лучше не придумаешь, — сказала она.

Каждый городок, даже самый маленький, развивается по принципам большого города. И даже самые маленькие городки отличаются друг от друга так же, как и большие. Есть белые и черные, есть «голубые» и «нормальные», есть богатые и не очень, бедные и совсем нищие. Паломо-Гроув, население которого тогда, в тысяча девятьсот семьдесят первом, составляло не более тысячи двухсот человек, не был исключением. Раскинувшийся по склонам пологих холмов, и в плане он задумывался как воплощение демократических принципов: каждый житель имел одинаковый доступ к административному центру города — моллу, расположенному у подножия холма Санрайз, который обычно называли просто Холмом. Там обосновались четыре района: Стиллбрук, Дир-делл, Лорелтри и Уиндблаф. Их главные улицы расходились лучами в разные стороны, как роза ветров, в направлении четырех частей света. Однако замысел был воплощен плохо. Само расположение районов делало их неравными. Из Уинд-блафа, занимавшего юго-западный склон Холма, открывался самый красивый вид, и, соответственно, цены на недвижимость там были самые высокие. В верхней трети Холма стояло около полудюжины самых богатых особняков, чьи крыши едва виднелись в густой листве. Чуть ниже склоны его опоясывали «пять полумесяцев» — пять изогнутых улиц, что являлись следующим (если вы не могли позволить себе дом на вершине Холма) наиболее желанным местом обитания в этом городе.

Полной противоположностью был район Дирделл, стоявший в долине, запертой с двух сторон лесом. Эта часть города очень быстро превратилась в нижний сектор рынка недвижимости. Здесь возле домов не было бассейнов, а стены нуждались в покраске. Для некоторых этот район стал прибежищем отступления. Уже в семьдесят первом там поселились художники, и их сообщество неуклонно росло. Но если где в городе люди и опасались, что их машины разрисуют краской из баллончика, так именно в Дирделле.

Между этими двумя полюсами, географическими и социальными, лежали Стиллбрук и Лорелтри. Последний находился в верхней части маргинального сектора рынка, потому что некоторые его улицы поднимались на Холм. Чем выше они взбирались, тем выше поднимались и цены — цены, но не качество домов.

Никто из нашей четверки не жил в Дирделле. Арлин жила на Эмерсон — второй сверху из пяти «улиц-полумесяцев», Джойс и Кэролин — на Стипл-Чейз-драйв в Стиллбрук-ви-лидж, в квартале друг от друга, а Труди — в Лорелтри. Прогулка в восточную часть города, куда и родители-то их почти никогда не заглядывали (если вообще заглядывали), сама по себе была приключением. Но если их родители и спускались сюда они точно не бывали там, где сейчас оказались девочки, — в лесу.

— Здесь ничуть не прохладнее, — пожаловалась Арлин через несколько минут. — Даже еще жарче.

Она была права. Хотя листва и укрыла их от неумолимого солнечного ока, жар все равно прокладывал себе путь сквозь ветви и превращал влажный воздух почти в пар.

— Сто лет здесь не была, — сказала Труди, размахивая из стороны в сторону очищенным прутиком, чтоб разогнать облако мошек. — Я приходила сюда с братом.

— Как он? — спросила Джойс.

— По-прежнему в больнице. Он никогда оттуда не вернется. Все в семье это знают, но молчат. Меня тошнит от такого.

Сэма Катца призвали в армию и отправили во Вьетнам, признав годным к службе по всем параметрам. Через три месяца он напоролся на противопехотную мину во время патрулирования. Двое его товарищей погибли, а самого Сэма тяжело ранило. Возвращаться домой ему было стыдно и тяжело. Встречать искалеченного героя явился весь немногочисленный свет Гроува. Было много речей о самопожертвовании и патриотизме, много выпивки, кто-то пустил слезу. А Сэм сидел с каменным лицом, безучастный к общему празднеству, будто мысленно так остался там, где его молодость разлетелась на куски. Через несколько недель его отвезли обратно в больницу. Мать сказала любопытным, что Сэму будут делать операции на позвоночнике, но прошли месяцы, потом годы, а Сэм не возвращался. Об истинной причине догадывались, но никто не говорил вслух. Телесные раны Сэма давно зажили, но разум так и не восстановился. Смерть товарищей, собственные страдания, возвращение домой калекой вызвали ступор.

Все подруги Джойс знали Сэма, хотя разница в возрасте у брата и сестры была такая внушительная, что он считался существом чуть ли не другого биологического вида. Он был не просто мужчина, что само по себе достаточно странно, но еще и взрослый мужчина. Слишком взрослый. Когда они сами перешагнули порог детства и колесо жизни стало набирать обороты, девочки начали понемногу понимать, что такое двадцать пять лет. Пусть не совсем отчетливо, но все-таки начали понимать, что потерял Сэм. Прежде для них, одиннадцатилетних, это не имело смысла.

Они замолчали, погрузившись в печальные размышления о нем. Молча они шли по жаркому лесу, случайно касаясь друг друга плечом или рукой. Труди вспоминала, как в этих зарослях они с Сэмом играли в детские игры. Ей было семь или восемь лет, ему тринадцать, и он, как хороший старший брат, позволял ей таскаться за ним везде и всюду. Через год его кровь забурлила и подсказала ему, что сестры и девочки — совсем другие существа, и он перестал откликаться на ее предложения поиграть в войну. Тогда Труди очень тосковала по нему, но это была лишь репетиция той тоски, что ей предстояло пережить в будущем Сейчас она представила себе его мальчишеское лицо, а потом взрослое; она думала о его жизни, которая осталась в прошлом, и о смерти, которой он жил. Мысли причиняли ей боль.

Что до Кэролин, то в ее жизни — по крайней мере, сознательной — боли было мало. Вот и сегодня она жалела лишь о том, что не купила второе мороженое. Другое дело — по ночам. Ее мучили кошмары, ей снились землетрясения. В этих снах Паломо-Гроув складывался, словно шезлонг, и проваливался под землю. Отец ей сказал однажды, будто это плата за то, что она слишком много знает. Она унаследовала от отца жадное любопытство и пыталась его удовлетворить, читая обо всем на свете — от падения святого Андрея до описания почвы, по какой они сейчас шли. Прочность ее была обманчивой. Кэролин знала, что эта земля испещрена трещинами, готовыми в любой момент разверзнуться и поглотить все, что на ней находится. Впрочем, то же было и под Санта-Барбарой, и под Лос-Анджелесом, да и в любом месте западного побережья. Кэролин потакала своим слабостям именно из страха, что земля ее поглотит; это своего рода симпатическая магия. Кэролин была толстой, потому что земная кора слишком тонкая, — вот такое она нашла оправдание для своего обжорства.

Арлин искоса посмотрела на толстушку. Однажды мать сказала ей, что в компании людей менее привлекательных, чем ты, никогда не бывает больно. Хотя сама Кейт Фаррел, бывшая звезда, больше не появлялась на широкой публике, она по-прежнему окружала себя женщинами неказистыми, на чьем фоне выглядела неотразимой вдвойне. Но для Арлин это казалось слишком высокой платой, и особенно сегодня. Ее спутницы выгодно подчеркивали ее внешность, но она не очень-то их любила, хотя и считала ближайшими подругами. Сейчас они были лишним напоминанием о жизни, которую она пока не могла изменить. Но чем еще заполнить время в ожидании, что судьба изменится? Даже сидение перед зеркалом надоедает. Чем скорей я уеду отсюда, думала она, тем скорее стану счастливой.

Если бы Джойс могла прочесть эти мысли, то наверняка поддержала бы их. Но сейчас она думала об одном: как устроить случайную встречу с Рэнди. Если она начнет расспрашивать о его привычках, Арлин обо всем догадается, а она достаточно эгоистична, чтобы не оставить Джойс ни единого шанса. Она заберет его себе, хотя он ей не нужен. Джойс неплохо разбиралась в людях и знала, что Арлин на это способна. Но имеет ли право Джойс порицать ее за это? Она сама хотела заполучить парня, виденного всего три раза в жизни и оставшегося к ней совершенно безразличным. Почему бы ей просто не забыть о нем, чтобы не оказаться отвергнутой и не разбить себе сердце? Потому что любовь прекрасна, хотя и заставляет тебя лететь навстречу очевидному, каким бы оно ни было. Она громко вздохнула.

— В чем дело? — поинтересовалась Кэролин.

— Просто… жарко, — ответила Джойс.

— Мы его знаем? — вмешалась в разговор Труди. Прежде чем Джойс нашлась что ответить, впереди между деревьев что-то блеснуло.

— Вода, — сказала она.

Кэролин тоже увидела блеск и прищурилась.

— Много воды, — сказала она.

— Я и не знала, что здесь есть озеро, — заметила Джойс, поворачиваясь к Труди.

— Его не было, — ответила та — По крайней мере, я его не помню.

— А теперь есть, — сказала Кэролин, уже продиравшаяся к воде сквозь заросли, не думая о том, чтобы поискать тропинку. Она прокладывала дорогу.

— Похоже, нам все-таки удастся охладиться, — сказала Труди и побежала за Кэролин.

Это действительно оказалось озеро шириной футов в пятьдесят. Если бы не полузатопленные деревья и островки кустов, его поверхность была бы идеально ровной.

— Затопило, — сказала Кэролин. — Мы ведь у подножия холма Наверное, это после грозы.

— Что-то много воды, — сказала Джойс. — Неужели собралась за одну ночь?

— Если нет, тогда откуда она? — спросила Кэролин.

— Какая разница? — вмешалась Труди. — Главное, что выглядит она прохладной.

Труди обошла Кэролин и приблизилась к самой кромке воды. Земля под ногами была влажная, ноги с каждым шагом утопали в ней все глубже, и грязь поднималась вверх по босоножкам. Когда Труди наконец добралась до воды, вода не обманула ее ожиданий — оказалась свежей и прохладной. Труди присела, зачерпнула полные пригоршни и умыла лицо.

— Не советую, — предупредила Кэролин. — Тут наверняка полно химикатов.

— Это же дождевая вода. Что может быть чище? Кэролин пожала плечами.

— Как знаешь.

— Интересно, здесь глубоко? — спросила Джойс — Можно поплавать?

— Похоже, да, — ответила Кэролин.

— Не узнаем, пока не попробуем, — сказала Труди, заходя в озеро. Под водой возле своих ног она видела цветы и траву дно было мягкое, и от каждого шага в воде поднимались облачка грязи, но Труди продолжала идти вперед, пока не замочила краешки шорт.

Вода оказалась холодной. По коже побежали мурашки, но это приятнее, чем пот, от которого блузка липла к груди и спине. Она оглянулась.

— Здорово! Я искупаюсь.

— Прямо так? — спросила Арлин.

— Нет, конечно.

Труди вернулась к подругам, на ходу стягивая блузку. От озера тянуло манившей прохладой. Под блузкой на Труди ничего не было, и в иной ситуации она постеснялась бы даже подруг, но сейчас у нее не было сил отказаться от купания.

— Кто со мной? — спросила она, выйдя на берег.

— Я. — Джойс развязывала тесемки штанов.

— Думаю, разуваться не стоит. Кто его знает, что там на дне?

— Трава, — отозвалась Джойс. Улыбаясь, она села на землю и возилась со шнурками.

Арлин презрительно наблюдала за ее радостным энтузиазмом.

— Вы не идете с нами? — спросила Труди.

— Нет, — ответила Арлин.

— Боишься, тушь потечет? — спросила Джойс, и ее улыбка стала еще шире.

— Никто ведь не увидит, — вмешалась Труди, чтобы не завязалась перепалка. — А ты, Кэролин?

Та пожала плечами.

— Я не умею плавать.

— Да тут не так глубоко, чтобы плавать.

— Ты этого не знаешь, — возразила Кэролин. — Ты прошла всего несколько ярдов.

— Так держись поближе к берегу. Там безопасно.

— Может быть, — неуверенно согласилась Кэролин.

— Труди права, — сказала Джойс, угадав, что на самом деле Кэролин боится показать свое толстое тело. — Кто нас увидит?

Когда она снимала шорты, ей пришло в голову, что за деревьями все-таки можно спрятаться и подсматривать за ними, но что с того? Жизнь коротка, говорил проповедник. Так что не стоит ее упускать. Она сняла трусики и вошла в воду.

Уильям Уитт знал всех четырех купальщиц по именам. Вообще-то он знал по именам всех женщин в городе моложе сорока, а также где они живут и куда выходят окна их спален. Но он не делился познаниями ни с кем из ребят своей школы, опасаясь, что те станут злоупотреблять его сведениями. Он не видел в подглядывании ничего зазорного. Раз уж ему даны глаза, почему бы ими не пользоваться? Что плохого в том, чтобы смотреть? Это ведь не воровство, не убийство, не обман. Он использовал зрение так, как было предназначено Богом, и не видел в этом ничего предосудительного.

Вот и теперь он притаился за деревьями в полудюжине ярдов от кромки воды, подальше от девушек, и смотрел, как они раздеваются. Он огорчился из-за того, что Арлин Фаррел не хочет купаться. Увидеть ее голой — вот настоящее достижение. Он даже мог бы раскрыть тайну знакомым и рассказать о своем увлечении. Арлин была первой красавицей в Па-ломо-Гроуве: стройная, светловолосая и длинноногая, как кинозвезда. Труди Катц и Джойс Макгуайр уже вошли в воду, и он переключил все внимание на Кэролин Хочкис — она как раз снимала лифчик. У нее были большие розовые груди, от вида которых ему вдруг стало тесно в штанах. Она сняла шорты, потом трусы, а он продолжал смотреть на ее груди. Он не понимал, почему другим мальчикам (ему было десять) так нравится нижняя часть женского тела. Ведь грудь — это самое восхитительное, она такая же разная у разных девушек, как, скажем, бедра или нос. А в нижней части — ему не нравилось ни одно слово, обозначающее это место, — всего пучок волос и притаившаяся посередине щелка. Что тут такого особенного?

Он смотрел, как Кэролин заходила в воду — от прикосновения холодной воды она тихонько взвизгнула, отступила назад, и ее тело заколыхалось, как желе.

— Иди сюда! Здесь так здорово! — позвала ее Труди.

Собравшись с духом, Кэролин продвинулась вперед еще на несколько шагов.

И тут — Уильям с трудом поверил своему счастью — красавица Арлин сняла шляпу и начала развязывать тесемки на блузке. Она решила присоединиться к подругам. Уильям забыл об остальных и уставился на мисс Совершенство. Когда он понял, что девушки собираются делать, — а он почти час незаметно следовал за ними — его сердце забилось так, что он испугался. Теперь от предвкушения вида грудей Арлин сердце забилось еще быстрей. Даже под страхом смерти он не мог бы в этот миг отвести глаза. Он старался запомнить каждое движение, чтобы потом правдоподобнее описать всю сцену для тех, кто усомнится.

Она раздевалась медленно. Не знай он наверняка, что его не заметили, он бы заподозрил, будто она знала про зрителя — до того она красовалась и позировала. Ее грудь разочаровала Уильяма. Не такая большая, как у Кэролин, и без нагло торчащих темных сосков, как у Джойс. Но впечатление от того, как она снимала свои шорты из обрезанных джинсов и спускала трусики, было потрясающим. Он смотрел на нее почти в панике. Зубы стучали, словно его бил озноб, лицо горело, а внутренности переворачивало. Через много лет Уильям расскажет своему психоаналитику, что в тот момент он впервые осознал, что умрет. Но это, конечно, будет преувеличением. Тогда он был далек от мыслей о смерти. Хотя вид наготы Арлин и сознание собственной невидимости оставили в его душе неизгладимый след, и с этим переживанием он и не смог справиться до конца. События, что должны были вот-вот произойти, заставили его на какое-то время пожалеть, что он сюда пришел (воспоминания долго нагоняли на него ужас), но через несколько лет страх рассеялся и он начал мысленно, как к иконе, возвращаться к образу Арлин Фаррел, входившей в воды того внезапно возникшего озера. Не в первый раз он понял тогда, что умрет. Но, возможно, он впервые осознал: смерть не так страшна, если к ней тебя сопровождает красота.

Озеро манило. Его объятия были холодны, но спокойны: ни подводных течений, ни волн, ударявших в спину, и соль не щиплет глаз. Это бассейн, сооруженный лишь для них четверых; иллюзия, куда не мог окунуться больше никто в Гроуве.

Труди плавала лучше остальных. Именно она, уверенно удаляясь от берега, обнаружила: вопреки ожиданиям, озеро становится глубже. Наверное, тут какая-то низина, решила она; может быть, тут все-таки было маленькое озеро, которого она не запомнила во время прогулки с Сэмом. Донная трава под ногами сменилась голыми камнями. — Не заходи далеко! — крикнула Джойс. Труди оглянулась. Берег оказался на большем расстоянии, чем она думала, и подруги показались тремя розовыми пятнами в сверкании воды — одна блондинка и две брюнетки, наполовину погрузившиеся, как и она сама, в восхитительную прохладу озера. Жаль, что это райское место не удастся сохранить в тайне. Арлин разболтает. Сегодня секрет выйдет наружу, а завтра о нем будет знать весь город. И прощай, уединение. С этими мыслями Труди двинулась дальше, к середине озера.

Джойс смотрела на Арлин. Та находилась ярдов на десять ближе к берегу, она заходила в озеро, разводя воду руками. Вода доставала ей до пупка, и Арлин наклонялась, чтобы смочить грудь и плечи. Джойс охватила волна зависти к ее красоте. Неудивительно, что мальчишки сходят по ней с ума. Джойс вдруг подумала о том, как приятно, должно быть, гладить волосы Арлин или целовать ее грудь и губы. Мысль так поразила ее, что она потеряла равновесие и хлебнула воды. Тогда она повернулась спиной к Арлин и, поднимая брызги, поплыла на глубину.

Труди что-то кричала ей издалека.

— Что ты сказала? — отозвалась Джойс, стараясь меньше брызгать, чтобы лучше слышать. Труди засмеялась.

— Теплее! — сказала она, плеснув водой. — Здесь теплее!

— Издеваешься?

— Плыви сюда, сама почувствуешь!

Джойс поплыла к Труди, но та уже направлялась вперед, следуя зову тепла. Джойс не смогла удержаться и обернулась посмотреть на Арлин. Та наконец тоже вошла в воду и поплыла к середине озера Длинные волосы обвивали ее шею золотым воротником. При приближении Арлин Джойс испытала чувство, похожее на страх. Ей почти захотелось на берег.

— Кэролин! — окликнула она. — Ты идешь? Кэролин помотала головой.

— Здесь теплее! — сказала Джойс.

— Я тебе не верю.

— Правда! — прокричала Труди. — Тут чудесно!

Кэролин наконец поддалась на уговоры и пошла в воду.

Труди проплыла еще ярдов десять. Вода здесь не потеплела, но стала более активной: она быстро наполнялась пузырьками, словно в джакузи.

Почему-то испугавшись, Труди попыталась нащупать дно, но его уже под ногами не оказалось. Всего в нескольких ярдах отсюда глубина не превышала четырех с половиной футов, а тут даже кончиками пальцев она не достала до дна. Похоже, в том месте, откуда шло теплое течение, озеро резко уходило вниз. Ободренная присутствием подруг, Труди погрузила лицо в воду.

Несмотря на близорукость, вблизи она прекрасно различала все. Вода здесь была прозрачной. Она увидела свое тело до кончиков болтавшихся ног. Однако сразу под ними начиналась непроницаемая темнота Дно просто исчезло. От изумления Труди вздохнула, и вода попала ей в нос. Отплевываясь и отфыркиваясь, она рывком подняла голову, пытаясь глотнуть воздуха.

Джойс закричала ей:

— Труди? Что случилось, Труди?

Она попыталась их предупредить, но животный страх сковал ее, мешая сформулировать мысль. Все, что она смогла, — это рвануться обратно к берегу.

«Там внизу бездна, в ней что-то теплое, и оно хочет меня утащить».

Из укрытия на берегу Уильям Уитт наблюдал, как борется девушка. При виде ее паники эрекция у него пропала. На озере происходило нечто странное. Он видел, как вокруг Труди Катц появилось пятно ряби, будто в воде резвилась стая рыб. Потом пятно разделилось и направилось к остальным девушкам Он не осмелился закричать — тогда они узнали бы, что он подглядывал. Оставалось только смотреть и с нараставшим страхом ждать, что произойдет.

Вскоре после Труди Джойс тоже почувствовала тепло. Оно разлилось по ее телу и проникло внутрь, как глоток рождественского бренди, обволакивающего внутренности. Это ощущение отвлекло ее от Труди и от опасности, угрожавшей уже ей самой. Она смотрела, как вокруг нее, словно вулканическая лава, медленно вскипают и лопаются водяные пузыри, льнувшие к коже. Даже когда она не смогла нащупать дно, мысль о возможности утонуть лишь мелькнула в ее сознании и тут же исчезла. Джойс волновали более важные вещи. Во-первых, воздух, который вырывался из лопавшихся вокруг нее пузырей, был дыханием озера, и вдыхать этот воздух — все равно что целовать его. Во-вторых, скоро рядом окажется Арлин в своем воротнике золотых волос. Соблазненная нежностью теплой воды, Джойс не стала гнать от себя мысли, казавшиеся запретными несколько минут назад. Они обе, она и Арлин, были здесь, в одной и той же ласковой воде, передающей вибрации каждого движения. Они ближе и ближе подходили друг к другу. Может быть, они растворятся в этой воде, их тела станут жидкими и смешаются с озером. Она и Арлин, освобожденные от стыда, поднявшиеся выше секса, блаженно сольются в единое целое.

Ощущение было настолько реальным, что она не стала ему сопротивляться. Через мгновение Джойс подняла руки и позволила телу уйти в воду с головой. Но вся магия озера не смогла до конца заглушить животный страх, охвативший девушку, как только вода сомкнулась над головой. Против ее воли тело разрушило чары. Джойс бешено рванулась, выбрасывая на поверхность руки, будто хотела ухватить полную пригоршню воздуха.

Арлин и Труди видели, как Джойс скрылась под водой. Арлин тут же устремилась на помощь, она плыла и звала Джойс. Поднятые ею волны слились с движением ожившей вокруг нее воды. Рядом с ее телом вскипели пузыри. Она почувствовала, как они гладят ее живот, груди, ложбинку между ног.

Эти ласки несли те же грезы, что охватили Джойс и уняли панику Труди. Конкретного объекта желания не было. Джойс представляла себе Рэнди Кренцмена (кого же еще?), а Арлин увидела какой-то безумный коллаж из лиц знаменитостей. Скулы Дина, глаза Синатры, ухмылка Брандо. И Арлин, подобно Труди и Джойс, уступила искушению. Она подняла руки и позволила воде себя поглотить.

Кэролин с безопасного мелководья в ужасе смотрела на то, что происходило с девушками. Когда под воду ушла Джойс, Кэролин казалось, будто кто-то схватил и потащил ее подругу вниз, но поведение Труди и Арлин было совершенно иным — они просто перестали плыть. Это не походило на самоубийство. Кэролин стояла довольно близко от Арлин и видела: прежде чем ее лицо исчезло под водой, на нем отразилось удовольствие. Арлин улыбалась! Улыбалась и тонула.

Три девушки были единственными друзьями Кэролин. Она не могла просто стоять и смотреть, как они гибнут. Вода в том месте, где только что исчезли девушки, бурлила, но Кэролин направилась туда, неуклюже барахтаясь по-собачьи. Она знала, что законы природы на ее стороне — жир не тонет. Когда она почувствовала, как из-под ног уходит дно, ей стало не по себе. Потом страх исчез. Кэролин плыла над расщелиной, только что поглотившей ее подруг.

Впереди из воды показалась рука. В отчаянии Кэролин потянулась к ней. Дотянулась, схватила. Вода вокруг забурлила с новой яростью. Кэролин в ужасе закричала. И рука потащила ее вниз.

Мир стал меркнуть, подобно угасающему огоньку. Кэролин потеряла способность воспринимать окружающее. Если она все еще и держалась за чьи-то пальцы, то не чувствовала этого. Глаза ее были открыты, но ничего не видели в темноте. Смутно, будто издалека, Кэролин понимала, ее тело тонет, через открытый рот в легкие уже хлынула вода, и она вот-вот окончательно задохнется. Тут сознание Кэролин оставило свою оболочку и стало отдаляться прочь от плоти, что так долго была ему домом. Кэролин увидела свое тело, но не глазами (они остались там, вместе с телом), а мысленным взором. Увидела кусок сала, что погружался в воду, дергаясь и переворачиваясь. Она не испытывала никаких чувств по поводу своей смерти, кроме легкого отвращения при виде жировых складок и бессмысленных нелепых движений. Чуть дальше в воде пытались бороться за жизнь остальные девочки. Но их телодвижения были скорее инстинктивными, чем намеренными. Наверное, сознание каждой из девочек, как и сознание Кэролин, тоже покинуло тело и бесстрастно взирало на происходящее. Тела подруг были гораздо красивее, так что, возможно, с ними жалко расстаться. Однако всерьез никто не сопротивлялся — зачем впустую тратить силы? Все они скоро умрут, утонут в этом летнем озере. Но почему?

Стоило Кэролин задать себе вопрос, и безглазое зрение тут же нашло ответ. Внизу, в темноте, под ее парившим сознанием присутствовало нечто. Она не увидела его, но почувствовала. Там, внизу, была сила… нет, две силы. Это их дыхание вспенило пузырями воду, их руки-водовороты манили в объятия смерти. Она снова взглянула на свое тело, еще рвавшееся за глотком воздуха. Ноги бешено дергались. Между ними — ее девственное влагалище. Кэролин пронзило острое сожаление о том, что она не смела и думать о плотских радостях, а теперь не вкусит их никогда. Какой же дурой она была — грош цена ее идиотской гордости. Собственное достоинство сейчас казалось ей полной ерундой. Нужно было просить о сексе каждого мужика, оглянувшего на нее, и не отставать, пока тот не согласится. А теперь сложная система нервов, трубок и клеток, призванных давать жизнь, обречена умереть нетронутой. Эта единственная мысль добавила привкус горечи в то, что происходило.

Кэролин снова взглянула во тьму расщелины. Две силы, чье присутствие она почувствовала, все еще были там. Теперь она видела в воде их неясные формы. Одна была светлой — по крайней мере, светлее другой. Только этим они различались между собой. Если у них и были лица, то черты их оставались слишком размыты, а остальные части тела — торс и конечности — терялись в потоке поднимавшихся темных пузырей. Но их намерения были более чем очевидны, девушка ясно поняла это. Они поднялись из трещины, чтобы овладеть плотью, от которой сама Кэролин была милосердно освобождена. Пусть наслаждаются трофеем. Собственное тело являлось для Кэролин тяжкой ношей, и она с радостью от него избавилась. Подводные силы не посягали на ее мысли — им нужна была плоть. И каждая из сил хотела заполучить всех четверых подруг. Зачем еще им было сражаться друг с другом? Подводное облако света и подводное облако тьмы нападали друг на друга, пытаясь дотянуться до тел девушек.

Кэролин рано обрадовалась. Едва одно из облаков коснулось ее ноги, прекрасным мгновениям свободы пришел конец. Ее призвали обратно. Дверца черепной коробки громко захлопнулась, приняв вернувшееся сознание. Мысленное зрение сменилось физическим, и на смену отстраненности пришли боль и страх. Она увидела рядом с собой двух сражавшихся духов. Они бились за обладание ее телом, тянули девушку то в одну сторону, то в другую, пытаясь вырвать друг у друга. Ее уже не интересовало, почему. Через несколько секунд ее не станет. Кэролин было все равно, кому достанется труп, светлому или тому, кто немного темнее. А если им нужен секс (до самого последнего момента она чувствовала, что это им тоже нужно), она не сможет им доставить никакой радости. Никто из четверых не сможет. Они уже умерли, все четверо…

Как только из ее легких вырвался последний воздух, в глаза ударил солнечный свет. Неужели она снова всплывает? Может, они решили, что тело Кэролин не подходит для их целей, и отпустили его? Она ухватилась за этот шанс, каким бы ничтожным он ни был, и рванулась вверх. Вместе с ней к поверхности устремился новый поток пузырей, который, казалось, поддерживал ее и помогал ей подняться. Через мгновение она была почти у цели. Если она останется в сознании на еще один удар сердца, то выживет.

Бог любит ее! Она вырвалась на поверхность, выплевывая воду и глотая воздух. Конечности онемели, но теперь те же силы, что недавно тащили ее вниз, поддерживали девушку на плаву. Сделав три-четыре вдоха, она увидела, что остальных тоже отпустили. Они откашливались и пытались отдышаться неподалеку. Джойс уже плыла к берегу и тянула за собой Труди. Арлин последовала за ними. Твердое дно ждало их всего в нескольких футах отсюда. Кэролин с трудом могла пошевелить ногами и руками, но она проплыла это расстояние. Наконец все нащупали ногами землю. Всхлипывая, девушки направились к берегу. Они поминутно оглядывались, боясь, как бы то, что напало на них, не продолжило преследование и на мелководье. Но вода в центре озера оставалась гладкой.

Они еще не успели дойти до берега, как Арлин забилась в истерике. Она выла, ее затрясло. Никто не подошел успокоить ее. Все силы они тратили на то, чтобы идти, и не могли отвлекаться. Арлин вышла на берег первая, раньше Джойс и Труди. Рыдая, она принялась машинально натягивать блузку и запуталась в рукавах. Труди в ярде от берега упала на колени, и ее вырвало. Кэролин отвернулась — она знала, что, если почувствует запах рвоты, с ней тут же случится то же самое. Однако предосторожность не помогла, звуков оказалось достаточно. Кэролин почувствовала, как желудок ее сжался и исторг на траву мороженое и желчь.

Даже когда эротическое зрелище превратилось в страшное и закончилось блевотиной, Уильям Уитт не мог оторвать от него взгляда. До конца своих дней он помнил, как девушки поднялись из глубины, которая должна была поглотить; как они вылетели из воды по грудь, будто их что-то вытолкнуло.

Теперь воды озера успокоились — ни волн, ни пузырьков. Но Уильям твердо знал: тут произошло нечто большее, чем едва не случившееся несчастье. В озере был кто-то живой. Уильям не знал, кто там, только заметил рябь на воде и слышал крики, но и это потрясло его до глубины души. Он не мог ни о чем спросить у девушек, иначе пришлось бы признаться, что он подсматривал. Ему предстояло остаться наедине с увиденным.

Впервые в жизни избранная им роль наблюдателя оказалась тяжкой. Он поклялся никогда больше ни за кем не шпионить. Впрочем, клятву свою он нарушил на следующий же день.

Но вернемся к нашим событиям. Теперь Уильяму были видны лишь спины и ягодицы распростертых на траве девушек, слышны звуки рвоты и глухие рыдания.

Как можно тише он двинулся прочь.

Джойс услышала шорох и села на траве.

— На нас кто-то смотрит, — сказала она.

Она вгляделась в залитые солнцем заросли, которые снова слегка шевельнулись. Нет, это ветер играет в листьях. Арлин натянула блузку и села, обхватив плечи руками.

— Я хочу умереть, — сказала она.

— Нет, не хочешь, — возразила Труди. — Мы только что избежали смерти.

Джойс закрыла лицо руками. Она думала, что справилась со слезами, но они нахлынули опять.

— Что с нами было, господи? — всхлипнула она. — Я думала, это просто… озеро.

Кэролин ответила бесцветным, слегка дрогнувшим голосом:

— Под городом есть пещеры. Наверное, их залило водой во время бури. Мы оказались над входом в одну из них.

— Там так темно, — сказала Труди. — Вы смотрели вниз?

— Там что-то было, — проговорила Арлин. — Что-то внизу. Кроме темноты.

В ответ прозвучали усилившиеся всхлипы Джойс.

— Я ничего не видела, — ответила Кэролин. — Но я чувствовала.

Она посмотрела на Труди.

— Вы все чувствовали это, правда?

— Нет. — Труди замотала головой. — Это просто течение из пещеры.

— Оно пыталось меня утопить, — сказала Арлин.

— Это просто течение, — повторила Труди. — Со мной уже бывало такое, на море. Подводное течение. Тянет за ноги вниз.

— Ты же не веришь в это, — сухо сказала Арлин. — Зачем врать? Мы все знаем, что мы там чувствовали.

Труди в упор взглянула на нее.

— И что же? Что именно?

Арлин покачала головой. С размазанной тушью и слипшимися волосами она уже не казалась той королевой красоты, какой была всего десять минут назад.

— Я знаю только, что это не течение, — сказала она. — Там были два существа. Не рыбы. Точно не рыбы.

Она не смотрела на Труди, опустив взгляд себе между ног.

— Я чувствовала, как они касаются меня. — Арлин передернуло. — Касаются меня изнутри.

— Замолчи! — внезапно взорвалась Джойс. — Хватит об этом!

— Это же правда, — ответила Арлин. — Ведь так?

Она снова подняла глаза — сначала на Джойс, потом на Кэролин и, наконец, на Труди, которая кивнула.

— Они хотели нас, потому что мы женщины. Рыдания Джойс возобновились с новой силой.

— Утихни, — резко сказала Труди. — Надо подумать.

— О чем? — спросила Кэролин. — Что мы скажем дома.

— Скажем, что пошли поплавать, — начала Кэролин.

— И что?

— Пошли поплавать и…

— И нечто напало на нас? Пыталось в нас забраться? Нечто нечеловеческое, да?

— Ну да, — кивнула Кэролин. — Как было.

— Не говори глупостей, — сказала Труди. — Нас засмеют.

— Но это ведь правда, — настаивала Кэролин.

— Какая разница? Скажут, что не надо купаться в незнакомом месте. И решат, что нас схватила судорога.

— Она права, — сказала Арлин. Но Кэролин не желала отступать.

— А если еще кто-нибудь сюда придет? И с ним случится то же самое? Или он утонет? Представьте себе, что кто-нибудь утонет. Мы будем виноваты.

— Если это озеро образовалось после грозы, то вода сойдет через несколько дней, — сказала Арлин. — А если мы расскажем кому-нибудь, в городе пойдут толки. Мы не сможем жить спокойно. Вся наша жизнь превратится в кошмар.

— Хватит ломать комедию, — сказала Труди. — И так понятно, что нельзя ничего говорить. И никто из нас ничего не скажет. Так? Так, Джойс?

Джойс согласно всхлипнула.

— Кэролин?

— Наверное, да, — последовал ответ.

— Нужно просто договориться, что сказать дома.

— Ничего, — сказала Арлин.

— Ничего? — спросила Джойс. — Посмотри на нас!

— Ничего не объясняй, никогда не извиняйся, — пробормотала Труди.

— Что?

— Так всегда говорит мой отец. — Казалось, от воспоминания о семье она немного приободрилась. — Ничего не объясняй…

— Мы слышали, — перебила ее Кэролин.

— Значит, договорились, — сказала Арлин и встала. — Будем молчать.

Возражений не последовало. Девушки молча оделись и, не оглядываясь, побрели по тропинке прочь, оставив озеро наедине с его тайнами.

Глава 2

Поначалу ничего не было. Даже ночных кошмаров. Только приятное томление охватило всех четверых — вероятно, следствие того, что они благополучно вырвались из объятий смерти. Они скрыли от посторонних глаз свой страх и продолжали жить прежней жизнью, храня свою тайну.

В каком-то смысле их тайна сохраняла себя сама. Даже Арлин, которая первая назвала насилие насилием, вскоре начала испытывать при воспоминании о случившемся странное удовольствие. Она не осмеливалась признаться в этом даже подругам. Впрочем, они вообще редко друг с другом разговаривали. Теперь им это было не нужно. Каждая из них исполнилась странным ощущением собственной избранности. Вслух произносила это слово одна Труди, имевшая мессианские наклонности. Арлин же укрепилась в своей всегдашней уверенности, будто она — уникальное прекрасное создание и для нее не существует законов и правил, по каким живет остальной мир. Кэролин приняла это ощущение за эхо откровения, явившегося ей, когда смерть казалась неминуемой; отныне каждый миг, не потраченный на удовлетворение желаний, казался ей потерянным впустую. Для Джойс все было еще проще. Она спаслась ради Рэнди Кренцмена.

Она не стала больше терять времени. В тот же день, вернувшись с озера, она отправилась прямо в Стиллбрук, в дом Креннменов, и объявила Рэнди, что любит его и хочет с ним спать. Он не засмеялся. Он посмотрел на нее изумленно и почти смущенно спросил, знакомы ли они. Раньше подобный вопрос разбил бы ей сердце, но в тот день что-то в ней изменилось. Онаперестала быть уязвимой. Да, сказала она, мы знакомы. Мы встречались несколько раз. Но мне плевать, помнишь ты меня или нет. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты занялся со мной любовью. Он смотрел на нее, слушал, а потом спросил: это шутка, да? На что она сказала: нет, не шутка, она отвечает за каждое свое слово, и чего ждать, когда погода хорошая, а дом в их распоряжении?

Изумление не повлияло на либидо Рэнди Кренцмена. Он так и не понял, с какой стати девушка подарила ему себя, но, поскольку подобные дары он получал нечасто, нельзя было упускать возможность. И он согласился, сделав вид, будто с ним это происходит ежедневно. Они провели остаток дня вместе и проделали то, что хотели, не единожды, а трижды. Джойс вышла от него примерно в четверть седьмого. Когда она шла через город, ее наполняло странное чувство выполненного долга. Это была не любовь. Рэнди оказался бестолковым, эгоистичным и неопытным любовником. Но, возможно, он заронил в нее жизнь или, по крайней мере, внес свою толику в таинственную алхимию жизни, а больше от него ничего и не требовалось. Она безоговорочно смирилась с такой сменой приоритетов. Джойс четко знала одно: она должна зачать и родить. Остальная жизнь — прошлое, настоящее, будущее — будто бы расплылась и не имела значения.

Ранним утром следующего дня, выспавшись так, как не высыпалась уже много лет, Джойс позвонила Рэнди и предложила продолжить сегодня же днем. «Я что, был так хорош?» — спросил он. Она ответила, что он был более чем хорош, что он гигант, а его член — восьмое чудо света. Он легко принял и ее грубую лесть, и предложение.

Из всей четверки ей, пожалуй, больше всех повезло с любовником. Рэнди оказался неопытным пустоголовым болваном, но он все же был безобидным и по-своему нежным, Арлин, Труди и Кэролин охватили те же желания, что и Джойс, но судьба подтолкнула их завязать отношения гораздо менее стандартные.

Кэролин решила завести роман с Эдгаром Лоттом — пятидесятилетним мужчиной, поселившимся год назад на их улице неподалеку от ее дома. За год никто из соседей с ним так и не сблизился. Эдгар был одинок, и его жизнь разделяли лишь две таксы. Одиночество, отсутствие женщины, педантичность в подборе цветов одежды (носовой и шейный платки и носки у него вечно были одинакового пастельного тона) составили ему репутацию гомосексуалиста. Но Кэролин при всей своей неопытности поняла его лучше, чем ее родители. Несколько раз она ловила на себе его взгляды, говорившие больше, чем слова. Вскоре она подстерегла его на утренней прогулке с таксами. Пока собаки метили территорию, она завела разговор и спросила, нельзя ли к нему зайти. Позже он говорил, что его намерения были совершенно добропорядочными и, если бы она не разложилась перед ним на кухонном столе и не потребовала близости, он бы и пальцем к ней не притронулся. Но разве можно отказаться от такого предложения?

При такой разнице в возрасте и телосложении их секс был чрезвычайно пылким, хотя свершался под визг ревновавших такс, изгнанных за дверь, где они гонялись за собственными хвостами, пока окончательно не выматывались. После первого раза он рассказал ей, что у него не было женщины уже шесть лет, с тех пор как умерла жена, что после ее смерти он стал сильно пить и что жена его тоже была крупной женщиной. Разговоры о пышных формах снова возбудили его, и они продолжили. Собаки уже спали.

Сначала все было хорошо. Они не отпускали никаких замечаний по поводу внешности друг друга, когда раздевались, они не тратили времени на взаимное восхищение красотой (это звучало бы как насмешка) и не притворялись, будто у них любовь навсегда. Они были вместе, потому что следовали зову природы, не думая об условностях. И никакой романтики. День за днем она навещала мистера Лотта — так она называла его в присутствии родителей, — и, едва закрывалась дверь, его голова оказывалась между ее грудей.

Эдгар с трудом верил в свое счастье. То, что это она его соблазнила (такого с ним не случалось даже в молодые годы), что она возвращалась, что она не отрывалась от него, пока он не завершит акт, казалось ему настоящим чудом.

Поэтому через две недели и четыре дня, когда она не пришла, он не удивился. Еще через неделю он встретил ее на улице и вежливо спросил, нельзя ли продолжить их отношения? Она странно посмотрела на него, а потом сказала: нет. И хотя он не требовал объяснений, объяснила сама. Ты мне больше не нужен, мягко сказала она и похлопала себя по животу. Лишь потом, сидя в своем одиноком жилище с третьим стаканом бурбона, он осознал, что означали ее слова и этот жест. Он налил себе четвертый стакан и пятый. Он быстро надирался, как раньше. Как ни старался он не поддаваться чувствам, но, когда эта толстая девушка его оставила, он понял: она разбила ему сердце.

У Арлин не было ничего подобного. Путь, который она избрала, следуя тому же неслышному зову, что влек остальных, привел ее в компанию людей не с открытыми сердцами, но с синими сердечками-наколками на предплечьях. Вслед за Джойс у нее это началось на следующий день после того, как они чуть не утонули. Арлин надела лучшее платье, села в машину матери и отправилась на Эклипс-пойнт — узкую полоску пляжа к северу от Зумы, знаменитую своими барами и байкерами. Далеко не все обитатели этого места удивились, увидев здесь девушку из обеспеченной семьи. Богатые дети часто приезжали сюда, чтоб отведать вкус дна или дать дну отведать себя. Обычно им хватало пары часов, и они отправлялись обратно — туда, где воплощением грубости был персональный шофер.

В свое время Пойнт инкогнито навещали довольно известные люди. Здесь бывал Джимми Дин — в свои самые дикие дни, когда он искал того курильщика, кому нужна живая пепельница. Один из баров гордился бильярдным столом, на котором, по слухам, отымели Джейн Мэнсфилд, хотя даже сейчас об этом говорили исключительно шепотом. В другом баре на дощатом полу был обведенный краской силуэт женщины — якобы Вероники Лейк, которая напивалась там до смерти. Арлин, однако, приехала сюда не на экскурсию. Она явилась в первый попавшийся бар с приглянувшимся ей названием «Ловкач». В отличие от многих искательниц приключений, ей для разогрева не понадобился алкоголь. Она просто вошла и предложила себя. Желающих нашлось немало, и никто не получил отказа.

Она вернулась и в следующий вечер, и через день. Она смотрела на мужчин голодными глазами, словно одержимая. Не все принимали ее предложения. Одни после первого визита Арлин решили, что так предлагать себя может лишь сумасшедшая или больная женщина; другие, обнаружив в себе неожиданный для них самих альтруизм, пытались уговорить ее подняться с пола и отправиться домой. Но она так бурно протестовала, что альтруисты оставили свои попытки, а некоторые опять встали в очередь.

Если Кэролин и Джойс сумели сохранить свои приключения в тайне, то поведение Арлин не осталось незамеченным. Через неделю таких отлучек из дома на всю ночь, когда она возвращалась перед рассветом и на вопрос, где она была, отвечала недоуменным взглядом, будто сама толком не знала, ее отец Лоуренс Фаррел решил проследить за дочерью. Он всегда считал себя либеральным отцом, но, если Арлин связалась с дурной компанией — какими-нибудь футболистами или хиппи, — он обязан дать ей отеческий совет. Он старался следовать за дочерью на безопасном расстоянии, но в миле или двух от побережья потерял ее и только через час с лишним, обследовав местные парковки, нашел ее машину возле бара «Ловкач». Репутация этого заведения достигла даже его либерально заткнутых ушей. Он вошел внутрь, опасаясь за свой пиджак и бумажник. В баре царило оживление. В дальнем его конце стояла толпа оравших мужчин — разгоряченных от пива животных с волосами ниже лопаток. На полу в центре этой толпы что-то происходило. Арлин нигде не было. Он обрадовался, что ошибся (наверное, дочь гуляет по пляжу и смотрит на серфингистов), и уже хотел уходить, как вдруг кто-то из толпы начал скандировать имя его принцессы:

— Арлин! Арлин!

Он повернулся. Неужели и она смотрела на то, что происходило на полу? Фаррел протиснулся сквозь толпу и там, в центре, нашел свое прекрасное дитя. Один из животных вливал ей в рот пиво, пока другой делал с ней то, о чем Лоуренс, как все отцы, и помыслить не мог без дрожи, разве что в кошмарных снах, где проделывал с ней это сам. Арлин лежала на полу под мужчиной и выглядела как ее мать. По крайней мере, как ее мать когда-то давно, когда она еще была способна на страсть. Арлин билась в счастливых судорогах, лежащий на ней человек сводил ее с ума Лоуренс выкрикнул: «Арлин!» — и шагнул вперед, чтобы согнать с нее эту скотину. Кто-то посоветовал ему встать в очередь. Он ударил доброхота в челюсть и отшвырнул в толпу жаждущих — кое-кто из них уже расстегивал брюки и был в полной боевой готовности. Парень вскочил, размазывая по лицу кровь, бросился на Лоуренса, и тот упал, повторяя только, что это его дочь, его дочь… Господи, это его дочь. Он твердил так до тех пор, пока его губы могли шевелиться. Даже потом он пытался доползти до Арлин, чтобы отхлестать ее по щекам, чтобы она пришла в себя и осознала, что творит. Но ее поклонники попросту оттащили его и выкинули на обочину шоссе. Там он и лежал, потом смог подняться на ноги и добраться до автомобиля. В машине он прождал несколько часов, время от времени принимаясь плакать, пока не появилась Арлин.

Ее, казалось, совсем не тронули его синяки и окровавленная рубашка. Когда он сказал, что видел ее, она только коротко кивнула, будто не совсем понимала, о чем он. Лоуренс велел дочери перейти в его машину, и она безропотно подчинилась. Домой они ехали молча.

В тот день так ничего и не было сказано. Она сидела у себя в комнате, слушала радио, а Лоуренс говорил с юристом о закрытии «Ловкача», с полицией — о привлечении к ответственности своих обидчиков, и с психоаналитиком — о том, где он ошибся в воспитании дочери. Вечером Арлин вновь попыталась сбежать. Отец перехватил ее уже у машины. Тут Лоуренс потребовал от нее объяснений по поводу прошлой ночи, но она просто смотрела на него в упор стеклянными глазами. Ее взгляд привел отца в ярость. Она отказалась вернуться в дом и объяснить, почему она делала то, что делала. Тогда голос Лоуренса поднялся до крика. Он обозвал Арлин грязной шлюхой, отчего во всех соседних домах шевельнулись занавески. Ослепленный слезами, он ударил ее и бил бы еще и еще, если бы не вмешательство Кейт. Арлин не теряла времени даром. Разъяренный отец отбивался от матери, а она сбежала и поймала машину до побережья.

В ту ночь «Ловкач» посетила полиция. Двадцать один человек был арестован, в основном за хранение наркотиков, а бар закрыт. Вошедшие стражи порядка обнаружили принцессу Фаррел за тем же занятием, которому она еженощно предавалась всю прошедшую неделю. Несмотря на старания Лоуренса, замять такую историю оказалось невозможно, и она попала в газеты. Арлин стала главной сенсацией побережья. Ее поместили в больницу для полного медицинского обследования. Обнаружились две неприятности, сопряженные с сексом: лобковые вши, а также несколько разрывов и повреждений, вызванных ее ночными подвигами. Но, по крайней мере, она не была беременна. Лоуренс и Кейт-лин Фаррел благодарили Господа и за эту милость.

Известия о похождениях Арлин в «Ловкаче» привели к тому, что все родители в Паломо-Гроуве ужесточили контроль за детьми. Даже в восточной части города парней и девушек, гулявших после наступления темноты, заметно поубавилось. Найти себе партнера стало довольно сложно. Даже для Труди, последней из четверки, хотя та нашла почти идеальное прикрытие — церковь. Она задумала соблазнить Ральфа Контрераса, полукровку-садовника, что служил при лютеранском храме Князя Мира в Лорелтри. Ральф заикался так, что почти не разговаривал, чем и приглянулся Труди. Сделает то, что от него требовалось, и будет помалкивать. Идеальный любовник. Какой он сам, не имеет значения. Труди рассуждала практически. Когда он выполнит свое предназначение и ее тело просигналит об этом, она забудет о садовнике. По крайней мере, так она думала.

Но из-за неосторожности Арлин о романах всех четверых подруг быстро узнали. И если для Труди забыть о свиданиях с Ральфом Молчаливым было просто, то город забывать об этом не собирался.

Новости о тайной жизни красавицы из маленького городка, попавшие на страницы газет, были откровенны настолько, насколько позволял юридический отдел печатных изданий. Однако самые пикантные детали оказались достоянием слухов. Появились даже предлагавшиеся за немалую цену фотографии знаменитых оргий, но на них трудно было что-либо разобрать. Семья Фаррелов — Лоуренс, Кейт, сестра Джоселин и брат Крейг — также привлекла к себе повышенное внимание. Весь город повадился ездить за покупками через район «полумесяцев», чтобы взглянуть на их дом. Крейга пришлось забрать из школы, поскольку соученики безжалостно издевались над ним за позор старшей сестры; а Кейт наглоталась транквилизаторов и не могла выговорить ни единого слова, если в нем было больше двух слогов. Но случилось кое-что и похуже. Через три дня после помещения Арлин в больницу в «Кроникл» появилось интервью с одной из сиделок. По ее словам, дочь Фаррелов пребывала в постоянном сексуальном возбуждении и без умолку говорила непристойности, замолкая лишь тогда, когда ее начинали душить слезы. Одного этого хватило бы, чтоб скандал разгорался дальше, но в статье говорилось еще и о том, что болезнь пациентки будто бы выходит за обычные рамки. Арлин Фаррел была одержимой.

История, которую Арлин рассказала в больнице, была довольно странной. Будто бы Арлин и три ее подруги купались в озере неподалеку от Паломо-Гроува, где некое существо напало на них и проникло в них. Когда существо находилось у Арлин внутри, оно потребовало, чтобы она (а возможно, и все ее подруги) зачала ребенка от любого, кто способен оплодотворить девушку. Отсюда и похождения в баре «Ловкач». Дьявол в ее утробе высматривал среди той компании подходящего суррогатного отца.

В статье не было никакой иронии. Текст так называемого признания Арлин был достаточно абсурдным сам по себе и не требовал дополнительных комментариев. Во всем городе только слепые да неграмотные не читали признаний свихнувшейся от наркотиков красавицы. Никто ни на йоту не поверил этому — кроме, конечно, родственников трех ее подруг. Она не назвала имен Джойс, Кэролин и Труди, но люди прекрасно знали, с кем она дружит. Любой человек, хоть немного знакомый с Арлин, ни минуты не сомневался, кого именно она описывала в своих сатанинских фантазиях.

Скоро стало ясно, что девушек необходимо защитить от последствий этих нелепых заявлений. В домах Макгуайров, Катцев и Хочкисов произошли практически одинаковые сцены.

Кто-то из родителей спрашивал:

— Не хочешь ли ты уехать из Гроува, пока все не уляжется?

На что дочь отвечала:

— Да нет, мне и здесь хорошо.

— Ты уверена, что тебя это не огорчает, дорогая?

— Я что, выгляжу огорченной?

— Кажется, нет…

— Значит, я не огорчена.

Какие же уравновешенные у них дети, решили родители, как они стойко переносят несчастье, случившееся с их подругой, ну чем не гордость семьи?

Так продолжалось несколько недель. Их считали примерными девочками, пережившими эту мучительную историю с невозмутимостью, достойной восхищения. Потом в поведении подруг обнаружились странности, и картина начала меняться. Странности были мелкие, и на них вполне можно было не обратить внимания, если бы родители не следили отныне за чадами особенно пристально. Сначала они заметили, что дочери предпочитают спать днем и гулять по ночам. Потом появились капризы в еде. Даже Кэролин, никогда прежде не отказывавшаяся от пищи, теперь испытывала отвращение к некоторым блюдам, особенно к дарам моря. Затем девушки потеряли свое спокойствие. Они то болтали без умолку, то смолкали и говорили односложно; холодное равнодушие сменялось раздражительностью. Бетти Кати первой решила показать дочь семейному врачу. Труди не протестовала. И не удивилась, когда доктор Готтлиб нашел, что здоровье у нее в полном порядке и она беременна.

Затем медицинское объяснение переменам в поведении дочери принялись искать родители Кэролин. Ответ доктора был аналогичным, с одним дополнением: если Кэролин хочет благополучно выносить ребенка, ей придется похудеть фунтов на тридцать.

Надежда на то, что это совпадения, рухнула после третьего и последнего доказательства. Родители Джойс Макгуайр дольше других тянули с решением, не желая вовлекать в скандал свою дочь, но в итоге и они были вынуждены обратиться к врачу. С ее здоровьем тоже все оказалось в порядке, и Джойс тоже оказалась беременной. Эта новость требовала переоценки всей истории, рассказанной Арлин Фаррел. Может ли быть, что в ее безумном рассказе кроется доля истины?

Родители девушек встретились, чтобы обсудить все вместе. Они пришли к самому простому выводу: разумеется, девочки сговорились между собой. По какой-то причине, им одним известной, подруги решили забеременеть. Троим это удалось, Арлин — нет, что и привело ее, и без того впечатлительную, к нервному срыву.

Тогда перед родителями стояли три задачи. Во-первых, выявить будущих отцов и наказать их за распущенность. Во-вторых, как можно скорее и безопаснее прервать беременность. В третьих, попытаться скрыть происшествие, чтобы репутация их семей не пострадала, как пострадала репутация Фаррелов — к ним праведные жители Гроува теперь относились, как к париям.

Во всех трех пунктах они потерпели неудачу. Что касается отцов, то девушки попросту отказались назвать имена преступников, несмотря на родительские угрозы. Что касается абортов — все трое наотрез отказались и от этого. И, наконец, не удалось сохранить тайну. Любой скандал в конце концов приводит к огласке. Хватило одной не в меру болтливой медсестры, чтобы журналисты бросились вынюхивать новые подробности.

Все открылось через два дня после совместной встречи родителей. Паломо-Гроув, чьи устои уже были подорваны похождениями Арлин, получил едва ли не смертельный удар.

История обезумевшей Арлин сначала затмила собой даже сплетни о летающих тарелках и чудесном излечении от рака, но известия о ее подругах затронули самые чувствительные нервы жителей города. Размеренная и казавшаяся незыблемой жизнь четырех уважаемых семей пошла прахом из-за тайного сговора детей. Пресса потребовала ответа: не было ли это делом рук какой-нибудь секты? Или же человека, соблазнившего всех четверых? И что на самом деле произошло с дочкой Фаррелов — первой из так называемой «Лиги девственниц», которая пролила свет на эту историю? Возможно, как отметила «Кроникл», на столь отчаянный шаг ее толкнуло бесплодие? Возможно, оставшиеся три подруги еще не раскрыли своего истинного лица? Слухи полнились. В них было все: секс, одержимость, рухнувшие семьи, маленькие сучки, секс, безумие и еще раз секс.

Пресса следила за тем, как протекала беременность подруг. Предположениям не было конца. Три ребенка должны появиться на свет — родятся ли тройняшки, или черные, или мертвые младенцы?

Ох уж эти предположения!

Глава 3

В центре бушевавшей бури было спокойно и тихо. Девушки слушали упреки и проклятия родителей, прессы и горожан, но ничто их не трогало. То, что началось в водах озера, развивалось дальше неисповедимым путем. Подруги отдали во власть неведомого души, как прежде отдали тела. Все трое были спокойны, подобно озеру: даже самое бурное вторжение вызывало не более чем рябь на поверхности.

Они не встречались. Их интерес друг к другу, да и ко всему внешнему миру, сошел на нет. Каждая хотела только сидеть дома и лелеять свой плод. Вокруг бушевали страсти, но со временем они утихли. Внимание горожан переключилось на новые скандалы, однако равновесие в Паломо-Гроуве так и не восстановилось. Из-за «Лиги девственниц» маленький городок в округе Вентура оказался в положении, к какому никогда не стремился, но все же пытался извлечь из ситуации выгоду. В ту осень Гроув посетило больше людей, чем когда-либо с момента его основания. Люди хотели побывать в «том самом месте», в этом Крейзивилле, где по приказу дьявола молоденькие девушки ложатся под любого, кто в состоянии двигаться.

Произошли в Гроуве и другие перемены, не столь явные, как переполненные бары и суета у молла Дети горожан, особенно дочери, вели отчаянную борьбу с родителями за свои права. Эта внутренняя война шла постоянно, она уже разбила несколько семей, и незримым ее спутником был алкоголь. В октябре-ноябре прибыль от продажи спиртного в магазине Марвина резко возросла и взлетела до небывалых высот к Рождеству, когда водоворот пьянства, наркомании, супружеских измен, драк и эксгибиционизма закружил Паломо-Гроув, превратив его в настоящий рай для грешников.

После таких каникул несколько семей решили покинуть город, в результате чего незаметно стала меняться его социальная структура. Дома в самых престижных кварталах (например, в «полумесяцах», запятнанных соседством с Фаррелами) дешевели, и их приобрели люди, не мечтавшие об этом еще прошлым летом.

И все это — результат одного купания в беспокойном озере.

Это купание не прошло бесследно не только для девушек. Уильям Уитт, за свою недолгую жизнь соглядатая узнавший немало тайн, был бесценным свидетелем. Не раз он хотел рассказать кому-нибудь о том, что видел на озере, но удерживался от искушения, ибо прекрасно понимал: за кратким мгновением славы неизбежно последуют осуждение и, возможно, наказание. Была и другая причина его молчания — он боялся, что ему никто не поверит. Чтобы освежить воспоминания, Уильям часто возвращался на место событий. Собственно говоря, он вернулся к озеру уже на следующий день. Он надеялся подсмотреть, кто же там обитает, но вода уже убывала. За ночь озеро уменьшилось на треть, а через неделю исчезло окончательно, обнажив расщелину, которая, очевидно, была входом в подземные пещеры.

Не он один приходил сюда. После признаний Арлин в лес ринулись толпы зевак. Самые дотошные быстро вычислили озеро. Схлынувшая вода оставила после себя пожелтевшую траву, покрытую высохшим илом. Несколько человек попытались проникнуть в расщелину, но края ее были отвесными и спуститься туда оказалось невозможно. Поэтому через пару дней интерес к этому месту исчез. По-прежнему появлялся здесь лишь Уильям. Одинокие посещения внушали ему, несмотря на страх, непонятное удовольствие. Он ощущал свою общность с пещерами и их тайнами, и эротическое возбуждение накатывало на него всякий раз, когда он стоял там и снова и снова представлял себе обнаженные тела купальщиц.

Судьба девушек мало его интересовала. Однажды он что-то прочел, потом услышал, как их обсуждают, но его мало волновало то, что нельзя увидеть. В городе в те дни было на что посмотреть и за кем пошпионить. Вокруг царил хаос: совращения и рабские унижения, ненависть, побои и раздоры. Когда-нибудь, подумал он, я напишу об этом книгу. Это будет «Книга Уитта». Все прочтут ее и поймут, что для меня здесь нет тайн.

Если он все же задумывался о том, что теперь происходит с девушками, он вспоминал Арлин. Она влекла его, поскольку находилась в больнице и он не мог взглянуть на нее при всем желании, а невозможность увидеть всегда дразнила Уильяма. Говорили, Арлин повредилась в уме, но никто толком не знал почему. Она постоянно хотела мужчин, чтобы зачать ребенка, но оказалась не способна на это и заболела. Однако и Арлин перестала интересовать Уильяма — он подслушал чей-то разговор о том, что она потеряла красоту.

— Выглядит почти как труп, — говорили люди. — Обколотая и полумертвая.

И Арлин Фаррел перестала для него существовать. Она сохранилась в памяти как прекрасное видение — скинувшая одежду на берегу сверкающего озера. Мысли о том, что озеро сделало с ней, он напрочь изгнал из сознания.

К сожалению, ее подруги могли избавиться от последствий происшествия на озере не иначе, как естественным образом. Второго апреля, когда первая из «Лиги девственниц» дала жизнь своему ребенку, Паломо-Гроув вступил в новую полосу несчастий.

Ховард Ральф Катц родился у восемнадцатилетней Труди в 3. 46 утра, путем кесарева сечения. Он был хилый и весил всего четыре фунта и две унции. Ребенок, по общему мнению, походил на мать, что послужило небольшим утешением для его дедушки и бабушки. У Ховарда, как у Труди, были темные глубоко посаженные глаза и — уже при рождении — темные курчавые волосы. Как и его мать, тоже родившаяся недоношенной, он первые шесть дней боролся за каждый глоток воздуха, а потом стал быстро набирать силы. Девятнадцатого апреля Труди вернулась с ним домой в Паломо-Гроув.

Через две недели после Труди подошла очередь второй подружки из «Лиги девственниц». На этот раз пресса получила больше поводов для обсуждения, чем обычное рождение болезненного младенца: Джойс Макгуайр родила близнецов — мальчика и девочку, с интервалом в одну минуту. Она назвала их Джо-Бет и Томми-Рэй в знак того (Джойс никогда не призналась бы в этом даже себе), что у них два отца — Рэнди Кренцмен и существо в озере. Третьим их отцом, как она считала, был Отец Небесный. Хотя Джойс подозревала, что благодать Его обошла ее детей.

Еще через неделю после рождения близнецов Макгуайр Кэролин тоже произвела на свет двойню — девочку и мальчика, но мальчик родился мертвым. Крупная сильная девочка получила имя Линда.

На этом, казалось бы, сага о «Лиге девственниц» подошла к естественному завершению. На похороны сына Кэролин собралось не много народу. Все четыре семьи вели теперь довольно уединенную жизнь. Друзья перестали им звонить, знакомые не хотели их узнавать. История «Лиги девственниц» опорочила доброе имя Паломо-Гроува. Скандал принес городу доход, но все желали бы поскорее забыть о случившемся, будто на самом деле ничего не произошло.

В результате семья Катцев решилась переехать в Чикаго — родной город главы семейства. В конце июня они за бесценок продали дом и через две недели покинули Паломо-Гроув.

Они успели вовремя. Задержись они на несколько дней, им пришлось бы участвовать в последнем акте драмы. Вечером двадцать шестого июля старшие Хочкисы вышли пройтись, оставив дома Кэролин с маленькой Линдой. Они вернулись домой после полуночи, то есть уже двадцать седьмого июля, и обнаружили: Кэролин отпраздновала годовщину купания в озере тем, что задушила дочь и покончила с собой. Девушка оставила записку, где подтвердила все, рассказанное Арлин Фаррел. Они действительно купались в озере. На них действительно напали. До сегодняшнего дня она не знала, кто именно, но чувствовала присутствие его в себе и в своем ребенке. Она уверена, что это зло, потому задушила Линду и собирается вскрыть себе вены. «Не судите меня строго, — просила она. — Я никогда в жизни никого не обидела».

Родители поняли письмо по-своему: девушек кто-то изнасиловал. По каким-то причинам, только им известным, подруги не желали выдавать преступника или преступников. Поскольку Арлин была в больнице, Кэролин умерла, а Труди переехала в Чикаго, подтвердить или опровергнуть эту версию предстояло Джойс Макгуайр.

Сперва она отказалась говорить. Сказала, будто ничего не помнит. Будто от пережитого потрясения воспоминания о том дне стерлись. Но ни Хочкисы, ни Фаррелы не успокоились. Они попытались нажать на девушку через ее отца. Дик Макгуайр не был силен ни телом, ни духом, а его мормонская церковь поддержала наседавших на Джойс Правда должна была выйти наружу.

Чтобы спасти отца от лишних бед, Джойс заговорила. Это была странная сцена. Шестеро родителей и пастор Джон, духовный наставник мормонского сообщества Гроува и его окрестностей, собрались в столовой Макгуайров и слушали худенькую бледную девушку, которая попеременно протягивала руку то к одной, то к другой колыбельке, чтобы покачать не желавших засыпать малышей. Сначала она предупредила слушателей, что им не понравится то, что она расскажет. И правда, им это не понравилось. Она рассказала все. О прогулке, об озере, о купании, о непонятных силах, утащивших подруг под воду; о спасении. О своей страсти к Рэнди Кренцмену, чья семья уехала из города уже месяц назад — вероятно потому, что он сообщил родителям о своей вине. Об охватившем четверых девушек желании забеременеть и родить ребенка любой ценой…

— Так во всем виноват Рэнди Кренцмен? — спросил отец Кэролин.

— Рэнди? — отозвалась она. — Да нет.

— Тогда кто?

— Ты обещала рассказать всю правду, — напомнил пастор.

— Я и рассказываю, — ответила она — Все, что знаю. Я выбрала Рэнди. О выборе Арлин известно всем. Кэролин тоже, конечно, кого-то нашла. И Труди. Понимаете, не важно, кто отец. Это всего лишь мужчина.

— Ты хочешь сказать, что в тебе сидит дьявол, дитя мое? — спросил пастор.

— Нет.

— Тогда в детях?

— Нет. Нет. — Теперь она ухватилась за колыбельки обеими руками. — Джо-Бет и Томми-Рэй не одержимые. По крайней мере, не так, как вы думаете. Просто они не дети Рэнди. Хорошо, если они возьмут немного от его красоты… — Она слегка усмехнулась. — Мне бы этого хотелось. Он очень красивый… Но на самом деле их сотворил дух из озера.

— Там нет никакого озера, — возразил отец Арлин.

В тот день было. И возможно, появится снова, если пойдет сильный дождь.

— Нет уж, я такого не допущу.

Поверил Фаррел рассказу Джойс или нет, но он сдержал свое слово. Вместе с Хочкисами они собрали денег, чтобы замуровать вход в пещеры. Большинство горожан подписывали чеки, лишь бы Фаррел побыстрее убрался с их порога. С тех пор как его принцесса лишилась рассудка, общение с ним стало занятием не более приятным, чем разминирование бомбы.

В октябре, через пятнадцать месяцев после рокового купания, трещину залили бетоном. Она могла появиться вновь, но лишь через многие годы.

А до того момента дети в Паломо-Гроуве будут спокойно играть в свои игры.

Часть III ОСВОБОЖДЕННЫЕ ДУХИ

Глава 1

Из сотен эротических журналов и фильмов, просмотренных Уильямом Уиттом за последующие семнадцать лет (сначала он заказывал их по почте, потом ездил за ними в Лос-Анджелес), больше всего ему нравились те, где он замечал отголоски жизни вне объектива камеры. Когда в зеркале рядом с моделями отражался фотограф или когда на краю кадра мелькал кто-то из съемочной группы — какой-нибудь помощник стимулировал актеров, чтобы не пропадала эрекция в перерывах между дублями, — словно тень любовника, только что покинувшего постель.

Но такие откровенные ошибки встречались редко. Чаще попадались мелочи, очень много говорившие Уильяму о жизни, которую он разглядывал. Иногда актер, демонстрировавший многообразие наслаждений, вдруг застывал в нерешительности: он не знал, какой способ удовлетворения похоти выбрать, и поворачивался к камере в ожидании инструкций. Иногда модель, заступив за рамки кадра, испуганно съеживалась от окрика по ту сторону камеры.

В такие моменты, когда подделки возбуждали его и переставали быть подделками (потому что возбуждение было настоящим и не могло быть поддельным), Уильяму казалось, будто он лучше понимает Паломо-Гроув. За фасадом города таилась другая жизнь, исподволь управлявшая повседневными процессами — так незаметно, что никто, кроме Уильяма, не замечал ее. Порой и он о ней забывал. Порой месяцами, погрузившись в дела (Уильям занимался продажей недвижимости), он не вспоминал об этой невидимой руководящей длани. Но потом снова замечал что-то, как на снимке из порнографического журнала: странный взгляд одного из старожилов, или трещину на асфальте, или воду, сбегавшую с Холма после поливки газонов. Тогда он сразу вспоминал об озере, о «Лиге», о том, что город выдуман (хотя и не совсем выдуман — плоть есть плоть, ее не подделать), а сам он — один из актеров этой странной пьесы.

После того как расщелину в земле залили бетоном, жизнь снова пошла своим чередом. Город, хоть и отмеченный невидимой меткой, процветал, и Уитт вместе с ним. Лос-Анджелес расширял свои границы, городки в долине Сими (среди них и Гроув) превратились в спальные районы мегаполиса. В конце семидесятых, как раз когда Уильям занялся недвижимостью, цены на дома в городе значительно выросли. Выросли они и в дорогих районах, особенно в Уиндблафе, когда на Холме поселились несколько бывших звезд. Самый шикарный особняк с видом на город и долину купил знаменитый комик Бадди Вэнс, чье телешоу в свое время занимало самую верхнюю строчку в рейтингах всех телевизионных компаний. Чуть ниже на Холме поселился актер вестернов Рэймонд Кобб; он снес старый дом и на его месте построил огромное ранчо с бассейном в форме звезды шерифа. На участке между этими двумя владениями стоял особняк, полностью скрытый от посторонних глаз деревьями. Его приобрела звезда немого кино Хелена Дэвис, о которой в былые дни в Голливуде ходило великое множество сплетен. Теперь, когда ей было под восемьдесят, она никуда не выходила, что только подпитывало слухи: в городе регулярно появлялся очередной парень, всегда блондин и всегда шести футов ростом, и представлялся другом мисс Дэвис. За что ее дом окрестили «Обителью греха».

Пришли из Лос-Анджелеса и новые веяния. В молле открылся «Клуб здоровья», куда сразу же записалась куча народу. А когда появилась мода на рестораны «Жечь Ван», в Гроуве тоже открылись два таких. Они быстро обзавелись постоянными клиентами и не жаловались на конкуренцию.

Процветали и художественные салоны, предлагавшие деко, американский примитив и китч. В молле из-за недостатка места пришлось надстроить второй этаж. Появились и стали неотъемлемой частью жизни совсем новые заведения — магазин оборудования для бассейнов, солярии и школа каратэ.

Иногда какой-нибудь новосел в очереди на педикюр или в зоомагазине, пока дети мучительно выбирали одну из трех пород шиншилл, пытался намекнуть на дошедшие до него слухи. Здесь ведь что-то когда-то случилось, не так ли? Но старожилы Гроува быстро переводили разговор на менее зыбкую почву. Хотя уже выросло новое поколение, местные (как они любили себя называть) были твердо уверены, что о «Лиге девственниц» нужно забыть.

Но кое-кто в городе забыть об этом не мог. Одним из таких был Уильям. Остальных он старался не упускать из виду в течение последующих лет. Джойс Макгуайр — тихая, очень набожная женщина — без мужа воспитала Томми-Рэя и Джо-Бет. Ее родители несколько лет назад переехали во Флориду, оставив дом дочери и внукам. Джойс почти никогда не покидала его стен. Хочкис так и не оправился после предательства жены, ушедшей от него к адвокату из Сан-Диего, что был на семнадцать лет ее старше. Семья Фаррелов переехала в Саузенд-Оукс, но дурная слава нашла их и там. В конце концов они забрали с собой Арлин и уехали в Луизиану. Арлин так и не пришла в себя. Уильям слышал, будто редко случалось, чтобы она произносила больше десяти слов за неделю. Ее младшая сестра Джоселин Фаррел вышла замуж и переехала в Блу-Спрюс. Уильям видел ее как-то раз, когда она приехала в Гроув навестить друзей. Судьбы этих семей оставались по-прежнему тесно связаны с историей города. Уильям знал их всех, он здоровался с Макгуайрами, Джимом Хочкисом и Джоселин, но они ни разу не сказали друг другу ни слова.

В разговорах не было нужды. Все они знали то, что знали. И жили в ожидании.

Глава 2

Юноша был буквально черно-белый: черные волосы до плеч, завивавшиеся у шеи, черные глаза за стеклами круглых очков. Цвет кожи у него был слишком светлый для калифорнийца, зубы еще белее, хотя улыбался он редко и говорил мало. В обществе он начинал заикаться.

Даже «понтиак» с откидным верхом, который он припарковал у молла, был белый, пусть и поржавевший от снега и соли десятка чикагских зим. «Понтиак» провез своего хозяина через всю страну, хотя и заставил его пару раз поволноваться в пути. Пора было вывести эту машину в поле и пристрелить. Чтобы узнать приезжего, достаточно было просто взглянуть на ряд припаркованных автомобилей.

Или на самого юношу. Он чувствовал себя беспомощным в своих вельветовых штанах и поношенной куртке (слишком длинные рукава и слишком узко в груди — как и у всех курток, что он покупал). В Гроуве цена человека определялась по цене его кроссовок. Но молодой человек не носил кроссовок. Он носил черные кожаные ботинки до тех пор, пока они не разваливались, а потом покупал такие же новые. Но, вписывался он в местную жизнь или нет, он приехал сюда по делу, и чем скорее он этим делом займется, тем скорее почувствует себя в своей тарелке.

Для начала нужно сориентироваться. Юноша выбрал магазинчик «Замороженный йогурт», где было меньше всего народу, и нырнул туда. Там его встретили с таким радушием, что он испугался, будто его узнали.

— Привет! Чем я могу вам помочь?

— Я… нездешний, — начал он. «Дурацкое заявление», — мелькнула мысль. — Я хотел узнать… узнать, где мне купить карту?

— Карту Калифорнии?

— Нет, карту вашего города. — Он старался говорить короче, чтобы его заикание было менее заметно.

Человек за прилавком улыбнулся еще шире.

— Зачем вам карта? У нас маленький город.

— Ясно. А как насчет гостиницы?

— Конечно! Легко. Есть одна совсем рядом. Или новая, в Стиллбруке.

— Какая самая дешевая?

— «Терраса». С другой стороны молла.

— Прекрасно.

Улыбка, которую он получил в ответ, говорила: «У нас все прекрасно». Он и сам в это почти поверил. Множество блестящих новеньких машин; светящиеся указатели торгового центра, яркий, словно воскресный утренний мультик, большой плакат на фасаде мотеля: «Добро пожаловать в цветущий рай Паломо-Гроува!» Юноша добрался до гостиницы, снял номер и с облегчением задернул шторы, чтобы отгородиться от дневного света и немного полежать в полумраке.

Последний отрезок пути порядком его утомил. Он решил сделать зарядку и принять душ, чтобы привести себя в порядок. Он относился к своему телу как к механизму, а сейчас оно слишком долго просидело в машине и нуждалось в разминке. Минут десять он разогревался, имитируя бой с тенью, проводил комбинации ударов руками и ногами, затем последовала его любимая связка из более сложных приемов: «топор», «полумесяц в прыжке», хук с разворотом и удары ногами в прыжке с разворотом. Как обычно, физические упражнения помогли привести мысли в порядок. Когда он дошел до растяжек и приседаний, он уже был готов перевернуть полгорода в поисках ответа на вопрос, из-за которого сюда приехал.

Кто такой Ховард Катц? Ответ «я» больше его не устраивал. Он был просто машиной. Он хотел знать больше.

Первой этот вопрос задала Венди — в долгий вечер споров, закончившийся тем, что она от него ушла.

— Ты мне нравишься, Хови, — сказала она — Но я не могу любить тебя. И знаешь, почему? Потому что я не знаю, кто ты.

— Сказать, кто я? — ответил Хови. — Человек с дырой в Душе.

— Довольно странное определение.

— Довольно странное ощущение.

Это было странно, но это было правдой. У других были разные способы ощущать себя людьми: честолюбие, убеждения, вера. Ему досталась лишь жалкая неопределенность. Те, кому он нравился — Венди, Ричи, Лем, — относились к нему терпеливо. Они ждали, пока он, заикаясь и запинаясь, выскажет свое мнение, и даже пытались найти смысл в его словах. («Ах ты, святая простота», — сказал как-то ему Лем, и Хови до сих пор это помнил.) Но для прочих он был Катц-недотепа Открыто ему этого не высказывали — никто не рисковал меряться с ним силой. Но он знал, что за его спиной люди так говорят. Каждый раз все сводилось к одному: Кати — неполноценный.

Разрыв с Венди стал последней каплей. Остаток недели он размышлял, никому не показываясь на глаза. Решение пришло неожиданно. Если есть место на земле, где он мог что-то узнать и понять о себе, то это родной город.

Он раздвинул шторы. За окном все сияло, и в воздухе носились приятные запахи. Он не мог понять, зачем матери понадобилось менять это райское место на Чикаго с его зимними ветрами и летней духотой. Теперь, когда мать умерла (неожиданно, во сне), ему предстояло самому разрешить эту загадку и постараться заполнить ту пустоту, что он всегда ощущал в себе.

Когда она подошла к выходу, мать позвала из своей комнаты, как всегда безошибочно рассчитав время:

— Джо-Бет? Ты здесь?

Знакомые тревожные нотки в голосе: любите меня сейчас, потому что завтра меня может не быть. Завтра… или через час.

— Дорогая, ты еще здесь?

— Ты же знаешь, что да, мама.

— Можно тебя на минутку?

— Я опаздываю на работу.

— Только на минутку. Пожалуйста! Минутка тебя не задержит.

— Иду-иду. Не расстраивайся.

Джо-Бет направилась по лестнице наверх. Сколько раз в лень она поднималась по ней? Вся ее жизнь прошла в беготне по этим ступеням, вверх и вниз, вниз и вверх.

— Что, мама?

Джойс Макгуайр лежала на софе рядом с открытым окном в своей обычной позе, откинувшись на подушки. Она не выглядела больной, но она вечно болела. Врачи приходили, осматривали ее, получали гонорар за визит и уходили, недоуменно пожимая плечами. Они говорили, что физически Джойс здорова. Слушали сердце, легкие, осматривали позвоночник — все было в порядке. Но она хотела услышать другое. Когда-то она знала девушку, которая сошла с ума, попала в больницу и больше никогда не поправилась. Поэтому Джойс больше всего на свете боялась безумия. Она боялась даже произносить это слово.

— Не попросишь ли ты пастора позвонить мне? — попросила Джойс. — Может, он зайдет вечером.

— Он очень занятой человек, мама.

— Не для меня, — возразила Джойс.

Ей было тридцать девять, но она вела себя так, будто была вдвое старше. Она поднимала голову от подушки с такой осторожностью, словно каждый дюйм был для нее победой над гравитацией. Ее руки и веки подрагивали, а в голосе слышалась постоянная тревога. Она напоминала киношного чахоточного больного, и никакая медицина не могла убедить ее отказаться от этой роли. В соответствии с этой ролью она одевалась в больничные пастельные тона, отрастила длинные черные волосы и не думала делать прическу или хотя бы закалывать их. Она не пользовалась косметикой, что еще более усиливало впечатление, будто эта женщина балансирует на грани жизни и смерти. Джо-Бет теперь даже радовалась, что мать не появляется на людях. Ее вид вызвал бы толки. Но все это приковывало Джо-Бет к дому, где она должна была носиться вверх-вниз по лестнице. Вверх-вниз, вверх-вниз.

Когдараздражение Джо-Бет достигало, как сейчас, предела, она убеждала себя, что у матери есть причины для подобного поведения. В таком консервативном городе, как Гроув, незамужней женщине нелегко одной воспитывать детей. Она заработала свой недуг, выслушивая всю жизнь порицания и осуждение.

— Я попрошу пастора Джона тебе позвонить. А теперь, мам, мне пора.

— Знаю, дорогая, знаю.

Джо-Бет повернулась к двери, но Джойс снова ее окликнула.

— Не поцелуешь меня? — сказала она.

— Мама…

— Ты никогда не отказывалась поцеловать меня.

Джо-Бет покорно вернулась к кровати и поцеловала мать в щеку.

— Будь осторожна, — сказала Джойс.

— Хорошо.

— Не люблю, когда ты работаешь допоздна.

— Здесь не Нью-Йорк, мам.

Глаза Джойс метнулись к окну, словно она хотела убедиться в этом.

— Неважно, — сказала Джойс, и ее голос окреп: — Сейчас в мире нет безопасных мест.

Знакомые речи. Джо-Бет с детства слышала нечто подобное в разных вариантах. Молл, мир — это долина смерти, полная неведомого зла. Поэтому мама и любила общаться с пастором Джоном. Они оба считали, что дьявол гуляет по земле, а также непосредственно по улицам Паломо-Гроува.

— Увидимся утром, — сказала Джо-Бет.

— Я люблю тебя, дорогая.

— Я тоже тебя люблю, мама.

Джо-Бет закрыла дверь и направилась вниз.

— Спит?

Внизу стоял Томми-Рэй.

— Нет.

— Черт!

— Тебе нужно зайти к ней.

— Знаю, что нужно. Только неохота получать нагоняй за среду.

— Когда ты напился? Она говорила, будто ты перебрал.

— А ты как думала! Если бы мы жили как нормальные люди, у которых дома имеется алкоголь, такого не случилось бы.

— Так это она виновата, что ты напился?

— Ты тоже будешь меня доставать? Черт! Все только и делают, что мораль читают.

Джо-Бет улыбнулась и обняла брата за плечи.

— Нет, Томми. Тебя все любят, и ты это знаешь.

— И ты?

— И я.

Сестра легко чмокнула его и подошла к зеркалу взглянуть, как она выглядит.

— Картинка, — сказал он, подойдя ближе. — Что ты, что я.

— Твое самомнение становится все невыносимее.

— Потому ты меня и любишь, — сказал он. — Интересно, ты похожа на меня или я на тебя?

— Никто ни на кого не похож.

— Ты когда-нибудь видела два настолько похожих лица? Она улыбнулась. Сходство между ними было и впрямь потрясающим. Оба они, Джо-Бет и Томми-Рэй, были легкие и хрупкие, и оба восхищались друг другом. Джо-Бет больше всего на свете любила гулять под руку с братом. Она знала, что лучшего спутника не пожелает себе ни одна девушка и что брат чувствует то же самое. Даже на набережной Венеция, где хватало красоток и красавцев, все оборачивались им вслед.

Но в последние несколько месяцев они не гуляли вместе. Она пошла работать в закусочную, а он шлялся по пляжам со своими дружками — Шоном, Энди и прочими. Джо-Бет скучала по брату.

— У тебя не возникало никаких странных ощущений в последние дни? — вдруг спросил он.

— Каких, например?

— Ну, не знаю. Может, мне просто кажется. У меня такое чувство, будто все заканчивается.

— Лето на носу. Все только начинается.

— Да, я знаю… Энди уехал в колледж, да и хрен с ним. Шон связался с девчонкой из Лос-Анджелеса и не отходит от нее. Меня бросили тут одного в ожидании не знаю чего.

— Так не жди, съезди куда-нибудь.

— Да, наверное, ты права. Только… — Он изучал ее лицо в зеркале. — Ты не чувствуешь ничего… странного?

Она посмотрела на него, не уверенная, стоит ли рассказывать о своих снах. Ей снилось, будто волна относит ее все дальше и дальше, а ее прежняя жизнь остается на берегу. Если не Томми, которого она любит больше всех на свете, кому еще можно про это рассказать?

— Ладно, признаюсь, — сказала она. — Кое-что было.

— Что?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Может быть, я тоже жду.

— Ты знаешь, чего?

— Не-а.

— Вот и я.

— Ну разве мы не отличная пара?

Она вспоминала этот разговор, пока ехала к моллу. Томми, как обычно, первый сформулировал их общие ощущения. Последние недели были заполнены ожиданием. Вскоре что-то должно было случиться. Так говорили ее сны. Она чувствовала нутром. Она лишь надеялась, что все произойдет как можно скорее, пока она не сорвалась — Джо-Бет по горло была сыта матерью, Гроувом, работой в закусочной. Терпение кончилось, а то, что маячило на горизонте, не наступило, и жизнь остановилась. Если ничего не случится нынешним летом (что бы это ни было, пусть даже какая-то неприятность), Джо-Бет сама отправится навстречу неизвестному.

Похоже, в этом городе мало кто ходит пешком, заметил Ховард. За три четверти часа, пока он бродил по холму вверх и вниз, он встретил всего пятерых пешеходов, но они все гуляли или с детьми, или с собаками. Случайно он пришел в нужное место, где можно разузнать что-нибудь о городе. К тому же он успел нагулять аппетит.

От отчаяния спасет бифштекс, решил он и выбрал из нескольких заведений в молле закусочную Батрика. Она была маленькая и полупустая. Ховард сел за столик у окна, открыл потрепанную книжку Гессе «Сиддхартха» на немецком языке и продолжил борьбу с текстом. Это книга принадлежала его матери, была ею читана и перечитана. Он не помнил, чтобы мать произнесла хоть слово по-немецки, хотя владела этим языком в совершенстве, чего нельзя сказать о Ховарде. Чтение немецкой книги было для него сродни немому заиканию — он бился над каждой строчкой, пытаясь уловить ускользавший смысл.

— Что будете пить? — спросила официантка. Он раскрыл рот, чтобы заказать колу, и в эту секунду вся его жизнь изменилась.

Джо-Бет переступила порог закусочной Батрика. Последние семь месяцев она работала здесь трижды в неделю, но сегодня все было по-другому, словно предыдущие дни были лишь репетициями сегодняшнего вечера — вот она обернулась, вот встретилась глазами со взглядом молодого человека за пятым столиком. На нем были очки в золотой оправе, в руке книга. Он приоткрыл рот. Она не знала его имени — не могла знать. Она никогда не видела его прежде. Но он смотрел на нее с тем же выражением узнавания, которое, она чувствовала, отразилось и на ее лице.

Увидеть ее лицо — как родиться заново, подумал он. Как шагнуть из надежного укрытия навстречу захватывающим приключениям. Когда она улыбнулась, не было в мире ничего прекраснее легкого изгиба ее губ.

Прекрати, сказала она себе, не смотри на него. Ты так смотришь, что он решит, будто ты сумасшедшая. Хотя сам-то он тоже смотрит, разве не так?

«Я буду смотреть, пока она смотрит», «… пока он смотрит».

Джо-Бет! — раздался окрик из кухни. Она моргнула.

— Вы сказали, вам колу? — переспросила официантка. Джо-Бет повернулась в сторону кухни — пора идти, ее уже звал Мюррей. Потом оглянулась назад, на парня с книгой. Он все еще смотрел на нее.

— Да, — услышала она его голос. Это было сказано для нее.

«Да, иди, — говорил он. — Я подожду здесь».

Она кивнула и пошла.

Все длилось не больше пяти секунд, но их обоих бросило в дрожь.

Мюррей стоял в кухне с обычным страдальческим видом.

— Где ты была?

— Я опоздала на две минуты.

— Зачту за десять. В углу трое. За твоим столиком.

— Сейчас, только фартук надену.

— Быстрее.

Хови смотрел на дверь кухни, ожидая ее появления. «Сидд-хартха» был забыт. Джо-Бет вышла и, не глядя на юношу, поспешила к столику в дальнем конце зала.

Его это не опечалило. Контакт между ними возник с первого взгляда. Если потребуется, он прождет всю ночь, пока она не закончит работу и опять не посмотрит на него.

А во тьме под землей городка продолжали стискивать друг друга в объятиях, ни на миг не ослабляя хватку, виновники того, что эти дети появились на свет. Даже когда они поднялись из озера к купальщицам, они не отпускали друг друга. Флетчер не сразу сообразил, что именно задумал Яфф. Сперва он решил, будто тот решил получить от девушек энергию для создания своих терат. Но планы Яффа простирались гораздо дальше. Он хотел сделать собственных детей. Осознав это, Флетчер вынужден был последовать его примеру. Он жалел о своем поступке. Еще больше устыдился он, когда до них дошли новости о последующих событиях. Прежде, сидя у окна вместе с Раулем, он мечтал стать небом. А в результате превратился в совратителя невинных девушек, уничтожив их будущее одним прикосновением. Угрызения совести Флетчера не радовали Яффа. Не раз за годы, проведенные во тьме, Флетчер слышал, как его врага терзают сомнения — чей ребенок явится первым, чтобы спасти отца?

После того как они приняли нунций, время больше не имело власти над ними. Они не спали, не испытывали голода. Как погребенные в одной могиле любовники, они ждали под землей. Иногда они слышали голоса, доносившиеся сверху сквозь трещины в земле, образовавшиеся в результате незаметного и постоянного движения пород. Эти голоса ничего не говорили об их детях, а ментальную связь с отпрысками они потеряли. По крайней мере, до сегодняшнего вечера.

Сегодня молодые люди встретились, и контакт неожиданно восстановился. Словно дети, встретив полную противоположность себе, поняли что-то о собственной природе и невольно открыли сознание для родителей. Флетчер оказался в мозгу сына Труди Катц — юноши по имени Ховард. Глазами Ховарда он увидел дочь своего врага — так же как Яфф увидел его сына глазами своей дочери.

Именно этого момента они ждали. В тот день, когда вихрь пронес их через половину Америки, силы обоих истощились. Теперь детям предстояло сражаться за них, чтобы закончить войну, продолжавшуюся два десятилетия. И новое сражение закончится чьей-то смертью.

По крайней мере, так они думали. Впервые в жизни Флетчер и Яфф ощутили боль друг друга, будто их души пронзило одно копье.

И их противостояние тут было ни при чем. Совсем ни при чем.

— Нет аппетита? — поинтересовалась официантка.

— Похоже, — ответил Ховард.

— Унести?

— Да.

— Хотите кофе? Десерт?

— Еще колу.

— Значит, одну колу.

Джо-Бет была в кухне, когда вошла Беверли с тарелкой. Не стал есть отличный стейк, — сказала Беверли.

— Как его зовут? — спросила Джо-Бет.

— Я что, служба знакомств? Не спрашивала.

— Так спроси.

— Сама спроси. Заказал еще колу.

— Ладно. Присмотришь за моим столиком?

— Ага, зови меня Купидоном.

Джо-Бет, стараясь сосредоточиться на работе, не смотрела на парня достаточно долго — целых полчаса. Она налила кока-колы и вышла. К ее ужасу, за столиком никого не оказалось. При виде пустого стула у нее закружилась голова, и она едва не выронила стакан. Потом краем глаза заметила, как юноша вышел из уборной. При виде Джо-Бет он улыбнулся. Она направилась к нему, не обращая внимания на две подзывавшие ее руки за другими столиками. Она уже знала, о чем хочет его спросить — вопрос мучил ее с самого начала. Но парень опередил ее.

— Мы знакомы?

И она, конечно же, знала ответ.

— Нет, — сказала она.

— Просто когда ты… ты… ты… — Он запнулся, на скулах его заходили желваки, будто он жевал резинку.

— Ты… — продолжал он. — Ты…

— Я тоже так решила, — перебила она, надеясь, что он не обидится на это.

Кажется, не обиделся. Напротив, он улыбнулся, и его лицо стало мягче.

— Странно, — сказала она — Ты ведь не из Гроува?

— Нет. Из Чикаго.

— Ты проделал неблизкий путь.

— Я родился здесь.

— Правда?

— Меня зовут Ховард Катц. Хови.

— А меня Джо-Бет…

— Во сколько ты заканчиваешь?

— Около одиннадцати. Хорошо, что ты зашел сегодня. Я работаю по понедельникам, средам и пятницам. Завтра ты бы меня не застал.

— Мы нашли друг друга, — сказал он, и от уверенности, прозвучавшей в его словах, ей захотелось плакать.

— Мне нужно работать, — проговорила она.

— Я подожду.

В одиннадцать десять они вместе вышли от Батрика. Ночь была теплой и влажной.

— Зачем ты приехал в Гроув? — спросила Джо-Бет, когда они шли к ее машине.

— Чтобы встретить тебя. Она рассмеялась.

— А почему бы нет?

— Ну ладно. Тогда зачем ты отсюда уехал?

— Мать перебралась в Чикаго, когда мне было несколько недель от роду. О старом добром родном городе она почти ничего не рассказывала. А если и говорила, то так, будто тут не жизнь, а ад. Захотелось увидеть своими глазами. Может быть, чтобы лучше ее понять… И себя тоже.

— Она живет в Чикаго?

— Она умерла. Два года назад.

— Грустно. А твой отец?

— У меня его нет. В смысле, я… я… я… — Он опять начал заикаться, но справился с собой. — Я никогда его не видел.

— Странно. Очень странно.

— Почему?

— У меня та же история. Я не знаю, кто мой отец.

— Но ведь это не имеет значения, не так ли?

— Раньше имело. Сейчас меньше. Понимаешь, у меня есть брат-близнец. Томми-Рэй. Мы всегда вместе. Тебе надо с ним познакомиться. Он тебе понравится. Его все любят.

— И тебя. Тебя, наверное, тоже все… все… любят.

— Почему?

— Ты красивая. Мне придется соперничать с половиной парней округа Вентура.

— Нет.

— Не верю.

А, они только смотрят. Но трогать меня им не позволено.

— Мне тоже? Она остановилась.

— Я тебя совсем не знаю, Хови. Вернее, не так — и знаю, и не знаю. Когда увидела тебя в закусочной, я почему-то узнала тебя. Но я никогда не была в Чикаго, а ты — в Гроуве после того…. — Она вдруг нахмурилась. — Сколько тебе лет?

— В апреле исполнилось восемнадцать. Джо еще сильнее сдвинула брови.

— Что случилось?

— Мне тоже.

— Что?

— В апреле исполнилось восемнадцать. Четырнадцатого.

— А мне второго.

— Все это очень странно, не находишь? Мне кажется, что мы знакомы. И тебе кажется.

— Тебя это тревожит?

— По мне все так заметно?

— Да. Никогда не видел лица, которое… настолько отражает чувства… и которое мне так хотелось бы поцеловать.

Внизу, под землей, духи корчились от боли. Каждое слово бритвой резало им слух. Но они были бессильны это остановить. Они могли лишь присутствовать в головах детей и слушать.

— Поцелуй меня, — сказала она. Духи под землей задрожали. Хови дотронулся рукой до ее лица.

Духи дрожали, пока вокруг них не затряслась земля.

Джо-Бет придвинулась к юноше на полшага и коснулась своими улыбающимися губами его губ.

Духи кричали в уши своих детей, пока не треснул бетон, замуровавший их восемнадцать лет назад: «Хватит! Хватит! Хватит!»

— Ты ничего не почувствовала?

Она засмеялась.

— Да, — сказала она. — Мне показалось, что дрогнула земля.

Глава 3

Девушки спускались к воде дважды. Второй раз — наутро после той ночи, когда Ховард Катц познакомился с Джо-Бет Макгуайр. Утро было прохладным, свежий ветер развеял тяжелый воздух минувшего вечера и обещал нежаркий день.

Бадди Вэнс снова спал один в своей сделанной на заказ трехспальной кровати. Трое в постели, как он однажды сказал (и его, к сожалению, цитировали), это и есть райское наслаждение. Двое — супруги, и третий — дьявол. Он много раз проверял и точно знал: рай не для него. Хотя гораздо приятнее, если утром в твоей постели лежит женщина, пусть даже и не жена. Его отношения с Эллен были слишком извращенными, чтобы длиться долго. Он ее бросил. Отсутствие Эллен упрощало утренний распорядок: когда никто не зовет тебя обратно в постель, куда проще влезть в спортивный костюм и пробежаться вниз по Холму.

Бадди было пятьдесят четыре. Бег трусцой заставлял его вдвойне чувствовать это. Слишком много знакомых Бадди умерли как раз в таком возрасте (последний — его агент Стенли Годхаммер) и от того же, чем злоупотреблял он сам. Сигары, наркотики, выпивка. Из всех его пороков женщины были самым здоровым увлечением, но даже здесь следовало проявлять умеренность. Он уже не способен заниматься любовью ночь напролет, как в тридцать лет. А после нескольких недавних болезненных неудач — и вообще не способен. Именно по этой причине он обратился к доктору с требованием панацеи, за любую цену. — Панацеи нет, — сказал Тэрп.

Он пользовал Бадди со времен телевизионного взлета «Шоу Бадди Вэнса». Тогда оно возглавляло еженедельные рейтинги, а его шутки, прозвучавшие в восемь вечера, были на устах каждого американца на следующее утро. Тэрп знал Бадди, которого как-то назвали «самым смешным человеком в мире», так сказать, с изнанки.

— Ты ежедневно гробишь свое тело, Бадди. Ежедневно. И еще говоришь, что не хочешь умирать. Ты хочешь до ста лет ездить играть в Вегас.

— Точно.

— На сегодняшний день я обещаю тебе еще лет десять. Если повезет. Избыток веса, избыток стресса. Видал я трупы и поздоровее.

— Это я придумываю шутки, Лу.

— А я заполняю свидетельства о смерти. Так что начинай заботиться о себе, ради Христа, не то отправишься следом за Стенли.

— Думаешь, меня это не беспокоит?

— Знаю, что беспокоит, Бадди, знаю.

Тэрп обошел стол и подошел к Бадди. На стенах кабинета висели подписанные фотографии звезд, которых он наблюдал и лечил. Сплошь громкие имена. Большинство из них умерли, многие преждевременно. Такова цена славы.

— Я рад, что ты решил взяться за ум. Если ты серьезно…

— Я же здесь, так? Куда еще серьезней? Сколько можно? Я никогда не смеялся над смертью. Ты же знаешь. Над чем угодно, Лу, но не над этим.

— Ну, раньше или позже ты все равно с ней встретишься…

— Предпочитаю позже.

— Ладно, я распишу тебе режим. Диета, гимнастика и труд. Но предупреждаю, Бадди: это будет не очень приятное чтение.

— Я где-то слышал, что смех продлевает жизнь.

— Покажи мне, где написано, что комики живут вечно, и я покажу тебе забавную эпитафию на эту тему.

— Да. Так когда начинать?

— Сегодня. Выкини спиртное и порошки, ныряй в бассейн хоть раз в день.

— Его надо почистить.

— Вот и почистишь.

Это была самая легкая часть. Вернувшись домой, Бадди попросил Эллен позвонить в фирму по обслуживанию бассейнов, и уже на следующий день оттуда прислали чистильщика. Как Тэрп и предупреждал, соблюдать режим оказалось делом нелегким. Когда воля давала слабину, Бадди вспоминал о том, как выглядит по утрам в зеркале, и о том, что он видит свой член, только если до боли втягивает живот. Если и это не помогало, он думал о смерти. Но к такому он прибегал в самом крайнем случае.

Он всю жизнь вставал рано, и ранние подъемы не потребовали особых усилий. Улицы были пусты. Часто Бадди — как сегодня — спускался с Холма и через восточный район бежал в лес, где по земле ступать было не так жестко, как по асфальту, и одышку заглушало пение птиц. Его хватало на пробежку лишь в одну сторону. Он велел Хосе Луису подгонять лимузин к опушке и встречать его там с полотенцами и холодным чаем. Назад в Кони-Ай^[7], как он окрестил свое поместье, Бадди возвращался на колесах. Все же здоровье — это одно, а мазохизм, тем более публичный, совсем другое.

Помимо уменьшения живота бег служил и для другого. Теперь по утрам Бадди на целый час оставался в полном одиночестве и мог спокойно обдумать все, что его беспокоило. Сегодня он то и дело мысленно возвращался к Рошели. Их бракоразводный процесс должен завершиться к концу недели, и тогда его шестой брак наконец канет в прошлое. Второй по краткости из шести. Самым коротким оказался брак с Шаши — он длился сорок два дня и завершился выстрелом, из-за чего Бадди едва не лишился яиц. При мысли об этом он до сих пор покрывался холодным потом. С Рошелью они были женаты год, хотя вместе провели не больше месяца. После медового месяца, полного маленьких сюрпризов, она вернулась в Форт-Уорт рассчитывать будущие алименты. Брак их был обречен изначально. Бадди следовало это понять сразу, когда она не засмеялась, услышав его шутки. Но зато она была самой красивой из его жен, включая Элизабет. Выражение ее лица всегда оставалось каменным, но сотворившего его скульптора явно осенил гений.

Бадди, сбежав с тротуара и углубляясь в лес, думал как раз о ее лице. Может, стоит еще раз попытаться — позвонить ей и пригласить в Кони? Так у них было с Дианой, и они провели два лучших месяца их совместной жизни, пока не вспомнили о старых обидах. Но Диана не Рошель. Глупо предлагать одной женщине модель поведения другой. Они все так восхитительно не похожи друг на друга. Мужчины по сравнению с ними — скучное стадо, однообразные и уродливые. Бадди хотел бы в следующей жизни родиться лесбиянкой.

В стороне от своей дорожки послышался смех — без сомнения, смеялись молодые девушки. Странно, что они пришли в лес столь ранним утром. Бадди остановился и прислушался, но вокруг вдруг стихли все звуки — ни смеха, ни птичьего пения. Единственное, что он различал, это звуки, производимые его собственным организмом. Может, почудилось? Вполне возможно, ведь у него на уме одни женщины. Но когда он уже собрался поворачивать обратно и предоставить эти молчаливые заросли самим себе, смех послышался вновь, и вместе с ним пейзаж вокруг него странным образом — почти как галлюцинация — изменился. Смех, казалось, оживил лес. Зашелестели листья, ярче засветило солнце. Более того — изменилось само направление солнечных лучей. В тишине он был мертвенно-бледным, а солнце стояло низко на востоке. Прозвучавший смех сделал свет ярким, как в полдень, и он полился на повернутые к небу листья деревьев вертикально вниз.

Бадди верил и не верил глазам. Он стоял, зачарованный происходящим, как женской красотой.

Когда смех прозвучал в третий раз, он понял, откуда тот доносится, и повернулся в его сторону, а игра света продолжалась.

Впереди, в нескольких ярдах перед собой, он заметил движение среди листвы. Мелькнула обнаженная кожа. Девушка снимала белье. Немного дальше еще одна — очень красивая блондинка — тоже принялась раздеваться. Инстинктивно он чувствовал, что они не совсем реальны, но все же двигался осторожно, боясь их спугнуть. Можно ли спугнуть иллюзию? Но он не хотел рисковать таким зрелищем Блондинка разделась последней. Трое других (Бадди сосчитал) уже вошли в озеро, мерцавшее за кромкой берега. «Арлин!» — кричали они блондинке, выдав ее имя. Продвигаясь от дерева к дереву, Бадди подобрался к берегу футов на десять. Арлин уже вошла в озеро по бедра. Нагнулась, зачерпнула воды и брызнула на себя. Воды было почти не видно. Остальные девушки ушли вперед, они уже плавали на глубине и, казалось, парили в воздухе.

«Призраки, — подумал он, не до конца осознавая, что происходит. — Это призраки. Я подсматриваю за прошлым, разворачивающимся передо мной».

При этой мысли Бадди вышел из укрытия. Если он не ошибся, то девушки вот-вот растают, а он хотел насладиться сценой сполна.

В траве не было и следа их вещей, а девушки, оглядываясь, не замечали его присутствия.

— Не заплывай далеко! — крикнула одна из четырех подруг. Но Арлин не обратила внимания на ее совет.

Она поплыла дальше, отдаляясь от берега, и ноги ее раздвигались, сдвигались, раздвигались, сдвигались. Бадди в жизни не видел столь эротичного зрелища, не мог такого припомнить со времен своих первых «влажных» снов. Из-за призрачности воды, обнимавшей крепкие тела, казалось, будто девушки парят в мерцающем воздухе, и очертания их слегка расплылись, но не настолько, чтобы помешать ему наслаждаться каждой мелочью.

— Теплее! — крикнула та, что была впереди. Она уже отдалилась на приличное расстояние. — Здесь теплее!

— Издеваешься?

— Плыви, сама почувствуешь!

Ее слова подстегнули Бадди. Он многое увидел, но хватит ли у него духу к ним прикоснуться? Если сам он невидим Для них — а это было ясно — что за беда, если он подойдет и погладит девушек по спинкам?

Он вошел в озеро беззвучно, сначала по щиколотку, потом по колено, не ощутив прикосновения воды. Однако Арлин плыла вполне уверенно. Она скользила по глади озера, ее волосы рассыпались по воде вокруг головы, и с каждым гребком она отдалялась от Бадди. Он поспешил вслед и, не встретив сопротивления воды, быстро сокращал расстояние. Он уже протянул руки, пожирая взглядом мерно двигавшиеся розовые ягодицы.

Та, что заплыла вперед, что-то крикнула, но он не обратил внимания. Он мог думать только о том, как сейчас коснется Арлин и будет гладить ее тело, пока она, не замечая его, продолжает свой путь. Тут его нога куда-то провалилась. Руки еще тянулись к Арлин, когда он упал лицом вниз. Падение отрезвило его достаточно, чтобы он прислушался к тому, что кричат впереди. Веселье исчезло, и голоса девушек наполнились тревогой и страхом. Бадди поднял голову. Двое пловчих, висевших перед ним в воздухе, отчаянно боролись, обратив лица кверху.

— О боже, — сказал он.

Они тонули. Еще несколько минут назад он назвал их призраками, не вполне отдавая себе отчет в том, что именно он хочет сказать. И теперь, когда ему открылась истина, его затошнило. Купание в призрачном озере когда-то закончилось трагедией. И он возжелал мертвых.

Поняв, что он едва не погубил себя, Бадди хотел развернуться и уходить, но не устоял перед извращенной притягательностью несчастья и задержался.

Тонули уже все четверо. Лица их потемнели от удушья. Как такое могло случиться? Они тонули на глубине всего четырех-пяти футов. Может, их захватило течение? Но и это предположение казалось маловероятным для мелкого и спокойного озера.

— Помогите… — услышал он свой собственный голос. — Помогите им, кто-нибудь!

Вместо того чтобы уйти, Бадди направился к девушкам, словно мог помочь. Ближе всех от него была Арлин. Вся красота сошла с ее охваченного ужасом и отчаянием лица. Потом вдруг ее расширенные глаза словно увидели что-то внизу в воде. Затем она явно сдалась, и на лице появилось выражение полного смирения. Она смирилась со смертью.

— Не надо, — пробормотал Бадди, протягивая к ней руки, будто мог вытащить ее из прошлого и спасти.

Когда его рука коснулась девушки, Бадди понял, что это гибель для них обоих. Но было поздно. Земля внизу дрогнула. Бадди посмотрел себе под ноги. Под тонким слоем травы и почвы оказался серый камень… Или бетон? Да! Бетон! Здесь была расщелина, залитая бетоном, но теперь он треснул, и трещина быстро расширялась.

Он оглянулся на берег, но между ним и спасительным твердым берегом пробежала еще одна трещина. В ярде от его ноги сорвался вниз осколок бетона. Из-под земли пахнуло холодом.

Бадди оглянулся на девушек. Мираж таял. Все четыре лица теперь выглядели одинаково: глаза закатились, так что видны были одни белки, раскрытые рты свело судорогой. Теперь Бадди понял, что погибли они не на мелководье. Когда-то здесь был провал, приманивший их к себе так же, как и его: их — водой, его — призраками.

Он принялся звать на помощь. Земля дрожала все сильнее, бетон крошился под ногами. Может быть, в лесу есть еще какой-нибудь утренний бегун, который услышит крик и поможет. Только пусть поспешит.

Но кого он хочет обмануть? Никто не придет, и сейчас он умрет. Проклятье, и вправду умрет!

Трещина между ним и твердой землей быстро росла и расширялась, но у Бадди не было другого выхода, кроме как попытаться ее перепрыгнуть. И нужно торопиться, пока весь бетон под ногами не раскрошился и не рухнул в провал, увлекая его за собой. Сейчас или никогда.

Он прыгнул. Это был хороший прыжок. Всего несколько дюймов, и он бы спасся. Но несколько дюймов решили все. Его руки схватили воздух, и он рухнул вниз.

Еще целое мгновение он видел солнце у себя над головой. Потом оказался в темноте, ледяной темноте, среди летевших рядом куда-то вниз кусков бетона. Он слышал, как они с треском ударяются об отвесную скалу, а потом понял, что источник этих звуков — он сам. Он падал и слышал треск своих ломавшихся костей и позвоночника. Он падал и падал.

Обычно, если Хови ложился под утро, он просыпался поздно. Но только не в этот день. Он проснулся рано, сделал зарядку и чувствовал себя великолепно. Преступно нежиться в постели в такое чудесное утро. Он купил газировки в автомате и сел возле окна, глядя на небо и думая о том, что ему принесет грядущий день.

Впрочем, не совсем так. Он думал вовсе не об этом, а о Джо-Бет и только о ней. О ее глазах, улыбке, голосе, коже, запахе, о ее тайнах. Он смотрел в небо, но видел ее лицо.

Такое с ним было впервые. Никогда раньше его не охватывало столь сильное чувство. Дважды за ночь он просыпался весь в поту. Он не мог вспомнить снов, из-за которых просыпался, но, несомненно, ему снилась она. Да и могло ли быть иначе? Нужно найти ее. Каждый час без нее потерян — если Хови не видит ее, ему ни к чему зрение, если не касается ее, то ничего не чувствует.

Прошлым вечером она сказала, что по вечерам работает у Батрика, а днем в книжном магазине. Учитывая размеры молла, найти ее там будет нетрудно. Хови со вчерашнего дня ничего не ел и, чтобы заполнить пустоту в желудке, купил пакет пончиков. О той, другой пустоте, заполнить которую он сюда приехал, Хови не вспоминал. Он шел мимо офисов в поисках магазина Джо-Бет. Магазин оказался между зданием службы по дрессировке собак и агентством по недвижимости. Как и большинство магазинов в молле, он был еще закрыт. До открытия, судя по табличке на дверях, оставалось примерно три четверти часа. Хови сел на ступеньку под начинавшим припекать солнцем, распечатал пончики, стал есть и ждать.

Когда она открыла глаза, первым ее желанием было забыть о работе и бежать на поиски Хови. События прошлого вечера снились ей всю ночь, снова и снова. Каждый раз они немного менялись, словно ей показывали несколько альтернативных реальностей, порожденных столкновением одних и тех же обстоятельств. Но в каждой из реальностей присутствовал он. Он был там и ждал ее с ее первого вздоха. Каким-то необъяснимым образом они с Хови оказались предназначены друг другу.

Она прекрасно понимала, что если бы услышала подобное от одной из своих подруг, то вежливо отстранилась бы, посчитав глупостью. Конечно, это не означало, что она была бесчувственной. Она включала радио, чтобы услышать какую-нибудь сентиментальную песенку. Но и слушая песенку, она всегда отдавала себе отчет: это лишь для того, чтобы отвлечься от реальности. Она ежедневно видела прекрасный пример, жертву этой реальности — свою мать, что жила заложницей своего дома и своего прошлого. Мать постоянно говорила о тех днях, когда у нее еще не пропала охота выходить на улицу, о надеждах и о друзьях, с которыми она когда-то делилась надеждами.

Но не может быть, чтобы случившееся вчера между ней и этим парнем из Чикаго закончилось так же, как единственная любовь ее матери. Эта любовь опустошила душу Джойс настолько, что теперь она не способна заставить себя назвать даже имя того презренного человека. Джо-Бет почерпнула для себя из воскресных проповедей одно: откровение является, когда его меньше всего ожидаешь. Как «Книга Мормона», дарованная ангелом Джозефу Смиту на ферме в Пальмире, в штате Нью-Йорк. А разве вчера все произошло не так же неожиданно? Что другое, если не рука судьбы, привело его в закусочную Батрика?

В кухне уже ждал Томми-Рэй, и взгляд его был столь же острым, как запах сваренного им кофе. Выглядел он так, будто спал в одежде.

— Провел бурную ночь? — спросила она.

— Как и ты.

— Я не особенно. Вернулась еще до полуночи.

— Но ты все равно не спала.

— То засыпала, то просыпалась.

— Ты не спала, я слышал.

Она знала, что это маловероятно. Их спальни находились в разных концах дома, и даже из ванной услышать ее он не мог.

— Ну? — спросил он.

— Что «ну»?

— Поговори со мной.

— Томми? — В его расспросах была настойчивость, и это ее нервировало. — Да что с тобой?

— Я тебя слышал, — повторил он. — Слышал тебя всю ночь. Прошлым вечером что-то произошло, да?

Он не мог ничего знать про Хови. Одна только Беверли видела, но даже если бы той и захотелось разболтать (что сомнительно), вряд ли она успела бы распустить слухи. Джо-Бет, в свою очередь, знала немало ее секретов. Да и о чем тут рассказывать? О том, что Джо-Бет вчера строила глазки во время работы? Что потом она целовалась на стоянке? Какое до этого дело Томми-Рэю?

— Прошлым вечером что-то произошло, — повторил он. — Вчера я почувствовал какое-то изменение. И раз что-то, чего мы ждали, явилось не мне — значит, оно явилось тебе, Джо-Бет. Что бы это ни было, оно явилось тебе.

— Не хочешь налить мне кофе?

— Ответь.

— Что ответить?

— Что произошло?

— Ничего.

— Лжешь. — Голос его прозвучал не гневно, а растерянно. — Почему ты лжешь?

Справедливый вопрос. Со вчерашнего вечера ей ни разу не стало стыдно ни за себя, ни за свои чувства к Хови. Восемнадцать лет она делилась с Томми-Рэем всеми радостями и печалями. И он не выдавал ее тайн ни матери, ни пастору Джону. Но сейчас у него был такой странный взгляд, что она его не понимала. Как не поняла и слов о том, что он слышал ее ночью. Он что, подслушивал ее возле двери?

— Мне пора в магазин. Иначе я опоздаю.

— Я с тобой, — сказал он.

— Зачем?

— Так, прокачусь немного.

— Томми… Он улыбнулся.

— Тебе сложно подвезти брата?

Джо-Бет почти поверила в искренность его слов, но когда она согласно кивнула, то заметила легкую, быстро мелькнувшую улыбку.

— Мы должны доверять друг другу, — сказал он, когда машина тронулась с места. — Как раньше.

— Конечно.

— Потому что вместе мы сильны, правда? — Он невидящими глазами смотрел в окно. — А сейчас мне очень нужно чувствовать себя сильным.

— Тебе надо поспать. Может, отвезти тебя назад? Ничего страшного, если немного опоздаю.

Он покачал головой.

— Ненавижу этот дом.

— Скажешь тоже!

— Так и есть. Мы оба его ненавидим. От него у меня плохие сны.

— Томми, дом тут ни при чем.

— Еще как при чем! И дом, и мама, и этот гребаный город! Посмотри на них! — Он вдруг ни с того ни с сего разозлился. — Посмотри на это дерьмо! Разве тебе не хочется разнести на части это гребаное место?

Голос его гулко отдавался в тесноте машины.

— Знаю, что хочется. — Он смотрел на Джо-Бет дикими широко раскрытыми глазами. — Не лги мне, моя маленькая сестренка.

— Я не твоя маленькая сестренка, Томми.

— Я на тридцать пять секунд старше тебя, — сказал он. Они всегда шутили по этому поводу, но сейчас он заговорил неожиданно серьезно: — Я на тридцать пять секунд дольше живу в этой сраной дыре.

— Хватит нести чушь! — Она повернула руль и резко остановилась. — Не желаю этого слушать. Иди, проветрись.

— Хочешь, чтобы я орал на улице? Пожалуйста! Думаешь, я замолчу? Буду орать, пока не рухнут все эти гребаные дома.

— Ты ведешь себя как мудак.

— Да, такое слово не часто услышишь из уст моей маленькой сестренки, — проговорил он самодовольно. — С нами обоими что-то случилось сегодня утром.

Он был прав. Она почувствовала, что злится на него за его выходку так, как никогда раньше себе не позволяла. Они были близнецы и во многом походили друг на друга по характеру, но он был более вспыльчивым. Она всегда изображала примерную девочку и, будучи заложницей общепринятой морали, терпеливо сносила лицемерие окружающих, потому что так хотела мама. Иногда она завидовала открытости Томми. Ей тоже хотелось плюнуть в лицо соседям, как делал он, уверенный, что стоит ему улыбнуться, и он тут же будет прощен. Ему всю жизнь это легко удавалось. Его тирада по поводу города была сплошным самолюбованием. Ему просто нравилась роль бунтаря. Но он испортил утро, которому Джо-Бет так радовалась.

— Поговорим вечером, Томми, — сказала она.

— Точно?

— Я же уже сказала, что поговорим.

— Мы должны друг другу помогать.

— Я знаю.

— Особенно сейчас.

Он вдруг затих, будто гнев внезапно испарился вместе с остатками сил.

— Мне страшно, — сказал он очень тихо.

— Тебе нечего бояться, Томми. Ты устал. Иди домой и поспи.

— Хорошо.

Они были уже возле молла. Она не стала парковать машину.

— Отгони домой. Вечером меня подбросит Луис. Когда она собралась выйти, он схватил ее за руку и сдавил до боли.

— Томми!..

— Ты уверена? Что нам нечего бояться? — Да.

Он потянулся, чтобы поцеловать ее.

— Я тебе доверяю.

Он приблизил свои губы к ее губам. Он был так близко, что она ничего не видела, кроме его лица.

— Хватит, Томми, — сказала она, выдергивая руку. — Иди домой.

Она вышла и с силой захлопнула дверцу, демонстративно не глядя на него.

— Джо-Бет.

Чуть поодаль стоял Хови. При виде его у нее засосало под ложечкой. Сзади раздался гудок. Обернувшись, она увидела, что Томми-Рэй еще не пересел за руль, и ее машина загораживает проезд, где скопилось несколько машин. Глядя на сестру, Томми-Рэй потянулся к дверце, открыл ее и вышел из машины. Засигналили другие автомобили. Кто-то сзади закричал, чтобы он отъехал, но Томми не обращал внимания. Его взгляд был прикован к Джо-Бет. Поздно было махать Хови и требовать скрыться. Одного взгляда на брата было достаточно, чтобы понять: Томми-Рэй обо всем догадался по счастливой улыбке юноши.

Джо-Бет с нараставшим отчаянием взглянула на Хови.

— Глядите-ка, — услышала она за спиной голос Томми-Рэя.

Отчаяние сменилось страхом.

— Хови… — начала она.

— Господи, какой же я болван! — продолжал Томми-Рэй. Она попыталась улыбнуться, повернувшись к брату.

— Томми, познакомься, это Хови.

Никогда прежде она не видела подобного выражения на лице брата. Она и не подозревала, что на его любимом лице может появиться такая злоба.

— Хови? Это значит Ховард?

Она кивнула, переводя взгляд на Хови. Юноши шагнули вперед, навстречу друг другу. Теперь она видела обоих одновременно. Солнце освещало их одинаково, но Томми-Рэй, несмотря на свой калифорнийский загар, выглядел далеко не лучшим образом. Глаза потускнели и ввалились, кожа на скулах натянулась. Она вдруг подумала: он похож на мертвеца, Томми-Рэй похож на мертвеца.

Хови протянул руку, но Томми-Рэй не обратил на это никакого внимания. Повернувшись к сестре, он очень тихо сказал:

— Поговорим позже.

Его голос почти потонул в возмущенных криках, раздававшихся за его спиной, но Джо-Бет уловила зловещую интонацию. Томми-Рэй повернулся и пошел к машине. Она не видела его ухмылки, но представила ее себе довольно отчетливо. «Золотой мальчик» поднял руки, словно признавая свое поражение перед натиском нетерпеливых водителей.

— Что это значит? — спросил Хови.

— Не знаю. Он с утра какой-то странный.

Она хотела добавить, что не с утра, а со вчерашнего вечера, но в тот же миг она заметила изъян в красивом лице брата. Наверное, он был всегда, просто Джо-Бет — как и все прочие, ослепленные обаянием Томми-Рэя, — не замечала этого раньше.

— Может, ему нужно помочь?

— Думаю, лучше оставить его в покое.

— Джо-Бет! — окликнул ее кто-то.

К ним направлялась женщина средних лет, непримечательной внешности.

— Это был Томми-Рэй? — спросила она, подойдя.

— Да.

— Он никогда такого не устраивал. — Женщина стояла в ярде от Хови, и вид у нее был озадаченный. — Ты идешь на работу, Джо-Бет? Мы уже опаздываем с открытием.

— Иду.

— Твой друг тоже?

— О да, извините… Хови, это Луис Нэпп.

— Миссис, — вставила женщина, словно это был защитный талисман, отвращающий незнакомых молодых людей.

— Луис… это Хови Кати.

— Катц? — переспросила миссис Нэпп. — Катц? Она уставилась на свои часы.

— Опаздываем на пять минут.

— Ничего страшного. Наверняка до полудня к нам никто не зайдет.

Миссис Нэпп, казалось, была шокирована таким неуважением.

— Нельзя так относиться к работе, — изрекла она — Поторопись, пожалуйста.

С этими словами она удалилась.

— Забавная женщина, — заметил Хови.

— Она не такая зануда, как кажется.

— Наверняка.

— Мне пора.

— Зачем? Сегодня прекрасный день. Можно пойти куда-нибудь, такая чудесная погода!

— Завтра тоже будет прекрасный день, и послезавтра, и после послезавтра. Это Калифорния, Хови.

— Все равно пошли.

— Дай мне хоть отпроситься у Луис. Не хочу с ней ссориться. Мама огорчится.

— Так когда?

— Что когда?

— Когда ты освободишься?

— Ты никогда не сдаешься, правда?

— Никогда.

— Я скажу Луис, что мне нужно домой после полудня, присмотреть за Томми-Рэем. Скажу, что он приболел. Это наполовину правда. А потом приду к тебе в мотель. Ладно?

— Обещаешь?

— Обещаю, — она уже уходила, но спросила — Что-то не так?

Ты не хочешь… поцеловать… поцеловать меня на людях?

— Конечно нет.

— А наедине?

Она полушутливо шикнула на него.

— Скажи «да».

— Хови.

— Просто скажи «да».

— Да.

— Видишь? Это просто.

Позже, когда они с Луис попивали воду со льдом во все еще пустом магазине, Луис сказала:

— Ховард Катц.

— Что такое? — спросила Джо-Бет, приготовившись к лекции на тему отношений с противоположным полом.

— Никак не могла вспомнить, откуда я знаю эту фамилию.

— А теперь вспомнила?

— Жила тут, в Гроуве, одна женщина, очень давно, — сказала Луис, салфеткой вытирая с прилавка влажный след от стакана. По немногословности и усердию, с каким она терла стойку, было ясно: если не настоять, она ничего больше не скажет.

— Она была вашей подругой?

— Не моей.

— Маминой?

— Да, — ответила Луис, продолжая тереть стойку, давно уже чистую.

Вдруг все стало на свои места.

— Одна из четырех, — сказала Джо-Бет. — Она была одной из четырех.

— Похоже, что так.

— И у нее были дети.

— Знаешь ли, я не помню.

Это был максимум лжи, возможный для женщины типа Луис. Джо-Бет мгновенно ее раскусила.

— Помните, — возразила она — Пожалуйста расскажите.

— Да, кое-что вроде бы помню. У нее родился сын.

— Ховард.

Луис кивнула.

— Вы уверены?

— Да. Уверена.

Теперь замолчала и Джо-Бет, пытаясь переоценить последние события в свете внезапного открытия. Что, если ее сны, появление Хови и болезнь Томми-Рэя как-то связаны с давней историей, которую она слышала в десяти различных вариантах — о купании в озере, завершившемся безумием, смертью и рождением детей.

Может быть, мама знает?

Хосе Луис, шофер Бадди Вэнса, прождал на условленном месте пятьдесят минут, прежде чем решил, что босс, должно быть, поднялся на Холм своим ходом. Луис позвонил из машины в Кони. Трубку сняла Эллен, босс еще не появлялся. Они обсудили, как лучшепоступить, и договорились, что он подождет еще час на условленном месте, а потом двинется к дому по маршруту, которым, скорее всего, возвращается Бадди.

По дороге шофер его не заметил, дома он тоже не появлялся. Шофер снова созвонился с Эллен, обсудив все возможные варианты. Однако о наиболее вероятном — босс наверняка нашел себе в лесу какую-нибудь женскую компанию — Луис тактично промолчал. Прослужив у мистера Вэнса шестнадцать лет, Хосе Луис прекрасно знал почти сверхъестественное обаяние хозяина. Теперь тот вернется домой не раньше, чем после победы над очередной пассией.

Бадди не чувствовал боли. Он был благодарен за это судьбе, хотя прекрасно понимал причину: он изувечен настолько чудовищно, что перегруженный мозг отказывается принимать естественные сигналы.

Он ничего не видел в окружавшей его непроглядной тьме. Может быть, у него уже не было глаз, может быть, их выбило при падении. Так или иначе, лишенный зрения и всех ощущений, он принялся думать. Сначала прикинул, сколько времени понадобится Луису на понимание, что босс не вернется: два часа. Проследить путь Бадди через лес будет несложно. Обнаружив трещину, они поймут, что произошло. К полудню за ним спустятся.

Может быть, полдень вот-вот наступит.

Отсчитывать время он мог лишь по ударам собственного сердца, отдававшимся в голове. Бадди начал считать. Если сориентироваться, сколько ударов вмещает минута, то через шестьдесят таких промежутков он будет знать, что прошел час. Однако мозг его одновременно с ударами сердца считал и другое.

«Сколько я прожил?» — думал он. Не дышал, не существовал, а именно жил? Пятьдесят четыре года со дня рождения — сколько это недель? Сколько часов? Годы лучше считать годами, так легче. В году триста шестьдесят с небольшим дней. Допустим, треть он проспал. Сто двадцать дней на сон. Господи, уже и минут почти не осталось. Полчаса в день — на опустошения кишечника и мочевого пузыря. Это еще семь с половиной дней в году. На душ и бритье — десять, и на еду еще тридцать-сорок, и умножить все это на пятьдесят четыре…

Он начал всхлипывать. Вытащите меня отсюда, Господи, вытащи меня отсюда, и я заживу по-новому, я стану дорожить каждым часом, каждой минутой (даже во сне, даже в сортире), чтобы, когда тьма снова придет за мной, не было так горько.

В одиннадцать Хосе Луис снова сел за руль и поехал по улицам вниз, выискивая глазами босса. Не обнаружив его, он позвонил в кафе «Уд-стоп», где продавался сэндвич, названный в честь мистера Вэнса, потом в магазин грампластинок, где хозяин частенько оставлял по сотне долларов. Пока он расспрашивал хозяина магазина Райдера, не видел ли тот Бадди, вошедший покупатель сообщил всем, кого это интересовало, что в Ист-Гроуве произошла какая-то хрень и кого-то, кажется, подстрелили.

Когда Хосе Луис направился туда, дорога в сторону леса оказалась перекрыта и одинокий полицейский направлял машины в объезд.

— Проезда нет. Дорога закрыта.

— Что случилось? Кого подстрелили?

— Никого не подстрелили. Просто трещина в асфальте. Хосе Луис вылез из машины, всматриваясь в лес за спиной полицейского.

— Мой босс, — называть имя владельца лимузина не было нужды, — бегал там сегодня утром.

— Ну?

— Он еще не вернулся.

— Черт. Идите за мной.

Они шли по лесу в тишине. Ее нарушали лишь переговоры, доносившиеся из рации полицейского. Они вышли на поляну. Несколько полицейских в форме ставили заграждения, чтобы никто случайно не попал в опасную зону, куда провели Хосе Луиса. Земля под ногами была вся в трещинах. Они становились все больше, по мере того как приближались к месту, где стоял шериф, глядя куда-то вниз. Хосе Луис почти сразу понял, что сейчас увидит. Эти трещины и на дороге, и в лесу возникли вместе с большим провалом шириной в десять футов, уходившим в неведомую темноту.

— Что ему здесь нужно? — спросил шериф, ткнув пальцем в сторону Хосе Луиса. — Нам огласка пока ни к чему.

— Бадди Вэнс… — сказал полицейский.

— Что такое, что с ним?

— Он пропал, — сказал Хосе Луис.

— Ушел утром бегать… — начал полицейский.

— Пускай он скажет.

— Он бегал здесь каждое утро. А сегодня не вернулся.

— Бадди Вэнс? Тот самый?

— Тот самый.

Шериф перевел взгляд с Хосе Луиса на трещину.

— О господи, — сказал он.

— Насколько она глубокая? — спросил Хосе Луис.

— А?

— Трещина.

— Это не трещина. Это гребаный разлом. Я кинул туда камень минуту назад и все еще жду, когда он ударится о дно.

Осознание одиночества пришло к Бадди медленно, как забытое воспоминание, поднявшееся со дна памяти. Сначала он даже решил, будто это и есть воспоминание — о том, как в Египте он попал в песчаную бурю во время медового месяца после своей третьей свадьбы. Но тогда он знал, где он, а теперь потерялся в вихре. И не песок сейчас жег ему глаза, возвращая зрение, и не ветер свистел в ушах. Это была другая сила, мощнее и старше любого урагана, заточенная в каменном колодце, чего с ветрами не бывает. Бадди разглядел дыру, в которую он провалился. Она располагалась так высоко над головой, что Бадди не мог понять, сколько пролетел и какое расстояние отделяло его от едва различимого светлого пятна. Увидел он и обитавших под землей духов, сцепившихся в единое целое в противоборстве. Наверное, они боролись здесь с тех времен, когда человек еще не значился и в проекте эволюции. Духи были чудовищно старые, будто силы огня и льда.

Бадди был и прав и не прав. Когда перед ним из тьмы проступили два силуэта, он сперва принял их за людей, но скоро понял: это потоки энергии. Они переплетались друг с другом, будто воины-змеи, стискивающие врага, чтобы вытряхнуть из него душу. Вслед за зрением начали оживать и другие ощущения. Боль просочилась в сознание сначала слабым ручейком, а потом хлынула потоком и затопила его целиком. Теперь Бадди казалось, что он лежит на ножах, чьи острия впиваются в тело, расчленяют позвонки и пронзают внутренности.

Слишком слабый даже чтобы стонать, он мог только молча страдать, смотреть на разворачивавшееся перед ним зрелище и надеяться, что избавление — спасение или смерть — не заставит себя ждать слишком долго. Скорее бы, думал Бадди. Он, сукин сын и безбожник, не смеет надеяться на спасение — разве что все священные книги лгут, и для развратников, пьяниц и богохульников в раю тоже есть место. Скорее бы умереть и избавиться от этого. Шутки кончились.

«Я хочу умереть», — подумал он.

Едва он сформулировал желание, как одно из противоборствующих существ повернулось к нему. Бадди увидел сквозь энергетический вихрь бородатое лицо. Лицо было искажено и приковывало взгляд, отчего казалось, будто туловище существа непропорционально мало. Существо смахивало на младенца в утробе — большая голова, огромные глаза. Когда оно уставилось на Бадди, тот испугался. А потом дух протянул к нему руки, и Бадди охватил ужас. Хотелось уползти, забиться в какую-нибудь щель, лишь бы избежать прикосновения пальцев существа, но собственное тело его не слушалось.

— Меня зовут Яфф, — услышал он голос бородатого. — Отдай мне свое сознание. Мне нужны тераты.

Когда кончики пальцев дотронулись до лица Бадди, тот почувствовал, как от головы вниз по позвоночнику пробежала некая энергия — белая, будто молния, кокаин или сперма. В ту же секунду он понял, что совершил ошибку. Значит, до сего момента он был не просто неподвижной грудой сломанных костей и разорванной плоти. Несмотря на все грехи, в Бадди оставалось нечто, необходимое Яффу. Где-то в дальнем уголке сознания пряталось то, чего жаждало существо. Оно сказало: «тераты». Бадди понятия не имел, что это такое. Но когда дух вошел в него, он со всей ясностью понял: в любом случае, слово означает «ужас». Прикосновение духа было как молния, что выжгла себе путь до самой сути существа Бадди. И как наркотик. Перед мысленным взором Бадди замелькали картины, где вторжение в его тело обрело зримые образы. Было ли оно оплодотворяющим? Да, и таким оно тоже было. Ведь после проникновения Яффа Бадди почувствовал, что в глубине его зародилась неведомая жизнь, стремившаяся теперь выбраться наружу.

Он увидел ее. Тварь была бесцветная и примитивная: без головы, зато с дюжиной ног, царапавших камень. Ни намека на собственный ум — одно лишь слепое следование воле Яффа. При виде ее бородатый ухмыльнулся. Он снял пальцы с лица Бадди, отпустил горло своего врага, которое все время сжимал другой рукой, оседлал тварь и понесся к выходу из каменного колодца.

Второй дух прислонился к стене пещеры. Бадди хорошо видел его со своего места. Второй казался менее воинственным, чем его соперник, и более измотанным. На его лице проступало выражение усталости. Он смотрел вверх, в отверстие каменного колодца.

— Яфф! — позвал он.

От звука его голоса с уступов, о которые Бадди ударялся при падении, посыпалась пыль. Ответа не последовало. Тогда он, сощурив глаза, обратил взгляд на Бадди.

— Меня зовут Флетчер, — сказал он звучным и печальным голосом и направился к Бадди, источая вокруг себя слабый свет. — Забудь о боли.

Бадди хотел язвительно сказать: так помоги мне. Но в словах не было нужды. Приближение Флетчера успокоило боль.

— Постарайся выразить твое самое заветное желание, — сказал Флетчер.

«Хочу умереть», — подумал Бадди. Дух услышал безмолвный ответ.

— Нет. Не думай о смерти. Пожалуйста, не думай. Этим я не могу вооружиться.

«Вооружиться?» — подумал Бадди.

— Против Яффа «Кто… вы?»

— Когда-то мы оба были людьми. Потом стали духами. Мы вечные враги. Ты должен помочь мне. Мне нужно твое сознание, иначе придется биться с ним безоружным.

«Извини, но я уже все отдал, — подумал Бадди. — Ты же сам видел. Кстати, что это была за тварь?»

— Терата? Это воплощение твоих глубинных страхов. Он поднялся на ней в мир. — Флетчер снова поглядел вверх. — Но он еще не вышел на поверхность. Он не выносит дневного света.

«А там сейчас день?»

— Да.

«Откуда ты знаешь?»

— Солнце движет мной даже здесь. Я хотел стать небом, Вэнс. А вместо этого два десятилетия просидел в темноте в объятиях Яффа. Теперь он хочет перенести войну наверх. Мне нужно оружие, и я могу получить его только из твоего сознания.

«Там больше ничего не осталось, — подумал Бадди. — Я пуст».

— Нужно защитить Субстанцию. «Субстанцию?»

— Море Снов. Ты умираешь и потому наверняка уже видишь его остров. Он прекрасен. Я завидую твоей свободе, ты волен покинуть этот мир.

«Ты говоришь про рай? — подумал Бадди. — Если про рай, то у меня нет никаких шансов туда попасть».

— Рай — одна из множества историй, сложенных на берегах Эфемериды. Их сотни, и ты узнаешь все. Так что не бойся. Дай мне кусочек своего сознания, чтобы я мог защитить Субстанцию.

«От кого?»

— От Яффа, от кого же еще?

Бадди никогда не видел длинных сновидений. Его сон, когда он не был пьян или на наркотиках, всегда был сном человека, за день вымотавшегося до упора. После вечернего выступления, или после секса, или после того и другого он просто отключался, словно репетировал вечное забвение, на пороге которого был в этот миг. Лежа со сломанной спиной, он со страхом пытался постичь смысл слов Флетчера. Море, райский остров — лишь одна из возможностей. Как мог он прожить жизнь и ничего не знать о них?

— Ты знаешь, — сказал Флетчер. — Ты уже дважды окунался в Субстанцию. В ночь, когда родился, и в ночь, когда впервые спал с той, кого любил больше всех других. Кто это был, Бадди? У тебя ведь было много женщин. Кто из них для тебя самая главная? Ах, конечно. Любил ты всего одну, не так ли? Ты любил свою мать.

Откуда, черт возьми, он узнал об этом?

— Догадался случайно. «Лжешь!»

Ну хорошо. Я немного покопался в твоих мыслях. Прости, что влез. Мне нужна твоя помощь, Бадди, иначе Яфф победит. Ведь ты не хочешь этого? «Нет, не хочу».

— Пофантазируй для меня. Оставь сожаления и подумай о чем-нибудь, из чего я мог бы создать союзника. Кто твои герои?

«Герои?»

— Нарисуй их для меня. «Комики! Только комики».

— Армия комиков? Что ж, почему бы и нет?

Эта мысль заставила Бадди улыбнуться. Действительно, почему бы и нет? Разве не думал он когда-то, будто его искусство способно очистить мир от зла? Разве не может армия блаженных дураков с помощью смеха одержать победу там, где бессильны бомбы? Приятное, забавное видение. Комики на поле битвы показывают задницы наставленным на них дулам и бьют генералов по голове резиновыми цыплятами. Ухмыляющиеся солдаты осыпают остротами политиков, и мирный договор подписывают вареньем вместо чернил.

Бадди улыбнулся, потом рассмеялся.

— Продолжай об этом думать, — сказал Флетчер, проникая в его сознание.

От смеха ему стало больно. Даже прикосновение Флетчера не могло снять спазмы, вызванные смехом.

— Не умирай! — услышал Бадди слова Флетчера. — Потерпи еще немного! Потерпи ради Субстанции!

«Извини, — подумал Бадди. — Больше не могу. Не хочу…» Его сотряс новый приступ смеха.

— Мне нужна одна минута! — просил Флетчер.

Но было поздно. Жизнь покидала Бадди, Флетчер остался с неясной тенью на руках, слишком эфемерной, чтобы ее использовать.

— Проклятье! — крикнул Флетчер над трупом, как когда-то (давным-давно) он кричал над телом Яффе в миссии Санта-Катрина. На этот раз из тела не вышла новая жизнь. Бадди умер. На его лице застыло выражение одновременно комическое и трагическое. И оно было вполне подходящим — именно так Бадди прожил жизнь. А теперь, когда жизнь закончилась, его смерть принесла в Паломо-Гроув те же противоречия.

В следующие несколько дней время выкидывало в городе бесчисленные шутки. Самыми болезненными они оказались для Хови, потому что промежутки между расставаниями и встречами с Джо-Бет растягивались. Минуты превращались в часы, а часы казались годами. Чтобы скоротать день, Хови отправился посмотреть на дом своей матери. В конце концов, он приехал сюда, чтобы вернуться к корням и разобраться в себе. Пока ему это не удалось. Прошлой ночью он испытал чувство, на которое был, как ему казалось, не способен, а сегодня оно еще усилилось. Его охватила беспричинная уверенность, что в мире теперь все будет хорошо, что плохое осталось позади. Никакого повода для подобного оптимизма не было, но реальность играла в собственные игры, чтобы убедиться в своей власти над ним.

Далее последовала еще одна, более тонкая шутка. Хови подошел к родному дому матери и увидел здание странным, почти сверхъестественным образом не изменилось за прошедшее время. Дом был точь-в-точь таким, как на старых фотографиях. Хови стоял посреди улицы и смотрел на него. Не было ни машин, ни пешеходов. Этот уголок Гроува словно застыл в это утро, и Ховарду казалось, что в окошке вот-вот появится мать, совсем молодая, и взглянет на него. Если бы не события предыдущего дня, вряд ли такое пришло бы ему в голову. Но после вчерашнего волшебного узнавания взглядов его охватило (и до сих пор не оставляло) чувство, что встреча с Джо-Бет вовсе не была случайной, что в нем всегда жила радость ее ожидания. Он осознал то, о чем не осмелился бы задуматься еще сутки назад, — должно быть некое место, откуда его глубинное «я» почерпнуло знание о существовании Джо-Бет и об их предстоящей встрече. Снова петля. Тайна их загадочного знакомства завела его в дебри предположений, которые привели его от любви к физике, потом к философии и снова вернули к любви. Все так перемешалось, что искусство невозможно было отделить от науки.

И невозможно было отделить его собственную загадку от загадки Джо-Бет. Он чувствовал это, стоя перед домом матери. Дом, мать и таинственная встреча с Джо-Бет были частью одного сверхъестественного целого. И Хови был его связующим звеном.

Он решил не стучать в дверь (о чем спрашивать после стольких лет?) и уже хотел возвращаться назад тем же путем, но интуитивно двинулся в другую сторону. Он прошел немного вверх по улице и добрался до ее верхней точки. Оттуда открывалась панорама всего города. Он смотрел на восток, за молл, туда, где городские окраины доходили до леса, стоявшего сплошной стеной. Точнее, почти сплошной — то здесь, то там в листве зияли просветы, а в одном месте собралась целая толпа народа. Там были прожекторы, направленные куда-то вниз, но на расстоянии он не смог разглядеть, что именно они освещали. Может, там кино снимают? За день с ним произошло столько удивительного, что пройди сейчас мимо него все звезды, когда-либо получившие «Оскара», он не обратил бы внимания.

Он стоял и смотрел на город и вдруг услышал чей-то шепот. Хови оглянулся. Улица была пуста. Не было даже легкого ветерка, который мог бы донести до него этот голос. Но голос раздался снова и так близко от уха, словно он звучал внутри головы. Мягкий голос повторял всего два слога:

— … ардховардховардхов…

Хови не стал и пытаться искать объяснение тому, как связан этот голос с событиями в лесу. Он не притворялся, будто может постичь процессы, что происходили с ним и вокруг него. Город жил по своим законам, и поворачиваться спиной к его тайнам Хови не собирался. Если поиски бифштекса привели его к любви, куда же приведет этот шепот?

Найти дорогу к тем деревьям внизу было несложно. Пока он шел, у него возникло наистраннейшее ощущение — словно вместе с ним движется сам город. Казалось, в любой момент он может сползти с Холма и исчезнуть в пасти земли.

Это чувство усилилось, когда Хови добрался до леса и спросил, что случилось. Казалось, никто не собирается ему отвечать, пока какой-то мальчик не пропищал:

— Тут дырка в земле, и он провалился.

. — Кто «он»? — спросил Хови.

На этот раз ответил не мальчик, а женщина, что была вместе с ним.

— Бадди Вэнс, — сказала она.

Хови понятия не имел, о ком идет речь. Должно быть, женщина догадалась об этом и добавила:

— Телезвезда. Смешной такой. Мой муж его любит.

— Его достали?

— Еще нет.

— Да какая разница! — вмешался мальчик. — Он все равно уже мертвый.

— Думаешь? — спросил Хови.

— Конечно, — подтвердила женщина.

Вдруг происходящее предстало для Хови в новом свете. Люди пришли сюда не для того, чтобы увидеть, как человека спасут из лап смерти. Нет, они хотели видеть труп, который грузят в карету «скорой помощи», чтобы потом сказать: «Я видел, как его достали, как накрыли простыней». Эти люди вызвали у Хови отвращение.

Кто бы ни звал его по имени, теперь голос замолчал или в гуле толпы не был слышен. Незачем оставаться тут — ведь есть глаза, в которые Хови хотел смотреть, и губы, которые он хотел поцеловать. Он повернулся спиной к деревьям и направился в мотель ждать Джо-Бет.

Глава 4

Только Абернети всегда называл Грилло по имени. Для Саралин, со дня их знакомства и до того, как они расстались, он всегда оставался Грилло, и так же его называли коллеги и друзья. Враги (а у какого журналиста, особенно у опустившегося журналиста, нет врагов?) иногда звали его Гребаный Грилло, иногда Грилло Справедливый, но всегда непременно Грилло. И только Абернети мог позволить себе звать Грилло по имени:

— Натан?

— Чего тебе?

Грилло только что вышел из душа, но от одного звука голоса Абернети готов был снова забраться в ванну.

— Дома сидишь?

— Работаю, — соврал Грилло. Ему выдалась та еще ночка. — Помнишь мою грязную работку?

— Забудь. Кое-что случилось, и я хочу, чтобы ты был там. Бадди Вэнс… комик, кажется… Так вот, он пропал.

— Когда?

— Сегодня утром.

— И где же?

— В Паломо-Гроуве. Знаешь это место?

— Видел знак на шоссе.

— Его пытаются найти. Сейчас полдень. Сколько времени тебе туда добираться?

— Час. В крайнем случае, полтора. А что там интересного?

— Ты слишком молод, чтобы помнить «Шоу Бадди Вэнса».

— Я смотрел повторы.

— Позволь кое-что сказать тебе, мой мальчик. — Больше всего Грилло ненавидел отеческий тон Абернети. — Когда шло «Шоу Бадди Вэнса», пустели бары. Он был великий человек и великий американец.

— Тебе что, нужны сопли?

— Черт побери, нет! Хочу знать о его женах, о его пьянках, о том, почему он кончил жизнь в округе Вентура — ведь раньше он разъезжал по Бербанку в лимузине длиной в три квартала.

— Короче, тебе нужна грязь.

— Еще наркотики, Натан.

Грилло так и видел выражение глумливого сочувствия на лице шефа.

— Читатели хотят об этом знать.

— Им нужна грязь, впрочем, как и тебе.

— Ну, подай на меня в суд. Давай, вылезай оттуда.

— Так мы не знаем, где он? Может, он просто куда-нибудь смылся?

— Где он, известно. Они пытаются его достать уже несколько часов.

— Достать? Он утонул?

— Он провалился в яму.

«Комики, — подумал Грилло. — Всё у них на потеху публике».

Кроме этого, ничего смешного не было. Когда он, вскоре после своего провала в Бостоне, встретился с Абернети и его командой, работа показалась ему отдыхом после тех напряженных журналистских расследований, на которых он сделал себе имя и из-за которых его, в конце концов, вышибли. То, что его взяли в скандальную малотиражку «Дейли репортер», слабо утешало. Абернети был лицемерный фигляр, новообратившийся христианин; для него слово «прощение» значило не больше, чем известное слово из трех букв. Собирать материал по его заданиям оказалось легко, писать статьи еще легче, так как новости в «Дейли репортер» служили для удовлетворения единственной потребности читателей — для облегчения зависти. Читателям хотелось узнать о страданиях высоко взлетевших соотечественников, познакомиться с обратной стороной славы. Абернети знал свою публику досконально. Он даже опубликовал для нее собственную историю — как он из алкоголика стал добрым христианином. «Пусть посуше, да к небу ближе» — так любил он говорить о себе. Благочестивая нотка позволяла ему подавать грязь с елейной улыбкой, а читателям — не чувствовать вины за копание в ней. Мы рассказываем о грехе — что может быть более христианским?

Грилло считал эту тему давно протухшей. Сто раз он хотел послать старого клоуна подальше, но где, кроме такой же клоаки, как «Репортер», может найти работу в прошлом известный журналист, опустившийся до работы в желтой газетенке? Приобретать другую профессию у него не было ни желания, ни возможности. Сколько он себя помнил, он всегда хотел рассказывать миру о мире. У Грилло была в этом какая-то особенная потребность. Он не мог даже представить себе, чтобы он занимался чем-то иным. Люди не слишком хорошо осведомлены о самих себе. Им нужны те, кто ежедневно будет говорить о них, чтобы они могли учиться на собственных ошибках. Как-то раз, придумывая заголовок статьи об одной из таких ошибок — о коррумпированности одного сенатора, — Грилло вдруг понял (у него до сих пор все переворачивалось внутри, когда он вспоминал об этом), что его подставил кто-то из врагов сенатора и что он, Грилло, опорочил честное имя ни в чем не повинного человека. Он опубликовал извинения и опровержения. Вскоре история была забыта, новые статьи сменили статьи Грилло. Политики, как скорпионы и тараканы, переживут даже падение цивилизации. Журналисты — более хрупкие создания. Один промах, и репутация рассыпается в пыль. Грилло отправился на Запад и ехал куда глаза глядят, пока не уткнулся в берег Тихого океана. Можно было утопиться, но Грилло предпочел работать на Абернети. Теперь все чаще и чаще выбор казался ему ошибкой. Он старался найти в этом плюсы. Ежедневно он повторял себе, что двигаться отсюда можно только вверх, поскольку ниже уже некуда.

Гроув его удивил. Он был словно нарисован на бумаге: молл в центре, четыре симметрично расположенных района, упорядоченные улицы. Однако дома радовали приятным архитектурным разнообразием, и казалось (возможно, оттого что часть зданий пряталась в зелени), будто город таит какие-то тайны.

Если тайны были и у леса на окраине, то в тот день в них вторглось множество зевак, явившихся поглазеть на тело. Грилло махнул своим удостоверением, пробрался к заграждению и задал несколько вопросов полицейскому. Нет, тело вряд ли скоро вытащат, его еще не обнаружили. Нет, Грилло не может поговорить ни с кем из руководителей операцией — лучше подойти попозже. Совет был дельный. Особой активности рядом с расщелиной Грилло не заметил, и, хотя там стояло разное оборудование, приступить к работам никто не спешил. Поэтому Грилло решил рискнуть и сделать несколько звонков. Он отправился к моллу искать телефон-автомат.

Сначала он позвонил Абернети, чтоб доложить о прибытии на место и узнать, когда пришлют фотографа. Абернети не было, и Грилло оставил сообщение. Со вторым звонком повезло больше. Автоответчик завел привычное:

— Привет. Это Тесла и Батч. Если хотите поговорить с собакой, то меня нет. Если вам нужен Батч…

Но тут его прервал голос Теслы:

— Алло!

— Это Грилло.

— Грилло? Черт, заткнись, Батч! Прости, Грилло, он пытается… — Телефон упал, послышалась какая-то возня, потом снова возник голос запыхавшейся Теслы. — Вот животное! Зачем только я его взяла, а, Грилло?

— Это единственный мужчина, который может с тобой ужиться.

— Иди ты в жопу.

— Это же твои слова.

— Я такое сказала?

— Сказала.

— Забыла… Слушай, Грилло, у меня хорошие новости. Мне предложили переработать один из моих сценариев. Помнишь тот, прошлогодний? Они хотят, чтобы все происходило в космосе.

— И ты будешь этим заниматься?

— А почему нет? Нужно хоть что-то осуществить. Никто не станет со мной серьезно работать, пока я не напишу хит. Так что в жопу искусство. Я напишу такое, что они все обделаются. И хочу сразу предупредить — избавь меня от своих дерьмовых разглагольствований о нравственности художника. Девушке нужно как-то себя кормить.

— Знаю, знаю.

— Ну, а что у тебя нового?

На этот вопрос у него была масса ответов — хватило бы на житие. Он мог рассказать, как парикмахер, держа в руках клок его выстриженных соломенных волос, с улыбкой сообщил, что у Грилло наметилась маленькая лысина. Или как сегодня утром перед зеркалом он вдруг понял, что его анемичное лицо выглядит не героически-невозмутимым, как он всегда надеялся, а просто унылым. Или об этом дурацком сне, что продолжает ему сниться: будто он застревает в лифте вместе с Абернети и с козой, и Абернети почему-то хочет, чтобы Грилло поцеловал козу. Но он оставил все это при себе и только сказал:

— Мне нужна помощь.

— Поконкретней.

— Что ты знаешь про Бадди Вэнса?

— Он упал в какую-то яму. Показывали по телевизору.

— А насчет его жизни?

— Это для Абернети, да?

— Точно.

— То есть тебе нужна грязь?

— Схватываешь на лету.

— Знаешь, комики — это не мой профиль. Я специализировалась на сексуальных идолах. Но когда услышала о нем в новостях, кое-что выяснила. Шесть раз женат, один раз на семнадцатилетней. Брак с семнадцатилетней длился сорок два дня. Вторая жена умерла от передозировки.

Как Грилло и надеялся, у Теслы была вся необходимая информация о жизни Бадди Вэнса. Чрезмерно любил женщин, запрещенные препараты и славу; снимался в фильмах, телесериалах; низвергнут с пьедестала.

— Ты можешь про это писать со знанием дела.

— Ну, спасибо.

— Я люблю тебя за то, что могу тебя помучить. Кажется, больше не за что?

— Очень смешно. Кстати, Бадди действительно был таким?

— Каким?

— Смешным.

— Вэнс? Ну да, по-своему. Ты никогда его не видел?

— Видел когда-то, но толком не помню.

— У него было такое гуттаперчевое лицо. Посмотришь — и засмеешься. Тип он был довольно странный. Наполовину идиот, наполовину хитрец.

— Как же ему удавалось пользоваться таким успехом у женщин?

— Опять грязь?

— Конечно.

— Огромное достоинство.

— Шутишь?

— Самый большой член на всем телевидении. Знаю из достоверного источника.

— От кого?

— Грилло, ради бога! — сказала Тесла с ужасом. — Я что, похожа на сплетницу?

Грилло рассмеялся.

— Благодарю за информацию. С меня обед.

— Договорились. Сегодня.

— Сегодня я, похоже, тут задержусь.

— Тогда я сама к тебе приеду.

— Может, завтра, если придется остаться. Я позвоню.

— Если не позвонишь, убью.

— Позвоню, позвоню. Возвращайся к своему космосу.

— Не делай ничего, чего я не стала бы делать. Да, вот еще…

— Что?

Прежде чем ответить, она положила трубку — в эту игру они играли с тех пор, как однажды ночью, в приступе откровенности, Грилло признался ей, что ненавидит прощания.

Глава 5

— Мама?

Она, как обычно, сидела у окна.

— Пастор Джон так и не пришел ко мне вчера вечером, Джо-Бет. Ты ему не позвонила? — Она прочитала ответ на лице дочери. — Не позвонила. Как ты могла забыть?

— Извини, мама.

— Ты же знала, как для меня это важно! Я понимаю, что ты так не думаешь, но…

— Нет. Я тебе верю. Я позвоню ему позже. Сначала… Мне нужно с тобой поговорить.

— Разве ты не должна быть в магазине? — спросила Джойс. — Ты тоже заболела? Я слышала, Томми-Рэй…

— Мама, послушай. Мне нужно спросить у тебя что-то очень важное.

Джойс встревожилась.

— Я не могу сейчас ни о чем говорить. Мне нужен пастор.

— Придет пастор. А пока я хочу, чтобы ты рассказала мне о своих подругах.

Джойс молчала, на ее лице застыло страдание. Но Джо-Бет видела это выражение слишком часто, чтобы из-за него отказаться от расспросов.

— Вчера вечером я познакомилась с человеком. — Она пыталась говорить как можно обыденней. — Его зовут Ховард Кати. Он сын Труди Кати.

С лица Джойс исчезла страдальческая маска. Теперь на нем было написано удовлетворение.

— Разве я не говорила? — пробормотала она, поворачивая голову к окну.

— Не говорила чего?

— Не могло все так кончиться! Не могло!

— Мама, объясни.

— Это не был несчастный случай. Мы знали. У них были причины.

— У кого были причины?

— Мне нужен пастор.

— Мама, у кого были причины? Джойс вместо ответа поднялась с места.

— Где он? — спросила она неожиданно громко, направляясь к двери. — Я хочу его видеть!

— Хорошо, мама! Хорошо! Успокойся.

Уже у двери она снова повернулась к Джо-Бет. В ее глазах стояли слезы.

— Ты должна держаться подальше от сына Труди. Слышишь? Не смей видеться с ним, говорить с ним, даже думать о нем не смей. Обещай мне.

— Не буду я этого обещать. Это глупо.

— У тебя с ним ничего не было?

— В каком смысле?

— О господи, ты уже…

— Ничего не было!

— Не лги! — взорвалась Джойс, вскинув вверх высохшие кулачки. — Иди, помолись!

— Не хочу я молиться. Мне нужна твоя помощь, а не молитвы.

— Он уже в тебе. Раньше ты никогда так со мной не разговаривала.

— Я никогда себя так не чувствовала! — ответила Джо-Бет.

Ком подступил к горлу, ее охватили злость и страх. Не было смысла слушать маму — кроме призыва к молитвам, ничего не дождешься. Джо-Бет решительно направилась к двери, всем своим видом показывая, что ее никто не удержит. Но никто и не удерживал. Мать посторонилась и дала ей выйти. Лишь когда девушка спускалась вниз, ей вслед послышался голос:

— Джо-Бет, вернись! Мне плохо, Джо-Бет! Джо-Бет!

Открыв дверь, Хови увидел свою любовь в слезах.

— Что с тобой? — спросил он, впуская ее в комнату. Она закрыла ладонями лицо и разрыдалась. Он осторожно обнял ее.

— Все в порядке. Все хорошо.

Рыдания постепенно затихали. Она отстранилась и прошла в центр комнаты, вытирая слезы тыльной стороной ладоней.

— Извини, — сказала она.

— Что случилось?

— Долгая история. Из прошлого. Это связано с нашими матерями.

— Они знали друг друга? Джо-Бет кивнула.

— Они были лучшими подругами.

— Выходит, все предрешено? — Он улыбнулся.

— Не думаю, что мама этому рада.

— Почему? Сын ее лучшей подруги…

— Твоя мать никогда не рассказывала, почему покинула Гроув?

— Она не была замужем.

— Моя тоже.

— Ну, значит, твоя оказалась крепче, чем моя…

— Нет, я не о том Может, это не просто совпадение. Я всю жизнь слышала сплетни о том, что здесь случилось. С мамой и ее подругами.

— Я ничего не знаю.

— Я тоже знаю только отрывки. Их было четыре подруги. Твоя мать, моя, девушка по имени Кэролин Хочкис (ее отец до сих пор живет в Гроуве) и еще одна. Забыла, как ее звали. Какая-то Арлин. На них напали. Вероятно, изнасиловали.

Улыбка медленно сползла с лица Хови.

— Маму? — тихо спросил он. — Почему же она никогда не говорила?

— А кто будет рассказывать своему ребенку, что его зачали таким образом?

— О боже, — пробормотал Хови. — Изнасиловали…

— Может, я ошибаюсь. — Джо-Бет посмотрела на Хови. Его лицо исказилось, будто он получил пощечину. — Я жила среди этих слухов всю жизнь, Хови. Мама едва не сошла от них с ума. Все время говорит про дьявола. Я так боюсь, когда она начинает говорить, что сатана положил на меня глаз, что я должна молиться, и все такое.

Хови снял очки и положил их на кровать.

— Я ведь так и не сказал тебе, зачем я приехал сюда? Я думаю… думаю… сейчас самое время. Я приехал потому, что не знаю, кто я такой. Я хочу узнать, что случилось в Гроуве и почему моя мать отсюда уехала.

— Теперь ты будешь жалеть, что приехал.

— Нет. Если бы я не приехал, я бы не встретил тебя. Не по… по… не полюбил бы.

— Меня? Возможно, я твоя сестра.

— Нет. Я не верю в это.

— Я узнала тебя сразу, как только вошла. Ты тоже меня узнал. Почему?

— Любовь с первого взгляда.

— Хорошо, если так.

— Я чувствую. И ты тоже. Я люблю тебя, Джо-Бет.

— Нет. Ты же меня совсем не знаешь.

— Знаю! И я не собираюсь отступать от своей любви из-за слухов. Мы ведь не знаем, правда это или нет. — Он даже перестал заикаться. — Может быть, все ложь?

— Может быть. Но почему все сходится? Почему ни твоя мать, ни моя никогда не говорили нам про отцов?

— Вот это и надо выяснить.

— Как?

— Спросить у твоей мамы.

— Я пробовала.

— И что?

— Она велела мне не приближаться к тебе. Даже не думать о тебе… — Пока они разговаривали, ее слезы высохли. При мыслях о матери они потекли снова. — … А я не могу, — закончила она, обращаясь за помощью к тому, о ком ей запрещено думать.

Глядя на нее, Хови вдруг снова захотелось стать «святой простотой», как назвал его Лем. Примкнуть к блаженному стану детей, зверей и дурачков. Обнимать ее, целовать и забыть о том, что она может оказаться его сестрой.

— Наверное, мне лучше идти, — сказала она, словно услышала его мысли. — Мама хочет, чтобы я позвала пастора.

— Он прочтет пару молитв, и я уеду — так, что ли?

— Это нечестно.

— Побудь со мной еще, — стал он уговаривать. — Не нужно разговаривать. Не нужно ничего делать. Просто останься.

— Я устала.

— Тогда ляжем спать.

Он протянул руку и осторожно коснулся ее лица.

— Мы оба мало спали прошлой ночью. Вздохнув, она кивнула.

— Может, все прояснится само собой.

— Хорошо бы.

Он извинился и вышел по малой нужде в уборную. Когда он вернулся, она уже сняла туфли и растянулась на постели.

— А для двоих места хватит? — спросил он. Она пробормотала:

— Да.

Тогда он лег рядом, стараясь не думать о том, чем они могли бы заниматься на этих простынях. Она опять вздохнула.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Спи.

Когда Грилло вернулся в лес, большая часть публики, собравшейся на последнее шоу Бадди Вэнса, уже разошлась. Очевидно, они решили, что представление не стоит того, чтобы столько ждать. Стражи порядка смогли наконец вздохнуть спокойнее. Грилло перешагнул через веревку, подошел к полицейскому, который руководил операцией, и представился.

— Мне, в общем, и рассказывать нечего, — говорил полицейский. — Мы уже четыре раза спускали туда скалолазов, но бог знает, когда его удастся найти. Хочкис говорит, там внизу какие-то реки. Так что труп, может быть, давно уплыл в океан.

— Вы будете работать и ночью?

— Похоже на то. — Полицейский поглядел на часы. — До заката еще часа четыре. Потом включим прожекторы.

— А раньше эти пещеры кто-нибудь изучал? Есть карта?

— Понятия не имею. Спросите лучше у Хочкиса. Вон он, в черном.

Грилло снова представился. Хочкис оказался высоким, мрачным, очень худым человеком.

— Мне сказали, вы специалист по пещерам, — польстил Грилло.

— По необходимости. — Взгляд Хочкиса, скользивший за спиной Грилло, не задержался на репортере даже на мгновение. — Просто остальные вообще ничего о них не знают. То, что под нами… Люди об этом не думают.

— А вы?

— А я думаю.

— Вы это изучали?

— Как любитель, — ответил Хочкис. — Порой вдруг чем-то увлекаешься. Лично я увлекся пещерами.

— Вы туда когда-нибудь спускались?

Хочкис на этот раз смотрел на Грилло целых две секунды, прежде чем сказать:

— До сегодняшнего утра эти пещеры были запечатаны, мистер Грилло. И я сам запечатал их много лет назад. Они были и остаются опасными для невинных душ.

«Невинных, — отметил Грилло. — Странное слово».

— Полицейский, с которым я говорил…

— Спилмонт.

— Ну да. Он сказал, что там есть подземные реки.

— Там целый мир, мистер Грилло, о котором мы практически ничего не знаем. Он все время меняется. Конечно, там есть и реки, но есть и еще кое-что. Там живут твари, никогда не видевшие солнца.

— Звучит мрачно.

— Они приспособились. Как все мы приспосабливаемся. Они живут внутри своих границ. В конце концов, все мы живем на плотине, готовой прорваться. И мы к этому тоже приспособились.

— Я стараюсь об этом не думать.

— Это ваш выбор.

— А ваш?

Хочкис натянуто улыбнулся, его глаза сузились.

— Несколько лет назад я хотел уехать из Гроува. Он вызывал у меня… неприятные воспоминания.

— Но вы остались.

— Я понял, что я сам — это то, к чему я приспособился, — последовал ответ. — Я уеду, только когда исчезнет город.

— Что?

— Паломо-Гроув построен на плохом месте. Земля у нас под ногами кажется твердой, но она подвижна.

— Так вы хотите сказать, что город может отправиться вслед за Бадди Вэнсом?

— Можете меня цитировать, только не называйте мое имя.

— Договорились.

— Вы узнали все, что хотели?

— Более чем достаточно.

— Не бывает «достаточно», — заключил Хочкис. — Не может быть «достаточно» плохих новостей. Вы извините меня?..

Вокруг расщелины стало заметно оживление. Закончив рассказ сентенцией, которой позавидовал бы любой комик, Хочкис поспешил к поднятию останков Бадди Вэнса.

Томми-Рэй лежал в своей постели и исходил потом. Он закрыл окна и опустил шторы. Вскоре в запечатанной комнате стало жарко, как в раскаленной печи, но Томми-Рэя жара и полумрак успокаивали. В их объятиях он не чувствовал себя таким одиноким и обнаженным, как под чистым солнечным небом города. Он вдыхал запахи, исходящие из собственных пор, и свое хриплое дыхание, что вырывалось из горла и возвращалось обратно к губам. Если Джо-Бет его предала, придется найти себе другую компанию, а с кого же начать, как не с себя?

Он слышал, как она вернулась домой, как они спорили с мамой, но не пытался разобрать слова. Если ее жалкий роман потерпел крах — а иначе с чего бы она стала рыдать на лестнице? — она сама виновата. У Томми-Рэя есть более важные дела.

Он лежал в духоте, и перед его глазами возникали странные картины. Все они выплывали из тьмы, какой не могло быть в комнате с задернутыми шторами. Может, из-за недостаточной темноты они и расплывались, не успевая до конца сформироваться? Томми-Рэй жадно пытался рассмотреть их фрагменты как можно подробнее, но это ему не удавалось. Он разглядел кровь, камни и странную белесую тварь, при виде которой у него сжимался желудок. Еще он разглядел человека. Не слишком хорошо, но он разглядит получше, если как следует пропотеет.

Когда он его разглядит, ожидание кончится.

Сперва, из расщелины послышались тревожные крики. Люди вокруг провала, включая Спилмонта и Хочкиса, пытались поднять тех, кто находился внизу, но у них не хватило сил. Стоявший ближе других к краю полицейский вдруг завопил и забился, как пойманная рыба, когда веревка обвилась вокруг его руки, одетой в перчатку, и потащила его в пропасть. Его спас Спилмонт. Он тянул незадачливого полицейского назад до тех пор, пока тому не удалось высвободить руку из перчатки. Оба повалились спиной на траву, и тут же снизу раздались новые крики.

— Она открывается! — закричал кто-то. — О господи, она открывается!

Грилло был по природе трусоват. Он боялся всего и всех, пока дело не касалось новостей, но в работе он готов был встретиться лицом к лицу с чем угодно. Отодвинув Хочкиса и полицейского, он прошел вперед, чтобы лучше видеть происходящее. Никто не остановил его: все были озабочены собственной безопасностью. Из расширявшейся на глазах расщелины поднималась пыль. Она ослепляла тех, кто держал страховочные веревки, на которых буквально висели жизни спустившихся вниз альпинистов. Грилло видел, как одного из них подтащило к краю провала, откуда уже неслись чьи-то предсмертные крики. Альпинист тоже закричал, когда земля под его ногами разверзлась. Кто-то бросился к нему на помощь, но было поздно. Веревка натянулась, сдернула человека вниз, и он исчез из поля зрения. Тот, кто хотел его спасти, остался лежать ничком на краю трещины. Грилло приблизился на три шага, хотя почти не видел земли у себя под ногами. Он чувствовал ее дрожь, что отдавалась в ногах, поднималась по позвоночнику в мозг, и от нее путались мысли. Он действовал инстинктивно. Широко расставив ноги, чтобы сохранить равновесие, он наклонился к упавшему человеку. Это был Хочкис. По его лицу текла кровь, а глаза неподвижно застыли. Грилло крикнул, назвав его по имени. Хочкис вцепился в протянутую руку. Земля вокруг зашевелилась и посыпалась вниз.

Хови и Джо-Бет спали бок о бок на кровати мотеля. Они оба шумно дышали, обоих била дрожь, словно любовников, выплывших и не утонувших, но они не просыпались. Им снилась вода. Темное море несло их к какому-то чудесному месту. Но доплыть им туда не дали. Что-то, оказавшееся под их скользившими по воде душами, схватило их, выдернуло из ласкового течения и швырнуло в каменную шахту, где было сплошное страдание. Вокруг люди кричали, срывались в бездну, и следом заними туда же летели извивавшиеся, словно змеи, веревки.

Там, в этой тьме, Хови и Джо-Бет звали друг друга по имени, но прежде чем им удалось соединиться, откуда-то снизу хлынул ледяной поток, который понес их вверх. Эта была подземная река — холодная как лед, никогда не видевшая солнца. Она несла их, а также трупы людей и еще что-то, что было в этом кошмаре. По мере того как они приближались к солнцу, все яснее проступали очертания стен.

Когда прорвалась вода, Грилло с Хочкисом находились в четырех ярдах от края расщелины. Удар был так силен, что их сбило с ног и на них обрушился ледяной ливень. Вода привела Хочкиса в чувство. Он еще сильнее впился в руку Грилло и завопил:

— Смотрите! Смотрите!

В потоке было что-то живое. Грилло видел это лишь мгновение: силуэты, похожие на человеческие, призрачные как дым, остающийся в воздухе после фейерверка. Он тряхнул головой, чтобы на секунду отвлечься от этого образа, а когда взглянул еще раз, все исчезло.

— Надо убираться отсюда! — услышал он крик Хочкиса.

Земля продолжала раскалываться. Они бросились вправо и бежали, ослепнув от пыли и воды, по скользкой грязи, пока не споткнулись о веревку заграждения. Прямо перед ними лежал мертвый спасатель с оторванной рукой, чье тело выбросило из расщелины потоком воды. Дальше, за веревкой и трупом, под деревьями стояли Спилмонт и еще не сколько полицейских. Вода долетала сюда слабее, шуршала в листьях, как обычный летний дождик, а за спиной бушевал извергавшийся из недр земли поток.

Истекая потом, Томми-Рэй смотрел в потолок и смеялся. Он не веселился так с позапрошлого лета, когда они с Шоном и Энди ездили в Топангу, где были великолепные волны, и катались на досках часами, наслаждаясь скоростью.

— Я готов, — сказал он, отирая глаза от пота. — Готов и жду. Приди и забери меня, кто бы ты ни был.

Хови казался мертвым. Он лежал на скомканной постели, его глаза были закрыты, зубы стиснуты. Джо-Бет отшатнулась, зажав рот рукой, чтобы не дать волю панике.

— Господи, прости, — сказала она, едва сдерживая рыдания.

Им нельзя даже лежать рядом в одной постели. Ее сон (где они, обнаженные, плыли вместе в теплом море, а их волосы сплелись так, как она хотела бы, чтобы сплелись их тела) был преступлением против законов Бога, И к чему это привело? К катастрофе! Кровь, камни и этот страшный дождь, убивший его во сне.

«О Господи, прости меня!»

Хови открыл глаза так внезапно, что слова молитвы вылетели из ее головы. Вместо них она произнесла его имя:

— Хови? Ты жив?

Он потянулся за очками, лежавшими рядом с кроватью, надел их и лишь тогда заметил ее страх.

— Тебе тоже это снилось, — сказал он.

— Это не похоже на сон. Слишком все было реально. — Она дрожала с ног до головы. — Что мы наделали, Хови?

— Ничего, — сказал он, с трудом проглатывая ком в горле. — Мы не сделали ничего плохого.

— Мама была права. Мне не надо было…

— Прекрати, — сказал он, свесив ноги и поднимаясь. — Мы не сделали ничего плохого.

— Тогда что же это было такое?

— Просто плохой сон.

— Один и тот же у тебя и у меня?

— Может, он не один и тот же.

— Я плыла рядом с тобой. Потом оказалась под землей. Там кричали люди…

— Ну ладно, — сказал он.

— Это тот же сон?

— Да.

— Вот видишь! То, что у нас с тобой… Это неправильно. Может, это дело рук дьявола.

— Ты сама в такое не веришь.

— Я уже не знаю, во что верить, — сказала она. Хови потянулся к ней, но девушка жестом остановила его. — Не надо, Хови. Это нехорошо. Нам нельзя касаться друг друга.

Она направилась к двери.

— Мне пора.

— Но это… это… абсурд, — пробормотал он. Никакие слова не могли ее остановить. Она уже поднимала дверную задвижку.

— Я открою. — Он поспешил к двери. Он не мог подобрать подходящих слов и поэтому молчал. Тишину нарушила Джо-Бет:

— Всего хорошего.

— Ты даже не даешь нам времени подумать.

— Я боюсь, Хови. Ты прав. Я не верю, что это происки дьявола. Но если не дьявол, то кто? Ты можешь ответить?

Джо-Бет едва справлялась с чувствами и задыхалась от сдерживаемых рыданий. При виде ее горя Хови потянулся, чтобы обнять девушку, но то, чего он так желал еще вчера, теперь было запрещено.

— Нет. У меня нет ответа.

Она вышла, оставив его возле двери. Он сосчитал до пяти, заставляя себя стоять на месте, пока она не уйдет. Он знал: то, что произошло сегодня, важнее всего, пережитого им за восемнадцать лет. На счет «пять» он закрыл дверь.

Часть IV МЕСТО ДЕЙСТВИЯ

Глава 1

Грилло никогда не слышал такой радости в голосе Абернети. Тот почти повизгивал от восторга, слушая рассказ про обернувшиеся катастрофой поиски Бадди Вэнса.

— Садись писать! — воскликнул Абернети. — Сними номер в отеле за мой счет и начинай немедленно. Я придержу для тебя первую страницу.

Если подобными клише, позаимствованными из второразрядных фильмов, Абернети пытался пробудить в Грилло какие-то чувства, то ему не удалось это сделать. После всего случившегося Грилло будто оцепенел. Но предложение снять номер ему понравилось. В баре, где они с Хочкисом угощали Спилмонта, он обсох, но был уставший и грязный.

— Что за Хочкис? Кто он такой?

— Не знаю.

— Узнай. И еще выясни что-нибудь о прошлом Вэнса. Ты уже съездил к нему домой?

— Дай мне время.

— Ты же в центре событий. Эта твоя тема. Действуй. Грилло, хотя и мелочно, отомстил Абернети, сняв в отеле «Паломо», в Стиллбруке, самый дорогой номер. Он заказал в номер шампанское, фирменный гамбургер и заплатил официанту такие чаевые, что тот даже спросил, не ошибся ли Грилло. После выпивки он чувствовал определенную легкость, а в этом состоянии он любил звонить Тесле. Дома ее не оказалось. Он оставил сообщение на автоответчике, сказал, где его искать. Потом нашел в справочнике телефон Хочкиса и набрал номер. Когда они пили в баре вместе со Спилмонтом, никто ни словом не обмолвился о том, что вышло из расщелины. Грилло не хотел заговаривать первым Спилмонт ни о чем не спросил, и Грилло решил, что лишь он и Хочкис видели это, так как находились близко от расщелины. Теперь он хотел сравнить впечатления, но Хочкиса то ли не было дома, то ли он не снимал трубку.

Поскольку этот источник информации был недоступен, Грилло решил заняться особняком Вэнса. Время приближалось к девяти вечера, но что плохого, если он прогуляется и посмотрит на дом покойного. Можно даже попробовать попасть внутрь, если выпитое шампанское не помешает красноречию Грилло. В некотором смысле время для визита было подходящее. Утром родственники Вэнса, при условии, что им нравится быть в центре внимания (а редким людям это не нравится), начнут тянуть время и выбирать, с кем разговаривать, а с кем нет. Однако сейчас, когда исчезновение Вэнса померкло на фоне новой, еще более страшной трагедии, обитатели дома должны быть сговорчивее.

Грилло быстро пожалел о своем решении идти пешком. Холм оказался круче, чем виделось снизу. К тому же было очень темно. Но имелась и приятная сторона. Грилло не встретил по пути ни души, он в полном одиночестве шел посередине мостовой, любуясь появлявшимися над головой звездами. Он без труда нашел дом Вэнса — дорога упиралась прямо в ворота. Выше Кони-Ай было только небо.

Ворота не охранялись, но были заперты. Тем не менее, сбоку обнаружилась открытая калитка, и Грилло двинулся по тропинке между стволов вечнозеленых деревьев, на которых висели зеленые, желтые и красные лампочки, указывавшие дорогу к главному входу. Дом был огромный, шикарный и в высшей степени экстравагантный, бросавший вызов традициям Гроува. Стиль его не походил ни на псевдосредиземноморский, ни на колониальный, ни на испанский. Никакого модерна или подражания поздней английской готике, и ничего общего со стилем Дикого Запада Особняк напоминал ярмарочный балаган, раскрашенный в те же цвета, что и фонарики на подходе к дому. Окна тоже были обрамлены лампочками, сейчас выключенными. Кони-Ай был словно частью некоего карнавального действа, сросшегося с жизнью Бадди. В доме горел свет. Грилло постучал в дверь, отметив, что попал в объектив видеокамеры. Дверь открыла женщина явно восточной внешности — по-видимому, вьетнамка. Она сообщила, что миссис Вэнс дома. Если гость подождет в холле, она спросит, примет ли его хозяйка. Грилло поблагодарил и вошел.

Внутри дом тоже напоминал храм веселья. Стены холла до последнего дюйма покрывали яркие афиши с изображением всевозможных карнавальных действ: тоннель любви, поезд призраков, карусели, шоу уродцев, шоу борцов, гала-концерты и мистические сеансы. Афиши в большинстве своем были нарисованы грубо — их авторы явно считали, что их творение служит лишь для рекламы и не проживет долго. При ближайшем рассмотрении ощущение того, что они предназначались для толпы, а не для искушенного ценителя, подтвердилось. Вэнс, без сомнений, тоже отдавал себе в этом отчет. Он развесил афиши таким образом, что глаз не задерживался на деталях, а скользил от одного плаката к другому. При всей своей вульгарности выставка была забавной и вызывала улыбку, на что, несомненно, и рассчитывал Вэнс Улыбку, которая исчезла с лица Грилло, когда наверху лестницы появилась миссис Рошель Вэнс.

Никогда в жизни он не видел столь безупречного лица. По мере ее приближения он искал хоть какой-то изъян в этом совершенстве, но так и не нашел. По-видимому, в ее жилах текла карибская кровь, о чем свидетельствовала смуглая кожа. Туго стянутые на затылке волосы подчеркивали выпуклость лба и симметрию бровей. Одета она была в самое простое черное платье, без драгоценностей.

— Мистер Грилло, я вдова Бадди. — Несмотря на траурный цвет, слово это в ее устах прозвучало более чем неестественно. Она не напоминала женщину, только что лившую слезы в подушку. — Чем могу помочь?

— Я журналист…

— Эллен мне сказала.

— Я хотел узнать кое-что о вашем муже.

— Вообще-то время позднее.

— Почти весь день я провел в лесу.

— А-а. Вы тот самый мистер Грилло.

— Простите?

— Приходил тут один полицейский. — Она повернулась к Эллен: — Как его звали?

— Спилмонт.

— Спилмонт. Он приходил, чтобы сообщить о случившемся. Он упоминал о вашем героизме.

— Ну, какой там героизм.

— И такого достаточно, чтобы заслужить ночь покоя и отдыха и не бегать по делам.

— Я должен написать статью.

— Понимаю. Хорошо, проходите.

Эллен открыла дверь в левом углу холла. Пока они шли по коридору, Рошель определила правила игры.

— Я отвечу на все ваши вопросы, касающиеся работы Кадди. — В ее речи не было никакого акцента. Может быть, европейское образование? — Я ничего не знаю о его предыдущих женах, так что не тратьте время. И еще я не желаю говорить о его вредных привычках. Хотите кофе?

— С удовольствием, — сказал Грилло и поймал себя на том, что он, как обычно во время интервью, перенял манеру общения собеседника.

— Эллен, кофе для мистера Грилло, — сказала Рошель, жестом приглашая гостя присесть. — А мне воды.

Гостиная, куда они пришли, тянулась по всей длине дома и высотой была в два этажа. На уровне второго этажа ее опоясывала балюстрада. Здесь, как и в холле, висели афиши. Приглашения, обещания, предупреждения так и лезли в глаза. «Зрелище всей вашей жизни!» — скромно возвещало одно. «Насмеетесь до упаду!» — грозило другое. И добавляло: «И еще немного!»

— Это только часть коллекции, — сказала Рошель. — В Нью-Йорке собрание больше. Думаю, это самое крупное частное собрание афиш.

— Я и не знал, что их кто-то коллекционирует.

— Бадди называл их истинным искусством Америки. Может быть, он прав, и тогда многое становится… — фраза повисла в воздухе. Ее неприязнь к выставленным здесь экспонатам была очевидна. На лице, сотворенном безупречным скульптором, застыло раздражение.

— Вы, наверное, избавитесь от этой коллекции? — спросил Грилло.

— Зависит от завещания. Вполне возможно, она мне не принадлежит, так что я и не смогу ее продать.

— Неужели у вас нет никаких личных воспоминаний, связанных с ней?

— Это уже касается частной жизни.

— Да, пожалуй, вы правы.

— Увлечения Бадди были довольно безобидными, но… — Она встала и щелкнула выключателем, скрытым между двумя плакатами с изображением поезда-призрака. За стеклянной стеной в дальнем конце комнаты зажглись разноцветные огни. — Позвольте вам показать.

Она прошла через комнату и вышла из дома в павильон, заигравший калейдоскопом огней. Там находились экспонаты, слишком крупные для того, чтобы их вешать в зале. Гигантское, футов двенадцати в высоту, ухмыляющееся лицо — открытый рот был входом в помещение аттракциона. Рядом сияла надпись из лампочек: «Ворота смерти», а под ней — рельеф паровоза, выезжавшего из тоннеля. Управляли паровозом скелеты в натуральную величину.

— О боже! — только и смог произнести Грилло.

— Теперь вы сами видите, почему я от него ушла.

— Не понял! Вы что же, здесь не живете?

— Я пыталась, — ответила она — Но оглянитесь вокруг. Вот таков был Бадди. Он любил везде оставлять свои метки. На всех. Для меня здесь не было места. По крайней мере, если я не соглашалась играть по его правилам.

Она смотрела в гигантский рот.

— Мерзость какая. Вам не кажется?

— Ну, не мне судить, — ответил Грилло.

— Вас не раздражает?

— Возможно, раздражение придет вместе с похмельем.

— Он говорил, что у меня нет чувства юмора, поскольку мне его… шутки не казались смешными. А еще потому, что и его я не считала смешным. Любовник он был, да, великолепный. Но смеяться?.. Нет.

— Это не для протокола, так? — спросил Грилло.

— Какая разница, что я отвечу? Обо мне написали достаточно грязи, и я знаю, что вам плевать на мою частную жизнь.

— Но вы говорите об этом со мной.

Она оторвала взгляд от маски и посмотрела на него.

— Да. Говорю, — сказала она. Возникла пауза — Здесь прохладно.

Рошель вернулась в комнату. Эллен разливала кофе.

— Оставь. Я сама, — сказала хозяйка.

Вьетнамка на какое-то мгновение задержалась у двери — немного дольше, чем положено дисциплинированной прислуге.

— Вот вам история Бадди Вэнса — сказала Рошель. — Жены, деньги и карнавал. Боюсь, ничего нового.

— Вы не знаете, не было ли у него предчувствий? — спросил Грилло, когда они сели за стол.

— Вы о смерти? Сомневаюсь. Он всегда старался избегать подобных мыслей. Сливки?

— Да, пожалуйста. И сахар.

— Кладите сами. Значит, ваши читатели хотят чего-нибудь этакого? Например, что Бадди приснился сон, предвещающий смерть?

— Случаются и более странные вещи. — Мысли Грилло постоянно возвращались к расщелине и к вылетевшим оттуда теням.

— Не думаю, — возразила Рошель. — Чудеса мне не встречались. По крайней мере, давно.

Она выключила свет на улице.

— Когда я была маленькой, дед научил меня воздействовать на других детей.

— Каким образом?

— Просто думая о них. Он сам занимался этим всю жизнь и передал свое умение мне. Я могла заставить ребенка уронить мороженое или засмеяться без причины. Тогда везде были чудеса. Они таились за каждым углом. Но я утратила эту способность. Мы теряем чудеса. Все в мире меняется к худшему.

— Ну, уж ваша жизнь совсем не кажется ужасной. Я понимаю, сейчас у вас горе…

— Да какое тут горе, пропади оно пропадом, — сказала она неожиданно. — Бадди умер, а я сижу и жду, какой окажется его последняя шутка.

— Вы о завещании?

— О завещании. О женах. О незаконнорожденных детях, что могут появиться невесть откуда. Он все же втянул меня в свою дурацкую карусель. — Несмотря на горечь, она говорила почти спокойно. — Хватит вам, чтобы вернуться домой и воплотить все это в бессмертной прозе?

— Я еще задержусь здесь. Пока не найдут тело вашего мужа.

— Не найдут. Поиски прекращены.

— Как?

— Спилмонт приходил, чтобы это мне сообщить. Они там потеряли уже пятерых. Очевидно, что шансы обнаружить его ничтожно малы. Нет смысла рисковать.

— Вас это огорчило?

— Отсутствие тела для похорон? Нет, не очень. Лучше пусть помнят его шутки, а не то, как его вынимали из провала в земле. Так что, сами видите, история его кончается. В Голливуде, скорей всего, будет поминальная служба. А остальное, как они говорят, дело телевидения.

Она встала, давая понять, что интервью окончено. У Грилло оставалось множество вопросов, в первую очередь о его профессиональной жизни. Там оставались пробелы, и Тесла с ее картотекой не могла их восполнить. Но он решил не испытывать терпение вдовы. Рошель и так рассказала больше, чем он ожидал.

— Спасибо, что приняли меня, — сказал он, пожимая ей руку. Пальцы у нее были тонкие, как веточки. — Очень любезно с вашей стороны.

— Эллен вас проводит.

— Спасибо.

Служанка ждала в холле. Открывая входную дверь, она дотронулась до руки Грилло. Он взглянул на нее, и она, приложив к губам палец, сунула ему в руку клочок бумаги. Не успел он ничего сказать, как его почти вытолкнули на улицу. Дверь захлопнулась.

Он развернул бумажку, когда оказался вне поля зрения камер видеонаблюдения. Он прочитал имя женщины — Эллен Нгуен — и адрес в Дирделле. Кажется, прошлое Бадди Вэнса, погребенное в недрах земли, рвалось наружу. Грилло знал на собственном опыте, что у прошлого есть такое свойство. Все тайны выходят на свет, какие бы могущественные силы ни пытались их спрятать. Можно сжечь документы или убить свидетелей, но правда, пусть самая невероятная, рано или поздно объявится. Тайны редко заявляют о себе напрямую. Их знаками становятся слухи, рисунки на стенах, карикатуры или стишки, сплетни за рюмкой и в постели, надписи на стенах в общественной уборной. Знаки принадлежат сумеркам — подобно теням, которые он видел в потоке воды, поднявшемся из глубин, чтобы изменить мир.

Глава 2

Джо-Бет лежала в своей постели и наблюдала, как от ночного ветерка занавески то улетают в темноту за окном, то опадают. Вернувшись домой, она сразу поговорила с матерью и пообещала, что больше не будет встречаться с Хови. Обещание было не слишком обдуманным, но мать его, кажется, и не услышала — стиснув руки, она бродила по своей из угла в угол и бормотала молитвы. Молитвы напомнили Джо-Бет о том, что девушка все еще не позвонила пастору. Ругая себя на чем свет стоит, она сошла вниз к телефону, но священника не застала. Ей сказали, что он отправился с утешением к Анжелине Датлоу. Брюс Датлоу, муж Анжелины, погиб при поисках тела Бадди Вэнса. Так Джо-Бет впервые узнала о трагедии. Она положила трубку и осталась сидеть возле телефона, дрожа. Ей не нужно было расспрашивать о подробностях: Они с Хови видели все собственными глазами. Их общий сон был живым репортажем из расщелины, где погибли Датлоу и его коллеги.

Гудел холодильник, щебет птиц и стрекот насекомых сливались за окном в жизнерадостную мелодию, а Джо-Бет сидела в кухне, пытаясь собраться с мыслями. Может быть, она смотрела на жизнь слишком оптимистически, но ей всегда казалось: если она сама с чем-то не справится, ей помогут близкие. Мир казался надежным. Теперь она ни в чем не была уверена. Если она расскажет в церкви — большинство ее друзей были оттуда — о том, что случилось в мотеле (сон про воду и смерть), люди, как и мама, примут это за козни дьявола. Но Хови говорил, что она сама не верит в подобные вещи. И он прав. Чушь собачья. Но если дьявол — чушь, что же все это значит?

Джо-Бет поняла, что слишком устала и не в силах побороть сомнения, поэтому решила прилечь. Спать она не хотела — боялась увидеть еще один страшный сон, — но усталость сломила ее. Едва Джо-Бет легла, как перед ее взором замелькали черно-белые картинки, повторявшие события последних дней: Хови у Батрика; Хови рядом с Томми-Рэем; его лицо на подушке, которое показалось ей мертвым. Затем картинки исчезли. Джо-Бет погрузилась в сон.

Когда она проснулась, часы показывали восемь тридцать пять. В доме царила тишина. Джо-Бет встала и спустилась вниз, стараясь не шуметь, чтобы мать не призвала ее к себе. Сделав себе бутерброд, она вернулась с ним в комнату, перекусила и снова легла в постель, глядя, как занавески трепещут по воле ветра.

Вечерний свет, нежный, как абрикосовый крем, почти погас. Приближалась темнота, скрадывавшая расстояния и приглушавшая звуки. Джо-Бет чувствовала ее приближение, и это как никогда пугало ее. Где-то в соседних домах оплакивают погибших. Жены, потерявшие мужей, и дети, потерявшие отцов, встречают первую одинокую ночь. У нее, Джо-Бет, было свое горе, и она чувствовала себя сопричастной к тому, что случилось. Она тоже понесла утрату, и темнота — которая забирала из мира так много, а отдавала так мало, — никогда уже не будет прежней.

Томми-Рэя разбудил скрип оконной рамы. Он поднялся и сел в постели. День он провел в специально устроенном пекле. С утренней встречи в молле прошло больше двенадцати часов — и что же он делал все это время? Лежал, спал, покрывался потом и ждал знака.

Что он сейчас услышал? Скрип рамы был похож на зубовный скрежет умирающего человека. Томми-Рэй сбросил покрывало. Днем он разделся до белья. Взгляд его случайно остановился на собственном отражении в зеркале — стройное блестящее тело, как у здоровой змеи. Томми-Рэй замер от восхищения и замешкался, потом попытался встать и увидел, что пропорции комнаты странно изменились. Пол наклонился под странным углом, шкаф съежился до размеров чемодана… Или это он сам так вырос? Его затошнило, он протянул руку, чтобы нащупать что-нибудь, по чему можно сориентироваться. Он хотел дотянуться до двери, но рука ухватилась за оконную раму. Томми-Рэй постоял, держась за нее, пока не прошла дурнота. Деревянная рама едва заметно подрагивала, и вибрация проникла сначала в пальцы, затем в запястья, предплечья, через плечи — в позвоночник и заиграла в костном мозге. Она была почти незаметной, пока не поднялась вверх по нескольким последним позвонкам и не попала в череп, где снова превратилась в скрип окна, звучавший как призыв.

Его не нужно было звать дважды. Он отпустил окно и, словно в тумане, повернулся к двери. Нога запнулась о кучу одежды, которую он сбросил во сне. Томми поднял с пола футболку и джинсы, не соображая, что нужно натянуть их, прежде чем выходить из дома. Он спустился по лестнице и через заднюю дверь вышел в темноту, волоча за собой одежду. Двор у них был большой и заброшенный, порядок там не наводили много лет. Упавший забор так и лежал, не дождавшись ремонта, а живая изгородь, отгораживавшая двор от дороги, давно превратилась в стену непроходимых зарослей. Томми-Рэй шел как раз к этим маленьким джунглям. Его вел счетчик Гейгера у него в голове, щелкавший все громче с каждым шагом.

Джо-Бет проснулась от зубной боли. Она потрогала щеку. Щека опухла, будто ее ударили. Джо-Бет встала и поплелась в ванную. Прежде запертая, дверь спальни Томми-Рэя была распахнута. Возможно, он спал у себя, но Джо-Бет его не увидела. Занавески опущены, свет выключен.

Быстро взглянув на себя в зеркало, она поняла, что лицо опухло от слез, никакого синяка нет. Тем не менее, давившая изнутри боль не стихала и расползлась от челюсти к основанию черепа. Никогда с Джо-Бет не случалось ничего подобного. Боль была не постоянной, а ритмично пульсирующей, но пульсировала она в своем ритме, проникавшем откуда-то извне.

— Стоп, — пробормотала девушка, стискивая зубы, чтобы прекратить звучание этой перкуссии. Но контролировать ее оказалось невозможно. Боль усилилась, словно пыталась выгнать из головы все мысли.

В отчаянии Джо-Бет вдруг осознала: что для того, чтобы справиться с этой пульсацией, возникавшей из ночной тьмы, она пытается представить себе Хови, его свет и его улыбку. Образ был запретный — ведь она пообещала матери не вспоминать о Хови. Но он был единственным оружием Джо-Бет. Если не сопротивляться, этот ритм вытеснит ее мысли, заставит двигаться в такт и подчинит себе.

«Хови…»

Он улыбнулся. Ухватившись за это светлое воспоминание, Джо-Бет нагнулась над раковиной и плеснула себе в лицо холодной водой. Вода и воспоминание о юноше немного помогли. Шатаясь, она вышла из ванной и заглянула в комнату Томми-Рэя. Наверняка болезнь, как бы она ни называлась, одолела и его. С раннего детства они болели одновременно. Может быть, брат на этот раз подхватил инфекцию первым, чем и объясняется его странное поведение у молла. Мысль ее обнадежила. Если Томми-Рэй болен, его можно вылечить. Можно вылечить их обоих.

Она утвердилась в своих подозрениях, когда вошла в комнату. Там пахло болезнью, было невыносимо жарко и душно.

— Томми-Рэй? Ты здесь?

Она шире открыла дверь, чтобы впустить в комнату из коридора побольше света. Комната оказалась пустой. Постель скомкана, ковер съехал в сторону, будто на нем танцевали тарантеллу. Джо-Бет подошла к окну, чтобы открыть его, но успела лишь раздвинуть занавески. От зрелища, представшего ее взору, она со всех ног бросилась вниз, выкрикивая имя брата. При свете, падавшем из открытой двери кухни, она увидела: Томми-Рэй идет через двор, шатаясь и волоча за собой джинсы.

Заросли в дальнем конце сада шевелились, но шевелил их не только ветер.

— Сын мой, — произнес человек, стоявший в зарослях. — Наконец-то мы встретились.

Томми-Рэй не мог ясно разглядеть того, кто его звал, но, без сомнения, там был человек. В его присутствии пульсация в голове стала тише.

— Подойди ближе, — велел человек.

Голос его был слишком ласковым для чужого, а желание оставаться в тени слишком странным. «Сын мой» — что он имеет в виду, ведь это не в прямом смысле так? Или в прямом? А если в прямом, то хорошо ли это? Томми-Рэй давно оставил надежду увидеть отца. В раннем детстве, наглотавшись насмешек, он мог сидеть часами и воображать отцовский образ, а сейчас вдруг обрел его — отец вызвал сына кодом, известным лишь им одним. Да, это хорошо, очень хорошо!

— Где моя дочь! — спросил человек. — Где Джо-Бет?

— Кажется, она дома.

— Приведи ее ко мне.

— Через пару минут.

— Немедленно!

— Сначала я хочу увидеть тебя. Мне нужно убедиться, что это не розыгрыш.

Незнакомец рассмеялся.

— Узнаю свою кровь. Меня тоже не раз разыгрывали. Но от этого мы стали только осторожнее, верно?

— Верно.

— Конечно, ты должен увидеть меня, — сказал человек, выходя из-за деревьев. — Я твой отец. Меня зовут Яфф.

Уже спустившись с лестницы, Джо-Бет услышала, что мать звала ее из своей комнаты.

— Джо-Бет? Что происходит?

— Все в порядке, мама.

— Иди сюда! Что-то страшное… во сне…

— Мама, подожди. Не вставай.

— Что-то страшное…

— Я сейчас. Не вставай.

Это был он, отец, во плоти. Томми-Рэй, столько раз во стольких обличьях представляя себе своего отца, едва осознавал, что у других детей есть второй родитель мужского пола, который знает все, что положено знать мужчине, и может научить этому сына. Иногда мальчик воображал, что он внебрачный сын кинозвезды: в один прекрасный день на их улице появится лимузин, оттуда с улыбкой выйдет знаменитый актер и скажет те слова, что только что произнес Яфф. Яфф оказался лучше любой кинозвезды. Внешность он имел вполне заурядную, но в нем было что-то сверхъестественное. Казалось, ему нет необходимости демонстрировать свою силу. Откуда пришла эта сила, Томми-Рэй еще не знал, но отчетливо видел ее.

— Я твой отец, — повторил Яфф. — Ты мне веришь? Конечно, он верил. Только дурак отказался бы от такого отца.

— Да. Я тебе верю, — сказал он.

— И ты будешь слушаться меня, как любящий сын?

— Да. Буду.

— Хорошо, — сказал Яфф. — Тогда иди и приведи мою дочь. Я звал ее, но она отказывается прийти. И ты знаешь почему…

— Нет.

— Подумай.

Томми-Рэй подумал, но с ходу ему ничего не пришло в голову.

— Мой враг, — сказал Яфф, — коснулся ее.

Катц, подумал Томми-Рэй, он имеет в виду этого ублюдка Катца.

— Я породил тебя и Джо-Бет, чтобы вы помогли мне. И мой враг сделал то же. Он тоже родил сына.

— Так твой враг не Катц? — спросил Томми-Рэй, пытаясь понять, что к чему. — Он сын твоего врага?

— И теперь он коснулся твоей сестры. Вот что не дает ей прийти ко мне. Его прикосновение отравило ее.

— Ничего, подожди немного.

С этими словами Томми-Рэй побежал к дому, радостно и беззаботно выкрикивая имя Джо-Бет.

Она услышала его голос и немного успокоилась. Не похоже, что ему плохо. Когда она вошла в кухню, он уже стоял в проеме двери на фоне двора, опираясь руками о дверной косяк, и улыбался. Мокрый от пота и почти обнаженный, он выглядел так, словно минуту назад вышел из моря.

— Там тако-ое!

— Где?

— Во дворе. Идем со мной.

Жилы его набухли, словно его распирало от гордости. Глаза подозрительно блестели, а улыбка усиливала подозрения.

— Я никуда не пойду, Томми, — сказала Джо-Бет.

— Зачем ты упрямишься? Если он тебя коснулся, это еще не значит, что ты ему принадлежишь.

— Ты о чем?

— О Катце. Я знаю, что он сделал. Не нужно стыдиться. Ты уже прощена. Но придется тебе выйти и лично принести извинения.

— Прощена? — переспросила она, повысив голос, и боль в черепе поднялась на новый уровень. — У тебя нет права меня прощать, придурок! Ты последний, кто…

— Не у меня, — сказал Томми-Рэй, его улыбка не дрогнула. — У нашего отца.

— Что?

— Он там, во дворе…

Она покачала головой. Боль в висках возрастала.

— Ну, идем со мной. Он там. — Томми-Рэй перестал держаться за дверной косяк и направился к сестре через кухню.

— Я знаю, тебе сейчас больно. Но Яфф сделает так, что все пройдет.

— Не приближайся ко мне!

— Джо-Бет, это же я, Томми-Рэй. Ты чего-то боишься?

— Боюсь. Не знаю чего, но боюсь.

— Это все из-за Катца, — сказал он. — Я не сделаю ничего, что могло бы причинить тебе боль, ты же знаешь. Я чувствую все, что чувствуешь ты. Что причиняет боль тебе, причиняет боль и мне.

Он рассмеялся.

— У меня, конечно, есть странности, но боль я не люблю. Аргумент убедил ее — это была правда. Девять месяцев они делили утробу матери, две половинки одной яйцеклетки. Он не мог причинить ей вреда.

— Пожалуйста, пойдем, — сказал он, протягивая руку. Она приняла его руку. Боль в висках мгновенно утихла, и она почувствовала благодарность. Вместо пульсации она услышала голос, который шептал ее имя:

— Джо-Бет.

— Что?

— Это не я, — сказал Томми-Рэй. — Это Яфф. Он тебя зовет.

— Джо-Бет.

— Где он?

Томми-Рэй указал в сторону зарослей. Внезапно они оказались далеко от дома, почти в дальнем конце двора. Джо-Бет толком не поняла, каким образом она пересекла двор. Словно игравший с занавесками ветер подхватил ее и перенес к зарослям. Томми-Рэй отпустил ее руку.

— Иди, — услышала она его голос. — Это то, чего мы так долго ждали.

Она засомневалась. В качающихся деревьях, в шелесте листвы было что-то вроде дурного знака — облака в форме гриба или крови в воде. Но зовущий голос успокаивал, а его обладатель — теперь она видела, кто он, — понравился Джо-Бет. Если ей и суждено кого-то назвать отцом, он подходил на эту роль как нельзя лучше. Девушке понравились его густые брови и борода. Понравилось, как изогнулись его губы, когда он с восхитительной четкостью произнес:

— Меня зовут Яфф. Я твой отец.

— Правда?

— Правда.

— Зачем ты пришел через столько лет?

— Подойди, и я объясню тебе.

Она уже собралась сделать шаг, когда из дома раздался крик:

— Не дай ему коснуться тебя!

Это крикнула мама. Джо-Бет даже и предположить не могла, что та способна так кричать. Она остановилась и обернулась. За спиной стоял Томми-Рэй. За ним она увидела бежавшую босиком по лужайке мать в расстегнутом халате.

— Джо-Бет, отойди от этого!

— Мама?

— Отойди!

Почти пять лет мать не выходила из дома и за это время не раз повторяла, что никогда больше не переступит через порог. Но теперь она бежала к ним, ее лицо было искажено тревогой, а в голосе слышалась не просьба, а приказ.

— Отойдите оба!

Томми-Рэй повернулся лицом к матери.

— Уйди, — сказал он. — Это тебя не касается. Мама замедлила шаг.

— Ты ничего не знаешь, сынок, — сказала она. — Ты не можешь понять.

— Это наш отец, — ответил Томми-Рэй. — Он вернулся. Ты должна быть благодарна.

— За это? — Глаза матери расширились. — Он разбил мне сердце. Он разобьет и ваши сердца, если вы позволите ему коснуться себя.

Она была уже в ярде от Томми.

— Не дай ему причинить нам боль, — сказала она мягко, протягивая руку, чтобы коснуться его лица.

Томми-Рэй оттолкнул ее руку.

— Я же сказал, — произнес он, — тебя это не касается.

Реакция Джойс последовала незамедлительно: она шагнула к сыну и ударила его по лицу. Пощечина звонким эхом отразилась от стены дома.

— Идиот! — закричала она. — Неужели ты не можешь распознать зло, даже когда видишь его!

— Зато я могу распознать ненормальную, когда вижу ее, — огрызнулся Томми-Рэй. — Все твои молитвы и разговоры про дьявола… Меня тошнит от тебя. Ты испоганила мою жизнь. Хочешь испоганить и это? Не выйдет! Папа вернулся, так что пошла ты!..

Человек между деревьями рассмеялся — ему понравились слова Томми-Рэя. Джо-Бет обернулась. Очевидно, он не ожидал, что она сейчас на него посмотрит, и на мгновение маска сползла с его лица Лицо «отца» — или то, что находилось под маской отца, — разрослось, глаза и лоб увеличились, а рот и борода, что так понравилась Джо-Бет, почти исчезли. Девушка увидела чудовищный эмбрион. При виде его она закричала.

Тут же заросли пришли в неистовство. Деревья хлестали сами себя, как флагелланты, сдирая полоски коры и срывая листву. Их движения были настолько мощными, что Джо-Бет показалось, будто они вот-вот вырвут свои корни из земли и доберутся до нее.

— Мама! — крикнула она, поворачиваясь к дому.

— Ты куда? — спросил Томми-Рэй.

— Это не наш отец! Это все обман! Посмотри! Этого не может быть!

Но Томми-Рэй либо знал истинное обличье Яффа и его это не пугало, либо власть Яффа над ним было столь сильна, что он видел лишь то, что ему позволяли увидеть.

— Ты останешься со мной. — Он взял Джо-Бет за руку. — С нами.

Она попыталась вырваться, но брат держал ее крепко. Освободила ее мать, изо всех сил ударив Томми-Рэя кулаком по руке. Прежде чем тот успел удержать сестру, Джо-Бет бросилась к дому. За ней последовал ураганный шум листвы. Уже возле двери ее схватила за руку мать.

— Запирай! Запирай скорее! — крикнула Джойс, когда они оказались внутри.

Джо-Бет быстро выполнила приказание. Не успела она повернуть ключ, как услышала призыв матери:

— Где ты?

— В своей комнате. Я знаю, как остановить это. Скорее!

В комнате пахло мамиными духами и затхлыми простынями, но сейчас это казалось уютным. Хотя вряд ли тут было безопасно. Джо-Бет услышала, как дверь кухни распахнулась от удара ноги, потом что-то зашумело, как будто содержимое холодильника разбрасывали по кухне. Затем наступила тишина.

— Ты ключ ищешь? — спросила Джо-Бет, увидев, что мать шарит под подушкой. — Я думаю, он снаружи в замке.

— Так забери его! И скорее!

Из-за двери послышался скрип шагов, и Джо-Бет, прежде чем открыть, подумала дважды. Но с незапертой дверью у них не было никакой защиты. Мать говорила, что знает, как остановить Яффа, но под подушкой она искала не ключ, а молитвенник. Молитвами же никого не остановить — с молитвой люди умирают. Выбора нет, дверь придется открыть. Джо-Бет посмотрела на лестницу. Там уже стоял Яфф, бородатый эмбрион, и глядел на нее огромными глазами. Крошечный рот ухмылялся.

— Мы здесь, — сказал он.

Ключ не желал вылезать из замка. Джо-Бет дергала его, и вдруг он выскользнул и упал на пол. Яфф был в трех шагах от верхней площадки лестницы. Он не торопился. Она присела, чтобы поднять ключ, и тут ее снова охватила та же боль, что стала предвестником появления Яффа. От назойливой пульсации путались мысли. Зачем она нагнулась? Что искала? Она увидела ключ и вспомнила. Джо-Бет схватила его (Яфф уже стоял наверху), выпрямилась, вбежала в комнату, захлопнула и заперла дверь.

— Он здесь, — сообщила она матери.

— Конечно, — ответила мать.

Джойс нашла то, что искала, — вовсе не молитвенник, а нож. Восьмидюймовый кухонный нож, который они недавно потеряли.

— Мама?

— Я знала, что он явится. Я готова.

— Ты не можешь одолеть его этим. Он же не человек. Ведь так?

Мать смотрела на запертую дверь.

— Мама, объясни.

— Я не знаю, что он такое. Я думала об этом… все прошедшие годы. Возможно, он дьявол. А может быть, и нет. — Она снова взглянула на Джо-Бет. — Я долго жила в страхе. И вот он здесь, и это так просто.

— Тогда объясни, — упрямо сказала Джо-Бет. — Я не понимаю. Кто он и что произошло с Томми-Рэем?

— Он говорил правду. В некотором смысле. Он действительно ваш отец. Или, по крайней мере, один из них.

— Сколько же их было?

— Он сделал из меня шлюху. Он заставил меня сходить с ума от чуждых мне желаний. Ваш отец — человек, обычный мужчина, с которым я спала. Но это, — она указала ножом в направлении двери, в которую кто-то стучался, — это то, что на самом деле породило тебя.

— Я слышу, — раздался голос Яффа. — Ясно и отчетливо.

— Прочь! — сказала мать, направляясь к двери.

Джо-Бет попыталась ее остановить, но это было бесполезно. У Джойс был свой план. Она подошла не к двери, а к дочери, схватила ее за руку, притянула к себе и приставила нож к ее горлу.

— Я убью ее, — сообщила она существу за дверью. — С Божьей помощью я сделаю это. Попробуй только войти, и твоя дочь умрет.

Она держала руку Джо-Бет так же крепко, как недавно Томми-Рэй. Если мать играла, то ее игра заслуживала «Оскара». А если нет — значит, Томми-Рэй, назвавший ее несколько минут назад ненормальной, не ошибся.

Яфф снова постучал в дверь.

— Дочь?

— Ответь ему! — сказала мать.

— Дочь?

— … Да…

— Ты боишься за свою жизнь? Скажи мне честно. Я люблю тебя и не хочу причинить тебе вреда.

— Она боится, — сказала мать.

— Пусть скажет она Джо-Бет не колебалась с ответом:

— Да. Да, боюсь. У нее нож, и она…

— Ты будешь полной дурой, если убьешь то единственное, ради чего тебе стоит жить. Но ты сделаешь это, так ведь?

— Я не отдам ее тебе.

По ту сторону двери воцарилось молчание. Потом Яфф произнес:

— Ладно. — Он тихо засмеялся. — Всегда есть завтра. Он еще раз толкнул дверь, словно хотел убедиться, что она действительно заперта. Затем смех и стук стихли, и раздался утробный звук — стон неведомой твари, рожденной в страдании и знавшей со своего первого вздоха, что от мучения не избавиться. Этот больной стон вызывал ужас не меньший, чем угрозы и искушения. Постепенно он стал удаляться.

— Уходит, — сказала Джо-Бет. Мать все еще держала нож у ее горла. — Он уходит. Мам, отпусти меня.

Пятая ступенька лестницы дважды скрипнула, подтверждая слова Джо-Бет. Значит, их мучители покидали дом. Однако прошло еще тридцать секунд, прежде чем мать ослабила хватку, и еще минута, прежде чем она отпустила девушку.

— Он вышел из дома, — сказала Джойс. — Но не уходи пока.

— А как же Томми? Нужно его найти. Мать покачала головой.

— Поздно. Мы его потеряли.

— Надо хотя бы попытаться.

Джо-Бет открыла дверь. К перилам лестницы было прислонено нечто, и это могло быть только делом рук Томми-Рэя. В детстве он вечно мастерил для сестры игрушки из того, что попадалось под руку. Его куклы всегда улыбались. Теперь он соорудил новую: отец семейства, составленный из продуктов. Голова из гамбургера с продавленными пальцем дырками-глазами; ноги и руки из овощей; торс из пакета молока — его содержимое сочилось по прикрепленному между ног стручку перца и двум чесночным головкам. Джо-Бет рассматривала грубую поделку, а лицо-гамбургер глядело на девушку. Оно не улыбалось. Впрочем, у него не было рта. Только две дырки для глаз. Вытекавшая молочная сперма испачкала ковер. Мать была права Томми-Рэй потерян.

— Ты знала, что этот ублюдок вернется, — сказала Джо-Бет.

— Я догадывалась, что он вернется. Но не за мной. Я была для него просто утробой, как и остальные…

Из «Лиги девственниц»?

— Откуда ты знаешь?

Ох, мама… Да я с детства слышу об этом.

— Мне тогда было так стыдно, — сказала мать. Она закрыла лицо рукой; другая рука, по-прежнему сжимавшая нож, беспомощно повисла вдоль тела. — Так стыдно. Я хотела убить себя. Но пастор меня удержал. Он сказал, что я должна жить. Ради Господа. И ради вас с Томми-Рэем.

— Ты очень сильная, — сказала Джо-Бет, отвернувшись от мерзкой куклы. — Я люблю тебя, мама. Я сказала ему, что боюсь тебя, но я знала, что ты не причинишь мне вреда.

Мать подняла глаза — слезы медленно катились у нее по щекам — и не раздумывая ответила:

— Я убила бы тебя.

Глава 3

— Мой враг все еще здесь, — сказал Яфф. Томми-Рэй вел его по тропе, известной лишь местным ребятишкам, в обход по вершине Холма на уединенную площадку. Оттуда каждому, кто решался подняться, открывался прекрасный вид на Лорелтри и Уиндблаф.

Там они и остановились вдвоем, отец и сын. Небо над головой было беззвездное, внизу в домах почти не горело огней. На небо наползли тучи, а городок накрыл сон. Никто не мог их потревожить. Отец и сын беседовали.

— Кто твой враг? Скажи, и я разорву ему глотку.

— Сомневаюсь, что он запросто дастся тебе в руки.

— Не надо иронии, — сказал Томми-Рэй. — Не такой уж я и болван. Ты обращаешься со мной как с ребенком. Но я уже не ребенок.

— Тебе придется это доказать.

— Докажу. Я ничего не боюсь.

— Посмотрим.

— Хочешь меня напугать?

— Нет. Хочу подготовить.

— К чему? К встрече с твоим врагом? Скажи лучше, кто он.

— Зовут его Флетчер. Когда-то, задолго до твоего рождения, мы были партнерами. Но он обманул меня. Вернее, попытался.

— Каким бизнесом вы занимались?

— О! — Яфф засмеялся. Томми-Рэй слушал этот смех, и он ему нравился. У отца явно было хорошее чувство юмора — он смеялся даже тогда, когда Томми-Рэй не различал ничего смешного. — Каким бизнесом? Мы искали силу. Ее называют Искусством. Овладев ею, можно овладеть снами Америки.

— Ты что, издеваешься?

— Не всеми снами. Только самыми важными.Видишь ли, Томми-Рэй, я исследователь…

— Вот как!

— Да. А что можно исследовать в нашем мире? Безлюдные районы пустыни или тропические леса?

— Космос, — предложил Томми-Рэй, поднимая глаза к небу.

— Еще одна пустыня, — сказал Яфф. — Нет, настоящая и единственно важная тайна живет у нас в головах. Туда мне и нужно попасть.

— Но не так, как это делают психиатры? Ты хочешь найти способ забраться туда, так?

— Угадал.

— Искусство тебе в этом поможет?

— Опять угадал.

— Но ты сказал, что это сон. Сны снятся всем. Каждый человек может оказаться во сне в любое время. Просто взять и уснуть.

— Большинство снов — это вроде жонглирования. Люди извлекают свои воспоминания и пытаются привести их в некий порядок. Но есть другие сны, рассказывающие, в чем смысл рождения, что такое любовь и смерть. Сны объясняют, в чем смысл жизни. Я понимаю, это сложно…

— Продолжай. Мне интересно.

Существует море сознания. Оно называется Субстанция. И в этом море есть остров, что как минимум дважды является во сне каждому из нас — в начале и в конце жизни. Первыми о нем узнали греки. Платон зашифровал информацию о нем. Он называл его Атлантидой… — Яфф запнулся.

— Ты туда очень хочешь, да? — тихо спросил Томми-Рэй.

— Очень, — согласился Яфф. — Я хочу плавать в этом море, когда захочу, и выходить на берег, о котором рассказывали великие.

— Отлично.

— Что?

— Звучит отлично. Яфф засмеялся.

— Сынок, ты моя отрада. У нас все получится — я тебе говорю. Ты мне поможешь?

— Конечно, — ухмыльнулся Томми-Рэй. И добавил: — Что надо сделать?

— Видишь ли, я не могу всем открыть свое лицо. Я не люблю дневного света. Он такой… не таинственный. Но ты можешь действовать днем и выполнять мои поручения.

— А ты… останешься здесь? Я думал, мы уедем куда-нибудь вместе.

— Конечно, уедем. Потом. Но сначала нужно убить моего врага. Он сейчас слаб и ищет помощи. Он ищет своего сына.

— Катца?

— Да.

— Тогда нужно убить Катца.

— Не мешало бы. Если получится.

— Я уверен, что получится.

— Правда, нам следовало бы его поблагодарить.

— За что?

— Если бы не он, я до сих пор торчал бы под землей. Пока ты или Джо-Бет не сложили бы все воедино и не нашли бы меня сами… Из-за того, что сделали она и Катц…

— А что они сделали? Трахнулись?

— Разве это имеет для тебя значение?

— Конечно, имеет!

— Для меня тоже. Мне становится плохо при мысли, что отпрыск Флетчера касается твоей сестры. Единственный положительный момент — Флетчеру от этого тоже плохо. Хоть в чем-то мы с ним согласны. Вопрос был в том, кто из нас первый выберется на поверхность и кто окажется сильнее наверху.

— И первым оказался ты?

— Да, я. У меня есть преимущество, которого нет у Флетчера. Моя армия, мои тераты — извлекать их из сознания умирающих легче легкого. Одну мне подарил Бадди Вэнс.

— Где же она?

— Помнишь, когда мы шли сюда, тебе показалось, будто кто-то идет за нами? Я ответил, что это собака. Я тебя обманул.

— Покажи.

— Вряд ли тебе понравится.

— Папа, покажи. Пожалуйста!

Яфф свистнул. На свист листва позади них всколыхнулась, и появилось существо. Именно из-за него и шевелились ветки кустов во дворе дома. Оно напоминало выброшенный на берег приливом труп глубоководного монстра, обожженного солнцем и исклеванного чайками, с наполовину содранной шкурой, с полусотней пустых глазниц и дюжиной ртов.

— Отлично, — тихо сказал Томми-Рэй. — Ты вынул ее из комика? Что-то она не кажется смешной.

— Я извлек ее из человека, стоявшего на пороге смерти, — сказал Яфф. — Испуганного и одинокого. Из таких получают лучших особей. Когда-нибудь я расскажу тебе, где мне порой приходилось бывать в поисках заблудших душ, чтобы найти материал для своих терат. Я видел такое…

Он окинул взглядом город.

— Но здесь? — сказал он. — Найду ли я их здесь?

— Умирающих?

— Уязвимых. Людей без веры, что могла бы их защитить. Испуганных. Заблудших. Безумных.

— Можешь начать с мамы.

— Она не безумна. Может, ей и хотелось бы потерять рассудок и списать на галлюцинации все, что ей пришлось пережить и выстрадать, но она нашла способ защиты получше. У нее есть вера, какой бы идиотской эта вера ни казалась. Нет… мне нужны беззащитные души, Томми-Рэй. Души лишенных веры.

— Я знаю нескольких.

Если бы Томми-Рэй умел читать мысли людей, с которыми каждый день сталкивался на улицах, он указал бы отцу десятки горожан, на вид вполне счастливых и благополучных, со здоровым цветом лица и ясным взглядом, как и у самого Томми-Рэя. Тех, кто ходил в молл за покупками, нагружал магазинные тележки свежими фруктами и хлопьями из злаков. Тех, кто иной раз обращался к психоаналитику для собственного успокоения, или повышал голос на детей разрядки ради, или плакал в одиночестве, отмечая очередной день рождения — еще один прожитый год, однако при этом считал, что во всех отношениях находится в согласии с собой и окружающим миром. Денег в банке у них было больше чем достаточно, почти каждый день светило солнце, а если не светило, то в камине разводили огонь, думая о наступлении сурового времени года. Если бы их спросили о вере, они ответили бы, что верят во что-то. Но их никто не спрашивает. Не здесь и не сейчас. В конце столетия подобные разговоры вызывают приступы смятения, а смятение для этих людей — травма, и они хотят избежать его, чтобы не усложнять жизнь. Гораздо безопаснее вообще не говорить о вере и о божествах, вдохновляющих на нее. Разве что на свадьбах, крещениях и похоронах, да и то лишь потому, что так принято.

За их ясными взглядами крылась тоска или погибшие надежды. Они жили от события к событию в почти неосознанном страхе перед пустотой в промежутке, пытаясь отвлечься от мыслей об этой пустоте и о том, что вся жизнь должна быть заполнена. Они вздыхали с облегчением, когда дети перерастали тот возраст, в котором задают вопросы о смысле существования.

Тем не менее, не все умели скрывать свои страхи.

В тринадцать лет Тед Элизандо узнал от своего чересчур продвинутого учителя: сверхдержавы накопили столько ядерных ракет, что могут истребить все живое на планете несколько сотен раз. Эта мысль засела в голове у Теда глубже, чем у одноклассников. В ночных кошмарах он видел Армагеддон но не рассказывал никому, чтобы его не засмеяли. Ему вполне удалось скрывать эти страхи. Годам к двадцати он и сам почти забыл о них. В двадцать один, получив хорошую работу в Саузенд-Оукс, он женился на Лоретте. Через год у них родилась дочь. Однажды ночью, когда Дон было несколько месяцев, кошмарные видения огненной катастрофы вернулись. Весь в поту, пытаясь унять дрожь, Тед встал из постели и пошел взглянуть на девочку. Она спала в своей кроватке, как обычно, повернувшись на живот. Он смотрел на нее целый час или больше, а потом вернулся в постель. С тех пор это повторялось почти каждую ночь, превратившись со временем в своеобразный ритуал. Иногда дочка переворачивалась во сне и открывала глаза, моргая длинными ресницами. Увидев отца, она улыбалась. Ночные бдения не проходили бесследно. Тед уставал, ему все труднее было справляться с кошмаром, который стал посещать его не только с наступлением темноты, но вторгался и в жизнь наяву. Страх приходил обычно в середине рабочего дня, когда Тед сидел у себя в конторе. Блики солнца, плясавшие по бумагам на его рабочем столе, начинали казаться ослепляющими зарницами, а в легком ветерке слышались далекие крики.

Однажды ночью, неся свою стражу у кроватки Дон, Тед снова услышал приближение ядерных ракет. Дон в тот момент как раз заплакала, и он в ужасе схватил девочку на руки, пытаясь успокоить. Плач разбудил Лоретту, и она отправилась искать мужа. Она нашла его в столовой: онемевший от ужаса, он смотрел на дочь, лежавшую на полу, — он разжал руки, когда ему показалось, будто тело ее обуглилось, кожа почернела, а конечности превратились в дымящиеся головешки.

Его на месяц поместили в больницу, потом выписали домой. Врачи решили, что в кругу семьи у него больше шансов на выздоровление. Через год Лоретта подала на развод по причине несовместимости характеров. Суд удовлетворил ее просьбу и опеку над ребенком оставил за ней.

Теперь мало кто навещал Теда. После нервного срыва прошло уже четыре года, теперь он служил в зоомагазине в молле, и работа не отнимала у него много сил. Ему было хорошо среди животных — как и он, звери не умели притворяться. Карьера его закончилась.

Томми-Рэю мать запретила приносить в дом животных, и он бегал к Теду играть с собаками и змеями — Тед порой посылал его куда-нибудь с поручениями, а в награду разрешал приходить в магазин в любое время. Томми-Рэй хорошо знал Теда и его историю, хотя они никогда не были друзьями и он никогда не бывал у Теда в гостях.

До этой ночи.

— Я привел к тебе кое-кого, Тедди. Мне бы хотелось вас познакомить.

— Уже поздно.

— Дело не может ждать. Есть очень хорошая новость, и мне не с кем поделиться, кроме тебя.

— Хорошая новость?

— Мой отец. Он вернулся.

— Вот как? Я рад за тебя, Томми-Рэй.

— Не хочешь ли ты с ним познакомиться?

— Ну…

— Конечно, хочет, — сказал Яфф, выходя из тени и протягивая Теду руку. — Друзья моего сына — мои друзья.

Увидев того, кого Томми-Рэй назвал своим отцом, Тед испуганно попятился обратно в дом. Это был еще один кошмар. Но даже в худшие времена его кошмары не являлись столь открыто и не называли его по имени. Прежде они вползали украдкой. А этот разговаривал, улыбался и хотел войти в дом.

— Мне кое-что нужно от тебя, — сказал Яфф.

— Что происходит, Томми-Рэй? Это мой дом. Ты не имеешь права приходить ко мне и требовать чего-то…

— Мне нужно то, что тебе ни к чему, — продолжал Яфф, протягивая руку к Теду, — без него тебе самому станет легче.

Томми-Рэй зачарованно смотрел, как глаза Теда завращались под веками, а из горла послышались такие звуки, будто его сейчас вырвет. Но его тело ничего не исторгло — по крайней мере, изо рта. Зато из всех пор выступили соки его тела, пузырясь, густея, бледнея и отделяясь от кожи, пробиваясь сквозь штаны и рубашку.

Томми-Рэй приплясывал вокруг Теда, увлеченный зрелищем. Сцена походила на гротескный магический акт. Мелкие капли жидкости, невзирая на земное тяготение, висели перед Тедом в воздухе, касаясь друг друга и соединяясь в более крупные капли, те тоже сливались вместе до тех пор, пока не превратились в твердое вещество, напоминавшее куски сыра нездорового сероватого цвета. Они плавали рядом с Тедом на уровне его груди. Соки истекали по зову Яффа, с каждой каплей увеличивая объем вещества. Теперь куски приобретали форму, принимая очертания страхов Теда. Томми-Рэй ухмыльнулся, глядя на них: дергающиеся ноги, разбегающиеся глаза… Бедный Тед — носить в себе такое! Яфф был прав: лучше без этого.

Они нанесли еще несколько визитов и каждый раз забирали с собой новую тварь, извлеченную из глубин заблудшей души. Все существа были бледные, все отдаленно напоминали рептилий, но в каждой была какая-нибудь особенность. После последнего визита Яфф подвел итог.

— Это тоже искусство, — сказал он. — Сила освобождения. Тебе не кажется?

— Ага. Мне понравилось.

— Конечно, это еще не то Искусство. Но это его эхо. Как и любое другое дело.

— Куда теперь?

— Мне нужно отдохнуть. Где-нибудь в тени и прохладе.

— Я знаю такие места.

— Нет. Ты пойдешь домой.

— Почему?

— Потому, что я хочу, чтобы Гроув завтра проснулся и решил, что мир не изменился.

— А что я скажу Джо-Бет?

— Скажи, что ничего не помнишь. Если она будет настаивать, извинись.

— Не хочу, — сказал Томми-Рэй.

— Знаю, — сказал Яфф и положил руку на плечо сына — Но мы ведь не хотим, чтобы тебя отправились искать. Они могут обнаружить кое-что такое, чего им до поры до времени видеть не следует.

Томми-Рэй усмехнулся.

— Когда это будет?

— Ты хочешь увидеть, как Гроув встанет на уши?

— Жду не дождусь! Яфф засмеялся.

— Весь в отца. Потерпи, парень. Я скоро вернусь.

И, продолжая смеяться, он увел своих тварей в темноту.

Глава 4

Девушка его мечты ошиблась, подумал Хови, когда проснулся: солнце в Калифорнии светит не каждый день. Раздвинув занавески, он увидел ленивый рассвет и ни проблеска синевы на небе. Он заставил себя выполнить ряд упражнений — минимум, на который он сегодня был способен. Но зарядка его не взбодрила, он только вспотел. Хови, приняв душ, побрился, оделся и направился в сторону молла.

Он еще не придумал, что скажет при встрече Джо-Бет, как станет переубеждать ее. По своему опыту он знал, что все попытки заранее продумать речь приведут к одному: он начнет беспомощно и бессвязно заикаться. Лучше вести себя по обстоятельствам. Если она по-прежнему хочет расстаться, он будет настойчив. Если она передумала, он все простит. В любом случае нужно до чего-то договориться.

Разумного объяснения тому, что случилось с ними, он не нашел, хотя провел в размышлениях несколько часов, когда сидел в мотеле один. Он смог прийти к единственному выводу: одинаковый сон был дан им, чтобы испытать их новое чувство, но по какой-то случайности это оказался нелепый чужой кошмар, а сами Джо-Бет и Хови не имеют к нему никакого отношения. Ошибка провидения. Ничего не поделать, остается только забыть. Надо приложить небольшое усилие и сохранить то, что началось внезапно за дверями закусочной Батрика, где даже воздух был наполнен волшебными обещаниями.

Он направился в книжный магазин. За прилавком стояла Луис — миссис Нэпп. Кроме нее в магазине никого не было. Хови улыбнулся, поздоровался и спросил, не пришла ли Джо-Бет. Миссис Нэпп взглянула на часы и холодно уведомила его, что нет, не пришла, она опаздывает.

— Тогда я подожду, — сказал он, ничуть не смущенный ее тоном.

Он прошел к стеллажу у окна, где можно было одновременно просматривать книги и наблюдать за входом. Там стояли издания на религиозные темы. Его заинтересовала одна из книг — «История Спасителя». Рисунок на обложке изображал коленопреклоненного человека на фоне заходящего солнца, и рядом сообщалось, что здесь содержится величайшее послание века.

Он пролистал книжицу не толще брошюры, изданную, как оказалось, Церковью Иисуса Христа святых последнего дня^[8]. В этой бесхитростной книжке с картинками простыми словами рассказывалась история Великого белого бога древней Америки. Судя по иллюстрациям, этот бог, в какой бы инкарнации он ни явился (мексиканским ли Кецалькоатлем, полинезийским богом океана и солнца Тонгалоа, Ил-ла-Тики, Кухулином или еще кем-то), всегда представал совершенным русобородым героем: высоким, светлокожим и голубоглазым, с орлиным носом. В наши дни, на пороге нового тысячелетия, он снова вернулся в Америку. И на этот раз он зовется своим истинным именем — Иисус Христос. Хови перешел к другой полке в поисках издания, больше подходившего к ее настроению. Может быть, любовная лирика или рекомендации по сексу? Однако, пробежавшись глазами по корешкам, он увидел, что все книги в магазине выпущены одним и тем же издательством и его филиалами. Это были молитвенники, духовные песнопения для всей семьи, толстые книги о том, как построить Зим — город Бога на земле, и трактаты о сути крещения. Там же стояла иллюстрированная биография Джозефа Смита с фотографиями его фермы и «святой рощи», где ему, вероятно, и явилось видение. Текст под этой фотографией привлек внимание Хови: «Я видел две фигуры, стоящие надо мной в воздухе, сила и слава их превосходят все описания. Один из них воззвал ко мне, называя по имени, и сказал…»

— Я позвонила Джо-Бет домой. Там никто не отвечает. Должно быть, они куда-то уехали.

Хови оторвался от книги.

— Жаль, — сказал он, не очень поверив. Если она позвонила, то сделала это уж слишком незаметно.

— Наверное, Джо-Бет сегодня не придет, — продолжала миссис Нэпп, избегая при этом смотреть в глаза Хови. — У нее свободный график: она приходит, когда захочет.

Хови понял, что миссис Нэпп лжет. Вчера утром он сам слышал, как она отчитывала Джо-Бет за опоздание — значит, у той обычный рабочий график. Видимо, миссис Нэпп — несомненно, добрая христианка — решила попросту выставить его из магазина. Может быть, ей не понравилось, как он ухмылялся, рассматривая книги.

— Ждать нет никакого смысла, — сказала она. — Можете проторчать тут весь день.

— Я же не распугаю ваших покупателей? — Хови хотел, чтобы она прямо попросила его уйти.

— Нет, — ответила она, натянуто улыбнувшись. — Я не это имела в виду.

Он шагнул к прилавку. Она инстинктивно подалась назад, будто испугавшись его.

— Тогда что? — спросил он, едва сдерживаясь и пытаясь сохранить вежливость. — Что вам не понравилось? Мой дезодорант? Моя стрижка?

Она опять попыталась улыбнуться, но не смогла, несмотря на многолетний опыт притворства. Ее лицо лишь перекосилось.

— Я не дьявол. Я приехал сюда не для того, чтобы причинить кому-нибудь боль.

Она ничего не ответила.

— Я р… р… я родился здесь, — продолжал он, — в Паломо-Гроуве.

— Знаю, — сказала она.

Так, так, подумал он, вот это новость.

— А что еще вы знаете? — спросил он довольно тихо.

Ее глаза метнулись к дверям, и он понял: она молится своему Великому белому богу, чтобы кто-нибудь вошел и избавил ее от этого парня и его проклятых вопросов. Но ни бог, ни покупатели не появлялись.

— Что вы знаете обо мне? — снова спросил Хови. — Ничего плохого, надеюсь?

Луис Нэпп чуть пожала плечами.

— Нет.

— Тогда что?

— Я была знакома с вашей матерью, — сказала она и замолчала, словно одного этого было достаточно. Он ничего не ответил, давая ей возможность закончить мысль. — Конечно, не слишком близко. Она была немного моложе. Но у нас все друг друга знают. И потом, когда все это случилось… это происшествие…

— М-м-можете г-говорить прямо, — перебил Хови.

— Что говорить?

— В-вы говорите «п-происшествие», но ведь ее изнасиловали, не так ли?

По выражению лица Луис он понял: она надеялась, что этого слова (и ему подобных непристойностей) никто никогда не посмеет произнести у нее в магазине.

— Я не помню, — почти презрительно сказала она. — А если бы и вспомнила…

Она замолчала, вздохнула и резко сказала:

— Почему бы вам не вернуться туда, откуда вы появились?

— Я и вернулся сюда. Здесь мой родной город.

— Я не об этом. — Теперь в ее голосе слышалось скрытое прежде раздражение. — Неужели вы не видите связи? Стоило вам здесь появиться, как погиб мистер Вэнс.

«Да я-то здесь при чем, черт возьми?» — хотел спросить Хови. В последние сутки он не очень следил за событиями, однако слышал, что поиски тела закончились еще большей трагедией. Но он не видел связи.

— Я не убивал Бадди Вэнса. Моя мать, разумеется, тоже. Очевидно, смирившись с выпавшей на ее долю ролью вестника, миссис Нэпп оставила намеки и торопливо, чтобы скорей с этим покончить, заявила прямым текстом:

— Мистер Вэнс погиб на том самом месте, где была изнасилована ваша мать.

— На том же самом? — переспросил Хови.

— Да, — последовал ответ. — Так мне сказали. Я не собираюсь проверять. В жизни и так достаточно зла, чтобы идти его искать.

— И вы думаете, что я как-то с этим связан?

— Я так не говорила.

— Нет. Но п… п… но вы п-подумали.

— Хорошо, пусть так: да, я так подумала.

— И вы хотите, чтобы я ушел из магазина и не распространял тут своего дурного влияния?

— Да, — сказала она честно. — Именно. Он кивнул.

— Ладно. Я уйду. Как только вы пообещаете сказать Джо-Бет, что я к ней приходил.

На лице миссис Нэпп отразилось явное смятение. Однако страх перед Хови, давший ему власть над женщиной, заставил ее согласиться.

— Я прошу не много, — сказал он. — Вам не придется даже лгать.

— Конечно не придется.

— Так вы скажете ей?

— Да.

— Клянетесь Великим белым богом Америки? — спросил он. — Как там его? Кецалькоатлем?

Луис не поняла, о чем он.

— Неважно, — сказал он. — Уже ухожу. Простите, если испортил вам утро.

Оставив испуганную миссис Нэпп в одиночестве, он вышел на улицу. За те двадцать минут, что он провел в магазине, тучи рассеялись и солнце осветило Холм, играя бликами на стенах мола. Девушка его мечты все-таки оказалась права.

Глава 5

Грилло проснулся от телефонного звонка, протянул руку, перевернув полупустой бокал с шампанским (его последний тост прошлым вечером был за Бадди — ушедшего, но не забытого!), выругался и снял трубку.

— Алло? — прорычал он.

— Я тебя разбудила?

— Тесла?

— Люблю, когда мужчина помнит мое имя.

— Который час?

— Поздний. Пора уже встать и взяться за дело. Я хочу, чтобы ты разделался с Абернети к моему приезду.

— Ты о чем? Ты едешь сюда?

— Ты должен мне обед за слухи про Вэнса. Так что найди местечко подороже.

— Когда ты приедешь? — спросил он.

— Не знаю. Примерно…

Она задумалась, а Грилло положил трубку и ухмыльнулся, представив себе, как она ругает его на чем свет стоит на другом конце провода. Однако улыбка сползла с его лица, едва он поднялся с постели. Голова гудела как барабан; если бы он допил последний бокал, то, наверное, вообще не смог бы встать сейчас. Он позвонил вниз и заказал кофе.

— И сок, сэр? — спросили из кухни.

— Нет. Просто кофе.

— Яйца, круассаны?..

— О господи, нет! Никаких яиц. Ничего. Только кофе. Мысль о работе за письменным столом вызывала то же отвращение, что и мысль о завтраке. Он решил, прежде чем садиться за работу, связаться со служанкой из дома Вэнса — Эллен Нгуен. Ее адрес без номера телефона все еще лежал в кармане.

Чашка крепкого кофе сделала свое дело, и Грилло смог выйти, поймать машину и добраться до Дирделла. Дом, который ему наконец удалось отыскать, резко отличался от особняка, где работала горничная. Дом был маленький, невзрачный и сильно нуждался в ремонте. Грилло уже представил себе интервью с обиженной прислугой, от души поливающей грязью бывшего хозяина. По опыту он знал, что подобная информация с одинаковой долей вероятности может оказаться как чистой правдой, так и злобной клеветой. Однако на этот раз при мысли о клевете он засомневался. Он заметил искреннюю печаль на открытом лице Эллен. Та пригласила Грилло в дом, сварила ему кофе и время от времени выходила из комнаты к плачущему заболевшему ребенку — у того был грипп. Ее слова бросали тень не столько на Бадди Вэнса, сколько на нее саму. В итоге Грилло пришел к мысли, что этот «источник» заслуживает доверия.

— Я была его любовницей, — рассказывала Эллен. — Почти пять лет. Мы находили способы проводить время вместе, даже когда здесь жила Рошель, что, конечно, длилось недолго. Думаю, она знала о нас. Потому избавилась от меня при первой возможности.

— Вы уже не работаете в Кони?

— Нет. Рошель ждала удобного случая, чтобы меня выгнать, и вы ей помогли.

— Я? — удивился Грилло. — Каким образом?

— Она потом сказала, что я будто бы флиртовала с вами. Типичный для нее предлог.

Не в первый раз за время разговора Грилло увидел, как на лице собеседницы отразилась целая буря чувств — сейчас преобладало презрение, — хотя она и старалась сохранять ровный тон.

— Она судит обо всех по себе, — продолжала она. — Вы заметили?

— Нет, — честно признался Грилло. — Не заметил. Эллен, кажется, удивилась.

— Погодите, — сказала она. — Не хочу, чтобы Филип слышал нас.

Она встала, пошла в спальню сына, сказала ему что-то (что именно, Грилло не расслышал), а потом плотно закрыла за собой дверь.

— Он и так уже знает много лишних слов, хотя всего-то закончил первый класс. Хочу, чтобы дома у него была возможность оставаться… не знаю, как это назвать… невинным… Да, именно невинным. Ведь не за горами время, когда он сам узнает об этих мерзостях, правда?

— О мерзостях?

— Ну, вы понимаете: обман, предательство. Секс. Власть.

— А-а, да. С ними, конечно, познакомиться придется.

— Так я говорила, кажется, о Рошели?

— Именно.

— С Рошелью все просто. До свадьбы с Бадди она была шлюхой.

— Кем?..

— Вы расслышали правильно. Что вас так удивляет?

— Даже не знаю. Она красавица. Могла бы зарабатывать и другим способом.

— Она привыкла к шикарной жизни, — сказала Эллен, о ее голосе снова прозвучало презрение, смешанное с брезгливостью.

— Бадди знал об этом, когда женился на ней?

— О чем? О ее привычках или о том, что она шлюха?

— И о том, и о другом.

— Уверена, что да. Отчасти поэтому он и женился на ней. Понимаете, у Бадди есть болезненная тяга ко всему извращенному. Простите, я хотела сказать была. Никак не могу смириться с тем, что его больше нет.

— Должно быть, очень трудно привыкнуть, он так недавно умер… Извините, что заставляю вас это вспоминать.

— Я сама напросилась, — возразила она. — И мне хочется, чтобы кто-то узнал об этом. Чтобы все узнали. Ведь он меня любил, мистер Грилло. Только меня.

— Полагаю, вы его тоже любили?

— О да, — сказала она тихо. — Очень. Конечно, он был ужасным эгоистом, но мужчины всегда эгоисты, разве не так?

Она не дала Грилло времени возразить и продолжила:

— Вас приучили думать, будто мир вертится вокруг вас. Я совершаю ту же ошибку с Филипом — он тоже думает так. Но Бадди отличался от других, потому что мир и в самом деле вращался вокруг него. Многие годы он был одним из любимцев Америки. Его знали в лицо, его шутки помнили наизусть. И конечно, люди хотели знать о его частной жизни.

— То есть женитьба на женщине вроде Рошели была для него рискованной затеей?

— Именно. Особенно если учесть, что как раз тогда он пытался подняться еще выше и пробить на одном из телеканалов новое шоу. Но, как я уже говорила, у него была нездоровая тяга к извращенному. А последствия чаще всего бывали разрушительны.

— Ему следовало жениться на вас, — заметил Грилло.

— Это было бы еще хуже. А он не мог поступить со мной плохо. Не мог!

При этих словах обуревавшие ее чувства вырвались наружу. Глаза наполнились слезами. В тот же миг из детской раздался голос мальчика. Она прикрыла рот ладонью, сдерживая рыдания.

— Я схожу к нему, — сказал Грилло, вставая. — Его зовут Филип?

— Да, — ответила она едва слышно.

— Пойду узнаю, что ему нужно. Не беспокойтесь.

Он оставил ее вытирать ладонями слезы, бегущие по щекам, открыл дверь спальни и сказал:

— Привет! Меня зовут Грилло.

Мальчик сидел в постели среди разбросанных игрушек и рисовал цветными карандашами на разрозненных листках бумаги. Он был очень похож на мать. В углу работал телевизор, где без звука шли мультфильмы.

— Ты Филип, ведь так?

— Где мама? — ответил вопросом на вопрос мальчик. Грилло явно ему не понравился, он смотрел мимо гостя в надежде увидеть Эллен.

— Сейчас придет, — заверил его Грилло, подходя к кровати.

Часть рисунков соскользнула с постели на пол. На каждом листке было изображено какое-то раздутое существо. Грилло присел на корточки, поднял один рисунок и спросил:

— Это кто?

— Человек-шар, — серьезно ответил Филип.

— А имя у него есть?

— Человек-шар, — раздраженно повторил мальчик.

— Ты видел его по телевизору? — спросил Грилло, изучая нелепое разноцветное существо.

— Не-а.

— Где же тогда?

— В уме.

— А он добрый? Мальчик покачал головой.

— Может укусить?

— Только тебя.

Не очень-то вежливо. Услышав голос Эллен, Грилло обернулся и посмотрел на нее через плечо. Она пыталась скрыть слезы, но они не ускользнули от внимания сына, который осуждающе посмотрел на Грилло.

— Не подходите к нему слишком близко, можете заразиться, — предупредила Эллен. — Он серьезно болен.

— Я уже в порядке!

— А я говорю, нет. И не вылезай из постели, пока я не провожу мистера Грилло.

Грилло встал, положив рисунок на кровать к остальным.

— Спасибо, что показал мне Человека-шар.

Филип не ответил. Он вернулся к своему занятию и принялся ярко-красным карандашом рисовать очередной портрет.

— Я рассказала, — продолжила Эллен, когда мальчик уже не мог их слышать, — далеко не все. Поверьте, мне еще есть чем поделиться. Но не сейчас.

— Я готов выслушать вас, когда захотите. Можете найти меня в отеле.

— Может быть, я позвоню. А может быть, и нет. Ведь что бы я ни рассказала, это лишь часть правды, так? Бадди — самая существенная часть этой истории, но вам никогда не удастся узнать ее целиком. Никогда.

Эти слова крутились в голове Грилло, когда он возвращался в отель. Мысль была очевидная и точная. Бадди и в самом деле стал центральной фигурой этой истории. Смерть его была трагической и загадочной. Но еще более загадочной оказалась его жизнь. То, что узнал Грилло, еще больше заинтриговало его. Карнавальные афиши, развешанные по стенам в Кони-Ай («истинное искусство Америки»); примерная любовница, которая любит Бадди всю жизнь; жена-шлюха, которая не любит его и, скорее всего, никогда не любила. Чересчур живописно даже для самой нелепой гибели. Вопрос не в том, что написать о Бадди, а в том, как подать материал.

Абернети не колебался бы ни минуты. Он всегда предпочитал слухи фактам, клевету — честным оценкам. Но в Гроуве немало тайн, и Грилло сам, своими глазами видел, как парочка их вырвалась из расщелины, похоронившей Бадди, и устремилась ввысь. Историю Бадди нужно рассказать честно и правдиво, иначе добавится путаницы, и это никому не принесет пользы.

Для начала необходимо разложить по порядку все, что он за последние сутки узнал от Теслы, от Хочкиса, от Рошели, а теперь еще и от Эллен. Он вернулся в отель и произвел на свет черновой набросок «Жизнеописания Бадди Вэнса», нацарапанный обыкновенной ручкой за гостиничным столом. За работой у него заболела спина, и на лбу, как первый предвестник поднявшейся температуры, проступил пот. Однако заметил он это, уже исписав двадцать страниц; в основном там были разрозненные повторяющиеся факты. Когда Грилло поднялся из-за стола и с наслаждением потянулся, разминая затекшие мышцы, он сообразил, что до него добрался если не Человек-шар, готовый укусить незваного гостя, то один из микробов его создателя.

Глава 6

По дороге от молла к дому Джо-Бет, Хови сообразил, почему девушка вдруг решила, будто едва ли не все события последних дней, а в особенности их общий кошмар в мотеле, — дело рук дьявола. Ничего удивительного здесь не было — ведь Джо-Бет работала вместе с чрезмерно религиозной женщиной в магазине, от пола до потолка забитом изданиями мормонов. После неприятного разговора с Луис Нэпп, юноша понял, насколько трудна его задача — убедить Джо-Бет в том, что в их любви нет преступления ни перед богом, ни перед людьми и что в самом Хови нет ничего демонического.

Попасть в дом к Джо-Бет оказалось непросто. После звонка дверь никто не открыл. Инстинктивно чувствуя, что внутри кто-то есть, Хови звонил и стучал минут пять. Тогда он встал посреди улицы, глядя на зашторенные окна, и принялся звать Джо-Бет. За дверью звякнула цепочка, дверь приоткрылась, в щель выглянула женщина — вероятно, Джойс Макгуайр. И Хови снова поднялся на крыльцо, чтобы просить разрешения поговорить с ее дочерью. Обычно он легко завоевывал доверие матерей. Его заикание и очки придавали ему вид прилежного студента. Однако внешность не обманула миссис Макгуайр. Она повторила то же, что сказала Луис Нэпп:

— Тебя здесь никто не ждет. Возвращайся домой. Оставь нас в покое.

— Мне нужно сказать два слова Джо-Бет. Ведь она дома?

— Да, она дома. Но она не хочет тебя видеть.

— Я хотел бы услышать это от нее.

— Вот как? — С этими словами миссис Макгуайр, к удивлению Хови, распахнула дверь.

По сравнению с улицей внутри было темно, но он сразу же разглядел Джо-Бет в полумраке в дальнем конце холла. Она была в черном, словно собралась на похороны. Из-за этого она казалась бледнее обычного, и только глаза ее ярко блестели, отражая солнечный свет, падавший из открытой двери.

— Скажи сама, — велела мать.

— Джо-Бет, — сказал Хови. — Можем ли мы поговорить?

— Тебе не нужно было приходить, — тихо сказала Джо-Бет. Он едва различил ее голос. Самый воздух, что их разделял, казался мертвенным. — Это опасно для всех нас. Больше никогда не приходи сюда.

— Но мне нужно с тобой поговорить.

— Бесполезно, Хови. Если ты не уйдешь, с нами случится страшное.

— Что именно?

За нее ответила мать.

— Тебя никто не винит. — В голосе Джойс не осталось враждебности, с какой она его встретила. — Но пойми, Ховард: то, что случилось с твоей матерью и со мной, еще не закончилось.

— Не понимаю, — ответил он. — Совершенно ничего не понимаю.

— Может, это и к лучшему. И все-таки уходи. Сейчас же. Она снова взялась за ручку двери.

— П-п-п… — начал было Хови, но не успел он выговорить: «Подождите», как уже смотрел на деревянную филенку захлопнувшейся перед его носом двери.

— Черт! — выпалил он, на сей раз без запинки. Несколько секунд он тупо смотрел на закрытую дверь и слушал, как с той стороны возвращались на место цепочки и задвижки. Более полное поражение трудно было представить. Теперь не миссис Макгуайр его завернула — Джо-Бет тоже присоединилась к общему хору. Он не стал повторять попытки.

Не успел он сойти со ступеней и двинуться вниз по улице, как у него созрел план дальнейших действий.

Где-то в здешнем лесу есть место, думал он, где с ними — с миссис Макгуайр, с его матерью, а теперь с Бадди — случилось несчастье. Место, отмеченное насилием, гибелью, катастрофой. Может быть, именно там отыщется выход, который не захлопнут перед ним.

— Это к лучшему, — сказала мать, когда звук шагов Ховарда Катца стих.

— Знаю, — отозвалась Джо-Бет, все еще глядя на запертую дверь.

Мать была права. События прошлой ночи — визит Яффа и уход Томми-Рэя — означали одно: нельзя доверять никому. Она любила брата и думала, будто знает его как себя самое, и вдруг его душа и тело оказались отняты неведомой силой, явившейся из прошлого. Хови тоже явился из прошлого — из маминого прошлого. Что бы ни творилось сейчас в Гроуве, Хови был частью этого. Неважно, причина он или жертва. Если пригласить его в дом, можно погубить хрупкую надежду на спасение, которую они ночью отстояли перед лицом вторгшегося к ним зла.

Однако от этого ей было не легче видеть, как перед Хови захлопнулась дверь. Ей страстно хотелось отпереть замки, вернуть его, обнять, сказать что-нибудь хорошее. Но что теперь будет «хорошим»? По зову сердца, всю жизнь не дававшего ей покоя, соединиться с тем, кто вполне мог оказаться ее братом? Или в этом круговороте, каждой волной крушившем их прежнюю жизнь, остаться верной прежним добродетелям?

У матери был ответ. Ответ, к которому она прибегала всякий раз, когда на них сваливались несчастья.

— Нужно молиться, Джо-Бет. Молиться об избавлении от бедствий. «Да развеется сила проклятых, кого Господь проклял от уст своих, и да уничтожится она славой Господней…»

— Не вижу я никакой славы, мама. И никогда не видела.

— Она грядет! — настаивала мать. — И все встанет на свои места.

— Не думаю.

Джо-Бет вспомнила лицо Томми-Рэя, когда тот вернулся и на вопрос о Яффе улыбнулся самой невинной улыбкой, будто ничего не произошло. Был ли он одним из «Проклятых», о чьей гибели сейчас усердно молилась мать? Неужели и его Господь проклял от уст своих? Джо-Бет не хотела этого, а если и молилась, то лишь о том, чтобы Господь не судил Томми-Рэя чересчур строго. Ни его, ни саму Джо-Бет — за ее желание последовать за тем, кого не пустили дальше порога этого дома.

Солнце палило нещадно, однако в тени лесной листвы жизнь замерла, как ночью. Звери и птицы попрятались по своим норам и гнездам. То ли из-за жары, то ли их заставило замолчать нечто, появившееся в этих местах. Тем не менее, Хови ощущал их присутствие. Они следили за каждым его шагом, словно он был охотник, вышедший на тропу при свете слишком яркой луны. Он и здесь был незваным гостем. Однако желание дойти до цели росло с каждым пройденным ярдом. Решение ему подсказал тот же странный шепот, от которого юноша в первый раз отмахнулся, приняв его за игру воображения. Но сейчас он опять слышал тот же зов и всем телом, каждой клеткой чувствовал его реальность. Кто-то его звал и хотел его видеть, желал встречи с ним. Вчера он воспротивился, но сейчас сам захотел того же.

Неясный импульс побудил его взглянуть вверх на лучи, пробивавшиеся сквозь листву. В глаза ударил яркий свет, но Хови не отвел взгляда, а наоборот — шире раскрыл их навстречу солнечному потоку. Свет ритмично касался сетчатки и будто гипнотизировал Хови. Обычно юноша терпеть не мог терять контроль над собой. Он даже спиртное пил только в случае крупных неприятностей, но до тех пор, пока не замечал, что тело выходит из-под контроля. Наркотиков он даже не касался, самая мысль о них ему претила. Однако сейчас он словно опьянел, и ему это нравилось. Он желал, чтобы солнечные лучи заслонили реальность.

Так и произошло. Когда Хови опустил взгляд, его полуослепшие глаза увидели цветовые пятна, каких не бывает в зеленой траве. Пространство между ним и этими пятнами казалось почти осязаемым. В голове замелькали образы из неведомых глубин подсознания — он не помнил, чтобы в жизни ему довелось переживать подобное.

Сначала он увидел перед собой окно. Такое же — или даже более реальное — чем деревья, среди которых он шел. Окно было распахнуто, за ним виднелись море и небо.

Второе видение оказалось куда менее прекрасным и умиротворяющим. Вокруг Хови будто бы горели костры. Жгли, кажется, рукописи. Он бесстрашно пошел среди костров, понимая, что это галлюцинация и огонь не может причинить ему вред. Видение исчезло, и ему захотелось смотреть еще.

Третье было еще более странным, чем два предыдущих. Вместо пляшущих языков пламени перед ним появилась стайка рыб, что метались на игравшей всеми красками радужной отмели.

Непостоянство картинок рассмешило Хови, и он громко расхохотался. В эту минуту три видения слились в одно, похожее на сверкающую мозаику, где соединились и лес, где он шел, и костры, и рыбы, и небо, и море.

Рыбы плавали в пламени костров, небо стало зеленым, и оттуда вниз посыпался дождь морских звезд. Трава, будто прилив, плескалась у ног, хотя своих ног он больше не чувствовал. Ни ног, ни каких-либо других деталей механизма, который он называл своим телом. Теперь он стал сознанием — блуждающей линзой, изъятой из привычного футляра.

В эйфории вдруг возник тревожный вопрос. Если он — сознание, что же тогда его тело? Ничто? Механизм, от которого запросто можно отказаться? Оставить его, и пусть тонет среди морских рыб или горит, как страница?

Внутри него застучалась паника.

«Я потерял контроль, — сказал он себе. — Я утратил контроль над телом и над собой. О господи. Господи. Господи!»

— Успокойся, — прошептал чей-то голос у него в голове. — Все хорошо.

Он остановился. По крайней мере, он подумал, что остановился.

— Кто здесь? — спросил он. По крайней мере, он подумал, что спросил.

Его по-прежнему окружала мозаика, каждую секунду порождавшая новые невероятные видения. Он попытался крикнуть, чтобы она рассыпалась, и вырваться в знакомую реальность.

— Я хочу тебя видеть! — крикнул он.

— Я здесь, — последовал ответ. — Ховард, я здесь.

— Прекрати! — взмолился Хови.

— Что «прекрати»?

— Подсовывать свои картинки. Убери их!

— Не бойся. Это реальный мир.

— Нет! — закричал Хови. — Нет! Нет!

Он поднес руки к лицу в надежде заслониться от кошмара, но его руки оказались заодно с врагом.

На обеих ладонях он увидел собственные глаза, которыми он смотрел на себя. Это оказалось слишком Хови вскрикнул от ужаса и медленно повалился вперед. Рыбы сверкали, костры играли языками, и казалось, он вот-вот будет поглощен.

Едва он ударился о землю, как все исчезло, словно кто-то невидимый повернул выключатель.

Он полежал немного и убедился, что никаких новых метаморфоз с ним не происходит, потом снова взглянул себе на руки: к счастью, там уже не было глаз. Он рывком вскочил на ноги. Чтобы лучше чувствовать связь с реальностью, он крепко ухватился за нижнюю ветку.

— Ты разочаровываешь меня, Хови, — вновь раздался голос.

Хови наконец-то понял, откуда доносится голос: ярдах в десяти отсюда была поляна, залитая светом. Словно купаясь в лучах, там стоял человек, слепой на один глаз. Его волосы были стянуты сзади в хвост. Здоровым глазом человек пристально смотрел на Хови.

— Достаточно ли отчетливо ты меня видишь? — спросил он.

— Да, — ответил Хови. — Достаточно. Кто ты?

— Меня зовут Флетчер, — последовал ответ. — Ты — мой сын.

Хови сильнее вцепился в ветку.

— Я… кто?

На худом лице Флетчера не мелькнуло и тени улыбки. Каким бы абсурдом ни казались эти слова, Хови понял, что человек не шутит. Флетчер вышел из круга деревьев.

— Терпеть не могу прятаться. Особенно от тебя. Но тут было слишком много людей! Сновали повсюду. — Он развел руки в стороны, охватывая жестом лесок. — Всюду! Все хотели увидеть, как поднимут труп, представляешь? Потратить на это целый день!

— Ты сказал «сын»? — спросил Хови.

— Сын, — ответил Флетчер. — Хорошее слово, правда?

— Ты шутишь?

— Ты же и сам знаешь, что нет. — Флетчер оставался серьезным. — Я давно уже зову тебя.

— Как ты проник в мои мысли?

Этот вопрос Флетчер оставил без внимания.

— Мне понадобилась твоя помощь. Но ты долго сопротивлялся. Наверное, на твоем месте я поступил бы так же — повернулся бы спиной. Фамильная черта.

— Я тебе не верю.

— Тебе не следовало сопротивляться видениям. Это был хороший трип, не так ли? Давненько я этого не делал. Я всегда предпочитал мескалин, но сейчас он, кажется, не в моде.

— Понятия не имею.

— Ты такого не одобряешь.

— Не одобряю.

— Плохое начало. Тем не менее, думаю, теперь все пойдет на лад. Видишь ли, твой отец сидел на мескалине. Мне нужны были эти видения. Тебе же тоже нравилось. По крайней мере, сначала.

— Меня от них тошнит.

— Просто слишком много сразу, вот и все. Привыкнешь.

— Ни за что.

— Но тебе придется привыкнуть, Ховард. Это не моя прихоть, это необходимый урок.

— Урок чего?

— Смысла бытия. Алхимия, биология и метафизика в одном флаконе. Я потратил много времени, чтобы понять это, но в результате стал тем, кем стал. — Он ткнул указательным пальцем на свой рот. — Хотя вполне может быть, что я, с твоей точки зрения, представляю собой жалкое зрелище. Наверное, бывают и лучшие способы познакомиться со своим отцом, но я хотел, чтобы ты ощутил вкус чуда, прежде чем мы встретились.

— Это сон, — сказал Хови. — Я слишком долго смотрел на солнце, и у меня расплавились мозги.

— Я тоже люблю смотреть на солнце. Однако это не сон. Оба мы здесь, сейчас и делимся своими мыслями. Это реально, как жизнь. — Он раскинул руки. — Подойди, Ховард. Дай мне тебя обнять.

— Ни за что.

— Чего ты боишься?

— Ты не мой отец.

— Хорошо, пусть так, — согласился Флетчер. — Я один из них. Был у тебя и другой отец. Но поверь мне, Ховард, я важнее.

— Что за чушь!

— Почему ты злишься? — спросил Флетчер. — Неужели из-за этой нелепой любви к дочери Яффа? Забудь о ней, Ховард. Хови снял очки и, прищурившись, посмотрел на Флет-чера.

— Откуда ты знаешь о Джо-Бет?

— Мне открыто все, что есть в твоем сознании. По крайней мере, с тех пор как ты влюбился. И мне это не нравится еще больше, чем тебе.

— А кто сказал, что мне это не нравится?

— Сам я никогда в жизни не влюблялся, но через тебя узнал вкус любви, и он оказался не слишком сладким.

— Если ты и ее…

— Она не моя дочь. Ее отец — Яфф, и он живет в ее мыслях так же, как я в твоих.

— Это все-таки сон, — опять сказал Хови. — Это должен быть сон. Все тот же гребаный сон.

— Тогда попробуй проснуться, — предложил Флетчер.

— Что?

— Я говорю, если это сон, попробуй проснуться. И давай покончим со скептицизмом и перейдем к чему-нибудь более полезному.

Хови снова надел очки и снова четко увидел Флетчера. На лице у того по-прежнему не было ни тени улыбки.

— Давай! Пора разделаться с твоими сомнениями, у нас не так много времени. Это не игра. И не сон. Это жизнь. Если ты мне не поможешь, под угрозой окажется не один твой романчик.

— Пошел ты! — Хови стиснул кулаки. — Сейчас я проснусь. Смотри!

Он изо всех сил ударил кулаком по стволу ближайшего дерева, так, что дрогнули ветки. Несколько листьев сорвались вниз. Хови ударил по грубой коре еще раз. Ничего не произошло. Удар отозвался в руке тупой болью. Он ударил еще и еще раз. Но ничего опять не случилось, кроме того, что еще и еще раз он почувствовал боль. Флетчер не испарился, он остался стоять, где стоял, такой же реальный, как прежде.

Хови снова ударил по дереву, до крови ободрав костяшки пальцев. Стало еще больнее, и ничего не изменилось. Однако Хови, не желая признать поражение, продолжал отчаянно бить по стволу.

— Это всего лишь сон, — сказал он себе.

— Ты не проснешься, — предупредил его Флетчер. — Остановись, пока не сломал себе что-нибудь. Пальцы не так просто заживают.

— Просто сон… Это сон…

— Ну хватит уже.

Ховардом двигало не только желание проснуться. Еще в нем кипел гнев и на Джо-Бет, и на ее мать, и на свою мать, и на себя самого — такого глупого в этом мире, оказавшемся дьявольски мудрым и изощренным. Только бы проснуться, и больше он никогда не сделает ни одной глупости!

— Ты сломаешь себе руку, Хови.

— Я хочу проснуться.

— Ну и как?

— Хочу проснуться.

— Что ты будешь делать со сломанной рукой, если Джо-Бет захочет, чтобы ты ее обнял?

Хови остановился и взглянул на Флетчера. Боль в руке вдруг стала невыносимой. Краем глаза он заметил, что кора дерева окрасилась ярко-алым. Его затошнило.

— Она… не хочет, чтобы… я ее обнимал, — шепотом произнес он. — Она… заперла дверь…

Разбитая рука беспомощно повисла. Хови знал, что она кровоточит, но взглянуть не посмел. Пот, выступивший на лице, мгновенно стал ледяным. Суставы окостенели. Голова закружилась, и Хови, вытянув дрожавшую руку, закрылся от солнца и от взгляда Флетчера (темного, невидящего, как взгляд самого Хови).

Солнечный луч пробился сквозь листву и коснулся его лица.

— Это… не сон, — пробормотал он.

— Стоило ли так стараться? — различил он сквозь звон в ушах голос Флетчера.

— Меня… сейчас… стошнит…

— Я не слышу тебя, сынок.

— Не могу видеть свою…

— Кровь?

Хови кивнул. Это была ошибка. Мозг будто бы сдвинулся внутри черепной коробки, нарушив привычные связи. Язык обрел собственное зрение, уши ощутили вкус воска, а глаза — влажное прикосновение век.

«Все», — успел подумать Ховард и потерял сознание.

— Заключенный в недрах скалы, я так долго ждал света. И вот я здесь. Но мне некогда радоваться свету. И некогда радоваться тебе, как отец радуется своему сыну.

Хови застонал. Мир не исчез, и, чтобы это увидеть, нужно было лишь открыть глаза. Однако Флетчер не торопил.

— Я понесу тебя.

Хови и впрямь почувствовал, как отец понес его на руках в темноту. Руки Флетчера казались огромными. Или это он, Ховард, уменьшился и стал ребенком?

— Я никогда не собирался становиться отцом, — сказал Флетчер. — Все время что-то мешало. Но Яфф решил завести детей, чтобы иметь помощников в этом мире. Пришлось сделать то же самое.

— А Джо-Бет?

— Что?

— Она его дочь или твоя?

— Его, конечно.

— Так мы… не брат и сестра?

— Нет, конечно. У нее есть брат, и они оба его создания, а ты — мое. Потому ты и должен помочь мне, Хови. Я сейчас слабее, чем он. Мечтатель. Я всегда был мечтателем. Одуревшим от наркотиков. А он уже здесь, собирает своих проклятых терат…

— Кого?

— Это его твари. Его армия. Одну из них он извлек из умирающего комика и выбрался наверх. А я? Мне ничего не досталось. Умирающие редко творят добрые фантазии. В них остается один страх. А Яффу требуется именно страх.

— Ты о ком?

— О Яффе. Он мой враг.

— А кто ты?

— Я его враг.

— Это не ответ. Мне нужно знать больше.

— Долго рассказывать. А времени нет, Хови.

— Расскажи хоть в общих чертах.

Хови почувствовал, как Флетчер у него в мыслях улыбнулся.

— В общих чертах? Хорошо. Я — это рыбы и птицы, я — то, что давно похоронено, например воспоминания. Я возвращаю к первопричинам.

— Это что, я такой тупой или ты несешь полнейшую чушь?

— Мне нужно многое тебе объяснить, но на это нет времени. Может быть, лучше показать тебе… — В голосе его вдруг послышалось сомнение.

— Что ты собираешься сделать?

— Открыть тебе свое сознание, сын.

— Ты боишься…

— Это будет сложно, но я не вижу другого выхода.

— По-моему, не стоит…

— Поздно, — сказал Флетчер.

Хови почувствовал, как руки отца разжимаются и отпускают его. Это было как самый первый в жизни кошмар: он падал в пустоту. Но законы гравитации в мысленном мире не действовали. Лицо отца за время падения не удалялось, а вдруг начало расти, стало огромным и все увеличивалось и увеличивалось.

Слова исчезли, остались только мысли. Они потоком захлестнули Хови. Их оказалось слишком много, и Ховард понадеялся, что не утонет в них.

— Не сопротивляйся, — услышал он отца. — Не пытайся плыть. Пусть все течет своим чередом. Погрузись в меня. Будь во мне.

— Тогда я перестану быть собой, — ответил он. — Если я погружусь в тебя, я стану тобой. Я не хочу быть тобой.

— Рискни. Другого выхода нет.

— Нет! Не могу! Я должен… контролировать.

Он начал бороться, пытаясь вырваться из окружившей его стихии. Но мысли и образы врывались в сознание. Он фиксировал это другим сознанием, что было выше его понимания.

— Между нашим миром, что зовется Косм, или Земля, или Суета сует, — между ним и Метакосмом, что зовется Тем светом или Убежищем, есть море под названием Субстанция…

Образ моря — единственное, что узнал Хови в потоке непонятных видений. В этом море он плыл во сне, который они видели вместе с Джо-Бет. Тогда они плыли бок о бок, их тела несло течение, их волосы переплелись. Страх прошел. Теперь Хови смог сосредоточиться на словах Флетчера.

— … и в этом море есть остров… Он увидел его где-то вдали.

— … под названием Эфемерида. Чудесное слово и чудесное место. Вершина горы скрывается в тучах, но склоны освещены ярким светом. Светом не солнца, но духа.

— Я хочу туда, — подумал Хови. — Быть там вместе с Джо-Бет.

— Забудь ее.

— Скажи мне, что там? На этом острове?

— Явление тайн, — ответил ему отец, — мы его видим трижды в жизни. При рождении, перед смертью и еще в ту ночь, когда впервые познаем ту, кто есть любовь всей нашей жизни.

— Джо-Бет.

— Я говорю — забудь ее.

— Я плыл туда вместе с Джо-Бет! Мы плыли туда вместе.

— Нет.

— Да. Это значит, что она и есть любовь моей жизни. Ты сам только что сказал…

— Я сказал тебе: забудь.

— Но ведь она и есть моя любовь! О господи! Джо-Бет — любовь моей жизни!

— Все созданное Яффом слишком испорчено, чтобы его любить. Слишком опасно.

— Она самое прекрасное создание в мире.

— Она отказалась от тебя, — напомнил Флетчер.

— Я верну ее.

Теперь он видел образ Джо-Бет гораздо отчетливее, чем остров и море. Он потянулся к ней и от этого движения выскользнул из сознания отца. Вернулась тошнота, и с ней — солнечный свет, пробивавшийся через листву над его головой.

Он открыл глаза. Флетчер, кажется, держал его вплоть до этого момента, а теперь отпустил. Хови лежал на спине в траве.

Рука его от локтя до запястья онемела, а кисть распухла и стала раза в два больше. Боль была первым доказательством того, что он не спит. Второе доказательство — то, что он очнулся. Хови больше не сомневался: человек с волосами, завязанными в хвост, был реальным. Вероятно, и все его слова тоже были правдой. Флетчер действительно его отец, неважно, хорошо это или плохо. Когда Флетчер снова с ним заговорил, Хови поднял голову.

— Ты не понимаешь, в каком мы отчаянном положении. Если я не остановлю Яффа, он вторгнется в Субстанцию.

— Не хочу ничего знать, — сказал Хови.

— На тебе лежит ответственность. Я не создал бы тебя, если бы не был уверен, что ты поможешь мне.

— Ах, как трогательно! — Хови начал подниматься, стараясь не смотреть на распухшую руку. — Наконец я могу почувствовать себя желанным ребенком. — Он попытался встать на ноги. — Тебе не следовало показывать мне остров, Флетчер. Теперь я понял: все, что произошло между мной и Джо-Бет, реальность. Джо-Бет не испорчена. И она мне не сестра. Значит, я смогу ее вернуть.

— Подчинись мне! Ты же мой сын. Ты обязан меня слушаться!

— Если тебе нужен раб, так пойди и найди себе раба, — ответил Хови. — А у меня есть дела поважнее.

Он повернулся к Флетчеру спиной — по крайней мере, ему показалось, будто повернулся, — но тот снова возник перед ним.

— Как ты это делаешь?

— Я многое могу. Ерунда. Я научу тебя. Только не оставляй меня одного, Ховард.

— Никто не зовет меня Ховардом, — сказал Хови, пытаясь оттолкнуть Флетчера.

На какое-то время он забыл о разбитой руке, но тут снова ее увидел. Костяшки пальцев распухли, кожа на тыльной стороне содрана, из ранок сочилась кровь. На ладонь налипли травинки — ярко-зеленое на ярко-красном. Флетчер отшатнулся.

— Тебе тоже не нравится вид крови, да? — спросил Хови. Когда Флетчер отступил на шаг, Хови показалось, будто что-то в этом человеке изменилось. Но это произошло слишком неуловимо, чтобы различить точнее. Возможно, он попросту вышел из тени на свет и был теперь иначе освещен? Или та часть небес, что была заперта у него в сердце, вдруг освободилась, поднялась к глазам и посмотрела на Хови? Но как бы то ни было, изменение было мгновенным, оно пришло и ушло.

— Предлагаю сделку, — сказал Хови.

— Какую?

— Ты оставляешь в покое меня, я оставляю тебя.

— Есть только мы, сын. Весь остальной мир против нас.

— Ты просто чокнутый, понятно? — Хови больше не смотрел на Флетчера. — Вот от кого это у меня. Святая простота! Хватит! Есть люди, которые любят меня.

— Это я тебя люблю, — сказал Флетчер.

— Лжешь.

— Ну хорошо, я преувеличил. Но я научусь.

Хови пошел прочь, не глядя на свою кровоточившую руку.

— Я научусь! — слышал он позади голос отца. — Ховард, послушай! Я научусь!

Он не бежал — у него не было сил. Ему удалось добрести до дороги и ни разу не упасть. Если учесть, какую он чувствовал слабость, это была победа разума над плотью. Он немного отдохнул на обочине, довольный тем, что Флетчер не посмел следовать за ним. У Флетчера было немало причин не попадаться людям на глаза. Хови наметил план действий. Сначала он вернется в мотель, где займется рукой. А потом? Потом отправится к Джо-Бет. С хорошими новостями. Он найдет способ сообщить их девушке, даже если придется ждать всю ночь.

Солнце светило жарко и ярко. Тень Хови падала на дорогу прямо перед ним. Он сосредоточил взгляд на тротуаре и шаг за шагом двигался вперед, к нормальному миру.

В лесу, оставшемся за спиной у Хови, Флетчер тем временем проклинал свою глупость. Сам он всегда легко перескакивал из обычного мира в воображаемый, не обращая внимания на промежутки, но не умел толком объяснять и не знал тех простых приемов общения, какими обычные люди овладевают годам к десяти. Его прямолинейность оттолкнула сына. Хови не захотел принять истину и понять, в какой опасности сейчас находился не только его отец, но и весь мир. Флетчер не сомневался, что Яфф теперь не менее опасен, чем тогда, в миссии Санта-Катрина, когда его изменил нунций. Он стал еще опаснее. Он обзавелся помощниками в Космосе — детьми, готовыми повиноваться ему, поскольку Яфф убеждать умел. А единственный сын Флетчера сейчас направлялся прямиком в объятия одной из дочерей врага. Флетчер потерял сына. У него оставался один выход — самому отправиться в Гроув в поисках людей, из которых можно добыть галлюцигении.

Откладывать было нельзя. До захода солнца оставалось несколько часов, а в темноте у Яффа будут преимущества. И хотя Флетчеру отнюдь не улыбалась затея бродить по улицам городка в поисках подходящей кандидатуры, выбора не было. Возможно, ему и удастся при свете дня наткнуться на какого-нибудь мечтателя.

Он посмотрел на небо и вспомнил свою комнату в миссии, где они с Раулем провели столько блаженных часов, слушая Моцарта и глядя, как меняют очертания плывущие над океаном облака. Они постоянно меняются. Непрерывное чередование форм, где можно разглядеть отражения земных образов — то дерево, то собаку, то человеческое лицо. В один прекрасный день, когда война с Яффом окончится, Флетчер тоже станет облаком.

Тогда исчезнет мучительная горечь утрат. Рауль, Ховард — они его покинули…

Только застывшие формы могут чувствовать боль. Текучие — живут во всем, всегда. В стране, где царит один бесконечный день.

Как ему хотелось туда!

Глава 7

Этим утром худший ночной кошмар Уильяма Уитта, преуспевающего бизнесмена из Паломо-Гроува, стал реальностью. Он вышел из элегантного одноэтажного особняка в Стиллбруке, цена на который (он любил говорить об этом клиентам) с тех пор, как Уитт приобрел его пять лет назад, возросла на тридцать тысяч долларов, и отправился по риэлтерским делам в этом самом любимом на свете городе. Но все пошло не так уже с утра. Если бы Уильяма спросили, что именно не так, вряд ли он сумел бы ответить. Но инстинктивно он чувствовал: милый его сердцу Гроув захворал. Большую часть утра он провел у окна своего кабинета, выходившего на супермаркет. Едва ли не каждый житель города наведывался сюда хотя бы раз в неделю. Люди приходили с двойной целью — сделать покупки и поболтать. Уильям гордился тем, что знал по именам девяносто восемь процентов покупателей, входивших в двери магазинов. Большинству он помогал приобрести дома — и молодым, когда они покупали первое после женитьбы жилище, и людям среднего возраста, когда от них уезжали выросшие дети, и, наконец, он продавал дома, чьи хозяева умерли. Почти все горожане его знали. Называли по имени, обсуждали его галстуки (у него их было сто одиннадцать), приглашали в гости.

Но сегодня, глядя в окно, Уильям не испытывал привычной радости. То ли из-за смерти Бадди Вэнса, то ли из-за последовавшей за ней трагедии — это настолько потрясло людей, что они даже забывали здороваться, встречаясь на парковке. А может, горожане тоже проснулись сегодня в предчувствии некоего события — такого, что они не сочли бы нужным упомянуть о нем в своих дневниках, но горько сожалели бы, случись им его пропустить.

Он постоял возле окна, не в силах понять, что видит и чувствует, и решил пройтись. На сегодня его ждали три дома — два в Дирделле и один в Уиндблафе. Их нужно было осмотреть и определить цену. За то время, что он добирался на машине до Дирделла, беспокойство его не уменьшилось. Палящее солнце словно пыталось сжечь дотла тротуары и лужайки, а воздух дрожал так, будто пытался расколоть кирпичи и шифер крыш и стереть наш драгоценный Гроув с лица земли.

Дома в Дирделле требовали ремонта; они поглотили все его внимание, пока он оценивал их достоинства и недостатки. К тому времени, как он закончил с ними и направился в Уиндблаф, он настолько отвлекся от своих страхов, что решил считать их проявлениями мнительности. Тем более впереди его ждала приятная работа. Дом на Уайлд-Черри-глэйд, прямо под «полумесяцами», Уитт знал хорошо и уже предвкушал будущее рекламное объявление в «Бюллетене лучших домов»:

«Стань королем Холма! Превосходный семейный особняк ждет тебя!»

Он выбрал из двух ключей на кольце нужный и отпер входную дверь. Из-за споров о наследстве дом стоял пустым еще с весны. Воздух внутри был затхлым и пыльным. Ему нравился этот запах. Пустые дома трогали его. Ему нравилось думать, что эти дома ждут хозяев; они как чистые холсты, на которых новые владельцы напишут свой собственный рай. Он прошелся по дому, отщелкивая в уме дежурные фразы:

«Просторный и светлый. Удовлетворит самого взыскательного покупателя. Три спальни, два санузла с мозаичными полами, стены в главной гостиной обшиты березовыми панелями, оборудованная кухня, крытое патио…»

Он знал, что за особняк такого размера и в таком месте можно получить хорошую цену. Обойдя все комнаты на нижнем этаже, он отпер дверь во двор и вышел. Дома на Холме, даже в нижней его части, строились с размахом. Этот двор был не виден из соседних домов. Если бы двор увидели соседи, они бы пожаловались на его состояние. Пожухлая трава на лужайке росла клочками, местами по пояс человеку, деревья тоже нуждались в стрижке. Уитт прошелся по выжженной солнцем земле, чтобы измерить бассейн. Его так и не осушили после смерти миссис Ллойд, последней хозяйки дома. Вода стояла низко, ее поверхность как бы инкрустировали разросшиеся водоросли цветом намного зеленее травы, пробивавшейся между плиткой, которой были отделаны края бассейна. Пахло отвратительно. Не торопясь Уильям прикинул размер бассейна — его наметанный глаз был почти так же точен, как его рулетка. Пока он перемножал цифры, в центре бассейна возникла рябь и медленно поплыла в его сторону. Он немного отступил от края и записал, что сюда следует как можно скорее вызвать службу по очистке бассейнов. Кто бы ни завелся в воде, грибок или рыба, часы его сочтены.

На воде снова появилась рябь, и ее стремительное движение вдруг напомнило Уитту совсем другой день и другой водоем. Он выкинул это воспоминание из головы — по крайней мере, попытался выкинуть, повернулся спиной к бассейну и направился в сторону дома. Но воспоминание слишком долго оставалось в глубинах памяти и теперь требовало к себе внимания. Уитт мысленным взором снова увидел четырех девушек: Кэролин, Труди, Джойс и Арлин, прекрасную Арлин; увидел так ясно, будто подсматривал за ними только вчера. Он видел, как они раздеваются, слышал их голоса и смех.

Уитт остановился и повернулся к бассейну. Поверхность воды успокоилась. Он взглянул на часы. После выхода из офиса прошел час и сорок пять минут. Если поторопиться, он успеет заехать домой и посмотреть фильм из своей коллекции. Предвкушение наслаждения, подогретого эротическими воспоминаниями, заставило его ускорить шаги. Он запер заднюю дверь и направился наверх.

На полпути ко второму этажу его насторожил какой-то звук.

— Кто здесь? — спросил он.

Никакого ответа, однако звук повторился. Он повторил вопрос, и диалог вышел странный: вопрос — звук, вопрос — звук. Может быть, шалят дети? В последнее время они взяли привычку забираться в пустые дома. Впервые ему представился случай поймать их на месте преступления.

— Спуститесь вниз! — Он старался говорить как можно более низким голосом. — Или мне подняться за вами?

Но единственным ответом стал тот же тихий звук — будто маленькая собачонка, стуча когтями, бегала по деревянному полу.

Ну и ладно, подумал Уильям. Он снова двинулся наверх, топая изо всех сил, чтобы напугать непрошеных пришельцев. Он знал имена и прозвища почти всех детей в Гроуве. А тех, кого не знал, мог легко отыскать на школьном дворе. Сейчас он им задаст, чтобы другим неповадно было.

Когда он поднялся наверх, там царила тишина. Теплые лучи послеполуденного солнца, лившиеся в окно холла, уняли его беспокойство. Здесь безопасно. Опасно гулять по ночным улицам Лос-Анджелеса. А это Гроув и тихий пятничный день.

Словно в подтверждение этих мыслей, из-за зеленой двери хозяйской спальни выкатилась игрушка: белая сороконожка фута в полтора длиной. Ее пластиковые ножки ритмично цокали по полу. Уитт улыбнулся. Ребенок в знак капитуляции выпустил свою игрушку. Снисходительно улыбаясь, Уильям нагнулся, чтобы поднять ее, глядя при этом на пол за дверью.

Едва его пальцы коснулись сороконожки, он еще раз посмотрел на нее и мгновенно понял — это не игрушка. Тело странной твари было мягким и теплым, оно пульсировало. Отчаянным движением Уитт попытался ее отбросить, но та уцепилась за кисть и уже карабкалась по руке. Уронив блокнот и карандаш, Уитт другой рукой оторвал от себя существо — и швырнул на пол. Тварь упала на спину и осталась лежать, шевеля многочисленными лапками, будто креветка. Тяжело дыша, Уильям прислонился спиной к стене, и тут из-за двери послышался голос:

— Ну хватит церемониться. Входите.

Уильям понял, что говоривший — совсем не ребенок, а возникшее несколько секунд назад ощущение безопасности было преждевременным.

— Мистер Уитт, — послышался второй более молодой голос, показавшийся ему знакомым.

— Томми-Рэй? — спросил Уильям, не в силах скрыть облегчения. — Томми-Рэй, это ты?

— А то кто же? Входите! Присоединяйтесь к нашей компании.

— Что тут происходит? — спросил Уильям и распахнул дверь, обойдя цокавшую по полу тварь.

Ситцевые занавески миссис Ллойд были плотно задернуты, и после освещенного солнцем холла Уильяму показалось, будто в комнате вдвое темнее, чем на самом деле. Вскоре он различил Томми-Рэя Макгуайра, стоявшего посреди комнаты, и за ним, в темном углу, кого-то еще. Один из них искупался в бассейне, подумал Уильям, когда в нос ему ударил запах протухшей воды.

— Зря ты сюда забрался, — обратился он к Томми-Рэю. — Ты не знаешь, что это противозаконно? Этот дом…

— Но ведь ты не донесешь на нас? — перебил его Томми-Рэй. Он шагнул к Уильяму, заслонив своего приятеля в углу.

— Все не так просто… — начал Уильям.

— Да нет, все просто, — категорично заявил Томми-Рэй. Он сделал еще один шаг к Уитту, потом еще и еще — и вдруг оказался у двери за спиной Уильяма. Только тут Уитт разглядел бородатого мужчину, сидевшего в углу. На нем копошились твари, похожие на первую сороконожку. Они покрывали его сплошь, как живые доспехи, ползали по лицу, задерживались на губах, глазах, скопились в паху, массируя его, тыкались в подмышки и скакали по животу. Их было так много, что тело мужчины казалось вдвое больше, чем у обычных людей.

— О господи, — прошептал Уильям.

— Здорово, правда? — спросил Томми-Рэй.

— Я вижу, вы с Томми-Рэем давно знаете друг друга? — сказал Яфф. — Скажи мне, был ли он в детстве хорошим ребенком?

— Что это такое, черт возьми? — спросил Уильям у Томми-Рэя.

Бегающие глаза юноши вспыхнули.

— Это мой отец, — ответил он. — Это Яфф.

— Мы хотим, чтобы ты открыл нам тайны твоей души, — сказал Яфф.

Уильям сразу же вспомнил о своей домашней коллекции. Откуда они узнали? Неужели Томми-Рэй шпионил за ним? Шпионил за шпионом?

Уильям покачал головой.

— У меня нет никаких тайн, — тихо сказал он.

— Может, и так, — сказал Томми-Рэй. — Обычный гребаный зануда.

— Ты злой, — сказал Яфф.

— Да тебе любой подтвердит, — настаивал Томми-Рэй. — Посмотри на него. На его галстуки и на то, как он кланяется всем и каждому.

Слова Томми-Рэя задели Уильяма, и у него задергалась щека.

— Самый дерьмовый зануда во всем этом гребаном городишке.

В ответ Яфф поймал у себя на животе одну из тварей и кинул в сторону Томми-Рэя. Попадание было точным. Тварь с дюжиной хлыстообразных хвостов и крошечной головкой попала Томми-Рэю в лицо, заткнув ему рот. Юноша покачнулся, отодрал от себя тварь с комичным поцелуйным звуком, ухмыльнулся и бросил ее обратно смеющемуся Яффу, но менее метко — существо свалилось на пол у ног Уильяма. Тот отшатнулся, вызвав новый приступ смеха у отца с сыном.

— Она тебе не повредит, — сказал Яфф, отсмеявшись. — Пока я не захочу.

Он поманил к себе тварь, и она, быстро перебирая лапками, устроилась у него на животе.

— Ты наверняка знаешь большинство из этих ребят, — сказал Яфф.

— Ага. И они его знают, — добавил Томми-Рэй.

— Вот этот, к примеру. — Яфф указал на членистое существо размером с кошку. — Это осталось от женщины… как ее звали, Томми?

— Не помню.

Яфф стряхнул тварь, похожую на громадного скорпиона, к своим ногам. Та в панике попыталась вернуться на насиженное место.

— Ну, та женщина с собаками. Милдред… Как ее…

— Даффин, — произнес Уильям.

— Вот! — воскликнул Яфф, ткнув в него пальцем. — Даффин! Как легко мы все забываем! Конечно же, Даффин.

Уильям знал Милдред. Он видел ее почти каждое утро, когда она выходила гулять со сворой собак. Всегда казалось, будто она забыла, куда идет и зачем вообще вышла из дома. Но что общего между ней и этим скорпионом?

— Я вижу, ты в недоумении, Уитт, — сказал Яфф. — Ты Думаешь: неужели это новый питомец Милдред? Ответ: нет. Это ее сокровенная тайна во плоти. От тебя я хочу получить то же, Уильям. Мне нужна сокровенная тайна.

Как опытный гетеросексуальный вуайерист, Уильям тут же разгадал гомосексуальный подтекст поведения Яффа. Этот тип и Томми-Рэй — вовсе не отец и сын. Они здесь трахались. И все разговоры о сокровенном и тайном есть просто завуалированное предложение орального секса.

— Я в этом не участвую, — сказал Уильям. — Томми-Рэй подтвердит. Я ничего «странного» не практикую…

— Нет ничего странного в страхе, — сказал Яфф.

— Каждый чего-то боится, — вставил Томми-Рэй.

— Но одни больше, другие меньше. А ты… я уверен, ты боишься намного больше остальных. Признайся, Уильям, у тебя в голове много дряни. Я хочу вытащить ее из тебя и забрать себе.

Вот, еще один намек. Уильям услышал, как Томми-Рэй сделал шаг в его направлении.

— Держись от меня подальше, — с угрозой в голосе предупредил Уильям, но это был чистый блеф. Улыбка Томми-Рэя подтверждала, что тот все понимал.

— Тебе станет легче, — сказал Яфф.

— Намного, — подтвердил Томми-Рэй.

— Это не больно. Может, совсем немного, вначале. Зато как только ты вытряхнешь из себя эту дрянь, ты станешь другим человеком.

— Милдред не единственная, — сказал Томми-Рэй. — Прошлой ночью он побывал у многих.

— Что верно, то верно.

— Я показывал дорогу, и он шел за мной.

— Понимаешь, у меня чутье на некоторых людей. Я их нахожу по запаху.

— Луиза Доил… Крис Сипара… Гарри О'Коннор… Уильям знал их всех.

— Гюнтер Розбери… Мартина Несбит…

— Да, Мартине действительно было что показать, — сказал Яфф. — Одно из ее произведений во дворе. Охлаждается.

— В бассейне? — пробормотал Уильям.

— Ты видел? Уильям покачал головой.

— Тебе непременно нужно увидеть. Полезно узнать, что люди скрывали от тебя многие годы.

Последняя фраза задела Уильяма за живое, хотя он уже понял, что Яффу ничего о нем не известно.

— Ты думаешь, будто знаешь их, — продолжал Яфф. — Но у людей есть страхи, в существовании которых они никогда не признаются; темнота, что прячется за улыбкой. Вот…

Он поднял руку. На ней повисло существо, напоминавшее безволосую обезьяну с паучьими лапами.

— … что живет в такой темноте. Я извлекаю их наружу.

— И у Мартины тоже? — спросил Уильям. У него забрезжила надежда сбежать.

— Конечно, — сказал Томми-Рэй. — Ее экземпляр — один из лучших.

— Я зову их «тераты», — сказал Яфф. — Это значит «рожденные безобразными», чудовища. Как они тебе нравятся?

— Я… я хотел бы посмотреть на то… что осталось от Мартины, — ответил Уильям.

— Милая дама, — заметил Яфф, — но в голове мерзкий секс. Иди, покажи ему, Томми-Рэй. А потом приведи обратно.

— Хорошо.

Томми-Рэй взялся за ручку, но медлил открывать, словно прочел мысли Уильяма.

— Тебе правда хочется посмотреть?

— Хочется. Мы с Мартиной… — Он замялся. Яфф закончил за него:

— Ты и эта женщина, Уильям? Вместе?

— Раз или два, — солгал Уильям.

Он не прикасался к Мартине, но надеялся, что это покажется им достаточным основанием для его любопытства. Похоже, сработало.

— Ну что ж, это хорошая причина. Тебе следует знать, что она скрывала от тебя. Покажи ему, Томми-Рэй!

Молодой Макгуайр, подчинившись приказу, отвел Уильяма вниз. Пока они спускались по лестнице, юноша насвистывал что-то бессвязное, а его легкая походка и непринужденные манеры никак не вязались с его адским другом. Уильяму несколько раз хотелось спросить его: «Почему?» Возможно, тогда он смог бы понять, что происходит с Гроувом. Как получилось, что зло беззаботно гуляет по городу, испорченные души вроде Томми-Рэя бродят по улицам, шутят и напевают, словно обычные люди?

— Жуть, правда? — спросил Томми-Рэй, забирая из рук Уильяма ключ от задней двери. Он читает мои мысли, решил Уитт. Но следующая фраза Томми-Рэя опровергла эту мысль.

— Пустые дома. Жутко тут. Хотя, наверное, ты к ним привык, да?

— Я этим живу.

— Яфф не любит солнца, вот я и привел его сюда. Нужно же ему где-то спрятаться.

Когда они вышли на солнце, Томми-Рэй поморщился.

— Знаешь, я, наверное, скоро стану таким же, как он. Раньше мне нравились пляжи. Топанга, Малибу, все такое. А теперь меня, типа, тошнит от этого… яркого света…

Он направился к бассейну, опустив голову, чтобы не смотреть на солнце, и продолжал болтать.

— Так вы с Мартиной того? Вообще-то она не мисс Вселенная, ну, ты понимаешь. А уж внутри у нее… Видел бы ты, как они выходят! Вот это да… Похоже на пот. Сочатся через дырочки в коже…

— Через поры.

— Чего?

— Маленькие дырочки — поры.

— А-а. Ну да. Клево.

Они подошли к бассейну. Томми-Рэй продолжал:

— Яфф зовет их по-своему, ну, ты понял. Сила сознания. А я зову их по именам… ну, по именам людей, которым они принадлежали. — Он оглянулся и увидел, что Уильям смотрит на зеленую изгородь, выискивая просвет. — Тебе не интересно?

— Что ты… мне интересно.

— Мартина! — позвал юноша Поверхность воды всколыхнулась. — Сейчас вылезет. Впечатляет.

— Верю, — сказал Уильям и шагнул к краю бассейна. Едва то, что было в воде, показалось на поверхности, он изо всех сил толкнул Томми-Рэя в спину. Тот вскрикнул и потерял равновесие. Уильям успел взглянуть на терату в бассейне — что-то вроде военного корабля с лапами. Потом на нее упал Томми-Рэй. Вода забурлила Уильям не стал задерживаться, чтобы узнать, кто кого победит. Он бросился к месту, где изгородь была реже, быстро продрался сквозь нее и был таков.

— Ты его упустил, — сказал Яфф, когда Томми-Рэй появился наверху. — Вижу, тебе ничего нельзя поручить.

— Он обманул меня.

— Тебе пора перестать этому удивляться. Неужели ты еще не понял. Люди часто притворяются. Тем они и интересны.

— Я пытался его догнать, но он сбежал. Хочешь, я схожу к нему домой? Хочешь, убью?

— Ну-ну, полегче, — сказал Яфф. — Если он распустит слухи — ну, поболтают денек-другой, нам это не повредит. Да и кто ему поверит? Но отсюда придется вечером уйти.

— Есть другие пустые дома.

— Они нам больше ни к чему. Вчера ночью я нашел для нас пристанище.

— Где?

— Увидишь. Она еще не совсем готова, но скоро будет.

— Кто?

— Говорю, увидишь. А пока я хочу, чтобы ты съездил по моим делам.

— Хорошо.

— Это недалеко. На побережье есть место, где я оставил кое-что важное. Теперь я хочу, чтобы ты мне это привез, а я пока разберусь тут с Флетчером.

— Мне бы хотелось при этом присутствовать.

— Тебе так нравится смерть? Томми-Рэй ухмыльнулся.

— Да. Нравится. У моего друга Энди есть клевая тату — череп, вот здесь. — Он показал на грудь. — Энди говорил, что умрет молодым. Что поедет в Бомбору, ну, там такие реально опасные скалы и волны. Так вот, он дождется последней волны и просто спрыгнет с серфа. Это круто. Умереть на плаву.

— И что? — спросил Яфф. — В смысле, он умер?

— Да, хера, — сказал Томми-Рэй презрительно. — Кишка тонка.

— А ты бы смог?

— Хоть сейчас! Как два пальца…

— Не спеши. Тут скоро будет большая вечеринка.

— Да?

— О да. Очень большая. В твоем городе такого не видели.

— А кто там будет?

— Половина Голливуда. А другая половина хотела бы быть.

— А мы?

— Конечно, мы тоже там будем, можешь не сомневаться. И позабавимся.

Наконец-то у меня есть что рассказать, подумал Уильям, стоя возле дверей дома Спилмонта на Писблоссом-драйв. Он всем расскажет, как ему удалось сбежать от Яффа и его страшной свиты, и за то, что он предупредит остальных, его назовут героем.

Спилмонт был его прежним клиентом — Уитт дважды помогал ему купить дом. Они были знакомы достаточно давно и называли друг друга по имени.

— Билли? — удивился Спилмонт, оглядывая Уильяма с головы до ног. — Плохо выглядишь.

— Потому что все плохо.

— Входи.

— Оскар, случилось нечто ужасное, — сказал Уильям, позволяя увлечь себя внутрь. — В жизни не видел подобного кошмара.

— Садись, садись, — сказал Спилмонт. — Познакомься, Джудит, — Билл Уитт. Что стряслось? Хочешь выпить, Билли? Господи, да ты весь дрожишь как лист.

Джудит Спилмонт, женщина с большой грудью и широкими бедрами, выплыла из дверей кухни и повторила предложение мужа. Уильям попросил стакан воды со льдом. Он не мог собраться с духом, пока стакан не оказался у него в руках. Уже начав свой рассказ, он понял, насколько нелепо все звучит. Просто страшилка вроде тех, что дети рассказывают в летнем лагере у костра, потому что при свете дня она звучит совсем бессмысленно. Но Спилмонт честно его выслушал, отослав жену обратно в кухню. Уильям не упустил ни одной подробности, вспомнил даже имена тех, кого Яфф посетил предыдущей ночью. Время от времени он добавлял, что понимает, насколько это абсурдно, но он ничего не придумал. Так он и заключил:

— Понимаю, как нелепо это звучит.

— Да уж… та еще история, — заметил Спилмонт. — Если бы это говорил не ты, я и слушать не стал бы. Но, черт возьми… Томми-Рэй Макгуайр, он же хороший парень.

— Могу отвести тебя туда, — предложил Уильям. — Только захватим оружие.

— Нет, ты сейчас не в состоянии.

— Ты не можешь пойти туда один.

— Эй, сосед, ты смотришь на человека, любящего своих детей. Думаешь, я мечтаю оставить их сиротами? — рассмеялся Спилмонт. — Слушай, иди домой и жди там. Я тебе позвоню, если будут новости. Ладно?

— Ладно.

— Ты уверен, что можешь вести машину? А то я попрошу кого-нибудь…

— Ну, сюда же я доехал.

— Верно.

— Доберусь.

— Да, Билл, помалкивай об этом, ладно? Не хочу, чтобы народ сгоряча взялся за ружья.

— Да, конечно, я понимаю.

Спилмонт подождал, пока Уильям допил воду, потом проводил его до двери и попрощался. Уильям сделал все, как таймы обещал, — поехал прямо домой, позвонил Валери и сказал, что не вернется в офис, запер двери и окна, разделся, принял душ и стал ждать новостей про зло, наступавшее на Паломо-Гроув.

Глава 8

Грилло вдруг почувствовал, что устал как собака. Он позвонил на коммутатор, попросил никого с ним не соединять до дальнейших распоряжений и примерно в три пятнадцать лег спать. Разбудил его стук в дверь. Он сел на кровати. Голова кружилась.

— Ваш заказ, — раздался женский голос.

— Я ничего не заказывал, — сказал Грилло, но потом до него дошло. — Тесла?

Это и впрямь была Тесла. Она чудесно выглядела в своем, как обычно, вызывающем наряде. Грилло давно понял: для того, чтобы носить некоторые вещи и украшения, требуется определенный талант, и тогда вульгарное превращается в шикарное, а элегантное в китч. И то и другое удавалось Тесле без особого труда. Сегодня на ней были мужская белая рубашка, чересчур большая для ее маленького стройного тела, дешевые мексиканские бусы с образком мадонны, узкие синие штаны, туфли на высоких каблуках, в которых она доставала Грилло до плеча. В ее рыжих волосах с высветленными прядями поблескивали серебряные серьги-змейки.

— Я тебя разбудила.

— Угу.

— Извини.

— Пойду пописаю.

— Давай, давай.

— Узнай, мне никто не звонил? — крикнул он ей, глядя на себя в зеркало.

Выглядел он жалко — похож на бедствующего поэта, что пытается сделать вид, будто только что проголодался. Он стоял над унитазом, покачиваясь, одной рукой держал член, который никогда еще не казался ему таким маленьким, а другой — опирался на дверной косяк, чтобы не упасть. Только тут он понял, до чего болен.

— Держись от меня подальше, — предупредил он Теслу, когда вышел. — Кажется, у меня грипп.

— Тогда лезь в постель. От кого ты заразился?

— От одного ребенка.

— Абернети звонил, — сообщила Тесла. — И еще какая-то женщина. Эллен.

— Это ее ребенок.

— Кто это?

— Очень милая леди. Что она сказала?

— Ей срочно нужно с тобой поговорить. Номер не оставила.

— Не думаю, что у нее есть телефон, — сказал Грилло. — Нужно узнать, что она хотела. Она работала у Вэнса.

— Опять скандал?

— Вроде того. — У Грилло начали стучать зубы. — Черт, у меня жар.

— Может, отвезти тебя в Лос-Анджелес?

— Ни за что. Здесь происходят любопытные события.

— События везде происходят. Абернети пришлет кого-нибудь другого.

— Эти события странные. Чего-то я не понимаю. Ты знаешь, что я был там, где искали Вэнса и погибли спасатели?

— Нет. Что там случилось?

— Что бы ни говорили в новостях, это был не прорыв подземной реки. По крайней мере, не только. Во-первых, я слышал крики из-под земли задолго до появления воды. Похоже, будто там выкрикивали молитвы, Тесла, И только потом ударил этот гребаный гейзер. Вода, дым, грязь. Трупы. И еще какое-то существо. Нет, два существа. Они вышли из-под земли.

— Выкарабкались?

— Вылетели.

Тесла смерила его долгим тяжелым взглядом.

— Клянусь, — сказал Грилло. — Может, это были люди… а может, и нет. Они были похожи… ну, не знаю… на две энергии. Предупреждаю твой вопрос: я был в своем уме и ничего не пил.

— Ты единственный, кто это видели.

— Нет. Со мной был человек по имени Хочкис. Думаю, он тоже видел. Только я никак не могу до него дозвониться, чтобы он подтвердил.

— Ты понимаешь, что это звучит как бред сумасшедшего?

— Да. Что только подтверждает твое мнение обо мне. Работает на Абернети, копается в грязном белье у богатых знаменитостей…

— Не влюбляется в меня.

— Не влюбляется в тебя…

— Сумасшедший.

— Псих.

— Слушай, Грилло. Я плохая сиделка, так что сочувствия от меня не жди. Но если нужно куда-то съездить — скажи куда.

— Ты могла бы отправиться к Эллен. Передай, что ее ребенок заразил меня гриппом. Пусть почувствует себя виноватой. Она многое знает, но рассказать успела малую часть.

— Вот это мой Грилло. Больной, но бессовестный.

Тесла добралась до дома Эллен Нгуен лишь к концу дня. Она не стала брать машину, хотя Грилло ее предупредил, что путь неблизкий. Погода была прекрасная, дул небольшой ветерок, и Тесла с удовольствием прогулялась почти через весь город. Разглядывая дома, она придумывала сценарий для триллера, где главная героиня носит атомную бомбу в портфеле. Нечто подобное уже безусловно было, но она задумала притчу не о зле, а о безразличии. Люди предпочитают не верить тому, что им говорят, они проходят мимо, спешат по своим делам с выражением жизнерадостного безразличия на лицах. Героиня пытается заставить их осознать грозящую опасность, но у нее ничего не выходит. В конце ее выгоняют за пределы города, чтобы она не мутила воду. И тут земля дрожит и бомба срабатывает. Экран гаснет. Конец. Такого никогда не снимут.

Тесла всегда придумывала сценарии, которые никогда не будут воплощены. Тем не менее, истории приходили ей в голову регулярно. Когда она оказывалась в новом месте и знакомилась с новыми людьми, те становились героями ее рассказов. Обычно она не анализировала собственные фантазии. За исключением тех случаев, когда придуманные события — как сейчас — казались столь реалистичными, словно неизбежно должны были произойти на самом деле. Видимо, она нутром почувствовала, что Паломо-Гроув в один прекрасный день взлетит на воздух.

Чувство пространства было у нее безупречным. Тесла дошла до дома Эллен, и ей ни разу не пришлось возвращаться. Открывшая дверь женщина была настолько печальна, что Тесла на нее не наседала и почти не пыталась выискивать недостатков. Она коротко объяснила, что пришла по просьбе Грилло, потому что у того грипп.

— Не волнуйтесь, выживет, — добавила она, заметив, что женщина огорчилась. — Я просто объясняю, почему он не приехал сам.

— Входите, пожалуйста, — сказала Эллен.

Тесла воспротивилась. Она не любила общаться с печальными людьми. Но этой женщине сложно было отказать.

— Я не могу говорить здесь, — сказала Эллен, закрывая дверь. — И не могу надолгооставить Филипа. У меня здесь нет телефона. Мистеру Грилло я позвонила от соседа. Передадите ему кое-что?

— Конечно, — ответила Тесла, думая: «Если это любовная записка — порву». Эллен Нгуен была вполне во вкусе Грилло, это она знала. Женственная, с мягким голосом. В общем, полная противоположность ей самой.

Заразный ребенок восседал на диване.

— Мистер Грилло подхватил грипп, — сказала ему мать. — Может, передашь ему какой-нибудь из своих рисунков, чтобы повеселить его?

Мальчик ушел к себе, дав Эллен возможность передать то, что она хотела.

— Скажите ему, что в Кони произошли изменения.

— В Кони произошли изменения, — повторила Тесла. — А что это значит?

— Намечается прием в память о Бадди. Мистер Грилло знает. Рошель, его жена, прислала за мной шофера. Просит помочь.

— А при чем тут Грилло?

— Я хочу знать, нужно ли ему приглашение.

— Я думаю, он скажет «да». Когда будет прием?

— Завтра вечером.

— Быстро они…

— Люди приедут ради Бадди, — сказала Эллен. — Его очень любили.

— Счастливчик. Так если Грилло захочет связаться с вами, ему позвонить в дом Вэнса?

— Нет. Туда он звонить не должен. Пусть оставит записку у соседа, мистера Фалмера. Он будет присматривать за Филипом.

— Фалмер. Ладно. Передам.

Больше говорить было не о чем. Тесла взяла у ребенка картинку для Грилло, попрощалась с Эллен и мальчиком и отправилась обратно, придумывая на ходу новую историю.

Глава 9

— Уильям?

Наконец-то Спилмонт позвонил. На улице стих звук детских голосов. Наступил вечер, и после захода солнца от, газонной поливалки веяло уже холодом, а не свежестью.

— У меня мало времени, — сказал Спилмонт. — Я и так сегодня много его потерял.

— Ну, что? — спросил Уитт, который провел остаток дня, изнывая от нетерпения. — Что там?

— Я съездил на Уайлд-Черри-глэйд сразу после твоего ухода.

— Ну?

— Ну и ничего, старик. Большой круглый ноль. Там никого не было, и я выглядел полнейшим идиотом, когда входил туда, готовый бог знает к чему. Ты ведь на это и рассчитывал?

— Нет, Оскар. Ты не понял.

— Только раз. Только один раз я попадаюсь на розыгрыш. Ясно? Не хочу, чтобы про меня болтали, будто у меня нет чувства юмора.

— Я тебя не разыгрывал.

— Ты заставил меня поверить. Тебе бы не домами торговать, а книги писать.

— Что, совсем пусто? Никаких следов? Слушай, а в бассейне ты смотрел?

— Перестань, — сказал Спилмонт. — Да, везде посмотрел: в бассейне, в доме, в гараже.

— Значит, они сбежали. До твоего прихода. Только как? Томми-Рэй говорил, что Яфф не любит…

— Перестань! — сказал Спилмонт. — И без тебя в квартале хватает чокнутых. Возьми себя в руки. И не пытайся проделывать такие штучки с другими, Уитт. Я их уже предупредил. Я уже сказал: одного раза достаточно.

Не прощаясь, Спилмонт повесил трубку, а Уильям еще полминуты слушал короткие гудки.

— Кто бы мог подумать? — сказал Яфф, разглядывая последнее приобретение. — Страх таится в самых неожиданных местах.

— Я хочу его подержать, — попросил Томми-Рэй.

— Бери. — Яфф передал ему терату. — Все мое — твое.

— Она не похожа на Спилмонта.

— Да нет, похожа, — возразил Яфф. — Она его истинный портрет. Его память. Его суть. Именно страх делает человека тем, кто он есть.

— Разве?

— То, что ушло отсюда сегодня вечером под видом Спилмонта, — одна оболочка. Пустышка.

Он посмотрел за окно и отдернул занавески. Тераты ласкались к нему так же, как при Уильяме, терлись о его ноги. Яфф откинул их в сторону. Они послушно ретировались, а когда он отвернулся, спрятались в его тени.

— Солнце почти зашло. Пора действовать, Флетчер в городе.

— Да?

— Он появился еще днем.

— Откуда ты знаешь?

— Невозможно ненавидеть кого-то так, как я ненавижу Флетчера, и не знать о его местонахождении.

— Так пойдем и убьем его?

— Не раньше, чем у нас наберется достаточно убийц. Я не хочу больше промахов, как с мистером Уиттом.

— Сначала я позову Джо-Бет.

— Зачем? Она нам не нужна.

Томми-Рэй стряхнул на пол терату Спилмонта.

— Она нужна мне.

— Это платоническая потребность, надеюсь?

— А что это такое?

— Я иронизирую, Томми-Рэй. Я спрашиваю, хочешь ли ты ее?

Томми-Рэй секунду обдумывал это. Потом он сказал:

— Может быть.

— Будь честен.

— Я не знаю, чего я хочу. Но я точно знаю, чего не хочу. Я не хочу, чтобы этот проклятый Катц дотрагивался до нее. Мы ведь с ней семья, так? Ты сам говорил, что это важно.

Яфф кивнул.

— Звучит убедительно.

— Так мы заберем ее?

— Если это так важно, — ответил Яфф. — Ладно, пойдем и за ней.

Впервые увидев Паломо-Гроув, Флетчер едва не впал в отчаяние. За долгие месяцы битвы с Яффом он не раз видел подобные городки. Типовые конструкции, где созданы условия для всего, кроме чувств. Жизнь там будто бы шла, но на самом деле ее не было или почти не было. Именно в таком вакууме он дважды был загнан в угол и едва избежал гибели. И теперь Флетчер, всегда презиравший суеверия, спрашивал себя: не окажется ли третий раз роковым?

В городке уже похозяйничал Яфф, в этом Флетчер не сомневался. Найти здесь души слабые и беззащитные легче легкого. Но для галлюцигений Флетчера нужны люди с богатой фантазией, и для этого город, самодовольно погрязший в своем благополучии, не сулил ничего хорошего. Больше повезло бы в гетто или в сумасшедшем доме. Однако выбора у него не было. Ему пришлось одному, без помощников, как собаке рыскать по городку в поисках мечтателей. Нескольких он нашел у молла, но, когда попытался завязать разговор, быстро получил от ворот поворот. Он прикладывал все усилия, чтобы казаться похожим на них, но, видимо, он уже слишком давно не был человеком. Люди, когда он к ним приближался, смотрели странно, будто угадывали его измененную нунцием сущность. При виде его они сразу же уходили прочь. Только один или двое не ретировались — какая-то старуха, улыбавшаяся каждый раз, как он на нее смотрел, да пара детей, что перестали глазеть на витрину зоомагазина и подошли посмотреть на него. Но детей вскоре увели родители. Улов был ничтожный, чего Флетчер и боялся. Если бы Яфф нарочно выбирал место для последней битвы, он не нашел бы лучше. Если эта война окончится в Паломо-Гроуве (Флетчера томило предчувствие, что один из них останется здесь навсегда), то победителем из нее выйдет, скорее всего, Яфф.

С наступлением вечера молл опустел. Флетчер ушел оттуда и отправился бродить по пустынным улицам. Прохожих он почти не встречал, только увидел одного местного жителя, выгуливавшего собаку. Причина была понятна: человек, даже совсем бесчувственный, реагирует на присутствие сверхъестественных сил. Обитатели Гроува не могли объяснить причину своего беспокойства, но они знали, что в их город явились некие силы, и поэтому искали убежища в домах. За каждым окном Флетчер видел мерцание экранов и слышал звуки из телевизоров, включенных неестественно громко, словно они должны были заглушить песни сирен. Убаюканные ведущими телешоу и королевами мыльных опер, мелкие умишки горожан погрузились в невинный сон, оставив на улице перед запертыми дверями того, кто мог бы спасти их от гибели.

Глава 10

Сумерки сгущались, наступала ночь. Выглянув из-за угла дома, Хови увидел, как какой-то человек (позднее он узнал, что это был пастор) постучал в дом Макгуайров. Человек назвался через закрытую дверь, и после небольшой паузы послышался звук отпираемых замков и задвижек. Дверь распахнулась, отворив вход в святая святых. Другой такой возможности, как подозревал Хови, сегодня больше не представится. Если у него оставался шанс проскользнуть мимо стоявшей на страже матери и поговорить с Джо-Бет, то именно сейчас.

Хови оглянулся, чтобы проверить, нет ли случайных прохожих, и быстро пересек улицу. Бояться было некого — на улице стояла неестественная тишина. Звуки доносились лишь из домов: телевизоры работали так громко, что Хови успел различить девять разных каналов. Никем не замеченный, он перелез через забор и осторожно пробрался к заднему крыльцу. В это время в кухне зажегся свет, и Хови отпрянул от окна. Однако это оказалась не миссис Макгуайр, а Джо-Бет. Она пришла приготовить ужин для гостя. Хови смотрел на нее как зачарованный. Занятая обыденным делом, в простом черном платье, при свете неоновой лампы она показалась ему самым прекрасным в мире созданием. Когда она подошла к мойке возле окна, чтобы вымыть помидоры, Хови вышел из укрытия. Заметив движение, она подняла голову. Хови приложил палец к губам. На лице ее отразился страх, и она замахала рукой, чтобы он спрятался. Хови едва успел — в кухню вошла мать. Они поговорили — Хови не расслышал, о чем, — и миссис Макгуайр вернулась в гостиную. Джо-Бет осторожно отперла заднюю дверь. Внутрь она его не впустила, сама выглянула в щель и прошептала:

— Ты не должен был приходить.

— Но я пришел. И ты рада этому.

— Нет! Я не рада.

— А должна бы. У меня есть новость. Отличная новость. Выходи.

— Не могу, — шептала она. — И давай потише.

— Нам нужно поговорить. Это вопрос жизни и смерти. Нет… даже больше, чем жизни и смерти.

— Что ты с собой сделал? Посмотри на свою руку.

В мотеле, когда он доставал из ранок кусочки коры, его снова замутило, но он сделал все, чтобы привести руку в порядок.

— Это тоже имеет отношение к делу. Если не можешь выйти, впусти меня.

— Не могу.

— Пожалуйста. Впусти меня.

Слова или вид разбитой руки смягчили ее? Так или иначе, Джо-Бет открыла дверь. Хови попытался обнять ее, но она оттолкнула его с таким ужасом, что он отступил.

— Иди наверх, — сказала она теперь уже не шепотом, а одними губами.

— Куда? — так же беззвучно спросил он.

— Вторая дверь слева — Ей пришлось немного повысить голос, чтобы объяснить. — Розовая. Это моя комната. Жди, я закончу с едой и поднимусь.

Ему очень хотелось ее поцеловать, но он не стал мешать. Взглянув на него еще раз, она направилась в гостиную. Хови услышал приветственный возглас гостя и решил, что пора. Он едва не выдал себя, когда не сразу нашел лестницу, — его могли увидеть из гостиной. Наконец он двинулся наверх в надежде, что звук голосов внизу заглушит его шаги. Видимо, так и случилось. Во всяком случае, разговор продолжался. Хови добрался до розовой двери и скрылся в комнате.

Спальня Джо-Бет! Он и мечтать не смел очутиться здесь, среди этих вещей и стен в пастельных тонах, смотреть на ее постель, на полотенце для душа и нижнее белье. Когда она вошла в комнату, он почувствовал себя вором, застигнутым на месте преступления. Джо-Бет заметила, как он смутился, и оба они покраснели и отвели глаза.

— У меня бардак, — сказала она тихо.

— Ничего. Ты ведь не ждала меня.

— Не ждала. — Она не подошла к нему, чтобы обнять. Даже не улыбнулась. — Мама с ума сойдет, если узнает, что ты приходил. Оказывается, она была права, когда все время твердила, будто Гроув посещали страшные существа. Знаешь, Хови, один из них приходил за нами прошлой ночью. За мной и за Томми-Рэем.

— Яфф?

— Ты знаешь?!

— Ко мне тоже кое-кто приходил. Вернее, не совсем приходил: он меня позвал. Его имя Флетчер. Он сказал, что он мой отец.

— И ты поверил.

— Да, — сказал Хови. — Поверил. Глаза Джо-Бет наполнились слезами.

— Не плачь. Ты что, не понимаешь, что это значит? Мы не брат и сестра. И в том, что между нами произошло, нет ничего страшного.

— Это все из-за нас! — сказала она сквозь слезы. — Все, что случилось. Если бы мы не встретились…

— Но мы встретились.

— Если бы не встретились, они никогда не вышли бы оттуда.

— Разве плохо, что мы узнали правду о них, о самих себе? Мне плевать на их проклятую войну. Я не позволю из-за этого разлучить нас.

Он потянулся к ней и взял ее правую ладонь своей неповрежденной левой рукой. Джо-Бет не сопротивлялась, и он притянул ее к себе поближе.

— Мы должны уехать из Паломо-Гроува, — сказал он. — Вместе. Туда, где они не найдут нас.

— Как же мама? Мы потеряли Томми-Рэя. Она сама так сказала. Хотя бы поэтому я должна с ней остаться.

— А вдруг Яфф придет, чтоб забрать и тебя? — не сдавался Хови. — Если мы сейчас уедем, нашим отцам не за что будет сражаться.

— Они воюют не только из-за нас, — напомнила Джо-Бет.

— Да, верно, — согласился он, вспомнив слова Флетчера — Из-за места, которое называется Субстанция.

Он крепче сжал ее руку.

— Мы с тобой там были, вернее, почти что были. Нужно закончить это путешествие.

— Не понимаю.

— Поймешь. Теперь мы отправимся туда и будем знать, куда идти. Это похоже на сон наяву… — Наконец-то свершилось, наконец он не запинался и не заикался, когда говорил. — По плану Флетчера и Яффа мы с тобой должны ненавидеть друг друга. Они хотят и хотели, чтобы мы продолжили их войну. Но этого не будет.

Она в первый раз улыбнулась.

— Не будет.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Я люблю тебя, Джо-Бет.

— Хови…

— Поздно меня останавливать. Я уже сказал это.

Вдруг она поцеловала его, легко коснувшись его губ своими сладкими губами. Прежде чем она успела отстраниться, он впился в ее рот, разомкнув языком печать ее губ. Она прижала его к себе с неожиданной силой, языки их сплелись, зубы касались зубов.

Ее левая рука, обнимавшая его, нашла поврежденную правую руку Хови и нежно притянула к себе. Даже онемевшими пальцами он почувствовал под одеждой нежную мягкость груди. Он начал расстегивать пуговицы на ее платье, его рука наконец отстранила ткань, и его плоть соприкоснулась с ее плотью. Она улыбнулась, не отрывая губ от его рта, и ее рука скользнула к молнии его джинсов. Эрекция, возникшая при виде спальни Джо-Бет, исчезла, когда Хови занервничал. Но от поцелуев, прикосновений и неописуемого вкуса ее губ возникла с новой силой.

— Хочу, чтобы мы разделись, — сказал он. Она отняла свои губы.

— Когда они внизу?

— Они ведь заняты, правда?

— Они могут говорить часами.

— Нам и нужны часы, — прошептал он.

— У тебя есть что-нибудь… для защиты?

— Она нам не нужна. Я хочу просто почувствовать тебя. Всей кожей.

Она, казалось, засомневалась, отступив от него на шаг, но ее действия говорили сами за себя — она расстегивала платье. Он скинул куртку и футболку, потом попытался одной рукой расстегнуть ремень. Джо-Бет ему помогла.

— Здесь душно, — сказал он. — Можно, я открою окно?

— Мама их все заперла. Чтобы дьявол не проник внутрь.

— Но ведь он уже проник, — усмехнулся Хови.

Она подняла на него глаза. Ее платье распахнулось, обнажая груди.

— Не говори так, — сказала она, инстинктивно прикрывая руками наготу.

— Ты ведь не считаешь меня дьяволом? Или считаешь?

— Не знаю, может ли что-то, что кажется таким…

— Ну, скажи.

— Таким запретным, помочь моей душе, — сказала она совершенно серьезно.

— Увидишь, — сказал он, подходя к ней. — Увидишь. Я тебе обещаю.

— Думаю, мне надо поговорить с Джо-Бет, — сказал пастор Джон.

Он уже не мог относиться с иронией к рассказам миссис Макгуайр о звере, что когда-то ее изнасиловал, а теперь вернулся забрать сына. Теологические разговоры об абстрактном — это одно (многие женщины любили поговорить на такие темы), но когда беседа стала походить на бред сумасшедшего, пастор дипломатично решил удалиться. Миссис Макгуайр явно была на грани умственного расстройства. Здесь пастору нужна была помощь — неизвестно, что еще придет ей в голову. Он не первый и не последний служитель бога, рискующий стать жертвой женщины определенного возраста.

— Я не хочу, чтобы Джо-Бет думала об этом больше, чем ей уже пришлось, — последовал ответ. — Тварь, породившая ее.

— Миссис Макгуайр, ее отец был мужчиной.

— Я знаю. Но человек — это плоть и дух.

— Конечно.

— Мужчина создал ее плоть. Но кто сотворил ее дух?

— Господь наш, — ответил пастор, радуясь возможности вернуться на безопасную почву. — И Он же создал ее плоть через мужчину, которого вы избрали. «Будь же совершенна, как совершенен Отец наш Небесный».

— Это был не Господь, — возразила она. — Я знаю. Яфф не бог. Сами увидите и поймете.

— Если он существует, то он тоже человек, миссис Макгуайр. Кажется, мне пора поговорить с Джо-Бет о его визите. Если он, конечно, приходил сюда.

— Он приходил! — вскричала она возбужденно. Пастор встал, чтобы оторвать руку безумной от своего рукава.

— Я уверен, что у Джо-Бет свой взгляд на это, — сказал он, отступая на шаг. — Почему бы нам не пригласить ее?

— Вы не верите мне. — Джойс почти перешла на крик, она была готова расплакаться.

— Верю. Но… позвольте мне перемолвиться парой слов с вашей дочерью. Она наверху? Джо-Бет! Ты там? Джо-Бет?

— Что ему нужно? — спросила Джо-Бет, прерывая поцелуй.

— Не обращай внимания, — сказал Хови.

— Хочешь, чтобы он поднялся сюда?

Она встала и опустила ноги с кровати, вслушиваясь, не идет ли пастор. Хови прижался лицом к ее спине, обнял, по его руке пробежала струйка ее пота, он нежно коснулся груди девушки. Она тихо и судорожно вздохнула.

— Не надо, — пробормотала она.

— Он не войдет.

— Я слышу его шаги.

— Нет.

— Слышу, — прошипела она. Тут снова снизу раздался голос:

— Джо-Бет! Я хочу поговорить с тобой. И мать тоже.

— Мне нужно одеться, — сказала она и принялась поспешно собирать разбросанные вещи.

В голове Хови, пока он наблюдал за ней, промелькнула извращенная мысль, что ему понравилось бы, если бы она в спешке надела его белье, а он — ее. Погрузить член в мягкую ткань, освященную ее вагиной, хранившую ее запах и влагу, слишком тесную для него, — до умопомрачения.

Да и она в его белье выглядела бы еще сексуальнее. Ее щелка в прорези его трусов… В другой раз, пообещал он себе. Больше они не будут стесняться. Она же позвала его в свою постель. И хотя они просто лежали, прижавшись друг к другу, это все изменило. Жаль, что ей так быстро пришлось снова одеться, но уже то, что они были вместе, лежали рядом обнаженные, казалось Хови достаточным подарком.

Он резко притянул к себе свои вещи и стал одеваться, глядя на Джо-Бет, а та смотрела на него.

Он поймал себя на мысли, что больше не относится к своему телу как к машине. Теперь это человеческое тело, и оно уязвимо. Болела разбитая рука, болел от эрекции член, и сердце болело тоже. Во всяком случае, какая-то тяжесть в груди создавала ощущение сердечной боли. Оно было слишком хрупким, чтобы называться машиной… и слишком любящим.

Она прервалась на мгновение и посмотрела в окно.

— Ты слышал? — спросила она.

— Нет. Что?

— Кто-то зовет.

— Пастор?

Она покачала головой. Она поняла, что голос, который она услышала (и продолжала слышать), раздается не снаружи и не из гостиной. Он звучит у нее в черепной коробке.

— Яфф, — сказала она.

От всех этих разговоров у пастора Джона пересохло в горле, он вышел на кухню, подошел к раковине, открыл кран с холодной водой, подождал немного, чтобы вода стекла, налил себе стакан и выпил. Было уже почти десять часов. Пора завершать визит, независимо от того, увидит он Джо-Бет или нет. Нынешней беседы о темных сторонах человеческой души ему хватит на неделю. Он вылил остатки воды и посмотрел на свое отражение в оконном стекле, убедившись, что выглядит нормально, он отвел взгляд и вдруг заметил, как за окном что-то мелькнуло. Пастор закрыл кран.

— Пастор?

Сзади появилась Джойс Макгуайр.

— Да-да, все в порядке, — сказал он, не вполне уверенный, кого он больше успокаивает, ее или себя. Неужели эта полоумная заразила его своими фантазиями? Он снова взглянул в окно.

— Мне показалось, будто я что-то увидел у вас во дворе. Но теперь там ничего…

Вот оно! Вот оно! Бледный силуэт двигался в направлении к дому.

— Нет, — сказал он.

— Что «нет»?

— Не все в порядке. — Он отступил от окна. — Далеко не все в порядке.

— Он вернулся, — сказала Джойс.

Меньше всего на свете пастор хотел говорить «да». Охраняя свой покой, он отступил на шаг, потом еще на два. Он качал головой и пытался отрицать то, что видел. Это поняло его неверие. Пастор видел, что это смотрит на него. Чтобы развеять его надежду, это вдруг вышло из тени и предстало его взору.

— Господь всемогущий! Что это?

Сзади он услышал молитву миссис Макгуайр. То была не каноническая молитва (кто написал бы молитву на такой случай?), но слова, идущие из самой глубины души:

— Господи, спаси нас! Иисусе, спаси нас! Избави нас от сатаны! Избави нас от нечистого!

— Слышишь! Это мама!

— Слышу.

— Что-то случилось.

Она направилась к двери, но Хови ее задержал.

— Она же молится.

— Она никогда так не молится.

— Поцелуй меня.

— Хови!

— Если она молится, значит, она занята, а если она занята, то может подождать. А я не могу. У меня нет молитв, Джо-Бет. У меня есть только ты. — Эта тирада поразила его самого. — Поцелуй меня, Джо-Бет.

Но едва она потянулась к нему, внизу раздался звон разбитого окна, и гость заорал так, что Джо-Бет оттолкнула Хови и опрометью кинулась вниз.

— Мама! — кричала она. — Мама!

Иногда человек ошибается. Для того, кто рожден в неведении, ошибки неизбежны. Но погибать из-за неведения, да еще и от столь бесчеловечной руки несправедливо. С такими мыслями пастор Джон, зажимая рукой окровавленное лицо, в которое полетели стекла, полз через кухню к выходу, прочь от разбитого окна и от того, кто его разбил, полз так быстро, насколько позволяли дрожавшие коленки. За что ему этот кошмар? Конечно, он не безгрешен, но его грехи не так уж велики, и он всегда отдавал долги Господу. Утешал вдов и сирот в их горестях, как велит Писание, старался уберегаться от соблазнов. Но демоны все равно пришли за ним. Он зажмурил глаза, но звуки слышал отлично. Мириады лап шуршали, когда твари карабкались на мойку и на стопки посуды рядом с ней. Они тяжело, с мокрым шлепком, плюхались на пол и ползли через кухню, ведомые той самой бледной фигурой, что пастор заметил во дворе («Яфф! Это Яфф!»). Фигура была облеплена тварями с ног до головы, как пчеловод пчелиным роем.

Миссис Макгуайр перестала молиться. Может быть, она уже умерла, став их первой жертвой. И может быть, ее им хватит, и они пощадят его. Об этом стоило помолиться.

«Господи, ослепи их, оглуши их. Сделай так, чтобы они меня не заметили. Пусть меня видит лишь Твое всепрощающее око…»

Его молитву прервал отчаянный стук в дверь и голос блудного сына Томми-Рэя:

— Мама! Слышишь? Мама, впусти меня! Я их остановлю, клянусь, я их остановлю! Впусти!

В ответ пастор Джон услышал сдавленные рыдания миссис Макгуайр. Она вдруг закричала — значит, она была жива. И она пришла в ярость.

— Как ты посмел! — возопила она. — Как ты посмел! Он кричала так, что пастор открыл глаза. Орда демонов остановилась. Антенны-усики колебались, лапы слегка подергивались. Они ждали дальнейших приказов. Они не были похожи ни на что, что он видел в жизни, и все же он их узнал. Но не осмелился спросить у себя почему.

— Открой, мама, — повторил Томми-Рэй. — Мне нужно увидеть Джо-Бет.

— Убирайся отсюда!

— Я пришел за ней, и ты меня не остановишь! — рассердился Томми-Рэй.

И тут же раздался треск двери — он ударил в нее ногой. Замки и задвижки слетели. На мгновение воцарилась тишина. Потом дверь тихо открылась. Глаза Томми-Рэя лихорадочно блестели; такой блеск пастор Джон видел иногда в глазах умирающих. Оказывается, это дьявольский блеск, теперь нет сомнений. Томми-Рэй взглянул сначала на мать, державшуюся за кухонную дверь, потом на гостя.

— Ты не одна, мама? Пастор вздрогнул.

— Вы сумеете на нее повлиять, — обратился к нему Томми-Рэй. — Вас она послушает. Скажите ей, чтобы она отдала мне Джо-Бет. Так будет лучше для всех нас.

Пастор обернулся к Джойс Макгуайр.

— Сделайте, как он сказал, — четко произнес пастор. — Сделайте, иначе мы умрем.

— Слышишь, мама, что говорит тебе святой отец? Он понимает, когда проиграл. Позови ее, мама, не то я рассержусь. А если рассержусь я, рассердятся и папины зверушки. Позови ее!

— Не нужно меня звать.

Томми-Рэй ухмыльнулся, услышав голос сестры. Сочетание самодовольной ухмылки и пылавших глаз могло бы напугать кого угодно.

— Вот и ты.

Она встала в дверном проеме рядом с матерью.

— Ты готова идти? — спросил он вежливо, как парень, впервые приглашающий девушку на свидание.

— Пообещай оставить маму в покое.

— Конечно, — ответил Томми-Рэй тоном человека, несправедливо обвиненного. — Я не хочу причинить ей вреда. Ты же знаешь.

— Если ты оставишь ее в покое, я пойду с тобой.

На середине лестницы Хови услышал, как Джо-Бет совершает сделку, и его губы прошептали «нет». Он не видел тварей, приведенных Томми-Рэем, но он их слышал — звуки из ночных кошмаров, влажные и свистящие. Он не стал давать волю фантазии и воображать, как они выглядят, скоро он увидит их своими глазами. Шагая вниз, он думал, как не дать Томми-Рэю увести Джо-Бет. Звуки, доносившиеся из кухни, мешали сосредоточиться. Тем не менее, на последней ступеньке у него созрел план. План был довольно простой: устроить переполох, чтобы у Джо-Бет с матерью появилось время сбежать. Может, еще удастся двинуть разок Томми-Рэю. Это была бы достойная точка, вроде вишенки на торте.

С такими намерениями он вдохнул поглубже и шагнул за порог кухни.

Там уже не было ни Джо-Бет, ни Томми-Рэя, ни его неведомых тварей. Дверь в темный двор была распахнута, и возле нее на пороге лицом вниз лежала миссис Макгуайр. Она протянула руки вперед, словно пыталась удержать своих детей. Хови подошел к ней, шагая по осколкам стекла и кафеля, которые будто липли к его босым ногам.

— Она мертва? — раздался еле слышный голос.

Хови оглянулся. Из промежутка между стеной и холодильником выглядывал мертвенно-бледный пастор Джон. Пастор втиснулся в узкую щель, не помешала и толстая задница.

— Нет, — сказал Хови, осторожно поворачивая тело миссис Макгуайр. — Но это не ваша заслуга.

— Что я мог сделать?

— Это вы мне скажите. Я думал, у вас имеются какие-то штуки для подобных случаев.

Он направился к двери.

— Не ходи туда, — сказал пастор. — Останься.

— Они увели Джо-Бет.

— Насколько я понял, она наполовину такая же, как они. Они с Томми-Рэем — дети дьявола.

«Ты ведь не считаешь меня дьяволом?» — спрашивал Хови всего полчаса назад. А теперь саму Джо-Бет предали проклятию, причем устами ее собственного духовного наставника. Значит, они оба одержимы? Или это не вопрос греха и невинности, тьмы и света? Может быть, для влюбленных есть безопасный островок между полюсами?

Эти мысли промелькнули у него в голове в мгновение ока, но успели придать ему сил. Он поспешил на улицу, что бы ни ожидало его в ночи.

— Убей их всех! — услышал он сзади хриплый крик служителя Божьего. — Среди них нет чистых душ! Убей их!

Хови так рассердился, что не смог найти достойного ответа. Вместо этого он крикнул:

— Да пошел ты! — и отправился на поиски Джо-Бет.

Свет из кухни позволял хорошенько рассмотреть двор. Хови увидел темные силуэты деревьев по периметру двора и неухоженную лужайку в центре, где он, собственно, и стоял. Внутри и снаружи не осталось никаких следов ни брата, ни сестры, ни той силы, что прибрала обоих. Хови не мог подкрасться к врагам неожиданно — он вышел в темноту из ярко освещенной кухни, громко ругая пастора, — и потому стал во весь голос звать Джо-Бет в надежде, что она откликнется. Но ответа не услышал. Отозвался только хор соседских собак, разбуженных его криками Лайте, лайте, подумал он. Поднимите своих хозяев. Не время смотреть телевизор. Здесь, в ночи, разыгрывается представление похлеще. Таинственные силы бродят по разверзшейся земле, исторгнувшей чудеса. На подмостках Паломо-Гроува сегодня дают «Явление тайны».

Тот же ветерок, что донес звуки собачьего лая, качнул крону деревьев. Шелест отвлек его на миг от шума приближавшейся армии — он услышал это, когда отошел от дома: неясное бормотание и постукивание. Хови развернулся. Стену и проем двери, в которую он только что вышел, облепила масса шевелившихся живых существ. Двухъярусная крыша тоже кишела ими. Те, что побольше, сновали по шиферу с шарканьем и тихим ворчанием Они были слишком высоко, и свет из дверного проема до них не доставал, потому Ховард различал лишь их силуэты на фоне неба, освещенного звездами. Ни Джо-Бет, ни Томми-Рэя он среди них не увидел. Не было ни одной линии, напоминавшей очертания человеческого тела.

Хови уже собирался отвернуться от этого зрелища, когда услышал за спиной голос Томми-Рэя:

— Готов поспорить, такого ты никогда не видел, Катц?

— Ты и сам знаешь, что не видел. — Ответ был вежливый, поскольку ему в поясницу уткнулось острие ножа.

— Повернись, но очень медленно, — сказал Томми-Рэй. — Яфф хочет перекинуться с тобой словечком.

— И не одним, — добавил другой голос.

Голос был тихий, не намного громче шелеста ветра в кронах деревьев, но каждый слог прозвучал четко и мелодично.

— Мой сын считает, что тебя нужно убить, Катц. Он говорит, будто чувствует, что от тебя исходит запах его сестры. Бог свидетель, я не уверен, что братья настолько знают запах сестер, но, наверное, я старомоден. Сейчас, в конце тысячелетия, инцестом никого не удивишь. Не сомневаюсь, что и ты о нем наслышан.

Хови повернулся и увидел Яффа, стоявшего в нескольких ярдах за спиной Томми-Рэя. После всего, что Флетчер о нем рассказывал, Хови ожидал встретить могучего воина. Но внешне Яфф отнюдь не отличался массивностью. Он больше походил на обедневшего аристократа: неухоженная борода, обрамляющая сильные и решительные черты лица, вид и поза человека, испытывающего огромную усталость. На груди, вцепившись в хозяина, сидела одна из терат — гибкая безволосая тварь. Она была куда более устрашающей, чем сам Яфф.

— Ты собирался что-то сказать, Катц?

— Нет, не собирался.

— Ты хотел сказать о том, насколько порочна и неестественна страсть Томми-Рэя к сестре. Или, по-твоему, мы все неестественны? Ты. Я. Они. Думаю, в Салеме нас отправили бы на костер. Как бы там ни было… Ему очень хочется тебя искалечить. Идея кастрации мне лично понравилась.

При этих словах Томми-Рэй опустил нож, который он держал уже у живота Хови, на несколько дюймов ниже.

— Скажи ему, сынок, что ты собираешься отрезать. Томми-Рэй усмехнулся.

— Просто разреши мне это сделать, — сказал он.

— Видишь? — сказал Яфф. — Приходится употреблять свой родительский авторитет, чтобы его сдерживать. Так вот, Катц, вот что я собираюсь сделать. Я дам тебе фору. Я сейчас отпущу тебя, чтобы посмотреть, сумеет ли отпрыск Флетчера тягаться с моим. Ты ведь не видел, каким был твой папаша до нунция? Тот еще бегун.

Улыбка Томми-Рэя превратилась в смех, острие ножа повернулось, упираясь в ширинку Хови.

— А это, чтобы тебя развеселить…

При этих словах Томми-Рэй схватил Хови за шиворот и развернул, футболка Хови вылезла из джинсов, и Томми-Рэй распорол ее от поясницы до шеи, обнажив спину. Возникла секундная пауза, и ночной ветерок повеял на потную кожу Хови. Потом что-то коснулось его. Пальцы Томми-Рэя, липкие и влажные, поползли по спине Хови в обе стороны от позвоночника. Юноша дернулся, согнулся, пытаясь избавиться от этих пальцев. Но прикосновений стало больше — слишком много для человеческих рук, по дюжине с каждой стороны. Пальцы были такие сильные, что под ними лопалась кожа.

Хови оглянулся через плечо и увидел: в кожу его впилась белая щетинистая суставчатая лапа. Он вскрикнул и дернулся от отвращения, пересилившего страх перед ножом Томми-Рэя. Яфф наблюдал за ним, и его руки были пусты — на спину к Хови перебралась тварь, которую он только что ласкал. Хови чувствовал, как ее холодное брюхо прижалось к позвоночнику, а пасть присосалась к его затылку.

— Сними это с меня! — сказал он Яффу. — Сними! Томми-Рэй захлопал в ладоши, глядя, как Хови крутится, словно пес, что пытается поймать блоху.

— Давай-давай! — подзадоривал он.

— На твоем месте я не стал бы этого делать, — сказал Яфф. Не успел Хови спросить, почему, как получил ответ. Тварь укусила его в шею. Хови закричал и упал на колени. На его вопль ответил гул постукиваний и бормотаний, раздавшийся со стены и, крыши. Преодолевая мучительную боль, Хови снова повернулся к Яффу, чья личина сползла, и вместо аристократа перед Хови предстала громадная мерцающая фигура с головой человеческого эмбриона Хови смотрел на него одно мгновение — он услышал плач Джо-Бет, оглянулся в сторону деревьев и увидел ее в объятиях Томми-Рэя. Эту картину (залитые слезами щеки, раскрытый в рыдании рот) он тоже видел лишь несколько секунд. Боль в шее заставила его закрыть глаза, а когда он открыл их вновь, ни сестры, ни брата, ни их бесплотного отца уже не было.

Хови поднялся на ноги. Армия Яффа всколыхнулась. Нижние твари посыпались со стены на землю, за ними последовали те, что сверху. Они спускались по головам друг друга в очередности, соответствовавшей рангу каждого солдата их батальона, и вскоре копошились на лужайке в три или четыре слоя. Часть их выбралась из общей свалки и поползла в сторону Хови. Направлялись к нему и более крупные — те, что сновали по крыше. Хови смотрел на них зачарованно, но потом опомнился и, как был, унося на спине мерзкое существо, со всех ног бросился бежать со двора, на улицу.

Флетчер чувствовал боль и отвращение сына, но заставлял себя не обращать внимания. Хови отверг его ради дочери Яффа, для этого хватило миловидной внешности Джо-Бет. Если теперь сын страдал — что ж, он сделал выбор, он заслужил мучения и должен справиться сам. Если уцелеет, урок пойдет ему на пользу. Если же нет, то его жизнь, смысл которой он отверг, повернувшись спиной к своему создателю, закончится так же страшно, как и жизнь самого Флетчера. В этом есть справедливость.

Флетчеру было нелегко принять такое решение. Он ощущал боль сына, но гнал от себя его образ. Однако, несмотря на все старания, Флетчеру это не удавалось. Всякий раз чувства Хови прорывались сквозь заслон, и отец снова и снова переживал их вместе с сыном. Эта ночь стала ночью отчаяния для них обоих и, возможно, попыталась их воссоединить. Флетчер и его сын не утратили связи друг с другом.

Он позвал сына:

— Ховардховардховардхо… — Так он звал Хови в первый раз, когда выбрался из скалы. — Ховардховардховард…

Зов был ритмичный, как свет проблескового маяка на скалах, он повторялся снова и снова Флетчер верил, что сын не слишком ослабел и услышит его; но сам он думал только о предстоящем эндшпиле. Все шансы были на стороне Яффа, и оставалось одно: разыграть свой единственный гамбит и прибегнуть к последнему средству. Этого соблазнительного средства он боялся, ибо знал, как сильна в нем жажда трансформации. Прошедшие годы стали пыткой для него: связанный нормами выбранной морали, он вынужденно пребывал на одном и том же уровне существования в надежде победить зло, которое сам помог создать. Но он постоянно думал о побеге. Флетчер хотел освободиться от этого мира со всей его глупостью, отделиться от тела и превратиться в музыку — вслед за Шиллером он считал ее искусством искусств. Неужели перед лицом почти неизбежного поражения пришла пора положиться на интуицию и в последние мгновения жизни вырвать победу из рук; врага? Если так, нужно все как следует подготовить — и собственное освобождение, и место действия. Спектакля «на бис» для жителей Паломо-Гроува не будет. Если он, отвергнутый шаман, умрет незаметно, то вместе с ним погибнут и несколько сотен новых душ.

Он всегда старался не думать о возможных последствиях победы Яффа — он знал, что не вынесет такой ответственности. Но теперь, перед лицом последнего испытания, он заставил себя взглянуть в лицо правде. Если Яфф овладеет Искусством и получит свободный доступ к Субстанции, к чему это приведет?

Во-первых, существо не очистившееся, не совершившее подвиг самопожертвования, получит власть над тем, что доступно лишь совершенным. Флетчер сам не до конца понимал, что такое Субстанция (возможно, она выше человеческого понимания), но он был уверен: Яфф, который и нунцием воспользовался только для того, чтобы обойти правила, нанесет ей невосполнимый ущерб. Море мечты и остров (или острова — Яфф как-то упомянул об архипелаге) дано посетить человеку три раза в жизни — при рождении, перед смертью и когда он полюбил. На берегах Эфемериды люди соприкасаются с абсолютным и узнают то, что помогает им не сойти с ума в хаосе жизни. Коротко говоря, там человек может узнать, как и для чего он живет, может заглянуть в бесконечность и увидеть явление — явление тайны, поэзия и ритуал которого созданы в незапамятные времена. Если Яфф превратится в хозяина Эфемериды, катастрофа неизбежна. Тайны станут явными, святое будет осквернено, а те, кто отправится туда в поисках средства от безумия, не найдут излечения.

Была у Флетчера еще одна причина для страха, хотя он затруднялся ее сформулировать. Он вспоминал историю, что рассказал ему Яфф, когда тот впервые появился в Вашингтоне и предложил деньги для исследований и получения нунция. История про человека по имени Киссун — шамана, знавшего об Искусстве и его силе. Яфф встретил Киссуна в одном месте, которое называл Петлей времени. В тот раз Флетчер не очень ему поверил, но с тех пор случилось столько невероятного, что теперь Киссун и Петля казались обыденными вещами. Какую роль в нынешнем противостоянии играл шаман, Флетчер не знал, но инстинктивно подозревал, что тот поможет завершить войну. Киссун был последним из членов Синклита — ордена высших человеческих существ, охранявших Искусство с тех времен, когда человек впервые научился мечтать. Зачем же Киссун впустил Яффа, от которого за милю разило властолюбием и гордыней, в свою Петлю? От кого он там прятался? И что произошло с остальными членами Синклита?

Времени искать ответы на вопросы не было, однако Флетчер хотел, чтобы вместе с ним об этом думал еще кто-нибудь. Он решил в последний раз попытаться установить контакт с сыном. Флетчер боялся, что если его мысли не проникнут в сознание Ховарда, то после трансформации Флетчера они превратятся в ничто.

Страх перед подобным исходом вернул его к мыслям о предстоявшем деле, о выборе места и времени. Решающая битва должна стать роскошным действом. Последний и самый зрелищный акт драмы оторвет жителей Паломо-Гроува от экранов телевизоров, и они, вытаращив глаза, выйдут на улицу. Взвесив все «за» и «против», Флетчер выбрал место. Не переставая мысленно звать Хови, он отправился обозревать арену будущего сражения.

Хови бежал, преследуемый тварями Яффа. Он слышал призыв Флетчера, но страх мешал ему сосредоточиться и понять, откуда доносится зов. Он мчался, не разбирая дороги, и тераты наступали ему на пятки. Только когда между ними наконец образовался приличный разрыв и Хови смог перевести дух, юноша ясно услышал зов отца и пошел навстречу. Он сам не думал, что способен двигаться с такой скоростью. Легкие работали на пределе, но ему хватило дыхания, чтобы отозваться.

— Я слышу тебя, — сказал он, не останавливаясь. — Я слышу тебя, отец. Я слышу тебя.

Глава 11

Тесла сказала правду. Она была плохая сиделка, зато отлично умела уговаривать. Проснувшись, Грилло обнаружил, что она уже вернулась. Тесла объявила, что болеть в чужой постели — это акт мученичества и вполне в духе Грилло, но если он не прочь отказаться от стереотипов, то она сегодня же отвезет его в Лос-Анджелес, где он тут же выздоровеет, вдыхая знакомый аромат нестираного белья.

— Не поеду, — запротестовал он.

— А какой прок торчать здесь? Чтобы заставить Абернети раскошелиться?

— Здесь все только начинается.

— Не будь жалким, Грилло.

— Я больной. Мне можно быть жалким. К тому же писать статью лучше на месте событий.

— Лучше ты напишешь ее дома, чем здесь, валяясь на потной простыне и жалея себя.

— Может быть, ты и права.

— О! Наш великий ум готов пойти на уступки?

— Вернусь через день. Собери мои вещи.

— Ведешь себя, словно тебе тринадцать лет. — Голос Теслы смягчился. — Никогда тебя таким не видела, В гриппе есть что-то сексуальное. Мне нравится твоя слабость.

— Кто бы говорил…

— Ладно, ладно. Было время, когда я была готова отдать за тебя свою правую руку.

— А теперь?

— Теперь большее, на что я способна, — это доставить тебя домой.

В Паломо-Гроуве можно без декораций снимать фильм о последствиях холокоста, подумала Тесла, когда искала выезд на шоссе. Спросить было не у кого, так как улицы оказались пусты. Хотя Грилло и рассказал о том, что будто бы происходит в городе, она не заметила ничего необычного.

Тесла решила это обдумать. Ярдах в сорока от машины из-за угла выбежал молодой человек. Он пересек дорогу, ноги его подкосились, и он упал на противоположной стороне тротуара Юноша лежал и, по всей видимости, не мог подняться. Было слишком темно и слишком далеко, чтобы его разглядеть, но даже и на расстоянии было видно — с ним что-то не так. Вернее, что-то не так было с его спиной: то ли горб, то ли странная опухоль. Тесла подъехала поближе. Грилло, которому она велела спать на заднем сиденье до самого Лос-Анджелеса, открыл глаза.

— Что, уже приехали?

— Там парень, — она кивнула в сторону горбуна. — Посмотри. Кажется, ему еще хуже, чем тебе.

Краем глаза она заметила, как Грилло привстал и подался вправо, всматриваясь вперед в лобовое стекло.

— У него что-то на спине, — пробормотал он.

— Не могу разглядеть.

Она подъехала совсем близко к юноше, который пытался подняться и снова падал. Грилло оказался прав. На спине. У него что-то было.

Это рюкзак, — сказала она.

— Нет, Тесла. — Грилло уже потянулся к ручке дверцы. — Оно живое. Не знаю, что это, но оно живое.

— Не ходи, — сказала Тесла.

— Издеваешься?

Он открыл дверцу. Этого усилия оказалось достаточно, чтобы у него закружилась голова, но он все же заметил, как Тесла роется в бардачке.

— Что-то потеряла?

— Когда убили Ивонну, — бормотала она, продолжая свои раскопки, — я дала себе слово никогда не выходить из дома без оружия.

— Ты очем?

Она извлекла пистолет.

— Вот я и не выхожу.

— И ты умеешь им пользоваться?

— Хотелось бы не уметь, — ответила Тесла и вышла из машины.

Грилло открыл дверцу, но тут машина медленно покатилась назад по улице, что еле заметно шла под уклон. Грилло перегнулся через спинку переднего сиденья и рванул ручной тормоз — голова снова закружилась. Когда он наконец выбрался из машины, он чувствовал себя так, будто хорошенько нагрузился.

Пока Грилло, цепляясь за дверцу, собирался с силами, Тесла успела отойти на несколько ярдов от машины и приблизиться к парню. Он все еще пытался встать на ноги. Тесла сказала, чтобы он подождал, она ему поможет, но в ответ получила лишь полный ужаса взгляд. И причина для ужаса была. Грилло не ошибся: то, что Тесла приняла за рюкзак, действительно оказалось живым. Неизвестное животное, влажно блестевшее. Оно пожирало свою жертву.

— Что за хрень? — сказала она.

На этот раз юноша отозвался и со стоном произнес:

— Уходите… они… гонятся за мной…

Она оглянулась на Грилло. Тот вцепился в дверцу машины, и дрожь била его так, что стучали зубы. Помощи от него ждать не приходилось, а парню явно становилось хуже.

С каждым движением лап гигантского паразита — у твари было много лап, сочленений и глаз — лицо жертвы передергивалось от боли.

— Скорее… — промычал он. — Пожалуйста… ради бога… они идут…

Он кивнул головой себе за спину. Она проследила за страдальческим взглядом юноши в сторону угла, откуда он и прибежал. Там Тесла увидела его преследователей. В первый миг она пожалела, что не последовала совету, но, еще раз заглянув в его глаза, выбросила это из головы. Теперь его проблемы стали ее проблемами. Она не могла бросить человека на съедение. Сознание отказывалось верить в то, что видели глаза. Но отрицать существование ужасных существ, которые к ним приближались, тоже не было смысла. Каким бы бредом это ни казалось, к ним подбиралась орда белесых шелестящих тварей.

— Грилло! — крикнула она. — В машину! Белесое войско, услышав ее, прибавило скорость.

— В машину, Грилло, черт тебя побери!

Он неуклюже повернулся на заплетающихся ногах и полез обратно в машину. Твари помельче бросились в его сторону, а те, что покрупнее, продолжали двигаться к юноше. Их вполне хватило бы, чтобы расчленить их всех вместе с машиной. Несмотря на многообразие (не было двух одинаковых особей), все они двигались одинаково слепо и целенаправленно, в едином безжалостном порыве. Они жаждали убивать.

Тесла наклонилась и взяла юношу за руку, стараясь не коснуться извивающихся лап паразита. Тот присосался слишком крепко, чтобы отдирать его.

— Поднимайся, — сказала она. — У нас получится.

— Бегите, — пробормотал он. Сил у него уже почти не осталось.

— Нет. Мы бежим вместе. Отставить героизм.

Она оглянулась на машину. Грилло едва успел захлопнуть дверь, как ее облепили твари, карабкаясь на капот и крышу. Одна, размером с бабуина, принялась монотонно наскакивать на ветровое стекло. Другие рвали ручку дверцы и пытались просунуть конечности между рамами и стеклом.

— Им нужен я, — сказал юноша.

— Если мы побежим, они погонятся? — спросила Тесла.

Он кивнул. Тогда она рывком подняла его на ноги, закинула его правую, довольно сильно поврежденную (насколько Тесла успела заметить) руку себе на плечо и, обернувшись, выстрелила в гущу тварей. Пуля поразила одну из крупных особей, что ничуть не задержало других. Тесла повернулась к ним спиной и поволокла парня прочь.

Он указал направление.

— Вниз по Холму.

— Зачем?

— К моллу.

— Зачем? — снова спросила она.

— Там… мой отец.

Она не стала спорить. Тесла понадеялась, что этот отец, кем бы он ни был, сумеет как-нибудь помочь, поскольку у них самих осталось мало шансов уйти от преследователей или отбиться, если те догонят.

Завернув за угол, как почти беззвучно велел парень, она услышала звук разбитого ветрового стекла.

Невдалеке от места событий стояли Яфф и Томми-Рэй. Они с двух сторон держали за руки Джо-Бет и смотрели, как Грилло борется с ключом зажигания. Наконец машина тронулась, сбросив с капота разбившую стекло терату.

— Ублюдок, — сказал Томми-Рэй.

— Неважно, — сказал Яфф. — Подожди завтрашней вечеринки. Это мелочи.

Раненое существо жалобно попискивало.

— Что будем с ней делать? — спросил Томми-Рэй.

— Оставим здесь.

— Люди заметят.

— К утру от нее ничего не останется. Мусорщики и не поймут, что это было.

— Кому придет в голову есть такое? — спросил Томми-Рэй.

— О, всегда найдется кто-то очень голодный. Правда, Джо-Бет?

Девушка промолчала. Она уже перестала плакать и лишь смотрела на своего брата с брезгливым страхом.

— Куда направился Катц? — спросил Яфф.

— К моллу, — ответил Томми-Рэй.

— Его зовет Флетчер.

— Да?

— Надеюсь, что так. Сын выведет нас к отцу.

— Если тераты не догонят его раньше.

— Не догонят. У них есть инструкции.

— А та женщина с ним?

— О, она прекрасна! Ну прямо добрая самаритянка Она, конечно, умрет, но зато с каким гребаным большим и добрым сердцем.

Джо-Бет не выдержала последнего замечания.

— Неужели тебя ничто не трогает? Яфф внимательно посмотрел на нее.

— Слишком многое, — сказал он. — Меня трогает слишком многое. Например, выражение твоего лица. И его лица.

Он посмотрел на Томми-Рэя, а тот ухмыльнулся в ответ.

— Все, чего я хочу, это видеть ясно. Я не позволяю чувствам заслонить цель.

— И что это за цель? Убить Хови? Разрушить город?

— Томми-Рэй научился меня понимать. И ты тоже научишься, если дашь мне время объяснить. Это долгая история. Но поверь мне: Флетчер наш враг, и его сын тоже наш враг. Они убили бы меня, если б смогли.

— Только не Хови.

— О, и он тоже. Он сын своего отца, даже если сам этого не знает. Скоро мы разыграем большой приз, Джо-Бет. Он называется Искусство. И когда я его получу, я поделюсь…

— Мне ничего от тебя не нужно.

— Я покажу тебе остров…

— Нет!

— … и берег…

Он протянул руку и потрепал ее по щеке. Против ожидания, его слова успокоили ее. Теперь она видела перед собой не голову эмбриона, а лицо человека, которому досталось в жизни, но он справился с трудностями и стал мудрее.

— Мы еще поговорим об этом, — сказал он. — У нас будет много времени. На этом острове день никогда не кончается.

— Почему они нас не догоняют? — спросила Тесла у Хови.

Преследователи давно наступали им на пятки, но дважды отставали в тот самый момент, когда, казалось, должны были вот-вот схватить своих жертв. Тесле казалось, что погоня кем-то отрежиссирована. Если так, думала она с тревогой, то кто этот режиссер? И какова его цель?

Юноше — пару улиц назад он пробормотал, что его зовут Хови, — с каждым ярдом становился все хуже. Куда делся Грилло? Он так необходим сейчас. Заблудился в лабиринте улиц и тупичков проклятого городишки или стал жертвой существ, напавших на автомобиль?

С Грилло не случилось ни того ни другого. В надежде, что у Теслы хватит смекалки продержаться до тех пор, пока он не придет на помощь, Грилло отчаянно погнал машину сначала к телефону-автомату, потом по адресу, что он нашел в справочнике. Все его тело словно налилось свинцом, зубы стучали от лихорадки, но голова, кажется, работала ясно. Когда он потерял работу, он на несколько месяцев сорвался в запой, и теперь по опыту знал, что подобная ясность сознания может оказаться самообманом. Сколько раз в алкогольном кураже он строчил «гениальные» статьи — на трезвую голову они читались не легче, чем «Поминки по Финнегану»^[9] Вполне возможно, сейчас был как раз тот случай, и надо было, не теряя драгоценного времени, стучаться в первую попавшуюся дверь и просить помощи. Однако интуиция подсказывала ему, что появление на пороге небритого субъекта, бормочущего о монстрах, вызовет резко отрицательную реакцию у любого жителя этого города, кроме Хочкиса. Хочкис был дома.

— Грилло? Господи, что с вами?

Состояние самого Хочкиса, однако, было не намного лучше. Он держал початую бутылку пива, и во взгляде его читалось, что где-то рядом стоят как минимум несколько ее предшественниц.

— Не спрашивайте. Идемте со мной. Объясню по дороге.

— Куда?

— У вас есть оружие?

— Да, пистолет.

— Возьмите с собой.

— Погодите, мне нужно…

— Некогда, — перебил Грилло. — Я не знаю, куда они побежали, и нам…

— Постойте.

— Что?

— Сигнализация. Я слышу сигнализацию.

Сигнализация сработала, когда Флетчер начал разбивать стекла витрин супермаркета. Потом он сделал то же в аптеке Марвина и в зоомагазине, где к звону сигнализации добавился вой разбуженных животных. Это было то, что нужно. Чем раньше Гроув стряхнет с себя свой летаргический сон, тем лучше, и Флетчер знал наверняка — легче всего этого добиться, если нанести удар в сердце торговли. В домах вокруг стали зажигаться огни. Действия, призванные добиться внимания горожане, требовали осторожности и расчета — чтобы, если ничего не удастся, не ухудшить ситуацию. В жизни Флетчера горя и так хватало, а друзей, готовых прийти на помощь, слишком мало. Самым близким был, наверное, Рауль. Где-то он теперь? Скорее всего, погиб и его дух скитается в развалинах миссии Санта-Катрина.

Флетчер вдруг застыл, потрясенный внезапной мыслью. А как же нунций? Неужели остатки Великого деяния, как называл его Яфф, все еще находятся там, на вершине скалы? Если туда забредет какая-нибудь невинная душа, история может повториться. Тогда предстоящее самопожертвование Флетчера окажется бессмысленным. Вот еще одно задание, которое он должен дать Ховарду, прежде чем они расстанутся… навсегда.

Сигнализация в Гроуве срабатывала редко, а такого, чтобы вой ее раздался одновременно в нескольких местах, не случалось никогда. Какофония звуков заполнила городок, от лесной окраины Дирделла до особняка вдовы Вэнса на вершине Холма Взрослые еще бодрствовали, но многие — не только те, кого посещал Яфф, — сегодня пребывали в смятении. Разговоры сменил шепот; люди застывали в дверях или посреди комнаты, вдруг забыв, зачем они встали из своих уютных кресел. В ту ночь мало кто в Гроуве с ходу ответил бы на вопрос, как его зовут.

Тем не менее, вой привлек их внимание, подтвердив то, что они инстинктивно почувствовали еще днем: что-то не так, неправильно, ненормально. И спастись можно лишь дома, закрывшись на замок.

Однако не все были столь пассивны. Кто-то раздвигал шторы и выглядывал из окна, проверяя, не вышли ли на улицу соседи; кто-то даже осмелился подойти к двери (но мужья или жены тут же звали их назад — ведь за дверью нет ничего, что было бы интереснее телевизора). И едва первый человек вышел на улицу, как за ним последовали другие.

— Умно, — сказал Яфф.

— Что он делает? — не понял Томми-Рэй. — Что это за шум?

— Он хочет, чтобы люди увидели терат. Может, он надеется, что они встанут против нас Он уже делал так прежде.

— Когда?

— Когда мы с ним носились по Америке. Но тогда никто не встал, не поднимутся и сейчас. У людей нет веры, нет мечтаний. А ему нужно и то и другое. Он в отчаянии. Он проиграл и знает это. — Яфф повернулся к Джо-Бет. — Можешь радоваться: я отвел своих собачек от Катца. Теперь мы знаем, где Флетчер и куда придет его сын.

— Они нас больше не преследуют, — сказала Тесла. Стая действительно отстала.

— Что это значит?

Ее подопечный не ответил. У него не было сил даже поднять голову. Но он все же кивком показал в направлении супермаркета — на один из магазинов молла с разбитыми витринами.

— Нам в маркет? — спросила Тесла. В ответ он что-то пробормотал.

— Как скажешь.

Внутри здания Флетчер поднял голову. Он увидел сына, однако тот был не один. Какая-то женщина почти несла его на себе, ступая по разбитому стеклу. Флетчер прервал свои приготовления и подошел к окну.

— Ховард? — позвал он.

Тесла взглянула наверх, а Хови не стал тратить драгоценную энергию, чтобы поднять голову. Человек, появившийся в разбитой витрине, вовсе не походил на вандала. Не похож он был и на отца Хови, хотя Тесла никогда не умела разбираться в фамильном сходстве. Человек был высокий, с болезненным цветом лица. Судя по неуверенной походке, он чувствовал себя немногим лучше сына. Одежда его была мокрой. По запаху Тесла поняла, что человек облит бензином. Когда он пошел к ним навстречу, на полу за ним оставался мокрый след. Тесла испугалась — вдруг преследователи и гнали их прямиком в руки этого сумасшедшего?

— Не подходи!

— Мне нужно поговорить с Ховардом, пока не пришел Яфф.

— Кто?

— Ты навела его на нас. Его самого и его войско.

— С этим уже ничего не поделать. Хови очень плохо. Эта штука у него на спине…

— Дай посмотреть.

— Только никакого открытого огня, — предупредила Тесла, — иначе я сваливаю.

— Понимаю. — Человек протянул к ней ладони, как фокусник, который показывает, что в руках ничего нет.

Тесла кивнула и разрешила подойти к Хови.

— Положи его на пол, — скомандовал человек.

Она подчинилась, вздохнув с облегчением. Отец нагнулся над Хови и обеими руками схватил тварь, присосавшуюся к спине. Та бешено забилась, крепче впиваясь в тело жертвы. Хови начал задыхаться.

— Она убьет его! — крикнула Тесла.

— Держи ее голову.

— Что?

— Ты слышала. Голову. Просто держи.

Тесла смотрела на незнакомца, на тварь, на Хови. На три удара сердца. На четвертый она взялась за голову зверя. Жвала все еще впивались в шею юноши, но уже слабее, и вдруг существо извернулось и укусило Теслу за руку. В этот момент бензиновый человек рывком дернул тварь. Та отделилась от тела Хови.

— Отпускай! — крикнул Флетчер.

Повторять не потребовалось, Тесла тут же убрала руки. Отец Хови швырнул терату в пирамиду консервных банок, и жестянки обрушились на нее, похоронив под собой.

Тесла осмотрела ладонь. В центре остался красный след от укуса. Но не только она заинтересовалась ладонью.

— Тебе предстоит путешествие.

— Вы что, читаете по руке?

— Я хотел послать мальчика, но теперь понимаю… идти придется тебе…

— Эй, ребята, я уже сделала все, что могла, — сказала Тесла.

— Меня зовут Флетчер, и я тебя умоляю — не оставляй меня сейчас. Эта рана напоминает мою первую ранку от нунция. — Он показал ей ладонь, где действительно красовался шрам, похожий на след от ногтя. — Я должен тебе кое-что рассказать. Ховард не захотел меня слушать. А ты будешь. Я знаю. Ты часть истории. Ты рождена, чтобы оказаться сегодня здесь со мной.

— Ничего не понимаю.

— Завтра поймешь. Сегодня нужно действовать. Помоги. У нас очень мало времени.

— Должен вас предупредить, — сказал Грилло Хочкису, пока они ехали к моллу, — то, что мы с вами увидели тогда у трещины, было только начало. Ночью в Гроуве появились существа, каких я никогда раньше не видел.

Он притормозил, пропуская двух горожан, спешивших на вой сирен. Вышли и другие люди. Все торопились к моллу.

— Надо сказать, чтобы они не ходили туда.

Грилло высунулся из окна машины и закричал. Но даже когда к нему присоединился Хочкис, никто не обратил на них никакого внимания.

— Если они увидят то, что видел я, начнется паника.

— Возможно, это пойдет им на пользу, — горько заметил Хочкис. — Все эти годы они считали меня сумасшедшим, потому что я замуровал расщелину. Потому что я называл смерть Кэролин убийством.

— Простите…

— Кэролин — моя дочь.

— А что с ней случилось?

— Об этом потом, Грилло. Когда у вас будет время послушать мое нытье.

Они выехали на автостоянку молла. Там уже собралось тридцать-сорок горожан. Одни бродили вокруг, прикидывая ущерб, другие просто стояли, слушая вой сигнализации, словно то была музыка сфер.

— Пахнет бензином, — сказал Грилло.

Хочкис принюхался.

— Нужно поскорее увести их отсюда. Эй, послушайте! Он повысил голос и поднял пистолет, пытаясь привлечь внимание толпы. Но на него оглянулся только один невысокий лысый человек.

— Хочкис, вы что, тут главный?

— Нет, Марвин — если вы хотите им быть.

— Где Спилмонт? Нужен кто-то из властей. Мне перебили все стекла.

— Думаю, полиция уже едет, — сказал Хочкис.

— Настоящее варварство, — продолжал Марвин. — Это мальчишки из Лос-Анджелеса развлекаются.

— Не думаю, — сказал Грилло. От запаха бензина у него снова закружилась голова.

— А вы кто такой? — требовательно спросил у него Марвин.

Прежде чем Грилло успел ответить, раздался крик:

— Внутри кто-то есть!

Грилло повернулся к разбитой витрине супермаркета. Действительно, внутри двигались несколько фигур. Он подошел ближе к витрине магазина и четко разглядел одну из них.

— Тесла?

Она услышала, взглянула на него и крикнула:

— Грилло, не входи сюда!

— Что происходит?

— Просто не входи сюда, говорю.

Но он не послушался и шагнул в витрину. Юноша, которого она бросилась спасать, лежал на кафельном полу, обнаженный до пояса. Над ним стоял какой-то человек — одновременно знакомый и не знакомый Грилло. Через несколько секунд профессиональная память сработала. Это был один из тех, вырвавшихся из расщелины.

— Хочкис! — крикнул Грилло. — Идите сюда!

— Хватит, — сказала Тесла. — Нам тут никто не нужен.

— «Нам»? С каких это пор вы стали «мы»?

— Это Флетчер, — сказала Тесла, словно угадав вопрос Грилло. — А молодого человека зовут Ховард Катц, — предупредила она следующий вопрос. — Они отец и сын. — Снова ответ на незаданный вопрос. — Скоро все тут взлетит на воздух, и я не уйду отсюда, пока это не случится.

Тут подоспел Хочкис.

— Твою мать, — выдохнул он.

— Это тот из расщелины, да?

— Точно.

— Можно, мы заберем парня? — спросил Грилло. Тесла кивнула.

— Только быстрей. Они скоро будут здесь. — Ее взгляд соскользнул с лица Грилло и устремился куда-то в темноту. Они явно ждали кого-то еще. Второго духа, не иначе.

Грилло с Хочкисом подхватили юношу под руки.

— Подождите!

К ним подошел Флетчер, и с его приближением запах бензина усилился. Но от него исходил не только запах. Грилло ощутил нечто вроде легкого удара током, когда Флетчер коснулся сына. Этот удар пронзил три тела сразу. Сознание Грилло мгновенно прояснилось, земное осталось где-то далеко внизу, и он оказался в пространстве, где в небе, словно звезды, висели фантазии. Но внезапно все кончилось, едва Флетчер отнял руку от лица сына. Это было почти жестоко. По выражению изумления на лице Хочкиса Грилло понял, что тот испытал то же самое. Глаза наполнились слезами.

— Что здесь будет? — спросил Грилло у Теслы.

— Флетчер скоро уйдет.

— Куда? Почему?

— В никуда. В пространство.

— Откуда ты знаешь?

— Я рассказал ей, — раздался голос Флетчера, — Субстанцию нужно защитить.

Он посмотрел на Грилло, на его губах играла едва заметная улыбка.

— Заберите моего сына, джентльмены, — попросил он. — Уведите его с линии огня.

— Что?

— Грилло, просто уйди отсюда, — сказала Тесла. — Сейчас все будет так, как он задумал.

Грилло с Хочкисом вывели Хови на улицу через витрину — Хочкис вышел первым, чтобы принять на руки ватное, как свежий труп, тело юноши. За спиной Грилло услышал голос Теслы.

Она сказала одно слово:

— Яфф!

Тот, второй, враг Флетчера, стоял на краю парковки. Толпа горожан, увеличившаяся в пять или шесть раз, расступилась и образовала коридор, хотя их об этом никто и не просил Яфф был не один. Его сопровождали два человека, два местных жителя. Парень и девушка. Грилло не знал их, но Хочкис сказал.

— Джо-Бет и Томми-Рэй. Услышав имя, Хови поднял голову.

— Где? — пробормотал он, но увидел их сам, прежде чем ему кто-то ответил.

— Пустите! — он попытался оттолкнуть Хочкиса. — Они убьют ее, если мы их не остановим! Вы что, не понимаете? Они убьют ее!

— Речь идет не только о твоей подружке, — сказала Тесла. Грилло снова удивился, как она умудрилась столько узнать за такое короткое время. Ее «источник» Флетчер тем временем вышел из маркета, прошел мимо Теслы, Грилло, Хови и Хочкиса и остановился на другом краю живого коридора лицом к лицу с Яффом.

Первым заговорил Яфф:

— Ну, и зачем это? Ты переполошил половину города.

— Ту половину, которую ты не успел одурманить, — ответил Флетчер.

— Не помри от собственных разговоров. Ну, умоляй меня. Скажи, что отдашь мне свои яйца, если я оставлю тебя в живых.

— Это для меня не так важно.

— Что, яйца?

— Жизнь.

— Ты тщеславен, — заметил Яфф, начиная медленное движение навстречу Флетчеру. — Не отрицай.

— Меньше, чем ты.

— Это верно. В отличие от тебя я знаю, что такое масштаб.

— Ты не овладеешь Искусством.

Яфф поднял руку и потер большой и указательный пальцы, словно считал деньги.

— Поздно. Я уже ощущаю его в своих руках.

— Хорошо, — ответил Флетчер. — Если ты хочешь, чтобы я тебя умолял, я умоляю. Субстанция должна остаться неприкосновенной. Я умоляю тебя не трогать ее.

— Ты не понимаешь, да?

Яфф остановился на некотором расстоянии от Флетчера. Теперь к нему шел юноша и вел свою сестру.

— Мои дети, — сказал Яфф, — плоть и кровь. Сделают для меня все. Верно, Томми-Рэй?

Тот ухмыльнулся.

Захваченная этой сценой, Тесла не заметила, как Хови освободился от рук Хочкиса, подошел к ней и шепотом сказал:

— Пистолет.

Теса без колебаний отдала оружие юноше.

— Он убьет ее, — пробормотал Хови.

— Она же его дочь, — сказала Тесла.

— Думаешь, для него это важно?

Она снова взглянула на Яффа. Какие бы изменения ни совершило в нем Великое деяние Флетчера, он был явно безумен. Даже той малости, какую она успела узнать об Искусстве, Субстанции, Косме и Метакосме, хватило, чтобы понять: отдать такую силу в руки этого существа — значит отдать ее неизмеримому злу.

— Ты проиграл, Флетчер, — сказал Яфф. — В тебе и в твоем ребенке нет чего-то, что делало бы вас… современными. Мои двое, напротив, опережают время. Главное — экспериментировать, так ведь?

Рука Томми-Рэя, лежавшая на плече у Джо-Бет, скользнула к ее груди. В толпе раздались гневные возгласы, но Яфф заставил всех замолчать одним грозным взглядом. Джо-Бет попыталась оттолкнуть брата, но Томми-Рэй притянул ее к себе и нагнулся к ее губам.

Он поцеловал бы ее, если бы не пуля, ударившаяся в асфальт у самых ног Томми-Рэя.

— Отпусти ее, — сказал Хови. Его голос был слаб, но полон решимости.

Томми-Рэй повиновался, глядя на Хови немного растерянно. Потом извлек из заднего кармана нож. Почуяв опасность кровопролития, толпа дрогнула. Некоторые — особенно те, кто пришел с детьми, — подались назад. Но большинство не двинулись с места.

Флетчер за спиной Грилло обратился к Хочкису:

— Сможете в него попасть?

— В парня?

— Нет, в Яффа.

— И не пытайтесь, — шепнула Тесла. — Это его не остановит.

— Что же тогда остановит?

— Бог его знает.

— Хочешь хладнокровно пристрелить меня на глазах у этих добрых людей? — спросил Томми-Рэй. — Ну давай, попробуй. Я не боюсь. Я люблю смерть, а смерть любит меня. Нажми на курок, Катц. Если ты мужчина.

С этими словами он медленно двинулся навстречу Хови. Тот, едва стоя на ногах, по-прежнему целился в Томми-Рэя.

Разрешил ситуацию Яфф. Он схватил Джо-Бет за руку. Та вскрикнула от боли. Хови повернул голову на ее голос, и Томми-Рэй бросился на него. Он толкнул Хови, и юноша упал, выронив пистолет. Томми-Рэй с размаху ударил его в пах ботинком и принялся избивать.

— Оставь его живым! — приказал Яфф.

Он отпустил Джо-Бет и направился к Флетчеру. На кончиках пальцев, в которых, по его заверению, он уже держал Искусство, проступили капли энергии. Они сочились как эктоплазма. Яфф подошел к Томми-Рэю, как будто собирался его остановить, но лишь одарил взглядом сцену драки и двинулся дальше, к Флетчеру.

— Лучше нам отойти, — прошептала Тесла Грилло и Хочкису. — От нас уже ничего не зависит.

Словно в подтверждение ее слов, Флетчер опустил руку в карман и достал коробок спичек с надписью на этикетке: «Аптека Марвина». Все поняли, что сейчас произойдет. Люди ощущали запах бензина и знали, от кого он исходит. Теперь появились спички. Жертвоприношение было неизбежным. Но никто не двинулся с места. Публика не понимала, о чем говорят враги, но зрители нутром почувствовали, что присутствуют при переломном моменте. Как: они могли уйти, если впервые в жизни получили возможность увидеть поединок высших существ?

Флетчер достал спичку. Он уже почти чиркнул ею, когда поток энергии из пальцев Яффа ударил, как пуля, по рукам Флетчера, выбив из них и спичку, и коробок.

— Не трать времени на эти фокусы, — сказал Яфф. — Ты знаешь, что огонь не причинит мне вреда. И тебе тоже, пока ты сам не захочешь. А если ты хочешь исчезнуть, нужно только попросить.

На этот раз он не стал посылать разряды — он просто подошел к противнику и коснулся его рукой. Флетчер содрогнулся. Испытывая страшную боль, он повернул голову, чтобы увидеть Теслу. По его глазам она поняла, насколько он беспомощен. Чтобы разыграть свой эндшпиль, он раскрыл сознание, и злоба Яффа проникла в самую суть его существа. От прикосновения врага по всему телу прокатилась разрушительная волна. Спасти Флетчера могла только смерть.

У нее не было спичек, зато у Хочкиса был пистолет. Ни слова не говоря, она выхватила его. Яфф уловил движение, и на одно ужасное мгновение Тесла встретилась с его безумным взглядом Она увидела не человека, а огромную призрачную голову. Увидела лицо настоящего Яффа, спрятавшегося под маской.

Она прицелилась в землю за Флетчером и выстрелила. Но огонь не вспыхнул. Тесла снова прицелилась, выбросив из головы все мысли, кроме одной — она молилась о том, чтобы попасть в лужу бензина. Ей и прежде случалось «готовить жареное», но на бумаге. В жизни она делала это впервые.

Тесла медленно выдохнула (так она делала, когда садилась по утрам за пишущую машинку) и нажала на курок.

Ей показалось, что она увидела огонь еще до того, как он возгорелся. Пробежали искры и молнии, воздух вокруг Флетчера стал оранжевым, а потом превратился в пламя.

Жар оказался нестерпимо сильным. Тесла бросила пистолет и отбежала подальше, откуда можно было наблюдать дальнейшее. Сквозь языки пламени она смотрела на Флетчера. На его лице была написана полная безмятежность. Тесла пронесла его образ через все последующие жизненные невзгоды как напоминание о том, насколько мало она знает об устройстве мира. Человек радовался тому, что сгорал, это было для него благом. Таких уроков не дают в школе. И помогла ему она, собственными руками.

Она увидела, как Яфф отшатнулся от огня, насмешливо пожав плечами. Огонь добрался до его пальцев, касавшихся Флетчера, и пальцы вспыхнули, будто пять свечей. За спиной у Яффа Хови и Томми-Рэй отступали от невыносимого жара, на время забыв о вражде. Все это она заметила в одно мгновение, а потом снова взглянула на горевшего Флетчера. За несколько секунд он успел измениться. Огонь, столбом стоявший вокруг него, не сжигал плоть, а преображал, выбрасывая вспышки яркой материи.

То, как отступал Яфф — будто взбесившийся пес, знающий, что его сейчас утопят, — помогло ей понять природу этих вспышек. Как и то, что сочилось из пальцев Яффа, они были сгустками некой энергии. Яфф ненавидел эту энергию. В ее свете проступило его истинное лицо. Вид этих двоих: преображающегося в огне Флетчера и Яффа, с которого сползала личина, заставил ее подойти ближе, забыв о безопасности. Она почувствовала запах паленых волос, но отойти не могла. В конце концов это и ее рук дело. Она участвовала. Как первая человекообразная обезьяна, что добыла огонь и тем изменила жизнь племени.

На что, поняла она, и надеялся Флетчер: на трансформацию племени. Это был не просто акт самосожжения. Сгустки энергии, исходившие от Флетчера, несли в себе его заряд. Они вылетали подобно сияющим семенам, ищущим плодородную почву. Такой почвой стали жители Гроува, и семена их нашли. Тесле казалось чудом, что никто из людей не бросился бежать. Быть может, самые малодушные ушли раньше, в начале событий. Но оставшиеся явно были готовы принять магию преображения, и некоторые даже вышли вперед и радостно, словно причастие, принимали летевший к ним свет. Первыми выбежали дети. Они ловили сгустки света, не причинявшие им ни малейшего вреда. Свет падал в их подставленные ладони или касался лица, и тут же в глазах загорались его отблески. За детьми последовали родители. Те, кого свет уже коснулся, успокаивали остальных: «Все в порядке. Это не больно. Это просто… свет!»

Но Тесла знала, что это не просто свет. Это сам Флетчер. Он раздавал себя всем желающим, и тело его таяло. Руки, грудь и ноги уже исчезли; голова, шея, плечи и торс дрожали в языках пламени. Она смотрела до тех пор, пока и они не исчезли. В памяти всплыл церковный гимн, Тесла помнила его с детства: «Господь хочет, чтобы я стал солнечным лучом». Старая песня для новой жизни.

Акт рождения новой жизни подходил к завершению. От Флетчера почти ничего не осталось, только рот и часть черепа все еще дрожали в огне. Мозг его разлетелся снопами искр, как головка одуванчика на августовском ветру. Лишенное пищи, пламя быстро улеглось. Без следа — ни углей, ни дыма. Несколько мгновений яркого света, жара и чуда. Потом — ничего.

Она не могла оторвать глаз от Флетчера и не заметила, кого из собравшихся коснулся его свет. А он коснулся многих. Может быть, всех. Наверное, это и остановило Яффа. Его войско стояло в ночи наготове, но он так и не отдал приказа наступать. Яфф исчез. Он сделал это как можно незаметнее.

Вместе с ним пропал и Томми-Рэй. А Джо-Бет осталась. Хови во время преображения Флетчера встал рядом с ней с пистолетом в руке. Убегая вслед за отцом, Томми-Рэй выкрикнул несколько бессвязных угроз.

Так завершилось последнее представление шамана Флетчера. Те, кто принял от него дар, конечно, должны были его почувствовать — но позже, утром, когда проснутся. Другие получили свое сразу. Грилло и Хочкис были довольны, что не обманулись тогда, у расщелины; Джо-Бет и Хови избежали гибели и снова соединились; Тесла же, получившая знание, ощутила тяжесть огромной ответственности, которую возложил на нее Флетчер.

Но главный удар магических сил принял сам город. На его улицах появились чудовища. Его жителей коснулись духи.

Гроув ждал войны.

Часть V РАБЫ И ЛЮБОВНИКИ

Глава 1

На следующее утро Гроув напоминал город алкоголиков. Его жители проснулись как после ночной попойки и пытались сделать вид, будто все в порядке и ничего не случилось. Холодный душ, чтобы встряхнуться, потом чашка черного кофе, таблетка «алка-зельцера» — и вперед на улицу, нарочито уверенной походкой, с ледяной улыбкой актрисы, только что не получившей «Оскара». В то утро люди чаще обычного приветствовали друг друга, а также слышали прогнозы погоды (ясно! ясно! ясно!) по радио из настежь открытых окон, словно говоривших: в нашем доме никаких секретов нет. Чужаку, тем утром, прибывшему в Гроув, могло бы показаться, что он находится в Идеалвилле, США. От разлитого в воздухе радушия сводило желудок.

У молла, где невозможно было не заметить следов бурной ночи, говорили что угодно, кроме правды. Например, будто из Лос-Анджелеса приехали «Ангелы ада»^[10] и побили все витрины. От частого повторения рассказ звучал все убедительней. Одни утверждали, что слышали рев мотоциклов. А другие решали приукрасить эту версию и заявляли, что видели их самолично, — ведь никто не собирался возражать. Битые стекла убрали, и витрины зияли пустым нутром. К полудню были заказаны новые стекла. К двум пополудни их вставили. Никогда со времен «Лиги девственниц» жители Гроува не проявляли такого единодушия в стремлении сохранить душевное равновесие — и такого лицемерия. За закрытыми дверями спален и ванных комнат все было совсем иначе. Там улыбки исчезали, походка теряла уверенность, накатывали слезы, люди рвением золотоискателей искали успокоительные таблетки и глотали их. Там горожане говорили себе то, что скрывали от своих домашних и даже от своих собак: все изменилось, и жизнь уже никогда не станет прежней. В надежде объяснить пережитый ужас они пытались вспомнить сказки, что им рассказывали в детстве, — старые, давно изгнанные из памяти волшебные сказки. Кто-то старался залить беспокойство вином, кто-то принимался есть без меры, а кто-то отправился в церковь. Это был чертовски странный день.

Хотя, возможно, не такой уж и странный для тех немногих, кто догадывался раньше и теперь подтвердил для себя: да, в городе скрываются чудовища и сверхъестественные силы. Для них не было вопроса: «Может ли такое быть?» Вопрос звучал так: «Что все это значит?»

Уильям Уитт ответа не знал. Он понятия не имел, с чем он столкнулся в доме на Уайлд-Черри-глэйд. Последующий разговор со Спилмонтом, обвинившим его в розыгрыше, вконец выбил его из колеи. Или Яфф сумел с дьявольской хитростью скрыть следы своего пребывания, или он, Уильям Уитт, сошел с ума. Самое печальное, что одно другому не противоречило. Не в силах разрешить дилемму, Уильям сидел дома, запершись на все замки, и только ночью ненадолго вышел к моллу, как и прочие горожане. Он пришел одним из последних и наутро мало помнил о том, что увидел. Зато хорошо помнил, как вернулся домой и устроил себе видео вакханалию. Обычно он смотрел не более одного-двух порнофильмов за раз, но в ту ночь с ним что-то стряслось. Когда утром соседи Робинсоны вывели детей на прогулку, Уильям все еще сидел перед экраном, за опущенными занавесками. Под ногами выстроился небольшой городок из пивных банок. У него была неплохая коллекция фильмов, систематизированная как настоящая библиотека. Он знал наизусть все псевдонимы звезд этих потных эпосов, знал размеры их грудей и членов, с чего они начинали и на чем специализировались сейчас. Он помнил все сюжеты и любимые сцены до последнего стона и семяизвержения.

Но сегодня они его не заводили. Как наркоман, жаждущий дозы, которую ему никто не может дать, он метался от фильма к фильму, пока у телевизора не выстроилась целая гора видеокассет. Секс вдвоем, втроем, оральный, анальный, «золотой дождь», бандаж, садо-мазо, лесбиянки и дилдо, сцены насилия и романтические сцены; он пересмотрел все, но ничто не принесло ему желанного облегчения. Этот поиск превратился в поиск себя самого. «Что меня возбуждает, то я и есть», — промелькнула не вполне оформившаяся мысль.

Ситуация была отчаянная. Впервые в жизни, не считая давнего случая у озера, он не возбуждался от того, что смотрит. Впервые ему захотелось, чтобы его любимые герои проникли в его реальность, как он проникал в их мир. Раньше он радовался, что может убрать их простым нажатием кнопки сразу после того, как кончит. Он даже чувствовал презрение к ним, едва они теряли свою притягательность. Теперь же он тосковал по ним, точно по ушедшим любовницам, которых не сумел познать до конца; он видел все подробности их тел, но близость оказалась для него недоступна.

Вскоре после рассвета ему в голову вдруг пришла странная мысль: а нельзя ли вызвать их к жизни жаром желания? Ведь мечту можно осуществить. Художники постоянно делают это, а ведь в каждом из нас живет немного искусства. Эта смутная мысль и удерживала его у экрана, заставляя снова и снова просматривать «Последнюю ночь Помпеи», «Рожденную трахаться» и «Секреты женской тюрьмы» — фильмы, знакомые ему не хуже собственной истории. Но, в отличие от его истории, они могли ожить в настоящем времени.

Не только Уильяма посетили подобные мысли, хотя у остальных они не были зациклены на сексе. Некий желанный образ или образы можно вызвать к жизни силой воображения — эта идея пришла в голову всем, кто накануне побывал у мола. Звезды мыльных опер, ведущие телевизионных шоу, умершие родственники, разведенные супруги, пропавшие дети, герои комиксов — образов было столько же, сколько людей, жаждавших увидеть их воочию.

Для некоторых, как для Уильяма, желание воплотить свои мечты оказалось столь сильным (в одних случаях это было вызвано страстью, в других — навязчивой идеей или завистью), что к рассвету следующего дня воздух в их комнатах загустел, а они сидели, скорчившись в углах и готовясь увидеть чудо.

В спальне Шаны, дочери Ларри и Кристины Мелкин, вдруг послышалась тихая мелодия. Ее можно было принять за пение ветра под крышей, но Шана знала: это пришла легендарная рок-принцесса, ее обожаемый идол, умершая несколько лет назад от передозировки.

На чердаке Осси Лартона послышался цокот когтей, и Осси мысленно улыбнулся. Это явился оборотень, с которым Лартон водил тайную дружбу с тех пор, как впервые узнал о существовании подобных существ. Оборотня звали Юджин. Когда Осси было шесть лет, он придумал себе друга, и ему казалось, что такое имя вполне подходит для человека, в полнолуние обрастающего шерстью.

Карен Конрой почувствовала в своей комнате тонкий запах французских духов. Это явились три главные героини ее любимого фильма «Любовь знает твое имя», над которым она проплакала когда-то целых шесть дней — всю свою поездку в Париж.

И так далее, и так далее.

К полудню почти у всех очевидцев ночных событий появились нежданные гости. Конечно, многие не обратили внимания на пришельцев либо отвергли возможность их существования. Численность населения Паломо-Гроува, уже пополнившегося чудовищами Яффа, еще более возросла.

— Ты ведь уже признала, что неправильно поняла случившееся…

— Это не вопрос признания, Грилло.

— Ладно. Давай не будем злить друг друга. Почему мы вечно доходим до крика?

— Мы не кричим.

— Хорошо. Не кричим. Только попытайся понять, что эта командировка, в которую он тебя послал…

— «Командировка»?!

— Вот теперь ты кричишь. Я просто прошу тебя, подумай. Это может стать последней поездкой в твоей жизни.

— Признаю такую возможность.

— Тогда позволь мне отправиться с тобой. Ты никогда не ездила на юг дальше Тихуаны.

— Можно подумать, ты ездил…

— Это грубо.

— Послушай, я знаю, что такое грубость. Если хочешь быть полезным, оставайся в Гроуве и поправляйся.

— Я уже здоров. Никогда не чувствовал себя лучше.

— Ты нужен мне здесь, Грилло. Наблюдай. Пока ничего не кончилось.

— И за чем же мне наблюдать? — спросил Грилло. Он понял, что спорить бессмысленно.

— У тебя отличный глаз. Ты заметишь, когда Яфф сделает следующий ход, как бы он ни старался это скрыть. Кстати, ты видел Эллен ночью? Она была там, вместе с сыном. Для начала сходи к ней и узнай, как она себя чувствует…

Конечно, ей было приятно, что Грилло за нее беспокоится, и мысль о совместной поездке не вызывала у нее отвращения. Но по причинам, которые она не могла, да и не пыталась объяснить даже самой себе, Тесла знала, что его присутствие нежелательно и способно повредить и ему самому, и выполнению задания. Перед своим концом Флетчер решил отправить ее в миссию. Он сказал, что это предопределено. Еще недавно она бы посмеялась над подобным мистицизмом, но после минувшей ночи стала шире смотреть на вещи. В своих фантазиях и сценариях она пыталась разоблачить мир чудес, но его оказалось не так легко высмеять. Он нашел ее и пришел за ней. Тесла, со всем ее цинизмом, оказалась между раем и адом. На стороне ада был Яфф и его армия, на стороне рая — Флетчер и его трансформация: плоть превратилась в свет.

Став земным агентом мертвеца, она, как ни странно, расслабилась, несмотря на поджидавшую впереди опасность. Больше не нужно было оттачивать свой цинизм, не нужно делить воображаемые образы на реальные (твердые, осязаемые) и фантастические (туманные и не имеющие ценности). Когда она снова сядет за стол (если это случится) и вернется к своим сценариям, она будет верить в сказки. И не потому, что ее фантазии осуществились в реальности, а потому, что реальности вообще нет.

В середине утра она покинула Гроув по дороге, проходящей мимо молла, где уже шли восстановительные работы. Она ехала быстро, чтобы успеть к сумеркам пересечь границу, а, к наступлению темноты, добраться до миссии Санта-Катрина или, как предполагал Флетчер, до ее развалин.

Той же ночью, когда толпа рассосалась, Яфф велел Томми-Рэю пробраться в молл и отыскать терату, которую тот собственноручно прицепил на спину Катцу. На улице оставались полицейские, но трудностей у Томми-Рэя не возникло. У Яффа были причины не дать полиции найти эту терату. Тварь вернулась к своему создателю и извергла все, что видела и слышала. Подобно целителю, Яфф возложил на животное руки и выкачал информацию.

Потом он убил терату.

— Ну что ж, — сказал он Томми-Рэю, — похоже, тебе придется отправиться в поездку чуть раньше, чем я планировал.

— А что насчет Джо-Бет? Этот ублюдок Катц забрал ее.

— Мы потратили немало усилий, чтобы убедить ее присоединиться к нам. Она отвергла нас. Больше времени тратить не будем. Пусть сама решает, что ей нужно в этой жизни.

— Но…

— Хватит об этом, — сказал Яфф. — Твоя одержимость нелепа. И хватит дуться. Ты слишком избалован. Думаешь, что своей улыбкой добьешься чего угодно? Что ж, ее ты не добился.

— Ты ошибаешься. Я докажу тебе.

— Не сейчас. Сейчас ты должен ехать.

— Сначала Джо-Бет, — упрямо повторил Томми-Рэй, отходя от отца.

Прежде чем он успел сделать шаг, рука Яффа оказалась у него на плече. От этого прикосновения Томми-Рэй взвизгнул.

— Заткнись!

— Мне больно!

— Я знаю.

— Мне на самом деле больно! Хватит.

— Ты ведь тот, кто любит смерть, да, сынок? Томми-Рэй почувствовал, как у него подгибаются ноги.

Из его члена, носа и глаз потекло.

— Ты ведь даже не половина того человека, каким себя считаешь, — сказал Яфф. — Ведь так?

— Прости меня… не делай мне больно!

— Мне кажется, люди не обнюхивают своих сестер. Они находят себе других женщин. И они не будут сначала говорить о смерти, будто это плевое дело, а потом хныкать, когда им чуть-чуть сделают больно.

— Ладно… Ладно… Я понял… Хватит! Отпусти! Яфф убрал руку, и Томми-Рэй упал на землю.

— Это была тяжелая ночь для нас обоих, — сказал его отец. — Мыоба что-то потеряли. Ты лишился сестры, я — удовольствия уничтожить Флетчера. Но придут лучшие времена. Поверь мне.

Он нагнулся, чтобы помочь Томми-Рэю подняться. Увидев тянущиеся к нему пальцы, юноша в ужасе отшатнулся. Но в этот раз прикосновение было мягким, почти ласковым.

— Я хочу, чтобы ты съездил в одно место, — сказал Яфф. — Оно называется миссия Санта-Катрина.

Глава 2

Пока Флетчер не ушел из жизни, Хови не осознавал, сколько у него вопросов, на которые может ответить только отец. Ночью они его не беспокоили, он спал беспробудным сном. Но утром он начал жалеть, что не выслушал Флетчера. Теперь Хови и Джо-Бет оставалось одно: из его отрывочных впечатлений и рассказов ее матери восстанавливать по кусочкам историю, где они играли важную роль, хотя не имели понятия, что происходит на самом деле.

Вчерашние события изменили Джойс Макгуайр. Многолетние попытки отвратить от своего дома неизбежное зло закончились неудачей, но в итоге она освободилась. Худшее уже случилось, чего же теперь бояться? Она видела, как перед ней разверзся ад, и выжила. Бог в лице пастора оказался бессилен. Зато Хови бросился на поиски ее дочери и смог вернуть Джо-Бет домой. Одежда детей была разорвана и испачкана в крови. Джойс пригласила его в дом и настояла, чтобы он переночевал. Наутро она чувствовала себя как человек, которому сообщили, что его опухоль доброкачественная и в запасе есть несколько лет жизни.

Около полудня они втроем сели побеседовать, и ее пришлось уговаривать рассказать о прошлом. Но потом Джойс словно прорвало. Порой, особенно когда речь заходила о Кэролин, Арлин и Труди, она плакала. Но по мере того как события оборачивались все более трагически, ее речь становилась бесстрастной. Иногда она отвлекалась, вспоминая какую-то упущенную подробность или благословляя тех, кто помогал ей, когда она осталась одна с двумя детьми и ее называли шлюхой.

— Много раз мне хотелось уехать из Гроува, — сказала она. — Как Труди.

— Не думаю, что это спасло ее от боли, — сказал Хови. — Она была несчастна.

— А я помню ее иной. Вечно влюбленной то в одного, то в другого.

— Вы помните… в кого она была влюблена перед моим рождением?

— Хочешь спросить, не знаю ли я, кто твой отец? — Да.

— Мне пришла в голову одна мысль. Может, твое второе имя — это его первое? Ральф Контрерас. Он был садовником при лютеранской церкви. Когда мы возвращались из школы, он всегда на нас смотрел. Каждый день. Твоя мать была очень красивой. Не по-киношному, как Арлин, но у нее были такие темные глаза и такой ясный взгляд… У тебя такой же… Думаю, Ральф ее любил. Правда, он ничего не говорил. Он жутко заикался.

Хови улыбнулся.

— Тогда это точно он. Я ведь это унаследовал.

— А я и не заметила.

— Да, это странно. Все прошло. Как будто Флетчер забрал мое заикание. А не знаете, Ральф до сих пор живет в Гроуве?

— Нет. Он уехал еще до твоего рождения. Наверное, боялся суда Линча. Твоя мать была белой и не из бедных, а он…

Она прервалась, увидев выражение лица Хови.

— А он?

— … он был испанец.

Хови кивнул.

— Каждый день узнаешь что-то новое, верно? — Он старался говорить непринужденно.

— Во всяком случае, он уехал, — продолжала Джойс. — Если бы твоя мать указала на него, его наверняка обвинили бы в изнасиловании. Но это неправда. Мы сами хотели этого, нами двигал дьявол.

— Он был не дьявол, мама, — сказала Джо-Бет.

— Это вы так думаете. — Джойс вздохнула. Ее бодрость вдруг улетучилась, словно знакомое слово вернуло ее в прежнее состояние. — Может, вы и правы, но я слишком стара, чтобы менять свои взгляды.

— Стара? — переспросил Хови. — О чем вы говорите? Прошлой ночью вы были неподражаемы.

Джойс протянула руку и погладила его по щеке.

— Позвольте мне верить в то, во что я верю. Это лишь слова. Для тебя он Яфф, для меня — дьявол.

— А что же делать мне и Томми-Рэю, мама? — спросила Джо-Бет. — Ведь нас создал Яфф.

— Я часто думала об этом. Когда вы еще были совсем маленькие, я смотрела на вас и ждала, когда в вас проявится зло. И вот это случилось с Томми-Рэем. Его создатель забрал его. Может, тебя спасли мои молитвы. Ты ходила со мной в церковь, Джо-Бет. Ты училась добру.

— Ты думаешь, Томми-Рэй потерян для нас? — спросила Джо-Бет.

Мать секунду помедлила с ответом, но и так было ясно.

— Да, — сказала она. — Потерян.

— Я не верю, — сказала Джо-Бет.

— Даже после того, до чего он дошел прошлой ночью? — сказал Хови.

— Он не ведал, что творит. Яфф его контролировал. Я его знаю, он же мне не просто брат…

— В смысле? — сказал Хови.

— Мы же близнецы. Я чувствую то же, что и он.

— В нем зло, — сказала мать.

— Тогда оно и во мне. — Джо-Бет встала. — Еще три дня назад ты говорила, что любишь его. А теперь утверждаешь, что он для нас потерян. Ты отдала его Яффу. Я — не отдам.

С этими словами девушка вышла из комнаты.

— Может, она и права, — тихо сказала Джойс.

— Томми-Рэя удастся спасти?

— Нет. Может, в ней тоже сидит дьявол.

Хови нашел Джо-Бет во дворе. Она сидела, подняв лицо к небу и закрыв глаза. Она услышала его шаги и оглянулась.

— Думаешь, мама права? Томми-Рэю нельзя помочь?

— Нет, можно — если ты веришь, что мы сумеем до него достучаться и вернуть назад.

— Не говори только для того, чтобы что-то сказать, Хови. Если ты со мной не согласен, говори как есть.

Он положил руку ей на плечо.

— Послушай, если бы я верил тому, что говорит твоя мать, я бы не вернулся сюда. Это ведь я. Мистер Настойчивость. Если ты думаешь, что мы сможем ослабить влияние Яффа на него, то мы пойдем и сделаем это. Только не проси меня любить его.

Джо-Бет повернулась к нему всем телом, убирая с лица растрепанные ветром волосы.

— Никогда не думал, что буду сидеть на заднем дворе дома твоей матери и держать тебя за руку, — сказал Хови.

— Чудеса случаются.

— Нет, — ответил он. — Чудеса творятся.

Глава 3

Первым, кому позвонил Грилло после отъезда Теслы, был Абернети. Рассказывать или не рассказывать о случившемся — это лишь одна из проблем. Другая — как об этом рассказать? Грилло никогда не был романистом. Его работа требовала максимально точного изложения фактов. Никакого полета мысли, никаких возвышенностей. И научился он этому не у какого-нибудь журналиста, а у самого Джонатана Свифта, автора «Путешествия Гулливера». Свифт так ратовал за ясность изложения своей сатиры, что регулярно читал отрывки вслух своим слугам, дабы убедиться в том, что стиль изложения не затмил содержания. Эта история была для Грилло образцом, и когда он писал о бездомных Лос-Анджелеса или о наркотиках, он всегда излагал факты просто и ясно.

Но здесь, от событий в пещерах и до самопожертвования Флетчера, все было гораздо сложнее. Как описать то, что произошло вчерашней ночью, не упоминая о своих ощущениях?

Во всяком случае, Абернети он объяснить этого не мог. Притворяться, будто в Гроуве ничего не случилось, было бессмысленно. Абернети уже видел телерепортаж о ночном вандализме.

— Грилло, ты там был?

— Когда все кончилось. Услышал сигнализацию…

— Ну и?..

— Да не о чем говорить. Несколько разбитых витрин.

— «Ангелы ада» повеселились.

— У тебя есть информация?

— У меня? А у тебя? Это ты, блин, репортер, а не я. Чего тебе не хватает? Выпивки? Наркотиков? Чтоб пришла твоя гребаная Муда?

— Муза.

— Муда, Муза — какая разница? Мне нужна история, которую люди захотят читать. Там, наверное, были жертвы…

— Не думаю.

— Так придумай что-нибудь.

— У меня есть кое-что…

— Что? Что?

— Готов спорить, об этом еще никто не сообщал.

— Хорошо, если ты прав, Грилло. Твоя работа — давать мне материал.

— Скоро в доме Вэнса состоится большое сборище. Будут его поминать.

— Чудесно. Ты должен попасть туда. Мне нужна информация о нем и его друзьях. Он был плохим парнем, а друзья плохих парней — тоже плохие парни. Мне нужны имена и подробности.

— Абернети, иногда мне кажется, что ты смотрел слишком много фильмов.

— В смысле?

— А, забудь.

Когда Грилло повесил трубку, перед глазами у него еще долго стоял образ Абернети, который ночью изучает газетные заголовки, оттачивая свой имидж бывалого редактора. Но Грилло думал не только о нем.

В голове у каждого человека крутится свое кино со знакомыми именами в титрах. Эллен — жертва, ей пришлось хранить ужасные тайны. Тесла — дикарка из западного Голливуда, заблудившаяся в чужом мире. А он? Сам-то он кто?

Репортер-новичок, которому попался стоящий сюжет? Или человек чести, которого преследуют за то, что он выступил против коррумпированной системы? Когда он впервые появился в этом городе, чтобы сделать репортаж о смерти Бадди Вэнса, ему не подошла бы ни одна из этих ролей. Но события сместили его на второй план. Главные роли достались другим, в частности Тесле.

Глядя на себя в зеркало, он размышлял о том, что значит быть звездой без своего неба. Может, это дает свободу выбрать новую роль? Ученый, фокусник, любовник? Да, как насчет любовника? Как насчет того, чтобы стать любовником Эллен Нгуен? Это было бы неплохо.

Она долго не подходила к двери. Потом ей потребовалось несколько секунд, чтобы узнать Грилло. Только после того как он ободряюще улыбнулся, она сказала:

— Да-да… входите. Вы уже выздоровели?

— Немного знобит.

— Мне кажется, я тоже заразилась, — сказала она, запирая дверь. — Я встала с таким ощущением., даже не знаю…

Занавески были задернуты. Комната от этого казалась меньше.

— Вы не откажетесь от кофе? — сказала она.

— Да, спасибо.

Эллен скрылась на кухне, оставив Грилло в одиночестве посреди комнаты, заполненной журналами, детскими игрушками и стопками выстиранного белья. Он стал искать место, чтобы сесть, и понял — он не один. У двери в спальню стоял Филип. Он выглядел все еще больным. Вчерашний поход к моллу был явно преждевременным.

— Привет! — сказал Грилло. — Как дела?

К его удивлению, мальчик широко улыбнулся.

— А ты видел? — спросил он.

— Что?

— Там, в молле. Ты видел, я знаю. Эти прекрасные огоньки.

— Да, видел.

— Я рассказал про это Человеку-шару. Поэтому я знаю, что мне не приснилось.

Он подошел к Грилло, не переставая улыбаться.

— Я получил твой рисунок, — сказал Грилло. — Спасибо.

— Рисунки мне больше не нужны.

— Почему?

— Филип! — Эллен принесла кофе. — Не приставай к мистеру Грилло.

— Он не пристает. Филип, может, мы поговорим с тобой о Человеке-шаре попозже?

— Может быть, — ответил мальчик так, будто это зависело от поведения Грилло.

— Я пойду, — сказал он матери.

— Иди, дорогой.

— Передать ему привет? — спросил он Грилло.

— Конечно. — Грилло не очень понимал, что это все значит. — Передай.

Удовлетворенный, Филип направился к себе.

Эллен расчищала место, где они могли бы сесть. Она повернулась к Грилло спиной. Когда она нагнулась, простой домашний халат покроя кимоно плотно обтянул ее тело. Для женщины такого роста ягодицы у нее были полноваты. Она выпрямилась, пояс халата чуть ослаб, глубже открыв вырез на груди. Кожа Эллен была смуглой и гладкой. Она поймала взгляд Грилло, передавая ему чашку с кофе, но запахиваться не стала. При каждом ее движении глаза Грилло невольно устремлялись на этот вырез.

— Я рада, что вы пришли, — сказала она. — Я очень расстроилась, когда ваша подруга…

— Тесла.

— Когда Тесла сказала, что вы заболели. Я чувствовала себя виноватой.

Она сделала маленький глоток кофе и вздрогнула от его жара.

— Горячий, — сказала она.

— Филип мне сказал, что ночью вы были в молле.

— Вы тоже там были. Не знаете, никто не пострадал? Там столько битого стекла.

— Только Флетчер, — ответил Грилло.

— Кажется, я его не знаю.

— Это человек, который сгорел.

— А разве кто-то сгорел? Господи, какой ужас!

— Вы должны были это видеть.

— Нет. Мы видели лишь разбитые стекла.

— И огни. Филип говорил про огни.

— Да. — Она, казалось, была растеряна. — И мне говорил. Но я ничего такого не помню. А это важно?

— Важно, что вы оба в порядке, — попытался он скрыть растерянность за банальностью.

— Да, мы в порядке, — сказала она, и лицо ее прояснилось. — Я устала, но я в порядке.

Она потянулась, чтобы поставить чашку, платье снова распахнулось на мгновение, и Грилло увидел ее грудь. Он не сомневался, что она сделала это специально.

— Есть новости из дома Вэнса? — Грилло получал удовольствие, разговаривая о делах и думая о сексе.

— Меня там ждут.

— А когда прием?

— Завтра. Времени было мало, но я думаю, приедет много друзей Бадди.

— Я хочу туда попасть.

— Чтобы написать об этом?

— Конечно. Надеюсь, там будет много интересного.

— Вполне вероятно.

— Это ведь часть единого целого. Мы оба знаем, что в Гроуве происходит что-то экстраординарное. Вчера, в молле…

Он прервался, заметив, что при упоминании о событиях она вдруг помрачнела. Интересно, такая амнезия — защитная реакция или часть магии Флетчера? Он решил, что первое. Вот Филип не старался сохранить статус-кво, и проблем с памятью у него не было… Но Грилло решил вернуться к приему.

— Вы сможете провести меня в дом?

— Вам придется быть осторожным. Ведь Рошель вас знает.

— А официальное приглашение? Как Представителя прессы?

Она покачала головой.

— Никакой прессы. Это абсолютно закрытая встреча. Не все друзья Бадди жаждут внимания публики. Одним оно слишком быстро надоело, другие предпочли бы никогда не иметь дело с журналистами. Он общался с разными людьми… он их называл «игроками в тяжелом весе». Наверное, это мафия.

— Тем более мне нужно туда попасть.

— Сделаю что смогу, особенно после того, как вы из-за меня заболели. Думаю, вы сможете смешаться с толпой.

— Весьма признателен за помощь.

— Еще кофе?

— Нет, спасибо. — Он посмотрел на часы, хотя никуда не спешил.

— Вы ведь не уходите. — Это звучало не как вопрос, а как утверждение.

— Нет. Если хотите, я останусь.

Без лишних слов она протянула руку и погладила его по груди через рубашку.

— Я хочу, чтобы вы остались.

Он инстинктивно взглянул на закрытую дверь спальни Филипа.

— Не волнуйтесь Он играет там часами. — Ее рука проникла между пуговицами рубашки. — Пойдем в постель.

Она встала и повела его в свою спальню. По сравнению с гостиной там парил спартанский порядок. Она прикрыла шторы, отчего комната погрузилась в полумрак, потом села на кровать и взглянула на него. Он наклонился к ней и поцеловал, скользнул рукой в вырез платья и легко коснулся ее груди. Она прижала его руку плотнее, а потом уложила его на себя. Из-за разницы в росте подбородок Грилло оказался над ее макушкой, но Эллен воспользовалась этим, чтобы расстегнуть ему рубашку. Она облизывала его грудь, ее язык оставил влажный след от соска к соску. Все это время она не отпускала руку Грилло, не ослабляя хватки ни на секунду. Ее ногти глубоко впились ему в кожу. Наконец Грилло удалось высвободить руку и скатиться на постель рядом с Эллен. Он хотел усадить ее и раздеть. Но она снова схватила его, теперь за рубашку, прижала к себе и распустила свой пояс. Халат соскользнул, и ее нагота предстала перед Грилло. Эллен была обнажена вдвойне — волосы на лобке оказались тщательно выбриты.

Она отвернулась и закрыла глаза. Одной рукой она все еще сжимала его рубашку, а другой упиралась в свою спину, подавая свое тело словно угощение. Он положил руку ей на живот и повел ниже, к влагалищу. Ее кожа на вид и на ощупь казалась отполированной.

Не открывая глаз, она прошептала:

— Делай со мной, что хочешь.

Он испытал мгновенное замешательство. Он и здесь привык к определенным рамкам, но эта женщина, отметая условности, предоставила ему полную власть над своим телом. Ему стало неловко. В юношеском возрасте такая пассивность показалась бы ему невыносимо эротичной. Но теперь он был шокирован. Он прошептал ее имя, надеясь на какой-то ответ, но она молчала. Только когда он сел и принялся стаскивать рубашку, она открыла глаза и сказала:

— Нет. Прямо так, Грилло. Прямо так.

Выражение лица Эллен и ее голос были почти сердитыми, и это разожгло в нем любовный голод. Он лег на нее, взяв в ладони ее голову, и поцеловал в губы, языком проникая в ее рот. Тело Эллен подалось ему навстречу. Она так сильно терлась о него, что он испугался, не причиняет ли ей боль вместо удовольствия.

В пустой гостиной на столике вздрогнули кофейные чашки, как от маленького землетрясения. В воздух взметнулась пыль, потревоженная чем-то, что выбралось из самого темного угла и скорее полетело, чем пошло к двери спальни. У этого явления была форма — примитивная, но вполне четкая, так что его нельзя было назвать тенью. И привидением его назвать было нельзя. Чем бы это ни являлось, чем бы оно ни собиралось стать, даже в нынешнем состоянии оно двигалось целенаправленно. У двери спальни женщины, пожелавшей воплотить его, оно остановилось в ожидании дальнейших распоряжений.

Филип вышел из своей комнаты и прошел на кухню в поисках еды. Он открыл банку с печеньем, взял горсть шоколадной стружки и понес их обратно в комнату. Одно печенье в левой руке — для себя, три печенья в правой — для своего товарища, первые слова которого были: «Я голоден».

Грилло поднял голову от влажного лица Эллен. Она открыла глаза.

— Что такое? — спросила она.

— За дверью кто-то есть.

Она потянулась к нему и укусила за подбородок. Он вздрогнул от боли.

— Не надо.

Она укусила еще раз, сильнее.

— Эллен…

— Укуси меня тоже, — попросила она.

Он не смог скрыть изумления. Заметив его взгляд, она сказала:

— Я серьезно. — Она поднесла палец к его губам. — Открой рот, — сказала она. — Хочу, чтобы ты сделал мне больно. Не бойся. Я хочу этого. Не такая уж я хрупкая. Не сломаюсь.

Он покачал головой.

— Сделай это, Грилло. Пожалуйста.

— Ты действительно хочешь?

— Ну, сколько можно повторять? Да.

Она обняла его голову рукой, и он начал покусывать ее губы, потом шею, ожидая сопротивления. Но она не сопротивлялась, а только стонала от удовольствия, тем громче, чем сильнее он кусал. Ее реакция заглушила все сомнения. Грилло стал спускаться от шеи к груди, стоны становились все громче, порой она выдыхала его имя. Ее кожа покраснела не только от укусов, но и от возбуждения. Ее бросило в пот. Он просунул ладонь между ее ног, другой рукой держа ее руки над головой. Ее лоно было влажным и благодарно приняло его пальцы. Грилло тяжело задышал, лаская ее пальцами, рубашка прилипла к спине. Ему было неудобно, но он вдруг возбудился, осознав, насколько уязвимо ее тело и насколько разные молнии и кнопки защищают его собственное. Вставший член больно упирался в брюки, но боль разжигала его еще больше. Они питали друг друга — боль и возбуждение. Эллен попросила сделать ей еще больнее, и Грилло проник в нее глубже. Влагалище вокруг пальцев было горячим, грудь полукружьями покрывали следы его зубов. Соски ее торчали наконечниками стрел. Он сосал их и жевал. Ее стоны превратились во всхлипывания, ноги бешено извивались, она чуть не сбросила их обоих с кровати. Когда он на секунду расслабился, она схватила его руку и еще глубже погрузила в себя его пальцы.

— Не останавливайся, — сказала она.

Он двигался в ее ритме, а потом удвоил темп, когда она стала двигать бедрами навстречу его пальцам с такой силой, что они погрузились до костяшек. Грилло смотрел на нее, и капли его пота падали ей на лицо. Не открывая глаз, она подняла голову и облизала его лоб и вокруг рта — не целуя его, а скорее смачивая слюной.

Наконец он почувствовал, как ее тело напряглось, и она схватила его руку, останавливая движение, дыша мелко и часто. Ее хватка, от которой на руке Грилло выступила кровь, ослабла, голова упала на подушку. Эллен сразу успокоилась и стала такой же мягкой, как в первые минуты их близости. Грилло скатился с нее. Его сердце колотилось о стенки грудной клетки, отдаваясь в висках.

Они лежали так долго. Он не знал, прошли секунды или минуты. Первой пошевелилась она — села и завернулась в платье. Это движение заставило Грилло открыть глаза.

Эллен завязала пояс и направилась к двери.

— Подожди, — сказал он. Дело было не закончено.

— В следующий раз, — сказала она.

— Что?

— Ты слышал, — последовал ответ. — В следующий раз.

Он встал, опасаясь, что теперь его возбуждение покажется ей смешным. Грилло рассердил ее отказ продолжать. Она смотрела с легкой улыбкой.

— Это только начало, — сказала она, растирая шею в тех местах, где он ее укусил.

— И что мне теперь делать?

Она открыла дверь. Прохладный ветерок повеял ему в лицо.

— Оближи пальцы.

Он вспомнил про раздавшийся звук и ожидал увидеть удирающего от замочной скважины Филипа. Но там никого не было.

— Кофе? — спросила она и, не дожидаясь ответа, направилась на кухню. Грилло стоял и смотрел ей вслед. Его тело, ослабленное болезнью, отреагировало на прилив адреналина — конечности мелко задрожали.

Он слушал звуки приготовления кофе: плеск воды, звяканье чашек. Ни о чем не думая, он поднес пальцы, пахнущие ею, к своему носу и к губам.

Глава 4

Юморист Ламар вылез из лимузина перед домом Бадди Вэнса и попытался согнать с лица улыбку. Ему и в лучшие времена такое удавалось с трудом, а теперь, когда его старый партнер умер и осталось так много непрощенных обид, это оказалось практически невозможно. Каждое действие рождает реакцию, и реакцией Ламара на смерть была улыбка.

Он читал однажды о происхождении улыбки. Какой-то антрополог выдвинул теорию, что улыбка была сложным проявлением реакции человекообразной обезьяны на нежеланных членов племени — на больных и слабых. Она означала: «Ты для нас помеха. Убирайся». Из этого отвергающего мимического жеста родился смех — оскал, обнажающий зубы.

В сущности, он выражал презрение, утверждал слабость объекта насмешки — кого-то, кого гнали прочь подобными гримасами.

Ламар не знал, насколько теория подтверждалась фактами, но он достаточно долго проработал на эстраде, чтобы находить ее вполне правдоподобной. Как и Бадди, он сделал себе состояние, изображая дурака. По его мнению, разница между ними состояла в том (и многие друзья с ним соглашались), что Бадди и вправду был дурак. Это не значит, что Ламар не тосковал по Вэнсу. Они работали вместе четырнадцать лет, и после ухода бывшего партнера Ламар чувствовал себя несчастным, хотя в последнее время они были в ссоре.

Поэтому Ламар лишь однажды, и то случайно, встречался с прекрасной Рошелью — на благотворительном приеме, где Ламар и его жена Тэмми оказались за соседними столиками с Бадди и его «невестой года». Это определение Ламар несколько раз использовал в своих шоу, и оно неизменно вызывало бурю хохота. За обедом ему удалось перекинуться с Рошелью парой слов, когда жених удалился освободить мочевой пузырь от выпитого шампанского. Разговор получился коротким — едва Ламар увидел, что Бадди его заметил, он сразу вернулся на место. Видимо, ему удалось произвести впечатление на Рошель, раз она лично ему позвонила и пригласила в Кони-Ай на вечер памяти. Он убедил Тэмми, что ей будет скучно на поминках, и приехал на день раньше, чтобы побыть наедине с вдовой.

— Прекрасно выглядишь, — сказал он, переступая порог особняка.

— Могло быть хуже, — ответила Рошель.

Ламар понял ее ответ только через час, когда она рассказала, что прием назначил сам хозяин дома.

— Ты имеешь в виду, что он знал о своей смерти?

— Нет. Я имею в виду, что он вернулся.

Если бы он был пьян, то ответил бы на это какой-нибудь старой шуткой. Но он понял — она говорит абсолютно серьезно, и обрадовался, что трезв.

— Ты имеешь в виду… его дух?

— Вполне подходящее слово. Я точно не знаю. Я не верующая и не знаю, как это объяснить.

— Ты же носишь распятие, — заметил Ламар.

— Оно принадлежало моей матери. Раньше я никогда его не надевала.

— А почему надела сейчас? Ты чего-то боишься?

Она налила им обоим водки и выпила. Для алкоголя рановато, но ей нужно было расслабиться.

— Да, пожалуй.

— И где Бадди сейчас? — спросил Ламар, удивляясь, как ему удается сохранить серьезное выражение лица — В смысле… он в доме?

— Не знаю. Он пришел среди ночи, сказал, что хочет устроить прием, потом ушел.

— А чек он оставил?

— Я не шучу.

— Извини. Ты права.

— Он сказал, что хочет, чтобы все пришли и отпраздновали его смерть.

— Выпью за это. — Ламар поднял свой стакан. — Где бы ты ни был, Бадди. Сколь!^[11]

Он выпил, потом извинился и вышел в туалет. Интересная женщина, думал он по пути, хотя и не в себе. Похоже, слухи верны, она точно сидит на таблетках, но он и сам не без греха. Укрывшись в ванной черного мрамора, где по стенам были развешаны злобные маски, он сделал несколько дорожек кокаина, вынюхал и расслабился. Его мысли вернулись к красавице, оставшейся внизу. Он возьмет ее. Может, даже в постели Бадди, а после — вытрется его полотенцем.

Отвернувшись от своего глупо ухмыляющегося отражения, он вышел за дверь на лестничную площадку. Интересно, какая у Бадди спальня? Может, там зеркальный потолок, как в публичном доме в Туссоне, где они однажды побывали вместе, и Бадди сказал, стягивая резинку со своего члена «Когда-нибудь, Джимми, у меня будет такая же спальня».

Ламар заглянул в полдюжины дверей, пока не обнаружил хозяйскую спальню. Там, как и во всех остальных комнатах, царил карнавал. Зеркала на потолке не было, но кровать стояла большая. Для троих — любимое число Бадди. Уже собираясь уходить, он услышал, как в смежной ванной льется вода.

— Рошель, это ты?

Свет в ванной не горел. Наверное, она забыла закрыть кран. Ламар распахнул дверь.

Изнутри раздался голос Бадди:

— Пожалуйста, не зажигай свет.

Будь Ламар не под коксом, он вылетел бы из дома пулей, прежде чем привидение произнесло еще слово. Но наркотик замедлил его реакцию, и Бадди успел убедить партнера, что бояться нечего.

— Она сказала, что ты здесь, — сказал Ламар.

— А ты не поверил?

— Нет.

— Кто ты?

— Что значит «кто я»? Я Джимми. Джимми Ламар.

— Ах, да. Конечно. Выходи, надо поговорить.

— Нет… Я останусь тут.

— Я тебя плохо слышу.

— Выключи воду.

— Я писаю.

— Писаешь?

— Когда пью.

— Ты пьешь?

— Представляешь, каково мне? Она там, внизу, а я не могу к ней прикоснуться.

— Да, плохо.

— Ты должен сделать это для меня, Джимми.

— Что?

— Касаться ее. Ты ведь не гей?

— Уж ты-то должен это знать.

— Конечно.

— Многих женщин мы имели вместе.

— Мы были друзьями.

— Лучшими. И должен сказать, очень мило с твоей стороны разрешить мне переспать с Рошелью.

— Она твоя. А в обмен…

— Что?

— Стань снова моим другом…

— Бадди, я скучаю по тебе.

— А я по тебе, Джимми…

— Ты была права, — сказал он, спустившись вниз. — Бадди действительно здесь.

— Ты его видел.

— Нет, но он говорил со мной. Он хочет, чтобы мы стали друзьями. Я и он. Я и ты. Близкими друзьями.

— Значит, станем.

— Ради Бадди.

— Ради Бадди.

На втором этаже Яфф решил, что этот неожиданный поворот событий ему на руку. Он хотел показаться в облике Бадди только Рошели — нехитрый трюк для того, кто высосал все мысли Вэнса Прошлой ночью он явился к ней в его обличье и застал ее в постели пьяной. Убедить Рошель, что перед ней дух ее покойного мужа, оказалось очень легко; единственная сложность заключалась в том, чтобы не потребовать от нее выполнения супружеского долга. Теперь, договорившись с другом Бадди, он заполучил двух агентов, которые помогут ему встретить гостей.

После предыдущей ночи он радовался, что так предусмотрительно организовал эту вечеринку. Вчерашний трюк Флетчера застал его врасплох. В процессе самоуничтожения враг отправил частицы своей души, производящей галлюцигении, в сознание сотни, а то и двух сотен, человек. Сейчас эти люди воображают своих идолов и облекают их в плоть.

Конечно, галлюиигении не так свирепы, как тераты, и не проживут долго без своего покровителя. Но они могут расстроить планы Яффа. Чтобы помешать исполнению последней воли Флетчера, нужны страхи отборных звезд Голливуда.

Его путь, который начался, когда Яфф впервые услышал об Искусстве (он уже не помнил, от кого именно), скоро завершится — он войдет в Субстанцию. После многих лет ожидания это будет возвращением домой. Он украдет небеса, а потом будет царить на небесах, на украденном троне. Он завладеет всеми мечтами мира, станет владыкой мира, и никто никогда его не осудит.

Осталось два дня. Первый уйдет на осуществление его замысла.

Второй станет днем Искусства. И он попадет туда, где рассвет и закат, день и ночь сливаются в одном вечном мгновении.

Туда, где есть только всегда.

Глава 5

Для Теслы отъезд из Паломо-Гроува стал пробуждением от сна, в котором некий учитель учил ее, что жизнь это сон. Что нет смысла или бессмыслицы; что нельзя самонадеянно решать, будто один опыт реален, а другой — нет. «Может, я живу в кино?» — подумала она. А что, неплохая идея для сценария: женщина вдруг понимает, что вся история человечества — бесконечная семейная сага, снятая Природой и Случаем, а смотрят ее ангелы, инопланетяне, да еще случайно включившие этот канал ребята из Питтсбурга Может, она напишет такой сценарий, когда закончится путешествие.

Если оно закончится. Логичная мысль при новом взгляде на вещи. Хорошо это или плохо, но оставшуюся жизнь она проживет в ожидании чуда. А в ожидании она будет придумывать свои собственные истории, чтобы не дать себе и своей аудитории заснуть.

До Тихуаны поездка была легкой, и Тесле хватало времени для размышлений. Но после пересечения границы ей пришлось постоянно сверяться с купленной картой, и все посторонние мысли отошли на задний план. Благодаря карте и руководству Флетчера, чей голос звучал у нее в голове, Тесле удалось добраться до нужного места. Она никогда раньше не была на этом полуострове и удивилась, что здесь так пустынно. Казалось, ни человек, ни его создания не могут здесь выжить. Наверное, миссия уже разрушена непогодой, или ее просто смыло в океан, чей шепот по мере приближения к побережью становился все громче.

Но Тесла ошибалась. Едва она обогнула указанный Флетчером холм, как стало ясно: миссия неплохо сохранилась. При виде ее внутри у Теслы все сжалось. Через несколько минут она окажется там, где начался этот эпос, малую часть которого она успела прочесть. У христиан подобное чувство вызывал Вифлеем. Или Голгофа, Черепная гора.

Но черепов она там не обнаружила. Даже наоборот. Лишь одна из стен миссии обвалилась, камни из нее были разбросаны на большой площади, но кто-то позаботился о том, чтобы здание не разрушалось дальше. Причина этого стала ясна, когда Тесла припарковала машину и пошла к дому по пыльной земле. Миссия, изначально построенная для святых целей, заброшенная, а потом ставшая укрытием для тех, кого безусловно сочли бы еретиками, снова стала местом паломничества.

Чем ближе Тесла подходила к зубчатым стенам, тем больше свидетельств этого замечала. Во-первых, на грубых скамьях и среди разбросанных камней лежали гирлянды цветов, они сверкали в прозрачном морском воздухе. Во-вторых, среди цветов — их было столько, что с трудом удавалось на них не наступить — лежала домашняя утварь: кувшин, дверная ручка, обернутая в исписанный листок бумаги, ломоть хлеба. Солнце клонилось к закату, и его сочное золотое сияние усиливало ощущение зачарованное™ этого места. Тесла старалась ступать как можно тише, чтобы не потревожить местных обитателей — людей или кого-то еще. Если уж в округе Вентура, не таясь, по улицам бродили волшебные существа, почему бы им не жить и здесь, в пустыне?

Она даже не пыталась представить, кто они и как выглядят (если у них вообще есть конкретная форма). Но количество даров и подношений говорило о том, что здешние молитвы не оставались без ответа.

Цветы и приношения снаружи впечатляли, но внутри ждала еще более удивительная картина. Тесла вошла внутрь через пролом в стене и оказалась в помещении, где стены были увешаны десятками фотографий и портретов мужчин, женщин и детей. К ним прикреплялись то деталь одежды, то ботинок и даже очки. Снаружи лежат дары, догадалась Тесла, а здесь предметы, по которым некий путеводный бог должен отыскать эти пропавшие души. Их принесли сюда близкие, чтобы обитающие здесь силы вывели заблудших на знакомую дорогу к дому.

Стоя в золотистом свете и изучая эту коллекцию, Тесла почувствовала себя непрошеным гостем В ней редко просыпались — если вообще просыпались — религиозные чувства. Церковные догматы всегда казались слишком ограниченными, а образы — слишком банальными. Но эти искренние проявления веры затронули в ней какую-то струну, которая, как думала Тесла, давно уже лопнула из-за царящего вокруг лицемерия. Она вспомнила, как впервые после добровольного пятилетнего изгнания из лона семьи вернулась домой на Рождество. Как и ожидалось, возвращение вызвало у нее приступ клаустрофобии. Но в полночь в сочельник, когда она гуляла по Пятой авеню, ее вдруг пронзило забытое чувство, от него перехватило дыхание и подступили слезы: она вспомнила, что когда-то верила. Это ощущение пришло изнутри и вырвалось наружу. Оно не основывалось ни на страхе, ни на знаниях. Оно просто было. Первые слезы были благодарностью за благодатную возможность вновь обрести веру, а следующие вызвали грусть из-за мимолетности этого ощущения. Души Теслы словно коснулся некий дух — и тут же исчез.

Но сейчас это чувство не уходило. Оно крепло, пока солнце сгущало краски, опускаясь к морю.

Чьи-то шаги в глубине дома нарушили очарование. От испуга сердце забилось сильнее. Чтобы успокоиться, Тесла вздохнула поглубже и спросила:

— Кто там?

Ответа не последовало. Она осторожно прошла вдоль стены с фотографиями и через пустой дверной проем шагнула в следующую комнату. Там было два окна, словно два глаза в кирпичной стене, через которые проникал красноватый свет заходящего солнца Она не сомневалась — хотя ее уверенность основывалась только на интуиции, что оказалась в святая святых. Несмотря на отсутствие крыши и рухнувшую восточную стену, помещение дышало силой, словно она накапливалась тут долгие годы. Похоже, когда Флетчер жил в миссии, здесь была лаборатория. У стен лежали упавшие стеллажи, пол усыпан разбитым оборудованием. Тут не было ни приношений, ни портретов. Несмотря на кучки песка, наметенные вокруг мебели, и проросшие кое-где чахлые кустики, ощущение святости этого места только усиливалось.

В дальнем углу в тени стоял хранитель святилища. Тесла с трудом могла разглядеть его. Он был в маске, или его лицо напоминало маску, но что-то подсказывало, что бояться его не нужно. Здесь нет места насилию. Кроме того, Тесла пришла по делу божества, когда-то работавшего в этой самой комнате. Она заговорила первой.

— Меня зовут Тесла, — сказала она. — Меня прислал доктор Ричард Флетчер.

Услышав это имя, человек в углу медленно поднял голову, а потом чуть слышно вздохнул.

— Флетчер? — спросил он.

— Да, — ответила Тесла. — Вы знаете, кто он? Он ответил вопросом на вопрос:

— Кто вы?

У него был сильный испанский акцент.

— Я же сказала. Он послал меня сюда. Я должна сделать то, о чем он лично меня попросил.

Человек шагнул от стены, и солнце осветило его лицо.

— Почему он не пришел сам?

Прошло несколько секунд, прежде чем Тесла нашла ответ. Увидев низкий лоб и приплюснутый нос этого человека, она сбилась с мысли. Ей никогда не доводилось видеть столь уродливого лица.

— Флетчера больше нет, — ответила она наконец, отчасти из отвращения, отчасти инстинктивно избегая слова «смерть».

На уродливом лице отразилась печаль, казавшаяся едва ли не карикатурной.

— Я был здесь, когда он ушел, — сказал странный человек. — Я ждал, когда он… вернется.

Она поняла, кто это. Флетчер говорил ей, что мог остаться свидетель Великого деяния.

— Рауль?

Глубоко посаженные глаза расширились. Белков в них не было.

— Да, вы знаете его, — сказал он и шагнул вперед. Свет еще больше обнажил его уродство, и Тесла едва не зажмурилась. Она не раз видела в кино и более жутких существ, а прошлой ночью была ранена созданиями, словно вышедшими из ночного кошмара. Но эмоции этого мутанта были страшнее всего, что она встречала в жизни. Он слишком напоминал человека, хотя не был им.

— Я пришла уничтожить то, что осталось от нунция.

— Зачем?

— Этого хочет Флетчер. Его враги пребывают в этом мире, хотя он его покинул. Он боится, что они придут сюда и найдут вещество.

— Но я ждал…

— Ты правильно делал. Ты охранял это место.

— Я никуда не уходил. Все эти годы. Я оставался там, где мой отец сотворил меня.

— Как же ты выжил?

Рауль посмотрел на совсем низкое солнце.

— Люди присматривали за мной, — сказал он. — Они не понимают, что здесь произошло, но знают, что я часть этого.

Они верят, что когда-то боги пришли сюда. Пойдем, я покажу.

Он вывел Теслу из лаборатории в пустую комнату с одним окном. Стены в ней оказались сплошь разрисованы — грубо, но с чувством.

— Это события той ночи, — пояснил Рауль, — как они себе их представляют.

Здесь было не светлее, чем в лаборатории, но полумрак лишь усиливал таинственность изображений.

— Вот это миссия, — указал Рауль на примитивно нарисованный домик на вершине холма. — А это мой отец.

Флетчер стоял перед холмом, его лицо было белым на фоне темного холма, а глаза горели, как две луны. Вокруг его головы, словно спутники, висели какие-то странные существа, исходившие из его рта и ушей.

— А это что? — поинтересовалась Тесла.

— Это его идеи. Их дорисовал я.

— Какие же идеи могут так выглядеть?

— Это морские обитатели, — последовал ответ. — Все произошло из моря. Он рассказал мне это. Море вначале и море в конце. А между…

— Субстанция, — сказала Тесла.

— Что?

— Он не говорил тебе о Субстанции?

— Нет.

— Куда люди отправляются во сне?

— Я же не человек, — тихо напомнил Рауль. — Я результат его эксперимента.

— Он сделал тебя человеком, — сказала она. — Разве не это делает нунций?

— Не знаю, — признался Рауль. — Что бы нунций ни сделал со мной, я не благодарю его. Я был счастливее… обезьяной. Если бы я остался ею, я бы уже умер.

— Не говори так. Флетчеру не понравилось бы, что ты сожалеешь.

— Флетчер меня бросил, — сказал Рауль. — Сначала он объяснил мне, кем я никогда не смогу стать, а потом бросил.

— У него были причины. Я видела его врага, Яффа. Его необходимо остановить.

— Вот. — Рауль ткнул дальше в стену. — Вот Яфф. Изображение было весьма правдоподобным. Тесла сразу узнала и раздувшуюся голову, и злобный взгляд. Видел ли Рауль Яффе после преображения или инстинктивно угадал, что тот превратится в монструозного ребенка? Она не успела решить для себя этот вопрос. Рауль потянул ее за руку.

— Я хочу пить. Досмотрим потом.

— Будет слишком темно.

— Нет. Они придут и зажгут свечи, когда зайдет солнце. Пойдем, поговорим немного. Расскажешь, как умер мой отец.

Томми-Рэй добирался до миссии Санта-Катрина дольше, чем женщина, которую он преследовал. В дороге с ним произошло нечто, открывшее ему часть собственной души, которую впоследствии предстояло узнать гораздо лучше. Ранним вечером, остановившись промочить горло в небольшом городишке к югу от Энсенады, он очутился в баре, где ему всего за десять долларов предложили зрелище, невообразимое в его родном городе. Слишком заманчиво, чтобы отказываться. Он заплатил, купил пива, и его пропустили в прокуренное помещение чуть большее, чем его собственная спальня в Гроуве. На скрипящих стульях уже расположилось с десяток мужчин. Они смотрели, как женщина занимается сексом с большим черным псом. Томми-Рэй не нашел в этом ничего возбуждающего — по крайней мере, в сексуальном смысле. Впрочем, как и остальная аудитория. Они смотрели на происходящее, подавшись вперед с интересом, какого Томми-Рэй не мог понять, пока пиво не ударило ему в голову. Зрение сузилось, и лицо женщины словно загипнотизировало его. Когда-то она была красивой, но теперь исхудала, лицо осунулось, а следы на руках указывали на пагубную страсть, что заставила ее пасть так низко. Она умело, поскольку проделывала это бесчисленное количество раз, возбудила собаку и встала перед ней на четвереньки. Пес лениво ее обнюхал, а потом вошел в нее. Только когда животное взгромоздилось на женщину, Томми-Рэй понял, чем его (а возможно, и других зрителей) так привлекло выражение ее лица. Она выглядела как труп. Эта мысль словно отворила в его сознании дверь, ведущую прямо в смердящее желтое месиво. Он уже видел такой взгляд у девушек с обложек порножурналов и у знаменитостей, застигнутых объективом. Секс-зомби, зомби-звезды, мертвецы, идущие к живым. Когда он снова взглянул на сцену, пес вошел в ритм и трахал женщину с собачьим азартом, роняя слюни ей на спину. И когда Томми-Рэй подумал о женщине как о мертвой, зрелище показалось ему сексуальным. Чем больше возбуждался пес, тем больше возбуждался он сам и тем мертвее казалась женщина. Томми-Рэй ощущал член пса внутри нее, свой взгляд на ней, и это превратилось в соревнование между ним и собакой — кто кончит первым.

Пес выиграл — дошел до бешеного темпа и вдруг остановился. Тут же мужчина, сидевший в первом ряду, встал и разъединил пару. Животное уже потеряло всяческий интерес к своей партнерше. Собаку увели, а женщина стала собирать свою одежду, которую она сняла, очевидно, до прихода Томми-Рэя. Затем она вышла в ту же боковую дверь, куда увели собаку. Шоу, похоже, еще не кончилось, так как никто не вставал с места. Но Томми-Рэй увидел все, что ему было нужно. Он пробился к выходу, расталкивая новых посетителей, и вышел в полутемный бар.

Много позже, почти у самой миссии, он обнаружил, что его карманы пусты.Возвращаться не было времени, да и зачем? Наверняка его обобрали в толпе на выходе. То, что он получил, стоило потерянных долларов — новое понимание смерти. Даже не новое — первое и единственное.

К тому времени, как он подъехал к миссии, солнце давно зашло, но у него возникло сильное дежа-вю. Может, он видел это место глазами Яффа? Так или иначе, но ощущение оказалось полезным. Уверенный, что посыльная Флетчера уже здесь, он решил оставить машину чуть ниже на холме, что бы она не заметила, и подняться на вершину пешком. Темнота не мешала: ноги сами знали дорогу, хотя Томми-Рэй ее и не помнил.

В случае необходимости он был готов к насилию. Яфф дал ему пистолет — трофей, добытый у одного из горожан. Мысль пустить его в ход казалась весьма соблазнительной. Когда он добрался до вершины и увидел здание миссии, в боку его кололо. За спиной взошла бледная луна цвета акульего брюха. Она осветила разрушенные стены и кожу его рук и ладоней. Томми-Рэю захотелось найти зеркало и рассмотреть свое лицо. Наверняка сквозь плоть он увидел бы кости, и череп его сверкал бы так же, как зубы, когда он улыбался. В конце концов, не об этом ли говорит улыбка? Привет, мир, вот так я буду выглядеть, когда сгниют мягкие ткани.

С этими мыслями он направился к миссии, шагая по вянущим цветам.

Хижина Рауля — маленькая примитивная постройка, где и двоим было тесно, — находилась в пятидесяти ярдах от главного здания. Он объяснил Тесле, что зависит от великодушия окрестных жителей. Они снабжают его едой и одеждой за то, что он заботится о миссии. При отсутствии инструментов и материалов ему наверняка стоило немалого труда приспособить для жизни этот бывший амбар. Во всем чувствовалась тонкость его натуры. Свечи на столе окружало кольцо из тщательно подобранных камней, покрывало на простой кровати украшали перья морских птиц.

— У меня есть один порок, — признался Рауль, усадив Теслу на единственный стул. — Унаследовал от отца.

— И что же это?

— Курю. По одной сигарете в день. И ты покуришь со мной.

— Я курила раньше, — ответила Тесла, — но теперь бросила.

— Сегодня ты будешь курить, — сказал Рауль, отметая возможные возражения. — Мы покурим за отца.

Он вынул из небольшой жестянки свернутую вручную сигарету и спички. Пока он прикуривал, она разглядывала его лицо. То, что поразило ее при первом взгляде, поражало по-прежнему. Его черты не были ни обезьяньими, ни человеческими, но наихудшим сочетанием тех и других. Но при этом его речь, манеры и даже то, как он держал сигарету длинными темными пальцами, делали его удивительно цивилизованным. Не будь он обезьяной, мать Тесла могла бы пожелать его дочери в мужья.

— Знаешь, Флетчер не умер, — сказал он, передавая сигарету. Тесла неохотно взяла ее, не слишком стремясь засунуть в рот то, что побывало в его губах. Но он не отрывал от нее глаз, в которых плясали огоньки свечей, и она сдалась. Он улыбнулся, довольный, что она курила вместе с ним — Он стал чем-то еще. Я уверен. Чем-то совсем другим.

— Я курю за это, — сказала она, затягиваясь еще раз. Тут до нее дошло, что этот табак забирает гораздо сильнее, чем тот, что она курила в Лос-Анджелесе.

— Что это?

— Отличная штука, — ответил он. — Тебе нравится?

— Траву они тебе тоже приносят?

— Они ее выращивают, — ответил Рауль, как само собой разумеющееся.

— Молодцы, — сказала она и затянулась в третий раз, прежде чем вернуть сигарету.

Это действительно была хорошая штука. Прежде чем она успела сообразить, что говорит, ее губы произнесли половину фразы, хотя сознание понятия не имело, как закончить мысль.

— Когда-нибудь я расскажу об этой ночи своим детям., впрочем, я не хочу никаких детей… ладно, тогда внукам., расскажу, как сидела тут с человеком, который раньше был обезьяной… ничего, что я тебя так называю? Больше не буду, хорошо?., и мы сидели и разговаривали о его друге… и моем., который раньше был человеком…

— А когда ты будешь это рассказывать, — спросил Рауль, — что ты расскажешь про себя?

— Про себя?

— Кем ты собираешься стать? Она задумалась.

— А я должна кем-то стать? Рауль передал ей остаток сигареты.

— Все чем-нибудь становится. Сидя здесь, мы становимся…

— Чем?

— Становимся старше. Ближе к смерти.

— Черт! Ближе к смерти я не хочу.

— Выбора нет, — просто ответил он.

Тесла покачала головой. И по инерции качала еще долго.

— Хочу понять, — сказала она наконец.

— Что-нибудь конкретное?

Она снова задумалась, перебирая возможные определения, и остановилась на одном.

— Все.

Он засмеялся. Его смех звучал как колокольчик. Она намеревалась ему сказать, как здорово у него это получается, и тут поняла, что Рауль поднялся и стоит у двери.

— В миссии кто-то есть, — услышала она его голос.

— Пришли зажечь свечи, — предположила Тесла. Ее тело раскачивалось вслед за головой.

— Нет, — сказал он, выходя в темноту. — Они не ходят там, где колокольчики.

Обдумывая сбивший ее с толку вопрос Рауля, она смотрела на пламя свечи. Огонь отпечатался на ее сетчатке, и, спотыкаясь, Тесла двинулась вслед за этим огоньком сквозь темноту. Если бы Рауль вовремя ее не окликнул, воля травы довела бы ее до обрыва. Возле миссии он шепотом велел ей оставаться на месте, но она не послушалась и побрела за ним Люди, зажигавшие свечи, уже побывали здесь. В комнате с портретами мерцал тусклый свет. Хотя сигарета Рауля порядком затуманила рассудок, Тесла испугалась за вещество — она оставила его без присмотра, подставила под удар цель своего путешествия. Почему она сразу не нашла нунций и не швырнула его в океан, как велел Флетчер? Досада придавшие ей сил. Она нагнала Рауля в темноте разрисованной комнаты и первая шагнула в освещенную свечами лабораторию.

Это были не свечи. Тот, кто пришел сюда, не принес даров.

В центре комнаты горел небольшой костер, и какой-то человек — она видела лишь его согнутую спину — голыми руками рылся в куче сваленного оборудования. Когда человек поднял голову, Тесла не ожидала, что узнает его. Если подумать, с ее стороны это было глупо. За последние несколько дней она успела выучить всех героев пьесы в лицо или по имени. Этого она знала и в лицо, и по имени. Томми-Рэй Макгуайр. На его совершенном лице проглядывало безумие — наследство Яффа.

— Привет, — вежливо сказал он. — А я думал, куда ты пропала? Яфф сказал, что ты будешь здесь.

— Не трогай нунций, — проговорила она — Это опасно.

— Люблю опасность, — ухмыльнулся он.

Она увидела что-то у него в руке. Он заметил ее взгляд, поднял руку и показал свою добычу.

— Ага, я его нашел, — заявил он.

Сосуд был точно таким, как описал Флетчер.

— Выброси его, — сказала она, пытаясь оставаться спокойной.

— Конечно, именно это ты и собиралась сделать, да? — спросил Томми-Рэй.

— Да, клянусь тебе. Он смертельно опасен.

Она увидела, как юноша перевел взгляд на Рауля, чье дыхание она почувствовала за спиной. Томми-Рэя вовсе не заботило, что он оказывался в меньшинстве. Что, думала она, способно стереть с его лица эту самодовольство ухмылку? Может, нунций? Господи, что же можно найти, развить и усилить в сердце этого варвара?

Она снова сказала:

— Уничтожь его, Томми-Рэй, пока он не уничтожил тебя.

— Нет уж. У Яффа на него свои виды.

— А что будет с тобой, когда ты выполнишь его задания и станешь ему не нужен?

— Он мой отец, и он меня любит, — ответил Томми-Рэй с убежденностью, которая могла бы показаться трогательной, будь он нормальным человеком.

Она стала приближаться к юноше, продолжая говорить:

— Только послушай меня, ладно?

Он сунул нунций в один карман, а из другого достал револьвер.

— Что ты там сказала про эту штуку? — спросил он, целясь в нее.

— Я сказала, что это нунций, — она замедлила шаг, но не остановилась.

— Нет. Еще. Ты сказала что-то еще.

— Что он смертельно опасен. Он усмехнулся.

— Вот. Смертельно. Это значит, он может убить тебя, так?

— Так.

— Мне это нравится.

— Нет, Томми…

— Не указывай, что мне нравится, а что нет. Я сказал, что мне нравится смертельная опасность, и я знаю, о чем говорю.

Она вдруг поняла, что абсолютно неправильно оценила обстановку. Если бы она писала эту сцену, то он держал бы ее на мушке, пока не ушел. Но у него был свой сценарий.

— Я Человек-Смерть, — сказал он и нажал на курок.

Глава 6

Выбитый из колеи эпизодом в доме Эллен, Грилло сел писать, чтобы отвлечься. Сначала было легко. Он ступил на твердую почву и изложил факты так, что сам Свифт мог бы гордиться. Потом он выберет, что можно отдать Абернети, а пока он должен записать все, что помнит.

В самый разгар работы позвонил Хочкис, предложил посидеть где-нибудь часок, выпить и поговорить. Он сказал, что в Гроуве есть два бара Бар Старки в Дирделле не такой скучный, поэтому лучше отправиться туда. Через час, запечатлев на бумаге события прошлой ночи, Грилло вышел из отеля и встретился с Хочкисом.

У Старки почти никого не было. В одном углу сидел старик, напевавший себе что-то под нос, да у барной стойки торчали двое парней, слишком молодых для выпивки. Несмотря на это, Хочкис все время говорил шепотом.

— Вы ничего обо мне не знаете, — начал он. — Я это понял прошлой ночью. Пора вам объяснить.

Дальше он уже не умолкал. Он говорил без эмоций, словно груз пережитого давно выжал из него все слезы, чему Грилло был рад. Если рассказчик остается бесстрастным, это освобождает от необходимости сопереживать. Как и следовало ожидать, Хочкис начал с рассказа о дочери. Не превознося и не осуждая, он просто описал ее и то, что с ней произошло. Потом он раскинул сеть рассказа шире и коротко обрисовал судьбы Труди Катц, Джойс Макгуайр и Арлин Фаррел. Грилло отмечал подробности истории и пытался составить генеалогическое дерево, корнями уходящее туда, куда Хочкис так часто возвращался в своем повествовании, — под землю.

— Ответ здесь, — не раз повторял Хочкис — Я уверен, что именно Флетчер и Яфф, кем или чем бы они ни были, виноваты в том, что случилось с моей Кэролин и другими девочками.

— Все прошедшее время они провели в пещерах?

— Мы же видели, как они оттуда вышли, — ответил Хочкис. — Да, я думаю, они ждали там.

Он сделал большой глоток виски.

— После прошлой ночи… я так и не заснул. Я пытался отыскать смысл произошедшего.

— И что?

— Я решил спуститься в расщелину.

— Зачем?

— За годы они должны были оставить там следы. Может, мы найдем способ их уничтожить.

— Флетчера уже нет, — напомнил Грилло.

— Разве? — сказал Хочкис. — Я уже ни в чем не уверен. Ничто не исчезает, Грилло. Кажется, что чего-то нет, а оно просто скрылось из виду. Оно остается в сознании, в земле. Стоит немного углубиться — и вот оно, прошлое. Каждый шаг — тысяча лет.

— Моя память не заходит так далеко, — саркастически заметил Грилло.

— Заходит, — возразил Хочкис с путающей серьезностью. — Мы помним себя до того момента, когда мы были каплями в океане. Это преследует нас всю жизнь.

Он поднял руку.

— Выглядит твердой, да? — спросил он. — А ведь в основном она состоит из воды.

Казалось, что его осенила еще одна мысль, но он промолчал.

— Твари, созданные Яффом, — сказал Грилло, — похожи на подземных обитателей. Вы их хотите найти?

В ответ Хочкис сформулировал мысль, которую не высказал минуту назад.

— Когда она умерла… — проговорил он. — Я имею в виду Кэролин… Когда Кэролин умерла, мне приснилось, что она растворилась у меня на глазах. Не разложилась, а растворилась. Словно море забрало ее назад.

— Вам до сих пор это снится?

— Нет. С тех пор я не вижу снов.

— Всем что-то снится.

— Значит, я просто не позволяю себе помнить свои сны, — сказал Хочкис. — Так вы со мной?

— Что?

— Пойдете со мной?

— Вы всерьез решили? Мне кажется, это невозможно осуществить.

— Тогда мы умрем.

— Мне нужно дописать одну историю.

— Послушайте, мой друг, — сказал Хочкис. — Это и есть история. Единственная история. Она у нас прямо под ногами.

— Должен вас предупредить… У меня клаустрофобия.

— Ничего, мы вас вылечим, — ответил Хочкис с улыбкой, не очень успокоившей Грилло.

Хови весь день боролся со сном, а к вечеру глаза его стали закрываться. Он сообщил Джо-Бет, что хочет вернуться в отель, но тут вмешалась Джойс. Она сказала, что ей было бы не так тревожно, если бы он остался здесь. Она выделила юноше комнату (предыдущую ночь он провел на диване), и Хови удалился. За последние несколько дней ему изрядно досталось. Рука не заживала, и спина до сих пор болела, хотя укусы тераты оказались неглубокими. Но это не помешало ему мгновенно уснуть.

Джо-Бет готовила ужин — салат для мамы, как обычно, — и за привычными делами почти забывала, что неделю назад мир изменился. Но нечаянный взгляд на мамино лицо или на новый блестящий замок кухонной двери будил ее воспоминания. Она не могла упорядочить их, там были просто боль и унижения, а за ними новая боль и новые унижения. И рядом — злобный взгляд Яффа, который пытается переманить ее на свою сторону, как Томми-Рэя… Больше всего она боялась, что она окажется способна перейти на сторону врага. Ведь когда Яфф объяснял, что предпочитает рассудок чувствам, Джо-Бет поняла его. И даже стала проникаться к нему сочувствием. И этот разговор об Искусстве и об острове, что он собирался ей показать…

— Джо-Бет?

— Да, мама.

— Ты в порядке?

— Да. Да, конечно.

— О чем ты думаешь? У тебя такое выражение лица…

— Я думаю… о прошлой ночи.

— Ты должна выбросить ее из головы.

— Можно, я съезжу к Луис? Поболтаю немного? Ты не против?

— Нет. Со мной ведь останется Ховард.

— Тогда я поеду.

Никто из ее городских знакомых не был более здравым, чем Луис. При всем своем морализме та твердо и четко понимала, что такое добро: это когда на земле мир, люди живут в любви и, в свою очередь, любят своих детей. И она понимала, что такое зло: любая сила, восстающая против данного порядка вещей. Террористы, анархисты, сумасшедшие. Теперь Джо-Бет узнала, что у них есть союзники в ином плане бытия, в том числе — ее отец. Поэтому сейчас для нее особенно важно было пообщаться с человеком, чьи понятия о добре и зле непоколебимы.

Едва она вышла из машины, как услышала доносящийся из дома Луис шум и смех — радостные звуки после пережитого страха и унижений. Она постучала. Шум не стихал. Казалось, внутри собралась целая толпа.

— Луис? — окликнула она, но из-за несмолкающего веселья ни ее стук, ни голос не были услышаны. Тогда она постучала в окно и снова позвала. Занавески отдернулись, показалось удивленное лицо Луис. Комната за ее спиной была полна людей. Через десять секунд хозяйка распахнула дверь. Джо-Бет с удивлением увидела, что Луис радушно улыбалась. Из открытой двери на крыльцо выплеснулось пятно ослепительного света.

— Вот так сюрприз! — сказала Луис.

— Да, я хотела позвонить. Но… у тебя гости?

— Вроде того, — ответила Луис. — Все немного сложнее…

Луис оглянулась в глубину дома. Там, похоже, была костюмированная вечеринка. По лестнице, сверкая шпорами, поднимался мужчина в ковбойском наряде. Он разминулся с другим мужчиной в военной форме. Через холл рука об руку с женщиной в черном платье шел военный хирург в маске. Странно, что Луис не рассказала Джо-Бет об этой вечеринке, ведь они столько болтали друг с другом в магазине, когда не было покупателей. Но вдвойне странно было то, что строгая и спокойная Луис вообще устроила нечто подобное.

— Ну, ничего, — сказала хозяйка. — В конце концов, ты моя подруга. Тебе стоит к нам присоединиться.

Не успела Джо-Бет спросить, к чему именно присоединиться, как Луис бесцеремонно схватила ее за руку, втащила внутрь и захлопнула дверь.

— Разве не чудесно? — Луис вся сияла. — К тебе когда-нибудь приходили такие люди?

— Люди?

— Гости.

Джо-Бет рассеянно кивнула, слушая оживленную болтовню Луис.

— А знаешь, к Крицлерам из соседнего дома пришли гости из «Маскарада». Ну, помнишь сериал про сестер?

— По телевизору?

— Да, конечно, по телевизору. А мой Мел… Ты же знаешь, как он любит старые вестерны…

Джо-Бет ничего не понимала, но не стала перебивать Луис. Она боялась, что если начать задавать вопросы, то Луис решит, будто Джо-Бет не в курсе, и перестанет откровенничать…

— А я… Я так счастлива, — щебетала Луис. — Ко мне пришли все из «Дня за днем». Все семейство. Алан, Вирджиния, Бенни, Джейн. Они даже Моргана притащили. Представляешь?

— Откуда они пришли?

— Они просто появились на кухне, — последовал ответ. — И, конечно же, рассказали мне семейные сплетни…

У Луис было две страсти в жизни — ее магазин и «День за днем». Каждый день она рассказывала Джо-Бет подробности вчерашней серии, словно события из собственной жизни. Теперь, похоже, она стала жертвой своей одержимости. Она говорила о Паттерсонах так, будто они и впрямь сидели у нее в гостиной.

— Они очень милые, как я и представляла, — продолжала она, — хотя не думала, что они станут общаться с героями «Маскарада». Ведь Паттерсоны обычные, за что я их и люблю. Они такие…

— Луис, перестань!

— Что-то не так?

— Это ты мне скажи, что не так.

— Все в порядке. Все прекрасно. У меня гости, и я счастлива.

Она улыбнулась мужчине в светло-голубой куртке, и тот помахал ей в ответ.

— Это Тодд из «Последнего смеха», — сказала она. Джо-Бет не любила ни поздние шоу, ни «День за днем», но мужчина показался ей смутно знакомым, как и девушка, которой он показывал карточные фокусы, и сидящий рядом другой мужчина, явно соперничающий с первым за ее внимание. Джо-Бет видела их в любимом мамином шоу «Убежище».

— Что тут происходит? — спросила она. — Это конкурс двойников?

Улыбка Луис, не сходившая с ее лица с того момента, как она открыла дверь, чуть померкла.

— Ты мне не веришь, — сказала она.

— Не верю?

— Про Паттерсонов.

— Конечно нет.

— Но это они, Джо-Бет, — сказала Луис совершенно серьезно. — Я мечтала с ними познакомиться, и они пришли.

Она взяла Джо-Бет за руку, и улыбка вспыхнула опять.

— Сама убедишься. И не волнуйся, к тебе тоже придет тот, кого ты очень захочешь видеть. Это происходит со всеми в городе. И не только люди из телевизора Из журналов, из рекламы. Красивые люди, чудесные люди. Их не надо бояться. Они связаны с нами. — Она подвинулась ближе. — Знаешь, я только вчера поняла. Мы им нужны так же, как и они нам, а может, и больше. Так что они не сделают ничего Дурного.

Она толкнула дверь в комнату, откуда доносился особенно громкий смех. Свет здесь был еще ярче, чем в холле, хотя его источника не было видно. Казалось, что сами люди сияли, сверкали их волосы, глаза и зубы. У камина, оглядывая собравшуюся компанию, стоял Мел — лысый и гордый.

Как Луис и говорила, Паломо-Гроув навестили звезды. В центре комнаты расположилась семья Паттерсонов в полном составе — Алан, Вирджиния, Бенни, Джейн и даже их песик Морган. Рядом были и другие персонажи: миссис Кляйн из соседнего дома — проклятие всей Вирджинии, Хейворд — хозяин магазинчика на углу. Алан Паттерсон оживленно говорил что-то Эстер д'Арси, несчастной героине «Маскарада». Ее гиперсексуальная сестра, отравившая половину семьи в погоне за наследством, строила глазки почти обнаженному мужчине из рекламы нижнего белья.

— Внимание! — сказала Луис, перекрывая общий гомон. — Послушайте, пожалуйста… Хочу представить вам свою подругу.

Знакомые лица повернулись к ним. Джо-Бет показалось, что на нее уставилась целая дюжина обложек «ТВ-гида». Ей захотелось убраться из этого безумия, пока она не заразилась, но Луис крепко держала девушку за руку. Кроме того, это была часть общего безумия, творившегося в последнее время. Так что, если она хотела разобраться, стоило остаться.

— Джо-Бет Макгуайр! — объявила Луис. Все улыбнулись, даже ковбой.

— Похоже, вам нужно выпить, — сказал Мел после того, как Луис представила Джо-Бет каждому из гостей.

— Я не пью спиртное, мистер Нэпп.

— Но сейчас оно вам необходимо. Мне кажется, у нас всех кое-что изменилось в жизни сегодня вечером. Или прошлой ночью. — Он посмотрел на Луис, которая смеялась чуть не до слез. — Никогда не видел ее такой счастливой. И я сам от этого счастлив.

— Но как вы думаете, откуда взялись эти люди? Мел пожал плечами.

— Я знаю не больше вашего. Оставим это, ладно? Если вы не хотите выпить, то я хочу. Луис всегда отказывала себе в таких маленьких удовольствиях. А я говорил, что бог не смотрит, а если и смотрит, то ему все равно.

Они протиснулись сквозь толпу гостей и вышли в холл, где собралось несколько человек, желавших избежать столпотворения в гостиной. Среди них были и знакомые прихожане мормонской церкви — Мэйлин Малет, Эл Григсби и Руби Шепперд. Они улыбнулись Джо-Бет, и, судя по их лицам, никто не считал собравшуюся компанию недостойной. Может, они привели сюда своих гостей?

— Вы были прошлой ночью в молле? — спросила Джо-Бет Мела, пока он наливал ей апельсиновый сок.

— Был, — ответил он.

— А Мэйлин? А Луис? А Крицлеры?

— Думаю, да. Не припомню точно, кто именно, но большинство из них… Вы уверены, что не хотите добавить чего-нибудь в сок?

— Можно, — рассеянно ответила она, пытаясь разобраться в этой загадке.

— Вот и хорошо. Бог не смотрит, а если и смотрит…

— … то ему все равно. Она взяла бокал.

— Точно, ему все равно.

Она отпила сначала маленький глоток, потом побольше.

— Что там?

— Водка.

— Неужели мир сходит с ума?

— Похоже, да, — последовал ответ. — И скажу больше: мне это нравится.

Хови проснулся чуть позже десяти — не оттого, что выспался, а оттого, что повернулся во сне и задел больную руку. Боль разбудила его. Он сел и стал при свете луны рассматривать пульсирующие костяшки пальцев. Ранки снова открылись. Он оделся, направился в ванную смыть кровь, потом стал искать, чем перевязать руку. Мать Джо-Бет выдала ему бинт, посоветовала, как лучше делать перевязку, и сообщила, что Джо-Бет ушла к Луис Нэпп.

— Что-то она задерживается, — добавила она.

— Еще нет и половины одиннадцатого.

— Все равно.

— Хотите, за ней схожу?

— Если ты не против. Можешь взять машину Томми-Рэя.

— Это далеко?

— Нет.

— Тогда я лучше пройдусь.

Теплый ночной воздух и отсутствие наступавших на пятки преследователей напомнили ему первый вечер в городе, встречу с Джо-Бет у Батрика, их разговор и то, как он влюбился с первого взгляда. Беды, обрушившиеся на Гроув, были прямым следствием этой встречи. Но он с трудом мог заставить себя поверить, что его чувство к Джо-Бет имело такие ужасные последствия. Не скрывается ли за враждой Яффа и Флетчера еще более грандиозный замысел? Хови всегда волновали невообразимые вещи: он то пытался представить себе бесконечность, то хотел узнать, можно ли коснуться Солнца. Он получал удовольствие не от найденного ответа, но от постановки вопроса. В данном случае проблема касалась его лично. Солнцем и бесконечностью интересовались и куда более изощренные умы, а его чувство к Джо-Бет волновало его одного. Если, как подсказывал внутренний голос (или это частица Флетчера говорила в нем), их встреча была маленькой, но существенной частью чьего-то невероятного плана, то Хови хотел знать, чей это план. Это возлагало на него определенную ответственность. На них обоих. Как ему хотелось просто ухаживать за Джо-Бет! Строить планы на будущее, забыть о необъяснимом грузе прошлого. Но нельзя стереть уже написанное, и нельзя отменить высказанное желание.

Если бы он захотел найти конкретное подтверждение своим мыслям, то более очевидного доказательства, чем собрание в доме Луис Нэпп, трудно было себе представить.

— Джо-Бет, тут кое-кто пришел к тебе.

Она повернулась и увидела точно то же выражение лица, с каким сама стояла на этом месте два с лишним часа назад.

— Хови! — сказала она.

— Что здесь происходит?

— Вечеринка.

— Да, я вижу. Но эти актеры… Откуда они взялись? Не могут же они все жить в Гроуве.

— Это не актеры. Это герои сериалов. И фильмов, хотя Их тут не так много, но…

— Стой, стой.

Он подошел к ней поближе.

— Они что, друзья Луис? — спросил он.

— Именно так.

— Этот город не перестает удивлять! Только подумаешь, будто что-то о нем знаешь…

— Но они не актеры, Хови!

— Ты же сама сказала…

— Нет. Я сказала, что это телегерои. Видишь, вон там семья Паттерсонов? Они привели даже свою собаку.

— Морган, — сказал Хови. — Моя мать смотрела этот сериал.

Пес, дворняга из древнего рода дворняг, услышал свое имя и подскочил, виляя хвостом. За ним подбежал и Бенни, младший ребенок Паттерсонов.

— Привет. Меня зовут Бенни.

— Я Хови. А это…

— Джо-Бет. Мы уже познакомились. Пойдем, покидаем мячик на улице? Мне скучно.

— Там же темно.

— Нет. — Бенни кивнул на открытую дверь в патио. Там, как он и говорил, было совсем не темно. Дом словно источал странное свечение. Но Хови не успел поговорить об этом с Джо-Бет. Бенни уже тащил его во двор.

— Видишь? — спросил Бенни.

— Вижу.

— Ну что, пойдем?

— Чуть позже.

— Обещаешь?

— Обещаю. Слушай, как тебя на самом деле зовут? Мальчик казался удивленным.

— Бенни, — сказал он. — Меня всегда так звали.

И они с собачонкой вышли в сияющую ночь.

Прежде чем Хови успел сформулировать хоть один из вертящихся на языке вопросов, его дружески хлопнули по спине и звучный голос спросил:

— Хочешь выпить?

Хови поднял забинтованную ладонь, словно извиняясь, что не может пожать руку.

— Молодец, что пришел. Джо-Бет мне про тебя рассказывала. Кстати, я — Мел, муж Луис. С Луис ты уже знаком, я полагаю.

— Да.

— Не знаю, куда она делась. Наверное, ее уволок один из ковбоев. — Он поднял свой бокал. — Как говорится, лучше пусть он, чем я. — Он изобразил на лице раскаяние. — Да о чем я! Следует вышвырнуть ублюдка из дому и пристрелить, да? — Мел ухмыльнулся. — Это новый Запад! Хочешь еще водки, Джо-Бет? А ты, Хови, выпьешь чего-нибудь?

— Почему бы и нет?

— Здорово, да? — спросил Мел. — Только когда сбываются наши чертовы сны, начинаешь понимать, кто ты на самом деле. Вот я… просто трус. И я не люблю ее. Никогда не любил.

Он отвернулся.

— Сука. Гребаная сука.

Хови смотрел, как он уходит в толпу, потом обратился к Джо-Бет и очень медленно сказал:

— Я ничего не понимаю. А ты?

— А я понимаю.

— Тогда объясни мне. Только попроще.

— Это из-за прошлой ночи. Из-за того, что сделал твой отец.

— Из-за огня?

— Или из-за того, что вышло из него. Все эти люди — Луис, Мел, Руби — были прошлой ночью у молла. Что бы ни сделал твой отец…

— Говори потише, хорошо. Они смотрят на нас.

— Я и так говорю тихо, Хови, — сказала она. — Не будь параноиком.

— Говорю тебе, они смотрят.

Он чувствовал на себе их взгляды. Лица, которые он раньше видел только в журналах и на телеэкране, смотрели на него со странной тревогой.

— Ну и пусть смотрят, — сказала она. — Они не причинят вреда.

— Откуда ты знаешь?

— Я здесь уже давно. Тут обычная вечеринка…

— У тебя язык заплетается.

— Что, мне нельзя немного расслабиться?

— Конечно, можно. Я имею в виду, что сейчас ты не можешь судить, опасны они или нет.

— Чего ты хочешь? Остаться с ними наедине?

— Нет. Нет, конечно.

— Я не хочу быть частью Яффа.

— Джо-Бет…

— Пускай он мой отец, но мне это не нравится.

При упоминании Яффа в комнате воцарилась тишина. Теперь уже все — ковбои, звезды мыльных опер, красотки, герои комедий положений — смотрели на них.

— Черт, — тихо сказал Хови. — Зря ты так сказала. Он обратился к окружающим:

— Это ошибка. Она имела в виду другое. Она не… она не относится… я хочу сказать, мы вместе. Мы с ней. Мой отец Флетчер, а ее… нет…

Он словно тонул в зыбучих песках. Чем больше он боролся, тем глубже увязал.

Первым заговорил ковбой с голубыми глазами. Он смотрел на Хови, как написали бы в прессе, «ледяным взглядом».

— Ты сын Флетчера? — Да.

— Тогда скажи, что нам делать.

Внезапно Хови понял значение обращенных на него взглядов. Эти создания — Флетчер называл их галлюцигениями — узнали его или, по крайней мере, думали, что узнали. А теперь он сам расставил точки над «i». На их липах читалось ожидание.

— Скажи, что нам делать, — произнесла одна из женщин.

— Мы здесь ради Флетчера, — сказала другая.

— Флетчера больше нет, — сказал Хови.

— Тогда ради тебя. Ты его сын. Что нам делать?

— Хочешь избавиться от потомства Яффа? — спросил ковбой, обратив ледяной взор на Джо-Бет.

— О господи, нет!

Он потянулся, чтобы взять Джо-Бет за руку, но та уже медленно пятилась к двери.

— Вернись, — сказал он. — Они не тронут тебя!

По глазам девушки он понял, что его слова не слишком ее убедили.

— Джо-Бет, — сказал Хови. — Я не позволю им тебя тронуть.

Он направился к ней, но отцовские создания не собирались упускать свою единственную надежду. Он почувствовал, что в его рубашку вцепилась рука, потом еще и еще, и он оказался окружен умоляющими и восхищенными лицами.

— Я не могу вам помочь! — закричал он. — Оставьте меня в покое!

Краем глаза он увидел, как Джо-Бет в страхе бросилась к двери, открыла ее и выбежала прочь. Он звал ее, но хор обращенных к нему голосов заглушил крик. Он попытался протиснуться сквозь толпу, но плоды воображения оказались очень плотными, теплыми и, кажется, напуганными. Им требовался вождь, и они выбрали его. Но эта роль не устраивала Хови, особенно если в результате ему придется расстаться с Джо-Бет.

— Прочь с дороги! — потребовал он и начал яростно протискиваться сквозь толпу светящихся глянцевых лиц.

Но чем сильнее он сопротивлялся, тем больше росло их рвение. Только нырнув вниз и пробравшись между ног своих почитателей, он сумел вырваться. Они двинулись за ним. Входная дверь была открыта. Он бросился прочь, словно кинозвезда, удирающая от поклонников, и оказался в ночи, прежде чем они успели его схватить. Какой-то инстинкт не позволил им преследовать его на улице. Лишь Бенни и пес Морган некоторое время бежали за Хови. Мальчик кричал: «Возвращайся и поговори с нами!»

Глава 7

Пуля ударила в бок, как кулак чемпиона-тяжеловеса. Теслу отшвырнуло назад. Ухмылку Томми-Рэя сменили звезды, мерцающие сквозь пролом в крыше. Они становились все больше, расползались яркими ранами, окаймленные прозрачной темнотой.

То, что произошло дальше, было выше ее понимания. До нее донеслись звуки голосов, выстрелы и крики женщин — они, как сказал Рауль, всегда собирались здесь в это время. Но у Теслы не было сил интересоваться тем, что происходит на земле. Все ее внимание привлекало мерзкое зрелище вверху больное вспухшее небо готово было вот-вот затопить ее своим тлетворным светом.

«Это смерть?» — подумала она. Тогда смерть, пожалуй, переоценивают. Тесла начала придумывать историю о женщине, которая…

Мысль отправилась вслед за сознанием — они покинули Теслу.

Второй выстрел предназначался Раулю. Тот невероятно быстро перепрыгнул через костер и бросился на убийцу Теслы. Пуля в него не попала. Чтобы уберечься от следующей, Рауль откатился в сторону. Это дало Томми-Рэю возможность выбежать через дверь в толпу женщин. Он распугал их третьим выстрелом, целясь поверх покрытых платками голов. Женщины с криками кинулись врассыпную, увлекая за собой детей. Держа в руке сосуд с нунцием, Томми-Рэй поспешил вниз, туда, где оставил машину. Он оглянулся и убедился, что Рауль, чьи уродливые черты и необычайная проворность застали его врасплох, не гонится за ним.

Рауль потрогал щеку Теслы. Ее лихорадило, но она была жива. Он снял с себя рубашку и прижал к ране, потом позвал разбежавшихся женщин. Он знал их всех по именам, А они знали его и доверяли ему.

— Присмотрите за Теслой, — велел он, а сам отправился за Человеком-Смертью и его трофеем.

Томми-Рэй уже увидел неясные очертания своей машины в лунном свете и вдруг споткнулся. Пытаясь удержать одновременно сосуд и револьвер, он со всего размаху упал лицом вниз, ободрал щеку, подбородок и ладони о камни, усыпавшие землю. Когда он поднялся, ссадины кровоточили.

— Мое лицо! — воскликнул он в ужасе от возможности изуродовать себя.

Было и кое-что похуже. Позади он слышал быстро приближающиеся шаги мерзкого выродка.

— Хочешь умереть? — крикнул он преследователю. — Нет проблем! Это мы устроим. Нет проблем!

Он пошарил по земле в поисках револьвера, но оружие отлетело куда-то в сторону. Сосуд, однако, был под рукой. Томми-Рэй поднял его и почувствовал, что жидкость забурлила, нагревая стекло в его кровоточащей руке. Он крепче сжал колбу, чтобы снова не выронить ее. Жидкость отреагировала, и нунций побежал по его пальцам.

Много лет прошло с тех пор, как нунций сделал свое дело с Флетчером и Яффом. Его остатки были захоронены среди камней. Скрытый от глаз, он остыл, позабыл о собственной миссии. Но теперь он вспомнил. Пыл Томми-Рэя разбудил его.

Томми-Рэй увидел, как вещество забилось внутри сосуда, яркое, словно блеск ножа или вспышка выстрела. Потом жидкость вырвалась из плена и выплеснулась на юношу, заструилась по пальцам вверх — к израненному лицу.

Прикосновение было легким, но теплые, как сперма, капли попали Томми-Рэю в глаз и в угол рта, и это сбило его с ног. Он свалился на камни, расцарапав до крови зад, локти и спину. Томми-Рэй вскрикнул, но звука не последовало. Он пытался открыть глаза и посмотреть, куда он упал, но не смог сделать и этого. Господи! Он не в силах был даже дышать. Его руки после прикосновения нунция так и остались прижаты к лицу, закрывая глаза, нос и рот. Ему показалось, что его засунули в тесный гроб. Он снова попробовал закричать — бесполезно. Внутри черепа он услышал голос:

— Дай этому случиться. Ты этого хочешь. Чтобы стать Человеком-Смертью, нужно узнать смерть. Почувствуй ее. Пойми ее. Выстрадай ее.

Возможно, впервые за недолгую жизнь он оказался прилежным учеником. Он перестал бороться с паникой. Он помчался на ней, как на волне, во тьму — навстречу берегу, не обозначенному на картах. Нунций был с ним. Томми-Рэй чувствовал, как нунций изменяет его с каждой выступившей каплей пота, скачет по кончикам вставших дыбом волос, выстукивает ритм — ритм смерти, звучащий между ударами сердца.

Вдруг нунций переполнился им, или он переполнился нунцием, или и то и другое. Руки, как присоски, отклеились от лица, и он снова смог дышать.

После полудюжины судорожных глотков воздуха он сел и взглянул на свои ладони. На них оставалась кровь с лица и из порезов рук, но раны исчезли перед явлением другой реальности. Ему было даровано зрение обитателя могил. Он увидел, как под его взглядом разлагается собственная плоть. Кожа потемнела и пошла пузырями, потом они лопнули, и из образовавшихся язв хлынули гной и вода. Глядя на это, он усмехнулся и почувствовал, как усмешка разорвала лицо от уха до уха. Затем обнажились кости рук, запястий и пальцев. Плоть продолжала разлагаться. Сердце и легкие вытекли через мочеиспускательный канал, унося с собой его яйца и сморщенный член.

Улыбка делалась все шире, пока не смела с лица последний лоскут мышц. Теперь это действительно была улыбка Человека-Смерти — шире не бывает.

Но видение продлилось недолго. Миг, и он снова стоял на коленях в лунном свете, разглядывая свои окровавленные руки.

— Я Человек-Смерть, — сказал он, поднялся на ноги и повернулся лицом к счастливчику, который первым увидел его преображение.

Урод остановился в нескольких ярдах от него.

— Посмотри на меня, — сказал Томми-Рэй. — Я Человек-Смерть.

Бедняга тупо смотрел, ничего не понимая. Томми-Рэй рассмеялся. Желание убить этого человека пропало. Он хотел оставить живого очевидца, чтобы тот свидетельствовал о нем в грядущие дни. В один прекрасный день он скажет: я был там, я видел, и это было ужасно, — Томми-Рэй Макгуайр умер и воскрес.

Он взглянул на остатки нунция: немного в колбе и брызги на камнях. Уже нечего нести Яффу. Но он принесет кое-что получше — обновленного себя, очистившегося от страха, очистившегося от плоти. Он повернулся и пошел прочь, не оглядываясь на Рауля, оставляя его в смятении.

Хотя способность видеть торжество разложения исчезла, кое-что от нее осталось. Томми-Рэй не осознавал этого, пока на глаза ему не попался красивый маленький камушек, лежавший под ногами. Он нагнулся и поднял его — для Джо-Бет. Когда камень оказался уже в руках, Томми-Рэй понял: это треснувший птичий череп.

Но череп сверкал в его глазах.

«Смерть сияет, — подумал он, — когда я на нее смотрю».

Сунув кость в карман, он добрался до машины и задним ходом тронулся в обратный путь, пока не доехал до места, где сумел развернуться. Он помчался в темноте, по извилистой дороге с такой скоростью, что его можно было бы назвать самоубийцей, если бы самоубийство не превратилось для него теперь в игру.

Рауль потрогал одну из капель нунция. Капля подпрыгнула, встречая его, пробежала по папиллярным линиям пальцев, потом по ладони, по запястью, предплечью и до самого локтя, где и иссякла. Он почувствовал — или ему показалось, что он почувствовал, — как трансформируются мышцы. Его рука, не утратившая обезьяньих пропорций, вдруг стала чуть больше походить на человеческую. Но это ощущение отвлекло его лишь на секунду. Состояние Теслы беспокоило его гораздо больше, чем собственное.

Когда он поднимался на холм, ему пришло в голову, что капли нунция могут помочь раненой женщине. Она в любом случае умирает. Так почему бы не рискнуть с Великим деянием?

С этой мыслью он поспешил в миссию, понимая, что если он коснется разбитой колбы, то сила нунция выплеснется на него. Нужно отнести Теслу к этим каплям.

Женщины зажгли вокруг Теслы свечи. Она лежала как мертвая. Он быстро объяснил, что нужно сделать, и женщины помогли ему перенести тело вниз. Тесла оказалась легкой. Рауль поддерживал ее плечи и голову, две женщины — нижнюю часть тела, а еще одна несла промокшую от крови рубашку, закрывавшую рану.

Они шли медленно, спотыкаясь в темноте, но Рауль, которого нунций коснулся уже дважды, легко нашел нужное место. Подобное взывает к подобному. «Предупредив женщин, чтобы они отошли подальше от разлитой жидкости, он взял Теслу на руки и уложил так, что ее голову окружил ореол из брызг и лужиц. В самой колбе оставалось с чайную ложку жидкости. С величайшей осторожностью он придвинул голову Теслы к сосуду. От ее близости жидкость заплясала в бешеном танце…

… ядовитый свет, дождем обрушившийся на сраженную пулей Теслу, через несколько секунд затвердел и превратился в серое размытое пространство, где Тесла и очнулась. Она не имела ни малейшего понятия о том, как попала сюда. Она не помнила ни Рауля, ни миссию, ни Томми-Рэя, ни даже собственного имени. Прошлое отделила стена, за которую она выйти не могла. И неизвестно, выйдет ли когда-нибудь.

Но ей было все равно. Если нет воспоминаний, нечего терять.

Что-то поскреблось с другой стороны. Кто-то, бормоча себе под нос, прокладывал путь в ее клетку. Она слушала и ждала, память возвращалась. Тесле уже не было безразлично, выйдет ли она отсюда. Сначала она разобрала в бормотании свое имя, потом пришло воспоминание о пуле, потом об ухмылке Томми-Рэя, о Рауле, миссии и…

… о нунции.

Ее звала та сила, ради которой она приехала сюда и которая теперь сама пришла за ней. Она успела узнать от Флет-чера о трансформирующих способностях нунция не много, но достаточно, чтобы понять основной принцип действия. Вещество работало со всем, что ему попадалось, оно боролось с энтропией и подталкивало пациента (или жертву) в том направлении, о каком он, возможно, и не догадывался. Готова ли она к этому? Нунций распалил злобу Яффа и довел до безумия святость Флетчера.

Что же он сотворит с ней?

В последний момент Рауль усомнился в целительной силе нунция и потянулся, чтобы не дать ему коснуться Теслы. Но вещество из колбы уже устремилось к ее лицу. Тесла втянула ее в себя как жидкий кислород. А капли с земли спешили к шее и волосам.

Она шумно вздохнула, ловя ртом воздух, и задрожала всем телом. Она ощутила приход посланника. Потом так же внезапно обмякла.

Рауль пробормотал:

— Не умирай. Не умирай.

Он уже был готов приникнуть к губам Теслы в последней попытке спасти ее, когда заметил, что глаза женщины вздрогнули и задвигались под сомкнутыми веками. Она видела нечто, доступное лишь ее зрению.

— Жива, — произнес Рауль.

Женщины за его спиной, наблюдавшие эту сцену и ничего не понимавшие, начали молиться и причитать. Он не знал, испытывали они страх или благодарность за дарованное им зрелище, но неосознанно присоединил к их голосам и свои невнятные молитвы.

Стена рухнула внезапно. Так вода сначала промывает маленькую брешь, а потом в одночасье всей массой сносит плотину.

За стеной Тесла ожидала увидеть тот же мир, который оставила. Она ошибалась. Не было ни миссии, ни Рауля. Перед ней оказалась пустыня, освещенная уже достигшим зенита солнцем и продуваемая порывистым ветром. Вихрь подхватил ее, как только рухнула стена, и понес над землей. Скорость была ужасная, но Тесла не могла ни замедлить свой полет, ни изменить направление — у нее не было ни рук, ни тела. Бесплотная мысль в пустом пространстве.

Но нет, пространство не было пустым. Впереди показались знаки жизни. На горизонте, в центре этого нигде, возник город. По мере приближения к городу скорость не снижалась — похоже, не он был местом назначения. Тесле пришло на ум, что она обречена вечно лететь вперед и ее формой жизни станет движения без конца и цели. Промчавшись по главной улице, она успела заметить, что город, хотя там были и жилые дома, и магазины, абсолютно безлик и безлюден. Ни вывесок на магазинах, ни дорожных знаков на перекрестках, ни следов присутствия жителей. Только она успела осознать эту неестественность, как город остался позади. Набирая скорость, Тесла снова понеслась над выжженной солнцем землей. Вид мертвого города подтвердил опасение: она здесь совершенно одна.

«Мне суждено путешествовать не только вечно, но и в одиночестве, — подумала она. — Это ад или его удачное подобие».

Интересно, сколько все это продлится, прежде чем ее сознание, спасаясь от кошмара, найдет спасение в безумии? День? Неделю? Здесь существует время? Заходит ли здесь солнце? Она попыталась посмотреть в небо. Солнце светило сзади, но у нее, бестелесной, не было ни тени, чтобы определить его положение, ни возможности повернуться.

Впереди показалось что-то еще более удивительное, чем город: одинокая башня или колонна из стали посреди пустыни, привязанная тросами к земле, будто иначе сооружение могло улететь. Тесла пронеслась мимо за считанные секунды. Тут у нее возникло новое ощущение: будто и она сама, и облака, и песок спасаются бегством. Вдруг в пустом городе скрывалось какое-то существо, а теперь оно разбужено человеческим присутствием и устремилось в погоню? Тесла не могла поменять направление, не могла услышать его шаги. Оно настигнет ее если не сейчас, то очень скоро. Неотвратимо и неизбежно. Оно настигнет ее, раньше или позже. Оно не знает ни усталости, ни жалости. Впервые Тесла почувствовала, что это конец.

И вот — спасение! Вдали, увеличиваясь с каждым мгновением, показалась маленькая каменная хижина с выбеленными стенами. Головокружительный полет замедлился. Все-таки у него была цель.

Тесла пристально смотрела на домик, стараясь заметить следы присутствия человека. Краем глаза она увидела какое-то движение справа от хижины. Хотя полет и замедлился, скорость все еще была приличная, и Тесла не могла повернуться, чтобы рассмотреть фигуру. Она лишь успела разобрать, что это женщина, одетая в лохмотья. Теперь, если бы хижина тоже оказалась необитаемой, имелось слабое утешение — на этой пустоши есть кто-то живой. Тесла пыталась снова увидеть женщину, но та исчезла. Была проблема и посерьезней. Тесла уже почти достигла хижины, или хижина приблизилась к ней, а скорость по-прежнему оставалась достаточно высокой, чтобы они разбились друг о друга. Она приготовилась, решив, что такая смерть все же лучше бесконечного странствия.

И тут она замерла как вкопанная, у самой двери. От двухсот миль в час до нуля за пол-удара сердца.

Дверь была закрыта, но из-за плеча Теслы (даже бестелесная, она не могла отказаться от привычных категорий) вдруг выскользнула змейка толщиной в запястье и такая темная, что не получалось разглядеть никаких подробностей — ни глаз, ни рта, ни даже головы. Однако она смогла распахнуть дверь и тут же исчезла. Тесла так и не поняла, змея это или одна из конечностей какого-то животного.

Один взгляд — и Тесла очутилась внутри небольшой хижины. Стены из нетесаного камня, пол — голая земля. Ни кровати, ни другой мебели. Только костер в центре, дым от которого не уходил в отверстие на потолке, а зависал между Теслой и единственным обитателем хижины.

Он выглядел древним, как камень этих стен — обнаженный, покрытый копотью; пергаментная кожа чуть не лопалась, натянувшись на птичьих костях. Он спалил свою бороду, оставив лишь кустики седых волос Она удивилась, как ему хватило на такое ума; выражение его лица наводило на мысль о кататонии.

Но как только она вошла, он взглянул на нее. Он видел Теслу, несмотря на ее бестелесность. Потом прочистил горло и сплюнул в огонь.

— Закрой дверь, — сказал он.

— Ты меня видишь? — удивилась она. — И слышишь?

— Конечно, — ответил он. — А теперь закрой дверь.

— Как? У меня ведь нет… рук. Ничего нет.

— Ты можешь, — последовал ответ. — Просто представь себя.

— Хм.

— Черт, ну что здесь трудного? Сколько раз ты смотрела на себя в зеркало? Представь, как ты выглядишь. Создай себя. Давай. Ради меня. — Его тон был то наглым, то ласковым — Ты должна закрыть дверь…

— Я пытаюсь.

— Плохо пытаешься, — возразил он.

Она подождала минуту, прежде чем осмелилась задать следующий вопрос:

— Я умерла?

— Умерла? Нет.

— Нет?

— Нунций тебя спас. Ты жива и здорова, но твое тело все еще в миссии. А мне оно необходимо здесь. Нам нужно кое-что сделать.

Она жива — хорошая новость, хотя ее плоть и дух отделены друг от друга Она усиленно пыталась вообразить собственное тело, с которым прожила тридцать два года. Конечно, оно не совершенное, зато родное. Никакого силикона, никаких подтяжек. Она любила свои руки с красивыми запястьями, свои разные груди (левый сосок вдвое больше правого), свое влагалище, свою попку. И больше всего — свое лицо с морщинками от частого смеха.

Конечно, это шутка — вообразить тело и тем самым перенести туда, где находится дух. Тут Тесла заметила, что старик ей помогает. Он по-прежнему смотрел на дверь, но взгляд его был обращен внутрь себя. Сухожилия на шее напряглись, как струны арфы, а безгубый рот подергивался.

Его сила подействовала. Тесла почувствовала, как теряет легкость и обретает плоть, загустевает, словно суп, на огне своего воображения. Был момент сомнения, когда она пожалела о легкости бестелесного существования, но тут же вспомнила свою улыбку в зеркале, после утреннего душа. Чудесное воспоминание. За ним пришли и другие. Простейшие радости жизни: можно сытно отрыгнуть или, еще лучше, — хорошенько пукнуть. Почувствовать вкус разных водок на языке. Смотреть на картины Матисса. Нет, наличие тела — это явно приобретение, а не потеря.

— Почти, — услышала она его голос.

— Я чувствую.

— Еще немного. Призови его.

Она взглянула вниз на пол, понимая, что может это сделать. Ее голые ноги были уже там, на пороге. Обнаженное тело воплощалось на глазах.

— Теперь, — сказал человек у огня, — закрой дверь. Она повернулась и сделала это, абсолютно не стесняясь своей наготы. Трижды в неделю она ходила в спортзал. Она знала, что живот у нее подтянут, попка крепкая. Кроме того, хозяина так же мало беспокоила ее плоть, как и его собственная. Если в этих глазах когда-то и пылала похоть, она давно иссякла.

— Ну вот, — сказал он. — Я Киссун. Ты Тесла. Сядь и поговори со мной.

— У меня много вопросов, — сказала она.

— Я бы удивился, если бы у тебя их не было.

— Так можно спрашивать?

— Спрашивай. Только сначала сядь.

Она присела на корточки с противоположной стороны очага. Пол был теплым, воздух тоже. Через тридцать секунд она вспотела, и это было приятно.

— Во-первых, — начала она — как я сюда попала? И где я?

— Ты в Нью-Мексико, — ответил Киссун. — А как — это вопрос посложнее. Отвечу так: я следил за тобой и еще за несколькими, ожидая удобного момента, чтобы перенести кого-нибудь из вас сюда. И вот ты оказалась при смерти, а нунций разрушил твое сопротивление путешествию. У тебя не было выбора.

— Что ты знаешь о событиях в Гроуве?

Он издал сухой звук, словно пытался собрать слюну. Потом устало ответил:

— О господи, слишком много. Слишком.

— Об Искусстве, о Субстанции, обо всем этом?

— Да. Обо всем. Если даже ты об этом знаешь, то я не могу не знать. Тот, кого ты знаешь как Яффа, сидел однажды здесь, на твоем месте. Тогда он был обычным человеком. Рэндольф Яффе по-своему уникален — он смог добраться сюда, будучи простым смертным.

— Он попал к тебе так же, как я? — спросила Тесла. — В смысле, он тоже чуть не умер?

— Нет. Просто он стремился к Искусству больше, чем кто-либо. Его не заставили свернуть с пути ни дымовая завеса, ни обманки, что обычно сбивают людей со следа Он искал, пока не нашел меня.

Киссун взглянул на Теслу, сузив глаза, словно пытался проникнуть в ее череп.

— Что говорить? Всегда одна проблема — что говорить.

— Ты говоришь как Грилло, — заметила она. — Ты и за ним шпионил?

— Раз или два, когда он попадался на пути, — ответил Киссун. — Но он не важен. Важна ты. Ты очень важна.

— Откуда ты знаешь?

— Во-первых, ты здесь. Здесь никого не было после Рэндольфа, а ты знаешь, к чему привел его визит. Это необычное место, Тесла. Думаю, ты уже догадалась. Это Петля — место без времени. Я создал ее для себя.

— Без времени? Не понимаю.

— С чего начать? — сказал он. — Вот еще вопрос. Сначала не знаешь, что говорить, потом — с чего начать… Ладно. Ты знаешь об Искусстве. О Субстанции. Знаешь ли ты о Синклите?

Она покачала головой.

— Это один из старейших религиозных орденов. Небольшая группа людей, нас всегда было не больше семнадцати. И у нас была одна догма — Искусство, и одни небеса — Субстанция, и одна цель — сохранить чистоту того и другого. Вот наш знак. — Он поднял что-то с земли и передал Тесле. На первый взгляд ей показалось, что это распятие. Это действительно был крест с распростертым в центре человеком. Но при ближайшем рассмотрении крест не походил на распятие. На каждом из четырех лучей медальона были начертаны символы, казавшиеся искажениями или изменениями центральной фигуры.

— Ты мне веришь? — спросил Киссун.

— Верю.

Она бросила крест обратно, на другую сторону от костра.

— Субстанцию нужно защитить любой ценой. Флетчер наверняка объяснил тебе это?

— Да, он говорил. Он тоже из Синклита?

Киссуна, похоже, оскорбило подобное предположение.

— Нет, он никогда не смог бы стать одним из нас. Он наемник. Яфф нанял его, чтобы Флетчер создал препарат, помогающий кратчайшим путем добраться до Искусства и Субстанции.

— Нунций? — Да.

— И это сработало?

— Сработало бы, если бы Флетчер не коснулся нунция сам.

— Так вот почему они стали врагами!

— Да. Конечно. Но Флетчер, должно быть, говорил тебе и об этом?

— У нас было не много времени. Он успел рассказать лишь отрывки, и то я не совсем поняла.

— Он не был гением. С нунцием ему, похоже, просто повезло.

— А ты с ним встречался?

— Я же сказал — после Яффе здесь никого не было. Я один.

— Нет, — сказала Тесла. — Снаружи был еще кто-то…

— Лике? Змейка, что открыла тебе дверь? Это мое создание. Шутка. Я люблю забавляться с ними.

— Нет, не это, — возразила она. — В пустыне была какая-то женщина. Я ее видела.

— Да? — По лицу Киссуна пробежала едва заметная тень. — Женщина?

Он улыбнулся.

— Что ж, извини. Я до сих пор мечтаю. Было время, когда я мог воплотить все, что вообразил. Она была обнажена?

— По-моему, нет.

— Красивая?

— Я не успела разглядеть.

— А-а… Жаль. Но это и к лучшему. Здесь ты уязвима, а я не хочу, чтобы тебе повредили ревнивые дамы. — Его голос стал наигранно-легкомысленным. — Если еще увидишь ее, держись подальше, — посоветовал он. — И ни в коем случае не приближайся.

— Не буду.

— Надеюсь, она найдет сюда дорогу — Хотя мне она теперь не нужна. Эта старая плоть, — он взглянул вниз, — видала лучшие дни. Но смотреть мне все еще нравится. Даже на тебя, если ты не против.

— Что значит «даже»? — спросила Тесла. Киссун рассмеялся сухим и низким смехом.

— Да-да. Извини. Хотел сказать комплимент. За столько лет одиночества я позабыл, как вести себя в обществе.

— Уверена, ты способен вернуться и вспомнить, — сказала она. — Раз ты привел меня сюда. Разве здесь не двусторонняя связь?

— И да, и нет.

— В каком смысле?

— В смысле, раньше я мог это сделать, но больше не могу.

— Почему?

— Потому что я последний из Синклита, — сказал он. — Последний защитник Субстанции. Остальных убили, а все попытки заменить их ни к чему не привели. Что же удивительного, что я прячусь от посторонних глаз? Если я умру, не возродив Синклит, Субстанция останется без защиты. Я думаю, ты понимаешь, какой катастрофой это может обернуться. Но я могу выбраться в мир и начать поиски только в другой форме. В другом… теле.

— А кто их убил? Вы знаете? Снова эта легкая тень.

— Есть кое-какие подозрения, — ответил он.

— Но ты не скажешь?

— История Синклита изобилует попытками посягнуть на его чистоту. У него много врагов и в мире людей, и в других местах, повсюду. Если я начну рассказывать, мы никогда не закончим.

— А это где-нибудь записано?

— Ты хочешь знать, если ли книги о Синклите? Нет. Но если читать между строк других историй, ты везде найдешь Синклит. Это тайна тайн. Целые религии создавались специально для того, чтобы отвлечь от нас внимание, чтобы отвратить искателей истины от Синклита, Искусства и того, что за ними стоит. Это нетрудно, ведь люди очень доверчивы, если их натолкнуть на подходящий след. Стоит пообещать им спасение, воскрешение плоти и тому подобное…

— Хочешь сказать…

— Не перебивай, — сказал Киссун. — У меня свой ритм.

— Извини.

«Ну, как торговец на рынке, — подумала она. — Пытается впарить мне экстраординарную историю».

— Ну вот. О чем я говорил… да. Синклит можно найти везде, если знаешь, как искать. И некоторые нашли. Были мужчины и женщины, подобные Яффу, они смогли заглянуть за дымовые завесы и обманки, они искали ключи к кодам, находили их, вскрывали, с помощью взломанных вскрывали новые коды, пока не добирались до самого Искусства. Тогда нам приходилось вступать в игру и действовать согласно обстоятельствам. Одних — например, Гурджиева, Мелвилла, Эмили Дикинсон — мы посвятили в адепты, чтобы подготовить смену, если смерть сократит наше число. Других признавали непригодными.

— И что вы с ними делали?

— Стирали воспоминания о том, что они обнаружили. Впрочем, обычно это плохо кончалось. Нельзя отобрать у человека смысл жизни и ждать, что он переживет это, особенно если он был уже близок к ответам. Подозреваю, что кому-то из отверженных удалось кое-что вспомнить…

— И он уничтожил Синклит.

— Похоже, так. Но он должен был знать о Синклите и его задачах. Я склоняюсь к мысли, что это Рэндольф Яффе.

— Мне сложно думать о нем как о Рэндольфе Яффе, — сказала Тесла, — Мне вообще сложно думать о нем как о человеке.

— Поверь мне, он человек. И он — моя самая большая ошибка. Я слишком многое ему рассказал.

— Больше, чем мне?

— Сейчас положение безвыходное, — сказал Киссун. — Если я не расскажу тебе и ты мне не поможешь, мы проиграем. Но Яффе… с ним я сглупил. Я хотел, чтобы кто-то помог мне в моем уединении, и ошибся в выборе. Были бы живы остальные, они бы пришли и не дали мне совершить подобную глупость. Они заметили бы в нем изъян. Я не заметил. Я был рад, что он нашел меня. Думал, что он разделит со мной тяжесть ответственности за Субстанцию. То, что я сделал, теперь тяготит меня больше всего. Я создал силу, получившую доступ к Субстанции, не пройдя духовного очищения.

— У него есть армия.

— Я знаю.

— Откуда она взялась?

— Оттуда, откуда берется все. Из сознания.

— Все?

— Лишний вопрос.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Да, все. Мир и его обитатели, создание и уничтожение, боги, вши и каракатицы. Все рождается в сознании.

— Не могу поверить.

— А зачем, по-твоему, я тут сижу?

— Сознание не может сотворить все.

— Я не говорил про человеческое сознание.

— А-а.

— Если бы ты лучше слушала, не задавала бы лишних вопросов.

— Но ты же хочешь, чтобы я поняла? Иначе зачем тратишь время?

— Времени здесь нет. Да., да Я хочу, чтобы ты поняла. Жертвуя чем-то, ты должна понимать, зачем твоя жертва.

— Какая жертва?

— Я же говорю: я не могу выйти отсюда в своем теле. Меня найдут и убьют, как остальных.

Она поежилась, несмотря на жару.

— Кажется, я не совсем понимаю, — сказала она.

— Нет, понимаешь.

— Ты хочешь, чтобы я каким-то образом вынесла тебя отсюда Вынесла твои мысли?

— Почти угадала.

— Чем я могу помочь? Хочешь, стану твоей помощницей? Прежде у меня это неплохо получалось.

— Уверен, что так.

— Тогда объясни, что мне сделать. Киссун покачал головой.

— Ты слишком многого не знаешь, — сказал он. — Вся картина настолько огромна, что я не буду и пытаться тебе ее показывать. Сомневаюсь, что твое воображение сможет с этим справиться.

— А ты попробуй.

— Ты уверена?

— Уверена.

— Ну ладно. Дело вовсе не в Яффе. Он может войти в Субстанцию, но с ней ничего не случится.

— Так в чем же дело? Ты мне столько наплел о жертве. Ради чего? Если Субстанция может прекрасно позаботиться о себе сама!

— Почему бы тебе просто не поверить мне?

Она взглянула на него в упор. Огонь почти погас, но в ее глазах плясали янтарные огоньки. Часть ее очень хотела поверить. Но жизнь учила тому, что это опасно. Мужчины, агенты, руководители студий — все они просили поверить, и она верила, и каждый раз пролетала. Поздно учиться другому. Она стала циничной до мозга костей. Если она изменится, то перестанет быть Теслой, а ей нравилось быть собой.

Поэтому она сказала:

— Нет, извини. Я не могу просто поверить. Не принимай на свой счет. Я ответила бы так любому. Я хочу знать итоговую сумму.

— Что это значит?

— Правду. Или ты ничего не получишь.

— Ты уверена, что можешь отказаться? — спросил Киссун.

Она повернулась к нему в профиль, оглядываясь назад и поджимая губы, так делали героини ее любимых фильмов.

— Это угроза, — сказала она с обвиняющим выражением лица.

— Можешь понимать и так, — заключил он.

— Тогда пошел ты!

Он пожал плечами. Его пассивный, почти ленивый взгляд распалил ее еще больше.

— Я вообще не обязана сидеть и выслушивать тебя!

— Да?

— Да! Ты от меня что-то скрываешь.

— Ты смешна.

— Не думаю.

Она встала. Взгляд уперся в ее пах. Она вдруг почувствовала дискомфорт из-за наготы. Захотелось надеть свою грязную и окровавленную одежду, которая, наверное, осталась в миссии. Пора возвращаться. Она повернулась к двери.

За спиной раздался голос Киссуна:

— Подожди, Тесла. Пожалуйста, подожди. Я не прав. Я признаю, я не прав. Вернись, пожалуйста.

Он говорил примирительно, но Тесла услышала недобрые нотки. Он злится, решила она. Несмотря на свое хваленое духовное равновесие, он бесится. Для нее это был урок — она сумела различить в спокойном тоне злобу. Она обернулась к Киссуну, уверенная, что правды не услышит. Достаточно было раз ее испугать, чтобы посеять сомнения.

— Продолжай, — сказала она.

— Ты не сядешь?

— Нет. — Ей пришлось притвориться, будто она не испытывает нахлынувшего вдруг страха. Она стояла перед ним, вызывающе обнаженная. — Не сяду.

— Тогда я попробую объяснить тебе как можно быстрее. — Он стряхнул с себя заносчивость, казался тактичным и даже скромным — Пойми, даже я не знаю фактов полностью. Но я знаю достаточно, чтобы постараться убедить тебя. Мы все в опасности.

— Кто «мы»?

— Обитатели Косма.

— Ты опять?

— Флетчер тебе об этом не говорил?

— Нет. Он вздохнул.

— Представь, что Субстанция — это море.

— Представила.

— На одном его берегу находится наша реальность. Континент бытия, если угодно, границы которого — сон и смерть.

— Хорошо.

— А теперь представь, что есть другой континент, с другой стороны моря.

— Иная реальность.

— Да. Такая же большая и сложная, как наша. В ней тоже много разных энергий, обитателей и желаний. Так же, как и в Косме, там преобладает один вид обитателей со странными желаниями.

— Не слишком обнадеживает.

— Ты хотела правды.

— Я не сказала, что верю.

— Другой континент называется Метакосм. А обитатели его называются иад-уроборосы. Они существуют.

— А какие у них желания? — спросила она, не уверенная, что действительно хочет это знать.

— Они жаждут чистоты, оригинальности, безумия.

— Тот еще набор.

— Ты была права, когда обвинила меня в том, что я не говорю тебе всей правды. Кое-что я утаивал. Синклит действительно охранял берега Субстанции от людских амбиций, но не только. Мы охраняли побережье и от…

— Вторжения?

— Да, мы его боялись. И ожидали. Глубочайшие сны о зле — это сигналы о приближения иадов. Самые жуткие страхи, самые грязные образы, проникшие в человеческие головы, — это эхо их желаний. Я говорю то, чего не скажет тебе никто другой, что могут вынести лишь сильные духом.

— А хорошие новости? — спросила Тесла.

— А кто говорил, что есть какие-то хорошие новости?

— Христос, — ответила она. — Будда. Мухаммед.

— Это только обрывки историй, рассказанных Синклитом, чтобы отвлечь людей.

— Не верю.

— Ты христианка?

— Нет.

— Мусульманка? Буддистка? Индуистка?

— Нет. Нет. И нет.

— Но ты все равно настаиваешь на существовании хороших новостей? — спросил Киссун. — Удобно.

Она почувствовала, что некий суровый учитель, который во время их спора находился на три-четыре шага впереди, безжалостно ткнул ее носом в жестокую реальность. Там не было места утешениям. Оставалось бормотать какие-то глупости вместо аргументов. Абсурдно цепляться за идею Небес, если сама же Тесла вечно поливала грязью любую религию. Но ее уверенность поколебалась не из-за одного того, что Киссун побеждал в их дискуссии. Тесла уже терпела подобные поражения. На этот раз ее замутило от мысли: если хотя бы часть сказанного — правда, то имеет ли она право цепляться за свою маленькую жизнь? Даже если она выберется из временной петли, не будет ли она всю жизнь думать, что своим отказом помочь лишила Косм единственного шанса на спасение? Она должна остаться и отдать себя — не потому что поверила, а потому что нельзя рисковать и ошибаться.

— Не бойся, — услышала она голос Киссуна. — Положение не хуже, чем было пять минут назад, когда ты со мной так спорила. Но теперь ты знаешь правду.

— И она не утешает.

— Да. Я знаю, — сказал он тихо. — И ты должна понять, что эта ноша слишком тяжела для одного. Без помощи мой хребет скоро переломится.

— Я понимаю.

Она отошла от огня и прислонилась к стене хижины, чтобы не упасть. Она ощутила холод камня. Она опустила глаза в землю, не глядя на Киссуна, но слышала его кряхтенье. Он поднимался на ноги. Потом он сказал:

— Мне нужно твое тело. Боюсь, это означает, что тебе придется его покинуть.

Огонь почти угас, но дым стал гуще. Он давил Тесле на голову, так что она не могла поднять лицо. Она задрожала.

Сначала колени, потом пальцы рук. Киссун продолжал говорить, подходя ближе. Она слышала его шаркающие шаги.

— Это не больно. Просто стой спокойно и смотри в землю…

В голову пришла ленивая мысль: может, он специально сгустил дым, чтобы я не смогла его увидеть?

— Это быстро…

«Говорит как анестезиолог», — подумала она.

Дрожь усилилась. Чем ближе он подходил, тем сильнее давил на голову дым. Теперь Тесла была уверена, что это его рук дело. Он не хочет, чтобы она смотрела на него. Почему? Может, он подходит к ней с ножом, чтобы выскрести из ее головы мозг и забраться туда самому?

Она никогда не умела сдерживать собственное любопытство. Чем ближе он подходил, тем сильнее ей хотелось взглянуть на него. Но это было трудно. Тело ослабло, будто из него выкачали кровь. Дым туго, свинцовым обручем, сдавил голову. Чем больше она сопротивлялась, тем сильнее было давление.

«Он очень не хочет, чтобы я на него смотрела» — эта мысль питала желание взглянуть.

Тесла оперлась руками о стену. Киссун был уже в двух ярдах от нее. Она чувствовала горький запах его пота.

«Давай, давай! — сказала она себе. — Это просто дым. Он заставляет тебя думать, что давит на тебя, но это просто дым».

— Расслабься, — прошептал он тем же анестезирующим голосом.

Вместо этого она в последний раз изо всех сил попыталась вскинуть голову. Свинец сдавил виски, череп хрустнул под тяжестью этой короны. Но голова, дрожа от тяжести, все же поднялась. Дальше было легче. Дюйм за дюймом она приподнимала голову, пока не взглянула на него прямо.

Он весь съежился — плечи прижались к шее, руки скрючились, нога наступила на ногу, и только член стоял прямо. Она в ужасе уставилась на него.

— Это еще что такое?

— Извини. Не удержался.

— Да-а?

— Когда я говорил, что мне нужно твое тело, я не имел это в виду.

— Где-то я такое уже слышала.

— Поверь мне. Просто моя плоть реагирует на твою. Тебе должно это льстить.

В других обстоятельствах она бы рассмеялась. Если бы она могла открыть дверь и уйти, если бы она не была во временной петле и за дверью не ждала та тварь и бескрайняя пустыня. А этот тип подносил один сюрприз за другим, и ни одного приятного.

Киссун потянулся к Тесле. Зрачки его расширились, закрыв белки. Она вспомнила Рауля, его красивые глаза на уродливом лице. В этих глазах не было красоты. В них не было ничего — ни желания, ни злобы. Если у Киссуна и оставались чувства, сейчас их затмила чернота.

— Не могу, — сказала она.

— Ты должна. Отдай мне тело. Иначе иады победят. Ты этого хочешь?

— Нет!

— Тогда не сопротивляйся! В Троице твой дух будет в безопасности.

— Где?

Тут же в его глазах что-то промелькнуло — вспышка, как ей показалось, злости на самого себя.

— Троица? — переспросила она. — Что такое Троица? Потом произошло несколько событий одновременно — так быстро, что она не успела отделить одно от другого. Самым важным было то, что при вопросе о Троице он утратил контроль над ситуацией. Сначала рассеялся дым. Воспользовавшись этим, Тесла ухватилась за ручку двери. Она все еще смотрела на Киссуна и видела его преображение. Это было одно мгновение, но слишком яркое, чтобы его забыть: Киссун весь покрылся кровью, даже лицо. Он знал, что она видит, и пытался закрыть кровавые пятна руками, но по рукам тоже струилась кровь. Его ли это кровь? Прежде чем она успела приглядеться, есть ли у него раны на теле, он справился с видением. Но как жонглер, взявший слишком много шаров, он ловил один и тут же упускал другой. Кровь исчезла, Киссун снова предстал невредимым, но он выдал другой свой секрет.

И тот был куда опаснее, чем пятна крови. Сильный удар сотряс дверь хижины. Слишком сильный для ликса, даже если собралось бы множество змеек; этой силы Киссун боялся. Его взгляд метнулся от Теслы к двери, руки опустились, лицо стало безжизненным. Она почувствовала, что теперь у него единственная цель — сдержать то, что ломится в хижину. От этого его власть над Теслой, удерживавшая ее здесь, окончательно ослабла Реальность, из которой выдернули девушку, ухватила ее за позвоночник и потянула обратно. Тесла не пыталась сопротивляться. Это было неодолимо, как гравитация.

В последний раз она увидела Киссуна. Он, снова окровавленный, глядел на дверь. Потом дверь распахнулась.

На миг ей показалось, что сейчас ее вместе с Киссуном сожрет тот, кто пробился в хижину. Потом она увидела, как лицо Киссуна залил ослепительно яркий свет. Киссун собрал всю свою волю, и свет немного померк… Но тут покинутый мир потребовал Теслу к себе и протащил через открытую дверь.

Она помчалась назад той же дорогой, но в десять раз быстрее — так быстро, что не смогла рассмотреть ни стальной башни, ни мертвого города.

Но теперь она была не одна. Кто-то рядом звал ее по имени.

— Тесла? Тесла? Тесла? Она узнала голос Рауля.

— Слышу, — прошептала она, уже видя сквозь мелькающую мимо пустыню другую реальность. Там были пятна света — наверное, свечи — и лица.

— Тесла!

— Я уже почти здесь, — выдохнула она. — Почти здесь.

Пустыня исчезала; другой мир все отчетливее вырисовывался за ней. Тесла шире открыла глаза, чтобы увидеть Рауля. Он широко улыбнулся, увидев, что она смотрит на него.

— Ты вернулась, — сказал он.

Пустыня пропала. Вокруг была ночь: жесткие камни, звезды вверху и еще, как она догадалась, свечи — их держали потрясенные женщины, стоявшие вокруг.

Под собой она почувствовала одежду, из которой выскользнула, когда вызывала к себе свое тело. Она потянулась к лицу Рауля, желая убедиться, что действительно вернулась в привычную реальность. Его щеки были мокрыми.

— Тебе пришлось поработать, — сказала она, думая, что он вспотел. Потом поняла свою ошибку. Это был не пот, а слезы.

— Бедный Рауль. — Она приподнялась и обняла его. — Я что, совсем исчезла?

Он прижался к ней.

— Сначала стала как туман. Потом… просто исчезла.

— Почему мы здесь? Меня же ранили в миссии. Вспомнив о выстреле, она взглянула на себя — туда, куда попала пуля. Не было ни раны, ни даже крови.

— Нунций, — сказала она. — Он исцелил меня.

Для женщин это не осталось незамеченным. Увидев чистую кожу на месте ранения, они попятились и забормотали молитвы.

— Нет, — сказала Тесла, все еще глядя на исцеленную рану. — Это не нунций. Это то тело, которое я вообразила.

— Вообразила? — переспросил Рауль.

— Сотворила. — Она не замечала растерянности Рауля, потому что сама была озадачена. Сосок, вдвое больший по размеру, теперь был не левым, а правым Она смотрела на него, качая головой. Здесь она ошибиться не могла. Где-то по пути в Петлю или обратно она перевернулась. Тесла стала изучать ноги. Царапины на левой — от когтей Батча — теперь переместились на правую.

— Не могу поверить, — сказала она. Рауль не понял, о чем она, и пожал плечами.

— Не важно, — сказала она и начала одеваться. Потом она спросила, что случилось с нунцием.

— Он весь потрачен на меня?

— Нет. Его забрал Человек-Смерть.

— Томми-Рэй? О боже. Теперь у Яффа полтора сына.

— Но ты тоже коснулась его. И я. Он попал мне на руку. Добрался до локтя.

— Значит, мы поборемся с ними. Рауль покачал головой.

— Я не смогу помочь вам.

— Ты можешь, и ты должен. Нам предстоит найти ответы на многие вопросы. Я одна не справлюсь. Ты поедешь со мной.

Его нерешительность была понятна без слов.

— Я знаю, ты боишься. Но я прошу тебя, Рауль. Ты вернул меня к жизни…

— Не я.

— Ты помог этому. Ты же не хочешь, чтобы все было напрасно?

Она слышала в своей речи интонации Киссуна, и это ей не нравилось. Но она никогда в жизни не получала столько знаний разом, как в хижине Киссуна Он оставил на ней свое клеймо, хотя не тронул и пальцем Тесла не знала, лжец он или пророк, спаситель или безумец. Может, в его двусмысленности и крылась самая суть? Но объяснить это Тесла не смогла бы.

Она вернулась к Раулю и его сомнениям. На спор времени не было.

— Ты должен идти, — повторила она. — Должен.

— Но миссия…

— Она пуста, Рауль. Единственной ценностью в ней был нунций. Его больше нет.

— Есть воспоминания, — возразил он тихо, но уже не так убежденно.

— Будут другие воспоминания. О лучших временах. А теперь… если тебе есть с кем попрощаться, поспеши. Время не ждет.

Он кивнул и заговорил с женщинами по-испански. Тесла кое-что поняла — он действительно прощался. Оставив его позади, она пошла к машине.

По дороге она догадалась, что случилось с ее телом. Там, в хижине Киссуна, она вообразила себя такой, какой чаще всего видела — в зеркале. Сколько раз за тридцать с лишним лет она всматривалась в свое отражение, где левое было правым, и наоборот!

Из Петли и в самом деле вышла другая женщина, существовавшая прежде лишь в зеркале. И этот образ во плоти шагал по миру. Но Тесла надеялась, что ее сознание, тронутое нунцием и узнавшее Киссуна, все же осталось прежним.

Она казалась себе удивительной новой историей. Пришло время рассказать себя миру. И это нужно сделать именно сегодня.

Ведь завтра может и не наступить.

Часть IV ТАЙНЫ РАСКРЫВАЮТСЯ

Глава 1

Томми-Рэй водил машину со дня своего шестнадцатилетия. Колеса давали свободу от мамы, от пастора, от родного города и от всего, что те олицетворяли. Теперь он направлялся туда, откуда еще несколько лет назад жаждал вырваться. Всю обратную дорогу он не снимал ноги с педали газа. Ему хотелось пройтись по Гроуву и показать новые возможности своего тела, хотелось вернуться к отцу, который столь многому его научил. До появления Яффа лучшими моментами в жизни Томми-Рэя были поездки в Топангу: все девчонки на пляже смотрели на него, парящего на гребне волны, и он наслаждался этим. Но было понятно, что такое не может продолжаться вечно. Каждое лето появлялись новые герои. Он и сам стал одним из них, затмив нескольких чемпионов, что были всего на пару лет его старше, но уже потеряли былую гибкость. Парни, еще прошлым летом бывшие королями сезона, в новом сезоне оказывались вчерашним днем Томми-Рэй был не глуп и знал, что рано или поздно его ждет та же участь.

Но теперь у него появилась новая цель, о какой чемпионы Топанги не могли даже мечтать. И все благодаря Яффу. Но даже отец со всеми своими дикими советами не смог подготовить юношу к тому, что случится в миссии Санта-Катрина. Томми-Рэй превратился в миф. В спешащую домой смерть за рулем «шеви». Теперь он знал, под какую музыку люди будут плясать, пока не упадут. И что с ними произойдет после того, как они упадут и превратятся в падаль. Он видел это на примере собственной плоти.

Ночные приключения только начинались. Проехав чуть меньше сотни миль от миссии, он оказался возле кладбища на окраине небольшой деревеньки. Луна стояла высоко, ее сияние заливало могилы, размывая краски лежавших на них цветов. Он остановил машину, чтобы рассмотреть все получше. В конце концов, теперь это его владения. Его дом.

Если ему требовались доказательства того, что случившееся в миссии — не плод его больного воображения, он их получил, едва открыл калитку и вошел на кладбище. Не было ни малейшего ветерка, чтобы всколыхнуть траву, доходившую местами — на заброшенных могилах — до колен. Но трава тем не менее покачивалась. Он сделал еще несколько шагов и увидел с дюжину поднимающихся человеческих фигур. Они были мертвы. И они светились, как тот птичий череп, что Томми-Рэй подобрал возле машины — в знак принадлежности к его клану.

Они знали, кто пришел их навестить. Они шли к нему, чтобы выказать почтение, и их глаза, а у самых древних — глазницы, были устремлены на него. Никто из них даже не взглянул на неровную землю под ногами. Они слишком хорошо знали эту почву, эти разрушившиеся могилы и места, где гробы из-за движения земной коры вышли к поверхности. Несмотря на это, шли они медленно. А Томми-Рэй не спешил. Он сел на надгробие, где, если верить надписи на камне, покоились семеро детей и их мать, и смотрел на приближение призраков. Чем ближе они подходили, тем отчетливее он их видел. Зрелище не из приятных: распухшие или, наоборот, осунувшиеся лица, выкатившиеся из орбит глаза, отвисшие челюсти, свисающие со щек обрывки плоти. Глядя на их лица, Томми-Рэй вспомнил фильм о летчиках, испытывавших перегрузку. Разница была в том, что эти не были добровольцами и страдали против желания.

Его не пугали ни дыры в их телах, ни переломанные полусгнившие кости, ни истлевшая плоть. Все это он видел еще в шестилетнем возрасте в комиксах и в «пещерах страха». Мир всегда полон ужасов, надо только захотеть их увидеть. На вкладышах жвачки, в утренних субботних мультфильмах, на футболках и обложках альбомов. Он усмехнулся. Форпосты его империи повсюду. Нет места, избежавшего прикосновения Человека-Смерти.

Самым проворным из его почитателей оказался мужчина, умерший, судя по всему, молодым и не своей смертью. Он был одет в джинсы, что были ему велики размера на два, и майку с изображением пальца, делающего непристойный жест. Еще у него была шляпа, которую он поспешно сдернул, подойдя ближе. Голова оказалась выбрита, а на ней виднелось несколько глубоких длинных порезов — похоже, смертельные раны. Кровь его давно истлела, а в кишках тихонько посвистывал ветер.

Он застыл недалеко от Томми-Рэя.

— Ты можешь говорить? — спросил Человек-Смерть.

Мужчина: открыл большой рот и попытался ответить, напрягая связки. Глядя на него, Томми-Рэй вспомнил фокусника, что в одном ночном телешоу проглотил, а потом отрыгнул живую золотую рыбку. Хотя Томми-Рэй видел его несколько лет назад, воспоминание об том фокусе до сих пор будоражило воображение. Этот человек научился запускать механизмы своего организма в обратную сторону. Он смог извергнуть рыбку из глотки — не из желудка, конечно, ведь ни одна рыбка, какая бы крепкая у нее ни была чешуя, не выживет в желудочных кислотах. И надо признать, зрелище стоило подступившей тогда тошноты.

Сейчас мертвец проделывал похожий номер, только вместо рыбки он пытался извергнуть слова. И они в конце концов пришли — ссохшиеся, как его внутренности.

— Да. Я могу… говорить.

— Знаешь, кто я? — спросил Томми-Рэй. Мужчина что-то простонал.

— Да или нет?

— Нет.

— Я Человек-Смерть, а ты Человек-Пошел-Вон. Как тебе это? Хороша парочка?

— Ты здесь ради нас, — сказал мертвец.

— Как это?

— Мы не похоронены. Не отпеты.

— На мою помощь не рассчитывайте, — сказал Томми-Рэй. — Я никого не хороню. Я зашел посмотреть, потому что это одно из моих мест. Я собираюсь стать королем мертвых.

— Правда?

— Конечно.

К ним подошла еще одна заблудшая душа — широкобедрая женщина. Она сказала:

— Ты… светишься.

— Да? — сказал Томми-Рэй. — Для меня это не новость. Ты тоже светишься.

— Мы принадлежим друг другу, — сказала женщина.

— Мы все, — подтвердил третий труп.

— Спаси нас!

— Я уже сказал Человеку-Пошел-Вон. Я никого не хороню.

— Мы пойдем за тобой, — сказала женщина.

— Пойдете?

По спине Томми-Рэя пробежала сладкая дрожь при мысли о том, как он с этим эскортом ворвется в Гроув. Можно заехать еще кое-куда и увеличить свиту.

— Мне нравится идея. Только как?

— Веди нас. Мы пойдем, — последовал ответ. Томми-Рэй встал.

— Почему бы и нет? — сказал он и пошел к машине. На ходу он подумал: «Это будет мой конец…»

Но эта мысль его мало беспокоила.

Сев за руль, он оглянулся на кладбище. Откуда-то подул ветер, и он увидел, как разлетаются тела его спутников, словно они состояли из песка. Частицы праха попали ему в лицо. Он отмахнулся, не в силах отвести взгляд. Тела исчезали, но он слышал их голоса. Они стали как ветер; нет, они стали ветром. Как только они рассыпались окончательно, он отвернулся и нажал на газ. Машина рванулась с места и взметнула облако пыли, где крутился, как дервиш, вихрь праха.

Он оказался прав — по пути встретились места, где компания мертвецов пополнилась.

«Отныне я всегда буду прав, — думал он. — Смерть никогда не ошибается».

Через час езды он добрался до другого кладбища. Вдоль ограды, словно собаки на поводке, взад-вперед бегали новые заблудшие души в ожидании повелителя. Очевидно, весть о прибытии Человека-Смерти долетела раньше его самого. Призраки ждали, чтобы присоединиться к его спутникам. Не пришлось даже притормаживать: песчаный вихрь встретил его, окутал машину и слился с духами позади. Томми-Рэй просто ехал мимо.

Ближе к рассвету отряд его слуг снова увеличился. Ночью на перекрестке произошла авария: кровь, битое стекло, перевернутый автомобиль на обочине. Томми-Рэй притормозил, чтобы взглянуть на происшествие. Он не надеялся увидеть привидений, но тут послышался знакомый вой ветра, и из темноты, шатаясь, выступили два исковерканных силуэта — мужской и женский. Они еще не свыклись со своим новым состоянием. Ветер, дувший сквозь их тела, грозил опрокинуть духов на землю. Но они сразу поняли, что пришел хозяин, и покорно явились к нему. Томми-Рэй посмотрел на них и улыбнулся. Свежие раны (осколки стекол торчали из мертвых глазниц) восхитили его.

Он не сказал ни слова. Подойдя ближе, духи словно услышали сигнал от собратьев, позволили своим телам полностью рассыпаться и присоединились к ветру.

Томми-Рэй ехал дальше, и его легион множился.

По мере того как он продвигался на север, таких встреч становилось больше, будто весть о его приближении пронеслась под землей могильным шепотом от мертвеца к мертвецу, и на дороге его встречали новые фантомы. Но не все присоединились к эскорту, некоторые просто смотрели на этот парад. Многие пугались. Томми-Рэй стал главным ужасом «пещеры страха», а они превратились в испуганных посетителей аттракциона. У мертвых своя иерархия, и Человек-Смерть стоял слишком высоко, чтобы эти призраки могли составить ему компанию. Слишком сильны его амбиции, слишком неуемен аппетит. Мертвецы предпочитали тихо гнить, чем пускаться в авантюру.

Ранним утром он достиг безымянного городишка, где недавно лишился кошелька. Первые лучи солнца не развеяли песчаный вихрь, летящий следом за ним. Тем немногим, кто видел это облако, оно казалось просто пылью.

Здесь у Томми-Рэя были дела и помимо собирания заблудших душ, хотя он был уверен, что люди в подобных местах живут недолго и частенько умирают не своей смертью, при этом большинство тел так никогда и не обретают покой в освященной земле. Но сейчас он собирался отомстить карманнику или хотя бы заведению, где его обокрали. Томми-Рэй легко нашел нужный бар. Как он и ожидал, несмотря на столь ранний час, входная дверь была еще не заперта. И бар оказался отнюдь не пуст: там лежали вчерашние пьяницы, в разной степени опьянения. Один валялся на полу в луже блевотины, двое других растянулись на столах. За стойкой стоял человек, показавшийся Томми-Рэю смутно знакомым. Кажется, именно он накануне пропускал Томми-Рэя на шоу. Здоровенный детина с лицом, по которому били столько раз, что синяки, казалось, не пройдут никогда.

— Ищешь кого? — нагло спросил он.

Томми-Рэй не обратил на него внимания и направился к двери, ведущей на сцену, где происходило вчерашнее представление. Дверь оказалась не заперта. Актеры, наверное, разошлись по своим постелям и конурам. Когда он повернулся к бару, здоровяк был уже в ярде от него.

— Я тебя вроде бы о чем-то спросил.

Томми-Рэй немного удивился такой слепоте. Неужели человек не понимал, что разговаривает с существом высшего порядка? Или его восприятие настолько притупилось за годы пьянства и собачьих шоу, что он не узнал Человека-Смерть? Тем хуже для него.

— Пшел прочь, — сказал Томми-Рэй. Вместо этого здоровяк схватил его за грудки.

— Я тебя здесь уже видел. — Ну.

— Ты что-то забыл?

Он притянул Томми-Рэя к себе так, что их носы едва не соприкасались. Изо рта детины несло гнилью.

— На твоем месте я бы меня не трогал, — предупредил Томми-Рэй.

Мужчина улыбнулся.

— Хочешь, чтобы тебе яйца оторвали? Или, может, поучаствуешь в шоу? — Его глаза широко раскрылись. — Ты за этим пришел? На кастинг?

— Я говорю…

— Мне насрать, что ты говоришь. Сейчас я говорю. Понял? — Он закрыл Томми-Рэю рот огромной ладонью. — Так ты покажешь мне что-нибудь?

Глядя на него, Томми-Рэй вдруг вспомнил все, что видел вчера: стеклянные глаза женщины,стеклянные глаза пса. Он видел смерть вживую. Он открыл рот под ладонью здоровяка и коснулся языком грязной кожи.

Мужчина ухмыльнулся.

— Да-а?! — сказал он.

Он убрал руку с лица Томми-Рэя.

— Значит, все-таки покажешь?

— Здесь… — пробормотал Томми-Рэй.

— Что?

— Сюда… Сюда…

— Ты о чем это?

— Я не с тобой разговариваю. Сюда. Идите… сюда. — Его взгляд перебегал с лица мужчины на дверь.

— Да ладно тебе, парень. Ты один.

— Сюда! — закричал Томми-Рэй.

— Заткнись, блин!

— Сюда!

Крик взбесил бармена, и он с такой силой ударил Томми-Рэя по лицу, что сшиб его на пол. Томми-Рэй не пытался встать. Он смотрел на дверь и еще раз повторил свой призыв.

— Пожалуйста, войдите, — сказал он тише.

То ли потому, что в этот раз он просил, а не требовал, то ли духи долго воссоздавали себя, прежде чем смогли прийти ему на помощь, но его легион повиновался. Они начали колотить в дверь. Бармен изумленно обернулся. Даже его затуманенному мозгу стало очевидно, что это не ветер рвется внутрь. Слишком ритмичными и мощными были удары. И эти завывания, о, эти завывания! Они никак не походили на завывания ветра. Он опять повернулся к Томми-Рэю.

— Что там за херня?

Томми-Рэй просто лежал там, где упал, и улыбался своей знаменитой улыбкой «простите-мое-вторжение», которая уже никогда не станет прежней после того, как он превратился в Человека-Смерть.

«Умри, — говорила теперь эта улыбка. — Умри, а я буду смотреть. Умри медленно или быстро, мне плевать. Для Человека-Смерти это не важно».

Тут дверь распахнулась, по всему бару брызнули щепки и обломки замка, и внутрь ворвался вихрь. При солнечном свете призраков не было видно, но теперь они дали себя рассмотреть, сгущаясь на глазах у свидетелей. Один из спящих соскользнул со стола и проснулся в тот момент, когда рядом с ним три призрака сформировывали свои тела. Он отпрыгнул к стене — там они его и настигли. Томми-Рэй слышал крик, но не видел, какой смертью человек умер. Он смотрел, как призраки подступали к бармену.

Их липа казались голодными, словно путешествие вернуло мертвым часть естественных потребностей. Теперь их было трудно различить: вероятно, частицы праха перемешались в дороге и призраки стали походить друг на друга. Потеряв индивидуальные черты, они стали еще страшней, чем при появлении у кладбищенских стен. Томми-Рэй вздрогнул, в нем проснулись остатки того, кем он был прежде. Но Человек-Смерть блаженствовал. Это солдаты его армии: огромные глаза, огромные рты, тлен и жажда.

Бармен громко молился, но полагался он не только на небеса. Одной рукой он схватил Томми-Рэя, закрылся им и стал пятиться в дверь, ведущую на секс-сцену. Томми-Рэя слышал его бормотание: «Санто Диос! Санто Диос!» Но ни молитвы, ни заложник не могли сдержать приближение вихря, распахнувшего дверь и ворвавшегося за ним.

Томми-Рэй увидел, как мертвые рты распахнулись шире, а потом все потерялось в мелькании лиц. Он не заметил, что произошло дальше. Прежде чем он успел закрыть глаза, туда попал песок Но он почувствовал, как хватка бармена ослабла, и в следующий миг брызнуло что-то теплое. Вой ветра становился все громче и острее. Томми-Рэй пытался заткнуть уши, но тщетно — звук вгрызался в череп сотней буравов.

Он открыл глаза и увидел, что его тело окрасилось красным — грудь, руки, ноги. Виновник этого валялся там, где прошлым вечером выступали женщина и пес. Голова бармена шеей вверх лежала в одном углу, сцепленные в замок руки — в другом, остальное — в центре. Шейная артерия еще пульсировала.

Томми-Рэй пытался сдержать рвоту (он же Человек-Смерть), но это было слишком. А чего он, собственно, ожидал, когда призвал призраков? Это не цирк. У мертвецов нет ни разума, ни воспитания.

Дрожа и преодолевая тошноту, он встал на ноги и выбрался в бар. Здесь его войско потрудилось не менее успешно: все три посетителя были растерзаны. Бросив на них беглый взгляд, Томми-Рэй направился к выходу.

События в баре даже в столь ранний час привлекли толпу любопытных, но вой ветра, в котором опять растворилась его армия, удерживал всех, кроме самых отчаянных и самых юных, на приличном расстоянии. Людей пугало ощущение, будто в этом ветре что-то таится.

Они увидели, как светловолосый окровавленный юноша выходит из бара, но и не подумали его задержать. Их страх заставил Томми-Рэя вспомнить о собственной походке. Он перестал сутулиться и выпрямился. Когда они будут вспоминать Человека-Смерть, подумал он, пусть вспоминают нечто ужасающее.

Постепенно ему стало казаться, что его легион рассеялся позади. Наверное, они решили, что убивать — это более интересное занятие, чем следовать за своим лидером, и вернулись, чтобы растерзать оставшееся население города. Он не жалел о дезертирстве призраков, даже отчасти был доволен. Долгожданные откровения, дарованные ему прошлой ночью, немного поблекли.

Он вспотел и пропах кровью другого человека, под его глазом расплывался синяк от удара бармена. Он наивно полагал, что нунций сделал его бессмертным. Что толку быть Человеком-Смертью, если все равно умрешь? Учась на собственных ошибках, он слишком приблизился к смерти, о которой так любил рассуждать. И он оказался наивным, когда решил, что может управлять легионом мертвецов.

Призраки уже не были напуганными и дрожащими потерянными душами, как ночью. Их изменило общение друг с другом. Теперь они были смертоносны и наверняка рано или поздно вышли бы из-под контроля. Без них все-таки лучше.

Недалеко от границы Томми-Рэй остановился, чтобы вытереть с лица кровь и вывернуть рубашку наизнанку. А уже на самой границе он увидел в зеркале заднего вида знакомое облако пыли и понял, что рано радовался избавлению от своих солдат. Какое бы убийство их ни задержало, они явно уже справились. Томми-Рэй прибавил скорость в надежде оторваться, но мертвецы чувствовали его запах и не отставали, как свора преданных свирепых собак. Вскоре они заклубились у багажника его машины.

После границы духи облепили машину с обеих сторон. И отнюдь не ради того, чтобы выказать свое расположение. Они пытались открыть окна и пассажирскую дверь. Наконец им это удалось. Томми-Рэй потянулся, чтобы захлопнуть дверь обратно, и тут на заднее сиденье шлепнулась голова бармена, еще более изуродованная после того, как призраки протащили ее за собой по земле. Дверь захлопнулась, и облако вернулось на свою позицию позади автомобиля.

Томми-Рэю хотелось остановиться и выкинуть трофей на дорогу, но он понимал, что такой поступок покажется слабостью. Духи принесли ему мертвую голову не ради шутки — это было предостережение, даже угроза. «Не пытайся нас обмануть или предать, — возвещала грязная окровавленная голова, — иначе мы быстро породнимся».

Он усвоил это немое предупреждение. Он оставался формальным лидером, но акценты сместились. Каждые несколько миль облако заставляло его менять направление, чтобы вобрать в свои ряды все новых и новых членов, порой в самых неожиданных местах — в каких-то трущобах, один раз в мотеле, раз за оградой заправки, где стояли мужчина, женщина и ребенок, словно ожидавшие попутного транспорта.

Чем больше их становилось, тем сильнее бушевал ветер. Он начал сбрасывать машины в кювет и вырывать дорожные знаки. Об этом даже упомянули в новостях: Томми-Рэй услышал по радио, что с океана на север к Лос-Анджелесу движется неестественный вихрь.

Ему стало интересно, слышит ли о вихре кто-нибудь в Паломо-Гроуве. Может, Яфф или Джо-Бет. Он надеялся, что они услышат и поймут, что именно к ним приближается. С тех пор как его отец вышел из-под земли, в городе случилось много странного, но пока не было ничего похожего на живой тлен, танцующий позади его машины.

Глава 2

В субботу утром Уильяма выгнал из дома голод. Он выходил неохотно, как человек, который во время секса вдруг понял, что его мочевой пузырь переполнен. Но голод и желание пописать долго игнорировать невозможно. Уильям довольно быстро опустошил скудные запасы своего холодильника. Он никогда не закупал продукты впрок, ему нравилось ежедневно тратить четверть часа на прогулку по супермаркету и приобретать то, что вдруг возбуждало его аппетит. Но он уже два дня не покидал дома, и поскольку он не хотел умереть от голода среди роскошных, вкусных, но несъедобных созданий, прятавшихся за плотно задернутыми шторами его жилища, пришлось идти в магазин. Но проще сказать, чем сделать. Он был слишком поглощен своими гостями, и даже элементарная задача — привести себя в порядок для выхода на улицу — оказалась нелегкими делом.

До недавнего времени его жизнь была размеренной. В воскресенье он всегда вешал в шкаф выстиранные и отглаженные рубашки на неделю и отбирал пять из ста одиннадцати галстуков в тон рубашкам. Его кухню можно было снимать в рекламных роликах: все поверхности сияли первозданной чистотой, от раковины пахло лимоном, от посудомоечной машины — цветочным кондиционером, а из туалета — хвоей.

Но теперь дом Уильяма превратился в Вавилон. Лучший его костюм порвала известная бисексуалка Марсела Сент-Джон, трахая свою подружку. Галстуки потребовались для соревнования, на чей возбужденный член можно повесить больше. Победу одержал Мозес Джаспер по прозвищу Шланг — семнадцать галстуков.

Уильям решил не забирать у них свои вещи. Порывшись в шкафу, он нашел футболку с длинным рукавом и джинсы, которые не надевал уже несколько лет, и отправился к моллу.

Примерно в это же время Джо-Бет проснулась с худшим в своей жизни похмельем. Худшим, поскольку первым.

Она смутно помнила события прошлого вечера Помнила, как пошла к Луис и увидела гостей, как пришел Хови, но чем все кончилось — забыла. Она встала. Голова кружилась, ее тошнило. Джо-Бет направилась в ванную. Мама, услышав ее шаги, поднялась наверх. Когда Джо-Бет вышла из ванной, Джойс ждала ее.

— Ты в порядке?

— Нет, — призналась Джо-Бет. — Чувствую себя отвратительно.

— Ты вчера напилась.

— Да. — Отпираться было глупо.

— Где ты была?

— У Луис.

— У Луис никогда не водилось спиртного, — сказала мама.

— Вчера было. И много всего прочего.

— Не ври мне, Джо-Бет.

— Я не вру.

— У Луис в доме никогда не было этой отравы.

— Спроси ее сама, — ответила Джо-Бет, не обращая внимания на осуждающий взгляд матери. — Думаю, нам нужно вместе сходить в магазин и спросить ее.

— Я не выхожу из дома, — твердо сказала мать.

— Ты выходила во двор позавчера, значит, сможешь дойти и до машины.

Никогда в жизни она так не разговаривала с мамой. В ее голосе звучала злость, отчасти из-за того, что мама не поверила ей, отчасти из-за того, что она не могла вспомнить подробностей вчерашнего вечера Она пыталась вспомнить и не могла. Что произошло у них с Хови? Они поссорились? Ей казалось, что да. На улице они разошлись в разные стороны… но почему? Об этом тоже надо спросить у Луис.

— Я серьезно, мама. Сейчас мы вместе поедем в магазин.

— Нет, я не могу, — сказала мама. — Правда, не могу. Я плохо себя чувствую.

— Неправда.

— Правда. Мой желудок…

— Нет, мама! Хватит! Нельзя притворяться больной до конца жизни только потому, что ты боишься. Я тоже боюсь.

— Хорошо, что боишься.

— Нет! Именно такого и хочет Яфф. Он питается страхами. Я знаю, что говорю. Я видела, как он действует, и это ужасно.

— Мы можем молиться. Молитвы…

— Они нам не помогут, как не помогли пастору. Не помогут, слышишь! — почти выкрикнула Джо-Бет. Голова сразу закружилась сильнее, но она должна была это сказать, пока к ней не вернулась трезвость рассудка, а вместе с ней и боязнь обидеть. — Ты всегда говоришь, что вне дома опасно, — продолжала Джо-Бет. Она не хотела обижать маму, но не могла сдержать нахлынувших чувств. — Что ж, это так. Может быть, там даже опаснее, чем ты думаешь. Но внутри, мама… — Она прижала руку к груди. У нее было тяжело на сердце из-за Томми-Рэя, из-за Хови и из-за страха потерять их обоих. — Внутри опасностей больше. Когда какие-то вещи… сны… приходят и уходят раньше, чем успеваешь понять.

— Ты несешь чушь, Джо-Бет.

— Луис тебе расскажет. Я отвезу тебя к ней, и тогда ты мне поверишь.

Хови сидел у окна, подставляя солнцу влажную кожу. Запах собственного пота был знакомым, как отражение в зеркале, и даже более — ведь лицо менялось, а запах пота оставался прежним. Сейчас ему была необходима стабильность, а кроме этого в мире не было ничего стабильного. Он никак не мог разобраться в своих чувствах, сбившихся в клубок в его животе. То, что казалось простым еще вчера, когда он целовал Джо-Бет на заднем дворе ее дома, теперь стало очень сложным. Флетчер, наверное, умер, но он оставил в Гроуве свое наследство — придуманных созданий, которые видели в Хови замену утраченному создателю. Но он не мог заменить отца. Даже если бы они не разделяли отношения Флет-чера к Джо-Бет — вчерашняя стычка показала, что разделяли, — он не мог оправдать их ожиданий. Он приехал сюда в отчаянии и превратился, хоть и ненадолго, в возлюбленного. А теперь они хотят сделать из него генерала, ждут боевых построений и планов сражений. Он не может им дать ни того ни другого. Армии Флетчера придется выбирать командующего из собственных рядов или рассеяться.

Он столько раз повторил эти аргументы, что почти поверил себе, по крайней мере убедил себя, что он не трус, если хочет верить в них. Снова и снова он возвращался мыслями к выбору, который Флетчер предложил ему тогда, в лесу: Джо-Бет или его предназначение. Хови отказался от выбора, что прямо или косвенно привело к публичной смерти флетчера — последней отчаянной попытке дать миру надежду на будущее. И вот теперь сын поворачивался спиной к тому, ради чего пожертвовал собой отец.

И если, если… Всегда это «если». Если он встанет на сторону армии Флетчера, то ему придется участвовать в войне, чего они с Джо-Бет так старались избежать. И тогда она станет его врагом по рождению.

Чего он хотел больше всего (больше, чем в одиннадцать лет — иметь волосы на лобке, а в четырнадцать — мотоцикл, который он украл; больше, чем хоть на пару минут воскресить мать и сказать ей, как он жалеет, что порой заставлял ее плакать; даже больше, чем он хотел Джо-Бет), так это определенности. Чтобы ему сказали, какой путь верный, как правильно поступить, а если все пойдет не так, это не его вина. Но рядом не было никого, кто мог бы дать ему совет. Он должен решать сам. Хови сидел на солнце, пот высыхал на его коже, а он думал.

У молла было не так людно, как обычно по субботам, но Уильям все же встретил с полдюжины знакомых. Среди них была и его помощница Валери.

— Ты в порядке? — спросила она. — Я звонила, но ты не брал трубку.

— Да, я болел, — ответил он.

— Я вчера даже не открывала офис. Все из-за этого безобразия ночью. Знаешь, Роджер был здесь, когда начался трезвон.

— Роджер?

Она удивленно посмотрела на него.

— Да. Роджер.

— А-а, ну да, — пробормотал Уильям. Он не имел понятия, муж это Валери, брат или собака, и его это мало интересовало.

— И он тоже заболел.

— Думаю, тебе стоит отдохнуть несколько дней.

— Это было бы здорово. Ты заметил, столько народу уезжает из города? Все бегут.

Он промямлил несколько вежливых фраз о том, как ей стоит провести отпуск, и отошел.

Музыка, звучавшая в магазине, напомнила ему о том, что он оставил дома. Она звучала как саундтрек из некоторых старых фильмов его коллекции и воскресила в памяти сцены, что ею сопровождались. Это подстегнуло его, он сметал с полок все, что попадалось под руку, быстро наполняя корзину. Чем накормить гостей, он не думал, — они были сыты друг другом.

Он оказался не единственным, кто не обращал внимания на стиральные порошки и моющие средства, а набирал лишь закуски и консервы. Другие делали то же, что и он, — без разбору наполняли свои корзины и тележки. Они (когда-то он знал каждого по именам, а теперь едва мог вспомнить) смотрели вокруг знакомым Уильяму отсутствующим взглядом. Они делали вид, что с субботы ничего не изменилось. У них у всех, или почти у всех, имелись секреты. А те, кто не уезжал из города, как Валери, или не притворялся, казались Уитту еще более загадочными.

Подойдя к кассе и бросив в корзину две пригоршни шоколадок «Херши», он увидел лицо, которого не видел здесь много лет. Джойс Макгуайр. Она пришла со своей дочерью Джо-Бет, и они держались за руки. Если он когда-то и видел их вместе, то задолго до того, как Джо-Бет стала взрослой. Сходство матери и дочери заставило Уильяма на миг остолбенеть. Он вспомнил день у озера и раздетую Джойс. Интересно, как Джо-Бет выглядит без одежды — те же маленькие темные соски, стройные загорелые ноги?

Внезапно он понял, что не он один смотрит на Макгуайров. На них глядели почти все в магазине. Он не сомневался, что в головах у людей пронеслась одна мысль: перед ними во плоти один из ключей к тому, что происходит в Гроуве. Восемнадцать лет назад Джойс Макгуайр родила дочь при довольно скандальных обстоятельствах. И вот теперь, когда самые нелепые слухи о «Лиге девственниц» подтвердились, она вышла из своего укрытия. В Гроуве или под ним действительно обитали некие существа, имеющие власть над низшими созданиями. Их сила породила детей Джойс Макгуайр. Возможно, с помощью этой силы Уильям смог воплотить свои мечты. Они ведь тоже воплотились из его сознания.

Он опять посмотрел на Джойс и понял о себе то, чего не понимал раньше: он и эта женщина (очевидец и жертва) связаны неразрывной связью. Это понимание продлилось одно мгновение, мысль ускользала, но она заставила Уильяма оставить корзину возле кассы и подойти к Джойс. Когда та заметила, что он направляется к ней, по ее лицу пробежала тень страха. Он улыбнулся. Джойс хотела выйти, но дочь удержала ее за руку.

— Все нормально, мама, — раздался голос Джо-Бет.

— Да, — сказал он, протягивая руку Джойс. — Да, все в порядке… Я так… рад вас видеть.

Его искренность и простота, казалось, смягчили ее. Она перестала хмуриться и даже улыбнулась.

— Уильям Уитт, — представился он, пожимая ее руку— Вы меня, наверное, не помните, но…

— Я вас помню.

— Я рад.

— Видишь, мама? — сказала Джо-Бет. — Все не так уж страшно.

— Я давно вас не видел в городе, — продолжал Уильям.

— Я была… больна.

— А теперь?

Она помолчала. Потом выговорила:

— Теперь мне лучше.

— Рад слышать.

Из-за стеллажа послышалось всхлипывание. Но это заметила только Джо-Бет. Странное напряжение в разговоре мамы с мистером Уиттом (она видела его почти каждое утро с тех пор, как устроилась на работу; впервые он был столь небрежно одет) обострило ее восприятие, а остальные покупатели очень старались ничего не замечать. Джо-Бет отпустила руку матери и пошла на звук, пока не обнаружила его источник. У прилавка с хлопьями стояла Рут Гилфорд, секретарша доктора, лечившего Джойс. В одной руке она держала одну коробку с хлопьями, а в другой — другую, а по ее щекам текли слезы. Тележка Рут была завалена этими коробками, словно она хотела купить по одной каждого вида.

— Миссис Гилфорд?

Та не перестала плакать и заговорила сквозь слезы. Получалось не очень связно.

— Не знаю, чего он хочет… — всхлипывала она, — после стольких лет… не знаю, что ему нужно…

— Вам помочь? Может, отвезти вас домой?

При слове «домой» Рут повернулась к Джо-Бет, пытаясь разглядеть ее сквозь слезы.

— Не знаю, чего он хочет… — повторила она.

— Кто?

— Все эти годы… а он что-то прячет от меня…

— Ваш муж?

— Я ничего не говорила, но я знала… всегда знала… он любит другую… и теперь привел ее в дом…

Слезы хлынули с новой силой. Джо-Бет осторожно взяла у нее из рук пачки и поставила их на полку. Утратив свой талисман, Рут вцепилась в руку Джо-Бет.

— Помогите мне…

— Конечно.

— Я не хочу домой. Он кого-то привел.

— Хорошо. Не ходите.

Она повела плачущую женщину к выходу. По пути та немного успокоилась.

— Вас ведь зовут Джо-Бет? — Да.

— Проводите меня до машины… Я сама не дойду.

— Доведу, доведу, все будет хорошо, — успокоила ее Джо-Бет.

Она встала слева, чтобы закрыть Рут Гилфорд от любопытных взглядов покупателей. Ее вид мог напомнить им о собственных секретах, которые они так тщательно старались скрыть.

Мама и Уильям Уитт уже стояли у выхода Джо-Бет решила не представлять никого друг другу — тем более Рут была не в силах. разговаривать, а только попросить маму подождать у книжного магазина, который до сих пор не открылся. Луис впервые опоздала на работу. Но мама заговорила первой:

— Не беспокойся, Джо-Бет, мистер Уитт отвезет меня домой.

Джо-Бет взглянула на Уитта. Тот был словно зачарован.

— Ты уверена?

Она вдруг подумала, что мистер Уитт очень похож на тех мужчин, насчет которых ее всегда предупреждала мама. У таких замкнутых и молчаливых людей полно порочных тайн. Но маму это ничуть не беспокоило, она лишь помахала рукой.

Мир спятил, мрачно думала Джо-Бет, ведя Рут Гилфорд к машине. Люди меняются в одно мгновение, словно долгие годы они притворялись: мама — больной, мистер Уитт — аккуратным, Рут Гилфорд — крепким орешком. Интересно, они действительно изменились или были такими всегда?

У машины Рут опять залилась слезами: она хотела обратно в супермаркет, она не могла вернуться домой без хлопьев. Джо-Бет пообещала, что отвезет ее сама. Рут с благодарностью согласилась.

По дороге они встретили кавалькаду из четырех черных лимузинов, словно прибывших из другого измерения. Машины, урча, взбирались на Холм.

«Еще гости, — подумала Джо-Бет. — Мало их тут, что ли».

Глава 3

— Начинается, — сказал Яфф.

Он стоял у самого большого окна особняка и смотрел на дорогу. До полудня оставалось совсем немного, и появление лимузинов на подъездах к Кони-Ай возвестило о прибытии первых гостей. Яфф хотел бы, чтобы Томми-Рэй был рядом и видел этот съезд, но он еще не вернулся из миссии. Не важно. Ламар оказался более чем удачной заменой. Был неприятный момент, когда Яфф сбросил маску Бадди Вэнса и показался комику в своем истинном виде, но тот быстро пришел в себя. В каком-то смысле он был даже лучше Томми-Рэя — восприимчивее и циничнее. К тому же он знал всех приглашенных на вечер памяти Бадди Вэнса лучше, чем вдова. Рошель со вчерашнего вечера все глубже погружалась в наркотическое забытье, чем Ламар и воспользовался, чтобы овладеть ею, к превеликому удовольствию Яффа. Однажды Яфф и сам хотел это сделать; нет, не хотел, а мог это сделать. Рошель, без сомнений, была прекрасна, а ее порок — постоянный еле сдерживаемый гнев — только украшал ее. Но желания плоти принадлежали другой жизни. Сейчас перед Яффом стояла более насущная проблема: надо добыть силу из гостей, собиравшихся внизу. Ламар пробежался глазами по списку, выдавая комментарии по поводу каждого приглашенного. Продажные юристы, актеры-наркоманы, бывшие шлюхи, сутенеры, развратники, наемные убийцы, белые люди с черной душой, прилипалы, кокаинисты, вознесшиеся высоко и павшие еще ниже, онанисты, эгоисты и гедонисты. Ну где еще взять силу, что защитит его, когда ему откроется Искусство? Столь испорченных, заблудших и самодовольных душ не найдешь у добропорядочных буржуа Он получит от них таких терат, каких не видывал мир. Тогда он будет готов. Флетчер умер, а его армия, если ее можно так называть, не высовывает носа из укрытия.

Между Яффом и Субстанцией больше никто не стоял.

Наблюдая у окна, как подъезжающие гости обмениваются слащавыми улыбками и липкими поцелуями, он вспомнил комнату мертвых писем в Омахе, штат Небраска, где когда-то началось его знакомство с тайной. Вспомнил Гомера, что открыл ему вход в сокровищницу и погиб от ножа с тупым лезвием, — Яфф до сих пор носил этот нож в кармане куртки. Тогда смерть для него еще что-то значила и приводила в ужас. Так было, пока он не оказался в Петле и не понял, насколько нелепы эти страхи, если даже шарлатан вроде Киссуна умеет остановить время. Наверное, до сих пор прячется в своем убежище от духовных кредиторов или от банды убийц и планирует, как обрести былую силу. А может, у него и выбора уже нет.

Последняя мысль явилась для него откровением. Он нашел ответ на вопрос, о котором, на первый взгляд, даже не задумывался. Киссун удерживал время, чтобы связать руки собственной смерти.

— Ладно, — пробормотал он.

— Что? — спросил Ламар.

— Да так, задумался. — Яфф отвернулся от окна. — Вдова уже внизу?

— Пытаюсь ее поднять.

— А кто встречает гостей?

— Никто.

— Так займись этим.

— Я думал, я нужен тебе здесь.

— Позже. Когда все соберутся, будешь приводить их ко мне по одному.

— Как скажешь.

— Еще вопрос…

— Всего один?

— Почему ты меня не боишься?

Ламар сузил и без того узкие глаза. Потом сказал:

— Я пока еще сохранил чувство юмора. — И, не дожидаясь реакции Яффа, отправился вниз исполнять обязанности хозяина вечеринки.

Яфф опять повернулся к окну. К воротам подъехал еще лимузин, на этот раз белый; шофер показал привратнику приглашение.

— Один за другим, — пробормотал Яфф. — Один несчастный за другим.

Грилло принесли приглашение на прием в середине утра лично в руки. Курьером оказалась Эллен Нгуен. Она вела себя очень приветливо и не выдала ни намека на их вчерашнюю встречу. Грилло пригласил ее в номер, но Эллен отказалась.

— Много работы в особняке. Рошель совсем отключилась. Не думаю, что она тебя узнает. Но приглашение тебе понадобится. Имя впиши, какое хочешь. Там куча охраны, так что не потеряй. На такой вечеринке без приглашения охранника не уболтаешь.

— А ты там будешь?

— Нет, что ты.

— Ты же сама сказала, что идешь в Кони-Ай.

— Только для подготовки. Когда прием начнется, я уйду. Не хочу быть среди этих людей. Они паразиты. Никто из них на самом деле не любил Бадди. Это шоу.

— Ладно, я тебе расскажу, что там было.

— Хорошо. — Она повернулась, чтобы уйти.

— Может, поговорим еще?

— О чем? У меня мало времени.

— О нас. О том, что случилось вчера.

— Что случилось, то случилось. О чем тут говорить?

— Может, попробуем повторить?

— Не думаю, — сказала она.

— Ты не дала мне шанса…

— О нет, — перебила она, словно не давая ему сказать глупость. — Мне было хорошо с тобой… Но все изменилось.

— Со вчерашнего дня?

— Да. Я не могу сказать, что именно… — Фраза повисла в воздухе. Потом Эллен начала снова: — Мы же взрослые. Мы знаем, как это бывает.

Он уже хотел сказать: нет, он не знает, как и что бывает, — но решил сохранить остатки собственного достоинства.

— Будь там поосторожнее, — сказала она и снова повернулась, чтобы идти.

Он не удержался и съязвил:

— Спасибо и на этом.

Она одарила его своей легкой загадочной улыбкой и ушла.

Глава 4

Возвращение Томми-Рэя в Гроув затянулось, но для Теслы с Раулем дорога оказалась еще более долгой, правда, по причинам не столь метафизическим. Во-первых, машина у Теслы была так себе. К тому же ей изрядно досталось в последнее время. Во-вторых, хотя прикосновение нунция и вытащило ее из объятий смерти, оно имело побочные последствия. Тесла обнаружила их после пересечения границы.

Хотя она вела реальную машину по реальной дороге, ощущение этой реальности было зыбким. Она проваливалась в другие измерения и на иные уровни сознания. Она раньше ездила и под кайфом, и пьяная, но нынешнее состояние было другим. Ее мозг будто извлекал кусочки воспоминаний об ее экспериментах, с галлюциногенами и транквилизаторами и заставлял прочувствовать все заново. В какой-то момент она поняла, что скулит, как дикое животное (она слышала свой голос как бы со стороны). Потом ей показалось, что шоссе исчезло и она парит в воздухе. Дальше пришли мысли грязнее нью-йоркского метро. Нужно было просто резко повернуть руль, чтобы покончить с этим фарсом. Останавливали две вещи. Первая — запах страха, исходивший от сидевшего рядом Рауля, который вцепился в панель так, что побелели костяшки пальцев. Вторая — воспоминание о Петле Киссуна. Оно было менее реальным, чем дорога и запах Рауля, но столь же настойчивое. Сам Киссун и Троица, как он назвал это место, увлекали Теслу к себе. Она почти физически ощущала, что ее затягивает. Тесла сопротивлялась, хотя и не очень охотно. Несмотря на то, что она радовалась возвращению в свой мир, увиденное и услышанное в Троице разбудило в ней почти болезненное любопытство. Чем больше она сопротивлялась, тем быстрей уходили силы. Когда путешественники добрались до окраин Лос-Анджелеса, сны наяву ежеминутно заслоняли реальность.

— Нам нужно остановиться, — сказала Тесла и отметила, что язык у нее заплетается. — Не то я убью нас обоих.

— Хочешь спать?

— Не знаю, — ответила она, опасаясь, что сон не решит проблемы, а принесет новые. — Хотя бы просто отдохнуть. Выпить кофе и привести мысли в порядок.

— Здесь?

— Что «здесь»?

— Остановимся здесь?

— Нет, — сказала она. — Поедем ко мне. Это в получасе езды отсюда. Поехали.

«Ты уже едешь, детка, — сказало ее сознание, — и никогда не остановишься. Ты же воскресла. Чего ты ждала? Что жизнь останется прежней? Забудь. Ничто и никогда больше не будет прежним».

Но западный Голливуд не изменился: все тот же город мечты с его барами и стильными магазинчиками, где Тесла покупала украшения. Она свернула с Санта-Моники налево на Норд-Хантлидрайв, где жила уже пять лет с тех пор, как переехала в Лос-Анджелес. Близился полдень, город пожирал смог. Тесла поставила машину в подземный гараж, и они с Раулем отправились в квартиру номер пять. Окна ее соседа, злобного угрюмого человечка, с которым за пять лет она обменялась тремя фразами (две из них — оскорбления), были открыты, и он, без сомнения, заметил гостя Теслы. Минут через двадцать он оповестит весь дом, что мисс Одинокое Сердце, как он ее прозвал, вернулась вся в грязи и в сопровождении Квазимодо. Пусть его. Были более насущные проблемы, например, как попасть ключом в замочную скважину. Рауль пришел на помощь, взял ключ из ее дрожащих пальцев и открыл дверь. Как обычно, квартира походила на зону стихийного бедствия. Тесла оставила дверь открытой и распахнула окна, чтобы проветрить, потом прослушала автоответчик. Дважды звонил ее агент с известием, что сценарий не принят. Звонила Саралин, спрашивала, не знает ли Тесла, где Грилло. Потом звонила мать, чье сообщение было скорее перечислением преступлений, совершенных против нее миром вообще и отцом в частности. Последним был звонок от Микки де Фалько. Он зарабатывал тем, что озвучивал стоны в порнофильмах, и ему требовалась партнерша. На заднем плане лаяла собака. «И как только вернешься, — закончил он, — забери этого долбаного пса, пока он не выжил меня из дома». Тут она заметила, что Рауль изумленно смотрит на нее.

— Мои знакомые, — сказала она, когда голос Микки затих. — Болтуны, да? Слушай, я полежу, ладно? Здесь все как обычно — холодильник, телевизор, туалет. Разбуди меня через час, хорошо?

— Через час.

— Хорошо бы чаю, но некогда. Я нормально говорю? — спросила она, заметив, что его изумление не проходит.

— Да… — ответил он неуверенно.

— Слова сбиваются?

— Да.

— Оно и понятно. Ну ладно, квартира в твоем распоряжении. На звонки не отвечай. Увидимся через час.

Она ушла в ванную, полностью разделась и оценивающе взглянула на душ, потом плеснула себе на лицо и грудь холодной воды и ушла в спальню. Там было жарко, но открывать окно она не стала. Ее ближайший сосед Рон обычно просыпался — как раз в это время — и слушал оперу. Пришлось выбирать между жарой и «Лючией де Ламмермур»*. Тесла предпочла потеть.

Предоставленный самому себе, Рауль нашел в холодильнике какую-то еду и сел у окна. Он весь дрожал. Он не испытывал такого страха со дня, когда Флетчера охватило безумие. Теперь, как и тогда, мир резко и без предупреждения изменился, а он не знал, что ему делать. В глубине души он уже перестал надеяться на возвращение Флетчера. Миссия, где он нес свою вахту, превратилась в посмертный памятник. Он надеялся умереть там в одиночестве, постепенно утратив разумные навыки. Ведь он не умел писать ничего, кроме своего имени. Большинство предметов в квартире этой женщины оставались для него полнейшей загадкой. Он ощущал себя потерянным.

Крик в соседней комнате отвлек его от жалости к себе.

— Тесла?

Вразумительного ответа не последовало, только приглушенные крики. Он встал и пошел на звук. Дверь спальни была закрыта. Он стоял в нерешительности, положив руку на дверную ручку и боясь войти без приглашения. Но тут он услышал новые крики и распахнул дверь.

Классическая опера Гаэтано Доницетти.

Никогда в жизни он не видел обнаженной женщины, и вид Теслы, распростертой на кровати, приковал его к месту. Ее руки, лежавшие вдоль тела, судорожно сжимали простыни, голова моталась из стороны в сторону. Ее полупрозрачное тело напомнило ему о том, что случилось на дороге у миссии. Она снова уходила от него. Обратно в Петлю. Крики превратились в стоны. И стонала она не от удовольствия. Ее уводили насильно.

Он громко позвал ее по имени. Внезапно она села и уставилась на него, расширив глаза.

— Боже! — Она задыхалась, словно только что бежала. — Боже. Боже.

— Ты кричала… — начал он, чтобы как-то объяснить свое присутствие.

Она только сейчас осознала ситуацию: ее нагота, его смущение… Она потянулась за простыней, чтобы накрыться, но ее отвлекли мысли о только что пережитом.

— Я была там, — сказала она.

— Я знаю.

— В Троице. В Петле Киссуна.

Пока они ехали к побережью, она подробно описала, что случилось, когда ее вылечил нунций, — отчасти чтобы закрепить детали видения в памяти, отчасти чтобы выпустить свои переживания, запечатанные в клетке сознания, и разделить с кем-то груз впечатлений. Она рассказала, насколько мерзок был Киссун.

— Ты видела его? — спросил Рауль.

— Я не дошла до хижины. Но он тащил меня туда. Я чувствовала. — Она схватилась за живот. — Он и сейчас меня тянет.

— Я здесь. Я тебя не пущу.

— Я знаю и рада этому. Возьми меня за руку, а? Он нерешительно приблизился к кровати.

— Пожалуйста, — попросила она. Он взял ее руку.

— Я опять видела тот город, — продолжала она — Он казался таким реальным, только там никого нет, вообще никого. Он словно декорация, будто там готовят какое-то шоу.

— Шоу?

— Понимаю, это звучит бессмысленно. Я просто описываю свои ощущения. Там должно произойти что-то ужасное. Самое страшное, что можно вообразить.

— Ты не знаешь, что?

— А может, оно уже случилось? — сказала она. — Может, поэтому там и нет никого? Нет. Нет. Не то. Еще ничего не произошло, все в будущем.

Она попыталась разобраться, что она видела. Если бы это была декорация к фильму, какую бы сцену там снимали? Перестрелку на главной улице? Горожане заперлись в своих домах, пока Белые шляпы и Черные шляпы выясняют отношения? Возможно. А может, город оставили из-за страха перед чудовищем? Классический фильм ужасов пятидесятых — монстр, разбуженный ядерными испытаниями…

— Похоже на то, — сказала она вслух.

— Что?

— Похоже на кино про динозавра. Или гигантского тарантула. Не знаю. Но очень похоже. Господи, как бессмысленно! Я что-то знаю об этом месте, но никак не получается вспомнить, что именно.

Из соседней квартиры послышалась мелодия Доницетти. Тесла могла бы спеть ее наизусть от начала до конца, если бы у нее был голос.

— Пойду сварю кофе. Надо взбодриться. Слушай, сходи к Рону, попроси у него молока, ладно?

— Да, конечно.

— Скажешь, что ты мой друг.

Рауль встал с кровати и отпустил ее руку.

— Квартира номер четыре! — крикнула она ему вслед, потом пошла в ванную и приняла душ, продолжая думать про город.

Когда она вылезла из-под душа и натянула чистые джинсы и футболку, вернулся Рауль. И тут же зазвонил телефон. На том конце провода возникли опера и голос Рона:

— Слушай, где ты его нашла? — спросил Рон. — А брат у него есть?

— У меня что, нет права на частную жизнь? — сказала она.

— Не надо было его демонстрировать, девочка, — возразил Рон. — Кто он, шофер? Морской пехотинец? Он такой крупный…

— Не без этого.

— Если ему станет скучно, пришли его ко мне.

— Он будет польщен, — заявила Тесла и повесила трубку. — У тебя появился поклонник, — сообщила она Раулю. — Рон считает, что ты очень сексуальный.

Вопреки ее ожиданиям, Рауль не выглядел удивленным. Поэтому она спросила:

— Думаешь, среди обезьян есть геи?

— Геи?

— Гомосексуалисты. Мужчины, предпочитающие мужчин.

— А Рон такой?

— Рон? — засмеялась она. — О да, Рон такой. Такой у меня сосед. Потому он мне и нравится.

Тесла стала насыпать в чашки растворимый кофе. Как только она услышала шуршание гранул, соскальзывающих с ложки, перед ней снова возникло видение.

Она уронила ложку. Повернулась к Раулю. Он был далеко от нее, на другом конце комнаты, которая начала заполняться песком.

— Рауль!

— Что такое? — увидела она, как он ответил. Скорее увидела, чем услышала — громкость звуков мира, откуда она ускользала, упала до нуля. Ее охватила паника. Она протянула руки к Раулю.

— Не отпускай меня! — крикнула она. — Я не хочу туда! Я не…

Тут между ними поднялась пыль, скрыв образ Рауля. В этой буре она не нашла его рук и вместо надежных объятий очутилась в пустыне. Она стремительно летела над знакомой местностью. В этой выжженной земле она бывала уже дважды.

Квартира полностью исчезла из виду. Тесла снова была в Петле и направлялась к городу. Небо казалось таким же оловянным, как в первый раз. И солнце так же нависало над горизонтом. Тесла даже смогла рассмотреть, как солнечная энергия огненными вспышками выплескивалась через край диска. Скопления солнечных пятен усеивали горящее светило. Когда Тесла снова взглянула на землю, она уже приближалась к городу.

Справившись с первым приступом паники, она попыталась взять ситуацию под контроль. Тесла решительно сказала себе: она здесь уже в третий раз и пора разгадать загадку этого города. Она приказала себе замедлить движение, и оно действительно замедлилось, что дало возможность подробнее рассмотреть город по мере приближения к нему. В первый раз он показался ей ненастоящим, и сейчас это ощущение повторилось. Стены домов не тронуты погодными изменениями, они даже не окрашены. Ни занавесок на окнах, ни замочных скважин в дверях. Что же там за окнами и дверьми? Она велела себе подлететь к одному из домов и заглянула в окно. Солнце пробивалось сквозь недостроенную крышу и освещало помещение. Пусто. Ни мебели, ни других признаков человеческого присутствия. Пространство не было даже разделено на комнаты. Абсолютно бутафорское здание, как, вероятно, и остальные. Тесла пролетела по улице, заглядывая в окна, чтобы проверить свои подозрения. Везде было пусто.

У второго окна она вновь почувствовала, что Киссун тянет ее к себе. Теперь она надеялась, что Рауль не станет будить ее, если, конечно, ее тело по-прежнему оставалось в том мире. Она боялась и этого места, и призывавшего ее человека, но любопытство пересилило страх. Среди того, что Флетчер успел ей рассказать о Яффе, Искусстве и Субстанции, не было объяснений существования Петли. Тесла нисколько не сомневалась, что ответы на вопросы можно получить только от Киссуна. Если она сможет разобраться в его намеках, то наверняка поймет, в чем тут дело. Тесла вдохновилась новой надеждой, и мысль о возвращении в хижину перестала ее угнетать. А если Киссун снова начнет угрожать или у него снова на нее встанет, она просто уйдет. Это в ее власти. Все в ее власти, стоит лишь как следует захотеть. Если уж она разглядывала солнце и не ослепла, то с Киссуном точно справится.

Тесла пошла через город — именно пошла или, по крайней мере, решила подарить себе эту иллюзию. Если она вообразит сейчас свое тело, как она уже делала однажды, процесс переноса плоти начнется автоматически. Она не чувствовала земли под ногами, ходьба не требовала ни малейшего усилия. Но Тесла пользовалась привычными ей представлениями о передвижении, нужны они здесь или нет. Скорее всего — не нужны, для перемещения требовалось только усилие мысли, но реалии из другого мира помогали контролировать процесс. Тесла решила, что будет существовать здесь по правилам, которые до недавнего времени она считала универсальными. И если правила нарушатся, она будет знать, что это не ее рук дело. Чем больше она думала об этом, тем плотнее становилась. За спиной начала сгущаться тень, ноги почувствовали горячую землю.

С естественными ощущениями к ней вернулась уверенность в себе, и Киссуну это явно не понравилось. Она почувствовала, что он словно рукой сдавил ее желудок и потащил к себе.

— Ладно, — пробормотала она. — Я приду. Но когда я захочу, а не ты.

Вместе с тенью и весом к ней вернулись слух и обоняние. Оба чувства принесли неприятные сюрпризы. В ноздри ударил отвратительный запах, и она сразу узнала смрад разлагавшегося мяса. Может, где-то рядом валяется мертвое животное? Ничего такого она не видела. Обострившийся как никогда слух подсказал ей, в каком направлении двигаться, уловив жужжание насекомых. Она поняла, откуда доносится звук, и направилась через улицу к нужному дому. Здание оказалось столь безликим, как и остальные, за исключением того, что оно, похоже, не было пустым. Усиливавшееся зловоние и жужжание подтвердили эту догадку. За безликим фасадом лежал труп. Тесла заподозрила, что не один. Запах становился нестерпимым, подкатывала тошнота. Но Тесла должна была увидеть, что за тайну скрывает город.

На середине улице ее желудок снова сжали. Она сопротивлялась, но Киссун не давал ей соскочить с крючка. Он снова потянул, на этот раз сильнее, и Тесла поняла, что помимо воли движется в обратном направлении. Еще секунду назад она была у смердящего дома, а теперь вдруг очутилась в двадцати ярдах от него.

— Я хочу увидеть, — сказала она сквозь стиснутые зубы в надежде, что Киссун ее слышит.

Даже если он и не слышал, он потянул опять. Но она была готова и стала бороться, заставляя собственное тело двинуться к дому.

— Ты меня не остановишь! — сказала она.

В ответ он потянул еще раз, и, несмотря на все усилия, Тесла отлетелаеще дальше от своей цели.

— Да пошел ты! — громко выкрикнула она в бешенстве.

Киссун использовал эту злость против нее. Пока Тесла тратила энергию на вспышку ярости, он протащил ее до конца улицы, на другой конец города. Она не могла справиться с ним — он был сильнее, и чем больше она упиралась, тем крепче становился его захват. И она снова понеслась над пустыней, повинуясь его призыву.

Она поняла, что гнев ослабляет ее, и постаралась успокоиться.

— Тихо, женщина, — сказала она себе. — Он просто урод. Ни больше, ни меньше. Остынь.

Это сработало. К ней возвращался самоконтроль. Киссун не ослабил усилий, она ощущала его хватку, это было больно. Но она сопротивлялась, и ей почти удалось остановиться.

Тем не менее в одном он победил: город превратился в точку на горизонте. Вернуться туда было выше ее сил. Она сомневалась, что сможет противостоять Киссуну на протяжении столь длинного пути.

Тесла решила передохнуть пару минут и оценить свое положение. Она однозначно проиграла схватку за город, зато у нее появилась пара каверзных вопросов для Киссуна. Первый — что является источником зловония? И второй — почему он так боится, что она это увидит? Но стоит опасаться его силы, ведь он контролировал Теслу даже на таком расстоянии. Самая большая ошибка в такой ситуации — решить, будто ты полностью обрела власть над своим телом. Тесла попала в Петлю исключительно по воле Киссуна. Как бы он ни уверял, что он здешний узник, о местных правилах он знал гораздо больше, чем она. Его влияние не ослабевало ни на секунду. Следовало быть очень осторожной, чтобы не потерять тот ограниченный контроль над собственным телом, что ей удалось отвоевать.

Тесла повернулась спиной к городу и направилась в сторону хижины. Хотя ей позволили сохранить обретенную телесность, так легко она не шагала никогда прежде. Она словно шла по Луне — шаги были длинными, не отнимали усилий, а скорость выше, чем у самого быстрого спринтера. Киссун перестал сжимать ее внутренности, но не отпустил, как бы напоминая о том, что он, не задумываясь, пустит в ход свою силу, если того потребуют обстоятельства.

Впереди показалась вторая местная достопримечательность — башня. В ее тросах завывал ветер. Тесла вновь замедлила шаг, чтобы рассмотреть строение получше. Но смотреть было не на что: стальная башня около ста футов в высоту, на ее вершине деревянная платформа, закрытая с трех сторон железными гофрированными листами. Назначение платформы не поддавалось объяснению. В качестве обзорной площадки она бесполезна — на что тут смотреть? И не похоже, чтобы она служила для технических целей: за рифлеными ограждениями не видно ни антенн, ни другого оборудования. Тесла вспомнила один из своих любимых фильмов — «Симеон Столпник» Бунюэля, сатирическую историю о том, как дьявол искушал святого Симеона, сидевшего во искупление грехов на столбе в пустыне. Может, эту башню построили для такого же святого-мазохиста? Если так, то он либо обратился в прах, либо вознесся к Господу.

Она решила, что смотреть больше не на что, и прошла мимо, предоставив башне жить своей загадочной жизнью. Хижины Киссуна еще не было видно, но Тесла знала, что это недалеко. Песчаной бури не предвиделось, так что хижину ничто не скроет окружающий пейзаж — пустыня и небо — оставался точно таким же, как в прошлый раз. Это вдруг показалось странным — здесь ничего не изменилось.

«Или здесь никогда ничего не меняется?» — подумала она.

Может, здесь все навек остановилось. Или повторяется снова и снова, как кинопленка, и так будет, пока не порвется лента или не прогорит кадр в окошке кинопроектора.

Но картина внезапно нарушилась с появлением почти забытой фигуры. Это была та женщина.

В прошлый раз Киссун тянул Теслу с огромной скоростью, и она не успела познакомиться с единственной героиней этой пустынной сцены. Кроме того, Киссун пытался убедить Теслу, будто женщина — мираж, воплощение его эротических грез, и ее следует избегать. Но теперь, взглянув на нее поближе, Тесла решила, что объяснение Киссуна больше похоже на выдумку, чем эта особа. Каким бы извращенцем Киссун ни был (это не вызывало сомнений), женщина никак не годилась на роль эротического образа Правда, она была почти обнажена, изорванная одежда едва прикрывала худощавое тело, а лицо светилось умом. Но длинные волосы местами были вырваны клочьями, на лбу и щеках коричневой коркой запеклась кровь. Она была сильно избита, бедра и руки покрывали едва зажившие царапины. Тесла подозревала, что лохмотья, бывшие когда-то белым платьем, скрывали более серьезную рану. Оно приклеилось к животу женщины, и она прижимала руки к этому месту, согнувшись от боли почти пополам. Нет, это не красотка из журнала и не мираж. Она существовала и страдала в том же плане бытия, что и Тесла, Киссун заметил промедление и снова потянул Теслу к себе. Но теперь она была полностью готова к этому. Она спокойно стояла на месте. Его воображаемые пальцы соскользнули, схватили ее снова — и опять соскользнули. Она никак не реагировала на эти попытки, просто стояла и глядела на женщину.

Та выпрямилась и опустила руки вдоль тела. Очень медленно Тесла направилась к ней, стараясь сохранить спокойствие, не дававшее Киссуну возможности схватить ее. Женщина не двинулась. С каждым шагом Тесла видела ее все отчетливей. Ей было лет пятьдесят. Глаза, хоть и глубоко запавшие, были самой живой частью ее лица, тело было измождено. На шее, как единственное напоминание о прежней жизни, висел простой крест на цепочке.

Вдруг женщина открыла рот и заговорила. Ее лицо исказила мука. Но то ли у нее были слишком слабые голосовые связки, то ли легкие недостаточно сильны, однако Тесла ничего не услышала.

— Подожди, — сказала Тесла. Она боялась, что женщина потеряет последние силы. — Я сейчас подойду ближе.

Женщина не поняла или не обратила внимания на эти слова и продолжала говорить, повторяя что-то снова и снова.

— Я не слышу! — крикнула Тесла и ощутила, что ее сочувствие этой женщине дает возможность Киссуну снова сжать ее внутренности.

— Подожди, слышишь? — сказала она, прибавляя шаг.

Тут Тесла осознала, что лицо женщины искажено не мукой, а страхом и что смотрит она уже куда-то в сторону. Она повторяла: «Лике! Лике!»

В ужасе Тесла обернулась и увидела, что пустыня за ее спиной ожила: появилась дюжина ликсов, а через мгновение их число удвоилось. Они были одинаковые, похожие на змей без морфологических признаков. Они казались извивавшимися мышцами, которые стремительно двигались вперед. Когда Тесла видела одну из них у двери хижины, ей показалось, что они безротые. Но она ошиблась. Рты у них были — разверстые черные дыры, полные черных зубов. Тесла уже приготовилась к нападению, когда поняла (слишком поздно), что они посланы для устрашения. В следующий момент Киссун стиснул ее внутренности и рванул. Пустыня мелькала внизу, а когда Тесла пролетала мимо ликсов, они рассеялись.

Впереди показалась хижина. В считанные секунды Тесла оказалась на пороге. Дверь распахнулась.

— Входи, — сказал Киссун. — Ты заставила себя ждать.

Тесла исчезла, и Раулю оставалось только ждать. Ему было ясно, куда она ушла и кто ее призвал, но он ничего не мог поделать. Он не знал, как отправиться за Теслой. Но он сохранял связь с ней. Дважды измененный нунцием организм Рауля чувствовал, что Тесла недалеко.

Когда она описывала свои ощущения в Петле, Рауль пытался сформулировать то, что понял за долгие годы в миссии. Но ему не хватало слов. Их и сейчас не хватало, однако обретенное в миссии знание заменяло слова и помогало чувствовать Теслу.

Она была где-то в другом мире, а между всеми формами бытия возможно общение — если знать способ, конечно. Обезьяна общается с человеком, человек — с луной. Потому что мир неделим. Флетчер соединил науку и магию и открыл нунций. Тесла неясным туманом скользила между мирами, невзирая на естественные законы. И он сам из человекообразной обезьяны превратился в человека. Если бы у него хватило ума понять, где заканчивается одна форма бытия и начинается другая, он смог бы последовать за Теслой. Разгадка находилась так близко, как близки все миры во все времена, составляющие цельную картину в сознании. Но превратить мысль в действие было выше его сил.

Оставалось только знать и ждать, и это было более мучительно, чем чувствовать себя покинутым.

— Ты мудак и обманщик, — сказала Тесла, закрыв за собой дверь.

Костер горел ярко, почти без дыма. Киссун сидел с противоположной стороны от огня и смотрел на нее. Его глаза сияли ярче, чем в прошлый раз. В них светилось восхищение.

— Ты хотела вернуться, — сказал он. — Не отрицай. Я это чувствовал. Ты могла сопротивляться до тех пор, пока не вернулась бы в Косм, но ты хотела вернуться. Готов поспорить. Давай, скажи, что я опять вру.

— Нет, — сказала она. — Признаю. Я любопытна…

— Отлично.

— Но это не давало тебе права тащить меня сюда.

— А как еще я мог показать дорогу? — тихо спросил он.

— Показать дорогу? — переспросила Тесла. Она понимала, что Киссун намеренно выводит ее из себя, но не справилась с чувствами. Она не любила терять над собой контроль и приходила в бешенство от сознания того, что ее насильно притянули сюда.

— Я не дура, — сказала она, — и не игрушка, которую молено брать, когда тебе заблагорассудится.

— Я не держу тебя ни за дуру, ни за игрушку, — сказал Киссун. — Поэтому не могли бы мы заключить мир? В конце концов, мы на одной стороне.

— Разве?

— Ты же веришь мне.

— Верю?

— После всего, что я тебе рассказал, — сказал Киссун. — После того как открыл тебе тайны.

— Сдается мне, некоторые тайны ты открывать не собираешься.

— Какие? — спросил Киссун. Он отвел взгляд и стал смотреть в огонь.

— Например, город.

— А что с ним?

— Я хотела посмотреть, что там в доме, но ты утащил меня прочь.

Киссун вздохнул.

— Не буду отрицать, — сказал он. — Но иначе тебя бы здесь не было.

— Не вижу связи.

— Неужели ты не почувствовала? Не может этого быть. Там царит ужас.

Теперь она тихо вздохнула.

— Да, — сказала она. — Я что-то почувствовала.

— У иадуроборосов везде есть агенты, — сказал Киссун. — Думаю, один из них прячется в городе. Не знаю, какую форму он принял, да и знать не хочу. Подозреваю, встреча с ним смертельно опасна. А я не хочу рисковать и тебе не советую, несмотря на все твое любопытство.

С этим было сложно спорить — Тесла чувствовала примерно то же самое. Всего несколько минут назад в своей квартире она говорила Раулю, что в городе должно что-то случиться. Киссун подтвердил ее подозрения.

— Похоже, я должна тебя поблагодарить, — признала она неохотно.

— Не стоит, — ответил Киссун. — Я спас тебя не ради тебя. Я спас тебя ради более важных целей.

Он замолчал, помешивая костер почерневшей палкой. Огонь вспыхнул ярче и осветил хижину.

— Извини, — продолжил он, — если я напугал тебя в прошлый раз. Я сказал «если», но я знаю, что действительно тебя напугал. Не знаю, как еще извиниться.

Он явно отрепетировал свою речь. Слышать подобное от человека с таким самомнением было вдвойне лестно.

— Меня», скажем, тронуло твое физическое присутствие. Я даже не осознавал, насколько… И у тебя, конечно, было право сомневаться в моих намерениях. — Он опустил руку между ног и взял свой пенис большим и указательным пальцами. — Теперь я себя контролирую, как видишь.

Тесла взглянула — член его бессильно повис.

— Извинения принимаются, — сказала она.

— Тогда, надеюсь, мы вернемся к делу.

— Я не собираюсь отдавать тебе свое тело, Киссун, — сказала она спокойно. — Если под «делом» ты имел в виду это. Сделки не будет.

Киссун кивнул.

— Не могу сказать, что я тебя осуждаю. Извинений иногда недостаточно. Но ты должна осознать серьезность положения. Прямо сейчас, в Паломо-Гроуве, Яфф готовится заполучить Искусство. Я могу остановить его. Но не отсюда.

— Тогда научи меня, как.

— Некогда.

— Я способная.

Киссун прямо взглянул на нее.

— Поистине потрясающая самоуверенность, — сказал он. — Ты стала участницей трагедии, что движется к завершающему акту уже столетия, и надеешься несколькими репликами изменить ее ход. Это не Голливуд. Это реальная жизнь.

Его холодная ярость немного остудила Теслу.

— Ну ладно, в кои-то веки я набралась храбрости. Научи меня. Я же сказала — я помогу, но никаких обменов телами.

— Может быть, тогда…

— Что?

— … ты найдешь кого-то, кто согласится?

— А как я объясню?

— Ты умеешь убеждать.

Она мысленно вернулась в свой мир. В ее доме живет двадцать один человек. Удастся ли убедить Рона, Эдгара или ее приятеля Микки де Фалько отправиться в Петлю? Вряд ли. У нее вспыхнула слабая надежда, когда она вспомнила о Рауле. Отважится ли он на то, на что сама она не могла решиться?

— Возможно, у меня и получится, — сказала она.

— Быстро?

— Да. Быстро. Если ты вернешь меня домой.

— Легко.

— Но я ничего не обещаю, хорошо?

— Понимаю.

— И я хочу кое-что взамен.

— Что?

— Та женщина, с которой я пыталась поговорить. Ты говорил, что она для сексуальных утех…

— Да, я удивился, когда ты направилась к ней.

— Она ранена.

— Не может быть.

— Я видела собственными глазами.

— Это дело рук иадов! — сказал Киссун. — Она уже давно бродит тут и упрашивает открыть ей дверь. То раненой притворится, то трется о дверь и мурлычет, как котенок. Хочет, чтобы я впустил ее.

Тесла не знала, верить ему или нет. В прошлый раз он сказал, что женщина — его воображаемая любовница. Теперь говорил, что она агент иадов. Тесла допускала, что женщина могла быть тем или другим, но не одновременно.

— Я хочу сама с ней поговорить, — сказала она. — Составить собственное впечатление. Она не кажется слишком опасной.

— Ты не понимаешь, — предупредил Киссун. — Внешность обманчива. Я держу ее на расстоянии с помощью ликсов, чтобы она не могла мне повредить.

Тесла не понимала, какую опасность представляет израненная женщина, но решила оставить этот вопрос до лучших времен, когда ситуация не будет столь отчаянной.

— Тогда я пойду.

— Ты помнишь, как мало у нас времени?

— Ты постоянно твердишь об этом, — сказала Тесла. — Да, помню. Но, как я уже сказала, ты слишком многого просишь. Люди очень привязаны к своим телам. Шутка.

— Если все пойдет как нужно и я смогу защитить Искусство, человек получит свою плоть обратно целой и невредимой. Если у меня не получится, то наступит конец света, и уже не будет никакой разницы.

— Наглядно объяснил, — сказала Тесла.

— Я старался.

Она повернулась к двери.

— Иди быстрее, — сказал он. — И нигде не задерживайся. Не успела она коснуться двери, как та открылась сама.

— До чего же ты галантная скотина, Киссун, — сказала Тесла на прощанье и шагнула в знакомый утренний свет.

Слева от хижины по пустыне двигалось темное облако. Приглядевшись, она поняла, что по выжженной солнцем земле стелется целая стая ликсов. Они почуяли взгляд, остановились и повернули к ней головы. Неужели это Киссун их создал?

— Ты идешь или нет? — послышался сзади его недовольный голос. — У нас мало времени.

Если бы она немедленно послушалась его, то не заметила бы за ликсами женщину. Но Тесла увидела ее и задержалась на пороге хижины. Если женщина — агент иад-уроборосов, то ее жалкое состояние было великолепной маскировкой. У Теслы не укладывалось в голове, что такое страшное зло являлось в столь убогом обличье. Ее внутренний голос говорил: женщина — никакой не агент, а просто исстрадавшийся человек. Тесла не могла пройти мимо.

Не обращая больше внимания на призывы поторопиться, она шагнула к женщине. Ликсы тут же отреагировали на ее приближение. Они зашипели и, как кобры, подняли головы. Но Тесла лишь ускорила шаг. Если змеи подчинялись приказам Киссуна (а она была уверена в этом), то их поведение усиливало подозрения, что Теслу водят за нос. Киссун не хочет, чтобы она встретилась с женщиной. Но почему? Потому что эта несчастная опасна? Нет! Киссун не хотел этой встречи, потому что могло быть сказано или сделано нечто, от чего у него возникнут проблемы.

Ликсы, казалось, получили новые инструкции. Вместо того чтобы напасть на Теслу, они повернулись к женщине. Та поняла, что это значит, и ее лицо исказилось страхом Тесла решила, что женщина знакома с их тактикой. Похоже, она уже не раз бросала им вызов прежде, пытаясь добраться до хижины или до гостей Киссуна. Женщина стала метаться в разные стороны так быстро, что преследующие ее змейки запутывались в клубки и завязывались в узлы.

Тесла внесла свою лепту в этот сумбур. Она приблизилась и стала кричать на ликсов. Она вдруг поняла, что на нее, единственную надежду Киссуна выбраться из заточения, они не смеют нападать.

— Убирайтесь! — закричала она, — Оставьте ее в покое, твари!

Но змеи сосредоточились на своей цели и не реагировали. Как только Тесла оказалась от них всего в нескольких ярдах, они бросились на раненую женщину.

— Беги! — крикнула ей Тесла.

Та услышала, но слишком поздно. Самый резвый лике добрался до ее пятки, взобрался вверх по ноге и обвился вокруг груди. В том, как он обхватил и пригнул к земле тело женщины, была какая-то отвратительная грация. Остальные не замедлили присоединиться. Когда Тесла оказалась в нескольких ярдах от женщины, той уже не было видно — ликсы запеленали ее своими телами, словно мумию. Но она продолжала бороться, отрывая их от себя.

Тесла не стала тратить время на лишние слова. Она голыми руками оттаскивала ликсов сначала от головы женщины, чтобы твари ее не задушили, потом освободила руки. Хотя змеек было много, они оказались довольно слабыми. Несколько ликсов даже разорвались пополам, из них сочилась бело-желтая кровь, пачкала руки и брызгала на лицо. Преодолевая отвращение, Тесла продолжала рвать их, пока липкая жидкость не залила ее всю. Женщина теперь сама могла избавиться от убийц.

Тесла поняла, что они одержали краткую победу, а теперь надо бежать. Но она не могла уйти одна. Женщину придется забрать с собой, в квартиру на Норд-Хантли-драйв, не то на нее снова нападут, а после нынешней передряги у нее нет сил для сопротивления. Киссун научил Теслу, как попасть в Петлю — просто представить ее в воображении. Сработает ли это в обратную сторону, да еще и для двоих? Если нет, ликсы одержат победу — твари стекались отовсюду, словно их создатель послал сигнал тревоги. Стараясь не думать об их приближении, Тесла представила, как вместе с раненой женщиной переносится отсюда в иное пространство. А именно — в западный Голливуд, в квартиру на Норд-Хантли-драйв.

— Ты можешь, — сказала она себе. — Если Киссун может, то и ты тоже.

Тесла услышала крик женщины — первый звук, который та издала. Реальность вокруг них всколыхнулась, но в Голливуд они не перенеслись. Ликсов становилось все больше и больше.

— Еще раз, — велела себе Тесла. — Попробуй еще раз.

Она сосредоточилась на женщине, которая все еще отрывала от своего тела и вытаскивала из волос ликсов.

— Давай! — приказывала Тесла. — Ну, пожалуйста, господи, давай!

На этот раз образы в воображении загустели, Тесла и женщина поднялись в воздух. Мир вокруг рассыпался, словно паззл, и сложился в новую картинку.

Тесла узнала место. Именно отсюда она перенеслась в Петлю. Тот же пролитый кофе на полу, то же солнце за окном, а в центре комнаты — Рауль, ожидающий ее возвращения. По выражению его лица она поняла, что забрать с собой женщину ей удалось. Но она не сразу догадалась, что перенесла сюда всю картинку целиком, включая ликсов, облепивших раненое тело. Твари отдалились от Киссуна, но это не убавило их энергии. Они продолжали извиваться, разбрызгивая по полу свою смердящую кровь. К счастью, теперь от них остались отдельные фрагменты — головы, хвосты, тела. Наконец их конвульсии замедлились. Тесла не стала тратить на них время. Она позвала Рауля, чтобы отнести женщину в спальню и уложить на кровать.

Раненая достойно сражалась, и досталось ей крепко, она была вся в крови. Но при таком истощении у нее не осталось сил чувствовать боль.

— Присмотри за ней, — сказала Тесла Раулю. — Я принесу воды.

— Что случилось? — спросил Рауль.

— Я чуть не продала твою душу лживому ублюдку, — сказала Тесла. — Но не волнуйся. Я только что выкупила ее обратно.

Глава 5

Неделю назад прибытие в Паломо-Гроув такого количества голливудских звезд наверняка выгнало бы горожан на улицы, но сегодня мало кто обращал на них внимание. Лимузины поднимались на Холм незамеченными, за их тонированными стеклами пассажиры подправляли макияж и нюхали кокаин. Те, что постарше, гадали, скоро ли эта лицемерная публика явится отдавать последнюю дань им самим; молодые тешили себя надеждой, что к исходу их срока изобретут лекарство от смерти. Немногие из собравшихся действительно любили Бадди. Большинство ему завидовало, кто-то его вожделел, и почти все радовались его падению с вершины славы. Любовь редко встречается в подобном обществе. Ведь она — трещина в броне, повредить которую опасно.

Пассажиры лимузинов удивлялись отсутствию зевак. Многие не желали быть узнанными, но отсутствие внимания задевало их. Однако они быстро адаптировались. В каждой машине возникал вопрос почему покойник решил уединиться в такой богом забытой дыре, как Паломо-Гроув? Ему было что скрывать, вот почему. Но что? Пьянство? Об этом все знали. Наркотики? Кого это волнует. Женщины? Он сам вечно хвастался сексуальными подвигами. Нет, тут должно быть что-то посерьезней. Догадки текли бесконечным потоком, пока гости вылезали из автомобилей и подходили с соболезнованиями к вдове, встречавшей их на пороге. Толки возобновлялись, едва приглашенные входили в дом.

Карнавальная коллекция Бадди разделила присутствующих на две части. Одни назвали ее отражением сущности усопшего, воплощением безвкусицы, авантюризма и, в отрыве от ее контекста, бессмыслицей. Другие заявили, что для них это откровение, показавшее ту сторону характера покойного, о существовании которой они и не подозревали. Кто-то спросил Рошель, не продаст ли она некоторые экспонаты. Она ответила, что если по завещанию они ей достанутся, то она с радостью от них избавится.

Юморист Ламар вышел к гостям, улыбаясь во весь рот. В годы размолвки с Бадди он и представить не мог, что будет распорядителем на его поминках. Он даже не пытался скрыть своего удовлетворения. Да и зачем? Жизнь слишком коротка, и нужно получать удовольствие при малейшей возможности. При мысли о том, что двумя этажами выше ждет Яфф, его улыбка стала еще шире. Он не знал, что именно собирается сделать Яфф, но было забавно думать о присутствующих как о корме для скота Ламар презирал их. Он знал, на какие моральные трюки, устыдившие бы самого папу римского, они способны ради прибыли, карьеры или рекламы. А иногда ради трех пунктов одновременно. Он с отвращением смотрел на это племя, вытравившее из себя любые добрые чувства, душившее все самое лучшее. Тем не менее он никогда не показывал своего отношения. Ему приходилось работать среди них. Вот Бадди (бедный Бадди) никогда не скрывал отвращения. Стоило ему выпить лишнего, как он принимался ругать окружавших его дураков. Эта неосмотрительность и привела его к падению с пьедестала славы. В городе, где слова ничего не стоят, лишние разговоры могут дорого обойтись. Здесь простили бы растрату, дурные привычки, склонность к малолетним, изнасилование и, может быть, даже убийство — но Бадди называл их дураками. Этого ему никогда не простили.

Ламар целовал красоток, здоровался с молодыми людьми, пожимал руки их нынешним и бывшим покровителям. Он представил отвращение Бадди к подобной процедуре. За годы их дружбы ему не раз приходилось уговаривать Бадди уйти с вечеринки, когда тот не мог сдержать оскорблений. И никогда не удавалось уговорить.

— Прекрасно выглядишь, Лам.

Перед ним предстало перекормленное лицо Сэма Сагански — одного из самых влиятельных «серых кардиналов» Голливуда. Рядом с ним стояла большегрудая девушка, одна из многих большегрудых девушек, которых Сэм вводил в высший свет, а потом устраивал публичный скандал и бросал, на всю жизнь ломая им карьеру и утверждая свою репутацию сердцееда.

— Как себя чувствуешь на его поминках? — спросил Сагански.

— Это не совсем поминки, Сэм.

— Все равно, он умер, а ты жив. Не говори, что ты этому не рад.

— Может быть.

— Мы выжили, Лам. Имеем право чесать яйца и смеяться. Жизнь прекрасна.

— Да, — сказал Ламар, — пожалуй, прекрасна.

— Мы тут все победители, да, дорогая? — Он повернулся к девушке, щедро демонстрировавшей плоды труда своего дантиста — Что может быть приятнее этого чувства?

— Увидимся чуть позже, Сэм.

— А фейерверк будет? — поинтересовалась девушка. Ламар подумал про Яффа, ожидающего наверху, и улыбнулся.

Обойдя комнату, он поднялся к своему покровителю.

— Приличная толпа, — сказал Яфф.

— Ты доволен?

— Вполне.

— Хочу с тобой кое-что обсудить, пока ты не слишком… занят.

— Что именно?

— Я о Рошели.

— А-а.

— Я понимаю, что ты затеваешь что-то значительное, и поверь, я только рад. Если ты сотрешь эту мразь с лица нашей гребаной земли, ты сделаешь миру огромное одолжение.

— Жаль тебя разочаровывать, — сказал Яфф. — Но они не отправятся на тот свет. Я просто заберу у них кое-что личное. Их смерть мне не нужна Это скорее сфера интересов моего сына.

— Я должен быть уверен, что это не коснется Рошели.

— Не трону ее и пальцем, — сказал Яфф. — Еще что-то? Ты доволен?

— Да Спасибо.

— Ну, так давай начнем.

— Что ты собираешься сделать?

— Я хочу, чтобы ты проводил ко мне гостей по одному. Пусть сначала немного выпьют, а потом., предложи им показать дом…

— Мужчин или женщин?

— Сначала мужчин, — сказал Яфф, снова повернувшись к окну. — Они податливее. Мне кажется или уже и правда темнеет?

— Нет, это тучи.

— Дождь?

— Вряд ли.

— Жалко. О, еще гости. Тебе лучше пойти и встретить их.

Глава 6

Хови отдавал себе отчет, что поход в лес на окраине Дирделла — пустая затея. Встреча не повторится. Флетчер ушел, и вместе с ним ушло то, что он один мог объяснить. Но Хови все-таки отправился в лес в надежде, что возвращение на место, где он встретил своего отца, пробудит воспоминания и поможет докопаться до истины.

Солнце скрылось за туманной дымкой облаков, но под листвой деревьев было так же жарко, как в прошлый раз. А может быть, еще жарче, и уж точно влажнее. Хови собирался идти сразу к месту их первой встречи с Флетчером, но задумался и сбился с пути. Искать дорогу не хотелось. В сущности, своим приходом сюда он просто выразил уважение своей матери и человеку, против собственного желания ставшему его отцом.

Но случай или какое-то наитие вернуло его на прежний курс. Когда он вышел из-за деревьев на круглую поляну, он не сразу понял, что оказался там, где восемнадцать лет назад была наколдована его жизнь. Да, верное слово. Именно наколдована. Флетчер был магом, хотя и скверным. А сам Хови — его фокус. Но всем троим участникам этого циркового номера — Хови, его матери и Флетчеру — вместо цветов и аплодисментов достались боль и страдания. Много лет Хови стремился приехать сюда, и все ради того, чтобы узнать: он всего-навсего кролик, которого фокусник вытащил из шляпы за уши.

Он подошел к входу в пещеру, до сих пор огражденному полицейской лентой с надписью «не приближаться». Стоя у заграждения, он заглянул в зияющую бездну. Где-то там его отец провел в ожидании долгие годы, вцепившись в своего врага, словно сама смерть. Теперь там внизу покоился труп комика, и его никогда не извлекут.

Он поднял глаза, и внутри все оборвалось. Он был не один. На противоположном краю этой могилы стояла Джо-Бет.

Хови не мог оторвать от нее глаз, боясь, что девушка вот-вот исчезнет. После прошлой ночи она не может быть здесь. Но он ее видел.

Их разделяло слишком большое расстояние. Он не мог спросить, что она тут делает, а кричать не хотел. Да и нужен ли ему ответ? Она была здесь, потому что он был здесь, потому что она… и так далее.

Она пошевелилась первой: ее рука потянулась к вороту темного платья и расстегнула пуговицу. Выражение ее лица, казалось, не изменилось. Правда, он снял очки, когда вошел под сень деревьев, и теперь не хотел искать их в кармане рубашки. Он просто смотрел, ждал и надеялся, что настанет минута, когда они подойдут друг к другу. Она тем временем расстегнула платье и пряжку пояса. Хови не позволял себе подойти к ней, хотя удерживал себя с трудом. Она уронила пояс на землю, взялась за подол платья и стянула его через голову. Он не смел дышать, боясь пропустить малейшую подробность. На ней остались лишь белые трусики, грудь была обнажена.

Хови возбудился. Он сдвинулся, чтобы принять более удобную позу, а она истолковала это как сигнал, бросила платье и пошла навстречу. Одного шага оказалось достаточно. Хови тоже направился к ней. Они шли вдоль ограждения, каждый со своей стороны. По пути юноша снял куртку и бросил на землю.

Когда они оказались в нескольких футах друг от друга, она сказала:

— Я знала, что ты будешь здесь. Не знаю откуда. Я уехала из супермаркета вместе с Рут…

— С кем?

— Не валено. Я хотела извиниться.

— За что?

— За вчерашний вечер. Я тебе не поверила, а должна была.

Она коснулась его лица.

— Ты меня простишь?

— Да нечего прощать, — сказал он.

— Я хочу заняться с тобой любовью.

— Да, — ответил он. Ей даже не нужно было ничего говорить.

Это оказалось легко — после всех попыток их разделить. Они были словно магниты. Кто бы ни пытался или что бы ни пыталось тянуть их в разные стороны, они все равно соединялись, как сейчас. Они ничего не могли с этим поделать. И не хотели.

Она начала вытягивать рубашку из его штанов. Он помог ей, стянул рубашку через голову. Те две секунды темноты, пока его лицо закрывала ткань, ее образ — лицо, грудь, белое белье — продолжал стоять у него перед глазами. Потом она возникла вновь, наяву. Она расстегивала его ремень. Он сбросил ботинки, протанцевал на одной ноге, снимая носки, и наконец скинул штаны.

— Мне было страшно, — сказала она.

— А сейчас? Сейчас тебе страшно?

— Нет.

— Я не дьявол. Я не Флетчер. Я твой.

— Я люблю тебя.

Она положила ладони ему на грудь и развела их в стороны, словно разглаживая подушку. Он обнял ее и притянул к себе.

Его руки скользнули по ее спине к резинке ее трусиков и под нее. Она целовала его от носа к подбородку. Когда она дошла до его губ, Хови облизал ее губы. Она прижалась к нему всем телом.

— Здесь, — тихо сказала она. — Да?

— Да. Почему нет? Тут никого нет. Я хочу, Хови.

Он улыбнулся. Она чуть отстранилась и, встав перед ним на колени, спустила с него трусы. Она нежно взяла член в руку, потом сжала сильнее. Хови тоже встал на колени. Член она не выпустила, а стала ласкать его, пока юноша не остановил ее руку.

— Тебе нехорошо? — спросила она.

— Слишком хорошо. Не хочу…

— Чего?

— Кончить.

— Я хочу, чтобы ты кончил. — Она легла. — Я хочу, чтобы ты кончил в меня.

Он положил руки ей на бедра и снял с нее трусики. Волосы у нее между ног были немного темнее, чем на голове. Он опустил туда лицо и провел языком между ее губ. Ее тело напряглось, потом расслабилось.

Он пробежал языком от влагалища к пупку, потом от пупка к груди, от грудей к лицу, пока не оказалось, что он лежит на ней.

— Я люблю тебя, — сказал он и вошел в нее.

Глава 7

Смывая кровь с тела женщины, Тесла разглядела висящий у нее на шее крест. Тесла сразу его узнала — такой же показывал Киссун. Та же распростертая фигура в центре, те же изображения вокруг.

— Синклит, — сказала она.

Женщина открыла глаза. Безо всякого перехода из одного состояния в другое. Секунду назад она спала и ни на что не реагировала, теперь — ее глаза широко открыты, в них застыла тревога. Они оказались темно-серыми.

— Где я? — спросила женщина.

— Меня зовут Тесла. Ты в моей квартире.

— В Косме? — спросила женщина Измученная жарой, ветром и усталостью, она говорила тихо.

— Да, — ответила Тесла. — Мы уже не в Петле. Здесь Киссун нас не достанет.

Хотя это было не слишком точно. Шаман уже дважды доставал ее здесь. Один раз — во сне, другой — когда она готовила кофе. И ему ничто не мешало сделать это еще раз. Но сейчас Тесла не чувствовала его притяжения. Может, он задумался над тем, как ей удалось справиться с ним. А может, у него уже другие планы. Кто знает…

— Как тебя зовут?

— Мэри Муралес.

— Одна из Синклита, — сказала Тесла.

Глаза женщины устремилась на Рауля, который дежурил у двери.

— Не бойся. Если доверяешь мне, то ему тем более. А если не доверишься нам, то все пропало. Поэтому скажи мне…

— Да, я из Синклита.

— Киссун говорил, что он последний.

— Он и я.

— Остальных и правда убили?

Она кивнула и снова посмотрела на Рауля.

— Я же сказала… — начала Тесла.

— С ним что-то не так, — сказала Мэри. — Он не человек.

— Не бойся, я знаю, — сказала Тесла.

— Над?

— Нет, обезьяна, — она повернулась к Раулю. — Ты не против, что я ей рассказываю?

Рауль никак не отозвался на ее вопрос.

— Но как? — спросила Мэри.

— Долгая история. Я думала, ты знаешь об этом больше, чем я. Имя Яффе или Яфф тебе что-то говорит? Нет?

— Нет.

— Ладно… тогда нам обеим есть что рассказать.

В Петле Киссун сидел в своей хижине и взывал о помощи. Женщина Муралес ускользнула Конечно, раны у нее серьезные, но она выживала и после худших. Он должен достать ее. Он должен распространить свое влияние на реальное время. Правда, он делал это и раньше — например, так он принес сюда Теслу. До нее были другие, заблудившиеся в Jornada del muerto^[12]. Такие, как Рэндольф Яффе. Киссун смог и его привести в Петлю. Это оказалось не трудно. Но теперь предстояло работать не с человеческим сознанием и не с человеком вообще, а с существами, вовсе не имеющими сознания. Их даже нельзя назвать «живыми» в привычном смысле этого слова.

Он представил себе ликсов, неподвижно лежащих на кафельном полу. О них забыли. Хорошо. Они не такие уж слабые. Для нанесения решающего удара нужно, чтобы жертвы отвлеклись. И сейчас как раз подходящий момент. Если Киссун поторопится, он успеет заставить свидетеля замолчать.

Его призыв не остался без ответа. Помощь пришла. Сотни ползучих тварей появились из-под двери. Жуки, муравьи, скорпионы. Он раздвинул и подтянул к себе ноги, чтобы облегчить им доступ к своим гениталиям. Много лет назад он умел вызывать эрекцию и семяизвержение усилием воли, но возраст и Петля брали свое. Теперь ему требовалась помощь. Законы этой магии запрещали заклинателю касаться себя. Насекомые знали свое дело: они щекотали, кусали и жалили, и это возбуждало его. Так он и создавал ликсов, извергая семя на собственные экскременты. Семенная магия всегда была его любимой.

Пока насекомые возились, он мысленно вернулся к ликсам на кафельном полу, направляя к ним волны энергии, исходящие из его промежности.

Чтобы они принесли немного смерти, нужно дать им немного жизни.

Мэри Муралес попросила Теслу первой начать рассказывать. Несмотря на тихий голос, Мэри говорила как человек, привыкший к тому, что его просьбы выполняются. И в этот раз ее желание тоже было удовлетворено. Тесла с радостью поведала свою историю — правда, не совсем свою, ведь она играла в сюжете не слишком значительную роль — в надежде, что Мэри прольет свет на некоторые весьма загадочные детали. Но та в молчании выслушала рассказ о Флетчере, Яффе, об их детях, нунции и Киссуне. Это заняло около получаса, хотя могло бы занять и много больше времени, если бы Тесла не упражнялась в искусстве лаконичного изложения, когда готовила краткие обзоры сценариев для студий. Она практиковалась на Шекспире (с трагедиями было легко, с комедиями — беда). Но сейчас ей пришлось трудновато. Когда она начала свое повествование, оказалось, что оно развивается во всех направлениях одновременно. Это была история о любви, о происхождении видов, о безумии, о безразличии, о человекообразной обезьяне; когда начиналась трагедия — смерть Вэнса, например — тут же всплывала куча смешного. Только речь заходила о чем-то вполне обыденном, вроде молла, реальность превращалась в фантастические видения. Тесле никак не удавалось изложить все это внятно. История сопротивлялась. Едва Тесла находила правильную линию, как тут же что-то вклинивалось.

Она надеялась, что Мэри поможет разобраться в этих связях.

— Все, — сказала Тесла. — Теперь твоя очередь. Женщина немного помолчала, собираясь с силами. Потом заговорила:

— Ты ясно представляешь себе картину недавних событий и хочешь узнать, что привело к ним. Конечно, для тебя это загадка. Должна признаться, что многое непонятно и мне. Я не могу ответить на все вопросы. Многого я не знаю. Твой рассказ доказывает одно: мы обе не знаем большей части событий. Но кое-что я могу сообщить. Во-первых, и это главное: всех членов Синклита убил Киссун.

— Киссун? Издеваешься?

— Я одна из них, помнишь? — сказала Мэри. — Он многие годы плел против нас заговор.

— Заговор? Вместе с кем?

— Не догадываешься? С иад-уроборосами. Или с их представителями здесь, в Косме. После падения Синклита он вполне мог воспользоваться Искусством и провести иадов в этот мир.

— Черт! Так то, что он говорил про иадов и про Субстанцию… это правда?

— Да. Он лжет, только когда ему выгодно. Он сказал правду. Это часть его блестящего…

— Не вижу ничего блестящего в сидении в хижине, — перебила ее Тесла и добавила: — Постой, что-то тут не сходится. Если он уничтожил Синклит, чего ему бояться? Зачем ему вообще прятаться?

— Он не прячется. Он в ловушке. Троица — его тюрьма. У него есть единственная возможность выбраться оттуда…

— Воспользовавшись чужим телом.

— Именно так.

— В моем теле.

— Или в теле Рэндольфа Яффе до тебя.

— Но ведь ни я, ни Яффе не поддались на его уговоры.

— А у него небольшой выбор гостей. Требуется почти невероятное стечение обстоятельств, чтобы кто-то приблизился к Петле хотя бы на расстояние, видимое глазом. Киссун создал ее, чтобы скрыть свое преступление, а теперь Петля прячет его. Изредка кто-нибудь вроде Яффе, на грани безумия, оказывается в той точке, откуда Киссун может взять его под контроль и привести в хижину. До тебя он смог добраться благодаря нунцию. Но обычно ему приходится сидеть в одиночестве.

— Как он оказался заперт там?

— Я его поймала. Он думал, что я умерла. Мое тело принесли в Петлю вместе с остальными. Но я выжила. Я разозлила его, заставила напасть на меня и обагрить руки моей кровью.

— Руки и грудь.

Тесла вспомнила видение окровавленного Киссуна, когда впервые сбежала от него.

— Существуют весьма жесткие правила магии Петли. Внутри Петли нельзя проливать кровь. Если ее создатель сделает это, он станет ее пленником.

— Что ты имеешь в виду под словом «магия»?

— Заклинания, пассы, фокусы.

— Фокусы? Ты называешь создание временной Петли фокусом?

— Это очень древняя магия, — сказала Мэри. — Время вне времени. Упоминания о ней можно найти везде. Но для каждого состояния материи существуют свои законы, и я заставила его нарушить один из них.

— И ты тоже была там заперта?

— Не столь надежно. Но я хотела его смерти и не знала никого в Косме, кто мог бы его убить. После падения Синклита это стало почти неосуществимо. Мне пришлось остаться и ждать случая с ним покончить.

— Тогда ты тоже пролила бы кровь.

— Лучше сделать это и стать узницей, чем позволить ему продолжать жить. Он убил пятнадцать величайших мужчин и женщин. Высокие чистые души попали на бойню. Некоторых он замучил ради собственного удовольствия. Не лично, конечно. У него были агенты. Но он все это задумал. Он сделал так, чтобы мы разделились, и казнил нас поодиночке. Потом перенес тела обратно во времени в Троицу — там, как он знал, не останется никаких следов.

— И где они?

— В городе. То, что от них осталось.

— О боже. — Тесла вспомнила смердящий дом и содрогнулась. — Я чуть не увидела их.

— Но Киссун, конечно, тебе не позволил.

— Не силой. Скорее уговорами. Он такой убедительный.

— Безусловно. Он дурачил нас многие годы. Синклит — самое закрытое общество в мире, то есть он был таким. Попасть в него было практически невозможно. Были разработаны способы отбора и очищения кандидатов еще до того, как они узнавали, что Синклит существует. Киссун каким-то образом сумел обойти эти процедуры. А может, иады завербовали его, когда он уже стал одним из нас.

— Об иадах действительно так мало известно?

— Очень трудно узнать что-либо о Метакосме. Это закрытая система. Все, что мы знаем об иадах, умещается в нескольких словах. Их много, их понятия о жизни не такие, как у вас, людей, а прямо противоположные; и они хотят попасть в Косм.

— Что значит «у вас, людей»? — спросила Тесла. — Ты тоже человек, как и я.

— И да, и нет, — сказала Мэри. — Конечно, когда-то я была такой же, как ты. Но процесс очищения меняет твою природу. Будь я человеком, я не прожила бы двадцать с лишним лет в Троице, где вместо еды — скорпионы, а вместо питья — грязь. Я бы умерла, на что Киссун и рассчитывал.

— А почему ты спаслась, когда другие погибли?

— Удача. Инстинкт. Я слишком не хотела, чтобы этот ублюдок победил. На кону не только Субстанция, хотя и ее достаточно. Под угрозой весь Косм. Если иады прорвутся в мир, погибнет все. Мне кажется…

Она вдруг замолчала и села на кровати.

— Что случилось? — спросила Тесла.

— Я слышу что-то. За дверью.

— Опера, — сказала Тесла. Звуки «Лючии де Ламмермур» еще не стихли.

— Нет, — сказала Мэри. — Там что-то есть.

Не успела Тесла попросить Рауля проверить, что там, как он уже вышел. Тесла опять повернулась к Мэри.

— Все равно кое-что остается непонятным, — сказала она. — Даже многое. Например, зачем Киссуну потребовалось устраивать себе головную боль с переносом тел в Петлю?Почему он не уничтожил их в обычном мире? И почему ты позволила ему забрать себя?

— Я была ранена, почти мертва. Он и его наемники решили, что я действительно умерла. Я пришла в себя, когда они швырнули меня на кучу трупов.

— А что случилось с его наемными убийцами?

— Думаю, Киссун позволил им умереть в Петле, откуда они не смогли найти выхода. Его такие вещи забавляют.

— Значит, двадцать с лишним лет из человеческих или почти человеческих существ в Петле были только ты и он?

— Да. Я была наполовину сумасшедшей. А он — полностью.

— И еще эти гребаные ликсы, кто бы они ни были.

— Его дерьмо и семя, — сказала Мэри, — вот что они такое. Ожившие куски дерьма.

— Господи.

— Они заперты там вместе с ним. — В ее голосе послышалось удовлетворение. — Только в точке Зеро, если Зеро может…

Ее на полуслове прервал вопль Рауля. Тесла подскочила и через секунду была на кухне. Рауль боролся с одной из дерьмовых тварей Киссуна. Надежда, что вне Петли они погибнут, не оправдалась. Мало того — тварь, схватившая Рауля, казалась гораздо сильнее тех, с которыми сражались Тесла и Мэри, хотя здесь был лишь обрубок. Лике тянулся к лицу Рауля, он уже укусил его дважды, из ранок в центре лба текла кровь. Тесла схватила ликса обеими руками с еще большим отвращением, чем раньше, поскольку знала теперь о его происхождении. Даже вдвоем с ним оказалось нелегко справиться. Он был втрое сильнее, чем в своей прежней инкарнации. Тесла поняла, что он все равно вырвется из их рук и вновь доберется до лица Рауля, это лишь вопрос времени. И тогда обуздать его будет не так-то легко.

— Я собираюсь его отпустить и принести нож, — сказала она. — Хорошо?

— Только быстрее.

— А то. На счет «три», ладно? Приготовились.

— Я готов.

— Раз… два… три!

На счет «три» она бросилась к раковине, где громоздилась стопка грязных тарелок. Тарелки посыпались на пол, некоторые разбились. Наконец Тесла нашла подходящее оружие — кухонный нож из набора, подаренного матерью на прошлое Рождество. Она взяла нож. Ручка была покрыта плесенью и липкая от лазаньи, которую Тесла готовила на прошлой неделе, но в руке лежала удобно.

Уже возвращаясь к Раулю, она вспомнила, что на кухне оставалось еще пять или шесть разорванных клочков ликсов. Она видела одного. Остальные исчезли. Но думать не было времени. Рауль опять закричал. Тесла бросилась на помощь и стала втыкать в ликса нож. Лике тут же отреагировал и повернул голову к ней, обнажив черные зубы-иглы. Она старалась колоть его в голову. Из ран потекла грязно-желтая дрянь, которую раньше она принимала за кровь. Тварь извивалась все яростнее. Рауль едва ее удерживал.

— На счет «три», — сказала Тесла Раулю.

— Что на этот раз?

— Бросай.

— Оно двигается слишком быстро.

— Я его остановлю, — сказала Тесла. — Делай, как я сказала. Раз… два… три!

Он сделал, что было велено. Лике отлетел и ударился об пол. Прежде чем он успел опомниться и снова броситься в атаку, Тесла подняла нож двумя руками и пригвоздила тварь к полу. Мать знала толк в ножах. Лезвие прошло сквозь плоть и воткнулось в пол, надежно пришпилив истекающее жизненными соками мерзкое существо.

— Вот тебе, сволочь! — сказала Тесла и повернулась к Раулю.

Он все еще дрожал, лицо его заливала кровь.

— Раны лучше промыть. Черт его знает, вдруг они ядовитые.

Рауль кивнул и побрел в ванную. Она повернулась к ликсу, бьющемуся в агонии. Едва она вспомнила о том, что ей пришло в голову во время поисков ножа (где же остальные?), как послышался голос Рауля:

— Тесла!

И она поняла, где они.

Он стоял у двери спальни. По выражению ужаса на его лице было ясно, на что он смотрит. Но Тесла все равно не сдержала рыданий и отвращения, когда увидела сама, что твари Киссуна сделали с женщиной на ее кровати. Они еще не закончили. Их было шестеро, таких же сильных, как тварь, напавшая на Рауля, гораздо сильнее тех, что были в Петле. Мэри не могла долго сопротивляться. Пока Тесла помогала Раулю — это был отвлекающий маневр — они добрались до нее и облепили ее шею и голову. Она отчаянно сопротивлялась, ее тело — измученное и истощенное — наполовину сползло с кровати. Один из ликсов обвил ее лицо, размозжив черты до неузнаваемости.

Тесла вдруг вспомнила про Рауля, дрожавшего за ее спиной.

— Мы ничем не можем ей помочь. Иди, умойся.

Он мрачно кивнул и вышел. Ликсы уползали, их движения стали вялыми. Вероятно, Киссун не хотел расходовать энергию после того, как его агенты сделали свое дело. Тесла закрыла дверь, борясь с подступившей тошнотой, и пошла проверить, не прячется ли кто-нибудь под мебелью. Тварь, которую она пригвоздила к полу, уже сдохла, по крайней мере затихла. Тесла перешагнула через нее и отправилась за другим оружием.

Рауль дождался, пока окрашенная кровью вода исчезнет в сливе раковины, и взглянул на свои раны. Они оказались неглубокими, но в его организм действительно проник яд, чего и опасалась Тесла. Все его тело дрожало, а рука, тронутая нунцием, пульсировала, словно ее ошпарили кипятком Он взглянул на эту руку. Она стала полупрозрачной, плоть и кости просвечивали. В панике он снова взглянул на свое отражение в зеркале. Оно тоже стало расплывчатым. Стены ванной растаяли, вместо них появился другой, неестественно яркий пейзаж.

Он уже открыл рот, чтобы позвать Теслу на помощь, но тут его отражение исчезло совсем. Впрочем, как и зеркало. Вспыхнул ослепительный свет, и он почувствовал, что кто-то тянет его за руку, тронутую нунцием Он вспомнил, как Тесла описывала хватку Киссуна, и понял, что это такое.

Когда последние очертания квартиры Теслы исчезли в бесконечном раскаленном небе, он попытался взяться свободной рукой за раковину. Ему вдруг показалось, что он нащупал связь с реальным миром. Но через мгновение растаяла последняя надежда — он очутился в Петле Киссуна.

Тесла услышала, как в ванной что-то упало.

— Рауль? Ответа не было.

— Рауль? С тобой все в порядке?

Опасаясь худшего, она бросилась в ванную с ножом в руке. Дверь оказалась закрыта, но не заперта.

— Ты здесь?

В третий раз не получив ответа, она открыла дверь. Окровавленное полотенце валялось на полу. Падая, оно сбило несколько туалетных принадлежностей; этот шум Тесла и слышала. Рауля не было.

— Черт!

Она закрыла все еще лившуюся воду, обернулась и позвала снова. Потом обошла квартиру, холодея от ужаса при мысли, что Рауль, как и Мэри, пал жертвой страшных созданий. Но его нигде не было — ни его, ни ликсов. Собравшись с силами, она открыла дверь спальни. Там его тоже не оказалось.

Стоя у двери, она вспомнила ужас на его лице, с каким он смотрел на труп Мэри. Может, это оказалось для него чрезмерным? Она направилась к входной двери: та была приоткрыта. Не захлопывая дверь, Тесла спустилась по лестнице и обошла вокруг дома, не переставая звать Рауля по имени. В ней крепла уверенность, что он не выдержал этого безумия и сбежал на улицы западного Голливуда. Если так, то он сменил одно безумие на другое. Но это его выбор, и она не несла ответственности за последствия.

Но на улице его не было. На крыльце дома напротив сидели два парня, наслаждавшихся лучами заходящего солнца. Она не знала их, но все равно подошла и спросила:

— Вы не видели тут мужчину? Они подняли брови и ухмыльнулись.

— Недавно? — спросил один из них.

— Только что. Он выбежал из дома напротив.

— Мы только вышли, — сказал другой. — Извините.

— А что он сделал? — спросил первый, поглядывая на нож в руке Теслы. — Слишком много или недостаточно?

— Недостаточно, — сказала Тесла.

— Ну и хрен с ним, — последовал ответ. — Других полно.

— Таких больше нет, — сказала Тесла. — Уж поверьте мне. Но все равно спасибо.

— Как он выглядит? — крикнул один из них вслед, когда она перешла обратно на свою сторону улицы.

Тут мелочная мстительность — Тесла не умела сдержаться, когда ее подставляли подобным образом, — вырвалась наружу.

— Он похож на гребаную обезьяну! — крикнула она так, что было слышно от Санта-Моники до Мелроуз. — На гребаную обезьяну.

«Ну, детка, что теперь?»

Она налила себе текилы, села и подытожила последние события. Рауль исчез, Киссун в сговоре с иадами, Мэри Муралес лежит мертвая в ее спальне. Все это мало успокаивало. Она налила еще рюмку, отдавая себе отчет в том, что в состоянии опьянения, как и во сне, Киссун способен опять потянуть ее к себе. Но ей требовалось промочить горло.

Оставаться здесь незачем. Настоящие события происходили в Паломо-Гроуве.

Она позвонила Грилло. В отеле его не было. Она попросила оператора соединить ее с администратором и поинтересовалась, не знает ли кто-нибудь, где Грилло может быть. Никто не знал. Грилло ушел днем и до сих пор не вернулся. Было двадцать пять минут пятого. Сказали, что он ушел с час назад. Наверное, на прием, решила Тесла.

На Норд-Хантли-драйв ее больше ничто не задерживало. У нее не осталось союзников, и стоило как можно скорее найти Грилло, пока обстоятельства не отняли и его.

Глава 8

Грилло не взял с собой в Гроув одежды, подходящей для собрания в Кони-Ай, но понадеялся, что джинсы и кроссовки — вполне официальная одежда для Калифорнии и он не будет слишком выделяться в толпе. Это была первая из ошибок того дня. Даже охранники у ворот были в смокингах и при черных галстуках. Но у него имелось приглашение, куда он вписал себя как «Джона Свифта», и его пропустили без вопросов.

Не впервые он приходил на мероприятие под чужим именем. Однажды, когда Грилло еще был настоящим журналистом, а не копался в грязи, как сейчас, он явился на собрание неонацистов в Детройте под видом дальнего родственника Геббельса. Он посетил несколько сеансов священника, лишенного сана и лечившего людей внушением. Грилло разоблачил его жульничество серией статей, за что был номинирован на Пулитцеровскую премию. Наконец, самое памятное — поход на сборище садомазохистов. Статья об этом не вышла из-за одного сенатора, которого Грилло видел на оргии, — скованный цепями, тот поглощал собачью еду.

Тогда Грилло ощущал себя человеком, пробравшимся в опасную зону в поисках правды, эдаким Филипом Марлоу^[13] с шариковой ручкой. Здесь же его просто выворачивало, как нищего на пиру. Эллен говорила, что на приеме будут известные люди, но Грилло не ожидал, что эти люди произведут на него такое впечатление. Под крышей дома Бадди Вэнса собралось несколько дюжин всемирно известных лиц— легенды, идолы, законодатели мод. Вокруг них были другие лица; Грилло не помнил их по именам, но видел их портреты на страницах «Верайети» или «Голливуд репортер». Агенты, адвокаты, продюсеры. Тесла, постоянно вращавшаяся в Голливуде, отпускала в их адрес самые язвительные колкости. Выпускники бизнес-школ, вытесняющие прежних боссов — кланы Уорнеров, Селзников, Голдвинов, — и правящие «фабриками грез» при помощи калькуляторов и диаграмм. Они выбирали кумиров следующего года, от них зависело, чьи имена будут у всех на устах. Конечно, и у них бывали осечки. Публика непостоянна, порой извращена, иногда предпочитает боготворить неизвестное. Но система готова и к этому. Бывшего аутсайдера мгновенно вводят в пантеон, и каждый потом говорит, что с самого начала видел в нем звезду.

Среди собравшихся было несколько таких звезд, молодых актеров, не знавших Бадди лично. Они приехали, потому что это было Событие Недели. Удачное место, где можно засветиться, и полезная компания.

Грилло увидел Рошель в другом конце комнаты, но она выслушивала комплименты от окруживших ее почитателей. В его сторону она не смотрела. А если бы и смотрела, вряд ли бы узнала его. В ее глазах был неестественный восторг, вызванный чем-то посильнее, чем комплименты поклонников. К тому же Грилло по опыту знал, что его лицо в толпе не выделялось. В нем смешалась шведская, русская, литовская, еврейская и английская кровь. Он был всем и никем, он мог притворяться кем угодно, пока не совершал faux pas^[14], да потом обычно мог выкрутиться.

Взяв у одного из официантов бокал шампанского, он смешался с толпой, запоминая между делом имена встреченных знаменитостей. Хотя никто из присутствующих, кроме Рошели, его не знал, он обменялся приветствиями с каждым, с кем встретился взглядом. Если ему кивали, он кивал в ответ, если махали рукой, он отвечал. Вскоре он уже был здесь своим. В результате его остановила неизвестная дама, которой было хорошо за пятьдесят.

— Так кто вы такой?

Сегодня Грилло не разрабатывал деталей легенды, как бывало прежде, когда он ездил к нацистам или к целителю. Поэтому он просто сказал:

— Свифт. Джонатан.

Она кивнула, будто имя ей что-то говорило.

— А я Эвелин Квейл. Можете звать меня Ив. Все меня так называют.

— Хорошо, Ив.

— А как называют вас?

— Свифт.

— Прекрасно, — сказала она — Слушайте, может, вы поймаете мне официанта и возьмете еще бокал шампанского? Они так носятся…

Этот бокал оказался не последним Она знала много интересных подробностей о собравшихся, и чем больше бокалов приносил Грилло, чем больше комплиментов он отпускал в ее адрес, тем интересней становились эти подробности. Одна из последних оказалась весьма личной: Грилло решил, будто ей лет пятьдесят пять, но ей был семьдесят один год.

— Вам никогда столько не дашь.

— Контроль, мой милый, — ответила она — Я склонна к порокам, но не допускаю излишеств. Не возьмете мне еще один из стаканчиков, пока их не пронесли мимо?

Она оказалась идеальной сплетницей, восхитительной в своей стервозности. В комнате не нашлось, пожалуй, никого, о ком она не знала бы какой-нибудь пикантной детали. Тощая особа в красном оказалась близняшкой Энни Кристол, возлюбленной знаменитого телеведущего. Она худела с такой скоростью, что, по мнению Ив, месяца через три отсутствие аппетита непременно сведет ее в могилу. Зато Мерв Тернер, который недавно «ограбил» правление «Юниверсал», так растолстел после выхода «Черной башни», что его жена отказалась заниматься с ним сексом А вот Лиза Андреатта, бедняжка! После рождения второго ребенка на три недели угодила в больницу. Ее врач убедил ее, что в природе матери съедают собственную плаценту. После родов она съела свою и чуть не оставила ребенка сиротой, прежде чем тот успел увидеть ее лицо.

— Это безумие, — сказала Ив, широко улыбаясь, — правда? Грилло пришлось согласиться.

— Чудесное безумие, — продолжала она. — Я была его частью всю мою жизнь. Оно осталось таким же, как прежде. Мне становится жарко, может, выйдем на улицу?

— Конечно.

Она взяла Грилло под руку.

— Вы хороший слушатель, — сказала она, когда они вышли в сад. — В подобном обществе это редкость.

— Разве? — отозвался Грилло.

— Вы писатель?

— Да, — сказал он, радуясь, что не надо лгать. Ив ему нравилась. — Только мне нечем похвастаться.

— Здесь всем нечем похвастаться, — сказала она. — Будем честными. Никто из нас не изобрел лекарства от рака. Мы просто прожигаем жизнь, дорогой. Просто прожигаем жизнь.

Она подвела Грилло к стоявшему в саду нарисованному паровозу.

— Посмотрите? Мерзость, правда?

— Не знаю. Что-то в этом есть.

— Мой первый муж коллекционировал американских абстрактных экспрессионистов. Поллок, Роско и прочая чушь. Я с ним развелась.

— Из-за живописи?

— Из-за коллекционирования, нескончаемого коллекционирования. Это болезнь, Свифт. Под конец я сказала ему: Этан, я не хочу быть еще одним экспонатом в твоей коллекции. Выбирай — они или я. Он выбрал то, что молчит. Такой он был человек, культурный, но тупой.

Грилло улыбнулся.

— Вы надо мной смеетесь! — возмутилась она.

— Нет. Я очарован.

Она просияла.

— Вы ведь никого здесь не знаете? — спросила она неожиданно.

Вопрос поставил его в тупик.

— Вы тут незваный гость. Я смотрела на вас, когда вы вошли, и видела, как вы первым делом взглянули на хозяйку — не смотрит ли она на вас. И я подумала: наконец-то мы встретились. Вы никого не знаете, но хотите узнать, а я знаю всех, но хотела бы не знать. Это союз, заключенный на небесах! Как вас зовут на самом деле?

— Я же сказал…

— Ну, не оскорбляйте меня, — сказала она.

— Меня зовут Грилло.

— Грилло…

— Натан Грилло. Но, пожалуйста., просто Грилло. Я журналист.

— Ах, как банально. Я думала — вы ангел, сошедший судить нас Как Содом и Гоморру. Видит бог, мы это заслужили.

— Вы не очень-то любите здешнюю публику, — сказал он.

— Я предпочитаю жить здесь, а не в Айдахо, но только из-за погоды. Все остальное — дерьмо. — Она подошла к Грилло вплотную. — Не смотрите. У нас гости.

К ним направлялся невысокий лысый мужчина Грилло он показался смутно знакомым.

— Кто это? — шепотом спросил Грилло.

— Пол Ламар. Он был партнером Бадди. — Комик?

— Так утверждал его агент. Вы видели его фильмы?

— Нет.

— «Майн кампф» смешнее.

Грилло еще боролся со смехом, когда Ламар обратился к Ив.

— Прекрасно выглядишь, — сказал он, — как всегда — Он повернулся к Грилло. — А кто твой друг?

Ив взглянула на Грилло и улыбнулась.

— Он — моя тайна.

Ламар обратил свою сияющую улыбку на журналиста.

— Простите, я не расслышал вашего имени.

— У тайн не должно быть имен, — сказала Ив. — Имена убивают их очарование.

— Я заслуживаю порицания, — сказал Ламар. — Позвольте искупить свою, вину и показать вам дом.

— Не думаю, что смогу одолеть эти ступеньки, дорогуша, — сказала Ив.

— Но это же дворец Бадди. Он им так гордился.

— Недостаточно, чтобы приглашать меня, — парировала Ив.

— Это было его убежище, — сказал Ламар. — Поэтому он уделял ему так много внимания. Стоит посмотреть вам обоим, хотя бы ради Бадди.

— Почему бы и нет? — сказал Грилло. Эвелин вздохнула.

— Ох уж это любопытство, — сказала она — Ладно, веди. Ламар провел их обратно в гостиную. Ритм вечеринки едва заметно изменился. Поглощенные напитки и опустошенный буфет настроили гостей на более спокойный лад. Небольшой оркестр вяло играл джазовые мелодии. Несколько пар танцевали. Беседы звучали тише. Дела были сделаны, интриги сплетены.

Грилло посчитал такую атмосферу вялой, и Ив, конечно, согласилась. Она взяла его под руку, и они пошли вслед за Ламаром сквозь строй шепчущихся гостей к лестнице в другом конце гостиной. Входная дверь была закрыта, возле нее, сцепив руки у ширинок, стояли два охранника. Несмотря на музыку, праздничное настроение покинуло это место. Его сменила паранойя.

Ламар одолел уже дюжину ступенек.

— Давай, Эвелин, — поманил рукой Ламар. — Не так уж крута эта лестница.

— Крута для моих лет…

— Ты совсем не выглядишь…

— Не нужно лести, — сказала она. — Быстрее я не могу. Держась за Грилло, она начала подниматься. Впервые ее возраст стал заметен. На верхней площадке стояло несколько гостей, Грилло заметил у них в руках пустые бокалы. Никто из них не говорил ни слова, даже шепотом. Впервые у Грилло возникли подозрения, что тут что-то неладно. Они усилились, когда он обернулся и взглянул вниз. У подножия лестницы стояла Рошель и смотрела прямо на него. Он не сомневался, что она узнала его и сейчас раскроет обман. Но она молчала. Она не отрывала взгляда от Грилло, пока тот не отвернулся. Когда он снова обернулся, ее уже не было.

— Что-то здесь не так, — прошептал он на ухо Ив. — Думаю, нам туда лучше не ходить.

— Дорогой, я уже на полпути, — ответила она громко, опираясь на его руку. — Не бросайте меня одну.

Грилло взглянул вверх на Ламара. Тот пристально смотрел на него — точно так же, как только что смотрела Рошель. «Они знают, — подумал он. — Все знают и молчат». Он опять попытался вразумить Ив.

— Может, сходим попозже? — предложил он.

— Я пойду, с вами или без вас, — ответила она, продолжая восхождение.

— Первый лестничный пролет пройден, — объявил Ламар.

Кроме любопытных молчаливых гостей тут не на что было смотреть, учитывая отношение Ив к художественному собранию Вэнса. Ив узнала нескольких присутствующих и поприветствовала их. Они смущенно поздоровались в ответ. Своей вялостью они напомнили Грилло наркоманов, только что принявших дозу. Но от Ив не так-то легко было отделаться.

— Сагански! — обратилась она к одному из них. Он выглядел как растратившая себя звезда французского кино. Рядом стояла женщина, из которой, казалось, выкачали все жизненные силы. — Что ты тут делаешь?

Сагански поднял на нее глаза.

— Тсс! — сказал он.

— Что, кто-то умер? — спросила Ив. — Кроме Бадди, конечно?

— Это грустно, — сказал Сагански.

— Это ждет всех нас, — цинично возразила Ив. — И тебя тоже. Тебе уже показывали дом?

Сагански кивнул.

— Ламар… — Его взгляд метнулся к комику, потом куда-то мимо него и опять вернулся к Ламару. — Он нам все показал.

— Если бы оно того стоило, — заметила Ив.

— Тут есть на что посмотреть, — уверил Сагански. — Правда. Особенно в верхних комнатах.

— О да, — сказал Ламар. — Почему бы нам не пройти прямо туда?

Паранойя Грилло не уменьшилась ни на йоту после встречи с Сагански и его женой. Здесь происходило что-то очень странное.

— Думаю, мы посмотрели достаточно, — обратился он к Ламару.

— О, простите! — воскликнул комик. — Я не подумал про Ив. Бедная Ив, для нее это слишком.

Его снисходительный тон вызвал именно тот эффект, на какой он и рассчитывал.

— Не будь смешон, — фыркнула Ив. — Может, я и не молода, но еще не совсем одряхлела. Веди нас наверх.

Ламар пожал плечами.

— Ты уверена?

— Конечно, я уверена.

— Ну, если ты настаиваешь… — ответил он и направился вместе с ней мимо безмолвных гостей к верхней площадке лестницы. Грилло последовал за ними. Проходя мимо Сагански, он услышал, как тот бормочет:

— Да… на это стоит посмотреть… особенно наверху…

Ив уже почти одолела лестничный пролет, заставляя себя не отставать от Ламара.

Грилло крикнул ей вслед:

— Ив, не ходите дальше!

Она не обратила на него никакого внимания.

— Ив! — повторил он.

На этот раз она оглянулась.

— Грилло, вы идете?

Если Ламар и услышал имя ее «тайны», то никак не отреагировал. Он довел Эвелин до верха лестницы, и они свернули за угол.

Не раз за свою карьеру Грилло избегал неприятностей благодаря тому, что умел замечать признаки опасности. Именно их он увидел, когда начал подниматься по лестнице. Но он не мог спокойно смотреть, как Ив погибнет из-за собственного самолюбия. За тот час, что они провели вместе, она успела ему понравиться. Ругая в равной степени и себя, и свою новую знакомую, он последовал за Ив и ее искусителем.

Внизу у ворот случился небольшой переполох. Сначала неизвестно откуда возник ветер, прошелестел в кронах деревьев и волной накрыл Холм Он был очень пыльным и заставил нескольких припозднившихся гостий поспешно укрыться в своих лимузинах, чтобы подправить тушь.

Вместе с ветром появился автомобиль. Сидевший в нем неопрятный юноша потребовал, чтобы его пропустили в дом.

Охранники сохраняли спокойствие. Им не впервой приходилось иметь дело с незваными гостями. Обычно это были молодые люди, у которых яйца больше мозгов и которым хоть одним глазком хотелось взглянуть на светскую жизнь.

— У тебя нет приглашения, сынок, — сказал один из охранников.

Незваный гость вылез из машины. Он был в крови, причем в чужой. В его взгляде горело безумие. Руки охранников потянулись к оружию, спрятанному под пиджаками.

— Мне нужно увидеться с отцом, — сказал парень.

— Он среди гостей? — спросил один из охранников. Вполне могло оказаться, что богатенький мальчик, обколовшись наркотиками, приехал искать папочку.

— Да, он гость, — сказал Томми-Рэй.

— А как его зовут? — спросил охранник. — Кларк, принеси список.

— Его нет ни в одном из ваших списков, — ответил Томми-Рэй. — Он здесь живет.

— Ты спутал дом, сынок, — сказал ему Кларк, повышая голос, чтобы перекричать неослабевающие завывания ветра — Это дом Бадди Вэнса. Если ты не из его внебрачных выродков…

Он ухмыльнулся, взглянув на третьего охранника, но тот его не поддержал — он смотрел на деревья, а точнее, на раскачивающий их воздух. Его глаза сузились, будто он пытался разглядеть что-то в облаке пыли.

— Ты пожалеешь об этом, ниггер, — сказал парень первому охраннику. — Я вернусь и обещаю: ты будешь первым.

Он ткнул пальцем в Кларка.

— Понял? Он первый. Ты следующий.

Томми-Рэй сел в машину, развернулся и покатил вниз по Холму. По удивительному совпадению ветер словно последовал за его машиной.

— Чертовски странно, — заметил тот, что смотрел на деревья, когда шелест листвы стих.

— Сходи в дом, — велел первый Кларку. — Проверь, все ли там в порядке?

— Да что там может случиться?

— Просто сходи и проверь, — последовал ответ. Первый охранник смотрел вслед скрывшейся машине и полетевшему за ней ветру.

— Выше нос, парни, — сказал Кларк и ушел выполнять приказ.

Двое оставшихся внезапно поняли, какая наступила тишина. Ни звука из города внизу. Ни звука из дома. Они были одни в замершей аллее.

— Ты не воевал, Рой? — спросил тот, что смотрел в небо.

— Нет. А ты?

— Доводилось. — Он стряхнул пыль с носового платка, который заботливо вложила в карман смокинга его жена Марси. Затем, втянув носом воздух, он взглянул на небо и сказал: — Между атаками…

— Что?

— Такое же затишье.

«Томми-Рэй», — подумал Яфф, отрываясь от своих дел и подходя к окну.

Он так увлекся своим занятием, что не почувствовал близости сына, пока тот не уехал. Он попытался позвать юношу, но зов остался без ответа. Он не мог манипулировать сыном так легко, как раньше. Что-то изменилось. Случилось что-то очень важное, но что именно, Яфф понять не мог. Сознание Томми-Рэя перестало быть открытой книгой. То, что Яфф сумел почувствовать, сбивало с толку. В парне ощущался страх, какого не было прежде, и холод, жуткий холод.

Впрочем, сейчас об этом думать не было смысла — слишком много других дел. Томми-Рэй вернется. Это была самая четкая мысль Томми-Рэя, и Яфф прочитал ее: юноша намерен вернуться.

Пока его внимания требовали более неотложные дела. День прошел с пользой. За последние два часа он осуществил свои намерения. Он получил мощных союзников, несравнимых с тератами Гроува. Породившие их души сначала противились убеждениям. Яфф был к этому готов. Некоторые решили, что их собираются убить, и предлагали деньги в обмен на возможность покинуть верхний этаж. Две женщины обнажили силиконовые груди и посулили секс в обмен на жизнь; один из мужчин предложил тот же откуп. Но их самоуверенность рассыпалась как сахарная стена. Все угрозы, попытки торговаться, мольбы и стенания стихали, как только люди начинали потеть собственным страхом. Потом он отсылал их, выжатых и вялых, обратно к гостям.

Новые солдаты, выстроившиеся вдоль стен, были безупречнее первых рекрутов Яффа. От тераты к терате передавался заряд энтропии, и в темноте они превращались во что-то древнее, темное и примитивное. Они были неотличимы друг от друга. Яфф уже не мог точно назвать имена их создателей. Гантер Розбери, Кристин Сипард, Лори Дойл, Мартина Несбит: кто из них кто? Они превратились в сплошную темную массу.

Он собрал как раз такой легион, какой был необходим. Добавить еще солдат, и его армия станет неуправляемой. А может, уже стала. Но Яфф все еще оттягивал момент, когда он наконец позволит себе сделать то, ради чего создавал их, — когда он завладеет Искусством. Прошло двадцать лет со дня, изменившего его жизнь, когда в дебрях Небраски он нашел затерявшийся в пересылке знак Синклита. Больше он туда не возвращался. Даже война с Флетчером ни разу не забросила его в Омаху. Он сомневался, что там остался хоть кто-то, кого он знал. Болезни и отчаяние позаботились о доброй половине его знакомых, а о других позаботилось время. Его самого эти силы, естественно, не касались. Годы были не властны над ним. Повлиял на него только нунций, и изменения были необратимы. Он должен двигаться вперед, чтобы реализовать амбиции, завладевшие им в тот день и не отпускающие до сих пор. Он покинул обыденность собственной жизни, чтобы ступить на странные просторы, и редко оглядывался назад. Но сегодня перед ним прошла череда известнейших людей — плачущих, умоляющих, обнажающих свои тела, а потом и души, — и он не мог не вспомнить о том, кем он был раньше. Маленький человек, который и мечтать не мог о подобном обществе. И когда он вспомнил об этом, то обнаружил и у себя внутри то, что довольно успешно скрывал все эти годы. Именно то, чего он требовал от своих жертв, — страх.

Хотя он изменился до неузнаваемости, маленькая его часть навсегда останется Рэндольфом Яффе. Именно Рэндольф шептал ему: «Это опасно. Ты не понимаешь, во что ввязываешься. Это может убить тебя».

Яфф был потрясен, услышав после стольких лет молчания забытый голос, пытавшийся его переубедить. Он не мог совсем не обращать на него внимания. В его предупреждениях была правда: Яфф не знал, что случится после того, как он овладеет Искусством. Никто не знал. Он знал все истории, изучил все метафоры, но это были лишь истории и метафоры. Ведь Субстанция не является морем в прямом смысле слова, а Эфемерида — не остров. Это материалистическое описание духовного состояния. Может быть, состояния Духа, Яфф стоял в двух шагах от двери в это состояние и почти ничего не знал о его истинной природе.

Оно могло привести к безумию, аду и смерти или к раю и вечной жизни. И нет другого пути узнать о нем, кроме как овладеть Искусством.

«Зачем тебе им пользоваться? — шептал в его мозгу человек, которым он был тридцать лет назад. — Почему бы просто не насладиться уже полученной властью? У тебя ее больше, чем ты мог мечтать. Женщины предлагают тебе себя. Мужчины падают на колени, размазывая сопли, и умоляют о пощаде. Чего еще ты хочешь? Чего вообще еще можно хотеть?»

У Яффа был ответ: он хотел знать причины. Познать смысл, что выше плоти и слез. Хотя бы мельком увидеть целую картину.

«Ты получил все, что есть в этом мире, — отвечал забытый голос. — Больше ничего нет».

Раздался тихий стук в дверь — условный сигнал Ламара.

— Подожди, — пробормотал Яфф, пытаясь сосредоточиться на споре с самим собой.

За дверью Ив похлопала Ламара по плечу.

— Кто там? — спросила она Комик слегка улыбнулся.

— Кое-кто, с кем тебе стоит познакомиться.

— Друг Бадди? — спросила Ив.

— Именно так.

— Кто?

— Ты его не знаешь.

— Зачем тогда с ним видеться? — спросил Грилло.

Он взял Ив за руку. Его подозрения превратились в уверенность. Здесь мерзко пахло, и было слышно, что за дверью явно не один человек.

Тут их пригласили войти. Ламар повернул ручку и открыл дверь.

— Входи, Ив, — сказал он.

Она высвободила свою руку из руки Грилло и позволила Ламару провести себя внутрь.

— Тут темно, — услышал Грилло ее голос.

— Ив! — позвал он, оттолкнул Ламара и вошел в комнату.

Там действительно было темно. На Гроув уже опустился вечер. Слабый свет, проникавший через далекое окно, едва выхватывал очертания предметов. Но фигуру Ив Грилло видел перед собой отчетливо. Он снова взял ее за руку.

— Хватит, — сказал он и повернулся к двери.

Тут же кулак Ламара врезался ему в лицо. Удар был жестким и неожиданным. Грилло выпустил руку Ив и упал на колени, чувствуя в носу привкус крови. Ламар закрыл дверь.

— Что случилось? — услышал он голос Ив. — Ламар! Что случилось?

— Ничего страшного, — пробормотал Ламар.

Грилло поднял голову, и из носа жарким потоком хлынула кровь. Он приложил руку, чтобы остановить кровотечение, и оглядел комнату. В первый момент ему показалось, что она заставлена мебелью. Но он ошибся. Это было что-то живое.

— Лам… — из голоса Ив исчезла вся бравада. — Ламар, кто это?

— Яффе, — тихо ответили из тени. — Рэндольф Яффе.

— Включить свет? — спросил Ламар.

— Нет, — ответил тот же голос. — Не надо. Не сейчас. Несмотря на гудение в голове, Грилло узнал и голос, и имя.

Рэндольф Яффе — Яфф. Это помогло ему понять, что за существа скрывались в самых темных углах огромной комнаты. Она кишела созданными Яффом тварями. Ив тоже увидела их.

— О боже, — пробормотала она. — Боже, боже, что это?

— Друзья друзей, — сказал Ламар.

— Не трогай ее, — потребовал Грилло.

— Я не убийца, — ответил голос Рэндольфа Яффе. — Все, кто приходили сюда, ушли живыми. Мне нужно от вас немногое…

В его голосе не было той уверенности, какую Грилло слышал в прошлый раз у молла. Большую часть своей профессиональной жизни он слушал людей, пытаясь уловить истинное за показным. Как там Тесла называла это? Поиск скрытых мотивов. В голосе Яффа определенно звучало нечто скрытое. Сомнение, которого не было прежде. Может, это дает им надежду на спасение? Или хотя бы на отсрочку казни?

— Я тебя помню, — сказал Грилло. Нужно было вытащить его на разговор, сделать так, чтобы он вслух высказал то, что было в подтексте. Заставить его выразить свои сомнения. — Я видел, как ты ловил огонь.

— Нет, — произнес голос из темноты. — Это был не я.

— Значит, я ошибся. Тогда кто ты, позволь спросить?

— Нет, тебе не позволено, — заявил Ламар за спиной у Грилло. — Кого первого? — спросил он Яффа.

Вместо ответа на его вопрос Яфф сказал:

— Кто я такой? Странно, что именно ты меня об этом спрашиваешь. — Его голос звучал почти мечтательно.

— Прошу вас, — тихо попросила Ив. — Мне нечем дышать.

— Тише, — сказал Ламар.

Он подошел к ней и взял за руку. В темноте было слышно, что Яфф пытается устроиться поудобнее.

— Никто не знает, — начал он, — как все это ужасно.

— Что? — спросил Грилло.

— Я владею Искусством, — ответил Яфф. — А раз я им владею, значит, я должен им пользоваться. Было бы глупо не сделать этого после стольких лет ожидания, после всех этих перемен.

Он сам себя боится, понял Грилло. Он подошел слишком близко к краю и боится прыгать. Куда именно прыгать, Грилло не знал. Он решил не вставать с пола — так безопаснее — и очень тихо спросил:

— Что такое Искусство?

Если следующая фраза Яффа была ответом на вопрос, то очень косвенным.

— Каждый человек терпит в жизни неудачи. И я это использую. Я использую их страх.

— А ты нет?

— Что «нет»?

— Ты не терпишь неудач?

— Раньше я думал, что я нашел Искусство… но, может быть, оно нашло меня.

— Это хорошо.

— Думаешь? — спросил Яфф. — Я не знаю его намерений.

Вот оно, подумал Грилло. Он получил свой приз, но боится его развернуть.

— Оно может всех нас уничтожить, — сказал Яфф.

— Ты говорил другое, — пробормотал Ламар. — Ты говорил, что мы завладеем снами. Всеми снами Америки, что когда-либо снились или еще будут сниться.

— Может быть, — ответил Яфф.

Ламар отпустил Ив и шагнул к своему хозяину.

— Но теперь ты говоришь, что мы можем погибнуть! — воскликнул он. — Я не хочу умирать. Я хочу Рошель. Хочу этот дом. Хочу будущее. Я не собираюсь никому их отдавать!

— Не старайся сорваться с поводка, — сказал Яфф.

Впервые с начала разговора Грилло услышал отзвук голоса прежнего Яффа Выпад Ламара пробудил былой дух. Грилло проклинал комика. Его бунт, впрочем, сделал одно полезное дело: Ив смогла отойти к двери. Грилло по-прежнему сидел на полу. Любая попытка последовать за ней привлекла бы внимание к ним обоим, и тогда никому не удалось бы сбежать. Если Ив сумеет выскользнуть, она поднимет тревогу…

Ламар не унимался.

— Зачем же ты лгал мне? — спросил он. — Я ведь с самого начала знал, добра от тебя не жди. Да пошел ты!

Грилло молча с ним согласился. Его глаза привыкали к темноте, но сумерки сгущались, и он так и не смог разглядеть Яффа получше. Но сейчас Грилло увидел, как тот поднялся. Это вызвало смятение среди тварей, скрывавшихся в темноте. Они почувствовали замешательство своего создателя.

— Как ты смеешь? — спросил Яфф.

— Ты говорил, мы в безопасности!

Грилло услышал скрип двери. Ему очень хотелось повернуться и посмотреть, но он сдержался.

— Да, ты говорил, что мы в безопасности!

— Все не так просто! — ответил Яфф.

— Я ухожу! — сказал Ламар.

Было слишком темно, но проблеска света за спиной Ламара и звука удаляющихся шагов оказалось достаточно, чтобы понять: Ив выскользнула из комнаты. Когда Ламар, ругаясь, направился к двери, Грилло поднялся. У него кружилась голова, его пошатывало, но он оказался у выхода на шаг раньше Ламара. Они столкнулись и оба навалились на дверь, захлопнув ее. Разыгралась почти смешная сцена, когда они боролись за ручку двери. Потом их прервали — за спиной Ламара возникло что-то призрачное. Одна из тварей обхватила его, он издал горлом тихий звук и протянул руки к Грилло, но тот отступил назад к центру комнаты. Он не знал, как именно терата расправляется с Ламаром, и был этому рад. Ему хватило вида обмякших конечностей и звука утробного чавканья. Комик ударился о дверь и сполз на пол, его тело заслонила набухающая туша тераты. Потом все затихло.

— Он мертв? — прошептал Грилло.

— Да, — ответил Яфф. — Он назвал меня лжецом.

— Я это запомню.

— Запомни.

Яфф сделал какое-то движение, неразличимое в темноте, но последствия были очевидны. Из пальцев Яффа вырвались огненные шарики. Они осветили его изможденное лицо, тело, знакомую одежду, на которую словно пролилась тьма, саму комнату и терат вдоль стен. Твари больше не напоминали животных — это были ощетинившиеся колючками призраки.

— Ну что ж, Грилло, — сказал Яфф, — кажется, я все-таки должен это сделать.

Глава 9

После любви — сон. Ни он, ни она не хотели этого, но с тех пор как они встретились, им ни разу не удавалось поспать больше нескольких часов в день, а земля, где они занимались любовью, оказалась достаточно мягкой, чтобы усыпить их. Солнце скрылось за деревьями, а они еще не проснулись.

Когда Джо-Бет наконец открыла глаза, ее разбудил не холод: ночь благоухала. В зарослях травы пели цикады. Листья деревьев едва заметно шевелились. Из-за деревьев лился странный рассеянный свет.

Она разбудила Хови, нежно потрепав по плечу. Тот неохотно открыл глаза, но тут же просиял, увидев ее лицо.

— Привет, — сказал он. — Мы проспали, да? Сколько времени?

— Там кто-то есть, Хови, — прошептала она.

— Где?

— Я только что видела огни. Они вокруг, смотри!

— Мои очки, — шепнул он. — Они в рубашке.

— Я поищу.

Она потянулась в сторону, нашаривая его одежду. Он огляделся вокруг. Полицейские заграждения, пещера, пропасть, где все еще находилось тело Бадди Вэнса. Так естественно было заняться здесь любовью при свете дня. Теперь это казалось извращением. Там внизу лежал мертвец. В той же тьме, где долгие годы провели в ожидании их отцы.

— Вот, — сказала она.

Ее голос отвлек Хови от этих дум.

— Все в порядке, — пробормотала она.

Он нашел в кармане рубашки очки и нацепил на нос. Между деревьями действительно мерцали огни, но источник света был не ясен.

Джо-Бет нашла не только его рубашку, но и все их вещи и теперь надевала трусики. Даже сейчас, когда сердце учащенно билось по совсем иной причине, ее вид возбудил юношу. Она заметила его взгляд, нагнулась и поцеловала Хови.

— Я никого не вижу, — сказал он, почему-то по-прежнему шепотом.

— Может, я ошиблась, — ответила она. — Мне показалось, что я кого-то слышу.

— Призраки, — проговорил он и тут же пожалел, что впустил эту идею в свое сознание. Натягивая трусы, он заметил движение между деревьями.

— Черт, — прошептал он.

— Я вижу, — отозвалась она.

Он повернулся к Джо-Бет. Она смотрела в противоположную сторону. Хови проследил за ее взглядом и в тени листвы тоже увидел движение. И еще. И еще.

— Они со всех сторон, — сказал он, надевая рубашку и протягивая руку за джинсами. — Кто бы это ни был, они нас окружили.

Хови поднялся. Ноги затекли и покалывали, в голове осталась одна мысль — чем бы вооружиться. Может, выломать что-нибудь из заграждения? Он посмотрел на Джо-Бет, которая уже почти оделась, потом снова на деревья.

Из-за деревьев вышла невысокая фигура, а за ней тянулся след призрачного света. Вдруг все встало на свои места. Это был Бенни Паттерсон. В последний раз Хови видел его накануне вечером на улице у дома Луис Нэпп, когда тот бежал за ним следом. Сейчас на его лице не было солнечной улыбки. Оно было смазанным, словно на фотографии, сделанной дрожащими руками. Он светился, как и положено изображению с телеэкрана. Этот свет и освещал деревья.

— Хови! — позвал он.

Его голос тоже утратил прежнюю четкость. Он пытался сосредоточиться на том, чтобы оставаться собой.

— Чего ты хочешь? — спросил Хови.

— Мы искали тебя.

— Не подходи к нему близко, — сказала Джо-Бет. — Он один из созданий воображения.

— Я знаю, — ответил Хови. — Но они не собираются причинять нам вред, ведь так, Бенни?

— Конечно.

— Тогда покажитесь, — сказал Хови, обращаясь к деревьям вокруг. — Я хочу вас видеть.

Они послушались и вышли из-за деревьев. Все, как и Бенни, сильно изменились: холеные изысканные лица смазались, сверкающие улыбки поблекли. Теперь в их облике было больше общего, чем различий; расплывчатые светящиеся силуэты. Горожане вообразили их и придали им форму. Но вдали от своего создателя они быстро теряли очертания, превращаясь в то, чем были изначально: свет, истекший из тела умирающего Флетчера.

Это была его армия, его галлюцигении, и Хови не нужно было спрашивать, что они ищут здесь. Они искали его. Он был кроликом из шляпы Флетчера, лучшей работой мага Прошлым вечером ему удалось ускользнуть, но они все равно нашли его, они выбрали его своим вождем.

— Я знаю, чего вы хотите, — сказал Хови, — но не могу вам помочь. Это не моя война.

Он смотрел на собравшихся и узнавал лица с вечеринки Луис, несмотря на их разрушение и превращение в свет. Ковбои, хирурги, героини мыльных опер и ведущие шоу. Но не все они были у Луис Оборотень, герои комиксов, несколько инкарнаций Христа (точнее, четыре — у двух из них руки, ноги и лоб сочили свет цвета крови) и дюжина персонажей из порно, мокрых от пота испермы. Тут же были и красный Человек-шар, и Тарзан. С толпой известных божков смешались и другие, личные образы из списка желаний тех, кого коснулся свет Флетчера. Ушедшие супруги, которых так и не смогла заменить новая любовь, случайные лица на улице, к которым не осмелились подойти те, что грезили о них. Все они, реальные и вымышленные, цветные и черно-белые, были объектами желаний. В них проступало что-то неуловимо трогательное. Но и Хови, и Джо-Бет твердо решили держаться в стороне от войны, чтобы защитить возникшее между ними чувство. И они не изменили своего решения.

Прежде чем он успел это повторить, из рядов галлюцигении выступила незнакомая ему женщина средних лет.

— В каждом из нас дух твоего отца, — сказала она. — Если отвернешься от нас, отвернешься и от него.

— Все не так просто, — ответил Хови. — Я должен думать и о других людях.

Он указал на Джо-Бет, которая поднялась с земли и встала за его спиной.

— Вы знаете, кто она. Это Джо-Бет Макгуайр. Дочь Яффа. Врага Флетчера и поэтому, если я правильно вас понял, вашего врага. Но, послушайте… впервые в жизни я встретил человека… впервые я кого-то по-настоящему люблю… Она для меня важнее всего на свете. Важнее вас. Важнее Флетчера Важнее вашей проклятой войны.

Из толпы раздался еще один голос:

— Это я виноват. — Хови увидел выступившего из толпы ковбоя со стальными глазами, творение Мела Нэппа — Это я решил, что ты хочешь ее убить. Я сожалею об этом Если ты не хочешь ей зла…

— Не хочешь ей зла?! Господи, да она стоит десяти Флет-черов! Берегите ее так же, как я, или катитесь ко всем чертям!

Повисла звенящая тишина.

— Никто не спорит, — заговорил Бенни.

— Слышу.

— Так ты поведешь нас?

— О господи!

— Яфф на Холме, — сказала женщина. — Он собирается овладеть Искусством.

— Откуда вы знаете?

— Мы — дух Флетчера, — ответил ковбой. — Мы знаем о намерениях Яффа.

— И знаете, как его остановить?

— Нет, — сказала женщина — Но мы должны попытаться. Субстанцию нужно защитить.

— И чем я могу вам помочь? Я не спец по тактике.

— Мы распадаемся, — проговорил Бенни. Даже за прошедшее короткое время его лицо смазалось заметно больше. — Становимся… совсем расплывчатыми. Нам нужен кто-то, кто поддерживал бы нас.

— Он прав, — поддержала женщина. — Мы здесь ненадолго. Большинство из нас вряд ли дотянут до утра Мы должны сделать то, что можем. И побыстрее.

Хови вздохнул. Когда Джо-Бет вставала, ее рука выскользнула из его ладони. Теперь он снова взял ее.

— Что мне делать? — спросил он девушку. — Помоги мне.

— Делай то, что кажется тебе правильным.

— Что кажется правильным…

— Ты как-то сказал, что хотел бы лучше узнать Флетчера. Может быть…

— Что? Говори.

— Мне не нравится идея идти воевать против Яффа с этими… грезами в качестве солдат… но, может быть, поступить так, как поступил бы твой отец, будет честно по отношению к нему. Может, так ты сумеешь… освободиться от него.

Хови взглянул на нее с изумлением. Она поняла самые сокровенные его сомнения, увидела выход из лабиринта на открытое пространство, где ни Яфф, ни Флетчер уже не будут властны над ними обоими. Но за такое нужно заплатить. Она заплатила, отказавшись ради него от своей семьи. Теперь его очередь.

— Ну хорошо, — обратился он к толпе. — Вперед на Холм.

Джо-Бет сжала его руку.

— Правильно.

— Ты пойдешь со мной?

— Я должна.

— Я так хотел бы, чтобы мы оказались вдали от всего этого!

— Еще окажемся, — сказала она. — Но если нам не удастся избежать… если что-то случиться с нами, или с одним из нас. Что ж, мы свое получили.

— Не говори так.

— У нас уже есть больше, чем было у наших матерей, — напомнила она ему. — Больше, чем у большинства людей в Гроуве. Хови, я люблю тебя.

Он обнял ее и прижал к себе, радуясь, что их видит дух Флетчера, растворенный в сотне разных форм.

«Кажется, я готов к смерти, — подумал он. — Во всяком случае, больше, чем когда-либо».

Глава 10

Выйдя из комнаты на верхней площадке лестницы, Ив едва дышала от ужаса. Она успела заметить, как Грилло поднялся и направился к двери и как его перехватил Ламар. Она еще подождала, пока не услышала предсмертный хрип комика, и только после этого поспешила вниз поднимать тревогу.

Несмотря на то, что дом окутала темнота, снаружи было светлее, чем внутри. Там сияло пестрое море огней, освещавших экспонаты коллекции Бадди, среди которых они с Грилло недавно бродили. Этот разноцветный свет — красный, зеленый, желтый, голубой и фиолетовый — освещал путь к площадке, где они встретили Сэма Сагански. Он так и стоял там со своей женой. Казалось, с тех пор они не шелохнулись, разве что подняли глаза к потолку.

— Сэм! — Ив поспешила к нему. — Сэм!

Паника и быстрый спуск сбили ее с дыхания. Описание ужасов в комнате наверху вылилось в серию прерывистых и сбивчивых возгласов и всхлипов.

— Ты должен его остановить… такого ты не видел… ужасные вещи… Сэм, посмотри на меня!.. Сэм!

Сэм, казалось, вовсе не слышал ее. Вся его поза выражала полную пассивность.

— Ради бога, Сэм, чего ты наглотался?

Она оставила его в покое и оглянулась, ища помощи у кого-то еще. На площадке собралось около двадцати гостей. С момента ее появления никто из них не шевельнулся — ни чтобы помочь, ни чтобы помешать. Никто, теперь она это заметила, даже не повернулся в ее сторону. Все они, как Сагански с женой, смотрели в потолок, словно чего-то ждали. Паника не лишила Ив рассудка. Она поняла, что от этой компании толку не добиться. Они прекрасно знали, что происходит этажом выше, потому и смотрели вверх, словно собаки в ожидании наказания. Яфф уже накинул на них свой поводок.

Она направилась на первый этаж, цепляясь за перила. Она шла все медленнее, суставы болели, мучила одышка. Оркестр внизу закончил играть, но кто-то еще сидел за пианино. Это ее немного успокоило. Она не стала кричать с лестницы и зря расходовать силы, а спустилась вниз. Входная дверь была открыта. На пороге стояла Рошель. С ней прощались с полдюжины гостей, среди которых были Мерв Тернер с женой, Гилберт Кайнд с подружкой и еще две незнакомые женщины. Тернер заметил ее, и на его толстом лице проступила гримаса отвращения. Он снова взглянул на Рошель и заторопился с прощанием.

— … так жаль, — услышала Ив. — Но время лечит. Спасибо, что вы разделили это с нами.

— Да, — начала его жена, но Тернер ее прервал. Он снова взглянул на Ив и повернулся к выходу.

— Мерв… — Жена была явно раздражена.

— Некогда! — ответил Мерв. — Рошель, все прошло чудесно! Джил, поспеши. Лимузины ждут. Мы поедем вперед.

— Стой, подожди, — сказала подружка Гилберта. — Вот черт! Гилберт, они уедут без нас.

— Извините нас, — сказал Кайнд Рошели.

— Подождите! — крикнула Ив. — Гилберт, подожди! Она говорила слишком громко, чтобы можно было не обратить внимания. Гилберт обернулся, и по выражению его лица стало ясно, что он предпочел бы не слышать. Он холодно улыбнулся, развел руками и пожал плечами.

— Вот так всегда, — сказал он. — Прости, Ив, нам не удалось поговорить. Очень жаль. Очень. В следующий раз. — Гилберт подхватил подружку под руку. — Мы тебе позвоним. Да, дорогая? — Он послал Ив воздушный поцелуй. — Ты прекрасно выглядишь!

И они поспешили вслед за Тернером.

Две женщины последовали за ними, даже не простившись с Рошелью. Той, казалось, все было безразлично. Если Ив до сих пор не догадалась, что Рошель в сговоре с чудовищем наверху, теперь это стало очевидным Едва гости ушли, вдова знакомо закатила глаза вверх и обмякла, прислонившись к косяку, будто больше не могла стоять прямо. Тут помощи не дождешься, решила Ив и направилась в гостиную. Гостиная тоже освещалась лишь огнями уличной иллюминации из коллекции Бадди. За полчаса, пока Ив отсутствовала, вечеринка сошла на нет. Половина людей разъехались; наверное, они почувствовали перемену настроения, по мере того как распространялось зло. Другая половина зачарованно смотрела куда-то вверх. У двери Ив столкнулась с компанией уходящих гостей. Они разговаривали нарочито громко и оживленно, чтобы скрыть страх. Ив никого из них не знала, но это ее не остановило. Она схватила за руку какого-то молодого человека.

— Вы должны мне помочь, — сказала она.

Она видела его лицо на афишах на бульваре Сансет. Рик Лобо. Красота помогла ему быстро стать звездой, хотя любовные сцены с его участием напоминали лесбийские.

— Что случилось? — спросил он.

— Там что-то наверху, — сказала она. — Мой друг…

Это лицо умело только улыбаться и сексуально выпячивать губки. Поскольку в данном случае ни та ни другая реакция не годились, он смотрел на Ив безо всякого выражения.

— Пожалуйста, пойдемте со мной!

— Она пьяна, — бросил довольно громко кто-то из друзей Лобо.

Ив посмотрела в сторону говорившего. Вся компания молодая, ни одному из них нет и двадцати пяти. Почти все под кайфом, догадалась она, но Яфф их не тронул.

— Я не пьяна, — сказала Ив. — Послушайте…

— Пошли, Рик, — сказала девушка из компании.

— Хотите поехать с нами? — спросил Лобо.

— Рик! — сказала девушка.

— Нет. Я хочу, чтобы вы поднялись со мной наверх. Девушка рассмеялась.

— Да уж, не сомневаюсь, что вам этого хочется, — сказала она. — Рик, пойдем.

— Мне нужно идти, простите, — сказал Лобо. — Вам тоже лучше уехать. Дурацкая вечеринка.

Парень был непробиваемым, как кирпичная стена, но Ив не собиралась его отпускать.

— Поверьте, — сказала она. — Я не пьяна. Наверху происходит что-то страшное.

Она окинула взглядом их всех.

— И вы это чувствуете, — сказала она, чувствуя себя недоделанной Кассандрой, но не находя другого способа объяснить. — Здесь что-то происходит…

— Да, — сказала девушка. — Тут что-то не так, и мы уходим.

Но слова Ив что-то затронули в Лобо.

— Поедемте с нами, — сказал он. — Здесь действительно творится странное.

— Она не хочет ехать, — послышался голос. По лестнице спускался Сэм Сагански. — Я за ней пригляжу, Рики, не волнуйся.

Лобо явно обрадовался тому, что его освободили от ответственности.

— Мистер Сагански за вами присмотрит, — сказал он.

— Нет, — начала Ив, но молодые люди уже направились к входной двери.

Их подгонял тот же страх, что и компанию Тернера Рошель отстранилась от дверного косяка, готовая принять ритуальные благодарности. Сэм перекрыл выход. Оставалось искать помощи в гостиной.

Надежды было мало. Большинство из трех десятков оставшихся гостей не могли помочь даже себе. Пианист играл в темноте какую-то сонную мелодию, четыре пары топтались на месте, партнеры буквально повисли друг на друге. Остальные были под наркотиками, пьяные или под воздействием Яффа. Одни сидели, другие лежали, не заботясь о том, что на них смотрят. Среди них — жертва анорексии Белинда Кристол. Просить помощи у нее не имело смысла, настолько она исхудала. Рядом на софе, положив голову на колени Белинды, растянулся такой же истощенный сын агента Бадди.

Ив оглянулась на дверь. Сагански шел за ней. Она в отчаянии оглядела комнату, выбирая лучшего из худших, и остановилась на пианисте. Ив направилась к нему мимо танцующих пар.

— Хватит играть, — сказала она.

— Хотите что-то другое? — спросил он. Его взгляд был замутнен выпивкой, но глаза не закатывались наверх.

— Да, что-нибудь громкое. Очень громкое, — потребовала она. — И быстрое. Пусть вечеринка продолжается!

— Поздновато, — сказал пианист.

— Как вас зовут?

— Дуг Фрэнкл.

— Хорошо, Дут. Играйте. — Она оглянулась и увидела Сагански. Тот стоял позади танцующих пар и наблюдал за ней. — Мне нужна ваша помощь.

— А мне нужно выпить, — еле выговорил Дут. — Сможете организовать?

— Через минуту. А сначала… Видите мужчину в том конце комнаты?

— Да, я его знаю. Его все знают. Полное дерьмо.

— Он только что пытался на меня напасть.

— Да? — Пианист взглянул на Ив и нахмурился. — Это омерзительно.

— А мой друг… мистер Грилло… наверху…

— Это омерзительно! — снова сказал Дуг. — Вы ему в матери годитесь!

— Спасибо, Дуг.

— Нет, это и правда омерзительно!

Ив наклонилась к своему сомнительному рыцарю.

— Мне нужна ваша помощь, — прошептала она — И немедленно.

— Я должен играть, — сказал Дуг.

— Вернетесь и продолжите, как только мы найдем выпивку для вас и мистера Грилло, для меня.

— Мне необходимо выпить.

— Вот именно. Я понимаю. Вы так играете! Вы заслуживаете награды.

— Да, заслуживаю. Правда, заслуживаю.

Она нагнулась, взяла его запястье и оторвала его руку от клавиш. Он не протестовал. Музыка смолкла, но танцующие продолжали топтаться на месте.

— Вставай, Дуг, — прошептала Ив.

Он попытался подняться. Когда ему это удалось, он повалил стул.

— В какой стороне выпивка? — спросил он. Пианист был гораздо пьянее, чем думала Ив. Играл он, видимо, автоматически, потому что самостоятельно шагать не мог. Но, в конце концов, это хоть какая-то компания. Ив взяла его под руку в надежде, что Сагански покажется, будто Дуг поддерживает ее, а не наоборот.

— Сюда, — прошептала она и повела его к двери. Краем глаза Ив заметила, что Сагански направляется к ней, и попыталась ускорить шаг. Но Сэм преградил им путь к двери.

— Что с музыкой, Дуг? — спросил он.

Пианист попытался сфокусироваться на лице Сагански.

— А ты кто такой?

— Это Сэм, — сказала Ив.

— Сыграй, Дуг. Я хочу танцевать с Ив.

Сагански протянул к Ив руку, но у Фрэнкла были свои планы.

— Я знаю, что ты думаешь, — сказал он Сагански. — Я слышал, что ты говорил, и знаешь что? Мне плевать! Если я хочу сосать член, то я буду сосать член. И если ты не наймешь меня, меня наймет Фокс. Так что пошел ты!

У Ив забрезжила слабая надежда. Тут была какая-то история, которую она не знала. Сагански был ярым гомофобом. Вероятно, он уже успел обидеть Дуга.

— Мне нужна эта леди, — заявил Сэм.

— Ты ее не получишь, — ответил Дуг, отталкивая руку Сагански. — У нее есть дела поважнее.

Но Сагански не собирался так легко сдаваться. Он еще раз потянулся к Ив и снова получил отпор. Тогда он вцепился в Дуга, оттаскивая его от Ив.

Ив воспользовалась этим и скользнула к двери. За спиной мужчины начали кричать друг на друга. Оглянувшись, она увидела, что танцующие разошлись, а эти двое кружили на танцполе, размахивая кулаками. Первым попал Сагански, отбросив Дуга на пианино. Бокалы, которые Дуг выстроил в линию, со звоном разбились. Сагански рванулся за Ив.

— Ты нужна… — сказал он, хватая ее за руку.

Она отступила на шаг, и тут ноги подвели ее. Прежде чем она ударилась об пол, ее подхватили чьи-то руки, и она услышала, как Лобо сказал:

— Вам стоит поехать с нами.

Она попыталась возразить, но не смогла произнести ни единого слова, судорожно глотая ртом воздух. Мимо проплыло лицо Рошели, потом ее остудил ночной воздух, что еще больше дезориентировало.

— Помогите ей… Помогите ей… — услышала она голос Лобо.

Ее уложили на обитое искусственным мехом сиденье его лимузина. Он влез за ней.

— Грилло… — выдавила она, когда захлопнулась дверца. Ее преследователь стоял на ступенях, но лимузин уже тронулся по направлению к воротам.

— Это самая странная вечеринка из всех, какие я видел, — сказал Лобо. — Давайте-ка уберемся отсюда.

«Прости, Грилло, — подумала Ив, когда машина тронулась. — Удачи».

Кларк выпустил лимузин Лобо из ворот и повернулся к дому.

— Сколько их там еще? — спросил он Раба.

— Около сорока, — ответил Раб, просматривая список. — Всю ночь торчать не придется.

На Холме не хватило места для парковки всех лимузинов, поэтому машины колесили по Гроуву в ожидании приказа подняться и забрать своих пассажиров. Это было привычным делом, и в таких случаях водители привыкли развлекать себя шутками по рации. Но сегодня не было ни слухов об интимной жизни звезд, ни фривольных обсуждений, чем заняться после работы. Большую часть времени эфир был пуст, словно водители не хотели афишировать свое местонахождение. Молчание нарушила случайная реплика в адрес города.

— Мертвый лес, — сказал один из водителей. — Как на гребаном кладбище.

Другой — это был Роб — попытался утихомирить говорившего:

— Если тебе нечего сказать, лучше молчи.

— А в чем дело? — снова заговорил тот водитель. — Страшно?

Их прервал еще один голос:

— Кларк, ты тут?

— Да. Кто это?

— Ты слышишь?!

Связь была плохая, голос тонул в помехах.

— Сюда надвигается песчаная буря, — сквозь помехи сообщил водитель. — Не знаю, слышишь ли ты меня, но она появилась из ниоткуда.

— Скажи ему, чтобы он убирался оттуда! — сказал Роб. — Кларк! Скажи ему, пусть уезжает!

— Я слышу… Уезжай оттуда! Уезжай!

— Кто-нибудь здесь есть?! — кричал водитель. Его голос почти потонул в завываниях ветра.

— Уезжай оттуда на хрен!

— Кто-нибудь меня…

Он не успел закончить. Голос оборвал звук аварии.

— Черт! — выругался Кларк. — Эй, кто-нибудь знает, кто это был? Или где он был?

Тишина. Если кто-то и знал, то молчал, никто не вызвался помочь. Роб смотрел на город сквозь ведущую вниз аллею.

— Хватит, — сказал он. — С меня достаточно этого дерьма. Я ухожу.

— Но мы остаемся одни, — напомнил Кларк.

— Если у тебя есть голова на плечах, ты тоже уйдешь, — сказал Роб. — Не знаю, что здесь происходит, пусть разбираются богатенькие мальчики.

— Мы на дежурстве.

— Я только что его сдал, — сказал Роб. — Мне не так много платят, чтобы лезть в это дерьмо. Лови!

Он бросил Кларку рацию. Оттуда доносился лишь белый шум.

— Слышишь? Хаос. Вот что на нас движется.

Внизу в городе Томми-Рэй притормозил, чтобы взглянуть на изуродованный лимузин. Призраки просто подняли его и перевернули. Теперь они извлекали из машины водителя. Если ему не посчастливилось сразу вступить в их ряды, то это быстро исправили — его униформа была порвана в клочья, как и тело под ней.

Томми-Рэй увел свой призрачный поезд с Холма, чтобы придумать, как пробраться в дом. Он не хотел повторения унижения в баре, если бы охранники его избили. Отец должен увидеть его в новом обличье и взять призраков под контроль. Но эта надежда быстро таяла. Чем дольше Томми-Рэй откладывал свое возвращение, тем неуправляемее становились мертвецы. Они уже снесли лютеранскую церковь, доказав — если кому-то нужны были доказательства, что камень столь же непрочен, как и плоть. Та часть Томми-Рэя, что ненавидела Паломо-Гроув, готова была позволить им буйствовать и сровнять этот город с землей. Но тогда Томми-Рэй окончательно потеряет над ними власть. К тому же в Гроуве оставалось одно человеческое существо, которому он не хотел причинить вреда, — Джо-Бет. Отпущенная на свободу буря никого не пощадит. Жизнь Джо-Бет заберут вместе с остальными.

Понимая, что очень скоро призраки потеряют терпение и начнут крушить город, Томми-Рэй поспешил к дому матери. Если Джо-Бет в Гроуве, она наверняка там. И если худшие опасения подтвердятся, он заберет ее к Яффу, который должен обуздать бурю.

Дом Джойс, как и большинство домов в Гроуве, был погружен в темноту. Томми-Рэй припарковался и вылез из машины. Вихрь радостно взметнулся, приветствуя его, и в лицо ударил ветер.

— Назад! — сказал Томми-Рэй мерцающим призракам. — Вы получите, что хотите. Все что хотите, но этот дом и тех, кто в нем, вы не тронете. Ясно?

Они почувствовали силу его чувства. Он услышал, как они смеются над его сентиментальностью. Но он все еще был Человеком-Смертью. Им пришлось подчиниться, хотя их уважение к нему почти исчезло. Буря на время затихла.

Он захлопнул дверь машины и направился к дому, оглядываясь, чтобы убедиться, что его армия подчинилась ему. Мертвецы оставались в стороне. Он постучал в дверь.

— Мама! — крикнул он. — Это я, Томчи-Рэй. У меня есть ключ, но я не хочу входить без твоего разрешения. Слышишь, мама? Не бойся. Я ничего дурного не сделаю. — Он услышал за дверью какой-то звук. — Это ты, мама? Пожалуйста, ответь мне.

— Что тебе нужно?

— Я хочу тебя увидеть, пожалуйста. Просто хочу тебя увидеть.

Щелкнул замок, и дверь открылась. Мама была в черном, с распущенными волосами.

— Я молилась, — сказала она.

— За меня? — спросил Томми-Рэй. Она не ответила.

— Нет, не за меня, не так ли?

— Ты не должен был возвращаться, Томми-Рэй.

— Это мой дом, — ответил он.

Увидеть мать оказалось больнее, чем он ожидал. После откровения, явившегося ему по дороге (женщина и пес), после событий в миссии и ужасов обратного путешествия он не думал, что до сих пор способен испытывать такую печаль.

— Я хочу войти, — сказал он, зная, что пути назад нет. Он никогда не дорожил семьей. Но он дорожил Джо-Бет. Он думал о ней.

— Где она? — спросил он.

— Кто?

— Джо-Бет.

— Ее нет дома, — ответила мать.

— А где она?

— Не знаю.

— Не лги мне. Джо-Бет! — позвал он. — Джо-Бет!

— Если бы она и была здесь…

Томми-Рэй не дал ей закончить. Он оттолкнул ее и переступил порог.

— Джо-Бет! Это Томми-Рэй! Ты нужна мне, Джо-Бет. Ты нужна мне, детка!

Теперь он мог назвать ее деткой, мог сказать, что хочет целовать и ласкать ее. Это было правильно. Это была любовь, а любовь — его единственная защита. Защита от всего, от пыли и ветра, от того, что в них таилось. Он нуждался в ней как никогда прежде. Не обращая внимания на мамины крики, он стал искать сестру по комнатам. Знакомые запахи пробудили воспоминания о том, что он говорил, делал или чувствовал здесь прежде.

Внизу Джо-Бет не было, и он поднялся наверх, распахивая двери по пути. Сначала — дверь в комнату Джо-Бет, потом — в мамину и, наконец, в свою собственную. Здесь ничего не изменилось с того момента, как он ушел. Неубранная постель, открытый шкаф, полотенце на полу. Стоя в дверях, он вдруг осознал, что видит вещи парня, которого уже нет в живых. Томми-Рэй, что лежал и дрочил в этой постели, мечтал о Зуме и Топанге, ушел навсегда. От него остались только грязное полотенце и волосы на подушке.

По его щекам потекли слезы. Как это могло случиться? Еще неделю назад он был живым и занимался своими делами, а теперь он не принадлежит миру и никогда уже не будет принадлежать. Чего же он пожелал так сильно, что отказался от самого себя? Ведь он ничего не получил взамен. Быть Человеком-Смертью бессмысленно, это принесло лишь страх и светящиеся кости. И что толку в его отце? Сначала Яфф и правда обращался с сыном хорошо, но он просто хотел сделать из Томми-Рэя раба. Одна Джо-Бет любила его. Она пришла за ним, пыталась излечить его, пыталась сказать ему то, чего он слышать не хотел. Она одна могла все исправить. Придать его жизни смысл. Спасти его.

— Где она? — потребовал он ответа у Джойс.

Мама стояла у подножия лестницы. Она смотрела на него, молитвенно сложив руки. Опять молитвы. Вечные молитвы.

— Где она, мама? Мне нужно ее увидеть.

— Она тебе не принадлежит, — ответила мама.

— Катц! — крикнул Томми-Рэй, спускаясь по лестнице. — Она у Катца!

— Иисус сказал: «Я есть Воскресение и Жизнь…»

— Скажи, где они, или я не отвечаю…

— «… и верящий в Меня…»

— Мама!

— «… хотя и умрет…»

Она не закрыла входную дверь, и ветер начал задувать пыль через порог. Сначала неуверенно, но с каждой секундой крепчая. Томми-Рэй знал, что это означает. Призракам надо было выпустить пар. Мама взглянула на дверь и пыльную темноту снаружи. Казалось, она поняла, что за смертоносная сила находится в двух шагах от нее. Когда она снова посмотрела на сына, ее глаза наполнились слезами.

— Почему все должно быть именно так? — тихо спросила она.

— Я не хотел, чтобы так получилось.

— Ты был таким красивым, сынок. Я порой надеялась, что это спасет тебя.

— Я и сейчас красивый.

Она покачала головой. Слезы сорвались вниз и покатились по щекам Джойс. Томми-Рэй оглянулся на дверь — ветер уже рвал ее из стороны в сторону.

— Не входить! — приказал он ветру.

— Что там? — спросила мама. — Твой отец?

— Тебе лучше не знать.

Он поспешил вниз, чтобы закрыть дверь, но ветер уже набрал силу и ворвался в дом. Лампы замигали. С полок слетели салфетки. Когда он добрался до низа лестницы, вылетели стекла.

— Не входить! — заорал он, но мертвецы ждали слишком долго.

Дверь слетела с петель и, пролетев через холл, врезалась в зеркало. Вслед за ней, завывая, ворвались призраки. При виде их искаженных голодных лиц, пустых глазниц и раскрытых ртов мама закричала. Услышав крик женщины, они обратили свою ярость на нее. Томми-Рэй что-то крикнул, пытаясь предупредить Джойс, но пыльные пальцы разорвали его слова на бессмысленные слоги, а потом потянулись к горлу матери. Томми-Рэй ринулся к ней, но буря подхватила его, развернула и швырнула к выходу. Призраки продолжали влетать в дом. Томми-Рэй пошел прочь, согнувшись и проходя сквозь их лица, словно сквозь приливную волну. Сзади раздался последний крик его матери, и одновременно вылетели оставшиеся стекла. Он выбежал из-под дождя осколков, но его все равно задело.

По сравнению с домом и его хозяйкой он легко отделался. Оказавшись на безопасном расстоянии, он оглянулся и увидел безумную пляску привидений, что врывались внутрь и вылетали обратно из дверей и окон. Дом не выдержал нападения. В стенах появились трещины, земля у фасада разверзлась, призраки ворвались в подвал, чиня разрушения и там. Томми-Рэй взглянул на машину, боясь, что в своем нетерпении они уничтожили и ее. Но автомобиль был цел. Когда дом застонал, крыша сдалась и слетела, а стены выгнулись дугой, юноша бросился к машине. Даже если мама осталась жива и звала его на помощь, он не мог ни услышать, ни увидеть ее в таком бедламе.

Рыдая, Томми-Рэй залез в машину. Он не сразу осознал, что повторяет слова, сказанные матерью:

«Я есть Воскресение и Жизнь…»

В зеркале он увидел, что дом сдался окончательно, когда воронка смерча в его внутренностях выбросила их наружу. Кирпичи, черепица, балки и грязь полетели во все стороны.

«… и верящий в Меня… Господи, мама, мама! … верящий в Меня…»

Обломки кирпичей разбили заднее стекло и грохочущей перкуссией обрушились на крышу. Он утопил педаль газа в пол и уехал прочь, наполовину ослепший от слез, сожалений и страха Он попытался взять себя в руки, но ничего не вышло. Он ехал по городу самым запутанным маршрутом, молясь, чтобы они сбились со следа Улицы были не совсем пусты. Ему встретились два длинных черных лимузина, бороздящих улицы, словно акулы. Уже на окраине Олдвуда он заметил посреди улицы знакомую пошатывающуюся фигуру. Ему очень не хотелось останавливаться, но сейчас он нуждался в знакомом человеке больше, чем когда-либо, пусть даже это будет Уильям Уитт. Он притормозил.

— Уитт?

Тому потребовалось некоторое время, чтобы узнать Томми-Рэя. Юноша ждал, что Уильям бросится бежать — ведь их последняя встреча на Уайлд-Черри-глэйд закончилась тем, что Томми-Рэй в пруду боролся с тератой Мартины Несбит, а Уитт удрал. Но с тех пор Уитт переменился не менее кардинально, чем Томми-Рэй. Он походил на бродягу: небритый, грязная одежда в беспорядке, в глазах отчаяние.

— Где они? — был его первый вопрос.

— Кто? — поинтересовался Томми-Рэй.

Уильям бросился к окну машины и ударил Томми-Рэя по лицу. Ладонь его была влажной. Дыхание отдавало бурбоном.

— Они у тебя?

— Да кто?

— Мои… посетители, — сказал Уильям — Мои… мечты.

— Нет, извини, — сказал Томми-Рэй. — Тебя подбросить?

— А куда ты едешь?

— Подальше отсюда.

— Да. Подвези меня.

Уитт залез в машину. В этот момент Томми-Рэй увидел в зеркале заднего вида знакомое зрелище. Вихрь призраков приближался. Он посмотрел на Уитта.

— Плохо дело.

— Что такое? — спросил Уильям.

Он едва мог сосредоточить взгляд на Томми-Рэе.

— Они будут преследовать меня всюду. Их ничто не остановит.

Уильям обернулся и увидел стену пыли, приближавшуюся к машине.

— Это твой отец?

— Нет.

— А кто?

— Кое-что похуже.

— Твоя мама. — сказал Уитт. — Я говорил с ней. Она сказала, что он дьявол.

— Хотел бы я, чтобы это был дьявол. Дьявола можно обмануть.

Вихрь окружил машину.

— Нужно вернуться на Холм, — сказал Томми-Рэй скорее себе, чем Уитту.

Он развернулся и направился к Уиндблафу.

— Мои гости там? — спросил Уитт.

— Там все, — ответил Томми-Рэй, и не догадываясь, насколько он прав.

Глава 11

— Вечеринка окончена — сказал Яфф Грилло. — Нам пора спускаться.

После панического бегства Ив они в основном молчали. Подавив мятеж Ламара, Яфф вернулся на свое место и ждал, пока внизу стихнут голоса гостей, лимузины заберут своих пассажиров и музыка наконец смолкнет. Грилло не пытался убежать. Во-первых, распростертое тело Ламара заблокировало дверь, и тераты наверняка настигли бы Грилло, если бы он попытался отодвинуть труп. Во-вторых — и это главное — волей судьбы он оказался в одной компании с тем, кто был первопричиной загадочных событий в Гроуве. Перед Грилло находился человек, воплотивший все страхи и знавший обо всех видениях, затерявшихся в городке. Убежать значило бы не выполнить свой долг. Все-таки маленькая роль любовника Эллен Нгуен — не единственная, отведенная ему в этой истории. Он был еще и репортером, связующим звеном между миром известным и неизвестным. Если он сейчас повернется спиной к Яффу, то совершит наихудшее для себя самого преступление — упустит возможность стать свидетелем событий.

Кем бы ни был этот человек — убийцей, безумцем, чудовищем — он отличался от большинства тех, кого Грилло интервьюировал. Яфф не был подделкой. Достаточно взглянуть на его создания, чтобы понять: такая сила действительно способна изменить мир. И Грилло осмелился не отвернуться от этой силы. Он решил последовать за ней в надежде понять ее стремления.

Яфф поднялся.

— Не пытайся мне мешать, — сказал он Грилло.

— Не буду, — ответил тот. — Позволь мне пойти с тобой. Впервые после бегства Ив Яфф взглянул на репортера.

Было слишком темно, чтобы Грилло мог разглядеть его глаза, но он чувствовал взгляд Яффа, изучающий и пронзительный, словно игла.

— Отодвинь труп, — велел Яфф.

— Да, конечно, — сказал Грилло и направился к двери. Ему не требовалось лишних доказательств силы Яффа, но тело Ламара еще раз напомнило об этом. Труп был влажным и горячим. Руки Грилло слиплись от крови комика. Это ощущение и запах вызвали у него тошноту.

— Но помни… — сказал Яфф.

— Я понял, — ответил Грилло. — Не мешать.

— Тогда… Открывай дверь.

Грилло открыл. Он не отдавал себе отчета, что в комнате стоит смрад, пока в лицо ему не хлынула волна чистого прохладного воздуха.

— Иди вперед, — сказал Яфф.

Грилло вышел на лестницу. В доме было тихо, но он не был пуст. Внизу он увидел небольшую кучку гостей Рошели. Их взоры были прикованы к двери, откуда он появился. Гости стояли молча и неподвижно. Грилло многих узнал — они были здесь, когда он вместе с Ив поднимался наверх. Момент, которого они так долго ждали, настал. У Грилло закралось подозрение: может быть, Яфф пустил его вперед, чтобы отдать им на растерзание. Но он пересек линии их взглядов, и никто не обратил на него внимания. Они ждали шарманщика, не обезьянку.

Сверху послышался шум: это двинулись тераты. Достигнув нижней площадки, Грилло обернулся и посмотрел вверх. Первые создания показались в дверном проеме. Грилло знал, что твари изменились, но не ожидал, что так сильно. Из их движений пропала суетливость, форма стала совершенней и проще. Они излучали тьму, скрывавшую их черты.

Вслед за первыми тератами вышел Яфф. Битва с Флетчером и последующие события не прошли для него даром. Он был истощен, почти превратился в скелет. Когда он спускался, его бледное лицо заливали разноцветные пятна света, проникающего снаружи.

«Сегодня дают «Маску Красной смерти» с Яффом в главной роли», — подумал Грилло.

В остальных ролях — сопровождавшие его тераты.

Грилло оглядел молчаливую публику. Они не отрывали подобострастных глаз от Яффа, прошедшего мимо них и уже спускавшегося ниже. На первом этаже тоже собрались зрители. Среди них была и Рошель. Ее невероятная красота напомнила Грилло о том, как он увидел ее впервые. Она спускалась по тем же ступеням, что и Яфф. Это было как откровение, и она казалась неприкосновенной в своей красоте. На практике вышло иначе. Сначала Эллен развенчала впечатление, рассказав о ее прошлой профессии и теперешних пристрастиях, а теперь он собственными глазами видел, что эта женщина, как и прочие, пала жертвой пороков Яффа Красота её не защитила. Похоже, от Яффа вообще нет защиты. Грилло достиг подножия лестницы и стал ждать, пока Яфф в сопровождении своего легиона закончит спуск. За последние минуты с Яффом произошла едва заметная, но пугающая перемена. Раньше по его лицу то и дело пробегала предательская дрожь сомнений, но теперь оно было безжизненным, как и у его спутников. Физические силы его иссякли, и спуск по лестнице напоминал падение. Вся его энергия сосредоточилась в левой руке; именно из нее тогда, возле молла, вылетели шарики огня, едва не уничтожившие Флетчера. Сейчас происходило то же самое: из руки сочились потом и повисали на кончиках пальцев светящиеся капли, похожие на гной. Насколько понял Грилло, это была не сама энергия, а ее побочный продукт, потому что Яфф не обращал внимания на то, что капли срываются на пол, оставляя на ступеньках темные пятна.

Рука черпала энергию из всего тела хозяина (а может, и присутствующих), накапливая силы для грядущих событий. Грилло попытался понять хоть что-нибудь по выражению лица Яффа, но взгляд снова и снова возвращался к этой руке, словно все линии силы сосредоточились там, а прочие детали картины были второстепенными.

Яффе направился в гостиную. Грилло последовал за ним. Темный легион ждал на лестнице.

В гостиной все еще оставались гости. Некоторые преданно уставились на Яффа, другие, перебрав с выпивкой, просто валялись без чувств. На полу лежал Сэм Сагански, его лицо и рубашка были в крови. Рядом, вцепившись в его пиджак, лежал другой мужчина Грилло понятия не имел, что послужило причиной драки, но кончилась она взаимным нокаутом.

— Включи свет, — велел ему Яффе. Голос его, под стать выражению лица, был безжизненным. — Включи весь свет. Хватит тайн. Я хочу видеть все ясно.

Грилло отыскал в полумраке выключатели. Вспыхнувший свет внезапно уничтожил всю театральность этой сцены. Кто-то из перепивших недовольно заворчал и закрыл лицо руками, заслоняясь от света. Человек, вцепившийся в Сагански, отрыл глаза и застонал, но не пытался подняться. Взгляд Грилло вернулся к руке Яффа. Она больше не сочилась каплями. Она созрела. Она была готова.

— Нет смысла медлить, — раздались слова Яффа.

Грилло увидел, как он поднял открытую ладонь на уровень глаз, направился к дальней стене комнаты и дотронулся до нее.

Затем, упершись в твердую поверхность, он стал сжимать кулак.

Внизу у ворот Кларк увидел, как в доме вспыхнул свет. Он вздохнул с облегчением. Это могло означать одно — вечеринка окончена. Он вызвал водителей лимузинов (тех, что еще не сбежали) и велел подъезжать к Холму. Хозяева скоро будут.

Когда Тесла свернула с шоссе к Паломо-Гроуву и была уже в четырех милях от города, по коже у нее вдруг забегали мурашки. Ее мать говорила в таких случаях: кто-то прошел по твоей могиле. Но сегодня она точно знала, в чем причина. Все было гораздо хуже.

Я пропустила главное, поняла она. Главное началось без меня. Она почувствовала, как вокруг что-то изменилось. Словно земля действительно оказалась плоской, ее приподняли на несколько градусов, и все сдвинулось к нижнему краю. Тесла не стала себе льстить мыслью, будто в мире она одна такая чувствительная. Напротив, она была уверена, что сейчас по всей стране, а может, и по всей планете люди просыпаются в холодном поту, вспоминают о своих любимых и боятся за них. Дети плачут, сами не зная почему, а старики думают, что пришел их последний час.

От шоссе, с которого она только что съехала, донесся грохот столкновения, за ним еще и еще. Водители, пораженные мгновенным ужасом, отвлеклись от дороги. В ночи загудели гудки.

«Мир круглый, — сказала она себе, — как руль у меня в руках. С него нельзя свалиться. Нельзя».

Цепляясь за эту мысль и за руль с одинаковым отчаянием, она продолжила путь к городу.

В ожидании автомобилей Кларк увидел огоньки, взбиравшиеся на холм. Но они приближались слишком медленно, чтобы быть фарами лимузинов. Ему стало интересно, и он, оставив свой пост, прошел немного вниз по холму. Ярдов через двадцать за поворотом он увидел источник света. Там были люди. Толпа из полусотни человек — а может быть, и больше — направлялась к вершине. Их лица и тела казались смазанными и светились, как маски на Хэллоуин. Во главе толпы шли парень и девушка, на вид вполне нормальные, хотя вряд ли нормальные люди отправились бы куда-то с подобными спутниками. Кларк попятился и побежал назад к воротам.

Роб был прав. Нужно было уехать раньше из этого проклятого города. Его наняли следить, чтобы на вечеринку не проникли незваные гости, а не останавливать смерчи и ходячие факелы. Хватит, это уж слишком.

Он отшвырнул рацию и перелез через изгородь с обратной стороны дома. Там рос густой кустарник, и склон холма круто уходил вниз. Но Кларка не беспокоили ни изорванная одежда, ни царапины. Он хотел одного: оказаться как можно дальше отсюда, когда толпа достигнет ворот.

За последние дни Грилло увидел немало вещей, от которых кровь стыла в жилах, но предыдущие события поддавались описанию. То, что теперь творилось на его глазах, превосходило все возможности его восприятия, и он мог сказать только одно слово: «нет».

И не один раз — дюжину: «Нет… нет… нет…» — и так далее.

Но отрицание не помогало. Происходящее не исчезало. Оно требовало к себе внимания.

Пальцы Яффа вошли в кирпичную стену и вцепились в нее. Он отступил на шаг назад, потом еще на один, потянув на себя материю реальности, — и та подалась, словно была сделана из подтаявших на солнце сластей. Со стены начали падать афиши. Углы между полом, стенами и потолком подались вслед за кулаком, меняя пропорции.

Все это выглядело так, будто комната была лишь проекцией на экране, а Яфф ухватил и потянул ткань на себя. Экранный образ, секунду назад казавшийся живым, оказался подделкой.

«Это кино, — подумал Грилло. — Весь гребаный мир — сплошное кино».

Искусство помогло разоблачить обман — просто сдернуло простыню, саван экрана.

Грилло наблюдал это не один. Кое-кто из гостей, очнувшись от забытья, открыл глаза и увидел то, что не являлось ему и в самых безумных наркотических кошмарах.

Даже Яфф, казалось, был шокирован легкостью, с какой все произошло. Он дрожал, и его тело выглядело очень хрупким, очень уязвимым и очень человеческим. Как бы он ни готовил свой дух для нынешнего момента, этого явно оказалось недостаточно. И вряд ли возможно было подготовиться к подобному — это было искусство нарушения законов плоти. Перед ним не могли устоять основы бытия. Откуда-то из-за экрана возник нарастающий пульсирующий звук; отдававшийся в голове Грилло ударами сердца. Звук привлек терат. Грилло обернулся и увидел, что они идут на помощь своему создателю. Грилло их не интересовал; он был уверен, что волен уйти в любую минуту и твари не тронут его. Но, хотя его внутренности и свело от страха, он обязан был увидеть то, что должно было вот-вот появиться за экраном этого мира. Чего бы он добился, если бы убежал? Наблюдал бы за происходящим от ворот, с безопасного расстояния? Нет безопасного расстояния, если знать то, что узнал Грилло. Отныне, касаясь твердых предметов, он будет думать: если бы он владел Искусством, этот мир растаял бы под кончиками его пальцев.

Не все были фаталистами. Многие из очнувшихся гостей бросились к двери, но мягкой стала не только стена, но и пол — он накренился и проваливался под ногами, когда Яфф, теперь уже двумя руками, потянул пространство комнаты.

Грилло попытался найти в этом хаосе хоть что-то устойчивое. Он схватил стул, но стул тоже подчинился капризам физики, как прочие предметы в комнате, и выскользнул из рук. Грилло упал на колени, у него снова пошла носом кровь. Он не пытался ее останавливать.

Яфф сильно потянул за дальнюю стену комнаты, и все изменилась до неузнаваемости. Сверкание огней во дворе поблекло и превратилось в бесформенные мазки, пространство натянулось так, что едва не лопнуло. Пульсирующий звук с той стороны уже не увеличивал свою громкость, но за считанные секунды стал почти естественным, будто он всегда был здесь.

Яфф еще натянул экран пространства, и тут он не выдержал, прорвавшись в нескольких местах одновременно. Комната совсем перекосилась. На Грилло покатились тела, и он вцепился во вздыбившийся пол. Он успел мельком увидеть Яффа — тот, кажется, в последний момент пожалел о сделанном и пытался отпустить остатки разорванной материи реальности. И то ли руки не желали ему повиноваться и разжиматься, то ли у реальности возник собственный импульс, но она продолжала разворачиваться уже без его помощи. Лицо Яффа вдруг перекосилось от ужаса, и он вскрикнул, призывая на помощь своих тварей. Тераты двинулись к нему, как-то находя опору среди этого хаоса Они вдавили Грилло в пол, переползая через него. Но внезапно они застыли на месте. Грилло ухватился за туши, остановившиеся слева и справа от него. Он больше их не боялся — прямо перед ним были вещи пострашнее. Грилло встал прямо или почти прямо и взглянул в сторону двери. Та часть комнаты оставалась более или менее нетронутой. Он увидел холл и входную дверь. Дверь была открыта, и там стоял сын Флетчера.

Хови понял, что существует зов более сильный, чем зов создателя и повелителя. Это зов противоположности, зов истинного врага. Вот что двигало тератами, когда они повернулись и поползли к двери, оставив хозяина бороться с надвигающимся хаосом.

— Они идут! — крикнул Хови армии Флетчера, отступая от двери по мере приближения терат. Джо-Бет, вошедшая в дом вслед за ним, застыла на пороге. Он взял ее за руку и потащил прочь.

— Слишком поздно, — сказала она. — Ты видишь, что он делает? О господи! Ты видишь?

Но проиграна война или нет, создания Флетчера были готовы встретить терат. Поднимаясь на Холм, Хови думал, что их ждет некая рафинированная схватка — поединок умов или воли. Но насилие, забурлившее вокруг, оказалось реальным и физическим. У галлюцигений не было никакого оружия, кроме собственных тел, но они бросились в бой с такой яростью, какой Хови никак не ожидал от меланхоличных существ, собравшихся в лесу, и еще меньше — от тех цивилизованных людей, какими они были в доме Луис Нэпп. Дети и мужчины сражались наравне. Человеческие черты, созданные воображением горожан, почти растаяли при столкновении с абсолютно безликим врагом. Это была битва элементов — любовь Флетчера к свету против одержимости Яффа тьмой. Армии объединяло единственное намерение — стремление уничтожить друг друга.

Хови решил, что он выполнил их просьбу. Он привел их на Холм, ободряя отстающих, когда они забывали себя и начинали растворяться. Нескольких он все-таки потерял; возможно, они изначально были плохо придуманы. Их тела просто растаяли, прежде чем он успел подвести их к врагу на расстояние прямой видимости. Но остальных вид терат здорово взбодрил. Они были готовы драться, пока их не разорвут на части.

Обе стороны несли существенные потери. Повсюду валялись вырванные из терат блестящие частицы тьмы и лоскуты света — фрагменты солдат армии Флетчера. Но воины не чувствовали боли, и кровь не текла из их ран. Они вновь и вновь кидались в атаку. Они прекращали сражаться, только если теряли более половины тела — тогда они рассеивались. Даже воздух, где они растворялись, дрожал и звенел, словно война продолжалась и на уровне атомов; позитивная и негативная энергии стремились задушить и уничтожить свою противоположность.

Похоже, именно так и обстояло дело, а битва перед домом была лишь моделью. Равные силы истребляли друг друга, отвечая ударом на удар и уменьшая ряды противника.

Когда Тесла достигла вершины Холма, битва докатилась до ворот и выплеснулась на дорогу. Узнаваемые формы теперь превратились в абстрактные пятна света и тьмы, рвущие друг друга на части. Тесла оставила машину и пешком направилась к дому. Двое сражавшихся сорвались с дерева в подъездной аллее и упали в нескольких ярдах впереди нее, их конечности переплелись и проникли в тела друг друга. Тесла в ужасе смотрела на них. Неужели их впустило сюда Искусство? Как они сбежали из Субстанции?

— Тесла!

Она взглянула вперед и увидела Хови. Объяснения его были быстрыми и сбивчивыми.

— Началось, — сказал он, задыхаясь. — Яфф воспользовался Искусством.

— Где?

— В доме.

— А это что? — спросила она.

— Последняя защита, — ответил он. — Мы опоздали.

«Ну и что теперь, детка? — подумала Тесла. — Ты не знаешь, как это остановить. Мир накренился, и все катится в пропасть».

— Нужно выбираться отсюда, — сказала она Хови.

— Думаешь?

— А что еще мы можем?

Она опять посмотрела на дом Грилло говорил ей, что он довольно причудливый, но все-таки она не ожидала увидеть столь странной архитектуры. Ни единого правильного угла, ни единой прямой линии. Потом она поняла. Это никакая не постмодернистская шутка. Что-то изнутри меняло его форму.

— О боже! — воскликнула она. — Грилло все еще там!

Пока она это говорила, фасад выгнулся еще. Заметив это, Тесла перестала интересоваться битвой. Два племени рвут друга на части, как бешеные псы. Мужские игры. Она направилась к дому, не обращая на них внимания.

— Куда ты? — спросил Хови.

— Внутрь.

— Там опасно.

— А здесь? У меня там друг.

— Я с тобой.

— Джо-Бет тоже здесь?

— Была.

— Найди ее. Я найду Грилло, и мы вместе смоемся отсюда.

Не дожидаясь ответа, она поспешила к дому.

Третья сила, появившаяся в Гроуве той ночью, была уже на полпути к Холму, когда Уильям Уитт вдруг понял: как ему ни жаль своих грез, умирать сегодня не хочется. Он уже дергал ручку дверцы, готовый выпрыгнуть на ходу, но следовавший за машиной песчаный вихрь заставил его отказаться от этой мысли. Он посмотрел на Томми-Рэя. Лицо парня никогда не было особенно умным, но теперь он выглядел почти дебилом. С нижней губы свисала слюна, лоб блестел от пота. Всю дорогу он повторял одно имя:

— Джо-Бет…

Джо-Бет не слышала его призыв, но услышала другой. Из дома прямо в ее сознание проникал зов человека, который ее создал. Она догадалась, что он обращался не к ней. Он даже не знал, что она рядом. Но она откликнулась на этот зов. В нем был такой ужас, что Джо-Бет не смогла игнорировать его. Она пробежала сквозь сгустившийся воздух к входной двери. Правая сторона двери изогнулась.

Внутри было гораздо хуже. Вещи потеряли твердость и неумолимо сползали к какой-то центральной точке. Эту точку оказалось нетрудно найти: весь размягченный мир стремился к ней.

Конечно же, в центре стоял Яфф. Перед ним была дыра в материи пространства, куда затягивало все живое и неживое. Что было по ту сторону, она не видела, но могла догадываться. Субстанция, море мечты и остров в нем, о котором ей говорили и отец, и Хови. Там не действовали законы времени и пространства, там гуляли духи.

Но если дело обстоит именно так, значит, Яфф достиг того, к чему стремился, — овладел Искусством и получил доступ к чуду. Чего же он так боится? Почему он отворачивается от этого зрелища и зубами отрывает вещество, прилипшее к его рукам?

Все чувства Джо-Бет говорили: вернись. Вернись, пока не поздно.

Ее тоже стало затягивать в дыру. Некоторое время она могла сопротивляться, но ее затягивало все сильнее. Но вот чему она не могла сопротивляться, так это желанию видеть боль своего отца. Не очень хорошее дочернее желание, да? Но и он был не самым лучшим отцом на свете. Он причинил боль ей и Хови. Он изменил Томми-Рэя до неузнаваемости. Он разбил маме сердце и сломал ее жизнь. Теперь она хотела видеть его муки и не могла оторвать глаз от этого зрелища. Он с почти маниакальным рвением наносил себе увечья, вырывал из пальцев куски плоти и дико мотал головой, пытаясь отвергнуть то, что он видел в дыре, созданной Искусством.

Джо-Бет услышала, как кто-то назвал ее имя, и оглянулась. Там стояла женщина, которую она никогда не видела, но узнала по рассказам Хови. Женщина уговаривала ее вернуться на безопасное расстояние. Но Джо-Бет не тронулась с места. Она хотела видеть, как Яфф разорвет себя в клочья или как его утащит в эту дыру, созданную им самим. Только теперь она осознала, насколько ненавидит его. Насколько она очистится, когда он исчезнет из этого мира.

Голос Теслы услышала не одна Джо-Бет. В нескольких ярдах за Яффом, вцепившись в пол, на небольшом разрушающемся твердом островке лежал Грилло. Услышав голос Теслы, он повернулся к ней вопреки зову Субстанции. Его лицо налилось кровью из-за того, что дыра высасывала из него жидкости тела. Казалось, голова Грилло сейчас взорвется. Дыра высасывала слезы, и его ресницы слиплись. Две струйки крови из ноздрей устремились прямо в провал.

Большая часть комнаты уже была поглощена Субстанцией. Рошель исчезла одной из первых, легко расставшись с тем немногим, что удерживало ее в реальном мире. Исчез и Сагански вместе со своим противником. За ними другие гости, пытавшиеся добраться до двери. Со стен сорвало картины, затем штукатурку, обнажившую дерево, а потом и само дерево изогнулось, поддавшись зову. Грилло тоже оказался бы там, если бы не лежал в тени Яффа — единственном плотном месте в море хаоса.

Нет, это было не море. К тому, что он увидел, заглянув в дыру, нельзя было подобрать ни одного земного сравнения. Там разливалось море сознания, первичное и непостижимое. Грилло оставил надежду противиться ему. Он подошел слишком близко. Волны уже смыли большую часть окружающего пространства, скоро они доберутся и до него.

Но он увидел Теслу и вдруг получил надежду остаться в живых, чтобы рассказать об увиденном. Если у него и есть шанс спастись, то нужно поторопиться. Островок в тени Яффа с каждым мгновением становился все меньше. Тесла протянула ему руку, и он подался ей навстречу, но расстояние было слишком велико. Чтобы дотянуться до него, ей пришлось бы отпустить относительно твердую дверь. Тесла отступила назад.

«Только не бросай меня, — подумал Грилло. — Не бросай, вселив в меня надежду».

Он недооценил ее. Она отступила лишь затем, чтобы снять ремень. Она снова появилась в дверном проеме и протянула к нему пояс, который тут же устремился к дыре, затягивающей все вокруг.

Грилло ухватился за него.

Снаружи, на поле боя, Хови нашел останки света, что был Бенни Паттерсоном. От облика мальчика почти ничего не осталось, но Хови его узнал. Он опустился перед ним на колени и подумал, что нелепо оплакивать что-то столь эфемерное и преходящее. Но эту мысль сменила другая: он тоже эфемерен в этом мире и, в отличие от Бенни Паттерсона, не знает смысла своего существования.

Он дотронулся рукой до лица Бенни, но оно уже распадалось, брызнув яркой пыльцой между пальцев. Подняв голову, он увидел у ворот Томми-Рэя. Следом шел незнакомый человек, а за ними поднимался завывающий столб пыли.

Мысли Хови от Бенни Паттерсона вернулись к Джо-Бет. Где она? Он совсем забыл о ней в последние несколько минут. Томми-Рэй наверняка ищет ее.

Хови поднялся и направился наперерез врагу. Испачканный кровью, с запавшими глазами, Томми-Рэй уже ничем не напоминал того загорелого молодого красавца, с которым его когда-то знакомила Джо-Бет. Он запрокинул голову и крикнул:

— Отец!

Пыльный шквал налетел на Хови, когда он приблизился к Томми-Рэю на расстояние удара. В вихре замелькали охваченные ненавистью призрачные лица с раскрытыми тоннелями ртов. Хови отшвырнуло в сторону, и он упал на землю, закрыв голову руками. Призраки пронеслись мимо, не слишком заинтересовавшись его маленькой жизнью. Когда он встал, Томми-Рэй и его свита скрылись в доме.

Хови услышал крик Томми-Рэя, перекрывший шум Субстанции.

— Джо-Бет! — взревел он.

Она в доме, понял Хови. Зачем она туда пошла, было выше его понимания, но нужно вытащить ее прежде, чем до нее доберется этот ублюдок или его отец.

Подбегая к двери, он заметил, что пыльный вихрь втянула внутрь какая-то сила.

Шагнув за порог, Хови увидел эту силу. Последние разрозненные частицы пыльного облака затягивало в воронку, стремившуюся вобрать в себя весь дом. Прямо перед воронкой стоял Яфф, его руки исчезали в водовороте. Хови смотрел на это лишь мгновение, пока крик Теслы не отвлек его.

— Помоги мне! Хови! Хови! Ради бога, помоги!

Одной рукой она вцепилась во внутреннюю дверь, линии которой стремились в воронку, другой — удерживала кого-то, кто уже почти исчез в водовороте. В три прыжка Хови приблизился к ней. На него обрушился град мусора, он схватил Теслу за руку и тут же увидел, что в ярде от нее, чуть ближе к бездне, стоит Джо-Бет.

Он крикнул. Она обернулась, полуслепая от кружащихся в воздухе осколков. Когда их взгляды встретились, Хови заметил, что к ней направляется Томми-Рэй. В механизме тела Хови еще оставались силы. Он рывком вытянул из зоны хаоса Теслу и мужчину, которого та держала. Но этого мгновения хватило, чтобы Томми-Рэй бросился к Джо-Бет и сбил ее с ног.

Хови увидел ужас в ее глазах, когда она потеряла равновесие. Увидел, как руки Томми-Рэя обнимают ее. Потом их протащило по комнате мимо отца, и они исчезли из виду, провалившись в тайну.

Хови закричал.

Он не слышал, как зовет его Тесла. Его взгляд был устремлен туда, где только что исчезла Джо-Бет. Он сделал шаг вперед. Сила захватила его. Он сделал еще шаг, едва сознавая, что Тесла призывает его остановиться и вернуться, пока не поздно.

Третий шаг, и водоворот подхватил его. Комната завращалась. На мгновение он увидел врага своего отца, застывшего с открытым ртом.

А потом отправился вслед за своей прекрасной Джо-Бет в Субстанцию.

— Грилло? — Да?

— Можешь встать?

— Кажется, да.

Он пробовал дважды, но безуспешно, а у Теслы не осталось сил дотащить его до ворот.

— Подожди немного, — попросил он. Он снова посмотрел на дом, откуда они чудом вырвались.

— Там не на что смотреть, Грилло.

Но это было не совсем так. Фасад выглядел как в «Кабинете доктора Калигари»^[15], двери и окна всосало внутрь. А что там внутри, кто знает?

Пока они ковыляли к машине, из хаоса возникла шатающаяся фигура и застыла в лунном свете. Это был Яфф. То, что он выстоял на берегу Субстанции, сопротивляясь ее волнам, подтвердило его могущество, но высосало все силы. Руки Яффа были обглоданы, с костей левого запястья свисали клочья плоти. Лицо тоже было изуродовано, но не зубами, а тем, что он увидел. Ослепший и разбитый, он побрел к воротам. За ним пятнами тьмы ползли последние тераты.

Тесле ужасно хотелось расспросить Грилло о том, как выглядит Субстанция, но момент был неподходящий. Сейчас ей хватило того, что он живой. Живая плоть в мире, где она ежесекундно страдает, где жизнь заканчивается с каждым выдохом и начинается вновь с каждым вдохом.

И эта жизнь сейчас находилась в огромной опасности. Тесла была уверена, что на том берегу Субстанции иад-уроборосы лелеют свою ненависть и готовятся к переправе через море мечты.

Часть VII ДУШИ НА ЗЕРО

Глава 1

Президенты, мессии, шаманы, священники, святые и сумасшедшие на протяжении тысячи лет при помощи денег, убийств, наркотиков, самоистязания пытались получить доступ к Субстанции. Почти никому из них это не удалось. Мир грез оставался более или менее защищен, его существование считалось всего лишь красивой, хотя и весьма притягательной сказкой. Обитатели Косма видели это море во сне всего три раза в жизни, и каждый раз, покидая его берега, они хотели вернуться туда снова. Эта жажда двигала ими. Заставляла их чувствовать боль, приводила в ярость. Заставляла творить добро в надежде, подчас неосознанной, что им будет позволено являться туда чаще. Заставляла творить зло из-за идиотского предположения, будто существует заговор врагов, владеющих тайной, но не желающих ее раскрывать. Заставляла создавать богов. Заставляла уничтожать богов.

Те немногие, что предприняли путешествие, в которое теперь отправились Хови, Джо-Бет, Томми-Рэй и двадцать два гостя с вечеринки из дома Бадди Вэнса, не были случайными людьми. Они были избраны для нужд Субстанции и пустились в путь подготовленными.

Хови же был подготовлен не больше, чем любой обломок мебели, затянутый в пасть разверзшейся бездны. Сначала его протащило сквозь кольца энергии, затем он оказался в центре подобия грозового облака, где его окружили частые вспышки молний. Как только он провалился в бездну, исчезли все звуки и все вещи, что летели вслед за ним. Он не мог ни развернуться, ни сориентироваться, ему оставалось только беспомощно падать сквозь облако. Молнии вспыхивали реже, но ярче, а участки темноты между вспышками стали непроглядными. Наконец Хови показалось, что его глаза закрыты, а падение в темноту — лишь плод воображения. Что ж, если это действительно так, то он рад объятиям тьмы. Теперь и его сознание было вовлечено в свободное падение. Оно тут же выхватило из темноты образы, казавшиеся вполне реальными, хотя Хови был почти уверен, что видит их мысленным взором.

Он представил себе лицо Джо-Бет. Она оглядывалась на него через плечо. Хови говорил ей слова любви и надеялся, что она слышала эти простые слова. Но даже если она и слышала, они нисколько не приблизили ее к нему. Хови не удивился. Рядом с ними был Томми-Рэй, а братья-близнецы еще в утробе имеют притязания на своих сестер. Они плыли вместе по первичному морю. Хови не завидовал Томми-Рэю — ни его красоте, ни его улыбке, ничему, кроме того интимного времени, что он провел с Джо-Бет еще до того, как они обрели пол, до первого ощущения голода, даже до первого вздоха. Хови мог лишь надеяться занять место Томми-Рэя в конце жизни, когда возраст возьмет свое, когда опять станет не важен пол, пропадет аппетит и, в итоге, улетит последний вздох.

Потом и ее лицо, и его зависть исчезли. Сознание заполнили новые мысли, вернее, новые образы. Теперь это были не люди, а пейзажи, появляющиеся и тут же исчезающие. Его разум словно пролистывал стопку картинок в поисках одной-единственной. Наконец искомое нашлось. Это был поздний синий вечер, вдруг окутавший Хови и обретший реальность. В тот же миг пропало ощущение падения. Хови очутился в стабильном мире, в лицо ему дул свежий прохладный ветер, и он побежал по гулким доскам. За спиной он услышал, что его зовут Ричи и Лем. Он обернулся на бегу и понял, где он находится. На горизонте вырисовывались очертания Чикаго, его огни ярко сияли в ночи. Это означало, что ветер, касавшийся лица, дул с озера Мичиган. Хови бежал попирсу, хотя и не знал, по какому именно, а озеро плескалось у свай. Это было единственное знакомое ему водное пространство. Оно влияло на городской климат и влажность. Из-за него запах воздуха в Чикаго был особенный, не такой, как в других местах. Оно порождало грозы и швыряло их на побережье. Вообще-то озеро было таким постоянным, таким неотъемлемым, что Хови редко задумывался о нем. А когда и думал, то лишь как о месте, где богатые держат свои яхты, а обанкротившиеся — топятся.

Но теперь, когда голос Лема за спиной звучал все тише, мысль об озере, ждущем его в конце пирса, занимала Хови как никогда прежде. Он был маленьким, а озеро огромным. Он был полон противоречий, а оно принимало все, не делая различий между моряками и самоубийцами.

Он побежал быстрее, уже почти не чувствуя, как подошвы ног касаются досок пирса. Несмотря на реальность происходящего, в нем крепло ощущение, что это тоже плод его воображения. Озеро соткано из обрывков воспоминаний и должно облегчить переход через то, что могло бы свести Хови с ума. Это должно помочь преодолеть барьер между сонным бодрствованием жизни и чем-то, что ждало его впереди. Чем ближе к концу пирса, тем больше ему казалось, что именно в этом все дело. Поступь его, и так легкая, становилась все легче, а шаги все длиннее. Время размягчилось и удлинилось. У него появилась возможность убедиться, существует ли Субстанция на самом деле, как Паломо-Гроув, или воображаемый пирс кончается чистой мыслью.

Если так, то здесь пересекалось множество сознаний. Впереди в воде двигались десятки тысяч огней, одни из них вспарывали поверхность словно фейерверки, другие погружались в глубину. Хови вдруг обнаружил, что он и сам светится. Его кожа слегка светилась, это было как отдаленное эхо отдаленного эха сияния Флетчера.

Он был уже в нескольких футах от перил в конце пирса. За ними — вода, и он уже знал, что это не озеро. Это Субстанция, и через мгновение она сомкнётся над его головой. Ему не было страшно. Даже наоборот. Он жалел, что не может побыстрее добраться до перил и перепрыгнуть через них, а вынужден тратить время на то, чтобы идти. Если ему и требовались какие-то доказательства нереальности окружающего пейзажа, то он получил их немедленно: при его прикосновении перила разлетелись на множество осколков. Хови тоже летел. Это был полет-падение в море мечты.

Вещество, в которое он погрузился, не походило на воду — не мокрое и не холодное. Но, тем не менее, Хови плыл в нем, его тело скользило мимо сверкающих пузырей к поверхности без малейшего усилия. Он не боялся утонуть. Его переполняло чувство глубочайшей благодарности за то, что он был здесь, на своем месте.

Он обернулся через плечо (так много взглядов назад) на пирс. Он сделал свое дело, превратив в игру то, что вызывало ужас. Теперь он распадался на осколки, вслед за разлетевшимися перилами.

Он радостно смотрел, как пирс тает в воздухе. Он освободился от Косма и плавал в Субстанции.

Джо-Бет и Томми-Рэй оказались в провале вместе, но их сознания по-разному воспринимали падение.

Ужас, охвативший Джо-Бет, когда ее увлекло в провал, исчез в грозовом облаке. Она забыла о хаосе и успокоилась. Ее руку сжимал уже не Томми-Рэй — с ней была мама в те годы, когда она еще не боялась сталкиваться с миром лицом к лицу. Они гуляли по траве в успокаивающих сумерках. Мама пела. Если это и был церковный гимн, то она забыла слова. Она просто напевала мелодию в такт ритму шагов. Джо-Бет рассказывала о том, что она узнала в школе, чтобы мама видела, какая она прилежная ученица. Все уроки в школе были о воде. О том, что у всего есть приливы, даже у слез; о том, что жизнь зародилась в море; о том, почему в теле человека воды больше, чем какого-либо иного вещества. Еще долго эти факты звучали контрапунктом маминой мелодии. Но вскоре Джо-Бет почувствовала в воздухе изменения. Ветер стал более порывистым, в нем почувствовался запах моря. Она подставила ему лицо, забыв об уроках. Мамино пение стихло. Если они еще держались за руки, Джо-Бет этого не ощущала. Она шла вперед, не оглядываясь. Трава кончилась, голая земля спускалась к морю, где покачивались на волнах бесчисленные яхты. На их носах и мачтах горели свечи.

Земля ушла из-под ног неожиданно. Но она не испугалась, даже когда упала. Джо-Бет знала, что мама осталась позади.

Томми-Рэй обнаружил себя в Топанге — то ли на рассвете, то ли на закате, он не понял. Хотя солнце уже исчезло с горизонта, он был там не один. В темноте он слышал женский смех и хриплый шепот. Песок под его босыми ногами в том месте, где только что лежали девушки, был теплым и липким от масла для загара. Он не видел линии прибоя, но знал, куда идти. Томми-Рэй побежал к воде, уверенный, что девушки на него смотрят. Они всегда смотрели. Он не отвечал на их взгляды. Только оказываясь в движении, на гребне волны, он позволял себе им улыбнуться. И потом, выходя из воды на пляж, мог осчастливить одну из них.

Но когда волны оказались в его поле зрения, он понял: здесь что-то не так. Не только потому, что пляж казался мрачным, а море темным. У берега покачивались тела, и, что еще хуже, их плоть фосфоресцировала. Томми-Рэй замедлил шаг, но он знал, что не может остановиться или повернуть назад. Он не хотел, чтобы кому-нибудь, особенно девушкам, был виден его страх. А он боялся, очень боялся. Похоже, в море вылилось какое-то радиоактивное дерьмо и серферы отравились и умерли. Их тела прибили к берегу те самые волны, которые они отправлялись покорять. Теперь он разглядел трупы вполне отчетливо: кожа местами была серебристой, местами черной, а колышущиеся волосы напоминали нимбы. С ними были и девушки, тоже мертвые в отравленной пене прибоя.

Он знал, что у него нет выбора. Он должен присоединиться к ним. Струсить и вернуться назад на пляж — это хуже смерти. Все они станут легендой. И он, и эти мертвые серферы, когда их смоет отлив. Он решительно шагнул в воду. Там оказалось довольно глубоко, дно будто провалилось у него под ногами. Яд уже жег его организм изнутри. Он увидел, что его тело начинает светиться. Он начал задыхаться, каждый вдох причинял все большую боль.

Кто-то дотронулся до него. Он обернулся, ожидая увидеть очередного мертвого серфера, но это оказалась Джо-Бет. Она произнесла его имя. Он не находил слов, чтобы ответить. Больше всего на свете ему хотелось скрыть свой страх, но ничего не получалось. Зубы его стучали, и он пустил в море струйку мочи.

— Помоги мне, — сказал он. — Джо-Бет, ты единственная, кто может мне помочь. Я умираю.

Она взглянула на его подергивающееся лицо.

— Если ты умираешь, то и я тоже, — сказала она.

— Как я сюда попал? И почему ты здесь? Ты ведь не любишь пляж.

— Это не пляж, — сказала она и взяла его за руки. От ее движения они поплавками закачались на волнах. — Это Субстанция, Томми-Рэй. Помнишь? Теперь мы по ту сторону. Ты столкнул нас сюда.

Она увидела, что он вспомнил.

— Господи… О господи…

— Вспомнил?

— Да, господи, да! — Он притянул ее к себе, обхватил руками за плечи и зарыдал. Она не отстранилась. Глупо быть мстительной, когда они оба в такой опасности.

— Тихо, — сказала она, когда он уткнулся своим горячим, липким, разбитым лицом в ее плечо. — Тихо. Тут уж ничего не поделаешь.

Ничего и не надо было делать. Субстанция завладела им, и ему суждено плыть и плыть, возможно, в конце концов он встретится с Джо-Бет и с Томми-Рэем. А пока ему нравилось чувствовать себя заблудившимся в бесконечности. Здесь все его страхи, да и вся его жизнь, казались незначительными. Он перевернулся на спину и взглянул вверх. Но ночного неба, против ожидания, он не увидел. Не было никаких звезд, ни неподвижных, ни падающих. Не было облаков, скрывающих луну. Сначала ему показалось, что там вообще ничего нет, но через несколько секунд, минут или часов — он не знал точно, сколько прошло времени, да и знать не хотел — он заметил протянувшиеся на сотни миль цветные волны. По сравнению с этим зрелищем северное сияние было детской игрушкой. Время от времени Хови казалось, что он видит какие-то опускающиеся и поднимающиеся формы, похожие на стаи мант в полмили длиной каждая. Он надеялся, что они спустятся ниже и он сможет рассмотреть их получше, но, похоже, они просто не могли стать более четкими. Не все доступно глазу. Некоторые картины не поддавались фиксации и анализу, подобно его чувствам к Джо-Бет. Невозможно было сосредоточиться ни на одном из их фрагментов, ни на цветах над его головой, ни на мелькающих в вышине формах. Он воспринимал их скорее шестым чувством, чем сетчаткой. И чувством этим было сопереживание.

Смирившись с этим, он осторожно перевернулся в эфире и попытался грести. Ему это вполне удалось, хотя трудно судить об эффективности усилий за неимением каких-либо ориентиров. Вокруг светились огни, но они были слишком малы и расплывчаты. Хови решил, что это такие же случайные путники. А может быть, его окружали спящие души? Может быть, дети, любовники, умирающие плыли во сне по волнам Субстанции, чтобы обрести утешение и надежду справиться с невзгодами жизни, когда они проснутся? Он опустил лицо вниз. Под ним было множество светящихся форм, как звезд на небе. Они плыли в разных направлениях. Одни, как манты, собирались наверху в стаи и перемещались вверх-вниз. Другие двигались парами бок о бок. Любовники, заключил он, хотя далеко не всегда спящих рядом людей связывала любовь. Возможно, очень немногих. Эти размышления напомнили ему о тех мгновениях, когда он плыл здесь вместе с Джо-Бет. Он стал думать о том, где она сейчас. Ему следует быть осторожнее, чтобы блаженный покой не притупил его чувств, не заставил забыть о ней. Он поднял лицо от поверхности.

Сделай он это секундой позже, ему не удалось бы избежать столкновения. В нескольких ярдах перед ним плыл нелепо раскрашенный кусок дома Вэнса, шокирующий своим появлением здесь. А за ним дрейфовал какой-то безобразный обломок — слишком отвратительный, чтобы принадлежать здешнему миру, и не похожий ни на какую вещь из Косма. Он поднимался над поверхностью на четыре фута или чуть больше и уходил под воду на ту же глубину. Нечто вроде воскового острова с переплетенными отростками, напоминающего бледные экскременты в этом чистом море. Хови дотянулся до обломка дома и резко забросил на него свое тело. Это движение приблизило его к загадочному острову.

Остров оказался живой. Не населенный живыми существами, а созданный из живой материи. Хови слышал биение двух сердец, а поверхность его блестела, словно кожа. Он понял, что это такое, только когда почти коснулся острова. Он рассмотрел две худощавые фигуры гостей с приема, вцепившиеся друг в друга с выражением ярости на лицах. Хови не имел чести быть представленным Сэму Сагански, не слышал он и ловко стучащих по клавишам пальцев Дуга Франкла. Он видел только двух сцепившихся врагов в сердце острова, который, казалось, вырастал прямо из них. Из их спин вздымались огромные горбы, конечности вытягивались и смешивались с плотью врага. Эта структура продолжала расти, образуя все новые узелки и отростки, ветвившиеся вдоль рук и ног, и каждое новое образование все меньше напоминало человеческую плоть. Это зрелище скорее восхищало, чем пугало. Похоже, оба борца не чувствовали боли. Глядя на то, как разрастается структура, Хови смутно осознавал, что присутствует при рождении новой тверди. В конце концов они умрут, тела подвергнутся разложению, но оплетающий их остров не такой уж хрупкий. Его края больше напоминали кораллы, чем плоть. Противники умрут и превратятся в окаменелости, похороненные в сердце созданного ими острова, а сам остров продолжит плавание.

Хови оттолкнул от острова свой плот из обломков дома и поплыл прочь. Дальше море было усеяно обломками: мебель, куски штукатурки, светильники. Он проплыл мимо головы карусельной лошадки: она косила назад нарисованным глазом, словно напуганная происходящим. Но нарождающихся островов среди плавучего мусора больше не было. Похоже, Субстанция не творит из неодушевленных вещей. Или со временем она отзовется и на отголоски сознания создателей этих вещей? Может ли Субстанция из головы деревянной лошадки вырастить остров, который будет носить имя того, кто сделал лошадку? Все может быть.

Вот это самые правильные слова.

«Все может быть».

Джо-Бет знала, что они здесь не одни. Небольшое утешение, но хоть какое-то. Время от времени она слышала чьи-то вскрики, порой испуганные, порой восторженные, будто на поверхности Субстанции собралась паства, трепещущая и благоговеющая. Джо-Бет не отвечала на эти призывы. Мимо проплывали причудливые формы, и, глядя на них, Джо-Бет заключила, что люди здесь теряют свой человеческий облик. К тому же ей хватало проблем с Томми-Рэем и не хотелось навлекать на себя новые неприятности. Брат требовал от нее постоянного внимания. Он все время что-то говорил, ему надо было многое рассказать между всхлипываниями и мольбами о прощении. Кое-что она уже знала. Как он обрадовался, когда вернулся отец, и как почувствовал себя преданным, когда она отвергла их обоих. Было и такое, чего она не знала, и это ранило ей сердце. Сначала он рассказал о путешествии в миссию. Его повествование то было отрывистым, то лилось непрерывным потоком ужасов, которые он видел и творил сам. Ей не хотелось верить самому страшному — про убийства, про видение его разложения, но Томми-Рэй описал все очень подробно. Она не поверила бы и наполовину, если бы не ясность изложения. Джо-Бет не помнила, чтобы он хоть раз в жизни так четко формулировал свои мысли, как в этом жутком повествовании.

— Помнишь Энди? — спросил он. — У него была татуировка… череп на груди… прямо над сердцем?

— Помню, — ответила она.

— Он всегда говорил, что однажды уедет в Топангу, выберет последнюю волну… и больше не вернется. Он говорил, что любит смерть. Но это не так, Джо-Бет.

— Не так?

— Он оказался трусом. Он любил болтать, но оказался трусом. Но я не такой, правда? Я не маменькин сынок…

Тут он снова зарыдал, еще сильнее, чем раньше. Она пыталась успокоить его, но на этот раз ничего не получалось.

— Мама… — услышала она его всхлипы. — Мама…

— Что с мамой? — спросила она.

— Я не виноват…

— В чем не виноват?

— Я просто искал тебя. Я не виноват…

— В чем не виноват, я спрашиваю? — требовала ответа Джо-Бет, отстранив его от себя. — Томми-Рэй, отвечай, Ты сделал ей больно?

Он похож на зареванного ребенка, подумала она. Он перестал притворяться взрослым Превратился в обозленного мальчишку. Жалок и опасен — неизменное сочетание.

— Ты причинил ей боль.

— Я не хочу быть Человеком-Смертью… — запротестовал он. — Я не хочу никого убивать…

— Убивать? — переспросила она.

Он взглянул ей прямо в глаза, словно это могло убедить ее в его невиновности.

— Это не я. Это мертвецы. Я искал тебя, а они последовали за мной. Я не смог от них оторваться, Джо-Бет, но я пытался. Правда, пытался.

— Господи! — Она резко оттолкнула его от себя. Оттолкнула она его не так уж и сильно, но это действие вызвало волнение вещества Субстанции, несоизмеримое с ее движением. Она смутно понимала, что причиной этого волнения было отвращение, что она испытывала. Состояние Субстанции соотносится с состоянием ее сознания.

— Этого не случилось бы, если бы ты осталась со мной, — продолжал Томми-Рэй. — Ты должна была остаться, Джо-Бет.

Она оттолкнула его ногой. От ее эмоций Субстанция вскипела.

— Ублюдок! — крикнула она — Это ты убил ее! Это ты убил ее!

— Ты моя сестра, — сказал он. — Только ты можешь меня спасти.

Он потянулся к ней. На его лице читалась мука, но Джо-Бет видела перед собой убийцу своей матери. Пускай Томми-Рэй доказывает свою невиновность до конца света (если конец света еще не наступил) — она никогда не простит его. Он не видел или предпочел не заметить ее отвращение. Он схватил сестру обеими руками сначала за лицо, потом за грудь.

— Не бросай меня! — закричал он. — Я не позволю тебе меня бросить!

Сколько раз она прощала его лишь потому, что они вышли из одной яйцеклетки? Видела его развращенность и все равно протягивала руку помощи. Даже упрашивала Хови, чтобы он изменил свое отношение к Томми-Рэю ради нее. Хватит. Да, этот человек — ее брат-близнец, но он матереубийца. Мама выдержала Яффа, пастора Джона, жизнь в Паломо-Гроуве — и все ради того, чтобы быть убитой в собственном доме собственным сыном. Это преступление простить невозможно.

Он снова потянулся к сестре, но теперь она была готова. Джо-Бет изо всех сил ударила его по лицу, потом еще раз. От неожиданности он на секунду выпустил ее, и она поплыла прочь, вспенивая ногами бурлящую воду перед ним. Он закрылся от брызг руками, и девушка покинула пределы его досягаемости. Она почувствовала, что ее тело потеряло прежнюю гладкость, но не стала задумываться над этим; все, чего ей хотелось, — оказаться как можно дальше от брата, и чтобы он никогда, никогда больше не мог коснуться ее. Она быстро плыла вперед, не обращая внимания на его рыдания. Она не оборачивалась, пока его голос не стих вдали. Только тогда она замедлила движение и оглянулась. Томми-Рэй исчез из виду. Джо-Бет переполняло горе, оно душило ее. Но, прежде чем девушкой полностью завладело сознание маминой смерти, это чувство вдруг вытеснил внезапный ужас Стало тяжелее двигать руками и ногами. Слезы ослепили Джо-Бет, и она поднесла руки к лицу, чтобы получше рассмотреть их. Сквозь пелену, застилавшую глаза, она увидела, что ее пальцы покрылись коркой, словно их опустили в овсянку с маслом. Тыльную сторону ладони покрывала такая же мерзость.

Она заплакала, прекрасно понимая, что это значит. За нее взялась Субстанция. Она сделала ее гнев твердым. Море превратило ее плоть в плодородную грязь. Из него выходили существа столь же омерзительные, как и ее гнев.

Ее рыдания превратились в крик. Она почти забыла, что можно так кричать; она столько лет была послушной домашней дочкой, улыбавшейся соседям даже утром в понедельник. Теперь мама умерла, а Гроув, возможно, разрушен. А понедельник? Что такое понедельник? Это просто произвольно выбранное название одного дня из множества дней, составляющих историю мира. Теперь все — дни, ночи, названия, города и умершие матери — потеряло смысл. Единственное, что для нее по-прежнему важно, — это Хови. Он — единственное, что у нее осталось.

Она попыталась представить себе Хови, в отчаянии ища, за что зацепиться в этом безумии. Сначала его образ ускользал. Джо-Бет видела перед собой лишь перекошенное лицо Томми-Рэя, но она упорно старалась представить себе Хови — его очки, бледное лицо, странную походку. Его глаза, полные любви. Его лицо, наливающееся кровью, когда он волновался, что бывало довольно часто. Его кровь и любовь слились в одной отчаянной мысли.

— Спаси меня, — прорыдала она, вопреки всему надеясь, что странные воды Субстанции донесут до него ее отчаяние. — Спаси меня, или я умру.

Глава 2

— Абернети?

До рассвета в Паломо-Гроуве оставался час, когда Грилло закончил свой отчет.

— Удивительно, что ты еще жив, — прорычал Абернети.

— Тебя это расстраивает?

— Ты задница, Грилло. После того звонка в шесть утра от тебя несколько дней нет никаких вестей.

— У меня есть сюжет.

— Слушаю.

— Я расскажу тебе, как все было, но не думаю, что ты это напечатаешь.

— Уж позволь мне об этом судить. Выкладывай!

— Начинаю. Прошлым вечером в тихом провинциальном городке Паломо-Гроуве, округ Вентура, раскинувшемся на тихих склонах долины Сими, наша реальность, которую посвященные называют Космом, была прорвана силой, доказавшей нашему корреспонденту: вся жизнь — это кино…

— Что за херню ты несешь?

— Заткнитесь, Абернети. Рассказываю один раз. На чем я остановился? Ах да… кино. Эту силу применил некий Рэндольф Яфф. Она разорвала границы того, что большинство особей нашего вида считают единственной и абсолютной существующей реальностью, и открыла дверь в другое состояние бытия — море под названием Субстанция…

— Это что, прошение об увольнении?

— Ты хотел историю, которую никто бы не осмелился напечатать, так? — сказал Грилло. — Настоящую грязь? Вот она. Это великое откровение.

— Это просто смешно.

— Может, все новости, потрясшие мир, так и должны звучать? Ты об этом не задумывался? Что бы ты сделал, если бы я написал репортаж о воскрешении? Распятый на кресте сбежал из могилы. Ты бы это напечатал?

— Это же другое, — сказал Абернети. — Это случилось.

— И это тоже. Клянусь богом. Если нужны доказательства, то скоро ты их получишь.

— Доказательства? Откуда?

— Просто слушай. — Грилло опять вернулся к своей статье. — Откровение, доказывающее хрупкость нашего бытия, было явлено в разгар одной из самых блестящих вечеринок в истории современного кино и телевидения. Около двух сотен гостей — голливудские звезды и магнаты — собрались в особняке Бадди Вэнса, что умер на этой неделе в Паломо-Гроуве. Его смерть, одновременно трагическая и загадочная, положила начало череде событий, достигших кульминации прошлой ночью и завершившихся исчезновением из нашего мира ряда гостей. Деталей мы пока не знаем, равно как и точного числа жертв. Тем не менее нам известно, что среди пропавших — вдова Вэнса Рошель. Мы не располагаем данными, что именно произошло с исчезнувшими людьми. Возможно, они мертвы или оказались в иной реальности. Проверить это вряд ли согласится даже самый отчаянный искатель приключений. Мы лишь сообщаем, что они просто исчезли с лица земли.

Он ожидал, что Абернети его перебьет, но на том конце провода царило молчание. Такое глубокое, что Грилло не выдержал и спросил:

— Абернети, ты еще там?

— Ты рехнулся, Грилло.

— Тогда повесь трубку. Не можешь, да? Вот парадокс: я тебя терпеть не могу, но ты единственный, у кого хватит духу опубликовать такое. Мир должен об этом узнать.

— Нет, ты точно рехнулся.

— Посмотри дневные новости. Увидишь, сколько знаменитостей пропало сегодня утром Режиссеры, звезды, агенты.

— Где ты находишься?

— А что?

— Мне нужно сделать несколько звонков, потом перезвоню тебе.

— Зачем?

— Узнаю последние слухи. Дай мне пять минут. Я не говорю, что верю тебе. Нет. Но мне чертовски интересно.

— Абернети, это правда. И я хочу предупредить людей. Они должны знать об этом.

— Я же сказал, дай мне пять минут. Ты по тому же номеру?

— Да. Но ты можешь не дозвониться. Тут все разбежались.

— Я дозвонюсь, — сказал Абернети и повесил трубку. Грилло взглянул на Теслу, сидевшую в другом углу номера.

— Я это сделал.

— Не уверена, что это правильно — рассказать все людям.

— Не начинай сначала, — сказал Грилло. — Я рожден, чтобы поведать миру эту историю.

— Она так долго была тайной.

— Да, из-за таких, как твой друг Киссун.

— Он не мой друг.

— Разве?

— Ради бога, Грилло, я же рассказала тебе, что он сделал…

— Тогда почему, когда ты говоришь о нем, в твоем голосе слышится ревность?

Она посмотрела на него так, словно он дал ей пощечину.

— Скажи, что я не прав. Она покачала головой.

— Почему тебя к нему тянет?

— Не знаю. Ты видел, что делает Яфф, и даже не пытался его остановить. Почему?

— У меня не было шансов ему помешать, ты это знаешь.

— Ты не пытался.

— Не надо менять тему. Я же прав, тебя тянет к нему? Она подошла к окну. Кони-Ай закрывали деревья. Отсюда не было видно, что дом Вэнса разрушен.

— Как ты думаешь, они живы? — спросила она. — Хови и остальные?

— Не знаю.

— Ты видел Субстанцию?

— Только мельком.

— И?..

— Это было как телефонный разговор, который слишком быстро прервали. Я видел только облако. Саму Субстанцию — нет.

— И никаких иадов?

— Никаких. Может, их и не существует.

— Хотелось бы.

— Ты уверена в своих источниках?

— Как в себе самой.

— Нет, мне это нравится, — с горечью заметил Грилло. — Я копаю целыми днями, и все, что получаю, — возможность бросить один беглый взгляд. А ты просто подключаешься напрямую.

— Так вот ты о чем? — сказала Тесла. — Все дело в тебе и твоей «истории»?

— Да. Может, и так. Я расскажу свою историю. Заставлю людей понять, что происходит в Счастливой Долине. Но ты, по-моему, этого не очень-то хочешь. Ты предпочитаешь, чтобы об этом знали только избранные. Ты, Киссун, гребаный Яфф…

— Ну, тебе хочется рассказать всем о конце света? Вперед, мистер Орсон^[16]. Америка ждет повода для паники! К тому же мне своих проблем хватает.

— Самодовольная сука.

— Я — самодовольная! Я — самодовольная! Послушайте лихого мистера Грилло: «Расскажи правду или умри при попытке!» А тебе не приходило в голову, что через двенадцать часов сюда нагрянут толпы туристов? И шоссе будет забито в обоих направлениях? Очень удобно для того, что вылезет из этой щели. Кушать подано!

— Черт!

— Об этом ты не думал, да? И пока мы тут беседуем, ты… Телефон прервал ее обвинения на полуслове. Грилло взял трубку.

— Натан?

— Да, Абернети.

Грилло взглянул на Теслу. Она повернулась спиной к окну и смотрела на него.

— Я отведу под это больше двух столбцов.

— Что тебя убедило?

— Ты прав. Многие действительно не вернулись домой с приема.

— Это уже попало в утренние новости?

— Нет. Так что ты на самом острие событий. Конечно, твое объяснение полнейшее дерьмо. Самая бредовая сказка, что я слышал в жизни. Но для первой полосы — то, что нужно.

— Скоро получишь остальное.

— Черезчас.

— Через час.

Грилло положил трубку.

— Ну вот, — сказал он, глядя на Теслу. — Думаю, общение с Абернети подождет до полудня. Что мы успеем за это время?

— Не знаю. Поищем Яффа?

— И что он способен сделать?

— Не столько сделать, сколько вернуть обратно. Грилло встал, прошел в ванную, открыл кран и плеснул в лицо холодной водой.

— Думаешь, он сумеет закрыть дыру? — спросил он, вернувшись. Вода стекала с его лица.

— Говорю же, не знаю. Возможно. Другого ответа у меня нет, Грилло.

— А что будет с теми, кто туда упал? С близнецами Макгуайрами, с Катцем, с остальными?

— Они, наверное, уже мертвы. Мы не в силах им помочь.

— Легко говорить.

— Пару часов назад мне казалось, что ты готов броситься в эту щель. Так не хочешь ли сейчас отправиться вслед за ними? А я припасу веревку, чтобы ты нашел дорогу назад.

— Ну ладно, — сказал Грилло. — Я не забыл, что ты спасла мне жизнь. И я благодарен тебе за это.

— Господи, все-таки кое-что я сделала напрасно…

— Слушай, извини. Я веду себя неправильно. Я должен был придумать какой-нибудь план. Стать героем. Но… Видишь, я не такой. Я все тот же старик Грилло. Я не могу измениться. Это инстинкт — если я вижу что-то, то и мир должен об этом узнать.

— Он узнает, — быстро сказала Тесла. — Узнает.

— Но ты… Ты изменилась. Она кивнула.

— Ты прав. Когда ты говорил Абернети, что он бы не стал печатать статью о воскрешении, я подумала, что это прямо про меня. Я воскресла. И знаешь, что меня поражает? Я не изменилась. Я крутая. Я в порядке. Я вошла в гребаную Петлю, а это как…

— Что?

— … я словно для этого и рождена, Грилло. Будто я могла бы… о черт, я не знаю…

— Скажи это. Чтобы там ни было у тебя на уме…

— Ты знаешь, что такое шаман?

— Конечно, — ответил Грилло. — Целитель. Знахарь.

— Больше того, — сказала Тесла. — Шаман — это врачеватель сознания. Он проникает в коллективную душу и объясняет ее. Перетряхивает ее. Мне кажется, все главные герои нашей истории — Киссун, Яфф, Флетчер — шаманы. А Субстанция… это обитель снов Америки. И я видела, как все шаманы обламывались с ней, Грилло. Каждый по-своему. Даже Флетчер не смог с ней совладать.

— Так, может, просто сменить шамана? — сказал Грилло.

— Ага. Почему бы и нет? — ответила Тесла. — Вряд ли у меня получится хуже, чем у них.

— Поэтому ты и хочешь оставить все для себя?

— Безусловно, это одна из причин. Я ведь могу это сделать, Грилло. Я всегда была достаточно странной, а шаманы всегда немного не в себе. Кто в женскую одежду одевается, кто оказывается гомосексуалистом. У каждого своя стезя. Животные, растения и камни. Я тоже хочу так. Ты знаешь, я всегда хотела.

— До этого момента не знал.

— Ну, теперь знаешь.

— Тебя, кажется, это не очень радует.

— Я умерла и воскресла. Шаман должен через это пройти. Но мне кажется… испытания еще не закончились.

— Думаешь, тебе снова придется умереть?

— Надеюсь, что нет. Мне одного раза хватило.

— Одного обычно всем хватает, — сказал Грилло. Его замечание заставило ее невольно улыбнуться.

— Что смешного? — спросил он.

— Все. Ты. Я. Нелепее, чем сейчас, не бывает, правда?

— Пожалуй, да.

— Сколько времени?

— Около шести.

— Скоро взойдет солнце. Думаю, мне следует пойти поискать Яффа, пока свет не заставил его где-нибудь спрятаться.

— Если он остался в городе.

— Не думаю, что у него есть силы убраться отсюда, — сказала она, — Круг сужается все сильнее. Кони-Ай вдруг превратился в центр известной нам вселенной.

— И неизвестной.

— Не знаю, такая уж ли она неизвестная. Вдруг Субстанция гораздо больше похожа на наш дом, чем мы думаем.

День уже вступал в свои права, темнота сменилась тревожными сумерками — «нейтральной полосой» между царствами Луны и Солнца. Когда они пересекали автомобильную стоянку отеля, из тени выступил человек в грязной одежде, с мертвенно-бледным лицом.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал он. — Вы ведь Грилло?

— Да. А вы кто?

— Моя фамилия Уитт. У меня был офис неподалеку и друзья в этом отеле, они и рассказали мне о вас.

— Что вам нужно? — спросила Тесла.

— Я был в Кони-Ай, — сказал он. — Я хотел с вами поговорить, когда вы оттуда вышли. Но я спрятался и не мог заставить себя двигаться. — Он взглянул на свои брюки. Они были мокрыми спереди. — Что происходит наверху?

— Уезжайте из Гроува как можно скорее, — посоветовала Тесла. — Скоро тут будет еще хуже.

— Из Гроува нельзя уехать, — сказал Уитт. — Гроува больше нет. Люди оставили насиженные места, и я не думаю, что они вернутся. Но я не уеду. Мне некуда ехать. К тому же, — казалось, он вот-вот заплачет, — это мой город. И если уж ему суждено пропасть, я хочу видеть это. Даже если Яфф…

— Стоп! — перебила его Тесла. — Что вы знаете про Яффа?

— Я… знаком с ним. Томми-Рэй Макгуайр его сын, вы это знаете? — Тесла кивнула. — Ну, он и познакомил меня с Яффом.

— Здесь?

— Естественно.

— А где?

— На Уайлд-Черри-глэйд.

— Вот оттуда и начнем, — сказала Тесла. — Можете нас туда проводить?

— Конечно.

— Думаешь, он вернулся туда? — спросил Грилло.

— Ты же видел, в каком он состоянии, — ответила Тесла. — По-моему, он должен искать знакомое место, где он чувствовал бы себя в безопасности.

— Что ж, разумно, — отозвался Грилло.

— Тогда это первый проблеск разума за сегодняшнюю ночь, — сказал Уитт.

Рассвет подтвердил слова Уильяма Уитта: город практически опустел, жители бежали. Стая домашних собак, в спешке забытых или сбежавших, охваченных паникой, кружила по улицам. За пару дней они превратились в настоящую шайку. Уитт узнавал их. Там были пудели миссис Даффин, две таксы Блэйза Хеббарда, щенки щенков щенков собак Эдгара Лотта, который умер, когда Уитт был еще ребенком. Перед смертью он завещал все свои деньги на постройку памятника «Лиге девственниц».

Кроме собак они заметили и другие, более тревожные признаки поспешного бегства. Открытые двери гаражей, брошенные на подъездных дорожках и тропинках игрушки, что обронили сонные дети, когда среди ночи их вытащили из постелей и отнесли в машины.

— Они знали, — сказал Уитт, когда они ехали через город. — Они давно знали, но никто ничего не сказал. Поэтому большинство и сбежало ночью. Они думали, что они единственные, кто сошел с ума. Они все думали, что они единственные, кто сошел с ума.

— Вы говорили, что работали здесь?

— Да, — ответил Уитт. — Торговал недвижимостью.

— Ваш бизнес завтра может расцвести. Столько домов на продажу.

— А кто их купит? — сказал Уитт. — Город станет проклятой землей.

— Но ведь Гроув в этом не виноват, — сказала Тесла. — Это случайность.

— Вы так думаете?

— Конечно. Флетчер и Яфф оказались здесь только потому, что исчерпали свои силы, а не потому, что Гроув избран.

— Я все равно думаю, что это место станет проклятым, — начал Уитт, но отвлекся, объясняя Грилло дорогу: — Следующий поворот. Дом миссис Ллойд — четвертый или пятый справа.

Снаррки дом выглядел необитаемым. Когда они проникли внутрь, впечатление подтвердилось. Яфф не бывал здесь с тех пор, как он поиздевался над Уиттом.

— Что ж, попытаться все равно стоило, — сказала Тесла — Думаю, мы должны продолжить поиски. Город не такой уж и большой. Будем прочесывать улицу за улицей, пока не наткнемся на его след. Есть идеи получше?

Она взглянула на Грилло, смотревшего куда-то вдаль. Он витал мыслями где-то далеко.

— Что случилось? — спросила она.

— А?

— Кто-то не закрыл кран, — сказал Уитт, проследив за взглядом Грилло.

Действительно, из-под входной двери дома напротив миссис Ллойд текла вода. Ручеек сбегал по уклону подъездной дорожки, пересекал тротуар и исчезал в водостоке.

— Ну и что тут интересного?

Он продолжал смотреть на воду, исчезающую в решетке водостока.

— Думаю, я знаю, куда он отправился. Он повернулся и посмотрел на Теслу.

— Ты говорила, он отправится в знакомое место. Самое для него знакомое место в Гроуве находится не на земле, а под землей.

Тесла просияла.

— Пещеры. Точно. Похоже, ты угадал.

Они вернулись к машине и под руководством Уитта кратчайшим путем направились через весь город в Дирделл, не обращая внимания на красные светофоры и улицы с односторонним движением.

— Полиция не заставит себя ждать, — заметил Грилло, — они должны искать пропавших звезд.

— Я должна подняться на холм и предупредить их, чтобы они держались подальше.

— Ты же не можешь быть одновременно в двух местах, — сказал Грилло. — Или это еще один из твоих талантов, о котором я не знаю?

— Ха, мать твою, ха.

— Им придется пойти своим нелегким путем. У нас есть дела поважнее.

— Верно, — признала Тесла.

— Если Яфф действительно в пещерах, — сказал Уитт, — как мы к нему спустимся? Не думаю, что он выйдет на зов.

— Вы знаете человека, которого зовут Хочкис? — спросил Грилло.

— Конечно. Отец Кэролин?

— Да.

— Он нам поможет. Готов спорить, он все еще в городе. Он мог бы спустить нас вниз. Сумеет ли он потом вытащить нас оттуда — другой вопрос. Но пару дней назад он был вполне уверен в этом и уговаривал меня отправиться в пещеры вместе с ним.

— Зачем?

— Он одержим тем, что похоронено под городом.

— Я чего-то не улавливаю.

— Честно говоря, я тоже. Пусть он сам объяснит.

Они добрались до леса. Не было слышно ни звука, никакого утреннего птичьего гама. Они вошли под сень деревьев. Тишина подавляла.

— Он был здесь, — сказала Тесла.

Никто не спросил, откуда она это знает. Даже без обостренных нунцием чувств было понятно, что атмосфера в лесу изменилась. Птицы не улетели — они боялись петь.

Уитт так уверенно вел их к поляне, где был вход в пещеру, что Грилло спросил:

— Часто здесь бываете?

— Почти никогда, — ответил Уитт.

— Стойте, — прошептала вдруг Тесла. Впереди за деревьями уже виднелась поляна.

— Смотрите, — сказала она.

В ярде или двух от полицейского заграждения они увидели ворочающееся в траве доказательство того, что Яфф действительно нашел здесь убежище. Одна из терат, слишком слабая и израненная, чтобы одолеть последние ярды, отделяющие ее от спасительной тьмы пещеры, доживала свои последние секунды. Она разлагалась со слабым свечением.

— Она не сможет нам ничего сделать, — сказал Грилло, уже собираясь выйти на поляну.

Тесла удержала его за руку.

— Она может предупредить Яффа, — сказала она. — Мы не знаем, какая у него связь с этими тварями. Нам не обязательно идти дальше. Мы уже выяснили, что он здесь.

— Верно.

— Поехали искать Хочкиса.

Они двинулись обратно по своим следам.

— Вы знаете, где он живет? — спросил Грилло у Уитта, когда они отошли от поляны на приличное расстояние.

— Я знаю, где живет каждый, — ответил Уитт. — Или жил.

Казалось, вид расщелины потряс его. Это возродило подозрения Грилло, что это место было для Уитта объектом некоего паломничества.

— Отвезите Теслу к Хочкису, — сказал Грилло. — Встретимся здесь.

— А ты куда? — поинтересовалась Тесла.

— Хочу убедиться, что Эллен уехала из города.

— Она же разумная женщина, — последовал ответ. — Я уверена, что уехала.

— Все равно я хочу это проверить, — упрямо сказал Грилло.

Он оставил их в машине и пошел в направлении дома Эллен. Тесла тем временем пыталась привлечь внимание Уитта — тот не отрывал взгляда от леса. Когда Грилло завернул за угол, Тесле еще не удалось привести Уитта в чувство. Он смотрел на деревья, словно расщелина взывала к общему прошлому, и он мог сделать только одно — не поддаваться ее призыву.

Глава 3

На помощь Джо-Бет в ее одиноком ужасе пришел не Хови. Ей помог прилив. Он подхватил девушку (ее глаза почти все время были закрыты, а когда она открывала, все застилала пелена слез) и вынес к тому месту, что она видела лишь мельком, когда они плыли по Субстанции вместе с Хови — к Эфемериде. В море возникло волнение, но она не обратила на него внимания, впрочем, как и на приближение самого острова. Но другие заметили. Если бы она больше замечала происходящее вокруг, то увидела бы едва заметные, но несомненные изменения в поведении душ, плывущих в эфире Субстанции. Их движение стало уже не столь равномерным. Одни, самые восприимчивые к шепоту эфира, остановились и зависли в темноте, как утонувшие звезды. Другие нырнули в глубину, надеясь там спрятаться от обещанной беды. Прочие — их было меньшинство — вовсе исчезли, проснувшись в своих постелях в Косме и благодаря судьбу за то, что спаслись от опасности. Для большинства, однако, послание оказалось слишком тихим, чтобы они смогли его услышать. А если они его и услышали, то наслаждение от пребывания в Субстанции перевесило страх. Они поднимались и опускались, но большей частью так и не попадали туда, куда волна вынесла Джо-Бет: к острову в море снов.

«Эфемерида».

Это название звучало в голове у Хови с тех пор, как он впервые его услышал из уст Флетчера.

«Что там?» — спросил он тогда, рисуя в воображении райский остров. Ответ отца не слишком прояснил ситуацию. «Явление тайны», ответил тот, но его ответ вызвал дюжину новых вопросов. Теперь, когда остров предстал перед Хови, он пожалел, что не был тогда более настойчив. Даже на таком расстоянии стало ясно, что его представления об этом месте далеки от реальности. Так же, как Субстанция не является морем в прямом смысле, Эфемерида требовала расширения понятия «остров». Во-первых, это оказался не единый массив, но множество, может быть, сотни соединенных каменными арками островов. Архипелаг напоминал огромный плавающий собор, мосты — опоры, а острова — башни, становившиеся все выше при приближении к центральному острову, откуда в небо поднимались две колонны плотного дыма. Сходство было слишком велико для простого совпадения. Несомненно, творчество всех архитекторов мира есть подсознательное воспоминание об этом образе. Строители соборов и даже — кто знает? — дети, играющие в кубики, сохраняют этот остров грез где-то в укромных уголках сознания, а потом пытаются воспроизвести как можно точнее. Но любые их шедевры остаются лишь подобиями оригинала — ведь приходится идти на компромиссы с силой притяжения и прочими ограничениями земной реальности.

Не могут они приблизиться и к размерам этого великолепия. Эфемерида простиралась на много миль, и каждый ее клочок был отмечен печатью гения. Если это создание природы (хотя кто знает, какова природа царства сознания?), то здесь природа показала, на что она способна. Она заставила твердую материю играть в игры, доступные лишь облакам и свету в том мире, что оставил Хови; она создала прямые и тонкие, как тростник, башни, на вершинах которых балансировали шары размером с дом; она украсила фасады отвесных утесов каннелюрами, напоминающими желобки на раковинах моллюсков; она подернула волнами стены каньонов так, что они стали похожи на оконные занавески; сложила спиралевидные холмы и высекла из валунов груди, собак и даже объедки, сброшенные с какого-то огромного стола, — множество образов. Но Хови не был уверен, что хотя бы один из них задуман осознанно. Фрагмент, напоминавший лицо, при повторном взгляде оказывался частью другого изображения. Восприятие каждой детали ежесекундно менялось. Возможно, это лишь игра воображения, как с тем пирсом, откуда Хови прыгнул в Субстанцию, когда его разум адаптировался к необъяснимому. Но оставалось то, что никак не трансформировалось: из бесчисленных трещин в отвесных стенах центрального острова архипелага, поднимавшегося прямо из моря, исходили вертикальные струи дыма. Плотная пелена дыма окутывала его вершину. Какая бы тайна там ни скрывалась, она притягивала огоньки душ, сбросивших бремя плоти. Они не влетали в облако дыма, а лишь порхали вокруг. Хови гадал, что не пускает их внутрь: страх или более существенная преграда. Когда он окажется ближе, то постарается узнать ответ. Он стал грести, помогая приливу скорее донести его до места, и через десять-пятнадцать минут после того, как впервые увидел Эфемериду, уже выбирался на ее берег. Там было темно, хотя и не так, как в водах Субстанции. Ладони ощутили не песок, а грубую поверхность, похожую на кораллы. Его вдруг пронзила мысль: может быть, этот архипелаг создан так же, как и плавучий остров из человеческих фигур, который он видел среди обломков дома Вэнса. Если это так, то сколько же времени остров плавал в море снов, чтобы стать таким огромным?

Он двинулся влево по пляжу; когда ему приходилось выбирать одну из двух неизвестных дорог, он всегда выбирал левую. Он шел вдоль кромки воды, надеясь найти Джо-Бет.

Ее могло вынести тем же течением, что и его. Когда он вышел из Субстанции и лишился ее ласкающей поддержки, в нем снова проснулись сомнения. Во-первых, можно днями и неделями бродить по побережью, но так и не найти Джо-Бет. Во-вторых, если он все-таки ее найдет, ему придется столкнуться с Томми-Рэем. И Томми-Рэй будет не один — в дом Вэнса он явился в сопровождении призраков. В-третьих (это было последнее, что волновало Хови, но с каждой минутой становилось все более важным) — в Субстанции происходили изменения. Хови больше не заботило, какое название лучше отражало суть здешней реальности — «другое измерение» или «иное состояние сознания». Возможно, это было одно и то же. Он ни на секунду не сомневался в тех обрывочных сведениях, что успел получить о Субстанции и Эфемериде. Здесь всем жителям Земли мельком открывалась неземная красота. Это место неизменно. Это место утешения, где не существует тела (разве что у нарушителей границ, таких как он сам) и душа спящего познает полет и таинство жизни. Но были тут и едва заметные — а порой столь незаметные, что он не мог точно определить, какие именно, — признаки того, что морю мечтаний угрожала опасность. Маленькие голубоватые волны, лижущие берег, плескались уже не так ритмично. Движение огней в Субстанции также изменилось. Система дала сбой, и Хови сомневался, что виной тому вторжение плоти и крови из Косма. Субстанция огромна, и у нее есть свои способы бороться с теми, кто тревожит покой ее вод. Он видел это своими глазами. Нет, в спокойствие моря грез вмешалось что-то другое, гораздо более опасное, чем сам Хови или кто-либо с его стороны.

Он начал искать следы вторжения, которые могли быть вынесены на берег. Дверной косяк, обломки мебели, шторы и, неизбежно, фрагменты коллекции Вэнса. Неподалеку он обрел надежду на то, что прилив мог вынести сюда и Джо-Бет. Там была женщина. Она стояла у самой кромки прибоя и смотрела на море. Если она и слышала шаги Хови, то не повернула головы в его сторону. Ее словно загипнотизировали — руки свисали вдоль тела, плечи были опущены, а взгляд неподвижен. Хови не хотел выводить ее из транса — по всей видимости, так она переживала случившееся, но не видел иного выхода.

— Простите, — сказал он, понимая, что в подобных обстоятельствах его вежливость выглядела вульгарной, — вы здесь одна?

Она обернулась. Тут Хови ждал еще один сюрприз: оказывается, он видел эту женщину десятки раз. Она улыбалась с экрана телевизора и превозносила достоинства шампуня. Он не знал ее имени — просто женщина с шампунем «Силкшин». Она прищурилась, словно не могла сфокусироваться на его лице. Он перефразировал свой вопрос.

— Кто-нибудь еще выжил? — спросил он. — Из дома Вэнса?

— Да, — ответила она.

— Где они?

— Пройдите дальше.

— Спасибо.

— Этого ведь не по-настоящему, правда? — спросила она.

— Боюсь, что по-настоящему, — ответил он.

— Это случилось с миром? Неужели сбросили ядерную бомбу?

— Нет.

— Что же тогда?

— Мир остался там, — ответил Хови. — По ту сторону Субстанции. По ту сторону моря.

— А-а, — сказала она, явно не поняв ничего из его слов. — У тебя есть кокаин? Или таблетки? Что-нибудь?

— К сожалению…

Она снова повернулась к Субстанции, оставив его следовать указанному направлению. Он двинулся дальше по берегу. Волнение моря нарастало с каждым шагом. А может, он просто стал более восприимчивым к нему. Хови начал замечать и иные тревожные знаки помимо изменения ритма волн. Воздух вокруг его головы колебался, словно рядом неслышно беседовали невидимые существа Цветные волны в небе разбились на отдельные пятна и напоминали теперь облако в форме рыбьего скелета. Их размеренное течение подернулось той же рябью, как и Субстанция. Над головой продолжали проноситься огни в направлении столба дыма, но их становилось все меньше. Спящие просыпались.

Впереди берег оказался загроможден цепью валунов. Хови пришлось перебираться через них, чтобы продолжить поиски. Тем не менее женщина с «Силкшином» указала верное направление. Невдалеке за валунами, на следующем изгибе берега, он обнаружил еще нескольких спасшихся мужчин и женщин. Похоже, никто из них не мог отойти от моря дальше, чем на несколько ярдов. Один лежал ногами в воде, распростершись, как мертвец. Никто не пытался ему помочь. Некоторых сковало то же оцепенение, что и женщину с «Силкшином», смотревшую на Субстанцию, но неподвижность иных имела другую природу. Во время плавания в Субстанции они изменились. Их тела покрылись коркой и потеряли форму. Они подверглись тому же процессу, что и двое дерущихся, ставших островом Хови мог только догадываться, какими качествами — или отсутствием каких качеств — они отличались от остальных. Почему он и еще полдюжины здесь присутствующих, преодолев одинаковое расстояние в той же среде, что и эти страдальцы, вышли из Субстанции неизмененными? Может быть, жертвы испытывали сильные чувства, и Субстанция ими питалась, в то время как Хови плыл по этим водам почти как спящая душа, оставив свою жизнь со всеми амбициями, желаниями и чувствами в прошлом? Он даже, хоть и ненадолго, забыл о желании найти Джо-Бет. Теперь это было его единственной потребностью. Он стал высматривать девушку среди спасшихся, но его ждало разочарование. Ее здесь не оказалось. Как и Томми-Рея.

— Есть еще кто-нибудь? — спросил он тяжело рухнувшего на берег мужчину.

— Еще?

— Ну… такие, как мы.

У мужчины был такой же непонимающий взгляд, как и у женщины с «Силкшином». Казалось, он с трудом пытается уразуметь услышанные слова.

— Как мы — из дома Вэнса.

Ответа не последовало. Человек тупо смотрел на Хови остекленевшим взглядом. Юноша сдался и огляделся в поисках более полезного источника информации. Он выбрал мужчину, который отвернулся от моря. Тот стоял далеко от воды и смотрел на дымовую башню в центре архипелага. Он не вышел из Субстанции невредимым: следы разрушения были на его лице и шее, спускались ниже по позвоночнику. Он снял рубашку и обернул ею левую руку. Хови направился к нему.

В этот раз он обошелся без «извините»:

— Я ищу девушку. Она блондинка, около восемнадцати лет. Вы ее не видели?

— Что там происходит? — спросил человек. — Я хочу сходить туда и посмотреть.

— Я ищу… — снова начал Хови.

— Я слышал.

— Вы ее видели?

— Нет.

— А не знаете, спасся еще кто-нибудь?

В ответ тот же стеклянный взгляд. Хови разозлился.

— Что за хрень с вами происходит?

Мужчина взглянул на него. Лицо его никак нельзя было назвать красивым, оно было испещрено отметинами, но Субстанция ничего не смогла сделать с его кривой усмешкой.

— Не злитесь, — сказал он. — Оно того не стоит.

— Она этого стоит.

— Почему? Ведь мы все мертвы.

— Не обязательно. Если мы сюда вошли, то можем и выйти.

— Как? Опять плыть? К черту. Нет уж, я больше не полезу в этот гребаный суп. Лучше умру. Где-нибудь там, наверху.

Он посмотрел на гору.

— Там что-то есть. Что-то чудесное. Я знаю.

— Может быть.

— Пойдемте вместе?

— Лезть наверх? Не получится.

— Ну, добраться до верха, может, и не получится, но хоть подберусь поближе. Почувствую, чем это пахнет.

На фоне общей летаргии его желание раскрыть загадку башни оказалось приятной новостью, и Хови хотелось пойти с ним. Но где бы ни была Джо-Бет, ее не могло быть на горе.

— Поднимемся немного, — сказал мужчина — Сверху лучше видно. Может, и подружку свою заметите.

Неплохая идея, особенно если учесть, что у них мало времени. С каждой минутой беспокойство в воздухе ощущалось все сильнее.

— Почему бы и нет? — сказал Хови.

— Я тут высматривал путь попроще. Кажется, нам придется немного вернуться назад. Кстати, как вас зовут? Я Гаррет Бирн. С двумя «р». На случай, если вам придется писать мой некролог. А вы?

— Хови Катц.

— Пожал бы вам руку, если бы было чем, — он поднял кисть, обернутую рубашкой. — Не знаю, что случилось, но контракт я уже никогда не подпишу. Наверное, я даже рад этому. Тупая работа.

— Какая?

— Юрист кинокомпании. Знаете анекдот? Что случится, если трех юристов кинокомпании засунуть в дерьмо по шею?

— Что?

— Дерьма не хватит.

Бирн громко рассмеялся над своим анекдотом.

— Хотите посмотреть? — спросил он, разворачивая рубашку. Его кисть трудно было назвать рукой: пальцы слиплись в одно целое и распухли.

— Знаете, — сказал он, — по-моему, она хочет превратиться в член. Все эти годы я имел людей с ее помощью — и вот. Правда, похоже на член? Нет, не отвечайте. Давайте подниматься.

Томми-Рэй чувствовал, что море снов работает над ним, но не стал тратить сил на осознание изменений. Он просто не стал противиться ярости, спровоцировавшей эти изменения.

Возможно, именно злость и слезы вернули призраков. Сначала это было лишь воспоминание. Воображение нарисовало ему картину преследования на пустом шоссе в Байе. Не отстававшее от него облако напоминало привязанные к собачьему хвосту пустые консервные банки. Не столько воспоминание, сколько ощущение. В лицо — единственную часть тела, выступавшую из воды — повеял холодный ветер. Томми-Рэй знал, что приближается. Он чувствовал запах могилы и праха. Море вокруг забурлило, он открыл глаза и увидел кружащее над ним облако. Это был уже не тот мощный шторм, уничтоживший церкви и мамин дом. Это был небольшой неуправляемый спиралевидный столб грязи. Но море знало, кому принадлежит облако, и снова взялось за его тело. Томми-Рей почувствовал, как тяжелеют конечности. Лицо ужасно чесалось. Он хотел сказать, что это не его легион, попросить, чтобы его не наказывали за их чувства. Но отрекаться не имело смысла. Он был и навсегда остался Человеком-Смертью. Субстанция это знала и делала свое дело. Здесь не было места ни лжи, ни притворству. Томми-Рэй видел, как духи спускаются к поверхности моря и центр смерча устремился к нему. Волнение эфира усилилось. Томми-Рэя закрутило юлой, и из-за этого вращения он ушел под воду. Он попытался закрыть лицо руками, но они налились свинцом, и море сомкнулось над его головой. Рот был открыт, море хлынуло в горло и заполнило его внутренности. Вместе с этим пришло знание, которое содержалось в Субстанции. Сюда приближалось такое зло, какого он в жизни не видел, и никто не видел. Сначала это знание заполнило грудь Томми-Рэя, потом желудок и кишки и, наконец, голову. На юношу опустилась вечная ночь. Ночь называлась Иад. Она принесла с собой такой холод, какого не было ни на одной, даже самой удаленной и безжизненной планете Солнечной системы. Нигде не было столь глубочайшей и убийственной тьмы.

Томми-Рэй вынырнул на поверхность. Призраки исчезли, но не улетели, они интегрировались в его измененную Субстанцией анатомию. Он вдруг обрадовался этому. Никто не спасется от надвигающейся ночи, кроме ее союзников. Лучше стать смертью среди смертей, и тогда появится надежда пережить надвигающийся кошмар.

Он вдохнул и выдохнул со смехом, поднеся изменившиеся отяжелевшие руки к лицу. Наконец-то оно приняло форму его души.

Хови и Бирн карабкались вверх уже несколько минут. Они забрались уже высоко, но дымящаяся башня все так же была перед глазами. Чем ближе становился предмет вожделения Бирна, тем больше занимал Хови вид этой вершины. Снова, как и при первом взгляде на Эфемериду, его не отпускала мысль: что за великая тайна скрывается на этой вершине — столь сильная, чтобы привлекать души спящих всего мира. Бирн оказался на редкость крепким, особенно если учесть, что он действовал только одной рукой. Он часто падал, но не проронил ни слова жалобы, хотя каждый раз на его обнаженном торсе появлялись новые царапины и порезы. Он сосредоточился на самой верхней точке скалы, куда они поднимались. Словно приближение к тайне обезболивало его раны. Хови легко угнался бы за ним, но ему приходилось то и дело останавливаться, чтобы осмотреть сверху окрестности. Джо-Бет не было видно, и он стал задаваться вопросом: а правильно ли он сделал, отправившись с Вирном. Путь становился все опаснее, подъем — круче, каменные мостики — уже. Под мостами зияли пропасти, на дне которых обычно виднелись камни, а иногда поблескивали беспокойные воды Субстанции.

Духов в воздухе было все меньше и меньше. Когда путники прошли по арочному мостку не шире доски для серфинга, огоньки стали пролетать прямо над их головами, и Хови разглядел, что внутри каждого огня таилась изогнутая линия, похожая на яркую змейку. Он подумал, что душа человека и есть змея, она может летать.

Это зрелище заставило его остановиться.

— Дальше я не пойду, — сказал он. Бирн взглянул на него.

— Почему?

— Лучше видно не будет.

Вид и вправду открывался широкий, и дальнейший подъем вряд ли дал бы увидеть больше. К тому же фигурки людей на берегу казались отсюда такими маленькими, что их едва можно было разглядеть. Еще несколько минут подъема — и он не сможет отличить Джо-Бет от кого-либо другого.

— Неужели тебе не хочется посмотреть, что там? — спросил Бирн.

— Хочется, — ответил Хови. — Но в другой раз.

Он знал, что это глупый ответ. Другого раза не будет.

— Тогда я пошел. — Бирн не стал тратить дыхания на прощания, пожелания и прочее. Он просто продолжил восхождение. По его телу струились пот и кровь, он шатался, но Хови знал, что отговаривать его идти дальше — пустая затея. Пустая и глупая. Какой бы жизнью он ни жил, а в ней явно не хватало милосердия, Бирн хватался за последнюю возможность прикоснуться к святости. Наверное, смерть будет неизбежным исходом этой гонки.

Хови вернулся к осмотру берега. Он пытался обнаружить хоть малейшее движение вдоль линии прибоя. Слева от него лежал участок пляжа, с которого они с Бирном начали свое путешествие. Кроме уже знакомой зачарованной компании выживших там никого не было. Чуть правее одиноко стояла женщина с «Силкшином». Рядом с ней о берег разбивались такие огромные волны, что они грозили смыть ее в море. Их рев достигал ушей Хови. Дальше была та часть берега, где он сам выбрался из волн.

Сердце Хови екнуло. Кто-то, спотыкаясь, шел по берегу на приличном расстоянии от моря. Даже издалека были видны светлые волосы. Это могла быть только Джо-Бет. После узнавания пришел страх за нее. Каждый шаг явно приносил ей страдания.

Хови начал спускаться тем же путем, что и поднимался. Кое-где на камнях краснела кровь Бирна. Наткнувшись на очередное кровавое пятно, он взглянул наверх, но там было темно и пусто. Последние души покинули дымящуюся башню и унесли с собой свет. Бирна нигде не было.

Когда Хови обернулся, тот стоял за его спиной, в двух-трех ярдах ниже по склону. Раны, что он успел заработать, когда они поднимались, были пустяком по сравнению с новой. Она шла от головы до бедра, открывая внутренности.

— Я упал, — сказал он просто.

— Прямо сюда? — Хови поражался тому, что Бирн стоит на ногах.

— Нет. Сюда я спустился по собственному желанию.

— Как это?

— Очень просто. Я теперь фантом.

— Кто?

— Дух. Призрак. Я думал, ты видел, как я упал.

— Нет.

— Это было долгое падение, но все кончилось хорошо. Наверное, никто прежде не умирал на Эфемериде. Это делает меня уникальным. Могу устанавливать свои правила. И я подумал, что должен помочь Хови. — Его прежняя одержимость сменилась спокойной уверенностью. — Тебе нужно спешить. Я вдруг многое понял, и у меня плохие новости.

— Что-то происходит, да?

— Иады, — сказал Бирн. — Они начали переправу через Субстанцию.

Слова, еще несколько минут назад неизвестные, уверенно звучали из его уст.

— Кто такие иады?

— Зло, какое не описать словами, — ответил Бирн. — Так что не буду тратить времени.

— Они направляются в Косм?

— Да. Но, может быть, тебе удастся успеть туда раньше.

— Как?

— Доверься морю. Оно хочет того же, что и ты.

— Чего именно?

— Чтобы ты вырвался отсюда, — сказал Бирн. — Так что иди. И торопись.

— Ладно.

Бирн отошел, чтобы пропустить Хови. Когда тот проходил мимо, Бирн взял ладонь Хови своей целой рукой.

— Ты должен узнать…

— Что?

— Что находится на горе. Это прекрасно.

— Стоит того, чтобы умереть?

— Сотни раз.

Он отпустил руку Хови.

— Я рад за тебя.

— Если Субстанция уцелеет, — сказал Бирн, — если ты уцелеешь, найди меня. Буду рад поговорить.

— Обязательно, — сказал Хови и направился вниз по склону быстро, как только мог.

Его спуск был то неуклюжим, то самоубийственным. Едва он оказался на расстоянии, как он решил, звука, как сразу стал звать Джо-Бет. Но его призыв остался без ответа. Светловолосая голова не повернулась к нему. Может, шум волн заглушил слова? Наконец он добрался до пляжа и побежал к ней.

— Джо-Бет! Это я! Джо-Бет!

На этот раз она услышала и взглянула на него. Уже в нескольких ярдов от девушки он увидел, почему она спотыкалась. Пораженный, он замедлил шаг едва осознавая, что делает. Субстанция поработала и над ней. Лицо, в которое он влюбился в закусочной Батрика, сплошь покрывали колючие наросты, спускавшиеся к шее и уродовавшие форму ее рук. Был момент, которого он так никогда и не смог до конца себе простить: он вдруг захотел, чтобы Джо-Бет не узнала его и он смог пройти мимо. Но она узнала, и голос, донесшийся из-под страшной маски, был тем самым голосом, говорившим ему «я люблю тебя». Теперь голос сказал:

— Хови… помоги мне.

Он протянул руки, и она упала в его объятия. Ее тело горело и содрогалось в рыданиях.

— Я думала, что никогда больше тебя не увижу, — всхлипывала она, касаясь руками его лица.

— Я бы тебя не бросил.

— Теперь мы сможем умереть вместе.

— А где Томми-Рэй?

— Он ушел, — ответил она.

— Нам нужно сделать то же самое, — сказал Хови. — Мы должны убраться с этого острова как можно скорее. Приближается нечто ужасное.

Она осмелилась взглянуть на него. Ее глаза, такие же голубые и ясные, как раньше, смотрели на него, как две жемчужины из грязи. Их вид заставил его крепче сжать ее в объятиях, словно он хотел доказать ей (и самому себе), что справился с потрясением. Хотя это было не так. От ее красоты у него когда-то перехватило дыхание. Теперь красота ушла Нужно игнорировать внешнее, чтобы вспомнить о Джо-Бет, которую он полюбил. Это было трудно.

Он перевел взгляд на море. Огромные волны внушали ужас.

— Мы должны вернуться в Субстанцию, — сказал он.

— Мы не можем! — ответила она. — Я не могу!

— У нас нет выбора. Это единственный путь назад.

— Она сделала это со мной, — сказала она. — Она изменила меня.

— Если мы не уйдем сейчас, — сказал Хови, — то не уйдем никогда. Мы останемся здесь и умрем.

— Может, так будет лучше, — ответила она.

— Почему? — сказал Хови. — Как смерть может быть лучше жизни?

— Море все равно нас убьет. И разделит.

— Нет, если мы доверимся ему. Отдадимся его воле. Он вспомнил свой путь сюда, когда он плыл на спине и рассматривал цветные огни. Если он думает, что обратный путь будет столь же приятным, это самообман. Субстанция перестала быть безмятежным морем снов. Но есть ли у них выбор?

— Мы можем остаться, — опять сказала Джо-Бет. — И умереть здесь вместе. Даже если мы вернемся…

Она разрыдалась снова.

— Даже если мы вернемся, я не смогу так жить, — сказала она.

— Хватит плакать, — велел Хови. — И хватит говорить о смерти. Мы возвращаемся в Гроув. Вместе. И если не ради нас самих, то чтобы предупредить людей.

— О чем?

— Что-то движется через Субстанцию. Это вторжение. Вот почему так разбушевалось море.

Небо над ними тоже пульсировало. В нем, как и в море, не осталось ни одного светящегося духа. Какими бы ценными ни были минуты пребывания на Эфемериде, все спящие отказались от путешествия и проснулись. Он позавидовал легкости их возвращения — просто выпрыгнули из кошмара и очнулись в собственной постели. В поту и, конечно, в ужасе, но дома. Легко и приятно. Не то что незваным гостям из плоти и крови в обители духа. Тут Хови вспомнил об оставшихся на пляже. Он должен их предупредить, даже если никто не станет его слушать.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Он взял Джо-Бет за руку, и они направились туда, где собрались выжившие. Там мало что изменилось, только исчез мужчина, лежавший ногами в воде, — его смыло в море, и никто не пришел ему на помощь. Они сидели или стояли там же, где и прежде, тупо устремив взгляды в Субстанцию. Хови подошел к ближайшему — молодому человеку ненамного старше его самого, чье лицо казалось абсолютно пустым.

— Вам нужно уходить отсюда, — сказал Хови. — Нам всем нужно.

Тревога в его голосе привлекла внимание парня, но не слишком.

— Да? — выдавил он, не меняя позы.

— Если вы останетесь, вы погибнете, — сказал ему Хови, потом он повысил голос, обращаясь ко всем: — Вы погибнете! Вам нужно войти в Субстанцию и позволить ей отнести вас назад.

— Куда? — спросил молодой человек.

— Что значит «куда»?

— Куда назад?

— В Гроув. Туда, откуда вас унесло сюда. Вы что, не помните?

Никто не ответил.

«Возможно, единственный способ заставить их уйти отсюда — самому показать пример», — подумал Хови.

— Сейчас или никогда, — сказал он Джо-Бет.

Она все еще сопротивлялась. Хови крепче сжал ее руку и повел к морю.

— Доверься мне, — призвал он.

Она не ответила, но перестала упираться. Ею завладела страдальческая покорность. Хови решил, что это к лучшему — может, на сей раз Субстанция оставит девушку в покое. В отношении себя он сомневался больше. В нем бурлили самые разные чувства, и Субстанции могла поиграть с каждым из них. Самым сильным был страх за их жизни. Потом — стыд и чувство вины из-за его реакции на перемену внешности Джо-Бет. Но тревога, вибрировавшая в воздухе, заставила его продолжить путь к воде. Она стала почти физическим ощущением и напомнила Хови о каком-то событии в его жизни, произошедшем, конечно, в другом месте. Это смутное воспоминание он никак не мог уловить. Впрочем, само по себе оно не имело значения — все и так ясно. Иады, кем бы они ни были, принесут нескончаемую и нестерпимую боль и уничтожение — торжество всех возможных видов смерти без надежды на помилование. И они не остановятся, пока Косм не исчезнет вместе с последним человеческим стоном. Где-то Хови уже видел нечто подобное, в каком-то отдаленном уголке Чикаго, но его разум милосердно отказывался вспоминать об этом.

Волны были уже в ярде от них, они вздымались арками и с грохотом разбивались о берег.

— Пора, — сказал Хови Джо-Бет.

В ответ она лишь крепче сжала его руку, и они вместе вошли в Субстанцию.

Глава 4

Дверь открыла не Эллен, а ее сын.

— Мама дома? — спросил Грилло.

Мальчик по-прежнему выглядел больным. Он был одет уже не в пижаму, а в грязные джинсы и еще более грязную футболку.

— Я думал, ты уехал, — сказал он.

— Почему?

— Все уехали.

— Верно.

— Хочешь войти?

— Я бы хотел повидать твою маму.

— Она занята, — сказал Филип, все-таки пропуская его внутрь.

В доме царил еще больший беспорядок, чем прежде. Повсюду валялись объедки. Детские деликатесы, как отметил Грилло: хот-доги и мороженое.

— Так где твоя мама? — спросил он Филипа.

Тот махнул рукой в сторону спальни, подхватил тарелку и направился к себе.

— Подожди, — сказал Грилло. — Она больна?

— Нет, — ответил мальчик. Он выглядел так, будто уже несколько недель толком не спал. — Она больше не выходит. Только по ночам.

Дождавшись ответного кивка Грилло, Филип ушел к себе в комнату. По его мнению, он снабдил гостя всей необходимой информацией. Грилло услышал, как закрылась дверь комнаты мальчика, и остался наедине со своими мыслями. Недавние события не оставили ему времени для эротических фантазий, но воспоминания о часах, проведенных здесь, действовали и на его мозг, и на его чресла. Несмотря на ранний час, усталость и отчаянную ситуацию в Гроуве, часть его очень хотела довершить то, что осталось незаконченным в прошлый раз, — хоть раз заняться с Эллен любовью, прежде чем уйти под землю.

Он подошел к двери в комнату Эллен и постучал. В ответ раздался слабый стон.

— Это я, — сказал он. — Грилло. Можно войти?

Не дожидаясь ответа, он повернул ручку. Дверь была не заперта — она приоткрылась на полдюйма, но что-то не пускало ее дальше. Он надавил сильнее, потом еще сильнее, и стул, подпиравший дверную ручку, с грохотом соскользнул на пол. Грилло открыл дверь.

Сперва ему показалось, что Эллен в комнате одна. Больная и одинокая. Она лежала на неубранной постели, ее платье было распахнуто. Под платьем ничего не было. Она медленно повернула голову в его сторону, ее глаза сверкали в душной темноте. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы отреагировать на его появление.

— Это и правда ты? — спросила она.

— Конечно. Кто же еще?

Она привстала на кровати и прикрылась подолом платья. Он успел заметить, что она не удаляла волосы в паху с тех пор, как он был здесь в прошлый раз. И вообще она с тех пор, похоже, не часто выходила из комнаты. В комнате пахло долгим затворничеством.

— Ты не должен видеть… — сказала она.

— Я уже видел тебя обнаженной, — пробормотал он. — И хотел увидеть снова.

— Я говорю не о себе, — ответила она.

Он не понял, что это значит, пока она не посмотрела в дальний угол комнаты. Он проследил за ее взглядом. Там в тени стояло кресло, на котором, как он подумал сначала, лежала куча белья. Но это было не так. Бледное пятно оказалось не простыней, а кожей обнаженного человека. Тотсидел в кресле, согнувшись почти пополам, и опирался лбом на сомкнутые ладони. Руки его были связаны у запястий шнуром, что спускался вниз и опутывал лодыжки.

— Это Бадди, — тихо сказала Эллен.

Услышав свое имя, человек поднял голову. Грилло успел увидеть лишь конец армии Флетчера, но он запомнил, как они выглядят, когда их оставляет жизненная сила. Это был не настоящий Бадди Вэнс, а плод воображения Эллен, ее воплощенное желание. Изборожденное глубокими морщинами лицо еще сохраняло сильное сходство с лицом Бадди; видимо, думая о нем, Эллен представляла себе его лицо гораздо чаще, чем остальные части тела. Когда он выпрямился в кресле, открылся еще один орган, о котором она думала больше прочих. Информаторы Теслы в очередной раз доказали свою состоятельность. Галлюцигению стреножили словно осла. Когда тот заговорил, Грилло поразила его ревность.

— Кто ты такой, что смеешь сюда врываться?

Грилло был потрясен тем, что существо могло разговаривать.

— Тихо, — сказала Эллен.

Мужчина взглянул на нее и попытался высвободиться из пут.

— Прошлой ночью он хотел уйти, — обратилась к Грилло Эллен. — Не знаю, почему.

Грилло знал, но ничего не сказал.

— Конечно, я его не отпустила. Ему всегда нравилось быть связанным. Мы часто играли в эту игру.

— Кто это? — спросил Вэнс.

— Грилло, — ответила Эллен. — Я тебе о нем рассказывала.

Она заползла повыше на кровать и оперлась спиной о стену. Руки Эллен покоились на согнутых раздвинутых коленях, открывавших взгляду Вэнсу ее влагалище. Он созерцал его с благодарностью, а она продолжала:

— Я рассказывала тебе про Грилло, — сказала она. — Мы занимались с ним любовью. Да, Грилло?

— За что? — спросил Вэнс. — За что ты меня наказываешь?

— Скажи ему, Грилло, — сказала Эллен. — Он хочет знать.

— Да. — Тон Вэнса неожиданно стал просительным — Пожалуйста, скажи.

Грилло не знал, злиться или смеяться. Ему казалось извращенным то, чем он занимался здесь в прошлый раз, но теперь все обстояло куда хуже. Связанная материализованная фантазия о мертвом человеке умоляла поведать о сексуальных похождениях своей бывшей любовницы.

— Расскажи ему, — снова потребовала Эллен. Странные интонации в ее голосе вернули Грилло дар речи.

— Это не настоящий Вэнс, — сказал он, получая удовольствие от возможности открыть ей глаза. Но она оказалась на шаг впереди.

— Я знаю, — сказала Эллен. Она кивнула головой в сторону пленника. — Он — моя фантазия. Как и я сама.

— Нет, — сказал Грилло.

— Он мертв, — тихо возразила она. — Он мертв, но он по-прежнему здесь. Я знаю, что этого не может быть, но он здесь. Значит, я сошла с ума.

— Нет, Эллен… это все из-за того, что случилось у молла. Помнишь? Сгоревшего человека? Ты не единственная, с кем случилось такое.

Она кивнула, полуприкрыв глаза.

— Филип, — сказала она.

— А что с ним?

— С ним это тоже произошло.

Грилло вспомнил лицо мальчика: тоскующий взгляд, боль утраты в глазах.

— Но если ты знаешь, что этот… этот человек ненастоящий, к чему игры?

Ее глаза закрылись окончательно.

— Я уже не знаю, — начала она, — что реально, а что нет. Грилло решил, что сейчас она раскроет свои чувства.

— Когда он появился, я понимала, что его здесь нет — такого, каким он бывал у меня раньше. Но это, наверное, не имело значения.

Грилло слушал, не желая прерывать ход мыслей Эллен. За последнее время он видел множество тайн и чудес. Его стремление оставаться свидетелем происходящего заставляло его держаться на определенной дистанции от событий — парадоксально, но иначе ему было бы трудно рассказывать о них. Вечный наблюдатель, он не давал волю чувствам из страха, что они затронут его слишком глубоко и сведут на нет тщательно оберегаемую отстраненность. Но теперь то, что произошло на этой постели, завладело его воображением. Он перестал быть безучастным, превратился в исполнителя чужих желаний, в проводника чужой страсти. И это раздражало его больше, чем собственная зависть к двенадцати дюймам Бадди.

— Он был прекрасным любовником, Грилло, — говорила Эллен. — Особенно он распалялся, если кто-то другой получал то, что хотел получить он. Рошель не любила эту игру.

— Она не понимала шуток, — сказал Вэнс. Его глаза по-прежнему были устремлены на то, чего не видел Грилло. — Она никогда…

— Боже! — вдруг понял Грилло. — Он был здесь, да? Когда мы с тобой…

От этой мысли у него пропал дар речи, он смог только выдавить:

— … там, за дверью.

— Тогда я этого не знала, — тихо сказала Эллен. — Я не думала, что так получится.

— Боже! — воскликнул Грилло. — Ты устроила для него спектакль! Ты меня подставила. Ты меня подставила, чтобы возбудить фантома!

— Может быть… у меня были подозрения, — призналась она. — Тебя это так злит?

— Разве не очевидно?

— Нет, не очевидно. — Она была само здравомыслие. — Ты меня не любишь. Ты меня даже не знаешь, иначе бы ты не был так шокирован. Ты просто хотел секса, и ты его получил.

Заключение было точным и болезненным. Это разозлило Грилло.

— Ты знаешь, что это здесь не навсегда, — он ткнул пальцем в сторону пленника Эллен, а точнее, на его член.

— Знаю, — сказала она, и ее голос предательски дрогнул. — Но мы все здесь ненадолго, верно? Даже ты.

Грилло смотрел на Эллен, всем сердцем желая, чтобы она взглянула на него, увидела его боль. Но она не открывала глаз от воплощения своей фантазии. Грилло сдался. Ему оставалось лишь донести до нее то, ради чего он пришел.

— Советую тебе уехать из Гроува, — сказал он. — Бери Филипа и уезжай.

— Почему? — спросила она.

— Просто поверь мне. Очень может быть, что к завтрашнему утру от города ничего не останется.

Наконец она снизошла и посмотрела на него.

— Я поняла, — сказала она. — Когда будешь уходить, закрой дверь, хорошо?

— Грилло! — Дверь в дом Хочкиса ему открыла Тесла. — Ну и везет же тебе на странных знакомых.

Хочкис не казался Грилло странным. Убитый горем — да. Ну, пил время от времени, а кто в этом не грешен? Грилло оказался не готов к истинной степени одержимости этого человека.

В задней части дома находилась комната, отведенная под материалы о Гроуве и земле, на которой он стоял. Стены ее были завешаны геологическими картами и фотографиями трещин на улицах и тротуарах города. Снимки делались в течение многих лет и аккуратно датировались. К ним прикреплялись вырезки из газет, посвященные одной теме — землетрясениям.

Сам одержимый сидел в самом центре этого хранилища информации, небритый, с чашкой кофе в руке. На лице его читалось усталое удовлетворение.

— Что я говорил? — такими словами он встретил Грилло. — Разве я не сказал, что настоящая история — у нас под ногами. И всегда там была.

— Вы все-таки хотите это сделать? — спросил Грилло.

— Что? Спуститься? — Он пожал плечами. — Конечно! Какого хрена? Это убьет всех нас, но какого хрена? Вопрос в том, хотите ли вы это сделать?

— Не слишком, — ответил Грилло. — Но у меня есть законные интересы. Хочу узнать историю целиком.

— Хочкис поможет тебе взглянуть на дело с новой, неизвестной тебе стороны, — сказала Тесла.

— С какой именно?

— Есть еще кофе? — спросил Хочкис Уитта. — Мне нужно протрезветь.

Уитт с готовностью удалился, чтобы приготовить добавку.

— Никогда его не любил, — заметил Хочкис.

— Он что, городской извращенец?

— Черт, да нет. Он мистер Чистюля. Воплощение того, что я всегда презирал в Гроуве.

— Он возвращается, — сказал Грилло.

— Ну и что? — продолжал Хочкис, когда Уитт вошел в комнату. — Он знает. Да, Уильям?

— Что знаю?

— Что ты дерьмо.

Уитт и глазом не моргнул, услышав оскорбление.

— Ты никогда меня не любил, да? — Да.

— Я тоже тебя никогда не любил, — ответил Уитт. — Так что счет «один-один».

Хочкис улыбнулся.

— Рад, что мы разобрались, — сказал он.

— Хотелось бы услышать про неизвестную мне сторону, — напомнил Грилло.

— Все очень просто, — сказал Хочкис. — Мне среди ночи позвонили из Нью-Йорка. Парень, которого я нанял, чтобы найти мою жену, когда она сбежала. Его зовут д'Амур. Кажется, он специалист по сверхъестественному.

— А зачем вы его наняли?

— После смерти нашей дочери моя жена связалась с несколькими довольно занятными людьми. Она так до конца и не смирилась с тем, что Кэролин покинула нас. Она пыталась контактировать с ней с помощью медиумов, даже вступила в церковь спиритуалистов. А потом сбежала.

— Зачем искать ее в Нью-Йорке?

— Она там родилась. Скорее всего, она поехала именно туда.

— И этот д'Амур нашел ее?

— Нет. Но он раскопал много всякого о церкви, к которой она примкнула. Я к тому, что парень знает свое дело.

— И зачем он звонил?

— Сейчас услышишь, — вставила Тесла.

— Не знаю, с кем там д'Амур контактировал, но его звонок был предупреждением.

— О чем?

— О том, что происходит здесь, в Гроуве.

— Он знал об этом?

— Прекрасно знал.

— Может, мне стоит поговорить с ним? — предложила Тесла. — Сколько сейчас времени в Нью-Йорке?

— Чуть позже полудня, — ответил Уитт.

— Вы двое, приготовьте все, что может понадобиться для спуска! — сказала Тесла. — Где номер д'Амура?

— Вот. — Хочкис пододвинул Тесле блокнот, она вырвала первую страницу с нацарапанными на ней именем и цифрами («Гарри М. д'Амур», — написал Хочкис). Оставив мужчин заниматься приготовлениями, она отправилась на кухню к телефону и набрала одиннадцать цифр. На том конце провода раздались гудки, потом включился автоответчик:

— В настоящий момент никого нет дома. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала.

Она начала:

— Я друг Джима Хочкиса из Паломо-Гроува. Меня зовут…

Ее сообщение прервал голос:

— У Хочкиса есть друзья?

— Это Гарри д'Амур?

— Да. Кто это?

— Тесла Бомбек. Да, у него есть друзья.

— Каждый день что-то новое. Чем могу помочь?

— Я звоню из Паломо-Гроува. Хочкис говорил, вы знаете, что здесь происходит.

— Да, догадываюсь.

— Откуда?

— У меня есть друзья, — сказал д'Амур, — люди, умеющие «подключаться». Они уже несколько месяцев говорят, что скоро кто-то вторгнется к нам со стороны западного побережья. Так что тут нет ничего удивительного. А вы? Вы тоже из них?

— Из медиумов? Нет.

— Тогда как это вас касается?

— Это долгая история.

— А вы обрисуйте сцену, — сказал д'Амур. — Киношники так говорят.

— Знаю, — сказала Тесла. — Я работаю в кино.

— Да? А кем именно?

— Пишу сценарии.

— А я видел что-нибудь из вашего? Я смотрю много фильмов, помогает отвлечься от работы.

— Может, мы когда-нибудь встретимся и поговорим о кино, — сказала Тесла. — А пока мне нужно, чтобы вы кое-что прояснили.

— Например?

— Ну, во-первых: вы слышали что-нибудь о иад-уроборосах?

В трубке воцарилась долгое, далекое молчание.

— д'Амур? Вы еще здесь? д'Амур?

— Гарри, — сказал он.

— Гарри. Так вы слышали о них что-нибудь?

— Так вышло, что да.

— От кого?

— Это имеет значение?

— Так вышло, что да, — вернула ему реплику Тесла. — Вы же знаете, есть разные источники. Одним доверяешь, другим — нет.

— Я работаю с женщиной по имени Норма Пэйн, — сказал д'Амур. — Она из тех людей, о которых я упоминал выше, — она умеет «подключаться».

— И что она знает об иадах?

— Во-первых, — сказал д'Амур, — на рассвете в потустороннем мире что-то произошло. Вы знаете, что это?

— Есть кое-какие догадки.

— Норма твердит о месте под названием Подстанция.

— Субстанция, — поправила Тесла.

— Так вы и правда знаете.

— Нет нужды в наводящих вопросах. Да, знаю. И мне нужно услышать, что она рассказала вам об иадах.

— Эти существа хотят вломиться к нам. Она не уверена, где именно они собираются прорваться. Она получает противоречивые послания.

— У них есть уязвимые места? — спросила Тесла.

— Судя по тому, что я слышал, нет.

— Скажите, что именно вы о них знаете. Как они нападут? Они собираются переправить через Субстанцию армию? Чего нам ждать — танков, бомб? Может, поставить в известность Пентагон?

— В Пентагоне уже знают, — сказал д'Амур.

— Да?

— Барышня, мы не единственные, кто слышал об иадах. В культурах разных народов сохранился их образ. Образ врага.

— Вроде дьявола? На нас наступает сатана?

— Сомневаюсь. Полагаю, что мы, христиане, всегда были немного наивны, — сказал д'Амур. — Я встречался с демонами, и они никогда не выглядели так, как их обычно представляют.

— Вы надо мной издеваетесь? С демонами? Во плоти? В Нью-Йорке?

— Послушайте, барышня, для меня это звучит не менее безумно, чем для вас.

— Меня зовут Тесла.

— Каждый раз, когда я заканчиваю очередное расследование, я думаю: а может, этого и не было? И так до следующего раза. Потом все повторяется. Отрицаешь саму возможность их существования, пока они не попытаются откусить тебе лицо.

Тесла вспомнила о том, что сама видела в последние несколько дней: тераты, смерть Флетчера, Петля, Киссун в Петле, ликсы, кишащие в ее собственной постели и, наконец, дом Вэнса и открывшийся в нем провал. Она не могла не верить в их реальность. Она видела все слишком отчетливо, она сама едва спаслась. Заявление д'Амура о демонах шокировало из-за предрассудков, связанных с этим словом. Тесла не верила в демонов и в ад. Для нее это было абсурдом. А если назвать демонами создания порочных людей, таких как Киссун и ему подобные? Тварей вроде ликсов, созданных из дерьма, спермы и сердец младенцев. Тогда она поверит.

— Ладно, — сказала она. — Если Пентагон в курсе, почему в Гроуве до сих пор нет армии, чтобы остановить вторжение? Мы держим эту крепость вчетвером, д'Амур.

— Никто точно не знал, где начнется вторжение. Думаю, где-то лежит папка с информацией о Гроуве, как об одном из мест, где случаются аномалии. Но таких папок много, очень много.

— Значит, в ближайшем будущем помощь будет?

— Думаю, да. Но по своему опыту знаю: обычно она приходит слишком поздно.

— А вы?

— Что я?

— Как насчет вашей помощи?

— У меня и здесь проблем хватает, — сказал д'Амур. — Тут словно ад разверзся. За последние восемь часов только по Манхэттену зарегистрировано сто пятьдесят двойных самоубийств.

— Любовники?

— Любовники. Впервые спавшие друг с другом. Отправились на Эфемериду, а получили кошмар.

— Господи.

— Может, они сделали правильный выбор. Они оттуда вырвались.

— Что вы имеете в виду?

— Думаю, эти дети воочию встретили то, о чем мы только догадываемся.

Тесла вспомнила боль, пронзившую ее, когда она выехала на шоссе прошлым вечером. Когда мир дрогнул и накренился, готовый сорваться в пропасть.

— Да, — сказала она. — Мы только догадываемся.

— В ближайшее время мы увидим реакцию на это многих людей. Наше сознание сбалансировано очень тонко. Чтобы нарушить этот баланс, требуется небольшое усилие. Я сижу в городе, где полно людей, готовых сорваться. Я должен быть здесь.

— А если подмога не подоспеет?

— Значит, тот, кто отдает' приказы в Пентагоне, не верит в это — таких там полно — или работает на иадов.

— У них есть шпионы?

— О да. Немного, но достаточно. Люди поклоняются им, хотя знают их под другими именами. Для них это Второе пришествие.

— А было первое?

— Это уже другой вопрос. Да, вероятно, было.

— Когда?

— Точная дата неизвестна, если вы спрашиваете об этом. Никто не знает, что из себя представляют иады. Думаю, нам следует молиться, чтобы они оказались размером с мышь.

— Я умею не молиться, — сказала Тесла.

— А зря, — ответил д'Амур. — Теперь, когда вы знаете, сколько жизней от нас зависит. Слушайте, мне пора. Хотелось бы быть более полезным.

— И мне бы хотелось.

— Насколько я понял, вы там не одна.

— Да, тут Хочкис и двое…

— Я не о том. Норма говорит, что среди вас есть спаситель.

Тесла про себя усмехнулась.

— Что-то не вижу никого похожего, — сказала Тесла. — И как его узнать?

— Она не уверена. Иногда ей кажется, что он мужчина, иногда, что женщина. Иногда — что он вовсе не человек.

— Да, это здорово поможет.

— Кто бы это ни был — он, она или оно сможет восстановить равновесие.

— А если не сможет?

— Тогда уезжайте из Калифорнии. И побыстрее. Теперь Тесла рассмеялась вслух.

— Огромнейшее спасибо! — сказала она.

— Веселитесь, веселитесь, — сказал д'Амур. — Как говорил мой отец, без чувства юмора не стоит и появляться.

— Где появляться?

— В этом мире, — с этими словами д'Амур повесил трубку. Она слушала гудки и доносящиеся сквозь них голоса. Тут в двери возник Грилло.

— Предприятие все больше и больше напоминает самоубийство, — заявил он. — У нас нет подходящего снаряжения и ни одной карты системы пещер.

— Почему?

— Их не существует. Похоже, город построен на земле, которая постоянно движется.

— Можешь предложить альтернативу? — возразила Тесла. — Яфф единственный человек…

Она на мгновение запнулась.

— Ну?

— Ведь он не совсем человек, правда? — спросила Тесла.

— Я что-то не очень понимаю.

— д'Амур сказал, что где-то здесь есть спаситель. И что он не человек. Это должен быть Яфф. Он единственный подходит под определение.

— Он не очень-то похож на спасителя, — сказал Грилло.

— Мы должны его поймать, — последовал ответ, — и если потребуется, принести в жертву.

Глава 5

К тому времени, как Тесла, Уитт, Хочкис и Грилло вышли из дома, чтобы начать спуск, в Гроув прибыла полиция. На вершине Холма мигали огни и завывали сирены «скорой помощи». Несмотря на шум, никого из местных жителей не было видно, хотя кое-кто из них еще оставался в городе. Они либо уединились со своими распадающимися фантазиями, как Эллен Нгуен, либо оплакивали их утрату. Гроув быстро превращался в настоящий город-призрак. Когда у Холма завыли сирены, все четыре городских района погрузились в тишину еще более глубокую, чем опускалась на город в полночь. Солнце жгло пустые тротуары, пустые дворы, пустые дороги. На качелях не качались дети; не шумели ни телевизоры, ни радио, ни газонокосилки, ни миксеры, ни кондиционеры. На перекрестках по-прежнему работали светофоры, но кроме полицейских машин и карет «скорой помощи», не обращавших на них внимания, не было ни одного автомобиля. Даже стаи собак отправились куда-то по своим делам и не показывались. Вид опустевшего города, освещенного ярким солнцем, испугал их.

Хочкис составил список предметов, которые могли им понадобиться для успешного спуска: веревки, фонари и кое-что из одежды. Поэтому первой остановкой был молл. Когда они добрались туда, увиденное очень расстроило Уильяма. Каждый день с раннего утра до раннего вечера он смотрел на кишащий людьми молл. Теперь там никого не было. В разбитых Флетчером витринах поблескивали новые стекла, за ними лежали товары, но в магазинах не осталось ни продавцов, ни покупателей. Все двери оказались заперты, вокруг царила тишина.

Но было одно исключение — зоомагазин. Он единственный работал как обычно, из распахнутой двери доносился ровный гул голосов животных. Хочкис и Грилло отправились грабить лавки, сверяясь со списком покупок, Уитт и Тесла заглянули в зоомагазин. Тед Элизандо был занят делом: он шел вдоль ряда клеток с котятами, наполняя водой поилки. На его лице не отразилось удивления при виде покупателей. На нем ничего не отразилось. Казалось, он даже не узнал Уильяма, хотя, как поняла Тесла по первым фразам их разговора, они были знакомы.

— Все утро один, Тед? — спросил Уитт.

Тот кивнул. Он не брился дня три-четыре и столько же не принимал душ.

— Я… так не хотел вставать… но пришлось. Из-за зверей.

— Понятно.

— Они умрут, если я о них не позабочусь, — продолжал Тед.

Он говорил медленно, будто пытался собраться с мыслями. Он открыл одну из клеток и вытащил оттуда маленького котенка. Тот вытянулся на ладони хозяина, вывернув голову. Тед погладил его. Котенку понравилось, и он выгнул спину навстречу бережным прикосновениям.

— Не думаю, что в городе остался хоть один покупатель для них, — сказал Уильям.

Тед смотрел на котенка.

— А как же мне быть? — тихо спросил Тед. — Я ведь не могу кормить их всю оставшуюся жизнь.

С каждым словом его голос становился тише, пока не превратился в едва слышный шепот.

— Что случилось с людьми? — спросил он. — Куда они подевались? Куда все подевались?

— Уехали, Тед, — ответил Уильям. — Прочь из города. И не думаю, что они вернутся.

— Думаешь, мне тоже нужно уехать? — спросил Тед.

— Думаю, да, — ответил Уильям.

Тед выглядел опустошенным.

— А что же делать животным? — сказал он.

Видя его страдания, Тесла впервые осознала масштаб трагедии Гроува. Когда она приехала сюда, чтобы доставить сообщение для Грилло, она придумала сценарий о бомбе в чемодане — как равнодушные горожане вышвырнули из города того, кто предупреждал их об опасности. Сценарий оказался не таким уж фантастическим. Взрыв произошел тихо и растянулся во времени, но тем не менее он сбылся. Он вычистил улицы, оставив нескольких жителей, таких как Тед, бродить по развалинам и собирать оставшиеся пушистые комочки жизни. В сценарии Тесла отчасти мстила городку за его самодовольный уют. Но в итоге оказалось, что она сама не менее самодовольна — ведь она была настолько же уверена в собственном моральном превосходстве над жителями Гроува, насколько они не сомневались в своей неуязвимости. Это настоящая боль, настоящее поражение. Люди, жившие в Гроуве и оставившие его, — не картонные марионетки. У каждого была своя жизнь, своя любовь, семья, домашние животные. Они обустраивали дома и думали, будто нашли место, где они в безопасности. Тесла не имела права судить их.

Она больше не могла смотреть на Теда — он гладил котенка с такой нежностью, словно лишь этот зверек удерживал его от безумия. Она вышла на освещенную солнцем улицу и свернула за угол, пытаясь разглядеть Кони-Ай за деревьями. Тесла смотрела на вершину Холма, пока ей не удалось различить растрепанные пальмы на подъездной аллее. За ними едва виднелся ярко раскрашенный фасад дома-мечты Вэнса. Значит, стены здания устояли. Она боялась, что дыра будет расширяться, разрушая реальность, и поглотит дом. Тесла не позволяла себе надеяться, что дыра закроется, она интуитивно чувствовала, что это невозможно. Но ситуация, по крайней мере, стабилизировалась. Если они не будут медлить и отыщут Яффа, есть шанс поправить положение.

— Видишь что-нибудь? — спросил ее Грилло.

Он появился из-за угла вместе с Хочкисом, и оба они были увешаны трофеями — бухтами веревок, фонарями, батарейками и свитерами.

— Там будет холодно, — ответил Хочкис на ее немой вопрос. — Чертовски холодно, а может, и мокро.

— У нас есть выбор, — мрачно пошутил Грилло. — Утонуть, замерзнуть или разбиться.

— Люблю разнообразие, — сказала Тесла, раздумывая, будет ли повторная смерть такой же неприятной, как первая.

«Даже не думай об этом, — сказала она себе, — дважды ты не воскреснешь».

— Мы готовы, — сказал Хочкис. — Ну, насколько мы можем быть готовы. Где Уитт?

— В зоомагазине, — сказала она. — Я позову.

Она вернулась за угол и обнаружила, что Уитт уже заглядывает в какое-то другое окно.

— Видно что-нибудь? — спросила она.

— Это мой офис, — ответил он. — По крайней мере, был моим. Я работал там, — показал он рукой, — вон за тем столом, где цветок.

— Мертвый цветок, — заметила она.

— Тут все мертвое, — с чувством сказал Уитт.

— Не будьте пессимистом, — ответила она и велела ему поторопиться с возвращением к машине, куда Грилло и Хочкис уже загрузили снаряжение.

Когда они тронулись, Хочкис прямо выложил все свои беспокойства по поводу их предприятия:

— Я уже сказал Грилло, что для всех нас это самоубийственный поступок. Особенно для вас — Он поймал взгляд Теслы в зеркале заднего вида. — У нас вообще нет специального снаряжения. Все, что мы нашли в магазинах, предназначено для бытовых нужд и не поможет в случае опасности. Мы не подготовлены физически. Никто из нас Я несколько раз поднимался в горы, но это было очень давно. Я всего лишь теоретик. А мы собираемся спуститься в сложную систему пещер. Недаром труп Вэнса так и не нашли. Там погибли люди…

— В этом виноваты не пещеры, — напомнила Тесла, — а Яфф.

— Но никто не вернулся продолжать поиски, — заметил Хочкис. — Пережитого всем хватило.

— Еще несколько дней назад ты сам хотел спуститься туда со мной, — сказал Грилло.

— Тогда нас было двое.

— В смысле, теперь с вами слабая женщина? — сказала Тесла — Давайте кое-что проясним Я не горю желанием спускаться под землю, куда готова провалиться половина мира, но в любом деле, где не требуется член, я не уступлю ни одному мужчине. Я буду меньшей обузой, чем Грилло. Прости, Грилло, но это так. И проблема не в пещерах, а в том, что там прячется. И у меня больше, чем у кого-либо из вас, шансов договориться с Яффом Я встречалась с Киссуном и слышала ту же ложь, на которую поддался и он. Мне кое-что известно о нем. И если у нас есть хоть один шанс убедить Яффа помочь, я не упущу его.

Хочкис ничего не ответил. Он хранил молчание, пока они не припарковали машину и не выгрузили снаряжение. Тогда он повторил свои инструкции. На этот раз он не выделял Теслу из остальных.

— Я пойду первым. Потом Уитт. Потом вы, мисс Бомбек. Грилло последний.

«Ну, прямо нитка жемчуга, и я в середине», — подумала Тесла. Вероятно, Хочкис сомневался в ее силах. Она не спорила. Он возглавлял экспедицию и, без сомнений, не преувеличивал трудность предприятия, так что нечестно было бы подрывать его авторитет перед самым началом спуска.

— У нас есть фонари, — продолжал он. — Каждому по два. Один положить в карман, другой повесить на шею. Касок мы не нашли, только вязаные шапочки. Есть перчатки, ботинки, по два свитера и две пары носков для каждого. Разбирайте.

Они притащили все это на поляну и стали облачаться. В лесу царила такая же тишина, как и утром. Несмотря на жаркое солнце (как только они натянули теплые вещи, их бросило в пот), птицы молчали. Одевшись, они связались вместе на расстоянии около шести футов друг от друга. Грилло шел последним. Он вспотел больше всех, и вены у него на висках стали толщиной с обмотанную вокруг его талии веревку.

— Ты в порядке? — спросила его Тесла, когда Хочкис сел на край расщелины и спустил ноги вниз.

— В порядке, — ответил Грилло.

— Никогда не умел врать, — сказала Тесла. Хочкис раздавал последние инструкции.

— Когда спустимся, — сказал он, — болтайте поменьше, ладно? Нужно беречь силы. Помните, что спуск — это лишь половина пути.

— Путь домой всегда короче, — сказала Тесла. Хочкис смерил ее презрительным взглядом и исчез в расщелине.

Первые несколько футов дались им сравнительно легко, но футов через десять начались сложности. Солнечный свет исчез так внезапно и абсолютно, будто его никогда не существовало. Фонари слабо заменяли его.

— Остановимся ненадолго, — крикнул наверх Хочкис. — Пусть глаза привыкнут к темноте.

Позади Тесла слышала тяжелое хриплое дыхание Грилло.

— Грилло? — пробормотала она.

— Я в порядке. Я в порядке.

На самом деле чувствовал он себя далеко не в порядке. Он знал эти симптомы по прошлым приступам: в застрявших между этажами лифтах или в переполненном метро. Сердце стучало, пробивала испарина, он начинал задыхаться, словно кто-то душил его, накинув на горло провод. Но это лишь внешние проявления — настоящей угрозой была паника. Она могла достигнуть невыносимого уровня, когда сознание отключается, как лампочка, и все вокруг, внутри и снаружи, заполняет тьма. Он боролся с приступами при помощи таблеток, дыхательной гимнастики, на худой конец молитвы, но сейчас ничто не спасало. Оставалось терпеть. Тесла услышала, как он что-то сказал.

— Ты сказал «наслаждайся»? — спросила она.

— Эй, сзади, придержите языки! — крикнул впереди Хочкис. — Идем дальше.

Они продолжили спуск в тишине, нарушаемой только пыхтением и предупреждениями Хочкиса, что спуск становится круче. То, что было зигзагообразной расщелиной в тот миг, когда два нунциата вырвались из плена, теперь превратилось в отвесную шахту. До ее дна не доставал свет фонарей. Было ужасно холодно, и все радовались, что Хочкис заставил их надеть дополнительную одежду, пусть и стесняющую движения. Камень под руками местами был мокрый, и дважды их окатило водой из вырывавшихся с противоположной стены шахты ручьев.

Эти неудобства заставили Теслу подумать: что за нездоровая склонность заставляет мужчин (конечно, мужчин; женщины не могут быть столь извращены) заниматься подобными вещами ради удовольствия? Может, именно то, о чем говорил Хочкис, когда они с Уиттом пришли в его дом: уверенность, что все настоящие тайны скрываются под землей? Если так, Тесла оказалась в милой компании. Три человека, у которых нет иных причин идти сюда, кроме желания увидеть эти тайны и вытащить одну из них на свет божий. Грилло со своей страстью рассказать миру великую историю, Хочкис, одержимый загадкой гибели дочери, и Уитт, желающий узнать до конца внутренности города, что он любил, как жену…

От Хочкиса поступило новое сообщение, на этот раз более приятное.

— Тут карниз, — сказал он. — Можем немного отдохнуть. Они спустились к нему один за другим. Карниз был узким и мокрым, они едва смогли разместиться здесь вчетвером. Все молчали. Грилло достал из заднего кармана пачку сигарет и закурил.

— Я думала, ты бросил, — сказал Тесла.

— Я тоже так думал, — ответил Грилло, передавая ей сигарету. Она с наслаждением глубоко затянулась и вернула сигарету Грилло.

— Кто-нибудь знает, долго нам еще спускаться? — спросил Уитт.

Хочкис покачал головой.

— Ведь там должно быть дно?

— Не уверен.

Уитт присел на корточки и стал шарить рукой по карнизу.

— Что ты ищешь? — спросила Тесла.

Он выпрямился, держа в руке ответ на ее вопрос — небольшой камень размером с теннисный мячик. Уильям бросил его в темноту. Несколько секунд ничего не было слышно, потом послышался звук удара о каменную поверхность и шорох разлетающихся осколков. Эхо долго не стихало, мешая определить расстояние.

— Хорошая попытка, — сказал Грилло. — В кино обычно срабатывает.

— Тихо, — сказала Тесла. — Я слышу воду.

В наступившей тишине остальные тоже услышали, как где-то рядом бежала вода.

— Это внизу или за стеной? — спросил Уитт. — Не разберу.

— Возможно, и там, и там, — сказал Хочкис — Нам помешают только две вещи: завал или вода. Если окажется, что система внизу затоплена, мы не сможем двигаться дальше.

— Ладно, не будем загадывать, — подвела итог Тесла. — Давайте спускаться.

— Кажется, мы уже несколько часов под землей, — сказал Уитт.

— Время здесь течет по-другому, — сказал Хочкис. — Мы не видим солнца и не получаем привычных сигналов.

— Я не умею определять время по солнцу.

— Твое тело умеет.

Грилло попытался прикурить вторую сигарету, но Хочкис сказал: «Нет времени» — и начал огибать край уступа. Спуск был, конечно, не отвесным — иначе при скудости снаряжения и отсутствии опыта они быстро сорвались бы вниз, — но достаточно крутым, и он становился все сложнее. Когда путь пересекали трещины и впадины, двигаться становилось относительно легко, но другие участки были почти вертикальными, скользкими и ненадежными. Хочкис через каждый дюйм сообщал Уитту о наиболее безопасном маршруте, тот передавал сообщение Тесле, а она — Грилло.

Преодолев один из таких участков, Хочкис велел всем замереть.

— Что случилось? — спросила Тесла.

— Вэнс, — мрачно ответил он.

Тесла услышала в темноте, как Уитт сказал: «О боже».

— Значит, мы добрались до дна, — предположил Грилло.

— Нет, — последовал ответ. — Еще один карниз.

— Черт.

— Можно его обойти? — спросила Тесла.

— Дайте мне время, — огрызнулся Хочкис Голос выдал, насколько его потрясло увиденное.

Им показалось, что они висят, цепляясь за трещины в стене, уже несколько минут (хотя в действительности прошли секунды), пока Хочкис нащупывал дорогу. Наконец он определился с маршрутом, и путь продолжился.

Свет фонарей был скудным, но сейчас его оказалось более чем достаточно. Когда они пробирались мимо останков Бадди, невозможно было не смотреть вниз. Мертвое тело распростерлось на блестящем камне. Голова Вэнса раскололась о скалу, как яйцо. Руки неестественно вывернулись — очевидно, все кости были переломаны. Одна ладонь лежала на затылке ладонью наружу, другая закрывала лицо — пальцы чуть приоткрыты, словно он играл в прятки с ребенком.

Его вид лишний раз напомнил, к чему приведет один неосторожный шаг. Дальше они стали двигаться с еще большей осторожностью.

Звук текущей воды ненадолго уменьшился, но потом появился снова. На этот раз его уже не глушили стены. Он явно доносился снизу. Они продолжали спуск, периодически останавливаясь в ожидании, пока Хочкис изучал темноту впереди. Во время четвертой остановки, перекрикивая шум воды, он возвестил, что у него есть две новости — плохая и хорошая. Хорошая — они добрались до дна шахты. Плохая — шахта затоплена.

— Есть внизу твердая почва? — спросила Тесла.

— Не так много, — ответил Хочкис — И выглядит ненадежно.

— Мы не можем повернуть назад, — сказала Тесла.

— Нет? — прозвучало в ответ.

— Нет, — настаивала она. — Мы проделали этот путь и не можем уйти ни с чем.

— Внизу его нет, — крикнул Хочкис.

— Я хочу убедиться сама.

Хочкис не ответил, но Тесла представила, как он клянет ее в темноте. Тем не менее через пару секунд он продолжил спуск. Шум воды стал таким громким, что невозможно было разговаривать, пока все вместе не собрались внизу.

Хочкис оказался прав. Небольшой участок суши на дне шахты оказался намытой породой, которую быстро разносило течением.

— Эта почва недавно тут образовалась, — сказал Хочкис.

Словно в подтверждение его слов, от стены откололся солидный кусок камня, и бурлящий поток унес его в темноту. Напор воды, бьющий в островок, где они стояли, усилился.

— Если мы сейчас не уйдем, нас смоет! — крикнул Уитт, перекрывая шум потока.

— Да, нужно подниматься, — согласился Хочкис — У нас впереди долгий подъем. Мы замерзли и устали.

— Подождите, — запротестовала Тесла.

— Его здесь нет! — крикнул Уитт.

— Я не верю.

— Ваши предложения, мисс Бомбек? — прокричал Хочкис.

— Для начала дайте мисс Бомбек отдышаться, ладно? Разве этот поток не может иссякнуть?

— Может. Через несколько часов. За это время мы успеем замерзнуть до смерти. Если, конечно, он на самом деле иссякнет.

— Да?

— Даже если он иссякнет, мы не знаем, в каком направлении ушел Яфф. — Лучом своего фонаря Хочкис обвел шахту. Свет едва достигал четырех стен, но его хватило, чтобы увидеть несколько расходящихся тоннелей. — Будем гадать?

У Теслы зародилось и стало расти ощущение поражения. Она сопротивлялась ему, как могла, но это чувство пересиливало. Тесла напрасно надеялась, что Яфф будет сидеть здесь, как лягушка на дне колодца, и ждать их. Он мог выбрать любой из этих тоннелей. Одни, возможно, были тупиками, другие вели в сухие пустоты. Даже если суметь пройти по воде (а ей такого делать не доводилось), какой путь выбрать? Она подняла фонарь, чтобы самой увидеть входы в тоннели. Пальцы онемели от холода, и когда она попыталась обшарить стены лучом света, фонарь выскользнул из рук, ударился о камень и покатился к воде. Тесла наклонилась, чтобы поймать его, и чуть не потеряла равновесие, ее нога соскочила с уступа и заскользила по мокрому камню. Грилло схватил ее за пояс и поставил на ноги, фонарь исчез в воде. Она посмотрела, как он утонул, и повернулась, чтобы поблагодарить Грилло, но тревога на его лице заставила ее обернуться. Слова благодарности сменились криком ужаса. Течение нашло краеугольный камень их маленького скалистого островка, смыло его и потащило прочь остальные камни.

Она увидела, как Хочкис бросился к стене, пытаясь найти опору, прежде чем их подхватит поток, но не успел. Земля ушла из-под ног, и все они очутились в ледяной воде. Течение оказалось настолько же сильным, насколько и холодным, оно подхватило их и потащило прочь, жестко швыряя о камни.

Тесла успела схватить чью-то руку — кажется, Грилло. Она держалась за его руку целых две секунды, потом изгиб русла придал течению новые силы, и оно разъединило их. Вода безумствовала, а затем неожиданно успокоилась. Теслу вынесло на широкое мелкое место. Течение стало медленным. Тесла вытянула руки в стороны и замерла на месте. Света не было, но она чувствовала тяжесть тел на веревке и слышала позади тяжелое дыхание Грилло.

— Жив? — спросила она.

— С трудом.

— Уитт? Хочкис? Вы здесь?

Послышался ответный стон Уитта, а потом что-то крикнул Хочкис.

— Мне это снилось, — услышала она слова Уитта, — мне снилось, что я плыл.

Ей не хотелось думать, что это означает для них всех, но мысль оказалась навязчивой. Уитт во сне плыл по Субстанции, а Субстанция снится трижды в жизни: при рождении, когда влюбляешься и на пороге смерти.

— Мне это снилось… — повторил он уже тише. Прежде чем она успела остановить его пророчества, она поняла, что течение опять набирает скорость. Впереди в темноте послышался нарастающий грохот.

— Черт, — пробормотала она.

— Что? — прокричал Грилло.

Вода быстро несла их вперед, а шум становился все громче.

— Водопад, — сказала она.

Веревка вдруг натянулась, и раздался крик Хочкиса — не предупреждающий, а крик ужаса. Она успела подумать: «Представь, что ты в Диснейленде». Потом веревка натянулась сильнее, увлекая ее за собой, и тут темный мир перевернулся. Ледяной смирительной рубашкой вода заключила Теслу в объятия, отобрав воздух и сознание. Когда она пришла в себя, Хочкис держал ее лицо над водой. Водопад ревел позади, поток покрывала белая пена Тесла не осознавала, что она видит, пока позади с фырканьем не вынырнул на поверхность Грилло. Он сказал:

— Свет!

— Где Уитт? — задыхаясь, спрашивал Хочкис — Где Уитт? Они осмотрели поверхность озера, куда их вынесло. Уит-та не было. Зато они заметили твердую землю. Они поплыли к ней так быстро, как только могли. Хочкис вылез на берег первым и вытащил Теслу. Связывавшая их веревка лопнула где-то в водопаде. Тело Теслы онемело, она вся дрожала и едва могла пошевелиться.

— Ничего не сломано? — спросил Хочкис.

— Не знаю, — ответила она.

— Нам конец, — пробормотал Грилло. — Господи, мы в самых кишках этой гребаной земли.

— Здесь есть свет, — с трудом выдавила Тесла. Собрав остатки сил, она подняла голову и осмотрелась в поисках его источника. Тут у нее свело судорогой шею, потом плечо. Она вскрикнула.

— Болит? — спросил Хочкис. Она осторожно села.

— Все болит, — ответила она.

Сквозь онемение в дюжине мест пробивалась боль: в голове, в шее, в руках, в животе. Судя по стонам Хочкиса, у него были те же проблемы. А Грилло, стуча зубами, просто сидел и смотрел на воду, поглотившую Уитта.

— Он за спиной, — сказал Хочкис.

— Что?

— Источник света.

Она повернулась, ноющая боль в боку стала острой и пульсирующей. Она попыталась сдержаться, но Хочкис заметил, как она с шумом вдохнула сквозь зубы.

— Можете идти? — спросил он.

— А вы? — огрызнулась она.

— Что, посоревнуемся?

— Ага.

Она искоса взглянула на него. Из-за правого уха у него текла кровь, а левую руку он придерживал правой.

— Выглядите хреново.

— Вы тоже.

— Грилло! Ты идешь? Ответом был лишь стук зубов.

— Грилло? — позвала Тесла.

Он оторвал взгляд от воды и посмотрел на потолок пещеры.

— Это все над нами, — услышала она его шепот. — Толща земли.

— Ну, падать на нас она пока не собирается, — сказала Тесла, — а мы намерены выбраться отсюда.

— У нас не получится. Черт, мы похоронены заживо! Заживо!

Он вдруг вскочил на ноги, и стук зубов сменился громкими рыданиями.

— Вытащите меня! Вытащите меня отсюда!

— Заткнись, Грилло, — приказал Хочкис.

Но Тесла знала, что словами панику не остановишь. Она оставила его в покое и направилась к трещине в стене, откуда проникал свет.

Это Яфф, поняла она. Дневного света здесь быть не может — значит, это Яфф. Она заранее продумала, что ему скажет, но теперь слова вылетели из головы. Оставалось положиться на импровизацию. Она должна с ним встретиться.

Тесла услышала, что Грилло затих, и Хочкис сказал:

— Там Уитт.

Она обернулась. Неподалеку от берега на поверхности воды лицом вниз покачивалось тело Уитта. Она не стала смотреть, повернулась и продолжила неспешный путь к трещине. Каждый шаг причинял ей боль. У нее возникло отчетливое ощущение, что ее тянет к свету. Чем ближе она подходила, тем сильнее становилось это ощущение, словно ее клетки, измененные нунцием, чувствовали близость другого организма, испытавшего то же самое. Это ощущение придало ее ослабевшему телу необходимые силы, чтобы преодолеть расстояние до трещины. Она протиснулась сквозь камни. С другой стороны оказалась небольшая пещера, поменьше той, откуда она пришла. В середине, как показалось Тесле вначале, горел костер. При более внимательном рассмотрении она поняла, что этот свет был холодным, а мерцание его слишком неровным И ни следа того, кто его зажег.

Она шагнула внутрь и объявила о своем присутствии, чтобы он не напал на нее, неверно истолковав вторжение.

— Есть кто-нибудь? — сказала она. — Мне нужно поговорить… с Рэндольфом Яффе.

Она предпочла назвать этим именем в надежде достучаться до человека, каким он был до того, как вызвал к жизни нынешнего Яффа. Это сработало. Из щели в дальнем углу пещеры раздался голос слабее голоса самой Теслы:

— Кто ты?

— Тесла Бомбек.

Она направилась к огню, использовав его как предлог для своего прихода.

— Не против? — спросила она, снимая вымокшие перчатки и подставляя ладони безрадостному пламени.

— Он не греет, — сказалЯффе, — это не настоящий костер.

— Теперь вижу, — ответила она.

Костер питался гниющей материей какого-то существа. Терата. Бледное сияние оказалось разлагавшимися остатками тераты.

— Похоже, мы тут одни, — сказала она.

— Нет, — возразил Яффе. — Я здесь один. Ты привела людей.

— Да, привела. Одного ты знаешь. Это Натан Грилло. Имя Грилло заставило его выйти из тени.

Дважды она видела безумие в этих глазах. Первый раз — у молла, когда на Яффа указал Хови. Второй — в доме Вэнса, когда Яфф понял свою ошибку и ушел, оставив за спиной ревущий разрыв материи реальности. Теперь она увидела его в третий раз, и оно усилилось.

— Грилло здесь? — спросил он.

— Да.

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем вы здесь?

— Чтобы найти тебя, — ответила она. — Нам нужна… нам нужна твоя помощь.

В нее уперся безумный взгляд. Она вспомнила, что за этим лицом скрывается иная форма: едва различимая, словно тень в дыму, огромная гротескная голова. Она старалась не думать ни об этом, ни о том, к чему может привести ее появление. Сейчас у нее была одна задача: заставить безумца сбросить бремя собственных тайн. Возможно, для начала стоит поделиться одним из своих секретов.

— У нас есть кое-что общее, — сказала она. — Немного, но вещь довольно важная.

— Нунций, — сказал Яффе. — Флетчер послал тебя за ним, а ты не смогла устоять.

— Да, — сказала она, решив не возражать, чтобы он не потерял к ней интерес — Но я имела в виду другое.

— Тогда что же?

— Киссун.

Его глаза блеснули.

— Это он послал тебя.

«Черт, — подумала она, — так недолго все испортить».

— Нет, — быстро сказала она. — Вовсе нет.

— Что ему от меня нужно?

— Ничего. Я не его посредница. Он затащил меня в Петлю, как и тебя когда-то. Не забыл?

— Нет, не забыл, — ответил он абсолютно бесцветным голосом. — Такое трудно забыть.

— А ты знаешь, зачем ты ему был нужен?

— Ему требовался помощник.

— Нет. Ему требовалось тело.

— Да. И это тоже.

— Яффе, он там в плену. Единственный способ выбраться оттуда — воспользоваться чужим телом.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросил он. — Неужели нет более интересных занятий перед концом?

— Перед концом?

— Концом света. — Яффе прислонился спиной к стене и позволил силе притяжения опустить себя на корточки. — Он скоро наступит.

— Почему ты так думаешь?

Яффе поднял руки на уровне лица. В нескольких местах плоть была сорвана с костей. От правой кисти остались лишь мизинец и безымянный палец.

— Я вижу обрывки того, что видит сейчас Томми-Рэй. Сюда надвигается нечто.

— Ты видишь, что именно? — спросила Тесла, пытаясь выяснить хоть что-то о природе иадов. — У них есть бомбы или какое-нибудь оружие?

— Нет. Только ужасная ночь. Вечная ночь. Я не хочу ее видеть.

— Ты должен, — сказала Тесла. — Разве не это обязанность человека Искусства? Смотреть и не отворачиваться, даже если смотреть невыносимо. Ты же человек Искусства, Рэндольф…

— Нет.

— Разве не ты открыл дыру? — сказала она — Не скажу, что согласна с твоими методами, но ты сделал такое, на что никто больше не осмелился, да и не смог бы.

— Это собирался сотворить Киссун, — сказал Яффе. — Теперь я понимаю. Он все-таки сделал из меня своего помощника, хотя я об этом и не знал. Он использовал меня.

— Вряд ли, — сказала Тесла. — Не думаю, что он мог сочинить столь витиеватый план. Откуда бы он узнал, что вы с Флетчером найдете нунций? Нет, то, что случилось с тобой, никем не запланировано… Ты работал на себя, не на Киссуна. Это твоя сила. И ты за нее отвечаешь.

Она решила пока отложить дальнейшие аргументы — отчасти потому, что очень вымоталась, отчасти по иным причинам. Яффе тоже не стал продолжать спор. Он просто смотрел на угасающий «костер», потом перевел взгляд на свои руки. Прошло не меньше минуты, прежде чем он заговорил.

— Ты спустилась сюда, чтобы сказать мне это?

— Да. И не говори, что это бесплодная затея.

— Чего ты хочешь от меня?

— Помоги нам.

— Тут уже ничем не поможешь.

— Ты открыл дыру, ты можешь ее и закрыть.

— Я больше не подойду к тому дому.

— А я думала, ты хотел получить Субстанцию, — сказала Тесла. — Ведь твоя заветная мечта — оказаться там.

— Я ошибался.

— Ты прошел такой путь и вдруг обнаружил, что ошибался? Что заставило тебя передумать?

— Ты не поймешь.

— Я постараюсь.

Он снова взглянул на костер.

— Это последняя, — сказал он. — Когда погаснет свет, мы останемся в темноте.

— Должны быть выходы отсюда.

— Они есть.

— Тогда мы выберем один из них. Но сначала… сначала… скажи мне, почему ты передумал.

Он немного помедлил, словно обдумывал ответ, потом сказал:

— Когда я начал поиски Искусства, все найденные подсказки говорили о перекрестках. Если не все, но многие. И я решил, что именно там найду ответ на мои вопросы. Потом Киссун затащил меня в Петлю, и я решил: вот, я нашел последнего из Синклита, сидящего в хижине в центре нигде. И там нет никаких перекрестков. Должно быть, я ошибался. И то, что случилось потом — в миссии, в Гроуве… это тоже происходило не на перекрестках. Знаешь, я понимал вещи слишком буквально. Флетчер думал о небе и воздухе, а я — о плоти и силе. Он создавал солдат из людских мечтаний, а я — из кишок и пота. Я всегда думал об очевидном. И все это время.» — Его голос наполнился чувством, в нем была ненависть к самому себе. — Все это время я не видел. Пока не овладел Искусством и не осознал, что это за перекрестки.

— И что же?

Он залез в ворот рубашки своей менее изуродованной рукой и стал что-то нащупывать. У него на шее висел медальон на тонкой цепочке. Он потянул, потом сильнее. Цепочка порвалась, и он бросил медальон Тесле. Прежде чем она поймала его, она уже знала, что это такое. Так— уже было с Киссуном. Но тогда она не была готова понять то, что поняла теперь, держа в руках знак Синклита.

— Перекрестки, — сказала она. — Это символ.

— Я больше не понимаю, что такое символы, — сказал Яффе. — Они бессмысленны.

— Но этот что-то означает, — возразила Тесла, разглядывая знаки, начертанные на кресте.

— Понять его — значит владеть им, — сказал Яффе. — Как только поймешь, что это значит, он перестанет быть символом.

— Тогда… помоги мне понять, — сказала Тесла. — Потому что я вижу просто крест. Он, конечно, красивый и все такое, но смысла я особого не нахожу. Ну, вот человек в центре. Похоже, он распят, хотя гвоздей нет. Вокруг эти создания.

— И ты не понимаешь?

— Может, и поняла бы, если бы не так устала.

— Догадайся.

— Я не в настроении угадывать. Лицо Яффе стало хитрым.

— Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой и помог остановить то, что идет через Субстанцию, но при этом не имеешь ни малейшего представления о происходящем. Иначе ты поняла бы, что держишь в руках.

Она уяснила его слова еще до того, как он успел закончить.

— Если я отгадаю, ты пойдешь с нами?

— Ага. Возможно.

— Дай мне несколько минут, — сказала она, по-новому глядя на символ Синклита.

— Несколько? — сказал он. — Что такое «несколько»? Может, пять? Да, давай пять. Мое предложение действительно пять минут.

Она перевернула медальон вверх ногами. Вдруг ей стало неловко.

— Не смотри на меня, — сказала она.

— Люблю смотреть.

— Ты меня отвлекаешь.

— Тебя здесь никто не держит.

Она поймала его на слове, встала и нетвердыми шагами направилась назад к трещине, через которую пришла сюда.

— Не потеряй, — сказал он вслед почти насмешливо. — Другого у меня нет.

Хочкис стоял в ярде от трещины.

— Ты слышал?

Он кивнул. Она разжала ладонь и передала ему медальон. Свет от разлагающейся тераты был неровным, но глаза Теслы уже привыкли к нему. Она видела растерянное выражение лица Хочкиса. От него помощи ждать не приходилось.

Она забрала медальон из его пальцев и перевела взгляд на неподвижно сидевшего Грилло.

— Он в ступоре, — сказал Хочкис. — Клаустрофобия.

Она все равно подошла. Грилло больше не смотрел ни в потолок, ни на тело в воде. Глаза его были закрыты. Зубы стучали.

— Грилло.

В ответ опять лишь стук зубов.

— Грилло. Это Тесла. Мне нужна твоя помощь. Он через силу кивнул головой.

— Мне нужно узнать, что это значит. Он даже не поднял веки.

— Спасибо тебе огромное, Грилло, — проговорила она. Сама, детка. Помощи не будет. Хочкис помочь не может, Грилло не хочет, Уитт лежит мертвый в воде. Ее взор тут же скользнул к Уитту. Лицо опущено в воду, руки раскинуты в стороны. Бедняга. Она совсем его не знала, но он успел произвести впечатление хорошего человека.

Она отвернулась и снова взглянула на медальон. Ей чертовски мешал сосредоточиться тот факт, что у нее слишком мало времени.

Что же это означает?

Фигура в центре — человек. Создания вокруг — нет. Может, они члены одной семьи. Или дети центральной фигуры? Здесь таится смысл. Между раздвинутых ног помещалось создание, напоминавшее стилизованную человекообразную обезьяну, ниже — какая-то рептилия, ниже…

Черт! Это не дети — это предки! Это изображение эволюции в обратном порядке. Человек в центре, ниже обезьяна, ящерица, рыба и протоплазма (глаз или простейшая клетка). «Наше прошлое под нами», — сказал как-то Хочкис. Может, он и прав.

Но даже если данное решение верно, что означают знаки на остальных трех лучах креста? Над человеком — какая-то пляшущая фигура с огромной головой, выше — такая же фигура, только упрощенная; еще выше — снова упрощение, и заканчивается все изображением другого глаза (или клетки), перекликающимся с изображением внизу. Исходя из первого решения, понять это оказалось не так уж трудно. Внизу изображены формы жизни, предшествовавшие человеку; вверху, без сомнений, последующие ступени развития эволюции вплоть до перехода в совершенное духовное состояние.

Два из четырех.

Сколько времени у нее осталось?

«Не думай о времени, — сказала она себе. — Просто решай задачу».

Загадка знаков на поперечном луче должна решаться так же просто, как и на вертикальном. Слева был еще один круг с заключенным внутри символом, похожим на облако. За ним, ближе к фигуре с распростертыми руками, — квадрат, разделенный на четыре части, еще ближе — молния, потом какая-то лужица (кровь из руки?), потом сама рука. По другую сторону от фигуры — набор еще менее понятных изображений. Снова лужица из левой руки; затем волны или змейки (не повторяет ли она ошибку Яффе, принимая все слишком буквально?); потом какая-то потертость, словно один знак удалили отсюда; и наконец, завершал все четвертый круг — отверстие, в которое продета цепочка. От плотского к бесплотному. От круга с облаком к пустому пространству. Какого черта все это значит? День и ночь? Нет. Известное и неизвестное? В этом есть смысл.

«Скорее, Тесла, скорее».

Так что же это такое — круглое с облаками и известное?

Круглое с облаками. Это наш мир. И известное. Да. Это мир. Косм! Значит, отверстие на другом луче — это неизвестное, то есть Метакосм. Неясной оставалась лишь фигура в середине.

Она направилась к пещере, где ее ждал Яффе. Осталось несколько секунд.

— Я разгадала! — крикнула она ему. — Я разгадала! Это была не совсем правда, но Тесла доверилась инстинкту. Свет внутри пещеры почти угас, но в глазах Яффе пылал страшный огонь.

— Я знаю, что это! — сказала она — Да?

— На одной оси — эволюция, от простейшей клетки до Бога.

По выражению его лица она поняла, что с этой частью справилась.

— Продолжай, — сказал он. — А что на другой?

— Косм и Метакосм. То, что мы знаем, и чего мы не знаем.

— Очень хорошо, — сказал Яффе. — Очень хорошо. А в центре?

— Мы. Люди.

Его лицо расплылось в улыбке.

— Нет, — сказал он.

— Нет?

— Известная ошибка. Все не так просто.

— Но это же человек! — воскликнула она.

— Ты по-прежнему видишь только символ.

— Черт! Меня бесит твое самодовольство. Подскажи мне!

— Время вышло!

— Я почти отгадала. Осталось чуть-чуть.

— Видишь, как бывает. Ты не можешь справиться. Даже при помощи друзей.

— Мне никто не помогал. Хочкис не знает, что это. Грилло потерял рассудок. А Уитт…

А Уитт лежит в воде, подумала она. Но она ничего не сказала, потому что его образ предстал пред ней как откровение. Его тело распростерто в воде с раскинутыми руками и открытыми ладонями.

— Господи, — сказала она — Это Субстанция. Это наши сны. Не кровь и плоть должны оказаться на перекрестке, а сознание.

Улыбка Яффе погасла, а глаза засветились еще ярче. Это странное свечение не освещало пещеру, а напротив, поглощало свет.

— Я угадала, да? Субстанция — центр всего. Она и есть перекресток.

Он не ответил. В этом не было нужды. Тесла уже поняла, что права. Фигура парила в Субстанции, раскинув руки, — он, она или оно видит сны в море снов. Сны и были местом, откуда все появилось, — первопричиной.

— Неудивительно, — сказала она Его голос звучал, словно из могилы.

— Неудивительно что?

— Неудивительно, что ты не смог этого сделать, — ответила она — Когда столкнулся с Субстанцией лицом к лицу. Неудивительно.

— Ты можешь пожалеть об этом знании.

— Ни разу в жизни я не пожалела о приобретенных знаниях.

— Это изменится, — сказал он. — Гарантирую.

Она не стала мешать ему твердить о том, что виноград-то зелен. Но сделка есть сделка, и она будет настаивать на соблюдении договора.

— Ты обещал пойти с нами.

— Помню.

— Ты пойдешь?

— Это бессмысленно, — ответил он.

— Даже не думай. Я не хуже тебя знаю, что поставлено на кон.

— И что, по-твоему, мы способны предпринять?

— Вернемся в дом Вэнса и попытаемся закрыть дыру.

— Как?

— А если обратиться к эксперту?

— Таких нет.

— Есть — Киссун, — сказала она — Он нам обоим должен одну вещь. Даже не одну. Но сначала нужно выбраться отсюда.

Он посмотрел на нее долгим взглядом, как будто колебался: соглашаться или нет.

— Если ты этого не сделаешь, — сказала она, — то останешься здесь в темноте, где ты провел… двадцать лет? Иады прорвутся в наш мир, а ты будешь сидеть под землей, зная, что планета захвачена. Может, они тебя и не найдут. Тебе ведь не надо есть, да? Ты выше этого. Ты проживешь тут еще сто лет или тысячу. Один. Только ты, тьма и осознание того, что ты сделал. Привлекательная перспектива? Лично я предпочла бы умереть при попытке остановить врагов.

— Ты не слишком убедительна, — сказал он. — Я вижу тебя насквозь. Ты болтливая сучка, таких на этом свете множество. Считаешь себя умной, хотя таковой не являешься. Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что сюда приближается. А я? Я вижу то, что видит мой гребаный сын. Он направляется к Метакосму, и я чувствую, что там впереди. Не вижу, не хочу смотреть, но чувствую. И позволь сказать: у нас нет ни единого, мать твою, шанса.

— Это что, последняя попытка отвертеться?

— Нет. Я пойду. Чтобы посмотреть на выражение твоего лица, когда у тебя ничего не выйдет.

— Тогда вперед, — сказала она. — Ты знаешь выход отсюда?

— Найду.

— Отлично.

— Но сначала…

— Что?

Он протянул ту руку, что была меньше изранена.

— Мой медальон.

Прежде чем они начали подъем, пришлось вывести Грилло из ступора. Когда Тесла показалась из расщелины после разговора с Яффе, он так и сидел у воды, крепко закрыв глаза.

— Мы уходим, — тихо сказала она ему. — Грилло, ты меня слышишь? Мы уходим отсюда.

— Мы здесь умрем, — отозвался он.

— Нет. С нами все будет в порядке. — Она просунула руку под его плечо. Каждое движение пронзало ее острой болью в боку. — Вставай, Грилло. Я замерзла, скоро здесь станет совсем темно. — Свет от разлагавшейся тераты быстро таял. — Грилло, там солнце, тепло, свет.

Эти слова заставили его открыть глаза.

— Уитт мертв, — сказал он. Волны прибили труп к берегу.

— Мы не собираемся к нему присоединяться, — ответила Тесла. — Мы будем жить, Грилло. Проклятье, вставай!

— Мы… не сможет… плыть обратно, — возразил он, глядя на водопад.

— Есть и другие выходы, — говорила Тесла. — Проще. Но нужно спешить.

Она оглянулась и увидела Яффе на другом конце пещеры. Он изучал трещины в стенах, как она догадалась, в поисках лучшего выхода. Он тоже был измучен, так что о подъеме, требующем значительных усилий, не было речи. Яффе подозвал Хочкиса и велел тому разбирать камни. Потом двинулся дальше изучать трещины. У Теслы промелькнула мысль, что он тоже не знает, как отсюда выбраться. Чтобы не думать об этом, она вернулась к Грилло. Пришлось его уговаривать, но она добилась своего. Он встал. Прошло несколько минут, прежде чем он смог восстановить кровообращение в затекших подгибающихся ногах.

— Молодец, — сказала Тесла. — Молодец. А теперь пойдем.

Она бросила последний взгляд на тело Уитта. Она надеялась: где бы он сейчас ни был, ему там хорошо. Если у каждого свой рай, то она знала, где сейчас Уильям: в неземном Паломо-Гроуве — маленьком спокойном городке в маленькой спокойной долине, там всегда светит солнце и хорошо продается недвижимость. Про себя она пожелала ему удачи и повернулась спиной к телу. Ей вдруг пришла в голову мысль, что он все время знал о предстоящей смерти и был рад тому, что будет покоиться в недрах Гроува, а не превратится в струйку дыма из трубы крематория.

Яффе отозвал Хочкиса от разбора камней в одной из трещин и велел заняться тем же в другом месте. Это подтвердило неприятные подозрения Теслы: Яффе не знает, где выход. Она пришла Хочкису на помощь, зовя за собой Грилло. Из трещины пахнуло затхлостью — ни единого дуновения свежего воздуха. Но, может быть, они забрались слишком глубоко.

Работать было тяжело, особенно в сгущающейся темноте. Никогда в жизни она не испытывала подобного изнеможения. Руки ничего не чувствовали, лицо окоченело от холода, тело едва слушалось. Она подозревала, что даже трупы теплее, чем она сейчас. Но когда-то давным-давно, где-то там, под солнцем, она сказала Хочкису, что справится с любым делом не хуже мужчины. И она собиралась это доказать. Она заставляла себя оттаскивать камни с тем же рвением, что и Хочкис. Но основную часть работы сделал все-таки Грилло. Его силы подпитывались отчаянием. Он откидывал самые большие камни с силой, какой Тесла в нем и не подозревала.

— Ну? — спросила она Яффе. — Мы идем?

— Да.

— Это выход?

— Не хуже прочих, — ответил он и двинулся первым.

В открывшейся трещине начинался проход еще более страшный, чем спуск. Во-первых, теперь у них был один фонарь на всех, который нес Хочкис, шедший за Яффе. Жалкий свет не столько освещал путь, сколько служил маяком для идущих следом Теслы и Грилло. Они спотыкались, падали и снова спотыкались. Теперь онемение их тел было благом, потому что они не чувствовали собственных увечий.

Сначала они даже не поднимались выше. Проход извивался сквозь несколько небольших пещер, за стенами вокруг ревела вода. Потом они шли по тоннелю, что явно недавно был руслом реки. Грязь доходила до колена и капала на них с потолка. Скоро они этому даже порадовались — проход дошел до столь узкого места, что, не будь их одежда скользкой от грязи, они не смогли бы протиснуться дальше. За узким местом начинался подъем, сначала еле заметный, потом все более крутой. Шум воды стих, но обнаружилась новая опасность — движение почв. Никто ничего не сказал. Все были слишком измотаны, чтобы тратить силы на разговоры об очевидном — земля под Гроувом подвержена колебаниям. Чем выше они поднимались, тем громче грохотала земля, а несколько раз их осыпало пылью со сводов тоннеля.

Первым почуял ветер Хочкис.

— Свежий воздух, — сказал он.

— Конечно, — сказал Яффе.

Тесла оглянулась на Грилло. На свои ощущения она уже не полагалась.

— Ты чувствуешь? — спросила она.

— Кажется, да — Его голос был едва слышен.

Обнадеженные, они стали подниматься быстрее, хотя каждый следующий шаг давался труднее. Земля вокруг пришла в движение, кое-где тоннели заметно трясло. Но теперь им придавал силы не только свежий воздух — вверху забрезжил дневной свет. Вскоре они смогли разглядеть скалу, по которой карабкались вверх. Яффе подтягивал свое тело одной рукой с поразительной легкостью, словно оно ничего не весило. Остальные едва за ним поспевали, хотя их ослабевшие тела подстегивал адреналин. Свет становился все ярче, и они стремились ему навстречу, щурились от его сияния, забыв о ранах.

В голове Теслы проносился поток обрывочных мыслей, больше похожих на образы из сновидения, чем на осознанные мысли. Ее разум был слишком истощен, чтобы сконцентрироваться. Но она постоянно возвращалась к тем пяти минутам, когда ей пришлось разгадывать символы медальона. Она поняла причину, когда показалось небо: подъем из темноты был подобен эволюции, как возвращение с того света. От хладнокровных — к теплокровным, от слепых и близоруких — к полностью прозревшим. За этим люди и спускаются под землю, мелькнула у нее неясная мысль. Чтобы вспомнить, почему они живут под солнцем.

В самом конце подъема, когда свет заливал все вокруг, Яффе пропустил Хочкиса вперед.

— Передумал? — спросила Тесла.

Но его лице отражалось не только сомнение.

— Чего ты боишься? — спросила она.

— Солнца, — ответил он.

— Эй, вы двое, идете? — спросил Грилло.

— Через секунду, — ответила Тесла. — Иди вперед.

Он протиснулся мимо них и преодолел оставшиеся до поверхности футы. Хочкис был уже там. Тесла слышала, как он смеется. Откладывать удовольствие последовать за ним было трудно, но они не могли оставить здесь того, за кем шли.

— Ненавижу солнце, — сказал Яффе.

— Почему?

— Оно ненавидит меня.

— Оно причиняет тебе боль? Ты что, вампир? Яффе щурился на свет.

— Флетчер любил солнце.

— Может, тебе стоит у него кое-чему научиться?

— Слишком поздно.

— Нет, не слишком Ты натворил немало бед, но у тебя есть шанс сделать кое-что хорошее. На нас надвигается опасность похуже, чем ты. Подумай об этом.

Он не ответил.

— Послушай, — продолжала она, — солнцу нет никакого дела до твоих поступков. Оно светит всем, и плохим и хорошим. Хотелось бы, чтобы было не так, но от меня здесь ничего не зависит.

Он кивнул.

— Я не рассказывал тебе про… Омаху?

— Потом, Яффе. Надо идти.

— Я умру, — сказал он.

— Тогда закончатся все твои неприятности, — сказала она. — Пошли!

Он взглянул на нее в упор. Сияние в его глазах, которое она видела в пещере, угасло. Ничто в его облике не напоминало о сверхъестественных способностях. Он был ничем не примечателен: бледное потрепанное человеческое существо, какого не удостоишь в толпе повторным взглядом, разве что задумаешься, что за горе заставило его так опуститься. Они отдали столько времени и сил (и жизнь Уитта), чтобы вытащить его из-под земли. Вряд ли он того стоил.

Опустив голову, чтобы спрятать лицо от света, Яффе преодолел оставшиеся до поверхности несколько футов. Она шла за ним. От солнца закружилась голова, Теслу замутило. Пытаясь справиться с тошнотой, она закрыла глаза. Открыть их ее заставил взрыв смеха. Это был не просто смех облегчения. Они выбрались на землю посреди парковки перед мотелем «Терраса». Плакат прямо перед ними гласил: «Добро пожаловать в земной рай Паломо-Гроува!»

Глава 6

Как когда-то давно любила повторять трем своим подругам Кэролин Хочкис, земная кора тонка, а Гроув построен вдоль ее слабой линии. В один прекрасный день кора треснет и город провалится в пропасть. За двадцать лет после того, как Кэролин прекратила свои пророчества с помощью снотворного, техника предсказаний таких событий ушла далеко вперед. Стало возможным наносить на карты тончайшие трещины и следить за их развитием Своевременное предупреждение обещало в случае опасности спасти жизнь миллионов не только в таких гигантах, как Сан-Франциско и Лос-Анджелес, но и в маленьких городках вроде Гроува. Но никто не смог предсказать ни событий в Кони-Ай, ни их последствий. Прорывы материи пространства внутри дома Вэнса послали едва заметный, но достаточно уверенный сигнал к Холму, дальше в пещеры и тоннели под городом, побуждая всю систему, до этого невнятно роптавшую, закричать в полный голос и опрокинуться. Самые впечатляющие последствия бунта наблюдались на нижних склонах Холма. Земля раскрылась, и одна из «улиц-полумесяцев» стала трещиной в двести ярдов длиной и двадцать шириной. На этом разрушения не прекратились, как должно было бы быть при обычном землетрясении. Сигнал хаоса распространился дальше. Небольшие трещинки расширились и поглотили дома, гаражи, магазины и тротуары. В Дирделле ближайшие к лесу улицы первыми пострадали от разрушений. Нескольких оставшихся там жителей предупредил о надвигающейся катастрофе массовый исход животных, спешивших прочь из леса. Деревья пытались вырвать из земли корни и тоже бежать, но у них ничего не вышло и они упали. За ними последовали дома. Улица за улицей складывались, как костяшки домино. Та же участь постигла Стиллбрук и Лорелтри — с той лишь разницей, что там не было каких-либо очевидных предупреждений. Прямо посреди улиц и дворов разверзались трещины. Из бассейнов в считанные секунды уходила вода, а дороги превращались в макеты Большого Каньона. В конце концов все районы Паломо-Гроува поглотила земля, на которой он стоял.

Конечно, не обошлось без жертв. Но в большинстве случаев они остались незамеченными, потому что погибли люди, в одиночестве сидевшие в своих домах и не выходившие уже несколько дней. Никто их не искал — ведь никто не знал, кто покинул город, а кто остался. Показная сплоченность жителей Гроува после той памятной ночи в молле оказалась фальшивой. Никто не собирался, чтобы обсудить создавшееся положение, никто не делился друг с другом страхами. Дела становились все хуже, и целые семьи просто удирали, часто по ночам, не сказав ни слова соседям. Те одиночки, что предпочли остаться, оказались похороненными под обломками собственных крыш, и никто не знал, что они там. Когда власти заинтересовались размером ущерба, многие улицы превратились в непроходимые участки, и поиск жертв стал первостепенной задачей. А самый важный вопрос — что же случилось (и до сих пор продолжало происходить) в доме Бадди Вэнса? — отошел на второй план.

Для первых прибывших полицейских — бывалых патрульных, повидавших, как им казалось, все на свете, — было очевидно: обнаружить силу, бушевавшую в Кони-Ай, не так-то просто. Через полтора часа после того, как первый патруль прибыл на место происшествия и доложил начальству о состоянии дома Вэнса, там появились несколько агентов ФБР. К ним из Лос-Анджелеса выехали двое ученых — физик и геолог. Когда они вошли в дом, то признали это необъяснимое явление смертельно опасным. Среди бесчисленных вопросов бесспорным был один факт — местные жители знали о надвигавшейся катастрофе. Они покинули город за несколько часов, а то и дней, до начала разрушений. Почему никто не пожелал предупредить кого-то за пределами города об опасности — еще одна из бесчисленных загадок этого места.

Если бы полицейские знали, где искать, они получили бы ответы на свои вопросы у любого из четверых людей, выбравшихся на поверхность земли перед мотелем «Терраса». Возможно, кое-что они сочли бы бредом, но даже Тесла, раньше выступавшая против того, чтобы Грилло рассказал свою историю миру, теперь была готова выложить все, что знает, будь у ее силы. Солнечное тепло и свет оживили ее, высушили кровь и грязь на лице и теле и загнали холод глубоко внутрь. Конечно, вряд ли четверо смогли бы говорить сразу. Солнце согрело и успокоило их, но оно осветило кровь на их разорванной одежде.

Яффе первым поспешил в тень мотеля. Через несколько минут за ним отправилась Тесла. И постояльцы, и персонал покинули мотель. На то были причины. Трещина на парковке была одной из многих. Самая большая прошла через главный вход, расколов фасад, как молния, вырвавшаяся из земли. Внутри царила атмосфера панического бегства — на ступеньках забытый багаж и разбросанные вещи; двери, не сорванные с петель во время землетрясения, распахнуты настежь. Тесла подобрала кое-что из одежды, включила душ в номере, разделась и шагнула под воду — такую горячую, что едва можно было терпеть. От тепла потянуло в сон. Ей пришлось заставить себя вылезти и вытереться. К сожалению, в номере были зеркала. Ноющее тело, покрытое синяками, представляло собой жалкое зрелище. Она поспешила одеться. Найденные вещи не сочетались друг с другом и не подходили по размеру. Но результат ей понравился — она любила неформальный стиль. Одеваясь, она допила забытый в номере холодный кофе. Когда она вышла, было три двадцать. Прошло почти семь часов с тех пор, как их четверка отправилась в Дирделл, чтобы начать спуск под землю.

Грилло и Хочкис сидели в офисе. Они сварили горячий кофе. Они тоже вымылись, хотя и не полностью — смыли грязь с лиц, избавились от промокших свитеров и нашли себе по куртке. Оба курили.

— У нас есть все, — сказал Грилло с видом человека, чувствующего себя не в своей тарелке, но пытающегося бодриться. — Кофе, сигареты, засохшие пончики. Только наркотиков не хватает.

— Где Яффе? — спросила Тесла.

— Не знаю, — ответил Грилло.

— Как это не знаешь? Господи, Грилло, мы должны глаз с него не спускать!

— Но раз он зашел так далеко, вряд ли он теперь убежит, верно?

— Может быть, — согласилась Тесла, наливая кофе. — Сахар есть?

— Нет, но есть пирожные и чиз-кейк. Черствые, но съедобные. Похоже, тут работали сладкоежки. Хочешь?

— Хочу, — сказала Тесла, отпивая глоток кофе. — Надеюсь, ты прав…

— Насчет сладкоежек?

— Насчет Яффе.

— Ему на нас плевать, — сказал Хочкис. — Меня тошнит от него.

— Ну, у тебя есть причины, — ответил Грилло.

— Ты чертовски прав, — согласился Хочкис и искоса взглянул на Теслу. — Когда все это кончится, оставьте его мне, ладно? Нам есть о чем побеседовать.

Он не стал ждать ответа. Захватил свою чашку и вышел на солнце.

— О чем это он? — спросила Тесла.

— О Кэролин, — ответил Грилло.

— Точно.

— Он винит Яффе в том, что с ней случилось. И он прав. — Да, он прошел сквозь ад.

— Думаю, в нашем путешествии для него не было ничего нового.

— Может, и так. — Она допила свой кофе. — Что ж, я немного подкрепилась, пойду поищу Яффе.

— Прежде чем ты уйдешь…

— Что?

— Я просто хотел сказать… то, что случилось со мной там, внизу… Прости, что я оказался настолько бесполезным. У меня фобия оказаться похороненным заживо.

— Достойное оправдание, — сказала Тесла.

— Я очень хочу помочь. Сделаю все, что ты скажешь. Тебе пришлось справляться с задачей в одиночку.

— Это не совсем так.

— Как тебе удалось убедить Яффе пойти с нами?

— Он загадал мне загадку. Я ее разгадала.

— Так просто звучит.

— Все вообще проще, чем кажется. То, с чем нам предстоит столкнуться, настолько огромно, что остается положиться на инстинкт.

— С инстинктом у тебя всегда было лучше. Я предпочитаю факты.

— Факты тоже довольно просты — есть дыра, и из нее к нам приближается то, чего люди вроде нас с тобой и представить не способны. Если мы дыру не закроем, нам конец.

— А Яффе знает, как?

— Что «как»?

— Закрыть дыру? Тесла посмотрела на него.

— Думаю, нет.

Она нашла Яффе на крыше. Это было последнее место, куда она заглянула в своих поисках. И больше того — она застала его в положении, какого меньше всего от него ожидала, — он смотрел на солнце.

— Думала, ты нас бросил, — сказала она.

— Ты была права. Оно светит всем — и плохим, и хорошим. Но оно меня не греет. Я забыл, что такое тепло. И что такое холод. Что такое быть голодным или сытым. Я так по этому скучаю.

Его самоуверенность, так явно проявлявшаяся в пещерах, теперь пропала. Он выглядел почти испуганным.

— Может, тебе удастся это вернуть, — предположила Тесла. — Я имею в виду человеческое. Исправить то, что изменил нунций.

— Хотелось бы, — ответил он. — Хотелось бы снова стать Рэндольфом Яффе из Омахи, штат Небраска. Повернуть время вспять и никогда не входить в ту комнату.

— Какую комнату?

— В комнату мертвых писем в почтовом отделении, — сказал он, — где все и началось. Надо бы рассказать тебе об этом.

— Хотелось бы послушать, но сначала…

— Знаю. Знаю. Лом. Разрыв.

Теперь он взглянул на нее или скорее за нее, на Холм.

— Рано или поздно нам придется туда подняться, — напомнила она — Я бы предпочла сделать это сейчас, пока светло и у меня еще остались силы.

— И что будет, когда мы там окажемся?

— Будем надеяться на вдохновение.

— Откуда? — спросил он. — Ни у кого из нас нет богов. Именно этим я и пользовался все эти годы — безбожностью людей. Теперь мы такие же.

Она вспомнила, что сказал д'Амур в ответ на ее слова о том, что она не молится: именно теперь, когда знаешь, сколько от тебя зависит, молиться имеет смысл.

— Круг замыкается, и я прихожу к необходимости верить, — проговорила она, — хотя и медленно.

— Во что верить?

— В высшие силы, — ответила она неуверенно дернув плечами. — Ведь и члены Синклита верили. Чем я хуже?

— А они верили? — удивился он. — Думаешь, они охраняли Искусство, потому что Субстанция должна быть защищена? Не уверен. Они просто боялись того, что могло прийти извне. Они служили сторожевыми псами.

— А если долг возвысил их?

— Возвысил? Они стали святыми? Киссун не слишком похож на святого. Он работал на себя. И на иад-уроборосов.

Это была суровая правда. Словам д'Амура о вере в загадочное противоречил Киссун, утверждавший, что все религии — прикрытие Синклита, способ отвлечь простой люд от тайны тайн.

— Я по-прежнему вижу, где сейчас Томми-Рэй, — сказал Яффе.

— И что там?

— Там становится все темнее и темнее, — ответил Яффе. — Он долго двигался, но теперь остановился. Может, течение изменилось. Что-то идет из темноты. А может, это и есть сама темнота. Не знаю. Но оно приближается.

— Скажи мне, когда он увидит что-нибудь, — попросила Тесла. — Мне нужны подробности.

— Я не хочу смотреть на такое. Ни его глазами, ни своими.

— Похоже, у тебя нет выбора Он твой сын.

— Он подводит меня снова и снова Я ничего ему не должен. Теперь у него есть его призраки.

— Прекрасная семья. Отец, сын и…

— Дух святой, — закончил Яффе.

— Точно, — сказала она. Она услышала еще одно эхо прошлого. — Троица.

— Что это?

— То, чего боялся Киссун.

— Троицы?

— Да. Когда он впервые затащил меня в Петлю, он случайно обронил это слово. Похоже, он совершил ошибку. Когда я спросила его, что это такое, он до того занервничал, что отпустил меня.

— Не думал, что Киссун христианин, — заметил Яффе.

— Я тоже не думаю. Может, он имел в виду какого-то другого бога или богов. Которым поклонялся Синклит. Где медальон?

— У меня в кармане. Достань его сама. У меня слишком ослабли руки.

Он вынул их из карманов. В тусклом свете пещеры повреждения выглядели отвратительно, а при свете солнца стали еще более отталкивающими. Плоть почернела и влажно блестела, кости крошились.

— Я распадаюсь на части, — сказал он. — Флетчер выбрал огонь, я — собственные зубы. Мы оба самоубийцы. Мой способ не такой быстрый.

Она залезла в его карман и вытащила медальон.

— Кажется, ты об этом не жалеешь.

— О чем?

— О том, что распадаешься на части.

— Нет, — признался он. — Я бы хотел умереть. Я умер бы, если б остался в Омахе. От старости Я не хочу жить вечно. Какой смысл жить, если не можешь чувствовать вкус жизни?

Тесла разглядывала медальон, и к ней вернулась радость, которую она чувствовала, разгадывая его символы. Но даже при дневном свете она не видела ничего похожего на Троицу. Там определенно были одни четверки. Четыре луча, четыре круга. Ничего по три.

— Без толку, — сказала она. — Можно гадать целыми днями.

— О чем гадать? — спросил Грилло, вышедший на крышу.

— Что такое Троица, — сказал она. — Как ты думаешь?

— Отец, Сын и…

— А кроме очевидного?

— Тогда не знаю. А что?

— Жаль, надежда не оправдалась.

— А сколько всего Троиц? — спросил Грилло. — Это несложно узнать.

— У кого? У Абернети?

— Начать можно и с него, — сказал Грилло. — Он богобоязненный человек. По крайней мере, сам так утверждает. А это важно?

— Сейчас все важно, — ответила Тесла.

— Тогда пойду узнаю, если телефон еще работает. Значит, тебя интересует…

— Любая информация о Троице. Любая!

— Сухие факты, вот что я люблю, — сказал он. — Сухие факты.

Он отправился вниз. Тут Тесла услышала бормотание Яффе:

— Отвернись, Томми. Отвернись… Его глаза были закрыты, он задрожал.

— Ты их видишь? — спросила она.

— Там так темно.

— Ты их видишь?!

— Я вижу, как что-то движется. Что-то огромное. О, какое огромное. Парень, почему ты стоишь? Убирайся оттуда, пока тебя не заметили. Убирайся!

Вдруг он широко открыл глаза.

— Хватит! — воскликнул он.

— Ты потерял его? — спросила Тесла.

— Я сказал, хватит!

— Он погиб?

— Нет, он… он катается на волнах.

— Катается в Субстанции?

— Он хороший серфер.

— А иады?

— Следуют за ним Я был прав, течение изменилось. Они приближаются.

— Опиши, что ты видел.

— Я уже сказал. Они огромные.

— И все?

— Как движущиеся горы. Горы, по которым скачет саранча или блохи. Большие и маленькие. Не знаю, я ничего не понимаю.

— Значит, нам нужно закрыть разрыв как можно скорее. Ну, горы я еще могу понять, но о блохах давай не будем, ладно?

Когда они спустились, Хочкис стоял у входа. Грилло уже рассказал ему про Троицу, и у Хочкиса появились свои соображения на этот счет.

— В молле есть книжный магазин. Может, я пойду поищу что-нибудь о Троице?

— Можно, — сказала Тесла. — Если она так испугала Киссуна, то может испугать и его хозяев. Где Грилло?

— Ищет машину. Он отвезет вас на Холм. Вы ведь туда собираетесь? — Он с отвращением взглянул на Яффе.

— Туда, — ответила Тесла. — И там мы останемся. Так что вы знаете, где нас искать.

— До самого конца? — спросил Хочкис, все еще глядя на Яффе.

— До самого конца.

На стоянке у мотеля Грилло нашел машину и замкнул провода зажигания.

— Где ты этому научился? — спросила его Тесла, когда они выехали в сторону Холма. Яффе лежал на заднем сиденье, закрыв глаза.

— Занимался как-то журналистским расследованием.

— Об угонщиках?

— Именно. Запомнил несколько штучек. Я кладезь ненужной информации. Узнай что-нибудь новенькое от Грилло.

— Но о Троице ты ничего не знаешь.

— Опять ты об этом.

— Это от отчаяния, — сказала она. — Нам не за что зацепиться.

— д'Амур говорил что-то о спасителе.

— О том, что в последнюю минуту с небес спустится помощь? — сказала Тесла. — Я не собираюсь сидеть и ждать.

— Вот дерьмо!

— Проблемы?

— Посмотри.

Впереди посреди перекрестка разверзлась трещина. Она пересекала обе улицы от края до края. Проехать к Холму было невозможно.

— Нужно искать объезд, — сказал Грилло.

Он развернулся и через три квартала свернул на перпендикулярную улицу. По обеим сторонам виднелись следы разрушений — поваленные деревья и фонарные столбы, вздыбленные тротуары. Из лопнувших труб текла вода.

— Все рушится, — сказала Тесла.

— Как точно.

Наконец они выехали на улицу, ведущую прямо к Холму. Когда они начали подъем, Тесла заметила еще одну машину, что сворачивала с шоссе на дорогу к городу. Это была не полицейская машина, если только местные копы не начали ездить на «фольксвагенах», выкрашенных желтой флуоресцентной краской.

— Глупец.

— Кто?

— Вон, кто-то возвращается в город.

— Может, возвращается за имуществом, — предположил Грилло. — Люди берут, что могут и пока могут.

Еще некоторое время ее преследовал неуместный здесь цвет этой машины. Он был типичным для западного Голливуда. Тесла сомневалась, что снова окажется в своей квартире на Норд-Хантли-драйв.

— Похоже, нас встречают, — сказал Грилло.

— Отличный эпизод для фильма, — сказала Тесла. — Жми, водила!

— Дурацкая реплика.

— Давай, езжай.

Грилло повернул руль, чтобы избежать столкновения с патрульной машиной, и нажал на газ. Они проскочили мимо, прежде чем им успели перегородить дорогу.

— Наверху их будет больше, — заметил он.

Тесла оглянулась. Полицейские не пустились в погоню. Похоже, они просто сообщили о нарушителях другому посту.

— Покажи, на что ты способен, — сказала Тесла.

— Что ты имеешь в виду?

— Протарань их, если надо. Нет времени объясняться.

— Дом, наверное, полон копов.

— Сомневаюсь, — ответила Тесла. — Думаю, внутрь они не заходят.

Она оказалась права. Когда показался Кони-Ай, стало ясно: полицейские решили, что этот бардак — не их дело. Машины были припаркованы на приличном расстоянии от ворот, а патрульные стояли еще дальше. Четыре офицера дежурили у заграждения, перекрывающего подъезд.

— Едем прямо? — спросил Грилло.

— Именно так.

Он нажал на педаль газа. Двое из четверых потянулись за оружием, двое других отскочили. На скорости Грилло врезался в заграждение. Дерево не выдержало и треснуло, по лобовому стеклу застучали щепки. Грилло показалось, что прозвучал выстрел, но все остались целы. Он вскользь зацепил полицейскую машину, ее развернуло, и она ударила другую. Грилло сумел справиться с управлением и въехал в открытые ворота дома Вэнса. Двигатель взревел, и они понеслись по подъездной аллее.

— Нас не преследуют, — отметила Тесла.

— Черт, я их понимаю.

Когда они достигли поворота аллеи, Грилло затормозил.

— Мы достаточно близко, — сказал он. — Господи! Посмотри на это!

— Я вижу фасад дома напоминал торт, простоявший ночь под проливным дождем. Дом размяк и осел, как от удара. В дверных и оконных проемах не осталось ни одной прямой линии. Сила, которую освободил Яффе, засасывала в свою пасть все, ломая кирпичи, черепицу, оконные рамы. Дом тянуло в разрыв. Когда Тесла и Грилло бежалиотсюда, здесь бушевала огромная воронка, но теперь, похоже, она затихла. Следов новых разрушений не было. Но сомнений в том, что дыра близко, тоже не было. Едва выйдя из машины, они почувствовали исходившую от нее энергию. Волоски на коже встали дыбом, а внутренности сжались. Здесь парило спокойствие, как в центре урагана.

Тесла посмотрела через стекло на их пассажира. Ощутив ее внимательный взгляд, Яффе открыл глаза. Было видно, что он боится. Когда-то преуспевший в искусстве скрывать свои чувства, теперь он не притворялся.

— Хочешь пойти посмотреть? — спросила Тесла.

Он не ответил, и Тесла не стала переспрашивать. Еще одно дело нужно было завершить до того, как они войдут внутрь, поэтому пока она дала Яффе время собраться с духом. Она вернулась немного назад и вышла из-за пальм на подъездной аллее. Полицейские приблизились к воротам, но дальше двигаться не решились. Тесле пришло в голову, что их удерживал не только страх, но и приказ начальства. Она не смела надеяться на прибытие подкрепления, но, быть может, именно сейчас армия спешит на помощь, а копы ждут, пока подтянутся основные силы? Они явно нервничали. Тесла подняла руки и шагнула навстречу ряду взведенных стволов.

— Запретная зона! — прокричал кто-то из задних рядов. — Возвращайтесь с поднятыми руками! Все!

— Боюсь, не могу этого сделать, — сказала Тесла. — Продолжайте охранять это место, ладно? У нас тут дело. Кто вами руководит? — спросила она, чувствуя себя пришельцем из космоса, который просит отвести его к главному.

Из-за машины появился человек в хорошо сшитом костюме. Она поняла, что он не полицейский — скорее, из ФБР.

— Я.

— Вы ждете подкрепления?

— Кто вы? — потребовал он ответа.

— Вы ждете подкрепления? — повторила она — Поверьте, вам потребуется больше сил, чем несколько патрульных машин. Скоро начнется большое вторжение.

— О чем вы?

— Окружите Холм. И закройте Гроув. Второго шанса не будет.

— Я еще раз спрашиваю… — начал главный, но Тесла исчезла из его поля зрения прежде, чем он успел закончить фразу.

— Тебе отлично удаются переговоры, — отметил Грилло.

— Дело практики.

— Тебя могли подстрелить.

— Но не подстрелили, — ответила она, возвращаясь к машине и открывая дверь. — Прошу, — обратилась она к Яффе, и поначалу тот никак не отреагировал на ее приглашение. — Чем раньше начнем, тем скорей закончим.

Вздохнув, Яффе вылез из машины.

— Я хочу, чтобы ты остался, — сказала Тесла Грилло. — Если кто-нибудь подойдет ближе, кричи.

— Ты просто не хочешь, чтобы я шел с вами.

— И это тоже.

— Что вы там собираетесь делать?

— Выступим как пара критиков, — ответила Тесла, — и разнесем Искусство.

В детстве Хочкис был заядлым читателем, но смерть Кэролин отбила у него всякую любовь к книгам. Зачем читать боевики, написанные людьми, которые никогда не слышали выстрелов? Книги — ложь. И не только романы. «И это тоже ложь», — думал он, изучая полки в магазине мормонской литературы. Целые тома об откровениях и Божьем промысле. В нескольких он нашел упоминание о Троице, но каждый раз вскользь. В итоге он удовлетворился тем, что разбросал книги по полу. Его воротило от их слащавости. Если бы было больше времени, он бы их сжег.

Пройдя в глубь магазина, он заметил, что на стоянку въехал ярко-желтый «фольксваген». Из него вышли два человека. Более несуразную пару трудно было представить. Один — это бросалось в глаза даже на расстоянии — одет в грязные мешковатые лохмотья, и лицо у него столь отвратительное, что при виде его разрыдалась бы и родная мать. Его спутник — вылитый загорелый Адонис, разряженный как павлин. Хочкис решил, что эти двое не знают ни где они находятся, ни какая опасность им угрожает. Они растерянно оглядывались на пустой стоянке. Хочкис подошел к двери.

— Ребята, лучше уезжайте отсюда, — обратился он к ним Павлин посмотрел в его сторону.

— Это Паломо-Гроув?

— Да, — А что случилось? Землетрясение?

— Все еще впереди, — сказал Хочкис. — Слушайте, окажите себе услугу. Убирайтесь отсюда к чертовой матери.

Теперь заговорил урод, и чем ближе он подходил, тем более бесформенным казалось его лицо.

— Тесла Бомбек, — сказал он.

— А что с ней? — спросил Хочкис.

— Мне нужно ее видеть. Меня зовут Рауль.

— Она на Холме, — сказал Хочкис.

Он слышал, как Тесла упоминала имя Рауль в разговоре с Грилло, но не помнил, в какой связи.

— Я приехал, чтобы ей помочь, — сказал Рауль.

— А вы… — начал Хочкис, обращаясь к Адонису.

— Я Рон, — отозвался тот. — Я просто привез его. — Он пожал плечами. — Если хотите, чтобы я убрался отсюда, я с удовольствием.

— Дело ваше, — сказал Хочкис, возвращаясь в магазин. — Здесь небезопасно. Больше мне нечего сказать.

— Понятно, — сказал Рон.

Рауль потерял интерес к разговору и разглядывал витрины магазинов. Казалось, он принюхивается.

— Что мне делать? — спросил его Рон. Рауль оглянулся на своего спутника.

— Езжай домой.

— Хочешь, отвезу тебя наверх, поищем Теслу? — продолжал Рон.

— Я сам ее найду.

— Пешком тут далеко, брат. Рауль взглянул на Хочкиса.

— Нам нужно кое-что тут сделать.

Хочкис не горел желанием ему помогать и вернулся к своим поискам, краем уха слушая разговор на стоянке.

— Ты точно не хочешь, чтобы я помог тебе найти Теслу? Я думал, это срочно.

— Ну да, это срочно. Но мне… сначала нужно немного побыть здесь.

— Я не против. Могу подождать.

— Я же сказал — нет.

— Ты не хочешь, чтобы я отвез тебя обратно? Я думал, мы повеселимся вечером. Ну, пройдемся по барам…

— Может, в другой раз.

— Завтра?

— Просто в другой раз.

— Ясно. Это значит «спасибо, но никакой благодарности», да?

— Как пожелаешь.

— Ты чертовски странный парень. Сначала сам подходишь ко мне, теперь знать не хочешь. Да пошел ты. Я знаю море мест, где мне отсосут.

И Адонис гордо направился к машине. Второго уже не было видно. Хочкис вернулся к книгам. Раздел о материнстве ничего не обещал, тем не менее он стал изучать и его. Как и ожидалось, там были сплошные сентиментальные банальности и ни единого, даже косвенного, упоминания о Троице. Только разглагольствования о материнстве как высшем предназначении и о том, что женщина — инструмент Бога, а ее величайшая и благороднейшая цель — принести в мир новую жизнь. И совет потомству: «Дети, почитайте своих родителей во Христе, ибо это правильно».

Хочкис честно просматривал книгу за книгой и отбрасывал в сторону, не находя ничего полезного. Остались два последних раздела, и оба не внушали надежды. Хочкис выпрямился и встал на цыпочки, оглядывая палимую солнцем парковку. Под ложечкой засосало от нехорошего предчувствия. Солнце, конечно, светит, но надолго ли это?

Далеко за парковкой, уже очень далеко, он заметил желтый «фольксваген», выезжающий из Гроува на шоссе. Хочкис не завидовал свободе Адониса, у него не возникало желания найти машину и уехать из города. Гроув — не худшее место для смерти, уютное, знакомое, пустое. Он может кричать, умирая здесь, — никто не узнает о его трусости. Или погибать молча — никто не станет над ним рыдать. Пусть Адонис уезжает. Ему нужно прожить свою жизнь. Она коротка. Если же усилия Хочкиса и его товарищей окажутся напрасными и победит надвигающаяся ночь, жизнь станет совсем короткой. И даже если они справятся с врагом (на что мало надежды), жизнь по-прежнему останется мимолетной. В конце она всегда прекрасней, чем в начале.

В обманчивой тишине Тесла остро ощущала каждое подергивание щеки от нервного тика, каждый хрип в своих легких. Яффе шагал за ней следом Они миновали холл и подошли к гостиной, где Яффе совершил свое преступление против естественного порядка вещей. Следы его преступления виднелись повсюду, все застыло, искаженные предметы оплыли, словно сделанные из воска.

Она вошла в гостиную. Разрыв оставался на прежнем месте. Окружающие вещи стремились к дыре диаметром не больше шести футов. Она стабилизировалась. Не было никаких видимых признаков расширения. Если иады приблизятся к порогу Косма, им придется протискиваться в отверстие по одному, пока оно не порвется и не распахнется настежь.

— Не так уж страшно выглядит, — сказала она Яффе. — Если поторопимся, у нас есть шанс.

— Я не знаю, как ее запечатать.

— Попытайся. Ты же сумел ее открыть.

— Я доверился инстинкту.

— А что твои инстинкты говорят сейчас?

— Что у меня не осталось силы, — ответил он и поднял изуродованные руки. — Я ее отгрыз и выплюнул.

— Она вся заключалась в руках?

— Думаю, да.

Она вспомнила ночь у молла: именно из пальцев Яффа сочился яд, который он направлял на Флетчера. Теперь его руки превратились в разлагающиеся обрубки. И все-таки она не могла поверить, что сила зависит от анатомии. Киссун не был полубогом, но его жалкое тело было вместилищем ужасающей магии. Ключом к силе является воля. У Яффе ее, похоже, не осталось.

— Значит, ты не можешь этого сделать, — просто сказала она.

— Нет.

— А если я смогу? Он прищурился.

— Сомневаюсь, — ответил он, и в его тоне послышались едва заметные снисходительные нотки. Тесла претворилась, будто ничего не заметила.

— Но я попытаюсь, — продолжала она. — Нунций изменил и меня, помнишь? Ты тут не единственный бог.

Последнее замечание принесло именно те плоды, на какие она и рассчитывала.

— Ты? — сказал он. — На тебя надежды нет. — Он взглянул на свои руки, потом на дыру. — Я открыл ее. Я единственный, кто на это осмелился. И я единственный, кто способен запечатать ее.

Он устремился к дыре с той же легкостью в движениях, на которую Тесла обратила внимание, когда они выбирались из пещер. Его шаг замедлился, когда он приблизился на расстояние двух ярдов. Потом он и вовсе остановился.

— Что случилось? — спросила она.

— Подойди, посмотри сама.

Она направилась к нему. Это оказалось не так-то просто. Видимый мир изгибался и тянулся к дыре, и то же самое, как поняла Тесла, происходило и с невидимым миром. От блестящей поверхности рождался поток воздуха, несущий частицы пыли и грязи. Пространство завязалось в узел. Его материя была достаточно податлива, чтобы пройти сквозь нее, но приходилось прилагать усилия. Чем ближе к дыре, тем ощутимее. Избитое израненное тело Теслы с трудом справлялось с этой задачей. Но она не отступила и, шаг за шагом, приблизилась на достаточное расстояние, чтобы заглянуть в пропасть. Открывшееся зрелище было нелегко выдержать. В одно мгновение все представления о цельном и понятном мире рухнули. Последний раз подобное потрясение она испытывала в детстве, когда кто-то (она уже не помнила, кто) научил ее заглядывать в бесконечность, поставив друг против друга два зеркала. Ей было двенадцать, почти тринадцать, и она помнила, как ее напугала идея пустоты, отражающей пустоту, пока та не терялась за границами светового потока. Потом долгие годы Тесла вспоминала момент, когда воочию столкнулась с тем, что отказывалось воспринимать ее сознание. Сейчас происходило то же самое. Разрыв перевернул восприятие реального мира.

Она заглянула в пропасть. Там не было ничего определенного. Если она видела облако, то наполовину оно было дождем. Если она видела дождь, то это был дождь на грани воспламенения, он превращался в падающий огонь. А за облаком, дождем и огнем находилось совсем другое место, столь же неопределенное, как и скрывавшие его элементы. Там море становилось небом без разделяющей линии горизонта. Там была Субстанция.

Ее охватило страстное, почти необоримое желание оказаться там. Пролезть в разрыв и вкусить тайну. Сколько тысяч искателей узнавали об этом в лихорадочных и наркотических снах? Очнувшись, они жаждали умереть, уверенные, что никогда не попадут туда. И все же они жили и надеялись, что чудеса возможны, что божественный дар любви и музыки — не самообман, а ключ к высшей ступени развития. Там за надежду воздастся откровениями и поцелуями, там откроются двери в вечность.

Этой вечностью и была Субстанция. Она — эфир, откуда произошло бытие, как человечество вышло из океана. Внезапная мысль о том, что Субстанции коснулись иады, поразила Теслу больнее, чем сам факт их вторжения. Она вспомнила слова Киссуна: «Субстанция должна быть защищена». Как сказала Мэри Муралес, Киссун лгал только при необходимости. У него был талант извлекать выгоду из правды. Субстанция действительно должна быть защищена. Без фантазий жизнь — ничто. Возможно, без них она и не возникла бы.

— Наверное, я должен попробовать, — сказал Яффе и на шаг приблизился к пропасти. Теперь он стоял у самого края.

Его руки, минуту назад казавшиеся немощными, вдруг наполнились силой. Теперь это было заметнее, чем раньше, потому что сила сочилась из искалеченной плоти. Он потянулся к дыре. То, что дыра почувствовала его присутствие, стало очевидным раньше, чем он успел поднести к ней руки. Из пасти разрыва вырвалась волна энергии и прокатилась по комнате. Комната содрогнулась и исказилась еще больше.

— Она поняла, что мы задумали, — сказал Яффе.

— Все равно, нужно попытаться, — ответила Тесла. Пол под ногами дрогнул, со стен и потолка посыпались куски штукатурки. А облака огненного дождя с той стороны устремились к Коему.

Яффе успокаивающе скрестил руки. Но дыра не поддавалась. Она выплюнула новую волну, и Яффе швырнуло в объятия Теслы.

— Нехорошо! — сказал он. — Совсем нехорошо!

Гораздо хуже, чем «нехорошо». Если им требовались какие-либо доказательства приближения иадов, то они уже видели надвигающееся темное облако. Пасть разрыва не собиралась поглощать все и вся. Она хотела выблевать то, что ее душит, и потому стала открываться.

Это было началом конца.

Глава 7

Книга в руках Хочкиса называлась «Подготовка к Армагеддону» — практическое руководство для верующих, пошаговая инструкция по выживанию во время Апокалипсиса. Там были главы о животноводстве, о воде и зерне, об одежде и быте, о топливе, о свете и обогреве. А еще пятистраничный список, озаглавленный: «Долго хранящиеся продукты». Он начинался с черной патоки и заканчивался вяленой олениной. И словно для того, чтобы напугать и подстегнуть тех, кто медлил с приготовлениями, книга изобиловала изображениями различных катастроф, случавшихся в Америке. В основном там были стихийные бедствия. Неистовое буйство лесных пожаров; лежавшие в руинах города, сметенные ураганами. Несколько страниц были посвящены наводнению в Солт-Лейк-Сити в мае 1983 года с фотографиями стен домов штата Юта, укрепленных мешками с песком. Но самым страшным среди этого каталога был ядерный гриб. В книге содержалось несколько фотографий ядерного взрыва, и под одной из них Хочкис нашел незатейливую надпись:

«16 июля 1945 года в местечке Тринити^[17] в 5. 30 утра, при участии ее создателя Роберта Оппенгеймера, была взорвана первая атомная бомба. Этим взрывом начался последний период истории человечества».

Больше никаких пояснений. Эта книга была призвана не описывать устройство и действие атомной бомбы, а научить верующих Церкви Иисуса Христа святых последнего дня выжить после ее взрыва. Да это было и не важно — Хочкис не нуждался в подробностях. Ему требовалось лишь одно это слово: «Троица» вне контекста Отца, Сына и Духа Святого. Он нашел ее. Триединство упростилось до единственного места и события. Это была та Троица, что сместила все остальные. В воображении людей двадцатого века ядерный гриб был страшнее Бога.

Хочкис встал, держа в руке книгу, и направился к выходу. То, что он увидел снаружи, заставило его остановиться. На парковке без присмотра резвилась дюжина животных. Ползали щенки, мыши удирали от котят, на горячем асфальте грелись ящерицы. Он оглядел ряд магазинов. Из открытой двери магазина Теда Элизандо вылетел попугай. Хочкис не был знаком с Тедом, но кое-что о нем слышал. Он сам был объектом сплетен и всегда внимательно прислушивался к тому, что говорят о других. Элизандо потерял рассудок, жену и ребенка. Теперь он потерял и свой маленький ковчег, выпустив его обитателей.

Хочкис не мог найти слов утешения и поддержки. К тому же сейчас нужно донести информацию о Тринити до Теслы Бомбек, а не утешать Элизандо. Тот наверняка понимает, в какой опасности находится, иначе не стал бы отпускать на волю своих зверей. Да и как его поддержать?.. Хочкис принял решение, направился к своей машине — и снова остановился. На этот раз потому, что услышал сдавленный человеческий крик. Кричали в зоомагазине.

Через десять секунд Хочкис был у входа. По полу бродили животные, но никаких признаков хозяина Он окликнул Теда:

— Элизандо? У вас все нормально?

Ответа не последовало, и Хочкис подумал, что Тед покончил с собой. Выпустил животных и вскрыл себе вены. Хочкис бросился внутрь, пробираясь между стендами, насестами и клетками. Он увидел осевшее тело Элизандо в дальнем углу большой клетки в центре магазина. Небольшая стайка канареек в панике металась по клетке, теряя перья при ударах о прутья.

Хочкис бросил книгу и поспешил на помощь.

— Что же вы наделали, — говорил он Теду, — господи, что же вы наделали!

Подойдя ближе, он понял свою ошибку. Это было не самоубийство. Невозможно нанести себе такие раны, какие зияли на прижатом к прутьям лице. Из щеки и шеи Элизандо были вырваны клочья мяса. Кровь хлестала сквозь ячейки и заливала пол клетки, но с каждым толчком поток крови ослабевал. Тед был мертв уже несколько минут.

Очень медленно Хочкис поднялся. Если кричал не Элизандо, то кто? Он шагнул назад, чтобы поднять книгу, но тут его внимание привлекло движение. Прямо за трупом Элизандо по полу скользило нечто, похожее на черную змею. Двигалась оно быстро, и его намерение оказаться между Хочкисом и дверью не вызывало сомнений. Если бы не необходимость подобрать книгу, Хочкис успел бы обогнать змейку, но, когда «Подготовка к Армагеддону» оказалась у него в руках, змея успела скользнуть к выходу. Теперь он смог ее разглядеть и понял сразу несколько вещей. Во-первых, она не сбежала из клетки (никто из жителей Гроува не принес бы такое к себе домой). Во-вторых, она больше походила на мурену, чем на змею, но даже это сходство было весьма приблизительным. Хочкис никогда не видел ничего подобного.

И последнее: за ней тянулся кровавый след по кафельному полу, и пасть ее была испачкана в крови. Вот кто убил Элизандо. Хочкис отпрянул, произнеся давно забытое имя:

— Иисус!

В ответ на это слово из задней части магазина послышался смех. Он обернулся. Дверь в кабинет Теда была открыта настежь. Хотя в кабинете не было окон и не горел свет, он смог разглядеть фигуру человека, сидящего на полу скрестив ноги. Хочкис узнал его: даже в полумраке он различил странные черты лица Рауля, друга Теслы Бомбею Рауль был голым. Именно из-за его наготы, а следовательно — его уязвимости, Хочкис решился подойти к двери. Встав перед выбором: сражаться со змеей или с ее заклинателем, Хочкис выбрал заклинателя. Обнаженный мужчина, сидевший на корточках, выглядел не так угрожающе.

— Какого хрена тут происходит? — спросил Хочкис, подходя ближе.

В темноте мужчина ухмыльнулся. Его улыбка была широкой и влажной.

— Я делаю ликсов.

— Ликсов?

— У тебя за спиной.

Хочкису не надо было поворачиваться, чтобы понять — выход по-прежнему блокирован. Ему оставалось стоять на месте, несмотря на нарастающий страх. Тот человек был не просто голым Его тело от середины груди до середины бедер кишело насекомыми, что должны были пойти на корм ящерицам и рыбам в зоомагазине, но тут они удовлетворяли иные аппетиты. От движений насекомых у мужчины возникла эрекция, и они трудились над его изогнутым членом. Но было и более отталкивающее зрелище — на полу перед ним лежала кучка экскрементов, взятых из клеток животных. В центре кучи пыталось устроиться какое-то создание. Нет, оно оттуда рождалось, набухая и разрастаясь на глазах у Хочкиса. Существо подняло голову, и Хочкис увидел, что это еще один лике, как их называл создатель монстров.

И не единственный. В углах маленькой комнаты во всю длину своих блестящих мускулистых тел, в каждом движении которых ощущалась злоба, разворачивались новые ликсы. Два возникли из-за спины своего создателя, еще один карабкался на стойку справа, подбираясь к Хочкису. Тот отступил, но слишком поздно понял, что оказался в пределах досягаемости другой твари. Через две секунды она была у его ног, а через три — взбиралась вверх. Ходкие бросил «Армагеддон» и потянулся, чтобы сбить тварь, но ее зияющая пасть оказалась быстрее, и она укусила его. От неожиданности Хоч-кис пошатнулся и взмахнул руками, чтобы удержать равновесие. Он схватился за стеллаж, сбив с него несколько клеток. Но полки были рассчитаны на вес клеток с котятами, и Хочкис упал, увлекая за собой стеллаж и то, что на нем стояло. Его убили бы, едва он коснулся пола, но клетки задержали стремящихся к нему от входной двери и из-за спины хозяина ликсов. Это дало десятисекундную отсрочку. Пока ликсы пытались протиснуться между клеток, Хочкис перевернулся и хотел подняться на ноги, но тварь, повисшая у него на бедре, свела эти усилия на нет — она вонзила зубы в его ногу. От боли потемнело в глазах, а когда зрение вернулось, мерзкие существа проложили к нему дорогу. Хочкис почувствовал, как один коснулся его шеи, другой обвился вокруг груди. Он стал звать на помощь, пока из его легких не выдавили воздух.

— Здесь нет никого, кроме меня, — услышал Хочкис.

Он взглянул на человека по имени Рауль. Тот уже не сидел на полу над кучей дерьма — он навис над Хочкисом, и у него так же стоял член, по нему по-прежнему ползали насекомые, а вокруг шеи обвился лике с открытой пастью. Двумя пальцами он почесывал у ликса во рту.

— Ты не Рауль, — задыхаясь, сказал Хочкис.

— Нет.

— Кто…

Прежде чем обвившийся вокруг его груди лике усилил захват, он услышал ответ на свой вопрос. Это было имя из двух прекрасных слогов: «кисс» и «сун»^[18]. Хочкис успел подумать, что это пророчество. Там, на той стороне смерти, его ждет Кэролин, скоро ее губы коснутся его щеки. Это облегчило его последние страдания.

— Дохлый номер, — сказала Тесла Грилло, выйдя из дома Она вся дрожала, часы напряжения и боли делали свое дело. Ей страшно хотелось спать, но она боялась увидеть сон, приснившийся Уитту днем раньше, — плавание в Субстанции, означавшее, что она скоро умрет. Возможно, так и будет, но сейчас она не хотела об этом знать. Грилло взял ее за руку, но она отмахнулась.

— Ты можешь меня утешить больше, чем я тебя.

— Что там происходит?

— Дыра снова начала расширяться. Она похожа на готовую прорваться плотину.

— Черт.

Дом заскрипел, с пальм полетели засохшие листья, а поверхность аллеи растрескалась, словно кто-то ударил кузнечным молотом из-под земли.

— Нужно предупредить копов, — сказал Грилло, — рассказать им, что надвигается.

— Грилло, похоже, мы проиграли. Ты не знаешь, что с Хочкисом?

— Нет.

— Надеюсь, он успеет уехать прежде, чем они прорвутся.

— Он не уедет.

— Ему надо уехать. Ни один город не стоит того, чтобы за него умирать.

— Кажется, мне пора позвонить.

— Кому? — спросила она.

— Абернети. Рассказать дурные новости. Тесла вздохнула.

— Ну да. Почему нет? Последняя сенсация.

— Я скоро вернусь, — сказал Грилло. — Не думай, что тебе придется выбираться отсюда в одиночестве. Сделаем это вместе.

— Я никуда не уеду.

Грилло осознал, насколько сильно трясется земля, только когда сел в машину и попытался вставить ключ в замок зажигания. Когда он наконец завел мотор, развернулся и направился к воротам, он понял, что предупреждать полицейских уже не нужно. Почти все они отъехали от Холма на приличное расстояние, оставив за воротами одну машину с двумя людьми в качестве наблюдателей. Они не обратили на Грилло внимания. У них было две задачи, профессиональная и частная: следить за домом и готовиться к бегству, если трещины поползут в их сторону. Грилло направился к подножию Холма. Ниже на склоне его нерешительно попытался остановить какой-то коп, но он просто проехал мимо по направлению к моллу. Там он надеялся найти телефон-автомат и позвонить Абернети. А еще — найти Хочкиса и предупредить, если тот еще не знал, что игра окончена. Пробираясь по крысиному лабиринту заблокированных или иссеченных трещинами, а то и превратившихся в расселины улиц, он думал о названии для своей последней статьи. «Конец света близок» — это казалось затасканным. Грилло не хотелось пристраиваться в длинный ряд пророков, обещавших Апокалипсис, даже если на этот раз (наконец-то) он действительно наступил. На въезде к моллу, за мгновение до того, как он увидел резвящихся животных, его посетило вдохновение. И вдохновила его коллекция Бадди Вэнса. Пускай уломать Абернети принять это название будет нелегко, но Грилло не сомневался: для его истории не придумать более подходящего заголовка, чем «Конец пути». Людям понравилось путешествие, и оно подошло к концу.

Грилло остановил машину у въезда на парковку и вышел, чтобы взглянуть на неуместные сейчас игры зверей. Он невольно улыбнулся. Какая благодать — пребывать в неведении. Они резвятся на солнце и не знают, как мало им отпущено времени. Грилло пересек парковку и направился к книжному магазину, но Хочкиса там не оказалось. Как свидетельство неудачных поисков по полу были разбросаны книги. Грилло дошел до зоомагазина в надежде отыскать телефон и человеческое общество. Изнутри доносился гомон птиц — последних пленниц магазина. Если бы у него было время, он выпустил бы их сам. Почему бы не дать им взглянуть на солнце?

— Здесь есть кто-нибудь? — спросил он, просовывая голову в дверь.

Между его ног пробежал геккон. Грилло проводил его взглядом, повторив свой вопрос. На пути к выходу геккон наступил на кровавое пятно. Куда бы Грилло ни взглянул, повсюду брызги и пятна крови. Сначала он заметил тело Элизандо, потом — похороненное под грудой клеток тело своего компаньона.

— Хочкис? — позвал он.

Грилло начал отбрасывать клетки. К запаху крови примешивался запах дерьма. Грилло испачкал руки, но продолжал разбирать завал, пока не убедился, что Хочкис мертв. У него был размозжен череп; обломки кости походили на печенье в каше из его мыслей и чувств. Ни одно животное из магазина не могло нанести подобную рану, не было поблизости и подходящего оружия. Грилло решил не задерживаться здесь — ведь где-то рядом убийца Он осмотрел пол в поисках чего-либо, чем можно защититься. Невдалеке от трупа Хочкиса он заметил брошенную на пол книгу.

Он прочитал название вслух:

— «Подготовка к Армагеддону».

Он поднял ее и быстро пролистал страницы. Похоже на инструкцию, как пережить Апокалипсис Это была мудрость мормонов, написанная для прихожан их церкви. Она убеждала, что все будет хорошо, пока у них есть живые пророки Господни, Первое президентство и Совет двенадцати апостолов, которые заботятся о братьях и наставляют советом Надо следовать их духовным и практическим наставлениям, и тогда ты выживешь, что бы ни уготовило будущее.

«Если ты готов, то не испытываешь страха, — надеялись, хотя и не были уверены написавшие книгу. — Будь чист сердцем, возлюби ближних, будь праведным и держись святых мест. Сделай запас на год».

Он снова пролистал страницы. Почему Хочкис выбрал именно эту книгу? Ураганы, лесные пожары, наводнения. Что здесь общего с Тринити?

Бот оно. Зернистая фотография грибовидного облака и подпись внизу:

«Тринити, штат Нью-Мексико».

Дальше читать Грилло не стал. Зажав в руке книгу, он побежал через парковку к машине. Звери бросились врассыпную. Звонок Абернети подождет. Каким образом тот факт, что Троица — место рождения атомной бомбы, вписывается в эту историю, он не понимал. Может быть, поймет Тесла. А если и нет, все равно он рад доставить ей такую новость. Он понимал, что глупо быть довольным собой — как будто информация изменит ход событий. Но даже малейший ключик к решению загадки отодвинул страх конца света («Конец пути») на задний план. Грилло не знал большей радости, чем нести новости, быть посланником, нунцием. Для него это состояние ближе всего к счастью.

Даже за недолгое время, проведенное в молле — не больше четырех-пяти минут, — в Гроуве произошли новые разрушения. Двух улиц, по которым Грилло спускался вниз, больше не существовало. Одна просто исчезла — земля раскрылась и поглотила ее, вторую засыпало обломками двух рухнувших домов. Он нашел третий путь и направился на Холм. Земля дрожала так сильно, что он едва справлялся с управлением. За время его отсутствия прибавились новые наблюдатели. Пассажиры трех вертолетов — самый большой из них завис прямо над домом Вэнса — явно пытались оценить обстановку. Они давно должны были понять, что это не природный катаклизм. Возможно, они знали причину событий. д'Амур говорил Тесле, что о существовании иадов известно сильным мира сего. Но в таком случае дом Вэнса окружала бы армия, а не кучка испуганных копов. Неужели генералы и политики не верили доказательствам, что были у них в руках? Неужели они не способны поверить, что их власти угрожает нечто из потустороннего мира? Грилло не винил их. Еще семьдесят два часа назад он бы и сам не поверил. Он счел бы это чепухой и горячечным бредом, как и предсказания пророков из книги, лежавшей рядом с ним на сиденье. Если наблюдатели останутся на прежнем месте, есть шанс, что они изменят свое мнение. Видеть — значит верить. Ворота в Кони-Ай рухнули. Грилло оставил машину у кучи каменных обломков, подхватил книгу и стал пробираться к дому. Фасад закрыло какое-то клубящееся облако. На подъездной аллее возникли огромные трещины, так что идти приходилось осторожно. Чем ближе он подходил к двери, тем больше сгущалась тень. Хотя солнце по-прежнему било ему в затылок и в фасад Кони-Ай, похожий на оплывший под дождем торт, все выглядело тусклым, словно кто-то покрыл мир слоем грязного лака. От этого болела голова, закладывало нос и уши. Ощущение ужаса нарастало с каждым шагом. В голове замелькали тошнотворные картинки, как фотографии, не пропущенные цензурой. Даже самый прожженный редактор не опубликовал бы ничего подобного. Автомобильные аварии и крушения самолетов, растерзанные тела, убийства. Ужаснее всего были образы зла, причиненного невинным Дети и младенцы — избитые, искалеченные, выброшенные на свалку вместе с мусором Издевательства над больными стариками. Унижения слабых. Его сознание заполнило море жестокостей.

— Иады, — раздался голос Теслы.

Он поднял глаза в ее сторону. Воздух между ними загустел, лицо Теслы казалось зернистым, как фотография. Нереальным. Все стало нереальным. Изображение на экране.

— Это приближаются иады, — сказала она. — Вот что ты чувствуешь. Тебе нужно уходить. Тебе не стоит здесь оставаться.

— Нет, — сказал он. — Я принес… послание.

Трудно было сосредоточиться. Ему продолжали являться образы изувеченных невинных.

— Что за послание?

— Троица.

— Что ты узнал?

Он понял, что Тесла закричала, хотя едва слышал ее голос.

— Грилло, ты сказал «Троица»? — Да.

— Что ты узнал?

На него смотрело столько глаз. Он не мог думать ни о чем кроме них, кроме их боли и бессилия.

— Грилло!

Он попытался сосредоточиться на женщине, шепотом кричавшей его имя.

— Троица, — повторила она.

Он знал, что ответ на этот вопрос есть в книге, которую он держал в руках, но не мог отвлечься от этих скорбных глаз. Троица. Что такое Троица? Он протянул Тесле книгу и вспомнил.

— Бомба, — сказал он.

— Что?

— Там взорвали первую атомную бомбу. Он увидел выражение понимания на ее лице.

— Ты понимаешь?

— Да. Господи, да!

Она не стала открывать книгу, а лишь велела ему возвращаться к дороге. Но оставалось еще что-то, что он должен был сообщить. Не менее важное, чем Троица… Что-то о смерти. Он не мог вспомнить.

— Иди, — повторила она. — Прочь из этой грязи.

Он кивнул, сознавая свою бесполезность, и побрел обратно сквозь мутный воздух. Чем дальше он отходил от дома, тем ярче светило солнце, а образы невинно убиенных все меньше довлели над его мыслями. Он свернул за поворот подъездной аллеи. Открылся вид с Холма, и Грилло вспомнил, что еще нужно было сказать. Хочкис умер, его убили, размозжили ему голову. Убийца по-прежнему прячется в городе. Нужно вернуться и предупредить Теслу. Он подождал немного, изгоняя из сознания образы, вызванные приближением иадов.

Но он знал — они исчезли не навсегда. Едва он подойдет к дому, жуткие картины вернутся. Принесший их отравленный воздух завоевывал пространство и уже почти добрался до того места, где сейчас стоял Грилло. Прежде чем он успел снова его одурманить, Грилло достал ручку, взятую в мотеле на случай, если потребуется что-нибудь записать. Со стойки администратора он захватил и бумагу. Но на него снова стал надвигаться калейдоскоп ужасов, и он, боясь потерять мысль, нацарапал слово на тыльной стороне ладони.

«Хочк…» — вот и все, что он успел. Потом его пальцы утратили способность писать, а сознание — способность думать о чем-либо, кроме горя невинно убиенных. Он лишь помнил, что должен добраться до Теслы. Послание и посланник — одна плоть. Он развернулся и побрел обратно в облако иадов. Но когда он добрался до дома, там уже не было женщины, что кричала ему шепотом. Она отправилась куда-то дальше, приблизилась к потоку жестокости, захлестнувшему его мозг. Если он пойдет за ней, то рискует потерять рассудок.

Тесле вдруг многое стало ясно. В том числе — атмосфера тягостного ожидания, царившая в Петле, особенно над мертвым городом. Она видела фильм об испытании той бомбы, снятый по воспоминаниям Оппенгеймера. Здания домов и магазинов города обратились в пепел, чтобы создатели бомбы полюбовались мощью своего детища Неудивительно, что Тесле захотелось снять там фильм о нападении динозавра Инстинкт сценариста ее не обманул: город и правда ждал Судного дня. Она ошиблась лишь в выборе монстра, который его уничтожит. Киссун не мог подыскать лучшего места, чтобы скрыть следы своего преступления. Атомная вспышка полностью уничтожит тела Тесла без труда представила, с каким извращенным удовольствием он разрабатывал идеальный план: взрыв уничтожит Синклит и станет одним из самых впечатляющих образов столетия.

Но его переиграли. Мэри Муралес поймала его в Петлю. Там он заперт до тех пор, пока не сумеет найти себе другое тело. Ему приходилось силой воли сдерживать момент детонации бомбы. Он жил в положении человека, заткнувшего пальцем дырку в плотине: если он вытащит палец, плотину прорвет и он утонет. Неудивительно, что слово «Троица» приводило Киссуна в смятение. Оно было названием его страха.

Можно ли использовать эти сведения против иадов? Когда Тесла вернулась в дом, ей в голову пришла нелепая мысль, но для ее осуществления требовалась помощь Яффе.

Сохранять ясное мышление в потоке дряни, изливавшейся из разрыва, было очень трудно, но Тесле и раньше приходилось противостоять внешнему воздействию — например, кинопродюсеров или колдунов. Поэтому сейчас ей удавалось отметать самое худшее. Но чем ближе иады приближались к порогу Косма, тем сильнее становилось их влияние. Тесла старалась не думать об их природе, ведь даже простейший слух о приближении врагов терзал душу. Не думала она и о том, что оружием иадов окажется безумие. Но, кажется, именно так оно и было. Пока она еще могла противиться натиску мерзости, но рано или поздно ей придется сдаться. Ни одно человеческое сознание не сможет сопротивляться этому вечно, и в конце концов не останется другого выхода, кроме как искать спасения в безумии. Иад-уроборосы будут править планетой сумасшедших.

Яффе находился на грани душевного расстройства. Тесла нашла его у двери в гостиную. Дыра поглощала пространство у него за спиной. Заглянув в дверной проем, Тесла впервые поняла, почему Субстанцию называют морем. О берег Косма бились волны темной энергии, и пена прибоя влетала в дыру. Вдали Тесла заметила движение, но смогла взглянуть туда лишь мельком Яффе говорил о движущихся горах и блохах. Сознание Теслы иначе интерпретировало захватчиков: это великаны. Ожившие персонажи ее детских кошмаров. У великанов из снов часто были лица ее родителей, из чего психоаналитик Теслы сделал немало выводов. Но эти оказались другими — они не имели лиц и не различались. И, в чем Тесла не сомневалась, не походили на заботливых родителей.

— Видишь? — спросил Яффе.

— Да.

Он повторил вопрос, его голос изменился — он звучал выше, чем обычно.

— Папа, ты видишь?

— Папа? — переспросила она.

— Папа, я не боюсь, — продолжал голос — Они меня не тронут. Я Человек-Смерть.

Теперь она поняла. Яффе видел глазами Томми-Рэя и говорил его голосом. Теперь отец принадлежал сыну.

— Яффе! — позвала она. — Послушай. Мне нужна твоя помощь. Яффе!

Он не ответил. Стараясь не смотреть в дыру, она подошла к нему, ухватила его за разорванную рубашку и потащила к входной двери.

— Рэндольф! — сказала она. — Ты должен со мной поговорить!

Он ухмыльнулся. Такое выражение никогда не было свойственно его лицу — широкая белозубая ухмылка калифорнийского принца. Тесла отступила.

— Пользы от тебя… — сказала она.

У нее не было времени убеждать его отделиться от Томми-Рэя. Чтобы осуществить задуманное, придется рассчитывать на свои силы. Идея проста но осуществить ее на практике чертовски трудно, если вообще возможно. Однако выбора нет. Тесла не была великим магом, способным закрыть дыру. Но она могла попытаться передвинуть ее. Дважды она находила силы переместить себя, и не только себя, обратно из Петли. Удастся ли проделать это с неживой материей? Перенести дерево и штукатурку? Часть дома? Эту часть этого дома. Сможет ли она растворить и перенести кусок Косма в точку Зеро, где готова вырваться наружу сила, способная убить великанов прежде, чем они успеют распространить свое безумие?

Она не узнает ответа на этот вопрос, пока не применит магию. Не получится — стало быть, нет. Все просто. Тогда у нее будет несколько секунд, чтобы осознать поражение.

Томми-Рэй снова заговорил, его речь превратилась в невнятный лепет.

— Как Энди… — говорил он. — Только выше… папа, ты меня видишь?.. Прямо как Энди… я вижу берег! Я вижу берег!

В последних словах был смысл. Он уже видел берег Кос-ма, а значит, иады близко.

— Человек-Смерть, — снова начал он. — Я Человек-Смерть.

— Ты не можешь заткнуть его? — спросила она Яффе, не сомневаясь, что тот останется глух к ее словам.

— Йу-хху! — кричал Томми-Рэй. — Вот и мы! Вот и мы!

Несмотря на мучительное любопытство, Тесла не стала заглядывать в дыру, чтобы попытаться рассмотреть гигантов. Ей придется заглянуть в этот зияющий глаз, но пока она была не готова: не успокоилась, не собралась с силами. Она сделала еще шаг к входной двери и крепко сжала дверную ручку. Ручка показалась необыкновенно твердой. Здравый смысл восставал против самой идеи, будто подобную твердость можно перенести усилием мысли в другое место и время. Тесла послала к чертям здравый смысл — он не защитит от лившегося сквозь дыру безумия. Разум может быть жестоким, а логика — безрассудной. Но существует иное состояние сознание, пренебрегающее столь наивными дихотомиями. Оно позволяет получать силу из промежуточных положений.

Все для всех.

Она вдруг вспомнила слова д'Амура о спасителе. Она посчитала спасителем Яффе, но, как оказалось, ошиблась. Она сама была спасителем — Тесла Бомбек, дикарка из Западного Голливуда, измененная и воскресшая.

Эта мысль дала ей новую веру, а вместе с верой пришло решение задачи, как заставить работать магию. Она не пыталась отрешиться ни от идиотских воплей Томми-Рэя, ни от вида истерзанных рук Яффе, ни от понимания бредовости идеи, будто твердое можно превратить в мысль и этой мыслью двигать твердое. Все было частью целого, даже сомнения. Особенно сомнения. Нет нужды отрицать сомнения и неуверенность в собственных силах, она должна их принять. Ее сознание должно проглотить их — разжевать и проглотить. Все можно переварить. Материальное и нематериальное, этот мир и тот, все съедобно и подвижно. Теперь она знала: ничто не удержит ее от пиршества. Она заглянула в дыру.

— Даже ты, — сказала она и начала есть.

Когда Грилло был уже в двух шагах от входной двери, к нему вернулись образы невинных жертв. Вблизи от разрыва их натиск оказался сильнее прежнего. Грилло не мог двинуться ни вперед, ни назад, его окружили ужасы. Ему казалось, что он ступает по окровавленным детским телам. Они поворачивали к нему заплаканные лица, но он знал, что помочь им нельзя. Тень, идущая через Субстанцию, отменит милосердие. И ее власть никогда не кончится. Никто и никогда не осудит ее и не призовет к ответу.

Кто-то прошел к двери мимо него. В сгустившемся от страданий воздухе было почти невозможно что-либо различить. Грилло попытался разглядеть, кто это, но увидел только уродливое лицо с плотно сжатыми, как у убийцы, челюстями. Незнакомец вошел в дом. Взгляд Грилло привлекло движение у его ног. По детским лицам ползли черные змеи в руку толщиной. В ужасе он шагнул вперед, надеясь раздавить одну или нескольких. Этот шаг приблизил его к краю безумия, что, как это ни парадоксально, придало ему сил. Он сделал второй шаг, потом третий, стараясь наступать на головы черных тварей. Четвертым шагом он перешагнул порог в абсолютно иное безумие.

— Рауль?

Меньше всего Тесла ожидала увидеть Рауля.

Он вошел в дверь, как только она сосредоточилась на своей задаче. Появление Рауля так ее потрясло, что она списала бы его на расстройство рассудка, если бы не была уверена в том, что ее сознание сейчас абсолютно ясное. Это не галлюцинация. Он стоял перед ней во плоти, с приветливой улыбкой и ее именем на губах.

— Что ты здесь делаешь? — проговорила она, чувствуя, что ее решимость ускользает.

— Я пришел за тобой, — последовал ответ. Она поняла, что это означало. Через порог дома вползали ликсы.

— Что с тобой? — спросила она.

— Я же сказал, — ответил он. — Я пришел за тобой. Мы пришли.

Она отступила от него. Поскольку полдома занимала дыра, а входную дверь охраняли ликсы, единственным путемотступления осталась лестница наверх. Хотя и там Тесла выиграла бы лишь временную передышку. Наверху она окажется в ловушке, где противники настигнут ее в любой удобный для них момент. Впрочем, это уже не важно. Через несколько минут иады доберутся до Косма, и тогда смерть будет более чем желанна. Нужно оставаться на месте. У нее есть дело, и необходимо сделать его как можно быстрее.

— Держись от меня подальше, — сказала она Раулю. — Не знаю, зачем ты здесь, но не подходи.

— Я пришел посмотреть на прибытие, — ответил Рауль. — Если хочешь, подождем вместе.

Рубашка Рауля была расстегнута, и на шее у него она увидела знакомую вещь: медальон Синклита. Туту нее зародилось подозрение, что это вовсе не Рауль. Стоящий перед ней человек вел себя совершенно иначе, чем тот испуганный нунциат, с которым она познакомилась в миссии Санта-Катрина. За обезьяньими чертами скрывался другой человек — тот, кто первым показал ей загадочный знак Синклита.

— Киссун, — поняла она.

— Ну вот, испортила мой сюрприз, — сказал он.

— Что ты сделал с Раулем?

— Выпустил его и занял тело. Это было нетрудно. В нем оказалось много нунция, что сделало его доступным. Я затащил его в Петлю, так же как тебя. Только у него не хватило мозгов сопротивляться, как это делали вы с Рэндольфом. Он сдался довольно быстро.

— Ты убил его.

— О нет, — беззаботно ответил Киссун. — Его дух жив и бодр. Он присматривает за моим телом, пока я не вернусь. Хочу получить свое обратно, когда вытащу его из Петли. Я не желаю оставаться в этом — оно омерзительно.

Вдруг он оказался рядом с Теслой — так быстро умел двигаться только Рауль — и схватил ее за руку. Он сжал руку с такой силой, что она вскрикнула. Он улыбнулся ей и приблизился еще на два быстрых шага. Через мгновение его лицо оказалось в дюйме от ее лица.

— Поймал, — сказал он.

Она взглянула мимо него на дверь. Там стоял Грилло и смотрел в дыру. Волны Субстанции все чаще и свирепее бились в ее края. Тесла выкрикнула его имя, но он не слышал. По его лицу струился пот, из приоткрытого рта сочилась слюна. Он был где-то далеко.

Если бы Тесла могла заглянуть в череп Грилло, она поняла бы, что его загипнотизировало. Едва он перешагнул порог, образы невинных жертв в его сознании сменились новыми, более чудовищными. Его взгляд был прикован к волнам Субстанции. Рядом с берегом он заметил два тела. Течение то швыряло их к Коему, то утягивало обратно в море, угрожая утопить. Грилло узнал их, хотя лица этих людей сильно изменились: Джо-Бет Макгуайр и Хови Каты. Подальше он заметил еще одну фигуру, бледный силуэт на фоне темного неба. Кто он, Грилло не понял, потому что на этом лице не осталось плоти. Оскал смерти, оседлавший приливную волну.

Но настоящий кошмар был впереди. К ним приближались огромные прогнившие тела. Воздух вокруг гигантов сгустился от движений кормившихся в их грязи существ, похожих на блох размером с птицу. Это были иад-уроборосы. Даже сейчас, в загипнотизированном состоянии, его мозг пытался (вслед за Свифтом) подобрать слова, чтобы описать зрелище. Но его словарь истощился, Грилло нашел лишь слово «зло». Порок, беззаконие, безбожие — что значили эти понятия перед лицом столь невыразимого? Увлечения и развлечения.

Хови, превратившийся в игрушку волн, мог бы кое-что ему рассказать. Юноша вспомнил, что испытывал подобный ужас на чикагской бойне, где подрабатывал два года назад. Его сознание заполнили воспоминания о том месяце. Лето, бойня, свернувшаяся в кишках кровь, животные, опорожнявшие кишечники и мочевые пузыри при звуках смерти тех, кого забивали первыми. Жизнь превращалась в мясо одним электрическим разрядом. Сквозь тошнотворные картины Хови попытался разглядеть Джо-Бет, с которой они проделали такой длинный путь. Течение свело их вместе, а теперь не давало оторваться от мясников, висевших у них на хвосте. Даже образ Джо-Бет, призванный облегчить его последние минуты, оказался недоступным. Хови видел только забитую скотину, кровь и дерьмо, что смывали из шлангов, подвешенные на крюк за одну сломанную ногу дергающиеся туши. Эти картины снова и снова проносились перед его мысленным взором.

Хови не видел ничего за волнами и не знал, как далеко — а точнее, как близко — он находится от берега. Иначе он разглядел бы отца Джо-Бет — раздавленного, говорившего голосом Томми-Рэя: «… вот и мы… вот и мы…», а еще Грилло, смотревшего на иадов, и Теслу, стоявшую рядом с кем-то, кому она кричала:

— Киссун! Посмотри на них! Посмотри!

Киссун взглянул в дыру на армию, приближавшуюся по волнам.

— Я вижу, — сказал он.

— Думаешь, им есть до тебя дело? Если они прорвутся, ты сдохнешь, как и все мы!

— Нет, — возразил он. — Они несут новый мир, и я заработал себе теплое место в нем. Знаешь, сколько лет я этого ждал? Работал на них? Убивал ради них? Они меня наградят.

— Ты подписал контракт? На бумаге?

— Я их освободитель. Я сделал это возможным Тебе нужно было присоединиться к нашей команде в Петле. Одолжить мне свое тело. Тогда я бы тебя защитил. Но нет. У тебя были свои амбиции. Как у этого. — Он кивнул на Яффе. — Вы оба хотели получить собственный кусок пирога. Вот вы и подавились. — Зная, что теперь Тесла не убежит, поскольку бежать больше некуда, Киссун отпустил ее и шагнул к Яффе. — Он подошел ближе, чем ты, но тогда у него еще были яйца. Яффе больше не издавал восхищенных воплей Томми-Рэя. Теперь он только тихо стонал, и это был стон скорее отца, чем сына. А может быть, и обоих.

— Ты должен это увидеть, — сказал Киссун, глядя на искаженное мукой лицо. — Яффе, посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты это увидел.

Тесла взглянула в разрыв. Сколько еще волн нужно преодолеть иадам, чтобы оказаться на берегу? Дюжину? Полдюжины?

Яффе раздражал Киссуна все больше. Шаман начал его трясти:

— Посмотри на меня, черт тебя побери!

Его злость дала Тесле мимолетный шанс заново начать процесс перемещения в Петлю.

— Проснись и взгляни на меня, ублюдок! Это Киссун! Я выбрался! Я выбрался!

Тесла вплела его вопли в общую картину. Ничего нельзя упускать. Яффе, Грилло, вход в Косм, выход в Субстанцию — все это нужно проглотить. И даже она сама — та, кто их проглотит, — должна стать частью перемещаемого. Разжевать и выплюнуть в другое время.

Вдруг крики Киссуна смолкли.

— Что ты делаешь? — спросил он, оборачиваясь к ней. Его украденное лицо, не привыкшее к злобному выражению, превратилось в гротескную маску. Но она не позволила отвлечь себя. Это тоже лишь часть картины, которую придется проглотить. Ко всему нужно относиться одинаково ровно.

— Ты не посмеешь! — сказал Киссун. — Слышишь? Она слышала и ела.

— Предупреждаю тебя, — сказал он, направляясь к ней. — Ты не посмеешь!

Три слова и тон, каким они были сказаны, отозвались эхом в отдаленном уголке сознания Рэндольфа Яффе. Однажды он был в хижине, там сидел человек и точно так же произносил эти слова. Яффе вспомнил душную жару и запах собственного пота. Вспомнил сидящего на корточках у очага высохшего старика. Но отчетливей всего он вспомнил их разговор, который теперь зазвучал в его голове эхом из прошлого.

— Ты не посмеешь!

— Ты машешь красной тряпкой перед быком. Я кое-что уже повидал. И кое-что уже сделал.

Слова напомнили ему о действии. Тогда, скользнув в карман куртки, его рука нащупала нож с тупым лезвием. У этого ножа была страсть к распечатыванию секретов. Заключались ли они в письмах или в черепах.

Он снова услышал слова…

— Ты не посмеешь.

… и увидел то, что было перед ним. Его искалеченная рука — жалкая пародия на прежнюю сильную руку — скользнула в карман. Все эти годы он не расставался с ножом. Лезвие по-прежнему было тупым. И нож по-прежнему был голоден. Остатки пальцев Яффе сжали рукоятку. Глаза сконцентрировались на голове человека из воспоминания. Это была удобная мишень.

Краем глаза Тесла заметила, как Яффе качнул головой; увидела, как он оттолкнулся от стены и занес правую руку. До последнего момента, когда пальцы Киссуна сомкнулись на ее шее, а ликсы обвились вокруг лодыжек, она не видела, что сжимает изуродованная рука. Даже теперь она не позволила себе отвлечься от перемещения. Все стало частью картины, поглощаемой ею. Теперь еще и Яффе. И его поднятая рука. И нож, чей блеск она наконец увидела в поднятой руке. Поднятой и опустившейся на шею колдуна.

Киссун закричал. Его руки соскользнули с горла Теслы и метнулись к собственному горлу в надежде защититься. Тесле понравился его крик. В нем слышалась боль ее врага, и чем громче кричал шаман, тем больше у нее становилось сил, словно часть силы Киссуна передалась ей вместе с голосом.

Начатое дело показалось Тесле очень легким. Она ощутила все это пространство во рту своего сознания и сделала глоток. Дом вздрогнул, словно от него оторвали значительный кусок, и перенесся в замкнутое время Петли.

Тут же возник свет.

Вечный утренний свет Петли, лившийся через дверь. И тот же ветер, что дул ей в лицо каждый раз, когда она бывала здесь, ворвался в комнату, подхватил часть чар иадов и понес их через пустыню. Лицо Грилло стало приобретать осмысленное выражение. Он ухватился за дверную ручку, щурясь на свет и тряся головой, как пес, которого одолели блохи.

После поражения своего создателя ликсы отступили. Но Тесла не надеялась, что они надолго оставят ее в покое. Пока Киссун не успел снова натравить их, она бросилась к двери, задержавшись лишь для того, чтобы вытолкнуть Грилло из дома.

— Ради всего святого, что ты сделала? — спросил он, когда они шагнули на выбеленную землю пустыни.

Она поволокла его прочь от перемещенных в пустыню комнат, что трещали по всем швам под натиском идущих через Субстанцию.

— Тебе хорошие новости или плохие? — спросила она.

— Хорошие.

— Это Петля. Я перенесла сюда часть дома. Теперь она сама с трудом верила, что ей это удалось.

— Я сделала это, — сказала она, словно Грилло с ней спорил. — Черт меня побери, я сделала это!

— Перенесла вместе с иадами? — спросил Грилло.

— Вместе с разрывом и всем, что через него может пройти.

— Какие же плохие новости?

— Это Троица. Тринити. Помнишь? Точка Зеро.

— О господи.

— А это, — она указала на стальную башню, стоявшую в четверти мили от них, — атомная бомба.

— Когда она взорвется? У нас есть время?

— Не знаю, — ответила Тесла. — Может, она не взорвется, пока жив Киссун. Долгие годы ему удавалось оттягивать этот момент.

— А выход отсюда есть?

— Да.

— Тогда давай выбираться. В какую нам сторону?

— Нет, Грилло, не трать время на пустые желания. Мы не выйдем отсюда живыми.

— Ты не сумеешь перенести нас обратно? Ведь перенесла же ты нас сюда.

— Нет. Я должна остаться и досмотреть до конца.

— А вот и конец, — сказал он, указывая на фрагмент дома. — Смотри.

Стены рушились, утопая в облаке белой пыли, словно о них бились волны Субстанции.

— Какого конца тебе еще надо? Давай убираться отсюда на хрен!

Тесла пыталась разглядеть в этом бедламе Киссуна или Яффе, но эфир Субстанции, выплескивавшийся во всех направлениях, был слишком плотным, и его не мог развеять ветер. Они были где-то там, но оставались вне поля зрения.

— Тесла? Ты меня слышишь?

— Бомба не взорвется, пока жив Киссун.

— Ты это уже говорила.

— Если хочешь успеть убраться отсюда, тебе туда. — Она указала за облако в направлении города и дальше. — Поспеши.

— Думаешь, я трус?

— Разве я так сказала?

К их ногам подползла волна эфира.

— Если уходишь, уходи, — сказала она.

Ее взгляд был устремлен на развалины гостиной и холла Кони-Ай. Чуть выше, едва видимый в разливе Субстанции, в воздухе завис разрыв реальности. Он уже вдвое увеличился в размере и продолжал расширяться. Тесла ждала появления великанов. Но сначала увидела людей — двоих, выброшенных приливом на иссушенный берег.

— Хови? — сказал Тесла.

Да, это был он, а за ним Джо-Бет. С обоими что-то случилось. Тела и лица покрывали наросты, словно в их плоти разрасталось какое-то мерзкое растение. Тесла храбро шагнула в набежавшую волну эфира и побежала к ним, зовя их по именам. Первой подняла голову Джо-Бет. Она вела Хови за руку. Она встретилась взглядом с Теслой.

— Сюда — сказала Тесла — Вам нужно выбраться из дыры.

Отравленный эфир принес кошмары, которым не терпелось показать себя. Но, похоже, Джо-Бет удалось с ними справиться, сосредоточившись на одном простом вопросе:

— Где мы?

Ответить оказалось нелегко.

— Грилло тебе объяснит, — сказала Тесла — Позже. Грилло? Он стоял рядом и смотрел тем же отсутствующим взглядом, что и у двери в Кони-Ай.

— Дети, — сказал он. — Почему всегда дети?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала она — Послушай меня, Грилло…

— Я… слушаю…

— Ты хотел убраться отсюда. Я показала тебе дорогу, помнишь?

— Через город.

— Через город.

— На ту сторону.

— Правильно. Возьми с собой Хови и Джо-Бет. У вас еще есть шанс убежать.

— От чего убежать? — спросил Хови, с трудом поднимая голову, отяжелевшую от огромных наростов.

— От иадов или от бомбы, — ответила Тесла. — Соберитесь с силами. Сможете?

— Попробуем, — сказала Джо-Бет. Она взглянула на Хови. — Мы попробуем.

— Тогда вперед. Идите.

— Я… по-прежнему… не понимаю… — начал Грилло. По его голосу стало ясно, какое давление иадов ему приходилось выдерживать.

— Почему я должна остаться?

— Да.

— Все просто, — сказала Тесла. — Это последняя попытка. Все для всех, помнишь?

— Чертовски глупо, — сказал он, не отрывая взора от Теслы, словно один ее вид помогал сопротивляться безумию.

— Чертовски верно, — сказала она.

— Я не успел… — сказал он.

— Что?

— … так много не успел сказать тебе.

— Тебе и не нужно ничего говорить. Надеюсь, мне тоже.

— И тебе.

— Кроме одного. Кое-что я все-таки должна тебе сказать.

— Что?

— Я должна сказать… — начала она и широко и почти счастливо улыбнулась.

Ей не пришлось притюряться — это была искренняя улыбка, закончившая предложение, как прежде Тесла заканчивала их телефонные разговоры. Она отвернулась и шагнула в набежавшую волну, зная, что Грилло не сможет за ней последовать.

К ней кто-то приближался. Еще один пловец из моря мечты, выброшенный на берег. Томми-Рэй, Человек-Смерть.

Джо-Бет и Хови подверглись сильным изменениям, но по сравнению с Томми-Рэем Субстанция обошлась с ними мягко. У него остались прежние золотые волосы, а лицо сияло той же покорявшей всех улыбкой. Но теперь сверкали не только его зубы. Субстанция настолько выбелила его плоть, что она стала похожа на кость. Оживший скелет, да и только. Обратной стороной ладони он вытер струйку слюны, сбегавшую по подбородку. Его взгляд был устремлен мимо Теслы — туда, где стояла его сестра.

— Джо-Бет… — сказал он и зашагал к ней, омываемый струями темного воздуха.

Джо-Бет обернулась в его сторону и отступила от Хови, словно готова была его оставить. И хотя Тесла должна была завершить важное дело, она стояла и смотрела, как Томми-Рэй зовет сестру. Эта история — по крайней мере, ее последняя глава — началась с любви между Хови и Джо-Бет. Неужели Субстанция погубила эту любовь?

Ответ не замедлил себя ждать. Джо-Бет еще на шаг отошла от Хови, их сомкнутые руки вытянулись в одну прямую линию. И тут Тесла поняла, что именно Джо-Бет показывает своему брату. Они с Хови Катцем не просто держались за руки. Они были соединены. Субстанция слила их сомкнутые пальцы в единое целое.

Лишних слов здесь не требовалось. Томми-Рэй с отвращением вскрикнул и остановился. Тесла не разглядела выражения его лица, да и нечего было разглядывать. Черепа умеют лишь ухмыляться да скалиться — чувства противоположные, а выражение одно. Но, несмотря на надвигающуюся тьму, Тесла видела взгляд Джо-Бет. В нем было немного жалости. Совсем немного. Скорее он был бесстрастным.

Тесла увидела, как Грилло что-то сказал влюбленным и они втроем быстро пошли прочь. Томми-Рэй за ними не последовал.

— Человек-Смерть? — окликнула Тесла.

Он обернулся к ней. Череп лил слезы. Они ручьями текли из его глазниц.

— Как далеко были от тебя иады? — спросила она.

— Иады? — переспросил он.

— Великаны.

— Там нет никаких великанов. Только тьма.

— Как далеко?

— Очень близко.

Когда она взглянула в сторону разрыва, то поняла, какую тьму он имел в виду. На волнах появились черные клочья, похожие на сгустки дегтя размером с лодку. Они стали подниматься в воздух над пустыней. В них угадывалась жизнь, они перемещались ритмичными движениями с помощью дюжины конечностей, расположенных по бокам. За ними тянулись такие же темные нити материи, напоминавшие размотанные гниющие кишки. Тесла поняла, что это еще не сами иады. Тем не менее враги были уже близко.

Она обернулась к стальной башне с платформой наверху. Эта бомба — вершина человеческого идиотизма, однако она оправдает свое существование, если взорвется сейчас. Но вспышки не произошло. Бомба застыла в своей люльке, как спеленатый младенец, не желающий просыпаться.

Киссун был еще жив, он оттягивал момент детонации. Тесла направилась к развалинам в надежде найти шамана и прервать его жизнь собственными руками. Тут она поняла, что в движении темных клочьев есть определенный порядок. Тянущиеся за ними нити сплетались в огромный занавес. Он уже достиг тридцати футов, и каждая новая волна приносила новые клочья. Их число умножалось по мере того, как расширялся разрыв.

В том месте, где раньше был дальний конец комнаты, Тесла увидела Киссуна и Яффе. Они стояли лицом к лицу, вцепившись друг другу в глотки. Яффе сжимал нож, но Киссун не давал пустить его в ход. Тело, принадлежавшее когда-то Раулю, было исколото, из ран хлестала кровь. Но несмотря на увечья, силы Киссуна не убывали. На глазах у Теслы колдун разорвал Яффе глотку. Полетели куски плоти. Крик Теслы отвлек Киссуна.

— Киссун! Шаман обернулся.

— Слишком поздно, — сказал он. — Иады почти здесь. Она постаралась успокоить себя этим «почти».

— Вы оба проиграли, — продолжал Киссун. Он отшвырнул Яффе резким ударом ладони. Изможденное костлявое тело весило так мало, что опустилось на землю легко и откатилось в сторону, выпустив нож. Киссун смерил противника презрительным взглядом и рассмеялся.

— Бедная сучка, — сказал он Тесле. — Чего ты ждала? Искупления? Ослепляющей вспышки, что сотрет их с лица земли? Забудь. Этого не случится. Все под контролем.

Киссун медленно направился к ней. Не будь он так изранен, он двигался бы гораздо быстрее.

— Ты хотела откровения? — спросил он. — Ты его получила. Они почти здесь. Думаю, тебе следует выразить свою преданность. Это единственно верное решение. Покажи им твою плоть.

Он поднял окровавленные руки — как тогда, когда она впервые произнесла слово «Троица» и увидела его в крови Мэри Муралес.

— Груди, — говорил он. — Покажи свои груди.

Она увидела, как за его спиной поднимается на ноги Яффе. Киссун не заметил этого. Его взгляд был прикован к Тесле.

— Думаю, мне стоит помочь тебе обнажить их, — сказал он. — Позволь мне оказать тебе эту любезность.

Она не отступила, не стала сопротивляться. Зная, как он любит покорность, она постаралась сделать так, чтобы ее лицо ничего не выражало. Его окровавленные руки были мерзкими, его напряженный член, прижимавшийся к ней сквозь промокшую ткань, — еще более омерзительным, но Тесла из всех сил скрывала свое отвращение.

— Хорошая девочка, — говорил он. — Хорошая девочка. Он коснулся ее груди.

— Что скажешь, если мы трахнемся во имя новой эры? Она не сдержала дрожи, пробежавшей по ее телу от этих слов и его прикосновения.

— Не нравится? — спросил он, вдруг что-то заподозрив. Он понял, что Тесла отвлекает его. Его глаза метнулись влево, в них блеснул страх. Когда Киссун обернулся, Яффе был уже в двух ярдах от него с поднятым над головой ножом. Блеск ножа совпал с блеском в глазах шамана. Две вспышки слились воедино.

— Ты не… — начал Киссун, но нож опередил его и вошел в широко открытый правый глаз. В этот раз Киссун не закричал. Он выдохнул и протяжно застонал. Яффе вытащил нож и так же аккуратно воткнул его в левый глаз. Погрузил лезвие по рукоятку и вытащил его опять. Замахав руками, Киссун упал на колени, стон перешел во всхлип. Обхватив рукоятку ножа обеими руками, Яффе стал наносить удары в середину черепа колдуна.

Всхлипывания Киссуна стихли так же внезапно, как и начались. Он больше не пытался закрыться, его руки бессильно упали. Еще секунду его тело простояло вертикально, потом завалилось вперед.

По телу Теслы пробежал похожий на оргазм спазм удовлетворения. Ей хотелось, чтобы бомба взорвалась именно сейчас. Киссун убит, и теперь можно умереть спокойно, если в ту же секунду иады исчезнут с лица земли.

— Давай, — сказала она бомбе, стараясь удержать ощущение удовлетворения до тех пор, пока вспышка не сожжет ее плоть. — Давай! Ну же, давай!

Но взрыв не прогремел. Тесла почувствовала, что дрожь удовольствия стихла, а на ее место приходит осознание того, что упущено нечто очень важное. Тесла была уверена, что взрыв, который Киссун сдерживал столько лет, после смерти колдуна должен произойти немедленно. Однако ничего не случилось. Стальная башня оставалась на месте.

— Что я упустила? — спросила она себя. — Господи, что же я упустила?

Она взглянула на Яффе, стоявшего рядом с трупом Киссуна.

— Синхронность, — сказал он.

— Что?

— Я убил его.

— Похоже, это не решает проблему.

— Какую проблему?

— Это точка Зеро. Здесь находится бомба, что должна была взорваться. Он отодвигал этот момент.

— Кто?

— Киссун! Неужели не очевидно?

«Нет, детка, — сказала она себе. — Не очевидно. Совсем не очевидно».

Она вдруг вспомнила, что Киссун выбрался из Петли в теле Рауля и собирался вернуться за своим телом. Значит, будучи в Косме, он не мог контролировать момент взрыва. Кто-то делал это вместо него. И этот кто-то — вернее, некий дух — продолжал это делать.

— Ты куда? — спросил Яффе, когда она направилась в сторону башни. Сможет ли она отыскать хижину? Он последовал за ней, не переставая задавать вопросы.

— Каким образом ты нас сюда перенесла?

— Проглотила и выплюнула.

— Как мои руки?

— Нет. Совсем нет.

Клочья тьмы сетью затягивали солнце, его свет едва пробивался через ячейки.

— Куда ты? — спросил он.

— Искать хижину. Хижину Киссуна.

— Зачем?

— Просто пойдем со мной. Мне понадобится помощь. На секунду их задержал крик из мрака:

— Папа!

Тесла обернулась и увидела Томми-Рэя, вышедшего из тени на светлое пятно. Солнце оказалось к нему неожиданно благосклонным, оно отбелило худшие из последствий его преображения.

— Папа?

Яффе остановился.

— Пошли, — сказала Тесла, уже зная, что он снова оставит ее ради сына.

Человек-Смерть заковылял навстречу отцу.

— Папа, помоги мне!

Яффе молча раскрыл объятия. Слова были ни к чему. Томми-Рэй упал ему на грудь и обнял его.

Тесла решила дать Яффе последний шанс помочь ей:

— Ты идешь или нет? Ответ был простой.

— Нет, — сказал он.

Она не стала тратить время. У мальчика было больше прав. Она в последний раз взглянула, как Яффе и Томми-Рэй все крепче сжимают друг друга в объятиях, и побежала в сторону башни.

Хотя она и запретила себе оборачиваться в пути (ее легкие болели, а до хижины оставалось немалое расстояние), она оглянулась. Отец и сын не двинулись с места. Они стояли в пятне света, обнявшись, а за ними продолжали свою работу сгустки тьмы. С такого расстояния занавес казался гигантским траурным кружевным полотном. С минуту Тесла смотрела на это творение и пыталась понять, для чего же оно предназначено. За его складками угадывалось движение и сгущалась еще более плотная тьма.

Она перевела взгляд на стальную башню, скрывавшую свой смертельный груз, и отправилась дальше на поиски хижины.

Обратная дорога к границам Петли была не легче, чем у Теслы. У всех троих за спиной был немалый путь: под землю, в море, к островам, в пещеры, к границами собственного рассудка. Эта последняя дорога требовала сил, которых уже не хватало. Тела готовы были сдаться, жесткая постель пустыни манила больше, чем агония движения вперед. Но их гнал древнейший из известных человеку страхов — страх перед преследующим зверем. Конечно, этот зверь не имел ни когтей, ни клыков, но он был смертельно опасен. Огненный зверь. Лишь достигнув города, они немного замедлили шаг, перевели дыхание и смогли перемолвиться парой слов.

— Далеко еще? — спросила Джо-Бет.

— На ту сторону от города.

Обернувшись, Хови смотрел на занавес иадов, который уже поднялся на высоту более ста футов.

— Думаете, они нас видят? — сказал он.

— Кто? — спросил Грилло. — Иады? Если и видят, то они за нами не гонятся.

— Это не они, — сказала Джо-Бет. — Это их прикрытие.

— Значит, у нас еще есть шанс, — сказал Хови.

— Так давайте им воспользуемся, — сказал Грилло и двинулся по главной улице.

Это была не случайность. Маршрут до хижины глубоко отпечатался в смятенном сознании Теслы. Шагая по пустыне (бежать не было сил), она вспоминала разговор в мотеле, когда она призналась Грилло в своих духовных амбициях. Если она погибнет здесь, в Петле, что практически неизбежно, — что ж, она умрет, зная, что за последние дни, проведенные в Паломо-Гроуве, она приблизилась к пониманию устройства мира больше, чем за всю предыдущую жизнь. Она побывала по ту сторону смерти. Встретилась с воплощениями добра и зла, узнала новое о самой себе. Если ей в скором времени суждено уйти из жизни, от взрыва или от рук иадов, она об этом не жалела.

Но оставалось столько душ, не готовых к смерти. Младенцы, дети, влюбленные. Если сейчас ничего не выйдет, огромное множество людей, только начавших жить, проснутся завтра без малейшего шанса перенести те испытания духа, через какие прошла Тесла. Они станут рабами иадов. Где же справедливость? До приезда в Гроув у нее был ответ на этот вопрос века. Справедливости нет, поскольку это придуманное понятие, не существующее в мире материи. Но сознание материально. Субстанция явила ей это откровение. Субстанция являлась перекрестком, где зарождалось все. Она была до всего. До жизни была мысль о жизни. До появления твердого вещества была мысль о нем. А сознание, спящее или бодрствующее, знало о справедливости. Следовательно, справедливость так же естественна, как и материя, и ее отсутствие призывает к чему-то большему, чем смиренное пожатие плечами. При отсутствии справедливости нужно кричать и яростно требовать ответа на вопрос: «Почему?» Если Тесла хотела пережить надвигающуюся катастрофу, то только ради того, чтобы кричать об этом. Чтобы узнать, какие преступления против вселенского разума совершили ее соплеменники, приговоренные к такой казни. Ради этого стоило жить.

Наконец показалась хижина. Тесла обернулась. Ее подозрение о том, что за занавесом собираются иады, подтвердилось. Из разрыва выходили великаны ее детских кошмаров; скоро они сбросят покров. Тогда они точно ее увидят, настигнут в несколько семимильных шагов и растопчут. Но они не спешили. Сначала им нужно было вытащить свои огромные конечности из моря, а чтобы поднять гигантскую голову (величиной с дом, каждое окно которого ярко светилось), требовалось мышечное усилие всего организма. Мозг Теслы осознал это, когда она бросила в их сторону короткий взгляд и двинулась к хижине.

Дверь, конечно, была закрыта, но не заперта. Тесла потянула ее на себя.

Внутри ждал Киссун. От неожиданности она выдохнула и чуть не выбежала обратно, но потом поняла: тело шамана, прислоненное к дальней стене, оставлено духом, а сердце билось только для того, чтобы предотвратить омертвение. За остекленевшими глазами было пусто. Дверь захлопнулась. Не теряя больше времени, она назвала имя того единственного, кто сейчас мог оттягивать момент взрыва.

— Рауль!

В хижине послышался слабый вой.

— Рауль! Я знаю, что ты здесь. Знаю, что ты боишься. Но если ты меня слышишь, покажись.

Вой усилился. У нее возникло ощущение, будто он кружит по хижине, как муха в банке.

— Рауль, ты должен уйти. Доверься мне и просто уйди отсюда.

От воя у нее заныло в ушах.

— Не знаю, как он заставил тебя отдать ему свое тело, но. знаю, что ты не виноват. Он перехитрил тебя. Обманул. То же самое он сделал со мной. Понимаешь? Тебя не в чем упрекнуть.

Он немного успокоился. Тесла глубоко вздохнула и вспомнила, как еще в миссии уговаривала Рауля поехать с ней. Она снова принялась его убеждать.

— Если кто и виноват, так это я, — сказала она. — Прости меня, Рауль. Мы оба должны умереть. Но если тебя это немного утешит, Киссун мертв. Твое тело… не вернется обратно. Оно уничтожено. Его нельзя было убить иначе.

Боль от его свиста сменилась другой, более глубокой болью; она поняла, как страдает его напуганный дух, изгнанный из тела и не способный перестать удерживать взрыв. Он такая же жертва Киссуна, как и сама Тесла. Они похожи. Оба изменены нунцием и пытаются сжиться со своим новым состоянием. Странные партнеры, но все-таки партнеры. Эта мысль породила другую. Она высказала ее:

— А могут две души занять одно тело? Если ты боишься… войди в меня.

Воцарилась тишина. Тесла не стала давить на него, опасаясь, что это усилит панику. Она ждала у холодного очага, зная, что каждая секунда промедления позволяет иадам продвинуться еще на шаг вперед. Но она не торопила Рауля. Она предложила ему больше, чем кому-либо в своей жизни, — полное обладание ее телом. Если он не примет этого предложения, больше ей нечего ему дать.

Через несколько томительных секунд что-то коснулось ее затылка, как пальцы любовника. Потом ее словно укололо иглой.

— Это ты? — спросила она.

Она поняла, что спросила саму себя — дух Рауля уже очутился в ее голове.

Они не разговаривали, им это было не нужно. В тот момент, когда он вошел в нее, они прочитали все мысли друг друга. Она узнала, как Киссун затащив Рауля в Петлю прямо из ванной на Норд-Хантли-драйв, воспользовался его замешательством и подчинил своей воле. Он оказался легкой добычей. Киссун одурманил его тяжелым дымом, запрограммировал на выполнение единственной задачи — удерживать момент взрыва, затем выдернул из тела и оставил в слепом ужасе, не ослабевавшем до тех пор, пока она не открыла дверь хижины. Ему не потребовалось рассказывать эту историю, а ей не пришлось объяснять, что они должны сделать и почему. Она разделила с ним свое знание.

Тесла подошла к двери и открыла ее.

Завеса иадов была уже такой огромной, что ее тень достигла хижины. Кое-где в небе еще виднелись световые прорехи, но рядом с порогом, на котором стояла Тесла, не было ни одной. Воцарилась темнота. Тесла взглянула на завесу — там собирались иады. Их силуэты достигали размеров грозовых туч, а конечности напоминали хлысты, которыми можно рассечь гору.

«Теперь или никогда, — подумала Тесла — Дай всему случиться».

Она почувствовала, как Рауль это сделал. Его воля отпустила врелля, и он сбросил ношу, что взвалил на него Киссун. Невидимая волна прокатилась от них к башне, над которой иады ткали свое полотно. После многих лет заточения время освободилось. До пяти тридцати утра шестнадцатого июля и до события, превратившего невинный миг в начало последнего человеческого безумия, осталось несколько секунд.

Тесла подумала о Грилло, Хови и Джо-Бет, подталкивая их к выходу в безопасное пространство Косма. Но тут ее прервала вспышка, промелькнувшая в самом центре тени. Она не видела саму башню, только пружинный амортизатор платформы. Появился огненный шар, а через секунду еще одна вспышка озарила все необычайно ярким светом, в мгновение ока превратившимся из желтого в белый.

«Больше мы ничего сделать не можем, — подумала она — Пора домой».

Она представила себя — женщину, мужчину и обезьяну в одном лице — освещенную атомной вспышкой на пороге хижины. Потом представила это лицо и это тело в другом месте. У нее было лишь несколько секунд, но мысль летает быстро.

Она еще успела увидеть, как далеко в пустыне взрывная волна отбрасывает черную завесу и открывает иадов ее взору. Их лица были подобны цветам величиной с гору — сплошная разверстая пасть. Их тела — горы плоти, если это была плоть — находились в постоянном движении, ежесекундно меняясь. Они жаждали постоянства, чтобы найти спасение от вечных трансформаций.

Горы и мухи, говорил Яффе. Теперь она поняла, что он имел в виду. Иады были левиафанами, пораженными бесчисленными паразитами, или самими паразитами, в своем движении образующими ходячие горы. Прежде чем Тесла смогла определить, какое из предположений более правильно, взрыв поглотил их вместе со всеми зловещими тайнами. В тот же миг исчезла и сама Петля Киссуна, сыгравшая такую роль, какой и не предполагал ее создатель. Если даже взрыв не уничтожил пришельцев сразу, теперь они в одно мгновение превратились в ничто или были отброшены в прошлое.

Глава 8

Когда Хови, Джо-Бет и Грилло достигли границы Петли — 5. 30 утра 16 июля 1945 года — позади них расцвел ослепительный свет. Нет, не расцвел. Грибы не цветут. Никто из троих не обернулся. В последнем сверхчеловеческом усилии, когда их спины уже обжигал огонь, они швырнули свои тела вперед и оказались в безопасности реального времени. Потом они долго лежали, не в силах пошевелиться. Их поднял на ноги лишь риск превратиться в жаркое под палящим солнцем пустыни.

Потом был трудный путь до Калифорнии. Через час они добрели до шоссе, а еще через час — до заброшенного гаража на этом шоссе. Там Грилло оставил влюбленных, зная, что в компании парочки таких странных созданий поймать попутную машину невозможно. Да и один он поймал машину далеко не сразу. Его подбросили до небольшого городка, где на всю имевшуюся наличность он купил разбитый грузовик и вернулся за Хови и Джо-Бет. Те легли в кузове и проспали до самого Гроува. Однако попасть в город они не смогли. Власти, проявившие такую беспечность и даже растерянность перед лицом вторжения, вдруг стали исключительно осторожны. Гроув был закрыт. Грилло не стал спорить. Он просто отъехал дальше по шоссе, поставил грузовик и уснул. Когда через несколько часов он проснулся, в кузове никого не было. Еле разогнув спину, он вылез, помочился и пошел искать влюбленных. Он нашел их сидящими в обнимку на солнце. Их тела, преображенные Субстанцией, постепенно приобретали нормальный вид. Руки больше не были соединены, уродливые наросты на лицах усохли и превратились в отметины на коже. Со временем и это, наверное, исчезнет. Грилло, однако, сомневался, что исчезнут их чувства. Они пережили вместе то, чего не переживал никто в мире, и стали в каком-то смысле одержимы друг другом. Через минуту в их обществе он ощутил себя лишним. Они коротко обсудили, как им поступить, и сошлись во мнении, что лучше оставаться в окрестностях Гроува. Они ничего не рассказывали, хотя Грилло так и подмывало расспросить их о море снов. Он вернулся в грузовик и несколько минут спустя увидел, как они идут к нему, держась за руки.

Кажется, никто даже не заметил исчезновения фрагмента особняка Вэнса. Наблюдатели и фотографы, забравшиеся на Холм, обнаружили, что фасад дома обгорел и наполовину обвалился. Странный сдвиг корпуса объяснили последствиями землетрясения. Лишь немногие усомнились в этом, и на страницах «Нэшнл инкуайер» появилась об этом статья. Были люди, в основном полицейские, наблюдавшие момент перехода, и кое-кто из них утверждал, будто видел, как кусок дома Вэнса с коллекцией «подлинного искусства Америки» перенесся в другую реальность. Они даже заметили там, на другом конце, песок и синее небо. Невада? Юта? В Америке полно пустынь. Там может появиться не то что дом, а целый город, и его никогда не найдут. Там каждый день случается множество загадочных событий, о которых никто не узнает. Кое-кто из свидетелей впервые в жизни задумался о том, что эта страна слишком большая и в ней слишком много пустынь. Но они скоро забыли об этом.

Еще одной пустыней могло стать место, где стоял Паломо-Гроув.

Постепенное разрушение не закончилось с переносом в Петлю части дома Бадди Вэнса. Земля ждала знака, и она его дождалась. Трещины превратились в разломы, поглощающие улицы. Больше всего пострадали Уиндблаф и Дирделл; просто исчез с лица земли вместе с лесом. С Холма осыпались стоявшие там особняки, от дома Вэнса до «полумесяцев»; некоторые из них по странному капризу оказались в собственных бассейнах. Никто не торопился спасать Гроув. Шесть суток он был предоставлен самому себе, и за это время вспыхнувшие пожары уничтожили почти все, что пощадила земля. В этом смысле хуже всего пришлось Стиллбруку, где неожиданно поднявшийся ветер разнес огонь из одного из домов. К вечеру от района остались лишь угли и зола.

В ночь, когда горел Стиллбрук, шесть дней спустя после событий на Холме, Грилло вернулся в Гроув. Больше половины этих дней он проспал, но не чувствовал себя лучше. Сон не успокаивал. Едва он закрывал глаза, как перед ним вставали картины из прошлого, чаще всего недавнего. Эллен Нгуен, умоляющая укусить ее. Ее сын с Человеком-шаром, Рошель, глядящая на него с подножия лестницы, Флетчер Добрый, сгорающий у молла. Яффе в особняке, излучающий из пальцев энергию. Живой Уитт. И он же, мертвый, в воде, лицом вниз.

Но чаще всего это была Тесла. Она сыграла с ним последнюю шутку. Они не были любовниками, не были даже друзьями. Собственно говоря, он никогда не мог понять своих чувств к ней. Это было трудно объяснить. Может быть, невозможно. Поэтому невозможно и оплакивать ее.

Но оставалось впечатление незаконченного дела, из-за чего он не звонил Абернети. Тесла вечно иронизировала по поводу его стремления рассказать людям правду. В итоге она сама попросила Грилло сделать это, но лишь потому, что считала гибель мира почти неизбежной. Она погибла, предотвратив катастрофу, и он чувствовал себя в долгу перед ней. Может быть, поэтому он и вернулся в Гроув.

Город все еще был закрыт и огорожен полицейскими баррикадами. Однако проникнуть в него оказалось нетрудно. Полицейские за неделю убедились, что не так уж много людей стремится взглянуть на разрушение города. Грилло ехал заграждение и начал поиски. Ветер, раздувший накануне огонь, уже стих. Сладкий дым, как от лесного пожара, спокойно поднимался вверх. В других обстоятельствах это выглядело бы элегически, но Грилло слишком много знал о Гроуве и его трагедии. Противники сделали это место полем битвы, но они лишь использовали то, что долгие годы накапливалось в сердцах горожан под броней лицемерия. Их страхи, надежды и желания.

Он обошел весь город, избегая только тех районов, заходить куда было равносильно самоубийству. Он машинально подмечал все, что видел по пути, даже когда знал, что никогда не использует это в статье. Казалось немыслимым сочинить что-либо об этих событиях — вранье оскорбило бы память Теслы. Так ничего и не придумав, он покинул город и вернулся в Лос-Анджелес, где по ночам его будили тревожные воспоминания.

У Хови и Джо-Бет все было иначе. Они встретили в волнах Субстанции свою самую темную ночь и, вернувшись назад, несколько ночей вовсе не видели снов. Во всяком случае, они просыпались и не помнили ничего.

Хови попытался убедить Джо-Бет вернуться в Чикаго, но она решила, что это преждевременно. Пока Гроув остается опасной зоной и тела погибших не преданы земле, она не уедет отсюда. Девушка не сомневалась, что мама умерла, но мысль о том, что Джойс не удостоилась христианского погребения, не давала ей жить спокойно.

Это время они провели недалеко, в мотеле в Саузенд-Оукс. Когда стало возможно вернуться, Джо-Бет сделала это одной из первых. Отметины, что оставила на них Субстанция, скоро исчезли, и они оказались в странном промежуточном состоянии. Все закончилось, но ничего нового не начиналось. В это время между ними возникло легкое отчуждение, вызванное чувством вины. Ведь их любовь, начавшаяся в закусочной Батрика, стала причиной катаклизмов, которые погубили город и сотни его невинных жителей. А они остались целы и невредимы.

На седьмой день после событий в Петле Киссуна по радио сообщили, что поисковые партии вошли в город. Гибель города уже вызвала оживленные комментарии в прессе, гадавшей, почему Гроув подвергся таким разрушениям, а остальная часть долины отделалась несколькими трещинами в асфальте.

Сперва в город входили с опаской, но к исходу дня многие из оставшихся в живых уже разыскивали свое уцелевшее имущество. Повезло, однако, немногим. На один уцелевший дом приходилось шесть груд обломков. Странно, что меньше всего пострадало самое популярное место: молл и его окрестности. Громадная вывеска «Торговый центр Паломо-Гроува» у стоянки рухнула в трещину вместе с половиной самой стоянки, но магазины остались целы. Поэтому тела Элизандо и Хочкиса нашли сразу; впрочем, оплакивать их было некому. Владельцы магазинов тут же организовали вывоз сохранившихся товаров. Так, Мервин отвез свои продукты брату — владельцу магазина в Пасадене. Зачем покупателям знать, откуда товар? Бизнес есть бизнес.

Из Гроува везли и другие грузы, пострашнее. Трупы. В город доставили собак и звукоулавливающие приборы, но это не помогло обнаружить под развалинами живых. Когда две недели спустя подвели окончательные итоги, выяснилось, что сорок один человек пропал без вести. Они то ли скрылись под землей, то ли тайно выехали из города. Среди последних, как подозревали, был и Уильям Уитт, в доме которого нашли достаточно порнографии, чтобы обеспечить несколько городов. Мистер Чистюля имел тайную жизнь, и многие думали, что он ускользнул и живет себе где-то.

На второй день поисков тело Джойс Магуайр было обнаружено под развалинами ее дома, пострадавшего больше, чем все соседние. Как и большинство тел, Джойс доставили для идентификации в морг в Саузенд-Оукс. Обязанность опознать мать легла на Джо-Бет, поскольку брат ее оказался в числе сорока одного пропавшего без вести. Потом Джойс похоронили по обряду Церкви святых последнего дня. Пастор Джон (он покинул Гроув после налета Яффа на дом Магуайров и не вернулся, пока не осела пыль) совершал обряд погребения. Однажды Ховинапомнил святому отцу, как тот прятался за холодильником. Пастор не припоминал ничего подобного.

— Жалко, я не успел вас сфотографировать, — сказал Хови. — Но я еще сохранил кое-что.

Он указал на виски, где заживали последние отметины Субстанции.

— На случай искушения.

— Искушения?

— Искушения стать верующим.

На похоронах Джойс Макгуайр Хови не присутствовал. Он ждал Джо-Бет неподалеку. Через сутки они уехали в Чикаго.

Но их участие в событиях на этом не закончилось. Первый знак того, что после приключений в Косме и Метакосме их приняли в избранный круг, пришел через несколько дней после прибытия в родной город Хови, когда у их двери появился высокий изящный незнакомец, одетый чересчур легко для тамошней погоды. Он представился как Гарри д'Амур.

— Я бы хотел поговорить с вами о том, что случилось в Паломо-Гроуве, — обратился он к Хови.

— Как вы нашли нас?

— Это моя работа — находить людей, — объяснил Гарри. — Вы не слышали обо мне от Теслы Бомбек?

— Нет.

— Тогда вы можете связаться с ней.

— Не могу, — сказал Хови. — Она умерла.

— А, да-да, простите. Я ошибся.

— И даже если вы знали ее, нам с Джо-Бет нечего вам рассказать. Мы хотим поскорее все забыть.

— Это не так уж просто. — Раздался голос позади него. — Кто это, Хови?

— Он говорит, что знал Теслу.

— д'Амур, — сказал незнакомец — Гарри д'Амур. Прошу уделить мне всего несколько минут. Это очень важно.

Хови поглядел на Джо-Бет.

— Почему бы и нет? — сказала она.

— Чертовски холодно, — заметил д'Амур, входя. — Что случилось с летом?

— Все ухудшается, — ответила Джо-Бет.

— Значит, вы заметили?

— О чем вы?

— Люди начали вести себя очень странно. Со времени прорыва в Гроуве количество самоубийств увеличилось вдвое. По всей стране бунты в психиатрических лечебницах. И держу пари, что это лишь видимая часть айсберга. Многое скрыто от нас. Скрывается специально.

— Но кем?

— Правительством. Церковью. До меня к вам никто не приходил?

— Нет. А вы думаете, могут прийти?

— Конечно. Вы же были в центре событий.

— Но это не наша вина! — запротестовал Хови.

— Я и не говорю. Я не собираюсь вас ни в чем обвинять. Но предупреждаю — в покое вас не оставят. Вы слишком много видели. Это знают наши люди, знают и у них.

— У «них»? — спросила Джо-Бет.

— Иады. Они имеют здесь агентов, которые готовили их вторжение.

— Откуда вы об этом знаете?

— В данный момент я вынужден скрыть свои источники, но, надеюсь, когда-нибудь смогу вам о них рассказать.

— Вы говорите так, будто мы уже с вами, — сказал Хови. — Но мы хотим просто жить спокойно. Если надо, уедем в Европу, в Австралию, куда угодно.

— Они найдут вас. В Гроуве они слишком быстро подошли к своей цели, чтобы теперь успокоиться. Они знают, что мы в растерянности. Субстанция отравлена, и никто не видит хороших снов. Может, вы и хотите жить в стороне от всего, но вряд ли сможете. Особенно с такими отцами.

— Что вы знаете о наших отцах? — воскликнула Джо-Бет.

— Они не на небесах — вот все, что я могу вам сказать. Повторяю, что пока не могу раскрыть вам источники моей информации. Может быть, потом. Но я, в свою очередь, хочу понять, что же случилось в Гроуве.

— И я этого хочу, — тихо ответил Хови. — Я мог узнать об этом от Флетчера, но не захотел.

— Ты сын Флетчера. В вас его дух. Нужно только уметь услышать.

— Он был гений, — сказал Хови. — Хотя половину жизни он был без ума от наркотиков, все равно он остался гением.

— Я слушаю, — сказал д'Амур. — Вы расскажете мне?

— Да. Расскажу.

Грилло сидел в кафе на бульваре Ван Нейса, пытаясь вспомнить, какое удовольствие люди получают от еды, когда кто-то вошел и сел рядом с ним. Была середина дня, и кафе почти пустовало. Грилло поднял голову, чтобы возмутиться навязанным ему обществом, но вместо этого воскликнул:

— Тесла!

Она была одета очень по-бомбекски: стая керамических лебедей на фиолетовой блузке, ярко-красный платок, темные очки. На бледном лице выделялась полоска помады в тон платку. И глаза ее, когда она сдвинула очки на нос, были такими же шальными.

— Да.

— Что «да»?

— Да, Тесла.

— Я думал, ты умерла.

— Легко было ошибиться.

— Ты настоящая?

— В каком-то смысле — нет. Но в нашем, человеческом, я такая же настоящая, как и ты. Что у тебя нового?

— Ничего особенного. Возвращался пару раз в Гроув посмотреть, кто выжил.

— Эллен Нгуен?

— Ее не нашли. И Филиппа. Я сам наводил справки. Бог знает, что с ней стало.

— Хочешь, мы ее поищем? Хотя у нас сейчас много дел. Когда я вернулась домой, приходили разные люди и задавали вопросы. Но у нас есть кое-какое влияние, и я этим воспользовалась.

— Кто это «мы»?

— Ты не собираешься доедать чизбургер?

— Нет.

— Прекрасно. — Она придвинула тарелку к себе. — Помнишь Рауля?

— Я встречался только с его телом.

— Можешь встретиться с ним сейчас.

— Как это?

— Я нашла его в Петле. По крайней мере, его дух. — Она улыбнулась перемазанными в кетчупе губами. — Знаю, это трудно объяснить… словом, он внутри меня. И он, и та обезьяна, из которой его сделали. Они тут, в моем теле.

— Да, твоя мечта сбылась. Все для всех.

— Похоже, что так. По крайней мере, мы на это надеемся.

— У тебя сыр на подбородке.

— Сейчас мы его стряхнем.

— Погоди… Я рад тебя видеть. Но я никак не могу взять в толк… Слушай, тебя еще молено звать Теслой?

— А почему нет?

— Но вас же там двое?

— Тело ведь мое.

— Да. Я выгляжу очень ошарашенным?

— Да нет. А ты ошарашен?

— Нет. Только удивлен.

— Все тот же мой Грилло.

— Скажи еще «наш Грилло».

— Нет. Мой. Можешь перетрахать всех лос-анджелесских красоток, все равно останешься моим. Я остаюсь с тобой.

— Это что, сценарий?

— Он тебе не нравится? Грилло улыбнулся.

— Не такой уж плохой. Она взяла его за руку.

— Могу я рассчитывать на тебя?

— Ты же знаешь, что да.

— Как я и думала, ничего еще не закончилось.

— Погоди. Скажи сперва, откуда ты приехала?

— Терпение! д'Амур полагает, что теперь они попытаются осуществить вторжение в Нью-Йорке. Поэтому он собирает половину команды там, а меня отправил сюда.

— А я тебе зачем?

— Ты знаешь что-нибудь об Омахе, округ Небраска?

— Не очень много.

— Там ведь все началось. В почтовом отделении Омахи.

— Опять разыгрываешь?

— Именно там Яффе услышал об Искусстве. Краем уха.

— Что это значит?

— Он толком не знал, что такое Искусство. Даже Киссун этого не знал. Оно необъятно и сводит все воедино. «Прошлое, будущее и сон между ними, в одном бесконечном дне».

— Чудесно.

— Как бы отнесся к этому Свифт?

— К черту Свифта. Значит, в Омаху?

— Начнем оттуда. Там собирается вся недоставленная почта Америки, и там сходятся многие концы. Люди немало знают, Грилло. Даже если не понимают.

— И они пишут об этом?

— Да. И посылают по случайному адресу.

— А письма оказываются в Омахе.

— Некоторые. Плати за чизбургер. Я подожду на улице. Они встали.

— Что-то я проголодался, — сказал он.

д'Амур ушел только вечером, оставив в доме двух совершенно выжатых рассказчиков. По ходу повествования он то и дело открывал свой блокнот, записывая важные детали.

Когда Хови и Джо-Бет выговорились, он вручил им карточку со своим нью-йоркским адресом и записал на ней второй секретный телефон.

— Приезжайте, как только сможете. Никому не говорите, куда вы едете. Ни одному человеку. И когда приедете, смените имена. Скажите, что вы муж и жена.

Джо-Бет рассмеялась.

— Старомодно, но что поделать? — сказал д'Амур. — О женатых ходит меньше сплетен. Сразу звоните мне и скажите, где я смогу вас найти. Я тут же свяжусь с вами, ангелов-хранителей не обещаю, но мы постараемся вас защитить. У меня есть подруга по имени Норма. Я уверен, что вы ей понравитесь. У нее замечательные сторожевые собаки.

— Собаку мы и сами можем купить, — сказал Хови.

— Но не такую. Уверяю вас, не такую. Спасибо за все, что вы рассказали. Мне пора. Предстоит долгий путь.

— Вы едете в Нью-Йорк? На машине?

— Ненавижу летать. У меня был плохой опыт. Правда, без самолета. Напомните потом, чтобы я вам об этом рассказал. Вы должны знать про меня, ведь я теперь знаю про вас.

Он вышел, оставив за собой едва уловимый аромат дорогого табака.

— Хорошо бы подышать воздухом, — сказал Хови, едва д'Амур ушел. — Пошли погуляем?

На улице было холодно, но прогулка сняла напряжение, вызванное разговором. Они долго шли молча, потом Джо-Бет сказала:

— Ты рассказал ему много такого, о чем я не знала.

— О чем же?

— О том, что случилось на Эфемериде.

— Ты имеешь в виду Бирна?

— Да. Интересно, что он там увидел?

— Он сказал, что расскажет мне, если мы выживем.

— Я бы хотела посмотреть сама.

— Вернуться на Эфемериду?

— Да. Даже в тот раз мне там понравилось.

Так, разговаривая, они дошли до озера. Свежий ветер обдувал их лица.

— А ты не боишься, что Субстанция опять возьмется за нас? — спросил Хови.

— Нет. Если мы будем вместе.

Она взяла его за руку. Внезапно им стало жарко, несмотря на холодный ветер, как тогда, когда их взгляды впервые встретились у Батрика. С той минуты прошло не так уж много времени, но они преобразились.

— Теперь мы оба — искатели приключений, — сказал Хови.

— И никто никогда нас не разлучит.

— Хорошо, если так.

— Так. Ты ведь знаешь.

Она подняла руку, которую он все еще держал в своей.

— Помнишь? Субстанция соединила нас.

— Пойдешь за меня замуж?

— Поздно. Уже пошла.

Они стояли на краю озера, но, конечно же, это был не Мичиган. Это была Субстанция. Мысль о ней причиняла боль. Так болит всякая живая душа, когда ее коснется тихий шепот моря снов. Но они, видевшие это море наяву и знавшие, что оно реально, чувствовали боль резче и острее.

До рассвета оставалось недолго, и с первыми лучами солнца они отправились спать. Но пока свет не рассеял чары воображения, они стояли в темноте и ждали со страхом и с надеждой, что то, другое, море позовет их на свои берега.

Эвервилль

Память, предвидение и фантазия —

прошлое, будущее и миг сна между ними —

составляют единый мир,

проживающий один бесконечный день.

Знать об этом — Мудрость.

Использовать это — Искусство.

Высоко на вершине горы над городом Эвервиллем открыта дверь, ведущая к берегам волшебного океана сна Субстанция. И нет в городе человека, на которого бы это не оказало влияния. Феба Кобб, работающая в регистратуре поликлиники, отправляется в таинственный мир по ту сторону двери в поисках утраченного любимого…

Тесла Бомбек, знающая, какое зло прячется на противоположном берегу Субстанции, пытается разгадать загадку прошлого Эвервилля и воспрепятствовать приходу этого зла.

Часть I БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ

Глава 1

Их погубила надежда. Надежда и уверенность в том, что провидение уже заставило их достаточно пострадать за свою мечту. Слишком многих они потеряли в пути — детей, целителей, предводителей — и потому решили, что Господь больше не допустит утрат, а вознаградит за тяготы и лишения и приведет в изобильные земли.

Когда они увидели первые признаки снежных бурь, когда впереди появились тучи, в сравнении с которыми грозовые пики Вайоминга казались ничтожными, и полетела в лицо ледяная крошка, они сказали друг другу: это испытание — последнее. Если сейчас мы повернем назад, устрашившись непогоды и холода, то все, кого мы похоронили в пути, умерли напрасно, и страдания их, а вместе с ними и наши страдания, тоже напрасны. Нужно идти вперед. Нужно, как никогда раньше, твердо верить в свою мечту. В конце концов, сказали они друг другу, октябрь только начался, идет первая неделя. Пусть непогода застанет нас в горах раз-другой, но, когда начнется настоящая зима, мы уже будем по ту сторону, на зеленых лугах.

Значит, вперед. Вперед во имя мечты.

Потом возвращаться было поздно. Даже если бы снег, выпавший в последнюю неделю месяца, не завалил перевалы, все равно: лошади слишком исхудали и обессилели, что бы тащить повозки назад через горы. У переселенцев не осталось выбора, кроме как идти дальше. Хотя они давно перестали понимать, где находятся, и лишь слепо брели наугад в кромешной, как ночная тьма, белизне.

Порой ветер на мгновение разрывал завесу туч, но и в разрывах не было видно ни неба, ни солнца. Только очередная гора, равнодушная к людям, вырастала на пути между ними и землей обетованной. Снег сползал с вершины, похожей на мягкую шапку, и заваливал те самые склоны, где им волей-неволей предстояло пройти, чтобы выбраться.

К тому времени их надежда истаяла и продолжала таять день ото дня. Из восьмидесяти трех душ, что отправились в дорогу весной 1848 года из городка Индепенденс, в штате Миссури (по пути к ним прибавилось шестеро новорожденных), выжил тридцать один человек. За первые три месяца, пока они пересекли Канзас, прошли до Небраски и одолели четыреста восемьдесят семь миль по равнинам Вайоминга, умерло всего шестеро. Трое утонули. Двое отбились от каравана и, как считалось, были убиты индейцами. Еще одна повесилась на дереве. Но с приходом летней жары начались болезни, и тяготы путешествия в полной мере дали себя знать. Протухли мясо и вода, и первыми стали погибать дети и старики. Потом, когда припасы совсем иссякли, ослабели даже здоровые мужчины и женщины, крепкие и отважные, полгода назад полные сил. Земля, где им были обещаны радость и отдохновение, оказалась пустынной и суровой. Мужчины уходили на поиски пропитания и после нескольких дней блужданий возвращались с голодным взглядом и пустыми руками. К наступлению холодов путешественники окончательно обессилели, и многие не выдержали этого последнего испытания. За первые три недели зимы умерло со рок семь человек — замерзшие, засыпанные снегам, голодные, измученные, потерявшие надежду.

После гибели доктора Ходдера счет смертям вел Герман Дил — из выживших он более других смыслил во врачевании. Когда они доберутся до Орегона, до прекрасной земли на Западе, сказал он людям, они вместе помолятся за тех, кто не дошел, и воздадут долг всем и каждому, кого он отметил у себя в дневнике. А до той поры, до той счастливой поры, живые не обязаны заботиться о мертвых, выбиваясь из последних сил. Мертвые отошли в теплые любящие объятия Господа и вряд ли обвинят тех, кто вырыл им не слишком глубокие могилы или произнес краткие отходные молитвы.

— Мы помянем их с любовью, — объявил Дил, — когда немного переведем дух.

На следующий же день, дав это обещание мертвым, он сам присоединился к их числу: покинул бренную плоть в час, когда караван пробивался сквозь снежную целину. Его тело осталось непогребенным — во всяком случае, людскими руками. Снег в тот день валил такой густой, что труп Дила скрылся под ним прежде, чем спутники успели поделить между собой скудные остатки провизии в фургоне покойного.

Ночью того же дня преставились во сне Ивен Бэбкок и его жена Элис, а также Мэри Уилкокс: она похоронила пятерых детей, ее муж заболел от горя и умер у нее на руках, а ее рыдания продолжали отдаваться эхом от скал, когда измученное сердце уже перестало биться.

Наступил новый день, но его свет не принес утешения. Снег валил густо, как и прежде. Среди туч не было ни едино го просвета, и пионеры не видели, что впереди. Они шли согнувшись, молча, не имея сил разговаривать, а тем более — петь гимны, как с радостью пели они в мае и в июне, вознося Небесам хвалу во славу своего дела.

Теперь они только безмолвно молились и просили Господа дать им силы выжить. Возможно, кто-то из них в те дни поклялся: если они получат эти силы, если сумеют пере сечь белую пустыню и увидят зеленые склоны, то благодарность их будет безграничной; они до конца жизни станут свидетельствовать о том, что человек не должен отворачиваться от Господа, невзирая ни на какие страдания и скорби юдоли земной, ибо Господь есть надежда и приют во веки веков.

* * *

В начале путешествия, когда караван тронулся на Запад, у них было тридцать два ребенка. В конце остался один: Мэв О'Коннел, некрасивая двенадцатилетняя девочка, в чьем тщедушном теле обнаружилась сила духа, какой изумились бы все соседи ее овдовевшего отца. Весной, качая головой, они твердили ему, что Мэв не перенесет путешествия. Она и так у вас кожа да кости, говорили они, и на ноги слаба, и на живот тоже. Она и на голову слаба, шептались они за спи ной, вся в отца — Хармона О'Коннела, на каждой вечеринке в Миссури заводившего речи про Запад. В Орегоне, рассказывал он, настоящий рай земной; но не горы и леса прославят этот край, а прекрасный сияющий город, который он, Хармон, там возведет.

Слабоумный — так говорили у него за спиной, — к тому же ирландец. В жизни своей только и видел, что Дублин да задворки Ливерпуля и Бостона. Что он может знать о дворцах и башнях?

Когда переселенцы готовились к путешествию, насмешки над Хармоном усилились, и он перестал делиться плана ми основания города со всеми, кроме дочери. Мечты его товарищей о земле, что ждала их, были куда скромнее. Они лишь хотели, чтобы там был лес для постройки домов, плодородная почва и чистая вода. И они не доверяли тем, кто замахивался на большее.

Однако скромность запросов не спасла их от смерти. Многие из тех мужчин и женщин, многократно выражавших свое презрение к Хармону, умерли, не добравшись до плодородных земель и чистой воды, а этот слабоумный и его костлявая дочь не сдавались. Даже в последние отчаянные дни Мэв и Хармон шептались все о том же, идя рядом со своей клячей, превратившейся в скелет. Если ветер на мину ту утихал, до спутников долетали обрывки их разговора Измученные, выбивавшиеся из сил, отец и дочь продолжали мечтать о городе, который они построят, когда закончится испытание; о чудном городе, который будет стоять, когда хижины первых его поселенцев развалятся и сгниют, а па мять о них развеется в прах.

Они уже придумали имя для своей столицы, не подвластной времени.

Эвервилль — Вечный город.

Ах, Эвервилль!

Сколько раз Мэв до ночи слушала, как отец рассказывает, устремив взгляд в огонь потрескивавшего костра. Огня Хармон не видел, ибо перед ним сияла совсем иная картина: улицы, площади и величественные здания будущего чудесного города.

— Иногда мне кажется, что ты там был, — заметила Мэв как-то вечером в конце мая.

— Так и есть, моя милая девочка, — ответил он, глядя на закат над равниной. Даже тогда, когда они жили в достатке, Хармон был изможденный и худой, но широта его взглядов восполняла узость его плеч. Дочь любила отца без оговорок, как прежде ее мать; и особенно любила его рассказы об Эвервилле.

— Когда же ты был там? — допытывалась она.

— О, во сне, — сказал он. Потом он понизил голос до шепота: — Помнишь ли ты Оуэна Будденбаума?

— Конечно!

Как можно забыть удивительного мистера Будденбаума, дружившего с ними какое-то время в Индепенденсе? Забыть его рыжую бороду с проседью; нафабренные усы с торчащими вверх кончиками; шубу — самую роскошную из всех, какие видела Мэв; и голос столь мелодичный, что все его речи, даже самые путаные (по мнению Мэв, только так он и умел разговаривать), звучали как божественная мудрость.

— Он был замечательный! — воскликнула она.

— Знаешь, почему он обратил на нас внимание? Потому что услышал, как я тебя позвал, а он знает, что означает твое имя.

— Ты говорил, оно означает радость.

— Так и есть, — отозвался Хармон, чуть наклонившись к дочери. — Но так же зовут ирландского духа, что является людям во сне и ведет их в мир грез.

Мэв никогда прежде об этом не слышала. Глаза у нее рас ширились.

— Правда?

— Я ни за что не стал бы тебя обманывать, — заверил он, — даже ради шутки. Да, дитя мое, это правда. Услышав, как я зову тебя, он взял меня за руку и сказал: «Сны — это двери, мистер О'Коннел». Это первое, что он мне сказал.

— А потом?

— А потом он сказал: «Если бы у нас только хватило смелости переступить через порог…»

— А дальше?

— В другой раз.

— Папа! — настаивала Мэв.

— Гордись, дитя мое. Если бы не ты, мы никогда не по знакомились бы с мистером Будденбаумом, а в тот момент, когда мы с ним познакомились, наша судьба изменилась.

Он тогда отказался продолжать эту беседу и перевел раз говор на то, какие деревья лучше посадить па главной улице Эвервилля. Мэв знала, что к отцу лучше не приставать, но потом часто думала о снах. Иногда она просыпалась посреди ночи, вспоминала обрывки сновидений и грез, глядела на звезды и думала: «Подошла ли я к двери? Было ли за ней не что чудесное, чего я не помню?»

Она решила научиться восстанавливать в памяти ускользающие обрывки видений. После недолгих тренировок она смогла вспоминать их, проснувшись, и пересказывать самой себе вслух. Скоро она заметила, что слова помогают удержать сон, пусть и не весь — лишь обрывки. Достаточно произнести несколько фраз, чтобы не дать ему ускользнуть.

Она никому не рассказывала об этом (даже отцу), и до чего же было приятно себя развлекать в долгие летние дни: сидя в пыльной повозке, сшивать лоскутки исчезнувших снов, складывая из них истории более чудесные, чем в книгах.

Что до сладкоголосого мистера Будденбаума, то его имя не поминали довольно долго. А когда все же помянули, то при таких странных обстоятельствах, что Мэв помнила об этом до конца своих дней.

Они пересекали границу Айдахо и, по расчетам доктора Ходдера (в каждый третий вечер пути он собирал переселенцев и сообщал, на сколько миль они продвинулись вперед), имели шанс перейти Голубые горы и выйти к плодородным равнинам Орегона прежде, чем осенний воздух совсем похолодает. Припасов у них имелось мало, но на строение было прекрасное, и отец Мэв от полноты чувств заговорил про Эвервилль: произнес какую-то фразу, на которую никто из путешественников не обратил бы внимания, если бы не один скандалист но имени Гудхью. Разогревшись вином, Гудхью искал, на ком сорвать злость.

— Никогда никто не будет строить твой проклятый го род, — заявил он Хармону. — Никому он не нужен.

Гудхью сказал это громко, и мужчины, почуяв ссору, в предвкушении развлечения подтянулись поближе — посмотреть на драку.

— Папа, не обращай внимания, — тихо сказала Мэв отцу и попыталась взять его за руку, но увидела, как он нахмурился и стиснул зубы, и поняла, что отец не собирается от ступать.

— Зачем ты так говоришь? — спросил Хармон у Гудхью.

— Затем, что все это бред, — ответил пьяница. — А ты — псих.

Язык у него заплетался, он от души презирал Хармона, и все это видели.

— Мы вырвались на свободу не для того, чтобы добро вольно лезть в твои клетки.

— Никакие это не клетки, — возразил Хармон. — Это будет новая Александрия, новая Византия.

— Никогда не слышал о таком, — раздался еще один голос.

В разговор вмешался здоровенный, как бык, парень по имени Поттрак. Даже спрятавшись за спиной отца, Мэв содрогнулась от страха. Гудхью молол языком, и не более того, а Поттрак был настоящим головорезом. Однажды он избил жену чуть не до полусмерти, и та потом долго болела.

— Это великие города, — сказал Хармон, все еще пытаясь сохранить самообладание, — где люди жили в согласии и процветали.

— Откуда ты выкопал это дерьмо? — встрял Поттрак. — Ясно, читаешь, значит, мною. Где у тебя книжки? — Он быстро направился в сторону повозки О'Коннелов. — Сам при несешь или мне это за тебя сделать?

— Держись подальше от нашего фургона! — воскликнул Хармон, преграждая громиле путь.

Не останавливаясь, Поттрак на ходу ударил Хармона и сбил его с ног. Гудхью семенил следом за ним, они оба за прыгнули на фургон, и Поттрак откинул брезентовый полог.

— Убери руки! — закричал Хармон, поднялся на ноги и захромал к повозке.

До нее оставалась пара шагов, когда Гудхью вдруг повернулся, сжимая в руке нож. На лице у него блуждала пьяная ухмылка.

— Ага! — произнес он.

— Папа, — взмолилась Мэв со слезами в голосе, — пожалуйста, не надо.

Хармон оглянулся на дочь.

— Я в порядке, — ответил он.

Он не сделал больше ни шагу, а просто стоял и смотрел, как следом за Поттраком Гудхью забрался в фургон и оба принялись рыться в скарбе О'Коннелов, переворачивая все вверх дном.

Грохот привлек новых зрителей, собралась толпа, но ни кто не вступился за Хармона и его дочь. Мало кому из пионеров Поттрак нравился больше, чем О'Коннелы, однако все знали, кого следует бояться.

Наконец Поттрак в фургоне довольно всхрапнул и вы брался из-под полога, держа в руках сундучок из темного, искусно отполированного тикового дерева. Он бесцеремонно швырнул сундучок на землю, а Гудхью спрыгнул вниз и попытался открыть замок ножом. У него ничего не вышло, так что, разочарованный, он принялся ковырять крышку.

— Не порти, — вздохнул Хармон. — Я открою.

Он снял с шеи ключ, встал на колени и отпер сундук. Пот-трак, уже стоявший у него за спиной, оттолкнул Хармона в сторону и ударом ноги откинул крышку.

Мэв много раз видела, что там лежит. Для неграмотного человека в сундучке не нашлось бы ничего ценного — лишь несколько бумажных свитков, перевязанных кожаными ре мешками, — но для них с отцом это были сокровища. Из этих листов пергамента должен родиться на свет Эвервилль: его улицы и площади, парки, бульвары, общественные здания.

— Ну, что я говорил? — выплюнул Поттрак.

— Ты говорил — «книги», — отозвался Гудхью.

— Я говорил — дерьмо, вот что я говорил, — сказал Пот-трак. Он рылся в бумажных свитках, разбрасывая их в поисках чего-нибудь, с его точки зрения, ценного.

Мэв взглянула на отца. Хармона трясло с головы до пят, лицо его посерело. Похоже, гнев иссяк, уступив место смирению, чему Мэв была только рада. Пергаменты восстановить можно, отца — нет.

Поттраку надоело рыться в сундучке, он заскучал и, судя по всему, собрался уходить, чтобы снова поколотить жену. Возможно, так он бы и сделал, если бы Гудхью не заметил на дне что-то еще.

— Что это здесь? — проговорил он, наклонился и запустил руку в сундучок. На его небритом лице появилась Ухмылка — По мне, так вот это уже не дерьмо.

Он извлек находку на свет, содрал бумажную обертку и поднял повыше, чтобы показать собравшимся. Даже Мэв ни чего не знала про эту вещь и теперь в растерянности смотрела на нее. Там оказался крест, но, насколько она могла рассмотреть, не такой, как носят христиане.

Она подошла к отцу, встала сбоку и спросила шепотом:

— Папа, что это?

— Подарок, — ответил он. — От мистера Будденбаума.

— Женщина но имени Марша Уинтроп — одна из немногих, кто в пути проявлял заботу о Мэв, — вышла из толпы, чтобы получше рассмотреть находку. Она была рослая и ост рая на язык, так что, когда она заговорила, зашумевшие во круг люди перешли на шепот.

— Похоже на украшение, — заметила она, повернувшись к Хармону. — Его носила твоя жена?

Мэв часто гадала потом: что двигало ее отцом в ту мину ту, что заставило его отвергнуть такую безобидную ложь — упрямство или дух противоречия? Как бы то ни было, лгать он не стал.

— Нет, — сказал Хармон. — Это не украшение моей жены.

— А что же тогда? — полюбопытствовал Гудхью.

Ответил ему не Хармон, а кто-то из толпы.

— Это знак дьявола, — произнес резкий скрипучий голос.

Из задних рядов толпы выступил Енох Уитни. Все головы повернулись к нему, улыбки исчезли. Енох Уитни не имел духовного звания, но, по его собственным словам, был более богобоязнен, чем все попы вместе взятые, за что Господь велел ему пасти братьев своих и постоянно напоминать им о том, что дьявол не дремлет, что он среди них. Он нес нелегкое бремя и редко упускал возможность напомнить своей пастве, какие страдания доставляет ему их порочность. Однако он обязался публично подвергать осуждению любого, кто нарушит заповеди делом, словом или намерением Обычно ему приходилось обличать развратников, распутников, прелюбодеев, а тут вдруг случился идолопоклонник, поклоняющийся богопротивному фетишу.

Полыхая праведным гневом, Енох направился прямо к согрешившим отцу и дочери. Он был высокий, узкоплечий, глаза у него бегали, и взгляд их ни на чем не задерживался более чем на секунду.

— Ты всегда вел себя так, будто в чем-то виноват, О'Коннел, — произнес Енох. Его взгляд перебегал с Хармона на Мэв и на крест в руках Гудхью. — Я никак не мог понять, где коренится твой грех. Теперь все ясно.

Он протянул руку. Гудхью положил крест ему на ладонь и ретировался.

— Я ни в чем не виноват, — сказал Хармон.

— Значит, ни в чем? — повторил Уитни, возвышая голос. Он у него был и без того сильный, но Уитни не упускал возможности лишний раз поупражняться в его закалке. — Ни в чем?

— Я сказал, что ни в чем…

— А скажи-ка мне, О'Коннел, за какую услугу дьявол наградил тебя сей нечистой вещью?

Собравшиеся ахнули. Редко кто решался громко вслух поминать врага человеческого; о нем говорили шепотом, опасаясь словом привлечь его внимание. Уитни ничего не боялся. Он говорил о дьяволе едва ли не с вожделением.

— Я не оказывал ему никаких услуг, — ответил Хармон.

— Так, значит, это подарок?

— Да. — В толпе ахнули. — Только не от дьявола.

— Это творение Сатаны! — завопил Уитни.

— Нет! — крикнул в ответ Хармон. — Я не имею дел с дьяволом. Это ты у нас, Уитни, вечно твердишь про ад! Ты видишь дьявола на каждом шагу! Я не верю, что мы так уж ему нужны. Я думаю, он где-то далеко, в более интересном для него месте.

— Дьявол повсюду! — провозгласил Уитни. — Он ждет, когда мы оступимся и падем. — Теперь он обращался уже не к Хармону, а к толпе, изрядно поредевшей после появления Еноха — Нет места на земле, даже в этой глуши, где он не следил бы за нами.

— Ты говоришь о дьяволе так, как истинный христиан говорит о Боге, — отозвался Хармон. — Иногда я даже задумываюсь: ты кому служишь?

Уитни пришел в бешенство.

— Как смеешь ты ставить под сомнение мое благочестие! У меня есть доказательство твоей нечестивости — вот оно, в моей руке! — Он повернулся к толпе. — Нельзя позволить ему остаться среди нас Он навлечет на нас беду, чтобы услужить своим нечестивым хозяевам!

Он пошел по кругу, показывая крест толпе.

Какие еще доказательства нужны вам, если есть это? Поклеп на нашего распятого Господа! — Он снова повернулся к Хармону, тыча в него обвиняющим пальцем. — Еще раз спрашиваю: чем ты заслужил такой дар?

— А я в последний раз говорю тебе: если не перестанешь везде искать руку дьявола, сам будешь его вернейшим союзником. — Теперь Хармон говорил мягко, как с испуганным ребенком — Твое невежество радует дьявола, Уитни. Всякий раз, когда ты глумишься над тем, чего не понимаешь, он веселится. Всякий раз, когда сеешь страх и зовешь его туда, где его нет, он ликует. Тебя он любит, Уитни, а не меня. Тебя он благодарит в своих вечерних молитвах.

Все получилось так просто и убедительно, что Уитни не сразу осознал свое поражение. Он по-прежнему смотрел на противника, хмуря брови, а Хармон повернулся и обратился к толпе.

— Если вы не желаете, чтобы мы с дочерью шли с вами дальше, — сказал он, — если вы поверили клевете, скажите об этом сейчас, и мы пойдем другой дорогой. Но можете не сомневаться — в сердце и в мыслях у меня только то, что вложил туда Господь.

К концу речи в голосе у него зазвенели слезы, и Мэв взяла его за руку, чтобы поддержать. Они стояли перед собравшимися бок о бок и ждали приговора Наступило недолгое молчание. Его нарушил не Уитни, а Марша Уинтроп.

— Не вижу причин, чтобы вы шли другой дорогой, — сказала она. — Мы начали путь вместе. По-моему, мы должны и закончить его вместе.

После речей о Боге и дьяволе толпа вздохнула с облегчением, выслушав эти спокойные разумные слова Послышался гул одобрения, и люди начали постепенно расходиться. Дел у них хватало: починить колесо, приготовить еду. Одна ко праведный Уитни вовсе не собирался отпускать свою паству, не сказав последнего слова.

— Этот человек опасен! — взревел он, швырнул крест на землю и втоптал его в грязь. — Он потянет нас за собой в ад.

— Никуда он нас не потянет, Енох, — возразила Марша — Остынь-ка, ладно?

Уитни угрюмо метнул взгляд в сторону Хармона.

— Я буду присматривать за тобой, — сказал он.

— Ну, тогда я спокоен, — ответил Хармон, чем вызвал у Марши смешок.

Смех окончательно лишил Уитни присутствия духа, и он поспешил прочь, расталкивая толпу и что-то бормоча себе под нос.

— Впредь будь осмотрительнее, — предостерегла Марша, тоже собираясь уходить. — Как бы твой язык не довел тебя до беды.

— Ты сделала очень доброе дело, — ответил Хармон. — Спасибо.

— Я сделала это ради девочки, — сказала Марша — Не хочу, чтобы она думала, будто весь свет сошел с ума.

Марша ушла, а Хармон принялся собирать смятые бумаги и укладывать их в сундучок. Мэв за спиной у отца нашла медальон с крестом и принялась внимательно его рассматривать. Все, что говорилось в последние полчаса, показалось ей похожим на правду. Без сомнения, вещица была красивая. Она блестела, как серебро, но ее блеск отливал алым и небесно-голубым. От такого украшения не отказалась бы ни одна дама или девица, однако это явно не простое украшение. На кресте в центре помещалась фигура с распростертыми руками, похожая на распятого Иисуса, с той лишь разницей, что человек был обнажен и соединял в себе при знаки мужчины и женщины. Тем не менее изображение отнюдь не напоминало дьявола. В нем не было ничего устрашающего — ни раздвоенных копыт, ни рогов. На руках его, над головой и внизу, между ногами, Мэв рассмотрела контуры некоторых деталей: одни она узнала (обезьяна, молния и два глаза, один вверху, другой внизу), другие остались выше ее понимания. Но и тут не содержалось ничего мерзкого или богопротивного.

— Не смотри на него слишком долго, — услышала она голос отца.

— Почему? — спросила Мэв, не отводя глаз от подвески. — Он что, меня заколдует?

— Честно говоря, я и сам не знаю, что он сделает, — признался отец.

— Разве мистер Будденбаум тебе не рассказал?

Отец протянул руку через ее плечо и осторожно вынул подвеску из пальцев дочери.

— Ну конечно рассказал, — ответил Хармон, убирая медальон обратно в сундучок, — только я не совсем его понял — Возвратив все на свое место, он закрыл крышку и понес сундучок в фургон. — И лучше не надо лишний раз поминать его имя.

— Почему? — спросила Мэв. Она решила несмотря ни на что добиться от отца ответов на вопросы. — Он плохой человек?

Хармон поместил сундук в задней части фургона.

— Я не знаю, что он за человек, — ответил он, понизив голос. — Если честно, я не совсем уверен, человек ли он. Может быть… — Он вздохнул.

— Что, папа?

— Может, он мне просто приснился.

— Но я тоже его видела!

— Тогда он приснился нам обоим. Возможно, и мечта про Эвервилль — всего-навсего сон, его видели только мы с тобой.

Отец не раз говорил, что никогда не обманывал Мэв, и она верила ему. Теперь она тоже поверила. Но разве сны оставляют после себя настоящие вещи вроде этого креста, который Мэв только что держала в руках?

— Не понимаю, — сказала девочка.

— Поговорим в другой раз, — отозвался Хармон и потер ладонью нахмуренный лоб. — На сегодня хватит.

— Только скажи, когда мы поговорим, — настаивала Мэв.

— Мы поймем, когда настанет время. — Хармон спрятал сундук под полог, прочь от посторонних глаз. — Так уж устроены эти вещи.

Глава 2

Эти вещи; что же за вещи такие? Месяц с лишним, пока караван двигался через земли Айдахо вслед за пятеркой ехавших впереди ковбоев, Мэв ломала себе голову над тайной, открывшейся ей в тот день. Тайна, как и лоскутные грезы, стала ее главным развлечением, скрасившим унылую обозную жизнь. С конца июня и почти весь июль все изнывали от зноя, на игры не оставалось сил. Взрослым хорошо, думала Мэв. Они могут проверить маршрут по картам или устроить свару, чтобы выпустить пар. Кроме того, у них все время что-то происходит между женщинами и мужчинами; что именно, Мэв своим двенадцатилетним умом не вполне понимала, хотя ей очень хотелось разобраться. Она видела, что юноши готовы на все, если девушка умела их очаровать: они преследовали ее, будто псы, угождали ей и порой вели себя как дураки. Мэв не вполне понимала их игры, но она была прилежной ученицей и знала, что разгадает эту тайну — в отличие от загадки, оставленной мистером Будденбаумом.

Что касается ее отца, то после столкновения с Уитни тот заметно притих. Теперь он почти не говорил со спутниками, а если обращался к кому-нибудь, то наилюбезнейшим образом. Но, укрывшись за пологом фургона, в безопасности, он продолжал изучать планы Эвервилля еще усерднее и тщательнее, чем раньше. Только один раз Мэв попыталась убедить отца бросить это занятие. Хармон ответил строго и велел не вмешиваться. Он сказал, что намерен выучить все наизусть. Если Поттрак, Гудхью или кто-то им подобный уничтожит бумаги, он сможет восстановить сияющий город по памяти.

— Имей терпение, дитя мое, — проговорил он, смягчившись. — Еще несколько недель, и мы будем по ту сторону гор. Там мы найдем подходящую долину и начнем.

Как всегда, Мэв поверила отцу и больше не мешала ему сидеть над бумагами. Что значат какие-то несколько недель? Тем временем она обратила свое внимание к тайне грез, к загадке неназванных вещей и отношениям между женщинами и мужчинами.

Еще немного, и они доберутся до Орегона. В этом она не сомневалась.

* * *

Жара резко пошла на убыль в конце лета, и на исходе третьей недели августа — когда даже самый зоркий глаз все еще не видел Голубых гор, а дневной рацион сократился на столько, что люди от слабости едва могли двигаться, — у костров заговорили о том, что скоро, но словам дружественных индейцев, от горных вершин налетят не по сезону жестокие бури. Шелдон Стерджис, в то время возглавлявший караван и прежде не проявлявший строгости (одни переселенцы считали, что у него такая манера руководить, другие — что он просто пьяница и безвольный человек), начал сурово подгонять тех, кто задерживал продвижение. Но число больных и слабых росло, участились ошибки и несчастные случаи, вследствие чего приходилось все чаще делать лишние остановки: то отвалится колесо, то скотина поранится, то вдруг завал на дороге.

В первые дни сентября Мэв поняла, что смерть стала их постоянной спутницей. Поначалу Мэв не видела ее, но не сомневалась, что она рядом Смерть была везде, где они ехали, и стоило ей дохнуть или коснуться кого-то, как все погибали. Деревья, которым в это время года положено плодоносить, теряли листья и стояли голые. Падал скот. Жирели в том сентябре лишь трупные мухи — смерть и мухи всегда неразлучны, не так ли?

Вечером, в ожидании сна, Мэв слышала, как в соседних фургонах люди молятся и просят Бога отвести от них смерть.

Но молитвы не помогали, смерть все равно приходила. Она пришла за маленьким сыном Марши Уинтроп Уильямом, родившимся в Миссури за две недели до переселения. За отцом Джека Поттрака, таким же грубым и мерзким: он вдруг ослабел и скончался посреди ночи (только не спокойно, как младенец Уинтропов, а с проклятиями и воплями). Она пришла и за сестрами Брендой и Мерил Шонберг, двумя старыми девами: их кончина обнаружилась лишь ночью, когда караван остановился на ночлег, а фургон сестер продолжал ехать, потому что обе умерли, не выпустив поводьев из рук.

Мэв удивлялась, почему смерть забрала именно их. Можно было понять, почему она забрала ее мать: та была красивая, полна любви и доброты. Значит, смерть захотела сделать мир беднее, а сама стать богаче. Но какой ей прок от младенца, старика и двух поблекших сестер?

Мэв не приставала к отцу с этими вопросами: он и без того казался измученным и раздраженным. Фургон у них был, конечно, прочный, лошадь здоровее, чем у многих, но стоило посмотреть в запавшие глаза Хармона, как Мэв сразу понимала: он тоже знал про смерть, скакавшую рядом, как не принятый в обоз всадник Мэв решила рассмотреть ее по лучше, чтобы успокоить отца. Она выследит врага и скажет, например, так: я видела, какая у смерти лошадь, какого цвета у нее шляпа, и, если она к нам приблизится, я тотчас замечу ее и прогоню молитвой или гимном. Не раз Мэв казалось, будто она разглядела темную тень, покачивавшуюся в седле в клубах пыли среди фургонов. Но она точно не знала, кто это, и считала, что лучше молчать, чем сообщать отцу неточные сведения.

Дни шли, становилось холоднее, и, когда впереди наконец-то показались Голубые горы, склоны их от вершин до границы лесов были белыми, а тучи над ними — сизо-черными и тяжелыми от снега.

Однажды утром нашли мертвыми Эбилин Уэлш и Билли Бакстера, чьи летние шашни стали темой для сплетен (с лег кой руки Марши Уинтроп). Теперь они замерзли в объятиях друг Друга, и их нашли в ложбине, куда они ушли, чтобы уединиться вдали от тепла костров, и где их коснулась смерть. Когда на их похоронах Ходдер говорил о том, что они навечно воссоединятся в Царстве Божием, а грехи, что они совершили во имя любви, простятся, Мэв посмотрела в серое небо и увидела кружившие в нем первые хлопья снега. И это было началом конца.

* * *

После этого она перестала искать глазами всадницу-смерть. Если раньше та скакала рядом с караваном, подумала Мэв, то теперь сменила обличье. Теперь все проще. Смерть стала холодом.

Холод быстро унес множество переселенцев, а тех, кто оставался жить, измучил ожиданием того, что будет с ними впереди. Холод замедлял течение крови и течение мыслей, заставлял руки и ноги неметь, сковывал мышцы, сжимал легкие, наполняя их морозной пылью.

Но даже сейчас, когда столько людей умерло и столько же находилось на грани смерти, Мэв слышала бормотание отца:

— Так не должно было случиться.

Будто кто-то ему пообещал, а теперь нарушил обещание. Мэв не сомневалась в том, кто это был. Мистер Будденбаум. Именно он вложил отцу в душу мечту, одарил его подарка ми, велел идти на запад и строить там город. Он первым прошептал слово «Эвервилль». Можетбыть, раздумывала Мэв, Уитни не ошибался? Может быть, и впрямь дьявол приходил к ее отцу в обличье мистера Будденбаума и вселил мечту в его доверчивое сердце, чтобы полюбоваться, как потом оно разобьется. Эта мысль терзала ее днем и ночью, в особенности с тех пор, как однажды во время бури отец склонился к ней и сказал: «Мы должны быть сильными, дочка. Нам нельзя умереть, иначе с нами умрет Эвервилль».

Потом от голода и усталости у Мэв начались галлюцинации. То ей казалось, что она, вцепившись обеими руками в борта, стоит на обледеневшей палубе корабля, плывущего из Ливерпуля; то оказывалась в Ирландии, где ела кору и траву, чтобы не болел желудок. Но в минуты просветления она думала: а вдруг это проверка; вдруг мистер Будденбаум решил убедиться, что человек, в чье сердце он заронил мечту об Эвервилле, достаточно силен, чтобы вынести невзгоды и выжить? Догадка казалась Мэв настолько правдоподобной, что она решилась поделиться ею с отцом.

— Папа! — обратилась она к Хармону, ухватив его за край куртки.

Отец оглянулся. Лицо его почти скрывал капюшон, видны были только глаза, смотревшие на дочь с неизменной любовью.

— Что, детка? — отозвался он.

— Я думаю, возможно… возможно, так и должно быть.

— Ты о чем?

— Может, мистер Будденбаум наблюдает за нами и думает, заслуживаем ли мы права строить его город? И как только мы решим, что больше не в силах идти дальше, он тут же явится и скажет: это была проверка. И покажет нам путь в долину.

— Это не проверка, дочка. Просто вот так бывает. Меч ты погибают. Приходит смертельный холод и убивает их. — Он притянул к себе девочку и обнял ее, хотя сил у него оставалось так мало, что и это он проделал с трудом.

— Я не боюсь, папа, — сказала Мэв.

— Не боишься?

— Нет, не боюсь. Мы уже много испытали.

— Да уж.

— Помнишь, что было дома? Как мы думали, что умрем от голода? Но ведь не умерли. А потом, на корабле? Людей смывало волной за борт слева и справа от нас, и мы уже не сомневались, что тоже утонем. Но волны нас не тронули.

Ведь так?

На потрескавшихся губах Хармона появилась слабая улыбка.

— Да, детка, не тронули.

— Мистер Будденбаум знал, через что нам придется пройти, — сказала Мэв. — Он знал, что у нас есть ангелы и они позаботятся о нас. И мама тоже…

Она почувствовала, как отец вздрогнул.

— Она снилась мне прошлой ночью, — сказал он.

— Красивая?

— Как всегда. Мы плыли бок о бок в тихом-тихом море. И клянусь, если бы я не знал, что ты здесь, детка, что ты меня ждешь…

Он не договорил. Впереди из белесой мглы раздался голос трубы — победный сигнал, и тотчас из фургонов, ехавших рядом и впереди, послышались радостные возгласы:

— Слыхали?

— Там, впереди, кто-то есть!

Еще один сигнал, еще и еще — не успевало умолкнуть эхо предыдущего, как уже звучал следующий, и скоро звенящая медь затопила весь белый свет.

Фургон Стерджиса, ехавший перед О'Коннелами, остановился. Шелдон обернулся и призвал к себе нескольких мужчин:

— Стрэттон! Уитни! О'Коннел! Достаньте оружие!

— Оружие? — переспросила Мэв. — Зачем оружие, папа?

— Давай-ка, дочка, в фургон, — велел Хармон, — и не высовывайся, пока я не вернусь.

Труба стихла на мгновение, но тут же запела снова — еще лучше, еще прекраснее. Мэв забралась в фургон, а ее худенькое тело тряслось в такт этим звукам, музыка пробирала ее до костей. Когда отец с винтовкой в руках исчез, Мэв заплакала. Не потому что боялась за него, а потому что ей самой захотелось выйти под падающий снег и посмотреть: что за труба рождает эту музыку, так странно отзывающуюся в теле, и что за человек на ней играет. Быть может, там и не люди вовсе? Быть может, ангелы, которых Мэв помянула пять минут назад, спустились на землю и трубный глас возвещает их приход.

Мэв внезапно и безоглядно уверовала, что так оно и есть, и выбралась из-под полога. Небесные стражи явились спасти их, и мама, наверное, тоже. Если Мэв пристально вглядится, она увидит их в небесном золоте и пурпуре. Она встала на козлах, вцепившись в брезент, и устремила взор в снежную мглу. Ее старания были вознаграждены. Когда трубы возвестили третью аллилуйю, снег на некоторое время прекратился. Мэв увидела слева и справа пики, похожие на зубья капкана, а впереди — исполинскую гору, чьи нижние склоны поросли лесом. До опушки этого леса было не более сотни ярдов, и музыка доносилась именно оттуда. Ни отца, ни других мужчин, отправившихся туда, Мэв не видела — конечно же, потому что их скрыли деревья. Нет никакой опасности в том, чтобы последовать за ними. Как чудесно будет стоять рядом с отцом, когда он воссоединится с мамой. Разве это не счастье — поцеловать маму, окруженную ангелами? А Уитни и все, кто ругал отца, останутся в стороне, сгорая от зависти.

Снова пошел снег, опуская свою завесу, но не успела гора скрыться из виду, как Мэв спрыгнула с фургона и направилась в сторону леса. Через несколько мгновений обоз у нее за спиной исчез. Она шла сквозь белесую мглу, спотыкаясь на каждом шагу, полагаясь лишь на свое чутье. Местами снег был очень глубоким, пару раз Мэв провалилась в него и вполне могла бы оказаться похороненной заживо. Но когда за мерзшие ноги почти отказались слушаться, снова зазвучали трубы. Их музыка наполнила мышцы жизненной силой, а сердце — радостью. Впереди ее ждал маленький рай: ангелы, мама и любящий отец, вместе с которым они построят город, призванный стать чудом света.

Она не умрет, Мэв была уверена. Ни сегодня, ни в долгие последующие годы. Ее ждет огромная работа, и ангелы не допустят, чтобы она замерзла здесь в снегу. Ведь они знают, какого труда ей стоило дойти сюда.

Теперь Мэв снова видела деревья — сосны выше любого дома, вставшие перед ней стеной, будто часовые. Она бежала к ним и громко звала отца, забыв про холод, ушибы, головокружение. Трубы пели близко, а краем глаза она заметила разноцветные вспышки, словно ее окружили ангелы. Они позволили ей заметить трепетавшие кончики своих крыльев.

Невидимые руки подхватили Мэв и перенесли под кроны деревьев — туда, где нет снега и земля мягкая от хвои. Она опустилась там на колени, глубоко вздохнула несколько раз, а голоса труб отзывались в каждой клетке ее тела.

Глава 3

Разбудила ее не музыка и не сонм невидимых ангелов. Это был крик, пересиливший эхо труб и наполнивший сердце тревогой.

— Черт тебя побери, О'Коннел! Она узнала голос. Это Уитни.

— Господи боже! Что ты наделал? — вопил Енох.

Мэв поднялась и направилась в его сторону. После снежной белизны глаза еще не успели привыкнуть к полумраку, и чем дальше от лесной опушки, тем страшнее ей станови лось. Но ее подгонял гнев в голосе Уитни, и она не думала о том, что там может быть. Трубы смолкли. Быть может, ре шила Мэв, ангелы услышали его злобные вопли и теперь не хотят, чтобы гармония музыки звучала в оскверненном месте; или им просто любопытно посмотреть на человеческий гнев.

— Ты знал! — орал Уитни. — Ты затащил нас в преисподнюю!

Теперь Мэв видела его: он шел среди деревьев и кричал проклятия в темноту, взывая к своей жертве:

— О'Коннел? О'Коннел! Ты сгоришь в огненном озере!

Ты будешь гореть, и гореть, и…

Он замолчал, оглянулся, и тут его взгляд натолкнулся на Мэв. Не успела девочка отступить назад, как Уитни заорал:

— Я тебя вижу! А ну иди сюда, маленькая сучка!

У Мэв не было выбора. Он держал ее на прицеле. Когда она вышла из-за деревьев, она увидела, что Енох не один. В нескольких ярдах от него стояли Шелдон Стерджис и Пот-трак. Стерджис прижался к дереву, напуганный чем-то, что пряталось в ветвях над головой, — он направил туда ствол винтовки. Поттрак смотрел на Уитни, и на его туповатом лице бродила удивленная ухмылка.

— О'Коннел! — крикнул Уитни. — Твоя девчонка у меня! — Он перехватил винтовку, чтобы получше прицелиться. — Если я спущу курок, то попаду между глаз. И я это сделаю. Слышишь меня, О'Коннел?

— Не стреляй, — сказал Стерджис. — А то оно вернется.

— Оно и так вернется, — отозвался Уитни. — Его послал О'Коннел. Послал по наши души.

— О, Боже, всемогущий на небесах… — всхлипнул Стерджис.

— Стой там, — приказал Уитни Мэв. — Позови папашу и скажи, чтобы он убрал своего демона, или я убью тебя.

— У него нет… нет никаких демонов, — ответила Мэв. Она не хотела, чтобы Уитни заметил ее страх, но ничего не могла с собой поделать. Слезы все равно потекли по щекам.

— Просто скажи это ему. — Уитни ткнул винтовкой в ее сторону, так что дуло оказалось в футе от ее лица. — Просто позови. Если ты этого не сделаешь, я убью тебя. Ты дитя дьявола, вот ты кто. Убить такую мразь — не преступление. Давай. Зови его.

— Папа!

— Громче!

— Папа!

Из глубины леса ответа не последовало.

— Он меня не слышит.

— Я слышу тебя, дитя мое, — раздался голос отца.

Мэв повернулась и увидела, как он выходит к ней из лесного полумрака.

— Брось винтовку! — крикнул ему Поттрак.

И как только он бросил винтовку на землю, трубы гряну ли вновь, еще громче прежнего. Музыка с такой силой уда рила в сердце, что Мэв едва не задохнулась.

— Что случилось? — услышала она отца и, повернувшись в его сторону, увидела, что он кинулся к ней.

— Стой где стоишь! — завопил Уитни, но отец не остановился.

Второго предупреждения не последовало. Уитни выстрелил, и не раз, а два. Первая пуля попала Хармону в плечо, вторая — в живот. Он на бегу запнулся, сделал пару шагов, ноги у него подкосились, и он упал.

— Папа! — закричала Мэв и хотела броситься к нему. Но трубы грянули громче, музыка затопила ее, белые вспышки заслонили мир, и Мэв без чувств рухнула на землю.

— Я слышу, он приближается…

— Заткнись, Стерджис.

— Это он! Он возвращается, Уитни! Что делать?

От его пронзительных воплей Мэв очнулась. Она открыла глаза и увидела, что отец лежит там, где упал. Он еще шевелился. Руки его зажимали живот и ритмично двигались, когда ноги сводила конвульсия.

— Уитни! — орал Стерджис. — Он возвращается!

С того места, где лежала Мэв, ничего не было видно, но девочка услышала треск ломавшихся ветвей, будто внезапно налетел ветер. Уитни начал молиться:

— Отче наш, иже еси на небесах…

Мэв слегка повернула голову в надежде получше рассмотреть их, не привлекая к себе внимания. Уитни стоял на коленях, Стерджис приник к дереву, а Поттрак смотрел вверх и махал руками, крича — Давай, гребаное дерьмо! Спускайся сюда!

Мэв поняла, что о ней забыли, и осторожно поднялась на ноги, цепляясь за ствол ближайшего дерева Она глянула на отца. Хармон чуть приподнял голову и смотрел на Поттрака, вдруг выстрелившего на звук — туда, где раздавался треск.

— Господи, нет! — закричал Стерджис.

Уитни начал вставать с колен, и в этот момент нечто — потрясенная Мэв так и не смогла различить его среди темных качавшихся ветвей — вдруг обрушилось на Поттрака.

Это создание оказалось кем угодно, но только не ангелом. Никаких перьев, никакого золота, пурпура и небесной синевы; существо было голым, в этом Мэв не сомневалась. Оно метнулось, и больше ничего девочка не успела заметить, когда тварь подхватила Поттрака и скрылась с ним в кроне дерева.

Его крики не стихали, и Мэв, от всей души ненавидевшая Поттрака, пожелала, чтобы его избавили от мучений, лишь бы прекратились эти вопли. Мэв зажала уши, но страшные крики просачивались между пальцами, становились громче, обрушиваясь на нее сверху вместе с чудовищным дождем. Упала винтовка, а потом полилась кровь. Затем свалилась рука Поттрака, за ней — кусок мяса, потом еще один. Пот-трак продолжал кричать, хотя и кровь почти иссякла, и с веток повисла блестящая, подрагивавшая петля из кишок.

Вдруг Стерджис выбежал из укрытия и начал палить вверх. Может быть, именно он прекратил страшные пытки, а может быть, зверь наконец добрался до горла. Как бы то ни было, жуткие вопли смолкли, и через мгновение тело Поттрака, изуродованное до неузнаваемости, вывалилось из тем ноты ветвей и упало на землю, источая пар.

Крона застыла. Стерджис попятился в глубину леса, сдерживая рыдания. Мэв застыла на месте, молясь о том, чтобы Уитни пошел за ним. Но он направился к Хармону.

— Видишь, что ты наделал? Ты призвал исчадие ада! — сказал он.

— Я… никого… не призывал, — с трудом дыша, ответил Хармон.

— Вели ему возвращаться обратно, О'Коннел. Вели ему!

Мэв оглянулась на Стерджиса. Тот уже скрылся из виду.

Но зато она заметила винтовку Поттрака, лежавшую в шаге от окровавленного тела под деревом, где с веток еще капала кровь.

— Покайся, — говорил Уитни Хармону. — Верни демона туда, откуда вызвал, или я отстрелю тебе руки, а потом член, и тогда ты сам запросишь о покаянии.

Стерджиса не было, Уитни стоял спиной к Мэв, так что их нечего было бояться. Глядя наверх, где среди ветвей, как считала девочка, все еще пряталась мерзкая тварь, она двинулась к винтовке. Твари Мэв не видела — сеть ветвей была для этого чересчур густа, — но чувствовала на себе ее взгляд.

Пожалуйста, — попросила Мэв шепотом, как можно тише, чтобы не привлечь внимания Уитни, — не трогай меня…

Зверь сидел в засаде, но не двинулся с места. Ни одной веточки не шелохнулось, ни одна иголка не упала на землю. Мэв опустила взгляд. Прямо перед ней лежало распростер тое тело Поттрака, никому теперь не нужное. Мэв и раньше довелось видеть трупы — в ирландских рвах, в ливерпульских сточных канавах, по дороге к земле обетованной. Этот был самым растерзанным, но девочка не дрогнула. Мэв переступила через него и наклонилась за винтовкой.

И едва она коснулась оружия, как услышала, что тварь наверху вздохнула. Сердце у Мэв заколотилось, она застыла на месте, ожидая, что сейчас страшные когти вонзятся в нее и утащат наверх. Но нет. Из ветвей прозвучал новый вздох, едва ли не печальный. Мэв понимала, что останавливаться здесь даже на мгновение глупо, но из любопытства не удержалась. Она выпрямилась с винтовкой в руках и подняла го лову, вглядываясь в сплетение ветвей. На щеку ей скатилась капля. Вторая попала в приоткрытый рот. Как только она коснулась языка, Мэв поняла: это не кровь Поттрака Она оказалась не соленой, а сладкой, как мед, и, хотя Мэв знала, что это кровь зверя (похоже, теперь раненная Поттраком тварь не слишком воинственно настроена), голод пересилил отвращение. Мэв открыла рот в надежде, что капля не последняя, и не разочаровалась. Запрокинутое лицо оросилось мелкими брызгами, и что-то попало на язык. Она почувствовала, как рот наполнился слюной, и невольно вздохнула от удовольствия.

Зверь на дереве зашевелился, и Мэв мельком его увидела. Он раскрыл крылья, будто собирался спикировать на нее, а голову — если Мэв верно рассмотрела в полумраке — слегка наклонил набок.

А кровь все лилась, и капли летели ей в рот. Мэв знала: это не случайно. Зверь кормил ее, сжимая рану, словно пропитанную медом губку.

Отец застонал, и стон его заставил Мэв очнуться. Она ото рвала взгляд от своего кормильца и посмотрела на Хармона. Уитни сидел на корточках, приставив ствол к его голове.

Мэв направилась к ним легко и свободно, как давно уже не ходила. Боль в животе утихла, голова не кружилась.

Уитни заметил ее, только когда она подошла совсем близко и ствол перемазанной кровью винтовки Поттрака по смотрел ему в лицо. Мэв никогда не держала в руках оружия, но с такого расстояния промахнуться трудно. Видимо, негодяй рассудил именно так, поскольку при виде ее явно испугался.

— Осторожнее с этим, девочка, — сказал он.

— Оставь моего пану в покое.

— Я его не трогал.

— Лжешь.

— Нет. Клянусь тебе.

— Мэв, дорогая, — пробормотал Хармон, с трудом при подняв голову, — возвращайся в фургон. Пожалуйста. Здесь что-то… что-то страшное.

— Нет тут ничего страшного, — ответила Мэв, чувствуя во рту сладкий привкус крови. — Оно нас не тронет. — Мэв перевела взгляд на Уитни: — Тебе придется перевязать папу. Сейчас же. Опусти винтовку.

Уитни подчинился. Мэв приблизилась и, не опуская винтовки, склонилась над отцом, чтобы осмотреть рану. Вид у Хармона был ужасный: куртка и рубашка пропитались кровью от воротника до пояса.

— Помоги ему встать, — велела она Уитни. — Надо идти к фургонам.

— Иди сама, дочка, — тихо сказал Хармон. — Я умираю.

— Неправда. Мы дойдем до обоза, и миссис Уинтроп тебя перевяжет.

— Нет, — ответил Хармон. — Слишком поздно.

Мэв подошла к отцу вплотную и заглянула ему в глаза.

— Ты должен понравиться, — произнесла она, — иначе что станет с Эвервиллем?

— Это был прекрасный сон, — пробормотал он, протягивая к ней дрожащую руку. Мэв взяла ее. — Но ты прекраснее дочка, — продолжал Хармон. — Ты — мой самый пре красный сон. Умирать не так уж тяжело, когда знаешь, что ты останешься в этом мире.

Его веки сомкнулись.

— Папа, — позвала она. — Папа!

— Он отправился в ад, — пробормотал Уитни.

Мэв взглянула на него. Уитни улыбался. Она больше не могла сдерживать слез, и они хлынули потоком — слезы горя и ярости. Мэв опустилась рядом отцом на колени и прижалась лицом к его холодной щеке.

— Послушай! — попросила она его.

Почудилось ей, или он и впрямь вздрогнул, услышав из темноты голос своего ребенка, будто в теле оставалась крохотная частичка жизни?

— Я его построю, папа, — прошептала она. — Я обещаю.

И это не сон.

Тут она ощутила на щеке слабое дыхание, легче перышка, и поняла, что Хармон ее услышал. А потом отошел в мир иной.

Радость ее была недолгой.

— Ты ничего не построишь, — заявил Уитни.

Она подняла на него глаза. Он снова поднял винтовку и целился в сердце Мэв.

— Встань, — сказал он и выбил оружие из ее рук, когда она не подчинилась. — Плевать мне на твои слезы. Отправишься следом за папашей.

Она выставила вперед руки, будто они могли остановить пулю.

— Пожалуйста… — пробормотала она, попятившись.

— Стоять! — заорал он и выстрелил.

Пуля ударила в землю перед ней в паре дюймов.

— Пойдешь со мной на случай, если снова появится демон, которого вызвал твой отец.

Не успел он договорить, как в нескольких ярдах позади него возникло движение.

— Господи всемогущий… — выдохнул Уитни.

Он метнулся к Мэв, развернул девочку за плечи и заслонился ею. Она умоляла не трогать ее, но он схватил Мэв за волосы, так что ей пришлось встать на цыпочки. И начал от ступать от закачавшихся ветвей, а Мэв двигалась вместе с ним шаг в шаг.

Они прошли ярдов шесть, когда крона успокоилась. На верное, раненый зверь не хотел получить новую пулю. Уитни, задыхавшийся от страха, немного успокоился.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Господь меня хранит.

Едва он договорил, как зверь ринулся вслед за ними, мощно и молниеносно, ломая толстенные сучья. Мэв воспользовалась шансом. Извернувшись, она вонзила ногти в руку Уитни. Тот упустил сальную прядь ее немытых волос и не успел схватить ее снова, как Мэв бросилась к ближайшему дереву в поисках укрытия.

Она пробежала всего три шага, когда перед ней возник ли — как ей показалось — две ветки. Она вскинула руки, защищая лицо, и тут поняла свою ошибку. Это были руки с пальцами такими длинными, что они легко обхватили ее за талию. У Мэв перехватило дыхание, когда ее вознесли наверх, в спасительную крону деревьев.

Уитни стрелял и стрелял, но раненый спаситель Мэв оказался быстрее.

— Держись, — сказал он, сжимая ее своими горячими руками.

Не успела она найти за что ухватиться, как он взмыл вверх вместе со своей ношей, и крылья его рассекали ветви подобно двум мощным косам.

Глава 4

Она совсем забыла о трубах. Но теперь, когда они неслись сквозь ветви, музыка зазвучала вновь и была еще прекраснее, чем раньше.

— Госпожа идет, — произнес ее спаситель с тревогой в голосе и ринулся вниз с такой скоростью, что едва не выронил Мэв.

— Какая госпожа? — спросила девочка, вглядываясь в его лицо, скрытое в тени.

— Тебе лучше не знать, — сказал он.

Внизу уже показалась земля.

— Не смотри на меня, — предупредил он, когда они достигли нижних ветвей, — иначе придется вырвать тебе глаза.

— Ты этого не сделаешь.

— Ах, не сделаю? — воскликнул он и до того быстро за крыл ей рукой глаза, рот и нос, что Мэв не успела закончить вдох.

Она втянула крохотный глоток воздуха, что остался между его ладонью и носом. Он пах, как и его кровь, — сладко и вкусно. Высунув кончик языка, Мэв лизнула его.

— Похоже, ты съела бы меня живьем, если б могла, — заметил он. По тону она поняла, что эта мысль его позабавила.

Мэв ощутила под ногами твердую почву, и он заговорил снова. Он наклонился так близко, что его усы или борода щекотали ухо Мэв.

— Ты права, девочка. Я не могу ослепить тебя. Но прошу, закрой глаза, когда я уберу руку, и не открывай, когда стану свистеть. Открой их, только когда мой свист стихнет. Ради тебя самой, тогда и только тогда. Ты меня поняла?

Мэв кивнула, и он убрал руку. Глаза ее были закрыты, и она не открыла их, когда он сказал:

— Возвращайся к своей семье.

— Мой папа умер.

— А мать?

— Мама тоже. А Уитни убьет меня сразу, как только увидит. Он думает, что я дитя дьявола. Думает, что ты демон, которого вызвал мой отец.

Существо громко рассмеялось.

— Ты ведь не исчадие ада? — спросила она.

— Нет.

— Значит, ты ангел?

— И не ангел.

— А кто тогда?

— Я же сказал: тебе лучше не знать. — Снова зазвучали трубы. — Мне пора Церемония вот-вот начнется. Я должен идти. Я хотел бы сделать для тебя больше, девочка, но не могу. — Он легко коснулся пальцами ее век. — Не открывай, пока я не уйду.

— Хорошо.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Он снял с ее лица руку и начал насвистывать простенькую приятную мелодию, на секунду прервавшись, чтобы сказать:

— Никому не рассказывай о том, что случилось.

Потом снова засвистел и двинулся прочь.

Мэв лет с пяти знала, что если скрестить пальцы, то обещание можно не выполнять. Теперь она разомкнула их, до ждалась, пока свист немного отдалится, и открыла глаза. Видимо, они изрядно забрались в горы, поскольку камень, куда ее опустили, лежал на круто поднимавшемся вверх склоне. Деревьев здесь было меньше, и поэтому больше света. Мэв увидела небо над головой — снегапад прекратился, и заходящее солнце окрасило расступившиеся облака в нежно-розовый цвет. Когда девочка перевела взгляд вниз, на склон, от куда еще доносился свист, она разглядела своего спасителя. На таком расстоянии деталей не видно, но Мэв не собиралась просто так уходить. Спустившись с камня, она отправилась следом.

Идти было трудно. Она карабкалась вверх по грязи и прошлогодней хвое, ноги и руки скользили, несколько раз ей пришлось цепляться за корень или камень, чтобы не съехать вниз. Расстояние между ней и зверем росло, и она уже боялась совсем потерять его из виду; но тут розовый отблеск, что окрашивал облака, коснулся деревьев, и в воздухе разлилось благоухание, какого Мэв не слышала уже месяц или больше. Деревья здесь росли реже, чем внизу, и между стволов просвечивал уходивший вверх склон. Заснеженный, он крутой дугой поднимался к вершине, и острый пик упирался в очистившееся от туч небо, где зажигались первые звезды. Но мерцающий свет звезд показался Мэв тусклым по сравнению с сиянием, появившимся впереди на склоне. Мэв не понимала, откуда оно взялось, пока не вышла из леса.

Над землей парили несколько сфер, светившихся мягким туманным светом. Они озаряли такой прекрасный вид, что Мэв застыла от восхищения. Хотя ее спаситель отрицал, что ОН ангел, но девочка явно попала на небеса. Откуда еще мог ли появиться существа, которых она увидела? Да, почти все они не имели крыльев, но все были удивительными. Полтора десятка созданий, больше похожих на птиц, чем на людей, с клювами и сияющими глазами, стояли под одной из светящихся сфер и болтали. Другие, одетые в пурпурный шелк (как на первый взгляд показалось Мэв), важно спускались по склону, будто рисуясь, а потом каждый в этой компании вдруг влился внутрь самого себя, и шелковое великолепие в мгновение ока исчезло — они превратились в блестящих змеек, закачавшихся в воздухе. И третьи: грудь у них открывалась, подобно вееру, показывая огромные пульсирующие сердца.

Остальные были попроще. Одни походили на людей — если не считать светившейся странным светом кожи или волочившегося сзади хвоста. Кто-то не имел плотного тела и казался фантомом, тем более что такие существа не оставляли следов на снегу. Еще одни — явно родственники спасите ля Мэв — казались здесь, где царил дух, чересчур плотными. Их лица скрывались в тени собственных крыльев, и они, похоже, неохотно беседовали даже друг с другом.

Что касается того, кто неосмотрительно привел сюда Мэв, то он похромал через весь склон на самый верх — туда, где стоял шатер цвета потемневшего неба. Мэв, конечно же, сразу стало интересно, что за чудеса скрываются за его пологом Хватит ли ей смелости выйти из-под прикрытия деревьев, подойти и узнать, что там такое? А почему бы и нет, решила она. Терять нечего. Даже если удастся отыскать дорогу назад, ее встретит винтовка Уитни и его праведный гнев. Лучше уж отправиться туда, куда влечет любопытство, следом за удивительным существом.

Тут у нее появился еще один повод для изумления. Выйдя из леса, она двинулась вверх среди сотни существ, но никто из них не задал ей ни одного вопроса и не попытался остановить. Да, кое-кто повернул в ее сторону голову, другие начали шептаться — наверняка о ней. И все. По-видимому, благодаря болезненности и худобе Мэв приняли в этом стран ном собрании за свою.

Пока Мэв карабкалась вверх, ей пришло в голову, что на самом деле она грезит, лежа в беспамятстве на отцовской груди, и вскоре, когда придет в себя, увидит его остывшее тело. Есть простой способ развеять подобные мысли. Мэв сначала ущипнула себя за руку, а потом потрогала языком больной зуб. И то и другое отозвалось болью. Значит, Мэв не грезила. Тогда, может быть, она спятила и придумывает чудеса, как путешественники в пустыне выдумывают колодцы и фруктовые деревья? Но если она все сочинила в утешение себе, то где же отец и мать, где столы, заставленные пирога ми и кувшинами с молоком?

Каким бы странным ни казалось то, что ее окружало, оно было настоящим Все эти огни, существа, мерцающий шатер на вершине склона — все они не менее реальны, чем Уитни, фургоны и мертвецы в могилах.

Вспомнив об оставшихся внизу, Мэв оглянулась и по смотрела назад. Быстро наступала ночь, и лес погрузился во мрак. Мэв не увидела ни костров, ни повозок. Либо их засыпало снегам, либо — более вероятно — в обозе решили, что она заблудилась, и двинулись дальше, пока стихла метель.

Так оно и было. Осиротевшая, в окружении незнакомых существ, бесконечно далеко от родных мест, Мэв почувствовала себя самой одинокой из всех одиноких душ. Но она не загрустила (разве только от мысли, что внизу в темноте лежит ее отец). Наоборот, она вдруг ощутила едва ли не радость. Она попала в чудесное место. Если ее спросят, какое волшебство ей известно, она усадит вокруг себя эти не обыкновенные создания, расскажет им про Эвервилль — про каждую его улицу, каждую его площадь — и поразит их этим до глубины души. И как только она все расскажет, она больше не будет одинока. Потому что Эвервилль и есть ее настоящий дом, и он сбережет ее так же, как она берегла его в своем сердце.

Глава 5

Уитни без труда убедил переселенцев, что искать девчонку О'Коннела бесполезно. Время шло к ночи, Стерджис вернулся из леса, бессвязно лопоча о каком-то чудовище, безжалостно разорвавшем в клочки Поттрака. Чудовище близко, предупредил Уитни; тот, кто вызвал тварь, уже мертв, но, как только настанет ночь, демон взалкает новой крови и человеческих душ. К тому же метель утихла. Без сомнения, Господь сделал так в благодарность за избавление от О'Коннела, так что не стоит этим пренебрегать.

Никто, даже Марша Уинтроп, ни слова не сказал против. Уитни красочно описал, как чудовище сцапало девочку. Едва ли она осталась жива.

Снегопад прекратился, взошла полная яркая луна, но продвижение давалось с трудом. Через час, когда обоз уда лился от леса на безопасное расстояние, они снова встали лагерем на ночлег.

Уитни разжег костер, грубым голосом распевая гимны, вознося хвалу Господу за то, что Он вывел их из дьявольских мест.

— Сегодня Бог сохранил нас, — между строфами говорил он собравшимся. — Наш путь подходит к концу.

Потом Нинни, вдову Эверетта Иммендорфа, определи ли готовить еду, для чего опустошили все скудные запасы.

— Это будет последний ужин на нашем нелегком пути, — сказал Уитни. — Завтра Господь приведет нас в землю обетованную.

Рагу получилось чуть гуще воды, но они съели его у костра и оно их согрело. Прихлебывая жижу, переселенцы оживились, даже послышались разговоры об освобождении. А посреди их разговора явилось доказательство правоты Уитни. Когда костер стал прогорать, из темноты за кругом света послышалось тихое покашливание, словно кто-то хотел вежливо обратить на себя внимание.

Стерджис, которого до сих пор трясло от страха, вскочил на ноги и схватился за ружье.

— В этом нет необходимости, — раздался мягкий голос. — Я пришел как друг.

Уитни встал со своего места:

— Тогда покажись… друг.

Незнакомец так и сделал, тотчас же выйдя на свет. Он оказался ниже ростом, чем любой из мужчин у костра, а двигался с легкостью человека, чей нрав беззлобен и мягок. Он был одет в роскошную шубу, и большой поднятый воротник обрамлял его лицо, когда он улыбнулся им так, будто здесь сидели не нищие переселенцы, а его благополучные приятели и он собирался присоединиться к их пиршеству. Только снег на ботинках указывал на то, что он действительно шел по снегу. Его одежда выглядела идеально, а каждая деталь внешности выдавала человека благовоспитанного. На фабренные усы, подстриженная бородка, перчатки из телячьей кожи, трость с серебряным наконечником.

Незнакомец этот, появившийся у костра, никого не оставил равнодушным. Шелдон Стерджис при виде его почувствовал глубочайший стыд за свою трусость и подумал: вот этот точно не наделает в штаны ни при каких обстоятельствах. Элвин Гудхью, почуяв запах одеколона, сложился от приступа тошноты пополам, и съеденная им порция варева полетела в догоравший костер. А Нинни Иммендорф, повариха, даже не обратила на это внимания, потому что в тот миг мысленно благодарила судьбу за свое вдовство.

— Как вы сюда попали? — спросила Марша,

— По дороге, — ответил незнакомец.

— А где ваш фургон? Незнакомца ее вопрос позабавил.

— Я пришел пешком, — объяснил он. — Отсюда до долины миля или две, не больше.

Все у костра зашевелились и заговорили, боясь поверить счастью.

— Мы спасены! — всхлипнула Синтия Фишер. — О боже, мы спасены!

— Ты прав, — произнес Гудхью, обращаясь к Уитни. — Сегодня Господь действительно нас хранил.

Уитни заметил, как на губах незнакомца промелькнула усмешка.

— И впрямь хорошая новость, — сказал Уитни. — Можно ли узнать, кто вы такой?

— Конечно, — ответил тот. — Меня зовут Оуэн Будденбаум. Я пришел сюда, чтобы встретить своих добрых друзей, но что-то я их среди вас не вижу. Надеюсь, с ними ничего не случилось.

— Мы потеряли многих добрых людей, — заметил Стерджис. — Кто вам нужен?

— Хармон О'Коннел и его дочь, — проговорил Будденбаум. — Разве они не с вами?

Улыбки на липах погасли. Возникла неловкая пауза, а по том Гудхью сказал просто:

— Их больше нет.

Будденбаум стянул с левой руки перчатку. Голос его остался бесстрастным.

— Правда ли это? — спросил он.

— Правда, — кивнул Стерджис. — О'Коннел… остался в горах.

— А девочка?

— Она последовала за ним. Все как он сказал. Их больше нет.

Будденбаум поднес ко рту руку без перчатки и погрыз ноготь на большом пальце. У него было на каждом пальце по кольцу, а на среднем — три.

— Странно, — произнес он.

— Странно что? — уточнил Уитни.

— Странно то, что столь богобоязненные мужчины и женщины оставили невинное дитя замерзать в горах, — ответил Будденбаум. Потом он пожал плечами: — Ладно, каждый делает то, что считает нужным. — Он снова надел перчатку. — Мне пора.

— Погодите, — остановила его Нинни. — Не хотите ли поесть? Еды у нас немного, но…

— Спасибо, нет.

— У меня есть остатки кофе, — предложил Шелдон. — Не хотите ли чашечку?

— Вы очень добры, — сказал Будденбаум

— Так посидите с нами, — настаивал Шелдон.

— Возможно, как-нибудь в другой раз, — промолвил Будденбаум, не отводя взгляда от их лиц. — Я уверен, когда-нибудь наши пути еще пересекутся, — продолжал он. — Каждый проходит спой путь, но дорога возвращается к своему началу, не так ли? Поэтому возвращаемся и мы. Тут у нас нет выбора

— Мы могли бы подвезти пас в долину, — сказал Шел дон.

— Мне не нужно 6 долину, — последовал ответ. — Мне нужно в горы.

— Вы с ума сошли, — со свойственной ей прямотой сказала Марша— Вы там замерзнете.

— У меня есть шуба и перчатки, — возразил Будденбаум. — И если девочка выжила в такой мороз, то, безусловно, смогу и я.

— Сколько раз? — начал Гудхью, но Уитни, который си дел напротив Будденбаума по ту сторону костра и изучал его сквозь клубы дыма, перебил:

— Пусть идет, если хочет.

— Вот именно! — согласился Будденбаум. — Что ж… доброй ночи.

Когда он уже повернулся, чтобы идти, Нинни вдруг вы палила одно слово:

— Трубы.

— Прошу прощения? — остановился Будденбаум.

— Там, в горах, мы слышали звуки труб. — Она оглянулась на спутников в поисках поддержки, но все промолчали. — По крайней мере, Я слышала, — нерешительно продолжила она. — Да, слышала.

— Звуки труб?

— Да

— Странно.

— Да. — Она вдруг и сама престала верить в то, что говорила. — Конечно, это могло быть и… Я не знаю что.

— Гром, — подсказал Уитни.

— Спутать гром и трубы? Надо же. Что ж, пойду послушаю сам. — Будденбаум едва заметно улыбнулся Нинни. — Весьма признателен. — Он поклонился ей так учтиво, что Нинни едва не лишилась чувств.

Не прибавив больше ни слова, Будденбаум повернулся к ним спиной, вышел из круга света, и тьма поглотила его.

* * *

Выжили все, кто сидел той ночью у костра, Они добрались до конца пути, а потом много лет подряд трудились, плодились и процветали, оставив в прошлом страдания, пережитые по дороге на запад. Они не вспоминали о мертвых, несмотря на свои обещания. Не вернулись назад, чтобы найти останки и перехоронить достойно. Они никого не оплакивали. Они ни о чем не жалели.

Но ни о чем не забыли. Наедине с собой, в своих новых домах, они вспоминали о печальном событии той ночи, а еще чаще — о встрече со странным путником.

Каждый раз, когда Шелдон Стерджис варил себе кофе, он вспоминал Будденбаума и чувствовал стыд. Каждый раз, когда в дверь к Нинни Иммендорф стучался поклонник (случалось это нередко: женщины в ту пору редко оставались одиноки, а Нинни, ко всему прочему, готовила отличное рагу), она шла открывать и мечтала, чтобы за порогом оказался не Фрэнклин, не Бак и не Чарли, а Будденбаум, именно Будденбаум!

Каждый раз, когда преподобный Уитни поднимался на кафедру и рассказывал прихожанам об ухищрениях дьявола, он вспоминал человека с тростью, и голос его начинал звучать с особенной страстью, а слушателей пробирала дрожь. «Как будто он сам видел дьявола», — говорили люди после проповеди; ибо он говорил не о чудовище с рогами, а о чело веке, который в одиночестве, без помощников, без лошадей, бродит по свету в поисках потерянных детей, отбившихся от своего народа.

Глава 6

Когда Мэв достигла вершины, своего спасителя она не увидела, поскольку вокруг шатра стемнело и невозможно было разобрать, есть ли там вообще кто-нибудь. Мэв побаивалась этой встречи — ведь она сжульничала, когда нарушила обещание и явилась на это необыкновенное собрание; но другая часть ее души, напоенная сладкой кровью зверя, готова была встретить его гнев, лишь бы узнать побольше. Он не причинит зла, как бы ни рассердился, говорила себе девочка. Все равно — что сделано, то сделано. Она уже узнала здешние тайны.

Разумеется, кроме тайны шатра, но это она быстро исправит. Вход в шатер находился прямо перед ней, в нескольких ярдах от места, где она стояла. Однако вход был закрыт, и Мэв обошла шатер сбоку — пробравшись туда, где ее ни кто не заметит, — приподняла край ткани, присыпанный снегам, и проскользнула под ним.

Внутри стояла такая тишина, что Мэв затаила дыхание, испугавшись, что ее кто-нибудь услышит. Плотная тьма коснулась ее лица, словно рука слепого. Мэв не сопротивлялась, страшась только одного — что тьма ее отвергнет и выгонит из шатра Похоже, девочка прошла проверку, и через не сколько секунд прикосновение стало ласковым, даже немного игривым. Мэв ощутила, как тьма оторвала ее от пола и понесла в глубину шатра. Пришлось довериться этой силе, что оказалось нетрудно. Мэв почему-то знала, что здесь нет опасности, и в награду за ее доверие тьма начала раскрываться, словно бутон. По мере того как Мэв приближалась к центру шатра, перед ней, один за другим, распускались невиданные цветы. Тьма не поредела, тем не менее Мэв все отчетливее различала фигуры и формы, каких прежде не видели ее глаза. В шатре она не одна, поняла девочка: сотни гостей из тех же семейств, что ожидали снаружи. Тем, кто находился здесь, повезло, или они чем-то заслужили приглашение в волшебное место. Одни плакали от счастья, другие улыбались, у третьих на лицах читалось почтение. Мало кто обратил внимание на Мэв, двигавшуюся сквозь толпу, потому что все взоры были обращены к сгустку тьмы, еще не раскрывшемуся перед девочкой. Мэв сгорала от желания поскорее узнать, что там такое, и тоже повернулась к нему.

И вскоре он стал распускаться, форма, возникшая перед ней, походила на плод расцветшей тьмы. Мэв не знала для нее названия. Форма волновалась, будто змея или скорее множество змей, постоянно сплетавшихся в единый клубок в бесконечном, непрерывном движении. Этот клубок вливался внутрь самого себя, а потом являлся преображенным. Он делился на части, вновь соединялся, открывался подобно глазу или разлетался брызгами, как вода о скалы. Время от времени в центре метаморфоз начинала бить густая струя тьмы. Она срывала с темных контуров кожу, обрывки этой кожи распадались на крохотные клочки и поднимались в воз дух, как семена одуванчиков, посеянные в плодородной тьме.

Мэв как раз следила за одним из таких посевов, как вдруг заметила внизу, под летевшими семенами, две фигуры. Там сидели мужчина и женщина: лицом к лицу, рука в руке, склонив головы, словно в молитве. Они находились так близко друг к Другу, что Мэв вспомнила про Эбилин Уэлш и Билли Бакстера, хотя сама толком не поняла почему. Эти двое наверняка не замерзнут насмерть в поисках места, где можно соединить руки, преклонить голову или заняться тем, чем — как не раз видела дома Мэв — занимаются животные. Но разве смысл такого занятия не в том, чтобы родить детей? И разве форма, повисшая над этими двумя, не является слиянием их сущностей, вытекавших из приоткрытых губ подобно струйкам легкого дыма, чтобы сойтись воедино надо лбами?

— Там ребенок, — вслух сказала Мэв.

То ли тьма оказалась нерасторопной и не успела перехватить ее слова, прежде чем они сорвались с языка, то ли звуки речи были слишком увертливы и ускользнули от тьмы… Так или иначе Мэв сама увидела, как два слова вылетели изо рта бирюзовым и оранжевым языками пламени, слишком яркими в мягкой темноте шатра Они мгновенно протянулись к ребенку и тоже вступили в работу, заиграв отсветами в каждой точке его пульсирующего темного тела.

Женщина открыла наполнившиеся болью глаза и подняла голову, а ее муж встал, исторгнув из уст эфирную струю, и взглянул на дитя, которое породил.

Дитя пришло в беспокойство и стало меняться быстрее, чем раньше, словно краски Мэв дали новую пищу для его инвенций. Кажется, этой пищи оказалось слишком много. Менялось оно исступленно, и формы его стали неустойчивыми: они бесконечно превращались одна в другую и множились.

Мэв вдруг испугалась. Она попятилась на несколько шагов, а потом повернулась и бросилась прочь, расталкивая толпу. Вокруг все пришло в смятение, то тут, то там послышались встревоженные голоса, а тьма и сама была ранена и не сумела сдержать общего негодования. Мэв побежала к вы ходу, опасаясь, что ее сейчас схватят; правда, мало кто понял, что произошло, а тем более — кто преступник, так что Мэв благополучно добралась до полога, и никто не попытался ее задержать. Она уже нагнулась, чтобы нырнуть под край шатра, и тут оглянулась назад. Ребенок распадался на части, фор мы его менялись с чудовищной быстротой, лопались и разрушались. Родители его разделились и лежали в объятиях своих почтенных родственников, обессиленные и больные. Мэв заметила, что с женщиной случился жестокий припадок, и понадобились усилия всей семьи, чтобы ее успокоить.

Мэв зажала ладонью рот, сдерживая рыдания, и вынырнула из шатра на снег. Весть о несчастье успела распространиться среди тех, кто ожидал снаружи, и там творилось не вообразимое. Внизу на склоне вспыхнула драка, и одно из существ упало замертво с пронзенным сердцем. Все с громкими воплями мчались к шатру.

Мэв села на снег и закрыла руками глаза, закипевшие горькими слезами.

— Дитя!

Мэв подняла голову и оглянулась.

— Что ты мне пообещала?

Она опустила голову.

— Я не виновата, — сказала она, вытирая нос тыльной стороной ладони. — Я просто сказала».

— Так это была ты? — перебил ее зверь. — О господи, господи, что же я наделал!

Мэв почувствовала, как ее коснулись его руки. Он рыв ком повернул девочку к себе. Теперь она смогла его рассмотреть — длинное лицо, исполненное боли, золотые глаза, густая грива и шерсть, лоснившаяся, как у бобра, на лбу, щеках и подбородке. Зубы у него еле заметно застучали.

— Тебе холодно?

— Нет, черт тебя подери! Она тихо заплакала.

— Хорошо, мне холодно, — проговорил он. — Холодно.

— Нет, не холодно. Тебе страшно. Глаза его вспыхнули золотыми искрами.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Мэв О'Коннел

— Мне следовало убить тебя, Мэв О'Коннел.

— Я очень рада, что ты этого не сделал, — сказала она. — А тебя как зовут?

— КокерАммиано. Скоро мое имя станет печально известным. Убей я тебя, несчастья бы не случилось.

— Что я такого сделала?

— Ты заговорила во время церемонии. Это строго запрещено. Теперь начнется война Семейства супругов считают виноватыми друг друга Прольется кровь. А когда поймут, что никто из них ни при чем, начнут искать преступников, и нас убьют. Тебя за то, что ты натворила, а меня за то, что я тебя сюда привел.

Мэв секунду обдумывала обрисованную цепь событий.

— Никто не убьет нас, если не найдут, — сказала она.

Она посмотрела на склон. Как Кокер и предсказывал, там начиналась драка. Это еще не война, но стычка может в нее перерасти.

— Нет ли отсюда другого выхода?

— Есть один. Мэв вскочила.

— Тогда быстро туда, — сказала она.

* * *

Не один десяток лет Будденбаум собирал литературные произведения, где он действовал в качестве персонажа, и в итоге список получился внушительный. На нынешний день Будденбаум знал о двадцати трех книжных героях, списанных с него полностью (его знакомые, читавшие эти книги или смотревшие пьесы, подтверждали: оригинал узнавался мгновенно), плюс еще десять или одиннадцать, где его от дельные черты использовались для создания комического либо трагического эффекта Поскольку личность Будденбаума была многогранной, то в одном сюжете он становился судьей, в другом — обвинителем, но в обоих случаях это был он.

Будденбаум не обижался на авторов, какой бы скандаль ной или неприличной ни оказывалась книга Напротив, ему льстило, что он, не имеющий детей, дал жизнь такому множеству творений. Кроме того, его ужасно забавляло, когда подвыпившие сочинители в знак уважения начинали бубнить о том, сколько они разглядели в нем суровой человеческой правды. Он полагал иначе. Понимали они это или нет (но его опыту, люди искусства понимают очень мало), но их вдохновляло нечто противоположное тому, о чем они болтали. Он не был суров. В нем не было правды, А когда-нибудь, если ему хватит осмотрительности и ума, он вообще пере станет быть человеком. Он весь состоит из масок и подделок — человек, прошедший по дорогам Америки в дюжине обличий; прежде чем завершить свой путь на земле, он сменит еще дюжину.

Будденбаум не осуждал литераторов за их доверчивость. Все искусства, кроме одного, лишь иллюзорная игра, а дорога к единственному настоящему Искусству трудна. К тому же Будденбауму нравились его альтер эго, развлекавшие его на этом трудном пути. Он даже выучил наизусть несколько самых характерных диалогов, приписываемых ему, и любил декламировать их вслух, когда его никто не слышал.

Как сейчас, когда он карабкался по заросшему лесом склону проклятой горы. Он читал отрывок из псевдоисторической трагедии под названием «Серениссима».

— У меня нет ничего, кроме тебя, милая моя Серениссима. В тебе мои чувства, мой рассудок, моя душа. Если ты покинешь меня, я останусь один в великой тьме среди звезд и даже не смогу умереть, ибо я должен жить, пока ты не остановишь мое сердце. Так останови его, останови его сей час! Умоляю тебя, останови его и избавь меня от страданий!

Будденбаум оборвал свою декламацию. В лесу раздавались другие звуки, претендующие на внимание публики — деревьев. Они были менее музыкальны, чем его голос. Затаив дыхание, Будденбаум прислушался. Звуки доносились от верхнего склона или, по крайней мере, из той части леса. Судя по шуму, было много действующих лиц. Не потребовалось гадать, в каком жанре давали представление: вопли говорили сами за себя. Там играли трагедию.

Будденбаум возобновил свой монолог, теперь уже тише, и вновь двинулся вперед, но крики, доносившиеся из-за леса, становились все громче и все страшнее. Смерть полна поэзии лишь в книжках. Настоящие умирающие умоляют, рыдают, исходят соплями и слезами. Будденбаум видел это бесчисленное множество раз и не жаждал увидеть снова. Впрочем, выбора у него не осталось. Девочка, скорее всего, должна быть где-то там. Девочку назвали в честь богини, уводящей людей в мир мечтаний и грез, и той благоуханной весной в Миссури чутье подсказало Будденбауму, что имя ее — не случайность. Тогда он подарил О'Коннелам малую часть своих собственных грез, и теперь, по прошествии времени, это казалось ему ошибкой. Насколько ошибка серьезна, станет ясно в ближайшие часы.

Больше всего его тревожили вопли. Возможно, кричали заблудившиеся в горах замерзающие переселенцы? Маловероятно. В какофонии голосов, долетавших до него с вершины, Будденбаум различал звуки, какие не способно издавать ни человеческое горло, ни горло кого-либо из животных, обитающих в данной части света. При этой мысли Будденбаума, несмотря на холод, прошиб пот. Его бросило в жар, когда он понял: возможно, подарок, который он под влиянием минутного порыва преподнес Хармону О'Коннелу, оказался не столь уж неблагоразумным. Кажется, дочь ирландца, сама того не ведая, привела Будденбаума к границе его личной земли обетованной.

Глава 7

Небо треснуло; это была первая мысль Мэв. Трещина и часть другого неба сияли ярче обычного ночного, под которым она стояла. Небеса творят много чудес молнии, смерчи, град или радугу; но еще никогда Мэв не видела ничего похожего на огромные разноцветные волны, огромнее самой огромной тучи, которые плыли по тому, другому небу. Оттуда тянуло легким ветерком. Ветерок оказался теплым, и вместе с ним до Мэв долетел мощный ритмичный гул

— Гам море! — сказала она и направилась к трещине.

Трещина была узкой и непостоянной. Границы ее в воздухе колебались, будто пламя лампы на сильном ветру. Мэв не волновало, откуда взялась трещина и почему; за ночь она повидала достаточно, чтобы не задаваться подобными вопросами. Она хотела лишь одного: переступить порог, и отнюдь не потому, что боялась последствий уже случившегося. На той стороне ждали море и небо, каких она никогда не видела

— Оттуда нет дороги назад, — предупредил ее Кокер.

— Почему?

— Этот проход сотворен великим Посвященным. Когда он закроется, открыть его заново будет не просто. — Кокер посмотрел назад, на поле битвы, и застонал при виде того, что там творится. — Господи, взгляни на них! Иди, если хочешь. А я не могу жить с этим.

Он поднес руку к лицу, и из среднего пальца у него появился острый как бритва сверкающий коготь.

— Что ты делаешь?

Он приставил коготь к своему горлу.

— Нет! — закричала Мэв и схватила его за руку. — Они гибнут из-за того, что я сказала какие-то слова, которые нельзя было говорить! Это глупо!

— Ты ничего не понимаешь, — произнес он с горечью, однако оставил попытки себя убить.

— А ты понимаешь? — спросила Мэв.

— Не до конца, Я знаю, что семьи враждуют. Они убивали друг друга многие поколения. Свадьба должна была положить конец вражде. Ребенок стал бы гарантией мира.

— Из-за чего началась вражда?

Он пожал плечами:

— Никто не знает, кроме членов семей. А теперь… — Он оглянулся на склон, усеянный мертвыми телами. — Теперь знающих станет еще меньше.

— Все равно глупо, — настаивала девочка, — убивать друг друга из-за какой-то старой распри. На свете столько всего, ради чего стоит жить.

Мэв по-прежнему держала его за руку, и он втянул коготь.

— Сегодня я потеряла отца, — продолжала она серьезно. — Я не хочу потерять еще и тебя.

— Ты говоришь более убедительно, чем кое-кто из знакомых мне Посвященных, — тихо сказал Кокер. В его голосе зазвучали нотки благоговения. — Откуда ты такая, дитя?

— Из Ирландии, — ответила Мэв. — Ну, мы идем?

Она оглянулась на трещину. Земля у основания двигалась, а от тепла той силы, что открыла проход и ушла обратно, снег растаял, и даже камни размягчились. Мэв бесстрашно шагнула туда, но ее остановила легшая на плечо рука Кокера.

— Понимаешь ли ты, что делаешь? — спросил он.

— Да, — сказала она немного нетерпеливо.

Ей хотелось туда, на край, где темнела очистившаяся от снега почва. Хотелось почувствовать ее под ногами. Но Кокер не закончил.

— Это Субстанция, море мечтаний и грез, — сказал он. — Земли на его берегах не похожи на те, какие ты видела.

— Америка тоже не похожа.

— Они не похожи на Америку. Они рождаются здесь. — Он постучал пальцем по ее виску.

— Люди создают их в мечтах?

— В мечтах или во сне. Люди создают не только земли. Птиц, и зверей, и города, и книги, и луны, и звезды.

— Все создают одинаковые книги и одинаковых птиц? — удивилась Мэв.

— Вещи различаются по форме, — проговорил Кокер не совсем уверенно, — но душа у них одна.

Мэв смотрела с недоумением

— Ну, как скажешь, — согласилась она.

— Нет. Нужно, чтобы ты поняла, — возразил он. Кокер нахмурился и на мгновение замолчал, словно ждал озарения, и оно не заставило себя долго ждать.

— Мой отец говорил: «Каждая птица — птица, и каждая книга — книга, под обложками или перьями все они одинаковы».

Он закончил широким жестом, как будто показывал, что смысл сего изречения очевиден. Но Мэв лишь покачала головой, окончательно сбитая с толку.

— Означает ли это, что ты тоже — чей-то сон? — уточнила она.

— Нет, — покачал головой Кокер. — Я сын нарушителя.

Наконец-то что-то понятное.

— Субстанция не для тех, кто рожден из плоти и крови, — говорил Кокер.

— Но люди попадают туда?

— Очень немногие. Авантюристы, поэты, маги. Кто-то там гибнет. Кто-то сходит с ума. А кто-то влюбляется в то, что находит, и появляются дети — наполовину люди, наполовину нет. — Он раскинул руки и крылья. — Как тебе это нравится?

— Очень нравится. — Мэв лукаво улыбнулась. — Ты мне вообще очень понравился.

Он не поддержал шутливого тона,

— Ты должна понять, что тебя ждет по ту сторону.

— Я не прочь тоже стать нарушителем.

— Ты окажешься в стране, куда твои соплеменники попадают лишь в мечтах, всего три раза в жизни. В ночь, когда они родятся на свет. В ночь, когда познают любовь. И в ночь, когда умирают.

Она вспомнила отца: он рассказывал о том, как плавал в спокойном море и мама была рядом. Может быть, то море было Субстанцией?

— Я хочу туда, — сказала она еще более нетерпеливо.

— Мы пойдем, как только ты все поймешь, — сказал он.

— Я поняла, — ответила Мэв. — Теперь можно?

Он кивнул, и сердце у Мэв забилось, когда она легко ступила на полоску зыбкой земли.

За годы странствий Будденбаум узнал одно: вопреки здравому смыслу, проза жизни и чудеса не полностью разделены. Скорее наоборот. Пусть земля изучена, отдана во владение людям, весьма далеким от чудес, святость ее осквернена, а стражи впали в пьянство и отчаяние, — семена неведомого проросли в ней слишком глубоко, чтобы отпала нужда в первооткрывателях.

И Будденбаум воочию увидел доказательство этого. На склоне горы дрались существа, явившиеся из чьих-то потаенных грез. Они дышали тем же воздухом, что и люди, пришедшие завоевать эти земли, и умирали под теми же звездами.

Он шел среди мертвых невиданных тел, и ему страшно хотелось спуститься к обозу и привести сюда парочку пионеров. Показать им, что они не единственные здесь путешествуют и что ни Закон Божий, ни мощеные мостовые не помешают неведомым тварям вернуться. Наверное, он так бы и сделал, если б не девочка. Он чувствовал: она где-то здесь, она жива. Что бы ни стало причиной побоища, девочка осталась жива. Только где она?

Он поднимался вверх, иногда останавливался, натыкаясь взглядом на совсем уж странное существо. Будденбаум слишком долго изучал оккультные науки, чтобы усомниться в происхождении пришельцев. Они все явились из Метакосма, из мира Субстанции. Сам он еще ни разу не нашел прохода в тот мир, зато за несколько десятилетий собрал уникальную коллекцию книг по его географии и зоологии, большую часть которых помнил наизусть. Он даже отыскал людей, мужчин и женщин (главным образом, из Европы; главным образом, магов), утверждавших, будто они нашли путь через границу между этим миром — Альтер Инцендо — и другим. Кто-то из них, конечно, жил самообманом, но трое и впрямь представили доказательства того, что нога их ступала на берега моря снов, развеяв вполне обоснованные сомнения Будденбаума. Один из них даже пересек море и какое-то время про вел на островах Эфемериды, наслаждаясь покоем и роскошью до тех пор, пока собственная любовница не лишила его магической силы и не вернула обратно.

Никто из троих не извлек пользы из своих странствий. Они вернулись домой уязвленные и несчастные. Они больше не видели смысла ни в божественной простоте, ни в добродетелях, общение с себе подобными не приносило им утешения. Жизнь бессмысленна — к такому выводу пришли они, И в том мире, и в этом.

Будденбаум внимательно выслушал всех троих, запомнил то, что было необходимо, и оставил их уязвляться дальше. Он сказал себе: если бы удалось пройтись под парусом с духами или ступить на берег, где грезы наполняются жизнью! Уж он-то не стал бы скулить оттого, что не нашел там Бога. Он повел бы за собой этих духов, придал форму этим грезам, умножил свои силы и знание, обретя власть над временем и пространством.

Возможно, сейчас он ближе к осуществлению своих планов, чем думал. Чтобы лежавшие перед ним создания попа ли сюда, нужно было отворить дверь. Если она не захлопнулась, можно воспользоваться случаем и переступить порог, даже не имея времени на подготовку.

Будденбаум присел на корточки рядом с одной смертельно раненной тварью и ласково прошептал:

— Ты меня слышишь?

При виде его большие крапчатые глаза блеснули.

— Да, — ответила женщина.

— Как вы попали сюда?

— На кораблях, — сказала она.

— А после? Как вы спустились в Косм?

— Посвященный открыл проход.

— И где этот проход?

— Кто ты?

— Сначала ответь.

— Ты пришел вместе с тем ребенком?

То, как она задала вопрос, насторожило Будденбаума.

— Нет, — покачал головой он. — Я пришел один. Вообще-то… — Он внимательно смотрел на лицо женщины, надеясь уловить подсказку. — Вообще-то я здесь затем, чтобы… чтобы убить того ребенка.

Искаженное гримасой боли лицо просияло.

— Хорошо, — проговорила она. — Да, сделай это. Убей маленькую дрянь и подари Посвященному ее сердце.

— Сначала мне нужно найти эту дрянь, — спокойно ответил Будденбаум.

— Проход. Скорее всего, она там. — Умирающая повернула голову и посмотрела в сторону верхней границы склона. — Видишь шатер?

— Да.

— За ним справа скалы, видишь? Черные скалы.

— Вижу.

— Между ними.

— Спасибо. — Будденбаум собрался встать.

— Найди Посвященного, — прошептала женщина. — Скажи, пусть помолится за меня.

— Скажу, — кивнул Будденбаум. — Как тебя зовут?

Женщина открыла рот, чтобы ответить, но не успела. Так она и умерла, не назвавшись. Будденбаум задержался, чтобы закрыть ей глаза — его всегда угнетали взгляды мертвых, — а затем отправился на вершину холма, к скалам, между которыми должен был быть проход.

Переступив порог, Мэв оглянулась, чтобы в последний раз посмотреть на родной мир. Если Кокер прав, она его никогда больше не увидит. Через час наступит новый день. Мелкие звезды уже погасли, яркие начинали меркнуть. На востоке занималась заря, и в ее слабом свете Мэв заметила неподалеку от черных скал человека: он шел по склону и явно с трудом сдерживался, чтобы не побежать. Несмотря на расстояние, она сразу узнала его по шубе и трости.

— Мистер Будденбаум, — пробормотала она.

— Ты его знаешь?

— Да. Конечно. — Она шагнула назад, но Кокер схватил ее за руку.

— Его заметили, — сказал он.

Кокер не ошибся. Будденбаума преследовали двое существ, выживших в кровопролитной схватке; одного от человека отделяла дюжина шагов, другого — раза в два больше. Судя по их одежде и клинкам, они забрали не одну жизнь. В спешке Будденбаум не замечал их, а они быстро его нагоняли. Встревоженная Мэв шагнула назад через порог. Зыбкая почва, взволнованная ее страхом, плеснула у ее ног и за брызгала щиколотки.

Кокер снова окликнул Мэв, но она не обратила на него внимания и стала спускаться в расселину между скал, призывая Будденбаума оглянуться. Теперь он ее заметил, и на лице у него появилась улыбка.

— Девочка! — закричал Кокер сзади. — Скорее! Скорее!

Мэв оглянулась через плечо на сиявшую трещину. Границы ее колыхались, готовые в любую минуту захлопнуться. Кокер стоял на краю прохода с той стороны и махал Мэв, чтобы та возвращалась. Но Мэв не могла уйти навсегда, не услышав от Будденбаума хоть каких-нибудь объяснений. Ее отец страдал и погиб оттого, что Будденбаум вложил в его сердце мечту. Ей нужно было понять зачем. Зачем Будденбауму так необходим сияющий город Эвервилль, зачем нужны такие жертвы.

Между ними оставалось всего полдюжины ярдов.

— Мэв… — начал Будденбаум.

— Берегись! — крикнула она.

Оглянувшись, он увидел преследователей, карабкавшихся между скал, Будденбаум мгновенно сориентировался и ус пел отразить тростью удар, направленный ему в спину. Он выбил меч из рук нападавшею. Клинок срезал трость, но Будденбаум ее не бросил. Как только враг нагнулся, чтобы поднять свою шпагу, Будденбаум вонзил острие трости ему в лицо. Тот отшатнулся с пронзительным воплем, и, не успел второй нападавший приблизиться и напасть на уже безоружную жертву, Будденбаум бросился к трещине.

— В сторону, дитя! — крикнул он Мэв, которая застыла, не в силах двинуться с места— В сторону! — повторил он, поравнявшись с ней.

Кокер рассерженно закричал, Мэв взглянула наверх и увидела, как он снова переступает порог: то ли чтобы помочь ей, то ли чтобы задержать Будденбаума — она не поняла. На мгновение Мэв испугалась за Кокера: слишком алчный взгляд был у Будденбаума, когда он ее оттолкнул. Будденбаум явно знал, куда вела эта дорога. Не менее явным Мэв показалось, что он решил проникнуть туда любой ценой, что бы ни ждало его по ту сторону. Будденбаум несколько раз сильно ударил Кокера, разбив ему нос и бровь. Тот взревел от ярости и схватил человека за горло, оттесняя назад.

Мэв хотела подняться, но едва успела привстать, как по земле пробежала дрожь. Девочка вскинула голову и увидела, как трещина содрогнулась. Ее сияние стало меркнуть, столкнувшись с насилием

— Кокер! — закричала Мэв, испугавшись, что его прихлопнет закрывавшийся проход.

Он посмотрел туда же, куда она, лицо его стало печальным, и он отступил назад на шаг или два. Полоска Субстанции над головой стремительно сужалась, но Мэв думала не о том, что видит ее в последний раз, а о Кокере. Они знакомы всего полночи, но за это короткое время он стал ее спасителем, наставником, другом. Он глядел на закрывающийся про ход, как побитая собака, — до боли несчастный и одинокий.

Слезы щипали глаза. Мэв отвела взгляд и увидела Будденбаума, на лице которого была кровь Кокера.

— Нет! — закричал он. — Нет! Нет! — И бросился к закрывавшейся трещине, потрясая кулаками, словно хотел вы бить дверь.

От волнения он совсем забыл о втором убийце. Тот перелез через своего мертвого напарника и, когда Будденбаум ступил на запретный пятачок между склоном и краем прохода, сделал выпад и вонзил шпагу в спину человека.

Он остановил Будденбаума. Тот вскрикнул — скорее от разочарования, чем от боли, — изловчился и выдернул клинок из спины. А потом развернулся так быстро, что против ник не успел уклониться. Одним ударом Будденбаум рассек ему живот от края до края. Не издав ни звука, враг рухнул на землю, куда прежде упали его внутренности.

Мэв не хотела видеть, как он умирает. Она подняла глаза к небу, чтобы в последний раз увидеть Кокера. А он, к ее изумлению, вдруг сделал шаг и просунул руки в узкий проем почти закрывшейся щели. Он уперся в сходившиеся края локтями, и трещина немного подалась, так что ему удалось втиснуть голову и мускулистую шею.

Кокеру было больно, но боль, похоже, лишь подгоняла его. Он продирался и протискивался дюйм за дюймом, упор но, мучительно. Наконец он втянул крылья. Он насколько возможно прижал их к телу, но они были слишком громоздкими, и Кокер застрял. Он жалобно вскрикнул и посмотрел на Мэв.

Девочка сделала шаг к нему, но он остановил ее жестом

— Просто… приготовься. — выдохнул он.

Затем он набрал в грудь побольше воздуха, напряг все мускулы и рванулся вперед.

Послышался жуткий, отвратительный треск, будто что-то разодралось, и со спины на плечи заструилась кровь. Мэв содрогнулась от страха, но была не в силах отвести взгляда Кокер смотрел ей в глаза, будто кроме них ничего не осталось. Он старался изо всех сил, мышцы, державшие его крылья, рвались, и тело содрогалось от страшной боли.

Казалось, этот кошмар — содрогания, хруст, треск рвущейся плоти — будет длиться вечность, но развязка оказалась скорой. Крылья после очередного рывка отделились от тела, изувеченный Кокер протиснулся на ту сторону и упал, обливаясь своей медовой кровью.

Теперь Мэв поняла, что он имел в виду, когда сказал ей «приготовься». Ему требовалась ее помощь, чтобы остановить кровотечение, пока он не умер. Мэв подошла к телу убийцы, напавшего на Будденбаума, и разорвала его платье. Ткань была плотная, как раз то, что нужно. Мэв вернулась к Кокеру, упавшему лицом вниз, и нежно, но крепко забинтовала его раны, располосовавшие спину от лопаток до талии; она тихо нашептывала ему, что никогда не встречала такого храбреца. Она его вылечит, сказала Мэв, и будет ухаживать за ним, сколько он пожелает.

Кокер судорожно всхлипнул, уткнувшись в снег, — тут трещина над ним захлопнулась, — и ответил сквозь слезы:

— Всю жизнь.

Будденбаум и прежде бывал ранен, но так серьезно — только однажды. Он не умрет от укола шпагой — его покровители в награду за службу сделали его тело нечеловечески сильным, — однако на выздоровление потребуется время, а горы — не лучшее место для этого. Будденбаум успел увидеть, как проход закрылся. Тогда он поковылял вниз к подножию горы, оставив дочь О'Коннела рыдать над своим искалеченным другом, истекающим кровью. Он, Будденбаум, выяснит потом, каким образом маленькая невинная Мэв оказалась причиной страшной трагедии. Впереди на склоне Будденбаум заметил нескольких спасшихся тварей, которые при виде его ринулись наутек, — значит, не все свидетели событий погибли. Придет час, и он их отыщет, чтобы расспросить обо всем и понять, каким образом его судьба связана с судьбой Мэв О'Коннел.

В том, что они связаны, Будденбаум не сомневался. Чутье, заставившее его насторожиться в тот апрельский день, когда среди пыли, грязи и вони немытых тел он услышал имя богини, его не подвело. Проза жизни и чудеса перемешаны здесь, в этой недавно открытой стране, а в сердце Мэв О'Коннел они живут нераздельно.

Глава 8

Кокер и Мэв пролежали под прикрытием скал еще не сколько часов, чтобы дать передышку душе и телу после всех мучений прошедшей ночи. Время от времени Мэв промывала раны своего друга смоченной в талом снегу тряпицей, а он положил голову к ней на колени и тихо постанывал. Иногда они впадали в дремоту, всхлипывая во сне.

Утро выдалось бесснежное. Сильный ветер принес с юго-запада легкие белые облака, разлетевшиеся среди горных вершин. В просветах между ними мелькало солнце — слишком слабое, чтобы согреть, но смотреть на него было весело.

Мертвецы, лежавшие на голом склоне, не остались незамеченными. Прошел час или два после восхода солнца, и в воздухе над местом схватки закружились птицы в предвкушении пира. Их становилось все больше. Мэв испугалась, что во сне им выклюют глаза, и уговорила Кокера переползти в расселину между скал — хоть какое-то укрытие.

Позже, ближе к полудню, ее разбудило ужасающее рычание. Мэв поднялась и осторожно выглянула из-за скалы. Рядом с ними пировала стая волков — одни терзали добычу, Другие дрались между собой за лакомые куски.

Это была плохая новость, и не единственная. Тучи снова сгустились, угрожая снегопадом.

— Нужно идти, — решила Мэв.

Кокер поднял на нее исполненный боли взгляд.

— Куда?

— Вниз, — сказала она. — Пока мы не обессилели от голода и не замерзли. Идем, зимний день короткий.

— Что там такое?

— Волки.

— Много?

— Десятка полтора. Но они нас не тронут, пока здесь столько еды, — Она присела на корточки рядом с ним. — Я знаю, тебе больно, но я хочу тебе помочь. Если мы доберемся до повозки, мы найдем там чистые бинты и…

— Хорошо, — прошептал он. — А потом?

— Я же сказала: потом спустимся вниз в долину.

— А потом? — спросил он, его голос был едва слышен. — Если мы спустимся к людям, они сразу же убьют нас. Про тебя думают, что ты дитя дьявола, а я… Я теперь и сам не знаю, кто я такой.

— Нам не нужны люди, — ответила она. — Мы найдем себе место. Место, где можно жить и строить.

— Строить?..

— Не сейчас, а когда ты поправишься. Может быть, будем жить в какой-нибудь берлоге, воровать еду, делать все, что придется, но мы не умрем.

— Ты так уверена…

— Да, — тихо произнесла она. — И мы построим сияющий город. Мы с тобой.

Он взглянул на нее едва ли не с жалостью:

— О каком городе ты говоришь?

— Идем, и я расскажу по дороге, — сказала Мэв и взяла его за руку, помогая подняться.

Мэв оказалась права: еды у волков было больше чем достаточно, и звери не обратили на них внимания. Только один, безухий, облезлый и низкорослый, потрусил следом, принюхиваясь. Мэв, вооружившаяся коротким мечом — она вы дернула его из груди какого-то трупа, — повернулась к волку и с отчаянным воплем бросилась в атаку. Тот сбежал, поджав хвост, и больше не показывался.

Первые снежинки закружили в воздухе, когда они уже добрались до леса. Под густыми кронами снегапад был не страшен, опасность крылась в другом. Мэв не разбирала дороги в чаще — понимала только, где низ и где верх; не будь рядом Кокера с его нечеловеческим нюхом, наверняка заблудилась бы и погибла в лесу, разросшемся у подошвы горы.

На ходу говорили мало, но Кокер, проявлявший невероятную стойкость, несмотря на раны, все же решил обсудить один вопрос кто такой Будденбаум — он тоже Посвященный?

— Я не знаю, что значит «Посвященный».

— Это тот, кто общается с бесплотным духом…

— Как священник?

— …и творит чудеса.

— Священники не творят чудес.

— Что же они делают?

— Читают молитвы. Преломляют хлеб. Говорят людям, что можно делать, а чего нельзя.

— Но чудес не творят?

— Не творят.

Кокер немного подумал и сказал:

— Тогда я имел в виду другое.

— А Посвященные — хорошие или плохие?

— Ни то ни другое. Они исследователи, вот они кто. Мэв ответила, что это похоже на Будденбаума.

— Ну ладно, кто бы он ни был, — продолжал Кокер, — силы в нем много. Такой удар должен бы быть смертельным.

При этих словах девочка вспомнила, как Будденбаум вы рвал у себя из спины шпагу.

— Потрясающе, — отозвался Кокер.

Хотя Мэв не сказала ни слова, она поняла, что Кокер говорит именно о том, что ей представилось.

— Как ты это сделал? — спросила она.

Он взглянул на нее виновато:

— Прости. Это невежливо с моей стороны, но ты так живо это себе представила.

— Ты увидел то же, что я?

Он кивнул:

— Что еще ты видел?

— Немногое.

— Что? — настаивала она.

— Когда ты начала говорить о строительстве, — признался он, — мне тоже представился город.

Мэв воскликнула:

— Это Эвервилль! Мой отец мечтал построить этот го род! — Она замолчала на мгновение, потом спросила: — Какой он?

— Он сиял, — просто ответил Кокер.

— Хорошо, — сказала она.

Когда они добрались до фургона, уже стемнело, хотя стало белым-бело от снега. Пока Кокер устраивал себе ложе, Мэв нашла остатки съестных припасов. Они поели. Потом снова уснули под хлопанье ветра, сотрясавшего стены фургона, и сны их были тревожными и странными. Мэв проснулась, вздрогнув так, что разбудила Кокера.

— Что случилось? — спросил он.

Она села.

— Мне приснился Ливерпуль, — проговорила она. — Там ходили по улицам волки на задних лапах и в нарядной одежде.

— Ты сквозь сон слышала их вой, — отозвался Кокер. Ветер до сих пор доносил к подножию горы отголоски волчье го пира. — Вот и все.

Он протянул руку и ласково погладил ее по лицу.

— Мне не было страшно, — сказала Мэв. — Я была счастлива.

Она села и зажгла лампу.

— Я гуляла по улицам, — продолжила она, откинув одеяло, — и волки кланялись мне на ходу.

Она достала тиковый сундучок, откинула крышку.

— Что ты ищешь?

Не ответив, она продолжала рыться в сундучке, пока не извлекла оттуда бумажный сверток. После чего закрыла сундук и принялась разворачивать сверток на крышке. Даже при тусклом свете лампы предмет, спрятанный внутри, блестел сквозь бумагу.

— Что это? — спросил Кокер.

— Папа толком не объяснил мне. Но…

Мэв запнулась и поднесла обертку к свету, чтобы лучше рассмотреть. Там был оттиск, сделанный при помощи медного клише. Восемь слов: «Закопать это на перекрестке дорог, где начнется Эвервилль».

— Так вот оно что, — произнесла она.

* * *

Весь следующий день шел легкий снег. Они сложили в два небольших узла оставшиеся припасы, укутались потеплее и начали последний этап своего путешествия. Следы, оставленные обозом, еще не замело, и они прошли по ним около полумили, спускаясь все ниже.

— Дальше мы не пойдем за ними, — решила Мэв спустя какое-то время.

— У нас нет выбора, — ответил Кокер.

— Нет, есть, — возразила она и свернула с проложенной колеи туда, где поросшая лесом земля резко шла под уклон, исчезая в узком ущелье, затянутом туманом— Фургоны здесь не прошли бы, а мы пройдем.

— Я слышу, что внизу шумит вода, — сказал Кокер.

— Река! — улыбнулась Мэв. — Это река!

Без промедления они двинулись туда. Спуск оказался трудным Тем временем снежные хлопья сменились легкой крошкой, а потом снег и вовсе перестал, но под ногами все время был густой скользкий мох — он рос на скалах и стволах деревьев. Дважды они упирались в обрыв, и им приходи лось искать проход в другом месте. Но, несмотря на усталость, они ни разу не остановились на отдых. Они шли на шум реки — она уже показалась из-за деревьев, сверкая на солнце. Там повсюду чувствовалась жизнь: зеленели папоротники, звучало пение птиц.

Они вышли на ровное место и двинулись к берегу. Вдруг откуда ни возьмись задул ветер и рассеял окутывавший их туман.

Они ничего не сказали друг другу, а лишь молча стояли в нескольких ярдах от светлых вод и потрясенно смотрели на открывшийся вид. За темной хвоей стояли деревья во всем своем осеннем оранжево-красно-коричневом великолепии. На их ветвях сидели птицы, а кусты под ними шевелились, потому что мелкие лесные зверушки удирали прочь, учуяв запах людей, вторгшихся в их владения. Пищи здесь должно быть в изобилии: плоды, мед, дичь и рыба.

А за деревьями — там, где сияла река, — лежала зеленая долина.

Место, где все начнется.

Лес на склоне гор, которые позже назовут именем Хармона, неспешно убирал и прятал в землю мертвых и пожитки. Сначала он очистил кости от скромных остатков плоти, что не приглянулись ни волкам, ни стервятникам. Потом перетер эти кости, превратил их в щепки и пыль. Он изорвал шатер и прекрасные платья; изъел ржавчиной клинки и пряжки. Он работал несколько десятилетий и скрыл от случайно го взгляда поле давней битвы.

Но один след все же остался. Он бы тоже исчез, если бы не живая душа, что хранила его.

Имен у хранителя имелось немало, поскольку происходил он из древней великой семьи, но те, кто любил его — таких было множество, — называли его Ноем, как легендарного предка.

Он пришел в горы с надеждой в сердце, и его надежда была такова, что он не находил для нее слов и не раз вслух выражал досаду по этому поводу. Теперь он почти поверил в то, что навлек беду своей жаждой слов. Разве не из-за слов, сказанных ребенком, церемония прервалась и перемирие завершилось кровавой бойней?

Обезумев от горя, он бежал с поля битвы в лес, где долго оплакивал умершую у него на глазах жену. Она была слишком нежна, она не сумела пережить гибель их духовного младенца. Но сам он остался жить, поскольку происходил из рода совершенных. Душа его была частью общего духа; даже не желая жить и думать, он не мог нарушить законы семьи, запрещавшие самоубийство. И тело его не могло погибнуть от недостатка пищи — для поддержания жизни ему хватило бы лунного света.

Когда слезы иссякли, он вернулся на место трагедии. Там уже успели побывать звери, и мертвые стали неузнаваемы ми. Он был благодарен за это: теперь он не видел любимых лиц. Все они — лишь мясо для вечно голодного мира.

Он поднялся по склону и нашел расселину между двумя скалами наверху — ту, где некогда пылала дверь, ведущая к берегам Субстанции. Конечно, ее уже нет, проход снова закрылся. Ной не ждал, что она откроется — ни в скором времени, ни вообще когда-либо. Ибо те, кто знал о церемонии, находились здесь, по эту сторону прохода, и они были мертвы.

Посвященный по имени Филигри, который открыл про ход (а вдруг он участвовал в заговоре?), сумел избегнуть участи погибших. Но поскольку открытие двери считалось преступлением и каралось рабством и заточением, он, скорее всего, после трагедии бежал на Эфемериды, залег на дно и будет прятаться до тех пор, пока не закончится расследование.

Однако там, где еще недавно зиял проход между Космом и Метакосмом, Ной заметил у самой земли легкое мерцание. Он присел на корточки и присмотрелся. Похоже, про ход захлопнулся не до конца. Осталась узкая щель в четыре-пять дюймов шириной. Ной коснулся ее, и она затрепетала, словно готовая захлопнуться. Он осторожно лег животом на землю, приникнув взором к щели.

Он увидел полоску берега и море, но без кораблей. На верное, капитаны поняли, что случилась беда, и увели суда в какую-нибудь гавань, где подсчитали выручку и припугнули команду, чтобы никто не проболтался.

Все погибло.

Ной поднялся, посмотрел на затянутое тяжелыми снежными тучами небо. Что теперь? Должен ли он теперь спуститься с горы и отправиться в, мир Сапас Умана?* (* От sapas humana — человеческая тварь (исп.).) Зачем? Их мир — мир обмана и вымысла. Что ждет его там, кроме унижений и разочарований? Лучше он останется здесь, где можно вдыхать воздух Субстанции и смотреть, как движется свет на ее берегах. Он найдет способ защитить ату щель, похожую на язычок пламени, и не дать ей исчезнуть. Он будет ждать, ждать и молиться, чтобы однажды кто-нибудь прошел по берегу моря снов и заметил ее. Тогда Ной расскажет свою печальную историю и попросит найти Посвященного, который откроет проход. И Ной вернется в свой мир. По крайней мере, таков его план. Ной знал, что шансы ничтожно малы. Они выбрали этот берег именно потому, что обычно на нем никого не бывает, и вряд ли завтра сюда при едет толпа отдыхающих. Но терпение дается легко, когда ничего больше не остается, а Ною больше ничего не оста лось. Он будет ждать, а в ожидании станет называть звезды этого нового неба именами умерших, чтобы говорить с ни ми, и время пролетит незаметно.

Все шло своим чередом, и вскоре вниз смотреть стало интереснее, чем вверх, потому что в долину под тенью высокой вершины пришли люди. Ной видел, что жизнь у них трудна и обыденна, но тем внимательнее приглядывался к ней. Зрение у него было таким острым, что со своей площадки возле двух скал он различал цвет глаз женщин. Тогда в долине по явилось много женщин, и все были крепкие, стройные, а некоторые даже красивые. А мужчины поняли, что этот кусок земли не хуже прочих годится для жизни, и построили там дома. Они стали ухаживать за женщинами, потом женились и обзавелись детьми.

И через некоторое время там вырос и стал процветать гордый маленький городок под названием Эвервилль.

Часть II ГОРОД

Глава 1

«Прости меня, Эвервилль».

Завещание было написано выцветшими коричневыми чернилами на бумаге цвета нестиранной простыни, но за шестнадцать лет работы поверенным Эрвину доводилось иметь дело и с менее отчетливыми письменами. Например, Эвелин Моррис написала свои последние распоряжения («Усыпите моих собак и похороните их рядом со мной») йодом на абажуре настольной лампы, стоявшей возле ее смертного одра, а Дуайт Хэнсон дополнение к завещанию нацарапал на полях книги об утиной охоте.

Эрвин где-то вычитал, что в Орегоне процент инакомыслящих на душу населения выше, чем в любом другом штате. Больше активистов, сторонников теории плоской земли, приверженцев выживания — и все они счастливы жить за три тысячи миль от правительства. В глуши, в штате, где и плотность населения невысокая, они строили и продолжают строить собственную жизнь, не похожую ни на чью другую. И есть ли лучший способ выразить свою индивидуальность, чем в последнем слове, обращенном к миру?

Тем не менее завещание, которое сейчас читал Эрвин, можно было отнести к самым ярким образчикам местной оригинальности. Оно представляло собой даже не завещание, а скорее исповедь. Эта исповедь пролежала в ящике стола около тридцати лет, с марта 1965 года. А написал ее некий Лайл Макферсон, чье имущество, движимое и недвижимое, на момент смерти оказалось настолько ничтожным, что никто не удосужился поинтересоваться, кому оно отойдет. Может быть, так и случилось, а может быть, единственный сын Лайла по имени Фрэнк (он недавно скоропостижно скончался, отчего завещание и попало к Эрвину) нашел его, прочел и предпочел спрятать подальше. Почему Фрэнк не уничтожил бумагу, известно лишь ему одному. Возможно, в по таенных глубинах души Макферсон-младший испытывал некую извращенную гордость за отца и тешил себя мыслью, что когда-нибудь предаст сей документ огласке.

Правда в нем содержится или выдумка, но эта история удержалась бы на первой полосе «Эвервилль трибьюн» пару недель и уж точно принесла бы миг скандальной славы Фрэнку Макферсону, прожившему безупречную, но лишенную событий жизнь. Он был единственным в городе сотрудником службы канализации, а также санитарной службы.

Но если даже у Фрэнка имелись подобные планы, смерть их разрушила. Макферсон-младший ушел из жизни, удостоившись лишь некролога в «Трибьюн» длиною в семь строк (в пяти из них автор сокрушался о том, как трудно найти замену старине Фрэнку). А история жизни и преступлений Макферсона-старшего осталась без хозяина, и Эрвин, обнаруживший ее среди бумаг, сидел теперь возле окна под жарким солнцем позднего августа и ломал голову, каким образом преподнести находку миру.

Время было как раз подходящее для сенсаций. Каждый год в конце августа в Эвервилле начинался фестиваль, и на селение (согласно последней переписи, проведенной в ноябре, оно составляло семь тысяч четыреста три человека) возрастало раза в полтора. Обычно пустынные улицы города на три дня заполнялись народом. Все отели, мотели, гостиницы и пансионы в близлежащих городках, от Авроры и Молины на севере до Омсвилля на юге, наполнялись народом, нигде не оставалось пустующих номеров, и каждый магазин Эвервилля в эти три дня получал больше выручки, чем за три предыдущих месяца. Мероприятия фестиваля проходили по-разному. Городской оркестр, и сам по себе отличный, дополняли лучшими музыкантами даже из Уилсонвилля, так что парад с музыкой и с барабанщицами впереди шествия всегда становился кульминацией празднеств и главным их украшением. А поросячьи бега и соревнования по метанию тарелочек-фрисби организовывались неважно и несколько лет подряд заканчивались потасовкой.

Так или иначе все эти гости, ежегодно толпами валившие в августе в Эвервилль, приезжали вовсе не ради оркестра или поросячьих бегов. Для них это был отличный повод выпить, потанцевать, повеселиться и порадоваться последнему летнему солнцу, еще не тронувшему осенними красками листву. Дождь в дни фестиваля за все годы, что Эрвин жил в городе, шел лишь однажды. И на этот раз, если верить прогнозу, погода обещала быть теплой и мягкой, а к пятнице температура должна подняться до восьмидесяти с небольшим* (* +25 °C). Идеально для праздника. Дороти Баллард — она вела дела в городской торговой палате, если не выписывала счета за воду, не изучала объявления бюро путешествий и не флиртовала с Джедом Джилхолли, капитаном городской полиции, — оповестила всех через «Трибьюн»: по данным торговой палаты, нынешний фестиваль должен стать еще популярнее, чем прежде. Лучшее время для сенсации трудно придумать.

Прокрутив все это в голове, Эрвин снова склонился над бумагами, которые держал на коленях, и принялся перечитывать их в четвертый раз.

«Прости меня, Эвервилль, — так начиналось послание Макферсона-старшего. — Без особой охоты берусь я за эту писанину, но я должен рассказать правду, потому что, кроме меня, больше никого не осталось.

На самом деле все в городе знают о том, что мы сделали в ту ночь, и все счастливы оттого, что мы это сделали. Но только нам троим — мне, Верлу Нордхоффу и Ричи Долану — известно, как оно все произошло. Теперь Верл умер, Ричи покончил с собой, потому что, наверное, сошел с ума, а я остался один.

Я рассказываю вовсе не для того, чтобы покаяться и спасти душу. Я не верю ни в бога, ни в черта, это пустые слова. И никуда я после смерти не попаду, а просто лягу в землю. Но я хочу рассказать, как все было на самом деле, хотя никому в Эвервилле это не понравится.

Деля было так. Вечером, двадцать седьмого августа 1929 года мы с Нордхоффом и Орланом вздернули на горе в лесу трех человек. Один из них был калекой, и из-за него мне стыдно больше, чем из-за двоих других. Но все они — одна шайка, а калекой он был лишь потому, что в нем текла дурная кровь…»

Зазвонил, телефон, и зачитавшийся Эрвин от неожиданности подпрыгнул. Он думал, что включится автоответчик, но тот барахлил и на этот раз не сработал. Телефон звонил и звонил, пока кому-то не надоело, и Эрвин вновь вернулся к старым бумагам. Где он остановился? Ах да, там, где дурная кровь.

«Глядя на то, как он дергался на веревке и орал, хотя ему уже не хватало дыхания, я поверил тому, что люди болтали про него, про его жену и про их ублюдка.

В доме мы не нашли человеческих костей, хотя думали найти, но там было полно дряни вроде его картин и резных образин. Мм мы подожгли, чтобы никто больше не увидел эту пакость. И я ни о чем не жалею, потому что сын явно охотился за невинными детками, а мать всегда была шлюхой. Все про это знали. Она держала бордель в городе, но в двадцатых его прикрыли, апотом она, видно, рехнулась, поселилась в доме у речки и жила там вместе со своей чокнутой семейкой.

Когда исчезла Ребекка Дженкинс и тело ее нашли в водохранилище, никто не сомневался в том, что с ней случи лось. Они схватили ее по пути в школу, сделали то, что сделали, бросили тело в ручей, а оттуда его вынесло в водохранилище. Только доказательств не было. Все об этом говорили и жалели, что полиция не может прищучить эту шлюху, ее чертова мужа и их отродье, потому что все знали, что у них уже видели чужих детей. Но то были дети из Портленда, которых они там воровали, а по ночам перевозили к себе. Если же теперь они занялись этим в Эвервилле, ни одна семья не может поручиться за безопасность своего ребенка.

Вот мы втроем и решили, что пора действовать. До-лан знал дочку Дженкинсов, она забегала к нему в магазин, и, когда это случилось, он готов был расправиться со шлюхой прямо на месте. Он имел дочь того же возраста, что Ребекка, и все твердил: если мы не в состоянии защитить своих детей, мы ни черта не стоим. Так что мы сделали это. Пошли к реке, подожгли дом, а семейку отвели в лес и вздернули.

Каждый в городе знал, что это мы. Дом сгорел почти дотла, никто его не тушил. Все тихо сидели и ждали, пока мы завершили свою работу и разошлись.

Только на том дело для нас не закончилось. Через год полиция поймала в Скотч-Миллз парня, который убил девочку из Саблимити, и тот признался, что Ребекку убил тоже он. Сначала убил, а потом утопил.

Когда я про это узнал, я надрался и запил на неделю. С тех пор на меня стали смотреть по-другому: будто раньше я был герой, а теперь стал обыкновенным убийцей.

Дэлан принял все еще хуже. Он злился и говорил, что виноваты все, а не мы одни, и отчасти оно так и было. Эвервилль виноват в их смерти не меньше нашего. Я не знаю, прочтут когда-нибудь люди мои слова или нет, но если прочтут, пусть простят меня за них. Все это правда, клянусь могилой моей матери».

На этом признание Макферсона закончилось, оставив больше вопросов, чем ответов.

Перечитав его еще раз, Эрвин окончательно разволновался. Он поднялся и заходил по комнате, обдумывая план действий. Без сомнений, его долг заключался в том, чтобы пре дать документы гласности. Но если сделать это в праздник, когда город изо всех сил старается выглядеть идеально, то внимание публики он, конечно, получит, зато может нажить врагов среди друзей и клиентов.

Ну и пускай, решил Эрвин. Разве не говорил он себе двадцать раз, что пора куда-нибудь переезжать, пока он еще молод и полон сил? И разве сейчас не самый подходящий случай? Ведь теперь его будут знать как адвоката, раскрывшего тайну Макферсона, и это дело станет его визитной карточкой. Однако другая часть его — та, что успела привыкнуть к тихой уютной жизни в спокойном городке, — говорила: на до пощадить чужие чувства Если ты обнародуешь такую новость во время фестиваля, тебе здесь больше не жить.

Эрвин расхаживал по кабинету, перебирая в уме доводы, и в конце концов принял решение ничего не решать. По крайней мере, сегодня. Для начала нужно проверить факты и точно установить, признание это или болтовня. Нужно узнать, действительно ли в здешнем водохранилище нашли тело девочки по имени Ребекка Дженкинс, стоял ли возле реки дом и что произошло с его обитателями.

Эрвин снял фотокопию завещания в кабинете у Бетти-Джейн (которую отпустил на день в Портленд повидать мать), запечатал оригинал в конверт и запер в сейф. Сделав это, он сложил копию в несколько раз, положил в карман пиджака и отправился обедать в ресторанчик Китти. Эрвин не был склонен к самоанализу, но, проходя по Мейн-стрит, не мог не чувствовать парадоксальной странности собственного настроения. Убийство, самоубийство, гибель невинных необыкновенно увлекли его. Он не мог припомнить другого дня, когда был бы так доволен жизнью.

Глава 2

Ближе к полудню на лице у Фебы Кобб появилось выражение, с каким кое-кто из пациентов в приемной доктора Пауэлла уже сталкивался и знал, что оно не сулит ничего хорошего. Горе тому, кто подойдет к ее столу для регистрации на пять минут позже, а тем более тому, кто станет оправдываться и придумывать нелепые извинения. Если бы опоздавшего вкатили в приемную на каталке с переломанными костями, Феба и это не сочла бы уважительной причиной.

Как минимум двое из постоянных посетителей прием ной доктора — миссис Конверс, пришедшая за таблетками от давления, и Арнольд Хикок, нуждавшийся в суппозиториях, — знали Фебу достаточно хорошо, чтобы догадываться о причине ее раздражения. И они не ошибались.

Пять с половиной фунтов. Как такое возможно? Три не дели она не брала в рот ни конфет, ни пончиков. Не позволяла себе даже понюхать жареного цыпленка. Как это воз можно — истязать себя, отказывать себе буквально во всем и тем не менее набрать целых пять с половиной фунтов? Или теперь она толстеет от эвервилльского воздуха?

В приемную, держась за живот, вошла Одри Лэйдлоу

— Мне необходимо видеть доктора Пауэлла, — заявила она с порога.

— Срочно? — За вопросом Фебы, заданным самым не винным тоном, крылась ловушка.

— Да! Очень!

— Тогда вам нужно попросить кого-нибудь отвезти вас в Силвертон, — объявила Феба— Срочная помощь у нас там.

— Не настолько срочно, — огрызнулась Одри.

— Тогда вам придется записаться заранее. — Феба полистала журнал. — Завтра в десять сорок пять. Устроит?

Глаза Одри сузились.

— Завтра? — переспросила она.

Феба вежливо улыбалась и с наслаждением наблюдала, как Одри скрипит зубами от злости. Всего два месяца тому назад худенькая, невротичного склада мисс Лэйдлоу выскочила из приемной со словами «Толстая сучка!», Слова прозвучали достаточно громко, и Феба подумала: ну, погоди.

— Не могли бы вы просто сказать доктору Пауэллу, что я здесь? — осведомилась Одри. — Я уверена, он меня при мет.

— У него пациент, — сказала Феба— Если хотите, садитесь и…

— Это невыносимо! — воскликнула Одри, но выбор был небольшой. В этом раунде победа осталась за Фебой, так что Одри пришлось сесть на стул возле окна, кипя от ярости.

Феба, чтобы скрыть торжество, опустила глаза и принялась снова перебирать почту.

— Где ты была так долго?

Она подняла глаза — Джо, облокотившись на стойку, произнес это еле слышным шепотом. Она окинула взглядом приемную и прочла во всех взорах, устремленных в его широкую спину, один и тот же вопрос о чем этот чернокожий мужчина в заляпанном краской комбинезоне шепчется с замужней женщиной вроде Фебы Кобб?

— Когда ты заканчиваешь? — тихо спросил он ее.

— У тебя краска в волосах.

— Приму душ. Так когда?

— Ты не должен сюда приходить.

Он пожал плечами и улыбнулся. Ах, как он улыбался!

— Около трех, — ответила она

— Отлично.

С тем он и ушел, а она осталась, и все взгляды теперь устремились на нее. Она это выдержала. Иначе ее немедленно сочли бы виновной. Так что она мило улыбнулась им в ответ и не отвела глаз до тех пор, пока зрители не потупились. Тог да и только тогда она вернулась к почте, хотя руки у нее вспотели и тряслись еще целый час, зато настроение поднялось. Она даже уделила Одри Лэдлоу пару минут и дала ей что-то от ее диспепсии.

* * *

Только Джо удалось это: он явился и переменил привычное течение ее жизни. Все было, конечно, прекрасно, да; но опасно. Рано или поздно Мортон поднимет глаза от своей отбивной и спросит ее, отчего она так сияет. И Феба не сумеет скрыть правду.

— Из-за Джо, — скажет она— Джо Фликера. Ты его знаешь. Ты не можешь его не знать.

— И что с ним такое? — спросит Мортон, и его плотно сжатые губы сожмутся еще плотнее. Он не любит черных.

— Я провожу с ним много времени.

— Какого черта? — опять спросит он. Феба будет смотреть в его лицо, когда-то любимое, и думать о том, как оно успело стать таким мрачным и обрюзгшим. Тем временем он начнет орать: — Я не желаю, чтобы ты трепалась с ниггером!

А она скажет:

— Я с ним не только треплюсь, Мортон. — Да, ей будет приятно это сказать. — Мы целуемся, Мортон, и раздеваемся, и…

— Феба?

Она очнулась от грез и увидела рядом с собой доктора Пауэлла

— О… Прошу прощения.

— Мы закончили. Вы в порядке? Вы что-то раскраснелись.

— Со мной все хорошо, — Она взяла у него карточки и придвинула к нему почту. — Не забудьте про собрание на счет фестиваля.

Он взглянул на часы:

— Сейчас поеду, вот только съем хотя бы сэндвич. Чертов фестиваль. Скорей бы он… Ах да, я направил Одри Лэйдлоу в Сэлем к специалисту.

— Что-то серьезное? Он перебирал письма.

— Возможно, рак.

— О боже!

— Вы закроете?

Так всегда было и будет. Идет человек к врачу пожаловаться, что болит голова, спина или живот, а оказывается, это всё — конец, приехали. Никто сразу не сдается: таблетки, рентгены, уколы. Бывает, что побеждает. Но Феба уже семь лет плюс-минус неделя только и видела, как они гаснут и, что хуже всего, теряют надежду. Под конец у них у всех взгляд становится недоуменный, и в нем появляется обида — как будто кто-то что-то у них отнял, и они тщетно пытаются сообразить, что это такое было. Даже самые добропорядочные христиане, которых она видела по воскресеньям на лужайке перед церковью, где они пели гимны, смотрят с обидой. Бог им раскрывает объятия, а они не хотят к нему; по крайней мере, до тех пор, пока не уладят земные дела.

А вдруг ничего не нужно улаживать? Фебе все чаще казалось, будто все, что происходит с людьми, происходит само собой, безо всяких причин. Нет никаких испытаний, никаких наград; люди просто живут. И так всё и со всем, включая инфаркты и опухоли — они тоже просто часть жизни.

Она находила в этих мыслях странное утешение, создав свою собственную маленькую религию.

Потом появился Джо Фликер — ею наняли красить вестибюль. И построенный Фебой храм рухнул. Это не любовь, сразу сказала она себе. И вообще ничего особенного здесь нет. Он просто нахал: такой своего не упустит, а она купилась, поскольку любит комплименты и летом становится более чувственной, так почему бы и не пофлиртовать? Но прошло немного времени, и флирт перерос в нечто более серьезное, потаенное, и Фебе уже отчаянно не хватало его поцелуев. А когда он ее целовал, так же отчаянно хотелось пойти до конца. Потом она возвращалась домой и видела, что у нее на груди, на животе отпечатывались пятна от краски, и она по часу сидела в ванной и плакала, потому что все это стало и наградой, и испытанием, и наказанием одновременно.

Так оно и было. Ей тридцать шесть, она весит на двадцать фунтов больше, чем нужно (ей, а не Джо), у нее мелкие черты круглого, как луна, лица, ее белая кожа на солнце краснеет и покрывается веснушками, в рыжеватых волосах чуть проглядывает седина, да еще, ко всему прочему, она не слишком опрятна — пошла в мать. Феба давно поняла, что это незавидный набор качеств. К счастью или к несчастью, Мортону на все такое было плевать, если он накормлен и телевизор работает. Мортону, который в тридцать лет решил, что все лучшее позади и только дурак смотрит дальше, чем на завтрашний день; который становился все нетерпимее и мог не касаться ее хоть целый год.

Почему же она так опустилась? И почему этот Джо, парень из Северной Каролины, чья жизнь была полна риска и авантюр (он побывал в Германии, когда служил в армии, по том жил в Вашингтоне, в Кентукки и в Калифорнии), — по чему он так к ней привязался?

Иногда во время разговора — беседовали они много и о разном — Фебе казалось, что его самого мучает тот же вопрос Как будто он старается найти ключ к загадке: чем Феба его приворожила? Впрочем, вполне может быть, что он про сто хотел узнать про нее побольше.

— Мне тебя все время мало, — говорил он и целовал ее так и в такие места, что Мортон пришел бы в ужас.

Входя в дом, она думала о его поцелуях. Было без шести минут три. Он всегда приходил вовремя (армейская выучка, как он сказал однажды) — значит, через шесть минут он будет здесь. Пару недель назад она прочитала в журнале, что ученые считают, будто время похоже на резину — его можно сжимать и растягивать. Она поду мала тогда: это уж точно. Шесть минут показались шестью часами, когда она ждала его на заднем крыльце (Джо никогда не входил через парадный вход — это слишком опасно; но дом стоял в самом конце улицы, за ним начинался лес, так что прийти оттуда незамеченным было нетрудно). Она ждала, когда же мелькнет среди деревьев его комбинезон, и знала, что, едва он появится, в ту самую секунду свойства времени изменятся, и час или полтора пролетят как несколько мгновений.

И он появился, замелькал в зеленых зарослях. Глаза его уже нашли Фебу, и он шел, не в силах оторвать от нее взгляда. В ту же минуту часы в гостиной, раньше принадлежавшие матери Мортона и при ее жизни никогда не показывавшие точного времени, пробили три. Все в порядке, мир не пошатнулся.

Они спешили наверх, на ходу расстегивая одежду. Грудь ее обнажилась. Джо шел позади, тесно прижавшись к Фебе, и вел ее к гостевой спальне (они никогда не занимались любовью на супружеском ложе). Он любил так ласкать ее: уткнувшись носом ей в шею, прижимаясь к спине, сжимая свои железные объятия. Она выверялась и расстегнула ему молнию. И, как всегда, там было за что ухватиться.

— Я соскучилась, — сказала она, поглаживая его.

— Три дня прошло, — отозвался он. — Я с ума без тебя сходил.

Он сел на край кровати, притянул ее к себе на колени, развел колени, и ноги Фебы тоже разъехались. Его рука по гладила ее живот.

— Ох, детка, — сказал он, — вот что мне нужно. — Он играл с нею, входя и выходя из нее. — Какая горячая у тебя штучка, детка. Она у тебя чертовски горячая…

Ей нравилось, когда он так говорил. Когда они оказывались вместе, ей хотелось и слушать, и говорить непристойности: они были ей внове и распаляли ее.

— Я буду трахать тебя, пока ты не сойдешь с ума. Ты хочешь?

— Да.

— Скажи это.

— Я хочу, чтобы ты трахал меня… Дыхание ее прервалось.

— Говори.

— …пока…

— Да.

— …пока я не сойду ума.

Она потянулась к пряжке его ремня, но он отвел ее руки, повернул ее спиной, лицом в стеганое одеяло, задрал платье, стянул трусики, а она подалась назад:

— Дай сюда твой член.

Он оказался у нее в руках, твердый и горячий. Она при жала его к себе. Джо подождал две секунды, а потом скользнул внутрь.

* * *

В крохотной комнате фестивального комитета, расположенной над торговой палатой, Ларри Пауэлл смотрел на Кена Хэгенеинера, который зачитывал полный перечень всех подготовленных к выходным мероприятий, но не слышал ни слова. Он был занят мыслями о поездке домой в Монтану, куда собирался через неделю.

А внизу Эрвин Тузейкер ждал появления Дороти Баллард — она пошла выяснить, кто проводит его в здание ста рой школы, где хранилась коллекция Исторического общества. Ему нужно было немедленно проверить кое-какие данные. Дожидаясь ее возвращения, Эрвин разглядывал полоски пожелтевшей бумаги на оконных рамах, еще сохранившие блестки рождественской мишуры, и выцветшие фотографии предпоследнего мэра в обнимку с близнецами Битани. Он вдруг подумал: ненавижу этот город. Как я до сих пор этого не понимал. Ненавижу.

А снаружи, на Мейн-стрит, молодой человек по имени Сет Ланди — ему только что исполнилось семнадцать, и ни кто его еще ни разу не целовал — вдруг встал как столб по среди тротуара около «Пицца-плейс» и прислушался к звукам, какие в последний раз слышал в пасхальное воскресенье: стук крохотных молоточков, доносившийся с небес.

Он задрал голову, глядя в небо, потому что трещины обычно появлялись именно там, но синева оставалась безоблачной. Озадаченный, он изучал небо пятнадцать минут, в то время как собрание фестивального комитета наконец-то за круглилось, Эрвин принял решение обнародовать правду для как можно большей аудитории, а где-то на краю города, в доме за задернутыми шторами, Феба Кобб начала тихо всхлипывать.

— В чем дело?

— Не останавливайся.

— Ты же плачешь, детка.

— Все в порядке. Я сейчас буду в порядке. — Она обхватила его ягодицы и прижала к себе, и тут три слова, которые она так старательно держала в себе, сорвались с языка: — Я люблю тебя.

Господи, зачем она это сказала? Теперь он ее бросит. Сбежит и найдет себе другую, которая не будет говорить про любовь, когда ему всего-то и надо, что трахнуться после обе да. Помоложе, постройнее.

— Прости. Мне очень жаль, — сказала она.

— Мне тоже, — отозвался он.

Вот оно! Сейчас он кончит и сразу же уйдет.

— То, что у нас с тобой происходит, добром не кончится.

Он говорил, не останавливаясь, продолжая ее любить, и это было такое блаженство, что ей показалось, будто она чего-то не поняла Не может же он иметь в виду…

— Я тоже тебя люблю. Ох, детка, я так тебя люблю. У меня порой даже голова кругом. Все будто в тумане, пока я не попадаю сюда. Вот сюда.

Это была бы очень жестокая ложь, а он не жесток, она это знала. Значит, он говорит правду.

Господи, он ее любит, он ее любит, и пусть на их головы теперь обрушатся все на свете несчастья — ей наплевать.

Она решила повернуться, чтобы видеть его лицо. Маневр был трудный, но у него в руках ее тело делалось другим, сильным и послушным. Пришло время тех поцелуев, чей вкус она ощущала потом весь следующий день: от них горели губы и болел язык, пробирала дрожь и хотелось кричать. На этот раз между ними были еще и слова, обещания вечной верности. И дрожь рождалась в таком месте, которого нет ни в одной книге по анатомии из книжного шкафа доктора. В невидимом безымянном месте, которого никогда не коснутся ни Бог, ни болезни.

— Ох, чуть не забыл, — сказал Джо, когда они одевались, и полез в верхний карман комбинезона, — Я хочу, чтобы у тебя это было. А после сегодняшнего… это особенно важно.

Он протянул ей фотографию.

— Моя мать, брат Рощ он у нас младший, и моя сестра Норин. А это, да, это я. — На фотографии он был в форме и просто сиял от гордости. — Хорош, правда?

— Когда это сняли?

— Через неделю после конца учебки, — сказал он.

— А почему ты не остался в армии?

— Долгая история, — проговорил он, и улыбка его по гасла.

— Ты не… — Ее прервал телефонный звонок. — Черт! Не буду отвечать.

— Вдруг что-то важное.

— Ага, Мортон, — ответила она. — Не хочу с ним сейчас разговаривать.

— Нам же не нужно, чтобы он начал подозревать, — за метил Джо. — По крайней мере, до тех пор, пока мы не решим, что нам делать.

Она вздохнула, кивнула и быстро пошла к телефону, крикнув ему на ходу:

— Нужно обсудить это поскорее!

— Как насчет завтра? В то же время?

Она согласилась и подняла трубку. Звонил не Мортон, а Эммелин Харпер, возглавлявшая Историческое общество, — истеричная дамочка с непомерным чувством собственной важности.

— Феба…

— Эммелин?

— Феба, я прошу тебя об одной услуге. Сейчас звонила Дороти, кому-то там нужно в школу посмотреть документы. Я сейчас не могу пойти, но, может быть, ты будешь ла почкой?

На языке у Фебы вертелось «нет». Но тут Эммелин сказала:

— Это наш замечательный адвокат мистер Тузейкер. Ты ведь знакома с ним?

— Да. Познакомилась пару лет назад.

Холодный как рыба, вспомнила Феба. Но возможно, как раз сейчас ей не стоит упускать возможность побеседовать с человеком, разбирающимся в законах. Можно осторожно спросить у него про развод. Вдруг он расскажет что-нибудь полезное.

— Я не сомневаюсь, что ему вполне можно доверять… В том смысле, что он, конечно, не украдет экспонаты, но кто-то все равно должен показать, где что лежит.

— Ладно.

— Он ждет в торговой палате. Могу я позвонить и сказать, что ты будешь минут через двадцать?

Глава 3

С момента своего основания в девятьсот семьдесят втором Историческое общество Эвервилля использовалось в качестве склада вещей, имевших отношение к прошлому го рода. Один из первых и самых ценных подарков преподнес обществу Хьюберт Нордхофф, чья семья владела заброшен ной ныне мельницей в трех четвертях мили от города по до роге на Молину. Три с половиной десятилетия, с восемьсот восьмидесятого по девятьсот пятнадцатый год, мельница Нордхоффа обеспечивала работой большую часть населения Эвервилля, к немалой выгоде ее владельцев. Они тогда построили особняк в Сэлеме и еще один в Орегон-Сити, хотя в те времена кроме мельницы у них была лишь ткацкая фабри ка — потом они ее продали, вложив деньги в лесоторговлю, в недвижимость (по большей части в Портленде) и даже, по говаривали, в оружие. Когда Хьюберт Нордхофф преподнес обществу в дар без малого тысячу фотографий, запечатлевших жизнь на мельнице, а также ряд памятных реликвий, это расценили как акт запоздалого раскаяния за внезапное дезертирство прадеда Тот вдруг взял да и сбежал, закрыв мельницу, и тем самым поставил на грань экономического краха весь город.

После подарка Нордхоффа пошли и другие, уже поскромнее. Семнадцать акварельных пейзажей — милых, хотя и слабоватых, кисти жены первого в Эвервилле дантиста — висели теперь в рамках на стенах в старой школе (отремонтированной за счет X. Нордхоффа). Набор тростей с резными головами фантастических животных работы Милиуса Биггса, одного из самых больших оригиналов города, расположился в стеклянной витрине.

Помимо этих предметов искусства, на общество дождем хлынули дарения более прозаические, поступавшие от простых горожан. Школьные журналы, свадебные приглашения, некрологи, семейные альбомы, коллекция вырезок из «Орегониан», где упоминался Эвервилль (собрание библиотекаря Стэнли Тарпа, который всю жизнь заикался, а на смертном одре без запинки продекламировал «Потерянный рай» Мильтона), ну и, конечно, сотни и сотни семейных писем.

Работа по организации огромного числа экспонатов шла медленно, что и понятно: все сотрудники общества трудились на общественных началах. Две из пяти комнат школы были завалены коробками с неразобранными поступлениями, зато в трех других залах посетителей, интересовавшихся историей Эвервилля, ждала милая, хотя и слегка пыльная экспозиция о ранней истории города.

Она была, разумеется, выборочной, но уроки прошлого представали в ней наглядно. Экспозиция показывала торжество духа Эвервилля, не оставляя места для темных пятен: нищеты, самоубийств или еще чего-нибудь похуже. Не нашлось места и для тех жителей, кто выпадал из официальной картины событий. В экспозиции имелись изображения самых первых домов города и рассказ о том, как прокладывались дороги и строились каменные здания. Но не было ни слова о Мэв О'Коннел, ступившей на берег иного мира и вернувшейся сюда ради того, чтобы воплотить в жизнь мечту отца. И эта неблагодарность легла в почву Эвервилля зачат ком его будущих бед.

* * *

Феба немного опоздала, но Эрвин оказался весьма любезным. Очень жаль доставлять ей такие неудобства, сказал он, но дело его действительно не терпит отлагательства Нет, он не может посвятить ее в детали, но вскоре все станет до стоянием гласности, и тогда он непременно публично по благодарит ее в печати. В этом нет надобности, запротестовала Феба. Однако она будет очень благодарна, если он позволит ей прийти к нему на следующей неделе, чтобы посоветоваться по одному юридическому вопросу. Эрвин немедленно согласился. Не желает ли она составить завещание?

Нет, сказала она, я желаю развестись с мужем. Он ответил, что разводы — не его специальность, однако он будет рад с ней побеседовать. Только без огласки, попросила она. Разумеется, заверил он. Она может прийти к нему в офис в понедельник утром.

Время подошло к шести, а в школе все еще было жутко жарко. Пока Феба поднимала шторы и открывала окна, Эр-вин бродил по наполненным вещами комнатам, разглядывая картины.

— Можете сказать, что вы ищете? — спросила Феба. — Я имею в виду, в общих чертах.

— Старые номера «Трибьюн», — сказал Эрвин. — У них наверняка нет места для всего архива, так что они должны быть у вас

— А еще?

— Ну, я хочу ознакомиться с коллекцией. Она распределена по годам?

— Не знаю. Наверное, да.

Она провела Эрвина в заднюю комнату, где стояли шесть столов, заваленных папками.

— Я вообще-то помогала их сортировать, — сказала она, — но в этом году было столько всего… — Феба просмотрела од ну из стопок. — Вот здесь документы с тысяча девятьсот со рокового по сорок пятый годы. — Она передвинулась к следующей. — А здесь с сорок пятого по пятидесятый.

— Значит, по возрастающей, по пятилетиям.

— Правильно.

— Тогда начнем. А газеты?

Феба указала на смежную дверь.

— А вот газеты в порядке. Это я знаю точно, потому что ими я сама занималась.

— Отлично. Значит, я начну.

— Хотите, чтобы я ждала вас до конца?

— Зависит от того, сколько у вас терпения.

Она улыбнулась.

— Не слишком много. Знаете, лучше я оставлю вам номер своего телефона, а вы позвоните, когда закончите.

— Позвоню, а вы придете и закроете.

— Правильно.

— Договорились.

Она подошла к первой парте, записала номер на одной из брошюр общества и протянула ему. Эрвин уже начал перебирать листы в верхней папке.

— Только потом сложите все как было, хорошо? — сказала Феба своим самым строгим тоном.

— Конечно. Я буду аккуратен, — отозвался Эрвин и взял брошюру. — Я позвоню, когда закончу, — сказал он. — Надеюсь, не слишком поздно.

Она села в машину и вдруг подумала: а что, если я больше не вернусь домой? Если я поеду к Джо, и вечером мы уедем из города? Это была соблазнительная идея — не возвращаться, не готовить ужин, не слушать бесконечное брюзжание Мортона. Но Феба не поддалась. Если у них с Джо есть будущее, его нужно спланировать тщательно и методично. Они не школьники, чтобы удрать из дома, поддавшись порыву. Если они хотят навсегда покинуть Эвервилль (а она не представляла себе, как они здесь останутся, если все раскроется), нужно сначала закончить дела и попрощаться с людьми. Она легко выбросила бы из головы Мортона, его дом и его вечные вонючие пепельницы, но ей жалко было расставаться с доктором Пауэллом и с пациентами, к которым она привыкла. Потребуется время, чтобы объяснить всем людям, чьим мнением Феба дорожила: она уезжает ради любви, а вовсе не потому, что она бессовестная вертихвостка.

Значит, Феба останется и в последний раз повеселится на фестивале. И как только она об этом подумала, у нее возникло предвкушение праздника, какого она не чувствовала много лет. В эти выходные она повеселится вовсю, потому что через год, в следующем августе, она будет далеко отсюда.

Голодный Мортон всегда делался раздражительным, и, чтобы не заставлять его ждать, пока она приготовит еду, Феба заехала в закусочную Китти и купила бургер с жареной картошкой. Три года прошло с тех пор, как умерла Китти Каухик, но ее зять Босли, несмотря на экономический спад, сумел превратить облезлую забегаловку в доходное предприятие. Как истинный евангелист, он распространил правила строгой морали и на бизнес. Например, в своем заведении он запрещал читать любого рода литературу, которую считал непристойной, а если какая-то компания вносила в его закусочную дух богохульства и злопыхательства, он лично просил виновников удалиться. Феба бывала тому свидетелем

— Я хочу, чтобы сюда мог зайти сам Господь, — сказал он однажды, — если ему захочется съесть кусок пирога.

Купив бургер, Феба отправилась домой, но мужа там не застала. Он возвратился с работы, о чем ясно свидетельство вала его куртка, брошенная на кухонный стол рядом с па рой пустых пивных банок. Скорее всего, Мортон не захотел ждать, пока она вернется домой, и пошел куда-нибудь перекусить. Феба обрадовалась: у нее появилось еще немного времени на размышления.

Она села за стол, взяла блокнот, куда записывала необходимые покупки, и, поклевывая сочившуюся маслом картошку, стала наскоро составлять примерный список вещей, которые возьмет с собой. Их оказалось немного. Только то, с чем у нее связаны какие-нибудь трогательные воспоминания: стул, доставшийся от матери; бабушкины кружева; стеганое одеяло из гостевой спальни.

Вспомнив про одеяло, она отодвинула блокнот и принялась вспоминать, что случилось сегодня днем. Точнее говоря, что случилось в той спальне. Не может быть всегда так чудесно, убеждала она себя. Жар страсти остынет с годами. Но даже если страсть остынет, останется чувство. И память о сегодняшнем дне будет вспыхивать каждый раз, как только Феба прижмется щекой к старому одеялу.

* * *

Уже после половины девятого, когда желудок заурчал и потребовал обеда, Эрвин выудил из неразобранной папки — в этих папках царил чудовищный беспорядок — странную брошюру, вышедшую из-под пера некоего Рэймонда Меркла. Это имя уже встречалось. Кажется, автор упоминался в связи с исследованиями орегонской глубинки, в соответствующей книге из магазина в Уилсонвилле. Брошюра была на писана претенциозно, как пишут люди, воображающие себя писателями, но начисто лишенные слуха; она походила на конспект, где собраны разные факты об Эвервилле.

Называлась брошюра «Эти спящие горы». Как оказалось, название представляло собой цитату из некоего стиха, напечатанного на первой странице без указания автора (из чего Эрвин сделал вывод, что сочинил его сам Меркл). Пролистав сей труд примерно до середины, Эрвин наткнулся на следующие строки:

«То, что силы мерзкого, не ведающего раскаяния зла оставили свою варварскую отметину в таком прекрасном городе, как Эвервилль, не должно удивлять человека, немало повидавшего мир. Я, автор этих строк, в сорок третьем году нынешнего столетия покинул изобильные земли нашего славного штата, дабы, как истинный американец, исполнить свой долг в южной части Тихого океана, и с тех пор у меня перед глазами по гроб жизни будут стоять картины человеческой глупости и жестокости, которым я стал свидетелем в тех краях, настолько похожих на рай, что ближе к нему не найти на земле места.

Потому и не стало для меня потрясением, когда в ходе подготовки сего труда я узнал о проделках дьявола, побывавшего в пределах нашей общины в Эвервилле.

Всем хорошо известна печальная история Ребекки Дженкинс. Дочь нашего прекрасного города, любимая и обласканная, восьми лет от роду, она была убита, и тело ее брошено в водохранилище. Убийцей оказался мужчина из Саблимити, впоследствии умерший в тюрьме, где он отбывал пожизненное заключение. Однако тайны, окружающие гибель бедной Ребекки, этим не исчерпываются.

Я собирал факты, связанные с несчастными случаями в Эвервилле, и мне передали историю про Ричарда Долана. Мне сказали, что он был владельцем кондитерского магазина, куда маленькая Ребекка не раз забегала, отчего он воспринял ее смерть особенно болезненно. Поимка убийцы, не раскаявшегося, но получившего заслуженный приговор, не умерила его горе. Он все сильнее тосковал, и однажды вечером 19 сентября 1975 года сказал жене, что слышит голоса, что доносились до него с хребта Хармона. Кто-то его зовет, сказал он. Когда жена спросила, кто это, он не ответил и в ту же ночь исчез. Ричард Долан не вернулся домой, и на другой день за ним отправилась поисковая партия.

Через два дня они нашли безумного Ричи Долана в расселине между двумя скалами на северо-восточном склоне горы. При падении он ужасно расшибся, но остался жив. Грудь и лицо его были в таком состоянии, что жена при виде его упала в обморок, а потом так и не оправилась от шока.

Ричи Долан умер в Силвертоне в больнице через три дня, и эти три дня он не молчал. Семьдесят два часа подряд он нес полный бред, не умолкая даже под действием транквилизаторов, которые ему кололи врачи.

О чем же он говорил в эти последние страшные часы агонии? Я не смог отыскать свидетелей, присутствовавших при кончине, однако все сходятся на том, что общепринятая в городе версия верна. Вредил он, как мне рассказали, исключительно мертвецами, призывавшими его с горы Хармона. Вез остановки, даже на пороге смерти, в окружений-врачей, не понимавших, откуда он берет силы, чтобы так цепляться за жизнь, он все твердил, о мертвецах и просил прощения…»

Дальше шли еще несколько абзацев полной чепухи, и Эрвин остановился. Он нашел то, что искал: пусть частичное, но все же подтверждение слов Макферсона. А если одна часть истинна, почему бы и другой не оказаться правдой?

Довольный тем, что сегодня его поиски увенчались успехом, Эрвин решил сделать временный перерыв и позвонил Фебе Кобб. Не может ли она подойти и закрыть школу? Конечно, конечно. Она сейчас придет, а если он будет любезен и пока закроет окна, ей останется только запереть переднюю дверь.

Он отметил, что язык у нее слепо заплетается; впрочем, ему могло показаться. День был длинным, и он порядком устал. Пора домой, отдыхать и выкинуть из головы историю Макферсона до завтра, когда он снова ею займется.

Он уже знал, с чего начнет завтрашний день: с дома у реки. Пусть после тех событий прошло больше тридцати лет, но если дом, который будто бы сожгли Макферсон и его приятели, существовал на самом деле, то должны остаться следы. А если они остались, значит, история правдива. Тогда у него действительно есть что представить публике, и пусть люди сами решают, чем это пахнет.

* * *

Почти без четверти восемь Феба открыла бутылку бренди, уговаривая себя, что просто хочет отпраздновать свое скорое освобождение. На самом деле ей хотелось заглушить нараставшее беспокойство. Мортон в тех редких случаях, когда уходил ужинать, обычно возвращался через час и тут же водворялся в кресло перед телевизором Куда же он теперь делся? И главное: почему ее это так тревожит?

Она залила тревогу порцией бренди, потом еще одной. Бренди сработал отлично, особенно учитывая почти пустой желудок. Когда позвонил адвокат, ей уже было хорошо. На столько хорошо, что садиться за руль было нельзя. Пойду пешком, решила она.

Ночь была теплой, в воздухе пахло хвоей, и прогулка оказалась приятнее, чем ожидала Феба Обычно вечерами — в любое время года, даже в разгар лета — улицы в Эвервилле пустели. Однако сегодня на Мейн-стрит горел свет, и хозяева магазинов оформляли праздничные витрины или загружали товаром полки в предвкушении прибыльных дней. Там же гуляли немногочисленные гости, приехавшие пораньше, чтобы успеть насладиться тишиной и покоем.

На углу Мейн и Уотсон-стрит Феба на минуту задержалась. Дорога направо шла к школе, налево — мимо рынка и парка к Донован-стрит, и там, недалеко от угла, стоял дом, где снимал квартиру Джо. Всего-то нужно шагнуть не на право, а налево. Но Феба воспротивилась порыву. Пусть все, что они сегодня сказали, все, что они почувствовали, успокоится и немного отстоится, иначе все вспыхнет и разгорится опять. Кроме того, от бренди у нее всегда глаза на мокром месте, а от слез отекает лицо. Она увидит Джо завтра, а до завтра он еще ей приснится.

Свернув направо, она поднялась по Уотсон-стрит к школе, мимо нового супермаркета, где царило оживление. Пять минут ушло на то, чтобы закрыть окна, опустить шторки и запереть дверь. Потом она вышла и двинулась обратно.

По другой стороне улицы шел какой-то человек. Не дойдя до Мейн-стрит ярдов пятьдесят, он вдруг сошел на проезжую часть и задрал голову, глядя в ночное небо. Феба его узнала — младший сын клана Ланди. Сэм, или Стив, или…

— Сет.

Она выдохнула это себе под нос, но он услышал. Сет по вернулся к ней, так же стоя посреди дороги с сияющими глазами, и она вспомнила, как познакомилась с ним. Пять или шесть лет назад мать привела его к доктору Пауэллу, а Сет стоял в приемной с выражением такого безразличия на бледном маленьком личике, что Феба заподозрила в нем умственно отсталого. Теперь никакого безразличия не наблюдалось. Напротив, он был в высшей степени напряжен.

— Слышите? — спросил он.

Он не двинулся с места, но отчего-то она оробела и не приблизилась, а замерла на ходу, оглянувшись на огни супермаркета На стоянке, которую она миновала, было множество машин, одна из них собиралась отъезжать и могла в случае чего прикрыть отход.

— Не слышите, так ведь? — снова спросил он звонким голосом.

— Чего я не слышу?

— Молоточки.

— Молоточки? — На миг она прислушалась. — Нет.

— Хм.

Сет снова воззрился на звездное небо.

— Вы работали у доктора, — сказал он.

— Я у него до сих пор работаю.

— Осталось недолго, — отозвался он.

Ее окатило холодом с головы и до пяток, и по спине пробежали мурашки.

— С чего ты взял?

Он улыбнулся, кивнув на небо.

— Очень громко стучат, — ответил он. — Вы уверены, что не слышите?

— Говорят же тебе… — начала она.

— Да-да, — сказал он тихо. — Другие редко их слышат, разве что иногда ночью. А днем никогда Днем их слышу только я.

— Мне очень жаль…

— Не нужно меня жалеть, — проговорил он, улыбаясь уже ей, а не звездам — Я привык.

Вдруг ей стало стыдно — почему она испугалась его? Он одинокий, неловкий мальчишка. Может быть, со странностями, но совершенно безобидный.

— В каком смысле мне осталось недолго работать у док тора?

Он пожал плечами:

— Не знаю. Иногда мне что-то такое приходит в голову, сам не знаю почему.

Он помолчал.

— Может, и ни в каком, — добавил он и снова стал смотреть в небо.

Она не стала ждать прикрытия от машины, все еще не выехавшей со стоянки, и двинулась дальше на Мейн-стрит.

— Ладно, веселись, — сказала она, поравнявшись с ним.

— Ага, — пробормотал он. — Я повеселюсь…

По пути домой она думала над их разговором, а потом решила завтра, когда придет на работу, заглянуть в карточку Ланди и посмотреть, почему мать тогда привела сына к врачу и почему они больше не приходили. Когда она вернулась, Мортон уже крепко спал в кресле перед телевизором, на коленях у него лежала банка с пивом, и еще четыре пустые валялись рядом на полу. Феба не стала его будить. Она пошла в кухню, сделала себе бутерброд с сыром и ветчиной и съела его, глядя через окно в потемневший двор. На звездное небо наползли тучи, но, подумала она, вряд ли они помешают мальчишке Ланди. Если уж он слышит небесные молоточки, что ему несколько тучек.

Доев бутерброд, она пошла в спальню в надежде, что успеет лечь и уснуть, прежде чем Мортон перейдет туда из кресла. Феба не нуждалась в его компании. Она проснулась, оттого что сползло одеяло и по спине потянуло холодом, когда он лег рядом. На светящемся циферблате было десять минут четвертого. Бормоча себе что-то под нос, Мортон потянул одеяло к себе, повернулся на бок и тотчас захрапел.

Уснула она не сразу, а когда уснула, ей привиделась какая-то чепуха Утром в кухне, сидя за завтраком (когда она встала, Мортон уже ушел на работу), она пыталась разобраться в своих снах и вспомнила, что в одном из них Джо знакомил ее с людьми, которых она знала только по фотографии. Все они, все пятеро, ехали куда-то в машине, и брат Джо все время спрашивал: «Где мы? Черт побери, где мы?» Сон был не из приятных. Что он означает, думала она. Что мы все потеряли? Она приняла три таблетки аспирина, за пила их чашкой черного кофе и отправилась на работу, выкинув сон из головы. И напрасно. Вспомни она побольше, она могла бы заинтересоваться той местностью, где они ехали, и в результате повела бы себя иначе, тем самым избавив и себя, и Джо, и Мортона от несчастий, каких ни один из них не ждал и не заслуживал.

Глава 4

Мотоциклистка имела вид заправской путешественницы. Потертая кожанка запылилась; волосы, упавшие волной, когда она сняла шлем, выгорели на солнце и посеклись на ветру; лицо — никогда, наверное, и не бывшее красивым — обветренное и усталое. На подбородке красовался синяк; возле рта и у глаз залегли морщины, и вряд ли это от смеха.

Ее звали Тесла Бомбек, и сегодня она вернулась домой. Не туда, где родилась (а родилась она в Филадельфии), и не туда, где росла (а выросла она в Детройте), а туда, где началось ее преображение, в результате чего она и сделалась этаким бывалым, битым ветром и непогодой бродягой.

Точнее, она вернулась туда, где лежали развалины прежнего Паломо-Гроува. В годы своего благоденствия городок этот числился первым среди кандидатов на звание Калифорнийского рая. В отличие от Эвервилля, который рос не спеша, полтора столетия, Гроув возник из ничего всего за три года, созданный риэлторами и проектировщиками, для вдохновения вооружившимися ворохом демографических изысканий. Какое-то время он жил и процветал в зеленых кущах долины Сими, всего в паре миль от шоссе — по нему благополучные местные жители каждое утро мчались на работу в Лос-Анджелес и каждый вечер возвращались обратно.

Теперь движение там стало еще оживленнее, однако мало кто сворачивал на боковую дорогу, ведущую в Гроув. Лишь изредка какой-нибудь турист, желающий пополнить свой список достопримечательностей Калифорнии, направлялся взглянуть на развалины ГОРОДА-ПОГИБШЕГО-В-ОДНУ-НОЧЬ. Но такие туристы были крайне редки. Никто не вел восстановительных работ, хотя крупные землевладельцы и частные липа понесли здесь в свое время большие убытки. Теслу это не удивило. Такие теперь времена; люди не хотят вкладывать средства в недвижимость, тем более что события уже доказали нестабильность этих вложений.

Ибо Паломо-Гроув не просто прекратил свое существование, но в буквальном смысле провалился — земля разверзлась и погребла его нарядные домики «со всеми удобства ми». Въезд на многие улицы был до сих пор перегорожен, чтобы уберечь от беды любопытствующих. Но Тесла с детства говорила «да», когда слышала «нет», поэтому она объехала заграждение и устремилась вперед — туда, где больше всего разрушений.

Она думала о возвращении сюда в течение пяти лет странствий по «Америкам», как она называла континентальные штаты. Это не одна страна, говорила она Грилло, ничего подобного. Из того, что в Айдахо подают ту же кока-колу, что в Луизиане, а в Нью-Мехико смотрят те же ситкомы* (*комедии положений), что в Массачусетсе, вовсе не следует, будто все это — единая страна Америка. Когда президенты и разные умники что-то вещали от имени американского народа, Тесла закатывала глаза. Бред, как прямо сказал ей один рыжий пес, полторы недели сопровождавший ее в странствиях по Аризоне, когда Теслу преследовали галлюцинации. Пес заходил с ней вместе в забегаловки и мотели, сидел в номере и болтал так дружелюбно, что потом она даже скучала по нему, когда он исчез.

Если она запомнила правильно (она не уверена), именно пес первым заговорил овозвращении.

— Рано или поздно надо возвращаться нюхать свое дерьмо, — сказал он, сидя в старом потертом кресле в номере мотеля. — Это единственный способ сохранить связь.

— С чем? — поинтересовалась она.

— С чем? С чем? — передразнил он, перебираясь в изножье кровати. — Я тебе что, психоаналитик? Сама пони май.

— А если тут нечего понимать? — возразила она.

— Какая чушь, — отозвался он. — Ты боишься вовсе не потому, что нечего понимать. Ты боишься понять так много, что сойдешь с ума.

Он пошел по постели и встал над ней, растопырив лапы, нос к носу.

— Знаете, мисс Бомбек? А ведь вы уже рехнулись! Чего вам терять?

Тесла не помнила, нашла ли тогда достойный ответ или попросту промолчала. Скорее всего, второе. Потом каждый раз она пасовала, услышав этот вопрос. Но так или иначе рыжий пес заронил идею. Месяц проходил за месяцем, к Тесле постепенно возвращался рассудок, и через некоторое время, раскрыв перед собой карту или взглянув на дорожный знак, она уже и сама думала: может, именно сейчас и нужно это сделать. Нужно ехать в Гроув.

Но как только она собиралась повернуть, раздавался еще один голос — голос, живший в ее черепе все эти пять лет.

Его звали Рауль, и родился он обезьяной. Правда, обезьяной он пробыл недолго. В четыре года с помощью таинственной жидкости, которую ее создатель назвал «нунций», то есть «посланник», Рауль сделался человеком. Ученый, создавший нунций, действовал на стыке двух дисциплин — биогенетики и алхимии. Жидкость имела свойство изменять человеческую природу, высвобождая заложенные в ней свойства; она преобразовывала всех, кого касалась, в том числе и (от части) Теслу. Это вещество пробудило две противоборствующие силы, некогда и превратившие Паломо-Гроув в поле битвы.

Одной из сил стал создатель нунция — мечтатель, фантазер и любитель мескалина по имени Флетчер. Под действием созданного вещества он вышел за пределы собственного тела, превратившись в сгусток энергии. Другая сила — бывший покровитель Флетчера Рэндольф Яффе, финансировавший его исследования, чтобы, изменив состояние духа и плоти, достичь божественной жизни. Однако прикосновение нунция открыло в нем отнюдь не божественное начало, а одну лишь безудержную жажду власти, которая постепенно захватила все его существо, сокрушая душу. К тому времени, когда Яффе одолел Флетчера (попутно уничтожив Паломо-Гроув), дух его ослаб до такой степени, что он не смог воспользоваться плодами победы. Он расплатился за все: потерял рассудок, а в скором времени и жизнь.

Поэтому не удивительно, что Рауль отчаянно протестовал против ее решения возвратиться в Гроув.

— Ненавижу Калифорнию, — без конца твердил он. — Не хочу туда, никогда, ни за что.

Тесла не собиралась с ним воевать. Она полностью контролировала свое тело, так что могла бы спокойно повернуть на запад, и Рауль не сумел бы ей помешать. Но он столько раз помогал Тесле в страшное время сразу после гибели Гроува, что она совсем не хотела портить отношения с ним; к тому же она не сомневалась, что ужасные события еще не кончились.

Парадокс ситуации заключался в том, что здравость ее рассудка, пусть и неустойчивую, поддерживало то, что обычно сводит людей с ума (эти голоса в голове). Она никогда не забывала об этом, как и о том, что ее «постоялец», всегда тщательно соблюдавший границы между нею и собой и не влезавший в ее мысли, бывал и сам подвержен нервным срывам. Порой Тесле приходилось его утешать. Не раз она просыпалась по ночам от рыданий Рауля, оплакивавшего свое тело, навсегда потерянное в битве. Она его утешала как могла, говорила, что когда-нибудь они найдут способ вернуть ему свободу, а пока нужно радоваться тому, что есть, потому что оба они, по крайней мере, не одиноки.

И это правда. Если она не могла поверить глазам, рядом всегда был он, и он говорил: да, это правда. Если она пугалась трудностей, он говорил: я здесь, мы сделаем это вместе.

Вместе! Вот тут и собака зарыта. Главное — переложить свою ношу на чьи-нибудь сильные плечи, а самой побыстрее вернуться к жизни, какой она жила прежде, когда и не слышала про Паломо-Гроув.

Тогда она писала киносценарии, и желание реализовать это умение, а также кинематографическое чутье еще остались в глубине души, хотя с тех пор прошло немало времени. Даже в худшие дни после катастрофы она машинально отмечала: отличный кадр. Цвет неба, дерущиеся собаки, собственные слезы — все годилось в кадр и могло стать началом замечательного, необыкновенного фильма.

Впрочем, с недавних пор, когда она сворачивала на очередное шоссе или начинала беседу с очередным незнакомцем, ей стало казаться, что вся ее жизнь — вот такое начало, и никогда ей не дойти до второго эпизода. Тогда она решила, что пора что-то делать и сдвинуть этот печальный фарс с мертвой точки. А он не сдвинется до тех пор, подумала Тесла, пока она не вернется в Гроув и не встретится лицом к лицу с его призраками.

Позже она отметит синхронность событий и придет к выводу, что время путешествия выбрано не случайно. Под сознание или какие-то внешние силы, управлявшие Теслой во сне, так загрузили ее память воспоминаниями, что все надежды на освобождение связались с Гроувом, и ей страшно захотелось отправиться туда именно в эту августовскую неделю, чреватую множеством событий.

Далее Рауль, который все прошедшие годы и слышать не желал о возвращении, смирился с неизбежностью.

— Пора с этим покончить, — сказал он, — хотя бог его знает, что ты там. собираешься найти.

Теперь она это знала. Она стояла среди руин, где некогда располагался Молл — торговый центр Паломо-Гроува. Это было сердце города, географическое и не только. Здесь назначали свидания, сплетничали, влюблялись, а иногда (по рой случайно) даже что-нибудь покупали. Теперь все бывшие магазины превратились в груды мусора и камней, а немногие уцелевшие стояли пустые, будто открытые раковины. Товары, оставшиеся на полках, либо погибли, либо испортились, либо их растащили туристы.

— Тесла, — услышала она в голове шепот Рауля.

Она ответила так же, как и всегда, — не губами, а мыс ленно:

— Что?

— Мы не одни.

Она оглянулась и никого не увидела, но это ничего не значило. Рауль был ближе к животным и восприимчивее к тем бесчисленным крохотным сигналам, которые органы чувств Теслы, возможно, и воспринимали, но она не умела их интерпретировать. Раз он сказал, что у них появилась компания, значит, так и есть.

— Где? — спросила она

— Слева, — ответил он. — За грудой мусора.

Она двинулась в ту сторону, по пути соображая, что где. Справа возвышались развалины зоомагазина, и это значило, что лежавшая на пути гора из стальных балок и каких-то деревянных конструкций, засыпанных штукатуркой, — это все, что осталось от супермаркета. Тесла полезла наверх и, поскольку солнце било прямо в глаза, не заметила, как на пути у нее появился молодой человек. Он преградил ей до рогу: длинноволосый, в джинсах и футболке, с глазами такими зелеными, каких она никогда не видела.

— Вам сюда нельзя, — сказал он почти извиняющимся тоном.

— Вот как? А вам? — сказала Тесла.

С другой стороны послышался женский голос

— Кто там, Люсьен?

Люсьен переадресовал этот вопрос Тесле:

— Кто вы?

Вместо ответа Тесла снова полезла вверх и остановилась лишь на гребне мусорной горы, когда увидела женщину. Только тут она ответила:

— Меня зовут Тесла Бомбек. Остальное не ваше дело.

Женщина, сидевшая там на земле в центре круга, составленного из горшочков с курившимся ладаном — над ними вился тошнотворный сладковатый дымок, — при виде Теслы медленно поднялась, и на лице ее отразилось изумление.

— Господи, — произнесла она и оглянулась на второго своею товарища, довольно плотного человека средних лет. Он сидел, развалясь, в потрепанном кресле. — Эдвард! — окликнула женщина. — Ты только посмотри, кто приехал!

Толстяк уставился на Теслу с нескрываемым подозрением

— Мы слышали, что вы умерли, — заявил он.

— Я вас знаю?

Тот покачал головой.

— Зато я вас знаю, — сказала женщина и вышла из круга.

Тесла уже спускалась к ним и подошла достаточно близко, чтобы разглядеть, какая она худая и изможденная.

— Меня зовут Кейтлин Фаррел. Я здесь жила, в Гроуве.

Имя это ей ничего не сказало, но она не удивилась. Быть может, Рауль забрал часть ее памяти для собственных воспоминаний, а быть может, сказывался возраст. Так или иначе, имена и лица она теперь забывала,

— Зачем вы вернулись? — поинтересовалась Тесла.

— Мы…

Ее прервал Эдвард, который даже поднялся из кресла.

— Кейт, — напомнил он, — будь осторожнее.

— Но она…

— Нам нельзя доверять никому. Даже ей.

— Но ее не было здесь… — сказала Кейт и посмотрела на Теслу. — Ведь вы…

Она оглянулась на Эдварда;

— Она знает, что здесь происходит. И снова повернулась к Тесле:

— Ведь так, правда?

— Правда, — солгала Тесла.

— Вы действительно его видели? — спросил подошедший сзади Люсьен.

— Нет… в два последних месяца — нет, — ответила Тесла, лихорадочно соображая, о ком они. Кого, черт побери, они имеют в виду?

— Но вы его видели? — спросила Кейт.

— Да, — кивнула она. — Разумеется. Усталое лицо Кейт осветилось улыбкой.

— Я так и знала, — сказала она

— Никто и не сомневается, что он жив, — сказал Эдвард, не отрывая глаз от Теслы. — Но почему, черт побери, он показался ей?

— Разве не понятно? — удивилась Кейт. — Тесла, объясните ему.

Тесла приняла страдальческий вид, будто вопрос был чересчур деликатным.

— Все так непросто, — проговорила она.

— Понимаю, — отозвалась Кейт. — В конце концов, это вы подожгли бензин…

Рауль у нее в голове тихо застонал, и ей не потребовалось объяснения отчего. В своей жизни Тесла только один раз подожгла бензин, и произошло это на Молле — может быть, на том самом месте, где сейчас сидит Кейт Фаррел.

— Вы были здесь тогда?

— Нет. А Люсьен был, — ответила Кейт.

Люсьен вышел из-за ее спины, так что Тесла теперь его видела, и заговорил:

— Помню как сейчас. Он облил себя бензином, а потом вы выстрелили. Я тогда подумал, что вы хотите его убить. По-моему, все так подумали.

— Бред какой-то, — пробормотал у нее в голове Рауль, — они говорят-

— Про Флетчера, — так же безмолвно ответила она. — Поняла.

— Да, но они думают, будто он жив.

— Я тогда не понимал, что вы делали, — продолжал Люсьен.

— А теперь? — спросила она.

— Теперь, конечно, понял. Вы его убили, чтобы он мог снова ожить.

Она слушала, как он говорит, и последние минуты жизни Флетчера прокрутились в ее мозгу, как сотни раз за последние годы. Вот он стоит, мокрый, облитый бензином с головы до ног. Она держит в руке пистолет, целясь в бензиновую лужу у него под ногами, и молится только об одном — что бы туда упала хоть одна паршивая искра от выстрела. Один раз она уже выстрелила, И ничего не случилось. Он тогда повернулся к ней и смотрел на нее с надеждой — воин, который боролся с врагом, пока израненное тело не подвело его, и теперь ему нужно вырваться из ловушки. «Освободи меня, — говорил этот взгляд, — освободи, или я проиграю битву».

Она выстрелила еще раз, и ее молитвы были услышаны. Искра воспламенила воздух, и от земли поднялся столб пламени, скрыв тело Флетчера.

— Он умер здесь? — спросила она, глядя на круг.

Кейт кивнула и посторонилась, чтобы Тесла могла подойти. Темное пятно на асфальте, где горел бензин и обугливалось тело, не исчезло от солнца и от дождей и за пять лет. Тесла содрогнулась.

— Разве это не замечательно? — спросила Кейт.

— Как вы сказали?

— Замечательно. То, что он снова среди нас.

— Значит, скоро конец, — заметил Люсьен. Тесла отвела глаза от обожженного асфальта;

— Конец чего?

Он кротко ей улыбнулся.

— Нашей мелочности и жестокости, — ответил он. Тесла подумала; неплохо сказано. — Значит, для нас пришло время подняться еще на одну ступеньку. Но вы сами это знаете. Бас коснулся нунций, ведь так?

— Да, мне повезло, — сказала она

— Больно только вначале, — тихо проговорила Кейт. — Мы ездили по стране и беседовали с шаманами.-

Эдвард снова ее перебил,

— По-моему, мисс Бомбек узнала уже достаточно, — сказал он. — Мы не знаем, насколько она лояльна…

— Нисколько, — прямо сказала Тесла

— Полагаете таким образом меня успокоить? — спросил Эдвард.

— Нет.

— Это хорошо. Потому что вам это не удалось.

— Эдвард, — напомнила Кейт, — здесь мы не воюем.

— Минуточку, — сказала Тесла. — Только что вот он, — она ткнула пальцем в сторону Люсьена, — говорил, что мы на дороге в рай, а теперь кто-то собирается воевать. Разберитесь сначала между собой.

— Я уже разобрался, — ответил Эдвард. Он повернулся к Кейт. — Поговорим потом, — сказал он, глядя на темный круг на асфальте. — Когда она уйдет.

— Я никуда не уйду, — сказала Тесла, устраиваясь на железной балке. — Могу остаться хоть на весь день.

Эдвард улыбнулся.

— Видишь? — Голос у него взлетел вверх. — Она пришла помешать нам. Она хочет оторвать нас от работы…

— Какой работы? — не поняла Тесла.

— Мы ищем Флетчера, — сказала Кейт.

— Заткнешься ты или нет? — рявкнул на нее Эдвард.

— С какой стати? — парировала Кейт, нисколько не испугавшись. — Если она приехала, чтобы нам помешать, она уже и так знает, что мы делаем. А если нет — вдруг она по может?

Этот аргумент заставил Эдварда на пару секунд замолчать. Тесла тем временем вставила:

— Если вы думаете, будто Флетчер — кто-то вроде спасителя, вы заблуждаетесь. Можете мне поверить.

«Я говорю так, будто он жив», — подумала она, слушая свой голос, и Рауль отозвался на эту ее мысль:

— Вполне может быть.

— Я и не думаю, что он спаситель, — сказал Люсьен. — Хватит с нас спасителей. Опять кто-то явится и начнет учить, что делать. Или рассказывать, что с нами будет, если мы его не послушаем. — С этими словами он опустился рядом с Теслой на корточки, посмотрел ей прямо в лицо и увидел, что она улыбнулась. — Флетчер вернулся, потому что хочет быть рядом с нами, когда мы, все мы, поднимемся и перейдем в какое-то другое состояние.

— В какое?

Люсьен пожал плечами:

— Если бы я знал, я бы уже сам ушел из этой жизни.

— Почему?

— Потому что тогда спасителем был бы я. — Он рассмеялся, и Тесла тоже. Потом встал и пожал плечами. — Это все, что я знаю, — сказал он.

Она виновато смотрела на него снизу вверх. Искренность его тона показалась ей очень милой. Даже больше чем милой: в этом было что-то влекущее.

— Слушайте, — проговорила Тесла, — я лгала, когда сказала, будто видела Флетчера. Я его не видела.

— Я так и знал, — прошипел Эдвард.

— Ничего ты не знал, — устало ответила Тесла. — Даже в мыслях у тебя не было. — Она снова повернулась к Люсьену: — И почему вам так важно найти его, если он, по-вашему, просто должен присутствовать?

— Потому, что нам нужна защита от врагов, — ответила Кейт. — А он может помочь.

— Значит, так, — сказала ей Тесла. — Я вам не враг, и вы это знаете. Ваш Эдди мне не верит, и я это знаю. Но не важно. Я ни на чьей стороне, лишь на своей. Может быть, это эгоизм, но это правда— Она поднялась на ноги. — У вас есть какие-нибудь доказательства того, что Флетчер жив?

— Есть, — ответил Люсьен.

— Но рассказывать мне ты не хочешь? Он смотрел на свои сандалии.

— Вряд ли сейчас от этого будет польза.

— Ладно. По крайней мере, честно, — сказала она, оглянувшись на мусорный склон. — Тогда я пошла. Если увидите Флетчера, привет ему от меня.

— Мы не шутим! — крикнул ей вслед Эдвард.

Вот такого Тесла не смогла пропустить мимо ушей. Она остановилась, повернулась и посмотрела ему в лицо.

— Ну нет, — сказала она. — Это именно шутка. Одна большая проклятая шутка.

Глава 5

Если не считать этой встречи, возвращение в Гроув прошло впустую. Откровений не случилось, призраки (реальные или вымышленные) не появились, бороться ни с кем не пришлось, и никто не помог ей понять прошлое. Уехала она в том же смятении, в каком и прибыла туда.

Она решила вернуться в Лос-Анджелес, в свою квартирку в Западном Голливуде, которую сохраняла за собой. За пять лет она там переночевала от силы раз двадцать, но плата была маленькая, а хозяину страшно нравилось иметь в постояльцах настоящую сценаристку, так что она снимала эту квартирку, чтобы было куда возвращаться. Вообще-то квартира вызывала довольно мрачные ассоциации, однако в тот вечер, расположившись в кресле перед телевизором, что бы посмотреть новости и поужинать бургером с тофу и карри, Тесла рада была оказаться среди знакомых стен. Она не следила за новостями несколько недель, но, как выяснилось, в мире ничего не изменилось. Война, голод, авария на дороге, авария в метро. А люди — свидетели аварий или генералы — разводили руками и говорили, что такого не должно было случиться. Минут через десять все они наскучили Тесле, и она выключила телевизор.

— Это неплохо, — услышала она тихий голос Рауля.

— Что неплохо? — уточнила она, уставившись на погасший экран.

— Водить знакомство со спасителем.

— Ты действительно думаешь, что Флетчер воскрес?

— Я думаю, он, возможно, и не умирал,

А гот это действительно возможно: эпизод с гибелью Флетчера в Паломо-Гроуве мог быть всею лишь частью заду манного плана, способом исчезнуть с глаз лет этак на пять, чтобы спокойно придумать, что делать с нунцием и всем тем, что тянется за ним.

— Почему сейчас? — сказала она вслух.

— Не знаю. Спроси Грилло, — предложил Рауль.

— Думаешь, стоит?

В последние два раза, когда Тесла заезжала к Грилло, он вел себя странно: раздражался и не хотел разговаривать. А когда она ему позвонила недель пять или шесть назад, голос его звучал до того странно, что Тесла подумала, уж не принимает ли он наркотики. Она тогда едва не рванула в Небраску, чтобы посмотреть, в чем дело, хотя в тот момент ей самой было совсем скверно. Тем не менее Рауль прав: кому, как не Грилло, знать про события, не попавшие в выпуски новостей.

Тесла заставила себя набрать его номер. Настроение у Грилло было лучше, чем в прошлый раз, хотя голос казался усталым. Она сразу приступила к делу, рассказала про поездку в Гроув и встречу с тамошними людьми.

— Кейт Фаррел, говоришь? — переспросил Грилло.

— Ты ее знаешь?

— Она мать одной из тех четырех девушек. Арлин Фаррел. Та, что сошла с ума.

— Мать или дочь?

— Дочь. Умерла в лечебнице. Уморила себя голодом.

Это уже похоже на прежнего Натана Грилло, какою Тесла когда-то знала. Четко, ясно, одни факты, никаких сантиментов. В прежней жизни, до Гроува, он был журналистом.

Он имел нюх на сенсации.

— И какого черта эта Кейт Фаррел делает в Паломо-Гроуве? — спросил он.

Тесла как могла все рассказала. Про благовония на месте, где погиб Флетчер (или чертовски хорошо притворился погибшим), про завалы, про разговор о спасителе.

— Ты слышал когда-нибудь что-то подобное? — закончила она вопросом.

Он минуту помолчал. Потом сказал:

— Конечно.

— Слышал?

— Ты знаешь. Если кто-то что-то говорит, то я слышу.

Он не хвастался. У себя в Омахе — в городе на перекрестке дорог Америки — Грилло сидел, как кассир в банке, отстегивая деньги за информацию, хотя бы отдаленно имевшую отношение к событиям в Паломо-Гроуве. В первый же год он собрал вокруг себя кружок из самых разных людей. Там были ученые, занимавшиеся молекулярной физикой, по трепанные жизнью полицейские, политик и священники: жизнь каждого из них так или иначе пострадала под натиском той загадочной и устрашающей силы, но из-за разных причин, личных и профессиональных, они не могли поде литься пережитым со своими близкими.

Слух о Грилло быстро разошелся среди этих людей, загнанных в угол своими горестями, сомнениями и страхами. Они узнали, что есть такой Грилло, видевший больше, чем они, и теперь он ищет свидетелей, чтобы постепенно сложить мозаику произошедшего.

Именно это стремление — разумное или нет — связывало Грилло с Теслой все пять лет после падения Гроува. Она нигде не задерживалась подолгу, а он редко выходил из квартиры, но они оба занимались одним и тем же: искали связующие звенья тех событий. Тесла ничего не нашла — в историях, которые она собрала по «Америкам», не обнаружилось ничего подобного, — и очень сомневалась в том, что Грилло повезло больше. Но поиск объединял их.

Теслу изумляла его способность совмещать два абсолютно самостоятельных факта, складывая их в целостную кар тину. Кто еще сумел бы найти подтверждение слухам, ходившим в Бока-Ратоне, используя предсмертную записку из Денвера, и, как следствие, прояснить смысл знамения, явившегося в Нью-Джерси?

— Так что ты слышал?

— Говорят, за прошедшие пять лет Флетчера видели много раз, Тес, — ответил Грилло. — Он у нас теперь вроде снежного человека. Месяца не проходит, чтобы кто-нибудь не прислал мне его фотографию.

— Настоящие снимки?

— Не знаю. Я думаю… — Он замолчал, будто потерял нить беседы.

— Грилло?

— Да…

— Так что ты там думаешь?

— Не важно, — сказал он немного устало.

— Для меня важно. Грилло тяжело вздохнул.

— Я думаю, не так уж и важно, подлинно что-то или нет. Я теперь не уверен… — Он снова замолчал. На этот раз она терпеливо ждала, пока Грилло приведет мысли в порядок. — Может быть, куда важнее, чтобы спаситель существовал в нашем сознании, чем на самом деле. По крайней мере, так он не изойдет кровью, когда мы его распнем.

Почему-то эта мысль показалась ему в высшей степени забавной, и Тесле пришлось ждать, пока он закончит смеяться.

— Значит, вот так? — Она наконец, рассердилась. — Значит, теперь тебе нет дела, есть у нас что-то реальное или нет? И я, по-твоему, тоже должна перестать об этом думать?

— Нет, мне есть дело, — сказал он. — Даже больше, чем ты думаешь. — Тон его внезапно сделался ледяным

— Грилло, да что, черт возьми, с тобой творится?

— Оставь это, Тесла.

— Может, я приеду…

— Нет!

— Какого черта?

— Просто я… Хватит, Тесла. — Он вздохнул. — Мне пора, — закончил он. — Позвони завтра. Я постараюсь нарыть еще что-нибудь про Флетчера. Но знаешь, Тес, пора нам по взрослеть, и хватит гоняться за какими-то долбанными объяснениями.

Она набрала воздуху, чтобы ответить, но Грилло уже отключился. В прежние времена, в конце разговора, кто-нибудь из них вдруг бросал трубку: идиотская игра, но она казалась им забавной. Однако сегодня Грилло не играл. Он положил трубку, потому что хотел отделаться от нее. Хотел поскорее вернуться к своим сомнениями.

— Попытаться все равно стоило, — сказал Рауль.

«Я хочу к нему поехать», — подумала Тесла.

— Мы ведь только что приехали. Неужели нельзя хоть несколько дней побыть на одном месте? Забыться? Расслабиться?

Она толкнула скользящую стеклянную дверь и вышла на балкон. Здесь был настоящий рай для вуайериста: с балкона видно сразу несколько гостиных и спален. В квартире напротив, прямиком через двор, окна открыты настежь, и оттуда неслись смех и музыка. Она не знала, кто там сейчас живет; они въехали примерно год назад, после смерти Росса, который поселился здесь на десять лет раньше нее. Болезнь, что унесла его, сразила многих местных, пока Тесла здесь жила. Но вечеринки продолжались, и веселье не прекращалось.

— Может быть, ты и прав, — сказала она Раулю, — может быть, пора…

Раздался стук в дверь. Неужто заметили, как она в одиночестве стоит на балконе и слушает чужую музыку, а теперь решили пригласить?

— Кто там? — крикнула она из гостиной, направляясь к двери.

Из-за двери ответили едва ли не шепотом:

— Люсьен.

* * *

Люсьен пришел к ней, ничего не сказав Кейт Фаррел с ее приятелем Им он лишь сообщил, что, прежде чем окончательно заняться поисками Флетчера, хочет съездить в Лос-Анджелес навестить друзей.

— А где Кейт? — спросила Тесла.

— Поехала в Орегон.

— Почему в Орегон?

Люсьен пригубил отличной водки из запасов Теслы и поднял виноватые глаза.

— Не знаю, могу ли я вам это рассказывать, — начал он, — но, по-моему, должно случиться что-то… гораздо более серьезное, чем думает Кейт. Ей кажется, будто Флетчер все знает…

— Флетчер в Орегоне? Люсьен кивнул.

— Как вы узнали?

— У Кейт есть духовный проводник — Фредерика. Она появилась после тога, как Кейт потеряла дочь. Кейт как раз связывалась с ней, когда вы пришли. И та увидела след.

— Понятно.

— Многим до сих пор трудно в такое поверить…

— Лично я могу поверить и не в такое, — сказала Тесла — Этот проводник, то есть Фредерика — она назвала точное место, где находится Флетчер, или… просто общие слова?

— Точное.

— Значит, они поехали его искать?

— Правильно. — Он выдохнул, залпом проглотил водку и договорил: — А я отправился к вам.

Он смотрел на нее своими зелеными глазами.

— Я сделал что-то неправильно?

Она редко смущалась, но тут потеряла дар речи.

— Черт, — произнес он, скривившись. — Я подумал… думал… может, что-то…

Слова замерли у него на языке.

— Еще налить? — спросила Тесла.

— Нет. Я, пожалуй, пойду.

— Останься, — сказала она и взяла его за руку, немного крепче, чем собиралась. — Я хочу, чтобы ты знал, куда лезешь.

— Я готов.

— Выпей. Тебе не помешает.

Она рассказала ему все. Или все, что сумел вспомнить ее постепенно впитывающий водку мозг. Как она в первый раз приехала в Гроув, потому что Грилло писал там статью, как ей пришлось против воли стать убийцей Флетчера, или его спасительницей, или и тем и другим разом. Как после его смерти она отправилась за остатками нунция в его лабораторию в миссии Санта-Катрины и как там в нее стрелял Томми-Рэй, сын Яффа. Как ее спасло и изменило то самое вещество, которое она должна была уничтожить, как она снова вернулась в Паломо-Гроув с Раулем, заехав сначала в эту самую квартиру, и как увидела город на грани полного уничтожения.

Тут она замолчала. На рассказ уже ушло часа три, а она все еще не добралась до главного. Вечеринка в квартире напротив стихала, музыка каких-то древних рок-групп сменилась тихими, спокойными мелодиями для медленных танцев. Для того, что Тесла собиралась сказать, лучшего аккомпанемента не придумать.

— Ты, конечно, знаешь про Субстанцию.

— Только то, что говорила Фредерика.

— И что же она говорила?

— Это нечто вроде моря снов, куда мы попадаем три раза в жизни. Эдвард сказал, что это…

— К черту метафоры, — прервала его Тесла— Это реальность.

— Ты была там?

— Нет. Но знаю людей, которые там были. Я видела, как Яфф разорвал пространство между нашим миром и Субстанцией… разорвал голыми руками.

Она преувеличивала. Тесла отсутствовала в комнате в тот момент, когда Яфф совершил сие деяние. Зато так история выглядела красивее.

— И на что оно похоже?

— Скажем так: мне не хотелось бы увидеть это снова.

Люсьен налил себе еще рюмку. За последние пять минут он начал быстро пьянеть, лицо его обвисло, заблестело от пота. Но раз ему трудно переварить такое без алкоголя, должна ли Тесла ему мешать?

— Ну и кто же закрыл ту дверь? — спросил он.

— Не важно, — ответила она. — Двери открываются, двери закрываются. Тебе нужно знать только, что за ней.

— Ты уже сказала — Субстанция.

— Кроме Субстанции, — произнесла Тесла, ощущая угрозу даже в этих словах.

Люсьен поднял на нее свои зеленые глаза, теперь налившиеся кровью. Он тяжело дышал раскрытым ртом.

— Может быть, тебе неохота про это знать, — сказала она.

— Мне охота, — повторил он ее слово.

— Их называют иадами. Иад-уроборосами.

— Уроборосами, — повторил он почти мечтательно. — Ты их видела?

— Издалека.

— Они вроде нас? — спросил он.

— Абсолютно не похожи.

— На что же они тогда похожи?

Она помнила, как их описывал Яфф. Помнила не хуже, чем свое имя, и повторила слова Яффа Люсьену, но — бог свидетель — лучше ему от этого не стало.

— Горы и блохи, — сказала она. — Блошиные горы. Люсьен внезапно вскочил.

— Извини…

— Ты что…

— Я сейчас.

Он ринулся в ванную, зажав рукой рот. Она пошла было за ним, чтобы помочь ему, но он отмахнулся и захлопнул дверь. Минуту там было тихо, а потом она услышала, как его рвет над унитазом. Она спешно отошла от двери. От запаха рвоты и ее желудок мог взбунтоваться.

Она заглянула в свой стакан, решила, что на сегодня хватит, и вышла на балкон. Часов у нее не было (свой «Ролекс» она закопала в пустыне по совету рыжего пса), так что о времени она могла судить лишь приблизительно. Было явно далеко за полночь, половина второго или два. Немного прохладно, зато в воздухе разлилось благоухание распустившегося жасмина. Она вдохнула аромат поглубже. Голова завтра будет раскалываться, но какого черта? Тесле доставило истинное наслаждение рассказать это все — и ради своей пользы, и ради Люсьена.

— Он тебя хочет, — заговорил Рауль.

— Я думала, ты заснул.

— Я боялся, ты сделаешь какую-нибудь глупость.

— В смысле, пересплю с ним?

Она оглянулась. Дверь ванной по-прежнему была закрыта.

— Вряд ли сегодня есть шанс.

— У нас соглашение, — напомнил Рауль. — Пока я с то бой, никакого секса. Мы же договорились. В моем теле нет ничего гомосексуального.

— Сейчас это мое тело, — напомнила Тесла.

— Вот если бы ты захотела переспать с женщиной, я бы не возражал.

— Лучше смени точку зрения, — сказала Тесла. — Похоже, мой целибат закончился.

— Не делай этого.

— Господи, Рауль, да это просто секс.

— Я и говорю.

— Будешь приставать, пожалеешь, что вообще влез в мою голову. Слово даю.

Рауль замолчал.

— Вот так-то лучше, — заявила Тесла и вернулась в комнату.

В ванной шумел душ.

— Ты в порядке? — позвала она, но Люсьен, наверное, не услышал.

Оставив его в покое, Тесла двинулась в кухню — поискать, чем наполнить заурчавший желудок. Там нашелся лишь старый, годичной давности пакет с кукурузными хлопьями, но и это лучше, чем ничего. Она сгрызла горсть хлопьев, прислушалась, подождала, потом бросила в рот вторую горсть. Душ все шумел. Через пару минут она не выдержала, подошла к двери, постучала и крикнула:

— Люсьен? Ты в порядке?

Ответа не последовало. Она потрогала ручку. Дверь оказалась не заперта Ванная была полна пара, так что Тесла ни чего не увидела. На полу валялась одежда Люсьена, занавеска над ванной задернута.

Она окликнула пару раз. Теперь она встревожилась всерьез — он не мог ее не услышать, несмотря на шум воды — и отдернула занавеску. Люсьен лежал в ванне, вода лилась ему на живот, глаза были закрыты, а рот открыт.

— Любовничек, — сказал Рауль.

— Отвали, — ответила она, присела на корточки и усадила Люсьена. Тот закашлялся, и его снова вырвало пополам с водой.

— Хорош.

— Я тебя предупредила, обезьяна…

Это было запретное слово, и оно всякий раз приводило Рауля в ярость.

— Не смей называть меня так! — взвизгнул он.

Она не обратила внимания, и он заткнулся. Это срабатывало каждый раз, будто заклятие.

Она завернула кран и слегка похлопала Люсьена по щекам, чтобы он открыл глаза. Он смотрел на нее мутно и бор мотал что-то насчет того, что он здорово поглупел.

— Прочистил желудок? — спросила Тесла.

Он кивнул, а она принесла мохнатое полотенце и принялась его вытирать. Он был неплохо сложен. Может, немного тощий, но там, где надо, у него все в порядке. Даже в таком состоянии он отреагировал, когда Тесла стала вытирать ему член. Член напрягся, и она, не удержавшись, погладила и до вела его до полной эрекции. Хорошая штучка. Если у него к тому же есть мозги, в постели он будет хорош.

Тесла хотела поднять его, но передумала и решила оста вить в ванне. Она принесла подушку и одеяло, чтобы устроить его поудобнее, подоткнула одеяло ему под спину, и тут он пробормотал:

— Может, завтра?

— Что завтра? — сказала она

— Может, займемся… этим завтра?

— Посмотрим, — сказала она. — Я думаю податься в Оре гон….

— Орегон… — пробормотал он.

— Точно.

— Флетчер…

— Да.

Она наклонилась к нему и прошептала в самое ухо:

— Он ведь там, верно? Он в…

— В Эвервилле.

— Эвервилль, — повторила она тихо.

— У тебя нет совести, — пробормотал Рауль.

Она расхохоталась, и Люсьен на мгновение открыл глаза.

— Спи, — сказала она ему. — Завтра в путь.

Эта мысль ему, похоже, понравилась, несмотря на пьяную одурь. Когда она выключила свет и вышла из ванной, улыбка все еще бродила у него на губах.

Глава 6

Свое хранилище информации, собранной за пять лет, Грилло называл Рифом. Отчасти потому, что создавалось оно как коралловый риф — из бесчисленных мелких наслоений (по рой мертвых), отчасти потому, что морское название, по мнению Грилло, вполне соответствовало собранию данных, призванных помочь ему проникнуть в море мечты. Но с недавних пор все это перестало ему нравиться. Грилло больше не чувствовал себя хозяином Рифа — он стал его пленником.

Риф жил в памяти четырех связанных в сеть компьютеров, подаренных одним человеком из Бостона. За свои щедроты тот выставил лишь одно условие: сейчас Грилло полу чает возможность занести в компьютеры информацию про самую главную тайну Америки, а потом, когда электронные мозги ее обработают и выдадут разгадку, человек из Бостона узнает об этом первым Грилло согласился. Когда они говорили об этих компьютерах, он сомневался, что такой день вообще наступит.

Теперь Грилло разуверился. Нет никаких вселенских тайн в слухах и сплетнях, которые он терпеливо собирал целых пять лет. Они не имеют смысла ни в общем, ни в частности.

В последние шесть месяцев здоровье Грилло, ни разу не подводившее его за сорок три года, резко ухудшилось. По началу он не обращал внимания на появлявшиеся признаки беды и списывал разбитые кофейные чашки, боль в спине и падение зрения на счет переутомления. Но через некоторое время боль стала невыносимой, и, чтобы ее контролировать, пришлось обратиться к врачу. Там он получил болеутоляющие, в придачу к ним — кучу инструкций, обследования, страх, постепенно перераставший в паранойю, а в конце концов и скверную новость:

— У вас рассеянный склероз, Натан.

Он на минуту прикрыл глаза, не желая видеть сочувствующее лицо врача, но темнота под прикрытыми веками показалась еще хуже. Темнота была клеткой, в ней он остался один.

— Это не смертный приговор, — разъяснил врач. — С такой болезнью люди живут долго, не теряя работоспособности, и я не вижу причин, почему бы и вам не оказаться од ним из них.

— Как долго? — спросил он.

— Не скажу даже приблизительно. У каждого болезнь протекает по-своему. Может быть, тридцать лет…

Сидя там, в тихом маленьком кабинете, Грилло уже знал, что тридцати лет у него нет. Даже близко. Болезнь уже вцепилась в него зубами и теперь будет трепать его, пока не истерзает до смерти.

Но и в столь плачевном положении страсти к информации он не потерял. Он дотошно исследовал природу своей болезни. Он не надеялся ее одолеть, но желал знать, что происходит. Происходило вроде бы вот что: в спинном и в голов ном мозге обнажались нервные ткани. Причину сего процесса пытались найти самые лучшие умы современности, однако точного ответа на вопрос пока что не дал никто. Его болезнь оказалась такой же неразрешимой задачей, как и содержимое Рифа, с той лишь разницей, что она была реально ощутимой. Временами он сидел перед монитором, читал приходившие сообщения, и ему казалось: он чувствует, как зверь по имени Склероз бродит по его телу, пожирая за нервом нерв, за клеткой клетку, и открывавшиеся на экране рассказы о знаках и видениях тоже становились похожи на еще один симптом. Здоровая психика не нуждается в таких фантазиях. Здоровые люди живут в мире возможного, реальность наполняет их.

Иногда он в ярости выключал экран, тешась мыслью, что сейчас вырубит и всю систему, а эти сказки пускай остаются сами по себе, в темноте и безмолвии. Но через некоторое время он снова, как наркоман, возвращался на место и проверял, что случилось на Рифе в его отсутствие.

В начале весны зверь по имени Склероз неожиданно громко заявил о себе, отняв у Грилло за месяц не менее двадцати лет. Ему прописали новые, более сильные препараты, он добросовестно принимал их, потом доктор посоветовал заранее разработать план на случай недееспособности, от чего Грилло решительно отказался. Он ни за что не сядет в инвалидную коляску; он твердо решил. Он выпьет снотворного и уйдет во сне; так будет лучше. Жены у него нет, держаться не за кого, и детей тоже нет, так что не нужно никого растить. Ничего нет, кроме еще одного завтрашнего дня и этих мониторов, где без конца появляются новые сообщения с новыми слухами и новыми сплетниками, которые пре красно обойдутся и без него.

А потом, в начале июня, количество желающих поделиться своими тайнами вдруг необъяснимо увеличилось. Сообщения приходили теперь каждый час. Никакой логической связи между ними Грилло не видел, но их стало столько, что от одного количества можно было сойти с ума.

Примерно тогда Тесла позвонила ему из Нью-Мексико, и он рассказал, что происходит. У нее как раз был приступ фатализма (слишком много пейотля, решил Грилло), и ей все было безразлично. Зато когда он позвонил в Нью-Йорк Гарри д'Амуру, тот отреагировал совсем по-другому. д'Амур, бывший детектив, расследовавший некогда дела, связанные с метафизикой, хотел знать все. Три недели подряд они говорили по телефону по два раза в день, и, если приходило сообщение, где хоть как-то упоминались сатанисты — особенно если речь шла о Нью-Йорке, — д'Амур требовал соотнесения с Библией. Грилло считал обращение к католическим терминам абсурдным, но не спорил. А сообщения, интересовавшие д'Амура, действительно приходили. Два зверских убийства в Бронксе (руки и ноги жертв были пробиты гвоздями), тройное самоубийство в женском монастыре в Бруклине — о них д'Амур уже знал; ряд менее значимых происшествий — о них д'Амур не знал, но они определенно и точно соответствовали тому или иному библейскому стиху.

д'Амур все время темнил, не желал говорить прямо да же по безопасной линии вплоть до их последнего разговора, В этом разговоре он серьезно заявил, что у него есть все при чины считать, будто в Нью-Йорке составлен заговор и готовится пришествие Антихриста. Грилло не удалось скрыть, на сколько его это позабавило.

— Вам не нравится формулировка, не так ли? — отреагировал д'Амур. — Хорошо, назовем его иначе, если угодно. Например, Иад. Или Враг. Все равно речь идет о дьяволе.

Это был их последний разговор, хотя Грилло потом не раз пытался до него дозвониться. Из всех пяти районов Нью-Йорка приходили новые сообщения, и происшествия день ото дня становились все более жестокими. В конце концов Грилло заподозрил, что одним из бедолаг, найденных в то лето мертвым на нью-йоркских пустырях, стал д'Амур. И еще он подумал: а как называть дьявола, если тот явится за информатором д'Амура сюда, в Омаху?

Наверное, Склерозом.

* * *

Потом был звонок от Теслы. Она спросила про Флетчера, а Грилло, положив трубку, почувствовал на душе такой оса док, что хотел принять снотворное в тот же вечер. Почему он даже говорить не стал о ее приезде? Да потому, что теперь был слишком похож на своего отца: ноги как палки, посекшиеся седые волосы. Он боялся, что Тесла сразу же повернется и уедет, не вынеся его вида. Она никогда бы так не сделала. Даже в самые худшие времена, в полубезумном состоянии, она никогда не забывала о том, что между ними было.

Так что иначе он боялся раскаяния и сожаления. Боялся, что, когда Тесла увидит его в нынешнем состоянии, она скажет: почему же мы не ценили наших чувств? Почему не радовались им, а прятали от самих себя? Он боялся услышать, что все прошло, что уже поздно, хотя сам прекрасно это понимал.

В который раз от полного отчаяния его спас компьютер. После ее звонка он пострадал какое-то время — думал о снотворном, вспоминал свои глупости, — а потом, слишком измученный, чтобы думать о чем-то еще, слишком взвинченный, чтобы уснуть, пошел и сел на привычное место перед монитором Он хотел посмотреть, нет ли чего про Флетчера.

Однако нашел он кое-что другое. Просматривая сообщения, скопившиеся за последние две недели, он прочел письмо, на которое раньше не обратил внимания. Оно пришло из Иллинойса, от его давнего и, как он считал, надежного информатора женщины, печатавшей для ведомства шерифа снимки с мест преступления. Письмо было кошмарное. В самом конце июля совершено нападение на молодую семью: беременная на восьмом месяце жена убита, муж ранен, потом убийца на глазах у мужа вспорол жене живот, извлек эмбрион и исчез. Муж умер на следующий день, успев сообщить полицейским странные подробности, не попавшие в газеты из-за своей нелепости. Убийца явился не один, сообщил умирающий. Его окружало облако пыли, «где звучали вопли и виднелись лица».

«Я его умолял, — говорил раненый, — не осквернять Луизу, но тот все повторял, что так нужно, так нужно. Его зовут Парень-Смерть, сказал он, и он вынужден так сделать».

Прочитав это сообщение, Грилло полчаса просидел перед монитором, озадаченный и встревоженный. Что же творится? Флетчер погиб на Молле в Паломо-Гроуве. Сгорел. Обращен в пламя и дух. Парень-Смерть Томми-Рэй Макгуайр, сын Яффа, погиб несколько дней спустя в местечке под названием Тринити, в Нью-Мексико. Тоже сгорел, в пламени куда более ужасающем.

Их нет, их обоих нет. Они до конца сыграли свои роли в той драме, где переплелись мир людей и мир сновидений. По крайней мере, все так думают.

Может ли быть, чтобы все ошибались? Может ли быть, чтобы те, кого давно предали забвению, вернулись завершить начатое? Если так, этому есть лишь одно объяснение. Оба они касались нунция. Возможно, его воздействие на самом деле превосходит прежние предположения, и он сделал их неуязвимыми для смерти.

Грилло содрогнулся, не веря самому себе. Неуязвимы для смерти. Ради этого стоило пожить еще немного.

Он позвонил в Калифорнию. Сонная Тесла сняла трубку.

— Тес, это я.

— Который час?

— Без разницы. Я тут кое-что нарыл проФлетчера.

— Я знаю, куда он направился, — сказала Тесла, — Думаю, что знаю.

— Куда?

— В Орегон, в Эвервилль. Этот город есть у тебя на Рифе?

— Не помню, вроде бы нет.

— Так какого черта ты звонишь посреди ночи?

— Томми-Рэй.

— Что?

— Ты что-нибудь слышала про Томми-Рэя?

— Ничего. Он погиб в Петле.

— Точно погиб?

На другом конце провода наступило молчание. Потом Тесла сказала:

— Точно.

— Но ты же выбралась оттуда. И Джо-Бет, и Хови…

— Ты о чем?

— Мне пришло сообщение про убийцу, что называет себя Парень-Смерть…

— Грилло, — проговорила Тесла. — Ты меня разбудил, чтобы…

— Он явился в облаке пыли. И в пыли слышались вопли. Тесла затаила дыхание.

— Когда это было? — тихо спросила она.

— Меньше месяца назад.

— Что он сделал?

— Убил супружескую пару в Иллинойсе. Вырезал из живота у женщины младенца. Мужа бросил умирать.

— Какая неаккуратность. Других сообщений нет?

— Пока нет, но я буду искать.

— Я проверю по пути в Орегон…

— Я подумал… — начал Грилло.

— Что нужно предупредить Хови и Джо-Бет.

— Ага, точно. Я подумал о Флетчере.

— Когда ты в последний раз с ними разговаривал?

— Недели две назад-

— Ну и?.. — не отставала Тесла.

— У них все было в порядке, — ответил Грилло.

— Ты же знаешь, Томми-Рэй обожал ее. Они близнецы…

— Знаю.

— Одно лицо, одна душа. Честное слово, он сходил от нее сума.

— Флетчер, — произнес Грилло.

— Что Флетчер?

— Если он в Эвервилле, я должен с ним встретиться.

— Зачем?

Грилло, помолчав, ответил:

— Мне нужен нунций.

— О чем ты говоришь? Нунция нет. Я сама уничтожила последнюю капсулу,

— Наверняка он оставил для себя заначку.

— Ради бога, ведь он и попросил меня его уничтожить.

— Нет. Что-то он оставил.

— Черт возьми, что ты несешь?

— Потом расскажу. Ты шли Флетчера, а я постараюсь отследить Томми-Рэя.

— Сначала попробуй выспаться, Грилло. Голос у тебя дерьмовый.

— Теперь некогда спать, Тес. Жалко терять время.

Глава 7

Хови взялся чинить машину сразу после восьми, чтобы закончить с ней раньше, чем солнце начнет как следует припекать. Это уже пятое лето после их переезда в Иллинойс, и он твердо решил, что оно будет последним. Он думал переждать там, где он родился и вырос, а потом все изменится. Нет, все осталось прежним, но их жизнь изменилась до не узнаваемости, причем перемены оказались к худшему.

Однако всякий раз, когда у него портилось настроение — в марте он потерял работу, и оно портилось часто, — он глядел на Джо-Бет с Эми на руках, и на душе снова становилось веселее.

Прошло пять лет с тех пор, как он влюбился в Джо-Бет в Паломо-Гроуве, а их отцы начали между собой войну, чтобы не дать им соединиться. Пять лет они прожили под чужими именами в глуши, где никому не было дела ни до их жизни, ни до своей собственной; где тротуары грязные, машины не мытые, улыбки редкие.

Не такой жизни он хотел для своей жены и своей дочери, но д'Амур сформулировал однозначно: если они решат не прятаться и будут жить открыто, как: мистер и миссис Катц, через несколько месяцев их найдут и убьют. Они знают слишком много, чтобы им позволили жить.

Поэтому они укрылись в Иллинойсе и решались произносить собственные имена — Хови и Джо-Бет — только при закрытых дверях и занавешенных окнах. До сих пор это сохраняло им жизнь, но и минусы тоже были. Трудно жить в тени, не смея заглядывать вперед, не смея ни на что надеяться. За последнюю пару месяцев Хови несколько раз звонил д'Амуру. Много ли еще нужно времени, спрашивал он, что бы про нас, черт побери, забыли, и мы смогли бы жить нормальной жизнью? д'Амур был плохим дипломатом, и Хови прекрасно понимал, что тот лжет, когда пытается их утешать и спасти от отчаяния.

Однако терпение Хови истощилось. Это последнее лето в богом забытой дыре, говорил он себе, потея под капотом; последний раз он потакает д'Амуру, у которого, похоже, паранойя. Возможно, пять лет назад они с Джо-Бет и впрямь сыграли какую-то роль в драме (причем сами увидели про исходящее лишь мельком), но это было давно. Таинственные силы, как говорил д'Амур, способны зарезать их в собственной спальне; но силы эти наверняка заняты более серьезными делами, чем наказывать Хови и Джо-Бет за то, что когда-то они случайно оказались в Субстанции.

В доме зазвонил телефон. Хови бросил работу и поднял тряпку, чтобы вытереть руки. Он ободрал костяшки, и их саднило. Хови поднес руку ко рту, слизывая сукровицу, когда на крыльце появилась Джо-Бет. Она постояла, щурясь на солнце, а потом сказала:

— Это тебя. — И снова исчезла в темной глубине дома. Звонил Грилло.

— Что случилось? — спросил Хови.

— Да ничего, — отозвался Грилло. — Просто хотел узнать, как вы.

— Не высыпаемся из-за Эми, а так все нормально.

— Работу не нашел?

— Работу не нашел. Ищу, но…

— Паршиво…

— Нам нужно уезжать отсюда, Натан. Выбраться и жить нормальной жизнью.

— Но… Сейчас не лучшее время.

— В другом месте я найду работу.

— Я не о работе.

— А о чем? Грилло не ответил.

— Натан?

— Не хочу тебя пугать…

— Но…

— Может, оно и ерунда…

— Да говори уже, ради бога!

— Томми-Рэй.

— Томми-Рэя нет.

— Да, именно так мы и думали.

Хови снизил голос до шепота и сердито произнес

— Какого черта ты несешь?

— Мы пока не уверены.

— «Мы»?

— Мы с Теслой.

— Я думал, она исчезла с концами.

— Ну, какое-то время так оно и было. Сейчас она едет в Орегон…

— Говори.

— Она думает, там твой отец.

Хови едва не выронил трубку.

— Я знаю, это звучит… — быстро заговорил Грилло, но Хови его перебил:

— Дерьмово это звучит.

— Сам не могу поверить. Но творится что-то странное, Хови.

— У нас ничего не творится, — возразил Хови. — У нас тут дыра. И мы тут сидим, в этой дыре, тратим жизнь, ждем, пока кто-нибудь нам позвонит и скажет, что дальше, а ты!.. — Хови уже не шептал, он кричал. — Единственное, что ты можешь, — это позвонить и сказать, что мой отец… Мой отец погиб, Грилло, погиб!.. Сказать, будто мой отец болтается по Орегону, а Томми-Рэй…

Он услышал, как сзади Джо-Бет задохнулась.

— Проклятье, — сказал Хови. — Знаешь что, Грилло, лучше держись от нас подальше. И скажи д'Амуру, чтобы он тоже больше к нам не лез. Хватит с нас этого дерьма, понял?

Он швырнул трубку на рычаг и повернулся к Джо-Бет. Та стояла в дверном проеме с горестным выражением липа, какое он не раз замечал в последнее время.

— Какого черта им еще от нас надо? — воскликнул он, закрывая рукой глаза. Глаза горели.

— Ты сказал «Томми-Рэй».

— Да я просто…

— Что он говорил про Томми-Рэя?

— Дерьмо. Только и всего. Грилло — полное дерьмо. — Хови посмотрел на нее. — Больше ничего, радость моя, — добавил он.

— Я хочу знать, что он тебе сказал, — упрямо повторила Джо-Бет.

Она еще больше встревожится, если не услышит правду, решил Хови. Он коротко пересказал слова Грилло.

— Как это? — спросила она, когда он закончил.

— Вот так, — ответил он. — Говорю же, полная ерунда.

Джо-Бет кивнула, пожала плечами и отвернулась от него.

— Скоро все изменится, радость моя, — заверил Хови. — Даю слово.

Ему хотелось подняться в дом, подойти к ней. Обнять ее и баюкать, пока не оттает. Прежде они всегда обнимались после ссор. Но не сейчас. Она ушла в дом, а Хови остался сто ять на месте, боясь, что Джо-Бет оттолкнет его. Непонятно, откуда взялся этот страх — может быть, в ее глазах сквозило что-то такое, отчего Хови решил не подходить. Так или иначе страх был сильный, или Хови стал слабый.

— Вот черт, — пробормотал он себе под нос, снова закрыв глаза рукой.

Слова Грилло поплыли в темноте.

«Творится что-то странное…»

Он, Хови, отмахнулся от этого, но Грилло был прав. Был ли в Орегоне Флетчер или не был, жив Томми-Рэй или нет, но происходит что-то странное.

Прежде чем вернуться к машине и снова взяться за работу, он поднялся наверх, чтобы взглянуть на Эми. Последние два дня девочке нездоровилось, в свое первое лето она подхватила простуду и сейчас лежала в кроватке, повернув набок голову. Хови взял из коробки возле кроватки бумажный платок и вытер блестевшую на подбородке ребенка слюну — осторожно, чтобы не разбудить. Но где-то в глубине сна девочка узнала отца — во всяком случае, ему хотелось так думать. На пухлых губах промелькнула едва заметная улыбка, на щеках заиграли ямочки.

С благоговением Хови смотрел на нее, опираясь на решетку кроватки. Он стал отцом неожиданно. Они не раз заводили разговор о ребенке, но неизменно решали подождать до тех пор, пока положение изменится. Но когда все решил случай, Хови ни разу не пожалел об этом Эми стала для него даром судьбы, знаком благого творения. Вся магия мира — принадлежала ли она его отцу, или Яффу, или тайным силам, о которых твердил д'Амур, — не стоила выеденного яйца по сравнению с тем чудом, каким была Эми.

Пока Хови любовался своей спящей красавицей, он повеселел. И когда он снова вышел под палящее солнце, проблемы с осточертевшей машиной показались ему пустяком, и он с воодушевлением взялся за дело.

Через несколько минут поднялся легкий ветерок и остудил его потное лицо. Хови выбрался из-под капота и набрал в грудь побольше воздуха. Ветер, прилетевший на эти серые улицы, пахнул зеленой травой и свежестью. Скоро мы отсюда уедем, пообещал себе Хови, и все будет хорошо.

Джо-Бет в кухне шинковала морковь, но, когда подул ветер, взглянула на зашевелившиеся нестриженые кусты во дворе, вспомнив другой двор и голос Томми-Рэя, будто окликнувший ее сейчас из прошлого. В тот раз в их дворе в Гроуве было темно, но она запомнила все с ослепительной ясностью: деревья, землю и хоровод звезд.

— Джо-Бет! — крикнул ей тогда Томми-Рэй. — Там кое-что есть!

— Где? — спросила она.

— Во дворе. Пойдем покажу.

Она сперва сопротивлялась. Томми-Рэй порой выходил из себя, а тогда он отчего-то дрожал, и она испугалась.

— Я не сделаю тебе ничего плохого, — сказал он. — Ты же знаешь.

И она действительно это знала. Он был. непредсказуем, но всегда любил ее.

— Мы чувствуем одно и то же, — говорил он, и это тоже была правда: они с детства всё чувствовали одинаково. — Идем, — повторил он, взяв ее за руку.

И она пошла с ним — туда, во двор, где под звездным небом чернели деревья. И услышала в голове шепчущий голос — она ждала его все семнадцать лет своей жизни, сама не зная об этом.

— Джо-Бет, — сказал голос— Меня зовут Яфф. Я твой отец.

Потом он появился из-за деревьев, и она запомнила это навсегда. Он был похож на картинку из маминой Библии — ветхозаветный пророк, бородатый и мудрый. Да, конечно же, он мудрый на свой жуткий лад. Да, конечно, если бы она тогда смогла с ним заговорить, если бы стала у него учиться, то не сидела бы сейчас в этой дыре, боясь вздохнуть, чтобы не лишиться того малого, что ей оставили.

Но ее с ним разлучили, а потом разлучили и с Томми-Рэем, и она оказалась в руках врага.

Он хороший человек, этот враг, этот Хови Катц Хороший и любящий. Когда они спали вместе в первый раз, им обоим приснилась Субстанция, и это означало, что он и есть любовь ее жизни. Никогда у нее не будет другого такого же. Но оставались и другие чувства, оказавшиеся глубже, чем любовь. Оставались силы, охранявшие душу до того, как та появилась на свет, и от них не отмахнуться. Пусть любящий, пусть хороший, но враг есть враг.

Сначала Джо-Бет не понимала этого. Она думала, что боль от пережитого в Гроуве утихнет и тревога ее пройдет. Но ничто не прошло. Джо-Бет стали сниться сны, где появлялся Томми-Рэй, и лицо его излучало свет, как золотистая патока. А иногда посреди дня, ближе к вечеру, когда она па дала с ног от усталости, ей слышался голос отца. Он звал ее, и она еле слышно задавала ему тот же вопрос, что тогда, во дворе маминого дома:

— Зачем ты пришел сейчас? После стольких лет?

— Подойди ближе, — отвечал он всякий раз. — Я объясню…

Но она не знала, как подойти к нему ближе, как перешагнуть через лежавшую между ними бездну времени, где жила смерть.

А потом — неожиданно — появилась надежда. Иногда Джо-Бет начинала вспоминать, и воспоминания ее были очень ясными. Она пряталась от Хови, чтобы он не прочел по ее лицу то, о чем она думала. В другие дни — например, сегодня — она видела, что Хови больно, ее сердце открывалось ему, как в первые дни, и воспоминания путались. Мыс ли теряли ясность, и она часами стояла, глядя на небо, и пыталась их удержать.

Ерунда, говорила она себе. Все вернется. Она пока нашинкует морковку, и вымоет посуду, и накормит ребенка, и…

Порыв ветра принес к окну клочок бумаги. Он прилип к стеклу на мгновение, похожий на однокрылую птицу. Второй порыв унес его прочь.

Скоро и она уйдет, с той же легкостью. Легкость была частью данного ей обещания. Джо-Бет поднимут и унесут туда, где тихий голос откроет ей до конца отцовскую тайну и где ее никогда больше не найдет любящий враг.

Глава 8

В среду утром городок Эвервилль проснулся рано, хотя накануне лег позднее обычного. Нужно вывесить флаги, нужно вымыть окна, нужно постричь траву и подмести улицы. Дел в среду хватало у всех.

Дороти Баллард в муниципальном офисе тревожилась из-за облаков, появившихся за ночь. Все прогнозы обещали «яс но, ясно, ясно», и вдруг — одиннадцать двадцать две, а на небе сплошные тучи. Скрыв тревогу под сияющей — в отличие от неба — улыбкой, Дороти занялась делами и в первую очередь распорядилась систематизировать всю информацию о фестивале в соответствии со списком. Дороти свято верила в списки. Без них жизнь превратилась бы в хаос.

В полдень Фрэнк Карлсен врезался на своем «универсале» в фургон на углу Уитьер и Мейн-стрит, что парализовало движение на Мейн-стрит почти на полчаса. Карлсена привезли в полицейский участок, где он сознался, что в этом году начал отмечать праздник немного раньше, но всего-то пропустил с приятелями пару пива, для души. Фургон пострадал не особенно, так что Эд Олсон, доставивший Фрэнка в участок, отпустил его восвояси, ограничившись предупреждением.

— Я ради тебя нарушаю закон, Фрэнк, — сказал он Карлсену. — Ты смотри не напивайся, не подводи меня.

Движение на Мейн-стрит восстановилось в двенадцать пятнадцать, как раз когда Дороти посмотрела в окно своего офиса и увидела, что тучи начали понемногу редеть и кое-где выглянуло солнце.

* * *

Было немногим больше десяти утра, когда Эрвин пустился в путь, сначала, правда, остановившись у закусочной Китти, чтобы подкрепиться кофе и блинчиками с яблоками. Босли с присущей ему деловитостью, иногда раздражавшей Эрвина, сегодня показался очень милым.

Утолив голод, Эрвин отправился дальше. Он доехал до первой улицы, припарковался возле дома масонской ложи, вышел из машины и пошел к берегу. Он порадовался тому, что надел крепкие ботинки и старый свитер. В эти теплые дни конца лета, после недельных дождей, лесные заросли разрослись еще гуще, и, пока Эрвин продрался к берегу, он успел поцарапать шею, лицо, руки, а в его свитере застряло столько веток и палок, что хватило бы на небольшой костер.

Вода, столетиями прокладывавшая себе дорогу, отвоевала у земли мелкое извилистое русло, по берегам которого росли вековые папоротники, и стремительно неслась вперед. Эрвин заглядывал сюда лет шесть или семь назад, а теперь снова удивился, до чего здесь пустынно и дико. До Мейн-стрит было меньше мили, но комары звенели над головой так, что почти заглушали гул городского движения. На другом берегу начинался крутой, поросший лесом неухоженный склон, где, как подозревал Эрвин, никто не жил Он почувствовал, что здесь он один, и ощущение, нужно сказать, оказалось неприятное. Он занялся поисками дома, размышляя над своими ближайшими планами.

* * *

Ближе к полудню Джо позвонил Фебе на работу и спросил, сможет ли она приехать к нему не вечером, а днем, в обеденный перерыв. Она ответила, что времени у них тогда будет совсем немного, на дорогу туда и обратно уйдет десять минут. Даже, наверное, больше, если шоссе загружено. Он обрадовался и сказал: подъезжай сразу ко мне, всего на две минуты дальше. Феба согласилась. Жди меня сразу после половины первого, ответила она.

— Буду ждать, — отозвался он, и от его голоса у нее по коже побежали мурашки.

Все время до обеда она невольно улыбалась и в двенадцать двадцать восемь уже вышла. В квартиру Джо она приходила только дважды: один раз, когда Мортон свалился с гриппом, второй — когда у него был отпуск. Встречаться у Джо было более рискованно, чем у нее, потому что в квартиру не войдешь незаметно. Особенно в такой день, как сего дня, когда все шатаются туда-сюда. Но Феба не обращала на них внимания. Машину она оставила прямо перед домом и демонстративно пошла наверх по боковой лестнице, почти радуясь мысли, что ее могут увидеть.

Не успела она постучать, как дверь распахнулась. Джо встретил ее в одних шортах, по груди у него сбегали струйки пота.

— Вентилятор сломался, — объяснил он, впуская ее в квартиру. — Но тебя это не испугает, правда?

В квартире было неубрано и жарко, как в духовке. Джо расчистил для Фебы место на диване, но она не села, а пошла за ним следом в кухню, где он налил ей стакан воды со льдом. Там они и остались возле открытого окна, откуда доносился уличный шум.

— Я тут подумал, — сказал Джо. — Чем скорее мы со всем этим разберемся, тем лучше.

— Я договорилась встретиться с юристом в понедельник.

Джо ухмыльнулся.

— Умница. — Он положил ей руки на плечи, сцепив пальцы у нее на затылке. — Хочешь, я схожу с тобой?

— Нет. Я сама.

— И мы сразу уедем. Чем дальше, тем лучше.

— Куда захочешь.

— Поедем туда, где тепло, — проговорил он. — Я люблю тепло.

— Мне подходит, — сказала она. Большим пальцем она поскребла его щеку. — В краске.

— Поцелуй, — предложил он.

— Нам нужно поговорить.

— Сейчас трахнемся, а заодно и поговорим.

— Джо…

— Ладно, поговорим, а заодно трахнемся, так лучше? — Он придвинулся ближе. — По-моему, здесь слишком жарко.

Струйки пота текли у нее между грудей, по спине между ягодиц, между ног. Она вся взмокла от пота.

— Да? — спросил он.

— Да, — ответила она и осталась стоять там, пока он расстегивал пуговицы и крючки, обнажая разгоряченное тело.

* * *

Сначала Эрвин пошел вниз по течению, решив, что дом должен был стоять на ровной площадке, а не на крутом склоне. Но, как он вскоре сообразил, то ли предположение его неверно, то ли эта часть послания Макферсона не соответствовала действительности. Прошел целый час, пока он пробирался сквозь заросли вдоль русла, извернувшегося на юго-восток, а потом возвращался назад, туда, откуда начал. Там он перекурил пару минут, соображая, что делать дальше. Блинчиков Босли хватит еще часа на полтора, а пить после гуляний по лесу уже хотелось. Может быть, нужно устроить перерыв? Съездить к Китти, еще раз перекусить, а потом вернуться сюда. Поколебавшись, он все же решил остаться и продолжать поиски. Если он найдет дом, то и кофе покажется вкуснее.

Двигаться вверх по течению оказалось сложнее. Четверть часа Эрвин брел сквозь густой подлесок на крутом, резко уходившем вверх берегу и, не раз поскользнувшись, с ободранными коленями, с перемазанными зеленым мхом руками, уже готов был отступить. Он остановился, чтобы снять свитер — теперь стало жарко, — и не успел стянуть его, как вдруг увидел что-то впереди. На ходу вытаскивая руки из рукавов, он поспешил в ту сторону, бессвязно бормоча:

— О… О… вот он! Так вот он!

Это действительно был тот дом. Огонь и время уничтожили большую часть дощатых стен, но фундамент и сложенный из кирпича камин остались на месте.

Эрвин повесил свитер на ветку и двинул напролом сквозь заросли. Вскоре он подошел к дому — это была жалкая лачуга — и переступил через порог.

На полу валялся мусор, подтверждавший, что когда-то здесь жили люди: обуглившиеся обломки мебели, сгнивший кусок коврика, битые тарелки, мятое ведро. Зрелище было печальное, но Эрвин ликовал. У него не осталось сомнений в том, что Макферсон написал правду. Эрвин нашел доказательство, так что можно предъявлять находку общественности, не боясь опровержений. Нужно лишь обдумать, каким образом преподнести новость, чтобы извлечь из этого максимальную пользу.

Он опустился на корточки, раздвинул разросшуюся траву и поднял разбитую фаянсовую тарелку; тут впервые ему стало не по себе. Он не верил в привидения — мертвые мертвы и лежат там, где похоронены. Тем не менее гнетущая тишина этого места нагоняла страх. Пора возвращаться, пора выпить кофе и, возможно, вознаградить себя за труды куском морковного пирога.

Он встал, вытирая грязь с тарелки, и в тот же миг краем глаза заметил движение в зелени на другом берегу. Эрвин посмотрел туда, и под ложечкой у него засосало. Кто-то сто ял среди деревьев и следил за ним. Тарелка выскользнула из рук. Волосы на затылке зашевелились.

Сосны на том берегу росли слишком плотно, и в их густой тени незнакомца было трудно рассмотреть. Но на путешественника он точно не походил: в каком-то длинном тем ном балахоне вроде рясы, с густой черной бородой, он стоял, скрестив на груди бледные руки.

Он наклонил голову, словно говоря: я вижу, что ты меня заметил. Потом поднял левую руку и поманил Эрвина к себе. Разумеется, их разделяла речка, которая в этом месте бы ла глубже, чем ниже по течению. Если незнакомец безумен, вода послужит серьезной преградой между ними; поэтому Эрвин, чувствуя себя в безопасности, решил не спорить и подойти ближе к берегу.

Когда он встал у кромки небольшого обрыва высотой фу та в четыре или пять, человек заговорил. Ею тихий голос перекрывал журчание воды.

— Как называется это место? — спросил он.

— Ручей Ангера.

— Я спрашиваю про поселок.

— Это не поселок, а город. Город Эвервилль.

— Эвервилль…

— Вы заблудились?

Человек двинулся вниз, к берегу. Эрвин увидел, что он босой. С каждым шагом незнакомца его странный облик и одеяние становились все очевиднее. Он и в самом деле носил синюю рясу — такую темную, что она казалась черной. Выражение его лица удивляло, поскольку в нем соединялись строгость и непринужденность: брови нахмурены, взгляд живой, губы плотно сжаты, но в них таится улыбка.

— Мне показалось, я заблудился, — проговорил он, — но теперь вижу, что нет. Как вас зовут?

— Эрвин Тузейкер.

— Эрвин, я хотел бы вас попросить об одолжении.

— Сначала скажите, кто вы.

— О, разумеется.

Теперь незнакомец подошел к берегу и раскрыл руки.

— Меня зовут Ричард Уэсли Флетчер. И я пришел, чтобы спасти вас от банальности.

* * *

— Джо, кто-то идет по лестнице.

Он оторвался от ее груди и прислушался. Снаружи доносились крики детей, игравших на улице, в нижней квартире играло радио. Но какой футбол, какая лестница!.. Он снова склонился к ней.

— Честное слово, — прошептала она, тревожно глядя на дверь.

— Ладно, — сказал он.

Он подобрал с пола и натянул шорты, запихнув в них разбухший член.

— Дай-ка посмотреть, что там у тебя есть, детка.

Она свесила ногу с дивана, на котором лежала, и чуть при подняла бедра. Он посмотрел на нее с восхищением.

— Ох, детка…

— Нравится? — прошептала она.

— Сейчас сама увидишь, как: нравится.

Она едва не позвала его к себе, но не успела, и он вышел в коридор. Она оглядела себя, свое тело, пощупала складку на животе. Он сказал, что любит ее такой, какая она есть, но сама она себя не любила. Она сбросит двадцать фунтов, пообещала себе Феба. Двадцать фунтов, еще до Дня благодарения. Потому что…

— Ниггер! — услышала она рев Мортона.

Входная дверь распахнулась, грохнув о стену. Джо в коридоре отлетел назад, переломившись пополам.

Она схватилась за подлокотник, но не успела вскочить, как Мортон уже стоял на пороге комнаты, глядя туда же, куда только что смотрел Джо. На лице у него было написано отвращение.

— Господи! — рявкнул он. — Господи боже, ты посмотри на себя!

И он пошел к Фебе, растопырив руки. Он схватил ее за раскинутые ноги и потянул с дивана с такой яростью, что она закричала:

— Не надо!

Но он уже ничего не слышал. Она никогда не видела его в подобном состоянии: зубы ощерены, губы побелели, глаза выпучены, на лбу пот, вены вздулись. Он впал в бешенство, но лицо его не покраснело, а стало мертвенно-бледным, как будто он готов отдать концы или его сейчас вырвет.

Он схватил ее, рывком поставил на колени.

— Мерзкая шлюха! — взревел он и ударил ее по лицу. — Вот это ему нравится? — Он наотмашь ударил ее по груди, еще и еще раз. — Значит, нравится! — Он хлестал ее все сильнее. — Значит, он прямо сожрать готов твои сиськи!

Она пыталась закрыться руками, но Мортон не унимался.

— Классные сиськи! — Удар сыпался за ударом, из глаз Фебы полились слезы. — Классные сиськи! Классные сиськи!

Она не видела, как Джо поднялся на ноги, потому что не отводила глаз от Мортона. Но неожиданно Джо очутился рядом, схватил ее мучителя за воротник и поволок вон из комнаты. Мортон был выше его дюйма на три-четыре и тяжелее фунтов на пятьдесят, но Джо разозлился и отчаянно работал кулаками, гоня противника к выходу.

Феба вытерла слезы и потянулась за чем-нибудь, чтобы прикрыться. И тут Мортон — из носа его лилась кровь — взревел, развернулся и всем своим весом налетел на Джо с такой силой, что оба отлетели в другой конец комнаты. Джо рухнул на телевизор, стоявший на низеньком столике. Сто лик развалился, телевизор слетел на пол. Мортон, не удержавшись, тоже упал, но тут же вскочил и принялся избивать Джо. Он целил в пах и успел ударить раз пять, шесть, семь, пока ошеломленный Джо корчился среди осколков стекла и разбитого дерева.

Забыв про наготу, Феба вскочила и попыталась оттащить Мортона, но тот вцепился ей в лицо пятерней.

— Подожди своей очереди! — прорычал он, пиная Джо ногой. — Сейчас я тобой займусь!

Потом он легко оттолкнул ее, намереваясь закончить начатое. Она посмотрела на Джо — на его тело, распростертое среди осколков, на кровавое пятно, расползавшееся на шортах, — и совершенно отчетливо, с какой-то странной залихватской беспечностью поняла, что Мортон не остановится, пока его не убьет.

Она должна что-то сделать, что-нибудь сделать. Она оглянулась в поисках оружия, но не увидела ничего такого, что могло бы остановить ее мужа. В отчаянии она бросилась в кухню, а за спиной ее раздавались жуткие звуки — ботинок ударялся о тело избиваемого. Она слышала стоны Джо, и голос его становился слабее и слабее.

Один за другим она открывала ящики, где надеялась найти нож — мясной или хотя бы хлебный, чтобы испугать Мортона. Но ножи в столе были маленькие и никуда не годились.

— Ах ты, гребаный ниггер! — рычал Мортон.

Джо затих.

В отчаянии Феба схватила в одну руку обычный столовый нож, в другую — вилку и метнулась обратно в комнату как раз в тот момент, когда Мортон сдирал с Джо шорты, чтобы полюбоваться плодами своих стараний. От этого зрелища Фебу замутило, и она пришла в такую ярость, что бросилась на Мортона, замахнувшись обеими руками. Он раз вернулся и — скорее случайно, чем намеренно — выбил у нее нож. Зато вилка попала куда надо: вонзилась в мышцу возле плеча.

Он воззрился на вилку в изумлении, словно не чувствовал боли, а потом ударил Фебу наотмашь, и она отлетела к двери. Из ранки текла кровь, но Мортон не стал тратить время и вынимать вилку.

— Гребаная потаскуха! — заорал он и двинулся на нее, как грузовик, потерявший управление.

Она попятилась в коридор. Входная дверь была открыта нараспашку. Феба могла бы постараться выбежать раньше, чем он ее догонит, но это означало бы бросить Джо. Бог знает, когда она найдет кого-нибудь и приведет на помощь и что еще за это время произойдет.

— Стоять, — приказал Мортон, понизив голос почти до шепота, хриплого, как рашпиль. — Ты заслужила это, — проговорил он почти спокойно. — Ты сама знаешь, что заслужила.

Она окинула взглядом узкий коридор, где располагалась ванная, и, когда он пошел на нее, метнулась туда и попыталась захлопнуть дверь. Но не успела. Мортон просунул руку сквозь щель и вцепился ей в волосы. Феба навалилась на дверь всем своим весом, прищемив его руку. Он заорал от боли и ярости, осыпая Фебу потоком ругательств. Он пинал дверь и тянул в щель ободранную до крови руку, помогая себе коле ном.

Феба не смогла бы удержаться, ее босые ноги скользили на плиточном полу. Через несколько секунд он откроет дверь и убьет ее, нет сомнений. Тогда Феба закричала во весь голос, и вопли ее затопили крохотную ванную. Если сейчас никто не придет на помощь, будет поздно.

Вот уже и лицо Мортона просунулось в дверь, влажное от пота и белое, как кафельная плитка.

— Открой! — хрипел он, толкая дверь. — Все равно откроешь-

При этих словах дверь распахнулась. Бежать Фебе было некуда, и он это знал. Он остановился, окровавленный, задыхавшийся, и окинул ее взглядом с ног до головы.

— Ты шлюха, — заявил он. — Жирная, грязная шлюха. Сейчас я оторву твои гребаные сиськи.

— Эй! — крикнул Джо.

Мортон оглянулся. Джо стоял на пороге комнаты, цепляясь за косяк.

— Еще не сдох? — удивленно спросил Мортон и пошел к нему.

До конца своих дней Феба так толком и не сможет вспомнить, как все произошло. Она двинулась вслед за Мортоном, чтобы оттащить его или хотя бы задержать, пока Джо не выберется из квартиры, — на это ее сил хватило бы, она была уверена. Но она успела лишь схватить Мортона за плечо, когда Джо оторвался от двери и преградил ему путь. Может быть, он его ударил; может быть, Мортон сам споткнулся и не устоял на ногах, потеряв силы от потери крови; может быть, Феба заставила его упасть, навалившись всем своим весом. Так или иначе Мортон упал, но даже в падении пытался вцепиться в Джо. Он рухнул на пол со странным хрустом и вскрикнул. Больше он не встал. Ноги его задергались. Потом он замер.

— Гос… по… ди, — сказал Джо и отвернулся от Фебы. Его вырвало.

Феба осторожно подошла, все еще опасаясь, что Мортон вот-вот поднимется. Из-под плеча у него натекала лужица крови. Вилка! Феба и забыла об этом!

Она перевернула Мортона на спину. Он еще дышал, но дыхание походило на спазмы, от которых все тело с головы до ног пронизывала судорога. Вилка вошла в грудь наполовину, дюйма на три.

Джо поднялся и вытер рот тыльной стороной ладони.

— Нужно вызвать врача, — проговорил он и скрылся в комнате.

Феба пошла за ним

— Погоди, погоди, — остановила она его. — Что мы им скажем?

— Мы им скажем правду, — ответил он.

Он нашел среди обломков телефон, вырванный из розетки. Морщась от боли, он хотел включить его, но остановился и посмотрел на Фебу, торопливо надевавшую белье:

— Меня заберут, детка.

— Это несчастный случай, — возразила она. Он покачал головой:

— Не поверят. У меня уже были проблемы.

— Ты о чем?

— У меня уже есть судимость — ответил он. — Нужно было тебе сказать.

— Мне без разницы, — отозвалась она.

— А зря, — резко бросил он. — Из-за этого все наперекосяк.

Он наконец нащупал розетку, но она была вырвана с мясом.

— Ни черта не получится, — сказал он и швырнул телефон в груду разбитой мебели. Он поднялся, по щекам у него текли слезы. — Прости меня, — произнес он. — Прости…

— Лучше уходи, — сказала она.

— Нет.

— Я позабочусь о Мортоне. А ты иди.

Она уже натянула юбку и теперь застегивала блузку.

— Я им все объясню, устрою его в больницу, а потом мы с тобой уедем.

Она и сама с трудом верила в это, но ничего лучшего не пришло в голову.

— Я серьезно, — настаивала она— Одевайся и иди!

Она вышла в коридор, Мортон больше не дергался, а бор мотал себе под нос ругательства, то и дело сменявшиеся бес связным, каким-то детским лепетом; вот только изо рта у него текли не молоко, не слюна, а кровь.

— С ним все будет в порядке, — говорила она Джо, который с несчастным видом стоял посреди разгромленной комнаты. — Пожалуйста, иди. Со мной все будет в порядке.

Потом она вышла на яркий солнечный свет и спустилась вниз. Дети, игравшие на другой стороне улицы, бросили свои дела и повернулись к ней.

— Ну, чего уставились? — спросила она их таким тоном, каким разговаривала в приемной с опоздавшими пациентами.

Мальчишки тотчас разбежались, и Феба быстрым шагом двинулась на угол, к телефону-автомату, не смея оглянуться на лестницу и увидеть, как Джо уходит.

Глава 9

— Готов поспорить, вы думаете, у нас тут тихий городишко, ведь так? — сказал Уилл Хэмрик, толкая по стойке очередной стакан бренди к своему совершенно трезвому на вид клиенту.

— Я не прав? — спросил тот.

Уилл подумал, что у парня, похоже, полно денег: в нем была беспечность, какую дают только доллары. Хорошо бы он еще немного их здесь оставил, прежде чем двигаться дальше.

— Да вот как раз сегодня случилось смертоубийство.

— Неужели?

— Заходил к нам один, Мортон Кобб его звали. Сидел вон там, за столом возле стены. — Уилл показал на столик. — А сегодня увезли его в больницу с вилкой в сердце.

— С вилкой? — переспросил приезжий, трогая идеально подстриженный ус.

— Я сказал, с вилкой, значит, с вилкой, именно так. Здоровый был парень.

— Хм, — произнес клиент, толкая по стойке к Уиллу пустой стакан.

— Еще один?

— Почему бы нет? Это нужно отметить.

— Что отмечать?

— Смертоубийство, — ответил приезжий.

Должно быть, Уилл счел подобное предложение в высшей степени бестактным, каковая мысль отразилась на его длинном, болезненно бледном лице. Посетитель поспешно добавил:

— Прошу прощения. Я неправильно понял вас. Этот Кобб — ваш друг?

— Не совсем.

— Значит, покушение на его жизнь, которое совершила его жена или любовник его жены, чернокожий любовник…

— Так вы уже слышали.

— Конечно, слышал. Скандал с кровопусканием — событие действительно» пикантное, что ли. — Он сделал глоток. — Не так ли?

Уилл промолчал. Честно говоря, этот тип его немного нервировал.

— Я обидел вас? — спросил тот у Уилла.

— Нет.

— Вы ведь профессиональный бармен, или я ошибаюсь?

— Я хозяин этого заведения, — ответил Уилл.

— Вот и хорошо. Знаете ли, человек вашей профессии имеет очень большое влияние. В вашем заведении собираются люди, и, когда они собираются, что они делают?

Уилл пожал плечами.

— Они говорят, — последовала подсказка.

— Послушайте, я не понимаю…

— Прошу вас, мистер…

— Хэмрик.

— Мистер Хэмрик. Я поездил по миру и в каких только барах не бывал — в Шанхае, в Санкт-Петербурге, в Константинополе. Все лучшие заведения, о которых потом складывают легенды, имеют между собой нечто общее, и это отнюдь не идеально смешанный «водка-мартини». Везде, в каждом из них, есть человек, похожий на вас. Распространитель.

— Кто?

— Сеятель. Тот, кто разбрасывает семена.

— Вы ошиблись, мистер, — сказал Уилл с кривой усмешкой. — Вам нужен Дуг Кении, Клуб фермеров.

Посетитель даже не улыбнулся.

— Лично я, — заявил он, — надеюсь, что Мортон Кобб умрет. В таком случае история выйдет отменная.

Уилл поджал губы.

— Ну, согласитесь же, — продолжал посетитель, налегая грудью на стойку, — если он умрет из-за вилки, вы разве не станете об этом рассказывать? И разве у вас когда-нибудь была в запасе история получше?

— Ну… — пробормотал Уилл. — Может быть, стану…

— Именно. Так в чем проблема? — Гость осушил бокал. — Сколько я вам должен?

— Девять баксов.

Посетитель открыл бумажник из крокодиловой кожи и извлек оттуда не одну, а две новенькие десятки. Он положил на стойку обе.

— Сдачу оставьте себе, — сказал он. — Может, я загляну к вам еще раз, чтобы узнать подробности про Кобба. Длину вилки или размер члена у любовника; что-нибудь такое. — Он ухмыльнулся. — Только не надо мне говорить, что вам это не приходило в голову. Хороший распространитель отличается от других именно вниманием к деталям. Особенно к таким, какими интересоваться не принято. Расскажите своим слушателям что-нибудь постыдное, и они вас за это полюбят. — Он рассмеялся, и смех его оказался не менее музыкальным, чем голос. — Говорю это как человек, которого многие любили, — сказал он. С этими словами посетитель ушел, а Уилл замер, уста вившись на две десятки и не понимая, благодарить ему гостя или сжечь деньги в стоявшей на стойке пепельнице.

* * *

Феба смотрела на лицо Мортона на подушке и думала; «Он зарос, как: еж». Волосы торчали из носа, из ощетинившихся бровей, из-под подбородка, куда не достала бритва.

«Любила ли я его, когда у него не было этой щетины? — спрашивала себя Феба. — Любила ли я его вообще когда-нибудь?»

Мысли путались, что она отнесла на счет транквилизаторов, которые ей дали выпить часа два назад. Без них ей вряд ли удалось бы пережить все унижения и допросы без нервно го срыва. Сначала она прошла медицинское освидетельствование (грудь в синяках, лицо распухло, но серьезных травм не обнаружили); потом сам Джед Джилхолли, шеф полиции Эвервилля, интересовался ее отношениями с Джо: кто он та кой и зачем ей понадобился; потом из Силвертона, куда Фебу привезли в больницу, ее доставили обратно в квартиру, где подробно допросили о том, что произошло, где и как имен но. Когда из нее вытряхнули все, что можно, ее снова отвез ли в больницу, где она села возле кровати и замерла, размышляя над загадкой щетины Мортона.

Доктор сказал, что состояние раненого стабильное, но Феба знала то, чего не знал врач. Мортон курил, пил, слишком часто ел мясо и любил яичницу. Он был здоровенным, а не здоровым. Когда он болел гриппом — почти каждую зиму, — он терял силы и лежал не одну неделю. Но сейчас он должен выжить. Она ненавидела Мортона до последнего его волоска, но сейчас он должен выжить.

Около пяти явился Джилхолли и вызвал ее в коридор. Бея его семья (у Джеда было две дочери, девочки-подростки) лечилась у доктора Пауэлла, но если жена и дети не жаловались на здоровье, то у него самого нередко случались расстройства и — если Фебе не изменяла память — уже был первый звонок насчет простаты. Зная эти маленькие тайны, Феба меньше его боялась.

— У меня кое-какие новости, — сказал он. — Про вашего… э-э… приятеля.

Его поймали, подумала она.

— Он уголовник, Феба.

Нет, кажется, еще не поймали.

— Года четыре назад в Кентукки он стрелял в человека и ранил его. Освобожден условно. Если вы знаете, где он… Его не поймали, слава тебе господи.

— Если знаете, лучше скажите сейчас, потому что эта история может кончиться для него плохо.

— Я же рассказала, — ответила она. — Все начал Мортон.

— Мортон вот он, лежит здесь. Он мог умереть, Феба.

— Несчастный случай. Это я проткнула его вилкой, я, а не Джо. Если вам нужно арестовать кого-то, вы должны арестовать меня.

— Я видел, что он сделал с вами, — отозвался шериф, не много смутившись. — Так избить женщину… Значит, вот что мы имеем: побои, травма и… — Он посмотрел Фебе в глаза. — Человек, уже имевший неприятности с законом, человек, представляющий опасность для общества

— Это просто смешно.

— Позвольте мне самому судить о том, что смешно, а что нет, — проговорил Джед. — Я еще раз спрашиваю: известно ли вам, где находится Фликер?

— А я еще раз отвечаю: неизвестно.

Джед кивнул, но она понимала, о чем он подумал.

— Я вам кое-что скажу, Феба Кое-что такое, чего не стал бы говорить, если б не знал вас.

— Да?

— На самом деле все просто. Не знаю, что там у вас было с этим Фликером. Знаю, что Мортон — не самый хороший парень на свете, коли он так вас отделал, и это, — Джед по качал головой, — тоже преступление. Но я не имею права забывать о том, что ваш приятель опасен, и если придется выбирать между ним и моими людьми…

— Он никому не сделает ничего дурного.

— Феба, вот как раз об этом я вам и толкую. Этого я ему не позволю.

* * *

Без средств передвижения у Джо был небольшой выбор действий. Можно украсть машину, отъехать в лес, а когда стемнеет, вернуться за Фебой. Можно спрятаться и переждать в городе. Можно подняться в горы.

Он выбрал последнее. Угон машины — новое преступление, а город слишком маленький и слишком белый, чтобы чернокожий мог незаметно появиться на улице. Он поднимется в горы, решил Джо. Там его никому не придет в голову искать.

Покидая квартиру, он взял с собой только самое необходимое: еду, куртку, чтобы не замерзнуть ночью, и — что в его состоянии самое важное — аптечку. Перед уходом он мель ком осмотрел свои раны и понял, что кровью не истечет. Однако боль была страшная, и он с трудом добрался до ручья, где пришлось сделать привал. Никто, кроме рыб, не видел, как он сполз к воде и принялся осторожно обмывать покрытый синяками и запекшейся кровью живот. Процедура была долгая и невыносимая. Он едва удерживался от крика, когда ледяная вода касалась его истерзанного тела, и не раз делал перерыв, пережидая боль. В конце концов он не выдержал, достал из аптечки единственную оставшуюся пачку перкодана — последнюю из десяти, что ему назначил врач, когда у него была серьезная травма, — и проглотил две таблетки. От этого лекарства Джо приходил в состояние блаженного ступора, какое сейчас ему явно не пойдет на пользу. Но без обезболивания он не мог дальше и шагу шагнуть.

Как был, в спущенных до земли штанах и трусах, заскорузлых от запекшейся крови, Джо сел возле воды, ожидая, пока подействует лекарство. Дневная жара спала, но солнце еще не зашло и, пробиваясь сквозь папоротники, золотило быстрые волны. Он сидел и смотрел на них, пока боль не притихла. Если это и есть смерть, подумал он, — когда утихает боль, когда блаженно немеет тело, — не так уж она и плоха.

Прошло еще несколько минут, мысли его стали путаться, пальцы потеряли ловкость, и только тогда он продолжил промывать раны. За последние полчаса мошонка раздулась вдвое — местами лиловая, местами ярко-красная. Он осторожно ощупал яички, болевшие даже сквозь медикаментозную одурь: вроде бы все цело. Наверное, он даже сможет иметь детей. Кожа на члене лопнула в трех местах, где приземлился каблукМортона. Джо промыл его чистой речной водой и густо смазал антисептической мазью.

Один раз во время этой деликатной процедуры его на крыло волной дурноты — не столько от вида ран, сколько при воспоминании о том, как это было, — и ему снова пришлось сделать перерыв. Он стоял и смотрел на воду, пока дурнота не прошла. Он ждал, а мысли его блуждали далеко. Он прожил уже двадцать девять лет (через месяц ему исполнится тридцать), и ему нечего представить миру, кроме своих травм. Если он хочет прожить еще столько же, так дальше продолжаться не может. Его наказали достаточно, хватит на всю жизнь. Он больше не позволит обстоятельствам загонять себя в угол, он сам будет прокладывать свой курс. Он отпустит прошлое, не отрицая и не забывая: спокойно отведет ему положенное место вместе со всей болью и унижением. В конце концов, Джо повезло, не так ли? Его нашла любовь. Любовь в облике женщины, которая сегодня готова была умереть за него. Мало кому так везет. Большинство людей довольствуются компромиссом — любви нет, но кто-то рядом есть, и это лучше, чем ничего. Феба совсем не такая.

Она не первая женщина, полюбившая его, и даже не первая, кому он ответил тем же. Но она стала первой, кого он боялся потерять. Первой, без кого — он точно знал — жизнь опустеет. Первой, кого он не перестанет любить, даже когда утихнет страсть, когда ей уже не захочется раздвигать перед ним колени, да ему это будет и не нужно.

Острая боль в паху вернула его к реальности. Он опустил глаза и обнаружил, что не все потеряно. Член его поднялся, когда Джо рисовал себе Фебу, и пришлось сконцентрироваться на подсчете летающих вокруг мошек, чтобы успокоиться. Потом Джо намазал раны мазью и перебинтовал как сумел Пора уходить, прежде чем погоня доберется до ручья… и прежде чем кончится действие обезболивающего.

Он натянул штаны, закопал обертки бинтов и прочий мусор и прошел немного вверх по течению, пока не нашел узкое место, чтобы перепрыгнуть на другой берег. Там он скрылся среди деревьев и двинулся вверх по склону.

* * *

В шесть семнадцать, в то время как Феба стояла возле автомата и наливала себе кофе, Мортон открыл глаза. Когда она вернулась в палату, он нес что-то про то, как плыл в лодке и упал за борт:

— Я мог утонуть, — твердил он сиделке, вцепившись в одеяло, будто в спасательный круг. — Я мог… мог утонуть.

— Нет никакой лодки, мистер Кобб. Вы в больнице…

— В больнице? — переспросил он, оторвав голову от подушки на дюйм или два, хотя сиделка изо всех сил пыталась его удержать. — Но я плыл…

— Тебе приснилось, Мортон, — сказала Феба, подходя ближе.

При виде ее память о том, как он попал в больницу, вернулась к нему.

— Господи, — простонал он сквозь стиснутые зубы. — Господи боже. — Голова его снова упала на подушку. — Сука, — пробормотал он. — Проклятая сука.

— Успокойтесь, мистер Кобб, — сказала сиделка, но Мор тон в приступе ярости вдруг сел на постели, отчего капельница отлетела в сторону.

— Я все знал! — заорал он, указывая пальцем на Фебу.

— Делай то, что тебе говорят, Мортон.

— Пожалуйста, подержите его руку, миссис Кобб, — обратилась к ней за помощью сиделка.

Феба отставила чашку и поспешила на помощь, отчего Мортон пришел в бешенство.

— Не тронь меня, сука гребаная! Не тро…

На полуслове он замолчал, издав слабый звук, как будто тихо икнул. Вся злоба мгновенно иссякла — руки бессильно упали по сторонам, лицо обмякло и побледнело, — и сиделка, не сумев удержать, уложила его на подушку. Потом она побежала за помощью, а Мортон опять стал задыхаться и биться в конвульсиях, еще более жутких, чем раньше.

Феба не могла просто стоять и смотреть на это.

— Все в порядке, — проговорила она, вернувшись к кровати, и положила ладонь на его холодный лоб. — Мортон, послушай меня. Все в порядке.

Белки глаз за закрытыми веками двигались. Он страшно хрипел.

— Держись, Мортон, — призвала Феба, потому что ему явно становилось хуже. — Потерпи.

Если он и разобрал ее слова, то не послушался. А когда он ее слушал? Он метался и бился в судорогах, пока телу хватало сил. Потом вдруг замер.

— Мортон, — прошептала она, — ты не посмеешь…

Возле постели уже стояли медсестры и врач, отдававший какие-то команды, но Феба ничего не замечала. Она видела перед собой только застывшее лицо Мортона. Капли слюны, засохшей на подбородке, широко распахнутые глаза. Вид у него был почти такой же, как на пороге ванной, — вне себя от ярости. Эта ярость не утихла, даже когда море, приснившееся ему, сомкнуло волны над его головой.

Одна из сестер взяла Фебу за руку и осторожно повела прочь от кровати.

— Боюсь, у него не выдержало сердце, — пробормотала сестра, пытаясь ее утешить.

Но Феба лучше знала, что произошло. Этот дурак захлебнулся.

* * *

На исходе дня всегда наступал момент, когда город погружался в синие сумерки, а на горе солнце еще продолжало сиять во всей красе. Оттуда Эвервилль казался городом-призраком, притаившимся в тени горы. То, что минуту назад было прочным, становилось почти бесплотным. Люди вдруг переставали узнавать собственных соседей; дети, которым было прекрасно известно, что никто не прячется за оградой и не ползет за мусорными баками, начинали в том сомневаться.

В этот последний час перед закатом, пока еще не включились уличные фонари и светильники над дверями домов, все становилось ненадежным. В городе, погруженном в сомнения, призрачные души бродили по призрачным улицам и думали, что вся жизнь — это короткий сон, способный погаснуть, как пламя свечки, от первого порыва ветра.

Сет Ланди любил этот час больше всего. Больше, чем пол ночь или тот промежуток перед рассветом, когда луна уже села, а там, где вот-вот должно взойти солнце, на небе пробивалась серенькая полоска. Этот час был для него лучшим.

Сет стоял на городской площади, глядя, как на вершине горы гаснет последний отблеск света, и слушал звон молоточков — в такое ненадежное время он всегда слышался громко. Вдруг из сумерек вынырнул человек, понравившийся Сету с первого взгляда. Он подошел к Ланди и спросил:

— Что ты слышишь?

Раньше подобный вопрос Сету задавали лишь врачи. Но этот человек не был врачом.

— Мне слышно, как ангелы стучат молоточками по той стороне неба, — сказал он. Почему бы не ответить честно?

— Меня зовут Оуэн Будденбаум, — представился человек, подойдя ближе, и Сет уловил в его дыхании запах бренди. — Нельзя ли узнать, как зовут тебя?

— Сет Ланди.

Оуэн Будденбаум подошел еще ближе. А потом, пока го род в сомнении замер вокруг них, поцеловал Сета в губы. Никто никогда раньше не целовал Сета, но он всем сердцем, всем нутром, всей душой почувствовал правильность этого поцелуя.

— Послушаем молоточки вместе? — спросил Оуэн Будденбаум. — Или пойдем и сами постучим?

— Сами постучим, — еле слышно отозвался Сет.

— Прекрасно, — кивнул Будденбаум. — Сами так сами.

Часть III СОСУДЫ

Глава 1

Несмотря на поздний звонок Грилло и возню с Люсьеном, Тесла проснулась рано — достаточно рано, чтобы послушать пение птиц, пока его не заглушил шум движения на Мелроуз и Санта-Монике. В кухне на полках было пусто, так что она отправилась в кафе на первом этаже Центра здоровья на Санта-Монике, открывавшееся на радость местным мазохистам в пять утра. Там она купила для себя и для гостя кофе, фруктов и горячих булочек с отрубями.

— Не хочу, чтобы ты с ним трахалась, — напомнил Рауль, когда она возвращалась к себе в квартиру. — Мы договорились: пока мы вместе, никакого секса.

— Может быть, Рауль, мы теперь до смерти вместе, — ответила Тесла, — и, черт меня подери, я не собираюсь все время жить монахиней. Тем более что времени у меня, воз можно, почти не осталось.

— Надо же, какие у нас сегодня грустные мысли.

— Слушай, ведь обезьяны любят секс В зоопарке они только сексом и занимаются.

— Пошла ты на хрен, Бомбек.

— Вот спасибо, именно это мне и нужно. А ты недоволен. Значит, не станешь возражать, если я займусь самоудовлетворением?

— Без комментариев.

— Я решила переспать с Люсьеном, Рауль. Так что привыкай к этой мысли заранее.

— Шлюха.

— Обезьяна.

Когда она вошла в квартиру, Люсьен уже успел принять душ и сидел на солнышке на балконе. В шкафу он нашел себе кое-что из старых вещей Теслы: латаные джинсы года этак шестьдесят восьмого и кожаный жилет, который сидел на нем лучше, чем в свое время на Тесле.

«Ах, молодость, молодость», — подумала она, глядя, как легко он оправился после ночных излишеств.

Румяный и улыбающийся, он поднялся, чтобы помочь ей разобрать пакет, и позавтракал с завидным аппетитом.

— Я чувствую себя дураком после вчерашнего, — сказал он. — Никогда меня не рвало. Впрочем, я и водки никогда не пил — Он бросил на нее косой взгляд. — Ты учишь меня плохому. Кейт говорит если хочешь, чтобы твое тело стало сосудом для Бесконечного, нужно держать его в чистоте.

— Ну и слова. Сосуд для Бесконечного. Что именно это значит?

— Ну… это значит… понимаешь, мы сделаны из того же материала, из чего и звезды. Ну и… Нужно только открыть душу… И Бесконечное… Ну, ты понимаешь. Все соединяется в одно, и поток льется через нас

— «Прошлое, будущее и миг сна между ними — составляют единый мир, живущий одним бесконечным днем».

Люсьен оторопел

— Откуда это? — спросил он про цитату.

— Никогда не слышал? Мне это сказал… — Тесла замолчала, припоминая. — То ли Флетчер, то ли Киссун.

— Кто такой Киссун? — спросил Люсьен.

— Я не хочу о нем говорить, — ответила она.

В жизни у Теслы имелось немного воспоминаний, которые она старалась не ворошить, и Киссун, несомненно, был одним из них.

— Расскажи про него, когда будешь в настроении, — попросил Люсьен. — Хочу знать все, что знаешь ты.

— Ты будешь разочарован. Он накрыл ее руку своей.

— Пожалуйста. Я серьезно.

Она услышала, как обезьяна у нее в мозгах издала звук, изображающий рвоту, и не смогла удержать улыбки.

— Что тут смешного? — удивился Люсьен, несколько уязвленный.

— Ничего, — сказала она. — Не будь таким обидчивым. Терпеть не могу обидчивых мужчин.

* * *

В семь тридцать они покинули дом и долго ехали на се вер вдоль побережья. То ли Тесла, то ли Рауль, то ли оба совместными усилиями выработали фантастическую способность чуять полицейских, и там, где им не грозила встреча со стражами порядка, Тесла выжимала сто и сто десять. К вечеру в среду они пересекли границу штата, а около десяти решили, что на сегодня хватит. Остановились в мотеле — одна комната, одна кровать. Что это означает, было ясно.

Люсьен отправился за едой, а Тесла позвонила Грилло. Грилло звонку обрадовался. Разговор с Хови не получился, пожаловался он и сказал, что ей, возможно, стоит тоже позвонить Катцам — подтвердить, что дело и впрямь серьезное.

— А куда, черт возьми, подевался д'Амур? — поинтересовалась Тесла. — Мне казалось, присматривать за ними дол жен он.

— Хочешь знать мое мнение? — сказал Грилло.

— Ну?

— Его больше нет.

— Что?

— Он напал на какой-то серьезный след. Он не говорил, в чем дело. А потом просто не вышел на связь.

Эта новость поразила Теслу. Дружеских отношений с д'Амуром у нее не было, после Гроува они виделись только раз, когда пути странствий привели Теслу в Нью-Йорк. Но он прикрывал тылы, будучи знатоком эзотерики, и Тесла привыкла к тому, что он присутствует в жизни. Теперь оказалось, что прикрытия нет. И если проиграл д'Амур, который вел свою войну пятнадцать лет, который имел все средства защиты (включая несколько татуировок), то на что надеяться Тесле? Не на что.

Люсьен, слава богу, не принял всерьез ее слова насчет обидчивости. Едва увидев лицо Теслы, он сразу понял: что-то случилось. Он осторожно спросил, в чем дело, и она ответила Он принялся ее успокаивать, но она ясно дала понять, что слова ей не нужны, так что он коснулся ее раз-другой, потом поцеловал, а вскоре они оказались в постели. Люсьен предупредил, что опыт у него небольшой и ей не стоит рас считывать на многое.

Тесле понравилась такая скромность, к тому же, как выяснилось, излишняя. Отсутствие широты кругозора компенсировалось глубиной исполнения. С таким азартом она не занималась любовью, наверное, лет двадцать — еще с колледжа. Кровать под ними скрипела, и спинка мерно ударялась о стену, углубляя вмятину, оставленную здесь теми, кто занимался любовью до них.

Поначалу Рауль промолчал. Даже не пискнул. Но когда они, подкрепившись холодной пиццей, пошли по новой, Рауль воспротивился:

— Он не будет больше этого делать.

— Пусть делает хоть всю ночь, — ответила она, — если сил хватит. — Она потрогала Люсьена, погладила и направила в себя. — Похоже, хватит.

— Господи, — простонал Рауль, — как ты можешь? Довольно. Сейчас же.

— Заткнись.

— Хотя бы глаза закрой, — попросил Рауль.

Но ей стало любопытно.

— Смотри, — ответила она и приподнялась. — Смотри, как сейчас мы двинемся навстречу…

— Черт…

— Сойдемся, как дороги на перекрестке.

— Да ты спятила!

Она поглядела в лицо Люсьену. Глаза у него были полу закрыты, брови сдвинуты.

— Ты… в порядке? — выдохнул он.

— В полном, — сказала она.

Обезьяна у нее в голове продолжала вопить, выкрикивая слово за словом в такт движениям Люсьена:

— Он… будто… заколачивает… гвозди… Не могу… больше…

Тут она почувствовала, как его воля пересекает границу, которую они установили, оказавшись в одном теле. Это было больно, и она застонала от боли, а Люсьен принял это за стон наслаждения. Его объятия стали еще крепче, движения сильнее.

— О да! — восклицал он. — Да! Да! Да!

— Нет! — завизжал Рауль и, прежде чем Тесла успела сообразить, что происходит, захватил полный контроль над телом.

Ее руки, томно-расслабленные, вдруг взметнулись с подушки и вцепились ногтями в голую спину Люсьена. Тот отодвинулся, потрясенный. Из горла у нее вырвался звериный вопль — она не подозревала, что способна издать его, — а ноги обхватили Люсьена и сбросили на пол. Все произошло так быстро, что Тесла осознала случившееся, лишь когда Люсьен уже лежал на полу возле кровати.

— Какого черта? Что с тобой? — спросил он, снова обретя дар речи.

Довольная обезьяна немного сдала позиции, и Тесла смогла ответить:

— Это… не я.

— В каком смысле не ты?

— Честное слово, — проговорила она, поднимаясь с постели.

Но Люсьен не подпустил ее к себе. Он мгновенно вскочил на ноги и отпрыгнул к стулу, где валялась его одежда.

— Погоди, — сказала она, не делая попыток приблизиться. — Я все объясню.

— Слушаю, — отозвался он, глядя на нее с опаской.

— Здесь не только я, — начала она, понимая, что объяснить все почти невозможно. — В моем теле есть еще кое-кто. — По крайней мере, подумала она, принцип он понять должен. Не сам ли он утром толковал о сосудах? — Его зовут Рауль.

Люсьен посмотрел на нее так, будто она заговорила на другом языке.

— О чем ты? — произнес он с явным сарказмом.

— О том, что во мне поселилась духовная оболочка чело века по имени Рауль. Он сидит у меня в мозгу уже пять лет. И он не желает, чтобы мы делали то, что делали.

— Почему?

— Ну… А почему бы ему самому не объяснить.

— Что? — услышала она голос Рауля.

— Давай, — сказала она вслух, — ты это устроил. Вот и объясняй.

— Не могу.

— Ты мне кое-чем обязан, не так ли?

Люсьен, слышавший только часть перепалки, смотрел на нее с откровенным недоверием Она расслабила мышцы и ждала.

— Только что ты болтал очень бойко, черт тебя подери, — мысленно сказала она Раулю.

Не успела она договорить, как рот ее задвигался сам со бой, и из него послышались сначала звуки, потом слова Люсьен наблюдал за этим представлением с каменным лицом. Она подозревала, что он счел ее сумасшедшей, но у нее не было способа его разубедить, пока действо не закончится.

— Все ее слова, — заговорил Рауль, окончательно овладев голосом Теслы, — правда. Я духовная сущность человека, который… чьим телом завладел великий злодей по имени Киссун.

Она не думала, что он станет рассказывать Люсьену ту историю, и от неожиданности гнев вспыхнул в ней с новой силой. Обычно они не касались этой темы. Все, что относи лось к Киссуну, причиняло боль им обоим. Но насколько же это труднее для него, потерявшего из-за фокусов колдуна свое тело?

— Тесла… оказала… мне… огромную услугу, — продолжал он, запинаясь. — Такую услугу… что я… всегда буду… ей благодарен.

Он облизнул губы. Он нервничал, и во рту у нее пере сохло.

— Но ты… ты занимался этим… с ней, а ведь я мужчина… — Он затряс головой. — Не могу — Когда Рауль заговорил, Люсьен инстинктивно прикрылся рукой.

— Я уверен, что ты хотел доставить ей удовольствие, — Рауль помолчал. — Но то, что доставляет удовольствие Тесле, невыносимо для меня. Понимаешь?

Люсьен промолчал.

— Я хочу, чтобы ты понял, — продолжал Рауль. — Хочу, чтобы ты не принимал на свой счет. Ты ни при чем Честно.

При этих словах Люсьен подобрал с пола белье и начал одеваться.

— Вот и все, что я могу сказать, — заключил Рауль. — Я оставлю вас, чтобы…

Тесла вклинилась в разговор, не дав Раулю закончить фразу.

— Люсьен! — обратилась она к юноше. — Что ты дела ешь?

— Это кто из вас? — мрачно спросил он.

— Это я, Тесла.

Она поднялась с кровати, набросив на себя простыню, и присела перед ним на корточки. Люсьен продолжал одеваться.

— Я понимаю, наверное, раньше тебе не приходилось слышать ничего подобного…

— Ты права.

— А как насчет Кейт и Фредерики?

— С Кейт я не трахался, С Фредерикой тоже. — Голос у него дрожал. — Почему ты меня не предупредила?

— Я не думала, что нужно.

— Я занимаюсь этим с мужиком… А ты «не думала, что нужно»?

— Погоди. Значит, дело в этом? — Она выпрямилась и посмотрела на него снизу вверх. — Где же твоя любовь к приключениям?

— Наверное, вся вышла. — Он натягивал ее старые джинсы.

— Ты уходишь?

— Ухожу.

— Куда?

— Не знаю. Поймаю попутку.

— Послушай, останься хотя бы до утра. Мы ничего не будем делать.

Она услышала в своем голосе отчаяние и выругала себя. Что такое? Один раз трахнулись, и ей уже не дожить одной до утра?

— Ладно, — согласилась она— Если ты хочешь уехать, иди лови попутку. Ты ведешь себя как подросток, но это твои проблемы.

Она удалилась в ванную и включила душ, напевая как будто себе под нос, но достаточно громко, чтобы он понял: ей нет до него дела.

Через десять минут, когда она вышла, его не было. Мок рая после душа, она села на край кровати и окликнула Рауля:

— Вот мы опять вдвоем.

— Ты справилась лучше, чем я думал.

— Если через несколько дней мы еще будем живы, — сказала она, — мы разделимся. Понял?

— Понял.

Они замолчали, и Тесла подумала, что уже забыла, как жить одной.

— Тебе действительно было так плохо?

— Омерзительно.

— Ладно, зато теперь ты знаешь, от чего избавлен.

— Так ослепи меня.

— Что?

— Это Тиресий.

Она все равно не поняла.

— Ты что, не знаешь этой истории?

В этом заключался один из парадоксов, который они обнаружили: бывшая обезьяна Рауль, получив образование от Флетчера, знал куда больше мифов, чем профессиональный литератор Тесла.

— Расскажи, — попросила она, откидываясь на подушку.

— Сейчас?

— Ты лее оставил меня без развлечений. — Она закрыла глаза. — Давай рассказывай.

Не раз уже он рассказывал ей древние легенды. Про похождения Афродиты, про странствия Одиссея и падение Трои. Но рассказ про Тересия как нельзя лучше подходил к их теперешнему положению. Вскоре Тесла уснула, и ей приснилось, что фиванский прорицатель Тиресий (если верить легенде, он побывал и мужчиной, и женщиной; однажды он заявил, что женщина получает в десять раз больше удовольствия, чем мужчина, и разгневанная богиня ослепила его за то, что он выдал эту тайну) ищет ее по «Америкам» и находит на развалинах Паломо-Гроува. Там они наконец занялись любовью, и земля приняла их в свои объятия.

Глава 2

Примерно в то самое время, когда в Орегоне, к югу от Сэлема, Тесла уснула в мотеле, Эрвин Тузейкер пришел в себя после странного сна на полу в собственной комнате. Кто-то разжег в камине огонь; краем глаза Эрвин увидел пляшущие языки пламени и обрадовался, потому что по неизвестной причине замерз, как никогда в жизни.

Он не сразу вспомнил, как попал домой. Кого-то он с собой привел, в этом он был уверен. Он привел Флетчера. Они ждали до сумерек… Кажется, так. Ждали в развалинах, пока не зажглись первые звезды, а потом вернулись пешком по боковым улицам, где почти никого не было. Машина его так и осталась стоять возле здания масонской ложи. Он смутно помнил, как Флетчер сказал, что ненавидит машины, но тут Эрвин сам себе не поверил, решив, что эта фраза ему приснилась. Как можно ненавидеть машины?

Эрвин попытался поднять голову, но его сразу же замутило, и он снова лег на пол. На это его движение из угла откликнулся чей-то голос, Флетчер был здесь, в комнате.

— Проснулся, — сказал он.

— Я, кажется, простудился, — пожаловался Эрвин. — Чувствую себя ужасно.

— Пройдет, — успокоил его Флетчер. — Лежи спокойно.

— Мне нужно воды. И аспирина. Моя голова…

— Не валено, что тебе нужно, — прервал его Флетчер. — Это тоже пройдет.

Несколько рассердившись, Эрвин все же чуть-чуть повернул голову, чтобы увидеть Флетчера, но взгляд его натолкнулся на обломки мебели — одного из четырех кресел в колониальном стиле, стоивших ему несколько тысяч. Эрвин простонал:

— Что случилось с моим креслом?

— Я его сжег, — ответил Флетчер.

Это было уже слишком. Проклиная себя за доверчивость, Эрвин с трудом сел и обнаружил, что прочие кресла тоже разбиты в щепки, а вся комната — он содержал ее в том же порядке, что и свой архив, — совершенно разгромлена. Со стен исчезли гравюры, на полу валялись птичьи чучела из его коллекции, сброшенные с полок.

— Что произошло? — спросил он. — Ограбление?

— Это твоя работа, не моя, — ответил Флетчер.

— Не может быть.

Эрвин поискал гостя глазами и увидел, что Флетчер сидит в уцелевшем кресле спиной к хозяину. Гость смотрел в окно. За окном было темно.

— Поверь, это ты, — проговорил Флетчер. — Нужно быть хоть немного уступчивее.

— О чем вы? — не понял Эрвин. Он рассердился, отчего голова у него разболелась еще больше.

— Ляг и лежи, — велел гость. — Сейчас все пройдет.

— Прекратите повторять одно и то же! — воскликнул Эр вин. — Я требую объяснений, черт побери!

— Объяснений? — переспросил Флетчер. — О, это всегда непросто. — Он отвернулся от окна; Эрвин не понял, как это вышло, но кресло каким-то образом повернулось вместе с гостем. При свете огня Флетчер выглядел лучше. Кожа казалась здоровее, чем прежде, глаза ярче. — Я уже сказал, что пришел сюда с определенной целью.

Эту часть их беседы Эрвин вспомнил легче, чем все остальное.

— Бы пришли спасти меня от банальности, — сказал он.

— И как, по-твоему, я сделаю это?

— Не знаю, и сейчас мне не до этого.

— А до него? — спросил Флетчер. — До твоей мебели? Поздновато. До твоих безделушек? Тоже поздновато. Боюсь…

Эрвину не нравился этот разговор, совсем не нравился. Он дотянулся до каминной полки, ухватился за край и попытался встать.

— Что ты делаешь? — поинтересовался Флетчер.

— Хочу найти лекарства, — ответил Эрвин. Было бы глупо говорить, что он собирается вызвать полицию, ни к чему только раздражать гостя. — Вам что-нибудь нужно? — вежливо добавил он.

— Например?

— Например, что-нибудь поесть или попить. У меня есть сок, содовая…

Ноги у него подкашивались, но до двери было несколько шагов. Эрвин шагнул к ней.

— Мне ничего не нужно, — отозвался Флетчер. — У меня здесь все есть.

Эрвин взялся за ручку, почти не слушая Флетчера Он хо тел выйти отсюда, выйти из дома, пусть ему даже придется дрожать от холода до приезда полиции.

Когда пальцы его сомкнулись на ручке, огонь, так удачно преобразивший Флетчера, осветил руку Эрвина. Выглядела она, мягко говоря, неважно. Кожа на запястье провисла, будто сухожилие под ней вдруг усохло. Он отодвинул рукав рубашки и едва не закричал. Неудивительно, что он чувствовал слабость. Рука будто лишилась мышц: от пальцев до локтя остались буквально только кожа и кости.

Только теперь до него дошел смысл последней фразы Флетчера.

«Мне ничего не нужно…»

— Господи, нет! — простонал Эрвин и попытался открыть дверь. Она, конечно, была заперта, и ключ исчез.

«У меня здесь все есть».

Он закричал и стал биться о дверь всем своим весом. Когда крик захлебнулся, потому что в легких закончился воздух, Эрвин услышал за спиной шорох и, оглянувшись, увидел Флетчера, двигавшегося к нему, не покидая все того же колониального кресла. Тогда Эрвин повернулся лицом к своему мучителю, прижавшись спиной к двери:

— Ты сказал, что пришел спасти меня.

— Разве твоя жизнь не банальна? — сказал Флетчер. — И разве смерть не спасет тебя от нее?

Эрвин открыл рот, чтобы сказать: нет, моя жизнь не банальна. У меня есть тайна, настоящая тайна.

Но он не успел сказать ни слова. Флетчер коснулся его руки, и Эрвин почувствовал, что жизнь уходит из него, слов но радуясь возможности переместиться туда, где ею распорядятся более разумно.

Он заплакал — больше от злости на это дезертирство жизни, чем от страха. И пока Флетчер тянул из него силы, а они текли прочь, Эрвин плакал до тех пор, пока плакать стало уже некому.

* * *

Джо не собирался забираться высоко в горы. Он хотел переждать в лесу на склоне, пока улицы города не опустеют. Тогда он спустится и проберется к дому Фебы. Таков был его план. Но в какой-то момент вечером — по совершенно необъяснимой причине — ему вдруг захотелось немного пройтись. Он поддался этому желанию, и оно стало гнать его вверх в какой-то странной, непонятно с чего вдруг навалившейся истоме, до тех пор, пока Джо не вышел на открытое место. Вечер выдался прекрасный. Вид с горы открывался захватывающий: город, долина и, самое главное, дорога — та дорога, по которой они с Фебой уедут сегодня ночью. Потом он снова двинулся дальше через лес, который не редел, а становился все гуще, и порой ветки деревьев смыкались над головой, заслоняя звезды. Наркотический транс — побочный эффект перкодана — не проходил, хотя обезболивающее действие явно заканчивалось; но Джо карабкался вверх, не обращая внимания на боль. Транс изменял его ощущения, оттеняя их, как капля горечи, добавленная к сладкому.

Прошло еще немного времени — больше, чем он ожидал, — и деревья наконец расступились. Джо вышел на открытое место, огляделся и увидел, что зрелище того стоит; городок внизу походил на шкатулку с бриллиантами. Джо уселся на камень, чтобы полюбоваться видом. Зрение у него всегда было острое, и даже с такой высоты он заметил пеше ходов на Мейн-стрит. Он подумал, что это туристы вышли полюбоваться ночным Эвервиллем.

Тут он вдруг почувствовал, как что-то тянет его, мешая спокойному течению мыслей. Сам не понимая зачем, он повернулся к вершине. Встал на ноги, пригляделся. Или зрение его все же обманывало, или там на самом деле мерцал свет, то разгораясь, то угасая. Джо какое-то время смотрел на него, а потом зашагал туда, словно завороженный, не отрывая глаз.

Источника сияния он не видел (его скрывали скалы), но убедился в том, что свет реальный, а не обман зрения. Кроме света, на вершине было еще что-то. Джо расслышал звуки — настолько далекие, что он скорее почувствовал их, чем услышал: некий ритм, как будто очень далеко, в соседнем штате, кто-то бил в огромный барабан. И почти не различимый звон, от которого рот Джо наполнился слюной.

До расселины между скалами оставалось не более пяти десяти ярдов, и Джо теперь смотрел только туда. Он направлялся прямо к расщелине, между ее зубцами. В паху невыносимо болело, боль пульсировала в такт ударам барабана, глаза слезились, рот был полон слюны.

Ощущения становились с каждым шагом отчетливее. Пульсирующая боль расползлась по всему телу от макушки до пяток, и вскоре Джо казалось, что каждый его нерв начал вздрагивать в этом ритме. Слезы текли из глаз, в носоглотке выделялась слизь. Во рту скапливалась слюна. Но он продолжал идти, твердо вознамерившись разгадать загадку, а когда до скалы оставалось три шага, Джо обнаружил там еще не что. В расселине, омываемой волнами света, кто-то лежал. Существо ростом со взрослого человека, но пропорциями больше напоминавшее эмбрион: чрезмерно большая голова и недоразвитые, слишком маленькие ручки, которыми он обнимал себя.

Джо обомлел и непременно обогнул бы это создание, если бы к источнику света вел другой путь. Но скалы были слишком отвесные, а нетерпение слишком велико, чтобы искать обходные пути, поэтому он направился дальше мимо лежавшего.

В тот же миг одна бессильная, недоразвитая ручка вдруг поднялась и схватила его за ногу.

Джо закричал и упал спиной на камни. Существо держало его крепко. Оно подняло свою уродливую голову, и даже сквозь пелену слез Джо увидел глаза создания: взгляд его отнюдь не казался взглядом умирающего. Взгляд был ясным и четким, как и голос, раздавшийся из безгубого рта

— Меня зовут Ной, — сказало существо. — Ты пришел, чтобы вернуть меня домой?

* * *

Феба оставалась в больнице до полуночи, пока не завершились все формальности, связанные со смертью Мортона Снова появился Джилхолли — насколько поняла Феба, он пришел, как только ему сообщили новость.

— Дело осложняется, — сообщил он, — и для вас, и для вашего приятеля. Вы понимаете?

— Мортон умер от сердечного приступа, — сказала Феба.

— Подождем результатов вскрытия. А пока что я хочу, чтобы вы сразу же позвонили нам, если Фликер даст о себе знать. Вы меня поняли? — Он помахал пальцем у Фебы перед носом, на что при других обстоятельствах получил бы достойный ответ. Но сейчас, играя роль скорбящей жены, она должна была сдерживаться.

— Поняла, — ответила она спокойно.

Ее смиренный вид вроде бы убедил шерифа Голос его не много смягчился.

— Ну зачем вы это сделали, Феба? — спросил он. — Я хочу сказать, вы же меня знаете. Я не расист, но если вам захотелось любви на стороне, почему вы выбрали черного?

— Почему каждый из нас что-то выбирает?

Она отвернулась, не рискнув посмотреть прямо в его сочувственное лицо, боясь, что не сумеет сдержаться и влепит пощечину.

Но он явно счел опущенный взгляд Фебы знаком раскаяния, потому что положил ей руку на плечо и шепнул:

— Я знаю, сейчас вам трудно в это поверить, но всегда есть свет в конце тоннеля.

— Неужели? — проговорила она.

— Можете мне поверить, — ответил он. — А сейчас иди те домой и ложитесь слать. Поговорим утром.

«Утром меня здесь не будет, болван, — подумала она, вы ходя на улицу. — Утром я уже буду там, где ты меня никогда не найдешь. Рядом с тем, кого я люблю».

Конечно, спать она не легла, хотя у нее все болело. Сейчас нужно было собраться. Феба раскладывала вещи — что взять, а что выбросить, — по ходу дела наведываясь к холодильнику за куском пирога или сосиской, и посадила желтое пятно горчицы на ночную рубашку, в которой хотела показаться Джо. Потом, когда вещи были сложены, она быстро пролистала фотоальбомы, выбирая, что взять с собой. Снимок это го дома, когда они с Мортоном, сияющие и полные надежд, только въехали сюда. Парочку детских фотографий. Мама, папа, Мюррей и сама Феба — шести лет от роду, а все равно толстая.

Свадебные фотографии она всегда ненавидела, даже те, что без Мортона, но из сентиментальности общий снимок взяла, а вместе с ним еще и два других, сделанных на параде восемьдесят восьмого года, когда доктор Пауэлл вдруг решил оплатить собственную платформу, и она сама сшила себе потрясный костюм аптечного пузырька.

Когда она собрала вещи, рассмотрела фотографии, доела пирог и сосиски, было уже почти три часа, и она подумала: уж не поймал ли Джилхолли ее Джо? Но от такой мысли Феба отмахнулась. Если бы поймал, он бы уже позвонил и похвастался. Или позвонил бы сам Джо — сказать, что не придет и что нужно искать для него адвоката.

Нет, ее любимый по-прежнему на свободе; он просто еще не добрался до нее. Может быть, он хочет сначала зайти к себе, чтобы забрать кое-что из вещей, и ждет, пока улицы окончательно опустеют. Или отправился добывать машину, в которой они уедут, а потом бросят где-нибудь, чтобы сбить погоню со следа. Или почему-то замешкался — так случалось, когда она была рядом и у них было много времени.

К рассвету они уедут, и все будет хорошо. До восхода солнца оставалось два или три часа. Феба вышла на заднее крыльцо и стояла там, глядя в темноту деревьев, в ожидании Джо. Он придет. Рано или поздно, но он придет.

* * *

— Где твой дом? — спросил Джо у Ноя.

Тот, не ослабляя хватки, продолжая стискивать ногу Джо, поднял левую руку и показал на расщелину между скалами, откуда струился свет и слышался рокот барабана.

— Что там такое? — удивленно поинтересовался Джо.

— Ты действительно не знаешь?

— Не знаю.

— В десяти шагах отсюда берег Субстанции, — сказало странное существо. — А я слишком ослаб, чтобы их пройти.

Джо опустился на корточки рядом с Ноем.

— Не так уж и ослаб. — Он кое-как высвободил ногу из цепких пальцев Ноя.

— Я пытался трижды, — отозвался Ной. — Но на пороге слишком мощная энергия. От нее слепнут глаза. От нее трещат кости.

— А мои не треснут?

— Может быть. Может быть. Но послушай: на той стороне я влиятельный человек. Там я дам тебе все, чего тебе не хватает здесь.

— Чего мне не хватает? — пробормотал Джо. Список у него был длинный. — Значит, если я перенесу тебя через по рог… — проговорил он, при этом думая: если бы не пришел к этим скалам, то остался бы лежать в лесу и истек кровью до смерти. — Что тогда?

— Если ты перенесешь меня, то получишь возможность отбросить все страхи этого мира, ибо на той стороне тебя ожидает власть, я тебе обещаю. Такая власть, что она покажется тебе безграничной, ибо у тебя не хватит желаний и амбиций, чтобы истощить ее.

Ной изъяснялся слишком сложно и причудливо, к тому же глаза Джо слезились, боль не отпускала, и потому он не до конца понял, что ему говорят. Но общий смысл был ясен. Нужно перенести это существо через порог, пройти с ним десять, двенадцать или двадцать шагов и получить награду.

Он оглянулся на свет, пытаясь рассмотреть какие-нибудь подробности, а его одурманенный опиатом мозг старался уяснить смысл происходящего.

— Там твой корабль, так? — шепотом спросил он. — Твой гребаный НЛО?

— Корабль?

— Господи. — Джо посмотрел на лежавшее перед ним существо в благоговейном страхе. — Вас там много?

— Конечно.

— Сколько?

— Не знаю. Я не был дома больше сотни лет.

— А на корабле…

— Почему ты спрашиваешь о корабле?

— Там! — Джо показал туда, откуда шел свет. — Что там такое? Как ты назвал — Субстанция?

— Субстанция — не корабль. Это море.

— Но ты прилетел на ней?

— Я приплыл по ней сюда И напрасно.

— Почему?

— Потому что здесь я нашел лишь горе и одиночество. Я прибыл сюда в расцвете сил, а посмотри на меня теперь. Прошу тебя, во имя сострадания, перенеси меня через порог. — Лицо Ноя, пока он говорил, стало сочиться темной жидкостью, каплями повисавшей на носу и в углах рта— Прости, если я погорячился, — добавил он. — Кто я, чтобы надеяться на спасение?..

Джо почувствовал жалость к существу. Он сочувствовал чужим страданиям.

— Я сделаю, что смогу, — сказал он.

— Ты добрый человек. Джо обхватил тело Ноя.

— Чтобы ты знал, — сказал Джо, — я и сам не в лучшей форме. Сделаю, что смогу, но ничего не гарантирую. Обними меня рукой за шею. Да, вот так. Ну, вперед.

Он начал подниматься.

— А ты тяжелее, чем кажешься, — сказал Джо и пошатнулся, с трудом удержав равновесие. Потом он выпрямился. — Я хочу знать, с какой планеты ты явился, — сказал он, направляясь к порогу.

— С какой планеты?

— Ага. И в какой она галактике. Всю эту муть. Потому что, когда ты улетишь, мне поверят только в том случае, если я сообщу детали.

— Я тебя совершенно не понимаю.

— Я хочу знать… — начал Джо, но так и не договорил, по тому что в этот миг он прошел расщелину и наконец увидел, что там Никакого межпланетного корабля — одно только небо, трещина в нем и свет, сияющий и ласкающий, будто любящий взгляд. Чувствуя его прикосновение, Джо забыл обо всем и хотел лишь одного: переступить порог, попасть туда во что бы то ни стало и увидеть солнце, лившее этот свет.

Ной у него на руках задрожал. Его хрупкие пальцы вцепились Джо в плечо.

— Видишь? — прошептал он. — Ты видишь?

Джо увидел. Другое небо и морской берег под ним. Шум волн показался знакомым, словно биение собственного сердца, и от пряного воздуха покатились слезы, как подношение.

— Субстанция, — выдохнул Ной.

«Господи, — подумал Джо, — как было бы здорово, если бы Феба стояла сейчас рядом со мной и видела это чудо».

Завороженный зрелищем, Джо не заметил, что земля под ногами изменилась; он обратил на это внимание, лишь оказавшись по щиколотку в жидкой грязи, которая перехлестывала через порог. Течение ее было мощным, и Джо остановился, чтобы поудобнее перехватить тело Ноя. Они находились в двух шагах от порога, и выплеск энергии в этом месте был еще сильнее. Суставы трещали, к горлу подступала дурнота, кровь стучала в висках так, будто голова вот-вот лопнет и, если он не поторопится, сама улетит в сверкающий мир Субстанции.

Джо все понял, крепче прижал к себе Ноя и пошел дальше, согнувшись, будто против ветра. Первый шаг дался ему с трудом, второй еще труднее, третий — уже не шаг, а рывок. Выброс энергии заставил его крепко зажмуриться, но сквозь сомкнутые веки он видел не черноту, а синеву, бархатистую синеву, а сквозь гул бурлящей крови услышал где-то впереди голоса птиц, как алые росчерки на синем фоне.

— Я не знаю твоего имени, — прошептал кто-то совсем рядом, — но надеюсь, ты меня слышишь.

— Да, — сказал Джо, или ему показалось, что сказал. — Я слышу тебя.

— Тогда открой глаза, — произнес голос, и Джо понял, что это голос Ноя. — Иди.

— Куда? — спросил Джо. Ему велели открыть глаза, но синева была так прекрасна, что не хотелось лишаться этого зрелища

— Мы идем в Ливерпуль, — ответил Ной.

— В Ливерпуль? — удивился Джо. В его представлении этот город был серым и прозаическим. — Мы прошли такой путь, чтобы попасть в Ливерпуль?

— Нам нужны корабли. Я уже вижу их.

— Какие корабли? — задал вопрос Джо, все еще не решаясь открыть глаза

— Смотри сам.

Почему бы и нет, подумал Джо. Синева никуда не денется, стоит только закрыть глаза И с этой мыслью он их открыл.

Глава 3

Наступила пятница, и кто не успел, то опоздал. Не успел пополнить кухонные запасы, или вымыть окна, или покрасить дверь, или подмести улицу, или подстричь собаку, или погладить белье, или заказать пироги — все, теперь уже поздно. В город приехали люди, готовые тратить деньги и веселиться, так что, если кто-то чего-то не успел, лучше отложить это на потом.

— Я уверена, — объявила Дороти Баллард своему мужу, увидев заливавшее окна солнце, — это будет самый лучший праздник за много лет.

И все вокруг подтверждало ее слова. Когда чуть позже восьми Дороти села за руль и проехалась по Мейн-стрит, людей там оказалось больше, чем днем в субботу, и лица почти сплошь незнакомые. Это были гости: они прибыли накануне в город, поселились в мотеле или в снятой квартире, а теперь вышли под эвервилльское гостеприимное солнце, что бы начать день яичницей с ветчиной и куском местного пи рога.

Приехав в торговую палату, Дороти сразу заглянула к Джеду Джилхолли — его контора располагалась напротив, через холл, — чтобы узнать новости о Фебе Кобб. Джилхолли еще не пришел, но за столом сидел, с номером «Трибьюн» и с картонкой молока, Нед Бэнтем — любимец Дороти из числа местных полицейских, помощник Джеда.

— Дотти, детка, похоже, у нас будет хороший уик-энд, — ухмыльнулся он.

Дороти не раз запрещала ему называть ее так, но он не обращал внимания и произносил свое «Дотти-детка» так мило, что она перестала протестовать.

— Ты уже арестовал Джо Фликера?

— Сначала найди его.

— Вы что же, еще не нашли?

— Дотти, если бы мы его нашли, то и арестовали бы, — отозвался Нед. — Не грусти. Поймаем — Как ты думаешь, он опасен?

— Спроси у Мортона Кобба, — сказал Нед. — Хотя уже поздновато.

— Что?

— А ты не знаешь? — удивился Нед. — Бедолага умер вчера вечером.

— О господи! — Дороти стало нехорошо. — Значит, у нас во время фестиваля будут искать убийцу?

— Пикантная приправа, правда?

— Это не шутки, — возразила Дороти. — Мы работали целый год…

— Да не беспокойся ты, — сказал Нед. — Фликер, наверное, уже в Айдахо.

— А как же она? — спросила Дороти. Она знала Фебу в лицо, но не была с ней знакома. Милая и симпатичная — вот и все, что она могла сказать об этой женщине.

— А что она?

— Ее арестуют или как?

— Джед послал Барни ночью присматривать за ее домом, на случай если Фликер вернется. Но он, конечно, не вернется. С чего бы?

Дороти промолчала, хотя ответ вертелся у нее на языке. С той стати, что у них любовь. Вот с какой.

— Значит, его не было?

Нед покачал головой. Дороти невольно испытала легкое злорадство, услышав, что любовник Фебы Кобб к ней не вернулся. Не побоялась встречаться тайком — пусть теперь платит.

Нед немного развеял ее тревогу и пообещал предупредить, если охота на преступника вдруг начнется. Дороти ушла к себе в офис, утешаясь тем, что, даже если убийца еще не в Айдахо, он все равно достаточно далеко и не испортит городу праздник в ближайшие семьдесят два часа

* * *

Он не пришел. С этой мыслью Феба проснулась. Она ждала его у задней двери до тех пор, пока дневные лучи не погасили звезды, а он не пришел.

Теперь она сидела в кухне над тарелкой с остатками оладьев, пыталась собраться с мыслями и понять, что делатьдальше. Один голос в ее голове твердил: беги, беги сейчас же, пока можно. Если останешься, тебе придется разыгрывать безутешную вдову перед всем и каждым. Придется заниматься похоронами, придется собирать бумаги, чтобы получить страховку. И не забудь про Джилхолли. Он вернется со своими вопросами.

Но другой голос был громче, и он не соглашался. Он говорил: если ты сейчас уедешь, он никогда тебя не найдет. Может быть, он заблудился ночью; может, Мортон избил его сильнее, чем казалось, и теперь Джо лежит где-то, истекая кровью.

Этот голос говорил, что дело сводится к одному: веришь ли ты ему настолько, чтобы ждать его возвращения? Если нет — беги. Если да — сделай соответствующее лицо и по терпи.

Все очень просто, и решение тоже простое. Само собой, она ему верит. Само собой.

Чтобы стряхнуть остатки сна, Феба сварила очень креп кий кофе, приняла холодный душ, уложила волосы и оделась. В восемь сорок пять, когда она уже собралась выйти и поехать на работу, зазвонил телефон. Сердце у нее заколотилось, она бросилась назад и схватила трубку, но… оттуда раздался опостылевший голос Джилхолли.

— Всего лишь хотел убедиться, что вы на месте, — сказал Джед.

— Я собираюсь на работу, — ответила Феба. — Если это все, что вам было нужно, то мне пора.

— Значит, я знаю, где вас найти.

— Да, знаете.

— Ваш приятель ночью так и не пришел.

Она уже хотела подтвердить, что да, не пришел, как вдруг до нее дошло: это вовсе не вопрос. Он и сам уже знал, что Джо не пришел. Значит, кто-то из полицейских всю ночь де журил возле ее дома, а Джо, скорее всего, заметил его и скрылся, иначе бы его сцапали. Все это промелькнуло у Фебы в голове в одно мгновение, но шериф успел заметить повисшую паузу.

— Вы тут? — спросил Джилхолли.

Она порадовалось, что разговор идет по телефону: ей не пришлось прятать невольную улыбку.

— Да, — сказала Феба, изо всех сил стараясь, чтобы он не услышал радости в ее голосе. — Я тут.

— Если он попытается встретиться с вами…

— Знаю, знаю. Я вам позвоню, Джед. Обещаю.

— Не зовите меня «Джед», миссис Кобб, — засопел он. — У нас деловые отношения. Давайте договоримся.

С этими словами он отключился. Феба опустила трубку и присела на ступеньку. Ее трясло. Потом слезы счастья и облегчения вдруг хлынули градом, и прошло минут десять, прежде чем она взяла себя в руки и пошла в ванную умываться.

* * *

Несмотря на бурную ночь, Будденбаум проснулся, как всегда, за несколько минут до восхода солнца. Внутренние часы его были отлажены безукоризненно, так что за последние лет восемьдесят он ни разу не проспал рассвета. В конце концов, работа его требовала некоторой доли поэзии, а он не знал драмы более романтичной, чем та, что каждое утро разыгрывается на горизонте. Сегодня победа света над тьмой приобретала особенное значение, поскольку солнцу предстояло осветить события, которые, как надеялся Будденбаум, войдут в историю.

Полтора столетия прошло с тех пор, как зароненное им зерно упало в землю и поднялся Эвервилль; полтора столетия провел он в непрерывных странствиях и в неустанной надежде. Годы разочарований и одиночества, когда он, всюду чужой и никому не нужный, бесконечно колесил с места на место, из штата в штат. Разумеется, в его положении имелись свои преимущества: например, ему не приходилось лицезреть преступления, горести и печали, быстро изъязвлявшие мечты переселенцев об Эдеме. Даже такой городок, как Эвервилль, мало походил на чистые видения тех пионеров, что двинулись на Запад из местечка Индепенденс в штате Миссури. Родившиеся в невежестве, вскормленные отчаянием, мечты эти были нелепыми и хрупкими, однако они трогали Будденбаума. И трогают до сих пор.

У тех суровых людей имелось нечто такое, за что они мог ли умереть, и это был великий дар, и они были благословенны более, чем их внуки, такого дара лишенные. С точки зрения Оуэна Будденбаума, нынешние мужчины и женщины — строители домов в предместьях и основатели фондов — на прочь лишены поэзии и слишком далеки от притягательной и ужасающей в своей святости сущности вещей.

Разумеется, встречались и исключения. Вроде вот этого мальчишки, что сейчас спал рядом с Будденбаумом Он и Мэв О'Коннел очень хорошо поняли бы друг друга, подумал Оуэн. Много лет не дававший воли чувствам, Будденбаум нашел его здесь, в незнакомом городе, всего через несколько часов. Молодые люди, способные видеть невидимое, слышать молоточки в небе или понимать небесную речь, встречались повсюду. Но, к сожалению, большинство из них искали себе прибежище в наркотиках, особенно в больших городах. Будденбаум не раз встречал их в переулках, где они, поглядывая одним глазом в небеса, торговали наркотиками, а он отводил их в такие вот комнаты (сколько же их было, десятки или тысячи?), где они отдавали свои видения за содомию.

— Оуэн?

Волосы парня раскинулись на подушке, будто плыли в воде.

— С добрым утром, — отозвался Оуэн.

— Ты еще ляжешь?

— Который час?

— Около семи, — ответил Сет. — Вставать еще рано. Он потянулся, съехав к изножью кровати.

Оуэн смотрел на колечки волос под мышками у мальчика и дивился неисповедимым путям желания.

— Мне сегодня нужно кое-что выяснить, — сказал он. — Хочешь поучаствовать?

— Смотря что ты хочешь выяснить, — заметил Сет, бес стыдно ощупывая себя под простыней.

Оуэн улыбнулся, подошел и сел рядом с ним на кровать. За одну ночь этот юноша превратился из бродяжки в кокетку. Он приподнял коленями простыню — достаточно высоко, чтобы Оуэн увидел его анус.

— Думаю, на часок можно еще задержаться, — решил Будденбаум и распустил пояс халата, показывая парню, на что он напрашивается.

Сет вспыхнул — лицо, шея, грудь покраснели за две секунды.

— Ты мне приснился, — сказал он.

— Лжец.

— Нет, правда.

Простыня по-прежнему прикрывала поднятые колени юноши. Оуэн и не подумал снять ее, но лишь склонился над Сетом.

— Расскажи, — потребовал он.

— Что рассказать?

— Что тебе приснилось. — Сет немного смутился. — Ну давай, не то я уйду.

— Ну, — начал Сет. — Снилось… Бог ты мой, звучит так глупо…

— Выкладывай.

— Снилось, что вот это, — он показал под халат Оуэна, — тоже молоток.

— Молоток?

— Ага. Как будто он отдельно от тебя, и я беру его в руку и вижу, что это молоток.

Образ был странный, но, учитывая их ночной разговор, вполне логичный. Однако этим странности не исчерпывались.

— Я его взял и начал строить дом.

— Сейчас выдумал?

— Нет. Честное слово. Я стоял на крыше… Там был только каркас, но дом большой, где-то высоко в горах, а гвозди торчали из крыши, будто огненные шипы. И этот твой молоток, — Сет сел в постели и попытался коснуться того, о чем говорил, — сам забивал гвозди. Помогал мне строить мой дом. — Он заглянул в лицо Оуэну и пожал плечами. — Я же сказал, глупость ужасная.

— А где я сам-то был? — поинтересовался Оуэн.

— Не помню, — ответил Сет.

— Фу.

— Не злись.

— Я не злюсь.

— Просто дурацкий сон. Я вчера слишком много думал о молоточках и… Может, потом поговорим? — Он потянулся рукой под халат Оуэна, потерявшего боевую готовность, пока они все это обсуждали, и попытался привести его в прежнее состояние. Но, к разочарованию Сета, ему это не удалось.

— У нас еще будет время днем, — утешил его Оуэн.

— Ладно, — отозвался Сет, откинувшись на подушки и сбросив с себя простыню. — Не хотелось уходить просто так.

Оуэн смотрел на его почти безволосый пах в легком смущении. Смущало его не то, что он видел — юноша был пре красно оснащен, — но мысль о том, что частью его тела, и довольно важной, забивали гвозди, а сам он при этом находился неизвестно где.

Сны по большей части безобидны. Всего лишь воздушные пузырьки, всплывающие наверх из глубин спящего сознания. Но иногда, пусть и редко, они несут в себе знак тою, что принадлежность к Искусству — не пустое обещание, что человеческий разум в состоянии постичь прошлое, настоящее и будущее в один единый миг вечности. Оуэн не думал, что сон Сета про дом и молоток из разряда таких снов; но было здесь нечто, отчего ладони вспотели, а волосы на затылке зашевелились.

— О чем ты думаешь?

Сет смотрел на него, и на его длинном бледном лице отражалась тревога.

— О перекрестках, — сказал Оуэн.

— При чем тут перекрестки?

— При том, что именно туда мы и пойдем. — Он поднялся с постели и направился в ванную, к унитазу. — Мне ну жен первый городской перекресток.

— Зачем? — заинтересовался Сет.

Оуэн презирал ложь, да и какой смысл лгать? Мальчишка все равно не поймет.

— Затем, что мой путь заканчивается там, где встречаются дороги, — сказал он.

— Что это значит?

— Это значит… Что мне нельзя долго здесь оставаться, — произнес он громко уже из ванной. — Но, по крайней мере, можно повеселиться.

Мальчишка опустил глаза.

— А что я буду делать, когда ты уедешь? — тихо спросил он.

Оуэн на минуту задумался. Потом сказал:

— Может быть, начнешь строить дом?

Глава 4

Севернее Сэлема Тесла потеряла шоссе, проехав тридцать пять миль на Уилламин, прежде чем поняла ошибку и развернулась. К тому времени, когда она въезжала в Эвервилль, было уже начало второго, и она, злая и голодная, ми нут десять искала, где перекусить, пока случайно не увидела ресторанчик Китти. Там было полно народу, и ее вежливо попросили подождать минут десять.

— Без проблем, — сказала она и вышла на солнышко.

Там было на что посмотреть. Ресторанчик располагался на углу Мейн-стрит, на пересечении двух главных улиц. По обеим двигался почти непрерывный поток людей и машин. «Оживленное местечко», — подумала она.

— Здесь проходит какой-то фестиваль, — отозвался Рауль.

— Откуда ты знаешь?

— Написано прямо у тебя перед носом.

— Где, черт побери? — Тесла осмотрела все четыре угла перекрестка.

— В двух шагах над головой, — сказал Рауль.

Тесла подняла голову. В трех футах над землей был растянут плакат с надписью синими буквами: «Добро пожаловать на Эвервилльский фестиваль выходного дня!»

«Как же я его не заметила?» — подумала Тесла, изумленная (впрочем, как и всегда) тем, что Рауль, глядя на мир ее глазами, видит то, чего не видит она.

— Ты слишком сосредоточилась на желудке, — отозвался Рауль.

Она проигнорировала это замечание.

— Это не случайно, — сказала она.

— Что не случайно?

— То, что мы попали сюда именно в дни фестиваля. Здесь есть определенная синхронность.

— Тебе виднее.

Она какое-то время молча смотрела на поток машин. По том спросила:

— Ты ничего не чувствуешь?

— Например?

— Не знаю. Ничего необычного?

— Я что тебе, охотничий пес?

— Ладно, — сказала она, — проехали.

Они замолчали оба. Потом, очень тихо, Рауль сказал:

— Посмотри выше, над плакатом.

Она посмотрела выше — выше плаката с синими буква ми, выше домов.

— Тора? — спросила она.

— Да…

— Что там не так?

— Не знаю, — ответил он. — Но что-то не так.

Она посмотрела внимательнее. Вершину было плохо вид но, ее окружала дымка.

— Потом, — сказала Тесла. — Я слишком голодная, ничего в голову не лезет.

Она оглянулась на закусочную. Двое посетителей как раз поднялись и болтали с официанткой.

— Примерно десять минут и есть, — буркнула себе под нос Тесла и направилась внутрь.

— Вы одна? — спросила официантка, проводив ее к освободившемуся столику и положив меню. — У нас все вкусно, но куриная печенка сегодня просто отличная. И кобблер с персиком.

Тесла смотрела, как та лавирует между столиков — там словечко скажет, там улыбнется.

— Счастливая, бесхитростная душа, — сухо заметил Рауль.

— Похоже, у них тут Иисус за шеф-повара, — ответила Тесла, глядя на простой деревянный крест, прибитый над стойкой.

— Тогда лучше закажи рыбу, — посоветовал Рауль, и Тесла громко прыснула.

Несколько посетителей оглянулись в ее сторону, но ни кому из них не показалось странным, что женщина, сидящая в одиночестве, засмеялась.

— Что вас рассмешило? — спросила подоспевшая официантка.

— Так, вспомнила кое-что, — промолвила Тесла и заказала рыбу.

* * *

Эрвин никак не мог вспомнить, что произошло, пока он был дома. Помнил только, что ему страшно хотелось уйти.

В полном смятении стоял он перед закрытой входной дверью, точно зная, что должен был взять какую-то вещь, прежде чем уходить; но что именно, никак не мог вспомнить. Он оглянулся назад, в коридор, в надежде, что там что-нибудь наведет его на мысль.

Конечно! Признание. Как же он уедет из дома, не взяв признание Макферсона? Эрвин двинулся по коридору, соображая, куда подевал документ. Но возле двери гостиной желание найти бумаги вдруг испарилось, а сам он непостижимым образом снова оказался на улице, под жаркими лучами солнца. Лучи были еще и яркими, так что Эрвин сразу принялся искать в карманах солнечные очки и вдруг обнаружил, что на нем старый твидовый пиджак, который, как ему казалось, он давно отдал на благотворительность. Отдал, не подумав (что с ним случалось редко), и почти сразу же пожалел об этом. Тем более приятно, что пиджак снова оказался на нем, пусть самым загадочным образом.

Очков он не нашел, зато обнаружил рассованные по карманам разные памятные мелочи: билеты на концерт в Бос тоне, куда он ходил двадцать лет назад; изжеванный окурок сигары, выкуренной в честь первого посещения бара; маленький кусочек свадебного торта, завернутый в салфетку; красная шпилька от женской лодочки; пузырек со святой водой, которую, умирая, сжимала в руке его мать. В каждом кармане оказалась даже не одна, а четыре-пять таких мелочей, связанных с каким-либо воспоминанием — запахом, звуком, лицом, чувством, — и все они изумляли его так, что он и думать забыл про таинственное возвращение пиджака. Эрвин точно знал, что отдал его. Но даже если не отдал, даже если сунул куда-то, и тот провалялся, позабытый, в шкафу лет десять, а сегодня утром он его почему-то достал и надел, — от куда взялись в карманах эти вещи?

Происходило что-то очень странное, что-то чертовски странное.

В соседнем доме на порог вышел Кен Маргосьян и, насвистывая, двинулся с ножницами в руках вдоль своих розовых кустов, выбирая цветы.

— Розы у вас в этом году хороши как никогда, — сказал ему Эрвин.

Маргосьян, обычно по-соседски приветливый, даже не повернул головы.

Эрвин подошел к ограде.

— Вы в порядке, Кен?

Маргосьян наконец выбрал розу и осторожно нащупывал место, где срезать. Глядя на него, можно было подумать, что он не слышал ни звука.

— Что за представление? — удивился Эрвин. — Если вы за что-то обиделись…

Тут появилась миссис Семевиков, встречи с которой при иных обстоятельствах Эрвин непременно постарался бы избежать. Она была женщина говорливая и каждый год в фестивальную субботу устраивала благотворительный аукцион детских вещей, пожертвованных ей разными магазинами. В прошлом году она пыталась привлечь и Эрвина, убеждая его, что он должен потратить на благое дело несколько своих рабочих часов. Эрвин пообещал подумать, а потом не отвечал на ее звонки. Она и сейчас наверняка пришла просить о том же. Миссис Семевиков поздоровалась с Кеном и не обратила никакого внимания на Эрвина, хотя тот стоял в пяти шагах.

— Эрвин дома? — спросила она у Маргосьяна.

— Вряд ли, — ответил тот.

— Что за шутки! — возмутился Эрвин, но Кен продолжал:

— Я слышал у него ночью странный шум. Будто там была драка.

— На него это не похоже, — отозвалась миссис Семевиков.

— Утром я стучал к нему, чтобы проверить, все ли в порядке, но он не ответил.

— Хватит, — сказал Эрвин.

— Может быть, он ушел на работу? — предположила миссис Семевиков.

— Я сказал; хватит! — закричал Эрвин.

Его выводило из себя то, что они говорят о нем так, будто его нет. И что за чушь несет Кен про какую-то вчерашнюю Араку? Вчера он совершенно мирно…

Он сбился с мысли, в памяти смутно забрезжило чье-то имя, и он оглянулся назад, на дом.

Флетчер. Господи, как он мог забыть про Флетчера?

— Пойду поищу его в офисе, — говорила тем временем миссис Семевиков. — В прошлом году он мне обещал…

— Послушайте, — взмолился Эрвин.

— …что пожертвует на благотворительность…

— Я не понимаю, зачем вы это устроили, но послушайте меня.

— …несколько рабочих часов.

— У меня в доме чужой человек.

— Прекрасные, между прочим, розы. Вы не собираетесь участвовать в конкурсе садоводов?

Больше Эрвин не мог этого вытерпеть. Он подошел к Кену и заорал:

— Он пытался убить меня!

Потом потянулся через ограду и схватил Кена за рубашку. Точнее говоря, попытался. Пальцы прошли сквозь ткань, сомкнувшись в пустой кулак. Эрвин повторил попытку. С тем же успехом.

«Я схожу с ума, — подумал он. Потом потянулся и ткнул Кена пальцем в щеку. Ткнул сильно, но тот не почувствовал. — Флетчер что-то сделал со мной».

В нем поднималась паника. Нужно немедленно найти виновника и все исправить, пока не поздно, пока не случи лось непоправимого. Оставив Кена и миссис Семевиков беседовать о розах, Эрвин пошел назад по дорожке к парадной двери. Дверь казалась закрытой, но чувства, похоже, окончательно обманули его, потому что через два шага он оказался у себя в коридоре.

Он позвал Флетчера. Тот не ответил, хотя явно был где-то в доме, Эрвин в этом не сомневался. Все углы в холле как-то искривились, а стены обрели странный желтоватый оттенок. Что же это, как не работа Флетчера?

Вдруг он понял, где его искать: в гостиной, где тот насильно его держал, чтобы поиграть с его психикой. В Эрвине закипал гнев — как посмел этот проходимец вторгнуться в его дом и в его сознание? Он решительным шагом подошел к двери. Дверь стояла нараспашку. Эрвин вошел внутрь.

Шторы были задернуты наглухо, так что единственным источником света служил догоравший в камине огонь. Тем не менее Эрвин сразу разглядел своего мучителя. Тот сидел на полу, скрестив ноги, одежда его лежала рядом Сильное тело, заросшее волосами, покрывали шрамы; некоторые из них были длинные, дюймов шесть. Флетчер сидел, закрыв глаза, но белки его двигались. Перед ним лежал холмик экскрементов.

— Ах ты, грязное животное! — в бешенстве завопил Эрвин, но Флетчер не реагировал. — Я не знаю, что за номер ты со мной выкинул, но хочу, чтобы ты вернул все на место. Немедленно, слышишь? — Флетчер открыл глаза на радость Эрвину, которому надоело быть невидимым. — А потом ты должен…

Он замер от омерзения, когда Флетчер зачерпнул пригоршню собственного дерьма и размазал его по животу. Эрвин отвел глаза, но то, что он увидел, оказалось еще хуже скотологических упражнений Флетчера.

Он увидел тело, лежавшее лицом к стене. Тело, которое он узнал.

Нет слов, способных выразить его ужас, когда он понял, что произошло. Эрвин всхлипнул, но негодяй не обратил на это никакого внимания.

Теперь Эрвин знал почему. Он умер. Его безжизненное иссохшее тело лежало в углу. Он сохранил сознание, потому что оно еще привязано к телу, но для мира живых его больше не существовало. Он стал призраком.

Он сел на пол напротив Флетчера и вгляделся в его лицо. Низкий лоб, уродливый рот — несоразмерно большой, похожий на звериную пасть.

— Кто ты такой? — пробормотал Эрвин.

Усилия Флетчера — теперь Эрвин видел, что тот мастурбирует, — не прошли даром. Дыхание его стало быстрым и прерывистым, оно сопровождалось кряхтеньем. Не в силах наблюдать подобное зрелище, Эрвин поднялся, вышел из гостиной, прошел по коридору и встал на крыльце под лучами солнца.

Миссис Семевиков ушла, Кен направлялся к дому с охапкой роз, и откуда-то доносился тоненький плач. Кому-то больно, подумал Эрвин, и эта мысль странным образом утешила его: приятно сознавать, что страдаешь не один. Он осмотрелся и быстро обнаружил источник звука. Плакали розовые кусты, и Эрвин понял, что мертвые слышат их.

Утешение было слабое. Из глаз потекли слезы; вернее, его сознание вспомнило, как бы он сейчас заплакал, будь у него глаза, Эрвин решил сделать все, хоть вступить в союз с дьяволом, только бы отомстить мерзкому извергу, лишившему его жизни. Не важно, когда и сколько придется ждать. Он заставит этого ублюдка рыдать так, что слезам миллиона розовых кустов не заглушить его воплей.

* * *

В пятницу накануне фестиваля у доктора Пауэлла всегда выдавался легкий день. В начале следующей недели, сразу после праздников, народу в приемной было полно, и у всех что-нибудь сложное: перед фестивалем люди откладывали болезни на потом, и порезы успевали загноиться, а запоры — вызвать интоксикацию. Но в пятницу к нему обращались только в самых крайних случаях.

Никто из пациентов ни намеком не показал Фебе, что осведомлен о скандале, но она прекрасно понимала, нет в Эвервилле такого мужчины, женщины или ребенка, кто не знал бы о случившемся. Доктор Пауэлл говорил с ней пре дельно кратко. Он сожалеет о смерти Мортона, сказал он, и готов пойти ей навстречу, если нужен отпуск на несколько дней. Феба поблагодарила и попросила разрешения уйти около двух, чтобы съездить в Силвертон в похоронную контору. Ответ, разумеется, был положительным.

На самом деле она собиралась не только в контору. Больше, чем раньше, ей сейчас требовалась помощь человека юридически грамотного, способного прояснить ее положение. И Феба решила: чем ждать понедельника, лучше встретиться с Эрвином немедленно. Неизвестно, что еще случится за семьдесят два часа, какая беда обрушится на ее голову. Лучше сразу узнать, что ее ждет, и подготовиться заранее.

* * *

Рыба была вкусная. Тесла ела с удовольствием, одновременно прислушиваясь к разговорам, гудевшим за пятью соседними столиками. Это стало у нее привычкой еще в бытность сценаристом, когда Тесла быстро смекнула, что в обыкновенных разговорах можно услышать такие перлы, каких не выдумать ни одному автору. Потом во время путешествий она не раз так развлекалась, когда не было ни музыки, ни телевизора, ни подходящей компании.

На этот раз, к ее удивлению, за тремя столиками из пяти разговор шел об одном и том же: о некоей Фебе Кобб, которую все винили в скоропостижной кончине мужа.

Рядом с Теслой вдруг вспыхнул спор, и она сосредоточилась на нем Она сидела и слушала рассуждения о мораль ном аспекте адюльтера, когда в зале появился сухопарый субъект — судя по важному виду, хозяин заведения. Он принес спорщикам гамбургеры, а на обратном пути забрал у нее пустые тарелки и спросил невзначай, понравилась ли ей рыба. Тесла ответила, что да, конечно, и наудачу спросила:

— Извините за любопытство… Не знаете ли вы, случай но, человека по фамилии Флетчер?

Человек с пришпиленной к груди карточкой, где было написано «Босли», на минуту задумался.

— Флетчер… Флетчер… — забормотал он. Пока он вспоминал, ее окликнул Рауль:

— Тесла!

— Погоди минуту, — отозвалась она.

— Но тут что-то…

Он не закончил, потому что как раз в эту секунду Босли произнес:

— Нет, не знаю такого. Он живет у нас в городе?

— Нет. Он приезжий.

— У нас полно приезжих.

Она поняла, что дальше спрашивать бесполезно. Но раз уж он стоял перед ней, она решила узнать хоть что-нибудь.

— А что случилось с Фебой? Улыбка на лице у Босли погасла.

— Вы знакомы с ней?

— Она заходила к нам иногда, — неохотно признался Босли.

— А какая она?

По лицу его было видно, что он не хочет показаться не вежливым, но и отвечать не желает тоже.

— Все только и говорят о ней.

— В таком случае, надеюсь, ее история послужит уроком, — сухо сказал Босли. — Господь видит ее грех и покарает ее.

— Ее уже признали виновной?

— В глазах Господа…

— Да забудьте про эти гребаные глаза! — воскликнула Тесла, разозлившись на его лицемерие, — Я спросила, какая она.

Босли поставил тарелки на стол и тихо проговорил:

— Думаю, вам лучше уйти.

— Почему это?

— Вам здесь не рады, — ответил он.

— Да почему?

— Из-за ваших слов.

— А что в них не так?

— Не слов, а слова «гребаные», — подсказал Рауль.

Она громко повторила вслух, проверяя его предположение:

— Вы про слово «гребаные»? Вам оно не нравится? Босли вздрогнул, будто его ужалили.

— Уходите, — сказал он.

— Но что тут такого? — медовым голоском вопросила Тесла. — Что плохого в этом слове?

— Я хочу, чтобы вы ушли, — настаивал Босли, повысив голос. — Ваш грязный язык нам здесь не нужен.

— А нельзя ли мне попробовать персиковый кобблер? — спросила Тесла.

— Вон! — гаркнул Босли.

Сплетники вокруг затихли и с любопытством повернулись к ее столику.

— Говорите свои гнусности где угодно. Но не здесь.

Тесла откинулась на спинку кресла.

— В «гребаном» нет ничего гнусного, — возразила Тесла. — Это просто слово, обыкновенное, полезное слово. Признайте, Босли. Иногда оно просто необходимо.

— Я хочу, чтобы вы ушли.

— Слушайте, по-моему, гораздо лучше и куда более энергично звучит: «Я хочу, чтобы вы убрались отсюда к чертям».

Послышались смешки. Кто-то нервно закашлялся.

— Что вы говорите жене вечерком в субботу? «Не хочешь ли совокупиться, дорогая?» Нет, ведь вы говорите: «Я хочу тебя трахнуть».

— Вон! — рявкнул Босли.

К нему на помощь уже спешили официанты во главе с поваром, который выглядел так, будто он осиян огнями святого Квентина* (* Христианский мученик III века н. э.). Тесла поднялась из-за стола.

— Ладно, ухожу, — сказала она и широко улыбнулась повару. — Рыба великолепная, — добавила она, медленно направляясь к двери.

Она стояла на углу, размышляя, откуда лучше начать по иски Флетчера, когда Рауль позвал ее шепотом:

— Ты не слышала, что я тебе говорил?

— Я защищала свои конституционные права, — ответила Тесла.

— Раньше, до того.

— И что же ты говорил?

— Не знаю точно, что там было, — сказал он, — но я почувствовал чье-то присутствие или…

— Ты что-то нервничаешь, — заметила Тесла, окидывая взглядом улицу. Поток машин на перекрестке стал еще плот нее. Вряд ли в этом месте станут разгуливать духи, подумала она По крайней мере, среди бела дня. Ночью — другое дело…

— Не хоронили ли здесь на перекрестках самоубийц? Рауль не отвечал.

— Рауль?

— Послушай.

— Что я…

— Просто послушай, хорошо?

Здесь было что послушать. Гудели клаксоны, шуршали шины, смеялись и болтали люди, в окнах играла музыка, из открытой двери несся чей-то возмущенный голос.

— Нет, я не о том, — сказал Рауль.

— А о чем?

— Слышишь чей-то шепот?

Она попыталась вслушаться, не обращая внимания на людей и машины.

— Закрой глаза, — предложил Рауль, — в темноте проще.

Она так и сделала. Уличный шум никуда не делся, но ей все-таки удалось отвлечься от него.

— Вот, — прошептал Рауль.

Он был прав. Слабый, еле заметный посреди этой какофонии звуков голос пытался добиться, чтобы его услышали. Тесла разобрала его «ай». И еще что-то, похожее на «кетчуп». Она сосредоточилась, настроив на него слух, как настраивалась на разговоры в закусочной.

— Ай, — услышала она. — Аю… аю…

— Он что-то знает, — шепотом сказала Тесла.

— Кетч… кетч, — произнес голос.

— Кетч?

— Кетч… э…

Нет, это не «кетчуп». Это «Флетчер».

— Слышишь? Он знает про Флетчера, — сказала она Раулю. — Вот о чем он говорит. Он знает про Флетчера.

Она снова прислушалась, настраиваясь на частоту голоса. Он был рядом, но стал еще тише. Она затаила дыхание, настраивая каждый нерв на прием. На этот раз она услышала не слова, а цифры. Два Два, Шесть.

Она повторила их вслух, чтобы голос знал, что она услышала его.

— Два-два-шесть, правильно?

Дальше последовали два каких-то слова. «Ел» или «чел». И что-то вроде «три».

— Повтори еще раз, — попросила она тихо.

Но то ли она устала, то ли голос утомился. Снова послышалось «три». Потом он исчез. Тесла продолжала прислушиваться в надежде, что контакт повторится, но голос молчал.

— Черт, — пробормотала она себе под нос.

— Нам нужна карта, — сказал Рауль.

— Зачем?

— Это адрес, Тесла. Он сказал тебе, где найти Флетчера.

Она оглянулась на ресторанчик.

Тамошняя официантка увидела Теслу, как только та от крыла дверь.

— Пожалуйста… — начала официантка.

— Не беспокойтесь, — сказала Тесла. — Мне нужно только вот это. — Она вытащила из проволочной стойки у двери брошюрку про городской фестиваль. — Хорошего вам дня.

— Кстати, с чего ты вдруг так взъелась на Иисуса? — поинтересовался Рауль, когда Тесла села в седло своего мотоцикла и принялась изучать карту на обороте брошюрки.

— Я не взъелась, — пробормотала она. — Я сама люблю всю эту муру. Просто я думаю, что слово… это…

Она замолчала. Пристальнее всмотрелась в карту.

— Митчелл-стрит, — прочла она вслух. — Вот что он говорил: Митчелл.

Сложив карту, она сунула ее в карман и включила зажигание.

— Поехали. Ты готов?

— Бесценный дар.

— Что?

— Ты хотела сказать, что слово — это бесценный дар.

— Разве?

— Отвечаю: нет, я не готов.

Глава 5

В ресторанчик Китти Эрвин пришел, чтобы унять панику, увидеть знакомое лицо или услышать знакомый голос — все равно чьи, лишь бы знакомые, родные и любимые. Но какая-то незнакомая женщина произнесла имя его убийцы, отчего он немедленно впал в истерику и, если бы у него имелись голосовые связки, надорвал бы их, пытаясь до нее докричаться. Вместо того чтобы слушать, она демонстрировала Босли знание уличной лексики.

Она не походила на бесчувственную дуру, хотя в тот момент могла бы ею показаться. На улице она вовсе перестала прислушиваться, так что пришлось подойти поближе — так близко, что, будь он из плоти и крови, его обвинили бы в домогательстве. Он снова и снова называл адрес, по которому она могла найти Флетчера. Его терпение было вознаграждено. Женщина вошла в ресторанчик, взяла карту, и, пока она ее изучала, Эрвин попытался ей растолковать, что Флетчер опасен.

Но этого она не услышала. Эрвин не понимал почему. Возможно, живой человек не способен одновременно читать карту и слушать то, что ему говорит мертвый. А возможно, Эрвин сделал что-то не так и, едва научившись общаться с живыми, тут же эту способность утратил. В любом случае, плодотворного сотрудничества, попреки его надеждам, не получилось, женщина села на мотоцикл и уехала, прежде чем он успел ей сообщить о преступных наклонностях Флетчера. Однако Эрвин не слишком о ней обеспокоился. Если она ищет убийцу, она должна знать, кто он такой и на что способен. А судя по представлению, устроенному ею в ресторанчике, она не робкого десятка.

Эрвин смотрел, как женщина рванула вперед по Мейн-стрит, огибая автомобили, и завидовал тому, что она может вот так сесть и поехать. Он никогда прежде не интересовался историями о призраках и привидениях (он относил их к темам несерьезным, то есть к фантазиям и сказкам), но он знал, что духи умеют преодолевать гравитацию. Умеют летать, висеть в воздухе, стоять на верхушке дерева или на острие шпиля. Почему же сам он чувствовал себя прикованным к земле, а его тело — словно у него есть тело, а не одно воспоминание о нем — вело себя так, будто все еще подчинялось прежним законам?

Вздохнув, он побрел домой пешком. Если обратный путь займет столько же времени, сколько всегда, то к его приходу организованная им встреча уже закончится. Но что должна делать несчастная заблудшая душа? Делать было нечего, и он лишь спешил изо всех сил, попутно размышляя о том, что со временем, возможно, что-нибудь поймет.

* * *

Феба увидела, что офис Эрвина закрыт. В любой другой день она попросту повернулась бы и отправилась обратно. Домой. Подождала бы до понедельника. Но сегодня — другое дело. Она не могла ждать ни часа. Она поедет к нему, решила Феба, и уговорит его уделить ей полчаса. Не слишком большая жертва, не так ли? Особенно в сравнении с те ми неудобствами, которые он доставил ей самой накануне.

Она зашла в аптеку в двух кварталах от приемной доктора Пауэлла и попросила телефонную книгу у Морин Скримм, которая ради праздника покрасила волосы и походила на местную шлюху. Морин страшно хотелось поболтать, но в аптеке было полно народу. Выяснив домашний адрес Эрвина, Феба оставила Морин строить глазки всем посетителям мужского пола моложе шестидесяти пяти, а сама направилась на Митчелл-стрит.

На Митчелл-стрит было мало машин, красивые ухоженные дома, подстриженные газоны и свежевыкрашенные ограды. Этакий рай земной, о каком Тесла не раз мечтала, путешествуя по «Америкам»: где люди добры друг к другу, где они живут в гармонии, в соответствии со своими скромными возможностями, физическими и духовными. Не нужно долго гадать, почему Флетчер решил здесь обосноваться. Когда-то он уже принес в жертву жизнерадостный и добрый Гроув, чтобы создать из фантазий его жителей, полных любви и надежд, армию своих помощников. Галлюцигении, как он их прозвал, после поражения Флетчера начали настоящую войну на улицах городка Если он снова готовит битву, как предсказала Кейт Фаррел, то где же еще найти солдат для нового войска, как: не в таком вот тихом городке? Люди здесь до сих пор верят в цивилизацию и создают себе героев, призванных защищать их.

— Я тебя слушаю, — сказал Рауль, когда Тесла шла по улице, разыскивая новое пристанище Флетчера.

— Я что, думала вслух, или ты подслушивал?

— Подслушивал, — сказал Рауль, — и ты меня удивила.

— Чем?

— Да тем, что так разнылась из-за Паломо-Гроува. Ты же его ненавидела.

— Там было полно лицемерия.

— А здесь нет?

— Нет. Здесь… уютно.

— Ты слишком много ездила.

— Возможно, и так, — согласилась Тесла. — Я действительно порядком устала. Но мне хотелось бы здесь поселиться…

— Может, и завести детишек? Например, с Люсьеном? Как было бы мило.

— Не ехидничай.

— Хорошо, не мило. Это был бы кошмар.

Наконец они увидели красивый и опрятный дом, куда их направил голос.

— Тесла…

— Что?

— Флетчер всегда был немного сумасшедшим, не забывай об этом.

— Как об этом можно забыть?

— Тогда прости ему его вторжение…

— Ты слишком разволновался. По-моему, тебя трясет.

— Я привык называть его отцом. Он не разрешал, но ведь так оно и было на самом деле. И есть. Конечно, я очень хочу его увидеть…

— Я тоже, — сказала она.

Впервые она себе в этом призналась. Да, Флетчер псих; да, он непредсказуем. Все так, но он создал нунций, он превратился в свет у нее на глазах; он заставил ее почти поверить в святость. Если кто-то и достоин обрести покой, так это именно Флетчер.

Она ступила на дорожку и стала внимательно изучать дом, высматривая в нем признаки жизни. Их не было. Все окна зашторены, кроме одного, на крыльце лежат две не за бранные газеты.

Тесла постучала. На стук никто не ответил, чему, впрочем, она не удивилась. Даже если Флетчер и впрямь находился в доме, он вряд ли пошел бы открывать. Она постучала еще раз и барабанила в дверь довольно долго, потом заглянула в не закрытое занавеской окно. За ним оказалась столовая, обставленная антикварной мебелью. Кем бы ни был хозяин дома, вкус у него отменный.

— Здесь проблемы с канализацией, — заметил Рауль.

— С канализацией?

— А ты не чувствуешь?

Тесла принюхалась, и нос ее уловил мерзкий запах.

— Внутри? — спросила она Рауля, но не успел он ответить, как послышался шорох шагов по гравию и женский голос спросил:

— Вы ищете Эрвина?

Тесла повернулась. Во дворе в двух шагах от ворот стояла женщина: довольно полная, с неярким лицом, в костюме, продуманном до мелочей.

— Эрвин_— произнесла Тесла, лихорадочно соображая. — Да. Я только хотела… Он здесь?

Женщина посмотрела на нее с легким подозрением — Должен быть здесь, — сказала она. — На работе его нет.

— Хм Я стучала, но никто не ответил. — При этих словах женщина явно огорчилась. — Я решила посмотреть за домом: вдруг он вышел на свежий воздух.

— А вы позвонили? — спросила женщина.

— Нет, я…

Женщина решительно подошла к двери и нажала на кнопку звонка. Заливистую трель в доме не могли не услышать. Тесла подождала секунд десять, а потом, когда дверь так и осталась закрытой, двинулась за угол. Женщина продолжала звонить.

— Ну и ну, — сказала Тесла Раулю за домом, где запах фекалий стал заметнее.

Она шла теперь, глядя под ноги, невольно опасаясь наступить в грязную лужу, излившуюся в траву из прорванной трубы. Но ничего там не было. Ни прорыва, ни Эрвина.

— Может быть, это не тот дом, — сказала она Раулю. — Может быть, есть еще улица с похожим названием.

Она повернулась обратно и увидела, что женщина идет к ней навстречу из-за угла и лицо у нее немного встревоженное.

— В доме кто-то есть, — сказала она. — Я заглянула в почтовую щель. В конце коридора кто-то стоял.

— Может быть, Эрвин?

— Не знаю. Там слишком темно.

— Ага.

Тесла отвернулась к стене и всмотрелась в нее с таким видом, будто пыталась увидеть насквозь.

— Он какой-то не такой…

— Что вы имеете в виду?

— Даже не знаю. — Вид у женщины был испуганный.

— Вы не хотите вызвать полицию?

— Нет-нет. Что же беспокоить Джеда по пустякам. Может быть, я просто… Знаете ли… Я лучше зайду и другой раз.

— Леди нервничает, — заметил Рауль.

— Если в доме что-то не так… — начала Тесла. — Может быть, заглянуть с другой стороны. — Тесла пошла обратно. — Кстати, меня зовут Тесла.

— А я Феба.

— Вот оно что, — сказал Рауль, — роковая женщина.

Тесла еле удержалась, чтобы не сказать: все только и говорят о вас — Вы родственница Эрвина? — спросила Феба.

— Нет, а что?

— Это, конечно, меня не касается, но я же вижу, что вы не из местных…

— И вы хотите знать, что я здесь делаю, — закончила за нее Тесла, пытаясь открыть заднюю дверь. Та тоже оказалась заперта. Приставив к глазам ладонь козырьком, Тесла через дверное окошко вгляделась в глубину дома. Тут виднелись кое-какие признаки жизни: на столе опрокинутый пакет из-под апельсинового сока, рядом с мойкой небольшая горка тарелок. — Я здесь не для того, чтобы увидеть Эрвина, — продолжала Тесла. — Честно говоря, я его даже не знаю.

Она оглянулась, но Фебу, похоже, нисколько не взволновала мысль о том, что женщина, стоявшая рядом с ней, могла оказаться кем угодно, в том числе потенциальной взломщицей.

— Я ищу человека по имени Флетчер. Вам это имя ни о чем не говорит?

Феба немного подумала, потом покачала головой.

— Здесь такого нет, — произнесла она— Если бы был, я бы знала.

— Город маленький, да?

— Для меня он теперь стал слишком маленький, — сказала Феба, не сумев скрыть горечь. — Здесь все обо всем знают.

— Даже я успела кое-что услышать.

— Про меня? — спросила Феба.

— Вас ведь зовут Феба Кобб, так? Феба стиснула губы.

— Боже мой, как бы я сейчас хотела, чтобы меня звали иначе, — ответила она. — Но вы правы, я Феба Кобб. — Она вздохнула. — Что бы вы обо мне ни слышали…

— Мне плевать, — отозвалась Тесла— Понимаю, весело го тут мало…

— Ладно, бог с ним, — сказала Феба, видимо сразу пожалев о своей минутной слабости и взяв себя в руки. — Послушайте, мистер Тузейкер явно не желает впускать ни вас, ни меня.

Тесла улыбнулась:

— Тузейкер? Его так зовут? Эрвин Тузейкер?

— Что в этом смешного?

— Ничего. Прекрасно звучит, — сказала Тесла. — Эрвин Тузейкер.

Она снова приложила к глазам ладонь и, прищурившись, стала смотреть в окно.

Внутри дверь, которая вела дальше в глубину дома, сто яла немного приоткрытая, и Тесле вдруг показалось, что в щель проскользнула зловещая тень.

Тесла отпрянула, отпрыгнула назад дюймов на шесть.

— Что такое? — спросила Феба.

Тесла поморгала, облизнула пересохшие губы и снова прильнула к двери.

— Эрвин держит змей? — спросила она.

— Змей?

— Ага, змей.

— Понятия не имею. А что?

— Уже ничего, но могу поспорить, я видела…

— Тесла, — позвал Рауль.

— Что?

— Змеи и запах дерьма. Тебе это сочетание ни о чем не напоминает?

Она не ответила. Только отошла от двери, неожиданно почувствовав озноб.

«Нет, — говорил рассудок, — нет, нет и нет. Только не ликсы. Только не здесь. Не в этом захолустье».

— Тесла, возьми себя в руки.

Ее трясло с головы до ног.

— Что, она опять выползла? — проговорила Феба, делая шаг к двери.

— Не надо.

— Я не боюсь змей.

Тесла взяла Фебу за руку, не позволяя двинуться дальше.

— Я серьезно, — сказала она.

Феба отвела ее руку в сторону.

— Я хочу посмотреть. — Она приблизила лицо к стеклу. — Ничего не видно.

— Она выползла и снова спряталась.

— Или вам показалось, — отозвалась Феба. Она оглянулась на Теслу. — У вас неважный вид.

— Я и чувствую себя неважно.

— Вы их боитесь?

Тесла покачала головой:

— Змей — нет. — Она осторожно взяла Фебу за руку. — Я действительно думаю, что нам лучше уйти.

Ее голос или внезапно посеревшее лицо убедили Фебу, что дело серьезное, и та отошла от двери.

— Вполне возможно, мне просто показалось, — сказала Тесла, моля всех богов, чтобы так оно и было. Она готова ко всему, но только не к встрече с ликсами.

Вместе с Фебой, которая следовала за ней по пятам, они снова обогнули дом и вышли на улицу.

— Теперь вы довольны? — спросила Феба — Просто идите за мной, хорошо? — отозвалась Тесла и двинулась вперед, невольно ускоряя шаг, пока они не удалились от дома Тузейкера шагов на пятьдесят. Только тогда она замедлила шаг.

— Теперь вы довольны? — опять спросила Феба, на этот раз с ноткой легкого раздражения.

Задрав голову, Тесла посмотрела на небо, пару раз глубоко вздохнула, восстанавливая дыхание, и только потом ответила:

— Все хуже, чем я ожидала.

— Что хуже? Вы о чем? Тесла вздохнула еще раз.

— Я считаю, что в этом месте поселилось зло…

Феба оглянулась на дом — он выглядел безмятежно, как и прежде.

— Понимаю, в такое трудно поверить…

— Ну нет, — ровным голосом перебила Феба. — Мне не трудно. — Она снова повернулась и с горькой улыбкой посмотрелана Теслу. — Здесь недоброе место. На первый взгляд не скажешь, но что правда, то правда.

Тут Тесла впервые подумала, что в их встрече тоже присутствует определенная синхронность.

— Хотите поговорить об этом?

— Нет, — ответила Феба.

— Ладно. Тогда не буду…

— То есть я хотела сказать, да, — перебила Феба. — Да, давайте об этом поговорим.

Глава 6

— Это море какое-то не такое.

Джо, сидевший на берегу, выпрямился и внимательно вгляделся в волны, с шумом набегавшие на берег. Почти бархатные, высокие, в самый раз для серфинга, они катились заметно медленнее, чем в земных морях. На их крутых боках, на высоких гребнях сверкали радужные блики.

— Красиво, — сказал он. Ной хмыкнул

— Посмотри туда.

Он указал рукой вдаль, за волноломы, где должна была быть линия горизонта. Ее скрывали зеленые, черные, серые облачные столбы; они поднимались от поверхности воды, будто в море работал гигантский нагреватель, обращавший воду в пар. Навстречу им с неба проливались потоки алого света. Зрелища, по размаху сравнимого с этим, Джо никогда не видел, и ему показалось, что он смотрит то ли на создание мира, то ли, наоборот, на его распад.

— Что там происходит?

— Не хочу говорить, пока сам не уверен, — ответил Ной. — Но, видимо, нам придется соблюдать осторожность даже здесь.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что мы не одни, — сказал он и кивнул в сторону берега.

Милях в трех или в четырех от того места, где они стояли, виднелись крыши и шпили города Ливерпуль, подумал Джо.

Еще ближе, примерно в миле отсюда, по берегу к ним двигалась процессия.

— Идет Посвященный, — сообщил Ной. — Думаю, нам лучше спрятаться.

— Почему? — поинтересовался Джо. — И кто такой Посвященный?

— Маг, — ответил Ной. — Возможно, тот самый, кто от крыл этот проход.

— Значит, ты не хочешь его подождать и поблагодарить? — спросил Джо, изучая процессию. Там было человек тридцать, цепью друг за другом. Кто-то ехал верхом на лошади, а один, как показалось Джо, — па верблюде.

— Проход открыли не для меня, — ответил Ной.

— Тогда для кого?

Ответа не последовало. Джо оглянулся и увидел, что Ной снова глядит на конец света, творившийся на горизонте.

— Там что-то не то? — спросил он.

— Возможно, — откликнулся Ной.

У Джо в голове промелькнул разом десяток вопросов. Если то, что происходит там, движется сюда что же будет здесь, что станет с этой землей? С этим городом? А если эта апокалиптическая буря просочится в щель и двинется вниз, на их горы? Что станет с Эвервиллем? С Фебой?

Господи, что будет с Фебой?

— Мне нужно вернуться, — сказал он.

— Нет.

— Да. И я вернусь, — проговорил Джо и двинулся назад, к тому месту, где зияла трещина. Здесь ее никто не прятал в отличие от земного мира. Она висела в небе, подобная черной замершей молнии. Показалось ли ему, или трещина и в самом деле стала длиннее и шире?

— Я обещал тебе власть, Джо, — произнес ему в спину Ной. — И я действительно могу тебе ее дать.

Джо обернулся.

— Так давай и я пойду, — откликнулся он.

Ной опустил голову.

— Все не так легко, мой друг.

— Что это значит?

— Я не могу наделить тебя властью здесь.

— Ты же сказал: как только мы перейдем на ту сторону.

— Да, сказал. Знаю. Но я сказал не полную правду. — Он смотрел Джо в глаза, и его огромная голова чуть покачивалась на тоненькой шее. — Я думал, что, едва ты увидишь наше прекрасное море, тебе самому захочется в нем поплавать. Я действительно могу наделить тебя властью. Да. Но только в моей стране.

— Далеко ли она? — спросил Джо.

Ной не ответил. В ярости Джо метнулся назад, и Ной вскинул руки, защищаясь от удара.

— Я не собираюсь бить тебя, — сказал Джо, и Ной осторожно опустил руки. — Но мне нужна правда.

Ной вздохнул.

— Мой дом на Эфемериде, — проговорил он.

— И где эта Эфемерида? — поинтересовался Джо.

Ной смотрел на него секунд десять, а потом показал рукой на горизонт.

— Вот черт! — воскликнул Джо. — Ты обвел меня вокруг пальца.

— Вокруг пальца?

— Ну, надул меня. — Он наклонился к Ною, буквально нос к носу. — Ты меня обдурил.

— Я решил, что ты послан, чтобы вернуть меня домой.

— Только не надо громких слов.

— Но это правда Я так подумал. Я и сейчас так думаю. — Он снова заглянул в глаза Джо. — Или ты думаешь, что наша встреча — просто странный случай?

— Конечно, — подтвердил Джо.

Ной кивнул.

— Тогда тебе нужно вернуться, — сказал он. — А я остаюсь. Здесь, на моей земле, я чувствую себя сильнее. Разумеется, у тебя больше силы на твоей.

Джо понял сарказм.

— Черт возьми, тебе прекрасно известно, что со мной будет, когда я вернусь.

— Да, — сказал Ной, поднявшись на ноги. — Ты станешь бессильным— С этими словами он заковылял прочь по берегу. — Прощай, Джо! — крикнул он, не оглядываясь.

— Вот зараза, — проворчал Джо, глядя на серебристый отсвет земного звездного неба, пробивавшийся в трещине. Что толку, если он сейчас вернется к Фебе? Раненый, преследуемый. И, как верно заметил Ной, совершенно бессильный.

Он снова повернулся лицом к удивительному незнакомому миру, куда его занесло. Чужой город, странная процессия, шторм в бушующем море — ничто не сулило добра. Но здесь — можно же допустить такое — у него была надежда. Надежда обрести власть или хоть какую-то силу. Потом он вернется домой, и с ним будут считаться. Возможно, ради этого придется попотеть, но он потел и дома, а что получил в награду? Отбитые яйца.

— Ладно, — сказал он, догнав Ноя. — Я остаюсь. Но нести я тебя больше не буду, понял?

Ной улыбнулся.

— Позволь мне… опереться на твое плечо, пока мои ноги не окрепли?

— Давай, — согласился Джо.

Ной обхватил рукой Джо за шею.

— Там, на берегу, лежит бот, — сообщил он. — Мы в нем спрячемся, пока не пройдет процессия.

— Почему ты боишься Посвященного? — спросил Джо, направляясь к лодке.

— Никто не знает, что у него на уме. Их поступки понятны только им Возможно, тот, кто сейчас идет к нам, не сет добро, но про это никак не узнаешь.

Дальше они шли молча, пока не достигли корабля. Бот был двухмачтовый, футов двадцати пяти в длину, с палубой и рулевой рубкой, выкрашенными в алый и голубой цвет. На носу аккуратно выведено название: «Фанакапан».

Голод уже напоминал о себе, так что Джо усадил Ноя на землю в тени высокого борта, а сам забрался на корабль поискать что-нибудь съедобное. Остатки наркотика наконец выветрились, так что, бродя по кораблю в поисках хлеба или бутылки пива, Джо боролся с весьма неприятными чувства ми: тревогой, страхом и, наконец, разочарованием Он, Джо, попал в иной мир лишь для того, чтобы увидеть его сходство с привычным миром Возможно, здешнее море было и впрямь, как сказал Ной, морем сновидений, однако не похоже, что бы здешние корабли — во всяком случае, вот этот — строили каким-то волшебным способом, без гвоздей и топора. И плавали на нем, судя по всему, отнюдь не бесплотные создания: в обеих каютах грязно, на камбузе чем-то воняет, в рубке на стенах красуются непристойные рисунки.

Что до еды, то ничего подходящего Джо не обнаружил. На камбузе валялись какие-то объедки, но они годились только на выброс. Джо обшарил карманы разбросанных курток, даже перетряхнул засаленные одеяла в надежде найти плитку шоколада или апельсин, но на палубу вернулся с пустыми руками. Разочарованный и голодный, он спустился на берег, где Ной сидел, поджав ноги, и смотрел вдаль, а по щекам его текли слезы.

— Ты чего?

— Просто вспомнил, — сказал Ной, кивнув в сторону тянувшейся мимо них процессии.

Она явно направлялась к небесной трещине. Пятеро или шестеро детей — либо существа, похожие на детей, почти обнаженные, — вышли вперед из первой шеренги и принялись усыпать дорогу листьями и лепестками цветов.

— Что ты вспомнил?

— День моей свадьбы, — ответил Ной. — Мою возлюбленную. Нас было в три, в четыре раза больше. Ты и представить себе не можешь наши наряды! Нашу музыку! Мы собирались положить конец столетию войны и начать… — Его голос прервался, и плечи его вздрогнули. — Я хочу вернуться домой, Джо, — сказал он через некоторое время. — Даже если я там умру.

— Зачем столько лет ждать возвращения, чтобы потом просто умереть?

— Что тут плохого, — прошептал Ной сквозь слезы. — Я любил ее, как никого в моей жизни. Второй такой нет и не может быть, да мне и не нужна вторая. До сих пор мне даже думать об этом больно. Моя смерть не страшна, я лишь хочу вернуться домой и соединиться с землей, из которой вышел. Ты понимаешь меня, да?

Джо промолчал. Ной поднял голову и посмотрел на него:

— Не понимаешь?

— Нет, — ответил Джо. — У меня нет дома, Ной. Я ненавижу Америку.

— А как; насчет Африки?

— В Африке я не бывал. Не думаю, что там мне было бы лучше. — Он тяжело вздохнул. — Так что плевать, где меня закопают.

Воцарилось молчание. Потом Джо сказал:

— Жрать охота. На корабле я ничего не нашел. Нужно поесть, или я скоро свалюсь.

— Поймай рыбу, — предложил Ной, встал, подошел к кромке воды и позвал Джо.

Волны стали тише, отметил про себя Джо.

— Видишь? — Ной показал на рыбешек, резвившихся в волнах.

Радужные блестки, которые Джо приметил раньше, оказались рыбами и угрями. Вода здесь кишела ими.

— Вижу.

— Тогда бери и ешь.

— Хочешь сказать, что их можно ловить руками?

— Ловить и есть, — сказал Ной. Он улыбнулся при виде того, как Джо скривился от отвращения, — Сырая рыба вкус нее. Можешь мне поверить.

Голод уже донимал Джо не меньше, чем боль в паху. Что ж, не время привередничать. Он пожал плечами и вошел в воду. Вода оказалась теплой — теплее, чем он ожидал; если бы Джо знал ее лучше, то по ее движениям, когда она завернулась вокруг лодыжек и плеснула в живот, он бы понял, что вода ему рада. Рыбы было множество — от крупной, вроде лосося, до крошечной, не больше колибри. И все они прыгали и резвились, будто сила тяжести над ними не властна. Первых рыбешек Джо поймал без труда. Просто сунул руку в их гущу, сжал кулак, а когда вытащил и раскрыл, то в ладони оказались три рыбки — две как красноватое серебро, а третья голубая. Они отчаянно бились. Джо смотрел на их изгибавшиеся бока, на живые черные глазки, и ему не хотелось их есть. Но пока они с Ноем вынуждены здесь торчать, вы бора нет. Иди съесть, или мучиться от голода.

Он взял с ладони серебристую рыбку и поспешно, не оставляя себе времени пожалеть о том, что делает, бросил ее в рот. На мгновение ему стало так противно, что едва не вы рвало, однако рыбку он проглотил. Вкуса не почувствовал, но это ему было без разницы. Сейчас не до лакомства, нужно попросту утолить голод. Он взял вторую, а потом сразу и третью. Он закинул голову назад, чтобы легче было проглотить. Вторую он действительно проглотил, как первую, разом, а третья забилась и, ударившись о его миндалины, устремилась обратно. Джо выплюнул ее.

— Невкусно? — спросил Ной, последовавший за Джо.

— Нет, просто она не хочет, чтобы ее съели, — отозвался Джо.

— Имеет право, — заметил Ной. Он зашел в волны почти по пояс.

— Ты становишься сильнее! — крикнул Джо сквозь шум прибоя.

— Каждую секунду, — согласился Ной. — Здесь я от самого воздуха крепну.

Ной погрузил руки в воду и достал не рыбу, а нечто похожее на крылатого маленького кальмара с золотыми глазами.

— Только не предлагай мне и его съесть, — сказал Джо.

— Нет. Нет, что ты, — ответил Ной. — Это Зерапушу, проводник духов. Видишь, как он на тебя смотрит?

Джо увидел Немигающий взгляд маленького существа излучал странное любопытство.

— Он не видел таких, как ты, — сказал Ной. — Если бы ты понимал его язык, он бы наверняка посоветовал тебе возвращаться домой. Не хочешь потрогать?

— Не очень.

— Это понравится Зерапушу, — сказал Ной и протянул его к Джо. — А тот, кто понравится ему одному, понравится им всем.

Джо придвинулся к Ною, рассматривая существо, которое, в свою очередь, рассматривало его.

— Ты хочешь сказать, у них есть друг с другом связь? Как ты его назвал? Зера… Как дальше?

— Их часто зовут просто «шу», так короче. — Ной отдал существо Джо. — Не бойся, он не кусается.

Джо осторожно взял животное. Шу лежал на ладони Джо, глядя в глаза неподвижным взглядом.

— На всех двенадцати континентах нашего мира в древности возводили храмы, посвященные шу, — продолжал Ной, — и кое-где им поклоняются до сих пор.

— Но ведь не в твоей земле?

Ной покачал головой:

— Моя жена была католичкой. А я… Сам я неверующий.

Теперь лучше отпусти его, пока ему не стало плохо. Он так на тебя смотрит, что не отведет глаз, пока не умрет у тебя на руке.

Джо наклонился и положил шу в воду. На мгновение тот затрепетал у него в ладонях, сверкая золотыми глазами, а по том одним движением гибкого бескостного тела ушел в глубину. Глядя ему вслед, Джо невольно подумал, что зверек, наверное, уже рассказывает своим сородичам о чернокожем великане.

— Есть поверье, — говорил Ной, — будто шу — это крохотные частицы Создателя. Он рассыпался однажды на мириады частиц, чтобы каждая из них провела сквозь Субстанцию живую душу, а после не стал их собирать.

— Значит, я только что держал в руках часть Бога?

— Вот именно.

Ной еще раз наклонился и на этот раз выудил из воды рыбу длиной в фут.

— Слишком большая? — спросил он.

— Слишком.

— Маленьких можно не есть, а глотать, так легче, да?

— Гораздо легче, — согласился Джо.

Он тоже погрузил руки в воду и извлек оттуда целые пригоршни рыбок. Подержав в руках шу, он перестал бояться морской живности. Правда, золотоглавый шу был на поря док выше серебристой мелочи с бессмысленными глазами, зато этих можно проглотить без зазрения совести. В два счета Джо съел свой улов, а потом поймал рыбку побольше. Он сжевал ее, как сэндвич. Мясо у нее оказалось оранжевым, сладковатым, и он ел, не обращая внимания на то, что рыба бьется у него в руке.

— Все, я больше не голоден, — объявил он, вытаскивая из зубов рыбью кость.

— Пить не хочешь? — поинтересовался Ной.

— Вода ведь соленая, — возразил Джо. — Или нет?

— На мой вкус, нет, — проговорил Ной, зачерпнул воду и шумно втянул в себя.

Джо последовал его примеру и не разочаровался. Вода в море сновидений оказалась сладкой, с приятным пряным привкусом Джо напился и пошел к берегу вполне довольный жизнью.

Тем временем, пока они с Ноем беседовали о Творце и рыбе, процессия добралась до трещины и расположилась возле нее. Проход и в самом деле увеличился раза в полтора с того момента, когда Джо переступил границу миров.

— Они собираются выйти? — спросил Джо.

— Похоже, что так, — ответил Ной и посмотрел на небо: оно потемнело, хотя здесь не было солнца, — Если уйдут не все, — добавил он, — молено будет нанять команду.

— У нас есть корабль?

— А это что? — Ной похлопал по борту «Фанакапана».

— В городской гавани были суда и получше, — сказал Джо, показывая в сторону города. — Побольше. Эта посуди на вряд ли выдержит дальнее плавание. Но даже если вы держит, как, черт возьми, мы их уговорим с нами плыть?

— Это уже моя забота, — успокоил его Ной. — Отдохни немного. Поспи, если сможешь. Нам предстоит нелегкая ночь.

— Поспать? — переспросил Джо. — Неплохая идея.

Он хотел взять в каюте подушку и одеяло, но потом, опасаясь блох или вшей, подумал и устроился на голых камнях. Это было самое неудобное ложе из всех, на каких ему доводилось слать, но прозрачное ясное небо над головой навевало дрему, и вскоре Джо заснул.

Глава 7

Около четырех часов дня в пятницу, в то самое время, когда в Эвервилле Тесла познакомилась с Фебой, а Джо уснул на берегу под потемневшим небом Субстанции, Хови Катц с Эми на руках сидел на пороге своего дома и смотрел на тучи, надвигавшиеся с северо-востока «Один хороший дождь, — подумал он, — лучше с грозой, и жара спадет».

Малышка плохо спала ночью, потом целый день капризничала, но сейчас, на руках у отца, успокоилась и затихла. Джо-Бет жаловалась в тот день на желудок, поэтому полчаса назад ушла в спальню, чтобы прилечь. В доме стояла тишина. На улице все тоже было мирно, и только соседские собаки вдруг засуетились и забегали по двору, прижав уши и нюхая воздух, явно чего-то ожидая. Хови подумал когда мы наконец уедем отсюда, заведем себе пса. У ребенка должна быть собака — и приятель для игр, и защитник.

— Он будет тебя любить, — шепотом сказал он дочери. — Потому что тебя все любят.

Эми беспокойно заворочалась у него на руках.

— Хочешь в кроватку, крошка? — спросил Хови, поднимая и целуя ее в лобик. — Хорошо, сейчас отнесу тебя.

На цыпочках он поднялся наверх и, чтобы не будить Джо-Бет, сам уложил ребенка. Потом пошел в ванную.

Прохладный душ смыл пот и налипшую пыль, и после дневной духоты это было так приятно, что он сильно возбудился. Хови старался не обращать на это внимания, мылил голову и тер спину, но вода текла, а он уже добрался до паха. В последний раз они с Джо-Бет занимались любовью, когда она была на четвертом месяце, а потом все его попытки заканчивались ее слезами. Она не хотела, чтобы он ее трогал. Хови отнес все это на счет беременности. Потом, в следующие несколько месяцев, ему не раз казалось, будто он живет с двумя женщинами: любящей женой и ее сестрой близнецом, редкостной стервой. Джо-Бет отказывалась от секса, но нуждалась в том, чтобы он обнимал ее и утешал, когда она плакала. Стерве от него ничего не требовалось, ни объятий, ни поцелуев. Она говорила: лучше бы я тебя не встречала — с такой злостью, что у него опускались руки. Потом на поверхность выныривала прежняя Джо-Бет. Она плакала и уверяла, что очень, очень, очень жалеет о своих словах и не знает, что без него делать.

За то время он научился обуздывать либидо. Держал в гараже мужские журналы; нашел телевизионный канал, где ночами показывали порно; пару раз ему даже снились эротические сны. Но никогда, ни во сне, ни в мыслях, он не забывал о Джо-Бет, Даже в последние две недели перед родами, когда она стала огромной, ее вид неизменно вызывал у него желание. Она об этом знала и избегала его: запирала дверь ванной, когда принимала душ; отворачивалась, когда ложилась в постель. Она довела его до состояния подростка: он подглядывал за ней краем глаза, а потом дорисовывал в воображении подробности запретной анатомии и онанировал.

Хови это надоело. Пора снова жить нормальной человеческой жизнью, как муж и жена, и не отворачиваться стыдливо, будто они случайно оказались в одной постели. Он выключил душ, наскоро вытерся, обернул бедра полотенцем и направился в спальню.

Низко и раскатисто прогремел гром, но Джо-Бет не проснулась. Она спала одетая поверх одеяла, и ее бледное лицо в сумерках серебрилось от пота. Хови подошел к окну, приоткрыл его. Лиловые тучи набухли дождем, который вот-вот должен был пролиться на пыльные улицы и дворы.

За спиной у него Джо-Бет что-то пробормотала во сне. Он подошел к ней и осторожно сел на край кровати. Она опять забормотала — Хови не смог разобрать ни слова, — а потом подняла руку и коснулась пальцами его плеча, как де лала раньше. Ощупала рот, лицо и снова дотронулась до его руки, словно узнала мужа и во сне.

Он решил, что Джо-Бет проснулась, но она спала. На губах у нее заиграла улыбка, рука скользнула к его груди. Прикосновение было легким как перышко, но отчетливо эротическим. Наверное, во сне она разрешила себе то, чего не могла или не хотела разрешить наяву. Она погладила его грудь, и он развязал узел полотенца. Его эрекция снова на помнила о себе, словно напрашиваясь на прикосновение. Хови не шевелился, почти не дышал. Только смотрел, как ее рука спускалась по напрягшемуся животу вниз, пока не нашла его член.

Он тихо вздохнул, стараясь не спугнуть ее. Пальцы Джо-Бет задержались на его органе не дольше, чем на груди, но, когда они скользили с живота на бедра, Хови был так возбужден, что боялся не сдержаться. Он перевел взгляд на ее лицо, но оно было так прекрасно, что он лишь еще разогрелся. Он крепко зажмурился и старался думать про погоду на улице, про надвигавшуюся грозу, про непочиненную машину; но лицо Джо-Бет все равно стояло перед глазами.

И тут она снова забормотала, и снова он не разобрал слов, так что невольно открыл глаза и увидел ее губы.

Это было уже чересчур. Он громко вздохнул, и, будто отвечая на вздох, бормотание Джо-Бет стало громче, а рука, гладившая его ногу, снова устремилась к паху. Он ощутил первый спазм и постарался хоть немного задержать извержение. Но Джо-Бет будто почувствовала это, дотянулась до его члена раньше, чем он успел ее остановить, и от прикосновения он кончил.

— Бог ты мой, — простонал он, откинувшись на постели.

Тут она снова заговорила во сне, и он впервые сумел разобрать слова.

— Все хорошо, — отчетливо произнесла она. — Все хорошо, Томми. Вот. Вот так. Все в порядке…

— Томми?

Ее увлажнившаяся рука продолжала сжимать его член, но наслаждение разом исчезло.

— Прекрати, — сказал он. — Хватит.

Она не послушалась, потому что не слышала. Она бессмысленно бормотала, как в бреду:

— Всевсевсехорошо Томмивсевсевсехорошовсе…

Ему стало худо. Оттолкнув ее, он попытался подняться, но она, не открывая глаз, ухватила его за руку. Бормотание смолкло.

— Подожди, — отчетливо произнесла она.

Возбуждение пропало. Ему страшно хотелось встряхнуть ее, разбудить, сказать: «Это я, Хови. Помнишь меня? Ты вы шла за меня замуж».

Но ему было стыдно — за свой жалкий вид, за свой пот, за свой страх, от которого сразу похолодело внизу живота. Страх перед Томми-Рэем, который подобрался к нему слишком близко и с каждым часом подбирался ближе. Невольно он оглядел комнату, выискивая какой-нибудь знак, который бы выдал присутствие здесь Томми-Рэя Макгуайра. Но его, конечно, не было. Парень-Смерть еще не явился сюда во плоти. По крайней мере, пока. Пока он лишь внедрился в сознание Джо-Бет. Что еще страшнее.

Хови вырвал у нее руку, обмотался полотенцем, чтобы прикрыть наготу, и направился в ванную. Гнев его уже улетучился, остались лишь дурнота и усталость.

Не успел он взяться за ручку двери, как Джо-Бет проснулась.

— Хови? — позвала она.

— Ты ждала кого-то другого?

Она села и недоуменно посмотрела на свою влажную руку.

— Что это? — Тон ее был возмущенным. Но он не чувствовал себя виноватым.

— Тебе приснился Томми-Рэй, — сказал он.

Она спустила ноги на пол, вытирая руку верхней простыней.

— О чем ты говоришь? — спросила она. На шее и плечах у нее проступили красные пятна — верный признак, что она возбуждена. Видимо, до сих пор.

— Ты звала его, — ответил Хови.

— Нет, не может быть.

— Думаешь, я сумел бы такое придумать? — Он повысил голос.

— Да, очень может быть! — крикнула она.

И по тому, как она это крикнула (она всегда злилась, если ее ловили на лжи), Хови понял, что она поверила. Значит, она сама что-то помнит. От этой мысли Хови захотелось то ли блевать, то ли плакать, то ли все вместе. Он распахнул дверь и вышел на лестницу. В ту же минуту вдруг пошел дождь, и капли громко забарабанили по окну. Хови поднял глаза, увидел сквозь помутневшее от воды стекло лилово-черные тучи, и дом содрогнулся от близкого раската грома.

В соседней комнате проснулась и заплакала Эми. Он хо тел пойти к ней, но услышал за спиной быстрые шаги Джо-Бет и не нашел в себе сил повернуться к ней таким, с искаженным страхом лицом. Она, конечно, доложит об этом брату, когда тот приснится ей в следующий раз. Доложит и скажет: пора, приходи, тебе никто здесь больше не помешает.

Хови вошел в ванную и закрыл за собой дверь. Через какое-то время Эми затихла. Потом стих и ливень, но воздух чище не стал и жара не спала.

* * *

— Грилло? Это Хови.

— Не ожидал…

— Ты больше н-н-ничего не слышал про Томми-Рэя?

— Что-нибудь случилось?

— Вроде того.

— Хочешь рассказать?

— Не сейчас, нет, я п-п-росто хочу знать, где он. Он… Он хочет з-з-забрать ее.

— Успокойся, Хови.

— Я точно з-з-знаю, что он хочет забрать ее.

— Хови, он не в курсе, где вы живете.

— Он у нее внутри, Грилло. Он был прав. Я… т-т-твою мать… я не з-з-заикался уже пять лет. — Он замолчал, постоял, подождал, пока восстановится дыхание. — Я решил, что все кончено. П-по крайней мере, с ним.

— Все так решили.

— Я решил, его б-б-больше нет и все кончено. Но он з-здесь, с-сейчас, у нее внутри, в ее с-с-сознании. Так; что не думай, что он чего-то не з-знает. Он знает все.

— Где ты сейчас?

— На бензоколонке в полумиле от дома. Я не хотел з-з-звонить оттуда.

— Лучше вернись. У тебя есть оружие?

— П-п-пистолет. Какой в нем т-толк? Если он жив…

— Значит, он не боится смерти.

— И п-пистолет ему н-н-не страшен.

— Вот же дерьмо.

— Вот именно, Именно дерьмо. Дерьмо гребаное!

Грилло услышал, как Хови грохнул кулаком по аппарату.

Потом издал какой-то странный, сдавленный звук Он не сразу сообразил, что Кати плачет.

— Послушай, Хови…

Тот плакал, накрыв трубку рукой, чтобы Грилло не слышал.

«Знаем, знаем, — подумал Грилло. — Если никто не слышит, то никто вроде бы и не плачет. Только на самом деле разницы нет».

— Хови? Ты еще здесь?

Не сразу, но Хови ответил. Напряжение в его голосе, кажется, спало.

— Здесь я, — откликнулся он.

— Я приеду. Что-нибудь да придумаем вместе.

— Да?

— Оставайся на месте. Понял?

— А если он… Ч-что, если он п-п-придет за ней?

— Тогда как получится. Если нужно будет, беги. Но не забывай: я тоже в деле, понял?

— Понял.

— Что-нибудь еще?

— Она ему не достанется, Грилло.

— Ясное дело.

— Чего-о бы это мне ни с-с-стоило, она ему не достанется.

Что я наделал? После этого разговора Грилло только о том себя и спрашивал: на кой черт я ввязался? Хови он помочь не мог. Господи, он не мог помочь даже себе.

Грилло сидел перед компьютером (новости теперь текли, как дождевая вода в бочку во время ливня; они были отовсюду, и все плохие) и пытался сообразить, как отказаться от сказанных слов. В то же время он прекрасно понимал: он не сможет жить дальше, если струсит, а что-то вдруг произойдет.

А что-то непременно произойдет, можно было не сомневаться. Не этой ночью, так: следующей. Не следующей, так через день. Мир сходит с ума. Подтверждения этому в избытке возникали у него перед глазами на экране монитора. Лучшего времени, чтобы вернуться за Джо-Бет, и не придумаешь. Но он должен что-то сделать, хотя бы попытаться, иначе он никогда не сможет смотреть в глаза своему отражению.

Грилло выключил компьютеры и пошел собирать вещи. Он почти закончил, когда снова зазвонил телефон. Теперь это была Тесла из Эвервилля.

— Я поживу у женщины, с которой здесь познакомилась.

Ей нужна моя помощь. Ручка есть?

Грилло записал номер телефона и коротко рассказал про Хови.

Тесла нисколько не удивилась.

— Похоже, на этой неделе многое закончится, — произнесла она.

Грилло сообщил, что собрался к Катцам. Потом вспомнил про д'Амура:

— Я всегда считал его тотемы и татуировки полной чушью, но сейчас.

— Хочется тоже иметь что-то вроде этого?

— Хочется тоже во что-то верить, — ответил Грилло. — Во что-то, что способно защитить, если Томми-Рэй и впрямь выбрался из могилы.

— Может, и выбрался, — проговорила Тесла мрачно. — Сейчас выберется все, что угодно.

Грилло помолчал, пытаясь усвоить информацию, потом сказал:

— Какого черта. Неужто мы действительно заслужили все это?

— Так уж нам повезло, — по-прежнему мрачно ответила Тесла.

* * *

Гроза, разразившаяся над домом Катцев, медленно удалялась на юго-запад, по пути проливаясь дождем. На мокрых улицах и на шоссе сталкивались машины, но все столкновения в тот день были незначительными, кроме одного. Серьезное происшествие случилось в ста пятидесяти пяти милях от дома Катцев, на федеральной трассе номер 64. Водитель семенною фургона, где ехала семья из шестерых человек после отдыха в Седар-Сити, не справился с управлением на мокрой дороге, задел машину в соседнем ряду, отчего фургон занесло и выбросило на встречную полосу. В результате столкнулись несколько машин, и образовалась пробка.

Полиция, врачи и пожарные прибыли на место происшествия удивительно быстро — учитывая то, что машины скопились в обоих направлениях, а дождь поливал так, что видимость была не больше пятнадцати ярдов. Но все равно, когда они приехали, пять жизней были потеряны, и еще трое — включая водителя фургона — погибли прежде, чем их сумели вытащить из груды искореженного металла.

Грозовой фронт, будто заинтересовавшийся тем, что случилось по его вине, завис над местом аварии на полчаса, поливая горевшие автомобили. Под непрерывным ливнем, в клубах дыма, оседавшего в горле горечью, спасенные и спасатели двигались, как призраки, перемазанные и провонявшие кровью и гарью. Те, кто мог плакать, плакали, а кто не мог, бродили от машины к машине и от тела к телу.

Но один из тех призраков не имел отношения ни к спасателям, ни к жертвам. Он двигался в этом аду с такой лег костью, что она после снилась в кошмарах всем, кто его видел.

По свидетельствам очевидцев, он был до неприличия хорош собой: светловолосый, загорелый, с широкой белозубой улыбкой. Он напевал. Именно его пение — не легкая походка и даже не беспечная улыбка — более всего ужаснуло тех, кто потом рассказывал о нем, И не было в его мелодии, спокойной и тихой, ничего демонического.

Но не все провожали его тогда взглядом разинув рот. Полицейский, увидевший, как он заглядывает на заднее сиденье одного из разбившихся автомобилей, приказал ему не медленно отойти. Призрак не обратил на это внимания, разбил заднее стекло и потянулся за чем-то, что лежало на сиденье. И снова полицейский велел ему отойти, доставая из кобуры пистолет в качестве дополнительного аргумента. Тогда призрак перестал петь и произнес всего одну фразу:

— У меня здесь дело.

Возобновив пение на том самом месте, где оно прервалось, призрак достал из машины тело маленькой девочки, не замеченное спасателями. Полицейский наставил оружие ему в грудь и велел немедленно отдать ребенка, но фантом проигнорировал этот приказ, как и предыдущий. Перекинув тело через плечо, как пастух ягненка, он двинулся прочь.

То, что произошло дальше, засвидетельствовали пятеро очевидцев, помимо самого полицейского. Все они находились в крайне возбужденном состоянии, но были признаны психически здоровыми, так что о галлюцинациях речи не шло. Тем не менее показания их звучали невероятно. Похититель, повернувшись спиной к полицейскому, двинулся в облаке дыма прочь, в сторону обочины. В это время в дыму что-то дрогнуло, и на мгновение свидетели увидели там череду людей с вытянутыми искаженными липами, со стран но изогнутыми, будто лишенными костей телами. Они по следовали за похитителем, с воем окружив его, и никто, даже полицейский, не отважился его преследовать.

Через пять часов труп ребенка — трехлетней девочки по имени Лорена Эрнандес — нашли менее чем в миле от шоссе, в небольшой березовой роще. Окровавленная одежда была снята, а тело тщательно, почти любовно омыто дождевой водой. Девочка лежала на влажной после дождя земле в позе эмбриона, поджав руки и ноги. Признаков сексуального насилия полиция не обнаружила. Но у девочки не было глаз.

Не обнаружили и никаких следов похитившего ее красавчика. Никаких — в буквальном смысле. Ни следов обуви на земле, ни отпечатков пальцев на теле, ничего. Как будто он растворился в воздухе, исполнив свой мрачный и бессмысленный ритуал.

Сообщение об аварии попало на Риф в тот же вечер, но прочесть его было некому. Грилло в эту минуту сидел за рулем на дороге в Айдахо, ничего не зная про эти новости, которых становилось все больше, и одна страннее другой.

В Миннесоте человек, которому делали операцию на сердце, вдруг пришел в себя на операционном столе. Несмотря на отчаянные попытки анестезиологов снова усыпить его, он объявил хирургам, что идут пожирающие-свой-хвост: они идут, и ничто их не остановит. После чего умер.

В Техасе, в кампусе Остин-колледжа, женщина в белых одеждах, сопровождаемая шестью огромными псами альбиносами, ушла под землю — по словам свидетелей, как будто спустилась вниз по невидимой лестнице. Оттуда доносились стоны, исполненные такой скорби, что один из тех, кто их услышал, через час покончил с собой.

Б то же время в Атланте преподобный Дональд Мерил, с присушим ему пылом читая проповедь на тему «Существует только одна любовь — любовь Божья», вдруг отклонился в сторону и принялся вещать о Неминуемом. Проповедь шла по каналу национального телевидения, так что камеры запечатлели, как он размахивал руками, топал ногами, а речь его тем временем становилась темнее и непонятнее. Потом он вновь сменил тему и принялся рассуждать о человеческой анатомии. Он заявил, раздеваясь на глазах у ошеломленной публики, что ключ разгадки здесь: в груди, в животе, в гениталиях. Когда проповедник остался в одном белье и в носках, трансляцию прервали, но он продолжал разглагольствовать, призывая паству пойти домой, найти большое зеркало, раздеться и изучать свою наготу, пока не свершится Неминуемое.

Одно из этих сообщений непременно вызвало бы интерес у Теслы, попадись оно ей на глаза, и события тогда могли бы войти в иное русло.

Сообщение поступило из Байи. Двое иностранцев, пара психологи из Англии, собирали материал для своей книги о загадках разума и природы. Они отправились на поиски не коего легендарного места: по слухам, несколько лет назад там произошли удивительные и страшные события. Изучив свидетельства немногочисленных очевидцев, они попали в те места, где Флетчер впервые получил нунций, — в миссию Санта-Катрина. Они как: раз фотографировали развалины миссии, когда к ним подошла одна из оставшихся хранительниц и сообщила, что предыдущей ночью в миссии занялось пламя в форме человеческой фигуры.

— Флетчер, — твердила она. — Флетчер, Флетчер…

Но следом за этим сообщением пришли десятки новых, ежечасно поступавших из всех северо американских штатов. И в каждом сообщении была своя история — причудливая, страшная, гротескная, непристойная или попросту нелепая. Риф, оставшийся без надзора, собирал их.

Глава 8

Найти перекресток, где когда-то Мэв О'Коннер закопала медальон, оказалось куда сложнее, чем ожидал Будденбаум Он вместе с Сетом два часа бродил по Мейн-стрит — сначала на север-северо-запад, потом на юг-юго-восток от центральной площади, решив (как выяснилось, ошибочно), что нужный ему перекресток — тот самый, где должно закончиться его путешествие, — находится в центре города В конце концов он нашел его, пройдя две трети мили от площади до места, никак не отмеченного на карте Эвервилля. На одном углу находилось скромное заведение под названием «Закусочная Китти», на другом — маленький рынок. Через дорогу располагался старый гараж, а напротив — бывший магазин одежды, где в витрине еще стояли раздетые манекены и оставшийся от прежних дней плакат распродажи.

— Что ты, собственно, ищешь? — спросил Сет, когда они остановились, оглядывая перекресток.

— Уже ничего, — ответил Будденбаум.

— Откуда ты знаешь, что это именно тот перекресток?

— Чувствую. То, что мне нужно, находится в земле. Ты смотришь поверху, а я вглубь. Мы дополняем друг друга. — Он сцепил два пальца и потянул, показывая, как крепко они держатся. — Вот так.

— А скоро мы вернемся в постель? — спросил Сет.

— Погоди. Сначала мне нужно тут осмотреться. — Он кивнул на окна пустого магазина. — Нам надо найти хорошую точку обзора — Чтобы увидеть парад? Будденбаум засмеялся:

— Нет. Не парад.

— Тогда зачем?

— Как бы тебе объяснить…

— Как хочешь.

— В мире есть места, где всегда что-то случается, — сказал Будленбаум. — Места, где проходят силы, где_— Он замолчал в поисках нужного слова. — Где являются аватары.

— Кто такие аватары?

— Ну… Что-то вроде божества.

— Ангелы?

— Выше ангелов.

— Выше? — выдохнул Сет.

— Выше.

Сет задумался. Потом спросил:

— А эти…

— Аватары…

— Да, аватары — они что, здесь появятся?

— Думаю, да.

— Откуда ты знаешь?

Будленбаум опустил глаза:

— Думаю, самый простой ответ такой: потому что я их об этом попросил.

— Попросил? — повторил Сет и от неожиданности рас смеялся. Ему явно понравилась мысль, что он стоит рядом с человеком, приглашающим в гости небесное существо. — И они вот так взяли и приняли приглашение?

— И не впервые. Я не раз им устраивал… как бы это сказать… забавы.

— Какие?

— Разные. По большей части такие, что обычного чело века от них бросило бы в дрожь.

— Именно это им нравится, да?

Будденбаум посмотрел на юношу с приятным удивлением.

— Ты быстро схватываешь, — сказал он. — Да. Это им нравится. Чем больше крови, тем лучше. Чем больше горя и слез, тем лучше.

— Значит, они не слишком отличаются от нас? — спросил Сет. — Мы тоже это любим.

— С той лишь разницей, что у них видеоряд подлинный, — сказал Будденбаум. — И кровь настоящая, и слезы не глицериновые. Им нужно, чтобы все было реальным. А моя работа заключается в том, что я им это обеспечиваю. — Он замолчал, глядя на поток людей и машин. — Не всегда приятное занятие, — добавил он.

— Тогда зачем ты этим занимаешься?

— Долго рассказывать. Во всяком случае, не здесь и не сейчас. Но если ты будешь рядом, сам поймешь. Можешь мне поверить.

— Я и так верю.

— Вот и хорошо. Тогда пойдем?

Сет кивнул, и они направились к пустому магазину, перейдя улицу.

Уже на пороге бывшего магазина готового платья Сет спросил у Будденбаума:

— Тебе страшно?

— Почему мне должно быть страшно? Сет пожал плечами.

— Мне было бы страшно. Встречать аватар.

— Они почти такие же, как люди, но стоят на более высокой ступени развития, — объяснил Будденбаум— По сравнению с ними я обезьяна. Все мы обезьяны.

— Значит, они приходят посмотреть на нас, как в зоопарк?

— Скорее как на сафари. — Будденбаум улыбнулся, найдя точное слово.

— Тогда, наверное, им здесь страшно, — предположил Сет. — Они же спускаются в дикий мир.

Будденбаум пристально взглянул на него.

— Держи язык за зубами, — резко произнес он.

— Я только…

Будденбаум перебил:

— Зря я тебе рассказал.

— Я не выдам, — заверил Сет. — Мне и разболтать-то не кому.

Будденбаум по-прежнему хмурился.

— Никто ничего не узнает от меня, — обещал Сет. — Честное слово.

Он подступил к Будденбауму и дотронулся до его руки.

— Я все сделаю, чтобы тебе было хорошо со мной, — проговорил он, заглядывая Оуэну в лицо. — Только скажи.

— Да, я вижу. Прости, что нарычал на тебя. Видимо, я действительно немного нервничаю. — Он наклонился к юноше и прошептал так, что губы его почти касались уха Сета: — Я хочу тебя. Здесь и сейчас.

И почти без усилия он сорвал с двери замок и впустил Сета внутрь.

Эта короткая сцена не прошла незамеченной. Босли, который никак не мог успокоиться после стычки с бесстыжей мегерой, не терял бдительности и еще нетерпимее отслеживал все проявления безбожного поведения. От него не укрылись нежные отношения, установившиеся между юным Ланди — насколько знал Босли, парень всегда был немного не в себе — и незнакомцем в безукоризненно сшитом костюме. Босли не стал говорить об этом ни Делле, ни Дугу, ни Хэрриет. Сказал, что выйдет ненадолго, и быстрым шагом двинулся через улицу, не сводя глаз с пустого магазина.

Секс как таковой не особенно интересовал Босли. Они с Летисией могли обходиться без него по три-четыре месяца, а если все-таки занимались любовью, то минут пятнадцать, не больше. Тем не менее секс всегда доставал Босли, старавшегося поддерживать чистоту в своем уголке вселенной. Секс был повсюду — по радио и по телевизору, в газетах и журналах. Он осквернял и пачкал все, что Босли в поте лица своего старался отчистить.

Бог поднял человека из праха и возвысил над животными, так отчего же люди стремятся вести себя как животные? Они обнажаются, подобно зверям, и совокупляются в грязи.

Это угнетало его. Иногда злило, но чаще угнетало, особенно при виде молодых людей, наплевавших на принципы веры и поддавшихся порокам. Но отчего-то — наверное, из-за слабости ума Сета Ланди — Босли считал, что этот мальчик избегнул общей печальной участи. Но теперь он заподозрил, что Сет впал в грех куда более тяжкий.

Босли толкнул входную дверь и вошел. В магазине оказалось прохладнее, чем на улице, что само по себе было приятно. Босли остановился в шаге от двери, стараясь определить по звуку, где мальчишка и его спутник. Над головой послышались шаги и приглушенные голоса Лавируя между грудами хлама и стараясь ступать неслышно, он пересек торговый зал. В конце была задняя дверь, что вела в складское помещение и дальше, на темную лестницу. Босли проследовал туда и стал подниматься. Едва он сделал несколько шагов по ступенькам, как наверху наступила тишина. Босли затаил дыхание, боясь себя выдать. Он рисковал жизнью, выслеживая этих людей, пренебрегавших моралью. Он нисколько не сомневался в том, что они способны на все, в том числе на убийство.

Однако никто не появился, и Босли пошел дальше, пока не увидел еще одну дверь на втором этаже. Она была приоткрыта Босли открыл ее пошире и навострил уши.

Он услышал их. У порока есть собственные звуки, и он их услышал. Сопение, пыхтение, шлепанье тела о тело. От них у Босли начала зудеть кожа, будто покрылась грязью от воздуха, где творится мерзость. Ему хотелось повернуться и бежать прочь отсюда, но это была бы трусость. Он чувствовал, что обязан указать грешникам на их грех, как указал той бесстыжей склочнице, иначе мир погрязнет в пороках и утонет в нечистотах.

Он открыл дверь, и она заскрипела, но животные были слишком заняты собой и не услышали скрип. Комната имела такую форму, что от двери их заслонял угол, так что Босли пришлось сделать несколько шагов. Затаив дыхание, он двинулся вдоль стены.

Они были там — совокуплялись на полу, на голых досках, залитых ярким солнечным светом: юный Ланди, голый, в одних носках, и егосовратитель со спущенными до пола штанами. Глаза незнакомец закрыл, так же как и мальчишка — неужели он испытывал удовольствие от омерзительно го акта, погружаясь в клоаку? Но через пару секунд содомит открыл глаза и увидел Босли. Ни на лице его, ни в голосе не отразилось ни тени стыда. Только ярость.

— Как вы посмели? — возмутился он. — Вон отсюда!

Тут и Ланди открыл глаза. В отличие от совратителя он еще не забыл, что такое совесть, и покраснел, прикрыв рукой причинное место.

— Вон, я сказал! — повторил содомит.

Но Босли не сделал ни шагу — ни назад, ни вперед. Первым не выдержал мальчик. Отделившись от своего соврати теля, он обернулся к нему и сказал:

— Заставь его уйти!

Тот наклонился за штанами, и Босли решил, что, пока мерзавец уязвим, пора переходить в атаку.

— Животные! — завопил он, воздевая руки, и бросился на развратника.

— Оуэн! — крикнул мальчишка, но опоздал.

Нечестивец пытался выпрямиться, когда Босли налетел на него и сбил с ног.

Мальчишка вскочил, не помня себя от ярости. Босли увидел его — дикие глаза, посеревшее от бешенства лицо, оскалившийся рот — и поспешил отступить в сторону. Но едва он сделал шаг, как раздался звон бьющегося стекла. Оглянувшись, Босли увидел, что развратник падает в окно. В следующую секунду на него набросился юный Ланди, голый и потный.

Босли испугался и закричал. Он попытался сбросить с себя мальчишку, но тот оказался сильным. Он вцепился в него, будто жаждал поцелуев, прижимался к Босли всем телом и обдавал горячим дыханием.

— Нет… нет… нет! — вопил Босли, пытаясь вырваться из мерзких объятий.

Наконец ему это удалось, и, задыхаясь, едва не плача, он стал отступать к двери.

Только тут он сообразил, что мужчина исчез.

— Господи Иисусе, — прошептал он с намерением помолиться. Но слова замерли на языке. Он двинулся к разбитому окну, повторяя без конца: — Господи Иисусе! Господи Иисусе! Господи Иисусе…

Ланди больше не обращал на него внимания.

— Оуэн! — крикнул он и, по-прежнему голый, в три прыжка подскочил к окну.

Мгновение спустя Босли стоял с ним рядом. Содомит лежал на тротуаре, так и не успев натянуть штаны. Движение на перекрестке замерло, нетерпеливо загудели клаксоны.

От отвращения и от высоты у Босли закружилась голова, и он отступил назад.

— Ублюдок! — заорал мальчишка.

Из пореза на его боку лилась кровь, и он снова набросился на Босли, решив, что тот собрался сбежать.

Босли попытался увернуться от ударов, но запутался каблуком в ворохе одежды и тяжело упал навзничь. Ланди тут же оказался на нем, уселся своей тощей задницей ему на грудь, придавив руки коленями. Так их и нашли те, кто при бежал наверх: Босли, лежавшего на полу, повторявшего без конца: «Господи Иисусе, Господи Иисусе», и Сета Ланди, обнаженного, злого, не позволившего ему подняться.

* * *

Что бы ни думал раньше о смерти Эрвин Тузейкер, ему никогда бы в голову не пришло, что мертвецы могут ходить пешком. Тем не менее за последние шесть часов он прошел больше, чем за два месяца Сначала из дома, потом снова до мой, потом в ресторанчик Китти, потом еще раз домой и еще раз к Китти, где увидел машину «скорой помощи», выехавшую с Каскад-стрит. Он подошел к ресторану — вернее, к дому на противоположной стороне улицы, — как раз когда в машину погрузили человека, выпавшего из окна верхнего этажа. Его повезли в Силвертон. Эрвин немного побродил в толпе, послушал разговоры и вскоре узнал все подробности. Виной всему, похоже, был Босли Каухик — он застукал беднягу, когда тот занимался кое-чем с местным мальчишкой. Эрвину была известна репутация Босли: филантроп, который на Рождество в компании вместе с несколькими другими добрыми христианами кормил горячим супом бедных и немощных, и ревностный обличитель пороков (почти каждый месяц в городском «Вестнике» печаталось очередное письмо Босли со свежими примерами безбожного поведения горожан). Эрвин никогда не встречался с ним лично и теперь не мог припомнить его лицо. Но если Босли искал широкой популярности, то сегодня он ее нашел.

— Чертовски странно, — услышал Эрвин и, оглядев расходившуюся толпу, увидел сероглазого и седоволосого человека лет шестидесяти, одетого в мешковатый костюм.

Человек глядел на него.

— Вы говорите со мной? — спросил Эрвин.

— Да, — ответил тот. — Я говорю, чертовски странно…

— Не может быть.

— Чего не может быть?

— Вы не можете говорить со мной. Я умер.

— Я тоже умер, — отозвался незнакомец. — Я говорю, что на этом перекрестке много лет творятся странные вещи.

— Вы тоже? — удивленно переспросил Эрвин с невероятным облегчением.

Наконец-то у него есть с кем поговорить.

— Конечно, — кивнул незнакомец. — Немного нас здесь таких. Вы откуда приехали?

— Ниоткуда.

— Хотите сказать, вы местный?

— Да. Я только что, знаете ли…

— Умер. Так и говорите.

— Умер.

— Некоторые приезжают сюда на фестиваль. Устраивают себе выходной.

— Мертвые?

— Конечно. Ну а почему бы нет? Парад, он и есть парад, так? Некоторые любят даже пройтись с колонной, знаете ли, между платформами. Чтобы посмеяться. Или ты умеешь смеяться, или твое сердце разорвется. Наверное, так оно и случилось? Сердечный приступ?

— Нет, — сказал Эрвин. Он еще не успел привести мыс ли в порядок, изумленный таким оборотом событий. — Нет, я… Я был…

— Недавно вы, да? Вначале все мерзнут. Потом привыкают. Черт, человек ко всему привыкает, правда? Только не надо оглядываться назад, не надо ни о чем жалеть, у нас еще много чего осталось.

— Неужели?

— А разве мы с вами не гуляем тут? Между прочим, как вас зовут?

— Эрвин. Эрвин Тузейкер.

— А я Ричард Долан.

— Долан? Владелец кондитерского магазина?

Человек улыбнулся.

— Точно, — подтвердил он и ткнул большим пальцем через плечо, указывая на пустое здание, — Вон мой магазин, вот тут стоял. В добрые старые времена. На самом деле не такие уж они и добрые. Но, знаете ли, когда оглядываешься назад…

— Прошлое всегда кажется лучше…

— Верно. Прошлое всегда… — Вдруг он осекся и нахмурился. — Эй, вы что, жили тут, когда у меня был магазин?

— Нет.

— А откуда же, черт возьми, вы про него знаете?

— Прочел в завещании одного из ваших друзей.

— Вот как, — проговорил Долан. — Кого именно?

— Лайла Макферсона

— Он оставил завещание?

— Ага. Потом оно затерялось, а я его нашел.

— Сукин сын.

— А он… Я имею в виду Макферсона… Он еще здесь?

— В смысле, такой ли он, как мы? Нет. Кто-то еще болтается тут, а кто-то уже нет. — Долан пожал плечами. — То ли перебираются куда-нибудь в другое место, то ли, — он щелкнул пальцами, — исчезают. А может быть, я сам хотел тут задержаться, а он нет.

— Вы не знаете, это не настоящие наши тела? — спросил Эрвин. — Я хочу сказать, я видел свое».

— Ага, я свое тоже видел. Не очень приятное зрелище. — Долан повертел перед собой ладони, разглядывая их. — Как бы там ни было, — сказал он, — всё лучше, чем ничего. И знаете ли, это не лучше и не хуже, чем быть живым. Бывают удачные дни, бывают не очень… — Он отвлекся, следя взглядом за улицей. — Вот разве что, похоже, все скоро закончится.

— Почему вы так думаете?

Долан тяжко вздохнул.

— Постепенно начинаешь ощущать ритм происходящего. Живые так не могут. Это как дым.

— Что как дым?

— Мы как дым. Плаваем тут — и не плотные, и не бес плотные. И если что-то носится в воздухе… Дым знает, откуда ветер.

— В самом деле?

— Увидите.

— Может быть, я уже увидел.

— Вы о чем?

— Если хотите, можем посмотреть, что творится у меня дома. Там обосновался тип по фамилии Флетчер. Выглядит как человек, но я не думаю, что он человек.

Долан явно заинтересовался:

— А зачем вы его пригласили?

— Я не приглашал. Он… Он просто пришел, и всё.

— Погодите. — Долан начал понимать. — Значит, вы оказались здесь из-за Флетчера?

— Да, — сказал Эрвин, и голос его погрустнел. — Он меня убил. Высосал из меня жизнь в моей же собственной гостиной.

— Вы хотите сказать, он вампир?

Эрвин нахмурился.

— Не говорите глупостей. Это вам не ночной кошмар, а моя жизнь. То есть это была моя жизнь. Была, была! — Он внезапно разразился слезами. — Он не имел права- он не имел никакого права так поступать со мной. Мне оставалось еще лет тридцать — тридцать прекрасных лет, а он… Он забрал их. Почему я? Почему он выбрал меня? Что и кому я сделал плохого? — Он посмотрел на Долана. — Вы, например, сделали то, чего не должны были делать, и теперь расплачиваетесь. Но я был полезным членом общества…

— Эй, погоди, — с раздражением сказал Долан. — Я тоже был полезным.

— Перестаньте, Долан. Я был адвокатом. Я занимался вопросами жизни и смерти. А вы продавали детям дырки в зубах.

Долан наставил палец на Эрвина.

— Заберите свои слова обратно, — потребовал он.

— С чего бы? — сказал Эрвин. — Это правда.

— Я приносил радость в жизнь. А что сделали вы, кроме того, что дали себя убить?

— А теперь вы выбирайте слова.

— Думаете, ваши клиенты станут вас оплакивать? Нет. Они скажут: слава богу, одним законником меньше.

— Предупреждаю: выбирайте слова.

— Ах, как страшно! — Долан поднял руку. — Только посмотрите: дрожу как лист.

— Слушайте, если вы такой храбрый, черт побери, то по чему пустили себе пулю в лоб? Случайно, да?

— Заткнитесь.

— Или вас так мучило чувство вины…

— Я сказал…

— Так мучило чувство вины, что вам больше ничего не оставалось, кроме как застрелиться?

— Я не обязан вас слушать, — заявил Долан, повернулся и пошел прочь.

— Хочу вас утешить, — бросил ему в спину Эрвин. — Я уверен, что тем самым вы осчастливили массу людей.

— Мерзавец! — рявкнул Долан, и не успел Эрвин найти достойный ответ, как он исчез. Растворился в воздухе, будто дым.

Глава 9

— У нас есть команда, Джо.

Джо открыл глаза. Ной стоял на берегу в нескольких шагах, а за спиной у него маячили шестеро существ — двое по пояс Ною, третье выше на целый фут, а еще трое, приземистые, с широченными плечами, походили на портовых грузчиков. Больше Джо ничего не разглядел. Небо окончательно померкло. Там теперь мелькали какие-то темные частицы, пурпурные, серые и синие, оседавшие на берег и на воду.

— Пора двигаться, — сказал Ной. — Нужно успеть до прилива.

Он повернулся к своим волонтерам и заговорил с ними таким голосом, какого Джо еще не слышал, — низким и монотонным. И они безропотно приступили к делу: один коротышка направился к рулевой рубке, а остальные облепи ли нос «Фанакапана» и принялись сталкивать его в воду. Работа была не из легких, и Джо направился к ним помогать. Ной его остановил.

— Они справятся, — проговорил он, отстраняя Джо.

— Как ты их уговорил?

— Сами захотели.

— Ты, должно быть, много им пообещал.

— Они служат во имя любви, — ответил Ной.

— Не понимаю.

— Не забивай себе голову, — посоветовал Ной. — Давай отдохнем, пока есть возможность.

Он отвернулся и снова стал наблюдать за своими моряками, толкавшими лодку. Поднявшиеся вдруг волны бились о корму, вздымая фонтаны брызг.

— Дело хуже, чем я думал, — сказал Нои, переведя взгляд на невидимую линию горизонта.

Там, среди закрывавших ее туч, багрово зазмеились гигантские зловещие молнии — если, конечно, это на самом деле молнии. Иногда они вылетали из воды и казались ослепительными, так что глаза не сразу обретали зрение, когда они гасли. Другие врезались друг в друга, сталкиваясь, как два огромных поезда, и рассыпались дождем молний помельче. Третьи падали в воду и продолжали светиться, пока не исчезали в морских глубинах.

— Какие дела? Ты о чем? — спросил Джо.

— О том, что там происходит.

— А что там происходит?

— Думаю, ты имеешь право знать, — отозвался Ной. — Так приходят иад-уроборосы. Самое страшное, что может случиться и в твоем мире, и в нашем.

— Это еще что такое?

— Не что, а кто. Это народ. Они ничем не похожи на нас, но тем не менее они люди и вечно рвутся в твой мир.

— Зачем?

— Разве желаниям нужны причины? — пожал плечами Ной. — Они многократно пытались, но всякий раз их останавливали. Теперь же…

— Что нужно делать?

— Ну, наши помощники этого не знают. Не думаю, что им вообще есть какое-то дело до того, что происходит. — Ной придвинулся к Джо ближе. — Запомни, — сказал он. — Не вступай в разговоры, как бы тебе ни хотелось. Это часть нашего с ними договора И не спрашивай почему, — добавил он, глядя на изумленное лицо Джо. — Ответ тебе не понравится. Поверь на слово, так будет лучше.

Команда уже спустила корабль на воду, и он раскачивался на волнах, которые разбивались о его борта, поднимая снопы брызг.

— Пора, — провозгласил Ной.

Он вошел в волны первым и двинулся к кораблю, где его поднял на борт один из команды. Джо в полном смятении пошел за ним следом.

— Мы, наверное, выжили из ума, — сказал он Ною, когда они оба стояли на палубе.

Волонтеры к тому времени сели на весла, и корабль мощными рывками отходил от берега. Стараясь перекричать шум волн и скрип деревянного такелажа, Джо закричал во весь голос:

— Понял, нет? Мы выжили из ума!

— Это еще почему? — проорал в ответ Ной.

— Смотри, что там творится! — Джо указал вперед.

— Верно. — Ной ухватился за веревочную лестницу, что бы удержаться на ногах. — Да, там можно погибнуть. — Он рассмеялся, и Джо вдруг захотелось прыгнуть за борт, пока они не отплыли далеко от берега. — Но, Друг мой, — Ной по трепал его по плечу, — ты уже далеко зашел. Очень далеко. А все почему? Потому что в глубине души ты с самого начала знал, что это в той же степени твое путешествие, как и мое. И ты должен его совершить, иначе будешь жалеть до конца жизни.

— Хорошо бы жалеть подольше! — кричал Джо.

— Без силы долго не протянешь, — отозвался Ной. — Без силы, без власти конец все равно придет быстро. Не успеешь и глазом моргнуть, как; он постучится в дверь, а ты будешь сидеть и думать: почему я не рискнул? Почему струсил?

— Ты говоришь так, будто знаешь меня, — запротестовал Джо, разозленный самоуверенностью Ноя. — Ничего ты про меня не знаешь.

— Все знают, что люди жалеют о несовершенном, — за метил Ной. — И разве не каждый перед смертью хочет исправить ошибки?

Джо не нашелся, что на это ответить.

— Если хочешь вернуться на берег, — продолжал Ной, — поторопись.

Джо оглянулся и с удивлением увидел, что за короткое время их корабль преодолел полосу прилива и, подхваченный течением, быстро удалялся от берега. Джо скользнул взглядом по темной линии берега, увидел город, где уже зажглись огни, трещину, повисшую темной застывшей молнией над землей, и кучку людей с ней рядом. Потом решил, что жалеть не о чем, и повернулся лицом к бушующему шторму.

* * *

У Теслы и Фебы было мало общего, кроме того, что обе они — женщины. Тесла много путешествовала, Феба — нет. Феба была замужем, Тесла — нет. Тесла никогда никого не любила и понятия не имела, что такое страсть, а Феба и любила, и знала.

Именно по этой причине (как быстро поняла Тесла) Феба стала удивительно открытой, словно в мире, где правила страсть, прощалось и допускалось все или почти все. А уж в том, что в мире Фебы правила страсть, Тесла не сомневалась. Они были едва знакомы, но Феба сразу почувствовала, что Тесла — судья снисходительный, и начала рассказывать свою историю. Больше всего она говорила о Джо Фликере, о его глазах, о его поцелуях, о его привычках в постели; она им едва ли не хвасталась, будто он стал ее наградой за все мучения супружеской жизни. Мир странно устроен, повторила Феба несколько раз в ходе повествования о том, как они с Джо встретились и как быстро полюбили друг друга — Знаю, — сказала Тесла и подумала: поймет ли ее Феба, если захочет в ответ услышать историю Теслы?

Но в это мгновение позвонил Грилло, а потом Феба, во время их разговора остававшаяся в комнате, задала вопрос:

— О чем вы говорили?

— Ты действительно хочешь знать?

— Конечно, я же спросила.

Тесла начала с самого простого: кто такой Грилло, что та кое Риф и чего она насмотрелась за последние пять лет, пока путешествовала по «Америкам».

— Ну и что все это значит? — спросила Феба.

— Ты подумаешь, что я спятила.

— Спятила ты или нет, — сказала Феба, — но я хочу знать.

— По-моему, приближается конец света. В смысле, конец нашей прежней жизни. Нам придется совершить эволюционный скачок. А это значит, что начинается удивительное и опасное время.

— Почему опасное?

— Потому что некие силы против того, чтобы мы сделали этот скачок. Для них было бы лучше, если бы мы оставались прежними, продолжая слепо блуждать в темноте, боясь собственной тени, боясь смерти и жизни. Они, эти силы, не хотят, чтобы что-то менялось. Но есть люди, которые говорят: не желаю жить в потемках, не желаю жить в страхе, я вижу путь, я слышу голоса ангелов, я знаю, что было со мной раньше, до рождения, и кем я стану после. Они есть повсюду.

— Ты встречала таких людей?

— Да.

— Потрясающе, — отозвалась Феба. — Не знаю, верю ли я в это, но все равно потрясающе.

Феба поднялась и пошла к холодильнику, продолжая тем временем говорить.

— А кто те силы, что хотят нас удержать? — спросила она. — В дьявола я тоже не очень-то верю, но если не дьявол, то кто же?

— Это уже другой вопрос, — ответила Тесла.

— Поболтаем за ужином, а? — сказала Феба— Лично я ужасно проголодалась. А ты?

— Вообще-то я тоже.

— Еды никакой нет, — проговорила Феба, закрывая дверцу холодильника. — Придется куда-нибудь сходить. Как на счет пиццы? Или цыпленка?

— Все равно. Только не в ту гребаную закусочную.

— Ты имеешь в виду, не к Босли?

— Вот ублюдок.

— Но гамбургеры у него хорошие.

— Я заказывала рыбу.

Они не сели в машину, а пошли пешком, и по пути Феба рассказывала, как она завела любовника и потеряла мужа. Чем больше она говорила, тем больше нравилась Тесле. В Фебе странным образом соединялись претензии жительницы маленького городка (она искренне считала себя лучше большинства своих знакомых) с очаровательным самобичеванием (особенно когда речь зашла о весе). Она казалась Тесле то забавной (когда начинала ехидно и совершенно неблагоразумно рассказывать о медицинских проблемах своих знакомых, которые презрительно морщили нос, завидев ее), то трогательной (когда говорила про Джо и про то, что уже давно не верила, будто кто-то может полюбить ее по-настоящему).

— Ты совсем не знаешь, куда он мог деться? — спросила Тесла.

— Нет. — Феба окинула взглядом уличную толпу. — В толпе ему не затеряться, это уж точно. Если он вернется сюда, ему придется быть очень осторожным.

— Ты уверена, что он вернется?

— Конечно, уверена Он же обещал. — Она искоса поглядела на Теслу. — По-твоему, я дура?

— Нет, ты просто доверчивая.

— Все кому-нибудь доверяют, ведь так?

— Разве?

— Если бы ты могла почувствовать то, что чувствую я, — сказала Феба, — ты не задала бы такой вопрос.

— Я знаю только одно — что в конце всегда остаешься в одиночестве. Всегда.

— Кто же говорит про конец? — отозвалась Феба.

Тесла сошла на мостовую, обходя толпу, и потянула за собой Фебу.

— Послушай, — проговорила она, — здесь скоро произойдет что-то ужасное. Не знаю точно что и не знаю точно когда, но можешь мне поверить: жизнь этого городишки подошла к концу.

Феба сначала ничего не ответила. Она лишь оглядела улицу, заполненную людьми и машинами. Потом подумала не много и сказала:

— Надеюсь, все случится скоро, и я увижу это.

— Ты серьезно?

— То, что я живу здесь, вовсе не значит, что я люблю этот городишко, — ответила Феба — Я не говорю, что верю тебе. Но если все так и случится, я плакать не буду.

— Та еще штучка, — сказал Рауль, когда они уселись за столик в пиццерии, а Феба пошла в туалет.

— Я уже думала, куда это ты подевался.

— Наслаждался вашей беседой. Сердитая дамочка.

— Она не дамочка, это мне и понравилось. Жалко ее.

— думаешь, ее дружок дал деру?

— А ты?

— Вполне возможно. Только зачем ты тратишь на нее время? Она, конечно, забавная, но мы сюда приехали, что бы найти Флетчера.

— Я не могу идти к этому Тузейкеру одна, — ответила Тесла. — Просто не могу. Когда я почуяла запах…

— Может быть, просто неисправная канализация.

— А может быть, и ликсы. А тот, кто их вызвал, мог убить Флетчера.

— Но чтобы это выяснить, нужно попасть в дом.

— Вот именно.

— И ты решила получить у этой женщины моральную поддержку?

— Если не она, то кто нам поможет? Или подождать, пока вернется Люсьен?

— Я ведь не знал, что он может понадобиться…

— Я тебя не виню, но пойми: мне нужна помощь, а кроме нее, мне здесь никто не поможет.

— А если с ней что-то случится?

— Не хочу даже думать об этом.

— А надо.

— Тоже мне, мудрый сверчок! Я честно ей все объясню. Скажу, что мы боремся…

— Хочешь снять с себя ответственность, да? Тесла, Тесла! Она всего-навсего обыкновенная женщина.

— Я тоже была обыкновенная, — напомнила Тесла.

— Когда это было. К тому же, по-моему, ты никогда не была обыкновенной.

— Вот спасибо.

— Не за что.

— Возвращается. Я хочу ей все рассказать, Рауль. У меня нет выбора.

— Это кончится слезами и…

— Как всегда.

Такой разговор не подходил под пиццу с копчеными кол басками, но аппетит Фебы нисколько не пострадал. Не перебивая, она выслушала рассказ Теслы о том, что с ней случи лось в Петле, со всеми подробностями. Поначалу Тесла поминутно говорила что-то вроде «знаю, что это звучит глупо» или «ты, наверное, думаешь, что я ненормальная», пока Феба ей не сказала.

— Не переживай, даже если ты ненормальная, мне плевать.

Тесла приняла к сведению и дальше обходилась без отступлений, пока не дошла до ликсов и их хозяина. Тут она остановилась.

— В чем дело? — осведомилась Феба.

— Про них попозже.

— Почему?

— Они омерзительны, вот почему. Не за едой.

— Если ты из-за меня, то не беспокойся. Ты не забыла, что я восемь лет проработала у врача? Всякого навидалась.

— Такого, как ликсы, ты не видела, — ответила Тесла и, приглушив голос, принялась их описывать.

Феба продолжала жевать, а потом осведомилась:

— И ты думаешь, что видела таких ликсов у Эрвина?

— Да, вполне возможно.

— Их сделал твой знакомый, этот Флетчер?

— Сомневаюсь.

— А кто же?

— Тот, кто желал Флетчеру зла. Тот, пришел за ним туда, кто нашел его и. — Она вскинула руки. — Не знаю, в том-то и дело. А единственный путь выяснить…

— Вернуться туда.

— Правильно.

— Сдается мне, — проговорила Феба, — если эти ликсы существуют… Я не говорю, что они есть, я говорю «если». И если на самом деле они сделаны из того, о чем ты говоришь, их не так уж трудно убить.

— Они вырастают до шести-семи футов длиной, — заметила Тесла.

— Фу. И ты это видела?

— Да, видела, — Тесла посмотрела в окно: отчасти для то го, чтобы не видеть остатки пиццы в тарелке, отчасти для того, чтобы скрыть от Фебы страх в собственных глазах. — У меня в квартире в Лос-Анджелесе…

— Как они туда попали? Выползли из унитаза?

Тесла не ответила.

— Придется ей рассказать, — прошептал Рауль у нее в голове.

— Что именно? — настаивала Феба.

— Расскажи ей про Киссуна.

— Она испугается.

— До сих пор она держалась неплохо.

Тесла посмотрела на Фебу, которая приканчивала пиццу в ожидании ответа.

— Ясли рассказать про него, придется и про остальное.

— Об этом надо было думать, когда ты начала про ликсов.

Тесла промолчала.

— Разве не так?

— Наверное, так.

— Тогда говори все. Про Киссуна. Про Петлю. Про Синклит. Про Субстанцию, если она до тех пор не сбежит.

— Ты знаешь, что у тебя шевелятся губы, когда ты дума ешь? — спросила Феба.

— Правда?

— Немного.

— Ну… я тут пытаюсь разрешить одно противоречие…

— Какое?

— Стоит ли говорить тебе правду, всю правду и ничего кроме…

— Ну и как, решила?

— Рассказывай.

— Решила. — Тесла отодвинула тарелку и наклонилась вперед. — Я отвечу на твой вопрос Нет, ликсы не выползли из унитаза Они явились из Петли времени…

Она никогда никому не рассказывала этого в подробностях. Сообщила, конечно, Грилло и д'Амуру, но лишь в общих чертах. Детали были слишком гнусными, вспоминать о них было слишком мучительно. Но Фебе, которую Тесла едва знала, она рассказала все под звяканье тарелок и болтовню не обращавших на них внимания людей. Это оказалось не так уж трудно. Во всяком случае, здесь, где прошлое не могло снова обрушиться на нее своей тяжестью.

— Был человек по имени Киссун, — начала Тесла, — и, если бы список самых мерзких людей на планете составляли мы, он наверняка значился бы одним из первых. Киссун был… да, вот кем он был?.. Сам себя он называл шаманом, но это не совсем так. Он обладал властью, большой властью. Мог играть со временем, мог проникать в мысли людей, мог создавать ликсов…

— Значит, он их и сделал.

— Нет, скорее всего, они существовали и раньше. Наверное, маги умели создавать их сотни лет назад. Я называю магами не фокусников, вытаскивающих кролика из шляпы, а тех, кто преображает мир… Тех, кто меняет, мир… А мы даже толком не понимаем, что происходит.

— Все они мужчины? — поинтересовалась Феба

— Большинство.

— Ага.

— Так вот, Киссун был одним из таких магов. Они назвались Синклитом и поклялись, что никто никогда не узнает…

Она замолчала.

— Ну давай, — сказала Феба. — Рассказывай.

— Никто не узнает, что есть такое место — Субстанция.

— Субстанция?

— Да. Это море, куда мы иногда попадаем во сне.

— И почему же нам нельзя о нем знать? — спросила Феба, — Если мы туда попадаем, где же тайна?

Тесла задумалась.

— Знаешь, я сама не понимаю. Я всегда думала… Что я думала? Кажется, я думала, что в Синклит входят самые умные, и раз уж они хранили эту тайну, жили с ней и умирали, значит, ее надо хранить. Но теперь, когда ты задала вопрос, я поняла, что не знаю почему.

— Они все умерли?

— Все. Их убил Киссун.

— Зачем?

— Чтобы завладеть величайшей в мире силой. Она называется Искусство.

— Ну, завладел бы, и что?

— Думаю, этого не знает никто.

— Далее Киссун? Тесла опять замялась.

— Да, — сказала она наконец, — даже он.

— Значит, он убил мудрейших, чтобы получить то, не знаю что? — произнесла Феба с явным недоверием.

— О, он не просто убил их. Он спрятал их тела в прошлом.

— Ну-ка, ну-ка.

— Клянусь. Он ведь убивал самых важных людей, пони маешь? Важнее, чем Папа Римский или наш президент. Ему нужно было спрятать их так, чтобы их никогда не нашли. И он выбрал для этого место под названием Троица.

— Где?

— Важнее знать когда, — ответила Тесла. — В Троице взорвали первую атомную бомбу. Шестнадцатого июня сорок пятого года. В Нью-Мехико…

— И ты говоришь, что там он прятал тех, кого убивал?

— Там. Кроме…

— Что такое?

— Однажды он совершил одну ошибку. Маленькую ошибку… Он запер сам себя.

— В прошлом?

— Да. Вместе с бомбой, готовой взорваться. Тогда он сделал Петлю и пустил в ней время по кругу за секунду до взрыва.

Феба улыбнулась и покачала головой.

— Что такое? — спросила Тесла.

— Не знаю, в своем ты уме или нет, но, если это записать, ты могла бы отлично заработать. Например, сделать кино для ТВ.

— Это не кино. Это правда Я знаю точно, потому что была там три раза. В Петле Киссуна.

— Значит, ты на самом деле его видела? — спросила Феба

— Конечно, видела, — ответила Тесла.

— Ну и…

— На что он похож?

Феба кивнула. Тесла пожала плечами.

— Трудно подобрать слова, — сказала она.

— А ты попробуй.

— Пять лет я пыталась забыть о нем. Но не смогла Каждый раз что-нибудь — что-нибудь грязное, мерзкое, вроде за паха собственного дерьма, — напоминало о нем. Понимаешь, с виду он так, ничего особенного. Маленький, старый, вы сохший. Но он мог одним взглядом увидеть тебя насквозь. Прочитать все твои мысли. Разглядеть твое нутро. Использовать, поиметь. — Тесла потерла руки, пытаясь их согреть, но они не согрелись.

— И что с ним случилось?

— Он не удержал время.

— Что? — спросила Феба непонимающе.

— Ту самую маленькую Петлю времени, которую создал за секунду до взрыва, — объяснила Тесла— И он отпустил ее.

— Значит, бомба взорвалась?

— Да, и он вместе с ней.

— Ты была там?

— Нет, иначе бы я здесь не сидела Но я ушла оттуда последней, я уверена в этом. — Она откинулась на спинку стула. — Вот и все, что я могу тебе рассказать. По крайней мере, сейчас.

— Занятная история.

— И ты не поверила ни слову.

— Кое-чему почти поверила. Кое-что показалось смешным. А еще кое-что… Еще кое-чему я не хочу верить. Страшно.

— Значит, ты не пойдешь со мной к Эрвину?

— Я этого не говорила, — сказала Феба.

Тесла улыбнулась и полезла в карман своих кожаных штанов.

— Что ты ищешь?

— Деньги, — ответила Тесла. — Если ты решила рискнуть вместе со мной поохотиться на ликсов, позволь мне хотя бы заплатить за пиццу.

Глава 10

Когда толпа на улицах начала редеть, Эрвин пожалел, что поссорился с Доланом. Ноги болели, все его несуществующие кости ныли от усталости, но он и без проверки знал: призраки не спят. Он будет бродить всю ночь напролет, пока жители Эвервилля, закрыв двери и окна, спокойно погрузятся в сон. Он брел по Мейн-стрит, как одинокий пьянчуга, мечтая снова встретить женщину, услышавшую его шепот у Китти. Она услышала его, пусть даже не совсем разобрала слова, а другие, в ком билось живое сердце, вообще ничего не замечали, как бы он ни кричал. Наверное, эта женщина необыкновенная, решил Эрвин. Например, она телепат.

Кое-кто его все же заметил. На Эппл-стрит из-за угла на встречу Эрвину вышли Билл и Мейзи Уэйтс, прогуливавшие двух своих лабрадоров. Собаки, поравнявшись с Эрвином, учуяли его присутствие. Возможно, они услышали запах — точно Эрвин не знал. Так или иначе собаки вдруг зарычали, шерсть у них на загривке вздыбилась, лабрадорша припала к земле, а пес вырвался и рванул куда-то, волоча по земле поводок. Билл — ему было за пятьдесят, и он был далеко не в форме — с воплем бросился догонять.

Поведение животных огорчило Эрвина. У него никогда не было собаки, но вообще-то он любил их. Неужели призрачное состояние так противоестественно, что одно его приближение сводит собак с ума?

Эрвин присел на корточки и ласково заговорил с лабрадоршей.

— Все хорошо, все хорошо, — повторял он, протягивая к ней руку. — Я никого не трону.

Собака захлебывалась лаем рядом с хозяйкой, которая беспомощно смотрела в спину мужу, догонявшему пса. Эр вин наклонился ниже, продолжая уговаривать, и животное, похоже, наконец услышало его. Лабрадорта наклонила го лову набок, и ее лай стал тише.

— Вот так, — сказал Эрвин, — вот так. Видишь, я не страшный, правда?

Ладонь его была теперь в двух футах от ее носа. Яростный лай превратился в обычное тявканье. Эрвин поднес руку еще ближе. Собака наконец умолкла, легла, перекатилась на спину и подставила живот, разрешая почесать себя.

Мейзи Уэйтс уставилась на нее.

— Кэти, что это ты улеглась? — удивилась она— Вставай.

Она потянула за поводок, пытаясь поднять собаку, но Кэти блаженствовала Вдруг она тихо зарычала, словно на мгновение вспомнила, как ее напугал тот, кто сейчас почесывал ей брюхо, а потом окончательно замолчала.

— Кэти, — устало повторила Мейзи и спросила возвращавшегося мужа: — Ты его нашел?

— А ты не видишь? — отвечал запыхавшийся Билл— Рванул к речке. Вернется, ничего с ним не сделается.

— Но машины…

— Сейчас нет никаких машин, — возразил Билл. — Ну, или почти нет. Ради бога, Мейзи, он ведь у нас уже убегал.

Тут Билл перевел взгляд на разлегшуюся на асфальте Кэти.

— Ах ты, старая шкура! — воскликнул он нежно и при сел, чтобы ее погладить. — Не понимаю, чего они так испугались?

— Меня, — сказал Эрвин, гладя живот собаки вместе с Биллом. Собака услышала. Она навострила уши и посмотрела на Эрвина. Билл, конечно, ничего не уловил, но Эрвин все равно продолжал: — Послушай меня, Уэйтс, пожалуйста! Если собака меня слышит, то и ты можешь. Послушай. Это я, Эрвин Тузейкер…

— Если ты уверен… — говорила в это время Мейзи.

— Эрвин Тузейкер.

— Уверен, — отозвался Билл. — Может, он будет дома раньше нас.

Он похлопал Кэти по солидному брюшку и встал.

— Пошли, старушка, — позвал он и, ехидно взглянув на жену, добавил: — Кэти, тебя это тоже касается.

Мейзи ткнула его локтем в бок.

— Уильям Уэйтс! — проговорила она грозно, изображая гнев.

Билл придвинулся к ней поближе.

— А не побаловаться ли нам немножко? — предложил он.

— Уже поздно…

— Завтра суббота, — сказал Билл и обнял жену за талию. — Соглашайся, или я наброшусь на тебя во сне.

Мейзи хихикнула и, дернув за поводок, подняла Кэти на нога. Билл поцеловал жену в щеку и зашептал что-то ей на ухо. Эрвин стоял очень близко, но все равно расслышал толь ко «подушка» и «как всегда». Что бы это ни означало, Мейзи тоже поцеловала мужа, и они пошли, обнявшись. Кэти тру сила рядом, поминутно оглядываясь на своего призрачного приятеля.

— Ты когда-нибудь был женат, Эрвин?

Это спросил Долан. Он сидел на ступеньках магазина «Свет и мебель для дома» и ковырял в носу.

— Нет.

— А моя, когда я умер, переехала в Сиэтл. Через семь недель и два дня собралась и уехала. Дом продала, мебель продала, а магазин сдала в аренду. Я чуть с ума не сошел. Месяц места себе не находил, ходил тут, страдал. Даже пытался уйти за ней.

— И как?

Долан покачал головой.

— Не советую пробовать. Чем дальше я отходил от Эвервилля, тем становился… призрачнее.

— Как думаешь, почему?

— Точно не знаю. Думаю, вся моя жизнь связана с городом. Может, я не могу себя помыслить где-то еще. Как бы там ни было, с тех пор я успокоился. Я знаю, где мое место. — Он поглядел на Эрвина. — По правде сказать, я искал тебя не для того, чтобы поболтать.

— А зачем?

— Я тут поговорил с друзьями. Рассказал про тебя и про то, что случилось в моем магазине. Они захотели тебя увидеть.

— Они тоже…

— Говори. Не бойся этого слова.

— Они тоже призраки?

— Мы предпочитаем называть себя «неспящие». Но во обще-то да, мы призраки.

— Зачем они хотят меня видеть?

Долан встал.

— Какая тебе, к черту, разница? — гаркнул он, вдруг озлившись. — У тебя что, есть более важные дела?

— Нет, — помолчав, сказал Эрвин.

— Так идешь или нет? Лично мне без разницы.

— Я иду.

* * *

Будденбаум пришел в себя в белой комнате, голова раскалывалась от боли. Возле постели стоял молодой человек с бледной физиономией.

— Вот ты и очнулся, — сказал он.

Молодой человек был с ним явно знаком. Будденбаум не помнил ни лица, ни имени. Недоумение его было настолько явным, что молодой человек сказал:

— Оуэн, это я, Сет.

— Сет. — Имя всколыхнуло в памяти десяток воспоминаний, закружившихся, как кинокадры на пленке.

Пленка прокрутилась раз, другой, десять, двадцать. Обнаженное тело, мерзкая рожа, небо, люди, столпившиеся над ним.

— Я упал.

— Да.

Будденбаум ощупал грудь, шею, живот.

— Я цел.

— У тебя сломано несколько ребер, трещина в каком-то позвонке и в основании черепа.

— Неужели? — Будденбаум протянул руку к голове. Та оказалась забинтована. — Как долго я пробыл без сознания?

— Примерно восемь часов.

— Восемь? — Он сел в постели. — Господи.

— Ты должен лежать.

— Некогда Мне нужно кое-что сделать. Это очень важно. — Он потер рукой лоб. — Кто-то должен приехать. Мне нужно… нужно… Бог ты мой, не помню. — Он в отчаянии по смотрел на Сета— Дело плохо, — сказал он. — Дело очень плохо. — Он схватил Сета за руку и притянул к себе. — У нас ведь была связь, не так ли? — Сет не понял, о чем он. — Мы занимались любовью, мы с тобой?

— А, да. Да, мы пришли туда, а этот идиот Босли, этот истинный, видите ли, христианин…

— В истинных христианах нет ничего плохого, — провор чал Будденбаум… Мне-то ты веришь?

— Конечно, верю, — ответил Сет, касаясь рукой его лица — Ты мне сказал, что будет.

— Да? Сказал? И что будет?

— Ты сказал, что идут аватары. — Сет с запинкой произнес это слово. — Сказал, что они выше ангелов.

Отчаяние исчезло с лица Будденбаума.

— Аватары, — повторил он. — Да, конечно.

Он спустил ноги с кровати.

— Тебе нельзя вставать, — забеспокоился Сет, — у тебя серьезные травмы.

— Бывало и похуже, и ничего, пережил, поверь мне, — успокоил его Будденбаум. — Где моя одежда?

Он встал и направился в угол комнаты, где стоял узкий платяной шкаф.

— Мы все еще в Эвервилле?

— Нет, в Силвертоне.

— Как далеко это?

— Тридцать пять миль.

— Ты как; сюда попал?

— Взял машину у матери. Но, Оуэн, тебе нужно…

— Наплевать на трещины, я рискую потерять больше, — перебил его Будденбаум, открывая шкаф и доставая свои вещи. — Гораздо больше.

— Что?

— Это слишком сложно…

— Я быстро схватываю, — напомнил Сет. — Ты же знаешь. Ты сам так сказал.

— Помоги мне одеться.

— Это все, на что я гожусь? — возмутился Сет. — Я не идиот, которого ты снял, чтобы так со мной обращаться.

— Тогда прекрати вести себя как идиот! — рявкнул Будденбаум.

Сет отпрянул.

— Все понятно, — проговорил он.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Ты хотел, чтобы кто-нибудь помог тебе одеться. Позови сиделку. И чтобы тебя отвезли в Эвервилль. Вызови такси.

— Сет…

Поздно. Мальчишка выбежал в коридор, хлопнув дверью.

Оуэн и не попытался его остановить, ему некогда было спорить. Побегает и вернется. А если нет, значит, нет. Через несколько часов ему не понадобится ни помощь, ни дружба, ни сам Сет, ни какой-либо другой капризный мальчишка. Он, Оуэн Будденбаум, освободится от всего на свете, включая любовь, от всей земной мелочности, и начнет жить вне времени и пространства Он отринет земное, как все небо жители, безначальные и бесконечные, существующие вечно в своей удивительной и прекрасной сути.

Он почти оделся, когда в палату заглянул врач — молодой, белобрысый, лохматый, с бледным, как сыворотка, лицом.

— Мистер Будденбаум, что вы делаете? — спросил он.

— Мне казалось, это очевидно, — ответил Оуэн.

— Вы не можете уйти.

— Ничего подобного. Я не могу остаться. У меня дела.

— Удивительно, как вы смогли встать! — воскликнул доктор. — Я просто требую, чтобы вы легли.

Он направился к Оуэну, который нетерпеливо поднял руки.

— Не мешайте, — проговорил он. — Если хотите помочь мне, вызовите такси.

— Если вы отсюда уйдете, — сказал врач, — я за последствия не отвечаю.

— Вот и отлично, — кивнул Оуэн. — А теперь, прошу вас, выйдите и позвольте мне одеться.

* * *

Эвервилль гордился своими кладбищами: для такого маленького городка их было действительно много. Католическое кладбище Святой Марии лежало в двух милях от городской черты на Мулино-Роуд, а три остальных находились в городе: кладбище Пионеров (самое маленькое и самое примечательное с исторической точки зрения), кладбище Поттеров (названное так по имени семьи, чьих могил там было больше прочих) и самое обыкновенное старое городское кладбище. Долан привел Эрвина на кладбище Поттеров на Лэмброл-Драйв, возле старой почты.

По пути он беспрерывно болтал, главным образом о том, как изменился город за последние несколько лет. По мнению Долана, к худшему. Утратило смысл и исчезло многое из прошлого Эвервилля — семейные магазинчики, старые дома и даже уличные фонари.

— При жизни я об этом не думал, — сказал Долан. — Ты тоже, не так ли? Ведь живешь как можешь. Надеешься, что к тебе никто не явится из налоговой; что в субботу ты как следует повеселишься; что облысеешь не слишком рано. И нет времени задумываться о прошлом до тех пор, пока сам не станешь частью этого прошлого. Но тогда…

— Что тогда?

— Тогда понимаешь: если что ушло, то ушло навсегда. — Долан указал на здание старой почты. Ее закрыли, когда в Сэлеме открылось новая, более современная. — Вот посмотри, — сказал он. — Ведь его могли бы сохранить, так? Устроить в нем что-нибудь полезное для общества.

— Какого общества? — спросил Эрвин. — Нет здесь ни какого общества. Есть несколько тысяч людей, случайно ставших соседями. Я юрист, и мне приходилось видеть всякое. Они судятся, если не там поставили забор или спилили не то дерево. Посмотришь на них — вроде бы хорошие соседи, прекрасные люди. Но я тебе точно скажу; если бы закон позволял, они бы поубивали Друг друга.

Только когда договорил, он понял неуместность этих слов.

— Я лишь пытался защитить детей, — глухо произнес Долан.

— Я не про тебя, — пробормотал Эрвин. — То, что ты сделал…

— Было неправильно. Сам знаю. Мы совершили страшную ошибку, и сожалеть о ней я буду вечно. Но тогда мы думали, что мы правы.

— И как потом к вам отнеслось ваше драгоценное общество? Когда они поняли, что вы ошиблись. Вы стали париями, верно?

Долан промолчал.

— Вот тебе и всё общество, — заключил Эрвин.

В молчании они дошли до ворот кладбища, а там Долан спросил:

— Ты знаешь, кто такой Хьюберт Нордхофф?

— Тот, чья семья владела мельницей?

— Не только мельницей. Он тут многим владел целых пятьдесят лет.

— Ну и с чего ты о нем вспомнил?

— Он устраивает для нас прием каждую последнюю пятницу месяца.

— Здесь? — спросил Эрвин, взглянув на кладбище сквозь чугунную решетку ворот.

Луну закрывали тонкие прозрачные облака, но было достаточно светло, чтобы разглядеть могилы. Резные надгробия с ангелами или урнами отмечали места упокоения тех, чьи родственники не жалели денег, но в основном виднелись простые могильные камни.

— Здесь, — сказал Долан и провел Эрвина в калитку.

В дальнем конце кладбища рос древний дуб, поросший мхом. Под его громаднымиветвями собрались шестеро муж чин и одна женщина Кто-то устроился на камнях, а один молодой человек — выглядел он слишком болезненно даже для мертвеца — уселся на нижней ветке. Возле самого дуба, перед всеми, стоял старик лет семидесяти. Его костюм, очки и витиеватая манера выражаться свидетельствовали о том, что он жил и умер очень давно. Долан наклонился и стал шепотом объяснять, кто это, но Эрвин уже догадался сам: вышеупомянутый Хьюберт Нордхофф. В этот момент Хьюберт Нордхофф увлеченно упражнялся в риторике:

— Любят ли нас? Увы, нет, друзья мои. Помнят ли нас?

Боюсь, за редким исключением, нет. Печалит ли это нас? Печалит ли это нас, друзья мои? — Он обвел всех присутствующих своими светлыми глазами и сам себе ответил: — Господи боже, да. Печалит до глубины души.

Тут он остановился, заметив за спинами слушателей Долана вместе с Эрвином, и кивнул головой в знак приветствия.

— Мистер Долан, — произнес он.

— Мистер Нордхофф, — ответил Долан и повернулся к Эрвину, — вот о ком я вам говорил. Его зовут…

— Тузеикер, — перебил Эрвин. Он не желал быть добычей Додана и потому старался держаться независимо. — Меня зовут Эрвин Тузеикер.

— Рады вас видеть, мистер Тузейкер, — сказал старик. — Я Хьюберт Нордхофф. А это…

Он подводил Эрвина по очереди к каждому из присутствующих и знакомил. Троих Эрвин знал и раньше — они были известны всему Эвервиллю (один — Джилхолли, другой — отец нынешнего мэра). Остальные имена слышал впервые, но, если судить по прекрасным костюмам, они тоже принадлежали к респектабельным семействам и, как Хьюберт, занимали не последнее место в обществе. Сюрпризом для Эрвина оказалось то, что единственная присутствующая женщина оказалась не женщиной, а неким Корнелиусом Флойдом, сошедшим в мир иной в наряде, весьма напоминавшем женский. Черты лица его были крупные, подбородок несколько тяжеловат для дамы, зато высокий и нежный голос — сказавший Эрвину, что его имя Корнелиус, но друзья называют его Конни, — этот голос мог ввести в заблуждение.

Завершив ритуал знакомства, Хьюберт перешел к делу.

— Мы уже слышали о том, что с вами случилось, — сказал он. — Вас убили. Насколько мы поняли, убили в вашем собственном доме.

— Да, совершенно верно.

— Мы потрясены. — Вокруг послышались сочувственные возгласы. — Однако, к сожалению, должен сказать: удивляться не приходится. Вполне в духе новых перемен.

— Меня убил не совсем обыкновенный убийца, — возразил Эрвин. — Если убийцы бывают обыкновенными.

— Долан что-то упомянул о вампирах, — вставил Джилхолли-старший.

— Это его слово, не мое, — снова возразил Эрвин. — Да, из меня высосали жизнь, но без этих вампирских глупостей. В шею меня никто не кусал.

— Вы знаете вашего убийцу? — спросил дородный тип по фамилии Диккерсон, сидевший на чьем-то надгробье.

— Не совсем.

— В каком смысле?

— Я его в первый раз встретил у ручья. Зовут его Флетчер. По-моему, он считает себя чем-то вроде мессии.

— Только этого нам и не хватало, — отозвался тощий парень на ветке.

— Что делать, Нордхофф? — спросил Джилхолли.

— Тут ничего не сделаешь, — сказал Эрвин.

— Не будьте пораженцем, — одернул его Нордхофф. — Надо помнить о нашем долге.

— Правильно, — подхватил Конни. — Если не мы, то кто?

— Что кто? — спросил Эрвин.

— Кто защитит наше наследие, — пояснил Нордхофф. — Мы создали этот город. Мы полили эту дикую землю своим потом, мы построили дома, в которых выросли наши дети. Теперь всему этому грозит опасность. Несколько месяцев мы провели в тревоге. И вот появляетесь вы, погибший от козней противоестественной силы, а еще мальчишка Ланди — он приходит в магазин Долана по другой причине, не менее противоестественной…

— Не забудьте про пчел, — добавил Диккерсон.

— Каких пчел? — не понял Эрвин.

— Вы знаете Фрэнка Тиббита? — спросил Диккерсон. — Который живет на Мунлейн?

— Нет.

— Он держит пчел. Вернее, держал. Десять дней назад они улетели.

— Это имеет значение? — спросил Эрвин.

— Если бы это был единственный случай, — сказал Нордхофф. — Но он не единственный. Мы, как вы уже, наверное, поняли, все видим и все слышим. В нашу задачу входит сохранить то, что мы создали, даже если люди про нас забыли. Мы знаем все. И есть десятки примеров…

— Сотни, — уточнил Конни.

— Вот именно, — сказал Нордхофф, — сотни странных случаев, каждый из которых в отдельности — такая же мелочь, как и пчелы Тиббита…

— В отличие от вашего убийцы, — перебил Диккерсон.

— Могу ли я закончить хоть одно предложение? — спросил Нордхофф.

— Можешь, если будешь говорить короче, — ответил Мелвин Поллок, старик одних лет с Нордхоффом. Большой тонкогубый рот выдавал в нем нераскаявшегося насмешника. — Он пытался вам сказать вот что: мы вложили в Эвервилль свою душу. Но мелочи, о которых идет речь, предвещают нам разорение.

— Когда город погибнет… — начал Диккерсон.

— Мы все погибнем вместе с ним, — закончил Поллок.

— Если мы мертвы, — проговорил Нордхофф, — это еще не значит, что мы должны лежать сложа руки.

Диккерсон хохотнул.

— Неплохо, Хьюберт. Будешь у нас теперь юмористом.

— Ничего смешного, — отрезал Нордхофф.

— Ну, почему же, — сказал Диккерсон, снова усаживаясь на камень. — Вот они мы, краса и гордость Эвервилля. Банкир. — Он отвесил поклон в сторону Поллока. — Торговец недвижимостью. — Он указал на Кони. — И хозяин мельницы. — Тут он повернулся к Нордхоффу. — Ну и мы, остальные члены общества. Из последних сил мы цепляемся за свое достоинство, надеемся, будто сумеем что-то изменить, остановить то, что грядет. — Он указал рукой на жилые дома за оградой кладбища — Хотя каждому, кто не боится смотреть правде в глаза, ясно — все кончилось.

— Что кончилось? — сказал Конни.

— Время. Время Эвервилля кончилось. Возможно — Он замолчал и нахмурился. — Возможно, не только Эвервилля, но и всего человечества, — пробормотал он себе под нос.

Никто не отозвался, даже Нордхофф. Где-то на улице залаяла собака, но от этого знакомого звука легче не стало. Наконец Эрвин произнес;

— Флетчер знает.

— Что он знает? — спросил Нордхофф.

— Что происходит. Может быть, он это и устроил. И если нам удастся найти способ его убить…

— А это мысль! — воскликнул Конни.

— Если не спасем город, — сказал Диккерсон, явно об радованный появившейся перспективой, — то хотя бы позабавимся напоследок.

— Бог ты мой, да мы не в силах даже рассказать что-нибудь кому-нибудь, — возразил Долан. — Как же, черт возьми, мы сможем кого-то убить?

— Он не кто-то, — заявил Эрвин. — Он что-то. Он не человек.

— Бы слишком в этом уверены, — сказал Нордхофф.

— Я не прошу вас верить мне на слово, — ответил ему Эрвин. — Пойдите и посмотрите.

Глава 11

Свой первый в жизни револьвер Тесла купила четыре го да назад во Флориде, в Форт-Лодердейле. Тогда она едва спаслась от двух пьяных громил из бара, которым не понравился ее вид. Никогда, никогда, поклялась она себе, она больше не выйдет на улицу без защиты. Она купила маленький револьвер сорок пятого калибра и даже взяла пару уроков стрельбы. Так что обращаться с оружием она умела.

Однако одним этим револьвером дело не ограничилось. Через полгода, проезжая через Луизиану, Тесла увидела револьвер, брошенный посреди пустого шоссе. Несмотря на предостережение Рауля, бубнившего у нее в мозгах, что оружие зря не выбрасывают, она подобрала его. Револьвер был старый, тяжелее купленного, в царапинах, испещрявших барабан и рукоять; но Тесле понравилось, как он лег в ладонь, и понравилось, что за ним кроется тайна.

Потом в Аризоне женщина по имени Мария Лурдес Назарено — Тесла познакомилась с ней на улице в городке Маммот — подарила ей третий. Если верить словам этой женщины, Лурдес, как она предпочитала себя называть, прождала Теслу на том углу несколько дней. Ей было видение, сообщила Лурдес, что скоро мимо проедет женщина, наделенная силой. Тесла ответила, что нет у нее никакой силы, но Лурдес стояла на своем. Она ждет не просто так, сказала Лурдес; она должна отдать орудия силы и очень огорчится, если Тесла их не возьмет. Она вручила Тесле ключичную кость, которая — как утверждала Лурдес — принадлежала святой Максине. Потом — медный компас, «чтобы указывать дорогу». И наконец маленький револьвер — без сомнения, самый красивый из трех орудий, изящный, с перламутровой рукояткой. Лурдес сказала, что у него есть имя, но имя это — секрет. Тесла узнает его сама, когда понадобится и когда придет время.

Время это никак не наступало. С момента той встречи прошло два года, но ни один из револьверов ни разу ей не понадобился.

Сегодня она о них вспомнила.

— Какой мне выбрать? — спросила Феба.

Они вернулись из пиццерии домой к Фебе с единствен ной целью: взять оружие.

— Ты умеешь стрелять? — поинтересовалась Тесла.

— Знаю, что палец нужно положить на курок, — сказала Феба.

Она выбрала револьвер Лурдес, переложила его из ладо ни в ладонь.

— Вряд ли будет трудно. Я же видела, как это делают. — Она прицелилась.

— Возьмешь этот? — спросила Тесла.

— Ага, — ответила Феба и улыбнулась.

— Стрелять будем только в крайнем случае.

— В то, что похоже на змею и воняет дерьмом

— Ты мне все еще не веришь, так?

— Какая разница, верю я тебе или нет, — отозвалась Феба.

Тесла на минуту задумалась над ее словами.

— Может, и никакой, — согласилась она. — Но я хочу, что бы ты была готова к худшему.

— Я готова, и не первый год, — сказала Феба.

* * *

В доме у Тузейкера было темно, но они подготовились и принесли с собой два фонаря. Большой держала Феба, по меньше — Тесла.

— Скажи, если что-нибудь почувствуешь, — мысленно попросила Тесла Рауля, когда они с Фебой ступили надо рожку к дому.

— Пока ничего.

Однако от дома тянуло фекалиями, и чем ближе они подходили к крыльцу, тем сильнее становился запах. С тех пор как они вышли из пиццерии, заметно похолодало, но Теслу бросило в пот, будто повысилась температура. Колени дрожали.

— Что нужно делать? — спросила Феба шепотом, когда они поднялись на крыльцо. — Постучим?

— Боюсь, дверь придется ломать, — сказала Тесла.

У нее еще тлела надежда, что в доме никого нет. Что шепот, который они с Раулем слышали возле ресторанчика, им померещился, а запах, как и предполагала Феба, издавала прохудившаяся канализационная труба. Тесла громко посту чала в дверь. Они подождали. Никакого ответа Тесла снова постучала и снова мысленно спросила у Рауля, не чувствует ли он чьего-либо присутствия. На этот раз он ответил не то, что она хотела услышать.

— Да, — ответил Рауль, — там кто-то есть.

Страх, затаившийся глубоко внутри, под ложечкой, рванулся наружу. Тесла схватила Фебу за руку.

— Не могу, — сказала она.

— Все в порядке, — откликнулась Феба и потянулась к дверной ручке. — Раз уж мы пришли.

Она повернула ручку, и дверь, к изумлению Теслы, открылась. Изнутри повеяло холодом и смрадом.

Тесла невольно попятилась и потянула Фебу назад, но та, фыркнув, вырвала руку.

— Я хочу посмотреть, — заявила она.

— Завтра посмотрим, — сказала Тесла. — При дневном свете.

— Завтра может быть поздно, — проговорила Феба, не оглядываясь. — Я хочу посмотреть сейчас. Сейчас.

С этими словами она переступила порог, и Тесла услышала ее шепот:

— Где ты?

— Спрашивает, где ты, — на всякий случай повторил Рауль.

— Ага, слышу.

— Тес, кто-то лезет к ней в голову.

— Проклятье!

Феба уже прошла по коридору шагов пять, темнота почти поглотила ее.

— Феба! — крикнула Тесла, — Вернись!

Но та не остановилась. Она продолжала идти вперед и вот-вот должна была скрыться из виду.

— Давай за ней, — сказал Рауль.

— Заткнись!

— Ты ее потеряешь.

Конечно, Рауль был прав, и Тесла это знала. Она нащупала рукоять, вытащила из-за пояса револьвер и двинулась по темному коридору за Фебой. Если поспешить, можно вытащить ее, пока не…

Дверь за спиной захлопнулась. Тесла резко оглянулась, и холод коридора хлестнул ее по лицу, как протухшая мокрая тряпка. У Теслы перехватило дыхание, но она не остановилась ни на секунду, продолжая звать Фебу. Тот, кто замани вал Фебу в глубину дома, явно не собирался сдаваться без боя.

— Тесла?

— Что тебе?

— Она повернула направо. Там дверь.

Тесла различила справа темный проем. Да, точно, Феба вошла туда Тесла бросилась следом, пытаясь схватить ее, остановить, но не успела, и Феба переступила порог. К счастью, в комнате был какой-то свет и по стенам трепетали блики — возможно, от свечки. Радуясь, что хоть в чем-то ей повезло, Тесла вошла туда следом за Фебой. Свечи в комнате не оказалось, там прогорал камин. В глубине чернели обуглившиеся ветки, но пахло не деревом, а горелым мясом. После вони, пропитавшей коридор, этот запах был почти приятным. Здесь недавно готовили еду и ужинали, но Тесла пока не понимала кто. Большая комната была полностью разгромлена: мебель разбита, искореженные картины и безделушки валялись на полу. В дальнем углу, футах в пятнадцати от того места, где стояла Тесла, темнота становилась глубже, и в ней угадывалось какое-то движение, а посередине, между Теслой и темным углом, неподвижно стояла Феба, вытянув руки по швам. Тесла сразу почувствовала, что в углу кто-то есть. Она всмотрелась туда и тотчас отвела взгляд, будто не могла (или не хотела) верить глазам.

— Флетчер? — позвала она. — Это ты? Услышав голос, Феба оглянулась на нее.

— Оставь нас одних, — сказала она — Ему нужна я.

— Ты так думаешь? — проговорила Тесла, осторожно к ней приближаясь.

Уголки глаз и губ у Фебы странно подрагивали, словно она была готова разрыдаться.

— Я так думаю, — ответила Феба.

— А кому ты нужна? Флетчеру? — спросила Тесла, еще раз попытавшись — и опять неудачно — вглядеться в темный угол.

— Имя не имеет значения, — сказала Феба.

— Для меня имеет, — отозвалась Тесла. — Может быть, ты у него спросишь, как его зовут? Для меня.

Феба оглянулась назад и посмотрела в угол. Похоже, ей это удалось без труда.

— Она хочет знать, как тебя зовут, — произнесла она.

— Спроси: он Флетчер? — предложила Тесла.

— Ты… — начала Феба и вдруг замолчала, прислушиваясь, наклонив набок голову.

Воцарилось молчание, слышалось лишь потрескивание огня в камине. Тесла бросила на него взгляд. Между черных палок поблескивали лужицы растаявшего воска или жира, а на каминной решетке лежал то ли камень, то ли…

— Если ты этого хочешь, — сказала Феба, обращаясь к темноте.

Тесла оглянулась на нее. Феба расстегивала блузку.

— Что ты делаешь? — спросила Тесла.

— Он хочет на меня посмотреть, — бесхитростно ответила Феба.

Тесла подошла к ней и оторвала ее руки от блузки.

— Не хочет.

— Нет, хочет»— упрямо повторила Феба и снова взялась за пуговицы. — Он говорит… Он говорит…

— Что он говорит?

— Он говорит… что нужно трахнуться во имя новой эры.

Тесла уже слышала эти слова. Один раз наяву и тысячу раз в ночных кошмарах.

При этих актах пол будто разверзся под ногами, увлекая ее в темную пропасть, протянувшуюся к ней языками тьмы из угла комнаты.

Прошло пять лет с тех пор, как она впервые услышала эти слова, и все пять лет она не уставала благодарить Бога за то, что сказавший их мертв. Но, похоже, благодарила она преждевременно.

— Киссун, — пробормотала она, и губы, перестав слушаться, сами выговорили: — Кис-кис-сун. Кис-кис-сун.

Киссссс — Звуки шипели и трещали вокруг, как искры.

Он снился ей по ночам бессчетное число раз: догонял, настигал, судил, убивал, насиловал, поедал ее. Но она всегда просыпалась, успокаивая себя мыслью, что и самые страшные кошмары — только сны. Рано или поздно память о прошлом исчезнет, и она будет свободна.

Оказалось, нет. Господи, нет.

Киссун снова здесь, он жив.

Она пошарила рукой за поясом, вытащила револьвер и наставила в шевелящуюся темноту.

— Это не Флетчер, — пробормотал Рауль. В голосе у него слышались слезы.

— Нет, не Флетчер.

— Ты думаешь, это Киссун.

— Я знаю, что это Киссун.

— Может, ты ошибаешься.

— Нет, — сказала она и выстрелила. Раз, другой, третий. Комната наполнилась грохотом, но она не услышала вскрика и кровь не брызнула из угла.

Только Феба заплакала жалобно, и больше ничего.

— Что я делаю? — простонала Феба и метнулась мимо Теслы, как ей показалось, к двери.

Она повернулась к Фебе как раз в ту секунду, когда та бросилась на нее, одной рукой выбила револьвер, другой схватила за горло. Тесла начала задыхаться. Она пытаясь оторвать от себя руку Фебы, но женщина держала ее мертвой хват кой, продолжая рыдать.

— Иди к нему, — говорила она сквозь слезы, и голос ее звучал монотонно, как чужой. — Иди к нему и скажи, что просишь прощения.

Она поволокла Теслу в угол, туда, где в темноте прятался Киссун, кем бы он ни притворился. Тесла брыкалась, отбивалась, старалась вырваться, но крупное тело Фебы, послушное злой воле, было сильнее.

— Феба! Послушай меня! — крикнула Тесла. — Он убьет нас обеих.

— Нет.

— Феба, ты можешь сопротивляться. Я знаю, каково это, когда он у тебя в голове. — Тесла не лгала, она действительно это знала, потому что в Петле Киссун сыграл с ней такую же шутку попытался подавить ее волю и контролировать тело. — Но бороться можно, Феба, можно!

На лице у Фебы не отразилось ни тени понимания, только потоком лились слезы. Тесла нащупала ремень, флоридский револьвер был на месте. Если Фебу не убедить словами, надо попробовать этот довод.

Вдруг Феба отпустила ее. Тесла судорожно вдохнула воз дух, перегнувшись почти пополам, и, как только взгляд ее упал на пол, она увидела мелькнувшую черную тень. Она шарахнулась, подняла револьвер и выстрелила вслед ползущему ликсу. Стена темноты в углу зашевелилась, Тесла оглянулась на нее и почувствовала, как дрогнул воздух.

Вновь она посмотрела на пол. За короткое мгновение, пока она отвернулась, рядом с ликсом, подбиравшимся к ее ногам, появились еще несколько — крохотные в сравнении с теми, восемнадцати дюймов длиной, каких она видела раньше. Самые маленькие были не толще волоса, длиной с палец, но они ползли и ползли, и их становилось все больше, будто где-то там, возле ее ног, у них было гнездо. Казалось, Тесла их не интересовала. Они ползли к камину, где догорал огонь.

Бояться сейчас нужно было лишь их создателя, в чью сторону Тесла и повернулась. Киссун вновь не позволил себя увидеть, но ей все же удалось заметить его очертания. Он будто бы сидел в кресле, парившем в трех или четырех футах над полом. Она не видела лица Киссуна, но его взгляд ожег ей горло. От него заколотилось сердце.

— Пройдет, — сказал он, уничтожив остатки надежды на то, что она ошиблась и это не Киссун.

— Что пройдет? — спросила она, упорно стараясь рас смотреть его глаза. У него явно были причины избегать ее взгляда, и тем важнее было прорваться через запрет. — Что пройдет? — спросила она опять.

— Шок.

— Почему ты думаешь, что у меня шок?

— Потому что ты считала, что меня больше нет.

— Почему?

— Прекрати.

— Что прекратить?

— Эту дурацкую игру.

— Какую игру?

— Я сказал: прекрати! — рявкнул он, и в тот самый миг, когда он от гнева потерял над собой контроль, Тесла его увидела.

Этого хватило, чтобы она поняла, почему он не хотел показываться. Он был в стадии перехода От него отваливались вонючие, гангренозные куски, свисали сухожилия. Но она узнала его лицо. Приплюснутый лоб, широкий нос, выступающая вперед челюсть: это был Рауль, тело Рауля, украденное Киссуном.

— Боже мой, — услышала она Рауля, — отвернись. Ради всего святого, отвернись…

Ее не пришлось упрашивать. Едва Киссун сообразил, что Тесла его увидела, он одним усилием воли заставил ее отвернуться, Это было как пощечина, от боли на глаза навернулись слезы.

— Ты слишком любопытна, девушка. Не боишься за свое здоровье? — сказал он.

— Ты слишком тщеславен, старик. Не боишься раньше помереть? — парировала она, вытирая слезы.

— Что? Я старик? Нет. Я всегда молод. А вот ты выглядишь дерьмово. Твои путешествия стоят этого?

— Что ты знаешь про мои путешествия?

— Если ты меня не видела, это не значит, что я не следил за тобой, — отозвался Киссун. — Я очень внимательно наблюдал за всем и, уж конечно, за тобой. Так кого ты искала? Флетчера?

— Нет.

— Его больше нет, Тесла. И Яффа тоже нет. Эта часть игры сыграна. То время было проще и, наверное, тебе больше по вкусу, но оно закончено.

— Ну и что теперь? — сказала Тесла.

— Думаю, ты и сама знаешь. Тесла молчала.

— Боишься сказать вслух?

— Придут иады?

— Верно. Ты все сама знаешь.

— Ты недостаточно на них насмотрелся?

— Мы с тобой видели больше чем достаточно, ты и я. Тем не менее мы еще не видели ничего. Да, ничего. — В его голосе послышалось воодушевление. — Они переделают весь мир.

— И ты этого хочешь?

— А разве ты не хочешь? — спросил он.

Тесла забыла, как ловко он умеет убеждать и до чего хорошо знает все потайные струнки ее души.

— Этот хаос не доведет до добра, Тесла, Все ожесточились. Всё растоптано. Мир пора приводить в порядок.

Как любой великий лжец, он любил правду, помогающую сделать ложь убедительной.

— К несчастью, наш биологический вид не в состоянии излечиться без посторонней помощи, — продолжал он. — Но не беспокойся. Помощь близка.

— И когда она придет…

— Я уже сказал. Все изменится.

— А ты…

— Что я?

— Что будет с тобой?

— А… ты вот о чем.

— Да, я об этом.

— Я, конечно, стану здесь царем зверей.

— А серьезно?

— Серьезно? У меня будет Искусство. Да, Искусство… Рано или поздно все возвращается к нему. И я буду жить од ним бесконечным днем вечности.

— Звучит неплохо. А как насчет остальных?

— Иады решат. Тебя они точно оставят. Наверняка. По-моему, они неравнодушны к женскому полу. Десять лет на зад тебя бы использовали для размножения. Теперь, конечно, ты больше годишься для удобрения. — Он рассмеялся. — Не волнуйся, я позабочусь, чтобы от тебя была польза.

Она почувствовала, как что-то коснулось ее лодыжки, и поглядела вниз. Она увидела ликса раз в шесть-семь крупнее всех, каких видела раньше, Тварь свернулась в кольцо вокруг ее ног и подняла голову. В открытой пасти виднелись ряды багровых зубов, острых как иголки.

— Подожди, — сказала она.

— Некогда ждать, — сказал Киссун. — Возможно, завтра я отыщу тебя в прошлом. Возможно, я достану тебя из Пет ли, и мы обсудим, как ты сегодня умерла.

Лике обвился вокруг нее и пополз вверх.

Тесла вскрикнула и невольно шарахнулась, но кольца ликса крепко держали ее ноги. Тесла пошатнулась, не удержав равновесия, и больно ударилась спиной об обломок мебели. Из глаз посыпались искры, и она наверняка потеряла бы сознание, если бы не Рауль. Он вопил во весь свой беззвучный голос:

— Держись, Тесла! Держись!

Когда в глазах прояснилось, она посмотрела на камин. Ликсы, что заползли туда перед ее беседой с Киссуном и грелись возле огня, теперь повернули к Тесле свои маленькие головенки. И вдруг они хлынули к ней сплошной черной массой.

Тесла попыталась подняться, но огромный лике обвился вокруг нее так, что она не могла шевельнуться. Она еще надеялась на Фебу, вертела головой во все стороны, пытаясь ее увидеть, и звала на помощь. Но Фебы не было. В комнате остались только Киссун и его армия.

Тесла перевела взгляд на камин и, будто кошмаров было недостаточно, вдруг поняла, что там делали ликсы. Они не грелись, они кормились. Обгоревшие ветки на самом деле оказались костями, а посередине лежал не камень, а голый человеческий череп. Эрвин Тузейкер и впрямь ушел из дома — на этот раз дымом.

Тесла всхлипнула от ужаса. И тут на нее бросились ликсы.

Глава 12

— Она жива?

Эрвин опустился на корточки перед женщиной, лежавшей ничком у порога. Со лба у нее текла кровь, из угла рта стекала струйка рвоты, но она еще дышала.

— Жива, — сказал он. — Ее зовут Феба Кобб.

Входная дверь была открыта настежь. Из глубины дома тянуло дерьмом и горелым мясом. Эрвину в его нынешнем состоянии нечего было терять, но он испугался, как никогда в жизни. Оглянувшись на трех своих спутников — Нордхоффа, Долана и Диккерсона, — он увидел страх и на их лицах.

— Он ведь с нами ничего не может сделать, верно? — спросил Эрвин. — По крайней мере, сейчас.

Нордхофф пожал плечами:

— Откуда мне, черт побери, знать?

— А что, если он нас видит? — откликнулся Диккерсон.

— Мы ничего не поймем, если будем стоять в дверях, — нетерпеливо проговорил Долан и, переступив через тело Фебы Кобб, вошел в дом.

В Эрвине внезапно проснулся хозяин. Это его дом, и если кто-то должен войти в него первым, то именно он.

— Погоди, — остановил он Долана и шагнул через порог.

Ликсов не интересовало ее тело (возможно, оттого что кожа Теслы огрубела на солнце за годы странствий). Ликсы желали другого: им нужны были рот, ноздри, глаза и уши, чтобы забраться внутрь.

Тесла отбивалась, каталась по полу, плотно сжав губы, начиная задыхаться и чувствуя, как тычутся в них мерзкие твари. Они уже забрались в нос. Как только она разомкнет губы, ликсы заберутся в рот, и это будет конец.

— Тесла…

— Отстань.

— Все пропало.

— Нет.

— Я хочу, чтобы ты знала…

— Нет, говорю тебе. Нет!

Она услышала, как Рауль рыдает, и это был не человеческий звук.

— Держись, — сказала она. — Это… еще… не конец…

Он перестал всхлипывать, но она нутром чувствовала его страх, будто теперь, в последний момент, он делил с ней не только сознание, но и тело.

Как бы она ни сопротивлялась, это все-таки был конец. Воздуха не стало, и легкие стремились вдохнуть его — сей час или никогда. Ликсы только и ждали этого, но у Теслы не осталось выбора. Она разлепила губы, судорожно втянула воздух, не разжимая зубов, и ликсам хватило этой щелки. Тесла тотчас ощутила, как они поползли внутрь, забираясь под язык, соскальзывая в глотку.

Ее затошнило. Подкатила рвота, и рефлекс оказался сильнее воли. Рот открылся, зубы разжались. Этого как раз и дожидались ликсы: они мгновенно хлынули в рот. Тесла кусала их, выплевывала отдававшие дерьмом и гнилью куски. Но на каждого погибшего ликса приходилась парочка живых, спешивших добраться до ее нутра и готовых рискнуть.

Тесла задыхалась, плевалась, блевала, дралась, но было заведомо ясно, кто в этой борьбе проиграет, а кто победит. Ноздри забиты, глотка тоже, а тело корчилось от боли, сдав ленное кольцами ликса-гиганта.

Сознание стало гаснуть, но тут ей вдруг показалось, что ее позвал Рауль:

— Слушай.

Она стала слушать. Где-то совсем рядом раздались голоса.

— Господи! — сказал один.

— Ты только посмотри! В камине! — сказал другой. Потом послышался негодующий вопль, и Тесла, собрав последние силы, которых почти не осталось, повернулась на голос Видимо, смерть подошла к ней совсем близко, потому что глаза ее — повидавшие много странного, но лишь в этом знакомом мире — увидели то, чего не могли разглядеть раньше. В комнату вошли четверо — все мужчины и все насквозь прозрачные.

Один подошел к огню. Двое других остановились в двух шагах от Теслы. Четвертый, самый старший из них — храни его бог, — наклонился над ней и прикоснулся к ее лицу. На верное, он собирался ее утешить, помочь перейти от жизни к смерти, но прикосновение его произвело и другой эффект. Едва он ее коснулся, как ликсы, закрывшие лицо Теслы, принялись извиваться, как разрезанные червяки, а потом обмяк ли, наполнились жидкостью и стали лопаться, заливая щеки и шею какой-то дрянью. С теми, что забились в горло, произошло то же самое, будто распад был заразен.

На лице у ее спасителя отразилось крайнее изумление, но он явно сразу понял, какой властью обладает. Как только Тесла снова обрела способность дышать, он немедленно занялся ликсом, сдавившим ее тело. Приподняв голову, Тесла увидела, как эта мерзкая тварь взвилась и зашипела, будто испуганная кобра. Но призрак не испугался. Наоборот, он протянул руку и коснулся головы ликса, словно погладил. Дрожь прошла по гигантскому телу твари, голова ликса бес сильно упала, и дрянь, из которой его сотворили, полезла наружу. Пасть открылась, оттуда потекло нечто, похожее на мелассу* (* Меласса — черная патока). Потом оплыла голова, и распад пошел дальше. Тесла стряхнула с себя обвисшие липкие кольца, а затем ее организм взбунтовался и изверг всю переполнявшую его мерзость. Когда она подняла глаза, вытирая рот ладонью, призраки заметно побледнели и таяли тем быстрее, чем скорее к ней возвращалась жизнь.

Осталось лишь несколько секунд, сообразила Тесла.

— Как вас зовут? — спросила она.

Ей ответил старший, и голос его был уже едва слышен:

— Я Хьюберт Нордхофф, а это, — он указал пальцем на силуэт возле камина, — Эрвин Тузейкер.

Она повернулась к Эрвину и вдруг услышала еще один голос, прозвучавший у нее за спиной:

— И когда ты научилась вызывать духов?

На радостях она совсем забыла про Киссуна. Но он про нее не забыл Когда Тесла оглянулась, он, еще не опомнившись от изумления, не сумел отвести ее взгляд, и она во второй раз увидела его. Теперь она рассмотрела больше, намного больше. Всякое сходство с Раулем исчезло. В нем мало что осталось от человека. Тесла заметила смутные очертания го ловы — там клубился мрак. Ниже проглядывали последние остатки ребер, часть руки и ноги. Все остальное — мышцы, нервы, кровеносные сосуды, кровь, пульсировавшая в них прежде, — исчезло.

— По-моему… кажется, он тебя боится, — услышала Тесла голос Рауля.

Она не поверила. Только не Киссун. Он никого не боится.

— Посмотри, на него, — сказал Рауль.

— Что я там должна увидеть?

— Его особенность.

Она посмотрела, и тут Киссун снова заговорил с ней.

— Ты играла со мной, — сказал он, и тон его был почти восхищенный. — Ты для виду поддалась ликсам, чтобы показать, что они для тебя не страшны.

— Молодец. Ты правильно понял, — ответила она, пытаясь разглядеть то, что ей велел увидеть Рауль.

— Где ты научилась вызывать духов? — поинтересовался Киссун.

— В Детройте.

— Ты издеваешься?

— Нет. Я научилась вызывать духов в автомобильной столице. Что тебе не нравится?

При этих словах исчезли последние остатки его тела, и Тесла наконец увидела то, что уже разглядел Рауль. В центре тени, которой стал Киссун, мерцая, образовывалась новая форма: спираль, уходящая вдаль и там, вдали, где витки сливались, напоминавшая тоннель. В глубине ее, притягивая к себе взор, что-то ярко светилось.

— Ты не понимаешь, что ты наделала.

Тесла отвлеклась от созерцания и была рада этому. Спираль властно приковывала к себе ее глаза. Что имел в виду Киссун — то ли ему не понравилось, что она вызвала призраков, то ли он не хотел, чтобы она смотрела в спираль, — она не знала и выяснять не собиралась. Если он решил, что она умеет вызывать духов и способна тем самым причинить ему вред в самый неподходящий момент, можно использовать это и сбежать.

— Берегись, — сказал ей Киссун.

— Чего же? — откликнулась она, оглянувшись на дверь. До нее было шагов шесть или семь. Если она хочет уйти, нужно делать это быстро, пока он ничего не понял и не заметил, как у нее трясутся руки и ноги.

— Только попробуй что-нибудь против меня предпринять…

Он действительно уязвим, подумала Тесла.

— Я уничтожу весь этот городишко. За любой, самый крохотный вред.

Вот, значит, как сила договаривается с другой силой. Надо учесть на будущее, чтобы уметь сблефовать, когда они снова встретятся.

Она не ответила, притворясь, будто обдумывает предложение.

— Ты знаешь, на что я способен.

Она это знала. В его жестокости она нисколько не сомневалась. Но если он тоже блефует? Вдруг он сейчас настолько уязвим, что можно протянуть руку, взять эту черную спираль и вырвать из него, будто сердце?

— Даже не думай, — заговорил Рауль.

Он, безусловно, был прав. Но ее так и подмывало попробовать.

— Пошли отсюда, пока не поздно. Тесла? Ты слышишь?

— Да, — неохотно ответила Тесла.

Она прекрасно понимала, что другой подобной возможности не будет. Но чутье у Рауля было безошибочное. Пора уходить — уходить и копить силы для следующей битвы.

Правда, перед уходом она, не удержавшись, разыграла еще одну сценку. Ноги у нее дрожали, но она все равно опустилась на корточки и присвистнула, будто подзывая невидимых собак. Потом немного подождала, улыбнулась и встала.

— Учти… — сказал ей в спину Киссун.

— Что еще?

— Что мы не такие уж разные. Ты хочешь узнать тайну, и я тоже. Ты хочешь измениться. Я хочу того же. Ты хочешь обрести силу — и отчасти она у тебя уже есть, хотя очень и очень мало, — как и я. Мы идем разными путями, но в итоге придем к одному и тому же.

— Нет.

— А я думаю, да Возможно, сейчас ты не в состоянии это признать, но ты чувствуешь мою правоту. А когда признаешь ее…

— Нет.

— А когда признаешь, я хочу, чтобы ты знала; для тебя есть место в моем сердце.

Сказал ли он это нарочно, чтобы она снова застыла, не в силах оторвать глаз от темной спирали?

— И надеюсь, для меня найдется место в твоем.

— Не говори ничего, — прошептал Рауль.

— Сейчас я его пошлю.

— Понимаю, но лучше пускай гадает, что ты ответишь.

Тесла выпрямилась и направилась к двери, и ноги у нее больше не дрожали.

— Дай сказать ему хоть какую-нибудь гадость, — взмолилась Тесла.

— Не смотри на него, — ответил Рауль.

Тесла послушалась. Не проронив ни слова, не оглянувшись, она открыла дверь и вышла в прохладный коридор.

Феба сидела на крыльце, обхватив голову. Тесла подошла к ней, погладила по плечу и помогла подняться, Потом они, спотыкаясь, побрели по дорожке, вышли на улицу и двинулись по тротуару мимо деревьев, глубоко вдыхая свежий ветер, потянувший с гор.

Глава 13

«Фанакапан» отошел от берега примерно на милю, и его подхватило второе, более мощное течение. Оно швыряло корабль, как игрушку. Волны этого течения, как с тревогой заметил Джо, стали выше. Они то вздымали «Фанакапан» футов на двадцать — тридцать, предоставляя возможность полюбоваться сверху открывавшимся видом, от которого замирало сердце, то кидали вниз, в темную и мрачную бездну. Каждый нырок казался последним, и Джо думал, что волны сейчас сомкнутся у них над головой. Ничуть не бывало. Доски скрипели, волны перекатывались по палубе от носа до кормы, а «Фанакапан» вновь взмывал над водой.

Вести беседы в таких условиях невозможно. Оставалось лишь держаться за притолоку в рубке и молиться, как Джо и поступил, давненько он не читал «Отче наш», но тут слова вспомнились сами собой; их знакомое звучание успокаивало. Джо даже вдруг понадеялся, что Бог услышит его; по крайней мере, крохотный шанс у него был. Еще утром он назвал бы подобную мысль чушью, но теперь она вовсе не казалась дурацкой. Он переступил порог и очутился в другом мире, как будто космос — это дом, а разные миры в нем — соседние комнаты, буквально в шаге друг от друга. Если есть одна дверь, то почему бы не быть другим? И почему человек сам не может стать дверью к Богу?

Всю взрослую жизнь Джо спрашивал почему. Почему Бог? Почему смысл? Почему любовь? Теперь он понял, в чем его ошибка. Вопрос нужно ставить не «почему», а «почему бы и нет?».

Впервые после детства, когда бабка рассказывала ему библейские притчи так, словно вспоминала собственную жизнь, — впервые с тех пор он посмел вспомнить о вере. И несмотря на пугавшую неизвестность, на все бедствия, на то, что он промок до нитки и его мутило, Джо радовался, что все вы шло так, а не иначе.

«Если бы здесь со мной была Феба, — думал он, — ничего больше было бы не нужно».

* * *

Тесла стала отвечать на вопросы Фебы. Но сначала она полчаса простояла в душе, отскребая себя от макушки до пяток. Она промыла и прочистила ноздри, высморкав все налипшее дерьмо, а потом извела с пол тюбика зубной пас ты и полную бутылку освежителя, выполаскивая горло и рот.

Отмывшись, она встала перед зеркалом и, насколько позволяла анатомия, осмотрела себя со всех сторон. Без сомнений, могло быть и получше. Сейчас все ее тело покрывали синяки: полинявшие желтые, или свежие фиолетовые, или багровые. Но, как ни странно, в целом картина ей понравилась.

— Выжила, — сказала она своему отражению. — Молодец.

— Хотелось бы некоторой уверенности и в завтрашнем дне, — ввернул Рауль.

— Есть идеи?

— Идея в том, что нам нужна помощь. Только не надо про Люсьена. От него здесь не было бы толку. Нам нужно как-то защищаться. И револьверами тут не поможешь.

— Значит, ты говоришь про магию.

— Правильно.

— Из тех, кто владеет магией, я знаю только д'Амура, — сказала Тесла— Но Грилло сказал, что он мертв.

— Может, Грилло плохо его искал.

— Что ты, черт побери, предлагаешь?

— Помнишь, д'Амур работах с ясновидящей?

— Смутно.

— Ее звали Норма Пэйн.

— Как это ты запомнил?

— А на что мне еще тратить время, как не на воспоминания?

Когда Тесла нашла Фебу в кухне, та стояла возле мойки, над пакетом мусора, где ползали тараканы, с «Рейдом» в руке.

— Вот же сволочи, — проговорила Феба, сбивая двух тараканов струей яда на пол. — Сидят там, где тепло. Порой откроешь посудомойку, а они и там устроились.

— Ну, ты так тут полила, что, похоже, их не останется, — заметила Тесла.

— Не-а. Вернутся. Тебе лучше?

— Намного. А ты как?

— Приняла аспирин. Голова раскалывается, а так все нормально. Я заварила чай с мятой. Хочешь?

— Лучше чего-нибудь покрепче. У тебя есть бренди?

Феба взяла свою чашку и пошла в гостиную. Там парил беспорядок: везде валялись журналы и стояли переполненные пепельницы. Комната провоняла окурками.

— Мортон, — произнесла Феба, будто это все объясняло. Потом она открыла буфет, где стояла батарея бутылок, и, выискивая среди них бренди, сказала Тесле: — Я не очень-то помню, что случилось у Эрвина.

— Ничего особенного.

— Помню, мы с тобой шли по коридору. А потом я очнулась на крыльце. Ты нашла Флетчера?

— Нет.

— У меня только бурбон. У нас оставалось бренди с Рождества, но…

— Бурбон? Отлично.

— Но ведь там кто-то был, правда?

— Правда.

— И кто?

— Киссун.

— Он приятель Флетчера? — спросила Феба.

Она налила в стакан бурбона и подала Тесле. Та, прежде чем ответить на вопрос, отпила изрядный глоток.

— У Киссуна нет приятелей, — сказала она.

— Печально.

— Поверь мне, он их не заслужил.

Бурбон подействовал почти мгновенно. Тесла почти явственно ощутила, как он проникает в подкорку, тормозя процессы. Ощущение было приятным.

— Часы идут правильно? — спросила она у Фебы про часы, вмонтированные в телевизор. Те показывали пять минут четвертого.

— Примерно да.

— Надо бы поспать, — проговорила Тесла заплетающимся языком.

— Этот человек… Киссун… — начала Феба.

— Поговорим завтра.

— Нет. Я хочу сейчас. Он сюда за нами не явится?

— С какой, черт возьми, стати?

— С такой, что я помню, какая ты оттуда вышла! — воскликнула Феба. — На тебе лица не было. Я подумала, а вдруг…

— Он решит довести дело до конца?

— Ага.

— Нет. Можешь спать спокойно, У него сейчас куда более важные заботы. А вот утром нужно сматываться.

— Почему?

— Потому что он чертов сукин сын, и, если все пойдет так, как он решил, этот город превратится в руины.

— Он на такое способен?

— Вполне возможно.

— Я не могу сматываться, — сказала Феба.

— Из-за Джо?

Феба кивнула.

— Завтра он все равно не вернется, — ответила Тесла — Тебе пока придется самой о себе побеспокоиться.

— А если он завтра все лее вернется, а меня нет?

— Тогда он будет искать тебя и найдет.

— Ты в это веришь? На самом деле? — спросила Феба, изучающе глядя на Теслу. — Если мы предназначены друг для друга, значит, мы будем вместе?

Тесла старательно отводила взгляд, но в конце концов ей пришлось посмотреть Фебе в глаза. И она не сумела соврать.

— Нет, — покачала головой Тесла. — Не верю. Хотела бы верить, но не могу.

После этого говорить им было не о чем. Феба пошла к себе в спальню, оставив Теслу на диване. Продавленный диван провонял сигаретами Мортона, но в том состоянии, в каком Тесла была сейчас, это было не важно. Едва голова коснулась подушки, как Тесла подумала, что зря выпила бурбона: теперь ей не уснуть. И в ту же секунду провалилась в сон.

Наверху, на двуспальной кровати — она стала теперь слишком широкой — Феба сидела, обхватив себя руками за плечи, и старательно пыталась выбросить из головы слова Теслы. Это ей не удавалось. Она цеплялась за то, чем жила последние сорок восемь часов, чтобы не сорваться в бездну отчаяния, которая разверзалась перед ней.

— Господи, Джо, — сказала она вслух и заплакала. — Джо, Джо, ну где же ты?

* * *

Когда Джо уже решил, что шторм никогда не закончится и гигантские, свирепые волны разнесут «Фанакапан» в щепки, море вдруг стало потихоньку стихать, и через некоторое время течение вынесло их в спокойные воды.

Ной приказал команде проверить состояние корабля. Оно оказалось намного лучше, чем ожидал Джо: течь лишь в одном месте, и ее быстро заделали. Потом на носу и на корме зажгли фонари, и все пошли отдыхать. Гребцы на корме уселись в круг, опустив головы.

— Они что, молятся? — спросил Джо.

— Не совсем.

— Надо бы поблагодарить их за то, что они сделали, — предложил Джо.

— Нет.

— А я поблагодарю, — сказал Джо, поднимаясь с места Ной схватил его за руку.

— Прошу тебя, не нужно их трогать, — проговорил он. Джо вырвал руку.

— Да в чем проблема? — не понял он и направился к членам команды. Те даже не повернули головы.

— Я хотел бы вас поблагодарить… — начал Джо и замолчал, увидев то, чего не видел раньше. Руки у них были содраны в кровь, на лицах ссадины, у одного на боку рана, но они сидели как ни в чем не бывало. Всю палубу возле нихзаливало кровью, а они сидели неподвижно, даже не пытаясь остановить кровотечение.

Встревоженный Джо присел рядом с ними на корточки. В первый раз он увидел их лица вблизи. Это были не люди — мутанты, полукровки, родившиеся от смешанных браков с какими-то существами, обитавшими за пределами Субстанции. Об этом говорили цвет их кожи, или разрез глаз, или форма черепа Джо переводил взгляд с одного лица на другое. На них не отражалось ни боли, ни неудовольствия.

— Вам нужно перевязать раны, — обратился к ним Джо.

Никто не ответил. Он знал, что слух у них есть. Они пре красно слышали команды Ноя даже сквозь грохот волн. Но на Джо они не обращали внимания или не понимали, о чем он говорит.

— У меня не было выбора, — сказал подошедший сзади Ной.

Джо оглянулся. Ной стоял рядом.

— Что ты с ними сделал?

— Просто взял на службу.

— Как?

— Я… Говоря твоим языком, я наложил на них заклятие.

— Ты воспользовался магией?

— Что за презрительный тон? Все просто, Джо. Нам нужна помощь, а я не знал другого способа, откуда ее получить.

— Ты и меня бы заколдовал, если бы я отказался тебя нести?

— У меня на это не было силы. Но если бы и была, ты бы сопротивлялся в отличие от них.

— Они ранены.

— Вижу.

— Можешь ли ты их разбудить? Чтобы пришли в себя и хотя бы перевязали раны?

— Зачем?

— Они истекут кровью. Их жизнь в опасности.

— Их жизнь закончена, Джо.

— Что хочешь сказать?

— То, что уже сказал: я взял их на службу. Это необратимо. Как только они нас доставят, они… — Он пожал плеча ми. — Их жизнь потеряет смысл.

— И что… что тогда?

— Тогда они лягут и умрут.

— Господи.

— Я же тебе сказал: у меня не было выбора. Как еще мы могли оттуда выбраться?

— Ты отнял у них жизнь.

— Они ничего не чувствуют. Они даже не помнят, кто они и откуда.

— Будто это что-то меняет! — воскликнул Джо. — Посмотри мне в глаза, Ной. Мне это не нравится. Разбуди их!

— Поздно.

— Попытайся, черт побери! — рявкнул Джо, едва удержавшись, чтобы не двинуть Ною по физиономии.

Тот понял его движение. И отступил к мачте.

— Мы столько уже сделали вместе, — произнес он. — Не будем ссориться, не будем ломать нашу дружбу.

— Дружбу? — повторил Джо. — Что-то я не вижу особой дружбы. Тебе кое-что понадобилось от меня, а мне от тебя. Бот и вся дружба.

— Ладно, — согласился Ной. — Значит, так: сниму с них заклятие…

— Вот и снимай.

— Не думаю, что они нас за это поблагодарят, но ты, по-видимому, считаешь, что нужно вернуть им свободу, несмотря на мучения, которые она им принесет. Правильно ли я тебя понял?

— Да.

— Хорошо. Но когда я их освобожу, мы расторгнем на шу сделку.

— Что?

— Что слышал.

— Мы так не договаривались.

— Теперь у тебя нет выбора, — спокойно казал Ной. — Либо свобода, либо власть. Одно из двух, а никак не то и другое.

— Ты сукин сын.

— А как еще прикажешь с тобой разговаривать, Джо? — отозвался Ной. — Ты так уверен в своей правоте, что, на мой взгляд, сделать выбор тебе несложно. Ты хочешь освободить рабов, так? — Он молча смотрел на Джо и ждал. — Так, Джо?

Джо подумал и покачал головой:

— Нет.

— Но ведь я подчинил их своей воле, Джо. Вон они — сидят, истекают кровью. Ты же не хочешь, чтобы они истек ли кровью, Джо? — Ной сделал паузу. — Или хочешь?

Джо растерянно посмотрел на существ, сидевших на па лубе. Только что все было ясно, но Ной в одну секунду перевернул все с ног на голову. Ради чего, спрашивается? Только чтобы его переспорить.

— Я оказался здесь, потому что ты мне кое-что пообещал, — проговорил Джо.

— Да.

— Я не позволю тебе расторгнуть сделку.

— Ты сам от нее отказываешься, Джо.

— Ни от чего я не отказываюсь.

— Значит ли это, что рабы останутся рабами?

— Пока да, — кивнул Джо. — Может быть, я сам их освобожу, когда получу то, за чем пришел.

— Очень благородно, — сказал Ной. — Будем надеяться, они до этого доживут. — Он прошелся по палубе и встал у борта. — А пока они будут работать на меня.

Он бросил на Джо взгляд, будто ожидая возражений. Не дождавшись, он усмехнулся, заглянул за борт и тут же пошел на корму — отдавать распоряжения.

Чертыхнувшись, Джо приблизился к борту, чтобы посмотреть, в чем там дело. Он увидел, что течение замерло, а внизу, насколько хватало глаз, колышутся водоросли. Светлые и желтоватые, они сплетались в связки, где самые маленькие были размером с футбольный мяч, а самые большие — больше раз в двадцать. Теперь Джо понял, почему корабль замедлял ход. А команда уже стояла на носу, и кто-то спускался в воду. Там, в гуще переплетенных лент, они освобождали дорогу четверо утапливали связки обломками такелажа, а двое рубили их секачами. Глядя, с каким трудом дается им продвижение, Джо поймал себя на постыдной мысли: возможно, отсутствие чувств им сейчас во благо. Израненным рукам предстояло много поработать, до чистой воды еще ярдов двести. Дальше вода казалась спокойной. По крайней мере, там рабы смогут отдохнуть, а он, Джо, еще поторгуется с Ноем и, может быть, уговорит его освободить самых слабых.

Он отправился в рулевую рубку, где снял с себя промокшую рубашку, повесил ее сушиться на дверь и стал размышлять о своем нынешнем положении. Воздух наполнился нежными ароматами, и Джо, несмотря на возбуждение, вдруг впал в дрему. Он прислонил голову к спинке кресла и закрыл глаза…

В Эвервилле Феба наконец уснула одна в своей широкой постели, прижимаясь щекой к промокшей от слез подушке, и ей приснился сон. Конечно, там был Джо. Пусть не настоящий, не из плоти и крови, но все-таки он. Феба шла сквозь густой туман и знала, что он где-то рядом, но никак не могла его найти. Она пыталась звать его, но голос увязал в тумане. Снова и снова Феба принималась кричать, и усилия ее были вознаграждены. Голос ее, похоже, пробил плотную завесу тумана.

Она продолжала звать.

— Джо — Джо… Джо! — снова и снова кричала она.

Джо, уснувший в рубке «Фанакапана», услышал, как кто-то зовет его по имени. Он едва не проснулся, решив, что его окликают из мира яви, но на поверхности туманного моря сновидений зов стал слабее, и Джо провалился обратно в за бытье.

Там зов раздался ближе, и он узнал голос.

Феба! Его звала Феба. Она его искала.

Он попытался ответить, но не успел, и она крикнула снова.

— Где ты, Джо? — говорила она.

— Я здесь, — ответил он. — Я тебя слышу. А ты меня?

— Боже мой! — в изумлении ахнула Феба— Это действительно ты?

— Действительно я.

— Где ты?

— На корабле.

«На корабле, — подумала она. — Что он делает на корабле? Может, он бежал в Портленд и нанялся на первое попавшееся судно?»

— Ты меня бросил, — сказала она.

— Нет. Не бросил. Клянусь.

— Тебе легко говорить, — пробормотала она, и в ее голо се зазвенели слезы, — а я тут совсем одна. Джо…

— Не плачь.

— И мне страшно…

— Послушай меня, — произнес он как можно ласковее. — Ты сейчас спишь?

Она на мгновение задумалась.

— Да, — сказала она. — Сплю.

— Тогда, наверное, мы с тобой где-то рядом, — отозвался он. — Может, мы сейчас друг друга увидим.

— Где?

— В море. В море сновидений.

— Не понимаю, о чем ты.

— Иди, — сказал он. — Иди на мой голос. Мы друг друга найдем.

Он боялся проснуться. Если он проснется, связь прервется, Феба впадет в отчаяние (она и так на грани, он слышал это по ее голосу) и, вполне возможно, не захочет или не сможет больше его искать. Он шел, осторожно лавируя между сном, грозившим ему забвением, и явью, в которой они были разлучены. Нужно найти способ, не просыпаясь, спокойно пройти по крепким доскам этой палубы и нырнуть в бесплотные воды сновидений с открытыми глазами, чтобы там найти ее.

— Джо?

— Подожди немного, — прошептал он.

— Не могу. Я с ума сойду.

— Нет. Жизнь удивительнее, чем мы думали.

— Мне страшно…

— Не бойся.

— Я боюсь умереть и никогда не увидеть тебя.

— Ты увидишь меня. Иди на мой голос, Феба, Ты увидишь меня.

Он толкнул рукой дверь рубки и почувствовал под нога ми палубу. Он снова всплывал на поверхность и едва не от крыл глаза, когда обо что-то споткнулся, но Феба снова его позвала, и голос ее потянул Джо вниз, как якорь, и удержал в море сладких грез.

Он повернул направо. Сделал шаг, второй, третий, четвертый, пока ногой не почувствовал борт. И перевалился в воду.

Вода была холодной, и от холода он на мгновение проснулся. Он открыл глаза и увидел со всех сторон колыхавшиеся заросли водорослей, где кишели мальки вроде тех, какими он утолил голод. Ругая себя на чем свет стоит, он снизу взглянул на поверхность моря и тут снова услышал голос Фебы.

— Джо! — звала она, и в ее голосе теперь звучало не отчаяние — он стал радостным, почти веселым.

Джо ухватился за пучок водорослей, чтобы не всплыть.

— Я здесь, — мысленно сказал он. — Ты слышишь меня?

Сначала никто не ответил, и он испугался, что ему померещилось. Но нет, Феба заговорила снова. Она тихо ответила:

— Слышу.

Голос ее окружал Джо, как морская вода. Он словно гладил его лицо.

— Оставайся на месте, — попросила она.

— Я здесь, — сказал он.

Кажется, ему было не нужно дышать легкими: кислород проникал в кровь из воды через кожу. Он не чувствовал удушья, не чувствовал страха. Его охватил восторг.

Он изогнулся, раздвинул руками водоросли, пытаясь увидеть ее. Рыбы его не боялись. Они проплывали мимо лица, задевали живот, резвились у ног. А потом вдруг справа из желтоватых зарослей выглянуло знакомое существо. Нет, там оказалась не Феба — это Зерапушу, проводник душ, смотрел на Джо своими золотыми глазами. На мгновение он повернулся боком, давая Джо себя разглядеть. Потом проплыл вокруг него — по часовой стрелке и обратно, оба раза поворачиваясь лицом к Джо.

Зерапушу узнал его. Джо не усомнился в этом ни на секунду. По тому, как шу таращил глаза, как всматривался в лицо Джо, бесстрашно касаясь его короткими усиками, как вертелся возле ладони, будто просил погладить, — по всему было ясно, что он его узнал. И если это не тот самый шу, которого Джо держал в руках (шанс встретить его был, на верное, один на миллиард), то приходилось признать, что Ной, несмотря на свою лживость, сказал правду про шу: у них одно сознание на всех, и вот этот зверек узнал Джо, потому что уже видел его глазами своего братца или сестры.

Внезапно шу метнулся прочь. Водоросли качнулись, сомкнувшись за ним стеной, а потом Джо снова услышал голос Фебы, на этот раз совсем близко, словно она была рядом. Он повернул голову влево и…

…Это был он. Он смотрел на Фебу из гущи водорослей в нескольких футах от нее. Феба не поняла, как там очутилась. Только что она блуждала в тумане, где слышала голос Джо и никак не могла его найти, и вдруг оказалась обнаженная на берегу ручья Ангера. Феба вошла в воду, вода в ручье поднялась, и ее понесло течением. Она смутно понимала, что это лишь картинки, которые рисует мозг, пытаясь понятными образами выразить путешествие сознания. Эти картинки закачались и ускользнули, Феба не успела их удержать. Небо над головой приобрело странный цвет, сделалось огромным, а ручей исчез, и Феба с головой ушла под воду.

Она долго погружалась в нее и поняла, что это море. Фебу ласково подхватило течением. Она видела, как мерцают камешки на дне, и понимала, что это ей не почудилось, но все равно не боялась утонуть. Физические законы, властвовавшие над ее телом наяву, не имели здесь силы. Она плыла легко и смотрела на чудеса, открывавшиеся перед глазами, а самое главное чудо ждало ее впереди — тот, с кем она рассталась в Эвервилле.

— Это на самом деле ты! — прошептала она, протягивая к нему руки.

Он поплыл к ней навстречу, и голос его снова зазвучал у нее в голове, как все время звучал в этом странном сне.

— Да, — говорил голос, — на самом деле я. — И Джо крепко ее обнял

— Ты же сказал, что ты на корабле. Он показал на темную тень наверху:

— Вон он.

— Можно мне с тобой? — спросила она, уже зная, каким будет ответ.

— Тебе это снится, — сказал он. — Когда ты проснешься…

— Я буду у себя в спальне?

— Да.

Она теснее к нему прижалась.

— Тогда я не хочу просыпаться, — ответила она, — Я останусь с тобой, пока ты тоже не проснешься.

— Я — другое дело, — отозвался он. — Я должен плыть дальше.

— Куда?

— Я и сам не знаю.

— Тогда зачем тебе плыть дальше? Просто скажи, где ты, и я приду и тебя разбужу.

— Я не сплю, Феба.

— Что ты имеешь в виду?

— Это я. — Он коснулся ее лица. — Я, настоящий. Ты спишь, а я нет. Для меня это не сон.

Она немного отстранилась от него, огорченная.

— Это неправда, — не поверила она.

— Правда, Феба. Я прошел через порог и оказался в другом мире.

— Какой еще порог? — рассердилась она.

— На горе.

Складка на лбу разгладилась. Феба перевела взгляд на колыхавшиеся стеной водоросли.

— Значит, все это правда, — сказала она. — Субстанция на самом деле существует.

— Откуда ты знаешь это слово?

— Я познакомилась с одной женщиной… — рассеянно проговорила Феба.

— С какой женщиной?

— С Теслой… Ее зовут Тесла Бомбек. Она сейчас там у меня, в гостиной… Я думала, она сумасшедшая…

— Не знаю, кто она, — сказал Джо, — но она не сумасшедшая. Жизнь оказалась куда удивительнее, чем мы думали, Феба.

Она погладила его по лицу.

— Я хочу быть с тобой, — сказала она.

— Ты со мной.

— Нет. Я хочу на самом деле быть с тобой.

— Я вернусь, — пообещал Джо, — рано или поздно. — Он поцеловал ее в лоб. — Все будет хорошо.

— Расскажи про порог, Джо, — попросила она.

Не отвечая, он поцеловал ее еще раз, потом еще. Она подставила губы и раскрыла их, пропуская его язык, но мысленно продолжала просить:

— Скажи, где порог, Джо…

— Не ходи туда, — сказал он, прижимаясь щекой к ее лбу. — Будь со мной сейчас. Просто побудь со мной. Господи, Феба, я люблю тебя.

Он целовал ее лоб, глаза, гладил волосы.

— Я тоже тебя люблю, — ответила она. — И больше все го на свете хочу быть вместе с тобой. Больше всего на свете.

— Мы будем. Будем вместе, — сказал он. — Я жить не могу без тебя, детка. Говорил я тебе это?

— Скажи еще раз. Мне это важно.

— Я тебе лучше покажу. — Руки его соскользнули с плеч и легли ей на грудь. — Ты прекрасна, — прошептал он.

Правая рука его спустилась вниз, на живот, между ног. Феба приподнялась, и пальцы его принялись ласкать ее. Она издала вздох и потянулась, чтобы поцеловать его.

— Я хочу остаться с тобой, — прошептала она. — Пусть я лучше усну навсегда, только бы рядом с тобой.

Джо целовал ее шею, грудь, живот, он спускался все ниже туда, где уже были его пальцы, пока его язык не вошел в нее. Феба раздвинула колени шире, Джо обхватил их и окал, зарывшись лицом в ее пах.

Водоросли, казалось, разделяли его страсть. Они гладили Фебу, ласкали и обнимали. Их плети обрамляли ее лицо, колыхались у ее губ, будто надеялись на поцелуй; они с нежностью трогали ее спину, пробегая по мокрой коже, и касались ложбинки у поясницы.

Феба тяжело задышала, разметала руки, и пальцы ее нащупали плети. Водоросли тотчас откликнулись, подхватили ее с новой страстью и стали раскачивать, как гамак. Их легкие прикосновения поднимали Фебу ввысь, вознося ее чувства на новую высоту.

Джо ласкал и лизал ее, и наслаждение, прокатываясь волной, передавалось водорослям, а тело теряло границы, будто Феба сливалась с водорослями и морем. Это было приятно и не страшно. Более того: по мере того как она растворялась в этой воде, она ощущала все большее наслаждение. Оно передавалось листьям, колыхавшимся стеблям, корням и воз вращалось обратно, многократно усиленное, чтобы наполнить Фебу. Она была словно сосуд, что принимает их, приспосабливает к себе и приспосабливается к ним, усиливает их и возвращает.

Феба подняла взгляд вверх и заметила в воде темную тень корабля. Рядом с тенью она увидела матросов, которые прорубали кораблю дорогу. Ей захотелось позвать их, принять в волшебную игру, поделиться блаженством и посмотреть, как они, открывшись, растворяются в море.

От такой мысли ей стало немного стыдно: ведь это тайна ее и Джо, а она вдруг захотела поделиться ею со всеми. Но желание было выше ее. Счастье ей не принадлежало. Его нельзя положить в коробку, упаковать и отнести в банк. Оно текло потоком, удерживаясь в ней на мгновение не длиннее вздоха, и таяло в окружающем мире.

Оно было частью жизни, как слезы или голод, и связывало ее со всем живым в мире: с водой, водорослями и матросами, которые плыли над головой. Разве есть у нее право остановить поток, помешать ему течь свободно?

С ощущением этого великого благословения, снизошедшего на нее, Феба посмотрела на Джо сквозь водоросли. О, он прекрасен, прекрасны его плоть и кровь.

Джо почувствовал ее взгляд и тоже посмотрел ей в лицо. Она улыбнулась и ощутила себя морской богиней в подводном храме, куда он, ее почитатель, пришел из тьмы, чтобы причаститься телу и крови ее.

Она заметила, что водоросли тоже держат его. Они обнимали руки и ноги Джо, гладили спину и ягодицы с тем же бесстыдством, с каким ласкали Фебу. Она поняла, что не надо бояться раствориться в них. И едва она смягчилась, как; во доросли немедленно проникли в нее — в ее горло, в ее нутро — и даже пытались пробиться между ее гениталиями и губами Джо.

Взрыв чувств буквально едва не разрушил ее. На мгновение ей почудилось, что тело утратило плотность, поры вот-вот откроются, и она сольется с водой.

Но это было прекрасно. Она не просто растворялась — она вбирала в себя все, что зыбко колебалось вокруг. Она была водой, стеблями и корнями; она поднималась вверх и погружалась во тьму. Она обнимала Джо, как не обнимала раньше, разлившись в каждой частице, дотрагивавшейся до него. Она теперь знала, что чувствуют листья, касающиеся его ягодиц, что чувствуют стебли, опутавшие ему руки и ноги так крепко, что она слышала биение его пульса; она струилась вместе с водой по спине, груди и животу вниз, туда, где расплылось облачко крови. Он был сильно избит, но все же не так, чтобы не захотеть ее. Она видела и чувствовала его напрягшийся член.

Если бы не память — вошедшая в ее плоть и кровь па мять о том, как прекрасно им было вместе, — возможно, Феба так и осталось бы в этом море, соединившись с водой и водорослями. Но, на миг вспомнив о прежнем, пожелав его снова, Феба остановилась.

Может быть, завтра или послезавтра она позволит себе это — оставит Фебу, превратившись в частицу живого мира Но до тех пор, пока у нее есть это тело, она будет наслаждаться его возможностями. Она разделит это наслаждение с Джо и постарается растянуть его подольше.

Она отняла свои руки у водорослей и притянула к себе голову Джо. Он снова на нее посмотрел, и взгляд его был та кой отрешенный, что Феба не поняла, видит ли он ее или нет. Потом на губах у Джо заиграла улыбка, он оттолкнулся от легко отпустившей его желтоватой стены и всплыл, оказавшись с Фебой лицом к лицу, дыхание к дыханию.

Заметил ли он, что творилось с ней в эти несколько ми нут, Феба не знала. Кажется, нет, потому что его слова, снова безмолвно прозвучавшие у нее в голове, оказались продолжением их разговора.

— Ты не можешь остаться, — сказал он. — Рано или поздно ты проснешься, а тогда…

— Тогда я пойду и найду тебя.

Он прижал палец к ее губам, хотя она и так замолчала.

— Держись от порога подальше, — предостерег он, — это опасно. Сейчас там идет что-то страшное. Ты поняла меня? Прощу тебя, Феба, скажи, что ты поняла меня.

— Что там идет? — спросила она. — Объясни толком.

— Иад, — ответил он. — Идет иад-уроборос.

Пальцы Джо легли ей на затылок; он крепко обнял ее.

— Пообещай, что ты и близко не подойдешь к порогу.

Она в ответ только показала язык. Ничего она не обещает.

— Феба… — начал Джо, но не успел договорить, как она прижалась к его губам, и он забыл обо всем на свете.

— Я люблю тебя, — сказала она, — и хочу тебя.

Его не потребовалось приглашать дважды. Она ощутила, как он расстегивает ремень, потом — как он прижимается к ней. Прикосновение было очень легким, но оно причинило ему боль. Джо невольно скривился и замер, даже оторвался от ее губ.

— Ты в порядке? — прошептала она.

— Твой чертов муж, — сказал он, превозмогая боль. — Не знаю… смогу ли я…

— Тогда не нужно.

— Бог ты мой, как больно.

— Я же сказала: не нужно.

— Я хочу закончить то, что начал, — сказал Джо и вошел в нее.

Она опустила взгляд. Вода окрасилась красным. У него снова пошла кровь.

— Хватит, — проговорила она.

Но взгляд у него стал упрямым, брови нахмурились, зубы сжались.

— Я хочу закончить, — выдохнул он.

Сверху на них легла тень. Феба подняла голову и увидела матроса: свесившись через борт, он показывал на них пальцем. На самом ли деле она услышала голос? Наверное, ей показалось.

Двое из тех, кто рубил водоросли, бросили работу и принялись всматриваться в желтоватые дебри. Феба догадалась, в чем дело. Они собрались спасать Джо.

Джо их не видел. Он был чересчур занят ею, не обращая внимания на боль.

— Джо… — прошептала она.

— Все в порядке, — ответил он. — Трудновато, но…

— Джо, открой глаза. Тебя ищут.

Он посмотрел вверх, помахал рукой спасателям, но они то ли решили, что он зовет на помощь, то ли им было наплевать, чего он хочет.

Глядя на них, Феба решила, что наплевать, и ей стало не по себе. Они были явно не люди, но ее испугало не это, а странная, абсолютная безучастность, написанная на их лицах. Феба не хотела, чтобы существа с пустыми липами забрали ее Джо. Она прижалась к нему теснее.

— Не уходи, — попросила она.

— Не уйду, — ответил он шепотом. — Я здесь, детка, я с тобой.

— Они хотят забрать тебя.

— Не заберут. — Он почти вышел из нее, потом вошел снова, медленно-медленно, словно им принадлежало все время на свете. — Мы будем вместе с тобой до конца.

Не успел он договорить, как спасатели подхватили его под мышки. А Феба, наверное, стала невидимой, потому что они не заметили ее, не попытались оторвать от Джо ее рук. Они просто рванули его наверх, будто он запутался в водорослях.

Джо ничего не оставалось, как разжать объятия, освободить руки и врезать им, как вдруг его дернули вверх. Он оторвался от Фебы, и снова у него пошла кровь. Вода помутнела, так что Феба на мгновение потеряла его из виду. Она только крикнула ему вслед:

— Джо! Джо!

Он ответил, но голос его теперь звучал еле слышно.

— Нет, — простонал он. — Не хочу… Не хочу…

В покрасневшей воде она двинулась за ним наугад, надеясь ухватить его за ногу, но водоросли держали ее. Когда во да прояснилась, Феба поняла, что его уже не достать.

— Ты меня слышишь, Джо? — заплакала она.

В ответ раздались не слова и даже не стон, а тихое шипение, похожее на шипение газа, вырвавшегося из старой трубы.

— Боже мой, Джо… — прошептала Феба, с новой силой рванувшись за ним наверх. Но водорослям она понравилась, и они, несколько минут назад ласковые и нежные, вцепились в нее мертвой хваткой, не желая отпускать. Они держали ее, лезли в рот и в глаза, и она чувствовала на губах их горький привкус.

Ей стало плохо, ее сотрясали судороги. Откуда-то издалека раздались новые звуки: голоса и детский смех. Наверное, с корабля?

Нет. Звуки доносились не с корабля. Они принадлежали другому миру. Тому, где сейчас наступило утро. Где готовился фестиваль и просыпался город.

«Без паники», — сказала она себе и на несколько секунд перестала вырываться, чтобы восстановить контроль над те лом.

Судороги стали реже. Очень медленно она подняла голову и нашла взглядом Джо. Спасатели уже подняли его на поверхность. С корабля к нему потянулись руки, его подхвати ли. Теперь она поняла, почему он ей не отвечал. Он висел на руках у матросов как мертвый.

Ее охватил безумный страх.

— Нет, не может быть, — прошептала она. — Пожалуйста, Господи, пожалуйста, этого не может быть.

Кровь текла у него по ногам, растворяясь в воде мутным облаком.

— Джо! — воскликнула она, — Не знаю, слышишь ты меня или нет. — Она подождала, но ответа не последовало. — Я хочу, чтобы ты знал: я разыщу тебя. Я помню, ты запретил, но мне все равно. Я тебя разыщу, и мы будем…

Она замолчала от удивления, заметив на борту судна еще одну фигуру, которая жестом что-то приказывала матросам. Через секунду Феба поняла, в чем дело. Спасатели, поднявшие Джо, без церемоний подхватили его и снова бросили туда, откуда вытащили.

— Нет! — крикнула она. Сбывались ее худшие опасения. — Нет, пожалуйста, нет…

Судорога вновь сотрясла ее тело. Одна, за ней другая и третья. И следом за ними явились дневной свет, смех за окном и все прочее. Спиной она ощутила липкие от пота простыни, вдохнула несвежий воздух спальни.

Даже теперь она сопротивлялась пробуждению. О, если бы, если бы она дотянулась до Джо! Если бы подхватила его, не дала соскользнуть во тьму — тогда, возможно, ей удалось бы сотворить чудо в этом сне. Вдохнуть свое дыхание в его легкие, удержать на краю забвения.

Феба ринулась вниз и, когда день подступил к ней совсем близко, поймала Джо за штанину. Она подтянула его к себе. Рот его был открыт, глаза закрыты, а вид похуже, чем у мертвого Мортона.

— Не надо, любовь моя… — сказала Феба. Ей не хватило сил договорить: не надо, не умирай, не надо, не оставляй меня.

Она отпустила штанину, взяла в руки его лицо, обхватила губами его открытый рот. Он был ужасно податлив, но Феба не сдавалась. Она только плотнее прижала губы и, как заклинание, произнесла про себя его имя:

— Джо.

В глаза ей ударил свет. Она начала просыпаться.

— Джо.

Глаза сами открылись. Но в тот самый миг, когда море, водоросли и ее возлюбленный начали исчезать, в тот самый последний миг она заметила — или ей показалось, — что веки Джо дрогнули, словно ее заклинания все же пробудили в нем жизнь.

Тут Феба проснулась. Что произошло потом, она не видела.

На лицо сквозь щель в неплотно задернутых шторах упал солнечный луч, и Феба сморщила нос. Она запуталась в простынях: они оплели ее, как водоросли во сне, а подушка про мокла от пота. Конечно, все это был сон, но Феба точно знала, что сон непростой. Да, ее тело лежало в постели, обливаясь потом и вырываясь из простыней, но душа ее в то же самое время путешествовала в другой мир, не менее реальный, чем эта спальня.

Наверное, хорошо, что тот мир действительно существует. Наверное, если найти туда дорогу, здешний мир во многом бы изменился. Но сейчас Фебе не было до них никакого дела. Сейчас ее интересовал Джо. Без Джо ни тот мир, ни этот не имели никакого смысла.

Она поднялась и отдернула шторы. Началось субботнее утро, вот-вот должен был открыться фестиваль, и солнце ярко сияло на безоблачном чистом небе. В безупречной его синеве поплыл вдруг, отливая серебром, чей-то вырвавшийся из рук воздушный шарик. Феба смотрела, как, подгоняемый легким утренним ветром, шар поднялся над соснами и двинулся дальше, в сторону хребта Хармона. Сейчас она умоется и тоже пойдет в ту сторону, подумала Феба. Ну и что, что сегодня в Эвервилле самый веселый день в году. Ну и что, что сегодня вся долина загудит, как праздничный улей. Там, на горе, наверху есть какой-то порог, и не успеет солнце перейти через зенит, как Феба либо погибнет, либо шагнет в другой мир.

Часть IV ДЬЯВОЛ И д'АМУР

Глава 1

— Вот она, эта пакость, — сказал человек в розовом, цвета лососины, галстуке, указывая пальцем на картину, висящую на стене галереи. — Как она, черт возьми, называется?

Он заглянул в листок с каталогом цен.

— «Апокалипсис в Бронксе», — подсказал стоявший рядом с ним.

— «Апокалипсис в Бронксе», — фыркнул критик. — Господи!

Потом подозрительно скосил взгляд на незнакомца.

— Вы ведь не он, нет? — спросил он. — Не Дюссельдорф?

Незнакомец — плотно сбитый мужчина не старше сорока, с трехдневной щетиной, с красными от недосыпа глаза ми — покачал головой:

— Нет. Я не Дюссельдорф.

— Но вы есть на одном из его полотен, не так ли? — спросила женщина с азиатскими чертами, стоявшая рядом с Лососевым Галстуком.

— Разве?

Она взяла у своего спутника листок и пробежалась глазами.

— Здесь, — сказала она. — «д'Амур на Уикофф-стрит».

В соседнем зале, огромное полотно. Небо цвета разлившейся желчи.

— Омерзительно! — скривился Галстук. — Может отправляться обратно торговать героином, или чем еще он там занимался. Не стоило выставлять такое дерьмо, чтобы все его видели.

— Тед не торговал наркотиками, — ответил д'Амур.

Он сказал это тихо, но в голосе явно слышалось предупреждение.

— Я выражаю свое личное мнение, — проговорил критик, защищаясь.

— Тогда не распространяйте ложных слухов, — сказал д'Амур. — Не нужно лить воду на чертову мельницу.

Была пятница, восьмое июля, и дьявол занимал все мысли Гарри этим вечером. В Нью-Йорке, как всегда, стояла удушающая жара, и д'Амуру, как всегда, хотелось уехать, но ехать было некуда. В любом другом месте его сразу бы вы числили и нашли. А здесь, в этом вдоль и поперек исхожен ном городе, он задыхался от жары, но, по крайней мере, знал, где укрыться и куда пойти, кто его боится и кого ему бояться. Кто враг и кто Друг.

Одним из немногих его друзей был Тед Дюссельдорф, бывший героиновый наркоман. Некогда он устраивал перформансы, а теперь стал рисовать городской апокалипсис.

Сейчас Тед, одетый в клетчатый мешковатый костюм, стоял в окружении почитателей своего таланта возле одной из новых скандальных работ — все полотна высотой до по толка — и жевал сигару такой длины, какую не часто встретишь даже на Манхэттене.

— Гарри! Гарри! — обрадовался он, увидев д'Амура— Хорошо, что ты пришел. — Он бросил своих немногочисленных слушателей, подошел к д'Амуру и взял его под руку. — Знаю, ты не любишь сборищ, но хотел тебе показать, что теперь и у меня есть поклонники.

— Продал что-нибудь?

— Не поверишь, продал! Одна милая еврейская дама, известный коллекционер, купила вот это. — Он ткнул сигарой в направлении стены, где висело «Избиение агнцев на Бруклинском мосту». — Для столовой. Наверное, она вегетарианка, — добавил он с горловым смешком. — А потом купили еще пару рисунков. Я, конечно, не сильно разбогател, но все-таки кое-что, правда?

— Правда.

— Пойдем, покажу свой шедевр, — сказал Тед, увлекая Гарри прочь сквозь толпу.

Публика отчетливо делилась на три категории. Одни — жертвы собственного снобизма, ходившие на подобные мероприятия, чтобы их увидели и упомянули в газете. Вторые — серьезные коллекционеры, невесть как сюда попавшие и чувствовавшие себя неуютно. Третьи — друзья Теда; кое-кто из них щеголял татуировками не менее живописными, чем картины на стены.

— Подходит ко мне один, — говорил Тед. — Туфли модные, стрижка от дизайнера. И говорит ваши фантазии, мол, немного passe* (* Старомодны (фр.)). Я спрашиваю: какие такие фантазии? Он на меня смотрит так, будто я пернул. Отвечает: я имею в виду эти ваши картины. Я ему: это не фантазия, это жизнь. Он покачал головой и испарился. — Тед наклонился к Гарри. — Знаешь, иногда мне кажется, что люди делятся на две категории. Одни в состоянии что-то понять, другие — нет. И не надо пытаться им объяснять, все равно не поймут.

Они вошли в зал, где на стене прямо перед ними висело большое, восемь на шесть футов, полотно, отличавшееся от других более четким сюжетом и яркими красками.

— Я, знаешь, не спятил до сих пор только потому, что умею рисовать. Если бы я не сбрасывал на холст всю эту херню, давно бы крыша поехала. Не понимаю, как ты выдерживаешь, Гарри. В смысле, после всего, что ты видел и знаешь…

Заметив появление художника и его модели, группа людей возле картины расступилась, давая Теду возможность полюбоваться своим творением На полотне, почти как на всех картинах Дюссельдорфа, была изображена простая городская улица. Однако эту улицу д'Амур узнал. Это была та самая бруклинская Уикофф-стрит, где однажды, почти десять лет назад, в прекрасный солнечный субботний день на кануне Пасхи, он впервые услышал шелест дьявольских крыльев.

Тед изобразил улицу такой, какой она и была, запущенной и неуютной. В центре он поместил д'Амура, придав его лицу изумленное выражение, словно говорившее зрителям: видите ли вы то, что вижу я? При первом взгляде казалось, будто улица вполне обычная, но так только казалось. Тед, не пожелавший прямо и примитивно подать идею картины, придумал метод куда более тонкий. Сквозь стены мрачных зданий — коричневых, цвета сепии, и серых, — сквозь кирпич и железо, сквозь асфальт проступала истинная сущность события. Улица пламенела кармином и охрой, сочилась темно-красными каплями, будто перезревший гранат, и пейзаж, несмотря на реалистично выписанные детали, напоминал полупрозрачный задник театральных декораций, прикрывавший нечто значительное и грозное.

— Похож, а? — спросил Тед.

Гарри признал; да, похож, и его только что узнали; но не обрадовался этому. Лицо у него было крепкой лепки — так сказала Норма, едва ощупала его в первый раз, — но почему же черты такие резкие? Тед выписал его, будто высек из камня, — длинный нос, твердый подбородок, высокий лоб и прочее. Возраст явно преувеличен: в волосах седина, на лбу по перечные складки. Если так будет лет через десять, это не плохо, подумал д'Амур. В лице на полотне не чувствовалось той спокойной ясности, что компенсирует утрату юности, взгляд и улыбка были полны тревоги. Тем не менее вид у него вполне осмысленный, руки и ноги целы, что, учитывая род его занятий — вольную борьбу с бестиями преисподней, — уже неплохо, так что он вполне годился для перевода в первую лигу.

— Видишь? — спросил Тед.

— Что?

Тед подвел его на пару шагов ближе к полотну и показал на что-то под ногами изображенного д'Амура:

— Вот, смотри.

Гарри посмотрел — сначала на тротуар, потом на сточную решетку.

— У тебя под ногами, — не выдержал Тед.

Под правым каблуком Гарри на картине извивалась черная змейка с горящими углями вместо глаз.

— Это и есть дьявол, — заявил Тед.

— Решил мне польстить? — спросил Гарри. Тед усмехнулся.

— Эй, это же искусство. Можно немного и приврать.

По просьбе Теда Гарри прождал его примерно час, пока не поредела толпа посетителей. Он устроился в служебных комнатах за выставочным залом, уселся за стол, задрав ноги, со стопкой старых номеров «Таймс». Иногда полезно вспомнить нормальную жизнь, какой живут обыкновенные люди, которых интересуют подковерная политическая борьба, проблемы бедности в мире, скандалы, светские сплетни, мода и криминальная хроника. Он завидовал их неведению и лег кости, с какой они растрачивали жизнь. Сейчас он все отдал бы за то, чтобы неделю пожить так же — заниматься свои ми делами и позабыть о присутствии чужих, проглядывавших сквозь внешнюю оболочку вещей.

Их присутствие не было бредом или фантазией. Гарри встречался лицом к лицу с теми из них, у кого имелись лица. Он видел их в квартирах, на улицах, в лифте. Видел, как они роются в больничных отходах, высасывают кровь из грязных бинтов. Видел их на берегу реки, где они потрошили дохлых собак. Они были повсюду и наглели день ото дня. Гарри знал, что пройдет немного времени, и они появятся на улицах средь бела дня. А когда они появятся днем, никто не сможет им противостоять.

В начале своей карьеры — тогда он, только что ставший частным детективом, расследовал одно дело и впервые по пал в компанию нелюдей, — Гарри тешил себя надеждой, что со временем они исчезнут сами, стоит только о них рассказать и призвать народ к бдительности. Довольно быстро он понял, что все не так просто. Никто не хотел ничего знать. Есть границы восприятия, и люди не хотят, да и не могут, раздвигать их, чтобы впустить в свою жизнь кошмары. Когда Гарри попытался рассказать о том, что знал или о чем догадывался, в ответ на свои неловкие теории он получал не доверчивый взгляд или раздражение, а пару раз и удар по физиономии. Он отказался от поиска единомышленников и стал воевать в одиночку.

Однако он был не совсем одинок. Изредка попадались люди, которым довелось столкнуться с тем же, что и д'Амуру. Через несколько лет образовалась небольшая компания, где самым важным для Гарри человеком стала Норма Пэйн, слепая негритянка-медиум. Никогда не покидая своей двух комнатной квартирки на Семьдесят пятой улице, она могла рассказать все, что творится в любой точке Манхэттена. Она общалась с духами, прилетавшими к ней за советом, как лучше перебраться в другой мир. Раньше был еще отец Гесс — вместе с ним Гарри пытался выяснить природу нелюдей, появлявшихся в городе. Но их совместные изыскания продлились недолго и прервались в ту субботу на Уикофф-стрит, где они попались в ловушку. Отец Гесс канул в небытие, не успев выскочить на лестничную площадку, а одолевший его демон сидел на кровати и повторял одно и то же, требуя, чтобы Гарри разгадал смысл слов: «Я есть ты, ты есть любовь, потому-то и крутится мир. Я есть ты, а ты…»

Никогда с тех пор Гарри не встречал человека, чьим суждениям доверял бы до такой степени, как суждениям отца Гесса. Гесс был ревностный католик, однако широта его взглядов изумляла. Он с интересом изучал все религии и верования, а любовь к жизни со всеми ее тайнами горела у него в сердце. Беседы с ним походили на путешествие по речным порогам, настолько головокружительны и рискованны были повороты. Он мог вести речь о теориях черных дыр, тут же мгновенно перейти к достоинствам перцовой настойки, а потом с величайшим почтением рассуждать о таинстве не порочного зачатия. Но как бы далеко ни отстояли друг от друга эти темы, между ними всегда была внутренняя логическая связь.

Не проходило дня, чтобы Гарри не вспоминал о нем и не заскучал.

— Поздравь меня, — сообщил Тед, появившийся в дверях офиса с улыбкой до ушей. — Только что продал еще одну картину.

— Молодец.

Тед закрыл за собой дверь. В руке он держал бутылку белого вина. Он сел на корточки возле стены и отхлебнул глоток.

— Бог ты мой, ну и вечер, — сказал он, и голос его дрожал от переполнявших его чувств. — Я чуть не испекся за эту неделю. Я сам не знал, хочу ли выставлять на всеобщее обозрение то, что я вижу и о чем думаю.

Он привалился к стене, закрыл глаза и тяжело вздохнул. Помолчал минуту. Потом продолжил:

— Я нашел то, что тебе нужно, Гарри.

— Ад?

— Но я все еще думаю, ты что-то путаешь…

— Когда церемония?

— В следующий вторник.

— А где, ты узнал?

— Само собой! — Тед взглянул на него с шутливым негодованием.

— Так где?

— Дальше по Девятой и…

— Ну и куда дальше?

— Может, лучше я тебя туда провожу?

— Нет, Тед. Не впутывайся.

— Почему? — спросил Тед, протягивая Гарри бутылку.

— Потому что ты поклялся никогда больше не прикасаться к этому дерьму, не забыл? Героин, магия и все такое — им не место в твоей жизни. Разве ты не говорил?

— Говорил. Ты будешь пить или нет?

Гарри сделал большой глоток. Вино было кислое и теплое.

— Вот и держи слово. Тебе теперь есть что терять. Тед самодовольно хохотнул — Приятно слышать, — сказал он.

— Ты собирался назвать адрес.

— Идешь дальше по Девятой. Квартал между Тринадцатой и Четырнадцатой. Здание стоит углом. На вид заброшенное, — проговорил он, снизив голос до шепота, и забрал у Гарри бутылку. — В свое время я умел вытряхивать тайны, но добыть этот адрес было не легче, чем выдавить кровь из камня. Что там такое?

— Тебе этого не нужно знать.

— Чем меньше ты расскажешь, — честно предупредил Тед, — тем сильнее разожжешь мое любопытство.

Гарри сокрушенно покачал головой:

— Но ты ведь не поддашься ему, а?

— Вряд ли, — ответил Тед, пожимая плечами. — Ты же знаешь, я склонен поддаваться.

Гарри молчал.

— Ну? — не унимался Тед. — В чем там дело?

— Ты когда-нибудь слышал об ордене Заим-Карасофия?

Тед мрачно уставился на Гарри.

— Ты что, шутишь? — Гарри покачал головой. — Это же орден конкубов?

— Да, именно так мне и сказали.

— Гарри ты понимаешь, куда суешься? Их, говорят, вы слали сюда из другого мира.

— Неужели? — сказал Гарри.

— Гарри, не морочь голову. Черт, ты отлично знаешь, о чем речь.

— Кое-что слышал, понятное дело.

— И что ты думаешь?

— О чем?

— О том, откуда они явились, — ответил Тед, все больше нервничая.

— Говорю тебе, я лишь слышал кое-что краем уха…

— Ну и?..

— Я думаю, они пришли из Субстанции.

Тед тихо присвистнул. Ему не нужно было объяснять, что такое море сновидений. Он и сам лет пять занимался оккультной практикой, пока случайно, под героином, не вызвал к жизни какую-то тварь с явно психопатическими наклонностями. Гарри пришлось применить все свои знания и умения, чтобы загнать ее обратно. Тед тогда поклялся больше не прикасаться к магии и в тот же день записался на курс деинтоксикапии. Но оккультные термины до сих пор его завораживали, а особенно слово «Субстанция».

— Что они здесь делают? — спросил Тед.

Гарри пожал плечами.

— Откуда я знаю? Я даже не уверен, что они существуют на самом деле.

— А если…

— Если они существуют, то мне нудою задать им несколько вопросов и получить на них ответы.

— Что за вопросы?

— Про ту самую змейку, что ты изобразил у меня под каблуком.

— Я изобразил Антихриста.

— Они его называют Иад.

Тед схватывал с полуслова.

— Значит, иад-уроборос и Антихрист — одно и то же? — сказал он.

— Это всего лишь разные имена дьявола, — отозвался Гарри.

— Как бы можешь быть уверен?

— Я верю, — ответил Гарри.

* * *

На другой день Гарри пошел взглянуть на тот самый дом по добытому Тедом адресу. Дом был обыкновенный, много квартирный, четырехэтажный и явно нежилой: окна заколочены, на входной двери висячий замок, кое-где пустые проемы заложены кирпичами. Гарри дважды обошел вокруг дома, стараясь разглядывать его незаметно, на случай если за ним наблюдают. Потом направился за советом к Норме.

Порой беседы в ее квартирке вести было нелегко. Норма, еще будучи подростком, стала надеждой и опорой для заблудших душ (особенно недавно умерших) и так жила всю жизнь. Порой она уставалаот своих подопечных и включала на полную громкость сразу несколько допотопных телевизоров, чтобы грохот отпугивал духов, и разговаривать становилось невозможно.

Когда Гарри пришел в этот раз, телевизоры были включены, но без звука. На экранах мелькала реклама, предлагая купить машины, таблетки для похудания и жизнь вечную. Норма, конечно, ничего этого не видела. Она была от рождения слепа.

Но говорила она как зрячая.

— Посмотрите на него! — воскликнула Норма, едва Гарри переступил порог. — Заболел, что ли?

— Нет, спасибо. Просто мало спал.

— Делал новые татуировки? — спросила Норма.

— Только одну, — признался Гарри.

— Покажи.

— Норма…

— Покажи, — потребовала Норма и протянула к нему руку из глубины удобного кресла, где сидела, обложившись подушечками.

Гарри снял куртку, бросил ее сверху на телевизор и подошел к Норме, расположившейся возле открытого окна. Снизу в квартирку долетали людские голоса и шум машин.

— Почему ты не включишь кондиционер? — поинтересовался Гарри, закатывая рукава рубашки. — Дышать нечем.

— Люблю слушать жизнь, — сказала Норма. — Меня успокаивает. Ладно, давай посмотрим, что тут у тебя. — Она взяла руку Гарри, поднесла ее ближе к себе, пробежав пальцами от запястья почти до локтя, где он недавно сделал татуировку.

— Так и ходишь к этому мошеннику Войту? — спросила Норма, немного сдвинула наложенный татуировщиком бинт и ощупала кожу. Гарри поморщился. — Хорошая работа, — заключила Норма — Хотя одному богу известно, зачем это тебе.

Продолжался их старый спор. Гарри за последние пять лет сделал около дюжины татуировок, и все они, кроме двух, были работой Отиса Войта — тот специализировался на «талисманах и символах», которые, по его уверениям, отводили беду.

— Кое-каким из них я обязан жизнью, — сказал Гарри.

— Ты обязан жизнью своему уму и бесстрашию, Гарри, ни больше ни меньше. Покажи мне татуировку, способную остановить пулю.

— Таких нет.

— Правильно. А взгляд демона убивает похлеще пули.

— Пуля — это неодушевленный предмет, — не согласился Гарри.

— А демон? — возразила Норма — Нет, Гарри. Демон то же всего-навсего кусок дерьма. Кусок гнилого, тухлого мяса. — Она скривилась, обнажив в гримасе прекрасные белые зубы. — Бог ты мой, — промолвила она, — хотела бы я пойти к ним вместе с тобой.

— Мало приятного, — отозвался он. — Уверяю тебя.

— Все лучше, чем это. — Она хлопнула ладонями по под локотникам. На столике рядом с ней звякнули бутылки с ромом и бренди. — Иногда мне кажется, что меня наказали, Гарри. Сидеть здесь и целыми днями слушать их рассказы… И о том плачут, и о сем. И того им жалко, и этого. Иногда так и хочется заорать на них: черт возьми, поздно уже, поздно! Надо было раньше жалеть, пока можно было что-то изменить. А! Что толку… Вот у тебя настоящая жизнь, а мне никуда не деться от моих мертвецов. Когда родишься, не знаешь, что тебя ждет. Вот уж не угадаешь.

Гарри подошел к окну и взглянул с высоты седьмого этажа на Семьдесят пятую улицу.

— На днях прокатимся, — сказал он.

— Прокатимся?

— Хочу через пару дней повозить тебя по городу, проверить несколько мест. Паршивых, по-настоящему паршивых, Норма. Посмотрим тогда, как скоро ты передумаешь.

— Хорошо, посмотрим, — согласилась Норма. — А пока займемся делом. Чему обязана сегодня? Ведь ты не затем пришел, чтобы показать мне работу старика Войта.

— Нет.

— И рому ты мне не принес.

— Извини.

Она отмахнулась.

— Не валяй дурака. Я рада, что ты пришел. Но объясни зачем.

— Мне нужен твой совет, Норма. Во вторник я иду на вечеринку.

— И ты решил спросить у бедной слепой женщины, что тебе надеть? — улыбнулась Норма. — Кто устраивает вечер?

— Орден Заим-Карасофия. Улыбка Нормы погасла.

— Не смешно, Гарри.

— Мне тоже, — ответил Гарри. — Во вторник у них какая-то церемония, и мне нужно там быть.

— Зачем?

— Затем, что если кто-то и знает, где иады попытаются прорваться сюда в следующий раз, так это они.

— Про них никто не хочет даже вспоминать, Гарри, и не без оснований.

— За деньги можно и вспомнить. Но беда в том, что ни кто на самом деле не знает, кто они такие.

— Или что они такое, — уточнила Норма.

— Ты веришь в то, что про них говорят?

— Что их сослали сюда из другого мира? — Норма по жала плечами. — Иногда мне кажется, что всех нас сюда сослали.

— А если без метафизики?

— Это не метафизика, это правда. Всякая жизнь происходит из какого-нибудь моря снов, Гарри. И мы все мечтаем туда вернуться.

— Почему-то меня это не успокаивает. Не знаешь ли почему?

— Потому что ты боишься того, что стоит за этим, — ответила Норма, ни на секунду не растерявшись. — Боишься, что в данном случае все правила, по которым ты жил, ни черта не стоят, а без них ты сойдешь с ума.

— А ты не сойдешь?

— И я, наверное, сойду, — кивнула Норма. — Но не так уж важно, кто из нас сойдет с ума, а кто нет, Гарри. Вопрос в том, правду о них говорят или нет. И я думаю, что у тебя, у меня и у этих Заим есть кое-что общее.

— Я должен их бояться? — спросил Гарри.

— Возможно, они боятся тебя не меньше, чем ты их, а это означает, что они предпочтут видеть твою голову на блюде. С гарниром.

— Ха-ха. Как смешно.

— Сам спросил, — пожала плечами Норма.

Гарри отвернулся от окна и перевел взгляд на телевизоры. На экранах беззвучно шли свои драмы, и камеры бес страстно фиксировали каждый ничтожный триумф и каждую ничтожную неудачу, как реальную, так и созданную режиссерской фантазией.

— Тебе никогда не казалось, что за нами наблюдают? — сказал Гарри после паузы, когда он перебегал глазами с одного экрана на другой.

— Все время кажется, — ответила Норма.

— Я не про твоих духов, — сказал Гарри.

— А про что тогда?

— Сам не знаю… Ну, может, Бог?

— Нет.

— Что «нет»?

— Ты так говоришь, будто точно знаешь, что так оно и есть.

— Да, знаю. Сейчас, пока я здесь. Спроси у меня об этом завтра, и я, может быть, отвечу иначе. Конечно, я сомневаюсь, но мы никогда не знаем.

— Ты говорил о демонах…

— Ну и что?

— Значит, дьявол где-то есть.

— А если где-то есть дьявол, то должен быть и Бог? Норма покачала головой:

— Мы уже говорили об этом, Гарри. Бесконечный спор.

— Ясно.

— Не знаю, что такое твои демоны…

— Во-первых, они не мои.

— Видишь, мы все время спорим. А я думаю, что твои.

— Хочешь сказать, я виноват в том, что случилось с Гессом? — помрачнев, сказал Гарри.

— Ты же знаешь, я не об этом.

— А о чем?

— О том, что демоны тебя находят, потому что они тебе нужны. И Гессу они тоже были нужны. Они тебе нужны, чтобы не потерять смысл жизни. Одни верят… ну, не знаю, во что они там верят… в политику, в кино. — Норма вздохнула и спросила: — Почему это тебя беспокоит?

— Наверное, погода. Или настроение. Не знаю. — Гарри помолчал. — Неправда. Знаю.

— Скажешь мне?

— Я боюсь.

— Ты боишься ордена?

— Нет.

— Тогда чего?

— Я по-прежнему верю и в черта, и в дьявола. Но в себя я больше не верю.

— Что за чушь ты несешь! — воскликнула Норма и протянула руку в ее сторону. — Подойди сюда, — велела она. — Гарри? Ты меня слышишь?

Он протянул ей руку, и Норма крепко взяла ее повыше запястья.

— Выслушай меня, — сказала она. — И не говори даже, что не хочешь слушать. Иногда нужно сказать некоторые вещи, я хочу этого и скажу. Понимаешь? — Она и не подумала дожидаться ответа Гарри и продолжала, притянув его к себе поближе: — Ты хороший человек, Гарри, а это редко бывает. На самом деле редко. Наверное, тебя что-то подталкивает изнутри, что-то такое, чего нет у других, и потому перед тобой все время встают новые испытания. Не знаю, кто тебя испытывает — и кто меня испытывает, — но знаю, что выбора у нас нет. Понимаешь? У нас нет выбора, так что нам остается только стараться как можно лучше делать то, что мы делаем.

— Ладно, но…

— Я не закончила.

— Извини.

Она притянула Гарри еще ближе. Он теперь стоял рядом с ее креслом.

— Как давно мы друг друга знаем? — спросила она.

— Одиннадцать лет.

Другой рукой она коснулась его лица. Провела пальцами по лбу, по щекам, по губам.

— Все имеет свою цену, а? — сказала Норма.

— Нуда.

— Если бы мы знали зачем и почему, Гарри, мы были бы не те, кто мы есть. Может, мы бы вообще перестали быть людьми.

— Ты действительно так думаешь? — тихо спросил Гарри. — По-твоему, мы топчемся на месте, потому что мы люди?

— В какой-то степени.

— А если бы мы все поняли?

— То перестали бы быть людьми, — повторила Норма. Гарри уткнулся лбом ей в плечо.

— Может быть, так и есть, — тихо сказал он.

— Что так и есть?

— Может быть, пора нам перестать быть людьми.

* * *

Новая татуировка ныла сильнее, чем все прежние, вместе взятые. Ночью она разболелась особенно, и Гарри несколько раз просыпался: ему снилось, что рисунок ползет по руке, как живой, пытаясь выбраться из-под одежды.

Утром он — как; оказалось, в последний раз — позвонил Грилло. Когда они болтали, д'Амур помянул Антихриста. Грилло в ответ презрительно фыркнул («Черт возьми, да ты у нас католик, а я и не знал!» — сказал он), после чего их беседа подошла к весьма холодному завершению. Грилло с его Рифом был последней надеждой выяснить что-нибудь про орден, и надежда эта лопнула. Теперь придется войти в дом между Тринадцатой и Четырнадцатой с пустыми руками, не имея понятия о том, что ожидает Гарри. Что ж, не в первый раз.

Он пришел к зданию еще до полудня, занял позицию через улицу и приготовился ждать. До середины дня все было тихо, а потом начали появляться участники. Одни подъезжали в автомобилях, другие приходили пешком, и все быстро шныряли вниз по ступенькам, которые вели к открывавшейся перед гостями подвальной двери. Появлялись и исчезали они так быстро, что Гарри не разглядел ни одного лица. До наступления сумерек в дом вошли около десятка гостей. Подвальную дверь Гарри заметил еще в прошлый раз, когда осматривал здание. Большая, железная, она показалась ему наглухо закрытой и заржавевшей в железном косяке. Все вышло не так.

Гарри ждал, что дело пойдет быстрее, когда стемнеет, но он ошибся. В сумерках прибыли еще пять или шесть гостей, но в общем и целом собрание выходило менее людным, чем он думал. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что чем меньше глаз станут разглядывать самозванца, тем лучше; плохо, потому что вместо толпы он попадет в круг из бранных, где каждый обладал бог знает какой силой.

Около девяти, когда в небесах погасли последние отблески вечернего света, на углу Тринадцатой возле винного магазина остановилось такси, и оттуда вышел Тед Дюссельдорф. Такси сразу отъехало, а Тед немного постоял на перекрестке, доставая сигарету. Потом пересек улицу и направился к зданию. Гарри ничего не оставалось, как покинуть укрытие и двинуться за Тедом в надежде, что тот его заметит и вовремя остановится. Но Тед смотрел вперед и свернул за угол, прежде чем Гарри успел его догнать. Стараясь не спешить, чтобы не привлекать лишнего внимания (он нисколько не сомневался, что изнутри за ним наблюдают), Гарри пересек улицу и вслед за Тедом двинул в обход здания. Тед свернул за угол. Гарри прибавил шагу и увидел спину приятеля как раз в тот момент, когда Дюссельдорф начал спускаться. Ругаясь про себя, Гарри заторопился, и шаги его разнеслись эхом по пустому двору. Он подоспел как раз вовремя, когда макушка Теда почти скрылась в темной глубине лестницы, но в последний момент Дюссельдорф оглянулся и, довольный, заулыбался.

— Ты…

Гарри прижал палец к губам и сделал знак, чтобы он поднимался, но Тед упрямо помотал головой, тыча пальцем в дверь. С недовольной гримасой Гарри двинулся вдоль стены и спустился по лестнице.

— Ты со мной не пойдешь, — прошипел он.

— Как ты попадешь туда без моей помощи? — осведомился Тед, доставая из-под куртки молоток и ломик.

— Ты не забыл, что тебе больше нельзя иметь дела с магией? — напомнил Гарри.

— Прощальная гастроль, — сказал Тед и добавил хриплым шепотом: — Гарри, я не спрашиваю у тебя разрешения. И вообще, если бы не я, тебя бы здесь не было.

— Я не могу нести за тебя ответственность, — предупредил Гарри.

— А я и не прошу…

— Я серьезно. Мне и так хватает мороки.

— Заметано, — ответил Тед с ухмылкой. — Так мы идем, или как?

С этими словами он спустился еще на один пролет — к двери. Гарри пошел следом.

— Есть зажигалка? — спросил Тед.

Гарри порылся в кармане и вытащил зажигалку. Пламя едва осветило проржавевший металл. Тед поддел косяк ломиком и попытался открыть, потом налег всем весом С двери посыпалась ржавчина, петли затрещали, но створка выдержала.

— Без толку, — прошептал Гарри.

— Есть идеи получше? — прошипел в ответ Тед.

Гарри закрыл зажигалку.

— Есть, — раздался в темноте ею шепот. — Только отвернись.

— Почему это?

— Потому, — сказал Гарри и снова щелкнул зажигалкой: он хотел убедиться, что Тед послушался.

Тед не послушался. Он стоял и смотрел на Гарри испытующим взором.

— Ты хочешь применить магию? — спросил он, и в го лосе у него звучало скорее восхищение, чем упрек.

— Может, и магию.

— Бог ты мой, Гарри…

— Послушай, Тед, какого хрена ты сюда притащился, шел бы ты…

— Что там у тебя? — спросил Тед, и глаза у него загорелись, как у наркомана в предвкушении дозы. — Неужели «рука славы»?

— Господи, нет, конечно.

— А что?

— Тед, незачем тебе знать. Говорят тебе, отвернись.

Тед неохотно отвел глаза, и Гарри извлек из кармана магическое приспособление, за которое он отдал Огису Войту четыре сотни баксов. Вещь эта представляла собой алюминиевую полоску в два дюйма длиной и полтора шириной, с выгравированным крохотным магическим символом и пятью расходившимися от него узкими желобками. Гарри вложил ее в щель между дверью и косяком, ближе к замку.

— Ни хрена себе, это же «колдун», — услышал он за спиной шепот Теда. — Где ты его раздобыл?

Поздно было просить, чтобы он отвернулся, а лгать не имело смысла. Тед слишком хорошо разбирался в магии и знал весь колдовской инструментарий, чтобы его молено было обмануть.

— Не твое дело, — сказал Гарри сердито. Он предпочитал не использовать специальные средства (пусть даже этот инструмент был самым малым по шкале магических приспособлений, распределявшей их по степени воздействия и привыкания), но обстоятельства иногда вынуждали бить врага его оружием. Такова суровая правда войны.

Гарри приложил большой палец к острому краю инструмента. Плоть сразу открылась, и Гарри тут же почувствовал, как запульсировал «колдун», словно напитывался его кровью. Гарри знал, что момент активации — самый опасный для магов, так как именно он вызывает привыкание. Он приказал себе отвести глаза и не смог. Будто зачарованный, смотрел он, как его кровь стекает по желобкам и с шипением всасывается в металл. За спиной он слышал учащенное дыхание Теда. Потом в щели между косяком и дверью что-то вспыхнуло, раздался характерный щелчок, и замок открылся. Не успели погаснуть последние искры, как Гарри налег на дверь плечом. Она открылась. Гарри оглянулся на Теда, вид у которого, несмотря на всю прежнюю браваду, был слегка испуганный.

— Готов? — спросил Гарри и не стал дожидаться ответа.

Он шагнул внутрь, оставив Теда самому решать, идти или оставаться.

Глава 2

В подвале стоял тяжелый запах ладана и суши недельной давности; одним словом, запах плохой магии. От этой вони сердце у Гарри заколотилось, как молот. Сколько раз я делал это, думал Гарри, пробираясь вперед в полной темноте. Сколько раз он так шел вперед, невзирая на страх и подгибавшиеся колени? И сколько раз еще предстоит шагать в неизвестность, пока его епитимья не закончится?

Тед дотронулся до его плеча.

— Туда, — сказал он и кивнул вправо. Там, шагах в десяти от них, в тусклом серебристом свете виднелась еще одна лестница.

Они направились туда, стали спускаться, а Тед так и не снял руку с его плеча. С каждым шагом, с каждой ступень кой становилось все холоднее, запах суши усиливался. Сочетание холода и запаха было верным признаком: внизу именно то, что они искали. И, будто этого мало, дали о себе знать татуировки. Раззуделась не только новая, но и другие, зажившие давным-давно (на лодыжках, вокруг пупка, на пояснице и под грудиной).

Когда до низа оставалось ступеньки три, Гарри повернулся к Теду и прошептал:

— Помни о том, что я за тебя не отвечаю.

Тед кивнул и снял руку с его плеча. Говорить было некогда — они почти дошли. Гарри сунул руку под куртку и проверил револьвер в кобуре. Потом преодолел три последние ступеньки, завернул за угол и попал в просторный зал; от входа, где стоял Гарри, до противоположной не штукатуренной кирпичной стены футов пятьдесят, если не больше, а высота сводчатого потолка — футов двадцать. В центре зала возвышалось нечто, на первый взгляд напоминавшее колонну толщиной почти с половину зала, задрапированную полупрозрачной тканью. От нее и исходил тот самый серебристый свет, который они заметили наверху. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что ткань эта не плотнее воз духа Она походила на переливы северного сияния — легкая, невесомая, словно сплетенная из паутины громадного паука.

Среди ее складок двигались фигуры членов ордена, прибывших сюда днем. Теперь они были не в пальто и шляпах, а расхаживали по залу почти обнаженные, залитые серебристым сиянием.

Их нагота потрясала. Мягкий мерцающий свет скрадывал детали, но, лишь взглянув на них, Гарри понял: все, что он слышал о Заим-Карасофия, соответствует истине. Они не из нашего мира. Некоторые явно происходили от союзов людей и птиц — лица узкие, глаза сдвинуты по сторонам головы, губы клювообразные, на спине перья. Другие напоминали плоды чьего-то воображения, вызванные из Субстанции, — живое подтверждение теорий, которые не раз слышал Гарри. Как; еще можно объяснить появление на свет двух существ со светящимися желтоватым светом шарами вместо головы? Они сияли ярко-синими глазами, похожими на светляков. Или прелестное создание женского пола, чье лицо обрамляли, будто косички, нежные жгутики кожи, двигавшиеся в причудливом танце.

Гарри не видел никаких примет той непотребной инфернальной церемонии, какую он здесь ожидал. Не было ни треска свечей, отлитых из человеческого жира, ни ритуальных ножей, ни младенцев со вспоротыми животами. Гости двигались в облаке света, словно плыли в одном общем сновидении. Если бы не запах суши и ладана, Гарри решил бы, что произошла досадная ошибка.

— Что здесь творится? — шепотом, на ухо спросил Тед.

Гарри пожал плечами. Он сам не понимал. Но зато он знал, как это выяснить. Он сбросил куртку и начал расстегивать рубашку.

— Ты что делаешь?

— Хочу присоединиться к ним, — ответил Гарри.

— Тебя же вычислят через минуту.

— Не думаю, — сказал Гарри, снял башмаки и вытащил из брюк рубашку. В то же время он не спускал глаз с проплывавших в круге существ, высматривая в них признаки агрессивности. Он их не увидел. Если агрессивность в них и была, сейчас она явно спала.

Гарри показалось, что они вряд ли заметят, даже если он присоединится к ним одетым. Но внутреннее чутье подсказывало: для безопасности лучше стать похожим на них.

— Оставайся здесь, — велел он Теду.

— Ты сошел с ума, понимаешь? — сказал Тед.

— Все будет нормально, — заверил Гарри, оглядел свое полуголое тело и похлопал себя по животу. — Надо бы сбросить пару фунтов…

С этими словами он направился к «колонне».

Подойдя ближе, он заметил то, чего не видел раньше: лучи света или волокна, чем бы там они ни были, издавали низ кий неровный звук, похожий на стон. Звук этот пульсировал у него в висках, будто предвестник мигрени. Ощущение не из приятных, но Гарри не остановился. По коже бежали мурашки, татуировки жгло как огнем.

Гарри поднял к глазам левую руку и сдвинул повязку с но вой татуировки. В здешнем серебристом свете багровая парабола казалась свежей, будто ее только что нанесли на кожу, и абсолютно бессмысленной. Норма права, подумал он. Как: может какая-то загогулина защитить его от могущественных сил?

Он сорвал повязку и приблизился к «колонне», каждую минуту ожидая, что на него обратят внимание. Но так и не дождался. Никто не удостоил его взглядом, он беспрепятственно вошел в столб света и двинулся к центру. При этом он поднял руки, и пальцы ею, дотронувшиеся до световых волокон, почувствовали легкий укол. Гарри получил слабый заряд энергии, пробежавший по рукам к его плечам и рас творившийся где-то в груди. «Колонна» на мгновение вздрогнула, и Гарри испугался, что сейчас ею выбросят, потому что мерцающие складки окружили новичка со всех сторон. Прикосновение волокон оказалось даже приятным, и он, похоже, выдержал испытание — в чем бы оно ни заключалось, — потому что вскоре складки разошлись и заколыхались в прежнем ритме.

Гарри оглянулся в поисках Теда, но все, что осталось за пределами света — кирпичные стены, лестница, потолок, — подернулось дымкой. Тогда Гарри сосредоточился на мистерии, совершавшейся в центре круга.

Он пошел туда, и головная боль немедленно усилилась, но он не обращал на нее внимания. В середине «колонны» что-то было: какой-то темный сгусток в самом сердце свечения. Сгусток был выше Гарри и имел над ним какую-то власть, ибо, раз взглянув туда, Гарри уже не мог оторвать от него глаз.

Вместе с этим он услышал еще один звук, напоминавший далекий и мерный рокот барабанов.

Зачарованный, изумленный, Гарри понял, откуда звук ему знаком. Это был шум прилива.

Его охватила дрожь. Сердце забилось. Море. Господи, море! Шепотом, тише вздоха, он произнес — Субстанция.

Голос его услышали. Затылком он ощутил чье-то дыхание, и кто-то велел ему:

— Повернись.

Он повернулся и увидел рядом с собой одного из изгнанных, чье лицо переливалось всеми цветами радуги.

— Мы ждем, когда появится нейрика, — сказал тот. — Благословение скоро придет.

Благословение? Кого они ждут, Папу Римского?

— Скоро? — спросил Гарри, в любой момент ожидая разоблачения.

— Очень скоро, — последовал ответ. — Он чувствует наше нетерпение. — Изгнанник смотрел мимо Гарри, в темноту. — Он знает, как мы хотим вернуться. Но ведь нельзя вернуться без благословения, не так ли?

— Так, — сказал Гарри. — Конечно.

— Погоди-ка, — сказал изгнанник, прислушиваясь к чему-то извне. — Кажется, это он…

Внезапно в толпе собравшихся началось волнение, и все, включая собеседника Гарри, сгрудились возле кромки света, Гарри страшно хотелось увидеть того, кто пришел их благословить, но еще больше его тянуло хоть краем глаза взглянуть на берег Субстанции. Он выбрал Субстанцию. Гарри повернулся и быстро, очень быстро, будто его потянуло не ведомой силой, шагнул к темному сгустку. Он ощутил, как пол под ним становится зыбким, как дышит в лицо порыв холодного влажного ветра. Темнота расступилась, будто ветром открыло невидимую дверь, и за ее порогом открылось зрелище, при виде которого ноги сами понесли Гарри вперед — туда, туда, на берег обетованный.

Над ним распростерлось небо, где громоздились, как: башни, высокие облака, а между облачными башнями сияли невиданные на земле звезды. Под ногами суетились крабы, цеплялись клешнями за камни, когда накатывала волна. Прибой бился о мелководье так, словно хотел дотянуться до камней, до неба или до того и другого разом.

Все это Гарри успел охватить одним-единственным жадным взглядом.

Потом он услышал за спиной крик и нехотя оглянулся. Сзади творилось что-то странное. «Колонна» раскачивалась, волокна света рвались и падали вниз, как старые сброшенные бинты. Гарри попытался сосредоточиться, но перед глазами все еще стояло море. Пока он соображал, послышались еще два крика, справа и слева Он мгновенно очнулся, испугался и бросился прочь, хотя темный сгусток притягивал, и пришлось приложить усилие, чтобы оторваться.

На бегу он заметил то самое существо, с кем только что разговаривал, — оно цеплялось за складки драпировки, а в груди у него зияла рана величиной с кулак. Создание упало на колени, сияющие глаза его на мгновение задержались на Гарри, тонкогубый рот раскрылся, будто хотел спросить: за что? Вместо слов изо рта хлынула черная, как у каракатицы, кровь, и существо упало. Гарри оглянулся в поисках того, кто это сделал, но среди колеблющихся волокон взгляд его находил только несчастных гостей, падавших замертво от страшных ран. К ногам Гарри, подпрыгивая, подкатилась оторванная голова, а обезглавленное тело механически вцепилось в Гарри и замерло у него на руках.

Световые завесы, внезапно ставшие саваном, сотрясались сверху донизу, волокна рвались и падали на пол. Как живые, они корчились в судорогах, свет, исходивший от них, мед ленно гас, и зал погружался в темноту.

Под прикрытием падающих завес Гарри подобрался к краю светового круга и там — наконец — увидел того, кто все это устроил.

Это был человек. Ни больше ни меньше. С бородой патриарха и в одеянии пророка. Одеяние его, изначально синее, теперь покрылось кровью, как фартук у мясника. Оружием ему служил короткий жезл, извергавший языки бледного пламени. Гарри увидел, как один змеистый язык равнодушно, почти лениво, настиг новую жертву (одну из тех, с глаза ми как светляки). Человек ткнул жезлом ей в поясницу и вверх, обнажив позвоночник. Существо не погибло сразу же, несмотря на чудовищную рану, а повернулось к убийце лицом.

— За что? — простонало оно, простирая к убийце мягкие руки. — За что?

Тот ничего не ответил, лишь снова поднял жезл и выстрелил прямо в рот жертве. Огонь опалил ее, сокрушив в мгновение ока, но и после этого она не упала. Тело ее содрогалось, мочевой пузырь и кишечник опорожнились. На лице пророка появилось нечто вроде удивления, он подошел к своей жертве по кровавому месиву и выстрелил — на этот раз в упор. Струя энергии вырвалась с такой силой, что голова отделилась от тела.

Гарри невольно вскрикнул, скорее от ярости, чем от страха. Убийца, который уже двинулся мимо обезглавленной женщины к зазору между мирами, застыл на месте. Гарри замер. Пророк вглядывался в темноту, и его лицо станови лось все более изумленным.

«Он не видит меня», — догадался Гарри.

Радость была преждевременной. Пророк продолжал вглядываться в сгущавшуюся темноту так, словно видел в ней что-то, но не мог разобрать, будто его подводили глаза. Но рисковать он не собирался, поэтому снова поднял посох и выстрелил.

Гарри не стал ждать, пока его настигнет огонь. Он ринулся к лестнице, моля бога, чтобы Тед уже выбрался оттуда. Язык пламени просвистел совсем рядом, дохнув смертоносным жаром, и ударил в стену с такой силой, что в кирпиче побежали трещины. Гарри оглянулся и увидел, что пророк, больше не обращая внимания на странный фантом, направился к темной трещине, за которой лежала Субстанция.

Гарри проследил за ним взглядом. В сгущавшейся темноте берег и море стали видны отчетливее, и на секунду ему захотелось вернуться туда, побежать вслед за пророком и оказаться на берегу моря под высоким сводом чужого неба.

В это мгновение из темноты, откуда-то слева, он услышал слабый страдальческий голос:

— Прости, Гарри… пожалуйста… прости…

С замиранием сердца Гарри отвернулся от лестницы, поискал глазами Теда. Тот лежал на нижней площадке шагах в семи или восьми от Гарри, раскинув руки, раненный в грудь. Рана была обширная и глубокая — даже странно, что он еще мог дышать и говорить. Гарри подошел к нему.

— Возьми меня за руку, — попросил Тед.

— Я держу ее, — ответил Гарри.

— Ничего не чувствую.

— Может, это и к лучшему, — сказал Гарри. — Сейчас я тебя отсюда вытащу.

— Он пришел из ниоткуда…

— Не думай об этом.

— Я не лез туда, как ты велел, а потом… Он пришел из ниоткуда…

— Помолчи, ладно? — Гарри обхватил Теда. — Ну как, ты готов?

Тед только застонал. Гарри набрал в легкие побольше воздуха, выпрямился и поволок раненого наверх. Серебристый свет окончательно погас, и идти стало еще труднее. Но остановился Гарри только раз, когда по телу Теда прошла легкая судорога.

— Держись, — говорил Гарри. — Держись.

Они добрались до лестницы, и Гарри потащил приятеля по ступенькам. На секунду он оглянулся и увидел пророка, все еще стоявшего на пороге между Космом и Метакосмом Конечно, сейчас он шагнет в другой мир. Конечно, он туда и стремился. Но почему ради этого потребовалось убить столько невинных душ, осталось для Гарри загадкой, которую он не надеялся решить в скором времени.

* * *

— Уже поздно, Гарри, — сказала Норма.

Она сидела в том же кресле возле окна, и рядом бубнили телевизоры. По всем каналам шли ночные шоу.

— Можно чего-нибудь выпить? — спросил Гарри.

— Налей сам.

В темноте, освещенной мерцанием телеэкранов, Гарри подошел к столику рядом с креслом и налил себе бренди.

— Ты в крови, Гарри, — заметила Норма. Обоняние от части заменяло ей глаза.

— Это не моя кровь. Теда Дюссельдорфа.

— Что случилось?

— Он умер час назад.

Норма помолчала несколько секунд, потом спросила:

— Орден?

— Не совсем.

Гарри сел на простой жесткий стул напротив Нормы, расположившейся в своем выложенном подушками троне, и рассказал ей, что случилось.

— Значит, в конечном итоге татуировки оправдали по траченные на них деньги, — сказала она, когда Гарри закончил отчет.

— Или мне повезло.

— Я не верю в везение, — возразила Норма. — Я верю в предназначение. — Она вложила в это слово все свои чувства.

— Значит, по-твоему, Теду было предназначено умереть там сегодня? — спросил Гарри. — Так я и купился на это.

— Ну и не покупайся, — отозвалась Норма с изрядной долей раздражения. — У нас свободная страна.

Гарри хлебнул бренди.

— Похоже, на этот раз мне всерьез нужна помощь, — сказал он.

— Ты про врачей? Если про врачей, то Фрейд сегодня ко мне приходил… по крайней мере, он назвался Фрейдом… так вот, его все затрахали…

— Я не про Фрейда. Я говорю про церковь или, может быть, про ФБР. Не знаю. Я должен кому-нибудь рассказать, что происходит.

— Если тебе поверят, значит, они уже куплены врагом, — сказала Норма. — Можешь не сомневаться.

Гарри вздохнул. Он знал, что она права. Среди тех, кто носил форму и рясу, были люди, в чьи обязанности входило скрывать нежелательную информацию. Если он обратится к такому человеку, его уничтожат.

— Значит, придется хорошенько подумать, прежде чем сделать выбор, — сказал он.

— Или плюнуть на это.

— Дверь нельзя открывать, Норма.

— Ты уверен?

— Дурацкий вопрос, — ответил он. — Конечно, уверен.

— Приятно слышать, — сказала Норма. — Ты не помнишь ли, когда впервые так решил?

— Я не решал. Мне так сказали.

— Кто?

— Не помню. Наверное, Гесс. Или ты.

— Я? Да меня ты не слушаешь!

— А кого мне тогда слушать, черт побери!

— Попробуй слушать себя, — посоветовала Норма — Помнишь, что ты сказал мне несколько дней назад?

— Нет.

— Ты сказал, что пора перестать быть человеком.

— Ах, вот ты о чем…

— Да, я о том.

— Это только слова.

— Все только слова, пока не доходит до дела, Гарри.

— Не понимаю.

— Что, если дверь нужно открыть? — продолжала Норма, — Может, пора открытыми глазами посмотреть на то, что нам снится.

— Опять Фрейд.

— Ничего подобного, — ответила она. — Даже близко.

— А если ты ошибаешься? — сказал Гарри. — Может быть, открытая дверь означает катастрофу, и если ее не предотвратить…

— Настанет конец света?

— Вот именно.

— Нет. Никакого конца не будет. Мир изменится, но не погибнет.

— Ты полагаешь, что тут я должен удовлетвориться твоим обещанием?

— Нет, Спроси у своих серых клеток. Они должны знать.

— Я со своими серыми клетками в последнее время не в ладу, — сказал Гарри. — Они не спешат сообщить мне, что им известно.

— Может быть, ты плохо слушаешь, — предположила Норма. — Вопрос стоит так: что будет, если мир изменится? Может, он изменится к лучшему?

— Он изменится к худшему.

— Кто сказал?

— я.

Норма подняла руку, протянула ее к Гарри.

— Давай-ка прогуляемся на крышу, — сказала она.

— Сейчас?

— Сейчас. Хочу подышать свежим воздухом.

Они поднялись наверх, на крышу девятиэтажного здания над Семьдесят пятой улицей, и Норма закуталась в шаль. До рассвета было еще далеко, но город уже начинал новый день. Норма опиралась на руку Гарри, и они оба минут пять молчали и слушали, как внизу гудят машины, как воет сирена «скорой помощи», как свистит холодный ветер, что налетал порывами от реки, неся грязь и копоть. Молчание прервала Норма.

— Какие же мы сильные и какие хрупкие, — произнесла она.

— Кто «мы»?

— Люди. Мы все несем в себе силу.

— Вряд ли все с тобой согласятся, — ответил Гарри.

— Это потому, что они не чувствуют связи с другими. Они считают себя одиночками. По разумению. По жизни. Я ведь вечно слышу одно и то же. Все души, что прилетают ко мне, жалуются, как им одиноко, как им ужасно одиноко. А я отвечаю: измените себя.

— А они не хотят?

— Конечно нет.

— Я тоже не захотел бы, — отозвался Гарри. — Я такой, какой есть. И не собираюсь отказываться от себя.

— Я сказала «измениться», а не «отказаться», — возразила Норма. — Это не одно и тоже.

— Но для мертвых…

— Что значит «мертвый»? — Норма пожала плечами. — Жизнь меняется, а не заканчивается. Можешь мне поверить.

— А я не верю. Хотел бы, но не верится.

— Не буду я тебя убеждать, — сказала Норма. — Значит, ты должен прийти к этому сам, так или иначе. — Она слегка наклонилась к его плечу: — Сколько лет мы знакомы?

— Ты уже спрашивала.

— И что ты ответил?

— Одиннадцать.

— Немало, а? — Она опять помолчала, потом спросила; — Ты счастлив, Гарри?

— Бог ты мой, нет конечно. А ты?

— А я, пожалуй, счастлива, — ответила Норма, и в голосе у нее прозвучало недоумение. — Я дорожу твоей дружбой, Гарри. В другое время и в другом месте из нас вышла бы не плохая пара. — Она издала смешок. — Может, поэтому мне и кажется, что я знаю тебя куда дольше каких-то одиннадцати лет. — Она передернула плечами. — Что-то я замерзла Не поможешь ли мне спуститься?

— Конечно.

— У тебя усталый голос, Гарри. Тебе надо поспать не сколько часов. У меня в другой комнате есть матрас.

— Нет, спасибо. Я поеду домой. Мне нужно еще кое с кем переговорить.

— Я тебе мало помогла, так? Тебе нужны простые ответы, а у меня их нет.

— Я тебе кое-чего не сказал.

— Чего?

— Я почти перешел через него.

— Через порог?

— Да.

— И почему ты остался?

— Во-первых, я не мог бросить Теда. А потом… Не знаю… Наверное, побоялся, что не вернусь.

— Ну, вполне возможно, что самые лучшие путешествия — те, из которых не возвращаются, Гарри, — заметила Норма, и в голосе у нее прозвучала тоскливая нотка— Рас скажи, как оно там.

— Море? Оно прекрасно. — Он снова вспомнил берег Субстанции и невольно вздохнул.

— Тогда пошли домой, — сказала Норма.

Гарри отозвался не сразу. Он разглядывал раскинувшийся внизу город. Город тоже был по-своему прекрасен, но только по-своему и только ночью.

— Может, и правда нужно было уйти, — проговорил он.

— Если ты думаешь обо мне, то зря, — сказала Норма. — Я, конечно, буду скучать, но ничего, справлюсь. Может быть, я и сама скоро последую за тобой.

* * *

Он вернулся домой, чтобы привести себя в порядок (рубашка промокла от крови Теда) и собраться. Но поскольку он понятия не имел, что увидит по ту сторону, кроме неба, моря и гальки на берегу, собираться было глупо.

Он положил в карман бумажник, хотя вряд ли там в ходу доллары. Застегнул на руке часы, хотя время, скорее всего, там идет иначе. Надел крестик с распятием, хотя историю про Христа, по его мнению, придумали только для того, что бы отвлечь внимание от настоящей тайны. И когда в небе забрезжил рассвет, он вышел из дома и направился к тому же самому зданию в квартале между Тринадцатой и Четырнадцатой улицами.

Дверь, которую он взломал ночью, была открыта нараспашку. Освещая путь фонариком, он направился к внутренней лестнице. Несколько раз остановился, прислушиваясь к звукам внизу. Ему уже повезло сегодня, и второй раз испытывать судьбу он не хотел. Но все было тихо, не слышно да же стонов. Он добрался до лестницы, где выключил фонарь и начал спускаться в темноте — почти полной, если не считать слабого, пробивавшегося сверху отсвета предутреннего неба, — пока не увидел мерцание снизу. Это оказалась кровь одного из убитых, получившего страшные раны головы и груди. Она скопилась в лужицах, издавая довольно сильное фиолетовое свечение, как фосфоресцирующая гнилушка.

Спустившись, Гарри постоял на площадке, пока не привыкли глаза. А потом ему открылось зрелище настолько страшное, что, хотя он был готов увидеть побоище, волосы у него встали дыбом.

Разумеется, он не впервые видел смерть. Видел он ее час то, а красивой она бывала редко. Видел разлагавшиеся рас члененные тела, оторванные конечности, изуродованные лица. Но здесь было что-то еще более жуткое. Перед Гарри лежали останки тех, кого он считал нечистыми и дьяволо-поклонниками; они принадлежал к другому биологическому виду, и сами пропорции их тел вызывали неприязнь. Именно такое Гарри считал порождением зла и безумия. Но это зрелище не доставило ему радости. Возможно, они действительно являлись порождением зла, а может быть, и нет. Он не знал этого. Но он помнил, что совсем недавно сам решил отказаться от человеческого. Теперь он не имел нрава судить существ по их внешней форме, какой бы странной она ни казалась, потому что и сам он, изменившись, мог принять вид еще более причудливый. Не исключено, что и ему придется испытать стадии трансформации, подобно зародышу, который сначала напоминает рептилию, потом птицу и только в итоге становится человеком. Вполне возможно, что здесь, в темном подвале, на полу лежат его мертвые братья.

Он оторвал от них взгляд и посмотрел в центр зала. Волокна погасли, с потолка свисало лишь несколько рваных лент, ничего не скрывавших, — в центре ничего не было. Темный проход, что вел на берег Субстанции, исчез.

Гарри не поверил глазам и бросился туда, спотыкаясь о трупы. Напрасная надежда. Пророк закрыл за собой проход и стер все следы.

— Дурак, — сказал сам себе Гарри.

Он так: близко подошел. Он стоял на пороге другого мира, где, быть может, находилась разгадка самой тайны бытия. Надо было не раздумывая ринуться туда, а он мямлил. Замешкался, отвернулся и упустил свой шанс.

Что Норма говорила о предназначении? Неужто его предназначение — стоять среди трупов и смотреть вслед прекрасному поезду, ушедшему без него?

Адреналин в крови, на котором он держался до сих пор, вдруг иссяк, ноги стали ватными. Пора домой — проглотить обиду и поспать хоть пару часов. Потом он приведет мысли в порядок и постарается хоть что-то понять.

Гарри двинулся прочь из этого страшного места, дошел до лестницы. На площадке через пролет он едва не споткнулся о чью-то скорчившуюся фигуру. Пророк все-таки не довел до конца свое дело. Женщина — это оказалась женщина — осталась жива, хотя даже в слабом свете, попадавшем сюда, видно было, что жить ей осталось недолго. Запекшаяся темной кровью рана тянулась у нее от солнечного сплетения до бедра. На плоском, безносом и безгубом лице сияли огромные золотые глаза.

— Я тебя помню, — произнесла она хриплым свистящим шепотом. — Ты был с нами на церемонии.

— Да.

— Зачем ты вернулся?

— Я хотел пройти через порог.

— Мы тоже, — сказала она, немного нагнувшись к Гарри. Сияющие глаза впились в него, будто она хотела увидеть его насквозь. — Ты не из наших, — отметила она.

Гарри не видел причин врать.

— Да, я не из ваших.

— Ты явился с ним, — вдруг испугалась она. — Шу небесный! — Она отшатнулась, заслонив руками лицо, словно пыталась защититься от Гарри.

— Не бойся, — ответил он. — Я пришел не с ним. Клянусь.

Он перешагнул последнюю ступеньку и подошел к ней.

Слишком слабая, чтобы бежать, женщина прижалась к стене и сползла по ней вниз, заходясь рыданиями.

— Убей меня, — выдохнула она, — Мне все равно. У меня ничего не осталось.

Гарри присел перед ней на корточки.

— Послушай меня, пожалуйста. Я пришел не с ним, я даже не знаю, кто он…

— Это Киссун.

— Что?

Она отняла от лица перепончатые пальцы и посмотрела ему в лицо.

— Значит, ты все-таки его знаешь.

— Тот Киссун, которого знаю я, мертв, — сказал он. — По крайней мере, я так думал.

— Он убил Посвященного и явился к нам в его теле. Но зачем?

Хотя бы на это Гарри знал ответ:

— Ему нужно было пройти к Субстанции.

Женщина покачала головой.

— Нет, он остался здесь, — сказала она. — Он только запер проход.

— Ты уверена?

— Я видела собственными глазами. Тогда-то я и узнала, что он — Киссун.

— Не понимаю.

— В самый последний момент, когда проход закрывался, в нем вспыхнул свет и осветил все — кирпичи, пол, мертвых. И я, кажется, на мгновение увидела истинную природу вещей. А потом я посмотрела на него — на того, кого мы приняли за Посвященного, — и увидела, что это другой чело век в его теле.

— Как ты узнала, что он — Киссун?

— Когда-то Киссун пытался примкнуть к нам. Говорил, что он тоже изгнанник, как и мы, что он хочет вернуться домой и увидеть Субстанцию. — Тут плечи у нее вздрогнули, и она заплакала. — Знаешь, что странно? — проговорила она с горькой улыбкой. — Я никогда ее не видела. Почти никто из нас ее не видел. Мы ведь дети и дети детей изгнанников. Мы жили ради того, о чем знали с чужих слов.

— Ты знаешь, куда он делся?

— Киссун? Гарри кивнул…

— Знаю. Я пошла за ним туда, где он прятался.

— Ты хотела его убить?

— Конечно. Но когда я туда добралась, я совсем обессилела. Я поняла, что мне нельзя показываться ему на глаза, иначе он убьет меня. И вернулась сюда, чтобы подготовиться.

— Скажи мне, где он. Позволь мне это сделать.

— Ты непонимаешь, на что он способен.

— Наслышан, — сказал Гарри. — Можешь не сомневаться. Наслышан.

— И ты думаешь, ты справишься?

— Не знаю, — ответил Гарри, вспомнив полотно Теда. Желтое небо, грязная улица и черная змея под его каблуком. Змеей оказался Киссун, пусть под другим именем — Мне уже доводилось драться с демонами.

— Он не демон, — отозвалась изгнанница. — Он человек.

— Это хорошо или плохо? Женщина строго посмотрела ему в глаза.

— Тебе лучше знать, — сказала она.

Разумеется, это было плохо.

С демонами просто. Они верят в силу молитвы и святой воды, потому боятся святой воды и молитвы. А человек — во что верит человек?

* * *

Дом по адресу, который назвала умирающая изгнанница, находился в Морнингсайд-Хайтс, между Сто десятой и Восьмой улицами. Обычный дом, порядком обшарпанный. В нижних окнах не было занавесок, и Гарри заглянул внутрь. Пустая комната: ни картин, ни ковров, ни мебели — ничего. Он еще не успел открыть дверь подъезда, не успел переступить порог, как понял, что опоздал. Дом был пуст или почти пуст.

Но знаки пребывания Киссуна здесь все же остались. На верхней площадке лестницы в зловонной луже разлагался средних размеров лике. Услышав шаги, он поднял голову, а потом — поскольку без хозяина он потерял весь свой жал кий разум — пополз вниз, напрягая последние силы, распадаясь на части и оставляя за собой на ступеньках грязные лужицы. Гарри прошел по его следам и обнаружил комнату, где жил Киссун. Там царило запустение. На ковре валялись газеты, возле немытого окна лежал засаленный матрас, рядом с грудой пустых консервных банок и тарелок с протухшими остатками пищи — пустые бутылки из-под спиртного. Короче говоря, комната была убогой и жалкой.

Лишь одна деталь выдавала в бывшем хозяине комнаты не совсем обычного нищего. На стене у двери висела карта Соединенных Штатов, исписанная какими-то знаками и пометками. Писал он каракулями и, как показалось Гарри, на смеси латыни и русского, так что смысл проступал с трудом. Тем не менее одно было ясно — какие-то города, немногим больше десятка, представляли собой для Киссуна особую важность. Больше всего значков и пометок скопилось вокруг Нью-Йорка, в юго-западной части Северной Дакоты и в Аризоне. Гарри снял карту, свернул и положил в карман. Потом бегло осмотрел комнату, надеясь обнаружить еще какие-то подсказки. Больше не нашлось ничего интересного, кроме колоды странных карт: потрепанных, явно нарисованных от руки. Гарри рассмотрел их. Карт было около двадцати, и на каждой изображен один простой символ: круг, рыба, рука, окно, глаз. Не раздумывая, Гарри и их положил в карман. Потом он обошел гниющие останки ликса и выбрался на улицу.

Только дома, разложив карты на полу, Гарри понял, что изображено на них. Тесла Бомбек описывала эти символы, когда говорила про расшифрованные ею изображения на медальоне из пещер Паломо-Гроува.

По ее словам, в центре должен быть человек; а здесь Киссун, рисовавший карты, разделил человеческую фигуру на две половины, каждая с одной вытянутой рукой и двумя нога ми. Остальные символы остались теми же, что и на медальоне. Если Гарри ничего не напутал и правильно помнил объяснения Теслы, то над головой человека помещались четыре знака, изображавшие восхождение человечества к единому. Под ногами — четыре других знака, символизирующие возвращение к простейшим организмам. Над левой рукой, откуда спирально исходила не то энергия, не то кровь, знаки выстраивались в цепочку, которая тянулась к облаку — эмблеме Косма. Знаки над правой рукой вели в пустой круг, означавший тайну Метакосма.

Гарри смотрел на символы, разгаданные Теслой, и не понимал, зачем они понадобились Киссуну. Может быть, он просто играл в карты? Складывал метафизический пасьянс, чтобы убить время, пока обдумывал свои планы. Или он не тратит время на чепуху? Возможно, такой пасьянс был средством предсказывать или инициировать события.

Гарри ломал голову над этой загадкой, когда прозвучал телефонный звонок. В трубке раздался голос Нормы.

— Включи новости, — сказала она.

Он нажал на кнопку. Замелькали кадры горящего дома, сопровождаемые рассказом репортера. В подвале здания обнаружены погибшие, говорил он. Общее число жертв еще не известно, но он лично видел, как вынесли двадцать одно тело. Живых в доме нет, и шансы их обнаружить невелики.

— Это то, что я думаю? — спросила Норма.

— Да, — ответил Гарри. — Про состояние тел что-нибудь говорили?

— Только то, что практически все обгорели до неузнаваемости. Насколько я понимаю, это изгнанники?

— Да.

— Они сильно отличаются от нас?

— Очень.

— Тогда возникнут вопросы, — сухо прокомментировала Норма.

— Сложат в папку и сделают вид, что ничего не было, — отозвался Гарри.

Он видел такое не раз. Сталкиваясь с иррациональным, люди предпочитают не замечать того, что выходит за рамки их понимания.

— Там было кое-что еще, Норма Вернее, кое-кто.

— И кто же?

— Киссун.

— Не может быть.

— Клянусь.

— Ты видел его? Во плоти?

— Вообще-то он был в чужой плоти, — ответил Гарри, — но я уверен, что это он.

— Он возглавлял орден?

— Нет. Он убил их всех, — сказал Гарри. — Они открыли проход к Субстанции. «Нейрика», как назвал это один из них.

— Это и значит «проход», — пояснила Норма. — Проход к священному знанию.

— Так вот, Киссун закрыл его.

Норма замолчала, переваривая новость.

— Погоди-ка, — сказала она. — Значит, они открыли нейрику, а Киссун их убил и прошел…

— Нет.

— Ты сказал…

— Я сказал, что он его закрыл. Он никуда не прошел. Он остался здесь, в Нью-Йорке.

— Ты его нашел?

— Нет. Но я найду.

Глава 3

В надежде все-таки застать Киссуна Гарри вернулся на Морнингсайд-Хайтс и трое суток следил за домом. Он не знал, что делать, если Киссун вернется, и утешался тем, что колода и карта были у него. По-видимому, эти вещи обладали для их хозяина определенной ценностью. Если Киссун пожелает его убить, он прежде захочет выяснить, где они. По крайней мере, так думал Гарри.

Но, как оказалось, ни ожидания, ни расчеты не оправ дались. Гарри, почти не смыкая глаз, семьдесят два часа следил за домом, но Киссун не появился. Тогда Гарри вошел в дом. От ликса осталось лишь грязное пятно возле лестницы. В спальне Киссуна все было перевернуто — похоже, хозяин все-таки приходил. Теперь всё, понял Гарри. Киссун закончил здесь свои дела. Он отправился дальше, куда-то в другое место.

На следующий день Гарри выехал в Северную Дакоту, и началась погоня, растянувшаяся на семь недель. О своем отъезде Гарри сообщил только Норме, да и то без подробностей. Норма засыпала его вопросами, но он боялся шпионов Киссуна, которые могли затесаться среди ее духов. Еще очень хотелось поговорить с Грилло, но Гарри решил воздержаться. Положа руку на сердце, он никогда не был уверен в том, что Грилло действует правильно, и в надежности Рифа. Если дать информацию Грилло и пропустить ее через компьютеры, не исключено, что Киссун сам найдет Гарри раньше, чем тот отыщет шамана. Лучше тихо раствориться в пространстве; пусть думают, будто д'Амур погиб.

В Северной Дакоте Гарри провел одиннадцать дней — сначала в Джеймстауне, потом в Наполеоне и Уишеке, где по чистой случайности напал на след и отправился дальше на запад. Там в разгар свирепой июльской жары он обнаружил следы еще одного побоища, учиненного Киссуном. В этот раз обошлось без пожара, так что слухи о странной внешности погибших просочились в прессу, а вскоре кто-то замял скандал. Тем не менее Гарри понял: Киссун снова, как и в Нью-Йорке, обнаружил и уничтожил группу изгнанников. Открыли они проход в Метакосм или нет, было неясно. Скорее всего, открыли. Иначе зачем Киссун их убил?

Был еще один вопрос, терзавший Гарри с момента отъезда из Нью-Йорка, Почему эти изгнанники, высланные за пределы Метакосма и столько лет прожившие в Косме, наконец получили ключ к проходам? Они нашли заклинание, открывавшее двери, прежде наглухо закрытые для них? Или двери, разделявшие Косм и Метакосм, стали прозрачнее?

Стояла такая жара, что мозги плавились. Гарри вернулся в Уишек, чтобы попытаться напасть на след Киссуна и понять, куда тот двинулся дальше. Но от жары и страхов, усиленных этой жарой, у него совсем поехала крыша. Начались галлюцинации, и за два дня ему дважды померещилось, что он видел Киссуна: старик как будто заворачивал за угол, Гарри бежал за ним следом и, конечно, никакого Киссуна не обнаруживал. В сумерках он смотрел, как все вокруг погружается во тьму, и ему казалось, что он видит бегущие тени, словно темнота размывала стену между мирами, и та начинала идти трещинами.

Он искал утешение в окружавших его людях — грубоватых, простых женщинах и мужчинах, выбравших для жилья этот безрадостный уголок. Они отличались здравым смыслом, добытым всей их непростой жизнью, и этот здравый смысл мог удержать Гарри на пороге безумия. Он не решался обратиться к ним за помощью прямо (в городке уже косо на него поглядывали), зато слушал их разговоры в надеж де, что простой бесхитростный разум защитит его от подкрадывавшегося хаоса. Но опоры он не нашел. В разговорах местных жителей звучали тоска, злость и растерянность, и они ничем не отличались от всех прочих людей на свете. Днем они прятали свои чувства, угрюмо выполняя тупую работу. По вечерам мужчины напивались, а женщины сидели дома и смотрели по телевидению дурацкие сериалы и шоу, от которых у всех на этом континенте, от восточного побережья до западного, начинается размягчение мозга.

Потом Гарри увидел в газете заметку про массовое убийство в Далате и с радостью уехал в Миннесоту, надеясь напасть на след. Надежда не оправдалась. Через день после его прибытия убийцы — двое братьев и их общая подружка, члены какой-то секты, все в состоянии тяжелого психоза, — были арестованы и во всем сознались.

Понимая, что вот-вот потеряет след, Гарри стал подумывать о поездке в Небраску, а потом к Грилло в Омаху. Он долго не хотел звонить Грилло — еще не улеглась обида, — но все больше и больше склонялся к мысли, что выбора нет. Он решил подождать еще сутки. На следующий день, осушив для уверенности полбутылки скотча, Гарри набрал номер Грилло, но оказалось, что Грилло нет дома. Сообщения на автоответчик Гарри не оставил, как обычно опасаясь, что оно дойдет до чужих ушей. В итоге он прикончил бутылку и отправился спать пьяный, чего с ним не случалось много лет.

Во сне ему привиделось, что он опять попал в ту зловонную комнату на Уикофф-стрит и стоит рядом с демоном, убившим отца Гесса, Желтая, как янтарь, кожа демона мерцала, то вспыхивая, то тускнея.

За те долгие часы, что они провели в одной комнате, демон называл себя и Молотобойцем, и Петром Кочевником, и Лентяйкой Сьюзан* (* Лентяйка Сьюзан — вертящееся блюдо (менажница), собр.: вертящееся приспособление в автомобиле под полом с несколькими отделениями, как в менажнице). Но под конец, то ли одурев от усталости, то ли от скуки, демон стал называть себя «д'Амур».

— Я — д'Амур, — повторял он снова и снова. — Я есть ты, ты есть любовь, потому-то и крутится мир.

Он повторил эту чушь раз двести или, может быть, триста, всякий раз по-новому — то как проповедь с кафедры, то как приглашение к совокуплению, то как эстрадный шлягер, — пока слова навечно не отпечатались у Гарри в мозгу.

Проснулся он до странности спокойным. Словно подсознание, вернувшись во сне к началу всех злоключений, вы числило взаимосвязи, ускользавшие наяву.

С гудящей головой он сел за руль и поехал искать ночной магазин, где бы продавали кофе. Он нашел лавку на бензозаправке и просидел там до рассвета, размышляя над словами демона Конечно, он ломал над ними голову и прежде. Он забыл многое, приятные минуты навсегда канули в прошлое, но слова демона он помнил.

— Я есть ты, — сказал демон.

Ну, с этим достаточно просто. Какое адское создание не пытается убедить жертву в том, что само оно — всего лишь ее отражение?

— Ты есть любовь, — твердил демон.

Тоже не нужно много ума, чтобы догадаться. д'Амур по-французски означает «любовь».

— На том стоит мир, — внушал демон. Всего-навсего штамп, от частоты повторений почти утративший значение.

Никакого глубинного смысла здесь нет.

И все-таки смысл должен быть, в этом Гарри не сомневался. Слова — это ловушка, все попадаются на иллюзию их важности. Но Гарри не понимал этой важности. Он не раз гадал загадки и сейчас, просидев в забегаловке на заправке до рассвета, а утром, после пяти выпитых за ночь чашек кофе, заказав себе яичницу из трех яиц с «канадским» беконом. Но ни бекон, ни пять чашек не помогли найти ответ. Пора было идти, ехать дальше и надеяться, что судьба сама приведет его к Киссуну.

Подкрепившись, он вернулся в мотель и снова склонился над картой, найденной на Морнингсайд-Хайтс.

Кроме Джеймстауна и Нью-Йорка на ней оставалось еще несколько мест, пусть не до такой степени, но тоже густо помеченных символами. Одно во Флориде, другое в Орегоне, еще два в Аризоне, и еще шесть или семь. Откуда начать? Он выбрал Аризону — потому что когда-то любил женщину, которая родилась и выросла в Фениксе.

* * *

Дорога заняла пять дней и пролегла через городок под названием Маммот в Аризоне, где на одном перекрестке его окликнула по имени женщина с голосом чистым, будто журчание воды по камням. Она была крошечной, ее кожа напоминала темную папиросную бумагу, а глаза были посажены так глубоко, что он не мог разобрать их цвета.

— Меня зовут Мария Лурдес Назарено, — проговорила она. — Я жду тебя шестнадцать дней.

— Я не знал, что меня кто-то ждет, — отозвался Гарри.

— Тебя всегда кто-то ждет, — сказала женщина — Между прочим, как поживает Тесла?

— Вы знакомы?

— Я видела ее на этом самом месте три года назад.

— Забавное место, — отозвался Гарри. — Интересно знать, что в нем особенного.

— Да, действительно, — рассмеялась женщина. — А особенная в нем я. Как Тесла?

— Как всегда. Сумасшедшая. По крайней мере, была та кой, когда мы с ней виделись в последний раз, — сказал Гарри.

— А ты? Ты тоже сумасшедший?

— Очень может быть.

Ответ, похоже, понравился женщине. Она подняла голову, и Гарри впервые разглядел ее глаза. Зрачки отливали золотом.

— Я дала Тесле револьвер, — сообщила она — Он все еще у нее?

Гарри молчал.

— д'Амур!

— Скажи, ты та, про кого я думаю? — вместо ответа спросил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Сама знаешь.

Она снова улыбнулась.

— Глаза выдали, да? Тесла не заметила. Хотя… в тот день она была не в себе.

— Вас тут много?

— Очень мало, причем почти все ассимилировались. Но я вот настолько… — Мария показала кончик мизинца, — вот настолько помню Субстанцию. И это дает мне знание.

— Например, какое?

— Например, где появишься ты или Тесла.

— И это все?

— Почему же? Есть ли у тебя сейчас цель?

— Есть.

— И что это?

— Киссун.

Ее передернуло:

— Так он и есть твоя цель.

— Он здесь?

— Нет.

— Он был здесь?

— Нет. С какой стати? Ты думаешь, он здесь появится?

— Боюсь, что да.

Женщина огорчилась.

— Мы думали, мы здесь в безопасности, — проговорила она. — Мы не пытались открыть нейрику. Нам пока не хватает силы. Но мы думали, он нас не найдет.

— Боюсь, он уже знает, что вы здесь.

— Мне пора. Я должна предупредить остальных. — Она взяла Гарри за руку, ладонь у нее была влажная. — Спасибо. Я найду способ тебя отблагодарить.

— В этом нет необходимости.

— Есть, — сказала она и, прежде чем. Гарри успел возразить, перешла улицу и скрылась из виду.

Он остался в Маммоте на ночь, хотя был уверен, что женщина по имени Назарено говорила правду и Киссуна по близости нет. Гарри провел в дороге уже не одну неделю и очень устал. Он рано лег, но поспать не удалось — его разбудил тихий стук в дверь.

— Кто там? — проворчал Гарри, нашаривая выключатель.

В ответ он услышал не имя, а адрес.

— Сто двадцать один, Спиро-стрит, — тихо произнес хрипловатый голос.

— Мария? — спросил он, взял револьвер и подошел к двери. Но когда он ее открыл, в коридоре никого не оказалось.

Гарри оделся, спустился вниз, спросил у портье, как найти Спиро-стрит, и вышел на улицу. Спиро-стрит находилась на краю города, и многие дома там были в таком состоянии, что Гарри удивился, заметив признаки жизни: на подъездных дорожках старые автомобили и мешки с мусором, выставленные на вытоптанные газоны. Дом под номером сто двадцать один выглядел чуть лучше остальных, но глаз тоже не радовал. Чувствуя, как револьвер приятно оттягивает карман, Гарри подошел к приоткрытой двери.

— Мария? — позвал он. В доме было так тихо, что и шепот показался громким.

Ему никто не ответил. Гарри снова позвал ее и толкнул дверь. Дверь распахнулась. На полу на старом половичке стояла обеденная тарелка, где горела большая белая свеча, обложенная по кругу бусами. Перед свечой у стены, опустив голову и закрыв глаза, сидела Мария.

— Это я, — сказал он. — Я, Гарри. Что ты хочешь?

— Уже ничего, — ответил голос у него за спиной.

Он потянулся за револьвером, но не успел достать его, как холодная рука сдавила затылок.

— Нет, — просто сказал голос.

Гарри поднял руки, показывая, что там ничего нет.

— Ко мне кто-то пришел и назвал адрес… — объяснил Гарри.

Тогда заговорил другой голос; тот самый, который он слышал через дверь в гостинице.

— Она хотела вас видеть, — произнес он.

— Отлично. Вот, я пришел.

— Вы опоздали, — сказал первый. — Он нашел ее.

Гарри похолодел. Пристально он всмотрелся в лицо Марии. Лицо было безжизненно.

— Господи.

— Ловкий фокус, — промолвил посланец. — Она сказала, что вы святой, но что-то не похожи вы на святого.

Ледяная рука сильнее сдавила затылок, и на миг Гарри показалось, что череп сейчас треснет. Потом его мучитель сказал очень тихо:

— Я есть ты, ты есть любовь…

— Хватит! — взвыл Гарри.

— Я всего лишь читаю твои мысли, д'Амур, — отозвался человек. — Пытаюсь понять, друг ты нам или враг.

— Ни то ни другое.

— Ты вестник смерти, известно ли тебе это? Сначала Нью-Йорк…

— Я ищу Киссуна.

— Мы знаем, — последовал ответ. — Мария рассказала. По тому она послала свой дух на его поиски. Теперь можешь пойти, повергнуть его в прах и стать героем. Такова твоя меч та, да?

— Иногда…

— Ты жалок.

— Я думал, после всего, что он сделал с вашим народом, вы захотите мне помочь.

— Мария умерла, чтобы тебе помочь, — сказал первый. — Считай, что это наш вклад в твое дело. Она наша мать, д'Амур.

— Бог ты мой… Очень жаль. Поверьте, я этого не хотел.

— Она лучше тебя знала, что тебе нужно, — продолжал посланец. — Потому нашла его для тебя, Он явился и высосал ее душу, но все же она его нашла.

— Она успела сообщить, где он?

— Да

— Значит, вы скажете?

— Какой ты быстрый, — сказал тот, кто его держал, склонившись к уху Гарри.

— Бог ты мой, он убил вашу мать! — воскликнул д'Амур. — Неужели вы не хотите, чтобы я его убил?

— Чего мы хотим, не имеет значения, — ответил второй сын. — Мы всю жизнь это знаем.

— Тогда я буду хотеть этого вместо вас, — заявил Гарри. — Я найду способ убить ублюдка.

— Какая убийственная злоба, — пробормотал первый над его ухом. — А как же твоя философия, д'Амур?

— Какая философия?

— Я есть ты, ты есть любовь…

— Это не моя.

— А чья?

— Если бы я знал…

— Знал бы, и что тогда?

— Тогда, наверное, не попал бы сюда, и не пришлось бы мне делать за вас грязную работу.

Воцарилось молчание. Потом посланец сказал:

— Что бы потом ни случилось… — Ну?

— Ты его убьешь или он тебя…

— Дай-ка попробую угадать. «Не возвращайся сюда».

— Верно.

— Договорились. Они снова замолчали.

Свеча на тарелке перед Марией затрепетала.

— Киссун в Орегоне, — сказал посланец. — В городке под названием Эвервилль.

— Точно?

Они не ответили.

— Значит, точно.

Рука все еще сжимала затылок, хотя братья не издали ни звука.

— У нас есть еще общие дела?

Они по-прежнему молчали.

— Если нет, я, пожалуй, пойду. Мне ехать утром.

Снова ответом ему стало молчание. Он потянулся и потрогал свой затылок. Никакой руки там не было, только ощущение прикосновения. Он оглянулся. Братья исчезли.

Гарри задул свечу перед Марией, тихо попрощался. По том вернулся в гостиницу и изучил на карте дорогу в Эвервилль.

Часть V ПАРАД

Глава 1

Уже не в первый раз после того, как Тесла угодила в Петлю, ей приснились блохи. Теперь они появились над хребтом Хармона, поднявшись гигантской волной, выше цунами, потом посыпались оттуда и потекли вниз, грозя затопить всю Америку. Эвервилль превратился в остров. Мейн-стрит затопил блошиный поток, темный и плотный, по которому от дома к дому сновали спасательные плоты.

Кто-то выглядывал из окон и узнавал ее, хотя сама она никого не знала.

— Ты! Это ты! — кричали они, тыча в нее пальцем, когда она проплывала мимо в своей маленькой скрипучей лодчонке. — Это ты натворила! Ты со своей обезьяной. — На плече у Теслы сидела обезьяна, одетая, как положено, в жилет и красную фетровую шляпу. — Признавайся! Это сделала ты!

Она оправдывалась. Да, она действительно знала, что поднимется волна. Да, наверное, она зря столько ездила и теряла время, когда нужно было предупредить народ. Но она не виновата. Она тоже жертва обстоятельств, как и они. Она не…

— Тесла! Проснись! Ты слышишь меня? Да просыпайся же!

Она разлепила веки и увидела перед собой Фебу, улыбавшуюся во весь рот.

— Я знаю, где он. И знаю, как он туда попал.

Тесла села, вытряхивая из сознания последних блох.

— Ты про Джо?

— Конечно, про Джо.

Феба села на край дивана. Ее била дрожь.

— Мы виделись ночью.

— Ты о чем?

— Сначала я думала, что это сон, а это оказался не сон. Точно нет. Я и сейчас помню все так же ясно, как в тот момент, когда мы встретились.

— Где вы встретились?

— С Джо.

— Понятно, что с Джо, но где вы встретились, Феба?

— Там. В Субстанции.

Сначала Тесла подумала, что Фебе просто очень хотелось узнать про Джо и тот ей приснился. Но когда Феба стала рассказывать, Тесла подумала: возможно, это правда.

Рауль тоже поддакнул.

— А я тебе что говорил… — зашептал он, когда Феба упомянула о пороге, будто бы расположенном на горе Хармона. — Я же тебе говорил, там что-то есть.

— Если порог там… — предположила Тесла.

— Тогда ясно, с чего здесь у всех едет крыша, — закончил он за нее.

— Мне нужно туда, — сказала Феба. — Я пройду через порог и найду Джо. — Она взяла Теслу за руки, сжала ее ладо ни. — Ведь ты мне поможешь? Скажи, что поможешь.

— Да, но…

— Я так и знала. Как только проснулась, сразу поняла: вот зачем мы познакомились. Тесла поможет мне найти Джо.

— Где он был, когда вы расстались? Феба погрустнела.

— В море.

— Что за корабль?

— По-моему, корабль ушел без Джо… Кажется, они решили, что он мертвый. Но он жив. Я точно знаю. Если бы он утонул, я бы чувствовала другое. Сердце бы стало пустым, понимаешь?

Тесла смотрела на нее, слушала возбужденный, радостный голос и на миг ощутила зависть, потому что никогда в жизни не переживала ничего подобного. Наверное, это глупо — пытаться найти человека, оставшегося где-то там, в приснившемся море, когда всему миру грозит опасность; но Тесла привыкла браться за безнадежные дела. Если несколько последних часов жизни она потратит на воссоединение любящих — неужто ради них не стоит рискнуть?

— Джо сказал тебе, где порог?

— Где-то рядом с вершиной. Мы найдем его. Я уверена, найдем.

* * *

Меньше чем через полчаса Тесла и Феба вышли на улицу, а в городе уже кипела жизнь. На Мейн-стрит было полно народу: там надували шары, вешали флажки и электрические гирлянды, ставили турникеты. Разумеется, вокруг каждого занятого делом стояли критики и советчики, пили кофе и ели пончики.

— Лучше в объезд, — сказала Феба, когда они остановились в пробке.

Там скопилось с десяток машин, потому что впереди разгружали грузовик, привезший стулья для трибуны.

— Спокойно, — отозвалась Тесла. — У нас впереди целый день. Не дергайся.

— Если бы они знали то, про что знаем мы, — задумчиво проговорила Феба, глядя на прохожих.

— Они и так знают, — сказала Тесла.

— Про Субстанцию? — недоверчиво переспросила Феба. — Вряд ли. По-моему, они и понятия про нее не имеют.

— Может, они просто не хотят вспоминать, — проговорила Тесла, вглядывалась в веселые лица. — Не забывай, все попадают в Субстанцию как: минимум трижды.

— А я пролезу еще один раз, — гордо заявила Феба.

— Тебе помогают с той стороны. Всем помогают, каждому в свое время, но обычно об этом забывают. И живут дальше, как и жили, и думают, будто их жизнь — настоящая.

— Ты принимала наркотики?

— Было дело, — кивнула Тесла, — Почему ты спрашиваешь?

— Потому что ты так говоришь… Потому что для меня в этом нет никакого смысла. — Она подняла глаза на Теслу. — Ну вот, ты только что сказала про настоящее. Но ведь так и есть. Я настоящая. Ты настоящая. Джо настоящий.

— Откуда ты знаешь?

— Что за дурацкий вопрос! — воскликнула Феба.

— Можешь дать дурацкий ответ.

— Мы это все делаем. Действуем. Я не похожа на… на… — Она запнулась, поискала глазами и показала пальцем на человека, который сидел за столиком уличного кафе со стаканчиком кофе и листал комиксы в газете. — Меня никто не нарисовал. Не придумал. Не сделал. Я сама стала такой, как есть.

— Вспомнишь эти слова, когда мы попадем в Субстанцию.

— Почему?

— Потому, что там много сделанного.

— И что?

— Ну, сделанное можно и переделать. Так что, если тебе будет что-то угрожать…

— Я просто скажу, пошел вон, — подхватила Феба.

— Ты быстро учишься, — сказала Тесла.

Они свернули с Мейн-стрит, и машин наконец стало по меньше. Потом они поехали по узкой дороге, петлявшей вверх, в сторону хребта Хармона, и там автомобилей не было вовсе. Когда они преодолели треть пути вверх до вершины, дорога вдруг закончилась, без предупредительных знаков и ограждений.

— Вот черт, — сказала Феба. — Я думала, она идет наверх.

— Прямо до вершины?

— Ага.

— Похоже, тут еще шагать и шагать, — сказала Тесла, выходя из машины и оглядывая верхний, покрытый лесом, склон.

— Готова?

— Нет.

— Давай попробуем, раз уж приехали.

И с этими словами она первая двинулась в гору.

* * *

За свою долгую жизнь Будденбаум видел немало людей, уставших от бесконечного парада жизни. Они предпочли смерть, отказавшись участвовать в надоевшем карнавале. Будденбаум такого не понимал. Разумеется, суть человеческих взаимоотношений в основе своей никогда не меняется, но ведь главная прелесть в нюансах, всегда накладывающих особенный, неповторимый отпечаток. Будденбаум знал по опыту: ни одна мать не может вырастить детей, равно отмерив обоим число поцелуев и шлепков, и нет на свете двух влюбленных пар, идущих к алтарю, а затем к могиле одинаковым путем.

Честно говоря, Будденбаум их жалел — либо слишком умных, либо слишком самовлюбленных, не пожелавших или не сумевших присоединиться к веселой массовке, к общему шествию, каждый поворот которого дарит зрителям и участникам удивительные переживания. Тех, кто отворачивался от действа, какому не гнушались покровительствовать и рукоплескать небожители. Будденбаум сам не раз слышал эти рукоплескания.

Переломы заживали с поразительной быстротой (еще неделя, и его выпадение из окна превратилось бы в одно досадное воспоминание), тем не менее чувствовал он себя скверно. Возможно, позже — когда явятся аватары и он будет знать, что все под контролем, — он примет немного лауданума. А пока грудь его болела, он заметно хромал и утром, отправившись искать приличное место для завтрака, привлек к себе нежелательное внимание. Идти к Китти неловко, рассудил он и нашел в двух кварталах от гостиницы маленькую кофейню. Выбрал столик возле окна и заказал завтрак.

Собственно говоря, он заказал два завтрака и быстро рас правился с ними, готовясь встретить хлопотный день. Он едва смотрел на тарелку, слишком внимательно вглядываясь в лица и руки прохожих, стараясь по ним угадать своих хозяев. Впрочем, никто не обещал, что на этот раз они явятся в человеческом облике. Они могли (никогда не предскажешь) спуститься на землю в облаке света или вкатиться на город скую улицу в огненной колеснице Иезекииля. Дважды на его памяти они принимали облик животных, решив ради забавы посмотреть карнавал в шкуре зверушки или комнатной собачонки. Единственное, чего никогда не видел Будденбаум, так это их настоящих лиц, и после многих лет службы уже не надеялся узнать, как они выглядят. Возможно, никаких лиц у них просто нет. Возможно, они так любят перевоплощения, потому что на самом деле бесплотны.

— Все в порядке?

Он поднял глаза и увидел, что рядом стоит официантка. До этого он не обращал на нее внимания, хотя она была великолепна: рыжие волосы, уложенные локонами, пышная грудь, накрашенное лицо.

— Похоже, у вас сегодня что-то намечается, — сказал Будденбаум.

— Встреча, — ответила она, хлопая густо накрашенными ресницами.

— И мне кажется, что будет она не в молитвенном собрании? — сострил Будденбаум.

— Мы с девочками после фестиваля всегда устраиваем небольшую вечеринку.

— Ага, так это все Для фестиваля? — подхватил Будденбаум — Значит, у вас в городе по такому случаю делают при ческу.

— Вам нравится? — сказала она, осторожно трогая локоны.

— По-моему, экстраординарно, — сказал он и не приврал ни на йоту.

— Спасибо, — просияла официантка. Она порылась в кармашке фартука и достала клочок бумаги. — Если захотите заехать. — Она протянула ему бумажку. Там был адрес и схема улицы. — Мы можем приглашать друзей, но только избранных.

— Я польщен, — отозвался Будденбаум. — Кстати, меня зовут Оуэн.

— Рада познакомиться. Я Джун Давенпорт. Мисс.

Не обратить внимание на последнее слово было бы не вежливо.

— Не могу поверить, что вы до сих пор свободны, — воскликнул Будденбаум.

— Нет никого стоящего, — сказала Джун.

— Кто знает? Может быть, сегодняшний вечер все изменит, — проговорил Оуэн.

На лице ее промелькнула тень надежды.

— Хорошо бы, — сказала она куда веселее, чем посмотрела, и отошла к клиенту, просившему кофе.

«Что может быть прекраснее, — думал Оуэн, выходя из кафе, — чем этот взгляд, вдруг исполнившийся надежды? Ни звездное небо, ни ягодицы мальчика — ничто не сравнится с выражением лица Джун Давенпорт (мисс), которую все держат за шлюху, когда та вдруг подумала о мужчине своей мечты».

Там, на ее размалеванной физиономии, он прочел столько всякого, что для пересказа не хватило бы тысячи и одной ночи. Пути пройденные и пути отвергнутые. Сожаления о выборе сделанном и о выборе упущенном.

Сегодня — в любую секунду, от сего момента и до вечера — перед ней будут открыты новые пути и возможности нового выбора. Вот сейчас, сейчас, сейчас, в это мгновение и в следующее, стоит ей повернуть голову в любую сторону, и она увидит лицо, которое полюбит. Или отвернется и найдет другое, так же легко.

Направляясь к перекрестку, где он собирался дежурить, несмотря на события предыдущего дня, Будденбаум бросил взгляд на хребет Хармона. И увидел, что главная его вершина укрыта густым туманным облаком. Будденбаум остановился. Остальное небо было ясное, и это наводило на мысль, что туман не совсем естественного происхождения.

Не оттуда ли явятся его наниматели? Не спустятся ли они, подобно олимпийцам, с горной вершины, скрытой от глаз смертных? Будденбаум такого пока что не видел, но ведь все когда-то происходит впервые. Так что оставалось лишь надеяться, что сегодняшний сюжет не окажется эпическим. Если они явятся в громах и молниях, то на улицах может и не остаться зрителей.

Кто тогда придет на вечеринку к Джун Давенпорт?

* * *

Туманное облако заметил не только Будденбаум, Дороти Баллард уже даже успела позвонить Тарфу Томпсону: она доверяла его метеорологическим прогнозам и потому спросила, не прольется ли на участников парада неожиданный дождь. Тарф успокоил ее. Туман, конечно, странный, но ни каким дождем и не пахнет, в этом он уверен.

— Вообще-то, — добавил он, — если бы я меньше разбирался в погодных явлениях, то принял бы его за морской туман.

Успокоенная Дороти вернулась к своим делам.

Первое мероприятие — «живые картинки о первых поселенцах в Орегоне, которые разыгрывали в парке на открытой сцене пятиклассники миссис Хендерсон, — началось на десять минут позже, чем было объявлено, зато собрало толпу человек в двести, и все прошло очень мило. Дети в шляпках и капорах или с деревянными ружьями выглядели про сто прелестно и декламировали свои роли так старательно, будто от этого зависела их жизнь. Особенно тронула Дороти сценка про некоего преподобного Уитни (Дороти слышала о нем первый раз, но не сомневалась в добросовестности Фионы Хендерсон), который и привел в долину Уилламетт через зимние перевалы отряд пионеров. Когда Мэтью, сын Джеда Джилхолли, который играл преподобного, появился на сцене из бумажного снега и воткнул в траву крест, вознося хвалу Господу за спасение своей паствы, у Дороти на глаза навернулись слезы.

Представление закончилось, толпа начала расходиться, и Дороти подошла к Джеду, который стоял, обнимая сына за плечи, и оба они улыбались во весь рот.

— Хорошо начался праздник, — заметил Джед, обращаясь к Дороти и ко всем прочим, кто мог его слышать.

— А то дело нам его не подпортит? — спросила Дороти.

— Ты про фликера? — Джед покачал головой. — Фликер сбежал и не вернется.

— Приятно слышать, — сказала Дороти.

— Что скажешь о нашем Мэтти? — спросил Джед.

— Потрясающе сыграл.

— Он учил слова несколько недель.

— А сегодня чуть не забыл, — сказал Мэтью. — Заметно было?

— Ты просто боялся этого, сынок, — отозвался Джед, — но я-то знал, что ты все помнишь.

— Знал?

— Конечно. — Он ласково потрепал сына по волосам.

— Съедим по мороженому, па?

— Звучит как приказ, — улыбнулся Джед. — Ладно, Дороти, еще увидимся.

Она редко видела Джеда таким, и смотреть на него ей было приятно.

— Для того и придуман фестиваль, — сказала она Фионе, когда они стояли рядом и смотрели, как дети укладывали ружья и шляпы в картонные коробки и уходили в сопровождении родителей. — У всех хорошее настроение.

— Хорошо сыграно, правда? — сказала Фиона.

— Между прочим, откуда вы взяли этого преподобного?

— Ну конечно, я немножко приукрасила, — проговорила Фиона, понизив голос до шепота— Собственно говоря, он почти не имеет отношения к нашему городу.

— А-а.

— На самом деле он вообще не имеет к нам отношения. Преподобный Уитни основал церковь в Силвертоне. Но такая замечательная история. Если честно, я не нашла про наших отцов-основателей ничего такого, что годилось бы для детского спектакля.

— А про Нордхоффа?

— Ну, он был намного позлее, — сказала Фиона своим поставленным учительским тоном.

— Да, разумеется.

— На самом деле наша ранняя история весьма непростая. Меня даже шокировало, какие здесь были вольные нравы. Отнюдь не всех переселенцев можно назвать добрыми христианами.

— Вы уверены? — спросила искренне удивленная Дороти.

— Совершенно уверена, — ответила Фиона.

Но Дороти не сомневалась, что Фиона преувеличивает, и предпочла закончить разговор. Наверное, первые жители Эвервилля были и впрямь грубоваты (в каком же городе нет пьяниц и сластолюбцев?), но им нечего стыдиться своего прошлого. И если в следующем году они захотят снова поставить спектакль, решила Дороти, то история должна быть правдивой. Она так прямо и скажет Фионе Хендерсон: как учитель и гражданин, она не может лгать людям, пусть даже с самыми лучшими намерениями. Выходя из парка, Дороти на минуту остановилась, чтобы посмотреть на хребет Хармона Как и обещал Тарф, туман не собирался сползать вниз. Однако картина наверху изменилась — туман стал гуще, чем был сорок пять минут назад. Главная вершина — гора Хармона, — раньше проступавшая сквозь дымку, теперь скрылась из глаз.

Какая разница, подумала Дороти. Ничего там нет, толь колес и голые скалы. Незачем и смотреть. Дороти перевела взгляд на часы. Было десять минут двенадцатого. Вот-вот должны начаться конкурс тортов и «Съешь-что-можешь» в ресторанчике «Старый пекарь», а также парад домашних любимцев на площади. К полудню нужно успеть на конкурс цветов, где ее назначили одной из судей, а пока что есть время заглянуть в городское управление, где уже собирались участники большого парада, хотя до него оставалось больше двух часов. Дел у Дороти хватало. Вокруг по тротуарам шли улыбающиеся прохожие, в синем августовском небе хлопа ли флаги и сверкали воздушные шары. Ей хотелось, чтобы так было всегда, чтобы праздник никогда не кончался. Как бы хорошо.

Глава 2

— Не нравится мне это, — сказала Тесла.

Она говорила не про подъем — хотя склон делался все круче, и говорила она, задыхаясь, — но про туман. Он висел клочьями, когда они двинулись в путь, а теперь уплотнился, как ватное одеяло.

— Я не вернусь, — поспешно сказала Феба.

— Я не о том, — отозвалась Тесла. — Я просто говорю…

— Да. Вот о чем ты говоришь? — поинтересовался Рауль.

— Говорю, что он очень странный.

— Обыкновенный туман, — отозвалась Феба.

— Я так; не думаю. И чтобы ты знала, Рауль тоже.

Феба остановилась, восстанавливая дыхание, а потом ответила:

— У нас есть револьверы.

— Будто они помогли у Тузейкера, — напомнила Тесла.

— Думаешь, там кто-то есть? — спросила Феба, пристально всматриваясь в черную стену, до которой оставалось не больше трех сотен ярдов.

— Могу поспорить на мой «харлей».

Феба вздохнула.

— Тогда тебе, наверное, лучше вернуться, — сказала она. — Не хочу, чтобы из-за меня с тобой что-то случилось.

— Не говори глупостей, — оборвала ее Тесла.

— Ладно, — сказала Феба. — Но если мы там потеряемся…

— Что вполне возможно.

— То не станем друг друга искать?

— Просто будем идти вперед.

— Ладно.

— Будем искать Субстанцию.

— Будем искать Джо.

Господи, до чего он оказался холодным, этот туман, забиравшийся всюду. За те шестьдесят секунд, пока Тесла и Феба шли в тумане, они промокли и продрогли насквозь.

— Смотри под ноги, — предупредила Тесла.

— А что такое?

— Вот, смотри. — Тесла показала на трещину в земле шириной около шести дюймов. — И вон там. И еще.

Трещины были свежие, и виднелись они повсюду. Теслу это не удивляло. Проход из одной реальности в другую открывался не сам по себе, он всегда был победой метафизики над физикой и катаклизмом для неживой, не имеющей разума природы. В доме у Бадди Вэнса все начиналось так же: здание пошло трещинами, а потом в эпицентре, где открылся проход, растрескался, развалился и испарился весь прочный материальный мир. Сейчас разница состояла лишь в том, что здесь было на удивление тихо. Даже туман висел почти неподвижно. В доме Вэнса тогда случился настоящий ураган.

Оставалось надеяться, что тот, кто открыл проход в этот раз, был в подобного рода делах мастером, а не новичком, как Яфф, не сумевший удержать под контролем вызванные им силы.

— Киссун, — предположил Рауль.

Это казалось им весьма правдоподобным. Вряд ли сейчас в мире кто-то мог сравниться с ним по силе и могуществу.

— Если он научился открывать проход между Космом и Метакосмом, — размышляла Тесла, — то он овладел Искусством.

— Или вот-вот овладеет.

— В таком случае, почему он все еще возился со своим дерьмом у Тузейкера?

— Хороший вопрос.

— Он как-то связан со всем, что здесь происходит, не сомневаюсь. Но вряд ли он сам открыл эту дверь.

— Может быть, он нашел помощника, — сказал Рауль.

— Ты разговариваешь с обезьяной, да? — спросила Феба.

— По-моему, нам пока лучше не подавать голоса.

— Но ты на самом деле с ним разговариваешь?

— Я что, шевелю губами? — спросила Тесла.

— Ага.

— Я так и не… — начала она и вдруг замолчала, остановилась. Потом схватила Фебу за руку.

— Ты что? — удивилась Феба.

— Слушай.

— Здесь что, работает плотник? — Это спросил Рауль.

Выше на склоне кто-то стучал молотком. Туман приглушал звуки, и трудно было определить, где именно находился работяга, но это было не важно — крохотная надежда на то, что проход свободен, рухнула. Тесла достала из куртки револьвер, подаренный Лурдес.

— Будем идти очень тихо, — прошептала она. — И смотри в оба.

Она первая пошла дальше вверх, лавируя между трещинами, и сердце у нее колотилось так, что почти заглушало удары молотка. Молоток, впрочем, стучал с перерывами, и теперь, когда они поднялись ближе, в паузах до их слуха доносились другие звуки. Там кто-то плакал. И кто-то пел, хотя слов было не разобрать.

— Что там, черт возьми, происходит? — пробормотала Тесла.

На земле валялись срубленные ветки, кора и щепки, оставленные, разумеется, плотником. Что он строил в этих горах: летний домик или, быть может, часовню?

Впереди в тумане на мгновение мелькнул просвет, и в нем — чья-то фигура. Разглядеть ее толком Тесла не успела, но голова была явно великовата для худого, щуплого тела. Тесла решила, что там ребенок. Фигура скрылась, а в воздухе после нее остался смех (по крайней мере, Тесла приняла эти звуки за смех). От смеха в туманном облаке прошла рябь, как по воде, когда плеснет рыба. Странный феномен, но забавный.

Она оглянулась на Фебу, которая улыбалась одними губами.

— Там, наверху, дети, — прошептала она.

— Кажется, да.

Не успела она договорить, как ребенок снова появился, по-прежнему резвясь и смеясь. На этот раз Тесла разглядела, что это девочка. Тело у нее было худое, совсем детское, но уже заметно округлились небольшие груди. Спереди ееволосы оказались выбриты до середины головы, а сзади собраны в длинный хвост.

Ловкая и подвижная, она вдруг оступилась, угодив ногой в одну из трещин, и упала. Смех оборвался.

Феба ахнула. Молоток продолжал стучать, кто-то продолжал плакать, но девочка услышала голос Фебы. Она оглянулась, поискала глазами — черными и блестящими, как два отполированных агата, — источник звука и, кажется, заметила гостей. Она вскочила и понеслась куда-то вверх по склону.

— Прятаться больше нет смысла, — заметила Тесла.

Девочка громко кричала, поднимая тревогу.

— Давай лучше в обход, — предложила Тесла и потянула Фебу за руку, торопясь уйти с опасного склона.

Идти быстро по растрескавшейся земле было почти не возможно, но они без передышки преодолели ярдов пятьдесят и только потом остановились и прислушались.

Стук молотка прекратился, пение тоже. Теперь раздавался только плач.

— Так не горюют, — сказал Рауль.

— Отчего же тогда этот плач?

— От боли. Кому-то очень больно. Тесла содрогнулась и посмотрела на Фебу.

— Послушай… — произнесла она шепотом.

— Хочешь вернуться?

— А ты нет?

Фебы побледнела, лоб стал влажным от пота.

— Да, — выдохнула она. — Наверное, хочу. — Она оглянулась, хотя сквозь туман ничего не было видно. — Но не очень… — Она колебалась. — Мне нужно найти Джо.

— Ты так часто повторяешь это, что я начинаю тебе верить, — сказала Тесла.

С губ Фебы слетел нервный смешок, а потом она заплакала.

— Если мы выберемся отсюда живыми, — проговорила она, пытаясь справиться с собой, — я буду тебе обязана по гроб жизни.

— Ты будешь обязана пригласить меня на свадьбу, а больше ничего, — ответила Тесла.

Феба крепко ее обняла.

— Мы еще не дошли, — напомнила Тесла.

— Знаю, знаю, — кивнула Феба. Она отступила на шаг, судорожно всхлипнула и отерла рукой глаза. — Я готова.

— Ладно.

Тесла оглянулась назад. Все стихло, но расслабляться было нельзя. Туман искажал расстояния, но все равно вряд ли там затаился выводок ликсов или детей, жаждавших наброситься на незваных гостей.

— Вперед, — сказала Тесла и первая двинулась вверх по склону.

Они не могли разглядеть, куда идут, но, поскольку склон под ногами уходил вверх, они точно знали, что движутся к вершине.

Спустя некоторое время они услышали первое подтверждение тому, что не заблудились. Они услышали стоны, с каждым шагом становившиеся все громче, а потом кто-то снова запел. Женский голос взял фальшивую ноту, будто пытался исполнить слишком трудную для себя мелодию; потом во все умолк. Затем завел новую песню, печальнее первой. Песня походила на жалобу или на колыбельную, какую можно петь умирающему ребенку. От нее Тесле стало так страшно, что она готова была обрадоваться даже выводку ликсов. Да же они лучше, чем эти стоны, песни и смех ребенка с темными безжизненными глазами.

И тут, когда голос начал новый заунывный куплет, туман отодвинулся и открыл картину, какая может привидеться лишь в кошмарном сне.

Немного выше на склоне, шагах в двадцати над собой, они увидели то, что строил плотник. Он сделал не дом и не часовню. Он свалил в лесу три дерева, обтесал их, приволок и установил на склоне так, что теперь перед Фебой и Теслой стояли три креста высотой футов в двадцать. Он их установил, а потом кто-то — сам плотник или его хозяева — распяли на них трех человек.

Тесла их не видела, потому что кресты стояли спиной к ним с Фебой. Но зато она хорошо разглядела плотника. Не высокого роста, широкогрудый, с приплюснутой головой и такими же пустыми черными глазами, как у здешней девочки, он собирал инструменты в тени крестов с таким видом, будто починил ножку стола. Невдалеке от него, откинувшись в шезлонге, сидела женщина. Она сидела лицом к распятым и пела свою колыбельную.

Никто из них не заметил Фебу и Теслу. Обе стояли, потрясенные зрелищем, а плотник тем временем складывал инструменты. Потом он поднялся и небрежной походкой ушел, растворившись в тумане, даже не оглянувшись на кресты. Женщина же томно откинулась в кресле, оборвала пес ню и достала тонкую сигарету.

— Что все это означает? — спросила Феба дрожащим голосом.

— Какая, на хрен, разница, — ответила Тесла, доставая из кармана револьвер. — Сейчас что-нибудь придумаем.

— Например? — спросил Рауль.

— Например, снимем этих бедолаг, — сказала она вслух.

— Мы? — спросила Феба.

— Да, мы.

— Тесла, послушай, — заговорил Рауль. — Понимаю, это ужасно. Но им уже не поможешь…

— Что он тебе сказал? — поинтересовалась Феба.

— Пока ничего.

— Мы сваляли дурака, когда пришли сюда. Но пришли и пришли…

— Ну и что теперь? Пройти мимо?

— Вот именно!

— Господи Иисусе.

— Знаю, — сказал Рауль. — Это черт знает что, и лучше бы нас здесь не было. Но мы должны найти проход, отправить туда Фебу, а потом сваливать отсюда на хрен.

— Знаешь что? — сказала Феба и кивнула в сторону женщины в шезлонге. — Она может знать, где проход. По-моему, надо спросить. — Она выразительно посмотрела на револьвер в руках у Теслы: — Вот с этим.

— Хорошая мысль.

— Только не смотри на кресты, — предупредил Рауль, когда они двинулись вперед.

Женщина больше не пела, а просто лежала в шезлонге, закрыв глаза, и смолила свой косячок. Тишину нарушали лишь едва слышные стоны одного из распятых.

— Гляди под ноги, — сказала Тесла Фебе. — Нечего себя терзать.

Так, опустив взор вниз, они продолжили подъем. Тесле ужасно хотелось посмотреть на лица распятых, но она не поддалась. Рауль прав. Им уже ничем не поможешь.

Они почти подошли к шезлонгу, когда женщина заговорила как будто сама с собой, в блаженном трансе:

— Эй, Лагуна? Ты меня слышишь? Я их поймала, поймала на месте. На месте. Белые. Совсем белые. Ты не поверишь, какие…

Тесла приставила револьвер ей к виску. Поток речи пре рвался, и женщина открыла глаза. Она была не красавица: кожа грубая, глаза маленькие, ресницы похожи на щетину, вокруг губ тоже торчали жесткие волоски, рот раза в два больше, чем у нормальных людей, и зубов во рту — мелких и, похоже, острых — тоже больше. Несмотря на ее наркотическое состояние, женщина сразу осознала опасность.

— Я еще не допела, — сказала она.

— И не надо, — ответила Тесла. — Просто покажи, где проход.

— Вы не из свиты Посвященного?

— Нет.

— Значит, вы Сапас Умана?

— Нет. Для тебя я просто леди с револьвером, — сказала Тесла.

— Значит, Сапас Умана, — проговорила женщина, пере водя взгляд с Теслы на Фебу и обратно. — Твари человеческие. Как интересно!

— Ты меня слышишь? — спросила Тесла.

— Да. Вам нужно знать, где проход. Он вон там. — Она, не оборачиваясь, показала в сторону вершины, закрытой туманом.

— Далеко до него?

— Близко. Но зачем он вам? Там, на той стороне, нет ни чего интересного, только туман и паршивое море. Здесь чудеса, здесь, в Альтер Инцендо. Среди гуманоидов, подобных вам.

— Чудеса? — переспросила Феба.

— Да, да, — закивала женщина с воодушевлением, забыв про револьвер, все еще приставленный к ее виску, — У нас на Эфемериде не жизнь, а тоска, и мы все мечтаем попасть сюда, где жизнь чиста и реальна.

— Боже, какое ее ждет разочарование, — съязвил Рауль.

Но она не была простой туристкой, жертвой недобросовестной информации.

— Иады приходят отсюда? — спросила Тесла.

Женщина улыбнулась.

— Конечно отсюда, — произнесла она едва ли не мечтательно.

— Тогда что вы здесь делаете?

— Как что? Пришли их встречать.

— В таком случае вы не увидите чудес нашего мира.

— Почему?

— Потому что иады собираются его уничтожить.

Женщина рассмеялась. Откинулась в кресле и рассмеялась.

— Кто вам сказал такую глупость? — сказала она.

Тесла не ответила, хотя и могла. Впервые Тесла услышала про иадов от Киссуна. Наверное, это был не самый надежный источник. От кого же еще? Да, еще о них говорил д'Амур. Он сказал тогда, что Иад — лишь еще одно имя дьявола, врага рода людского. А Грилло, получавший информацию для своего Рифа от множества людей, сообщил про оружие, придуманное на тот случай, если (вернее, когда) иады нападут на людей.

Женщина продолжала смеяться.

— Иады идут сюда за тем же, за чем и я, — сказала она наконец. — Им тоже хочется своими глазами увидеть чудеса.

— Нет здесь никаких чудес, — возразила Феба — Только не здесь.

Женщина стала серьезной.

— Возможно, вы к ним просто привыкли, — заметила она, — и потому не замечаете.

— Спроси у нее про распятых, — сказал Тесле Рауль.

— Черт, ты прав. А как насчет этих? — произнесла вслух Тесла и, не глядя, ткнула пальцем себе за плечо.

— Так велел Посвященный. Он сказал, что они шпионы, враги покоя.

— Но зачем их убили вот так? — спросила Феба. — С такой страшной жестокостью.

Женщина заметно смутилась.

— Посвященный сказал, что это лучше для них.

— Для них? — возмутилась Тесла. — Это лучше для них?

— Разве не написано про такое в одной из ваших книг? Как умер ваш бог…

— Да, но…

— И потому он воссоединился со своим отцом… Или с матерью.

— С отцом, — уточнила Феба.

— Простите мое невежество. Я плохо запоминаю сюжеты. Песни — другое дело. Стоит мне один раз услышать мелодию, и я помню ее потом всю жизнь. Но истории, рассказы, даже про богов. — От досады она щелкнула пальцами. — Забываю!

— Что, если она говорит правду? — пробормотал Рауль.

— О распятии?

— Об иадах. Что, если мы все перепутали с самого начала?

— И они идут сюда, просто чтобы полюбоваться нашими пейзажами? Я так не думаю, — отозвалась Тесла. — Помнишь, в Петле?

Она тогда успела бросить взгляд на иадов и запомнила их навсегда, во всей их громадности и уродстве. Даже теперь, пять лет спустя, от одного воспоминания ее бросило в дрожь. Возможно, Иад — не враг человечества, но вряд ли его коллективный разум, составленный из крохотных разумов крохотных существ, несет в себе покой и любовь к миру.

— Не хотите ли присоединиться? — спросила женщина.

— К чему? — сказала Тесла.

— Она спросила, можно ли ей закурить, — пояснила Феба. — Ты что, не слышала?

— Я задумалась.

— О чем?

— О том, какая я чертова дура.

Женщина зажгла спичку и поднесла к погасшему косячку. Что бы это ни было, курила она не гашиш. Тошнотворно сладко пахло корицей с сахаром.

— Еще затянись, — сказала Тесла. — Еще.

Удивленная женщина подчинилась.

— Еще, — велела Тесла, подкрепив свои слова тычком револьвера.

Женщина послушно дважды глубоко затянулась.

— Молодец, — кивнула Тесла, когда на лице у курильщицы появилась блаженная улыбка и глаза начали слипаться. — Еще разок, и порядок.

Та поднесла к губам сигарету, но тут ее сморил сон. Рука безвольно упала, и сигарета вывалилась из пальцев. Тесла подняла ее, погасила пальцами горящий конец и сунула окурок в карман.

— Пригодится, — сказала она Фебе. — А теперь пошли.

Они снова двинулись вверх, и тут Тесла осознала, что стоны умолкли. Последний из троих, распятых во искупление их веры, умер. Теперь можно было и посмотреть на них.

— Не надо! — попытался предупредить Рауль, но не успел. Тесла уже повернулась, уже увидела.

На среднем кресте висела Кейт Фаррел. Живот у нее был обнажен и вспорот. Слева от нее — Эдвард. Справа…

— Люсьен.

Из всех троих он был изранен больше других и почти полностью обнажен. Его белую грудь заливала кровь, каплями стекавшая с лица, милосердно скрытого волосами.

Дыхание у Теслы перехватило, ноги обмякли. Она выронила револьвер и зажала руками рот, чтобы не разрыдаться.

— Ты кого-то из них знаешь? — спросила Феба.

— Всех троих, — прошептала Тесла— Всех троих. Феба крепко стиснула ее руку.

— Мы уже ничем им не поможем.

— Он был жив, — сказала Тесла. Мысль эта пронзила ее, будто игла — Он был еще жив, а я даже не посмотрела. Я могла бы спасти его.

— Ты не знала, что это он, — возразила Феба.

Феба осторожно потянула ее прочь, подальше от этого места Тесла сопротивлялась, не в силах отвести глаз от Люсьена. Он был беспомощным и беззащитным Нужно хотя бы снять его, не оставлять на поживу птицам.

В глубине смятенного сознания она услышала голос Рауля:

— Феба права.

— Оставь меня в покое.

— Ему уже не поможешь. Тесла, ты не виновата. Он сам выбрал свой путь. А мы выбрали свой.

— Он был еще жив.

— возможно.

— Он видел меня.

— Можешь верить в это, если тебе так хочется, — сказал Рауль. — Я не собираюсь тебя разубеждать. Но возможно, он умер, потому что увидел тебя.

— Что?

— Он мог позвать тебя и не позвал. Может быть, он увидел тебя и решил: все, хватит.

Глаза у Теслы наполнились слезами.

— Хватит?

— Да. Всякое страдание кончается. Даже такое. Она не поверила и не верила до конца своих дней.

— Как он сказал про нас? Кто мы? Сосуды для чего?

— Для Бесконечного. Сосуды для Бесконечного.

— О чем ты? — удивилась Феба.

— Он хотел стать таким, — ответила Тесла.

— Нет, — сказал Рауль. — Таким он был. Тесла кивнула.

— Знаешь, — обратилась она к Фебе, — внутри у меня сидит одна очень добрая душа. — Она громко всхлипнула. — Единственная досада, что она не моя.

Она больше не сопротивлялась, когда Феба потянула ее прочь, и они продолжили путь.

Глава 3

Наконец течение подхватило Джо, вынесло из темноты и понесло туда же, куда и «Фанакапан». Он не знал, куда плывет. Впрочем, он не вполне понимал, жив ли он. Он терял со знание, время от времени выныривал из забытья и видел бурлящее небо, словно небо и море поменялись местами. Один раз, очнувшись, он заметил нечто, похожее на пылающих птиц, проносившихся в раскаленном воздухе подобно метеоритам В другой раз он краем глаза уловил какое-то сияние, по вернул голову и увидел шу: тот стремительно несся в неспокойных водах, и глаза его сияли. Джо вспомнил разговор с Ноем на берегу: кто понравится одному Зерапушу, сказал Ной, понравится им всем. Прежде чем снова потерять со знание, Джо успел подумать, что этот шу его знает и, может быть, как-то выведет отсюда.

В полусне, в котором он пребывал почти постоянно, Джо видел Фебу среди водорослей; видел, как колыхалось в воде ее белое тело. И даже сейчас на глаза у него навернулись слезы, когда он подумал, что Феба ушла от него и вернулась в живой, реальный мир, оставив ему только воспоминания.

Потом и Феба перестала ему сниться. Джо плыл как сквозь пелену грязного дыма. Он был слишком слаб, чтобы сформулировать хоть одну мысль. Мимо него проплывали корабли, но он их не видел. Если бы видел — они скрипели и кренились, битком набитые пассажирами, удиравшими с Эфемериды, — наверное, попытался бы ухватиться за какой-нибудь канат и забраться на борт, а не двигаться в обратную сторону, куда его несло течением. По крайней мере, он бы заметил застывший на лицах беглецов страх и приготовился к тому, что ждало его на островах архипелага. Но он ничего не различал, не знал и потому плыл все дальше и дальше, мимо тонущих судов и спасавшихся вплавь обреченных пасса жиров. Он не увидел ни желтоватого пепла, местами так покрывшего поверхность моря, что вода казалось плотной, ни полыхавших вокруг кораблей.

Постепенно волнение моря стихло, и ослабевшее течение вынесло его к берегам острова, носившего в славные времена название Мем-э Б'Кетер Саббат. Там он и остался лежать на берегу, посреди мусора и обломков, в беспамятстве, больной и беспомощный, а на острове гибло все живое, а те, кто его погубил — иад-уроборосы, — подходили все ближе.

* * *

Трудно измерить расстояние, разделявшее остров Мем-э Б'Кетер Саббат и горы, где карабкались в тот момент вверх по склону Тесла и Феба Множество мыслителей в обоих мирах, в Косме и Метакосме, издавна пытались создать формулу, которая позволила бы вычислить расстояние между ни ми, но к единому выводу так и не пришли. Согласились толь ко в одном: единого правила, а также единиц измерения для этого нет. Ведь расстояние между мирами — не отрезок пространства между двумя точками, а различие в состояниях. Потому одни считали, что проще всего считать это пространство исключительно абстрактным, подобным тому, что отделяет почитателя божества от самого божества, и предлагали для такого случая особую систему координат. Другие полагали, что на пути из мира Альтер Инцендо в мир Субстанции душа претерпевает столь радикальные изменения, что описать и подвергнуть анализу дистанцию между ними (если здесь уместно слово «дистанция», в чем они сомневались) можно лишь в терминах духовной эволюции. Однако последнюю гипотезу признали несостоятельной, поскольку идею духовной эволюции отдельно взятой личности сочли ересью.

Были и третьи. Они настаивали на том, что любое взаимопроникновение между Сапас Умана и морем сновидений совершается лишь в сознании, и потому все попытки вычислить физическое расстояние между ними обречены на провал. Воистину, уверяли они, с тем же успехом можно измерить промежуток между одной мыслью и другой. Оппоненты называли эту теорию пораженчеством и вульгарной метафизикой. Они напоминали, что человек вступает в воды моря сновидений трижды, а всю остальную жизнь оно не достижимо даже в мыслях. Не совсем так, возражал лидер третьей группировки, мистик из Джума по имени Карасофия. Стена, разделяющая Метакосм и Косм, постепенно становится тоньше, и скоро наступит время, когда она окончательно рухнет. Тогда разум Сапас Умана, который кажется столь наивным и конкретным, даже в своем зачаточном состоянии станет главным производителем чудес.

Если бы Карасофия не погиб за свои идеи от руки убийцы на поле подсолнухов близ Элифаса, он мог бы заглянуть в мысли тех, кто собрался на праздничный парад в Эвервилле, и нашел бы в них подтверждение своей гипотезы. Все участники парада грезили наяву.

Взрослые мечтали стать свободными, как дети; дети меч тали получить родительскую власть.

Любовники глядели друг на друга и видели будущую ночь; старики и старухи смотрели на свои морщинистые руки или в голубое небо и видели то же самое.

Кто-то грезил о сексе, кто-то — о забвении, кто-то — о разгульном веселье.

А дальше по маршруту парадного шествия, возле окна, из которого он недавно вывалился на тротуар, сидел чело век, грезивший об Искусстве: о том, как его получит и навсегда перейдет предел времени и пространства.

— Оуэн?

Будденбаум не думал, что увидит его еще раз, по крайней мере, не в этой жизни. Но мальчишка стоял перед ним, та кой же, как прежде.

— Здравствуй, здравствуй…

— Как ты? — спросил Сет.

— Терпимо.

— Хорошо. Я принес холодного пива.

— Очень предусмотрительно.

— Считай это предложением мира.

— Принято, — сказал Будденбаум — Иди сюда, садись. Он похлопал по доскам рядом с собой.

— У тебя усталый вид.

— Не выспался.

— Молоточки мешали?

— Нет. Думал о тебе.

— Господи.

— Я хорошо о тебе думал, — уточнил Сет, усаживаясь рядом с Будденбаумом.

— В самом деле?

— В самом деле. Я хочу пойти с тобой, Оуэн.

— Куда?

— Туда, куда ты уйдешь после парада.

— Я никуда не собираюсь уходить, — возразил Будденбаум.

— Ты останешься жить в Эвервилле?

— Я нигде не останусь жить.

— Это способ от меня отделаться, — заметил Сет, — но почему ты не говоришь прямо? Скажи, я встану и уйду.

— Нет, это не способ от тебя отделаться, — ответил Оуэн.

— Тогда я не понимаю.

Оуэн обдумывал что-то, глядя в окно.

— Я слишком мало о тебе знаю, — проговорил он — И все же, мне кажется…

— Что?

— Я никогда никому не доверял, — сказал Оуэн. — Вот в чем дело. Хотелось доверять, и не раз, но я боялся разочарования. — Он посмотрел на Сета. — Знаю, я сам себя обманы вал, я придумывал себе чувства, — продолжал он, явно в смятении, — наверное, и любовь придумывал. Но это был мой выбор, так я защищался.

— Ты никогда никого не любил?

— Я испытывал страсть. И не раз. В последний раз — в Италии. Забавно. Унизительно, нелепо, весело. Но любовь? Нет. Я никому не доверял настолько, чтобы полюбить. — Он тяжело вздохнул. — Теперь уже поздно.

— Почему?

— Потому что любовь — это человеческая страсть, а я скоро стану свободным от всяких чувств. Вот я тебе все и сказал.

— Ты хочешь сказать… Ты перестанешь быть человеком?

— Да, именно.

— Это из-за аватар?

— Можешь думать и так.

— Объясни, пожалуйста.

— Встань, — сказал Оуэн, подтолкнув Сета. — Выгляни в окно.

Сет посмотрел. Оуэн встал сзади, положил ему руки на плечи.

— Смотри на перекресток.

Машин внизу не было; до окончания парада улица принадлежала пешеходам.

— Что я там должен увидеть? — поинтересовался Сет.

— Подожди немного, — промолвил Оуэн, передвигая пальцы ближе к шее Сета.

— Хочешь сделать мне массаж?

— Помолчи, — сказал Оуэн. — Сейчас… сейчас увидишь.

Сет почувствовал легкое покалывание в шее, которое быстро распространилось и растаяло в основании черепа. Он тихо вздохнул от удовольствия.

— Хорошо.

— Смотри на перекресток.

— Хорошо бы ты просто…

Он не договорил. Сет лишь ахнул, схватившись обеими руками за подоконник.

— Бог ты мой.

Перекресток исчез; улицы потекли, будто потоки лавы, украшенные алыми и золотыми лентами. Четыре потока со всех сторон перекрестка, сужаясь, двигались к центру, где превратились в крохотные полоски, а блеск их стал таким нестерпимым, что Сет опустил глаза.

— Что это? — выдохнул он.

— Красиво, правда?

— Бог ты мой, еще бы! Это ты сделал?

— Это не делают, Сет. Это не витает в воздухе, как стихотворение. Это можно лишь привести в движение.

— Ладно. Но это ты привел это в движение?

— Да, я. Много лет назад.

— Ты ничего мне не рассказывал.

— Это приглашение на танец, — мягко прошептал Оуэн над самым ухом Сета.

— Какой танец?

— Танец жизни и становления, — ответил Будденбаум — Смотри на него, и забудешь твоих ангелов с молоточками, что стучат по небу с той стороны. Вот оно, настоящее чудо.

— Где все сходится.

— Да.

— Ты сказал, что твое путешествие закончится на перекрестке.

— Вспомни об этом потом, — сказал Оуэн, и голос его посуровел. — Вспомни, что я ни разу тебя не обманул. Я никогда не говорил тебе, что пришел навсегда.

— Нет, ты ничего такого не говорил. Я хотел бы, но ты не говорил.

— Ну, раз мы друг друга поняли, значит, можно еще раз позабавиться на прощание.

Сет отвернулся от окна:

— Не могу больше смотреть на это. Тошнит. Оуэн легко пробежался пальцами по его волосам.

— Все, — сказал он. — Смотри, ничего нет.

Сет посмотрел на перекресток. Видение исчезло.

— И как это будет? — спросил он. — Ты встанешь на перекрестке, и они тебя заберут?

— Все не так просто, — сказал Оуэн.

— А как?

— Я сам толком не знаю.

— Но ты знаешь, что с тобой будет в конце, ведь так?

— Я знаю, что я стану свободным от времени. Прошлое, будущее и мгновение сна между ними станут одним бесконечным днем…

Голос его становился тише и тише, так что в конце Сет почти не разобрал слов.

— Что за мгновение сна? — спросил он.

Оуэн притянул к себе юношу и поцеловал в губы.

— Хватит об этом.

— Но я хочу знать, — настаивал Сет. — Оуэн, я не хочу, чтобы ты уходил.

— Так надо, — сказал Будденбаум. — Боюсь, у меня нет выбора.

— Нет, есть. Ты можешь остаться со мной, по крайней мере на какое-то время. Научить меня тому, что ты знаешь. — Он положил руку Оуэну на грудь. — А когда мы будем уставать от учебы — Рука его нашла застежку ремня. — Тогда будем трахаться.

— Пойми, я очень долго ждал этого, — проговорил Оуэн. — Сколько мне пришлось думать, придумывать, притворяться, чтобы в результате оказаться здесь. Поверь мне, это было непросто. Сколько раз мне хотелось плюнуть на все. — Сет справился с пряжкой и расстегивал пуговицы. Оуэн продолжал говорить, будто ничего не замечал. — Но я не утратил видения.

Пальцы Сета нашли его член. Равнодушие Будденбаума оказалось притворством.

— Ну давай же, — попросил Сет.

— Ты всегда такой нетерпеливый? — сказал Оуэн.

— Не помню, — сказал Сет. — Не помню ничего, что было до того, как я встретил тебя.

— Не говори глупостей.

— При чем тут глупости? Это правда, Я ждал тебя. Знал, что ты придешь. Я, конечно, не видел твоего лица…

— Послушай меня.

— Я слушаю.

— Я не тот, кого ты ждал.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я не могу дать то, что тебе нужно. Я не могу остаться и приглядывать за тобой.

— Ну и что? — сказал Сет, продолжая гладить его.

— Придется тебе найти другой объект.

— Не придется, — отозвался Сет, — если ты возьмешь меня с собой, если пригласишь на этот танец. — Он снова вы глянул в окно, на серую улицу. — Если ты будешь со мной, я смогу, я выдержу.

— Вряд ли.

— Смогу! Дай мне шанс.

Он присел перед Оуэном на корточки и прикоснулся языком к его члену.

— Подумай, как хорошо нам будет вместе.

— Ты не знаешь, чего ты просишь.

— Так скажи. Научи. Я стану тем, кем ты захочешь. Поверь мне.

Оуэн погладил его по лицу.

— Я тебе верю, — сказал он, легко поигрывая своим членом. — Я уже говорил: в тебе что-то есть.

Сет улыбнулся, затем взял член Оуэна в рот. Юноша был не очень опытен, но недостаток техники восполнялся рвением. Оуэн запустил пальцы в его волосы и застонал. Обычно в момент наслаждения он забывал, что делают его руки или губы. Но сейчас, то ли от осознания конца, который окрашивал все, что он сегодня ни делал (последний завтрак, последнее умывание, последняя ласка), то ли оттого, что мальчишка ему действительно нравился, он ясно и точно отдавал отчет в каждом своем ощущении.

Какой смысл, подумал он, жить весь бесконечный день в одиночестве? Каким бы ты ни был мудрым и ловким, но вечность — это навсегда. Возможно, будь у него больше времени, он поискал бы кого-нибудь другого, чтобы разделить с ним бессмертие; кого-то, кто больше походил на его идеал. Впрочем, скоро он выйдет на перекресток и сможет делать то, чего раньше не мог. Он получит власть над эволюцией, и в его силах будет подправить Сету профиль, сделать построй нее бедра. Он глянул сверху на юношу.

— Ты быстро учишься, — заметил он.

Парнишка улыбнулся, не отрывая от него губ.

— Давай, давай, — сказал Оуэн и во всю длину вошел ему в глотку. Тот сначала поперхнулся, но, прирожденный любовник, не отступил и не сдался. — Бог ты мой, — воскликнул Оуэн, — ты очень целеустремленный, ты знаешь это?

Он снова ласково погладил лицо Сета. Слишком низкие скулы, слишком курносый нос. А волосы слишком обычные, их придется изменить полностью. Может быть, сделать ему черные локоны до плеч, как на портретах у Боттичелли? Или, наоборот, превратить в блондина с выгоревшей на солнце челкой, падающей на глаза? Сейчас не время об этом думать. Он решит позже. Потом, когда исчезнут все «до» и «после».

Он почувствовал знакомую дрожь.

— Хватит, — ласково сказал он. — Я не хочу сейчас доходить до конца.

Если мальчишка его и слышал, то никак не отреагировал. Глаза Сета были закрыты, и он предавался своему занятию с таким рвением, что на губах пенилась слюна.

«Мой член поднимается из пены, как Венера», — подумал Будденбаум.

Мысль его позабавила, и, пока он мысленно смеялся над своей остротой, мальчик едва не довершил дело.

— Нет! — крикнул Оуэн, с силой вырвал член изо рта Сета и сильно, до боли, ущипнул мальчика.

На миг он подумал, что проиграл. Он застонал, скорчился, закрыв глаза, чтобы не видеть соблазнительного зрелища Сета, стоявшего перед ним на коленях. Ущипнул его еще сильнее и мало-помалу успокоился.

— Все, — выдохнул он.

— Я думал, ты хочешь.

Глаза у Сета были открыты, молния штанов расстегнута.

— У меня сейчас нет времени восстанавливать силы, — сказал Оуэн. — Бог ты мой, нельзя было позволять тебе даже начинать…

— Ты первый меня поцеловал, — почти с обидой ответил Сет.

— Меа culpa* (* Моя вина (лат.)), — сказал Оуэн и поднял руки, шутливо прося прощения. — Больше не буду.

Сет понуро опустил голову.

— Никакого «больше» не будет, так? — проговорил он.

— Сет…

— Не надо лгать, — сказал юноша, застегивая брюки. — Я не дурак.

— Нет конечно, — ответил Оуэн. — Поднимайся, пожалуйста.

Сет выпрямился, вытер ладонью губы и подбородок.

— Конечно, ты не дурак, потому я говорю тебе все как есть. Я доверил тебе тайну, о которой до сих пор не рассказывал ни единой живой душе.

— Почему?

— Если честно, сам не знаю. Наверное, потому что ты ну жен мне больше, чем я думал.

— Надолго ли?

— Не дави на меня, Сет. Не все зависит от нас. Прежде чем взять тебя с собой, я должен быть уверен, что не потеряю все, ради чего жил.

— А такое может быть?

— Я сказал: не дави на меня. Сет понурился.

— И вот этого тоже не надо. Посмотри мне в глаза. — Медленно Сет снова поднял голову. В глазах у него стояли слезы.

— Я не могу брать на себя ответственность за тебя, мой мальчик. Ты понимаешь?

Сет кивнул.

— Я не знаю, что случится со мной завтра, — продолжал Будденбаум — Не знаю. Были люди намного умнее меня, но их смело… просто смело, и все тут… потому что они начали этот танец, не умея танцевать. — Он дернул плечом и вздохнул. — Я не знаю, люблю ли я тебя, Сет, но я не хочу использовать тебя и бросить. Я никогда не простил бы себе этого.

С другой стороны, — он взял юношу за подбородок, — похоже, наши судьбы переплелись.

Сет хотел что-то ответить, но Оуэн прикрыл его рот ладонью:

— Ни слова больше.

— Я и не собирался.

— Собирался.

— Я не о том.

— А о чем?

— Я хотел сказать, что там оркестр. Послушай.

Он был прав. Через разбитое стекло доносились отдаленные звуки труб и барабанов.

— Парад начался, — сказал Сет.

— Наконец-то, — отозвался Оуэн, и взгляд его устремился к перекрестку. — Вот теперь, мой мальчик, смотри внимательно.

Глава 4

— Подожди, остановись на минуту, — сказал Рауль.

Тесла замерла и жестом приказала остановиться Фебе, шедшей за ней следом.

— Замри.

Впереди, ярдах в десяти отсюда, Тесла разглядела в тумане движение. Четверо (один из них — тот самый плотник, узнала Тесла) двигались по склону наперерез им. Феба тоже увидела их и замерла, затаив дыхание. Если сейчас хоть кто-то из четверых повернет голову в эту сторону, игра окончена. Наверное, Тесла успеет пристрелить двоих, прежде чем они приблизятся. Но любой из четверки явно справится с ней или с Фебой одним ударом кулака.

— Не самые удачные творения Создателя, — заметил Рауль.

Это было мягко сказано. Все четверо оказались уродливы, каждый по-своему, и уродство подчеркивалось тем, что они шли в обнимку, как гротескные братья. Один из них, несомненно, был самым тощим на свете: его черная кожа прилипла к острым костям, будто папиросная бумага, глаза блестели, и на ходу он семенил ножками. Рядом с ним, поло жив ему на плечо руку небывалых размеров, шагал толстяк в светлой расстегнутой рубахе, весь в пятнах то ли грязи, то ли крови. На его отвислых грудях, покрытых синяками, висело некое существо — помесь омара с попугаем: красное, с крыльями, с клешнями, — припавшее к нему наподобие младенца у кормящей матери. Третьим в четверке был тот самый плотник. На вид самый тупой, с головой, похожей на лопату, с бычьей шеей. Но он шел и насвистывал песенку, и песенка была веселая, и журчала она нежно, как ирландский ручеек. Справа от него и ближе всех к женщинам вприпрыжку бежал карлик. Кожа у него отливала ярко-желтым и казалась липкой, и весь он был разболтанный и издерганный. Черты его лица ужасали — глаза навыкате, подбородок срезанный, рот перекошен, а носа почти нет, только ноздри.

Они, похоже, никуда не спешили. Шли спокойно, болта ли, шутили и были так поглощены обществом друг друга, что ни один даже не взглянул в сторону женщин.

Потом туман поглотил их, и они исчезли.

— Ужас, — тихо сказала Феба.

— Бывало и пострашнее, — отозвалась Тесла и шагнула вперед, а Феба держала ее за руку.

Туман вокруг них шел какими-то волнами, и чем выше они поднимались, тем это становилось заметнее.

— О боже, — вдруг сказала Феба, показывая себе под ноги.

По земле расплывались те же волны: трава, земля, даже камни, разбросанные по склону, увлекались вверх неведомой силой, то тянувшей, то снова ослабевавшей. Мелкие камешки катились по склону вверх, что само по себе достаточно странно, но еще более странно было то, что обломки скалы и крупные валуны пытались сдвинуться с места. Здесь, близко от порога, они не шли трещинами, как внизу, а размягчались, подчиняясь тому же ритму движения, что туман, трава и земля.

— Похоже, осталось немного, — решила Тесла, глядя на это.

Ей уже приходилось наблюдать подобное в доме у Бадди Вэнса, где все твердые предметы разом утратили твердость, а вместе с ней и свой истинный смысл. Тогда вокруг бушевала стихия. Здесь же, напротив, установился мягкий, неспешный ритм, увлекавший камни, не размягчая их. Тесла, еще не успевшая оправиться от потрясения после смерти Люсьена, не могла наслаждаться этой картиной, но все же почувствовала дрожь предвкушения. От порога их отделяло лишь несколько ярдов, в этом она не сомневалась. Еще шаг-другой, и она увидит Субстанцию. Даже если обкурившаяся певица права и там нет никаких чудес, разве не чудесно увидеть тот самый океан, откуда вышла жизнь?

Где-то поблизости раздался смех. Но на этот раз Феба и Тесла не остановились, а ускорили шаг. Колебания тумана и почвы с каждым ярдом становились все настойчивее. Теперь женщины шли так, словно по щиколотку погружались в воду, преодолевая ее сопротивление и рискуя упасть.

— У меня странное ощущение, — сказал Рауль.

— Какое?

— Не знаю… Я не знаю… Я не чувствую себя в безопасности, — ответил Рауль.

Не успела она задать следующий вопрос, как туман качнулся сильнее, и завеса его разошлась. Тесла невольно ахнула от изумления. Взгляду открылась отнюдь не вершина горы, а совсем другая картина. Яркое небо и берег, на который набегали морские волны, пенистые и темные.

Феба отпустила ее руку.

— Не могу поверить, — сказала она. — Смотрю и глазам не верю…

— Тесла…

— Потрясающе, правда?

— Тесла, держи меня.

— Ты о чем?

— Я теряю себя.

— Подумаешь!

— Тесла! Я серьезно! — В голосе Рауля звучала паника — Не подходи туда.

— Придется, — сказала она.

Феба уже бежала вперед, не отводя глаз от берега.

— Я буду осторожна, — сказала Тесла. — Не беги! — крикнула она Фебе, но та не остановилась.

Она бежала вперед, будто загипнотизированная зрелищем берега, до тех пор, пока земля не ушла у нее из-под ног. Феба упала. Она вскрикнула так, что слышно ее было, наверное, ярдов на двадцать, и никак не могла подняться.

Тесла ринулась к ней на помощь, с трудом преодолевая сопротивления почвы и воздуха, встревоженных чужим присутствием. Она протянула Фебе руку и помогла встать на ноги, что тоже оказалось непросто.

— Я в порядке, — заверила Феба, пытаясь отдышаться. — Честное слово. — Она поглядела на Теслу. — Тебе пора воз вращаться назад.

— Послушайся ее, — призвал Рауль, и голос его дрогнул.

— Ты сделала все, что могла, — продолжала Феба. — Дальше я справлюсь сама. — Она обняла Теслу. — Спасибо тебе. Ты удивительная женщина, ты это знаешь?

— Будь осторожна, — сказала Тесла.

— Буду, — отозвалась Феба, разжала объятия и повернулась к берегу.

— Я серьезно, — проговорила ей в спину Тесла.

— Что серьезно?

— Я не…

Тесла не успела закончить фразу, потому что в этот миг впереди на берегу неожиданно появилась человеческая фигура. В отличие от тех, кого они уже здесь видели, человек этот казался очень важным: тучный, холеный, с тяжелыми веками, с рыжеватой бородой, разделенной на добрую дюжину прядок, закрученных наподобие рожек. В одной руке он сжимал небольшой жезл, другой придерживал свои ниспадающие одежды, позволяя трем детям — похожим друг на друга и на ту смеющуюся девочку, которую Тесла с Фебой видели раньше, — играть в пятнашки у его ног, Однако он был не настолько увлечен игрой, чтобы не заметить двух женщин и не догадаться, что они не имеют отношения к его свите. При виде их он закричал:

— Гамалиэль! Ко мне! Мутеп! Ко мне! Барто, Сванки! Ко мне! Ко мне!

Феба повернулась и с отчаянием взглянула на Теслу. До берега оставалось не более десяти шагов, но путь к нему теперь был закрыт.

— Пригнись! — завопила Тесла, направляя на бородатого человека револьвер Лурдес.

В ту же секунду он поднял жезл, и Тесла увидела, как вокруг него закипала волна энергии.

— Это оружие! — крикнул Рауль.

Тесла не стала ждать подтверждения и выстрелила. Пуля попала ему в живот, ниже, чем она метила. Он уронил и жезл, и край одеяния и испустил такой тонкий, пронзительный вопль, что Тесла приняла его за женщину. Дети перестали хихикать, забегали вокруг него и закричали, а он перегнулся пополам и продолжал вопить.

Один из детей пронесся мимо Фебы, совершенно не обратив внимания на револьвер, с криком:

— На помощь Посвященному Зури!

— Беги! — крикнула Тесла Фебе, но голос ее потерялся среди воплей.

Туман не гасил шум, а, наоборот, усиливал какофонию, эхом отражая звуки, и размягчившаяся почва начала подрагивать.

По паническому взгляду Фебы Тесла поняла, что та чересчур испугана, чтобы воспользоваться возможностью. Тесла снова крикнула, а потом направилась к ней, стараясь выбирать почву потверже.

— Стой! Мне трудно держаться! — крикнул Рауль.

Держаться было трудно не только Раулю. Тесле казалось, что от криков, от колебания почвы под ногами чувства вы шли из-под контроля. Зрение ее словно переместилось вперед, и несколько неприятных секунд она смотрела на себя с того самого порога между Космом и берегом. Наверное, она так; и перенеслась бы туда, но Феба взяла ее за руку, и этот живой контакт заставил ее вернуться.

— Беги! — крикнула Тесла, оглядываясь на Зури.

Он был явно не в силах помешать Фебе. Он согнулся по полам и плевался кровью.

— Пошли со мной! — позвала Феба.

— Не могу.

— Ты не можешь остаться здесь! — воскликнула Феба— Они убьют тебя.

— Нет, если я…

— Тесла!

— Если я потороплюсь. Да беги же ты, ради бога!

— Тесла…

— Да, хорошо, — ответила она Раулю и подтолкнула Фебу в сторону берега. Феба пошла, увязая в зыбкой скале.

— Теслаааа…

— Мы уже идем, — сказала Тесла и, повернувшись к Фебе спиной, стала выбираться на твердую почву.

И в этот момент она вдруг потеряла ориентацию, как будто внезапно лишилась рассудка. Она замерла, утратив цель, волю, память, ослепленная вспышкой боли. А потом стояла, не чувствуя ни боли, ни страха, забыв про самосохранение. Просто стояла на зыбкой почве, будто на раскачивавшихся качелях. Револьвер Лурдес выпал у нее из руки и исчез под накатившей каменной волной. Потом сознание вернулось так же внезапно, как ушло. Голова разламывалась, из носа текла кровь, но Тесле все же хватило сил, чтобы двинуться дальше.

Впрочем, ее ожидали неприятности. Впереди показались четыре отвратительные фигуры: Гамалиэль, Мутеп, Барто и Сванки.

У нее не осталось сил бежать. Ничего не осталось, кроме надежды, что ее не казнят на месте за то, что она ранила Зури. Когда плотник двинулся к ней, Тесла оглянулась и увидела Фебу: та как раз переступила через порог и скрылась из виду.

— Уже кое-что, — мысленно сказала она Раулю.

Тот не отозвался.

— Прости, — продолжала она, — я сделала что могла.

Плотник подошел к ней почти вплотную и потянулся, что бы взять за руку.

— Не тронь ее, — произнес кто-то.

Она с трудом подняла голову. Кто-то вышел из тумана, держа в руке револьвер. Револьвер был нацелен в сторону раненого Посвященного.

— Отойди, Тесла, — велел человек с револьвером.

Она сощурилась, чтобы рассмотреть своего спасителя.

— д'Амур?

Он устало ухмыльнулся своей волчьей ухмылкой.

— Кто же еще, — ответил он. — А теперь иди-ка сюда.

Плотник так и стоял, заслоняя дорогу, на расстоянии вытянутой руки от Теслы и явно не собирался ее пропускать.

— Убери его, — сказал д'Амур Посвященному. — А то пожалеешь.

— Барто, — окликнул Зури, — пропусти ее.

Заскулив, как обиженный пес, плотник сделал шаг в сторону, и Тесла заковыляла вниз по склону к д'Амуру.

— Гамалиэль, — позвал Гарри, и чернокожий человек-скелет повернулся к нему. — Объясни этим братьям Гримм, что мой револьвер видит и в тумане. Ты хорошо меня понимаешь?

Гамалиэль кивнул.

— И если кто-нибудь из вас шелохнется в ближайшие десять минут, я разнесу этому старому мудаку голову. Как ты думаешь, смогу я так сделать или нет?

Он прицелился в голову Зури. Гамалиэль заскулил.

— Да, ты правильно понял, — кивнул Гарри. — Я могу убить его с большого расстояния. С очень большого. Тебе понятно?

Ответил не Гамалиэль, а его брат-толстяк.

— Ла-дно. — Он поднял жирную руку. — Не стреляй, ладно? Мы стоим. Ты не стреляешь, ладно?

— Ла-дно, ла-дно, — согласился д'Амур. Он оглянулся на Теслу. — Бегом можешь? — спросил он у нее шепотом.

— Попытаюсь.

— Тогда давай. — Он стал медленно пятиться назад.

Тесла двинулась вниз по склону, держа в поле зрения отступавшего от Зури и братьев д'Амура. Тот пятился, пока противники не скрылись из виду в тумане. Тогда он повернулся и нагнал Теслу.

— Нужно спешить, — сказал он.

— Ты правда это можешь?

— Могу что?

— Попасть в Зури в тумане.

— Нет, конечно. Но готов поспорить, они не станут рис ковать. А теперь пошли.

Спускаться было легче, чем карабкаться вверх, хотя голова у Теслы раскалывалась. Минут через десять туман вокруг них начал редеть, и вскоре они оказались на летнем ярком солнце.

— Мы еще не в безопасности, — предупредил Гарри.

— Думаешь, они гонятся за нами?

— Уверен, черт побери, — ответил он не задумываясь. — Барто, наверное, уже ставит для нас кресты.

Тесла вспомнила про Люсьена и невольновсхлипнула. Она зажала себе рот рукой, чтобы не плакать, но слезы все равно потекли, оставляя след на грязных щеках.

— Они нас не схватят, — проговорил д'Амур. — Я не позволю.

— Я не из-за этого.

— А из-за чего?

Она затрясла головой.

— Потом, — сказала она и, повернувшись, пошла вперед.

Слезы застилали глаза, ноги подкашивались, она спотыкалась, но все-таки спешила вперед, пока они не добрались до леса. Даже там Тесла не остановилась, а лишь немного замедлила шаг и продолжала идти, то и дело оглядываясь на д'Амура, будто проверяла, не потерялся ли он.

Наконец, когда оба уже задыхались от быстрой ходьбы, лес начал редеть, и послышались знакомые звуки. Сначала до их слуха донеслось журчание ручья Ангера. Потом — гул большой толпы. И наконец, третьим заиграл городской оркестр, возглавлявший парад, что двинулся по улицам Эвервилля.

— Не Моцарт, конечно, ну извини, — обратилась Тесла к Раулю.

Постоялец ее не отозвался.

— Рауль? — сказала она, на этот раз вслух.

— Что-то не так? — поинтересовался д'Амур.

Тесла остановила его взглядом и сосредоточилась на том, что чувствовала внутри.

— Рауль? — снова позвала она, и снова безрезультатно.

Встревоженная, она закрыла глаза и принялась искать.

Пару раз за время ее странствий, когда Рауль сердился или пугался, он прятался от нее, и ей приходилось упрашивать его выйти. Мысленно Тесла приблизилась к границе, разделявшей их, и снова позвала его. Никто не откликнулся, С ужасом Тесла начала понимать, что произошло.

— Отзовись, Рауль! — просила она.

Ответом ей была тишина, и тогда она двинулась дальше, на территорию Рауля.

Она сразу поняла, что его там нет. Раньше, переходя границу, она немедленно ощущала его присутствие, даже если он молчал. Она чувствовала это как нечто абсолютно отличное от нее. Теперь там никого не было. Никто ее не дразнил, не обижался, не возражал, не ныл.

— Что случилось? — задал вопрос д'Амур, изучая ее лицо.

— Рауль исчез, — сказала она.

Она поняла, когда это произошло. В тот момент боли и помешательства, который настиг ее возле порога, когда со знание ее подхватили волны. Значит, Рауля унесло волной.

Тесла открыла глаза. После пустоты, какую она ощутила, лишившись Рауля, внешний мир нахлынул на нее со всей силой — плеск речки, многоголосие толпы, синева неба, д'Амур, деревья.

— Ты уверена? — спросил д'Амур.

— Уверена.

— Куда, черт побери, он мог подеваться? Она тряхнула головой.

— Он звал меня, когда мы приблизились к берегу. Говорил, что он теряет себя… Видимо, он хотел сказать…

— Он хотел сказать, что сходит с ума?

— Да.

Она застонала от досады, осознав свою глупость.

— Господи! Я его отпустила! Как я могла!

— Не казни себя. Да, ты не подумала обо всем. Но на такое только Бог способен.

— Не надо обращать меня в христианство, — проговорила Тесла осипшим вдруг голосом— Плевать мне на твои проповеди.

— Нам нужна хоть какая-нибудь помощь, — сказал д'Амур, переведя взгляд на горы. — Ты поняла, зачем они ту да сегодня явились, да?

— Они ждут Иад.

— Правильно.

— И Киссун у них возглавляет комитет подготовки к встрече.

— Ты тоже знаешь про Киссуна? — д'Амур искренне удивился.

Тесла отреагировала так: же:

— И ты про него знаешь?

— Я два месяца болтаюсь за ним по стране.

— Как ты узнал, что он здесь?

— От твоей знакомой. От Марии Назарено.

— А ее ты где нашел?

— Это она нашла меня, так же как и тебя.

Тесла провела рукой по лицу, стирая с него пот и грязь.

— Она погибла, да?

— Очень жаль, но да. Киссун ее выследил.

— Мы с тобой роковая парочка, д'Амур. Все, к кому мы ни прикоснемся…

Тесла не стала продолжать. Отвернулась и двинулась дальше.

— Что ты собираешься делать?

— Сесть. И подумать.

— Не возражаешь, если я присоединюсь?

— Придумал какой-нибудь фокус?

— Нет.

— Очень хорошо. Потому что меня тошнит от этих надежд, будто мы в самом деле способны что-нибудь сделать.

— Я такого не говорил.

— Да, это сказала я, — ответила Тесла, твердо шагая вниз по склону в сторону города. — Они придут, д'Амур, нравится нам это или нет. Проход открыт, и они им воспользуются.

Я думаю, самое время заканчивать военные действия.

Гарри открыл рот, чтобы поспорить, но вспомнил разговор с Нормой. Мир изменится, сказала она, но не погибнет. И с чего он взял, что перемены — это плохо? Они бывают не только к худшему.

д'Амур смотрел на просвечивавшее среди деревьев ослепительно синее небо, слушал городской оркестр, чувствовал кожей легкий, ласковый ветерок и наконец принял решение.

— Мир прекрасен такой, как есть, — сказал он достаточно громко, чтобы его услышала Тесла.

Тесла не оглянулась. Она молча дошла до ручья, перешла вброд на другой берег.

— Такой, как есть, — повторил д'Амур, словно напоминал себе о своем неотъемлемом праве встать на защиту мира, — Такой, как есть.

Глава 5

Феба наивно ожидала и впрямь увидеть дверь в конце своего многотрудного пути. Порог, он и есть порог, хотя, конечно, Феба была не настолько простодушна, чтобы думать, будто там лежит коврик и есть звонок. Тем не менее исподволь она все это время воображала настоящий дверной про ем. Она встанет у порога, повернет ручку, и дверь откроется, как по велению волшебной палочки.

Она ошиблась. Проход между мирами оказалось похожим на состояние наркоза после дозы эфира, которым пользовали в недобрые старые времена пациентов зубные врачи: рассудок ее изо всех сил цеплялся за реальность, но его несло, несло и несло…

Падения Феба не помнила, но очнулась она, лежа ничком на присыпанных снегам скалах. Она встала на ноги, промерзшая до костей. На камнях в том месте на снегу краснела кровь. Феба с опаской потрогала губы и нос. Нос немного кровоточил, но было почти не больно, из чего она заключила, что переносица цела.

Феба порылась в кармане блузки (очень короткой; она надела ее для Джо и теперь пожалела об этом), выудила смятый платок и заткнула нос. Только потом она по-настоящему осмотрелась.

Справа от Фебы из трещины, через которую она прошла, лился свет — день на той стороне был ярким и теплым, а здесь все тонуло в багровом сумраке. Слева от Фебы в тумане плескалось море. Прямо перед ней лежал берег, и на нем сидело множество птиц, отдаленно напоминавших бакланов. Самые крупные достигали двух футов, перья у них были блестящие, будто смазанные жиром, и крапчатые, головы — крошечные, почти у всех лысые, а у некоторых с зелеными хохолками. Фебу отделяло от них расстояние в три шага, но птицы не проявляли к ней ни малейшего интереса. Феба задрожала от холода и невольно бросила взгляд назад. Может, стоило вернуться и одеться потеплее? В таком платье она здесь скоро замерзнет.

Но мысль эта мелькнула и исчезла. Потом Феба заметила девочку из свиты Посвященного: она стояла на той стороне и смотрела в ее сторону. Феба вспомнила все пережитое и содрогнулась от ужаса. Лучше терпеть холод, чем висеть на кресте, подумала она и поспешила к берегу, не дожидаясь, когда девочка позовет кого-то из взрослых. Туман у нее за спиной с каждым шагом густел, скрывая из виду порог и, как надеялась Феба, ее саму.

У воды, где волны бились о камни, поднимая снопы брызг, оказалось еще холоднее. Зато туман здесь не был плотным, и Феба увидела мерцавшие вдали огни, контуры крыш и башен. Слава богу, подумала Феба, все-таки цивилизация. Без раздумий направилась она в ту сторону, стараясь держаться берега, чтобы не заблудиться во мгле. Но вскоре туман поре дел, а минут через пять исчез совсем, и Феба смогла целиком увидеть берег. Картина открылась не слишком утешительная. Городские огни нисколько не приблизились, а на берегу — высоком и каменистом, уступами поднимавшемся от полосы гальки, — и в море было по-прежнему темно. Только в небе мерцал какой-то свет, но и он не придавал бодрости, переливаясь двумя оттенками: стальным и багровым, как свежий синяк. Ни луны, ни звезд, и только островки снега под ногами поблескивали отраженным сиянием, будто позаимствованным у небес. Птиц стало меньше, они кое-где сидели группками, как; солдаты в отсутствие командира, — отдыха ли, но оставались настороже. Некоторые отделились от стаи и ловили на отмелях рыбу. Добыча давалась им легко, мелкая рыба кишела в этих водах, и хребты волн серебрились от чешуи, так что птицы всякий раз выныривали из волн с добычей, бившейся в их клювах, и Феба изумлялась, как им удается не поперхнуться.

Глядя на них, Феба поняла, что она голодна. После того как они с Теслой позавтракали на дорожку, прошло часов шесть. За это время она бы уже пару раз перекусила и успела пообедать, даже если бы села на диету. А сегодня она лазала по горам, видела распятых людей и пролезла в другой мир. Есть от чего проголодаться.

Мимо нее прошлепала к воде в поисках пропитания очередная птица. Феба проводила ее взглядом и вдруг увидела в двух шагах от себя место, откуда та снялась. Неужели там осталось яйцо, лежавшее среди камней? Феба быстро подошла и взяла. Это и впрямь оказалось яйцо, раза в два больше куриного, в еле заметную сероватую полоску. Мысль о том, что придется есть его сырым, была неприятной, но голод под ступал все сильнее. Феба разбила яйцо и попробовала содержимое. Она ожидала такого вкуса: почти мясной. Феба съела яйцо и хотела поискать другое, но вдруг услышала яростный крик. К ней спешила разгневанная птица-мать, вытянув шею и распушив перья.

Феба не стала просить прощения.

— Кыш, птичка! — скомандовала она. — Давай, давай! Кыш!

Не тут-то было. Птица заверещала, отчего проснулись и подняли шум ее сородичи, вытянула шею и постаралась ущипнуть Фебу за ногу, что в конце концов ей удалось. Щипок был болезненный. Вскрикнув, Феба отпрыгнула в сторону и постаралась отогнать ее, отбросив всякую вежливость.

— Да катись ты на фиг! — закричала она. — Зараза!

Отступая, она взглянула себе на голень, не остался ли синяк, и тут каблук поехал на скользком от снега камне. Она упала второй раз за последние полчаса; хорошо еще, что задница у нее мягкая. Тем не менее говорить, что все обошлось, было преждевременно, ибо не только разгневанная мать, но и все птицы поблизости видели, как упала Феба. Они насту пали со всех сторон — двадцать или тридцать тварей — и пронзительно верещали.

Это было совсем не забавно. Нелепо, но Феба действительно влипла. Птицы и впрямь могли ее заклевать. Феба за кричала в надежде отогнать их хоть на минуту, пока встанет на ноги. Дважды ей это почти удалось, но оба раза каблуки скользили по камням. Три первые птицы уже подобрались к ней, три клюва ударили в руку, в спину и в плечо.

Феба замолотила руками и несколько раз попала в цель, но птиц было слишком много. Рано или поздно какой-нибудь клюв попадет в артерию или в глаз. Нужно подниматься, и побыстрее.

Защищая лицо, она встала на колени. Маленькие птичьи головки все же сообразили, куда лучше ударить, и принялись долбить ее спину и ноги.

Вдруг раздался выстрел. За ним второй, третий, и на левую руку упали горячие брызги. В птичьих воплях послышался страх, и Феба, отняв руки от лица, увидела, что птичье войско в беспорядке сдает позиции, погибшие тела лежат на земле — не просто мертвые, а буквально разорванные на клочки. Одна «птичка» утратила голову, другая осталась без крыла, третья — та самая, чья кровь оросила руку Фебы, — все еще билась невдалеке, а в брюхе у нее была дырка размером с кулак.

Феба оглянулась в поисках того, кто это сделал.

— Я здесь, — произнес приятный голос, и впереди, в не скольких шагах перед собой, она увидела человека в меховом пальто и шапке, похожей на колпак из выворотной кожи. В руках он держал ружье. Из ствола шел дымок. — Вы не из свиты Зури, — заключил он, рассмотрев Фебу.

— Нет, — ответила та.

Человек откинул свой колпак назад. Судя по лицу, он принадлежал к тому же племени, что и плотник: приплюснутая голова, маленькие глазки, толстая нижняя губа. Но в отличие от плотника он был весь разукрашен. Его щеки от под бородка до висков были проколоты полусотней крохотных колечек, составлявших сложный узор; глаза были подведены алой и желтой краской; заплетенные в косички волосы смягчали его хмурый взгляд.

— И откуда же вы? — спросил он.

— С той стороны, — честно ответила Феба, совершенно забыв о том, что не стоит так откровенно разговаривать.

— Хотите сказать, вы из Косма?

— Нуда.

Человек покачал головой, и колечки его звякнули.

— Вот как. — Он вздохнул. — Надеюсь, это правда.

— Думаете, я оделась бы так легко в такую погоду, если бы была местной?

— Нет. Не думаю, — отозвался человек. — Меня зовут Хоппо Муснакаф. А вас?

— Феба Кобб.

Муснакаф расстегнул свою куртку, снял ее.

— Рад с вами познакомиться, Феба Кобб, — сказал он. — Наденьте-ка вот это. — Он протянул ей куртку. — И позволь те мне препроводить вас в Ливерпуль.

— В Ливерпуль?

Название города после такого путешествия прозвучало для нее дико.

— Это прекрасный город, — проговорил Муснакаф, торжественным жестом указывая на огни. — Вы увидите.

Феба надела куртку. Одежда была теплой и пахла каким-то сладковатым апельсиновым одеколоном. Феба сунула руки в глубокие карманы, по краям отделанные мехом.

— Сейчас согреетесь, — заверил ее Муснакаф. — По пути обработаем ваши раны. Я хочу, чтобы вы предстали перед госпожой в приличном виде.

— Госпожа?..

— Моя… работодательница, — пояснил он. — Она послала меня присмотреть за тем, что собирается сделать Зури. Но, думаю, будет лучше, если я покину пост и отведу вас в город. Госпожа с удовольствием выслушает все, что вы скажете.

— О чем?

— О Косме, конечно, — сказал Муснакаф. — А теперь не будете ли вы любезны дать мне руку?

— Пожалуйста.

Он подошел к Фебе (несомненно, апельсинами пахло от него; он прямо-таки источал этот запах), взял ее под руку и повел по скользким камням.

— Вот и наш транспорт, — сказал он.

Невдалеке стояла лошадь, разноцветная, как павлиний хвост, и жевала траву, что проросла между плитами, когда-то называвшимися дорогой.

— Эту дорогу проложил Король Тексас, когда хотел про извести впечатление на госпожу. С тех пор, конечно, она пришла в негодность.

— Кто такой Король Тексас?

— Теперь он обратился в камень, — объяснил Муснакаф, потопав ногами. — Совсем спятил, когда она его оставила. Видите ли, он любил ее больше всех на свете; камни это умеют.

— Я что-то никак не пойму, о чем это вы, — сказала Феба.

— Тогда садитесь, — ответил Муснакаф. — Правую ногу в стремя, вот так. И р-раз!.. Хорошо. Отлично.

Он перекинул поводья и встал рядом с лошадью.

— Не упадете? — спросил он.

— Вроде бы нет.

— Возьмитесь за гриву. Смелее, она не обидится.

Феба сделала, как он сказал.

— А теперь, — провозгласил Муснакаф, осторожно потянув лошадь за собой, — позвольте мне рассказать вам про госпожу и про Короля Тексаса, чтобы вы ничему не удивлялись.

* * *

Из состояния забытья Джо вывели вопли. Он поднял го лову, оторвавшись от красного песка, которым был знаменит остров Мем-э Б'Кетер Саббат, и оглянулся на море. В двух или трех сотнях ярдов от берега на волнах покачивался добрый старый «Фанакапан», и на борту его теперь было полно пассажиров. Они сидели на крыше рубки, висели на мачте и на веревочных лесенках; кто-то даже уцепился за якорный трос. То ли неподъемная тяжесть, то ли суета пассажиров доконала ветхое суденышко: на глазах у Джо «Фанакапан» накренился, и две дюжины пассажиров попадали в море. Вопли стали громче.

Джо встал и смотрел на крушение как завороженный, не в силах оторвать глаз. Люди, упавшие в воду, пытались забраться на борт, кто-то им помогал, кто-то толкал обратно. В итоге «Фанакапан» опрокинулся, за две секунды очистив от пассажиров все свои мачты, рубку и палубу. Когда он перевернулся, обшивка треснула, и корабль начал тонуть.

Это было внушающее жалость зрелище. Несмотря на не большой размер судна, «Фанакапан» нарушил спокойствие моря. Оно вспенилось, и поднявшиеся волны накрыли собой десяток человек. Люди кричали, ругались, споря со смертью, хотя, как подумал Джо, им не грозила опасность утонуть. Он ведь провел под этой водой несколько минут вместе с Фебой и не задохнулся. Возможно, и с этими людьми, едва живыми от страха, произойдет то же самое. Впрочем, неизвестно. Вода бурлила, и по виду волн можно было предположить, что море сновидений, обошедшееся с Джо так ласково, способно на жестокость.

Джо отвернулся и оглядел берег. Он давно не наблюдал такого оживления. На берегу, насколько видел глаз (а видел он далеко), суетились сотни людей. Небеса оставались темными, свет исходил от предметов. Слабое их свечение слива лось и освещало остров довольно ярко.

Джо посмотрел на себя — на заляпанную кровью одежду, израненное тело — и осознал, что он тоже светится, словно каждая его клетка хочет заявить о себе. Он развеселился. Значит, и он отчасти принадлежит этому удивительному, чудесному миру.

Он пошел по берегу по направлению к выросшим вдоль берега огромным деревьям, заслонявшим собой даль. Джо уже догадался, что попал на Мем-э Б'Кетер Саббат. Ной всю дорогу расписывал ему здешний красный песок: нигде, ни на одном другом острове нет ничего подобного. Но что здесь есть, кроме песка, Джо понятия не имел. Он знал, что Эфемерида — не остров, а архипелаг. Как гласила легенда, он образовался из каких-то обломков, попавших сюда из Косма. Частью этих обломков были живые останки, преображенные волшебством моря снов. Однако по большей части это частицы неживой материи, провалившейся в щель из Альтер Инцендо. Со временем Субстанция превратила их в не большие равнинные острова, а вокруг них возник архипелаг. Островков в архипелаге теперь, как сказал Ной, насчитывалось около тысячи, и большинство их необитаемы.

Джо спросил, как звали человека, основавшего на острове город, который Ной именовал своей родиной. Ной этого не знал, но, сказал он, в великом городе Б'Кетер Саббат есть те, кому это известно. Если Джо им понравится, возможно, они откроют ему тайну.

Теперь зыбкая надежда на это рухнула, о ней можно забыть. Люди, пытавшиеся уйти на «Фанакапане», явно были беженцами — скорее всего, из того самого города. Даже если Б'Кетер Саббат еще не лежит в руинах, он наверняка опустел.

Тем не менее именно туда решил отправиться Джо. Он зашел слишком далеко, он уже заплатил слишком высокую цену. Попасть сюда и не увидеть город, считающийся, по уверениям Ноя, жемчужиной Эфемерид — местный Рим, Нью-Йорк, Вавилон, — было бы непростительно. И даже если ему это не удастся, если за кромкой прибрежного леса нет ничего, кроме голой пустыни, все равно это ничем не хуже, чем бродить по берегу среди отчаявшихся, испуганных людей.

И он двинулся в глубь острова. Он почти отбросил мечту о силе, с какой отправился в путешествие. Осталось лишь одно простое желание: увидеть то, что можно увидеть, узнать то, что можно узнать, пока он окончательно не потерял собственную силу.

Глава 6

* * *

Когда Феба и Муснакаф вошли в Ливерпуль, город поначалу показался довольно мрачным: общественные здания пусты и сумрачны, жилые дома темнеют унылыми рядами. Но вскоре впечатление переменилось. Они проходили мимо особняков, где шумело веселье, порой выплескивающееся на улицу. На площадях жгли праздничные костры, вокруг них плясали люди. По пути Фебе и ее провожатому встретилась даже колонна детей, громко распевавших какую-то песню.

— Что у вас за праздник? — спросила Феба.

— Это не праздник, — ответил Муснакаф. — Они просто используют время, какое у них еще осталось.

— До прихода иадов? Он кивнул.

— А почему они не пытаются покинуть город?

— Многие так и сделали. Но другие решили, что смысла в этом нет. Зачем бежать в Трофетт или Плетозиак, куда иады все равно доберутся, если можно встретить их дома, среди друзей и семьи, упившись до бесчувствия.

— А у вас есть семья?

— Моя семья — госпожа, — отозвался он. — Больше мне никто не нужен. И никогда не был нужен.

— Вы же сказали, что она сумасшедшая.

— Это преувеличение, — добродушно отозвался он. — Так, самую малость не в себе.

Наконец они подошли к трехэтажному дому, стоявшему в глубине присыпанного снегам сада. Во всех его окнах горел свет, но вечеринки здесь не было. Слышались лишь крики чаек: они сидели на крыше и на каминных трубах, наблюдая за тем, что творилось на море. С этого места вид открывался отличный, и Феба залюбовалась шпилями и белыми от снега крышами, спускавшимися к докам и к гавани, где стояло на якоре не менее десятка судов. Феба мало понимала в кораблях, но при виде их что-то дрогнуло в душе, будто она снова вернулась в те времена, когда мир казался ей тайной. Теперь для нее осталось лишь одно не исследованное море — море сновидений, где плавали вот такие элегантные стройные парусники.

— На этом наша госпожа и сделала свое состояние, — проговорил Муснакаф, увидев, куда смотрит Феба.

— На кораблях?

— На торговле. Она у нас торговала грезами и нагрезила себе столько денег, что не сосчитать. И счастье у нее было. Пока не появился Король.

Муснакаф, как и пообещал, по пути рассказал Фебе про Короля Тексаса, и это оказалась печальная история. Король соблазнил госпожу, а потом она ему надоела, и он ушел к другой женщине. Она ужасно по нему тосковала и несколько раз пыталась покончить с собой, но, наверное, жизнь не хотела ее отпускать, потому что она всякий раз оставалась жива.

А потом, много лет спустя, Король вернулся и попросил прощения. Он хотел, чтобы она снова пустила его в свое сердце и в свою постель. Против всех ожиданий, госпожа отказала ему. Он изменился, сказала она. Того, кого она любила, и потеряла, и оплакивала всю жизнь, больше нет.

— Если бы ты остался, — сказала она, — может быть, мы изменились бы вместе и не перестали друг друга любить. Но сейчас мне от тебя ничего не нужно. Ты — лишь воспоминание.

История показалась Фебе невыносимо печальной, как; и упомянутая торговля грезами, хотя она с трудом представляла себе, что это значит.

— Разве можно продавать и покупать сны? — спросила Феба.

— Продавать и покупать можно все, — ответил Муснакаф. — Вы же из Косма, вы должны знать.

— Но сны…

Он поднял руку, останавливая ее расспросы, подошел к воротам, открыл их ключом, висевшим у него на поясе, и они с Фебой двинулись к парадному крыльцу. Там он остановился и дал ей последний совет:

— Госпожа непременно начнет расспрашивать вас о Косме. Отвечайте ей, что это юдоль слез, и она будет счастлива.

— Ведь так и есть, — согласилась Феба.

— Вот и хорошо, — кивнул он и начал подниматься по ступенькам. — Да, еще одно, — добавил он. — Вполне возможно, что вы решите ей поведать, как я спас вас от неминуемой смерти. Если захотите немного приврать, не стесняйтесь. Пусть наша история будет немного более…

— Героической?

— Драматической.

— О да, конечно. Драматической, — повторила Феба, улыбаясь. — Разумеется.

— С тех пор, как к нам не заходят моряки, у нее остался только я. А я хочу, чтобы она чувствовала себя защищенной. Понимаете?

— Понимаю, — ответила Феба. — Вы ее любите так же, как Король Тексас.

— Я этого не говорил.

— И не нужно говорить.

— Нет, это. — Я не это… Она про это… — Его красноречие разом куда-то исчезло.

— Вы хотите сказать, она не знает об этом?

— Я хочу сказать… — пробормотал он, не отрывая глаз от пола, — я хочу сказать, если бы она и знала, ничего бы не изменилось.

Пряча глаза от Фебы, он отвернулся и быстро одолел остававшиеся до двери ступеньки. Дверь открылась, и он вошел в полутемную прихожую, где прикрученные лампы едва горели и в их полумраке можно было легко спрятать свою печаль.

Феба последовала за ним. Муснакаф повел ее по узкому коридору с высокими потолками в заднюю половину дома.

— В кухне вы найдете еду. Угощайтесь.

С этими словами он оставил ее и двинулся наверх по укрытой пышным ковром лестнице, а колечки его позвякивали в тишине.

Кухня, как оказалось, была устроена очень современно по мерке примерно двадцатых годов, но вполне годилась для того, чтобы усталое тяжелое тело Фебы наконец-то передохнуло. Там горел камин, куда она сразу же подбросила пару поленьев, имелась огромная железная плита с огромными кастрюлями, в которых можно было бы сварить обед чело век на пятьдесят, и не меньшее количество запасов. На полках стояли консервы, горшки и корзинки с овощами, фруктами, хлебом, сыром и кофе. Отогреваясь, Феба постояла пару минут возле камина, а потом принялась сооружать себе сэндвич. Она нашла говядину, свежую и мягкую, как сливочное масло; хлеб был как из печки, пикантный сыр — в меру вызревший. У Фебы слюнки текли, пока она все это резала и складывала. Вышло очень вкусно. Она налила себе фруктового сока и уселась в кресло возле огня.

Она ела, пила, а мысли ее тем временем плыли обрат но — на берег, к трещине, и назад, в Эвервилль. Ей казалось, будто прошло много дней с тех пор, как они с Теслой стояли в пробке на Мейн-стрит и спорили, реальны люди или нет. Сейчас тот спор показался ей совсем глупым. Она сидела перед настоящим камином в доме, где торговали снами, ела сэндвич с говядиной, и все это было не менее реально, чем тот мир, откуда она пришла, Феба нашла в этом огромное для себя утешение. Реальность событий означала, что Феба играет по правилам. Она здесь не научится летать, но за ней и не станет охотиться дьявол. Это просто другая страна. Кое-что, разумеется, выглядит странно, но ничуть не более, чем Африка или Китай. Нужно просто привыкнуть, вот и все.

— Госпожа хочет вас видеть, — возвестил Муснакаф, появляясь в двери.

— Хорошо, — откликнулась Феба. Она встала, и вдруг у нее закружилась голова. — Ой, — сказала она, заглянув в чашку. — Сок-то у вас забродил.

Муснакаф позволил себе улыбнуться.

— Это брусничный, — сказал он. — Неужели никогда не пробовали?

Она покачала головой, и зря: перед глазами все поплыло.

— Боже мой! — воскликнула она, снова опускаясь в кресло. — Может, мне подождать несколько минут?

— Нет. Она хочет видеть вас сейчас. Поверьте, ей наплевать, трезвая вы или нет. Она и сама редко бывает трезвой. — Он подошел к Фебе и помог ей подняться. — Не забудьте, о чем я вам сказал.

— Король Тексас, — промямлила она, пытаясь привести мысли в порядок.

— Нет! — воскликнул он. — Не смейте даже упоминать о нем!

— А что тогда? — спросила она.

— Про юдоль слез, — напомнил он.

— Ах да Конечно. Косм — юдоль слез.

На всякий случай она повторила это еще раз про себя.

— Запомнили?

— Запомнила, — ответила Феба. Муснакаф вздохнул.

— Тогда идем, — решил он, — мы и так задержались.

И он повел ее по коридору и по лестнице в комнату, где Фебу ждала хозяйка этого странного дома.

* * *

В прибрежном лесу деревья стояли так плотно, что их узловатые корни переплелись, как пальцы, а кроны сошлись и заслоняли небо. Тем не менее там не было сучка, листка или мшистой кочки, которая не излучала бы свет, и это существенно облегчало Джо продвижение. Ориентироваться в чаще было не на что, пришлось полагаться лишь на внутреннее чутье. И оно его не подвело. Не прошло и получаса, как лес начал редеть, и вскоре Джо вышел на открытое место.

Там перед ним открылся такой пейзаж, что можно сто ять и разглядывать его неделю и все равно до конца не раз глядеть. Впереди миль на двадцать раскинулись яркие от света поля — алые, зеленые и желтые — и заливные луга, золотые и серебристые. Дальше, на немыслимой высоте, подобно волне, грозившей вот-вот обрушиться, нависала стена тьмы, где явно таился Иад. Стена была не черной, а серой: тысячи оттенков серого, местами просвечивавшие багровым и красным. Не понять, из чего она состоит. Местами она походила на дым, местами блестела, будто перекатывающийся под кожей мускул. Она судорожно делилась и сокращалась, непрестанно воспроизводя себя самое. Войска или народа, скрытого за ней, не было видно. Волна вздымалась все выше и выше, но не падала.

Однако не волна заворожила Джо, а раскинувшийся внизу город в тени вздыбившегося неба — город под названием Б'Кетер Саббат. Гордостью Эфемериды назвал его Ной, и Джо, увидевший город издалека и не приближавшийся да же к окраине, уже готов был ему верить.

Город походил на перевернутую пирамиду вершиной вниз. С того места, откуда смотрел Джо, не было заметно никаких опорных конструкций. В городское нутро — это дома, решил Джо, хотя на вид они больше напоминали жилища летучих мышей — снаружи вели сотни тысяч разного рода лестниц. Размер города сравнивать было не с чем, одна ко Джо прикинул, что на верхней главной площадке легко поместится весь Манхэттен. Значит, городские башни — полтора десятка сооружений, по виду похожие на огромные свертки ткани, ниспадающие вниз бесчисленными складками, — насчитывали в высоту не одну сотню этажей.

В бесчисленных окнах горел свет, но Джо почти не сомневался, что в башнях никого нет. Дороги, ведшие из города, были забиты битком, над улицами и башнями взмывали вверх летательные аппараты со сверкающими лопастями.

Все это вместе являло собой столь захватывающее зрелище, что Джо с трудом подавил в себе желание устроиться меж гигантских корней деревьев и подождать, пока не рухнет волна. Но то же самое любопытство, что заставило его прийти сюда, теперь погнало его дальше — через болотистую низину, где росли прозрачные, как хрусталь, цветы, к ближайшей дороге. В толпе, покидавшей город, на всех лицах читались отчаяние и страх. Лица эти судорожно кривились, увлажнялись потом, а глаза — белые, золотые, синие или черные — то и дело устремлялись назад. Туда, где под нависшей тенью остался город.

Почти никто не обращал внимания на Джо. Те же, что замечали его, смотрели на него с жалостью. Джо показалось, что его принимали за сумасшедшего, поскольку он был единственным на этой дороге, кто двигался в сторону Б'Кетер Саббата.

* * *

Госпожа Муснакафа сидела в постели — такой огромной, что в ней легко уместились бы человек десять. Обложившись со всех сторон десятком кружевных подушек, она рвала в клочья бумаги. Постель была усыпана ими, малейший сквозняк от окна или от камина поднимал в воздух сотню листков, и они шелестели, как листья. Комната показалась Фебе абсурдной в своем былом великолепии: потолок, рас писанный нагими амурами, изрядно закопчен, зеркала на стенах потускнели и кое-где потрескались. Не лучше выглядела и сама госпожа: потускневшая и потрескавшаяся. Феба и Муснакаф стояли в изножье постели не меньше пяти ми нут, а госпожа, не обращая на них внимания, рвала листок бумаги и что-то бормотала себе под нос.

Свет исходил лишь от керосиновых ламп, стоявших на столах и столиках. Язычки пламени в них были еле видны, и в комнате, как и во всем доме, царил полумрак. Но и в полу мраке хозяйка смотрелась ужасно. Ее поредевшие волосы, выкрашенные в черный цвет, лишь подчеркивали пергаментную бледность кожи, дряблую шею и глубокие морщины, прорезавшие лицо.

Наконец она заговорила, не отрывая глаз от своих бумажек и едва шевеля тонкими губами:

— Видала я таких, как ты, в прежние дни. Все при тебе.

Мужчинам это нравится.

Феба промолчала. Она не оробела, но решила пока не открывать рот — вдруг эта карга заметит, что гостья нетрезва.

— Нет, меня не заботит, что нравится мужчинам, а что нет, — продолжала старуха. — Это в прошлом. И я рада, что мне безразлично.

Она подняла глаза. Они были воспалены и блуждали, не способные остановиться в одной точке.

— Если бы мне не было безразлично, — продолжала она, — знаешь, что бы я сделала? — Она выдержала паузу. — Ну, знаешь?

— Нет…

— Я нагрезила бы себе красоту, — сказала она, захихикав. — Я стала бы первой красавицей во вселенной. Такой, что стоило бы мне выйти из дома, и все мужчины падали бы к моим ногам. — Тут она перестала хихикать. — Как ты думаешь, получилось бы у меня? — спросила она.

— Я… Я думаю, да.

— Ты думаешь, надо же, — тихо пробормотала госпожа. — Что ж, позволь мне тебе сообщить: мне это сделать так же легко, как два пальца обмочить. Да. Без проблем. Не я ли создала из грез этот город?

— Вы?

— Я. Скажи ей, мой маленький Абре.

— Это правда, — подтвердил Муснакаф. — Она его нагрезила, и он стал таким, какой есть.

— Так что я легко могла бы превратиться в красавицу. — Госпожа снова замолчала. — Но решила не делать этого. А знаешь почему?

— Потому что вам все равно? — рискнула Феба.

Бумага, которую госпожа рвала, выпала из ее пальцев.

— Совершенно верно, — произнесла она удивленно. — Как тебя зовут? Фелиция?

— Феба.

— Еще хуже.

— Мне нравится, — не подумав, сказала Феба.

— Ужасное имя, — настаивала старуха.

— Вовсе нет.

— Если я сказала «ужасное», значит, ужасное. Подойди сюда.

Феба не шелохнулась.

— Ты меня слышишь?

— Да, слышу, только мне без разницы, что вы там сказали.

Старуха вытаращила глаза.

— Бог ты мой, да ты что? Не обижайся на такие пустяки. На меня-то. Я стара, безобразна, меня мучают газы.

— Но ведь вам не обязательно быть такой, — возразила Феба.

— Кто тебе сказал?

— Вы, — ответила Феба, порадовавшись в душе, что не один год имела дело с упрямыми пациентами. Черта с два эта ведьма ее запугает. — Вы и сказали, две минуты назад… — Она заметила, как отчаянно жестикулирует Муснакаф, но уже не могла остановиться. — Сказали, что можете стать красавицей. Так почему бы вам не сделать себя красивой и без газов?

Наступило тяжелое молчание, и глаза госпожи забегали еще беспокойнее. Потом с губ ее сорвался смешок, а потом она расхохоталась в голос.

— Деточка, ты поверила, ты поверила мне! — воскликнула она. — Ты действительно думаешь, что я стала бы так жить, — она подняла свои костлявые руки, — если бы у меня был выбор?

— Значит, на самом деле вы не можете ничего изменить?

— Когда я здесь появилась, то, наверное, могла. Тогда мне было всего-навсего чуть больше ста. Знаю, тебе кажется, что это много, но на самом деле ничего подобного. Тогда у меня был муж, и я молодела от его поцелуев.

— Король Тексас? — спросила Феба.

Старухины руки упали на одеяло, а из груди вырвался су дорожный вздох.

— Нет, — проговорила она. — Тогда я еще жила в Косме.

Я любила его даже больше, чем Тексаса. И он тоже меня любил до беспамятства… — Лицо ее исказилось. — Не проходит, — пожаловалась она — Боль утрат. Не проходит. Иногда я боюсь засыпать… Абре знает, бедный Абре… Я боюсь засыпать, потому что мне снится, как он снова меня обнимает. Потом становится так больно, что я боюсь спать, лишь бы не видеть этих снов.

Старуха вдруг заплакала. По ее морщинистым щекам потекли слезы.

— Господи, если бы я могла, я запретила бы любовь! Как было бы хорошо.

— Нет, — тихо ответила Феба — Было бы совсем не хорошо.

— Погоди, ты еще никого не потеряла, не пережила тех, кого любила. Так, чтоб остались одни воспоминания. Тогда будешь лежать по ночам и бояться уснуть, как я. — Она при гляделась к Фебе. — Подойди поближе, — попросила она. — Дай мне тебя рассмотреть.

Феба выполнила ее просьбу.

— Абре, возьми-ка ту лампу. Придвинь поближе. Я хочу увидеть лицо женщины, которой нужна любовь. Бот так, вот так.

Госпожа подняла руку, словно хотела потрогать лицо Фебы.

— Есть ли в Косме сейчас какие-нибудь новые болезни? — спросила она.

— Да, есть.

— Страшные?

— И страшные тоже, — сказала Феба. — Одна, во всяком случае, очень страшная. — Тут она вспомнила, о чем просил Абре. — Наш Косм — юдоль слез.

Трюк сработал. Госпожа улыбнулась.

— Вот. — Она повернулась к Муснакафу. — Разве я не говорила?

— Говорили, — подтвердил он.

— Неудивительно, что ты оттуда сбежала, — сказала старуха, снова переключаясь на Фебу.

— Нет, я не…

— Что нет?

— Не сбежала. Я оттуда не сбежала. Я пришла сюда, по тому что мне нужно кое-кого найти.

— И кто бы это мог быть?

— Мои… любовник.

Госпожа поглядела на нее с жалостью.

— Значит, ты здесь из-за любви? — спросила она.

— Да, — подтвердила Феба— И если вы хотите знать, его зовут Джо.

— Я и не собиралась спрашивать, — проворчала госпожа.

— В любом случае, теперь вы знаете. Он сейчас где-то в море, и я пришла, чтобы его отыскать.

— Не получится, — объявила мегера, даже не потрудившись скрыть злорадство. — Полагаю, тебе уже известно, что здесь скоро произойдет?

— В общих чертах.

— Тогда ты должна сама понимать, что у тебя нет ни единого шанса его найти. Возможно, он уже мертв.

— Нет, это неправда, — возразила Феба.

— Откуда тебе знать? — спросила госпожа.

— Я была здесь во сне. Мы встретились где-то в Субстанции. — Тут она понизила голос, переходя на шепот: — Мы занимались любовью.

— В море?

— В море.

— Вы действительно занимались этим в Субстанции? — спросил Муснакаф.

— Да, — ответила Феба.

Тут госпожа снова взяла листок бумаги, покрытый, как заметила Феба, мелким бисерным почерком, и принялась его рвать.

— Ну и дела, — говорила она сама себе. — Ну и дела

— Вы никак не можете помочь мне? — обратилась к госпоже Феба.

— Боюсь… — начал Муснакаф.

Но госпожа не дала ему договорить.

— Может, и сделаем это, — проговорила она. — Море безмолвно. Но есть в нем кое-кто, способный что-нибудь рассказать.

Она изорвала один листок и взялась за следующий.

— А что я получу взамен? — спросила она у Фебы.

— Хотите правду?

Госпожа наклонила голову набок.

— Ты что, солгала мне? — удивилась она.

— Я сказала то, что мне велели, — отозвалась Феба.

— Ты про что?

— Про то, что Косм — юдоль слез.

— Разве не так? — удивилась госпожа, и в голосе у нее прозвучало нечто, похожее на любопытство.

— Бывает, что и так. Жизнь у людей трудная. Но не все несчастны. И не всегда.

Госпожа хмыкнула.

— Хотя, наверное, вам не нужна правда, — продолжала Феба — Наверное, для вас лучше сидеть, рвать любовные письма и думать, будто здесь лучше, чем там.

— Как ты догадалась?

— Про что? — спросила Феба— Про то, что это любовные письма? По вашему лицу.

— Он писал мне их шесть лет каждый день. Обещал подарить весь этот чертов континент за один поцелуй, за одно объятие. Я ни разу ему не ответила. А он все писал и пи сал, писал и писал… эту сентиментальную чушь. А теперь я рву их.

— Если вы так его ненавидите, — предположила Феба, — наверное, вы его любили…

— Я же тебе сказала. Я в жизни любила лишь одного человека. И его больше нет.

— То было в Косме, — промолвила Феба. Не спросила, а лишь констатировала факт, коротко и ясно.

Госпожа подняла на нее глаза.

— Ты что, мысли читаешь? — спросила она очень тихо. — Откуда ты знаешь?

— При чем тут мысли? — ответила Феба. — Вы сами сказали, что этот город вам пригрезился. Значит, когда-то вы видели его наяву.

— Да, — согласилась госпожа, — видела. Очень давно. В детстве.

— Вы так хорошо помните детство?

— Лучше, чем нужно, — сказала старуха. — Видишь ли, у меня были большие надежды, и они не оправдались. Или почти не оправдались…

— Какие надежды?

— Я хотела построить новую Александрию. Город, где люди жили бы в мире и благополучии. — Госпожа пожала плечами. — А что получилось?

— Что?

— Эвервилль. Феба оторопела.

— Эвервилль? — переспросила она.

Какое отношение имеет безумная здешняя ведьма к ее спокойному, милому, мирному городку?

Старуха уронила очередное любовное письмо, которое хотела разорвать, и задумчиво посмотрела на огонь.

— Да. Ну что ж, ты тоже должна узнать правду. — Она перевела взгляд на Фебу и слабо ей улыбнулась. — Меня зовут Мэв О'Коннел, — сказала она. — Я и есть та самая дурочка, с которой начался Эвервилль.

Глава 7

Раньше маршрут праздничного парада был простой. Он начинался на Поппи-лейн возле булочной Сирса, потом сворачивал на Эйкерс-стрит, оттуда на Мейн-стрит. Потом па рад шел по Мейн-стрит — примерно около часа — до главной площади, где и завершался. Но с годами масштабы росли, и в начале восьмидесятых пришлось придумывать новый маршрут, чтобы удовлетворить ожидания и участников, и зрителей. Общественный комитет фестиваля, просидев с шести почти до полуночи в продымленной комнатке над офисом Дороти Баллард, нашел простое и мудрое решение: па рад начнется у здания муниципалитета, пройдет через весь город и, описав полный круг, вернется туда же. Таким образом, путь процессии удлинялся втрое. Мейн-стрит и городская площадь, разумеется, оставались центральным местом шествия, но тамошним зрителям теперь придется еще дожидаться парада. Для самых нетерпеливых и для родителей с детьми предусмотрены открытые кафе на боковых улочках, прилегающих к Мейн-стрит. Там они смогут поесть, выпить и послушать музыку, да и видно оттуда неплохо — лучший вид только со столбов и подоконников.

— Оркестр сегодня в ударе, — сказала Мейзи Уэйтс, обращаясь к Дороти, когда они стояли около ресторанчика Китти и смотрели, как шествие медленно подходит к перекрестку.

Дороти просияла. В жизни не слышала слов приятнее и вряд ли гордилась бы ими больше — так подумала она про себя, — даже если бы была родной матерью всех музыкантов. Но вовремя сдержалась, решив что подобное замечание лучше оставить при себе. Вслух она сказала:

— Арнольда, конечно, все любили. — Она имела в виду Арнольда Лэнгли, который руководил оркестром двадцать два года и умер год назад в январе. — Но Ларри обновил репертуар очень неплохо.

— О, Билл говорит, из Ларри энергия так и бьет, — согласилась Мейзи. Ее муж десять лет играл в оркестре на тромбоне. — И новая форма ему тоже понравилась.

Форма обошлась городу недешево, но никто не сомневался, что деньги потрачены не зря. Ларри Глодоски умел убеждать, благодаря чему в оркестр пришли несколько новых молодых музыкантов (только один из них местный, остальные приезжали из соседних городков), а новая форма, придавшая оркестру облик более современный и привлекательный, также пошла на пользу дела, вселила вартистов уверенность и бодрость. Уже поговаривали, что через пару лет они примут участие в большом конкурсе оркестров из всех штатов. Даже если они ничего там не выиграют, это будет вроде бесплатной рекламы фестиваля.

Значит, тут все отлично, отметила про себя Дороти. Она перевела взгляд на толпу. Людей собралось море, они стояли в пять или шесть рядов, так что ограждения едва выдерживали натиск. Гомон толпы заглушал все, кроме большого барабана, чей бой отдавался у Дороти в животе, будто там билось второе сердце.

— Знаешь, мне нужно что-нибудь съесть, — сказала она Мейзи. — Что-то голова кружится.

— О да, это не годится, — подхватила Мейзи. — Нужно перекусить.

— Да, сейчас, только подождем оркестр, — кивнула Дороти.

— Ты уверена?

— Конечно, уверена. Не могу же я пропустить оркестр.

— Чувствую себя последним дураком, — сказал Эрвин.

Долан ухмыльнулся.

— Никто нас не видит, — изрек он. — Эй, Эрвин, давай-ка веселее! Неужели тебе не хотелось участвовать в параде?

— Вообще-то нет, — признался Эрвин.

Они явились туда все — Диккерсон, Нордхофф, даже Конни — и дружно валяли дурака, вышагивая рядом с оркестром.

Эрвин не видел в этом ничего смешного. Во всяком случае, сегодня, когда в мире творилось что-то неладное. Разве сам Нордхофф не говорил, что нужно постараться защитить то, что вложено в Эвервилль? И вот пожалуйста — они забавляются, как дети.

— С меня хватит! — мрачно заявил он. — Нужно пойти и поймать того ублюдка в моем доме.

— Поймаем, — заверил Долан. — Нордхофф сказал, у не го есть какой-то план.

— Кто там поминает мое имя всуе? — крикнул Нордхофф, оглядываясь через плечо.

— Эрвин считает, что мы теряем время.

— В самом деле? — проговорил Нордхофф, развернулся и подошел. — Возможно, участие в параде кажется вам глупой игрой, но это наш маленький ритуал, вроде вашего пиджака.

— Пиджака? — переспросил Эрвин. — Мне казалось, я его выбросил.

— Но вы нашли в карманах много напоминаний, не так ли? — спросил Нордхофф. — Частицу прошлого.

— Да, нашел.

— Вот так же и мы, — ответил Нордхофф и, запустив руку в карман обшарпанного смокинга, извлек оттуда горсть мелких вещиц. — То ли воспоминания, то ли некая высшая сила дает нам утешение. И я благодарен за это.

— Что вы хотите этим сказать? — не понял Эрвин.

— Что мы сохраняем себя, если сохраняем связь с Эвервиллем Не важно, что нам помогает — старая рубашка или прогулка с оркестром Функция у них одна: помочь нам вспомнить то, что мы любили.

— Что мы любим, — поправил Долан.

— Ты прав, Ричард. Любим. Теперь понимаете, что я хо тел сказать, Эрвин?

— По-моему, есть способы и получше, — угрюмо буркнул Эрвин.

— Разве от этой музыки ваше сердце не бьется сильнее? — спросил Нордхофф. Он увлеченно маршировал, высоко поднимая колени. — Вслушайтесь в эти трубы.

— Хрипят, как не знаю что, — отозвался Эрвин.

— Господи, Тузейкер! — воскликнул Нордхофф. — Где же ваше ощущение праздника? Его нужно сохранять.

— В таком случае, да поможет нам бог, — сказал Эрвин, а Нордхофф повернулся к нему спиной и зашагал к трубачам.

— Догони его, — велел Эрвину Долан. — Быстро. Извинись.

— Да пошел ты к черту, — отмахнулся Эрвин и направился прочь, в толпу на тротуаре.

— Нордхофф — человек злопамятный, — сказал Долан.

— Без разницы, — бросил Эрвин. — Не собираюсь унижаться.

Вдруг он замолчал, увидев кого-то в толпе.

— Что такое? — поинтересовался Долан.

— Вон. — Эрвин показал на растрепанную женщину, пробиравшуюся сквозь толпу.

— Вы знакомы?

— Ода.

До перекрестка оставалось ярдов сто, когда Тесла наконец заметила, куда идет. И остановилась. Через пару секунд ее догнал Гарри.

— Что случилось? — крикнул он.

— Нужно обойти! — тоже крикнула она в ответ, стараясь перекричать толпу.

— Ты знаешь как?

Тесла покачала головой. Наверное, вместе с Раулем она сообразила бы, как попасть к дому Фебы в обход, но теперь приходилось решать проблемы самостоятельно.

— Значит, будем продираться, — заключил Гарри.

Тесла кивнула и втиснулась в плотную толпу зрителей. Если бы только научиться управлять энергией массы, думала про себя она. Не растрачивать ее, а обратить на пользу.

Сжатая со всех сторон, не понимающая, куда надо идти и куда ее несет, Тесла, как ни странно, вдруг успокоилась. Ей все здесь нравилось. Прикосновения чужих тел, блестящие капли испарины на лицах, сияющие глаза, запах потных под мышек и леденцов — все это было прекрасно. Да, эти люди беспомощны и невежественны, фанатичны, агрессивны и в большинстве своем глупы. Но сейчас они радуются, смеются, поднимают детей на руки, чтобы те увидели парад, и Тесла в эту минуту радовалась родству с ними, если не любила их.

— Услышь меня! — кричал ей в этот момент Эрвин.

Она не обращала на него внимания. Однако Эрвин видел в ее лице нечто такое, что давало ему надежду до нее докричаться. Глаза Теслы сияли безумным блеском, на губах играла кривая усмешка. Эрвин не мог потрогать ее лоб, но почти не сомневался, что у нее жар.

— Постарайся, услышь меня! — продолжал взывать он.

— Ради чего ты так стараешься? — удивлялся Долан.

— Она много знает, больше, чем мы, — ответил Эрвин. — Она знает, как зовут ту тварь в моем доме. Я слышал, как; она его называла. Киссун.

— Что с ним такое? — не оглядываясь, спросила Тесла у Гарри.

— С кем?

— Ты сказал «Киссун».

— Я ничего не говорил.

— Но кто-то сказал.

— Услышала! — обрадовался Эрвин. — Вот умница! Молодец!

Долан заинтересовался.

— Может, вместе попробуем? — предложил он.

— Хорошая мысль. Давай на счет «три»…

На этот раз Тесла остановилась.

— Ты опять не слышал? Гарри помотал головой.

— Ладно, — сказала она. — Ничего страшного.

— Ты о чем?

Расталкивая толпу, она повернула к открытой двери магазина, и Гарри двинулся следом Магазин — он оказался цветочной лавкой — по-видимому, давно закрылся, но запах цветов остался.

— Рядом со мной есть кто-то еще, не только ты, Гарри. И он со мной говорит. Его зовут Тузейкер, — сказала Тесла.

— Э-э… где же он?

— Не знаю. То есть я знаю, что он мертвый. Я была у него в доме. Там я и видела Киссуна, — говорила Тесла, пристально всматриваясь в толпу и пытаясь увидеть его, вернее их. — На этот раз он не один. Я слышала два голоса. Они хотят мне что-то сказать, Я не умею настраиваться.

— Боюсь, тут я бессилен, — сказал Гарри. — Не могу утверждать, что здесь никого нет…

— Хорошо, — перебила Тесла — Дай-ка я просто постою и послушаю.

— Найдем местечко потише? Тесла покачала головой:

— Рискуем их потерять.

— Хочешь, чтобы я отошел?

— Но недалеко, — попросила она и закрыла глаза, пытаясь отключиться от шума голосов живых и услышать голоса мертвых.

Дороти вдруг крепко вцепилась в руку Мейзи.

— Что с тобой? — испугалась Мейзи.

— Не… я не… Мне нехорошо, — сказала Дороти.

Вокруг нее все пульсировало, как будто в каждой точке мира забилось, как у нее в животе, еще одно сердце. Даже в земле под асфальтом, даже в глубине неба. И чем ближе грохотал барабан, тем пульсация становилась сильнее, так что в конце концов Дороти показалось, что сейчас мир лопнет, взорвется, развалится на части.

— Может, принести тебе чего-нибудь поесть? — спросила Мейзи.

С каждым шагом барабаны грохотали все громче: бум, бум.

— Салат с тунцом или…

Вдруг Дороти согнулась пополам, и ее вырвало. Стоявшие рядом люди расступились не так быстро, чтобы никого не запачкало, а ее выворачивало наизнанку, несмотря на почти пустой желудок. Мейзи подождала, пока спазмы не прекратятся, а потом потянула Дороти подальше от солнца в прохладу закусочной. Но Дороти то ли не хотела идти, то ли не могла.

— Сейчас все лопнет, — пробормотала она, глядя в землю.

— Все в порядке, Дотти…

— Ничего не в порядке. Тут сейчас все взорвется!

— О чем ты говоришь?

Дороти стряхнула с себя руку Мейзи.

— Нужно очистить улицу, — сказала она, делая шаг к кромке тротуара — Быстро!

— Что там происходит? — спросил Оуэн, выглядывая из окна — Ты знаешь эту женщину?

— Которую вырвало? Ага. Миссис Баллард. Большая стерва.

— Интересно, — отозвался Оуэн.

Теперь Дороти расталкивала толпу и что-то кричала, но в громе приближавшегося оркестра Оуэн не слышал ее слов.

— Кажется, с ней что-то не так, — сказал Сет.

— Похоже, — кивнул Оуэн, отошел от окна и направился к выходу.

— А вдруг она увидела аватар? — крикнул ему в спину Сет.

— Вполне возможно, — согласился Оуэн. — Очень даже возможно.

В толпе возле закусочной Китти слова Дороти Баллард бы ли услышаны. Перед ней расступались на тот случай, если ее снова вырвет. Какая-то девушка возле ограждений — вероятно, слегка захмелевшая — не успела отойти, и Дороти ее оттолкнула. Турникет упал, а Дороти, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие, вылетела на перекресток.

Шедший перед оркестром Ларри Глодоски увидел возникшую вдруг на его пути миссис Баллард и оказался перед не простым выбором. На размышления у него было секунд десять: или остановить оркестр, а вместе с ним и все шествие, или довериться судьбе и надеяться на то, что кому-нибудь хватит ума убрать с дороги эту старую суку, пока они не столкнулись. Впрочем, на самом деле не было тут никакой дилеммы. Дороти одна, а их много, Он поднял жезл повыше и взмахнул им так, словно перечеркнул стоявшую перед ним женщину.

— Я слушаю, — пробормотала Тесла — Слушаю, как только могу.

Порой ей начинало казаться, будто она слышит какой-то шепот, но в голове звенело от голода и от жары. Если ей и впрямь хотели что-то сказать, она не могла разобрать ни слова.

К тому же что-то случилось на перекрестке, и Тесла отвлеклась. Толпа там заволновалась. Тесла привстала на цыпочки, но головы, машущие руки, воздушные шары заслоняли обзор.

Гарри, однако, сумел кое-что рассмотреть.

— Там женщина посередине улицы, она кричит.

— Что кричит?

Гарри вытянул шею, прислушавшись.

— По-моему, она уговаривает людей разойтись.

Внутреннее чутье, которое раньше она отнесла бы на счет Рауля, заставило Теслу немедленно втолкнуть Гарри в разгоряченную, потную толпу и удалиться от этого дверного проема — Уходим! — крикнула она Гарри.

— Почему?

— Перекресток! Все как-то связано с чертовым перекрестком!

— Ты их видишь? — спросил Сет, пока они с Оуэном продирались в передний ряд.

Оуэн не отвечал. Он боялся, что если раскроет рот, то не выдержит и закричит: от боли, от страха, от предвкушения. Поднырнув под ограждение, он вышел на открытое пространство улицы.

Он знал, что сейчас самый опасный момент, когда все ре шали секунды. Он не ожидал, что это произойдет так скоро. Впрочем, он не был уверен, что настал именно тот момент, момент истины; но это ничего не меняло — нужно действовать. Солнце внезапно стало палить беспощадно, затылок пекло, мозги плавились, и асфальт тоже плавился. Скоро здесь все поплывет, как в том самом видении, которое явилось им с Сетом. Плоть растает, а из пламени возгорится Искусство.

— Уходите! — кричала Дороти толпе, размахивая руками. — Уходите, пока не поздно!

— Она что-то видела, — пробормотал Оуэн.

К Дороти побежали люди, чтобы ее увести, и Оуэн припустил бегом, чтобы добраться до нее первым.

— Все в порядке! — кричал он на бегу. — Я врач!

Этот трюк всегда действовал безотказно, подействовал и на этот раз. Его пропустили.

Ларри увидел, как доктор обнял бедную Дороти, и произнес про себя коротенькую благодарственную молитву. Только бы этот врач увел ее в сторону — ну, быстрее же, быстрее! — и все будет как надо. Кто-то в его рядах крикнул:

— Ларри, надо остановиться!

Но Ларри сделал вид, будто не слышит. До того места, где врач вразумлял Дороти, оставалось десять шагов.

Нет, уже девять. Девять шагов — это много. Восемь…

— Что вы увидели? — спрашивал Оуэн.

— Здесь сейчас все взорвется! — восклицала Дороти. — Господи, господи, сейчас все взорвется!

— Что взорвется? — спросил он. Она покачала головой.

— Говорите же! — рявкнул он.

— Все, — ответила она. — Вообще все!

Гарри шел впереди и без особого труда прокладывал Тесле дорогу. На краю тротуара он приподнял цепь ограждения, и Тесла, нырнув под ней, выбралась на проезжую часть. Не считая оркестра и ее самой, там стояли еще человек десять, но имели значение только трое из них. Во-первых, женщина, стоявшая на перекрестке в самом его центре; во-вторых, мужчина с бородой, который с ней разговаривал; в-третьих, молодой человек в нескольких шагах от Теслы. Последний как раз в этот момент крикнул:

— Будденбаум!

Человек с бородой оглянулся, и Тесла увидела его лицо. Вид у него был кошмарный: глаза горели, каждый мускул под кожей вздулся.

— Я здесь! — крикнул он молодому человеку неожиданно пронзительным голосом и снова повернулся к женщине, пребывавшей в каком-то безумном состоянии. Она вдруг начала вырываться, и блузка у нее расстегнулась от ворота до пояса, открыв лифчик и голый живот. Она, похоже, этого не заметила. Зато заметили в толпе. Толпа взревела — раздался свист, улюлюканье и аплодисменты. Женщина отбивалась и пятилась от Будденбаума…

Ларри не поверил глазам. Едва он решил, что все в порядке, как Дороти отскочила от врача, развернулась и, полуголая, понеслась прямиком на него.

Ларри закричал:

— Стой!

Но было поздно. Чертова дура Баллард налетела на него, он не устоял и повалился на первый ряд, где шли тромбонисты. Двое сразу рухнули на землю, увлекая за собой других, а Ларри приземлился сверху. Толпа вновь взревела от восторга.

Очки у Ларри упали. Без них все стало как в тумане. Выбравшись из свалки, он зашарил по асфальту руками.

— Отойдите! — кричал он. — Пожалуйста! Отойдите!

Никто его не слышал. Люди суетились. Он видел их расплывчатые фигуры, слышал крики и брань.

— Мы погибнем! — услышал он вдруг чье-то рыдание рядом.

Ларри не сомневался, что это Дороти, и — добрая душа — забыл на время про очки и повернулся, чтобы ее утешить. Но когда он поднял голову и взглянул туда, откуда слышался плач, там оказалась отнюдь не Дороти. Там была женщина — он видел ее отчетливо. Никогда в жизни Ларри не видел так хорошо. Женщина висела в воздухе, не касаясь ногами асфальта, но так, будто стояла. Ее шелковое платье свободно ниспадало. Пожалуй, слишком свободно. Шелковые складки облегали роскошную, пышную грудь и струились, сходясь внизу живота.

— Кто вы? — спросил он, но женщина не услышала.

Она в этот момент стала подниматься вверх, будто по не видимой лестнице. Ларри привстал, изо всех сил желая последовать за ней, она же оглянулась и бросила кокетливый взгляд не на Ларри — он точно это знал, — а на кого-то другого, кого она звала за собой.

Ох, как же она улыбнулась этому счастливчику, этому ублюдку; и приподняла край платья, позволив ему любоваться своими прекрасными ножками. Потом она снова двинулась наверх и через несколько ступенек едва не столкнулась с другой женщиной, столь же прекрасной. Вторая женщина спускалась.

— Ларри!..

— На что он смотрит?

— Я нашел ваши очки.

— Что?..

— Ваши очки, Ларри.

Кто-то его толкнул, и Ларри пошел на голос, стараясь не потерять из виду женщину.

— На что вы смотрите?

— А вы не видите их?

— Кого?

— Женщин.

— Да возьмите же свои чертовы очки, Ларри!

Он нацепил очки, Мир приобрел привычные очертания. Но женщины исчезли.

— Господи, только не это…

Ларри быстро снял очки, но видение успело растаять в голубом летнем небе.

Среди всей неразберихи — Дороти Баллард бежала, Будденбаум пытался ее догнать, музыканты падали строем, как оловянные солдатики, — Тесла упрямо пробиралась к центру перекрестка. Понадобилось ей на это секунд пять, но и за эти мгновения она успела почувствовать бесконечное множество ощущений — от восторга до отчаяния. Саму ее при этом поворачивали то так, то этак, то грубо, то ласково, как будто что-то (или кто-то) рассматривало ее и изучало, испытывая на прочность. Та женщина которая сбежала, явно не выдержала проверки. Она заходилась слезами, как потерявшийся ребенок. А Будденбаум оказался покрепче. Он стоял в двух шагах от Теслы и смотрел себе под ноги.

— Какого хрена здесь происходит? — крикнула она. Он не ответил. Ни единого слова.

— Вы слышите меня?

— Ни. Шагу. Дальше, — произнес он.

Несмотря на столпотворение на улице и на то, что говорил он почти шепотом, Тесла услышала его так же отчетливо, будто он сказал это ей прямо в ухо.

У Теслы промелькнула страшная мысль, и она тут же вы сказала ее вслух.

— Киссун? — спросила она.

На это он откликнулся:

— Киссун? — Он скривил губы. — Да он просто кусок дерьма. Откуда ты его знаешь?

Сразу же возник другой вопрос: если он не Киссун, но знает Киссуна, тогда кто же он?

— Так, просто имя, — ответила ему Тесла. — Доводилось слышать.

Лицо у него было что надо: желваки под кожей вздувались все сильнее, словно вот-вот лопнут.

— Просто имя? — повторил он, протянув к ней руку. — Киссун — не просто имя!

Тесла попятилась, но какая-то часть ее, вопреки здравому смыслу, вдруг обрадовалась противоборству. Она осталась на месте, даже когда он схватил ее за горло.

— Кто ты?

Ей стало страшно.

— Тесла Бомбек, — проговорила она.

— Ты — Тесла Бомбек? — переспросил он, не скрывая изумления.

— Да, — прохрипела она, — Может… отпустишь…

Но он лишь наклонился к ее лицу.

— Господи, — воскликнул он, и на губах у него заиграла кривая ухмылка — Та самая наглая сучка — Не понимаю, о чем ты.

— Ах, не понимаешь? Как же, как же. Ты пришла, чтобы отнять у меня все, ради чего я…

— Я не собираюсь ничего отнимать, — прохрипела Тесла — Врешь! — рявкнул Будденбаум и сильнее сдавил ей горло.

Защищаясь, она ткнула ему пальцем в глаз, но он не осла бил хватки.

— Искусство мое! — заорал он. — Ты не получишь его! Не получишь!

Ей не хватало воздуха, чтобы спорить и доказывать свою невиновность. Все вокруг пульсировало в ритме ее сердца. Она пнула Будденбаума по ноге в надежде, что он упадет, но он, судя по выражению лица, ничего не чувствовал. Только повторял:

— Мое… Мое… — И голос его, и лицо, и толпа и улица с каждым ударом сердца становились все тоньше, бледнее, готовые исчезнуть.

— А мы знаем эту женщину? — спросил вдруг кто-то рядом с Теслой.

— По-моему, знаем, — отозвался другой.

Она не могла повернуться и взглянуть, кто там, но это было и не нужно. Она узнала по голосу. Это говорил глава местных привидений, с которым она познакомилась у Тузейкера, и он был не один.

Лицо Будденбаума уже подернулось легкой дымкой, но не успело окончательно исчезнуть, и вдруг Тесла увидела, как он посмотрел куда-то мимо нее и у него изумленно округлились глаза. Он что-то сказал; что именно, она не расслышала. Потом грянул гром, и справа над глазом у него появилась красная отметина. Тесла попыталась извернуться и понять происходящее, но тут пальцы Будденбаума разжались. Ноги у Теслы подкосились, и она опустилась на асфальт. Она села на корточки, хватая ртом воздух, а мозг тут же благодарно откликнулся, оценив ситуацию. Будденбаума застрелили. Это не отметина у него на лице, а след от выстрела.

Она не успела порадоваться. Едва рука ее коснулась асфальта, как ей стало не до него.

Всего один выстрел, и толпа пришла в движение. Смех и шутки мгновенно сменились испуганными воплями. Люди бросились врассыпную, и на перекрестке остались лишь тот, кто стрелял, и Тесла.

д'Амур сунул пистолет в карман и пошел на середину перекрестка Человек, в которого он стрелял, стоял и не падал, хотя из раны на лбу текла кровь, и это само по себе предполагало применение магии. Несмотря на солнце и многолюдье, чье-то заклятие подействовало и продолжало работать. Чем ближе Гарри подходил, тем сильнее ныли его татуировки.

Кроме того, он обнаружил и другие знаки. Асфальт как будто стал ярче и приобрел текучесть, словно тянулся в центр перекрестка. Такая же яркость появилась в воздухе, где за мелькали какие-то тени, на мгновение заслоняя солнце. Дело было не в заклинании, и Гарри прекрасно это понимал.

Изменилась сама реальность, и она продолжала меняться: предметы делались зыбкими и теряли очертания, перетекая друг в друга.

Если так, то д'Амур не сомневался, кто руководит этим: тот самый человек, которого он застрелил; тот, кто теперь повернулся к нему спиной, глядя на разбегающуюся толпу.

Гарри взглянул на Теслу. Она не шевелилась.

— Не умирай, — прошептал он и на секунду закрыл глаза, не в силах видеть сияние.

Аватары явились, Оуэн не сомневался. Он оглушал на себе их взгляды, и это было ни с чем. не сравнимое чувство. Как будто на тебя смотрит Бог, ужасный и прекрасный.

Будденбаум также понимал, что это чувствует не только он. Ни один человек из рассеявшейся толпы не обладал его знаниями, но все они — даже самые тупые и безмозглые — должны были ощутить, что происходит нечто исключительное. Пуля, ранившая Оуэна, задела и их: добавила им в кровь адреналина, заставила ожить и увидеть знаки, на которые они не обратили бы внимания. Это читалось по их лицам, искаженным от страха, полным благоговейного трепета, по их широко раскрытым глазам и дрожащим губам. Будденбаум представлял себе нынешнее событие иначе, но до людей ему не было дела. Пусть таращатся, думал он. Пусть читают молитвы. Пусть трясутся от страха. Сегодня они еще и не такое увидят.

Он перестал высматривать аватар — раз они уже здесь, какая разница, как они выглядят? — сел на корточки и потрогал землю. Правый глаз его был залит кровью, но видел он как никогда хорошо. Асфальт под ногами начал испаряться, и сквозь него блеснул зарытый здесь медальон. Оуэн положил руку на мостовую и застонал от удовольствия, как только его пальцы прошли насквозь теплый асфальт и рука потянулась к кресту.

Вокруг все пришло в движение. В воздухе слышались голоса (привидения, подумал Оуэн; что ж, чем больше участников, тем веселее), слева и справа возникли прозрачные фигуры (слишком совершенные для людей из прошлого; наверное, явились из будущего, дождавшись своего часа), под нога ми и над головой чувствовалась дрожь (когда он переделает мир по-своему, новое небо будет выложено мозаикой, а земля станет извергать молнии). И все это вызвала к жизни вещь, обладавшая силой, способной переменить мир, — зарытый на перекрестке крест. Он сейчас лежал в земле в нескольких дюймах от Оуэна.

— Какой ты красивый, — пробормотал Оуэн тем же тоном, каким разговаривал с хорошенькими мальчиками. — Ты очень, очень красивый.

Рука его погружалась все глубже в землю. Оставалось со всем немного, и…

Эрвин следовал за Теслой до тех пор, пока она не слилась с толпой. Тогда он остановился, глядя на царившую толчею. Докричаться до Теслы в таком шуме вряд ли удастся. Лучше подождать.

Долан оказался решительнее. Большой любитель развлечений, он просочился за ограждение и пошел по дороге, где асфальт почти плавился от жары. Он стоял в нескольких дюймах от Дороти Баллард, когда у той разорвалась блузка (вы звав всеобщее веселье); он оказался на пути пули, ранившей Будденбаума, и с любопытством смотрел, как она пролетает сквозь его тело.

Внезапно веселье закончилось. Эрвин увидел, как изменилось выражение лица Долана: в нем появилась тревога, До лан повернулся к Нордхоффу, склонившемуся над Теслой, и скорее простонал, чем сказал:

— Что-о-о…

Нордхофф не ответил. Он не мог оторвать глаз от раненого человека, сидевшего на корточках с рукой, погруженной в землю сквозь твердый асфальт. За то время, что Нордхофф смотрел, лицо у человека поменялось, словно он превращался в собаку или верблюда. Нос вытянулся, щеки отвисли, глаза округлились.

— О-о-о, ч-черт… — простонал Долан и, развернувшись, двинулся обратно на тротуар. На дороге стало небезопасно.

Эрвин, стоявший намного дальше, тоже почувствовал, как что-то притягивает его непрочную плоть. Карманы его пиджака треснули по швам, их содержимое устремилось к эпицентру, пальцы вытянулись, и лицо, кажется, тоже.

Долану пришлось еще хуже. Конечно, он находился дальше от центра, чем Нордхофф, Диккерсон и остальные, но он тоже не мог сопротивляться сокрушительной, выплеснувшейся вдруг силе. Он упал на колени, вцепился в землю и позвал Эрвина на помощь. Однако Долана уже волокло на зад, тело его вытянулось, истончаясь, а потом он совсем рас таял и превратился в лужицу на асфальте.

Эрвин зажал уши, чтобы не слышать криков, и пошел прочь по быстро опустевшей улице. Идти было трудно. Сила, исходившая от перекрестка, возрастала с каждой секундой, грозя подхватить и его и превратить в ничто. Он сопротивлялся изо всех сил и шагов через двадцать почувствовал, как притяжение слабеет. Через сорок шагов он замедлил шаг и оглянулся, ища глазами Долана. Но тот исчез. Как и Нордхофф, и Диккерсон, и остальные — призраки растаяли и слились с землей.

Отвлек его звук сирены. Приехали полицейские — Джед Джилхолли и еще два офицера, Клиф Кэмпбелл и Флойд Уикс. Вид у них был довольно мрачный.

Эрвин не стал смотреть, как; эта троица справится с под земными силами — вернее, как подземная сила справится с ними. Он прибавил шаг. Прежде он сам верил в закон, служил закону, считал его единственной силой, достойной управлять миром. Но эта вера осталась в другой жизни.

Глава 8

Тесла открыла глаза, когда д'Амур попытался ее поднять.

— У нас проблемы, — сказал он и кивком головы указал на что-то.

Она поглядела туда, но отвлеклась на странное зрелище: оркестранты удирали на четвереньках, будто побитые животные. А в толпе, которая еще не разошлась, люди рыдали и молились, кое-кто даже опустился на колени посреди брошенных сумочек, бумажек, хот-догов и детских колясок. Тут сзади толпы появились полицейские с оружием на изготовку.

— Стоять! — крикнул один полицейский, — Всем стоять!

— Придется послушаться, — сказала Тесла, оглядываясь на Будденбаума.

Руки того ушли под землю по локоть, и он шарил там, будто ласкал твердую почву, уговаривая ее открыться. Воз дух подернулся обычной для жаркого дня дымкой, видения исчезли.

— Какого хрена он там делает? — пробормотал д'Амур.

— Это как-то связано с Искусством, — ответила Тесла.

— Эй, вы двое, встать! — рявкнул полицейский. Потом крикнул Будденбауму: — И ты! Вставай! Ну-ка покажи руки!

Будденбаум как будто не слышал его и не подчинился. По лицейский повторил приказ. Будденбаум и ухом не повел.

— Считаю до трех, — предупредил Джед.

— Давай, — прошептала Тесла. — Пристрели ублюдка.

— Раз…

Джед медленно подходил ближе, а два его офицера следовали за ним, держа Будденбаума на мушке.

— Два…

— Джед, — произнес Флойд Уикс

— Заткнись.

— Мне нехорошо.

Джед оглянулся. Лицо у его подчиненного стало желтым, как моча, глаза полезли из орбит.

— Прекрати, — приказал Джед.

Этот приказ тоже не был выполнен. Руки у Флойда затряслись, он уронил оружие, из груди его вырвался вздох, похожий на стон наслаждения. Потом он упал на колени.

— Я не знал, — пробормотал он. — Боже, почему… меня… никто не предупредил?

— Не обращай на него внимания, — велел Джед Клифу Кэмпбеллу.

Клиф подчинился, но лишь потому, что у него самого начались галлюцинации.

— Что происходит, Джед? — изумленно спросил он. — Откуда эти женщины?

— Какие женщины?

— Рядом с нами, со всех сторон, — проблеял Клиф, вертя головой. — Будто ты не видишь?

Джилхолли уже собирался ответить «нет», как вдруг осекся.

— Господи, — простонал он.

— Готова? — шепнул д'Амур Тесле.

— Как штык.

Гарри еще минуту понаблюдал за Джилхолли — тот пытался сохранить над собой контроль.

— Этого не может быть, — заявил он и оглянулся, ища поддержки у Кэмпбелла.

Поддержки он не получил. Кэмпбелл стоял на коленях и хохотал как безумный. Джед в отчаянии поднял револьвер, целясь в воздух перед собой.

— Убирайтесь! — заорал он. — Предупреждаю! Буду стрелять!

— Уходи, пока ему не до нас, — сказал д'Амур, и они с Теслой быстро зашагали прочь.

Джед заметил их бегство.

— Эй вы! Остановитесь… — Он умолк на полуслове, будто забыл, что дальше. — О господи, — выдохнул он, и голос его задрожал. — Господи, господи…

Потом тоже встал на колени.

Будденбаум на перекрестке застонал от досады. Что-то пошло не так. Только что земля сама открывалась для него, и сердце его наполнялось силой, и вдруг рот наполнился кислой слюной, а почва, обхватывавшая руку, начала твердеть. Оуэн выдернул ее, словно вытащил из нутра мертвого или издыхающего животного. От омерзения его передернуло, а на глаза навернулись слезы.

— Оуэн?..

Голос, конечно, принадлежал Сету. Тот стоял в двух шагах от Будденбаума, испуганный и жалкий.

— Что-то не так? Будденбаум кивнул.

— А что?

— Может быть, это. — Будденбаум указал пальцем на свою рану. — Возможно, я просто отвлекся. — Он поднял голову и оглядел воздух. — Что ты видишь? — спросил он у Сета.

— Ты имеешь в виду женщин? Оуэн сощурился:

— Я вижу лишь яркие пятна. Это женщины? — Да.

— Ты уверен?

— Конечно.

— Значит, это заговор, — решил он, потом взял Сета за руку, оперся на нее и с трудом встал. — Кто-то послал их сюда, чтобы мне помешать.

— Кто?

— Не знаю. Тот, кто знал… — Он вдруг заметил удалявшуюся женскую фигуру. — Бомбек, — пробормотал он. По том закричал: — Бомбек!

— Что ему нужно? — спросил Гарри, оглянувшись на Будденбаума.

— Он думает, я пришла сюда, чтобы отнять у него Искусство.

— А это так?

Тесла покачала головой.

— Я видела, что Искусство сделало с Яффом. А ведь Яфф готовился к этому. По крайней мере, он так считал.

Будденбаум двинулся к ним. Гарри полез за револьвером, но Тесла сказала:

— Так его не остановишь. Лучше просто уйти отсюда.

Она повернулась, но путь ей заступила неизвестно откуда взявшаяся девочка, смотревшая на них с самым серьезным видом. Девочка лет пяти была невероятно, до нелепости правильная: светлые кудряшки (как и положено пятилетним девочкам), белое платьице, белые туфельки и носочки. Щечки розовенькие, глазки голубенькие.

— Здравствуй, — проговорила девочка звонко и равнодушно. — Тебя зовут Тесла, да?

Тесла была не в настроении, чтобы болтать с детьми, да лее с такими хорошенькими.

— Иди-ка лучше к маме и папе, — ответила она.

— Я смотрела, — сказала девочка.

— Не нужно на такое смотреть, детка, — вмешался д'Амур. — Где твои мама с папой?

— Их здесь нет.

— Значит, ты одна?

— Нет, — покачала головой девочка— Со мной Хахе и Йе.

Она оглянулась на дверь кафе-мороженого. Там сидел на ступеньках человек, похожий на клоуна — большеухий, большеротый и светлоглазый. Он держал в руках шесть трубочек мороженого и откусывал попеременно от всех. Рядом с ним стоял еще один ребенок — мальчик с довольно глупым лицом.

— Не беспокойтесь, — сказала им девочка. — Со мной все в порядке. — Она с любопытством посмотрела на Теслу; — Ты умираешь?

Тесла бросила взгляд на д'Амура.

— Сейчас неподходящее время для подобных разговоров.

— Нет, подходящее, — невозмутимо заявила девочка. — Это очень важно.

— Почему бы тебе не поболтать с кем-нибудь другим?

— Потому что меня интересуете вы, — ответила девочка так же серьезно. Она подступила к Тесле на шаг и подняла руку. — Мы увидели твое лицо и подумали: эта женщина знает про дерево историй.

— Про что?

— Про дерево историй.

— О чем она? — спросила Тесла д'Амура.

— Уже не важно, — произнес голос за спиной Теслы.

Тесла не оглянулась — она и так знала, что это Будденбаум Голос его звучал до странности гулко, будто в пустом зале.

— Тебе следовало держаться от меня подальше, девушка.

— Плевать мне на твои дела, — огрызнулась Тесла. А потом, вдруг заинтересовавшись, повернулась к нему. — Просто так, ради любопытства: что это у тебя за дела?

Вид у Будденбаума был ужасный. Его трясло, лицо заливала кровь.

— Тебя они не касаются, — отрезал он.

И вдруг в их разговор вклинилась девочка.

— Ей можно сказать, Оуэн, — проговорила она.

Будденбаум сердито посмотрел на нее.

— У меня нет желания делиться с ней нашими тайна ми, — упрямо ответил он.

— Зато у нас есть, — ответила девочка.

Во время этого странного разговора Тесла внимательно смотрела на Будденбаума, пытаясь хоть отчасти понять, что к чему. Девочку он явно хорошо знал и по какой-то причине боялся. Вернее, осторожничал, а не боялся. Снова Тесла пожалела, что у нее нет проницательности Рауля. Будь Рауль с ней, она бы уже поняла, что происходит.

— Ты плохо выглядишь, — сказал ей Будденбаум.

— На себя посмотри, — отозвалась Тесла.

— Я-то приведу себя в порядок, а ты… Впрочем, тебе оста лось недолго.

Говорил он ровно, но Тесла уловила в его голосе скрытую угрозу. Он не предсказывал ей смерть — он обещал ее.

— Прощайся с жизнью, — продолжал он.

— Это входит в программу? — поинтересовалась девочка. Тесла оглянулась и увидела, как та улыбнулась. — Да, Оуэн?

— Да, — подтвердил Будденбаум. — Входит.

— Хорошо, очень хорошо. — Девочка перевела взгляд на Теслу. — Увидимся позже, — пообещала она и отошла в сторону.

— Вряд ли мы еще раз увидимся, — сказала Тесла.

— Можешь не сомневаться, — ответила девочка. — Мы очень заинтересованы и в тебе, и в дереве.

Тесла услышала, как Будденбаум пробормотал что-то у нее за спиной. Тесла не расслышала, но у нее не было ни времени, ни желания просить его повторить. Она улыбнулась девочке на прощание и пошла вместе с Гарри своей дорогой. За спиной не смолкало бессвязное бормотание полицейских, подхваченное легким летним ветерком.

* * *

Трудно было поверить, что новость о случившемся еще не облетела весь город. Однако на улицах, по которым Тесла и Гарри шли к Фебе, стояла абсолютная, противоестественная тишина, как будто жители почувствовали опасность и решили, что надежнее всего не говорить о ней и не думать. Несмотря на жару, ставни и двери домов были закрыты. Дети не играли на газонах и тротуарах. Даже собаки попрятались.

Это особенно удивляло, потому что день выдался прекрасный: в воздухе разливался сладкий запах августовских цветов, на небе ни облачка.

Они сворачивали за угол на улицу Фебы, когда Гарри сказал:

— Господи, как же я все-таки люблю этот мир.

Он сказал это так просто, с таким искренним чувством, что Тесла лишь покачала головой.

— А ты нет? — спросил Гарри.

— Слишком много дерьма, — ответила она.

— Сейчас его нет. Сейчас так хорошо, что лучше не бывает.

— Вспомни, что ты видел в горах, — напомнила Тесла.

— Я же не в горах, — отозвался Гарри. — Я здесь.

— Везет тебе, — пробормотала она, не в силах скрыть раздражение.

Он посмотрел на нее. Тесла казалась усталой, измученной и буквально едва живой. Ему захотелось обнять ее, пусть хоть на минуту, но Тесле это вряд ли понравится. Она замкнулась в своих мыслях и не нуждается в его утешении.

Она не сразу нашла нужный ключ на связке, которую ей дала Феба, но в конце концов они попали в дом. Там Тесла сказала:

— Мне нужно немного поспать. Мысли путаются.

— Конечно.

Она пошла наверх, но через два шага остановилась, повернулась и посмотрела на д'Амура невидящим взглядом.

— Кстати, — проговорила она, — спасибо тебе.

— За что?

— За то, что ты сделал в горах. Иначе меня бы здесь… Господи… Ну, ты понимаешь.

— Понимаю. И не надо меня благодарить. Мы оба делаем одно дело.

— Нет, — промолвила она тихо. — Теперь вряд ли.

— Если ты поверила словам ребенка, то…

— Не она первая об этом подумала, — продолжала Тесла. — Я пять лет лезла из кожи вон, Гарри, и я устала.

Он хотел возразить, но она жестом остановила его.

— Давай не будем морочить друг другу голову, — сказала она. — Я сделала, что могла, но я больше не в силах. Пока со мной был Рауль, я еще делала вид, будто во всем этом есть смысл, но сейчас. — Рауля нет. — Она передернула плечами. — Я не хочу больше, Гарри.

Тесла попыталась улыбнуться, но не сумела. Она нахмурилась, отвернулась и поплелась наверх.

Гарри сварил себе кофе и сел в гостиной — там везде валялись старые номера «ТВ-гида» и стояли наполненные окурками пепельницы, — чтобы спокойно обдумать происходящее. Кофе ему помог, в голове прояснилось, несмотря на усталость. Он сидел, смотрел в потолок и перебирал в памяти события последнего времени.

Он отправился в горы искать Киссуна, понадеявшись на туман и татуировки старика Войта, но не нашел или, по край ней мере, не узнал и не понял, в кого Киссун воплотился. Дети… Да, были еще дети, а также братья Гримм, Посвященный и Тесла Бомбек. Но человек, отправивший на тот свет Теда Дюссельдорфа и Марию Назарено, от него ускользнул.

Мысленно Гарри вернулся на Морнингсайд-Хайтс, в комнату Киссуна, надеясь обнаружить подсказку, ключ к новому перевоплощению его противника. Ничего подходящего Гарри не нашел, зато вспомнил про карты, взятые оттуда. Он порылся в кармане, извлек колоду и разложил на столе. Был ли ключ в этих картинках, Гарри не понимал.

Обезьяна, луна, зародыш, молния.

Могущественные символы.

Молния, рука, торс, отверстие.

Если это игра Киссуна, то Гарри не знал ее правил. А если не игра, то какого черта он таскал их с собой?

Почти безотчетно он раскладывал и перекладывал кар ты, стараясь найти хоть какую-то зацепку. Ничего не получалось. Несмотря на все могущество символов (а может быть, именно из-за него), ясности не прибавлялось, появилось лишь ощущение полной беспомощности.

Раздумья его прервал телефонный звонок. Видимо, в доме Коббов не доверяли автоответчикам, так что телефон звонил и звонил без остановки, пока Гарри не поднял трубку.

Мужской голос на другом конце провода звучал очень устало:

— Можно позвать Теслу?

Гарри ответил не сразу, и человек добавил:

— Это срочно. Мне необходимо с ней поговорить. Теперь Гарри его узнал.

— Грилло? — спросил он.

— Кто это?

— Это Гарри.

— Господи, Гарри. Что ты там делаешь?

— То же самое, что и Тесла.

— Она там?

— Она спит.

— Мне нужно с ней поговорить. Я звоню весь день.

— Где ты?

— В пяти милях от города.

— От какого города?

— От Эвервилля, черт побери! Да позовешь ты ее или нет?

— Не мог бы ты перезвонить через час или…

— Нет! — заорал Грилло. Потом добавил спокойнее: — Нет. Мне нужно поговорить с ней сейчас.

— Подожди минуту, — сказал Гарри, поставил телефон на место и направился будить Теслу.

Тесла спала одетой на широкой двуспальной кровати, а лицо у нее было до того измученное, что у него не хватило духу ее разбудить. Сейчас ей нужен только сон. Когда Гарри спустился вниз и взял трубку, в ней раздавались гудки. Связь прервалась.

* * *

Во сне Тесла брела по нездешнему, странному берегу. Не давно выпал снег, но холодно не было. Легко ступая, Тесла шла к морю. Оно было темное, неспокойное, по воде бежали пенные гребни и мелькали человеческие тела, которые тащил на берег прибой. Они обращали к Тесле свои разбитые лица, словно хотели предупредить: нельзя входить в эти воды.

Выбора у нее не было. Море нуждалось в ней и звало. Честно говоря, ей не хотелось сопротивляться его зову. На берегу пустынно и жутко, а море, несмотря на плывущих мертвецов, скрывало в себе тайну.

И только когда она уже шла по воде и брызги падали ей на живот и на грудь, спящий мозг сообразил, куда она попала. По крайней мере, он вспомнил название этого моря.

— Субстанция.

Тесла произнесла это вслух, и море плеснуло в лицо, а отлив потянул за ноги. Она не стала бороться и послушно дала течению увлечь себя. Оно подхватило ее и понесло сильно и бережно, как нежный любовник. Волны вскоре стали громадными, и с гребня волны Тесла заметила на горизонте стену тьмы — точно такую же, какую она видела у Киссуна в Петле. Значит, там Иад. Блохи и горы, горы и блохи. Падая вниз с высоты волны, Тесла всякий раз уходила под воду, где ей открывалось другое зрелище: косяки рыб, огромные, как грозовые тучи. Среди рыб плыли светящиеся формы — наверное, души спящих, как и она сама. Тесле казалось, что она различает в этих формах лица влюбленных, умирающих и младенцев.

Она знала, к какой из трех групп отнести себя, Не младенец, не влюбленная, старая, безумная, она могла попасть сюда сегодня лишь по одной причине. Девочка с перекрестка, Идеальный Ребенок, оказалась права Смерть подступала неотвратимо. Тесла Бомбек уснула в последний раз в своей жизни.

Мысль эта была неприятна, однако огорчаться было не когда. Путешествие требовало внимания. Вверх и вниз, на гребень и в пропасть; так ее принесло туда, где море — по чему, Тесла не знала — стало таким спокойным, что в нем, как в зеркале, отражалось тревожное небо.

Сначала она решила, что в этих водах нет никого, кроме нее, и уже подумывала о том, чтобы собраться с силами и покинуть их. Но вдруг она заметила мерцание в глубине. Присмотревшись, она разглядела стайку светящихся рыб, всплывавших на поверхность. Тесла подняла голову и обнаружила, что она не одна. На поверхности моря сидел, будто на твердой земле, длинноволосый бородач и лениво чертил круги на зеркальной глади. Наверное, он все время был здесь, а она не видела, подумала Тесла. И тут он поднял глаза, будто почувствовав на себе ее взгляд.

Лицо у него было худое, костистое, с черными пронзи тельными глазами, но улыбнулся он приветливо, даже не много смущенно, словно извинялся за то, что она застала его врасплох. Это сразу же ей понравилось. Потом он встал и пошел к Тесле, а вода плясала у его ног. Длинная намокшая одежда его оказалась изорвана, и сквозь прорехи Тесла увидела грудь, испещренную мелкими шрамами, как от порезов.

Она пожалела его. У нее тоже были шрамы — ив душе, и на коже; и у нее тоже ничего не осталось от того, что она любила, — ни профессии, ни самоуважения, ни уверенности в завтрашнемдне.

— Мы знакомы? — спросил он, подойдя ближе.

Голос звучал хрипловато, но ей понравился.

— Нет, — проговорила Тесла почему-то с трудом. — По-моему, нет.

— Кто-то говорил мне о тебе. Я уверен. Может быть, Флетчер?

— Ты знаешь Флетчера?

— Ну конечно, — ответил человек, снова улыбаясь. — Ведь именно ты помогла ему отмучиться.

— Я не думала об этом с такой точки зрения… но», да, я.

— Послушай, — сказал бородач. Он присел рядом с ней на поверхности воды, легко державшей и Теслу. — Ты искала связь между вещами, и она действительно есть. Но тебе пришлось побывать в страшных местах. В местах, где все дышит смертью, где смерть уносит любовь, а люди теряют друг друга и теряются сами. Только очень храбрая душа способна увидеть это и не отчаяться.

— Я пыталась быть смелой, — сказала она.

— Знаю, — тихо отозвался он. — Я знаю.

— Хочешь сказать, я вела себя не очень смело? Видишь ли, я туда не рвалась. Я была не готова. Я, знаешь ли, хотела просто писать сценарии, разбогатеть и стать счастливой. Тебе, наверное, это кажется глупым.

— Почему же?

— Ну, мне кажется, ты вряд ли любишь кино.

— Должен тебя удивить — я его люблю, — сказал он и опять улыбнулся. — Дело в том, что важны лишь сами истории, а не то, каким способом люди узнают их.

Тесла вспомнила девочку на перекрестке. «Мы увидели твое лицо и подумали: эта женщина знает про дерево историй».

— При чем тут истории? — спросила она.

— Ты их любишь, — ответил он и перевел взгляд с ее ли па на гладь воды.

Светящиеся формы, всплывавшие из глубин, почти добрались до поверхности. Вода вокруг них приходила в волнение.

— Ты любишь прошлое со всеми его историями и любишь их рассказывать, так? — продолжал он.

— Думаю, да, — согласилась она.

— Вот в них и есть та самая связь, которую ты искала, Тесла.

— В моих историях?

— В рассказах о жизни. Потому что любая жизнь, даже самая короткая, самая бессмысленная, подобна листку.

— Листку?

— Да, подобна древесному листку…

Он снова посмотрел на нее и замолчал, дожидаясь, пока она уяснит смысл.

— Листку дерева историй, — проговорила она.

Он одобрительно улыбнулся.

— Каждая жизнь — это страница, листок с дерева Книги Жизни. Просто, не так ли? — спросил он.

Вода под ним забурлила, ему стало трудно стоять. Очень медленно он начал погружаться.

— Видимо, мне пора, — сказал он. — Шу явились за мной. Почему у тебя такой несчастный вид?

— Потому что уже поздно, — ответила Тесла. — Почему я только сейчас поняла, что нужно было делать?

— Значит, раньше было не нужно. Ты занималась другим делом.

— Ничего подобного, — воскликнула она огорченно. — Я еще ничего толком не рассказала.

— Ну нет, — возразил он. — Одну историю ты рассказала.

— Какую? — взмолилась она в надежде, что он ответит, прежде чем скроется под водой. — Какую историю я рассказала?

— Свою, — ответил он. — Ты рассказала свою историю.

С этими словами он погрузился в волны.

Она посмотрела на бурлящую воду и увидела, как существа, которых он назвал «шу» — они походили на каракатиц, и их собралось, наверное, не меньше миллиона, — окружили его со всех сторон и двинулись вместе с ним вниз по огромной спирали. Тесла смотрела ему вслед и отчаянно жалела, что больше его не увидит. Ей так хотелось с ним поговорить. Хотя кое-что у нее осталось: теперь Тесла знала, что ее история тоже нужна. Если она вернется, это послужит ей утешением.

Как только спиральное облако шу скрылось в глубинах моря, ее мир снова дал о себе знать. Зазвонил телефон, раз дались шаги на лестнице.

— Тесла?

Она открыла глаза. Гарри просунул голову в дверь.

— Это Грилло, — сказал он. — Ему нужно с тобой поговорить. Он звонил еще час назад.

Смутно она припомнила, что слышала какой-то звук, похожий на телефонный звонок, когда шла по заснеженному берегу моря.

— Кажется, он не в форме.

Тесла встала и спустилась вниз. Возле телефонного аппарата лежал огрызок карандаша. Тесла написала на обложке телефонного справочника, на случай если вдруг забудет свой сон: «Я рассказала свою историю». Потом взяла трубку.

Как и сказал Гарри, голос у Грилло был больной. Значит, он не в лучшей форме. И она не в лучшей форме, и д'Амур, и тот, кто ей сейчас приснился. Всем тяжело.

— Я сейчас в мотеле Стерджиса, — сказал Грилло, — вместе с Хови, Джо-Бет и их девочкой.

— Где это?

— В нескольких милях от Эвервилля.

— И какого черта вы там делаете?

— У нас не было выбора. Пришлось торопиться, и я знал, что нам понадобится помощь.

— Что случилось?

— Томми-Рэй ищет Джо-Бет.

— Томми-Рэй?

Грилло вкратце пересказал события последних дней. Тесла все еще думала о своем сне и слушала его невнимательно. Но когда тревога и страх, сквозившие в голосе Грилло, слились с образом бурного моря и человека, знавшего Флетчера, Тесла очнулась.

— Мне нужна твоя помощь, Тес, — говорил в это время Грилло. Тесла еще видела перед собой лицо того, кто ходил по воде. — Ау, Тес, ты здесь?

Ей пришлось собраться.

— Да, я здесь.

— Я сказал, мне нужна помощь.

— У тебя странный голос, Натан. Ты не болен?

— Долго объяснять. Слушай, скажи мне, где ты. Мы сей час приедем.

Она тут же увидела перед собой, как Томми-Рэй со своей армией призраков идет по их городку. Не он ли, поддавшись разрушительной страсти, разнес собственный дом, когда внутри находилась его родная мать? Если он разгуляется в Эвервилле, особенно во время бегства жителей из города (а ждать этого явно недолго), последствия будут ужасны.

— Оставайся там, — велела она. — Я сама приеду к вам.

Грилло не стал спорить. Он хотел одного — поскорее встретиться. Он сообщил Тесле адрес мотеля и попросил поспешить.

Гарри в кухне поджаривал тосты. Она пересказала ему разговор с Грилло. д'Амур слушал без комментариев, пока она не сообщила, что уезжает.

— Значит, Эвервилль останется на мне? — спросил он.

— Значит, так.

Тесла хотела сказать: ей приснился последний сон, а значит, она не вернется; но это прозвучало бы чересчур мело драматично. Нужно найти слова простые, точные, умные, но ничего подходящего на ум не приходило. Пока она раздумывала, Гарри сам заговорил о прощании:

— Знаешь, мне придется вернуться в горы, когда стемнеет. Если Иад идет оттуда, я хотя бы посмотрю на это. Я имею в виду… Наверное, мы больше не увидимся.

— Да. Наверное.

— У нас с тобой есть что вспомнить, правда? Я имею в виду… наша жизнь была…

— Классной.

— Потрясающей.

Тесла пожала плечами. Конечно, он прав.

— Мы оба ожидали, что все кончится иначе, — сказал Гарри. — Но в глубине души, наверное, мы хотели сделать что-то подобное.

— Наверное.

На этом разговор иссяк. Тесла подняла глаза и увидела, что Гарри смотрит на нее в упор и губы у него подозрительно вздрагивают.

— Ладно, желаю тебе как следует полюбоваться горны ми пейзажами, — сказала она.

— Непременно, — ответил он.

— Не лезь на рожон.

Тесла первая отвела взгляд, взяла куртку и пошла к двери. Ей хотелось вернуться, обнять его, но она сдержалась. Стало бы только хуже. Нет, пора заводить мотоцикл и уезжать.

Толпа зрителей, видевших окончание парада, давным-давно разошлась, но по Мейн-стрит еще бродили люди. Они покупали в лавочках сувениры или выбирали, где поужинать. Вечер был теплый, погода отличная, и праздничное настроение, пусть и подпорченное дневным происшествием, не ушло.

Пять лет назад Тесла тормознула бы здесь свой «харлей», не жалея взвизгнувших покрышек, и до хрипоты призывала бы всех уходить из города. Но сейчас она не стала тратить время. Она знала; одни улыбнутся, другие пожмут плечами, и все повернутся к ней спиной. По совести, их нельзя за это винить. Она заметила свое отражение в зеркале перед уходом. Еще несколько дней назад она была стройной и подтянутой — отмеченная своей целью, гордившаяся своими шрамами, — но теперь превратилась в жалкое убожество.

Но если даже люди не отвернутся, какой смысл их предупреждать? Если то, что она знает про Иад, соответствует истине, бежать некуда. Пускай эти люди повеселятся, не зная об уготованной им страшной гибели. Может быть, смерть придет быстро и они не успеют испугаться и придумать себе надежду. Да, надежда — это хуже всего.

Тесла проехала тот самый перекресток. Для этого пришлось сделать крюк, но ей нужно было взглянуть: не осталось ли там что-то важное, способное стать ключом к разгадке сегодняшних событий. Движение на улицах восстановилось, но машин было мало. Зато полно прохожих. Возле закусочной толкались любопытные, некоторые фотографировали памятное место. Никто не стоял на коленях и не молился. Одни разошлись, других увезли.

Тесла собиралась снова надеть шлем, когда вдруг услышала крик. Оглянувшись, она увидела, как от закусочной через дорогу к ней торопится Босли Праведный.

— Что ты сделала? — крикнул он, багровея от гнева.

— Где? — спросила она.

— Ты устроила всю эту… мерзость! — заявил он. — Я видел, ты была там. — Он остановился, не доходя до нее, словно боялся заразиться ее нечестивостью. — Я знаю, что ты заду мала…

— Хотите мне все объяснять? — перебила она. — Не надо мне вашего дерьма про дьявола, Босли. Вы верите в него не больше, чем я. Ей-богу.

Он отшатнулся. Тесла увидела в его глазах такой страх, что гнев ее тут же улетучился.

— Знаете что? — сказала она. — Я сегодня, кажется, видела Иисуса.

Босли посмотрел на нее недоверчиво.

— По крайней мере, он ходил по воде, а грудь у него в рубцах, так что… Это ведь мог быть Иисус, правда?

Босли молчал.

— Простите, я не успела рассказать ему о вас, но если бы у меня хватило времени, я непременно попросила бы его заглянуть к вам. На пироги.

— Ты сумасшедшая, — сказал Босли.

— Не больше, чем вы, — ответила Тесла. — Берегите себя, Босли.

С этими словами она надела шлем и нажала на стартер.

Выехав за город, она прибавила газу и гнала на предельной скорости, точно зная, что ни шеф полиции, ни его помощники не станут сегодня ловить нарушителей скоростного режима. И не ошиблась. Она беспрепятственно неслась по пустой дороге на встречу с Грилло; но в конце пути ее поджидали объятия более холодные и крепкие, чем любые человеческие руки.

Глава 9

«Не последний год живем, — думала Дороти Баллард, сидя у окошка своей гостиной, и голова ее слегка поплыла от легкого транквилизатора, — Будут еще фестивали и парады, будет шанс все исправить».

К счастью, она мало запомнила из того, что случилось на перекрестке, но добрые люди уже успели сказать, что это не ее вина, нет-нет, не ее вина. Она просто устала, она проделала огромную работу, она замечательно проделала эту работу, так что на следующий год, о да, на следующий год…

— Все будет прекрасно.

— Что ты сказала, дорогая? — вошла Мейзи с подносом, па котором несла пышный омлет и ржаную булочку.

— На следующий год все будет прекрасно, вот увидишь.

— Даже думать не хочу ни про какой следующий год, — ответила Мейзи. — Давай-ка разбираться с проблемами по мере их появления, ладно?

У Ларри Глодоски в этот момент память туманилась не от таблеток, а от пива. Он уже два с половиной часа просидел в баре у Хэмрика и тоже почувствовал себя лучше. Хотя ему не нужно было глушить страх — наоборот, он жалел, что все так быстро закончилось. Женщины, которых мельком он увидел в воздухе, были прекрасны. У Ларри чуть сердце не разорвалось, когда они исчезли.

— Налить еще? — спросил Уилл Хэмрик.

— Да, налей.

— И что, ты обо всем этом думаешь? Ларри покачал головой.

— Сплошная чушь лезет в голову, — ответил он. Уилл поставил перед ним на стойку еще одну бутылку.

— Позавчера у меня тут был один тип, — сказал Уилл. — Тоже заставил понервничать.

— Как это?

— Он пришел, как раз когда умер Мортон Кобб. И стал говорить, как это хорошо, что Кобб так умер, — мол, история вышла лучше некуда.

— Лучше некуда?

— Ну да. А я… Как это он меня назвал, черт?.. А я, он сказал, сеятель. Да, так: сеятель. А люди, значит, приходят ко мне, чтобы слушать про такие вещи… — Он вдруг сбился с мысли и всплеснул руками: — Каков сукин сын! И голос у него та кой… Ну, вроде гипнотизера.

Ларри вдруг встрепенулся.

— Как, как он выглядел? — спросил он.

— Лет под шестьдесят. С бородой.

— Такой здоровый? В черном костюме?

— Точно, он, — кивнул Уилл. — Ты знаком с ним, что ли?

— Он сегодня там был, — отозвался Ларри. — По-моему, этот гад все и подстроил.

— Надо сказать Джеду.

— Джед!.. — прорычал Ларри. — От него никакого проку. — Он сделал глоток. — Лучше сказать нашим из оркестра. Они бы его за сегодняшнее…

— Осторожнее, Ларри, — посоветовал Уилл. — Не надо подменять закон. Ты же не хочешь, чтобы потом Джед искал тебя.

Ларри перегнулся через стойку, приблизил лицо к Уиллу.

— Л мне плевать, — заявил он. — Что-то происходит в нашем городишке, Хэмрик, но Джед ничего не контролирует. Он понятия не имеет, что творится.

— А ты?

Ларри полез в карман и выложил на стойку три десятки.

— Я скоро буду, — сказал он, оттолкнулся от стойки и направился к двери. — Позвоню и скажу, когда нужно будет действовать.

К вечеру в городе полностью восстановилась видимость нормальной жизни. В муниципалитете разминались первые пары конкурса вальсов. В новом крыле библиотеки, достроенном два месяца назад, начинались чтения, где Джерри Тотленд — местный автор довольно милых и довольно известных детективов, печатавшийся в Портленде, — собирался прочесть отрывки из нового романа. А на Блейзмонт-стрит возле маленького итальянского ресторанчика выстроилась очередь из двадцати человек, желавших отведать шедевры неаполитанской кухни.

Конечно, говорили и о том, что произошло днем на параде, но эти слухи лишь добавляли пикантности фестивалю, не более того. Все, в особенности туристы, немного жалели, что толком никто ничего не разглядел. Тем не менее будет о чем поговорить, когда гости разъедутся. Нечасто случается, что бы хваленый эвервилльский парад вот так осрамился средь бела дня.

* * *

После страшных событий этого дня Эрвин не знал, куда себя девать. Разом, в одно мгновение, он потерял всех, кто у него был.

Эрвин толком не понял, что творилось на перекрестке, да и не желал этого знать. За последние несколько дней он видел много странного и многое понял, но сегодняшнее происшествие оказалось выше его понимания. Часа два он метался по улицам, как потерявшийся пес, выискивая местечко, где можно посидеть, послушать людские разговоры и хотя бы на время забыться. Но везде только и говорили, что о дневном событии.

Разговоры редко касались его напрямую, но случившееся стало их причиной, в этом Эрвин не сомневался. Почему именно сегодня супруги признавались в своих грешках и проси ли друг у друга прощения? Да потому, что почувствовали дыхание смерти и расчувствовались. Эрвин долго ходил от одного дома к другому в поисках утешения, покоя и тишины, а к вечеру догадался прийти на кладбище.

Солнце клонилось к закату, и он бродил среди могил, рассеянно читал эпитафии, освещенные косыми лучами, и размышлял, как дошел до жизни такой. Чем он провинился? Пожелал себе немножко мирской славы? Но с каких пор это стало тяжким грехом? Хотел вытащить на свет тайну, которой следовало оставаться в тени? Но и это не грех; по крайней мере, в его понимании. Значит, ему просто не повезло.

Он решил остановиться и присел на плиту под деревом, где впервые познакомился с Нордхоффом и всей честной компанией. Взгляд его упал на надгробие, и он прочел вслух эпитафию, высеченную на нем.

Я верю, разойдясь с Фомой, Что смерть не властна надо мной, Что я смогу из гроба встать, Вздохнуть и небо увидать. Пускай хрупка мечта моя, Спаси, Господь, но выбрал я Хранить ее за гранью тьмы, Лишен неверия Фомы.

Эрвин от души растрогался, проникшись бесхитростной печалью этой эпитафии. Не успел он произнести последнего слова, как голос его предательски дрогнул, а из глаз хлынули слезы, давно рвавшиеся наружу.

Закрыв руками лицо, он сидел и рыдал. Зачем надеяться на жизнь после смерти, если все вокруг бессмысленно и пусто? Невыносимо!

— Неужели такие плохие стихи? — спросил сверху чей-то голос.

Эрвин оглянулся. В пышной предосенней листве он за метил какое-то движение.

— Покажись, — сказал он.

— Предпочитаю этого не делать, — ответил голос — Я давным-давно усвоил, что на деревьях безопаснее.

— Смеешься ты, что ли? — воскликнул Эрвин.

— Что с тобой случилось?

— Я хочу обратно.

— Ах, вот оно что, — проговорил голос — Это невозможно, так что не стоит себя зря терзать.

Человек на дереве уселся поудобнее, и крона качнулась.

— Их ведь больше нет?

— Кого?

— Да тех дураков, что здесь собирались. Ну, эти… Нордхофф, Долан… — «Долан» он будто выплюнул. — И все прочие. Я пришел сюда с гор, чтобы закончить с ними свои дела, а их и не слышно.

— Не слышно?

— Нет. Один ты. Куда они подевались?

— Трудно объяснить, — сказал Эрвин.

— А ты постарайся.

И он постарался. Рассказал все, что видел и чувствовал на перекрестке. При жизни, будучи адвокатом, он привык описывать мир в юридических терминах, и слов ему сейчас не хватало. Но так хотелось облегчить душу.

— Значит, их всех рассеяло?

— Похоже, именно так, — кивнул Эрвин.

— Так и должно было случиться, — сказал тот, кто сидел на дереве. — Это кровавое дело здесь началось, здесь должно и закончиться.

— Я знаю, о чем ты, — заявил Эрвин. — Я читал завещание.

— Чье?

— Подпись стояла: Макферсон.

Человек глухо зарычал, отчего Эрвин вздрогнул.

— Не смей произносить этого имени! — прикрикнул голос из ветвей.

— Почему?

— Потому! Но я говорил о другом убийстве, случившемся в этих горах, когда они еще не имели названия. И я долго ждал, чтобы посмотреть, чем все закончится.

— Кто ты? — спросил Эрвин. — Почему ты прячешься?

— Потому что ты достаточно увидел сегодня, — отозвался человек. — Тебе только меня и не хватало.

— Ничего, я как-нибудь выдержу, — заверил Эрвин. — Покажись.

На дереве помолчали. Потом голос произнес:

— Ну, как хочешь.

Ветки дрогнули, и человек стал спускаться вниз. Он оказался не таким уж страшным в шрамах, покрытый шерстью, но все равно человек.

— Ну вот, — сказал он, спрыгнув с нижней ветки. — Теперь ты меня видишь.

— Я… Рад познакомиться, — проговорил Эрвин. — Я боялся, что останусь один.

— Как тебя зовут?

— Эрвин Тузейкер. А тебя? Человек-зверь слегка поклонился:

— Позвольте представиться. Кокер Аммиано.

Часть VI ВЕЛИКИЙ ПЛАН

Глава 1

Целый час Муснакаф потратил на то, чтобы подготовить хозяйку к путешествию по холодным улицам Ливерпуля. Фебе в это время было позволено осмотреть дом. Осмотр оказался печальным; все многочисленные комнаты с их огромны ми завлекательными кроватями и декадентскими зеркала ми несли на себе печать запустения. Пыль, птичьи экскременты на окнах, и ни одной живой души, которая могла бы выглядывать в эти окна или преклонять голову на пуховые подушки, Может быть, обитатели дома спят? А если так, что им снится? Быть может, мир, откуда пришла Феба? Мысль, что существа, живущие в столь дивных комнатах, тоскуют по Косму, где она тосковала по волшебной стране, позабавила Фебу. Но потом она осознала печальный смысл своего предположения. Люди на разных берегах разделенного Субстанцией мира живут в тоске и смятении, мечтая об участи друг друга. Она поклялась: если переживет это путешествие и вернется в Эвервилль, будет наслаждаться каждой прожитой минутой и не тратить время на пустые мечты.

Выйдя из комнаты, она поглядела на себя в большое зеркало, висевшее в коридоре, и громко сказала:

— Наслаждайся всем. Каждой минутой.

— Что вы сказали? — спросил появившийся в дверях Муснакаф.

Ей стало неприятно, что ее застали врасплох.

— Давно вы за мной наблюдаете? — спросила она.

— Несколько секунд. Вы хороши, Феба Кобб. В вас есть музыка.

— У меня нет слуха, — ответила она немного резко.

— Музыка музыке рознь. У вас поет душа, а не гортань. В вашем дыхании я слышу литавры, а когда воображаю вас без одежды, сразу представляю себе хор.

Она окинула его суровым взглядом, усмирявшим самых строптивых пациентов, но он в ответ только улыбнулся.

— Не обижайтесь. В этом доме о подобных вещах всегда говорили открыто.

— Тогда и я скажу открыто. Я не хочу, чтобы вы разглядывали меня за моей спиной. Литавры там или нет, я не желаю слушать о том, какова я без одежды.

— Вам не нравится ваша нагота?

— Это наше с ней дело, — отрезала она, понимая, как абсурдно звучит эта фраза.

Муснакаф расхохотался, и Феба сама не смогла сдержать улыбку, при виде чего он захохотал еще громче.

— Я все равно скажу, — сказал он, отсмеявшись. — Наш дом видел много красивых женщин, но вы — одна из самых красивых.

Его непосредственность обезоружила Фебу.

— Что ж… спасибо.

— Не за что. А теперь, если вы готовы, нам пора — носильщики ждут. Нужно спускаться к морю.

Уже через час после того, как он отправился по дороге, ведущей к Б'Кетер Саббату, Джо перестал сочувствовать по кидавшим город беженцам. Он видел бесчисленные проявления грубости и жестокости: дети, нагруженные тяжелее родителей, избиваемые до полусмерти животные, богачи на верблюдоподобных скакунах, прокладывающие себе путь сквозь толпу, калеча бедных сограждан. Все то, что он уже видел в Косме.

Когда грустных впечатлений накапливалось слишком много, он переводил взгляд на город вдали, и его уставшее тело наливалось новыми силами. Жители Б'Кетер Саббата были ничуть не лучше его земляков, но их обиталище не могло сравниться ни с чем.

Что касается стены иадов, то она клубилась и дробилась, не двигаясь с места. Она нависала над городом, как громадный зверь, гипнотизирующий жертву взглядом. Джо надеялся только, что успеет добраться до города, погулять по его улицам и взойти на сияющие башни, прежде чем зверь прыгнет.

Когда он подошел на расстояние четверти мили к ближайшей лестнице — город громоздился над ним, как висящая в воздухе гора, — из бредущей навстречу толпы раздался крик. Навстречу Джо бросился какой-то человек с пепельно-серым лицом

— Африка! — кричал он. — Африка! Ты живой! — Он приложил свои перепончатые руки к груди Джо. — Ты меня не помнишь, конечно?

— Нет.

— Я плыл с тобой на корабле, — заявил человек, и Джо узнал его. Это был один из набранной Ноем команды «Фанакапана»: приземистый широкоплечий тип с большим лягушачьим ртом. Теперь, когда он пришел в себя, от былой заторможенности не осталось и следа. — Меня зовут Уиксел Фи, Африка, — сообщил он, улыбаясь. — Я очень рад тебя видеть. Очень!

— Но почему? Ведь с тобой обращались как с дерьмом.

— Я слышал, что ты говорил Ною Сумма Суммаментис. Ты хотел нам помочь, и не твоя вина, что не получилось.

— Боюсь, что так. А где остальные?

— Погибли.

— Все?

— Все.

— Очень жаль.

— А-а, плевать! Там не было моих друзей.

— А почему же ты не умер? Ной говорил, что…

— Я знаю, что он говорил. Я слышал, У меня хороший слух и сильная воля, и я не хотел умирать.

— Значит, ты слышал, но не мог ничего сделать?

— Конечно. Он заколдовал меня.

— Так тебе было больно?

— Еще как. — Уиксел поднял свою правую руку: два из шести пальцев на ней превратились в кровоточащие обрубки. — И я хотел убить его, когда очнулся.

— А почему ты этого не сделал?

— Он силен, Африка, особенно здесь, у себя дома А мой дом далеко. — Он посмотрел за спину Джо, на море.

— Там нет кораблей, Уиксел.

— А «Фанакапан»?

— Он утонул.

Уиксел воспринял известие философски.

— Значит, я переживу остальных ненадолго. Что ж, хорошо, что я встретил тебя, Африка.

— Меня зовут Джо.

— Я слышал, как мой враг называл это имя. Поэтому я не могу его употребить. Таков обычай моей страны. Поэтому я буду звать тебя Африка.

Джо это не особенно нравилось, но у него не было ни времени, ни сил спорить. Уиксел добавил:

— И я пойду с тобой обратно в Б'Кетер Саббат. Хорошо?

— Я буду рад твоему обществу. Но зачем тебе идти в го род?

— Кораблей нет. Я встретил тебя в десятитысячной толпе. И ты можешь сделать то, что не могу я.

— Убить Ноя.

— Ты сам сказал это, Африка. Не я, а ты.

* * *

В караване, спустившемся с крутого холма от дома на Каннинг-стрит, было девять человек Феба и Муснакаф шли пешком; четверо носильщиков несли Мэв О'Коннел в удобном паланкине, и еще двое до зубов вооруженных людей сопровождали их — впереди и позади. Феба удивилась этому, и Муснакаф пояснил:

— Настали опасные времена. Кто знает, что может случиться?

— Иди со мной рядом, — попросила ее Мэв, когда они двинулись в путь. — Пора выполнить твою часть сделки. Рас скажи мне о Косме. Впрочем, нет. Расскажи о городе.

— Сначала я задам один вопрос.

— Какой?

— Почему вы выдумали именно Ливерпуль, а не новый Эвервилль?

— В Ливерпуле прошло мое детство, полное надежд. У меня сохранились о нем хорошие воспоминания. Про Эвервилль я этого сказать не могу.

— Но вы все равно хотите узнать о нем?

— Хочу.

Не зная, какой именно аспект эвервилльской жизни интересует Мэв, Феба начала рассказывать обо всем подряд. О фестивале, о проблемах с почтой, о библиотеке, о Джеде Джилхолли, о закусочной Китти, о старой школе и хранившемся там архиве, о канализации…

— Погоди, — остановила ее Мэв. — Вернись немного назад. Ты что-то сказала про архив.

— Да.

— Это касается истории города?

— Да.

— А ты знакома с документами?

— Не очень, но…

— Тогда странно, что ты меня не знаешь. — Феба промолчала. — Скажи, что там говорится об основании города?

— Я точно не помню.

Внезапно Мэв завопила:

— Стойте! Все остановитесь! — Караван замер на месте. Мэв наклонилась в своем кресле и поманила Фебу к себе: — Послушай-ка. Я думала, что мы заключили сделку.

— Так; и есть.

— Так почему же ты не хочешь сказать мне правду?

— Я… я не хотела вас огорчить.

— Матерь Божья, но разве это огорчение?

Она принялась расстегивать ворот платья. Муснакаф заикнулся было о холоде, но Мэв смерила его таким взглядом, что он тут же замолчал.

— Смотри, — сказала она и открыла перед Фебой свою шею, которую опоясывал побелевший от времени рубец. — Знаешь, что это?

— Это напоминает, похоже, кто-то хотел вас повесить.

— Они и повесили. Оставили меня болтаться на дереве рядом с мужем и сыном.

— Что? — Феба была потрясена.

— Они ненавидели нас и хотели от нас избавиться. Муснакаф! Застегни мой воротник! — Пока он выполнял приказ, Мэв продолжила: — У меня был очень странный сын, он не любил никого и ничего. Меня он тоже не любил, как и отца. Постепенно люди стали ненавидеть его в ответ. И поскольку у них появилась причина вздернуть его, они сделали это, а заодно вздернули и моего бедного мужа. Видишь ли, Кокер не был человеком, он пришел в ваш мир, чтобы спасти меня, и жил по его законам, но люди все равно чувствовали, что он не похож на них. А я… — Мэв отвернулась и посмотрела на город, раскинувшийся внизу.

— Что вы?

— Я была тем, что они хотели забыть. Я была в начале… нет, не так. Я была началом. Была Эвервиллем, как будто его построили из моих костей. И Браули, Джилхолли, Хендерсонам и прочим отцам города не хотелось вспоминать об этом.

— И они убили вас за это?

— Они закрыли глаза. На убийство.

— Но почему же вы не умерли?

— Ветка сломалась. Все просто. Моему бедному Кокеру так не повезло. Его ветка была крепкой, и, когда я очнулась, он уже остыл.

— Какой ужас

— Я никогда никого так не любила, как его.

Пока они говорили, Феба почувствовала, что земля начала дрожать. Муснакаф, очевидно, тоже это почувствовал и с тревогой в голосе обратился к Мэв:

— Может, лучше не говорить об этом? Хотя бы не так громко.

— Оставь! Он не посмеет тронуть меня. И не говори, что он не знал правды.

Феба не могла понять, о чем они, но решила не лезть с вопросами.

— А ваш сын? Что случилось с ним?

— Его растерзали звери. Похоже, он оказался вкуснее меня и Кокера. — Она немного помолчала. — Ужасно говорить так про плоть от плоти своей, но мой сын все равно не про жил бы долго.

— Он болел?

— Головой. И сердцем. Что-то в нем не заладилось с самого начала, и я даже думала, что он умственно отсталый. Я пыталась воспитывать его, но не очень успешно. Мне кажется, в нем жило зло. Очень большое зло. Пожалуй, лучше, что он умер. А у тебя есть дети?

— Нет, — ответила Феба

— Считай, что тебе повезло.

Потом, внезапно сменив тон, Мэв крикнула носильщикам:

— А ну, живей! — И караван поспешил вниз по уступам холма.

Пока Феба гостила в доме у Мэв, состояние моря сновидений существенно изменилось. Корабли в порту уже не стояли мирно на якорях, а рвались с них, как испуганные кони у коновязи. Маяки у входа в гавань были потушены яростью волн.

— Я начинаю опасаться, что не смогу выполнить свою часть сделки, — сказала Мэв Фебе, когда они спустились с холма.

— Почему?

— Посмотри сама. — Мэв указала на берег, о который разбивались волны высотой в десять — двадцать футов. — Не думаю, что мне удастся поговорить с шу.

— Кто такие шу?

— Объясни ей, — велела Мэв Муснакафу. — А вы поставь те паланкин. — Носильщики поспешили выполнить приказ.

— Вам помочь? — засуетился Муснакаф.

— Не надо. Лучше просвети ее, хотя, видит бог, мы опоздали.

— Объясните мне, кто такие эти шу.

— Не «кто», а «что». — Взгляд Муснакафа был устремлен на госпожу. — Что она делает?

— Мы, кажется, разговариваем, — напомнила Феба. Этот тип, звякавший своими колечками, словно испытывал ее терпение.

— Она что-нибудь сломает себе!

— Я что-нибудь сломаю вам, если вы не объясните мне, в чем дело. Так шу — это…

— Проводники душ. Частица Создателя. А может быть, и нет. Вам достаточно? — Он устремился на помощь госпоже, но Феба схватила его за руку.

— Нет. Мне недостаточно.

— Отпустите меня!

— Не отпущу.

— Я требую! — воскликнул он и погрозил пальцем, усеянным кольцами. — У меня есть дела поважнее, чем… Что это?

— Земля дрожит? Уже давно. Что-то вроде землетрясения.

— Хорошо бы так. — Муснакаф уставился в землю, опять содрогнувшуюся, теперь уже сильнее.

— Что это было? — Феба даже забыла о своем раздражении.

Ответа не было. Муснакаф повернулся и побежал к тому месту среди камней, где стояла Мэв, поддерживаемая двумя носильщиками.

— Надо спешить, — обратился он к ней.

— Ты знаешь, что произошло на этом месте? — спросила Мэв.

— Госпожа…

— Знаешь?

— Нет.

— Вот здесь я стояла, когда он впервые нашел меня. — Она чуть улыбалась. — Я сразу сказала ему: никто не сможет заменить мне Кокера, потому что Кокер — любовь всей моей жизни…

Земля вздрогнула еще сильнее.

— Помолчите, — велел Муснакаф.

— Что? Ты затыкаешь мне рот? Да я тебе за это!..

Она замахнулась на него палкой и потеряла равновесие. Носильщики бросились к ней, но Мэв задела одного из них палкой, и он отшатнулся с разбитым носом. Ее телохранитель бросился поддержать ее, но она опять замахнулась на Муснакафа, и новый выпад достиг цели. Мэв действовала с такой яростью, что ее палка сломалась, а сама госпожа упала на землю, увлекая за собой второго носильщика.

Как только она коснулась земли, путаясь в своих юбках и накидках, земля опять задрожала. На сей раз дрожь не утихла, а продолжала нарастать, опрокинула паланкин, стоящий рядом, и повергла на землю носильщиков.

— Черт побери! — закричал Муснакаф, помогая Мэв подняться. — Смотрите, что вы натворили!

— В чем дело? — спросила Феба.

— Это он! Он услышал ее!

— Король Тексас?

Прежде чем Муснакаф успел ответить, земля содрогнулась и треснула. Трещина не была похожа на те, что Феба видела в горах Хармона; она прорезала мостовую аккуратно и даже изящно, словно разделила на кусочки мозаику.

— Стойте на месте. — Голос Муснакафа дрожал. — Не двигайтесь. Скажите ему, что сожалеете, — обратился он к Мэв. — Скорее!

С помощью двух оставшихся в строю носильщиков госпожа поднялась на ноги.

— Мне не о чем жалеть, — бросила она надменно.

— Боже, что за упрямство! — Муснакаф поднял руку, как будто собирался ударить ее.

— Не надо! — крикнула Феба, Ее тоже старуха сводила с ума, но она не могла допустить, чтобы Мэв били.

Тут раздался новый толчок, и частицы мозаики провалились вниз, открыв в мостовой десятки отверстий размером по три, четыре, а то и пять футов. Из них пахнуло холодом и сыростью.

— Я предупреждал!

Голос Муснакафа превратился в хриплый шепот. Взгляд Фебы перебегал от одного отверстия к другому; она пыталась угадать, в каком из них появится любвеобильный Король Тексас

— Нам нельзя было идти, — прошептала Мэв. — Это ты меня уговорила— Она ткнула пальцем в Фебу. — Ты в сговоре с ним, признавайся! — Госпожа еле стояла на ногах, и слова слетали с ее губ вместе с брызгами слюны. — Признавайся!

— Вы спятили, — отозвалась Феба. — Вы все спятили.

— Эта женщина дело говорит, — раздался голос из-под земли, и изо всех отверстий разом забили гейзеры жидкой грязи, мгновенно поднявшиеся на два человеческих роста.

Зрелище больше завораживало, чем пугало. Ахнув от изумления, Феба смотрела, как верхушки гейзеров тянутся друг к другу и переплетаются, образуя какую-то фигуру.

— Муснакаф, что это? — спросила она.

Ответила ей Мэв:

— Он делает себе укрытие. — Ее это зрелище явно не очень впечатлило. — Бедняга не выносит света. Он боится засохнуть.

— На себя посмотри, — сказал голос из-под земли. — Тебе бы написать книгу о том, как сохнуть, о моя бедная любовь!

— Я должна поблагодарить за комплимент?

— Нет, — ответил голос — Просто помни, что я всегда говорил тебе правду, как бы горька она ни была. Ты состарилась, моя дорогая. Нет, ты не просто старая. Ты дряхлая. Забытая. Никому не нужная.

— А ты красавец из дыры в земле! — огрызнулась Мэв.

Из-под земли донесся гулкий, раскатистый смех.

— Покажись-ка лучше, — сказала она, — или ты стал со всем уродом?

— Я стану всем, чем ты хочешь, моя конфетка.

— Не подлизывайся.

— Я стану монахом. Я…

— Какое красноречие! Так ты покажешься или нет? Наступила тишина. Потом голос просто сказал «Ладно», и из отверстий просочилась какая-то густая субстанция, быстро принимавшая человеческий облик Существо встало спиной к Фебе; она не видела лица, но заметила, что тело у него каменное.

— Довольна? — спросило существо.

— Боюсь, уже поздно, — сказала Мэв.

— Нет, детка, совсем нет. Ничего еще не поздно. — Он поднял руку размером с лопату для снега, словно пытался дотронуться до женщины, но его пальцы замерли в дюйме от ее лица— Оставь свою немощную плоть, детка. Стань камнем, как я. Мы соединимся, и пусть люди живут на наших спинах, а мы будем лежать внизу и обнимать друг друга.

Пока странный обольститель говорил это, Феба наблюдала за лицом Мэв и поняла; та уже слышала его слова бес счетное множество раз.

— У тебя не появится ни одной новой морщины, — продолжал Король Тексас. — Тебе не будет больно. Ты никогда не умрешь.

От разговоров его прошиб пот, и, исчерпав запас аргументов, он повернулся к Фебе. Лицо его пересекали трещины, на него налипли грязь и глина.

— Ну что, неужели это так плохо? — спросил он, обдав женщину холодом, сыростью и запахом чистой подземной воды. — Скажи ей.

Феба покачала головой:

— Нет. Мне это нравится.

— Вот! — Король Тексас оглянулся на Мэв, но тут же снова повернулся к Фебе. — Она меня понимает.

— Тогда забирай ее. Пиши свои дурацкие письма ей, а меня оставь в покое.

Феба увидела гримасу боли на грубом лице Короля.

— У тебя не будет другого шанса, — сказал он Мэв, по-прежнему глядя на Фебу. — Иады уничтожат твой город и тебя вместе с ним.

— Не уверена.

— Может, ты хочешь снова вступить в дело? — Король наклонил уродливую голову.

— Почему бы нет?

— Потому что у иадов нет чувств. И нет ничего между ног.

— А ты их видел?

— Во сне. Много раз.

— Тогда возвращайся к своим снам. А меня оставь в этой жизни, сколько бы ее ни осталось. От тебя мне ничего не нужно.

— Больно, — пожаловался Король. — Будь у меня кровь, я истек бы кровью.

— У тебя нет не только крови. Огромное тело Короля дрогнуло.

— Осторожнее! — прорычал он. Но госпожа не остановилась.

— Ты старый и женоподобный, — заявила она.

— Женоподобный?

Земля опять затряслась, и Феба услышала, что Муснакаф шепчет знакомую молитву;

— Мария, Матерь Божья…

— Во мне много чего есть, — сказал Король Тексас, — и не всем можно гордиться. Но женоподобность… — Из головы его полезли змеевидные щупальца толщиной с палец. — Видишь? Что здесь женоподобного?

Его тело менялось и перестраивалось, грохоча камнями. Он уже выступил на мостовую. Он навис над Мэв, как скала, угрожающе рокоча.

— Я мог бы просто утащить тебя к себе, чтобы ты посмотрела, как у меня хорошо! — Он ухватился за край мостовой, как за ковер, и потянул.

Муснакаф упал и угодил ногой в разверзшуюся дыру.

— Нет! — закричал он. — Госпожа! Помогите!

— Прекрати немедленно! — потребовала Мэв, будто говорила с непослушным ребенком.

К удивлению Фебы, это сработало. Король Тексас перестал тянуть, и Муснакаф выбрался из отверстия, рыдая от испуга.

— Почему мы вечно спорим? — Тон Короля внезапно сделался спокойным. — Нам ведь есть что вспомнить.

— Нечего нам вспоминать, — буркнула Мэв.

— Опять неправда. У нас были хорошие дни. Я построил тебе дорогу. эту гавань.

Мэв смотрела на него, не двигаясь.

— О чем ты думаешь? — продолжал Король. — Скажи мне, дорогая!

Мэв пожала плечами:

— Ни о чем

— Тогда я подумаю за нас обоих. Мое чувство к тебе сильнее того, что мужчина чувствовал когда-либо к женщине за всю историю любви. И без этого…

— Хватит.

— …я пропаду, но и ты…

— Почему ты меня не слушаешь?

— …тоже пропадешь.

— Пропаду? — насмешливо переспросила Мэв.

— Да. Именно. Город исчезнет через пару часов. Наша гавань, наши чудесные дома… — Он показал на них рукой. — Иады просто сметут их. А Эвервилль…

— Я не желаю говорить об этом.

— Неужели и тебе больно? Что ж, я тебя не виню. Ты основала его, а они о тебе забыли.

— Прекрати! — крикнула Мэв. — Господи Иисусе, когда же ты поймешь? Я не полюблю тебя ни от каких уговоров, ни от каких обещаний, ни от каких угроз! Построй хоть тысячу гаваней! Пиши мне письма каждую минуту до самого конца мира, я все равно не полюблю тебя! — Она повернулась к стоявшему рядом носильщику: — Как тебя зовут?

— Нус Каталья.

— Подставляй спину, Нус.

— Прошу прощения?

— Повернись. Я хочу залезть к тебе на спину.

— О-да. Конечно. — Он повернулся, и Мэв вскарабкалась на него.

— Что ты делаешь? — тихо спросил Король.

— Хочу доказать, что ты ошибся, — ответила она, цепляясь за воротник своего скакуна. — Я возвращаюсь в Эвервилль.

Впервые за несколько последних минут Феба подала голос:

— Не может быть.

— Почему же?

— Скажи ей, — вмешался Король Тексас. — Меня она не слушает.

— Вы обещали помочь мне найти Джо.

— Боюсь, это невозможно, Феба, Извини. — По голосу Мэв было понятно, как трудно для нее просить прощения.

— Но я же говорила: не теряй веры в любовь.

— Ведь вы ее потеряли.

— Слушай эту женщину! — прогремел Король. — Она умница!

— Она так же одурела от любви, как и ты, — отрезала Мэв. — Вам есть о чем поговорить. — Она дернула носильщика за воротник: — Вперед!

Когда бедняга, спотыкаясь, направился вниз, взгляд Ко роля упал на Муснакафа, осторожно отползавшего в сторону.

— Эй! — громогласно крикнул Король в спину Мэв. — Если не вернешься, я убью твоего лизоблюда!

Мэв оглянулась и ответила:

— Не будь таким мстительным. Это глупо.

— Я буду таким, каким хочу! Вернись! Предупреждаю тебя!

Мэв только подстегнула Каталью ударами пяток по ребрам.

— Ему осталось жить две секунды! Ты слышишь?

Муснакаф жалобно заблеял и попытался отползти подальше от ближайшего отверстия.

— Ты жестокая! — крикнул Тексас вдогонку Мэв. — Жестокая!

С этими словами он нагнулся и потянул за край мостовой.

— Не надо! — воскликнула Феба, но ее заглушил вопль Муснакафа.

Он цеплялся за камни, неудержимо сползая к дыре в земле. Феба не могла стоять и смотреть, как он погибает, и бросилась на помощь. Он протянул к ней руки, и на его побелевшем лице мелькнула надежда.

Это было ошибкой. Лишившись опоры, он продержался на поверхности еще секунду и рухнул вниз, продолжая кричать.

Феба отпрянула, всхлипывая от жалости и бессильного гнева.

— Тише, — сказал Король Тексас.

Она взглянула на него сверху вниз. Судьба Муснакафа была грозным предостережением, но она не могла сдержаться:

— Ты сделал это из-за любви?

— По-твоему, я виноват? Эта женщина…

— Ты его убил!

— Я хотел, чтобы она вернулась.

— Но лишь добавил ей страданий. Король пожал плечами.

— Там он будет в безопасности. Там спокойно. И тем но, — проговорил он и тяжело вздохнул — Ладно. Я был не прав.

Феба всхлипнула и стерла слезы ладонью.

— Я не могу вернуть его. Но я тебя утешу, — обещал Король.

Он поднял руку, словно желая приласкать ее. Этого она меньше всего хотела. Она отскочила и, к ужасу своему, почувствовала, что теряет опору. Феба глянула вниз и увидела под ногами ту самую дыру, куда за несколько секунд до того свалился Муснакаф.

— Помогите! — Она потянулась к Королю, но его грубое тело было слишком неуклюжим. Небо над головой устремилось куда-то вбок, а Феба сорвалась и полетела, полетела. Слезы ее мгновенно высохли, но глаза невидели ничего, кроме сплошной беспросветной черноты.

Глава 2

Когда Джо и Уиксел Фи поднялись по лестнице и вышли на добела раскаленные улицы Б'Кетер Саббата, Джо спросил:

— А что значит «Б'Кетер Саббат»? Уиксел пожал плечами:

— Я сам могу тебя об этом спросить.

Его незнание почему-то успокоило Джо. Они изучат загадки города на равных; может быть, так оно и лучше. Лучше бродить здесь, не стараясь понять, что открывается взору; просто смотреть и удивляться. Город состоял из того же, что и любой город Америки: кирпич и дерево, окна и двери, тротуары и фонари. Но архитекторы и каменщики постарались сделать каждый элемент застройки, даже самый маленький, непохожим на другие. Отдельные здания поражали огромными размерами — например, башни, которые Джо видел с холма, — но даже самые скромные дома, каких было большинство, гордо отстаивали собственную оригинальность. Прохожие уже исчезли с улиц (а крылатые кетерианцы — с неба), однако казалось, будто строители города все еще присутствуют в своих творениях.

— Если бы я создал хотя бы маленький кусочек этого го рода, — сказал Джо, — я никогда бы его не оставил.

— Даже перед ними? — Уиксел кивнул на клубящуюся стену иадов.

— Особенно перед ними. — Джо остановился, вглядываясь в стену.

— Они уничтожат город, Африка. И нас вместе с ним.

— Кажется, они не спешат. Почему?

— Мы никогда этого не узнаем. Они слишком отличаются от нас.

— Я и про себя это слышал. Люди не называли меня «Африка», но я знал, что они думают.

— Неужели ты обижаешься? Я могу…

— Нет, не обижаюсь. Я просто подумал: вдруг они не так уж сильно отличаются от нас?

— Мы не успеем узнать, кто из нас прав, — заключил Уиксел. — Они придут раньше.

Они шли по чудесному городу, удивляясь тому, что открывалось им на каждом шагу. На одной из площадей стояла большая карусель, вращаемая ветром. Вместо деревянных лошадок ее фигуры представляли превращение обезьяны в человека на разных этапах эволюции. В другом месте стояли сотни колонн, а на их вершинах поблескивали странные геометрические фигуры, тихо вибрируя. Джо пообещал себе не задавать вопросов, но тут не сдержался и очень удивился, обнаружив, что Уиксел знает ответ.

— Это образы, возникающие под нашими веками, — пояснил Фи. — Я слышал, кетерианцы считают их священными, потому что это суть вещей: мы видим ее, когда закрываемся от мира.

— Зачем же закрываться от вот такого места? — спросил Джо.

— Потому что, если хочешь что-то построить, нужно сна чала увидеть это во сне.

— Я уже бывал здесь во сне, — отозвался Джо.

Его возбуждала эта мысль: он проснулся в городе, который людям лишь снится. А если он уснет здесь — увидит ли он во сне свой мир? Или другой, такой же чуждый, как и Метакосм?

— Не стоит слишком вникать в здешние тайны, — предупредил его Уиксел. — На этом многие сломали себе голову.

Они закончили разговор и двинулись дальше, порой обмениваясь репликами, пока не подошли к мосту через пруд с удивительно спокойной водой, гладкой как зеркало. Мост был возведен из материала, похожего на фарфор.

Они немного посмотрелись в зеркало вод. Джо зачаровывал вид собственного лица на фоне грозовых туч иадов.

— Выглядит очень уютно, — сказал он.

— Хочется полежать на нем, правда?

— Полежать и заняться любовью.

— Утонешь.

— Ну и пусть. Может, там внизу чудеса еще похлеще.

— Например?

Джо вспомнил разговор возле колонн.

— Например, какие-нибудь сны.

Уиксел не ответил. Оглянувшись, Джо увидел, что его спутник повернулся в ту сторону, куда они шли. Оттуда донеслись крики и еще что-то, напоминающее лязг оружия.

— Слышишь? — спросил Джо.

— Слышу. Останешься или хочешь взглянуть, что там та кое? — Сам Уиксел явно выбрал второе и уже взбирался на мост.

— Иду, — ответил Джо и отвел взгляд от пруда.

Лабиринт улиц не позволял определить, откуда доносятся звуки. Джо и Уиксел несколько раз ошибались, прежде чем обнаружили место сражения. Зайдя за угол, они увидели, что дорога неведомым образом привела их обратно на площадь с колоннами, где теперь началась битва. Пространство между колоннами было завалено телами, и там же сражались уцелевшие. Основным оружием служили короткие мечи, а среди участников боя оказалось много женщин. Они дрались с еще большей яростью, чем мужчины. Сверху налетали, чтобы поразить противников, около десятка крылатых кетерианцев — Джо увидел их впервые. Это были хрупкие создания с телами, как у шестилетних детей, и тонкими конечностями. Их крылья сверкали и переливались, а их голоса вплетались музыкальной нотой в хриплый рев дерущихся.

Эта сцена, как и многое другое, увиденное Джо во время путешествия, вызвала у него смятение чувств. Вид раненых и мертвых угнетал его, но ярость воинов возбуждала, как и мелькание крыльев на фоне темной стены иадов.

— Почему они дерутся? — спросил он Уиксела, пытаясь перекричать шум сражения.

— Династии Сумма Суммаментис и Энцо Этериум сражались всегда. Никто не знает почему.

— Но кто-то должен знать!

— Ни один из них, это точно.

— Так почему бы им не помириться?

Уиксел пожал плечами:

— Зачем? Разве о войне мечтают меньше, чем о мире? Ее требует сама природа.

— Требует… — Джо вгляделся в кровавую сцену перед ним. Да, словно чье-то властное требование заставляло людей вновь и вновь бросаться друг на друга. — Не хочу я на них смотреть. Лучше вернусь к пруду.

— Да?

— Оставайся, если хочешь. А я не желаю в последние мгновения жизни смотреть на то, как люди убивают друг друга.

— Я останусь, — проговорил Уиксел немного виновато.

— Что ж, прощай. Недавний раб пожал ему руку.

— Прощай.

Джо повернулся, но не прошел и десяти шагов, как услышал позади ужасный крик. Обернувшись, он увидел, что Уиксел ковыляет за ним, держась за вспоротый живот.

— Африка! — простонал он. — Он здесь! Джо устремился к нему, но Уиксел крикнул:

— Не ходи, Африка! Он сошел с ума! Он…

Тут из-за угла появился Нои с коротким мечом, покрытым кровью по самую рукоять. В родном городе он очень окреп, шагал уверенно и гордо.

— Джо, — произнес он спокойно, будто между ними не стоял умирающий человек. — Я так и думал. — Он схватил Уиксела за шиворот. — Что ты делаешь рядом с этим? Он, должно быть, заразный.

— Оставь его, — сказал Джо.

— Беги, Африка… — пробормотал Уиксел.

— Похоже, он боится, что я причиню тебе вред, — заметил Ной.

— А ты не причинишь?

— Он зовет тебя «Африка», Джо. Это оскорбительно?

— Нет, это…

— А по-моему, оскорбительно. — И он мгновенно вонзил меч в шею Уиксела. Джо вскрикнул и кинулся вперед, но Нои уже с улыбкой вынимал лезвие. — Все. Больше он не сможет тебя оскорбить.

— Он меня не оскорблял!

— Что? А-а. Тогда можно мне тоже звать тебя Африкой?

— Не надо никак называть меня! Просто убирайся от сюда!

Ной перешагнул через труп Уиксела и приблизился к Джо:

— Но я хочу, чтобы ты пошел со мной.

— Куда?

— Получить то, что тебе причитается. Когда я увидел тебя на площади, я понял, зачем ты пришел. Я обещал тебе власть, потом мы расстались» Извини, я решил, что ты мертв. И вот ты снова здесь, воплоти. Я хочу исполнить свое обещание.

— Не надо.

Ной подошел вплотную, как бы случайно держа клинок в дюйме от живота Джо:

— Надо, Африка.

— Поздно.

— Почему это?

— Иады скоро будут здесь.

— Я думаю, их что-то удерживает, — сказал Ной.

— А что?

— У меня есть подозрение. Но тебе это знать ни к чему. — Ной в упор взглянул на Джо: — Ну что? Останемся друзьями, или мне придется воспользоваться этим? — Он придвинул клинок чуть ближе.

— Мы не были друзьями и не будем, но я пойду с тобой, если ты мне кое-что расскажешь.

— Что угодно.

— Обещаешь?

— Обещаю. Что же тебе так важно узнать?

В голосе Ноя послышалось опасение, и Джо был этому рад.

— Ладно, потом, — сказал он. — А пока пошли.

* * *

В конце площади с колоннами стояло здание, казавшееся в некотором роде образцом кетерианской эстетики. Издалека оно выглядело как простой двухэтажный особняк, но когда Джо и Ной подошли ближе, они увидели, что каждый камень дома украшен особенным узором, а все вместе образуют совершенное единство, подобно строчкам стиха.

Но Ною было некогда разглядывать камни. Он провел Джо внутрь и сказал:

— Я обещал тебе власть. Она здесь.

— Что это за место?

— Храм.

— Чей?

— Я думал, ты догадаешься.

— Зерапушу?

— Конечно. Ты понравился им, Африка. Если кого-то и пустят сюда, так это тебя.

— И что там?

— Я же сказал тебе. Власть.

— А почему ты сам не войдешь?

— Я недостаточно чист, — ответил Ной.

Джо подумал, что он шутит, хотя лицо Ноя было непроницаемо-серьезным.

— А я?

— Ты Сапас Умана, Африка. Чистый Сапас Умана.

— Шу это нравится?

— Думаю, да.

— А если нет? Что будет со мной?

— Ты умрешь.

— Так просто?

— Так просто.

Джо посмотрел на дверь. Как и стена снаружи, она пора жала совершенством и изяществом линий. Но на ней отсутствовали ручки и замки.

— Если я войду и останусь жив, следом пойдешь ты. Та ков твой план?

— Молодец, хорошо соображаешь.

Джо смотрел на дверь, и ему все сильнее хотелось узнать, что скрывается за ней. Он дважды заглядывал в глаза шу, и каждый раз они приковывали к себе странной тайной, которую он не мог разгадать. Может быть, здесь ему это удастся? Скрывая нетерпение, он повернулся к Ною:

— Пока я не вошел, ответь на мой вопрос.

— Спрашивай.

— Я хотел узнать, из-за чего воюют семьи. Ной молчал.

— Ты обещал, — настаивал Джо.

— Да. Обещал.

— Так скажи мне. Ной пожал плечами:

— Какая теперь разница, Я скажу. — Он оглянулся на поле битвы и понизил голос до шепота— Эццо Этериум верят, что иады выдумали Сапас Умана Что это — темная часть их коллективной души.

— А твоя семья?

— Мы считаем, что наоборот. Джо понял его мысль:

— Вы думаете, будто иады выдумали нас?

— Да, Африка Таково наше мнение.

— И кто выдумал этот бред?

— Кто знает, где рождается мудрость? — пожал плеча ми Ной.

— Это не мудрость! Это чушь.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я — не выдумка.

— Почему ты так уверен?

Джо не стал ломать голову над этим вопросом. Он про сто повернулся к Ною спиной и со словами «Лучше посмотрим, что там» толкнул дверь. Она не открылась, но Джо ощутил резкую боль во всем теле, будто его ударило током, и в следующую секунду оказался в звенящей темноте храма. Он подождал, пока боль утихнет, и оглянулся на Ноя. В темноте кто-то двигался, но он не мог разглядеть очертаний. И тут кто-то позвал его по имени.

Джо посмотрел вперед. В центре храма что-то блестело, освещенное светом из круглой дыры в потолке. Подойдя ближе, он понял, что стоит перед бассейном длиной примерно в двадцать футов.

Его наполняли воды Субстанции — Джо обонял острый запах моря снов, и его кожу покалывало волнами энергии, исходившей от воды. Подойдя к краю бассейна, он получил еще одно подтверждение этому: под водой, у самой поверхности, лежал шу — такой огромный, что с трудом помещался в бассейне. Его глаза размером в ярд или больше разглядывали Джо из-за переплетения колышущихся щупальцев. Нет, они смотрели не на Джо, а куда-то вверх — в отверстие крыши и дальше.

— Он удерживает иадов, — прошептал Джо. — О боже.

Он удерживает иадов.

Тут он услышал шепот Ноя из темноты:

— Чувствуешь? Чувствуешь, какая сила?

— О да, — тихо сказал Джо. Он ощущал эту силу всем те лом. Его синяки и порезы, начиная с тех, что оставил Мортон Кобб, дали о себе знать новой болью, но он хотел подойти еще ближе, заглянуть в магические глаза шу и увидеть там то, что видят иады. Он шагнул к воде, и его пробирала дрожь.

— Поговори с ним, — указывал Ной. — Попроси у него то, что ты хочешь.

— Какая разница, что мы хотим? Мы здесь ничего не значим. Ты что, не понимаешь?

— Черт побери, Африка. — Ной подошел ближе. — Мне важно то, чего я хочу. Я хочу жить в славе, когда уйдут иады. Так что опусти руку в воду и…

— Но ты говорил, что собираешься умереть на родине?

— Я просто забыл о том, как хорошо жить. Особенно здесь. Ни в твоем мире, ни в моем нет места прекраснее, чем этот город. И я хочу сохранить его.

— Ты хочешь завладеть им.

— Никто не может владеть Б'Кетер Саббатом.

— Похоже, ты готов попробовать.

— Ну, это мое дело. — Ной прижал к спине Джо лезвие меча. — Давай. Опусти руку в воду.

— А если я этого не сделаю?

— Тогда это сделает твой труп.

— Он удерживает иадов…

— Очень может быть.

— И если мы его потревожим…

— Иады сделают свое дело. Это все равно случится, рано или поздно. Если мы поможем этому, мы изменим ход истории и получим власть. Как тебе такое? — Ной надавил на меч чуть сильнее. — Ты ведь за этим сюда пришел, или не помнишь?

Джо помнил. Боль напомнила ему о том, что он пустился в плавание, чтобы стать сильным. Но после всего, что он увидел здесь, прежние представления о силе и власти казались ему смешными. У него была любовь, какой не знает большинство людей. Он любил женщину, отзывавшуюся на его радости и печали, — ее объятий вполне достаточно для счастья.

Все это в прошлом, но он жил не зря. Он понял, что значит быть счастливым, и теперь может умереть.

— Я не хочу власти, — сказал он Ною.

— Лжешь.

— Говори что угодно. Я знаю правду, и только это имеет значение.

Ной почувствовал в его словах угрозу и недолго думая вонзил меч Джо под ребра.

О господи, какая боль! Джо застонал, но Ной лишь глубже погрузил лезвие, повернул его, а потом вытащил. Джо прижал руки к ране, откуда хлынул поток горячей крови. Мир вокруг уже заливала тьма, но ему хотелось в последний раз перед смертью увидеть золотые глаза шу.

— Держись, — прошептал он себе.

Краем глаза он заметил золотой ободок с темным кругом внутри. Прекрасный в своей простоте и законченности. Круглый, ясный, сверкающий нетленным золотом…

Что-то в его голове сместилось, будто он скользнул к центру этого золотого кольца.

И все. Он расстался со своей болью, со своими синяками и ранами; расстался с Джо.

Его тело начало падать, и, когда жизнь окончательно ушла из него, он вошел в глаз шу.

Это продолжалось всего мгновение, но было полно такой невыразимой радости и покоя, что он сразу забыл обо всех страданиях последних дней и предшествовавших лет.

Не было ни смятения, ни страха. Он абсолютно ясно понимал, что с ним случилось. Он умер на краю бассейна, и его дух растворился в глазах Зерапушу.

Потом, через миг, показавшийся бесконечным, он взлетел вверх, куда смотрел шу: к темной туче иадов.

Внизу он услышал крик Ноя и непостижимым образом увидел, что там произошло. Ной перешагнул через тело Джо и опустил окровавленные руки в воду. Реакция шу была мгновенной: щупальца взвились в воздух, и одно из них, случайно или намеренно, обхватило пальцы Ноя. Разгневанный Ной поднял меч и пронзил им немигающий глаз шу.

Мир Джо содрогнулся. Дрогнул луч света, в котором летела его душа; дрогнул храм; дрогнули колонны на площади и улицы Б'Кетер Саббата. Джо понял, что случилось: шу не смог удержать нависшую над городом волну, и она покатилась вниз.

Джо осознал, что летит, как стрела, прямиком в Иад, к их клубящейся оболочке.

На земле рушился великий город.

И он, Джо Фликер, умерший, но живой, летел в сердце его разрушителей, и теперь у него не осталось никакой надежды.

Глава 3

Мотель Стерджиса был скромным заведением в четверти мили от шоссе, с которым его соединяла ухабистая проселочная дорога, где едва могли разъехаться две машины. Сам мотель представлял собой одноэтажные деревянные строения, окружавшие место для парковки. Над офисом красовалась подсвеченная лампочками вывеска: «Мест нет». Видимо, все постояльцы уехали в Эвервилль на праздник, потому что Тесла увидела на парковке лишь три машины: грузовик, стоявший возле офиса, облезлый «мустанг» Грилло и еще более обшарпанный «пинто».

Она не успела заглушить мотор своего «харлея», когда из шестого номера вышел лохматый мужчина, одетый в слишком большие для него рубашку и брюки, и окликнул ее по имени. Она хотела спросить, кто он, и вдруг поняла, что это Грилло. Она не смогла скрыть своего потрясения, но он, казалось, ничего не замечал. Он протянул к ней руки (боже, такие тонкие!), и они обнялись.

— Не представляешь, как я рад тебя видеть, — сказал он.

Истончилось не только его тело, но и голос. Казалось, он уже наполовину не принадлежит этому миру.

«Как и я, — подумала Тесла — Мы уйдем вместе».

— Мне столько нужно рассказать тебе. Но начну с главного. — Он замолчал, будто ожидал разрешения продолжить, и она поторопила его. — Так вот… Джо-Бет ведет себя странно. Иногда она очень возбуждена, а все остальное время находится в каком-то отупении.

— Она говорит о Томми-Рэе?

Грилло покачал головой:

— Я хотел навести ее на эту тему, но она мне не доверяет. Может, у тебя получится.

— Так ты считаешь, что Томми-Рэй жив?

— Не знаю, жив ли, но он где-то недалеко.

— А что Хови?

— Тоже плохо. Мы тут все играем в какую-то игру, Тес. И мне кажется, она кончится очень скоро. И очень плохо.

— Мне знакомо это чувство.

— А я слишком стар для подобных игр. И болен.

— Я знаю… Наши дела не в порядке. Я могу рассказать…

— Нет. Не хочу слушать. Пусть все идет как: идет.

— Еще один вопрос.

— Ладно. Только один.

— Ты из-за этого не хотел, чтобы я к тебе приезжала?

Грилло кивнул:

— Глупо, конечно. Но я решил, что нам нужно разбираться самим. Я хотел укрыться от всех и поработать на Рифе.

— И что?

— Я хочу, чтобы ты сама посмотрела… если мы отсюда выберемся.

Она лишь коротко кивнула.

— Может, ты поймешь это лучше, чем я. Ты ведь и раньше… умела находить связь. — Грилло обнял ее за плечи. — Ну что, пойдем?

* * *

Еще в дороге Тесла пожалела о том, что потомки не узнают историю Джо-Бет Макгуайр и Хови Катца. Историю о том, как двое молодых красивых людей встретились и полю били друг друга под солнцем Паломо-Гроува, не зная, что их отцы хотели столкнуть их в битве. Как эта любовь привела отцов в ярость и вызвала бурю, уничтожившую город. Как влюбленные уцелели в разразившейся буре и пронесли сквозь нее свое чувство.

(Конечно, это не первая история об испытаниях влюбленных, но ведь обычно они гибнут. Люди предпочитают видеть смерть героев, чем наблюдать, как любовь тускнеет и вянет под действием времени.).

Тесла за прошедшие годы много раз думала о том, что случилось с Идеальной Парой из Паломо-Гроува. Здесь, в шестом номере, она получила ответ.

Несмотря на предупреждение Грилло, она не ожидала увидеть Джо-Бет и Хови настолько изменившимися: серые лица, вялые движения, отрывистая бессвязная речь. После приветствий Хови стал рассказывать Тесле о случившемся. Он и Джо-Бет старались не глядеть друг на друга.

— Помоги мне убить эту тварь, — попросил Хови.

Казалось, ничто другое не вызывало у него интереса. Тесла ответила ему, что не знает, возможно ли это. Может быть, нунций делает тех, кого он коснулся, бессмертными — ведь Тесла избежала гибели в Петле Киссуна.

— Так ты считаешь, он бессмертен? — спросил Грилло.

— Не знаю. Я приняла нунций, но считаю себя очень да же смертной.

В глазах Грилло отразилось такое отчаяние, что она отвела взгляд.

Воцарившееся молчание нарушила Джо-Бет:

— Я хочу, чтобы вы перестали обсуждать его. Хови искоса посмотрел на нее.

— Разговор не закончен, — сказал он.

— Для меня закончен. — Джо-Бет взяла с кровати ребенка и пошла к двери.

— Ты куда? — окликнул ее Хови.

— Подышать воздухом.

— Не бери с собой девочку.

В этой короткой фразе звучала целая симфония подозрительности.

— Я недалеко.

— Ник-к-куда! — закричал Хови. — П-п-положи Эми и сядь!

Прежде чем ссора получила развитие, Грилло встал:

— Нужно поесть. Может, съездим за пиццей?

— Давайте, — бросила Джо-Бет. — Мне и здесь хорошо.

— Поезжай с Хови, — сказала Тесла Грилло. — Мы с Джо-Бет поговорим.

Мужчины не возражали. Они были рады уйти хоть ненадолго из тягостной обстановки мотеля и дать Тесле возможность побеседовать с Джо-Бет наедине.

— Ты, похоже, не очень-то боишься Томми-Рэя, — заметила Тесла, когда они остались вдвоем.

Джо-Бет поглядела на девочку, лежавшую на кровати.

— А чего я должна бояться?

— Ну… того, что случилось с ним после вашего расставания. Он уже не тот, каким ты знала его в Паломо-Гроуве.

— Я знаю. Он убил нескольких людей. Но… меня он ни когда не обижал. И не обидит.

— Ты не понимаешь. Он может обидеть тебя или ребенка, не сознавая, что делает.

Джо-Бет покачала головой:

— Он меня любит.

— Это было давно. Люди меняются. А Томми-Рэй изменился куда больше, чем кто-то другой.

— Я знаю, — согласилась Джо-Бет. Тесла промолчала, надеясь, что она скажет что-то еще. И Джо-Бет сказала: — Он все время путешествовал… а теперь устал.

— Он тебе это сказал?

Она кивнула.

— Он хочет отдохнуть. Говорит, ему надо кое-что обдумать.

— А что?

— Кое-что. Он работает на своего друга. Тесла встревожилась:

— На Киссуна?

— Да. — Джо-Бет улыбнулась. — А откуда ты знаешь?

— Не важно.

Джо-Бет поправила свои давно не мытые длинные волосы и повторила:

— Он любит меня.

— Хови тоже, — напомнила Тесла.

— Хови принадлежит Флетчеру.

— Никто никому не принадлежит.

Джо-Бет промолчала. В глазах ее застыло отстраненное выражение.

«Неужели ничего нельзя поправить?» — подумала Тесла.

Грилло думает, что игра окончена; д'Амур мерзнет в горах у подножия ужасных крестов; а эта бедная девочка, такая красивая и такая беззащитная, готова упасть в объятия Парня-Смерти, и любовь не может удержать ее.

Мир гасит огни, один за другим…

Порыв ветра раскачал ставень. Джо-Бет, баюкавшая ребенка, обернулась.

— Что это? — тихо спросила Тесла. Новый порыв ударил в дверь, будто искал дорогу внутрь. — Это он?

Глаза Джо-Бет были прикованы к двери. Тесла встала и повернула ключ в замке. Она знала, что такая защита слаба (это сила сметала целые дома), но дверь задержит их на пару минут, а этого иногда достаточно для спасения жизни.

— Томми-Рэй ничего тебе не даст, Джо-Бет, — продолжила она. — Ты понимаешь? Ничего.

— Он все, что у меня осталось, — возразила Джо-Бет.

Ветер стучал теперь и в дверь, и в окно, пробивался в трещины и в замочную скважину. Он нес смерть, Тесла чуяла ее запах.

Эми заплакала на руках у матери. Тесла поглядела на сморщенное лицо девочки и подумала, что ее беззащитность может раззадорить Парня-Смерть. Он наверняка гордится убийством детей.

Пол дрожал так, что ключ звякал в замке. В его вое слышались голоса. Одни говорили по-испански, другие, как по слышалось Тесле, — по-русски; кто-то истерически смеялся, кто-то рыдал. Она не разбирала слов, но общий смысл был ясен. Выходи, звали они, он ждет тебя.

Джо-Бет молча укачивала Эми. Судя по ее взгляду, устремленному на дверь, в своих уговорах голоса преуспели гораздо больше, чем думала Тесла.

— Где Томми-Рэй? — спросила наконец девушка.

— Может, он и не придет, — ответила Тесла. — Может быть… хочешь, вылезем через окно ванной?

Джо-Бет кивнула.

— Хорошо. Иди первой. Я их задержу.

Она подождала, пока Джо-Бет скрылась в ванной, потом подошла к двери. Духи, почуяв ее приближение, понизили голоса до шепота.

— Где Томми-Рэй? — спросила Тесла.

Вместо ответа они опять стали царапать дверь. Она оглянулась: Джо-Бет и Эми не было. Что ж, уже хорошо. Если они вышибут дверь…

— Открой, — шептали призраки, — открой… открой…

Дерево у замка и возле петель затрещало.

— Ладно, — сказала Тесла, опасаясь, что разочарование сделает их еще более опасными. — Сейчас открою. Подождите.

Духи притихли, услышав, как ключ поворачивается в замке. Тесла глубоко вздохнула и распахнула дверь. Мимо нее пронеслась туча призраков. Она выскочила наружу, захлопнула за ними дверь и пошла к стоянке. В одном из своих сценариев она описала сцену расстрела и теперь ощутила себя ее героиней. Не хватало только взвода солдат и священника.

Она поискала взглядом Томми-Рэя. У дальнего конца сто янки росла полоса деревьев, освещенных тусклыми фонаря ми. Там в тени кто-то стоял. Прежде чем Тесла рассмотрела его, сзади ее окликнул сердитый голос:

— Что, черт возьми, здесь происходит?

Повернувшись, она увидела менеджера мотеля, вышедшего из офиса. Это был лысый мужчина лет шестидесяти в грязной рубашке. В руке он держал банку пива — далеко не первую, судя по его нетвердой походке.

— Вернитесь в дом, — сказала ему Тесла.

Но он заметил зажженные фонари.

— Это вы повесили их?

— Нет. Кто-то очень…

— Это моя собственность. Нечего тут ша…

Он умолк на полуслове, когда подошел ближе и разглядел эти фонари. Банка с пивом упала и покатилась по асфальту, жалобно звякнув.

— Господи…

Ветви деревьев и кустов были увешаны ужасными трофеями: руки, головы, куски тел и еще что-то неузнаваемое. И все были подсвечены фонарями — последний подарок Парня-Смерти.

Менеджер, шатаясь, попятился, издавая горлом скулящие звуки. Внезапно призраки, возбужденные его страхом, взвились в воздух. Он побежал к двери офиса, до которой оставалось шагов двадцать.

— Томми-Рэй! Останови их! — Не получив ответа, Тесла бросилась в кусты, чтобы отыскать его. — Останови их, ублюдок! Ты меня слышишь?

Сзади нее завопил менеджер. Оглянувшись, она увидела, как призраки налетели на него. Он кричал, пока они не оторвали ему голову.

— Не смотри, — произнес человек в кустах.

Тесла вгляделась в путаницу ветвей. Когда она в последний раз видела Томми-Рэя в Петле, он напоминал мертвеца; но годы, похоже, были к нему добрее, чем ко всем остальным. Что бы он ни делал для Киссуна, чего бы ни навидался, но прежняя красота вернулась к нему. Он улыбался Тесле из своего укрытия.

— Где она, Тесла?

— Прежде чем ты заберешь Джо-Бет…

— Да?

— Я хочу поговорить с тобой. Сравнить.

— Что?

— Наше с тобой состояние. Мы ведь оба нунциаты.

— Нунциаты… — Он будто пробовал слово на вкус. — Круто.

— Тебе вроде бы это идет.

— О да, я отлично себя чувствую. А вот ты сдала. Тебе нужно завести рабов, как у меня, а не делать все самой. — Его тон был почти дружелюбным. — Знаешь, иногда мне хоте лось найти тебя.

— Зачем?

Томми-Рэй пожал плечами:

— Так. Я чувствую какую-то близость к тебе. Мы оба нунциаты. И оба знаем Киссуна.

— Что он здесь делает? Что ему нужно от Эвервилля?

Томми-Рэй шагнул к Тесле. Она едва сдержала желание убежать. Но любая слабость — и ее статус коллеги-нунциата рухнет.

— Он жил здесь, — ответил он.

— В Эвервилле?

Томми-Рэй вышел из кустов. Его лицо блестело от пота, рубашку покрывали кровавые пятна.

— Где она? — спросил он.

— Мы говорим о Киссуне.

— Хватит. Где она?

— Погоди, — Тесла оглянулась, будто ожидала увидеть Джо-Бет на пороге. — Она прихорашивается.

— Рада?

— Да.

— Почему бы тебе не привести ее?

— Она не…

— Приведи ее!

Духи, продолжавшие терзать тело обезглавленного менеджера, насторожились.

— Конечно. Нет проблем.

Она повернулась и пошла через стоянку, выгадывая время. До двери номера оставалось шагов пять, когда появилась Джо-Бет с Эми на руках.

— Прости, — сказала она Тесле. — Мы принадлежим ему, вот и все.

Томми-Рэй радостно вскрикнул при виде сестры:

— Какая ты красавица! Иди сюда.

Джо-Бет пошла к нему. По лицу ее было видно, как она счастлива. Тесла не пыталась ее удержать. Ветер стих; запели птицы, будто приветствуя воссоединение семьи Макгуайр.

Когда Томми-Рэй раскрыл сестре объятия, Тесла увидела краем глаза что-то бледное. Возле трупа менеджера стояла маленькая знакомая Будденбаума, по-прежнему вся в белом. Не обращая внимания на тело, она направилась к Тесле, сопровождаемая своими компаньонами — клоуном и дурачком. Дурачок подобрал по пути голову менеджера и нес ее под мышкой, как футбольный мяч.

— Спасибо, — сказала девочка, приблизившись. Тесла поглядела на нее с горечью.

— Это не игра.

— Мы знаем.

— Люди погибли. Страшной смертью. Девочка ухмыльнулась:

— Их погибнет еще больше.

И тут же, как будто эти слова обозначили кульминацию драмы, раздался гудок, и на стоянку въехал заляпанный грязью «мустанг» Грилло.

Не успел он остановиться, как пассажирская дверца распахнулась, и на дорогу выпрыгнул Хови с револьвером в руке.

— Отойди от нее! — крикнул он Томми-Рэю.

Томми-Рэй неохотно оторвал глаза от сестры и увидел нацеленное оружие.

— Нет! — закричал он.

Хови выстрелил. Пуля ударилась в землю у ног Джо-Бет. Эми заплакала.

— Не стреляй! — крикнул Парень — Смерть. — Попадешь в ребенка!

Девочка в белом рядом с Теслой произнесла короткое «О!», как будто поняла, что здесь происходит. На ее лице отразилось искреннее удовольствие от созерцания этого нового ростка дерева историй, готового расцвести.

— Что дальше? — спросила она.

Какая-то часть сознания Теслы тоже хотела остаться в стороне и смотреть. Но она не могла.

— Хови, — окликнула она. — Уйди.

— Т-только вместе с м-м-моей женой.

— Спасибо, что приглядывал за ней, — сказал Томми-Рэй, — но твоя партия сыграна. Теперь она пойдет со мной.

Хови швырнул револьвер на землю и поднял руки.

— П-п-погляди на меня, Джо-Бет. Я никогда не д-делал т-т-того, чего т-ты не хотела. Девочка — наш ребенок, и моя тоже, не только твоя… Я — Хови, т-т-твой м-муж…

Джо-Бет смотрела на дочь, будто не слышала его. Хови продолжал взывать к ясене, но тут Грилло нажал на газ и подъехал прямо к ним. Парень-Смерть закричал, призывая свое войско, но Грилло уже затормозил и втащил Джо-Бет в машину. Томми-Рэй с воплем бросился к ним, а Хови прыгнул на него и вцепился ногтями в лицо.

— Садись! Быстро! — крикнул Грилло Тесле. Она махнула ему рукой:

— Уезжай!

Он понял и нажал на газ. Тесла успела заметить блеск в его глазах и мрачную улыбку. Потом «мустанг» умчался.

Хови расцарапал лицо Томми-Рэю, и из глубоких царапин вместо крови сочилась какая-то светящаяся жидкость. Парень-Смерть вырвался и, оттолкнув Хови, кинулся в кусты.

Хови хотел бежать за ним, но подоспевшая Тесла остановила его:

— Его нельзя убить. В конце концов он вернется и убьет тебя.

Томми-Рэй оглянулся и сказал Хови:

— Слушайся ее. Я пообещал Джо-Бет не убивать тебя, и я сдержу слово. — Он повернулся к Тесле: — Объясни ему все.

Джо-Бет к нему не вернется. Она хочет быть со мной, и она будет со мной.

С этими словами он скрылся в кустах, свистом созывая призраков.

— Он идет за ней, — проговорил Хови.

— Конечно.

— Значит, нам надо добраться до нее раньше.

— Хорошо бы. — Тесла направилась к мотоциклу. Когда она проходила мимо девочки, та спросила ее:

— Что будет дальше, Тесла? Что будет дальше?

— Бог его знает.

— Нет, мы не знаем, — отозвался дурачок, немало развеселив всю троицу.

— Ты нам нравишься, Тесла, — заявила девочка.

— Тогда отстаньте от меня, — буркнула Тесла, заводя мотоцикл, Хови уселся сзади.

Когда они уезжали, легион Томми-Рэя в последний раз пронесся над стоянкой, забрав с собой фонари и тело менеджера. Парень-Смерть не шагал, а как; будто летел, уносимый призрачным вихрем Царапины на его лице уже затянулись.

— Он догонит ее раньше. — В голосе Хови слышались слезы.

— Погоди, — ответила Тесла. — Мы еще посмотрим.

Глава 4

«Прости меня, Эвервилль».

— Так и написал?

— Да.

— Лицемер.

Эрвин и Кокер Аммиано шли по Поппи-лейн. Было около десяти вечера, и, судя по шуму, доносившемуся из баров и ресторанов, фестиваль близился к кульминации.

— Они уже забыли, — сказал Эрвин. — Сегодня днем…

— Я знаю, что случилось. Я это почувствовал.

— Мы как дым. — Эрвин вспомнил уроки Долана.

— Дым люди хотя бы чувствуют. Мы ничто.

— Нет, — возразил Эрвин. — Увидишь сам, когда мы найдем ту женщину. Она слышала меня. Она странная — ей как будто все равно, жить или умереть.

— Может, она просто сумасшедшая?

— Нет. Она очень смелая. Когда она была в моем доме, и Киссун…

— Ты уже рассказывал.

— Я никогда не видел такой смелости.

— Да ты, похоже, влюбился?

— Чепуха.

— А сам краснеешь.

Эрвин потрогал щеки.

— Глупость какая, — пробормотал он.

— Что?

— У меня нет крови, да и тела нет, а я все равно краснею.

— Я давно не удивляюсь таким вещам, — сказал Кокер.

— Но что ты думаешь по этому поводу?

— Похоже, мы выдумали себя, Эрвин. Наши энергии принадлежат единому целому — я не знаю его названия и не хочу выдумывать заодно и его, — и мы использовали их для создания Эрвина Тузейкера и Кокера Аммиано. Теперь, когда мы мертвы, большая часть этой энергии вернулась к своему началу, но какую-то частицу мы удержали. И одеты мы во что-то знакомое, и в карманах носим дорогие нам безделушки. Но рано или поздно это кончится. — Он пожал плечами. — Ничто не вечно. И мы исчезнем.

— А что случилось с Доланом и Нордхоффом?

— Может быть, они вернулись к началу.

— К твоему единому целому?

— Оно не мое, Эрвин. — Кокер помолчал, потом добавил: — Хотя нет. Пожалуй, оно мое. Знаешь почему?

— Нет. Но я надеюсь, ты мне объяснишь.

— Потому что, раз я здесь, я везде. — Он улыбнулся. — И единое принадлежит мне в той же степени, что и всем.

— Так почему же ты не вернулся в него?

— Похоже, во мне есть какое-то зло.

— Зло?

— Я совершил какую-то ошибку. Я знаю… Эрвин перебил его:

— Тот человек! — Он указал пальцем.

— Вижу.

— Он был с Теслой. Его фамилия д'Амур.

— Он, похоже, спешит.

— Может, он знает, где она.

— Есть один способ узнать.

— Пойти за ним?

— Совершенно верно.

* * *

Прежде чем выйти из дома Фебы, д'Амур позвонил в Нью-Йорк. Судя по голосу Нормы, она обрадовалась ему.

— Вчера у меня была гостья, — сказала она. Гарри не помнил, чтобы она когда-нибудь так волновалась. — Она прошла прямо через окно и уселась передо мной.

— Кто она?

— Она сказала, что ее зовут Лентяйка Сьюзан. По край ней мере, сначала. Потом она изменила имя, а возможно и пол, назвавшись Молотобойцем…

— И Петром Кочевником.

— Это то самое?

— Боюсь, что да.

— То, что убило Гесса?

— И не только его. Что ему было нужно?

— Чего им всегда нужно? Кукарекал. Оставил кучу на полу. И просил напомнить тебе…

— Что именно?

Норма вздохнула:

— Ну… Он начал говорить о том, что скоро придет дьявол и нас всех распнут за то, что мы делаем. Преподал мне краткий курс теории распятия. Потом сказал: «Передай д'Амуру…»

— Кажется, догадываюсь. «Я есть ты, а ты есть любовь…»

— Вот именно.

— А потом?

— Ничего. Он сказал, что у меня красивые глаза, и они еще красивее оттого, что бесполезны. Потом исчез. А запах дерьма до сих пор стоит.

— Мне очень жаль, Норма.

— Все в порядке. У меня есть вентилятор.

— Нет. Я про эту историю.

— Знаешь что, Гарри? Это навело меня на мысль.

— О чем?

— О нашем разговоре на крыше.

— Я сам его вспоминаю.

— Я не говорю, что ошибалась. Мир меняется, и он должен измениться, и это случится скоро. Но эта Лентяйка Сьюзан… — Норма замолчала, потом нашла слово: — Это гнусно.

Гарри молчал.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — продолжала Норма. — Ты думаешь: неужели старая корова изменила свое мнение?

— Нет, Норма.

— Да, Гарри. Я уже не знаю.

— Не говори, что он свел тебя с ума.

— Поздновато. — К Норме понемногу возвращалось чувство юмора. — Но эти демоны» Откуда в них столько дерьма?

— Потому что они хотят заполнить им весь мир.

— Дерьмо.

— Дерьмо.

Они поговорили еще немного, потом Гарри сказал, что ему пора.

— Ты куда? — спросила Норма.

— В горы. Поглядеть на дьявола лицом к лицу.

Через час после разговора он карабкался вверх сквозь густую чащу и, несмотря на все ужасы последних недель — смерть Теда, избиение Заим-Карасофия, убийство Марии Назарено, — испытывал облегчение от того, что все движется к концу.

Он вспомнил картину Теда «д'Амур на Уикофф-стрит» и черную змею у себя под ногой. Как все просто. Демон корчится, молит о пощаде, а потом исчезает.

Так бывает только в сказках. Что бы там ни говорила девочка на перекрестке (листья на дереве историй), он не ждал счастливого конца.

* * *

Несмотря на призывы Ларри Глодоски, в его доме собралось только четверо музыкантов из оркестра: Билл Уэйтс, Стив Олстед, Денни Джипе и Чес Рейдлингер. Ларри налил всем виски и изложил свою версию событий.

— Происходит какое-то психическое воздействие, — закончил он. — Может, через воду или какой-нибудь газ.

— Надеюсь, что не через виски, — сказал Билл.

— Это не шутки. Нам всем грозит катастрофа.

— Что вы видели? — спросил Джипе.

— Женщин, — ответил Олстед.

— И свет, — добавил Рейдлингер.

— Что они хотели, то мы и увидели, — сказал Ларри.

— Кто «они»? — спросил Уэйтс. — В тарелки я не верю, в призраков тоже, так кто же они? Пойми, Ларри, я не имею в виду, что ты спятил. Я ведь и сам это видел. Но нужно знать, против чего мы боремся.

— Мы не узнаем это, сидя здесь, — заметил Олстед.

— Надо пойти и посмотреть.

— И с чем мы пойдем? — осведомился Уэйтс — С барабанами и трубами?

Тут в дверях появился Босли Каухик: он жаждал принять участие в собрании. Он узнал о нем от сестры, которая дружила с женой Олстеда Ребеккой. Никому из музыкантов Босли не нравился, но при недостатке сил и он мог пригодиться. И, надо отдать ему должное, Босли постарался обуздать свое рвение и вставил лишь несколько замечаний о том, что го род нуждается в защите от дьявольских сил и что он готов умереть, защищая его.

Это само собой вывело разговор на тему оружия, и ре шить эту проблему оказалось довольно легко. Шурин Джипса с детства был неравнодушен к тому, что называл «стреляющими палками», и они реквизировали весь его небольшой арсенал. Ларри пригласил хозяина ружей поучаствовать в деле, но шурин ответил, что болен и будет им только мешать. Но если понадобится еще оружие, он с радостью укажет, где его найти.

Потом они пошли в бар Хэмрика и спрыснули начало предприятия скотчем, хотя Рейдлингер возражал. Он спрашивал: разве они хотят напиться, а потом разойтись по домам и спокойно уснуть? Но его голос быстро заглушили. Да же Босли был не против стаканчика виски.

— Они ничего не знают! — драматически воскликнул он, окидывая взглядом полный бар.

— На самом деле, Босли, — ответил Билл Уэйтс, — никто не уверен в том, что видел. Спроси их, что случилось сегодня днем, и все дадут разные ответы.

— Так и действует дьявол, мистер Уэйтс — Босли не удержался от проповеди. — Он хочет, чтобы мы спорили. А пока мы спорим, он делает свое дело.

— И какое это дело?

— Хватит, Билл, — сказал Чес. — Давайте сядем.

— Нет. — Босли оседлал своего любимого конька. — Это законный вопрос.

— Тогда ответь на него.

— То самое дело, какое дьявол делает с незапамятных времен, — заявил Босли. Пока он говорил, Олстед сунул ему в руки второй стакан, и Босли, едва осознавая это, залпом осушил виски. — Он хочет отвратить нас от Бога.

— Я давно отвратился, — отозвался Билл.

— Господь воздаст вам за это.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Ладно, Босли, успокойтесь, — промолвил Олстед. — Лучше выпьем еще.

* * *

Пуля, застрявшая в черепе у Будденбаума, ничуть не уме рила его ярость.

— Они самые неблагодарные, лицемерные, гнусные, тупые сукины сыны с цыплячьими мозгами, каких видел свет! — вопил он, колотя себя по заживающей голове. — «Ах, Оуэн, устрой для нас представление! Какое-нибудь хорошенькое убийство. Маленькое представление. Что-нибудь такое, с детьми. Что-нибудь с христианами». — Он повернулся к Сету, который большую часть монолога, длившегося почти полчаса, стоял у окна и глядел на перекресток. — И я хоть раз сказал им «нет»?

— Думаю, ни разу, — ответил Сет.

— Верно! Им вечно мало. Хотите увидеть смерть президента? Нет проблем. Желаете парочку массовых убийств?

Пожалуйста. Все, что ни просили, я им предоставил. Все! — Он яростно ткнул пальцем в рану. — И вот, едва я чуть-чуть ошибся, они бросают меня и бегут за этой сучкой Бомбек.

«Ладно, Оуэн, пока Мы должны рассказать ей о дереве историй».

Он посмотрел на Сета, все так же стоявшего у окна.

— Я вижу вопрос на твоем лице, — отметил Будденбаум.

— А я на твоем — кровь.

— Между нами что-то изменилось?

— Да, — просто сказал Сет. — Я каждую минуту думаю о тебе по-разному.

— И что ты думаешь в эту минуту?

— Я думаю, нам нужно начать сначала. Хочу, чтобы ты подошел ко мне вечером, а я рассказал тебе про ангелов. — Он помолчал. — Хочу, чтобы у меня опять были ангелы.

— Я у тебя их отнял, ты это имеешь в виду?

— Я сам тебе их отдал.

— Вопрос.

— Что?

— У тебя на лице вопрос.

— Да. Я хотел узнать о дереве историй.

— Это не дерево, — покачал головой Оуэн. — Это просто слово, придуманное каким-то паршивым поэтом.

— И что оно означает?

Оуэн немного успокоился и сел у стены возле окна, из которого он выпал два дня назад.

— Ну… Оно означает, что истории вырастают из семян. Расцветают, дают плоды и съедаются нами. Потом семена выходят из нас.

— Назад в землю?

— Назад в землю.

— Снова и снова. Будденбаум вздохнул:

— Да. Снова и снова. С нами или без нас.

— Не «без нас», Оуэн. Без тебя. — В словах Сета не было обвинения, только печаль. Будденбаум хотел что-то сказать.

но юноша остановил его: — Я ухожу, Оуэн. А ты иди кудахочешь. Без меня.

— Я просто разочарован. Я столько ждал, и все напрасно.

— Все еще получится.

— Мне нужна твоя помощь, Сет, Я обещаю…

— Не обещай мне ничего, — сказал Сет. — Так будет лучше.

Будденбаум вздохнул еще раз:

— Нам трудно расстаться. За эти сорок восемь часов мы прожили вместе целую жизнь.

— Чего ты от меня хочешь?

— Найди Теслу Бомбек и помирись с ней. Скажи ей, что мне нужно ее увидеть. Говори что угодно, только приведи ее сюда. Нет, не сюда. — Он вспомнил Риту с ее высокой прической. — Рядом есть маленькое кафе, не помню, как оно называется. Там синяя вывеска…

— «Закуток»?

— Да-да. Приведи ее туда. И пусть держит это в секрете от аватар.

— Как она сумеет?

— Найдет способ.

— И ты хочешь, чтобы я привел ее в «Закуток»?

— Если она согласится.

— А если нет?

— На нет и суда нет. Тогда иди и слушай своих ангелов.

* * *

Когда Гарри вышел из рощи, ночь была удивительно тихой. Ни в воздухе, ни в траве, ни из трещин среди камней не раздавалось ни звука. С высоты он оглянулся на Эвервилль, надеясь в глубине души, что у горожан хватило ума эвакуироваться и он увидит опустевший город. Но нет: во всех домах горел свет, и даже машины еще ездили. Просто туман, закрывавший проход на вершине, гасил все звуки, оставляя ему лишь удары его собственного сердца.

— Вот здесь это произошло, — сказал Кокер Аммиано Эрвину, когда они карабкались по склону вслед за д'Амуром.

— Повешение?

— Нет. Великая битва между семействами Сумма Суммаментис и Эццо Этериум, случившаяся из-за слов девочки.

— Ты был там?

— О да. И я женился на этой девочке, когда она выросла. Ее звали Мэв О'Коннел, и она была самой мечтательной женщиной, какую я встречал.

— Почему?

— Она выдумала Эвервилль. Он был мечтой ее отца, Хармона О'Коннела.

— И в его честь названы высоты?

— Да.

— Ты его знал?

— Нет. Он умер до того, как я встретил Мэв. Она бродила одна в горах и по ошибке пришла туда, где ее не ждали.

— И как это могло вызвать битву?

— Девочка заговорила.

— Заговорила?

— Понимаешь, там шла свадебная церемония, а в мире, откуда пришли новобрачные, молчание считается священным, потому что оно предшествует началу. Любовь совершается в молчании, и тот, кто его нарушает, — преступник.

— Почему же они не убили ее?

— Потому что семейства жениха и невесты давно враждовали и сразу же решили, что это дело рук противника. И начали сражаться.

— На этом самом месте?

— Да, — кивнул Кокер. — Я думаю, здесь, в земле, еще можно найти их кости.

— Я лучше останусь под небом.

— Да, небо сегодня чудесное. — Кокер поднял голову, изучая звезды. — Иногда мне кажется, что я прожил сотню жизней, а иногда — как сейчас — я думаю, что мы с Мэв расстались пару часов назад. — Он издал странный горловой звук.

и Эрвин увидел, что на щеках его блестят слезы. — Ее глаза — последнее, что я видел в жизни. Я умер под ее взглядов. Я пытался продлить жизнь, чтобы утешить ее, как она утешала меня… — Он замолчал, подавляя рыдания. — Но жизнь покинула меня. А когда я очнулся вот таким, — он развел руками, — Мэв уже не было, и моего сына тоже.

— Неудивительно, что ты так ненавидишь Долана.

— Да, я его ненавидел. Но он человек. Он и должен был так себя вести.

— А твой народ совершенен?

— Нет конечно. Наши народы очень похожи, плюс-минус крылья или хвосты. Такие же грустные и злые. — Он посмотрел вверх на скалы. — Похоже, у нашего друга появились проблемы.

Увлекшись разговором, они упустили д'Амура из виду. Тот, очевидно, ощутил присутствие врага, так как залег за валун и замер. Вскоре этот враг появился из тумана в виде не одного, а целых четырех существ, по-разному безобразных; один толстый, другой тощий, третий был похож на идиота, четвертый — слишком нервный.

Самый тощий из них оказался и самым чутким — ярдах в двадцати от места, где лежал д'Амур, он остановился, нюхая воздух.

— Может, они чуют нас? — предположил Кокер.

— Кто они?

— Обитатели Субстанции.

— Что за мерзость!

— Они бы сказали то же о тебе, — заметил Кокер.

Урод устремился вниз, в их направлении.

— Что делать? — спросил Эрвин в беспокойстве. Казалось, существо и правда увидело их.

— Они нам не страшны. Но д'Амуру… Скелетообразный тип уставился прямо на Эрвина.

— Он меня видит!

— Ну, ты недавно жалел, что тебя никто не замечает… О, черт!

— В чем дело?

— Они его поймали.

Эрвин поглядел за спину тощего и увидел, что самое свирепое из существ схватило д'Амура.

— Это наша вина, — сказал Кокер. — Они ведь искали нас, а не его.

Как бы то ни было, д'Амуру грозила серьезная опасность. Один из четверки отобрал у него револьвер, другой ударил его по лицу. Тощий отвернулся от Эрвина с Кокером и поспешил за своими товарищами, которые волокли пленника в туман.

— Что делать? — спросил Эрвин.

— Пойдем за ними. В худшем случае увидим, как его убьют.

В прошлый раз татуировки Уайта позволили Гарри добраться до вершины незамеченным. Но теперь трюк не сработал; он не знал почему, и это было не важно. Он попал в руки врагов — скелета Гамалиэля, плотника Барто, карлика Мутепа и толстяка Сванки.

Он не стал сопротивляться. Отчасти потому, что это бес полезно, а отчасти но другой причине: ведь он сам хотел подняться к проходу и заглянуть в лицо дьяволу, так зачем противиться, если тебя тащат именно туда?

Была и третья причина. Эти существа — родичи демона, убившего отца Гесса, Он не знал их происхождения, но чувствовал это по их разговору, повадкам, запаху. Может быть, теперь, в последние минуты перед приходом иадов, демоны объяснят ему, что означают слова Лентяйки Сьюзан!

«Я есть ты, а ты есть любовь…»

И даже в самом конце, разве не любовь заставляет мир вращаться?

Глава 5

В утробе иад-уробороса не было ни темно, ни светло. Там полностью отсутствовали свет и тьма, высота и глубина, звуки и краски, и это само по себе казалось мукой, ибо Джо мог бесконечно перечислять все, чего здесь не было.

Так что же это за место и что он делал здесь? Может, он призрак, обитающий внутри иад-уробороса, как в родовом замке? Или душа, проглоченная дьяволом? Он не чувствовал страха, но ощущал нарастающую угрозу своему «я». Скоро его мысли начнут путаться, а потом он совершенно забудет себя.

У бассейна в храме, когда он имел тело и жил своей жизнью, такая перспектива выглядела заманчиво. Но здесь, паря (если душа может парить) в полной пустоте, он подумал: что, если его путешествие с самого начала предначертано Зерапушу? Он вспомнил, с каким любопытством разглядывал его первый шу на берегу возле Ливерпуля. Может быть, тот Зерапушу или то, частью чего он был, сразу избрали Джо именно для этого — чтобы он стал бесплотным духом и оказался внутри Иад?

Если так, то его долг перед шу — чей взгляд был одним из самых поразительных чудес, какие Джо встретил в этой чудесной стране, — сохранить остатки своей личности и не впадать в забвение.

Имя. Он еще помнил свое имя. У него не осталось ни губ, ни языка, ни легких, но он мог думать:

«Я — Джо Фликер. Я — Джо Фликер».

Это неожиданно возымело действие. Он стал яснее осознавать себя и то, что с ним происходило.

Конечно, он не имел представления об истинном своем состоянии. Может быть, он сделался крошечным? Тогда все, что он видит вокруг, не так огромно, как; кажется. Он видел вокруг смутные формы исполинских размеров. Подобно кораблям, они плыли вниз, к темной впадине, загороженной чем-то вроде решетки.

Он не был уверен, что эти образы так же реальны, как его тело, лежащее возле бассейна. Быть может, это мысли, возникающие в голове иад-уробороса, и он сейчас знакомится с представлениями иадов о небе и аде или с обрывками их воспоминаний.

Он заметил, что в некоторых местах поток форм сбивался в огромные яйцевидные скопления. В нынешнем состоянии его любопытство немедленно удовлетворялось: едва он успел подумать, что там такое, как: тут же понесся к ближайшему скоплению. Чем ближе он подлетал, тем меньше ему нравилось это яйцо. Оболочка напоминала частицы не кой ноздреватой плоти, сложенные в безумную головоломку. Они двигались, толкались и вдавливались друг в друга, словно в бесстыдной пародии на совокупление.

Раздражал его и звук, исходящий от яйца; вернее, несколько звуков. Один напоминал хныканье младенца, другой — аритмичное биение больного сердца, третий — тонкий писк, который врезался в мысли Джо, стараясь привести их в беспорядок.

Джо захотелось бежать, но он сдержался, с каждой минутой все больше убеждаясь, что это место — пристанище невыносимой боли. Куски головоломки продолжали двигаться; одни разбухали, наливаясь гнойной жидкостью, другие, раздавленные и смятые, исчезали в глубине.

Слева мелькнула какая-то вспышка, и в ее свете Джо смог разглядеть, что таилось под шевелящейся поверхностью. Он двинулся к ней и впервые получил знак, что его присутствие замечено. Конвульсии оболочки стали судорожными, ее частицы начали выделять какую-то темную жидкость, словно в попытке закрыть от пришельца внутренность яйца. Когда Джо достиг поверхности, ее колебания дошли до критической точки, выбросив наружу дюжину существ.

Они показались Джо бесформенными. Он не мог различить ни голов, ни ног, ни глаз. Но они извивались и вздрагивали, как живые существа, еще не родившиеся или, наоборот, — пребывающие в последней стадии распада. Тело Джо осталось далеко внизу, но при виде этих созданий он сразу вспомнил обо всех полученных им когда-либо ранах и уши бах, обо всех болезнях.

Теперь он подобрался слишком близко к источнику света, чтобы отступать. Стараясь не смотреть на отвратительных существ, он устремился в щель между кусками оболочки и дальше вниз, в глубину яйца.

Он попал в длинный тоннель, непрерывно сужавшийся, будто движение шло по спирали. Свет, приведший его сюда, не тускнел и не менялся, пока Джо несся по очень узкому тоннелю — казалось, здесь не пролезет и волос. Джо поду мал, что тоннель может исчезнуть с ним вместе, но тут движение замедлилось, а потом и вовсе замерло. Джо завис в пространстве, пронизанном светом. Он чувствовал все отчетливее, что за ним кто-то наблюдает.

Он бесстрашно встретил взгляд невидимки, и в его мыс лях сразу же возникли чистые и светлые образы покинутого мира.

Поле мягкой высокой травы, колеблемой легким ветер ком. Крыльцо, утопающее в алых цветах, на нем смеющийся ребенок со светлыми кудряшками. Ночное небо над городом и горящая звезда.

Он понял: здесь кто-то мечтает об Альтер Инцендо. Этот кто-то бывал там и видел все собственными глазами.

Человек. Это человек. Может быть, пленник иадов, запертый в блестящей спирали и хранящий воспоминания — все, что у него осталось?

Джо не знал, где его товарищ по несчастью. Быть может, Джо сумеет освободить его, вырвать из клетки.

Он повернул и помчался в обратную сторону в надежде, что узник последует за ним, и не был разочарован. Когда тоннель вновь начал расширяться, Джо обернулся и почувствовал на себе взгляд.

Однако это действие не обошлось без последствий. В стенах тоннеля появились трещины, оттуда стала сочиться та же черная жидкость — не кровь иадов, как он решил поначалу, а сырье для их воспроизведения, мгновенно образующее причудливые уродливые фигуры.

Но в лихорадочном движении жидкости, в содрогании стенок тоннеля Джо ощутил страх. Может ли плоть Иад или управлявшее ею сознание испугаться его? Или они боятся того, кого он вывел из темницы?

Чем дальше продвигались два духа, тем больше Джо укреплялся в этом мнении. Трещины превратились в расщелины, исторгавшие вязкую жидкость; но, прежде чем развалины тоннеля похоронили их в себе, они вырвались и понеслись прочь, уворачиваясь от порождений яйца. Некоторые из тварей имели крылья, другие казались вывернутыми наизнанку, третьи походили на стаю горящих птиц, сложившихся в единое тело. Все они неслись за беглецами дикой ордой, бешено крича и визжа, волоча за собой нити вязкой материи. Яйцо содрогалось, разбрасывая куски мертвой ткани, и они падали вокруг Джо, как черный дождь.

Конвульсии так усилились, что Джо потерял своего товарища. Он попытался вернуться за ним, но орда безобразных существ налетела на него, немилосердно толкая и пиная. Он погрузился во тьму, теряя остатки сознания; потом, к его изумлению, появился свет, накрывший его колпаком, и вместе с этим светом Джо провалился куда-то вниз.

Там внизу он увидел бурлящее море сновидений, а за ним — город. Волны в его гавани поднялись так высоко, что корабли готовы были выплыть на улицы.

Это был Ливерпуль. Падая вместе с черным дождем иадов, Джо успел бросить взгляд на проход между мирами. Он раз глядел сквозь туман темную щель, а в ней, как ему показа лось, — звезду над хребтом Хармона.

Потом он ударился о воду и был подхвачен огромной волной. Прежде чем Джо потерял сознание, она подняла его, вынесла на улицы города и оставила там.

Глава 6

— Счастливчик этот Джо, — произнес кто-то, наклонившись над Фебой. Лицо его было растрескавшимся, как ручей Ангера в засуху.

Феба подняла голову с каменного ложа:

— Что с ним?

— Я говорю, что он счастливчик. Ты так говорила о нем…

— Что говорила?

— Повторяла его имя, — сказал Король Тексас.

Она глянула за его плечо. Пещера, где они находились, была полна людей, сидевших, стоявших и лежавших.

— А они меня слышали? Король заговорщицки улыбнулся:

— Нет. Только я.

— Я сломала себе что-нибудь? — Она оглядела свое тело.

— Нет. Здесь нельзя проливать женскую кровь.

— А Муснакаф?

— Что Муснакаф?

— Он выжил?

Король Тексас покачал головой.

— Меня ты спас, а как же Муснакаф?

— Я ведь предупреждал ее. Сказал, что убью его, если она не вернется.

— Но он не виноват.

— Я тоже. Виновата она.

— Тогда почему ты не выкинешь ее из головы? Вон у тебя какое общество.

— Это не общество.

— А что?

— Взгляни сама.

Она села и посмотрела на фигуры, осознав свою ошибку. Это были не люди, а статуи, сплавленные из кусков блестя щей руды или грубо вырубленные из камня.

— Ты их сделал?

— А кто же еще?

— Ты в самом деле здесь совсем один?

— Да, хоть и не по своей воле.

— Значит, ты делал их, чтобы создать иллюзию общества?

— Нет. Я пытался создать хоть какое-то подобие Мэв О'Коннел.

Феба спустила ноги с ложа и встала.

— Ничего, если я на них посмотрю?

— Смотри, — разрешил он, а когда Феба проходила мимо, прошептал: — Тебе все позволено.

Она притворилась, будто не слышит.

— А Мэв это видела? — спросила она, рассматривая статуи.

— Одну или две. Но они не произвели на нее никакого впечатления.

— Может, ты не так понял… — начала Феба.

— Что?

— Причину, почему она охладела к тебе. Я уверена, что это не твой вид. Она ведь наполовину слепа.

— Тогда чего она хотела от меня? — простонал Король Тексас— Я построил ей гавань. Построил дороги. Разровнял землю, чтобы она могла нагрезить свой город.

— Она когда-нибудь была красивой?

— Никогда.

— Ну хоть немного?

— Нет. Когда я ее встретил, она уже была старухой. К тому же повешенной. Она была грязная, и от нее плохо пахло…

— Но?

— Что «но»?

— Но ты ее любил?

— О да Я любил в ней огонь. Страсть к жизни. И конечно, ее рассказы.

— Она хорошо рассказывала?

— Конечно. Она же из Ирландии. — Он улыбнулся. — Именно так она создала этот город. Она рассказывала его, вечер за вечером. Сидела на земле и рассказывала. Потом за сыпала, а утром возникало все, о чем она говорила. Дома. Памятники. Голуби. Запах рыбы. Туман. Она все сделала из историй и снов. Я никогда не видел ничего более удивительного, чем эти утра, когда она просыпалась и смотрела на то, что накануне придумала.

Слушая его исповедь, Феба прониклась к нему более теплыми чувствами. Конечно, он свихнулся от любви, как говорила Мэв, но самой Фебе хорошо знакомо это чувство.

Откуда-то сверху донесся гул. Из трещины на потолке посыпались камешки.

— Иад приближается, — сказал Король.

— О боже.

— Думаю, город уже разрушен, — произнес Король, и в голосе его звучало печальное спокойствие.

— Я не хочу быть похороненной здесь.

— Этого не случится. Я сказал Мэв правду: иады придут и уйдут, а камень останется. — Гул повторился, заставив Фебу вздрогнуть. — Если ты боишься, давай я тебя обниму.

— Нет, все в порядке, — ответила она — Я только хочу взглянуть, что там происходит.

— Тогда пошли со мной.

Король вел Фебу по лабиринтам своих владений — на стенах он тысячу раз запечатлел собственное лицо, репетируя роль в любовной драме, которую теперь уже не сыграть, — и громко рассказывал о жизни внутри горы. Но падающие сверху камни разрушали изображения, а грохот заглушал его слова, так что Феба разобрала лишь фрагменты.

— В общем, камень не такой твердый, — говорил он. — Все становится текучим, если ждать достаточно долго…

И потом:

— Конечно, сердце у меня каменное, но оно все равно болит…

И еще:

— Сан-Антонио — хорошее место для смерти. Будь я человеком, я хотел бы пасть при Аламо…

В конце концов, минут через десять таких отрывочных разговоров, они вошли в громадную пещеру с отполированным до блеска полом. Этот пол, как перископ, отражал все, что происходило на поверхности земли. Зрелище ужасало: темная волна иадов катилась по улицам, где Феба проходила всего несколько часов назад. Она увидела, как по улице прокатилась голова какой-то гигантской статуи, сметая на своем пути целые дома, и как посреди площади приземлился небольшой остров с бьющимися на нем рыбами. Увидела корабли, застрявшие среди шпилей собора: их якоря свешивались вниз, как веревки колоколов.

А сверху падали дождем существа, поднятые из глубин моря снов. Некоторые напоминали рыб, но другие — фор мы, вдохновленные рассказами моряков или вдохновляющие их, — выглядели куда более странно. Вот морская змея с глазами, горящими, как маяки. А вот праматерь всех осьминогов, обвившая щупальцами мачты затонувшего корабля.

— Черт побери, — скачал Король Тексас, — Она всегда любила свой город больше меня, но я его переживу.

Феба промолчала. Она обратила взгляд к иадам. То, что она увидела, действовало на ее рассудок как душевная болезнь, страшная и неизлечимая. Оно не имело лица. Не разбирало вины. Может быть, не имело сознания. Оно наступало просто потому, что могло наступать, и остановить его было невозможно.

— Они уничтожат Эвервилль, — сказала Феба.

— Возможно.

— Нет. Невозможно.

— Тебе-то что? Ты, кажется, не очень его любишь.

— Не очень. Но я не хочу видеть, как он гибнет.

— Ты и не увидишь, — напомнил Король Тексас— Ты здесь, со мной.

Феба призадумалась. Конечно, он вряд ли согласится помочь. Но есть другой способ.

— Если бы я была Мэв…

— Ты не такая сумасшедшая.

— Но если бы я была ею». И если бы я основала город — не историями, а собственными руками…

— Что тогда?

— Тогда, если бы кто-то спас его от разрушения…

Она рассчитала правильно. Последовали пятнадцать секунд молчания, в течение которых Ливерпуль дрожал и рушился под ее ногами. Потом Король сказал:

— Ты бы могла полюбить за это?

— Могла бы.

— О боже, — прошептал он.

— Похоже, иады покидают город. Они движутся по берегу.

— По мне. Я ведь камень, помни это, — сказал Король, потом погладил неуклюжей рукой ее лицо. — Спасибо. Ты дала мне надежду. — Он повернулся и пошел к выходу. — Оставайся здесь.

— Я не…

— Я говорю, оставайся и смотри.

* * *

Во время путешествия к Мем-э Б'Кетер Саббату Ной говорил Джо о страхе, который наводят иады своим приближением, но только теперь, выброшенный на улицы Ливер пуля, Джо увидел все своими глазами. В Б'Кетер Саббате иадов сдерживали Зерапушу, и Джо, ставшему бесплотным духом, наверное, ничего не грозило. Но сейчас он повсюду видел людей, кричащих и стонущих от переполняющего их невыразимого ужаса. Кто-то падал на землю, закрывая голову руками; другие, стремясь избавиться от страшных видений, разбивали голову о камни или разрывали себе грудь.

Не в силах им помочь, Джо продолжил путь, чтобы по крайней мере засвидетельствовать злодеяния иадов. Если есть высший суд, где они ответят за свои преступления, он там выступит.

Впереди на улице горел большой костер. Пламя сияло в пыльном воздухе, а вокруг него собралось человек двадцать. Они громко молились, взявшись за руки:

— Ты, кто разделен, соединись в сердцах наших… Похоже, они обращались к шу.

— Ты, кто разделен…

Однако их молитвы не были услышаны. Иады оставили город, но клочья их тучи еще блуждали по улицам, и один из таких клочков, напоминавший темную колонну высотой футов десять, появился из-за угла улицы и направился к костру. Одна из молившихся — юная девушка с алыми, как роза, губами — вырвалась и побежала прочь, дико крича. Мужчина, сидевший слева, поймал ее за руку и потащил назад.

— Держись! — кричал он. — Это последняя надежда!

Но было поздно. Разорванный круг потерял силу, если она у него была, а люди внезапно забились в корчах, зачарованные иадами. Один из мужчин выхватил нож и принялся полосовать им воздух перед собой. Другой сунул руку в огонь, громко крича то ли от ужаса, то ли от боли.

При этом он глядел в огонь, и его страдающее лицо внезапно прояснилось. Он выдернул руку из пламени и уста вился на Джо.

— Смотрите… — пробормотал он.

— Ты видишь меня? — изумился Джо. Человек не слышал.

— Смотрите! Смотрите! — закричал он своим товарищам.

Теперь Джо видели и другие. Женщина с разбитым лицом подняла голову и улыбнулась.

— Как он сияет, — выговорила она с экстатической улыб кой.

— Услышали! — воскликнул еще кто-то. — Нашу молитву услышали.

— Что вы видите? — спросил Джо, но люди не реагировали на его голос. Они просто смотрели туда, где стоял его дух, шептали слова благодарности и плакали от радости.

Один из них взглянул на приближающихся иадов. Темная колонна остановилась. Или ее призывали возвращаться к главным силам, или она отступила перед радостью, исходящей от костра.

Девушка, разорвавшая круг, подошла к Джо. По ее щекам текли слезы, ее била дрожь, но совсем не от страха — она уже не боялась.

— Дай мне узнать тебя. — Она протянула руки к Джо. — Будь со мной всегда.

Эти слова и блеск ее глаз расстроили Джо. Что бы ни случилось здесь, он этого не понимал и не мог им помочь. Он по-прежнему Джо Фликер; всего-навсего Джо Фликер.

— Я не могу, — ответил он, хоть знал, что девушка его не слышит, и пошел прочь.

Идти было трудно — казалось, взгляды людей задерживают его и тянут к себе. Ему пришлось бороться, чтобы освободиться от них.

Только через полсотни шагов он осмелился оглянуться. Люди обнимали друг друга и плакали — все, кроме девушки, коснувшейся Джо. Она по-прежнему смотрела в его сторону, а Джо чувствовал на себе ее взгляд и знал, что никогда этого не забудет.

* * *

— Тексас! — крикнула Феба — Черт тебя побери, ты слышишь меня или нет?

Она давно уже ушла из зеркальной пещеры, которая начала рушиться. Теперь Феба остановилась в тоннеле, где на стенах повторялись изображения лиц Короля, и призывала его, но он не слышал.

Она вспомнила его слова о женской крови, подобрала острый обломок камня, подняла рукав блузки и недолго думая полоснула себя по руке. Никогда еще собственная кровь не казалась Фебе такой красной. Морщась от боли, Феба позволила ей течь без помех, пока голова не начала кружиться.

— Что ты наделала? — Почти сразу же Король появился рядом с ней — фигура из расплавленного камня. — Я же сказал: никакой крови здесь!

— Тогда выведи меня отсюда, или я истеку кровью.

Камни продолжали сыпаться сверху. Где-то в стенах раз дался скрежещущий звук, будто сдвинулись колеса громадного механизма.

— Я камень, — ответил он.

— Ты уже говорил.

— Если я сказал, что ты здесь в безопасности, значит, так и есть.

Стена позади нее так затряслась, что Феба чуть не упала.

— Так ты выведешь меня или нет?

— Выведу, — согласился он, отделяя свои ноги от каменного пола, и подошел к ней. — Но с условием…

— С каким?

Его лицо стало грубее, заметила Феба: глаза и рот едва выделялись.

— Если я выведу тебя отсюда, то вот так. — Он распахнул объятия. — Только в камне ты будешь в безопасности.

Согласна?

Она кивнула. Идея была не такой уж плохой. Он Король, и у него есть любящее сердце, пусть даже из камня.

— Согласна, — сказала она и, зажав рукой рану, позволила ему заключить себя в объятия.

Глава 7

Грилло не очень-то разбирался в детях, но едва услышал сдавленные звуки, как сразу сообразил: с ребенком что-то не то.

— Что случилось? — спросил он.

— Не знаю.

— Она как будто подавилась.

— По-моему, нам нужно остановиться.

Девочка задыхалась, на каждом ухабе у нее начинались конвульсии. Грилло немного сбросил скорость, но Джо-Бет этого показалось мало.

— Надо остановиться! — воскликнула она. — Хоть на две минуты.

Грилло посмотрел на маленькую Эми, которая жалобно всхлипывала на руках у Джо-Бет. Нехотя он потянул на себя ручник, и машина остановилась.

— Она хочет к отцу, — сказала Джо-Бет.

— Он нас догонит.

— Я знаю, — отозвалась Джо-Бет. Малышка постепенно успокаивалась. — Послушай, оставь нас здесь, — предложила девушка. — Он увидит нас и не будет гнаться за тобой.

— О чем ты, черт возьми?

— Ты поступил так, как считал правильным. Но ты ошибся. Мы с Эми знаем это.

— Ты хочешь сказать, что Томми-Рэй — потрясенно произнес Грилло.

— Мы будем вместе, — заявила она. — Или умрем. Тогда мы все умрем.

Грилло поглядел на ребенка на ее руках.

— Не знаю, в своем ты уме или совсем рехнулась, но я не могу доверить тебе Эми. — Он потянулся, чтобы взять ребенка. Джо-Бет прижала к себе девочку, но Грилло был сильнее.

Он просто взял Эми у нее из рук, не спрашивая разрешения.

К его изумлению, Джо-Бет не попыталась забрать дочь обратно. Она лишь оглянулась на дорогу.

— Он идет, — сказала она.

— Сиди здесь.

— Но он уже идет…

— Я сказал…

Он не успел договорить. Джо-Бет нажала на ручку и открывала дверцу. Тут Грилло схватил ее за руку, но она вывернулась и выскочила из машины.

— Вернись! — закричал он.

Порыв ветра ударил автомобиль так, что тот покачнулся. Потом — второй порыв, еще сильнее первого. Джо-Бет уже стояла на середине дороги, привстав на цыпочки, прикрывая руками грудь. Опять налетел ветер, и машина еще раз качнулась. Грилло решил больше не ждать. Если он выйдет из автомобиля, Джо-Бег побежит, а тем временем ее любимый братец — Парень-Смерть — будет здесь.

Осторожно положив Эми на сиденье, он потянулся к пассажирской дверце, когда ветер пополам с пылью ударил в лицо так, что Грилло отбросило назад. Он сильно стукнулся затылком о дверцу, но ухватился одной рукой за руль, а другой попытался поднять ребенка. Пыль, наполнившая салон, сгустилась и сформировала пальцы, которые вцепились в горло Грилло и тянулись к глазам.

Ослепший, он упрямо пытался достать Эми, а ветер раскачивал машину все сильнее. Наконец Грилло нашарил одеяльце, подтянул к себе, но тут призраки поставили машину на два колеса, и она заваливалась на бок. Металл затрещал.

Они явно хотели, чтобы Грилло перевернулся, а он продолжал искать Эми, опасаясь, что ее схватят эти пыльные мертвецы. Потом, видимо, кто-то отозвал призраков, потому что пальцы, лезшие в глаза и в глотку Грилло, исчезли. Он отер лицо рукавом, разлепил глаза и увидел вместо ребенка пустое одеяльце. Ухватившись за панель, он потянулся к открытой пассажирской дверце, уверенный, что Эми выпала из машины. Но едва он приподнялся на сиденье, как ветровое стекло лопнуло, и в нем заклубилась пыль, сложившаяся в несколько лиц — четыре или пять. Они весело скалились, глядя на его отчаяние.

— Ублюдки! — крикнул он. — Ублюдки!

Тут он услышал плач. Заплакали, конечно, не призраки, а Эми. Никто ее не забрал, она просто сползла под сиденье и лежала там, целая и невредимая.

— Все хорошо, — прошептал он и повернулся за ней.

Тут машина опасно накренилась и стала переворачиваться. Даже сквозь звон стекла и скрежет металла Грилло услышал рев Томми-Рэя:

— Остановитесь!

Но приказ запоздал. Они перевернули машину колесами вверх, крыша сплющилась. Стекла в оставшихся окнах брызнули осколками, приборная панель треснула. Инстинкты оказались быстрее рассудка, и Грилло успел схватить и прикрыть собой ребенка. Хрупкие его кости хрустнули и переломились. Он почувствовал боль в животе и груди.

Затем машина перестала ломаться, и почти все стихло. На мгновение Грилло показалось, что Эми погибла, но она, похоже, просто перепугалась и тихонько сопела с ним рядом.

Он лежал головой вниз, раскинув ноги, и по животу его текло что-то горячее. Грилло почувствовал запах — знакомый и резкий. Он обмочился. Очень осторожно он попытался перевернуться, но что-то ему мешало. Он потрогал грудь и нащупал влажный металлический штырь, торчавший из его тела под левой ключицей. Боли он не чувствовал, хотя эта штука пронзила его насквозь.

— О боже, — очень тихо прошептал он, потом протянул дрожащую, слабеющую руку к Эми. Ему показалось, что прошел целый век. Грилло успел подумать о Тесле и понадеялся, что она его не увидит таким. Она столько перенесла в поисках истины и так мало получила взамен.

Наконец его рука дотянулась до Эми. Он потрогал ее лицо, ощупал тельце. Пальцы его онемели, но крови на ребенке вроде бы не было, и это уже хорошо. Потом он снова коснулся ее лица, и девочка вдруг ухватилась за палец Грилло. Он удивился, какая она сильная. И порадовался: значит, Эми цела. Грилло сделал вдох, и израненным легким хватило воз духа ровно на два слова. Он потратил его с умом.

— Я здесь, — сказал он Эми и умер так тихо, что она не заметила.

* * *

Еще не завернув за угол, Тесла услышала жалобный скулеж и вой — голоса призраков. Она затормозила и припарковалась за поворотом, где их не должны были заметить.

— Что бы мы там ни увидели, — предупредила она Хови, слезая с сиденья, — держи себя в руках.

— Я лишь хочу вернуть свою жену и дочь.

— И мы их вернем, — сказала Тесла. — Но только, Хови, силой тут ничего не добьешься. Одно слово, и мы погибли. Подумай об этом. Ты ничем не поможешь Джо-Бет и Эми, если умрешь.

С этими словами Тесла завернула за угол фонарей вдоль дороги не было, но луна и звезды светили достаточно ярко, чтобы все сразу стало ясно. Смятый автомобиль Грилло лежал колесами вверх. Джо-Бет стояла неподалеку, совершенно невредимая. Грилло и девочки нигде не было.

А Томми-Рэй распекал своих воинов, клубившихся у его ног, будто побитые собаки.

— Кретины! — кричал он. — Вот же долбаные кретины!

Он запустил руку в завывающие клубы, зачерпнул две пригоршни пыли. Она сыпалась между его пальцами.

— Почему вы ничему не учитесь? — неистовствовал он.

Призраки еще громче заскулили от страха. Одни подняли к нему виноватые морды. Другие спрятались посреди клубов — очевидно, они знали, что сейчас произойдет.

Томми-Рэй открыл рот — гораздо шире, чем позволяла нормальная человеческая анатомия, — и втянул в себя пыльную мерзость. Он буквально их заглотил. Тесла видела, как два воющих призрака исказились, вытянулись, струйкой втянулись в его пасть и исчезли в глотке, а следующие вцепились когтями в землю, пытаясь удержаться и не улететь за ними. Но на этом, похоже, наказание закончилось. Томми-Рэй забросил в рот свисавшие с губ нити пыльной ткани. Эфирное вещество стекало по подбородку. Прожевал и выплюнул.

Призраки, благодарно бормоча, расползлись в стороны.

Вся сцена заняла секунд двадцать, но за это время Тесла и Хови успели подойти поближе к автомобилю. Теперь, когда до машины оставалось шагов двадцать, Томми-Рэй вполне мог их заметить. К счастью, он ни разу не глянул в ту сторону. Он смотрел только на Джо-Бет. Подошел к ней и на чал что-то говорить. Она не отошла от него, не отодвинулась. Даже когда он стал гладить ее — провел пальцами по щеке, по волосам, по губам, — она не отшатнулась.

— Господи, — прошептал Хови.

Тесла оглянулась на него через плечо.

— Там кто-то шевелится. — Она кивнула в сторону машины.

Хови посмотрел туда.

— Не вижу, — отозвался он и снова повернулся к близнецам, не в силах отвести от них взгляда. — Он не имеет права! — вскрикнул он внезапно и, оттолкнув Теслу в сторону, направился к ним.

Тесле пришлось действовать, выбора у нее не было. Она бросилась к машине, заглянула в ее темное нутро. Там и впрямь что-то шевелилось. От машины несло бензином. Тесла подошла сзади, чтобы машина заслоняла ее от Томми-Рэя. Она старалась не слушать, но то, что он говорил сестре, не вольно притягивало внимание.

— Будет еще больше, — говорил он. — Намного больше…

Тесла опустилась на колени в лужу натекавшего бензина и позвала:

— Грилло!

Она вглядывалась в темноту, и глаза ее постепенно различали то, что там было. Опрокинутое сиденье, рассыпавшиеся дорожные карты. Среди карт — господи! — она увидела руку Грилло. Тесла потрогала руку и снова позвала его. Он не ответил. Сунув голову в разбитое окно, Тесла стала разгребать мусор, чтобы до него добраться. На лицо и волосы капал бензин. Она вытирала его тыльной стороной ладони и снова принималась за дело. Ей удалось сдвинуть в сторону сиденье, открыв себе обзор. Лицо Грилло смотрело прямо на нее, и она снова его позвала, в ту же секунду поняв, что звать уже не нужно. Металлический штырь пронзил его насквозь, Грилло был мертв. Судя по выражению лица, он не почувствовал боли. Тесла погладила его. Он выглядел спокойным, почти безмятежным.

Она гладила его щеку, и вдруг рядом с ним что-то шевельнулось. Эми, это Эми! Тесла подтянулась на руках, едва не коснувшись груди Грилло, и поискала в глубине машины. Девочка действительно была там. Широко открытые глаза влажно блестели в темноте, ручонка крепко держалась за палец Грилло.

Тесла поняла, что Грилло достать из машины невозможно, — металл сдавил тело со всех сторон. Надо попытаться спасти Эми, протащив в щели под днищем. Тесла пролезла, насколько позволяло смятое пространство салона, мимо пронзившего Грилло штыря и освободила место вокруг ребенка. Перегнулась через Грилло, навалившись грудью на его лип кое от крови плечо, и взяла девочку.

В этот момент до нее снова долетел голос Томми-Рэя.

— Мертвые… — произнес он.

Тесла услышала и ответ — не Джо-Бет, а Хови. Тесла уловила лишь несколько слов, и этого хватило, чтобы понять: Хови обращался к сестре, не к брату.

— Говори, говори, — прошептала она. Чем дольше Хови будет отвлекать их внимание, тем больше у нее шансов спасти Эми.

Она осторожно отняла у Эми палец Грилло и попятилась, протаскивая девочку под днищем. Та недовольно захныкала.

— Тише, — прошептала Тесла, успокаивающе улыбаясь.

Они уже почти выбрались. Тесла в последний раз посмотрела на Грилло.

— Еще немного, — пообещала она ему. — Осталось не много.

Стоя на коленях возле машины, она вытащила Эми через окно и начала подниматься.

С той стороны, за машиной, раздался крик Томми-Рэя. Голос его зазвучал сразу на несколько ладов, как будто во брал в себя голоса тех, кого сожрал Парень-Смерть.

— Скажи ему! — вопил он мертвыми голосами, взывая к Джо-Бет. — Скажи ему правду!

Теперь ее не закрывала машина, но Тесла рискнула встать в полный рост: она решила (и не ошиблась), что Томми-Рэй слишком занят, ему не до нее. Он обнимал за плечи свою сестру.

— Скажи ему, что между нами было! — требовал он.

Лицо Джо-Бет утратило безучастность. Глядя в отчаянное лицо своего мужа, она против воли его пожалела. Томми-Рэй слегка встряхнул ее.

— Почему ты не скажешь ему все, как есть? — гаркнул он.

Джо-Бет открыла рот.

— Я… я уже не знаю, — проговорила она.

Услышав ее голос, девочка на руках у Теслы захныкала. Тесла застыла на месте, а три пары глаз повернулись к ней.

— Эми! — вскрикнула Джо-Бет и бросилась к Тесле, протягивая руки. — Дай ее мне!

Она была уже в двух шагах от разбитой машины, когда Томми-Рэй крикнул ей вслед:

— Подожди!

В голосе его звучала такая сила, что Джо-Бет невольно послушалась.

— Прежде чем ты прикоснешься к ней, — потребовал Томми-Рэй, — скажи ему, чей это ребенок!

Тесла видела лицо Джо-Бет, стоявшей спиной к мужчинам. Видела написанное на нем смятение.

— О ч-ч-чем т-ты? — спросил Хови.

— По-моему, она не хочет тебе говорить, — произнес Томми-Рэй. — Но я хочу, чтобы ты знал Раз и навсегда. Как-то я решил вас навестить, чтобы посмотреть, как поживает моя сестренка. И мы с ней… ты не поверишь, но мы были вместе. Ребенок мой, Катц.

Глаза Хови устремились к Джо-Бет.

— Скажи, что он лжет, — сказал он. Джо-Бет молчала.

— Джо-Бет! Скажи, ч-что он л-л-лжет!

Хови вытащил из куртки револьвер (Тесла видела, как он его уронил на парковке возле мотеля; значит, успел подобрать, прежде чем сесть на мотоцикл) и направил его на Джо-Бет:

— С-с-скажи ему! Он л-л-лжет!

Тесла переводила взгляд с револьвера на Джо-Бет, с Хови — на Томми-Рэя, и ей вспомнился Паломо-Гроув. Флетчер, облитый бензином, ищущий огненной смерти. Пистолет, который она сжимала в руке, собираясь выстрелом высечь искру…

«Нет, пожалуйста, нет! — взмолилась она. — Господи, хватит одного раза».

Томми-Рэй продолжал наступать.

— Ты никогда ее не знал, Катц. По-настоящему. Ты думал, что знаешь ее, но она глубже, чем ты мог достать, — хихикнул он. — Гораздо глубже.

Хови опустил голову и вдруг увидел лужу бензина у ног своего врага. Он выстрелил не раздумывая. Все это заняло три или четыре секунды, но Тесла успела подумать о том, как быстро созревают плоды на дереве жизни.

Искра вылетела, вспыхнуло пламя, и воздух вокруг Томми-Рэя окрасился золотом.

Хови издал победный вопль. Потом повернулся к Джо-Бет.

— Ты все еще его хочешь? — прокричал он.

Джо-Бет всхлипнула.

— Он меня любит, — ответила она.

— Нет! — воскликнул Хови и пошел к ней навстречу. — Нет! Нет! Только я один тебя люблю! И всегда любил, еще до того, как встретил…

Он шел к ней, а огонь, цветком раскрывшийся вокруг Томми-Рэя, пустил росток по земле в ее сторону. Джо-Бет этого не видела. Она умоляла Хови:

— Хватит, пожалуйста, хватит…

— Хови! — закричала Тесла, и он оглянулся. — Берегись!

Теперь он увидел. Бросив револьвер, он с криком бросился к Джо-Бет. Не успел он пробежать и половину расстояния, как огонь вокруг Томми-Рэя разошелся, будто занавес Парень-Смерть пылал с головы до ног; огонь вырывался из его рта и глазниц, из живота, из паха. Но он не обращал на это внимания. Ровным шагом Томми-Рэй направился к сестре.

Увидев его, она метнулась в сторону и непременно бы убежала, но бензин под ногами вспыхнул, и на ней загорелось платье. Вскрикнув, Джо-Бет стала сбивать огонь рука ми, но пламя быстро пожирало легкую ткань.

Хови бросился ей на помощь, но Томми-Рэй схватил его пылающей рукой за воротник. Хови обернулся, пытаясь ударить противника, а другой рукой обнял Джо-Бет. В этот момент огонь добрался до ее волос, и они вспыхнули, как факел. Руки девушки конвульсивно раскинулись и крепко обняли Хови.

Тесла пережила много ужасов, но нигде — ни в Петле, ни в точке Зеро — она не видела ничего подобного. Джо-Бет уже не кричала. Ее тело страшно содрогалось, и Хови не мог сбить огонь. Не мог он и спасаться сам — почерневшие руки жены сомкнулись вокруг него намертво.

Теперь закричал Томми-Рэй. Он издал безумный пронзительный вопль и попытался оторвать Хови от Джо-Бет, но огонь, перебегая от жены к мужу, превратил их в единый пылающий столп. Судороги Джо-Бет прекратились; она умерла. Но Хови еще жил. Он поднял руку и опустил ее на плечо жены, будто они оба не горели, а кружились в медлен ном танце.

Этот жест был последним. Ноги Хови подлечились, и он упал на колени, увлекая Джо-Бет за собой. Они стояли на коленях лицом к лицу. Рука Хови по-прежнему лежала на плече Джо-Бет, а ее голова покоилась на его плече.

Томми-Рэй отошел от тел к обочине дороги, где притаилось его войско. По его приказу или по собственной воле они взвились и окутали его пылью, словно покрывалом. Пламя погасло, и Томми-Рэй опустился на землю. Он рыдал и сквозь рыдания повторял имя сестры.

Тесла оглянулась на огонь, пожиравший Хови и Джо-Бет. Он почти потух. Тела почернели и съежились, но их руки по-прежнему обнимали Друг друга.

За спиной Тесла услышала чьи-то всхлипы. Она не обернулась. Она и так знала, кто это.

— Довольна? — спросила она девочку. — Может, теперь вернешься домой?

— Подожди.

Это произнес не прежний нежный детский голосок. Удивленная Тесла оглянулась. Позади возвышался заросший травой холм с дюжиной высохших кустов. Трое свидетелей си дели на ветвях, не прогибавшихся под их тяжестью. Они переменились, и их новая внешность, как решила Тесла, была их настоящим обликом Теперь они походили на фарфоровых кукол с белыми неподвижными лицами, почти не отличающимися друг от друга Оделись они в многослойные се-ребристые одеяния, как в коконы. Ближайшее существо, в котором Тесла заподозрила маленькую Мисс Совершенство, обратилось к ней:

— Я знала, что мы выбрали правильно. Ты повела себя, как мы и хотели.

Тесла оглянулась на Томми-Рэя. Он все еще плакал, окруженный пеленой призраков. Но скоро он придет за девочкой, и Тесле некогда развлекать непрошеных гостей. Еще несколько вопросов, и все.

— Кто вы такие?

— Мы — Джай-Вай, — ответило существо. — Меня зовут Рар Уту. А Хахе и Йе ты уже знаешь.

— Это мне ни о чем не говорит. Я хочу знать, кто вы.

— Слишком долгая история, чтобы рассказывать ее сей час.

— Тогда я не услышу ее никогда.

— Может, и к лучшему, — сказал Йе. — Иди своим путем.

— Да, иди, — согласился третий. — Мы хотим знать, что будет дальше.

— Еще не насмотрелась?

— Мы не можем, — проговорила Рар Уту почти жалоб но. —Будденбаум нам так много показал. Очень много.

— А нам мало, — добавил Йе.

— Может, попытаетесь испытать это?

Рар Уту передернуло.

— Мы никогда не сможем такого, — ответила она. — Ни когда.

— Тогда вам всегда будет мало, — сказала Тесла. Она от вернулась от них и пошла к мотоциклу, то и дело оглядываясь на Томми-Рэя. Он все еще плакал.

Она достала из багажника пару ремней и крепко прикрутила сверток с Эми к заднему сиденью. Потом завела мотор, готовая услышать вой легиона, устремляющегося за ней. Но Парень-Смерть и его призраки оставались неподвижны. Она проехала мимо них, бросив быстрый взгляд на склон холма. Джай-Вай исчезли. Они насладились зрелищем смерти троих человек и отправились искать новые развлечения. Безусловно, они из высшего разряда существ, но в их интересе к человеческим страданиям есть что-то болезненное. Томми-Рэй не мог помочь себе. А они могли.

И как бы Тесла ни злилась на них, в ее голове снова и снова всплывала сказанная ими фраза. Эти слова, думала Тесла, не покинут ее до самой смерти.

«Что дальше? Что дальше? Что дальше?»

Глава 8

— Они хотят распять тебя, д'Амур?

Гарри отвернулся от крестов, перед которыми стоял, и посмотрел на вышедшего из тумана человека. Простая темная одежда незнакомца не имела ни единой лишней детали; волосы острижены практически наголо; широкое плоское лицо почти лишено красок. И было в нем что-то знакомое Гарри; что-то в глазах.

— Киссун? — произнес он, и плоское лицо человека нахмурилось. — Это ты, не так ли?

— Как ты меня узнал?

— Развяжи меня, и я скажу. — Гарри был привязан к вкопанному в землю столбу.

— Мне это неинтересно, — ответил Киссун. — Я тебе говорил, что мне нравится твое имя? Не Гарольд — это смешно. Но д'Амур… Может быть, я возьму его себе, когда ты окажешься там. — Киссун кивнул на средний крест; Гамалиэль и Барто снимали оттуда тело женщины. — А может, я возьму целую сотню имен, — продолжал Киссун, понизив голос до шепота. — Или ни одного. Да, так еще лучше. Буду безымянным. — Его руки поднялись к лицу. — И безликим.

— Думаешь, иады идут, чтобы сделать тебя королем мира?

— Ты говорил с Теслой.

— Этого не будет, Киссун.

— Ты знаком с работами Филиппа де Шантиака? Нет? Он был отшельником, жил на маленьком островке возле побережья Элмота. Немногие осмеливались приходить к нему — из страха, что течение вынесет их на берег иадов, — но они привезли с собой мудрость.

— Ив чем она?

— Филипп де Шантиак некогда правил городом Б'Кетер Саббатом, и он обладал всеми качествами идеального правителя. Тем не менее в городе по-прежнему оставались грусть, вражда и насилие. И однажды он сказал: «Не хочу больше жить вместе с отродьем Сапас Умана» — и уплыл на этот остров. Когда в конце жизни его спросили, чего он желает миру, он ответил; «Я хочу изжить до конца желания и стремления. До конца человеческой силы и человеческой слабости. До конца материнства и братства. До конца роптания в отчаянии и утешения в радости. До конца надежды. Тогда мы обратимся в рыб и вернемся к началу вещей».

— И ты хочешь того же?

— Да. Я хочу конца…

— Чего?

— Во-первых — этого проклятого города — Киссун кивнул в сторону Эвервилля. Он подошел чуть ближе, и Гарри всмотрелся в его лицо, пытаясь отыскать трещину в бесстрастной маске, но не нашел. — Я потратил много сил, закрывая нейрики по всему континенту. Хотел убедиться, что иады проникнут в мир именно здесь.

— Ты ведь даже не знаешь, кто они.

— Не важно. Они принесут конец всему. Всему, что люди считают важным.

— А что будет с тобой?

— Я возьму себе этот холм и буду смотреть с него на рыб.

— А если ты ошибаешься?

— Насчет чего?

— Насчет иадов. Вдруг они безобидны, как котята?

— Они — все, что есть в нас плохого, Гарри. Они — гниль, вырастающая из нашего дерьма, — проговорил Киссун и положил руку на грудь д'Амура— Ты заглядывал в человеческое сердце, Гарри?

— Когда-то давно.

— Ужасное зрелище.

— Твое — может быть.

— Любое, Гарри, любое. Ненависть и жадность! — Он указал на проход. — Именно это и идет сюда, но в тысячу раз сильнее. У них хватает ненависти и жадности, но нет человеческих лиц. Я тебе гарантирую.

Тело Кейт Фаррел упало на землю. Гарри оглянулся на ее лицо, на котором запечатлелась предсмертная мука

— Ужасная вещь — человеческое сердце, — повторил Киссун.

Гарри вдруг показалось, что он сумеет избежать страданий, испытанных Кейт, если внимательно изучит их. Похоже, это было помрачение рассудка. Пока он вглядывался в лицо женщины, Киссун повернулся и пошел вверх по склону.

— Смотри, Гарри, — бросил он на прощание и исчез в тумане.

* * *

Когда Джо оставил город и пошел по берегу вслед за иад-уроборосом — как свидетель, ничего больше, — земля задрожала. Слева от Джо море сновидений с отчаянной яростью бросалось на берег. Справа от него дорога, идущая вдоль берега, содрогнулась и начала проваливаться.

Стена иадов, бывшая уже в двухстах ярдах от двери, ни как не реагировала на подземные толчки. Когда Джо смотрел на нее, ему виделись разные образы: облако, гора, гниющее тело. Теперь иады казались ему похожими на громадный рой насекомых, неудержимо движущихся к своей цели и пожирающих все на пути.

Проход сильно увеличился с тех пор, как Джо перешагнул порог в первый раз. Нижняя часть двери все еще была окутана туманом, но верхняя поднялась над берегом на сотни ярдов и росла даже в то мгновение, когда он смотрел на нее, разрывая небо. Он подумал: если там, на другой стороне, есть ангелы, самое время им явиться и сразить иадов. Но дверь открывалась, иады шли и шли, и вместо небес на это откликнулась земля.

Сотрясение скал докатилось и до горы Хармона Почва и даже туман задрожали, вызвав беспокойство в стане Зури. Гарри не видел их, но услышал, как приветственные гимны сменились всхлипами и испуганными восклицаниями.

— Что-то случилось на берегу, — сказал Кокер Эрвину.

— Нужно держаться в стороне. — Бывший юрист испуганно взглянул на кресты. — Все еще хуже, чем я думал.

— Да, — согласился Кокер. — Но это не значит, что мы не можем посмотреть.

Он поспешил вверх, мимо крестов и связанного д'Амура, вынуждая Эрвина последовать за ним. Эрвину уже не хотелось никаких тайн — он просто боялся потерять своего последнего товарища и при этом страстно желал вернуться к той жизни, какой жил до того, как прочел признание Мак-ферсона С ее тривиальностью и простотой; со всеми мелочами, что его окружали. В той жизни имелись огорчения: испорченные продукты в холодильнике; пятно на любимом галстуке; утро перед зеркалом, когда он с грустью отмечал, что живот становится больше, а волос на голове меньше. Воз можно, это была бесцельная и банальная жизнь, но он решительно предпочитал ее тому, что видел сейчас, — крестам с окоченевшими телами и ужасу, что таился в тумане.

— Видишь? — спросил Кокер, когда Эрвин догнал его.

Конечно, Эрвин видел. Мог ли он не видеть этого? Огромная дверь вырастала из тумана и уходила в небо. За порогом был берег, о который бились суровые темные волны.

И хуже всего — черная зловещая стена, двигавшаяся по берегу прямо к ним.

— Это оно? — спросил Эрвин. Он ожидал чего-то более понятного: например, орды палачей с орудиями пыток. А то, что было здесь, он мог обнаружить под закрытыми веками: шевелящаяся темнота.

Кокер что-то ответил, но Эрвин не услышал его из-за грохота. Берег содрогался, будто чувствовал идущее по нему великое зло; каждая конвульсия взметала вверх валуны величиной с дом. Кокер тем временем шел вперед по земле, вдруг утратившей твердость. Камни, грязь и трава смешались в студенистую массу, порой доходившую Кокеру до колен и влиявшую даже на призрачное тело — дважды его сбивало с ног и отшвыривало назад к Эрвину.

Кокер боролся с бурей не для того, чтобы просто посмотреть на содрогающийся берег. С другой стороны прохода на зыбкую землю ступили двое — старая женщина на спине мужчины, который, казалось, был едва жив. Кокер отчаянно стремился к ним. На голове мужчине зияла рана. Эрвин не знал, почему Кокера так заинтересовали эти несчастные, но он решил помочь и с опаской ступил в жидкую грязь.

Тут он расслышал слова Кокера:

— Господи! Посмотри на нее, Тузейкер!

— А что такое? — закричал Эрвин в ответ.

— Это же Мэв, Тузейкер! Это моя жена!

Землетрясение не отвлекло Барто от его задачи. Чем сильнее дрожало все вокруг, тем больше он спешил, словно распятие д'Амура являлось целью его жизни.

Когда он отвязывал Гарри от столба, из тумана появился один из спутников Посвященного — существо с гладким розовым лицом и кривыми ножками карлика. Он подобрал молоток, и Барто решил, что ему пришли помочь, и махнул рукой в сторону креста. Вместо этого карлик размахнулся и ударил его молотком по лицу. Барто упал, а карлик подскочил к нему и ударил еще раз. Из треснувшего черепа плотника хлынула белая жидкость. Он взвыл, но в общем грохоте его призыв о помощи никто не услышал. Он попытался встать, но встретил еще один удар молотка и вытянулся на земле у подножия пустого креста.

Гарри тем временем старался высвободить связанные руки, но карлик уже спешил к нему с ножом, снятым с пояса Барто.

— Неприятно, правда? — спросил он гнусавым голосом, перерезая путы. — Одна веревка, и человек становится беспомощным, как муха. Кстати, что там происходит?

— Не знаю. — Веревка упала, и д'Амур стал разминать затекшие руки. — Спасибо. Почему ты…

— Я Рауль, Гарри.

— Рауль?

Розовое лицо просияло.

— Я все-таки нашел себе тело! В нем, правда, есть еще кто-то, но он полный кретин.

— А где Тесла?

— Меня оторвало от нее у двери. Той силе я не мог противиться. Меня просто вырвало из ее головы.

— А где она сейчас?

— Думаю, поехала к Грилло. Я хочу найти ее до того, как все кончится. Нужно попрощаться. А как ты?

Взгляд Гарри не отрывался от хаоса по ту сторону прохода.

— Когда придут иады…

— Я знаю, — отозвался Гарри. — Они снимут с меня го лову и набьют ее дерьмом.

Глаза у Гарри слезились, зубы стучали, татуировки страшно зудели. В воздухе уже чувствовалось приближение врага.

— Это дьявол, Рауль? — проговорил он.

— Если хочешь, зови их так. Гарри кивнул. Хороший ответ.

— Так ты не идешь? — спросил Рауль.

— Нет. Я пришел сюда, чтобы увидеть врага в лицо и сопротивляться ему, как могу.

— Тогда желаю удачи. — Новая волна сотрясла землю, и Рауль едва удержался на своих маленьких ножках. — Я пойду.

Он повернулся и поспешил вниз, а Гарри возобновил подъем. В земле множились и увеличивались трещины шириной в ярд и больше. Земля и камни вокруг них разжижались и стекали в бездну.

Дальше открывалась сама нейрика, уже достигшая ширины в тридцать ярдов. Берег за ней больше не походил на то завораживающее зрелище, какое Гарри наблюдал в святилище Заим-Карасофия. Невдалеке подымалась гигантская стена Иад, а перед ней земля превратилась в водоворот камней и грязи. Это, однако, не остановило влияния иадов на сознание д'Амура. Он почувствовал волну отвращения к себе и к миру. Он был болен, он хотел испытать все зло мира, и вот оно шло к нему; теперь ему оставалось только убить себя.

Он попытался стряхнуть наваждение, но бесполезно. Го лову его заполнили образы смерти: тело Теда Дюссельдорфа на цементном полу; разорванные трупы Заим-Карасофия, сидящая перед пламенем свечей мертвая Мария Назарено. Он слышал их рыдания и вопли, и все они обвиняли его в своей гибели.

— Ты так и не понял.

Он оглянулся. Справа от него из трещины выглядывал отец Гесс. Раны, что нанесла ему Лентяйка Сьюзан столько лет назад, еще не зажили.

— Я здесь не затем, чтобы обвинять тебя, Гарри.

— Тебя нет здесь.

— Ладно, Гарри. — Гесс улыбнулся окровавленным лицом. — Какая разница? Причина наших бед не в реальности, а в иллюзиях. Пойми хотя бы сейчас.

Гарри знал это. Вот и сейчас перед ним была иллюзия, наколдованная кем-то. Почему же он не мог оторвать от нее глаз?

— Потому что ты любил меня, Гарри, — сказал отец Гесс — Я был хорошим человеком, но, когда дошло до дела, ты не смог меня спасти. — Он закашлялся, и из его рта хлынула струйка гноя. — Это, должно быть, ужасно — такое бессилие. Вот и сейчас ты видишь врага и ничего не можешь сделать.

— Ты закончил? — спросил д'Амур.

— Ближе…

— Что?

— Подойди ближе.

Гарри послушался.

— Так-то лучше. Я не хочу, чтобы нас слышали. Это все зеркала, — проговорил Гесс.

Внезапно он вытянул руку и схватил Гарри за лодыжки. Тот попытался вырваться, но призрак держал крепко и дюйм за дюймом подтягивал его к трещине. Лицо фантома колебалось — под ним не было черепа.

— Видишь? — спросил безгубый рот. — Это зеркала, а мы отражения. Оба.

— Да пошел бы ты! — заорал Гарри и рванулся, освободившись из его рук.

Гесс пожал плечами и усмехнулся:

— Ты все-таки не понял. Я говорил тебе, говорил… Гарри повернулся к нему спиной и поглядел на дверь.

— Говорил, говорил, говорил…

Понадобилась пара секунд, чтобы осознать: Иад или какая-то его часть уже не в том мире, а в этом. Потом земля вокруг них вздыбилась, и все погрузилось в хаос.

* * *

Это была еще та поездка. Феба, заключенная в каменную капсулу, пробивалась сквозь землю вместе с каменной волной, преградившей путь иад-уробороса. Тексас обещал ей, что она будет в безопасности, и так и случилось — ее укрытие ныряло вверх и вниз в волнах жидкого камня, но Феба ничего не видела. Только чувствовала, как оказывается вместе со своим защитником то в прохладных глубинах Субстанции, то в кипящих пропастях земли, то в живом теле Короля, рядом с гулко стучащим каменным сердцем.

Время от времени Феба слышала его голос, уговаривающий ее не волноваться.

Она и не волновалась. Она находилась под защитой могущественной силы и верила обещанию Короля.

Но присутствие иадов действовало на нее. Оно напоминало о смерти — точнее, о предсмертных страданиях. Когда земля поднялась, останавливая продвижение уроборосов, Феба увидела внутренним зрением, как черная стена рассыпалась на темные яйцеобразные частицы. Ударяясь о камень, они лопались, поднимая облака серого тумана.

В этих яйцах таилась смерть. Они по-прежнему слепо стремились к Коему и ползли к проходу, по пути соединяясь и вновь наливаясь чернотой, хотя берег как будто превратился во второе море и отбрасывал их каменными волнами.

Феба не вполне понимала, что происходит. Как ей показалось, Тексас ударил иадов землей с такой силой, что отру бил от главной массы ту часть, что протянулась к двери. Иады взревели — Феба никогда не слышала и не представляла себе подобного звука, — и тут же весь ландшафт перед порогом, с берегом, дюнами и дорогой, опустился вниз. Феба видела, как опрокинувшаяся стена иадов ломается в тысяче мест, извергая содержимое в виде черных яиц, и проваливается во впадину, образовавшуюся на месте берега.

Когда это случилось, каменный кокон Фебы дрогнул, и она почувствовала, что летит на огромной скорости обратно к городским пределам. Там капсула треснула, и Феба обнаружила себя в двух милях от прохода, на окраине города. Земля все еще тряслась, вокруг падали крупные осколки камней, вполне способные ранить Фебу. Она решила, что Король Тексас не в силах больше защищать ее. Поэтому она поднялась на ноги и, закрывая голову руками, побрела в направлении города.

Несколько раз она оглядывалась, но ничего не разглядела за завесой пыли и летящих камней. Во всяком случае, Феба не увидела ни иадов, ни порога, через который она попала в этот мир.

* * *

Первой жертвой на этих высотах стал Посвященный Зури, который стоял в проходе, готовясь встретить Иад. Ураган камней бросил Зури на жидкую землю, и ученики стали вытаскивать его, когда на них обрушилась ярость авангарда врагов, отрезанного от главных сил поднявшейся каменной массой, В образовавшемся вихре грязи мгновенно канули и сам Посвященный, и его спасатели. Иады же зловещей тучей сгрудились возле нейрики, заливая ее серой дымной кровью. По другую сторону прохода царил хаос, словно небо и земля поменялись местами. Потом дверь вздрогнула из конца в конец и с грохотом закрылась, а на горном хребте воцарился хаос.

Гарри еще до появления врага упал на землю и лежал, даже не пытаясь встать. Со своего наблюдательного поста он видел, как Киссун направляется к раненым иадам. Он не обращал внимания на колебания почвы; он шел и смотрел на тех, кого так долго ждал. Иады, казалось, пребывали в смятении. Часть их, разделившись на темные пятна разной величины, взлетала в воздух и бешено кружилась; другая часть образовала смерчи на земле. Еще одна часть просто всосалась в грязь.

Киссун полез под свою куртку и извлек жезл, который Гарри видел у него в святилище Заим-Карасофия. Тогда это было оружие, но теперь, подняв жезл над головой, Киссун как будто собирался показать иадам фокус. Они сгрудились вокруг и поливали его зловонной жидкостью, а он подставлял под нее лицо, как под весенний дождь.

Гарри не мог больше на это смотреть. Его голова освободилась от образов смерти и разрушения, но если он не уйдет сейчас, будет поздно. Он пополз на животе, не разбирая дороги, пока не добрался до крестов. Он не ожидал увидеть их снова, и его глаза наполнились слезами.

— Ты вернулся, — произнес голос из темноты. Рауль.

— А ты остался.

Рауль подошел и помог ему подняться на ноги.

— Мне было интересно, — отозвался он.

— Дверь закрылась.

— Я видел.

— И ад здесь.

— Правда?

Гарри вытер слезы и уставился на крест, где его едва не распяли.

— Они подыхают, — сказал он и рассмеялся.

Глава 9

Эвервилль прекратил веселиться. Даже пьяные и влюбленные уже не могли делать вид, будто все в порядке. В горах происходило что-то, от чего содрогались и улицы, и людские сердца.

Горожане вышли из домов, чтобы лучше рассмотреть вы соты и обменяться мнениями с соседями. Некоторые объяснения были разумными, другие не очень. Упоминали и землетрясение, и падение метеорита, и вторжение со звезд.

— Мы уезжаем, — решили одни и начали спешные сборы.

— Мы остаемся, — объявили другие, — и запомним то, что увидим, до конца наших дней.

Оуэн Будденбаум сидел в опустевшем «Закутке» и ждал Теслу. Недавно она казалась ему лишним актером в нынешней драме; теперь она стала звездой.

Он, конечно, знал о ее прошлом. Особой мудрости она никогда не проявляла, как и магических способностей. У нее была хорошая хватка, но таким качеством обладают и терьеры. Оуэн с неохотой признавал, что она любила риск и час то демонстрировала недюжинную смелость.

Ведь именно она заключила сделку с Рэндольфом Яффе на развалинах Паломо-Гроува. Яффе тогда потерпел поражение в своем стремлении к Искусству и, как рассказывают, сошел с ума. Когда Тесле потребовалась его помощь, Яффе дал ей медальон — один из тех, что закапывались на перекрестках, — и велел истолковать его символы. Если бы она не справилась, он бы ее убил.

Но она выполнила его требование, и Яффе стал ее союзником; по крайней мере, на время. То, что она разгадала символику медальона, было не так важно для Будденбаума; важнее то, что она поставила на карту свою жизнь.

Женщина, способная так: рисковать, опаснее любого призрака. Если Сет приведет ее к нему, он должен действовать быстро.

* * *

Тесла преодолела половину пути к входной двери дома Фебы, когда навстречу ей со ступенек поднялась знакомая фигура.

— Я вас везде ищу, — сказал он. Это был юноша, которого она видела на перекрестке рядом с Будленбаумом. — Я Сет. Сет Ланди.

— Чего тебе?

— Не мне.

— Мне некогда. У меня тут ребенок.

— Давайте я вам помогу. — Голос Сета звучал почти заискивающе. — Дети меня любят.

Тесла слишком устала, чтобы спорить, и просто протянула ему ключи.

— Открой дверь, — велела она.

Пока он возился с замком, она взглянула в сторону хребта Хармона. Вокруг вершины клубился туман.

— Вы не знаете, что там происходит? — спросил Сет.

— Догадываюсь.

— Скажите, это опасно?

— Несомненно.

— Будденбаум говорит…

— Ты открыл? — перебила Тесла. Сет распахнул дверь и впустил ее. — Включи свет. Я не хочу слышать о Будденбауме.

— Но он говорит…

— Мне плевать, что он говорит. Ты будешь помогать мне или уберешься отсюда?

* * *

Гарри и Рауль почти дошли до леса, но Рауль вдруг резко остановился.

— Кто-то разговаривает.

— Я ничего не слышу.

— Зато я слышу. — Рауль осмотрелся, но никого не увидел. — Я уже слышал их голоса, когда был с Теслой.

— И кто это?

— Мертвецы.

— О-о-о…

— Ты что, боишься?

— Смотря чего они хотят.

— Один что-то говорит о своей жене.

— Он слышит меня! — возопил Кокер. — Слава богу! Он меня услышал!

Эрвин оглянулся на вершину и вспомнил, что говорил ему Долан, стоя перед своим бывшим магазином; «Мы как дым». Возможно, быть дымом не так уж плохо, если в мир идет то, что он видел в трещине.

Кокер тем временем кричал что-то незнакомцу, спасен ному д'Амуру, и звал его за собой под деревья.

Там лежали два человека; женщина почтенных лет и ее спутник, упавший ничком в траву. Женщина прислонилась к стволу дерева и что-то отхлебнула из серебряной фляжки.

— Он умер, — сказала она, когда Гарри нагнулся к лежащему человеку. — Черт с ним.

— Вы из свиты Зури?

Женщина сплюнула на землю в дюйме от ноги Гарри.

— Разве я похожа на ублюдков Зури? Вот один из них. — Она ткнула пальцем в Рауля.

— Это только тело. Душа у него человеческая.

— Спасибо, — поблагодарил Рауль растроганно.

— Ладно, люди вы или нет, но я надеюсь, вы поможете мне спуститься вниз. Хочу взглянуть на мой город, прежде чем мир полетит в тартарары.

— Ваш город?

— Да, мой! Меня зовут Мэв О'Коннел, и этого чертового места не было бы без меня!

— Послушай ее! — восторгался Кокер. — Ты только ее послушай! — Он опустился перед старухой на колени, внимая ее хриплому голосу, как небесной музыке. — Я знаю теперь, почему я не ушел в небытие, Эрвин. Я знаю, почему я столько лет бродил в этих горах. Чтобы видеть ее и слышать ее голос.

— Она тебя не слышит.

— Услышит! Этот Рауль будет моим переводчиком. Она узнает, как я люблю ее. Как я до сих пор ее люблю.

— Не трогай меня! — закричала Мэв на Рауля. — Меня понесет человек, или я поползу на четвереньках! — Она повернулась к Гарри: — Так ты понесешь меня?

— Это зависит…

— От чего?

— От того, закроете вы рот или нет.

Женщина уставилась на него, будто он отвесил ей пощечину. Потом ее тонкие губы изогнулись в улыбке.

— Как тебя зовут?

— Гарри д'Амур.

— Это значит «любовь»?

— Да.

Она хмыкнула:

— Любовь никогда не приводила меня туда, куда я хотела.

— Она не имеет в виду меня, — произнес Кокер несчастным голосом. — Она не может…

— Люди меняются, — напомнил Эрвин. — Сколько лет прошло?

— Я же не изменился.

— Не суди по себе. О чем теперь жалеть?

— Тебе легко говорить. Что ты вообще чувствовал?

— Меньше, чем мог бы, — тихо ответил Эрвин.

— Извини. Я не хотел тебя обидеть.

— Хотел или не хотел, но это так. — Эрвин отвернулся от женщины, которая в это время влезала на спину д'Амура, и опять посмотрел на высоты. — Ты думаешь, у тебя еще есть время? — обратился он то ли к Кокеру, то ли к самому себе. — Но его не хватит. Никогда не хватает.

— Ты пойдешь с нами?

— Я рад, что ты нашел свою жену. В самом деле рад.

— Я хочу, чтобы ты разделил мою радость.

— Спасибо. Но я лучше останусь здесь.

Кокер положил руку ему на плечо:

— На что тут смотреть? Пошли, не то они уйдут.

Эрвин оглянулся. Троица отдалилась уже ярдов на двадцать вниз по склону.

— Посмотрим на город, что основала моя жена. Пока он не исчез навсегда.

Глава 10

После грохота наступила тишина.

Каменный град прекратился. Море усмирило свою ярость, и его мутные от грязи волны, как прежде, ласкались о берег. В его водах не осталось ничего живого, только мерцающие остатки яиц Иад, которые вряд ли можно назвать жизнью. Птиц тоже не было.

Феба сидела на развалинах того, что еще недавно называлось гаванью Ливерпуля, и плакала. Кораблики, раньше стоявшие здесь на якоре, валялись разбитые на городских улицах, а сами улицы превратились в канавы между грудами дымящихся развалин.

«Что теперь?» — спрашивала себя Феба. Домой возврата нет. Джо она не могла найти — ведь у нее не осталось помощников и проводников. Она легко смирилась бы с тем, что не увидит больше Эвервилль, но мысль о разлуке с Джо была непереносимой. Ей нужно подумать о чем-нибудь другом, иначе она сойдет с ума.

Она вспомнила про Короля Тексаса. Может ли камень умереть, или он просто уходит вглубь, чтобы набраться сил? Если верно последнее, то есть надежда, что Король появится и поможет Фебе. Слабая надежда, но ее достаточно, чтобы не впасть в полное отчаяние.

Вскоре в животе у Фебы забурлило. Она знала, что от голода расстроится еще больше, и отправилась на поиски про питания.

Всего в паре миль от нее Джо стоял в клубах пыли на месте захлопнувшейся двери и обдумывал увиденное. Он знал, что это не полная победа. Во-первых, часть иадов успела пробраться в Косм до того, как вздыбившийся берег отрезал им путь. Во-вторых, нет уверенности, что основная масса врагов, погребенная где-то под его ногами, мертва. И в-третьих, он сомневался, что континент, откуда прибыли иады, сейчас опустел. Где-то вне Эфемериды могли накапливаться новые армии завоевателей. Кто бы ни были иад-уроборосы — грезящие или грезы, — вряд ли они откажутся от своих амбиций из-за неудачи передового отряда.

Джо не знал, может ли он сыграть свою роль в загните Косма, и в данную минуту это его мало интересовало. Сей час ему нужно разобраться с собой. Он пережил приключения и вернулся обратно в ту точку, откуда начал путешествие: плавание с Ноем на «Фанакапане», встреча с Фебой в глубинах моря, прогулка по улицам Б'Кетер Саббата, ссора с Ноем и путь через внутренности Иад. Теперь все кончилось, «фанакапан» утонул; Феба оплакивает его где-то в Эвервилле; великий город разрушен; Ной мертв; иады похоронены.

А что стало с ним? Он потерял все, что принадлежало Джо, кроме его мыслей. Что теперь будет? Станет ли он од ним из шу, или плавающим островом в море сновидений, или просто воспоминанием, тускнеющим день ото дня?

Что же, что с ним будет?

Наконец, запутавшись в предположениях, он решил вернуться в город и найти тех людей, что молились у костра Они видели его; может быть, они помогут изменить его со стояние, Или хотя бы больше узнать о нем.

Феба нашла дом Мэв О'Коннел на Каннинг-стрит скорее случайно, чем намеренно. Дом был поврежден меньше, чем большинство городских зданий, но тоже пострадал. Поло вина крыши рухнула, обнажив стропила. Дорога к крыльцу была усыпана черепицей и битым стеклам.

Однако первый этаж не изменился. Феба вошла и направилась прямо на кухню, где когда-то упивалась соком брусники. На сей раз она не стала сооружать сэндвичи, а просто вывалила на стол хлеб, сыр, ветчину, фрукты и принялась жадно поглощать их. Минут через десять голод утих, и она запила ужин соком, разбавленным водой. Уже после пары глотков ее охватила приятная истома, и она смогла спокойно и даже с юмором подумать о вещах, только что вызывавших у нее слезы.

В конце концов, есть за что благодарить судьбу. Она жива, и это удивительно. Она не сошла с ума. Она никогда больше не ляжет в постель с Мортоном и не пойдет дождливым утром на работу, чтобы ругаться с кашляющими и сморкающимися пациентами. Зачем жалеть себя? Она сама выбрала свой путь. Дверь, через которую она пришла сюда, захлопнулась, и теперь ей предстояло обживать этот мир.

Пока она ела, поднялся ветер и за окном стемнело. Феба встала, зажгла керосиновую лампу и поднялась наверх. Пустые комнаты выглядели жутковато; со стен на нее смотрели фрески, которые она не заметила при первом осмотре дома, — почти все на неприличные темы. Время от времени земля под городом вздрагивала. Где-то рушились стены и звенели разбитые стекла.

Она отыскала спальню Мэв О'Коннел и, чувствуя себя воровкой, изучила содержимое трех гардеробов и комода. Там были платья и шляпки, книги и духи, украшения и безделушки — огромное количество безделушек.

Феба подумала; неужели старуха пригрезила все это так же, как и город? Может быть, она рассказывала о платьях, какие хотела иметь, наутро находила их в шкафу уже отглаженными и подогнанными по мерке?

Если так, то Фебе предстояло научиться этому трюку, по тому что в шкафах не нашлось ничего подходящего для нее, а ее легкое платье превратилось в грязные лохмотья. И еще она хотела бы пригрезить несколько необходимых вещей: телевизор (правда, тогда ей пришлось бы придумывать и про граммы), современный туалет, миксер.

И может быть, подругу. А что? Если придется провести здесь остаток жизни, почему она должна грустить в одиночестве? Среди развалин она видела выживших людей, но не лучше ли наколдовать себе близкого человека, чем делить досуг с чужими?

Наконец, изучив всю комнату, Феба решила открыть шторы и с большим трудом (похоже, их не открывали много лет) раздвинула тяжелую ткань. Ее глазам предстало поразительное зрелище за огромным окном: гавань и Субстанция за ней. Солнца в небе не было, но панораму освещали нежно-розовые лучи. Если бы у Фебы было время, она могла бы разглядеть каждую морщинку на морской глади.

При виде моря она вспомнила последнее свидание с Джо на ложе из водорослей и то, как она едва не растворилась в воде, пока он ласкал ее. А можно ли пригрезить Джо? Закрыть глаза и представить его таким, каким он был, — его глаза, губы, член? Конечно, это будет не он, но лучше, чем ничего. Возможно, у нее даже получится спать с ним.

Она потрогала свои пылающие щеки.

— Стыдись, Феба Кобб, — шепнула она с улыбкой.

Потом стянула с четырехспального ложа Мэв матрас и подушку (она не могла спать среди вороха любовных писем Короля Тексаса) и устроила себе постель перед окном, в мягком отсвете моря снов. Она думала о том, сможет ли вернуть человека, которого любила.

Глава 11

— Там кто-то есть, — сказал Сет.

Они сидели в кухне. Тесла пыталась накормить Эми кашей, сваренной на молоке, а Сет ел бобы из банки.

— Думаешь, это аватары?

— Может быть. — Тесла встала и всмотрелась в темноту. Она не видела их, но ощущала их присутствие.

— Оуэн сказал мне…

— Какой Оуэн?

— Будденбаум. Он сказал, что мы для них — как обезьяны. Когда они смотрят на нас, то будто приходят в зоопарк.

— В самом деле? Что ж, и у обезьян можно научиться кое-чему полезному.

— Ты имеешь в виду Рауля? Она посмотрела на юношу:

— Откуда ты знаешь?

— Оуэн мне про тебя рассказал. Он знает все — кто ты, откуда, с кем ты спала…

— Чему я обязана таким вниманием?

— Он сказал, что ты…

— Сука?

— Решающая погрешность. Бот как он сказал. Я спросил, что это значит, и он ответил, что ты не относишься к этой истории, но играешь в ней важную роль.

— К черту историю.

— Нельзя. Все мы рассказываем свою историю.

— Уроки Будденбаума.

— Нет. Это я сам. — Сет отодвинул банку. — Давай я ее покормлю.

Тесла не возражала. Она передала девочку Сету, а сама вышла во двор, чтобы взглянуть на торы. Там было на что посмотреть. Туман, весь день закрывавший вершину, поре дел, и в его просветах поднималось и опадало что-то темное.

— Иад здесь, — сказала она.

— Мы этою не знали, — ответил голос из темноты.

Она не оглянулась: и так понятно, что это один из троицы. Не важно кто.

— Будденбаум вам еще не сказал?

— Нет.

— Странно.

— Похоже, он сам не знает, — произнес другой голос. Это говорила девочка, Рар Уту.

— Не могу поверить, — отозвалась Тесла, все еще рассматривая гору. Что там творится? — Иад здесь, и вы здесь. Это не случайно.

— Ты права, — последовал ответ. — Но это не значит, что так запланировано. История Сапас Умана полна совпадений.

Тесла обернулась к ним. Они стояли в дюжине ярдов от нее, слабо освещенные светом кухонного окна. Тесла от метила, что они не так сильно похожи, как ей показалось вначале. Справа стояла Рар Уту, чье лицо еще напоминало детское. Хахе тоже сохранил в себе что-то от большеухого клоуна, каким он притворялся раньше. Ближе всех к Тесле подошел Йе — дебильный мальчик. Он был особенно похож на свою человеческую ипостась.

— А вы хорошо знаете людей.

— О да, — сказал Хахе. — Мы никогда не устаем наблюдать Явление Тайны.

— Боже… Вы были в Паломо-Гроуве?

— К сожалению, нет. Мы упустили это.

— Тогда и начались наши разногласия с Оуэном, — добавила Рар Уту. — Нам надоели его старые номера. Хотелось чего-то более… как бы это назвать?

— Апокалиптического, — подсказал Йе.

— Так это он все устроил?

— Похоже, что так. Но у него не получилось. По край ней мере, в тот день. Мы были разочарованы. Поэтому мы пришли к тебе. Нам хочется увидеть еще один Паломо-Гроув. Людей, сходящих с ума от собственных фантазий.

— Неужели у вас нет сочувствия?

— Есть, — возразила Рар Уту. — Мы страдаем, глядя на ваши страдания. Иначе зачем нам на них смотреть?

— Докажите.

— Лучше покажем ей, — предложил Хахе.

— А стоит ли? — спросил Йе, сузив глаза.

— Я ей верю, — ответил Хахе, выходя из тени.

Он шагнул к Тесле. Его серебристый кокон распахнулся. Внутри он выглядел еще более поразительно, чем снаружи, — его украшали самоцветы невиданных оттенков. Они были огромные, как фрукты, персики или груши, источавшие жидкий свет.

— Вот это, — Хахе указал своей рукой рептилии на один из сгустков света, — я добыл в Де-Мойне во время одной ужасной трагедии. Три поколения…

— Четыре, — поправила Рар Уту.

— Четыре поколения одной семьи погибли в одну ночь от взрыва газа. Вся семья, полностью! Ах, как их было жаль! А это, — он показал на янтарь, сияющий, как флоридское солнце на закате, — из Арканзаса. Там казнили человека, ложно обвиненного в убийстве. Мы смотрели на него и знали, что истинный убийца в это время мучает ребенка. Нам было очень тяжело. Когда я вспоминаю о том дне, мои пузыри белеют.

Только тут Тесла заметила, что драгоценности — «пузыри», как он их называл, — не укреплены на одежде, а растут из его плоти. Украшения или трофеи, они отмечали места, где он испытал чувства.

— Я вижу, ты удивлена, — сказала Рар Уту.

— И взволнована, — добавил Йе.

— Немного, — призналась Тесла.

— Ладно. — Рар Уту посмотрела на нее холодным взглядом. — Будденбаум всегда старался не показывать нам своих подлинных чувств. Думаю, это связано с его пороком.

— А ты… — начал Хахе.

— Ты открыта, Тесла. Ты сама по себе зрелище.

— Думаю, нас ждут хорошие времена, — мечтательно протянул Хахе.

— Вы кое-что забыли, — сказала Тесла.

— Что же это?

— Когда мы впервые встретились, ты сказала, что я умираю. Теперь я думаю, что так и есть.

— Это детали. Мы можем даровать тебе жизнь. Ты же видела, как живуч Будденбаум. Днем, он получил пулю в го лову, а сейчас рана уже зажила.

— Мы не можем даровать тебе бессмертие, — промолвил Хахе.

— И не хотим, — дополнил Йе.

— Но мы можем удлинить твою жизнь. Очень надолго, если сочтем наше сотрудничество продуктивным.

— Значит… Если я соглашусь, я буду жить до тех пор, пока смогу устраивать вам зрелища?

— Именно. Заставь нас чувствовать, Тесла. Порази нас своими историями.

В голове Теслы одновременно зазвучали два голоса.

«Возьми это! — кричал один. — Это то, для чего ты родилась на свет. Это не дурацкие сценарии для жующих поп корн идиотов. Это шоу потрясет мир!»

Другой голос был не менее категоричен:

«Это же смешно! Они эмоциональные пиявки. Работая на них, ты вытопчешь в себе все человеческое».

— Мы ждем ответа, Тесла, — напомнил Хахе.

— Скажите мне только одно. Почему вы не делаете это сами?

— Потому что мы не можем вмешиваться, — объяснила Рар Уту. — Это испортит нас

— Погубит нас, — добавил Йе.

— Понятно.

— Ну как? — спросил Хахе.

— Хорошо. Я отвечу вам.

— Отвечай.

Она помедлила еще минуту и произнесла:

— Может быть.

Она вернулась в дом и увидела, что Сет отнес Эми в комнату и теперь укачивает ее.

— Она поела?

— Да, все нормально, — сказал он и ласково посмотрел на Эми. — Какая славная малютка. Я слышал, ты говорила с ними. Чего они хотят?

— Моих услуг.

— Вместо Оуэна? Тесла кивнула.

— Он так и думал.

— Где он сейчас?

— Он сказал, что будет ждать тебя в «Закутке». Это ресторанчик на Мейн-стрит.

— Тогда я не заставлю его ждать долго.

Сет осторожно встал, стараясь не потревожить Эми.

— Я пойду с тобой. Послежу за девочкой, пока ты поговоришь с Оуэном.

— Ты, наверное, знаешь про Эми…

— Она ведь не твоя дочь?

— Нет. Ее мать и тот, кого я назвала ее отцом, погибли. А настоящий отец ее ищет.

— Кто он?

— Его зовут Томми-Рэй Макгуайр, но он предпочитает называть себя Парень-Смерть, — сказала Тесла и тут увидела разложенные на столе карты. — Это твои?

— Нет. Я думал, твои.

Тесла сразу поняла, что на них нарисовано. Молния, облако, обезьяна, клетка — символы Субстанции, изображенные на медальоне.

— Должно быть, это Гарри, — решила Тесла. Она собрала карты, положила в карман и пошла к двери.

* * *

Когда они преодолели две трети пути вниз по склону и деревья начали редеть, женщина на спине Гарри попросила:

— Постой-ка минутку. — Она осмотрелась. — Ага… вот здесь убили моего отца.

— Линчевали? — спросил Рауль.

— Нет. Его застрелил человек, считавший его слугой дьявола.

— А почему?

— Это долгая и печальная история. Но я помню ее.

— Тогда расскажите, — попросил Гарри. — Идти еще долго.

По пути она рассказала Гарри и Раулю все, что случилось с ней и ее отцом. Как они отправились из Миссури к земле обетованной, как отец лелеял мечту о Городе Счастья и перед смертью передал эту мечту дочери.

— Я знала, что должна построить город и назвать его Эвервиллем, но это было нелегко. В здешнем мире города не создаются при помощи воображения. Они возникают там, где есть судоходные реки, или около мест, где находят золото. Но в этой долине нет золота, а вместо реки — маленький ручей. Тогда я нашла еще одну причину, заставившую людей здесь поселиться. Это было нелегко, потому что убийца стал проповедником в Силвертоне. Он рассказывал всем, что видел в горах ворота, ведущие в ад, и в них — самого дьявола. Пару лет я жила здесь одна, а потом поехала в Сэлем, где люди не слышали речей того проповедника. И один продавец в магазине, когда я говорила ему о красоте моей долины, вдруг выложил на прилавок серебряный доллар и сказал: «Покажи мне ее». Я растерялась и ответила: «Она же далеко». «Нет, — возразил он, — совсем близко», — и начал задирать мне юбку. Тогда я поняла, о чем он, обругала его, как только могла, и убежала. Но дома я задумалась над его словами и решила: чтобы привлечь в долину мужчин, нужно привести туда женщин.

— Мудро, — заметил Рауль.

— Мужчины не всегда действуют разумно. Сами они говорят так про женщин. Но это неправда. Большинство женщин разумны и не виноваты, что мужчины сходят из-за них с ума. — Она хлопнула Гарри по плечу. — Ведь я права?

— Вы же знаете.

— Так вот. Я поняла, как привлечь в долину мужчин, и они построили город мечты моего отца.

— Теория ясна, — отозвался Рауль. — Но как вы это сделали?

— У моего отца имелся крест, который дал ему человек по фамилии Будденбаум…

— Будденбаум? Это не может быть он!

— Вы слышали о нем?

— Слышал? Я стрелял в него сегодня днем!

— Вы его убили?

— Нет. Он удивительно живучий. Но это не может быть тот самый человек.

— О, я думаю, может, — сказала Мэв. — И я хотела бы задать ему кое-какие вопросы.

* * *

Ларри Глодоски и его бойцы выбрались из бара Хэмрика, готовые стереть в порошок всякого, кто попадется им на пути. У них есть оружие, и Бог на их стороне: что еще нужно бойцам?

Мирное население, однако, было настроено иначе. Почти все туристы и многие горожане решили — что бы ни случилось в горах, они лучше прочитают об этом в газетах, чем испытают на себе. Их бегство было поспешным и паническим. Спускаясь по Мейн-стрит, волонтеры не раз останавливались, пропуская машины беженцев.

— Трусы!!! — прокричал Уэйтс вслед одному из автомобилей.

— Пусть едут, — сказал Глодоски. — Они нам только помешают.

— Знаете что? — заявил Рейдлингер, глядя на плачущую женщину, усаживающую детей на заднее сиденье. — Извините меня, парни, но я пойду. У меня дома дети, и если с ними что случится…

Глодоски посмотрел на него:

— Хорошо. Чего же ты ждешь?

Рейдлингер опять пустился в извинения, но Ларри оборвал его:

— Катись. Обойдемся без тебя.

Рейдлингер поспешно, не глядя на остальных, ушел.

— Кто еще?

Олстед прочистил горло и начал:

— Ларри, у нас у всех есть родные… Я имею в виду, что лучше поручить это властям…

— Ты тоже уходишь?

— Нет, я просто говорю… Его прервал Босли:

— Постойте-ка.

Он указал на двух людей, идущих им навстречу. Он узнал их: богохульница и содомит. Немудрено, что они снюхались.

— Эти двое опасны, — сказал Босли. — Они помогают Будденбауму.

— Их не двое, а трое, — поправил Билл Уэйтс. — У Ланди ребенок.

— Значит, они украли ребенка. Что они еще сотворят?

— Она ведь была на перекрестке? — спросил Ларри.

— Была.

— Джентльмены, для нас есть работа, — объявил Ларри. — Я пойду вперед, а вы смотрите.

Тесла и Сет увидели четверых мужчин и перешли на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи с ними. Глодоски двинулся за ними и преградил им дорогу.

— Чей это ребенок? — спросил он, но не получил ответа. — Отвечайте, чей у вас ребенок?

— Не ваше собачье дело, — ответила Тесла.

— Что вы с ним собираетесь делать? — вмешался Босли.

— Босли, хоть ты-то заткнись, — бросила Тесла устало.

— Они хотят его убить!

— Босли, заткнись, прошу тебя.

Босли подошел ближе, доставая револьвер.

— Положите ребенка, — скомандовал он.

— Я сам с ними разберусь! — рявкнул Ларри, но Босли его проигнорировал. Он взял на прицел Теслу.

— Господи! — сказала она. — Тебе что, делать нечего? — Она показала пальцем на горы. — Оттуда идет такое, что вы и оставаться здесь не захотите.

Словно иллюстрируя ее слова, уличные фонари мигнули и погасли. Отовсюду раздавались тревожные голоса.

— Бежим? — предложил Сет.

— Нет. Нельзя рисковать Эми.

Несколько фонарей зажглись снова, свет их был тусклым. Босли тем временем шагнул вперед и попытался вырвать у Сета ребенка.

— Не имеешь права, — запротестовал тот.

— Ты извращенец, Ланди, — сказал Олстед. — Это дает нам все права, какие надо.

Босли продолжал тянуть к себе ребенка, но Сет не отдавал Эми.

— Олстед, помоги мне! — взвизгнул Босли.

Тому не требовалось повторного приглашения. Он навалился на Сета и схватил его за руки. Ларри тем временем вытащил револьвер и наставил его на Теслу.

— Что там такое? — спросил он, кивая в сторону гор.

— Я не знаю. Но знаю, что вы все чокнутые. Почему бы вам не помочь вывезти людей из города вместо того, чтобы отбирать у нас ребенка?

— Она говорит дело, Ларри, — заметил Уэйтс— Есть старики…

— Мы им поможем. Все идет по плану.

Эми захныкала, когда Босли вырывал ее из рук Сета.

— Ланди, дай ей титьку, — предложил Олстед и ткнул парня в грудь.

Тот ответил ударом локтя в живот Олстеда. Чертыхнувшись, Олстед ударил его в лицо — раз, другой, третий. Сет, не издав ни звука, повалился на землю. Олстед подскочил, чтобы пнуть его ногой, но его удержал Уэйтс:

— Хватит. Довольно.

— Членосос проклятый!

— Оставь его, ради бога! — крикнул Уэйтс. — Мы здесь не затем, чтобы драться с мальчишкой. Ларри…

Глодоски повернулся к нему, и в этот момент Тесла вцепилась ему в руку, пытаясь вырвать револьвер. Последовала короткая схватка, в ходе чего она получила удар локтем в глаз.

Уэйтс тем временем поднял Сета на ноги, продолжая ругаться с Олстедом, а Босли опять достал револьвер, который спрятал, когда отбирал ребенка.

— Тесла, беги! — крикнул Сет.

У нее искры сыпались из глаз, и она видела целых два револьвера вместо одного.

— Беги!

У Теслы оставалась секунда на раздумья, и инстинкт опередил ее: она побежала. Сзади послышался крик Глодоски, потом выстрел. Пуля ударила в тротуар в дюйме от нее.

— Ларри, стой! — крикнул Уэйтс. — Ты что, спятил?

Но Глодоски выстрелил снова. На этот раз разлетелась витрина. Заворачивая за угол, Тесла оглянулась, мельком заметив, что Уэйтс борется с Глодоски, пытаясь вырвать у того оружие.

Ей было жаль терять Сета и Эми, но выхода не было. Если у Будденбаума можно отнять, выманить или купить власть, она сделает это, а все остальное не важно.

* * *

Когда Гарри, Рауль и Мэв перешли ручей, огни на улице впереди, мигавшие уже четверть часа, погасли. Они подождали, пытаясь сориентироваться в темноте. Спереди доносились панические крики; сзади, в лесу и в горах, все смолкло, как будто птицы и насекомые знали то, что неведомо Сапас Умана: идет смерть, и самые громогласные умрут первыми. Другие новости были не лучше. Воздух еще пах цвета ми и свежестью, но к этим запахам примешивался другой — его Гарри чувствовал в доме на углу Девятой и Тринадцатой улиц — тухлая рыба и дым Этот привкус ощущался и во рту, вызывая тошноту.

— Они идут, — сказал Рауль.

— Да.

— Тогда нельзя ли побыстрее? — вмешалась Мэв. — Я хочу успеть увидеть мой город.

— А что именно? — спросил Гарри.

— Во-первых, один перекресток…

— Опять перекресток! И что там такое?

— Мы с мужем там жили. Отличный был дом. Мы сами его построили, своими руками. Эти сукины дети его сожгли.

— Зачем?

— Ну как же — стереть дотла логово разврата! Маленькие мысли, маленькие страсти. Но я не думала об этом, пока мы были молодыми и надеялись… — Она помолчала, потом крикнула: — Ну, что же ты ждешь? Неси меня! Неси меня туда, где все началось!

Глава 12

Тесла нашла Будденбаума в «Закутке», как и говорил Сет. В маленьком кафе было пусто и темно, но Будленбаум раз жег перед собой на тарелке маленький костер из обрывков меню.

— Я уже отчаялся, — проговорил он с улыбкой, показавшейся ей вымученной.

— Меня хотели задержать.

— Местные?

— Да. — Она села за столик и отерла салфеткой пот с лица. Потом высморкалась в нее же.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Будденбаум.

— Да?

— Ты думаешь: зачем заботиться об этих людишках? Они глупы и жестоки, а когда им угрожает опасность, становятся еще более глупыми и жестокими.

— Нас ты, конечно, исключаешь.

— Конечно. Ведь ты нунциат, а я…

— Ты человек Джай-Вай. Будденбаум скривился:

— Они знают, что ты сюда пошла?

— Я сказала им, что хочу прогуляться и подумать. — Она достала из кармана карты. — Ты видел такие когда-нибудь?

Будденбаум разглядывал их с почти суеверным страхом.

— Чье это? — спросил он. Его пальцы приблизились к картам, но не дотрагивались до них.

— Не знаю.

— Они побывали в могущественных руках.

Тесла полезла в карман, чтобы поискать оставшиеся кар ты, и наткнулась на остатки сигареты, отобранной у певицы. Что бы там ни было, пахла она приятно. Тесла придвинула к себе тарелку с горящими клочками бумаги, зажгла сигарету и затянулась.

— Ты будешь на них работать? — спросил Будденбаум.

— На Джай-Вай? Он кивнул.

— Вряд ли.

— Почему?

— Они ненормальные, Им нравится видеть, как люди страдают.

— А нам всем?

— Мне — нет. — Она набрала полные легкие дыма.

— Ладно, брось. Ты же писала сценарии. Ты знаешь, как приятно пугать людей.

— Разница в том, что здесь все реально. Будденбаум нагнулся к ней;

— Не хочешь поделиться?

Она передала ему чадящую сигарету. Наркотик вызывал зрительные галлюцинации: язычки огня двигались медленнее, а капли пота на лице Будденбаума стали похожими на алмазы. Жадно затянувшись, он заговорил:

— Что реально в этом мире, не обязательно является таковым в других. Ты же знаешь. — Он посмотрел на темную улицу. По тротуару спешила семья с плачущими детьми. — От чего бы они ни страдали — и я ни в коей мере не умаляю их страданий, — это чисто животная реакция. В абсолютном смысле ее нет. Это проходит, как все проходит.

Она вспомнила Киссуна в доме Тузейкера. Такова была и его мудрость.

— Животная жизнь преходяща, но то, что скрывается под ней… бессмертный дух… он имеет хотя бы надежду на вечность. И от нас зависит воплощение этой надежды в реальность.

— Вот для чего тебе нужно Искусство? Будденбаум снова затянулся и вернул сигарету Тесле.

— Ох, Искусство…

— Я была там, когда Яфф получил его. Ты это знаешь?

— Конечно.

— Он не выглядел особенно счастливым.

— Это я тоже знаю. Но он был слаб и безумен. А я нет.

Я три человеческих жизни готовился к тому, что готовилось здесь. Я готов взять власть.

— Тогда зачем тебе я? Будленбаум поднял глаза к потолку:

— Отличная штучка. По правде говоря, мне нужна не ты.

— Джай-Вай?

— Боюсь, что да.

— Можешь объяснить зачем? Будленбаум помолчал.

— Если хочешь, чтобы я тебе помогла, — сказала Тесла, — будь со мной откровенен.

— Это трудно. Я столько лет хранил тайну.

— Я помогу тебе. Я расскажу то, что знаю я. Или то, о чем догадываюсь. — Она взяла карты и распустила их веером перед глазами Будденбаума. — Ты закопал у перекрестка один из медальонов Синклита, и все эти годы он накапливал силу. И теперь ты хочешь использовать его силу, чтобы получить Искусство.

— Хорошо. Продолжай.

Она отодвинула тарелку и начала по одной выкладывать карты на стол.

— Яфф научил меня кое-чему. Он сказал мне, когда я разглядывала символы на кресте: понять что-то — значит получить. Когда ты поймешь, что означает символ, он перестанет быть символом, и у тебя в голове окажется сама эта вещь, — сказала Тесла и поглядела на карты, потом на Будденбаума.

Его взгляд был ледяным. — На перекрестках все растворяется, не так ли? Плоть и дух, прошлое и будущее, все превращается в сознание. — Она отыскала карты, образующие вместе крест, и соединила их. — И чтобы постигнуть Искусство, тебе нужно собрать все, что стекается к одному перекрестку. Частицы животного. Частицы человеческого. Частицы воображаемого. Правильно?

— Думаю, ты сама знаешь, — медленно проговорил Будденбаум.

— На чем я остановилась?

— На воображаемом.

— И конечно, последнее. — Она взяла карту с символом, изображенным на верхней части креста. — Частицы божественного.

Будденбаум вздохнул.

— Джай-Вай, — закончила Тесла, выкладывая карту на стол.

Будденбаум молчал секунд двадцать. Потом сказал:

— Ты представляешь, как трудно было все это устроить? Найти место, чтобы собрать все силы? Конечно, это не единственный перекресток, где я закопал крест. Но с ним связано еще кое-что.

— И что же?

— Девочка по имени Мэв О'Коннел.

— Кто она?

— Она закопала здесь крест по моей просьбе, еще до то го, как город был основан. Я услышал, как ее отец звал ее по имени, и подумал, что это знак. Это имя ирландского духа, что приходит к людям во сне. Потом, когда я познакомился с ее отцом, я понял, как легко на него повлиять. Заставить его построить город, где соберется все, что мне нужно, и где мой маленький крест будет накапливать силу.

— Так Эвервилль — твое творение?

— Нет. Я лишь вдохновил его. Остальное сделали обычные мужчины и женщины.

— Но ты следил за ними?

— Конечно. В первые годы казалось, что семя не прорастет. Отец погиб в горах, а дочь вышла замуж за странного типа с той стороны, так что люди здесь не селились.

— Кто же построил город?

— Не знаю, Я долго отсутствовал, а потом приехал и нашел Эвервилль. Конечно, на Александрию он не походил, но тоже имел свои прелести. Здесь появлялись пришельцы из Метакосма, они скрещивались с Сапас Умана, и мой медаль он копил энергию.

— Ты долго ждал.

— Я готовился. Рэндольф Яффе — не единственный, кто лишился ума, пытаясь получить Искусство. Хорошо, что у меня хватало времени благодаря Рар Уту и ее приятелям. Теперь я готов. Кроме одного маленького кусочка головоломки.

— И ты хочешь, чтобы я тебе его добыла?

— Если тебе не составит труда.

— Если я это сделаю, ты не дашь иадам уничтожить город?

— Обещаю.

— А откуда мне знать, что ты не вознесешься в свое высшее состояние и не бросишь нас здесь погибать?

— Ты должна мне поверить. Ведь это последнее обещание, которое я даю, будучи человеком.

Тесла подумала, что аргумент сомнительный, но ничего другого ей не оставалось.

— И еще одно, — сказал Будденбаум.

— Что?

— Когда ты приведешь Джай-Вай на перекресток, уезжай из города.

— Почему?

— Потому что днем вся моя работа пошла насмарку из-за тебя.

— Откуда ты знаешь?

— Ты нунциат. Сила не могла выбрать, к кому из нас прийти, и растерялась.

— Ладно. Я уеду.

— Теперь от меня требуется обещание.

— Ты его уже дал.

— Хорошо. А сейчас… Сожги, пожалуйста, эти карты.

— Зачем?

— В качестве жеста доброй воли. Тесла пожала плечами.

— Пожалуйста, — согласилась она и, собрав карты, сунула их в пламя. Они вспыхнули, порхая в огне, как черные бабочки.

— Ну, все. — Будденбаум встал. — Встретимся на перекрестке.

— Я приду.

* * *

Она почувствовала присутствие врага сразу же, как только вышла на улицу. Ей вспомнилась точка Зеро — пустота, песок и Иад, выраставший на горизонте. Скоро они будут здесь, неся с собой смерть и безумие, и уничтожат этот го род, виновный лишь в том, что его основали во имя высших сил.

А потом что? Конечно, иады ринутся дальше в «Америки» в поисках новых жертв для своего чудовищного аппетита Тесла знала, что их ждут. Повсюду были люди, жаждущие смерти, приветствующие наступление века безумия и ката строф. Она слышала их разговоры в закусочных, видела их на обочинах дорог, касалась их в уличной толпе. Они выглядели как обычные люди, но их выдавали сжатые губы и лихорадочно блестевшие глаза Они вынесли смертный приговор миру, разочаровавшему их, и ждали только тех, кто приведет приговор в исполнение.

Когда явятся иады, у этих людей не останется времени роптать на небеса или радоваться разрушению мира; все, что им останется, — вопить от ужаса. Наступит день их крушения, и сила, что была высвобождена в точке Зеро, покажется ничтожной рядом с наступающей силой.

Господи, ведь было время, когда Тесла могла бы примкнуть к ним!

Ей не пришлось долго искать Джай-Вай. В сотне ярдов от «Закутка» она увидела шерифа и двух его помощников: они пытались успокоить толпу из пяти десятков людей, требовавших наведения порядка. У многих собравшихся имелись фонари, и они освещали ими объект своего гнева. Взмокший Джилхолли тщетно пытался урезонить их, но близость иадов заставляла людей терять голову. Они внезапно начинали плакать или кричать. Кто-то вдруг заговорил на неизвестном языке.

Отчаявшись, Джилхолли выхватил револьвер и выстрелил в воздух. Толпа притихла.

— Послушайте! — громко крикнул он. — Главное, успокойтесь! Я призываю всех собраться у муниципального управления и ждать помощи.

— Откуда? — спросил кто-то.

— Не волнуйтесь. Я всех обзвонил. В ближайшие часы прибудет помощь из Молины и Силвертона, Они починят свет и…

— А то, что происходит в горах?

— И об этом позаботятся. А теперь прошу вас очистить улицы, чтобы никто не пострадал. — Он протолкнулся через толпу к стоявшей неподалеку машине.

Когда собравшиеся стали расходиться, Тесла заметила белое платье и обнаружила Рар Уту, с улыбкой наблюдавшую за этой сценой. При виде Теслы ее улыбка стала еще шире.

— Они все умрут, — сообщила девочка.

— Это не очень смешно.

— Ну, ты приняла решение?

— Да. Я принимаю ваше предложение. С одним условием.

— Каким? — спросил выступивший из толпы Йе. Он то же вернул себе человеческий облик.

— Я не хочу говорить об этом Будденбауму. Сообщите ему сами.

— Зачем это нам? — спросил Хахе, появившийся рядом с Йе.

— Он ведь работал на вас столько лет. Поэтому заслуживает, чтобы его проводили с честью.

— Но он же не умрет, когда мы его оставим, — заметил Хахе. — Конечно, быстро постареет, но это не страшно.

— Ну и объясните это ему. Я не хочу, чтобы он гонялся за мной с ножом из-за того, что я отняла у него работу.

— Понимаю, — сказала Рар Уту.

Йе поморщился:

— В первый и последний раз мы потакаем тебе. Скажи спасибо.

— Спасибо. Я покажу вам удивительные вещи и расскажу удивительные истории. Но сначала…

— Где он? — спросил Хахе.

— На перекрестке.

* * *

— Слава богу, что здесь темно, — сказала Мэв, когда они ощупью пробирались по улицам города — Если бы я увидела это безобразие при свете, я бы разрыдалась.

Она потребовала, чтобы ее опустили на землю возле «Макдоналдса», и теперь озиралась по сторонам.

— Какое уродство! Как будто сделано детьми из кубиков.

— Не переживайте так, — сказал Рауль. — Скоро этого не будет.

— Мы строили город на века, — возразила Мэв.

— Нет ничего вечного, — заметил д'Амур.

— Неправда Великие города становятся легендами. А легенды не умирают. — Она вгляделась в «Макдоналдс». — Но это… Куча хлама!

— Может, пойдем дальше?

д'Амур оглянулся на горы. Они блуждали по улицам ми нут двадцать, пока старуха пыталась найти место, где стоял ее дом. Было совершенно ясно, что она заблудилась. Киссун и его хозяева тем временем спускались вниз. Гарри не увидел их на вершине, что означало, что они достигли подножия холма Возможно, сейчас они на улицах города.

— Уже недалеко, — сказала Мэв, выходя на перекресток и оглядываясь. — Вон туда!

— Вы уверены? — спросил Гарри.

— Уверена. Он стоял в самом центре города, мой бордель. Первый дом, который здесь построили.

— Вы сказали «бордель»?

— Они его сожгли. Я ведь вам говорила? Соседние дома тоже сгорели, — сообщила она и повернулась к Гарри: — Да, бордель. А как, по-твоему, я создала этот город? У меня не было реки, не было золота, поэтому я устроила бордель и привезла в него самых красивых женщин, каких могла найти. Потом появились мужчины, и некоторые из них остались здесь. Женились, построили дома и вот, — засмеялась она, раскинув руки, — вот вам Эвервилль!

* * *

Смех? Босли не поверил ушам, когда до него донеслось эхо радости Мэв. Похоже, какой-то бедняга лишился рас судка в этом хаосе.

Он спрятался на крыльце здания масонской ложи от пешеходов и машин, все еще держа на руках ребенка В десятке ярдов от него Ларри Глодоски допрашивал Сета, периодически ударяя парня об стену. Он хотел знать, где скрывается Будденбаум, но Сет молчал. Каждый раз, когда он мотал головой, Ларри наносил ему удар. Уэйтс и Олстед держались поблизости. Уэйтс залез в магазин Дэна на Колмен-стрит и прихватил пару бутылок бурбона, что привело его в блаженное состояние. Олстед сидел на кромке и изучал повреждения, полученные в недавней схватке с Сетом. Он уже сказал Ларри, что возьмется за дело сам, когда тот закончит допрос. Босли не завидовал юному Ланди.

Он тихо молился. Он не просто молился за себя и ребенка, но пытался объяснить Господу, что не хотел, чтобы все так обернулось. Совсем не хотел.

— Я хотел лишь исполнять. Твою волю, — шептал он, стараясь не обращать внимания на стоны Сета, когда очередной удар достигал цели. — Но все так перепуталось. Я больше не знаю, где правда, Господи.

Откуда-то донеслись новые крики, заглушая его слова. Он закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями, но ощущения мешали ему. В воздухе пахло так же, как в жаркий день несло от отбросов за его закусочной. К этой гнили примешивался сладковатый дух, еще более отвратительный. Вместе с запахом пришел и звук, пронзительный и противный, будто кто-то ковырял вилкой в его мозгу.

Босли не мог больше этого выносить. Не сказав ничего остальным, он тихо скользнул за угол и оказался на Кларк-стрит. Там никого не было, чему он только обрадовался. Отсюда он легко дойдет до закусочной, немного передохнет, а потом соберется и уедет из города. Девочку он возьмет с собой; он спасет ее для Господа.

Он переходил улицу, когда его настиг порыв холодного ветра. Девочка заплакала.

— Тише, — шепнул он ей. — Все в порядке.

Ветер не прекращался и делался все холоднее. Босли прижал девочку к себе, и тут в темноте на другой стороне улицы кто-то зашевелился. Следом раздался голос — такой же холодный, как ветер.

— Ты ее нашел, — произнес голос, и говоривший вышел из тени. Тело его было обожжено: в одних местах черное, в других желтовато-коричневое. За ним стелился ковер живой пыли.

Босли снова забормотал молитву.

— Хватит! — сказал сожженный человек. — Моя мать часто молилась. Не могу этого слышать. Дай мне ее. — Он протянул руки.

Босли покачал головой. Он понял, что настало последнее испытание, к которому его готовили столкновения с богохульницей и содомитом. Это покажет, чего стоит его вера.

— Ты не получишь ее. Она не твоя.

— Моя. Ее имя — Эми Макгуайр. Я ее отец, Томми-Рэй Макгуайр.

Босли сделал шаг назад, прикидывая в уме, успеет ли до бежать до угла. Или закричать и вызвать Глодоски?

— Я не хочу причинять тебе вред, — сказал Томми-Рэй Макгуайр. — Не хочу больше смертей. — Он покачал головой, и с его сожженного лица осыпались куски плоти. — Их было так много… так много…

— Я не отдам ее тебе, — повторил Босли. — Может быть, если ты найдешь ее мать…

— Ее мать умерла

— Как жаль.

— Эта девочка — все, что у меня осталось. Я хочу найти какое-нибудь место и жить там вместе с ней.

«О Господи! — молился Босли. — Излечи этого человека от безумия и даруй ему покой».

— Дай мне ее, — приказало существо и опять двинулось к Босли.

— Я боюсь, что… я не могу. — Босли попятился за угол. Там он завопил: — Глодоски! Олстед! — и побежал к ним. Они все еще терзали парня.

— Что там такое? — недовольно спросил Ларри.

Босли почувствовал спиной холодный ветер и, оглянувшись, увидел Макгуайра, окруженного облаком пыли.

— Боже! — воскликнул Ларри.

— Скорей! — крикнул Олстед. — Они уже близко! Босли не требовалось подсказки. Он побежал к ним, когда пыль уже завивалась у его ног, будто хватая за пятки.

— В сторону! — рявкнул Ларри и выстрелил в Макгуайра. Тот остановился, но пыль не прекратила движения и на летела на Ларри, отшвырнув его к стене. Его крики о помощи длились несколько секунд, потом пыль окутала его плотным слоем, и он умолк.

Олстед бросил неподвижное тело Сета и поспешил на помощь Глодоски. Пыль уже размазала мозги Ларри по кирпичной стене и теперь с радостью переключилась на новую жертву. Олстед с криком побежал, но пыль преследовала его по пятам, как стая бешеных собак, и наверняка растерзала бы, если бы не Босли.

— Не надо! — закричал он.

— Ладно, — бросил Макгуайр и подозвал пыльное облако к себе, оставив Олстеда рыдать на тротуаре. — Отдай ребенка, — напомнил он Босли. — Отдай, и я уйду.

— Ты не сделаешь ей больно?

— Нет.

— Не отдавай, — пробормотал Сет, пытаясь подняться на ноги. — Не отдавай ему, Босли…

— У меня нет выбора, — проговорил Босли и отдал Томми-Рэю сверток с ребенком.

Сет все же встал и со сдавленным криком подбежал к ним. Но Томми-Рэй уже взял девочку и двинулся прочь, свистом позвав за собой смертоносную пыль.

Сет подошел к Босли:

— Как ты… мог… сделать это?

— Я же сказал: у меня нет выбора.

— Надо было убежать.

— Он бы нашел меня. — Босли остекленевшим взором смотрел в темноту, скрывшую Томми-Рэя.

Сет не стал тратить время на споры. У него осталось мало сил, а ему еще предстоял долгий путь к перекрестку, где должны сойтись все дороги этого дня.

Глава 13

Будденбаум стоял на перекрестке и смотрел на то место, где под землей лежал его медальон.

«Вот и конец, — думал он. — Конец всех историй, приду манных мной или инсценированных мной; в одних я играл роль, в других был связан по рукам и ногам. Конец любимым поворотам сюжета: трагическим несовпадениям, нелепым встречам, сентиментальным возвращениям и проклятиям на смертном одре. Конец всем «однажды» и «давным-давно», всем «посмотрим, что дальше» и «не верю своим глазам». Конец всем финальным действам: надгробным рыданиям и заключительным речам Конец концам. Подумать только».

Он будет скучать без этих спектаклей — в особенности без тех, где он появлялся на подмостках, пусть в самой не значительной роли, — хотя скоро они станут ему абсолютно не нужны. Они нужны тем, кто увяз в своем времени, не в состоянии разглядеть другие горизонты. Что еще им остается, кроме как: страдать и утешаться рассказами о чужой жизни? Скоро, совсем скоро он перестанет быть одним из них.

— У меня нет ничего, кроме тебя, милая моя Серенис-сима, — продекламировал он, оглядывая близлежащие улицы. — В тебе мои чувства, мой рассудок, моя душа.

Боль, заключенная в этих словах, трогала его до глубины души много, очень много раз. Теперь же он слушал их звучание, как слушают мелодию; она звучала мило, но не настолько, чтобы скучать по ней.

— Если ты покинешь меня, я останусь один в великой тьме среди звезд…

Он увидел Теслу Бомбек. Она шла к нему по улице. А следом за ней брели девочка, дурак и глупенький мальчик. Он продолжал декламировать:

— И даже не смогу умереть, ибо я должен жить, пока ты не остановишь мое сердце…

Он улыбнулся им, Тесле и этой троице, и раскинул руки в приветствии.

— Останови его сейчас!

Тесла удивленно посмотрела на него, и его развеселило ее удивление.

— Останови его сейчас! — повторил он.

Это было прекрасно — перекрывая уличный шум, возвышать голос, чтобы в нем зазвенели слезы, пока его жертвы подходили к нему.

— Умоляю тебя, останови его сейчас и избавь меня от страданий!

Тесла, стараясь скрыть волнение, оглянулась туда, откуда шли иады. Их не было видно, но два крайних дома уже го рели, над деревьями поднималось пламя, и искры летели на крыши соседних зданий. Случайно ли загорелись дома или их подожгли отчаявшиеся жители, чтобы остановить врага, неизвестно; но огонь наверняка распространится. Захватчикам останутся лишь угли да пепел.

Она снова повернулась к Будденбауму. Тот закончил декламировать и стоял на самой середине перекрестка, спрятав руки за спину. До него оставалось шагов тридцать, свет пробивался только от дальних пожаров и первых звезд, выступивших на небе, так что выражения его лица Тесла не видела. Подаст ли он ей сигнал, когда Джай-Вай подойдут достаточно близко? Кивнет? Подмигнет? Тесла выругала себя за то, что они не договорились об условном знаке. Но теперь поздно сожалеть…

— Будденбаум! — позвала она. Оуэн слегка наклонил голову.

— Что ты здесь делаешь? — поинтересовался он. Неплохо, подумала она Прозвучало убедительно.

— Я пришла сказать… Я… пришла попрощаться.

— Какая жалость, — отозвался Будденбаум. — Я-то надеялся, мы познакомимся с тобой поближе.

Тесла оглянулась на Рар Уту.

— Давайте вы, — сказала она, пытаясь в сумерках разглядеть выражение лица девочки.

Ничего похожего на подозрение она не увидела. Впрочем, это ничего не означало: ведь у них не лица, а маски.

— Может, я лучше пойду? — спросила она.

— Как хочешь, — ответила Рар Уту и прошла мимо нее к Будденбауму.

— Я думаю, пусть она останется, — проговорил Йе. — Это продлится недолго.

Тесла оглянулась. Будденбаум смотрел себе под ноги, а руки прижимал к бокам. Что-то он прячет, подумала Тесла.

Джай-Вай тоже это заметили. Хахе направился к нему, на ходу сбрасывая человеческую личину, и по пути заметил, как накалился уличный воздух.

— Ты подготовил для нас сюрприз, Оуэн? — спросил Хахе.

— Я… всегда делал все, что в моих силах, чтобы… чтобы доставить вам удовольствие, — промолвил Будденбаум. Напряжение, с каким он что-то скрывал, звучало и в его голосе, утратившем свою музыкальность.

— Ты столько лет старался ради нас, — отозвалась Рар Уту почти растроганно.

— Спасибо, — сказал Оуэн. — Я делал все, что мог. Думаю, вы знаете это.

— Мы также знаем, что и самые великие истории когда-то завершаются, — добавила Уту. — Сначала завязь, потом расцвет, а потом… неизбежно…

— Хватит, заканчивай! — воскликнул Йе за спиной у Теслы. Немного повернув голову, она увидела, что он тоже утратил человеческий облик и стал похож на толстый кокон. — Мы ничем ему не обязаны, — продолжал он. — Скажи ему правду, и покончим с этим.

— Вы хотите мне что-то сообщить? — проговорил Будденбаум.

— Да Что все кончено, — мягко ответил Хахе. — Мы нашли другого человека, чтобы он показывал нам удивительные истории дерева жизни.

Будденбаум, казалось, был потрясен.

— Как это? — спросил он, немного возвысив голос — Бы хотите меня заменить без предупреждения? О, вы разбили мне сердце.

Осторожнее, подумала Тесла. Разбитое сердце показалось ей явным перебором.

— Так и должно было случиться, — ответила Рар Уту и сделала еще два шага к нему. Наконец и она сбросила маску девочки, постепенно обретя сияющий небесный облик. — Ты исчерпал свой запас историй, Оуэн.

— Вы бы очень удивились, — сказал Оуэн, — если бы знали, сколького вы еще у меня не видели!

— Поздно, — заявил Хахе. — Мы приняли решение, и не будем спорить. В новом тысячелетии тебя заменит Тесла Бомбек.

— Что ж, поздравляю, — сухо промолвил Оуэн и двинулся к Тесле, проскользнув между Хахе и Рар Уту. Он подошел так близко, что она увидела выражение его глаз. Оно явно означало: уходи, и как можно быстрее.

Тесла попятилась, будто испугавшись.

— Я не хотела, — пробормотала она. — Я не хотела, что бы так.

— Если честно, — сказал Будденбаум, — мне все равно, так или этак.

С этими словами он взял Уту за тонкую ручку. Наверное, это был неслыханный по своей наглости поступок, потому что та вздрогнула и с отвращением посмотрела на свою руку.

— Что ты делаешь, Оуэн? — удивилась она, содрогнувшись.

— Прощаюсь, — ответил Будденбаум.

Но Хахе смотрел не на Будденбаума, а на то место, где он только что стоял. Асфальт там посветлел и размягчился.

— Что ты задумал? — спросил он.

— Осторожнее, — прошипел Йе за спиной Теслы, но Хахе его не слушал. Он сделал еще шаг, в то время как Рар Уту пыталась вырвать свою руку у Будденбаума, но тот держал ее крепко.

Не отводя глаз от Теслы, Оуэн едва заметно улыбнулся и сказал ей:

— Прощай.

Тесла сделала шаг назад, и в тот же миг из земли, там, где стоял Хахе, взметнулась вспышка яркого света и поглотила его.

— Оуэн! — завизжала Рар Уту, вырываясь.

Кокон Хахе размягчился, как масло. Он вздулся и стал лопаться разноцветными пузырями, стекая на асфальт.

Тесла все поняла. Оставаться дольше было опасно; воз можно, смертельно опасно. Но — глупо это или нет — она никогда не отворачивалась от зрелищ. И теперь она стояла, впитывая в себя происходящее до мельчайшей детали, пока Будденбаум не крикнул ей:

— Убирайся!

И втолкнул Рар Уту в то облако света, где исчез Хахе. Уту продолжала кричать, но крики смолкли, когда ее окутало облако. Она лишь запрокинула голову и раскинула руки, слов но прислушиваясь к тому, что чувствовала.

— Я тебе сказал, убирайся! — снова крикнул Тесле Будденбаум.

На этот раз она повернулась, но тут же ощутила холодный порыв ветра и увидела Йе, наступавшего на нее.

— Ты обманула нас! — воскликнул он, и голос его звучал резко, как скальпель. От него душа ушла в пятки.

Тесла застыла на месте, не в силах оторвать глаз от кукольного лица Йе, но в ту же секунду за спиной у нее Рар Уту вздохнула и прошептала:

— Как же… это, прекрасно.

— Что ты с ней делаешь? — спросил Йе у Будденбаума, одновременно хватая Теслу за руку- Она легко могла стряхнуть с себя его мягкие ручки, но ее тело обмякло от его близости. Ноги сковало холодом, поднимавшимся все выше. — Отпусти ее! — потребовал Йе.

— Боюсь, уже поздно.

— Я убью твою женщину, если не отпустишь.

— Она не моя. — Оуэн пожал плечами. — Делай с ней что хочешь.

Как в полусне, Тесла оглянулась на Будденбаума и при вспышке вырвавшегося из-под земли света вдруг впервые рассмотрела его ясно. Душа его охладела и давно утратила человечность в погоне за тем, ради чего он здесь оказался. Он не хвастался — он действительно был умнее, чем Яфф. Но теперь Тесла видела, что никакой ум ему не поможет. Искусство сделает с ним то же, что с Рэндольфом. Сломает и лишит рассудка.

Рар Уту уже почти растворилась, но, растекаясь по асфальту там, где минутой раньше исчез Хахе, она продолжала спрашивать:

— Что будет дальше?

— Верни ее! — закричал Йе.

— Я же сказал тебе: поздно, — ответил Будденбаум — Кроме того, мне кажется, она и сама не захочет возвращаться.

Рар Уту засмеялась.

— Что дальше? — повторяла она, а ее голос и смех растворялись. — Что дальше?

Асфальт у нее под ногами стал мягким, во все стороны побежали разноцветные огоньки.

— Прекрати! — снова крикнул Йе с такой силой, что тело Теслы перестало ее слушаться. Ноги стали ватные, моче вой пузырь опорожнился, и она, не чувствуя под собой земли, шагнула от Йе к Будденбауму.

— Не подходи! — зарычал Будденбаум и попятился, загораживая собой пятачок раскаленной земли, где исчезала Рар Уту. — Искусство мое!

— Искусство? — переспросил Йе, как будто до него только что дошел смысл подстроенной ловушки. — Никогда, Будденбаум, — сказал он, очень четко выговаривая каждый слог, — никогда ты его не получишь!

Звука ею режущего голоса измученный рассудок Теслы не вынес. В голове у нее будто что-то замкнуло: глаза закатились, язык вывалился изо рта Как только она погрузилась во тьму, сияющая земля разверзлась…

И она увидела крест. В бесконечно долгий момент умирания она с тоской вспомнила, как некогда разгадала загадку: четыре пути, обозначенные на кресте. Один ведет в мир грез, другой — в мир реальности, третий — к животным и четвертый — к богам. А посередине, в самом центре креста, где начинались и заканчивались все пути, где они сходились и разделялись, скрывалась главная загадка — загадка жизни человеческой. Эта тайна не имела отношения к плоти. И к страданиям души на кресте, и к тому, как дух одержал победу над страданием. Загадка заключалась в том, что живые грезы ума, сотворившие дух, душу и плоть, живут радостью.

Когда она вспомнила открывшееся ей знание, время между тем мгновением и этим — годы, потраченные в путешествиях по «Америкам», — сложилось в единый миг и исчезло. Она снова видела зияющую пустоту под Паломо-Гроувом и падала туда, умирая. Глаза закрывались, сердце останавливалось.

Где-то далеко у нее над головой закричал Йе, и она поняла, что сила, захватившая их, теперь добралась и до него.

Она хотела сказать ему, чтобы он не боялся. Что сейчас он попадет туда, где живет будущее; время вне времени, когда все разорванные вещи воссоединяются. Но у нее не было языка. Не было легких. Не было ничего.

Все кончилось.

* * *

В тот самый момент, когда Тесла шагнула навстречу свету, Гарри, Рауль и Мэв О'Коннел приближались к перекрестку. Им оставалось пройти не меньше сотни ярдов, но свет, сиявший из-под земли, был столь ярким, что Гарри разглядел лицо Теслы до последней черточки. Она была мертва или умирала, но выглядела до странности удовлетворенной.

Там, где Тесла упала, земля вдруг перестала быть твердой. Земля расступилась и поглотила ее, будто сияющая могила.

— Господи, — выдохнул Гарри. — Господи Иисусе Христе…

Он ускорил шаг и почти бегом направился к перекрестку, где били струи света.

Вдруг позади него закричала Мэв.

— Я знаю этого человека! — голосила она — Это Будденбаум! Бог мой, это же Будденбаум! Тот самый ублюдок, с кого все началось.

Она вырвалась из-под опеки Рауля и заковыляла вслед за д'Амуром.

— Будь так любезен, останови ее! — крикнул Кокер на ухо Раулю.

Рауль был слишком потрясен гибелью Теслы и не ответил. Кокер кричал, пока Рауль не ответил ему:

— Я думал, ты ушел.

— Нет, что ты, — ответил Кокер. — Я всего лишь говорю тише, чем она. Но теперь, друг мой, умоляю, не дай ей вновь исчезнуть из моей жизни. Я хочу в последний раз сказать ей, что люблю ее.

Рауль проглотил слезы. Он уже потерял многих, но эта потеря была невыносима Теслу не убили ни пуля, ни Киссун, ни наркотики, которых хватило бы, чтобы отправить на тот свет лошадь. Но теперь она умерла.

— Прошу тебя, — настаивал Кокер, — иди за Мэв.

— Я сделаю что смогу, — сказал Рауль и последовал за старухой. Та, несмотря на свою дряхлость, почти доковыляла до перекрестка. — Подождите минуточку! — крикнул Рауль, хватая ее за руку. — Кое-кто хочет с вами поговорить!

Мэв ворчливо ответила:

— А я хочу поговорить с ним! — Она кивнула на Будденбаума — Вон с тем.

— Послушайте, — Рауль взял ее за руку осторожно, но достаточно крепко, — мы с вами встретились не случайно. Кое-кто привел нас к вам. И он сейчас здесь, рядом с нами.

— Спятил ты, что ли? — спросила Мэв, оглянувшись.

— Вы его не видите, потому что он мертвый.

— Плевала я на мертвых, — фыркнула Мэв. — Мне нужен живой. ЭЙ, Будденбаум! — завопила она.

Теперь заговорил Эрвин.

— Скажи ей, кто ты, — призвал он Кокера.

— Я хотел дождаться случая, — отозвался тот.

— Я всю жизнь дожидался случая, — сказал Эрвин. — И вот что вышло.

С этими словами он оттолкнул товарища и сам крикнул в ухо Рауля:

— Скажи ей, что это Кокер! Ну давай! Скажи!

— Кокер? — переспросил Рауль вслух. Мэв О'Коннел замерла на месте.

— Что ты сказал? — пробормотала она.

— Его зовут Кокер, — ответил Рауль.

— Я ее муж, — подсказал Кокер.

— Он ваш…

— Я знаю, кто он, — перебила она, а потом, задохнувшись, переспросила: — Кокер? Мой Кокер? Это не сон?

— Это правда, — кивнул Рауль.

По щекам ее полились слезы. Она повторяла:

— Кокер… Мой Кокер… Мои дорогой, любимый Кокер-Гарри слышал, как заплакала Мэв. Он оглянулся и увидел, что она запрокинула голову, будто муж осыпал ее дождем поцелуев, а она в них купалась. Когда он снова посмотрел на перекресток, Будденбаум стоял на коленях в том месте, где только что исчезла Тесла, и бил кулаками по затвердевавшему на глазах асфальту. Казалось, его вот-вот хватит удар — на лице его смешались пот, слюни и слезы.

— Не смей, стерва! — вопил он на всю улицу. — Я тебе его не отдам!

Энергия продолжала исходить из земли мелкими петля ми и спиралями, и Оуэн находился в самом ее центре. Руки он разбил в кровь; он хватал ими светлые лучи, кружившие вокруг, но в кулаке каждый раз оставалась пустота. Ярости и отчаянию Будденбаума не было предела. Он вертелся на месте, не переставая вопить:

— Этого не может быть! Нет! Не может быть! Гарри услышал, как Мэв у него за спиной произнесла:

— Видишь, Кокер? Перекресток?

— Он видит, — сказал Рауль.

— Там я и зарыла медальон, — продолжала Мэв. — Кокер знает об этом?

— Знает.

Мэв подошла и встала рядом с Гарри. Ее лицо промокло от слез, но она улыбалась.

— Мой муж здесь, — сообщила она ему, и в голосе ее слышалась гордость. — Представляешь?

— Это замечательно.

Она показала рукой на улицу:

— Вон там стоял наш бордель. Это ведь не просто совпадение?

— Нет, — ответил Гарри. — Думаю, нет.

— Ведь этот свет — он от медальона.

— Похоже, что так. Улыбка ее стала шире.

— Я хочу посмотреть ближе.

— Я бы на вашем месте не стал подходить.

— Ну, ты пока что не на моем месте, — резко сказала она. — Что бы там ни было, а это моих рук дело. — Она успокоилась немного, а потом снова улыбнулась: — Вряд ли ты больше меня знаешь о том, что здесь происходит. Я права?

— Более или менее, — признал Гарри.

— Раз мы не знаем, чего бояться, то и не надо бояться, — заключила она. — Рауль, ты будешь слева от меня. А ты, Кокер, где бы ни был, будешь справа.

— Пустили бы меня вперед, — вмешался Гарри и, не дожидаясь разрешения, направился к Будденбауму.

Оуэн по-прежнему молотил кулаками по асфальту.

— Не подходи! — прохрипел он, увидев Гарри. — Это мое место, у меня еще хватит сил его защитить.

— Мне ничего не нужно, — сказал Гарри.

— Ты заодно с этой сукой Бомбек. Вы обманули меня.

— Никто тебя не обманывал. Тесла вообще не хотела…

— Разумеется, она хотела! — воскликнул Будденбаум. — Она не дура! Ей Искусство нужно не меньше, чем другим!

Он оглянулся на д'Амура, и гнев его уступил место го речи.

— Видишь ли, я ей поверил. Вот в чем моя ошибка. Она меня обманула! — Он стукнул израненными кулаками об асфальт. — Это мое место! Мое чудо!

— Вы только послушайте, что он несет! — вскричала Мэв.

Гарри отступил в сторону, и Будденбаум ее увидел.

— Ты врешь! — продолжала Мэв. — Это место было, есть и будет моим.

Гнев на лице Будденбаума сменился изумлением.

— Ты… ты та, про кого я подумал?

— С чего ты удивляешься? — сказала Мэв. — Я, конечно, постарела, но не все же заключают сделку с дьяволом.

— Дьявол тут ни при чем, — тихо проговорил Будденбаум. — Я мог еще много чего им показать… Но что ты здесь делаешь?

— Пришла, чтобы получить ответы на несколько вопросов, — сказала Мэв. — Я заслужила, тебе не кажется? К тому же мы оба на краю могилы.

— Только не я, — заявил Будденбаум.

— Вот так? — отозвалась Мэв. — Ну, извини.

Она махнула Раулю, чтобы тот подошел.

— Ты хочешь прожить еще лет сто пятьдесят? — спросила она Будденбаума, — Ну, дело твое. А меня уволь. Кости болят.

Тут струя светлой энергии устремилась к ней. Мэв не испугалась. Она потянулась, взяла и переплела полосу света между своими скрюченными от артрита пальцами.

— Ты видел дом, который мы тут построили? — спросила Мэв, играя со струйкой. — Хороший вышел дом. Хороший дом.

Струя энергии выскользнула у нее из пальцев, но с земли поднялись другие.

— Что ты делаешь, женщина? — спросил Будденбаум.

— Ничего, — пожала плечами Мэв.

— Даже если земля и не моя, то магия моя.

— Я не отбираю ее у тебя, — мягко сказала Мэв. — Я слишком стара, и мне ничего не нужно, кроме воспоминаний. Они у меня есть, Будденбаум…

Пятна света забегали все быстрее, словно просыпаясь от ее слов.

— И как раз сейчас я помню все очень четко. Очень и очень четко.

Мэв закрыла глаза, и на улицу из-под земли выплеснулась новая волна света, омывая ее лицо и руки.

— Иногда я помню мое детство лучше, чем вчерашний день, — продолжала она, протягивая руку. — Кокер, ты здесь?

— Он здесь, — подтвердил Рауль.

— Можешь взять меня за руку? — спросила она.

— Он говорит, что держит, — сказал Рауль. И через секунду добавил: — Говорит, что крепко держит.

Мэв засмеялась:

— А знаешь, я чувствую. Будденбаум потянул Гарри за рукав:

— Она что, чокнутая?

— Нет. Здесь призрак ее мужа.

— Мне следовало бы его увидеть, — сказал Будденбаум, и его голос стал монотонным. — Последний акт… Что за стерва…

— Смирись, — посоветовал Гарри.

— Никогда не любил сантиментов.

— Это не сантименты, — возразил Гарри, глядя, как пят на света омывают лицо и руки Мэв. Они не поднимались в небо, как прежде, а кружились, будто пчелы над цветком, образуя какой-то узор. Первым его разглядел Рауль.

— Дом, — произнес он изумленно. — Гарри, ты видишь?

— Вижу.

— Хватит, — заявил Будденбаум, отмахиваясь от воспоминаний. — Хватит с меня прошлого. Сыт по горло.

Закрывая лицо руками, он попятился от дома Мэв, воссозданного ее памятью из света и воздуха во всех деталях, со стенами и окнами, лестницей и крышей. Слева от Гарри появилась дорожка, что вела к парадному крыльцу. Справа через дверной проем виднелась прихожая, дальше, за еще одной дверью, — кухня, а заней — двор, где цвели деревья. Сквозь прозрачные стены просвечивала обстановка комнат; мебель, ковры, вазы. Все на глазах оживало, и процесс этот набирал обороты. Твердая материя вещей, каждой мелочи, истлевшей много лет назад, но оставившей свой потаенный код, теперь возвращалась к жизни силой воображения. Вещи вспоминали сами себя во всем своем совершенстве и возвращались на место.

Все было зыбко, но Гарри увидел ажурную решетку изгороди; испанскую плитку на крыльце; витые лестницы на второй и на третий этажи, где было по две уборных и по шесть уютных спален.

А потом, даже прежде чем возникла крыша, начали появляться те, кто населял дом.

— Дамы, — восхищенно прошептал Рауль.

Дамы появлялись везде. На лестничных площадках и в спальнях, в гостиных и в кухне. Их голоса и смех звучали, как тихая музыка.

— Вот Беделия, — сказала Мэв. — А это Хильдегард и Дженни, моя милая Дженни…

Гарри подумал: это было не самое плохое место, если в конце концов о нем остались такие воспоминания. По современным стандартам красоты немногие из этих женщин считались бы привлекательными, но в доме веяло покоем и весельем, что вполне располагало и к смеху, и к эротическим утехам.

Что касается клиентов, приносивших доход заведению, то они проходили прозрачными, еле заметными тенями, призраками призраков мелькали на лестницах, в спальнях и ванных. Как Гарри ни всматривался в лица, он так и не сумел никого разглядеть, будто дом понимал их желание оставаться неузнанными, потому что они стыдились своей похоти.

Женщины же не выказывали никаких признаков стыда. Гарри видел, как одна вышла на лестницу с обнаженной грудью; другая, совсем голая, стояла на площадке. Они болтали друг с другом в уборной, терли друг другу спины в ванной, брили ноги и то, что между ними.

— Бот, смотри. — Мэв показала на невероятно пышную женщину, сидевшую в кухне и отщипывавшую кусочки пудинга с фарфорового блюда. — Это Мэри-Элизабет. Она свои деньги отлично отрабатывала. На нее всегда была очередь.

А это, — Мэв перевела палец на бледную черноволосую девушку, кормившую попугая, зажав кусочек в зубах, — это Долорес. А попугай… Как звали попугая? — Она оглянулась на Рауля. — Слушай, спроси у Кокера — Илия, — тут же ответил Рауль, Мэв улыбнулась.

— Да, конечно же Илия. Она уверяла, что он предсказывает будущее.

— Вы были здесь счастливы? — спросил Гарри.

— Я не собиралась заниматься этим, — ответила Мэв, — но, как ни странно, да. Может быть, даже слишком. Вот люди и стали завидовать.

— Поэтому они сожгли дом? — спросил Гарри, подходя к лестнице, по которой поднималась Мэри-Элизабет. — Из зависти?

— Одни из зависти, — сказала она. — Другие исключительно из благородных чувств: они не желали, чтобы мы с девушками портили горожан. Можете себе представить? Без меня и без этого дома никаких горожан бы и не было, поскольку не было бы города. И они это знали. Вот почему они ждали случая…

— И что же это за случаи?

— Наш сын. Наш безумный сын, пошедший не в отца, а в меня. Кокер был такой деликатный, а в роду О'Коннелов все сумасшедшие, и это передалось Клейтону. Кроме того, мы совершили ошибку: мы говорили ему, что он не такой, как все, что он дитя двух миров и когда-нибудь получит огромную власть. Лучше бы мы молчали. Он стал думать, будто он выше других и потому может презирать общие правила и делать что угодно. — Мэв погрустнела. — Однажды, когда ему было лет десять, я увидела, что он смотрит на горы Хармона. Я спросила, о чем он думает. Знаете, что он ответил? «Когда-нибудь, — сказал он, — эти горы будут моими, и я взгляну сверху на этот мир ничтожных насекомых». Я много раз вспоминала те слова. Они были предупреждением. Следовало бы еще тогда избавить его от мучений. Но мы с Кокером так долго мечтали о ребенке…

Краем уха Гарри продолжал слушать рассказ Мэв — как чары Кокера подарили ей вечную молодость, но она не могла забеременеть и родила сына в почти семидесятилетнем возрасте — и одновременно обдумывал то, что она рассказала раньше. Про хребет Хармона и мир насекомых.

— Что случилось с Клейтоном? — перебил он ее.

— Его повесили.

— Вы видели его мертвым?

— Нет. Его тело разорвали волки или медведи…

Он подумал о диких зверях в горах и тут же вспомнил, где слышал эти слова.

— Рауль, останься здесь с Мэв, хорошо?

— Конечно, — ответил Рауль, чье лицо сияло от вуайеристского удовольствия.

— Не уходи, — попросила Мэв.

— Я скоро вернусь, — ответил Гарри, — а вы продолжай те вспоминать.

И он проскользнул через запертую входную дверь дома грез на улицу.

* * *

— Каждая жизнь — листок на дереве жизни, — сказал Тесле человек, ходивший по воде. Она тогда ответила, что так и не успела толком рассказать ни одной истории.

— Успела, — возразил он. — Ты рассказала свою историю.

Конечно же, он был прав. Она рассказывала эту историю каждым движением, каждым словом или поступком, плохим или хорошим, каждым вздохом и ударом пульса.

Но теперь происходило что-то странное. Сердце Теслы больше не билось, дыхание прервалось, она не могла произнести ни единого слова, однако рассказ продолжался. Тесла умерла, в этом не было ни малейшего сомнения, но перо, писавшее ее историю, не прекратило свою работу. История не закончилась.

Тот сияющий свет, что поглотил ее, все еще не погас. Она точно знала, что видит его не глазами, потому что смотрела как будто со стороны и видела свое тело, едва различимое в этом сиянии. Тело лежало лицом вверх, руки и ноги раскинуты, пальцы вывернуты — Тесла хорошо помнила, что это за поза. Получаса не прошло с тех пор, как она видела ее: это поза человека на медальоне. Теперь так же лежало ее собственное мертвое тело, а сознание витало вокруг, разглядывая тело с отстраненным любопытством. Сознание слегка удивлялось происходящему, но подозревало, что разгадка окажется выше его понимания.

Глубоко в земле сиял крест — источник энергии, преобразивший почву и превративший ее из твердой материи в некое светящееся месиво. Тесла видела, как он рассеивает ее мысли, рассылает их сразу на четыре стороны, по четырем дорогам, начинавшимся от его лучей. Одна дорога предназначалась для людей и вела туда, где собраны мечты и желания всех мужчин и женщин, проходивших когда-либо по этому перекрестку. Другая имела противоположное направление и вела к существам, похожим на людей, — пришельцам из Метакосма, волею судьбы на время попавшим в Эвервилль. Третьей дорогой шли животные, дикие и домашние: собаки обнюхивали местечко, чтобы пописать; перелетные птицы направлялись на юг; мухи летели в кондитерский магазин Долана; черви копались в земле, как делали это уже миллион лет… Все виды и формы, даже самые низшие.

И наконец, последняя дорога вела дальше трех других — вверх, туда, где жили небесные существа, которых Тесла помогла заманить в ловушку.

— Что дальше? — спрашивала Рар Уту, исчезая в потоке света. Этот вопрос больше не терзал Теслу. Она нашла то, что искала, ее сознание разом охватило все факты и все следствия. А если перо продолжает писать и история не окончена, она сможет войти в нее сама.

А пока Тесла будет парить и смотреть, как четыре луча сияют на земле и бегут в четырех направлениях; как тление пожирает тело, которое она когда-то видела в зеркале.

* * *

Гарри пошел в сторону иадов и успел отойти на два квартала, когда его окликнул Будденбаум:

— д'Амур, помоги мне.

Оказывается, он не был полностью опустошен поражением своего дела. Лицо и пальцы у него светились, напоминая о том, что он потерял.

— Я тебя не виню, — проговорил Будденбаум, — Ты дружил с ней, тебе пришлось ее покрывать. У тебя не было вы бора.

— Да никого я не покрывал.

— Ну, так или иначе нельзя оставлять ее там, на перекрестке.

— Она погибла, — сказал Гарри.

— Знаю.

— Тогда вопрос, где она похоронена, имеет чисто академическое значение. А не пошел бы ты к черту с моей дороги?

— Ты куда?

— Я иду искать Киссуна.

— Киссуна? — удивился Будденбаум. — На кой черт он тебе сдался?

— Он может больше, чем ты.

— Неправда! — возразил Будденбаум. — Удели мне пару минут, и ты уже никогда не оглянешься. Некуда будет оглядываться. Не останется ни прошлого, ни будущего, а только…

— Один бесконечный день? — Гарри покачал головой. — Ради бога, перестань. У тебя уже был шанс, и ты его упустил.

В эту минуту он свернул за угол и увидел на другом конце улицы врагов. Он остановился, пытаясь сообразить, что происходит, но пожаров здесь не было, а отсвет дальних огней, пылавших за несколько кварталов отсюда, не давал рассмотреть сцену получше. В одном Гарри не сомневался: иады справились с паникой, напавшей на них у прохода. Даже при таком освещении и на таком расстоянии было видно, что они наступали не хаотически, а собрались в единую огромную змееподобную ленту, которая ритмично двигалась.

Гарри закатал рукава, обнажив татуировки, Кто знает, на что они способны? Может быть, и ни на что, но другой за щиты у него нет.

— Что ты собираешься делать? — осведомился Будденбаум. — Драться с ними? У тебя нет ни одного шанса. Даже если есть какая-то сила.

Гарри не обратил внимания. Он набрал в грудь побольше воздуха и пошел навстречу иадам.

— Думаешь, ты герой, да? — продолжал Будденбаум. — Это самоубийство. Если хочешь сделать что-то полезное, пошли со мной. Ты, д'Амур, откопаешь его мне.

— Откопаю?

Будденбаум показал руки. Зрелище было ужасное: в от чаянии он разбил их об асфальт, и они превратились в кровавое месиво. Он сломал несколько пальцев, и кости торча ли наружу.

— Я не могу действовать руками. А пока они заживут, будет поздно.

— Этого не случится, — сказал Гарри.

— Какого хрена ты знаешь, что случится, а что нет?

— Если ты хочешь добыть Искусство, тебе нужно было бы вернуть прежние способности. Но они не вернулись.

— Все из-за твоей Теслы…

— Возможно. А возможно, ты просто не тот человек. Будденбаум остановился.

— Слушать не хочу, — заявил он.

— Ну и не слушай, — ответил Гарри и пошел дальше.

— И я не откажусь от того, что принадлежит мне! — воскликнул Будденбаум и схватил Гарри за плечо израненной рукой. — Пусть я не в силах сейчас взять то, что мне нужно, но зато я еще в силах наказать тебя. Может быть, даже убить.

— И чего ты добьешься?

— Я убью своего врага, — ответил Будденбаум.

И он послал из ладони разряд в плечо Гарри, отчего в плече запульсировал каждый нерв.

— Даю тебе последний шанс, — сказал Будденбаум.

Татуировки Гарри заныли. Внутри все затряслось мелкой дрожью. Он понимал, что нужно бежать, но ноги не слушались.

— Что ты делаешь, Оуэн? — спросил чей-то голос.

Гарри чувствовал боль, шею сводило судорогой. Он попытался повернуть голову и посмотреть, кто это, но мышцы не слушались. Ему удалось лишь скосить глаза, и он заметил парнишку, двигавшегося к ним от перекрестка. Бледное лицо мальчика покрывали синяки.

— Отпусти его, Оуэн, — произнес юноша — Прошу тебя.

Будденбаум издал непонятный для Гарри звук. Может быть, он всхлипнул?

— Держись от меня подальше, Сет, — отозвался Оуэн.

— Что происходит? — спросил парень.

— Меня обманули, — сказал Будденбаум, и в голосе у не го зазвенели слезы. — Оно было у меня в руках…

— И этот человек его взял?

— Нет!

— Тогда в чем дело? Или ты убиваешь всех, кто попадется под руку? В тебе нет жестокости.

— Теперь будет, — заверил Будденбаум. — Отныне и навсегда — никакой жалости, никакого сочувствия…

— А любовь?

— Никакой любви, — зарычал Будденбаум. — Так что отойди, или я убью тебя.

— Не убьешь, — тихо и спокойно ответил Сет.

Боль отпустила, и постепенно к д'Амуру возвращалось ощущение своего тела. Без резких движений, чтобы не вызвать новую волну гнева у Будденбаума, он медленно повернул голову и увидел, как Сет поднял руку Оуэна и поднес к губам.

— Мы уже видели много боли, — ласково проговорил он, целуя окровавленные пальцы. — Пора начинать исцеление.

— Слишком поздно.

— Позволь мне, и я докажу, что ты ошибаешься, — ответил мальчик.

Гарри поглядел на Будденбаума. Гнев Оуэна сменился усталостью.

— Вам лучше уйти, — сказал Сет.

— Ты с ним справишься? — спросил д'Амур.

— Конечно, — тихо ответил Сет и обнял Будденбаума. — С нами все будет в порядке. Мы уйдем. Мы оба отсюда уйдем.

Времени на разговоры больше не оставалось. Оставив их утешать друг друга, Гарри направился дальше. Тем временем иады доползли до самого большого здания на улице — очевидно, там располагался суд или городское управление. До них оставалось шагов сто пятьдесят, не больше, и с каждым шагом теперь идти становилось все труднее. В основании черепа и в уголках глаз закололи мелкие иглы; голова наполнилась звоном.

Он почти радовался этому звону, так как он заглушал вопли людей, оставшихся в запертом здании. Сначала Гарри удивился, почему они не попытались сбежать через черный ход, но тут же увидел Гамалиэля: тот бежал вдоль стены и нес в руках что-то, похожее на человеческую голову. Если Гамалиэль здесь, то и его братцы где-то поблизости. Не исключено, что весь клан Зури явился полюбоваться зрелищем.

Но где же Киссун? Ведь это он придумал и продумал все события нынешней ночи, ставшей для него воздаянием. Он должен быть здесь и наблюдать.

Гарри брел вперед и звал Киссуна по имени, а потом перешел на бег. Странно звать человека в этом несусветном бедламе, но не Киссун ли сказал: как бы ни отличались иады от людей, сердце у них человеческое? У людей есть имена, есть прошлое. Даже у Киссуна есть прошлое, хотя он столь проникновенно говорил о радости быть никем: просто око горы, что смотрит вниз на букашек…

Змея иадов изогнулась, превратившись в огромное колесо, налегла на дом, и по стенам пошли трещины. Чем ближе подходил Гарри, тем яснее видел, что не зря они получили свое название. Уроборос — змей, пожирающий свой хвост, охвативший кольцом землю. Символ силы — равнодушной и самодостаточной силы; непреклонной, непостижимой, неодолимой.

На этот раз не было никаких галлюцинаций — ни демонов, ни отца Гесса, восстающего из осыпавшейся могилы, чтобы обвинить Гарри. Ничего, кроме кольца, сжимавшегося вокруг дома с живыми людьми. Гарри видел змею все яснее. Она словно нарочно показывала себя, желая измучить его тем, что он не может постичь ее природу и не находит ни единой понятной детали — ни головы, ни когтей, ни глаз. Лишь контур, абрис, силуэт, а внутри — мешанина, от которой начинала кружиться голова и подступала тошнота. Жесткая форма неопределенного цвета (то ли синеватого, то ли красноватого, то ли ни того ни другого), бездушная и бес страстная.

Никаких человеческих лиц, конечно, тоже не было. Только повторения, как отражения в анфиладе зеркал или эхо, подхватывающее приказ. Эхо, ищущее смысл, но не имеющее своего смысла.

Нужно найти сердце змеи. Это единственная надежда: отыскать, где сердце.

Звон в голове сделался невыносимым, но Гарри продолжал идти. Чем ближе он подходил — шестьдесят ярдов, пятьдесят, сорок, — тем яснее слышал тихий шепот.

Бояться нечего, говорил он себе.

Его удивила собственная храбрость.

— Нет ничего такого, чего бы ты не видел раньше… Успокоила и ободрила.

— Только дай мне обнять тебя… Погоди-ка, сказал он себе.

— Скоро мы будем только вместе… Это не он. Это Иад.

— Никто не сможет нас разделить. — Голос зазвучал торопливо, будто понимая, что он раскрыт. — Ты знаешь это сердцем… сбоим человеческим сердцем…

Когда Гарри был уже в десяти ярдах от огромного, мед ленно проворачивавшегося колеса, шепот исчез и остался лишь звон, в котором тонули людские крики. Он заметил, как справа к нему устремился Гамалиэль, и понял, что сей час умрет. Без молитв, без покаяния. Его убьют одним уда ром.

Жить ему оставалось секунды. Секунды на то, чтобы найти Киссуна.

Он набрал в грудь побольше воздуха и, не слыша собственного голоса, крикнул изо всех сил:

— Я ищу Клейтона О'Коннела!

Сначала не последовало никакой реакции. Колесо продолжало вращаться, и перед измученным взором Гарри мелькали бессмысленные формы. Но потом, когда Гамалиэль подошел совсем близко и поднял руку, потянувшись к горлу д'Амура, движение стало замедляться. Должно быть, Гамалиэль услышал какой-то приказ, потому что замер, остановился и отступил немного.

Звон в голове Гарри тоже стих, хоть и не полностью. Он стоял перед иадами, тяжело дыша, как узник, чьи цепи чуть-чуть ослабили.

В массе иадов произошло движение. Какой-то узел рас крылся, и оттуда, из самого нутра (внутри Иад состоял из того же мерзостного вещества, что и снаружи) появился Киссун.

Вид у него был тот же, что и на горе: ясный и умиротворенный.

— Как ты сумел узнать, кто я? — спросил он.

Он стоял далеко, но голос его раздавался у Гарри в ушах, как и шепот иадов.

— Я ничего не узнавал, — ответил Гарри. — Просто услышал.

— От кого? — Киссун вышел из своего живого святилища на асфальт улицы. — Кто тебе сказал?

— От твоей матери.

Лицо Киссуна оставалось бесстрастным. Ни одна черта не дрогнула.

— Ее зовут Мэв О'Коннел, если ты забыл, — сказал Гарри, — и ее повесили вместе с тобой и твоим отцом.

— Ты научился говорить с мертвецами? — удивился Киссун. — С каких пор?

— Она не умерла, Клейтон. Она очень даже живая.

— Что за дурацкие шутки? — воскликнул Киссун. — На деешься таким образом кого-нибудь спасти?

— Твоя мать осталась жива, Клейтон. Ветка сломалась, а потом она нашла дорогу в Субстанцию.

— Не может быть.

— Проход всегда был там, и он не закрывался.

— Как она смогла пройти?

— У нее в запасе всегда имелась парочка заклинаний, не так ли? И воля, чтобы заставить их работать. Видел бы ты, что она устроила на перекрестке! Видишь свет? — Гарри обернулся и показал на то место, где стоял бордель. Небо там заметно светилось. — Тоже ее работа.

Киссун посмотрел туда, и на лице у него промелькнуло сомнение. Гарри остался доволен.

— Ну, не знаю, д'Амур… Ты продолжаешь меня удивлять.

— Я и сам удивился.

— Если ты солгал…

— Зачем мне лгать?

— Чтобы задержать меня.

— Ты все равно добьешься своего.

— За каким чертом? — пожал плечами Гарри. — Рано или поздно ты все равно сделаешь то, что задумал.

— Сделаю, — согласился Киссун. — И никакая мать мне не помешает.

Он смотрел на свечение в небе.

— Что она там делает? — спросил он.

— Восстанавливает бордель, — ответил Гарри. — Как в старые добрые времена.

Киссун на мгновение задумался.

— Старые добрые? — повторил он. — Да черт бы их побрал!

С этими словами он без долгих разговоров направился к перекрестку, а д'Амур пошел следом.

Гарри не нужно было оглядываться, чтобы понять: иады сняли осаду здания и потекли вслед за Киссуном. Казалось, несмотря на свою жестокость, они не имели намерения — а может быть, и желания — причинять кому-либо зло. Звон в голове Гарри почти стих, превратившись в тихий шепот, и он воспользовался этим, чтобы привести в порядок мысли и продумать план. Он почти не сомневался, что без хозяина иадам его мысли неинтересны.

Он прекрасно понимал, что внезапное возвращение матери не смягчит Киссуна. Скорее всего, он отправился к ней не из неясных чувств, а из любопытства.

Тот факт, что женщина, породившая его на свет, не умерла, не отобьет у Киссуна желания скормить весь мир своим букашкам. Оставалась надежда, что в момент встречи с Мэв он потеряет неуязвимость, но даже если так — каким оружием его возьмешь? И что будут делать в этот момент иады — смотреть и ждать? Это казалось маловероятным.

— Вряд ли ты ожидал такого, да? — сказал Киссун, когда они завернули за угол. — Я имею в виду иадов.

Гарри оглянулся. Громадное колесо нависло над ним, подобно волне, грозя обрушиться, и постоянно меняло очертания. Казалось, оно захватывало и трансформировало даже воздух, а темнота помогала ему.

— Я сам не знаю, чего ожидал, — ответил Гарри.

— Ты видел немало демонов, но вряд ли встречался с таким. — Киссун показал на колесо. Он не ждал от Гарри ни возражения, ни согласия. — Они скоро изменятся. А потом еще раз изменятся. Поэтому и бессмертны.

Гарри вспомнил, что говорила Норма про мир. Верны ли ее слова в отношении Иад? Изменчивы и неуязвимы?

— Это лишь малая часть тех, что ждут на другой стороне.

— Я рад, что не увижу этого, — сказал Гарри.

— Решил не воевать? Умно. Ты не знаешь, что тебе теперь делать, да? И от этого тебе страшно. Лучше сдаться. Иди домой и смотри телевизор, пока очередь не дошла до тебя.

— Ты так ненавидишь мир?

— Меня унесли волки, д'Амур. Я очнулся в темноте с веревкой вокруг шеи. Я задушил их, конечно; и когда я стоял над ними, перемазанный их кровью, я подумал; не они мои враги. Мои враги — те, кто взял меня ночью, беззащитного, и повесил на дереве. Их кровью я должен умыться. Их глотки я должен рвать. Но как? Как полудурок, сын пьяницы и хозяйки борделя, может справиться с Сапас Умана? — Он остановился и улыбнулся. — Теперь ты знаешь.

— Знаю.

— Один вопрос, д'Амур, прежде чем мы придем туда.

— Спрашивай.

— Тесла Бомбек.

— Что?

— Где она?

— Она погибла.

Киссун смотрел на Гарри некоторое время, словно пытаясь определить, лжет тот или нет. Потом произнес.

— С ней было интересно. Наши встречи в Петле я вспоминаю почти с нежностью. — Он сам улыбнулся несуразности своих слов. — Конечно, она боец легчайшего веса. Но сражалась храбро. — Он сделал паузу, глядя мимо Гарри на Иад, и задал вопрос — Знаешь, зачем они пожирают собственный хвост?

— Нет.

— Чтобы доказать свое совершенство.

Киссун повернулся и пошел дальше. За поворотом они увидели перекресток и дом, воссозданный Мэв. Теперь он выглядел почти твердым, как картина, написанная светом. Добавились детали — то окно, то статуя. Киссун ничего не сказал, но его шаг замедлился.

— Где мать? — спросил он.

— Внутри, наверное.

— Приведи ее. Я не хочу входить.

— Это же иллюзия.

— Я знаю, — ответил Киссун. Показалось ли Гарри, или голос его и вправду дрогнул? Киссун повторил: — Приведи ее.

— Хорошо. — Гарри поднялся на крыльцо и вошел.

Он оказался в настоящей эротической стране чудес. Стены были увешаны картинами, в основном на классические темы: «Суд Париса», «Леда и лебедь», «Похищение сабинянок». И повсюду — женская плоть, ставшая со времени его ухода еще более сочной и влекущей. Женщины в нижнем белье, болтающие друг с другом в гостиной. Женщины с рас пущенными волосами, омывающие свои тяжелые груди. Женщины, возлежащие на постелях, ласкающие себя между ног, улыбающиеся призрачным клиентам.

Гарри бродил среди них в поисках Мэв и чувствовал, что улыбается вопреки всему. Конечно, тот мир был суровым — болезни, грубость, внебрачные дети. Конечно, женщины были глупы, ленивы и не упускали случая обобрать клиента. Но Мэв сберегла и передала то, что обитало в ее доме, — радость.

— Гарри? — окликнули его. В кухне, среди группы женщин, стоял Рауль. — Ты откуда?

— Я нашел сына Мэв. Где она?

— Она во дворе. Ты говоришь, нашел ее сына?

— Ее сын — Киссун, Рауль, — сказал Гарри. — Настоящее имя Киссуна — Клейтон О'Коннел.

— А он знает?

— Конечно. Как он может не знать?

— Да… Однако трудно себе представить, чтобы сын Мэв убил членов Синклита и сотворил все остальное.

— Все с чего-то начинается.

— И где он сейчас?

— Перед домом, — ответил Гарри, — вместе со своими иадами.

Он вышел в сад. Мэв вообразила сад таким, каким он был в какую-то далекую весну, — с вишнями, прогнувшимися под тяжестью цветов, с пьяным, как вино, воздухом. Рядом с Мэв на траве сидела женщина и смотрела на звезды.

— Ее зовут Кристина, — сообщила Мэв. — Она знает все созвездия.

— Я нашел Клейтона.

— Что?

— Он здесь.

— Не может быть, — покачала головой Мэв. — Не может быть. Мой сын погиб.

— Так было бы лучше для всех, — отозвался Гарри. — Он привел сюда Иад, Мэв. Он отомстил людям за то, что они сделали с вами.

— И… ты думаешь, что я его разжалоблю?

— Если сможете.

Мэв взглянула на женщину, потом на звезды.

— Что он сказал?

— Он велел мне привести вас к нему. Она оглянулась на Рауля:

— Мой Кокер здесь? Рауль кивнул.

— Он знает? Рауль снова кивнул.

— И что он думает? Рауль прислушался.

— Он просит вас быть осторожной. Говорит, что он опасен. Что он всегда был злым.

— Не всегда. У меня в утробе он не был злым. Мы его таким сделали, Кокер. Не знаю, как это получилось, но мы виноваты.

Она вошла в дом и, отказавшись от помощи Гарри, прошла через кухню и гостиную к выходу.

Дверь по-прежнему была открыта. Киссун стоял там, и по выражению его лица было ясно, что он заметил мать через полупрозрачные стены борделя. Он уже не казался таким уверенным, как раньше.

— Посмотри на меня, — обратился он к Мэв.

— Клейтон?

— Какая ты старая! — воскликнул он и поднялся на крыльцо. — Но ты не могла выжить, мама.

— Ты тоже.

— Я-то умер, мама. Меня здесь держит только ненависть, — произнес он и поднял левую руку, в которой держал жезл. Жезл Смерти.

Гарри крикнул, но Киссун действовал быстро. Он ударил мать по голове, и та упала, заливая кровью призрачный ковер.

Тесла в своей сияющей могиле почувствовала этот удар и словно умерла во второй раз. Дух ее содрогнулся, она по смотрела вверх, увидела над собой расплывшееся кровавое пятно, и женский голос заплакал от боли.

Гарри схватил Киссуна за руку, пытаясь оттащить от Мэв, но тот был слишком силен. Одним движением плеча он стряхнул с себя д'Амура, так что Гарри пролетел сквозь прозрачную стену и приземлился на кухонный стол. Поднявшись на ноги, он увидел, что Рауль тоже бросился на Киссуна. На не го Киссун вообще не обратил внимания, даже не потрудился стряхнуть с себя. Он опустился на колени рядом с Мэв, занес руку и снова обрушил жезл на ее голову. Раз, другой, третий, четвертый. Четыре раза опустился жезл, и четыре раза содрогнулся дом, созданный ее памятью.

Когда приблизился Гарри, все было кончено. Киссун — забрызганный кровью, со слезами на глазах — поднялся на ноги. Он вытер нос ладонью, как обыкновенный уличный мальчишка, и сказал:

— Спасибо, д'Амур. Мне понравилось.

Тесла не хотела слушать. Не хотела шевелиться. Не хотела вообще ничего — только плавать здесь до тех пор, пока этот лимб ее держит.

Но наверху свершилась жестокость, отголоски ее раздались внизу, и Тесла против воли почувствовала поднимавшийся гнев. Гнев ее передался земле, и сияющая волна повлекла Теслу к ее неподвижно лежавшему телу. Чем ближе она подплывала, тем больше в ней становилось силы. От нее хотят, чтобы она снова туда вернулась, догадалась Тесла. Что бы она снова воссоединилась со своей плотью.

Зачем? Ответ она узнала, как только скользнула внутрь, в темноту под закрытые веки. От нее хотят, чтобы сердце ее забилось, чтобы легкие наполнились воздухом; а главное, от нее хотят, чтобы она вошла в свое тело. Тогда тело превратится в крест, разум найдет смысл в смятениях плоти, и они соединятся в единое целое, небесное и земное.

Короче говоря, от нее хотели, чтобы она приняла Искусство.

Она не могла отвергнуть такой дар. Она поняла это в тот самый миг, как только Искусство ее коснулось. Оно изменит Теслу — так, как она не могла и представить. Так, что для нее потеряет смысл различие между жизнью и смертью.

Возможно, между первым и вторым ударами сердца был момент, когда она все-таки могла отвергнуть дар и опять вы скользнуть из тела, Позволить ему умереть, исчезнуть. Но она уже сделала выбор, не успев его осознать.

И тогда в нее вошло Искусство.

— Что это? — спросил Киссун, когда тело его матери, лежавшее перед ним на асфальте, пронзили тысячи тонких, как иголки, лучей, Гарри не знал. Он только смотрел, как: тело старой женщины тает, будто в печи крематория. Но этот огонь не про сто уничтожал: сквозь исчезавшее тело Мэв О'Коннел проступало другое.

— Тесла?

Она казалась сотканной из огня, но все-таки это была она! Господи Всемогущий, это была она!

Гарри услышал, как гудение иадов у него в мозгу превратилось в вой, похожий на мычание испуганного быка. Киссун попятился к выходу, явно испугавшись не меньше, чем его безликий союзник, но тут Тесла позвала его по имени. Трансформация изменила ее голос.

— Такое нельзя простить, — сказала она. Огонь в ней почти погас, и она стала похожа на прежнюю Теслу. — Здесь, где родились и ты, и я…

— И ты? — повторил Киссун.

— Я родилась здесь сейчас, — ответила Тесла. — Ты стал тому свидетелем, хотя для тебя это слишком большая честь.

Вой иадов, слушавших их разговор, нарастал. Гарри вгляделся в темноту за спиной Киссуна и увидел, как страшное колесо оседает и распадается.

— Это ты сделала? — спросил он Теслу.

— Может быть, — ответила она, изучая свое тело.

Оно приобрело еще большую плотность. Особенно Теслу интересовали руки, и Гарри сообразил почему: она вспомнила про Яффа, чьи руки Искусство обезобразило.

— Будденбаум был прав, — заметил он.

— В чем?

— Ты получила Искусство.

— Я не собиралась, — сказала Тесла, и в голосе ее одно временно звучали изумление и печаль. — Если бы он не пролил кровь…

Она опустила руки и повернулась к Киссуну — тот продолжал пятиться от двери, уже переставшей быть дверью. После смерти Мэв ее фантазии таяли на глазах. Иады же уползали в темноту мелкими беспорядочными змейками, кольцами и зигзагами. Вскоре они превратились в небольшие темные облака, кое-где закрывавшие звезды. Потом исчезли и облака.

— Это только начало конца, — проговорил Киссун.

— Знаю, — ответила Тесла и улыбнулась.

— Почему же ты не боишься? — спросил Киссун.

— С какой стати? Потому что ты убил родную мать? — Тесла покачала головой. — На земле было полно таких же мерзавцев, как ты, чуть ли не от Сотворения мира. А конец означает, что все кончено, что ничего больше не будет. Не будет тебя — небольшая потеря, не так ли?

Он несколько секунд смотрел ей в лицо, будто что-то хо тел в нем найти. Не нашел и сказал лишь:

— Увидим.

Повернулся и скрылся во тьме, поглотившей иадов.

Наступила новая пауза. Все долго молчали и глядели, как рассеиваются стены дома Мэв. Гарри сел на корточки, и, когда последнее пятно иадов развеялось в звездном небе, по щекам у него потекли слезы радости. Тесла тем временем отошла на несколько шагов от того места, где снова появилась на свет — теперь она уже ничем не отличалась от прежней себя, — и стала смотреть на бушевавший через несколько улиц пожар. Где-то вдалеке завыли пожарные сирены.

— Что ты чувствуешь? — спросил ее Гарри.

— Я… пытаюсь сделать вид, будто со мной ничего не случилось, — ответила Тесла шепотом. — Если не торопиться… со всем не торопиться, то, возможно, я не сойду с ума.

— Значит, все не так, как они говорили?

— Прошлого я не вижу, если ты об этом.

— А будущее?

— Нет. По крайней мере, отсюда я точно его не вижу. — Она тяжело вздохнула — Мы еще не закончили историю. Может быть, в этом причина.

Со стороны сада долетел чей-то смех.

— Твой приятель, кажется, счастлив, — заметила Тесла.

— Это Рауль.

— Рауль? — На лице у Теслы мелькнула слабая улыбка. — Там Рауль? Господи, я думала, я потеряла его…

Она замолчала, не договорив фразы, и увидела Рауля, стоявшего на краю сада под цветущим деревом.

— Посмотри туда, — проговорила она.

— Что там?

— Ну да, конечно, — сказала она — Я ведь вижу его мертвыми глазами. Интересно — Она вытянула перед собой руку, соединив средний и указательный пальцы. — Хочешь попробовать?

Гарри поднялся на ноги.

— Конечно, — ответил он.

— Иди сюда.

Он подошел к ней с некоторым страхом.

— Не знаю, получится ли у меня. Но вдруг повезет. — Она дотронулась пальцами до его яремной вены. — Чувствуешь что-нибудь?

— Холодно.

— И все? А если… вот здесь? — На этот раз она коснулась лба Гарри. — Опять холодно?

Он не отвечал.

— Хватит?

— Нет. Нет. просто это так странно.

— Посмотри опять на Рауля, — предложила она. д'Амур взглянул в направлении деревьев и удивленно вскрикнул.

— Ты видишь их?

— Да, — улыбнулся он. — Я их вижу.

Рауль был не один. Рядом с ним стояла Мэв, но уже не в пыльных лохмотьях, а в длинном светлом платье. Она сбросила прошедшие года и теперь стала красивой женщиной лет сорока. Она держала под руку мужчину, похожего на льва. Мужчина, одетый в летний выходной костюм, смотрел на свою жену так, как смотрел на нее с первого дня, — с бесконечной любовью.

Четвертым в этой странной группе был еще один призрак: Эрвин Тузейкер в бесформенном пиджаке и мешковатых брюках с легкой завистью косился на счастливую пару.

— Пошли к ним, — предложила Тесла. — У нас есть еще несколько минут, прежде чем сюда явятся люди.

— А что будет, когда они явятся?

— Мы уйдем отсюда. Пора приводить жизнь в порядок, Гарри, живые мы или мертвые. Нужно приготовиться к тому, что будет дальше.

— А ты знаешь, что будет?

— Я знаю, на что это будет похоже, — ответила Тесла и вошла в сад.

— На что же? — спросил он, следуя за ней под дождем лепестков.

— На сны, Гарри. На наши сны.

Часть VII ЛИСТЬЯ ДЕРЕВА ЖИЗНИ

Глава 1

Уик-энд в Эвервилле со всеми его знамениями, предзнаменованиями и нелепостями не остался незамеченным. Об Эвервилле заговорили сразу, едва началась неделя, как начинают говорить обо всех таких городках, если там случается массовое убийство либо выясняется, что это родина очередного президента. Вся Америка узнала, что в Эвервилле что-то произошло, хотя никто толком не понимал, что именно. Свидетели событий, которые могли бы что-то рассказать (те, что в субботу присутствовали на параде на Мейн-стрит, или те, что оказались в здании муниципалитета в ночь с субботы на воскресенье), только вносили путаницу. Мало того что они противоречили друг другу, но они противоречили и сами себе, час от часу и раз от разу вспоминая новые, абсолютно невероятные подробности. Тем не менее за неделю рассказы их о подземных толчках, огнях, падающих камнях просочились в таблоиды.

Как только в прессе появились первые подобные рассказы (их неизбежно сравнивали с кровопролитием в Джонстауне или Вако* (* Поселения тоталитарных сект в американской глубинке, ставшие известными после массовых самоубийств сектантов и кровопролитных столкновений с представителями властей)), в Эвервилль хлынули разного рода экс перты — психологи, уфологии, специалисты по паранормальным явлениям. Все они без конца давали интервью, так что к концу недели тон репортажей сменился с сочувственного на иронический, а порой даже циничный. «Тайм» заменил подготовленную обложку, убрав с задника текст о трагедии в Эвервилле, что само по себе означало утрату интереса к теме. Напечатали лишь короткую заметку с весьма неудачной фотографией Дороти Баллард: фотограф запечатлел ее в ночной рубашке через противомоскитную сетку двери, так что вид у Дороти был, как у заблудшей души под домашним арестом. Называлась заметка «Америка сходит с ума?».

Никто, впрочем, не отрицал того факта, что в прошлые выходные погибло множество людей, и многие умерли страшной смертью. Жертв было двадцать семь человек, включая менеджера из мотеля Стерджиса и еще три тела, найденные на шоссе за городом, — двое обгорели до неузнаваемости, а в третьем удалось опознать журналиста из Омахи Натана Грилло. Власти сделали вскрытие, провели гласные и негласные расследования силами полиции и ФБР, а потом выступили с заявлениями, где назвали несколько возможных причин смерти. Конечно, поползли слухи, частично подхваченные таблоидами. Например, «Инкуайрер» напечатал, что в том самом мотеле нашли два костюма, имитирующие кожный покров, сделанные из неизвестного материала. В горах Хармона обнаружили три креста с распятыми, и двое из них оказались людьми, а третий — непонятным существом внеземного происхождения; но об этом публика не узнала.

Немного позже, когда число свидетелей и добровольных комментаторов эвервилльских событий многократно возросло и версия «Тайма» с каждым днем приобретала все больше сторонников, история получила новый виток. Один из самых уважаемых граждан Эвервилля — Босли Каухик — покончил с собой.

Его тело обнаружили в кухне «Закусочной Китти» в ночь со вторника на среду в три часа пятнадцать минут, ровно через одну неделю и три дня после рокового фестиваля. Каухик застрелился, оставив записку рядом с кассовым аппаратом. Содержание записки просочилось в прессу на следующий же день, несмотря на усилия Джеда Джилхолли воспрепятствовать огласке.

Адресата записка не имела. Несколько строк, нацарапанных на обороте меню, путаных и с синтаксическими ошибками. Босли писал:

«Надеюсь, Господь простит меня за то, что я сделал, но я не могу больше с этим жить. Я знаю, про меня говорят, будто я спятил, но я видел то, что я видел, и если я посту пил неправильно, то сделал это ради ребенка. Сет Аанди знает, что я говорю правду. Он видел все, как и я, ион знает, что у меня не было выбора. Только я все равно думаю, что Господь послал мне эту девочку, дабы испытать меня, но вера моя оказалась слаба, и я не выполнил Его волю, пусть и ради девочки. Не могу я жить и все время про это думать. Я верю, что Господь меня поймет и не оставит. Он меня сотворил, и Он знает, что я всегда старался исполнять Яго волю. Иногда даже чересчур старался. Простите, если я перед кем-то виноват. Прощайте».

Упоминание в этом скорбном послании имени Сета Ланди вызвало новую цепь допросов, поскольку сам юный Ланди числился среди без вести пропавших. Билл Уэйтс признался, что видел, как на Ланди напали двое из оркестрантов, но признание его ничего не давало. Один из двоих нападавших — Ларри Глодоски — сам был зверски убит, а второй, Рэй Олстед, находился в тюрьме в Сэлеме по обвинению в этом убийстве. Ему давали успокоительные препараты, поскольку он буйствовал и постоянно твердил, что он видел то, чего не должен был видеть, и теперь покойник непременно придет за ним. Что именно он видел, оставалось загадкой, но полицейские психиатры пришли к выводу, что Рэй Олстед причастен к преступлениям той ночи. Возможно, заключили они, он совершил преступление в приступе ярости, а теперь боится, что жертвы потребуют его к ответу. Уэйтс опровергал эту версию. Он утверждал, что весь вечер Олстед был у него на глазах; однако Уэйтс в тот вечер тоже находился в состоянии опьянения и потому не мог считаться надежным свидетелем.

Б результате самоубийства Босли Каухика следствие по теряло потенциально ценного свидетеля, а на руках остались новые вопросы. Куда подевался Сет Ланди? О какой девочке упоминал благочестивый Босли? Если она действительно существовала, кому же он ее отдал?

Ни один из вопросов не имел ответа, и никто не пони мал, где их искать. Босли похоронили на кладбище Поттеров рядом с его отцом, матерью и бабушкой по материнской линии. Рэй Олстед оставался в тюрьме в Сэлеме, но адвокат добивался, чтобы его отпустили за недостаточностью улик. Что касается ребенка, то — поскольку никто не заявлял о пропаже — записали, что никакого ребенка не было. Исчезновение Сета Ланди стало последней загадкой Эвервилля. Оно занимало умы горожан, связываясь с фигурой Оуэна Будденбаума. В его существовании в отличие от существования девочки никто не сомневался. Все видели, как Будденбаум выпал из окна; его обследовали в больнице Силвертона; на него смотрели сотни глаз в тот самый печально известный день фестиваля; и он все еще оставался в Эвервилле, когда стемнело, о чем доложили несколько свидетелей. Более того: он, похоже, был не только участником событий, но одним из соавторов и режиссеров жуткой мистификации, которую одни называли паранормальным явлением, а другие — массовой истерией. Горожане считали, что, если бы Будденбаум нашелся и начал давать показания, он сумел бы ответить на многие, если не все, нерешенные вопросы.

Довольно похожий портрет Оуэна, нарисованный полицейским художником, был напечатан сразу в нескольких общенациональных газетах, а также, разумеется, в «Орегониан» и «Эвервилль трибьюн». Сообщения от читателей начали приходить почти сразу. Кто-то видел его два года назад в Луизиане; кто-то — на прошлой неделе в Майами, где он плавал в бассейне; кто-то — в толпе зрителей в Диснейленде на Электрическом параде. Сообщения приходили буквально десятками, некоторые свидетельства касались событий десятилетней давности. Но нигде Будденбаум не оставил ни одной реальной зацепки. Он никогда и ни с кем не беседовал о марсианах или о тайных делах. Он приходил и уходил, оставляя после себя лишь смутное ощущение того, что он не принадлежит этому времени и этому миру.

Но такие рассказы, сколько бы их ни приходило, не мог ли долго поддерживать интерес общества к событиям в Эвервилле. Когда жертв предали земле, когда фотографы поднялись в горы и посмотрели на главное место действия (полиция так там поработала, что фотографировать, кроме пейзажей, было абсолютно нечего), когда дело о смерти Босли Каухика закрыли, а розыск Будденбаума прекратили, история Эвервилля сама собой сошла на нет.

К концу сентября интерес к ней пропал, а еще через месяц одни использовали ее как тему для костюмов к Хэллоуину, а другие уже забыли.

* * *

— Я родилась сейчас и здесь, — сказала Тесла Киссуну возле исчезавших остатков дома Мэв О'Коннел, и это было правда Земля, которая должна была стать для нее могилой, стала колыбелью, и Тесла вышла из нее обновленная. Неудивительно, что следующие несколько недель походили на второе детство, хотя и немного странное.

Как Тесла и говорила д'Амуру, она не заметила особых откровений. Дар, попавший к ней то ли по недосмотру, то ли сознательно и неслучайно, сам по себе не давал понимания структуры реальности. А если и давал, Тесла еще не научилась различить то, что незаметно обычному глазу. Теперь она не могла отважиться даже на мелкое чудо, какое она сотворила в ночь на складе, дав Гарри возможность смотреть глазами мертвых. Она не имела нималейшего желания влиять на людей до тех пор, пока не почувствует себя уверенной в своих действиях. А это, подозревала Тесла, наступит не скоро. Ум ее был закрыт даже больше, чем до воскресения, словно инстинктивно она сузила поле зрения при виде от крывшегося горизонта — из страха потерять себя.

Теперь она вернулась в свою старую квартиру в Западном Голливуде. Она поехала туда прямо из Эвервилля не потому, что когда-то была там счастлива, — нет, счастлива она не была; но ей хотелось увидеть что-то знакомое. Многие соседи съехали, появились другие, но комедии и драмы, происходившие у них за закрытыми дверями и окнами, по большей части не изменились. Ожидающий операции транссексуал из нижней квартиры по субботам до четырех утра слушал свою музыку; пара, жившая напротив, дважды в неделю устраивала скандалы, а после бурной ссоры так же бурно мирилась; чей-то кот ежедневно оставлял лужи блевотины на лестнице. Не слишком шикарная жизнь, но в этой обшарпанной квартирке с дешевой мебелью и потрескавшейся штукатур кой был ее дом. Здесь Тесла могла вообразить, что она нормальная женщина и живет обычной, нормальной жизнью, Возможно, не так, как принято в американской глубинке, но все же вроде того. Здесь в былые дни Тесла лелеяла свои самые заветные надежды и впустую потратила время, вместо того чтобы идти к цели прямым путем. Здесь она зализы вала раны, если отвергали ее сценарии или любовь наносила удары: когда она узнала, что Клаус ей изменяет; когда Джерри уехал в Майами и не вернулся. Порой жизнь здесь казалась нелегкой, но это помогало не забывать, кто она такая. Сейчас это важнее любых удовольствий и самообмана.

Конечно, в этой квартире погибла несчастная Мэри Муралес, задушенная ликсами Киссуна, Здесь они с Люсьеном — бедным, невинным Люсьеном — разговаривали о том, что люди — это сосуды для Бесконечного. Тесла никогда не забывала его слов. Возможно, они были пророчеством, хотя она не верила в пророчества и считала, что будущее всегда скрыто; так она и сказала д'Амуру. Однако сама она стала сосудом, заключавшим в себе огромную, бесконечную силу. Тесла несла в себе эту силу, и ее задача заключалась в том, чтобы не дать силе себя раздавить. Если она не научится использовать Искусство как Тесла Бомбек, пускай оно остается внутри ее.

В этот период реабилитации ей иногда звонил из Нью-Йорка Гарри. Он спрашивал, как ее дела, трогательно беспокоился о ее состоянии, и их беседы по большей части были совершенно банальными. Политических вопросов они почти не затрагивали, и Гарри придерживался своей линии мягко и открыто, предоставляя Тесле самой сменить тему, если она захочет. Тесла делала это редко. Так они болтали ни о чем и были довольны. Прошло еще несколько недель, Тесла стала чувствовать себя увереннее, и тогда они заговорили об Эвервилле и о последствиях того, что там произошло. На пример, не слышал ли д'Амур что-нибудь про иадов или про Киссуна? (На оба вопроса он дал отрицательный ответ.) А про Томми-Рэя и маленькую Эми? (И снова он ответил, что нет.)

— Затаились, — сказал Гарри. — Зализывают раны. Ждут, кто первый шевельнется.

— Тебя это, похоже, не беспокоит, — сказала Тесла.

— По-моему, Мэв была права. Знаешь, что она мне сказала? Она сказала: если ты не знаешь, что впереди, чего же ты боишься? В этом есть смысл.

— Гарри, никто из погибших не знал, что впереди, но им было чего бояться.

— Да. Я и не пытаюсь притвориться, будто вокруг только солнце да цветы. Я знаю, что это не так. Но я столько времени потратил на поиски врага…

— Ты уже видел его.

— Да, я его видел.

— Похоже, ты улыбаешься?

— Ага. Черт, не знаю почему, но улыбаюсь. Грилло советовал мне смотреть на это дерьмо проще, а я с ним спорил. Надеюсь, Бог сейчас даст Грилло меня услышать, потому что он был прав. Тес, он был прав.

Разговор закончился, но после того, как Гарри вспомнил о Грилло, Тесла уже не могла забыть о нем. Раньше она не хотела не то что разбираться в своих чувствах, а даже касаться этой темы, опасаясь потерять с трудом восстановленное равновесие. Но сейчас упоминание о Грилло застало Теслу врасплох, и воспоминания покатились, как снежный ком, увлекая ее за собой. Она обнаружила, что все не так уж страшно. Грилло сильно изменился за те восемь лет, что они знали друг друга: растерял идеализм и уверенность, превратился в циника. Но из-под этой маски проглядывало лицо прежнею Грилло — обаятельного, вспыльчивого, простодушного — по крайней мере, таким она его увидела, когда они познакомились. Они никогда не жили вместе, и теперь Тесла об этом жалела. В ее жизни не было другого мужчины, который восемь лет оставался бы к ней привязан. Даже раньше, когда она колесила по «Америкам» и не звонила месяцами, им с Грилло хватало нескольких слов, чтобы понять друг друга и продолжить диалог.

Вспоминая эти звонки из закусочных для дальнобойщиков, из кафе на захудалых заправках, она мысленно вернулась к тому, чему Грилло посвятил последние пять лет, — к Рифу. Он называл Риф делом своей жизни и утверждал, что собранной в нем информации достаточно, чтобы описать все на свете. По словам Грилло, самому ему недоставало для этого энергии и терпения. Тем не менее, насколько могла судить Тесла, он не отходил от дел до самого конца.

Ей стало любопытно узнать, действует ли Риф до сих пор. Чем больше она о нем думала, тем сильнее ее тянуло взглянуть своими глазами на это собрание редкостей. Она вспомнила, что Грилло оставлял ей парочку телефонов на случай, если ей понадобится связаться с системой или сообщить ему что-то, но номеров этих не нашла. Значит, придется самой поехать в Омаху и увидеть все собственными глазами.

Лететь самолетом ей не хотелось. Она никогда не любила доверять свою жизнь и судьбу чужим рукам, а теперь и подавно. Если уж ехать, то на своих колесах, как в старые добрые времена.

Она провела тщательный техосмотр и шестого октября, оседлав «харлей», отправилась в тот самый городишко, где много лет назад Рэндольф Яффе сидел в почтовом отделении, разбирал безадресные письма и подбирал ключ к загадке, теперь поселившейся внутри ее.

Глава 2

В первую ночь в новом доме Феба, как ни старалась, не смогла увидеть во сне Джо. Вместо него ей приснился Мортон. Из всего великого множества людей — именно Мортон. Сон был кошмарный. Феба оказалась на берегу, еще не развороченном усилиями Короля Тексаса, и видела тех самых птиц, что едва не прервали ее путешествие. И там же стоял ее муж, одетый только в жилетку и свои лучшие носки, которые он надевал к воскресному костюму.

При виде его она невольно прикрыла грудь, чтобы он ее не коснулся. Но у него и в мыслях не было ее трогать — ни приласкать, ни ударить. Он вытащил из-за спины грязный джутовый мешок и сказал:

— Мы должны уйти, Феба. Ты знаешь, так нужно.

— Куда уйти? — спросила она. Он показал на воду.

— Туда, — сказал он и направился к Фебе, открывая мешок.

В мешке лежали камни, собранные на берегу. Мортон без лишних слов стал запихивать камни ей в рот. А ее руки будто приклеились к груди, защищаться ей было нечем, и пришлось глотать эти камни. Они достигали размера мужского кулака, но один за другим проскальзывали внутрь: пер вый, второй, десятый, двадцатый, тридцатый. Феба становилась все тяжелее, и от тяжести опустилась на колени. А море тем временем подступало ближе, желая ее поглотить.

Она стала сопротивляться и, уворачиваясь от очередного камня, принялась просить Мортона о пощаде.

— Я не хотела сделать тебе ничего дурного, — сказала она.

— Тебе вечно было на меня наплевать, — ответил он.

— Неправда, — возразила она. — Я любила тебя. Я думала, мы будем счастливы.

— Ты ошиблась! — закричал Мортон и достал из мешка самый большой камень.

Феба поняла, что он будет последним.

— Прощай, Феба, — сказал Мортон.

— Да черт тебя подери! — воскликнула она. — Почему ты никогда не мог выслушать другого?

— Не хотел, — ответил он.

— Какой ты дурак!..

— Ладно, хватит.

— Черт тебя подери! Черт подери!

Тут она услышала, как: в животе у нее что-то задвигалось, перемалывая камни. Мортон тоже услышал этот звук.

— Что ты делаешь? — спросил он, наклонившись к ней и дыхание его воняло, как пепельница.

Вместо ответа Феба выплюнула ему в лицо перемолотую каменную крошку. Она полетела в него пулями, и Мортон попятился. Он отступал в море, по пути выронив мешок. Крови его видно не было. Каменная шрапнель вошла в его тело и потянула на дно. Через несколько секунд волны сомкнулись над его головой, и Мортона не стало, а Феба осталась на берегу, выплевывая все то, что он в нее напихал.

Феба проснулась, и подушка ее промокла от слюны.

Этот опыт несколько поубавил ее энтузиазм. Феба уже не так стремилась освоить технику грез. А если бы ей не уда лось справиться с Мортоном и утром он явился бы за ней — встал бы у двери со своим мешком? Мысль была неприятна. Впредь нельзя забывать об осторожности.

Видимо, подсознание Фебы запомнило ее опасения. Не сколько ночей подряд ей либо ничего не снилось, либо она забывала сны. Тем временем она постепенно обживалась и устраивалась здесь. Помогала ей прибывшая в дом странная маленькая женщина с подергивавшимся от тика лицом по имени Джарифа, назвавшаяся второй женой Муснакафа. Она и раньше здесь убирала, объяснила она Фебе, а теперь желает снова поступить на работу, чтобы обеспечить пииту и кров для своего семейства. Феба с радостью согласилась, и женщина тут же въехала в дом с четырьмя своими детьми. Старший из них — подросток по имени Энко — сразу с гордостью объяснил, что он незаконнорожденный, прижитый не от одного, а сразу от двух моряков (ныне уже покойных). Вопли и смех детей оживили дом, но он был достаточно велик, чтобы Феба всегда могла найти себе спокойное место для раздумий.

Присутствие Джарифы с ее выводком не только отвлекало от печальных мыслей о Джо, но и помогало регулировать время. Прежде Феба руководствовалась только желаниями или необходимостью: спала, когда хотела, ела, когда вздумается. А теперь дни стали размеренными. Небеса по рой нарушали расписание — в любой момент могли упасть сумерки или наступить рассвет; но Феба быстро научилась не обращать на это внимания.

Порядок возвращался не только в дом, но и на городские улицы. Повсюду шло строительство: ремонтировали дома, разбирали завалы, чинили и возводили новые корабли. Поскольку люди не умели, подобно Мэв, оживлять выдумки, они работали до седьмого пота, но выглядели при этом вполне счастливыми. Через некоторое время Фебу уже узнавали соседи. Они провожали ее сердитым взглядом, когда она вы ходила из дома. Они никогда с ней не заговаривали, а если она спрашивала о чем-то, вежливо уклонялись от беседы.

Она поняла, что скоро останется в изоляции, и начала думать, как этого избежать. Не устроить ли ей вечеринку на открытом воздухе для всех желающих? Или, может быть, пригласить в гости соседей и рассказать им свою историю?

Прокручивая в уме эти возможности, Феба бродила по дому и нечаянно сделала открытие, оказавшееся весьма полезным Она обнаружила в одной из кладовок небольшую библиотечку — журналы и книги. Просматривая их, Феба поняла: это не выдумка Мэв. Вероятнее всего, их занесли из Косма случайные пришельцы, такие же, как она сама. Как иначе объяснить соседство учебника высшей математики с трактатом об истории китовой охоты и с потрепанным томиком «Декамерона»?

Именно за этот томик она и взялась. Не ради текста, по казавшегося ей скучным, а из-за иллюстраций: черно-белых гравюр на вклейках. Два художника (гравюры явно принадлежали трем разным авторам) иллюстрировали драматические повороты сюжета, а третьего интересовал лишь блуд. Стиль его был далек от изящества, что восполнялось отменной дерзостью. Он рисовал героев, охваченных похотью, и никто из них этого не стыдился. Монахи изумляли могучей эрекцией; крестьянки ногами вверх падали на стог сена; пары совокуплялись в грязи, и все были довольны и счастливы.

Одна иллюстрация особенно позабавила Фебу. На ней изображалась женщина, стоявшая в поле на коленях, с высоко задранной юбкой, так что любовник мог войти в нее сзади. Феба рассматривала картинку, и по ее телу прошла приятная дрожь. Тело вспомнило руки Джо, его губы, его тело. Как он касался ее груди, как нежно прижимался к спине.

— О господи, — вздохнула она наконец, поставила книгу на место и закрыла дверь.

Но на этом история не закончилась. Часа через два, когда она ушла к себе, воспоминания нахлынули с новой силой. Она поняла, что не сможет уснуть, пока не доставит себе удовольствие. Она лежала на матрасе — он по-прежнему располагался перед окном, как в первую ночь, — глядела на облака и ласкала себя рукой между ног, пока не уснула.

Ей снова приснился мужчина. Теперь это был не Мортон.

Джо больше не нашел тех людей, что приняли его за воплощение шу. В блужданиях по городу он не встретил ни одного человека, способного его разглядеть. Неужели остаток его личности совсем поблек? Джо боялся, что так и есть. Если бы те люди встретили его сейчас, вряд ли бы отнеслись к нему с почтением.

Несколько раз он собирался покинуть Ливерпуль. Воз рождение города его не радовало, а лишь напоминало о жизни, которой он лишился навек. Тем не менее всякий раз что-то мешало ему довести решение до конца. Он пытался найти этому рациональное объяснение (мол, нужно выздороветь, нужно хорошенько обдумать, нужно разобраться в себе), но все объяснения были несостоятельны. Что-то удерживало его в Ливерпуле, какая-то невидимая нить.

Потом, в один ненастный день, когда он сидел в гавани и смотрел на корабли, ею как будто кто-то позвал.

Сначала он решил, что ему почудилось. Но зов повторился, потом еще и еще, и Джо поверил. После того случая с людьми у костра он впервые услышал что-то иное, кроме собственных мыслей, — что-то извне.

Он не стал сопротивляться. Он встал и пошел на зов.

Фебе снилось, что она снова сидит в приемной доктора Пауэлла, а Джо красит потолок в коридоре. Так было, когда они встретились. В тот день разразился ливень. В приемной никого не было, и Феба сидела и слушала, как вода хлещет по оконному стеклу и по крыше.

— Джо, — сказала она.

Он тогда стоял на стремянке, по пояс обнаженный, и на его могучей спине выделялись брызги светло-зеленой краски. О, он был так красив: короткие волосы, прилегающие к прекрасной голове, оттопыренные уши, и эта дорожка волос, убегающая под ремень его штанов.

— Джо, — повторила она в надежде, что он обернется. — Посмотри, я тебе хочу кое-что показать.

С этими словами она подошла к низкому столику, стоявшему посреди приемной, одним махом сбросила на пол старые журналы и легла на него, не отрывая взгляда от Джо. Дождь вдруг пошел сквозь потолок, на Фебу падали тяжелые капли. И она не просто промокла — эти капли смывали одежду. Блузка и юбка сбежали с нее разноцветными ручейками, будто нарисованные, и натекли лужами на полу, а Феба осталась лежать обнаженной, как и хотела.

— Можешь повернуться, — сказала она и положила руку к себе на живот. Он любил смотреть, как она ласкает себя. — Ну же, давай, — сказала она, — повернись, посмотри на меня.

Джо не однажды проходил мимо этого дома на холме и каждый раз задавал себе вопрос а кто там живет? Сейчас он узнает.

Он шел по дорожке к крыльцу, потом по ступенькам, по том через порог к лестнице. Наверху кто-то что-то бормотал, но он не разобрал слов. Он постоял, прислушался. Там была женщина, это он понял, но по-прежнему не мог разобрать слов и потому пошел наверх.

— Джо?

Он услышал, он точно ее услышал. Он отложил кисть и вытирал руки о штаны — не торопясь, уже зная, что увидит через секунду, когда повернется и глаза их встретятся.

— Я так долго тебя ждала, — сказала она ему.

Он не верил ушам. Его удивили не слова — слова были замечательные, — а голос, что их произнес.

Феба здесь? Как такое возможно? Феба осталась в Эвервилле, в другом мире, откуда он ушел и куда не вернется. Феба не может ждать его в этом доме.

— Джо… — снова услышал он. Господи, этот голос похож на голос Фебы, очень похож.

Джо подошел к двери и остановился, боясь войти и увидеть, что ошибся. Он подождал секунду, готовясь к худшему, а потом шагнул за порог. Посредине огромной комнаты стояла не менее огромная кровать, засыпанная рваной бумагой, но пустая.

А потом он снова услышал голос, ее голос, теплый и ласковый. Он увидел матрас и лежащее там тело, укрытое простыней.

— Джо, — произнесла она. — Я так тебя ждала.

Он увидел ее. Наконец-то он ее увидел. Она улыбалась ему, и он улыбался в ответ, спускался со стремянки и шагал туда, где она лежала, мокрая от дождя.

— Я вся твоя, — сказала она.

Это она. Господи, это она! Как она здесь оказалась, он не знал, и это было не важно. Почему — тоже не важно. Важно только то, что это она, его Феба, прекрасная Феба, чье лицо он уже не надеялся увидеть.

Знала ли она, что он близко?

Глаза она закрыла, но под закрытыми веками двигались глазные яблоки. Джо понял, что он ей снится. Ее лицо и об нажившиеся ноги были влажны от пота. Как он сейчас жалел о том, что нет у него рук, чтобы сдвинуть эту простыню и лечь рядом с Фебой! Нет губ, чтобы ее поцеловать. Ничего у него больше нет, и он не может заняться с ней любовью, как они делали в Эвервилле, когда тела, их сплетались в единое целое.

— Подойди ближе, — позвала она во сне.

Он подошел. Встал рядом и стал на нее смотреть. Если бы любовь имела вес, Феба почувствовала бы ее тяжесть. Если бы у любви был запах, вибрация или хотя бы тень, чтобы накрыть собой Фебу… Джо не знал как и почему, но Феба почувствовала его присутствие; а он каким-то образом понял: сейчас она видит его во сне, а потом проснется и сможет отыскать его дух, ожидающий момента, когда она от кроет глаза и вновь сделает его реальным.

Теперь он склонялся над ней. Его лицо, волосы, плечи и грудь были забрызганы краской. Она потянулась к нему. Во сне — и не только во сне.

Он почувствовал ее прикосновение. Бестелесный, он почувствовал ее руку там, где раньше у него был живот.

— Какой ты красивый, — сказала Феба, пробежавшись по нему пальцами, лаская его грудь и шею, И там, где ее пальцы касались его, воздух как будто уплотнялся и завязывался в узелки. Так, словно Феба — смел ли Джо на это надеяться? — возвращала его в жизнь.

Краска понемногу сходила, пятно за пятном. Она стерла краску с его левого уха, потом с носа и вокруг глаз. Затем — хотя пятен еще хватало — она потянулась и стала расстегивать его ремень. Джо заговорщицки улыбнулся, позволяя расстегнуть его штаны, уже не скрывавшие возраставшего возбуждения. А потом руки ее сделали с его штанами то же, что дождь сотворил с ее блузкой и юбкой: там, где пальцы касались одежды, ткань исчезала. Он закинул руки за голову и подался вперед, улыбнувшись, когда ее руки добрались до его члена.

Нет слов, чтобы описать охватившее его блаженство, когда Феба воссоздавала его плоть из ничего, из воспоминаний, где он остался, возможно, лучшим, чем на самом деле.

Но в этот момент — проклятье! — внизу раздались гром кие детские голоса. Рука Фебы остановилась, словно вопли проникли к ней в сон.

Дети? Как могут дети одни явиться к врачу? Господи, да ведь она раздета!

Феба замерла и подождала, не уйдут ли они, и через мину ту крики действительно затихли. Феба затаила дыхание. Пять секунд, десять секунд. Неужели ушли?

Она взяла Джо за руку, притянула к себе, но тут…

Они опять прибежали, завопили, затопали по ступенькам Джо с радостью придушил бы в этот момент обоих, и ни один человек на свете не осудил бы его за это. Но крики уже сделали свое дело. Рука Фебы упала к ней на грудь. Феба коротко застонала от досады.

Потом она открыла глаза…

О, какой ей приснился сон, и как жаль просыпаться! Нужно сказать Джарифе, чтобы дети впредь…

Вдруг Феба заметила движение. Какой-то силуэт стоял между окном и ее матрасом На мгновение ей показалось, будто что-то мелькнуло за окном — мусор или лоскут ткани, взметнувшийся от порыва ветра. Но нет. Силуэт находился здесь, в комнате, около Фебы: незаконченный, отступавший в тень.

Она могла бы закричать, но это существо явно боялось ее больше, чем она его. Оно казалось слабым и от слабости дрожало, не представляя собой никакой угрозы.

— Эй ты, какого черта тебе тут нужно? — окликнула его Феба. — А ну пошел отсюда!

Ей показалось, будто существо что-то ответило, но звук его голоса тотчас потерялся в гомоне детей, топавших по коридору перед самой дверью.

— Не входите! — велела она детям, но они то ли не услышали, то ли не послушались, увлеченные игрой.

Дверь распахнулась, и в спальню влетели двое младших отпрысков Джарифы, отчаянно тузя друг друга.

— Марш отсюда! — крикнула Феба, потому что незваный гость, как бы ни был беспомощен, мог их испугать.

Дети замолчали, но младший вдруг заметил тень в углу и завопил от страха.

— Тихо, все в порядке, — сказала Феба и поднялась, чтобы проводить их.

Неясный силуэт вышел из угла и двинулся впереди нее к двери, остановившись лишь затем, чтобы оглянуться на Фебу. Она увидела, что у него есть глаза, человеческие глаза, и полоски темной кожи, обозначившие скулу, фрагмент щеки и ухо. Эти части лица непонятным образом держались в воздухе, будто проявляли нечто целое, имевшее четкие очертания.

Потом существо вышло мимо перепуганных детей в коридор, где и исчезло.

Тут Феба услышала голос Джарифы — та спрашивала снизу, в чем дело, а потом вдруг замолчала на полуслове. Когда Феба вышла из комнаты, она увидела, что Джарифа стоит с посеревшим лицом, вцепившись в перила, судорожно всхлипывает от страха и смотрит в спину незваному гостю, спускавшемуся по ступенькам. Опомнившись, Джарифа бросилась наверх, к детям.

— С ними все в порядке, — заверила Феба. — Они лишь немного испугались.

Пока Джарифа обнимала и утешала своих отпрысков, Феба подошла к перилам и посмотрела вниз. Входная дверь была открыта. Значит, он уже ускользнул.

— Пойду поищу Энко, — сказала Джарифа.

— Ничего, все в порядке, — отозвалась Феба. — Он никому ничего…

Она вдруг умолкла на полуслове и встала столбом посреди лестничного пролета — она собиралась спуститься, что бы закрыть входную дверь, — ибо в то самое мгновение она сообразила, чьи глаза смотрели на нее несколько минут назад.

— Господи, — выдохнула она.

— Я велю Энко его пристрелить, — успокоила ее служанка.

— Нет! — вскрикнула Феба. — Нет!

Теперь она все поняла: она вызвала Джо к жизни во сне, а потом упустила, не досмотрев до конца. Это было ужасно.

Кое-как она спустилась вниз, подошла к двери. День сто ял пасмурный и серый, улица была пуста.

Джо не было.

Несмотря на то что следствию удалось идентифицировать тело Натана Грилло, его гибель не связали с деятельностью Рифа. В доме у Грилло все осталось нетронутым, что Тесла и обнаружила по прибытии в Омаху. Повсюду скопилась пыль, продукты в холодильнике покрылись плесенью, в коридоре рядом с дверью лежали новые письма, а газон на зад нем дворе так зарос травой, что не видно ограды.

Но Риф был в полном порядке и в действии. Тесла расположилась в душном, без окон, кабинете Грилло. Она с изумлением осмотрела включенное в сеть оборудование: шесть мониторов, два принтера и четыре факса, да еще три стеллажа до потолка высотой, где аккуратно стояли в коробках кассеты, дискеты и диски. На экране монитора Тесла видела, как летели в накопительный файл новые сообщения — вероятно, они приходили сюда все время после отъезда Грилло. Попытавшись разобраться в них, Тесла поняла, что застряла. Как минимум на несколько дней.

Она съездила в местный супермаркет, купила кофе, молока, пирожков, персиков и бутылку водки (хотя после своего воскрешения еще ни разу не прикасалась к спиртному), потом вернулась и навела порядок (включила отопление, чтобы прогреть промерзший дом, выбросила испорченные продукты из холодильника и мусор, проветрила кухню), а потом села и принялась знакомиться с работой Грилло.

Она никогда не была адептом новых технологий, так что на изучение необходимых операций у нее ушло два дня. Разбиралась она с ними медленно и осторожно, чтобы не стереть какой-нибудь драгоценный файл. Ей помогали шпаргалки, которые Грилло прикрепил, прилепил и приколол к компьютерам, мониторам и стеллажам. Без них Тесла бы не справилась.

Освоив систему и разобравшись с методологией, она перешла к сообщениям. Их оказалось тысячи, и группировались они по файлам. Часть файлов называлась просто — «Летающие тарелки», «Видения ангелов», «Животные-предсказатели». Другие же Грилло окрестил с присущим ему мрачным юмором, и Тесле пришлось просматривать содержимое, чтобы понять смысл названий. «Всепожирающая песнь», «Зоологический пардон», «Враждебная Венера», «Ни тут, ни там», «Прощай, канарейка» и так далее. Список был длинный.

Скоро она поняла, почему Грилло собирал и накапливал эти сведения, но никогда не предавал их гласности. Он не делал различий между самым мелким отклонением от нормы и катаклизмом, между неопровержимым фактом и дурацкой сплетней. Грилло относился к ним, как любящий родитель, он не хотел выбирать между одним чадом и другим и потому находил место для всех.

Тесла открывала страницу за страницей, пытаясь разгадать тайну Рифа. Нетерпение ее росло, а пока она разбиралась, сообщения приходили десятками.

От женщины из Кентукки: она уверяла, будто ее дважды изнасиловали некие «Высшие», а теперь они двигались на юг-юго-восток в направлении границы штата, где завтра утром на рассвете их «можно будет увидеть в виде желто го облака, похожего на двух ангелов, связанных спиной к спине».

От некоего доктора Турнье из Нью-Орлеана: он хотел поделиться своими соображениями относительно того, что причиной многих заболеваний является неспособность говорить на «истинном языке» и что он сумел вылечить более шестисот больных с помощью восстановленного им древнего языка насков.

Из ее родной Филадельфии пришло совсем бредовое сообщение от человека, подписавшегося «Кокатрис»: он (Тесла была уверена, что автор мужчина) извещал, что в ближайшую среду он воссияет во славе, и уцелеют лишь слепые…

Подобно атеисту, запертому в библиотеке Ватикана, она три дня билась с Рифом, пытаясь найти ключ к его тайне. Смеялась, сердилась, но вновь и вновь открывала файлы и изумлялась собранной информации. Даже когда Теслу одолевала усталость, ее не покидала робкая надежда, что, если как следует постараться, среди этого мусора можно отыскать настоящую драгоценность — информацию об Искусстве и об Над. Хотя все чаще ей казалось, что в таком зашифрованном виде она ее не узнает.

Наконец на пятый день к вечеру она сказала себе: остановись, если не хочешь спятить, как эти информаторы. Выключи-ка машинку, девушка. Давай, выключи.

Она пролистала еще раз перечень посмотренных файлов и собралась вырубить компьютер, как вдруг ее внимание привлек один заголовок.

«Конец пути», — гласил он.

Наверняка он уже попадался ей на глаза, но Тесла не обращала на него внимания, а теперь он ее поразил. Так называлась последняя неопубликованная статья Грилло, репортаж из Паломо-Гроува. Грилло сам предлагал Тесле использовать такой заголовок — вполне подходящий, по его мнению, для дешевого независимого фильма. Скорее всего, это совпадение, но Тесла открыла файл в твердой уверенности, что он будет последним.

На экране появились строчки, и сердце у Теслы заколотилось.

«Тесла, — писал Грилло, — надеюсь, это ты. Потому что, если ты читаешь это — кто бы ты ни был, — значит, меня нет в живых».

Этого она ожидала меньше всего, однако прочла и почти не удивилась. Грилло знал, что умирает. Пусть он ненавидел прощания, но прежде всего он был журналистом. Он не мог уйти, не оставив последнего репортажа для единственного читателя.

«Сейчас уже середина июня, — писал он, — и последние две недели я чувствую себя дерьмовее некуда. Врач мой говорит, что в жизни не видел, чтобы процесс шел с такой скоростью. Он хочет, чтобы я заново прошел обследование, но я ответил, что лучше потрачу время на свои дела. Он спросил, чем я занимаюсь, и мне пришлось соврать: сказать, что пишу книгу. Не мог же я рассказать ему про Риф, (Знаешь, это странно. Печатаю и представляю себе, как ты сидишь тут, Тес, читаешь мои слова и мысленно слышишь мой голос.)»

Она слышала его. Слышала ясно и отчетливо.

«Я уже пробовал писать, когда в первый раз узнал сбой диагноз. Вряд ли из этого могла получиться книга, но я стал записывать кое-какие воспоминания, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть на бумаге. И знаешь что? Выходили сплошные штампы. Я писал о том, какой была на ощупь мамина щека, как пахли отцовские сигары, писал про лето, проведенное в Северной Каролине в Чейсл-Хилле, про Рождество у бабушки в Мэне, — но все это уже описали в миллионе других мемуаров. Мои воспоминания не потеряли ценности для меня, но писать я бросил.

Тогда я подумал: ладно, напишу о том, что случилось в Троуве. Не только про Кони-Ай, но и про Эллен (я часто о ней думаю в последнее время), про ее Филиппа (не помню, видела ты его или нет), про Флетчера, про все. Но и это я забросил к чертям. Только я увлекался работой, как приходило сообщение от очередного мудака — то про ангелов, то про говорящих скунсов; а когда я возвращался в свой файл, слова уже были вроде остывшей котлеты. Холодные и безвкусные.

Я подгонял себя изо всех сил. Вот, говорил я себе, сижу здесь, мастер слова, и не могу описать реальное происшествие из реальной жизни, не могу заставить слова зазвучать; а эти сумасшедшие строчат и строчат, хотя все, о чем они пишут, существует только в их больном воображении.

Потом я начал понимать почему…»

Тут Тесла подалась вперед, как будто перед пей и впрямь сидел Грилло и они спорили за рюмкой водки, а теперь он собирался пустить в ход решающий аргумент.

— Ну давай, говори, Грилло? — прошептала она монитору. — Почему?

«Я не хотел писать правду. Я хотел писать только про то, что случилось со мной. Нет, и это не так; я хотел написать про то, что я помнил. Я стирался быть точным и во имя этой точности мешал самому себе, держал себя за руку.

На самом деле теперь не важно, что тогда произошло в Троуве. Важна лишь история, которую люди будут рассказывать.

Сейчас, когда я пишу тебе, мне кажется, что все это бессмысленно, все это лишь фрагменты. Возможно, ты суме ешь связать их воедино.

Я уверен: если бы я сумел, рассказать, какой была мамина щека, как мы провели Рождество в Мэне, как выглядела Эллен или Флетчер, откуда я знаю про говорящих скунсов, про всякую мелочь и дребедень, про все, что видел и слышал, то они стали бы еще одной написанной страницей, стали бы частью меня, и тогда было бы не важно, умру я или не умру, потому что я сам стал бы частью того, что всегда было и всегда будет. Связующим звеном.

Как я теперь понимаю, на самом деле нет разницы, настоящий ты или нет, живой или нет. Все истории хотят одного — чтобы их рассказали. Мяв конечном итоге хочу того же.

Сделаешь это для меня, Тес?

Пусть я стану частью своих историй. Навсегда».

Она смахнула слезы и улыбнулась монитору так, словно перед ней, откинувшись в кресле, сидел Грилло, потягивал свою водку и ожидал ответа.

— Я сделаю это, Грилло, — сказала она, дотрагиваясь до экрана. — Итак… Что там у нас дальше?

Вопрос старый, как мир.

А потом воздух в комнате замер, и экран монитора дрогнул под ее рукой. Тогда она поняла.

Глава 3

Сентябрь Гарри провел в городе, постепенно приходя в себя. Для начала он решил навести порядок в своем крохотном офисе на Сорок пятой улице, потом позвонил друзьям, которых не видел целое лето, и даже попытался возобновить какую-нибудь из своих любовных связей. Тут, правда, его постигла неудача: из всех, кому он оставил на автоответчике сообщение, перезвонила только одна, да и то чтобы напомнить, что он занял у нее пятьдесят баксов.

Потому он совсем не огорчился, когда в начале октября вечером во вторник в его дверь позвонила девушка лет двадцати. Одета она была в чрезвычайно короткое черное платье, в левой ноздре у нее блестело колечко, а в руках она держала сверток.

— Вы Гарри? — поинтересовалась она.

— Ага.

— Меня зовут Сабина. Я вам кое-что принесла.

Сверток был цилиндрической формы, длинный, фута четыре длиной, обернутый в коричневую бумагу.

— Возьмете? — спросила она.

— Что это?

— Я сейчас уроню, — сказала девушка.

Сверток действительно выскальзывал у нее из рук. Гарри пришлось его подхватить, чтобы не шлепнулся на пол.

— Это подарок, — сообщила она.

— От кого?

— Может, дадите мне колы или еще чего-нибудь? — предложила девушка, заглядывая через его плечо.

Не успел Гарри сказать «да, конечно», как она сама проскользнула мимо него. Глядя ей в спину, когда она шла по коридору, он подумал: с такими ногами недостаток воспитания вполне простителен. Он бы простил.

— Кухня справа, — сказал он, но девушка направилась прямиком в гостиную.

— А покрепче что-нибудь есть? — спросила она.

— Может, в холодильнике найдется пиво, — ответил он, толкнув ногой входную дверь и следуя за гостьей.

— От пива у меня отрыжка, — уточнила она. Гарри положил сверток на пол посреди комнаты.

— Кажется, у меня осталось немного рома.

— Хорошо. — Она пожала плечами, как будто Гарри ее уламывал и она наконец согласилась.

Он взял в кухне бутылку и отыскал чистый стакан без трещин.

— А вы не такой странный, как я думала, — заметила Сабина. — И квартира самая обычная.

— А ты чего ожидала?

— Чего-нибудь этакого. Я слышала, вы занимались черт знает чем.

— От кого слышала?

— От Теда.

— Ты знала Теда?

— Более чем, — заявила она.

Она старалась казаться развязной, но ее круглое личико было еще детским, и этого не могли скрыть ни тушь, ни румяна, ни яркая губная помада.

— Когда это было? — спросил Гарри.

— О… Три года назад. Когда мы познакомились, мне было четырнадцать.

— Да, похоже на него.

— Мы никогда не делали того, чего мне не хотелось, — сказала она и взяла у Гарри стакан с ромом — Он всегда был со мной добрым, даже когда ему было паршиво.

— Он был по-настоящему хороший парень, — проговорил Гарри.

— Давайте выпьем за него, — предложила Сабина.

— Конечно. Они чокнулись.

— За Теда!

— Где бы он ни был, — добавила Сабина. — А теперь, может быть, откроете свой подарок?

В свертке была картина. Наверное, лучшая из работ. Те да — «д'Амур на Уикофф-стрит», без рамы, с ободранной подклейкой, довольно бесцеремонно перетянутая бечевкой.

— Он хотел, чтобы она принадлежала вам, — объяснила Сабина, когда Гарри, отодвинув диван, развернул картину на полу.

Картина по-прежнему впечатляла. Разноцветное небо, его фигура и, конечно, детали, на которые Тед указывал ему в галерее: нога и извивающаяся под ней змея.

— Я думаю, если бы ее купили, он подарил бы вам что-то другое, — предположила девушка, — Но ее так никто и не купил, поэтому я подумала, что нужно отдать ее вам.

— А что сказали в галерее?

— Они ничего не знают. Сложили ее в запаснике вместе с другими не проданными. Похоже, они рассчитывали найти покупателя, но люди не хотят иметь дома такие картины. Они предпочитают разную чушь.

Сабина смотрела на картину из-за плеча Гарри, и он чувствовал исходящий от нее легкий запах меда.

— Если хотите, я подберу раму. Тогда вы повесите ее над кроватью или еще где-нибудь.

Гарри не очень понравилось это предложение. Конечно, он был благодарен Теду за подарок, но ему не улыбалось каждое утро просыпаться под изображением Уикофф-стрит.

— Я вижу, вы еще не решили, — сказала Сабина, потом подошла к нему и быстро чмокнула в губы. — Я зайду на той неделе, тогда скажете. — Она залпом допила ром и отдала стакан Гарри. — Рада знакомству.

Она не спеша направилась к двери, словно ожидала, что он попросит ее остаться.

Гарри колебался. Но он знал: если воспользоваться ситуацией, завтра утром будет противно смотреть на себя в зеркало. Девчонке семнадцать. С точки зрения Теда, конечно, почти старуха. Но в Гарри еще жил романтик, и он хотел, чтобы семнадцатилетние девушки мечтали о любви, а не глушили ром и не прыгали в постель к мужчинам вдвое старше их.

Она поняла, что ловить здесь нечего, и смерила его насмешливым взглядом.

— Вы и вправду не такой, как я ожидала, — произнесла она, явно разочарованная.

— Видимо, Тед знал меня хуже, чем думал.

— Ну, я про вас слышала не только от Теда, — возразила она.

— А от кого еще?

— Да ни от кого, — ответила она, равнодушно пожав плечами.

Она уже стояла возле двери.

— Ладно, до скорого. — И она исчезла, оставив Гарри сожалеть о том, что он не задержал ее хоть ненадолго.

Позже, в три часа ночи, по пути в туалет Гарри остановился перед картиной и подумал: а цел ли еще дом Мими Ломаке на Уикофф-стрит? Этот вопрос донимал его и утром, когда он проснулся, когда шел в свой офис, когда занимался грандиозной работой по разборке бумаг. Конечно, это не важно, разве что отвлекает от дела. И он знал почему: он боялся. Он видел много страшного в Паломо-Гроуве, а совсем недавно встал лицом к лицу с самими иадами, но призрак Уикофф-стрит никогда не оставлял его. Что ж, значит, настал момент с ним разобраться, раз и навсегда вычистить последний уголок сознания, где пряталось зло, алкавшее человеческих душ.

Он думал об этом остаток дня и весь следующий день, в глубине души понимая, что рано или поздно он должен туда пойти, иначе зло возьмет над ним верх.

Утром в пятницу, когда он пришел к себе в офис, он обнаружил там доставленную по почте посылку с мумифицированной головой обезьяны, искусно укрепленной на подставке из кости, подозрительно смахивавшей на человеческую. Он не в первый раз получал подобные вещи; иногда они были предупреждением, иногда талисманом от доброжелателя, иногда дурацким подарком. Но на сей раз эта па кость, эта вонь подействовала на него, как удар хлыста.

«Чего ты боишься? — спрашивала оскаленная пасть обезьяны. — Я сдохла, протухла, а посмотри, смеюсь!»

Он сунул ее в коробку и уже хотел отправить в мусорный бак, когда в нем вдруг шевельнулся суеверный страх. Он поставил посылку обратно на стол и отправился на Уикофф-стрит.

* * *

День был свежий. Не холодный — до настоящих нью-йоркских холодов оставалось еще месяца полтора, — но до статочно прохладный, чтобы понять: лето кончилось и одежду с короткими рукавами больше не наденешь. Гарри это было безразлично. Лето всегда приносило ему неприятности, нынешнее не стало исключением, поэтому он с удовольствием ощущал перемену сезона. Что будет, когда деревья облетят, листья пожухнут, а ночи станут длиннее? Он заляжет спать.

Гарри обнаружил, что с тех пор, как он в последний раз появлялся здесь, район Уикофф-стрит разительно изменился. Чем ближе он подъезжал, тем больше подозревал, что дом Ломаксов уже превращен в груду строительного мусора.

Однако нет. Сама Уикофф-стрит осталась почти такой, какой была десять лет назад. Дома стояли грязные и закопченные, как прежде. Это в Орегоне плавились скалы и небо трескалось, как яичная скорлупа, а здесь земля оставалась землей, небо — небом, а те, что жили посередине, не собирались никуда исчезать.

По замусоренному проезду он направился к дому Мими Ломаке, ожидая увидеть обветшавшие стены. И опять ошибся. Теперешний хозяин привел здание в порядок. В доме была новая крыша, каминные трубы восстановлены, карниз отремонтирован. Дверь, в которую он постучал, недавно покрасили.

На стук ответили не сразу, хотя он слышал за дверью голоса Он постучал во второй раз, после чего дверь приоткрылась и оттуда выглянула немолодая женщина с лицом нервным и бледным, с покрасневшими глазами.

— Вы Де Амур? — спросила она, и голос у нее дрожал от напряжения. — Вы Де Амур?

— Я д'Амур.

Гарри почувствовал неладное. От женщины несло кислым запахом пота и немытого тела.

— Откуда вы знаете, кто я такой? — спросил он.

— Она сказала, — ответила женщина, приоткрывая дверь шире.

— Кто «она»?

— Она держит моего Стиви наверху. Она держит его там три дня, — говорила женщина, а по щекам ее текли слезы. Она их не вытирала. — Говорит, что не отпустит его, пока вы не придете. — Она отступила в дом — Велите ей отпустить его. Он все, что у меня есть.

Тяжело вздохнув, Гарри вошел в дом. В конце коридора стояла девушка лет двадцати с длинными черными волоса ми. Ее громадные глаза блестели в полутьме.

— Это сестра Стиви, Лоретта.

Девушка перебирала четки и посмотрела на Гарри так, будто он явился помогать тем, кто хозяйничал наверху. Женщина заперла дверь и повернулась к Гарри.

— Как оно узнало, что вы придете? — спросила она.

— Я не знаю, — отозвался он.

— Оно сказало, что, если мы попытаемся выйти, — сказала Лоретта тихо, почти шепотом, — оно убьет Стиви.

— Почему «оно»?

— Потому что это не человек. — Она смотрела на лестницу, и на лице у нее был страх. — Оно явилось из преисподней. Чувствуете запах?

Он чувствовал. Здесь пахло не рыбным рынком, как в собрании Заим-Карасофия. Здесь пахло дерьмом и пламенем.

С бьющимся сердцем Гарри подошел к лестнице.

— Оставайтесь здесь, — приказал он женщинам и начал подниматься вверх, наступив на то место на пятой ступеньке, где когда-то лежал умирающий отец Гесс. Сверху не доносилось ни звука, снизу тоже. Он шел по лестнице в полной тишине и знал, что его ждут, прислушиваясь к каждому его шагу. Чтобы не думать о том, что сейчас будет, он нарушил молчание первым.

— Выходи, — произнес он.

Ответ не заставил себя ждать. Он сразу узнал этот голос.

— Гарри, — проворковала Лентяйка Сьюзан — Где же ты был? Нет, не говори. Ты видел Хозяина, так ведь?

Гарри уже одолел пролет и подошел к двери. Краска на ней пошла волдырями.

— Нужна работа, Гарри? — продолжал голос Лентяйки Сьюзан. — Я тебя не виню. Времена пошли и впрямь паршивые.

Гарри слегка толкнул незапертую дверь, и она распахнулась. В комнате стояла темнота, поскольку шторы были опущены, а лампа на полу так загажена спекшимися экскрементами, что едва светила. Кровать была ободрана до матраса, обгоревшего с одной стороны. На матрасе вниз лицом лежал мальчик в грязной футболке ибоксерских трусах.

— Стиви! — позвал д'Амур.

Мальчик не шелохнулся.

— Он только что уснул, — промурлыкала Лентяйка Сьюзан из темного угла за кроватью. — Он устал.

— Отпусти его. Тебе нужен я.

— Ты переоцениваешь свою значимость, д'Амур. На кой мне гребаная пообтрепавшаяся душонка вроде твоей, когда я могу забрать светленькую и чистенькую?

— Тогда зачем ты привел меня сюда?

— Не я. Наверное, Сабина поселила в твоей голове эту мысль. А может, ты сам.

— Сабина — твоя подруга?

— Ей больше бы понравилось слово «любовница». Ты с ней переспал?

— Нет.

— Эх, д'Амур! — раздраженно сказал Кочевник. — После всех неприятностей мог бы и оттянуться. Уж не стал ли ты извращенцем? Мной не интересуешься, а? Нет. Ты у нас правильный. Скучный ты, д'Амур! Скучный, скучный…

— Ладно, тогда я валю отсюда, — сказал Гарри и повернулся к двери.

Он услышал за спиной быстрое движение, скрипнули пружины матраса, и тихо застонал Стиви.

— Стоять, — прошипел Кочевник. — Никогда не поворачивайся ко мне спиной.

Гарри оглянулся. Демон теперь заполз на кровать и нави сал над мальчиком. Он был цвета того дерьма, что засохло на лампе, но полуобнаженное его тело было влажное, и под кожей перекатывались мышцы.

— Почему в вас столько дерьма? — произнес Гарри.

Кочевник наклонил голову. Глазницы и рот его походили на раны.

— Потому что только дерьмо у нас и есть, Гарри, только дерьмо. Только с ним Господь и позволяет нам поиграть. Ну, иногда еще с огнем. Кстати, об огне. Позавчера я видел твоего отца Гесса в его огненной клетке. Рассказал ему, что скоро увижусь с тобой.

Гарри покачал головой.

— Не выйдет, Кочевник, — сказал он.

— Чего не выйдет?

— Разыгрывать падшего ангела. Я больше в такое не верю. — Он направился к кровати. — Знаешь почему? В Орегоне я видел твоих сородичей. Не просто видел, а они меня чуть не распяли. Такие же два гада, как ты, но без твоих претензий. Им нужны только кровь и дерьмо.

Гарри продолжал говорить и шел к кровати, хотя понятия не имел, как отреагирует демон. Когда-то он несколькими короткими ударами буквально выпотрошил отца Гесса, и у д'Амура не было причин думать, что тварь утратила навык. Но если отвлечься от его дутых подвигов, что он такое? Обыкновенный мясник, пару дней обучавшийся своему делу на бойне.

— Стой там, — сказал демон, когда д'Амуру до кровати оставался один шаг. Демона с головы до ног била дрожь. — Если двинешься, я прикончу мальчишку. И спущу его с лестницы, как Гесса.

Гарри поднял руки вверх, будто собирался сдаваться.

— Хорошо, — кивнул он. — Мне и отсюда хорошо видно.

Я просто хотел вас сравнить, выявить фамильное сходство.

Ты знаешь, оно у вас потрясающее.

Кочевник покачал головой.

— Я был ангелом, д'Амур, — сказал он. — Я помню небеса. Помню. Как будто это было вчера. Облака, свет и…

— И море?

— Какое море?

— Субстанция.

— Нет! — завизжал демон. — Я родился на небесах! Я помню, как Божье сердце билось, билось…

— Это бился прибой.

— Я уже предупредил тебя, — заявил демон. — Я убью мальчишку.

— И что ты этим докажешь? Что ты падший ангел? Или что ты засранец, как думаю я?

Кочевник закрыл руками лицо, будто в отчаянии.

— Да-а, ты умен, д'Амур, — проговорил он. — Очень умен. Но Гесс был умнее. — Он растопырил пальцы и горестно вздохнул, распространяя зловоние. — А вспомни, что с ним случилось.

— Гесс не был умнее, — тихо сказал Гарри. — Я любил его и уважал, но он заблуждался. И вообще-то у вас много обще го, вот так я теперь думаю. — Гарри приблизился еще на парочку дюймов. — Ты считаешь себя сыном Небес Он считал, что служит им. В конечном итоге ты веришь в то же, что и он. Ты сделал глупость, когда убил его, Кочевник. Это ничего не принесло тебе.

— Я еще получу тебя, — ответил демон. — И буду трахаться с твоей головой до самого Судного дня.

— Хватит, — сказал Гарри — Я больше тебя не боюсь. Мне больше не нужны молитвы…

— Да что ты говоришь? — хмыкнул демон.

— Мне не нужно распятие. Мне нужны только мои глаза. И что я вижу перед собой — мерзкого маленького говноеда, страдающего анорексией.

Тут демон заверещал, разинул пасть, похожую на рану, и бросился на Гарри. Длинные когти прошлись в дюйме от его глаз, и Гарри отступал к стене по скользкому от грязи полу, пока не уперся спиной в стену. Мерзкое существо подступало все ближе, намереваясь вцепиться в его голову. Гарри за крыл глаза руками, но глаза его не интересовали демона; по крайней мере, пока. Тварь схватила Гарри за горло, все глубже вонзая когти в живую плоть.

— Ну что, д'Амур? — спросил демон.

Гарри почувствовал, как по спине у него течет кровь и трещат позвонки.

— Ангел я или нет? — Его мерзкая морда была совсем рядом, голос исходил из всех отверстий. — Я жду ответа, д'Амур. Он для меня очень важен. Я был на небесах? Признай это.

Медленно, очень медленно Гарри покачал головой. Демон тяжко вздохнул.

— Эх, д'Амур, — произнес он.

Он выдернул когти из тела Гарри, поднял лапу и поднес ее к горлу противника. Рычание стихло. Теперь это снова был не Кочевник, а Лентяйка Сьюзан.

— Я буду скучать по тебе, Гарри, — говорила тварь, вспарывая когтями кожу на горле. — Не было ночи, когда бы я не думала о нас. — В ее голосе зазвучала похоть. — Все одинокие темные ночи…

Мальчик на постели застонал.

— Ш-ш-ш! — сказала ему Лентяйка Сьюзан.

Но Стиви было все равно. Ему требовалось последнее утешение в молитве.

— Благодатная Мария… — начал он.

Тварь оглянулась — демон опять стал Кочевником, — и Кочевник заорал на ребенка, чтобы тот заткнулся и не смел продолжать. Но когда он отвернулся, Гарри схватил лапу, сдавившую его горло, налег всем весом и рванулся вперед.

Ноги Кочевника соскользнули, и демон с Гарри полетели на середину комнаты.

Демон мгновенно еще глубже вонзил когти Гарри в плечо. Полуослепший от боли, д'Амур извернулся и потянул за собой врага, стараясь не упасть на мальчика. Так они кружили по комнате, пока Гарри не потерял равновесия и не рухнул лицом вниз на демона.

Тот ударился спиной в обгоревшую дверь, треснувшую под тяжестью тел противников, и они оба вывалились на площадку. Сквозь слезы боли Гарри видел перед собой безобразную морду. От неожиданного удара тварь ослабила хватку. Потом они рухнули на площадку. После темной комнаты там было очень светло, а на Кочевника свет действовал хуже боли. Он забился в руках Гарри, изрыгая горячую слизь. Он выпустил плечо д'Амура, а потом, не удержавшись, повалился на перила и увлек Гарри за собой. Перила затрещали, но выдержали, а демон и человек полетели вниз.

Летели они десять футов, и Кочевник не переставал виз жать. Они катились, пересчитывая ступеньки, 'и остановились, когда до конца лестницы оставалось всего ничего.

Первая мысль, пришедшая в голову Гарри: господи, как тихо. Потом он открыл глаза. Он лежал, прижавшись щекой к потной щеке демона. Гарри привстал, цепляясь за влажные перепачканные перила, и постарался подняться. Левая рука, плечо, ребра, шея — все болело, но никакая боль не шла в сравнение с удовольствием при виде распростертого демона.

Тот подыхал, и его тело, еще более безобразное при свете дня, распадалось на глазах.

— Ты… здесь? — спросил он.

Голос утратил свирепость Кочевника и вкрадчивость Лентяйки Сьюзан, словно он наконец снял все маски.

— Я здесь, — ответил Гарри.

Демон попытался поднять лапу, но не сумел.

— Ты… умираешь? — задал он вопрос.

— Пока нет, — тихо ответил Гарри.

— Это неправильно, — проговорил демон. — Мы должны умереть вместе. Я… есть ты…

— У тебя мало времени, — прервал его Гарри. — Не трать его на чушь.

— Но это правда, — не сдавался демон. — Я… я есть ты… Ты есть любовь…

Гарри вспомнил полотно Теда, где он давит каблуком змею. Держась за перила, он поднял ногу.

— Замолчи, — велел он, Демон не обратил внимания.

— Ты есть любовь… — повторил он. — Потому-то… Гарри поставил ногу ему на лоб.

— Предупреждаю, — сказал он.

— Потому-то и крутится…

Он не стал предупреждать во второй раз. Он наступил на гноившееся лицо демона с той силой, какая еще оставалась в его истерзанном теле. Он почувствовал, как каблук разда вил кость и вошел в вязкую массу. Кочевник в последний раз содрогнулся и замер.

В коридоре этажом ниже Лоретта тихо читала ту же молитву, что и ее брат.

— Благодатная Мария, Господь с тобою, благословенна ты в женах…

После угроз и воплей она ласкала слух Гарри.

— И благословен плод чрева твоего…

Конечно, красотой и лаской не отвратить смерть. Не избавить невинную душу от страданий. Но все-таки это довольно важные свойства для нашего несовершенного мира.

Он слушал Лоретту, выдергивая ногу из головы Кочевника, Вещество, из которого был слеплен демон, лишилось во ли, утратило связность и уже текло по ступенькам.

Пять ступенек вниз, сосчитал Гарри. Как раз там и лежал отец Гесс.

За победу пришлось заплатить. Кроме разодранной шеи и расцарапанного горла, у Гарри был перелом ключицы и четырех ребер, а также легкое сотрясение мозга. У Стиви, проведшего в плену у Кочевника трое суток, травмы оказались скорее психологическими, нежели физическими. Что бы их залечить, требовалось время, но первый шаг был сделан уже на следующий день. Семья покинула дом на Уикофф-стрит, бросив все на милость слухов. Теперь уже никто не пытался привести дом в порядок. Он пришел в запустение и, простояв зиму, начал разрушаться с невиданной скоростью. Больше никто здесь не поселился.

После этой истории осталась неразгаданная загадка. А именно, зачем демону понадобилось заманивать Гарри на Уикофф-стрит? Или он усомнился в собственных мифах, а старый враг должен был их подтвердить? А может, просто заскучал в сентябрьский денек и решил заново сыграть старую пьесу для собственного удовольствия?

Ответы на эти вопросы, подозревал Гарри, пополнят список вещей, которые он никогда не узнает.

Что касается картины Теда, то Гарри решил повесить ее в гостиной. Поскольку действовать пришлось одной рукой, он провозился битых два часа. Он приколотил холст прямо к стене, и вышло лучше, чем в галерее на выставке. Освободившись от рамы, видение художника словно сочилось кровью из стены.

Хорошенькая Сабина, по всей видимости, выполняла инструкции Кочевника. Больше она не появлялась. Но Гарри все-таки врезал в дверь два новых замка — на всякий случай.

Не прошло и двух недель после поединка на Уикофф-стрит, как вдруг ему позвонил напуганный Рауль:

— Прилетай скорее, Гарри. Чем бы ты ни занимался…

— Где ты?

— Я в Омахе. Я искал Теслу.

— И что?

— Нашел. Но… она не такая, как я ожидал.

— Она в порядке?

В ответ он услышал молчание.

— Рауль?

— Да, я здесь. Я не знаю, в порядке она или нет. Лучше прилетай и сам посмотри.

— Она у Грилло?

— Да. Я шел за ней от самого Лос-Анджелеса. Она сказала соседям, что едет в Небраску. В Голливуде такое считают безумием. Когда тебя ждать?

— Сегодня, если есть рейс. Приедешь за мной в аэропорт? Я не в лучшей форме.

— Что случилось?

— Так, вляпался в дерьмо. Но теперь все чисто.

Глава 4

Феба не сказала Джарифе о том, что узнала гостя. С одной стороны, рассказывать было мучительно, с другой — Феба боялась, что Джарифа испугается призрака и увезет детей. Тогда семья останется без крова и без средств, а Фебе придется сидеть в одиночестве. Она уже привыкла к шуму и гомону, и ей не хотелось оказаться один на один с тем, что она наделала. Это было бы невыносимо.

Конечно, Джарифа не слишком поверила Фебе и едва ли удовлетворилась сбивчивыми объяснениями. Но время шло, детей почти перестали мучить приступы слез и ночные кошмары, жизнь в доме постепенно возвращалась к привычному размеренному ритму, так что Джарифа держала свои сомнения при себе.

Теперь Феба начала методично обследовать город в поисках ключа — подсказки, где искать Джо. Если предположить, что Джо не мог просто испариться, выйдя на улицу (в чем Феба не сомневалась: часть его была видимой и плот ной), то не мог он и уйти так, чтобы его абсолютно никто не заметил. Даже в этом городе, куда прибывали суда со всех концов света, а по улицам бродили невиданные существа, — даже здесь Джо должен обращать на себя внимание.

Феба пожалела, что не наладила отношений с соседями. Когда она обращалась к ним с вопросом, ей вежливо отвечали, но стремились поскорее отойти. Она оставалась чужой для них. Феба не спрашивала у соседей про Джо, опасаясь, что люди ничего не расскажут, далее если что-то заметили. Несколько дней подряд она возвращалась домой несчастная и уставшая; она ходила от дома к дому (или от стройки к стройке), все расширяя круги и спрашивая у встречных, не заметили ли они наполовину видимого человека. Она утратила аппетит и разучилась улыбаться. Иногда она, голодная, забывала про обед и ужин и просто бродила по улицам, повторяя его имя. Однажды она заблудилась и так устала, что, не имея сил искать дорогу обратно, уснула на улице. В другой раз зашла в бар в разгар драки, когда две семьи решали между собой территориальные споры, и ей едва не перерезали горло. Но Феба продолжала надеяться, что рано или поздно одна из улиц приведет ее к Джо.

Но нежданно-негаданно новости нашли ее сами. Как-то раз Феба, проблуждав по городу часов двенадцать, собиралась принять ванну. Тут в дверь постучали, и на пороге, не дожидаясь приглашения, появился Энко, попросивший уделить ему несколько минут. Энко всегда относился к Фебе не слишком дружелюбно; это был долговязый нескладный под росток с лицом человека, но с двумя симметричными островками пятнистой кожи на лбу и на шее и с остаточными жаберными пластинками, идущими от середины щеки.

— У меня есть друг, — сказал Энко. — Его зовут Вип Луйму. Он живет от нас через два квартала. Знаете дом с заколоченными окнами?

— Знаю, — ответила Феба.

— Он мне сказал, что вы тут искали… Ну, этого, что был у нас здесь.

— Да, искала.

— Ну так вот, Вип кое-что знает, но мать запретила ему вам говорить.

— Хорошие соседи, — заметила Феба.

— Да это не из-за вас, — проговорил Энко. — Ну… то есть и да и нет. Вообще-то это из-за того, что было здесь раньше, давно. Когда стали приходить корабли, все подумали, что вы хотите открыть дело, как мисс О'Коннел.

— Дело? — переспросила Феба.

— Да. Ну, вы понимаете. Женщины.

— Ничего не понимаю, Энко.

— Ну, шлюхи.

— Что «шлюхи»? — удивилась Феба. — Ты хочешь сказать… — Значит, этот дом… Здесь был бордель?

— Лучший в городе. Так говорит отец Випа Люди сюда приезжали отовсюду.

Феба вспомнила Мэв в ее королевской постели с подушками и любовными письмами, рассуждавшую о том, что любовь — для дураков. Так вот в чем дело. Она просто хозяйка борделя. Любовь мешает делу.

— Ты мне окажешь большую услугу, — сказала она Энко, — если объяснишь Випу и всем остальным, что я не собираюсь открывать бордель.

— Ладно.

— Но… ты сказал, что твой приятель что-то знает?

Энко кивнул:

— Он слышал, как его отец говорил, будто в гавани бродит недотень.

— Недотень?

— Ну да. Так говорят матросы. Когда видят в море что-то такое, недоделанное.

Недоснившееся, подумала Феба. Как мои Джо. Моя ми лая тень Джо.

— Спасибо, Энко.

— Да нет проблем, — ответил парнишка и повернулся к двери.

У выхода он оглянулся:

— А знаете, Муснакаф мне не отец.

— Да, я слышала

— Он двоюродный брат моего отца. Но вообще-то и он рассказывал, как уходил в плавание искать женщин для мисс О'Коннел.

— Могу себе представить, — отозвалась Феба

— Он все мне рассказывал. Где искать. Что говорить. Так что… — Энко замолчал и потупился.

— Так что, если я решу снова открыть дело… Парень просиял.

— Я буду иметь тебя в виду.

Феба сидела в ванне, пока вода не остыла. Потом она оделась потеплее и поплотнее — из-за ветра, который в последние дни сделался очень холодным, особенно в гавани. Затем она пошла в кухню, наполнила одну из серебряных фляжек Мэв брусничным соком и отправилась к морю. По пути она думала: если она не найдет Джо за год, то и впрямь откроет бордель назло соседям, не пожелавшим ей помочь. А потом, как Мэв, состарится в роскоши, получив доход от отсутствия любви в мире.

* * *

Как Рауль и обещал, он встретил Гарри в аэропорту. Вначале д'Амур не узнал его. Солнце немного скрасило жутковатую бледность новой кожи Рауля, а под темными очками не было видно серебристых зрачков. Лысину он прикрыл бейсболкой. Выглядел он странновато, зато в таком виде можно спокойно показываться на людях.

Рауль усадил Гарри в старый «форд-кабрио», купленный, наверное, в антикварном салоне (хотя водительских прав у него, как он признался, не было), и всю дорогу до дома Грилло они рассказывали друг другу о том, что с ними произошло. Гарри отчитался о последнем посещении Уикофф-сгрит, а Рауль — о поездке в миссию Санта-Катрина, где Флетчер когда-то открыл и синтезировал нунций.

— Я устроил там себе убежище, — рассказывал Рауль. — И отсиживался в нем, пока меня не нашла Тесла. Я думал, теперь там ничего нет. Ничего подобного — все как прежде. Если у местных жителей заболеет ребенок, они так же ходят в развалины молиться и просить Флетчера о помощи. Очень трогательно. Я встретил двух знакомых, хотя они меня, ясное дело, не узнали. Правда, одной старухе — лет ей, наверное, девяносто — я сказал, кто я. Она слепа и немного безумна, но она поклялась мне, что недавно его видела.

— Флетчера?

— Да. Она сказала, что он стоял на краю скалы и смотрел на солнце. Он всегда так делал…

— Ты думаешь, что он там?

— Случаются странные вещи, — отозвался Рауль. — И мы оба это знаем.

— Стены становятся тоньше, да? — сказал Гарри.

— Похоже, что так.

Какое-то время они ехали молча.

— Я подумал, раз уж мы в Омахе, — проговорил Рауль, — может, съездить еще в одно место?

— Дай-ка я угадаю. В Комнату мертвых писем?

— Если она еще существует, — сказал Рауль. — В архитектурном отношении вряд ли интересно, но мы не были бы здесь, если б то здание не построили.

— Ты так считаешь?

— Конечно. Не будь Яффа, Искусство нашло бы на его место кого-то другого. А мы ни о чем бы не узнали. Жили бы как они. — Он кивнул в окошко на прохожих, спешивших по своим делам. — И считали бы, что мир есть то, что мы видим.

— А тебе никогда не хотелось, чтобы так и было? — спросил Гарри.

— Гарри, я родился обезьяной, — ответил Рауль. — Я не понаслышке знаю, что такое эволюция. — Он коротенько хохотнул — Можешь поверить мне, это здорово.

— Думаешь, все дело в этом? — отозвался Гарри. — В эволюции?

— Думаю, да. Мы рождены, чтобы расти. Больше видеть. Больше знать. Может быть, когда-нибудь мы все узнаем. — С этими словами он затормозил возле большого мрачного дома— И станем такими же, как Тесла, — заключил он и по вел Гарри к входной двери мимо заросшего газона, где стоял мотоцикл Теслы.

Близился вечер, и в свете угасавшего дня дом с его голы ми стенами и душным воздухом показался еще мрачнее, чем снаружи.

— Где она? — спросил Гарри, сражаясь с рукавом куртки, который никак не удавалось снять.

— Позволь предложить тебе руку…

— Сам справлюсь, — нетерпеливо проговорил Гарри. — Только отведи меня к Тесле.

Рауль кивнул, поджал губы и повел Гарри в заднюю часть дома.

— Здесь осторожнее, — предупредил он, когда они подошли к запертой двери. — Тут может случиться всякое.

С этими словами он открыл дверь. Комната была заполнена оборудованием, обеспечивавшим работу любимого детища Грилло — Рифа, и д'Амур сразу вспомнил квартирку Нормы с тридцатью включенными телеэкранами для отпугивания заблудших душ. Хотя здешние экраны, насколько знал Гарри, служили для противоположной цели — они как раз принимали исповеди заблудших. Поступавшие сообщения мелькали одно за другим. В кресле перед монитором с закрытыми глазами сидела Тесла

— Вот так она и сидит с тех пор, как я приехал, — сообщил Рауль. — Если тебе интересно, она дышит, но очень медленно.

Гарри сделал шаг к Тесле, но Рауль остановил его.

— Осторожно, — напомнил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда я попытался к ней подойти, я наткнулся на какое-то энергетическое поле.

— Я ничего не чувствую, — сказал Гарри и сделал еще шаг.

Он ощутил, как что-то коснулось его лица; что-то легкое-легкое, вроде стенки воздушного пузырька. Он попятился, но опоздал. В одно мгновение пузырек втянул его в себя и лопнул. Комната исчезла, и Гарри пулей понесся к яркому, невероятно красному солнцу. Еще миг — и он промчался сквозь это солнце, а за ним увидел следующее, синее. Пролетел сквозь синее, потом сквозь желтое, зеленое, фиолетовое.

Светила сменялись одно за другим, слева и справа, сверху и снизу; везде, где видел глаз, появлялись картины и формы, возникающие из солнц, которые Гарри пронзал собой, заслоняя их сияние. Формы стекались к нему отовсюду, бомбардируя образами, которых было столько, что разум отказывался их воспринимать. Они неслись и неслись, и Гарри запаниковал, испугавшись безумия, и стал искать, за что зацепиться.

В этот момент его позвал голос Теслы:

— Гарри.

На мгновение мелькание прекратилось. Он увидел эту сцену необычайно ясно. Поле цвета охры. Скошенный пятачок, где расстелена скатерть, рядом дворняга вылизывает у себя под хвостом. Вдруг появляется рука с обломанными ногтями и расставляет на скатерти плошки. И где-то за всем этим — за дворнягой, рукой, плошками — Тесла. Вернее, часть Теслы.

— Слава богу, — произнес Гарри.

Но он поторопился. Картинка тут же исчезла, и снова он полетел дальше вперед. Он летел и звал Теслу.

— Все в порядке, — сказала она, — держись.

На мгновение ее голос остановил и зафиксировал поток образов. Появилась, другая сцена, еще отчетливее. На этот раз вечер, сумерки, вдали видны горы. На переднем плане дощатый сарай среди поля, где пригибается от ветра высокая трава, и по полю в сторону Гарри бежит женщина с ребенком на руках. За ней гонятся три человечка — низенькие, черные, с огромной головой и золотыми глазами. Женщина от ужаса плачет, рыдает и ребенок, однако совсем по другой причине. Он тянется сам и тянет тощенькие ручки через плечо матери. Потом ребенок поворачивается, чтобы ударить мать, и Гарри все понимает. Ребенок выглядит как человек, но глаза у него золотые.

— Что там такое? — спросил Гарри.

— Кто же знает, — отозвалась Тесла. Когда она заговорила, он снова почувствовал, что она где-то за сараем. Вер нее, часть ее. — Это тоже из Рифа.

В тот момент, когда ребенок почти вывернулся из рук матери, сцена исчезла, и Гарри снова полетел вперед. На этот раз он лишь мельком отмечал картины, проносившиеся перед ним. Только фрагменты: стая птиц на льдине; монета на земле в луже крови; кто-то смеется в горящем кресле… Но и этих фрагментов хватило, чтобы понять: все это — часть одного бесконечного повествования.

— Потрясающе, — прошептал Гарри.

— Правда? — сказала Тесла, и снова голос ее остановил мелькание.

На этот раз перед Гарри предстал город. Хмурые небеса, откуда свет летел серебристыми хлопьями, легкими как пух. Прохожие шли по своим делам и не замечали этого зрелища, и только один старик поднял голову. Он что-то кричал и показывал пальцем вверх.

— Что я вижу? — спросил Гарри.

— Истории, — ответила Тесла. При звуке ее голоса Гарри заметил, как она мелькнула в толпе, вернее, ее фрагмент. — То, что Грилло здесь собрал. Сотни тысяч рассказов про нашу жизнь.

Картина стала меркнуть.

— Я теряю тебя, — предупредил Гарри.

— Отпусти это, — ответила Тесла. — Встретимся в другом месте.

Он сделал, как она и сказала. Улица исчезла, и снова он понесся сквозь пространство с такой скоростью, что захватывало дух, а рядом летели осколки чужой жизни. Снова он замечал лишь фрагменты. Несмотря на их обрывочность, он начинал улавливать суть. Среди них были трагедии и фарсы, эпосы и мыльные оперы, мелодрамы и героические повести, детские страшилки и легенды Ветхого Завета.

— Я не уверен, что долго это выдержу, — сказал он. — По-моему, я теряю рассудок.

— Найдешь другой, — сказала Тесла, и снова голос ее остановил Гарри посередине какого-то повествования. — Узнаешь?

Конечно, он узнал. Это был Эвервилль. Перекресток, субботний полдень, и солнце щедро освещает сцену безумного фарса. Оркестранты сидят на асфальте, разинув рты. Будденбаум запустил руку в землю. По воздуху разгуливают призрачные шлюхи. Гарри запомнил все это иначе, но какая разница, кто как запомнил? Это тоже свидетельство.

— Я здесь? — спросил Гарри.

— Ты сейчас.

— Как это?

— Грилло ошибся, назвав свое создание Рифом, — продолжала Тесла. — Риф мертв. А оно все время растет. Истории не умирают, Тарри. Они…

— Меняются?..

— Именно. Как только начинаешь смотреть, тебя затягивает, и история меняется. Ничто не проходит зря. Вот что я поняла.

— Ты останешься тут?

— На какое-то время, — сказала она, — Здесь есть то, что мне нужно, и я хочу еще покопаться.

С этими словами она потянулась к Гарри, и он увидел все уже показанные фрагменты историй. Часть Теслы была как земля цвета охры, часть — цвета сарая в поле, часть — золотоглазый ребенок, часть — старик с поднятым к небу лицом.

Еще одна часть, конечно же, — залитый солнцем полдень, и еще одна — Оуэн Будденбаум. Он простоит на том перекрестке столько, сколько продлится эта история.

И наконец Гарри понял: частью Теслы является и он, по тому что он тоже есть в этой истории.

— Я есть ты, — прошептал Кочевник в его мозгу.

— Понимаешь что-нибудь? — спросила Тесла.

— Начинаю понимать.

— Это как любовь, Гарри. Нет, не так. Это и есть любовь.

Она улыбнулась собственной догадке. А когда она улыбнулась, контакт между ними прервался. Гарри понесся дальше сквозь сияние разноцветных солнц и, пролетев их насквозь, оказался в той же душной комнате.

Рауль ждал его и дрожал от страха.

— Господи, д'Амур, — сказал он. — Я уже боялся, что потерял тебя.

Гарри покачал головой.

— Там прошло всего мгновение, — сказал он. — Я навестил Теслу. Она мне кое-что показала.

Он поглядел на тело, застывшее в кресле перед монитором, и вдруг ему показалось, что оно лишнее: плоть и кровь. Настоящая Тесла — а может быть, и настоящий Гарри, и весь настоящий мир — была далеко: там, откуда он только что возвратился, где видел дерево историй, раскинувшее свои ветки.

— Она вернется? — спросил Рауль.

— Когда найдет то, что ей нужно, — отозвался Гарри.

— Куда же она отправилась?

— В самое начало, — ответил Гарри. — Куда же еще?

* * *

Из первого похода в порт Феба вернулась ни с чем, никто не понимал, что ей нужно. Но уже следующий день принес плоды. Она с утра до вечера бродила в порту, задавая одни и те же вопросы. Да, сказал ей хозяин портового кабака, он знает, о чем она толкует. Так и есть, примерно с месяц назад неподалеку видели одного несчастного недоделанного. Вообще-то его пытались ловить — мало ли что, вдруг он преступник. Но, насколько хозяин кабака знал, поймать никого не сумели. Наверное, сказал он, недоделанного унесло обратно в море, откуда он, как все тут считают, и появился.

Новость была одновременно и хорошей, и плохой. С од ной стороны, это подтверждало, что Феба идет в правильном направлении. С другой, поскольку призрака давно никто не видел, хозяин бара мог оказаться прав — вдруг Джо и впрямь унесло в море? Феба принялась искать кого-нибудь, кто участвовал в облаве на тень, но время шло, и задача с каждым днем становилась все труднее. В порту кипела жизнь, каждый день суда — от одномачтовых лодок до огромных кораблей — выходили в море и возвращались с добычей. Порой Феба зачарованно внимала рассказам моря ков и портовых грузчиков о том, что лежит там вдали, за полосой прозрачных прибрежных вод, на просторах пустынного моря.

Конечно, она и раньше слышала про Эфемериду, а от Муснакафа узнала о Плетозиаке и Трофетте. Но были другие страны и острова, другие славные города, реальные (в доках разгружали товары, прибывшие оттуда) и вымышленные. К последним относился, по всей видимости, остров Покрова Бергера: моряки, попавшие туда, становились добычей существ до того утонченных и изысканных, что погибали исключительно от изумления. Из того же разряда был и город Нилпаллиум: по преданию, его основал некий дурак, а после кончины основателя там долго правили — мудро и справедливо, как гласила легенда, — его любимые псы, скорбящие по хозяину.

Но больше всего Фебе понравился рассказ про Кисаранка Роджанди — башню из пылающего камня. Ее ровные стены поднимались над водой на полмили. Местные мужчины все время стараются взобраться по этим стенам наверх, но каждый раз срываются и прыгают в воду, чтобы остудиться. По том, набравшись сил, они начинают подъем заново. В башне посреди пламени живет их королева, ожидающая того, кто вынесет испытание и, наконец, зачнет с ней ребенка. Выдумки помогали Фебе отвлечься от печали, а рассказы о том, что на самом деле происходило в дальних странах, внушали надежду и бодрость духа: они свидетельствовали о том, в какое чудесное место она попала. Если жители Б'Кетер Саббата не боялись жить в опрокинутой пирамиде, если жители Кисаранка Роджанди не сдаются и карабкаются вверх, чтобы добраться до своей королевы, то и Феба не сдастся. Она будет искать свою недотень.

Потом наступил день шторма… О его приближении предупреждали все бывалые моряки на побережье. Разразится буря, говорили они, и она поднимет со дна огромные косяки глубоководных рыб. Если рыбаки не побоятся рискнуть сетями, лодками, а может быть, и жизнью, их ждет богатый улов.

Когда поднялся ветер, Феба грелась в кухне возле камина, дети ели рагу, а их мать готовила тесто для хлеба.

— Кажется, окно раскрылось, — сказала Джарифа, когда по подоконнику забарабанили первые капли дождя. Она заторопилась наверх, чтобы все закрыть.

Феба смотрела на языки пламени в камине; ветер завы вал в трубе. Наверное, в порту сейчас потрясающее зрелище, подумала она. Корабли мечутся на своих якорях, волны бьются в стену гавани. Как знать, что принесет этот шторм?

Феба даже приподнялась с места, как только подумала об этом. Да, действительно, как знать?

— Джарифа! — крикнула она, доставая из шкафа плащ. — Джарифа! Я ухожу!

Та появилась на лестнице, и лицо у нее было встревоженное.

— В такую погоду? — удивилась она.

— Не волнуйся. Все будет хорошо.

— Возьмите с собой Энко. Там же страшная буря.

— Нет, Джарифа, обыкновенный дождь. Ничего со мной не случится. Сидите дома, пеките хлеб.

Джарифа, не переставая ворчать, проводила ее до двери и вышла на крыльцо.

— Иди в дом, — сказала Феба. — Я вернусь.

А потом она вышла под ливень.

Ливень очистил город так же, как появление иадов. Феба спускалась к морю по кривым извилистым улочкам, которые изучила не хуже, чем Мейн-стрит или Поппи-лейн, и по дороге не встретила никого. Чем ниже она спускалась, тем яростнее становился ветер. На Док-роуд он свистел так, что Фебе пришлось согнуться и двигаться, держась рукой за стену или перила, чтобы устоять на ногах.

На причалах и на палубах кораблей суетились люди. Мат росы сворачивали паруса и закрепляли груз. Одномачтовое суденышко вдруг сорвалось со швартовых и на глазах Фебы ударилось о каменную стену. Борта затрещали, и команда попрыгала в бушующие волны. Феба не стала смотреть, утонет корабль или нет, а торопливо обогнула склады и заторопилась вниз.

Огромные волны с грохотом бились о берег, их брызги вместе дождем заслоняли все густой пеленой, так что видно было лишь шагов на десять вперед. Но от ярости непогоды Фебе вдруг стало весело. Она вскарабкалась на скалу, темную и скользкую, и принялась звать Джо. В вое ветра ее голос, конечно, не был слышен, но она продолжала звать, глотая слезы пополам с дождем и морскими брызгами.

Наконец усталость и отчаяние одолели ее. Охрипшая, до нитки промокшая, она опустилась на камни, не в силах больше кричать.

Руки у нее замерзли, в висках стучало. Она поднесла пальцы к губам, чтобы согреть их дыханием, и как раз подумала о том, что вот-вот замерзнет до смерти, как вдруг увидела в водяной дымке человека. Он шел в ее сторону. В лохмотьях, какой-то нескладный, разнородный. Кожа его, просвечивавшая из прорех, в одних местах была багровой, в других — серебристой. Но на его лице возле глаз и рта, на шее и на груди кожа была черной. Феба привстала, и его имя — она столько раз прокричала его на ветер! — замерло на ее губах.

Но это не имело значения. Он уже заметил Фебу; увидел теми самыми глазами, которые она почти оживила во сне. Он остановился, не дойдя до нее нескольких ярдов, и еле заметно улыбнулся.

Грохот волн заглушал все звуки, и она не услышала, но по губам догадалась, что он произнес.

— Феба.

Она робко двинулась к нему навстречу и остановилась на полпути, не решаясь приблизиться. Ей было немного страшно. Может, не зря ходят слухи, и он вправду опасен? Откуда у него появилась плоть?

— Это ты, да? — спросил он. Теперь она слышала его.

— Это я, — ответила она.

— А я подумал, что сошел с ума. Что ты мне мерещишься.

— Нет, — сказала она — Я мечтала тебя увидеть.

Теперь он двинулся к ней навстречу и на ходу посмотрел на свои руки.

— Да, конечно, это ты дала мне плоть, — проговорил он. — Но душа. — Он взялся рукой за грудь. — Но то, что здесь… Это я, Феба. Тот самый Джо, что нашел тебя на дне морском.

— Я знала, что я тебя оживлю.

— Да, ты меня оживила. И я услышал тебя. Я пришел. Теперь я не сон, Феба, Я настоящий.

— Но что с тобой было? — спросила она. — И откуда ты…

— Откуда я взял все остальное?

— Да.

Джо посмотрел на море.

— Мне помогли шу. Проводники душ.

Феба вспомнила короткую лекцию о Зерапушу, некогда прочитанную Муснакафом. «Частица Создателя, а может быть, и нет», — говорил он тогда.

— Я бросился в море, чтобы покончить со всем, но они нашли меня. Окружили. И додумали остальное, — сказал Джо и снял руку с груди, давая себя рассмотреть. — Как видишь, они добавили мне кое-что от себя.

Теперь она заметила, что его рука изменилась: между пальцами натянулись перепонки, кожа покрылась пупырышками.

— Тебе не противно?

— Господи, нет! — воскликнула Феба. — Я счастлива, что ты нашелся.

Она шагнула к нему навстречу и обняла его. Он прижал ее к себе — теплую, несмотря на дождь; прижал так же крепко, как она обнимала его.

— Я все не могу поверить, что ты пошла за мной сюда, — пробормотал Джо.

— А что мне оставалось? — отозвалась она.

— Ты ведь знала, что не сможешь вернуться?

— А зачем нам возвращаться?

Они немного постояли на берегу. Иногда что-нибудь говорили, но по большей части просто стояли обнявшись. Они не занимались любовью. Любовь они оставили на завтра.

У них еще будет завтра. У них впереди много дней. А пока они просто обнимались, целовались и гладили друг друга, пока шторм не пошел на убыль.

Когда несколько часов спустя они возвращались к дому Мэв О'Коннел, небеса расчистились и воздух прояснился. Почти никто не обращал внимания на Джо и Фебу, все были слишком заняты. Шторм наделал дел, и люди принялись латать обшивку судов, чинить паруса, собирать разбросанный груз и крепить его заново.

Многие встречали в порту отважных рыбаков, не побоявшихся свирепого шторма и вернувшихся невредимыми. На берегу звучали молитвы в благодарность за чудесное спасение и за щедрые дары моря сновидений. Предсказатели не ошиблись: шторм и впрямь пригнал столько рыбы, сколько здесь еще не видели.

Пока никем не замеченные любовники возвращались в дом на холме (где со временем они станут весьма известны), на пристанях разбирали улов. На этот раз вместе с рыбой в сети попались удивительные создания, какие живут лишь в глубинах Субстанции, неведомые рыбакам. Одни словно явились из первых дней от Сотворения мира, другие были как детские каракули на стене. Третьи не имели черт и переливались необыкновенными цветами, не имеющими названия в человеческом языке. Четвертые сияли даже при дневном свете.

Рыбаки отпустили в море только Зерапушу. Прочих сложили в корзины и отнесли на рыбный рынок, где уже собралась толпа в предвкушении этой роскоши. Даже самые странные твари из детских каракулей кому-то понадобятся. Ни что не пропадет зря; ничто не потеряется.

Алые песнопения

_{Переводчик: С. В. Крикун}

Марку, без которого этой книги бы не существовало

Услышав от друга вопрос о том, что значит «алый», слепец ответил: «Это подобно звуку трубы».

Джон Локк

«Опыт о человеческом разумении»

В этой книге Гарри Д'Амуру предстоит спуститься в самое сердце ада и сразиться с давним и страшным врагом — Пинхедом.

Кровавая, устрашающая история, полная неожиданных хитросплетений и поворотов, после прочтения которой самые страшные кошмары покажутся детскими сказками…

Пролог Labor diabolus

Он волосы мои взметнул да щеки обмахнул,

Подобно ветру луговому, что гуляет там весной,

С кошмарами моими чудно сплелся он,

И все же знал я — мне здесь рады.

Сэмюэл Тэйлор Кольридж

«Сказание о старом мореходе»

1

Наконец, долгое могильное молчание нарушил голос Джозеф Раговски, и ничего приятного в нем не было — ни по звучанию, ни по смыслу.

— Да вы только взгляните на себя, — молвил он, рассматривая пятёрку магов, пробудивших его от лишенного грёз сна. — Вы что привидения, все до единого.

— Ты и сам выглядишь не ахти, Джо, — отозвалась Лили Саффро. — Твой бальзамировщик слегка переусердствовал с румянами и подводкой для глаз.

Раговски заворчал, вскинул руку к щеке и стер немного грима, которым пытались скрыть подарок жестокой смерти — тошнотворную желтизну. Его забальзамировали (вне всяких сомнений, наспех) и задвинули на полку в фамильном мавзолее, находившемся на окраине Гамбурга.

— Надеюсь, вы так потрудились не просто затем, чтобы забросать меня дешевыми остротами, — сказал Раговски, осматривая объекты, усеивавшие пол вокруг. — Как бы то ни было, я впечатлен. Некромантические ритуалы не терпят халатности.

Колдуны воскрешали Раговски ритуалом Н’гуз, требовавшим яиц от безупречно белых голубок, которым вкололи кровь первой девичьей менструации, — их следовало разбить и вылить в двенадцать алебастровых чаш, окружавших труп, при этом каждый сосуд содержал и другие причудливые ингредиенты. Чистота являлась главным условием данного ритуала. У птиц — ни перышка другого цвета, кровь — первой свежести, а две тысячи семьсот девять цифирей, начертанных чёрным мелом, должны были начинаться под кругом из чаш и спиралью закручиваться к месту, где лежал труп воскрешаемого, — в строго определенном порядке, без затёртостей, разрывов или исправлений.

— Элизабет, это ведь ты постаралась, не так ли? — поинтересовался Раговски.

Элизабет Коттлав — старшая из пяти магов; женщина, чьи знания некоторых из самых сложных и неуловимых сохраняющих заклинаний и ритуалов не уберегли ее лицо, и оно выглядело так, будто ее владелица потеряла аппетит и способность спать десятки лет тому назад — кивнула.

— Да, — ответила она. — Мы нуждаемся в твоей помощи, Джоуи.

— Давно ты меня так не называла, — сказал Раговски. — Обычно это случалось, когда мы трахались. Меня и сейчас собираются объебать?

Коттлав метнула быстрый взгляд на своих сотоварищей магов — на Лили Саффро, Йяшара Хейадата, Арнольда Полтэша, Теодора Феликссона — и увидела, что оскорбления Раговски забавляют их не больше, чем её.

— Вижу, могила не лишила ядовитости твой язык, — заметила она.

— Да ёб вашу мать, — вздохнул Полтэш. — В этом-то и заключалась главная проблема! Что мы сделали, что не сделали, что имели и не имели — все это неважно, — он покачал головой. — Сколько времени и сил было растеряно на попытки переплюнуть друг дружку, а ведь мы могли сотрудничать… у меня слезы на глаза наворачиваются.

— Вот и рыдай, — сказал Теодор Феликссон. — А я буду сражаться.

— Да. Прошу. Избавь нас от зрелища твоих слез, Арнольд, — подала голос Лили. Из пяти магов сидела только она — по той простой причине, что у нее отсутствовала левая нога. — Всем бы нам хотелось, чтобы всё сложилось иначе…

— Лили, дорогая, — молвил Раговски, — не могу не заметить, что ты уже не та женщина, что была раньше. Что стало с ногой?

— Вообще-то, — отозвалась она, — мне повезло. Он меня почти сцапал, Джозеф.

— Он?.. То есть, его не остановили?

— Мы — вымирающий вид, Джозеф, — сказал Полтэш. — Настоящий вымирающий вид.

— Сколько членов Круга осталось? — внезапно в голосе Джозефа послышалась тревога.

Пятёрка обменялась молчаливыми взглядами. Наконец, кто-то заговорил — это была Коттлав.

— Мы — все, кто остался, — сказала она, вперив взор в одну из алебастровых чаш и её окровавленное содержание.

— Вы? Всего пятеро? Не может такого быть.

Из манер и голоса Раговски улетучились весь сарказм и мелочная сварливость. Даже яркие краски бальзамировщика не могли смягчить ужас на его лице.

— Сколько времени я пролежал?

— Три года, — ответила Коттлав.

— Пошутить решили? Как такое возможно? — недоумевал Раговски. — В одном Высшем Круге было двести семьдесят один человек!

— Да, — сказал Хейадат. — И это только те, кто пожелал числиться среди нас. Невозможно сказать наверняка, скольких непосвящённых он забрал. Несколько сотен? Тысяч?

— И ещё никак не узнать, чем они владели, — добавила Лили Саффро. — У нас был довольно точный список…

— Однако даже он был неполным, — сказал Полтэш. — Укаждого из нас есть тайное имущество. У меня точно.

— Ах-х… святая правда, — вздохнул Феликссон.

— Пятеро… — повторил Раговски, покачивая головой. — Почему вы не собрались, не пораскинули мозгами и не придумали, как его остановить?

— Вот зачем мы взяли на себя труд вернуть тебя к жизни, — сказал Хейадат. — Поверь, никто из нас не совершал этого по доброй воле. Думаешь, мы не пытались поймать ублюдка? Еще как, блять. Но демон чертовски умен…

— И с каждым разом он всё умнее, — кивнула Коттлав. — В некотором роде, ты должен быть польщен. Тебя он забрал в числе первых потому, что как следует подготовился. Он знал, что только ты мог объединить нас всех против него.

— А когда ты умер, мы бранились и тыкали друг в друга пальцами, как склочные школьники, — вздохнул Полтэш. — Он настигал нас по очереди, поодиночке, появляясь в разных частях земного шара — мы и предположить не могли, где он нанесет следующий удар. Многие пропали так, что никто ничего и не заподозрил. Вести находили нас позже — обычно через несколько месяцев. А то и год спустя. Просто так, случайно. Пытаешься с кем-то связаться, и оказывается, что их дом продан, сгорел до основания или же просто брошен на поживу плесени. Я навещал парочку таких мест. Помните дом Брэндера в Бали? Я там бывал. А поместье доктора Бигандзоли в окрестностях Рима? И туда ездил. Не обнаружилось и следа мародерства. Местные так боялись слухов о жителях усадьбы, что не осмеливались и шага туда ступить — даже несмотря на тот очевидный факт, что дома никого не было.

— И что ты там нашел? — поинтересовался Раговски.

Полтэш достал пачку сигарет и закурил. Его руки дрожали, и Коттлав помогла ему подкурить.

— Исчезло всё, что имело магическую ценность, — продолжал он рассказ. — Уртексты^[19] Брэндера, коллекция ватиканских апокрифов Бигандзоли. Всё, вплоть до самого никчемного богохульного памфлета, исчезло. Полки пустовали. Очевидно, Брэндер без боя не сдался: было много крови на… кто бы мог подумать — на кухне.

— Разве необходимо всё пересказывать? — не выдержал Хейадат. — Всем нам известно, чем заканчиваются эти истории.

— Вы вырвали меня из желанных объятий смерти, чтобы я помог вам спасти ваши души, — молвил Раговски. — Меньшее, что вы можете для меня сделать — это поделиться фактами. Арнольд, продолжай.

— Ну, кровь была старой. Её было много, но она уже много месяцев, как высохла.

— С Бигандзоли так же? — спросил Раговски.

— Когда я приехал, поместье было наглухо заперто. Ставни и двери закрыты, словно Бигандзоли уехал в отпуск, но он всё ещё находился внутри. Я нашел его в рабочем кабинете. Он… Господи, Джозеф, он был подвешен к потолку. На цепях. Они оканчивались крюками, пронзавшими его плоть. И там стояла такая жара… По моим догадкам Бигандзоли был мертв уже месяцев шесть. Тело полностью иссохло. Возможно, выражением на лице он был обязан тому, как усохли его губы, но, Богом клянусь, выглядел Бигандзоли так, будто умер с криком на устах.

Раговски по очереди осмотрел лица всех присутствовавших.

— Значит, пока вы воевали себе за мальчиков и дам прекрасных, этот демон пресёк жизни и разграбил умы самых изощренных адептов магических наук на всей земле?

— В общем и целом? Да, — кивнул Полтэш.

— Зачем? Какова его цель? Это-то вы разузнали?

— Думаем, такая же, как и у нас, — сказал Феликссон. — Накопление силы. Он забрал не только трактаты да свитки с гриму арами. Он вымел подчистую все облачения, талисманы, амулеты…

— Цыц, — внезапно прервал его Раговски. — Слушайте.

На миг среди них воцарилось молчание, а затем вдали тихо пробил погребальный звон.

— О, Боже, — сказала Лили. — Это его колокол. Мертвец засмеялся.

— Он вас нашел.

2

Собравшаяся компания, за исключением однажды усопшего Раговски, тут же испустила поток молитв, уговоров и протестов, и ни один не звучал на том же языке.

— Спасибо вам, старые друзья, за дар второй жизни, — сказал Раговски. — Далеко не всем выпадает счастье умереть дважды, в особенности от рук одного и того же палача.

Он вылез из гроба, сбил ногой первую попавшуюся алебастровую чашу и двинулся против часовой стрелки по некромантическому кругу. По полу во все стороны растеклась смесь яиц, менструальной крови и прочих, особых для каждой чаши ингредиентов, но все они были ключевой составляющей ритуала Н’гуз. Одна чаша откатилась, дико завиляла и разбилась о стену мавзолея.

— Что за ребячество, — скривилась Коттлав.

— Боже правый, — сказал Полтэш. — Звон нарастает.

— Мы примирились, чтобы заручиться твоей помощью и защититься! — крикнул Феликссон. — И теперь опустить руки? Разве ничего нельзя сделать? Я этого не приму.

— Слишком поздно вы помирились, — сказал Раговски, растаптывая в пыль битые чаши. — Возможно, если бы сюда явилось человек пятьдесят, и все разделяли ваши знания, у вас могла бы появиться надежда. Но, при текущем раскладе, вас численно превосходят.

— Численно? Хочешь сказать, у него есть приспешники? — удивился Хейадат.

— Иисусе Христе… В чем дело? Вуаль смертельная сковала разум мой, аль годы прошедшие сгноили? Вот честно не помню вас такими тупицами. Демон поглотил знания бесчисленных умов. Ему не нужна подмога. Не существует заклинания, способного его остановить.

— Нет, не может быть! — вскрикнул Феликссон.

— Уверен, три года назад я бы прибегнул к такой же беспомощной фразе, но это было до моей преждевременной кончины, братец Теодор^[20].

— Исчезнем! — воскликнул Хейадат. — Все в разных направлениях. Я улечу в Париж…

— Йяшар, ты меня не слушаешь. Слишком поздно, — сказал Раговски. — От него не спрячешься. И я тому доказательство.

— Ты прав, — согласился Хейадат. — Париж — слишком очевидно. Куда-то подальше, а затем…

Пока Хейадат лихорадочно излагал свой план, Элизабет Коттлав, очевидно, смирившись с текущими обстоятельствами, решила поговорить с Раговски более непринужденно.

— Сказали, что твоё тело нашли в храме Феместриона. Странное место, Длсозеф. Как ты там оказался? Он тебя туда привел?

Раговски замер на секунду и посмотрел на Коттлав.

— Нет, — проговорил он. — Вообще-то я сам там спрятался. За алтарем там есть комнатка. Она крохотная. В ней темно. Я… я думал, что буду там в безопасности.

— А он все равно тебя нашел.

Раговски кивнул и поинтересовался:

— И как же я выглядел? — его голос невольно дрогнул.

— Меня там не было, но по отчетам всех очевидцев — ужасающе. Он бросил тебя в той норе, а крюки так и остались в теле.

— Ты рассказал ему, где хранишь все манускрипты? — спросил Полтэш.

— Мне цепь с крюком желудок через задницу тянула, так что да, Арнольд, рассказал. Я визжал, как крыса в капкане. А потом он бросил меня там, и та цепь с крюком медленно потрошила меня, пока он не побывал в моём доме и не снёс в храм все, что я припрятал. Помню, я так жаждал смерти, что буквально молил его добить меня. Я рассказал ему даже то, о чём он не просил. Мне хотелось лишь умереть. В конце концов, моё желание исполнилось. И никогда в жизни я не был так благодарен.

— Иисусе! Увидь и зарыдай! — воскликнул Феликссон. — Взгляните на себя — разинули рты на его болтовню! Мы воскресили сукина сына не для того, чтобы слушать его сраные страшилки, а ради ответов.

— Ответов захотел?! — рыкнул Раговски. — Тогда слушай. Возьми бумагу и запиши местонахождение каждого известного тебе гримуара, памфлета и предмета силы. Каждого. Рано или поздно он все равно получит нужную информацию. Лили, ты — у тебя ведь имеется единственная существующая копия «Жестокостей» Сендереггера, так?

— Возможно…

— Пиздец, женщина! — покачал головой Полтэш. — Он же пытается помочь.

— Да. Имеется, — сказала Лили Саффро. — Она в сейфе под могилой моей матери.

— Запиши. Адрес кладбища. Номер участка. Нарисуй чертову карту, если нужно. Главное, чтобы ему было не сложно искать. Тогда можно надеяться, что он отплатит той же монетой.

— У меня нет бумаги, — пискнул Хейадат внезапно пронзительным, детским от страха голосом. — Кто-нибудь, дайте бумагу!

— Держи, — сказала Элизабет, вырвав листок из записной книжки, которую она только что достала из кармана.

Полтэш писал на конверте, прижав его к мраморной стене мавзолея.

— Не понимаю, как это удержит его от манипуляций с нашими мозгами, — сказал он, рьяно покрывая конверт малопонятными каракулями.

— Не удержит, Арнольд. Это всего лишь жест повиновения. Что-то, с чем никто из нас не был особо знаком. Но вдруг, — а я ничего не гарантирую — вдруг сработает.

— О, Боже! — воскликнул Хейадат. — Я вижу свет в щелях.

Маги оторвались от письма, чтобы посмотреть, о чем речь.

Холодный голубой свет проникал в мавзолей сквозь узенькие щели между мраморными блоками.

— Пришествие нашего гостя неизбежно, — сказал Раговски. — Элизабет, дорогая…

— Да, Джозеф? — откликнулась она, не отрываясь от лихорадочного письма.

— Будь добра, освободи меня, пожалуйста.

— Одну минутку. Дай мне закончить список.

— Будь ты проклята! Отпусти меня! — вспыхнул Раговски. — Я не хочу быть здесь, когда он явится. Не хочу больше видеть его ужасное лицо, никогда!

— Наберись терпения, Джозеф, — сказал Полтэш. — Мы всего лишь следуем твоему совету.

— Кто-нибудь, верните мне смерть! Я не могу снова пройти через это! Никто не должен переживать такое дважды!

Свет, рвавшийся в мавзолей, становился всё ярче, и к нему присоединился скрип, с которым один из огромных мраморных блоков медленно выдвигался со стены на уровне человеческой головы. Когда он высунулся дюймов на десять, пришел в движение другой блок, находившийся в стене левее и пониже первого. Спустя несколько секунд пошевелился и третий камень, уже правее и повыше. Серебряно-голубые лучи яркого света, расплетавшие стену, прорывались внутрь с появлением новых щелей и трещин.

Возмущенный равнодушием своих воскресителей, Раговски продолжил разрушение некромантических трудов Коттлав с места, на котором прервался. Он схватил алебастровые чаши и швырнул их о движущуюся стену. Потом он стянул погребальный пиджак, опустился на колени и принялся с его помощью стирать цифры, написанные Коттлав безупречно непрерывной спиралью. Пускай Раговски был мертв, пока он оттирал пол, на лбу у него выступила испарина. Жидкость была темной и густой. Она собиралась в морщинах и, наконец, срывалась на пол, пятная его смесью бальзамировочных химикатов и собственных гнилостных соков мертвеца. Но старания Раговски начали себя оправдывать: блаженная немота подымалась вверх от кончиков его пальцев, ширясь конечностями тела; томная усталость собралась позади глаз и осела в пазухах — полужидкое содержимое черепа Раговски ответило зову гравитации.

Оторвавшись от работы, он увидел, как пятёрка магов строчит на бумаге списки, подобно студентам, спешащим закончить важнейший экзамен до звонка. Однако в данном случае цена неудачи была хуже, чем плохая отметка. Раговски глянул на стену — двигалось уже шесть блоков. Наконец, камень, первым ответивший на давление с той стороны, упал на пол. Зависшая в воздухе бетонная пыль наделила холодный свет плотностью. Яркий луч ворвался в мавзолей и копьем воткнулся в противоположную стену. Секунду спустя упал второй блок.

Не отрывая руку от бумаги, Теодор Феликссон принялся читать молитву, обращаясь к божеству, чье имя предусмотрительно умалчивалось:

— Еще один «владыка» нам здесь ни к чему, — сказала Элизабет. — Нам поможет богиня.

И, промолвив эти слова, она затянула собственную мольбу:

Но и Феликссон не переставал молиться:

Хейадат прервал битву молебнов рёвом, на который был способен только мужчина его телосложения.

— Никогда в жизни не слыхал такой фальши! Когда это вы успели уверовать во что-то, кроме собственной алчности? Если демон вас слышит, он смеется.

— Ты неправ, — послышался голос из места, откуда струился ледяной свет.

Пускай слова сами по себе были обычными, они словно ускорили капитуляцию стены.

Еще три блока двинулись вперед, размалывая цемент, и в ту же секунду два других камня выпали из стены и присоединились к завалу, растущему на полу мавзолея.

Невидимый вещатель продолжал обращаться к магам. Его голос обладал стеклянной суровостью, и контрастирующий с ним жёсткий голубой свет казался тропическим.

— Я чую разлагающуюся плоть, — молвил демон. — Но с оживляющей отдушкой. Кто-то воскрешал мертвецов.

Наземь упало еще несколько блоков, и теперь в стене образовалась дыра таких размеров, что в неё мог легко пройти человек внушительных габаритов, вот только нижнюю треть пространства занимали обвалившиеся камни. Однако для существа, которое вот-вот собиралось проникнуть в гробницу, такие проблемы решались легко.

— Оват Порак^[21], — сказал вторженец.

Приказ пришел в исполнение незамедлительно. Чуткий мрамор мгновенно разошелся в стороны. Даже сам воздух очистился — каждая частичка цементной пыли убралась с дороги демона.

Итак, расчистив путь, киновит вошёл в помещение и присоединился к шести магам. Он был высок и выглядел почти так, как на изображениях в каталогах, включавших описания всех сколько-нибудь значимых демонов — собравшиеся в мавзолее колдуны изучали их последние месяцы и недели, тщетно пытаясь отыскать на страницах томов намек на наличие слабого места у этого существа. Естественно, ничего они не нашли. Но теперь, когда демон явился во плоти, в его сущности чётко угадывалась человечность и человек, которым он был однажды — прежде, чем свершились чудовищные труды его Ордена. Его плоть была практически белой, а голову покрывало ритуальное шрамирование: кожу испещряли глубокие борозды, горизонтальные и вертикальные. На пересечении этих шрамов бескровную плоть пронзали гвозди, вколоченные в кость черепа. Возможно, когда-то гвозди сверкали новизной, однако прошедшие годы лишили их блеска. Но это не имело значения, ведь гвозди были по-своему изысканны, и это подчеркивалось тем, как демон держал голову — он смотрел на мир с чувством усталой снисходительности. И какие бы муки не уготовил он последним жертвам, — а по сравнению с его знаниями о боли и её механизмах Святая инквизиция показалась бы сборищем школьных задир — их страдания возросли бы тысячекратно, если бы кто-то из присутствующих осмелился произнести дерзкое прозвище «Иглоголовый», чье происхождение давно затерялось в жестокой борьбе за его авторство.

Что касается других деталей его внешнего облика, смотрелись они в основном так, как и на офортах и ксилографиях тысячелетних демонических списков: подол черных одежд обмахивал при ходьбе пол; участки освежёванной плоти открывали усеянные алой капелью мускулы; кожа демона и ткань его облачений плотно переплетались. Во все времена периодически вспыхивали дебаты касательно вопроса, была ли проклятая душа в маске боли и сопутствующих одеждах одним человеком, существовавшим множество людских сроков, или же, когда труды искушения обессилевали текущего владельца шрамов и гвоздей, Орден Пореза передавал их следующему преемнику. Естественно, во внешности демона имелись детали, свидетельствовавшие в пользу обоих мнений.

Он выглядел, как существо, прожившее слишком долго: его глаза смотрели из синюшных впадин; двигался он уверенно, однако медлительно. Инструменты, свисавшие с пояса, — ампутационная пила, трепан, небольшое зубило и три серебряных шприца — были мокрыми от крови, как и кольчужный фартук^[22] демона. Очевидно, усталость не препятствовала его собственноручному погружению в физические аспекты агонии.

А еще с ним прилетели мухи — тысячи жирных, чёрно-синих мух. Насекомые вились вокруг его пояса и садились на инструменты, чтобы полакомиться влажным человеческим мясом. Они были то ли вчетверо, то ли впятеро больше земных мух, и деловитое жужжание эхом разошлось по мавзолею.

Демон остановился, воззрившись на Раговски с выражением, похожим на любопытство.

— Джозеф Раговски, — промолвил киновит. — Как сладостно было твое страдание. Но ты так быстро умер. Мне приятно видеть тебя на ногах.

Раговски напрягся.

— Ну, давай, демон.

— У меня нет нужды повторно рыться в твоем уме, — он повернулся к дрожащим колдунам. — Я пришел за этой пятёркой. Скорей, чтобы довести дело до конца, чем в надежде на откровение. Вся магия изучена вдоль и поперёк. Я исследовал ее наидальнейшие пределы, и очень, очень редко мне счастливилось найти записи действительно оригинального мыслителя. Если, как говорил Уайтхед^[23], вся философия — заметки к Платону, значит, вся магия — заметки к двенадцати великим текстам. Текстам, которыми я владею.

Как только демон заговорил, у Лили Саффро участилось дыхание. Она не выдержала, запустила руку в сумочку и принялась лихорадочно копошиться в её хаотичных внутренностях.

— Таблетки. О, Боше, Боже, где мои таблетки?

Нервные руки упустили одну лямку, и содержимое сумочки рассыпалось по полу. Саффро опустилась на колено, нашла бутылочку и подхватила её — ей нужно было срочно принять лекарство. Не подымаясь с пола, прижимая руки к груди и глубоко дыша, она жевала и глотала большие белые пилюли. Феликссон эту вспышку паники проигнорировал.

— У меня есть четыре сейфа, — обратился он к демону. — Я записал их местоположение и коды. Если для вас это слишком затруднительно, я сам всё принесу. Или же можете последовать за мной. Дом большой. Вам может понравиться. Обошёлся мне в восемнадцать миллионов долларов. Вы и ваши братья можете распоряжаться им на своё усмотрение — он ваш.

— Мои братья? — повторил киновит.

— Приношу извинения. Ведь в Ордене есть и сестры. Я забыл об этом нюансе. Тем не менее, уверен, что моих трактатов вам хватит сторицей. Я знаю, вы сказали, что в вашем распоряжении и так все магические тексты. Но у меня имеется несколько замечательных первых изданий. Почти все в идеальном состоянии.

Не успел демон ответить, как заговорил Хейадат:

— Ваше Величество. Или же «Ваша Светлость»? Ваше Святейшество…

— Хозяин.

— Как… у собаки? — переспросил Хейадат.

— Конечно, — вклинился Феликссон, отчаянно пытаясь угодить демону. — Если он говорит, что мы псы, значит, так и есть.

— Хорошо сказано, — молвил демон. — Однако говорить легко. Лежать, пес.

Феликссон замешкался на секунду в надежде, что это была всего лишь мимолетная ремарка. Но он ошибся.

— Я сказал лежать, — предупреждающе повторил киновит.

Феликссон начал опускаться на колени.

— Наголо, — приказал демон. — Ведь собаки бегают голышом.

— О-о-о… да. Конечно. Долой одежду!

Феликссон принялся раздеваться.

— И ты, — проговорил демон, указывая бледным пальцем на Коттлав. — Элизабет Коттлав. Будь его сукой. Также наголо, на четвереньки.

Она начала расстегивать пуговицы — ей не требовались дальнейшие уговоры.

— Погоди, — киновит двинулся к ней.

Потревоженные мухи отрывались от кровавой трапезы и взлетали в воздух. Элизабет зажмурилась, но демон всего лишь протянул руку и приложил ладонь к низу её живота.

— Женщина, сколько абортов ты совершила? Я насчитываю одиннадцать.

— П-правильно.

— Большинство утроб не переносят такого бессердечного отношения, — он стиснул кулак, и Элизабет тихонько охнула. — Но вопреки почтенному возрасту я могу дать твоему измученному лону способность наконец свершить то, для чего его создали…

— Нет, — в голосе Элизабет звучало больше недоверия, чем возражения. — Ты не мог…

— Скоро дитя будет здесь.

У Элизабет отобрало дар речи. Она просто уставилась на демона, будто таким образом могла добиться пощады.

— А теперь будь славной сукой и становись на четвереньки, — молвил киновит.

— Могу я кое-что сказать? — подал голос Полтэш.

— Можешь попытаться.

— Я… я могу быть вам очень полезен. То есть круг моего влияния достигает Вашингтона.

— Каково твоё предложение?

— Просто хочу сказать, что очень много крупных чиновников обязаны мне своим положением. Один звонок — и отчитываются они перед вами. Да, сила не магическая, но этого добра у вас и так в достатке.

— Чего ты просишь взамен?

— Лишь свою жизнь. Называйте любые имена любых дипломатов из Вашингтона, и они у ваших ног.

Киновит не ответил. Его вниманием завладела пара, стоявшая перед ним: Феликссон был в нижнем белье, и Элизабет также хранила скромность.

— Я сказал наголо! — рявкнул демон. — Оба. Взгляни на живот свой, Элизабет. Как он налился! Как насчет изнуренных сисек? Как они теперь выглядят?

Он стянул с нее остатки блузки и бюстгальтер. Иссохшее вымя её грудей действительно полнело.

— Для еще одного приплода сгодишься. И на этот раз ты не выскребешь его из своего лона.

— Что вы думаете о моем предложении? — не унимался Полтэш.

Прежде чем демон ответил, заговорил Хейадат:

— Он лжет. Полтэш больше хиромант, чем советник.

— Захлопни свой сраный рот, Хейадат! — взорвался Полтэш, но его товарищ маг продолжал:

— Мне доподлинно известно, что Вашингтон предпочитает услуги одной женщины по имени Сидикаро.

— А. Да. Я владею её воспоминаниями, — сказал демон, притронувшись к виску.

— И вы передаёте все своему Ордену, правильно? — спросил Хейадат.

— А разве я должен?

— Естественно, другие члены вашего Ордена…

— … не со мной.

Хейадат побледнел — он понял.

— Вы действуете в одиночку…

Прозрение Хейадата прервал стон Элизабет Коттлав — она стояла на четвереньках рядом с другим псом киновита, Теодором Феликссоном. Её живот и груди округлились и созрели. Чудотворство демона было таким могущественным, что её соски засочились молоком.

— Добру нельзя пропадать, — сказал киновит Феликссону. — Лицом к полу, слизывай.

Феликссон с готовностью нагнулся, чтобы исполнить приказ, и в тот же миг, очевидно, разуверившись в том, что его предложение примут, Полтэш отчаянно метнулся к двери. Он был уже в двух шагах от порога, но тут киновит бросил взгляд в проход, из которого появился. Что-то блестящее и змеистое ринулось из застенья, пересекло помещение и поймало Полтэша за затылок. Через секунду появились еще три цепи. Они окачивались крюками, годными и для ловли акул. Цепи обмотались вокруг шеи колдуна, его груди и пояса.

Полтэш заорал от боли. Жрец Преисподней прислушался к звуку, как истинный ценитель.

— Визгливо и дешево. Я ожидал большего от человека, протянувшего так долго.

Цепи рванули в три разных стороны, вмиг разрубив Полтэша на три части. Он замер на мгновение с ошарашенным видом, а затем его голова скатилась с шеи и с омерзительным шлепком ударилась о пол мавзолея. Через пару секунд за ней последовало тело — по земле рассыпались парящие внутренности, выпал желудок, расплескав полупереваренное содержимое. Демон поднял голову и вдохнул, наслаждаясь ароматом.

— Уже лучше.

Он сделал незаметный жест, и цепи, оборвавшие жизнь Полтэша, зазмеились по полу, взобрались по двери и обвились вокруг ручки. Они напрягли звенья, закрыли дверь и подняли крюкастые головы, как тройка готовых ринуться в бой кобр, пресекая дальнейшие попытки к бегству.

3

— Некоторыми вещами следует заниматься конфиденциально, не так ли, Джозеф? Помнишь, как у нас все случилось? Ты предлагал стать моим личным убийцей. А затем сходил под себя.

— Разве тебе ни чуточки не надоело? — отозвался Раговски. — Сколько ещё страданий нужно причинить, пока ты не пресытишься его печальным, больным удовольствием?

— Каждому свое. Ты и сам пережил этап, на котором не касался девочек моложе тринадцати.

— Да прикончи меня уже, наконец — вздохнул Раговски.

— Скоро. Ты — последний. На тебе игры закончатся. Останется лишь война.

— Война? — переспросил Раговски. — Не будет, с кем сражаться.

— Вижу, Джозеф, мудростью смерть тебя не наградила. Неужели ты и правда думал, что всё сводилось к твоему жалкому обществу?

— К чему тогда? — спросил Хейадат. — Если мне суждено погибнуть, я хотел бы знать, за что я умираю!

Демон обернулся к нему. Хейадат посмотрел в блестящую тьму демонических глаз, и, точно в ответ на его вопрос, киновит плюнул в сторону стены какое-то слово. На Хейадата бросилось двадцать крюков на блестящих цепях — они уцепились за его рот, шею, грудь, живот, пах, ноги, ступни и руки. Киновит собирался миновать пытку и перейти к казни незамедлительно. Крюки неумолимо зарывались в тело Хейадата, весившее целых триста пятьдесят фунтов^[24], и он залепетал, обезумев от агонии. Сложно было разобрать слова, сказанные сквозь слезы и носовую слизь, но походило на то, что он перечисляет книги из своей коллекции, словно всё ещё надеялся заключить сделку с палачом.

— …«Zvia-Kiszorr Dialo»… единственная… сохранившаяся копия… Гаффари… его «Нал-л-л»…

Киновит ввёл в игру еще семь цепей — явились они молниеносно, метнувшись к Хейадату со всех сторон. Крюки впились в дрожащее тело, а цепи обмотались вокруг него так плотно, что сквозь ржавые звенья вылез жир пленника.

Лили бочком отодвинулась в угол и закрыла лицо руками. Остальные, даже Коттлав, с виду находившаяся на восьмом месяце беременности, и Феликссон, трахавший её сзади, взглянули на Хейадата — тот всё рыдал и тараторил:

— «Названия» Мозефа… «На-на-названия… Инфернальных Территорий»…

Наконец все двадцать семь цепей закрепились в теле толстяка. Киновит прошептал ещё один приказ, и все цепи напряглись — каждая из них тянула тело Хейадата в своём направлении. На плоть и кости мага оказывалось колоссальное давление, но он всё перечислял свои сокровища.

— … о, Господи… «Симфония»… «С-симвония смерти» Лемпе… «Желтая ночь» Ромео Ре-ре-ре…

— Ромео Рефра, — подсказал Раговски.

Он наблюдал за истязанием Хейадата с бесстрастием, на которое, пожалуй, был способен лишь мертвец.

— …да… и…

Однако на этом месте Хейадат оборвал перечень — только теперь до него дошло, что с ним происходит. Он испустил поток жалобных криков, и каждый следующий возглас звучал громче и пронзительней, ведь его тело начало поддаваться крюкам. Человеческая плоть не могла больше выдерживать подобную нагрузку. Кожа начала рваться. Хейадат дико задергался. Его последние связные слова и мольбы переросли в хриплые вопли агонии.

Первым поддался живот. Впившийся в него крюк вошёл по-настоящему глубоко. Он вырвал кусок ярко-желтого сала толщиной десять дюймов, захватив немного мускульной ткани. Дальше настал черёд груди — с неё сорвали кошу и жир, и из ран хлынула кровь.

Даже Лили приоткрыла пальцы, чтобы понаблюдать за развитием спектакля. Крюк, сидевший в левой ноге Хейадата за берцовой костью, раздробил её с таким хрустом, что его не заглушили даже крики мученика. Его уши исчезли, оторвавшись вместе с клочками скальпа, обе лопатки разломили вырвавшиеся на свободу крюки.

Тело дергалось, мавзолей переполняли крики страдальца, и зеркальная лужа крови под его телом растеклась так, что её жидкости омывали подол киновитских одежд, но демон был неудовлетворён. Он промолвил новые инструкции, обратившись к наидревнейшему из фокусов магии — к Teufelssprache^[25].

Как только он прошептал заклинание, появилось ещё три крюка — больше, чем все предыдущие. Их внешние округлости были остры, как скальпели. Они метнулись к открытым на груди и животе Хейадата участкам жира и видневшегося под ним мяса, вспороли тело и уцепились за внутренности.

Эффект одного удара проявился незамедлительно — он пробил левое лёгкое. Хейадат оборвал крик и принялся ловить ртом воздух, а его дерганье превратилось в безнадёжные конвульсии.

— Прикончи его, милости ради, — простонал Раговски.

Киновит повернулся спиной к жертве и посмотрел Раговски в лицо. Под холодным, мёртвым взглядом демона даже тело оживленного трупа покрылось мурашками.

— Хейадат был последним, кто попытался мной распоряжаться. Ты окажешь себе услугу, если не пойдёшь по его стопам.

Даже пережив объятия смерти, Раговски понял, что боится стоявшего перед ним расчётливого демона. Оживлённый маг глубоко вдохнул, собираясь с остатками мужества.

— Что ты пытаешься доказать? Думаешь, умертвишь кучу людей самыми изощрёнными способами, и тебя прозовут Безумцем или Мясником? Сколько бы гнусных пыток ты не изобрел, ты все равно останешься Иглоголовым.

Воздух замер. Верхняя губа киновита поползла вверх. Он молниеносно выбросил руку, схватил Раговски за жилистую шею и притянул мертвеца к себе.

Не отрывая взгляд чёрных глаз от мага, демон снял с пояса трепан, большим пальцем включил прибор и приставил его к центру лба Раговски. Сверло пробуравило череп колдуна и спряталось в корпус.

— Иглоголовый, — повторил невозмутимый Раговски.

Киновит не ответил. Он просто повесил трепан обратно на пояс и засунул пальцы себе в рот, выискивая что-то, внедрённое в нижнюю челюсть. Нащупав искомое, он достал его наружу — это был маленький, скользкий, почерневший обломок, подобный гнилому зубу. Киновит поднес пальцы к дыре в черепе воскрешенного мертвеца, вставил в неё объект и в ту же секунду отпустил шею Раговски.

— Кажется, вскоре я умру окончательно. Так? Перефразируя Черчилля, утром я превращуюсь в обычную кучку праха, а ты так и останешься Иглоголовым, — прорычал Раговски.

Киновит уже повернулся к нему спиной. Крюки, пронзавшие тело Хейадата, явно дожидались хозяина, чтобы свершить coup de grâce^[26]. Облагодетельствованные его взором, они показали, на что способны.

В потолке коренилась цепь с крюком, который демон любовно прозвал Рыболовным Крючком. Он резко вонзился Хейадату в нёбо, и рванул вверх, подняв над землей всю тушу. Киновит бросил взгляд на облепленные свернувшейся кровью звенья, и один за другим последовали взрывы алой жидкости. Руки Хейадату перерубило пополам, ноги — также. Огромные ляжки были изодраны, изрыты цепями от паха до колен. С лица сняли кожу, и три крюка, глубоко сидевшие в груди и животе мага, в одну секунду вырвали сердце, легкие и внутренности. Никогда еще не свершалось такого быстрого вскрытия.

Исполнив задание, цепи проволокли трофейные куски плоти по лужам крови и исчезли там, откуда явились. Осталась лишь одна цепь, цепь с Рыболовным Крючком, на которой покачивалось существенно облегченное тело Йяшара Хейадата. Обвислый, растянутый желудок хлопал белыми от жира стенками.

— Сегодня все фейерверки снова были красными, — промолвил киновит так, словно ему всё это наскучило.

Феликссон, который всё это время трахал Коттлав, выскользнул из неё и попятился от разраставшейся лужи крови. Пытаясь найти опору, он нащупал что-то мягкое. Феликссон развернулся, и ему скрутило кишки.

— Лили… — едва выдавил он.

Демон повернул голову, чтобы взглянуть на находку Феликссона. Лили Саффро. Очевидно, убиение Хейадата оказалось для неё слишком суровым зрелищем. Она лежала, привалившись к дальней стене. На её мертвом лице застыл шок, а руки были прижаты к груди.

— Покончим с этим, — сказал демон и развернулся к тройке выживших магов. — Ты. Феликссон.

Лицо мужчины было перепачкано смесью соплей и слез.

— Я?

— Роль пса тебе удалась. У меня есть для тебя работа. Подожди меня в проходе.

Киновиту не было нужды повторять дважды. Феликссон вытер нос и, последовав указаниям демона, выскользнул из мавзолея. Пускай он голышом шёл прямо в Ад, и в спину ему дышало существо, безжалостно растерзавшее на куски почти всех его друзей, Феликссон радовался своей участи.

На самом деле, он был так рад, что выскочил в угловатый проход в стене мавзолея, и ни разу не оглянулся. Феликссон отошел подальше, чтобы не слышать крики умирающих товарищей, присел у крошащейся стены и заплакал в ожидании хозяина.

4

— Что со мной? — спросил Раговски.

— Ты инфицирован моим крошечным братом, Джозеф. Червём, сотворённым из частицы меня самого. Из колыбели у моей щеки я пересадил его в отверстие в твоём черепе. Его тело наполнено миниатюрными яйцами, и чтобы вылупиться, им нужна мягкая, тёплая среда.

Раговски не был глупцом. Он чётко понимал значение сказанных слов. Они объясняли непрошеное давление внутри головы, бурлящее движение позади глаз, резкий привкус горькой жидкости, сочившейся в горло из носовой полости.

Раговски харкнул и плюнул в киновита сгустком мокроты, но демон отразил его, сменив траекторию полета слизи едва заметным движением пальцев. Когда сгусток упал на пол, Раговски увидел всю правду: выхаркал он не мокроту, а клубок червей.

— Ну ты и сволочь, — сказал Раговски.

— У тебя имеется редчайшая возможность умереть во второй раз, и ты расходуешь воздух на банальные оскорбления? Джозеф, от тебя я ждал большего.

Раговски начал задыхаться в припадке кашля. Он попробовал восстановить дыхание, но горло забилось копошащимися комками. Он упал на колени, и удара хватило, чтобы ветхая мертвецкая кожа порвалась. Усыпая землю вокруг, из его тела полезли черви. Раговски собрал остатки воли и поднял голову в последнем акте неповиновения, но не успел он наградить палача презрительным взглядом, как его глаза провалились в глазницы, и губы с носом тут же постигла схожая участь. Его лицо исчезло в считаные секунды — его низвели к костяной чаше, до краёв наполненной кишащими порождениями киновита.

Позади Раговски раздался пронзительный вопль. Покончив, наконец, с магом, демон развернулся на шум и обнаружил, что слишком увлёкся разрушением воскрешенного мертвеца и пропустил, как Коттлав родила единственного за всю свою жизнь ребёнка. Однако не она испустила тот крик. Труп Коттлав лежал на спине — произведение потомства разорвало её пополам. Тварь, сотворённая демоном в её нутре, извивалась в луже собственных смрадных жидкостей и орала голосом, который демон принял за крик её матери. Существо было женского пола и на первый взгляд могло сойти за человека.

Демон обвел мавзолей взглядом — зрелище было впечатляющим. У двери валялись куски Полтэша. На Рыболовном Крючке всё ещё покачивалась голова да изувеченный торс Хейадата. Разорённое временем тело Лили Саффро лежало в углу, храня предсмертную позу; лицо печально свидетельствовало об эмпирической силе самого страха — жизнь Саффро унесло То единственное, на Чей зов рано или поздно откликнется душа каждого живого существа. И, наконец, Раговски, превратившийся в жалкое месиво костей и червей.

Черви, эти бескультурные гости, уже начали покидать останки в поисках нового лакомства. Первые из бросивших пирушку уже нашли куски Хейадата в одной стороне и развороченное тело Элизабет Коттлав — в другой.

Киновит присел между окровавленных ног Коттлав и снял с пояса нож. Он взял синюшный канатик пуповины, разрезал его и завязал в узел. Затем он нашел блузку матери (кровавые потёки миновали ткань) и укутал в неё ребёнка. Но даже в импровизированных пелёнках дитя всё кричало, точно гневная птица. Демон посмотрел на своё детище — во взгляде читалось безмятежное любопытство.

— Ты голодна, — проговорил киновит.

Он поднялся, взялся за край шелковых пеленок и отпустил ребенка, позволив ему размотаться над трупом матери. Девочка начала падать, но успела вцепиться когтями в блузку и, по-змеиному зашипев, повисла на ней, уставившись отцу в глаза.

— Пей, — сказал он.

Киновит тряхнул блузкой, и существо упало на тело родительницы. Став на четвереньки, дитя неуклюже взобралось к левой груди Элизабет и принялось разминать остывающую плоть руками, на которых уже отрасли необычайно длинные для новорождённого пальцы. И когда молоко опять засочилось из безжизненной груди, девочка жадно впилась в неё.

На этом демон повернулся к ребёнку спиной и отправился туда, откуда пришел — туда, где киновита дожидался его верный пёс Феликссон.

Когда камни и цемент вернулись на свои изначальные места и тем самым закрыли проход за удалившимся демоном, дитя выросло уже вдвое. К тому времени, как киновит покинул мавзолей, наступил рассвет, а ребёнок высосал всё молоко и начал рвать материнскую грудь, чтобы добраться до мяса. Послышался треск грудины, заполнивший маленькое, затхлое помещение громким эхо.

Организм нагой девочки претерпевал стремительное взросление, и время от времени слышался мучительный, но приглушённый из-за стиснутых зубов стон. Не отдавая себе отчёта в том, что отец бросил её, молодая демонесса кружила по комнате, как свинья в корыте, и жадно поглощала останки однажды могущественных колдунов, эффективно уничтожая последние следы магического ордена, который веками скрывался в тени цивилизации.

Полицию вызвал смотритель кладбища, нечаянно обнаруживший кошмарное зрелище за дверью мавзолея, — бедный, сломленный мужчина поклялся никогда не ступать на земли погостов. К тому времени девушка, превратившаяся во взрослую женщину меньше, чем за двенадцать часов, исчезла.

Книга первая Прошлые жизни

Три человека могут сохранить секрет только в том случае, если двое из них мертвы.

Бенджамин Франклин

«Альманах бедного Ричарда»^[27]

1

Два десятка лет тому назад в Новом Орлеане Гарри Д'Амуру исполнилось двадцать три года — в тот день он был пьян, как владыка Бурбон-стрит. И вот он опять в том же городе, израненном ураганами и человеческой жадностью, но живом и по-прежнему алчущим веселья. Прошло двадцать четыре года, а Гарри выпивал в том же баре, на той же улице. Играла музыка, которую, верите или нет, исполнял джаз-квинтет во главе с тем же трубачом-вокалистом по имени Миссисипи Моузес, и на небольшом танцполе зарождались любовные интрижки на одну ночь — всё так же, как и почти четверть века тому назад.

Тогда Гарри танцевал с прекрасной девушкой — с её слов, дочкой Миссисипи. Пока они с Гарри отплясывали, она сказала, что если он в настроении заняться «чем-то пикантным» (Гарри отчетливо помнил, как она улыбнулась на слове «пикантный»), у нее есть местечко, где они смогут позабавиться. Они поднялись в комнатушку над баром. Снизу громко и ясно слышалась музыка её папаши. Этот, казалось бы, незначительный факт должен был намекнуть Гарри, что это семейное предприятие, и что у мужчин с дочерьми бывают и сыновья. Но как только Гарри запустил ей руку под платье, вся кровь отхлынула вниз, и одновременно с тем, как его палец скользнул в её влажное, жаркое лоно, распахнулись двери, и девица изобразила немое удивление при виде двух своих братьев — они стояли посреди комнаты и выглядели почти по-настоящему возмущённо. Эти двое разрушителей блаженства разыграли перед Д’Амуром сцену, которую они, должно быть, исполняли с полдюжины раз за вечер: они сообщили ему, что их милейшая сестрёнка девственница, и что если они вздёрнут его, проклятого янки, на суку дерева, росшего всего в минуте ходьбы, в баре не найдется ни одного свидетеля. Но они заверили Гарри, что люди они благоразумные, и если у него при себе достаточно денег, они закроют глаза на его проступок. Конечно же, только на этот раз.

Естественно, Гарри выложил деньги. Он опустошил кошелёк, вывернул карманы и почти отдал свои лучшие воскресные туфли брату повыше, но они оказались ему велики. Братья отвесили Гарри несколько оплеух, бросили вслед туфлями, и он ретировался через нарочно незапертую дверь. Да, лишился пары сотен, но всё же легко отделался.

Спустя столько лет Гарри шел в бар с едва ощутимой надеждой встретить там ту же девушку — изменившуюся со временем, но всё еще узнаваемую. Её там не оказалось, и её мнимых братьев тоже. Лишь Миссисипи Моузес музицировал с закрытыми глазами, укутывая импровизациями горько-сладкие любовные песни, бывшие старыми ещё когда Гарри впервые услышал игру этого пожилого джазмена.

Но ни одно из этих ностальгических воспоминаний не улучшило его настроение. Равно как и его отражение в изъеденном возрастом зеркале за баром, попадавшееся ему на глаза всякий раз, когда Гарри поднимал голову. Сколько бы алкоголя он не глотал, отражение отказывалось мутиться и бахвалилось шрамами, оставленными сражениями и временем. Гарри обратил внимание на свои глаза — даже беглый взгляд казался недоверчивым. Уголки рта закрутились вниз, как следствие чрезмерного множества непрошеных посланий, доставленных неприглядными вестниками: записки от мертвецов, повестки в инфернальные суды и стабильный поток инвойсов за услуги санитара из Квинса, сжигавшего в своей печи что угодно, хотя и за соответствующую плату.

Гарри Д’Амур никогда не просил о такой участи. Он пытался жить нормально — жить жизнью, незапятнанной тайными ужасами, с которыми он познакомился еще в детстве. Гарри решил, что служба закону может оказаться не худым оплотом против сил, досаждавших его душе. Итак, за неимением смышлёности и вербальной сноровки, необходимых любому хорошему юристу, он стал одним из нью-йоркских копов. Поначалу казалось, что фокус сработал. Разъезжая по улицам города, он разбирался с проблемами, которые скатывались из банальности в брутальность, а из брутальности обращались в банальность — и так два раза в течение одного часа. Оказалось, что при таких условиях забыть о неестественных образах, маячивших вне досягаемости любого обычного пистолета или закона, относительно легко.

Однако это не означало, что он не считывал знаки, когда они ему попадались. Гнилостного порыва ветра было достаточно, чтобы с глубин егочерепа поднялся чёрный прилив, и загнать его обратно удавалось лишь нечеловеческим волевым усилием. Нормальность взимала свою плату. В бытность копом и дня не проходило без того, чтобы Гарри не приходилось по-быстрому варганить байку-обманку для своего напарника — порой довольно общительного семьянина Сэма Шомберга, которого по-доброму прозывали Шмарей. В конце концов, знакомства с правдой Гарри бы никому не пожелал. Но дорога в Ад выложена кипящим раствором хороших намерений, и все байки да полуправды не помогли Гарри уберечь напарника.

Пускай Шмарей Шомберга прозвали добрые друзья, кличку он заслужил. Как бы он не лелеял пятёрку своих детишек («последние четыре были паршивыми случайностями»), его мысли часто сводились к перепихону: если он был на дежурстве и в соответственном настроении, Шмаря курсировал кварталами с сомнительной репутацией, рассматривая проституток, пока не находил девушку, которая казалась ему достаточно чистоплотной («Бог свидетель, фиг я заразу домой притащу»), он её арестовывал и отпускал после того, как ему оказывали благодарственную услугу в ближайшем проулке или подъезде.

— Еще один «Джек»? — спросил Бармен, вернув Д'Амура к реальности.

— Нет, — ответил Гарри.

В его голове всплыл образ хитрых, распутных глаз Шмари, и с этой точки разум Гарри поскакал к воспоминаниям о последних минутах жизни его напарника.

— Обойдусь, — сказал Д'Амур, обращаясь больше к себе, чем к бармену, и поднялся с табурета.

— А? — переспросил бармен.

— Ничего, — отозвался Гарри и пододвинул к нему десятидолларовую купюру, которая уже и так лежала на стойке — словно в плату бармену, чтобы тот воздержался от дальнейших расспросов. Гарри нужно было убраться оттуда и оставить воспоминания позади. Но, несмотря на алкогольную дымку, разум оказался быстрее ног, и, проигнорировав возражения, вернул Д'Амура в Нью-Йорк, в ту ужасную ночь, и вот Гарри уже сидит в патрульной машине на 11-й улице, дожидаясь, пока Шмаря не кинет палку.

2

Шмаря и его избранный сосуд-приёмник находились вне видимости, на ступеньках подвала. Здание пустовало, и Гарри казалось, что с прошлого раза, как он видел этот дом, его двери и окна замуровали да заколотили ещё тщательней. Он глянул на часы. Было десять минут третьего июньской ночи. Гарри немного разнервничался, ему не сиделось на месте, и он знал, в чём дело. Его тело всегда раньше мозга знало, когда в окрестностях появлялось что-то нехорошее.

Гарри нетерпеливо постукивал по баранке, высматривая на пустынных улицах какую-то подсказку — отчего так разыгрались его нервы? В детстве он прозвал это «НЗ» — «Нечесабельным Зудом». Взрослая жизнь не дала ему причин изменить формулировку, так что «НЗ» до сих пор являлся частью его личного словаря, призванного помочь Гарри немного упорядочить ментальный хаос, который всегда вызывала эта нервозность.

Через дорогу под мерцающим фонарем как будто пробежало какое-то непонятное животное. Если Д’Амур что-то и видел, оно было совсем эфемерным, практически неразличимым для обычных глаз. Гарри казалось, что двигалось оно с грацией дикой кошки. Нет. Он ошибся. Там ничего не было…

Но в тот же миг, как эта мысль только формировалась в его голове, Эфемерное Нечто подтвердило изначальное подозрение Д’Амура, развернувшись и отступив в тень — мелькнув мускулистым телом, оно скользнуло в тень, как рябь на потревоженной ветром воде, и растворилось во тьме. Однако с его исчезновением буква «Н» из «НЗ» не пропала. Не из-за Эфемерного Нечто у Гарри кожу покалывало. Нет, причина все еще была где-то рядом. Он открыл дверцу немаркированной патрульной машины и выбрался наружу, двигаясь медленно, чтобы не привлекать внимания. Затем Гарри осмотрел улицу, с одного конца до другого.

В полтора квартала от себя Гарри увидел козла, привязанного к пожарному гидранту. Округлые бока, выпученные глаза, угловатый череп — животное казалось жалким и в то же время чужеродными на городском тротуаре. Оставив дверь патрульной машины открытой, Гарри двинулся к напарнику. Рука инстинктивно легла на рукоятку пистолета.

Он сделал всего три шага, и тут на него нахлынул НЗ. Гарри остановился и глянул на отрезок тротуара, пролегавший между ним и чёрной ямой спуска в подвал, где Шмаря уединился с проституткой. Что он так долго?

Гарри неуверенно шагнул вперед, на ходу обращаясь к напарнику:

— Ладно, Шмаря, застегивай штаны. Пора двигать.

— Что?! — крикнул Шмаря. — … о, Боже, как же здорово… Напарник, точно не хочешь попробовать? Эта сучка тебе…

— Сэм, я сказал пора.

— Уно моменто, Гарри… одна секунд… чё-ё-ёрт… о, да… о, да, вот так… Шмаре нравится…

Гарри метнул взгляд на козла. Парадная дверь здания, перед которым привязали животное, была открыта. Внутри горели голубые, как свечи на полуночной мессе, огоньки. Зуд стал просто невыносимым. Медленно, но целеустремлённо Гарри пересёк растрескавшийся тротуар и оказался на верху лестницы в подвал. Он посмотрел вниз и увидел во тьме едва различимый силуэт Шмари — запрокинув голову, тот стоял, прислонившись к стене, а уличная девица трудилась перед ним на коленях. Судя по отчаянному мокрому бульканью, которое сопровождало движения её головы, проститутке не терпелось, когда уже коп разрядится — главное побыстрей сплюнуть и уйти.

— Чёрт тебя дери, Сэм, — не выдержал Гарри.

— Господи, Гарри. Да слышал я.

— Повеселился, а теперь…

— Я ещё не кончил.

— Поищем другую даму на другой улице, идёт?

Проговаривая эти слова, Гарри оглянулся на козла, затем посмотрел на распахнутую дверь. Отделившись от воска и фитилей, голубые огоньки рискнули выползти на улицу. Они освещали путь, но кому? Нутро подсказало Д’Амуру, что ответ на этот вопрос ему знать совсем не хочется.

— О-о, как ты хороша, — стонал Шмаря. — Ну просто супер. Даже лучше моего сраного шурина.

Он хихикнул над своей шуткой.

— Ну, всё, — процедил Гарри.

Он спустился по ступенькам и схватил Шмарю за плечо — козёл и освещённый проём пропали из виду. Гарри потянул товарища наверх, и девушка повалилась вперед, приземлившись на руки.

— Что такое? — встрепенулась она. — Что это значит? Загребёте меня?

— Заткнись, — шикнул на неё Гарри. — Никто тебя не гребёт. Но ещё раз увижу в этом квартале…

Его перебил жалостный вопль козла — крик эхом разошелся в противоестественно неподвижном ночном воздухе, растянувшись на целых три секунды. Затем звук резко оборвался, и улица снова погрузилась в тишину.

— Блять. Блять. Блять, — протараторил Гарри.

— Что это было? — удивился Шмаря.

— Козёл.

— Что? Не видел я никаких козлов…

— Шмаря?

— Да?

— По счету три бежим к машине, окей?

— О… кей. Но…

Гарри не дал ему договорить.

— Шмаря, никаких «но», — тихо, но с нажимом сказал он. — Смотри на машину и только на машину, пока не запрыгнешь в салон и не двинем. Шаг влево-вправо — и мы покойники.

— Гарри, что?..

— Поверь мне. Ну же, вперед.

— Вот чёрт, ширинку заело.

— Забудь о сраной ширинке. На член твой смотреть не будут, гарантия. Погнали.

Шмаря рванул с места. Гарри бесшумно бежал следом. Он глянул в сторону огоньков — козлу вспороли горло, но жизнь ещё не покинула его тело. Животное билось в судорогах, и облачённый в балахон палач держал его за лапы и рога, оттянув голову жертвы назад, чтобы разрез на шее открылся как можно шире.

Раскупорившись, жизненные соки козла фонтанировали из его тела, точно вода из пробитой трубы. Однако на жертвоприношении присутствовали не только животное и его убийца — спиной к Д’Амуру стоял третий участник действа. Гарри был посреди дороги, когда тот оглянулся. Д'Амур мельком увидел его лицо, — искорёженное пятно бесформенной плоти, подобной куску глины, позабытому скульптором — а затем неизвестный запустил руки в поток козлиной крови.

Шмаря был на полпути к машине. Вопреки указаниям Гарри, он бросил взгляд на неприглядную сцену и замер на месте. Д'Амур перебросил пистолет из правой руки в левую и схватил напарника за руку.

— Ну же.

— Видал?

— Шмаря, оставь.

— Гарри, это неправильно.

— Как и принуждать к отсосу сбежавшего из дома подростка.

— Это другое. Нельзя пиздячить козлов просто посреди улицы. Это, блять, мерзость, — Шмаря достал пистолет. — Эй, вы, ушлёпки с козлом. Ни с места, ёб вашу мать. Вы оба арестованы.

С этими словами он двинул к правонарушителям. Гарри тихо выругался и пошел следом. Где-то невдалеке (не больше, чем в двух-трёх кварталах) выла машина «скорой помощи» — это напомнило Д’Амуру, что каким-то образом рациональный мир существовал всего в двух шагах от гнусной сцены с козлом. Но Гарри знал, что это неважно. Такие явления были составляющими одной большой и непостижимой тайны, и они окружали себя туманом, не пропускавшим взор обычных глаз. Если бы Шмаря был один, скорей всего, он бы проехал мимо этого гротеска, даже не заметив его существования.

Шмаря прозрел лишь потому, что был с Гарри, и это знание камнем осело в кишках Д'Амура.

— Эй, отморозки! — заорал Шмаря. — А ну харэ.

В ответ двое мужчин сделали самое худшее — они подчинились. Гарри увидел, как убийца отпустил козла, и животное упало наземь. Козёл всё ещё сучил чёрными ногами. Умыв руки кровью, глинолицый человек распрямился и повернулся лицом к полицейским.

— Чтоб меня Иисус распял, — пробормотал Шмаря.

Гарри увидел, почему у Шмари вырвалось богохульство: то, что две минуты назад было непонятным комком плоти, начало оформляться в нечто определённое. Подобная глине субстанция сместилась, и теперь там виднелось то, что с натяжкой можно было назвать носом, ртом, а на месте глаз возникло две вмятины, будто кто-то оставил там отпечатки пальцев. Глиняный человек вперил взгляд в незваных гостей. С обагрённых кровью рук подымался пар.

Шмаря остановился и стрельнул глазами в Гарри, но этого хватило — он заметил, как Ларри мотнул головой назад, к машине. Тем временем у незнакомца с протеическим лицом оформился рот. Глиняный человек разлепил подобие губ, и из его нутра вырвался басовитый, угрожающий шум, подобный рыку разгневанного животного.

— Берегись! — крикнул Д'Амур.

Существо двинулась вперёд, и через два шага уже мчалось бегом.

— Беги! — проорал Гарри.

Он прицелился, выстрелил раз, два. Чудовище пошатнулось, и на его рубашке расплылись пятна крови. Гарри выпустил ещё две очереди — две пули попали в тело существа, и ещё одна угодила в голову. Тварь замерла посреди улицы и, склонив голову набок, принялась разглядывать окровавленную рубаху. Казалось, глиняный человек был в лёгком недоумении.

Сзади послышалось, как Шмаря забрался в машину и захлопнул дверь. Взревел двигатель, завизжали шины, и, описав петлю, авто притормозило рядом с Гарри.

— Запрыгивай! — проревел Шмаря.

Чудовище всё ещё рассматривало раны, и Гарри воспользовался моментом. Повернувшись к твари спиной, он перекатился через капот, распахнул дверь и приземлился на пассажирское сиденье. Не успел он закрыть дверь, как Шмаря надавил на газ. Когда они проносились мимо твари, Гарри увидел её во всех деталях — так, будто машина никуда и не двигалась: оно поднимало массивную голову, а в дырах глазниц пылали два крошечных огонька. Во взгляде читался смертный приговор.

— Ну, пиздец, — выдохнул Гарри.

— Что, плохи дела?

— Хуже некуда.

Они были уже почти в квартале от глиняного человека, и на несколько обманчивых мгновений Гарри показалось, что он ошибочно истолковал выражение в глазах врага, что у них получится в целости домчать до сулившей им спасение оживленной улицы. Но тут возвратился Зуд, и послышался крик напарника:

— Господи, блять!

Гарри оглянулся: враг бросился вдогонку, и расстояние между ним и машиной сокращалось с каждым шагом. Голем бежал, выставив руки вперед ладонями и неестественно широко растопырив пальцы, с которых срывались капли крови. С каждой секундой руки становились ярче, точно угли в костре, разбуженные внезапным ветром. И вот с протянутых конечностей уже летят жёлто-белые искры — они чернели и превращались в дым.

Гарри включил сирену и маячок в надежде, что тварь была из той редкой породы, представителей которых обескураживала подобная тактика. Отнюдь: вместо того чтобы сбросить преследователя с хвоста, сирена с огнями точно пришпорили чудище.

— Блять! Гарри, почти догнало!

— Ага.

— Сколько пуль ты всадил в эту херовину?

— Пять.

— Бля.

— Не отвлекайся от дороги.

— Бля.

— Шмаря, ты знаешь какую-то молитву?

— Ни одной.

— Бля.

В следующий миг тварь настигла их: она врезала по багажнику горящими руками, да с такой силой, что перёд машины подбросило вверх. На несколько секунд колеса оторвались от дороги, а когда шины снова соприкоснулись с асфальтом, противник уже проламывал заднее стекло. Салон заполнила гарь от козлиной крови.

— Наружу! — проорал Гарри.

Шмаря распахнул водительскую дверцу. Автомобиль всё ещё мчался вперед, но Шмаря всё равно выпрыгнул. Затылком Гарри почувствовал жар от рук врага и в нос ему ударил смрад подпаленных волос. Дверь с его стороны была открыта — всего на дюйм, но открыта. Левой рукой Гарри уперся в приборную доску, оттолкнулся и ударил дверцу плечом.

Его встретил чистый, прохладный воздух, а затем и дорога. Гарри попытался перекатиться в падении, но ему не удалось, и он приземлился на голову, счесав кожу щеки о растрескавшийся асфальт. Адреналин в венах простил телу его слабости — по крайней мере, на несколько секунд. Гарри поднялся, вытер из глаз кровь с грязью и оглянулся в поисках Шмари. Тот стоял в десяти ярдах от Д'Амура, едва видимый за чёрным дымом, валившим из горящей машины. Его пистолет был нацелен точно на Гарри.

— Шмаря, что…

— Сзади!

Гарри развернулся. Тварь стояла не дальше чем в двух ярдах. По воздуху вокруг существа струился дым. Почти вся его человеческая одежда сгорела в огне, и Гарри открылось неприглядное доказательство того, как сильно чудовище наслаждается творившимся безумием. Пенис глиняного человека блаженно воспрянул, оголив пятнистую головку. Волосы у основания члена горели, а сам орган торчал, будто палка посреди костра. И, точно каменно-твёрдое приветствие было недостаточной демонстрацией блаженства, в котором пребывала глиняная тварь, лицо чудища расплылось в улыбке.

Голем поднял правую руку. Пламя погасло, и почерневшая конечность всё ещё дымилась, но казалась невредимой. Память об огне затаилась лишь в морщинах ладоней чудовища — они до сих пор светились ярким жаром и собирались в красные узлы ровно по центру кистей его рук. Гарри хотел отвести взгляд, но глаза не подчинялись. Вдруг жар в ладони существа вспыхнул и выпустил крапинку белого пламени. Она пролетела мимо головы Д’Амура, промахнувшись всего на несколько дюймов.

Гарри стоял в изумлении, и его разум успел поблагодарить судьбу за то, что тварь промахнулась. Но затем до Гарри дошло, что крапинка предназначалась не ему. Он крутнулся вокруг оси и закричал Шмаре, но и движение, и предупреждение оказались слишком медленными — воздух словно превратился в смолу.

Гарри смотрел на Шмарю: тот стоял в дюжине ярдов и таращился на него такими же беспомощными глазами. Не успел он пошевельнуться, как белая точка опустилась ему на шею. Шмаря медленно поднял руку, чтобы смахнуть её, но прежде, чем пальцы коснулись крапинки, она лопнула, выпустив две огненные нити — они молниеносно обмотались вокруг шеи полицейского, встретившись на его адамовом яблоке.

На мгновение воздух вокруг головы Шмари вспыхнул — он дрожал и мерцал, точно волны жара над раскалённой землёй. Но прежде, чем Шмаря издал хоть один звук, его лицо скрыла завеса буйного пламени. Оно поглотило его голову от кадыка до проплешины, которую он зачесывал с момента её появления. Вот тогда Шмаря и завопил — то были ужасные, горловые крики, словно кто-то бросил столовое серебро в измельчитель отходов.

Время ползло в том же ленивом темпе, и Ларри оставалось лишь наблюдать, как огонь обрабатывает плоть его напарника. Кожа Шмари всё краснела. Под действием пламени из пор выступали блестящие капли жира, и они текли по его лицу, вспыхивая от жара. Гарри начал поднимать руки, чтобы снять куртку — его разуму хватало ясности, чтобы надеяться погасить пламя прежде, чем оно причинит серьезный вред. Но только Д'Амур двинулся с места, тварь схватила его за плечё, рывком развернула и притянула к себе. Очутившись лицом к лицу с противником, Гарри увидел, как чудовище подняло всё ещё тлеющую руку и поднесло к подбородку сложенную лодочкой ладонь.

— Плюй, — сказало оно.

Голос идеально сочетался с искаженной внешностью.

Гарри никак не отреагировал.

— Слюна или кровь, — пригрозила тварь.

— Тот ещё выбор, — ответил Гарри.

Он не знал, зачем твари что-то от него понадобилось, и ему не особо нравилась сама мысль о том, что она это получит, но второй вариант был уж точно хуже первого. Он постарался собрать во рту как можно больше слюны, но подношение, упавшее на ладонь существа, оказалось весьма скудным — из-за притока адреналина его рот пересох, точно отбелённые солнцем кости.

— Ещё, — проговорила тварь.

На этот раз Гарри постарался как следует: он прошёлся по всем закоулкам рта, горла, собрал добротный сгусток спелой мокроты и смачно харкнул его на ладонь существа. Потрудился он на славу, и на этот раз вопросов не возникло: судя по грубой, безгубой улыбке на лице твари, она была очень довольна.

— Смотри, — сказал глиняный человек.

Чудовище схватилось обслюнявленными пальцами за эрегированный член.

— Смотреть? — переспросил Гарри, с отвращением глянув вниз.

— Нет! — рыкнуло чудовище. — На него. Ты и я. Смотрим на него.

С этими словами оно стало поглаживать свой стержень размашистыми, неторопливыми движениями. Другая рука твари лежала у Гарри на плече, и она развернула его к напарнику одним движением кисти — сопротивляться было бесполезно.

Гарри ужаснулся тому, сколько вреда причинил огонь его напарнику за те несколько секунд, что он смотрел в другую сторону. Шмаря преобразился до неузнаваемости: волосы полностью обгорели, и лысая голова превратилась в красно-черный шар кипящего месива; глаза полностью закрыли распухшие от жары веки; рот зиял чёрной дырой, и горящий язык торчал наружу обвиняющим перстом.

Гарри попробовал пошевелиться, но его не пустила рука, державшая его плечо каменной хваткой. Он попытался закрыть глаза, чтобы не видеть этого ужаса, но, несмотря на то, что тварь стояла позади Гарри, она почувствовала, что он ослушался его приказа. Чудовище ткнуло большим пальцем в напряженный плечевой мускул, продавив его так же легко, как человек продавливает переспелую грушу.

— Открой! — рыкнул монстр.

Гарри сделал, что было сказано. Пузыристая плоть Шмари чернела, распухшая кожа трескалась и закручивалась, оголяя мускулатуру лица.

— Да простит меня Бог, Шмаря. Да простит меня сраный Бог.

— О! — просипела тварь. — Ах ты бранливая щлюха!

На этих словах чудище разрядилось. Затем оно испустило дрожащий вздох, опять развернуло Гарри к себе и пронизало его горящими точками глаз — их взгляд ввинтился в его череп, точно два раскалённых гвоздя.

— Держись подальше от Треугольника, — сказало оно. — Понял?

— Да.

— Повтори.

— Я понял.

— Нет. Другое. Повтори, что сказал перед этим.

Гарри заиграл желваками. Всему был предел, и он чувствовал, что ещё немного, и его трусость поддастся ярости.

— Повтори, — процедило чудовище.

— Да простит меня Бог, — прошипел Гарри сквозь зубы.

— Не так. Хочу запомнить. Чтобы было, что посмаковать.

Гарри изо всех сил напряг голос, чтобы мольба прозвучала как следует, и оказалось, что это не так уж и сложно.

— Господи. Прости.

3

Гарри проснулся около полудня. Крики партнёра казались ему ближе, чем возлияния прошлого вечера. Улицы за окном милостиво молчали. Слышался только бой колокола, призывавший сохранивших веру прихожан на воскресную службу. Гарри заказал кофе и сок — их принесли, пока он был в душе. Влага уже насытила воздух, и не успел Д’Амур повесить полотенце, как его тело уже начало покрываться свежей испариной.

Он потягивал крепкий, сладкий кофе и наблюдал за людьми, сновавшими по улице двумя этажами ниже. Спешили только парочка туристов с картой, а все остальные расхаживали медленной, беззаботной походкой — горожане готовились к длинному, жаркому дню и не менее длинной и жаркой ночи.

Зазвонил телефон. Гарри снял трубку.

— Что, Норма, решила проверить, как у меня дела? — сказал он, стараясь говорить по-человечески.

— Какая догадливость, мистер детектив, — ответила Норма. — Но нет. Толку от этого? Ты слишком искусный лжец, Гарри Д’Амур.

— Всему у тебя научился.

— Поговори мне тут. Как отпраздновал?

— Напился…

— Тоже мне, удивил.

— … и вспомнил о былом.

— О, Господи, Гарри. Я тебе что говорила? Оставь ту гадость в покое.

— Я не звал те воспоминания.

Норма выплюнула невесёлый смешок.

— Милок, нам обоим известно, что ты родился с приглашением на лбу.

Гарри скривился.

— Я уже говорила, но повторю: что сделано — то сделано, — не унималась Норма. — Это относится и к хорошему, и к плохому. Так что смирись, иначе оно тебя с потрохами съест.

— Норма, я лишь хочу сделать дело и убраться из этого проклятого города.

— Гарри…

Но в ответ послышались одни гудки.

Норма надула губы и повесила трубку. Она знала, чего ждать от Гарри Д'Амура, но это не значило, что она привыкла к его образу мрачного мученика. Да, аномалии находили Гарри, куда бы он ни отправился, но и на это можно было найти управу, ведь главное — это желание. Правда, Гарри Д'Амур даже не пытался, ведь ему нравилась его работа, и Норма об этом знала. Но, что более важно, он был чертовски хорош в своём деле, и пока у него всё получалось, Норма прощала ему любые проступки.

Норма Пэйн была слепой чернокожей женщиной. Она всем говорила, что ей шестьдесят три года, хотя в действительности ей было восемьдесят, а то и больше. Норма сидела в любимом кресле у окна на пятнадцатом этаже. Именно на этом месте последние лет сорок она ежедневно проводила двенадцать часов в разговорах с мертвецами. Свои услуги она предоставляла недавно усопшим, которые, как ей было известно, часто пребывали в смятении и чувствовали себя потерянными, напуганными. Она видела их мысленным взором ещё с младенчества.

Норма родилась слепой, и её шокировали вести о том, что кроткие лица, заглядывавшие в её колыбель, принадлежали не родителям, а любопытным усопшим. Она считала, что ей повезло, ведь слепота была не полной — просто она видела не тот мир, что большинство людей. Благодаря этому у неё появилась уникальная возможность как-то помочь обитавшим в потусторонности.

Как-то так получалось, что если в Нью-Йорке кто-то умирал и не знал, что с этим делать, рано или поздно эта душа находила Норму. Бывали вечера, когда очередь фантомов растягивалась на полквартала и больше, а бывало, что являлась лишь дюжина или около того. Иногда растерянные фантомы становились такими назойливыми, что Норма включала все сто три телевизора — звук был приглушен, и на каждом экране мелькали передачи разных каналов, транслируя смесь из мыльных опер, спортивных передач, прогнозов погоды, скандалов, трагедий и прочих банальностей современного Вавилона — так она прогоняла непрошеных гостей.

Деятельность Нормы по консультированию недавно усопших редко пересекалась с расследованиями Гарри, но для всего правила есть исключения, и дело Карстона Гуда было одно из них. Гуд жил так, чтобы люди видели хорошее не только в его фамилии, но и в его поступках. Он был семьянином, женившимся на своей школьной любви. Он, его жена и пятёрка их детей жили в Нью-Йорке, и денег у них было с лихвой — всё благодаря Гуду и его гонорарам юриста, парочке удачных вложений и непоколебимой вере в щедрость Господа Бога. Как часто говаривал Гуд, Всевышний любит помогать тем, кто любит Его. По крайней мере, говаривал, пока восемь дней тому назад его порядочная, набожная жизнь не полетела в тартарары.

Карстон Гуд шел к себе на Лексингтон-авеню, и тем погожим утром он чувствовал себя вдвое моложе — так ему не терпелось окунуться в рабочую атмосферу своего офиса. Но тут из толпы ранних пташек к нему метнулся какой-то молодчик, выхватил дипломат прямо из руки и рванул прочь. Мужчины потщедушней позвали бы на помощь, но Карлтон Гуд был в лучшей физической форме, чем большинство людей его возраста. Он не пил, не курил, четыре раза в неделю ходил в спортзал и держал в узде любовь к красному мясу. Однако ничто из этого не уберегло его от сердечного удара, хватившего его в тот миг, когда он бежал всего в двух-трёх шагах от вора.

Гуд был мёртв, и смерть ему по душе не пришлась. Не просто потому, что его возлюбленной Патриции предстояло в одиночку воспитывать их детей, или что ему уже не издать книгу откровений о жизни и секретах юриспруденции, которую он обещал себе написать каждый новый год последние лет десять.

Нет. По-настоящему мёртвого Гуда беспокоил домик во французском квартале Нового Орлеана. Патриция не знала об этом имуществе. Гуд тщательно скрывал факты о существовании того дома. Но он не принял во внимание фактор того, что может замертво свалиться посреди улицы без малейшего предупреждения. Теперь же он столкнулся с неотвратимым разрушением всей конспирации.

Рано или поздно кто-то (может, Присцилла возьмётся перебирать содержимое ящиков его стола, или же кто-то из его коллег будет прилежно приводить в порядок неоконченные дела фирмы Гуда) встретит упоминания о доме на Дюпон-стрит в Луизиане, выяснит владельца, и окажется, что это Карстон. Затем они поедут в Новый Орлеан и проведают о таившихся в доме секретах — это было лишь делом времени. А уж секретов там хранилось в достатке.

Однако Карстон Гуд решил не принимать этого, сложа руки. Как только он приспособился к менее материальному состоянию, Карстон разобрался, как работает система Потусторонья. Применив юридические навыки, он вскоре проскользнул мимо длинной очереди и оказался в присутствии женщины, которая, если верить слухам, могла решить его проблемы.

— Вы Норма Пэйн? — спросил он.

— Верно.

— Зачем вам столько телевизоров? Вы же слепы.

— А вы — грубы. Надо же, чем крупней задира, тем меньше его член.

У Карстона отвисла челюсть.

— Вы меня видите?

— К сожалению, да.

Карстон глянул вниз, на своё тело. Как и все привидения, встреченные им после смерти, он был наг. Его руки инстинктивно мгновенно метнулись к вялому пенису.

— Не будем пререкаться. Послушайте, у меня есть деньги, так что…

Норма поднялась с кресла и пошла прямо на Гуда.

— Каждую ночь заявляется какая-то дохлая падла, которая думает, что может купить пропуск в Рай, — пробормотала она себе под нос, а затем взглянула на Гуда. — Когда моя мама узнала, что у меня есть этот дар, она тут же научила меня одному фокусу. Он называется Толкни Призрака.

Ладонью левой руки она толкнула Гуда в центр груди. Он потерял равновесие и попятился.

— Как вы?..

— Еще два толчка и тебе конец.

— Пожалуйста! Выслушайте меня!

Норма толкнула его ещё раз.

— И последний. Скажи «доброй ночи»…

— Мне нужно поговорить с Гарри Д'Амуром.

Норма замерла на месте.

— У тебя есть минута, чтобы заставить меня передумать.

4

— Гарри Д'Амур. Он же частный детектив, так? Мне сказали, что вы с ним знакомы.

— И что, если так?

— Я остро нуждаюсь в его услугах. И, как я уже сказал, цена — не вопрос. Я бы предпочёл поговорить с Д'Амуром лично. Естественно, после того, как он подпишет договор о конфиденциальности.

Норма захохотала.

— Я все никак… никак… — пыталась она говорить сквозь неудержимый смех, — никак не перестану… не перестану удивляться… сколько абсурдной чуши могут на полном серьёзе выдавать типы вроде тебя. На случай, если ты не заметил, мистер юрист — ты сейчас не в своём офисе. Без толку цепляться за свои секретики, ведь всё, что ты можешь с ними сделать — это засунуть себе в задницу. Так что выкладывай, иначе придется искать другого экстрасенса.

— Окей. Окей. Только… только не прогоняйте меня. Вот вся правда: мне принадлежит дом в Новом Орлеане.

Никакой роскоши, простое убежище, где можно отдохнуть от… от обязательств семейной жизни.

— О, наслушалась я таких баек. И чем же ты занимался в том домике?

— Развлекал.

— Естественно. Чем бы ты ещё занимался. И кого же ты развлекал?

— Мужчин. Молодых мужчин. Совершеннолетних, конечно же. Но всё равно довольно юных. И это не то, что вы подумали. Без наркотиков. Без насилия. Мы собирались и занимались… магией, — разговаривал он тихо, словно боялся, что его услышат. — Ничего серьезного. Просто всякая чепуха, о которой я вычитал из старых книжек. Это придавало остроты.

— Но я всё ещё не услышала достойной причины тебе помочь. Ну, вёл ты тайную жизнь. Ну, умер, и теперь люди всё про тебя узнают. Ты ведь сам выложил себе такое ложе. Смирись с тем, чем ты был, и двигайся дальше.

— Нет. Вы меня неправильно поняли. Я ничего не стыжусь. Да, сперва я не признавался себе в том, что я за человек, но я примирился с собой много лет назад. Вот тогда я и купил этот дом. Срать я хотел на то, что думают люди, или что после меня останется. Я мёртв. Какое мне теперь до этого дело?

— Впервые за вечер слышу от тебя разумные слова.

— Ну, да, тут не поспоришь. Но, как я уже говорил, проблема не в этом. Мне дорог каждый миг, проведённый в том доме. Проблема в том, что я люблю и свою жену. До сих пор люблю. Я даже не пытаюсь представить, что будет, если ей всё откроется. Ведь я знаю, что её это уничтожит. Вот почему мне нужна ваша помощь. Я не хочу, чтобы она, мой лучший друг, умерла с мыслью, что не знала меня настоящего. Яне хочу, чтобы наши дети пострадали от причинённого ей горя и моих… измен. Я должен убедиться, что с ними всё будет хорошо.

— Твой рассказ почти убедил меня в том, что под кожей лжеца и юриста скрывается порядочный человек.

— То есть, вы мне поможете? — спросил Гуд, не поднимая головы.

— Я с ним поговорю.

— Когда?

— Господи, ну и нетерпелив же ты.

— Слушайте, мне очень жаль. Но с каждым часом шансы того, что Патриция — так зовут мою жену — что-то найдет, растут. И как только это случится, начнутся расспросы.

— Ты когда умер?

— Восемь дней назад.

— Ну, если твоя обожаемая жена любит тебя так, как ты говоришь, логично будет предположить, что она скорбит и ей вовсе не до твоих бумаг.

— Скорбит, — повторил Гуд таким голосом, словно мысль о том, что его кончина могла вызвать у его жены душевную боль, пришла к нему только сейчас.

— Да, скорбит. Судя по всему, дома ты так и не побывал.

Адвокат покачал головой.

— Не смог. Боялся. И до сих пор боюсь. Боюсь того, что могу увидеть.

— Как я уже сказала, посмотрю, что можно сделать. Но никаких обещаний. Гарри — занятой человек. И уставший, хотя сам он в этом никогда не признается. Имей в виду: я пекусь о его благосостоянии так, как о своём собственном. Если дела в Новом Орлеане пойдут наперекосяк потому, что ты что-то утаил, выкладывай всё прямо сейчас, иначе толпа живых мертвецов отловит твою белоснежную шкуру и повесит её на столбе на Таймс-сквер — будешь болтаться до самого Судного дня. Понял?

— Да, мисс Пэйн.

— Карстон, для тебя просто Норма.

— Как вы?..

— Ой, да прекрати. Тебя, голожопого мертвяка, вижу, а имени, что ли, не узнаю?

— А, ну да.

— А ты думал. Значит, вот как мы поступим. Приходи завтра вечером, но не сильно поздно. Я буду не так занята. Посмотрю, получится убедить Гарри прийти или нет.

— Норма? — пробормотал Карстон.

— Да?

— Спасибо вам.

— Можешь пока не благодарить. Когда нанимаешь Гарри Д'Амура, очень часто дела… усложняются.

5

Назначенная встреча прошло довольно гладко. Мёртвый мистер Гуд дал Гарри номер камеры хранения, забитой наличкой («для расходов, о которых моему бухгалтеру лучше не знать»). Д'Амуру разрешалось брать, сколько угодно денег — средств там должно было хватить и на гонорар, и на перелёт, и на отель, и на «денежную смазку» при непредвиденных обстоятельствах. И вот Гарри уже стоит на тротуаре перед Домом Порока, убежищем Карстона Гуда.

Снаружи смотреть было не на что. Неприметная кованая калитка, рядом с которой в двенадцатифутовую^[28]стену вмуровали бело-синюю керамическую плитку с номером дома. Карстон предоставил Гарри детальное описание находившихся внутри компрометирующих игрушек, но добыть ключи он оказался не в состоянии. Гарри сказал призраку, чтобы тот не волновался. Д'Амур ещё не встречал замка, которого бы не смог открыть.

Сноровка не подкачала: через десять секунд калитка отворилась, и Гарри направился к дому по извилистой, мощёной дорожке, с обеих сторон окаймлённой горшками всевозможных форм и размеров. Смесь ароматов была такой мощной, словно во дворе разбили с дюжину бутылочек с духами. Гарри заметил, что за садом Гуда уже давно никто не ухаживал. Земля осклизла от гниющих цветов, и многие растения в горшках увяли без должного внимания. Запущенность места удивила Гарри. Такой собранный человек, как Гуд, уж точно бы похлопотал, чтобы его сад смотрелся ухоженно и красиво, даже когда он не мог им любоваться. Что же случилось с садовником?

Гарри сделал ещё четыре шага и, очутившись перед парадным входом, получил ответ на свой вопрос. На дверь приколотили множество фетишей — всего тридцать с лишним: среди них было несколько прозрачных бутылочек (внутри плавали клочки черт знает чего) и глиняная фигурка человека, чьи член с яйцами привязали к голове умащёнными клеем нитками. Гениталии висели так, что яички могли сойти за глаза, а пенис казался торчащим, макнутым во что-то красное носом.

Уже не впервые за эту командировку Гарри оглянулся вокруг, высматривая намёк на присутствие духа своего нанимателя. Д'Амур часто бывал в компании фантомов и знал, что искать: аномалии в движении теней, тихое жужжание или же молчание находившихся поблизости животных. Но в залитом солнцем саду Гарри не ощущал ничего, что бы намекало на присутствие Гуда. Какая жалость. Предстоящая миссия по зачистке была бы куда веселей, если бы Гарри знал, что владелец Дома Порока за всем наблюдает.

Порог дома перечёркивала толстая линия засохшей крови, и нижняя половина двери была исчерчена следами от предсмертных корчей жертвенного животного. Гарри опять достал отмычку и быстро открыл два замка.

— Тук-тук, — пробормотал он и провернул ручку.

Дверь скрипнула, но с места не сдвинулась. Гарри повернул ручку туда-сюда, убедился, что она работает, и поднажал плечом, навалившись на дверь всеми девяноста семью фунтами^[29] своего веса. Он раздавил несколько фетишей, и из них пахнуло запахом их содержимого — смесью затхлого ладана и гнилой плоти. Гарри задержал дыхание и налёг на дверь.

Снова заскрипело, затем послышался громкий треск, эхом отскочивший от стен забора, и дверь распахнулась внутрь. Гарри отскочил от фетишей и вдохнул. Воздух внутри был чище, чем снаружи. Да, чувствовалась затхлость, но сигнализация в голове не срабатывала. Гарри замер — зазвонил телефон. Он достал гаджет из кармана и ответил на звонок.

— Поразительно. Какое бы дело мы с тобой не вели, ты всегда звонишь, когда я оказываюсь…

— В говне?

— Нет, Норма. В каком-то доме. Я только что переступил порог дома. И ты об этом знала. Всегда знаешь.

— Наверное, везёт, — сказала Норма. — Так что у нас там, гнездо содомии и разврата?

— Нет, но день только начался.

— Тебе уже лучше?

— Ну, я съел пару булочек и выпил три чашки превосходнейшего кофе, что я когда-либо пробовал. Так что да, готов приступать.

— Значит, не буду мешать.

— Вообще-то у меня к тебе вопрос. Тут входную дверь утыкали фетишами — баночки с какой-то хернёй, глиняный человек с отчекрыженным членом и кровь на пороге.

— И?

— Есть предположения, к чему это?

— У разных фетишей разные свойства. Судя по всему, кто-то пытается от чего-то отгородиться и удержать что-то внутри. Как они с виду, свежие?

— Судя по крови, им с неделю.

— Значит, это не Гуда рук дело.

— Точно не его. Более того, прибамбасы делал не кто попало. Как думаешь, Гуд мог заниматься здесь серьёзной магией?

— Сомневаюсь. Если верить его рассказам, он прибегал к магии лишь для того, чтобы гостей раздеть. Он мог пустить кровь курице или начеркать несколько липовых сигилл, чтобы было веселей, но не думаю, что он заходил дальше. И всё равно будь осторожен. У них там другие порядки. Вуду — дерьмо ещё то.

— Ага, и кажется, я на него наступил.

На этом разговор их окончился. Гарри вернул телефон в карман и приступил к поискам.

6

Прошло не больше минуты, как Гарри повесил трубку, когда, прочёсывая три комнатки на нижнем этаже, он обнаружил на кухне участок морозного воздуха, указывавший на явное присутствие какой-то потусторонней сущности. Гарри не сбежал, и пускай ему было известно порядка дюжины отворотов, звучавших для нечисти, как «нахуй с дороги», он не прибегнул к их помощи. Вместо этого он замер на месте, выдыхая клубы густого белого пара, которые тут же подхватывал кружившийся вокруг него холодный воздух.

Когда Гарри разочаровался в силе закона и ушел из полиции, он принялся искать другую защиту. Расспросы привели его к человеку по имени Кез Кинг — татуировщику, славившемуся знаниями мистической символики. Кез занимался тем, что набивал на тела клиентов визуальную защиту от тёмных сил.

Получив указания, Кез попытался нанести на тело Гарри все сигнализации из своего арсенала — они должны были предупреждать Гарри о присутствии любой нечеловеческой формы жизни. Кез трудился на совесть, и вскорости символы и коды уже боролись за пустое место на коже Д'Амура. Но, что лучше всего, сигнализации работали. Вот и сейчас Гарри почувствовал, как задергалась одна из опознавательных татуировочек: она подсказала ему, что невидимый холод был сущностью по имени Стринг Ярт — безвредная, нервная тварь. Изучавшие Ярта маги писали, что с виду он походил на обезьяну из небрежно обработанной эктоплазмы.

— Не лезь, Ярт, — предупредил Гарри.

Первые два слова оживили сложный узор на его груди — Кез набивал его целый месяц. Рисунок должен был работать, как универсальный репеллент, и с задачей он справлялся превосходно.

Гарри почувствовал, как нагрелись чернила под его кожей, а затем холодный воздух внезапно отринул. Д'Амур подождал несколько секунд на тот случай, если какая другая сущность пожелает себя проявить, но ничего не случилось. Потратив на обыски кухни минуты три, Гарри не обнаружил ничего хоть сколько-нибудь интересного и отправился осматривать две другие комнаты на этаже. В одном помещении стоял обеденный стол — отполированный, но сильно исцарапанный. Под каждым углом столешницы имелись металлические крюки. Гарри предположил, что их прикрутили затем, чтобы Гуду было легче привязывать любовников к столу. Больше ему не попалось ничего, с чем бы пришлось разобраться перед уходом.

Другое дело — второй этаж. Наверху, в первой же из трёх спален, оказалось четырёхфутовое изваяние сатира в состоянии крайнего полового возбуждения — скульптор замечательно уловил непристойную игривость его намерений. Вскоре стало ясно, что Каретой питал страсть к эротическому антиквариату.

На одной стене этой же комнаты висела коллекция открытых китайских вееров, каждый из которых украшали рисунки вычурных, акробатических оргий. Остальные стены пестрели другой антикварной эротикой — на них красовались гравюры, иллюстрировавшие порнографический пересказ Ветхого Завета, и крупный фрагмент фриза, на котором замысловато переплелись многочисленные любовники.

Из мебели в комнате имелись двойная кровать с одним лишь запятнанным матрацем и комод с обычной одеждой и парочкой писем — Гарри прикарманил их не читая. В глубине среднего ящика нашёлся ещё один конверт. В нём лежала всего одна вещь — фотография с людьми у бассейна, которых Гарри принял за семью Гуда — замороженный во времени миг счастливых времён.

Наконец-то Гарри узнал, как выглядел его заказчик — непринуждённая улыбка, к боку прижимает радостную жену. Дети (трое девочек и два мальчика) казались счастливыми, как и их родители. Да, несомненно, Гуду тогда хорошо жилось. И сколько бы Гарри не всматривался в физиономию отца семейства, признаков скрытности рассмотреть он не мог. Все морщины на лице Гуда проложил смех. Глаза смотрели в объектив без тени зажатости.

Гарри оставил фотографию на комоде будущих посетителей дома и двинулся в следующую комнату. Там царила тьма. Гарри остановился на пороге и нашарил выключатель.

То, что Гарри успел посмотреть в этом доме, не подготовило его к зрелищу, открывшемуся в свете одинокой лампочки. Наконец-то нашлось, о чём рассказать Норме: посреди комнаты раскачивалось кожаное сиденье, подвешенное к потолку на грубых веревках. Это был чёрный гамак, сработанный специально для любителей полежать с растопыренными ногами.

Окна в комнате запечатали плотной тканью. На полу лежала обстоятельная коллекция секс-игрушек: фалло-имитаторы всевозможных размеров (от устрашающих до вовсе немыслимых), плети, кнуты, старомодные трости, два противогаза, мотки верёвки, пластиковые цилиндры с резиновыми шлангочками, винтовые зажимы и ещё с дюжина предметов, напоминавших экзотические хирургические инструменты.

Всё было безупречно чисто. В воздухе даже чувствовался еловый душок моющего средства. И всё же какими бы странными и жестокими не были проводившиеся здесь церемонии насилия и боли, они не оставили после себя ничего, что бы насторожило татуировки Д’Амура. Комната была чистой — как в санитарном, так и в метафизическом планах.

— Теперь, мистер Гуд, я понимаю ваше беспокойство, — пробормотал Гарри, обращаясь к отсутствующему создателю этой комнаты злачных возможностей.

Предвкушаяновые и более пышные свидетельства прелюбодеяний Гуда, Д'Амур отправился в следующую комнату. Он открыл единственную дверь в доме с вырезанными на ней сигиллами. Гарри не знал, удерживали они что-то внутри или же наоборот, отпугивали незваных гостей, но он был уверен, что вскорости получит ответ. Он включил свет, и комнату осветила лампочка на ободранном проводе. По сравнению с предыдущим помещением, здесь царило приличие. Окна так же не пропускали свет — как и всю комнату, их покрывала светло-серая краска.

Как только Гарри переступил порог, его татуировки предупреждающе дёрнулись. За многие годы он научился истолковывать самые незначительные различия в подобных сигналах. Это предупреждение было сравнимо с миганием янтарно-желтого маячка. Оно подсказывало Д'Амуру, что здесь занимались какими-то магическими практиками. Но где же доказательства? В комнате стояло два простых деревянных стула и миска, чье содержимое напоминало сухие остатки собачьей еды. По коричневым сгусткам лениво ползало несколько мух.

Голые доски и затемнённые окна явно свидетельствовали о том, что комната предназначалась для магических занятий. Как только Гарри осмотрел помещение, он обратил внимание на две странности в планировке комнаты: окно по правую руку находилось слишком близко к углу — это означало, что либо архитектор плохо справился с работой, либо в какой-то момент комнату укоротили, поставили ещё одну стену и создали узкое, сокрытое от глаз пространство.

Гарри подошел к стене и попытался рассмотреть тайный ход. Всё больше татуировок сигнализировало, что игра в призрачного Марко Поло ему удавалась — теплее, ещё теплее… Гарри опустил взгляд на ладонь левой руки, где Кез вытатуировал Сигиллу Искателя. На мгновение Гарри перенесся на 11-е авеню и вместо своей руки увидел пятерню демона.

«Плюй!» — запрыгал меж стен клаустрофобического помещения приказ из прошлого.

— Отъебись, — процедил Гарри, отмахнулся от видения и прижал татуированную руку к стене.

Вот теперь он напал на след чего-то стоящего. Минуя медлительность мыслительного процесса, безмолвный импульс завладел рукой Гарри и повел её по стене. Пальцы спускались всё ниже, пока мизинец не упёрся в пол. Гарри почувствовал, как ожила, завибрировала Сигилла Искателя у невидимой цели — охота близилась к завершению. На серой краске имелось тёмное, едва выделявшееся на фоне стены пятно. Не успел Гарри отреагировать, как его рука приказала среднему пальцу совершить последнюю манипуляцию. Он легонько надавил на отметину, тихонечко щёлкнуло, и Гарри пришлось отступить назад — провернулись бесшумные петли, и распахнулась тайная, хитро замаскированная серой краской дверь.

Очевидно, мистер Гуд скрывал в доме не только обширную коллекцию игрушек. Гарри испытал абсурдное удовольствие от находки и шагнул в комнатку посмотреть, что же ему попалось. Как и все предыдущие комнаты, освещала её лишь голая лампочка, и пускай в тех помещениях Гарри не попалось ничего особо интересного, этот узкий проход хранил любопытнейшие секреты.

Одну стену посвятили книгам, и в воздухе стоял аромат их древности. За шесть лет ученичества в католической школе для мальчиков имени Святого Доминика Гарри возненавидел этот запах. Он навевал слишком много непрошеных воспоминаний об обыденной жестокости, царившей в том месте. Естественно, имели место быть пресловутые удары линейкой по пальцам и трости — по голым ягодицам, однако аппетиты многих представителей школьного коллектива не усмиряла одна лишь порка. У каждого святого отца имелся личный фаворит. Но Гарри с этими частными уроками пронесло. Он оказался слишком брыкливым, и отцам было лень с ним мучиться.

Но, как говорится, обиженные люди обижают других, и ученики сами играли в разные версии той же игры. Пару раз Гарри довелось побывать жертвой их проказ, и случалось это в библиотеке. Отец Эдгар, главный библиотекарь, часто оставлял стол регистратуры — требовалось продемонстрировать должникам с просроченными книгами твёрдость руки Господней. Там, меж книжных стеллажей, сильнейший насиловал слабого, и там, с головой, прижатой к полу, Гарри терпел надругательства над своим телом и вырабатывал ненависть к духу старых книг.

Отмахнувшись от запаха и незваных воспоминаний, Гарри быстро осмотрел библиотеку Карстона Гуда, останавливая взгляд лишь на самых любопытных образчиках коллекции. Небольшое, но всё же впечатляющее собрание книг включало: «Обретение карапакса» — серию томов, которые, несомненно, довели до смерти больше неосторожных колдунов, чем любая другая книга на густо уставленных полках; два тоненьких томика от безымянных авторов оказались иллюстрированными пособиями по самоубийству; несколько книг по сексуальной магике (Гарри предположил, что «к» в слове «магия» намёкало на изыскания в этой области Алистера Кроули^[30]); «Фрей-Кистиандт: Диалоги» — гримуар, якобы существовавший лишь в одном экземпляре (том самом, который он держал в руках). Как гласила легенда, «Диалоги» нашли в прахе Йедлина, флорентийского гения, сожженного во время одного из рейдов Саванаролы^[31].

Любопытство Гарри не умалило его желания проверить правдивость молвы. Он поднёс к лицу раскрытую книгу и глубоко вдохнул. Бумага пахла огнём.

Внезапно Гарри увидел лицо Шмари — горящие глаза лопнули и потекли по щекам. Д’Амур захлопнул книжку и решил, что на коллекцию Гуда он насмотрелся.

Он оторвал взгляд от книжных полок и глянул на другую стену. Она также была увешана рядами полок. Здесь царили предметы, к которым Гуд прибегал, когда требовалось настроить молодых и впечатлительных гостей на нужный лад: свечи из чёрного и красного воска, изготовленные в форме фаллосов; ряд украшенных разноцветным бисером бутылочек с чем-то спиртным — Гарри откупорил несколько, и от запаха у него защипало глаза. Кое-что пахло виски или бренди, но присутствовал запах и секретных, добавленных Гудом ингредиентов. От одних бутылочек несло травами, от других — химией. Лишь одному Богу было известно, что за лекарства растворил Гуд в этих чудодейственных снадобьях. Скорей всего, транквилизаторы с примесью молотых таблеток от импотенции.

Конечно же, всему этому добру надлежало исчезнуть — ровно, как и чашам с белым порошком (Гарри решил, что это кокаин) и шеренгам маленьких куколок, занимавшим большинство полок. К головам фигурок прикололи вырезки из фотографий с изображениями молодых мужчин, а ниже к их гениталиям прикрепили аналогичный ряд вырезок — на этот раз с половыми органами. Гарри сосчитал куколок. Всего двадцать шесть. По его предположению, перед ним было олицетворение гарема Карстона Гуда. Прежде чем придать их пламени, Гарри придётся проконсультироваться у местного эксперта в подобных фетишах, иначе кто мог гарантировать, что все двадцать шесть юношей не превратятся в пепел?

Исследовав верхние полки, Гарри присел, хрустнув коленями, и принялся изучать средние полки. На них стояло несколько крупных закатанных банок. Но содержимое этих сосудов было далеко не так безобидно, как черничный джем или маринованный лук. В жидкости, бывшей, скорей всего, формальдегидом, содержалась мертвечина — какая-то аномального характера (двухголовая крыса, жаба-альбинос с красными глазами), какая-то — сексуального (человеческий пенис; банка, заполненная яичками, походившими на розоватые куриные яйца; зародыш с пенисом такой длины, что её хватило бы обмотать шею эмбриона). Отдельные экземпляры просто сгнили или разложились в бальзамирующей жидкости, и в мутной жиже виднелись лишь хрящеватые ошмётки. Гарри предстояло проконсультироваться с местными знатоками и на сей счет.

Судя по открывшейся тайной коллекции, заинтересованность Гуда магией простиралась дальше театральных фокусов, призванных лишь раздеть кучку гостей. Конечно, заспиртованные мутанты добавят очков любой постановочной церемонии, но это не объясняло библиотеку или ряд кукол с пришпиленными к ним портретами.

Гарри опустился на колени, чтобы исследовать тенистые закрома нижних полок. Там громоздились другие баночки, но позади них Д'Амур нащупал что-то совершенно иное. Этим предметом оказалась маленькая шкатулка дюйма четыре в диаметре. Все шесть её граней покрывало травлёное витиеватыми узорами золото.

В тот же миг, как Гарри достал шкатулку на свет, он догадался, что было в его руках — головоломка, предмет ценней и опасней всех остальных экземпляров коллекции Туда, вместе взятых.

7

Руки Гарри исследовали поверхность шкатулки без его указаний — ими двигало желание познакомиться с вещицей. Головоломка пропустила через его пытливые пальцы серию импульсов, и по телу Гарри прокатилась приятная, тёплая волна. Позволив Д’Амуру распробовать себя, ощущение внезапно схлынуло, оставив лишь неприятную пустоту. Гарри попытался повторить те же движения, однако блаженство не хотело возвращаться. Д’Амур слышал, что получить ещё одну дозу можно только раскрыв загадку шкатулки.

Гарри поднялся и прислонился к книжным полкам, чтобы получше рассмотреть блестящее устройство. Впервые он увидел одно из них воочию. Эти головоломки назвали именем их французского создателя, потому известны они были, как шкатулки Лемаршана. Однако в кругах более осведомлённых их прозвали Конфигурациями Мук, и это было куда ближе к истине. В неизвестном количестве рассеялись они по всему миру. Какие-то шкатулки выжидали в убежище, другие же проказничали в гуще человеческих афер и желаний, собирая кошмарный урожай. Решить головоломку означало открыть дверь в Ад — по крайней мере, так гласили легенды. То, что большинство жертв были невинными людьми и находили шкатулки по чистой случайности, не имело для Ада и его инфернальных посланников ни малейшего значения. В конце концов, душа есть душа.

Хотя Д’Амур знал обо всех опасностях, таившихся в Конфигурации Мук, он не мог убедить себя вернуть её за баночки с препаратами. Гарри позволил угасающему удовольствию в кончиках пальцев ещё раз погладить шкатулку. Тот мимолётный контакт с блаженством, таившемся в Конфигурации, очаровал его, и пальцы не могли позабыть сладостное ощущение — точно повстречав старого друга, руки исследовали головоломку сами по себе.

Гарри наблюдал за этими манипуляциями и чувствовал себя удивительно далеко от лихорадочных движений пальцев и ещё дальше — от возможных последствий. Он говорил себе, что может в любой момент всё прекратить, но зачем останавливаться так рано, когда через пальцы и руки его усталому организму передаётся подобное удовольствие? Ему вполне хватит времени, чтобы остановиться прежде, чем он окажется в опасной близости от разгадки. Почему бы тем временем не насладиться панацеей шкатулки? Ведь уходит боль в суставах, спине и кровь приливает к чреслам…

В тот миг навязчивые воспоминания о Шмаре, унижения в школе святого Доминика и призраки множества прошлых жизней не причиняли Гарри ни малейшей боли. Сорвавшиеся с поводка мысли твердили ему, что все они являлись частью узора, как и рисунок на гранях шкатулки Лемаршана, и со временем всё идеально впишется в общий замысел. Внезапно шкатулка слегка завибрировала, и Гарри собрался с мыслями, чтобы понять суть в находившейся в его руках силы. Она скрывалась от него, укутывая своё мрачное предназначение в аппетитную обёртку удовольствий и подстреканий, и он это чувствовал.

«Положи», — приказал он себе. Но его тело так долго лишали удовольствий (какая-то кальвинистская черта его характера отрицала всё, что подразумевало потакание своим желаниям, ведь Гарри боялся, что это могло ослабить его перед предстоящей великой битвой, которая могла разразиться в любой день), что блаженство в костном мозге пальцев моментально сбило его с узкого пути праведника.

Короче говоря, он не положил шкатулку, а продолжил исследовать её почти нежными прикосновениями. Загадка поддавалась ему с такой легкостью, что в его мыслях забрезжила подозрительность. Она продемонстрировала ему свои внутренности — они оказались разукрашенными так же замысловато, как и шесть её внешних граней. Теперь его пальцам не составляло труда находить нужные точки. Они скользили, нажимали, гладили, и при каждой стимуляции шкатулка расцветала всё больше: стенки её смещались, открывая внутренний лабиринт буйно цветущих механизмов.

Головоломка почти околдовала, но тут его внезапно укутало облаком студёного воздуха. Пот на спине и лбу Гарри превратился в холодную плёнку. Чары тут же развеялись. Пальцы Д’Амура разжались (на этот раз по его приказу) и упустили шкатулку наземь. Она ударилась о пол с удивительным звуком — в узком проходе громыхнуло так, будто упало что-то большое. Вернулся Стринг Ярт.

— О, да чтоб тебя, — проворчал Гарри.

К его удивлению, последовал ответ. Две баночки на верхней полке опрокинулись, упали вниз и разбились. Призрачный гость нагнал на Д’Амура такой холод, что у него застучали зубы.

— Не. Лезь. Ярт, — процедил Гарри.

Холодный воздух развеялся. Как только Ярт подчинился приказу, снизу послышалась банальная, металлическая мелодия. Её источником была Конфигурация Мук, поблёскивавшая среди разбитых баночек да их полуразложившегося содержимого.

— Что за чёрт?..

Вот к чему Гуд пытался привлечь его внимание. Да, шкатулка выпала из его рук, но проклятая вещица взяла обязанность по решению загадки на себя. Очевидно, легенды были не до конца правдивы — для Гарри эта деталь стала новостью. Во всех историях о Конфигурации говорилось, что жертвы подписывали себе смертный приговор тем, что сами решали головоломку.

— Разве эти штуковины раскрываются сами? — спросил Гарри у воздуха.

Несколько мелких баночек перестукнулось.

— И что бы это значило?

Призрак пронёсся по книжным полкам. Каждый третий-четвёртый том полетел на пол.

— Не знаю, что ты пытаешься мне сказать…

Гарри осёкся — на его вопрос как раз отвечали. И ответом было «да». Шкатулка и правда решала свою же загадку. Выдвигались всё новые элементы её внутреннего устройства. Шкатулка приподнялась на них, но поскольку возникшие выступы были ассиметричны-ми, головоломка опрокинулась набок. Теперь у неё появился простор, чтобы началась следующая стадия самораскрытия: верхняя грань разошлась на три части, испустив ощутимую волну энергии. В воздухе возник запашок прокисшего молока.

Элементы шкатулки двигались всё быстрее, и, глянув вниз на то, какие фокусы она выделывает, Гарри решил, что пришло время закончить игру. Он поднял ногу и опустил её на головоломку. Но шкатулка не сломалась. Не потому, что Д’Амуру не хватило сил, а благодаря защитному механизму, о котором Гарри даже не предполагал — когда его нога оказалась меньше, чем в дюйме от шкатулки, она миновала её, скользнув, точно резиновая подошва на мокром камне. Он попробовал ещё раз, но потерпел очередное поражение.

— Вот срань, — сказал Гарри и удивился неожиданному беспокойству в собственном голосе.

Ему оставался лишь вариант убраться из дома прежде, чем за уловом явится рыбак, забросивший эту блестящую приманку. Он переступил через коробку, которая продолжала раскрывать собственные загадки. Гарри принял это, как верный признак того, что дверь в Ад ещё не открылась. Но не успел он утешиться этой мыслью, как стены в проходе затряслись. За считаные секунды мелкая дрожь возросла до могучих ударов, со всех сторон обрушившихся снаружи на стены тайника. Вниз полетели предметы, с которыми не успел разобраться призрак Гуда — на пол посыпались остатки книг, баночки с препаратами и другие странности из коллекции мертвеца.

Стены, на которых крепились полки, растрескались от пола до потока, и сквозь разломы пробились лучи холодного света. Гарри по опыту знал природу этого света, и кто обретался в его компании. Обычный зевака назвал бы сияние голубым, но такая характеристика была бы лишена всех нюансов — свет лучился чумной бледностью цвета скорби и отчаяния.

Гарри не нужно было полагаться на Нечесабельный Зуд, ведь все творения Кеза сходили с ума — каждая татуировка пульсировала и зудела, тем самым говоря Д'Амуру, что ему бы лучше убраться куда подальше. Он прислушался к их совету и двинулся через завал фетишей обратно к выходу. Но на мгновение любопытство взяло верх, и Гарри остановился, чтобы заглянуть в образовавшийся справа в стене разлом.

Зазор был, по меньшей мере, полтора фута шириной и всё увеличивался. В портал между мирами собирались прорваться невообразимые ужасы, и Гарри хотел взглянуть на них хотя бы одним глазком — этого ему бы хватило на ещё одну, столь неожиданно смачную побасёнку для Нормы.

Но к удивлению и лёгкому разочарованию Д'Амура, демонов было не видать. Сквозь увеличивавшийся разлом в стене просматривался лишь необъятный пейзаж. Гарри метнул взгляд на остальные щели, но в них виднелся всё тот же мёртвый, холодный свет. С той стороны слышался лишь вой сурового ветра — он дул над пустошью, подхватывая с земли всякий мусор: пластиковые пакеты, листки грязной бумаги, коричневую пыль — ничего особо инфернального. Местность походила на зону боевых действий.

Вдали Гарри разглядел узоры старых, мощённых брусчаткой улиц, испещрявших невесёлую местность, а в некоторых местах громоздились руины старых домов. Чуть ближе сквозь медлительную пелену серого дыма проступали силуэты высоких построек, которые чудом уцелели в бомбёжке, сравнявшей с землёй всё остальное. Нельзя было не заметить остатки былой красоты этих зданий, и Гарри удивился, что в своём изяществе они казались беженцами из древних городов Европы.

Трещина в стене разошлась до ширины дверей, и, не отдавая себе в этом отчёта, Гарри переступил через порог. Не каждый ведь день человеку счастливится заглянуть в Бездну. Д’Амур намеревался использовать эту возможность по максимуму. Зрелище заворожило Гарри, и он изо всех сил пытался его осмыслить. Увлёкшись, он едва не забыл посмотреть под ноги.

Он стоял на верхней ступеньке высокой каменной лестницы, чьё подножие терялось в жёлто-сером тумане. В дымке замаячил людской силуэт. Человек был голым, с костлявыми конечностями и круглым животом, жир над которым собрался в две рудиментарные груди. Но больше всего Гарри поразила голова мужчины — он глаз не мог оторвать. Человека явно подвергли жестокому эксперименту, и последствия были столь ужасны, что Гарри не понимал, каким чудом пациент до сих пор жив.

Голову мужчины разрезали от макушки до загривка — неизвестный инструмент вошел в череп и разделил нос, рот и подбородок ровно посредине, пощадив только язык, который теперь свисал с левой половины губ. Для того чтобы кости с мускулами не вернулись в привычное положение, в расколотую голову вогнали грубый, пятидюймовый^[32] стержень из ржавого железа.

Однако железный кол не только разделял половинки головы — благодаря какой-то хитрости в его строении, стержень отвернул части головы друг от дружки. Это жестокое хирургическое вмешательство придало жертве рептильное подобие: глаза смотрели в разные стороны под углом в девяносто градусов, и, чтобы сфокусироваться на Д’Амуре, через каждые несколько шагов несчастный поворачивался к нему то одной, то другой половинкой головы.

Как его тело, не говоря уже о здравом смысле, пережило такую жестокую перестройку, было совершенно непонятно. Но пускай каждый сантиметр незнакомца был обрит, взрезан, прошит нитками и утыкан гвоздями, мужчина приближался к Гарри с тревожной проворностью, взбираясь по лестнице размашистыми скачками. Двигался он уверенно, словно таким и родился.

— Пора сматываться, — сказал себе Гарри, хотя его любопытство было далеко от удовлетворения.

Скорей всего, обычным способом портал было уже не закрыть — вряд ли головоломка позволила бы собой распоряжаться. Гарри собирался прибегнуть к одному из трёх Универсальных Заклинаний (в магических кругах их прозвали «у-зами»), способных справиться с заданием без особой подготовки.

Калека с разделённой головой всё ещё скакал вверх по лестнице, когда из тумана послышался повелительный голос:

— Феликссон. Поспеши.

Раздвоенный человек замер.

Наконец-то появление этой изувеченной твари обрело смысл. Она пришла не одна. Несчастный принадлежал какой-то высшей силе, и, очевидно, её носитель убыстрил свой шаг — постепенно в дымке проступали очертания его силуэта. Он оказалось мужского пола, и тело его покрывали неподвластные износу чёрные одежды инфернального ордена киновитов.

Но Гарри повстречался не обычный киновит на охоте за душами. Это была особа из адского пантеона, которую могли опознать даже те, кто не мог назвать имён и трёх ангелов. Кто-то даже придумал этому демону прозвище, и оно быстро распространилось в соответствующих кругах — нарекли его Иглоголовым, и Гарри отметил про себя, что прозвище не только обидное, но и довольно точное. Болезненную плоть покрывали борозды, создававшие строгий, подобный шахматному узор из немаркированных квадратов, и на пересечении шрамов из головы демона щетинились иглы (на самом деле, это были вовсе не иглы, а массивные гвозди), подарившие киновиту его прозвище.

Гарри замер от шока, но всего на мгновение — большего он себе позволить не мог. Он попятился назад в узкую, обращённую в хаос комнатку и проговорил пять слов Универсального Заклинания:

— Емат. Тэл. Мени. Файдот. Уунадар.

Жрец Ада услышал магическую формулу и крикнул своему питомцу:

— Феликссон, схвати его! Не мешкай!

В ответ на приказание Д’Амура материя между мирами начала сгущаться — сплеталась вуаль, ограждавшая человечество от Ада.

Однако Феликссон, располовиненный человек, оказался быстрей заклинания. Не добежав до последней ступеньки, он прыгнул, и его тело разорвало магическую завесу. Гарри отступил к двери, соединявшей тайник с пустой серой комнатой. Но любопытство было одной из самых сильных черт его характера, и Д'Амур не мог уйти, не рассмотрев существо по имени Феликссон. Вырвавшись из Ада, тварь в тот же миг забыла о своей цели — на глазах у Гарри располовиненный человек опустил чудовищную голову, чтобы изучить разрушенную библиотеку Карстона Гуда.

А затем Феликссон сделал кое-что поразительное — он заговорил. Точнее, попытался заговорить, насколько ему позволило разделённое нёбо.

— Хниги… — проговорил он, брызнув слюной.

В его поведение прокралось подобие нежности: улыбнувшись половинками рта, Феликссон присел на корточки и взялся бережно перебирать сокровища тайника.

— Книги? — пробормотал Гарри.

Одного слова оказалось достаточно — мечтательность испарилась из глаз существа. Феликссон уронил книгу, которую так любовно изучал ещё секунду назад. Его взгляд миновал разрушенные полки и вперился в Гарри.

— Ты! Штой! — выплюнула тварь.

Гарри покачал головой.

— Не-а.

Он поднял руку, запустил пальцы за книжный шкаф, стоявший между ним и Феликссоном, и толкнул что было сил. Комнатка была слишком узкой — шкаф не упал, а врезался в полки на противоположной стене, раскрошив то, что на них оставалось.

Не дожидаясь результатов крушения, Гарри толкнул дверь и выскочил в серую комнату. Позади слышался треск дерева — Феликссон пробирался к выходу, ломая преградивший дорогу шкаф. Гарри развернулся и захлопнул дверь. Она автоматически защёлкнулась и тут же слилась со стеной, вернув себе иллюзию невидимости. Однако долго она не продержалась. Феликссон с нечеловеческой силой заколотил в дверь, и она слетела с петель.

— А теперь, детектив, умри! — прорычал Феликссон и шагнул из тайника.

Не успел Гарри осмыслить тот невозможный факт, что твари была известна его профессия, как в узенькой комнатке вспыхнул необычайно яркий свет, осветив всё вокруг с безумной ясностью молнии. Словно для того, чтобы прибавить картине контраста, из тайника вылетела цепь с крюком и со свистом метнулась к Гарри. Феликссон тут же прильнул к земле, обхватив голову руками. Тем временем одна татуировка, добавленная Кезом совсем недавно («Мужик, ты её, блять, заслужил», — сказал он тогда), страшно зачесалась, и значение этого зуда было вполне однозначным: Гарри грозила смерть.

Но метил крюк не в Д'Амура — его целью была дверь позади детектива, и цепь с налёту врезалась в неё. Дверь захлопнулась, крюк метнулся вниз, к запятнанной металлической ручке, и цепь несколько раз обмоталась вокруг неё. Наконец любопытство уступило более разумной панике, и Гарри бросился к двери. У него получилось приоткрыть её на несколько дюймов, но тут он почувствовал острую боль в шее и влажный жар — он побежал по его плече, разделился и заструился по спине и груди.

Его пронизал невидимый крюк, но Гарри не обращал внимания и продолжал сражаться с дверью. Он стиснул зубы, морально готовясь к боли — Гарри знал, что придётся вырываться. Изрыгнув поток ругани, Гарри рванул дверь на себя, но крюк вонзился глубже, цепь натянулась и Д'Амура увлекло прочь от двери и всех надежд на спасение.

8

— Не стоит бежать, Гарри Д’Амур, — проговорил киновит и освободил Гарри от крюка. — Тебе не укрыться.

— Ты… знаешь моё имя.

— А ты, несомненно, знаешь моё. Поведай мне, Гарри Д'Амур, что за слова, что за шёпот заставил тебя оставить удобства простой жизни и сменить их, как мне рассказывали, на непрестанную борьбу с силами Ада.

— Кажется, ты поймал не того Гарри Д'Амура.

— Меня тошнит от твоей скромности. Хвастайся заслугами, пока есть воздух в лёгких и жизнь в теле. Ты — Гарри Д'Амур, частный детектив и бич Ада.

— Судя по твоим словам, гвозди тебе глубоко вколотили.

— Ты — замечательное клише. И всё же ты сеял надежду в грязи того недостойной. Вопреки всем ожиданиям, она росла, ширилась, и там, где шансы на выживание были ничтожно малы, она процветала — таков твой дар проклятым и отчаявшимся. Дар, который я раздавлю. Безотлагательно.

Киновит шевельнул левой рукой, и из тайника появилась ещё одна цепь с крюком — она зазмеилась по полу, а затем резко бросилась к груди Д'Амура. Гарри почувствовал, как содрогнулись переплетённые узоры талисманов на его коже, и цепь отбросило с такой силой, что она врезалась в противоположную стену, зарывшись крюком в штукатурку.

— Впечатляет, — сказал киновит. — Что ты ещё выучил?

— Надеюсь, мне хватит, чтобы не превратиться в такой жалкий отброс, — огрызнулся Д'Амур, кивнув на распростёртого на полу Феликссона.

— Внешность обманчива. Уж тебе это известно. Ты находишься в присутствии одного из самых прославленных магов вашего мира.

— Что?..

Внезапно слова демона всколыхнули его память. За последние несколько лет умерли самые могущественные колдуны — гибли они систематично, в ритуальных пытках, и никто не знал, почему. Картина начала складываться.

— Феликссон, — проговорил Д’Амур. — Я слышал эту фамилию. Это… Теодор Феликссон?

— Последний из Высшего Круга.

— Что за хрень с ним случилась?

— Я пощадил его.

— Если твоя пощада выглядит так, я пас.

— Война — лишь развитие дипломатии с помощью иных средств.

— Война? Против кого? Кучки изнеженных колдунов?

— Может, ты получишь ответ. А может, и нет. Благодарю, что не миновал приманку и решил головоломку.

— Приманка? Хочешь сказать, это сраная подстава?

— Ты должен быть польщён. И хотя я не вижу, что выделяет тебя на фоне остального сброда, твоя репутация тебя опережает. Предлагаю пройти испытание. Я оставлю здесь Феликссона — пускай он с тобой разберётся. Если Феликссон не справится с заданием, я вернусь к тебе с предложением, которое ты не посмеешь отвергнуть.

Жрец Ада развернулся, чтобы уйти.

— Хочешь, чтобы я дрался с этим искалеченным горемыкой? — переспросил Гарри.

— Как я уже говорил, внешность обманчива.

С этими словами киновит отстегнул от пояса крюк с мачете и бросил их Феликссону — тот быстро подхватил оружие, взвесил его в руках. На распоротом лице заиграла двойная улыбка, казавшаяся ещё более гротескной в своей искренности.

— Крюк! — радостно крикнул он вслед киновиту, направлявшемуся в тайную библиотеку Карстона Гуда. — Вы нихогда… не давали… крюк, — едва выговорил он.

— Победителю я дарую и другие игрушки.

Послышался отрывистый грохот, подобный раскату далёкого грома. Затем звук пропал, а с ним, если Гарри не подвели его чувства, исчез и Жрец Ада.

— Значит, остались только мы, — сказал Гарри.

Не дав Феликссону времени пошевелиться, Д'Амур выхватил пистолет и дважды выстрелил в сердце изувеченной твари. Пули продырявили цель, но не убили мага, и уголки его двойного рта поползли вверх в наглой улыбке.

— Глупый Да Мор. Не убичь Феликшона. Никогда!

— Ты так говоришь, будто это что-то хорошее.

— Лушее!

— Как ты неправ, — покачал головой Д'Амур.

— Чши умрёшь. Узнай, кто неправ.

Феликссон хлестнул цепью, точно кнутом. Затем он указал пальцем на Д'Амура, пригнулся к крюку и неразборчиво забормотал. Оружие вылетело из его руки, ринулось к Гарри и прошило нежную плоть на внутренней стороне его бедра — две раны по цене одной.

Гарри взвыл от боли.

Феликссон дернул цепь на себя, и крюк вырвался из ноги детектива. Как только оружие вернулось к нему, колдун запустил его ещё раз. Крюк пронзил второе бедро.

— Шлавно, — проговорил Феликссон. — Ешё раж вжик-вжик и прошшай, крошка Да Мор.

Не успел Гарри отреагировать на угрозу кастрации, как его внимание приковала к себе дверь в коридор. Она так тряслась, словно в неё ломилось стадо лошадей.

— Там што? — спросил Феликссон, также повернувшись к дверям.

— Без… дупля, — процедил Гарри, из последних сил стараясь не потерять сознание.

Было очевидно, что при таком избиении дверь долго не выстоит. Дерево вокруг петель и дверной ручки трескалось, во все стороны летели щепки и отслоившаяся краска.

— Кто там? — спросил Феликссон. — Убью Да Мора. Ешли войдешь.

Он зарычал и дернул цепь к себе, одним чётким движением вырвав крюк из бедра детектива. На шеё Д’Амура вздулись вены, и он издал горловой, клокочущий стон.

— Слышать?! — крикнул Феликссон в сторону дверей, нежно поглаживая смертоносный изгиб окровавленного крюка.

Он протараторил третье заклинание, и, нацелив голову-крюк на промежность Д'Амура, цепь зазмеилась к нему, точно ленивая кобра. Сквозь ужас, царивший в голове детектива, пробился лихорадочный коллаж связанных с сексом образов: мастурбация за школьным спортзалом с Пайпером и Фрэдди; девушка (как её звали? Дженет или Дженис?), которую он поимел на ночном автобусе до Нью-Йорка; зарёванная прелюбодейка, которая не намеревалась оставить адюльтер и предложила Гарри двойную оплату — всё это и сотня других воспоминаний пронеслось в его мыслях, пока смертоносное орудие неспешно приближалось к его мужскому достоинству.

А затем, без всякого предупреждения, цепь бросилась вперед. Гарри не собирался отдать оружию Феликссона часть своего тела без боя. Он выждал, пока крюк не очутился в дюйме от ширинки, схватил его правой рукой, а левой стиснул железные звенья. Цепь тут же дико забилась, пытаясь вырваться из его пальцев.

— Дурак! — заорал Феликссон. — Делачь хуже!

— Заткнись нахуй! — крикнул Гарри в ответ. — Жополиз хренов!

— Убичь Да Мора! — рыкнул Феликссон извивающейся цепи.

Понемногу Гарри терял хватку. Ещё несколько секунд, и острие вонзится в него. Крюк всё приближался к его промежности — подводили скользкие от пота ладони. Кастрации было не избежать. Мысленным взором Гарри увидел, как крюк впивается в его член.

Собрав остатки сил, он сжал окровавленную цепь и испустил первобытный, возмущенный вопль. В тот же миг, словно требовалась лишь его команда, дверь поддалась. Замок отлетел, и дверь отбросило в сторону — она грохнулась о соседнюю стену с такой силой, что с потолка пыльным градом посыпались крупные куски штукатурки. Гарри почувствовал, как в лицо ему ударил порыв холодного воздуха. Оказалось, что дверь выломал его друг Стринг Ярт, и теперь они снова были вместе. Но Гарри почувствовал, что дух пришел не один.

Увы, высаженная дверь не отвлекла мясницкий крюк от его задачи. Орудие намеревалось вырезать его пах, и пускай Гарри держал его хваткой, от которой у него побелели костяшки, цепь мало-помалу подбиралась всё ближе. Д’Амур чувствовал, как дух кружился вокруг его рук приятной прохладой. Холодок освежил его усталое тело, высушил ладони и вернул силы мускулатуре. Гарри оттолкнул змеистую цепь на целых шесть дюймов, а затем швырнул её наземь и прижал крюк коленом.

— Получи, срань! — крикнул он.

Цепь вовсе не обрадовалась своему положению. Даже будучи придавленная всем весом Д'Амура, металлическая змея пыталась выскользнуть на волю, и Гарри понимал, что счёт шёл на секунды: раны на бёдрах обильно кровоточили, и остатки сил быстро заканчивались. Но присутствие фантома успокоило и ободрило его. Он сражался не в одиночку — у него были союзники, просто он их не видел. Однако у Феликссона зрение оказалось получше. Он таращил глаза, наклонял разрезанную голову то к левому, то к правому плечу, вертелся на месте, пытаясь оценить силы новых противников, и разговаривал с ними.

— Феликссон вас поймачь и съесчь!

Он крутился вокруг своей оси, размахивал руками и бормотал проклятия или заклинания (возможно, и то, и другое), пытаясь схватить хотя бы одного из невидимых, круживших по комнате духов.

Поскольку внимание её хозяина отвлекли, цепь постепенно утратила спесь и затихла. Действуя очень осторожно, Гарри убрал колено с крюка и поднял оружие Феликссона. Как только он пошевелился, адреналиновый шок развеялся, и у него закружилась голова. Ему показалось, что он вот-вот потеряет сознание. Однако на помощь Д'Амуру подоспел один из прохладных призраков — очевидно, почувствовав его плачевное состояние, дух бесплотным бальзамом пролетел сквозь его тело.

Боль не уменьшилась, но призрак увёл от неё мысли Д'Амура, и разум детектива очутился в какой-то неизведанной камере его души. Это место полнилось тайнами и загадками, тут же очаровавшими измученное болью тело.

А затем невидимая сущность заговорила. «Приготовься», — послышались в голове Д’Амура его слова. Последний слог фразы эхом прокатился по телу детектива, развеяв целебную негу, и Д’Амур вернулся в серую комнату. В это было невозможно поверить, но Феликссон озверел пуще прежнего. Он придавил к противоположной стене невидимого противника и рвал его на куски. Жертва испускала пронзительный, агонизирующий вопль.

— Шкажачь мерчвые дружжя! — крикнул Феликссон — его речь деградировала по мере того, как мага охватывало неистовство. — Шкажачь все мерчвы как тшы. Шкажачь Феликшон ими срачь! Лезь в джела Ада? Никогда! Шлышачь? Шкажачь!

Он провернул пальцы в воздухе, и голос его зазвучал на октаву громче: «Не слышачь говоричь!»

Пускай Гарри не видел фантомов, он чувствовал их возбуждённое присутствие. Казалось, приказы Феликссона их только разозлили. Вся комната затряслась. Старые половицы выскакивали со своих мест и ударялись в стены, кроша штукатурку.

На глазах у Гарри его союзники выломали с потолка несколько кусков шпатлёвки — они упали, и детективу показалось, что он увидел фантомов в клубах поднявшейся пыли. Или, по крайне мере, их размытые силуэты. По потолку побежали зигзаги трещин. Голая лампочка болталась туда-сюда, и тень Феликссона заметалась по стенам. Фантомы носились вокруг, и в воздухе чувствовалась буквально осязаемая жажда уничтожить эту комнату вместе с Феликссоном. Стало ясно, что призраки собирались разобрать помещение на куски. Пыль от штукатурки заволокла комнату белым туманом.

Феликссон вернул взгляд на Гарри.

— Виничь Да Мора я! Он заплачичь!

Феликссон схватил цепь, и на глазах у Гарри туман из штукатурки расступился — вниз сиганул фантом, и его движения дублировал второй призрак, спускавшийся с противоположной стороны. Их траектории пересекались на цепи, и звенья, на которых встретились два призрака, разлетелись на куски, оставив на крюку металлический обрывок длиной в восемнадцать дюймов. От удара на лбу Феликссона открылась рана. Маг был к такому не готов. Он чертыхнулся и вытер натёкшую в правый глаз кровь.

Затем еще два призрака нацелились не на остаток цепи, а на державшую её руку. Не успел Феликссон выпустить цепь из пальцев, как фантомы набросились на него. Они врезались в его руку, и во все стороны полетели куски металла, обрывки плоти и обломки костей. Ранив и обезоружив Феликссона, духи решили довести начатое до конца и разрушить логово порока Карстона Гуда. Фантомы набросились на несущие стены, и всё вокруг заходило ходуном. Лампочка, висевшая посреди комнаты, вспыхнула неестественно ярко и перегорела.

Гарри понял, что самое время делать ноги. Он был в двух шагах от двери, когда ещё одна татуировка Кеза, предупреждающая сигила в центре спины, испустила импульс, распространившийся по всему телу Д’Амура. Он развернулся как раз вовремя, чтобы отскочить с дороги Феликссона — тот мчался на него, ощерившись кривыми острыми зубами. Челюсти щёлкнули в воздухе, где две секунды тому назад находилась голова Гарри, и по инерции Феликссон врезался в стену у двери.

Гарри не стал дожидаться, пока Феликссон оклемается. Он выскочил в коридор. Фантомы в исступлении бросались во все стороны. Они врезались в стены, точно невидимые молотки. Осыпавшаяся штукатурка с замазкой оголила деревянные планки. С другого конца коридора доносился шум разрушения — явное свидетельство того, что лестницу разбирали с не меньшим запалом. Тьма с пылью совместными усилиями ограничили поле зрения до одного лишь фута. Несмотря на шум впереди, Гарри решил рискнуть — выбора не оставалось.

Тем временем половицы стонали, выкручивались и плевались гвоздями. Ступать по ним было страшно, однако Гарри миновал комнату с гамаком (пыль полностью заволокла помещение) и двинул дальше, ступая по обезумевшим доскам. Деревянные планки поддавались ударам призрачных молотков ещё быстрее, чем штукатурка. Гарри скрестил руки перед лицом, чтобы защититься от носившихся по воздуху щепок. Он шел вслепую. В третий раз вмешалось прохладное привидение — оно вошло в Гарри и кровью зашумело в его ушах: «Назад! Немедленно!»

Гарри отреагировал молниеносно. Только он отскочил, как мимо пронёсся Феликссон — рот мага был распахнут в леденящем крике. Вопль внезапно оборвался. Лестницы в конце коридора явно не стало. То, как рассеялся вопль Феликссона, подсказало Гарри, что у её подножия разверзлась пропасть, и ручной пёс киновита сиганул прямиком в бездну под домом. Судя по далёкому вою Феликссона, пропасть была глубокой, и, скорей всего, никому из неё не выбраться, или точней, прежде чем весь дом схлопнется и рухнет вниз.

Гарри повернулся туда, откуда пришел, и направился обратно в серую комнату. Двигался он быстро, осторожно и пытался не обращать внимания на уходивший из-под ног пол коридора — половицы провалились и летели в бездну.

К тому времени, как он очутился в комнате, пыли от штукатурки почти не осталось — её засосала вниз огромная пустота. Между Гарри и дырой простирался лишь хлипкий, изрытый язвами пол. Но, по крайней мере, теперь Д'Амур увидел свою последнюю надежду и единственную цель — окно. Доверив ногам их работу, Гарри без проблем пересек комнату. Перед окном сохранился выступ в четыре половицы, и по их виду было ясно, что долго они не продержатся — древесина лишилась почти всех гвоздей.

Гарри потянул закрывавшую окно ткань. К раме её приколотили на совесть, но Гарри решил, что сделали это не один год тому назад: ткань была грубой, но после нескольких сезонов повышенной влажности она прогнила и теперь рвалась, как бумага. Комнату затопил свет из внешнего мира — не прямые солнечные лучи, но сияние довольно яркое, и оно пришлось как нельзя кстати.

Гарри выглянул в окно. До земли было высоко, а по сторонам ухватиться не за что. Водосточная труба бы точно не помешала. Да и пожарная лестница позволила бы ему спуститься по-человечески. Но нет, ему приходилось прыгать и надеяться на лучшее. Гарри потянул за раму в попытке открыть окно, однако она не поддавалась. Он нагнулся и вырвал половицу, укоротив и без того крохотный выступ. Д'Амур как раз разворачивался к окну, когда вдруг заметил какое-то движение, оглянулся и понял, что в комнате он уже не один.

Израненный, окровавленный и пыльный, на пороге стоял бешеный пёс Иглоголового — Феликссон оскалил зубы, а его глаза превратились в две яростные щёлки. Как бы глубоко он не провалился, маг выкарабкался наверх в решимости закончить кровавое дело.

— Ну и кашу ты заварил, Д’Амур… — пробормотал Гарри.

Феликссон бросился на него так внезапно, что под ним треснули половицы. Гарри швырнул доску в окно, разбил стекло и полез наружу. На тротуаре у дома собралась толпа зевак. Гарри расслышал отдельные слова — ему кричали, что он свернёт шею, что нужно взять лестницу, матрац или простыню, однако несмотря на все возможные варианты, никто не попытался помочь — вдруг пропустят, как Д’Амур прыгнет?

И через две секунды он бы уже летел вниз, однако Феликссон не собирался упускать свою жертву. Тварь одним прыжком преодолела пропасть и схватила Гарри за ногу, впившись в рану на бедре. Силу пальцев явно увеличивал безжалостный сплав плоти с металлом.

Гарри пронзила адская боль, но он не стал тратить силы на крик.

— Лады, хуйло, — сказал он. — Летишь со мной.

С этими словами он выбросился в окно. Феликссон держался за Гарри, но у подоконника он отпустил свою жертву — возможно, испугавшись быть увиденным.

Гарри врезался в заплатку асфальта. Звук ломающихся костей был ему хорошо знаком, и он сразу понял, что наверняка заработал несколько переломов. Но не успел Гарри попросить кого-то из зевак подвезти его к ближайшей больнице, дом издал протяжный пораженческий стон и рухнул: перекрытия провалились, стены растрескались и сложились, рассыпав вокруг груды кирпича. Это случилось поразительно быстро — всё здание ушло под землю меньше чем за минуту, выпустив под конец густую тучу серо-коричневой пыли.

Стены капитулировали, и тело Д’Амура последовало их примеру. По организму прокатилась дрожь, и в его чувства вновь вторглась пульсирующая пустота. На этот раз она не отступила, наоборот — прижалась к нему совсех сторон. Окружающий мир стиснулся в далекий кружок, через который Гарри смотрел на него, точно в неправильный, противоположный конец телескопа. Боль пульсировала в едином со вторгшимся забвением ритме, а он, в свою очередь, подчинялся биению его грохочущего сердца.

Вдалеке — там, откуда удалялось сознание Д'Амура, — кто-то пробирался к нему сквозь толпу: Гарри увидел какого-то лысого, бледного карлика с таким пронзительным взглядом, что его сила чувствовалась даже на расстоянии в несколько световых лет. Человечек двигался меж людей с невероятной проворностью — так, словно невидимые силы расчищали ему дорогу. Образ незнакомца дал угасающим чувствам Д'Амура причину задержаться и дать отпор подступавшей пустоте, что грозил стереть землю под его ногами. Но давалось это с трудом. Как бы Гарри ни хотелось узнать, кем был тот бравый лилипут, его разум отключался.

Гарри сделал хриплый вдох — он собирался хотя бы назваться. Но оказалось, что нужды в этом не было.

— Нам нужно немедленно уходить, мистер Д'Амур, — сказал незнакомец. — Пока никто не смотрит.

Затем мужчина нагнулся и аккуратно взял Гарри за руку. Когда их пальцы соприкоснулись, по руке Д'Амура промчала волна блаженной теплоты, и боль отхлынула от его ран. Ему стало хорошо, как в материнских объятиях. И на этой мысли мир сменился чернотой.

9

Вначале ему ничего не снилось. Он просто лежал в темноте, заживлялся и время от времени выныривал на поверхность сознания — неподалёку кто-то его обсуждал. Возможно, в коридоре. У него не было желания просыпаться и включаться в разговор, но он слышал беседу или, по крайней мере, её фрагменты.

— Дейл, этому человеку место в больнице, — послышался голос мужчины в годах.

— Яне доверяю больницам, Сол, — ответил тот, кто, очевидно, был Дейлом, — в его произношении слышалась игривая луизианская медлительность. — Особенно с такими, как он. Он бы был совсем беззащитным. Здесь я, по крайней мере, могу быть уверен, что ничто к нему не проберется. Господи правый, в доме на Дюпон-стрит был самый настоящий демон.

— В доме, который он с землёй сравнял? — отозвался человек по имени Сол.

— Он этого не делал.

— Как ты можешь быть так уверен? Не нравится мне это, Дейл, — сказал Сол. — Да и вообще, почему ты бродил по Дюпон-стрит? Что это на тебя нашло?

— Я рассказывал тебе про сны. Они говорят мне, куда идти, и я повинуюсь. Я давно понял, что не нужно задавать вопросов. От этого одни неприятности. Я пришел, а там он. Я лишь привёл его сюда, поделившись толикой своих сил. Он едва не валился с ног, еле дотянул.

— Глупость упорол. Ты должен беречь свои способности в тайне.

— У меня не было выбора. Как ещё я мог увести его оттуда незаметно? Слушай, я знаю, что это чёрт-те что, но нам нужно его выходить.

— Ладно. Но пускай выздоравливает и проваливает.

«Дейл», — подумал Гарри. Его спасителя звали Дейл. Гарри не знал, кто другой участник диалога, но не сомневался, что в своё время встретится и с ним, а пока можно было выдохнуть, свернуться калачиком и расслабиться в уютной темноте. Он был в безопасности.

До его ушей доносились другие беседы или их обрывки — они прилетали и улетали, точно проносящиеся мимо ночные корабли. А затем, внезапно и без предупреждения, наступил день, когда в сонном царстве Гарри всё изменилось. Началось всё с того, что Дейл заговорил с ним. Он приблизил лицо так, чтобы только Гарри мог слышать его шёпот.

— Гарри, милый, я знаю, что ты меня слышишь. Сегодня к тебе придут. Соломон только что поехал её встречать. Её зовут Фредди Беллмер. Они с Солом давно дружат. Вот я и подумал, что мисс Беллмер поможет твоему телу исцелиться чуточку быстрей. Хотя, между нами говоря, мне всё же кажется, что ты был бы счастлив, если бы тебя не трогали и просто дали поспать. Ты многое пережил, я знаю. К примеру, я сам видел тот прыжок из окна. О, мне жаль, но твой телефон падение не пережил. Но я отклонился от темы. Как только Соломон тебя помыл, — кстати, я немножечко приревновал оттого, что он не разрешил мне остаться и посмотреть — он позвал меня глянуть на твои татуировки. Я не в курсе, что каждая из них значит, но знаю достаточно. Это защита, правильно? Господи, ты и правда похож на человека, нуждающегося в подобной защите. Я… Как бы мне это сказать?..

Он замешкался, точно подбирая нужное слово. Или же слова у него были, но он пытался найти самый дипломатичный способ их применения. Наконец, он снова заговорил, пускай и с явным трудом.

— Я… я всегда знал… даже когда был маленьким… знал, что я не такой, как остальные мальчишки. Когда умерла моя мать, — отца я не знал — я переехал к дядюшке Солу. Мне тогда только исполнилось шесть лет, и дядюшка Сол разок глянул на меня да охнул: «Господи, вот это цвета из тебя фонтанируют. Зрелище — дай Бог». Вот тогда я и понял, что жизнь у меня будет не такая, как у других. Придётся беречь много секретов. Впрочем, с этим проблем у меня никогда не было. Я знаю, как хранить тайны. И я не в курсе, что у тебя за дела, но, когда бы ты ни проснулся, я с радостью проглочу всё, что ты расскажешь о мире за пределами этого дряхлого вонючего городишки. И я с нетерпением жду передряг, в которые мы вляпаемся на пару. Я пока не знаю, в чём дело, сны пока молчат, но это точно что-то потрясное…

Тут шёпот перебил басовитый голос Соломона.

— Ты что, целуешь его?

— Нет, — спокойно и не оборачиваясь ответил Дейл. — Мы просто беседуем.

Но ответил ему не Соломон, а новый голос, принадлежавший мисс Беллмер. Звучал он низко и строго — вопреки ожиданиям Гарри, вовсе не мягко и женственно. Однако Д’Амуру скоро открылось, что владелец голоса тоже не соответствовал его представлениям.

— Если ты наигрался в доктора, я бы советовала отойти от кровати и позволить мне взглянуть на пациента, — сказала Дейлу мисс Беллмер.

Она подошла ближе, и голос её зазвучал громче, а затем мисс Беллмер присела, и послышалось, как недовольно скрипнули пружины матраца. Она не стала касаться Д'Амура, но он почувствовал, как целительница провела рукой над его лицом и телом.

Воцарилось молчание — Соломон с Дейлом относились к мисс Беллмер слишком благоговейно, чтобы прерывать обследование пациента.

Наконец, мисс Беллмер заговорила:

— Я бы не советовала держать этого мужчину у себя и секундой дольше, чем нужно. Физические раны заживают, как следует. Но… где-то здесь… — она шарила в сумке, — … вот эликсир, который поможет ему стать на ноги немного быстрее.

Мисс Беллмер поднялась, освободив кровать от своего грузного тела.

— Чайную ложку на пол стакана тёплой воды.

— А как оно действует? — спросил Дейл.

— У него будут кошмары. В темноте ему слишком удобно. Настало ему время проснуться. Грядут неприятности.

— Сюда? — удивился Соломон.

— Мир вращается не вокруг тебя и твоего дома, Соломон. Проблемы, и то скверные, ждут вашего мистера Д'Амура. Позвони, когда он проснётся.

— Он в опасности? — спросил Дейл.

— Мягко говоря, милок.

10

Перед уходом надменная мисс Фредди напоила Гарри своим кошмарным снадобьем. Едва заметные силы, разбуженные её прикосновением, пульсировали в теле Д’Амура ещё долго после ухода его опекунов. Гарри спал и видел необычные сны — тоник мисс Беллмер словно немного подтасовал его мысли.

В темноте мерцали осколки образов — по два-три кадра из каждого любительского фильма в серии под названием «Дьявол и Д’Амур». Среди них не попадалось и двух похожих демонов. Каждый подымался из глубин подсознания и демонстрировал Гарри личный набор чудовищных особенностей. Естественно, была среди них и глиняная тварь, убившая Шмарю и ублажившая себя под зрелище его мук. Явился болтливый имбецил по имени Гист, который едва не прикончил Гарри в лифте с порванными тросами с десяток лет назад. Мелькнул также Иш’а’тар, инкуб из Нью-Джерси, — Гарри поймал демона на том, что в воскресное утро тот раздавал святое причастие в Филадельфии. Дальше показался Зазен, нечестивый наёмник, — он забрал жизнь отца Хесса, друга и наставника Д'Амура, устроив засаду в одном бруклинском доме. Других Гарри не опознал, и возможной тому причиной была их безымянность: то были всего лишь образы бездумного зла, перебегавшего дорогу Д’Амуру несчётное количество раз — иногда оно встречалось ему на пустынной ночной улице далеко за полночь, но и так же часто попадалось на людных авеню в полдень, когда адские твари расхаживали по своим делам посреди бела дня, бросая вызов недоверчивым людским глазам.

Однако спустя какое-то время парад кошмаров сошёл на нет, и Гарри погрузился обратно во тьму, из которой его вырвал визит мисс Беллмер. Он не понимал, сколько времени провёл, восстанавливая силы под чужой крышей, но знал, что прошло много часов. Когда он вынырнул из целительной черноты в следующий раз, его уши уловили шум дождя. С неба падала не обычная морось. Дождь хлестал в окно, и от звука Гарри внезапно осознал, что ему срочно нужно отлить.

Д’Амур с трудом разлепил глаза. Он находился в комнате, которую освещали лишь уличные фонари. Гарри отбросил плед. Оказалось, что он полностью голый, и рядом с кроватью не было и следа его пыльных, окровавленных одежд. Заметив свою наготу, Гарри впервые увидел, что его раны обработали. Он осмотрел повреждения. Плоть на месте ударов покраснела, но когда он коснулся её, то почувствовал лишь лёгкий дискомфорт. Его спасители точно знали толк в целительстве. Гарри стянул плед с кровати, обмотал его вокруг торса и оставил свою комнату в поисках уборной. Вдоль стены у двери его спальни горело три свечи в простых белых мисках. Гарри заметил, что находится на третьем этаже довольно большого дома во франко-колониальном стиле.

— Есть кто? — позвал он. — Я проснулся. И не могу найти одежду.

В ответ — тишина, и лишь дождь барабанил по крыше. Гарри двинулся по коридору, миновал ещё две спальни и, наконец, нашёл уборную. Плитка холодила голые ноги, но Гарри было всё равно. Он распутал плед, поднял сидение и с блаженным вздохом выпустил в унитаз содержимое мочевого пузыря.

Гарри подошёл к умывальнику и открыл горячую воду. Трубы забулькали, задрожали, и шум эхом запрыгал между выложенных плиткой стен. Гарри плеснул водой себе в лицо и присмотрелся к бледному отражению в зеркале. Шум в канализации всё возрастал. Д’Амур понял, что ногами чувствует, как трубы вибрируют от рвавшихся наружу стенаний. А затем через дребезг и бульканье пробился другой звук.

Казалось, будто рядом с ним кого-то выворачивает наизнанку. Отследить звук было не сложно. Шум доносился из ванной — точнее, из сливного отверстия, которое на глазах у Гарри выблёвывало серую воду. Нечистоты принесли с собой комки длинных чёрных волос, походившие на куски переработанных экскрементов. Из темноты сливного отверстия поднялась вонь, которую Д'Амур не мог ни с чем спутать — смрад человеческих останков.

К сожалению, Гарри хорошо знал этот запах, но, несмотря ни на что, миазм поражал своим смрадом. Вонь была не просто отвратительной — она напоминала о комнатах и окопах, в которых Д'Амур находил прогнивших мертвецов, чья кожа едва сдерживала расплодившихся внутри личинок.

Дёрнулась одна из работ Кеза. Да уж, сомневаться не приходилось: Гарри всего пять минут, как проснулся, а уже вляпался в неприятности. Грязные воды с их тошнотворным грузом явились, чтобы ему навредить. Уж как они собирались это сделать, Д'Амуру узнавать не хотелось. Он подхватил с пола свою импровизированную тогу и отправился к двери, на ходу завязав и подоткнув плед. Когда Гарри только заходил в туалет, дверь он притворил, и, поскольку у неё не было ни щеколды, ни замочной скважины, он удивился, когда потянул за ручку, а дверь не сдвинулась с места.

Это неприятно напомнило ему о дверях на Дюпон-стрит — какие-то из них были видимыми, какие-то уютно укутывались цепями с крюками, и все они стремились не дать ему сделать следующий вдох. В надежде, что ему посчастливится открыть замок, Гарри повернул полированную ручку в обе стороны, но открыться ей не позволял не просто неисправный механизм. Его запечатали в ванной с чем-то… о чём ему предстояло узнать.

Он оглянулся на ванну. Волосы, явившиеся из сливного отверстия, в некоторых местах всплыли к поверхности и теперь сплетались вместе, создавая абрисы, в которых безошибочно угадывалось грубое подобие головы — оно ловило потоки грязи, точно рыбу в сети. Гарри заставил себя оторвать взгляд от этой диковины и сконцентрироваться на открытии дверей. Он схватил ручку обеими руками и затряс двери с надлежащей яростью, призывая её отвориться.

— Открывайся, ты, сукина дочь!

Но дверь не двинулась и не подала ни малейшего знака, что поддается его напору. Гарри отпустил ручку и попробовал другой подход — он принялся колотить по двери кулаками и звать на помощь. Он кричал и кричал, но в ответ слышалось лишь хлюпанье находившейся с ним в одной комнате твари. Пока Гарри стучал в дверь, он дважды оглядывался на ванну, и каждый раз грубое, сотканное из волос, воды и дерьма человеческое тело было ближе к завершённости.

При первом взгляде Гарри увидел лишь голову, плечи, грубый набросок тела. При втором взгляде торс уже сплёлся до самой бесполой промежности, а по бокам болтались бескостные руки, и двигались они скорей как щупальца, чем человеческие руки. Волосы даже не попытались соорудить пальцы. Вместо этого они сплетались и связывались, пока не наградили тварь двумя кулаками, по форме напоминавшими молотки, и одним из них существо ударило в стену с чудовищной силой. Плитка, в которую врезался кулак-молот, разлетелась на осколки, и шрапнель брызнула во все стороны — Гарри почувствовал, как кожу засаднило от её уколов.

Запах экскрементов постепенно нарастал — существо подымалось со своей колыбели. Смрад стоял такой густой, что у Гарри на глазах выступили слёзы. Он вытер их ладонью и с прояснившимся зрением оглянулся в поисках защиты. У него была лишь повязанная на поясе простыня. Не густо, но лучше, чем ничего. Гарри развязал её и глянул на молоторукого противника. Существо как раз занесло ногу над краем ванны; вниз срывались комки нечистот.

Вонь стояла неимоверная. На глазах у Гарри выступили новые слёзы, но ему было некогда их вытирать. Тварь выбралась из ванной и поковыляла к Д’Амуру. Она замахнулась волосяной рукой, но тут Гарри распахнул простыню и подбросил её над смрадными водами головы противника. Простыня приземлилась на существо и прилипла к нему, как листья к мокрому тротуару.

Чудище было явно дезориентировано. Действительно ли Гарри его ослепил (вряд ли), или же его просто озадачили, эффект был один и тот же. Намереваясь снести Д'Амуру голову, тварь замахнулась на него кулаком, но за четыре-пять секунд между ослеплением и ударом Гарри опустился на корточки, убравшись с пути молотка.

Кулак просвистел всего в нескольких дюймах от головы Д’Амура, но впервые с того момента, как Гарри очутился во власти этого наваждения, он почувствовал, как от резких движений внезапно открылись раны, оставленные инфернальными крюками. Гарри схватился за травмированные бёдра — кровь просочилась между его пальцев и закапала на линолеум.

В надежде убраться подальше от молотков, окровавленный детектив отполз в угол комнаты. Только когда Гарри упёрся спиной в плитку, он осмелился взглянуть на врага. Простыня оказалась защитой куда лучше, чем ожидалось: напитавшись бурлившей во власяной сетке грязью, мокрая ткань упорно цеплялась к чудовищу, и оно начало выходить из себя.

Существо подняло руки в попытке избавиться от обузы, но его конечности были созданы для убийства, а не разборок с простынями, и тварь принялась метаться туда-сюда. Хлипкая сетка, служившая каркасом его тела, едва удерживала рвавшиеся наружу нечистоты.

Чудовище пошатнулось, и на долю секунды Гарри испугался, что тварь упадёт прямо на него, но она крутнулась вокруг оси и рухнула в противоположную сторону, ударившись о дверь. Веса воды и нечистот, бурливших в неуклюжем теле создания, хватило, чтобы снять дверь с петель и вместе с тварью они повалились в коридор.

От падения по боку твари пробежал зигзагообразный разрыв, и рана изрыгнула тёмную жижу, которую тут же поглотил ковёр. Гарри заворожённо смотрел, как чудище растеклось, оставив после себя лишь месиво из волос и фекалий. Форма этой болотистой массы отдалённо напоминала человеческий силуэт.

Когда Гарри попытался подняться на ноги, он услышал голос Дейла.

— Гарри? Ты в порядке?

Казалось, будто они находились в одной комнате. Гарри был всё еще в шоке. Он обвёл комнату взглядом и увидел, как обои на стенах замерцали, точно свечи на ветру.

— Да ладно, — простонал Д'Амур. — Не говорите, что мне всё приснилось.

И тут он проснулся.

11

— Я позвонил мисс Беллмер, — обратился Соломон к Дейлу с Гарри, державшими в руках крепчайшие из имевшихся в доме напитки.

Они сидели в гостиной и разговаривали о том, что произошло за последние несколько дней. Соломону, мужчине худощавому и высокому, с копной седых волос, было не меньше семидесяти пяти. Ростом он превышал Дейла на целый фут, а возрастом — лет на тридцать с лишним.

— Мистер Д’Амур, у тебя много врагов? — спросил он.

— Я потерял счёт ещё до окончания школы, — ответил Гарри.

— Правда? — встрепенулся Дейл.

— Ну, значит, вопрос закрыт, — кивнул Соломон. — Что-то проследило за тобой до нашего дома и решило прикончить, пока ты вдалеке от своих обычных защитников.

— Каких защитников?

— Людей, которые знают, кто ты на самом деле, — подсказал Дейл.

— Пожалуй, это Кез и Норма.

— И всё? — удивился Соломон. — Не многим ты доверяешь, а?

— Большинство из тех, кому я доверял, уже не с нами.

— О, милый, я буду твоим другом, — проворковал Дейл.

— Жаль, очень жаль, — сказал Соломон.

— Всё в порядке. Некоторые уходят слишком рано. Большинство живёт слишком долго.

Прежде, чем Д'Амуру ответили, кто-то резко постучал в парадную дверь.

— Пожалуй, это мисс Беллмер, — сказал Соломон. — Будьте тут.

Соломон пошел открывать входную дверь, и Нечесабельный Зуд затянул знакомую песню. Гарри заёрзал.

— Сол, что, ради бога, случилось? — послышался из прихожей голос мисс Беллмер. — Ну у тебя и вид.

— Ой, да всё то же самое, — ответил Соломон.

— Ну, хвала Господу за маленькие радости. Как наш пациент?

— Нормально.

С этими словами Соломон завёл мисс Беллмер в комнату. Казалось, будто Фредди Беллмер крайне удивилась при виде Д'Амура. Помимо её реакции Гарри обратил внимание на красивые черты её лица: высокие скулы, огромные тёмные глаза и губы идеальной, точёной формы. Но ещё он заметил, что её рост (Соломон был точно не выше) и одежды (пёстрые и пышные, они аккуратно скрывали форму её тела) определённо свидетельствовали о неоднозначности её персоны.

— Судя по всему, ваш тоник сработал, — сказал Соломон.

— По-видимому, да, — отозвалась мисс Беллмер.

— Детектив Д’Амур, познакомьтесь с мисс Фредди Беллмер, — обратился Соломон к Гарри. — Она моя старая подруга. Мы были знакомы, ещё когда… ну…

— Ещё когда я не была мисс Беллмер, — закончила она за него. — Я уверена, что ваш пациент уже и сам обо всём догадался. Не правда ли, детектив?

Гарри пожал плечами и поднялся, чтобы пожать Беллмер руку.

— У меня выходной.

Дейл прыснул смехом. Беллмер улыбнулась во все зубы, но в лице читалось подобие обиды. Гарри взял её руку. Мозоли на ладони целительницы лишили рукопожатие изящества.

— Вы намного живее, чем когда я видела вас в прошлый раз, — сказала она.

— У меня крепкая комплекция.

— Несомненно. Но спешу вас предупредить, мистер Д'Амур. Я осмотрела не только ваши физические раны, но и кое-что поважней. Волю. Душу. Господи, должно быть, вы пережили невообразимые злоключения. Вы как один большой ментальный шрам. Никогда в жизни такого кошмара не видывала.

— Век живи — век учись.

Дейл изо всех сил старался скрыть улыбку, но представление ему явно нравилось.

— Дейл, повзрослей, — огрызнулась мисс Беллмер. — Педовка тупая.

— По крайней мере, эта педовка всё ещё может сказать тебе «отсоси», — хмыкнул Дейл.

Теперь настал черед Гарри бороться с улыбкой.

— Дети. А ну не балуйте, — нахмурился Соломон.

Мисс Беллмер вздохнула, приложив руку ко лбу.

— Сол, дорогуша, не найдётся ли в твоём баре водки?

— Несу, — сказал Сол и отправился на поиски выпивки, позволив мисс Беллмер и Гарри продолжить разговор.

— Так как вы себя чувствуете? — спросила целительница.

— Живым, — ответил Д’Амур, а затем он наклонился поближе и зашептал: «И благодарить тебя не за что. Признайся — ты удивилась, увидев меня. Я помню твой голос. Помню, что случилось после твоего визита. И что-то мне подсказывает, что если бы та отвратительная тварь из кошмара поймала меня, мы бы сейчас не разговаривали. Так что мне бы хотелось узнать, кому и за сколько ты продала свою душу.»

Мисс Беллмер улыбнулась, прочистила горло и сказала:

— Могу вас уверить, детектив, я не имею ни малейшего представления, о чём речь.

— Так я тебе и поверил.

Д'Амур отвернулся от Беллмер и осторожно поковылял обратно к дивану.

— Фредди, дорогуша, тебе бы не мешало румян подрисовать. Бела, как простыня, — заметил Дейл.

— Отъебись, Дейл, — огрызнулась Беллмер уже более басовитым голосом. — Что до тебя, Д'Амур, я бы не нарывалась. У меня влиятельные друзья. Пиздец какие влиятельные. Ты и мечтать не мог о такой крыше.

— Да им плевать на такую дребедень, как мы, уж поверь, — сказал Гарри. — Для них мы лишь пушечное мясо.

— Ты не знаешь, кто они.

— Как скажете, сер. Но могу тебе гарантировать, что придет день, и окажешься с носом, как и я.

Ответ Гарри заронил в мысли мисс Беллмер сомнение, и она смолкла.

Она так плотно стиснула губы, будто изо всех сил старалась не дать Д’Амуру стройматериалов для её же эшафота.

— Никогда ещё не видел тебя такой тихоней, Фредди, — подковырнул её неугомонный Дейл. — В чём дело, куколка? Хер проглотила?

Беллмер пригрозила двум мужчинам длинным наманикюренным ногтем.

— У меня есть управа на подобных дебилов. Шавок, вроде вас, нужно хоронить сразу. Сами выроете себе по яме, уж я прослежу. Затем я дам вам по подсрачнику и притрушу сверху землёй. Аккуратно. Дёшево. Анонимно.

— Господи Всемогущий, — поразился Дейл, — откуда ты этого набралась?

— Ты уже однажды попыталась меня убить, — молвил Д'Амур, — и если попытаешься ещё раз, мне это может не понравиться.

— Посмотрим, как тебе понравится землю жрать, хреносос. Прислушайся к моему совету. Укатывай домой.

Из кухни явился Соломон с открытой бутылкой водки и четырьмя шотами — как раз вовремя, чтобы услышать конец тирады.

— Фредди? Что на тебя нашло? — удивился он.

Фредди обернулась и увидела разочарование на лице старого друга.

— Сол, — заговорила Беллмер, пытаясь взять себя в руки. — Я пришла тебя предупредить. Этот человек опасен. Я думаю…

— А я думаю, что тебе пора уходить, — перебил её Сол.

Фредди Беллмер с секунду переваривала сказанное Соломоном. Когда стало ясно, что он не собирается брать слова обратно, она хлестнула через плечо локоном длинных волос и посмотрела на казавшиеся крохотными на её грубом запястье часы.

— Какая досада, — сказала она, стараясь сохранить спокойствие. — Уже опаздываю к следующему пациенту.

И, не попрощавшись, она выскочила на улицу. Зависла тишина. Её развеял Дейл:

— Я всегда знал, что она — хуйло.

12

На следующий день Гарри сел на полуденный рейс из Нового Орлеана. Он попытался отплатить Соломону с Дейлом за их доброту, но они, естественно, не приняли ни цента. Гарри понял, что лучше на них не давить. Он попрощался, оставил визитку и отправился в серый, дождливый Нью-Йорк.

Когда Гарри вернулся домой, он был рад найти квартиру как раз такой, какой он её любил. В помещении царил хаос, и кухня была завалена банками от пива и коробками от китайской еды, содержимое которых дозрело в несколько маленьких экосистем плесени. Гарри решил оставить всё на потом. Ему хотелось лишь отоспаться, и на этот раз он надеялся обойтись без смертоносных снов. Он снял куртку, ботинки, проковылял в спальню и повалился на кровать. Не успел Гарри натянуть покрывало, как сон победил, и усталый детектив благодарно погрузился в его пучины.

Проспав почти двадцать шесть часов, Д'Амур позволил залежавшемуся телу постепенно привыкнуть к состоянию бодрствования, и после небольшой паузы, наполненной привычными внутренними дебатами, он выбрался из кровати и сонно пошаркал в ванную.

Гарри пустил воду и представил, что она смывает не только естественное скопление телесных масел, но и события последних нескольких дней. Пока вода боролась с воспоминаниями, Гарри думал о своих новых ранах. Он глянул вниз и обнаружил, что бёдра почти зажили, хотя, несомненно, на их месте появится несколько новых блестящих шрамов. «Всё в порядке вещей», — подумал Гарри.

Полчаса спустя — чистый, в свежей одежде, с удобно припрятанным и заряженным револьвером — он вышел на улицу и отправился к Норме. Гарри нужно было многим с ней поделиться. Дождевые тучи унесло, и город мерцал в лучах клонившегося к закату летнего солнца.

У Гарри было хорошее, даже оптимистическое настроение, что случалось довольно редко. Да, Гуд порядочно наврал, но хотя бы деньги в камере хранения оказались настоящими, и благодаря этому Гарри мог, наконец, выплатить задолженность по квартплате (накопилось её месяца за три-четыре) и купить пару крепких ботинок. Но он знал, что после этих трат опять выйдет на ноль.

Главной проблемой в карьере детектива, чьё благосостояние постоянно подрывалось неподвластными Гарри сверхъестественными силами, было не то, что стычки с паранормальными феноменами портили ему одежду, а то, что с оплатой не ладилось. Но при этом Гарри не отрицал удовольствие от осведомленности о тайной жизни любимого города: дорогие красотки, прохладой отвечавшие на его восторженный взгляд, или же начальники высшего эшелона со стрижками за тысячу долларов — они жизнь проживут, но так и умрут невеждами.

Нью-Йорк был не единственным городом в мире с магией в его крови. Все великие мегаполисы Европы и Дальнего Востока также хранили собственные секреты, но такой бурной сверхъестественной активности, как на Манхэттене, не встречалось нигде. Те, кто научился смотреть мимо пёстрых обманок города, буквально повсюду замечали свидетельства того, что остов являлся полем вечной битвы между ангелами в человеческом подобии и силами раздора и отчаяния. От участия в этой войне не был застрахован никто.

Если бы Гарри родился под звездой менее благосклонной, он мог бы оказаться в числе обезумевших городских кочевников и влачил бы свои дни, попрошайничая на улицах, чтобы наскрести денег на эликсир забытья, а ночи бы проводил в поисках ночлега, где бы не слышалось, как поют в темноте враждующие стороны, верша свои поздние дела. За всё время Д’Амур слышал лишь одну песню в их исполнении — «Денни, мальчик мой»^[33], гимн смерти и слезливой сентиментальности.

Затягивали эту балладу так часто, что Гарри выучил её слова назубок.

По дороге к Норме он заглянул в закусочную «У Рюфферта» и заказал себе тот же завтрак, что и последние двадцать пять лет, если был в городе. Джим Рюфферт всегда успевал налить кофе, сыпнуть в него сахара и плеснуть молока ещё до того, как Гарри оказывался рядом с его прилавком.

— Гарри, друг мой, мы с женой тебя с неделю не видывали, — сказал Джим. — Жена говорит: «Да помер он», но я всегда отвечаю, что фигушки. «Только не Гарри. Нет, сер. Гарри не умрет. Гарри будет жить вечно». Разве не так?

— Бывает, я и сам так думаю, Джим.

Гарри оставил в баночке для чаевых немного денег (как обычно, больше, чем мог себе позволить) и пошёл на выход. Когда он открывал дверь, с ним столкнулся какой-то мужчина — незнакомец спешил, хотя явно не понимал, куда именно.

— Не здесь, — шепнул он и тайком сунул в руки Д'Амура клочок бумаги. Затем мужчина обогнул Гарри и пошел прочь.

Гарри прислушался к совету незнакомца и двинулся в другую сторону. Любопытство ускорило его поступь, и он шагал, куда глаза глядят. Пытаясь понять, кто и откуда за ним следит (не просто же так осторожничал тот мужичок), он свернул в улочку потише. Гарри осмотрел отражения в витринах через дорогу, но не заметил никого подозрительного. Стиснув бумажку в кулаке, он пошел дальше.

В полквартале от него находился цветочный магазин «Эдем и Компания». Гарри зашёл внутрь, не упустив возможности оглянуться на улицу. Если за ним и следили, то, как подсказывали ему чуйка и татуировки, шпиков среди прохожих не было.

Напитавшись смесью десятков цветочных ароматов, воздух в магазине стоял влажный, тяжёлый и прохладный. Из подсобного помещения показался мужчина средних лет с безупречно подстриженными усами — они повторяли контуры его рта и производили впечатление третьей губы — и поинтересовался, ищет ли Д'Амур что-то особое.

— Просто смотрю, — ответил Гарри. — Я… э-э-э… люблю цветы.

— Ну, дайте знать, как определитесь.

— Само собой.

Мужчина с идеальными усами спрятался обратно за шторы из бус, и тут же подхватил беседу на португальском, которую оборвало появление потенциального клиента. Не успел он сказать и пары слов, как ему ответила какая-то женщина — говорила она вдвое быстрее и явно кипела от ярости.

Пока бурлила их весьма оживлённая беседа, Гарри бродил по магазину, периодически бросая взгляд через плечо — вдруг кто-то с улицы за ним наблюдает? Наконец, он убедился, что за ним никто не шпионит, разжал пальцы и разгладил клочок бумаги. И слова не прочитав, он догадался, что записка от Нормы:

Не ходи ко мне. Там всё плохо. Я на старой квартире. Жду в 3 ночи. Начнёт зудеть — беги.

— Записка? — спросил женский голос.

Гарри поднял глаза. Её вид так его поразил, что он едва успел прикусить рвавшееся наружу «Господи!»: три четверти лица женщины покрывали разводы и вмятины шрамов. Оставшийся чистым участок — красивый левый глаз и лоб над ним (плюс парик с изысканно уложенными кудрями) — лишь подчеркивал жестокость, которой подвергли остальную часть лица. Её нос низвели к двум круглым отверстиям, правый глаз лишили ресниц, а рот — губ. Гарри зафиксировал взгляд на левом глазе, но в ответ смог лишь повторить вопрос:

— Записка?

— Да, — сказала она, бросив взгляд на бумажку в руке Д'Амура. — Хотите добавить её к цветам?

— А, — с облегчением выдохнул Гарри. — Нет, спасибо.

Он быстро спрятал обрывок бумаги в карман, кивнул и оставил магазин с его дурными знаками позади.

Гарри решил отнести записку, удивление от её содержимого и зверский голод в «Паб Черрингтона» — в тёмную, тихую забегаловку, которую он обнаружил в тот же день, как приехал в Нью-Йорк. В ней подавали домашнюю еду без лишних выкрутасов, и Гарри здесь хорошо знали: стоило ему усесться в излюбленном уголку, кивнуть официантке по имени Филлис, и в пределах шестидесяти секунд на его столе материализовывался крупный стакан бурбона без льда. Паб работал по старинке, и Гарри назвал бы это застоем, но подобные преимущества брали верх.

— Хорошо выглядишь, Филлис, — сказал Гарри, когда официантка поднесла напиток в рекордный срок.

— На пенсию ухожу.

— Что? Когда?

— В конце недели. В пятницу вечером я устраиваю вечеринку — коллеги да несколько постояльцев. Никуда из города не намылился?

— Нет, я приду.

Гарри присмотрелся к Филлис. Судя по всему, она была на средине шестого десятка, а это означало, что когда Гарри впервые нашел это место, Филлис было уже под сорок. Между сорока и шестьюдесятью пролегала целая жизнь, полная возможностей, которые приходили, уходили и больше никогда не возвращались.

— С тобой всё будет в порядке? — спросил Гарри.

— Ага, куда денусь. Умирать я точно не собираюсь. Просто сам паб уже в печёнках. Ночей не сплю. Гарри, я устала.

— А по виду и не скажешь.

— Разве таким, как ты, не положено быть матёрыми врунами? — сказала она и отошла к другому столику, избавив Гарри от трудностей с ответом.

Гарри устроился удобней в своем уголке и снова достал записку. Бояться было не в духе Нормы. Она жила в квартире, которую можно было смело назвать самым посещаемым духами местом в городе. Норма вела консультативные сеансы для усопших уже больше тридцати лет, и ежедневно внимала россказням о страшных смертях, да ещё и от тех, кто их пережил: кого-то убили, кто-то сам наложил на себя руки, ещё кого-то задавило на перекрёстке или прикончило на месте брошенным из окна предметом. Если жил на свете человек, который мог с чистой душой заявить, что уже слышал все эти байки, так это Норма. Так что же заставило её бросить своих привидений, телевизоры и кухню, в которой она знала, что где лежит, вплоть до последней ложки?

Гарри глянул на часы над баром: шесть тридцать две. Ещё восемь часов коротать. Так долго ждать он не мог.

— На хер те три утра, — сказал Гарри.

Он проглотил бурбон и окликнул Филлис:

— Пора закрывать счёт, Филлис!

— Что за пожар? — ответила она и направилась к его кабинке.

— Нужно попасть в одно место быстрее, чем думалось.

Он сунул ей в руку стодолларовую купюру.

— А это за что?

— Просто, — сказал Гарри, уже поворачиваясь к выходу. — На случай, если не попаду на вечеринку.

13

Гарри вышел из такси на углу Тринадцатой и Девятой. Но не перекрёсток был настоящим местом его назначения — он находился в нескольких кварталах дальше, в ухоженном здании, где располагались офисы юристов и докторов, в том числе психиатров. Как раз в приёмной у одного из последних, у психиатра по имени Бен Крекомбергер, Гарри впервые повстречал Норму Пэйн.

После смерти Шмари Гарри сняли с патрулирования. Версия событий той ночи, которую Гарри предоставил начальству, оказалась для них слишком забористой, и они отправили его к Крекомбергеру, который вежливо, но настойчиво расспрашивал Гарри о деталях того, что ему «показалось».

Не скупясь на детали, Гарри повторял ту историю снова и снова, и каждый раз Крекомбергеру не удавалось поймать его на расхождениях в пересказах. Наконец психиатр сказал:

— Гарри, всё сводится вот к чему: как ни крути, ваша версия происшедшего попросту абсурдна. При менее серьёзных обстоятельствах я бы даже назвал её смехотворной.

— Издеваетесь?

— Отнюдь.

— Значит, я вам тут душу, блять, изливаю, а вы…

— Мистер Д'Амур, успокойтесь.

Гарри вскочил на ноги.

— Не перебивайте. Так вы хотите сказать, что всё это время заставляли меня повторять одно и то же лишь себе на потеху?

— Яне говорил, что… Мистер Д'Амур, сядьте, или придется вас силой…

— Вот, сел. Окей? Так пойдёт? — сказал Гарри, опустившись на край стола, который ограждал доктора от кушетки для пациентов.

— Да, но если вам снова приспичит встать на ноги, я бы предпочёл, чтобы вы ушли.

— А если так, что вы напишете в моих бумажках?

— Что вы не годны к службе по причине подверженности острым бредовым расстройствам, наверняка спровоцированных пережитой травмой. Мистер Д'Амур, никто не говорит, что вы сумасшедший, но мне нужно предоставить вашему начальству честную оценку состояния вашей психики.

— Острым бредовым расстройствам… — тихо повторил Гарри.

— Люди очень по-разному справляются с подобным опытом. Судя по всему, в попытке побороть и осмыслить свой персональный кошмар вы создали нечто вроде личной мифологии, и…

Его перебил шум из соседней комнаты, которую занимала секретарша Крекомбергера — по звуку казалось, словно кто-то бьет посуду.

— Это не я! — послышался незнакомый женский голос.

Бормоча извинения, доктор встал из-за стола и открыл дверь. Только он это сделал, как несколько журналов проплыли мимо его головы и опустились на персидский ковёр рядом с кушеткой. Внезапно волоски у Гарри на затылке встали дыбом. НЗ подсказал ему, что по ту сторону дверей был не просто бешеный пациент, а что-то куда необычней.

Д'Амур набрал полную грудь воздуха, поднялся и отправился в приёмную следом за Крекомбергером, но доктор уже пятился назад — он так спешил, что спотыкался о собственные ноги.

— Что за чёрт здесь творится? — поинтересовался Гарри.

Белый, как стена, Крекомбергер посмотрел на него дикими глазами.

— Это вы натворили? Какой-то розыгрыш?

— Нет, — послышался голос незнакомки.

Гарри повернул голову на звук и увидел её. У этой женщины были высокие скулы и роскошной формы губы, и в ней просматривалась померкшая, но классическая красота. Однако жизнь глубоко избороздила её черную кожу, проложив морщины на лбу и вокруг рта с опущенными углами. Глаза были молочно белыми. Гарри понимал, что она его не видит, но всё равно ощущал на себе её взгляд, подобный прикосновению легчайшего ветерка. Тем временем царившая в комнате сущность развлекалась, как только могла — перевернув стулья, она принялась бросаться бумагами со стола секретарши.

— Он не виноват, — обратилась незнакомка к Крекомбергеру. — Но и я тоже.

Слепая покрепче взялась за трость и шагнула навстречу психиатру.

— Меня зовут Норма Пэйн.

Крекомбергер стоял, точно зачарованный. Гарри решил ответить вместо доктора:

— Это Бен Крекомбергер. А я Гарри. Гарри Д’Амур.

— Не тот ли Д'Амур, что замешан в том скверном убийстве копа?

— Именно тот.

— Приятно познакомиться, мистер Д'Амур. Позвольте дать вам совет, — Норма показала пальцем на Крекомбергера. — Как бы этот человек не трактовал ваш рассказ, просто соглашайтесь.

— Что? Это ещё зачем?

— Потому что таким людям крайне необходимо заткнуть нам подобных. Мы, видите ли, лодку им раскачиваем.

— Этим вы сейчас занимаетесь? — Гарри кивнул на картины, одна за другой слетавшие со стен: они не просто падали — точно невидимыми руками, их снимало с крючков и бросало наземь с такой силой, что билось стекло.

— Я уже сказала, что это не я, — сказала Норма. — Со мной один мой клиент…

— Клиент?

— Я общаюсь с усопшими, мистер Д'Амур. И конкретно этот клиент считает, что ему уделяют недостаточно внимания. Доктор Крекомбергер. Поздоровайтесь со своим братом.

У психиатра задрожал подбородок.

— Н-невозможно, — прошептал он.

— Уоррен его зовут, правильно? — спросила Норма.

— Не может быть. Уоррен мёртв.

— Конечно, мёртв! — огрызнулась слепая. — Поэтому я и здесь.

Казалось, доктора такой ход мышления полностью обескуражил.

— Док, она говорит, что общается с мертвецами, — подсказал Гарри.

— Я что, на суахили говорю? — одёрнула его Норма. — Мне не нужен переводчик.

— Не знаю, — сказал Гарри, глядя на доктора Крекомбергера. — Вид у него довольно растерянный.

— Доктор, попытайтесь собраться и слушайте внимательно, — обратилась к психиатру слепая. — Ваш брат сказал мне звать вас Шелли — это ваше среднее имя^[34], и знают его не так много людей. Это правда?

— … вы могли как угодно об этом проведать.

— Ладно. Забудьте, — сказала Норма и повернулась к доктору спиной. — Мне нужно выпить. Хочу бренди. Мистер Д'Амур, как насчёт присоединиться ко мне и поднять небольшой тост за идиотизм психиатров?

— С радостью за это выпью, мисс Пэйн.

— Уоррен, пошли, — окликнула привидение Норма. — Мы пугаем невинных людей.

Гарри решил, что она имела в виду секретаршу, которая не высовывалась из-под стола с той минуты, как со стен полетели картины.

— Подождите, — сказал им в спину Крекомбергер. — Вы же слепы, да?

— Какая наблюдательность, — хмыкнула Норма.

— Тогда… как же вы видите моего брата?

— Понятия не имею. Вижу, и всё. Вы прекрасно видите окружающий мир, а для меня он закрыт. Я же прекрасно вижу мертвецов, а для вас их не существует.

— Хотите сказать, что вы видите моего брата? Прямо сейчас?

Норма развернулась и посмотрела в сторону кабинета.

— Да, лежит на кушетке.

— Чем он занимается?

— Правда хотите знать?

— Я же задал вопрос, разве нет?

— Мастурбирует.

— Господи. Это он.

Из той случайной встречи и выросла дружба Гарри и Нормы. И, как часто бывает со случайностями, пересечение их путей оказалось для них важнейшим событием. Последние несколько недель Гарри начал сомневаться в здравости своего ума (топливо для этого костра предоставил доктор Крекомбергер), и тут внезапно является Норма — женщина, которая общается со сверхъестественными сущностями так, словно это в порядке вещей, будто разговоры с мертвецами — повсеместная банальность.

Когда Гарри облегчил душу, поведав об увиденном в ночь смерти напарника, именно она первой сказала, что верит каждому его слову и что знакома с другими жителями Нью-Йорка, которые бы могли поделиться собственными историями, свидетельствующими о присутствии Иного в обыденной жизни города.

Когда старое здание оказалось в поле видимости, Д'Амура удивило, сколь сильно оно изменилось за прошедшие годы. Окна были либо разбиты, либо заколочены, и, очевидно, в какой-то момент существования постройки случился пожар, опустошивший, по крайней мере, треть помещений — фасад над выгоревшими окнами пятнала чёрная копоть. Зрелище было печальным и, что ещё важней, тревожным. Зачем Норма променяла домашний уют на эту богом забытую дыру?

Все двери были наглухо закрыты и заперты, но для Гарри проблемы это не составляло — подобные неумехи он всегда решал с помощью старой доброй физической силы. Он присмотрел одну из заколоченных дверей и принялся отдирать доски. Дело было грязное, шумное, и если бы, как предупреждали броские таблички, здание стерёг какой-то охранник, он бы явился в ту же секунду. Но подозрения Д'Амура оправдались, и никто ему не помешал. За пять минут Гарри снял с двери все доски, достал отмычку и открыл замок.

— Неплохо сработано, — сказал он себе и зашел внутрь.

Гарри достал мини-фонарик и осветил помещение. Всё, что некогда украшало скромный, но элегантный вестибюль — зеркала с пышными декоративными рамами, узорчатая плитка под ногами, вычурные плафоны, — былоуничтожено. Возможно, кто-то пытался отковырять плитку, снять зеркала и плафоны с целью перепродажи, или же место разгромили обнаркоманенные вандалы, но результат был один и тот же — порядок и красоту сменили хаос и мусор.

Гарри шел по месиву из стекла и битой плитки, пока не достиг лестницы. Он начал взбираться наверх. Очевидно, в здание можно было пробраться и способом полегче: чем выше Гарри подымался, тем сильней становился запах мочи и приглушённая вонь фекалий. Да, люди пользовались этим местом для того, чтобы справить нужду, но, возможно, и для ночлега.

На случай, если бы ему пришлось обсуждать права собственности со вспыльчивыми постояльцами, Гарри опустил ладонь на рукоять уютно сидевшего в кобуре револьвера. Но были и хорошие новости — татуировки хранили молчание. Ни укола, ни зуда. Очевидно, Норма удачно выбрала убежище, с умом. Приют не самый благопристойный, но если Норма считала, что здесь ей не грозят ни враги, ни их приспешники, у Гарри не было никаких претензий.

Офис доктора Крекомбергера числился под номером «212». В коридоре когда-то лежал мягкий бежевый ковролин, но его свернули и унесли, и теперь Гарри ступал по голым половицам. На каждом втором-третьем шаге доски скрипели, и Гарри морщился. Наконец, он очутился перед дверьми своего бывшего психиатра и взялся за ручку. Он думал, что окажется заперто, но дверь открылась без лишнего упрямства, и взору Д'Амура открылись новые свидетельства вандализма. По стенам комнаты словно молотом прошлись.

— Норма? — рискнул подать голос Гарри. — Норма? Это Гарри. Я получил записку. Знаю, что рано. Ты здесь?

Он переступил порог офиса. Никто не потрудился забрать книги Крекомбергера, и теперь они кучей лежали посреди комнаты — кто-то жёг здесь костёр. Гарри присел рядом с пепелищем и потрогал золу. Холодная. Смотреть было не на что, и Гарри решил заглянуть в личный туалет Крекомбергера, но и тот разгромили. Нормы там не нашлось.

Однако она привела сюда Гарри не просто так, в этом он не сомневался. Он бросил взгляд на туалетное зеркальце, и там, на закопченном стекле, кто-то начертил стрелочку. Указывала она вниз, на нижние этажи. Норма оставила ему хлебную крошку. Гарри вышел из офиса, в котором много лет назад встретился со своей лишенной зрения подругой, и отправился в подвал.

14

Клуб по приглашениям, который однажды занимал подвал давно позабытого здания, был устроен для нью-йоркской элиты со вкусами сильно outré^[35] для секс-рынка, некогда простиравшегося по всей протяженности Восьмой авеню и Сорок второй улицы. Гарри посчастливилось застать клуб открытым, и случилось это много лет тому назад, когда Гарри нанял владелец заведения, некий Джоэл Хинц — нужно было кое-что разузнать о его жене.

Вопреки тому, что Хинц руководил клубом, посвящённым гедонизму всех мастей, да ещё и прямо под ногами городских юристов, в личной жизни он был глубоко консервативным человеком, и искренне огорчился, когда начал подозревать жену в неверности.

Гарри провёл расследование, и спустя три недели предоставил убитому горем мистеру Хинцу подтверждение его опасений в конверте с изобличающими фотографиями. По просьбе мистера Хинца его помощник Дж. Дж. Фингерман отвел Гарри вниз, налил ему выпить и устроил небольшую экскурсию. В клубе было, на что посмотреть: бондаж, флагелляция, избиение палками, водные развлечения — настоящий шведский стол извращений, практиковавшихся мужчинами и женщинами в костюмах, которые намекали на их вкусы.

Мужчина лет пятидесяти, в котором Гарри узнал правую руку мэра, фланировал вокруг в отделанном рюшем платье французской горничной, покачиваясь в туфлях на шпильках. Женщина, регулярно созывавшая знаменитостей на благотворительные вечера в поддержку бездомных и малоимущих, ползала голышом с торчащим из задницы дилдо, на котором раскачивался чёрный хвост из конского волоса. На главной сцене сидел один из самых успешных писателей бродвейских мюзиклов — его привязали к стулу, и девушка в одеждах монахини как раз прибивала растянутую кожу его мошонки к деревянной планке. Судя по тому, как возбудился песенник, процедура доставляла ему истинное блаженство.

По окончании экскурсии они с Фингерменом вернулись к офису Хинца, но упёрлись в запертую изнутри дверь. Не тратя времени на поиски ключей, Гарри с Фингерменом выбили дверь. Обманутый муж сидел, повалившись на стол, где лежали фотографии миссис Хинц в компании разных любовников. Снимки забрызгало кровью, мозгами и осколками костей — они разлетелись во все стороны, когда Хинц вставил в рот пистолет и нажал на курок.

На этом вечеринка закончилась. В тот вечер Гарри много узнал о тесной взаимосвязи боли и наслаждения, как и о том, на что могут толкнуть человека фантазия и вожделение.

Вверху лестницы Гарри нащупал несколько выключателей. Рабочими оказались лишь два из них — одна лампочка вспыхнула прямо над Гарри, осветив выкрашенные чёрным ступеньки, а вторая загорелась в кабинке, где гости когда-то платили за вход и получали ключ от небольшой раздевалки — там они сменяли публичные личины на маски своей истинной сущности.

Гарри начал осторожно спускаться по ступенькам. В одной из его татуировок дернулось несколько узоров — это было изображение ритуального украшения, которое Кез называл Костяным ожерельем. Большинство татуировок Кеза являлись простыми талисманами и не пытались казаться реальными, но Костяное ожерелье он изобразил в стиле тромплёй^[36], и тень под ним была такой убедительной, что казалось, будто она гордо лежала на шее Д’Амура.

Действие этой татуировки было довольно простым — она предупреждала Гарри о присутствии духов. Однако принимая во внимание то, что призраки усопших витали повсюду (некоторые — в панике и смятении, другие же апатично сновали туда-сюда), Костяное ожерелье прекрасно различало безобидных и опасных фантомов и предупреждало Гарри лишь о близости привидений, которые представляли настоящую угрозу.

Очевидно, в данный момент рядом находился по крайней мере один такой призрак. Гарри замер у подножья лестницы — вдруг это очередная ловушка? Возможно, этого духа наняли враждебные силы, которых он посрамил в Новом Орлеане. Но если они хотели отомстить, зачем так стараться, чтобы напустить на него всего лишь парочку фантомов? Конечно, призраки запросто напугают человека несведущего, но Гарри был не из их числа. Небольшим паранормальным спектаклем его не пронять. Гарри двинулся дальше.

Клуб остался почти таким же, каким Д’Амур застал его в тот злосчастный визит. Бар был до сих пор невредим, и ряды бутылок с крепкими напитками всё ещё стояли на полках в ожидании мучимых жаждой клиентов. Гарри услышал, как зазвенели сложенные под баром стаканы — один из призраков начал представление.

Д'Амур проигнорировал шум и пошел дальше. В ответ на его дерзость дух подбросил в воздух несколько стопок, а затем швырнул их о столешницу с таким неистовством, что осколки долетели даже до Гарри. Он никак не отреагировал. Миновав бар, Д'Амур зашел в большую комнату, в которой имелась сцена с Андреевским крестом — когда-то там демонстрировалось умение управляться с плетью.

Гарри обвел комнату фонарём, но признаков сверхъестественного не обнаружил. Он взошел на сцену и направился к бархатному занавесу с целью обыскать закулисье, но когда он подкрался поближе, справа послышался какой-то шум. На противоположной стене висело разнообразие тростей, шлёпалок и кнутов — в общем и целом инструментов под пятьдесят. На пол упали несколько предметов полегче, а затем в Гарри бросили тяжёлой деревянной шлёпалкой. Она врезалась ему в колено, и то сильно.

— Да ну на хуй! — вспылил Гарри.

Он спрыгнул со сцены и двинулся прямиком к БДСМ-арсеналу.

— Мои татуировки говорят, что ты мне угрожаешь. Но кем бы ты ни был, ты меня ни капельки не пугаешь, а если и дальше будешь швыряться всякой хернёй, я плюну в тебя таким проклятием, что пожалеешь, что вообще умер. Уж можешь мне поверить.

Не успел Гарри озвучить угрозу, как со стены сняли один из кнутов покрупней, и невидимый противник замахнулся им для удара.

— Не надо, — сказал Гарри.

Фантом проигнорировал его слова. Ему либо повезло, либо он хорошо знал своё дело — первый же удар хлестнул Гарри по щеке, и у детектива заслезились глаза.

— Гондон, — прошипел Гарри. — Не говори, что я тебя не предупреждал.

Он начал произносить одно из своих первых заученных заклинаний:

Он проговорил лишь треть заклятия, а оно уже проявило находившихся в комнате сущностей. Они походили на тени на пару: контуры клубились, а черты лиц напоминали рисунки на воде. Их было трое, и оказалось, что все мужского пола.

— Прекрати, — простонал один из них.

— С чего бы это?

— Мы лишь исполняли приказ.

— Чей приказ?

Фантомы испуганно переглянулись.

— Мой, — послышался знакомый голос.

Доносился он из тёмной комнаты за занавесом. Гарри тут же забыл о привидениях.

— Норма! Какого чёрта?

— Не мучай их, Гарри. Они лишь пытаются меня защитить.

— Ладно, — обратился Д'Амур к призракам. — Пожалуй, дам вам отсрочку.

— Но оставайтесь на своих постах, — сказала Норма. — За ним могли следить.

— Чёрта с два, — хмыкнул Гарри и прошел в закулисье.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, — сказала Норма.

Гарри щёлкнул выключателем, и настенные лампочки осветили помещение красным, который некогда сглаживал наготу пожилых клиентов клуба.

Опираясь на трость, Норма стояла посреди комнаты. Впервые за годы их знакомства она распустила стремящиеся к белизне седые волосы. Её лицо, всё ещё хранившее изящную красоту и силу костей, осунулось от измождения. Двигались лишь её глаза: бесцветные зрачки словно следили за теннисным матчем двух абсолютно равных соперников — слева направо, справа налево, слева направо, справа налево метался пойманный между ними шарик.

— Бога ради, Норма, что ты здесь делаешь?

— Присядем. Дай руку. Ноги болят.

— Здесь влажно, и тебе это явно не на пользу. В таком возрасте нужно бы поберечься.

— Мы оба уже не те, что раньше, — сказала Норма и провела Гарри в комнату, куда ходили завсегдатаи клуба со вкусом к ощущениям поострей. — Гарри, я так долго не выдержу. Я чертовски устала.

— Спала бы в своей кровати, была бы бодрей, — сказал Гарри, заметив валявшийся на полу рваный матрац с изъеденными молью одеялами. — Господи, Норма. Давно ты тут?

— Об этом не переживай. Я в безопасности. Если бы я лежала в своей кровати, то была бы уже мертва. Не сегодня, так завтра или послезавтра. Гарри, Гуд нас подставил.

— Знаю. Я попался в ловушку в его доме. Едва ноги унёс.

— Боже, прости. Он был чертовски убедителен. Кажется, я теряю хватку. Будь я помоложе, такого бы не случилось.

— Норма, мы оба попались. Он там мощной магией занимался. Ты ведь слышала про убийства всех тех чародеев? Один из них всё ещё жив. Хотя… зависит от того, как понимать слово «жить».

— Что?

— Долго рассказывать, но я знаю, кто их прикончил. Один демон. Повстречался с ним в убежище Гуда. Серьезный игрок.

— Господи. Этого-то я и боялась. Вот почему я схоронилась в этой дыре. Думаю, они хотели нас разделить. Как только ты улетел, в квартире стало опасно. Я почувствовала неладное и свалила оттуда в темпе вальса! Гарри, открылись пути. Пути, которые должны быть запечатаны, и что-то движется к нам по одному, а то и по всем этим проходам, и это нечто желает мне, тебе и куче других людей зла.

— Верю, но это не отменяет факта, что тебе нельзя здесь оставаться. Отвратное место. Нам нужно переместить тебя куда-то, где бы не пришлось лежать на сыром полу, просыпаясь оттого, что крысы по ногам бегают. Не говоря уж о том, что творилось на этом матраце. Пятен ты не видишь, но их там полно, причём всевозможных оттенков.

— Есть идеи?

— Вообще-то да. Я всё подготовлю, а потом вернусь за тобой, хорошо?

— Раз ты так говоришь…

— Уже сказал. До скорой встречи. Выпутаемся. Обещаю.

Он поцеловал Норму в щеку, и она взяла его за руку.

— Почему ты так добр ко мне? — спросила она.

— Как будто не знаешь.

— Уж сделай одолжение, отвесь комплимент.

— Потому что ты для меня — самый дорогой человек на свете. И никакой это не комплимент, а чистая правда.

Норма улыбнулась, прижав его руку к лицу.

— Спасибо.

Гарри с любовью посмотрел на неё, а затем без лишних слов развернулся и отправился на поиски убежища безопасней.

Книга вторая Прыжок в неизвестность

Меня связывали с ним невидимые путы — точно кабелем, который мне не перерезать.

Герман Мелвилл

«Моби Дик»

1

Монастырь Киновитского ордена являлся жилым комплексом с большими стенами, построенным семьсот тысяч лет тому назад на холме из камня и цемента, сооруженном проклятыми. Попасть в него можно было только одним путём — узкой лестницей, которую охраняла суровая монастырская стража. Возвели его во времена неотвратимой гражданской войны, ведь фракции демонов пребывали в постоянных распрях. Глава Киновитского ордена, чью личность знала лишь избравшая его восьмерка демонов, решил, что для всеобщего блага он использует крошечную часть накопленного монахами богатства на постройку святилища-крепости, в котором его жрецы и жрицы находились бы в безопасности от шаткой политики Ада. Крепость построили в соответствии с самыми строгими стандартами, и никому было не под силу взобраться по её отполированным серым стенам.

С течением лет киновитов на улицах спроектированного и построенного Люцифером города (некоторые называли его Пандемонием^[37], но архитектор нарёк его Пиратой^[38]) становилось всё меньше и меньше, и поползли сплетни о вершившемся за гладкими стенами киновитской крепости — у каждого демона, у каждого проклятого, когда-либо бросавшего взгляд в её сторону, имелась любимая байка об излишествах, в которых купаются жители твердыни.

Между монастырём и Пиратой, величайшим адским градом, раскинулись обширные трущобы под названием Ров Файка. То было место проклятых, работавших в особняках, храмах и на улицах, — там они спали, ели и, да, совокуплялись (если им улыбалась удача, они производили одного-двух младенцев, которых можно было без лишних вопросов продать на бойню).

Легендами о крепости и чудовищных вещах, творившихся в пределах её стен, обменивались, как валютой, и каждая новая история была чудней предыдущей. Понятно, почему проклятые развлекались этими баснями — их повседневную жизнь переполняли такие ужасы и зверства, что несчастным требовалось место, на которое они могли бы посмотреть и сказать себе, что всё могло бы быть ещё хуже. Так что все мужчины, женщины и дети радовались тому, что им повезло не оказаться среди жертв крепости, где невообразимые приспособления Ордена испепеляют даже самые дорогие воспоминания. Вот так проклятые и влачили своё жалкое существование — в экскрементах и постоянном измождении: их тела голодали, души мучились, а сами они утешались тем, что хоть кто-то страдал ещё больше.

Всё это шокировало Теодора Феликссона. При жизни он потратил большую часть накопленного с помощью магии богатства (ему нравилось называть его «трофеями воли») на искусство, и покупки он всегда делал лично, ведь картины, которые он коллекционировал, попадались крайне редко, и всплывали они в основном там, где их не могли унюхать музейные ищейки. Все его картины тем или иным образом были связаны с Адом: «Падение Люцифера» Тинторетто^[39] — Дьявол низвергается в бездну, а за ним летят его оторванные крылья; кипа рабочих эскизов Луки Синьорелли для его же фрески, изображавшей проклятых в Аду^[40]; книга с ужасами, купленная в Дамаске потому, что её неизвестный автор нашёл способ обращать все мысли читателя к греху и наказанию. Эти фетиши были самыми пугающими из всей его обширной коллекции на адскую тематику, но даже они оказались далеки от правды.

В планировке Пираты прослеживалась грациозная симметрия, пускай на её восьми холмах («Каждый — лучше Рима», — хвастался архитектор) и теснились здания всевозможных стилей и размеров. Феликсон ничего не знал о городских порядках, если они вообще здесь имелись. Однажды Жрец Ада вскользь упомянул о чём-то подобном, но в его словах читалось презрение существа, которое считало всех обитателей Пираты низшим сортом — скверным подвидом, чей гедонизм мог сравниться лишь с его глупостью. Люцифер построил Пирату, чтобы посрамить Рим, и его город также погрузился в безудержный разврат — правители были слишком заняты междоусобицами, чтобы очистить мегаполис от грязи и вернуть порядок, царивший там до исчезновения Люцифера.

Но какой бы удивительной ни была архитектура Ада, известие о том, что трон ангела-бунтаря пустовал, потрясло Феликссона. Немного поразмыслив, он пришёл к выводу, что в этом имелся определённый смысл. «То, что внизу, аналогично тому, что вверху»^[41], — подумал он.

Об исчезновении Люцифера сложили множество теорий, и Феликссон слышал их все. То были байки на любой вкус, и каждый принимал ту версию, которая больше нравилась: Люцифер сошёл с ума, убежал из Ада и погиб в пустошах, либо разгуливал по улицам Пираты в простых одеждах. Феликссон ничему из этого не верил. Как и всегда, он держал своё мнение при себе. Он знал, что выжил по счастливой случайности, и пускай мучительные операции лишили его возможности внятно разговаривать, мыслил Феликссон вполне ясно. Он собирался улучить момент и сыграть свои козыри, ведь рано или поздно появится возможность сбежать, и когда это случится — поминай как звали. Он вернётся на Землю, переделает лицо, сменит имя и забудет про магию до конца своих дней.

Феликссон лелеял эти мысли, пока не осознал, что жизнь без власти вовсе не так ужасна, как он себе представлял. Он был в числе самых могущественных и амбициозных магов мира, но на то, чтобы удержать эту позицию, тратилось колоссальное количество энергии, воли и времени. Когда Феликссон, наконец, позволил себе внять учениям киновитов, он понял, что всё это время нужды его души, которые и привлекли его к тайнам магического мастерства, оставались без должного внимания. Лишь теперь, став рабом демона, Феликссон получил возможность продолжить долгий путь в глубины своего «я» — путь, с которого его сбило накапливание магических сил. Жизнь в Аду даровала ему надежду на существование Рая, и он никогда не чувствовал себя таким живым.

Феликссон стоял у подножия лестницы, вёдшей к вратам крепости, стиснув послание в недавно искалеченной руке. Записку ему передал один из адских вестников. Эти посланники были единственными объективно прекрасными существами в подземном мире. Они существовали лишь для того, чтобы даже самые грязные дела Ада преподносились в красивенькой обёртке.

Перед Феликссоном простирался Ров Пайка, а за ним лежала вся Пирата. По дороге к колдуну маршировала небольшая армия адских жрецов. Процессия состояла из трёх дюжин самых отборных солдат. Феликссон с гордостью заметил в их рядах своего хозяина.

Изувеченный маг оторвал взгляд от дымящихся городских шпилей и перевёл его обратно на процессию киновитов. Поднялся ветер — единственный ветер, гулявший адскими просторами: его пронизывающие, ледяные порывы разили гнилью и горелой кровью — запахами, не покидавшими воздух Преисподней. Смрадный шквал стегал всё сильнее. Он взметнул чёрные церемониальные мантии киновитов, и высоко над головами жрецов затрепетали умащённые маслами тридцатифутовые флаги из человеческой кожи. Феликссон заметил в знамёнах глазницы и рты, и ему показалось, будто жертвы до сих пор недоумённо таращатся на смертоносные лезвия и вопят, пока ножи умело отделяют кожу от мускулов.

Колокол на крепостной башне, которую прозвали Зовом (на самом деле, именно его далекий бой всегда слышали те, кто решил головоломку Лемаршана), приветствовал возвращавшихся в твердыню Ордена братьев и сестер. Увидав хозяина, Феликссон опустился на колени и согнулся в поклоне, таком раболепном, что голова его погрузилась в болото. Не поднимая взгляда, он протянул руку с посланием.

Его повелитель отделился от процессии, а остальные киновиты спокойно продолжили шествие к вратам.

— Что это? — спросил демон, выхватив записку из высоко поднятой руки.

Феликссон повернул грязную, располовиненную голову, нацелив на хозяина левый глаз. Лицо киновита хранило невозмутимость. Никто не знал его возраста, а Феликссону хватило ума не спрашивать, но облик его хозяина хранил отпечаток многих веков: они изваяли из него то, что не мог изобразить ни один скульптор — такое было под силу только годам и мучительным лишениям. Язык вывалился изо рта Феликссона и плюхнулся на месиво из дерьма и болота. Он словно и не заметил. Всё его внимание было приковано к повелителю.

— Меня призывают в Покои Неснедаемого, — сказал Жрец Ада, рассматривая письмо.

Без дальнейших слов киновит развернулся и двинулся против хода остальных членов Ордена — назад, к Пирате. Феликссон не понимал, что всё это значит, но, храня верность хозяину, пошел следом.

2

После грязного Рва широкие улицы адского города казались относительно чистыми. На обочине виднелись одинокие деревья не нуждающейся в солнце разновидности: их чёрные стволы, ветки и тёмно-синие листья были такими кривыми и закрученными, будто каждый их дюйм рождался в невыносимых страданиях. На улицах не было автомобилей, но Феликссон заметил велосипеды, паланкины, рикши и несколько повозок с упряжками лошадей — тела животных покрывала полупрозрачная кожа, а лишённые плоти головы были такими плоскими и широкими, что они напоминали тела из задниц с пришитыми к ними морскими скатами.

Молва о появлении на улицах киновита бежала впереди них, и демоны в багровых униформах (здешнее подобие полиции) останавливали движение даже на самых оживлённых перекрёстках — всё для того, чтобы киновита не побеспокоил ни один житель города.

Когда он проходил мимо, большинство граждан выражало преданность, касаясь пупка, груди, лба и склоняя голову. Служащие вставали на колени, чтобы выказать свое почтение. Но наземь опускались не только демоны и гибриды — их примеру следовали и проклятые. Жрец Ада шел быстрым шагом и не обращал на это внимания, но Феликссон всё жадно впитывал.

Вблизи здания впечатлили Феликссона даже больше, чем когда он рассматривал их с холма, на котором стоял монастырь. Их фасады украшали замысловатые изображения мифических сцен из жизни Люцифера. Фигуры всех персонажей были вписаны в строгие квадраты, что напомнило Феликссону об узорах, которые он видел на храмах инков и ацтеков. Художники изобразили на них действа всех мастей: войны, празднества, совокупления, и всё было показано в мельчайших деталях. Феликссон провел много времени, разгуливая по тихим, вызывавшим клаустрофобию камерам крепости, и город видел лишь украдкой. Теперь же он испытывал слабое подобие радости — его глаза пировали на открывшихся зрелищах.

— Там, — сказал Жрец Ада, выдернув раба из задумчивости.

Феликссон поднял глаза: киновит указывал на сооружение, возвышавшееся над всеми постройками в городе. Его верхушка шипом пронзала чёрные небеса. Но при таком громадном размере здание было полностью лишено деталей. Фасад здания не имел даже окон и казался олицетворением серой обыденности. Дворец являлся настоящим произведением искусства — сооружением настолько безликим, что многим оно казалось почти невидимым. Феликссон подумал, что сам архитектор находил этот эффект довольно забавным.

До здания оставалось всего три шага, и тут дверь распахнулась внутрь, хотя привратников было не видать.

Феликссон увидел, как рука жреца еле заметно дрогнула. Киновит обратил взгляд мёртвых глаз вверх, на нависшую над ними громаду, и сказал:

— Здесь я предстану перед судом. Если голосование будет не в мою пользу, тебе придётся уничтожить плоды моих изысканий — все до единого. Ты меня понял?

— Фшё? — переспросил Феликссон.

— Не стоит поддаваться сантиментам. Всё необходимое хранится здесь, — он постучал по виску указательным пальцем правой руки — было заметно, что однажды его сломали, и кости срослись неправильно. — Ничто не будет утеряно.

— Да, Хожяин. Да, конечно.

Киновит ответил ему легким кивком, и они зашли внутрь.

3

Убранство Дворца Неснедаемого было таким же безликим, как и его фасад. Вестибюль полнился инфернальными бюрократами в серых костюмах, скроенными так, чтобы не стеснять проклятых, подвергнутых физическим увечьям. У одного из демонов на спине росло кольцо опухолей — каждая из них была с футбольный мяч, но ткань плотно прилегала к окружностям пульсирующих выпуклостей. Некоторые чиновники носили капюшоны, низводившие черты их лиц к двум прорезям для глаз и горизонтальным прямоугольникам на месте ртов. Ткань украшала вышивка из сигил, чьё значение было за пределами знаний Феликссона.

Однообразные коридоры освещались большими голыми лампами, но излучаемый ими свет никак не мог выровняться и постоянно мигал — нет, скорей вибрировал — так, словно источник сияния был живым существом. Они прошли шестью коридорами (Феликссон запоминал каждый поворот) и очутились в месте, которое поражало своим великолепием. Феликссон уж было решил, что весь дворец являл собой лабиринт из безликих проходов, но он ошибся. Перед их глазами предстало открытое, залитое ярким светом пространство, которое оказалось внутренностью металлической трубы с зеркальной поверхностью. Она была десять футов^[42] в диаметре и такой высокой, что потолок терялся вдали.

Киновит указал на тьму в вышине и промолвил единственное слово:

— Туда.

Взбирались они по широкой спиральной лестнице, размещавшейся внутри зеркальной трубы. Ступеньки были приварены к центральной металлической колонне. Но даже в таком изящном сооружении чувствовался адский замысел: ступеньки крепились к ядру не под прямым углом, а каждый раз под другим наклоном — девяносто семь, сто или сто пять градусов… и все они несли одно и то же послание: нельзя быть ни в чем уверенным; опасность на каждом шагу. Архитектор не предусмотрел перил, напротив — вся конструкция лестницы была призвана сделать подъём таким головокружительным, насколько это вообще возможно.

Однако киновит был неустрашим. Вместо того, чтобы жаться к колонне и утешаться хотя бы иллюзорной безопасностью, он держался открытой стороны лестницы, словно искушая саму судьбу. Иногда ступеньки наклонялись под опасным углом, и для того, чтобы взобраться на следующую, приходилось делать огромные шаги, однако Жрец Ада подымался с непринуждённым достоинством, и Феликссону приходилось карабкаться следом, отчаянно цепляясь за колонну. На полпути к верху искалеченный маг принялся считать ступеньки. Прежде чем киновит исчез с поля зрения, он дошел до трёхсот восьмидесяти девяти.

Запыхавшийся Феликссон не отступал и вышел, наконец, к арке в два его роста высотой. Киновит уже прошел внутрь и удивился, что на пороге его не встретила охрана — по крайней мере, глаза его ничего не приметили. Феликссон последовал за хозяином, склонив голову так низко, что не мог видеть комнату, в которую его завел повелитель. Он рискнул поднять глаза и увидел, что они находятся в обширном куполе высотой в самое меньшее двести футов, хотя при таком беглом осмотре сложно было сказать наверняка. Помещение изваяли из белого мрамора, и камень пронзал голые стопы калеки ледяным холодом. Феликссон изо всех сил старался не шуметь, но купол подхватывал любые, даже самые тихие звуки, и они эхом носились по помещению, в конечном итоге присоединялись к сборищу шепота, шагов и тихого плача, стелющихся по полу в дальнем конце купола, точно скорбные нечистоты.

— Дальше можете не идти, — послышались чьи-то слова, которые тут же разлетелись вокруг тысячью затухающих эхо.

С центра зала дохнуло нестерпимым жаром. Единственным объектом в круглом помещении был трон таких необычных пропорций, что для него следовало бы придумать более подходящее слово. Он состоял из монолитных металлических плит толщиной в девять-десять дюймов: одна являла собой высокую спинку, другая — сиденье, еще две — подлокотники, и еще одна лежала параллельно подлокотникам, сразу под сиденьем.

Горючие газы вырывались из шести длинных, широких труб. Две из них высились по бокам трона и еще две виднелись прямо под ним. Они пылали васильковыми огнями, сердцевины которых разгорелись до слепящей белизны, испещренной красными точечками. Пламя высоко вздымалось над троном, слетаясь в огненную колонну высотой футов десять, если не больше. По куполу концентрическими кругами расходились отверстия, в каждом из которых были вмонтированы мощные ветряки, вытягивавшие излишки жара — если бы не они, зной в помещении стоял бы смертельный. Беломраморный свод над троном покрывала чёрная копоть.

Сам трон был раскалён буквально добела, и на нём в церемонной позе сидело существо, чьё безразличие к пламени подарило ему подобающее прозвище — Неснедаемый. О нём говорили лишь шёпотом. Какого бы цвета ни было его тело, оно давно почернело от жара. Его одежда и обувь (если он их когда-то носил), как и жезл власти (если он когда-то его держал), сгорели. Также его тело, лицо и голова лишились всех волос. Однако всё остальное — кожа, плоть и кости — каким-то образом осталось нетронутым.

Жрец Ада замер на месте. Феликссон последовал его примеру и, пускай ему никто этого не приказал, опустился на колени.

— Киновит, знаешь ли ты, зачем тебя вызвали?

— Нет.

— Подойди ближе. Дай мне рассмотреть твоё лицо.

Не выказывая ни малейшего беспокойства о вулканическом жаре, киновит приблизился к трону и остановился на расстоянии в шесть шагов. Даже если демону и было некомфортно, виду он не подал.

— Киновит, расскажи мне о магии, — молвил Неснедаемый голосом, подобным шуму пламени — ровным и чистым, за исключением мерцающих алых точек в его ядре.

— Это изобретение человека, мой Государь. Ещё одно его творение, разработанное с целью приблизиться к божественности.

— Тогда почему оно тебя так интересует? — прозвучал вопрос одного из присутствующих.

Из теней позади трона Неснедаемого появился Настоятель киновитского ордена. Он приближался к ним в медленном, церемониальном темпе, выкрикивая на ходу порицания. В руках он держал жезл Высшего Союза, сработанный под пастушеский посох с крюком. За спиной Настоятеля называли Ящеркой — прозвище он заслужил за бесчисленные, инкрустированные драгоценными камнями серебряные чешуйки, который были приколочены ко всем видимым участкам его плоти. Считалось, что они покрывали всё его тело.

— Жрец, мы нашли твои книги. Похабные тома отчаянных человеческих потуг. Это ересь. Ты — часть Ордена, — говорил Настоятель. — И ты в ответе лишь перед их законами. Почему ты хранил секреты?

— Я знаю…

— Ничего ты не знаешь! — крикнул Настоятель, стукнув посохом по холодному мрамору, и уши киновита пронзило страшным грохотом. — Киновитам надлежит действовать в рамках системы. Тебе же, очевидно, больше по нраву действовать вне её пределов. С этого мгновения ты изгнан из Ордена.

— Да будет так.

— Лично я приказал бы тебя казнить, — не унимался Настоятель. — Но окончательное решение за Неснедаемым…

— … и я не вижу наказания в казни, — сказал Неснедаемый. — Ноге твоей больше не ступать на монастырскую землю. Твоё имущество конфисковано. Ты изгнан в Ров. Что там с тобой случится — не моя забота.

— Спасибо, — ответил Жрец Ада.

Он поклонился, развернулся и направился к арочному выходу. Не проронив больше ни слова, он и его слуга вышли из купола и начали долгий спуск вниз.

4

График у Кеза был плавающим, но рядом с входной дверью в кирпичной кладке имелось тайное углубление с кнопкой экстренного звонка, о котором знала лишь группа избранных. Именно им Гарри и воспользовался. Из динамика послышался звук статических помех, а затем и слова:

— Кеза сейчас нет дома.

— Это Д’Амур. Впусти меня.

— Кто?

— Гарри. Д’Амур.

— Кто?

Гарри вздохнул.

— Гарольд.

Шестьдесят секунд спустя Гарри сидел на большом мягком диване Кеза, занимавшем целую четверть его гостиной. Повсюду лежали книги с множеством закладок. Библиотека включала в себя тома самой разнообразной тематики: судебная патологоанатомия, жизнь Германа Мелвилла, Франко-прусская война, мексиканский фольклор, убийство Пазолини^[43], автопортреты Мэпплторпа^[44], тюрьмы Луизианы, сербо-хорватские кукловоды и так дальше. Стопки книг напоминали вид крупного мегаполиса с высоты птичьего полёта. Гарри знал книжный этикет Кеза: разрешалось брать и листать что угодно, но книге надлежало вернуться на своё место. Разрешалось даже одолжить том-другой, но цена позднего возврата была пренеприятнейшей.

Из всех людей, которых Гарри когда-либо называл друзьями, Кеза он считал самым внушительным. Он был здоровяком шести футов и шести дюймов ростом^[45], а его стройное мускулистое тело покрывали татуировки, большую часть которых ему сделали в Японии, и именно тамошний научил Кеза своему искусству. Всё его тело покрывали татуировки, и нетронутыми оставались только шея, стопы и кисти рук. Эти рисунки изображали классические японские сюжеты: на спине самурай сходился в тесном бою с демоном в стегаемой дождём роще; по ногам Кеза взбирались два дракона — их языки переплетались, опутывая его член. Он был лысым и чисто выбритым, и когда в два часа ночи он выныривал из какого-то бара, — потный, без рубашки — люди спешили убраться с его пути.

Кез производил впечатление, это уж точно. Однако стоило взглянуть на его лицо, и всё принимало другой оборот. Кез находил источник восхищения во всём чём угодно, и в результате его глаза буквально лучились добротой. Он часто смеялся, и редко когда получалось поймать его без улыбки на лице — существенным исключением из правил были часы, которые он проводил за расписыванием человеческих тел разнообразными изображениями и словами.

— Гарольд, дружище, ну и суровая у тебя мина, — так называть Гарри разрешалось только Кезу. — Что тебя беспокоит?

— Я отвечу на твой вопрос, но сперва мне нужно выпить.

В небольшой боковой каморке Кез приготовил ему свой фирменный напиток («Бенедектин»^[46] со щепоткой кокаина), и Гарри рассказал ему всё, что с ним случилось — всё, до последней чёртовой капельки, иногда упоминая и о прошлых столкновениях с потустороньем.

— … а тут ещё вот эта ерунда с Нормой, — вздохнул он. — До нас обоих добрались, понимаешь? Как у них получилось одурачить нас обоих? Кез, Норму напуганной я видел от силы раза два в жизни, но такой — никогда.

Ещё никогда она не пряталась в какой-то дыре, испугавшись того, что за неё может прийти какой-то кошмар во плоти.

— Ну, дружище, если хочешь, сегодня же заберём её оттуда. Привезём её сюда. Устроим поудобней. Здесь она будет в безопасности.

— Нет. Я знаю, что за нами следят.

— Значит, держатся на расстоянии, — сказал Кез. — У меня ни один узор не дернулся.

Он повернул руки ладонями вверх — на каждой из них имелось по предостерегающей сигиле, разработанной и набитой Кезу в Балтиморе его бывшим любовником.

— И я ничего не почувствовал, — кивнул Гарри, — но это может означать, что они поумнели. Может, они создают помехи, которые глушат наши сигнальные сигилы. Хитрости им не занимать.

— И нам тоже, — сказал Кез. — Мы перевезём её в безопасное место. Поселим её где-то… — он выдержал паузу; на лице у Кеза расползлась его фирменная улыбка, — … в Бруклине.

— В Бруклине?

— Я знаю как раз того, кто нам нужен, поверь мне. Отправлюсь туда прямо сейчас. А ты езжай к Норме. Позвоню, как всё будет готово.

— У меня нет телефона, — сказал Гарри. — Он пал смертью храбрых.

— Ладно, я постучу. У тебя хоть есть представление, сколько сущностей вас разыскивает?

Гарри пожал плечами.

— Нет. Я даже не понимаю, почему они решили напасть именно сейчас. Офис я не менял ещё с тех пор, как ушел на вольные хлеба. И Норма жила и занималась своими делами всё в той же квартире. Раньше проблем с Преисподней не было. Чего им надо, как думаешь?

— Тут всё просто — им нужен ты, — сказал Кез.

— Что? — удивился Гарри. — Не может быть. Иначе они бы пришли прямо ко мне. Бог свидетель, раньше они не стеснялись.

— Ага, — кивнул Кез. — И всегда обламывались.

5

Гарри вернулся в подвальный секс-клуб и застал Норму за беседой с призраком, которого Норма представила, как Гвоздя МакНейла — он забрёл туда не в поисках Нормы, а по душевной прихоти, чтобы полюбоваться на любимое заведение.

— Он обожал, когда его вешали на крест в ночи летнего и зимнего солнцестояний, — поведала Норма, а затем, прислушавшись к словам фантома, добавила: «Гарри, он говорит, что и тебе стоит попробовать. Распятие и добротный минет. Рай на Земле.»

— Спасибо, Гвоздь, — сказал Гарри. — Пожалуй, я ограничусь старой доброй мастурбацией. На этой ноте покимарю-ка я несколько часов, пока Кез не приехал. Лягу за дверью, прямо на сцене. Несомненно, она видала мистера МакНейла в самом расцвете.

— Он желает тебе сладких снов.

— Исключено, и все же главное — это внимание, так что спасибо. Норма, я принёс еды, подушку и немного бренди.

— О, Гарри, золотце моё! Не стоило тебе так беспокоиться. Да и оставаться ты не обязан. Я в полном порядке.

— Уж сделай милость.

Норма улыбнулась.

— Ну, тогда мы с Гвоздем будем говорить шёпотом, — сказала она.

«Всё когда-то бывает впервые», — подумал Гарри и бросил подушку под крест. Несомненно, половицы под ним перепробовали немало телесных жидкостей. Д’Амуру подумалось, что в этом может скрываться какой-то тайный смысл, но смертельная усталость не дала ему развить мысль. Сон сморил его очень быстро, и, вопреки пожеланиям Гвоздя МакНейла, грёза (в единичном числе) была не из приятных: Гарри провёл её на заднем сиденье такси, которое привезло его к клубу, вот только знакомые улицы города превратились в развалины, а водитель, который явно знал, что их преследовало, снова и снова повторял одно и то же — «Что бы ты ни делал, не оглядывайся».

6

Жрец Ада покинул крепость и молча направился к выходу из города. Феликссон шёл за ним по пятам. Киновит заговорил, лишь когда они достигли монастырского порога.

— Посмотри налево. Видишь рощу в миле от нас?

— Да.

— Ступай туда и жди. Я приду за тобой.

Они разделились, как только прошли через ворота. При идеальных обстоятельствах Адский Жрец действовал бы спокойно и неторопливо, но увы. Тем не менее, он был готов начать, ведь этот час предваряло много лет серьезной работы, и демон с облегчением понял, что мрачное делание сдвинулось с мертвой точки. Когда Жрец благодарил Неснедаемого, он говорил искренне.

Естественно, чтобы воплотить задуманное, демону требовались недюжинные магические силы. С самого начала магия была ключевой составляющей его плана. Жрец Ада был очень приятно удивлён, что большинство его собратьев-киновитов презрели магию — если разговор заходил о её эффективности, демоны насмешливо улыбались. Благодаря этому грядущее казалось Жрецу ещё ироничней.

Он направился к ряду однообразных построек, теснившихся у дальней стены монастырской крепости. Этот район называли Каналом. Чтобы уравновесить дома, стены со стороны откоса построили вдвое выше, чем с монастырской, а верхушки лачуг щетинились нацеленными во все стороны железными пиками. Копья в свою очередь усеивали шипы, на которых погибли сотни птиц, и многие из этих пернатых попались в ловушку, расклёвывая плоть предыдущих жертв. Тут и там меж костями и железными иглами виднелось несколько недавних жертв — иногда они оживали на несколько секунд и принимались бить крыльями, а затем снова затихали, чтобы набраться сил для ещё одной тщетной попытки к бегству.

Об изначальном назначении Канала давно позабыли. Большинство его домов пустовало. В некоторых постройках хранились кольчужные фартуки и перчатки, использовавшиеся при живосечении проклятых, — залепленный кровью инструментарий просто бросили на поживу мухам. Но, истощив запасы еды и наплодив несколько поколений потомства, даже насекомые давно оставили эти места.

За исключением Жреца Ада, туда никто не ходил, да и он бывал там всего дважды: один раз, чтобы выбрать тайник для вещей, с помощью которых собирался внести свою лепту в традицию жестокостей Ордена, и ещё один раз — чтобы спрятать эти предметы. На самом деле, именно вид птиц на монастырской стене подсказало ему простой, но утончённый способ доставить адресатам послания, формулировку которых он подбирал многие месяцы. Прибегнув к знанию, извлечённому из исследований и книги «Сэмбадзуру ориката или, Тайна сворачивания тысячи журавлей»^[47], единственного не имевшего отношения к магии труда в его секретной библиотеке, Жрец Ада приступил к своему тайному деланию с рвением, которого он не чувствовал ещё со времён бытности человеком.

Сейчас же, когда киновит вошёл в шестой дом Канала, где в большой птичьей клетке спали плоды его трудов, он снова почувствовал возбуждение. Демон знал, что на вторую попытку не будет ни времени, ни возможности, и права на ошибку он не имел, но это лишь добавляло остроты его переживаниям. С тех пор, как он перенёс в эту лачугу компрометирующие артефакты, численность Ордена возросла — это обстоятельство он не учёл. Нужно было свернуть ещё несколько журавлей и пометить их тушью, называвшейся «Пеплом чешуи». На это понадобилось ещё несколько минут. Покадемон работал кисточкой, он хранил бдительность — не слышится ли за копошением умирающих птиц какого-то шёпота, шагов или других признаков того, что его ищут? Однако никто не помешал ему вывести Казнительные Вести на новых журавлях. Киновит положил бумажных птиц в клетку к их собратьям, и в этот же миг он ощутил, как в его мысли закралось практически чужеродное чувство. Озадаченный демон силился его опознать. Что же это такое?

Ответ заставил его тихо хмыкнуть. Это было сомнение. Однако демон не догадывался, что могло послужить его источником. Он не сомневался в эффективности делания, которое он собирался произвести. Жрец был уверен, что его усилий хватит с лихвой. Не сомневался он и в избранном методе. Так что же его тревожило?

Киновит вперил взгляд в клетку с бумажными птицами, размышляя о незваной эмоции. Внезапно всё стало ясно. Сомнение коренилось в уверенности, что магия, которую он сотворил в этой комнате, готова вырваться на свободу, и обратно дороги не будет. Совсем скоро мир, который он знал едва ли не с тех пор, как научился пользоваться памятью, изменится до неузнаваемости. Ещё несколько секунд, и на мир обрушится чистый хаос — вот о чём напоминало ему сомнение. Оно испытывало его, спрашивало: «Готов ли ты к апокалипсису?»

Вопрос демон услышал в своей голове, но ответил губами.

— Да — сказал он.

Выявив и разобравшись с источником сомнений, киновит принялся за работу. Он взял клетку, отнёс её к выходу, открыл дверь и поставил клетку на пороге.

В целях предосторожности он снял с пояса разделочный нож — на тот маловероятный случай, если его прервут. Затем он проговорил слова — они были африканскими по происхождению, и ему потребовалось некоторое время, чтобы правильно воспроизвести все звуки, перемежеванные лёгким придыханием и кряхтеньем.

Произнося заклинание, Жрец Ада наблюдал за клеткой. Иногда заклинания требовалось прочитать два, а то и три раза, и киновит уже начал набирать воздух, чтобы повторить магические слова, как вдруг в кипе сложенной бумаги что-то слабо зашевелилось. Затем дёрнулось ещё одно оригами, и ещё одно — жажда жизни быстро охватывала сидевших в клетке журавликов. Меньше, чем за минуту, сотня бумажных птиц ожила и забила крыльями. Они были способны производить лишь один звук, который они издавали и теперь: шелест трущейся бумаги, шорох их сгибов. Они знали, что за образ послужил их основой, и, охваченные духом свободы, бросались на дверцу клетки.

Жрец Ада не собирался в одночасье выпускать все оригами. Так он рисковал привлечь внимание. Он открыл клетку, и из неё выпорхнул десяток птиц. Разминая конечности, они запрыгали вокруг на бумажных лапках. А затем, словно по сигналу, они взмахнули крыльями, взлетели и воспарили над Каналом. Трое журавликов опустилось на крышу постройки № 6 и, склонив головы, посмотрело на пленённых собратьев. Их собратья сделали несколько кругов над постройкой, чтобы сориентироваться, и улетели. Секунду спустя за ними последовали и птицы, рассевшиеся у сточной канавы. Зрелище летящих журавлей повергло оставшихся девяносто птиц в исступление.

— Настанет и ваш черёд, — сказал им Жрец Ада.

Если оригами и поняли его слова, то виду не подали. Они хлопали крыльями и бросались на прутья. Несмотря на немалый вес, железная клетка тряслась под напором хрупких птичек. Жрец приоткрыл дверцу на несколько дюймов, выпустил ещё с дюжину оригами, быстро запер клетку и принялся наблюдать за поведением второй группы бумажных птиц. Как он и думал, ни один из журавлей не опустился на крышу дома, подобно тройке из предыдущей группы, напротив — все птички тут же взмыли вверх, покружились и разлетелись кто куда. Опять подул холодный, сильный ветер. Жрец посмотрел, как оригами перелетали через монастырские стены, точно обрывки бумаги — лишь мусор с хаотических улиц города… хотя стоило кому-то присмотреться, и иллюзия тут же развеялась бы, ведь белесые клочки неслись по воздуху, не согласуясь с порывами ветра, — напротив, каждый журавлик мчал в своём, строго определённом направлении.

Вдохновившись примером своих творений, киновит решил пустить по ветру предосторожность и подарить свободу оставшимся птичкам. Он вцепился в дверцу клетки, и её простые петли тут же треснули по сварочным швам. Покончив с этим, демон отступил назад — прочь с дороги бумажных журавлей, и оригами вырвались наружу хаотическим роем из миниатюрных крыльев и клювов.

Ни один журавлик не стал медлить. У птиц был приказ, и им не терпелось привести его в исполнение. Через несколько секунд они повскакивали на лапки, тряхнули крыльями, допрыгали до порога, и оттуда отправились по заданию киновита. На всё про всё, начиная с освобождения последней партии птиц и заканчивая взлётом последней из них, ушло не больше трёх минут.

Ждать осталось недолго. Именно поэтому демон решил не отсиживаться в Канале и быстро зашагал по обычно людной дорожке, пролегавшей между брошенными постройками и кварталами киновитских келий. Тропа хорошо просматривалась и лишала Жреца алиби. Однако надобности в подстраховке не было, ведь очень скоро всякий, кто могувидать Жреца на дорожке, отправится в небытие. Беспокоился он лишь о том, что кто-то может заметить его посланников. Но, к его удовлетворению, никто из братьев и сестер Ордена не обратил на них внимания. В те триумфальные минуты ожидания демон чувствовал себя замечательно — он чувствовал себя живым.

Чувства киновита были напряжены до предела. Он взобрался по ступенькам на стену над воротами и посмотрел на город. То там, то сям горели привычные огни, а на одном из ближайших, втором от главных ворот мостов демон заметил жестокую схватку монастырских стражников в чёрно-серых униформах с необузданной толпой граждан, которые теснили служителей Ордена благодаря простому численному превосходству.

Самодельные бомбы падали меж стражников и разряжались потоками оранжевого огня. Жертвы тушили пламя, прыгая с моста в воду. Однако этот огонь был нечувствителен к своему давнему врагу, и как бы глубоко не ныряли горящие стражники, как только они выныривали, полымя тут же разгоралось с новой силой. Киновит слышал вопли умирающих воинов. Обычная политика в действии.

Но затем послышал совсем крик, и то близко — он доносился сзади, из монастыря за спиной киновита. Не успел затихнуть этот гвалт, как послышалось ещё два вопля, а за ними ещё три или четыре. Кричали, ясное дело, не от боли. В монастыре обретались лица, которые жили в состоянии беспрерывной, добровольной агонии — это и помогло им добиться нынешних положений в Ордене. Поэтому казнь, которую уготовил им Жрец Ада, была разработана не для забавы, а с прицелом на эффективность.

Когда один из бумажных солдат киновита находил свою жертву, Вести возымали гибельный эффект: с этого момента от смерти несчастного отделяло лишь восемь-девять ударов сердца, и каждый последующий был слабее предыдущего. В доносившихся криках слышалась смесь ярости и неверия, но все вопли обрывались довольно быстро.

Среди слуг мёртвых или умирающих членов Ордена, которые подобно Феликссону раболепно исполняли любые приказания своих повелителей, посеялась паника. Теперь же, когда их хозяева валились с пеной у ртов, рабы бросались за помощью, но обнаруживали, что то же самое происходило в каждой келье монастыря.

Наконец Жрец Ада вошел в монастырь и двинулся проходом меж кварталами киновитских келий, бросая по сторонам беглые взгляды. Его братья и сестры бились в предсмертных муках. Жрецы, жрицы, дьяконы и епископы лежали там, где упали: некоторые из них валялись на порогах своих покоев — так, словно им хотелось лишь глотнуть свежего воздуха; в других же случаях в полуоткрытых дверях виднелись лишь простертые конечности.

У всех этих мертвецов имелось нечто общее — кровь. Подчинившись Вестям на крыльях журавликов, она вырвалась из их тел мощными, пульсирующими фонтанами. Предсмертные конвульсии Жрец Ада изобрёл лично. Эти мучения стали возможными благодаря магии — колдовство творило с демоническими организмами то, на что природа была неспособна. Как только Весть настигала жертву, она за несколько секунд трансформировала строение внутренностей таким образом, что тела превращались в наполненные кровью графины, которые изливали всё своё содержимое за два-три спазма.

Минуя кварталы келий, Жрец Ада лишь два раза столкнулся со всё ещё живыми киновитами. Сперва кто-то ухватился за подол его одежд. Он глянул вниз и увидел жрицу, вместе с которой он совершил несколько вылазок по сбору душ. Она была на последнем издыхании — кровь сочились из каждой поры на её коже. Киновит выдернул одежды из слабеющей хватки и без промедления двинулся дальше.

Во втором случае Жрец услышал, как кто-то окликнул его из кельи, которую он как раз миновал. Он обернулся на звук и увидел, что где-то в футе от двери к стене привалился тучный брат в чёрных очках. Они никогда друг другу не нравились.

— Это твоих рук дело, — проговорил грузный монах.

— Ты ошибаешься, — ответил Жрец Ада.

— Предатель!

Толстяк с каждой секундой уверялся в своей догадке и орал всё громче. Жрец Ада решил не поощрять эти вопли (двинься он дальше, его собрат вышел бы из себя и заверещал бы пуще прежнего) и вошел в келью с крюком наготове. Очутившись внутри, он заметил на полу развернутые останки Казнительной Вести. По какой-то причине (возможно, из-за тучности брата) эффект она пока что не возымела.

— … убийца… — прохрипел толстяк.

Он явно намеревался выкрикнуть это обвинение, но не преуспел — лицо киновита внезапно побледнело, и из его нутра послышался громкий шум. Ещё несколько секунд — и смерть настигнет его.

Жрец Ада попятился от умирающего собрата. В этот же миг одновременно случилось две вещи: толстяк протянул руку, ухватился за фартук противника, а его тучное тело дёрнулось и изрыгнуло поток горячей крови, который ударил Жреца Ада с такой силой, что на его лице защипало кожу.

Киновит схватил толстяка за руку и стиснул кулак, переломав монаху все пальцы. Но не успел он оттолкнуть собрата, как тот опять содрогнулся, и кровь окатила Жреца с головы до ног. Ослабив хватку, тучный киновит съехал по стене на пол, и, наконец, его жизнь угасла. Жрец Ада повернулся спиной к опустошённому телу и, покинув келью, окунулся в хаос монастырских коридоров. Кровь противника служила ему неплохой маскировкой.

Он решил, что увидел больше, чем достаточно. Не потому, что зрелище ошеломило его. Напротив, демон был рад полюбоваться плодами своих трудов. Однако к концу подходила лишь первая часть его плана. Всё прошло без задоринки, и настало время идти на встречу с Феликссоном. Но как только киновит приблизился к приоткрытым вратам, он повстречал — точнее, услышал — третьего уцелевшего.

— Стой на месте, Жрец, — проговорил ослабленный голос.

Он подчинился и посмотрел направо: к нему на рикше катился аббат. Он был окружён докторами и полулежал на подушках, а его и без того измождённое состояние усугублялось обильным кровотечением, запятнавшим рептильный подбородок и перёд изысканно украшенных одеяний. Кровь всё еще сочилась из уголков рта аббата и текла вниз, лавируя меж чешуек из металла и драгоценностей. Когда он говорил, поток крови становился обильней, но настоятель не обращал на это внимания. Он выжил в побоище, умертвившем весь его Нечестивый Орден — погибли все, за исключением его самого и стоявшего перед ним собрата.

Аббат присмотрелся к Жрецу золотистыми глазами, окруженными чешуйками с сапфировыми инкрустациями. Киновит попытался как-то истолковать этот взгляд, но тщетно.

— Ты неподвержен болезни, поразившей Орден? — промолвил, наконец, аббат.

— Отнюдь, — ответил Жрец Ада. — Внутренности мои изувечены. И я истекаю кровью.

— Лжец! Лжец!

Аббат оттолкнул помощников, вылез из рикши и бросился на киновита с удивительной скоростью.

— Это твоих рук дело! Ты погубил собственный Орден! Я чую на тебе запах его крови! — кричал он, а камни на его теле переливались разнообразными цветами. Блеск рубинов, сапфиров и изумрудов полностью скрывал гнилую кожу настоятеля.

— Признайся, Жрец. Избавь себя от смрада собственной горелой плоти.

— Это уже не мой Орден, — сказал Жрец Ада. — Я всего лишь гражданин Рва и пришёл забрать свои вещи.

— Стража! Арестовать его! И приведите инквизицию из…

Жрец Ада оборвал настоятеля, стиснув ему шею. Киновит поднял сановника, что само по себе было немалым подвигом, ведь украшения существенно увеличивали вес аббата. Однако Жрец оторвал его от земли и придавил к стене одной из келий.

Свободной рукой он сорвал украшения настоятеля — его пальцы зарылись под инкрустированные камнями серебряные чешуйки и отодрали их с лица аббата. От гниения плоть сановника размягчилась, точно брошенное в горячую воду мыло, и когда Жрец сковырнул панцирь, она легко отделилась от кости. Всего за несколько секунд он оголил аббату половину лица. Жалкое зрелище — мускулы едва висели на черепе.

Но в глазах аббата не было страха. Он с трудом набрал воздуха в лёгкие и прохрипел:

— Кажется, нас объединяет общая тайна. Не ты один владеешь магическими знаниями. Я жив лишь благодаря деланиям, сотворённым многие годы тому назад. Можешь меня убить, но обещаю, что утащу тебя следом.

Провозглашая неприкасаемость, сановник смотрел на Жреца Ада немигающим взглядом, и тот знал, что обещание настоятеля могло оказаться правдивым — он уже чувствовал, как как между ними крепнут невидимые, сотворённые аббатом узы.

— Я могу тебя уничтожить, но в моём распоряжении много умений, — молвил киновит.

— Чем дольше ты мешкаешь, тем ближе подбирается к тебе инквизиция.

Жрец Ада пристально посмотрел аббату в глаза. Наконец, он разжал пальцы, и настоятель рухнул наземь.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал киновит и направился к выходу.

Киновит подошел к опушке леса и заметил Феликссона — как и подобает верному псу, тот ждал своего хозяина.

— Заделано? — спросил Феликссон.

— Да, — ответил Жрец Ада, оглянувшись на новые вопли со стороны монастыря.

У ворот творилась какая-то суматоха — спорили о том, оставлять ворота открытыми для братьев и сестёр или же закрывать их, чтобы на территорию Ордена не просочились простолюдины. Это последствие киновит не учёл.

Орден всегда ревностно оберегал свой привилегированный статус и казнил каждого, кто нарушал закон и проникал за ворота без обязательного, трижды подписанного пропуска. Но теперь уберечь крепость и её секреты от пытливых глаз стало невозможным, монахам попросту не хватало рук — следовало убрать горы трупов и смыть лужи крови. Однако помимо психически неуравновешенного аббата в крепости не осталось ни единого сановника.

Жрец Ада понимал, что через какое-то время вернутся несколько отсутствовавших, случайно избегнувших казни киновитов, и тогда начнутся усобицы. У ворот осталось всего несколько сбитых с толку стражников, в кельях валялись трупы, стенали слуги убиенных хозяев, и вокруг витали всё разраставшиеся рои мух.

7

— Гарри?

Гарри открыл глаза и сел. Норма стояла на краю сцены. — Ты не спишь?

— Уже нет. Что случилось?

— Гарри, кто-то пытается к нам пробраться. Духи стараются изо всех сил, но говорят, что долго не продержатся.

— Сколько их там?

— Двое. Что ты собираешься делать?

— Поссать.

Гарри вернулся через несколько минут, прихватив с собой бренди. Он глотнул из бутылки, вручил её Норме и отправился к лестнице, подымавшейся к входным дверям.

В желудке у Гарри было пусто, потому алкоголь ударил ему прямо в голову, и во тьме лестничной площадки детектив едва не потерял равновесие. Но он добрался до последней ступеньки, не переломав костей, отомкнул замки и открыл дверь. Сделать это по-тихому не представлялось возможности. Заскрипел мусор. На улице всё ещё было темно — значит, Гарри проспал не так долго.

Подымаясь по загаженным ступенькам на первый этаж, он почувствовал рядом защитников Нормы.

— Ни одна татушка не дёргается, — обратился он к ним. — Это хороший знак. Но если что-то пойдёт не так, возвращайтесь к Норме и выводите её через чёрный ход, окей? На пожарном ходе висели цепи — я их сорвал, но ваши товарищи должны присматривать и за проулком, так ведь? Чуть что — меня не ждите. За себя постоять могу, а вас даже под землёй найду. Боже, надеюсь, они меня слышат. Если я её потеряю…

Не в состоянии озвучить свой страх, Гарри замолчал. Он взобрался наверх и, не став околачиваться у входа в убежище, вышел на перекрёсток и осмотрелся: прохожих не наблюдалось, и уличное движение было вялым.

Он побродил по кварталу и остановился, чтобы раскурить окурок сигары — в отличие от гурманов, брезговавших всем, что уже подносилось к огню, Гарри нравился крепкий аромат табака, приобретённый им за те дни и часы, что его курили, аккуратно тушили, затем раскуривали и снова тушили. Его сигара созрела и воняла, как старый носок. Гарри взялся её воскрешать, и, пуская дым, точно простой курильщик на перекуре, он мимоходом оценивал ситуацию.

Он дошёл до перекрестка в конце квартала, затянулся сигарой и понял, что она опять испустила дух. Гарри достал из куртки потрёпанную книжечку с бумажными спичками — вонючке в его зубах требовался хороший, тёплый огонёк. Как только Гарри нагнулся к пламени, боковым зрением он заметил, что с северной части квартала к нему приближаются мужчина с женщиной. Незнакомка была невысокого роста, но вида — сурового. Её лысый спутник возвышался над ней фута на полтора.

Это был Кез, и он привёл компанию. Гарри затянулся сигарой и выпустил густую тучу ароматного дыма. Он глянул в сторону союзников, но не сделал ничего такого, что можно было бы истолковать, как тайный сигнал. Затем он повернулся к новоприбывшим спиной и отправился назад тем же путём, каким и пришёл. Обождав, пока Кез и его компаньонка завернут за угол, Гарри спустился по замусоренным ступенькам и принялся ждать.

Когда они стали спускаться по лестнице, Гарри зашел внутрь и подождал, пока они не последуют его примеру. Однажды он уже встречал подругу Кеза. Звали её Ланой. Она была всего пять футов ростом^[48], но всё её тело состояло из сплошных мускулов. Её покрывало больше татуировок, чем Гарри и Кеза, вместе взятых, однако не потому, что она питала особую страсть к этому виду искусства. Вся её кожа, в том числе и лицо, являло собой обширный живой манускрипт — энциклопедию мистических письмен и сигил, которая, по словам Ланы, «еле держала фантомов на почтенном расстоянии». Эта девушка магнитом притягивала всё сверхъестественное. Гарри был очень рад её видеть.

— Решил её взять на случай неприятностей, — подал голос Кез, когда они зашли в здание.

— Привет, Гарри, — сказала Лана. — Приятно снова увидеться.

Они протянули друг другу руки, и ответное пожатие едва не переломало Гарри все пальцы.

— Взаимно, — процедил Д'Амур.

— У Ланы есть квартира, и она говорит, что у неё можно залечь на сколько понадобится.

— Для Нормы — всё что угодно, — кивнула Лана.

— Так что, транспортируем? — спросил Кез. — Мой фургон за углом. Подъехать ко входу?

— Ага. К тому времени мы уже будем… — Гарри осёкся. — Чёрт, — прошипел он.

— Посетители? — спросила Лана, стреляя глазами по сторонам.

— Не знаю. Что-то. Татушка только что дёрнулась. Но тут же затихла. Это мог быть и пролетавший мимо фантом. В этом проклятом городе нельзя быть ни в чём уверенным. Давайте вывезем даму из этой дырищи. Кез, пять минут.

— Без проблем.

— Лана, пошли со мной.

— Как скажешь, начальник.

Гарри услышал в словах Ланы нотки сарказма, но решил не обращать внимания и повёл её скудно освещённым лабиринтом.

— Пресвятая Троица, — удивилась Норма, когда они зашли в её комнату. — А ты что здесь делаешь?

— Пардон. Он сказал, что вы друзья, — ответила Лана.

— Ты же знаешь, что я к тебе обращаюсь, — сказала Норма.

— Норма, я не позволю тебе заболеть. Куча народу тебе очень обязана. И я в том числе. Так что мы решили, что ты поселишься у меня.

Гарри скривился, изготовившись услышать от Нормы другие колкости, но она просто сидела, и на её лице расплывалась улыбка.

— Что смешного? — спросил он.

— Да ничего, — ответила Норма. — Просто очень мило, как вы все помыкаете мной для моего же блага.

— Так что, у нас пижамная вечеринка? — спросила Лана.

— Ещё какая, — кивнула Норма.

— И никаких возражений? — поинтересовался Гарри.

— Не-а.

Его слепая подруга всё ещё улыбалась. Гарри покачал головой.

— Призрачные садомазохисты — одно, но вот это… это уже странно.

8

Появилось немало примет, что сегодня в Нью-Йорке произойдёт нечто серьезное. Те, чьи органы чувств позволяли распознать эти знаки, встречали их повсюду: в изящных мимолётных завитках пара, подымавшегося из канализационных люков на нескольких авеню; в узорах бензина, проливавшегося из столкнувшихся автомобилей в авариях со смертельным исходом; в гаме, издаваемом десятками тысяч птиц, круживших над деревьями Центрального парка, хотя в такой час они обычно уже мирно спали на их ветвях; в молитвах, которые бормотали бездомные души, в целях безопасности зарывшись в самые смрадные мусорные кучи.

Церкви не запирались на ночь, предоставляя убежище всем нуждающимся. В тот вечер туда явилось больше людей, чем за последние полгода, и в их числе были как босые оборванцы, так и прилично одетые люди всех возможных рас и цветов кожи. Всех их объединяло одно — они стремились отгородиться от той части их разума, которая знала, знала с самого младенчества, что день ото дня великая рана мира все углубляется. У несчастных не оставалось выбора, и они страдали от этой боли, как от своей собственной, и отчасти так и было.

Пока что поездка в Бруклин проходила без приключений. Кез свернул на Канал-стрит, пересёк Манхэттенский мост, и они очутились во Флэтбуше^[49].

— Нам нужно на Андерхилл-авеню, — сказала Лана. На Дин-стрит налево, ещё четыре квартала прямо, затем направо.

— Ни хрена себе трындец останови фургон, — выпалил Гарри на одном дыхании.

— В чём дело? — удивился Кез.

— Тормози!

Кез надавил на тормоз. Гарри глянул в зеркальце заднего вида.

— А он какого чёрта здесь делает? — изумился Д’Амур.

— Кто? — переспросило в унисон несколько голосов.

Укрытый от сторонних глаз инфернальными деревьями, Жрец Ада с радостью бы продолжил любоваться, как развивается фарс смерти в бывшем месте его проживания, однако у него имелись дела поважней. Он сделал три шага к колючим зарослям, разросшихся на опушке леса. Искривлённые ветви кустарника переплетались так плотно, что он казался сплошной стеной. Киновит запустил руки в чащобу. Колючки расцарапали его плоть. Демон погрузил руки по запястья, а затем ухватился за спутанные ветки и потянул их на себя. Некоторые разломы вспыхнули белыми огоньками, и кусты отпрянули от пальцев демона.

Феликссон благоговейно наблюдал за спектаклем. Он видел предостаточно магических действ куда зрелищней, но его изумляло, сколь мощную энергию рождала киновитская магия. Роща оказалась в преобразующем кулаке его могущества. Внезапно колючки обрели гибкость, и ветви раскачивались, точно водоросли в потоках яростного приплыва.

За несколько секунд до того, как всё случилось, в животе и яйцах у Феликссона появилось знакомое ощущение. Как правило, это чувство означало, что творимое — или же, как в данном случае, наблюдаемое — им колдовство должно было вот-вот претвориться из теории в реальность. Искалеченный маг задержал дыхание: манипуляции демона были за пределами его рудиментарных магических познаний, и он не имел ни малейшего понятия, к каким последствиям они приведут.

Вся роща затряслась. Феликссон слышал шум, подобный треску далёких фейерверков: бум, бум, бум. Во все стороны бил огонь. Феликссон глянул в лицо хозяину и к своему изумлению увидал на нем такое, чего там никогда раньше не появлялось — улыбку.

— Закрой лицо, — молвил Жрец Ада.

Феликссон сделал, как было велено, и закрылся руками, но любопытство взяло верх. Сквозь пальцы он наблюдал за прогрессией зрелища. Улыбка не сходила с лица его повелителя, наоборот: Феликссон заметил, как она стала ещё шире. Жрец Ада поднял руки в триумфальной позе распятого на кресте. Витавшие вокруг силы среагировали молниеносно и обмотались вокруг пальцев и рук демона.

Феликссон понимал: грядёт нечто неотвратимое. И он не мог заставить себя отвести взор.

Гарри оглянулся на Лану.

— До дома далеко?

— Еще с милю. Что, блять, стряслось?

— Хорошо, — сказал Гарри, открыл дверь и выбрался из машины. — Ждите здесь. Это не может быть совпадением.

— А разве нам не…

Гарри оборвал Кеза взмахом кисти. Он посмотрел налево, направо. Улица была пуста. Кроме фургона Кеза на обочине стояло несколько брошенных автомобилей, с которых сняли всё, кроме краски. Ни в одном из ближайших домов не горело ни одно окно. Несмотря на неприветливый пейзаж, татуировки у Гарри молчали. Либо всё было взаправду, либо ему примерещился некислый мираж.

Гарри пересёк улицу и крикнул тщедушному человечку на углу:

— Эй! Дейл! Ты что, заблудился?

Дейл взглянул на него так, словно впервые заметил кого-то ещё.

— Гарри? — удивился он.

Дейл вышел на дорогу, уделяя Гарри лишь пять процентов своего внимания — остальное расходовалось на осмотр окрестностей.

— Ни хрена себе встречка, — сказал Гарри.

— Я просто иду, куда…

— Куда тебе велят сны. Ага. Помню. И сны сказали тебе…

— Быть здесь строго в этот миг.

— А они сказали тебе, что здесь буду я?

Дейл улыбнулся.

— Нет. Но это приятный сюрприз, — сказал он с ласковой искренностью.

— Сол и Беллмер не пожелали составить тебе компанию?

— Сол никогда не ходит со мной. А мисс Беллмер… ну, прошлым вечером её нашли мёртвой. В рот ей затолкали её же клитор. Огромный такой. Который был вовсе не клитором.

— Вот тебе и друзья в высших кругах.

— Как по мне, скатертью дорожка.

— Да ты что. А я уж думал слезу пустить. Ну как, прокатимся?

— А. Ты про фургон? Нет. Боюсь, этого нет в раскладе.

— В чём…

Гарри осёкся. Каждая капля чернил в его коже внезапно испустила боевой крик — сигнал тысячи беззвучных сирен воздушной тревоги. Это было подобно удару под дых. Из Гарри выбило весь воздух, и он упал наземь, слепой и глухой ко всему, кроме издаваемого чернилами гвалта. Он смутно услышал, как Кез закричал ему: «Вставай, вставай! Норма говорит, что нам нужно убрать тебя отсюда!» А затем каким-то чудом Кез уже опускался рядом с ним на колени.

— Ясен-красен! Твои сраные чернила орут-заливаются.

А затем, так же внезапно, как и появился, сигнал тревоги пропал. Гарри открыл глаза, и чувства вернулись к нему. Он вобрал глазами всех присутствующих: Кез и Дейл смотрели на него сверху вниз, Норма же прислушивалась к ветру.

— Ребята, — проговорил Гарри, еле ворочая языком, — познакомьтесь с Дейлом.

— Дейл. Пишется, как Алан-э-Дейл^[50], — сказал Дейл. — Очень рад.

Пока все обменивались приветствиями, Гарри глубоко вздохнул и медленно поднялся на ноги.

— Он — тот самый друг из Нового Орлеана. Славный парень. Да, Дейл?

— По легче, Гарри, — сказал Кез.

— Я в порядке, — отмахнулся Гарри.

— А с виду не очень, — подала голос Лана.

— Я. В. Порядке, — процедил Гарри. — Просто на какой-то миг стало очень громко.

— Наверное, оно приближается, — сказал Дейл.

— Пожалуй, — кивнул Гарри. — Чем бы оно ни было, оно громадное. А теперь двигаем. Прежде чем оно сюда доберётся.

— Прежде чем что доберётся? — поинтересовалась Лана.

Дейл повернулся и ответил на её вопрос:

— Ад.

— Чёрт. Здесь скоро появится брешь, — сказала Нор-ма. — Что-то за чертой хочет получить доступ к нашей реальности… Будь я проклята, — она осеклась. — До меня только что дошло, что поблизости ни одного призрака.

Она полуобернулась и обратила лицо к небесам.

— Ни одного, — повторила она спустя несколько секунд.

— Что это за шум? — спросил Кез.

Внезапно оно послышалось со всех сторон — не один звук, а множество. Гарри вращал головой, пытаясь отследить источник шума.

— Это дома, — сказал он.

Оконные стёкла тряслись в рамах, а запертые двери так вибрировали, словно хотели сами посниматься с петель. Старая, отслоившаяся плитка соскальзывала с крыш и разбивалась на тротуаре, а из квартир доносился гам, издаваемый предметами домашнего обихода. Посуда, бутылки, лампы, зеркала и другие бьющиеся вещи грохотали так, словно в один миг во все квартиры ворвались своры вандалов. Всё танцевало, поддавшись единому порыву.

— Кажется, потасовки не миновать, — сказал Кез.

— Будь оно проклято, — прошипела Лана. — Не то место. Не то время. И так, блять, за положняк.

Кез пошарил под водительским сиденьем и достал свернутый коврик. Он присел, положил его на тротуар и, окликнув друзей, развернул.

— Кому-то подсобить?

Гарри глянул на раскладку: на двухфутовом потёртом коврике поблёскивало разнообразие ножей и прочих смертоносных инструментов. Первенство по длине принадлежало исцарапанному мачете (как же Гарри его не хватало в Новом Орлеане). Рядом с ним лежала шестёрка ножей, самым крупным из которых был внушительный охотничий нож, а самым мелким — кортик, подаренный Кезу на День святого Валентина мясником, с которым он когда-то встречался.

— Нет, благодарю. С ножами у меня связано слишком много плохих воспоминаний. Но вот Норме нож не помешает.

Кез кивнул и выбрал для Нормы оружие. Дейл взял себе мачете.

Тем временем шальные силы всё вымещались на домах. Несколько окон взорвалось внутрь, а другие брызнули осколками на улицу — казалось, словно энергия била волнами и то накатывала, то откатывала. Вдруг погасли все уличные фонари, и вопреки возражениям Кез сунул Гарри в руку нож. Тот покорно кивнул.

— Как твои татуировки? — спросил Кез.

— Беснуются, как ненормальные, — ответил Гарри.

— Есть мысли?

— Да, но ни одна мне не нравится.

9

Весь лес пришел в движение удивительной сложности, а воздух вокруг Жреца Ада полнился созвездиями светящихся точек, и в некоторых местах их шлейфы переплетались так плотно, что возникали узлы, по которым текли уже другие огоньки. От киновита расходились ударные волны — они накатывали на яркую пыль и отталкивали ее от эпицентра, создавая вокруг киновита сферу плотно сжатой субстанции.

— Заходи, — обратился Жрец Ада к своему слуге.

Феликссон прятался среди размягчённых ветвей и тайком наблюдал за развитием событий. Он доверял своему хозяину и тут же подчинился приказу. Искалеченный маг вышел из зарослей и, не разгибаясь, прошёл сквозь стену из пылающих кустов. Всё случилось быстро, но не безболезненно. Феликссон сразу же лишился всей растительности — волосы на его теле и лице вмиг обгорели. Одежды, которые он сделал себе в жалкой попытке соблюдать приличия, за секунду превратились в серую золу, добавив пламени костру в промежности. Феликссон глянул вниз и подумал, что выглядит, как ребёнок: мужское достоинство — как обрубок, а яйца плотно прижаты к телу. Но внутри энергетической сферы и рядом со своим повелителем он чувствовал себя в безопасности.

Жрец Ада быстро начертал что-то в воздухе — в пространстве перед ним возникло несколько черных знаков.

— Я отомкну путы, наложенные на твою память.

— Пфу… пфуты?

— Да. Без них ты бы давным-давно сошёл с ума. Но мне нужна твоя помощь. Вот. К тебе вернулась толика знаний. Пользуйся ими с умом да мне на пользу, и со временем я открою тебе больше.

Внезапно в голове у Феликссона распахнулось несколько узеньких дверей, и каждая была книгой, хранившей частичку колдовского могущества некогда великого мага. Знание принесло на своих крыльях и частичку его истории, и вдруг Феликссон испугался своего состояния — он был жалким, страшного вида калекой с безволосой промежностью и гениталиями унизительного размера. Он прикроется, как только представится такая возможность. Посему Феликссон оставил вопрос своей метафоричной и буквальной наготы и обратил всё внимание на повелителя.

— Хозяин, премного благодарен вам за подарок, — сказал он и понял, что к нему вернулась и способность составлять связные предложения.

Феликссон не знал, как так произошло — случайный побочный эффект, или же повелитель сделал это намерено? Однако ему хватило ума не спрашивать.

— Не забывай об этом, — сказал Жрец Ада.

— Конечно. Ваша щедрость…

— Речь не о даре, Феликссон. Хозяин. Запомни, как подобает ко мне обращаться. Забудешься хоть на секунду, и я уничтожу твой разум. Ты забудешь, что сначала приседают, а потом срут.

— Да, Хозяин.

Феликссон дрожал: в голове у него раскрылось множество дверей, и они захлопали от невесть откуда налетевшего шквала, и порывами этого ветра приносило слова и фразы, наугад выдернутые со вплывших в памяти страниц.

Тем временем лучезарная сфера разгоралась всё ярче и ярче. Феликссон не выдержал и закрыл глаза рукой и отвернулся, но и под столь неудобным углом калека продолжал следить за происходящим. Улыбка сошла с лица киновита, в этом Феликссон был уверен. Действительно, имелись признаки даже того, что и Жреца Ада поразил масштаб этого пожарища.

— Впитывай каждую деталь, — сказал демон, и добавил ремарку, подарившую Феликссону призрачную надежду: «Будущее пожелает знать».

Феликссон был уже не просто нагой свиньёй. Его хозяин стремился к величию, и магу посчастливилось видеть, как Жрец продвинулся на своём пути. Повлияет ли это на отношение киновита к своему рабу? Ведь это был не случайный эпизод, а начало: на глазах у Феликссона старый порядок разрушился, и зародилась искра, которая распускалась огненными цветами. Если он не ошибся в намерениях Жреца, этот пожар должен был изменить сам ход истории.

На этом размышления Феликссона закончились. Жрец Ада направился к пылавшему воздуху, и Феликссон следовал за ним по пятам. Огонь разошёлся, но оставил за собой рваную энергетическую завесу. Киновит со слугой шагнули вперёд, и эта светящаяся вуаль разбилась об их лица.

Искалеченный маг испытал нечто, подобное эффекту от первой понюшки кокаина: сердцебиение резко участилось, кожа разгорячилась, чувства обострились. Также явился внезапный прилив самоуверенности, и от этого Феликссону захотелось убыстрить шаг — ему не терпелось увидеть, что ждало их по ту сторону огненного туннеля.

Феликссон увидел небольшой фрагмент потустороннего пейзажа: ночная тёмная улица и несколько пятившихся от них человеческих фигур. Феликссон был разочарован. Он ожидал чего угодно, только не этого.

Они достигли конца прохода. Жрец Ада сделал ещё два шага и его стопы опустились на асфальт. Феликссон присоединился к нему через секунду и сразу понял, где оказался — именно здесь он прожил многие годы, скрываясь под личиной мага — они очутились на Земле. На него нахлынули воспоминания. Однако больше всего память калеки взбудоражил не вид ночной улицы, а запах города и его тротуаров. Феликссон задумался о своей бывшей жизни — о любви, магии, друзьях… всё это было мертво. Чувство непереносимой утраты ошеломило его.

Феликссон почувствовал, как на глаза навернулись слёзы, и тут не собрался. Проявление слабости в такой миг могло иметь для него катастрофические последствия. Он знал, что наказание затмило бы и без того невообразимые зверства, описанные в гримуарах его хозяина.

Ослеплённый огненным тоннелем и ошарашенный наплывом знакомых, но незваных воспоминаний, Феликссон с трудом понимал сцену, представшую перед ним и его хозяином: тёмная улица, тёмные дома, тёмное небо и какие-то силуэты, различимые лишь благодаря пламени, окаймлявшему огненный портал.

Он обратил внимание на молодую женщину, и её прелестная внешность несказанно обрадовала его глаза — настоящая отдушина после всех бессчётных уродств, коими полнились инфернальные земли. Однако приветливости на лице незнакомки было не видать. Её взор приковал к себе киновит, и, наблюдая за ним, она шевелила губами, но Феликссон не мог разобрать ни слова.

— Д’Амур! — позвал Жрец Ада.

Как обычно, говорил он негромко, но зычно.

Его слуга завертел головой. Они вернулись на Землю за детективом, решил Феликссон. Значит, они вернулись затем, чтобы завершить начатое в Новом Орлеане.

Феликссон прищурился, пытаясь рассмотреть во мраке то, что видел его хозяин. Он заметил невысокого мужчину с мачете и ошарашенным взглядом. Рядом стоял рослый парень со сломанным носом, закрывая собой слепую чернокожую старуху. Как и у девушки, на лице слепой не было и намёка на радушие, а с губ срывались проклятия.

Тут из темноты, куда ближе, чем остальные, появился мужчина с лицом, отмеченным тяжёлой жизнью. Феликссон скользнул взглядом по шрамам детектива, но не стал их рассматривать — глаза мужчины требовали к себе внимания, и было ясно, что отказа они не потерпят. Казалось, он одновременно смотрел и на Жреца, и на Феликссона.

— Никто не трогал твою проклятую шкатулку, — сказал Д’Амур. — Тебя здесь быть не должно.

— Я больше не нуждаюсь в шкатулке и её шарадах, — ответил Жрец Ада. — Я начал свой великий труд.

— О чём ты, блять, трещишь? — прошипел детектив, покрепче сжимая рукоять ножа.

— Я разрушил свой Орден, чтобы начать делание, которое я планировал большую часть твоей жизни. Жизни, которая словно отказывается угасать. Ты пережил то, что, казалось, не вынести ни одному человеку. Я долго взвешивал, чьи глаза достойны освидетельствовать рождение нового мира. Мне нужен разум, который бы с этого момента хранил память о последующих событиях. Я выбрал тебя, Гарри Д’Амур.

— Что? Меня? А как же этот вот долбодятел? — он махнул рукой в сторону Феликссона. — Почему не его?

— Потому что Ад сделал тебя своим. Или же ты сделал его частью своей жизни. Или же и то, и другое. Такой свидетель, как ты, мне ничего не простит. Более того, я требую максимальной скрупулёзности, и если ты обнаружишь во мне наименьшую слабость, будешь волен изобразить её в своём финальном завете так, как тебе вздумается.

— В финальном завете?

— Ты не просто станешь очевидцем последующих событий в Аду, ты претворишь свой опыт в завет, где опишешь мои взгляды и деяния в наименьших деталях. Он станет моим евангелием, и в его куплетах, в его стихах не должно быть ничего, кроме правды, какой бы далекой не оказалась она от идеала. Тебе надлежит свидетельствовать. Смотреть и запоминать. Возможно, предстоящие зрелища изменят твою душу, но они могут и щедро вознаградить.

Норма протянула руки к Д’Амуру и уже двинулась было к нему, но Кез деликатно взял её за руку и удержал на месте. Однако с языком её он не справился.

— Знаю я, как заканчиваются подобные сделки, — сказала Норма. — Всегда есть какая-то уловка. Какой-то подводный камень.

— Я ясно изложил свои намерения, — ответил ей Жрец Ада. — Каково твоё решение, детектив?

— Хотелось бы сформулировать поточней, но… пошел на хуй, — сказал Гарри.

Точно отозвавшись на злость киновита, пламя по периметру огненной двери внезапно потеряло однородную яркость — в неё вторглись тёмные пятна, точно внутри нечто сгорало живьем, и его кипящая кровь очерняла жар. Из огня вываливались полуистлевшие комки, от которых подымались колонны чёрно-серой копоти, и пожарище скрылось темной пеленой.

— «Пошёл на хуй» — какое из трёх слов ты не разобрал? — спросила Лана.

Демон взмахнул кистью, сопроводив движение неразборчивым приказом. Это действие швырнуло Лану через дорогу. Она врезалась в забор из проволочной сетки и потеряла сознание раньше, как коснулась земли. Пускай заклинание демона никто не расслышал, благодаря ему стало ясно, что киновит обладал неподобающей его сану мощью.

— Так что скажешь, детектив? — повторил он свой вопрос.

Не удостоив его ответом, Гарри пошёл прямо на киновита. На ходу он достал пистолет и открыл огонь. Он не стал расходовать пули на торс — даже низшие демоны могли принять на себя изрядное количество свинца и не осечься. Потому детектив метил в голову. Если получится, прострелит глаз этому гондону, думал Гарри. Дуло «кольта» раскачивалось от ходьбы, но Гарри прицелился, как сумел, и выстрелил. Пуля пронзила щеку киновита в дюйме от левого глаза, и силой удара его голову отбросило назад. Демон не сразу опустил голову, и Гарри открылась его шея. Он тут же выстрелил, и посреди шеи открылась дыра. Из раны со свистом вырвался поток воздуха.

Сзади послышались крики Нормы:

— Пусти меня! Гарри! Помоги!

Гарри оглянулся. Сообщник киновита проскользнул мимо Кеза и схватил Норму за волосы. К её животу он приставил клинок-полумесяц, похожий на маленькую косу. Судя по безумному взгляду калеки и тому, как зло прижимал он лезвие к животу пленницы, было ясно, слуга демона с радостью выпотрошит её, если Гарри или кто-то из его друзей сделает хоть одно неверное движение. Кез стоял с поднятыми руками и пытался увещевать чудище.

— Возьми меня, — сказал он. — Отпусти её.

— Мне нравится, когда не брыкаются, — ответил Феликссон, пятясь к вратам в Ад.

Боковым зрением Гарри заметил, как Дейл медленно подбирался к магу — очевидно, его никто не заметил. Д'Амур испытал секундное облегчение. А затем Жрец проговорил какое-то заклинание. Гарри почувствовал покалывание в носовых пазухах и обернулся: из киновита текла чёрная, зловещего вида слизь.

Чёрная жижа была кровью киновита, и струилась она из нанесенных демону огнестрельных ран. Тёмная жидкость лилась по желобкам из шрамов на лице киновита, — вниз, по диагонали, вниз, по диагонали — затем капли каскадом срывались на шею Жреца, а там поток разделялся и бежал вниз, по рукам демона. Падая наземь, чёрная жидкость с шипением разъедала асфальт.

Танец крови удержал взгляд Д'Амура, и на его глазах силы, концентрировавшиеся в руках киновита, достигли критической массы. Жрец взмахнул руками в сторону детектива. Несколько жгучих каплей чёрного яда сорвалось с его пальцев и обожгли руку Д'Амура, в которой ондержал пистолет.

У Гарри появилась одна мысль, и, не дав себе времени на сомнения, он направился к Иглоголовому, снимая на ходу куртку. Демон ответил новым зарядом убийственной грязи, но детектив проворно увернулся. Ну, не было у него чёткого плана, и что? Он не собирался давать засранцу третий шанс.

— Что ты задумал, Д’Амур? — потребовал объяснений киновит.

Вместо ответа Гарри намотал куртку на руки и схватил демона. Раньше этот приём его не подводил, потому Гарри решил, что можно попробовать и сейчас.

Иглоголовый испустил крик, в котором слышалась и толика ярости, но по большей части он состоял из отвращения и негодования. Гарри поразила одна дикая, но приятная мысль. К тому же, очевидно, правдивая. Демон так долго прожил в блаженном отдалении от человечества, что людское прикосновение поразило его своей омерзительностью. Гарри решил воспользоваться этим преимуществом. Не дав демону прийти в себя, Гарри придавил руку противника к земле. Тем временем киновит всё истекал клокочущей грязью — она падала на дорогу, и асфальт лопался, разлетаясь во все стороны.

Гарри попытался вывернуть киновиту руку и так резко дёрнул, что с неё брызнула чёрная капель. Кровь демона со звоном прошила фургон Кеза, провалилась внутрь и продолжила разъедать машину.

Пять секунд спустя взорвался бензобак, и на улице распустился жирный, оранжево-жёлтый цветок. Очевидно, в убийственной жиже Иглоголового было что-то горючее: пламя помчалось по грязному следу обратно к демону.

Оно неслось на невероятной скорости. Не дав киновиту прочесть защитное заклинание, огонь взобрался по его отравленным рукам. Стоило Гарри отпустить полуистлевшую куртку, как её поглотило пламя. Д'Амур почувствовал удар взрывной волны, и в следующий миг он уже лежал на земле.

Демона отбросило назад, и сочившаяся из его рук чёрная жижа погасла, словно никогда и не воспламенялась. Киновит поднялся на ноги и сосредоточился, чтобы обуздать убийственную силу в своей чёрной крови.

Проблема заключалась в том, что этим чарам киновитов не учили, — Жрец узнал о них из малоизвестного магического трактата под названием «Tresstree Sangre Vinniculum». Он был уверен, что владеет ими досконально, однако призванная субстанция имела характеристику, о которой в трактате не говорилось: как только в уравнение добавлялись неожиданные катализаторы, — такие, как грязное прикосновение детектива или огонь — вся система выходила из равновесия.

Если бы демон вышел из Ада обычным способом, он бы мог воспользоваться излюбленными крюками, но эта возможность была для него закрыта. При более спокойных обстоятельствах он бы оценил ситуацию, распознал смущающие баланс элементы и избавился бы от них, но в такой суматохе обезоруженному демону оставалось лишь отступить.

Он стремительно зашагал к порталу, высматривая по пути Феликссона. Жрец заметил, что, к чести раба, тот схватил слепую женщину, которую киновит расценил, как опасного соперника.

Феликссон прошептал заклинание, и оно оттеснило всех товарищей детектива. Двое мужчин рухнули на колени: один был долговязым, суровым здоровяком, а другой — мелким и похожим на эльфа, но оба оказались в плену заклятия сомнительной эффективности.

Но мужчины давали магу мощный отпор. Тот, что повыше, пытался подняться, и хотя его тело содрогалось от натуги, было видно, что он вот-вот разорвёт магические путы. Несомненно, им оставалось лишь отступить, бросив Д'Амура и его сообщников на произвол судьбы. Однако демон чувствовал сильную связь между Д'Амуром и слепой. Да, из этого поражения всё ещё можно было извлечь какой-то толк.

— Феликссон! Бери слепую скотину с собой.

— Только, блять, посмей! — крикнул Д'Амур.

Как обычно, маг незамедлительно подчинился приказу хозяина и, проигнорировав пустые угрозы детектива, поволок Норму к огненным дверям, размахивая на ходу членом и яйцами. Женщина яростно сопротивлялась, царапалась и пиналась, но ни один из её ударов не заставил Феликссона ослабить хватку.

Это зрелище поразило Гарри, точно громом: колюче-прохладный ночной воздух и неотвратимая гибель ещё одного напарника от рук неладно скроенной твари. Повторение было слишком точным, чтобы сойти за обычное совпадение, и это Гарри полностью обездвижило.

Когда маг отвернулся, остатки сил, удерживавших Кеза и Дейла, развеялись. Освободившись от пут Феликссона, Кез вскочил на ноги и тут же бросился к Норме. Но Феликссон уже достиг огненного портала. Ещё несколько шагов, и он скрылся из вида, прихватив с собой заложницу. На пороге остался лишь киновит.

Наконец, Лана пришла в себя и поднялась с земли, однако эффект от токсических выделений Иглоголового ещё не развеялся — её тошнило, кружилась голова. Демон не обращал на людей ни малейшего внимания. Он переступил через порог портала и скрылся в пылающем проходе. За этот небольшой отрезок времени пламя двери начало угасать.

— Сделай что-нибудь! — услышал Гарри далекий мужской крик. — Господи Боже! Гарольд! Проснись, блять!

Крик Кеза вернул Гарри к действительности. Он осмотрелся и увидел, что пускай его друзья были сильно помятыми, они шагали прямо к порталу, в котором только что скрылся один из самых печально известных демонов Адской армии, прихватив с собой его лучшую подругу. Временем на взвешенные решения Д’Амур не располагал — следовало пошевеливаться, и то немедленно.

— Не уйдешь, говнюк, — услышал он собственные слова.

Ад явился на эту улицу, и пришёл он за Гарри Д'Амуром. Не сумев поймать детектива, вместо него он забрал Норму Пэйн. Гарри знал, что последует за ними, даже если пришлось бы действовать в одиночку. Не раздумывая, он бросился в портал.

Он услышал, сзади ему что-то кричат, однако пламя угасало, в проходе сгущалась тьма, и Гарри не рискнул оборачиваться. Ещё два, три шага, и вдохнул воздух, который был гуще… нет, грязнее, чем тот, что только что покинул его лёгкие. Он сделал ещё два шага и врезался в какую-то преграду. Она была подобна полотнищу, которое вымочили в бадье с горячей водой и дерьмом. Эта субстанция прилипла к его лицу и полезла в рот, точно пытаясь его задушить.

Гарри замер на месте. Сердцебиение сорвалось на галоп, и он еле удерживал подступавшую панику. Больше всего на свете Гарри боялся смерти от удушья, и ему нестерпимо захотелось вернуться назад, к милосердному воздуху оставшегося позади мира. Но в следующий миг из портала явились его друзья.

— Пиз. Дец, — выдохнула Лана двумя короткими хрипами.

Гарри смотрел на них и не мог поверить своим зарёванным глазам.

— Это моя битва. Возвращайтесь, — сказал он.

— Сны приказали мне быть здесь, — обозвался Дейл. — Здесь я и останусь.

— Мы не бросим ни тебя, ни Норму, — сказал Кез.

— Ни фига, — ухмыльнулась Лана.

— Ребята, вы уверены? — переспросил Гарри.

— Конечно, нет, — сказал Кез.

Гарри кивнул. Стараясь не сильно дышать адскими миазмами, они двинулись дальше. Шли они молча, и никто ни разу не оглянулся.

10

Поначалу Ад удивил всех. Даже Гарри, который мельком видел один из его пейзажей в Луизиане. Когда они очутились по ту сторону огненного прохода, им открылось далеко не неприятное зрелище: они находились посреди лесной рощи, в окружении допотопных деревьев, чьи ветви так обвисли от возраста, что даже ребёнок мог дотянуться до росших на них пурпурных фруктов. Однако детей в лесу было не видать, и плоды просто валялись на земле. Приторный аромат их разложения присоединялся к вареву запахов, которое лишь усиливало страшный смрад, поприветствовавший Д’Амура в Аду.

— Чё-ёрт, — скривилась Лана. — А я думала, что у меня большие тараканы.

Она смотрела вниз, на коричнево-чёрных насекомых, которые, вероятно, состояли в близком семейном родстве с обычными тараканами. Их главным отличием был размер — земных собратьев они превышали в шесть раз. Жуки покрывали землю вокруг деревьев и поедали свалившуюся с ветвей пищу. Насекомые тёрлись друг о друга шипастыми телами и деловито работали челюстями. Их бурная деятельность наполняла лес тихим шелестом.

— Кто-нибудь видит Иглоголового? — спросил Гарри.

— Так его зовут? — переспросила Лана. — Иглоголовый?

— У него много погонял, но это он ненавидит больше всего.

— Легко понять, — хихикнул Дейл. — Прозвище не очень лестное. И раз уж на то пошло, не очень точное.

— Он что, большая шишка в Аду? — спросил Кез.

— Не знаю, — сказал Гарри. — Но уверен, что сам он в этом не сомневается. Я просто хочу забрать Норму и убраться отсюда на хрен.

— В теории план-то хорош, но вот его воплощение может оказаться проблематичным.

Кез указал на дверь, через которую они явились. Точнее, на место, где она была — портал исчез.

— Уверен, мы найдем выход, — сказал Гарри. — Попасть сюда было легко. Нам всем нужно…

— Отвянь, гнида паршивая! — перебил его визг Ланы.

Понять, отчего она завопила, было легко: Дейл вытирал кровь с позаимствованного у Кеза ножа — он без предупреждения резанул Лану по ладони. Рана выглядела скверно. Лицо у Ланы посерело и покрылось испариной, и если бы Кез её не подхватил, она бы тут же свалилась без чувств. Кез попросил её поднять руку, чтобы кровь отхлынула от пореза. Алая жидкость потекла вниз и промочила Лане её белую блузку.

— Какого хера?! — рыкнула она. — Тебе кранты!

Кез едва удержал её. Дейл сверкнул озорной улыбкой. Гарри стал между ними живым щитом, повернулся к Дейлу и сомкнул пальцы на рукояти ножа.

— Дейл, не потрудишься ли объяснить, на хуя ты ей руку порезал? — спросил Гарри.

— Да он ёбнутый! Не ясно, что ли? — прошипела Лана.

— Мне страшно жаль. Правда. Но я должен был это сделать. Так мне сказали сны. Я узнал момент из грёз, и меня унесло.

— Гарольд, кажется, у твоего товарища и правда с головой непорядок, — сказал Кез.

— Меня сейчас вырвет, — простонала Лана.

— А вот и нет, — ответил ей Кез. — Не смотри на руку. Смотри на меня.

Он снял с себя потёртую кожаную куртку, стащил через голову черную футболку и разорвал её на бинты.

— Сейчас я всё замотаю, — сказал он Лане. — С тобой всё будет в порядке.

— Вот, блять, параша. Я ведь этой рукой… ну… ты понял.

Кез улыбнулся, пытаясь забинтовать рану потуже и остановить кровь. Тем временем Гарри внимательно следил за Дейлом — тот всё пытался оправдаться, но его никто не слушал.

Д'Амур сконцентрировался на Дейле, но все его татуировки молчали. С другой стороны, Гарри понимал, что находился в самом сердце легендарного, но вовсе не героического края, в котором злодеи якобы искупают кармическую вину, и, как следствие, вытатуированные на его теле знаки вели себя непредсказуемо. Гарри решил положиться на старую добрую интуицию и отвёл Дейла в сторону.

— Ты на испытательном сроке, — сказал он. — Пойдешь впереди. Выкинешь ещё хоть один фокус — отдам тебя Лане на растерзание.

— А зачем ждать? — поинтересовалась Лана.

— Вот увидишь, — кивнул Дейл. — Сны никогда не ошибались. Гарри, тебя-то я нашел, разве нет?

На несколько секунд воцарилось молчание. По крайней мере, между теми из присутствовавших, у кого было всего по две ноги — сновавшие среди гнилых фруктов тараканы по-прежнему пели свою суетливую, шелестящую песнь.

— Давай-ка расставим приоритеты, — сказал, наконец, Гари. — Скажу очевидное: будет нелегко. Нужно как можно быстрей отыскать Норму и свалить из Ада на хуй. При этом надо умудриться не попасть в лапы могущественного демона, который хочет сделать меня своим рабом. Уверен, по дороге мы столкнёмся с мерзейшей, невообразимой хренью, от которой и душа зарубцуется, однако надеюсь, что выберемся живьём.

Все замолчали. Лана прижала забинтованную кисть к груди и хмыкнула:

— Какая зажигательная речь. Мне прям получшело.

11

Норма сидела в темноте, которая казалась коконом в ещё больше тьме. Если чувство времени её не обманывало, прошло уже много часов, и впервые в жизни она не видела совершенно ничего. Слепота её угнетала. Она молила об исцелении. Она жаждала увидеть хоть что-то, даже демона или его подручного — того самого, у которого несёт изо рта, как у человека с больным желудком. И хотя мир зрячих людей был для неё тайной за семью печатями, она видела то, что им не дано: повсеместных фантомов, их исполненные нуждой и прогорклыми страстями лица; призраков, оставлявших после себя голодный шлейф — он осыпался с них, точно пыльца перезрелых цветов, которые отказывались увядать и рассыпаться на прах.

До теперешнего момента Норма считала эти чудеса более чем достаточной компенсацией. Пока у неё были её призраки, зрячим людям, разгуливавшим по улицам города, она не завидовала. Но вот не стало даже призраков. Норма слышала пыльный шёпот, и она знала, что это верный знак их присутствия, но, сколько бы она их ни звала, как бы ни просила явиться, фантомы игнорировали все её просьбы.

— Ты здесь одна, — сказал киновит.

Норма вздрогнула. Она не услышала, как он вошёл. От этого ей стало не по себе. Обычно она нутром чуяла чьё-то присутствие. Но демон вёл себя тихо. Слишком тихо. А ещё он вонял. Господи всемогущий, как же он смердел! Помимо прочих подарков, слепота наградила Норму чувствительностью к тончайшим нюансам запахов, и от киновита разило так, что нос выкручивало. Несомненно, это существо было демоном и якшалось с себе подобными — от него разило запахом, включавшим в себя всю палитру их миазмов. Среди них чувствовалась и кровь, покрывавшая инструменты пыток и насквозь пропитавшая мясницкий фартук твари.

Но сильнейшее из зловоний было ещё и самым старым — то был аромат преступлений демона. Норма чуяла и другие запахи. Какие-то она узнавала (ладан, книги, пот), но с названиями для большинства она не находилась.

Киновит к ней почти не обращался и заговаривал только затем, чтобы напомнить, какой он эксперт по части страданий, и как она в этом непосредственно убедится, если хоть чем-то его побеспокоит. Он обещал ей бесславную смерть, лишь когда окончательно истощит её разум и нервные окончания — «тогда, и только тогда», твердил он. Как будто она и так об этом не знала.

Так что она сидела и не шевелилась.

Норма сидела в своём чёрном коконе и изо всех сил старалась оттеснить ужасы и вспомнить что-то приятное: лицо счастливого призрака, который только узнал, где найти своих близких; счастливые часы, которые она провела с Гарри за бутылкой бренди, хохоча над какой-то безумной историей из их общего арсенала. Но почему-то эти воспоминания не приносили её никакого удовольствия. В желудке образовался тяжелый камень, и он не позволял ей улететь в прошлое.

Поэтому Норма даже обрадовалась, что демон, наконец, снизошел почтить её своим присутствием, и простила ему даже смрад, безжалостно набросившийся на органы её чувств. По крайней мере, это помогло ей развеять скуку.

— Детектив и его шайка отщепенцев придут за тобой, — молвил киновит. — Я сохраню тебе жизнь. Вопреки протестам, твой друг уже приступил к освидетельствованию моих деяний.

А затем, без лишних предупреждений, он ударил её в живот. Норма сложилась пополам. Не в силах разогнуться, она ловила ртом воздух. Не успела она перевести дыхание, как демон врезал ей по лицу — левой, правой, левой, и каждый удар звучал в её голове оглушительным взрывом. Повисла секундная пауза, а потом киновит схватил Норму за плечи, рывком поставил её на ноги и швырнул о стену. Из легких женщины выбило весь воздух. У неё задрожали колени, и онемевшие ноги едва не подкосились. Она начала сползать вниз по стене.

— Нет, — сказал демон. — Стой.

Правой рукой он схватил её за шею, а левой принялся осыпать ударами: точно молотком прошёлся он по её печени, сердцу, почкам, грудям, кишкам, промежности, а затем обратно вверх, к сердцу — удар, второй, третий, и снова вниз, по тем же, измученным, ноющим от боли местам.

Киновит наслаждался своими действиями, в этом Норма не сомневалась. Даже теперь, когда она едва цеплялась за сознание, какая-то её часть не переставала изучать язык тела — на миг демон отступил назад, чтобы усладиться зрелищем слёз и муки на её окровавленном, распухшем лице, и Норма отметила в его тихом дыхании удовольствие.

Она чувствовала, что киновит рассматривает её, ощущала едва различимое давление его взгляда. Норма знала, что он упивается её страданием. Она сплела воедино все оставшиеся в её душе ниточки силы и проглотила слёзы, чтобы лишить чудовище удовольствия. Её упорство выведет его из себя, и эта мысль придала ей сил.

Норма закрыла рот и уговорила нити силы подтянуть вверх уголки её губ — на лице у неё заиграла улыбка Джоконды. Глаза она тоже закрыла — веки опустились, сокрыв от демона её слабость. Не будет больше ни слёз, ни болезненных воплей. Нити натянулись и зафиксировали выражение её лица. Оно превратилось в маску, и что бы Норма не ощущала, оно пряталось за этой личиной, вне досягаемости демона.

Киновит разжал пальцы. Ноги у Нормы подкосились, и она съехала по стене на пол. Демон толкнул Норму обутой в сапог ногой, и она повалилась на бок. Затем киновит с размаху пнул слепую — сначала в грудь (она почувствовала, как треснуло несколько рёбер), затем в шею. Нити натянулись, но не порвались. Маска осталась на своём месте, однако Норма знала, что последует дальше, и попыталась закрыть лицо руками. Но сапог киновита опередил её — из разбитого носа брызнула кровь. Демон ещё раз ударил Норму в лицо, и, наконец, она почувствовала, как чёрный кокон обволакивает её безразличием. Женщина с благодарностью ждала подступавшее забвение. Киновит занёс ногу и обрушил ботинок на висок своей жертвы. Это было последним, что она почувствовала.

«О, Господи, — подумала Норма. — Я не могу умереть! Столько незавершённых дел!»

Она не ощущала себя мёртвой, но разве не это она постоянно слышала от своих посетителей? И раз это не смерть, как так, что она впервые прозрела? И почему это она висит в девяти-десяти футах над собственным, привалившемся к стене телом?

Сам демон… как там Гарри его назвал? Херомордый? Иглозалупый? Иглоголовый! Точно. Прерывисто дыша, он пятился от неё. Избивая слепую пленницу, киновит истратил немало сил. Но, отступив на пару шагов, демон передумал. Он подошел к Норме и пинком сбросил руки с её лица.

Несомненно, он её здорово отделал, однако Норма с удовольствием отметила, что загадочная, бунтарская улыбка не сошла с её губ. Каким бы плачевным ни было её состояние, это подарило ей хотя бы толику удовлетворения.

Несмотря на гвозди, Норма не могла думать о демоне, как об Иглоголовом. Это обидное прозвище больше подходило какому-то балаганному уродцу, оно могло прозвучать на школьном дворе, но вовсе не подходило к чудовищу, которое возвышалось над её телом и содрогалось от удовольствия, полученного от избиения беззащитной жертвы.

Демон отступил еще на несколько шагов, чтобы рассмотреть плоды своей жестокости, а затем нехотя отвёл взгляд и переключил внимание на жалкого человечка, который вошёл в комнату и теперь мешкал у двери. Норме не нужно было слышать его голос, чтобы узнать существо, которое поймало её на улице Нью-Йорка и шептало ей на ухо грязные угрозы. Он являл собой зрелище куда печальней, чем ей представлялось — то была иссохшая, серая тварь в деревенских лохмотьях, наброшенных на голое тело. Но даже после всего, что он с ней сделал, Норма сумела рассмотреть в нём остатки человека, обладавшего лучезарным интеллектом. В прошлой жизни он много размышлял, много смеялся — об этом свидетельствовали морщины на его лбу и щеках.

Пока Норма рассматривала этого несчастного, она почувствовала, как её увлекает прочь из комнаты, в которой лежало её избитое тело. Невидимой леской её тянуло сквозь здание, бывшее лабиринтом из некогда прекрасных комнат и величественных залов — штукатурка прогнила и осыпалась, зеркала потускнели, а позолота их резных рам растрескалась и покрылась грязью.

Порой Норме встречались руины помещений, в которых замучили других подобных ей пленников. Останки одной из жертв лежали ногами в печи, в которой когда-то пылало яростное пламя — конечности были изъедены огнём до самых колен. Несчастный давным-давно умер, а его плоть разложилась, и сцена убийства застыла во времени картиной в бронзовых оттенках.

Увидела она и призрак несчастного — он витал в воздухе, навеки прикованный к изувеченным останкам своего тела. Норма немного обнадёжилась. Она не понимала, где находится, и что это за место, однако посмела надеяться, что здешние привидения помогут ей со всем разобраться. Мёртвые могли много о чём рассказать. Сколько раз она повторяла Гарри, что привидения являлись величайшим из неразработанных ресурсов мира? И это правда. Всё, что они повидали, все ужасы, которые они пережили и победили, были утеряны для мира, страдающего от дефицита мудрости. Как так получилось? А просто в определённый момент эволюции человечества в его сердце глубоко укоренился предрассудок, что мертвецы — источник ужаса, а не просвещения.

Норма подумала, что это, скорей всего, дело рук ангелов: духовному воинству в подчинении того или иного главнокомандующего велели держать население Земли одурманенным, пока за занавесом действительности бушевала война. Приказ исполнили, и вместо того, чтобы служить человеческой душе утешением, мертвецы стали источником бесчисленных страшилок, а дававших о себе знать фантомов, которые были всего лишь душами усопших, сторонились и проклинали. Сменялись поколения, и в итоге человеческий род с трудом, но всё же приучился к слепоте.

Норма знала цену этой потери. Присутствие мертвецов несказанно обогатило её жизнь. Людскую страсть к войнам и её зверствам могло бы значительно поумерить осознание того, что семьдесят с лишком лет, отведенные каждому индивидууму, не предел существования, а лишь крохотный набросок величественной, безграничной работы. Однако Норма понимала, что ей не суждено прижизненно освидетельствовать прозрение человечества.

Этими мыслями она делилась лишь с одним человеком — с Гарри. Однако Норма уже потеряла счёт призракам, жаловавшихся ей на невидимость и на то, что им не под силу утешить родственников, друзей и возлюбленных простыми словами «я здесь, я рядом с вами». Она поняла, что смерть — двустороннее зеркало: одна плоскость отражала слепоту людей, верующих в безвозвратную утрату своих близких, а другая была обращена к зрячим мертвецам, страдавших рядом с живыми, но при этом неспособных издать ни звука, чтобы утешить их.

Норму вырвало из задумчивости — она пролетела сквозь крышу, и её омыло адским светом. Ей казалось, что зрение вот-вот покинет её, но этого не случилось.

Здание осталось позади, и с высоты птичьего полёта Норме открылся вид на пустошь, которую она пересекла вместе с киновитом и его рабом. Она не ожидала, что адские просторы будут хоть как-то походить на живописания великих поэтов, художников и рассказчиков, однако её всё равно поразило, что даже за тысячелетия никто не смог изобразить зрелище подобное тому, что явилось её призрачным глазам.

На небесах не было ни солнца, ни звёзд — довольно предсказуемо. Вместо них там висел камень размером с небольшую планету. Монолит парил высоко над безграничным ландшафтом, испуская зигзагообразные, подобные молниям лучи, озарявшие пейзаж сверхъестественным светом.

Среду нельзя было назвать благодатной, однако даже у неё имелась своя флора — более того, отдельные её представители даже здравствовали и процветали. Норма глянула вниз: на откосах холмов, под порывами инфернального ветра, раскачивались длинные стебельки белой травы; то там, то сям росли колючие кусты с узловатыми ветками, покрытые маленькими бледными цветами. От этого зрелища мысли женщины опять сорвались с поводка. Куда её приведёт это путешествие? Влекло её к какому-то определённому месту, или же её просто выдернули из тела, тем самым приговорив к вечным скитаниям по адским просторам?

Вопреки её воле и желаниям, Норму всё увлекало к неведомой цели, и её дух начал спускаться к земле. Через несколько секунд она уже летела всего в нескольких дюймах от белой поросли. Впереди виднелся небольшой лес. Из замысловатого хитросплетения древесных куполов чёрными молниями торчало с тридцать-сорок шальных веток. На этих сучковатых отростках восседало несколько крупных птиц — охраняя лучшие места, они то и дело пускали в ход клювы и когти. Норма так засмотрелась на их брань, что до последнего момента не замечала, как из чёрной чащобы появилось несколько человек.

А затем она почуяла кровь, и всё побелело.

12

Дейл не стал перечить Д'Амуру и шел впереди всей компании, но стоило им выйти из леса, как он обернулся и посмотрел на спутников выпученными глазами.

— Уже близко! — воскликнул он.

— Топай давай, гондон паршивый, — хмыкнула Лана.

— Гарри, твой друг снова чудит, — молвил Кез.

— Дейл, мы же договорились, — вздохнул Гарри.

— Нет-нет-нет, — Дейл на полную включил харизму южанина. — Ещё немного — и мы на месте. Вы все будете очень рады, клянусь. И Лана, дражайшая, когда со всем будет покончено, твоё мнение обо мне изменится к лучшему.

— Пипец ты стрёмный, чувак, — отозвалась Лана. — Могу лишь сказать, что мне бы правда получшело, кабы… я…

Она осеклась, и тон её речи сменился с раздраженного на ошарашенный. Она подняла руку вровень с глазами и посмотрела на рану так, словно видела её впервые.

— Что?.. — тихо спросила она.

Из-под бинтов вытекла струйка крови.

— Разрази меня гром… — пролепетала она всё тем же глухим голосом. — Гарри?

— Я тут, Лана, — отозвался Гарри.

— Думаю, я умерла… — проговорила Лана, и тут же повелительно рявкнула: «Прочь! Да кто ты, блять… Никуда я не уйду».

— Лана, не упирайся, — сказал Дейл. — Твоя кровь — вот, как она нас нашла!

— Кто нашёл? — нахмурился Гарри и подошел к Дейлу. — Что ты с ней сделал?

— Ого-го, — Кез присвистнул и покрепче сжал рукоятку ножа. — У нас тут что, одержимость демонами? Вот возьму и пришью этого коротышку. Каша и так дерьмом смердит.

— А ну все заткнулись. Это я, Норма, — возвестила Норма ртом Ланы.

— Кто дал тебе право меня взламывать? — огрызнулась Лана.

— Норма? — переспросил, обернувшись, Гарри и недоверчиво прижмурился.

— Да, это я. Я не знаю…

Поток слов пресёкся — не желая делить тело с незваной гостьей, Лана опять замотала головой:

— Что за херня происходит?

— Лана. Дай Норме сказать, — попросил Гарри.

— Отьебись! — огрызнулась девушка. — В меня и раньше вселялись. Не в кайф, знаешь ли.

— Солнце, она ненадолго, — проворковал Дейл. — Честно.

— Просто дай есть сказать, — сказал Гарри. — Мы ведь за этим пришли.

— Окей, — Лана кивнула и глубоко вздохнула. — Дай только собраться. Дружелюбных духов во мне ещё не бывало.

— В тебе ещё ничего дружелюбного не бывало, — сказал Кез.

— Я тебе это припомню в следующий раз, как напьешься и не найдешь себе мужика.

Кез надул губы.

— О, уверен, ты всегда найдёшь себе охочего мужчину, — сказал Дейл, рассматривая Кеза с игривой улыбкой.

Кеза поймали врасплох, и он залился краской.

— Окей, — прервала их любезности Лана, — я готова. Давайте с этим покончим. Мне не терпится убраться из этой параши и вернуться в парашу, с которой я, по крайней мере, знакома.

Она закрыла глаза, набрала полную грудь воздуха и выдохнула.

— Мать честная.

— Норма! Это правда ты? — спросил Гарри.

— Боюсь, что да, Гарри. О, Господи, боюсь, что я умерла. Эта паскуда только что выбила из меня всё дерьмо.

— Иглоголовый? Самолично, руками?

— Кулаками. Ногами. Когда я видела его в последний раз, он растаптывал мою голову.

— Ему пиздец.

— Спасибо, Гарри, ты — золото. Однако просто так его не прихлопнуть. Он не обычный садомазохист из загробного мира^[51]… Ой, Господи, кажется, мне пора.

— Лана! Дай ей договорить!

— Дело не в Лане… Кажется, я всё-таки не преставилась. Моё тело интересуется, куда подевался разум.

— Можешь сказать, где оно находится?

— Да. Какая-то здоровенная развалина в конце этой дороги. Кажется, когда-то это здание было настоящим дворцом. Но сейчас там одна разруха. Гарри, послушай. Вам нужно выбираться отсюда. Не хочу, чтобы кому-то пришлось лечь из-за меня костями.

— Никто и не ляжет. И без тебя мы никуда не уйдём.

— Да Бога ж ради, Гарри. Послушай. Он слишком силён. Даже если у тебя имеется несколько козырей, их не хватит.

— Норма, бросать тебя здесь я не собираюсь. Что бы ни случилось, я буду…

Глаза у Ланы широко распахнулись, и на её лице мелькнуло замешательство. Когда оно развеялось, Лана промолвила:

— И это всё?

Гарри вздохнул.

— Да, всё. Спасибо, Лана. Ты была молодцом.

— Без проблем, — сказала, часто моргая, она. — Главное, чтобы ей не вздумалось поселиться во мне с концами.

— Не поселится.

— Она мертва? Больше всего меня стрёмает, когда во мне мертвец.

— Она жива, — сказал Гарри. — Пока что.

— О, и Дейл тоже? — спросила Лана.

— М-м-м? — глянул на неё Дейл.

— Будешь что-то чудить — предупреждай. На этот раз всё в порядке, но порежешь меня без веской причины, и я тебе хер оторву.

* * *

Норма очнулась в месте, где царила боль — головой, животом, спиной и ногами она чувствовала каждый ушиб.

— Поставь её на ноги, Феликссон. И поторопись. Нас ждут дела в городе. Пришла пора положить конец этому смехотворному режиму. Лучше раньше, пока они всё ещё спорят друг с другом. Подыми её, а не будет идти — неси.

— Но Хозяин, разве не лучше её просто прикончить? — спросил слуга.

Жрец оторвался от сборов и пронзил Феликссона ледяным взором. Не издав и звука, Феликссон отвесил ему несколько извиняющихся поклонов, подошёл к окровавленной, покрытой синяками Норме, нагнулся к её лицу и произнёс короткий монолог. Норма почуяла душок его гнилого дыхания, и смрад лишь усугубил её нечеловеческие страдания.

— Я знаю, что ты меня слышишь, пизда чёрная. Мне не ведомо, что он от тебя хочет, но я не собираюсь тащить тебя до самого города, так что облегчу-ка я жизнь нам обоим. Исцелить я тебя не могу, это не в моих силах, но я дам тебе Эпоидический Опиат. Он устранит боль на некоторое время.

— А… разум… не помутит? — пробормотала Норма, еле ворочая языком в наполнившей рот крови.

— Какая тебе разница? Скажи спасибо за то, что дают.

Он оглянулся через плечо, дабы удостовериться, что за ним и его Эпоидией не наблюдают. Ему не стоило волноваться: Жрец вернулся к приготовлениям (он творил какие-то чары), и Феликссон прошептал заклинание. Следовало отдать ему должное — он был хорош. Норма почувствовала, как опиат распространяется её телом, как теплота убирает все болевые ощущения.

— Этого должно хватить, — сказал Феликссон.

— О, Боже мой, да.

— Но не забывай постанывать и хныкать. Тебе ведь адски больно, помнишь?

— Не волнуйся, я устрою ему хороший спектакль.

— Подъём! — крикнул он, схватил Норму за руку и поставил её на ноги.

Норма испустила несколько хриплых, перемежёванных проклятиями криков, но в действительности заклинание оказалось таким мощным, что устранило и те проблемы, к которым демон не имел никакого отношения: артрит, тяжесть в конечностях и остальную боль, сопряженную с бренностью бытия — всё, как рукой сняло. Норма ещё с молодости себя так не чувствовала. Ну и что, если Эпоидия лишь маскировала проблему? Норма с радостью бы всю жизнь так прожила. Она решила, что при первой же возможности попросит Феликссона научить её этому фокусу и вмажется, как только начнёт выветриваться эта доза.

А затем её мысли обратились к Гарри и его Разорителям^[52]. Норме претила сама мысль о том, что из-за неё кто-то полез в это безбожное место — тем более что этим кем-то оказались её друзья. Однако она знала, что Гарри не прислушается к её совету. И она не могла его винить, ведь если бы они поменялись местами, она бы проигнорировала его просьбы точно так же.

— О чём ты замыслилась, женщина?

Вопрос последовал от киновита.

— Просто терплю боль.

— Зачем терпеть боль, которую не чувствуешь?

— Яне…

— Я не терплю неубедительной лжи. Мне прекрасно известно, что ты сделал, — сказал Жрец, указав скрюченным пальцем на Феликссона. — Не думайте, что я не с вами, когда меня нет рядом, или глаза мои обращены в другую сторону.

— Владыка, нет… — прошептал Феликссон писклявым от страха голосом.

— Ты разочаровал меня, Феликссон. А ты, — повернулся киновит к Норме, — ты можешь перестать горбатиться, твоя паршивая клоунада ни к чему. Нас ждёт долгий путь. За четверть мили от черты города нас встретит моровой туман. Он расчистит нам путь — проклятые уберутся с улиц и попрячутся в своих берлогах.

Норма почувствовала, что киновит перестал буравить её взглядом — он отвернулся. Проходя мимо, её толкнул Феликссон.

— Будь ты проклята, — прошептал он. — Становись сзади и хватайся за моё плечо. Если разделимся, ждать я тебя не стану.

— Значит, буду держаться покрепче, — сказала она в ответ.

* * *

— Господи. Как же я, блять, ненавижу эту дырищу, — скривилась Лана.

Она осмотрелась. Они находились на холме, усеянном кустарником и чёрными деревьями. Травы почти не было, но в некоторых местах из земли, черней даже сучковатых древесных ветвей, проросло несколько её белесых стебельков.

Внезапно Гарри остановился и застыл, навострив уши. Компания смолкла — каждый прислушивался, пытаясь уловить звук, настороживший Гарри.

— Это что, крики? — спросил Кез.

— Мы ведь в Аду, — хмыкнула Лана.

Гарри поднял руку, подав знак товарищам, чтобы не шумели, и взобрался на ближайшую возвышенность. Очутившись наверху, он опешил от открывшегося ему зрелища.

— Господи, — пробормотал он. — Ну ничего себе.

— Шо там у тебя? — спросила Лана, взобравшись к нему. — Опа… это что?..

— … туман? — отозвался Дейл, закончив вопрос за неё. — В Аду?

— Он двигается, — сказал Кез.

Его голова едва поднялась над холмом, как пейзаж пригвоздил его к месту.

— И то быстро.

— Куда его уносит? — спросила Лана.

— Никуда, — ответил Гарри. — Смотри.

Внизу раскинулся огромный, окутанный туманом город, и его дома оказались куда грандиозней и элегантней, чем ожидал Гарри. Бледные каменные купола и уставленные колоннами площади явно указывали на то, что перед ними Рим Преисподней. Город построили на многочисленных холмах, две трети из которых были пологими и демонстрировали многие ярусы безупречных построек. Деревья вокруг них взрастили так, чтобы их спутанные, смоляного цвета ветви подчёркивали красоту зданий. Однако на фоне даже самой скромной постройки эти деревья казались карликовыми сорняками. Несомненно, городской архитектор был визионером. Ни в Риме, ни в любом из других величайших городов мира, не нашлось бы мегаполиса, способного сравниться с воплощённым здесь великолепием.

Некоторые чудеса поражали своим размером — на улицах города возвышались постройки высотой в пятьдесят этажей, а их фасады не пятнало ни единое окно. Имелись там и статуи, чьи головы и плечи подымались даже над самыми высокими зданиями. Римские статуи являли собой щепетильно и точно сработанные изображения христианских святых и правивших городом мужей, но здешние изваяния были настоящими загадками. Человеческое подобие в некоторых из них лишь угадывалось, а другие словно застыли в движении размазанным пятном — одну такую статую можно было назвать каменной фотографией неведомого существа, пойманного в миг экстаза или агонии, либо смеси и того, и другого.

Повсеместно бросался вызов законам физики: колоссальная постройка висела в ста с лишним футах от земли на двух крутых лестницах — одна спереди, другая сзади; троица пирамид, чьи грани густо покрывали всевозможные письмена, была построена так, что создавалось впечатление, будто две из них подбросило в воздух сейсмическим толчком, и покоились они на третьей пирамиде, опираясь на самые рискованные поверхности — угол к углу, кромка к кромке.

Посреди этой картины виднелся зеленоватый туман. Он угнездился в обширном гетто — его трущобы разрослись прямо в окружавшей столицу Ада канаве. Городские постройки со стороны — как дома, окружавшие монолитные здания у вершины ближайшего холма, так и высокие стены, возведенные по периметру мегаполиса — туман окрашивал тускло-зеленой тенью. Отказываясь подчиняться порывам ветра, он стелился хаотическим скопищем палаток и грубо сколоченных лачуг, являвшим собой предместье. Крики доносились именно оттуда, из этих трущоб — было очевидно, что существа, которым не удалось избежать зеленоватой дымки, мучились от нестерпимой агонии.

— Кто из нас лучше видит? — спросил Гарри. — У меня зрение не ахти. Вижу, что внизу двигаются какие-то размытые пятна. Похоже на людей.

— Тебе повезло, — сказал Кез.

— Что там происходит?

— Они ёбу дались, как-то так, — проворчала Лана.

— Носятся вокруг… — Кез пошатал головой, — … бьются головами о стены. О, Боже, один парень… о, Господи Всемогущий…

— Это люди?

— Некоторые похожи на людей, — сказал Дейл. — Но основная масса больше напоминает демонов.

— Ага, — кивнула Лана. — Люди так не орут.

Она не врала. Всё нараставшая какофония являла собой омерзительный гвалт, отвратнейшее месиво шумов, на которые были неспособны человеческие глотки и лёгкие. Предсмертные вопли сплетались со звуками, подобными рёву двигателей на последнем издыхании — шестерни крошатся, а поршни визжат и крушат механизм изнутри.

— Вот это больше похоже на правду, — сказал Гарри. — Ад уж начал было меня разочаровывать.

— Не говори ерунды, мужик, — нахмурился Кез. — Паршивых флюидов здесь и так в достатке. Или же… не знаю, может, тебе этого мало, — он взглянул на Гарри — тот прищурился, чтобы получше рассмотреть происходящее. — Не терпится туда спуститься, да?

— Кез, я просто хочу быстрей со всем покончить.

— Ты уверен, что дело только в этом?

— А в чём ещё? — сказал Гарри, не сводя глаз со зрелища.

— Гарольд, да оторвись ты от этого кошмара хоть на две секунды. Это ведь я. Кез. Ты же знаешь, что я пойду за тобой, несмотря ни на что, так? Я здесь затем, чтобы помочь вытащить Норму, и никуда без неё не уйду. Но ты, блять, должен посмотреть мне в глаза и сказать правду. И не ради меня. Ради себя.

Гарри повернулся лицом к другу и выплюнул лишь одно слово: «Что?»

— Наслаждаешься представлением? — спросил Кез.

Гарри стушевался. В следующую секунду он открыл рот, чтобы что-то сказать, но его опередил крик Ланы:

— Я больше не вынесу!

Кез и Гарри обернулись и увидели, как Лана падает на колени, обхватив руками макушку головы, точно силясь удержать в черепе здравый смысл. Кез присел рядом на корточки.

— Всё в порядке, — сказал он. — С нами всё будет в порядке.

— Как ты можешь так говорить? Посмотри на них! Посмотри на то, что с ними творит это место. И они здесь живут! У нас нет ни единого шанса.

Гарри сел на белые травы в ярде от них, и переключил внимание с мягких увещеваний Кеза на царивший в канаве хаос. Он ничего не знал о несчастных существах, чьи крики возносились ввысь и не находили ответа, — возможно, они заслужили все эти мучения. А, может, и нет. Как бы то ни было, мольбы страдальцев лишь усугубили издевательства над органами его чувств и погрузили Гарри в невесёлые думы. Вонь, в которой слышался смрад горелой плоти и серы; дикая пляска татуировочных чернил, напоминавшая о той самой неотвязной ночи… Даже сейчас, годы спустя, в его голове звучал голос демона.

Плюй. Гарри услышал, как слово заскрежетало о внутреннюю поверхность его черепа. Как бы ему хотелось сделать в ту ночь хоть что-то по-другому. Если бы всё пошло иначе, он смог бы избавиться от чувства, что находится там, где его всегда ждали, где ему самое место — в Аду.

— О чём задумался? — точно ножом, его мысли вспорол голос Дейла.

Эти слова были крючком, укутанным в саму невинность.

— Пытаюсь понять, как так получилось, что мы собрались в одну группу, — сказал Гарри. — Почему мы здесь.

Дейл хохотнул.

— И даже не догадываешься, не так ли?

— Нет. А ты?

— О-о. Вопрос вопросов, правда?

— И ты уже знаешь ответ.

— Само собой.

— Посвятишь в тайну?

— Легко: смотреть не значит видеть.

Гарри рассмеялся.

— Это ещё что за шарада?

— Во сне услышал.

Очевидно, Дейл решил, что на этом разговор достиг логической точки — не проронив больше ни слова, он поцеловал Гарри в макушку и беззаботно пошел себе прочь. Тем временем у Кеза каким-то образом получилось успокоить Лану. Он помог ей подняться на ноги, но так, чтобы трущобы оказались вне поля её зрения.

— Я не хочу туда спускаться, — всхлипывала она. — И никто из вас меня не заставит.

— Да мы и не собирались, — сказал Кез.

Вверху послышался дружный хриплый хор птичьего клекота.

Гарри взглянул вверх и увидел, что шум издает пара крылатых тварей — они были покрупней круживших над городом собратьев. Они слетелись с поразительной скоростью. Их привлекли либо многообещающе мучительные стенания, либо запах, который Гарри различил только сейчас. То был настоящий букет: в нём чувствовалась кровь, душистый аромат старого ладана и ещё один запах, который никак не узнавался, и оттого дразнил пуще остальных.

Взбудораженный обменом загадками (разговором-то это не назовёшь) с потенциально безумным южанином, Гарри сидел на вершине холма и рассматривал царившую вокруг адскую смесь великолепия и гротеска. С момента, как он вышел из своей нью-йоркской квартиры, в нём накопилось ещё больше усталости, и он страшно нуждался в десятилетнем отпуске на Гавайях, — лишь он, хижина и удочка — но если ему правда хотелось туда попасть, сперва придётся покончить с текущим делом.

— Окей, — сказал он. — Поехали.

13

Туман на Норму не действовал. Жрец Ада выполнил её просьбу, и чем бы он ни ограждался от пагубного влияния зелёной дымки, защита распространялась и на неё. Однако Норма отчётливей, чем хотелось, слышала страшные звуки, издаваемыетеми, кто не обладал такими чарами. Одни лишь мычали от боли, другие молили о помощи, но самыми жалкими были те, кто при виде явившегося из дымки величественного Жреца падали ниц и просили его смилостивиться да избавить их от страданий.

Внезапно заорал Феликссон. Норма держалась за его одежды и почувствовала, как ткань выдернули из её рук.

— О, Господи Всемогущий, нет! — вопил маг. — Я чую туман! Он лезет в мои глаза! В мой рот! Повелитель! Хозяин! Помогите мне!

Норма встала как вкопанная.

— Эй! Что случилось? Феликссон ведь должен быть защищён.

— Был защищён, — голос демона прозвучал у самого уха Нормы, и она подскочила. — Но я отнял чары.

— Что? Почему?

— Его история подошла к концу. Службу мне он сослужил. Мне нужна только ты.

— Так нельзя! Молю, пощади его.

— Хочешь оказаться в числе моих должников?

— Он облегчил мою боль.

— Лишь потому, что не желал тебя нести.

— Знаю. Знала с самого начала. Но всё равно он это сделал.

— Так и быть. Ему нужно лишь попросить. Слышишь, Феликссон? Проси, и дано будет тебе.

От мага послышался какой-то ответ, но слова ему не давались. Норма обернулась на его хрипы.

— Говори! — крикнула она. — Феликссон, послушай меня! Твой Повелитель позвал тебя по имени! Ответь ему. Тебе нужно лишь ответить.

Выставив руки, она шагнула к Феликссону. Первым в контакт с ним вошёл носок её правой туфли.

— Слышишь меня? — умоляющим голосом спросила Норма.

Она наклонилась в попытке нашарить мага руками. В ответ он лишь вздохнул, пыхнув ей в лицо газами.

— Феликссон! Говори!

Норма услышала какие-то жалкие звуки — колдун из последних сил старался что-то сказать. А затем он затих.

— Феликссон? — прошептала она во тьме.

— Он не слышит тебя, — сказал Жрец.

— О, Боже правый… — прошептала Норма.

Её пальцы всё ещё не верили в то, что начал понимать её разум, и продолжали поиски тела. Норма опустилась на одно колено, и тут она нащупала что-то горячее и липкое. Она тут же отдёрнула руку, но в голове уже начал обрисовываться непрошеный образ плоти, изъеденной хищным туманом.

— Я не понимаю, — сказала она. — Этот человек служил тебе верой и правдой.

— Какая мне выгода с чувств?

— Разве тебя никто и ничто не заботит?

— Всё есть смерть, женщина. Всё есть боль. Любовь плодит утрату. Отшельничество плодит презрение.

В какую сторону ни повернись, тебя ждут лишь побои. Наша единственная, истинная повинность — смерть. Наше единственное наследие — прах.

На этих словах он развернулся и двинулся дальше, оставив мертвеца позади. Норма прочитала над Феликссоном короткую молитву и быстро последовала за киновитом — из страха, что если промедлит, Иглоголовый сочтёт и её недостойной защиты. Несмотря на почтенный возраст и слепоту, Норма без труда поспевала за демоном. Каким бы заклинанием он ни укутал её, оно придало сил её телу, и она шла по пятам киновита без чрезмерных усилий.

14

Теперь это здание именовалось Бастионом Тиата. Оно сменило множество названий, ведь каждый следующий деспот нарекал его по-своему. Внутреннее убранство переделывали в соответствии с метафизическими потребностями и амбициями жильцов, но фасад оставался неизменным. То была суровая каменная башня. Её блоки измерили и вырезали так точно, что, если не стоять у самой стены, невозможно было сказать, где заканчивается один камень и начинается другой.

Бастион породил множество легенд. В основном они касались его создания, и вот самая вероятная: здание было самым древним в округе, а его созидателем, архитектором и единственным каменщиком был прадемон по имени Хоэтак — крепость он построил, чтобы защитить свою человеческую жену, женщину по имени Жаклин, которая тогда вынашивала в своей утробе квинтет гибридов. Её порождения были первыми плодами сношений между жалкими людьми и павшими, но величественными ангелами. Выжили все — отец, мать и дети, — и эти пять династий производили потомков со всё более загрязнённой родословной, среди которых беспрестанно лилась кровь вендетт.

Тем вечером из восьми членов текущего режима в Бастионе находилось только трое. Их полный энтузиазма генерал Августин Пентатийеа, страстный любитель войн да их чарующих жестокостей, покоился в кресле с высокой спинкой, где обычно восседал Ката Ниа’капо, глава режима.

Его отсутствие не осталось без внимания. Более того, Езекиум Сат и Джозефин Л’ти не могли утаить волнение:

— Вот был бы здесь Ниа’капо, ситуация была бы уже под контролем, — заговорил Сат.

— Она и так под контролем, — ответил генерал Пентатийеа.

Он, как и остальные члены правящей касты, носил длинные волосы, но грива Пентатийеи была седой, а пунцово-чёрный лоб покрывала тройка вертикальных шрамов, каждый толщиной в палец. Рубцы нарастили с помощью периодических порезов, и они гордо выступали на лбу демона. Отметины наградили его лицо выражением неутолимой ярости, хотя голос его звучал взвешенно и спокойно.

— Откуда такая уверенность? — вопросил Сат.

— Я бы тоже хотел услышать обоснование этой теории, — подала голос Л’ти.

Она стояла у дальней стены зала: белые, неухоженные волосы до пояса; глаза закрыты, пока отделившийся от них взгляд блуждал снаружи, в тумане, выискивая преступника на ветвившихся от Бастиона улицах.

— Он убил почти всех братьев Ордена. Нам следует его арестовать и казнить, — сказала Л'ти.

— Лучшим решением был бы суд, — возразил Сат.

Он был старше остальных на несколько столетий, хотя и старался скрыть этот факт: волосы он красил в неестественно насыщенный чёрный цвет, брови выщипывал, а там, где его кожу не покрывали румяна, она сияла белизной.

— Спектакль отвлечёт народ.

— От чего отвлечёт? — спросил Пентатийеа.

— От осознания, что мы теряем контроль над ситуацией, — сказала Л’ти. — Не время ли поговорить без обиняков? Когда, если не теперь?

— Л’ти права, генерал, — молвил Сат. — Киновита следует казнить показательно — его нужно распять после длительного суда. Тогда мы вернём любовь граждан и…

— Наш враг у ворот, — оборвала Л’ти его монолог. — И он не один.

— Кого он привёл? Ещё одного киновита? — спросил Пентатийеа. — Ты же говорила, что они все мертвы.

— Не все, большинство. Но с ним не киновит. Это человек, женщина.

— Итак, разыскиваемый по всему Аду злодей у нашего порога. Езекиум. Ты что-нибудь приготовил для этого изувера? — поинтересовался Пентатийеа.

— Так получилось, что да, генерал! Я разработал металлическое покрывало с подкладкой-резервуаром для льда. Мы сожжём его на костре. Естественно, лёд растает, и огонь доберется и до злодея, но я успел повторить эксперимент двенадцать раз — чтобы удостовериться в его эффективности, я использовал мужчин, женщин и даже младенцев.

— И?

Езекиум Сат позволил себе слегка улыбнуться.

— Его коша будет гореть, а мускулы — тушиться в собственных соках, но сознания он не лишится. Да, мы будем тщательно дозировать топливо, чтобы он не задохнулся в дыму — лёгкой смерти ему не видать. Напротив, он будет зажарен медленно, постепенно. Но мне открылось, что этот метод скручивает жертву в позу боксёра — во избежание этого я свяжу его цепями. Во время казни его кости будут сами ломаться внутри кипящей плоти.

— Ты долго над этим думал, — заметил Пентатийеа с долей отвращения.

— Мечтами душа богатеет, генерал, — ответил Сат.

— Еще несколько минут тому ты даже не подозревал, что эта сволочь уже у ворот.

— Да, я не знал об этом, но ведь рано или поздно кто-то должен был бросить нам вызов, не так ли? Не стоит терять веру. Киновит не возьмёт верх. Он один, а нас…

— … меньше, чем должно быть, — договорила за него Л’ти. — Никто не задумывался о том, почему с нами нет нашего славного лидера? О том, что он отсутствует именно сейчас, когда над трущобами поднялся убийственный туман, и этот… эта утыканная гвоздями тваръ решила нанести нам визит?

— В чём ты его обвиняешь? — поинтересовался генерал.

— Кого? Ниа'капо или киновита?

— К чертям киновита! Я говорю о нашем лидере, Кате Ниа’капо.

— Я обвиняю его в том, генерал, что он, скорей всего, мёртв. А еще Квеллат и, возможно, Хитмонио. Не явиться без объяснений, да в такой день? Они мертвы, как иначе?! Тварь под нашими стенами потрудилась, чтобы умертвить всех власть предержащих, к которым смогла дотянуться.

— И что теперь? — сказал Пентатийеа.

— Кто здесь генерал? — возмутилась Л’ти. — Ты лишь сидишь на троне лидера и задаёшь бестолковые вопросы. Это ведь твоя парафия.

— Так и есть, — ответил Пентатийеа и поднялся. — Я командовал целыми армиями в битве против божественных полчищ, и на моих глазах они бежали, поджав хвосты. Однажды я сидел за одним столом с Люцифером. Я был генералом Ада, когда он был всего лишь ямой в земле. Мне доподлинно известно, что будет дальше. Этот демон идет сюда, чтобы убить нас. Когда он сдерёт мясо с наших костей, он продолжит свой безумный поход, куда бы он его ни привёл. Короче говоря, если нам дороги наши жизни, нам бы лучше убраться, и не просто из Бастиона, а прочь из самого Ада.

15

Пока члены совета обсуждали их будущее, киновит, бывший темой их разговора, распахнул железные врата, отделявшие город от Бастиона — засовы треснули и раскрошились, как лёд, замки.

В то же время группа усталых путешественников во главе с Гарри Д’Амуром проникла в город через восточный вход, именуемый Вратами Джэнкера. По обе стороны прохода высились смотровые башни, однако они пустовали, а правая створка ворот была открыта.

Врата Джэнкера явили им самый нелицеприятный вид на город. Они находились рядом с рекой, которую только что пересекли по мосту из цельного железа, и местность населяли демоны, чья деятельность была связана с этим водоёмом — в их обязанности входило поддержание жизни в проклятых, закопанных по самые подбородки в заиленных участках берега. Несчастные не могли защититься от птиц, которые выискивали в земле червей и пиявок, однако не брезговали и легкой поживой в виде орущих клубней: они выедали их лица клевок за клевком, лишая проклятых глаз, языков, носов и нервов, а когда птицы с короткими клювами выдирали все, что могли, остатки пищи вычищали инфернальные породы ибисов и цаплей, ведь эти твари были оснащены получше — они с лёгкостью пробивали пустые глазницы и вытягивали жирную, питательную ткань мозгов.

Но на тянувшейся от Врат улице было не видать ни проклятых, ни их мучителей. Кровь, однако, густой краской отметила их недавнее присутствие — булыжники сверкали алой влагой, а в воздухе кружились полчища опьяневшей онхоцеркозной^[53] мошкары. Но пировали не только они. На стенах — там, где её забрызгало кровью — собрались существа, по форме и повадкам подобные лобстерам: они повылезали из межкирпичных щелей и сгрудились вокруг бурых пятен; их маленькие, проворные рты жадно снедали сгустки крови.

— Так вот что туман сделал с народом, да? — спросил Кез.

— Мне интересно лишь, куда они все подевались, — сказал Дейл.

— Этого тебе во сне не открылось?

— Нет, — голос Дейла затих до едва слышимого шепота. — И мне это ни чуточки не нравится.

Лана изо всех сил отбивалась от опившихся крови мошек, однако на насекомых это не действовало, и они самозабвенно садились ей на волосы и лицо.

Гарри оторвался от остальных. Он шел, рассматривая видневшиеся впереди здания — они выделялись архитектурной амбициозностью и высоко возвышались над скромными двухэтажными жилищами, окружавшими Д’Амура и его спутников.

— Гарри? — прошептал Дейл.

— Что?

— Думаю, нам нужно держаться вместе.

Не успели эти слова выскользнуть из его рта, как из проулка позади них что-то выскочило. Оно схватило Лану, но девушке не составило особого труда справиться с нападчиком: удар в горло, пинок в нижнюю часть живота, а когда оно согнулось пополам — апперкот в подбородок, и вот поверженное существо уже растянулось на мостовой.

— Что за хуйня? — спросил Гарри, приближаясь к потерявшему сознание демону.

— Гарольд, не хотелось бы тебя тревожить, но это демон, — съязвил Кез.

— Да, но что с ним такое? — переспросил Гарри.

Впервые Д’Амур смог рассмотреть эффект тумана. Тварь была упитанным, мускулистым демоном в одних лишь мешковатых штанах, державшихся на расшитых узорами поясах (модные среди молодых демонов), а из маленькой прорези на заду торчал хватательный хвост. На шее твари висело несколько кожаных шнурков, и на каждом из них — по безделушке. Всем этим он напоминал большинство демонов низших сословий, с которыми доводилось сталкиваться Д’Амуру.

Однако Гарри увидел, что туман спровоцировал несколько изменений, и приглядными их назвать не получалось. В уголках ртов и глаз, в складках кожи на руках и между пальцами… всюду, где туман прикоснулся к демону, он посадил семя, и, вызрев, оно породило не подобную себе адскую растительность, а новую форму жизни, чью природу диктовала сама плоть демона — то место на его теле, куда засеялось зерно. Таким образом, семя, упавшее между пальцами твари, произвело урожай новых пальцев, каждый из которых ковырялся, царапал, манил; зерна, проклюнувшиеся у рта чудища, сотворили новые пасти, и теперь они зияли на щеках и шее демона зубатыми отверстиями. Однако этим аномалиям было не сравниться с плодами зерна в левом глазу: оно так размножило глазные яблоки, что на морде твари выросли целые соцветия лишенных век глаз, чью желтизну перечеркивали вертикальные, горизонтальные и диагональные щели зрачки.

Ни с того, ни с сего демон выбросил лапу и ухватил Кеза за лодыжку, взяв её в кольцо из многосуставчатых пальцев. Несмотря на агонию демона (или же благодаря ей), хватка была, как тиски. В попытке освободиться Кез потерял равновесие и с размаху рухнул назад, на окровавленную мостовую. Прежде, чем кто-либо успел отреагировать, обезумевший демон взобрался на Кеза; движения твари потревожили мошкару, рассевшуюся на её коже, и насекомые увили соперников рваным, клочковатым облаком. Демон обладал большим животом, и его веса с лихвой хватило, чтобы придавить Кеза к земле.

— Господи! Пиздец! Кто-нибудь, помогите! — орал Кез.

— Где то проклятое мачете?! — рявкнул Гарри.

— У меня, — отозвалась Лана.

— Дай сюда!

Лана бросила Гарри мачете. Как только он поймал оружие, демон, словно почуяв опасность, протянул к Гарри усеянную большими пальцами ногу и вцепился в его шею. Тварь усилила хватку, перекрыв Д'Амуру доступ к кислороду, попутно отпуская все новые скрюченные персты.

Ногти демона впились в плоть вокруг кадыка детектива. Пальцы чудища погружались все глубже, но Гарри взмахнул мачете, и лезвие вонзилось в бедро адского существа. От боли и шока существо ослабило хватку, и Гарри удалось вырваться. Семена же всё являли новые доказательства своей плодовитости, и трансформация продолжалась: гроздья глаз набухали, рты открывались по всей длине шеи и даже на груди существа. Благодаря замысловатым преобразованиям внутренней анатомии демона, этим новым отверстиям хватало здоровья, дабы изрыгать хор жалобных криков. Гарри решил смилостивиться над существом. В его распоряжении имелся всего один способ пресечь его страдания.

— Кез! Сейчас! — крикнул он.

Так, словно они проделывали подобное тысячу раз, Кез тут же отдернул демона от детектива, а мачете в руках Д’Амура прочертило в воздухе дугу в сто восемьдесят градусов. Лезвие прошло через одну треть шеи прежде, чем застрять в позвонке шеи. Гарри высвободил клинок, и из огромной раны брызнула горячая кровь — прямиком в распахнутый рот Кеза. Тот зашелся мокрым кашлем.

— Фу. Блять, — пробулькал он.

Гарри опять замахнулся на голову демона, надеясь во второй раз нанести coup de grâce. Но в твари бурлило слишком много жизни, и она отпрянула от удара. На этот раз мачете рассекло разросшуюся гроздь черных да желтых глаз и глубоко погрузилось в череп демона. Тридцать, а то и больше глаз выпало из соцветия и покатилось к ногам Гарри. Теперь рты демона зашлись единым звуком — долгим, протяжным предсмертным стенанием.

Гарри решил, что тварь уже готовится умереть, и мысль придала сил третьему удару. Скорей случайно, чем умышленно, он угодил точно в то место, куда пришелся второй удар, и снес врагу верхнюю половину головы. Демон пошатнулся. Отрубленные пол головы соскользнули и шлепнулись Кезу на грудь — от удара с глазниц чудовища выскочило несколько глаз. Жалкие останки твари обмякли и повисли в руках татуировщика, а потом замертво опрокинулись наземь.

Чтобы стащить труп с Кеза, потребовались совместные усилия Ланы, Гарри и Дейла — Кез толкал снизу, а его друзья тянули сверху. Когда у них, наконец, получилось, Кез сел, вытер, сколько смог, вылившейся на него крови, а затем поднялся на ноги.

— Спасибо тебе, мужик, — обратился он к Гарри. — Я уж думал, что все.

— В этом походе никто не умрет, — сказал Гарри. — Тем более от руки какого-то ничтожества. Понятно? Лана? Дейл? Сечёте? Мы выберемся из этого…

Лана таращилась на труп убитого Гарри демона.

— Они все такие? — спросила она. — Немерено глаз, столько ртов…

— Нет, — ответил Гарри. — Только хотел это объяснить, как эта паскуда ожила. Думаю, всё из-за тумана. Это не нормально. Более чем.

— Думаю, нормальность мы оставили в Нью-Йорке, — сказала Лана.

— Милая. Нормальность осталась позади давным-давно, — подал голос Дейл.

— Полагаю, у нас появилось окно — какое-то время передвигаться по городу можем свободно, — кивнул Д'Амур. — Однако предлагаю шевелиться, пока фартит.

Все согласились, и они осторожно двинулись по плавному подъему, ведшему от Врат Джэнкера в глубь города. Ни на миг Гарри не покидала уверенность, что за ними следят. Сначала он это просто чувствовал (сигиллу на шее пощипывало, да и УЗ срабатывал безотказно), но вскоре появились и прямые доказательства: приоткрытые двери захлопывались, грубые занавески падали, закрывая окна, стоило только глянуть в их сторону. Периодически из домов доносились голоса — крики, обрывки ссор и что-то, походившее на демонические мольбы, возносившиеся в надежде на некое дьявольское избавление.

На каждом перекрёстке Гарри замечал, как в аллеях и домах скрываются, прячась из виду, местные жители, а некоторые из них рисковали свернуть шею, шпионя за четырьмя землянами с крыш домов. Внезапно татуировки Д'Амура обезумели. Он промолчал, но рефлекторно потянулся к шее — татуировки саднили кожу предупреждающим криком.

— О, Боже, — простонал Кез. — Я знаю, что это значит.

— Что значит что? — едва слышно переспросил Дейл.

— Бля, — отозвался Гарри. — Мои татуировки. Кез, я постоянно забываю, что ты можешь читать меня, точно книгу.

— Я сам написал эту книгу, — сказал Кез.

— Ну, да. Меня предупреждают, что продвигаться следует осторожно.

— Гарольд, мы в Аду. Осторожность тут за грёбаный положняк. Я сам набил тебе ту сраную татуху. Судя по тому, как дернулась к ней твоя рука, «продвигаться осторожно» — это ничего не сказать.

— Лады. Хочешь в лоб? Мы не одни, и, думаю, нам кранты. Доволен? — огрызнулся Гарри, не сбавляя шаг.

— Счастлив, — ответил Кез.

Словно по сигналу, неподалёку послышалось, как затопотали ноги по камню, кто-то отрывисто крикнул. Точно в ответ, со всех сторон на Гарри и его друзей обрушился нечестивый, оглушающий гам. Тот крик оказался не обычным воплем, но призывом, и ответили на него множества глоток.

Сонм ужасных голосов внезапно пронзил воздух звуками богадельни, — воем, стенаньем и безрадостным смехом — и каждая глотка по-своему имитировала призывный клич. Меньше чем за минуту молчаливый город утонул в какофонии, чей источник неуклонно приближался к перекрёстку, на котором стояли Гарри и его друзья.

16

— Прислушайся, — сказал Жрец Ада.

— Боже, что это такое? — прошептала Норма.

Они уже взобрались по девяноста двум ступенькам Бастиона — лестница привела их к массивным дверям, за которыми находилось святилище режима. Жрец как раз пытался проникнуть внутрь.

— Когда-то я жила в Лос-Анджелесе, — сказала Норма. — У извилистой дороги, которая вела в каньон Холодных Сердец^[54]. Бывало, ночью тявкнет один койот, и к нему примыкал целый хор — его собратья спешили попировать добычей. Вот, на что это похоже — на свору треклятых койотов. Воют от счастья, ведь знают, что скоро пожрут.

— Ты правильно всё расслышала.

— О, Господи… Гарри.

— Умрёт здесь и сейчас — может считать себя счастливцем, — молвил Жрец.

Он поднял руку и приложил ладонь к двери.

— Палачи режима в страхе. Я слышу, как они рыдают по ту сторону двери.

Теперь их плач уловила и Норма — стоило лишь прислушаться. Но в тех стонах сквозили не только слёзы — в них слышался неподдельный ужас.

— Они никогда не видели бездну, — сказал киновит, повысив голос так, чтобы его расслышали. — Теперь они точно дети — ждут, пока я войду и укажу им верный путь.

Стенанье перекрыл голос, чей владелец изо всех сил пытался казаться уверенным в своём здравомыслии:

— Убирайся туда, откуда явился, демон!

— Друг мой, до меня дошла молва, что у вас неприятности, — сказал Жрец Ада.

— Запреты на этот Порог наложил сам Люцифер. Тебе не пробраться внутрь, никогда.

— Тогда я боле не стану тратить ваше время, — молвил демон, обвел дверь жестом руки и принялся бормотать заклинание, да так тихо, что Норма не понимала, слышит она что-то на самом деле, или ей кажется.

Что бы за обряд ни провёл Жрец, магия сработала, и быстро.

— О. О, нет! О, проклятье! — воскликнули по ту сторону двери. — Подожди!..

— Да? — отозвался киновит.

— Не уходи!

— Как вы сами сказали, внутри сих стен вы в безопасности. Вам нет нужды в моём присутствии.

— На нас напали! Какие-то твари! Они здесь! Темно, ничего не видно! Помоги нам, прошу!

— Галлюцинации? Ты думаешь, это сработает? Они же демоны. Их не обманешь, — сказала Норма.

— Не разговаривай с ним, — послышался изнутри другой голос. — Он нас дурачит. Глупо было приходить сюда, киновит, — обратились к Жрецу. — У режима есть планы на твой счёт.

Норма получила ответ на свой вопрос.

— Видишь? — сказала она.

— Погоди, — ответил киновит.

— Молчать! — раздался первый голос. — Впустите его. Он силён. Он нам поможет.

— Да! Впустить его! — крикнул кто-то ещё, и его поддержала ещё дюжина собратьев.

— Разомкни Запреты, Кафдэ, — молвил первый стражник. — Впусти Жреца.

— Проклятый глупец, это уловка… — вмешался несогласный.

— Достаточно, — оборвал его стражник.

Послышались какие-то суматошные звуки, затем стук — о дверь ударилось тело.

— Нет! Не надо…

Раскольник так и не успел закончить предложение. Вместо слов раздался удар, и припавший к дверям демон сполз на пол.

У Нормы отвисла челюсть.

— Не могу в это поверить, — сказала она.

— А наше путешествие даже не началось, — отозвался Жрец Ада.

— Мессата, — заговорил первый стражник, — убери труп с дороги, а я отключу Запреты. Жрец, вы еще там?

— Да, — ответил киновит.

— Отойди от двери. Поберегись.

Гулко лязгнуло, и дверь распахнулась. Жреца тут же поприветствовали два демона, жёлтый и оранжевый. Солдат был в два раза выше киновита и носил золотые доспехи. Неистово жестикулируя, он провёл Жреца Ада внутрь. Киновит и Норма оказались в небольшой передней, в которой толпилась дюжина солдат в тех же боевых одеждах.

— Эти чудовища, они повсюду! — причитал стражник. — Вы должны помочь…

Киновит еле заметно кивнул и сказал:

— Знаю. Я пришёл за владыками. Они в опасностях. Где зал их заседания?

Солдат указал в сторону лестницы, которая разветвлялась в дюжине направлений.

— Я провожу вас. Сия башня — вертикальный лабиринт. Вы сойдёте с ума прежде, чем доберётесь до второго этажа. Мы находимся в первой комнате. У них — шестая. Вместе, брат, мы победим эту напасть! Этим тварям не победить. В остальных помещениях по тысяче солдат.

— Значит, у меня много работы, — молвил Жрец Ада.

С этими словами он достал из складок одежд Конфигурацию Лемаршана и вручил её стражнику.

— Вот.

— Что это? — поинтересовался стражник, принимая шкатулку.

— Оружие. Берите.

Он достал ещё три шкатулки и вручил их демону, а тот передал их остальным солдатам.

— Как они действуют? — спросил один из них.

— Откройте — увидите, — ответил Жрец Ада.

17

Гарри мог попытаться утешиться мыслью, что все, кроме души, было иллюзией, рождённой человеческим разумом, однако в текущих обстоятельствах ничто не выглядело иллюзорным. Перекрёсток, на котором находились он, Кез, Дейл и Лана, казался кошмаром без обозримых путей к отступлению. Все они смотрели в разные стороны, но все открывавшиеся их глазам улицы являли одинаково неприглядное зрелище — к ним подступали чудовищно обезображенные жители нечестивого города.

Страшные многообразия произрастали там, где угнездились семена тумана, и каждая тварь превратилась в воплощение кошмара. Все существа брели голышом, но, словно их нагота была зрелищем недостаточно мерзким, уже и без того искаженные тела начали испускать странные, кровавые бутоны, которые, в свою очередь, порождали новые поколения семян.

Людям открылась неприглядная демонстрация жизнеспособности семени: рождались, набухали и лопались все новые побеги, а их жертвы бились в конвульсиях, разбрызгивая во все стороны собственные соки, и орошённая ими плоть тут же распускала сетки набухших вен, которые уже спустя несколько мгновений питали уже новые многообразия.

Второе поколение наростов оказалось не только уверенней первого, но и амбициозней, и у явившихся следом побегов эти качества увеличивались в геометрической прогрессии. Порождённые отростки не просто повторяли строение родительской почвы, они создавали фантастические вариации на её тему.

И так же, как и в случае их предшественников, новых жертв тумана охватывало желание обнажиться, открыть семенам каждую нишу и складку плоти, и в течение минуты-двух численность отростков выросла втрое — агония волнами прокатывалась обезображенными телами, и жителя Ада орали в нестерпимых муках.

Наистраннейшими среди новобранцев этого невообразимого воинства были дети демонов, которых лишили защиты домашнего уюта — их уязвимые тела пускались в новые эксперименты пуще родительских. Они стремились превратиться во что-то новое, и семена дарили возможность воплотить любую еретическую мысль.

Демоны достигали пределов мутации, но их превосходили их дети — вырвавшись из-под родительского гнета, они радостно даровали свою плоть экспериментам преобразующего тумана. Вот почему у одной молодой твари из спины во все стороны тянулось тридцать (если не больше) рук; вот как появилась девочка-подросток, чьи половые органы разделили её тело надвое до самой грудины — влажные лепестки разошлись и волновались, приглашая внутрь весь мир; вот как в руках демонессы вылупился младенец — точно в седле, сидел он меж набухших от молока грудей, держа перед собой раздувшуюся, точно волдырь, руку, чьи пальцы-сосиски полностью скрывали лицо его родительницы. Что до ног ребёнка, то их стало вчетверо больше, но в результате от них остались лишь кости и сухожилия — их противоестественные сочленения вывернулись в обратную сторону и обнимали материнское тело, точно паучьи лапы.

Здесь было не место жалости и, тем более, любви: вокруг царили боль и ужас, с которыми на ложе из стекла и гвоздей рождался Ад завтрашнего дня, тогда как вчерашний Ад умирал, долго, мучительно и бесславно. Жители Новой Преисподней запрудили улицы, преградив все пути к отступлению. Деваться было некуда, и кольцо врагов сомкнулось вокруг путников.

— Каков план, Гарольд?

— Можно умереть, — отозвался Гарри.

— Нет, — сказал Дейл, и в его голосе слышалось больше упрямства, чем страха. — Манал я такие варианты, — с этими словами он двинул в самое густое скопище демонов.

— Дейл! Назад! — крикнул Гарри.

Тот не послушался.

— И стало их твое, — сказала Лана.

Дейл подошел к первому рою проклятых и обезображенных.

— Да пошли вы прочь, — молвил он.

С этими словами он поднял трость и ткнул её кончиком в живот мальчика-демона. Молодая тварь завопила и спешно попятилась, семеня множеством лап. Гарри увидел, что на животе демона появилась круглая отметина. Маленькое чёрное пятно быстро разрослось в клубок чёрных молний, которые стремительно расходились по венам противника. Демон потерял равновесие и упал, растянувшись меж ног своих собратьев.

К Дейлу метнулась демонесса. Он ждал её с тростью на изготовку. Серебряный кончик трости уколол её в разросшуюся гроздь грудей, и дюжина глаз дьяволицы выпучилось из обвисших глазниц. Она взвыла, и её кожа стала неумолимо превращаться в сплетение отравленной плоти. Гарри смотрел, не отрываясь, и начал понимать, что происходит. На его глазах плоть на ране мальчика-демона скрутилась, точно цветочные лепестки, открыв блестящие, влажные мускулы.

Кожа отступала от мяса с чрезвычайной точностью, явив сначала квадрат, чью симметрию портила лишь кровь — она лилась всё обильней, ведь участок открытой плоти продолжал увеличиваться.

Тот же самое творилось и с грудью демонессы, запятнанной неведомой магией. Но скорость, с которой увеличивался квадрат, возросла пятикратно, если не больше, и соцветие грудей полностью лишилось кожи — на решетке из рёбер болтались лишь окровавленные железы.

Дейл уколол ещё одного демона. И ещё одного. Чёрные точки распускались кровавыми цветами, и каждую жертву охватывала агония.

— Что за херня с ними творится? — изумилась Лана.

— Дейл. Ты чёртов гений, — сказал Гарри. — Так бы взял и расцеловал.

— Ох уж эти обещания, — отозвался Дейл, протыкая очередного демона.

Гарри покрепче сжал рукоятку мачете и двинулся к ближайшему скопищу осеменённых демонов.

— Меняем план, — сказал он. — Хватайте оружие и режьте уродов.

— Ты уверен? — переспросила Лана.

Гарри оглянулся и хмыкнул:

— Чтоб мне здохнуть, конечно.

— В такой ситуации можно было бы подобрать слова и получше, но раз так…

Лана достала два ножа, сжала пальцы, скрестила руки перед собой, оттопырив локти, и пошла прямо на подступавший рой демонов.

— Наверное, это и меня касается, — сказал Кез.

Он вооружился и последовал примеру Ланы. Кез взмахнул ножом, полоснув по седьмой руке огромного, древнего с виду демона. Тварь схватилась за порез четырьмя руками, однако это не помогло: из-под сплетения пальцев побежала чёрная сетка, и плоть демона начала расползаться — мускулы распадались, кости дробились, открывая все новые слои дьявольской анатомии.

Гарри и его отряд Разорителей резали направо и налево, прорубая себе путь сквозь разбухшие ряды демонов. Чтобы сразить нападавшего, требовался лишь один удар, и трюк срабатывал безотказно — черный яд никого не щадил. Стар и млад, все демоны падали наземь, сотрясаясь в конвульсиях и отчаянно стараясь поймать убийственную метку, но тщетно. Вскоре вокруг лежала целая армия умирающих монстров. Одна тварь валилась на другую, и местами их тела складывались в кучи по шесть-восемь демонов. Это скопление тел пребывало в постоянном процессе самоосвежевания и утопало в лужах натекавшей из ран крови.

Гарри обвел глазами Дейла, Лану и Кеза.

— Недурно сработали, — сказал он.

Переводя дух, Кез посмотрел на товарищей.

— Кто-то из вас объяснит большому тупому гомику, что за фигня приключилась?

— Ты забыл добавить «роскошному», — обозвался Дейл.

Кез опустил взгляд на Дейла и жеманно улыбнулся, смахнув с плеча несколько отрубленных сосков.

— Да срать я хотела на то, как оно сработало, — хмыкнула Лана. — Главное, что мы всё ещё дышим.

— Очевидно, от чего-то у этих бедолаг начали множиться части тела, — сказал Гарри.

— Ещё бы не очевидно, — кивнула Лана.

— Что бы ни послужило причиной, ему было всё равно, что множить — конечности либо раны. Его единственной целью было напасть и завоевать. Как только мы ранили кого-то из них, пошесть доделывала работу за нас.

— Понятно, — кивнула Лана. — Меня всё устроило.

— Дейл, ты догадывался, что так будет? — вопросил Кез, переступая через небольшую горку окровавленных пёзд.

— Понятия не имел, — ответил тот. — Я лишь знал, что нам надо найти Норму, и Бог бы не позволил, чтобы нас остановили вот так запросто.

— Дейл, сделаешь одолжение? — поинтересовался Гарри.

— Да, милый?

— На этот раз всё прошло хорошо, это да. Но как надумаешь в следующий раз ставить мою жизнь на кон просто потому, что решил, будто Боженька что-то там не позволит, — будь добр, на меня не рассчитывай.

— Обломист, — надул губы Дейл.

Гарри пропустил его ремарку мимо ушей:

— Двигаем.

— И как здесь пройти? — нахмурилась Лана.

— Подумаешь, лужица крови, — сказал Гарри и взял её за руку. — Идём.

Бормоча что-то под нос, Лана пошла с ним. Кез с Дейлом прикрывали тыл. Они пробирались через завалы тел, по ходу отмечая, что в некоторых из них — тех, с которых пока не сошла вся кожа — ещё теплились остатки жизни.

— Вот это было представление, — пробормотал Кез, разглядывая, как расползаются демоны под его ногами.

— Я видал штуки и почудней, — сказал Гарри.

— Ты так всегда говоришь, — фыркнула Лана.

— Не всегда.

— Да ну! Например?

Гарри указал мимо неё, на другой конец города. Лана обернулась. Развеялись последние обрывки тумана, и впервые им открылся сквозной вид на улицу, за последними домами которой высилось невообразимо высокое строение из чёрного мрамора.

— Да уж. С этой махиной не потягаешься, — согласилась Лана.

Не проронив больше ни слова, они двинулись дальше. Ветер заметно усилился и поднимал облака пыли и мусора, а порой, когда дул особенно яростно, хлопал дверьми. В квартале от них, ближе к ставке режима, на одном из домов рухнул грубо сработанный дымоход, и кирпичи посыпались на дорогу, прихватывая с собой обломки карнизов и черепицу. Ветер пригнал и облака — их серые лохмотья трепыхались между домов, точно грязная одежда. Некоторые тучи спускались даже на улицы, и неслись вперёд на уровне карнизов.

Разорители пригнули головы против напористого воздуха и отправились к лишённым стражи вратам монолитной постройки.

— Как мило с их стороны оставить парадные двери открытыми, — хмыкнул Гарри.

— Да, весьма любезно, — поддакнула Лана.

— Значит, так, — продолжал Гарри, не сбавляя шаг. — Попадутся демоны — мы с Дейлом берем их на себя. Кез, Лана, увидите Норму — хватайте её и сразу на выход. Если придётся — нас бросайте. Есть возражения?

Естественно, возражений было не счесть, но ни одно не озвучилось, и без лишних разговоров они вошли в башню.

18

— Что за хуйня? — спросила Лана.

Они вошли в башню, не ведая, чего ожидать, но рассчитывая увидеть хоть какие-то признаки вторжения. Вместо этого им открылись последствия бойни, причём, судя по пару, который всё ещё подымался с подрагивающих тел, недавнего. Тела, лежавшие поперёк прохода сразу у входной двери, уже превратились в рассадники адской разновидности зелёно-золотых онхоцеркозных мух, наименьшая из которых превосходила скромный земной эквивалент в десяток раз. Их потомство было таким же рьяным — некоторые тела уже бугрились извивающимися личинками, с чудовищным аппетитом пожиравшими родительную среду.

Гарри слушал гулкий перестук шагов своих друзей и осматривал расписанную кровью картину побоища. Он знал, что это дело рук киновита. Это, подумалось Гарри, всего лишь начало — одна из первых сцен, которые Жрец Ада желал показать Д’Амуру. Гарри был рад, что отверг предложение киновита, хотя о другом выборе он и не помышлял. Однако они преследовали действительно могущественного демона, это точно. Но проблема была в том, что он оказался куда сильней, чем думалось. Гарри стоял по щиколотку в органах солдат-демонов — воинов Ада, проведших большую часть жизни в боевых тренировках, и поверженных в мгновение ока. У Гарри мороз пробежал по коже.

— Джек-пот, — сказал Кез.

Звук голоса вырвал Гарри из задумчивости, и он увидел, что его друзья снимают оружие с тел мёртвых солдат. Кез времени не терял, и уже разжился внушительной коллекцией поясов, щетинящихся ножами — оружие покрывали густые орнаменты, явно служившие не простым украшениями.

— Аллилуйя, — улыбнулся Кез. — Прибарахлимся.

— Хорошая мысль, — сказала Лана.

Она подняла нож, который выпустил еще одно лезвие, затем третье и четвёртое — они пересекались, образуя восьмиконечную звезду.

— Это моё, — ухмыльнулась она.

— Прекрасно, — сказал Гарри и еще раз обвёл помещение взглядом. — Берём, что нужно, и рулим дальше.

Покончив с выбором оружия из столь обширного арсенала, они подошли к ветвившейся лестнице: первая ступенька была одна, а последних — множество.

— Эх, — вздохнул Кез.

— Вот и я так думаю, — отозвалась Лана.

— А я уж было решил, что он хоть здесь нам попустит, — сказал Дейл.

— Попустил, глянь, — возразил Гарри.

Все проследили за его взглядом и увидели, что по ступеньках одного ответвления стекает тонкий ручеёк крови.

— Адские хлебные крошки, — сказал Гарри.

— Знаешь, большинство людей не пошло бы по кровавому следу, — проворчала Лана. — Только не мы. Господи, прости.

— Посмотри на это с хорошей стороны, — сказал Кез. — Если в Аду водятся медведи, первым они сцапают не тебя.

— Первой.

— А, ладушки, дамы вперёд, — оскалил зубы Кез.

— Заткнись.

Гарри уже начал взбираться по лестнице — он был слишком сосредоточен на миссии, чтобы пытаться умалить страх шутками. Трезвость его действий оказалась заразной: Кез с Ланой замолчали и последовали за ним по одному из ходов вертикального лабиринта. Они шли по кровавому следу, ведшему от порога одной комнаты до порога следующей. В этих покоях лежало множество тел: казалось, что некоторые из демонов обратились друг против друга, других же убил мимоходом тот, кто оставил кровавый след. Несколько раненых были всё ещё едва живы, однако отвечать не расспросы им не хватало сих. Гарри и его спутники шли, пока не достигли шестой и последней комнаты наверху чёрной башни.

Двери, как и все предыдущие, были отворены настежь, однако помещение кардинально разнилось от всего виденного ими до сих пор. Несомненно, в комнате царил хаос, но, в отличие от предыдущих покоев, крови здесь не обнаружилось. Да, здесь произошла схватка, однако трупов не было. Иглоголовому не удалось уничтожить режим, и, судя по виду состояния комнаты, в восторг он не пришёл.

— Ехали-ехали и приехали, да? — сказал Дейл.

— В чужой монастырь… — ответил Гарри и переступил через порог.

Он скользнул взглядом по царившей в комнате разрухе, и его глаза остановились на большом арочном проходе в противоположной стене комнаты — если не спускаться обратно, выйти из комнаты можно было только этим путём. Гарри увидел, что внутри прохода зияла пустота. Ни кирпичей, ни извести, ни мебели, ни цветовых пятен, ни даже света — пространство за порогом комнаты было лишено всех возможных характеристик. В верхнем мире такое зрелище могло спровоцировать безумие, однако здесь это воспринималось, как всего лишь очередной обман разума, коими полнился Ад. Гарри удивился, как быстро адаптировались его чувства к инфернальному безумию.

— Свою Библию не берут, — договорил за Гарри Дейл, поигрывая тростью на ходу. — Так ведь там дальше, в поговорке?

— Мужик, ну что за параша? — не выдержал Кез. — Чего этой твари надобно? Чего он добивается?

— Не знаю, — сказал Гарри, подступая всё ближе к порталу с зияющей в его нутре пустотой.

Его глаза не отрывались от зрелища (точнее, его отсутствия), но чем ближе он подходил, тем больше убеждался, что по ту сторону было не так уж пусто. Бездна оказалась иллюзией, и с каждым шагом пустота превращалась в плоское монохромное изображение. Возможно, это устройство работало на магии, которая реагировала на теплоту живого тела. Или же оно срабатывало, когда его начинали рассматривать. Как бы то ни было, очутившись в двух шагах от этого чуда, Гарри увидел мерцающее изображение улицы, которая привела их к башне. Он легко её узнал, ведь непросто было не заметить останки убитых и заражённых проклятых, всё ещё валявшиеся у всех на виду.

— Кто-нибудь из вас объяснит мне, на что я смотрю? Это магия? Технология?

— Что? Где? — Дейл оглянулся на Гарри.

— Шо там такое, Гарольд? — отозвался Кез.

Гарри открыл рот, словно хотел что-то сказать, но смолчал. Дейл, Лана и Кез подошли к нему и стали рядом, у порога арочного прохода. Некоторое время они молча рассматривали призрачное изображение.

— Похоже на какой-то телевизор, — сказала, наконец, Лана. — С паршивым сигналом.

Гарри прижмурился. Он не часто смотрел телевизор, однако, если память его не подводила, опыт был совершенно другим.

— Можно взять твою трость? — спросил Кез у Дейла.

— Моя тросточка — твоя тросточка, — сказал Дейл и с игривой улыбкой отдал Кезу трость.

С трудом сдерживая улыбку, Кез взял трость и тут же повернулся к мерцающему изображению. Он вытянул руку, осторожно подошел поближе и приставил наконечник трости к поверхности экрана.

— Аккуратно! — предупредил его Гарри.

— Гарольд, всё пучком, — ответил Кез и слегка надавил.

Изображение в том месте пошло кругами, подобным концентрическим кольцам, нарушившим покой безмятежного, прозрачного озера.

— A-а, протянул Гарри. — Это ни то, ни другое. Это всё сразу — технология и магия.

— Похоже на то, — сказала Лана. — Никогда подобного не видала, но это какой-то жидкий дисплей, и сотворило его какое-то заклинание.

Кез продолжал свой эксперимент: он повел тростью, отчего изображение перевернулось, как страница в книге — городская панорама перелистнулась и уступила место абсолютно незнакомой местности в этом чуждом им мире.

— Ипать. Это еще как?..

— Гарольд, смотри мозги не сломай, — сказал Кез. — Это что-то вроде камеры слежения… чёрт!

Кез выпустил трость, и она упала в проход.

— Моя счастливая тросточка! — воскликнул Дейл (Никто из присутствовавших не знал, что в его коллекции насчитывалось больше двухсот счастливых тростей. Одинаковых. Одинаково изысканных. Незаменимых.)

Кез тут же присел и потянулся к волнистой пустоте.

— На твоём месте я бы так не делал, — нахмурился Гарри. — Трость — одно, а рука…

— Расслабься. Мои тату молчат, как партизаны. Судя по всему, твои тоже.

Гарри не нашелся с ответом. Кез кивнул: «Так я и думал».

С этими словами он запустил руку в жидкую пустоту и пошарил в поисках трости.

— Пожалуйста, будь осторожней, — предостерёг Дейл.

Кез обернулся к нему, улыбнулся и молча достал из пустоты трость из чёрного дерева.

— Мне тут кое-что подумалось… — протянул Гарри. — Кез, дай-ка попробую одну штуку.

— Не возражаешь? — переспросил Кез у Дейла.

— Ему тоже можно подержаться за мою трость, — подморгнул Дейл.

— Я польщён, — сказал Гарри, принимая трость из рук Кеза.

Он погрузил в жидкость кончик трости и мотнул им, открыв другое изображение. Гарри работал тростью всё быстрее и быстрее — он дергал ей вверх, вниз, вправо, влево, и каждое движение открывало другие изображения, другие локации.

— А чтоб меня… — изумился Дейл. — Глазастая стена.

— Ага. Глаз у неё хватает. И у каждого направления — своя координата, — сказал Гарри, двигая тростью уже медленней, размеренно. — Кажется, можно двигать вперед, назад, вверх и вниз.

— Сунь-вынь, — улыбнулся Дейл.

Кез хохотнул в ответ.

— Кстати, да, — сказал Гарри.

Он погрузил трость глубже в изображение на экране, — в скалистую, зазубренную горную гряду — и картинка увеличилась.

— Думаю, ответ положительный, — сказал Гарри, продолжая экспериментировать с механизмом. — Я впечатлён. А меня в принципе мало что впечатляет.

— Агась, — отозвался Кез. — Прибамбасов у этих гондонов в избытке… погоди, что это было? Назад! Пипец!

— Что ты увидел? — спросила Лана.

— В другую сторону, — командовал Кез. — Здесь! Стой!

Гарри вернул изображение и увидел на экране Жреца Ада в сопровождении нескольких солдат режима. Каждый воин был свыше семи футов^[55] ростом. На плечах одного из них удобно устроилась Норма.

— Чтоб я сдох, — проговорил Гарри.

Он и его друзья просто стояли и таращились в портал, на изображение Нормы в компании небольшой армии демонов.

— Вот ты где, красотка, — сказал Кез. — Мы идём за тобой.

— Вприпрыжку, — отозвался Гарри.

— А это что за штука? — полюбопытствовал Дейл.

— О, Господи, — простонала Лана. — Гляньте на того солдата. У него что-то в руке. Это не?..

— Отрубленная голова, — договорил Гарри. — Вдоволь их перевидал — знаю, о чём говорю.

Гарри погрузил трость ещё немного. Жидкое изображение увеличилось.

— Я все ещё не уверен, как и на что мы смотрим, но я рад видеть Норму, — сказал он.

Гарри аккуратно надавил тростью, стараясь не выпустить Жреца Ада и его бригаду из поля зрения. Внезапно Иглоголовый и его свита замерли на месте. Демон с головой в руке поднял свою ношу. Жрец медленно развернулся и пошёл к нему.

— Чем они занимаются? — поинтересовался Кез.

— Без дупля, — отозвалась Лана. — У этой штуки звук не включается, да?

— Если включается, кнопку я пока не нашёл.

На глазах у Гарри и Разорителей киновит взял отрезанную голову и поднёс её к уху.

— Вот пиздец, — сказал Кез.

— Воистину, дружище, — кивнул Гарри. — Эта херовина всё ещё разговаривает.

— Ага, — отозвалась Лана. — И я догадываюсь, что она сказала.

Остальные сразу поняли, о чём речь: Жрец Ада опустил голову и смотрел на Гарри и его спутников так, будто чётко видел, откуда за ним шпионят.

— Стрёмота, — сказал Кез.

— Точно, — согласился Гарри дрожащим голосом. — Элемент сюрприза пошёл коту под хвост.

19

Норма, как могла, слагала в уме грубую карту путешествия в компании киновита, нескольких солдат Бастиона, завербованных из тех, кто выжил в побоище, и всё ещё живой головы военного генерала по имени Пентатинейя, одного из самых высокопоставленных чиновников Ада, обезглавленного киновитом без промедления и особых усилий. И пускай возможность вернуться отдалялась с каждой милей, Норма продолжала хвататься за хлипкую надежду найти дорогу назад.

Она покинула Бастион, сидя на плечах солдата. Норме хватило убедительности, чтобы упросить носильщика (звали его Нотчи) описывать ей местность. Когда они только вышли из Бастиона, договорённость казалась многообещающей — Нотчи умело пользовался скудным словарным запасом воина, прилежно описывая окружающий ландшафт. Однако как только они покинули улицы Пираты и направились в глубь бесплодных земель, его аскетическая велеречивость быстро пошла на убыль. Солдату было нечего описывать, кроме царившей вокруг пустоты.

— Разве мы не идём по какой-то дороге? — поинтересовалась Норма.

Нотчи отвечал тихо, чтобы их не услышал Жрец Ада.

— Мы двигаемся по маршруту, который Верховный Искуситель проложил в уме. И если он собьётся с пути, нам не жить.

— Не очень-то обнадёживает, — сказала Норма.

Этот обмен репликами пресёк дальнейшие разговоры. Нотчи подал голос, лишь когда заметил долгожданные перемены в окружающем пейзаже. Однако увиденное было нелегко описать, и демон с трудом подыскивал слова. Он доложил Норме, что пустыню усеивали огромные обломки — останки каких-то невиданных машин. Его воспитанному под войну разуму панорама казалась полем былой битвы, однако солдат спокойно признал, что не мог рассмотреть в этих разрушенных механизмах какой-либо убийственный потенциал. Нотчи не мог сказать наверняка, погиб кто-то в этом гипотетическом сражении или нет — под ноги ему не попалось ни одной косточки.

— У демонов есть призраки? — спросила Норма.

— Конечно, — ответил Нотчи. — Всегда есть те, кто не может распрощаться с былой жизнью.

— Значит, вокруг бы шаталось множество призраков.

— Возможно, так и есть.

— Уж я бы знала, — возразила Норма. — Мы с призраками всегда распознаем друг друга. И здесь я их не чую. Ни одного не чую. Так что если это поле боя, все мертвецы упокоились с миром. Для меня это прецедент.

— Других мыслей на сей счёт у меня нет, — ответил солдат.

Вопреки расспросам, описания местности скудели. Однако поскольку Норма сидела на плечах солдата, обхватив руками его шею, она легко считывала сигналы, исходившие от тела носильщика: его кожа покрылась холодной испариной, пульс и дыхание участились… он боялся. Норма понимала, что ободрять его не стоило — воин мог возомнить, что его храбрость подвергают сомнению. Она решила, что лучше держаться покрепче и сохранять спокойствие. Поднялся шквальный ветер, да такой сильный, что если бы не солдат, Норму сбило бы с ног.

А затем, когда Нотчи уже начал пошатываться, ветер пропал так же внезапно, как и налетел. Он не затих, а попросту исчез — вот их стегает, точно кнутом, а вот уже ничего нет.

— Что случилось? — прошептала Норма солдату.

Звук собственного голоса частично ответил на её вопрос: ветер не унялся, они просто зашли в какой-то… если верить шороху гальки под их ногами и акустике её слов, в какой-то проход, чьи стены искажали звуки, растягивая и кромсая их на куски.

— Пустоши больше нет, — молвил Нотчи. — Слухи правдивы. Всё вокруг сворачивается, и нас скрутит, как и всё остальное.

Задыхаясь от паники, он начал разворачиваться.

— Не смей, — сказала Норма.

Она ухватила его за ухо и выкрутила его со всей мочи. Так мог бы поступить разгневанный родитель со своим сорванцом, и, возможно, именно потому её действия завоевали внимание солдата. Он остановился вполоборота.

— Больно.

— Хорошо. Так и должно быть. А теперь слушай сюда: мне, конечно, по барабану, но сегодня померло столько народу, что и без твоего трупа достаточно. Куда бы он нас не вёл, он знает, что делает.

— Я почти польщён, — отозвался Жрец Ада.

Его голос долетел до них с довольно значительного расстояния. Киновит шел далеко впереди, но стало ясно, что он подслушал все их разговоры.

— Естественно, ты не ошиблась. Я не проделал такой путь, чтобы предаться вместе забвению в вашей компании. Я покажу вам такие зрелища…^[56] Совсем скоро вы получите ответы на вопросы, задать которые никогда не осмеливались.

Его слова пробились сквозь панику солдата. Дыхание Нотчи выровнялось, кожа высохла, и он зашагал вперёд. Всё оказалось так, как говорил Жрец Ада: через тридцать-сорок ярдов проход закончился — его стены отступили, и они оказались на открытом пространстве.

— Что ты видишь? — спросила Норма.

Последовала долгая пауза. Наконец, Нотчи заговорил:

— Оно так огромно, что я не уверен…

— Опусти её наземь, — приказал киновит.

Нотчи сделал, как было велено. Норма села, но на гальке было крайне неудобно. Однако не прошло и трех минут, как камешки справа от неё зашелестели от поступи множества бегущих ног, и послышались возгласы, в которых явно читалось благоговение.

Солдат отошёл, и Норме пришлось трактовать последующие события по одним звукам. Впрочем, ей было не привыкать. Она решила, что на пляж явилось около дюжины существ, и пришли они, чтобы выразить своё почтение Жрецу Ада. Норма услышала, как несколько новоприбывших опустились на гальку (сложно было сказать, пали они ниц либо же просто встали на колени), чтобы продемонстрировать своё глубокое уважение, и крики их перешли в почтенный шепот. Лишь один голос перекрывал благоговейное бормотание — принадлежал он пожилой женщине, и обращалась она к Жрецу Ада на каком-то неслыханном языке.

— Авоситар? Лэзл. Лэзл метта зу?

— Этер сайетир, — ответил киновит.

— Самматум солт, Авоситар, — сказала женщина, а затем обратилась к остальным: «Патту! Патту!»

— Подымай свою ношу, солдат, — молвил Жрец Ада. — Азил подготовились к нашему прибытию. Судна уже ждут нас.

— Я рад покинуть это место, — сказал Нотчи Норме, как только водрузил её себе на плечи, а затем, уже тише, добавил: «А уж оставить позади этих выродков — тем более».

Норма подождала, пока они не сдвинулись с места, и, услышав, как зашуршала галька под ногами демонов, осмелилась задать вопрос:

— Почему ты назвал их «выродками»?

— Они — плоды кровосмешения, — сказал Нотчи. — Разве ты не слышишь их вонь? Они отвратительны. Когда все закончится, я приведу сюда отряд и вычищу эту грязь.

— Но они же демоны, такие же, как и ты, разве нет?

— Не такие. Они обезображены. Головы огромные, а тела — маленькие. Нагие. Их существование — надругательство над их же родословной. Меня от них тошнит. Их нужно искоренить.

— Какой родословной?

— Азил были первым потомством падших ангелов — сыновьями и дочерями тех, кого изгнали вместе с нашим владыкой Люцифером. Именно их руками построена Пирата. А затем, когда работа была окончена, владыка одобрил результат, и они отправились вместе с ним в свои края — земли, сотворённые для них Люцифером в награду за труды. Они отбыли в ту тайную провинцию, и о них больше никто не слышал. Теперь я знаю, почему.

— А где Люцифер? У него тоже есть своя тайная провинция?

— Он ушел великое множество поколений тому. Что касается его местонахождения, я не вправе ни задаваться таким вопросом, ни знать ему ответ. Владыка Владык с нами всегда, повсюду, каждое мгновение.

— Даже сейчас?

— Каждое мгновение. Повсюду, — повторил солдат. — А теперь, если не хочешь идти на своих двоих, оставь эту тему.

Дальше они шли уже молча. Жрец Ада и его антураж следовали за Азил по направлению к привязанным у берега лодкам.

Азил затянули песнопения. Ритмичная сила молитвы возрастала с каждым пассажем — демоны пели её с ревностной набожностью. Под действием этих звуков все мысли Нормы превратились в бессвязную кашу.

— Норма, они хотят, чтобы ты села в лодку, — сказал Нотчи. — Мне можно с ней? — спросил он у кого-то и получил желаемый ответ. — Я сяду впереди тебя.

Нотчи снял Норму с плеч и аккуратно опустил ее на деревянное сиденье. Она вытянула руки в стороны и провела пальцами по резным бимсам. Лодка не казалась особо устойчивой: несмотря на то, что они стояли на мелководье, судно опасно раскачивалось всякий раз, как кто-то ступал на борт.

— А он где? — поинтересовалась Норма.

— В первой лодке, — ответил солдат. — Они вырезали для него что-то вроде трона.

— Сколько всего лодок?

— Три. Все украшены резьбой с ангельскими крыльями — они тянутся по бортам, от носа до кормы. Каждое перо, каждый шип исполнен безупречно. В жизни не видывал ничего столь прекрасного. Воистину мы должны благодарить судьбу за возможность освидетельствовать эти событие.

— Забавно, я никогда так не радовалась своей слепоте, как сейчас, — ухмыльнулась Норма.

Тут послышался голос старой демонессы:

— Когда вы убыть, я начать большой пение, дабы сокрыть ваш шум от Куо’ото.

Имя вызвало волну едва слышимого шепота — Норма догадалась, что сидевшие в лодках Азил тараторили отчаянные молитвы, должные отпугнуть Куо’ото, кем бы он ни был.

— Вы все, не говорить ни слова, пока не достичь Последнее Пристанище, — предупредила демонесса. — Куо’ото слышать хорошо.

Это замечание эхом разошлось по всему собранию — демоны перешёптывались, передавая послание дальше.

— Куо'ото слышать хорошо. Куо’ото слышать хорошо. Куо’ото слышать хорошо.

— Будь мудрые. Будь тихие. Будь безопасные, — кивнула демонесса. — Мы оставаться здесь и шуметь, дабы загнать Куо’ото на глубину.

Лодки оттолкнули от берега — несколько секунд они скребли дном по гальке, а затем вышли в свободный дрейф. Гребцы (Нотчи оказался в их числе) заработали вёслами, и, если ветер, бивший в лицо Норме, не лгал, двигались они с невероятной скоростью.

Норма слышала, как нос идущей позади лодки рассекает воду, как периодически ударяет о волну одно из вёсел, а в остальном первая половина пути, занявшая около получаса, прошла без неприятностей.

Однако вскоре Норма ощутила резкое падение температуры, и её тело покрылось мурашками. Холодный воздух прижался к её лицу, а при следующем вдохе пробрался и в легкие. Вопреки этому, лодки следовали по прежнему курсу, порой вырываясь из тумана на несколько дразняще теплых секунд и ныряя обратно в пучину такого морозного воздуха, что у Нормы застучали зубы. Один из пассажиров ее лодки передал Нотчи клок ткани, чтобы тот засунул обрывок ей в рот и заглушил этот цокот.

Наконец туман начал редеть, а затем, как только лодки причалили, и вовсе рассеялся. Тогда Нотчи и заговорил:

— О, бесовщина, — проговорил Нотчи. — Какая красота.

— Что там? — спросила Норма и наклонилась поближе к демону, однако он не отвечал. — Говори! Что, что ты видишь?

* * *

На своем веку, тянувшемся куда дольше, чем жизнь обычного человека, Жрец Ада повидал много такого, от чего умы послабее разбились бы, как яйца о камни. Однажды он побывал в отдалённом измерении, в котором обретались существа всего одного вида — твари с панцирями в крапинку и размером с дворняжку, чей рацион состоял из себе подобных или же, в крайнем случае, остатков собственных экскрементов. Воистину, Жрец Ада не был чужд ничему отвратному. И все же теперь, очутившись там, куда он стремился многие годы, — в месте, которое он рисовал в воображении бессчётное количество раз — демон задумался, отчего он вдруг затосковал по компании увечных тварей, в прошлом достойных лишь его презрения?

Как только Жрец задался этим вопросом, к нему пришел и ответ (хотя ни в Аду, ни за его пределами не сыскался бы никто, кому он мог бы его открыть): теперь, когда киновит очутился здесь, в Нечистая Нечистых — там, куда он так стремился — ему стало страшно. И у него были на то все причины.

Его лодка причалила, и, прикипев взглядом к постройке, киновит устремился к ней, как мотылёк к пламени. И вот он уже стоял, погребённый в тень довлеющего над ним сооружения, — сооружения такого тайного, такого огромного, такого сложного, что ни в Аду, ни на Земле (даже в самых охраняемых залах Ватикана, построенных мастерами небывалой гениальности — в залах, отрицавших законы физики и бывших несоизмеримо больше внутри, чем снаружи) не нашлось бы ничего даже отдалённо подобного месту, представшему перед Жрецом Ада. Остров, на котором возвели это сооружение, именовался Япора Яризьяк (буквальное значение — «Последнее из возможного»), и название оказалось правдивым.

Наконец-то киновит стоял у цели, и пускай его путь усеивали предательства и горы трупов, он вдруг понял, что его одолевают сомнения. Что, если все надежды на откровение тщетны? Что, если Его Архизлодейство не оставило здесь ни следа, ни отметины, способной одарить хотя бы толикой знаний и силы? Ведь Адский Жрец преследовал лишь одну мечту — он жаждал найти последнее свидетельство Люцифера и его гения.

Он предвкушал, как ощутит присутствие Сатаны, как оно заполнит пустоту в его нутре, тем самым явив ему тайную форму его души. Однако же вот он здесь и… и ничего. Киновит где-то читал, что созидатели Шартрского собора, каменщики и скульпторы величественного фасада, не вырезали свои имена на завершенном здании в знак смирения перед Творцом, во чью славу был воздвигнут собор.

Возможно ли, что Люцифер поступил подобным образом? Стёр ли он отголоски своего присутствия во имя высшей силы? Внезапно дали о себе знать вколоченные в череп гвозди, и киновит почувствовал их острия, впивавшиеся в узловатый студень, бывший его мозгом. Он всегда думал, что эта деталь его анатомии была лишена нервов, и посему не могла причинять ему боль. И все же он испытывал её сейчас — тупую, бессмысленную, гнетущую боль.

— Это неправильно… — проговорил он.

От стен постройки не отбивалось эхо — здание поглотило слова демона так же, как и надежду. Киновит почувствовал, как что-то зашевелилось у него в животе, а потом начало пробираться вверх, и, подымаясь его истерзанным телом, оно крепло, питаясь силами демона. Жрец Ада годами увеличивал дистанцию с отчаянием, однако оно нагнало его здесь, в этом месте, и уже никогда не выпускало его из виду. Все, что он мог сделать, это повторить:

— Это неправильно…

20

Гарри и его друзья оставили позади такие зрелища, к которым их не подготовили бы и тысячи жизней: жестокие безумия Пираты, чумной туман пустошей, головоломки и ужасы Бастиона… но в результате они пришли лишь к новой загадке, таившей в своём нутре очередной секрет. Здесь не было ни плача, ни криков, никто не молил о пощаде — слышался лишь слабый плеск разбивавшихся о камни волн, хотя сама вода находилась за пределами видимости.

Покинув башню и сбежав из города на холмах, они очутились в пустоши, со всех сторон захламленной чем-то вроде брошенной машинерии. Повсюду валялись огромные колёса, грандиозные витки цепей и руины построек, некогда насчитывавших много этажей в высоту, — их назначение угадать было невозможно. С небес всё чаще спускались молнии, и они отплясывали на металлических конструкциях ослепительную тарантеллу^[57], а разлетавшиеся от них снопы искр поджигали деревянные элементы поверженных аппаратов. Эти пожары бушевали не прекращаясь, и ввысь устремлялись столпы дыма, сгущавшие и без того тёмный воздух. Чем дальше шли путники, тем сложней было рассмотреть небо сквозь лучезарную сетку молний — стробоскопическое сияние не рассеивало, а лишь усугубляло царивший вокруг бедлам.

Наконец небо, минуты три-четыре испускавшее молнии в полной тишине, разразилось громом: раскат громыхал за раскатом, и каждый последующий рык заглушал предыдущий. От ревербераций задрожала вся пустошь, и землетрясение в свою очередь повалило ещё несколько механизмов — их массивные останки разлетались на куски, наименьший из которых приходился размером с дом.

Размах событий продолжал нарастать, и люди прибавили ходу. И пускай им дважды приходилось делать крюк, дабы избежать обломков, рухнувших поперек их пути, разбросав при этом массивные куски дерева и металлические осколки, Разорители быстро находили новый проход, и в несколько шагов возвращались к прежнему ритму ходьбы.

Гарри шел в авангарде, но чем дальше, тем сложней ему было держать себя в руках: легкие горели, мозг пульсировал в ритме взбесившегося сердцебиения, а ноги стали ногами дурака — каждый следующий шаг грозил уронить его в пыль.

Лана была всего лишь в паре шагов позади и постепенно сокращала дистанцию, однако Гарри сосредоточил всё внимание на дороге. И вот ему показалось, что впереди замаячил арочный проход, подобный порталу на верхнем этаже Бастиона. Гарри решил, что это воображение разыгралось, и, воспользовавшись мигом нерешительности, его тело капитулировало. Он понял, что не достигнет цели.

Ноги его так ослабели, что грозили вот-вот подкоситься, и Гарри не был уверен, что сможет идти дальше. Он всего лишь замедлит своих друзей и подвергнет их ненужной опасности. Однако же он не мог просто остановиться. Нужно было повернуться к остальным и сказать, чтобы они шли без него. Что он их нагонит попозже, когда вернет себе силы и потушит огонь в лёгких.

На пороге привидевшегося ему прохода Гарри заставил своё тело обернуться, чтобы произнести заготовленную речь. Он крутнулся на месте, но его понесло вперёд, а в глазах потемнело. Рёв, сияние и дрожь земли под его заплетающимися ногами соединились в одну непобедимую силу, и, полностью обессилев, Гарри споткнулся и поддался гравитации. Он упал в серую пыль, и его сознание как будто потухло, отключившись от грома с огнём.

— Наблюдай, — проговорил голос во тьме.

Гарри не послушался. Он и так насмотрелся. Однако голос показался ему знакомым. Но напомнил он не конкретное лицо, а скорей ощущение, запах. Воздух был густым от серы. На Гарри нахлынуло чувство стыда, и его увлекло туда, откуда он уже и не надеялся выбраться. А затем он услышал другой голос — голос, пробудивший совсем другие ассоциации, и Д’Амур пошевелился.

— Гарольд?

Это был Кез. Гарри слышал его довольно отчётливо. Он открыл глаза. Кез сидел рядом на корточках.

— Славное ты время выбрал, чтобы на задницу шлёпнуться, — сказал он.

Говорил он тихо, почти шепотом.

Гарри оперся на локоть, задрал голову и взглянул на небеса.

— Долго я был в отключке? Куда подевались молнии?

— С минуту, а то и меньше. Мы едва различали друг дружку, а затем появился арочный проход. Херяк — и вот он, стоит. Сам глянь, — Кез указал на вершину откоса — туда, где виднелся разрыв в пространстве. — Вот прошли мы через него…

В дальнем конце прохода между двумя пейзажами мельтешили молнии.

— … и очутились здесь, — договорил Кез.

Гарри заставил своё ноющее тело скрутиться в сидячее положение и осмотрелся. Огромные машины пропали, и серую пыль, в которой они лежали, заменила галька: она покрывала отлогий, усеянный кустарниками и хлипкими деревцами откос, спускавшийся к безупречно чистому водоёму. Лана сидела в нескольких ярдах от Дейла и таращилась на воду. Дейл же подобрался поближе — судя по всему, он пытался оценить, пригодна ли вода для питья.

— Яне догоняю, — покачал головой Гарри. — Где Иглодятел? Мы шли за ним по пятам, а теперь…

— Батате ка джизисимо! — перебил Гарри пронзительный женский вопль.

— Какого хера? — изумился Кез.

— Думаю, сейчас мы всё узнаем, хочется нам этого или нет, — сказал Гарри.

У Разорителей не хватило времени даже достать оружие, как из-за дюны появилось какое-то существо. Оно было женского пола и напоминало изуродованного демона: приземистое, фута в три с половиной в высоту, с лысой головой, бывшей по форме и пропорциям в точности, как у человеческого зародыша. Тварь была нагой, но с головы до пят её покрывал густой слой грязи. Увидав Разорителей, она замерла на месте, но, несмотря на их защитные позы, губы этой странной женщины вытянулись в широкую улыбку.

— Батате ка джизисимо? — повторила она.

Никто не проронил ни звука в ответ, и она повторила последнее слово помедленней — как для тупиц.

— Джи-зи-си-мо?

— Ребята, вы что-то поняли? — поинтересовался у друзей Гарри.

Он поднялся на ноги, держа руку у припрятанного ножа.

— Никак нет, — отозвалась Лана.

— Ничегошечки, — покачал головой Кез.

За спиной демонессы послышалось шуршание гальки, и по пляжу разлилось тёплое сияние. В поле зрения показались несколько крупных шаров, сотканных из огненных протуберанцев. Они левитировали в двух футах от земли, но, поравнявшись с демонессой, сферы взмыли ввысь и зависли над пляжем светящейся аркой.

Из-за дюны явилось ещё тридцать демонов обоих полов. Как и у первоприбывшей, их тела были необычных пропорций, и наготу прикрывал только густой слой болота — благодаря этой грязи свалявшиеся в дреды волосы приобрели вид серых, наполовину затвердевших сталактитов.

Гарри отпустил рукоятку ножа и вздохнул.

— Если это ловушка, я так устал, что мне по фигу.

Племя подошло поближе, и из толпы явилась ещё одна демонесса. Она была очень старой: её груди болтались на теле иссохшими тряпками, а дредлоки черкали по земле.

— Гарри Д’Амур — проговорила она. — Свидетель.

— Что? — встрепенулся тот. — Кто вам это сказал?

— Чёрный Нутром, — отозвался демон мужского пола.

Голос его звучал так же чётко и уверенно, как и у его сородичей.

— Он приходить раньше. У него быть слепая женщина. Он сказать ты прийти за ним. Чтобы свидетельствовать.

— Значит, он ошибся, — ответил Гарри.

— Две сотни да один да тридцать демонов ты убил, — заговорил ещё один член племени — демон помоложе, который безо всякой на то причины демонстрировал приличных размеров эрегированный член, с которым он забавлялся, пока говорил. — Гарри Д’Амур, истребитель бесовщины.

— Учёт я не веду, — сказал Гарри. — Но если ты будешь и дальше теребонькать свою штуковину, то и сам присоединишься к тем двум сотням.

Ремарка вызвала волну неодобрительного бормотания.

— Этого не случится, — твердо проговорил один демон. — Мы слишком близко к тому, кто спать. Это святое место.

— Тот, кто спит? — тихо изумился Дейл. — Встречал я дрэг-квинов^[58] с прозвищами и пострашней.

— О ком речь? — переспросил Гарри, бросив на Дейла укоризненный взгляд.

— Он есть она есть оно есть всё.

Это изречение заработало несколько одобрительных возгласов, и оно эхом прокатилось толпой: «Он есть она есть оно есть всё!»

— Не знал я, что в Аду царит многобожие, — хмыкнул Гарри.

— Скоро ты узнать правду, Гарри Д'Амур, — сказала старая демонесса. — Мы, Азил, тебя отплавить.

Она указала скрюченным пальцем в сторону берега — там трудилась команда демонов с анатомией ещё причудливей, чем у антуража старухи; они как раз вытягивали на берег три красивейше сработанных резных судна.

— Лодки? — удивился Гарри. — Для нас?

— Азил помочь свидетель свидетельствовать. Чёрный Нутром приказать.

— Этот сраный день становится всё чудесатей и чудесатей.

21

Азил помогли Разорителям спуститься к воде. Гарри увидел, что каждая лодка могла вместить, самое меньшее, с десяток людей. Они с друзьями сгрудились вместе. Пока старая демонесса вещала, Гарри понял, что его беспокоят земные идиомы — точнее, их применение к инфернальным реалиям. К примеру, кому это в Аду могла понадобиться ледяная вода?^[59] Тут же можно задницу отморозить!

— Одна лодка для Спасатели, — говорила демонесса. — На случай, если ярость озера опрокинуть лодка, понимать?

— Да на воде ни волны, ни ряби, — нахмурилась Лана.

— Ку’ото, — ответила демонесса.

— Gesundheit^[60], — сказал Дейл.

— Ладно. А другие лодки для чего? — Гарри кивнул на второе судно.

В него грузилось целых девять пассажиров. Все — демоны. Четверо из них были всего лишь подростками. Их разбили на пары и отвели на нос лодки. Они стали в два ряда, опустились на колени и склонили головы. Сзади к ним подошёл Азил куда постарше — мужского пола и куда старше главенствующей демонессы. Он тоже стал на колени и опустил голову. Четвёрка сильных, молодых демонов взялась за вёсла.

— А-а, — протянула старуха, по-кошачьи подёргивая хвостом. — Мы не без надежда. Но если кровь литься, быть их кровь.

— О чём она, о жертвоприношении? — переспросила Лана. — Я в этом не участвую.

— Гарри Д’Амур. Свидетель. Азил помочь. Пожалуйста. Если Гарри Д’Амур вернуться живым, Азил вести к черветочина.

— Не без надежды? Черви? Кровь? Ты, блять, о чём вообще?

— Чёрный Нутром ждать.

Толпой демонов прокатился благоговейный шепот.

— Да-да, Чёрный Нутром. Единственное из всей вашей болтовни, в чём есть хоть какой-то смысл. Норма была при нём?

Азил смолкли. Гарри бросил взгляд на друзей, затем посмотрел на демонов и повторил свой вопрос.

— Норма. Женщина. Слепая. Человек. Старая. Ну?

И опять его расспросы встретили озадаченной тишиной.

— Гарри, — Лана коснулась его руки, — пошли. Они ничего не знают.

Но Д’Амур решил надавить на Азил еще один, последний раз.

— Чёрный Нутром. Может, он говорил обо мне что-то ещё? Кроме того, что я — его свидетель? Оставил какое-то послание?

— A-а, послание! — оживилась старая демонесса. — Да! Да! Чёрный Нутром говорить послание. Чёрный Нутром говорить: «Д’Амура на лодку…» — она указала на берег, — «… иначе Без Глаз уснуть навсегда».

Гарри услышал то, что хотел.

— Ну, хорошо, мы не заставим себя ждать, — сказал он и направился к лодкам.

— Гарольд, ты уверен? — спросил Кез.

— Ты же слышал, что сказала карга. «Без Глаз». Это Норма. И «уснуть навсегда», — говорил Гарри, взбираясь на борт средней лодки, — думаю, здесь можно обойтись без объяснений.

Остальные Разорители молча взошли на борт следом за Д’Амуром, и всего за пару ритмичных взмахов весел три судна уже скользили по чёрной глади необъятного озера. Гарри оглянулся через плечо: пляж превратился в мерцающую, светлую полоску, и она уменьшалась с каждым взмахом весел. Д'Амур смотрел, пока оставшуюся на берегу старую демонессу не поглотил горизонт, оставив детектива и его спутников посреди сверхъестественно спокойных вод Адского Озера.

За этим последовал период любопытного умиротворения. Единственными слышимыми звуками были плеск весел — хлюп, плюх, хлюп, плюх — и мягкое шуршание лодок, льнущих вперед по кристально чистым водам. Гарри напряженно всматривался во тьму, пытаясь разглядеть их цель. Над озером довлел грозовой вал колоссальных размеров. По крайней мере, так подсказали Д'Амуру его глаза. Однако уже в следующий миг тучи показались ему вовсе не тучами, а зданием, стремившимся ввысь с такой дерзостью, что верхние её шпили едва не упирались в каменный небосвод. Но стоило его глазам распознать очертания постройки, как она растворилась, превратившись в ничто — в пустоту. Наконец Гарри обернулся к друзьям:

— Так что у нас на конце радуги? Есть какие-либо догадки?

— Святилище, — отозвался один из гребцов.

— Кому? Чему?

Второй гребец внезапно обеспокоился и, подняв палец к губам, шикнул на товарища.

В следующий миг все четыре демона выдернули весла из воды. Лодка бесшумно скользила себе по мирной воде, и в тишине Гарри понял озабоченность демона: он расслышал медленный, болезненный скрежет огромных колёс — казалось, будто заработал некий, многие столетия хранивший безмолвие механизм, и теперь его шестерни отряхивали сон и приводили в движение древнее гигантское тело. Установить источник шума было невозможно. Казалось, он исходил отовсюду одновременно.

— Ку'ото… — прошептал Гарри.

Гребец молча кивнул и указал пальцем на воду.

Гарри перегнулся через край лодки, прижмурился и почувствовал, как у него свело внутренности: не мигая смотрел он, как в чистых водах извивается пульсирующее тело гиганта. Д’Амур не стал себе врать, будто догадывается о размерах или форме существа. Никогда он не видывал подобных обитателей водных глубин. Оно напоминало огромную многоножку, и сквозь прозрачный панцирь виднелись его узловатые внутренности.

И тут чудовище повернуло к Д'Амуру своё лицо и посмотрело прямо на него. Голову чудища покрывали её такие же хитиновые пластины, что и его тело, только абсолютно непрозрачные. Гарри почудилось, что эта чешуйчатая, лишенная эмоций тварь вперила свой взгляд прямо в его глаза. Наконец, насмотревшись на человека, левиафан развёл в стороны лицевые пластины и явил свою истинную физиономию.

Лицо чудовища было около тридцати футов от макушки до подбородка, и даже в такой огромной морде явно угадывалась человечность. Вертикальные прорези, сфокусированные на Д’Амуре, окольцовывал молочного цвета белок, и сами глаза сидели в глубоких глазницах. Плоский нос зиял дыхательными отверстиями и мало чем отличался от рыла летучей мыши, однако рот был вполне людским. Даже сейчас губы твари кривились в подобии улыбки, открывая два ряда тонких, ядовитых зубов голубого оттенка. Не переставая улыбаться, оно распахнуло зрачки, да так широко, что белки спрятались глубоко под веки чудовища, оставив в глазах одну черноту. Не сводя взгляд с Гарри, тварь начала подыматься: телом прокатывались перистальтические волны, и мириады лап загребали воду, устремляя исполинское, словно бесконечное тело к поверхности. Д’Амур наблюдал за зверем, бросая ему молчаливый вызов.

Пока левиафан плыл к поверхности, Гарри понял, как он обманулся насчёт глубины озера. Никогда раньше ему не приходилось всматриваться в толщи столь чистой воды, посему он предположил, что Ку’ото находился относительно близко к поверхности. Он ошибся. Озеро было глубоким, очень глубоким, и Гарри не мог оценить истинные размеры устремившегося к его лодке чудовища. Верхние два сегмента левиафана были величиной с голубого кита, но, вопреки габаритам, плыл Ку’ото с невероятной грацией — движения его конечностей, волнообразные взмахи тела очаровывали.

Из транса Гарри выдернул голос Кеза:

— Ёб. Не могу я на это смотреть.

— Тс-с, — шикнул Дейл.

— Боже милостивый, неужели это всё взаправду? — пробормотала Лана.

Гарри поднял голову и с удивлением обнаружил, что речь шла не о Ку’ото. Они до сих пор не подозревали о титаническом существе под их крошечной лодкой. Вместо этого они прикипели взглядами к первому судну: старик, сидевший позади молодых Азил, поднялся с колен, а юноши уже стояли, запрокинув головы и оголив шеи.

— Яз Нат, их. Ку’ото, рих, — проговорил старейшина.

Лезвие вспороло нежную плоть первого юнца, и молодого демона тут же предали воде. Благодаря грузилам на его ногах, он быстро пошел ко дну. Кровь била с точных разрезов пульсирующими потоками и клубилась вокруг тела алыми разводами. Как только он упал за борт, гребцы налегли на вёсла, и лодки ринулись вперёд с удвоенной скоростью.

Молодой демон из последних сил старался сделать последний вдох, но захлёбывался собственной кровью. От этого зрелища Гарри стало дурно, и в его разум прокрались воспоминания о злополучной ночи, когда лишился напарника: Шмаря зовёт на помощь, а он просто смотрит. Тогда в Нью-Йорке произошло убийство. Творившееся же на его глазах было жертвоприношением, но Гарри задумался, различают ли демоны эти два понятия.

— Ребята, смотрите вперёд, — сказал Гарри, и вернулся взглядом к плывущему под ними левиафану. — Это не наше дело.

Турбулентность вокруг лодки становилась всё более порывчатой, и когда они проплывали над чудищем, сквозь кровавую воду Гарри увидел, как колоссальная тварь распахнула свой зев и всосала труп юного демона.

— Твою дивизию, — выдохнула Лана.

— Я же просил смотреть вперёд, — сказал Гарри.

— Что такое? — встрепенулся Дейл.

— Фигня в том, — отозвалась Лана, — что как только я скажу «не смотри вниз», ты…

— О, Боже правый, — охнул Дейл.

— Вот именно, — кивнула Лана. — Голосую за то, чтобы вернуться.

— Поддерживаю, — сказал Дейл.

Вниз не смотрел только Кез. Он сидел с закрытыми глазами и дрожал — очевидно, не просто от холодной погоды.

— Я уже насмотрелся, — сказал он. — И я знаю, что повидать предстоит ещё много всякого. Так что если вы не против, эту ерунду я попросту пережду.

Дейл взял Кеза за руку и стиснул её. Гарри поднял глаза и увидел, что они уже почти у цели — противоположный берег озера был уже совсем близко. Они проплыли ещё немного, а затем гребцы выпрыгнули из лодки и быстренько вытащили её на каменистый берег. У них были все причины спешить: озеро неистовствовало — оно бугрилось, пузырилось и бурлило, потревоженное извивающимся телом Ку’ото. Пенистая волна опрокинула вторую лодку, и все её пассажиры попадали в буйные воды. Гарри бросился в средоточие этого хаоса и вытянул на берег нескольких Азил. Не успели все демоны выбраться на сушу, как появилась третья лодка: она неслась вперед на гребне мощной волны, и её буквально вышвырнуло на сушу. Все, за исключением принесённого в жертву юноши, добрались до противоположного берега без каких-либо увечий. Нетвёрдой походкой Гарри отошел от остальных и взобрался повыше, дабы взглянуть, что же, как он выразился, лежит на этом конце радуги. От увиденного у него едва не подкосились ноги.

Высившаяся перед ним башня была размеров таких колоссальных, что разум Гарри отказывался осознать её размеры. Изваяние вздымалось к таким невообразимым высотам, что было не рассмотреть, где заканчивается этот небоскрёб, а где начинается само небо. Вне всяких сомнений, это было творение Люцифера. Начиная невероятной детализации каменными ступеньками, на которых как раз стоял Д'Амур, и заканчивая наивысшими шпилями необъятного количества (человеческий мозг попросту не мог сосчитать их множество), — всё это было делом рук Дьявола. Зрелище наполнило Гарри ужасом и, в равной степени, благоговейным трепетом.

Гарри не очень разбирался в архитектуре, но знал достаточно, чтобы сразу понять — перед ним творение, вдохновившее целый архитектурный стиль в мире живых. Путешествуя по Европе, он побывал в некоторых из этих готических творений: в барселонском Соборе Святого Креста и Святой Евлалии, в Соборе Бордо и, конечно же, в Шартрском соборе, где он однажды нашел убежище после того, как прикончил демона на ослеплённых метелью улицах — тот заманивал к себе детей с помощью исковерканных считалочек.

Какими бы амбициозными и вычурными ни были земные постройки, не одна из них не могла сравниться с этим громадным сооружением. Контрафорс на контрафорсе, шпиль на шпиле — собор стремился ввысь с высокомерием, о котором могло помыслить лишь существо с невероятной самоуверенностью. Не говоря уже о том, чтобы воплотить эти фантазии в жизнь.

Гарри вспомнил об огромных, изъеденных возрастом механизмах, усеивавших их путь к этому месту. Он ошибся — то были останки не боевых машин, а обломки механизмов, построенных для добычи камней и последующей их транспортировки к каменщикам, которые обрабатывали их до полной готовности — готовности занять своё место в колоссальном творении Владыки Ада.

Но даже для существа с силами павшего ангела постройка такого собора была нелёгкой задачей. Превращение небесных воинов, изгнанных вместе с ним, равно как и последующих инфернальных поколений, рождённых в результате совращений да изнасилований земных тварей, в каменщиков, зодчих фундаментов и башен, необходимых для постройки этого здания, должно было довести разум и амбиции Люцифера до предела их возможностей. Но каким-то образом у него всё получилось.

— Кто-нибудь из вас слыхал о разорении Ада? — нарушил молчание Дейл.

Никто не ответил.

— Оно также известно, как сошествие Христа в Ад, — объяснил он. — Где-то между распятием и Воскрешением Иисус спустился в Преисподнюю и освободил множество проклятых душ. Затем он вернулся на Землю и разорвал смертные путы. Вроде как это была первая и последняя амнистия в Аду.

— Если это так… а случались здесь вещи и куда странней… значит, отсюда есть выход.

— Deus ex Inferis? — переспросил Гарри. — Пройти по его стопам будет непросто^[61].

Книга третья Гореносная звезда

Никто из нас не слышал эту историю в подаче Дьявола, ведь всю книгу написал Бог.

Анатоль Франс^[62]

1

Д'Амур предложил всем разделиться и поискать вход в собор. Лана с Дейлом в компании нескольких демонов направились в одну сторону, а Гарри с Кезом двинулись в другую. Д'Амур шел вдоль ближней к озеру стены, и ему подумалось, что если в мире что-то и взывало к творцу своего зодчего «Посмотри, что создал я, Отец! Ты горд ли ты мной?», то это собор Люцифера. Гарри предположил, что мольба осталась без ответа.

Осматривая постройку в поисках какого-либо входа, он заметил, как спокойствие водной глади потревожил Ку’ото — словно в напоминание о своём присутствии, чудовище перевернулось, махнув над поверхностью озера одной из сегментированных лап. Гарри перевёл внимание с озера на собор и пошел к фасаду здания. Кез тенью следовал за ним.

— Вот гадство, — сказал Гарри, обернувшись к Кезу, — с этой стороны двери нет.

— Да, я тоже ничего не вижу, — возразил Кез. — Но мы оба знаем, что это ещё ничего не значит.

— Ну ты мудрец, Кез.

— Гарольд, не подтрунивай. Вот придёшь набивать новую татуировку, а моя рука возьмёт да вздрогнет.

— Кез, дружище, ты мне лучше вот что скажи: зачем вбухивать во что-то столько труда и никому потом не показывать?

Кез взглянул на богомерзкую постройку и пожал плечами.

— Хотелось бы знать.

— Ага, — отозвался Гарри, рассматривая шпили собора. — Может, проход где-то там. Согласно логике, царящей в этом богом забытом месте, это было бы…

— Д'Амур! Д'Амур!

— Это Лана, — сказал Кез.

— Да, вижу, — кивнул Гарри.

Лана бежала к ним.

— В чём дело? — крикнул ей Д'Амур.

Лана ответилаодносложно:

— Дверь!

Вход в собор находился в заднем фасаде здания, а сами двери возвышались на пятнадцать футов^[63] и были сработаны из тёмной, изъеденной невзгодами древесиной, из которой торчали ряды железных пирамидок — шляпки вколоченных гвоздей. Одна из створок была приоткрыта, однако внутри царил таинственный мрак, полностью скрывавший убранство святилища.

— Дело только во мне, или у кого-то ещё волосы на голове шевелятся? — спросила Лана.

— Ещё как шевелятся, — кивнул Гарри.

Он боялся, что татуировки могли ошалеть от царившей вокруг опасности и перестать работать. Однако стоя у портала великанских размеров и блуждая взглядом по узорчатым аркам, он почувствовал, как татуировки яростно содрогнулись. И все же их предупреждение было не в силах что-либо изменить — Гарри искал дверь не для того, чтобы остановиться на пороге.

— Хорошо, — сказал он, — чтобы не было непоняток: не стоит геройствовать. Героев здесь не бывает — есть лишь мёртвые и не мёртвые. Ясно?

— А что, если умрёшь в Аду? — поинтересовался Дейл, всматриваясь в щель между дверьми.

— Узнаешь — поделись, — сказал Гарри.

С этими словами он вошёл в собор Люцифера. Он сделал шага четыре и замер в ожидании, пока привыкнут глаза — ему хотелось посмотреть, что собой представляет интерьер. Наконец, тьма отступила, и убранство святилища открылось ему. Этот вид заполнил всё поле его зрения — от пола до сводчатых потолков, удерживаемых колоннами таких размеров, что и мамонтовое дерево рядом с ним показалось бы кустиком, — но Д'Амур не мог до конца понять, что же показывают ему его глаза.

Всё, что не имело первостепенной важности для целостности постройки, — каменная кладка, титанические колонны, ребристые своды и витиеватая резьба — казалось призрачным, и благодаря их прозрачности Д'Амур мог видеть все смежные помещения. Весь интерьер полнился трудами сотен амбициозных мастеров, чьи свершения отрицали любые законы физики. От пола вздымалось с полтысячи тощих, костлявых башен, которые терялись в хитросплетении железных прутьев под потолком. А ещё лестницы: одни тянулись прямо вверх, а другие виляли зигзагами лестничных маршей, подвешенных между колоннами. Но стоило Гарри похвалить себя за то, что он, наконец, начал немного понимать архитектуру собора, как здание выкидывало новый умопомрачительный сюрприз. Кое-где виднелись подобия строительных подмостей, которые словно оказались во власти тауматургических пауков, и те наплели огромных, вертикальных сетей, стремившихся к элегантности, но то и дело низвергавшихся в хаос — они завивались бесконечными спиралями лестниц и щетинились копьевидными колючками. И по всему этому фантасмагорическому интерьеру двигались огромные, удивительные машины: формой они напоминали кристаллические человеческие скелеты в прозрачных оболочках, и они без остановки курсировали по коридорам, передвигаясь как в величественных процессиях, так в гордом одиночестве.

Собор кишел этими изысками и приспособлениями, и лишь усугублял царившую в нём таинственность. Гарри просто стоял и смотрел. Он был одновременно и пленён, и несколько разочарован — это никак не совпадало с его ожиданиями. Его столкновения с Адом всегда имели материальный характер. Душа демона (если у демонов вообще были души) знала природу физического бытия: его отягощали сладострастие, прожорливость и гонка за ощущениями. Гарри всегда считал, что если он когда-либо столкнётся с Дьяволом, он столкнётся и с воплощением этой философии. Он всегда думал, что Сатана восседает в средоточии плотских излишеств. Однако в представших перед ним огромных, шепчущих силуэтах Д’Амур не увидел и намёка на очаг разврата, напротив — зрелище было умиротворяющим и по-своему прекрасным. Где здесь, в мире вуалей и грёз, нашлось место Дьяволу? У Гарри это в голове не укладывалось.

— Гарольд?

Голос Кеза. Он вернул Д'Амура к реальности. Гарри оторвал взгляд от машин, опустил голову и понял, что все смотрят на него.

— Пардон? — переспросил он.

— Ты услышал хоть что-то, что я сказал?

С секунду он изумлённо таращился на друзей, пытаясь подобрать слова в ответ, но не справился и отрицательно покачал головой.

— Не теряйся, окей? Ты нам нужен, — Кез попытался улыбнуться.

— Да отвянь ты. Со мной порядок. Просто… я ожидал чего-то другого.

— Окей. Просто проверяю. Кажется, Дейл нашел ход в подвал.

Как по сигналу, за спиной Гарри из-под земли высунулась голова Дейла.

— Они определенно пошли этой дорогой, — сказал Дейл. — Я до сих пор чую их. Опять прыжок в неизвестность. Ну, что поделать… вперед! Если не мы — то кто?

— Сказал, как Боженька, — кивнул Гарри и пошел к Дейлу. — Держись, Норма. Мы уже совсем рядом.

Сперва Д'Амуру показалось, что его товарищ левитировал, но когда он пересёк огромное фойе и подошел ближе, то понял, что Дейл стоит на призрачно-прозрачной лестнице. Очевидно, ступеньки легко выдерживали вес человека, но Гарри никак не мог решиться. Наконец, он потрогал едва различимую лестницу носком ботинка, затем топнул, проверяя её на прочность, и, убедившись в её непоколебимости, начал спускаться вниз.

2

— Наконец-то встречусь со своим Королём, — выдохнул Жрец Ада.

Обращался он к Норме. Вместе с отрядом солдат они стояли в вестибюле на нижнем этаже Люциферовой башни.

— Ничто уже не будет, как прежде, — он обернулся к воинам. — Ваша обязанность — ждать здесь до тех пор, пока вам не прикажут обратное.

— Да, милорд, — ответили они в унисон, с явной дрожью в голосах.

Киновит повернулся к ним спиной и воззрился на дверь. Как и всё остальное в этом экстравагантном соборе, дверь украшал орнамент: мастер вырезал на деревянной поверхности сотни строчек с иероглифами, не знакомых даже Жрецу.

Киновит изучил все языки, — даже семиотику тварей, чье присутствие в Преисподней едва замечалось, не говоря уже о земном мире, — потому даже по беглому взгляду на письмена ему стало понятно, что доселе он ничего подобного не встречал. Урок был ясен: сколько бы знаний он ни поглотил в подготовке к встрече с Любимым Ангелом Божьим, полной готовности ему никогда не достичь. Даже переваренных и усвоенных вместилищ всех когда-либо существовавших библиотек было недостаточно.

Киновит тихо выдохнул, и его лицо приняло смиренное выражение, казавшееся совершенно чуждым его внешности. Он был не из раболепных тварей. Однако за все эти годы он услышал немало рассказов о том, как легко вызвать гнев Дьявола. Эту ошибку он повторять не собирался. Не теперь.

С окаменевшим лицом он взялся за дверную ручку и повернул её. Дверь отозвалась тут же, но не открывшись: по миниатюрным рядам тайных письмен пробежал огонёк. То тут, то там загорались и гасли глифы. Жрец Ада решил, что на его глазах вершилась расшифровка некоего кода — буквы предавались жертвенному огню по законам, чьи принципы были вне его понимания. Сканирование строчек продолжалось до самого низа двери и резко оборвалось на последнем символе.

С трудом сдерживая нетерпение, Киновит ждал. Секунды шли, превращались в минуты. Дверь не двигалась. Жрецу Ада редко не было, что сказать (равно как и сделать), однако на этот раз он действительно озадачился. Призрачные картины событий, приведших его в это место, возникли и выстроились пред его внутренним взором во всей окровавленной красе: колдуны в своих пентхаусах и тайных убежищах, изрыгавшие проклятия, пока киновитские крюки рвали их плоть и сгибали кости под углами, не предусмотренными природой. Практически все расстались со всеми секретами ради быстрой смерти за своё послушание.

Ещё он увидал запятнанные, пожелтевшие страницы редчайших книг по магии — книг, содержавших описания всевозможных законов, иерархий, призывных и защитных ритуалов; книг, заученных им на память; книг, преданных огню, как только он с ними закончил, дабы их знаниями располагал лишь один владелец.

И всё это время — убивая, поглощая, двигаясь дальше — он лелеял мысль о том, каково будет изучить, наконец, всё, что только можно, и почувствовать себя готовым к встрече с Падшим, каково будет присягнуть на верность его Величеству. Но вот он здесь преисполненный знаниями и амбициями, пропитанный убийством с головы до пят, а дверь отказывается распахнуться.

Ярость вскипела в нём, и он поднял руки, даже не отдавая себе в этом отчёта, а из его глотки вырвался звук, в котором слышались предсмертные вопли всех умерщвлённых ради того, чтобы он мог добраться до этого места. Воздетые кверху руки сжались в кулаки и обрушились на замысловатую, непостижимую дверь, неся в том ударе неумолимую силу знания, стремившегося к божественным высотам. Звук, с которыми они опустились на дверь, был не ударом плоти о дерево — то был грохот сейсмических масштабов, от которого стены и пол покрылись трещинами, а с потолка посыпались мраморные плиты. Однако стражники не ослушались приказания повелителя. Они не сходили с места, отбиваясь от камней и круша плиты, которые могли причинить вред их слепой подопечной.

— Что происходит? — спросила Норма.

Прежде, чем кто-либо из солдат успел ей ответить, кулаки Жреца опустились на дверь во второй раз, и сила удара лишь усугубила повреждения, учинённые первым. В полу образовалась трещина шириной в ярд — она пересекала вестибюль от левого нижнего угла дверей до лестницы и продолжила взбираться по ступенькам, петляя от стены к стене. Киновит не обернулся, чтобы оценить нанесённый ущерб, ведь дверь всё еще насмехалась над ним. На миг он замер, разглядывая деревянную поверхность в поисках хотя бы малейшей царапины или трещины — любого свидетельства, что его атака взымает хоть какое-то действие. Проклятая дверь была невредима.

Он приложился к ней плечом, и его члены разбухли от переполнявшего его бешенства. Сановное облачение киновита загрубело и потеряло эластичность от крови, пролитой в бессчётных комнатах, в которых он искушал и пытал хранителей необходимых ему знаний, и теперь одежды рвались. В тех местах, где они были сшиты с плотью демона, сотрясавшая его ярость открыла новые раны. Кровь Жреца заструилась по заскорузлым складкам его наряда.

Он подставил руки под алые ручейки, однако кровь текла медленно, неподобающе медленно, и он впился ногтями в участки на своей груди, где виднелись освежеванные мускулы, — в раны, которым не позволяли затянуться щепетильным скоблением их поверхности. Затем киновит отвернул обрывки кожи и плоти, снял с пояса два ножа с короткими лезвиями (эти инструменты он берёг для тщательной работы над особо непокорными личностями) и впервые за всё своё существование использовал их на себе: лезвием в форме крюка он резал вены, прямой же клинок просто загонял в кости с мускулами, тянул его вверх, затем выдергивал и наносил себе новый порез. Кровь хлынула из его тела; из вен било ключом. Киновит поднял алые кулаки и грохнул ими о дверь — так же, как и в первый раз. Кровь запустила новое, сверхбыстрое сканирование строчек с крохотными иероглифами, и казалось, что они все горят.

Однако Жрец Ада не стал любоваться этим откликом. Питаемый гневом, он безостановочно бил по двери — кровь брызгала из его груди, орошая его руки, а демон всё колотил по упёртому дереву. А затем послышался звук, подобный шороху разом ожившей тысячи подшипников.

Внезапно киновит остановился и впервые заметил, что огненные глифы начали двигаться и вращались, а их свечение разгоралось всё ярче. Он глянул вниз и увидел, что алые лужи у его ног тоже пришли в движение: вопреки законам гравитации, кровь вытягивалась в ручьи и тянулась к двери. От нижнего правого угла и справа налево нечитаемый текст воспламенился: глифы вспыхивали белым полымем и перегорали — один за другим, пока не испепелялась целая строка, и огонь бежал дальше, справа налево, снова и снова. Скорость всё нарастала, и третья строчка сгорела в два раза быстрей первой, а шестая — вдвое быстрее третьей.

Дверь отворялась.

Демон знал, что ещё полминуты, и ему откроются покои Люцифера. Он уже чувствовал, как его лицо и тело омывают волны холодного воздуха. Носовые пазухи пронзил горький аромат. Киновит задумался, не огласить ли своё присутствие, но в голову ему не приходило ничего достойного столь судьбоносной минуты, и он решил не сотрясать воздух зря. Жрец Ада не сомневался, что силы, ждавшие его внутри, и так всё знали о визитёре. Он решил, что лучше сохранить уважительное молчание и говорить, только если к нему обратятся.

Вспыхнула и погасла последняя строчка, и дверь отворилась полностью. Киновит ждал, затаив дыхание, рассчитывая на приглашение войти, но в ответ не слышалось ни звука. Спустя какое-то время демон взял инициативу на себя, переступил порог и вошел в зал.

Первым делом он заметил, что источники света находились у пола: из вмонтированных в мрамор невидимых подсвечников вырывались тысячи огоньков высотой в палец, и все они горели могильным холодом. Их свет иллюминировал зал, который ничем не напоминал ни выспренный фасад собора, ни преисполненный недоделанными вещами интерьер.

Жрец увидел, что в ширину это помещение было почти таким же, как и сам собор. Глубина же его являлась полной загадкой. Пространство занимали поршни со шкивами да цилиндры с коленчатыми валами, и вся эта машинерия громоздилась под потолком в сложных, гудящих соцветиях, спускавшихся вниз к механизмам, некогда пребывавшим в исступлённом движении. Это оборудование размещалось вокруг в порядке, подобном византийским узорам, и блокировали поле зрения киновита — он не мог определить истинный размер зала.

Детали всё еще сияли чистотой — так, словно их регулярно начищали. Однако следов недавнего использования устройств не находилось. Поршни были отполированы, но не смазаны, а пол под таинственными, опутанными трубами механизмами, — сух. Мрамор не пятнала ни единая капля жидкости, которая могла бы просочиться сквозь неплотно завинченное сочленение или же через трещину в одном из резервуаров из стекла и железа (каждый был размером со свернувшегося калачиком человека) — эти сосуды являлись частью конструкции нескольких механизмов и казались элементами некой древней астролябии. Вместе они напоминали мёрзлых спутников мёртвого солнца.

Для Жреца Ада их назначение было таким же непостижимым, как и строчки иероглифов на двери. Но не ему в этом разбираться. Он просто шел вперед, продвигаясь от меньших деталей к большим — киновит решил, что раз механизмы увеличиваются, возрастает и их значимость. Этот принцип таил в себе лишь одну проблему: чем дальше он отходил от дверей, чем ближе (по его мнению) он подбирался к создателю этой молчаливой машинерии, тем чаще ему попадались механизмы столь огромные, что их громады полностью перекрывали ему ход — пять раз ему приходилось искать обход, и когда лаз обнаруживался, демон значительно отклонялся от намеченного маршрута. Киновит понял, что попал в лабиринт и накрепко запутался в его хитросплетении. Но об обратной дороге он даже не помышлял — позади не осталось ни витальности, ни удовольствия, способных прельстить его своим вкусом. Всю свою жизнь он шел к этому лабиринту и существу, которое ждало его в сердцевине собора.

Взглянув наверх, он увидел, что в мраморе вырезали отверстия замысловатых форм — благодаря им открывался доступ к трубам, сконструированные таким хитрым образом, что со стороны они напоминали клубок спящих змей. Жрец заметил, что капилляры стеклянных сфер соединялись короткими трубочками толщиной с мизинец — они свисали с потолка сотнями нитей, по пути к полу лениво сплетаясь в подобие канатов и верёвок. Эти красивые, блестящие фасады ничем не выдавали назначение самих устройств. Киновит оказался в мире, воплощённом разумом настолько более совершенным, что демон мог лишь надеяться уловить хоть толику, хоть проблеск царившей здесь тайны.

Жрец замер на миг, дабы насладиться внезапно нахлынувшим удовольствием. Его повелитель был неподалёку. Он чувствовал это мозгом костей и кончиками пальцев. Демон ещё раз поднял глаза и присмотрелся к тому, как спускались трубы от вспомогательных двигателей. Эти моторы находились на верхних ярусах собора, а тянувшиеся от них шланги и усеянные выпуклостями трубы собирались воедино в десяти ярдах от места, где стоял киновит.

Усвой он то крайне упрямое заклинание, позволявшее невредимо проходить сквозь твёрдые тела, он бы отправился прямиком к месту схождения труб, ведь, несомненно, именно там дожидался его хозяин собора — дожидался и наблюдал за вторженцем, чтобы понять, способен ли новоприбывший пробраться в сердце безмолвных двигателей, достоин ли он аудиенции с Утренней Звездой. Что произойдёт, когда он, наконец, окажется у трона своего повелителя? Запустит ли эти огромные двигатели слово, которое прошепчет их творец? Вознаградит ли он киновита за упорство и безжалостность, явит ли слуге своему шедевр Дьявола в работе?

Жрец Ада зафиксировал взгляд на свившихся воедино артериях и, ускорив шаг, двинулся к месту, над которым зависло их сплетение. Поворот, еще один поворот, и ещё один… Даже теперь, когда он был так близок, лабиринт пытался одурачить его, и дразнил изгибами пути, как вдруг киновит завернул за последний угол и понял, что его путешествие закончилось.

3

Гарри сошел с последней ступеньки и увидел результат киновитовых трудов — обломки дверей в Люциферов бункер. Вскоре к нему присоединилась Лана, и следом за ней в вестибюль спустились Дейл и Кез. Им открылось одинаковое зрелище: в двадцати футах от них лежала куча огромных мраморных обломков. Во все стороны тянулись широкие трещины, и некоторые разломы оказались такими сильными, что их зигзаги петляли даже под ногами усталых путников.

— Что за хуйня здесь стряслась? — спросил Гарри.

В ответ на его слова из глубины вестибюля послышался обеспокоенный голос:

— Гарри? Это ты?

— Норма! — крикнул Д'Амур.

— Норма! — расплылся в улыбке Кез. — Господи Боже, дорогая моя! Где ты?

Норма возникла в проходе. Чтобы не упасть, она вцепилась за дверной косяк.

— О, зори ясные! — воскликнула она. — Это вы! Я не верила своим ушам, но это правда вы!

Гарри замер, увидев, в каком она состоянии. Пускай заклинания Феликссона утолили боль, тело они не излечили — Норму покрывали тёмные синяки и кровоточие раны.

— Господи Исусе! Это он так с тобой? Да я его, блять…

— Гарри, обними же меня, дубина.

Он заключил старую подругу в объятия.

— Мы вытащим тебя отсюда. А где Иголка?

Из пыльных теней позади Нормы вышли самые высокие и мощные демоны, каких Гарри когда-либо видел — солдаты Ада. Он потянулся за пистолетом. Кез, Дейл и Лана, в равной степени встревоженные появлением массивных стражей, также принялись нашаривать оружие.

— Норма! — крикнул Гарри. — Сзади!

— Гарри Д’Амур. Не смей даже прикасаться к своей пушке, — нахмурилась она. — Они несли меня, охраняли… Если бы не они, мы бы больше никогда не увиделись. О драке и речи быть не может. Я запрещаю. Слышишь меня?

— Норма-а… — протянул Гарри.

В его произношении читалось явное недовольство сложившейся ситуацией.

— Гарри, я серьезно, — сказала она и махнула рукой к самому крупному из демонов, приглашая его подойти поближе. — Нотчи. Это о нём я тебе рассказывала, — она повернулась к Гарри. — Гарри, это Нотчи.

Нотчи распрямил плечи. Гарри прикусил губу и снял палец с курка — пистолет так и остался в кобуре. Он ткнул пальцем на демона-гиганта:

— Просто, чтоб ты знал: если бы она не попросила, ты был бы уже не жилец.

Демоны бездвижно стояли на месте. Нотчи хрустнул пальцами, и кости в его массивных руках треснули так громко, что по вестибюлю эхо прокатилось.

— Окей, — сказал Гарри, обернувшись к своим товарищам. — Проследите за тем, чтобы Норма выбралась отсюда в целости и сохранности.

— Никуда она не пойдёт, — послышался голос Нотчи.

Гарри обернулся к солдату, вперил в него глаза и заговорил, обращаясь при этом к Норме:

— Норма, ты же сказала, что эти парни — командные игроки. Без тебя мы не уйдём. Так что скажи-ка этой сраной горе отвалить, иначе мы эту сраную гору подвинем.

— Не стоит мне угрожать, — предупредил демон. — У меня приказ от повелителя. Солдат свой пост не бросает.

Норма повернулась к Нотчи и взяла его за бугристую, оплетённую венами руку.

— Мне нужно идти. Спасибо, что берёг меня. Спасибо вам всем. Но ваш повелитель приказал оставаться здесь вам, а не мне.

Остальные солдаты попытались возразить, но попыткой всё и закончилось: как только Норма закрыла глаза, они заснули мёртвым сном.

— Норма! Хренасе! — воскликнул Кез. — Я даже не знал, что ты так умеешь.

— У старушки всё ещё осталось несколько козырей, — сказала Норма. — Правда, мне бы очень хотелось, чтобы они сработали и на их владыке — тогда бы этот балаган сразу закончился. Но сил у него — дай Бог.

— Где он? — спросил Гарри.

Норма повернулась к дверям и грациозным жестом указала туда, где скрылся Жрец Ада.

— Ясно, — кивнул Гарри. — Норма, пойдёшь с Кезом, Ланой и Дейлом.

— Гарри, не стоит. Идём вместе.

— Не могу.

— Гарольд, ты что, серьезно? — удивился Кез. — Да забудь ты о нём. Валим отсюда на хрен.

Гарри вглядывался в глубь зала Люцифера.

— Я должен это увидеть, — сказал он.

— Нет, ты должен посмотреть, — покачал головой Дейл.

— Да идите же вы, — махнул им Гарри. — Со мной всё будет в порядке.

Норма поцеловала Гарри в щеку, а затем обернулась к Разорителям, и те сразу же повели её к лестнице.

— И чтоб вернулся, блять, — сказал Кез.

— Вернёшься — с тебя подробности! — крикнула Лана.

— Тут я пас, — поёжился Дейл. — Я на такие кошмары тут насмотрелся, что на две жизни хватит. Увидимся наверху, Гарри. Надеюсь, буквально, а не метафорично.

Гарри молча проводил друзей взглядом. Когда они скрылись из виду, он обернулся к разбитым дверям, набрал полную грудь воздуха и переступил порог зала, в котором его ждала встреча с самим Дьяволом.

Гарри погрузился в огромный техногенный лабиринт, занимавший весь подвал святилища. Его татуировки пульсировали и вели его в обход участков с потенциально смертельной машинерией. Он медленно петлял между инфернальных аппаратов, а со лба его градом катился пот. Дойдёт ли он до конца? Он не знал. Пока татуировки вели Гарри проходами этого механического кошмара, он задумался о другом. Вся эта чертовщина началась с того, как ему в руки попалась головоломка, простое изобретение скромного игрушечника. После этого его жизнь превратилась в череду загадок и лабиринтов — как материальных, так и умозрительных, но каждый из них был сложным до безумия.

Д'Амур надеялся, что после этого приключения (чем бы оно не закончилось) ему не придётся решать никаких головоломок — дай Бог, до конца жизни. Только ему это подумалось, как татуировки подсказали Гарри повернуть за угол — как оказалось, последний на его пути: он увидел киновита, и перед демоном на мраморном троне восседал сам Владыка Преисподней. Глаза Люцифера были открыты, но они ничего не видели.

— Мёртв, — проговорил Жрец. — Властитель Ада мёртв.

4

Гарри подошёл поближе. Он присмотрелся к бездвижному телу, и стало очевидно, что, несмотря на всю вычурную резьбу, трон Дьявола был не чем иным, как затейливым креслом смерти. Машинерия, которую он миновал по пути, соединялась с этим смертоносным троном. Всю комнату спроектировали для активации веера из лезвий — каждое было длиной с копьё, и установили их так, что их скопище по форме напоминало павлиний хвост. Эти клинки пронизали Дьявола слева, справа, снизу и вышли в идеальной симметрии.

Лезвия располагались очень близко друг к дружке, но безупречно продуманно — из одной только головы выходили семнадцать клинков, и сверкающие острия творили вокруг головы нимб, расходившийся лучами по семь-восемь дюймов. Кровь из семнадцати ран прочертила на лице Дьявола тёмные извилины и багряным пятном засохла в белёсых кудрях. Господи, как же красив он был: черты лица почти славянские — высокие скулы, орлиный нос, нетронутый морщинами лоб и губы, в чьих изгибах в одинаковой мере читались и чувственность, и безмятежность. Рот был слегка приоткрыт, как будто в миг, когда машина для самоубийства пронзила Люцифера своим арсеналом, он испустил последний вздох.

Зеркальные соцветия лезвий топорщились и по всему его телу. Они выходили из прорезей в мраморном троне, проникали в труп ангела и выходили с противоположной стороны. Острые наконечники копий окружали силуэт Люцифера сложными узорами, подобными символам королевской власти — даже в смерти он смотрелся величественно. Конечно же, эти многочисленные раны также пустили кровь, и она пропитала одежды некогда безупречной белизны, запятнав их огненно-пурпурными разводами.

— Сколько же времени… — проговорил Гарри.

— Этого не узнать, — ответил Жрец Ада. — Тысяча дней. Тысяча лет. Ангельская плоть неподвластна тлену.

— Ты знал?

— Нет.

— Я ждал встречи с…

— Обращённым внутрь разумом, веками поглощённым поисками божественного начала. Одним словом — с Гением.

— Да.

— Он видел Его, знал Его, был Его любимцем.

— Но потеря этого…

— Была свыше его сил. Я думал, что он будет искать отметину Творца внутри себя и, найдя её, утешится. Но взамен… вот это.

— К чему такое замысловатое самоубийство? — спросил Гарри и обвел подвал рукой.

— Господь — мстительный бог. Смертным приговором Люцифера была вечная жизнь. Он оказался вне досягаемости Смерти, однако всё же нашёл лазейку.

С этими словами Жрец Ада поднялся на помост, обошел трон сбоку, протянул руку и схватился за конец одного из копий, пронзавших труп Люцифера. Внезапно послышалось короткое перешёптывание бестелесных, таинственных голосов. Гарри посмотрел на киновита: тот всё держался за копье, бросая вызов защитному механизму, соединённому с лезвием кабелем толщиной в два дюйма, — он пришел в действие благодаря близости киновита к телу Дьявола. Даже в смерти Люцифер явно желал одиночества.

По телу Жреца пронеслись разряды энергии — его бросало из стороны в сторону. Киновит выдержал атаку, и голоса вновь зашлись криком, на этот раз вдесятеро пронзительней, и сила разрядов, ринувшихся из копья, возросла соразмерно. На этот раз Жрец не выстоял. Его отбросило назад, и он слетел с помоста, рухнув среди механических хитросплетений.

Однако он не покинул трон без сувенира. Демон так крепко держался за копье, что его выдернуло из трупа. И все же, когда демона отбросило, он потерял хватку, и лезвие упало всего в нескольких ярдах от Гарри. Детектив подошел поближе и, скривившись от боли в коленях, присел на корточки, чтобы рассмотреть вещь как следует. Он не мог сказать, что это за металл. Само вещество переливалось радужными цветами, и как только взор Д'Амура попался в их сети, он провалился в беспредельные пространства — казалось, будто низвергнутый ангел поймал и запечатал в копье отрезок бесконечности.

В тот миг огромные двигатели, коими полнился зал под собором, обрели для Гарри толику смысла. По пути к сердцевине лабиринта он заметил, что устройства имели на себе отпечатки великого множества магических систем — как знакомых ему, так и неизвестных: древние иконы первобытного волшебства на механизмах из белого золота, в формах которых безошибочно угадывались анатомические подробности детородных органов, мужских и женских; диаграммы, выгравированные на полированном серебре — если ему не изменяла память, они открывали двери там, где их не было… Естественно, Гарри заметил и другие отметины, бессчётное их число, и большую часть он видел лишь мельком. Он понял, что Люцифер усилил свой последний акт неповиновения, собрав воедино элементы всех чародейских практик, сотворённых человеком в погоне за откровениями, и стал собственным палачом, тем самым успешно избежав Воли Создателя.

Всё это пронеслось в голове Гарри за считаные секунды, и тем временем Жрец Ада поднялся с пола и с холодной грациозностью двинулся обратно к помосту. Киновит вытянул вперёд руки, и из глаз, ладоней и открытых ран на груди демона полилась искристая чернота, состоявшая из множества суетливых точек. Гарри неотрывно следил за его движениями, и заметил, как изменилось в последний момент лицо киновита — Жрец взобрался на помост одним мощным движением, и его физиономию исказила питавшая это ярость.

Он был существом, высоко ценившим своё достоинство, и удар, которым его так небрежно смахнули с трона, ущемил гордость демона. И вот теперь, презрев продемонстрированную мощь, он сразу потянулся к трону и без промедления повторил своё преступление, вытащив второе копьё. Это спровоцировало ещё один залп энергии, но на этот раз киновит был готов. Армия чёрных точек основательно разрасталась, они вихрем кружились вокруг демона. Вдруг они ринулись вверх и схлестнулись с силой, ударившей из трона, и помчали по ней роем голодных мух, пылким революционером, преображая поток энергии в нечто иное.

Жрец Ада уже брался за третье, за четвёртое копьё, и лицо его подсвечивалось дугами энергии, что хлестали из трона и разбивались о его тело. Если демон и чувствовал их удары, он не подавал виду. Напротив, киновит продолжал разбирать по кусочкам смертельный механизм трона, отшвыривая одно копьё за другим. Иногда он отделял от рукоятей гибкие трубки, но чаще просто вытягивал лезвия из дьявольского трупа и отбрасывал их, пока помост Люцифера не превратился в гнездо металлических змей, выкованных из неизвестных человечеству сплавов.

Жрец Ада бросил взгляд через левое плечо и зашептал к рою чёрных капель. Темнота прильнула к нему — нетерпеливый союзник, с жадностью ловивший любой приказ повелителя. Гарри наблюдал за разворачивавшимися событиями, и мозг его кипел от избытка вопросов. Неужели этот странный труп, оседавший на самоубийственном кресле по мере извлечения лезвий, правда был Противником, Злом Во Плоти, Падшим, Сатаной? Он смотрелся ничтожно человечным на своём троне. Сама мысль о том, что вот это могло когда-то быть Любимейшим Ангелом Божьим, казалась нелепой — байкой, сочинённой пьяными ангелами. И всё же Гарри увидел предостаточно подтверждений сверхъестественно глубоких познаний Люцифера в области оккультных систем и убедился, что существо на троне было кем-то куда значительней, чем могло показаться на первый взгляд.

Тем временем стал очевидным предмет разговора Адского Жреца с роем черноты — потоки тьмы заструились под трон и начали доставать копья, вошедшие в тело через сиденье и подлокотники. Пока темнота трудилась снизу, киновит вытаскивал лезвия с противоположной стороны, непринуждённо претворяя волны проистекавшей из кресла энергии в чёрные капли, питавшие грозовую тучу за его плечами. Наконец, он отступил назад и воззрился на поникший труп полными ненависти глазами.

— Ждёшь, что он тебе «спасибо» скажет? — сказал Гарри.

— Мне нечему учиться у этого жалкого зрелища, — ответил Жрец Ада.

Киновит опять зашептал к услужливой черноте — её частицы ринулись вперёд и пулями врезались в тело Люцифера. Для таких пылинок они обладали невероятной мощью. Тьма подхватила труп, подняла его над троном, и Дьявол завис там с разведёнными в стороны руками. Д'Амур сразу распознал аллюзию на Голгофу — даже то, как свесилась голова Падшего, напоминало позу Мужа скорбей^[64].

Вокруг тела роилось порядка сотни частиц, и они принялись разъедать швы, хранившие целостность замысловатой мантии Сатаны. Одежда распалась на множество лоскутов, открыв за пышными складками саму сущность Люцифера: под тканью всё его тело было заключено в доспехи, выкованные из тёмного металла, поверхности которого растекались переливы множества цветов — их игра напоминала разводы бензина на водной глади. Каждый элемент доспехов украшали безупречно исполненные узоры.

Вопреки изысканности защитного облачения, оно не справилось с задачей, ради которой его ковали и закаляли — доспехи не уберегли своего владельца. Однако же этот факт мало значил для Жреца Ада, и было очевидно, что настроен он решительно. На этот раз киновиту не пришлось инструктировать свои порождения — они угадали его волю. Люцифер висел над смертоносным сиденьем, а снаряжение снимали с его бледного, стройного тела, часть за частью, элемент за элементом.

Гарри всё смотрел. На его глазах киновит достал длинное лезвие из ножен на левом бедре. Оно в корне отличалось от пыточного инструментария, висевшего на поясе демона. Во-первых, нож был значительно больше, и, во-вторых, его не покрывали запёкшаяся кровь и куски гнилой плоти. Это оружие блестело на свету. Гарри понял, что лезвием никогда не пользовались. Создавалось впечатление, будто Жрец берёг его для особого случая. Теперь же, когда этот случай нашёлся, киновит полоснул по остаткам своих чёрных одежд, и они упали наземь отвратной кучей из окровавленной ткани и кожи.

Он являл собой ералаш ссадин и шрамов. Всё его тело напоминало стену камеры, узниками которой перебывало бессчётное количество буйнопомешанных, причём каждый из этих безумцев оставил отметины, свидетельствовавшие о его пребывании: царапины, рисунки, цифири, лица — в наготе киновита не было и дюйма, не вещавшем о каком-то своём завете. В этот краткий миг демон посмотрел на Гарри.

— У ангелов идеальная анатомия. Мало кто из нас благословлён таким подарком, — проговорил он.

Затем Жрец поднёс девственно-чистый нож к груди и принялся срезать плоть с освежёванного участка. Она отошла легко, без сопротивления, скрутившись тёмно-серой спиралью обескровленного мяса. Демон понял, что надрез выходит неглубоким и до кости добраться не получается. Он оборвал движение и со второго захода оголил грудину и часть рёбер.

Гарри увидел, что кости киновита, как и его кожу, подвергли причудливым издевательствам, покрыв их схожими надписями и царапинами. Как это произвели? Гарри даже не представлял. Ему оставалось лишь делать то, о чём его просил Жрец Ада: наблюдать.

И он наблюдал. Жрец Ада продолжал снимать плоть со своего тела, продвигаясь вниз, к животу, и каждый взмах лезвия оголял всё новые участки окровавленного мяса и тёмно-жёлтого жира. У пупка демон отсёк, наконец, длинный лоскут кожи, и он упал наземь. Киновит притворился безразличным, но на его лице выступил пот, блестевший в рытвинах его шрамов.

Демон приставил клинок к складке избыточной плоти на бедре и отрезал крупный шмат, полностью состоявший из жира. Едва обрезок упал наземь, как киновит опять вонзил лезвие в то же место. Чтобы нож не сбился с намеченного курса, Жрец взялся за рукоять обеими руками и надавил сильнее. Он не оставил рану в покое, пока лезвие не погрузилось в неё ещё на два дюйма, и взор демона не обрадовали миниатюрные гейзеры крови. Алая жидкость заструилась по его ногам. Нож обогнул бедро, и только тогда киновит остановился, тяжело и хрипло дыша; пот бежал по линиям шрамов к подбородку и срывался вниз горькой капелью.

Затем киновит отвернулся и обратил свой взор к теперь уже нагому Люциферу. Каждый элемент доспехов висел в воздухе на расстоянии вытянутой руки от места, с которого его сняли. Труп и его доспехи были полностью неподвижны, и Гарри увидел в этом определенную формальную красоту.

Пока Д’Амур любовался зрелищем, киновит всё трудился над своим телом, подгоняя его под дьявольские доспехи: он отрезал кусок от другого бедра, оголив участок красного мяса, затем обработал руки, снял часть плоти с трицепсов. Работал демон обеими руками и с одинаковым проворством, перекладывая нож из ладони в ладонь. Плиты у его ног напоминали пол Мясницкой лавки. Всюду валялись ошмётки да обрезки жирного мяса.

Наконец, киновит достиг желаемого результата. Он упустил нож наземь и развёл руки в стороны, скопировав позу Владыки Ада.

— Король умер, — сказал киновит. — Да здравствует король.

— Вот срань, — пробормотал Гарри.

Наблюдая за разворачивавшимся перед ним безумием, Гарри внезапно услышал, как в ушах эхом зазвенели слова Дейла: «Смотреть не значит видеть». Гарри смотрел всю свою жизнь. Он смотрел, как живьем сожгли Шмарю. Смотрел, как сумасшедший лидер культа умертвил всю свою паству. А еще демон утащил его лучшую подругу просто у него на глазах. И вот до Гарри дошло, наконец, что он не желает быть свидетелем подобных зрелищ. Это был не его мир, он ему не принадлежал. Пускай Ад наведывался к нему не единожды, Гарри всегда умудрялся избежать его хватки и выжить, чтобы продолжить борьбу. Он решил, что не уступит и на этот раз. Цепкое любопытство вмиг оставило его, и Гарри подумал, что как раз неплохо бы дать дёру.

5

Гарри мчался со всех ног, и уже почти добежал до выхода из подвального зала, когда над пространством начал шириться тревожный грохот. Детектив не мог понять природу этого звука — то был стук без цельного ритма, и накатывал он то с одной стороны подвальных помещений, то с другой.

Д'Амур не позволил шуму замедлить его ход, и, как часто бывает, обратная дорога оказалась куда легче — Гарри нашел путь к вестибюлю у подножия лестницы в считаные минуты. Однако сложно было радоваться при таком грохоте. Гарри отослал друзей, чтобы их уберечь, а теперь ему оставалось лишь надеяться, что он не прыгнул из дьявольского огня да в адское полымя.

Гарри бежал по лестнице и старался морально подготовиться к тому, что могло ждать его наверху. Он знал, что главное — вытащить друзей из Геенны, а там разберутся. Но действовать нужно было не мешкая, ведь следовало убраться отсюда, пока не дебютировал Великий Самозванец.

Ещё один поворот лестницы, и Гарри очутился на первом этаже. Высунувшись из дыры в полу, он увидел, что его друзья стоят вместе с Азил в другом конце помещения и терпеливо ждут у парадной двери.

— Бегите! — закричал Гарри. — Что стали?! Бегите, блять!

Все взгляды скрестились на Д'Амуре — он нёсся, петляя в лесу призрачных силуэтов, переполнявших интерьер собора.

— Гарри! — воскликнула Норма. — Всё кончено.

— Потому и надо рвать когти! И то быстро!

— Нет, Гарольд, — покачал головой Кез. — Всё плохо.

— Я, блять, знаю, что плохо, — выплюнул Д’Амур. — Вы меня не слушаете!

Он добежал до друзей, промчался мимо, схватился за полированную, резную ручку входных дверей, а никто и с места не двинулся.

— Гарри, да послушай же ты… — начала было Лана, но Д'Амур не дал ей договорить:

— Нет! Это ты послушай, — рыкнул он и распахнул дверь настежь. — Я сказал…

Что бы за слова ни собирались сорваться с его губ, они испарились, точно вода из пустыни. Гарри увидел, что творится снаружи, и глаза у него едва не вылезли из орбит. Дверь захлопнулась вдвое быстрее, чем распахнулась, и Д'Амур в панике прижался к ней спиной.

— Там целая армия демонов, — сказал он, и в тот же миг понял источник ужасного грохота.

Дейл в страхе схватил Кеза за руку, и тот утешающе обнял его.

— А они, блять, откуда взялись? — поинтересовался Гарри.

— Думаю, из Ада. И они зовут Жреца. Хотят, чтобы он сдался, — ответил Дейл.

— Окей. Значит, они не за нами, — пробормотал Гарри себе под нос. — Может сработать.

— Сработать? — изумилась Лана. — Тебе внизу что, по мозгу утюгом прошлись, совсем извилин лишился?

— Это не важно. В подвале у нас большая проблема, а снаружи стоит армия, желающая эту проблему убрать. Главная загвоздка в том, что нам не повезло, застряли между этими двумя пиздедами. Получается, нам нужно лишь отойти в сторону, а они уж сами разберутся.

— Стратегия не из лучших, Гарольд, — нахмурился Кез.

— Гарри прав, — сказала Норма. — Это не наш бой, нам его не остановить.

И, словно по сигналу, мрамор под их ногами громко затрещал, и над его поверхностью пробежали трещины.

— Ёппаюмать, — сказал Гарри. — Должно быть, это наш Король Иглоёб. Слушайте, пол рухнет в любую минуту. Нам нужно убраться с дороги, и что тут будет — того не миновать. Ближе к стенам пол должен быть крепче. Двигаем.

Он повел свою группу прочь от разломов, к двум крупным колоннам, выкрикивая на ходу приказания. Когда они достигли ближайшей колонны, трещин под ногами уже не было.

Казалось, что грохот подступавшей армии доносится с обеих сторон собора. Гарри знал, что ещё минута-две, и они окажутся в компании несметного числа адских тварей, но всё цеплялся за надежду, что его друзья переживут бойню.

6

Сборище демонов ворвалось в собор с чувствами, в которых смешались и ужас, и благоговение. Туман, окутавший собор снаружи, не дал им подготовиться к тому, что ждало их внутри святилища. В результате некоторые демоны были так ошеломлены, что потеряли контроль над своими телами, другие же опустились на колени или упали ничком прямо на плиты, зачитывая молитвы на бесчисленных языках, а кое-кто попросту повторял один и тот же речитатив снова и снова.

Гарри и его друзья спрятались за колоннами. Каждый из них знал какой-то мощный защитный фокус, и они были вполне готовы применить свой арсенал, если враг подберется слишком близко.

Но они могли не переживать. Последнее, что беспокоило прибывавшую армаду демонов, так это парочка человеческих вторженцев. Пока солдаты протискивались внутрь, Гарри и его спутники отступили в одну из боковых часовен — благодарные найденному укрытию, они наблюдали за тем, как увеличивалось число новоприбывших воинов, как только что вошедшие упирались в спины опередивших их демонов, ускоряя их шаг. Солдаты, переступившие порог святилища, не выказывали большого желания продвигаться внутрь дьявольского собора с его прозрачными колоннами и спиральными лестницами. Однако число и любопытство подпиравших сзади товарищей были столь велики, что оказавшиеся внутри демоны могли двигаться лишь вперед, и, углубляясь в собор, демоны испускали протестующие крики, но в общем гаме они казались лишь бессвязными воплями и полностью игнорировались.

Те, кто вошел в собор первым, достигли центра постройки, где пол растрескался и прохудился. Лишившийся цельности мрамор не выдержал общего веса демонов. Послышался треск, во все стороны побежали новые разломы, и каменный пол обрушился под солдатами, которых вынудили ступить на эту хлипкую поверхность. Их вояхватило, чтобы привлечь внимание Неснедаемого — лидера этой проклятой армии.

Он без труда проторил себе путь во главу воинства, воздел руки, и из его ладоней вырвались две световые спирали — они ринулись ввысь и взорвались громадным зонтом радужного огня, чьи рваные края ширились полукругом, пока не разбивались о первую же встреченную преграду — о стены либо колонны собора.

Полымя быстро угомонило большую часть воинства, однако оно никак не подействовало на толпившихся у берега солдат, которых сзади теснили всё прибывавшие воины, ведь бесформенная армия Неснедаемого продолжала разрастаться: её питал казавшийся бесконечным поток демонов, стремившийся вперед по колоссальных размеров дереву — импровизированному мосту, уложенному поперек кристальной чистоты озера.

Воины, что толпились на берегу, вовсе не радовались новоприбывшим солдатам — многим приходилось отступать на мелководье, и чем сильней разрасталась армада демонов, тем дальше их оттесняли. Ку’ото прекрасно знал об их положении. Периодически он подымался к поверхности и, невидимый в царившем хаосе, тихо и незаметно сцапывал несколько бродивших в воде закусок. Естественно, внутри собора никто не подозревал о нараставшей на берегу сумятице — унявшаяся толпа внимала своему предводителя.

— Тишина! — прогремел Неснедаемый. — Не стоит забывать, что это святое место. Здесь пребывает сила, могуществу которой нет равных под небесами, и мы обязаны ей нашими жизнями, все наши молитвы адресованы только ей.

На долгую секунду зависло неловкое молчание, а затем армией прокатился шёпот: «Люцифер, Владыка наш, Люцифер…»

Гарри, его друзья и небольшая группа Азил выглянули из-за колонн, уберёгших их от наплыва демонов: толпа, среди которых виднелись представители всех возможных каст и сословий, замерла и ловила каждое слово своего лидера.

— Братья и сёстры, я боролся за вас, — вещал Неснедаемый. — Когда вы были в нужде и каждую чашу костного мозга, что ставили вы на стол свой, уносили да возвращали полупустой, я негодовал. Я рыдал за вас и молил, чтобы о муках ваших да услышали… — он выдержал паузу, осматривая безмолвную толпу. — Хотите ли вы, чтобы я открыл вам правду? Так что же?

Последние слова он проговорил тихо, почти шепотом, который, тем не менее, прокатился собором с невероятной силой, и доказательством тому стал столь же мощный отклик:

— Да… да… — послышалось со всех сторон.

— Тогда я открою вам правду, ведь в итоге, как бывает со всеми заговорами, ответ сводится к одному.

Последнее слово разошлось необъятными внутренностями собора: «К одному? К одному. К одному!»

— Да, к одному. К одному злодею в средоточии ваших горестей. В средоточии всех ваших страданий. К одному изуверу, выдававшему себя за рядового искусителя душ, в то время как сам он плёл заговор против безмятежности нашей вотчины. Хаос на улицах ваших? Его рук дело. Нечего покупать в мясницкой лавке, окромя хрящей да костей? Всё оттого, что он продаёт самое отборное мясо человечеству, в котором он многие годы воспитывал вкус к собственной же людской плоти. Вы узнаете его лик, как только взглянете на него!

— Яви нам! — послышался крик откуда-то у двери, и его тут же подхватили со всех сторон.

— Яви нам! — требовали демоны снова и снова. — Яви нам! Яви нам! Яви нам!

Неснедаемый распустил над собой веер огненных перьев — они загорелись ядовитыми красками, и свет, пролившийся на обращённые кверху лица, выхватил из потёмок худшие черты каждого демона: широкие пасти и глаза, пылавшие злобные угольками либо выпученные в пустых, идиотских взглядах. Среди озарённых морд не нашлось бы и двух подобных друг дружке, а были их тысячи. В обличающем свете каждое из них казалось идеальным в своём гротеске, и в безрадостных физиономиях горели безумные, полные жажды глаза.

Зачарованная огнём толпа хранила молчание, однако снаружи собора по-прежнему стоял страшный гам.

— Забудьте о них, — молвил Неснедаемый. — Наступит и их черед, но не раньше, чем будет на то моя воля. Вы же спросили меня о преступнике, что соркестрировал злодеяния против вас. И я явлю его вам. Этот изувер уничтожил весь свой Орден. Искалечил верховного жреца. Однако ему не скрыться от нас.

Он выбросил в воздух еще один язык пламени, и тот с секунду повисел у него над головой, а затем нырнул вниз, миновал оратора и платформу, на которой он возвышался, просочился в дыру, зиявшую в растресканном мраморе, и скрылся в тайном подполье.

Не спеша, стараясь выжать из этого мига как можно больше драмы, Неснедаемый развернулся и сошёл с возвышения.

— Там, товарищи мои, скрылся злодей. Вор. Разрушитель. Не успеет окончиться этот день, как его голова слетит с плеч.

— Мой час пока не настал, — послышался с разлома голос Жреца Ада.

С этими словами киновит, облачённый в Люциферовы доспехи, появился из растрескавшегося пола. Несмотря на страшную тесноту внутри собора, толпа всё равно расступилась, чтобы очистить пространство вокруг подымавшегося Жреца. Киновит ступил на мрамор и воззрился на демона, пожелавшего стать его палачом.

Неснедаемый молниеносно изваял огненный меч и замахнулся им на Жреца Ада. Тот вскинул облачённую в доспех руку и перехватил пылающий клинок. Белое пламя кипело между пальцев Жреца Ада, брызгая колючими искрами, но киновит засмеялся — казалось, он давным-давно так не забавлялся. И, веселясь да удерживая пылающий меч, он махнул другой рукой на демонических солдат — те просто стояли и наблюдали за битвой.

Змеевидные цепи с крюками-наконечниками побежали между ног зрителей, ударяя бритвенной кромкой любого глупца, осмелившегося стать на их пути. Появление первого крюка дало понять этим смертникам, что за неотвратимые ужасы им уготованы, и они бросались наутёк в попытке избежать приговора. Однако Жрец Ада знал эту игру лучше чем свои пять пальцев.

Один демон пал на колени и принялся молить о пощаде, двое других понадеялись спастись бегством, ещё с десяток попытались встретить судьбу, как врага, с мечом и кинжалом наготове, но для них всё было кончено. Крюки нашли их глаза, рты, задницы, животы, глубоко впились в их плоть и разорвали её, за считаные секунды превратив своих жертв в извивающиеся, обезличенные, бьющиеся в конвульсиях куски мяса.

Вопреки этому они вопили в попытке отринуть страдания, но в их криках уже не было даже намёка на слова. Желудок одного демона поддело крюком и вывернуло через рот, лицо же другого протискивалось через его задницу, словно чудовищная фекалия. Их анатомия не выдерживала столь жестоких надругательств. Демоны рвались на куски — их тела лопались, как переспелые фрукты, и выплёскивали внутренности этих невезучих солдат.

Гарри уже видел подобное, но не в столь масштабных пропорциях. Это была полнокровная война: на одной стороне — весь Ад, на другой — одинокий, облачённый в доспехи жрец. Д’Амур задумался о последствиях разыгравшегося на его глазах хаоса. Если жрец победит, продолжит ли он битву на Земле, а затем и на Небесах? Когда он утолит свою жажду? Гарри никогда и не подозревал, что может болеть за легионы Ада, но, не в силах что-либо предпринять, он наблюдал за сражением и даже молил о победе инфернальных сил.

Гарри не сводил глаз с двух противоборцев в эпицентре битвы. В то время как его цепи расправлялись с простыми солдатами, Жрец Ада не отпускал огненный клинок Неснедаемого и гнул его в сторону меченосца — то было состязание в силе, и киновит постепенно одолевал соперника. Внезапно Жрец навалился всем весом, выкрутил руку Неснедаемого и ловким рывком выхватил меч из пальцев противника.

Киновит воспрянул. Доспехи прекрасно сидели на нём — не как твёрдый, ломкий панцирь, отнюдь: они плыли вместе с ним, и в то же время сквозь него; их мощь передавалась ему, сливалась с его телом. Он стал подвижной стихией, вне досягаемости живых тварей, и пускай годы, приведшие его к этому мигу, полнились самыми жестокими страданиями, пережитая агония стоила этого великолепного, восхитительного часа, когда Люциферовы доспехи вбрызнули силу в каждый участок его организма, одряхлевшего от монашеской жизни, подарили блаженство мускулам, истерзанным киновитом в попытке переделать своё тело под изгибы королевских лат.

Владыки миров нижних и верхних, ликуйте! Никогда ещё он не ощущал такого единства плоти, разума и души! Они стали одной, неразрывной системой, лишённой каких-либо противоречий. До этого мига он не ведал, что значит «жить».

Краем глаза он увидел Неснедаемого — тот стоял, воздев руки над головой. Из раскалённого воздуха, кипевшего над кулаками демона, вытравливалось два новых меча. Подобная лаве субстанция капала с пылающих клинков и растекалась по усеянному трещинами мрамору. Жрец Ада не страшился ходьбы по жидкому огню — не теперь, когда он был облачён в доспех Короля Преисподней.

Он двинулся к Неснедаемому, разбрызгивая огонь при ходьбе, и в три шага оказался перед врагом. Киновит замахнулся мечом, намереваясь вспороть живот лидеру инфернальной армии, но тот отразил его удар и бросился в атаку, полосуя воздух двумя клинками, словно ветряки мельницы — воздух. Однако Жрец Ада был не в настроении отступать — он держал оборону, по очереди отражая удары то левого, то правого меча, и отбивался он с такой силой, что нападавшему пришлось замедлить наступление. Но клинки резали воздух с такой скоростью, что между оппонентами поднялась огненная стена, и Неснедаемый прошёл сквозь неё, безостановочно вращая мечами.

Жрец Ада поднял меч, чтобы защитить голову, и в него тут же ударил леворучный клинок Неснедаемого. Во все стороны прыснули молнии — они разлетелись на головами демонической армии, сражая насмерть глупцов, попытавшихся ухватиться за эти пламенные стрелы. Сомкнув одно лезвие с клинком киновита, Неснедаемый рубанул другим по открывшейся груди соперника. Из точки удара хлынули волны лучистой энергии, и доспех мгновенно впитал их мощь, поглотив украденную силу и приумножив заряд доспехов.

Жрец Ада ощутил приплыв могущества, и моментально среагировал — он взял меч в две руки и бросился на Неснедаемого с исполненным наслаждения криком. Главнокомандующий инфернальной армии снова попытался отразить атаку леворучным мечом, однако клинок разлетелся вдребезги. Осколки вспыхнули и угасли, как искры над костром. Удар оглушил Неснедаемого. Все твари, которым удалось избежать безвременной кончины, воззрились на своего командира — тот отшатнулся от киновита и уставился на него неверящими глазами.

— Что это за колдовство? — спросил Неснедаемый дрогнувшим голосом — от перспективы неравной схватки его обуяла трусость.

— Драгоценности Короны Адской, — ответил киновит.

— Не может быть.

— О, ещё как может.

Неснедаемый сделал несколько нетвёрдых шагов назад, а затем резко обернулся к солдатам и, брызнув слюной, заорал:

— Это враг Адов! Промедлите, и он превратит вас в прах! Вперед! Мне явились видения! Спасите Ад прежде, чем он уничтожит нас всех!

Его слова умерли в темноте, и воздух опустел.

— Видения? — переспросил киновит, наступая на противника.

— Я узрел твои устремления, — сказал Неснедаемый, пятясь от демона.

— Какая наглая ложь, — сказал Жрец.

Он повернулся к солдатам и указал на своё облачение.

— Мой доспех — дар переродившегося во мне Люцифера. Теперь моя власть абсолютна, а моё слово — закон.

— Безумие! — воскликнул Неснедаемый. — Солдаты! Настал ваш час! Я привёл к вам врага вашего! Теперь дело за вами! Вы должны выволочь его из святыни да разорвать на куски! Не слушайте его лжи. Он страшится вас! Неужели вы этого не замечаете? На вашей стороне благочестие, у него же нет ничего! Ничего!! Он явился сюда лишь затем, чтобы ограбить владыку нашего Люцифера — да святится имя его — и ограбить его убежище для размышлений! Он сам сознался в своём злодеянии! Доспех принадлежит Утренней Звезде! Нам надлежит сорвать латы с грязных телес грабителя — уверяю, наш повелитель будет щедр в своей благодарности.

Речь Неснедаемого сработала. Толпа сразу же отозвалась оглушительным «Да!», и лидер армии вонзил острие клинка в пожарище, бушевавшее над его головой. Лезвие отразило сияние, и оно расцвело пышным, искристым заревом, осветившим даже самые темные закоулки фойе.

Единогласное, громовое «Да!» усилилось, когда световые лучи врезались в каменные стены и взорвались, открыв крупные, зазубренные пробоины — диаметром в десять, а некоторые и в двадцать футов.

— Войдите же! — заорал Неснедаемый голосом небывалой силы, донёсшей его слова и до отрядов, толпившихся вокруг собора. — Войдите и уничтожьте злодея!

Гарри с друзьями отступили глубже в тень, дабы укрыться от десятков тысяч демонов, ринувшихся в собор через разломы в стенах. Слившиеся в едином потоке костлявые спины солдат придали им сходство с ордой тараканов — они спешили вперед, перелезая друг через друга, и падали в трясину из тел их товарищей, которые перебрались через стены раньше их.

Безумный поток вторгшихся демонов заполонил пространство, не рассчитанное удержать и половину армии, но их неистовство подпитывалось мессианским стремлением оказаться в очаге крещения — намёки на это таинство снились им от самого их рождения. «Да!» — кричали они. «Да!» — крови и свету. «Да!» — мученической смерти, если такова цена чуда.

Жрец Ада понимал, что ему надлежало разобраться с толпой численностью в небольшую нацию, и он знал, что за зрелище могло положить конец безумию, чью спираль раскручивал Неснедаемый. Пускай они узреют доказательство того, что их повелитель не сидел внизу, предаваясь раздумьям, — пускай узреют собственными глазами.

— Увидьте же павший фрукт! — закричал киновит. — Ваш славный лидер разглагольствует о том, что Люцифер удалился от мира, дабы навечно предаться размышлениям о природе греха. Ваш славный лидер обманул вас. Я покажу вам ангела Люцифера. Во всей его прогнившей красе.

Он метнул в сторону пола магический жест, и мрамор разошёлся под ним, поглотив с сотню солдат. Жрец Ада исчез из виду на несколько секунд и вернулся с безвольным трупом Люцифера. Зрелище было жалким: на руке киновита висел мешок костей с лицом, напоминавшим зернистое серое фото из атласа судмедэксперта — глаза высохли, челюсть отвисла, а разбитый нос низвёлся до двух дыр.

— Это Владыка, за которого вы сражаетесь, — сказал Жрец Ада.

Говорил он хриплым, вкрадчивым шепотом, но его услышали все собравшиеся под сводом собора. При этих словах он непринуждённо подымался в загустевшем от затхлости и копоти воздухе, пока не завис в двадцати футах над толпой. Тогда киновит упустил труп — тело рухнуло, врезавшись в охваченный огнём помост, и скрылось из виду, провалившись в ту же расселину, через которую его поднял Жрец Ада.

7

Армия замерла в безмолвии столь тихом, что единственным слышимым звуком был шум огня. Неснедаемый, явно удивлённый видом своего павшего повелителя не меньше солдат, бросился будоражить поникшее войско.

— Этот злодей убил нашего Короля! — возопил он. — Его надлежит уничтожить! Вперёд!

Но никто не двинулся с места. Медленно и всё большими группами воины оборачивались к Неснедаемому, пока к нему не повернулась вся армия — на лицах демонов были написаны порицание и обида.

— Вы ума лишились?! — крикнул Неснедаемый.

— Скорей они увидели свои отражения без вуали обмана, — ответил ему Жрец Ада. — Правда — ноша непосильная, Ваше Высочество. Позвольте мне представить вам мою армию. Она станет последним, что вы увидите.

Затем киновит испустил боевой клич, эхом разлетевшийся по всему собору, повторяясь в ушах каждого из присутствующих. Он поднял руки и бросился на Неснедаемого, испустив меч из правой руки. В мгновение ока Жрец начисто отрубил руку Неснедаемого чуть выше локтя. Это было первое ранение, полученное демоном за многие столетия. От травматического шока он выблевал несколько языков пламени и забормотал слова из неведомого лингвистам глоссария.

В эти мгновения Неснедаемый явил армии демонов, как слаб и никчёмен он был на самом деле. Солдаты воспользовались этой возможностью и бросились на бывшего предводителя. Они рвались вперёд почти в панической лихорадке, так им хотелось покончить с обманувшим их лидером. Когда Неснедаемый, наконец, повернулся к предавшим его воинам, в его спине уже торчало четыре клинка, а порезов на теле оказалось вдвое больше — самую серьёзную рану ему нанесли в загривок шеи: ударом явно намеревались снести ему голову, и снесли бы, если бы Неснедаемый не перехватил лезвие здоровой рукой, однако лезвие успело погрузится в его пылающую плоть и мигом расплавилось.

— Убийцы!!! — взревел Неснедаемый.

Пламя, бившее из обрубка руки, обрело форму чудовищной косы. Мощью она не уступала железному эквиваленту. Её огненный серп отхватил ноги семерым демонам, а восьмую тварь перерубил пополам.

Пока Неснедаемый расправлялся косой с обезноженными солдатами, один из уцелевших в побоище демонов бросился на него сзади и одним чистым ударом отсёк руку с косой. Неснедаемый обернулся, чтобы дать отпор нападавшему, однако его встретила сотня других воинов, и они бросились на него с невиданным остервенением: солдаты Ада резали, рубили, потрошили, прокалывали, кромсали — их нападение было столь неистовым, что огонь, вскипевший в костях Неснедаемого, — полымя, способное вмиг испепелить всех противников, — так и не вырвалось на волю.

За этим последовало бесславное, безрадостное добивание. Вот некогда величественная тварь уже на коленях, вот уже едва приподымается на уцелевшей руке, вот уже на боку, и вот тело уже едва различимо в огненном кострище из отрубленных конечностей. Над всем этим подымалась жирная копоть, и когда вонь долетела до Гарри, она напомнила ему смрад горящего мусора.

— Итак, финал, — сказал Жрец Ада. — Все эти годы я преследовал единую цель — подготовиться всеми доступными способами и стать во главе армии, которая вывела бы жителей Ада из пропасти, в которую нас заключили за грехи Падшего.

Он постучал себя по лбу.

— Здесь хранятся все магические знания, некогда принадлежавшие колдунам Верхнего мира. Расстались они с ними не безропотно. Многие дрались до последнего вздоха. Но я не терял терпения. Я знал, что пройдёт время, и настанет день, когда я предстану перед вами во всесилии, располагая всеми знаниями наших противников. С помощью такой мощи я мог бы уничтожить весь мир и воскресить его десять раз. Всегда новым способом. Итак, дорога ветвится. С теми, кто пойдёт со мной, я поделюсь своей силой. Кто присоединится ко мне? Кто поведет со мной агнцев на жертвенный алтарь?

Ответ толпы был подобен рёву огромного, очнувшегося от спячки чудовища. Как только армия испустила этот первобытный крик, с разлома в полу поднялась призрачная тень. Она воспарила в воздухе позади Жреца Ада — некоторые её обрывки подымались быстрей других, рассеивая тёмную пыль.

Зрелище не избежало глаз толпившихся в соборе демонов. Сначала они подумали, что это очередное доказательство могущества их нового лидера. Однако радостные возгласы быстро перешли в благоговейный шепот: теневая завеса всё набирала высоту, а чёрная пыль распространяла её послание — она поглощала огонь факелов, и те испускали предсмертную копоть, лишь сгущавшую черноту потемневшего воздуха.

— Что это за жалкие фокусы? — прошипел Жрец Ада.

Тени захватывали собор. Они воспаряли к потолку и ширились во все стороны, пока не упирались в стены, и, наконец, в помещении воцарилась тьма, в которой светились только угли от угасших огней.

А затем тьма поглотила даже золу, и в соборе воцарилась непроглядная ночь. Послышались возгласы усомнившихся демонов.

— Повелитель, отзовитесь! — крикнул один воин.

— Вы испытываете нашу веру? — вопросил другой.

— Я верую, мой Повелитель!

— Да! — прошелестело толпой.

— Мы все веруем.

— Избавь нас от тьмы, Повелитель! Она ослепляет нас!

Солдаты резко смолкли — во тьме позади платформы вспыхнула молния, и послышался могучий, зычный голос:

— Кто осквернил моё святилище? — прогремел он, и вуаль тьмы рассеялась.

8

Светящийся силуэт голого Люцифера завис в воздухе. Зрелище было необычайным. Гарри изумило, что теперь, когда Король Ада не сидел на троне в согбенной, надломленной позе, а распрямился во весь рост, в высоту он достигал восемь^[65] с лишним футов.

Анатомия Люцифера была человеческой, однако в ней имелись небольшие отклонения — едва заметные девиации в пропорциях, придававшие телу падшего ангела уникальный вид. Он имел длинные конечности, нос и шею, на редкость широкий лоб, не отмеченный ни единой морщиной сомнений. Гениталии казались необычайно крупными, глаза — необычайно голубыми, а кожа — необычайно бледной. Волосы его были острижены так коротко, что сквозь них виднелся череп, однако шевелюра обладала собственным свечением, как и лёгкий пушок на лице, шее и поросль, спускавшаяся от груди к паху, где она разрослась куда более пышно.

Никто не осмеливался заговорить. Казалось, даже окутавший собор дым замер в ожидании следующих слов Люцифера. И когда Дьявол заговорил, свет вырвался из его рта, озарив облачко тумана, которое окутало речь Владыки Ада:

— Я был любимейшим ангелом Бога Иеговы, — сказал он и развёл руки в стороны, дабы собравшиеся увидели его во всей красе. — Но меня низвергли, лишив отцовского присутствия, — я был слишком горд, слишком амбициозен. Он намеревался наказать меня Своим отсутствием, и кара оказалась столь жестокой, что моя душа не выдержала страданий. Я сопротивлялся, однако горе сломило меня. Я пожелал оборвать дарованную мне Создателем жизнь. Я пожелал избавить себя от бытия и знания, от этих источников нестерпимых мучений. И я умер для этой жизни. Я обрёл свободу. Упокоился в склепе под собором, который построил на краю Ада…

Когда Люцифер заговорил о свободе, голос его смягчился и затих до едва слышимого шелеста. Но вдруг этот шепот взорвался яростным рёвом:

— ОДНАКО МНЕ БЫЛО ОТКАЗАНО В СМЕРТИ! Я ПРОСЫПАЮСЬ НАГИМ, В РУИНАХ ОБЕСЧЕСЧЕННОГО СКЛЕПА! И В МОЁМ СВЯТИЛИЩЕ — ТАМ, ГДЕ Я ДОЛЖЕН БЫЛ ПРОВЕСТИ ВЕКА В ОБЬЯТИЯХ ТИШИНЫ, — Я НАХОЖУ СБРОД, ОТ КОТОРОГО РАЗИТ БЕЗУМИЕМ, УБИЙСТВОМ И ЖАЖДОЙ КРОВИ. СБРОД, КОТОРЫЙ БЕСЧЕСТИТ ДВОРЕЦ МОЕГО ЗАБЫТИЯ!

Он замолчал, чтобы стихло эхо злостной тирады — могло показаться, что оно крушило по собору не одну минуту. Когда он заговорил вновь, голос его зазвучал тихо, однако слова чётко прозвенели в черепах всех собравшихся.

— Почему я наг? — вопросил Падший.

Он вперил взгляд в Жреца Ада — тот стоял перед ним в дьявольских доспехах. Киновит промолчал. Люцифер улыбнулся. Он повторил свой вопрос, и голос его приобрёл по-лукавому искусительный оттенок:

— Почему я наг?

Гарри безотрывно наблюдал за разворачивавшейся сценой из безопасности тайника.

— Ну же, — прошептал он так тихо, что его не услышала даже Норма, хотя его слепая подруга стояла рядом, вцепившись в его руку. — Ну же, убей ублюдка!

Наконец, Жрец заговорил.

— Мой Король, Вы были мертвы, — сказал он. — Я пришел за Вами. Всю свою жизнь я…

— … готовился к мигу нашей встречи, — закончил за него Люцифер.

— Да.

— Даже смерти не уберечь меня от пытки повторениями.

— Повелитель?

— Я слышал эту историю. Я видел тебя. Я видел вас всех! В бессчётных воплощениях! — крикнул Дьявол толпе, внимательно следившей за каждым его движением.

Когда он заговорил вновь, речь его была медленной и усталой:

— Мне это больше не нужно.

С этими словами он шагнул в воздух и протянул руки к Жрецу Ада. Но у некогда принадлежавших ему доспехов появился новый владыка, и они ответили на приближение Люцифера выбросом защитных шнуров света, расплетавшихся при ударах о тело нового врага.

Страх киновита вмиг испарился. Латы приняли его, как нового владельца; кипевшие в нём магические силы были сильней, чем когда-либо, а Дьявол стоял прямо перед ним, нагой и болезненный. Война не окончена. Победитель не определён. Жрец Ада глубоко вдохнул и изрёк призывные слоги Восьмого Двигателя:

— Аз… Йа… Ай… Эл… Эк… Ки… Ат… Лу… Ат… Ту… Йех… Мез… Эз… Эй… Йа… Нэх… Арк… Беж… Ии… Ат… Ту.

Не успел окончиться поток этих звуков, как вырвалась наружу их сила. Поднялась вонь — смрад жизни и смерти, слившийся в единую реку разумного жира. В этой пленительной настойке кружились тайны зарождения всего мира и секреты его же кончины. Вокруг головы киновита кружились и болезни, способные низвергнуть в прах населения целых планет, и их же противоядия — нужен был лишь смелец, рискнувший бы жизнью, чтобы найти их в токсическом буйстве болезней и безумия. Этого Жрец и добивался — без лишнего промедления он погрузил кисти рук в Иной Гумус.

Гумус отозвался мгновенно: он начал взбираться по рукам киновита, безболезненно проник в его плоть, проторив себе путь в нутро костей — болотистая субстанция овладела Жрецом Ада. Однако только когда жижа поднялась по хребту и начала закачиваться в голову демона, киновит почувствовал неладное. Одно дело — впустить эту первозданную силу в конечности, сердце и живот, но дать ей доступ к разуму, коим он всегда правил безраздельно, отказываясь даже от самых слабых меняющих восприятие субстанций в угоду чистоты мыслей… Жрец не мог этого допустить. Жидкость словно почувствовала его сопротивление и, прежде чем киновит смог что-либо предпринять, затопила его мозг.

Он коротко хрипнул, и его тело, всё ещё левитировавшее благодаря элитным доспехам, задеревенело. Затем Жрец Ада начал медленно подыматься, постепенно принимая вертикальное положение. Симметрию разграфленного шрамами лица разрушили новообразования вен, разветвившихся по изрезанной физиономии — призванная демоном магия выедала новые магистрали для своих энергетических потоков, перестраивая неподготовленное тело Жреца. Так, она одарила его не только новыми лицевыми венами, но и внедрилась глубоко в мускулы под дьявольскими доспехами. Тело киновита так разбухло, что ангельские латы заскрипели от распиравшего его тела.

Всё это, от чтения слогов до вертикальной левитации, заняло всего несколько секунд. В течение этого времени глаза киновита были закрыты. Насмотревшись на это зрелище, Люцифер заговорил:

— Больше сказать нечего?

— Только это.

Жрец Ада распахнул глаза, и из его увитых венами рук выросли два изогнутых меча — фокусы новообретённой воли. Киновит ринулся на бывшего Короля Ада, и два титана дали полную волю бушевавшей в них неугомонной ярости.

9

Битва внутри собора прошла через несколько стадий. Сражение, изначально затеянное демонами, которые либо не знали, на чьей они стороне, либо им было всё равно, превратилось в кровавую баню и постепенно подходило к концу. Два главных персонажа этого побоища кружили высоко над головами воинов-мутантов, и при каждом столкновении их оружие разряжалось яркими, многогранными сполохами.

Гарри никак не мог поверить своим глазам: существо, которое он считал мелким искусителем в инфернальном пантеоне, так преобразили плоды его преступлений (убийств, краж и тому подобное), что теперь он сошелся в битве с самим Люцифером — выступил против Дьявола, словно тот был ему ровней. Две стихии не обменивались словами — они просто скрещивали мечи, расходились, кружились друг вокруг друга, скрещивали мечи, расходились и снова принимались кружиться. Казалось, оба были одержимы бескомпромиссным желанием истребить соперника, вырезать жизнь из его тела и раскрошить её, чтобы не осталось и следа ни от противника, ни от его существования.

Смолкли боевые крики, и слышался только лязг яростных ударов киновита и Князя Тьмы. Количество солдат, совсем недавно завербованных в армию Жреца, сократилось до жалкой тысячи — они стояли и молча болели за своего предводителя. Остальных же рекрутов не стало: они либо преставились от смертельных ран, либо у них сдали нервы, и они сбежали с поля сражения. Затихли даже стоны и мольбы умирающих (под конец демоны, как и люди, чаще всего взывали к своим матерям).

Угадать причину такой деморализации было легко — волны энергии, исходившие от Люцифера и Жреца Ада при каждом их столкновении, кувалдой били по уцелевшим демонам, и многие попросту не выдерживали. Наконец, от армии осталась лишь горстка солдат, жавшихся по углах, куда не докатывались убийственные волны, однако же и они стремительно слабели — кровь и дыхание постепенно утекали из их истерзанных тел. Необъятное пространство, бывшее пустым и нетронутым всего пару часов назад, сейчас превратилось в полуразрушенную скотобойню, в которой две силы неизмеримого могущества сражались над усеянным трупами мрамором.

Гарри очень сомневался, что в эту минуту киновиту было дело до него или Разорителей. Возможно, он и вовсе забыл о Д’Амуре — битва с Люцифером полностью поглотила его внимание. Конечно же, мечи были не единственным оружием в их распоряжении. Глаза Люцифера, его кожа, дыхание и пот являлись мощными, полноценными боевыми инструментами, а вызванные Жрецом Ада силы всё ширились: они курсировали узорами доспехов и плевались витками чёрных молний, которые обматывались вокруг конечностей Дьявола и оставляли после себя кошмарные открытые раны.

Вокруг накопилось столько трупов, что их бегство должно пройти незамеченным. Люцифер с киновитом целиком отдавались яростному противостоянию, и лучшей возможности улизнуть в целости и невредимости могло не представиться.

— Окей. Пора двигать, — сказал Гарри. — Нужно убираться отсюда, пока они членами не намерялись. Все готовы?

— Вполне, — кивнула Норма. — Меня мутит от этой вони.

— Всеми руками «за», — отозвалась Лана.

— Во-во, — поддакнул Дейл. — Давайте уже по домам, сколько можно!

Гарри и Разорители по широкой дуге обошли дыру в мраморе, из которой восстал Люцифер, и незаметно направились к пробоине в одной из стен. Гарри пинком отшвырнул труп с дороги Нормы, но стоило ему сделать ещё один шаг, как к ним обратился рокочущий, басовитый голос:

— Ты станешь свидетелем исхода! — прогремел он.

Все обернулись и увидели, что глаза Жреца обращены к ним — точнее, к Гарри.

— История подбегает к развязке. Ты не уйдёшь. Не раньше, чем окончится сей сказ.

Гарри почувствовал, как онемели все его члены. Не от ужаса, а в ответ на беззвучное заклинание. Он попытался пошевелиться, закричать, чтобы уберечь друзей от подобной участи, но не смог и глазом моргнуть. Он лишь чувствовал, как его тело поворачивается против его воли — поворачивается в сторону ярившейся в воздухе битвы. Гарри попался в западню Жреца. Он был порабощён приказом киновита, и ему оставалось лишь одно — смотреть.

Еще на Земле Гарри отказался повиноваться Жрецу, но теперь до него дошло, что с самого начала он играл по правилам киновита. Он стал свидетелем дезертирства Жреца и сотворённого им воскрешения, а теперь ему надлежало увидеть его окончательную победу. Киновит предельно ясно дал понять, что не собирается отпускать Д'Амура, пока не окончится его страшная история. Как оказалось, Дейл изрёк тот провидческий совет попусту. Гарри хотелось отвернуться, как никогда, но он был бессильным против диктатуры собственного тела.

А затем издалека послышались голоса его друзей.

— Ебать не встать, — сказал Дейл.

— Да на хер его! — проорал Кез. — Не останавливайтесь. Ну что он сделает, бросит ради нас Дьявола?

— Кез! — крикнула Лана.

— Не оборачивайтесь! Этого он и добивается!

— Нет же! Кез! — одёрнула друга Норма. — Что-то с Гарри!

— Нам надо дви… Гарольд! Какого хуя?

Гарри собрал воедино последние унции сил, направил их в мускулы и заорал на своё тело, чтобы оно прислушалось к нему. Лишь одно одолжение, и он безропотно подчинится. Мускулы дергались и бугрились, однако он почувствовал, как они медленно и болезненно, но поддались. Наконец, он встретился взглядом с Кезом. Слёзы упали с его глаз, и губы задрожали в борьбе за право говорить. Мучительно растягивая слоги, Гарри едва выдавил из себя единственное слово:

— Идите.

— Ни хрена, Гарольд! — запротестовал Кез.

— Обещай! — взмолился Гарри.

Кез протянул руку, но из тела Д'Амура хлестнула шоковая волна и отшвырнула его. Гарри посмотрел на друга извиняющимся взглядом. Будь это в его возможности, он бы всё исправил, но сил ему хватило лишь на ещё одно слово:

— Обещай.

На этом слове его голова дернулась обратно, вернувшись в потребное положение, и он увидел, как вспыхнули от удара окрещённые мечи Жреца и Короля. Гарри собрался с духом и приготовился наблюдать за развитием боя до горькой его развязки. Словно издалека, до него донеслись скорбные всхлипы, срывавшиеся с губ покидавших святилище друзей.

10

Люцифер и Жрец Ада всё дрались, хотя, судя по их медлительным ударам и тому, как поникали головы соперников между выпадами, было ясно, что бились они, черпая силы из почти опустевших источников.

Киновит начал изрекать смесь чисел и слов — звучала она, как гибрид между распевом и уравнением. При этом демон носился вокруг противника с головокружительной скоростью, лавируя между Люциферовых ударов и постепенно снижаясь, пока не опустился на свалку из тел. Озвученное им хитросплетение звуков сработало: мёртвые и умирающие солдаты подверглись некой аномальной трансформации, и процесс разложения их плоти ускорился — мускулы воинов вздулись так, словно в них пробудились сонмы личинок.

Жрец Ада отбросил клинки, круживший над ним Люцифер изготовился спикировать и нанести восставшему демону смертельный удар. Киновит вытянул руки на уровне груди, ладонями вниз. Что бы за жизнь-во-смерти он не посеял на арене окружавшего его побоища, теперь он возвращал её себе, взращённую и спелую.

Истерзанные трупы у ног Жреца сотрясала жестокая судорога — литании с уравнениями высасывали из мертвецов последние капли демонических сил. Новообретённая мощь превратила тело киновита в алхимический тигель: кости пылали ярким пламенем, а органы расплавили все нечистоты организма. Освободившись, скверна хлынула прочь из узилища. Она извергалась из пор демона, из его глаз, носа, рта, члена и задницы — изо всех возможных каналов. Грязь омыла жреца, и, лишившись последней частицы несовершенной плоти, он стал сущностью вне энтропии. Сущностью, не нуждавшейся ни в лёгких для дыхания, ни во внутренностях для испражнения. Сущностью, питавшейся собственной огненной материей.

Люцифер опустился на пол, изготовился к нападению, и в этот миг плоть Жреца вспыхнула ослепительной белизной. Дьявол, как и все твари, в коих ещё теплилась жизнь, закрыл глаза руками. Но не киновит — Жрец Ада приветствовал смерть своего старого тела. Он всё ещё изрекал спровоцировавший перемену гибридный распев, а трупы дергались и корчились под его ногами, но внезапно поток чисел и слов достигнул точки невозврата, и лучезарные трансмутации в теле Жреца сошлись в едином стремительном порыве — тут Гарри, наконец, осознал, что лучистые нити, которые он принял за воспламенённые сухожилия демона, на самом деле были душами, украденными у мертвецов, на ковре из которых киновит готовил последнюю демонстрацию своей мощи. Затем Гарри посмотрел на Люцифера — противнику не терпелось перейти к новой фазе сражения.

Дьявол бросился вперёд, однако Жрец протянул к нему огненные руки и схватил нападающего за шею. Люцифер принялся бить соперника мечом, однако тело киновита оказалось неуязвимым перед такими ударам. Из раны выскользнули языки белого огня — они ринулись вперед и обмотались вокруг меча и рук Люцифера. Дьявол взревел от ярости и попытался освободиться, но тело противника изрыгнуло ещё несколько огненных веревок, и они увились вокруг гениталий пленённого Сатаны.

Люцифер ещё раз попытался погрузить клинок в Жреца, прицелившись на этот раз в голову. Киновит перехватил его руки и заломил их. Суставы Люцифера раскрошились в кровавую кашу; треснули, не выдержав, кости. Меч выпал из рук Короля Ада, и, дабы увериться, что Люцифер не сможет взять в них другое оружие, ловким движением Жрец переломал ему все пальцы.

Гарри смотрел, затаив дыхание — что предпримет Люцифер? Но, к его ужасу, ответного выпада не последовало.

— Стало быть, это конец? — сказал Жрец Ада.

Даже если Люцифер и хотел ответить, облечь мысль в слова он не смог. Он лишь поднял свою тяжёлую голову и посмотрел киновиту в глаза.

— Смерть, не возгордись… — промолвил демон.

С этими словами он испустил из тела сонмище огненных форм: некоторые из них казались лишь светящимися нитями, другие же походили на многосуставчатые, раскалённые и усеянные пламенными колючками лапы насекомых. Они вырвались из киновита тысячей переплетённых хлыстов, а затем развернулись и ринулись к жертве.

Гарри так зачаровало зрелище битвы, что он не замечал ничего вокруг, с ужасом наблюдая за неотвратимой казнью. Из тела Жреца исходили всё новые огненные конечности, и, точно водоросли, эти кошмарные отростки покачивались в едином, синхронном движении, ожидая следующего приказа, когда они, наконец, смогут нанести coup de grâce^[66].

Казалось, Люцифер не замечал их присутствия. Он уже не силился заговорить со своим палачом, и его голова безвольно запрокинулась. Глаза закатились под трепещущими веками, а из открытого рта слышались только слабые стоны. Битва была окончена, и теперь, когда он мог расправиться с соперником, когда ему вздумается, Жрец Ада окинул взглядом поверженного Дьявола.

Киновит сомкнул веки. Его губы зашевелились — так, словно он произносил беззвучную молитву. Он распахнул глаза, и орудия казни, которые он изваял из собственной плоти, метнулись к Утренней Звезде.

Нападение было беспощадным. Ни одна часть дьявольского тела не избежала надругательства. Самое крупное оружие врезалось в грудь Люцифера, и его острие проклюнулось на спине, между двух шрамов, где некогда коренились два крыла. Огненное копьё ударило в кадык; три дротика с безошибочной точностью скользнули меж зубов; ещё один шип пригвоздил язык Люцифера к его нижней губе; стрела с острым, как скальпель, наконечником вспорола левое глазное яблоко, и по лицу Дьявола потекла мутная, кровавая жидкость.

Когда его пронизывали первые орудия, Люцифер дергался, извивался, но чем больше его терзали, тем меньше он отзывался, и вскоре Дьявол вовсе перестал двигаться. Израненный в полсотни мест, он бездвижно лежал у ног киновита.

Жрец Ада осмотрелся. Собор всё ещё освещали растраченные в бою энергии. Однако вопреки жестокости побоища, выживших оказалось в достатке. Многие солдаты были так искалечены, что смертные люди уже давно бы скончались, но хватало и тех, кто пережил сражение, отделавшись лишь парой жалких царапин.

Все глаза обратились к Жрецу — киновит замер над врагом в триумфальной позе. Потоки энергии, излившиеся из его тела, чтобы повергнуть Люцифера, теперь вяло висели, все ещё соединяя врагов огненной пуповиной. Жрец Ада не стал их убирать — пускай все, у кого ещё остались глаза, хорошенько запомнят, кто стоит за вторым низвержением Люцифера.

Затем он развёл руки в стороны и изрёк монолог:

— Я знаю, что многие принесли в это место старую вражду. Вам нужно было свести счёты, и вы пришли в эту святыню не потому, что вам было не всё равно, кто сидит на троне Ада, а лишь затем, чтобы убить врага под покровом битвы.

Воины обменялись виноватыми взглядами, а несколько демонов даже попытались что-то сказать в своё оправдание, но киновит не договорил:

— Теперь я ваш Король. И как ваш повелитель приказываю вам забыть о вендетте, похоронить прошлое и последовать за мной прочь из этого места — нам предстоит работа куда лучше и куда страшней.

На несколько секунд повисло молчание, а затем со всех сторон послышался одобрительный боевой рёв.

11

Низведённый до кучки плоти Люцифер протянул руку и вцепился в ногу Жреца Ада.

— Достаточно, — взмолился он.

Несколько секунд киновит смотрел на противника неверящими глазами, а затем попытался высвободиться.

Однако, вопреки плачевному состоянию, Дьявол не собирался его отпускать. Другой рукой, обрётшей жуткую гибкость щупальца благодаря бесчисленным переломам, он схватился за облачение, в котором некогда предался забвению. Уцепившись как следует, Утренняя Звезда подтянулся и стал лицом к лицу с Адским Жрецом. Тело Сатаны всё ещё пронизывали огненные отростки, и кровь беспрепятственно сочилась из его ран, собираясь в ручейки, стекавшие по ногам падшего ангела.

Люцифер вогнал руки в живот киновита и сжал кулаки, ухватившись за внутренности противника. Жрец Ада закричал. Орудия, которыми он попытался сразить Дьявола, усохли — киновит отозвал питавшие их силы в попытке дать отпор Люциферу, но тот крепко держал своего обидчика и явно не намеревался его отпускать. Напротив, он погрузил руки ещё глубже.

— Ну же, глупец, плюйся своими заклятиями, — ухмыльнулся Дьявол, достал из живота соперника кишку и потянул, разматывая внутренности демона. — И прекрати это жалкое нытьё. Я думал, тебе нравится боль.

Он отпустил кишку, и та повисла между ног киновита.

— Зачем тебе это, если не для болезненного удовольствия? — спросил Люцифер и провёл кровавыми пальцами по гвоздям на голове демона.

Затем Дьявол убрал руку и сжал её в кулак — разорванные сухожилия хрустнули и вернулись на место. Он поднёс большой и указательный пальцы к лицу киновита, выбрал один из гвоздей на щеке демона и потянул. Ему пришлось приложить немножко усилий, и когда гвоздь вышел из плоти Жреца, оказалось, что почти половина его длины была вогнана в лицевую кость киновита.

Жрец Ада стоял, словно громом поражённый, не в силах что-либо предпринять. Люцифер бросил гвоздь, выбрал следующий, выкрутил его и также упустил на пол, а затем достал ещё один, и ещё один. Кровь струилась по грязной сетке шрамов на лице киновита. Он перестал кричать. Какую бы агонию он ни пережил, когда ему вырывали внутренности, она не шла ни в какое сравнение с муками, которые он испытывал при этом издевательстве. Тем временемЛюцифер выдёргивал гвозди наугад, действуя всё быстрее и быстрее. Наконец, демон подал голос.

— Прошу, — еле проговорил он.

— Несомненно, ты слышал эту мольбу тысячу тысяч раз.

— Да.

— Ты пересёк адские пустоши и сражался с Люцифером. Ты уникален, киновит. И всё же твоя жизнь в моей власти, и ты низведён к глупому, манерному клише.

— Я…

— Да?

Демон покачал головой. В ответ Люцифер выдернул ещё один гвоздь, затем второй, третий…

Доведённый до отчаяния, Жрец Ада продолжил свою исповедь:

— Такова моя сущность.

Люцифер посмотрел на гвоздь, который он только что вытянул из лица киновита.

— Сущность? Этот ржавый кусок металла? Прошу простить. Возвращаю законному владельцу.

Он разорвал воротник киновитовых одежд, всадил гвоздь в шею демона и ударом ладони вогнал его по самую шляпку.

В этот миг Гарри почувствовал, как сгинула таума-тургическая хватка киновита. Он упал на пол и принялся жадно хватать воздух — оказалось, что даже его лёгкие подчинялись прихотям киновита. Гарри собрался и, уверенный в том, что увидел последнюю сцену этого спектакля, — конец целой эпохи и финал войны, которая могла поглотить Землю и Рай — он пополз в направлении ближайшего пролома в стене. Ему не хотелось наблюдать за кончиной Жреца. Он желал лишь снова оказаться в кругу своих близких.

Пока Гарри выбирался из святилища, Жрец Ада потянулся к лицу Дьявола, намереваясь лишить ангела здорового глаза, однако Люцифер не собирался терять преимущество. Он отмахнулся от рук Жреца и проговорил:

— У тебя была возможность сразить меня, но она сгинула и уже не вернется. Молись, дитя. Пора спать.

Д'Амур тем временем продвигался к выходу. Вокруг царила какофония: крики демонов, наблюдавших за финалом битвы, невольные стоны умирающих и другие звуки, подобные треску рвущейся ткани, жил и костей — возможно, это Люцифер расправлялся со Жрецом.

Гарри перелез через последнюю кучу тел. У пробоины в стене топтались демоны — очевидно, они никак не могли решить, заходить в святилище или нет. Д'Амур беспрепятственно прошел мимо озадаченных солдат и оказался на открытом воздухе. Друзья ждали его на берегу озера.

— Гарольд! Блять! Ну слава Богу! — крикнул Кез и бросился к Гарри. — Я как раз говорил, что ещё пять минут, и я попиздовал за Д'Амуром!

Гарри осмотрелся. Несмотря на то, что на поверхности озера лежало колоссальное дерево, через которое тянулась армада беженцев из инфернальной боевой зоны, воды казались спокойней, чем когда Гарри и его спутники кружились вокруг собора, а Ку’ото вздымал пенистые волны в охоте за демонами. Вид тёмного озера и беззвёздного неба над ним был удивительно мирным — в особенности после кровавого представления внутри святилища. Кез и Гарри подошли к кромке воды и посмотрели на простиравшуюся перед ними tabula rasa^[67].

— Ну что, Д’Амур, натанцевался с Дьяволом? — спросил Дейл.

— Ещё чего, — фыркнула Норма.

В её словах было больше правды, чем Гарри мог себе признаться.

— Что за херня там творилась? — поинтересовалась Лана.

— Неважно, — отмахнулся Гарри. — Но скажу вам кое-что, чего вы от меня больше никогда не услышите: двигаем за этими демонами.

— Д'Амур, я эту фигню уже четвёртый раз слышу, — засмеялась Норма.

— Норма, я соскучился по тебе, — улыбнулся Гарри. — Ну что, отведём-ка тебя домой.

Разорители повернулись к импровизированному мосту. По нему струились пережившие бойню демоны. Многие из них были тяжело ранены, и шли они, не выпуская из рук клинки, однако агрессии в них не осталось — им лишь хотелось убраться подальше от собора и творившегося в его стенах ужаса, и затевать драку с товарищами, да и вообще кем бы то ни было, они не имели ни малейшего желания.

Гарри и Разорители как раз направились к мосту, как из собора загремел голос Люцифера:

— Однажды я был ангелом! И у меня были крылья! О, какие у меня были крылья!

Всё обернулись — на немногих уцелевших стенах постройки играли отблески потустороннего огня.

— Но от них остались одни воспоминания, и я не в силах терпеть эту боль. Слышите меня? Слышите меня?!

От мощи этого крика уши заболели и у людей, и у толпившихся у собора демонов, а стены святилища затряслись. Несущие колонны угрожающе затрещали под аккомпанемент всё нараставшего рыка — то тёрлись друг о друга блоки здания, исходя ручейками каменной пыли.

— Я покончил с жизнью, покончил с Адом, который сам же и построил. Я был мёртв и счастлив. Но оказалось, что я не могу рассчитывать на смерть, пока не обрушу своды на наши головы, пока есть Ад, способный призвать меня. Аду конец. Понимаете? Если вам есть, куда уйти — бегите, ведь когда я свершу свой замысел, не останется ничего. Ничего!

12

Норма и квартет Разорителей отправились в сторону положенного через озеро дерева. Примерно в то же время до аудитории Люцифера дошла вся серьёзность их положения, и демоны бросились наутёк. По стенам чёрными молниями пробежали новые трещины; каменная кладка, крепившая аркбутаны к самому зданию, раскрошилась, и они рушились, лишая центральную постройку необходимой поддержки.

— А что делать, когда уберёмся с острова? — спросил Кез на ходу. — Как нам вернуться домой?

Гарри бросил на него полный отчаяния взгляд.

— Хрен его знает. Но та старая демонесса говорила что-то о возвращении, так что нужно нанести ей визит. Насколько могу судить, ноги мы унесли.

— Вопрос в том, останемся ли мы при здравом смысле, — заметила Норма.

— Я знаю лишь то, что по возвращении берусь за бутылку, — сказала Лана.

— С радостью составлю компанию, — кивнул Дейл.

Из собора струился хаотический поток демонов. Солдаты так торопились убраться из ветхого здания и двух кошмарных существ в его нутре, что берег озера сразу переполнился, и демоны побежали по отмели. Они отчаянно барахтались в воде, и появление Ку’ото было лишь делом времени.

Поверхность озера взорвалась фонтаном пенной воды. Чудовище вынырнуло из озера, по-змеиному вывихнуло нижнюю челюсть и, выпятив её, точно ковш, одним движением зачерпнуло с два десятка демонов. Затем оно запрокинуло голову, отправив улов в своё нутро, и погрузилось в озеро лишь затем, чтобы вернуться через минуту и повторить те же действия в другом месте — на этот раз ближе ко входу в святилище.

Появление Ку’ото не отпугнуло толпу. Как только он скрылся из виду, солдаты бросились в воду — рискуя быть съеденными этой тварью, они стремились убраться от собора как можно дальше. Их сумасбродность легко оправдывалась: крыша начала обваливаться, и падающие камни поднимали клубы пыли, подверчивавшиеся изнутри мерцанием голубого света.

Но нет худа без добра: перейти озеро через мост, сооружённый воинами Неснедаемого, было куда легче, чем попытаться отвоевать лодку. Пока Ку’ото трапезничал остатками демонической армии, Гарри и его друзья взобрались на поваленное дерево. Чтобы не терять времени, Кез подхватил Норму на руки, и они ринулись вперёд. Разорители перебрались через воду без каких-либо осложнений. Оказавшись на противоположном берегу, они поняли, что очутились невдалеке от селения Азил.

— Нужно сходить в ту деревню, — сказал Гарри. — Старуха должна быть там.

— Вы оставайтесь здесь и присмотрите за Нормой, — сказал Дейл. — А я схожу. Тут ведь недалеко.

— Я с тобой, — вызвался Кез.

Гарри, Лана и Норма присмотрели себе укрытие неподалёку, где из песка торчало несколько иссохших, безлистных деревьев — возможно, в лучшие времена здесь была небольшая роща.

— Мы вас здесь подождём, — сказал Гарри.

— А не вернетесь через час — пойду вас искать, — ухмыльнулась Лана. — Не доверяю я той старушенции.

Кез с Дейлом отправились к селению, а Гарри сделал всё, что было в его силах, чтобы устроить Норму поудобней на неровной земле.

— О чём задумался, Гарри? — спросила Лана.

— Ха! — ухмыльнулась Норма. — Палкой — да в осиное гнездо!

Гарри почувствовал, как у него внутри разлилось приятное тепло. Норма снова была в его объятиях — измученная, в синяках, но живая. Её знакомый, материнский тон пробудил в нём надежду на то, что всё ещё может сложиться в их пользу. Он обернулся к Лане.

— Это приключение, — Гарри махнул рукой в сторону святилища, — меня здорово выжало. Но всё будет хорошо, ведь так?

Собор продолжал разрушаться, и хотя процесс замедлился, в некоторых местах его стены уже превратились в обычные горы камней.

— В жизни ничто не бывает вот так запросто — всё слишком сложно, — сказала Лана. — Уж на это можно рассчитывать. С того самого момента, как появишься на этот ебанутый свет. Думаю, дети кричат при рождении потому, что в них заложено знание обо всей кошмарной хренотени, которая их ждёт. Вот почему у меня никогда не было детей. Каждая жизнь — это смертный приговор. Мы попросту забываем об этом с течением времени. То́чно так же, как прощаемся со сном в миг пробуждения. И хотим мы того или нет, а каша заварится, и дерьмо всплывёт. Самое главное, что мы живы. Пока что, по крайней мере.

— Успокоила, — хохотнул Гарри.

— Само собой, чем быстрее мы выберемся отсюда — тем лучше, — она глянула в сторону селения. — Ребята скрылись из виду. Очень надеюсь, что они добьются помощи от той старой сучары.

— Вот ты где, свидетель мой, — послышались слова Жреца Ада.

Киновит сошел с моста и направился в их сторону. Его тело было изодрано в кровавые лохмотья, а лицо полностью лишилось прежней элегантности и симметрии. Мимо них тянулись вереницы раненых солдат, и если бы киновит не заговорил, Гарри мог бы его вовсе не заметить. Оказавшись лицом к лицу со Жрецом, Д'Амур вдруг понял, что его татуировки уже несколько часов, как молчат. Может, они выгорели. В любом случае, они его подвели. Гарри сделал шаг вперед и закрыл собой Норму. Лана вскочила на ноги и стала в боевую позу.

— Господи Боже, — проговорил Гарри. — Адовый у тебя видок.

— Мой свидетель… мой верный, зоркий свидетель.

— Из всего этого получилась бы нехилая книжка, Иглоголовый.

— Жаль, что концовку ты не узнаешь. Ты живёшь во тьме, Д’Амур. Там ты и останешься.

С этими словами Жрец Ада поднёс к лицу левую руку и зашептал неразборчивое заклинание. Его слова воспламенились в клетке из почерневших пальцев демона.

— Новые фокусы? — ухмыльнулся Гарри. — Хотя почему бы и нет? До сих пор они тебе здорово помогали.

Он двинулся вправо, чтобы занять более выгодную позицию для боя, но у Жреца были другие планы, и Гарри почувствовал, как вопреки своей воле опять теряет контроль над собственным телом.

— Уёбок! — процедил он.

— Гарри? — окликнула его Норма.

— Нет! — крикнула Лана и пошла на киновита.

— Прочь, пизда, — сказал ей Жрец Ада. — Иначе я прослежу за тем, чтобы твоё наказание превзошло твои прегрешения.

— Норма. Лана. Не вмешивайтесь, — предупредил Гарри друзей. — Это касается меня да Иглоёба.

У него защипало глаза.

— Господи. Что ты творишь?

Его пульс участился, и вот сердце уже не стучало, а неслось галопом. С каждым ударом глаза детектива кололо всё сильнее — так, словно в них погружали раскалённые добела иглы. Д'Амур попытался моргнуть, но веки отказывались закрываться. Жрец Ада повернулся, чтобы лучше видеть происходящее, и Гарри уловил отблеск холодного, голубого света, что исходил от Люцифера. Боль увеличилась, и, подступая с краёв, зрение Д'Амура начала затягивать чернота.

— Смотри, свидетель, впитывай последние зрелища.

Пускай Жрец не растратил всё волшебство, его чары обессилили, и путы, охватившие тело Д'Амура, не шли ни в какое сравнение с парализующими узами, державшими его в соборе. Гарри воспротивился магии и протянул руки. Его пальцы натолкнулись на холодное, мокрое тело Жреца, и Д'Амуру удалось вцепиться за что-то — либо за обрывки плоти, либо за лоскут украденных одежд… этого он не знал, но ему было не всё равно.

— Чего тебе ещё от меня надо? — спросил Гарри. — На что я тебе? Мне нужны глаза. Я детектив.

— Следовало подумать об этом прежде, чем повернуться спиной к своим обязанностям.

Тьма захватывала глаза Д'Амура со всё возраставшей скоростью, и Гарри уже не мог увидеть лицо Жреца, просто взглянув на него — ему приходилось искать киновита в неумолимо сужавшемся поле зрения. На физиономии демона он не различил ничего, сулившего отсрочку приговора. В глазах Жреца отражалось лишь холодное сияние Падшего Ангела, а его лицо, некогда бывшее по-своему идеальным, превратилось в руину.

«Такова твоя жизнь», — послышался в его нутре холодный, размеренный голос, оставшийся безразличным к хаосу, спутавшему все его мысли. — «Ты бродил среди воплощений зла, в плену болезненной интоксикации, которая подстрекала тебя строить из себя героя, пока ты сам лишь подпитывал эту зависимость». Он не мог вытерпеть эту горемычную правду. Почему его мозг решил вынести такой вердикт именно сейчас? Слова приговора закольцевались и постепенно растаяли во всё сгущавшемся ужасе.

На этом глаза Д'Амура лишилась последних остатков зрения.

13

Со временем шум исхода демонической армии стал перебивчатым и неровным — наконец, поток беженцев стал редеть. Теперь прибывали тяжело раненные, и они хрипло сипели, взбираясь по откосу берега. Кое-то испускал болезненные стоны, а некоторые даже тихонько плакали. Как раз одно из таких стенаний и пробудило Гарри. Лёжа на камнях, он начисто утратил счёт времени. Одну сторону лица саднило от царапин. Куда он упал? И когда?..

— Эй! — кликнул он. — Лана! Норма! Кто-нибудь!

— Гарри! — услышал он приглушённый голос Ланы. — Ты очнулся. О, Господи…

Слова сопровождались звуком её приближавшихся шагов.

— Лана! Это ты?

— В смысле? Вот же я.

Лана присела рядом и коснулась его лица. Гарри открыл глаза, но ничего не увидел.

— Блять. Я… кажется, этот гондон меня ослепил.

— Слава Богу, что ты очнулся, — Гарри услышал боль в её голосе. — Гарри. Это ужасно…

— Эй. Не волнуйся. Меня и другие демоны ослепляли, не впервой.

— Нет, — сказала Лана, едва не плача. — Не в том дело.

Гарри бросило в холод.

— Лана?

— Он…

— Нет! — оборвал её Гарри. — Лана! Скажи, что с Нормой всё в порядке.

Лана не выдержала. Он услышал, как она плачет.

— Лана! Ну йоханый же! Скажи, что стряслось!

— Она всё ещё жива, но состояние… да паршивое у неё состояние! Когда он тебя вырубил, я попыталась его остановить, но… Гарри, я не могла пошевелиться. Он плюнул в меня какими-то сраными словами, и я свалилась, как бревно. Могла лишь смотреть, как он…

— Как он что?

— Блять. Он изнасиловал её, Гарри. Прямо под моим носом. И заставил меня смотреть. Я даже глаза закрыть не могла.

— Прикончу ублюдка. Клянусь, я вырву его сраное сердце. Где она?

— Я отведу, — сказала она и взяла его под локоть.

Пока они шли, Гарри говорил без умолку — не столько, чтобы их не угнетало молчание, сколько чтобы заглушить шум в голове.

— Рано или поздно это должно было случиться, — сказал он. — Сколько раз я должен был оказаться в мешке для трупов, но выходил сухим из воды. Ну, пара переломов. Ничего серьёзного. Норма всегда говорила, что у меня есть ангел-хранитель. Говорила, что порой видит его. Наверное, сегодня у него были другие дела.

— Теперь осторожней, — предупредила Лана.

— Понял, — сказал Гарри и принялся взбираться по откосу.

Камни то и дело выскальзывали у него из-под ног.

— Тихонько…

— Далеко ещё?

— Ещё два-три шага и поверхность выравнивается.

— Видишь Норму?

— Да. Она лежит там, где я её оставила.

— Как она?

— Дышит. Я знала, что она не сдастся, пока ты не придёшь. Слава Богу, что ты очнулся. Ещё пару шагов.

— Норма! Норма! Это Гарри!

Старая женщина что-то пробормотала.

— Тихонько, лежи, — услышал он слова Ланы, однако Норма всю жизнь жила по собственным правилам и не собиралась терпеть приказы даже сейчас.

— Гарри, что он с тобой сделал? Скажи мне. Не ври. Говори правду. Что он сделал?

Гарри услышал боль в её голосе. Его словно под дых ударили.

— Мне всегда было интересно, каково это — видеть мир твоими глазами, — проговорил он. — Теперь знаю.

— О… дитя…

Лана убрала руку и отошла в сторону. Гарри сел, скрестив ноги. Норма сразу же протянула руки и нашла его лицо так легко, словно была зрячей. Она погладила его небритую щеку.

— Болит?

— Нет. А ты как? Лана рассказала мне, что это хуйло…

— Не трать слов, Гарри. Нам с тобой есть, о чём поговорить. Нам вдвоём. Лана, дашь нам минутку?

— Конечно, — отозвалась Лана. — Я буду неподалёку. Крикните, если…

— … если у нас возникнут проблемы, меня и в Детройте услышат, — сказал Гарри.

Он услышал звук её удалявшихся шагов — Лана оставила их обменяться последними словами.

— Гарри, она могла бы стать твоей второй половиной.

— Да ладно тебе, Норма. Мы оба знаем, что это не про меня.

— Люди — такие сложные существа. Большую часть времени они скрываются под чужими личинами, строят из себя невесть что — по крайней мере, пока живы. Но, знаешь ли, как умрут — так сразу отбрасывают эту чепуху. Вот и посмотришь, какова правда. Она куда богаче и странней, чем можно предположить, глядя на их маски.

Её хриплый, неуверенный голос перешёл в спешный шёпот.

— Все указания хранятся у человека по имени Джордж Ембессэн.

— Какие указания?

— На тот случай, если меня не станет. А случится это совсем скоро.

— Норма, ты не…

— Ещё как, Гарри. Безтолку тратить время на эти банальности. Моё тело — кусок мяса, всё очень просто. Иглоголовый лишь подтолкнул меня к выходу, и, правду говоря, не скажу, что не благодарна ему за это. Мне нужно умереть на какое-то время. Нагулять аппетит к жизни прежде, чем выберу новых родителей и вернусь в игру со знаниями, накопленными и припрятанными где-то на задворках души. Да, что это будет за жизнь, со всем-то опытом!..

— Хотелось бы составить тебе компанию.

— Составишь. Куда денешься.

— Уверена?

— А то я б тебе врала, — искренне возмутилась его подруга. — Мы будем вместе. С другими лицами, но с теми же душами. Так что не печалься. Просто начни с того, на чём я закончила.

— Ты о… помощи заблудшим мертвецам?

— А о чём же? Чем тебе ещё заниматься?

Вопреки всему, у Гарри вырвался короткий, обескураженный смешок.

— Ты знала, что настанет мой черёд.

— Нет. Вообще-то нет. Это прям откровение, сама не верю.

— Норма, я не могу помогать мертвецам. Я в этом не смыслю.

— Смыслишь достаточно, чтобы спуститься в Ад за моей жалкой душонкой.

— Ага, и как же здорово это кончилось.

— Думаешь, вышел проёб?

— Да ясное дело, — удивился Гарри. — Ты же умираешь.

— Гарри, Гарри, — проговорила она, гладя его лицо. — Послушай. Всё так обманчиво. Ты сделал то, что посчитал нужным, потому, что ты — хороший человек. Ты спустился в Ад, чтобы найти меня. В Ад, Гарри. Мало кто покатит в Джерси даже ради собственной матери, не говоря уже о том, чтобы лезть в Геенну Огненную ради какой-то дряхлой, слепой, полоумной бабули.

— Ты не…

— Послушай меня. Дело ведь было не во мне. Я ничего не значила с самого начала. Я была всего лишь приманкой.

— Не понимаю.

— Если тебя это утешит, то я тоже. Но задумайся. Подумай о том, как здесь, внизу, всё изменилось — и в Аду, и, готова спорить, в тебе тоже. И всё потому, что ты рискнул отправиться на мои поиски.

— Значит, кто-то всё это подстроил — ты это хочешь сказать?

— Вовсе нет. Это магическое мышление^[68].

— Но ты сказала, что тебя использовали, как наживку. А это значит, что должен быть и рыбак, разве нет?

Норма замолчала на несколько секунд, чтобы осмыслить его слова.

— Гарри, мы все варимся в одной каше. Все мы — части этого рыбака. Знаю, похоже на чушь, но начнёшь работать с мертвецами, и сам всё увидишь. Причастны все, даже самые невинные детишки, даже младенцы, прожившие один день, один час — все они влияют на ход событий, даже на собственные смерти. Знаю, это тяжело прожевать, особенно сейчас, но уж поверь мне, как эксперту — я ведь уйму времени провела с мертвецами.

Норма замолчала. Она попыталась удобней устроить своё измученное тело, и невольно охнула от боли.

— И всё равно я его прикончу, — процедил Гарри.

— Я в порядке, — сказала Норма. — Не переживай обо мне. И о нём тоже. Он всего лишь один из Потерянных и Испуганных. Мы все такие похереные, — она весело хохотнула. — На самом деле это совсем не смешно, — продолжила она, подавив смех. — Душа этого мира больна, Гарри, чертовски больна. И если каждый из нас не исполнит свой долг, не попытается добраться до корня этой боли и не выжжет его дотла, всё будет зря.

— Так что мне делать?

— Гарри, я не могу ответить на все твои вопросы, — проговорила Норма пугающе далёким голосом. — Не на все вопросы найдётся ответ. Тебе придётся… смириться с этим.

— Как насчёт компромисса? Я это признаю, но не смирюсь.

Норма потянулась к Гарри и ухватилась за его руку, стиснув её с поразительной силой.

— Я… сч… я счастлива… лишь мы…

— Ты правда счастлива? — переспросил Гарри.

Он попытался не выдать своих сомнений, но понял, что ничего не получилось.

— Ко… конечно… — ответила Норма.

Её голос слабел с каждым слогом.

— Норма, я буду страшно скучать по тебе.

— Я… люблю…

Ей не хватило сил закончить фразу. Выдох, донёсший её последние слова, закончился едва слышным щелчком в её горле, и она смолкла. Гарри не нужно было звать её по имени и оставаться без ответа — он и так понял, что Нормы не стало.

Он неуверенно протянул руку в надежде нащупать её лицо. К своему удивлению, его пальцы нашли щеку Нормы с той же невероятной точностью, которую так часто демонстрировала его подруга. Перед его мысленным взором возник образ — статичный, как картина маслом: «В попытке закрыть глаза слепой после её кончины».

Это оказалось проще, чем ему бы того хотелось. Её веки подчинились при малейшем прикосновении его пальцев и сомкнулись навсегда.

Книга четвёртая Осадки

Из пучины страданий являются наисильнейшие души.

Э.Х. Шапин^[69]

1

Люцифер — некогда Самый Любимый Ангел в том лучезарном измерении, что мы зовём Небесами, изгнанный из этой прославленной и могущественной юдоли собственным Творцом, брошенный в каменную темницу, где, вопреки наказанию Создателя, он попытался создать второй Рай, который смертные прозвали Адом — стоял посреди руин собственного собора и уже во второй раз планировал прощание с жизнью. Он решил, что не повторит прежней ошибки. Не будет святилища, не будет места паломничества для желающих поразмышлять о несправедливой и трагической истории Сатаны. Не будет Преисподней, населённой бастардами проклятых и их мучителей, некогда бывших его собратьями-бунтарями, низвергнутых из Рая за то, что вступили с ним в заговор по захвату Его Трона.

— Хватит, — пробормотал он сам себе, а затем взревел так, что его услышали в самых отдалённых закоулках Преисподней. — Достаточно!

От его крика камни на берегу подпрыгнули, точно в испуге, а затем покатились к озеру, чья поверхность также подёрнулась рябью. Дейл с Кезом не вернулись, и вместо того, чтобы ждать друзей у тела усопшей наставницы, Гарри с Ланой отправились на их поиски. Они как раз подошли к селению Азил, когда Люцифер испустил свой крик. Этот рёв услыхала и демонесса с дредлоками — она выскочила из одной из хижин. В одной руке она сжимала нож, а её волосы были в таком беспорядке, словно её оторвали от очень важного, трудоёмкого дела.

Увидав чужаков на своей территории, она угрожающе замахала ножом.

— Что делать вы здесь? — прошипела она.

— Ты видела наших друзей? — поинтересовалась Лана.

— Нет. Пожалуйста уйти, — оскалилась старуха.

— Какой убедительный тон, — хмыкнул Гарри.

— Право же, ведь не станешь ты возражать, если мы немного осмотримся? — сказала Лана и с этими словами двинулась прямиком к хибаре демонессы.

В ответ старуха харкнула ей в глаза. Слюна так обожгла кожу Ланы, что девушка пошатнулась, схватившись за лицо.

— Сраная сука! — крикнула она.

— Лана! Что творится? — забеспокоился Гарри.

Демонесса поспешила воспользоваться преимуществом. Покрепче стиснув рукоятку ножа, она резанула Лану по груди, затем по животу. Из ран засочилась кровь. Прежде чем старуха ударила в третий раз, Лана неуклюже попятилась к потухшему костру у входа в лачугу и наступила на пепел. Под ним оказались раскалённые угольки, и её ботинки задымились. Послышался запах палёной резины, и Лане обожгло стопы, но она не собиралась подставляться под удары старухи. Вместо этого она ударила пепел ногой, запустив углями по осатанелой демонессе. Та отшатнулась и испустила поток проклятий.

— Не волнуйся, Гарри, — сказала Лана. — Всё схвачено.

Точно в ответ на её слова старуха сделала два неверных шага и снова ринулась на Лану, но на этот раз та была начеку и увернулась от лезвия. Затем Лана бросилась на демонессу, уцепилась за её шею, перехватила руку с ножом и трясла её, пока клинок не упал на землю. Обезоружив нападающую, Лана обеими руками сдавила чешуйчатую шею старухи.

— Где наши друзья, ты, старая уродливая кобыла?

Демонесса зашипела. Нанесённые Лане раны засаднили, и боль только разожгла её гнев.

— Ладно. Значит, прикончу тебя, и дело с концом, — сказала она, почти поверив собственным словам. — Брошу тебя в костёр, и сама их найду.

— Безумная жена человек! Убийца дьявольщины!

— Вижу, пизда, ты внимательно меня слушала, — сказала Лана, покрепче сжимая шею демонессы.

Сильные пальцы старухи царапали её руки, отчаянно пытаясь ослабить хватку. Но та часть Ланы, что действительно намеревалась задушить демонессу, вдавила её пальцы ещё глубже, в самую трахею. Изо рта старухи послышался противный, дребезжащий хрип, её руки ослабели и отцепились от Ланы. Но благоразумие восторжествовало, и та отпустила старуху. Демонесса рухнула на гальку, и воспользовалась первым же выдохом, чтобы снова проклясть свою душительницу.

— Да-да, ля-ля-ля, — передразнила её Лана. — Идём, Гарри.

— Подожди, — Гарри стоял, повернувшись в сторону шипевшей проклятия старухи.

— Ты говорила что-то о червях, которые ведут отсюда, — обратился он к демонессе. — Скажи, что это значит. Это что, червоточины между мирами? Отвечай!

— Ты умирать — вот что это значить! — прохрипела та.

Лана зарядила носком ботинка ей в подбородок, и старуха отлетела на несколько ярдов, упала и замерла, скорчившись костлявым клубком.

— Неправильный ответ, — сказала Лана, вытирая с лица остатки токсической слюны.

Затем она взяла Гарри за руку и завела в хибару. Внутри горел небольшой очаг. Дым выходил через отверстие в центре крыши. В отблесках пламени Лана увидела Дейла с Кезом — они стояли на коленях, спиной к огню, вперив глаза в стены лачуги. Руки они держали скрещенными сзади — так, словно были связны. Лана бросилась к ним.

— Господи! Ребята! Ответьте!

— Они живы?

— Ага. Она обездвижила их… каким-то заклятием. Они словно в трансе. Но живы.

Лана схватила Кеза за руку в попытке установить контакт и разорвать цепи, связавшие его разум. По телу здоровяка пробежала дрожь, и в ответ он сдавленно замычал — так, словно пытался заговорить во сне. Лана присела рядом с ним и посмотрела ему в лицо. Глаза татуировщика были широко распахнуты, а рот плотно закрыт. Немигающим взглядом он смотрел сквозь неё.

— Кез. Это Лана. Ты можешь?..

— Эй, ребята, блять! Алё! — вмешался Гарри. — Нужно идти. Люцифер разлаялся, и не хотелось бы быть здесь, когда он начнёт кусаться.

Кез выдавил из себя тот же приглушённый звук. Лана провела руками перед глазами сначала у него, потом у Дейла — ноль реакции.

— Вот засранцы. Да послушайте же, что говорит Гарри! Вы даже не связаны. Та старая сука просто заставила вас так думать. И кляпов у вас нет. Слышите меня?

Послышалось всё то же глухое мычание за стиснутыми губами.

— Это всего лишь фокус, — вздохнул Гарри. — Какое-то придурочное заклятие. Кез, твои татуировки должны с этим справиться.

Они с Ланой подождали ответа, но ни Кез, ни Дейл не подали голоса.

— И тишина, — не вытерпела Лана. — Что нам теперь делать? Пиздец. Ну не понесём же мы их!

— Погоди, — сказал Гарри. — Глаза у них открыты, так?

— Ага. Они даже не мигают. Крипота, пипец просто.

— Они смотрят на что-то конкретное?

Лана бросила взгляд на стену перед Кезом и Делом — она была сделана из рваной парусины, и на ней оказалась четвёрка иероглифов. Начертаны они были так убористо, что почти сливались. Их друзья не сводили с них глаз.

— Ха! — воскликнула Лана. — Гарри, ты чёртов гений! На стене что-то нарисовано. И они таращатся как раз на эти каляки. Что мне делать?

— Сотри их. Смой. Замажь. Неважно. Главное, чтобы их не стало.

— Один сек, — кивнула Лана.

Она приложила руку к ране на груди, смочила ладонь кровью, а затем подошла к стене и затёрла иероглифы. Сработало моментально. Невидимые верёвки, кляпы и повязки на глазах Кеза и Дейла — всё это утратило власть над их сознаниями. Двое мужчин заморгали, точно пробуждаясь ото сна, и обескураженно посмотрели на Гарри с Ланой.

— Эй, ребята, — сказал Дейл. — Как это вы здесь очутились?

— Пропали две педовки, и мы отправились на их поиски, — ответил Гарри.

— И правильно сделали, — кивнула Лана. — Ещё пара минут, и та старая карга слопала бы вас на ужин.

— Господи, — изумился Кез. — Что, правда? Последнее, что я помню, это как мы подошли к селению, а потом… это.

— Готов поспорить, та старуха владеет какой-то ну очень древней магией, — сказал Гарри. Как иначе она обманула твои татуировки?

— Гарольд, почему ты не смотришь на меня?

— Действительно, — поддакнул Дейл. — И где Норма?

Гарри поджал губы и вместо ответа просто покачал головой. Дейл вцепился Кезу в руку и крепко её сжал. Лицо у Кеза окаменело, и он шумно втянул воздух. Татуировщик всё понял — слова здесь были излишни.

— Ясно, — процедил Кез. — Нервный срыв обождёт. Что делать будем?

— План таков, — сказала Лана, высунув голову наружу, — найти червоточину, о которой бормотала карга… — она осеклась, демонессы и след простыл. — Блять. Надо было её прикончить.

— Да не, — отозвался Гарри. — Так лучше. Пускай живёт. И гниёт оставшуюся вечность.

Разорители отправились туда, откуда пришли, и по дороге Лана пересказала им, что Иглоголовый сделал с Гарри и Нормой.

— Не верится, — сказал Кез.

— Мне тоже, — кивнул Гарри. — Но нельзя на этом зацикливаться. Иначе не успеем.

— Что не успеем? — переспросил Кез.

— Найти выход, — сказал Гарри. — Та старая демонесса говорила, что есть выход.

— А ещё она сказала, что будет нас ждать, — хмыкнул Кез.

— Может, она имела в виду «жрать», — подал голос Дейл. — У старой кобылы были нелады с речью.

Не успели эти слова сорваться с его губ, как всё вокруг затопил яркий свет. Земля затряслась, и галька затарахтела у них под ногами.

— Что это за херня? — поинтересовался Гарри.

— Не знаю, — сказал Кез. — Но оно яркое, что капец.

Разорители укрылись в роще деревьев, и за пару шагов их поглотила тьма.

— Должно быть, опять Люцифер? — спросил Гарри.

Они вышли на поляну, и источник света стал предельно понятным.

— О, Господи Боже, — охнул Дейл.

— Люцифер покинул собор, — сказала Лана. — И он сияет.

— Сияет? — переспросил Гарри.

— И парит над озером, — сказал Дейл. — Творит с водой что-то немыслимое.

— Да, я догадался… — кивнул Гарри. — Уши начинают отрабатывать за глаза. Слышу, что вода с ума сходит.

— Сходит с ума — очень метко. Он… — Кез осёкся. — Вау.

— Что? — спросил Гарри.

— Он взлетает. И то быстро, — сказала Лана. — А та ебучая водная тварь…

— Ку’ото? — уточнил Гарри.

— Он самый! — в голосе Ланы читалось изумление. — Он несётся следом. Верхом на смерче из воды, только перевёрнутом. Точняк, как перевёрнутая воронка…

Им не хватило слов, чтобы описать творившееся на их глазах. Зрелище было невероятное: кипучая вода безумно кружилась, и восходящая по спирали энергия вздымала массивное, змееподобное тело Ку’ото; тело Люцифера возгоралось всё ярче, и он стремительно мчался ввысь. Гигантский обитатель озера нёсся следом, отрицая все возможные законы природы — Люцифер поддел левиафана неким невидимым крюком и тянул его вверх, в то время как снизу ему помогали взбесившиеся воды.

Гарри таращился на это зрелище невидящими глазами, изо всех сил стараясь расшифровать звуковой хаос.

— Ребята? Ну что там за хуйня творится?

— Не думал, что когда-то это скажу, но описать слов не хватает, — прошептал Дейл.

— А как насчёт попытаться? Ну же, кто-нибудь! Я хочу это видеть!

— Ку’ото прям с товарняк, клянусь, — сказала Лана.

— И он летит следом, — договорил за неё Кез.

— Куда?

— Из озера, вверх.

— Это ещё зачем?

Прежде чем кто-то озвучил какое-либо предположение, на этот вопрос ответил сам Люцифер.

2

Люцифер, Падший Ангел, Утренняя Звезда, жил и умер в своём подземелье, под столь ненавистным ему каменным небосводом. Господь возвёл перекрытие над тюремным царством Люцифера подобно тому, как запечатывают мертвеца за могильной плитой — дабы скверна его не ширилась и не отравляла мир живых.

Теперь же, вместо того чтобы схоронить эту войну внутри себя, Люцифер, наконец, выпустил её на волю и впервые за тысячелетия ударил о каменный свод с силой, питаемой чистой яростью. Ку’ото всё ещё подымался на водовороте, и тело его оказалось ещё колоссальней, чем ожидал Владыка Преисподней. Люцифер поднимал его без должных усилий, пускай зверь и возмущённо ревел от того, что его исторгли из естественной среды обитания. Дыхание левиафана смердело мёртвым, разлагавшимся в его кишках мясом, и он желал заключить Люцифера в свой желудок больше, чем что-либо, попадавшееся в поле зрения его прожорливых глаз — только поэтому он не пытался освободиться от вцепившейся в него невидимой хватки. Скоро он нагонит Утреннюю Звезду и проглотит его целиком. Ангел был так близко, всего ничего от его зияющей пасти. Ещё миг, и Ку’ото схватит его.

Но нет. Люцифер всё стремился ввысь, и Ку’ото летел следом. Кольцо за кольцом раскручивалось его тело, а чудище продолжало взбираться по воздуху, пока водяная воронка не осталось далеко внизу, в тысяче футов от воспарившего монстра.

На берегу же те из Разорителей, кто остался при зрении, молча наблюдали за представлением. В один миг вся какофония, все те слои звука, что нарастали, пока Люцифер закручивал озеро в водовороте, — всё смолкло. Даже рёв воронки словно отдалился. Безмолвие длилось одну, две, три миллисекунды. А затем Ку’ото врезался в небосвод. Удар оповестил о себе страшным громом — вначале послышался далёкий раскат, а затем он кошмарной реверберацией прокатился по всем небесам. Ку’ото испустил нечестивый, хтонический, исполненный боли вопль, и это стало последним, что он сделал — чудовище умерло и сигануло вниз, к своей водяной могиле.

— Что это за хуйня?! — закричал Гарри, закрыв уши руками.

— Господи. Оно… Э-э, оно врезалось в небо, — сказала Лана.

— В камень?

— Со всей дури, — кивнул Кез. — И в нём появилась трещина. Даже не одна. Куда больше. Блять. По всему чёртову небу бегут трещины.

— А где Люцифер?

— Он там, у точки удара. Протискивается в трещину, расширяет её своим светом.

— А Ку’ото?

— Сдох. И падает. Я такого никогда не видел.

— У меня хорошее воображение, — сказал Гарри.

— Он собирается проломиться сквозь небо, — охнула Лана.

— Ребята, может, пошли? — подал голос Дейл. — Или мы ждём музыкальный номер?

— Идём, — согласился Кез. — Гарри, что скажешь?

— Да, я уже увидел всё, что хотел, — без улыбки ответил Гарри.

— Ну так двигаем, — сказала Лана.

— Ведите меня к Норме, — сказал Кез. — Всё равно мы почти что призраки.

Небеса издали ещё один залп грома — в камне появились новые трещины, паутиной разбежавшиеся от зияющих разломов на поверхности свода. Из них посыпались осколки, и первые несколько секунд они казались незначительными, однако по мере падения камни явили свои истинные размеры. Обманчивыми были не только их габариты, но и траектория — расстояние между небосводом и раскинувшимся под ним Адом не позволяло оценить всю грандиозность происходящего. Булыжники, которые должны были рухнуть на пляж и раздавить Разорителей, приземлились в нескольких милях от них, где-то в районе Пираты, а обломки, явно мчавшиеся в сторону пустыни, упали в воду. Самый крупный из этих осколков — камень величиной с несколько домов, если не больше — врезался в озеро в сотне ярдов от берега, и от столкновения в воздух поднялся столп брызг, едва не превзошедший высоту собора.

Морось падающих обломков быстро превращалась в ливень: пытливый свет Люцифера всё глубже протискивался в каменный свод, и чем дальше Дьявол в него внедрялся, тем больше фрагментов откалывалось от Небес. Булыжник размером с автомобиль сиганул вниз, нацелившись на пляж — как раз на то место, где стояли Гарри и его друзья.

— Ну, трындец, — сказал Кез.

— Что?..

— Всё потом! — рявкнула Лана и толкнула Гарри.

Камень просвистел в сантиметре от головы Д'Амура и беззвучно исчез между деревьев позади него. Все встали как вкопанные.

— Воу, — сказал Гарри. — Какая махина. А где бабах?

Небесный обломок был таких размеров, чтобы от удара о землю деревья должны были сотрястись от корней до кончиков веток и обронить остатки листвы. Вместо этого камень пролетел над головами Разорителей и сгинул, словно его никогда не существовало.

— Все это видели? — проговорил Дейл, едва ворочая языком.

— Нет, — сказал Гарри. — И мне начинает казаться, что вы надо мной издеваетесь.

— Ёханый бабай, — изумилась Лана. — Гарри, кажется, мы нашли выход.

— Черветочины, что ведут домой! Точняк! — воскликнул Кез. — Червоточины, Гарольд! Ты был прав! Об этом и говорила старая кошёлка. Это наш билет домой! Пошли!

Лана отвела их к телу Нормы. Увидав измученное, безжизненное тело подруги, Кез споткнулся, но всё же подошёл ближе.

— Боже правый, — пробормотал он. — Я не был готов к этому.

— Сны меня не предупредили, — сказал Дейл надтреснутым голосом.

Помедлив секунду, Кез собрался с силами, нагнулся, и взвалил тело старой подруги себе на плечи.

— Давайте, — сказал он. — Пошли. Мы сказали, что не уйдём без неё.

Вместе они отправились вдоль рощи деревьев и вышли к усеянной обсидиановыми булыжниками пустыне. Порой небесные камни попадали в вулканическое стекло и с громким треском разлетались на тысячи осколков. Смертоносная шрапнель брызгала во все стороны и пулями рикошетила от чёрных валунов. Пригнув головы, Разорители петляли между огромных камней в поисках червоточины.

— Господи, — простонал Гарри. — Когда уже прекратится эта бомбёжка?

— Судя по всему, он собирается сравнять с землёй всю Преисподнюю, — сказал Кез.

— Да, кажется, таков его план, — согласился Дейл.

Не успел он договорить, как небо страшно затрещало — загремело так, что у Разорителей заложило уши. Между землёй и небом прокатилось чудовищное эхо, и с каждым отражением звук лишь ширился и нарастал, превратившись в безостановочное, басовитое гудение.

— Бежим! — крикнула Лана.

— Вот срань. Что Судный День! — проорал Кез.

Несмотря на свистевшие вокруг осколки, он остановился и задрал голову, чтобы получше рассмотреть колоссальное поднебесное зрелище. Люцифер постепенно разбирал небосвод по кусочкам, и каждый фрагмент поражал своей монументальной красотой. Катаклизм разворачивался словно в замедленной сьемке — громадные камни выскальзывали из небес с ленивой грацией.

— Кажется, я её вижу! — воскликнула Лана.

— Пожалуйста, скажи, что это недалеко! — прокричал Гарри.

— Да! Если я не ошиблась! Впереди два булыжника, и камни между ними не рикошетят. Должно быть, это оно!

Кез оторвал взгляд от неба и посмотрел в сторону Гарри. Они с Ланой сидели на корточках в семи шагах от него и протягивали руки к пустому пространству между двумя валунами.

— Как по мне — порядок, — сказал Гарри. — Короче, я пошёл. Если вышла ошибочка — буду орать.

— И как нам тогда быть? Здесь остаться? — ухмыльнулась Лана. — Шевели жопой, Галахад. Запасного плана у нас нет.

Кез хотел посмотреть, как его друг исчезнет в червоточине, но под небесами опять громыхнуло. Он повернул голову на источник звука, и в тот миг отчасти догадался, почему Гарри выбрал себе такую работу. Внезапно он понял, что жадно ловит каждый момент. Небосвод умирал: камнепад усиливался, а перед ними летел целый град обломков помельче, и воздух переполнял их яростный вой. Кез просто стоял и смотрел на разворачивавшееся на его зачарованных глазах зрелище.

Но тут рядом с ним оказался Дейл.

— Кез! — крикнул он и потянул Кеза за руку. — Нужно идти, дорогой. Сейчас же. Иначе кранты.

В эту же секунду в обсидиановый булыжник неподалёку врезался массивный камень. Он разлетелся на куски, и во все стороны полетели огромные обломки. Кез развернулся: пока он смотрел в другую сторону, Гарри с Ланой уже скрылись в червоточине. Он понадеялся, что ещё увидит своих друзей.

Затем краем глаза он заметил, что по направлению к ним летит один из обломков, и открыл было рот, чтобы закричать, но прежде, чем с его губ сорвалось хоть одно слово, Дейл затянул его в расселину между двумя булыжниками. Внезапно тёмный, ревущий ландшафт исчез вместе с рушащимися небесами, и они с Дейлом очутились совсем в другом месте. Только мелькавшие над неровной почвой размытые пятна света давали хоть какое-то представление об их местоположении.

— Значит, мы в червоточине? — спросил Кез.

— Наверное, но точно не скажу, — отозвался Дейл. — Я ведь в нихраньше не бывал.

— Да уж, попробуй здесь сориентируйся, — хмыкнул Кез. — Гарри? Лана? — ответа не последовало. — Куда они запропастились? Ты их видишь?

— Сладенький, не вижу ни зги. Надеюсь, нас не выбросит где-то посреди Атлантического океана.

— Конечно. Выйдем себе на Таймс-сквер, и окажется, что нам всё приснилось.

Точку в его ремарке поставил могучий, пускай и приглушённый, рёв, с которым обрушились остатки небосвода над Адом, похоронив под собой весь ландшафт Преисподней. Реверберация проскочила через порог червоточины и расползлась по её полу. Её энергия вспыхнула яркими искорками, и огоньки устремились вверх по стенам, подымавшимся так высоко, что казалось, будто они смыкаются где-то в вышине.

Оставив Ад позади, Кез с Дейлом пошли дальше. Рокот инфернального катаклизма всё затихал, пока не успокоились последние его отголоски, и все погрузилось в безмолвную тишину.

— Bon voyage, Чистилище, — сказал Дейл. — До новых встреч.

3

Червоточина не препроводила их в ледяные воды Атлантики, но и не опустила их на тихий нью-йоркский тротуар, где бы они с лёгкостью нашли подходящий транспорт, чтобы отвезти Норму в её квартиру. Отнюдь, червоточина была изысканно капризной. Сперва она показала Лане с Гарри соблазнительный вид городской улицы — пускай не Нью-Йорк, но место было цивилизованным. Однако выйти им она не позволила. Едва Лана успела сообщить Гарри об увиденном, как мимо них промчалась стайка огней и стёрла уличный пейзаж.

— Наверное, это не наша остановка, — проговорила Лана, стараясь не звучать безнадёжно.

Какое бы отчаяние её ни одолевало, она была уверена, что её чувства не шли ни в какое сравнение с мыслями, варившимися в голове у Гарри.

— Где Кез с Дейлом? — спросил он. — Их не видать?

— Нет. Но уверена, что они почти сразу за нами, — соврала она. — Не волнуйся. Сейчас подоспеет следующая остановка.

На этот раз она сказала правду. Не успела она договорить, как перед ними возникла новая дверь. Зрелище оказалось куда как менее привлекательным, чем предварявшая его улица: то был пейзаж, состоявший из чёрных камней и девственно-белого снега, и над ним носился жестокий ветер, поднимая завесы из слепящей белизны.

— Если это наша остановка, то нам пиздец, — пробормотала Лана.

Им повезло: как и в прошлый раз, стоило ей бросить на картину беглый взгляд, как её стёр всё тот же косяк огоньков. Некоторое время они молча продвигались вперёд. Лана шла впереди, а Гарри аккуратно держал её за левое плечо, чтобы не упасть, оступившись на неровной почве.

Впереди появилась третья дверь, и на этот раз зрелище было хотя бы теплей предыдущего: в портале показалось американское, судя по знакам, шоссе, тянувшееся через пустынный ландшафт. Изображение стало чётче и материальней, дав Лане понять, что они прибыли. Испещрённая огоньками поверхность червоточины выбросила вперёд лоскут темноты, приземлившийся в оранжево-жёлтую пыль на обочине трассы.

— Не красная дорожка, но сойдёт, — сказала Лана. — Поторопимся, пока эта хренотень не передумала.

Лана вывела Гарри на жару пустынного полудня и, оглянувшись на червоточину увидела Дейла и Кеза с Нормой на плечах — они тоже сошли с тёмного трапа на раскалённый солнцем песок. Червоточина исчезла.

— Где вы были?! — закричала на них Лана. — Я думала, вам кранты!

— Ты же говорила, что они сразу за нами, — сказал Гарри с иронической ухмылкой.

— Не надо меня раз дал бывать. Нужно было пошевеливаться.

— И долго вы нас тут ждёте? — поинтересовался Кез.

— Никто никого не ждал, — сказал Гарри. — Вы вышли сразу после нас. Но могли опоздать и на день-два. Червоточины не всегда подчиняются нашим законам времени и пространства.

— Ну, я чертовски рад снова вас видеть, — сказал Кез. — Не верится, что мы это пережили.

— Не все, — возразил Гарри.

— Знаю, Гарольд, — сказал Кез и сильней прижал к себе Норму. — Не нужно мне об этом напоминать. Я рад, что мы, по крайней мере, вместе. Не знаю, куда нас могло выплюнуть. Могло и в разные места разбросать. Кто-нибудь знает, где мы?

— Из огня да в полымя, — хмыкнул Дейл.

— Я выпью за это, — сказала Лана и посмотрела вдоль шоссе, стрелой тянувшегося до самого горизонта. — Где бы мы ни были и куда бы мы отсюда ни направились, с пережитым пеклом оно не сравнится.

— Вон в той стороне есть какое-то здание, — обрадовался Дейл.

— Не вижу, — нахмурился Кез.

— Я тоже, — сказал Гарри.

— Юмор — фирма, — хмыкнула Лана. — Но я тоже вижу то здание. До него пара миль. Далековато, но там точно что-то есть. Может, так и к городу выйдем.

— Значит, двигаем в ту сторону, — сказал Кез.

— Можно подождать попутку, — предложил Гарри. — Может, нас подбросят.

— Ой, да ла-адно, — отмахнулся Дейл. — Хотел бы я увидеть водителя, который рискнёт подобрать какого-то денди, лесбуху, слепого, залитого кровью мужика и педика-великана с мертвой чернокожей на плечах.

— Как хорошо, что я ослеп, — сказал Гарри.

— Радуйся.

— Значит, пойдём пешком.

— Айда.

На том порешив, они отправились вдоль трассы. Пока они шли, мимо них проехало несколько автомобилей. Каждая машина заметно притормаживала, чтобы полюбоваться на их компанию. Поняв, что глаза не врут, водители спешно жали на газ и скрывались, подняв за собой хвост едкой, жёлтой пыли.

Но после того как за горизонтом скрылся седьмой автомобиль, до ушей Гарри долетели звуки церковной музыки. Песнопения становились громче, и Д’Амур повернулся к друзьям:

— Прошу, скажите, что не я один слышу этот госпел. Не готов я отбыть на Небеса. Ведь только из Ада выбрался.

— Нет, — поднял бровь Кез. — Я тоже слышу.

— И меня посчитайте, — поддакнул Дейл. — Вообще мне кажется, источник звука двигается прямо на нас.

Только он договорил, как на шоссе возник большой чёрный седан с тридцатисантиметровым крестом на капоте.

— Христиане, — проворчал Кез. — Боюсь, здесь можно ни на что не надеяться.

Он сконцентрировался на ходьбе и немного переместил Норму, устроив её поудобней. Когда Кез только взвалил тело себе на плечи, оно казалось таким лёгким — кожа да кости. Но он здорово подустал, и пускай Кез перекладывал тело то на одно плечо, то на другое, а то и вовсе брал его на руки, легче особо не становилось. Однако он не собирался оставлять тело, пока не знал, где конкретно они находятся.

Если бы что-то случилось с останками Нормы из-за его сиюминутной халатности, Кез бы себя никогда не простил. И без этого будет чертовски сложно свыкнуться с мыслью, что они позволили Норме умереть. Так что Кез брёл вперед, сосредоточив остатки сил на ходьбе.

Каждый следующий шаг ничем не отличался от предыдущего, кроме одной очень важной детали — он приближал его к концу безумного путешествия в Ад и обратно, приближал к его крохотному салону на пересечении 11-й и Хадсон-стрит, к аромату чернил и перспективе устремить взор на очередное обнажённое, дрожащее в предвкушении полотно из плоти и крови. О, как бы он хотел очутиться там прямо сейчас! Откупорить бутылку пива… нет, на хрен пиво. Он бы убил за стакан холодного молока.

— Народ, вас подбросить?

Мысли Кеза врезались в этот голос, точно в кирпичную стену. Они все, как один, повернулись к говорившему — им оказался водитель чёрного лимузина.

— Спасибо тебе, Господи, конечно, — выдохнл Гарри.

Отворилась одна из задних дверей машины, и из неё вышел бледнокожий юноша в очках, белой рубашке с короткими рукавами и чёрном, узком галстуке.

— Меня зовут Уэлсфорд. Вам, ребятам, вроде как нужна помощь, и преподобный Катчевер приглашает вас присоединиться к нам. В салоне прохладно, а здесь ну просто чудовищно жарко.

— Мы с радостью принимаем ваше предложение, — ответил Гарри. — Но должен вас предупредить: с нами тело нашей усопшей подруги.

— Да. Я попытался донести эту мысль до преподобного, однако…

— Аллилуйя! Аллилуйя! — послышался голос с заднего сиденья. — Одна из наших возлюбленных сестёр отправилась на встречу со своим Создателем! Счастливый, счастливый день. Заносите её и устраивайте поудобней.

Кез попытался уложить тело Нормы в лимузин как можно аккуратней, но у него ничего не получалось: орудовать приходилось одной рукой, а преподобный Катчевер — весьма тучный мужчина под шестьдесят в очень дорогом костюме — сидел в дальнем углу лимузина и явно не собирался предлагать какую-либо физическую подмогу.

Кез устроил труп Нормы в полулежачем положении напротив преподобного, а затем помог Гарри усесться на продольном сиденье лимузина.

— Ещё чуток, Гарольд… вот так!

— Молодой человек, вы слепы? — спросил преподобный.

— Да. Недавно угораздило, — отозвался Гарри.

— О, Боже-Боже, — покачал головой преподобный. — Страждущие мои братья и сестры…

— Да, можно и так сказать, — сказал Кез.

С этими словами он пропустил Лану с Дейлом вперёд. И только потом забрался внутрь сам, устроился между Дейлом и Нормой и захлопнул дверцу.

— Ну, все на борту.

— У вас такой вид, будто вы претерпели немало лишений, — заметил преподобный.

Дейл застонал, и Гарри решил взять разговор на себя.

— Спасибо, что остановились. Если получится, высадите нас на какой-то остановке, чтобы мы могли добраться до Нью-Йорка…

— До Нью-Йорка? — переспросил ассистент преподобного. — Далеко вы от дома.

— А где мы? — поинтересовался Гарри.

— Хороший вопрос, — скривился преподобный. — Уэлсфорд, что это за юдоль горемычная? Уже не один час по ней колесим.

— Преподобный, мы в Аризоне, — ответил Уэлсфорд, а затем обратился к Гарри и его друзьям. — Преподобный должен быть в церкви в Прескотте через… — он сверился с часами, — через час и двадцать две минуты.

— Тогда, если вы не против, мы с радостью составим вам компанию, — сказал Гарри, — а там уже сами найдём транспорт.

Ассистент нервно зыркнул на Катчевера, который словно и не слышал слов Гарри. Уэлсфорд, как зачарованный, уставился на остальных Разорителей.

— Преподобный, вы не против? — спросил Уэлсфорд.

— Что?

— Не против, если они доедут с нами до Прескотта?

— Прескотт… — протянул Катчевер, думая о чём-то своём.

— Это «да» или «нет»?

Преподобный не ответил на вопрос — он не сводил глаз с Кеза и Дейла, которые сидели, взявшись за руки.

— А вы, братья, о себе не расскажете? — наконец проговорил он с почти нежной вкрадчивостью.

Ему не ответили. Гарри догадался, что будет дальше, и как бы его не одолевала усталость, он почти предвкушал жестокое разочарование, ждавшее бедного проповедника. Он выбрал не тот день, чтобы направить этих заблудших грешников на путь истинный.

— Дети мои, как мне вас жаль, — сказал Катчевер. — Жить с ложной верой в то, что вы такими родились… Какие же скорби вы претерпели… Но у Господа на всё есть свой план. Как бы не было тяжело в это поверить.

— Что, правда? — отозвался Кез.

— Конечно, сын мой. Конечно. Какие бы грехи ты не совершил, Он призывает тебя отринуть их и принять Его прощение и Его защиту. О, славься, Господь, как чётко я вижу эту картину. Поэтому вы здесь, с нами! Спасибо Тебе, о Всевышний…

— Ну, понеслась, — сказал Гарри, и по его лицу расползлась улыбка.

— Хвала Господу за то, что препроводил вас под мою опеку — я спасу ваши души! — продолжал впаривать святой отец.

Теперь застонал уже Кез.

— Бог Всемогущий не испытывает нас свыше наших возможностей! — не унимался проповедник. — Святым писанием клянусь, если вы не покаетесь, не видать вам Небес! Но я могу вас спасти. Ещё не поздно, дети мои! Желаете ли вы избежать пламени адского?

— Ада не существует, — сказал Гарри. — Точнее, уже не существует.

— Ещё как существует! — воскликнул священник. — Он являлся мне во многих видениях. Я видел его печи, видел лес их дымоходов, видел, как проклятых содомитов, вроде тебя, — указал он на Кеза, — и тебя, — тыкнул он пальцем на Дейла, — ведут демоны с лицами, обезображенными пороками страшными.

— Какой кошмар, — сказал Гарри.

— Воистину так. И кровью Иисуса клянусь, в вас сидит Дьявол, сидит во всех вас, но, во имя Христа, я изгоню этих бесов. Я…

Гарри засмеялся, перебив преподобного.

— Господи Боже. Ты когда-нибудь слышал выражение «знай свою аудиторию»? — сказал он, и атмосфера в лимузине совсем скисла. — Клянусь душой той славной женщины, что сидит напротив вас, мы только что вернулись из Ада, который вы живописуете. Мы последовали туда за демоном, укравшим нашу подругу, и видели, как его жителей поразил чумной туман. Видели, как чёрная магия уничтожила целую армию адских солдат. Видели труп самого Дьявола, и на наших глазах он воскрес и запустил в небосвод морским зверем чудовищных размеров. Видели, как треснула, проломившись, крыша Ада, и как рухнули небеса на головы всех жителей Преисподней. Мы едва успели сбежать. Мы голодны, измучены, и мы скорбим от утраты близкого человека. Потому, святой отец, терпения на проповедь у нас уже не хватает. Так что либо завалите хлебало, либо выкатывайтесь на хуй, но эта машина едет в Нью-Йорк.

— Й-й-я… — попытался ответить преподобный, но язык отказывался ему подчиняться. — Й-я… Водитель!

Священник замолотил ладонью по стеклянной перегородке, отделявшей водителя от пассажирского салона.

— Водитель!

— У вас там всё в порядке? — послышался в ответ мужской голос.

— Нет! — взвизгнул Уэлсфорд. — Остановите машину!

Водитель послушно вильнул к обочине пустынного шоссе, вылез наружу, обошёл лимузин и открыл пассажирскую дверцу. Он пригнулся и заглянул внутрь салона. Все пассажиры спокойно сидели на своих местах.

— В чём тут проблема, преподобный?

— Эти путники безнадёжны! Они обречены на адские муки и с радостью утащат за собой любого, кто встретится на их пути!

— Само собой, — попытался успокоить босса водитель. — Так что, вы хотите их высадить?

— Да! — вскрикнул преподобный.

Водитель окинул пассажиров сочувственным взглядом.

— Ладно. Преподобный говорит на выход — значит, на выход.

— Наш выход в Нью-Йорке, — сказал Гарри.

— Мужик, давай без вот этого вот. Музыку здесь заказывает преподобный, и он катит в Прескотт, а затем… забыл, что там дальше, но Нью-Йорк в списке не числится. Так что ищите себе другую попутку.

— Или другого водителя, — послышался из-за его спины голос Кеза.

Пока водитель обходил лимузин, Кез выскользнул из машины с противоположной стороны, и теперь стоял сзади, поигрывая прихваченным из Ада ножом. Он ткнул клинком в сторону водителя, и среагировал тот моментально.

— Берите тачку. Только меня не трогайте, окей? У меня пять детей. Жены нет, но целых пять костогрызов. Думаете, вру? Сейчас фотку достану, — он полез рукой в карман.

— Не сомневаюсь, что ты у нас прекрасный производитель, — сказал Кез. — Не стоит. Только помоги мне выдворить преподобного из машины.

— Выдворить?

— О, он может и остаться, но не думаю, что ему захочется катить до самого Нью-Йорка в компании пропащих грешников.

Преподобного не нужно было просить дважды — он уже заготовил ответ.

— Помогите мне выбраться из этой сраной машины, — сказал он. — И поедет она не в Нью-Йорк. Она покатится прямиком в огненное озеро, и я не хочу быть на борту, когда она сиганёт прямиком в раскалённую лаву! — он протянул свою толстую, усеянную кольцами пятерню. — Помоги мне подняться, Джимми. Или Джулиус, или как там тебя, блять.

— Фредерик.

— Просто дай мне свою чёртову руку.

— Преподобный, не поминайте всуе, — пожурил его Кез.

— Да иди на хуй, — огрызнулся священник.

Он протянул руку и хотел было схватиться за дверь, но Кез его опередил, и вместе с Фредериком они оторвали тушу преподобного, имевшую в себе целых триста семьдесят фунтов веса^[70], от продавленного сиденья. Как только священник поднялся на ноги, Фредерик отпустил его, и Кез последовал примеру помощника. Святой отец испустил пронзительный вопль и опрокинулся в пыль на обочине.

— Уэлсфорд, идиот! Ты где? Я упал. Помоги мне подняться, иначе уволю тебя к чертям собачьим и, Богом клянусь, уж постараюсь, чтобы тебя ни один хер не нанял.

Уэлсфорд встрепенулся и бросился помогать любимому нанимателю. Ассистент суетился вокруг святого отца, точно ошалелый от чувств любовник — он принялся смахивать пыль с костюма священника, и его руки буквально порхали над преподобным. Увидав это зрелище, Кез расхохотался.

— Что, блять, смешного? — прошипел преподобный.

— Да так, вспомнилось кое-что, — сказал Кез. — А, и да: мне понадобятся ваши телефоны.

Как только были конфискованы все средства коммуникации, Кез уселся на место водителя, опустил окно и отчалил, окатив лицемерного священника и его подчинённых аризонской пылью.

Лимузин спокойно мчал по шоссе, как вдруг с заднего сиденья послышался голос Д'Амура:

— Кез.

— Да, Гарольд?

— Благослови тебя Бог.

4

Люцифер лежал под страшным весом битого камня. Его тело было скроено так безупречно, что даже под толщей павших небес оно сохранило свою целостность. Голоса, пробудившие его из коматозного состояния, принадлежали нечеловеческим существам: звучали они с трубными интонациями, характерными для ангельского племени — Люцифер прекрасно понимал, о чём речь, вопреки прошедшим столетиям. Их спор явно свидетельствовал о том, что это были вовсе не посланники любви.

— Бетрейт, как мы всё пропустили? Неужели караул не поставили? Нужно было поднять тревогу, как только камни посыпались. Я бы уж озаботился местами, да в первом ряду! Только представь: паника, крики, мольбы…

— Такии, демоны не молятся!

— Ещё как молятся.

— Ну ты кретин. Какому б хую они молились?

— У них был предводитель. Какой-то крамольник. Вот кал навозный! Имя забыл. Ты же знаешь, как у меня с именами. Он был тем ещё придурком, все так говорят. Так Старая Титька дал ему пинка, а он восстание поднял.

— Не Люцифер?

— Точно. Люцифер. Люциферу они и молились.

— Это ещё с какого чуда?

— Он ведь здесь всё построил.

— И? Не всё ли равно?

— Мне — нет.

— Тебе? Тебя волнует кто-то, кроме твоей персоны? Ну выдал.

— Яне говорю, что готов глотки за это грызть. Я о том, что ебанат, который всё это провернул, — а он уж поднатужился… короче, какой бы эгоистичный хрен это не вычудил, он бы мог сказать хоть парочке друзей, и мы бы сидели себе поодаль да наслаждались бойней, как цивилизованные существа. Вместо это мы торчим здесь, как истуканы, в неведении полнейшем…

— Да заткнись ты.

— А ты мне указ. Я…

— Брат, захлопни-ка пасть да открой глаза. Ты видишь то же, что и я? Вон там! Под тем камнем!

В этот миг Люцифер набрал полную грудь воздуха, и придавивший его массивный камень громко треснул, расколовшись надвое.

— Боше. Все. Могущий, — проговорил тот, кого звали Бетрейт.

Оба ангела посмотрели на Люцифера. Стыд был не в их природе. Чего стыдиться таким безупречным созданиям? Но как бы ни закостенели их инстинкты, они всё же догадались, что перед ними не обычный демон.

— Это он, — сказал Бетрейт.

— Но у него такой вид, словно…

— Заткнись, брат, — прошипел Бетрейт. — Лучше оставь своё мнение при себе.

— Ты что, испугался его?

— Я же просил заткнуться.

— Знаешь что? Пошёл ты на хуй, — сказал Такии, а затем повернулся к Люциферу. — А ты, всемогущий Люцифер, — на два хуя. Всё было здорово, пока ты не явился.

Высказавшись, ангел начал было поворачиваться к Дьяволу спиной, но одного лишь слова оказалось достаточно, чтобы он замер в полуобороте:

— Постой.

— Что? — переспросил Такии.

— Ангел, ты числишься мертвым, — сказал Люцифер.

— Правда?..

Казалось, слова Падшего сбили Такии с толку. А затем он посмотрел на Дьявола обожающим, блаженным взглядом, улыбнулся и сгинул.

Питавшая его энергия мгновенно унаследовала своеволие, вожделение и всё возраставшее замешательство их хозяина и сразу же начала покидать его тело в поисках нового, более благодатного пастбища. Свет, обитавший в тёплой плоти, угас, и все таившиеся в ангельском организме силы погибли. Он свернулся клубком, и голова его сплющилась и удлинилась — тело небожителя обрушилось и схлопнулось, точно старое, ветхое здание. Если смерть его и сопровождалась болезненными ощущениями, он никак об этом не заявил.

Другой ангел, чью кожу украшал едва заметный рисунок из глаз с красными контурами и черными зрачками, моргнул и покачал головой.

— Как же скучно. Каждый день точно такой же, как предыдущий, — промолвил он. — Чем дальше, тем больше я думаю, что принял бы любую альтернативу.

— Любую?

— Да, — сказал ангел, специально подначивая палача.

— Даже смерть? — переспросил Люцифер.

Ангел кивнул, свернулся калачиком и разрушился вдвое быстрее своего друга.

Люцифер взобрался на самый высокий из небесных булыжников и попытался сориентироваться. Задача оказалась не из лёгких. Каменный потоп эффективно сравнял с землёй все топографические детали местности. Дьявол не мог понять, где находится и в какой стороне было больше шансов скрыться никем не замеченным. Он не хотел натолкнуться на кого-либо из выживших. Всё, в чем он нуждался — это анонимность и тихое, уединённое место, где можно поразмыслить и решить, что делать с навязанным ему воскрешением.

Для начала ему следовало убраться из адской пустоши, избежав непрошеного внимания. Тем временем прибывали другие ангелы — он видел, как они спускаются из царившей вверху темноты, жадно осматривая руины Ада. Люцифер решил воспользоваться их болезненным интересом, и начал продумывать маршрут побега: вместо того, чтобы направиться в сторону облюбованных ангелами ужасов, он пойдёт узкими, неприметными расщелинами.

Когда Люцифер оставил позади самые страшные зрелища, путь стал совсем лёгким. По дороге ему попался труп солдата в широком балахоне. Он снял с мертвеца одежды, укутался в них, чтобы скрыть светящуюся плоть от лишних взглядов, и отправился прочь из Преисподней в мир людей.

5

Д'Амур сидел во тьме. День то был, или ночь, а его окутывала чернота. Слепое блуждание по Аду теперь казалось Гарри дурным сном, однако вернувшись обратно в Нью-Йорк, — обратно в свою квартиру, в свой офис — он начал понимать всю жестокость последнего проклятия Адского Жреца. Как и все, благословлённые даром зрения, он воспринимал его, как данность. Жизнь и зрячесть были для него неразрывны. Глаза помогали ему существовать в извечной действительности. Пока у него получалось смотреть вперёд, он мог хотя бы пытаться не оглядываться назад. Теперь же, чтобы находить путь в окружающем мире, ему приходилось полагаться на воспоминания, а память лишала его настоящего и заставляла постоянно погружаться в мутные воды прошлого. И пускай жить по-человечески он никогда не умел, ему хотелось вернуться к привычной реальности.

У Гарри не было оснований полагать, что проклятие спадёт, и он решил закрыть своё агентство. Не то чтобы он нуждался в деньгах. Как только Кеза и Гарри вычеркнули из списка подозреваемых в смерти Нормы, закрылся и вопрос с её имуществом. Жила она скромно, но оказалось, что мисс Пэйн — довольно богатая женщина. Гарри с удивлением узнал, что ей принадлежал дом, в котором находилась её квартира, ещё половина зданий по соседству, несколько заправочных станций, парочка автосалонов и остров у калифорнийского побережья. Всё это она оставила Гарри.

Но даже несмотря на свалившееся на него богатство, решение закрыть контору далось Гарри с огромным трудом, и Кез оказался его единственным спасением от безумия. Когда Гарри, наконец, собрался с силами, они с Кезом отправились в офис агентства, чтобы вместе пробежаться по делам, которые Гарри не закрыл до путешествия в Ад. Некоторые были практически окончены, и с помощью Кеза ему удалось закруглиться с ними окончательно. Однако большую часть дел ослепший детектив закрыть не мог, поэтому он обзвонил всех неудовлетворённых клиентов, объяснил, что с ним случился несчастный случай, лишивший его возможности закончить начатое, и пообещал вернуть авансы.

— Такое впечатление, будто я умер, — сказал он Кезу, когда они покончили с последним делом.

— Ну, это не так.

— И я должен благодарить судьбу, да?

— Именно.

— А вот не хочется.

— Гарольд, я тебя, конечно, люблю, но я слишком устал, чтобы тебя утешать. Потом похнычешь мне в жилетку, а пока лучше скажи, что делать со всем этим дерьмом?

— Это дерьмо — вся моя жизнь, Кез. Прояви хоть капельку сочувствия.

— Ну и кто из нас двоих примадонна? Мне всегда казалось, что я. Все эти мрачные раздумья только в кино хорошо смотрятся. В реальной жизни это пипец как раздражает. Давай просмотрим все файлы и решим, что выкинуть, а что оставить. Офис тебе нужно освободить до конца следующей недели.

— Нужно было себе оставить.

— И что бы ты с ним сделал? Открыл здесь школу вождения?

— Ладно-ладно, понял я, понял.

Гарри потянулся к бутылке шотландского виски, но схватил пустой воздух.

— Это ты спрятал мой скотч?

— Конечно.

— Зачем?

— Ты как сидел на телефоне, у тебя язык заплетался.

Гарри пару секунд молча переваривал его слова, а затем сменил тему.

— И как замужняя жизнь?

— Слаще сладкого, — сказал Кез. — Дейл — душка, каких белый свет не видывал. Позвони Лане. У вас много общего. Самое главное, что оба — упёртые сволочи.

— Агась, — отозвался Гарри и пожалел, что нечего выпить.

6

Инфернальный небосвод раскололся на три огромных куска. По крайней мере, насколько мог судить Жрец Ада. На Преисподнюю насыпалось и камней с кулак, и булыжников размером чуть меньше Луны.

Небо буквально расплющило Ад, и киновиту приходилось идти наугад. И вот он почувствовал, что наконец-то вышел к руинам города. Его догадка подтвердилась, когда он подошёл к расколу в каменной плите — у одного конца это была всего лишь трещина, а у другого его ширина достигала четверти мили. Демон отправился вдоль разлома, на ходу вглядываясь в его недра, но освещения не хватало даже Жрецу с его гиперчувствительными глазами.

Наконец, из раскола вырвалось несколько языков желтого пламени, и киновит мельком увидел лежавшие внизу развалины: то были дома самых богатых демонов — Полумесяц Креули, чьи выстроенные полумесяцем особняки когда-то окаймляли рощу деревьев Триа-сакат. Легенда гласила, что если эти деревья заболеют, город придёт в упадок, а если зачахнут — город погибнет. И вот оно, доказательство: на дне разлома в огненных отблесках виднелись их раздавленные, изломанные ветви с обгоревшей листвой, а в воздухе чувствовался сладковатый запах древесного сока.

Жрец Ада не отличался суеверностью, однако ему пришлось не раз столкнуться с феноменами, проникшими через заслон его недоверия, и это стало одним из фундаментальных принципов его мировосприятия. Легенда триасакатских деревьев также оказалась правдивой. Да, киновит видел, как рухнуло небо, и знал, что ничто не уцелело под его ударом, но все же он цеплялся за призрачную надежду, что роща каким-то чудом избежала подобной участи. Увы. Небеса уничтожили всё живое.

И он сыграл в этом всём ключевую роль. Если бы не его амбиции, он бы не восстал против Люцифера. И если бы Люцифер не проснулся от мёртвого сна, небосвод был бы цел. Так что эта смерть, эта тишина — его рук дело. Киновит подумал, что этого ему и хотелось с самого начала.

7

Кез покончил с упаковкой вещей и отбыл посмотреть, как там Дейл. Дожидаясь его возвращения, Гарри сел у приоткрытого окна и стал прислушиваться к тому, как менялись звуки уличного движения со сменой цветов светофора. Солнце катилось к закату, и совсем скоро видневшиеся между домами отрезки неба начнут темнеть. Уличный шум станет громче, наполнится гомоном людей, спешащих домой либо на ужин где-то в городских кафе или ресторанах, а их мозги будут всё ещё гудеть от накопленных за день впечатлений. Конечно, работа приносила немало головной боли, но в ней была цель, а что такое жизнь человека без цели?

— Ничто… — пробормотал Гарри себе под нос и отвинтил бутылку виски — уходя, Кез таки сжалился над ним.

Гарри приложился к бутылке, но стоило ему сделать глоток, как боковым зрением он заметил какое-то мерцание. Сердце его пустилось в галоп. Гарри поставил бутылку. Он что-то увидел. Значит, его зрение вовсе не угасло!

Очень медленно, чтобы не нарушить процесс исцеления, он повернул голову к видению. Тогда-то он её и увидел.

— Норма?

— Привет, Гарри.

Вид у неё был здоровый, и она больше походила на ту Норму Пэйн, которую Гарри повстречал много лет тому назад. Её тело вовсе не походило на бестелесных фантомов из голливудских фильмов — оно казалось вполне материальным. Но Гарри видел её и только её — тело на фоне из абсолютной черноты.

— Я вижу тебя. Господи, я вижу тебя. Я всегда пытался представить, какими тебе видятся призраки, но и близко не угадал. О, Норма, не верится, что ты здесь.

— Рада тебя видеть, Гарри. Я скучала.

— А можно… то есть… тебя можно обнять?

— Боюсь, что нет. Но можем сидеть и болтать, сколько угодно. У меня нет комендантского часа. Я могу приходить, когда захочу.

— Приходить откуда?

— Ну, это касается только меня и… Архитектора моего Нового Приюта. Просто знай, что мне там очень хорошо. И уж поверь, ожидание того стоило. Но мне нужно было вернуться и повидаться с тобой, Гарри. Мне тебя очень не хватает. И ещё мне нужно дать тебе несколько советов касательно работы со свеженькими мертвецами. Что можно, чего нельзя — ну, ты понял. Сама-то я думала, что умру своей смертью в сто один год. Моя маман как раз столько протянула. И бабуля тоже. Так что я была железно уверена, что последую их примеру, и к тому времени я бы научила тебя всему, что знаю. И ты бы просто сменил меня.

— Погоди…

— Что, радости полные штаны, да? Ты же будешь спасать людей, которых пнули в Загробье. Гарри, пойми, смерть для многих из них — полный нежданчик. Они бродят вокруг вне себя от замешательства и силятся понять, что же им теперь делать-то. И ура! Хорошая новость: ты их единственная надежда!

— Притормози. Я не…

— Офисов на выбор у тебя точно хватает, — сказала она. — Многие даже с панорамным видом на город.

— Кстати, да, откудава такая тьма денег?

— Гарри, за все эти годы мне надарили кучу денег. Всё от родственников мертвецов, которым я помогла. Они узнавали, что я сделала для их родных, и благодарили меня, как могли. Я завещала всё тебе.

— Знаю. Норма, это слишком щедро с твоей стороны…

— Щедрость тут ни при чём. Я оставила тебе все эти деньги затем, чтобы ты мог себе позволить заниматься нужным делом. И не заставляй меня всё забирать. Ты же знаешь, я могу это устроить.

— Возможно, придётся. Сомневаюсь, что у меня хватит на это сил.

— Что, опять разжалобился к себе? Просто потому, что в жизни появилось немножко темноты? Я слышала твой разговор с Кезом. Он прав. Столько грузняка вредно для здоровья. Не заставляй меня читать тебе лекцию из самого загробья. Надоело тебя журить.

— Господи, как мне этого не хватало, — улыбнулся Гарри. — Но дело не в слепоте. Норма, глядя на тебя, можно было подумать, что это так легко… Но ты куда сильней меня. Как такая потеряшка, как я, поможет заблудшим душам?

Норма улыбнулась, и тьма вокруг неё просветлела.

— А кто же ещё? — хмыкнула она. — И пока ты над этим думаешь, открой-ка жалюзи и глянь вниз.

— Значит, открою окно и увижу, на что ты смотрела каждый день своей жизни, так?

— Возможно, — улыбнулась Норма.

Гарри развернул кресло, поднялся и нашарил шнурок древних жалюзи. Они были спутанные, несговорчивые, и, даже будучи зрячим, он редко когда умудрялся с ними справиться. Этот раз не стал исключением. Гарри вздохнул, оставил в покое шнурок и просто поднял жалюзи рукой. Как только он глянул вниз, он понял, что жизнь его никогда не будет прежней. У него словно пол ушёл из-под ног, а он сам в мгновение ока пролетел десять этажей до самой земли.

— Они повсюду, — проговорил Гарри.

АБАРАТ _(цикл)

«Абарат» — тетралогия^[71], над которой сейчас работает Клайв Баркер.

И хотя этот автор известен во всем мире как непревзойденный мастер литературы в жанре мистики и магического реализма, на сей раз из-под его пера вышлел цикл произведений, который по праву сравнивают со знаменитой «Алисой в Стране Чудес» Льюиса Кэрролла…

Первая книга часов _(роман)

_{Переводчик: Л. Бочарова}

Посвящается Эмилиану Дэвиду Армстронгу

Это волшебный мир, судьба которого зависит от юной Кэнди Квокенбуш из скучного городка Цыптаун в штате Миннесота. Чтобы сбежать из повседневной рутины в головокружительные чудеса Абарата, достаточно всего лишь зажечь свет. Ведь свет — самая старая игра в мире…

ПРОЛОГ Миссия

Три — число тех, кто творит святые дела;

Два — число тех, кто творит дела любви;

Один — число тех, кто творит абсолютное зло

Или же абсолютное добро.

Из записок безымянного монаха ордена святого Око

Шторм, свирепый, как сам враг рода человеческого, налетел с юго-запада, молнии были ему вместо ног — перебирая ими, он преследовал свои жертвы.

Ветер, который он принес с собой, был неистовым, как дыхание дьявола, мирные морские воды этот вихрь возмутил в одно мгновение. И когда маленькая красная лодка, которую три женщины избрали для своего рискованного путешествия, обогнула острова, защищавшие ее от ветра, и очутилась в открытом море, волны уже бушевали вовсю, огромные, как скалы, высотой футов в двадцать пять — тридцать.

— Кто-то наслал на нас этот ураган, — сказала Джефи, пытаясь править лодкой, которая звалась «Лира». Парус трепетал на ветру, будто последний осенний листок на древесной ветке, он так резко хлопал о мачту, что страшно было даже помыслить о том, чтобы его убрать. — Я готова поклясться, Диаманда, этот шторм вовсе не игра стихии, а дело чьих-то рук!

Диаманда, старшая из путешественниц, сидела в середине крошечного суденышка, кутаясь в свои темно-синие одежды и прижимая к груди бесценный груз.

— Не несите чушь! — резко сказала она Джефи и Меспе, убирая с лица длинную прядь седых волос. — Никто не видел, как мы выходили из Якорного дворца. Нам удалось ускользнуть оттуда незамеченными, я в этом совершенно уверена.

— С чего бы тогда взяться шторму? — возразила Меспа, чернокожая женщина, чью всегдашнюю жизнерадостность, казалось, смыли без следа тугие струи дождя, падавшие почти отвесно прямо на головы путешественницам.

— Неужели тебя удивляет недовольство небес? — спросила Диаманда. — Но ведь всем нам было заранее известно, что мир из-за случившегося перевернется вверх тормашками.

Джефи тем временем пыталась справиться с парусом, браня его сквозь зубы.

— Согласитесь, все идет именно так, как и должно идти, — продолжала Диаманда. — Совершенно естественно, что небо рвется в клочья, а море кипит. Разве было бы лучше, если б мир остался равнодушен к нашему деянию?

— Нет, конечно же, нет, — пробормотала Меспа, вцепившись в борт танцующей на волнах лодки. Лицо ее было настолько же пепельно-серым, насколько черны были ее коротко подстриженные волосы. — Просто меня совсем не радует, что мы очутились под открытым небом как раз в самый разгар буйства стихий.

— Все случилось, как случилось! — заявила Диаманда. — И мы ничего не можем с этим поделать. Так что я бы посоветовала тебе, Меспа, побыстрей опорожнить свой желудок.

— Он уже и так пуст, — слабым голосом ответила страдающая от морской болезни Меспа. — Ничегошеньки не осталось.

— А ты, Джефи, займись парусом.

— О, богини… — вырвалось у Джефи. — Вы только посмотрите!

— Что там еще? — спросила Диаманда.

Вместо ответа Джефи подняла палец кверху, указывая на небо.

Несколько звезд сорвались с небосвода — огромные снопы слепящего огня, опаляя облака, рушились вниз, в бушующее море. Один из огней падал прямо на «Лиру».

— Пригнись!!!

Джефи дернула Диаманду за полу и спихнула старую женщину на дно лодки.

Диаманда терпеть не могла, когда к ней прикасались — рукоприкладствовали, как она выражалась. И она начала было на чем свет стоит поносить Джефи за такую фамильярность, однако оглушительный рев тут же поглотил все ее проклятия. Падающая звезда прожгла огромную дыру в трепыхающемся на ветру парусе «Лиры» и плюхнулась в море за бортом, где и погасла со зловещим шипением и бульканьем.

— Готова поклясться, кто-то хотел, чтобы эта штуковина упала прямо на наши головы, — пробормотала Меспа, когда все трое выглянули из-за нависающих бортов лодки.

Она помогла Диаманде подняться на ноги.

— Твоя правда, — отозвалась старуха, перекрикивая рев бури, — уж больно близко прошла.

— Так ты тоже считаешь, что метили в нас?

— Не знаю и знать не хочу, — покачала головой Диаманда. — Наша миссия священна, и мы должны всем сердцем верить в это.

Меспа провела языком по бледным губам.

— Ты уверена, что она и вправду священна? А вдруг это совсем не так? Что, если мы, наоборот, совершаем святотатство? Не лучше ли было оставить все…

— Так, как есть? — подсказала Джефи.

— Да, — согласилась Меспа.

— Но ведь она совсем еще ребенок, Меспа, — возразила Джефи. — Впереди ее ждала жизнь, полная счастья, и величайшая любовь, а у нее все это украли.

— Джефи права, — сказала Диаманда. — Неужто ты думаешь, что такая душа, как у нее, смогла бы смириться с унылым существованием, когда впереди практически вся жизнь? Столько светлых грез, воплощения которых ей уже никогда не увидеть?

Меспа согласно кивнула:

— Вы правы. Мы должны довести начатое до конца, чего бы это ни стоило.

Грозовая туча, которая преследовала их от самых островов, зависла теперь прямо над лодкой и тотчас же пролилась дождем. Его тяжелые ледяные капли выбивали на бортах «Лиры» барабанную дробь. Вокруг то и дело сверкали молнии, и в их ослепительном свете были отчетливо видны огромные волны, швырявшие суденышко вверх и вниз.

— Наш парус ни на что больше не годится, — сказала Джефи, бросив печальный взгляд на зиявшую в ткани дыру.

— Значит, придется прибегнуть к другим средствам, — ответила Диаманда. — Меспа, присмотри пока за нашим грузом. Да поосторожней с ним!

Меспа послушно и почтительно приняла из рук старухи маленький ящичек, стенки и крышка которого были покрыты узором из магических рун. Диаманда прошла на корму. Этот путь дался ей нелегко: пару раз, когда «Лиру» резко подбрасывало очередной волной, она едва не очутилась за бортом. Опустившись наконец на колени рядом с узкой скамьей, Диаманда погрузила обезображенные артритом кисти рук в ледяную воду.

— Зря ты так рискуешь, — забеспокоилась Меспа. — Последние полчаса нас преследует пятидесятифутовый мантизак. Я заметила его, когда меня выворачивало наизнанку.

— Ни одна уважающая себя рыба не позарится на мои старые кости, — усмехнулась Диаманда.

Однако не успела она договорить, как из воды показалась крапчатая голова мантизака, пусть и не такого огромного, как утверждала Меспа, но все же весьма внушительных размеров. Его пасть с острыми зубами хищно разверзлась всего в каком-нибудь футе от вытянутых рук Диаманды.

— Богини! — взвизгнула старая дама, поспешно отпрянув от борта.

Гигантская рыбина, обманутая в своих ожиданиях, толкнула лодку плоским носом — она еще не утратила надежды закусить кем-нибудь из экипажа «Лиры» и, по-видимому, рассчитывала, что от ее мощных толчков одна из женщин свалится-таки в пучину.

— Ну все, — вздохнула Диаманда, — это уже переходит всякие границы. Пожалуй, настало время прибегнуть к лунной магии.

— Постой! — испуганно взмолилась Джефи. — Ведь ты сама говорила, что, обратившись к магии, мы рискуем привлечь к себе внимание.

— Говорила, — подтвердила Диаманда. — Но в нашем нынешнем положении лучше уж подвергнуться этому риску, чем пойти ко дну или быть съеденными вон той тварью.

Мантизак плыл рядом с лодкой, высунув голову из воды и сверля женщин огромным серебристым глазом с алым зрачком.

Меспа еще крепче прижала ящичек к груди.

— Уж мной-то он не поживится, — произнесла она прерывающимся от страха голосом.

— Скорее подавится, — заверила ее Диаманда и воздела к небу свои морщинистые руки с узловатыми пальцами.

По венам ее заструились тонкие ручейки волшебной энергии, и вырвались наружу, и сгустились в воздухе, и устремились ввысь, в небо.

— Госпожа Луна, — взмолилась старуха. — Ты знаешь, мы не дерзнули бы тебя побеспокоить, не будь в том крайней нужды. Тебе известно, госпожа, что ради себя мы не стали бы этого делать. Ниспошли свою щедрую помощь не нам, недостойным, но той, кого отняли у нас прежде срока. Яви свою милость, госпожа, и проведи нас невредимыми сквозь этот шторм, дабы жизнь ее обрела возобновление…

— Скажи ей, скажи, куда мы держим путь! — прокричала Джефи сквозь рев ветра.

— Она прочтет это в наших мыслях, — ответила Диаманда.

— Пусть так, — упрямо возразила Джефи. — Все равно скажи.

Диаманда оглянулась и, встретившись глазами со своей спутницей, пожала плечами.

— Ну, если ты настаиваешь, — буркнула она слегким раздражением, снова воздела руки к небу и произнесла: — Помоги нам добраться до Иноземья.

Джефи одобрительно кивнула:

— Вот теперь все как надо.

— Госпожа, услышь нас… — снова начала было старшая из женщин, но Меспа не дала ей договорить:

— Она нас слышит, Диаманда.

— Что?

— Она услышала.

Все трое подняли головы. Грозовые тучи разошлись в стороны, словно их раздвинули чьи-то гигантские руки, и сквозь непрерывно увеличивавшийся просвет широким потоком пролился лунный свет. Жемчужно-белые лучи, несмотря на холодный оттенок, казались ласковыми, будто источали тепло. Столп лунного сияния озарил впадину между волнами, нависающими над утлым суденышком. Он залил светом всю «Лиру», от носа до кормы.

— Благодарим тебя, госпожа… — прошептала Диаманда. Лунный луч скользил по лодке, обшаривал каждый ее уголок. Он коснулся даже киля, скрытого под водой, благословил каждый гвоздик, и каждый кренгельс, и каждое из весел, и каждую уключину, и каждый мазок краски, покрывавшей деревянный корпус, и каждый дюйм такелажного каната.

И женщин он тоже коснулся, вдохнул новую жизнь в измученные тела, согрел озябшую кожу.

Все это длилось секунд десять.

А потом тучи сомкнулись вновь, перекрыв лунному лучу путь к поверхности моря. Благословение завершилось так же неожиданно, как и началось.

Свет ушел, и море теперь казалось женщинам еще более мрачным, чем прежде, а ветер стал резче и холоднее. Но вокруг «Лиры» продолжало разливаться едва заметное сияние, а само суденышко стало как будто крепче, борта его почти перестали скрипеть под натиском волн, оно без прежних усилий взбиралось на высокие гребни и плавно опускалось вниз.

— Вот так-то лучше, — улыбнулась Диаманда.

Она протянула руку, чтобы забрать назад свой драгоценный груз.

— Ты что, не доверяешь мне? — запротестовала Меспа.

— Доверяю. Но ответственность целиком на мне. К тому же я уже бывала в том мире, куда мы направляемся. А ты — нет. Не забывай об этом.

— Ты была там очень давно, — поправила ее Джефи. — С тех пор тот мир не мог не измениться.

— Согласна. И все же я лучше вас представляю, что нас там ждет. Так что верни мне ящичек, Меспа.

Меспа нехотя протянула старухе бесценное сокровище. Некоторое время женщины молчали, вглядываясь в темные волны безбрежного моря. «Лира» набирала скорость, нос ее слегка приподнялся над водой.

Дождь продолжал тугими струями рушиться на головы путешественниц — на дне лодки набралось воды дюйма на четыре глубиной. Но женщины не обращали на это никакого внимания. Они продолжали сидеть в сосредоточенном молчании и мысленно благодарили госпожу Луну, чье волшебное заступничество спасло их от гибели, а «Лира», послушная силе магии, сама несла их к далекой цели.

— Наконец-то! — воскликнула Джефи, когда на горизонте показалась едва различимая полоска берега. — Это Иноземье! Я вижу его!

— И я тоже! — подхватила Меспа. — О, благодарение Богине! Я его вижу! Вижу!

— Придержите языки! — одернула их Диаманда. — Ни к чему, чтобы нас услышали.

— Берег выглядит пустынным, — заметила Джефи, вглядываясь вдаль. — А ты говорила, здесь город.

— Так оно и есть. Но он не так уж и близко от порта.

— Никакого порта я не вижу.

— От него и правда мало что осталось. Он сгорел, когда меня даже на свете не было.

«Лира» царапнула килем дно прибрежной полосы моря. Джефи первой выскочила из лодки, вытянула веревку и привязала ее к потемневшему от времени шпангоуту, торчащему прямо из песка, — останкам давно сгнившего судна. Меспа помогла Диаманде сойти на берег, и некоторое время они стояли неподвижно, разглядывая простиравшийся перед ними унылый пейзаж. Буря последовала за путешественницами сквозь грань между мирами, не растеряв по дороге неистовой ярости.

— А теперь позвольте вам напомнить, — сказала Диаманда, — мы явились сюда ради выполнения одной-единственной задачи. И, завершив наше дело, немедленно оставим этот мир. Помните: нам здесь не место.

— Знаем, — кивнула Меспа.

— Но лишняя спешка тоже ни к чему, можно и дров наломать, — заметила Джефи, глядя на ящичек, который сжимала Диаманда. — Мы всё должны проделать как подобает. Ради нее. Ведь в наших руках надежда Абарата.

Даже Диаманда не нашлась что добавить к этому. Старая женщина, казалось, глубоко задумалась над словами Джефи — она замерла, склонив голову, а струи дождя стекали по ее седым волосам, не касаясь ящичка, который она продолжала прижимать к груди.

— Готовы ли вы? — спросила она наконец.

Спутницы ее пробормотали, что да, они готовы. И под предводительством Диаманды все трое покинули берег и побрели по мокрой от дождя траве на поиски того места, где им предстояло, согласно воле Провидения, свершить свое святое дело.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Утренний прилив

Жизнь, как миг, Кратка, угрюма

Тонет бриг С пробитым трюмом,

Но-о! Но-о!

Как светел и прекрасен Моря лик!

Последняя поэма Кривоногого Праведника, странствующего поэта из Абарата

НОМЕР ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ

Выполнение письменной работы, которую мисс Шварц задала на дом классу, где училась Кэнди, на первый взгляд казалось делом совсем не сложным: каждый ученик должен был отыскать и изложить на нескольких листках бумаги десяток интересных фактов о городе, в котором все они жили. Примечательные факты из истории Цыптауна — как раз то, что нужно, сказала учительница, но если ученики предпочтут собрать сведения о сегодняшней жизни города, это также будет весьма похвально. Последнее означало Не что иное, как надоевшее до оскомины перечисление достижений современной Миннесоты в области птицеводства.

Кэнди отнеслась к заданию добросовестно. Осмотрела все до единой полки в школьной библиотеке, пытаясь найти хоть что-нибудь мало-мальски интересное о родном городе. Итоги ее изысканий равнялись нулю. Круглому нулю. Дырке от бублика. На Нотон-стрит находилась городская библиотека, где книг было раз в десять больше, чем в школьной, и Кэнди отправилась туда. Снова обшарила все полки. Обнаружила несколько книжонок о Миннесоте, в которых упоминался Цыптаун, но, где бы она ни смотрела, везде приводились одни и те же скучные цифры, повторявшиеся из книги в книгу. В Цыптауне насчитывалось 36 тысяч 793 жителя, городок лидировал в штате по части производства куриного мяса. В одной из книг после упоминания о курах значилось: «Более ничем не примечателен».

«Изумительно, — подумала Кэнди. — Я живу в городе, который более ничем не примечателен. Ладно, пусть это будет Факт номер один. Значит, остается найти еще девять».

Вернувшись домой, она пожаловалась маме: — Наш город — самый скучный в стране. О нем и написать-то нечего, и я просто ума не приложу, как мне справиться с заданием мисс Шварц.

Они разговаривали на кухне. Мелисса Квокенбуш, мама Кэнди, запекала в духовке большой кусок мяса. Кухонная дверь была прикрыта, чтобы отец Кэнди, Билл, не дай бог, не проснулся. Напившись пива, он дремал перед телевизором, и мать Кэнди почитала за благо его не тревожить. Чем дольше он пребывал в своем бессознательном пьяном отупении, тем легче дышалось остальным членам семейства Квокенбуш, включая братьев Кэнди, Дона и Рики. Вслух говорить об этом избегали. Просто по молчаливому уговору папу старались не будить. Всем было привольнее жить на свете, когда Билл Квокенбуш храпел у телевизора.

— Почему ты считаешь его таким уж скучным? — спросила Мелисса, натирая мясо толчеными приправами.

— А ты выгляни в окошко, — пожала плечами Кэнди. Мелисса не дала себе труда последовать совету дочери.

Но лишь потому, что вид из окна был ею изучен куда лучше, чем хотелось бы. Сквозь потемневшее от кухонного чада стекло можно было разглядеть захламленный задний двор: лужайку с давно не стриженной травой, пожелтевшей за те несколько дней, когда на городок в середине мая нежданно-негаданно накатила волна удушающей жары; и надувной бассейн, купленный прошлым летом, — никто не потрудился вовремя освободить его от воздуха и убрать в кладовку, и теперь он валялся бесформенной грудой красно-белого пластика в дальнем углу дворика. За пришедшим в негодность бассейном высился сломанный в нескольких местах и заметно покосившийся забор. А за забором — соседний двор в столь же плачевном состоянии, за ним еще один, и еще, и так до самой границы городка, где начинались бескрайние поля.

— Я знаю, чего тебе не хватает, чтобы написать свою работу, — сказала Мелисса, поглядев на мясо сквозь стекло духовки.

— Правда? — спросила Кэнди. — И чего же мне не хватает, по-твоему?

Она подошла к холодильнику и достала бутылку содовой.

— Тебе приспичило раскопать что-нибудь этакое… фантастическое, необъяснимое. Ты ведь у нас со странностями, не как все. Это тебе наверняка передалось от бабули Фрэнсис. У нее тоже была нездоровая тяга ко всему потустороннему. Страсть как любила ходить на похороны незнакомых людей…

— Выдумаешь тоже! — прыснула Кэнди.

— А вот и нет. Истинная правда. Она обожала всякие штуки в таком духе. А ты по этой части вся в нее. Уж по крайней мере, точно не в меня и не в отца.

— Приятно, когда собственная мать от тебя открещивается, ничего не скажешь.

— Ты же знаешь, я совсем не это имела в виду, — запротестовала Мелисса.

Кэнди решила сменить тему.

— Так ты не считаешь Цыптаун таким уж скучным?

— На земле полно мест и похуже, поверь мне. У нашего городка, во всяком случае, есть хоть какая-то история…

— О чем ты, мама? Если верить книгам, которые я просмотрела в двух библиотеках, истории у нас — кот наплакал.

— Знаешь, кто тебе сможет помочь?

— Кто?

— Норма Липник. Помнишь ее? Мы когда-то с ней вместе работали в гостинице «Древо отдохновения».

— Смутно. — Кэнди пожала плечами.

— В гостиницах чего только не происходит. А «Древо отдохновения» построено в… ох, ничегошеньки-то я не помню. Спросишь у Нормы, она все тебе расскажет.

— А, вспомнила! Она еще красилась под блондинку и вечно перебарщивала с помадой, да?

Мелисса взглянула на дочь с едва заметной улыбкой.

— Только не вздумай ей об этом сказать.

— Я никогда бы себе такого не позволила.

— Да ты просто не замечаешь, как у тебя с языка срывается все, что следовало бы держать при себе. Сколько раз бывало…

— Мама, я буду сама вежливость.

— Смотри же. Взвешивай каждое слово. Она дослужилась до помощника управляющего, и если ты поведешь себя с ней почтительно и сумеешь ее разговорить, уверена, она снабдит тебя такими интересными фактами, что учительница твоя да и одноклассники тоже только рты поразевают.

— Например?

— Меня не спрашивай. Спроси ее. Она тебя наверняка помнит. Попроси рассказать о Генри Мракитте.

— А кто такой Генри Мракитт?

— Вот и спроси об этом у Нормы. Твое домашнее задание — тебе и выполнять. Не жалей ног, как настоящий сыщик, да и головой работай.

— Неужели там есть что расследовать?

— Еще как. Ты будешь удивлена.

Мелисса была права. Первым, что несказанно удивило Кэнди, оказалась сама Норма Липник, вернее, ее новый облик. Это была уже совсем не та размалеванная дамочка, какой Кэнди помнила ее по прошлым встречам: взбитые в начес волосы, мини-юбка на грани приличия. За те восемь лет, что они не виделись, Норма перестала красить волосы, и теперь в них поблескивала естественная седина. Яркая помада и короткие юбки также остались в прошлом. Но стоило Кэнди назвать себя, как со старой маминой приятельницы мигом слетела профессиональная напускная сдержанность, и Норма, Липник снова стала прежней жизнерадостной болтушкой.

— Господи, Кэнди, как же ты выросла! Давненько мы с тобой не виделись, впрочем, и с твоей матерью тоже. Как у нее дела?

— Да вроде ничего.

— Ходят слухи, твоего отца выперли с работы, с птицефабрики. Слишком уж он к пиву неравнодушен. Так, во всяком случае, мне говорили. — У Кэнди не было возможности подтвердить или опровергнуть это, потому что Норма тут же зачастила: — Если хочешь знать мое мнение, надо давать людям возможность исправиться, попробовать начать сначала, ведь в противном случае человеку, выходит, и незачем брать себя в руки, пытаться что-то изменить. Согласна?

— Не знаю.

Кэнди было неловко говорить на такие темы.

— Ох уж эти мне мужчины. Держись от них подальше, дорогая. Плохого в них куда больше, чем хорошего. Вот я, к примеру, третий раз замужем, но думаю, и этот мой брак продержится еще от силы месяца два.

— О-о…

— Ну да ладно, ты ведь пришла не для того, чтобы слушать мою болтовню. Чем я могу тебе помочь?

— Мне в школе дали задание насчет Цыптауна. Эта мисс Шварц всегда задает такое, что подошло бы, может, шестиклассникам, но нам… А вдобавок она меня терпеть не может…

— О, да плюнь ты на это, детка! Желающих превратить нашу жизнь в кошмар всегда находится хоть отбавляй. Ты ведь скоро закончишь школу. И что потом? Уже решила? Поступишь работать на фабрику?

Кэнди, представив себе этакую жуть, внутренне содрогнулась.

— Надеюсь, что нет. Мне от жизни хочется чего-то большего.

— Но сама еще не знаешь, чего именно? Кэнди помотала головой.

— Не тревожься, со временем решение придет само. Думаю, у тебя все получится, ты ведь не собираешься навечно застрять в нашем городишке?

— Нет, конечно. Ни в коем случае.

— Ясненько. А пока что надо выполнить задание. И речь идет как раз о Цыптауне…

— Да. Мама говорила, мне не мешало бы выяснить подробности кое-каких событий, которые произошли в гостинице. Сказала, вы поймете, что она имела в виду.

— Вот как? — Норма загадочно улыбнулась.

— Она велела мне спросить у вас насчет Генри…

— …Мракитта.

— Да-да. Генри Мракитта.

— Бедняга Генри. А еще что-нибудь она говорила? К примеру, про номер девятнадцатый?

— Нет. Точно нет. Она назвала только имя.

— Так и быть, эту историю я тебе расскажу. Но сомневаюсь, что она придется по вкусу твоей мисс Шварц.

— Почему?

— Потому что она довольно мрачная. Трагическая, можно сказать.

Кэнди улыбнулась:

— Ну, мама считает, что я со странностями, с нездоровой тягой ко всему мрачному, так что мне-то ваша история, наверное, очень даже понравится.

— Со странностями, говоришь? Ну, значит, так тому и быть. Расскажу тебе все без утайки. Ты ведь, поди, и не знаешь, что Цыптаун прежде назывался Мракиттом.

— Правда? Но почему же об этом не написано ни в одной из книг о Миннесоте?

— Ну, знаешь, как это частенько бывает… История-то истории рознь. Не все, что было в истории, остается в книгах.

— А Генри Мракитт?..

— А Генри Мракитт как раз из той части истории, которой в книги путь заказан.

— Хмм.

Кэнди была заинтригована. Вспомнив мамин совет — провести своего рода детективное расследование, она вытащила блокнот и записала: «Мракитт. История, которой мы не знаем».

— Значит, первоначально город назвали в честь Генри Мракитта?

— Нет. В честь его деда, Уоллеса Мракитта.

— А почему название переменили?

— По-моему, новое имя ему больше подходит, разве нет? Цыплят в этом проклятом городишке куда больше, чем людей. Знаешь, мне кажется, что люди здесь куда больше думают и пекутся о цыплятах, чем друг о друге. Мой нынешний муж работает на птицефабрике, так представляешь, о чем он говорит с друзьями, когда бывает дома?

— О цыплятах?

— О цыплятах, курах, яйцах и снова о проклятущих цыплятах. — Норма взглянула на часы. — Боюсь, мне сегодня не успеть показать тебе номер девятнадцатый. К нам в гостиницу вот-вот должна вселиться целая толпа народу. Не могла бы ты зайти как-нибудь в другой день?

— Мне завтра сдавать работу.

— Ох уж эта молодежь! Вечно вы все откладываете на потом, а спохватываетесь лишь в самый последний момент. Ладно уж, постараемся управиться побыстрей. Но тебе придется записывать все на ходу, мне некогда будет повторять и пускаться в объяснения. Понятно?

— Я готова, — сказала Кэнди.

Норма вынула из кармана универсальный ключ.

— Линда! — обратилась она к женщине, сидевшей за конторкой. — Я буду в номере девятнадцатом.

Женщина нахмурилась:

— Правда? Зачем бы это?

Норма оставила этот вопрос без ответа.

— Вернусь минут через десять.

Она повела Кэнди прочь от стойки дежурного администратора, на ходу поясняя:

— Мы сейчас находимся в новом крыле гостиницы. Оно было построено в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году. Но вот мы проходим сквозь эти двери, — она толкнула одну из широких дубовых створок и следом за Кэнди скользнула в коридор, — и попадаем в старый корпус. В те времена, когда он был единственным, гостиница звалась «Морской прилив». Только не спрашивай почему. Лично я понятия не имею.

Кэнди и без объяснений Нормы не могла не заметить, насколько в старом корпусе все выглядело иначе, чем в новом крыле. Коридоры были темнее и уже, потолки ниже, повсюду витал отвратительный запах дряхлости, будто кто-то позабыл выключить газовую горелку.

— Мы селим постояльцев в старом корпусе, только когда в новом все места заняты, — говорила Норма. — Такой наплыв бывает разве что во время проведения конференции куроводов. Однако мы все равно стараемся всех разместить так, чтобы номер девятнадцатый остался свободен.

— Но почему?

— Как тебе сказать… Не стану утверждать, что там взаправду водятся привидения. Хотя всякое поговаривают. Лично я попросту не верю во всю эту чепуху о жизни после смерти. У человека только одна жизнь, и надо взять от нее все, что можно. А вот моя сестра, та в монахини постриглась в прошлом году, представляешь? Не иначе как метит в святые.

Они прошли в конец коридора, к лестничной площадке. Узкую лестницу освещала одна-единственная лампочка, однако даже в тусклом желтоватом свете трудно было не заметить трещины на потолке, выкрашенном масляной краской, и выцветшие обои.

Кэнди чуть было не брякнула, мол, неудивительно, что администрация гостиницы старается не селить постояльцев в эту часть здания, но очень вовремя вспомнила, как мать советовала ей придержать язычок.

Они поднимались по скрипучим ступенькам. Ступеньки были высокими и крутыми.

— Пора бросать курить, — отдуваясь, сказала Норма. — Надо же, совсем из сил выбилась.

На верхней площадке было всего две двери. Одна вела в номер семнадцатый, другая — в девятнадцатый. Норма протянула Кэнди универсальный ключ.

— Самой, поди, хочется отпереть?

— Еще бы!

Кэнди взяла ключ и сунула его в замочную скважину.

— Замок заедает немного, ты ключик подергай легонько влево, вправо…

Кэнди так и сделала. Пришлось немного повозиться, но замок все же поддался. Раздался щелчок, и скрипучая дверь номера девятнадцатого отворилась.

ЧТО ОСТАВИЛ ПОСЛЕ СЕБЯ ГЕНРИ МРАКИТТ

В комнате царила тьма, воздух был спертый, застоявшийся.

— Почему бы тебе не войти и не раздвинуть шторы, милая? — спросила Норма, забирая у Кэнди ключ.

Кэнди немного помедлила, чтобы глаза привыкли к темноте, а потом в несколько осторожных шагов пересекла комнату. Тяжелые шторы оказались насквозь пропитаны пылью и грязью, их наверняка много-много лет не снимали и не сдавали в стирку. Прикасаться к ним было неприятно. Кэнди дернула занавеску в сторону. Кольца нехотя заскользили по карнизу, не менее пыльному и грязному. Оконное стекло, сквозь которое Кэнди выглянула наружу, было тусклым и мутным. Его давным-давно не мыли.

— А сколько времени прошло с тех пор, как тут в последний раз кто-то останавливался? — полюбопытствовала она.

— Знаешь, — задумчиво пробормотала Норма, — за все время, что я работаю в этой гостинице, не припомню, чтоб сюда хоть раз кого-то поселили.

Кэнди смотрела в окно. Открывавшийся вид был столь же безотраден для ума и сердца, как и тот пейзаж, что простирался за кухонным окном дома номер тридцать четыре по Последовательной улице, в котором она жила. Под самым окошком виднелся маленький дворик, примыкавший к задней стене гостиницы. Посреди дворика возвышалось штук шесть мусорных контейнеров, доверху заполненных всевозможными отходами, а рядом с одним из них валялась прошлогодняя рождественская елка, вернее, ее оголенный коричневый скелет с остатками мишуры и комками искусственного снега. За оградой двора находилась Линкольн-стрит. Кажется, Линкольн-стрит. Лабиринты старого корпуса гостиницы совершенно сбили Кэнди с толку, и теперь она уже не могла сказать точно, что в какой стороне находится. По улице проезжали машины — за низкой оградой мелькали их крыши. А на противоположной стороне виднелась аптека, торгующая медикаментами по сниженным ценам. Аптека не работала — ручки дверей стянуты цепью с висячим замком, полки пусты.

— Вот в этой комнате, — сказала Норма, выводя Кэнди из задумчивости, — и жил Генри Мракитт.

— Он часто останавливался в этой гостинице?

— Насколько мне известно, только один раз. Но ручаться не могу, так что в этом вопросе на меня лучше не ссылайся.

На взгляд Кэнди, номер и впрямь был не из тех, куда хотелось бы возвращаться еще и еще. Тесная, убогая комнатушка. Узкая кровать у стены, в уголке стул, на сиденье которого кто-то взгромоздил черно-белый телевизор. Напротив — еще один стул, на нем, прямо посреди сиденья, красовалась переполненная окурками пепельница.

Проследив за ее взглядом, Норма пояснила:

— Некоторые из служащих приходят сюда во время своего получасового перерыва, смотрят всякие сериалы.

— Значит, они тоже не верят, что в комнате появляется призрак?

— Правильней будет сказать, — усмехнулась Норма, — что независимо от своей веры в наличие здесь привидений они сюда приходят и проводят здесь время.

— А там что? — Кэнди кивком указала на дверь в одной из стен.

— Сама посмотри.

Кэнди открыла дверь и шагнула в крошечную ванную. Из зеркала над грязной раковиной на Кэнди смотрело ее собственное отражение. В полумраке, царившем в тесном помещении, глаза казались почти черными, а волосы, длинные и темные, следовало бы подстричь. Но собственное лицо ей нравилось, даже и при таком скудном освещении. Улыбка у нее была материнская, такая же открытая и дружелюбная, а хмурилась она, точь-в-точь как отец. Билл Квокенбуш всегда сдвигал брови, когда ему случалось задремать после нескольких бутылок пива. И конечно, Кэнди втайне гордилась своими глазами. Ведь редко когда встретишь человека с разноцветными глазами, тогда как у нее левый был темно-карий, а правый голубой, хотя в зеркале они и поменялись местами.

— Ну что, налюбовалась собой? — со смешком спросила Норма.

Кэнди поспешно выскочила из ванной, закрыв за собой дверь, и, чтобы скрыть смущение, принялась строчить в блокноте. «На стенах в номере девятнадцатом нет обоев, — писала она, — штукатурка просто выкрашена белой краской, которая потрескалась и облупилась от времени». На одной из стен виднелся нелепый абстрактный рисунок — какие-то пятна, — нанесенный на штукатурку бледно-розовой краской. Ну и ну, подумала Кэнди. Трудно себе представить более мрачное и неуютное помещение.

— А что вы знаете о самом Генри Мракитте? — спросила она.

— Не так уж много, — ответила Норма. — Дед его основал наш город. Говоря по правде, все мы живем здесь только потому, что Уоллес Мракитт однажды вдруг решил, что кочевая жизнь ему надоела. Если верить рассказам, как-то глубокой ночью под ним пала лошадь, и ему просто не осталось ничего другого, как остановиться на ночлег. А потом на месте своей ночевки он взял и основал город. Просто так.

Кэнди улыбнулась. Зная Цыптаун, не составляло труда поверить в эту нелепую историю.

— Значит, Цыптаун существует на земле только потому, что под Уоллесом Мракиттом пала лошадь?

Норма невесело усмехнулась.

— Похоже, что так. Здесь уж ничего не убавишь и не прибавишь. Но Генри Мракитт очень гордился, что город назван в честь его деда. Всегда этим хвастался.

— А потом он стал называться иначе…

— Да-да, сейчас мы и до этого дойдем. Сказать по правде, жизнь бедняги Генри до самого его последнего дня была цепью несчастий и катастроф. Сначала от него ушла жена, Диаманда. С тех пор ее больше никто не видел, и никто не знает, куда она подевалась. А потом, в декабре тысяча девятьсот сорок седьмого, городской совет принял решение переименовать город. Для Генри это было большим ударом. В канун Рождества он снял этот номер в гостинице, вселился в него, да так и не выехал отсюда.

Кэнди ожидала чего-то в этом роде, но тем не менее при последних словах Нормы по коже у нее пробежали мурашки. Проглотив комок в горле, она тихо спросила:

— Так он здесь и умер, в этой комнате?

— Да.

— А от чего? От инфаркта?

Норма покачала головой.

— О, не может быть! — Теперь Кэнди уже не сомневалась, как все было. — Значит, он покончил с собой?

— Да. Боюсь, именно так все и случилось.

Кэнди вдруг почудилось, что и без того маленькая комната стала еще меньше, а в углах ее, там, куда не проникал свет из давно не мытого окна, сгустились мрачные тени.

— Жуть какая, — поежилась она.

— Ты сама когда-нибудь убедишься, дорогая, — мягко произнесла Норма, — что любовь — это самое лучшее на свете. Или самое худшее. Такое, что хуже не бывает.

Кэнди промолчала. Она только теперь заметила, каким печальным стало лицо Нормы. Прежде, когда они виделись в последний раз, оно было совсем другим. Уголки рта Нормы опустились вниз, на лбу залегли морщины.

— Но вовсе не любовь разбила сердце Генри Мракитта, — продолжала Норма. — А…

— …то, что город решили переименовать? — догадалась Кэнди.

— Верно. Ведь это же была его фамилия. Город носил имя Мракитта. Видимо, Генри считал, что быть тезкой города — все равно что быть немножко бессмертным, если можно так выразиться. А лишившись этого, Генри, наверное, решил, что и жить ему больше незачем.

— Вот бедняга, — сказала Кэнди. Норма кивнула.

— А записки он не оставил? Ну, то есть посмертного письма или еще чего.

— Какая-то записка была, но только смысла ее никто не мог понять. Насколько мне известно, там говорилось что-то о корабле, которого он, Генри, ждал.

— И что он этим хотел сказать, как вы думаете? — Кэнди поспешно сделала пометку в своем блокноте.

— Наверное, он был просто-напросто пьян. Да и с головой он, честно говоря, не очень-то дружил. Его вечно преследовали мысли о кораблях и о море.

— Как странно!

— Не то слово! Погоди, сейчас я тебе покажу кое-что интересное.

Норма подошла к маленькой тумбочке, стоявшей у кровати, и открыла верхний ящик, в котором обнаружились Библия из тех, что лежат в любом номере любого отеля, да еще какая-то непонятная штуковина из желтоватого металла вроде меди или латуни. Ее-то Норма и вынула.

— Говорят, это единственная ценная вещь, что нашли при Генри.

— А что это?

Норма протянула вещицу Кэнди. Металл тяжело упал в руку. На полукруглой шкале были выгравированы цифры, а одна из деталей могла поворачиваться так, чтобы незакрепленный конец ее можно было совместить с делениями на шкале.

— Это секстант, — пояснила Норма. Кэнди пожала плечами.

— Никогда такого не видела. А для чего он?

— Им пользуются моряки, чтобы ориентироваться в открытом море, узнавать, в каком месте они находятся. Я не знаю, как с ним управляться, кажется, его надо как-то ориентировать по звездам или как там это называется… — Она тряхнула головой. — Точнее не могу объяснить.

— И этот секстант был в багаже Генри Мракитта?

— Так говорят. За что купила, за то и продаю.

— Но почему тогда полиция его не изъяла?

— Понятия не имею. Мне это как-то даже в голову не приходило. Но с тех пор, как я здесь работаю, он лежит в ящике тумбочки рядом с Библией. Секстант Генри Мракитта.

— Хмм, — задумчиво пробормотала Кэнди, протягивая прибор Норме.

Та взяла его и с какой-то бережной почтительностью, чуть ли не с благоговением, вернула на место.

— Значит, все наследство Генри Мракитта — это секстант и записка?

— Как сказать, — ответила Норма. — В этой комнате от него осталось еще кое-что.

— Что именно?

— Оглянись по сторонам.

Кэнди принялась внимательно разглядывать маленькую комнатку — потолок, стены, пол… Что же еще из находящихся здесь предметов могло принадлежать Генри Мракитту? Разумеется, не мебель. Вытертый коврик, на котором она стоит? Вряд ли. Настольная лампа? Тоже едва ли. А больше в комнате решительно ничего не было. Никаких картин на стенах. Разве что…

— О, кажется, я догадалась! — воскликнула она, глядя на пятна, что складывались в причудливый узор на одной из стен. — Вот это!

— Сколько бы маляры их ни закрашивали, они все равно проступают сквозь краску, — кивнула Норма.

Кэнди подошла почти вплотную, чтобы получше разглядеть таинственные пятна. В ней властно заговорила та часть ее натуры, которой она наверняка была обязана своей странноватой бабушке. Ее так и подмывало задать Норме вполне уместный вопрос: а как вообще эти пятна появились? Пустил ли Генри Мракитт себе пулю в висок? Или перерезал горло опасной бритвой? Но внутренний голос, голос разума властно велел ей умерить любопытство. Что она и сделала.

— Ужасно.

— Такое случается, когда человек вдруг понимает, как сильно его жизнь отличается от того, о чем он мечтал, — сказала Норма и бросила взгляд на свои часы. — О, боже, заболталась я с тобой. Надо бежать. Вот тебе и вся история Генри Мракитта.

— Безрадостная, как и его жизнь, — кивнула Кэнди.

— В каком-то смысле многие из нас ожидают, когда на горизонте наконец покажутся паруса, — сказала Норма, открывая дверь номера девятнадцатого и пропуская Кэнди вперед, в сумрак лестницы. — Некоторые всю жизнь живут этими надеждами. — Она попыталась ободряюще улыбнуться Кэнди, но улыбка вышла грустная. — А что еще остается, правда?

С этими словами Норма заперла дверь комнаты, в которой Генри Мракитт сделал свой последний вздох.

РИСУНКИ НА ПОЛЯХ

Мисс Шварц, учительница истории, вечно была не в духе, но в тот день она почему-то злилась еще пуще обычного. Когда она обошла ряды парт, раздавая ученикам проверенные домашние работы по истории Цыптауна, оказалось, что положительные отметки получили только ее любимчики, в основном мальчишки. Всех остальных она безжалостно раскритиковала.

Но язвительные замечания, которые пришлось проглотить большинству учеников класса, не шли ни в какое сравнение с теми громами и молниями, которые она обрушила на голову Кэнди.

— Факты, Кэнди Квокенбуш! — процедила мисс Шварц, швырнув на парту Кэнди работу о Генри Мракитте. — Я просила изложить факты. А ты что тут написала?

— Но это и есть факты, мисс…

— Не смей меня перебивать! — рявкнула мисс Шварц. — Никаких фактов в твоей работе и в помине нет! Глупые сплетни, слухи, порожденные нездоровым воображением. И только! Эта работа не заслуживает никакой оценки, даже самой плохой, как, впрочем, почти все, что ты делаешь!

— Но я сама была в том гостиничном номере, — возразила Кэнди. — И своими глазами видела секстант Генри Мракитта.

— Неужто ты и впрямь слабоумная? Или только прикидываешься, строишь тут из себя дурочку? Или, может быть, тебе до сих пор неизвестно, что в каждой гостинице есть своя история о местном привидении? Ты что же, так до сих пор и не научилась отличать факты от досужих вымыслов?

— Но, мисс Шварц, клянусь, все это было на самом деле!

— Твоя оценка — «неудовлетворительно», Кэнди.

— Но это несправедливо!

У мисс Шварц начала подрагивать верхняя губа — верный признак того, что учительница вот-вот сорвется на визг.

— Не смей мне дерзить! — зашипела она, заводясь с каждым словом все больше. — Если ты не оставишь эти глупые фантазии и не начнешь работать по-настоящему, у тебя в году по моему предмету будет неудовлетворительная оценка. И я добьюсь, чтобы за твою лень и наглость тебя оставили на второй год!

С задних парт, где сидела вся шайка недругов Кэнди, возглавляемая Деборой Хакбарт, послышались сдавленные смешки и шушуканье. Мисс Шварц сдвинула брови и грозно взглянула на «галерку». Шум тотчас же стих, но Кэнди не сомневалась, что Дебора и остальные продолжают исподтишка злорадно ухмыляться и обмениваются записками, обсуждая ее публичную экзекуцию.

— Почему ты никак не хочешь стать нормальной, такой, как все? — продолжала мисс Шварц. — Скажем, у Рут Феррис — отличная работа. Вот что от тебя требуется.

И она принялась перебирать остававшиеся у нее в руках листки в поисках образцового сочинения Рут.

Наконец работа нашлась. Мисс Шварц продемонстрировала ее классу, чтобы всем стало ясно, на кого следует равняться.

— Видите эти диаграммы? — восторженно вопросила она, пролистав несколько страниц с разноцветными графиками, которыми Рут украсила приложение к своему творению. — Знаете, что на них представлено? Может быть, ты, Кэнди, попробуешь угадать?

— Дайте подумать. Наверное, речь идет о цыплятах.

— Вот именно! О выращивании цыплят. Рут написала об основной продукции нашего города — о цыплятах.

— Наверное, она выбрала эту тему, потому что ее отец — управляющий птицефабрикой? — предположила Кэнди, бросив на образцовую мисс Р. Феррис уничтожающий взгляд.

Она не могла не знать, — как знал это и весь класс и, разумеется, мисс Шварц тоже, — что все аккуратненькие графики и схемы работы птицефабрики («От яйца до цыпбургера») скопированы из глянцевого рекламного проспекта «Птицеводческого хозяйства Аппельбаума», где работал отец Рут. Пожав плечами, Кэнди добавила:

— Да и что в них может быть интересного, в этих цыплятах?

— Цыплята — основной источник средств к существованию для всех жителей нашего города, — назидательно ответила учительница. — Если бы не цыплята, твой отец не имел бы работы.

— А он и так безработный, мисс Шварц, — хихикнула Дебора.

— Правда? Ну, мало ли какие обстоятельства…

— Слишком уж он пиво любит.

— Довольно, Дебора! — Мисс Шварц поспешила оставить эту скользкую тему. — Видишь, Кэнди, как ты подрываешь дисциплину в классе?

— Да что я такого сделала? — запротестовала Кэнди.

— Ты знаешь это не хуже меня. И все, хватит споров. Мы и так потратили на тебя слишком много времени. А ведь ты в классе не одна…

Она неожиданно замолчала, вперив взгляд в обложку учебника Кэнди, потом вдруг схватила его с парты и принялась разглядывать. Пару дней назад Кэнди, сама не зная почему, принялась рассеянно наносить на обложку учебника волнообразный рисунок. В то время как она о чем-нибудь размышляла, рука ее двигалась будто сама по себе, выводя извилистые линии.

— Это еще что такое?! — гаркнула мисс Шварц, раздраженно перелистав учебник.

Верхние и нижние поля многих страниц оказались покрыты в точности такими же изображениями, что и обложка: сотни и сотни извилистых, волнообразных линий.

— Мало того, что ты приносишь в школу сплетни дурного толка, выдавая их за домашнюю работу, — изрекла мисс Шварц, — так вдобавок еще и школьное имущество принялась портить?

— Я это сделала машинально, не подумав, — оправдывалась Кэнди.

— Боже праведный, ты никак и впрямь с ума сходишь? Ведь этими каракулями исчирканы чуть ли не все страницы в книге! — Мисс Шварц захлопнула учебник и теперь брезгливо держала его двумя пальцами на отлете, как будто боялась заразиться от него. — Что, по-твоему, это такое? Что ты этим хотела выразить?

Глядя на мисс Шварц, Кэнди почему-то вспомнила вдруг о Генри Мракитте, который сидел в далекий сочельник в номере девятнадцатом и до последней минуты ждал, когда за ним придет его корабль.

А вспомнив о Генри Мракитте, она неожиданно поняла, что именно означали эти странные линии, которые рука наносила на страницы учебника будто помимо ее воли.

— Это море, — тихо сказала Кэнди.

— Что-о? — презрительно переспросила мисс Шварц.

— Море. Я рисовала море.

— Вот, значит, как? Что ж, для тебя, может быть, это и море, а по-моему, это две недели, которые тебе придется оставаться в школе после уроков.

С задних рядов послышались злорадные смешки. На сей раз мисс Шварц воздержалась от замечаний, ограничившись тем, что швырнула учебник Кэнди на парту. Бросок вышел неудачный. Вместо того чтобы с громким стуком приземлиться перед опальной ученицей, книжка скользнула по поверхности стола и шлепнулась на пол, прихватив по пути несколько ручек и карандашей, а заодно и синюю пластмассовую линейку.

Смех тотчас же смолк. В наступившей тишине отчетливо слышалось негромкое бренчание, с которым одна из ручек катилась по полу. Когда же она наконец остановилась, тишина в классе стала прямо-таки гробовой. Мисс Шварц, помолчав, снова обратилась к Кэнди:

— А теперь подними-ка весь этот хлам!

Кэнди ничего не ответила. Она продолжала молча сидеть за партой, не зная, как себя вести и что делать.

— Ты слышала, что я сказала, Кэнди Квокенбуш?

Клика Хакбарт пребывала на седьмом небе. Недруги Кэнди ухмылялись уже в открытую. Они глаз не сводили с Кэнди, окаменевшей за своей партой.

— Кэнди!

— Я вас слышу, мисс Шварц.

— Тогда встань и подними все с пола.

— Я ничего не бросала на пол, мисс Шварц.

— Что?! Что ты такое сказала?!

— Я сказала, что не сбрасывала ничего с парты на пол. Это сделали вы. Вам и поднимать все, что упало.

От лица мисс Шварц отхлынула вся кровь. Оно стало белым как мел, только темные круги под глазами обозначились еще яснее.

— Немедленно встань! — скомандовала она.

— Что вам еще нужно, мисс Шварц?

— Ты меня прекрасно слышала. Я сказала, встань! Сию минуту пойдешь со мной к директору!

Сердце Кэнди бешено колотилось, ладони стали липкими от пота, но она постаралась ничем не выдать своего волнения. Ни в коем случае нельзя было терять лицо перед мисс Шварц и компанией Деборы Хакбарт.

Больше всего Кэнди злилась на себя за то, что позволила мисс Шварц втянуть ее в эту дурацкую, унизительную сцену с изобличениями. Быть может, директор отнесся бы к ее изысканиям о Генри Мракитте более благосклонно, чем придирчивая учительница, но Кэнди глубоко сомневалась, что мисс Шварц позволит ей показать ему свою работу. Наверняка речь пойдет только о «наглом» поведении Кэнди.

К несчастью, поведению учащихся директор уделял особое внимание. Всего месяц назад он произнес перед школьниками целую речь, посвященную проблемам дисциплины и уважительного отношения к учителям. Смысл этого выступления заключался в том, что грубиянам не будет никаких поблажек, что любое проявление дерзости или грубости в адрес школьных наставников повлечет за собой суровое наказание. Все знали, что это были не пустые угрозы. Недели через две после этого директор исключил из школы двоих учеников за их, как он выразился, «крайне неучтивое поведение» по отношению к одному из учителей.

У Кэнди мелькнула было мысль, что, может, еще не поздно извиниться, но нет, это не прошло бы: судя по всему, мисс Шварц уже со злорадным восторгом предвкушала, как через несколько минут в кабинете директора будет наблюдать за корчащейся от стыда и ужаса провинившейся ученицей. Какие там извинения? Да историчка ни за что на свете не позволит лишить себя такого удовольствия!

— Чего ты еще ждешь, интересно знать? — нетерпеливо спросила мисс Шварц. — Ты слышала, что я тебе сказала? А?

— Что отведете меня к директору, мисс Шварц.

— Так пошевеливайся наконец! Подними свое ленивое седалище!

Кэнди, прикусив язык, встала из-за парты. Стул, который она отодвинула, издал протяжный и жалобный скрип. Несколько учеников в разных концах класса нервно хихикнули, но большинство, включая даже болтливую Дебору Хакбарт, напряженно молчали. Все притихли, чтобы ненароком не навлечь на себя гнев разбушевавшейся учительницы.

— И учебник свой подними, Квокенбуш, — сказала мисс Шварц. — Объяснишь директору, с какой целью ты портишь школьное имущество.

Кэнди не стала ей перечить. Послушно опустилась на корточки и подобрала все, что мисс Шварц сбросила с парты: карандаши, ручки, учебник и работу о Генри Мракитте.

— Свое бездарное сочинение и учебник изволь отдать мне! — потребовала мисс Шварц.

— Зачем? — спросила Кэнди.

— Повторяю, дай их сюда!

Голос мисс Шварц едва не сорвался на визг.

Кэнди положила карандаши и ручки на парту, а учебник и сочинение отдала учительнице, после чего, не оглядываясь на одноклассников, направилась к двери.

Очутившись одна в гулкой тишине коридора, Кэнди вдруг испытала странное чувство — будто вырвалась из заточения. Рассудком она понимала, что ей сейчас следовало бы раскаиваться и сожалеть о случившемся, думать, как бы выпутаться из создавшегося положения, но вместо этого Кэнди поймала себя на том, что в глубине души радуется, почти гордится своим поступком. Мисс Шварц никогда не упускала случая ее задеть — надо же было наконец дать ей отпор.

Да и вообще, смешная она, эта мисс Шварц, смешная и жалкая. С этими ее бесконечными уничижительными колкостями, с ее нелепой страстью к птицеводству.

— Ну кому они нужны, эти цыплята? — сказала Кэнди вслух, и звук ее голоса эхом прокатился по коридору.

В самом его конце была настежь открыта входная дверь, в проеме виднелись часть школьного двора, решетка ворот и улица. Как здорово было бы, подумалось Кэнди, уйти отсюда прямо сейчас, чтоб никогда больше не слышать дифирамбов мисс Шварц в адрес Великой Птицеводческой Отрасли!

«О чем это я? — мысленно одернула она себя. — Нельзя же так просто взять и уйти. За такое меня точно исключат из школы».

«Ну и что с того? — произнес вдруг голос, донесшийся из какого-то потаенного уголка ее души. — Возьми да и выйди отсюда. Давай, шагом марш!»

И тут ей почему-то припомнился бессмысленный узор, которым она покрыла обложку и поля на страницах учебника. Только он предстал перед ее внутренним взглядом совсем не таким, каким был в действительности: синие линии на сероватой бумаге, сделанной из макулатуры. Теперь они стали яркими, ослепительно яркими, эти волнообразные линии. И разноцветными. Точно такие цвета мерцают перед глазами, сменяя друг друга, если посмотретьна полуденное солнце, а потом зажмуриться. Десятки маленьких слепящих солнечных дисков — зеленый, красный, золотистый и еще какие-то необычные цвета, для которых и названий-то не существует. Именно такими были линии, которые внезапно возникли перед мысленным взором Кэнди.

А еще они двигались. Ей казалось, что они перемещаются в темном, замкнутом пространстве внутри ее черепной коробки, перекатываются, плещутся, набегая друг на друга, рассыпаются серебристо-пенными брызгами.

Сзади послышался знакомый ненавистный звук: цок-цок-цок — это стучали каблуки мисс Шварц.

— Почему ты до сих пор болтаешься в коридоре, Кэнди Квокенбуш? — завопила историчка. — Я же тебе велела идти к директору!

Кэнди не сомневалась, что вопль этот был отчетливо слышен во всех классах, двери которых выходили в коридор. Сколько же идиотских шуточек в свой адрес ей предстоит услышать завтра!

Кэнди оглянулась через плечо. Мисс Шварц приближалась к ней со скрещенными на груди руками, крепко прижимая к себе ценные улики, что указывали на вину Кэнди, — учебник и работу о Генри Мракитте. Бедняга Генри Мракитт, сидевший в одиночестве в тесном, холодном гостиничном номере с секстантом в руках и ожидавший, когда наконец за ним придет корабль… В нетерпении он окидывал взглядом звездное небо, посматривал на часы. Все ждал и ждал. А потом у него не осталось больше сил ждать.

Кэнди перевела взгляд с мисс Шварц на прямоугольник света в конце коридора.

Воображаемые волны все еще продолжали мелькать у нее перед глазами. Они вздымались и перехлестывали одна через другую. Вздымались и обрушивались вниз.

— Куда это ты, с позволения сказать, направляешься? — раздался сзади грозный оклик мисс Шварц.

Ноги Кэнди хорошо знали, куда они ее несут, пусть даже разум получил представление об этом с некоторой задержкой. Они несли ее прочь. Прочь отсюда.

— Немедленно вернись и ступай в кабинет директора! — не унималась мисс Шварц.

Кэнди не вполне ясно расслышала ее слова: голос мисс Шварц потонул в других звуках — шуме волн, танцующих в ее голове. Это было похоже на звук телевизора, на экране которого мелькают помехи.

— Кэнди Квокенбуш! Вернись сейчас же!

Вопль мисс Шварц наверняка слышали все, кто в этот момент находился в школе. Кроме той, кому он был адресован. Одна только Кэнди осталась к нему глуха.

И она вышла наружу, преследуемая учительницей, которая грозила ей в случае дальнейшего неповиновения все новыми и новыми карами, да только Кэнди уже не было до нее никакого дела.

Она перешагнула порог и очутилась во дворе, залитом утренним солнцем.

Наиболее благоразумная часть сознания робко пыталась урезонить ее: «Кэнди, вернись, а? Ну сама подумай, чем все это может кончиться. Ведь они за милую душу тебя исключат». Но шепот разума был слишком тих и невнятен, чтобы ноги Кэнди, которые несли ее прочь, подчинились ему.

Едва оказавшись во дворе, она бросилась бежать. Через полминуты Кэнди была уже у ворот, еще через пару секунд — на улице.

В этот самый момент несколько школьников как раз выглянули из окон, и те из них, кто немножко знал ее, рассказывали потом, что никогда прежде не видели Кэнди Квокенбуш такой счастливой.

«УЛИЦА ЗАКАНЧИВАЕТСЯ»

Разноцветные волны продолжали мелькать перед внутренним взором Кэнди даже после того, как ее ноги послушались приказаний этого странного рисунка, нанесенного на обложку и страницы учебника в минуты рассеянных мечтаний, и вынесли ее прочь из школы, за ворота школьного двора, на шумную улицу. Сперва она подумала было, а не пойти ли домой, но мысль эта, с самого начала какая-то смутная, неясная, появилась и тут же исчезла. По здравом размышлении Кэнди не обнаружила в себе ни малейшего желания возвращаться на Последовательную улицу. Мама, конечно же, на работе, думала она, но отец-то дома! И наверняка пожелает узнать, с какой это стати дочь так рано вернулась из школы.

Поэтому Кэнди побрела в противоположном направлении — по Сполдинг-стрит до перекрестка, потом по Леннокс, перешла на другую сторону, свернула на Стиллман-стрит и вышла к гостинице «Древо отдохновения». У нее даже мелькнула мысль зайти в гостиницу, разыскать Норму Липник и рассказать обо всем, что случилось в классе после того, как она изложила в домашней работе печальную историю Генри Мракитта. Может быть, ей удалось бы выпросить у Нормы ключ от номера девятнадцатого, чтобы вернуться туда одной и снова посмотреть на секстант. Подержать его в руках, как следует разглядеть, чтобы яснее представить себе, как протекали последние часы и минуты жизни бедняги Генри.

Но, поравнявшись со зданием «Древа отдохновения», Кэнди почувствовала, что желание разглядеть секстант вдруг оказалось вытеснено из ее души другим, более властным, хотя и не поддающимся определению зовом, который заставил ее пройти мимо гостиницы и направиться к перекрестку улиц Стиллман и Линкольн.

Только там Кэнди остановилась. На обеих улицах было большое движение. Разумеется, по меркам Цыптауна. Когда на светофоре зажегся красный свет, у перекрестка притормозили целых пять машин. За рулем одного из автомобилей сидел Фрэнк Райтсон, бывший собутыльник ее отца. Месяцев шесть тому назад приятели разругались в пух и прах, они орали друг на друга как сумасшедшие во дворе дома Квокенбушей, обменялись даже парой-другой тумаков и с тех пор не разговаривали.

— Приветик, Кэнди! — крикнул Фрэнк и помахал ей рукой.

Она махнула ему в ответ, стараясь согнать с лица виноватое выражение, ведь она в такую пору — утром в четверг — находилась на улице, вместо того чтобы быть в школе.

— Уроков сегодня нет?

Кэнди стала лихорадочно придумывать, как бы половчее ответить, чтобы не сказать правды и вместе с тем не запутаться во вранье, но тут женщина, сидевшая за рулем машины позади автомобиля Фрэнка, сердито нажала на клаксон. Раздался гудок, и Фрэнк, еще раз помахав Кэнди на прощание, быстро уехал.

«Ну и куда теперь?» — подумала она. Нельзя же вечно торчать на перекрестке…

Решение возникло тотчас же, словно в ответ на ее мысли. По Стиллман-стрит со стороны птицефабрики потянуло ветром, который принес с собой запах куриного помета и чего-то еще более мерзкого. «Не пойду по Стиллман-стрит», — решила Кэнди. Значит, остается Линкольн. Не дав себе времени на дальнейшие размышления, она свернула за угол и сразу поняла, что не ошиблась.

Мало того что отвратительная вонь в ту же секунду исчезла без следа, вдобавок далеко впереди, там, где за последними домами улицы город заканчивался и начиналась прерия, клубилось облако, громадное, удивительно похожее на огромный цветок. Ветер нес его к югу, прочь от Цыптауна.

И стоило только Кэнди увидеть его — огромное, нарядное, золотисто-розовое, — как она тут же позабыла и о мисс Шварц с ее глупыми придирками, и о Деборе Хакбарт со товарищи, и даже об отвратительной вони на Стиллман-стрит.

Со счастливой улыбкой на лице она устремилась вперед — по Линкольн-стрит, к прекрасному облаку.

Только теперь волнистые линии перед ее глазами начали тускнеть, словно они выполнили свою задачу, заставив ее прийти сюда и отправиться вслед за облаком. Оно явилось им на смену, чтобы вести ее неведомо куда.

Последние дома на Линкольн-стрит стояли довольно далеко один от другого. Кэнди только однажды случилось забрести на эту окраину, она здесь побывала три года назад вдвоем с Пэгги Гибсон, тогдашней своей лучшей подругой. Та уговорила ее прийти полюбоваться на одну из немногих необычных лужаек Цыптауна, принадлежавшую, как и дом позади нее, старушке по имени Лавиния Уайт, которую все в городке называли не иначе как Вдовушка Уайт. Вместо цветов Лавиния «посадила» среди травы яркие пластиковые вертушки на палочках, которые крутились и тихонько жужжали, когда ветер приводил в движение их лопасти. У Вдовушки Уайт наверняка было неладно с головой, ведь она украсила свою лужайку не тремя-четырьмя этими нелепыми штуковинами, а несколькими сотнями, взамен обычных цветов. Вертушки были ярко-красные, желтые, ядовито-зеленые, белые, синие, полосатые, в горошек, с узорами из спиральных линий. Та еще картинка, припоминала Кэнди, приближаясь к домику вдовы.

Как ни странно, диковинные «цветы» оказались на месте. Сначала Кэнди услышала их потрескивание и жужжание и только потом их увидела. Приглядевшись, она заметила, что количество вертушек значительно уменьшилось. Одни из них повалило ветром, другие лишились своих разноцветных лопастей, и из земли сиротливо торчали голые деревянные стержни. Уцелело лишь около трети былого воинства, но даже то, что осталось, производило сильное впечатление.

Кэнди рассеянно скользнула взглядом и по домику вдовы. Там, у окна второго этажа, в кресле-качалке восседала Вдовушка Уайт собственной персоной и наблюдала за текущей мимо жизнью (вернее, за той ничтожнейшей ее частью, каковой случалось течь мимо последнего дома на окраине городка). Старуха не мигая уставилась на Кэнди, и Кэнди улыбнулась ей, приветливо махнув рукой. Вдова не ответила на приветствие. Никак.

На границе городка не было ни забора, ни бетонной тумбы — ничего. Только абсурдная, нелепая надпись на табличке у края асфальтового покрытия:

«УЛИЦА ЗАКАНЧИВАЕТСЯ»

— Да неужто? — усмехнулась Кэнди, глядя на табличку, за которой начиналась прерия.

По высокой траве от ветра ходили волны, а еще дальше, в вышине, сияло золотистое облако, заслонившее собой полнеба. Оно заметно увеличилось с тех пор, как Кэнди впервые его увидела, свернув на Линкольн-стрит, и уже не плыло к югу, прочь от города. Ветер поменял направление, теперь он, похоже, дул с севера. Кроме того, он стал свежее и принес с собой какой-то странный запах, незнакомый, приятный, едва уловимый. Как не походил он на отвратительную вонь птицефабрики и городской канализации!

Кэнди оглянулась через плечо. Позади тянулась Линкольн-стрит. Отсюда до дома самое малое полчаса ходьбы. Если золотистое облако прольется дождем, она здорово вымокнет, пока успеет добраться до Последовательной улицы, но у нее по-прежнему не возникало ни малейшего желания вернуться домой. По крайней мере, в ближайшее время. Кэнди понятия не имела, что могло встретиться ей на пути, если она и дальше пойдет вперед, — что еще кроме холмов, и высокой травы, и оранжевых нитей повилики, кроме дельфиниума и диких лилий.

Но лучше уж тайком от всех (если не считать Вдовушки Уайт) брести куда глаза глядят, в неведомое, чем, явившись домой, выслушивать упреки отца, наверняка пребывающего сейчас в самой первой стадии опьянения, которой сопутствуют жалость к себе, несправедливо обойденному судьбой, и злость, и желание ее сорвать на том, кто неосторожно подвернется под руку.

Кэнди без дальнейших колебаний миновала табличку «Улица заканчивается», на ходу шлепнув по ней ладонью, отчего колышек, на котором табличка была укреплена, недостаточно глубоко вбитый в землю каким-то ленивым рабочим, качнулся и покосился да так и остался стоять склоненным в сторону бескрайней прерии.

Несколько бабочек и пчел летели впереди на расстоянии вытянутой руки от Кэнди, словно указывали ей дорогу. Она шла за ними, улыбаясь, на сердце было легко и радостно. Когда она оглянулась, высокая трава, достававшая ей до плеча, почти скрыла Цыптаун из виду, но Кэнди это ничуть не встревожило. У нее было хорошее чувство направления. Когда настанет время вернуться, ей без труда удастся найти путь домой.

Не сводя глаз с сияющего облака, Кэнди уверенно шагала вперед, а все горести и унижения остались позади, за той чертой, где асфальт улицы обрывался на берегу океана трав и полевых цветов.

БЕРЕГ БЕЗ МОРЯ

Минут через десять Кэнди снова оглянулась, только чтобы убедиться, что холмы и лощины, которые она миновала на своем пути, полностью скрыли из глаз Цыптаун — даже шпиль церкви, что на Хоторн-стрит, даже башню городской ратуши.

Затем она остановилась и повернулась вокруг своей оси — на триста шестьдесят градусов. Во все стороны от нее простиралась равнина, поросшая высокой травой. Однообразие этого пейзажа нарушала лишь небольшая рощица справа, да еще немного впереди на пути Кэнди маячило кое-что куда более любопытное: прямо посреди травяного моря возвышалась полуразрушенная башня. Вернее, то, что от нее оставило время, — дряхлый скелет перекрытий, между которыми свистел ветер.

Что же это могло быть? Не иначе сторожевая башня. Как, наверное, скучали на вахте тамошние часовые — сторожить-то нечего, да и смотреть не на что! Ничегошеньки вокруг, кроме трав и цветов.

Поскольку Кэнди было абсолютно все равно, куда идти, она решила сделать эти развалины целью своего маленького путешествия. По крайней мере, в тени башни можно будет немного посидеть, а потом, передохнув, отправиться домой. Пора было возвращаться. Вообще-то Кэнди уже некоторое время хотелось пить. Она поймала себя на том, что мечтает о стакане холодной воды. На обратном пути неплохо бы зайти в аптеку Найлза и выпить содовой. Она порылась в кармане, проверяя, взяла ли с собой деньги. Выудила две долларовые бумажки, пяти— и десятидолларовую. Свернула их и снова сунула в карман, поглубже, на самое дно, чтобы не потерять по дороге.

Стоило ей выйти за пределы Цыптауна, как ветер усилился и стал свежее. В воздухе, как и всегда в эту пору, пахло весной, весенними травами, нагретой солнцем землей, но к этим знакомым запахам примешивался еще какой-то новый, неведомый и дразнящий аромат.

Кэнди шагала к башне, и на душе у нее было удивительно легко, ее больше не беспокоили никакие тревожные мысли. Мисс Шварц, письмо из школы с предупреждением о возможном исключении, пьяный отец с его свирепым взглядом, не предвещающим ничего хорошего, — все осталось позади, возле таблички, оповещавшей о том, что улица закончилась.

И тут, сделав очередной шаг, Кэнди задела носком туфли какой-то небольшой твердый предмет, который от удара отлетел вперед и исчез в траве. Какой-нибудь камешек. Но она все же наклонилась, чтобы его рассмотреть, и, к немалому своему изумлению, обнаружила, что это вовсе не камень, а ракушка. К тому же пребольшущая — размером с кулак. А по всей ее поверхности топорщились короткие шипы. Эта раковина никак не могла быть покинутым жилищем древесной улитки. Во-первых, для улитки она слишком велика, а во-вторых, на домиках улиток не бывает шипов. Нет, такие шипастые, закрученные спиралью раковины обычно валяются на морском берегу. А эта, похоже, лежит здесь давно, разноцветные узоры на ее поверхности поблекли от времени, хотя их еще можно различить. Кэнди стерла пальцами грязь, а также что-то похожее на песок и приложила раковину к уху. Этому фокусу когда-то научил ее дедушка — слушать шум прибоя в морской ракушке. Кэнди, конечно, знала, что все это выдумки и в действительности ей слышно лишь отражение воздушных колебаний, но верить этому не хотелось, и в глубине души она продолжала надеяться, что и в самом деле слышит рокот волн, каким-то чудом сохранившийся в памяти, морской раковины и воспроизводимый ею.

Кэнди прислушалась. Да, в ракушке шумело далекое море.

Но откуда могло здесь взяться это бывшее жилище какого-то морского обитателя?

Может, кто-то обронил его? Вряд ли. Кто отправится на прогулку по прерии с раковиной в кармане?

Кэнди принялась внимательно разглядывать землю под ногами в надежде отыскать что-нибудь не менее интересное. И сама удивилась тому, как быстро эта надежда оправдалась: поблизости от того места, где лежала раковина, обнаружилось немало прелюбопытных вещиц. Прежде всего, раковины и ракушки, десятки, нет, сотни — в основном, конечно, мелкие, но несколько штук были даже крупнее той, первой. Большинство из ракушек оказались треснувшими или поломанными, неповрежденных попадалось очень мало, но зато как они были красивы! Таких причудливых форм, таких великолепных узоров Кэнди никогда даже на картинках не видела.

Кроме ракушек ей удалось обнаружить еще много чего любопытного. Чем пристальнее она вглядывалась в землю между жесткими стеблями травы, тем больше удивительного открывалось под ногами. Кое-где среди ракушек лежали гладкие, словно обточенные и отшлифованные неведомым инструментом кусочки дерева, похожие на маленькие статуэтки. На них налипла высохшая миннесотская грязь вперемешку с песком, невесть откуда здесь взявшимся. Протянув руку к одной из таких «статуэток», Кэнди заметила рядом кусочки стекла — синие, зеленые и белые, их, казалось, тоже кто-то отшлифовал, так что они стали удивительно гладкими и похожими на драгоценные камни. Несколько штук она подобрала и, выпрямившись, зашагала дальше. Стеклышки посверкивали и переливались на ее раскрытой ладони.

Что ни шаг, то новая находка, еще более загадочная, чем прежние. Скелет огромной рыбы, чья плоть наверняка стала добычей птиц, а кости выбелило солнце.

Осколок какого-то глиняного сосуда, на котором даже сохранилась тонкой работы роспись — человеческая фигура с голубой почему-то кожей. Нарисованный глаз пристально уставился на Кэнди. Было в этом взгляде что-то гипнотизирующее.

Она остановилась, чтобы поразмыслить, откуда здесь могли взяться все эти невероятные вещи, а заодно чтобы получше разглядеть свои находки. И тут краем глаза она заметила какое-то быстрое движение в высокой траве. Испугавшись сама не зная чего, Кэнди поспешно опустилась на корточки. Высокие стебли скрыли ее с головой. Так она и осталась сидеть, дрожа от непонятного, глупого страха.

Стряхивая с ладоней прилипшие песчинки, Кэнди не сводила глаз с того места, где верхушки трав несколько мгновений назад подозрительно качались. Если ей не померещилось, скоро тот, кто, подобно ей, прячется в траве, снова себя обнаружит.

Налетевший порыв ветра всколыхнул травы, и их жесткие стебли зашуршали, соприкасаясь друг с другом.

Прошло несколько минут, трава все так же покачивалась и шелестела под ветром, но больше вокруг не было заметно никаких движений, не слышалось ни единого звука. И Кэнди рискнула подняться на ноги.

И надо же было такому случиться, что и тот, второй, кто прятался в траве, тоже выбрал именно этот миг, чтобы выпрямиться во весь рост! Они вынырнули из зарослей травы одновременно, как мастера синхронного плавания.

При виде незнакомца Кэнди взвизгнула от ужаса. Но первый ее испуг быстро прошел, и она неудержимо расхохоталась. Мужчина, представший перед ней, был в самой причудливой из масок, какие только надевают на Хэллоуин. Так, во всяком случае, ей показалось. Иначе отчего у него такой шутовской вид? Левый глаз незнакомца был бешено вытаращен, правый — хитро прищурен, а углы рта, обрамленного редкими черными усиками и короткой бородкой, печально опущены вниз.

Но все это было еще ничего по сравнению с нелепейшей конструкцией, которую незнакомец носил на голове: над длинными заостренными ушами, покрытыми шелковистой шерсткой, торчали огромные, развесистые рога наподобие оленьих. А на отростках рогов росли маленькие головы — четыре на левом роге и три на правом. Головы с глазами, носами и ртами.

И головы эти были вовсе не резиновые и не из папье-маше, как запоздало поняла Кэнди. Лица морщились, хлопали глазами, меняли выражение. В общем, никакая это была не маска. Головы, выросшие на оленьих рогах удивительного незнакомца, были живыми и все как одна уставились на девушку с тем же выражением, что и сам рогоносец, — настороженно, оценивающе.

Кэнди лишилась дара речи. Чего никак нельзя было сказать о головах незнакомца. После минутного замешательства они принялись оживленно болтать друг с другом. У Кэнди не было никаких сомнений насчет предмета их дискуссии. Сперва они пристально рассматривали ее, потом обратили лица друг к другу и начали обмен мнениями. Голоса их звучали все громче, головы пытались перекричать одна другую.

Единственным из всей компании, чей рот остался закрытым, был сам незнакомец. Он продолжал молча смотреть на Кэнди, а взгляд его из бешеного и плутоватого сделался изучающим и исполненным доброжелательного любопытства.

В конце концов странный человек, очевидно, принял некое решение и шагнул вперед. Кэнди тихонько ойкнула. Заметив ее испуг, рогатый поспешно вскинул обе руки с длинными пальцами, словно хотел продемонстрировать свои мирные намерения. Головы между тем продолжали громко переговариваться.

— А ну замолчите! — прикрикнул он на них. — Вы пугаете леди!

Все головы послушно умолкли, и только средняя из трех, что росли на правом роге, круглая, с сердитым лицом, продолжала говорить:

— Держись от нее подальше, Джон Хват! Это она только на вид такая безобидная. Сам знаешь, никому из них нельзя верить. Никому.

— Я велел всем умолкнуть, Джон Змей, — сказал мужчина. — Это и к тебе относилось, между прочим.

Голова, скорчив недовольную гримасу, что-то пробормотала сквозь зубы и лишь после этого подчинилась воле своего старшего брата.

— Как ваше имя? — спросил Джон Хват, приблизившись к Кэнди.

— Мое? — переспросила Кэнди, словно поблизости был кто-то еще, кому мог быть адресован этот вопрос.

— О, боги милосердные! — раздраженно вздохнула одна из голов. — Разумеется, твое! Чье ж еще?

— Эй, повежливей, Джон Хнык! — одернул его Джон Хват и, вытянув руку вверх, отпустил несдержанной голове легкую оплеуху.

Та умолкла, и Джон Хват церемонно произнес:

— Примите искренние извинения за бестактность моего брата, леди.

И — только представьте себе! — поклонился ей.

Поклон был неглубокий, но такой грациозный, исполненный такого почтительного восхищения, такого внутреннего достоинства, что Кэнди была покорена. Ну и что с того, что у Джона Хвата оленьи рога, унизанные головами, зато он ей поклонился и назвал ее «леди»! Никто и никогда не вел себя с ней так учтиво, не выказывал ей столь изысканных знаков внимания.

Она восхищенно улыбнулась.

И забавный уродец по имени Джон Хват, а также пятеро из его семи братьев улыбнулись ей в ответ.

— Поверьте, — негромко произнес он, — я вовсе не желаю вас напугать. Меньше всего на свете мне хочется внушить страх такой прекрасной леди, но дело в том, что кое-кто по имени Остов находится сейчас в опасной близости от нас с вами.

— Мендельсон Остов, — уточнила самая маленькая из голов.

— Совершенно верно, Джон Ворчун. Мендельсон Остов. Но Кэнди, прежде чем разбираться дальше во всех этих загадках, желала получить ответ на вопрос, который занимал ее последние несколько минут. И она его задала:

— Так вы тезки? Вас всех зовут Джонами?

— Совершенно верно, — кивнул Хват. — А ну представьтесь, братья, слева направо. Назовите ей наши имена.

Головы охотно повиновались:

— Джон Филей.

— Джон Хнык.

— Джон Ворчун.

— Джон Соня.

— Джон Удалец.

— Джон Змей.

— Джон Губошлеп.

— И я за главного, — улыбнулось восьмое диво. — Джон Хват.

— Это мне уже известно. А мое имя Кэнди Квокенбуш.

— Чрезвычайно польщен знакомством с вами, — сказал Джон Хват.

Что ни говори, а новый знакомый Кэнди был настоящим джентльменом, хотя, судя по внешнему виду, дела его (точнее, их дела) в последнее время шли явно не блестяще.

Рубаха Хвата в серо-синюю полоску изобиловала дырами, галстук с полураспущенным узлом был весь в пятнах — то ли от кетчупа, то ли от крови, Кэнди мысленно склонялась к последнему. К тому же рубаха вся пропиталась потом и прилипала к телу на груди и в подмышках.

— Не иначе как вы спасаетесь бегством от этого Остова, — предположила Кэнди.

— А она наблюдательная, — с одобрением произнес Джон Удалец. — Мне это по душе. И вдобавок такая молоденькая. Она может быть нам полезна, Хват.

— Вполне вероятно. А может, она навлечет на нас еще большие беды, — кисло процедил Джон Змей.

— Мы и без того завязли глубже некуда, — вздохнул Джон Губошлеп. — Нам стоит ей довериться, Хват, право, стоит. Терять-то уже нечего.

— О чем это они все говорят? — спросила Кэнди у Хвата. — Кроме обсуждения моей персоны.

— Гавань, — ответил он, вконец ее озадачив.

— Какая гавань? О чем вы? Это же Миннесота. Отсюда до побережья сотни миль. Нет, пожалуй, даже тысячи.

— Может, мы и правда за тысячи миль от любого из океанов, какие вам известны, леди, — возразил Джон Филей, одарив ее щербатой ухмылкой. — Да только океан океану рознь. И море морю.

— Что он этим хочет сказать? — Кэнди перевела недоуменный взгляд на Хвата.

Тот указал пальцем на деревянную башню. От места, где они стояли, до нее было футов шестьдесят-семьдесят.

— Видите вон ту штуку? Так вот, леди, это маяк.

— Ничего подобного, — усмехнулась Кэнди и энергично помотала головой. Трудно было придумать что-либо более нелепое. — С чего бы тут строить…

— А ты рассмотри его повнимательней, — перебил ее Джон Соня. — Это ведь и в самом деле маяк.

Кэнди принялась разглядывать башню.

Теперь ей стало очевидно, что та и впрямь очертаниями своими походила на маяк. Высокая, узкая башня. Стены почти полностью обвалились, так что можно было разглядеть полусгнившую винтовую лестницу, ведущую на верхнюю площадку, где когда-то вполне мог находиться прожектор. Ну и что из того?

— Если это действительно маяк, значит, его построил здесь какой-то безумец.

— Почему ты так считаешь? — спросил Губошлеп.

— Ох, ну неужели непонятно? — Кэнди вздохнула. — Мы же только что об этом говорили. Мы в Миннесоте! Никакого моря здесь и в помине…

Кэнди вынуждена была прервать свою речь на середине фразы: Хват приложил палец к губам, призывая ее к молчанию.

Стоило ему это сделать, как все его меньшие братья принялись тревожно озираться по сторонам. Некоторые при этом нюхали воздух, раздувая ноздри, другие пробовали его на вкус, быстро высовывая и втягивая в рот кончики языков, облизывая губы. Проведя столь своеобразную разведку, все они пришли к одному и тому же выводу и хором пробормотали всего два слова:

Остов рядом.

ЛЕДИ НА МАЯКЕ

Хват опустился на корточки, схватил Кэнди за руку и резко дернул вниз, в заросли высокой травы. Наклоняясь, она успела заметить, что выражение его глаз снова переменилось, теперь в них не осталось ни прежней бесшабашности, ни лукавства. Только испуг. Братья его тем временем то посматривали по сторонам, то обменивались тревожными взглядами. Кэнди никогда прежде не случалось быть с кем-то наедине и одновременно в компании нескольких человек. Она чувствовала себя немного неловко, очень уж это было странно и непривычно.

— Леди, — негромко и доверительно обратился к ней Хват. — Могу ли я просить вас об услуге? Если бы вы отважились кое-что для меня сделать…

— Я?

— О, к вашему возможному отказу я готов отнестись с пониманием. В конце концов, что вам за дело до чужих баталий? Но вдруг вы очутились здесь не случайно, а по воле Провидения?

— Продолжайте, — кивнула Кэнди.

Учитывая, какой несчастной была ее жизнь последние нескольких часов (точнее, дней, месяцев и даже лет), она с радостью была готова выслушать даже самую безумную теорию насчет того, почему и зачем она, Кэнди Квокенбуш, тут очутилась.

— Я попытаюсь отвлечь Мендельсона Остова. Если мне удастся морочить его достаточно долго, может, вы решитесь добежать до маяка и взобраться по лестнице? Вы ведь гораздо легче меня, и ступеньки вас скорее всего выдержат, а меня — нет.

— Но зачем?

— Что вы имеете в виду? Как это зачем?

— Допустим, я поднялась по лестнице…

— Она хочет знать, что ей дальше делать, — подсказал Джон Губошлеп.

— Но это же ясно как день, леди, — с укором произнес Джон Филей.

— Когда окажешься наверху, — пояснил Джон Удалец, — тебе надо будет зажечь свет.

Кэнди с сомнением взглянула на скелет башни: полуразвалившаяся лестница, сгнившие опоры… Вряд ли маяк в его нынешнем состоянии способен был служить по своему прямому назначению.

— Но разве туда проведено электричество? — удивилась она. — Что-то я не вижу там ни прожектора, ни даже фонаря.

— Там есть все, чтобы зажечь свет, клянемся, — сказал Джон Ворчун. — Пожалуйста, верь нам. Мы в отчаянном положении, но пока еще в своем уме. Мы не отправили бы тебя на верную гибель, какой нам от этого прок?

— Ну и как же мне в таком случае зажечь его? — спросила Кэнди. — Где там выключатель?

— Оказавшись наверху, вы сами поймете, что нужно делать, — заверил ее Хват. — Свет — самая старая игра в мире.

Она обвела взглядом всех до одного Джонов. Они выглядели такими испуганными, изнуренными…

— Сжальтесь, леди, — взмолился Хват. — Вы — наша единственная надежда.

— Еще один вопрос, — сказала Кэнди.

— Поздно, — прошептал Соня. — Я вижу Остова.

— Где? — встрепенулся Филей и повернулся туда же, куда смотрел Соня. Переспрашивать ему не пришлось. С обреченным вздохом он кивнул: — Проклятье! Вон он!

Кэнди, чуть приподняв голову, стала вглядываться в том же направлении, куда были устремлены взоры Филея и Сони. Туда же уставились и остальные братья, включая Хвата.

Всего на расстоянии броска камнем находился тот, кого они так страшились, — Мендельсон Остов.

При виде него у Кэнди по коже пробежали мурашки. Он казался раза в два выше Хвата, который был ростом примерно с саму Кэнди плюс-минус дюйм, и своим гротескным сложением напоминал отвратительного гигантского паука. Его тонкие, костлявые, почти лишенные мышц руки и ноги были так длинны, что Кэнди без труда могла представить его ползущим по стене, будто насекомое. Из-за спины Остова выглядывала какая-то чудовищная конструкция из металлических крестовин, походившая на четыре скрещенных меча, клинки которых непостижимым образом крепились к его тощей спине. Все его одеяние составляли обтягивающие короткие штанишки в черно-белую полоску. А еще он прихрамывал. Однако, несмотря на крайнюю худобу и хромоту, в облике его не было ничего внушавшего жалость. Остов не выглядел ни слабым, ни болезненным. Стоило на него взглянуть, и сразу становилось ясно: это существо, рожденное, чтобы творить зло. На лице его застыло выражение самой свирепой, самой лютой ненависти, какую только можно вообразить.

Как следует разглядев Остова, Кэнди поспешила пригнуть голову, чтобы он случайно ее не заметил.

Самое интересное, что только теперь, повстречавшись со вторым удивительнейшим созданием, Кэнди подумала: а не начались ли у нее галлюцинации? Могут такие существа взаправду обитать в одном мире с ней? В том же самом мире, где находится Цыптаун, где живут мисс Шварц и Дебора Хакбарт?..

— Прежде чем мы что-то предпримем, — строго сказала она братьям, — я должна получить ответ на один вопрос.

— Спрашивай, — кивнул Джон Хнык.

— Мне все это мерещится? Или снится?

Все восемь братьев молча помотали головами, словно бы говоря: «Конечно же, нет, никакой это не сон!»

Иного она и не ждала. Окажись ответ другим, все ее существо восстало бы против этого. Это был не сон, все происходило наяву, и они попали в ужасную переделку.

Хват без труда прочел на ее лице эти мысли, сменявшие одна другую: сперва сомнение (уж не сон ли это?), затем страх (а вдруг и впрямь всего лишь сон?).

— Клянусь, само Провидение послало вас сюда, — сказал он ей. — Вы здесь, потому что именно вам суждено зажечь свет. Только вам, и никому другому.

Кэнди, несмотря на страх, буквально затмевавший ее рассудок, внимательно вслушивалась в слова Хвата. Она не могла с ним не согласиться, более того, ей стало казаться, что он произнес вслух ее собственные мысли. Она пришла сюда, потому что должна была очутиться именно в этом месте и именно в это самое время. Ей вспомнились волны, которые ее рука, словно повинуясь чьему-то безмолвному приказу, рисовала на обложке учебника, — а потом эти волны вдруг ожили, заставив ее ноги двигаться в нужном направлении. Выходило, что рисунок был знамением, пригласительным билетом для участия в этом удивительном приключении. Иначе почему бы, прожив всю свою жизнь в Цыптауне, вблизи от этого места, она как раз сегодня оказалась здесь впервые?

Наверное, именно это Джон Хват подразумевал под словом «Провидение».

— Так как же, леди? — с тревогой спросил он. — Что вы решили?

— Ну, раз уж мне все это не снится, тогда, наверное, тут и в самом деле не обошлось без Провидения.

— Значит, вы согласны?

— Да, я согласна, — без дальнейших колебаний сказала Кэнди.

Хват снова улыбнулся. И на этот раз к нему присоединились все его братья. Восемь лиц, восемь пар глаз смотрели на нее с благодарностью за то, что она здесь и согласна рискнуть своей жизнью. Кэнди не сомневалась, что речь шла о жизни и смерти. Чудовище, бродившее в траве совсем рядом, наверняка убьет и Джонов и ее, если поймает.

— Удачи вам, — прошептал Хват. — Увидимся снова, когда вы сойдете вниз.

И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, согнулся в три погибели и вместе с братьями помчался в сторону, прочь, прочь, чтобы вынырнуть из травы как можно дальше от нее и тем самым отвлечь на себя внимание Остова.

Сердце Кэнди билось так отчаянно, что она ясно слышала звук его ударов, чувствовала, как пульсирует по жилам кровь. Прошло десять секунд, потом еще пять. Она напряженно прислушивалась. Вокруг шумела трава. Странно, никогда прежде она не ощущала в себе столько жизненных сил, столько задора. Словно только теперь и ощутила себя по-настоящему живой.

Прошло уже полминуты. Ей так хотелось еще раз высунуть голову из травы и взглянуть на Мендельсона Остова — куда он хромает? Но Кэнди сдержалась. А то вдруг он совсем рядом, поджидает, когда она себя обнаружит?

И тут, к огромному своему облегчению, она услыхала бодрый клич, вылетевший из восьми глоток одновременно:

— Эй, ты! Мендельсон-Шмендельсон! Поди обыскался нас? А мы тут как тут!

Еще одно мгновение, еще один удар сердца, и Кэнди рискнула выглянуть.

Остов, похоже, и впрямь только что смотрел именно в ее направлении и, высунь она голову из травы на миг раньше, наверняка ее заметил бы. Но теперь он медленно разворачивался на звук голосов братьев Джонов.

Хват не мешкая выскочил из травы и понесся в противоположную от маяка сторону.

Остов широко раскинул руки-палки и растопырил пятерни, которые стали похожи на два огромных веера. Кэнди отчетливо видела каждый из его длинных загнутых когтей.

— Вот! Ты! Где! — проревел он.

Голос у него был под стать внешности — резкий, гортанно-скрипучий. У Кэнди при первых же его звуках болезненно сжался желудок.

А за спиной у Остова раздвинулись крестовины мечей, словно чудовище расправило жуткие крылья, состоявшие из одних костей и лишенные плоти и перьев. Он протянул свои длинные руки за плечи и выхватил из складок кожи на спине, служивших ему ножнами, верхнюю пару мечей. Вооружившись таким образом, Остов зашагал сквозь высокую траву к своей жертве.

Кэнди понимала, что нельзя терять ни секунды. Братья рисковали жизнью, чтобы дать ей возможность добраться до маяка незамеченной. Ей следовало немедленно покинуть свое убежище в траве, иначе вышло бы, что Джоны попусту подвергли себя столь серьезной опасности.

Больше следить за погоней было некогда, так что Кэнди повернулась к маяку и помчалась вперед во весь дух, не таясь, не пытаясь пригнуться. Ведь это замедлило бы ее бег. Она надеялась, что успеет добраться до башни, взбежать по лестнице и зажечь свет, пока Остов гоняется за Хватом.

На бегу она заметила, что большое облако, похожее на цветок, остановилось посреди неба над самым маяком, словно золотисто-розовый занавес, готовый опуститься и скрыть от посторонних взоров разворачивавшуюся внизу драму.

Не иначе как оно тоже оказалось здесь по воле Провидения, подумала Кэнди. Наверное, и у облаков есть свое особое место в мироздании.

Мысль эта мелькнула у нее в голове, когда она уже добралась до деревянного основания маяка. Только здесь Кэнди позволила себе промешкать мгновение и оглянулась, ища глазами Остова и Хвата.

И с ужасом убедилась, что краткий миг относительной безопасности миновал. Остов, видно, смекнул, что братья неспроста так бесстрашно обнаружили себя, что это был всего лишь отвлекающий маневр. И повернулся лицом к маяку.

Взгляд его остановился на Кэнди. При виде ее Остов издал пронзительный кровожадный вопль, снова раскинул в стороны длинные паучьи руки, в каждой из которых было зажато по мечу, и двинулся к ней.

Ужаснее всего было то, что он и не думал торопиться — хромал себе по траве с убийственной уверенностью, что жертве никуда от него не деться. «Мне некуда спешить. Времени сколько угодно. Все равно я тебя изловлю. Ты моя!» — казалось, хотел он сказать этой своей нарочитой неторопливостью.

Кэнди повернулась к двери и толкнула ее. Ржавые петли протяжно скрипнули, но дверь не поддалась. «А что, если изнутри ее подпирает какое-нибудь обвалившееся бревно или балка?» — в ужасе подумала Кэнди. Она еще раз изо всех сил навалилась на дверь, и та с протяжным скрежетом приоткрылась. Кэнди поспешно прошмыгнула в башню.

Хотя в стенах было полным-полно дыр, через которые проглядывало яркое солнце, внутри маяка было намного холоднее, чем снаружи. Огромные грибы росли во влажной полутьме, а доски под ногами покрывал толстый слой плесени. Кэнди дважды поскользнулась и чуть не упала, пока добралась до подножия ведущей наверх лестницы.

Зрелище, представшее ее взору, никак нельзя было назвать обнадеживающим. Вне всякого сомнения, когда-то, несколько десятков лет назад, деревянные ступеньки винтовой лестницы были прочными и безопасными для восхождения. Теперь же перила почти полностью разрушились, деревянные опоры были источены жучком и прогнили от сырости, и оставалось только удивляться, как это ступени до сих пор не провалились под собственной тяжестью.

Кэнди выглянула наружу сквозь один из многочисленных проломов в деревянной стене — только чтобы лишний раз убедиться в том, что ей и без того было известно: Мендельсон Остов продолжал шагать к маяку.

Сколь бы ни был опасен подъем по лестнице, пути назад уже не было. Всего каких-нибудь несколько секунд, и Остов доберется до входной двери. Оставалось одно — доверить свою жизнь ненадежным ступеням. Ухватившись рукой за остатки шатких перил, Кэнди начала свое рискованное восхождение.

А тем временем неподалеку, хоронясь в густой траве, братья Джоны наблюдали за ее силуэтом, который то и дело мелькал в проломах стен. Затаив дыхание, они увидели, как Кэнди шагнула на первую из ступенек.

— Она просто чудо из чудес, — восхищенно пробормотал Соня.

— С чего ты это взял? — буркнул Ворчун.

— Да ты взгляни на нее! Немногие в этом дурацком Иноземье отважились бы на такое!

— Она попросту не в своем уме, — вставил Змей. — Все дело именно в этом. Я с самого начала по глазам заметил, что она чуток того.

— Так выходит, мы послали девушку на столь рискованное дело, воспользовавшись плачевным состоянием ее рассудка, вместо того чтобы самим за это взяться? — возмутился Удалец. — Нечего сказать, герои!

— А ну быстро задвиньте свои заслонки, вы все! — прикрикнул на них Хват. — Соня прав. В леди определенно что-то есть. Стоило нам ее увидеть, как каждому из нас на миг показалось, что мы вроде бы встречались с ней когда-то прежде. Разве нет? Ну, что молчите?

— Ты же сам велел нам задвинуть заслонки, — сердито напомнил ему Хнык. — Вот мы и выполняем твои указания.

— Есть в ней что-то колдовское, — продолжил Хват, игнорируя замечание Хныка. Он достал из-за пояса маленький ножик и вынул его из кожаного чехла. — И нам надлежит встать на ее защиту.

— Но ты ведь не собираешься… — дрогнувшим голосом прошептал Ворчун.

— …напасть… — продолжил Удалец.

— …на Мендельсона Остова? — закончил вопрос Губошлеп.

— С этой вот жалкой пародией на оружие? — подытожил Филей.

— А что, у кого-нибудь из вас есть идея получше? — фыркнул Хват.

— Да ведь он вдвое выше нас! — простонал Хнык.

— Втрое! — поправил его Ворчун.

— Он вырвет нам сердце! — сказал Губошлеп.

— Но мы не можем бросить леди Квокенбуш на произвол судьбы, — возразил Хват.

— Я за то, чтоб рвать когти, — заявил Ворчун. — Дело проиграно, Хват. Но по крайней мере, если мы удерем отсюда, Ключ останется у нас, в целости и сохранности. А ввязавшись в драку, мы подвергнем опасности не только нашу жизнь…

— Нашу бесценную жизнь! — вставил Змей.

— …но и Ключ. Нельзя нам так рисковать!

— Ворчун прав, — сказал Хнык. — Я тоже за то, чтоб удрать, пока не поздно.

— Даже слушать об этом не желаю, — откликнулся Хват. — Леди рискует головой ради нас.

— Мало ли что, — прошипел Змей. — Как я уже говорил, она, похоже, помешанная.

— А я говорил и еще раз повторяю, — разозлился Хват, — что всем вам лучше бы задвинуть заслонки и жар попусту не расходовать. Мы сделаем все, чтобы хоть немного задержать Остова.

Сказав это, он резко вскочил на ноги и помчался по траве к Мендельсону, зажав в руке свой маленький ножик.

Остов обернулся, лишь когда Хват подбежал к нему почти вплотную, их разделяли всего каких-нибудь несколько шагов. Лезвия длинных мечей со свистом рассекли воздух. Рот Остова был широко раскрыт, с подбородка стекала пенистая слюна, словно, пока он преследовал свою жертву, у него не на шутку разыгрался аппетит. Зрачки его глаз сузились до размеров острия иголки, и от этого физиономия Остова казалась еще более чудовищной. Однако он промахнулся. Острия мечей срезали верхушки травы в одном-двух шагах от Хвата, и только.

Хват, пригнувшись, бросился на врага.

— А ну-ка всем издать Боевой клич! — скомандовал он братьям.

Глотки всех Джонов тотчас же испустили немыслимый, зверский, безумный вопль:

— ЕЕЕИИИГГГГОРРРАААРРГУУУ!!!

Даже Остов на мгновение застыл и, казалось, едва не попятился.

Но быстро опомнился, ведь не мог же он в самом деле испугаться такого нелепого, смехотворного создания, каким был Хват со всеми своими братьями! И Остов двинулся к противнику, выставив вперед оба меча. Но Джоны оказались проворнее. Хват, пригнувшись, поднырнул под длинную худую руку Остова и изловчился воткнуть свой ножичек в его ягодицу. Лезвие проникло вглубь на всю длину лезвия и застряло в жесткой плоти чудовища. Из раны заструилась кровь. Остов закричал от боли и злости, выронил свое оружие и ухватился когтистымипальцами за рукоятку ножика. Скрипнув зубами, он вытащил лезвие из раны.

Когда снаружи послышался Боевой клич Джонов и следом за ним хриплый вопль Остова, Кэнди поднималась на пятнадцатую по счету ступеньку. Рассчитывая каждый шаг, она преодолела еще три ступеньки и только тогда приникла к одному из зиявших в стене отверстий. Поле сражения было видно как на ладони. Несколько мгновений она наблюдала за Хватом, который, подобно Давиду, атаковал Голиафа-Остова.

Это зрелище придало ей сил. Отбросив предосторожности, она помчалась вверх по лестнице со всей стремительностью, на какую только была способна. Полусгнившая конструкция протестующе скрипела и качалась, но Кэнди все же удалось благополучно добраться до верхней площадки. Отворив единственную дверь, она очутилась в небольшом круглом помещении.

Достигнув цели своего рискованного путешествия, Кэнди с тревогой огляделась по сторонам. Где же прожектор или хотя бы фонарь? Вот этого-то она и боялась больше всего. Если тут когда-то и был прожектор (что само по себе было сомнительно, поскольку все сооружение являлось скорее творением рук какого-то безумца, нежели всамделишным маяком), то его давным-давно украли. Комната была абсолютно пуста, если не считать странного предмета посередине — пирамиды фута в три высотой, стоявшей на своей остроконечной вершине с удивительной устойчивостью. Все три ее боковые грани были испещрены какими-то знаками, похожими на иероглифы. На плоской стороне (точнее, основании) пирамиды покоилась небольшая полукруглая чаша. Кэнди никак не могла взять в толк, зачем кому-то понадобилось устанавливать здесь это необычное сооружение.

И лишь потом она вспомнила, что сказал ей Хват в ответ на ее замечание об отсутствии на маяке каких-либо ламп. Как же он выразился? Что-то вроде: «Свет — самая старая игра в мире». Может, пирамида и чаша — принадлежности для этой игры? Но даже если так, Кэнди не имела ни малейшего представления о том, как в нее играть.

И в довершение всего снизу послышался сильный шум — Остов яростными толчками открывал входную дверь. Он так неистовствовал, что трухлявое дерево трещало под его ударами, и Кэнди даже слышала, как ударяются оземь куски выломанных досок. Шум и треск все нарастал, а затем вдруг наступила тишина. Но длилась она всего несколько секунд.

После чего до слуха Кэнди донеслись звуки неторопливых шагов чудовища. Мендельсон Остов подошел к лестнице и двинулся вверх по шатким ступеням.

СВЕТ И ВОДА

— Где ты, дитя? — взвыл Остов, поднимаясь по лестнице. Этот жуткий, ни с чем не сравнимый голос, и звук его медленных, неуверенных из-за хромоты шагов на мгновение наполнили сердце Кэнди таким ужасом, что она окаменела на месте. Все происходившее было как ночной кошмар, внезапно ставший явью: ее преследовало кровожадное чудовище, безжалостный монстр, готовый съесть ее живьем — кусочек за кусочком, палец за пальцем.

Нет!

Кэнди с трудом стряхнула с себя оцепенение. Она не позволит этой омерзительной твари себя схватить!

Кэнди огляделась в поисках выхода на узкий балкон, опоясывавший весь верхний этаж башни. Балконная дверь оказалась прямо за ее спиной. Подбежав к ней, девушка схватилась за ручку. Та не поддалась, но отчаяние придало Кэнди сил. Она налегла на дверь плечом, замок с треском вылетел из трухлявой доски, и путь оказался свободен. Кэнди выбралась на балкон. Его деревянный пол, который в течение долгих лет палило солнце, заливали дожди и терзали зимние ветра Миннесоты, оказался даже в худшем состоянии, чем лестница внутри башни. Подавшись вперед, Кэнди ухватилась за металлические перила. И как раз вовремя: в следующее мгновение пол под ее правой ногой прогнулся и вниз посыпались обломки гнилых досок. Не держись Кэнди за перила, она наверняка провалилась бы в образовавшуюся дыру и, возможно, расшиблась бы насмерть.

Она освободила ногу из ловушки и не без труда отыскала более крепкий участок балкона, куда можно было ступить. Снизу из башни доносился голос Остова, который нараспев бормотал угрозы в ее адрес. Кэнди прислушалась. Чудовище, похоже, напевало сквозь зубы какую-то жуткую колыбельную. Из тех, под какие в детстве засыпают в своих кроватках монстры вроде него.

Кэнди мысленно приказала себе не поддаваться панике. Она оглядела окрестности башни и на всякий случай позвала:

— Хват! — хотя и не обнаружила вокруг никаких следов пребывания братьев Джонов. — Хват, где же ты?

К немалому ее изумлению, он тотчас же отозвался на ее крик. Вынырнув из густой травы, Джон Хват помчался к башне. Она заметила кровь у него на руках. Неужели ему удалось ранить Остова? Вот было бы здорово!

— Леди Кэнди! Как вы там?

— Мне не удалось зажечь свет, Хват. Сожалею, но это невозможно.

— Он уже близко, леди!

— Знаю, Хват. Знаю. Но свет здесь никак не зажжешь. Нечем!

— Там должны быть чаша и шар. Поищите чашу и шар, леди!

— Что?

— Это старая игра, Кэнди. Свет — самая старая игра в мире!

Кэнди оглянулась. Ну да, чашу она видела, если только можно было так назвать небольшую миску, стоящую на опрокинутой пирамиде.

— Чаша есть! — крикнула она братьям.

— Так опустите в нее шар! — ответил Хват.

— Какой еще шар? Откуда мне его взять?

— Он должен быть где-то рядом.

— Ничего подобного здесь нет!

— Так потрудись его отыскать! — рявкнул Джон Змей. Кэнди не стала упрекать его в невоспитанности — на это у нее попросту не было времени. Еще несколько секунд, и Остов появится на пороге круглой комнаты, откроет дверь… Нет, об этом лучше не думать! Ей оставалось одно — последовать совету Хвата и попытаться найти шар. Она осторожно перешагнула через пролом в полу балкона и вернулась в комнату.

Озираясь в поисках загадочного шара, она с тревогой прислушивалась к шагам Остова. Он был уже совсем близко. И вдруг, когда Кэнди уже обмерла, ожидая, что вот сейчас дверь распахнется от грубого толчка, до нее донесся самый желанный, самый обнадеживающий на свете звук — треск ломающейся древесины. Ее преследователь испустил вопль ужаса и отчаяния. Вес его, по-видимому, оказался слишком велик для полусгнивших ступеней. Кэнди слышала, как часть лестницы с грохотом обрушилась вниз, в колодец башни. За те несколько секунд, что длилась наступившая вслед за этим тишина, Кэнди воспрянула духом. Она была почти уверена, что Остов свалился на земляной пол вместе с гнилыми досками и лежит теперь внизу, бездыханный или сильно покалеченный. Но вместо стонов из глубины колодца до нее донеслось злобное бормотание. И хотя язык, на котором бубнил Остов, был совершенно незнаком Кэнди, ей не составило труда догадаться, что ее преследователь бранится на чем свет стоит…

Она подошла к двери и, приоткрыв ее, посмотрела вниз. Под тяжестью веса Мендельсона Остова обрушилась довольно значительная часть лестницы — ступеней пять или шесть. Но самому ему удалось избежать падения. Каким-то чудом он успел отпрыгнуть назад, вниз, и удержался на уцелевшем участке, однако теперь, чтобы продолжить подъем, чудовищу предстояло преодолеть довольно большой пролом. Кэнди разочарованно вздохнула. Она-то надеялась, что монстр валяется внизу! Ей пришлось утешиться тем, что благодаря случившемуся у нее появилось несколько лишних секунд на поиски шара.

Остов поднял голову и, хищно взглянув на Кэнди, протянул к ней обе руки с выставленными вперед наподобие рожек костлявыми пальцами — указательными и мизинцами. Будь у него возможность умертвить ее взглядом, Кэнди погибла бы в ту же секунду, в этом у нее не было ни малейших сомнений. Но пока он только и мог что браниться и тыкать в нее пальцами. Однако медлить было нельзя: ей еще предстояло найти шар.

Стоило ей снова оглядеть комнату, как снаружи послышался крик Хвата:

— Мы идем к вам на помощь, леди Кэнди! Подбежав к балконной двери, она прокричала ему в ответ:

— Не вздумай! Оставайся на месте! Тебе сюда не добраться: лестница обвалилась!

Хват заглянул внутрь маяка сквозь пролом в стене. Убедившись, что Кэнди сказала правду, он покачал головой.

— Но как же вы-то спуститесь вниз?

Похоже, в настоящую минуту ее безопасность заботила его куда больше, чем «самая старая игра в мире».

— Что-нибудь придумаю, когда придет время, — ответила Кэнди. — Прежде всего надо отыскать этот дурацкий шар.

— Мы все же попытаемся подняться к вам! — заявил Хват.

— Нет, это ни к чему, — возразила Кэнди. — Ждите меня внизу. Пожалуйста!

Не дожидаясь ответа братьев, она опустилась на корточки и приступила к поиску недостающей части той странной головоломки, которую ей только предстояло разгадать. На полу никакого шара не было и в помине, но оставались еще несколько углублений под сгнившими и проломленными участками досок. Шар мог закатиться в одно из них. Кэнди принялась методично обшаривать каждую из этих дыр, вынимая из отверстий источенные жучком щепки и комья свалявшейся пыли, нити паутины, высохшие останки насекомых.

В первом из отверстий шара не оказалось. Во втором тоже. И только на третий раз ей повезло. Она нащупала рукой какой-то круглый предмет, закатившийся в дыру. Ей пришлось выломать небольшой кусок доски, чтобы его достать. Маленький серебристо-бирюзовый шарик. Она кое-как подцепила его кончиками пальцев и вытащила наружу. Шарик оказался на удивление тяжелым. Он был вовсе не деревянный, как она сперва предположила, и не из пластика. Литой металлический шар. Его зеленовато-голубую поверхность украшал рисунок, который был очень хорошо знаком Кэнди: именно такие волнистые линии ее рука будто помимо воли выводила на полях учебника.

Но ей некогда было удивляться этому совпадению. За спиной послышалось громкое сопение, затем что-то снова рухнуло вниз, в колодец. Кэнди ни минуты не сомневалась, что это было: Остов, снедаемый желанием добраться до нее, отважился перепрыгнуть через обвалившийся участок лестницы.

Кэнди оглянулась. Сквозь приотворенную дверь она увидела Остова. Прыжок ему удался, и теперь он мчался по самой верхней уцелевшей части лестницы, перепрыгивал через две ступеньки и хватался за шаткие перила, а его длинные когти устрашающе клацали, ударяясь о сухое дерево.

Кэнди перевела взгляд на маленькую чашу на плоском основании пирамиды. В ушах ее эхом отдавались слова Хвата:

«Свет — самая старая игра в мире».

Тем временем Остов подобрался к двери и сквозь небольшую щель уставился на Кэнди одним из своих крошечных, как острие булавки, зрачков. Пасть его была широко разинута, с подбородка капала пена, как у бешеной собаки. Он снова затянул свою колыбельную, но теперь она звучала не зло и резко, как прежде, а нежно, весело и ритмично:

О грядущем не мечтай, О былом не вспоминай: Смерть готовит нам подвох, Вот он, твой последний вздох.

Напевая, Остов легонько, как если бы это была забавная игра, толкал дверь, пока та не открылась полностью.

У Кэнди уже не оставалось времени, чтобы добежать до пирамиды и опустить шарик в чашу. Стоит ей потерять эти три-четыре драгоценные секунды, и Остов успеет дотянуться до ее горла и вырвать его своими крючковатыми когтями.

Выбора не было: пора сделать свой ход в самой старой игре на свете.

Сделав глубокий вздох, Кэнди прицелилась и бросила шар. Бросок получился так себе: вместо того чтобы очутиться внутри чаши, шар попал на ее ободок и начал кататься по кругу, так и норовя выскочить наружу.

— Ну пожалуйста, — взмолилась она, глядя на крутящийся шар с тем же отчаянием, с каким азартный игрок, поставивший на кон последние деньги, пожирает глазами колесо рулетки.

У нее тоже не будет другого шанса.

А шарик продолжал невозмутимо кататься по ободку чаши, по самому краю, словно никак не мог решить, в какую сторону лучше упасть.

— Давай же! — прошептала она.

За спиной опять раздался резкий скрип двери. Кэнди постаралась не обращать на него внимания.

Шарик сделал завершающий, очень медленный круг, замер, покачался взад-вперед и плюхнулся на дно, немножко поболтался там туда-сюда по инерции и наконец остановился.

Увидев, что произошло, Остов издал звук, в котором, как и во всем его облике, не было решительно ничего человеческого: начав с шипения, перешедшего в чудовищный рев, монстр закончил оглушительным визгом, отдаленно напоминавшим скрежет шин резко затормозившей машины. Выразив этим душераздирающим воплем всю глубину своего отчаяния, он толчком распахнул дверь настежь, вбежал в комнату, оттолкнул Кэнди в сторону и потянулся к шару, чтобы выхватить его из чаши.

Но было поздно! Поместив шар в чашу, Кэнди тем самым привела в действие какие-то неведомые могущественные силы. Едва Остов протянул руку к чаше, его отбросило наружу, на лестничную площадку.

До Кэнди донеслись радостные крики братьев Джонов. Хват и остальные повизгивали от восторга, как радостные щенята. Они не могли видеть того, что происходило наверху, и тем не менее знали об этом. И было нетрудно догадаться откуда. Пирамида излучала мощные энергетические волны, все вокруг было пронизано энергией. Кэнди почувствовала, как волосы у нее на голове поднимаются дыбом. Рисунок, покрывавший шар, засветился ослепительно ярким светом — сперва синим, потом зеленым, а после золотым.

Она шагнула назад, не сводя глаз с пирамиды. И вдруг та, к немалому ее изумлению, начала вращаться вокруг своей оси. Скорость вращения все увеличивалась, и вот уже внутри пирамиды засветился какой-то огонек; сперва он неуверенно подрагивал, потом загорелся ровно и ярко, серебристые лучи стали пробиваться сквозь контуры рисунка, покрывавшего все три боковые грани пирамиды.

Время в Миннесоте близилось к полудню, и было очень светло, хотя небо и затянула легкая облачная дымка. Но свет, проникавший сквозь иероглифический рисунок на пирамиде, был намного ярче дневного. Продолжая вращаться вокруг своей оси, пирамида словно разбрасывала вокруг невесомые ослепительные бриллианты.

До слуха Кэнди донесся горестный всхлип. Она покосилась на Мендельсона Остова. Тот застыл на месте, как будто окаменев, не сводя с пирамиды глаз. Лицо его утратило прежнее выражение свирепой кровожадности и ненависти ко всему живому. Похоже, он смирился с происходившим. Положить этому конец было не в его власти, оставалось только наблюдать.

— Смотри, что ты наделала, — сказал он с укором.

— И что именно я, по-вашему, сделала?

— Полюбуйся.

На мгновение он отвел взгляд от вращавшейся пирамиды и коротко кивнул в сторону балконной двери, в широкий мир, простиравшийся вокруг маяка.

Кэнди теперь нисколько не опасалась повернуться к нему спиной. Она была уверена, что он не нападет на нее, по крайней мере до тех пор, пока не завершится то волшебное действо, которое она вызвала к жизни, забросив шар в чашу.

Девушка подошла к двери и шагнула наружу, осторожно переступив через пролом, чтобы посмотреть, что же она наделала, сыграв в старую игру с чашей и шаром.

Первым, что привлекло ее внимание, было облако-цветок. Теперь оно уже не плыло над прерией, повинуясь капризам ветра, а стремительно вращалось над башней, словно гигантское золотое колесо, насаженное на невидимый шпиль, как на ось.

Несколько минут Кэнди с удивлением и любопытством разглядывала облако, а потом посмотрела вниз, ища глазами Хвата и его братьев. Все Джоны с напряженным вниманием вглядывались куда-то мимо маяка, в необозримые просторы. «Что они там высматривают?» — удивилась Кэнди. Высокие травы и небо — вот и все, что можно разглядеть на многие мили вокруг. Нигде поблизости нет даже самого захудалого домишка, даже сарая. По какой-то неведомой причине город Цыптаун рос и постепенно занимал все новые территории во всех направлениях, кроме северо-западного, где последним из жилых строений долгие годы оставался дом вдовы Уайт. Сразу за этим строением начинались дикие земли, необитаемые, незастроенные и никому не нужные.

Однако братцы Джоны явно ожидали что-то увидеть там, где, как считала Кэнди, тянулась лишь однообразная степь. Хват даже приставил козырьком ладонь ко лбу.

Кэнди чувствовала, как по спине ее разливается тепло. Лучи ослепительного света, вырывавшиеся из глубины пирамиды, касались ее тела, скользили по нему. Эти прикосновения были чрезвычайно приятны, они наполняли ее сердце радостью, а тело — новыми силами. Ей казалось, что она ощущает, как энергия, которую несут эти лучи, проникает в ее кровь, и струится по жилам, и просачивается наружу сквозь поры на коже, и отлетает прочь вместе с ее дыханием. Может быть, все это просто самовнушение, подумала она. Хотя, возможно, и нет. Такой уж сегодня выдался день — ни в чем нельзя быть уверенной.

Из круглой комнаты до нее донесся тоскливый стон Мендельсона Остова, а братья у подножия башни снова разразились восторженными воплями.

— Что происходит? — крикнула она, перегнувшись через перила.

— Глядите, леди! Нет, вы только посмотрите!

Кэнди была заинтригована. Она повернулась туда, куда указывали братья, и в это самое мгновение поняла: все, что ей довелось сегодня увидеть, а заодно и остальное виденное ею за всю прожитую жизнь, было лишь прелюдией к этому мгновению, потому что вот тут-то и начались настоящие чудеса.

Там, у горизонта, серебрилось море. Море, которому неоткуда было взяться. Оно быстро приближалось, катило свои волны прямо по валунам и траве.

Глаза у Кэнди были на удивление зоркими — никто в ее семье никогда не носил очков. Так что ни о каком обмане зрения и речи быть не могло. К заброшенному деревянному маяку и впрямь устремилось море; пенящиеся волны торопливо, перекатываясь одна через другую, неслись вперед.

Так вот, выходит, что она сделала, когда забросила шар в чашу! Она кликнула море, и оно, как верный пес, тотчас же примчалось на ее зов.

— Это ваших рук дело! — кричал Хват, подпрыгивая на радостях и изображая неуклюжее сальто в воздухе. — Это все вы, леди! Нет, вы только посмотрите! — Он задрал голову вверх и одарил Кэнди восхищенно — благодарным взглядом. На губах его играла счастливая улыбка, по щекам катились слезы радости. — Видите эти волны?

— Еще бы! — прокричала она в ответ, с усмешкой глядя на его прыжки, и вполголоса добавила: — Выходит, Мракитт не был безумцем…

Под быстро прибывавшими морскими водами еще можно было разглядеть желто-зеленые травы прерии, но чем ближе подбирались волны, тем менее надежным и реальным делался привычный окружающий мир. Море властно вступало в свои права.

Конечно, можно было не верить своим глазам, но Кэнди не просто видела море — она чувствовала терпкий, непрестанно усиливавшийся запах соленой морской воды, слышала шум, с которым волны бились о землю, постепенно скрывая под собой тот мир, который она до этой минуты считала единственным реально существующим, незыблемым и неизменным.

— Оно зовется морем Изабеллы… — раздался позади нее голос Мендельсона Остова, в котором слышались тоскливо-нежные нотки.

Или ей это только показалось? Пожалуй, нет. Он и вправду произнес название моря с несвойственной ему теплотой.

— И вы все оттуда родом?

— Не из моря. С островов. Из Абарата.

— Из Абарата?

Слово звучало непривычно, но Остов произнес его с такой уверенностью, что у Кэнди не возникло даже тени сомнения в реальности существования этих островов.

Острова Абарата.

— Но тебе не доведется их увидеть. — Лицо Остова утратило мечтательное выражение, и в голосе его снова звучала угроза. — Абарат не предназначен для человеческих глаз. Ты принадлежишь этому миру, Иноземью. В воду я тебя не пущу. Я не позволю тебе войти в море, ясно?

Кэнди поняла, что краткая передышка закончилась. Остов снова стал самим собой — безжалостным, кровожадным чудовищем. Он вскочил на ноги. Из раны на его бедре, нанесенной Хватом, все еще струилась кровь.

Кэнди попятилась к открытой двери и ступила на дощатый пол балкона, посередине которого зияла дыра. Остов бросился за ней. Ветер усилился, прохладные порывы несли с собой влагу. Но то были не дождевые капли, а брызги морской воды. Кэнди почувствовала на губах их соленый вкус.

— Хват! — позвала она, осторожно перешагнув через пролом и крепко ухватившись за перила.

Остов пригнулся, проходя сквозь дверной проем, и остановился на самом пороге, после чего стремительным движением протянул свои длиннющие лапы через пролом и одной рукой ухватил Кэнди за пояс, разодрав ей блузку острыми когтями, а другой сдавил ей горло.

Кэнди пыталась снова окликнуть Джона и одновременно оглянуться, чтобы поискать его глазами. Ни то, ни другое у нее не получилось. Хватка у Остова была железная.

Кэнди не собиралась сдаваться, она набрала полную грудь воздуха, чтобы позвать на помощь, но Остов разгадал ее намерение и еще сильнее сдавил ее горло своими цепкими пальцами. От боли у Кэнди на глазах выступили слезы, и мир стал тонуть в молочно-белом тумане.

В отчаянной попытке освободиться она вцепилась рукой в запястье Остова, силясь оторвать твердые, словно из железа, пальцы от своего горла. Она чувствовала, что потеряет сознание, если в ближайшие несколько секунд не ослабит его хватку. Но силы были неравны. Кэнди не могла освободиться, как ни пыталась. Белая пелена все плотнее застилала зрение. Еще немного, и клубы мутного тумана навсегда закроют от нее мир.

Оставалась только одна надежда. Судя по тому, что ступени лестницы обвалились под тяжестью Остова, самые рассохшиеся и прогнившие участки древесины, из которой была сооружена башня, не выдержат веса чудовища. Значит, если ей удастся вытащить его на балкон, пол которого проломился даже под ней, быть может, монстр провалится и в падении, пытаясь за что-нибудь ухватиться, разожмет свои ужасные пальцы.

Кэнди понимала, что счет идет на секунды. У нее в запасе было, самое большее, несколько мгновений, чтобы попытаться спасти свою жизнь. Остов вцепился ей в горло поистине мертвой хваткой. Кровь отчаянно пульсировала в ее голове, которая едва не лопалась от боли.

Кэнди обеими руками схватилась за перила и попыталась хотя бы чуть-чуть продвинуться в сторону вдоль ограждения, в надежде вытащить Остова на балкон следом за собой. Но тщетно. Силы ее стремительно убывали, ноги подкашивались.

Пальцы Остова все крепче сжимались на ее горле. Он торжествующе улыбался, в глазах его отражались морские волны, шумевшие за спиной у Кэнди. В улыбке обнажились зубы — длинные, желтовато-серые, заостренные, — они напоминали наконечники стрел, которые Кэнди, будучи ребенком, нашла однажды в траве.

Это было последнее, о чем она успела подумать, прежде чем потеряла сознание: у Остова полон рот наконечников от стрел…

Она смутно чувствовала, как мир под ее ногами с треском разваливается на части, жуткая рука соскальзывает с ее горла и она куда-то летит. Воздух наполнился щепками, и Остов пронзительно взвизгнул. А она провалилась сквозь огромную дыру в балконе и рухнула на землю вместе с дождем из древесной трухи.

Будь она в сознании, это падение неминуемо окончилось бы для нее плачевно. Но, погрузившись в забытье и поэтому полностью расслабившись, Кэнди приземлилась на редкость благополучно.

И осталась лежать, безучастная ко всему, распростершись в траве у подножия маяка, не слыша того шума, с которым море Изабеллы спешило навстречу призвавшему его свету.

ОДНО МГНОВЕНИЕ ИЗ ЖИЗНИ МЕЛИССЫ

В нескольких милях от того места, где без чувств лежала ее дочь, во дворе дома тридцать четыре по Последовательной улице Мелисса Квокенбуш, вернувшись с работы, чистила решетку для барбекю. Она ненавидела это занятие: приходилось с немалыми усилиями соскребать с прутьев кусочки подгоревшего, почти обуглившегося цыплячьего мяса, то и дело стряхивая с рук муравьев, которые до ее прихода мирно лакомились этими остатками, а теперь спасались бегством.

Разумеется, и эту работу неизменно выполняла она, а не ее муженек. Чурбан — вот как она называла его за глаза, разумеется без малейшего намека на нежность. В настоящую минуту он был дома, валялся на диване, накачавшись пивом, и вполглаза смотрел какую-то телеигру. Первое время, сразу после того как его уволили, Мелиссу раздражало упорное нежелание мужа подняться с дивана и отправиться на поиски работы. Теперь она с этим смирилась, как смирилась и с необходимостью драить решетку для барбекю, соскабливая с нее куски курятины, жарившейся неделю назад. Это была ее жизнь. Разумеется, совсем не такого она желала, и мечтала в свое время совсем о другом. О том, что даже отдаленно не напоминало ее тяжкую, унылую повседневность. Но это было все, чем она располагала: Чурбан, дети и решетка для барбекю с намертво приставшими кусочками цыплячьего мяса.

И вдруг, когда это нудное занятие уже близилось к завершению, она неожиданно ощутила на своем лице дуновение свежего ветра, прилетевшего откуда-то из далеких-Далеких краев. Она успела порядком взмокнуть, пока драила решетку, и ей было приятно, что ветер остудил бисерные капли пота на ее лбу, что его прохладное дыхание коснулось ее влажной шеи, к которой прилипли пряди тронутых сединой волос.

Она наслаждалась этим ветерком, мечтательно прикрыв веки, но вовсе не потому, что он был прохладным. Ее пленил аромат, который ветер принес с собой.

Несмотря на всю абсурдность подобного утверждения, она готова была поклясться, что он пахнул морем. Разумеется, это было невозможно: разве под силу ветру перенести запах на расстояние в тысячи миль? Но хотя она и повторяла себе: «Это пахнет не морем, а чем-то другим, похожим», — какой-то голос в глубине ее души возражал: «И все-таки это именно оно, море!»

Новый порыв овеял ее лицо, и усилившийся запах, который он принес, пробудил в ней воспоминания настолько яркие и чувства такие сильные, что они буквально затопили ее.

Мелисса уронила баночку с моющим средством. Выронила металлическую лопатку, которой драила решетку.

И в ту секунду, когда они стукнулись о плиты, которыми была вымощена эта часть дворика, Мелиссу посетило воспоминание из далекого прошлого. Не то чтобы оно было для нее особенно приятным или радостным. Но она ведь и не выбирала, о чем именно вспоминать. Тот эпизод из давно прожитого времени нежданно-негаданно всплыл из глубин ее памяти, да так ясно и отчетливо, будто все это случилось вчера.

Ей вспомнился дождь, барабанивший по крыше кабины старенького грузового «Форда», который принадлежал им с Биллом, молодым супругам. Двигатель заглох — кончилось горючее, и Билл ушел, чтобы раздобыть где-нибудь бензина, оставив ее одну в машине под невесть откуда взявшимся проливным дождем. Одну в холоде и мраке.

Нет, вообще-то не одну. Не совсем одну. Под сердцем у нее жил ребенок. Мелисса осталась ждать возвращения Билла в холодной кабине грузовика за час до появления на свет Кэнди Франчески Квокенбуш. Было два ночи, у Мелиссы отошли воды, но похоже, и в небесах тоже началось что-то вроде отхождения вод, потому что ни до, ни после этого Мелиссе не случалось попадать под такой внезапный и яростный ливень.

Но вспоминался ей теперь не дождь, и не холод, и не толчки ворочающегося младенца в утробе. Что-то еще тогда случилось, что-то, о чем ей напомнил запах моря, принесенный ветром. Вот только Мелисса никак не могла сообразить, что же это такое было.

Она шагнула в сторону от решетки — от запаха пригоревшей курятины и моющей жидкости, — чтобы полной грудью вдохнуть чистый, свежий аромат ветра.

И стоило ей это сделать — стоило снова уловить в воздухе запах моря, который просто не мог быть запахом моря, — как перед ее внутренним взором развернулась еще одна картина из далекого прошлого.

Вот она сидит в кабине грузовика, по крыше которого отчаянно барабанит дождь, и вдруг, ни с того ни с сего, кабину старенького «Форда» заливает ослепительный свет.

Мелисса сама не знала, откуда у нее взялась уверенность, что между тем внезапно вспыхнувшим светом и этим запахом моря существует какая-то связь. Если рассуждать здраво, между явлениями, столь отдаленными одно от другого в пространстве и времени, не могло быть ничего общего. У нее просто-напросто разыгралось воображение. Надо взять себя в руки. Так и помешаться недолго. А что, ведь и правда, от вечной тоски и разочарования впору тронуться умом. У нее защипало в носу, по щекам потекли слезы. Они все капали и капали. «Довольно глупостей!» — строго одернула она себя. О чем в самом деле ей было плакать?

— Я вовсе не сумасшедшая, — произнесла она вслух.

И все-таки она чувствовала себя потерянной, словно ее лодка сорвалась с якоря и затерялась вдали от берегов, во власти волн.

Где-то в глубине ее памяти, она знала, таится объяснение, маленькая, но важная деталь. Надо только сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, — и все станет на свои места.

— Давай же… — скомандовала она.

Однако память не слушалась. Так бывает, когда слово или имя вертится на языке, но никак не дается.

Раздосадованная, недовольная собой и не на шутку встревоженная («Может, я и вправду схожу с ума, это ж надо — почувствовать запах моря посреди Миннесоты, не иначе как рассудок и впрямь не выдержал такой жизни…»), она повернулась спиной к ветру и заставила себя снова подойти к решетке, чтобы окунуться в облако кисловатых, наводящих тоску, но таких знакомых запахов. Что и говорить, приятного в них было мало, зато они были понятны, привычны и не вызывали в душе никаких ненужных, будоражащих воспоминаний. Вытирая слезы со щек тыльной стороной ладони, Мелисса приказала себе забыть о запахе, потому что это была всего лишь шутка, которую с ней сыграло ее собственное обоняние. Только шутка, и больше ничего.

Она подняла баночку с чистящим средством, лопатку и вернулась к своему скучному и неблагодарному занятию.

НА ПРИСТАНИ

До слуха Кэнди донеслись голоса, то хором, то поодиночке повторявшие одно и то же слово.

«Леди, — говорили они. — Леди, леди, леди…»

Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять: все они обращаются к ней.

Это были Джоны: Хват, Филей, Хнык, Ворчун, Соня, Удалец, Змей и Губошлеп. Они наперебой звали ее, пытаясь вернуть из забытья. Она чувствовала себя так, будто кто-то совсем недавно попытался в порядке эксперимента вытряхнуть ее душу из тела. И — тоже в порядке эксперимента — она приоткрыла глаза.

Над ней участливо склонялись восемь лиц: одно большое и семь поменьше.

— Кости целы? — спросил Джон Филей.

Кэнди осторожно попыталась сесть. Болели шея и затылок. Но не очень — примерно так ныли мышцы, когда ей случалось проспать всю ночь в неудобной позе. Она подвигала руками и ногами. Пошевелила пальцами.

— Да, — ответила она, удивляясь своей везучести: надо же, отделаться легким испугом после падения с такой высоты. — По-моему, я ничего не сломала.

— Тогда порядок, — сказал Джон Хнык. — Пора и в путь.

— Но как! — возмутился Хват. — Она же едва пришла в себя…

— Хнык прав, — поддержал брата Филей. — Надо спешить. Эта гадина Остов будет здесь с минуты на минуту.

Остов! При звуках этого имени Кэнди, ухватившись за руку Хвата, мигом вскочила на ноги. Меньше всего на свете ей хотелось, чтобы Мендельсон Остов снова сдавил ее горло своими железными пальцами.

— И куда мы теперь отправимся? — полюбопытствовала она.

— Домой, леди, — ответил Хват. — Вы — к себе, а мы — к себе. — Он пошарил рукой в кармане. — Но прежде чем уйти, — тут он понизил голос до шепота, — могу я просить вас еще об одной услуге? Сделайте одолжение не мне одному, а всем нам. И — до встречи!

— О чем вы хотели меня попросить? — вздохнула Кэнди.

— Сохраните для нас кое-что. Одну очень ценную вещицу. Хват выудил из внутреннего кармана пиджака какой-то небольшой предмет, завернутый в лоскут грубой домотканой материи, а для надежности еще и перехваченный в нескольких местах тонким коричневым кожаным шнурком.

— Вам совершенно незачем знать, что это такое, — заявил он. — Вернее, я хотел сказать, если вы не возражаете, то лучше вам остаться в неведении. Просто возьмите его и сохраните для нас, ладно? Мы вернемся, обещаю, лишь только Тлен о нас позабудет. И тогда мы рискнем снова сюда наведаться.

— Тлен?

— Кристофер Тлен, — кивнул Джон Змей. В голосе его слышалось беспокойство. — Повелитель Полуночи.

— Так вы сохраните это для нас? — настойчиво повторил Хват, протягивая Кэнди крошечный сверток.

— Полагаю, если мне доверено хранить некий предмет, — отчеканила она, — то я имею право знать, что он собой представляет. Тем более если это и в самом деле нечто важное.

— А что я тебе говорил? — фыркнул Змей. — С самого начала было ясно, ее не устроит это твое «лучше вам оставаться в неведении». Слишком уж эта особа любопытна, чтоб на такое согласиться.

— Ну, знаете, если уж вы решились доверить мне эту вещь, — возмутилась в свою очередь Кэнди, глядя в упор на Змея, — я имею полное право…

— Разумеется, разумеется, — примирительно улыбнулся Хват. — Разверните-ка эту штуку. Давайте-давайте. Вы это заслужили.

Сверток оказался удивительно легким, так что Кэнди даже подумала было, что, кроме лоскута ткани и шнурка, там вообще ничего нет и быть не может. Она стала распутывать узел, затянутый на шнурке. Узел казался очень тугим, и Кэнди была уверена, что справиться с ним будет непросто, но развязался он на удивление легко, чуть ли не сам собой, стоило ей только прикоснуться к кончику шнура. Она почувствовала какое-то движение внутри полотняного мешочка, который приняла сперва за кусок ткани, а уже в следующее мгновение оттуда вырвался луч света, ослепивший ее. Она только и успела разглядеть что несколько ярких точек в окружении зигзагообразных светящихся линий. Блеснув в воздухе, разноцветные огни погасли, исчезли без следа, скрывшись в глубинах ее подсознания.

Это зрелище, длившееся не более трех секунд, полностью лишило Кэнди дара речи.

— Теперь Ключ будет находиться у вас, — торжественно произнес Джон Хват. — Но прошу вас никому об этом не говорить. Понимаете? Никому.

— Обещаю, — пробормотала совершенно сбитая с толку Кэнди, заглядывая в пустой мешочек. Помолчав, она добавила: — Полагаю, вы вряд ли скажете, какую дверь отпирает этот ключ?

— Вы правы, леди, это было бы излишне. — Он с поклоном поцеловал ей руку и начал пятиться прочь. — До свидания, леди. Нам пора.

Во время этого разговора Кэнди стояла лицом к маяку. И только теперь, когда Хват отступил назад, она смогла увидеть перемены, происшедшие с миром, пока она была без сознания.

Немного поодаль от маяка невесть откуда появился старый деревянный причал, укрепленный на полусгнивших сваях. От ударов волн ветхое сооружение жалобно скрипело и вздрагивало. Вдалеке, у линии горизонта, воды моря Изабеллы соприкасались с подернутым дымкой небом. Миннесота, какой ее знала Кэнди, по-видимому, исчезла, вторгшиеся на ее территорию морские волны попросту стерли ее с лица земли.

— Но как… — Кэнди смотрела на плещущиеся волны и причал, открыв от изумления рот. — Как такое возможно?

— Так это же вы призвали сюда морские воды, леди. Помните? При помощи чаши и шара.

— Я помню, — кивнула она.

— И теперь я смогу по этому морю вернуться домой, — сказал Хват. — А вам надо возвращаться к себе в Цыптаун. Я вас навещу, поверьте, когда настанет время. Когда это будет чуть менее опасно, чем теперь. И заберу у вас Ключ. Приняв его на хранение, вы внесли немалую лепту в борьбу за свободу, что ведется на наших островах.

Снова отвесив ей поклон, он почтительно, но твердо кивнул в сторону Цыптауна.

— Уходите домой, леди. — Джон Хват произнес это тоном человека, который гонит прочь собаку, навязавшуюся ему в спутницы. — Возвращайтесь туда, где вы будете в безопасности, и поторопитесь, пока Остов не спустился с маяка. Пожалуйста. Ведь в ваших руках бесценная вещь. Нельзя допустить, чтобы она попала в руки Остова. Вернее, его хозяина.

— А почему? Что случится, если она к нему попадет?

— Я очень вас прошу, леди. — Нетерпение в его голосе все возрастало. — Хватит вопросов. Чем меньше вы знаете, тем лучше для вас. Если там, в Абарате, все обернется совсем скверно и вас все-таки разыщут, неосведомленность сослужит вам хорошую службу. А теперь, виноват, времени на разговоры не осталось…

У Хвата, что и говорить, имелись веские причины для беспокойства: из башни послышались шум и треск — это Остов пытался спуститься по лестнице, в которой недоставало множества ступеней. Судя по грохоту, который он при этом производил, задача оказалась нелегкой. Но Кэнди понимала, что это всего лишь вопрос времени. Рано или поздно чудовище изловчится перепрыгнуть через проломы и выберется наружу, чтобы вновь броситься в погоню.

— Ну что ж, — она пожала плечами, с видимой неохотой признавая правоту доводов Хвата. — Я уйду. Но прежде я обязательно должна взглянуть на него вблизи.

— На что? На кого?

— На море!

Кэнди указала на дальний конец причала, откуда открывался вид на необъятную ярко-синюю водную гладь.

— Она нас всех угробит! — взвыл Змей.

— Оставь, — нахмурился Хват. — Она имеет на это полное право.

Взяв Кэнди за руку, он помог ей взобраться на причал. Доски скрипели и прогибались у них под ногами, но после предыдущих приключений подобные мелочи были Кэнди уже нипочем. Весь длинный причал стонал и содрогался при каждом ударе волн о его сваи, но она не обращала на это внимания. Ей надо было дойти до края и как следует разглядеть море Изабеллы, чтобы навсегда сохранить в памяти эту картину.

— Это восхитительно! — улыбнулась она, быстро шагая вперед.

Кэнди никогда прежде не видела моря. У нее из головы разом улетучились все мысли об Остове и его когтистых пальцах. Зрелище, открывшееся ее взору, было слишком чарующим, чтобы помнить и помышлять о чем-либо другом.

— И все же я не возьму в толк, как оно здесь очутилось. — Кэнди покосилась на Хвата. — Море, явившееся из ниоткуда.

— Это еще что, леди, — усмехнулся Хват. — Ведь посреди именно этого моря расположились все двадцать пять островов Абарата.

— Двадцать пять?

— По числу часов в сутках. Плюс Двадцать Пятый Час, называемый Пиком Одома, он же — Время Вне Времен.

Слова Хвата звучали для Кэнди нелепо и абсурдно. Но с другой стороны, разве не стояла она сейчас на краю причала, любуясь морем, которого каких-нибудь десять минут назад здесь и в помине не было? И если море существовало на самом деле (а оно несомненно существовало, иначе откуда взялись бы на ее лице прохладные соленые брызги?), то почему не могут быть реальными далекие двадцать пять островов, расположившиеся, возможно, именно там, где море встречается с небом?

Они молча стояли у самого края причала. Кэнди не сводила глаз с искрящейся поверхности моря. Из волн одна за другой выпрыгнули несколько рыбок — синих и зеленых, в небе парили морские птицы, каких Кэнди никогда прежде не видела и о каких даже не слыхала.

Через несколько секунд Хват и его братья нырнут в эти таинственные воды — и поминай как звали, а ее оставят здесь, и ей суждено будет возвратиться в опостылевший Цыптаун, к прежней невыносимо тоскливой жизни.

О, боже! Цыптаун! После всех этих чудес, после стольких удивительных приключений — снова Цыптаун! От одной мысли об этом Кэнди едва не сделалось дурно.

— Когда ты думаешь вернуться? — спросила она у Хвата.

— Погодите, леди, — с беспокойством в голосе ответил он.

— Что еще случилось?

— Не… двигайтесь… Замрите…

Бормоча эти слова, он шарил рукой в наружном кармане куртки и вдруг вытащил оттуда не что иное, как пистолет, старомодный, казавшийся каким-то ненастоящим. Маленький, очень изящный, сделанный из блестящего желтоватого металла вроде меди.

_ Что ты делаешь? — Кэнди понизила голос до шепота.

— Все, что могу, чтобы спасти наши жизни. По возможности.

Хват покосился назад — что-то он увидел там, за спиной Кэнди, у самого начала мостков. В глазах его блеснула решимость.

— Остов? — прошептала Кэнди.

— Остов, — мрачно кивнул Хват. — Пожалуйста, леди, замрите и не шевелитесь.

С этими словами он отступил немного в сторону, прицелился и нажал на курок своего маленького, казавшегося игрушечным пистолета.

Звук получился на удивление громкий, из дула выплыло облачко синевато-лилового дыма. А через мгновение раздался легкий щелчок — пуля достигла своей цели.

Кэнди почему-то сразу догадалась, куда именно стрелял Джон Хват. Он и не думал целиться в Остова. Пуля из его пистолета попала в чашу, стоящую на основании пирамиды, и выбила из нее шар. И тотчас же вокруг начались перемены.

— Выстрел что надо, — одобрительно хмыкнул Хнык. — Но почему бы тебе, с твоей-то меткостью, не прострелить череп этому Остову, вот чего я в толк не возьму!

— Мне не доставляет удовольствия стрелять по живым существам, — отозвался Хват, пряча свое оружие.

Кэнди оглянулась. Остов стоял примерно посередине причала, уставившись на башню маяка. Он наверняка понял, куда целился Хват. Догадаться об этом было совсем нетрудно: мир вокруг стремительно менялся, и невозможно было этого не почувствовать.

— Начался отлив, леди, — деловито пояснил Хват. — Вода вот-вот начнет отступать, и я должен уйти вместе с ней. Остов погонится за мной, он ведь уверен, что Ключ по-прежнему у меня.

— Нет, постой! — взмолилась Кэнди, схватив его за руку. — Так не пойдет!

— Как не пойдет? — опешил Ворчун.

— Я не хочу назад в Цыптаун!

— Но тебе ведь больше некуда идти, — нахмурился Хнык.

— Я отправлюсь с вами!

— Нет! — взвизгнул Змей.

— Да, — полным решимости голосом произнесла Кэнди. — Пожалуйста. Я поплыву по этому морю. Вместе с вами.

— Ты себе не представляешь, насколько это опасно.

— Пускай. Мне отвратителен этот город и жизнь, которой я там живу. Я ненавижу все это до глубины души.

Пока они препирались на краю причала, ветер изменил направление. Морские воды всколыхнулись, поднялась рябь, волны стали расти на глазах, они становились все выше и выше. Приближалсяшторм. Прилив сменялся отливом, старый причал трясся и постанывал под напором волн. У Кэнди оставалось всего несколько секунд, чтобы убедить Хвата и его братьев взять ее с собой. Того и гляди они нырнут в море и уплывут отсюда вместе с волнами, вместе с отливом, держа курс на Абарат, где бы тот ни находился.

А она останется здесь одна, ждать и напрасно надеяться. Ну да, они ей пообещали когда-нибудь вернуться, но многого ли стоят обещания? Вовсе нет, это она знала по собственному опыту. Сколько раз отец обещал, что больше пальцем ее не тронет? А сколько раз она слышала, как он клялся матери, что навсегда бросит пить? И все это были только слова, которые ровным счетом ничего не значили.

Нет уж, позволь она сейчас братьям исчезнуть в волнах, вполне может статься, что больше они никогда не увидятся. И с чем тогда она останется? С воспоминаниями и с жизнью в Цыптауне.

— Вы не можете со мной так поступить, — сказала она Хвату. — Вы не смеете бросать меня здесь, не зная даже, сумеете ли когда-нибудь вернуться.

Слова ее едва не заглушал пронзительный скрип дощатых мостков, прогибающихся под тяжестью шагов. Кэнди оглянулась, заранее зная, что за картина предстанет перед ее взором. Вдоль причала ковылял Мендельсон Остов. Лишь теперь она отчетливо разглядела его хромую ногу (благодаря которой, возможно, она, Кэнди, только и осталась жива, поскольку ему не хватило проворства в погоне за ней). У Остова полностью отсутствовала ступня, и ходил он, опираясь на обрубок у щиколотки, как если бы это была деревянная нога. Трудно было судить, причиняло ли это ему боль. Лицо его, во всяком случае, ничего похожего на страдание не выражало. Сейчас на физиономии Остова сияла кровожадная радость: он обнажил в улыбке свои зубы, похожие на каменные наконечники стрел, и широко раскинул длиннющие руки, как какой-нибудь древний проповедник, приветствующий новых членов своей паствы.

Кэнди понимала, что у нее все еще остается шанс сбежать, но не испытывала никакого желания двигаться назад, к прерии, за которой раскинулся Цыптаун.

Как бы ни было опасно оставаться здесь, возле Хвата и его братьев, она твердо решила для себя, что это намного предпочтительней возвращения домой. И она крепко сжала руку Хвата в своей ладони.

— Яс вами, куда бы вы ни направлялись.

К ней тотчас же обратились восемь лиц, восемь пар глаз уставились на нее — и все по-разному.

Филей казался совершенно сбитым с толку, Хнык растерянно моргал, Ворчун напустил на себя полнейшее безразличие, Соня ухмылялся, Удалец вытаращил глаза, Змей сердито сдвинул брови, Губошлеп изумленно вытянул губы трубочкой. А что же Хват? Тот одарил ее широкой улыбкой, в которой, однако, было больше отчаяния, чем радости.

— Вы это твердо решили, леди? — спросил он. Остов был уже ярдах в тридцати от них.

— Тверже некуда.

— Тогда, похоже, нам всем и вправду ничего другого не остается. Доверимся отливу. Вы плавать умеете?

— Не очень.

— О, боги милосердные! — с чувством воскликнул Хват, и на сей раз все восемь братьев сделали одно и то же: закатили глаза. — Но тут уж ничего не попишешь. Придется, видимо, довольствоваться этим «не очень».

— Тогда чего же мы ждем? — нетерпеливо осведомилась Кэнди.

За время их недолгого обмена мнениями Остову удалось вдвое сократить расстояние между его когтями и их шеями.

— Не пора ли наконец отправляться?! — проверещал Соня.

Кэнди вздрогнула. Трудно было предположить, что такая маленькая голова окажется способна издавать столь пронзительные звуки.

Держась за руки, Кэнди и Хват замерли на самой кромке причала.

— Раз, — сказал Филей.

— Два, — сказал Удалец.

— Вперед! — крикнул Губошлеп.

И они оттолкнулись от причала и ринулись вниз, доверив свои жизни неспокойным водам моря Изабеллы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Сумерки и после

Поверьте мне

Две силы

Душою человека правят.

Одна есть Бог,

Другая же — прилив.

Стихи неизвестного поэта

МОРЕ

Море Изабеллы оказалось куда холоднее, чем представляла себе Кэнди. Вода была просто-таки обжигающе ледяной. Но возвращаться было поздно — решение принято. Когда пуля Хвата выбила шар из чаши, море попятилось от причала с той же стремительностью, с какой прежде разливалось по прерии. И, отступая, оно подхватило и понесло прочь Кэнди и братьев Джонов.

Казалось, волны были живыми существами, которые действовали и мыслили на свой собственный лад. Они так и норовили захлестнуть Кэнди с головой, и несколько раз она чуть не захлебнулась. Но Хват отлично знал, как сладить с волнами.

— Не пытайтесь плыть! — наставлял он Кэнди, перекрикивая шум волн. — Доверьтесь маме Изабелле, и она сама нас доставит, куда пожелает.

У Кэнди не было выбора, и она это понимала. Сопротивляться несокрушимой силе моря — бесполезное занятие. Ей не оставалось ничего другого, кроме как лечь на спину и наслаждаться путешествием.

И как только она приняла и осуществила это решение, ей сделалось значительно легче. В то же самое мгновение, когда она перестала барахтаться и доверилась морю, Изабелла принялась баюкать ее в своих волнах, поднимавшихся порой так высоко, что Кэнди могла видеть причал и маяк. Башня и деревянные мостки остались далеко позади, в пределах другого мира.

Кэнди огляделась по сторонам, ища глазами Остова, но того нигде не было видно.

— Соскучилась по мистеру Остову? — ухмыльнулся Губошлеп.

Им больше не было нужды повышать голос. Здесь, вдали от берега, шум волн стал гораздо тише.

— Я боялась, он где-то поблизости, — призналась Кэнди, выплевывая воду. Ей приходилось это проделывать через каждые пять-шесть слов. — Но, к счастью, его не видно.

— Так ведь у него имеется глиф, — пояснил Хват.

— Глиф? А что это такое?

— Транспортное средство, летающая машина. Вернее, слова, обернувшиеся летательным аппаратом.

— Да не понимает она тебя, Хват, — со снисходительной улыбкой заверил его Хнык. — Ничегошеньки ей не понять.

Хнык был прав. Утверждение Хвата привело Кэнди в полное замешательство. Слова, которые превращаются в летающие машины? Но Хват, будто не заметив недоумения, отразившегося на ее лице, с охотой пустился в объяснения:

— Чем искуснее маг, тем меньше времени ему требуется, чтобы сотворить глиф. Для настоящего, опытного и искушенного чародея это дело пустяковое, он справляется с такими заклинаниями в мгновение ока. Два-три слова — и вот у него уже имеется летательный аппарат. Остову потребуется несколько минут, чтобы создать глиф. Он талантом не блещет. К тому же, если неверно прочесть заклинание, может случиться неприятность.

— Неприятность? Какая?

— Ведь глифы поднимаются высоко в воздух. — В подтверждение своих слов Хват указал пальцем в небо. — И если с ними что-то оказывается не так…

— …они падают, — догадалась Кэнди.

— Они падают, — кивнул Хват. — Так погибла одна из моих сестер. Глиф свалился с приличной высоты.

— О! Прими мои соболезнования, — торопливо пробормотала Кэнди.

— Ее тогда как раз похитили, — довольно равнодушно прибавил Хват.

— Какой ужас!

— Мы позже выяснили, что она сама организовала это похищение.

— Не понимаю. Зачем ей это могло понадобиться?

— Ну, видишь ли, она влюбилась в одного типа, а тому и дела до нее не было. Тогда она затеяла это похищение, чтобы он бросился ее спасать.

— И что же он?

— Пальцем о палец не ударил.

— Выходит, она погибла из-за несчастной любви.

— Такое случается, — встрял в разговор Джон Филей.

— А как насчет тебя, леди? — полюбопытствовал Джон Соня. — У тебя есть сестры?

— Нет.

— А братья? Мать? Отец?

— Да. Да. И еще раз да!

— Что-то незаметно, чтобы тебя огорчала разлука с ними. Может статься, что и вечная, — сердито прошипел Джон Змей.

— Полегче, приятель, — предостерег его Хват.

— Ничего, полезно иногда выслушать два-три слова правды, — упорствовал Змей в своем желании досадить. — Ведь все вполне может сложиться так, что она больше никогда не вернется под свой родной кров.

Кэнди подняла глаза на его довольно ухмылявшуюся физиономию. Он явно наслаждался возможностью испугать и огорчить ее.

— Мы ведь держим путь не куда-нибудь, а в Абарат, девочка, — назидательно добавил Змей. — А это совершенно непредсказуемое место.

— В точности как Иноземье, — в тон ему ответила Кэнди, чтобы Змей раз и навсегда уяснил: она не из тех, кого можно легко запугать и сбить с толку.

— Ничего подобного! Никакого сравнения! — раскипятился самый ядовитый из братьев. — Что ты имеешь в виду? Несколько торнадо? Эпидемию ветрянки? Какая чепуха! А вот в Абарате могут встретиться такие ужасы, что твои волосы вмиг побелеют. В том случае, разумеется, если мы вообще туда прибудем.

— Что ты хочешь этим сказать?

На сей раз Кэнди не сумела скрыть своего испуга.

— А то, что у мамы Изабеллы имеется не одно и не два стада зверьков, каждый из которых охотно тобой полакомится. Так сказать, для возбуждения аппетита.

— Довольно, Змей! — прикрикнул на него Хват.

— Он имеет в виду акул? — спросила Кэнди.

Ей стоило немалого труда держать себя в руках. Она невольно огляделась по сторонам, страшась увидеть где-нибудь неподалеку треугольный плавник над гладью вод.

— Кто такие акулы, мне неизвестно, — терпеливо ответил Хват. — Но большой зеленый мантизак запросто проглотит тебя и меня целиком. Вот если бы мы были красного цвета!

— Красного цвета?

— Обитатели моря Изабеллы избегают охотиться на существ красного цвета. Потому-то все без исключения лодки, катера и корабли, которые бороздят эти воды, покрашены в красный.

Кэнди слушала его лишь вполуха, размышляя о своем. События сменяли одно другое с такой невероятной быстротой, что у нее до сих пор не было возможности обдумать свои поступки и их последствия. Теперь вот она поручила свою жизнь морским волнам, и пути назад у нее нет. Быть может, она и в самом деле никогда больше не увидит своих близких.

Интересно, как отреагируют ее домашние, когда поймут, что она не вернется? Наверняка предположат самое худшее: что она стала жертвой преступника. Или попросту сбежала.

Больше всего она беспокоилась о матери, ведь маму ее исчезновение огорчит гораздо больше, чем остальных. Но вполне может случиться, что оттуда, куда она держит путь, найдется способ отправить Мелиссе весточку.

— Надеюсь, ты не жалеешь о содеянном? О том, что отправилась с нами? — спросил Хват, с тревогой заглядывая ей в лицо. Он чувствовал себя немного виноватым в том, что все так произошло.

— Нет, — ответила Кэнди. — Ни капельки.

Стоило этим словам слететь с ее губ, как огромная волна вдруг подхватила ее и понесла прочь от братьев Джонов. Не успела Кэнди и глазом моргнуть, как очутилась довольно далеко от своих друзей. Несколько голов пытались что-то кричать, но она уже не могла разобрать слов. В последний раз встревоженные лица всех восьмерых Джонов мелькнули между двумя высокими волнами, а потом исчезли из виду и больше не показывались.

— Я здесь!!! — прокричала она что было сил, надеясь, что Хват, более опытный пловец, чем она, услышит и отыщет ее.

Но ее тут же подхватила следующая волна, даже больше прежней, и унесла еще дальше от того места, где остались Джон Хват и его братья.

В сердце Кэнди шевельнулся страх.

— Только без паники, — твердо сказала она себе. — Что бы ни случилось. Паника еще никому не принесла пользы.

Но до чего же трудно было воспользоваться собственным советом! Волны делались все больше, каждая из них подбрасывала ее немного выше, чем предыдущая, и все глубже становились пропасти, в которые она затем падала с высоких гребней. И как бы ни уговаривала она себя не страшиться происходящего, факт оставался фактом: Кэнди внезапно осталась совершенно одна в водах незнакомого моря, полного всевозможных…

Тут с вершины очередной волны Кэнди открылась столь диковинная картина, что все тревожные мысли вмиг вылетели у нее из головы. Она даже бояться позабыла и во все глаза уставилась на невиданное зрелище.

Внизу, у подножия огромного вала, покачивался, выступая лишь на несколько дюймов над поверхностью моря, небольшой квадратный столик. А вокруг него, прямо на воде, в непринужденных позах расселись четверо заядлых картежников. Похоже, их совершенно не тревожило, что играть приходится посреди гигантских водяных гор. Все они вместе и каждый в отдельности казались воплощением покоя и безмятежности.

Кэнди только успела подумать: «Теперь я, пожалуй, никогда уже ничему не удивлюсь», как соскользнула по гладкому боку волны, будто с горки, прямо к карточному столику.

ПРЫГУНЫ-КАРТЕЖНИКИ

Четверо игроков были представителями какой-то странной породы живых существ. Кожу их покрывала блестящая серебристо-зеленая чешуя, между пальцев рук, в которых они держали довольно потрепанные и засаленные карты, виднелись плавательные перепонки. Физиономии у картежников были почти человеческие, но в то же время было в них что-то рыбье. Игра, которую они вели, похоже, требовала максимальной сосредоточенности, потому что никто из них не замечал Кэнди, пока она не налетела на них на полной скорости, едва не врезавшись в стол.

— Эй ты! Поосторожней! — прикрикнуло на нее одно из невероятных существ, явно женского пола. — И вообще держись от нас подальше. Нам тут только зевак не хватало!

Трое картежников не мигая таращились на Кэнди, четвертый же, улучив удобный момент, сперва воровато заглянул в карты своих соседей и только потом с преувеличенным интересом воззрился на Кэнди, явно надеясь отвлечь внимание от себя и своих неблаговидных действий.

— Ты, видно, заблудилась, — сказал мошенник.

Судя по виду, это был представитель мужского пола диковинного морского народа. В речи его улавливался легкий французский акцент.

— Боюсь, так оно и есть, — кивнула Кэнди, отплевываясь. — Я потерялась. Совсем.

— Помог бы ты ей, что ли, До-До, — обратился хитрец к своему соседу слева. — Все равно ведь проигрываешь.

— Откуда ты знаешь?

Ответ на это До-До получил от своей прежде не вступавшей в разговор соседки по карточному столу, которая снисходительно, с некоторым высокомерием потрепала его по плечу:

— Да ведь ты вечно проигрываешь, дорогой! Пойди-ка и в самом деле помоги девчушке.

До-До еще раз посмотрел в свои карты и, очевидно уразумев, что шансов на выигрыш у него и в самом деле никаких, небрежно швырнул их на стол.

— Не понимаю, почему бы нам не играть в водное поло, как всем нормальным людям, — пробурчал он, надув губы, отчего стал еще больше смахивать на обиженную рыбину.

Он подхватил со стола рюмку и опорожнил ее одним глотком, после чего проделал нечто такое, отчего у Кэнди глаза на лоб полезли, — перепрыгнул через стол и на огромных перепончатых лапах поскакал по воде прямо к ней. И только когда добрался, плюхнулся в воду, так что над поверхностью остались лишь голова и плечи. От До-До пахло спиртным, и он с немалым трудом сфокусировал свой блуждающий взгляд на лице Кэнди.

Кэнди имела печальный опыт общения с людьми, пребывавшими в подобном состоянии, они всегда ее раздражали, но в ее нынешнем положении уж лучше оказаться в обществе подвыпившего незнакомца, чем одной дрейфовать по воле волн в чужом и опасном море.

— Меня зовут До-До, — представилось странное создание.

— Я слышала, как к вам обращались, — кивнула Кэнди. — А я — Кэнди Квокенбуш.

— Ты ведь не иначе как из Иноземья. Угадал?

Он с любопытством разглядывал ее, поднимаясь и опускаясь вместе с ней на волнах.

— Да, оттуда.

— Подумываешь вернуться? Учти, путь неблизкий.

— Нет-нет, я вовсе не собираюсь туда возвращаться, — поспешила заверить его Кэнди. — Я направляюсь в Абарат.

— Ишь ты!

При упоминании Абарата за столом началось оживление. Еще двое игроков бросили свои карты под протестующие вопли мошенника, который принялся упрекать остальных в том, что они лишили его верного выигрыша.

— Нечего было подглядывать, Пью, — небрежно бросила одна из женщин и проворно подбежала по воде к Кэнди.

В отличие от До-До, пьяна она не была. Бесцеремонное любопытство, с которым она принялась разглядывать Кэнди, чем-то напомнило девушке взгляд Хвата в первые минуты их знакомства.

— Не ты ли часом все это устроила?

— Что вы имеете в виду? — Кэнди беспомощно огляделась по сторонам.

— Так ты или нет? — настаивала женщина. — Меня, кстати, зовут Тропелла.

— Очень приятно…

— Да-да, само собой! — нетерпеливо перебила ее Тропелла. — Это ведь ты вызвала маму Изабеллу, а?

Кэнди не видела причин отпираться.

— Да, — кивнула она. — Это я вызвала море. Но я даже не подозревала…

И опять Тропелла ее перебила, причем довольно грубо:

— Да-да, само собой! Но зачем? Это ведь запрещено!

— Ох, оставь ты барышню в покое! — заступился за Кэнди До-До.

— Нет уж, к этому надо отнестись со всей серьезностью! Путь морю в Иноземье был заказан. И мы все об этом знаем. Так почему же…

— Послушайте! — Кэнди перебила собеседницу с не меньшей бесцеремонностью, чем та дважды прерывала ее. — Не могли бы мы отложить этот спор на потом? Где-то здесь, в море, мой хороший знакомый. И я не знаю, как мне его найти.

— О, милосердные боги, — вздохнул До-До. — Как его хоть звать-то?

— Ну, вообще-то он не один. Их восемь, если считать всех этих братьев, которые живут на его…

— …голове! — подсказал До-До, округлив глаза и наклоняясь к Кэнди.

— Вот именно! Так вы его знаете?

— Наверняка это не кто иной, как Джон Хват, — заявила Тропелла.

— Ну да, он самый!

При упоминании о присутствии где-то неподалеку Джона Хвата последний из картежников вышел из-за стола и, подпрыгивая как мячик, приблизился к Кэнди. Она стала объектом всеобщего внимания.

— Выходит, ты приятельствуешь с Джоном Хватом? — произнесла Тропелла.

— Мы знакомы.

— Он — профессиональный преступник высшего класса, — вставил Пью. — Объявлен в розыск на нескольких из Часов за крупные кражи и один Владыка знает за какие еще подвиги.

— Неужели? Вот уж никогда бы не подумала, что он не в ладах с законом. По правде говоря, я никогда прежде не встречала такого воспитанного господина.

— Ой, да нам-то какое дело, чем он промышляет, — пожала плечами Тропелла. — На суше свои законы, у нас — свои. Тут нет ни судей, ни тюрем.

— Да и воровство здесь редкость, — прибавил Пью. — Красть-то особенно нечего.

— А мы, кстати, зовемся морскими прыгунами, — пояснил До-До.

— Ну а ты что скажешь? — Тропелла обратила на Кэнди взгляд, исполненный прежнего высокомерия. — Тебе там не место, ведь так?

— Простите?

— Тебе не место в том, твоем мире. В Абарат тебя призывает сама судьба, там твое предназначение.

Тропелла заявила это таким тоном, будто ей вовсе не требовалось, чтобы Кэнди подтвердила или опровергла ее слова. Просто сообщила о результате своих загадочных умозаключений.

— Нельзя ли все же как-нибудь разыскать Хвата? Кэнди с надеждой переводила взгляд с одного получеловечьего-полурыбьего лица на другое.

— А ну-ка, До-До, — сказал Пью, — займись этим. У тебя ведь самая мощная глотка.

— О! С превеликим удовольствием, — просиял тот. Пошатываясь, он сделал несколько шагов по водной глади и вприпрыжку взобрался на гребень ближайшей большой волны. Там он выпрямился и стал вопить что было сил. Голос у него и впрямь оказался глубокий и сильный, под стать оперному солисту.

— Мистер Хват! — проревел он. — У нас здесь ваша подружка. Еще пара минут, и мы ее съедим с салатом из водорослей, так что извольте поспешить ей на выручку! — Он с усмешкой подмигнул Кэнди. — Шутка! — И приставил ко рту лапы, сложенные рупором. — Эй! Мистер Хват! Где же вы?

Кэнди с некоторой опаской взглянула на Пью.

— Он правда шутит?

— Ну, ясное дело, — кивнул тот. — Разве мы позволили бы себе съесть важную персону вроде тебя? Что греха таить, время от времени любому из нас случается полакомиться каким-нибудь зазевавшимся моряком, но… — он выразительно пожал плечами, — и ты бы не удержалась, если бы тебе пришлось есть одну только рыбу. На завтрак, на обед и на ужин. На первое, на второе и на третье. Желтая рыба, зеленая рыба, синяя рыба. Рыба с маленькими веселыми глазками, которые лопаются у тебя во рту. Она так приедается, эта рыба! Поэтому приходится иногда разнообразить меню матросами и рыбаками. Но ты-то за себя не беспокойся. Тебя мы пальцем не тронем и с радостью проводим до самого Абарата. Можешь на нас положиться.

До-До продолжал кричать, перебирая лапами, чтобы удержаться на вершине волны, как человек, который бежит вверх по ступеням идущего вниз эскалатора.

— Эй, Хват! Мы очень, очень проголодались…

— По-моему, он вас не…

Кэнди хотела сказать «не слышит», но не успела: в следующее мгновение Хват с неистовым плеском вынырнул из воды позади До-До и ухватил его за бока. До-До не удержал равновесия, и оба они бултыхнулись в воду, на мгновение скрывшись под ее поверхностью. Братья успели хором выкрикнуть нечто угрожающее. Пью и Тропелла кинулись на помощь своему приятелю. Им не без труда удалось вырвать его из цепких рук разъяренного Хвата.

— Ну-ну, остынь, — пробормотал До-До, взбираясь на ближайшую из волн и вытягивая перед собой обе ладони с перепончатыми пальцами, чтобы Хват, чего доброго, снова на него не кинулся. — Ведь это была всего лишь шутка. Я пошутил, чтоб привлечь твое внимание. Мы бы и пальцем не тронули эту твою милашку. Обидно даже, что ты мог такое о нас подумать. Мы — воспитанный морской народ, а не какое-нибудь там глубоководное отребье. Понимать надо. Разве не так, Кэнди?

— Они все были очень милы и очень добры ко мне, — поспешила успокоить своего друга Кэнди. — Никто меня и пальцем не тронул.

Джонов это почему-то не убедило. Они обменивались между собой свирепыми, подозрительными взглядами, и наконец Джон Соня сердито бросил:

— Шутка, говоришь? В таком случае самая бездарная из всех, какие мне доводилось слышать!

— Не приди они мне на помощь, я бы утонула, — заверила его Кэнди, пытаясь разрядить ситуацию. — Честное слово! Я была просто в панике.

— И однако ты совершенно прав, — примирительно пробормотал Пью. — Шутка и впрямь была идиотская. И в качестве извинения мы готовы доставить вас обоих в Абарат. Нрав у Изабеллы крутой, и нам совсем не хочется, чтобы две столь важные персоны пошли ко дну и сгинули в пучине.

— Так вы нас отвезете? — Губы Хвата растянулись в кривоватой улыбке. — Вы это серьезно?

— Разумеется, отвезем, — кивнула Тропелла. — Это самое малое, что мы можем для вас сделать.

Кэнди это предложение пришлось как нельзя более по душе. Хоть она и последовала совету Хвата, положившись на маму Изабеллу и позволив той себя нести, усталость брала свое — сказывалась ледяная вода и отчаянная качка в высоких волнах, не говоря уже о беге наперегонки с Мендельсоном Остовом, который предшествовал этой водной процедуре.

— Как думаете? — обратилась она к Джонам. — Примем предложение?

— По-моему, решать это надо тебе, — сказал Хват.

— Очень хорошо, — улыбнулась Кэнди. — Мой ответ: «да».

Пью подмигнул Хвату:

— Ну так как?

— Раз леди говорит «да», — без колебаний ответил тот, — значит, так тому и быть.

— Восхитительно, — подал голос четвертый из карточных игроков. — Кстати, я Коконо. Я только хотел сказать, до чего же приятно повстречать такую знаменитость, как мистер Хват. Тропелла правду говорит, нам до законов суши нет никакого дела. Пусть сколько угодно твердят, что вы преступник. Подумаешь! Зато ведь вы мастер своего дела, а это главное!

Джоны в ответ на хвалебную речь принялись наперебой отрицать приписываемые им заслуги. Кэнди удавалось расслышать только некоторые обрывки их сбивчивых речей, но даже в этом хаосе звуков она уловила, насколько противоречивы и неубедительны были попытки братьев оправдаться. Ее это очень позабавило.

— Выходит, это правда? — Смех Кэнди положил конец спору Джонов. — Вы все — мастера в преступном ремесле?

— Ну как тебе сказать… — неуверенно пробормотал Джон Губошлеп.

— Эй ты, поосторожней! — предостерег брата Джон Удалец.

— Мы, конечно, не святые, — приободрился Губошлеп.

— Так и есть. Все правда! — прыснула Кэнди. Хват утвердительно кивнул:

— Что толку отпираться! Вы попали в компанию восьми воров международного класса. — Он проговорил это не без известной гордости. — Так что мы и вправду не святые.

— Ну а кто без греха? — философски изрек До-До и, подумав, прибавил: — Кроме святых, разумеется.

Засим дискуссия на щекотливую тему была завершена, и морские прыгуны подхватили своих гостей на плечи. Каждого из пассажиров несли два прыгуна: ноги придерживал у себя на плечах тот, что прыгал впереди, а его напарник подпирал лбом и ладонями спину в районе лопаток. Это был не самый удобный способ перемещения, но Хвату и в особенности Кэнди он все же казался намного предпочтительнее плавания в ледяных волнах, где ты ежеминутно рискуешь пойти ко дну или угодить в пасть большому зеленому мантизаку.

— На какой из островов ты держишь путь? — спросил Пью у Кэнди.

— Понятия не имею. Это мое первое посещение Абарата. Головная пара прыгунов вопросительно воззрилась на

Джонов.

Первым вызвался ответить Джон Соня:

— Лично я за то, чтобы отправиться на Веббу Гаснущий День, что в Сумеречном проливе.

Остальные братья согласно кивнули.

— Так тому и быть. Значит, Вебба Гаснущий День! — провозгласил Коконо.

— Минутку! — спохватилась Кэнди. — Не забудьте свой столик!

— О, Мицца и без нас доберется до дому, — заверил ее Коконо. — Мицца!

Из воды вынырнула голова, огромная и почти такая же квадратная, как и панцирь, на котором все еще виднелись карты и рюмки. К говорившему медленно обратилась морда с крупными, грубоватыми чертами, сведенными в скорбно-меланхолическую гримасу.

— Мне обождать вас в Тацмагоре? — вопросило удивительное существо.

— Да, будь любезна, — сказал Коконо.

— Очень было удобно на тебе играть, — добавил До-До. — Как всегда.

— Ах, пустое, — ответствовал карточный столик и уныло поплыл прочь, шлепая по волнам широкими плавниками.

Кэнди тряхнула головой. Ей отчего-то вспомнился дядюшка Фред, которого она обожала. Он приходился Мелиссе старшим братом и работал в Чикагском зоопарке уборщиком клеток. Как-то раз он провел Кэнди по всему зоопарку и показал своих любимых зверей. Все они как на подбор были странными созданиями, многие их назвали бы уродцами: муравьед, двупалый ленивец, мулы…

«Если тебя когда-нибудь одолеют сомнения, есть ли у Создателя чувство юмора, достаточно прийти сюда и полюбоваться на этих ребятишек», — сказал тогда дядюшка Фред.

Кэнди улыбнулась про себя, представив его как живого: круглая голова, блестящая на солнце лысина, добрый, внимательный, ласковый взгляд устремлен на нее, на Кэнди. Вот кто пришел бы в восторг от Миццы Плавучего Карточного Столика! Увидев это чудо из чудес, дядя Фред, поди, хохотал бы до слез.

— Чему ты улыбаешься, леди? — полюбопытствовал Хват.

Но прежде чем Кэнди успела ответить, морские прыгуны понеслись вперед с невероятной скоростью, взяв курс на Веббу Гаснущий День.

БЕСЕДЫ НА ВОЛНАХ

Кэнди никогда еще не доводилось передвигаться столь невероятным способом. Впрочем, она подозревала, что и Хват впервые путешествовал на плечах морского народа. Говорить друг с другом они не могли — мешали рокот волн и громкое шлепанье по воде гигантских ступней прыгунов, но до слуха Кэнди то и дело долетали взрывы хохота братьев Джонов. Похоже, все они, включая и Хвата, живо обсуждали подробности своих недавних приключений, лишь теперь окончательно уверившись, что опасность миновала и что они пусть и несколько экстравагантно, зато стремительно и с комфортом приближаются к родным берегам.

Плавное, размеренное покачивание мало-помалу убаюкало Кэнди. Она сама не заметила, как глаза ее закрылись и она задремала. Ее тело, и без того скованное каким-то странным изнеможением, вскоре оказалось во власти крепчайшего сна. Когда она через час и двадцать минут, если верить наручным часам, проснулась и огляделась вокруг, небо уже начало темнеть.

Прежде Кэнди часто любовалась вечерним небом и знала названия многих звезд и созвездий. Но теперь, сколько она ни вглядывалась в скопления светлых точек, все более отчетливо различимых на фоне меркнущего небосвода, ей никак не удавалось распознать в звездных узорах хоть что-либо знакомое. Сперва она утешала себя мыслью, что ей просто-напросто довелось увидеть небо под совсем другим углом, чем прежде, поэтому и созвездия выглядят иначе. Но тьма все более сгущалась, пока наконец не настала кромешная ночь (по миннесотским меркам, совершенно не вовремя, около двух часов пополудни), и тогда-то Кэнди окончательно уверилась, что с самого начала была права: наверху, над нею, не было ни одной знакомой звезды, ни одного созвездия, название которого ей было бы известно.

Это было совсем не то небо, которое простиралось над Миннесотой.

Данное открытие почему-то взволновало ее гораздо сильнее, чем появление из ниоткуда моря Изабеллы, и даже больше, чем перспектива очутиться в скором времени на каком-то неизвестном острове неведомого архипелага.

Всю жизнь Кэнди была уверена (хотя, быть может, это было и наивно с ее стороны), что по крайней мере звезды — это нечто незыблемое и постоянное. Разве над всеми фантастическими странами, когда-либо существовавшими на Земле, будь то Атлантида, Эльдорадо или Авалон, не сияли знакомые ей с детства созвездия? Возможно ли, чтобы звезды, неизменные, как сама вечность, вдруг стали иными, неузнаваемыми?

Кэнди все это очень расстроило, и она впервые ощутила в душе что-то сродни страху перед будущим. Выходило, что Абарат вовсе не являлся иной частью той планеты, на которой она прожила всю свою жизнь, потаенной страной, скрытой от глаз большинства людей. Он был совершенно иным миром. И возможно, в Абарате все устроено совсем не так, как в ее мире. Неизвестные религии, иные понятия о добре и зле, о том, что реально, а что — нет и где пролегает грань между тем и другим.

Но поздно было что-либо менять. О том, чтобы вернуться, уже и речи быть не могло. В конце концов, она очутилась здесь, повинуясь призыву, исходившему отсюда, не так ли? Неспроста ведь она без конца выводила на полях и обложке своего учебника один и тот же узор, в точности такой же, как на шаре из маяка. Значит, это шар по какой-то неведомой, но важной причине излучал энергию (достаточно мощную, чтобы перемещать моря), а ее мозг уловил волны этой энергии. Она проделывала это совершенно бессознательно — покрывала страницу за страницей волнообразными каракулями, словно во сне. Она и из школы сбежала, не вполне отдавая себе отчет в своих действиях, — просто шла туда, куда несли ее ноги, повинуясь голосу сердца, обострившемуся чутью.

Тогда это казалось цепочкой случайных и совершенно не связанных между собой событий, но теперь все выглядело иначе. И быть может, как выразилась Тропелла, Кэнди призывает в Абарат сама судьба, там ее предназначение.

Однако разве такое возможно?

Ведь она всего-навсего школьница из Цыптауна. Что за важные дела могут ждать ее в мире, которого она никогда прежде не видела?

Впрочем, неужели такое предположение менее правдоподобно, чем тот неоспоримый факт, что в небе у нее над головой сияют созвездия какой-то иной вселенной? Даже тьма, отделяющая друг от друга эти незнакомые звезды, сама ткань небосвода выглядела иначе, чем та, которую она столько раз рассматривала из окна своей спальни. Все небо словно пронизывали еле различимые всполохи — густо-лиловые, темно-синие, так что казалось, будто вверху движутся едва различимые темные волны, чьи гребни тускло мерцают в свете звезд. Волны, по которым тоже можно плыть…

За то время, пока все эти безумные идеи сменяли одна другую, волнение на море улеглось. Морским прыгунам больше не было нужды вспрыгивать на высокие гребни, и ход их стал более ровным. У Кэнди и Джонов наконец появилась возможность поболтать, благо обе пары прыгунов двигались бок о бок.

— Мы сейчас проходим сквозь Кольцо Тьмы, — пустился в объяснения Джон Соня, — а вон тот слабый свет далеко впереди…

Кэнди до этой минуты не замечала нигде ни малейшего проблеска света. Но, внимательно вглядевшись в том направлении, куда он указывал, она без труда различила, что вдали, у самого горизонта, тьма и впрямь немного рассеялась.

— Это огни Ифрита…

— …одного из Необлагаемых островов, — подхватил Джон Хнык.

— А почему у них такое странное название?

— Да потому, что они сами собой управляют, — пояснил Губошлеп. — Не платят налогов правительству Абарата и не являются составной частью «Компании Коммексо».

— Терпеть не могу рассуждений о политике, от них тоска берет, — захныкал Джон Соня.

— Я только хотел, чтобы она уяснила всю сложность…

— Никто не в состоянии понять всей сложности островов, — сокрушенно произнес Джон Хват. — А ведь когда-то все было так просто. Были острова Ночи и острова Дня…

— И без конца между собой воевали, — вставил Джон Змей.

— Но зато каждый знал, на чьей он стороне, чьим подданным является, против кого сражается. И умирал во имя своих идеалов. А теперь? — Джон Хват негодующе фыркнул. — А теперь что творится, я вас спрашиваю?

— Ой, да уймись ты наконец! — с досадой воскликнул Соня. Предмет этой беседы наверняка требовал дальнейшего обсуждения, и Кэнди не сомневалась, что он еще долго будет владеть вниманием братьев, но в это самое мгновение Пью вдруг прошептал:

— Тихо! Всем молчать!

— В чем дело? — встревоженно спросил Змей.

— Наверх глянь.

Взгляды Джонов и Кэнди обратились к небу. На фоне ночного мрака не без труда можно было различить темные очертания каких-то живых существ с огромными крыльями и человеческими туловищами. Они кружились над путниками, заслоняя собой звезды.

— Влиттеры, — сказал До-До.

— Но нас они не тронут, — не вполне уверенно прошептал Хнык.

— Может, и не тронут, — согласился Пью, — но, если заметят, донесут Напасти Мерзошкур, мы ведь сейчас в ее водах.

Кэнди не стала ничего спрашивать о Напасти Мерзошкур: само имя давало его владелице вполне исчерпывающую характеристику.

— Уж не собираетесь ли вы проскочить под мостом Золотого Остролиста? — с тревогой спросил Хват.

— Так ведь это кратчайший путь, — кивнула Тропелла. — А мы все уже порядком устали. Доверьтесь нам. Мы знаем, что делаем.

Хват покорно умолк. Вскоре путники уже могли видеть упомянутый мост, протянувшийся не меньше чем на полмили над неподвижными водами пролива, что разделял два острова. Над одним из них свет еще едва брезжил, и в предрассветной дымке смутно вырисовывались громады утесов, увенчанные какими-то гигантскими строениями. По другую сторону моста было куда светлее, и Кэнди разглядела на вершине острова здание, напоминавшее величественный храм — или то были всего лишь развалины некогда существовавшего здесь храма? — а в стороне от него ряд высоких колонн.

Одно из существ, которых Пью назвал влиттерами, вдруг резко нырнуло вниз и коснулось поверхности моря, нижняя его челюсть вспорола ровную водную гладь, в которой отражались яркие звезды, и отражения эти качнулись из стороны в сторону. Тварь проделала все почти мгновенно — стремительно спикировала, коснулась воды и вновь взмыла ввысь. Кэнди лишь мельком удалось увидеть вблизи это удивительное создание, невероятную помесь человека и летучей мыши. Влиттер же, судя по всему, не заметил путников, потому что внимание его было сосредоточено на другом: выскочив из воды, он поднялся в воздух с добычей — рыбой величиной с младенца. Она отчаянно визжала и лаяла, словно ушибленная собачонка. Звуки эти стихли, только когда влиттер ее проглотил. К счастью, это произошло на порядочной высоте и путники были избавлены от кровавого зрелища.

Они двигались вперед, подгоняемые эхом криков рыбы-собаки, все еще отражавшимся от утесов и стен храма, и вскоре миновали спокойные воды пролива между островами. В открытом море вовсю гуляли волны, и Кэнди в душе порадовалась — за себя и всех остальных — тому, что конец их пути уже наверняка близок. Ей страшно было даже помыслить, что могло случиться, не встреть она по счастливой случайности карточных игроков. Уж она-то сама непременно бы утонула, несмотря на все заверения Хвата, что на маму Изабеллу можно положиться.

Морские прыгуны свернули влево, и тут Кэнди окончательно запуталась. Небо, начинавшее было светлеть, снова сделалось темным. Впереди, невдалеке от того места, где находились путники, сгущались синевато-серые облака тумана, сквозь которые проглядывали звезды. Робкий луч света, который она прежде приняла за начало утренней зари, оказался всего лишь кратким ее проблеском. Теперь над морем опять сгущалась тьма.

Что же до морских прыгунов, то для них, казалось, не было ничего приятнее, чем эти явные признаки приближения ночи.

Пью, не скрывая своей радости, принялся вторить ритму прыжков по волнам громким пением. Он пел на мотив песенки про рождественскую елочку, только вот слова были совершенно другими:

— Ну и как тебе моя песенка? — осведомился он у Кэнди, переведя дух.

— Слова немножко странные. Но вообще-то она ничего. Довольно… оригинальная.

— Так я тебя ей живенько выучу! Будешь ее напевать, бродя по острову Вебба Гаснущий День, чтоб местные жители думали: «Ага, так она одна из нас!»

— Неужели это такая популярная песня?

— Представь себе, — по обыкновению брюзгливо процедил Джон Змей, — представь себе, да.

— Ну тогда мне непременно нужно ее выучить, — сказала Кэнди, радуясь возможности сказать хоть что-то в пику вечно недовольному Змею.

— Начнем же! — скомандовал Хват. — С самого начала. Все вместе!

Путники, за исключением Змея и Удальца, дружно затянули песню, и Кэнди быстро выучила слова. Когда хор готовился повторить куплет в четвертый раз, Пью потребовал:

— А теперь, пожалуйста, мисс Квокенбуш соло.

— Ой, у меня не получится…

— Ой, еще как получится! — передразнил ее До-До. — Мы так долго тащили тебя на своих плечах! Неужто ты откажешься отблагодарить нас песенкой?!

Кэнди нечего было на это возразить, и она исполнила свою первую в жизни абаратскую песенку. А тем временем туман впереди начал заметно редеть. Перед путниками простирался Сумеречный пролив.

— Славно. Очень славно, молодец, — похвалил ее Пью. — А теперь я обучу тебя другой песенке.

— Нет-нет, одной пока вполне достаточно. Может, как-нибудь в другой раз…

— Не думаю, что этот «другой раз» у нас будет, — сказала Тропелла. — Мы ведь почти никогда не пользуемся судоходными путями. Это небезопасно. Заснешь в волнах, тут-то тебя как раз и переплывет какой-нибудь корабль. Поэтому отсюда мы со всей возможной поспешностью вернемся в Кольцо Тьмы. Там куда спокойней.

— Напрасно вы так уверены, что никогда больше не повстречаете эту леди, — возразил прыгунам Хват. — Мне отчего-то кажется, что отныне наши жизни навек переплетены с ее жизнью. Знаете, есть на свете существа, которых нипочем не позабыть, если раз встретил, — настолько они значительные. Похоже, леди именно из таких.

Кэнди польщено улыбнулась. Слова Хвата пришлись ей по душе, хотя она и усомнилась в их правдивости.

Никто из путников не стал ни возражать Хвату, ни соглашаться с ним, и несколько минут после того, как он договорил, все хранили молчание. Туман впереди продолжал таять.

— Эй, послушайте! — встрепенулся вдруг Джон Хнык. — По-моему, я вижу Веббу Гаснущий День!

Туман теперь рассеялся без следа, и взору Кэнди открылся остров, куда они держали дуть. Правда, назвать это островом в привычном смысле слова было трудно. Невероятных размеров человеческая голова на могучих плечах из камня и металла торчала прямо из воды. На макушке гигантского изваяния высились башни, испещренные яркими квадратами окон. Свет, лившийся из них, лишь немного рассеивал окружающий полумрак.

— Переведи часы на восемь, — велел Хват, перегнувшись к Кэнди.

— Ничего не понимаю! Сперва начался рассвет, потом ночь настала, а теперь ты говоришь, чтобы я перевела часы на восемь.

— Так это потому, что мы находимся в Сумеречном проливе, — сказал Джон Хнык таким тоном, словно это должно было разрешить все недоумения. — Здесь всегда восемь часов вечера.

Кэнди от изумления утратила дар речи.

— Ничего страшного, — подбодрил ее До-До. — Вот увидишь, потихоньку ты начнешь во всем этом разбираться. А покамест просто плыви по течению. Так проще.

Пока Кэнди послушно переводила стрелки своих часов на восемь, прыгуны доставили их с Хватом к причалу Гигантской Головы острова Вебба Гаснущий День.

Сразу за причалом начиналась крутая лестница, которая, будто кровеносный сосуд, вилась по груди, шее и щеке головы-острова. Из окон и дверей находившихся наверху зданий лились потоки света. Из недр головы доносился несмолкаемый гул — звуки множества голосов, крики и смех, которые эхом отражались от поверхности моря.

— Итак, леди, — сказал До-До, — вот мы и прибыли.

Морские прыгуны свернули в небольшую бухту — подмышечную впадину гиганта. В бухте было тесно и суетно от множества ярко-красных суденышек: иные из парусных лодок выходили в открытое море, другие возвращались из плавания. На пристани толпилось множество народа. Прибытие в бухту четырех морских прыгунов с пассажирами вызвало среди собравшихся большой переполох. Отовсюду слышались громкие возгласы, взрывы смеха, улюлюканье.

На шум из недр Гигантской Головы спешили новыелюбопытствующие — взглянуть, что за тарарам случился в бухте. Среди новоприбывших мелькнули и несколько фигур, затянутых в официальную униформу.

— Полиция! — выдохнул Джон Хнык.

Братья принялись повторять это слово на разные лады:

— Полиция?

— Полиция!

— Полиция!!!

Хват повернулся к Кэнди и обеими руками сжал ее ладонь.

— Так скоро…

— Что-что?

— Мне придется покинуть тебя, леди. Так скоро.

— Из-за полиции?

— Да тише ты, девчонка! — возмущенно прошипел Джон Змей.

— Замолчи! — прикрикнул на него Хват. — Посмей только еще раз заговорить в подобном тоне с моей леди!

— С его леди! — фыркнул Змей с таким презрением, словно торопился в эти последние секунды перед разлукой выразить всю полноту неприязни, которую питал к Кэнди.

Но времени не оставалось вовсе. Ни у Змея, ни у Хвата, ни у Кэнди, только и успевшей торопливо пробормотать: «До свидания!»

Полицейские, расталкивая толпу, стремительно приближались к причалу. Вряд ли они опознали Хвата, хотя рога и делали его весьма приметной личностью. Нет, скорее стражами порядка двигало простое стремление выяснить причину небывалого веселья среди зевак на набережной. Хват же, со своей стороны, вовсе не жаждал, чтобы проявление естественного любопытства полиции обернулось его арестом.

— Эй, у вас есть разрешение на управление этими морскими прыгунами? — выкрикнул один из полисменов, приставив ладони ко рту рупором.

— Здесь наши пути расходятся, леди, — сказал Хват. — Мы еще увидимся, я уверен.

С этим словами он в лучших традициях рыцарских романов нежно поцеловал ей руку — и прыгнул в воду.

— Эй, ты! — вдруг истошно завопил другой полицейский и принялся отчаянно работать локтями, пробираясь через толпу зевак к причалу. — Держите его! Это же он!

— Ну вот, здрасьте! — пробурчал До-До. — Теплый прием оказывает нам Вебба Гаснущий День, ничего не скажешь!

— Лучше б мы их высадили на Пятнистом Фрю, — вздохнула Тропелла. — Там куда спокойней.

— Что толку теперь об этом сокрушаться, — пожал плечами Пью.

— Он уходит! Сейчас уйдет! — надрывался второй полицейский.

— Да кто уйдет-то? — попытался уточнить один из его коллег.

— Этот, как его там?! Он еще обчистил дом Мэльюса Найса в Тацмагоре! Это ж ведь он самый и есть! Как его бишь?!! — Лицо стража порядка становилось все краснее и краснее, казалось, он сейчас лопнет от усердия. — Самый профессиональный из воров!

В ответ на это сразу несколько голосов из толпы подсказали:

— Джон Хват!

— Ну да! Я ж так и сказал! — взвизгнул полицейский. — Джон Хват!

Теперь глаза всех, кто находился на набережной и на причале — стражей порядка и зевак, — обратились к едва заметному водовороту на том месте, где исчез в волнах Джон Хват.

Один из полицейских, синекожий верзила с оранжевой бородой, подстриженной «лопатой», попытался было воспользоваться самой, на его взгляд, быстроходной из лодок в бухточке, чтобы догнать на ней преступника. Однако владелец суденышка, не уступавший в габаритах полисмену и к тому же находившийся вне пределов досягаемости последнего, поскольку от борта лодки до причала было ярдов шесть-семь, вовсе не собирался участвовать в погоне.

— Эй, ты там! Давай причаливай сюда свою посудину! Лодочник, избегая смотреть в сторону полицейского, принялся ловко лавировать в толчее бухты, чтобы поскорее уйти подальше от пристани. Похоже, его совершенно не вдохновила перспектива одолжить свою драгоценную лодку служителю порядка, у которого азарта в крови куда больше, чем здравого смысла в голове. Столкнувшись с таким вопиющим неповиновением, полисмен рассвирепел пуще прежнего.

— Назад! — пронзительно заверещал он. — Твое судно конфисковано!

— Да плюнь ты на него, Брэнкс! — посоветовал один из коллег, сохранявший на протяжении всей этой сцены полную невозмутимость. — Мало ли тут других лодок!

Но офицер Брэнкс был не намерен спускать наглецу такое неуважение к своей персоне. Поспешно сбросив форменный китель и ботинки, он плюхнулся в грязную воду и поплыл вслед за удалявшейся лодкой, не переставая вопить:

— Поворачивай сейчас же! Слышишь, негодяй?! Поворачивай назад, говорят тебе!!!

Зеваки гурьбой повалили на деревянный причал полюбоваться на дармовое представление, которое устроил полицейский. Доски причала протестующе заскрипели, предупреждая, что ветхое сооружение навряд ли выдержит такое суровое испытание на прочность. Однако праздношатающаяся публика была слишком возбуждена, чтобы внять этому знаку. И чем более неистовым становился шум, которым зеваки сопровождали любое движение разъяренного Брэнкса, тем больше любопытных спешили присоединиться к толпе.

— Поверь, Кэнди, — сказала Тропелла, — мне меньше всего хотелось бы прощаться с тобой в такой спешке и неразберихе…

— Но сейчас самый подходящий момент, чтобы высадиться на берег незамеченной, да?

— Именно, именно.

— Согласна.

Внимание всех до единого зевак было сосредоточено на полицейском, которому удалось-таки догнать приглянувшуюся лодку и влезть на борт, хотя товарищи и кричали ему наперебой, чтобы он оставил эту затею и вернулся. Оказавшись на борту, Брэнкс снова рявкнул лодочнику, что конфискует его собственность, и тот не раздумывая огрел служителя порядка веслом. Весло сломалось, а оглушенный полицейский, перевалившись через борт, бултыхнулся в воду, словно персонаж старой кинокомедии.

Толпа на набережной дружно ахнула и замерла, с ужасом ожидая, как все повернется. Теперь настала очередь владельца лодки броситься в грязную воду, что он и сделал — без сомнения, живо представив себе, какая суровая кара обрушится на его голову, если переусердствовавший служака Брэнкс пойдет ко дну. Но холодная вода быстро привела полицейского в чувство, и он тут же набросился на своего горе-спасителя. Драка между ними разгорелась с новой силой. Пока эти двое бултыхались в воде и тузили друг друга, бранясь на чем свет стоит, Кэнди, коротко попрощавшись с прыгунами, никем не замеченная пробралась сквозь толпу и направилась к воротам — главному входу в Веббу Гаснущий День.

На ходу она оглянулась, чтобы в последний раз взглянуть на своих новых друзей и хорошенько запомнить их. Хоть Хват и говорил, что им еще суждено свидеться, кто знает, как все сложится на самом деле…

Но Хвата уже и след простыл. Что же до прыгунов, то все четверо, чтобы не привлекать к себе внимания, погрузились в воду и, подныривая под лодки, стали пробираться к выходу из бухты.

Кэнди вдруг стало боязно и очень-очень одиноко. Теперь ей предстоит самостоятельно осваиваться в этом чужом и незнакомом мире, и рядом не будет галантного Джона Хвата, чтобы помочь ей.

Впрочем, это вовсе не означало, что теперь она была бы рада вернуться домой. Там, в Цыптауне, у нее не осталось почти никаких привязанностей. Ничего светлого, радостного, такого, что стоило бы захватить с собой сюда. Отца своего она ненавидела. При мысли о матери внутри возникало чувство какой-то странной пустоты — и только. Нет, та жизнь не для нее. А очутиться здесь, попасть в этот удивительный Новый Мир было все равно как заново родиться.

Новая жизнь под незнакомыми звездами.

В душе ее продолжали бороться радостное предвкушение каких-то необычайных, удивительных событий и тоска одиночества; она ощущала сладкий вкус свободы и одновременно горькую опустошенность. Вся во власти этих противоречивых чувств, Кэнди еще раз скользнула рассеянным взглядом по толпе и шагнула сквозь ворота в город, раскинувшийся на острове в Сумеречном проливе.

В ГИГАНТСКОЙ ГОЛОВЕ

Кэнди всегда гордилась своим богатым воображением. Если, к примеру, ей случалось сравнить свои сны с тем, что наперебой пересказывали друг другу братья за завтраком или одноклассники на переменах, то неизменно оказывалось, что ее собственные ночные видения не в пример ярче, необычнее и содержательнее, чем чьи-либо еще. Однако то, что предстало перед ее взором в Гигантской Голове Веббы Гаснущий День, превосходило пределы самого бойкого воображения и, безусловно, не могло привидеться даже в самом что ни на есть причудливом, полном фантастических образов сне.

То был настоящий город. Город, выстроенный из всевозможного морского хлама. Тротуар под ногами оказался деревянным, и все бруски, из которых он состоял, судя по виду, прежде долгое время путешествовали по волнам, а каменные стены домов были покрыты ракушками. Массивную крышу подпирали три колонны, сложенные из обломков кораллов, сцементированных между собой. И они оказались населены! В тщательно отшлифованных стенах были пробиты окна, из которых лился яркий свет. Там, внутри, тихо протекали чьи-то жизни.

Три главные улицы города достигали коралловых колонн-ульев, огибали их и тянулись куда-то в глубь Головы. По улицам вдоль высоких и низеньких домов сновали взад-вперед обитатели Веббы Гаснущий День.

С любопытством разглядывая встречных, Кэнди заметила, что многие из них выглядели бы совсем как жители Цыптауна, если бы не странные одеяния — костюмы и платья причудливых покроев, шляпки необычных фасонов, башмаки невероятных форм. Но на каждого обитателя Гигантской Головы, выглядевшего вполне по-человечески, приходилось по два-три существа, не имевших с человеческим родом почти ничего общего. Одним словом, по улицам разгуливали потомки тысяч и тысяч союзов между людьми и бесчисленными представителями диковинных народов Абарата.

Среди тех, кто попадался ей навстречу, были удивительные создания, во внешнем облике которых угадывались черты рыб, птиц, собак и кошек, львов и жаб. Однако гораздо больше было таких, о чьих предках Кэнди и гадать не пыталась — настолько причудлив, нелеп и невероятен был их вид. Такое и во сне не приснится, снова подумалось ей.

Кэнди продрогла до костей, она устала и заблудилась, еще как заблудилась, — но ей было все равно. Перед ней предстал во всем многообразии совершенно новый, незнакомый мир, и она смотрела на него во все глаза, позабыв о холоде и усталости.

Вот мимо грациозно прошествовала дама, на голове которой вместо шляпки красовался круглый аквариум, полный воды, где томно перебирала плавниками большая рыба. Крупные, грубоватые черты ее морды, сведенной в печальную гримасу, носили явное сходство с лицом хозяйки. Затем стремительно прошагал маленький человечек, одетый в длинный балахон с капюшоном. В капюшоне, откинутом за спину, он нес крошечного карлика, подбрасывавшего в воздух орехи. В дальнем конце улицы показалось существо, напоминавшее птицу. Его алые ноги были точь-в-точь как садовые лестницы-стремянки, а голову увенчивал оранжевый хохолок невероятных размеров. По воздуху, едва не задев плеча Кэнди, проплыло облако темно-синего дыма, из середины которого на миг выглянули расплывчатые контуры чьей-то добродушной физиономии. Одарив Кэнди приветливой улыбкой, лицо тотчас же растаяло вместе с окружавшим его дымом.

Кэнди без устали вертела головой, боясь пропустить самое интересное. Но опасения ее были излишними: куда бы она ни взглянула, перед ней открывались все новые и новые удивительные картины. Кроме собственно горожан, в Гигантской Голове обитало множество зверья. Здесь в изобилии были представлены и дикие, и домашние животные. Обезьяны с белыми мордочками кривлялись на разные лады, подобно клоунам, и, перескакивая с крыши на крышу, то и дело демонстрировали прохожим свои ярко-красные попы. Зверьки размером с шиншиллу, обликом своим напоминавшие львов, с изумительной ловкостью сновали по электрическим проводам, которые были протянуты между домами. Без умолку тараторя, будто взволнованный попугай, торопливо скользила по деревянным брускам тротуара длинная белая змея с бирюзовыми глазами. Ей каким-то чудом удавалось не попасться под ноги прохожим. Слева от Кэнди по стене усердно ползало создание, чьей матерью наверняка была самка гигантского омара, а отцом не иначе как сам Пабло Пикассо: удивительное существо увлеченно рисовало кусочком угля на белой штукатурке свой автопортрет, изрядно себе при этом льстя. А справа сквозь открытое окно Кэнди разглядела мужчину, который размахивал горящей головней, пытаясь выдворить из своего жилища корову, на чьей спине беззаботно скакало множество желтых кузнечиков.

Последние были далеко не единственными представителями мира насекомых, обитавшими в городе. Напротив, воздух кишел всевозможными летучими существами. В вышине стаи птиц охотились на красную, как облака огненных точек, мошкару. Над толпой прохожих во множестве порхали бабочки размером с ладонь. Время от времени некоторые из них мягко опускались на чью-нибудь голову, как если бы она была цветком. Многие из бабочек были прозрачными, почти бестелесными, было даже видно, как по их сосудам струится ярко-голубая кровь. Другие летуньи, щеголявшие яркой окраской, выглядели на их фоне аппетитно пухлыми. Во всяком случае, аппетитными их явно считала очень-очень маленькая птичка с очень-очень большим хвостом вроде павлиньего, но раскрашенного в такие цвета, которым Кэнди не могла подобрать названия. Птичка то и дело подскакивала, хватала толстеньких бабочек клювом и с видимым наслаждением проглатывала.

И среди всех этих диковин на каждом шагу Кэнди попадались вещи настолько привычные и знакомые, что здесь они выглядели почти нелепо. Во многих квартирах были включены телевизоры, и Кэнди без труда различила изображения на экранах сквозь незашторенные окна. По одной из программ передавали мультфильм — рисованный мальчик бойко отбивал чечетку. На другом канале тот же мультяшный персонаж распевал душещипательную балладу. Кто-то следил за соревнованием по борьбе. Кэнди замедлила шаг. На экране мужчины сражались с какими-то гигантскими полосатыми насекомыми, причем физиономии последних выражали явную скуку и отвращение. Было здесь и много другого, знакомого Кэнди по Цыптауну: запахи пригоревшего мяса и пролитого пива, крики дерущихся мальчишек, чей-то веселый смех, чей-то горький плач.

К немалому изумлению Кэнди, все разговоры, обрывки которых ей удавалось уловить, велись на английском, вернее, на множестве его диалектов. Но разве можно было ожидать, что все эти рты самых невероятных форм и очертаний станут четко и правильно выговаривать человеческие слова? Поэтому в речи одних преобладали носовые звуки, и казалось, что они не разговаривают, а вполголоса напевают, тогда как из глоток других речь вырывалась вместе с клекотом, рычанием, сопением и щелканьем.

Столько открытий, столько ошеломляющей новизны, а ведь она еще и пятидесяти ярдов не прошла по Веббе Гаснущий День!

В окраинной части Гигантской Головы, где Кэнди очутилась, пройдя еще немного вниз по улице, все дома были красные, с искривленными фасадами, выдававшимися вперед углом. Кэнди быстро догадалась, в чем тут дело: здешним жителям домами служили лодки или то, что от них осталось. Судя по рыболовным сетям, заменявшим двери в некоторых из этих лачуг, обитателями их были рыбаки. Повытаскав свои суденышки на сушу, они при помощи молотков и ножовок соорудили из них некое подобие жилищ. Хижины-лодки были разбросаны в полном беспорядке, было похоже, что каждый из их владельцев занимал любое приглянувшееся ему свободное местечко, иначе как можно было бы объяснить хаотичные, в два-три яруса, нагромождения этих лачуг?

Что же до электричества, то похоже, здешние обитатели попросту воровали, причем совершенно не таясь, у более зажиточных сограждан, которые жили в каменных домах в центре города. Электрические провода змеились по стенам домов, исчезая в их недрах и вновь выныривая наружу, чтобы снабдить энергией соседнюю хижину-лодку.

Разумеется, подобную систему никак нельзя было назвать безопасной. В маленьких оконцах некоторых из лачуг свет предательски мигал, грозя вот-вот погаснуть, кое-где велись ожесточенные споры за право пользования электрическими проводами, по которым в довершение ко всему непрерывно скакали неугомонные обезьянки и пичуги.

Просто уму непостижимо, подумала Кэнди, как только это разношерстное сборище — люди, животные, насекомые и фантастические создания, которых невозможно отнести к какому-либо из известных видов живых существ, — уживается. Она была уверена, что жители Цыптауна вряд ли стерпели бы подобное соседство.

Что, интересно, они бы сказали о птицеподобном звере с ногами-лестницами? Или о создании, обитавшем в облаке? Или о малыше, подбрасывавшем в воздух орешки?

«Надо запомнить все до мельчайших подробностей, чтобы потом, когда вернусь домой, рассказать об этом удивительном мире, ничего не упустив, чтобы с точностью описать каждый камень, каждую бабочку. Интересно, — думала Кэнди, — есть ли тут видеокамеры? Наверняка имеются, раз существует телевидение».

Разумеется, прежде всего ей следовало выяснить, представляют ли здесь хоть какую-либо ценность те несколько смятых и вымокших долларов, которые надежно хранились в глубине ее кармана. Если доллар тут в ходу и если существуют магазины, в которых продаются камеры, то можно будет все самое интересное заснять на пленку, которая и станет неопровержимым доказательством существования этого мира со всеми его чудесами.

— Ты, похоже, совсем продрогла?

Судя по виду женщины, участливо обратившейся к Кэнди с этим вопросом, в числе ее дальних предков были морские прыгуны или подобные им существа. От края ее нижней челюсти к шее тянулись красноватые полоски — рудиментарные жабры, нежную кожу покрывал едва различимый симметричный сетчатый рисунок — следы чешуи, утраченной в одном из прежних поколений, а глаза отливали холодноватым серебряным блеском.

— Вообще-то да, — кивнула Кэнди.

— Пошли со мной. Я Изарис.

— А меня зовут Кэнди Квокенбуш. Я здесь впервые.

— Это сразу видно, — усмехнулась Изарис. — Сегодня у нас и впрямь прохладно, да еще вода просачивается сквозь камни. Когда-нибудь весь этот остров рассыплется на куски и рухнет в море.

— Жаль, если такое случится.

— Было бы о чем жалеть, — с горечью возразила Изарис. — Ты-то здесь не живешь, где тебе судить об этом гиблом месте!

Следуя за своей собеседницей, Кэнди подошла ко входу в один из домов, сооруженных из рыбачьих парусников. У порога она замедлила шаг. В душе у нее шевельнулось сомнение. С чего бы этой Изарис вот так запросто приглашать ее, незнакомку, в свое жилище? Нет ли у нее на уме чего недоброго?

Изарис, похоже, поняла причину ее колебаний и безо всякой обиды предложила:

— Если боишься, ступай себе мимо. Я просто подумала, что тебе не помешало бы обсушиться и погреться у очага, вот и все.

Прежде чем Кэнди успела ответить, издалека, со стороны набережной, послышались оглушительный треск и грохот.

— Причал! — воскликнула Кэнди, невольно оборачиваясь.

Судя по всему, деревянные мостки не выдержали веса толпы, которая на них теснилась. Мимо домика Изарис промчалось немало любопытных, жаждущих насладиться зрелищем катастрофы, что неизбежно должно было привести к еще худшим последствиям для причала и набережной. Изарис не выказала ни малейшего намерения последовать за остальными. Она равнодушно пожала плечами и снова обратилась к Кэнди:

— Ну так войдешь?

— Да-да, большое спасибо.

Кэнди благодарно улыбнулась и прошла в лачугу вслед за гостеприимной хозяйкой.

В маленьком очаге, как и обещала Изарис, горел огонь. Она подбросила туда несколько охапок стеблей, по виду напоминавших сушеные водоросли, которые запылали дружно и ярко, и Кэнди окутала волна блаженного тепла.

— Замечательно! — сказала девушка и протянула к огню озябшие ладони. — Как раз то, что мне сейчас больше всего нужно.

На полу у очага забавлялась с нехитрыми игрушками девочка лет двух, черты лица которой в сравнении с материнскими безошибочно указывали, что она была на целое поколение ближе к людям и дальше от своих морских дедов или, вернее, прапрапрадедов.

— А это наша Майза. Майза, это Кэнди. А ну-ка, скажи тете «здрасьте».

— З-з-з… страсть! — прощебетала Майза.

Отдав таким образом долг вежливости, девочка вернулась к своим игрушкам — немудреным раскрашенным деревяшкам. Один из красных брусков, по-видимому, являл собой игрушечную лодку — грубое подобие той, из бортов которой были сооружены стены этого убогого жилища.

Изарис тем временем склонилась над колыбелью, в которой спал еще один малыш.

— Его зовут Назаре, — сказала она, обернувшись к Кэнди. — Он все хворает, бедняжка, с тех самых пор, как мы сюда перебрались. Родился-то он в море. Боюсь, без морского воздуха ему не выздороветь.

Она еще ниже наклонилась над своим сыном и нежно произнесла:

— Ты ведь этого хочешь, да, радость моя? Убраться отсюда поскорей.

— Вы и сами мечтаете туда переселиться? — полуутвердительно произнесла Кэнди.

— О, еще бы! Только об этом и думаю! Мне все тут ненавистно, все!

— Но что-то же удерживает вас здесь? Изарис тяжело вздохнула. Плечи ее поникли.

— У Руфуса, моего мужа, был парусник, и мы на нем рыбачили возле Внешних островов, там рыба ходит такими большими косяками — только успевай вытаскивать. Но парусник стал совсем старым, рассохся, вот мы и высадились здесь, чтобы продать его на слом, а себе купить новый. Было это в конце сезона лова, так что мы поднакопили немного денег. На новую лодку как раз должно было хватить. Но тут вдруг оказалось, что их нет в продаже. И когда мы наконец поняли, что никто здесь больше не строит парусников, деньги наши почти кончились. Теперь муж мой устанавливает и чинит туалеты для богачей из башен, а я бы и рада работать, да детей не на кого бросить.

Не прерывая своего рассказа, Изарис раздвинула ветхие занавески, делившие комнату на две части, присела на корточки перед сундуком и выудила оттуда платье самого что ни на есть простого фасона, которое протянула Кэнди со словами:

— Надень-ка вот это, иначе простынешь насмерть в своем мокром тряпье.

Кэнди поблагодарила Изарис и переоделась в ее платье. Ей было стыдно за свои недавние подозрения в адрес доброй женщины, которая так щедро делилась с ней тем немногим, что имела.

— Смотри-ка, оно тебе впору, — улыбнулась Изарис, глядя, как Кэнди затягивает на талии веревочный пояс.

Платье было коричневым, с вплетенными в ткань серебристо-синими переливчатыми нитями.

— А какие деньги здесь в ходу? — спросила Кэнди. Понятное дело, Изарис удивилась такому вопросу. Она секунду помолчала, приподняв брови, но потом с готовностью ответила:

— Земы. И патерземы, то есть стоземовые купюры.

— Понятно.

— А почему ты об этом спросила?

Кэнди запустила руку в карман своих мокрых джинсов.

— Потому что у меня с собой только доллары, да и тех немного.

— Доллары? — Изарис от изумления приоткрыла рот.

— Ну да. Всего несколько.

В подтверждение своих слов Кэнди вытащила смятые бумажки из кармана и, тщательно их расправив, разложила у очага. Над банкнотами тотчас же поднялось облачко пара.

Изарис как зачарованная смотрела на зеленые бумажки. С того мгновения, как Кэнди выудила их из кармана, женщина не сводила с них изумленных, недоверчивых глаз. Похоже, она приняла случившееся за самое настоящее чудо.

— Где ты их взяла? — выдохнула она, не без труда заставив себя перевести взгляд с купюр на Кэнди. — Погоди, — прошептала она через мгновение. — Возможно ли?..

— Что?

— Неужто ты… явилась сюда из Иноземья?

Кэнди кивнула:

— Да. Страна, откуда я родом, называется Америка.

— Америка… — повторила Изарис с таким благоговением, словно читала молитву. — У тебя есть доллары, и ты родом из Америки.

Вздохнув, она покачала головой, будто никак не могла поверить.

Кэнди присела на корточки у очага и собрала почти высохшие банкноты.

— Хотите, — сказала она, — я их вам подарю?

Изарис медленно качнула головой. Лицо ее приняло теперь выражение суеверного восторга с примесью страха.

— Нет, что ты, я не посмею их взять. Доллары — это для ангелов, а жалкие скизмуты вроде меня не должны к ним прикасаться.

— Глупости, — нахмурилась Кэнди. — Они мои, и я имею право их вам подарить, а вы — принять. И никакой я не ангел. Ничего общего с ними не имею. А скизмуты — это кто такие?

— Мой народ. Вернее, мои далекие предки. Кровь сильно разбавлена, и началось это давным-давно. Последним настоящим скизмутом был мой прапрадед.

Лицо Изарис стало печальным. Это выражение глубокой меланхолии очень шло ее полурыбьему лицу.

— Вы говорите об этом с такой грустью…

— Это потому, что я все время мечтаю вернуться в пучину и остаться там навсегда, подальше от всего этого…

Изарис перевела взгляд на окно, в котором не было ни рам, ни стекол. Мимо тесными рядами, словно на параде, сновали прохожие. Кэнди от души посочувствовала Изарис и ее семейству, принужденным влачить жалкое существование в этой убогой хижине, скупо освещенной сумеречным светом, который проникал внутрь с улицы.

— Вы имеете в виду море?

— О да. Маму Изабеллу. У скизмутов множество городов на морском дне. Это прекрасные города, выстроенные из белого камня.

— Вы их когда-нибудь видели?

— Что ты, нет, конечно! Дети, родившиеся от смешанных браков с людьми, уже во втором поколении не могут дышать под водой, и плавать им тяжело. Окажись я глубоко под водой, я бы утонула, как любой из людей. Как ты.

— Получается, вы можете жить только на суше?

— Почему же? На палубе парусника, как можно ближе к морю. На груди у мамы Изабеллы, в ритме ее дыхания.

— Так может, этих долларов вам с Руфусом как раз и хватит, чтобы купить лодку?

И Кэнди решительно протянула Изарис банкноты в десять и один доллар, оставив шесть себе. Изарис громко и так заразительно рассмеялась, что маленькая Майза, глядя на нее, тоже принялась хохотать.

— Одиннадцать долларов? Одиннадцать! Да на них можно купить две парусные лодки! Даже три! Это же около десяти патерземов. Да нет, больше! — Изарис внезапно нахмурилась и с тревогой спросила: — Но ты в самом деле решила мне их подарить? Ты хорошо подумала?

— Они ваши. И я не отберу их назад, если вы это имеете в виду, — заверила ее Кэнди, которой все еще с трудом верилось, что столь ничтожная сумма может стать источником таких бурных чувств. Подумать только, какие-то жалкие одиннадцать баксов!

— В таком случае я сейчас же потрачу небольшую часть вот этого, — сказала Изарис, бережно подняв двумя пальцами долларовую бумажку. Десять долларов она спрятала за пазуху. — Надо купить еды. Дети сегодня еще ничего не ели. Да и ты, наверное, тоже. — Глаза ее светились радостью, и от этого их серебристый блеск — наследие скизмутов — сделался еще заметнее. — Ты приглядишь за малышами, пока я сбегаю в лавку?

— Конечно, — сказала Кэнди.

Только теперь она почувствовала, что буквально умирает от голода.

— Майза, детка!

— Что, мам?

— Ты будешь хорошо себя вести, будешь слушаться леди из Иноземья, пока я схожу за молоком и хлебом?

— Ладушки! — ответила Майза. — Фсяные ладушки!

— Ты этого хочешь? Купить тебе овсяных оладушков с семенами ногги?

— Ладушков с семенами ногги! Фсяных ладушков с семенами ногги!

— Я быстро, — пообещала Изарис.

— Не волнуйтесь, мы подружимся, — улыбнулась Кэнди, опускаясь на корточки рядом с ребенком. — Правда, Майза?

Девочка светло улыбнулась. Зубы у нее были полупрозрачными, с легким налетом синевы.

— Фсяных ладушков с семенами ногги! — заявила она. — Не дам!

КРИСТОФЕР ТЛЕН

За долгие годы преданной службы Кристоферу Тлену Мендельсон Остов великолепно изучил внутреннее устройство Двенадцатой башни на острове Горгоссиум. Он мог бы с закрытыми глазами пройти через кухни в комнаты для гаданий, отыскать дорогу в подвалы, Черную часовню и залы Слез.

Но сегодня, возвратившись на остров с известием о том, что он упустил решительно все и вся (Ключ, Хвата и его сообщницу, девчонку по имени Кэнди), Остов получил приказание от своего господина, которое тот передал через слугу, тупоголового Нава, — явиться с докладом в помещение, где ему не случалось бывать еще ни разу: в Большую библиотеку, располагавшуюся в верхней части башни.

Остов покорно побрел в библиотеку. Она оказалась огромной, он никогда еще не видел таких просторных помещений: круглый зал во всю ширину башни, без окон, с полками, тесно уставленными книгами и поднимавшимися ввысь футов на сорок.

Там он и стал ждать своего господина. На душе у Остова было скверно, хуже некуда. Одет он был в длинный, изрядно потрепанный плащ, подбитый мехом молодого оборотня, но даже в этом теплом одеянии Остову было зябко. Он изо всех сил стиснул челюсти, чтобы не стучать зубами от ужаса. Ему было хорошо известно, что при встречах с хозяином страх свой следует по возможности скрывать. Кристофер Тлен бывал особо жесток со своими приближенными, если чувствовал, что его боятся.

Мендельсон не раз становился свидетелем жестоких выходок Тлена. Порой во время прогулок по лабиринтам Башни Остову чудилось, что из-за каждой запертой двери до него доносятся жалобные крики, рыдания и мольбы о пощаде. Это стенали пленники Тлена. Даже сегодня, взбираясь по ступеням лестницы, которая вела в Большую библиотеку, он мог поклясться, что из наружной стены к нему взывает голос существа, навеки замурованного в ее толще, в тесном, темном пространстве, и молит о глотке воздуха, о корке хлеба, о милосердии.

Но кому, как не Мендельсону, знать, что в подобном месте смешно и нелепо даже помышлять о милосердии! Под сводчатыми потолками Двенадцатой башни, испещренными изображениями, при одном взгляде на которые пробирал ужас, разыгралось немало кровавых трагедий, немало чудовищных сцен, и ни одна из жертв, очутившихся тут, не была помилована.

У Остова отчаянно разболелся обрубок изувеченной ноги, однако сесть он не осмелился, ведь Тлен мог войти в любую минуту, и, застань он своего провинившегося подданного сидящим, тому пришлось бы худо. Вместо этого, чтобы хоть чем-то себя занять, Остов подошел к одному из многих столов, разбросанных по огромному залу. На столешнице громоздились книги, снятые с полок, вероятно, по распоряжению Тлена, которому они зачем-то понадобились.

Внимание Остова привлекла одна из книг, лежавшая на высоком пюпитре. Ее он помнил с детства. Называлась она «Стишки и песенки Кологроба». Это была одна из его любимейших книг, он знал наизусть добрую половину содержавшихся в ней считалок, стихотворений и колыбельных, включая и ту славную песенку, которую он спел девчонке из Иноземья. Книга была открыта на странице с прелестной колыбельной, из тех, которые он за давностью лет успел позабыть, но теперь, едва начав читать, сразу вспомнил.

Остов наслаждался чтением, он шевелил губами, не издавая ни одного звука, и перед глазами у него разворачивались милые сердцу картины детства: вот в кухне на низенькой скамеечке сидит его покойная матушка, Миазма Остов, которую окружили трое сыновей — Исчад, Мерзон и Мендельсон, и скрипучим голосом читает одно за другим сочинения Кологроба. Милая матушка! Как он ее любил! Остов вздохнул и стал читать дальше:

«Так ты горазд орать» — эта фраза на протяжении долгих лет время от времени всплывала у него в памяти, хотя он до настоящей минуты никак не мог припомнить, откуда она. Он не раз спрашивал себя, удастся ли ему в случае необходимости издать такой вопль, которого испугались бы даже дьяволы и черти.

Сделав глубокий вдох, Остов зарычал. Низкий, грозный звук наполнил помещение, отразившись эхом от сводчатых потолков. Любой враг устрашился бы, доведись ему такое услышать, подумал Остов, чрезвычайно собой довольный. Именно так он зарычит, когда поймает наконец ту девчонку. От подобного рыка у нее мозги взорвутся!

Остов снова издал рычание, на сей раз открыв рот пошире и обнажив длинные коричневато-серые клыки. С вершины книжных полок сорвались потревоженные воплем два крылатых создания. Покружив в воздухе, они зависли футах в трех над головой Остова. Размером с грифа, с пепельно-серыми обрюзгшими и злыми личиками, они выглядели чем-то вроде чудовищной карикатуры на херувимов.

— Проваливайте отсюда! — взвизгнул Остов, задрав голову.

Дьявольские существа на миг обратили на него свои маленькие тусклые темные глазки, лишенные белков, и, решив, по-видимому, что он не стоит внимания, вернулись в свои гнезда на полках.

Мендельсон склонился над книгой, чтобы дочитать колыбельную до конца:

— Остов!

Мендельсон обернулся на грозный звук этого голоса, исходившего из затененной ниши в дальней стороне зала. Ни одна из многочисленных дверей не скрипнула, впуская Кристофера Тлена внутрь библиотеки. Он все это время находился здесь, наблюдая за Остовом. Слушая, как тот практикуется в рычании.

Мендельсон застыл как вкопанный. Он напряженно вглядывался в сумрак, ожидая появления того, кто только что его окликнул, — Повелителя Полуночи, Кристофера Тлена собственной персоной.

— Сядь, — донеслось из сумрака. — Присядь, Остов, сделай милость. Ты, видно, любишь читать?

Голос был низким, чуть хрипловатым, и в нем слышалась — как ни коротки были произнесенные фразы — отчаянная, смертная тоска. Голос этот мог принадлежать лишь тому из живых существ, кто не раз погружался в пропасть безысходного отчаяния, в пучины первозданного хаоса.

Мендельсон, напрягая зрение, смог наконец различить контуры фигуры своего господина. Весьма внушительной — ростом в шесть футов и шесть дюймов, если не выше, — и облаченной в черный плащ до пят. Потому-то Тлену и удалось остаться незамеченным в густой тени.

Повелитель Полуночи прошагал по залу и приблизился к Остову. Свечи, горящие на столах, высветили лик Кристофера Тлена.

По мнению Мендельсона, ни у кого из живых существ Абарата не было и не могло быть столь пронзительного взгляда, как у Кристофера Тлена. Его светлые, почти прозрачные глаза сверкали как осколки льда на фоне мертвенно-бледной кожи лица. Такой же матово-белой была и вся его голова, абсолютно лишенная волос. На нем, как всегда, был высокий воротник из прозрачного материала, напоминавшего стекло, сконструированный специально, чтобы закрывать нижнюю часть лица. Внутри воротника плескалась голубоватая жидкость, в которой плавали, сверкая и переливаясь, какие-то создания, похожие на маленьких змеек. Некоторые из них были светлыми, как летние молнии, другие — желтоватыми, будто масло. Яркие блики, то и дело вспыхивавшие на их спинках и боках, отражались от поверхности воды, окружая голову Тлена подобием нимба из разноцветных, пляшущих в воздухе искр, что явно доставляло ему удовольствие. Когда одна из змеек коснулась своим хвостом его щеки, он улыбнулся, и улыбка эта была такой свирепой и жуткой, что Мендельсон с трудом удержался, чтобы не броситься опрометью вон из зала.

Нав как-то однажды рассказал ему, что означает эта улыбка и откуда берутся блестящие змейки. Тлену каким-то образом удалось вдохнуть жизнь в те образы, что являлись ему в ночных кошмарах, и в некоторые из самых чудовищных мыслей, посещавших его наяву. Материализовавшись, эти мысли и образы приняли форму белых и желтых змеек. Вдыхая жидкость из своего воротника и вбирая ртом и ноздрями разноцветных змеек, Тлен снова и снова погружался душой в свои кошмарные грезы, заново переживал страхи минувших сновидений.

Его голос, хрипловато и глухо звучавший сквозь воду, кишевшую мрачными образами, был окрашен в безрадостные тона этих видений; каждый звук, вылетавший из горла Повелителя Полуночи, был исполнен тоски и ужаса.

— Итак, насчет книг, Остов…

— Что? Ах да, книги. У меня они есть. Несколько штук.

— А что еще у тебя есть?

Искры вокруг головы Тлена вспыхнули ярче. Он устремил свой пронизывающий взор на Остова.

— И чего у тебя нет?

— Вы имеете в виду Ключ?

— Разумеется, Ключ. Что же еще?!

— Господин, умоляю, простите, пощадите меня. Я не смог вернуть Ключ.

Мендельсон умолк, ожидая, что вот сейчас Тлен набросится на него, быть может, изобьет до полусмерти. Но этого не случилось. Повелитель Полуночи не сдвинулся с места, продолжая в упор смотреть на Мендельсона.

— Продолжай, — промолвил он едва слышно.

— Я… Мне удалось выследить человека, который его у вас украл.

— Им оказался Джон Хват со своими братцами.

— Да. Он удрал с Ключом на Ифрит, а оттуда на лодке в Иноземье. Я бросился в погоню и потопил его лодку, и думал уже, что он у меня в руках…

— Продолжай!

— Но ему повезло. Начался прилив, и волны перенесли его на другую сторону.

— И ты настиг его в Иноземье?

В голосе Тлена слышались теперь любопытство и нетерпение.

— Да.

— Ну и как тебе там показалось?

Тлен произнес это с таким спокойствием и невозмутимостью, словно это был не допрос с пристрастием, а дружеская беседа.

— Я почти ничего там не видел. Пытался изо всех сил изловить Хвата.

— Еще бы. Ты старался, как мог, но Хвату все же удалось уйти от тебя. Восемь голов, что ни говори, лучше, чем одна.

Численное превосходство было на его стороне, не так ли?

— Ваша правда, господин.

В сердце Мендельсона закралась надежда, что его повелитель не будет слишком жесток к нему, понимая, какие трудности ему, Остову, пришлось претерпеть, чтобы проделать долгий путь до Иноземья и обратно.

Тлен подошел к самому высокому из стульев, стоявших поблизости, опустился на него и сомкнул ладони перед грудью, как если бы собрался молиться.

— Ну и?..

— Да, господин?

— Поведай же мне, что случилось после.

— Да. Так вот. Я почти его нагнал в Аппорту.

— В Аппорту? Разве он не разрушен?

— На месте, где он был когда-то, осталось несколько ветхих построек, господин. Маяк. Причал.

— А корабли?

— Кораблей нет. Не иначе как все, что там потонули, успели рассыпаться в пыль или догнивают в земле. Я ни одного не видел.

— Продолжай. Ты добрался до порта и…

— У него был сообщник.

— Не считая его братьев?

— Да. Девица. Девчонка из Иноземья.

— Ах вот оно как! Сообщница. Да еще и девчонка. Бедняга Остов. Это лишило тебя последнего шанса на успех.

— Ваша правда, господин.

— Значит, он отдал Ключ ей?

— В самом деле? Я не знаю, господин. Да. Возможно.

— Так отдал он ей Ключ или нет?! — Тлен возвысил голос, в котором снова зазвучала угроза.

Мендельсон опустил глаза. Зубы его начали выбивать частую дробь, хоть он и поклялся себе, переступая порог библиотеки, что ни в коем случае не будет бояться.

— Смотри мне в глаза, Мендельсон!

Остов, терзаемый страхом, продолжал разглядывать пол у своих ног. Он не мог себя заставить взглянуть на хозяина, как не осмелился бы посмотреть в глаза разъяренному хищнику.

— Я сказал: смотри в глаза!!!

Голова Остова приподнялась помимо воли, будто его дернули за волосы, и он был принужден взглянуть на человека, сидевшего перед ним. Еще через мгновение какая-то неведомая сила бросила его на мозаичный пол, о который он пребольно стукнулся коленями.

Лицо Тлена, как никогда прежде, походило сейчас на голый череп, отметины вокруг губ (по слухам, оставшиеся с тех пор, как однажды его бабка, Бабуля Ветошь, наглухо зашила ему рот) обозначились так четко, что стали подобны зубам скелета, а тонкая бледная кожа над линией воды в воротнике казалась ссохшейся, как у мумии, и только в глазах светилась жизнь. Но то был свет безумия, абсолютного, высшего сумасшествия.

Мендельсон отдал бы сейчас все на свете ради возможности убраться отсюда подальше.

— Ты подвел меня! — взревел Тлен.

Его голос заполнил всю голову Остова, и тот, почти теряя сознание от ужаса, вдруг с беспощадной отчетливостью, в мельчайших деталях представил себе размер и форму черепа, который носил на своих плечах.

— Умоляю… Я сделал все, что было в моих силах. Клянусь.

— Как звали ту девчонку?

— Кэнди. Фамилии не знаю.

Верхняя губа Тлена презрительно изогнулась. Он на дух не выносил сладкого, а ведь Кэнди на языке Иноземья означало «конфетка».

— Ты смог бы ее узнать, попадись она тебе снова?

— Еще бы! Разумеется.

— В таком случае придется мне оставить тебя в живых, Мендельсон. Ты имел с ней дело и наверняка изучил ее повадки, не так ли?

— О да! Безусловно, господин мой! — выкрикнул Остов, по-прежнему стуча зубами.

Ему очень хотелось отвести взгляд от лица Тлена, но какая-то сила этому препятствовала.

— Может статься, Ключ сейчас у нее, верно?

— Но Хват…

— …отдал его ей.

— Я не могу ручаться, что он сделал это, господин.

— Он просто не мог поступить иначе. Это было бы на него непохоже.

— Осмелюсь ли я спросить… Почему вы так в этом уверены, господин?

— Потому что он совсем как ты. Эта погоня измотала его, он устал. И хочет, чтобы кто-то другой стал объектом моего внимания, хотя бы на время.

Тлен ненадолго умолк, подняв голову кверху. Пепельно-серые твари кружились под сводами библиотеки, наслаждаясь зрелищем расправы, что происходила внизу.

В конце концов Повелитель Полуночи принял решение.

— Тебе следует вернуться и разыскать эту девчонку.

— Но, господин…

— Что?!

— Осмелюсь заметить, она явилась сюда. Тлен резко поднялся со стула.

— Ты видел ее в Абарате?

— Нет. Новолны отлива на моих глазах подхватили ее и понесли сюда.

— Так ведь она могла утонуть! Или попасть в брюхо мантизака!

Он все-таки набросился на Мендельсона с кулаками. Испытывая невероятное облегчение от того, что теперь-то он получит заслуженную трепку, Остов втянул голову в плечи и почувствовал, что приподнимается над полом, хотя Тлен к нему еще и пальцем не прикоснулся. В следующее же мгновение невидимая сила подхватила Остова и швырнула его назад. В полете Мендельсон опрокинул стол и смел все книги, которые на нем лежали, в том числе и «Песенки Кологроба». И тут же невидимая тяжесть навалилась ему на грудь, вдавила в пол. Ему стало невыносимо трудно дышать. Он отчетливо слышал, как треснула грудина.

— А теперь послушай, Остов, — обратился к нему Тлен. — Твои братья, не сумевшие выполнить мой приказ, мертвы. Ты составишь им компанию в чане с известью, если снова меня подведешь. Это ясно?

Мендельсон кивнул. Движение стоило ему немалых усилий.

— Разыщи мне эту… Кэнди. Если она мертва, доставь сюда ее тело. Когда надо, я и мертвого могу допросить, тебе это известно. Я должен узнать, что она за существо. Говоришь, волны подхватили ее?

— Именно так и было, господин мой.

— Это подозрительно. После всего, что было, старушка Изабелла скорей утопила бы любого из пришельцев, чем взялась бы доставить его сюда.

Тлен впервые за последние несколько минут отвел взгляд от лица Мендельсона, и тот почувствовал, что тяжесть, давившая ему на грудь, немного ослабла.

— Во всем этом есть что-то странное, — пробормотал Тлен, будто рассуждая сам с собой. — Что-то загадочное…

— Как же я ее разыщу, господин, ведь она может оказаться на любом из островов?

— Тебе будет оказана помощь. — Тлен произнес эти слова без прежней злости. Мендельсон готов был поклясться, что ярость его хозяина немного поутихла. — Ступай в кухню. Поешь. Когда понадобишься, я пришлю за тобой Нава. И будь наготове…

— Слушаюсь, господин мой.

— Девчонка, говоришь?

Тлен мрачно усмехнулся.

Или Остову с перепугу это почудилось?

Повелитель Полуночи зашагал прочь. Через мгновение его высокую фигуру поглотил мрак. Только после этого Остов наконец смог вздохнуть полной грудью и подняться с пола на корточки.

Под высоким сводчатым потолком все так же кружили безобразные серые херувимы. Возбужденные зрелищем расправы, они на лету шумно переговаривались между собой.

Однако Мендельсону было не до них. Он встал в полный рост, опираясь на ступню и культю, и, когда немного утихла боль в раздавленной груди, с трудом дохромал до двери.

Спускаясь по лестнице в кухню, он поклялся себе, что, как только окажется дома, немедленно сожжет свои несколько книг, чтобы те не напоминали ему об ужасах, пережитых в библиотеке.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Где это когда?

День — то слова и ярость.

День — то устои, земля и золото.

То философы в больших городах;

То картографы в неведомых землях.

То дороги и верстовые столбы,

То смятение, смех и трезвость;

Белизна и все, что счесть нам возможно.

То плоть; то месть; то ясность.

А Ночь — то синий и черный цвета.

Ночь — тишина, поэзия и любовь.

То тени, танцующие меж голых стволов,

То переменчивость.

То судьба, то свобода.

То маски, и серебро, и двоякость,

То кровь; то прощение;

То незримая песня инстинктов.

Фашер Демерондо. Деление времени

СОГЛЯДАТАЙ

Было ли тому причиной тепло очага, или странный, немного дурманящий запах платья Изарис, или усталость, а быть может, все вместе, — но Кэнди сама не заметила, как погрузилась в сладкую дремоту у огня под нехитрые песенки Майзы, которые та распевала, возясь со своими игрушками. Это был неглубокий, чуткий сон, скорее полузабытье, во время которого Кэнди словно издалека слышала лепет ребенка, и под эти звуки перед ней представали не сновидения, но отрывочные картины всего, что она пережила за последние несколько часов. Полуразрушенный маяк в густой траве, заброшенный и всеми забытый, но чего-то ожидающий. Бирюзово-зеленый шарик, покрытый узором, в точности повторяющим каракули, которые она безотчетно выводила на полях учебника. Море Изабеллы, явившееся из ниоткуда, пенные гребни волн…

Кэнди проснулась резко, как от толчка. Сердце тревожно колотилось. Майза уже не копошилась рядом, у очага, — она забилась в дальний угол комнаты, поближе к колыбели, где спал ее брат. Что-то перепугало малышку.

Кэнди услыхала негромкое жужжание. Звук раздавался у нее за спиной. Какой-то инстинкт подсказал ей, что двигаться надо очень медленно и осторожно. С трудом поборов в себе желание вскочить на ноги и броситься вслед за девочкой в противоположный конец комнаты, она неторопливо обернулась.

У самого потолка парило в воздухе насекомое, похожее одновременно на гигантскую саранчу и стрекозу. С ярко-зелеными крыльями, невероятно большими глазами и такой широкой прорезью рта, что казалось, существо злорадно усмехается.

Кэнди покосилась на Майзу. Похоже, ребенок знал об этом создании и о том, насколько оно может быть опасно, не больше самой Кэнди. Одной ручонкой девочка уцепилась за край колыбели — будто собиралась в случае чего забраться туда и спрятаться под одеялом вместе с братцем.

Кэнди передернуло от омерзения. Насекомых она терпеть не могла. Вернее, тех из них, которые непрошеными вторгаются в человеческие жилища. В Цыптауне всегда было полно мух — из-за близости птицефабрик. До чего же противно было, войдя в кухню, обнаружить там целый рой синих и зеленых тварей, облепивших тарелки с остатками еды, которые мать, торопясь на работу, оставила в раковине! В подобных случаях Кэнди без всякой жалости принималась гонять мух полотенцем, сбивая на лету и убивая, стоило им только свалиться на пол.

Ей было слишком хорошо известно, откуда они пожаловали: из загонов для цыплят, полакомившись пометом, или с бойни, где угостились зловонными отбросами и подгнившей кровью. Летучие разносчики всякой заразы — вот кто они такие. Хорошая муха — мертвая муха. То же самое относилось и к тараканам, которые время от времени устраивали набеги на дом Квокенбушей на Последовательной улице. Никакой жалости, никакого снисхождения.

Но это насекомое было совсем не похоже на муху или таракана, и Кэнди понятия не имела, опасно ли оно и что нужно предпринять, чтобы от него защититься. Слишком уж оно было большое — размером с воробья или синицу. Кэнди не боялась, что оно ее ужалит, — на этот риск она в случае чего могла бы пойти. Гораздо больше она опасалась, что, рассвирепев, оно нападет на детей. Рассудив, что ей вряд ли удастся прихлопнуть его как крупную осу, Кэнди решила поступить с насекомым так, как если бы это и впрямь была птица, — выгнать прочь из дому.

— Майза!

— Хочу к маме.

— Она скоро вернется. А пока не шевелись и не разговаривай. Хорошо?

— Да.

Убедившись, что ребенок в относительной безопасности, Кэнди попыталась обойти насекомое сзади. Но куда бы она ни шагнула, оно тотчас же разворачивалось в воздухе так, чтобы не отрывать от нее пристального взгляда своих огромных глаз. Ни дать ни взять приставучий фотограф, который вознамерился во что бы то ни стало запечатлеть ее на пленке. Когда же Кэнди шагнула к нему, создание не сделало попытки улететь, наоборот, оно покрутило головой и вытянуло шею, отчего глаза его, как ей показалось, стали еще больше.

Двигаясь по комнате, Кэнди внимательно разглядывала непрошеного гостя.

Ее нисколько не удивляло, что в мире, где обитают морские прыгуны, водятся и столь же необычные насекомые, но чем дольше она смотрела на этот гигантский гибрид саранчи и стрекозы, тем больше в ее душе крепло убеждение, что есть в нем какая-то неуловимая странность, нечто, чем это насекомое отличается от всех живых существ, в том числе и населяющих Абарат. Слишком уж сосредоточенным, изучающим, цепким и осмысленным был взгляд его глаз, огромных и таких глубоких, что они казались бездонными. В глубине этой угадывался разум, какому у насекомого, пусть даже и абаратского, решительно неоткуда взяться.

Кэнди буквально оторопь брала от этого пристального немигающего взгляда. Ведь известно, насколько глупы все эти жучки-паучки. Гораздо глупее млекопитающих. Почему же тогда в глазах этой твари светятся разум и воля?

Она предприняла все возможное, чтобы выгнать стрекозу из комнаты, но ничего у нее не вышло. Значит, подумала она, придется прибегнуть к Плану Номер Два. Если к ним в дом на Последовательной улице вдруг влетала птица (такое случалось редко, и всякий раз мать Кэнди пугалась до полусмерти), выставлять ее наружу выпадало на долю Кэнди. Вот и сейчас ей придется применить не раз испытанный метод.

Она подошла к тюфяку у дальней стены комнаты, который, вероятно, служил кроватью для Изарис, ее мужа и Майзы, и сдернула с него покрывало. Обернувшись, убедилась, что насекомое по-прежнему неотступно ее преследует. Но прежде чем оно успело сообразить, что она замышляет, Кэнди набросила на него покрывало и сбила тварь на пол.

Стрекоза принялась неистово бить крыльями и издавать звуки, похожие на плач младенца. Кэнди, стараясь не поранить насекомое, прижала его к полу, подвернула края покрывала, чтобы стрекоза оказалась как бы в мешке, вскочила на ноги и бросилась к двери. Но тварь во что бы то ни стало решила высвободиться и бешено затрепыхалась в своей темнице. Крылья ее были такими жесткими и прочными, что ветхая ткань не выдержала натиска и затрещала.

Кэнди была почти у двери, однако насекомое превзошло ее в проворстве. Проделав огромное отверстие в покрывале, оно вырвалось на свободу, отлетело в сторону и несколько раз обернулось в воздухе вокруг своей оси — наверняка выискивая взглядом того, кто посмел сыграть с ним такую скверную шутку. Сфокусировав взгляд на Кэнди, существо подлетело к ней еще ближе, чем прежде. И в этот миг Кэнди поняла, что такого странного было в глазах твари: зрачки стрекозы сузились не плавно, а рывками, будто диафрагма у фотоаппарата.

— Ты не настоящее! — крикнула Кэнди, испытывая одновременно изумление и злость.

В изумление ее повергло совершенство форм механического насекомого, благодаря которому она так долго принимала его за живое существо. Злилась же она главным образом на себя, за свою недогадливость, но и на игрушечную стрекозу тоже.

Эта штука за ней шпионила!

— Ах ты, мерзость этакая! — процедила она сквозь зубы, размахивая наспех скрученным в жгут покрывалом, как не раз поступала в доме на Последовательной улице при виде синебрюхой мухи.

Насекомое было таким крупным (к тому же, возможно, оно еще не вполне пришло в себя после недавнего пленения), что Кэнди с первого же взмаха удалось сбить его на пол. Удар был очень сильным.

Металлический звук, с которым саранча-стрекоза стукнулась о дощатый пол, подтвердил догадку Кэнди. Она имела дело с механическим соглядатаем.

Кэнди сдернула со своего врага покрывало. Насекомое лежало на боку, одно из его крыльев слабо шевелилось, другое было неподвижно, а все шесть ног медленно, ритмично сгибались и выпрямлялись, словно крутили педали невидимого велосипеда.

Но даже сейчас, искалеченное, распростертое на полу, оно упрямо повернуло голову к Кэнди и уставилось ей в глаза. Равномерное жужжание, которое Кэнди прежде принимала за звук находящихся в движении крыльев стрекозы, все так же наполняло воздух.

Это был шум работающего механизма, причем механизма серьезно поврежденного. Кэнди стало не по себе. В ее планы вовсе не входило ожидать, пока эта машинка сама мирно закончит свое механическое существование. Она слишком хорошо помнила, как прихлопнутые и сметенные на пол тараканы, которых она считала мертвыми, поднимались на ножки и невозмутимо удалялись прочь. Пока это создание шевелится и издает звуки, оно опасно.

Кэнди подошла к очагу и подобрала с пола металлический прут, который использовался в этой лачуге вместо кочерги. Вернувшись на прежнее место, она осторожно дотронулась концом прута до механической твари.

То, что случилось в следующее мгновение, застало Кэнди врасплох. Насекомое отреагировало молниеносно. Уцепившись передними лапами за кончик прута, оно забралось на него и промчалось к Кэнди со скоростью атакующей змеи. Из щели внизу головы, заменявшей рот, выскочило жало длиной дюймов в пять, и насекомое глубоко вонзило его в руку Кэнди между указательным и большим пальцем. Кэнди с криком уронила самодельную кочергу и поднесла раненую кисть ко рту. Она почувствовала на губах солоноватый вкус крови и еще чего-то странного — не иначе как машинного масла, которым было покрыто оружие механической твари.

А стрекоза-соглядатай тем временем рассталась с железным прутом и наконец-то решила отступить. Видно, Кэнди удалось-таки ее ранить: тварь ковыляла прочь на четырех лапах, а две задние беспомощно волоклись по полу.

Это, однако, не помешало ей на полном ходу подвергнуть себя значительной трансформации.

В спине стрекозы-саранчи вдруг появилось продолговатое отверстие, куда с легким щелчком убрались оба крыла, после чего маленькая дверца затворилась. Одновременно из задней части брюшка стал выдвигаться многоколенчатый хвост, снабженный несколькими парами дополнительных ног. Когда все эти неожиданные превращения завершились, металлическое насекомое перестало быть похожим на саранчу или стрекозу. Теперь это была гигантская многоножка. Даже цвет ее панциря незаметно переменился, из зеленого став буровато-желтым.

Механический шпион больше не пытался фотографировать Кэнди. Он явно желал только одного — убраться подальше, чтобы избежать дальнейших покушений на свою искусственную жизнь. Кэнди не собиралась ему в этом препятствовать. Риск был слишком велик.

Насекомое почти уже доползло до входной двери. Всего каких-нибудь пара футов — и оно оказалось бы на свободе. И тут в каморку вернулась Изарис. Она не смотрела под ноги. Взгляд ее, как только она переступила порог, обратился к детям, к испуганному личику Майзы.

— Осторожно! — крикнула ей Кэнди.

Но было поздно. Изарис наступила на хвост многоножки, и тот хрустнул, как ореховая скорлупа.

Изарис с опаской взглянула под ноги. Пакеты с едой, которую она купила в городе, выпали у нее из рук. На лице появилась брезгливая гримаса.

Она подняла ногу, чтобы прикончить ползучую тварь.

— Мам, прогони это! — взвизгнула Майза. Личико ее было залито слезами.

— Осторожней, оно кусается! — предупредила Кэнди, которой все никак не удавалось унять сочившуюся из раны кровь. — Вон как меня ужалило!

Однако Изарис это нисколько не испугало. В ее дом вторглась мерзкая многоножка, напугавшая до слез ее дочь, и она была полна решимости покончить с насекомым. Изарис попыталась растоптать его, дважды тяжело ударив каблуком по тому месту, где только что находилось маленькое чудовище, но оно с необыкновенным проворством уворачивалось от ударов, пытаясь одновременно проскользнуть между ног Изарис. Та отступила назад, преграждая ему путь. Насекомое завертело головой. Взгляд его огромных глаз уперся в стену справа от двери. Наклонившись, Изарис вооружилась кочергой, которую обронила Кэнди, и загнала многоножку в угол.

И снова искусственное создание продемонстрировало чудеса проворства и сообразительности. Бросившись к стене, оно подпрыгнуло и, цепляясь лапками за неровности штукатурки, помчалось вверх. С невероятной скоростью оно поднималось по стене зигзагами, из-за чего Изарис, нанося по стене удар за ударом железным прутом, всякий раз промахивалась. В считанные секунды многоножка доползла до потолка, пробежала по нему почти до середины, где зияла трещина, юркнула в нее и была такова.

— Тихо! — шикнула Изарис на Назаре, который вдруг решил захныкать.

Ребенок тут же умолк. Кэнди прислушалась. Снаружи доносился легкий стук лапок насекомого по деревянной крыше. Вскоре он сделался едва различимым, и Кэнди стало казаться, что он совсем исчез и звучит теперь только в ее воображении.

Еще через несколько мгновений наступила полная тишина.

Кэнди взглянула на свою руку. Из раны продолжала сочиться кровь. Кэнди затошнило. Не столько от вида самой крови, сколько от мысли о создании, которое нанесло ей эту рану, о безупречной работе механизма, о мощном искусственном разуме, угадывавшемся в злом блеске огромных глаз.

— Откуда эта штука могла взяться? — спросила она у Изарис.

Та вытащила из сундука обрывок детской рубахи и протянула его ей.

— Возьми. Перевяжи руку, чтобы унять кровь.

— Что она тут делала?

— Понятия не имею. — Изарис упорно избегала взгляда Кэнди. — Такие твари тут повсюду ползают. Однако в мой дом они раньше не забирались.

— Но ведь это не насекомое. Оно механическое. Это машина.

Изарис пожала плечами, словно ей было совершенно безразлично происхождение многоножки, вторгшейся в ее жилище.

Кэнди разодрала остатки рубахи на несколько полосок и перебинтовала руку. Пульсирующая боль стала слабее.

Она как раз затягивала узел свободной рукой и зубами, когда Изарис, успокоив своих детей и положив им на тарелки еду, произнесла:

— Знаешь, лучше тебе уйти…

Она по-прежнему не смотрела на Кэнди. Ей было неловко выставлять за дверь чужестранку, совсем еще девочку, которая так щедро облагодетельствовала ее семью. Но безопасность собственных детей была для нее превыше всего.

— Вы боитесь, что на смену этой твари явятся другие?

— Откуда мне знать?

Изарис наконец обернулась к Кэнди. В лице у нее не было ни кровинки, глаза стали огромными. Как храбро она себя ни вела, выгоняя многоножку из комнаты, встреча с незваным пришельцем напугала ее не меньше, чем Майзу. Просто она умела держать себя в руках. Глаза женщины наполнились слезами, но она усилием воли сдержала рыдания.

— Прости, если можешь. Но будет лучше, если ты уйдешь от нас.

Кэнди кивнула:

— Разумеется. Я понимаю. Надеюсь, у вас и ваших близких все сложится хорошо.

— Спасибо тебе, — прошептала Изарис. — И всего самого хорошего. Удачи. Только будь осторожна. Времена сейчас тяжелые, опасности повсюду.

— Это я успела заметить.

Изарис, кивнув, вернулась к прерванному занятию — стала кормить детей. Кэнди перешагнула через порог и вышла на улицу.

ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО

Тлен не питал ни малейших симпатии к коммексовским поделкам. На острове Пайон, где время остановилось на трех часах пополуночи, Роджо Пикслер основал Коммексо, свой так называемый Город Света и Смеха. А некогда на этом же острове стояли Палаты Ночи самого Кристофера Тлена. У Повелителя Полуночи сохранились самые отрадные воспоминания о той поре, когда Пайон служил ему местом для увлекательных игр и забав — пока во дворце не случился сильный пожар. Кристофер не нуждался тогда в помощи магии. Он был наследным принцем, любимчиком отца. Этого было вполне довольно, чтобы весь мир был к его услугам, а остров Пайон стал его игровой площадкой.

Но после пожара Тлен туда уже не возвращался. Поэтому, когда человек по имени Роджо Пикслер, которого он поначалу принял за безобидного фантазера и мечтателя, захотел приобрести землю с развалинами Палат Ночи, Кристофер охотно ее продал.

И только много позднее он узнал, что представители Пикслера скупили множество земельных участков вокруг Пайона, пока этот мечтатель не сделался владельцем угодий, достаточно обширных, чтобы выстроить город своей мечты, где не останется места для ночи, вечно гонимой при помощи искусственного освещения. Что за насмешка, что за утонченное издевательство! На том самом месте, где некогда в таинственной тиши и благостном сумраке проживало семейство Тлен, вырос шумный, сияющий разноцветными огнями город. В полночь этот ненавистный свет можно было различить даже с некоторых участков Берега Костного Мозга, что обращен на северо-запад, туда, где ветры с Изабеллы немного рассеивают красные туманы.

Тлен дал себе клятву лично уничтожить все огни на Пайоне, лишь только настанет его долгожданная Ночь Всех Ночей. А Роджо Пикслера вместо его возмутительно ярких мечтаний станут одолевать кошмары. Кристофер выберет для него парочку самых мрачных из своей коллекции. Что-нибудь такое, от чего этот фантазер превратится в калеку, погрузится в бездну безумия столь глубоко, что позабудет само название своего мерзкого города.

Но это дело будущего. А пока не настанет счастливейшая Ночь, следует воспользоваться изобретениями строителя Коммексо в своих целях. Этот мечтатель оказался вовсе не беспросветным глупцом, каковым поначалу счел его Тлен. Пикслеру удалось многого добиться, сочетая некоторые приемы древней магии, применявшейся на островах с начала времен, и новейшие открытия ученых — множество работали на него в залитых светом лабораториях в высоких башнях Коммексо.

А каким образом, спрашивается, удалось этому выскочке овладеть тщательно хранимыми секретами древних магических знаний? Разумеется, он почерпнул их из книг. Из тех книг, которые профессиональные воры похищали для него за щедрую плату из различных книгохранилищ, в том числе и из собственной библиотеки Тлена. Последнему не оставалось ничего другого, кроме как уведомить заказчика, что ему известен не только сам факт кражи, но и размер вознаграждения, которое Пикслер выплатил исполнителю, Джону Хвату, за его преступные услуги.

Вскоре после этого до Тлена дошли слухи, что Пикслер, будучи человеком трусоватым и суеверным, очень встревожился из-за того, что о его тайных деяниях стало известно. Опасаясь возмездия, он словно невзначай предложил Тлену в случае надобности воспользоваться любыми из приспособлений, созданных посредством его «Высших Истин», как он именовал свой синтез науки и магии. Тлен милостиво пообещал Пикслеру, когда настанет время, прибегнуть к его помощи.

И вот наконец этот час настал.

Допросив Остова, Тлен немедленно отправил одного из своих доверенных помощников, Отто Живореза по кличке Крест-Накрест, с тайным поручением в Коммексо. Повелитель Полуночи прекрасно знал, что Пикслеру, как и любому человеку, наделенному деньгами и властью, повсюду мерещатся враги и заговоры против его особы. У выскочки Пикслера подозрительность эта приняла крайние формы и превратилась едва ли не в помешательство. И для этого у него имелось достаточно оснований. Он не зря вечно боялся за себя и свой город. На каждом из островов наверняка жило немало людей и иных существ, ненавидевших Коммексо и все, что с ним было связано.

Будучи человеком практического склада, способным решать проблемы и противостоять любым опасностям, Пикслер приказал своим ученым магам изготовить как можно больше механических соглядатаев, внешне напоминающих живые существа. Этих шпионов он разослал во все концы Абарата — собирать сведения о возможных злоумышлениях против Коммексо и его создателя.

Всего какой-нибудь месяц тому назад Живорез притащил в Двенадцатую башню не меньше дюжины этих шпионов-автоматов, чтобы позабавить своего господина. Тлен тогда отнесся к ним без должной серьезности. Он с наслаждением полюбовался, как Живорез выколол тварям глаза и как после этого иные из них бегали или летали по залу для гаданий, натыкаясь на стены, пока не рассыпались на составные части. К слову сказать, он предусмотрительно отнял у Отто несколько самых занятных экземпляров и передал их собственным ученым для исследований. А механическую ворону оставил себе, уж больно славно та каркала в клетке, и слепота ей в этом не была помехой.

Но теперь ему самому настоятельно требовались услуги механических шпионов Роджо Пикслера. Он хотел знать, не утонула ли девчонка из Иноземья, предполагаемая сообщница Джона Хвата, в море Изабеллы. И если нет, если она паче чаяния осталась в живых, то где ее искать.

Итак, Живорез был послан в город Коммексо, откуда вскоре вернулся, но не один, а в сопровождении одного из ведущих ученых Пикслера, некоего доктора Щипцоверна.

Щуплый коротышка-доктор предстал перед Тленом в ослепительно белом льняном костюме, белоснежных туфлях из мягкой кожи и с белым галстуком на тощей шее. Нос его украшали самые необычные очки, какие Тлену когда-либо доводилось видеть. Единственная линза этих очков была сконструирована так, что со стороны казалось, будто оба глаза у их обладателя сместились в середину лица и расположились, почти слившись воедино, один поверх другого. У Щипцоверна в добавление к этому глаза заметно разнились между собой. Один был существенно больше другого, но поворачивался медленнее, отчего единый циклопический глаз в центре лица то кривился в стороны, то смещался вверх или вниз. Однако самого доктора это, похоже, нисколько не смущало. Да и на остроту его зрения не влияло, если судить по тому, что, когда в галерею вошел Тлен, Щипцоверн с интересом разглядывал фрески на стенах.

Вместо приветствия он пискляво проверещал:

— Мне сообщили, будто вы кого-то разыскиваете. Это правда? Вам грозит опасность? И требуется помощь мистера Пикслера? — И, не дав Повелителю Полуночи и слова вставить, зачастил дальше. Своим назойливым голосом, который ужасно раздражал Тлена. — Мистер Пикслер уполномочил меня передать вам, что он безмерно счастлив оказать услугу доброму соседу. Не могли бы вы составить словесный портрет злоумышленника?

— Нет, — буркнул Тлен. — Это сделает кое-кто другой. — Он покосился на Живореза. — Ну, где там этот Остов?

— Я велел ему подняться сюда из кухни, господин. Он должен ждать в соседнем зале.

— Ступай приведи его.

Живорез направился вдоль галереи ко входу в смежный с ней зал, а Тлен тем временем сосредоточил все внимание на докторе Щипцоверне.

— Итак, с чем ты ко мне пожаловал?

Щипцоверн моргнул, отчего его глаз дернулся из стороны в сторону, покосился набок и замер.

— По личному распоряжению мистера Пикслера вам будет предоставлена наша последняя разработка, секретнейшее приспособление для тотального слежения. Всевидящее Око.

— Я польщен, — мрачно изрек Тлен. — Но почему, позволь узнать, мистер Пикслер удостоил меня этой чести, почему он решил доверить мне столь секретную разработку?

— В надежде на будущее, лорд Тлен. Он предвидит, что наступит время, когда вас и его свяжет нечто большее, чем добрососедские отношения.

— Ну-ну, — нахмурился Тлен. — Понятно. Так давай сюда этот хваленый прибор. Посмотрим, впрямь ли твой господин намерен водить со мной дружбу.

— Да вот же он!

Щипцоверн указал на темно-серый квадратный ящик футов трех высотой, стоявший у одной из стен галереи. Вытащив из кармана миниатюрный пульт управления, он надавил большим пальцем на какую-то кнопку.

Ящик немедленно пришел в движение. Из четырех его нижних углов выдвинулись и стали расти изящные ножки. По мере того как длина их увеличивалась, ящик поднимался над полом все выше и выше, пока не замер на уровне груди Тлена и не переместился в середину коридора. Без каких-либо дальнейших команд он начал раскрываться, подобно кубическому бутону, боковые стенки его плавно разошлись в стороны, и вот уже на каждой из четырех его сторон светилось по четыре экрана. На экранах бегали изображения. Сперва мутноватые, они быстро обрели четкость.

Тлен зловеще ухмыльнулся.

— Так-так…

Он хотел было обойти вокруг Всевидящего Ока, чтобы взглянуть на экраны на других его сторонах, но прибор услужливо повернулся вокруг своей оси. Разворот Око совершило достаточно медленно, чтобы можно было успеть окинуть взглядом все экраны. На одних изображение застыло в неподвижности, на других — двигалось. На некоторых картинка и вовсе дергалась, резко и беспорядочно, — должно быть, механические соглядатаи, которые передавали эти изображения, в данный момент преследовали свои жертвы.

Тут как раз подоспел и Живорез в компании с Остовом. Мендельсон был все в том же потрепанном плаще, только теперь его наряд украшали еще и остатки недавней трапезы. Повинуясь приказанию Тлена, Остов дохромал до волшебного ящика и уставился на него в безмолвном недоумении.

— Надеюсь, среди этих картинок нам рано или поздно попадется изображение малютки Кэнди, — сказал ему Тлен и повернулся к Щипцоверну. — А что за существа проделывают для вас эту шпионскую работу?

— Вы имели возможность детально рассмотреть некоторых из них не далее как месяц тому назад, — лукаво сощурив свой циклопический глаз, ответил доктор. — И если я не ошибаюсь, механическая ворона до сего момента украшает собой ваши личные покои.

Скрытый смысл этого замечания не ускользнул от Тлена. Щипцоверн давал ему понять, что автоматы Пикслера шпионили даже за ним, самим Повелителем Полуночи.

Но Тлен решил, что обдумает и оценит эту информацию как-нибудь погодя, а пока притворился, будто не понял намека.

— Сколько же отчетов содержится в этом ящике? — спросил он.

— Девятнадцать тысяч четыреста двенадцать. И это только за последние двое суток. Но разумеется, если вам желательно получить сведения о предшествующих днях, то…

— Нет-нет, — прервал его Тлен. — С меня вполне довольно и двух дней. Остов!

— Да, мой господин.

— Доктор Щипцоверн сейчас позабавит тебя кое-какими картинками. Если ты увидишь на экране ту девчонку, немедленно дашь мне знать. Отто, доложишь мне о результатах.

Отдав эти распоряжения, Тлен покинул галерею и вышел из Башни навстречу полуночной тьме. Высшие Истины Щипцоверна недолго занимали его мысли. Ему предстояло обдумать нечто куда более серьезное.

Предметом размышлений Кристофера Тлена были россыпи звезд, видневшихся сквозь туман над его головой.

Он знал из книг, что каждая из этих искорок — на самом деле далекое солнце. И хотя их скудный свет высоко в небе лично ему не доставлял особых неудобств, на Абарате обитали создания, для которых даже слабое мерцание звезды (не говоря уже о ярком полуденном солнце или лунном сиянии, порой разливавшемся над островами) было истинной пыткой.

Эти существа звались реквиями и обитали в самых темных и глубоких пучинах моря Изабеллы.

Их возраст и воля к злу не поддавались измерению. Ведь это и впрямь были создания настолько древние и переполненные такой лютой злобой, что многие серьезные ученые, профессионально исследовавшие разнообразие форм жизни на Абарате, отказывались верить в их существование. Ученые эти утверждали, что яростная жажда разрушений в таких масштабах, какие приписывались реквиям, — досужий вымысел. Такого просто не может быть, потому что быть такого не может. А значит, реквий не существует в природе.

Но из достоверных источников Тлену было доподлинно известно, что реквии существовали с начала времен, что живы они и поныне. Исходя из этого неоспоримого факта, он не раз задумывался, во что превратилась бы жизнь его многочисленных врагов на архипелаге, сумей он хотя бы ненадолго погасить звезды, луну и солнце.

Ведь тогда в наступившем мраке реквии поднялись бы на поверхность моря из неизмеримых глубин, покинув свои твердыни на дне Изабеллы, где им по-прежнему поклоняется и верно служит всякая мелкая глубоководная нечисть, они поднялись бы и обратили свои чудовищные лики к темному небу. И они выползли бы на сушу, туда, куда не дерзали ступать с тех пор, как над Абаратом рассеялись облака черного пепла, скрывавшие светила.

О, сколько вреда реквии принесли бы, вновь очутившись на островах!

Сколько городов они сровняли бы с землей, сколько народов стерли бы с ее поверхности!

Масштабы злодеяний, на какие были способны реквии, не умещались даже в воображении Тлена.

И лишь одно он знал наверняка: он непременно хотел бы лично присутствовать при их появлении на островах. Когда Час Тьмы минует и реквии возвратятся в свои бездонные глубины, в свои чудовищные крепости, ему надлежало быть готовым к тому, чтобы при содействии своих каменщиков и жрецов заложить основы Нового Мира. И этот Новый Мир Повелитель Полуночи построит, каким пожелает.

— Господин!

Тлен сперва решил было, что к нему обращается Живорез. Но голос, вторгшийся в его сладостные мечтания, принадлежал другому существу. Одному из заплаточников, служивших его бабке. Старуха сметывала вместе кусочки кожи, замши, всевозможные лоскутки и шила из получившихся полотнищ чехлы с руками, ногами и головой, которые затем наполняла густой одушевленной грязью. Заплаточника, который осмелился прервать размышления Тлена, звали Колтуном. Он был во всех отношениях неудавшимся экземпляром.

— В чем дело? — сквозь зубы процедил Повелитель Полуночи.

— Ваша бабушка желает видеть вас, милорд. Она хочет расспросить вас о приезжем из Коммексо.

— От ее глаз и ушей ничто не укроется, верно? — усмехнулся Тлен.

— Истинно так, милорд.

— Передай ей, что я сейчас занят. У меня накопилось множество дел, которые не терпят отлагательства.

— Она мне велела… м-м-м…

Колтун начал заметно нервничать. Поручение Бабули Ветоши явно было для него не из приятных.

— Выкладывай! — гаркнул Тлен.

— Она сказала… что запрещает принимать на Горгоссиуме посланцев Коммексо.

— Запрещает?! — взревел Повелитель Полуночи. Овеществленные кошмары, извивающиеся в жидкости, куда была погружена нижняя часть его лица, чрезвычайно оживились. — Она запрещает мне делать то, что я считаю нужным?! Эта старая карга! Эта штопальщица!

Он размахнулся затянутой в перчатку рукой и нанес заплаточнику такой мощный удар, что тот отлетел ярдов на десять.

— Отправляйся к старухе, — прорычал Тлен, — и скажи, что, если она еще раз посмеет ЧТО-ЛИБО МНЕ ЗАПРЕТИТЬ, я выпущу целое облако кошмаров на свору ее мерзких заплаточников, так что они обезумеют от ужаса и разнесут Тринадцатую башню на куски. Ничегошеньки от нее не останется, кроме груды тряпья! ТЫ ПОНЯЛ МЕНЯ?!

Выкрикивая эти угрозы, он все ближе подходил к Колтуну, словно собираясь снова наброситься на него. Заплаточник не делал попытки спастись бегством. Он сжался в комок, прикрыл голову руками и трясся от ужаса в предвидении неизбежной расправы.

Но удара, которого он ожидал, не последовало. Из галереи вышел Живорез. Он улыбался.

— Девчонка обнаружена!

Тлен махнул рукой в сторону Колтуна:

— Проваливай. Повторишь ей, что я сказал, слово в слово.

Колтун со всех ног бросился прочь, и через мгновение клубы красноватого тумана скрыли его.

— Проблемы, сэр? — участливо спросил Живорез.

— Пустое. Бабкины чудачества. Воображает о себе невесть что. Боюсь, однажды она зайдет слишком далеко, и тогда… Но довольно об этом. Так говоришь, вы ее нашли? Пойдем покажешь.

В сопровождении Живореза Тлен вернулся в галерею. На всех шестнадцати экранах Универсального Ока мелькали теперь одинаковые изображения. Циклоп-доктор в белоснежном костюме ухмылялся во весь рот.

— Обнаружена на острове Вебба Гаснущий День, в доме на улице Крукс, что в Рыбацком гетто. Должен заметить, милорд, мне невдомек, чем она могла вас привлечь. Там и смотреть-то не на что.

— Уж позволь мне самому об этом судить, — буркнул Тлен.

Он приблизился к экранам. Изображение было на редкость четким, а цвета — яркими и живыми. А вот и она, девушка. Смотрит, не мигая, в глаза шпиона, который пребывает в беспрестанном движении, чтобы она все время находилась в фокусе.

Тлен повернулся к Мендельсону Остову.

— Ты абсолютно уверен, что это та девчонка, которая помогала Хвату?

Остов кивнул.

— Вне всякого сомнения?

— Да она это, господин. Точно она. Тлен перевел взгляд на экраны.

— Так кто же ты такая? — Несколько секунд он не сводил глаз с лица девушки, словно надеялся услышать от нее ответ. После чего обратился к Щипцоверну: — Когда велась эта съемка?

— Три часа назад. От силы четыре.

— Значит, она скорей всего еще на Веббе Гаснущий День. Как думаешь, Огто?

— Там произошла катастрофа, — встрял Щипцоверн, прежде чем Живорез собрался с ответом, — обрушились набережная и причал. Полная сумятица. Так что за последние несколько часов из гавани не вышла ни одна лодка.

— Выходит, она и впрямь на Веббе, — подытожил Живорез.

— Но ведь это же не проблема, — благодушно изрек Щипцоверн. — Надо только…

Однако Тлен внезапно поднял вверх указательный палец, призывая доктора к молчанию, и напряженно уставился на экраны волшебного ящика. Незнакомка из Иноземья не на шутку рассердилась, и лицо ее, добросовестно запечатленное тем, кто как раз и явился источником ее злости, удивительно преобразилось.

От былого ребячества в нем не осталось и следа. Это было лицо молодой женщины, прекрасной в своем гневе.

Перемена в облике незнакомки необычайно взволновала Кристофера Тлена.

— Что бы это могло означать? — с несвойственной ему мягкостью проговорил он, после чего, сняв перчатку, приложил ладонь к одному из экранов, словно хотел прикоснуться к этому загадочному лицу.

— Разве мы знакомы? — томно вопросил он мерцающий экран. — Ведь такое возможно, не правда ли?

Но экран вдруг погас. Тлен испустил вздох, исполненный глубочайшей досады, как если бы принужден был расстаться с чем-то бесконечно для него дорогим.

— Пленка закончилась, — сообщил Щипцоверн. Тлен молчал.

Он продолжал смотреть на экран с выражением глубокой озадаченности на бледном лице. Щипцоверн открыл было рот, чтобы что-то добавить, но Живорез погрозил ему кулаком, веля хранить молчание.

И лишь минуты через две Тлен очнулся от своих мечтаний.

— Остов!

— Слушаю, господин.

— Отправляйся на Прощальный утес и жди меня там.

— Вы пошлете меня на поиски девчонки?

— О да. Тебе придется ее найти. Но на этот раз обойдешься без глифа. Я предоставлю тебе нечто более мощное, учитывая важность твоей миссии.

— Я вас не понимаю, господин.

— Этого от тебя и не требуется. Ступай. Тлен снова обратил взор на экран. Остов торопливо откланялся.

— Есть в этом лице нечто такое, Отто, что заставляет меня пересмотреть отношение к моим врагам. Они хитрее, чем я думал. Им, оказывается, под силу манипулировать снами.

— Снами? — недоверчиво переспросил Крест-Накрест.

— Вот именно, Отто. Лицо этой девушки я видел во сне. Сама невинность. Но кто же мо… — Он осекся на полуслове, поймав на себе внимательный взгляд Щипцоверна. — Как, доктор, ты все еще здесь? Можешь быть свободен. Поблагодари мистера Пикслера за его доброту от моего имени.

— Всевидящее Око, — настойчиво произнес Щипцоверн. — Я должен забрать его с собой в Коммексо.

— Нет, — спокойно возразил Тлен. — До поры оно останется здесь.

— Но-но-но вы-вы-вы поймите, — возвысил голос доктор, начав от волнения заикаться, — что научные изыскания на-на-нашей лаборатории…

— …не представляют для меня ни малейшего интереса, — докончил за него Тлен, сопроводив свои слова издевательской улыбкой. — Так что не заводись понапрасну. Я не собираюсь посягать на ваши бесценные Истины. Мне нужна только она. И пока я не заполучу ее во плоти, Всевидящее Око останется здесь.

— Это не… это не…

Доктору не суждено было закончить фразу. В мгновение ока Тлен оказался рядом и схватил наглеца за горло. Щипцоверн изо всех сил пытался разжать железную хватку Повелителя Полуночи, но где ему, щуплому коротышке, было сладить с разъяренным чудовищем!

Тлен легко, словно пушинку, поднял его в воздух. Ноги доктора в белоснежных ботинках несколько раз дернулись и уныло повисли.

— Так что ты мне хотел сообщить, а, доктор? — с издевкой спросил Тлен.

Жизнь стремительно покидала хлипкое тело доктора Щипцоверна. Его двойной глаз за линзой очков начал стекленеть, лицо налилось кровью, губы стали синими.

— В дальнейшем нам еще могут понадобиться услуги мистера Пикслера, — вполголоса напомнил своему господину Живорез.

Тлен неторопливо обдумал эти слова, кивнул и словно нехотя разжал пальцы. Маленький человечек свалился к ногам Повелителя Полуночи кучкой перепуганной, истерзанной, всхлипывающей плоти.

— Вышвырни его отсюда.

Живорез подхватил доктора под мышки и поволок к выходу из галереи, задержавшись лишь на мгновение, чтобы выудить из кармана белоснежного пиджака пульт управления Всевидящим Оком.

Освободившись от своей полубесчувственной ноши у наружной двери, Крест-Накрест вернулся к Тлену за дальнейшими приказаниями. Которые, впрочем, на сей раз были довольно просты.

— Покажи-ка мне еще разок эту девчонку. И можешь быть свободен.

Разобраться в управлении прибором Щипцоверна не составило труда. Вскоре незнакомка вновь появилась на экранах. При желании запись можно было воспроизводить снова и снова.

— Сооруди мне глиф для полета на Прощальный утес, — распорядился Тлен, впиваясь взглядом в изображение Кэнди на экране. — И чтоб к моему прибытию были готовы пять трупов. В обычном месте. Вытащи их из склепа. Смотри только, чтоб были старые, высохшие. Их надо будет смолоть в пыль.

Он говорил это, не сводя глаз с экранов Всевидящего Ока.

— Трупная пыль для девушки из Иноземья. — Он усмехнулся. — Мой дар тебе, красавица.

«АЛЬМЕНАК»

Переступая порог жилища Изарис, Кэнди была уверена, что обнаружит у двери толпу обитателей соседних лачуг, привлеченных сюда шумом ее недавнего сражения с отвратительным соглядатаем. Но все, кто покинул в эту пору свои дома, спешили поглазеть на обломки причала и набережной и не отвлекались на столь незначительные происшествия, как шум в рыбачьей лачуге. Кэнди повернула в противоположную сторону и зашагала вверх по улице навстречу толпе. Зеваки с их нездоровой страстью к лицезрению несчастий и трагедий ее не интересовали. Гораздо большее беспокойство доставляла ей мысль о здешних насекомых. Любое из существ, с жужжанием летающих в воздухе и ползающих по стенам и крышам, могло оказаться очередным шпионом. Она сердито отмахивалась от всех стрекоз и бабочек, которые имели неосторожность пролететь вблизи. К огромному облегчению Кэнди, ни одна из них не вернулась и не сделала попытки ее преследовать.

Улица поднималась вверх широкими пологими уступами. Взбираться было нетяжело, но Кэнди так вымоталась, что вскоре усталость начала буквально валить ее с ног. Короткого сна в лачуге Изарис оказалосьнедостаточно, чтобы восстановить силы.

Но гораздо большие мучения, чем усталость, причинял ей голод. У стен некоторых из лачуг на широких ступенях улицы были сооружены прилавки со всевозможной снедью. Над одним из них была натянута бечевка, с которой свисали вяленые рыбы. В крайнем случае, подумала Кэнди, сгодились бы и они. Но куда более аппетитными показались ей пончики, которые поджаривал в масле торговец за соседним прилавком. При виде того, как он принялся посыпать их сахарной пудрой, Кэнди проглотила слюну и запустила руку в карман платья Изарис. Шесть оставшихся долларов пребывали в полной сохранности. Но разумно ли ими здесь расплачиваться, привлекая к себе ненужное внимание? Ведь любой при виде этих зеленых бумажек сразу догадается, что их обладательница — чужестранка.

Выходит, у нее оставалось только две возможности не умереть с голоду: попрошайничать или воровать. Однако, сказала она себе, принимая во внимание, что речь шла уже даже не о насыщении, а о выживании, соображения морали можно было отбросить. И Кэнди настороженно огляделась по сторонам. Владелец одного из прилавков оставил свой товар без присмотра, примкнув, по-видимому, к толпе, которая спешила на набережную.

Но не успела она сделать и шагу к столику со снедью, как позади нее послышался все нараставший шум, раздались крики. Кэнди оглянулась. Три или четыре человека, вымокших до нитки, брели вверх по улице в сопровождении нескольких полицейских и в окружении толпы зевак. Наверняка это были пострадавшие при крушении причала и набережной, из числа тех, кого удалось вытащить из воды.

— Дорогу! Дорогу! — злился полицейский. — Здесь раненые!

Выкрикивая эти фразы, ретивый служитель порядка добился эффекта, прямо противоположного желаемому. Стоило предупреждению сорваться с его губ, как из всех дверей ближайших домишек на улицу высыпали новые зеваки, чтобы насладиться зрелищем чужих увечий. Вскоре небольшая процессия принуждена была остановиться — толпа новоприбывших перекрыла ей путь. Полицейские хором и поодиночке, багровея от натуги, выкрикивали угрозы и приказания зевакам расступиться, но их истошные крики лишь привлекали новых любопытных.

Как все это знакомо, подумала Кэнди. Глядя на быстро растущую толпу, она вспомнила о случае, произошедшем четыре или пять лет тому назад дома — или в Иноземье, как она все чаще мысленно называла свой прежний мир. Случилось это в середине лета. Семья Кэнди направлялась в гости к бабуле Хэтти, бабушке Мелиссы, в Пеликан-Рэпидс. Их машина неслась по скоростному шоссе номер 94. Все было как обычно, пока впереди идущие машины вдруг не сбросили скорость почти до минимума. Следующие полтора часа Квокенбуши в своем авто ползли вперед, как улитки. Жара стояла невыносимая, а в машине как раз забарахлил кондиционер. От этого все злились и нервничали. Вскоре выяснилось, что причиной пробки стала авария где-то впереди, и отец Кэнди тотчас же принялся ругаться на чем свет стоит, утверждая, что на самом деле машины ползут так медленно из-за дурацкого любопытства водителей, которые нарочно притормаживают у места катастрофы.

— Проклятые зеваки! Каждому охота полюбоваться на чужую беду! Да мало-мальски приличного человека стошнить должно от этакой картины! Бездельники чертовы! Нет бы заняться собственными делами!

Разумеется, часом позже, обливаясь потом и все еще продолжая браниться, отец Кэнди притормозил у места аварии, в точности как и все, кого он так поносил. Более того, из-за него вся колонна автомобилей принуждена была остановиться и терпеливо ждать, пока он вдоволь насмотрится на тело одного из погибших, вытащенное на обочину, и на обломки семи пострадавших в столкновении машин — грузовиков, легковушек и восьмиколесной фуры.

Кэнди следовало бы попридержать язык, но в тот момент досада взяла верх над чувством самосохранения, и она не без ехидства спросила:

— Папа, не ты ли утверждал, что от такого зрелища любому станет тошно?

Билл Квокенбуш тотчас же обернулся и, перегнувшись через спинку своего сиденья, ударил ее по лицу.

— Посмей только еще раз мне надерзить!

— Но я просто повторила… В ответ на что он влепил ей еще одну звонкую пощечину.

— Довольно, Билл, — подала голос мать Кэнди.

— И ты тоже заткнись! — огрызнулся он. — Защитница выискалась!

И чтобы жена знала, насколько он плевать хотел на ее мнение, Билл Квокенбуш ударил Кэнди в третий раз.

Вытирая слезы, помимо воли полившиеся из глаз, Кэнди взглянула на мать, чье лицо отражалось в зеркале заднего вида. Та свирепо взирала на мужа. Но Билл Квокенбуш этого не замечал, он все еще лицезрел кровавую сцену на шоссе. Что же до Кэнди, та с мрачным удовлетворением отметила про себя, что не одна она ненавидит Билла всей душой — такой неистовой яростью пылал взор Мелиссы. Одно было скверно: этот молчаливый протест ничего в жизни не менял. Ну почему бы матери не дать ему отпор, не вступиться хоть раз по-настоящему за Кэнди или за себя? Можно ли быть такой безответной, такой слабой?

Глядя на толпу в Рыбацком гетто, Кэнди вспомнила ту давнюю сцену так отчетливо, словно это произошло вчера. Ей тогда было невыносимо жарко, время тянулось ужасающе медленно, от братьев воняло потом, к тому же они беспрестанно портили воздух. А потом пришлось поневоле увидеть чудовищные последствия катастрофы, вслед за чем у нее с языка сорвалось замечание в адрес отца, тот надавал ей пощечин, она расплакалась, а мать лишь попыталась без всякого успеха испепелить его взглядом.

Таким был мир, который она покинула. В нем царили скука, насилие и слезы.

«Что бы ни ждало меня впереди, — подумала она, — это наверняка будет лучше, чем та, оставшаяся за спиной жизнь. Иначе просто и быть не может».

Приободренная такими мыслями, Кэнди продолжила путь вверх по улице, ей хотелось уйти как можно дальше от толпы. Прилавки, покинутые владельцами, стали попадаться ей во множестве. Не иначе как лавочники примкнули к зевакам, собравшимся вокруг раненых.

Кэнди поднялась еще на несколько ступеней и осторожно приблизилась к столику с выпечкой. Изобилие пирожков и плюшек живо напомнило ей полки соответствующего отдела супермаркета в Цыптауне. Ассортимент казался очень уж схожим, разве что изделия местного пекаря были на вид свежее и пышнее. Она окинула взглядом аккуратные ряды круассанов, сдобные батоны с сухофруктами и орехами, булочки нескольких сортов, жареные пирожки.

Опасаясь, что ее заметят, она быстро сделала свой выбор: два пирожка и большущая ячменная лепешка оказались у нее в руках. Однако, уже шагнув было назад, Кэнди не смогла удержаться, чтобы не схватить со всей поспешностью, на какую была способна, еще и круассан. Обеспечив себя едой на ближайшее время, она с тревогой оглянулась по сторонам — не спешит ли владелец лотка к своему товару. К счастью, поблизости не оказалось ни единой души. Кэнди заторопилась прочь, зажав один пирожок в зубах, а все остальное рассовав по вместительным карманам платья. Остановилась она, только когда совсем выбилась из сил. Улицу на этом ее отрезке ограждала невысокая каменная стена. Кэнди уселась на бортик и принялась с жадностью уничтожать пирожок.

Плохо пропеченное тесто сильно отдавало дрожжами, зато растительная начинка оказалась сладкой и сочной. Кэнди поначалу смутил какой-то странный, необычный привкус, напомнивший ей черный перец, но, проглотив пару кусочков, она решила, что именно эта добавка придает выпечке пикантность и нежный аромат. Утоляя голод, Кэнди разглядывала большой рекламный щит на противоположной стороне улицы. На нем был изображен до безумия счастливый мультипликационный малыш в широких полосатых панталонах и с высоченным, вздыбленным, как морская волна, хохолком голубых волос посередине головы. Неоновые трубки, составлявшие это изображение, попеременно вспыхивали и гасли, придавая картинке эффект движения: мальчик вышагивал на месте, размахивая поднятой рукой.

Рядом с его фигурой на щите было написано: Прислушайтесь к совету Малыша Коммексо:

ПАНАЦЕЯ ИЗЛЕЧИТ ЛЮБУЮ

ГОЛОВНУЮ БОЛЬ — ОТ ЗАПАХА СТАРЫХ НОСКОВ

ДО НАЛОГОВИКОВ

Шутка показалась Кэнди забавной, она засмеялась, и от былой грусти, навеянной воспоминаниями о событиях на шоссе номер 94, на душе у нее и следа не осталось.

И тут краем глаза она заметила, что к ней кто-то идет. На незнакомце был синий плащ, из-под которого виднелся пятнистый комбинезон. Неторопливо подойдя к Кэнди, мужчина негромко произнес:

— А я все видел.

— Что именно?

— Как ты стащила булки.

— О, боже!

— Но я никому не скажу, — пообещал незнакомец, усаживаясь рядом с ней, — если поделишься.

Он произнес это с такой искренней и простодушной улыбкой, что Кэнди тут же поверила — ничего плохого незнакомец ей не сделает. Она вытащила из кармана лепешку, разломила на две половинки и одну из них протянула мужчине.

— Угощайтесь.

— Премного благодарен, — церемонно отозвался тот. — Позволь полюбопытствовать, кто ты такая?

— Кэнди Квокенбуш. А вы кто?

— Сэмюель Гастрим Клепп Пятый. Вот, погляди.

Он вытащил из кармана брошюру, напечатанную на скверной серо-коричневой бумаге.

— Что это?

— «Альменак» Клеппа, впервые составленный и опубликованный моим прапрапрадедом, Сэмюелем Гастримом Клеппом Первым. А это — последний, самый свежий выпуск.

Кэнди взяла брошюру и стала с любопытством ее листать. Это оказался справочник, составленный и оформленный довольно сумбурно, но содержавший в себе множество полезных сведений. Здесь были географические карты, правила всевозможных игр, астрологические таблицы, а также несколько страниц с изображениями (черно-белыми) всевозможных живых существ, которых автор отнес к числу «Ранее неизвестных видов животных». Дальше шли перечисления астрономических явлений (метеоритных дождей и затмений светил) и кулинарные рецепты. Все эти в высшей степени познавательные статьи перемежались заметками истинно абаратского содержания: «Собор Кошачьей Шерсти: миф или реальность?», «Добыча драгоценных камней в навозных кучах Ифрита: рассказ старателя». А также: «Золотой Воин: жив ли он?».

— Так вы, значит, составляете и издаете этот сборник? — спросила Кэнди.

— О да. И продаю его здесь, в Гигантской Голове, и в Тацмагоре, и в Фатонмасе, и в Пинкадоре. Но в последнее время он раскупается куда хуже, чем прежде. Каждый ведь может выяснить все, что угодно, у него.

И Клепп сердито ткнул пальцем в направлении Малыша Коммексо.

— Но в реальности его ведь не существует, правда? Я имею в виду этого мальчишку.

— Пока нет. Но уверяю тебя, это всего лишь вопрос времени.

— Вы шутите.

— Ничего подобного, — засопел Клепп. — У этих деляг из Коммексо, у Роджо Пикслера и его банды, свои планы относительно всех нас. И я уверен, что никому из нас эти их затеи не придутся по душе.

Кэнди, виновато улыбнувшись, пожала плечами.

— Ты не поняла, о чем я, верно?

— Боюсь, что нет.

— В таком случае откуда ты?

— О… Как вам сказать… Вообще-то издалека… Сэмюель легонько сжал ее руку у локтя.

— Доверься мне. Я умею хранить секреты.

— Ладно. Не вижу причин скрывать это от вас, — сказала Кэнди. — Я попала сюда из другого мира. Здесь его называют Иноземьем.

Лицо Сэмюеля Клеппа расплылось в широчайшей улыбке.

— Неужто правда? — воскликнул он. — Вот так штука! То-то я еще подумал, когда впервые тебя заприметил, — ты как раз воровала булки с прилавка, — мол, есть в ней нечто необычное, в этой девчушке… — Он зажмурил глаза от восторга и помотал головой. — Видишь ли, многие считают Иноземье вымышленным миром, мифом, а вот я всегда верил, что оно существует. И мой отец в него верил, и отец отца, и все мои предки включая Сэмюеля Гастрима Клеппа Первого. Ну, рассказывай же, что помнишь. Я хочу знать все об Иноземье.

— В самом деле? — усмехнулась Кэнди. — Рассказывать пришлось бы слишком долго. А к тому же там совсем неинтересно.

— Это тебе так кажется, потому что ты там родилась. Но моим читателям необходимо получить как можно больше сведений о твоем мире. Должны же они наконец узнать правду!

— Но если они считают Иноземье мифическим миром, как вы заставите их поверить в его существование?

— Я тебе на это вот что скажу: гораздо лучше попытаться убедить их в реальности того, что и в самом деле реально, чем допустить, чтобы Коммексо руководил их жизнями и снабжал их знаниями. «Излечим любую головную боль — от запаха старых носков до налоговиков». Слыхала?! Вот ведь до чего можно дойти!

Шум и крики далеко внизу усилились. Вероятно, с берега привели еще нескольких спасенных из воды людей. Клепп скорчил гримасу.

— Так вопят, что я ни слова не смогу расслышать из того, что ты мне будешь рассказывать. Пойдем-ка лучше в мою типографию.

— В типографию?

— Ну да. Там я печатаю свой «Альменак». Я многое тебе расскажу о моем мире, а ты мне — о своем. Годится?

— Еще как! — улыбнулась Кэнди.

Она была рада убраться подальше от шума толпы, ей было необходимо побыть в тишине, чтобы привести мысли в порядок.

— Не будем мешкать, не ровен час, булочница вернется к своему столику и начнет пересчитывать плюшки, — не без ехидства произнес Сэмюель и потащил Кэнди вверх по длинной лестнице, которая вела в центр города.

РАССКАЗ О ГАВАНИ АППОРТ

По пути к типографии Клеппа им время от времени встречались изображения Малыша Коммексо. На плакате, приклеенном к стене одного из домов, Малыш собственной персоной рекламировал свои кинематографические приключения: «Малыш Коммексо и Псы Войны», а кроме того, на глаза Кэнди не раз попадалась уже знакомая реклама Панацеи. Портрет Малыша Коммексо был оттиснут на футболках детишек, пробегавших мимо Кэнди и Клеппа, в руках многие из них держали игрушечных Малышей из резины или пластика.

— У вас в Иноземье есть что-либо подобное? — мрачно поинтересовался Клепп.

— Вроде этого Малыша?

— Да. Тут от него, как видишь, деваться некуда. Кэнди на мгновение задумалась.

— Похожего много. У нас повсюду рекламируются разные товары и услуги многих фирм. Но такого однообразия, как у вас, конечно же, нет и быть не может. От этого Малыша просто спасения нет!

— Именно! — проворчал Клепп. — Видишь ли, «Компания Коммексо» как-то пообещала, что будет заботиться о каждом из нас буквально с колыбели и до гробовой доски. А вслед за этим везде пооткрывались родильные дома Малыша Коммексо и его же похоронные конторы. А в промежутке между рождением и смертью, пока здешние обитатели проживают свои жизни, Коммексо берется снабдить их всем, что только может для этого понадобиться. Продукты к вашему столу. Одежда для прикрытия вашей наготы. Игрушки для ваших ребятишек…

— И чего он этим добивается, этот Коммексо?

— Не Коммексо, а человек, который владеет этой фирмой, Роджо Пикслер. Речь идет о его желаниях и планах.

— Ну и в чем же они состоят?

— Ему необходим контроль. Над всеми нами. Над всеми островами. Он хочет быть королем всего мира. Нет, конечно, «королем» он себя называть не станет, слишком словечко старомодное, на его вкус. Но суть его планов от этого не меняется.

— И вы думаете, он их осуществит? Клепп пожал плечами.

— Вполне возможно.

К этому моменту они почти уже взобрались на вершину холма, и Сэмюель остановился, глядя на скульптурную версию Малыша Коммексо, установленную на крыше здания, к которому, судя по всему, и лежал их путь. Малыш был устрашающе огромен.

— За этой простодушной улыбкой, — сказал Клепп, — скрывается холодный ум. Холодный и очень изощренный. Потому-то Пикслер и сумел стать самым богатым человеком на островах, а нам только и остается что обогащать его и дальше, покупая Панацею.

— Неужто и вы тоже ею пользуетесь?

— А как же! — Клепп выглядел смущенным. — Стоит мне заболеть, и я сразу принимаю Панацею, как и любой другой житель Абарата.

— Помогает?

— В том-то и беда, — вздохнул Сэмюель. — Не успеешь ее принять, и сразу делается лучше, идет ли речь о несварении желудка, простуде или болях в спине.

Хмурясь и покачивая головой, он выудил из кармана связку ключей, отделил один от остальных и подвел Кэнди к маленькой дверце в стене здания, которая настолько терялась на фоне огромного Малыша, что Кэнди, окажись она здесь без провожатого, попросту не заметила бы ее.

Клепп сунул ключ в замочную скважину и шепотом спросил:

— Представляешь, что мне удалось узнать?

— Нет. Расскажите.

— Вообще-то это всего лишь слухи. Может, и вздорные. Хотелось бы на это надеяться. Но говорят, Роджо Пикслер обратился в Совет Чародеев. Хочет купить Секрет Оживления.

— А что это такое?

— Угадай. Подумай хорошенько. Кэнди нахмурилась.

— Секрет Оживления, говорите? Может, это что-то вроде техники возвращения к жизни мертвых?

— Совершенно верно. Молодец. В прошлом он именно для этой цели и применялся. Хотя результаты всякий раз непредсказуемы. Дело может обернуться ужасным конфузом, а порой случались и трагедии. Но Пикслеру он не для этого нужен.

— А для чего же тогда? — Кэнди снова задумалась. Неожиданно брови ее поползли вверх. — Нет! — воскликнула она. — Неужто он решил оживить Малыша?!

— Вот именно. Хочет при помощи древней техники оживления превратить его в существо из плоти и крови. Насколько мне известно, он получил отказ. И это очень хорошо, если опять-таки вся история — правда.

— А что он им на это ответил?

— Пикслер так рассвирепел, что его чуть удар не хватил. Рычал и брызгал слюной: «Малыш — источник радости для всех без исключения! Вы не должны отказывать ему в праве на жизнь! Он стольких осчастливит!»

— Но вы в это не верите? В то, что он — источник радости?

— Я верю в то, — засопел Клепп, — что, если паче чаяния этот Пикслер завладеет Секретом Оживления, на островах появится не один живой и здравствующий Малыш, а целые полчища этих уродцев с идиотскими улыбками. — Он передернул плечами от омерзения. — Жуткая картина!

Повернув ключ в замке, Клепп толчком приоткрыл дверь. В носу у Кэнди защипало от едкого запаха типографской краски.

— Прежде чем ты войдешь, я должен извиниться, — предупредил Клепп. — За беспорядок.

И распахнул дверь своей типографии во всю ширину. Внутри повсюду, от пола до потолка, царил настоящий хаос. В центре помещения стоял небольшой печатный станок, по обе стороны от него высились стопки «Альменака». Должно быть, Сэмюелю частенько случалось, заработавшись допоздна, ночевать прямо в типографии, поскольку у дальней стены стояла старенькая кушетка с парой подушек и скомканным одеялом.

Окинув взглядом всю нехитрую обстановку, Кэнди застыла от изумления: одна из стен была украшена несколькими старинными фотографиями в рамках, и на ближайшей из них она узнала тот самый маяк, с которого началось ее путешествие.

— О, боже… — выдохнула она.

Клепп подошел и встал к ней вплотную, следя за ее взглядом.

— Знаешь это место?

— Еще бы. Я жила неподалеку, в Цыптауне.

Она принялась разглядывать следующее фото. На нем был изображен причал, появившийся невесть откуда, когда ей удалось вызвать море Изабеллы. Фотография была сделана в прежние, исполненные суеты и, возможно, счастливые времена. На причале во множестве собрались самые разные люди: дамы в пышных длинных платьях, господа в цилиндрах и темных костюмах, с тросточками в руках, а также одетые попроще портовые рабочие и матросы в форменных блузах. У края причала стояло на якоре трехмачтовое судно.

Корабль! Посреди Миннесоты! Даже теперь, после того как Кэнди самой случилось пройти по этому причалу и спрыгнуть с него в море, сама мысль о подобном казалась ей невероятной.

— Вы не знаете, когда был сделан этот снимок? — спросила она у Клеппа.

— По вашему летосчислению, это был год тысяча восемьсот восемьдесят второй, если не ошибаюсь.

Сэмюель приблизился к третьему из снимков, где были видны противоположный край причала и участок набережной с несколькими двухэтажными зданиями — лавками, в которых, судя по вывескам, продавались канаты и сети, и таверной.

— Вот это мой прапрадед, — сказал Клепп, указывая пальцем на одного из запечатленных на фотографии мужчин.

Сходство его с Клеппом сразу бросалось в глаза.

— А леди рядом с ним?

— Его жена, Вида Клепп.

— Какая красавица!

— Она оставила его на следующий день после того, как была сделана эта фотография.

— Правда?

Кэнди вдруг подумала о Генри Мракитте, которого тоже бросила жена, после чего мысли его устремились к Абарату.

— И где она потом жила? — спросила Кэнди.

— Вида Клепп? Никто этого не знает. Сбежала с каким-то закраинским молодчиком, и поминай как звали. Этим она разбила сердце моему прапрадеду. Он с тех пор только однажды вернулся в Аппорт…

— Аппорт? Так называлось это место?

— Верно. Это был самый крупный из портов, где швартовались самые большие корабли из Абарата. Клиперы и шхуны.

Кэнди невольно вспомнилась мисс Шварц, требовавшая, чтобы каждый ученик собрал по десять интересных фактов о Цыптауне. «Ну а как вам такие факты, мисс?» — подумала Кэнди. Она дорого дала бы за возможность показать эти снимки злюке учительнице и полюбоваться на ее физиономию.

— Всего этого, разумеется, уже нет, — сказал Сэмюель.

— Кое-что осталось, — возразила Кэнди. — Этот причал я видела своими глазами и даже прошла по нему. — И она постучала кончиками ногтей по стеклу, за которым помещался снимок. — Маяк тоже пока существует. А все остальное — лавки и таверна — скорее всего рассыпалось от старости в труху.

— Какая там труха! — помотал головой Клепп. — Как я уже говорил, мой прапрадед побывал там еще один раз.

— Помню, говорили.

— И стал свидетелем сожжения Аппорта.

— Сожжения?!

— Вот посмотри.

Сэмюель подвел Кэнди к предпоследнему из снимков на стене. На переднем плане фотографии угадывалось какое-то судорожное движение, запечатленное далеким от совершенства старинным аппаратом, отчего все фигуры и лица выглядели смазанными. А дальше… Дальше были отчетливо видны горящие здания у причала. Снопы огня вырывались из дверей и окон, и несколько человек на краю причала грустно смотрели на буйство огня, которое невозможно было укротить. Но неужели никто даже не пытался остановить пожар?

— Так это был поджог?

— Не совсем. И не несчастный случай. Это было умышленное уничтожение порта.

— Не понимаю, кто и зачем мог это сделать.

— Ну так слушай. Как я тебе уже говорил, Аппорт служил для торговцев с наших островов своего рода вратами в Иноземье. Корабли прибывали туда один за другим, порой у причала стояло под разгрузкой больше десятка парусников разом. Они доставляли из Абарата вина и специи. Ну и рабов, конечно.

— А жители порта знали, откуда к ним привозят рабов? — недоверчиво спросила Кэнди. — Известно им было про Абарат?

— А как же! Во всяком случае, тем из них, кто имел отношение к торговым сделкам. В вашем мире существовал избранный круг коммерсантов, которые с необыкновенной выгодой вели дела с купцами из Абарата. Они хранили это в секрете, иначе им житья не стало бы от конкурентов. А из Иноземья в Абарат импортировали произведения искусства, некоторые растения и животных. Это тоже было чрезвычайно выгодно.

— Зачем же тогда было уничтожать порт?

— Причиной всему стала человеческая жадность, — вздохнул Сэмюель. — Всем хотелось заграбастать как можно больше денег. И абаратские купцы в нарушение всех запретов стали ввозить к вам предметы, которые не должны были покидать пределы островов. Из монастырей и даже из склепов стали похищать магическую утварь и продавать ее по немыслимым ценам у вас в Иноземье. Этому надо было положить предел. Наш народ перенимал все дурное из вашего мира, и, по-видимому, наоборот. Из-за этого было много прений и разногласий. Дело дошло и до убийств. Думаю, виноваты были обе стороны, но мой прапрадед считал, что всю ответственность за это положение дел следовало возложить на Иноземье, мир, где царили коррупция и падение нравов. Он утверждал на страницах «Альменака», что даже святые, окажись они там, свернули бы с пути истинного. Однако у него, что и говорить, были причины так люто ненавидеть ваш мир, лишивший его жены. Хотя старик был во многом прав: торговля между Абаратом и Иноземьем дурно влияла на всех, кто был к ней так или иначе причастен. На купцов, на мореходов, а может, даже и на тех, кто покупал заморские диковины.

— До чего жаль, что так вышло! Клепп согласно кивнул:

— Еще бы не жаль! Однако было принято решение положить конец всем торговым связям. Чтобы ни рабы, ни магические предметы из Абарата не попадали больше в Иноземье.

— Тогда-то и сожгли порт.

— До основания.

Клепп, а за ним и Кэнди придвинулись к последней из фотографий на стене. Перед ними предстала картина окончательной гибели Аппорта. Над угольно-черными остатками портовых строений вился дымок. А по уцелевшему причалу спешили люди, которые торопились подняться на борт клипера.

— Последний из абаратских кораблей, отплывающий из Иноземья, — сказал Сэмюель. — Среди пассажиров был и мой прапрадед. Это последний снимок, который он сделал в вашем мире.

— Ну и чудеса! — Кэнди развела руками. — Кто бы мог подумать! Но смотрите, — она указала на маяк, видневшийся на заднем плане снимка. — Почему же пощадили маяк? Он ведь целехонек!

Клепп пожал плечами.

— Кто его знает? Может, кто-то из твоих соотечественников заплатил, чтобы его не поджигали, в надежде, что рано или поздно торговые отношения возобновятся. Или те, кто уничтожал порт, решили, что маяк и сам рано или поздно развалится, ни к чему попусту тратить на него время и силы.

— Однако он до сих пор еще стоит. Хотя и сильно обветшал.

— Вот бы на него взглянуть! — мечтательно произнес Клепп. — И сфотографировать для «Альменака». Ради сравнения. Тогда и теперь, понимаешь? Да благодаря одной этой фотографии мне удалось бы продать пару десятков лишних экземпляров! Ну и разумеется, некоторые умники сразу же обвинят меня в подлоге…

— Здешние жители и в самом деле не верят в существование моего мира?

— А это смотря кто они такие. Если ты спросишь первого попавшегося прохожего на улице, скорей всего он тебе скажет, что Иноземье — это выдуманная страна, о которой он рассказывает своим ребятишкам на ночь.

Кэнди улыбнулась.

— Что я такого смешного сказал?

— Мне показалась забавным, что мир, в котором я родилась и прожила всю жизнь, считают вымышленным. И что же рассказывают о нем детям?

— Ну, например, что там время безостановочно движется вперед и низвергается в вечность. Что многие тамошние города превосходят размерами любой из наших островов. И что ваш мир вообще полон всяческих чудес.

— В таком случае правда бы их разочаровала, доведись им ее узнать.

— А вот в это я никогда не поверю.

— Может быть, настанет день, когда я смогу показать вам мой мир.

— От души на это надеюсь. А пока не хочешь ли взглянуть на мой с высоты птичьего полета?

— С огромным удовольствием!

— Тогда пошли.

Клепп подвел Кэнди к маленькой дверце в дальнем углу типографии. Перед дверью была установлена раздвижная металлическая решетка.

— Мой личный подъемник, — похвастался Клепп. — Довезет нас почти до самой крыши.

Кэнди вошла в тесную кабину, Клепп последовал за ней, захлопнув за собой дверцу.

— Держись крепче! — весело крикнул он, поворачивая рычаг наподобие тех, какие бывают в старинных лифтах.

У рычага было только два положения: «Вверх» и «Вниз».

Лифт с жалобным скрипом и скрежетом стал подниматься. Он двигался толчками, и Кэнди, чтобы не потерять равновесия, уперлась ладонями в одну из стенок. Сердце ее учащенно билось от волнения. Еще несколько секунд, и она окажется на вершине одной из башен, увенчивавших макушку Гигантской Головы. Чем выше поднимался лифт, тем медленнее становилось его движение, пока, наконец, он не замер, напоследок оглушительно загрохотав и содрогнувшись.

Кэнди уловила едва ощутимый аромат моря. После духоты внутренней части острова и запаха краски в типографии Клеппа так приятно было вдохнуть полной грудью…

— А теперь, — строго произнес Сэмюель, — хочу тебя предупредить, чтобы ты соблюдала осторожность. Вид отсюда потрясающий, что и говорить, но уж очень здесь высоко. Думаю, вряд ли еще кто-то, кроме меня, тут бывает. Слишком опасно. Но с тобой ничего худого не случится, если не будешь подходить к краю крыши.

Кэнди кивком выразила свое согласие, и Клепп открыл дверь, за которой скрывалась узкая и крутая лестница. У верхнего ее края виднелась еще одна решетка. Сэмюель, первым взошедший по ступеням, приподнял решетку и отвел ее назад. Послышался щелчок. Путь наверх был свободен.

— После тебя, — галантно поклонился Клепп и отступил в сторону.

Кэнди выглянула наружу. Над головой ее сияли вечерние звезды.

НА ПРОЩАЛЬНОМ УТЕСЕ

Мендельсон Остов несколько раз бывал на Прощальном утесе, где оказывал посильную помощь Тлену в его очередных злодействах. Название этого места было во всех смыслах обманчивым. Во-первых, никакой это был не утес, а небольшой остров, состоявший из огромных валунов, громоздившихся друг на друга. Всего их насчитывалось около полутора десятков, но самые мелкие превосходили размером средней величины дом с пристройками. Это нагромождение валунов окружала широкая прибрежная полоса. Весь пологий берег был покрыт булыжниками помельче, разнокалиберной галькой и каменным крошевом. Трудно было даже представить более неуютное, не располагающее к посещениям место. Правда, Остов однажды слыхал от кого-то, что порой на этом островке можно услышать звуки колыбельных, которые распевают обитающие неподалеку призраки и духи. Но самому ему еще ни разу не доводилось насладиться этими чарующими звуками. Какие там колыбельные! Ведь на Утесе во множестве гнездились свирепые ночные хищники — птицы под названием кват, и воздух над этим негостеприимным клочком суши обычно заполняли их несмолкаемые крики, походившие на скрип несмазанных дверных петель.

Нынче же на Утесе царила зловещая тишина. Молчали не только привидения и духи, но даже и кваты. В присутствии Кристофера Тлена, Повелителя Полуночи, всяк старался спрятаться понадежней или стать как можно менее заметным.

Тлен трудился над чем-то в одной из пещер между валунами, он давно облюбовал себе это потаенное местечко для занятий магией. Пещера эта служила для него надежным укрытием от всевидящего ока Бабули Ветоши. Слишком много было у нее шпионов на Острове Полуночи, благодаря чему любой шаг внука становился ей известен. Прощальный утес стал идеальным местом для тайных экспериментов Тлена. Он располагался в удобной близости от Полуночи и был так мал, что Тлену не стоило больших трудов защитить его от постороннего вторжения при помощи магических талисманов.

И вот теперь в своей мрачной пещере Тлен с одобрением наблюдал, как один из заплаточников его бабки старательно измельчал пять мумифицированных человеческих трупов, чтобы превратить их в пыль. Этот усердный трудяга звался Игнасио и был одним из самых уродливых творений Бабули Ветоши, о чем никогда не забывал, затаив злобу на «старую ведьму», как он мысленно ее величал. Старуха считала его толковым слугой и потому неизменно нагружала работой, но все же Игнасио нередко удавалось удрать из Тринадцатой башни, чтобы оказать посильную помощь Повелителю Полуночи, перед которым он благоговел.

— Ну, скоро ты там? — нетерпеливо спросил Тлен.

— Уже почти закончил, господин.

— Давай поторапливайся. К твоему сведению, в моем распоряжении далеко не вся ночь. — Тут Тлен позволил себе улыбнуться. — Хотя настанет время, когда я буду владеть ею безраздельно.

— Чем это, милорд?

— Всей ночью.

Игнасио подобострастно кивнул, хотя и не понял, что имел в виду его собеседник, и продолжал дробить кости мертвецов. При очередном сильном ударе в воздух поднялось облако костной пыли. Игнасио чихнул и сплюнул. У ног его шлепнулся плевок, в котором слюна смешалась с измельченным в пудру крохотным фрагментом человеческих останков. Затем Игнасио на всякий случай ударил молотом по горстке пыли еще пару раз. Тлен всегда добивался совершенства во всем, и заплаточник, выполняя его поручения, старался изо всех сил, чтобы угодить Создателю Кошмаров, как он втайне именовал про себя Повелителя Полуночи.

Лишь после этого Игнасио позволил себе подняться. Не выпуская из рук молота, он склонил голову и стал любоваться делом своих рук.

— Мне всегда казалось, что так они смотрятся лучше, — не без самодовольства изрек он.

— Любой в таком виде смотрится лучше, — ухмыльнулся Тлен и оттеснил Игнасио в сторону. — Теперь ступай к Остову. Он где-то на пляже, закусывает.

— Привести его сюда, к вам?

Игнасио знал, что Тлен в самое ближайшее время собирается проделать какие-то сложные магические манипуляции, и ему безумно хотелось при этом присутствовать.

— Нет, — буркнул Тлен, положив конец надеждам заплаточника. — Когда все будет закончено, ты можешь понадобиться, а пока выметайся отсюда.

Игнасио побрел прочь. На ходу он обернулся и украдкой взглянул на своего обожаемого господина. Тот присел на корточки перед горсткой измельченных в пыль человеческих костей и принялся оглаживать пальцами прах, словно ребенок, собирающийся лепить куличики из песка.

Затем, помедлив мгновение, Создатель Кошмаров вдруг наклонил голову и втянул ртом и ноздрями изрядную порцию жидкости из воротника. Подбодрив себя чудовищными видениями из своих былых снов, он разровнял костный прах и принялся уверенными движениями рисовать контуры того существа, которое в самом скором времени должно было восстать из мертвых. Игнасио немного знал Мендельсона Остова — они познакомились, выполняя кое-какие из прежних поручений Тлена. Теперь заплаточник без труда отыскал его на берегу, освещенном вечерними звездами, возле небольшой горки камешков. Остов укладывал на ее вершину гладкие голыши и забавлялся, глядя, как они скатываются вниз.

— Ну, наелся ты? — спросил его Игнасио.

— Кого-то прикончил, а съесть не смог, — пожаловался Остов. — Аппетит пропал.

И он кивком указал на огромного краба, лежавшего неподалеку кверху брюхом, в котором зияла огромная дыра. Лапы краба, раскинутые в стороны, достигали в длину футов шести. Мендельсон выел только часть внутренностей, а остальное брезгливо отбросил.

— Можно мне доесть? — облизнулся Игнасио.

— Валяй на здоровье.

— Жаль оставлять столько добра.

С этими словами Игнасио подбежал к крабу и с наслаждением погрузил ладони в его развороченный живот. Вырвав остатки сине-зеленых, горьких на вкус кишок, он принялся запихивать их полными пригоршнями себе в рот. Как и Мендельсону, ему больше всего нравились именно потроха убитых живых существ, отчасти, наверное, потому, что многие считали их мерзостью и выбрасывали. Игнасио был одним из немногих особо отмеченных судьбой заплаточников, которые могли принимать пищу. Большинство его собратьев были начисто лишены системы пищеварения. Игнасио же повезло. Две трети его организма функционировали, как у обычного человека. И хотя его мучили запоры и, как следствие этого, то и дело возникала необходимость принимать слабительные порошки, он считал это неудобство ничтожным в сравнении с удовольствием поглощать крабьи кишки, в которых еще пульсировала жизнь. Он обернулся, поймав на себе взгляд Мендельсона.

— А ты зачем здесь? — полюбопытствовал Игнасио.

— Я здесь для того, чтобы подняться в воздух на летательном аппарате, который он там мастерит, — недовольным тоном ответствовал Мендельсон. — Мне надо будет отыскать и притащить к нему одну девчонку.

— Он что же, собирается жениться?

— Не знаю. Уж во всяком случае, не на ней.

— Так ты ее знаешь?

— Мы встречались. Она из Иноземья.

— Что?!

Игнасио поднял краба за одну из гигантских лап и, размахнувшись, хватил панцирем о камни.

— Так ты, получается, побывал в Иноземье? Остов пожал плечами.

— Ага.

— Ну и как там? На что оно похоже?

— Что ты имеешь в виду? На что оно, по-твоему, должно быть похоже, это Иноземье? Ты, поди, хотел спросить, не рай ли там в самом деле?!

И он впился своими маленькими пронзительными глазками в лицо заплаточника.

— Ты ведь и впрямь так думаешь? Признавайся!

— Да нет же, — виновато промычал Игнасио. — Ничего подобного.

— Ангелы, сопровождающие души умерших в сияющие чертоги? Вот что у тебя на уме?! Вся эта белиберда, которую в прежние времена повторяли друг за другом выжившие из ума проповедники?

— Да я никогда и в грош не ставил эту чепуху, — защищался Игнасио, отчаянно кривя душой, поскольку давно уже лелеял весьма оптимистические надежды, связанные как раз с Иноземьем.

Ему так хотелось надеяться, что за морем Изабеллы есть мир, где неказистого заплаточника вроде него могут избавить от уродств и исцелить от всех недугов. Но как бы отчаянно ни хотелось ему верить словам проповедников, Остову он доверял гораздо больше.

— Значит, эта девчонка… — деланно безразличным тоном произнес он, отламывая одну из мощных клешней краба.

— Кэнди Квокенбуш?

— Так ее зовут?

— Так ее зовут.

— Значит, она заявилась сюда вслед за тобой и тебе теперь придется ее убить?

— Не уверен, что он этого хочет.

— Ну а если все же он так решит?

— Тогда я убью ее.

— И как же?

— Не знаю, Игнасио, еще не решил. Что за глупые вопросы ты задаешь, в самом деле!

— А вдруг я когда-нибудь тоже стану помощником Повелителя Полуночи?

— Если, по-твоему, это такая уж большая честь, тут ты ошибаешься.

— Не скажи. Уж куда лучше, чем выкапывать высохших, как мумии, покойников. Ты вот аж в самом Иноземье побывал.

— Да глаза б мои его не видели, это Иноземье! — прошипел Остов. — Хватит болтать, лучше помоги мне подняться.

Он вытянул свою длинную костлявую руку и, вцепившись в запястье подошедшего к нему Игнасио, выпрямился на своих ступне и обрубке.

— Стар я становлюсь, Игнасио, — пожаловался Остов. — Стар и немощен.

— Тебе нужна подмога! — с готовностью подхватил заплаточник. — Я мог бы быть полезен. Правда, почему бы тебе не взять меня в помощники?

Остов, сердито покосившись на него, качнул головой.

— Я работаю один.

— Почему?

— Потому что меня устраивает только один компаньон.

— И кто же он?

— Я сам, идиот ты этакий!

— Вот оно как… — вздохнул заплаточник.

Остов внимательно посмотрел в ту сторону, где в пещере среди нагромождения камней трудился Тлен. Он успел заметить то, что проглядел Игнасио, увлеченный своей завистливой болтовней.

— Птицы, — сквозь зубы процедил Остов.

Хищные кваты, умолкнувшие и попрятавшиеся по своим гнездам, стоило только Тлену ступить на Утес, теперь безмолвно поднялись в воздух. Собравшись в стаю, крыло к крылу, они парили над островом подобно большому грозовому облаку.

— Такое нечасто увидишь, — пробормотал Игнасио.

На его уродливом, штопаном — перештопаном лице отобразилось изумление.

Стоило ему поднять глаза к небу, как из расщелины между валунами, под которыми располагалась пещера Тлена, вырвался сноп яркого сине-лилового света. За ним последовала другая вспышка, и в воздухе заплясали красно-оранжевые лучи, вскоре сменившиеся палево-желтыми. Искры света поднимались над валунами, и стая кватов спасалась от них, все так же безмолвно уходя ввысь, а световые блики плясали в воздухе, то набегая один на другой и сливаясь воедино, то распадаясь на мелкие штрихи и точки.

Тут из пещеры появился и сам создатель этого чуда. Он вытянул вперед приподнятые руки, словно собирался дирижировать симфонией. В некотором смысле так оно и было. Разноцветные искры повиновались малейшим движениям его пальцев. По мере того как он притягивал их вниз и соединял друг с другом, они становились все плотнее и шире.

И вот со всей возможной осторожностью он извлек их из воздуха. Повинуясь его приказу, цветные лучи, пятна и нити расположились в определенном порядке на широком и плоском валуне, который являлся самой высокой точкой Прощального утеса. Очертания поверхности, на которой сгруппировались краски, приняли вполне узнаваемые формы.

— Так ты на этом полетишь, да? — спросил Игнасио, почтительно понизив голос до едва различимого шепота.

— Похоже.

— Желаю удачи.

Перед ними на вершине Утеса восседал гигантский мотылек с туловищем футов двенадцати длиной и толще Остова раза в четыре. С колеблемых ветром волосков на мохнатом брюшке насекомого то и дело осыпались, тая в воздухе, крохотные разноцветные искорки.

Сотворенный Тленом мотылек ничем, кроме гротескных размеров, не отличался от своих собратьев. Сложенные крылья, похожие на парус. Длинные, как антенны, усы. Шесть тонких лапок.

И только когда, повинуясь возгласу Тлена: «Лети! Я хочу видеть, как ты взлетишь!», насекомое поднялось в воздух, обнаружилось, что уникальны не только его габариты.

Стоило мотыльку подняться над островом и расправить крылья, как рисунок на них сложился в огромное человеческое лицо, искаженное ужасом, с разверстым в предсмертном крике ртом. При каждом взмахе крыльев гигантской бабочки лицо то вытягивалось, то сжималось, и всякому, кто наблюдал за снижающейся бабочкой, казалось: не иначе как само небо дало такой устрашающий выход тоске и мукам, которые его снедают.

— Остов! — гаркнул Тлен.

— Здесь, повелитель! Сию минуту иду!

Тлен жестом приказал мотыльку снизиться и приземлиться на валун. Запыхавшийся Остов встал по правую руку от своего господина.

— Милорд?

— Эта мошка будет получше любого глифа, не так ли? — усмехнулся Тлен, не сводя глаз со своего творения.

— Согласен с вами, милорд.

— Так оседлай ее и отыщи мне девчонку.

— А она, эта бабочка, знает, где искать?

— Она полетит туда, куда ты прикажешь. Советую тебе начать поиски с Веббы Гаснущий День. Именно там девчонку видели» последний раз. И не пытайся перехитрить эту малютку-моль. Может, она и не слишком умна, но, имей в виду, я буду видетьвсе, что видит она, и чувствовать все, что она чувствует. Потому-то я и сотворил ее, а не какой-то там глиф. И попробуй только меня ослушаться, попытайся только меня надуть…

— Вас? Надуть? — запротестовал Остов. — Милорд, да разве я посмею?..

— Девчонка моя, Остов. Не надейся, что сможешь удрать с ней. Ты меня понял? Доставишь ее прямиком в Двенадцатую башню.

— Слушаю, милорд.

— Есть в ней что-то такое, что меня волнует и настораживает. Я хочу знать, для чего ее сюда прислали.

— Я ведь уже говорил вам, милорд. Это вышло случайно. Я все видел собственными глазами.

— Не верю я в случайности, Остов. Все происходящее следует заранее составленному грандиозному плану.

— Неужели?

— Мне ли этого не знать?

— А для меня нет ли местечка в этом плане? Тлен окинул его свирепым взглядом.

— Думаю, есть. Каким бы странным это ни показалось, полагаю, даже твое ничтожное существование имеет смысл и цель. А теперь проваливай! Чем дольше ты здесь прохлаждаешься, тем больше шансов, что она успела удрать с Веббы.

— Я найду ее для вас, где бы она ни оказалась, — заверил его Остов.

— И…

Да-да, милорд. Без промедления доставлю ее на Остров Полуночи. Непосредственно к вам. Лично в руки.

МИР ЧУЖИМИ ГЛАЗАМИ

Кэнди готова была поклясться чем угодно: ни одна панорама в мире не сравнилась бы с той, которая открылась ей с вершины башни, вздымавшейся над макушкой колоссальной головы Веббы Гаснущий День. Куда бы она ни взглянула с этой продуваемой всеми ветрами площадки, повсюду обнаруживались чудеса.

Сэмюель Клепп Пятый, разумеется, как мог старался быть полезен. Он не только указывал на самые известные из достопримечательностей и делал все необходимые пояснения, не только удерживал Кэнди за руку при особенно сильных порывах ветра, грозивших смести ее с платформы, но и предоставил в полное ее распоряжение одного из двух своих ручных спрутов. Моллюски взобрались на головы Клеппа и Кэнди и расположили свои бескостные тельца таким образом, что хозяин и его гостья могли смотреть на мир сквозь их огромные выпуклые глаза, как сквозь бинокли.

Спруты были домашними любимцами Клеппа. Одного он звал Спуфик, другого — Спухлик. Кэнди поначалу показалось странным, что живое существо можно надевать на себя, подобно головному убору, но потом она припомнила, сколько животных беззаветно служат человеку каждое на свой лад — лошади, собаки, дельфины. А что тут, в Абарате, люди научились использовать спрутов, так на то он и Абарат, а не Цыптаун.

— Если хочешь рассмотреть что-то с более близкого расстояния, — инструктировал ее Клепп, — просто скажи: «Спухлик, будь любезен, покажи мне это поближе». А захочется полюбоваться на какой-нибудь остров или горную цепь целиком, попроси: «Пожалуйста, Спухлик, сделай вид чуть крупнее». Разговаривать с ними надо предельно вежливо и выражать свои желания ясно и точно. Они очень щепетильно относятся к таким вещам.

Кэнди без труда усвоила эти правила и через пару минут даже привыкла к спруту на своей голове, как если бы это был всего лишь головной убор, хотя и пролежавший несколько дней в ящике с рыбой.

Спухлик, судя по всему, был счастлив продемонстрировать Кэнди Абарат во всем его великолепии. Часто Кэнди и рта не успевала раскрыть, чтобы обратиться к нему с очередной вежливой просьбой, — он умел предвосхищать ее желания, как будто читал мысли. И возможно, так оно в действительности и было. Еще дома она прочла в одном журнале, что спруты каким-то непостижимым образом обмениваются мыслями друг с другом. Разве удивительно было бы, если бы здесь эти их способности развились до уровня межвидовой телепатии? Здесь, где присутствие магии ощущается повсюду, похоже, вообще нет ничего невозможного. Во всяком случае, именно к такому выводу она пришла после того, как Клепп показал ей один за другим все острова Абарата и вкратце перечислил представленные на них чудеса.

— Каждый остров олицетворяет собой один из часов суточного цикла, — так начал он свои пояснения. — Следственно, на каждом из островов ты обнаружишь все, что связываем мы с данным часом в своих мыслях и чувствах, в своем воображении.

После краткого рассказа о каждом из Часов Абарата Клепп указал на едва заметное светлое пятно неподалеку от Сумеречного пролива.

— Видишь вон тот остров в пене светлых облаков и дымке тумана?

Кэнди при помощи Спухлика как следует пригляделась. Облачная спираль взбегала круто вверх по гигантской скале. Или то была башня невероятной высоты?

— Что это? — с любопытством спросила она.

— Двадцать Пятый Час, — последовал ответ. — Иногда его еще называют Пик Одома. Это прибежище тайн, снов, мечтаний и чудес.

— Там кто-нибудь живет?

— Не знаю. Это одна из тайн острова. Мне доводилось слыхать, как в связи с этим местом упоминали имяФантомайя, но я понятия не имею, что оно означает.

Спухлик, новообретенный маленький друг Кэнди, изо всех сил старался сфокусировать ее взгляд на Пике Одома, но даже при максимальном увеличении она не могла рассмотреть ничего, кроме клубящихся облаков и дымки тумана.

— Если ты решила что-то разглядеть за облаками, — усмехнулся Клепп, — не трать понапрасну сил. Свет над этим островом преломляется каким-то удивительным образом, и перед всеми, кто смотрит на Пик, предстает один лишь туман. А иногда бывает, что облака вдруг разойдутся в стороны и тебе начинает чудиться, что ты вот-вот что-то увидишь…

— Но это только кажется?

— Именно!

— А разве нельзя добраться туда по морю? Проплыть сквозь облака, которые окружают остров, на лодке?

— Немало смельчаков пытались это сделать, — кивнул Клепп. — Некоторые вернулись живыми, но с помраченным рассудком. Разумеется, они не в состоянии были рассказать, что видели. Ну а остальные…

— …так и не возвратились?

— Совершенно верно. Между прочим, одним из них был мой отец… — Клепп умолк было, заново переживая свое горе, но вдруг всплеснул руками. — Ты совсем продрогла, дитя мое!

— Нет-нет, это просто ветер…

— Не спорь. Сейчас я тебе принесу теплый жакет.

— Спасибо, не стоит беспокоиться.

— Слышать ничего не желаю! Не хватало еще тебе заработать воспаление легких. Я мигом вернусь.

И он устремился к лифту. Кэнди не стала больше возражать. Ветер и вправду был холодным, и она порядком продрогла.

— Только, пожалуйста, не подходи близко к краю площадки! — крикнул напоследок Сэмюель, захлопывая за собой дверцу лифта.

Допотопный механизм загудел, увозя Клеппа вниз. Кэнди при помощи Спухлика продолжала разглядывать Абарат. Сэмюель несколько раз повторил ей названия островов, и сейчас она старалась припомнить их все, переводя взгляд с одного клочка суши на другой. Некоторые возникали в памяти без каких-либо усилий, с одним-двумя дело обстояло не так легко. Но в целом она справилась.

Остров к западу от Веббы Гаснущий День назывался Смех-До-Упаду, а раскинувшийся на нем город с домами, крытыми красной черепицей, носил название… название… Тацмагор. Точно, Тацмагор. Немного поодаль от Смеха-До-Упаду, на юго-востоке, лежал гористый Баюн, остров Десятого Часа Утра. На соседнем с ним Нулли неизменно было одиннадцать, а на Изиле, купавшемся в неправдоподобно ярких солнечных лучах, — полдень.

Остров Часа Дня носил название Шлем Орландо. Или нет, Шлем Орландо — это следующий, на котором всегда два часа пополудни, а Первый Час — Хлюстмазурик. Или наоборот. Кэнди немного запуталась.

В некотором отдалении от остальных на юго-юго-западе виднелся еще один залитый щедрым светом участок суши. Именно на нем, как говорил ей Сэмюель, впервые возникла жизнь. Это был остров Трех Часов Дня, а назывался он несколько странно — Остров Частного Случая.

Названия следующих островов Кэнди вспомнила безо всякого труда: Четыре Часа — остров Гномон, Пять — Утеха Плоти, посреди которого возвышалась огромная ступенчатая пирамида — зиккурат. Шестичасовой остров Балаганиум отстоял довольно далеко от Веббы Гаснущий День, хотя по абаратскому временному счету их разделяло всего-то два часа. Кэнди с любопытством разглядывала его поверхность, где жизнь, казалось, била ключом. Там было установлено несколько цирковых шатров, откуда вырывались снопы разноцветных огней, отблески которых плясали на листьях окружающих деревьев. «Я непременно должна там побывать», — сказала себе Кэнди.

Севернее Балаганиума находился остров, название которого Кэнди успела забыть, зато ей удалось вспомнить, как назывался расположенный на нем действующий вулкан — Галигали. Следующим по счету из вечерних островов оказался как раз тот, на вершине которого она стояла, глядя на Сумеречный пролив, — Вебба Гаснущий День, где часы навек остановились на восьми.

По соседству с Веббой лежала еще одна группа островов. Ближайший из них, находившийся на долготе Девяти Вечера, назывался Закрома Гапа. (Кэнди пыталась выведать у Клеппа, кем был этот Гап, но Сэмюель и сам этого не знал.) На Десятичасовом Острове Простофиль в городе Верхний Стремень обитали, по словам Клеппа, некие таинственные создания — кошки тарри.

Название Одиннадцатичасового острова вылетело у Кэнди из головы, но она хорошо запомнила, как назывался Полуночный — Горгоссиум. «Это самое гиблое место на архипелаге, — предупредил ее Сэмюель. — Держись от него подальше».

На Ксуксуксе, острове Часа Ночи, и на соседнем, Двухчасовом (Кэнди не могла припомнить, как поименовал его Клепп), возвышались семь пирамид, больших и малых, очертания которых смутно угадывались в окутывавшей их тьме. Рядом с ними лежал участок суши, от которого она долго не могла отвести глаз, хотя Сэмюель и раскритиковал, причем довольно резко, того, кто создал это великолепие.

Остров носил название Пайон. Все его пространство занимал город Коммексо, залитый ярчайшим светом, хотя время здесь застыло на Трех Часах Ночи. Башни и дворцы Коммексо были совершенно не похожи на строения, которые Кэнди приходилось видеть до сих пор: казалось, их невероятные, причудливые формы были созданы на основе геометрии, которой не существовало в ее привычном мире; более того, устойчивость этих башен и дворцов явно противоречила законам физики.

В отличие от своего великолепного соседа близлежащий остров выглядел мрачно и зловеще — горная цепь у самого берега, над которой сгущалась тьма. Да и название у него было под стать производимому впечатлению — Остров Черного Яйца. С него-то и начиналась цепь Внешних островов, припомнила Кэнди. Дальше следовал Пятнистый Фрю, лежавший на долготе Пяти Утра, а за ним — острова, соединенные мостом Золотого Остролиста — Шести— и Семичасовой. Взглянув на последний островок — Обадайя, расположенный на Восьми Утра, она повернулась к Смеху-до-Упаду, с которого начала свое мысленное путешествие, к залитому утренним солнцем городу Тацмагору, который занимал всю восточную часть острова.

— Ты, похоже, весьма довольна собой, — улыбнулся Клепп, выходя из лифта.

Через руку у него был переброшен светло-зеленый жакет с мелким красным рисунком. Кэнди с благодарностью приняла одежду.

— Я пыталась вспомнить названия всех островов, — говорила она, продевая руки в рукава. — Некоторые, конечно, позабыла, но в целом, по-моему…

Она замолчала, не закончив фразы.

При виде того, какое смятение отобразилось вдруг на лице Клеппа, кровь застыла у нее в жилах. Глаза Сэмюеля едва не вылезли из орбит. Оцепенев, он смотрел куда-то мимо Кэнди. Судя по направлению его взгляда, его ужасно напугало что-то находившееся в воздухе позади и чуть слева от Кэнди.

— Что… там… такое? — едва шевеля помертвевшими губами, произнесла она, боясь обернуться и все же оборачиваясь.

— Беги! — крикнул Клепп.

Она и рада была бы его послушаться, но ноги в эту самую минуту отказались ей служить. Казалось, они намертво приросли к поверхности площадки. Зрелище, открывшееся ей, повергло Кэнди в такой ужас, что она и шевельнуться не могла.

Стремительный, будто хищная птица, с неба на нее пикировал мотылек с размахом крыльев, как у небольшого самолета. А на спине этой чудовищной букашки сидел ее старый знакомый — Мендельсон Остов.

— Вот! Ты! Где! — прокаркал он с высоты.

Тут ноги Кэнди все-таки согласились нести ее.

Она бросилась к лифту, у входа в который уже стоял Сэмюель Клепп, готовый втащить ее в кабину, где она очутилась бы в безопасности, и захлопнуть дверь.

Ринувшись к Сэмюелю, Кэнди понимала, что не успеет. Что мотылек летит слишком быстро и перехватит ее на полпути к спасительному лифту. Кэнди чувствовала колебание ветра — это крылья бабочки рассекали воздух при каждом взмахе. Очередное движение насекомого едва не стоило Кэнди жизни: порыв ветра оказался так силен, что чуть не сбросил ее с площадки башни. Она споткнулась, но цепкие лапы не дали ей упасть, сомкнувшись вокруг ее тела. Еще мгновение, и бабочка порхнула в сторону, унося с собой свою добычу — Кэнди.

— Попалась! — дико взвыл Остов.

А потом из горла его стали вылетать какие-то непонятные звуки, услышав которые бабочка развернулась в воздухе и стала набирать высоту.

Перед Кэнди мелькнуло искаженное отчаянием и ужасом лицо Клеппа. Он бросился по крыше вслед за гигантским насекомым, но не смог дотянуться до Кэнди и застыл на краю площадки, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие.

Кэнди смотрела вниз, на проносящиеся под нею вершины башен Веббы Гаснущий День. Ей было жутко. Сердцу ее, казалось, стало тесно в грудной клетке, кровь пульсировала в голове, ушах, кончиках пальцев. Она почувствовала, как по затылку и спине потекла струйка пота.

Бедняга Спухлик по-прежнему сидел у нее на голове. От ужаса он еще крепче обхватил ее лоб и макушку своими щупальцами, но Кэнди была только рада его присутствию. Ведь он оставался единственным дружелюбно настроенным к ней существом из всех, кто сейчас ее окружал. Разумеется, помочь ей он ничем не мог. Разве что стал бы своего рода талисманом. На счастье. Кэнди убедила себя, что смерть не грозит ей до тех пор, пока Спухлик останется рядом. Медленно и осторожно, чтобы не напугать и не поранить мотылька, который летел на головокружительной высоте над поверхностью моря Изабеллы (падение с такой

высоты стало бы немедленным и бесславным завершением ее путешествия в Абарат), Кэнди высвободила руку и погладила спрута.

— Все будет хорошо, — сказала она трепещущему от ужаса Спухлику. — Обещаю, что не дам тебя в обиду.

Она была в ответе за этого безобидного малыша, и мысль об этом неожиданно придала ей сил. Ей предстояло выполнить данное ему обещание. Они оба должны выйти живыми из этого ужасного испытания, каким бы опасным ни был их путь и в каком бы жутком месте он ни завершился.

ОХОТА

При иных обстоятельствах Кэнди наверняка пришелся бы по душе этот полет, когда удивительное создание уносило ее все дальше и дальше от башен Веббы Гаснущий День. Она никогда не боялась высоты, а вид открывался изумительный: вокруг дневных островов море искрилось и переливалось на солнце, а там, где правили вечер и ночь, воды были сумрачными и темными.

Однако в нынешнем своем опасном положении Кэнди едва обращала внимание на окружающие красоты. Хотя гигантская бабочка и сомкнула все свои шесть лап вокруг ее тела, Кэнди все же не могла не чувствовать, что ее вес — слишком большая нагрузка для насекомого, которое принуждено было напрягать все силы, чтобы тащить на себе двоих — ее и Остова. Малютка Спухлик, легкий как пушинка, был не в счет. Бабочка то выпрямляла, то вновь сгибала одну из лап, стремясь покрепче прижать к туловищу свою пленницу, и у Кэнди при этом всякий раз душа уходила в пятки от страха. Что же до Спухлика, бедняга все плотнее обхватывал голову Кэнди своими щупальцами, как скалолаз, пытающийся удержаться от падения с гладкого уступа.

Впрочем, причиной страха, терзавшего Кэнди и заставлявшего мучительно сжиматься ее сердце, была не только угроза падения. Едва ли не более пугающей оказалась для нее несмолкаемая болтовня Остова.

— Ты, поди, была уверена, что никогда больше меня не увидишь? — начал он.

Кэнди промолчала.

— Так знай наперед, — Остов повысил голос, — я не из тех, кто легко сдается. Если лорд Тлен желает тебя заполучить, я тебя к нему доставлю. Он мой властитель. Его слово для меня закон.

Он сделал эффектную паузу в надежде, что Кэнди, поверженная в ужас его словами, станет молить о пощаде. Но она и на этот раз не произнесла ни звука, и он продолжил самовосхваления:

— Лорд Тлен щедро меня наградит за верную службу. Пожалует землями на Абарате, как только наступит его Триумфальная Ночь и Тьма накроет своими огромными крыльями все вокруг. Ты хоть понимаешь, что это неизбежно произойдет? Что скоро наступит Абсолютная Полночь? И все, кто внесен в «Каталог Грешников», в эту ночь восстанут из мертвых, вот увидишь!

Кэнди решила не отвечать Остову, что бы он там ни бормотал, но любопытство взяло верх над благоразумием и даже над страхом, и она впервые с момента своего похищения подала голос:

— Господи, что это еще за «Каталог Грешников»?

— Вот как раз Господь там и не значится, — ухмыльнулся Остов в восторге от своего остроумия. — Это, к твоему сведению, книга, которую составила бабка моего господина Тлена, Бабуля Ветошь. Там перечислены семь тысяч величайших грешников Абарата.

— Семь тысяч грешников! И вы тоже из их числа?

— А как же!

— По-моему, гордиться тут особенно нечем.

— Много ты понимаешь! — засопел Остов. — Сумела однажды от меня удрать и теперь, поди, возомнила о себе невесть что? Не больно-то задирай нос, барышня! Стоит мне сказать слово, полетишь кубарем вниз! — На сей раз Остову показалось мало словесных угроз. Он наклонился вперед и резко выкрикнул: — Кэфайр!

В ответ на это приказание бабочка послушно разжала лапы, и Кэнди стремглав полетела вниз!

Она пронзительно взвизгнула, зажмурилась, но тотчас же опять широко раскрыла глаза, от ужаса ничего не видя перед собой. В ушах у нее свистел ветер…

— Джазах! — рявкнул Остов где-то высоко-высоко над ней. — Джазах!

Бабочка тотчас же нырнула следом за Кэнди и вновь подхватила ее лапами, однако теперь она удерживала девушку самыми их кончиками, ежеминутно рискуя уронить. Кэнди конвульсивно сглотнула. У нее начала кружиться голова. Остов перегнулся вниз, с одного взгляда оценил, какая опасность нависла над пленницей, которую ему стоило таких трудов захватить, и отрывисто пролаял третий приказ, немедленно выполненный бабочкой. Та подтянула Кэнди к самому своему брюшку и сдавила лапами так крепко, что толстые и жесткие волоски, которые покрывали все брюшко насекомого, стали немилосердно колоть шею и затылок Кэнди. Она чувствовала их даже спиной, сквозь плотный жакет Клеппа.

Вдобавок по щеке ее потекла струйка теплой жидкости. Бедняга Спухлик во время их короткого падения, видимо, решил, что они неминуемо разобьются насмерть, и в панике потерял контроль над своим мочевым пузырем. Кэнди подняла руку и потрепала его по гладкой коже, шепча:

— Все в порядке, малыш. Ничего не бойся.

Голос ее предательски дрожал. Во рту чувствовался привкус горечи, сердце колотилось как сумасшедшее, голова сделалась тяжелой. Она изогнула шею, чтобы взглянуть на Остова. Следовало принять решение, стоит ли попытаться установить с этим спятившим чудовищем какое-то подобие перемирия, чтобы он не проделывал больше таких рискованных трюков. Ведь в следующий раз бабочка может оказаться чуть менее расторопной, и тогда их со Спухликом ждет неминуемая гибель.

Но Остов, казалось, потерял всякий интерес к своей пленнице. Он напряженно всматривался вперед. Что могло так привлечь его внимание? Кэнди проследила за его взглядом и только теперь заметила на расстоянии примерно в четверть мили от их с Мендельсоном летательного средства целую флотилию воздушных шаров, выплывавших из-за огромного облака, которое освещали тусклые лунные лучи.

— Какого Нефернау они здесь болтаются? — злобно пробормотал Остов.

«Должно быть, это ругательство такое, „Нефернау“, — подумала Кэнди. — Вот я и узнала первое из здешних крепких словечек».

На воздушных шарах, похоже, заметили гигантскую бабочку — тот аэростат, что шел первым, изменил направление и двинулся навстречу Остову и Кэнди.

— Скрилл! Скрилл! — завизжал Мендельсон.

Бабочка, как и прежде, немедленно подчинилась приказу — стремительно спикировала вниз. Они спускались почти вертикально, и Кэнди, опасаясь, как бы им со Спухликом не выскользнуть из объятий бабочки, забросила руки за голову и что было сил вцепилась в брюшко насекомого, в жесткую щетину, которая больно оцарапала ей пальцы.

Внизу под ними показался остров. Если они сейчас упадут, то неминуемо расшибутся насмерть. Кэнди еще крепче сжала пальцы. Похитительница-бабочка была сейчас ее единственной надеждой остаться в живых. Бе и Спухлика.

Кэнди перевела взгляд на флотилию воздушных шаров. Аэростаты приближались, подгоняемые наверняка не одним лишь ветром, ведь всего за десять-пятнадцать секунд воздухоплаватели ухитрились вдвое сократить расстояние между шарами и мотыльком.

До слуха Кэнди донесся резкий свист, и что-то пролетело на большой скорости у самого ее лица. Через мгновение свистящий звук повторился, на этот раз его сопроводил поток абаратских ругательств. Кэнди задрала голову и взглянула на Мендельсона. Тот распластался поверх бабочки, прижавшись всем своим тощим телом к ее туловищу и голове. Кэнди хватило нескольких мгновений, чтобы понять, для чего он это сделал. По ним стреляли. На воздушных шарах летели охотники, которые, судя по всему, устремились в погоню за бабочкой, чтобы ее сбить. Быть может, они не видели наездника на спине у насекомого и пленницы в ее лапах. Или же им было все равно, что станется с этими двумя, когда снаряды достигнут цели. Вряд ли это имело такое уж большое значение для Остова и Кэнди, ведь в обоих случаях финал охоты был бы для них одинаково плачевен. Кэнди услыхала звук третьего выстрела, и почти одновременно раздалось что-то вроде шлепка. По всему гигантскому телу бабочки прошла болезненная дрожь.

— О Господи… — прошептала Кэнди, замирая от ужаса, — прошу тебя, не дай этому свершиться.

Но с молитвой она явно опоздала.

Чтобы увериться в этом, ей хватило одного взгляда на голову бабочки. Между огромными фасеточными глазами насекомого торчала арбалетная стрела, выпущенная охотником, одним из тех, кто размахивал руками и испускал победные крики в гондоле ближайшего из воздушных шаров.

Кэнди показалось странным, что из раны в голове насекомого не пролилось ни капли крови. Зато из отверстия сочилась струйка мельчайших, как пыль, разноцветных искр. Закручиваясь тугой спиралью, искорки поднимались вверх и таяли во мгле. Значит, это было не простое насекомое, а волшебное. Наверное, поэтому бабочка и не погибла мгновенно, как только стрела достигла цели, и не полетела камнем вниз, но продолжала, несмотря на свое явно смертельное ранение, парить в вышине. Более того, она даже попыталась набрать высоту, медленно, но мощно взмахивая гигантскими крыльями.

Но как ни старался волшебный мотылек, ему не удалось уйти от преследования. Охотники продолжали стрелять, стрелы одна за другой пробивали бреши в хрупких крыльях насекомого. Из ран вырывались снопы разноцветных искр, взмахи крыльев делались все медленнее, пока наконец не прекратились вовсе.

И те, кого нес мотылек, вновь полетели вниз.

Кэнди опять оглянулась на Остова. Тот обхватил своими руками-палками шею бабочки и что-то шептал ей в последней панической попытке вернуть ее к жизни. Но он только понапрасну тратил силы. Кэнди поняла это с первого взгляда.

Расстрелянная охотниками, бабочка продолжала падать, падать, падать.

Все, что оставалось Кэнди и ее похитителю, — это держаться за насекомое как можно крепче, чтобы их не сорвало силой встречного ветра. И смотреть, как неумолимо и безжалостно мчится навстречу земля.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Негостеприимство

Душа как волна,

Душа как камень,

И названа,

И безымянна.

Жизнь мчится, круша

Плоть нашу беспечно,

Но вечна душа

В одиночестве вечном.

Стихотворение, которое чья-то рука высекла на одной из валунов Прощального утеса

В ВИСЕЛЬНОМ ЛЕСУ

Всех бесчисленных тайн Острова Полуночи не знал никто. Даже сам Кристофер Тлен. Место это представляло собой настоящий запутанный лабиринт с неправдоподобно высокими черными колоннами скал, бездонными озерами, таинственными пещерами, дремучими лесами, крутыми обрывами и болотистыми равнинами. Остров служил прибежищем множества древних загадочных созданий. Тлен слыхал от кого-то, что любой из страхов, когда-либо сжимавших человеческое сердце, навек обосновался здесь, на Горгоссиуме. Да и куда еще им было податься, как не на этот жуткий Час, когда прошлое от нас ускользает и мы остаемся один на один с непроницаемой тьмой, не зная, что случится в следующие мгновения! Если нам суждено будет их пережить.

Нынешней ночью Тлен неторопливо шагал по своему таинственному и жуткому острову, размышляя о том немногом, что ему удалось увидеть сквозь глаза мотылька, которого он создал из человеческих останков на Прощальном утесе.

Он был свидетелем полета на Веббу Гаснущий День и, разумеется, видел девчонку, как она стояла у края самой высокой башни на Гигантской Голове и разглядывала острова. Он с удовольствием полюбовался гримасой ужаса, которая вдруг исказила прежде безмятежное лицо девицы, когда его творение, направляемое Остовом, приблизилось к ней, чтобы схватить своими цепкими лапами и утащить прочь. После чего начался полет на Остров Полуночи. Все шло как нельзя лучше.

Но тут откуда ни возьмись в небе появились воздушные шары и началась охота на мотылька. Тлен с бессильной яростью наблюдал за приближением этих проклятых летательных аппаратов к его бабочке и вслушивался в свист арбалетных стрел. До него донеслись отчаянные вопли Остова, когда тот приказал бабочке снизиться в надежде уйти от преследования. Но все было напрасно. Одна из стрел попала насекомому в голову, вместилище ее волшебных телепатических способностей. И тотчас же все образы, возникавшие перед мысленным взором Тлена, исчезли без следа.

Судьба мотылька заботила Повелителя Полуночи меньше всего — тот был создан из праха и света и нынче в прах и свет обратился. На Мендельсона он в конечном счете тоже плевать хотел. Единственной, к чьей участи Кристофер Тлен не мог остаться равнодушен, являлась пленница этих двоих, девчонка, похищенная с башни Веббы Гаснущий День.

И хотя в этот раз он увидал ее лишь мельком, к тому же верхняя часть ее лица оказалась закрыта непонятным устройством наподобие живых очков, за эти короткие мгновения он вдруг понял, что каким-то непостижимым образом узнает ее, вспоминает. Она, несомненно, была особым существом, чрезвычайно значительным. Возможно, настолько, что он мог бы даже полюбить ее.

Когда при виде ее у Тлена учащенно забилось сердце, разум напомнил ему об осторожности. Очень уж тяжелые воспоминания оставила однажды пережитая им любовь. Она, того и гляди, сердце разобьет, стоит только отдаться в ее власть, утратив осторожность. Из-за нее можно ощутить такую пустоту, такую безнадежность, что жизни будешь не рад. Все это он вынес не из одних только прочитанных книг, а пережил на собственном опыте.

Тлену хотелось как следует поразмыслить на эту тему, и, вместо того чтобы вернуться к себе в Двенадцатую башню, он решил пройтись по своей любимой тропке Висельного леса. Но не успел он углубиться в чащобу, как образ девчонки из Иноземья, которую он увидел сквозь глаза мотылька на башне Веббы Гаснущий День, оказался вытеснен из его мыслей горькими воспоминаниями о другом необыкновенном создании. И Тлен задумался о той, которая причинила ему столько горя, — о принцессе Боа.

Много лет миновало с тех пор, как она разбила его сердце, но боль и страдания не оставляли его и по сей день. И пусть со временем раны затянулись, от них остались шрамы, которые продолжали его тревожить.

Любые слова казались ему бессильными, чтобы выразить всю прелесть принцессы. Она была исполнена бесконечного очарования, в ней все казалось совершенным — лицо, душа и тело. К тому же она была дочерью короля Клауса, правившего в те времена островами Дня, и в качестве таковой являлась самой подходящей партией для Повелителя Полуночи. Он доходчиво ей это объяснил в своих письмах.

«Если только Вы согласитесь выйти за меня, — писал он, — какое замечательное время, время возрождения, настанет для нашего государства! Вы, любящая Дневные Часы, и я, предпочитающий Ночь, — мы могли бы стать совершенной парой, ведь мы так друг другу подходим. Долгими веками острова вели между собой войны, уносившие множество жизней и перемежавшиеся краткими периодами недоброжелательного перемирия и зловещего затишья, снова неизбежно выливавшихся в открытые сражения, за которыми следовали переговоры, неизменно заходившие в тупик и являвшиеся поводами для новых войн.

Пора положить всему этому конец. Конец войнам, да будет мир! Если бы только Вы соблаговолили выйти за меня, мы провозгласили бы в день нашей свадьбы, что отныне больше не будет вражды между островами Дня и Ночи, что все старые раны будут залечены и наша взаимная любовь станет тому залогом и знаменует собой начало новой эры — Эры Вечной Любви. Те, кто воспротивится примирению, будут разоружены, им волей-неволей придется направить свои усилия в русло созидания. В этот великий день я подарю свободу армии моих многочисленных заплаточников, созданных для защиты Полуночи от врагов. Это станет жестом доброй воли с моей стороны. Осуществив его, я продемонстрирую всему миру, что скорей погибну безоружным, но с любовью в сердце, чем снова возьму в руки меч.

И как только все это свершилось бы, я объявил бы всем, что Вы, одна лишь Вы, — моя вдохновительница на эти добрые деяния. Пресветлая моя принцесса, Вы стали бы той животворящей силой, той любящей душой, которую благословлял бы весь Абарат за то, что Вам удалось усмирить силы зла в самом сердце Полуночи».

Он отправил принцессе Боа много подобных писем, и всякий раз она вежливо на них отвечала, выражая восхищение благородством его чувств и надежду, что «Эра Вечной Любви», о которой он упоминал, когда-нибудь и в самом деле наступит.

«Отец мой, король Клаус, как и мой брат Квиффин советуют мне принять Ваше лестное предложение, — писала принцесса, — но простите меня, милорд, я не уверена, что смогу поступить так, как было бы желательно для всех вас. Если мне не удастся обнаружить в своем сердце той глубины чувства, которой, безусловно, потребовал бы наш с Вами союз, то я вряд ли стану Вам достойной парой. Пожалуйста, не поймите мои слова превратно и не сочтите их невежливой отговоркой. Я всего лишь стараюсь быть искренней во избежание возможного непонимания между Вами и мной».

Это письмо, полное сомнений (оно ведь не содержало в себе безусловного отказа, по крайней мере в самом начале), ввергло его в глубокое горе. Не одну ночь после его прочтения Кристофер Тлен отказывался принимать пищу и никого не желал видеть.

В конце концов он отправил ответ, умоляя принцессу еще раз обдумать его предложение.

«Если Вас смущает мой внешний облик, миледи, — так начал он свое письмо, — да будет он изменен: Бабуля Ветошь обещала, что при помощи всех своих магических знаний и опыта уничтожит те следы горечи и одиночества, каковые оставила на моем лице безжалостная и безрадостная жизнь. Если бы только Вы согласились стать моей — ведь, хотя Вы известили меня, что не питаете ко мне любви, я смею надеяться, что еще смогу заслужить Вашу приязнь, — то Ваш полуночный принц стал бы совсем иным: помолодевшим, обновленным, как бывает со всяким, кто попал во власть любви. Иным я стал бы и в Ваших глазах, и в своих собственных, и, наконец, в глазах всего мира».

Однако никакие его заверения не смогли повлиять на решение принцессы. Он получал от нее исполненные нежности ответы на свои страстные письма, но согласия на брак с ним она не давала. В то же время принцесса воздерживалась и от прямого отказа на его предложение. Возможно, потому лишь, что ее отец был согласен с мнением Тлена о возможности установления мира между островами Дня и Ночи в случае, если этот брак будет заключен. Тем не менее принцесса все упрямилась и заявляла, что не может сказать «да», пока не разрешатся все сомнения, которые ее одолевают.

Она писала Тлену, что ей снятся тревожные сны, которые заставляют ее усомниться в возможности их будущего союза.

Он тотчас же ей ответил, попросив передать ему содержание этих снов.

Принцесса Боа в ответном письме ограничилась общими фразами, заверяя, что сны эти ее пугают и что, хотя она нисколько не сомневается в чистоте помыслов Тлена и благородстве его намерений, ей не под силу изгнать из своего сознания мрачные образы преследующих ее ночных видений.

Тлен продолжал брести по Висельному лесу. Его сопровождали вороны и грифы. Вороны перелетали с дерева на дерево над его головой, грифы передвигались по земле с ним рядом, и между ними то и дело происходили стычки: каждому хотелось притиснуться поближе к Тлену. Он не обращал на птиц никакого внимания, поглощенный своими думами. Тлен вспоминал, скольких трудов стоило ему составление каждого письма к принцессе, как тщательно он подбирал слова, чтобы убедить ее отбросить все страхи, ведь именно рядом с ним она окажется в полной безопасности, порукой чему послужит его бесконечная преданность ей.

«Я сумею Вас защитить, — убеждал он принцессу Боа, — от любой угрозы, истинной или мнимой. Я заслоню Вас, если потребуется, и от самой смерти. А потому можете быть уверены, леди: нет такого демона, на земле ли, в воздухе или в пучине морской, которого Вам надлежит опасаться».

Стоило Тлену отправить принцессе очередное письмо, как начиналось время жесточайшей из пыток — пытки надеждой. А потом неизбежно наступал момент, когда, получив долгожданный ответ, он с замиранием сердца вскрывал конверт дрожащими, непослушными пальцами.

И ответ всегда оказывался не тем, на какой он надеялся.

Он вновь и вновь умолял ее покончить с неопределенностью, положить конец его терзаниям. И однажды, вняв его жалобам, принцесса ясно и недвусмысленно ответила на его предложение. Трудно было бы выразиться точнее.

Она его не любила, не любит и никогда не сможет полюбить.

Едва Тлен прочитал эти строки, как волна ненависти к самому себе захлестнула его с головой. Он чуть не потонул в ней. Уж кому, как не ему, было знать, по какой причине принцесса его отвергла! Ночные кошмары были тут совершенно ни при чем. Все объяснялось гораздо проще.

Она его на дух не выносила.

Именно такова была жестокая, неприглядная правда. Истина без всяких прикрас. Сколь бы изящно ни выразила ее высочество свой отказ, Тлен без труда прочел между строк все то, о чем она умолчала. Для нее он был не более чем гротескной фигурой — урод, чудовище, весь в шрамах, погрязший в мерзости, издерганный ночными кошмарами, смешной и нелепый злодей. И она ненавидела его до глубины души.

Таковы были начало, середина и конец этого неудавшегося сватовства.

Весь во власти тяжелых раздумий, Тлен не заметил, как тропинка привела его в Самую гущу леса, где росли виселицы, посаженные в незапамятные времена чьими-то трудолюбивыми руками. На некоторых еще болтались полусгнившие веревки, а в иных из петель до сих пор каким-то чудом удерживались останки казненных некогда мужчин и женщин. Тела их высохли, как мумии, сохранив предсмертные страдания, рты были широко раскрыты в последнем крике. Вороны и другие падальщики давно уже вырвали и съели их языки и благодаря этому неожиданно получили возможность говорить голосами повешенных. Вот почему поблизости от этого участка леса нередко можно было услышать человеческие речи, вылетавшие из птичьих клювов. Так и теперь падальщики беззаботно переговаривались между собой, покачиваясь на кроваво-алых ветвях, которыми за долгие годы густо обросли все виселицы.

— Ночка в самый раз для повешения, верно я говорю?

— Вот как раз в такую меня и вздернули. Помню, как убивалась бедная моя жена!

— А вот моя нисколько.

— Да ну?

— Так ведь это же из-за нее меня и казнили!

— Ты ее что, прикончил?

— А то! Хлебный пудинг стряпала хуже всех в Тацмагоре!

Повелитель Полуночи рассеянно вслушивался в эту абсурдную и зловещую болтовню, думая о своем. Мысли его вновь обратились к той девушке, которую он мельком увидел глазами мотылька на башне Веббы Гаснущий День. Он почему-то был совершенно уверен, что падение насекомого, несшего ее в лапах и убитого стрелой из арбалета, не причинило ей вреда, что она осталась жива и здорова. А значит, рано или поздно он ее отыщет, встретится с ней.

Смел ли он верить, что судьба забросила в Абарат эту девушку из Иноземья как плату за все страдания, которые он пережил по вине принцессы Боа? Скорее всего, да. Возможно, именно поэтому ему почудилось в ней что-то знакомое: он готов был счесть ее искупительным даром судьбы.

От этой мысли на душе у Тлена стало легче. Он ускорил шаг, чтобы миновать наконец густой лес и выйти к гряде береговых утесов, откуда открывался замечательный вид на острова, лежавшие к западу от Горгоссиума. В том числе и на Веббу Гаснущий День.

Собираясь пересечь одну из мрачных тенистых полян, он едва успел остановиться, чтобы не попасть в поле зрения тюремщиков, двух братьев, Вендиго и Чилека, которые верой и правдой служили ему в одном из его застенков и с некоторых пор враждовали между собой. Они забрели в эту чащу не иначе как для выяснения отношений. Оба были в металлических масках и размахивали тяжелыми шипастыми булавами.

Тлен с усмешкой припомнил, что вражду между братьями, прежде очень друг друга любившими, посеял он сам. Шутки ради, только и всего! Ему было любопытно, сколько времени потребуется семенам ненависти и зависти, чтобы дать в душах этих двоих обильные всходы. Оказалось, совсем немного. Он лишь недавно распустил среди челяди Двенадцатой башни слух о том, что один из братьев стремится выбиться в старшие тюремщики в обход другого. И вот результат: из-за нелепой выдумки эти глупцы готовы поубивать друг друга.

Хоронясь за стволами виселиц, Тлен наслаждался зрелищем сражения, которое вскоре завершилось кровопролитием. Один из братьев, ступив на кучу гнилых листьев, поскользнулся и рухнул на землю. Другой не дал ему взмолиться о пощаде. Он воздел свою булаву и с радостным воплем обрушил ее на противника.

Но победитель недолго радовался своему успеху. Стоило звукам его победного клича стихнуть в неподвижном воздухе, как он, казалось, очнулся от наваждения, вмиг лишившись былой зависти и жажды крови. Он потряс головой и стянул с лица ставшую ненужной маску. И уронил маску и булаву, и рухнул на колени рядом с недвижимым телом брата. Гримаса горя и отчаяния исказила его черты.

Тлен счастливо рассмеялся. Вендиго вскинул голову и стал растерянно всматриваться в окружающий сумрак.

— Кто здесь? — хрипло выкрикнул он.

Этот тоскливый вопль потревожил стаю ворон, которые гнездились у вершин висельных деревьев. Птицы, судя по всему, тоже наблюдали за ходом поединка. Теперь же они принялись летать вокруг несчастного Вендиго, окликая его:

— Убийца! Убийца! Убийца!

Он стал отмахиваться от них, но вороны не желали улетать.

Они продолжали сновать у его лица, а некоторые, самые дерзкие, даже запрыгивали ему на голову и злорадно хихикали в самое ухо. Он пытался их ловить, но птицы были проворнее и успевали подняться в воздух прежде, чем ему удавалось дотянуться до их черных жилистых лап. Терзаемый раскаянием, оставшийся один на один со своей безмолвной жертвой, Вендиго бросился ничком на палые листья и горько зарыдал.

Тлен скорым шагом пересек поляну, на которой остались Вендиго с его горем и вороны, которых оно забавляло. Настроение Повелителя Полуночи заметно улучшилось.

С запада подул ветер. Он несся сквозь лес и наигрывал веселые мелодии на полусгнивших зубах висельников, посвистывая, проскальзывал в их пустые глазницы. Старые веревки, на которых болтались повешенные, угрюмо скрипели в такт.

Тлен стянул с руки перчатку и подставил ладонь ветру, по привычке втянув губы. Они у него были сплошь покрыты вертикальными белыми рубцами и оттого походили на обнаженные зубы черепа. Много лет тому назад Бабуля Ветошь, услышав произнесенное им слово «любовь», крепко-накрепко заштопала ему рот и оставила его на несколько дней безмолвным и терзаемым голодом.

— Где ты, дитя из Иноземья? — вслух произнес Тлен. Ветер подхватил его слова и унес прочь.

— Приди ко мне, — бормотал он, шагая к берегу меж раскачивавшимися мумиями. — Не бойся, я не причиню тебе зла, дитя. Клянусь в этом могилой моей любимой.

И снова ветер завладел его словами. Тлену это и было нужно. Од! надеялся, что они достигнут слуха той, что прислана из Иноземья в дар ему, и она им поверит и выполнит его просьбу.

— Приди ко мне, — повторил он, понизив голос до шепота и воображая, как чужеземка внемлет его призывам. Быть может, во сне или в минуту раздумий у берега моря. Того самого, на которое, не мигая, смотрит сейчас он сам.

— Ты меня слышишь? Я жду тебя. Приди ко мне. Приди. Приди…

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СОЗДАЛ МАЛЫША

Гигантская бабочка, хотя и была мертва, не упала камнем с неба на землю, но продолжала снижаться на своих раскинутых крыльях кругами, как воздушный змей, выскользнувший из воздушного потока. Кэнди что было сил вцепилась в грудь насекомого и повторяла вслух:

— Господи, молю тебя, помоги мне!

Но ее слова уносила ввысь воздушная струя, которая становилась тем сильнее, чем стремительнее делался спуск.

Кэнди мельком взглянула на приближавшуюся землю. К счастью, там, куда им предстояло упасть, не было видно ни каменных насыпей, ни остроконечных горных вершин. Но и мягкой перины, к сожалению, тоже. Под ними простиралась вересковая пустошь, поросшая редкими деревьями.

И тут в довершениеко всему Мендельсон Остов перегнулся через голову и шею мертвой бабочки и принялся что было сил дергать ее сцепленные лапы, чтобы вытряхнуть из них Кэнди. Наверняка он хотел избавить насекомое от лишнего груза. Так у него было бы больше шансов уцелеть. А быть может, чудовище от ужаса просто обезумело и перестало соображать, что творит. Рассуждая здраво, Остов должен был бы беречь Кэнди как зеницу ока. Ведь сам же еще несколько минут назад хвастался, что доставит свою пленницу лорду Тлену любой ценой, а теперь готов ее умертвить, только бы выжить самому.

Мысли эти вихрем пронеслись в голове у Кэнди, с замиранием сердца наблюдавшей за его попытками, которые, однако, оказались для него самого не спасительными, но гибельными: пытаясь высвободить Кэнди из лап мертвой бабочки, Остов не удержался на спине у насекомого и перекувырнулся через огромную голову с застрявшей в ней стрелой. Монстр взвыл от ужаса и, чтобы не свалиться в бездну, едва изловчившись, ухватился за один из бабочкиных усов, за самый его кончик. И тогда под тяжестью его веса брюхом кверху перевернулась сама бабочка. Кэнди по-прежнему находилась в объятиях ее цепких лап, Остов же очутился внизу и, глядя вытаращенными от страха глазами на стремительно несущуюся навстречу землю, громко воззвал о помощи к неведомым богам на языке, которого Кэнди не понимала.

Впрочем, его мольбы возымели не больше эффекта, чем до этого отчаянные призывы Кэнди к Божьему заступничеству. Она слышала, как скребут когти Остова о твердый ус бабочки: он пытался подтянуться повыше, ухватиться за голову насекомого понадежнее, но все было тщетно. Остов громко рыдал от отчаяния и ужаса. Его гибель была делом считанных секунд, и он понимал это не хуже Кэнди. При очередном витке мертвой бабочки сильный порыв ветра швырнул его в сторону, и Остов с громким воплем исчез во тьме, а Кэнди продолжала лежать лицом вверх на брюхе насекомого, по-прежнему стремительно снижавшегося.

Теперь, когда не стало Остова, мертвая бабочка, лишившись части груза, падала медленнее, и в сердце Кэнди затеплилась надежда, что, быть может, им со Спухликом удастся остаться в живых. Она все так же крепко держалась за щетину на груди бабочки. Еще немного, и они со страшной силой ударятся о землю.

Ей очень повезло. Ветер отнес мертвого мотылька прочь от того каменистого участка на острове, над которым свалился Мендельсон, и опустил на кроны деревьев. Тело насекомого спружинило при падении, как если бы угодило в гамак. Послышались протестующий скрип веток и треск сучков, но молодые деревца все же выдержали вес бабочки.

В воздух взметнулась туча оторванных листьев. Кружась, они опускались на лицо и грудь Кэнди. Она лежала, боясь шелохнуться, в ожидании, пока не замрет последнее движение мощного тела под ее спиной, после чего медленно, с величайшей осторожностью перевернулась на живот и взглянула вниз сквозь поскрипывающие ветки.

Поверхность земли оказалась устрашающе далеко — футах в двадцати, не меньше. Чтобы целой и невредимой спуститься на землю, ей придется быть предельно осторожной. Но спуск оказался куда проще, чем поначалу представилось Кэнди. Ветки на деревьях росли так густо, что ей ни разу не пришлось повисать в воздухе, отчаянно выискивая опору для ног. И хотя Кэнди все еще продолжала дрожать от пережитого потрясения, ей удалось благополучно и вдобавок довольно быстро спуститься вниз.

Теперь следовало позаботиться о Спухлике. Кэнди осторожно сняла спрута со своей головы. Бедняжка трепетал всем своим маленьким тельцем. Она как могла попыталась его успокоить:

— Все в порядке. Нам теперь никто и ничто не угрожает.

Но Спухлику, чтобы прийти в себя, было мало ласковых слов. Его следовало как можно скорее поместить в воду. Он провел на голове у Кэнди не меньше часа, и она удивилась про себя тому, что бедняга до сих пор жив.

Кроме того, требовалось разобраться, куда же их занесло. Да, они наконец-то очутились на твердой земле. Но где именно? На каком из островов? Вернее, если подходить к вопросу по-абаратски, на котором из Часов?

Здесь было темно. Темнее, чем на Веббе Гаснущий День, но не намного — так бывает примерно в десять. Десять Вечера, подумала Кэнди. «Выходит, — тут она вспомнила рассказы об островах Сэмюеля Клеппа, — выходит, это не иначе как Остров Простофиль».

В воздухе повеяло прохладой, и легкий бриз донес до слуха Кэнди звуки печальной мелодии. Стараясь не шуметь, она пошла на звук. Вскоре впереди показалась широкая поляна. Музыка лилась из гондол. Как раз в тот момент, когда Кэнди приблизилась к краю спасительной рощицы, два аэростата плавно приземлились не далее чем в пятидесяти футах от опушки. Воздушные шары благополучно доставили охотников на землю. На бортах гондол были укреплены прожекторы, которые тотчас же осветили округу во всех направлениях. Чтобы снова не стать мишенью для этой вооруженной компании, Кэнди сочла за благо отступить немного дальше под прикрытие деревьев и уже оттуда понаблюдать за действиями охотников.

Двери гондол с громким щелчком разъехались в стороны, изнутри выскользнули изящные лестницы, чтобы хозяевам шаров не пришлось прыгать на землю.

Все трое мужчин, очутившиеся вслед за тем на поляне, были одеты одинаково: серые костюмы, белоснежные рубашки, темно-серые лаковые ботинки. Если судить по раболепию, с которым двое охотников пресмыкались перед третьим, этот последний предводительствовал ими, хотя и был не старше своих спутников. Тщедушный коротышка с длинной ярко-рыжей челкой, взирающий на мир недоверчиво сощуренными глазами.

Остальные двое — не иначе как его телохранители — были великанами, ростом раза в полтора выше своего хозяина. Едва ступив на землю, они стали внимательно оглядывать территорию, на которой предстояло находиться их повелителю. Оба были вооружены.

Замыкал эту группу чернокожий человек такого высокого роста, что ему единственному пришлось пригнуться, чтобы выйти из гондолы. На носу у него красовались очки в серебряной оправе, в руках он держал небольшой электронный блокнот, экран которого озарял лоснившуюся кожу его лица пульсирующим светом — то мертвенно-голубым, то бирюзовым, то оранжевым. Чернокожий с напряженным вниманием выслушивал все, что изрекал рыжий коротышка, почтительно кивал и тут же принимался колдовать длинными сноровистыми пальцами над электронным блокнотом.

Человечек с прищуренными глазами успел между тем заметить мотылька в ветвях деревьев и не раздумывая направился в ту сторону. На ходу он громко разглагольствовал.

— Вы когда-нибудь прежде видели живое существо, подобное этому, мистер Берч? — обратился он к чернокожему и, не дожидаясь ответа, повелительно рявкнул одному из телохранителей: — Доггет! Потрудитесь раздобыть надежные крючья и веревки, надо снять оттуда эту тварь. Она украсит собой нашу коллекцию.

— Сию минуту будет исполнено, мистер Пикслер, — рявкнул Доггет и со всех ног бросился выполнять приказание.

«Пикслер? — изумилась Кэнди. — Он назвал этого жалкого коротышку Пикслером? Возможно ли, что такой невзрачный человечек — творец и создатель волшебного города Коммексо?»

— Так что вы на это скажете, Берч? — продолжал допытываться Пикслер у своего чернокожего спутника.

Тот с достоинством приблизился к боссу, который был фута на два ниже его. При этом фигура чернокожего была до того ладной и подтянутой, что даже невыразительный светло-серый костюм сидел на нем элегантно.

— Я тут просмотрел пару глав из «Флоры и фауны островов» Уиллсбергера, но…

— …не обнаружили там ни словечка о гигантском мотыльке? — полуутвердительно изрек Пикслер, поглаживая чуб, чтобы удостовериться, что тот не потерял форму.

— Именно.

— Меня это нисколько не удивляет. По моему мнению, подобный экземпляр мог быть создан только посредством магии. Да вы взгляните, как быстро она теряет цвет, как он снопами искр вырывается из повреждений на ее теле! Ее сотворили с помощью заклинания, Берч. И очень могущественного. — Пикслер криво улыбнулся. — Потребуется немало времени, чтобы покончить с магической практикой на островах. А заодно и с теорией. Сколько книг нам предстоит сжечь, сколько сверхъестественных существ извести…

Кэнди не сводила глаз с лица маленького человечка. При упоминании о грядущем сожжении книг и расправе с порождениями магии он сладко улыбался, и при виде этой улыбки ее пробрала дрожь. Так вот каковы планы этого Роджо Пикслера, великого архитектора Коммексо! Подумать только!

— Я не желаю, чтобы они и впредь обращались за исцелением своих хворей и наставлением на путь истинный к местным шаманам и ведьмам. Пусть приходят к нам. Ко мне! Если они жить не могут без магии, пусть это будет наша магия. Высшей степени очистки. Систематизированная и каталогизированная.

— Аллилуйя, — буркнул негр.

— Вы, часом, не смеяться ли надо мной вздумали, Берч? — засопел Пикслер, круто поворачиваясь лицом к своему подчиненному и окидывая его подозрительным взглядом, для чего ему пришлось высоко задрать голову.

Берч примирительно поднял вверх ладони. Блокнот, зажатый под мышкой, шлепнулся оземь.

— Боже праведный, нет! Нет, сэр, нисколько! Пикслер расхохотался.

— Я пошутил, Берч. Да ну же, улыбнитесь. Или вы шуток не понимаете?

— Виноват?

Лицо чернокожего было непроницаемо.

— Куда это вдруг подевалось ваше чувство юмора? — с некоторым раздражением бросил ему Пикслер.

— Ах, шутка, — промямлил негр. — Да, сэр. Очень смешно, сэр.

— Хватит дуться, Берч, в самом деле. Я верю вам, верю! Берч нагнулся за блокнотом. Когда он выпрямлялся, лицо его попало в поле зрения Кэнди. Но не Пикслера. О том, что выражало это лицо, можно было бы написать не одну книгу. Под маской преданности у чернокожего великана скрывалась глубочайшая неприязнь к своему работодателю. Если не сказать больше.

— Мне в голову только что пришла гениальная мысль, Берч. Запишите ее для дальнейшей публикации, — скомандовал Пикслер. — Я желаю объявить амнистию всем, кто владеет книгами магического содержания. Если упомянутые книги будут доставлены в Коммексо в течение ближайшего месяца для предания огню, я лично обещаю их владельцам свободу от любого преследования.

— Почтительно напоминаю вам, сэр, — возразил Берч, — что законов, воспрещающих занятия магией, вне пределов города Коммексо не существует. Также с не меньшим почтением смею вас заверить, что нам вряд ли удастся добиться введения подобных законов от любого из Островных советов.

— А если пригрозить этим продажным советникам, что мы их и близко к Коммексо не подпустим, пока они не примут такой закон?

— Это может возыметь действие, — задумчиво проговорил Берч. — Но как быть с власть имущими? Взять, к примеру, семью Тленов. У них ведь, насколько я знаю, богатейшее собрание магической литературы. Возможно, самое обширное на островах. Как заставить Тленов расстаться с этими книгами?

— Уж я найду способ, — самоуверенно заявил Пикслер. — Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю.

— Постойте-ка, — вполголоса проговорил Берч.

— Что такое?

— Одну минуту, сэр. С вашего позволения.

И он протянул Пикслеру электронный блокнот.

— Да что с вами, в самом деле, Берч? Какая муха вас укусила?

Сердито сдвинув брови, Пикслер с неохотой взял табло.

— Ничего особенного, сэр.

Берч шагнул в сторону от своего босса. Сделал еще один осторожный шажок. Потом еще.

— Берч! Куда это вы?

Но тут негр гигантскими прыжками помчался в заросли.

Кэнди слишком поздно догадалась, кто именно стал объектом его внимания. Она бросилась было бежать, но не успела сделать и пары шагов, как чернокожий ее настиг.

— Шпионы? — взвизгнул Пикслер.

— Всего лишь девчушка, — успокоил его Берч, вытаскивая Кэнди из зарослей на поляну, залитую светом прожекторов.

Девушка пыталась вывернуться из его цепких рук, упиралась в землю ногами, но чернокожий был куда сильнее ее. Сопротивляться не имело смысла. К тому же его нисколько не заботило, что, сдавив столь немилосердно руки и плечи своей жертвы, он причиняет ей боль.

— Не ты ли сотворила нашего малютку мотылька? — обратился к ней Пикслер. Поскольку Кэнди упорно молчала, он ткнул пальцем в сторону бабочки, все еще висевшей на деревьях, несмотря на попытки Доггета сбросить ее оттуда, и повторил свой вопрос, произнося слова более раздельно и внятно, как если бы говорил со слабоумной: — Ты… сделала… вот это?.. Вот это твоих… рук… дело?

— Да она, поди, из аборигенов, — предположил Берч. Он все еще крепко держал Кэнди за плечи. — Говорят, среди них частенько встречаются глухонемые.

— Ты глухонемая? — полюбопытствовал Пикслер.

— Нет.

— Ага. По крайней мере одна из теорий опровергнута практикой, — осклабился Пикслер.

— Тогда отвечай, кто ты и откуда, — потребовал Берч.

— Меня зовут Кэнди Квокенбуш, и, к вашему сведению, я была похищена той тварью, что висит сейчас на деревьях. Она там очутилась только потому, что вы, достойные и бесстрашные джентльмены, подстрелили ее на лету. Между прочим, вы могли и в меня попасть.

Пикслер с благодушным изумлением выслушал эту короткую отповедь. Когда Кэнди умолкла, он, улыбаясь, кивнул Берчу.

— Полагаю, вам больше нет нужды насильственно стеснять свободу юной леди.

— Но она может быть вооружена, — буркнул негр.

— Что это там у тебя в руках? — рявкнул издалека Доггет.

— Это Спухлик, — вздохнула Кэнди, опуская взгляд.

И, к огромному своему огорчению, убедилась, что за последние несколько минут — пока она прислушивалась к дурацким разглагольствованиям Роджо Пикслера о необходимости сожжения книг и истребления магии — жизнь покинула малютку спрута. Вероятнее всего, ему нельзя было так долго оставаться вне родной среды.

— Отпустите меня! — сердито крикнула она и стала отбиваться от гиганта Берча локтями.

— Вы слышали, о чем вас просила девушка? — сдвинул брови Пикслер. — Извольте подчиниться.

Берч нехотя разжал руки, но остался стоять почти вплотную к Кэнди с согнутыми руками, чтобы в случае необходимости пресечь любое ее посягательство на особу Пикслера.

— Позволь мне освободить тебя от этой никчемной обузы, — мягко проговорил Роджо и протянул руку, чтобы ухватить мертвого спрута за одно из обвисших щупалец.

— Не позволю. — Кэнди отпрянула назад. — Я сама его похороню. Хочу прочитать над ним заупокойную молитву.

— Это над спрутом-то? Бог мой! — высокомерно усмехнулся Берн. — Ну и примитивный же народ!

— Не будьте так категоричны, — мягко осадил его Пикслер. — Когда мы с сестрой Филоменой были детьми, она хоронила всех своих почивших любимцев в садике у заднего двора. А я ей помогал. У нас там получилось что-то вроде маленького кладбища. Я выкапывал ямку, а Филомена красивым почерком писала молитву на листке бумаги. Эти невинные ритуалы так забавляют детишек! А откуда ты родом, девочка?

— Издалека, — буркнула Кэнди.

Она внезапно ощутила прилив небывалой доселе грусти. Вот бы ей сейчас обрести какие-нибудь магические способности! Как хорошо было бы, щелкнув пальцами и произнеся нужное заклинание, перенестись в свой родной задний двор на Последовательной улице, где можно было бы похоронить Спухлика рядом с канарейкой Монти и несколькими золотыми рыбками — ее умершими любимцами. Она чувствовала, что того и гляди расплачется. Ну вот, не хватало еще зареветь в присутствии этих чужаков! Набрав полную грудь воздуха, Кэнди решительно сказала:

— Прошу простить меня за то, что я вынуждена вас покинуть. Мне хочется похоронить Спухлика в лесу. Рада была с вами познакомиться, мистер Пикслер. А с вами, — она метнула на Берча сердитый взгляд, — не очень.

— Похвальная прямота, — хмыкнул Роджо.

— У нас в Миннесоте так принято.

— Миннесота? — Берч пожал плечами. — Впервые слышу о таком острове.

— Миннесота находится вне Абарата, Берч, — уверенно заявил Пикслер.

— Вы хотите сказать?..

— Вот именно. Миннесота расположена в Иноземье. Оставив их продолжать дискуссию, Кэнди побрела в лес.

Она уходила все дальше и от Пикслера с Берчем, и от Доггета и остальных, все еще пытавшихся сбросить мотылька с ветвей деревьев.

В гуще леса она отыскала участок мягкой земли и принялась выкапывать руками могилку для спрута. Когда ямка достигла примерно фута в глубину, Кэнди отряхнула руки, подняла Спухлика и поместила его на дно. Потом бросила поверх его тельца горсть земли и пробормотала:

— Ибо прах ты и в прах возвратишься, — после чего добавила уже от себя: — Спасибо за компанию, Спухлик. Прости меня, ведь это и по моей вине ты погиб. Я буду по тебе скучать.

Она начала сбрасывать в маленькую могилу землю, оставленную у краев, пока не засыпала спрута полностью.

— Надеюсь, тебе хорошо там, где ты теперь очутился. Кэнди часто и тяжело задышала, пытаясь справиться с подступавшими рыданиями. Не одна только жалость к спруту вызвала эти слезы. Кэнди вспомнила о Цыптауне, его улицах, о своем доме, представила себе огромное расстояние между ним и тем местом, где она сейчас находилась, и печально произнесла:

— Теперь я совсем одна.

— Да нет же, нет!

Она оглянулась через плечо. Позади нее стоял Роджо Пикслер.

— Посторонние на церемонию не допускаются.

— Ну извини. — Похоже, он и вправду почувствовал неловкость. Или неплохо изобразил смущение. — Я не хотел мешать тебе предаваться горю, но не мог дождаться окончания похорон. Мне не терпится расспросить тебя кое о чем. Ты сказала нечто очень важное.

— Что именно?

— Ты ведь упомянула Миннесоту, не так ли?

— Ах, это.

— Ну да, это! Скажи, ты мне не солгала?

— Да какая вам разница?

— Огромная. Если ты и правда из Иноземья, я просил бы тебя помочь мне туда пробраться. Ты об этом не пожалеешь, обещаю.

— Вы хотели бы попасть в Миннесоту?

— Да-да, в Миннесоту.

Кэнди даже не пыталась скрыть свое удивление.

— Но вам там совсем не понравится.

— О, вот тут ты ошибаешься! Я постоянно занят поисками новых рынков сбыта для всего, что связано с Малышом Коммексо. А в частности, для его Панацеи.

Кэнди промолчала. Она разровняла землю над могилой и стала легонько утрамбовывать ее ладонью. Пикслер тем временем подошел к ней вплотную и опустился на корточки.

— Держи, — сказал он, протягивая ей самодельный крест из двух прутиков, скрепленных стеблями травы.

Кэнди сперва немного опешила от столь явного проявления понимания и сочувствия ее горю со стороны этого малознакомого циничного взрослого человека, но потом сказала себе: «Пусть он всего лишь старается меня задобрить, и все же это очень мило с его стороны и ни к чему меня не обязывает», взяла крест из рук Пикслера и укрепила его в голове могилы.

— Благодарю вас.

— Рад быть тебе полезен. Я искренне хотел бы стать твоим другом. Кстати, как тебя зовут?

— Кэнди Квокенбуш.

— Кэнди. Очень приятно. А я Роджо. Значит, так, давай без обиняков, как принято у вас в Миннесоте. Тот факт, что ты из Иноземья, представляет для меня огромную важность.

— Не понимаю, что в этом такого уж важного. — Кэнди пожала плечами. — Поверьте, здесь гораздо интересней.

Пикслер с улыбкой кивнул.

— Возможно, так оно и есть. В твоем представлении. Но ведь тебе тот мир хорошо знаком, ты к нему привыкла. А привычка, как известно, порождает скуку. Для меня же Иноземье — новые горизонты. Новые неизведанные просторы. Здесь я уже осуществил почти все, что задумал. Мне необходимы дополнительные территории для…

— …захвата?

Кэнди поднялась с колен и смотрела теперь на Пикслера сверху вниз.

— Ну что ты! — мягко запротестовал он. — Разве я похож на захватчика? Человек я цивилизованный, Кэнди. Строю города…

— Вот-вот. И сжигаете книги, — подсказала Кэнди. Пикслер скорчил недовольную гримасу. Он не ожидал, что будет пойман на лжи. Слова Кэнди застали его врасплох. И прежде, чем он собрался с ответом, она мстительно добавила:

— И стреляете из арбалета по беззащитным тварям.

— Ну не видел я, что эта моль тебя тащила, клянусь! Иначе, разумеется, не стал бы по ней палить.

— Меня она несла в лапах. А еще кое-кто сидел на ней верхом. Его вы тоже не заметили?

— Уверяю тебя, что нет. Но бога ради, кто это был? Ты знаешь его имя?

— Да. Его звали Мендельсон Остов. Он разбился насмерть.

Это известие, казалось, повергло Пикслера в уныние.

— Какая трагедия! И всецело по моей вине. В пылу погони я утратил контроль над собой. Одним словом, увлекся. Никогда прежде не видел таких гигантских мотыльков. Мне хотелось сбить его, а уж потом как следует разглядеть. Вот я и торопился, боялся его упустить и палил почем зря. Разве могло мне прийти в голову, что он несет кого-то? Да еще двоих! Кстати, ты была с ним знакома? Я имею в виду пассажира. Если у него остались родные, они получат от меня щедрую компенсацию за свою утрату.

— Насчет его родных мне ничего не известно. Знаю только, что он состоял на службе у какого-то Кристофера Тлена.

— У Тлена?! Вот оно что! — Роджо перевел взгляд с Кэнди на мотылька, которого Доггету с подручными почти удалось стащить на землю. — Так значит, это рукоделие не кого иного, как господина Тлена… — В голосе его явственно слышались нотки почтительной зависти. — Впечатляет, ничего не скажешь.

Кэнди, в свою очередь, тоже посмотрела на мотылька. Разноцветные искры по-прежнему струились тугими спиралями из ран на его теле, их синие, пурпурные, желтые и красные отблески освещали окрестные деревья.

— Но скажи мне, — Пикслер снова воззрился на Кэнди, — куда и зачем ты летела на бабочке Тлена?

— Никуда, — нахмурилась Кэнди. — Я уже вам говорила. Остов меня похитил при помощи этого монстра.

— Похитил?

— Да.

Роджо самодовольно ухмыльнулся.

— В таком случае выходит, что я спас тебя от большой беды. Тебе пришлось бы несладко в плену у Тлена, можешь мне поверить. Его понятия о морали под стать самому дьяволу. Клянусь. И если он вдруг отыщет путь в Иноземье…

— Нет ничего проще.

— Быть может, попасть туда и несложно. А вот утвердиться, завоевать плацдарм… — Пикслер нервно пригладил свою рыжую шевелюру, — совсем не так легко. Но до чего заманчиво! Пожалуйста, выслушай меня, Кэнди. Я уверен, мы с тобой можем быть очень полезны друг другу.

Кэнди, ничуть не убежденная его словами, качнула головой:

— Вряд ли.

— А ты подумай как следует. Мне необходимы твои знания об Иноземье, а ты нуждаешься в моей защите, чтобы не попасть в лапы Тлена.

— Да не нужна мне никакая защита, спасибо большое.

— Ты сама не понимаешь, от чего отказываешься, дорогая. Если бы ты только знала, на что бывает способен этот тип, стоит ему дать волю своей жестокости. Имей в виду, любые законы против него бессильны.

— Пусть так, я все равно не вижу смысла рассказывать вам об Иноземье, — упорствовала Кэнди, потихоньку пятясь от него.

Пикслер досадливо вздохнул.

— Ну до чего же с тобой трудно. Согласен, мы встретились при довольно грустных обстоятельствах. И мне жаль твоего питомца. И о гибели моли я тоже искренне сожалею. Но это ведь был несчастный случай. От подобного никто не застрахован.

— Никто из охотников, — уточнила Кэнди.

— Понимаю, не все одобряют это занятие. Но мне оно доставляет удовольствие и помогает расслабиться. Между прочим, у меня в Коммексо огромная коллекция чучел всевозможных животных и птиц. Девятнадцать тысяч экспонатов, представляешь? Начиная с мошек и кончая кифалентскими китами. Добро пожаловать в мой зоологический музей. Тебе там наверняка понравится.

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз.

— По сути дела, мне безразлично, что ты думаешь о моей персоне. — Пикслер нахмурился, тон его стал жестче. — Ведь рано или поздно Тлен нападет на твой след, он будет гнаться за тобой по пятам, и ты сама прибежишь ко мне умолять о помощи. О том, чтобы я тебя спрятал.

— Не стану спорить с вами о будущем, его я не знаю, — дипломатично ответила Кэнди. — Но в настоящий момент я уж лучше сама о себе позабочусь.

— Ну не упрямься! — Пикслер предпринял последнюю попытку уговорить ее. — Позволь мне доставить тебя в Коммексо. Да на половине островов шагу нельзя ступить, не подвергая себя опасности! Аборигены здесь настоящие дикари. Нецивилизованное стадо.

— Я не принимаю ваше приглашение посетить город Коммексо, — твердо произнесла Кэнди. — И это мое окончательное решение.

Говоря по правде, в глубине души у нее ворочались сомнения. Не следует ли воспользоваться радушием коротышки? В конце концов, он держался с ней вежливо и в отличие от множества живых существ, которых она успела повстречать за время своих странствий, был в полном смысле слова человеком. При данных обстоятельствах одно это уже обнадеживало. Она безмерно устала, да и одиночество начинало ее тяготить. Она давно потеряла счет времени и даже приблизительно не представляла себе, сколько часов миновало с тех пор, как они с Хватом бросились в море Изабеллы. Наручные часы, стрелки которых она перевела на нужное время по совету Хвата, остановились, и теперь она хорошо понимала, как должны чувствовать себя путешественники по Иноземью, когда перебирались с континента на континент, из одного полушария в другое, и их биологические часы давали сбой. Голова ее была тяжелой, мышцы рук и ног ныли от непривычного напряжения. Потому-то она и позволила себе немного помечтать о комфорте того жилища, куда мог бы доставить ее Роджо Пикслер. Какие там, должно быть, мягкие постели! А какие чистые простыни! И душ. Горячий душ.

Но стоит ей ответить согласием на это предложение, как она окажется во власти Пикслера. Под его неусыпным надзором. В его городе. В качестве его гостьи. Или пленницы?

— Ты, я вижу, колеблешься, — с надеждой произнес Пикслер, вглядываясь в лицо Кэнди. — Думаешь об уютном тихом уголке, где можно как следует выспаться, верно?

«Уж не читает ли он мои мысли?» — испугалась Кэнди и, чтобы лишить коротышку такой возможности, решила переключить внимание на что-нибудь постороннее. И повернулась к тем деревьям, в ветвях которых застрял мотылек.

Там шли уже самые последние приготовления к плавному спуску насекомого на землю. Доггет, задрав голову, отрывисто выкрикивал команды. Его подручные суетились вокруг. И тут случилось то, чего никто из них не ожидал и не мог предвидеть. Тело мертвой бабочки внезапно с треском обрушилось вниз. Соприкоснувшись с землей, оно взорвалось снопом ослепительных разноцветных искр.

Однако при падении из ее гигантского туловища высвободились не только яркие краски и слепящий свет. Перед глазами окружающих внезапно появились один за другим четыре или пять огромных контуров человеческих черепов. Они вынырнули из кучи светящейся трухи, в которую превратился труп насекомого, и, покачиваясь на ветру, уплыли ввысь.

От Кэнди, как ни была она поглощена этим неправдоподобным зрелищем, все же не ускользнуло, что Пикслер и Берч, не говоря уже о Доггете и его помощниках, увлечены им гораздо больше и не обращают внимания ни на что другое. Грех было не воспользоваться моментом. Она осторожно отступила на шаг назад. Помедлив, сделала еще шажок, потом еще и еще. Берч и Пикслер не видели ничего вокруг, кроме останков мотылька, по-прежнему брызжущих яркими искрами. Для них это наверняка было чем-то вроде неожиданного фейерверка, от которого оба были не в силах оторвать глаз.

Кэнди глубоко вздохнула, повернулась и помчалась прочь что было сил.

Ей потребовалось совсем немного времени, чтобы добежать до опушки, где она остановилась, чтобы осмотреться и перевести дух. Силуэты Берча и Пикслера хорошо были видны на фоне ослепительного пятна. Останки бабочки все еще продолжали испускать яркий свет. По тому, с какой растерянностью Берч и Пикслер озирались вокруг, Кэнди поняла, что ее исчезновение обнаружено. Но оба они слишком долго любовались свечением мотылька, и оно их порядком ослепило. Теперь их глазам не скоро еще удастся привыкнуть к окружающей тьме, под покровом которой Кэнди чувствовала себя почти в безопасности. Сколько бы они ни смотрели по сторонам, в том числе и туда, где неподвижно стояла Кэнди, они ее не замечали.

Но вот Пикслер что-то прокричал Берчу, и негр со всех ног бросился к гондолам воздушных шаров.

«Отправился за подмогой, — подумала Кэнди. — Пожалуй, мне пора отсюда убраться подобру-поздорову».

Она повернулась спиной к преследователям и мотыльку и стала разглядывать окружающий ландшафт, освещенный вечерними звездами. Остров Простофиль изобиловал невысокими покатыми холмами. На вершине одного из таких холмов, примерно в миле от того места, где она стояла, Кэнди заметила невысокое здание с большим куполом вместо крыши и освещенными окнами. Раз там горит свет, подумала Кэнди, значит, в доме кто-то есть. Ну а если это какая-то церковь или молельня (иначе зачем бы там вместо крыши соорудили купол?), то она открыта для прихожан. И для ищущих убежища. Именно в этом она нуждалась сейчас, как никогда.

Кэнди не стала оглядываться на Роджо с помощниками и догоравшую моль с высвобождавшимися из ее тела призраками. Не задумываясь, она помчалась вниз с небольшой возвышенности, у края которой заканчивался лес. И вскоре деревья остались далеко позади, а голоса Пикслера и Берча перестали быть слышны.

Впервые за все время своего пребывания в Абарате Кэнди была совершенно одна. Поблизости от нее не было ни охотников, ни морских прыгунов, ни Изарис, ни Сэмюеля Клеппа, ни Джона Хвата с его братьями.

Только мисс Кэнди Квокенбуш из Цыптауна. Да еще незнакомые звезды, усеявшие небо над головой.

В душе ее невесть откуда возникло и стало нарастать чувство свободы, безграничной свободы и огромной радости.

Оно переполняло ее, накрывало с головой, оно требовало выхода. И Кэнди запела в такт своим шагам. В эту минуту ей на ум не пришел ни один из напевов, выученных в Иноземье. Она стала напевать смешную незатейливую пародию на рождественскую песню, которую услыхала от морских прыгунов:

Как ни странно, Кэнди прекрасно помнила слова, и ее не покидало чувство, что эта песенка знакома ей с давних-давних пор. Чего, разумеется, никак не могло быть. И тем не менее она спела ее без запинки, так, словно выучила еще в детском саду.

«Ох, ну что поделаешь, — думала она, не прекращая петь. — Это всего лишь еще одна загадка».

И, преисполнившись надежды, что рано или поздно разгадка найдется, а также — и по возможности скорее — что-нибудь съестное, Кэнди шла и шла вперед, распевая о тритонах и моржественских елках.

ЗЕМЛЕКОП И ДРАКОНЫ

Джон Хват вовсе не хвастался и ничего не преувеличивал, а говорил чистую правду, когда величал себя и своих братьев преступниками высочайшей квалификации. Откуда только не уносили они добычу за годы своей воровской деятельности, какие только сокровища не проходили через их руки! А попались Джоны только раз, да и то им посчастливилось совершить побег, выбросившись за борт полицейского катера, который перевозил их на Веббу Гаснущий День.

Преступных эпизодов в жизни братьев было слишком много, чтобы помнить о каждом из них, но к некоторым, самым ярким и значительным, они неизменно возвращались мыслями в редкие часы отдохновения. Эти особые случаи были предметом профессиональной гордости, поводом для вполне заслуженного самолюбования. Взять, к примеру, ограбление дворца Мельюса Найса, что на горе Фуфуля. Ну и доходное же оказалось дельце! Они стащили все до единого костюмы, в которых Найсу случалось щеголять на Какодемонических карнавалах на Утехе Плоти: шестьдесят один наряд, расшитый драгоценными камнями и звездными нитями. А всего через какой-нибудь год они пробрались в тюрьму на Окалине и украли татуировки, которые покрывали кожу гангстера по имени Мокак-Мокак. Бедняга снова сделался таким, каким вышел из материнской утробы, — без единого рисунка на теле.

А затем последовал взлом Хранилища Воспоминаний. Сто один зал музея был тесно уставлен предметами, некогда принадлежавшими самым богатым и знаменитым гражданам Абарата. Коллекция эта начала создаваться еще в те далекие времена, когда острова представляли собой союз двадцати четырех племен.

В Хранилище не было ни одного предмета из золота или драгоценных камней. Вещи, которыми были забиты бесчисленные шкафы и полки всех залов, представляли собой ценности совсем иного рода. Погремушки и зубные кольца будущих королей, игрушечные солдатики и лодочки малолетних принцев, пирожки из глины, вылепленные детскими ладошками тех, кто впоследствии воздвиг дворцы и храмы. Самое любопытное, что на архипелаге насчитывалось немало состоятельных граждан, по-прежнему втайне преклонявшихся перед былыми властителями островов и готовых выложить кругленькие суммы за подлинные вещи своих кумиров. Братья рассчитывали заработать на этом несколько миллионов земов. Тогда бы они могли навек распроститься со своим ремеслом, денег им хватило бы на безбедное житье до конца дней.

Но судьба распорядилась иначе. Через два дня после их удачной операции в Хранилище Мокак-Мокак сбежал из тюрьмы. Он немедленно разыскал братьев Джонов, чтобы отомстить за их надругательство над своей особой. И Хвату пришлось отдать ему всю свою поживу из Хранилища. Иначе не сносить бы ему головы. Вернее, голов. А уж ими-то Джон Хват дорожил больше всего на свете.

Но больше всего братья гордились кражей картины под названием «Прекрасное мгновение» — для совершения этой кражи им потребовалось все их мастерство, а вдобавок решимость, смекалка и немного везения.

Знаменитое полотно украшало одну из стен дворца, называемого Каменным домом, и дворец этот находился во владении его величества Клауса, бывшего короля островов Дня. После смерти дочери король предался неумеренному чревоугодию, а говоря попросту, стал таким обжорой, что ко времени описываемых событий весил больше тысячи фунтов. Он принимал пищу и спал в специально сконструированном автомобиле с часовым механизмом. Именно на этой машине он и погнался за воришками, когда, проснувшись, обнаружил пропажу.

Братья еле ноги унесли. Автомобиль передвигался на удивление быстро. Но все обошлось благополучно. И им было чем гордиться. Поначалу они даже решили оставить картину себе в качестве сувенира.

«Прекрасное мгновение» было работой настоящего мастера. Вернее, если на то пошло, тремя работами, поскольку художник, Тадеуш Джордж, дал это название триптиху, на котором был изображен весь архипелаг в одно из мгновений того недолгого периода, когда в душах у его жителей еще теплились надежды на светлое будущее. Король Клаус заказал Тадеушу эту работу за шесть недель до свадьбы своей дочери. Он лично поднялся на воздушном шаре вместе с живописцем, чтобы тот мог увидеть Абарат от края до края «в это прекрасное мгновение».

Мир, который Тадеуш изобразил маслом на своем триптихе, значительно отличался от нынешнего Абарата. Шестнадцать лет тому назад острова были совсем другими. На Пайоне не было никакого Коммексо. Балаганиум представлял собой полузаброшенный островок с несколькими парусиновыми тентами посередине, где предлагались самые незатейливые развлечения: карусель, кривые зеркала да передвижной тир. В воздухе над архипелагом кружились миллионы птиц. Воздушные шары были большой редкостью, а воды морей бороздили по большей части рыбачьи баркасы.

Чтобы произведение получилось более выразительным, Тадеуш произвольно изменил размеры и очертания некоторых островов. Он не стал изображать большинство городов и деревень, а также выдававшиеся из воды скалы, рифы и незначительные участки суши, не считавшиеся Часами, вроде Прощального утеса.

Но, несмотря на все эти упрощения, последняя из известных работ Тадеуша слыла настоящим шедевром. У каждого, кто ею любовался, невольно захватывало дух. Любому из зрителей казалось, что он парит над Абаратом высоко в воздухе, что он превратился в птицу, чьими перьями играет ветер, — так искусно сумел Тадеуш передать в своей картине ощущение красоты, полета, свободы.

Для Джонов эта кража оказалась малодоходной.

Картину они после недолгих колебаний все же продали. Покупателем стал Роджо Пикслер. Он уплатил им за нее несколько тысяч земов, которые не иначе как взял у кого-то взаймы. Он ведь в ту пору был всего лишь бродячим торговцем, продавал ребятишкам глиняные свистульки, грубо вылепленные и небрежно раскрашенные.

Братья не сомневались, что Пикслер составил и постепенно претворял в жизнь свой план по захвату островов, черпая вдохновение в созерцании шедевра Тадеуша Джорджа. Стоило бродячему торговцу купить у них картину, как его известность, авторитет, а также состояние начали расти не по дням, а по часам. И к настоящему времени он безусловно, являлся самым могущественным из не посвященных в тайны волшебства жителей Абарата. Помимо города Коммексо, который был настолько велик, что являл собой некий особый самодостаточный мирок, Пикслер владел контрольным пакетом акций Балаганиума и намеревался в самое ближайшее время начать возведение центра увеселений на Пяти Вечера. Ходили даже слухи о его намерениях купить Великий Зиккурат на Утехе Плоти, чтобы, истребив в его окрестностях всяческую магию и волшебство, создать там город наподобие Коммексо.

И хотя рекламным брэндом Пикслера служила добросердечная приветливая улыбка на личике Малыша Коммексо, сам Роджо был начисто лишен как приветливости, так и добросердечия. При покупке «Прекрасного мгновения» у братьев Джонов он недвусмысленно заявил им, что, если о состоявшейся сделке услышит хоть одна живая душа, Хвату и остальным вскоре придется умолкнуть навек.

Братья ни на секунду не усомнились в реальности этой угрозы и держали рты на замке. Об исчезновении полотна из дворца молчали даже газеты. Но известность Джонов и без того была весьма широка. О множестве других эпизодов с их участием не переставая судачили в кофейнях и на рынках едва ли не каждого из обитаемых островов. Мало кто сомневался, что, если Хват с братьями когда-нибудь попадутся, не миновать им казни.

Именно по всем приведенным выше причинам Хват, как ни был он изнурен путешествием в Иноземье и обратно, как ни стремился он держаться поближе к Кэнди, чтобы рано или поздно получить назад Ключ, отданный ей на хранение, не отважился подняться на Веббу Гаснущий День.

Вместо того чтобы пуститься по следу Кэнди, рискуя быть опознанным и пойманным, Джон Хват остался ждать развития событий в водах Изабеллы, неподалеку от острова. Причал и набережная обрушились на его глазах, и лишь когда были устранены все последствия этого несчастья — пострадавших доставили в лечебницы, а зеваки разбрелись, — Хват рискнул выбраться из воды на берег и расположился на уцелевших досках причала в надежде наняться гребцом на какую-нибудь лодку и перебраться на более спокойный остров. Куда-нибудь, где братья могли бы отдохнуть несколько деньков и поразмыслить, как им быть дальше.

Хвату повезло. Он как раз скармливал Губошлепу крошки жареной рыбы, которые подобрал с досок возле того места, где сидел, как вдруг какая-то женщина хлопнула в ладоши, чтобы привлечь к себе внимание, и громко крикнула:

— Нам нужен землекоп! Братья в один голос заявили:

— Он умеет копать! — и скосили глаза на Хвата.

И, как уже бывало не раз, Джон Хват обнаружил, что он, оказывается, пожелал наняться на грязную работу.

Несколькими минутами позже двухмачтовый парусник под названием «Белбело» отчалил от острова Вебба Гаснущий День и взял курс на Сумеречный пролив.

Командовал шхуной капитан Хемметт Макбоб, косматый великан, похожий на медведя, старый и опытный моряк. Про таких в Абарате говорили, что у них вместо крови морская вода. Кроме него и Хвата на борту «Белбело» находились еще четверо. Одну из них, чернокожую воительницу, звали Женева Персиковое Дерево. Она, судя по всему, несла бремя ответственности за выполнение той миссии, о которой Хвату пока не было сказано ни слова. Остальные трое находились у нее в подчинении. Среди них были двое землекопов: выходец с острова Ба-юн по кличке Двупалый Том, а еще Кудряшка Карлотти, грубоватый верзила, на бритой голове которого были оставлены три коротких вьющихся локона. Когда-то Карлотти слыл удачливым игроком, но однажды ему не повезло: он не только спустил в карты всю наличность, но лишился языка и средних пальцев на одной из ступней и с тех пор зарекся когда-либо садиться за игру. Последним же членом этой странной команды была девочка лет тринадцати, по виду — не иначе как маленькая бродяжка. У нее были светлые, почти белые волосы, с которыми странно контрастировали огромные, необыкновенно глубокие и выразительные черные глаза. Она не двигаясь сидела на носу «Белбело» и сосредоточенно смотрела вперед, на безбрежные воды Изабеллы.

Воды эти вскоре сделались гораздо менее спокойными, чем были в начале путешествия, — маленькое суденышко Макбоба миновало пролив и устремилось в открытое море. Над вершинами Закромов Гапа собирались грозовые тучи. Хемметт предупредил своих пассажиров, что надвигается шторм, и, судя по всему, свирепый. Вскоре тучи начали медленно расползаться над неспокойной поверхностью моря, то и дело плюясь молниями.

Девочка, Трия, продолжала сидеть на носу. Ей, казалось, не было никакого дела ни до надвигавшегося шторма, ни до высоких волн, которые все сильнее раскачивали корабль. Она пристально смотрела на темные контуры окрестных островов и лишь изредка наклонялась к Женеве, чтобы прошептать той несколько слов. Чернокожая воительница тотчас же громко передавала инструкции девочки Макбобу, который беспрекословно их выполнял.

Двупалый Том, щеголявший пестрыми спиралями татуировок на обеих руках, сидел на скамье у правого борта «Белбело» и с помощью увеличительного стекла разглядывал пожелтевшую и потрепанную на сгибах географическую карту. Женева Персиковое Дерево стояла посередине палубы. Она попеременно подходила то к девочке за новыми инструкциями, то к Двупалому Тому, чтобызаглянуть в его карту.

Хват был слишком любопытен по своей природе, чтобы не подойти, в свою очередь, к Двупалому Тому и не поинтересоваться, что это за документ он так внимательно изучает на пару с главой экспедиции. Но при его приближении Том помотал головой и стал поспешно сворачивать карту.

— Не нервничай, Том, — успокоила его Женева. — Я знаю братьев.

— Откуда? — забеспокоился Удалец.

— Только лишь понаслышке.

Женева Персиковое Дерево сопроводила свои слова пленительной улыбкой, перед которой не смог устоять ни один из Джонов. Все они немного влюбились в чернокожую красавицу.

— Тебе, поди, такого о нас наговорили, — вздохнул Ворчун, — что ты нипочем не станешь нам доверять.

— Нет. Совсем наоборот. Я полностью доверяю только тем, кому нечего терять, — возразила Женева.

— Это как раз про нас, — хихикнул Удалец. — Значит, мы тебе подходим.

— Нам совсем некуда податься, — устало пожаловался Филей.

— Обещаю и клянусь вам, братья, — сказала Женева, — если наша миссия будет с честью выполнена, я предоставлю вам надежное убежище, где рука закона никогда не опустится на ваше плечо. Там вы сможете начать новую жизнь.

— Ты это о чем, если не секрет? — полюбопытствовал Губошлеп.

— Об Острове Черного Яйца, — сказала Женева. — На первый взгляд он может показаться не самым приятным местом в Абарате. В Четыре Утра всегда темно. Луна успевает уйти с небосклона, а солнцу еще рано всходить. Но поверьте, на моем острове царят не одни только тьма и смерть.

— Неужели?

— Верьте мне. Порой в самые черные минуты жизни мы вдруг видим свет, исходящий из сокровенной глубины всего сущего.

Женева отвела взгляд, и Хват догадался, что она не просто открыла им некоторые из тайн своего острова. Она говорила о том, что происходило здесь и сейчас: об их путешествии, о его целях.

Момент показался ему самым подходящим, чтобы удовлетворить наконец свое любопытство.

— Чего ты от нас хочешь? — без обиняков обратился к ней Филей. — И вообще, зачем тебе понадобился землекоп?

— Скажи им, Том, — распорядилась Женева. Двупалый Том с сомнением повел плечами.

— Давай-давай, говори.

— Не хватало еще, чтоб они струсили прежде времени.

— Сомневаюсь, чтобы у Джона Хвата не хватало отваги. Или у любого из его братьев.

— Ну как знаешь.

— Знаю.

Женева произносила слова мягко, без всякого нажима, но тем не менее звучали они как приказ, отдав который она оставила Тома и Джонов беседовать, а сама прошла на нос, чтобы получить очередные указания от Трии. Братья проводили ее взглядами.

— Ахнуть не успеваешь, как уже на крючке, верно? — спросил Двупалый Том.

— Что?

— Да я про Женеву. Одного взгляда довольно, чтобы влюбиться в нее. Или я не прав?

Джоны растерянно взглянули на Тома. Хнык, Соня и Удалец покраснели.

— Да не тушуйтесь вы, против нее никому не устоять. Ох, что уж там говорить, если даже меня зацепило! У вас подружка-то есть?

— Нет, — сказал Хват. — А у тебя?

— Семья у меня. Хотя и не такая, как у большинства. Показать?

— Сделай одолжение.

Двупалый Том вытащил из нагрудного кармана и протянул Хвату довольно потрепанную фотографию своего семейства. На снимке были запечатлено пятеро. Одним из них был Том собственной персоной, у ног его свернулась кольцом двухголовая иджитианская дженга. Плечом к плечу с Томом стоял высокий мужчина с ярко-алой кожей и длинными волосами, заплетенными в косу. Он держал на руках симпатичную крошечную хрюшку.

— Понятно, — сказал Хват, возвращая фотографию. — Семья у тебя и впрямь необычная. Скучаешь по ним?

— Ой, что ты, не то слово! Мы давно уже вместе. Но для меня очень важно участвовать в этой миссии. Они понимают, что я не мог не поехать. — Том бережно спрятал фотографию. — И что я могу не возвратиться.

— О чем это он? — встревожился Джон Удалец.

— Ты не хуже остальных слышал, что он сказал, — проворчал Соня. Верхушка рога, на которой он обитал, склонилась вперед, поближе к Тому, и Соня потребовал от него: — Давай-ка без обиняков, приятель. Ты считаешь, нас могут ухлопать?

— Эй, а ну закройте рты, вы все! — прикрикнул на братьев Джон Хват, устыдившись их трусости. — Мы вызвались участвовать в экспедиции и станем выполнять все, о чем был уговор. А там будь что будет.

— Однако нам не мешало бы узнать, чего ради все это затеяно, — возразил Хнык со своим всегдашним апломбом. — Так, на всякий случай. Чтоб заранее представить себе, к чему следует быть готовыми.

— Что ж, это разумное требование, — улыбнулся Том. От его былой настороженности и следа не осталось. — С чего бы мне начать? Ладно, сперва о Финнегане. Кто-нибудь из вас помнит о молодом человеке по имени Финнеган Фей?

— А как же, — ответил Джон Губошлеп. — Это тот самый бедняга…

— …который собирался жениться на принцессе Боа, — подхватил Удалец.

— Но не успел, — вздохнул Джон Хнык.

— …потому что принцессу, — сказал Джон Хват, — утащил дракон. Прямо от алтаря.

— Именно так и было, — подтвердил Том. — Финнеган был славный парень. И я уверен, со временем он стал бы великим человеком, если бы пришел к власти, женившись на принцессе. Вместе они уничтожили бы много дурного и скверного, что и по сей день процветает на островах. Старые распри, корни которых уходят во времена битв между Ночью и Днем. Да мало ли повсюду такого, чему надо положить конец!

— Но ведь он, кажется, был некоролевской крови? — полуутвердительно произнес Джон Змей.

— Насчет происхождения Финнегана все не так-то просто, — возразил Том. — Его отцом был принц Дня, которого звали Маффик Фей. Мать Финнегана была незнатного рода, зато по части волшебства с ней мало кто мог бы потягаться. К тому же она являлась подданной Ночи. А звали ее Мария Капелла. Она жила на Пятнистом Фрю…

Хват потер пальцем переносицу.

— Интересное сочетание. Финнеган, выходит, тот еще метис.

— Это слабо сказано, — усмехнулся Том. — Союз его родителей, Маффика и Марии, был заключен в нарушение строжайших запретов. Сам посуди: принц Дня и ведьма из стана Ночи. Неслыханное дело! Так что Финнеган сочетал в себе редкостные качества. Это был во всех отношениях Удивительный юноша. Я удостоился чести знакомства с ним, которое продолжалось несколько месяцев — все время, пока он ухаживал за принцессой Боа. Я был тогда главным конюшим принцессы и часто седлал лошадей для совместных верховых прогулок ее высочества и Финнегана. Его ухаживание было тайным. На первых порах, конечно. А потом оно перестало быть секретом.

— Это еще почему?

— Потому что принцесса вся так и светилась любовью. Такое глубокое чувство невозможно скрыть, в особенности от близких. Король хорошо знал свою дочь. И вскоре обо всем догадался. Прознал и про тайные верховые прогулки принцессы и Финнегана.

— И что же он сделал, когда поймал свою дочь с поличным? — спросил Удалец.

— Поначалу, как водится, пришел в ярость. Мол, как это его дочь посмела влюбиться в особу столь сомнительного происхождения? «Ни рыба ни мясо». Именно так он выразился, я точно помню. Но он очень быстро сменил гнев на милость.

— С какой стати?

— Потому что встретился с Финнеганом. — Том печально улыбнулся. — При одном только взгляде на Финнегана любому делалось ясно, какой он славный парень. Тактичный. Участливый. С гибким умом и зрелыми суждениями. С нежной душой и отважным сердцем… — Он тяжело вздохнул, заново переживая горечь утраты. — Ну, в общем, король Клаус благословил предстоявший союз, назначил день свадьбы. Она должна была состояться на Острове Частного Случая, в старом Якорном дворце. И не было на всем архипелаге существа счастливее, чем принцесса в те недолгие дни, что предшествовали церемонии. Любовь к Финнегану светилась в ее глазах, изливалась в ее голосе, что бы она ни говорила и ни делала. — Том шмыгнул носом. По щекам его заструились слезы. — Одно меня утешает, — сказал он с глубокой скорбью. — Она до последнего мига своей жизни была счастливейшим существом на всем свете.

— Так ты, выходит, был во дворце, когда это стряслось? — спросил его Хнык.

— О да. Все произошло на моих глазах. Я стоял ярдах в десяти от принцессы, когда дракон слизнул ее с пола своим огромным языком. — Том на мгновение умолк. В глазах его мелькнуло выражение горя и ужаса. — И прежде чем мы опомнились, он вытащил ее наружу сквозь распахнутую дверь. Финнеган первый бросился за ним вдогонку. Но опоздал. Когда он выбежал из дворца, принцесса уже была мертва. Она не могла ни видеть, ни слышать нас. Она навсегда нас покинула. Ее безжизненное тело лежало в пыли у ворот. А ведь за каких-нибудь десять, пусть двенадцать секунд до этого принцесса, живая и невредимая, стояла у алтаря и с любовью смотрела на Финнегана. Даже теперь, после всех этих лет, мне с трудом верится, что такое возможно.

Над морем прокатился глухой раскат грома, и с неба стали срываться первые ледяные капли дождя. Попав на лицо Тома, дождевые капли смешались с его слезами и скатились вниз.

— Но какая связь между той трагедией и нашей нынешней морской прогулкой? — спросил Джон Хват.

— Сейчас узнаешь. После гибели принцессы Финнеган целых девять лет потратил на поиски родичей дракона, который ее убил. Он хотел добиться от них правды, понятно? Финнеган знал, что убийство его возлюбленной не могло быть спланировано и совершено этим презренным червем…

— Как ты сказал? Червем? — удивился Джон Змей.

— Вот именно, сэр: червем, — брезгливо поморщился Том. — Дракон — слишком благородное название для подобной твари.

— Погоди! — вмешался Хват. — Не возьму в толк, ты ведь вроде сказал, что Финнеган разыскивал этих драконов, ну или пускай червей, чтобы их допросить? Я не ослышался?

— Эти черви умеют разговаривать. Среди них попадаются очень даже красноречивые экземпляры. А некоторые так и стишки сочиняют.

— Нет, правда? — оживился Джон Хнык. — Вот уж никогда бы не подумал!

— И что же, хорошие они пишут стихи? — спросил Джон Удалец.

— Дерьмо. Навоз. Экскременты. И так далее. Удалец виновато вздохнул:

— Ну не злись. Я же просто так спросил.

Том вместо ответа пожал плечами и продолжил свой рассказ:

— Итак, помочь Финнегану вызвались те, кто не меньше его желал отыскать проклятых червей. Нас собралось одиннадцать человек. Вместе с Финнеганом получалась дюжина. А на сегодня в живых, насколько я знаю, остались Макбоб, Кудряшка, Женева и я.

— О, боги милосердные, — ужаснулся Губошлеп.

— Поиски драконов — занятие не для тех, кто метит в долгожители.

— Надо полагать, Финнеган начал с того, что умертвил убийцу своей возлюбленной?

— Ну разумеется. Там же на месте и прикончил. У входа во дворец. Вбежал в его пасть и проткнул мечом небо до самого мозга. Червяк, между прочим, пользовался широкой известностью. Может, и вы о нем слыхали? Могильян Павлиния.

— То еще имечко. Впечатляет, — усмехнулся Хват.

— Это и есть их главная забота. Впечатлять всех окружающих. О, боги, сколько в них гонора, в этих червях, а самомнение какое, если б вы знали! — с негодованием воскликнул Двупалый Том. — И ни малейшего понятия о любви и о чести.

— Но зато ведь они, кажется, весьма умны? — спросил Удалец.

— Верно. Все без исключения понятливы и сообразительны, некоторые к тому же блестяще образованны. Но ум и знания без искры любви — штука пустая, по-моему. И опасная.

— Вот это верно подмечено, — кивнул Хнык.

— Так ведь я знаю, о чем говорю. Мне довелось в свое время столкнуться с несколькими из них, и уж поверьте, мало кто потягается с драконами в жестокости, коварстве и тщеславии. Все они одного поля ягоды, даже коронованные особы.

— Ты что же, и с членами царствующей фамилии встречался?

— Ну да. Могильян Павлиния был четвертым по счету претендентом на королевский престол. Его опережали только братья, Нематодус и Жиромантис, и сестрица Пиджирания Павлиния. Все они и по сей час живы, как это ни печально.

— А что же Финнеган? — спросил Удалец. — Ты ведь о нем рассказывал, а потом вдруг перескочил на прошлое этих дурацких червей.

Том счел замечание вполне справедливым.

— Да-да. Я отвлекся от темы. Так вот, насчет Финнегана. Знаете, зачем здесь она?

Он кивком указал в сторону девочки, сидевшей на носу «Белбело». Женева набросила на ее худенькие плечи непромокаемую куртку, но Трия не обратила на это никакого внимания. Похоже, она не заметила даже, что начался дождь.

— Эта малышка, как никто другой, умеет разыскивать людей, даже тех, кто давным-давно пропал без следа.

— Ну так когда же Финнегана видели в последний раз? — спросил Хват.

— Около шести лет тому назад. Он ушел один и не вернулся.

— Но почему никто не отправился вместе с ним?

— Он сам так решил. Поиски семейства Могильяна Павлинии слишком многим стоили жизни. И Финнеган счел себя не вправе подвергать нас, оставшихся, дальнейшему риску. Он покинул нас тайком, когда мы остановились на Ифрите, и оставил записку, в которой советовал нам вернуться к прежней жизни и привычным делам. А о нем забыть. Как будто нам такое под силу!

Он взглянул на Женеву, которая в эту минуту как раз повернулась лицом к нему и собеседникам. Женщина-воин не могла слышать, о чем он говорил, но она догадалась об этом по выражению его глаз. И молча кивнула, как бы повелевая продолжать.

И Том продолжил свой рассказ:

— Мы все попытались подчиниться его приказу. Из уважения к нему, да и ради нас самих. Разбрелись по домам и зажили каждый своей жизнью. Но мысли о Финнегане не давали никому из нас покоя. Да и могло ли быть иначе? Столько лет мы прожили бок о бок с ним, нас связывали общее горе и общая цель. Мы то и дело представляли, как нелегко приходится ему: один, без друзей и товарищей, на каком-нибудь из мрачных Часов… — Том с глубоким вздохом мотнул головой. — Думать об этом было так тяжело! Мы время от времени получали известия о нем: то его видели в одном месте, то встретили в другом, то в третьем кто-то что-то о нем слыхал, — в общем, ничего конкретного. И вот недель семь тому назад Женева познакомилась с Трией. И ребенок сразу догадался, что она желает найти человека, с которым давно не виделась.

— И девочка уверена, что Финнеган жив?

— Так она говорит.

— А ей можно верить?

— Ей можно верить. А еще она знает, что Финнеган, где бы он сейчас ни пребывал, погребен под землей.

— А-а-а, — протянул Хват, — так вот зачем вам понадобился землекоп!

— Только не подумай, что тебе одному придется работать, — ободрила его Женева, чьего приближения не заметил никто из собеседников. — Мы все будем копать по очереди.

— Рад это слышать. Женева повернулась к Тому.

— Послушай, не мог бы ты сказать Трие, чтобы она хоть ненадолго спустилась вниз и отдохнула? Может, тебя она послушает. Пусть подремлет, пока этот шторм не…

Ее слова прервал громкий стук. «Белбело» ударился обо что-то днищем. Парусник качнуло.

— Мы, никак, напоролись на риф? — встревожился Джон Змей.

— Не надо было соглашаться на эту авантюру! — запричитал Джон Удалец. — Чистое безумие!

Хват, не обращая внимания на братьев, перегнулся через борт, чтобы убедиться, в самом ли деле это риф и если да, то что можно предпринять для спасения корабля. Но нет, «Белбело» ни обо что не ударялся. Это его, «Белбело», ударили по днищу. И тот, кто это сделал, был отнюдь не маленьким.

Том с тревогой и решимостью взглянул на Хвата и негромко сказал:

— А вот и наш первый дракон пожаловал.

ХВАТ В БЕДЕ

В том, что это и впрямь был дракон, сомневаться не приходилось. Или червь, как выражался Двупалый Том. Ко всему прочему еще и водоплавающий. Он поднялся футов на двадцать над волнами и угрожающе раздул капюшон, совсем как разъяренная кобра. Капюшон был унизан острыми шипами не менее фута длиной. От этого движения гигантского туловища дракона «Белбело» так качнуло, что корабль едва не опрокинулся.

— А'зо и Ча! — выдохнул Хват. — Нет, вы только посмотрите на этого монстра!

— Спасайте малышку! — крикнула Женева.

Двупалый Том в несколько прыжков достиг носа суденышка, чтобы забрать оттуда Трию, которая никак не отреагировала на появление дракона и продолжала сосредоточенно смотреть вперед. Ее занимало только одно — местонахождение Финнегана. Но, несмотря на это, она не стала отбиваться, когда Том подхватил ее на руки и перенес с опасного места на носу в маленькую каюту.

Тем временем дракон обратился к присутствующим.

— Здесь моя территория, — спокойно констатировал он низким, хорошо поставленным голосом. — И я взимаю пошлину со всех, кто бороздит эти воды. — Плоская голова невероятных размеров склонилась к самой палубе. Чудовище внимательно рассматривало всех, кто находился на «Белбело», и не торопясь, со вкусом выбирало себе жертву. — Сегодня я в хорошем настроении и, так и быть, потребую от вас всего лишь… Так, дайте-ка подумать, что я возьму? — Дракон стал принюхиваться и склонил свою голову еще ниже. Краем подбородка он коснулся борта «Белбело». Доски протестующе заскрипели. — Девчушку, вот кого я желаю получить. — Из пасти чудовища на мгновение показался раздвоенный язык. — Куда она подевалась? Не смейте ее от меня прятать. — С этими словами морской дракон вытянул шею, и голова его очутилась у двери каюты.

— Давайте девчонку сюда! — приказным тоном произнес он. — Я съем только ее одну, а остальным пожелаю счастливого плавания.

Не дождавшись ответа, он воззрился на Карлотти и чрезвычайно учтиво спросил:

— Куда вы держите путь, сэр?

Вместо ответа Карлотти помотал головой.

— Не советую играть со мной в молчанку!

Дракон обнажил зубы. Казалось, еще мгновение, и он откусит голову бедняги Кудряшки.

— Зря стараешься. Ты от него не добьешься ни слова, — сказала Женева, оглядываясь по сторонам в поисках своего меча. — У него нет языка.

— В таком случае, — дракон повернул свою страшную голову к Женеве, — ты, женщина, ответь на мой вопрос. Куда вы направляетесь? Не иначе как на Остров Частного Случая?

— Возможно.

— Путь неблизкий. А я мог бы своим хвостом нагнать вам попутные волны, и ваше суденышко понеслось бы вперед в два раза быстрее, чем теперь.

— Не сомневаюсь, тебе это под силу.

Женева наконец вытащила свой меч из груды всякого хлама, который громоздился у одного из бортов.

— Но взамен вы мне отдадите девчушку, — потребовало чудовище.

От его мощного дыхания дверь каюты дрожала и поскрипывала.

— Как бы не так!

Женева сделала фехтовальный выпад и легонько кольнула монстра в шею, чтобы отвлечь его внимание от каюты.

Дракон скользнул по ней равнодушным взглядом холодных, тусклых глаз.

— Не зли меня, женщина. Не доводи до греха! Заплати скромную пошлину, которую я назначил, и будь здорова.

— Повторяю еще раз, если ты меня не понял, червяк: ни за что!

— Ах вот ты как со мной! — зашипел дракон. — Будь проклята, женщина! Получай!

Вслед за этими словами он громко рыгнул и изверг содержимое своих пяти желудков на палубу. Мощная струя зловонной слизистой мокроты вырвалась из его глотки с невероятной силой, отбросила Женеву к противоположному борту и выбила меч у нее из руки.

Женева с трудом поднялась на ноги. Ноги воительницы скользили и разъезжались в омерзительном месиве, затопившем палубу. Дважды она теряла равновесие, и только с третьей попытки ей удалось выпрямиться во весь рост. Она вооружилась первым, что попалось ей под руку, — самой крупной из рыбьих костей, которые отрыгнул гигантский червяк. И принялась перебегать от одного борта «Белбело» к другому, нанося удары по ноздрям и векам дракона, а когда кость расщепилась, подхватила с палубы другую и продолжала колотить чудовище. Но вскоре и это оружие пришло в негодность, сломавшись посередине.

— Долго ли еще будет продолжаться эта глупая забава? — устало вздохнул дракон. — И как только она тебе не надоест? Что до меня, я уже сыт ею по горло.

Хват с братьями молча наблюдали за происходящим, не зная, что предпринять: спрятаться понадежней или вступить в бой с чудовищем.

— Я не желаю приближаться к этой твари! — заявил Джон Змей. — Увольте меня от этого!

— Уж кому-кому, а тебе должно прийтись по душе такое соседство, или ты у нас не Змей? — съехидничал Удалец.

Этот обмен мнениями не ускользнул от слуха Женевы.

— Хват! — вскричала она. — Отвлеки дракона!

— Что-что?

— Ты, никак, оглох? Говорю же, отвлеки его!

— Как?

— Придумай уж что-нибудь!

Отдав растерявшемуся Хвату этот приказ, Женева опустилась на корточки и принялась шарить руками в зловонной слизи. Ей во что бы то ни стало нужно было отыскать свой меч.

— Возьми крюк, братец Хват! — возвысил голос Джон Ворчун. — Слышишь? Эй, Хват, да проснись же! Хватай абордажный крюк!

— Но я не знаю, где он!

— Позади нас! — подсказал Соня.

— Не вижу!

— Так разуй глаза! Он на стенке каюты! Или ты ослеп?!

Массивный металлический крюк и впрямь висел на наружной стене палубной надстройки, скрывавшей крошечную каюту, вот только добраться туда было затруднительно — между Хватом и каютой был дракон: чудовище вытянуло шею и угрожающе нависало над палубой.

— Не трусь, — сказал Соня. — Мы ему неинтересны. Он на нас и внимания не обращает.

— И это были его последние слова! — хихикнул Джон Змей.

Но в данном случае прав оказался Соня. Дракона и в самом деле нисколько не интересовали Хват и остальные братья. Он глаз не сводил с Женевы, которая все еще ползала по палубе на четвереньках. Чудовищу явно доставляло удовольствие лицезреть ее унижение.

Хват мгновенно оценил ситуацию и начал действовать. Согнувшись, он поднырнул под массивную шею чудовища и схватил оружие. Острый металлический крюк был насажен на древко футов шести в длину. Но до чего же несолидным выглядело это оружие в сравнении с гигантским червем!

— Этот жалкий прутик сломается от первого же удара о его чешую! — мрачно предрек Хват.

— Но у тебя нет выбора! — крикнули ему хором Соня и Хнык.

— Что ж, — вздохнул Хват, — пропадать, так с музыкой. — И ткнул острием массивную шею. — Эй, ты!

Дракон покосился на братьев с выражением высокомерия и отбросил их в сторону легким движением плоского носа, как если бы они были куском несвежего мяса, случайно попавшим на его тарелку. Убрав таким образом столь ничтожное препятствие со своего пути, червь придвинул голову вплотную к двери каюты.

— Детка! — воззвал он. — Теперь ты можешь выйти!

Он легонько толкнул дверь, без труда сорвав ее с петель.

Хват, шатаясь, поднялся на ноги. Он слышал отчаянные крики Тома, велевшего чудовищу убираться восвояси. Дракон набрал полную грудь воздуха и дунул. В каюте распахнулись все окна, из них повалил густой удушливый дым. Двупалый Том и Трия выбежали на палубу, надрывно кашляя и отирая слезящиеся глаза.

Дракон разинул пасть, и его чешуйчатый подбородок скользнул по краю борта. Корабль качнуло. Чудовище изготовилось проглотить Трию.

Но, прежде чем оно успело слизнуть ребенка с палубы гигантским раздвоенным языком, на него отважно бросился Кудряшка Карлотти с коротким мечом наперевес. Мгновение — и Карлотти вонзил острие своего оружия в лишенный чешуи участок кожи возле одной из ноздрей дракона. Из раны хлынула темная кровь, капли которой шипели и пенились, попадая на доски перил. Дракон пришел в неистовую ярость. Губы его дернулись, а пасть раскрылась во всю ширину, сделавшись похожей на железнодорожный туннель.

— Берегись, Карлотти! — предостерег Кудряшку Хват и сделал несколько неуверенных шагов по скользкой палубе, чтобы отвлечь внимание дракона от Трии.

Он подобрался к голове чудовища сбоку и нанес удар, целясь в гигантский зрачок, но острие крюка скользнуло вниз и глубоко вонзилось в щель между глазным яблоком и веком монстра.

— Дергай! — взвизгнул Джон Змей. — Да дергай же ты! Хват что было сил рванул на себя древко. Крюк легко распорол нежную кожу века дракона. Из раны струей хлынула кровь. Несколько жгучих капель попало на голое предплечье Хвата, и тот вздрогнул от боли.

Но тут дракон вскинул голову, и Хвату пришлось выпустить свое оружие из рук.

— Мое лицо! — взревело чудовище, качнувшись из стороны в сторону, отчего «Белбело» едва не опрокинулся на левый борт. — Мое бесподобное лицо! Мое несравненное лицо!

Немного помедлив, он мотнул головой, чтобы избавиться от крюка. Тот отлетел в сторону, и кровь из раны на веке монстра хлынула еще обильнее, заливая глаз.

— Вот молодчина! Здорово ты его! — похвалил брата Джон Удалец.

— Погоди радоваться, — буркнул Хват, пятясь назад. — Боюсь, нам всем дорого обойдется это мое «здорово».

Полуослепший дракон снова наклонил голову и, широко разинув пасть, попытался схватить зубами Хвата и братьев.

Увы, они теперь остались без оружия, и о попытке защититься, а тем более напасть не могло быть и речи. Пришлось отступить, что Джон Хват и проделал со всей возможной поспешностью. Он проворно ринулся прочь от настигавшей его страшной пасти и на бегу отчаянно воззвал о помощи:

— Женева! Кто-нибудь! Заклинаю богами, помогите, а не то он нас проглотит живьем!

— Держись! — крикнула в ответ Женева. — Я сейчас его отвлеку!

Она все еще продолжала шарить руками по палубе, разыскивая свой меч. Поиски эти, и без того нелегкие, серьезно затрудняла качка, которая становилась тем сильнее, чем неистовее делались броски дракона, пытавшегося настичь Хвата.

Наконец чудовищу это почти удалось. Его страшная морда очутилась уже на расстоянии одного-двух футов от братьев. Хвату ничего другого не оставалось, кроме как укрыться в каюте.

— Мясо! — прошипел дракон и сглотнул слюну. — Вы все — мясо!

Длинные шипы на капюшоне дракона мешали ему просунуть голову в дверь каюты, но он был не на шутку зол и слишком голоден, чтобы такой пустяк мог его остановить. Два-три резких движения могучей шеи — и дверная рама, треснув, вылетела на палубу. Путь был свободен. Чудовище вдавило голову в образовавшееся широкое отверстие и разинуло пасть.

Хват очутился в западне.

— Бей его правой! — заверещал Филей.

— Дай ему левой! — закатывая от ужаса глаза, выкрикнул Соня.

Бежать Хвату было некуда. Путь назад был отрезан стенкой каюты, а о том, чтобы обойти чудовище, нечего было и думать. Гигантская голова заполонила собой весь дверной проем. И Хват принялся с отчаянием обреченного наносить кулаками удары куда попало — по ноздрям дракона, по губам и даже по деснам. Он вкладывал в эти тумаки всю свою силу, но чудовище вряд ли их даже почувствовало. Продвинув голову еще немного вперед, гигантский червь сомкнул свои страшные зубы вокруг туловища братьев. Он проделал это на удивление бережно и осторожно. Ему ничего не стоило одним движением челюстей перекусить Хвата пополам, но скорее всего он полагал, что тот не заслуживает такой легкой смерти. О нет, дракон желал помучить своего обидчика, перед тем как пообедать им. Как бы то ни было, он тотчас же вытащил из каюты голову с зажатым в зубах Хватом и братьями, которые вопили, визжали и бранились на разные голоса.

Угрозы, ругательства и слова молитв выкрикивали и те, кто находился в этот момент на палубе, — все, за исключением Трии.

Дракон, однако, оказался безучастен к столь бурному проявлению негодования. Медленно и величественно он выпрямил свою мощную шею и начал погружаться в воды Изабеллы, унося с собой Хвата и всех братьев.

В последний момент Том бросился к борту, схватил Хвата за бессильно повисшую кисть и что было сил потянул его на себя.

Дракон, у которого рот был полон «мяса», с усмешкой прошамкал:

— Двое по цене одного. Это мне подходит!

— Женева! — взмолился Том. — Заклинаю тебя именем А'зо! Помоги!

— Иду! — крикнула ему в ответ женщина-воин.

Ей наконец удалось отыскать свой меч. Не теряя ни секунды, не потрудившись даже очистить клинок от зловонной слизи, она стремительно помчалась на врага по качающейся палубе.

Том тем временем одной рукой ухватился за поручень борта «Белбело», а в другой крепко сжимал ладонь Хвата. Дракон то и дело поводил головой, пытаясь ослабить хватку Тома, чтобы всецело завладеть своей добычей, и всякий раз при этом зубы его все глубже вонзались в тело Хвата.

Все восемь братьев при этом не умолкали ни на мгновение. Одни громко стенали, другие выли от ужаса, а что до самого Хвата, то он, не переставая, молил своих попутчиков вызволить его, пока не поздно.

Однако Женеве, подбежавшей к борту с мечом в руке, удалось перекричать их всех.

— Верни Хвата на палубу! — потребовала она. — Ты слышал, что я сказала, червяк?! Положи братьев на палубу, или я тебя прикончу!

Дракон покосился на женщину-воина своим залитым кровью глазом. И, убедившись, что ее оружие и впрямь находится в опасной близости от его горла, сделал почти одновременно три быстрых, резких движения: разжал зубы (вследствие чего Хват вывалился из его пасти и шлепнулся в воду, поскольку Том от неожиданности выпустил его руку), вытащил из воды одну из когтистых передних лап и пробил в борту «Белбело» огромную брешь от фальшборта почти до самого киля; и наконец, воспользовавшись замешательством Двупалого Тома, поддел его носом и зашвырнул далеко в море.

Женеве во время этих маневров чудовища удалось рассечь чешуйчатую кожу прямо над его ключицей. Дракон испустил хриплый вопль и дернулся всем телом. При этом он так тряхнул «Белбело», что все гвозди, скреплявшие доски палубы с бортами, повылетали из своих гнезд. Теперь верхняя часть парусника оставалась единым целым благодаря одной лишь смоле, которой корабельные плотники некогда щедро залили все стыки и щели.

Дракон в ярости набросился на Женеву, и той, чтобы спастись от его страшных зубов, пришлось отпрянуть назад. Поскользнувшись в зловонной слизи, она со всего размаху ударилась о противоположный борт «Белбело». Этого удара было вполне довольно, чтобы смола растрескалась и борта разъединились.

Шхуна, до сего момента верой и правдой служившая своему экипажу и капитану, отныне была обречена.

— Хемметт! — крикнула Женева капитану, который в продолжение схватки с драконом не отходил от руля и делал все, что от него зависело, чтобы парусник не опрокинулся под натиском огромного червя. — Спасай ребенка! В шлюпку ее!

— Но мой корабль…

— Ему уже больше не ходить по морю, капитан, и ты это знаешь! Спасай Трию!

Дракон тем временем вытянул свою раненую шею и снова подобрался совсем близко к чернокожей воительнице. Зубы его щелкнули дюймах в трех от ее лица. Из раны, которую она только что проделала в его груди, на нее брызнула обжигающая кровь, из пробитого мечом легкого вырвалась струя горячего, смрадного воздуха. Женева закусила губу от боли, но не позволила себе шагнуть в сторону. Опираясь спиной о скрипучий борт, она стояла как вкопанная с мечом наперевес, дракон же предпринимал все новые попытки дотянуться до нее, клацая оскаленными зубами. К счастью для Женевы, зрение гигантского червяка из-за раны, нанесенной ему Хватом, утратило былую остроту. Несмотря на все усилия, он не мог сфокусировать на ней взгляд и оттого раз за разом промахивался. Но как ужасен был звук, с которым двигались его гигантские челюсти, — словно кто-то ежеминутно открывал и резко захлопывал металлические ворота!

Набрав полную грудь воздуха, Женева высоко подняла руку с зажатым в ней мечом. Она знала, что сможет нанести по чудовищу лишь один удар. И удар этот должен быть смертельным. Для этого ей придется поднырнуть под его чешуйчатую шею, ведь острие меча должно быть нацелено под мощную ключицу дракона, в самое сердце. Если ей не удастся смертельно ранить его, если она промахнется, он ее тотчас же проглотит.

Сжав в ладони рукоятку меча, Женева мысленно воззвала к помощи девяносто одной богини, которых чтили на ее родине.

Дракон как раз изготовился вновь броситься на нее. Женеве было хорошо слышно, как напряглись и завибрировали мускулы его челюстей, когда он начал раскрывать пасть. Положившись на помощь богинь и свое воинское умение, Женева пригнула голову, проскочила под нижней губой чудовища, едва ее не задев, и в два прыжка приблизилась почти вплотную к чешуйчатой шее. Острие меча на выпаде коснулось чешуи над мощной ключицей дракона. Женева коротко выругалась и стремительно нанесла удар чуть ниже, метя чудовищу в сердце. Разинув пасть, дракон попытался наклонить голову, чтобы зацепить женщину верхними зубами. Но было поздно. Удар достиг своей цели. Меч рассек сине-зеленую чешую и глубоко погрузился в податливую плоть, а Женева налегла на клинок всем своим весом, так что оружие ушло в тело дракона по самую гарду.

Она почувствовала, как туловище гигантского червя пронзила дрожь, и поняла, что ранила его насмерть. Он еще шире разинул смрадную пасть, и из самой глубины его существа вырвался оглушительный вопль. Казалось, что разом взвыли тысячи взбесившихся собак.

— Умри! — воскликнула Женева, с силой поворачивая меч в глубокой ране дракона.

Вопль чудовища стал еще громче, зловоние, исходившее из его пасти, сделалось невыносимым: то был запах самой смерти.

Зрачок здорового глаза дракона медленно переместился влево и впился в лицо Женевы. Верхняя губа дернулась, обнажив страшные зубы. Но чудовище никого уже не могло напугать. При взгляде на него любому стало бы ясно, что жить ему осталось какие-то мгновения.

Вот он содрогнулся всем своим гигантским телом. Потом вытащил из воды обе передние лапы и оттолкнулся ими от борта тонувшего «Белбело».

Женева даже не пыталась выдернуть меч из плоти поверженного врага. Она разжала ладонь, и ее оружие погрузилось в воды Изабеллы вместе с раненым драконом. Споткнувшись, она отступила на середину палубы, на которой к этому времени уже вовсю плескалась вода, доходившая почти до щиколоток. Женеве с трудом верилось, что она в конце концов одолела дракона.

— Ты жива? — крикнул Макбоб.

— Еле-еле, — усмехнулась она.

Пока чернокожая воительница билась с драконом у края палубы, Макбоб отвязал маленькую красную спасательную шлюпку и перекинул ее через противоположный борт парусника. Теперь же он со всей возможной поспешностью усаживал в шлюпку Трию, из-за которой чудовище приняло бой, ставший для него смертельным.

Тем временем Кудряшка Карлотти деловито перекидывал в шлюпку все, что можно было спасти с тонущего «Бел-бело»: запасы еды, воду в жестяных флягах, оружие. Бесценную карту, которую до встречи с драконом изучали Женева и Том, решено было доверить для хранения капитану.

Женева набрала полную грудь воздуха, мысленно воздала хвалу богиням за то, что уцелела в опасной схватке, спрыгнула в шлюпку и тотчас же принялась озираться по сторонам в отчаянной надежде, что Изабелла, быть может, вернет свою добычу — Хвата и Тома. Но ни того, ни другого поблизости не оказалось. Зато она увидела дракона. Чудовищный червяк еще не полностью погрузился в пучину. Голова его едва виднелась над поверхностью воды. Ослабевший от потери крови, он все же держался поблизости от парусника, рассчитывая, по-видимому, что у него достанет сил отомстить той, которая его смертельно ранила. Вода вокруг его туловища потемнела, в воздухе клубился желтоватый пар. Не иначе как смешение крови чудовища с соленой водой вызвало какую-то сложную алхимическую реакцию.

— Хвата и Тома не видно? — спросил капитан, заранее зная ответ.

— Увы! — сказала Женева.

Но не успела она это произнести, как из-за кормы донеслось едва слышное:

— Сюда… На помощь…

Женева повернулась на этот звук и только теперь заметила братьев, каким-то чудом вынырнувших из волн и уцепившихся за дощатый борт парусника почти у самой пробоины. Было похоже, что некоторые из братьев потеряли сознание. У двоих закатились глаза, как у мертвецов.

— Милостивые боги! — с чувством воскликнул Макбоб. — Надо поскорей втащить их в шлюпку!

Карлотти с Женевой налегли на весла, подвели лодку к корме и не без труда вытянули из воды обмякшее тело Хвата. Макбоб оттолкнул шлюпку от «Белбело» и стал усиленно грести, чтобы при погружении парусника их не затянуло в воронку.

Трия же перебралась в носовую часть лодчонки и устремила неподвижный взор вперед.

— Аптечку захватили? — спросила Женева, осторожно высвобождая край порванной рубахи Хвата из брюк.

Живот и бока его покрывали оставленные клыками дракона глубокие раны, из которых все еще продолжала сочиться кровь.

Карлотти принес с кормы аптечку, открыл ее и вытащил все необходимое для перевязки. Пока он это проделывал, Женева зажимала ладонями две самые глубокие раны на теле Хвата.

Когда они отплыли на безопасное расстояние от «Белбело», Макбоб перестал грести и вытащил весла из воды.

— Теперь я и сам могу позаботиться о Хвате, — сказал он Женеве. — А ты осмотрись как следует. Вдруг увидишь Тома.

С этими словами он кивнул на свой морской бинокль, лежавший на дне шлюпки.

— Гляди в оба. Хотя боги и лишили меня бедняги «Белбело», — прибавил он с тяжелым вздохом, — но я по-прежнему капитан, пусть всего только этой шлюпки. Найди Тома! Ради всего святого, разыщи его!

Женева молча ему подчинилась. Оставив Хвата на попечение капитана, она стала рассматривать в бинокль тот участок моря, куда дракон зашвырнул Двупалого Тома.

«Белбело», еще видный над поверхностью, издал протяжный стон — это воды Изабеллы широким потоком затопили его трюмы, но капитан даже головы не поднял: ему было слишком тяжело лицезреть гибель любимого судна. Жалобный стон делался все громче, а затем к нему присоединился треск ломающихся досок. Мачта обрушилась в воду, подняв фонтан брызг. Перед тем как навсегда погрузиться в пучину, «Белбело» застыл на мучительно долгое мгновение. В наступившей внезапно тишине было слышно, как звонит корабельный колокол.

Но после шести ударов колокол смолк, и море с неистовым шумом и новой яростью набросилось на свою жертву.

Послышался оглушительный треск, и маленький гордый парусник капитана Макбоба погрузился на дно, чтобы составить компанию десяткам тысяч других кораблей, которые в течение многих веков поглотило море Изабеллы.

За все время, пока «Белбело» тонул, капитан ни разу не отвел взора от своего пациента.

Когда же шум стих и поверхность моря разгладилась, он без всякой надежды спросил:

— Ну, что там насчет старины Двупалого?

— Пока ничего, — вздохнула Женева, всматриваясь в волны.

— А дракона не видишь?

— Он исчез. Как раз когда мы не смотрели в его сторону, а занимались Хватом. Кстати, как дела у братьев?

— По-разному. Некоторые так себе, другие неважно. — В голосе капитана слышалась тревога. — Кровотечение я унял, но никто из них пока не пришел в сознание. — Он понизил голос, словно Хват и остальные могли его услышать. — Право слово, не нравятся мне они.

Он хотел еще что-то прибавить, но в этот момент с носа раздался тонкий, бесцветный, как и ее кожа, голосок Трии:

— Я вижу прямо по курсу Остров Частного Случая. Женева ободряюще кивнула капитану, поднесла к глазам бинокль и стала вглядываться вперед.

Примерно в четверти мили от них море было почти спокойным, и сквозь таявшие грозовые облака пробивались лучи солнца. Они освещали золотистый песок прибрежной полосы, за которой угадывались пышные тропические заросли.

Со времени свадьбы Финнегана и принцессы Боа и трагической гибели новобрачной Женева ни разу не бывала на Частном Случае, и, хотя они с Томом были заранее готовы к тому, что именно сюда приведет их обостренное чутье девочки-ясновидящей, при виде острова у нее перехватило дыхание. Она провела языком по пересохшим губам и заставила себя улыбнуться.

— Уж где-где, а на Частном Случае Хват точно излечится, если у него есть хоть малейший шанс выжить.

— Ну а вдруг умрет кто-то один из братьев, а остальные пойдут на поправку? Что тогда? — встревожился Макбоб.

— Решим, что делать, когда это стрясется, — с некоторой досадой ответила Женева и добавила гораздо мягче: — И будем надеяться, что все обойдется.

Внезапно кто-то постучал по борту лодки, как если бы это была дверь и нежданный гость оповещал хозяев дома о своем желании войти внутрь. Женева и Макбоб едва не подпрыгнули от неожиданности и разом повернули головы на звук. У борта шлюпки они, к своей величайшей радости, увидели Тома, которого уже почти отчаялись отыскать. Поддерживаемый Женевой и Макбобом, Двупалый Том тяжело перевалился через борт и рухнул на дно. Немного отдышавшись, он с усилием произнес:

— Я… так боялся… что вы меня уже похоронили…

— Как ты мог такое о нас подумать! — возмутилась Женева. — Мы верили, что ты жив, и ни на минуту не переставали тебя искать.

Том бросил взгляд на распростертого Хвата и покачал головой.

— А как наш землекоп?

— Он тяжело ранен, Том. Мы держим курс на Остров Частного Случая. Надеюсь, там он получит помощь.

— Благодарение богам, что он уцелел, — с чувством проговорил Том. — Шуточное ли дело — побывать в пасти у дракона и остаться в живых!

— Да уж, — усмехнулся Макбоб. — Если братья выздоровеют, им будет чем хвалиться до конца дней своих.

Подгоняемая попутным ветром, шлюпка летела к Острову Частного Случая. Состояние раненого Хвата и его братьев оставалось прежним — отчаянным, и, когда гостеприимный берег заметно приблизился, а в воздухе разлилось благоухание цветов, Женева воспрянула духом.

Они находились в каких-нибудь шестистах ярдах от Частного Случая, когда что-то царапнуло по дну их маленькой, шлюпки. Женева подошла к борту. В прозрачной голубоватой воде видны были рифы — неглубоко, футах в пятнадцати от поверхности. Зрелище было восхитительное: разноцветные рыбки всевозможных форм и размеров сновали между ветвями кораллов стайками или в счастливом одиночестве.

Но вдруг их охватила паника. Все как одна, словно повинуясь кличу «Спасайся, кто может!», они повернулись сторону и стремительно уплыли в темную впадину между рифами, полускрытую водорослями. Это отчаянное бегство заняло не более двух секунд. Женева стала читать молитву:

— «О богини, смилуйтесь надо мной в час испытаний…» Она умолкла на полуслове, потрясенная зрелищем, что внезапнопредстало перед ее взором: прозрачная вода вдруг окрасилась в буро-коричневый цвет. Темное пятно, все увеличиваясь в размерах, ползло прямо под днище их шлюпки. Над поверхностью моря поднялся желтоватый дымок.

Женева на всякий случай отступила от борта и предостерегающе подняла руку.

— Держите ребенка, капитан, — скомандовала она вполголоса.

— …у нас неприятности?

— Еще какие! Дежа вю.

— Но я был уверен, что он…

— Умер? — с сарказмом спросил червь, поднимаясь из потемневших вод.

Он являл собой поистине гротескное зрелище: из груди его все еще торчал меч Женевы, а кровь, обильно струившаяся из раны, заливала всю нижнюю часть туловища, окрашивая некогда блестящую сине-зеленую чешую с золотым отливом в безобразный бурый цвет. Вдобавок ко всему тело чудовища беспрестанно сотрясали судороги, и казалось, его вот-вот хватит удар.

— Ружье при вас, капитан? — тихо спросила Женева.

— Осталось на «Белбело»…

— Дайте же мне хоть что-нибудь! Что угодно. Слышишь, Карлотти?

Кудряшка пригнулся и пробежал на корму, чтобы отыскать там какое-нибудь оружие. Это его движение привлекло внимание дракона. Без малейших колебаний чудовище резко согнуло гигантскую шею и разинуло пасть. У Кудряшки не было ни единого шанса спастись. Прежде чем кто-либо успел понять, что происходит, дракон проглотил его целиком.

— Нет!!! — крикнула Женева и бросилась на помощь Карлотти.

Она надеялась, что успеет ухватиться если не за руку или ногу бедняги, то хотя бы за рукоять собственного меча. Но дракон опередил ее движение. Он резко закинул голову назад, как пеликан, заглатывающий рыбу, и Карлотти, столь же безмолвный в свой смертный час, каким был при жизни, проскользнул по гигантскому пищеводу в один из пяти желудков чудовища.

— Ах ты, поганая сволочь! — крикнула Женева.

Лицо ее заливали слезы. В бессильной злобе она сжала кулаки.

Из горла дракона вырвался прерывистый хриплый смех.

— Кто следующий? — спросил он с издевкой, оглядывая палубу.

— Макбоб! — прошептала Женева.

— Что?

— Есть ли на шлюпке ракетница?

— Должна быть.

— Можешь ее достать?

— Ясное дело.

— Только очень медленно, капитан. Без резких движений. Не… спе… ша.

Макбобу не надо было объяснять дважды. С величайшей осторожностью он поднял среднее сиденье шлюпки, под которым находился ящик с небольшим запасом питьевой воды и провизии и — о, радость! — с ракетницей.

Дракон, вздрагивая и раскачиваясь из стороны в сторону, словно в полузабытьи, все еще решал, кого из пассажиров шлюпки он намерен сожрать следующим. При одном взгляде на него становилось ясно, что долго чудовищу не протянуть. Но от этого он не стал менее опасен. Женева нисколько не заблуждалась на этот счет. Однажды ей довелось увидеть, как дракон лишил жизни шестерых воинов, успевших перед этим вонзить в его голову все шесть своих мечей.

— Вот, держи, — едва слышно сказал капитан и вложил рукоятку заряженной ракетницы в ладонь Женевы.

Оружие было громоздким и неудобным, из него трудно было как следует прицелиться, но, к счастью, мишень была достаточно велика.

Догадался ли червь, что они затеяли? Заметил ли их движения? Раскрыв пасть, он издал шипение, в котором слышались скорее боль и отчаяние, чем ярость. Смертные судороги теперь еще чаще сотрясали его тело, оно ослабевало с каждым ударом сердца.

Женева, больше уже не таясь, навела на него свое оружие. Его здоровый глаз свирепо блеснул. Дракон собрался с силами и произнес:

— Будь ты проклята, женщина!

И Женева нажала на курок.

Вылетевшая ракета оставила за собой дымный розовый след, хорошо видный даже при слабом свете зарождающегося дня.

Выстрел оказался на удивление точным: заряд попал прямо в глотку чудовища, которое на миг уподобилось своим мифическим предкам, огнедышащим драконам из «Заветов Поттишака», которые Женева выучила наизусть еще школьницей.

«И тогда на земли наши, подобно чуме, обрушилась ярость Великого Дракона Каскатеки Рендитиуса, исторгавшего из ноздрей и горла огонь, все окрест опалявший…»

В детстве ей делалось жутко при одной мысли о подобном чудовище, теперь же, увидев дракона во плоти, сражаясь с ним, она почти не чувствовала страха. В конце концов, это ведь был всего лишь червяк. Злобный, коварный, жестокий червяк, который заслужил свою участь.

Но вот пороховой заряд взорвался, и из глаз дракона в небо взметнулись два ослепительно ярких огненных столба. Червь закричал. Пронзительный крик, зародившись в мрачных глубинах его огромного тела, выплеснулся наружу с такой силой, что у всех пассажиров шлюпки заложило уши, и оборвался совершенно неожиданно, на самой высокой ноте.

Опасность миновала. Над морем снова воцарилась благословенная тишина.

Тело дракона изогнулось, потом резко выпрямилось. Вместо глаз в голове его зияли две огромные обугленные черные дыры. Стремительно и беззвучно он провалился в глубины Изабеллы. Длинное тело не упало плашмя на морскую гладь, но стремительно исчезло под водой, сохраняя вертикальное положение, так, словно кто-то утащил дракона в пучину, резко дернув за хвост. Уход его в темную от крови воду был по-своему грациозен — без брызг, без бульканья и пузырей, без единого всплеска.

— Спасибо за все, и спокойной ночи, — мрачно буркнул капитан.

— Проклятые черви! — воскликнула Женева. — Ненавижу их всем сердцем. Теперь они еще и Карлотти у нас отняли. Я клянусь… Клянусь, что не сложу оружия, пока не очищу нашу землю от последнего из этих гадов. И воды Изабеллы тоже. Истреблю их всех до единого. — Она вопросительно взглянула на Тома и капитана. — Что скажете?

— Мы с тобой! — ответили оба.

На палубе воцарилось молчание. Женева, Том и капитан вспоминали своего погибшего товарища.

А тем временем приливные волны плавно несли их к берегу. Когда путники прочитали все заупокойные молитвы и подняли головы, киль шлюпки коснулся мягкого белого песка Острова Частного Случая.

— Наконец-то мы там, где нужно! — оживилась Трия.

— Ты уверена, что Финнеган здесь? — спросила Женева.

— Абсолютно.

Том недоверчиво покачал головой:

— Снова очутиться там, где все началось… Кто бы мог подумать?

Больше никто из них не проронил ни слова. В глубоком молчании они вынесли бесчувственного Хвата из шлюпки и зашагали по песчаному берегу в прохладную спасительную тень цветущих деревьев.

ГОСТЕПРИИМСТВО ЛЖЕЦА

Кэнди брела по тропинке, извивавшейся между покатых холмов. Путь ее освещали одни только вечерние звезды. Она не отрываясь глядела на домик с куполом вместо крыши, стоявший на вершине одного из пригорков. Каждый новый шаг давался ей все с большим трудом, и если бы не надежда, что в этом удивительном строении живут люди, которые, сжалившись, окажут ей гостеприимство и, главное, предоставят возможность преклонить под их кровом усталую голову и хоть немного поспать, — она свалилась бы прямо посреди дороги. Ноги и руки у Кэнди стали словно свинцовые, глаза сами собой закрывались, и она шагала вперед как во сне.

Мысль о том, чтобы и в самом деле прикорнуть где-нибудь неподалеку от тропинки, в мягкой траве, поначалу показалась ей чрезвычайно соблазнительной, но она запретила себе поддаваться этому соблазну. Мало ли какие хищники могли водиться на Острове Простофиль? Ей смутно вспоминалось, что Клепп говорил о населяющих здешние места хищных жабах, горностаях-вампирах и ядовитых змеях. Это вовсе не казалось ей невероятным, стоило только вспомнить, сколько удивительных существ она успела встретить за недолгое время своего пребывания в Абарате. Поэтому ей ничего другого не оставалось, кроме как, собрав все остатки сил, брести вперед, к дому с куполом вместо крыши.

Примерно в миле от домика ей на пути попалась колонна с плоской вершиной, на которой был разложен хоть и небольшой, но ярко и весело горевший костер. На некотором расстоянии она разглядела еще одну такую же колонну, чуть поодаль — другую, затем третью. Всего колонн с огнями на вершинах оказалось двенадцать. По-видимому, они были установлены на границах владений хозяев домика.

Миновав одну из колонн, Кэнди сразу же почувствовала, как в окружавшей ее атмосфере что-то едва уловимо переменилось. Выходит, эти огни и впрямь служили границей. Вот только что и от чего они отделяли? При весьма небольших размерах костерков на колоннах свет, который они излучали, был ослепительно ярким. Перед Кэнди по земле теперь ползли несколько ее собственных огромных дрожащих теней, и от этого ей стало казаться, что почва под ногами колеблется и вздыбливается волнами, как море. Ощущение было не из приятных.

А еще она чувствовала присутствие каких-то живых существ в непосредственной близости от себя, хотя разглядеть их ей никак не удавалось. Возможно, из-за того, что ее усталым глазам было трудно уловить их стремительные перемещения, а может, их полностью скрывала высокая трава. Хотя, конечно, они могли оказаться и просто невидимками, учитывая, что на Абарате нет ничего невозможного. Кэнди не сомневалась лишь в одном: существа эти ей не мерещились, они в самом деле сновали взад-вперед мимо нее. Порой она чувствовала скольжение мягкой шерстки по своей голени, один раз кто-то ткнулся ей в запястье влажным носом, но по большей части присутствие неизвестных существ выдавали колебания воздуха, которые Кэнди ощущала обнаженной кожей ног и рук.

Очень скоро эта игра в прятки стала ее раздражать.

— Эй, кто вы такие? — сердито спросила она. — Покажитесь! Терпеть не могу таких шуток.

Невидимые спутники на удивление быстро подчинились ее требованию. Из-за одного из валунов грациозно вышли три зверька, величиной своей примерно вдвое превосходящих домашнюю кошку, но, несомненно, состоящих с последней в самом близком родстве. Мех у них был одинакового кирпично-красного оттенка, с широкими черными полосами. Глаза всех троих — огромные, горящие тревогой — обратились на Кэнди.

— Вид у вас голодный, — храбро произнесла она. — Но что толку на меня смотреть? Мне нечем вас угостить.

Тут самая костлявая из кошек издала душераздирающий вопль, повинуясь которому еще не меньше дюжины ее сородичей вышли из укрытий. Все они принялись изучать Кэнди с той же бесцеремонностью, как и первые трое.

Кэнди стало немного не по себе. Уж не собралась ли вся эта компания ею полакомиться? Иначе зачем бы кошки так настойчиво ее преследовали, обнюхивая, словно чтобы решить, годится ли она в пищу?

Она пожала плечами и повернулась к ним спиной.

— Перестаньте так на меня пялиться! Это, в конце концов, невежливо!

Если кошки и поняли смысл ее слов, то ничем этого не выказали. Кэнди с немалым трудом принудила себя продолжить путь по извилистой дорожке к дому с куполом вместо крыши, а животные, больше не таясь, следовали за ней по пятам. Они то забегали вперед, то немного отставали, но по-прежнему ни на секунду не сводили с нее своих ярких, горящих глаз.

Самым же пугающим было то, что чем ближе она подходила к дому, тем беспокойнее вели себя кошки. Некоторые из них намеренно преграждали ей путь и отступали, только когда она подходила к ним вплотную, остальные носились взад-вперед с истошными воплями, от которых в жилах леденела кровь и желудок болезненно сжимался. Казалось, животные специально пытались столкнуть ее с дорожки и увести куда-то в сторону.

Наконец нервы Кэнди не выдержали. Поведение животных стало откровенно угрожающим. Кэнди перепрыгнула через спины двух кошек, загораживавших от нее дорожку, и из последних сил бросилась бежать. Звери гнались за ней по пятам, и какофония их истошных криков делалась тем громче, чем быстрее она приближалась к спасительной двери.

Кэнди чувствовала на своих икрах обжигающее дыхание, и ей все время казалось, что самый проворный из котов вот-вот вопьется острыми зубами ей в щиколотку. И тогда ей конец. С каждой секундой, в ужасе думала она, страшная развязка становится все ближе, все реальнее, скоро эта безумная гонка станет ей не под силу — она ведь и без того вконец изнурена. Но нет! Она продержалась до конца! Вот и домик! Вот и дверца! Кэнди обливалась потом и хватала ртом воздух. Язык и небо у нее пересохли, горло и легкие горели огнем.

Она стукнула по двери костяшками пальцев и крикнула как можно громче:

— Кто-нибудь! Откройте! Ответа не последовало.

Кэнди принялась колотить по двери что было сил и срывающимся голосом молить о помощи. Тем временем все кошки, которые ее преследовали, собрались на лужайке у дома, но, странное дело, вместо того чтобы напасть на нее, они стали неторопливо прохаживаться взад-вперед в двух-трех ярдах от порога и протяжно, жалобно мяукать.

— Да откройте же, наконец! — в очередной раз взмолилась Кэнди, стукнув кулаком по двери.

На сей раз она услыхала звук чьих-то приближавшихся шагов и крикнула:

— Ради бога, поторопитесь!

Через пару секунд дверь отворилась, и на пороге показался коротышка с довольно кислым выражением на несимпатичном лице. На коротышке был ярко-желтый костюм и голубые башмаки, а крупную голову увенчивали несколько бесформенных шляп, нахлобученных одна поверх другой. Еще две шляпы он держал в руках и, выйдя на крыльцо, поспешно водрузил их на вершину своего удивительного многослойного головного убора. Проделав это, он подхватил длинный посох, который был прислонен к стене у входа в дом, и бросился на кошек.

— Посторонись-ка, девица! — услыхала Кэнди и поспешно дала ему дорогу.

Коротышка так торопился расправиться с котами, что ее даже взглядом не удостоил.

— Прочь! Прочь с моих глаз, вы, омерзительные порождения зла, бешеные кровожадные твари! — взвыл спаситель Кэнди и добавил, полуобернувшись к ней: — А ты, девица, заходи в дом!

Животные отступили, но совсем недалеко: едва очутившись вне досягаемости посоха коротышки, они как ни в чем не бывало вновь принялись прохаживаться туда-сюда и издавать душераздирающие вопли.

Кэнди поежилась и смущенно улыбнулась.

— Спасибо вам. Мне показалось, что они готовы были на меня наброситься.

— Так оно и было, так и было! — подхватил коротышка, не ответив на ее улыбку. — Я в этом ни капельки не сомневаюсь. Они самим дьяволом сюда подосланы, чтоб меня изводить, эти проклятые кошки тарри!

— Как вы сказали? Кошки тарри?

— Ну да, кошки тарри, они самые и есть. У них здесь и собственный городишко имеется, на другой стороне острова. Называется Верхний Стремень. Почему тварям в нем не сидится, это выше моего понимания. Но скажи-ка, они тебя, часом, не поранили?

— Нет, к счастью, они меня не тронули. Только напугали. Гнались за мной по пятам. И вдобавок еще этот их ужасный вой…

— Жуть, правда? — Хозяин домика жестом велел Кэнди посторониться, чтобы он мог дотянуться до дверных замков. И тотчас же запер их все — верхний, средний и нижний. — Уж поверь мне, этих гнусных хищниц следует опасаться. Каждая из них успела погубить не одну невинную жизнь.

— Не может быть!

— Святая правда, клянусь! Они заталкивали ребятишкам в горло комки своей шерсти, и те падали бездыханными. А блохи, которые на них водятся, — между прочим, размером с мой ноготь, — высасывали у младенцев всю кровь до капли! Стоило тебе поскользнуться и упасть, как они растерзали бы тебя в клочья. Я ведь тебя заметил из своего оконца, — он кивком указал на ступеньки лестницы, которая вела, судя по всему, на крышу, внутрь прозрачного купола, — и немного поколдовал, произнес пару заклинаний, чтоб ускорить твой бег. Надеюсь, это тебе помогло.

— Я тоже думаю, что осталась жива только благодаря вашим заклинаниям. Спасибо вам. Если бы не вы, меня бы сейчас здесь не было…

— Но, к счастью, ты здесь. И я рад тебя видеть. — Он опустил посох и повернулся к Кэнди лицом, чтобы пожать ей руку. — Я Каспар Захолуст, философ, чародей и ценитель хорошего рома. А ты?..

— Кэнди Квокенбуш.

— Квокенбуш. Квок. Ен. Буш. Это не абаратское имя.

— Верно. Не абаратское. Я вообще-то родом не отсюда. А здесь очутилась… можно сказать, случайно.

На сморщенной, как у лилипута, физиономии Каспара отобразилось живейшее любопытство.

— Да неужто? — весело воскликнул он. — Так-так… Погостить, значит, приехала. А откуда, если не секрет? Позволь, я попробую угадать. — И он многозначительно покрутил пальцем в воздухе. — Не иначе как из иных краев.

— Вы имеете в виду Иноземье? Да, это моя родина.

— Подумать только! — всплеснул руками Захолуст. — Ведь тебе пришлось проделать такой долгий и нелегкий путь! Оттуда и прямиком…

— …сюда? — улыбнулась Кэнди.

— Именно! Именно сюда. Оттуда и сюда. Вот так маршрут! — Он вымученно улыбнулся, и от этого его несимпатичное морщинистое лицо, обычно хранившее выражение неприязни или свирепой надменности, стало еще безобразнее. — Ты себе не представляешь, просто-таки не представляешь, как я счастлив оказать тебе гостеприимство в этом скромном жилище!

— Вы тут один живете?

— Ну-у… более или менее, — уклончиво ответил Каспар.

Он жестом пригласил Кэнди в свою гостиную, по сравнению с которой, как она решила при первом же беглом осмотре, печатня Сэмюеля Клеппа показалась бы образцом опрятности. Книги, брошюры, листы бумаги в ужасающем беспорядке валялись везде и повсюду, за исключением сиденья уютного кресла, обтянутого зеленой кожей, на которое Каспар тотчас же грузно опустил свой зад, оставив Кэнди стоять. После чего невозмутимо пояснил:

— Большинство моих родных и друзей уже умерли. Пали жертвами в войне, которую навязали нам эти проклятые киски. — Он глубоко вздохнул, надув щеки, и возвел глаза к потолку. — Что за райская жизнь была у нас здесь на Острове Простофиль, пока эти кошки тарри не обосновались неподалеку и не выстроили свое скопище лачуг, которое они называют городом! А я ведь уже немолод. Почти, можно сказать, удалился от дел. Я надеялся в тишине и довольстве скоротать сумерки своей жизни на этом славном Часе.

Рассчитывал в благословенном покое потягивать себе ром и предаваться воспоминаниям. Размышлять обо всем, что сделано, а что нет. Ну, ты меня понимаешь. Разумеется, мне не о чем жалеть.

— Что ж, — неуверенно произнесла Кэнди. — По-моему… По-моему, это совсем неплохо. — Она не имела большого опыта в поддержании беседы о подобных отвлеченных предметах и на всякий случай, чтобы не ляпнуть что-то невпопад, перевела разговор на более знакомую тему: — Вам, наверное, одиноко.

— Еще бы! — с готовностью кивнул Каспар. — Конечно, одиноко. Но есть кое-что и похуже одиночества. Воспоминания, например.

— О чем?

— О том, что представлял собой Остров Простофиль до появления здесь кошек тарри. Они превратили это прелестное, уютное местечко в ад кромешный! Вот что они проделали, да-да! Мне теперь приходится то и дело подкармливать огни…

— Костры на колоннах?

— Вот именно. Благодаря этим огням я могу по крайней мере видеть врагов. Но меня не покидает мысль о том ужасном дне, когда топливо закончится и…

— …костры погаснут?

— Да. Погаснут. Стоит этому случиться, и тогда… Боюсь, это станет моим концом, и Каспар Захолуст тоже превратится всего лишь в воспоминание.

— Но должен же быть какой-то выход! Я уверена, кошек можно отловить. У нас дома в Цыптауне…

— Виноват! Ты сказала: Цыптаун? Что это такое, объясни.

— Город, в котором я родилась и живу. Ну, или жила, пока не очутилась здесь.

— Ни разу на своем веку не слыхал более странного названия для населенного пункта, — поморщился Захолуст.

Кэнди, задетая его пренебрежительным тоном, отпарировала:

— А по-моему, Остров Простофиль звучит куда более нелепо.

Захолуст хитро сощурился.

— Но родился-то я совсем не здесь! И жил в другом месте. До недавнего времени.

— Правда? Но почему вы в конце концов здесь поселились?

— О, это долгая история. Может, как-нибудь я тебе ее расскажу. Присядь-ка, сделай одолжение. Вид у тебя усталый.

Кэнди в замешательстве оглядела комнату. Сесть было решительно некуда, кроме того кресла, в котором расположился Захолуст. Тот, в свою очередь, осмотрелся по сторонам, кивнул Кэнди и, что-то неразборчиво пробормотав сквозь зубы, простер короткую руку в сторону одного из довольно низких табуретов. Стопка книг, которая на нем лежала, сразу повиновалась этому жесту — вспорхнула и улетела прочь, как стая потревоженных птиц.

— Прошу садиться.

— Не возражаете, если я сниму туфли?

— Нисколько. Чувствуй себя как дома. Позволь мне угостить тебя ужином. И устраивайся поудобнее.

— Ноги отказываются мне служить. Просто отваливаются, — пожаловалась Кэнди.

— Не у тебя одной, — хмыкнул Каспар. — Я знавал одного типа, а звали его, как сейчас помню, Арчи Кашаньян, так у него ноги совсем перестали слушаться. Бегали по нему, сколько хотели. Бедняга просыпался весь в синяках, со следами подошв по всей груди, по животу. Даже на лице у него эти негодницы ноги оставляли отпечатки. В конце концов они его насмерть затоптали!

Кэнди не знала, что и подумать, как реагировать на эту нелепую байку. Может, Каспар просто пошутил? Ну а вдруг нет? Чего доброго, возьмет да и обидится, если она рассмеется. Здесь, в Абарате, от любого можно ждать чего угодно. Она подавила улыбку и, чтобы выйти из щекотливого положения, снова сменила тему разговора:

— У нас в Иноземье есть специальная служба, которая занимается отловом бродячих животных. Потом им подыскивают новых хозяев, а тех, кого не удается пристроить, усыпляют.

— Хозяев?! — Захолуст от негодования даже привстал в своем кресле и вытаращил глаза. — Кто же это, скажи на милость, согласится приютить подобных тварей?! Преисподняя — вот тот дом, то место, которого заслуживают кошки тарри! Да и в любом случае поймать их невозможно. Слишком они быстро бегают. А какие увертливые! Перехитрить тварей — дело другое. Отравить, к примеру. Да, это единственный способ от них избавиться. Видишь вон ту миску с рыбой на столике у двери? В этом угощении довольно отравы, чтобы истребить всю стаю. Если бы мне только удалось заставить их это съесть! Но они слишком хитры, из моих рук еду не возьмут. — Он ненадолго умолк, после чего щелкнул пальцами, радостно осклабившись. — Послушай-ка! А может, тебе повезет больше моего! Право слово, стоит попробовать!

— Мне?! — ужаснулась Кэнди.

— Ну да, тебе! Если еду из дома вынесешь ты, они никакого подвоха не заподозрят. Ведь они тебя совсем не знают. — Захолуст торжествовал. Его злые глазки горели от нетерпения. — Держись как можно более естественно, только и всего. Уверен, у тебя…

Он начал было подниматься из кресла, но Кэнди остановила его негодующим жестом.

— Постойте! Не хочу вас разочаровывать, мистер Захолуст, тем более что вы оказали мне гостеприимство, но я не собираюсь скармливать кошкам отраву, как бы вы меня об этом ни просили.

— Будь они обыкновенными кошками, я сказал бы, что ваши чувства делают вам честь, мисс Квокенбуш, — мрачно ответил Каспар. — Но это ужасные, кровожадные хищницы. Порождения ада. Поверь! Это исчадия ада, вот кто они такие. Яд — это самое малое, чего они заслуживают за все злодейства, — о нет, не только по отношению ко мне, а к сотням несчастных, ни в чем не повинных жителей Острова Простофиль! Будь здесь, под небесами, хоть капля справедливости, этих кошек тарри давным-давно убило бы молнией, всех до единой.

Прежде чем Кэнди собралась с ответом на эту страстную речь хозяина особняка, из соседней комнаты донесся какой-то посторонний звук.

— Что это? — насторожилась она.

— Ветер. Всего лишь ветер, — с подозрительной поспешностью произнес Каспар. — Не обращай внимания. Кэнди решительно поднялась на ноги.

— На ветер это совсем не похоже. По-моему, это был чей-то голос. Кто-то плакал.

— Плакал, говоришь? Ну еще бы! Не хотел тебя расстраивать, ты ведь впервые в моем доме, но знаешь, мы с несколькими друзьями оплакиваем сегодня дорогого покойника.

— Покойника?

— Одного из моих приятелей — ах, золотое было сердце, кристальная душа — не далее как вчера умертвили кошки тарри. И мы устроили поминальное бдение в его честь. Знаешь, поди, как это бывает: пьем за упокой души и вспоминаем всякие случаи из его жизни.

— Так у вас поминки? — нерешительно переспросила Кэнди. В голосе Каспара звучала фальшивая нотка, да и сами его объяснения казались неправдоподобными. — Но если у вас траур, то почему вы одеты в ярко-желтый костюм?

Захолуст опустил глаза вниз, на штанины своих канареечных брюк, и с деланным смущением развел руками.

— Так этот цвет — желтый? Ты уверена?

— Да.

— Ой, вот незадача! Бедный, бедный Каспар! Зрение стало все чаще меня подводить.

— Вы хотите сказать, что не различаете цвета? Что надели желтый костюм по ошибке?

Кэнди с каждой секундой все больше убеждалась в справедливости своих подозрений. Этот странный коротышка зачем-то обманывал ее и морочил, и ей это очень не нравилось.

— Вот именно, — и Каспар в притворном отчаянии шлепнул ладонью по лбу.

Но Кэнди теперь интересовало другое: кто и почему так горюет в соседней комнате? Кривляние Захолуста не вызвало у нее ничего, кроме неприязни.

Она решительно направилась ко входу в ту комнату, из которой доносился плач.

— Интересно, что же это там у вас за поминки, — бросила она на ходу.

Каспар попытался было ее остановить, но Кэнди оказалась проворней. Секунда — и она уже открывала дверь в таинственную комнату.

Как она и подозревала, там не оказалось ни гроба, ни усопшего, ни единого плакальщика. Темное захламленное помещение, на одной из стен которого в прямоугольнике света, проникавшего сквозь дверной проем, виднелся портрет хозяина дома верхом на животном, походившем в одинаковой степени на верблюда и на гигантского броненосца.

— Это вы называете поминальным бдением? — Кэнди возмущенно засопела. — Вы мне солгали. Терпеть не могу лжецов!

Каспар остановился позади нее у порога темной комнаты.

— Ну а если и приврал немного, так что с того? — ничуть не смутившись, ответил он. — Я здесь хозяин. И могу врать в своем доме сколько мне заблагорассудится. Или скакать нагишом по комнатам с воплями: «Аллилуйя». За милую Душу.

— Разве вас не научили в детстве, что обманывать нехорошо?

— А может, я не нарочно? — хихикнул Каспар. — Может, у меня болезнь такая. Неизлечимая, из-за которой я вынужден все время врать. Бедняга Каспар.

— Но не станете же вы утверждать, что и впрямь страдаете такой болезнью?

— Может, да. А может, и нет.

— Ох, да прекратите же вы паясничать, наконец! — Кэнди не на шутку разозлилась. — Неужели вамтак трудно просто сказать правду?

— Трудного в этом ничего нет, — осклабился Захолуст. — Но и удовольствия никакого.

— Знаете что?! — Кэнди старалась не потерять остатки самообладания. — Вы разговариваете и ведете себя как ненормальный. Вы и впрямь такой, если начистоту. Чокнутый коротышка.

Она повернулась к нему спиной и зашагала к двери.

— На твоем месте я не стал бы так торопиться. Ведь кошки тарри где-то неподалеку, учти.

— Ну и что? Лучше уж иметь дело с ними, чем оставаться здесь в компании с…

Но прежде чем она успела договорить, Захолуст бросился к дверному проему и заступил ей дорогу.

— Что вы еще затеяли? — нахмурилась Кэнди. — Отойдите прочь.

Он ей не ответил. Просто поднял короткую ручонку, дотянулся до ее лба, привстав на цыпочки, и с силой толкнул.

Кэнди отпрянула назад, споткнулась о край ковра и упала, пребольно ударившись копчиком о пол и вскрикнув от неожиданности и испуга.

— По-моему, вам пора бы уже сбавить тон, юная барышня! — произнес Захолуст, на сей раз без малейшего следа той напускной доброжелательности, какой отличалось его обращение с гостьей в начале знакомства. — Поверь, я повинен в более тяжких грехах, чем вранье. В куда более тяжких.

— Охотно верю, — негромко сказала Кэнди.

Она попыталась подняться, но Захолуст мгновенным точным ударом по коленке снова сбил ее с ног. Только теперь Кэнди по-настоящему испугалась. Этот коротышка в клоунском наряде был опасен. Недаром она всегда побаивалась клоунов.

— Я хочу уйти из этого дома, — твердо произнесла она.

— Да неужто? Боюсь, тебе это не удастся. Останешься здесь со мной, ясно?

— Не будете же вы насильно удерживать меня здесь? Ведь я не…

— …ребенок? Для меня ты не более чем дитя. Беспомощный младенец, которого некому защитить. Побьюсь об заклад, ни одна живая душа не ведает, что ты здесь.

Кэнди промолчала, и это ее безмолвие было для Захолуста красноречивее любых слов.

— Кстати, кое в чем я тебе не соврал.

— В чем же, интересно знать?

— Я и в самом деле сотворил заклинание, как только тебя заметил. Воззвал к кое-каким высшим силам, чтоб они затмили твой разум и ты бы неверно истолковала попытки кошек тарри помешать тебе войти под этот кров. Как видишь, мои усилия не пропали даром. Ты угодила прямо мне в руки, как глупая маленькая рыбешка!

— То вы меня обозвали младенцем, теперь я уже рыбешка, — возмутилась Кэнди. — Придите, наконец, к чему-то определенному.

Теперь страх перед Захолустом перешел в панический ужас, но Кэнди старалась держаться так, чтобы он этого не заметил.

— Виноват, — ухмыльнулся Захолуст. — Уточняю: ты, безусловно, не младенец, а также и не рыбешка. Заложница, вот ты кто, ясно?!

— Что?! Что вы сказали?!

— То, что ты прекрасно слышала. Заложница. Не сомневаюсь, в Абарате найдутся желающие выложить несколько тысяч земов, чтобы тебя заполучить.

Кэнди облегченно вздохнула.

— Забудьте об этом. В Абарате у меня нет друзей.

— Так-так… И кто же из нас солгал на сей раз, а? — И Каспар, наклонившись, ткнул Кэнди в плечо толстым пальцем. — Да чтоб у такой милашки не было ни единого воздыхателя? Расскажи это кому-нибудь другому, девица! Не сомневаюсь, по тебе сохнут не меньше полудюжины кавалеров.

Кэнди рассмеялась в голос, настолько нелепым показалось ей подобное предположение. Каспар сердито пожал плечами.

— Ну, семья-то у тебя во всяком случае имеется!

— Только не здесь. — Произнося это, Кэнди мысленно прикидывала, каковы ее шансы проскользнуть ужом между широко расставленных ног карлика и, поднявшись с пола, добежать до входной двери, не будучи пойманной. — Мои родители…

— …в Цыптауне.

— Да.

— Ммм, — нахмурился Захолуст. — Дай подумать. Я уверен, что сумею отыскать желающих тебя заполучить — не задаром, разумеется, — среди жителей Абарата. Шалопуто! Где ты там? Шалопуто! Живо ко мне! Немедленно! А не то я с тебя шкуру спущу и продам башмачнику!

— Я здесь, — донесся сверху тихий шелестящий голос. Кэнди подняла голову. Под потолком, держась цепкими ступнями за балку, висело создание, которое с первого взгляда можно было бы принять за ожившее порождение чьей-то больной фантазии или за чудака, вырядившегося в самый страшный и нелепый костюм для Хэллоуина, какой только можно вообразить. Кожа у этого существа была буровато-оранжевой, посередине зеленых глаз, обрамленных темными ресницами, чернели вертикальные полоски зрачков, его крупную, яйцевидной формы голову украшали четыре небольших пирамидальных рога, а за щеками, там, где у людей расположены уши, топорщились широкие и длинные веерообразные кожные выросты. Всю его одежду составляли замызганная футболка и заплатанные грязные брюки с отворотами.

Шалопуто, безусловно, являл бы собой устрашающее зрелище, не будь выражение его мордочки таким кротким и несчастным. Разглядывая его, Кэнди вспомнила о звуках сдавленных рыданий, которые несколько минут назад донеслись до нее из этой комнаты. Наверняка их издавал не кто иной, как этот бедняга.

— Давай спускайся и схвати эту треклятую девчонку, — приказал ему Захолуст. — Ну, живо!

— Иду, иду!

И зверек начал спускаться с потолка.

Но прежде чем его ноги коснулись земли, Кэнди попыталась спастись бегством. Она обеими руками отпихнула от себя Каспара, выпрямилась и помчалась к двери в смежную комнату, чтобы оттуда выбраться в прихожую и улизнуть из дома. Тем временем Шалопуто соскочил на пол. Она слышала шлепанье его босых ступней по каменным плитам у себя за спиной. Он передвигался очень быстро, куда быстрее ее. Ей удалось добежать только до середины гостиной. Кэнди как раз собиралась обогнуть огромный стол, заваленный бумагами, когда он ее схватил и мягко произнес:

— Не сопротивляйся, прошу тебя. Если ты разозлишь его, нам с тобой будет только хуже, поверь.

Услыхав нотки сочувствия и приязни в голосе Шалопуто, Кэнди обернулась и встретилась с ним взглядом. Глаза его лучились дружелюбием, какого она не ожидала встретить в этом странном существе. Однако было и впрямь похоже, что под внешностью уродца, удравшего с празднования Хэллоуина, скрывалось создание вполне добродушное и, уж во всяком случае, нисколько не опасное.

— Тащи ее сюда! — взвизгнул Захолуст. — Да пошевеливайся!

Шалопуто послушно развернул Кэнди спиной к входной двери и провел через гостиную в соседнюю комнату, где Каспар, стоя у высокого зеркала, старательно сооружал на голове пирамиду из шляп, располагая их в несколько ином порядке, чем прежде.

— Советовал бы тебе прислушаться к словам Шалопуто, — сказал он Кэнди. — Меня лучше не злить.

Кэнди проигнорировала его замечание. Она отчаянно пыталась высвободиться из лап Шалопуто. Но куда там! Зверек был намного сильнее ее. Вдобавок от него исходил сильный удушливый запах, от которого у нее слегка кружилась голова, — смесь ароматов корицы, гвоздики и подгнивших плодов лайма.

— Так. А теперь послушай-ка, милашка, — с расстановкой произнес Захолуст. — Успокойся. Возьми себя в руки. Сопротивляясь так неистово, ты себя вконец изнуришь, и только. Я не причиню тебе вреда, если будешь паинькой.

Утвердив последний головной убор на вершине своей причудливой башни из шляп, Каспар отвернулся от зеркала и прошел в дальнюю часть комнаты, туда, где в пол была вделана большая квадратная керамическая плита ярко-голубого цвета. По углам квадрата стояли четыре короткие толстые свечки.

— Горите, огоньки! — скомандовал Каспар, и над каждой из свечек затеплилось пламя, возникновению которого предшествовал негромкий звук, похожий на вздох.

— В полную силу! — потребовал колдун, и языки пламени увеличились в размерах.

Теперь они светили так ярко, что с их слепящими лучами не могли соперничать даже лампы, во множестве горевшие в комнате.

— А сейчас, — Каспар покосился на Кэнди, хитро сощурив глаза, — мы узнаем, что ты от нас скрываешь. Все твои секреты выведаем! Шалопуто! Ты знаешь, что делать. Приступай.

Шалопуто подтолкнул Кэнди к голубому квадрату.

— Не бойся, — шепнул он. — Это не больно.

— Я все слышал, — сердито бросил ему Захолуст. — С чего это ты вдруг решил подольститься к девчонке? Какой тебе от нее может быть прок?

— Я просто…

— Заткнись! — рявкнул Каспар. — Сюда ее, к свету. Живо!

Шалопуто снова подтолкнул Кэнди, и она, споткнувшись, ступила на ярко-голубую плиту. И сразу почувствовала, что преодолела какой-то невидимый барьер. Стоило ей очутиться в пространстве, ограниченном квадратом, как она тотчас же ощутила довольно сильное давление по всей поверхности своего тела, как если бы сам воздух здесь был тяжелее, чем снаружи. Ощущение это никак нельзя было назвать приятным. Каждый вздох давался с немалым трудом, голова просто раскалывалась от пульсирующей боли.

В добавление к этому, ступив на голубой квадрат, Кэнди оказалась отрезана от окружающего мира. Видя, как шевелятся губы Захолуста, отдававшего приказания Шалопуто, она не слышала ни единого издаваемого им звука. Словно вокруг нее по периметру квадрата воздвиглась своего рода невидимая стена. Чтобы в этом убедиться, Кэнди вытянула вперед руку. Пальцы ее погрузились во что-то мягкое и прохладное, по консистенции напоминавшее застывший жир. Сгущенный воздух, который образовал эту странную стену, окутал всю ее ладонь и стал на ней застывать. Это было так мерзко, что Кэнди поторопилась отдернуть руку, так и не выяснив, какова толщина невидимой преграды.

Тем временем Захолуст, встав почти вплотную к голубому квадрату, помахивал над головой Кэнди своим посохом, словно выписывал в воздухе крупные буквы.

Свечи горели все так же ярко, и тяжелый воздух вокруг Кэнди колебался и пульсировал в такт их мерцанию.

И вдруг, к своему ужасу, она почувствовала, как что-то, какая-то посторонняя сила внедрилась в ее тело. Не в руку или ногу, а в самый центр головы. Захолуст пытался проникнуть в глубины ее сознания, чтобы узнать все, что его интересовало. Самым ужасным было то, что Кэнди оказалась неспособна противиться этому вторжению. Вот перед ней стали представать какие-то смутные образы. Они появлялись в воздухе на том месте, где Каспар чертил кончиком посоха свои загадочные знаки. Поначалу бледные, размытые и колеблющиеся, образы эти мало-помалу становились отчетливее, и Кэнди начала узнавать в них картины своего прошлого. Один, два, три десятка ярких впечатлений, извлеченных из ее памяти. Дом номер тридцать четыре по Последовательной улице, задний дворик, где она так часто мечтала о дальних странствиях, ее комната, лицо матери, школьные коридоры, дом Вдовушки Уайт, лужайка с разноцветными вертушками.

Судя по тому, как Захолуст нетерпеливым взмахом посоха уничтожал эти видения одно за другим, они не представляли для него ни малейшего интереса.

Затем он позволил себе немного передохнуть, на несколько мгновений оставив в покое Кэнди и содержимое ее памяти, после чего снова поднял вверх посох и предпринял очередную атаку. Новая череда образов, выплывая из головы Кэнди, замелькала в воздухе над голубым квадратом. На сей раз это были самые свежие из ее воспоминаний. Сперва маяк, потом полуразрушенный причал в гавани Аппорта, Хват и Остов, неспокойные воды Изабеллы, морские прыгуны и Вебба Гаснущий День.

Среди всех этих знакомых картин и лиц вдруг очутился предмет, который Кэнди не узнала. Он был похож на короткий кусочек тесьмы, сплетенной из зеленых и голубых лучей. Поверхность тесьмы искрилась и переливалась, словно ее облили водой и заморозили, а один из ее концов выбрасывал в пространство тысячи ярких разноцветных световых точек, которые быстро таяли в воздухе.

При виде этого Захолуст переменился в лице. Его и без того красные щеки и нос сделались багровыми. Выражение недоверия и смятения в маленьких хитрых глазках уступило место злобной радости.

— Вот так-так! Ничего себе, а? — едва слышно пробормотал он себе под нос.

Тонкие губы карлика раздвинулись в зловещей ухмылке. Он поставил посох на пол — тот послушно замер в вертикальном положении, — затем поплевал на ладони и вытер их о брюки. После чего поднялся на цыпочки, чтобы схватить предмет, извлеченный из сознания Кэнди. И бесплотное порождение мысли, едва вокруг него сомкнулись пухлые ладони карлика, стало осязаемым.

Как только Захолуст завладел светящейся лентой, в голове у Кэнди словно бомба взорвалась. Такой боли она не испытывала никогда прежде. Перед глазами у нее возникло белое пятно, которое, все увеличиваясь, вскоре заслонило собой все вокруг.

Ноги ее вдруг подкосились, и Кэнди покачнулась, уперлась лбом и ладонями в невидимую стену, которая по-прежнему ее окружала, и бессильно сползла на пол.

Последним, что она услыхала, был голос Шалопуто, прорвавшийся снаружи в ее клетку из сгущенного воздуха.

Он не звал ее по имени. Просто громко вскрикнул от ужаса, и крик этот эхом отдался в голове Кэнди. А потом его отголоски стихли, и она лишилась чувств.

ПОЯВЛЯЕТСЯ КРЕСТ-НАКРЕСТ

Едва очнувшись, Кэнди застонала от нестерпимой головной боли. Она было решила, что все еще находится в клетке, куда поместил ее Захолуст, чтобы проникнуть в ее воспоминания. Однако, оглядевшись, к немалой своей радости, обнаружила, что лежит на кушетке с бархатной обивкой, где кроме нее помещались еще и несколько пыльных книжных стопок. Кэнди не без труда приняла сидячее положение и прижала ладонь к больной голове. Ее немного знобило; моргая, она ощущала жжение по всей поверхности глаз.

Из соседней комнаты доносился голос Захолуста, то и дело срывавшийся на визг от радостного возбуждения:

— Да… да… Уж мне ли не знать, чем я располагаю! Это он самый, Ключ Пирамид. Вот тут, у меня на ладони! Кто-то поместил его на хранение в сознание девчонки, но я его оттуда достал!

Кэнди спустила ноги с кушетки, с трудом поднялась и медленно, борясь с головокружением, побрела к двери в смежную комнату. Дойдя до нее, она остановилась: что-то вдруг колыхнулось у самого ее лица. Шалопуто! Зверек свешивался вниз головой с потолочной балки, ухватившись за нее ступнями, и прижимал ко рту оранжевый указательный палец. Так он давал Кэнди понять, что ей следует помалкивать и слушать. Кэнди ткнула пальцем в сторону двери, безмолвно пояснив, что хочет видеть Каспара, но Шалопуто в ответ на это покачал головой. Кэнди подчинилась. Шалопуто при всем своем внешнем уродстве внушал ей доверие. Сама не зная почему, она чувствовала в нем скорее союзника, нежели врага.

Шалопуто все так же вниз головой пробежал по потолку, цепляясь пальцами ног за едва различимые трещины и выступы, в два прыжка преодолел стену и грациозно соскочил на пол в паре ярдов от Кэнди. Он поглядывал на нее со страхом и сомнением, словно опасаясь схлопотать тумак или нагоняй вместо благодарности за свое приязненное к ней отношение.

— Не бойся меня, — прошептала Кэнди. — Я не собираюсь тебя бить. У меня подобного даже в мыслях нет!

Шалопуто, ступая бесшумно, приблизился к ней и зашептал в ответ:

— Тебе надо бежать отсюда. Мой хозяин — очень гадкий человек.

— О чем это вы там болтаете? — злобно прокричал Каспар из соседней комнаты. — Покажись-ка мне на глаза, дитя! Живо!

Кэнди, успевшая убедиться на горьком опыте, что во избежание неприятностей следует беспрекословно подчиняться этому деспоту-коротышке, сделала шаг вперед и застыла в дверном проеме.

Захолуст сидел все в том же кожаном кресле и сжимал в кулаке трубку старомодного телефонного аппарата.

— Я как раз беседую с человеком, который очень тобой интересуется.

— Неужели? — Кэнди, стараясь казаться равнодушной, пожалаплечами.

— Ты, похоже, стала здесь настоящей знаменитостью, Кэнди Квокенбуш. Если верить тому, что я о тебе узнал. — С этими словами он поднес трубку к уху и переключил внимание на своего телефонного собеседника. — Ну да, она сейчас передо мной. В двух-трех шагах от моего кресла, если быть точным. Что? Рост? Думаю, пять футов и три-четыре дюйма. Так как же мы с тобой поступим, Отто? На сколько она тянет по рыночным расценкам, а?

Судя по дальнейшей реакции Захолуста, человек на другом конце провода вознегодовал от этих его слов.

— Да успокойся ты, Отто, в самом деле! Шуток, что ли, не понимаешь? Да знаю я, знаю, что Тлен мечтает ее видеть. Но пойми меня правильно. Коли он желает завладеть и Ключом, и девицей, то пусть уж тогда и мне в виде компенсации перепадет что-нибудь существенное. Ведь это только справедливо, разве нет? Простофиль? Нет-нет, благодарю покорно, Остров Простофиль я не хочу. Когда все это останется позади, я предпочту без промедления убраться отсюда восвояси. Нет уж, дудки! Хочу стать правителем Балаганиума. Или Коммексо! Чтоб ноги моей здесь больше не было. Меня тошнит от житья на острове, где все спят на ходу! Каспар снова умолк, прислушиваясь к ответу своего невидимого оппонента и в нетерпении барабаня толстыми пальцами — ну точь-в-точь сардельки из куриного мяса, какие выпускают в Цыптауне, — по вылинявшей, в прорехах, кожаной обивке ручки кресла.

— Ты закончил, Живорез? — спросил он наконец. — Советую не забывать, что козыри в нашей игре находятся на руках у меня! У меня есть то, чего Тлен жаждет всей душой. Да нет же, я вовсе не девчонку имею в виду! Ключ! У меня Ключ! Понятия не имею, как он у нее очутился, но готов прозакладывать все свои шляпы до единой, что вещица подлинная! Мне ли не знать, каковы с виду могущество и власть. А Ключ — их зримое воплощение.

Словно в подтверждение своего высказывания коротышка вытянул вперед правую руку ладонью вверх и стал с задумчивой миной любоваться вышеупомянутым Ключом. Прислушиваясь к собеседнику, он торжествующе ухмылялся.

В конце концов в ответ на обращенную к нему просьбу он покосился на Кэнди.

— Эй, девица! Подойди сюда, будь любезна. Я разговариваю со своим приятелем по имени Отто Живорез. Он… в некотором роде делец. Скажи ему пару слов. — Видя замешательство Кэнди, Захолуст скорчил злобную гримасу и заговорил жестче: — Поторапливайся, девица! И будь с ним повежливей, слышишь? Он желает убедиться, что ты — это и впрямь ты.

Кэнди помотала головой.

— А ну, живо! — взвизгнул Захолуст. Его отталкивающая физиономия стала пунцовой от гнева.

— Делай, что он говорит, — едва слышно шепнул Шалопуто у нее за спиной. — Ему довольно секунды, чтобы потерять терпение, и тогда…

Кэнди медленно, с неохотой приблизилась к креслу.

— Вот и она, Отто, — сказал Каспар в трубку и повернулся к Кэнди: — Повторяю, будь с ним повежливей. Отто Живорез мой старинный приятель. Еще со школьной скамьи.

Кэнди взяла протянутую трубку и прижала к уху.

— Алло…

— Я имею честь беседовать с Кэнди Квокенбуш? Голос на том конце провода был вкрадчивый, слегка приглушенный. Перед мысленным взором Кэнди возникло нечто среднее между человеком и змеей. Что ж, учитывая, с какими необычными существами ей приходилось то и дело сталкиваться в Абарате, нынешний ее собеседник вполне мог и наяву оказаться в точности таким, как в ее воображении. Кэнди скривилась от омерзения.

— Да. Это мое имя.

— В таком случае вам очень повезло, юная леди.

— Вы это серьезно? — Кэнди с трудом подавила вздох. Нечего сказать, повезло — очутиться в плену у злобного коротышки. Она никогда еще не чувствовала себя такой несчастной, как сейчас. — Почему вы так решили?

— Обладание Ключом могло стоить вам жизни.

— Неужели?

Она не верила ни одному его слову.

— Соглашайся с ним! — беззвучно шевеля губами, приказал ей Захолуст.

— Но я понятия не имела о том, что он у меня, — сказала Кэнди, вспомнив, с какой настойчивостью Хват убеждал ее ни в коем случае не сознаваться, что Ключ был доверен ей на хранение с ее ведома и согласия.

— Советую не лгать мне. Искренне советую, — ответил Живорез. — Поверьте, вам несдобровать, если впоследствии выяснится, что вы сказали мне неправду.

— Но я и не думала лгать.

— В последний раз предупреждаю! — Голос Живореза внезапно утратил всю былую мягкость и вкрадчивость. — Лучше сразу скажите, где вы его украли?

— Я его не крала, — устало возразила Кэнди. — Мне надоело повторять одно и то же: я не знала, что он у меня.

— А Захолуст утверждает, что отыскал его в глубинах вашего сознания. Выходит, вы намерены выставить старину Каспара лжецом?

— Вовсе нет. Раз он так говорит, значит, так скорее всего и было.

— Но вы не знаете, как Ключ там оказался?

— Нет, не знаю.

Отто молчал, и Кэнди отважилась спросить:

— Могу я наконец быть свободна? Потому что сказать мне больше нечего.

— А вот я уверен, что вы можете рассказать еще много чего интересного. — Теперь в голосе Живореза звучал металл. Он явно стремился запугать Кэнди. — Но у нас будет много времени для бесед, когда я заберу вас оттуда. Передайте трубку Каспару. И до скорого свидания.

— Он сказал, что хочет говорить с вами. — И Кэнди протянула трубку Захолусту.

— Ну и как, разузнал у нее обо всем, что тебя интересовало? — не без ехидства спросил Каспар.

Отто, по-видимому, ответил утвердительно, и коротышка взмахом руки дал Кэнди понять, что она может быть свободна. Девушка поспешила в соседнюю комнату, довольная тем, что допрос так быстро закончился.

«Быть может, пока Захолуст занят разговором, удастся улизнуть отсюда», — пронеслось у нее в голове. Она подошла к окошку и подергала за ручку одной из рам. Но та была крепко заперта. На улице шел дождь. Его крупные капли весело барабанили по стеклам.

Наружу не выбраться. Во всяком случае, таким путем. Кэнди огляделась по сторонам. Шалопуто по своему обыкновению висел вверх ногами, держась за потолочную балку. Она подошла к нему поближе, так что их головы почти соприкоснулись, и шепотом спросила:

— Тебе можно доверять?

Вопрос был, конечно, более чем глупый. Ведь если бы зверек не заслуживал доверия, разве он признался бы в этом? Однако Шалопуто не выказал ни малейшего удивления. Просто кивнул и выжидательно на нее посмотрел.

— Ты должен мне помочь, — зашептала Кэнди. — Мне необходимо отсюда удрать.

На перевернутом лице Шалопуто появилось тоскливое выражение.

— Это невозможно. Неужто ты думаешь, я не делал попыток освободиться за все эти долгие годы? Но Каспар всегда меня ловил и наказывал. Знаешь, как он больно дерется своим посохом? Ты вряд ли захочешь такое испробовать.

— Я готова пойти на любой риск, — возразила Кэнди. — Этот тип Отто Живорез скоро заявится, чтобы меня отсюда забрать. Мне во что бы то ни стало надо сбежать до того, как он нагрянет.

Мордочка Шалопуто стала совсем печальной. Покачиваясь взад-вперед наподобие маятника, он нараспев произнес детский стишок:

— Вот спасибо, — нахмурилась Кэнди. — Что пользы от твоего раскачивания и пения глупых детских считалок? Мне нужна твоя помощь, а ты дурачишься.

— А мне ничего другого не остается, — грустно ответил Шалопуто. — Хозяин только и делает, что лупит меня. А когда я пою свои песенки, на душе делается немного легче.

И он снова вполголоса запел, обхватив руками туловище. В этой позе зверек являл собой воплощенное отчаяние и покорность судьбе.

— Послушай, — сказала Кэнди и уперлась ладонью в его плечо, чтобы остановить это бессмысленное раскачивание. — Мы оба хотим одного: выбраться отсюда. Ведь так?

— О чем это вы тараторите?! — гаркнул Захолуст из соседней комнаты.

— Ни о чем, — поспешно ответил Шалопуто.

— Ни о чем? Это только безмозглые идиоты болтают ни о чем сами с собой. Никак и ты из их числа, а, Шалопуто?

— Да-а… да, сэр.

— Так повтори это вслух, чтобы мы все узнали наконец, кто ты такой! Ну!

— Я… Я забыл… сэр.

— Безмозглый идиот. Повтори! Давай! Говори: «Я — безмозглый идиот, сэр!»

— Вы — безмозглый идиот, сэр.

Захолуст с грохотом опустил трубку на рычаг.

— ЧТО ТЫ СКАЗАЛ?!

— Виноват, сэр! Я хотел сказать, что это я идиот, сэр. Я! Именно я! Я безмозглый идиот, сэр!

— Ты знаешь, что я сейчас сделаю, Шалопуто?

— Нет, сэр.

— Я возьму посох. А что это означает, знаешь? Ведь знаешь?

Кэнди заметила, как глаза Шалопуто наполнились слезами. Две прозрачные капли скатились по его лбу и упали на ковер.

— Ко мне, Шалопуто!

— Отвяжитесь от него! — крикнула Кэнди. — Вы его напугали!

— А ты закрой рот, не то и на твою долю достанется колотушек. Шалопуто! Ступай сюда, крысячья отрыжка!

Кэнди бросилась к двери.

— Послушайте! Пожалуйста, не наказывайте его. Это я с ним разговаривала. А он молчал.

Захолуст мотнул головой.

— С чего это ты за него заступаешься? А-а-а, понял! Надеешься, что он тебе поможет. — И коротышка гадко ухмыльнулся, обнажив испорченные зубы. — Так позволь же мне внести в этот вопрос некоторую ясность. Шалопуто — тылкрыс. А все тылкрысы — жалкие трусы, все без исключения. Но по сравнению с моим Шалопуто любой из его соплеменников выглядел бы героем. А ну, сюда, Шалопуто! Живо!

Кэнди услыхала позади себя негромкий шлепок — это Шалопуто спрыгнул на пол.

Через несколько секунд он протиснулся в дверной проем, слегка отстранив Кэнди.

— Пожалуйста, господин, не надо! Я больше не буду! Он так дрожал, что на него было жалко смотреть.

— Сюда, ко мне, я сказал! СЕЙЧАС ЖЕ! Если мне придется ждать еще хоть секунду…

Шалопуто понял, что взывать к милосердию хозяина бесполезно. Он медленно побрел к креслу, на котором восседал Захолуст, и лишь на мгновение оглянулся — чтобы бросить на Кэнди беспомощный, исполненный отчаяния взгляд. Перспектива быть выпоротым у нее на глазах наверняка заставляла его страдать куда сильнее, чем если бы расправа происходила, как всегда, без свидетелей.

— На колени! — скомандовал Каспар. — Ну! На коленях ползи, да поторопись оголить спину!

Шалопуто рухнул на колени и понурил голову.

— Прошу вас… — дрожащим голосом произнесла Кэнди.

— Чем настойчивей ты будешь за него заступаться, девица, тем сильней ему достанется. Ты этого хочешь?

— Нет! — ужаснулась Кэнди. — Нет, конечно!

— Вот и заткнись. И гляди в оба. Запросто можешь оказаться следующей в очереди. Я не из тех, кто считает зазорным поднимать руку на слабый пол. Уж поверь.

«Верю безоговорочно», — подумала Кэнди. За всю ее жизнь никто еще не вызывал у нее такой ненависти, какую она испытывала к этому безобразному коротышке. Но разве могла она дать волю своим чувствам теперь, когда у ног злодея распростерся Шалопуто, которому любое ее неосторожное слово может стоить лишних страданий?

— Принеси-ка мне стаканчик рому, девица. — Захолуст облизнул тонкие губы. — И улыбайся. Слышишь?! Улыбайся!

Кэнди с величайшим трудом выдавила из себя жалкую улыбку.

— Так. Теперь тащи сюда мою выпивку. Она на комоде. Пошевеливайся!

Кэнди поспешила вернуться в комнату, где совсем еще недавно шепталась с Шалопуто.

Пузатый комод, щедро украшенный резьбой, был вплотную придвинут к дальней стене. На крышке его Кэнди сразу, как вошла, заметила хрустальный графин, наполненный жидкостью, и стакан. Взяв в руки графин, она вынула пробку и собралась уже наполнить стакан ромом, но в эту самую секунду, нечаянно подняв глаза, заметила в густой тени на стене над комодом пять небольших портретов в рамках самой причудливой формы. На полотнах были изображены трое мужчин и две женщины. На стене под нижними планками рамок виднелись таблички с именами: Дженгл Мал, Доктор Дюймяч, Хетч Треплер, Побелка Потолкофф и Дебора Кливер. Кэнди пыталась уловить хоть какое-либо сходство в чертах лиц этих незнакомых людей, но его не было и в помине. Как не существовало ничего, что указывало бы хоть на какую-то связь между ними. Кроме… У Кэнди перехватило дыхание… Кроме одного: все они были в шляпах. Точно такого же фасона… нет! Это были те же самые шляпы, определенно те самые, которые носил на своей круглой голове Каспар Захолуст!

Еще раз скользнув взглядом по портретам, чтобы окончательно убедиться в своей правоте, Кэнди услыхала из соседней комнаты свист, с которым посох Захолуста рассек воздух, а следом звук удара о спину несчастного Шалопуто. Она втянула голову в плечи. За первым ударом последовал второй, потом третий, четвертый и пятый. В промежутках до нее доносились жалобные всхлипы Шалопуто. Нечего и говорить, у зверька были причины лить горькие слезы, оставаясь наедине с самим собой. Она тоже частенько плакала украдкой, получив очередную незаслуженную затрещину от отца. В такие минуты, вытирая обильные слезы, она испытывала облегчение оттого, что расправа уже позади, и горевала, предвидя, что недавняя пощечина далеко не последняя, что отец рано или поздно снова ударит ее, когда она меньше всего будет этого ждать. Но надо отдать ему должное, он никогда не колотил ее палкой. Вполне без этого обходился — рука у него была достаточно тяжелой.

Кэнди так трясло от бессильной злобы, что она едва не пролила ром, когда, оторвавшись от лицезрения портретов, принялась наполнять стакан. Мысленно пожелав колдуну подавиться любимым напитком, она заткнула графин пробкой, вернула его на прежнее место и с полным стаканом рома поспешила к Захолусту. Удары перестали сыпаться на спину Шалопуто, лишь когда она переступила порог гостиной.

Шалопуто свернулся улиткой у ног Захолуста. Ни дать ни взять огромный кожаный мяч, клубок боли и ужаса. Колдун совсем выбился из сил. Дыхание его стало хриплым, на лбу выступили капли пота.

— Ром! Ром! — взвизгнул он, зло тараща глаза на Кэнди. Стакан, который она ему подала, был опорожнен одним глотком.

— А теперь прочь с глаз моих!

Шалопуто в мгновение ока встал на четвереньки, взобрался по стене на потолок, оттуда пробежал к двери и, проскользнув под самой притолокой, исчез в смежной комнате. Наверняка, подумала Кэнди, уцепился сейчас ступнями за балку. Это ведь его любимая поза. Вытрет слезы, потом начнет раскачиваться и петь свою считалку про Живореза и священника.

Захолуст перевел дыхание и сердито бросил:

— Еще! Еще рому! — Он заглянул в пустой стакан и осведомился: — А графин где?

— Я его не принесла. Вы говорили только о стакане.

— Сама не могла догадаться, тупица безмозглая?! Тащи сюда графин!

Кэнди отпрянула — и как раз вовремя.

Каспар успел вооружиться посохом и резко выбросил вперед руку, целясь ей прямо в лицо. Металлический наконечник мелькнул в воздухе в каком-то дюйме от ее носа.

Кэнди сделала еще один шаг назад и, прежде чем обливавшийся потом Захолуст успел как следует прицелиться, бросилась прочь из комнаты.

Она схватила графин за горлышко и с ненавистью взболтнула содержимое. Ей на ум пришли несколько забористых словечек, какими не брезговал ее отец. И она несколько раз мысленно повторила их, адресуясь к Захолусту, прежде чем отнести ему вожделенный ром.

ДУША РАБА

На счет Шалопуто она оказалась совершенно права. Он и в самом деле висел на балке вниз головой, и его слезы, стекая по бровям и лбу, падали на пушистый ковер.

— Нам надо любой ценой отсюда выбраться, — одними губами сказала она ему.

Он молча помотал головой с выражением глубочайшего отчаяния на лице.

Кэнди, прижав к себе графин с ромом, вздохнула и побрела к Захолусту. Когда она уже готова была переступить порог, пронзительно зазвонил телефон. Захолуст схватил трубку и протянул Кэнди пустой стакан, чтобы она его наполнила.

Посох он при этом аккуратно уложил поверх ручек своего кресла.

Но что, если швырнуть в него графин и, когда он попытается его поймать, схватить посох и метнуться к входной двери? Нет, из этого, пожалуй, ничего не выйдет. Даже если ей удастся выскочить наружу (а кто знает, каких коварных ловушек мог понаставить колдун вокруг своего дома, чтобы никто из пленников не удрал?), Шалопуто останется в его безраздельной власти.

Она не могла себе позволить так поступить с несчастным зверьком. Несмотря на краткость их знакомства, она чувствовала себя ответственной за Шалопуто. Если уж удирать, то только вместе.

Она налила в стакан очередную порцию рома. Захолуст даже не взглянул в ее сторону. Все его внимание было сосредоточено на телефонном разговоре, который, судя по всему, очень его взволновал.

— Он желает говорить со мной? Неужели? Голос его прерывался от радостного волнения.

Но тут, словно очнувшись от наваждения, Захолуст повернулся к Кэнди, выхватил из ее рук стакан, мгновенно опорожнил его, снова протянул ей и кивнул в сторону графина. Кэнди с готовностью подчинилась этому безмолвному приказу и наполнила стакан до краев. Ей ли было не знать, какое действие оказывает алкоголь на тех, кто употребляет его без меры: притупляет ум, замедляет реакцию и в конце концов просто валит с ног. Перед ее мысленным взором возник образ пьяного отца. Оставалось надеяться, что и колдун, упившись ромом, станет столь же беспомощным, как любой из простых смертных. В этом была их с Шалопуто единственная надежда на спасение.

Захолуст выхлебал третий стакан рома с не меньшим проворством, чем первые два. И потребовал четвертый. Однако, прежде чем он успел поднести его ко рту, выражение его морщинистого лица вдруг резко переменилось. Теперь он был сама почтительность. Даже глаза зажмурил от подобострастия.

— Милорд Повелитель Полуночи, — промурлыкал Каспар. — Какая честь для меня, сэр!

«Повелитель Полуночи?» — вздрогнула Кэнди. Выходит, Каспару позвонил Кристофер Тлен собственной персоной. Его высочество Темный Принц. И о чем же он намеревается беседовать с колдуном? Ясное дело, о ней, о Кэнди!

— Да-да, милорд, она здесь, — продолжал Захолуст. — Стоит со мной рядышком, на расстоянии вытянутой руки. — Пауза. — Ну, если вы считаете меня вправе судить об этом, то я взял бы на себя смелость утверждать, что в ней нет совершенно ничего… ничего особенного. Девица как девица, и только. Ну, как большинство из них: вроде симпатичная, а приглядишься как следует, так пожалуй, что и не слишком. — Последовала еще одна пауза, более продолжительная, чем первая. — О да, сэр, с Отто Живорезом я уже договорился. Он в скором времени прибудет сюда за Ключом. — Захолуст в очередной раз помолчал. — И девицу тоже? Понял, сэр. Я все понял. Разумеется. Она ваша, сэр.

Захолуст повесил трубку и одним мощным глотком втянул в себя весь ром из стакана, после чего нетерпеливым раздраженным жестом потребовал новой порции. Но графин был пуст. Колдун сердито повел головой в сторону смежной комнаты. Кэнди следовало отправиться туда и отыскать новую бутылку. Она мельком взглянула на Каспара, отметив, что руки у него дрожат, под глазом пульсирует жилка, а углы рта подергиваются — верные признаки того, что беседа с Повелителем Полуночи напугала его до умопомрачения, потрясла его трусливую душонку до самого основания.

Кэнди вернулась в соседнюю комнату за ромом. Ей не пришлось долго его искать: в верхнем ящике комода лежала большая непочатая бутыль. Отвинчивая пробку, она невольно подняла глаза на портреты мужчин и женщин в шляпах.

— Кто эти люди? — едва слышно спросила она Шалопуто.

Зверьку понадобилось несколько мгновений, чтобы выйти из того горестного транса, в котором он пребывал. Шмыгнув носом, Шалопуто тихо ответил:

— Все они были его приятелями. Члены Магического круга Острова Частного Случая. Но потом он от них отделился, присягнул на верность королю Гнилу…

— Кому?

— Тлену.

— А-а. Понятно. Королю Гнилу. Ну, присягнул, а дальше что?

— Убил их.

— Что? Убил собственных друзей?

— Рому! — проревел Захолуст.

— Но почему он это сделал?

— РОМУ!

Терпение Захолуста лопнуло, и он сам направился за любимым напитком. Каспар появился в дверном проеме настолько неожиданно, что Кэнди вздрогнула и чуть было не уронила бутыль. В руке он сжимал пустой стакан. Физиономия его так раскраснелась от волнения, страха и выпивки, что уподобилась огромному переспелому помидору, водруженному на поставленный вертикально банан.

— Я имел счастье беседовать, — произнес он, царственно подбоченившись свободной рукой, — с самим Повелителем Полуночи. Знайте же, вы двое, мое освобождение — это дело решенное. И все благодаря тебе, девица. — Он плотоядно ухмыльнулся, глядя на Кэнди и демонстрируя ей свои зубы, которые явно нуждались в услугах дантиста. — Когда вы, барышня, постучались в мою дверь, это был поистине великий момент в моей жизни. Вы изменили мою судьбу. Вот потеха, а? Кто бы мог подумать, что из-за мелкой хорьковой задницы навроде тебя дядюшке Каспару вернут свободу?

Он нетвердой походкой приблизился к Кэнди и ущипнул ее за щеку, словно она была милой крошкой, а он — ее любящим родственником.

— Налей мне еще стаканчик рому, девица. Ты должна позаботиться, чтоб до появления здесь Отто я пребывал в хорошем настроении. Тогда я, так и быть, не изобью тебя до синяков.

Кэнди отвинтила пробку и налила рому. Захолуст поднес стакан к губам, и в эту самую минуту Кэнди наконец решила, что пришла пора начать действовать. Она разжала руку, в которой держала бутыль, и та грохнулась о пол, разлетевшись на мелкие осколки, которые потонули в луже пролитого рома. В воздухе резко запахло спиртным.

— Ах ты, негодяйка!..

Но Кэнди не дала Каспару времени выкрикнуть все ругательства, которые пришли ему на ум. Она с силой толкнула его в грудь обеими ладонями. Захолуст, и без того с трудом державшийся на ногах, принялся отчаянно размахивать руками, чтобы сохранить равновесие, а Кэнди тем временем опрометью бросилась в другую комнату.

Посох по-прежнему лежал на ручках кресла, где его оставил Захолуст.

Стараясь не думать о том, что может случиться дальше, Кэнди подскочила к креслу и схватила посох.

Он завибрировал у нее в руках, как живой, словно пытаясь высвободиться из чужих, непривычных ладоней. Но Кэнди только сильнее сжала кулаки. Она намертво вцепилась в дрожащую и извивающуюся деревянную трость, хозяин которой должен был вот-вот появиться в дверях.

Каспар каким-то непостижимым образом узнал, что посох у нее, и завизжал, не успев дойти до двери:

— Отдай! Отдай сейчас же!

Посох при звуках голоса своего хозяина прямо-таки заплясал в руках у Кэнди, но у нее все же хватило сил не выпустить его.

Через мгновение Захолуст ввалился в комнату и погрозил Кэнди пальцем.

— Отдай, слышишь?! — Язык с трудом ему повиновался: ром сделал свое дело. — Немедленно положи на место, а не то…

— А не то — что? — с вызовом спросила Кэнди, приподнимая посох за один конец, как бейсбольную биту. — Что вы можете со мной сделать? А? Убить? Но тогда вам придется оправдываться перед вашим господином и повелителем.

Захолуст вытер пот, обильно струившийся по его лбу и бровям и заливавший глаза.

— Шалопуто! — проревел он. — Ко мне! ЖИВО!

— Шалопуто покорно вполз в комнату — разумеется, перемещаясь вверх ногами по потолку.

— Поймать мерзавку! — распорядился Захолуст. — Вернуть мне мой посох!

Шалопуто замер, устремив умоляющий взгляд на Кэнди.

— Я сказал…

— Я слышал, что вы сказали, — ответил зверек. Захолусту понадобилось время, чтобы вникнуть в смысл ответа Шалопуто. Вернее, чтобы осознать, насколько переменился его тон. В голосе раба уже не было прежней покорности. Захолуст решил подавить бунт в самом зародыше. Он набрал полную грудь воздуха и завизжал:

— Делай, что тебе говорят, тылкрыс! Попробуй ослушаться, и я все кости тебе переломаю!

— И чем же это вы собираетесь орудовать, хотела бы я знать? — усмехнулась Кэнди. — Ведь ваша волшебная палочка у меня!

— Но ты понятия не имеешь, как ею пользоваться, барышня! — прошипел Захолуст и бросился на нее.

Кэнди не ожидала такой стремительной атаки. Она и глазом моргнуть не успела, как он ухватился за другой конец посоха.

Даже находясь под действием спиртного, Захолуст сохранил недюжинную силу. Он рванул посох на себя, потом влево, вправо и снова влево, пытаясь высвободить его из рук Кэнди. Но чем сильнее Каспар тянул посох к себе, тем крепче сжимала Кэнди гладкое дерево трости.

— Если ты сию же минуту не разожмешь руки… — проревел Каспар, багровея от натуги.

— Напыженное ничтожество, — глядя ему в глаза, заявила Кэнди. — Напыженное ничтожество в костюме цвета банановой кожуры — вот кто вы такой.

У колдуна от ярости дернулась верхняя губа. Он резко крутанул свой посох, так что Кэнди от неожиданности выпустила его из ладоней. Захолуст потерял равновесие и, чтобы не упасть, раскинул руки в стороны.

Посох свалился на пол между ними и откатился в сторону.

Кэнди и Захолуст бросились за ним, но их обоих опередил Шалопуто. Молниеносно спрыгнув с потолка, он нагнулся, подхватил легкую тросточку и метнулся к стене.

На морщинистом лице карлика появилась торжествующая ухмылка.

— Молодчина! — весело произнес он. — Ты подоспел как нельзя кстати. Я тебя за это вознагражу, не сомневайся. Как-нибудь при случае. — Он облегченно вздохнул и отер пот рукавом своего желтого пиджака. Вытянул вперед короткую толстую руку и приказал: — Давай его сюда!

Шалопуто, еще недавно избитый хозяином до синяков, взирал на него, как кролик на удава. Но с места не сдвинулся и не сделал попытки вернуть Каспару посох.

— Ты меня слышал?! — Захолуст топнул ногой. — ОТДАЙ МНЕ МОЙ ПОСОХ! И я как следует отлуплю эту мерзкую девчонку. Тебя это позабавит, вот увидишь!

Все трое на некоторое время застыли в молчании, а потом Шалопуто медленно — очень, очень медленно — покачал головой.

— Кэнди… — негромко произнес он, не отводя взгляда от колдуна, которому долгие годы служил верой и правдой. — Беги отсюда. Побыстрей, пока не явился Отто Живорез.

— Без тебя я не уйду.

Шалопуто покосился на нее со смесью недоверия и надежды.

— О-о-о, какая волнующая сцена! — ухмыльнулся Захолуст. — До чего трогательно! — Повернувшись к Шалопуто, он вдруг заговорил с деланным дружелюбием: — Ну все, малыш. Пошутили, и довольно. Ты проявил себя с наилучшей стороны. А теперь за дело. Пора, так сказать, спуститься с небес на землю. Ты же сам знаешь, у тебя не хватит отваги удрать от меня.

Слова его звучали на редкость убедительно, и Кэнди с тревогой взглянула на Шалопуто.

— Ты — моя собственность, — продолжал Захолуст. — Вспомни-ка, я купил тебя, заплатив что следовало. У меня есть все нужные бумаги. Ты не имеешь права от меня уйти. Если любой из рабов вот так вот запросто, когда ему вздумается, сможет сбежать от хозяина, весь наш мир перевернется вверх тормашками. И никому от этого не станет лучше. В том числе и тебе.

Улыбка на его лице быстро таяла, пока не исчезла без следа. Каспар не привык подолгу изъясняться столь миролюбивым тоном.

— Ну все, — злобно выдохнул он. — В последний раз тебе говорю: отдай мне мой посох, и я тебе обещаю, — обещаю, слышишь? — что не поколочу тебя.

Шалопуто не двинулся с места. На лице его не дрогнул ни один мускул.

— Ах вот оно что! — Каспар понимающе закивал головой. — Знаю, о чем ты, поди, думаешь. О свободе, угадал? Соблазнительная штука, да? Но ты раскинь мозгами, тылкрыс! Ведь ты ж понятия не имеешь, как ею распорядиться, этой свободой! Как жить одному, без хозяина!

— Не слушай его! — возмутилась Кэнди. — Он пытается заморочить тебе голову!

— У тебя душа раба, тылкрыс. И она навсегда такой останется.

— Тебе совершенно нечего бояться. — Кэнди быстро перехватила инициативу в разговоре. Чтобы быть до конца честной, она неуверенно поправилась: — По крайней мере, там, на свободе, нисколько не хуже, чем здесь. Чем с ним. И потом, ты ведь будешь не один. Я тебя не брошу…

— Конечно, конечно! — взревел Захолуст, бросаясь к Кэнди и хватая ее за руку.

Запястье словно огнем обожгло. Она закричала от боли и стали отбиваться от колдуна свободной рукой. Отчаяние лишь придало ей сил. Она так толкнула карлика, что пирамида из шляп на его круглой потной голове, покачнувшись, съехала набекрень.

Безобразное лицо Каспара исказила гримаса панического ужаса. Он отпустил руку девушки, чтобы подхватить соскальзывавшие шляпы и снова утвердить их на макушке, а Кэнди метнулась в сторону и, растирая запястье, чтобы унять боль, стала лихорадочно соображать, как быть дальше. Ей вдруг вспомнились портреты пяти волшебников в соседней комнате. А вместе с этим воспоминанием пришла простая мысль.

Шляпы. Его дурацкие шляпы. Часть его колдовской силы наверняка заключена именно в них.

Захолуст тем временем стал подступать к Шалопуто, протягивая руки к посоху.

— Отдавай! Живо! Ведь посох, как и ты, — моя собственность!

В углах его губ вздувались и лопались желтовато-белые пузырьки слюны. Казалось, еще немного — и он лопнет от злости.

Шалопуто поднял вверх лапы с зажатым в них посохом.

— Вот молодец! Хороший мальчик.

На багровом потном лице колдуна снова мелькнуло подобие улыбки.

Шалопуто не мигая смотрел в глаза своего бывшего хозяина. И вдруг, держа посох обеими лапками, с силой ударил его об колено.

Захолуст испустил истошный вопль. Но было поздно. Посох переломился надвое с громким треском, звук которого эхом отразился от стен комнаты. Мелкие щепки разлетелись по сторонам.

Шалопуто повертел в руках половинки сломанного посоха и гордо заявил:

— Больше вы меня никогда им не ударите!

После чего швырнул обломки волшебной трости на то самое место, где был избит ею всего несколько минут тому назад.

Захолуст проводил половинки посоха взглядом, полным отчаяния. Его короткое тельце сотрясала дрожь.

— Ну, сейчас ты у меня получишь! — пробормотал он сквозь зубы. — Надо же, повстанец какой выискался!

С этими словами он, в свою очередь, воздел короткие руки над головой и сомкнул ладони.

А потом, произнося какие-то совершенно непонятные для Кэнди слова, которые, впрочем, судя по его тону, ничего доброго не сулили, он начал медленно-медленно разводить руки в стороны. Между его ладонями появилось темное пятно продолговатой формы, которое делалось тем длиннее, чем дальше отодвигались одна от другой ладони колдуна. Мало-помалу сгусток тьмы стал приобретать все более осязаемые формы и различимые очертания и наконец обернулся жирным червяком пяти футов длиной с невероятной величины зубами, увенчанными ярко-красными, загнутыми внутрь рта крюками. У червя было две головы, располагавшиеся на концах туловища и удивительно напоминавшие Каспара чертами своих безобразных лиц. Головы, едва возникнув из небытия, принялись оглушительно шипеть и скалить акульи зубы.

— Бесподобно! — При виде безобразного порождения своих колдовских чар Захолуст закатил глаза от восторга. — Как вам мой малютка-страхолюдка?

И, не дождавшись ответа от потрясенных Кэнди и Шалопуто, он уронил руки вдоль тела, предоставив червяку полную свободу передвижения.

Чудовище, хотя оно и обладало весом и плотностью под стать любому живому существу его размеров, оказалось способно преодолевать силу притяжения. Оно мгновенно вознеслось по воздуху почти к самому потолку, где принялось извиваться и крутиться на разные лады, словно веревка, которой вдруг вздумалось завязаться узлом.

В конце концов оно согнулось петлей и заискивающе заглянуло в глаза своему создателю.

Захолуст одобрительно кивнул.

— Ты готов, страшилка? Червь издал грозное шипение.

— Прекрасно, — осклабился Каспар. Он вытянул толстый палец в сторону Шалопуто. — Убей моего раба.

Змеечервь, не мешкая, приступил к выполнению приказа. Он выпрямил туловище и ринулся вниз на Шалопуто.

К счастью, реакция у Шалопуто была молниеносной. Вдобавок он так часто и подолгу путешествовал по стенам и потолку этой комнаты, что знал расположение всех щелей, уступов и трещин, куда можно было просунуть для опоры хоть кончик когтя. Пока чудовище летело к нему по воздуху, он пригнулся, запрыгнул на стену и с ловкостью паука вскарабкался на потолок. Червяк преследовал его по пятам, громко щелкал челюстями, и его страшные зубы, смыкаясь, осыпали все вокруг искрами, достаточно яркими, чтобы осветить все пространство комнаты.

Захолуст от души наслаждался зрелищем погони. Он захлопал в ладоши, как ребенок, и весело хихикнул, когда червь неловким движением задел старинную люстру. На пол посыпались высохшие мотыльки и тучи пыли. Зазвенели, раскачиваясь, хрустальные подвески.

— Спасайся! — крикнул Шалопуто Кэнди. — Удирай отсюда!

Он замедлил свой стремительный бег по потолку и стенам лишь на мгновение, чтобы подкрепить слова красноречивым умоляющим взглядом, но для монстра этого оказалось достаточно. Он вытянул туловище и сократил до минимума расстояние между собой и Шалопуто, снова изогнулся дугой, широко раскрыл оба рта и приготовился вонзить в зверька свои ужасные клыки.

Кэнди отвернулась, чтобы не видеть этой жестокой расправы. Взгляд ее натолкнулся на Захолуста. Тот был по-прежнему поглощен погоней, которая происходила над его головой, и не замечал ничего вокруг. Кэнди не сомневалась, что сможет незаметно подкрасться к нему сзади.

Вот только хватит ли у нее смелости? Еще бы! Даже с избытком! Ведь речь идет о жизни и смерти бедняги Шалопуто.

Подбираясь к колдуну, она заставила себя поднять глаза и взглянуть на зверька и его преследователя. Дела у несчастного Шалопуто оказались хуже некуда. Червь обвился вокруг его туловища и пытался отыскать местечко помягче, с которого можно было начать трапезу. Но кожа Шалопуто была, на счастье, намного грубее и толще человеческой. Прокусить ее даже столь острыми и крепкими клыками, какие торчали из обеих пастей змеечервя, было непросто.

Чудовище обладало неимоверной силой, и, как ни пытался Шалопуто отвести его головы от своего лица, они притискивались к нему все ближе и ближе. И все тесней и тесней сжимались вокруг зверька удушающие кольца змеиного тела.

Больше медлить было нельзя. Кэнди сделала еще несколько осторожных шагов к Захолусту. Тот, как ни в чем не бывало, продолжал аплодировать своему творению.

И только когда Кэнди подобралась к нему почти вплотную, он почувствовал ее присутствие у себя за спиной и резко обернулся. Но она оказалась проворнее. Одно движение руки — и вот уже пирамида сбита с его головы. Все шляпы попадали на пол.

Каспар взвизгнул от ужаса и рухнул на колени. Он пытался подобрать шляпы, но Кэнди успела расшвырять их в стороны носком своей туфли.

Сверху раздался оглушительный треск, словно под потолком взорвалась петарда.

Кэнди задрала голову и с радостью убедилась, что червяк больше не страшен для Шалопуто. Теперь, когда Каспар лишился своей волшебной силы, чудовище стало съеживаться с такой же стремительностью, с какой несколько минут назад возникало из небытия. Червю было уже не до Шалопуто. Он судорожно дергался под потолком из стороны в сторону, как воздушный шар, из которого толчками вырывается воздух. Соприкасаясь с твердой преградой — стеной, стопкой книг, люстрой, — он испускал из своего тела черные искры и делался заметно меньше. Кэнди недолго любовалась этим зрелищем. Времени у них было в обрез. Шалопуто все еще висел у самого потолка.

— Прыгай вниз! Быстрей! — крикнула она ему. Шалопуто спустился на пол и подбежал к ней.

— Он тебя не ранил?

— Нет. — Шалопуто улыбнулся. — Он пытался, но… Кэнди улыбнулась в ответ и сжала его широкую ладонь.

— Нам самое время отсюда удрать!

Держась за руки, они бросились к выходу из дома.

Змеечервь, созданный злым колдовством Каспара, ударился о стену над входной дверью, как раз когда Кэнди взялась за ручку. Их с Шалопуто осыпал дождь черных искр. Червяк, уменьшившийся до размеров личинки майского жука, свалился на коврик у их ног. Он отчаянно извивался, его крошечные зубастые рты по-прежнему издавали шипение.

— Отвернись, — сказал Шалопуто.

— В этом нет нужды. Я не брезглива, — покачала головой Кэнди.

Шалопуто наступил на червя пяткой, покончив с ним раз и навсегда. Когда он поднял ступню, на коврике виднелось лишь небольшое темное пятно.

— Теперь пошли!

И Шалопуто отпер верхний из замков. Кэнди без труда справилась со средним и нижним.

— Погоди, а как же Ключ? — спохватилась она, отворяя дверь.

Шалопуто помотал головой:

— Не до него сейчас. Самим бы ноги унести.

В подтверждение его слов изнутри дома раздался вопль Каспара. Колдун бесновался от бессильной злости.

Кэнди кивнула. Рука об руку они вышли на крыльцо, спустились с него и побежали вперед. Не оглядываясь, Кэнди и Шалопуто мчались по объятому ночной тьмой Острову Простофиль. Дом Каспара Захолуста вскоре остался далеко позади. А еще через несколько мгновений до них перестали доноситься и дикие вопли обманутого колдуна.

КОШАЧЬИ ГЛАЗА

— Я свободен! — ликовал Шалопуто, не замедляя бега. — Просто не верится! Я свободен! Свободен!

Вдруг он резко остановился, схватил Кэнди в охапку, приподнял ее над землей и стиснул так, что ей стало трудно дышать.

— Благодарю тебя! Спасибо! Спасибо! — с восторгом повторял он, кружась на месте. — Ты вдохнула в меня отвагу, какой я в себе даже не подозревал! Что бы теперь со мной ни случилось, я всегда буду тебе благодарен.

Запечатлев на щеке Кэнди дружеский поцелуй, он бережно опустил ее на землю.

Кэнди была немного смущена тем, что стала объектом такого бурного проявления чувств. Она и не помнила, когда ее в последний раз сжимали в объятиях и целовали. Впрочем, ей хватило нескольких секунд, чтобы прийти в себя и переключить внимание Шалопуто на более насущные вопросы.

— Мы ведь все еще в лесу, — озабоченно заметила она. — Нам надо торопиться, чтоб уйти как можно дальше от Старины Бананового Костюма и его гостеприимного жилища.

Шалопуто звонко рассмеялся.

— Согласен. У тебя, случайно, не найдется лодки с веслами?

— Случайно, нет. Полагаю, и тебя поблизости не ждет яхта с экипажем на борту?

— Боюсь, что не ждет. — Шалопуто развел руками. — Кстати, а как ты попала на остров?

— Прилетела на огромном мотыльке. И знаешь…

— На мотыльке? — перебил ее Шалопуто.

— Ну да. Его смастерил Кристофер Тлен.

— Так значит, Повелитель Полуночи давно положил на тебя глаз. Но что ему от тебя нужно?

Кэнди пожала плечами:

— Ключ, что же еще? — Но она тут же поправила себя: — Хотя вряд ли он гонялся за мной из-за Ключа. Похоже, Тлен узнал, что он был у меня на хранении, только от нашего приятеля Захолуста, а до этого ни о чем подобном даже не подозревал.

— А ты в курсе, какой замок им можно открыть, этим Ключом, с которым все так носятся?

— Нет. Мне об этом не говорили.

Не успела Кэнди произнести эти слова, как до слуха ее донесся голос Каспара Захолуста. Вернее, шепот. Судя по всему, колдун находился совсем рядом.

— Кстати, насчет Ключа… Ты, выходит, желаешь узнать, для чего он предназначен?

Шалопуто задрожал от ужаса и схватил Кэнди за руку.

— Он здесь!

— Не бойся! — отозвалась Кэнди. — Что он нам может сделать теперь, когда мы на свободе?

С этими словами она огляделась по сторонам, пытаясь различить в ночном сумраке плотную фигуру карлика. Но Каспара нигде не было видно, хотя голос его раздавался очень близко.

— Так вот, к вашему сведению, — невозмутимо продолжил Захолуст, — Ключ отворяет Пирамиды на Ксуксуксе.

— Неужели? — притворно изумилась Кэнди, чтобы вызвать противника на дальнейший разговор, тем самым лишив его возможности неожиданно напасть на нее или Шалопуто. — Пирамиды, говорите? Очень интересно. — Она придвинулась вплотную к Шалопуто и прошептала: — Давай прижмемся друг к другу спинами. Так нам будет легче защититься, если он нападет.

Шалопуто вместо ответа взял ее за руку и зашел к ней за спину, развернувшись лицом к врагу.

— Уверяю вас, — хвастливо заявил Захолуст, — меня щедро наградят за все, чего я добился на этом Часе. Я буду наделен такой властью, о какой вы, ничтожные создания, даже помыслить не смеете…

— Где же он? — растерянно шепнула Кэнди. — Судя по голосу, совсем рядом с нами. Но тогда почему мы его не видим?

— С ума сойти, да? — хихикнул Захолуст. — Ты готова поверить, что твои жалкие чувства вышли из повиновения и отказались тебе служить? А что, если ты и впрямь помешалась? Как сказал один поэт: «Избыток реальности — разуму гибель». Бедняжка! Сумасшедший дом по тебе плачет. Шалопуто крепко сжал ладонь Кэнди.

— Не бойся, не слушай его. Это он нарочно тебя пугает. С тобой все в порядке.

— Но почему тогда его голос так хорошо слышен?

— Потому что он близко, — прошептал дрожащим от страха голосом Шалопуто. — Очень близко.

— Но его нигде не видно!

Кэнди в который уже раз огляделась по сторонам.

— Это все волшебные шляпы. Благодаря им он много чего умеет. Например, становиться невидимым, когда нужно.

— Значит… Значит, он сейчас может находиться где угодно?

— Боюсь, что да.

«Вот так новость!» — подумала Кэнди. Она напрягла слух и стала еще пристальнее вглядываться в окружающий ландшафт в надежде, что сумеет заметить или услышать хоть какой-то знак присутствия Каспара, пусть самый незначительный — стук камешка, отброшенного ногой, о древесный корень, шелест листвы на задетой ветке. Но неверные, колеблющиеся отблески света от костров на столбах создавали иллюзию, будто все вокруг постоянно пребывает в движении: и листья, и ветки, и стволы деревьев, даже земля под ногами. Вот колыхнулась трава слева от того места, где стояли спиной к спине они с Шалопуто. Не Захолуст ли подкрадывается к ним оттуда? Или по траве всего лишь скользнула тень от пляшущего на колонне огня? Не Каспар ли пыхтит сбоку от Шалопуто? Или это просто шум ветра?

— Это хуже всякой пытки! — шепотом пожаловалась она.

Однако не успел еще стихнутьзвук ее голоса, как позади раздался звук шлепка, и Шалопуто, вскрикнув от боли и неожиданности, выпустил ее руку и закружился на месте с поднятыми вверх кулаками. Он стал похож на боксера, какими их запечатлевали на фотографиях в давние времена.

— Он тут, рядом! — крикнул Шалопуто. — Совсем близко! Он меня только что стукнул по…

Каспар не дал ему времени договорить. До Кэнди донесся звук еще одного удара, потом еще и еще. Захолусту удалось сбить Шалопуто с ног. Зверек свалился на бок, обхватив голову руками.

— Беги, Кэнди! Спасайся! Уноси ноги, пока он до тебя не добрался!

Кэнди по-прежнему пыталась определить, где находится невидимый противник, но внезапно сильные руки колдуна обхватили ее за талию. Секунда — и она оказалась поднята в воздух. Каспар воздел ее над своей головой. Источником этой его богатырской силы могли быть, разумеется, только волшебные шляпы. Кэнди стала извиваться всем телом и колотить руками по воздуху в надежде задеть пирамиду из шляп и сбить ее с головы Захолуста. Но он нарочно держал ее так, чтобы она не могла дотянуться до его бесценных головных уборов.

— Ты немедленно вернешься в мой дом. Голос Каспара был полон злобного торжества.

Кэнди не оставляла попыток высвободиться из его хватки, хотя и понимала, что это бесполезно. Сила колдуна была просто невероятной. Тогда она стала громко звать на помощь в надежде, что крики ее могут услышать окрестные жители.

— Боюсь, ты зря надрываешь глотку, — с издевкой изрек Каспар.

До Кэнди донесся запах рома. Рот колдуна был в нескольких дюймах от ее уха.

Но прежде чем она собралась с ответом, высокая трава вокруг пришла в движение. И на сей раз виной тому было вовсе не колебание световых бликов. Из травы, распрямляя изящные лапы, одна за другой бесшумно появлялись кошки тарри. Зрелище было впечатляющим. Секунду назад Кэнди готова была поклясться, что поблизости нет никого, кроме нее и Шалопуто да еще невидимки Каспара. И вдруг огромные кошки обступили их с колдуном со всех сторон, насторожив острые уши.

Кэнди вспомнила, какие ужасные злодейства приписывал Каспар этим животным. Что, если в его словах была хоть крупица правды? Вдруг тарри явились сюда, чтобы совершить очередное убийство? Наброситься на беднягу

Шалопуто и выцарапать ему глаза? Или запрыгнуть ей на плечи и перегрызть горло?

Неужели ее впереди ждет новая беда, еще горше прежних?

Такие мысли вихрем пронеслись в голове у Кэнди при виде кошек тарри.

Но чем ближе к ней и Каспару подходили огромные кошки, тем слабее становилась хватка пальцев, сжимавших ее запястья.

Каспар явно был в замешательстве.

— Этого мне еще не хватало!.. — пробормотал он сквозь зубы и крикнул: — А ну, брысь! Прочь отсюда, кому говорю!

Кошки оставили его требование без внимания. Они продолжали медленно его окружать, не сводя огромных горящих глаз с него и Кэнди.

— Не смейте на меня так глядеть! — взвизгнул Захолуст. «Глядеть? — подумала Кэнди. — Что бы это значило?

Ведь он сейчас невидимка!» И вдруг ее озарила догадка, которой она тотчас же с нескрываемой радостью поделилась с Каспаром:

— Они вас видят!

Колдун ничего не ответил. Но в этом и не было никакой необходимости. Его тело сказало обо всем без слов. Он задрожал, засопел, а руки его стали такими слабыми, что Кэнди без труда высвободилась из них, спрыгнула на землю и первым делом бросилась к Шалопуто, который все так же лежал на боку, обхватив лапами голову. — Не так уж плохи наши дела! — заверила она его. — Здесь собрались кошки тарри.

— Разве это хорошо? — он повернул к ней лицо, залитое кровью и искаженное страхом.

— Еще бы!

— Почему ты так решила? — Представь себе, они его видят. Неплохо для начала, верно?

— Но как им это удается?

Оба они, не сговариваясь, подняли головы.

Глаза всех до единого животных были устремлены в одну точку, на небольшой участок травы всего в нескольких шагах от Кэнди и Шалопуто. Именно оттуда раздавался голос колдуна:

— Прочь от меня, пыльные тряпки! Держитесь подальше от Каспара Захолуста! Дождетесь, что я подпалю ваши паршивые хвосты! Мне ничего не стоит расправиться со всеми вами! Несколько кошек при этих его словах обменялись тревожными взглядами, но ни одна из них не сдвинулась с места.

— Да блефует он! — ободрила животных Кэнди. — Надеюсь, вы понимаете, о чем я. Он сам вас боится!

— Заткни пасть, ты, мерзкая личинка! — заверещал Захолуст. — Я с тобой после разберусь!

Тем временем Шалопуто поднялся на ноги. Каспар его сильно поранил. По лбу и щеке зверька все еще продолжала струиться кровь, но, казалось, это его мало заботило. В нем появилось что-то новое. Уверенность, чувство собственного достоинства.

— Ты только и можешь, что всех запугивать! — сказал он, решительно направляясь к тому месту, к которому были прикованы взгляды кошек тарри, — иными словами, прямиком к Захолусту.

Каспар от ответа воздержался. Вероятно, чтобы не выдать себя голосом и успеть улизнуть, избежав возмездия со стороны бывшего раба. Кэнди услышала быстрый топот. Взгляды кошек переместились к склону холма, на который взбегал Каспар, спеша укрыться у себя в доме.

Но Шалопуто решил этому помешать. Он бросился следом за колдуном вверх по холму, то и дело оглядываясь на кошек, чтобы убедиться, что Заходуст не свернул с тропинки и не засел где-нибудь в кустах.

Зверек настиг своего бывшего хозяина ярдах в двадцати от дома с куполом.

До Кэнди донесся душераздирающий вопль.

— Руки прочь от меня, раб! — надрывался Захолуст.

— Я больше не раб! — возражал Шалопуто. Захолуст пытался вырваться из цепких лап Шалопуто, и Кэнди, которая глядела на эту схватку со значительного расстояния, казалось, что Шалопуто сражается с несколькими десятками лоснящихся жиром угрей, пытаясь удержать их в руках. Защищаясь, Захолуст выкрикивал ругательства и угрозы.

Шалопуто, вконец разозлившись, принялся трясти своего противника, как грушу.

— А ну, покажись-ка! — потребовал он.

Кэнди догадалась, что сейчас он сжал сильными пальцами шею Захолуста.

— Сбрось свои шляпы, чтоб тебя было видно! Каспару пришлось подчиниться. Через мгновение рядом с Шалопуто в воздухе проступили какие-то расплывчатые формы, и вот уже перед взорами всех окружающих предстал взбешенный Каспар Захолуст собственной персоной. Шляпы он снял и держал их в руках — по три в каждой. На лице его явственно читалось желание немедленно умертвить всех находившихся в пределах Острова Простофиль — начиная с Кэнди и Шалопуто и заканчивая кошками тарри.

— Ну а теперь, Каспар, — раздался низкий и звучный голос откуда-то из-за спины Кэнди, — тебе, пожалуй, стоило бы вернуться в дом и не высовывать оттуда носа. Ты ведь лишен права свободного перемещения по острову и прекрасно об этом знаешь.

Кэнди с опаской обернулась и очутилась лицом к лицу с двуногим существом, несомненно состоявшим в родстве с кошками тарри. Широкое лицо его покрывала красно-коричневая шерсть, местами с серебристым отливом. Глаза у него были крупные, зеленые, с вертикальными полосками зрачков — точно такие же, как у находившихся поблизости кошек, а над пухлыми губами топорщились длинные редкие усы. Кем бы ни было это создание, оно наверняка поднялось на холм, привлеченное шумом сражения между Шалопуто и Захолустом.

— Это все из-за нее, Джимоти! — плаксиво запричитал Каспар, указывая толстым пальцем на Кэнди. — Из-за проклятой девчонки! Она во всем виновата, а вовсе не я.

— Ради всемогущего А'зо, умолкни, Захолуст, — потребовал новоприбывший.

К немалому удивлению Кэнди, колдун подчинился. Странный двуногий кот обратил взгляд на Кэнди и вежливо представился:

— Меня зовут Джимоти Тарри.

— Очень приятно.

— А ты, разумеется, знаменитая или, вернее сказать, печально известная Кэнди Квокенбуш?

— Откуда вы меня знаете?

— Мало кто из путешественников, ступивших на земли архипелага, удостаивается такого внимания к своей персоне, как ты, и становится предметом стольких пересудов.

— Вы уверены, что ни с кем меня не путаете?

— Совершенно уверен. — Кот произнес это с улыбкой, обнажив заостренные зубы. — За последние пару дней я побывал на нескольких островах, и чуть ли не каждый второй из тех, с кем мне довелось беседовать, упоминал о тебе. Твоя известность растет Час от Часу. Представь себе, многие, кто тебя и в глаза не видел, похваляются знакомством с тобой. Это ли не слава?

— Не может быть.

— Поверь, я нисколько не преувеличиваю. Вот, например, скажи, покупала ли ты ломтик фьюрини у сыродела с Закраины?

— Нет.

— А он утверждает, что да. А как насчет пары туфель, заказанной тобой у башмачника из Тацмагора?

— Но я никогда не бывала в Тацмагоре!

— Вот видишь! Ты стала настоящей знаменитостью.

— Но почему? Чем я заслужила такое внимание к себе?

— Причин для этого несколько, — улыбнулся Джимоти. — И первая из них — само твое прибытие на острова. Ты — первая из жителей Иноземья, попавшая на архипелаг после долгого, очень долгого перерыва. Вторая причина — то, что везде, где бы ты ни очутилась, случаются всевозможные трагические происшествия. В которых ты сама, судя по всему, неповинна, чего нельзя сказать о тех, кто тебя упорно и безжалостно преследует. Но жертвам-то от этого не легче.

Кэнди смущенно вздохнула и потерла подбородок. Ей нечего было возразить.

— А еще, — добавил Джимоти, — следует учесть, в какое время ты к нам прибыла.

— Неужели и это имеет значение?

— Весьма важное, поверь. Потому что многие из живущих в Абарате, начиная с уличных шарманщиков и заканчивая самыми чтимыми из гадателей на костях, давно уже предсказывали неизбежное появление некой преображающей силы. Которая изменит тоскливое и печальное течение наших жизней.

— Почему тоскливое? — удивилась Кэнди. — И что такого печального в ваших жизнях?

— Как бы тебе попонятней объяснить? — задумчиво и мягко проговорил Джимоти. — Ну, скажем так. В последнее время нас одолевает бессонница.

— Нас?

— Тех, кто имеет обыкновение задумываться о ходе вещей, о непостоянстве окружающего, о переменах, которые грядут. О вещих снах. Мы просыпаемся, чувствуя на губах привкус Полуночи.

— Это вы о Кристофере Тлене?

— Он — часть всего этого. Но далеко не худшая. Как бы там ни было, историки свидетельствуют, что род Тленов всегда, с незапамятных времен, вносил свою лепту в поддержание необходимого баланса сил. Тьма неизменно выполняла отведенную ей роль. Не будь ее, разве мы могли бы по достоинству оценить свет? Лишь когда аппетиты тьмы становятся чрезмерными, приходится давать ей отпор. Но потом она восстанавливает силы, как и должно быть. В конечном итоге, следование Путем Тьмы — выбор не менее достойный, чем служение Свету, если цель, которая при этом ставится, вполне определенна и ясна.

Кэнди не до конца постигла смысл обращенной к ней речи, но в одном была уверена твердо, и эта уверенность пришла к ней, когда она обдумала услышанное: суждения Джимоти были совершенно справедливыми и взвешенными. Она не решилась прервать своего собеседника вопросами, которые вертелись у нее на языке, поскольку он с воодушевлением продолжал посвящать ее в интереснейшие нюансы абаратской жизни и она ловила каждое его слово.

— Коммексо — вот подлинная беда, — говорил Джимоти. — Роджо Пикслер и его Малыш. Он приобретает культовые здания и открывает в них рестораны. И никого, похоже, это не волнует. Слишком все заняты поглощением его Панацеи. Меня мутит при одной мысли об этом. Час за Часом, День за Днем он с нашего молчаливого одобрения изгоняет из наших жизней магию. А что мы получаем взамен? Содовую воду и Панацею. — И Джимоти сокрушенно покачал головой. — Теперь ты понимаешь, о чем я?

— Да, я кое-что начинаю понимать, — кивнула Кэнди.

— И вот появляешься ты. Прямиком из Иноземья. И сразу пошли толки: «Неужели… Неужели она — та самая?..»

— «Та самая» — кто?!

— Та, кто исцелит наши недуги. Спасет нас от собственной глупости. Пробудит нас!

Кэнди могла ответить на это лишь одно: нет, она совсем не та, кого все ждут с такой надеждой. Она… просто никто. Но, догадываясь, что Джимоти будет неприятно это слышать, Кэнди промолчала.

— Что до меня, — сказал он ей, — то я твердо уверен в одном: ты явно незаурядная личность, дух твой удивительно силен, его нелегко сломить.

Кэнди помотала головой:

— Во мне нет ничего похожего на… Я совсем не та, за кого…

Не договорив, она тяжело вздохнула. Ей так не хотелось разочаровывать Джимоти, лишать его вспыхнувшей было надежды. Но слыханное ли дело — пробудить целый архипелаг! Да она и сама-то проснулась совсем недавно, очнулась от тягостного полусна и тотчас же стала рисовать на обложке учебника морские волны.

— Будь отважна в достижении своей цели, — улыбнулся Джимоти. — Даже если она не до конца тебе ясна.

Кэнди согласно кивнула.

— Просто невероятно, что тебе удалось выйти живой из всех недавних передряг. Ты отдаешь себе отчет, что кто-то неусыпно о тебе заботится?

После этих его слов перед Кэнди снова промелькнула череда воспоминаний о событиях, случившихся после ее знакомства с Джоном Хватом. Когти и зубы чудовищного Остова, которому так и не удалось ее схватить; вздымающиеся волны моря Изабеллы, где она чуть было не утонула; стрелы, выпущенные из арбалетов Роджо Пикслером и его телохранителями, едва в нее не угодившие; смертельно раненный мотылек, в грудь которого она крепко вцепилась, чтобы не упасть с головокружительной высоты. Ну и в довершение ко всему — встреча с Захолустом. Что и говорить, на каждом шагу ее подстерегали ловушки одна опаснее другой.

— Все началось с Ключа, — задумчиво произнесла она, — который теперь у Захолуста. Я хотела бы получить его назад. Не могли бы вы мне в этом помочь?

— К сожалению, здесь я бессилен. Хотя Захолуст — пленник, а я его страж, не в моей власти отнять у него то, что он у тебя похитил. Я также не вправе конфисковать его волшебные шляпы.

Кэнди пожала плечами:

— Как странно.

Тут в разговор вмешался Захолуст, успевший между делом снова нахлобучить на голову все свои головные уборы.

— Ничего странного! Я — великий волшебник, доктор философии, а он — всего лишь блохастый тарри, по чистому везению прямоходящий. Он ничего не может со мной сделать, ему поручено только следить, чтобы я не удрал с этого проклятого острова. Но все изменится, когда сюда пожалует Отто Живорез.

— Живорез! — спохватилась Кэнди.

Она так увлеклась разговором с Джимоти, что совсем позабыла о грозившей ей новой опасности.

— Что общего может быть у тебя с этим злодеем? — удивился Джимоти.

Захолуст, не дав Кэнди ответить, злорадно изрек:

— С ним достигнута договоренность о доставке девицы Повелителю Полуночи. Вместе с Ключом, который она украла.

— Пошел прочь! Вернись в дом, колдун! — махнув лапой, прикрикнул на него Джимоти. — Ты меня утомил своей болтовней. Братья и сестры, взять его!

Кошки, повинуясь команде, окружили Захолуста со всех сторон и протяжно замяукали на разные голоса. Они подступали к нему все ближе, так что он был принужден направиться вверх по склону холма, к месту своего заточения.

Однако, сделав несколько шагов, он снова обернулся с перекошенной от злости физиономией.

— Мерзкие создания! Что тебе стоило их тогда отравить, девица? — воззвал он к Кэнди.

Тут кошки подняли оглушительный визг, и, хотя Каспар продолжал сердито разглагольствовать, голос его совершенно потонул в этих звуках.

— Он просто чокнутый. — Кэнди покрутила пальцем у виска.

— Возможно, — с некоторым сомнением отозвался Джимоти. — Жаль, что тебе довелось с ним столкнуться. Но поверь, Каспар всего лишь пешка в большой и сложной игре.

— Кто же тогда затеял эту игру? Кристофер Тлен, да?

— Я предпочел бы не поминать его лишний раз, если ты не против. Мне кажется, чем больше говоришь о тьме и смерти, тем они ближе.

— Простите, — потупилась Кэнди. — Это я во всем виновата.

— Что ты имеешь в виду?

— Я позволила этому типу отнять у меня Ключ. Мне следовало сопротивляться что было сил, а я…

— О нет, леди! — запротестовал Шалопуто, до сего момента лишь молча прислушивавшийся к их диалогу. («Он назвал меня „леди“, — подумала Кэнди. — Совсем как Джон Хват. До чего же приятно это слышать!») — Ты ни в чем не виновата. Он заставил тебя покориться при помощи колдовства, применив могущественное заклинание Откровений. Такому никто не в силах противостоять. Кроме волшебников, разумеется.

— Он прав, — кивнул Джимоти. — Бесполезно винить себя в случившемся. Напрасная трата энергии.

Захолуст наконец-то добрался до своего дома на вершине холма и с шумом захлопнул за собой дверь. Угрозы и брань, которыми он на протяжении всего подъема осыпал кошек тарри, как и их сердитые завывания, наконец-то смолкли.

Теперь Кэнди ясно различала шум ветра в высокой траве. И этот звук напомнил ей о доме, о бескрайней прерии за городской чертой Цыптауна. Ее внезапно охватило острое чувство одиночества. Не то чтобы она вдруг захотела вернуться на Последовательную улицу, в дом номер тридцать четыре, нет, но ее неожиданно пронзила мысль о том, как неправдоподобно велико расстояние между этой обдуваемой ветром поляной и тем маленьким домиком. Даже звезды здесь другие, вспомнилось ей. Господи, даже звезды!

Но чем бы ни оказался этот незнакомый мир — сном наяву, или другим измерением, или уголком Творения, о котором Создатель напрочь позабыл, — она постарается найти» в нем свое место. И главное, непременно выяснит, для чего она здесь. Иначе одиночество будет расти день ото дня, пока не поглотит ее целиком, без остатка.

— Что же со мной дальше-то будет? — задумчиво спросила она.

— Хороший вопрос, — отозвался Джимоти.

«ГЛИФ, ПРЕДСТАНЬ ПЕРЕДО МНОЙ»

Главное сейчас, — подумав, рассудительно прибавил он, — чтобы ты сбежала с острова, пока сюда не заявился Отто Живорез. Я не желаю быть свидетелем того, как он утащит тебя к Кристоферу Тлену.

— А у вас не найдется для нас лодки? — спросила Кэнди.

— Лодка-то у меня есть, — ответил Джимоти. — Кошки, как ты знаешь, плавать не любят. Но боюсь, она отсюда далековато — на другом краю острова. Если мы туда отправимся, Живорез нагонит нас на полпути.

— Я… У меня есть идея… — робко вмешался Шалопуто.

— Вот как?

В словах Джимоти звучали сомнение и едва уловимая насмешка.

— Говори, — кивнула зверьку Кэнди. — А мы тебя послушаем.

Шалопуто, нервно облизал губы.

— Ну-у… Вообще-то… мы могли бы удрать отсюда на глифе.

— На глифе? — изумился Джимоти. — Друг мой, мысль сама по себе богатая, но кто из нас, по-твоему, знает нужные заклинания и способен их должным образом воспроизвести, чтобы сотворить глиф?

— Ну-у… — снова протянул Шалопуто, скромно потупившись и вперив взор в свои огромные ступни. — Пожалуй, я смог бы это проделать.

Джимоти покосился на него с откровенным недоверием.

— И где же, во имя всего святого, тылкрыс вроде тебя мог постичь искусство создания глифов?

— Так ведь когда Захолуст, упившись своим ромом, отключался, — охотно пояснил Шалопуто, — я читал его книги, одну за другой, все его руководства по магии. У него в доме богатейшая подборка всей классики. «Гримуар» Сатуранского, «Наставления по пилотированию воздушных судов, сотворенных посредством волшебных заклинаний», «Козни остолопа», «Уловки и перевоплощения». Но серьезней других я проработал Люмериково «Шестикнижие».

— А что это за Люмериково «Шестикнижие»? — с любопытством спросила Кэнди.

— Семь книг, в которых собраны всевозможные заговоры, наговоры и заклинания, от простейших до самых сложных, — ответил Джимоти.

— Но почему «Шестикнижие», если томов семь?

— А это сам Люмерик придумал. Чтобы те, кто только понаслышке знает о его работе, не могли бахвалиться своим знакомством с ней.

— Очень остроумно, — улыбнулась Кэнди.

— Есть и другая возможность разоблачить обманщика, который только прикидывается магом, — прибавил осмелевший Шалопуто. — При помощи того же знаменитого Люмерика.

— Какая? — пожелал узнать Джимоти.

— Надо этого самозванца спросить, кем был Люмерик, мужчиной или женщиной.

— И какой же будет правильный ответ? — спросила Кэнди.

— И тем и другим, — хором ответили Шалопуто и Джимоти.

Кэнди растерянно пожала плечами.

— Люмерик был мьютепом, а они все двуполые, — объяснил Шалопуто.

— Итак… — произнес Джимоти, всем своим видом по-прежнему выражая некоторое сомнение в способности Шалопуто создать глиф. — Книги эти ты читал, верю. Но доводилось ли тебе использовать полученные магические знания на практике? Колдовать ты хоть разок пробовал?

Шалопуто смущенно потер пальцами лоб.

— А как же. Пытался понемногу. Однажды заставил стул прыгать на задних ножках и болтать в воздухе передними, прося подачку, как это делают щенки.

Кэнди звонко расхохоталась, представив себе эту картину.

— А еще я соединил четырнадцать голубей, из них у меня получился один, зато огромный… Ну очень крупный белый голубь.

— Точно! — Джимоти шлепнул себя лапой по бедру. — Я его видел. Он был размером со здоровенного грифа. Невероятно! Это, выходит, твоя была работа?

— Ну да, моя.

— Честно?

— Раз он говорит, что сделал это, значит, так оно и было, Джимоти! — вступилась за Шалопуто Кэнди. — Я ему верю на все сто.

— Виноват. Я вовсе не хотел тебя обидеть, — тотчас же проговорил Джимоти. — Прими, пожалуйста, мои извинения.

Перед Шалопуто наверняка никто еще никогда не извинялся, и бедняга вконец засмущался. Взглянув на Кэнди вытаращенными глазами, он промямлил:

— Ой, а что я-то должен сказать?

— Прими его извинения, если считаешь их искренними.

— Ох… Ну да… Конечно. Я принимаю извинения. Я их принял. Спасибо.

Джимоти протянул ему лапу, и Шалопуто со смущенной улыбкой ее пожал, вероятно сочтя этот эпизод новым доказательством своего стремительного подъема по общественной лестнице.

— Итак, друг мой, — напомнил ему Джимоти, — ты, помнится, собирался сотворить глиф. По-моему, тебе самое время приступить.

— Но только имейте, пожалуйста, в виду, — забеспокоился Шалопуто, — я ни разу еще ничего подобного не делал. Это будет впервые.

— Просто попробуй, — ободрила его Кэнди. — Ведь это наш единственный выход. Если пожелаешь, конечно.

Шалопуто заставил себя улыбнуться.

— Тогда вы оба отойдите подальше. И он развел лапы в стороны.

Джимоти вынул из кармана пиджака маленький бинокль и, приставив его к глазам, стал изучать небо над головой.

— Не нервничай, — сказала Кэнди. — Я в тебя верю.

— Ты серьезно?

— А что в этом такого удивительного?

— Боюсь тебя разочаровать.

— А вот уж это ты зря. Получится — так и слава богу. А нет… — Она махнула рукой. — Придумаем что-нибудь другое. После всего, на что ты оказался способен в последние несколько часов, тебе больше никому ничего не нужно доказывать.

Шалопуто напряженно кивнул. Физиономию его в этот момент никак нельзя было назвать счастливой. Кэнди, взглянув на него искоса, без слов поняла, что он почти сожалеет о своем признании в причастности к колдовству.

Несколько мгновений Шалопуто сосредоточенно смотрел в землю, видимо вспоминая слова заклинания.

— Пожалуйста, отойди подальше, — сказал он Кэнди, не глядя на нее.

Затем медленно поднял руки и трижды хлопнул в ладоши.

Произнося эти слова, он ходил по кругу диаметром футов в шесть-семь и делал странные движения, словно зачерпывал воздух ладонями и сбрасывал его в середину круга.

Через некоторое время он принялся повторять заклинание:

Шалопуто уже трижды обошел свой круг, швыряя в его середину воздух и бормоча странные слова заклинания:

— Не хотелось бы тебя прерывать, — обратился к нему Джимоти, покосившись на Кэнди. Во взгляде его зеленых глаз читалась тревога. — Но я вижу в небе огни трех глифов, которые направляются сюда. Это наверняка не кто иной, как наш приятель Крест-Накрест. Боюсь, у тебя осталось мало времени, друг мой.

Шалопуто кивнул, не останавливаясь и не прерывая своего бормотания. Он все так же ходил по кругу, то и дело захватывая воздух ладонями. Но это ни к чему не приводило. Краешком глаза Кэнди заметила, как Джимоти обреченно качнул усатой головой. Однако в отличие от него она вовсе не собиралась падать духом. Надо было что-то делать, и она решительным шагом направилась к Шалопуто.

— Не найдется ли на твоей кухне места для еще одного повара?

Он все так же кружился, и зачерпывал руками воздух, и швырял его в круг.

— Повар-то не слишком искусен, — не оборачиваясь, ответил Шалопуто. — И кастрюлька у него пустая. Я готов принять любую помощь.

— Сделаю, что в моих силах.

Кэнди зашла к нему за спину и начала старательно копировать все его слова и движения.

Это оказалось на удивление легко, стоило ей лишь единожды произнести заклинание. И не просто легко, а даже как-то странно знакомо, словно танец, движения которого вспоминаются без усилий, как только зазвучит мелодия. Но Кэнди не представляла себе, где прежде она могла слышать мелодию этого магического заклинания. В Цыптауне такие танцы не были в ходу, это уж точно.

— Похоже, начинает действовать, — неуверенно произнес Шалопуто.

Он оказался прав.

Кэнди почувствовала, как из середины круга взметнулся ввысь мощный порыв ветра, и перед ее изумленным взором вдруг закружились мириады крошечных искр — голубых, белых, красных и золотистых.

Шалопуто испустил торжествующий вопль, и этот всплеск радости, похоже, придал новую энергию его творению. Искры принялись группироваться, и вскоре в ночном воздухе стали видны ослепительно яркие контуры будущего глифа. Судя по первоначальным деталям, это должен был быть летательный аппарат довольно сложной формы. Основу конструкции составляли три широкие пластины, между которыми одна за другой возникали более тонкие линии, изгибы и перемычки. Некоторые образовали подобие кабины, другие протянулись вниз, под каркас, сплетясь в нечто долженствовавшее, по-видимому, служить ходовой частью устройства, его механизмом. С каждым мгновением глиф делался все более реальным и осязаемым. Глядя на него, трудно было поверить, что еще совсем недавно на том месте, которое он занимал, не было ничего, кроме воздуха.

Кэнди с торжеством взглянула на Джимоти, который будто бы окаменел, изумленно вперившись в глиф.

— Я беру все свои слова назад, друг мой, — выдавил он из себя, когда к нему вернулся дар речи. — Ты и в самом деле волшебник. Возможно, первый из всего твоего племени, кому довелось сотворить глиф, не правда ли?

Шалопуто лишь теперь перестал описывать круги и повторять заклинание. Отступив назад, он залюбовался летательным аппаратом, который только что создал.

— Мы оба волшебники, — поправил он Джимоти, взглянув на Кэнди со смесью восторга и удивления.

Джимоти снова стал обозревать небо в бинокль.

— По-моему, вам пора.

— Но его еще надо доделать, — возразила Кэнди, кивнув на незаконченный глиф.

— Он сам должен довести себя до конца, — сказал Шалопуто. — По крайней мере, так пишет Люмерик.

Двуполый Люмерик и впрямь знал свое дело. На глазах у изумленной Кэнди очертания глифа становились все более и более отчетливыми, а разноцветные лучи, скользя по его поверхности, выравнивали ее, придавая корпусу необходимую обтекаемость. Но все это происходило в таком спокойном и плавном ритме, что Джимоти не на шутку встревожился.

— Нельзя ли его как-нибудь поторопить?

— Не знаю. Мне такое точно не под силу, — уныло ответил Шалопуто.

Кэнди вгляделась в темное небо, откуда к ним неумолимо приближался враг. Теперь и она могла различить глифы, о которых предупреждал Джимоти. Все три выглядели куда мощнее, чем тот, что был создан соединенными усилиями ее и Шалопуто. Но ведь главное, что требовалось от их глифа, — это поднять своих пассажиров в воздух и унести как можно дальше от острова, от Живореза. А для этого он, судя по всему, вполне годился.

При виде того, как воздушное трио Живореза стремительно идет на посадку, у Кэнди сжалось сердце. Вот они приземлились на плоской вершине одного из холмов всего в каких-нибудь четырехстах ярдах от Джимоти, Кэнди и Шалопуто. Издали все три глифа напоминали хищных птиц с острыми клювами.

— Почему они сели так далеко от нас? — спросила Кэнди у Джимоти.

— Потому что Живорез мыслит, как заправский вояка, которому повсюду чудятся ловушки и засады. Он, поди, уверен, что в зарослях у подножия холма сейчас скрывается многотысячная армия кошек тарри. О, если бы это и впрямь было так! Я приказал бы им разорвать Отто и его грязюк на мелкие клочки.

— Грязюк? Кто такие грязюки?

— Полуодушевленные существа, которых он притащил с собой. Самая кровожадная разновидность заплаточников.

Кэнди хотела было попросить у Джимоти его бинокль, чтобы как следует разглядеть грязюк, но тут над островом прогремел хорошо знакомый голос. Все они успели уже позабыть про его обладателя.

— Не нервничай, Живорез, и ничего не бойся! Их только трое. И несколько кошек в придачу.

Это, разумеется, надрывался Захолуст.

Кэнди бросила взгляд на домик. Каспар успел забраться внутрь купола, который обладал свойствами увеличительного стекла, отчего фигура Захолуста совершенно преобразилась, словно в кривом зеркале: голова казалась неправдоподобно огромной, а тельце — крошечным. Ну ни дать ни взять зародыш в костюме цвета банановой кожуры.

— Хватай их, Живорез! — верещал Каспар, колотя багровыми кулаками по стенкам купола. — Оружия при них нету, я точно знаю! Убей тыл крыса! Он мой беглый раб' А этой всыпь по первое число! Чтоб на всю жизнь запомнила!

— Ну до чего ж я его ненавижу! — выдохнула Кэнди.

— Боюсь, он еще не самый плохой, — мрачно отозвался Джимоти.

— Например?

— Да возьми хоть того же Отто Крест-Накрест Перечислять его кровавые преступления можно до тех самых пор, пока над Островом Простофиль не взойдет солнце.

Кэнди облизнула пересохшие губы и перевела взгляд на глиф. К огромной ее досаде, он как ни в чем не бывало продолжал самосовершенствоваться. Шалопуто смотрел на него не мигая, словно пытался усилием воли заставить аппарат поторопиться.

— Но как же вы-то здесь останетесь, Джимоти? — с беспокойством спросила Кэнди. — Что с вами будет, когда мы улетим?

— Мне ничего не грозит, — заверил ее Джимоти. — Живорез не посмеет меня тронуть. Он хорошо понимает, что есть границы, которые даже ему не дозволено преступать.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно, — кивнул Джимоти. — Обо мне не беспокойтесь, думайте о себе. О милосердный А'зо! Он идет сюда, к нам!

Кэнди обернулась и снова посмотрела в сторону холма.

Живорез и его банда грязюк выбрались из глифов и спускались по пологому склону, уверенные, стараниями Захолуста, что опасаться им нечего. С плеч Живореза свисал короткий пурпурный плащ с кроваво-красной оторочкой, цвет лица у него был желтушный, на щеках даже со столь значительного расстояния без труда можно было разглядеть татуировку в виде переплетенных линий. Все семеро грязюк, которые следовали за ним по пятам, были ростом куда выше его. Как и все представители племени заплаточников, они были сшиты из лоскутов кожи и ткани, но головы их походили не на человеческие, как у прочих собратий, а на лишенные плоти черепа обитателей преисподней — ведьм, дьяволов, вампиров — с загнутыми к затылкам рогами, длинными хищными клювами и острыми зубами. Все слуги Живореза были вооружены клинками сложной формы, причем трое грязюк сжимали по мечу в каждой руке. Зрелище было впечатляющим и жутким.

— Долго еще? — с надеждой спросила Кэнди у неподвижного Шалопуто.

— Не знаю, — пожал плечами тылкрыс и с нескрываемой гордостью прибавил: — Это ведь мой первый глиф. — Он наконец оторвался от созерцания своего творения и обратил взгляд к холму. — Знаешь, мы, наверное, могли бы уже в него забраться, но боюсь, он возьмет да и развалится в воздухе, а мы попадаем вниз.

В это самое мгновение до них донесся голос Живореза:

— Кэнди Квокенбуш! Ты арестована по приказу Кристофера Тлена.

Джимоти сжал плечо Кэнди своей крепкой лапой.

— Еще не все потеряно. Мои подданные дадут бой этой банде, чтобы хоть немного их задержать. — Он коротко кивнул в сторону глифа. — Счастливого пути, леди. Я от души надеюсь, что мы еще встретимся и что встреча эта произойдет при менее… тревожных обстоятельствах. Прощай, Шалопуто. Счастлив был с тобой познакомиться, поверь!

Он было повернулся и зашагал прочь, но тотчас же поспешно возвратился, чтобы прибавить:

— Если паче чаяния ты попадешь к ним в руки, Кэнди, — теперь или после, — не бойся за свою жизнь. Я отчего-то уверен, что Тлен не собирается тебя убивать. У него насчет тебя другие планы.

И он быстро, не дожидаясь ответа, покинул Кэнди и Шалопуто. Нельзя было терять ни секунды. Живорез находился уже не далее как в тридцати шагах.

— Братья и сестры! — воскликнул Джимоти. — Сюда! Ко мне!

Повинуясь его призыву, кошки тарри поднялись из высокой травы. Сперва их было всего около дюжины, потом, словно по волшебству, откуда ни возьмись появилось еще не меньше двух-трех десятков.

Джимоти Тарри расположил своих воинов непосредственно на пути Живореза.

Крест-Накрест остановился, поднял вверх руку, и его грязюки застыли как вкопанные.

— Джимоти Тарри! — криво усмехнулся Отто. — Приятный сюрприз, нечего сказать! Вот уж не ожидал встретить здесь твой сброд из Стременя. Надеялся, что кто-нибудь успел всех вас переловить и усыпить, чтобы покончить с вашим жалким прозябанием.

Если оскорбления Живореза и задели Джимоти, то он ничем этого не выказал и ничего не ответил-. Просто сдвинул брови и веско, с расстановкой произнес:

— Ты не смеешь покушаться на ее свободу, Живорез. Заруби это себе на носу. Ни к какому Тлену она с тобой не полетит. Я этого не допущу. Понятно?

Они обращаются друг к другу, как смертельные враги, подумала Кэнди. Как будто между ними пролегли долгие века кровавой распри.

— Она нелегально проникла на архипелаг, Тарри, — возразил Отто. — И к тому же виновна в краже ценного имущества. Повелитель Полуночи распорядился, чтобы она была доставлена в его покои.

— Ты меня, похоже, не понял, Живорез, — невозмутимо ответил Джимоти. — Девочка никуда с тобой не полетит.

— Нет, это ты у нас из непонятливых, зверушка! Она нарушила закон. И подлежит аресту.

— По чьему же это приказу, интересно знать?

— Лорда Тлена.

— Остров Простофиль не входит во владения Тлена, Крест-Накрест. И ты об этом знаешь не хуже меня. Его законы здесь не действуют. Так что отправляйся назад подобру-поздорову и скажи ему… да что хочешь скажи. Что она ускользнула у тебя из-под самого носа и была такова.

— Держи карман! — хмыкнул Живорез. — Он желает ее получить, и он ее получит. Прочь с дороги, а не то мне придется маленько тебя проучить!

— Воины тарри! — воззвал Джимоти. — Вперед! Взять грязюк!

Животные не нуждались в дальнейших приказаниях. Они скользнули по траве, как рыжие молнии в черную полоску, и набросились на грязюк, цепляясь острыми когтями за их шкуры, взбираясь на плечи и царапая толстые шеи и прикрытые шлемами головы. Заплаточники вступили в бой в глубоком молчании. Они блестяще владели своим оружием: несколько самых отважных тарри в считанные секунды были убиты или тяжело ранены острыми клинками. Они свалились на траву, истекая кровью. Зрелище было ужасным. При мысли о том, что все это происходит по ее вине, Кэнди едва не расплакалась. Ей было безумно жаль славных воинов в полосатых шубках.

— Надо их остановить, — сказала она Шалопуто. — Мне этого не вынести. Пойду и сдамся Живорезу.

— В этом нет нужды, — возразил он. — Смотри!

И он указал на глиф. Процесс самосоздания наконец завершился. Летательный аппарат был полностью готов к полету. На это указывал легкий пар, поднимавшийся над его сверкающим корпусом, как над свежевыпеченной булочкой. Кэнди через силу улыбнулась.

— Пошли же! — поторопил ее Шалопуто. — Забирайся внутрь.

Стоило Кэнди опуститься на сиденье глифа, как она приставила ладони ко рту и крикнула:

— Джимоти! Отзовите своих тарри! Отступайте! Мы в безопасности!

Джимоти оглянулся на этот крик и тотчас же отдал команду своему войску. Неустрашимые тарри, оказав достойный отпор врагам и заплатив за это немалую цену, с честью покинули поле боя.

Препятствий на пути Живореза к глифу больше не осталось.

Он двинулся вперед, печатая шаг и тыча указательным пальцем в сторону Кэнди.

— Ни с места, девчонка!

— Быстрей, леди! — простонал Шалопуто. — Говори заклинание!

— Какое заклинание?

— Ах да! «Нио кетика». Это означает: «Делай, что я велю».

— И что тогда должно случиться?

— Он выполнит твой приказ. Надеюсь.

— Ты у меня в руках, девчонка! — рычал Крест-Накрест. — Попалась!

Живорез был не более чем в десяти шагах от Кэнди и Шалопуто, но одна из грязюк, с головой как у невероятно уродливой хищной птицы, опередила его. Она явно желала помешать глифу взлететь и унести на себе законную добычу ее господина. К счастью для Кэнди и Шалопуто, грязюка успела потерять свое оружие в пылу сражения с тарри. Но зато лапы ее остались при ней! Они были устрашающе огромными, с длинными и острыми когтями, отливавшими стальным блеском в свете звезд.

Глиф не шелохнулся.

— Нио кетика, — громче прежнего повторила Кэнди. — Нио кетика! НИО КЕТИКА!

Грязюка приблизилась к ним на расстояние прыжка. Вот она оттолкнулась от земли, подбросив сильное тело в воздух…

По корпусу глифа внезапно пробежала дрожь. Внутри у него что-то зашелестело. Звук был похож на судорожный вдох астматика.

Кэнди с ужасом увидела в дюйме от своей коленки страшные когти. Она подтянула ногу к туловищу, и в ту же секунду глиф, повинуясь ее команде, вздрогнул и стал плавно подниматься ввысь. Но заплаточница не собиралась сдаваться. Она железной хваткой уцепилась за борт летающей машины и вместе с ней и всем ее экипажем оторвалась от земли. С каждой секундой глиф увеличивал скорость и стремительно набирал высоту. Двадцать футов, тридцать, сорок. Грязюка и не подумала спрыгнуть наземь, пока еще это было возможно. Она держалась за борт обеими сильными лапами и при этом отчаянно раскачивала мощное туловище взад-вперед в попытке опрокинуть глиф и вытряхнуть наружу Кэнди и Шалопуто.

— Она нас, того и гляди, перевернет, — сказала Кэнди, хватаясь за передний и боковой поручни.

Шалопуто сжал ее свободную руку.

— Я не дам тебе упасть.

От этого его обещания, как бы мужественно оно ни звучало, толку было немного. Грязюка принялась резко вращать своим тяжелым туловищем, глиф так и заплясал в воздухе. Положение Кэнди и Шалопуто стало критическим. Еще несколько секунд — и они вывалились бы наружу и рухнули вниз, на землю, с огромной высоты.

— Надо ее сбросить, — сказала Кэнди.

— Что ты предлагаешь?

— Прежде всего я попытаюсь сбить с нее этот шлем. Она висит с моей стороны, так что тебе придется меня держать.

С этими словами Кэнди перегнулась через борт и схватилась обеими руками за чудовищный металлический клюв. Грязюка не могла отбиваться — обеими лапами она намертво вцепилась в борт глифа, продолжая вращательные движения и резкие броски туловища из стороны в сторону, отчего глиф выписывал в воздухе немыслимые пируэты. Полет этот напоминал одновременно катание на американских горках и на карусели.

— Тяни! — крикнул Шалопуто.

— Не получается у меня! — со слезами досады воскликнула Кэнди. — Надо свеситься пониже.

— Я буду очень крепко тебя держать, — пообещал Шалопуто.

Кэнди перегнулась через борт раскачивавшегося глифа, насколько это было возможно, чтобы только не вывалиться наружу. Теперь большая часть ее тела оказалась в воздухе. А тем временем глиф все набирал высоту, и ветер относил его в сторону от того места, где был сотворен волшебный аппарат. Внизу можно было разглядеть дом Захолуста, к которому они медленно приближались.

Колдун, вероятно, следил за подъемом глифа с самого начала. Иначе с чего бы на его уродливо искаженном лице, прижатом к стеклянному куполу, застыла гримаса недоумения, смешанного со злостью?

Но Кэнди не было дела до Захолуста. Проигнорировав его дикий взгляд, она склонилась к голове грязюки. Шлем твари, с острым наконечником на клюве, был унизан по всей поверхности многочисленными шипами и выступами, которые больно ранили кожу ладоней Кэнди. Но она изо всех сил тянула шлем на себя, превозмогая боль. Ведь от этого зависела жизнь — ее и Шалопуто. Грязюка, по-видимому, понимала, какая опасность ей грозит, и, рассудив, что если уж погибать, то предпочтительнее при этом угробить глиф и его пассажиров, стала мотать головой и еще отчаяннее вращать туловищем. Но жажда разрушений, которая возобладала в этом полуодушевленном существе над инстинктом самосохранения, оказалась Кэнди на руку. Стоило грязюке отвести хищный клюв влево, как Кэнди со всей силой, на какую была способна, потянула шлем вправо, а когда тварь дернула голову вправо, Кэнди рванула ее клюв влево.

В конце концов в тот момент, когда глиф завис на порядочной высоте непосредственно над домом Каспара, из-под шлема чудовищной заплаточницы послышались какие-то чавкающие звуки. Затем раздался треск, за которым последовало негромкое шипение.

Кэнди резко рванула шлем на себя, инеожиданно он с чмокающим звуком — как если бы кто-то с силой вытащил ногу из болотной жижи — отделился от головы грязюки и очутился у нее в руках. Он был такой тяжелый, что Кэнди тотчас же разжала ладони и предоставила ему упасть на землю. Шлем кувыркался в воздухе, стремительно снижаясь, пока не стукнулся о выпуклый стеклянный купол домика Каспара.

Теперь Кэнди очутилась лицом к лицу с грязюкой. Голова хищной заплаточницы точь-в-точь повторяла формы шлема: тот же острый клюв, те же отведенные назад рога. И даже цветом физиономия ее походила на металлический шлем — серо-коричневая, она отливала каким-то тусклым блеском при свете вечерних звезд.

— Грязь, — недоуменно пробормотала Кэнди, — она слеплена из грязи.

— Что? — прокричал сверху Шалопуто, стараясь перекрыть шум ветра.

— Она вылеплена из грязи! — сообщила ему Кэнди. Пока они обменивались репликами, голова грязюки стала быстро терять форму. Комья и брызги грязи отделялись от нее один за другим и падали вниз, на купол.

Только теперь заплаточница прекратила свои попытки опрокинуть глиф. Тело ее, состоявшее целиком из густой грязи, вдруг обмякло. Голова полностью развалилась, и купол Каспарова домика оказался весь в грязевых брызгах. Сверху это выглядело так, словно некая гигантская птица, пролетая над ним, опорожнила весь свой вместительный кишечник.

У безголовой грязюки больше не осталось сил сопротивляться Кэнди, которая, воспользовавшись этим, принялась отрывать от борта глифа один за другим когтистые пальцы. В конце концов ей удалось разжать последний из них. Заплаточница рухнула вниз, истекая грязью. Кэнди испустила торжествующий вопль.

Каспар, не отрывавший глаз от этой сцены, слишком поздно понял, что гигантское туловище грязюки с невероятной скоростью несется прямиком на его купол. С перекошенным от ужаса, багровым лицом он бросился к лестнице, чтобы спуститься вниз. Но было поздно. Только что казавшийся Кэнди и Шалопуто (которые глядели на него сверху, сквозь запачканный купол) неправдоподобно огромным, Каспар Захолуст, стоило невероятно тяжелому туловищу грязюки вдребезги разбить стекло, предстал перед ними таким, каким был в действительности, — нелепым карликом в бананово-желтом костюме.

И даже голос его, когда он заверещал от ужаса, с высоты казался не громче комариного писка.

Кэнди наблюдала, как туловище грязюки, рухнув на покрытый плиткой пол, разлетелось в стороны миллионом брызг, словно перезрелый арбуз. Разумеется, внутри твари не было ничего, кроме грязи. Никакой анатомии. Ни костей, ни мышц, ни сердца, ни легких, ни печени. Захолуст, с головы до ног покрытый жидкой грязью, все еще не оставил попыток спастись из купола бегством. Но ему не удалось даже добежать до лестницы. Поскользнувшись в зловонном месиве, он не удержал равновесия и растянулся на спине во весь свой карликовый рост. Большее унижение для колдуна и вообразить было трудно.

Последним, что успела увидеть Кэнди, прежде чем домик остался позади, стали его безуспешные попытки подняться на ноги. Словно клоун в немом кино, Каспар без конца приподнимался и снова падал. Грязь покрывала теперь не только одежду Захолуста, но и всю его злобную физиономию.

Кэнди звонко расхохоталась. Ветер пронес звуки ее смеха над Островом Простофиль.

Джимоти Тарри, склонившийся в высокой траве над одной из своих умиравших сестер, которой он воздавал последние почести, услышал этот торжествующий смех и, несмотря на то что сердце его разрывалось от скорби по погибшим в поединке с грязюками пятерым тарри, слабо улыбнулся.

Смех Кэнди долетел и до слуха Отто Живореза, который как раз посылал своих уцелевших грязюк в погоню за ней и Шалопуто на мощных глифах. На поле боя остались трое его заплаточниц, с голов которых кошкам тарри удалось сбросить шлемы. Три гигантских обезглавленных тела все еще продолжали истекать вонючей грязью. Отто организовывал эту погоню только потому, что не привык так легко сдаваться. Надо же было предпринять хоть что-то. На самом деле он почти не надеялся на успех этого предприятия, зная, что грязюкам скорее всего не удастся нагнать и уничтожить девчонку и раба, улетевших на крошечном глифе. Грязюки при всей их отваге не отличались сообразительностью и нуждались в четких приказах и постоянном надзоре. Иначе они мгновенно забывали, что от них требуется, и начинали беспорядочно метаться. Вероятнее всего, облака над островом благополучно скроют беглецов, и заплаточницы вскоре забудут, зачем они поднялись в небо, и станут описывать круг за кругом, пока глифы не истощат свои волшебные силы и не рухнут вниз.

Но как бы там ни было, Живорез не мог себе позволить лично возглавить погоню. Девчонка являлась лишь частью добычи. Куда важнее было завладеть Ключом и доставить его Тлену. Посему Живорезу следовало немедля посетить Каспара и забрать у него Ключ. А девчонка все равно никуда не денется. Рано или поздно он ее поймает. Слишком уж она приметна, чтобы долго от него скрываться. Есть что-то необычное в ее взгляде, во всей манере держаться. По этим приметам он без труда ее отыщет, когда придет срок.

Он легко взбежал на холм, толкнул незапертую дверь домика и громким голосом позвал колдуна. Поскольку Каспар не торопился с ответом, нетерпеливый Отто прошел через гостиную к лестничной площадке и стал подниматься в купол. Он заметил повсюду осколки стекла и представлял себе, какое зрелище ждет его наверху. Но вид, в каком предстал перед ним хозяин домика, явился для него полной неожиданностью. Каспар стоял посреди круглой площадки под разбитым куполом в нижнем белье, носках и запачканных грязью ботинках и пялился в усеянное звездами небо. Его одежда мокрой и грязной кучей валялась на полу.

В неглиже вид у него был еще более отталкивающим, чем в бананово-желтом одеянии.

— Ключ, — произнес Живорез.

— Да-да, — кивнул Каспар и, подбежав к груде тряпья на полу, стал судорожно шарить по всем карманам пиджака и брюк. — Он у меня где-то тут.

— Ты будешь вознагражден, — пообещал Отто.

— Очень, очень на это рассчитываю, — отозвался Каспар, протягивая ему Ключ.

От взора Живореза не укрылось, что все его коротенькое тело сотрясала дрожь.

— Что это с тобой?

— Ох, и не говори! — плаксиво ответил Захолуст. — Помимо всего, что ты и сам видишь, — он описал рукой круг, указывая на разбитый купол, осколки и комья грязи, которыми был завален пол, — меня еще кое-что сильно тревожит. Девчонка.

— С чего бы это?

— Ее появление в Абарате не случайно. Ты хоть это-то понимаешь?

— Ну-у, может, так оно и есть. Хотя навряд ли. Да тебе-то что ж за дело?

— Слишком легко ей это удалось.

— Что именно?

— Привыкнуть к нашей жизни. Приспособиться. В прежние времена, когда гавань еще существовала…

— Но тебя тогда и на свете не было, Каспар.

— Конечно, не было. Но я ведь умею читать, Отто. Представь себе, авторы всех книг о тех временах сходятся в одном: приезжим из Иноземья требовался немалый срок — дни, недели, а то и месяцы, чтобы пообвыкнуть к жизни на Абарате. А если не дать им времени приспособиться, они запросто сходили с ума. Их куцее воображение не могло вместить того, с чем они здесь сталкивались на каждом шагу.

— Ну да. Ясное дело, — с ухмылкой кивнул Отто. — Слабаки они.

— Ничего-то ты не понял, Отто, как всегда. Я ведь о девчонке тебе толкую. Об этой Кэнди Квокенбуш. Вот ей все оказалось нипочем. Даже колдовать не побоялась, как будто с этим родилась. С этим родилась, Живорез! О чем это нам говорит?

— Да откуда мне знать! — раздраженно бросил Отто.

— Ну я тогда скажу тебе, о чем это говорит мне.

— Ну?

— Она здесь бывала прежде.

— Хм. Вот пусть Лорд Тлен над этим голову и ломает. Я ему доложу.

И Живорез устало махнул рукой, показывая собеседнику, что эта тема его нисколько не занимает.

— Тогда давай решим насчет меня, — предложил Каспар.

— Насчет тебя?

— Ведь это я отыскал Ключ. И девчонку.

— А после ты же ее и упустил. Не справился с этакой малявкой.

— Позволь, разве это была моя вина? Спроси за нее со своих безмозглых грязюк! Они-то запросто могли ее сцапать. В любом случае, ты всего две минуты назад пообещал, что я буду вознагражден.

— Так то было прежде, чем Ключ очутился у меня в руках.

У Захолуста задергались губы.

— Ты…

— Ну-ну, Каспар! Не кипятись. Признай свою ошибку. Ты взял на себя ответственность за девчонку и упустил ее.

— Но что я мог поделать? Она настроила моего раба против меня. Он сломал мой посох.

— Не ожидал от тебя такой беспечности! — Отто покачал головой. — С чего бы это тебе вздумалось доверить рабу свой посох?

От Каспара не ускользнула нотка сарказма в голосе Отто.

— У них было численное превосходство! — заскулил он.

— Ты имеешь в виду, что девчонка и тылкрыс превзошли тебя числом?

Захолуст поджал губы и, ткнув толстым пальцем в сторону Живореза, процедил:

— Я знаю, к чему ты клонишь, Отто.

— И к чему же? — с насмешкой отозвался Живорез.

— Ты хочешь повернуть все так, чтобы лавры достались тебе, а вина пала на меня!

— Мысль, достойная такого сверхподозрительного типа, как ты, — пожал плечами Отто.

— Но именно так ты и собираешься поступить, правда? — не отступал Захолуст.

— Очень возможно, — осклабился Живорез. — Но не станешь же ты утверждать, что поступил бы иначе, если б мы вдруг поменялись ролями?

Захолусту нечего было на это сказать. Испустив протяжный вздох, он заканючил:

— Ну ты хоть расскажи Тлену, как я здесь страдаю. Мы ведь когда-то были друзьями, Отто. Сделай же для меня хоть что-нибудь. Пожалуйста.

— Боюсь, Повелитель Полуночи слишком практичен, чтобы заниматься твоими проблемами теперь, когда он уже получил от тебя все, что ты мог ему дать. Забудь о нем. У него есть дела поважней.

— Но это же несправедливо!

— А жизнь вообще несправедлива, Каспар. Тебе ли об этом не знать? У тебя был раб. Он служил тебе верой и правдой долгих… сколько?

— Двенадцать лет.

— И что, ты был к нему справедлив? Разумеется, нет. Ты его колотил, когда бывал не в духе, и от этого у тебя на душе становилось легче. А когда тебе делалось лучше, ты снова его лупил.

— Думаешь, умнее всех, да, Живорез? — всхлипнул Каспар. В глазах у него от бессильной ярости закипали слезы. — Но послушай меня! Настанут и для тебя скверные деньки, уж поверь! Если ты мне не поможешь выследить и укокошить эту девчонку, она доведет тебя до такой беды… — Он выразительно кивнул на осколки и грязь, покрывавшие пол, и на разбитый купол. — Все это только начало, вот увидишь.

Живорез направился к лестнице.

— Любишь корчить из себя пророка, верно? Еще со школьных времен.

Захолуст ухватился за эти слова как за последнюю надежду.

— О, школа! Отто, помнишь, как мы с тобой дружили в те годы?

— В самом деле? — Живорез вопросительно изогнул брови.

Но при очередном взгляде на жалкую, поникшую фигуру Каспара что-то, какая-то искра сочувствия вспыхнула в глубине его души.

— Ладно, так и быть. Попытаюсь что-нибудь для тебя сделать. Но обещать ничего не могу. Времена нынче тяжелые. Паршивые, смутные времена, Каспар.

— Так это ж ведь к лучшему! Ловкому и небоязливому человеку самое что ни на есть раздолье!

— И кого же из нас ты считаешь ловким и небоязливым? — расхохотался Отто. — Того, кто остался в одних подштанниках, да и те заляпаны грязью, или другого, который заполучил Ключ для своего господина? Ладно, не куксись, Захолуст, — бросил Отто на ходу, спустившись до половины лестницы. — Надейся и уповай, что придет и для тебя час торжества, когда ты отомстишь всем своим врагам.

— Мне теперь только и остается, что ждать этого часа, — шмыгнул носом Захолуст.

— Покидая тебя, Каспар, от души желаю, чтобы ты поскорей его дождался. А если мне удастся вызволить тебя с этого острова…

Каспар вскинул голову. В глазах его загорелась надежда.

— Говори! — взвизгнул он. — Если ты это сделаешь для меня, то?..

— Поклянись, что будешь во всем мне повиноваться. Станешь моим поваром, если я прикажу. Посудомойкой. Пол для меня будешь драить.

— Все, что пожелаешь! Я все для тебя сделаю, только вытащи меня отсюда поскорей!

— Идет. Значит, мы с тобой друг друга поняли. Живорез взялся за ручку двери, которая вела в гостиную.

— Спокойной тебе ночи, Отто.

— И тебе того же, Каспар. И приятных сновидений.

ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ ЧАС

Три глифа с грязюками на борту устремились в погоню за Кэнди и Шалопуто на огромной скорости, но Кэнди, ловко маневрируя на летающей машине, вскоре оставила преследователей далеко позади в густых пурпурно-синих облаках. Хотя ей прежде не доводилось управлять транспортными средствами (не считая велосипеда), с пилотированием глифа она справлялась без труда. Он беспрекословно выполнял ее команды, грациозно рассекая воздух. Кэнди была в восторге от его маневренности.

Убедившись, что грязюки потеряли их из виду, Кэнди и Шалопуто приказали своему глифу сбросить скорость и идти на снижение. Вскоре они уже плыли по воздуху в нескольких футах над поверхностью моря. Кэнди сочла эту предосторожность не лишней, на случай если глиф, внезапно утратив свою волшебную силу, вдруг станет падать.

Только теперь они могли спокойно обсудить все, что с ними стряслось.

— Здорово у тебя вышло с этой машиной! — восхищенно произнесла Кэнди. — Я просто глазам своим не поверила, когда она начала появляться из ниоткуда…

— Я до последней минуты не был уверен, что у меня получится, — признался Шалопуто. — Но когда оказываешься в безвыходном положении, все твои способности раскрываются в полную силу и невозможное становится возможным. А еще и ты мне здорово помогла. Без тебя я бы не справился. — Он схватил руку Кэнди и крепко ее пожал. — Спасибо!

— Не за что. Мы здорово сработались, верно? К обоюдной пользе.

— Ты так считаешь?

— Я в этом уверена. Не будь тебя, я сейчас летела бы к Острову Полуночи в приятной компании Живореза и его грязюк.

— А я навсегда остался бы рабом, если бы не ты.

— Вот и выходит, что мы пропали бы друг без друга. Надо нам держаться вместе. Хотя бы некоторое время. Разумеется, если у тебя нет других планов или более подходящей компании.

Шалопуто эти ее слова от души развеселили.

— Скажешь тоже! Что может для меня быть важнее, чем держаться возле тебя и помогать тебе?

— Ну, мало ли… Я подумала, что теперь, став свободным, ты мог бы навестить своих родственников.

— Понятия не имею, где их искать. После продажи мы все попали к разным хозяевам и с тех пор не виделись.

— А кто вас продал?

— Мой отец.

— Родной отец продал тебя Захолусту? — недоуменно спросила Кэнди.

Мысль об этом просто не умещалась в ее голове.

— Нет, отец меня продал работорговцу по имени Кафари Короблер, а у того меня приобрел Захолуст.

— И сколько тебе тогда было?

— Девять лет и три четверти, — не задумываясь, ответил Шалопуто. Он, как ребенок, высчитывал свой возраст с точностью до месяцев и дней. — Я ни в чем не виню своего отца. Нас у него было очень уж много. Ему было не по силам нас содержать.

Кэнди тряхнула головой и резко проговорила:

— Не понимаю, как ты можешь быть таким великодушным. Я ни за что не простила бы своего отца, вздумай он так поступить со мной. По правде говоря, хотя он куда меньше передо мной виноват, я все равно не собираюсь искать для него оправданий.

— Может, когда ты вернешься домой, все это предстанет перед тобой в ином свете.

— Если я вернусь туда.

— Захочешь — вернешься, — твердо сказал Шалопуто. — А я тебе в этом помогу. Отплачу добром за добро.

— Шалопуто, ты мне совершенно ничем не обязан.

— Ну да. Кроме свободы, — усмехнулся он.

— Вот именно, — кивнула Кэнди. — Ты свободен. В том числе и от обязательств передо мной. Тебе никого больше не придется слушаться, в том числе и меня.

Шалопуто вымученно улыбнулся. Видно было, что до него не сразу дошел весь смысл слов Кэнди.

— Так оно и есть, — сказал он наконец. — Но что, если я по доброй воле захочу тебе помочь?

— Это было бы здорово. Я ведь уже говорила, мы хорошо сработались, и неплохо было бы еще хоть немного побыть вместе. Но это на твое усмотрение. Потому что, хочу тебя предупредить, быть возле меня не всегда безопасно. С той минуты, как я очутилась в Абарате, со мной постоянно что-нибудь происходит.

— Я сделаю все, что в моих силах, леди, чтобы с тобой больше не случилось ничего дурного, — заверил ее Шалопуто. — Ты слишком важная персона.

Кэнди рассмеялась:

— Я? Важная персона? Шалопуто, с чего ты это взял? Несколько дней тому назад я была всего лишь неприметной школьницей из городка под названием Цыптаун.

— Там, у себя, ты могла быть кем угодно, леди, но здесь… Ты умеешь колдовать!..

— Точно! Но от этого-то мне как раз очень не по себе, — задумчиво произнесла Кэнди, вспоминая, с какой легкостью произносила слова заклинания и повторяла за Шалопуто все нужные жесты. — Видишь ли, за то время, что я здесь, мне столько раз казалось… Прямо и не знаю… Ну, вроде я уже когда-то жила в Абарате. Хотя я, разумеется, понимаю, что это невозможно.

— Наверное, это у тебя в крови, — предположил Шалопуто. — Если, например, кто-то из твоих предков здесь побывал. В далеком прошлом.

— Может, так оно и было, — с сомнением произнесла Кэнди.

Она вспомнила одну из фотографий на стене Клепповой типографии: старый причал в гавани Аппорта, ряд лавок на набережной и огромный парусник на якоре. Возможно ли, что один из пассажиров, шагавших вдоль причала, был ее далеким предком?

— Дед Захолуста совершал торговые сделки с жителями вашей земли. И здорово на этом нажился.

— А что он им продавал?

— Магическую утварь. Книги. Например, «Шестикнижие» Люмерика. И прочее в том же роде.

— Но это ведь наверняка было запрещено?

— Разумеется. Он продал немало ценнейших секретов колдовства, строго хранимых на Абарате. Стремился разбогатеть любой ценой.

— Это мне напомнило, — улыбнулась Кэнди, — о шляпах старины Каспара. Магическая утварь — это ведь не только головные уборы, правда?

— Правда, правда! — смеясь, кивнул Шалопуто. — Магической силой может быть наделено все, что угодно: мысль, слово, рыба, вода в стакане. Но члены Магического круга Острова Частного Случая по традиции вкладывали почти все свое колдовское могущество в шляпы. Не знаю, откуда это у них повелось, наверное, как часто бывает, все началось с какой-нибудь шутки или розыгрыша. Ну а потом, когда Захолуст их всех убил, ему захотелось переместить волшебные силы умерших во что-нибудь более солидное. Но ничего у него не вышло. И чтобы не потерять то, ради чего он пошел на это преступление, Захолусту пришлось…

— Носить все шляпы на своей голове одну поверх другой.

— Вот именно.

— Как вспомню эту его пирамиду… Старина Банановый Костюм… Счастье, что нам удалось вырваться из его дома.

— Да, благодаря шляпам он превратился в могущественного колдуна.

— Теперь давай поговорим о другом.

— Согласен.

— Ты хоть приблизительно представляешь, где мы сейчас находимся?

Они как раз попали в густую тень, которую отбрасывали сверху купы плотных облаков. У самой поверхности моря неторопливо проплывал огромный косяк ярких фосфоресцирующих рыбок. Впечатление было такое, будто мир перевернулся вверх тормашками: снизу лился свет, а над их головами расстилалась тьма.

— А куда бы ты хотела попасть?

— Обратно на Веббу Гаснущий День. Я там знаю одного человека по имени Сэмюель Клепп. Он может нам посоветовать, как дальше быть и что делать…

Едва она успела произнести эти слова, как глиф, прежде неторопливо и безмятежно плывший по воздуху у поверхности моря, вдруг вздыбился, словно норовистый конь, и резко вильнул в сторону, будто внезапно очутившись в зоне действия какой-то неведомой силы. Он проделал несколько замысловатых фигур, прежде чем Кэнди удалось снова выровнять его полет.

Глиф вернулся к прежнему курсу, но этот его неожиданный рывок не на шутку встревожил Кэнди.

— Что это было? — спросила она. — Неужели он, того и гляди, рассыплется на части?

Шалопуто шлепнул ладонью по борту машины.

— Непохоже. По-моему, он еще хоть куда и прослужит нам некоторое время.

— Ну, тогда… Ой, Шалопуто, вот опять то же самое!

Глиф занесло в сторону. Он сделал такой крутой поворот, что Шалопуто соскользнул со своего сиденья и вывалился бы за борт, не схвати его Кэнди вовремя за футболку. Ей с немалым трудом удалось удержать его. Она выпустила из рук край футболки, только когда Шалопуто обеими лапами уцепился за поручень.

А глиф тем временем набирал скорость. По какой-то прихоти он сам выбрал направление полета и, казалось, вознамерился следовать ему, невзирая ни на какие приказания экипажа. Кэнди и Шалопуто только и оставалось, что держаться изо всех сил за поручни, чтобы не выпасть из кабины.

— Ты не можешь заставить его сбросить скорость? — крикнул Шалопуто, щурясь от резкого ветра.

— Я пытаюсь! — ответила Кэнди. — Но он не слушается! Кто-то перехватил у нас управление, Шалопуто!

И она обернулась к своему спутнику. На лице у него застыло выражение полного недоумения и недоверия.

— В чем дело?

— Смотри!

Он произнес это хриплым от волнения голосом, который заглушил ветер, и Кэнди разобрала, что он ей сказал, по одним лишь движениям его губ. Точно так же прочитала она и следующие его слова:

— Двадцать Пятый Час.

Кэнди стала вглядываться в даль.

На некотором расстоянии от них, прямо по ходу глифа, высилась огромная колонна, состоявшая, казалось, из одних лишь облаков, что завивались спиралью. Когда-то Кэнди уже видела эту картину с вершины башни Веббы Гаснущий День. Это и впрямь был Двадцать Пятый Час, Время Вне Времен.

— Что-то нас притягивает туда! — прокричала Кэнди.

— Что бы это могло быть? И с какой стати оно нас тащит? Кэнди пожала плечами:

— Судя по всему, мы скоро это выясним. Сомневаться в справедливости ее слов не приходилось.

Глиф мчался вперед с такой скоростью, что облака так и мелькали у них над головами, а блики света на поверхности моря сливались в широкую золотую ленту и слепили глаза. Кэнди оставила попытки повлиять на движение машины силой мысли. Это был напрасный труд. Глиф подчинялся какой-то иной силе, столь могущественной, что нечего было и думать вступать с ней в противоборство. Убедившись, что глиф держит курс на Двадцать Пятый Час, Кэнди с ужасом вспомнила леденящие душу рассказы о тех, кому довелось побывать на этом острове. Большинство из них так и не вернулись назад. А возвратившиеся сошли с ума. Оба этих варианта ее никак не, устраивали.

— Может, нам выпрыгнуть из глифа? — крикнула она Шалопуто сквозь свист ветра.

— На такой скорости? — возразил он. — Но это же верная смерть!

Вероятно, Шалопуто был прав. Но что произойдет, когда они врежутся в стену облаков, скрывающую чудеса — или ужасы — Двадцать Пятого Часа? Возможно, это будет для них ничуть не менее самоубийственно.

И вдруг — в какой-то момент — оба они поняли, что при всем желании не смогут больше ничего предпринять для своего спасения.

Глиф закружило в воздухе. Он несколько раз повернулся вокруг своей оси с такой скоростью, что Кэнди и ее друга намертво вдавило в сиденья. Последним, что услышала Кэнди, был отчаянный вопль Шалопуто, прощавшегося с жизнью, а потом все звуки — рев ветра, крик Шалопуто, треск, с каким глиф вдруг замер на полном ходу, — потонули в глубокой тишине.

Она внезапно очутилась в кромешной тьме, где не было ни шороха, ни всплеска, ни единого проблеска света, ничего. Тьма и тишина.

Кэнди больше не чувствовала под собой сиденья глифа. И Шалопуто рядом не оказалось. Она убедилась в этом, вытянув руку. Кэнди парила в густой тьме, в пустоте, без какой-либо опоры, без возможности прикоснуться к чему-нибудь.

И тут она вдруг услыхала знакомые звуки. Дождь. Капли, струи, потоки дождя.

Эти звуки, хотя они и доносились откуда-то издалека, подействовали на нее удивительно ободряюще. Чем бы ни оказалось это темное пространство вокруг, если здесь идет дождь, значит… значит, все еще может закончиться хорошо. А через несколько секунд до слуха Кэнди долетел другой звук. Нет, даже не один.

Биение двух сердец.

Кто-то еще был с ней в этом кромешном мраке. Совсем, совсем рядом.

Она хотела было окликнуть: «Кто здесь?» — но язык почему-то отказывался ей повиноваться. Все, что ей оставалось, — это ждать и прислушиваться к биению двух сердец и шуму дождя.

Однако Кэнди не было страшно. Стук сердец и плеск дождевых капель вселяли надежду…

И тут к двум этим уже ставшим для нее привычными звукам присоединился третий. Который она меньше всего ожидала услышать в этом волшебном, загадочном месте. Звук голоса ее матери.

— Ты уж побыстрей, пожалуйста, Билл! — сказала Мелисса Квокенбуш. — Я долго не выдержу!

Голос ее доносился откуда-то издалека. Но Кэнди было ясно, что сейчас их с матерью разделяет вовсе не расстояние, а что-то другое. Какая-то плотная преграда.

— Слышишь, милый? Не оставляй меня одну здесь надолго.

«Здесь?» — пронеслось в голове у Кэнди. Что Мелисса Квокенбуш хотела этим сказать? Неужели она тоже очутилась на Двадцать Пятом Часе? Разумеется, этого не могло быть. А кроме того, в голосе матери звучало что-то такое, чего Кэнди никогда прежде в нем не слышала. Голос этот принадлежал женщине значительно моложе, чем та Мелисса, какой Кэнди видела ее в последний раз, когда мама посыпала пряностями мясо. И вот еще что: когда, интересно, в последний раз мать обращалась к отцу «милый»? Да с тех пор прошли годы и годы!

И тут — удивлению Кэнди не было границ — послышался ответ отца.

Голос его, как и Мелиссин, доносился до Кэнди словно сквозь какую-то преграду. Но она без труда уловила не свойственные отцу мягкость и заботливость.

— Обещаю, что не стану мешкать, дорогая. Держись! Я вернусь через пару минут.

— Может, лучше мне пойти с тобой? — сказала Мелисса.

— В твоем положении, детка? — с нежностью возразил Билл Квокенбуш. — Не думаю, что это стоящая мысль. Там так зябко, бррр. Будь умницей. Оставайся в машине и закутайся поплотней в одеяло. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как я уже вернусь. Я тебя люблю, ягненочек.

— Я тебя тоже, барашек.

Ягненочек? Барашек? Кэнди не верила своим ушам. Ей никогда не доводилось слышать, чтобы родители называли друг друга такими нежными прозвищами. Даже в далеком детстве. Может, она успела об этом забыть? Вряд ли. Уж ягненочка и барашка она бы запомнила. Она почувствовала неловкость, словно шпионила за родителями, словно приоткрыла завесу над их тайной жизнью, о которой никому, кроме них самих, не следует знать. Пусть даже эта жизнь закончилась когда-то давным-давно, когда они оба были молоды и влюблены друг в друга. Вероятно, еще прежде…

— Прежде, чем я родилась на свет, — пробормотала Кэнди. На сей раз язык ей почему-то полностью повиновался, и она произнесла эти слова хотя и не громко, но совершенно внятно.

И даже получила ответ.

— Верно, — произнес женский голос во тьме где-то впереди нее. Это была вовсе не ее мать. Женщина произносила слова с легким абаратским акцентом. Голос ее звучал мягко и ободряюще. И немного лукаво. — Ты еще не родилась.

— Не понимаю.

— Мы просто решили, что тебе необходимо получить хотя бы некоторое представление о собственном прошлом, — сказала другая женщина. Голос у нее был немного выше, чем у первой. — Тебе следует узнать, кем ты была, прежде чем стать той, кем тебе суждено быть.

— Но вам-то откуда известно, кем я была? — недоумевала Кэнди. — И кем я должна буду стать? Да и вообще, кто вы такие?

— Вопросы.

— Вопросы.

— Вопросы.

Обе женщины звонко рассмеялись. К ним присоединилась третья. И вот уже все трое предстали перед изумленным взором Кэнди в слабых проблесках света, прорезавшего мрак. Посередине и немного ближе к Кэнди, чем две остальные, находилась самая старая из женщин. Лицо ее покрывали глубокие морщины, а волосы, заплетенные в две косицы, были белыми, как снег. Но, несмотря на свой более чем почтенный возраст, держалась она необыкновенно прямо и выглядела элегантно. А еще казалось, что годы не властны над ее телесными и душевными силами. Старая женщина была полна энергии, сверкавшей во взоре темных глаз и разливавшейся по всем сосудам ее лица и тела — так молнии бороздят вечернее небо.

Женщины, стоявшие слева и справа от старухи, были гораздо моложе, хотя Кэнди затруднилась бы определить их возраст с точностью до десятилетия. Помимо дружелюбия, с которым все они взирали на Кэнди, было в их лицах еще что-то неуловимое, изменчивое, неопределенное.

Сквозь кротость и добродушие удлиненного лица самой молодой из трех, с коротким ежиком волос на голове, нет-нет да и проглядывало что-то дикое, отголоски какой-то буйной, необузданной стихийной силы. А третья, чернокожая, смотрела на Кэнди с загадочной, не поддающейся определению полуулыбкой. В волосах ее сверкали едва различимые разноцветные искры, а глаза, казалось, вобрали в себя все отблески луны и звезд с ночного неба.

Такими они и предстали перед Кэнди, три женщины, три загадочные, переменчивые души: одна — несущая в себе сверкание молний, другая — с отблесками ночного неба в черных глазах, и третья — подвластная стихийным, диким и древним силам природы.

Кэнди не испытывала перед ними страха, только любопытство. Кэнди была заинтригована. Она успела уже привыкнуть к подобным ощущениям здесь, в Абарате, и знала, как себя вести перед лицом тайны. Следовало смотреть и слушать. Рано или поздно она получит ответы на свои вопросы. Ну а если нет, значит, так тому и быть. Значит, ей не следует всего этого знать. Эту истину она тоже постигла здесь, в Абарате.

Женщины представились ей одна за другой.

— Я Диаманда, — сказала старшая.

— Я Джефи, — сказала дикарка.

— А я Меспа, — сказала та, в чьих глазах сверкали отблески ночных звезд и луны.

— Мы сестры Фантомайя, — добавила Диаманда.

— Фантомайя?

— Шшш! Потише! — предостерегла ее Джефи, хотя Кэнди готова была поклясться, что говорила не громче их. — Мы нарушили закон, призвав тебя сюда, на Двадцать Пятый Час. Но настанет время, когда тебе придется здесь очутиться, чтобы выполнить свою миссию. Очень важную миссию.

— И мы решили, что ты должна заранее здесь побывать, — сказала Меспа.

— Чтобы знать, к чему тебе быть готовой, когда ты снова окажешься тут, — кивнула Диаманда.

— Вы, судя по всему, совершенно уверены, что я сюда вернусь, — полувопросительно произнесла Кэнди.

— Так и есть, — улыбнулась Диаманда. — Тебе предстоит совершить очень важное дело. В будущем.

— Если только наше предвидение верно, — вздохнула Меспа. — Иногда бывает непросто знать наперед все, что должно случиться.

Кэнди задумалась над их словами. То, о чем говорили три женщины, вовсе не казалось ей невероятным. Если нога ее единожды ступила на Двадцать Пятый Час, то почему это не может повториться, когда она лучше поймет самое себя и выяснит: зачем она здесь, в этом удивительном мире?

— Я бы хотела больше увидеть и узнать об этом острове, — сказала Кэнди, вглядываясь в окружающую тьму.

— Ты точно этого хочешь? — спросила Меспа.

— Да-

Женщины обменялись вопросительными взглядами, словно не были уверены в своей готовности выполнить ее просьбу. Но сомнения их вскоре рассеялись. Кэнди поняла это, когда в воздухе вокруг нее с удивительной быстротой замелькали картины и образы. Это было похоже на стремительное перемещение серебристых рыбок в прозрачном ручье. Поначалу скорость, с которой эти видения сменяли друг друга, не позволяла ей как следует в них вглядеться и она улавливала только самые яркие и масштабные фрагменты: белоснежную башню, огромное поле желтых цветов, кресло на голубой крыше и человека в золотистом одеянии, сидящего в этом кресле. Но вскоре глаза привыкли к мельканию, и Кэнди удалось разглядеть яснее многие из картин, даже самые мелкие их детали.

Большинство картин, открывшихся взору Кэнди, были такими насыщенно яркими и объемными, что у нее от непривычки стало пощипывать глаза и слегка закружилась голова. Ну а кроме этого ослепительного буйства красок, кроме непривычных линий и форм ее потрясло количество сменявших друг друга видений. На каждую из картин, которую ей удавалось рассмотреть, приходилось по тысяче, нет, по десятку тысяч тех, на которые она не успевала взглянуть даже мельком, даже краешком глаза. Что же ей удалось увидеть?

Женщину, разгуливающую вниз головой. Рыбу, плывущую над ней по синему небу. Птиц, порхающих у нее под ногами.

Мужчину, который стоял посреди бескрайней равнины, залитой лунным светом, с головой, подобной оазису, где пышным цветом цвели мысли и идеи.

Город с красными башнями домов, храмов и замков под небом, с которого дождем сыпались звезды; потом тот же город, но в миниатюре, опирающийся на длинные жерди, и гигантскую птицу — жителям города она наверняка должна была казаться просто устрашающе огромной, — которая парила над башнями, раскинув крылья.

Гротескную маску, которая что-то напевала, дрейфуя в неподвижном воздухе. Существо размером со льва, с человеческой головой, огромной и бородатой, сидевшее у подножия вулкана. Берег какого-то тропического острова, красную лодку в маленькой бухте и одинокую звезду над горизонтом.

И так далее. И так далее. И так далее. Образы продолжали мелькать.

Некоторые из сцен и картин, представавших на короткий миг перед ее взором, сопровождались звуками, которые не всегда соответствовали изображению. Это было похоже на блеск молнии, предшествующий громовому раскату. Видения заметно опережали звуковой фон. Порой перед ней проносились узнаваемые, пусть и весьма отдаленно, детали и образы: Вебба Гаснущий День посреди мрачных, окутанных туманом вод Пролива Тьмы. Мост Золотого Остролиста, по которому маршировали какие-то люди с огненными факелами на головах. И даже Остров Простофиль во власти свирепого урагана, который с корнем вырывал молодые деревца из земли и уносил их прочь.

Но вот наконец, когда Кэнди едва не сделалось дурно от этой беспрерывной смены сотен и тысяч картин перед глазами, детали видений стали постепенно тускнеть, одновременно с этим образы замедлили свое кружение, а потом и вовсе исчезли. Перед Кэнди снова появились Диаманда, Джефи и Меспа. Девушка с трудом перевела дух.

— Что?.. — выдавила она из себя.

— Что все это означает? — с улыбкой договорила за нее Меспа.

— Да.

Ответ на это дала Диаманда:

— Бесконечно малая часть небольшого фрагмента практически не различимой глазом доли того, что вечно пребывает здесь, на Пике Одома. Далекое и близкое прошлое, настоящее, будущее. Все это здесь, как видишь. Все без исключения стороны всех событий и явлений, всех вещей, желаний и мыслей, которые содержатся в любом из мгновений вечности.

— А вы?

— Фантомайя?

— Да. Зачем вам все эти видения?

— Мы их изучаем. Погружаемся в них. Храним и защищаем их.

— От кого?

— От всех и каждого. Картины эти не предназначены для глаз простых смертных. Немногим дано их увидеть.

Кэнди засмеялась.

— Что это тебя так развеселило? — спросила Джефи.

— Да вот… Уж я-то самая что ни на есть простая смертная. Разве нет?

— Хороший вопрос, — улыбнулась Диаманда. — В действительности Кэнди Квокенбуш — это лишь часть того великого множества личностей и судеб, что в тебе заключены. Кэнди Квокенбуш из городка Мракитт…

— Вы хотели сказать, Цыптаун?

— Ну конечно. Я имела в виду Цыптаун. Дело в том, что, когда я там жила, город еще носил имя деда моего супруга.

— Погодите! — вскричала Кэнди. Лицо ее озарила догадка. — Я ведь точно слыхала прежде ваше имя! Вы — Диаманда Мракитт. А мужа вашего звали Генри Мракитт.

Старая женщина медленно наклонила голову и еще пристальней вгляделась в лицо Кэнди.

— Да, ты угадала. Это я самая и есть. Во многом изменившаяся, но в то же время прежняя.

— Невероятно! — Кэнди покачала головой.

— Да? Что же именно тебя так удивляет?

— Получается, круг замкнулся.

— Объяснись, пожалуйста, — потребовала Диаманда.

— Видите ли, — улыбнулась Кэнди, — мое путешествие в этот мир началось с Генри Мракитта. Я кое-что о нем разузнала и записала.

— О Генри? — с нежной грустью спросила Диаманда. — Ты в самом деле написала о Генри?

— Всего несколько страниц, — смутилась Кэнди. — Я побывала в гостиничном номере, где он… покончил с собой.

— Вот как, — мягко проговорила Диаманда. — Вот, выходит, как все для него обернулось.

Кэнди кивнула:

— Простите, что принесла вам такое печальное известие…

— Что ты, что ты! Напротив, спасибо тебе. Лучше уж знать обо всем наверняка, чем питать иллюзии… Я предполагала, что рано или поздно мне придется выслушать тяжелую правду. Знаешь, я ведь сбежала от Генри. Он совсем не умел мечтать.

— Я об этом слышала, — сказала Кэнди. — То есть не о мечтах, а о вашем бегстве.

— Он решил, что я отправилась в Филадельфию, но разве я могла бы совершить подобную глупость? Тем более мне было известно про Абарат. Нет… Я села на первый же корабль, который унес меня из того ужасного мира…

— Ты ведь сделала то же самое, верно? — спросила Джефи.

— Да, то же самое. Только ни о каком корабле, конечно, речи не шло. Меня принесли на Веббу Гаснущий День морские прыгуны.

При воспоминании о четырех картежниках Кэнди весело улыбнулась. Ей показалось, что с тех пор миновало много-много времени.

— Кстати говоря, ты здесь очутилась раньше, чем мы ожидали, — вставила Меспа. — Гораздо раньше.

— А из этого следует, дорогие сестры, — сказала Диаманда, начав расплетать свои косы, — что впредь наши планы на будущее должны строиться с величайшей осторожностью, с учетом всех возможных неожиданностей. В сферу наших деяний вовлечен новый непредсказуемый элемент. И это все меняет. Предсказать будущее, опираясь на прежние наши знания, исходя из привычного хода вещей, отныне становится невозможно. — Она окинула Кэнди пристальным взором. — Только одно я знаю наверняка: нам всем теперь прибавится забот!

— О каких переменах вы говорите? — нетерпеливо спросила Кэнди. — Пожалуйста, объясните мне все-все. Я многого не понимаю. Например, откуда у меня чувство, что я здесь на своем месте? Что мой настоящий дом тут?

Ни одна из женщин не сделала попытки разубедить ее в этом.

«Как видно, они тоже считают, что я родом отсюда», — подумала Кэнди. При мысли об этом она не смогла сдержать слез радости. Три женщины молча улыбались, глядя на нее с нежностью, и это окончательно убедило ее в непреложности того, во что она так недавно не осмеливалась верить: она не случайно попала в этот мир. И пусть никто пока не догадывается о цели ее пребывания в Абарате, цель эта все же существует.

— Если я и в самом деле должна совершить здесь что-то важное, — сказала Кэнди, — ну, то есть если я сюда попала не для того, чтобы просто поглазеть на чудеса, то помогите мне понять, что меня ждет? К чему мне быть готовой?

— Мы были бы счастливы это сделать, — заверила ее Джефи.

— Но не уверены, что сами до конца во всем разобрались, — подхватила Меспа.

Звездные блики в ее глазах вспыхнули ярче. Не от страха, догадалась Кэнди, а от радостного волнения.

— Со мной должно произойти что-то значительное, правда? — не отставала от сестер Кэнди.

— Дитя мое, с тобой и так много чего произошло, — усмехнулась Диаманда. — Ты теперь совсем не та Кэнди Квокенбуш, которая доверила себя Изабелле.

Кэнди задумалась над ее словами. Но лишь на несколько мгновений.

— Да. Да! Совсем не та. Я стала другой. Но пока еще не знаю, кем именно.

— Вот ради чего мы совершаем наши путешествия, — сказала Диаманда Мракитт. — Вспомни-ка, ведь и я когда-то проделала такой же путь. В поисках того, чего во мне не было, чего мне так недоставало. Но поверь, Кэнди, куда бы ты ни направлялась, настоящая цель всегда… вот здесь.

И она прижала ладонь к груди над самым сердцем.

— Скажите, я когда-нибудь попаду назад в Иноземье? Женщины обменялись тревожными взглядами.

— Я не должна была об этом спрашивать? — смутилась Кэнди. — Или… или вы не хотите говорить?

— Видения, которые нас посетили, так неотчетливы… — с сомнением ответила Диаманда. — Так неуловимы…

— Мы мало что можем тебе об этом рассказать, — добавила Джефи.

— Скажите хоть, это что-то скверное, да? Плохие вести?

— Не для тебя, — заверила ее Меспа.

— Для кого же тогда?

Джефи и Меспа пожали плечами и повернулись к Диаманде.

— Я не собираюсь делать предсказания на основе расплывчатых видений, — насупилась та. — Но знай, дитя, отныне тебя на каждом шагу будут подстерегать опасности, преграды, западни. Тебе и тем, кто окажется рядом, придется нелегко. Бедствия обрушатся даже на те места, куда ступит твоя нога. Целые города могут погибнуть, прежде чем ты разгадаешь все тайны, разрешишь все загадки, с которыми тебе суждено соприкоснуться.

— По-моему, это и есть самое настоящее предсказание, — развела руками Меспа.

— В таком случае послушаем, что ты сможешь ей рассказать.

Диаманда была явно задета словами Меспы.

— Ну, мы могли бы начать с историй о Финнегане.

— А кто такой Финнеган? — полюбопытствовала Кэнди.

Ей казалось, она уже где-то слышала это имя. Возможно, вовсе и не в Абарате. Быть может, так звали кого-то в Цыптауне.

— О, уж тебе-то он наверняка понравится! — лукаво улыбнулась Диаманда.

— Несомненно! — поддержала ее Меспа.

— Будет лучше, если она и о реквиях от нас узнает, — поспешно произнесла Джефи, явно стремясь переменить тему.

— А это еще кто такие? — спросила Кэнди, решив на сей раз во что бы то ни стало добиться внятного ответа.

Женщины смолкли. Кэнди поочередно заглянула в лица всех троих.

— Прошу вас, — взмолилась она. — Мне так необходимо во всем разобраться!

Первой на ее просьбу отозвалась Меспа:

— Реквии — это самое худшее из всего плохого в Абарате.

— Они непримиримые враги любви, — продолжила Диаманда, — и самой жизни.Жестокость и злоба их не знают границ.

— А где они живут?

— В настоящее время, — вздохнула Джефи, — в самых потаенных глубинах Изабеллы. Будем надеяться, что там они и пребудут вовек.

— Вряд ли наши надежды оправдаются. — Диаманда тяжело вздохнула и покачала головой. — До нас отовсюду доходят слухи, что реквии пришли в движение. Некоторые утверждают, что стоит им выйти из пучин на берег — и нашему миру, каким мы его знаем, придет конец.

— Вы меня пугаете! — поежилась Кэнди.

— Я запрещаю тебе трусить! — строго произнесла Диаманда. — Она ничего на свете не боялась. И ты должна быть такой же.

— Она? — переспросила Кэнди. — Кто это — она?

Все трое собрались было ей ответить, но так и застыли с открытыми ртами. Зрелище было на редкость забавным, и Кэнди рассмеялась бы, если бы не тревога, мелькнувшая на лицах сестер. Поблизости от того места, где проходила их беседа, раздался звук захлопываемых дверей. Их затворилось не меньше десятка: самая маленькая из них могла служить входом в кукольный домик, а самая большая, закрывшаяся с оглушительным лязганьем, — створкой железных ворот.

— Это он! Он идет сюда! — воскликнула Джефи.

— Нам пора, Кэнди, — сказала Диаманда. — Абрахам Пуст, Хранитель Двадцать Пятого Часа, не позволяет никому из живущих во внешнем мире посещать Время Вне Времен. Если только он узнает, что ты здесь, то велит братьям Тик-Так разорвать тебя на мелкие клочки.

— Как мило, — криво усмехнулась Кэнди. — Но кто ответит мне на все мои вопросы? Их еще так много!

— Прибереги их для другого раза, — посоветовала ей Джефи.

— Все до единого? — уныло спросила Кэнди.

Женщины явно готовились к бегству. Они подобрали полы своих одеяний и с тревогой озирались по сторонам. У них, судя по всему, имелись веские причины избегать встреч с этим Абрахамом Пустом.

— Мы непременно снова найдем друг друга, — пообещала Диаманда. — Я в этом нисколько не сомневаюсь. Нам стольким нужно поделиться! И спасибо тебе еще раз за известие о Генри. Надо будет попросить у него прощения.

— Так ведь он умер, — напомнила ей Кэнди.

— О, здесь это почти не имеет значения, — возразила Диаманда.

— Как же так?

— Ведь это Двадцать Пятый Час. Который содержит в себе Все. Где даже день вчерашний может стать настоящим временем.

— Я не…

— Ты идешь наконец, Диаманда Мракитт? — строго спросила Меспа, хватая старую женщину за руку. — Я слышу его шаги!

— Да-да, — кивнула Диаманда. — Я только хотела ей объяснить… Надо, чтобы она поняла…

— У нас нет на это времени! — отрезала Меспа.

— Времени? — смеясь, переспросила Джефи. — Вот уж чего у нас хватает с избытком. Время, и снова время, и время без конца и края.

— Не умничай, — засопела Меспа. — Мне вовсе не хочется, чтобы Абрахам нас застукал. ИДЕМ ЖЕ, НАКОНЕЦ!

И она дернула Диаманду за руку.

— Прости. — Диаманда, сделав шаг в сторону, оглянулась на Кэнди. — Здесь есть еще много такого, что я хотела бы тебе показать. Но боюсь, у нас не будет другой возможности тайно доставить тебя на остров. Нам пришлось пуститься на такие хитрости, чтобы ты смогла здесь побывать…

— Хватит болтать! — прикрикнула на нее Меспа.

— Иду-иду!

Свет, который прежде очерчивал лишь контуры тел трех женщин, с каждым мгновением разгорался все ярче. Еще немного — и они исчезнут в его лучах. Диаманда на прощание тронула руку Кэнди.

— Я завидую тебе, дитя.

— Почему?

— Впереди у тебя столько приключений… Это будет так замечательно, так ново для тебя… Столько открытий… — Улыбнувшись, она качнула головой. — Ты не можешь себе этого представить. Правда, ты даже не представляешь…

И вдруг Кэнди перестала чувствовать на своей руке тепло ее ладони. Все три женщины растворились в слепящем потоке света.

Стоило им исчезнуть, как Кэнди уловила краем глаза какое-то движение. Как будто приоткрылась полупрозрачная дверь. Не иначе как это Абрахам Пуст, Хранитель Времени Вне Времен, вышел из своих покоев. Она не ошиблась. Он и в самом деле стоял не далее как в десяти ярдах от нее, у двери, которую только что за собой затворил, — стоял и смотрел себе под ноги. С плеч его свисал длинный ярко-алый плащ, контрастировавший своим цветом с бледным, бескровным, усохшим от старости лицом. Глаза Хранителя прятались за темными очками с небольшими круглыми стеклами, голову увенчивала маленькая плоская шапчонка.

— Давай-давай, Трёпа, — произнес он, обращаясь к упитанной пегой крысе, которая, подбежав, присела на задние лапы у его ног.

И Пуст с заметным усилием наклонился, чтобы подставить крысе свой широкий рукав. Та проворно вскарабкалась ему на плечо и ткнулась острой мордочкой прямо в ухо, словно собиралась о чем-то посекретничать со своим хозяином. Дальнейшее, однако, показало, что так оно и было, поскольку старик вполголоса пробормотал:

— Незваная гостья, говоришь? Думаю, надо кликнуть братцев…

Он распахнул дверь, у которой стоял, и крикнул:

— Тик! Так!

«Пора удирать, пока они меня не застукали, — подумала Кэнди. — Вот только интересно, в какую сторону бежать?» Все вокруг было объято мраком. Свет лился лишь оттуда, где, сложив руки на груди, стоял Абрахам Пуст со своей крысой-наушницей. И Кэнди решила, что самым разумным будет повернуться к ним спиной и припустить во весь дух в противоположном направлении.

Так она и поступила. Устремилась во тьму, шепотом ругая трех сестер, которые столь внезапно исчезли, а ее с собой взять не догадались. Бросили на растерзание этому Пусту и его слугам.

— Туда! — скомандовал Абрахам Пуст за ее спиной. — Я слышу ее шаги. Вон там!

Кэнди оглянулась через плечо. Дверь, за которой остановился Пуст, была распахнута настежь. Как и следующая, чуть дальше, в глубине освещенного пространства. И следующая. И следующая. И сквозь все эти двери мчались братцы Тик-Так.

Кэнди и прежде было известно, что Двадцать Пятый Час — негостеприимный остров, изобилующий опасностями. Она успела усвоить, что дерзнувшие здесь высадиться бесследно исчезают либо сходят с ума. Но только теперь, бросив взгляд на братцев Тик-Так, она поняла, по чьей вине это происходило. У обоих были клоунские лица: белая как мел кожа, приоткрытые напомаженные рты и вытаращенные глаза. Но это бы еще куда ни шло! Самым жутким оказалось то, что носы, рты, глаза, уши, брови и даже пучки рыжих волос, составлявших их прически, с сумасшедшей скоростью ползали по лицам братьев, описывая круги, точно стрелки взбесившихся часов по циферблату! Но хотя рты братьев и пребывали в беспрестанном движении, это не мешало им обмениваться репликами.

— Я ее вижу, Так! — со свирепой радостью сообщил один другому.

— Я тоже, Тик. Я тоже!

— Давай, пожалуй, вырвем ей сердце из груди, Так!

— Идет. Только, чур, сперва сведем ее с ума, Тик! «Вот, значит, как у них тут заведено», — думала Кэнди.

Волосы у нее на затылке норовили встать дыбом. Никаких шансов не оставляют бедным жертвам братцы Тик-Так. Сводят с ума, а после еще и убивают, коли на то у стражей будет желание. Значит, если этой парочке удастся ее схватить, она никогда не узнает ответов на свои вопросы. А ей столько еще хотелось увидеть на Времени Вне Времен!

Кэнди перестала прислушиваться к бормотанию братцев у себя за спиной. Она вихрем мчалась вперед, и тьма окутывала ее со всех сторон. Кэнди ничего вокруг не различала и не могла определить, куда несут ее ноги. Нигде не виднелось ни малейшего проблеска света.

«Я ничего не потеряю, если позову на помощь, — решила она. — Эти уродцы все равно слышат топот моих ног и звук моего дыхания». И она набрала полную грудь воздуха.

— Шалопуто! Я здесь! — крикнула она, а про себя подумала: «Только сама не знаю, где именно». — Ответь, пожалуйста, если ты меня слышишь!

Ответ последовал незамедлительно. Но совсем не такой, какого она ожидала. Голос ее эхом отразился от невидимых стен, и слова, которые она только что выкрикнула, отчего-то поменялись местами, так что получилась полная чепуха:

— Ответь здесь слышишь! Меня пожалуйста! Если ты я Шалопуто!

Даже эхо здесь оказалось безжалостным к пришельцам. Когда звуки ее голоса стихли, Кэнди услыхала совсем близко от себя сдавленный шепот:

— Пора бы нам ее сцапать, братец Так.

— Я сам думаю, что пора, братец Тик. Я и сам так думаю.

Казалось, братцы дышат ей в затылок, всего каких-нибудь два-три ярда отделяли ее от преследователей. Кэнди не стала ждать, когда стражи подберутся еще ближе, и снова бросилась бежать в кромешную тьму, не выбирая направления, просто чтобы оставить погоню как можно дальше позади себя.

Но рано или поздно она выбьется из сил. Кэнди понимала, что если ничего не изменится, то в конце концов эти жуткие братцы-клоуны, Тик и Так, ее поймают. И что тогда? Сомневаться не приходилось. Они ведь с подкупающей откровенностью сообщили о своих планах в отношении ее. Но даже если ей удастся от них оторваться и покинуть остров, кто знает, не всходят ли уже в ее душе семена безумия, которое уничтожит любые воспоминания о чудесах Двадцать Пятого Часа? Такое вполне возможно, стоит только лишний раз представить себе лица с блуждающими носами и глазами. Да одно здешнее эхо чего стоит!

Но нет! Надо этому противиться, пока еще есть силы! И она бежала вперед, твердо решив, что имя ее не пополнит список тех, кто вернулся с острова с помутившимся рассудком.

МУССОН

Все члены немногочисленного экипажа затонувшего «Белбело» провели свой первый после кораблекрушения день на песчаной прибрежной полосе Острова Частного Случая, не рискуя углубляться в заросли. Приливные волны то и дело выбрасывали на песок к их ногам обломки погибшего парусника. По большей части это были куски дерева и обрывки такелажа. Но что толку от этих даров Изабеллы? Разжигать костер не было нужды (на острове Трех Пополудни и без того было достаточно тепло), а для строительства какого-либо укрытия обломков явно не хватало. При этом коварные волны не раз уже подбирались вплотную к ящику, где, кроме всего прочего, хранился и тот скудный запас пищи, который потерпевшим кораблекрушение удалось доставить на остров в шлюпке.

Самым же скверным было отсутствие каких-либо снадобий, чтобы исцелить Джона Хвата и его братьев, которые по-прежнему пребывали без сознания. Единственным, что могли сделать для них капитан, Женева, Том и Трия, было строительство шалаша из веток и листьев, где раненых можно было бы укрыть от палящего послеполуденного солнца.

К счастью, у Тома и капитана имелось по экземпляру «Альменака» Клеппа, разных лет издания, и оба они при любом затруднении обращались за справками, советами и консультациями к этому в высшей степени содержательному труду.

— Верить можно далеко не всему, что он там пишет, — предупредила их Женева, после того как Том взялся приготовить похлебку из ягод, которых насобирал в зарослях. Он первым из всего небольшого отряда отважился на эту небезопасную вылазку. — Мы ведь понятия не имеем, съедобные ли они. Того и гляди отравимся.

— Ну, навряд ли в кулинарном разделе «Альменака» может содержаться рецепт отравы, — возразил на это Том.

— Откуда ты знаешь? — не сдавалась Женева. — Если нам всем станет худо от твоей стряпни…

Пока они препирались, Трия перебрала все до единой ягоды, поднося каждую из них к лицу и сосредоточенно обнюхивая. Несколько штук — преимущественно самых невзрачных, зеленоватого цвета — она отложила в сторону, остальные же пересыпала в холщовую сумку, в которой Том притащил их из леса, и со своей всегдашней категоричностью заявила:

— Эти годятся в пищу.

Вскоре похлебка была готова, и все с удовольствием ее отведали.

— И все же мы могли отравиться теми зелеными ягодами, если бы их не выбросила Трия, — дуя на свою ложку, назидательно сказала Женева Тому и капитану.

— Да полно тебе, Женева, — с набитым ртом урезонил ее Макбоб. — Можно подумать, у нас нет других забот. Ты лучше скажи, как нам дальше-то быть.

— Ты о чем?

— Да о нем, — и он кивнул в сторону Джона Хвата. — Вернее, о них, если уж на то пошло. Боюсь, они нас того и гляди покинут.

— Знать бы, куда можно обратиться за помощью, — вздохнул Том. — Если верить «Альменаку», на этом острове нет городов. Так что все лекари, если они тут имеются, живут в лесах. Церквей здесь немало понастроено, но Клепп пишет, что они по большей части закрыты.

— На острове есть еще Якорный дворец, — напомнила ему Женева. — Возможно, там кто-нибудь живет…

— А далеко отсюда до него? — спросил капитан Макбоб.

— Сам погляди. — И Том раскрыл «Альменак» на той странице, где была изображена карта Частного Случая, так, чтобы всем было ее видно. Он указал на бухту в северо-западной оконечности острова. — Мы сейчас где-то здесь. А дворец вон там. До него шагать не меньше двух дней, а то и больше, если местность холмистая.

— Так оно и есть, — кивнула Женева. — Весь остров усеян холмами и пригорками. Но мы ведь понесем Хвата на руках.

— А разве его можно переносить на такое расстояние? — усомнился капитан.

— Не знаю, — Женева помотала головой. — Я ведь не лекарь.

— Как и мы все, к сожалению, — отозвался Том. — Что до меня, я считаю, что нести его в такую даль опасно. Но еще хуже оставить тут — дожидаться неизвестно чего.

И вдруг все они как по команде оторвали глаза от карты и взглянули вверх. Ветер, внезапно налетевший на остров неведомо откуда, всколыхнул пышную листву на деревьях, в тени которых они укрылись от зноя, и принес с собой звуки какой-то странной, мелодичной песни без слов. Ее тянули сотни шелестящих голосов.

— Мы не одни, — тихо произнес капитан.

Было что-то завораживающее в грустном напеве, который долетал до их слуха.

— Змеи, — отрывисто бросила Трия.

— Что? Змеи? — Капитан не поверил своим ушам.

— Она права, — кивнул Том. — Здесь на острове полным-полно красно-желтых змей. Их называют бессонными. Они умеют петь. Так сказано в «Альменаке».

— Не припомню, чтобы на Частном Случае водились змеи, — заявила Женева.

— Ну как же ты не помнишь, — заспорил с ней Том. — Ведь это принцесса потребовала, чтобы их сюда доставили…

— Для свадебной церемонии.

— Верно. И Финнеган привез их с Окалины, где они живут с древнейших времен. Они тут прижились. Клепп упоминает, что они все разбежались кто куда после… того, что произошло на свадьбе. На Частном Случае врагов у них не оказалось, и они расплодились здесь во множестве. И теперь их тут не счесть.

— А они не ядовитые? — спросила Трия, впервые за все время выказав хоть какой-то интерес к окружающему миру, чем немало удивила остальных.

— Вовсе нет, — поспешил заверить ее Том. — И притом очень даже благовоспитанные создания, насколько мне известно. И вдобавок музыкальные.

Капитан с улыбкой покачал головой:

— Чего только не бывает на свете! А о чем это они распевают? Просто мурлычут себе под нос всякую бессмыслицу?

— Нет, — возразил Том и, раскрыв «Альменак» на нужной странице, стал читать вслух: — «Песня, которую поют бессонные змеи, в действительности являет собой одно-единственное слово, самое длинное из всех, составляющих древнейший язык этих живых существ. И длина его такова, что любой из индивидуумов, произнося его на мотив определенной мелодии непрерывно в течение всей своей жизни, так и не успевает дойти до конца».

— Самый нелепый из «клеппизмов», какой мне доводилось слышать, — фыркнула Женева. — Откуда, интересно, эти змеи его узнают, если оно такое длиннющее?

— Ну мало ли, — усмехнулся Том. — Может, оно у них врожденное, как и многие инстинкты.

— Врожденная песня, — с сарказмом произнесла Женева. Том обезоруживающе улыбнулся.

— А что? Чем тебе не нравится такая идея?

— Даже если она мне понравится, — парировала Женева, — это не прибавит ей достоверности.

— Да брось! Иногда нелишним бывает воспринимать то, что вокруг происходит, не одной только головой, но еще и сердцем, Женева.

— И что, по-твоему, это изменило бы? — воительница негодующе засопела.

— Ну ладно тебе, забудь!

Но Женева рассердилась не на шутку.

— Нет уж, не увиливай от разговора. Сперва делаешь какие-то намеки, а после…

— Да я и не думал ни на что намекать! Полно тебе, в самом деле…

— Да?! А что же тогда, по-твоему…

— Не смей так со мной!

— А ты не смей…

— Замолчите, вы оба! — всхлипнув, крикнула им Трия. — Лучше посмотрите, что с ним!

Пока Том и Женева препирались, в состоянии Хвата и братьев произошло значительное ухудшение. Они часто и тяжело дышали, лбы почти всех голов покрылись испариной.

— О, боги! — Том отбросил в сторону «Альменак» и склонился над братьями, которые лежали на самодельном тюфяке из цветов и листьев. — Мне это совсем не нравится, право слово!

Он положил ладонь на пылающий лоб Хвата, глаза которого судорожно двигались из стороны в сторону под сомкнутыми веками. Щеки больного пылали, хриплое дыхание становилось все более неровным.

В довершение ко всему случившемуся за столь недолгий срок (неожиданно налетевшему ветру, ссоре между Женевой и Томом, звукам змеиного пения) капитан, с тревогой подняв глаза к небу, отрывисто сказал:

— Похоже, нам надо не мешкая перетащить все припасы в укрытие.

Ему не потребовалось ничего объяснять остальным. Пока он произносил эти несколько слов, солнце скрылось за тяжелой грозовой тучей, а ветер, дувший с моря, усилился настолько, что с веток стали срываться и падать на землю пышные цветы.

Все бросились к припасам наперегонки друг с другом, но, как они ни торопились, опередить муссонный ливень им не удалось. Сперва с небес сорвалось всего несколько крупных капель, но затем, через считанные мгновения, вода хлынула вниз потоками, с неистовым шумом, который заглушал все и вся. Теперь, чтобы слышать друг друга, им приходилось кричать.

— Ты и я, Том! — проревел капитан. — Потащим Хвата вдвоем!

— Куда ты его вздумал перенести? — гаркнул в ответ Том.

— Да наверх, куда же еще!

И Макбоб кивком указал ему на невысокий холм позади купы деревьев.

Дождь лил с такой силой, что вниз по холму тотчас же потекли ручейки воды, смешанной с красновато-коричневой землей, которые несли к морю листья, обломки веток и цветы. Вокруг импровизированной постели Хвата воды было уже по щиколотку.

В темном небе блеснула молния, через несколько секунд раздался оглушительный удар грома, и, словно повинуясь этому сигналу, дождь еще усилился. Казалось, он вот-вот смоет с земли все живое.

— Я сам его понесу! — набрав полную грудь воздуха, прокричал Том.

Ему приходилось перекрывать рев ветра, шум дождя и громовые раскаты, и от напряжения у него запершило в горле.

Капитан не успел ответить. Том быстро подхватил Хвата на руки, нагнул голову, чтобы вода не заливала ему глаза, и зашагал вверх по склону холма. Остальные потянулись за ним. Каждый нес что-нибудь из уцелевших вещей и провизии.

А дождь тем временем полил еще сильней. Весь мир исчез за его плотной серебристо-голубой завесой.

Шаг за шагом Том поднимался на холм и остановился передохнуть, только когда до вершины осталось совсем немного. Он слишком поздно заметил, что поток воды несет ему навстречу обломок древесного ствола. Будь Том налегке, как остальные, он успел бы увернуться, но с братьями на руках он утратил все свойственное ему проворство. Бревно сбило его с ног, и он упал на землю со всего размаха, выронив Хвата. Теперь их обоих стремительно несло вниз, к подножию холма. Та же участь постигла и остальных, пытавшихся подняться по склону.

Когда все они очутились внизу, вокруг них бурлила уже настоящая река. Женева крепко ухватила за руку обессилевшую Трию, чтобы ту не утащило к берегу и дальше, в открытое море. Макбоб, в свою очередь, держал за руку Женеву, а другой рукой изо всех сил сжимал тонкий ствол ближайшего дерева, молясь всем богам, чтобы вода не подмыла его корни и не вывернула деревце из земли.

А дождь барабанил по их головам и плечам со все возраставшей силой. И казалось, что ему не будет конца, что прореха в небесах, сквозь которую низвергался этот водопад, будет теперь зиять вечно, пока весь архипелаг не уйдет под воду.

И вдруг он прекратился столь же внезапно, как и начался. Словно наверху кто-то повернул ручку гигантского крана. Сквозь облака проглянуло солнце, осветив бесчисленные разрушения, каким за прошедшие несколько минут подвергся Остров Частного Случая. С ветвей деревьев ливень успел сбить все до единого цветы. Землю устилали мелкие листки, которые также не выдержали натиска стихии. Почти все более крупные листья, оставшиеся на ветвях, были измяты, порваны, пробиты насквозь. Множество кустов, вырванных из земли с корнем, остались лежать на песчаном берегу, который из ярко-желтого сделался бурым — столько грязи и сора нанесли на него потоки дождя.

Макбоб, Женева, Трия и Том, вымокшие до нитки, стояли по колено в илистой жиже и молча смотрели в небо, где облака снова уступали место лазурной синеве.

А когда над островом вновь засияло щедрое солнце, когда тепло его лучей коснулось деревьев и кустарников, все члены отряда стали невольными свидетелями удивительного феномена, о котором Клепп не упомянул в своем «Альменаке», видимо, потому, что ничего подобного ему видеть не довелось. Он просто не бывал на Частном Случае сразу после муссонного ливня, иначе непременно посвятил бы не одну страницу своего труда описанию того, что творится на острове по завершении очередного потопа.

Повсюду, насколько хватало глаз, поврежденные стихией растения пускались в неправдоподобно бурный рост. Сломанные корни сгибались, как пальцы, и погружали свои растущие на глазах ответвления в мягкую влажную почву. На обломках ветвей с удивительной быстротой появлялись новые побеги и в считанные секунды покрывались листьями, бутонами и цветами. Плети ползучих растений, едва проклюнувшись над грудами древесных веток и опавших листьев, с поспешностью карабкались вверх, нащупывая опоры нежными зелеными усиками.

— Просто не верится! — изумленно воскликнул Том.

— Вам случалось видеть что-либо подобное, капитан? — спросила Женева.

Тот растерянно качнул головой:

— Никогда в жизни.

Этот невероятно бурный рост всей зелени, которой был так богат Остров Частного Случая, сам по себе являл собой картину, достойную удивления, но изменения, вызванные в тропической флоре муссонным ливнем, этим не ограничились. В растениях пробудились прежде дремавшие силы, которые пробудили к жизни совершенно новые элементы, на первый взгляд присущие не кустам и деревьям, а животным, птицам, рыбам, людям. Так, в чашечках некоторых цветов вдруг блеснули, лучась весельем и беззаботно подмигивая, выразительные глаза. А у пузатого клубня, похожего на ярко-зеленую картофелину, на одном из боков внезапно приоткрылся сочный рот, которым его счастливый обладатель с живостью втянул в себя изрядную порцию густого влажного ила.

Повсюду на острове жизнь била ключом, цвела и благоухала. С легким потрескиванием раскрывались цветочные бутоны; листья, касаясь друг друга, нежно шелестели в вышине; коробочки семян лопались с веселыми щелчками. Иногда из зарослей слышались негромкие, едва различимые смешки. Что и говорить, у растений на Острове Частного Случая было много способов радоваться жизни.

Неизвестно, сколько еще времени все путники любовались бы этим праздником роста и цветения, если бы не Трия.

— Где Хват? — спросила она.

Тут только остальные, стряхнув с себя оцепенение, стали озираться по сторонам в тщетных попытках обнаружить братьев Джонов. Капитан отправил всех на поиски в разных направлениях, наказав тщательно осматривать ложбины и заросли. Ведь речь шла о жизни и смерти бедняги.

— Если братья угодили в какую-нибудь канаву лицами вниз, они могли там захлебнуться! — воскликнул он. — Нам бы только успеть их откачать!

Слова его подействовали на всех, как удар хлыста. Каждый вдруг вспомнил, что у самого подножия холма, на который им так и не удалось взобраться, как раз находилась глубокая канава, в которой сейчас, возможно, сводит последние счеты с жизнью их раненый товарищ.

Канава была исхожена вдоль и поперек, но Хвата и братьев там, к счастью, не оказалось.

Тем временем буйство растительности на острове не прекращалось ни на мгновение. Наоборот, оно все набирало силу. Бутоны лопались, как зерна кукурузы в кипящем масле, из них появлялись цветы самых невероятных форм и расцветок и со всевозможными ароматами, от тончайших и нежных до терпких и пряных. Некоторые из растений так торопились передать дальше эстафету жизни, что выбрасывали в воздух облака пыльцы, крупинки которой кружились в солнечных лучах, подобно золотому туману.

Но путники больше не обращали внимания на это великолепное празднество флоры. Они были заняты поисками Хвата.

Никто не проронил ни слова, но все думали об одном и том же. Они боялись, что с ним стряслось непоправимое. Возможно, быстрое течение сорвавшегося с холма потока вынесло его на берег и сбросило в море. А если нет, то где же он?

И тут Трия, которой нельзя было отказать в наблюдательности, обратила внимание на то, что сталось с их уцелевшими вещами. Все, что они пытались спасти и выронили из рук, когда сами были сбиты наземь, очутилось на одном месте, в кольце, которое образовали ветви гигантского растения, обосновавшегося в гордом одиночестве у самого подножия холма.

Они подошли к нему вплотную. Зеленые ветки как ни в чем не бывало продолжали стремительный рост, коробочки с семенами на глазах увеличивались в размерах. Лопаясь, они издавали восхитительный аромат свежей зелени. Одно это растение могло заменить собой целую рощу — с внешней стороны оно напоминало густые лесные заросли, так тесно переплелись между собой его молодые бойкие ветви. Именно сюда поток воды принес их нехитрый скарб, части которого были теперь подхвачены проворными ветками и вплетены в лиственный узор. Казалось, что растение вполне сознательно воспользовалось возможностью украсить себя такими редкими, необычными «цветами».

В глубине куста, за переплетением мощных стволов, укрытый пышной и сочной листвой, виднелся гигантский стручок с семенами.

— Вы только поглядите на это диво! — усмехнулся Том, пытаясь раздвинуть руками завесу из листьев.

— Там, — тихо произнесла Трия. — Он там, внутри.

— Хват? — недоверчиво спросила Женева. Трия молча кивнула.

Остальные обменялись недоуменными взглядами.

— Ну что ж, надо проверить. — Том с сомнением пожал плечами. — Вперед, капитан!

Вдвоем они начали пробивать проход в пышных зарослях, и молодые побеги потянулись к ним, с игривым дружелюбием обвивая своими нежными усами их пальцы и запястья, щиколотки и колени. Эта веселая игра, затеянная растением, не могла причинить вреда, однако она серьезно замедляла продвижение вперед.

— Эх, нам бы сейчас по ножику! — вздохнул Макбоб.

— Дайте-ка я вам помогу, — не выдержала Женева. — А не то вы здесь провозитесь до следующего ливня.

Грациозно проскользнув между мужчинами, она протиснулась в заросли. Теперь все трое ожесточенно сражались с растением, пробивая себе путь к гигантскому кокону. Листья, обломки веток и кусочки коры летели во все стороны.

Но Женева оказалась куда сообразительней, чем Том и капитан, вместе взятые. Она с силой приподняла плотную завесу листьев и молодых ветвей, нырнула под нее, а потом, очутившись в относительно свободном пространстве, выпрямилась, насколько это было возможно, и раздвинула тяжелый ковер листвы и побегов в стороны. Том и Макбоб тотчас же скользнули под зеленый полог и очутились с ней рядом.

Все трое тяжело дышали, к их потным лицам прилипли мелкие листки и кусочки веток.

Немного передохнув, они помогли и Трие пробраться в сердцевину куста, к огромному стручку, который покоился на ложе из опавших листьев.

— Осторожней, не прикасайся к нему! — прошептал Том, делая шаг назад.

Стручок, длиной своей превосходивший человеческий рост, внезапно шевельнулся, с громким треском оторвавшись от черенка, на котором вырос, и распался на две половины.

Трия, стоявшая к нему вплотную, оглянулась на взрослых и с торжеством произнесла:

— Видите?

Верхняя часть стручка отлетела в сторону, как крышка кастрюли. В его нижней половине в окружении сочной свежей листвы и переплетенных лоз лежал Джон Хват со всеми своими братьями.

Глаза их были по-прежнему закрыты, но вот сквозь полог листьев над головами изумленных свидетелей этого чуда проглянуло солнце, и Джоны начали просыпаться.

Первым от забытья очнулся Джон Ворчун. Он несколько раз моргнул, потом нахмурился и наконец хихикнул, как будто его пощекотали.

— Что это с нами?

— Благодарение богам, один пришел в себя! — воскликнул Том.

— И я, и я тоже! — разбуженный его словами, встрепенулся Джон Соня.

Братья один за другим стали открывать глаза, и мало-помалу недоумение на их лицах уступало место радостным и осознанным улыбкам.

Только сам Джон Хват все еще оставался в беспамятстве.

— Давайте-ка мы вытащим их отсюда, — предложил Том Женеве и капитану. — Пока куст не оплел их своими усами с ног до головы.

— Не беспокойся, мы и сами отсюда выберемся, своим ходом, — заверил его Змей. — Только вот его разбудим.

И он скосил глаза вниз, на Хвата.

— Это будет непросто, — сказала Женева. — Он без сознания. Или заснул слишком уж крепко.

— Предоставь это нам, — хихикнул Хнык.

— Мы часто это проделываем, когда он дремлет слишком долго, — поддержал его Губошлеп.

Окинув взглядом всех братьев, Удалец спросил:

— Все готовы?

На обоих рогах Хвата возникло оживление. Джон Змей взял командование на себя.

— Три. Два. Один…

И Джоны хором крикнули:

— ХВАТ!

Поначалу их призыв остался без ответа. Братья затаили дыхание. Филей, Хнык, Ворчун, Удалец, Змей и Губошлеп терпеливо ждали пробуждения Джона Хвата. Но вот он вздохнул, левое его веко дернулось и приоткрылось. Мгновение спустя он открыл и правый глаз.

Первыми его словами были:

— Как это нас угораздило попасть в цветочный стручок?

И он без колебаний повернулся всем телом, вывалившись со своего ложа на сырую землю, устланную мхом и листвой.

— Да будь ты неладен, Хват! — возмутился Джон Змей. — Как ты смеешь рисковать нашим телом, которое, позволь тебе напомнить, ранено!

— Дракон… — поморщившись, пробормотал Хват.

— Так ты ничего не забыл? — с улыбкой спросила Женева. — Я, признаться, этого не ожидала.

— Разумеется, мы все помним, — с нажимом произнес Змей. — Такое разве позабудешь?

— Только вот не понимаю, как мы вдруг очутились здесь? — пожал плечами Хват.

— Ну, уж об этом мы тебе все расскажем, ничего не утаив, а ты нас послушаешь, — мягко произнесла Женева.

— Помогите мне подняться, — попросил Хват и протянул руку Тому.

— С радостью! Пора нам отсюда убраться подобру-поздорову.

Куст все еще продолжал расти, и маленькому отряду пришлось приложить немало усилий, чтобы пробиться сквозь завесу листьев и ветвей. Когда же наконец они очутились снаружи, у подножия холма, солнце над их головами сияло так ярко и безмятежно и заливало землю столь щедрыми горячими лучами, что даже из самых глубоких канав и выбоин почти уже испарилась вся та вода, которая не успела впитаться в почву.

— Добро пожаловать на Остров Частного Случая, — с улыбкой обратился к Джону Том. — Ты был на волосок от смерти и все же вернулся к нам.

— Да куда бы я от вас делся? — немного ворчливо ответил Хват, с удовольствием потягиваясь и подставляя лицо солнцу. — Столько еще предстоит сделать! Истребить драконов. Найти Финнегана, где б он ни был. Как же вы без меня?

— А что это за музыка? — спросил Джон Хнык.

— Здесь на острове обитают поющие змеи, — ответил Том. — Это их мелодия.

Физиономия Хвата расплылась в широкой улыбке.

— Вот вам и еще одно дело, которым надо заняться. Послушать змеиную музыку.

ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ

Кэнди бежала вперед, не оглядываясь на братцев. В этом не было нужды. Они преследовали ее по пятам и без умолку болтали на бегу.

— Она сама не знает, куда несется, братец Тик.

— Вот это точно, братец Так. Не знает она этого.

— Сейчас она споткнется, братец Тик.

— И упадет лицом вниз, братец Так. Лицом вниз.

Они были точь-в-точь как бездарные комедианты. Бесконечная болтовня, пустословие без остроумных, ярких фраз, без изюминки. Звуки их голосов так раздражали Кэнди, что она с трудом поборола искушение повернуться к ним лицом и потребовать, чтобы они замолчали. По правде говоря, ее удержало от этого лишь воспоминание об их жутких физиономиях с блуждающими чертами. Лучше не обращать внимания на их слова и бежать, бежать, бежать что есть духу. Ведь если рассуждать здраво, ей удалось проникнуть сюда, в тайные пределы Пика Одома? Удалось. Значит, и выбраться отсюда она тоже как-нибудь да сумеет.

Но сколько она ни оглядывалась по сторонам, нигде не было видно ни малейшего подобия выхода. Ни двери, ни пробоины, ни щели в плотной стене мрака. А в довершение ко всему ноги ее начали ослабевать. Она устала, очень устала от быстрого бега. Грудь уже не вмещала всего объема воздуха, который был ей необходим для продолжения этой гонки, во рту и в горле пересохло. Того и гляди, она в самом деле споткнется и упадет. И словоохотливые братцы набросятся на нее, чтобы свести с ума и растерзать.

— Она выдыхается, братец Так, она бежит медленнее, чем прежде.

— Я и сам это заметил, братец Тик. И сам заметил.

Только чтобы опровергнуть их замечания, Кэнди из последних сил сделала рывок и опередила братцев на несколько лишних шагов. И тут ей на память пришли мгновения, которые предшествовали ее прорыву в этот мрак. Глиф тогда перевернулся в воздухе, и ее выбросило из него… прямо сюда.

«Надо было сразу догадаться!» — подумала она, досадуя на себя.

Что же это она, в самом деле, ищет взглядом дверь, как будто иначе отсюда и не выбраться? Ведь попала-то она в эти мрачные пределы вовсе не через дверь. И скорее всего, выход отсюда расположен там же, где и вход. Надо только подпрыгнуть повыше, оторваться от той поверхности, по которой она бежит, и довериться судьбе.

Кэнди оглянулась через плечо. Братцы снова ее нагоняли. Еще немного — и они ее схватят. Надо было решаться.

Она стала считать до трех.

— Раз…

— Что это она говорит, братец Так?

— Два…

— Я не расслышал, братец Тик.

— Три!

Кэнди набрала полную грудь воздуха и прыгнула вперед, словно ныряла в бассейн. Все оказалось именно так, как она рассчитывала. Стоило ей очутиться в воздухе, как тьма вокруг нее конвульсивно сжалась. Она высвободилась из-под власти этого кромешного мрака и полетела, кувыркаясь через голову. И почти тотчас же ее ослепил яркий свет! Мгновение спустя Кэнди тяжело приземлилась на каменистый берег Двадцать Пятого Часа.

Это падение чуть не вышибло из нее весь дух. С минуту она лежала неподвижно, хватая ртом воздух и прислушиваясь к шелесту волн и крикам морских птиц, которые дрались из-за добычи — мелких серебристых рыбешек. И вдруг совсем рядом с ней знакомый голос произнес:

— Леди!

Шалопуто с участием склонился над ней, и Кэнди улыбнулась. Она снова видела его добродушную физиономию перевернутой сверху вниз, как тогда в доме Захолуста.

— Ты здесь! Ты жива!

Кэнди еще не вполне пришла в себя. Она попыталась объяснить Шалопуто, что с ней произошло, но вместо внятной речи из уст ее полился поток бессвязных слов:

— Погнались. Циферблаты. Лица. Братцы Тик-Так. Тик и Так. Жуть. Оба. Жуть.

— Бедная ты моя леди! — простонал Шалопуто. — Они там свели тебя с ума!

— Еще чего! — рассердилась Кэнди, приподнимаясь и усаживаясь на ближайший гладкий валун. Она несколько раз глубоко вздохнула, чтобы привести мысли в порядок. — У меня все тело в синяках. Но я в своем уме. Клянусь! И я жива!

— Уж что жива, то жива! — подхватил Шалопуто, улыбаясь во весь рот.

Кэнди счастливо засмеялась. Она могла собой гордиться! Ей удалось невредимой выбраться из ловушки Двадцать Пятого Часа.

Вскочив на ноги, она обняла Шалопуто.

— Чего только я там не повидала! Ты ни за что не поверишь!

— Например?

В глазах Шалопуто с вертикальными веретенцами зрачков зажглось любопытство.

Кэнди уже открыла рот, чтобы поделиться с ним всем, что ей довелось увидеть в потаенных пространствах острова, но в последний момент ей на ум пришло другое.

— Знаешь, — озабоченно произнесла она, — давай как-нибудь потом к этому вернемся. Боюсь, здесь тоже небезопасно.

Она с тревогой оглянулась на туманную спираль, заслонявшую Пик Одома от внешней части острова с его каменистым берегом. Там, за этой мглой, мог скрываться кто угодно. И слышать их разговор. И неожиданно напасть на них, чтобы снова утащить во мрак.

— Надо выбираться отсюда, — решительно заявила Кэнди. — Прежде чем братцы Тик-Так нападут на мой след.

— А кто они такие? — спросил Шалопуто, не трогаясь с места.

Краем глаза Кэнди заметила какое-то маленькое существо, которое вынырнуло из расщелины между камней в нескольких шагах от них с Шалопуто. Передвигалось оно боком, как краб. Но это был вовсе не обитатель моря, а человеческий рот. Рот на длинных паучьих ногах.

— О нет! — вырвалось у Кэнди.

— В чем дело?

Шалопуто еще не успел ничего заметить, но выражение лица Кэнди так его напугало, что он вздрогнул всем телом.

— Где наш глиф?

— Что? Глиф?

— Ну да, да, глиф!

У Кэнди перехватило дыхание. Из той же расщелины выскочил глаз на шести ножках и заговорщически ей подмигнул.

На сей раз Шалопуто проследил за ее взглядом.

— А это еще что такое?

— Части лиц двух злодеев, братцев Тик-Так.

С этими словами Кэнди ухватила его за руку и потащила прочь. «Ведь и сами братцы могут быть неподалеку, — с ужасом подумала она, — коли сюда пожаловали фрагменты их физиономий».

— Они живут там, за туманной спиралью, — торопливо пояснила она на ходу. — Не приведи бог нам попасть к ним в лапы…

Кэнди замолчала на полуслове. Каменистый участок берега неподалеку от них вдруг пришел в движение. Сперва почва лишь слегка заколыхалась, затем начала трястись с ужасающей силой. Кэнди не стоило большого труда догадаться, что это означало. Братцам каким-то образом удалось выбраться из заповедной области Двадцать Пятого Часа. Возможно, через подземный ход. И теперь они собирались застать ее и Шалопуто врасплох, напав на них с тыла. Возможно, братцы-клоуны преуспели бы в этом, не окажись рот и глаз кого-то из них столь нетерпеливыми.

— Уходим отсюда. Быстрей! — торопила Кэнди Шалопуто, который все еще не мог оторвать взгляда от колыхавшейся земли. — Так где же глиф, Шалопуто?

— Послушай, там глаз на ножках! Кэнди вздохнула.

— Да-да. Знаю. Шалопуто, где глиф?!

Он, не глядя, махнул лапой в сторону. Кэнди сделала несколько неуверенных шагов в том направлении. Глиф покоился среди камней. Он лежал на боку и выглядел целехоньким, несмотря на удар, который обрушился на его носовую часть при столкновении с каменной стеной Пика Одома.

— Да пойдем же отсюда, наконец!

Кэнди вернулась к Шалопуто и снова ухватила его за лапу. Но он не шевельнулся, продолжая завороженно следить за движениями глаза и рта, которые, к немалому его изумлению, жили своей собственной жизнью, игнорируя зависимость от тех, чьи лица они должны были бы собой украшать.

— Нам нельзя мешкать, — с укором сказала ему Кэнди. — Иначе мы погибнем.

Самые мелкие из камней над колыхавшимся участком взлетели в воздух. Не иначе как это братцы Тик-Так готовились ступить на берег.

— Я никогда прежде ничего подобного не видел! — восхищенно произнес Шалопуто.

— Может, все-таки пойдем, пока целы?!

И тут из-под земли раздался низкий, хрипловатый голос:

— Тебе от нас не уйти, Кэнди Квокенбуш!

Это, несомненно, был один из стражей Пика Одома.

— Как и твоему лопоухому дружку! — вторил ему братец. В голосах братьев звучала такая злоба, что звуки их мгновенно отрезвили Шалопуто, и он потянул Кэнди за руку, прочь от опасности.

— Ты была права. Нам лучше отсюда удрать.

— Наконец-то тебя проняло!

И они во весь дух бросились к глифу, оступаясь на скользких камнях.

— Надеюсь, он не сломался и поднимет нас в воздух, отдуваясь, сказала Кэнди.

— А если нет, что тогда?

— Не знаю. — Она нахмурилась. — Сперва проверим, как обстоят дела, а после решим, что делать.

Подбежав к глифу, они попытались его приподнять, чтобы забраться в кабину. Машина выровнялась, опираясь днищем о камни. При этом внутри нее что-то жалобно звякнуло. Это не прибавило Кэнди оптимизма.

— Садись! — скомандовала она Шалопуто.

Он послушно занял свое место, а Кэнди, прежде чем залезть в кабину, с тревогой оглянулась. Один из братьев успел к этому времени выбраться из подземного хода. Другой пока не появился. Но стражу острова было вполне по силам справиться с беглецами и в одиночку, попадись они ему в руки.

Братец Тик (или Так?) бодрым шагом направился к Кэнди и Шалопуто. Он указывал на них пальцем и вопил:

— Вам от нас не уйти! Ясно? Не уйти!

Походка его делалась все стремительнее, и вскоре он перешел на бег.

Теперь уже Шалопуто вовсю торопил Кэнди.

— Быстрей! — крикнул он ей охрипшим от страха голосом. Кэнди перебросила одну ногу через борт.

Однако не успела она оторвать от земли другую, как снизу, расшвыривая камни в стороны, высунулась огромная рука и вцепилась ей в щиколотку.

От страха и неожиданности Кэнди испустила пронзительный крик. Второй из братцев отчаянно карабкался из подземного хода наверх и решил использовать ногу Кэнди в качестве опоры.

— Держи ее, Так! — ликовал Тик, не замедляя бега.

— Шалопуто, на помощь! — крикнула Кэнди. Наклонившись, она попыталась разжать холодные, как лед, пальцы Така, но это оказалось ей не под силу.

Шалопуто обхватил Кэнди за талию и рванул на себя. Отчаяние придало ему сил. Раздался треск разрываемой ткани, и нога Кэнди выскользнула из хватки жуткого клоуна. Огромные пальцы сжались, удерживая клочокдлинного платья девушки.

Она с отвращением вгляделась в лицо урода, которое почти в то же мгновение показалось из-под земли. Его блуждающие черты заняли, как ни странно, положенные им места. Широко раскрытые глаза блестели от голода. Рот растянулся в хищной улыбке, словно у охотника при виде пойманной дичи.

— Тебе никуда от нас не деться! — сказал он и снова протянул к ней ручищи.

Кэнди без малейших колебаний с силой ударила его пяткой прямо в лицо. Так взвыл от боли и досады и исчез под землей.

Зато Тик был уже шагах в двадцати от них.

— Стоять! — вопил он на бегу. — Стоять! Обоим! Кэнди отвернулась и поспешно забралась в глиф. Предстояло решить непростую задачу — поднять его в воздух.

— Напомни мне слова, — торопливо произнесла она, полуобернувшись к Шалопуто.

— Нио кетика.

— Ну конечно. Как я могла забыть?

Кэнди сделала глубокий вдох и закрыла глаза, представив себе глиф, плавно взмывающий в небо. И только после этого громко сказала:

— Нио кетика.

Глиф мгновенно отозвался на ее команду. В недрах механизма что-то заурчало и зафыркало, и Кэнди уже решила было, что он сейчас оторвется от земли. Глиф затрясся, слегка покачался из стороны в сторону. А потом замер. Кэнди покосилась на стремительно приближавшегося Тика.

— Нио кетика! — снова повторила она. — ' Ну давай же, глиф! Нио кетика!

Мотор заурчал еще громче, и это было единственной реакцией глифа на ее слова.

— Мы только время теряем! — крикнул Шалопуто, не сводя глаз со стража острова. — Бежим отсюда!

Не успел он это произнести, как Так снова вынырнул из пролома среди камней. До Кэнди ему было не дотянуться, но он цепко ухватился за выступ на днище глифа и попытался перевернуть машину. Кэнди с пронзительным воплем соскользнула со своего сиденья и едва не угодила злодею в руки. Перед глазами у нее мелькнула его ухмыляющаяся физиономия.

Но Шалопуто вовремя успел поймать ее. Он выпрыгнул на землю и потащил за собой из кабины перепуганную Кэнди, которая успела в последней надежде на чудо пробормотать свое «Нио кетика». Однако глиф остался недвижим и безмолвен.

— Прыгай! — крикнул Шалопуто, крепко держа ее за руку.

Стоило Кэнди покинуть борт глифа, как машина перевернулась, накрыв собой пролом, сквозь который пытался выбраться Так.

— Братец, помоги! — взревел он.

Тик, который находился не далее как в двух-трех шагах от него, немедленно отозвался:

— Я уже иду к тебе на выручку, братец!

Он подбежал к глифу и стал приподнимать его носовую часть.

— Поторопись, братец Тик!

— Да я и так стараюсь изо всех сил!

— Я в этом не сомневаюсь, братец. Нисколько не сомневаюсь.

— Пропали мы… — обреченно прошептал Шалопуто, склонившись к уху Кэнди.

Это было похоже на правду. Тику достанет пары минут, чтобы сдвинуть глиф в сторону. А когда Так выкарабкается из подземелья, братьям не составит труда догнать Кэнди и Шалопуто, которым некуда отсюда бежать и негде спрятаться.

Кэнди помотала головой.

— Ну не может все это вот так закончиться! — с непоколебимой уверенностью произнесла она.

Каким бы безнадежным ни казалось ей нынешнее положение, она отказывалась верить, что жизнь ее завершится на этом пустынном берегу. После всего, что она увидела и узнала, после всех чудес, которые предстали перед ней, погибнуть жалкой смертью от рук двух чокнутых братцев? Нет, это было бы неправильно! В глубине души она была уверена, что ей суждено пережить еще немало приключений, увидеть множество чудес и диковин. Иначе для чего было трем женщинам посвящать ее в тайны той жизни, которой она жила еще до своего рождения? Наверняка они хотели ее к чему-то подготовить, внушить, что ей суждено совершить удивительные открытия.

Нет, невозможно даже помыслить, что братцы Тик-Так положат всему этому конец. Такого она просто не допустит.

— Не может все это здесь закончиться! — повторила она.

— Ты о чем? — растерянно спросил Шалопуто.

— О наших жизнях. О нас.

Шалопуто ошарашенно хлопал глазами — похоже, его потрясла решимость, звучавшая в голосе Кэнди, горевшая в ее глазах.

— Я этого не допущу!

Едва смолкли звуки ее голоса, как со стороны моря долетел порыв свежего ветра. Это было так похоже на ответ на ее проникновенную мольбу. Под этим ветром пот, выступивший на лбу у Кэнди, мгновенно сделался ледяным.

Несмотря на отчаяние, заполонившее ее душу, она улыбнулась.

— Нам надо бежать, — сказал Шалопуто, кивнув в сторону глифа.

Братцы Тик-Так уже успели отодвинуть его от пролома в камнях и дружно шагали к Кэнди и Шалопуто. Все части их клоунских лиц снова пришли в движение. Усмехавшиеся рты кружились по подбородкам, лбу и щекам, как спортсмены по треку.

— Нашим друзьям, похоже, некуда бежать, братец Тик.

— Похоже на то, братец Так. Похоже на то.

Новый, еще более сильный порыв ветра со стороны моря заставил Кэнди перевести взгляд со злобных клоунов на волны, плескавшиеся у берега. Свежий бриз разогнал завесу тумана, который сгустился у кромки моря. Сквозь его неровные клочья проглядывало что-то ярко-красное.

Красное.

— Там лодка! — воскликнула Кэнди.

— Что?

— Лодка! Смотри!

Сквозь туман теперь можно было без труда разглядеть очертания небольшого, довольно грубо сработанного одномачтового суденышка с вылинявшим и заплатанным парусом. На борту не было ни капитана, ни пассажиров.

— Вот это да! — возликовал Шалопуто. — Просто глазам своим не верю!

Они бросились к воде и зашли в нее по колено. Ветер крепчал. Парус заколыхался и расправился.

— Скорей! — крикнула Кэнди. — Садимся в лодку!

— Но ветер прибьет ее к берегу! — возразил Шалопуто. — Мы угодим прямехонько к ним в лапы!

Братцы Тик-Так подступили к самой кромке берега. Там они остановились, рассудив, что ветер вскоре пригонит к ним парусник, а потому им нет нужды лезть в воду и зря мочить ноги.

Кэнди оглянулась. В это мгновение огромная волна едва не сбила ее с ног, обдав брызгами до самого подбородка. К немалой радости братцев, Кэнди взвизгнула от неожиданности.

— Ну пожалуйста, сядь в лодку, — обратилась она к Шалопуто. — Должна же в тебе быть хоть капелька веры!

— Во что?

— В меня!

Шалопуто несколько секунд смотрел на нее со смесью недоверия и восхищения, а потом молча забрался в суденышко. Кэнди улучила момент, чтобы попросить сестер Фантомайя о повторном заступничестве. Ведь это не кто иной, как они, прислали сюда парусник. Но что от него толку, если ветер не переменится?

— Помогите мне! — прошептала она.

Парус затрепетал на ветру, как знамя, и Кэнди вдруг увидела всех троих женщин. Они стояли в лодке и смотрели на нее. Зрелище это наверняка было предназначено ей одной. Ни Шалопуто, ни братцы Тик-Так, похоже, вовсе никого не видели.

Шалопуто протянул Кэнди лапу. Она схватилась за нее и поднялась на борт.

Стоило ей очутиться в лодке, как Диаманда вскинула вверх руки, сжатые в кулаки. Костяшки ее пальцев побелели от напряжения.

— Счастливого плавания, — напутствовала она Кэнди.

— И смотри, никому ни слова о нас и о том, что ты здесь видела, — напомнила ей Джефи.

— Спасибо вам. Я никому ничего не расскажу, — ответила Кэнди.

— Кого это ты благодаришь? И чего не расскажешь? — удивился Шалопуто. — Здесь ведь, кроме нас с тобой, никого нет.

К счастью, Кэнди была избавлена от необходимости лгать ему. Диаманда разжала пальцы, и ветер тотчас же переменился. Секунду назад Кэнди ощущала его холодное дыхание на своей левой щеке, теперь же он резко задул справа.

Суденышко вздрогнуло и затряслось от носа до кормы. Послышался скрип досок, а заштопанный парус наполнился ветром, который дул теперь со стороны острова.

Кэнди бросила торжествующий взгляд через плечо на братцев Тик-Так. Те, не раздумывая, кинулись в воду за ускользавшей добычей, но им приходилось бороться со встречными волнами, а это замедляло их шаги. Тик оттолкнулся ногами от дна и сделал гигантский скачок в попытке ухватиться за корму парусника, но промахнулся. Суденышко, подгоняемое ветром, прыгнуло вперед, очутившись вне пределов его досягаемости, и Тик со всего размаху шлепнулся в воду лицом вниз.

Кэнди благодарно улыбнулась троим женщинам. Они задержались на борту лодки ровно настолько, чтобы ответить на ее улыбку. А после исчезли. Растворились без следа в лучах солнца и порывах ветра, вызванного Диамандой.

— Еле ноги унесли, — подытожил Шалопуто.

Он провожал взглядом фигурки двух братцев, которые становились все меньше и меньше по мере того, как парусник удалялся от берега. Вот оба братца зашли в воду по шеи. Вероятно, они надеялись, что ветер снова переменится и лодка заскользит назад, к берегу.

Но надежды их оказались тщетными. Парусник летел в открытое море, как стрела, выпущенная из лука.

И вскоре туман, который неизменно окутывал Двадцать Пятый Час, скрыл каменистый берег от взоров Кэнди и Шалопуто.

Кэнди чувствовала необыкновенную тяжесть во всем теле и удивительную легкость на душе. Повернувшись спиной к ветру, она стала смотреть в открытое море. Настанет время, когда она хорошенько поразмыслит обо всем, что с ней случилось в лабиринтах Пика Одома. О том, что рассказали ей три женщины, о видениях, мелькавших перед ее взором. О тайнах завтрашнего дня и загадках дня прошедшего. Но сейчас она слишком устала, чтобы погружаться в раздумья о столь серьезных вещах.

— Ты хотя бы примерно представляешь, куда нас несет? — спросила она у Шалопуто.

— Я как раз нашел на дне лодки экземпляр «Альменака» Клеппа, — ответил он и протянул ей потрепанную книжицу. — Взгляни на карту, если хочешь.

Кэнди помотала головой.

— Вот беда, половина страниц слиплись между собой. Шалопуто попытался разъединить несколько листков, но из этого ничего не вышло.

— Придется довериться Изабелле, — улыбнулась Кэнди.

— Ты так о ней говоришь, словно она — твоя близкая приятельница.

Кэнди зачерпнула ладонью немного морской воды и смочила лоб и шею. Глаза ее от усталости закрывались сами собой.

— А почему бы и нет? Я была бы рада с ней дружить. И вполне возможно, что она тоже считает меня своей подругой.

— Я ничего против нее не имею, — улыбнулся Шалопуто. — По крайней мере до тех пор, пока она ведет себя смирно и не покрывается волнами в двадцать футов вышиной.

— Не тревожься. Изабелла не станет штормить. Она ведь знает, нам и без того досталось.

— Знает?

— Конечно. И отнесет нас в какой-нибудь славный уголок. — Кэнди склонила голову на плечо и опустила руку в волны. — Можешь быть уверен, она доставит нас именно туда, куда лежит наш путь.

ДРУГИЕ СУДЬБЫ

В прошлый раз, когда приключения Кэнди в Абарате только начинались, ей предложили доверить себя заботам мамы Изабеллы. Но тогда ей все же пришлось воспользоваться помощью со стороны, чтобы остаться в живых. Теперь же, взойдя на борт парусника, который прибыл за ней к берегу Двадцать Пятого Часа, Кэнди без колебаний доверила морю нести ее, куда оно сочтет нужным. И не пожалела об этом. В ящике под скамьей нашлась кое-какая еда, простая и немудрящая, но сытная. И пока они с Шалопуто ели, ветер относил их все дальше от Времени Вне Времен.

А пока они плыли по морю, не заботясь о том, куда несут их приливные волны, и нисколько не сомневаясь, что мама Изабелла не причинит им вреда, в различных частях архипелага многие из тех, кому суждено было сыграть в судьбе Кэнди заметные роли, занимались своими делами.

Так, во мраке Полуночи Кристофер Тлен расхаживал по берегу Горгоссиума, укрытому багровым туманом, и, как всегда, напряженно обдумывал планы будущих злодеяний.

Он гораздо больше походил на привидение, чем на здравствующего обитателя и владельца Полуночного острова. Подданные старались избегать встречи с ним, поскольку в последнее время материализовавшиеся кошмары в его воротнике-аквариуме стали вести себя куда активнее, чем обычно, и от этого вид Тлена стал еще более зловещим. Но предугадать, где именно он появится в очередной раз, было невозможно. Порой его видели в Висельном лесу, где он скармливал воронам, с громким карканьем кружившим вокруг него, мелко нарубленную падаль. Случалось ему спускаться и в шахты. Там он усаживался на землю в заброшенных туннелях и задумчиво глядел в потолок, который поддерживали полусгнившие опоры. А иногда он поднимался в ту или иную башню своей крепости, где множество портних под руководством Бабули Ветоши денно и нощно пополняли армию заплаточников новыми солдатами.

На тех, кому выпало несчастье повстречаться с Тленом в одном из упомянутых мест, со всех сторон сыпались вопросы. Все желали знать, что такое творилось с их господином и повелителем. Выглядел ли он более свирепым, чем обычно? Да вроде нет. Ну, может, тогда у него был рассеянный, отсутствующий взгляд, как у человека, чьи мысли блуждают неведомо где? Нет, подобного тоже никто не подметил.

В конце концов единственный смельчак отважился задать вопрос, который вертелся на языке у всех без исключения, но озвучить его никто не решался из опасений за свою шкуру: «Не стал ли Тлен похож на умалишенного?»

И правда, последовал ответ, наверное, так оно и есть, он вроде и впрямь немного того. Достаточно услышать, как он что-то бормочет себе под нос, разгуливая между виселицами, или тихо о чем-то рассуждает в опустевших туннелях шахт. Словно обращается к воображаемому собеседнику, который очень ему дорог. Нет, что и говорить, Тлен явно повредился рассудком. Со стороны поглядеть, так кажется, что он делится секретами с задушевным приятелем. И вот еще что за ним заметили: поговорит-поговорит да и сунет руку в водицу, что плещется в его воротнике, выудит оттуда кошмар покрупней да поярче других и кому-то невидимому его протянет на раскрытой ладони. Одаривает гостя.

Могло ли и в самом деле все перечисленное являться убедительным свидетельством сумасшествия? Безусловно, да. Если бы дело шло о любом другом человеке. Но Кристофер Тлен был существом особым, и для него не существовало общепринятых правил, стандартов, законов. Кто мог измерить глубину его мыслей? Или тяжесть его страданий?

Он ни с кем не советовался, ни у кого не просил помощи. Планы войн он вынашивал, не посвящая в них своих генералов. И если задумывал сжить кого-то со свету, обходился без консультаций с профессиональными наемными убийцами.

Единственным, что могло служить хоть каким-то объяснением тех странностей, какие в последнее время стали ему свойственны, было имя, слетавшее с его уст достаточно часто, чтобы на это обратили внимание все, кто попадался в эти дни ему на пути. Имя, которое пока что не значило ровным счетом ничего для тех, кто его случайно слышал, но в ближайшем будущем должно было значить очень много.

«Кэнди». Он без конца повторял это имя на разные лады, как будто надеялся, что обладательница его услышит этот призыв и предстанет перед ним во плоти.

Но она не появлялась. При всей своей безграничной власти Кристофер Тлен был очень одинок. На Острове Полуночи компанию ему составляли лишь вороны, да ожившие кошмары, да еще эхо, повторявшее на разные лады имя, которое не сходило с его уст:

— Кэнди.

— Кэнди.

— Кэнди.

Странности в его поведении не остались незамеченными, и о них тотчас же было доложено куда следует. Повсюду на острове обитали существа, хоронившиеся в густых тенях. Они наблюдали за действиями Тлена и доставляли рапорты о них на вершину Двенадцатой башни, где бабка Повелителя Полуночи, Бабуля Ветошь, неутомимо сшивала чехлы для заплаточников, сидя в кресле-качалке с высокой спинкой.

Она трудилась без устали, не останавливаясь ни на мгновение. Она давно позабыла, что такое сон. «Слишком я стара, чтобы спать», — сказала она однажды. Столько сновидений перевидала Ветошь на своем веку, что на ее долю их больше не осталось. Поэтому она знай себе сидела, покачиваясь в кресле, и шила чехлы, и выслушивала доклады шпионов о каждом шаге своего внука.

Порой, когда все пространство между ее креслом и стенами комнаты оказывалось завалено грудами тел для будущих заплаточников, на Бабулю Ветошь тоже находило нечто вроде помешательства, и она начинала говорить сама с собой. Но в отличие от своего внука она не нуждалась в компании и не произносила ничьего имени. Изъяснялась Ветошь на древнем, вышедшем из употребления языке, известном под названием «высокого абаратского», которого никто из ее слушателей не понимал. Но в этом не было нужды. Достаточно было взглянуть на груды заготовок для заплаточников вокруг ее кресла, и всякому становилось ясно, о чем Бабуля так оживленно дискутирует сама с собой.

Предметом ее рассуждений, ее мечтой, ее надеждой и страстью была война.

Пришивая лоскуток к лоскутку, она мечтала о будущих завоеваниях своих солдат-заплаточников. За долгие годы старуха и ее портнихи сработали десятки тысяч воинов. Большинство из них, заполненных густой грязью, не нуждались ни в пище, ни в воздухе. Бабуля Ветошь хранила их в глубоких подземных лабиринтах острова, где они терпеливо и безмолвно ждали того часа, когда их призовут к оружию. Ждала его и Бабуля Ветошь. Сшивала лоскутки между собой, болтала на языке Древних и дожидалась прихода того времени, когда ее внук, Кристофер Тлен, объявит войну островам Света, а ее армия — многотысячная армия, сплошь состоящая из грязи, ниток и заплат, — вступит в войну за идеалы Полуночи.

Что до архитектора Коммексо Роджо Пикслера, то и у него были собственные амбиции и собственные тревоги.

В самом сердце его сверкавшего огнями города, укрытое от глаз прохожих, что заполоняли улицы метрополии, стояло неприметное здание цилиндрической формы с круглым коридором посередине, стены которого от пола до потолка были заняты экранами. Именно сюда стекались донесения всех десятков тысяч шпионов, денно и нощно трудившихся, чтобы передавать информацию на дисплеи Всевидящего Ока доктора Щипцоверна.

Роджо Пикслер все чаще и чаще посещал этот круглый зал. Он без устали перемещался вдоль стены зала и напряженно вглядывался в бесчисленные экраны. Информация, поступавшая из Тацмагора, Балаганиума и Веббы Гаснущий День, его почти не интересовала. В последние дни все свое внимание он сосредоточивал на рапортах, поступавших из морских глубин.

Час за часом скользил он вдоль стен Круглого зала на своем летающем диске, заложив руки за спину и широко расставив ноги, и всматривался в экраны, чтобы не пропустить свежую информацию из самых потаенных и труднодоступных глубин Изабеллы. А все почему? Да потому, что там тоже, оказывается, существовала жизнь. Его водоплавающие шпионы, однажды спустившись гораздо ниже, чем обычно, заметили на стенах пещер, лежащих глубоко под дном Изабеллы, следы гигантских когтей. Из чего Пикслеру стало ясно, что в неизведанных глубинах моря обитают таинственные существа, которых ему непременно и немедленно следует изучить.

Когда же он, не зная, куда и к кому обратиться за разъяснением этого феномена, по чистейшему наитию пролистал волшебные книги, украденные по его заказу, там обнаружилось куда больше сведений об этих тварях, чем он мог рассчитывать.

В седьмом томе Люмерикова «Шестикнижия» он натолкнулся на апокалиптический текст, где приводилось достаточно подробное описание обитателей глубин Изабеллы. То были существа, именуемые реквиями, чья приверженность злу превосходила пределы самого бойкого воображения. Согласно Дадо Люмерику, они с незапамятных времен жили «в наиглубочайших пучинах Матери Морей».

Но они не останутся там навсегда, пророчествовал Люмерик. Придет время, когда эти существа поднимутся из глубин.

«С бесконечным терпением, — писал Люмерик, — ждут они того времени, когда тьма окутает все наши острова и не будет больше ни солнца, ни луны, ни звезд. В кошмарную Полночь, когда свет будет уничтожен, они явятся, подобно губительной язве, чтобы совершить такие злодеяния против всех живущих, против самой жизни, что после этого весь порядок вещей изменится навеки.

Я, Дадо Люмерик, в предвидении свершения этого моего пророчества, почитаю себя особо взысканным судьбой и не устаю ее благодарить за то, что глаза мои не узрят сих кошмаров, кои не под силу вместить разуму человеческому, ибо ко времени свершения оных меня уже не будет среди живущих. Величественные города обращены будут в прах вкупе с величайшими героями и светлейшими умами из числа мужчин и женщин, и прах тот развеян будет ветром…»

Пикслеру эти пророчества Люмерика запали глубоко в душу, в особенности слова о разрушении городов. Увидеть, как Коммексо будет стерт с поверхности Пайона? Словно его и не существовало? Это немыслимо!

Значит, ему необходимо было должным образом подготовиться к приходу этой «кошмарной Полуночи», когда реквии явят себя миру. Следовало составить план действий, организовать оборону. Если реквии поднимутся из глубин, как уверял Люмерик, Роджо и город его мечты должны встретить их во всеоружии, чтобы наперекор всем пророчествам выстоять в поединке с тьмой.

И архитектор Коммексо кружился вдоль стен, изучая экраны, следя за малейшими признаками движения в неизмеримых глубинах мамы Изабеллы…

Ну а в Цыптауне шел снег. Во всяком случае, это было очень похоже на снегопад.

Кэнди стояла на заднем дворе дома номер тридцать четыре на Последовательной улице и смотрела на белые хлопья, которые кружились над ней и устилали пушистым ковром коричневую землю и серо-зеленую траву.

Но было что-то странное в этом кружении снежных хлопьев. Во-первых, они стали падать с неба в самый разгар летней жары. Лоб Кэнди покрывали капельки пота, футболка прилипла к спине. А во-вторых, снег сыпался с безоблачного синего неба.

«Странно», — подумала она.

И, вытянув вперед руку, поймала одну из снежинок. Та была мягкой, пушистой. Кэнди разжала пальцы. На снежинке виднелась капелька крови. Кэнди это показалось подозрительным, и она стала внимательно ее разглядывать. Ладонь была теплой, однако снежинка не таяла. Но тут налетевший невесть откуда порыв ветра унес снежинку прочь. На ладони у Кэнди осталась кровавая полоска.

Она проворно поймала другую снежинку. Потом еще и еще одну. И тут только поняла, что это были вовсе не снежинки, а перья. Куриные перья. В воздухе летали мириады перьев.

Кэнди почувствовала, как они касаются ее лица. Некоторые оставляли на ее щеках кровавые полосы. Жуть. Она попыталась вытереть полоски тыльной стороной ладони, но перьев в воздухе с каждой секундой становилось все больше.

— Кэнди!

Из дома вышел отец с бутылкой в руках.

— Что это тебе вздумалось тут стоять? — сердито спросил он.

Кэнди помотала головой. Она сама не знала, зачем стоит здесь. Быть может, она вышла, чтобы посмотреть на снегопад? Она не помнила.

— А ну, быстро домой! — потребовал отец.

Шея у него покраснела, глаза налились кровью. Взгляд был злой и упрямый. Кэнди знала, что сейчас с ним следует себя вести предельно осторожно, иначе он, того и гляди, выйдет из себя.

— Ты слышала, что я сказал?! Живо!

Кэнди не знала, на что ей решиться. Она не собиралась спорить с пьяным отцом. С другой стороны, ей так не хотелось возвращаться в дом. Очутиться под одной крышей с ним, в его теперешнем состоянии…

— Я хочу еще немного погулять, — мягко произнесла она.

— Это еще что такое? Какие такие гулянки? Домой, черт тебя побери!

Он схватил ее за шею и с силой дернул, так что голова Кэнди почти вплотную прижалась к плечу. Кэнди взвизгнула от боли.

И словно в ответ на этот ее крик во дворе раздался немыслимый шум — кудахтанье множества кур. Они были повсюду, весь двор был полон белоснежных кур. При виде них Кэнди почувствовала тошноту. Сколько клювов, когтистых лап, блестящих маленьких глаз, голов, увенчанных красными гребешками! Эти головы то и дело склонялись набок, и блестящие глазки заглядывали ей в лицо.

— Как они сюда попали? — спросила она, протягивая руку, чтобы высвободить шею из пальцев отца.

— Они здесь живут, — ответил он.

— Что?

— Ты меня прекрасно слышала! — Он сердито ее встряхнул. — Господи, как же ты глупа! Я же сказал, они здесь живут. Гляди!

Кэнди перевела недоуменный взгляд на дом. Отец оказался прав. Цыплята были на крыше, отчего та казалась укрытой белоснежным ковром с сотнями блестящих глазок; они были на подоконниках, они были в кухне, на кухонном столе и в раковине. Посреди кухни Кэнди увидела мать. Та стояла понурившись и плакала.

— Это какая-то нелепость, — пробормотала Кэнди.

— Что ты сказала?

Отец опять ее встряхнул, на этот раз сильнее. Она отпрянула от него, споткнулась и, потеряв равновесие, упала на грязную землю. Ноздри ее заполнил запах куриного помета. Отец расхохотался. Смех его был торжествующим и злобным.

— Кэнди! — произнес чей-то голос.

Она закрыла лицо ладонями, чтобы куры не поцарапали его когтями, и не видела, кто к ней обращался, а только слышала, как ее позвали по имени. Наверное, из дома. Она посмотрела на окна сквозь щель между пальцами.

— Вот дурища! — сказал отец, наклоняясь, чтобы снова ее схватить.

И тут голос позвал ее во второй раз:

— Кэнди!

Кто же это мог быть? Ясно, что не отец. Она осторожно отвела ладони от лица и осмотрелась. Нет ли поблизости еще кого-нибудь, кроме нее и отца? Нет. Только он, по-прежнему зло хохочущий. И мать, которая все еще плачет на кухне. И куры. Невесть откуда взявшиеся. Которым не было числа.

Все происходящее казалось каким-то бессмысленным. Вроде какой-то ужасной…

«Постой, — сказала она себе. — Погоди! Это ведь сон!»

Стоило этой мысли облечься в слова, как ее позвали в третий раз:

— Кэнди, пожалуйста, открой глаза!

«Вот и все, что от меня требуется, — подумала она. — Все, что я должна сделать, это открыть глаза».

Решение оказалось таким простым, что она расплакалась. Кэнди чувствовала, как слезы просачиваются сквозь ее сомкнутые «веки и текут по щекам.

«Открой глаза!» — приказала она себе.

— Ты для меня сплошное разочарование, — тем временем внушал ей во сне отец. — Ты разве этого не знала? Я хотел иметь дочь, которая бы меня любила. А вместо этого у меня ты. Которая меня не любит. Это ведь так?

Кэнди промолчала.

— ОТВЕЧАЙ! — взревел отец.

Но ей нечего было ему ответить. Во всяком случае, она не могла дать такой ответ, который ему было бы приятно услышать. Поэтому она подняла на него глаза и сказала:

— Пока, отец. Мне надо идти.

— Идти?! — переспросил он. — Куда это, черт побери, ты собралась, скажи на милость? Никуда ты не пойдешь, ясно? Некуда тебе идти!

Кэнди улыбнулась про себя.

И, продолжая улыбаться, открыла глаза.

Она снова очутилась на борту одномачтовой лодки, которая унесла их с Шалопуто от берегов Двадцать Пятого Часа. Лодка тихо покачивалась на волнах, совсем как колыбель. Неудивительно, что Кэнди задремала. Шалопуто склонился над ней, стоя на коленях. Его лапа, обтянутая грязно-оранжевой кожей, покоилась на ее плече.

— Ну наконец-то! — с облегчением проговорил он. — А то я прямо не знал, надо ли тебя будить. Но мне показалось, ты видела не очень-то хороший сон…

— Верно.

Кэнди приподнялась и села, и слезы, которые набежали ей на глаза во сне, полились по щекам. Кэнди не стала их отирать. Казалось, они смыли незримую пелену с ее глаз, и она стала лучше видеть окружающее. Иначе почему бы вдруг мир вокруг нее — море Изабеллы, небо, усеянное белоснежными облаками, даже надутый ветром парус — стал казаться ей удивительно, невероятно, неописуемо красивым?

У левого борта лодки кто-то звонко рассмеялся. Кэнди повернула голову. Почти вплотную к их суденышку плыла небольшая стая рыб, похожих на дельфинов, но покрытых блестящей золотистой чешуей. Рыбы то и дело выскакивали из волн и, сделав в воздухе сальто, снова погружались в Изабеллу.

Шум, которым они сопровождали эти игры, походил на смех. Вернее, нет, не походил. Потому что это и был смех, звуки которого так чудесно гармонировали с картиной мира, представшей перед ее взором сразу же после пробуждения: морем, небом и парусом. Все, на что она с любовью смотрела, улыбалось и смеялось вместе с чешуйчатыми дельфинами.

Кэнди поднялась на ноги. Ветер дул ей в спину. Вспомнился маяк — казалось, она взбиралась на него сотню лет назад. Вспомнился свет, который привел за собой море Изабеллы.

— Я взаправду здесь, да? — спросила она, обернувшись к Шалопуто.

Тот весело засмеялся:

— Конечно, здесь! Где же еще? Кэнди пожала плечами:

— В том месте, которое мне приснилось.

— В Цыптауне?

— Откуда ты знаешь?

— Ты ведь плакала.

Кэнди вытерла щеки тыльной стороной ладони.

— Знаешь, мне на минуту…

— …показалось, что ты туда вернулась? Кэнди кивнула.

— А когда я проснулась, то даже не сразу поняла, в каком мире я нахожусь, какой из них — реальность.

— Наверное, и тот и другой, — сказал Шалопуто. — И может, мы когда-нибудь снова оседлаем прилив и поплывем туда, ты и я.

— Не представляю, зачем бы нам это могло понадобиться.

— Я тоже, — кивнул Шалопуто. — Но как знать? Ведь было же время, когда ты и не подозревала, что окажешься здесь.

— Конечно, — согласилась Кэнди.

Она снова взглянула на смеющихся рыб. Похоже было, что они затеяли игру — кто выше прыгнет.

— Как ты думаешь, могла ли часть меня всегда находиться здесь, в Абарате? — спросила она.

— А почему ты так решила?

— Потому что… я себя чувствую тут как дома. Словно моя родина не в том мире, а в этом. — Она подняла голову. — Это небо. — И, опустив взгляд, продолжила: — Это море. — И прибавила, помолчав и вытянув вперед руку: — Эта кожа.

— Ну уж кожа-то у тебя здесь такая же, как была там, — возразил Шалопуто.

— Правда? А по-моему, немного другая. Шалопуто усмехнулся.

— Что тебя так рассмешило?

— Мне только сейчас пришло в голову, какая же ты все-таки странная. Моя героиня. — Он поцеловал ее в щеку, продолжая улыбаться. — Самая странная из женщин, каких я встречал.

— А много ты их встречал?

Шалопуто помолчал, по-видимому производя в уме необходимые подсчеты.

— Ну-у… Во-первых, тебя. А моя мама, думаю, не в счет. Вот и все.

Настал черед Кэнди звонко рассмеяться. Ей вторили чешуйчатые дельфины, подпрыгивая все выше и выше.

— Думаешь, они понимают шутки? — спросил Шалопуто. Кэнди перевела взгляд на небо.

— По-моему, сегодня весь мир понимает шутки.

— Хорошо сказано! — улыбнулся Шалопуто.

— Взгляни-ка туда, — и Кэнди указала на небо у горизонта. — Мы движемся к ночным Часам. Я вижу звезды.

Ветер отогнал все облака к юго-западу. Небо было лазурно-синим и лишь впереди отсвечивало пурпуром.

— До чего же красиво! — воскликнула Кэнди.

Глядя на едва различимые точки звезд, Кэнди вспомнила, как, только прибыв в Абарат, она ужаснулась мысли, что даже созвездия здесь иные, чем в том мире, откуда она родом. Другие звезды, другие судьбы.

— Существует ли такая наука, как абаратская астрология? — обернулась она к Шалопуто.

— Разумеется.

— Значит, стоит мне только научиться читать по звездам, и я смогу узнать свое будущее, глядя на это небо. Это многое бы упростило.

— И помешало бы тебе радоваться жизни.

— Думаешь, в будущее лучше не заглядывать?

— Думаю, всему свое время. Для каждого события есть свой Час.

— Конечно же, ты прав, — кивнула Кэнди. Возможно, кто-то более искушенный, чем она, сумел бы угадать, вглядываясь в вечерние звезды, каким будет завтра, но стоило ли это делать? Лучше ни о чем заранее не знать. Просто жить как живется — Здесь и Сейчас, наслаждаясь минутами беззаботной радости и веселья. Настанет черед подумать и о грядущем. Но не прежде, чем оно станет настоящим.

Дни магии, ночи войны _(роман)

_{Переводчик: И. Давыдов}

Моей матери Джоан

Здесь обыденное переплетается с невиданным. Здесь слова обретают плоть, здесь у времени свои законы, здесь в глубинах вод ждут своего часа зловещие чудовища, здесь на равных с людьми живут диковинные созданья. Здесь воды моря Изабелла омывают двадцать пять островов, ни один из которых не похож на другой.

Здесь столько чудес, что даже местные жители не знают отгадок на все загадки. Это — Абарат…

ПРОЛОГ Голод

Вот краткий список страшных вещей:

Зубы акулы, скопище вшей,

Жадный укус бешеных псов,

Голос того, кто давно уже мертв,

Но страшнее их всех — зеркала взгляд,

И дни, что уже не вернутся назад.

Кривоногий Праведник,

странствующий поэт Абарата

Отто Живорез сидел в темной комнате и слушал разговор двух созданий, которые его сюда привели: трехглазого существа по имени Лазару и его приятеля Малыша Розовый Глаз, игравших в углу в «побей дьявола». После двадцати двух игр нервозность и раздражение Живореза значительно выросли.

— Сколько мне еще здесь ждать? — спросил он.

Малыш Розовый Глаз, у которого были большие когти рептилии, а лицо как у безумного младенца, закурил синюю сигару и выдохнул в сторону Живореза облако ядовитого дыма.

— Тебя прозвали Крест-Накрест, да? — спросил он.

Живорез кивнул, смерив Розовый Глаз холодным взглядом, каковой обычно заставлял людей слабеть от страха. Однако это создание он не впечатлил.

— Думаешь, ты страшный? — спросил Малыш. — Ха! Это Горгоссиум, Крест-Накрест. Остров Полуночи. Здесь происходила любая темная, немыслимая вещь, что когда-либо бывала в ночной мгле. Так что не пытайся меня напугать. Только время потеряешь.

— Я просто спросил…

— Да, да, мы слышали, — сказал Лазару, чей глаз в центре лба беспокойно вращался. — Наберись терпения. Повелитель Полуночи встретится с тобой, когда будет готов.

— У тебя для него какие-то срочные новости? — спросил Малыш Розовый Глаз.

— Это конфиденциально.

— Предупреждаю, он не любит плохих новостей, — произнес Лазару. — Начинает впадать в ярость. Верно, Розовый Глаз?

— С ума сходит! Рвет людей голыми руками.

Они заговорщически посмотрели друг на друга. Живорез ничего не сказал. Они просто пытались его напугать, но это не сработает. Он встал и подошел к узкому окну, откуда открывался нездоровый вид на Остров Полуночи, светящийся от гниения. В этом смысле слова Малыша были правдой. Горгоссиум действительно являлся местом ужасов. Он видел множество блестящих чудовищ, ползавших по замусоренному пейзажу; чуял остро-сладкий дым благовоний, поднимавшийся из мавзолеев на укутанном туманами кладбище; слышал резкий шум дрелей в копях, где добывали грязь для армии заплаточников Острова. Хотя Живорез не собирался демонстрировать Лазару и Розовому Глазу свое беспокойство, он будет только рад, когда доложит о своем деле и покинет это пугающее место.

Позади него раздалось перешептывание, и через секунду Лазару сообщил:

— Принц Полуночи готов с тобой встретиться.

Живорез отвернулся от окна и увидел, что дверь в дальнем углу комнаты открыта, а Малыш Розовый Глаз жестами просит его войти внутрь.

— Быстрей, быстрей, — торопил младенец.

Живорез подошел к двери и остановился на пороге. Из темноты комнаты донесся голос Кристофера Тлена, низкий и безрадостный.

— Входи, входи. Ты как раз вовремя, чтобы посмотреть кормление.

Живорез последовал на голос Тлена. В темноте возникло мерцание, которое постепенно усиливалось, и по мере роста яркости он увидел Повелителя Полуночи, стоящего метрах в десяти от него. Он был одет в серую мантию и кольчужные перчатки, сделанные из тонких мелких металлических колец.

— Немногие это видели, Крест-Накрест. Мои кошмары проголодались, и я собираюсь их покормить. — Живорез вздрогнул. — Смотри сюда! Не в пол!

Крест-Накрест неохотно поднял глаза. Кошмары, о которых говорил Тлен, плавали в голубой жидкости, заполнявшей высокий прозрачный воротник вокруг его головы. Из основания черепа выходили две трубки, через которые появлялись кошмары, выплывая прямо из его глубин. Они были похожи на длинные нити света, но в их неустанном движении, в том, как они сновали туда-сюда в воротнике, иногда касаясь лица Тлена, а чаще прижимаясь к стеклу, чувствовалось нечто, говорившее об их голоде.

Тлен сунул руку в воротник. Один из кошмаров быстро скользнул, словно кусающая змея, и оказался в руке своего создателя. Тлен вытащил его из жидкости и оглядел со странной нежностью.

— Выглядит не слишком впечатляюще, правда? — сказал он. Живорез не ответил. Ему хотелось, чтобы Тлен убрал эту тварь подальше. — Но когда они свернутся в моем мозгу, то показывают такие изысканные кошмары… — Кошмар извивался в руке, испуская тихий, высокий писк. — Поэтому время от времени я награждаю их большим куском страха. Они любят страх. А мне сейчас довольно трудно его почувствовать. Я видел слишком много ужасного, а потому дарю им того, кто еще способен бояться.

С этими словами он отпустил кошмара. Тот выскользнул из руки и упал на каменный пол. Кошмар точно знал, куда направляться. Он извивался на полу, попискивая от восторга, и свет, распространявшийся от его тонкого тела, освещал жертву — большого бородатого мужчину, сидевшего на корточках у стены.

— Пощади, мой Повелитель, — всхлипнул он. — Я всего лишь шахтер.

— О, замолчи, — ответил Тлен таким тоном, словно говорил с надоедливым ребенком. — Смотри, у тебя гость.

Он повернулся и указал на пол, туда, где вертелся кошмар. Потом, не дожидаясь продолжения, отвернулся и подошел к Живорезу.

— Итак, — произнес он. — Расскажи мне о девочке.

Чрезвычайно взволнованный тем, что кошмар на свободе и в любую минуту может направиться к нему, Живорез пробормотал:

— Да, да, девочка… Она сбежала от меня на острове Простофиль. Вместе с тылкрысом по имени Шалопуто. Теперь они путешествуют вместе. Я подобрался к ним на Утехе Плоти, но она ускользнула с какими-то монахами-пилигримами.

— Значит, она ушла от тебя дважды? Я ожидал лучшей работы.

— В ней сила, — сказал Живорез, желая оправдаться.

— Правда? — спросил Тлен. Он осторожно вытащил из воротника второй кошмар. Тот плевался и шипел. Направив его на человека в углу, Тлен выпустил создание из рук, и оно, извиваясь, поползло к своему товарищу.

— Ее следует непременно изловить, Отто, — продолжал Тлен. — Ты меня понимаешь? Любой ценой. Я хочу с ней встретиться. Более того: я хочу ее понять.

— Как вы собираетесь это сделать, Повелитель?

— Взглянув на то, что скрывается в ее голове. Для начала, узнав ее сны. Что возвращает меня… Лазару!

В ожидании слуги Тлен вытащил из воротника и выпустил еще один кошмар. Живорез наблюдал, как тот присоединяется к остальным. Они приблизились к человеку, но пока не бросались. Казалось, они ждут команды хозяина.

Шахтер продолжал умолять о пощаде. На самом деле он не переставал молить о ней во время всего разговора Тлена и Живореза.

— Пожалуйста, Повелитель, — просил он. — Что я сделал, чтобы такое заслужить?

Наконец, Тлен ответил.

— Ты ничего не сделал. Я выбрал тебя из толпы, потому что ты оскорбил одного из своих собратьев-шахтеров. — Он взглянул на свою жертву. — В тех, кто жесток к другим, всегда живет страх. — Тлен отвернулся. Его кошмары ждали, хвосты хлестали из стороны в сторону в предвкушении пира. — Где Лазару? — спросил он.

— Здесь.

— Найди мне машину сновидений. Ты знаешь, о чем я.

— Разумеется.

— Вычисти ее. Она мне понадобится, когда Крест-Накрест сделает свою работу. — Его взгляд переместился на Живореза. — Что до тебя, — произнес он, — заканчивай погоню.

— Да, Повелитель.

— Поймай Кэнди Квокенбуш и приведи ее ко мне. Живой.

— Я вас не подведу.

— И это правильно. Потому что если ты подведешь меня, Живорез, то сядешь в этот угол следующим.

Он прошептал на старом абаратском:

— Такрам нуза ра. Хаас!

Это оказалось командой. Кошмары стремительно атаковали. Шахтер пытался сбросить их, пока они ползли по нему, но тщетно. Достигнув шеи, их сверкающие тела начали оборачиваться вокруг его головы, словно бинты вокруг мумии. Крики стали тише, но их все равно можно было различить; мольбы о пощаде превратились в один сплошной визг. По мере роста ужаса кошмары становились толще, насыщаясь и горя все более ярким, нездоровым светом. Какое-то время человек продолжал бороться, но скоро его визг превратился во всхлипы. А потом угасли и они, как и его борьба.

— Ну вот, какая жалость, — сказал Тлен, стукнув шахтера по ноге, чтобы удостовериться, что страх действительно убил его. — Мне казалось, он продержится дольше.

Он снова что-то произнес на древнем языке, и кошмары, теперь сытые и ленивые, отвалились от жертвы и поползли обратно к Тлену. Живорез ничего не мог с собой поделать — он отошел на пару шагов, чтобы кошмары не приняли его за очередной источник пищи.

— Иди же, — сказал ему Тлен. — Тебе есть чем заняться. Найди мне Кэнди Квокенбуш.

— Будет сделано, — ответил Живорез, и ни на секунду не оборачиваясь, поспешил прочь из этой комнаты ужасов, вниз по ступенямДвенадцатой Башни.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Уроды, глупцы и беглецы

Ничто

После битвы, длившейся много веков,

Дьявол победил

И сказал Богу

(своему Создателю):

— Господь,

Мы станем свидетелями исчезновения Творения

От моей руки.

Я бы не хотел, чтобы ты

Счел меня жестоким,

Поэтому возьми три вещи

Из этого мира, прежде чем я его уничтожу.

Только три вещи, а все остальное

Исчезнет.

Бог недолго думал,

А потом ответил:

— Нет, я ничего не возьму.

Дьявол удивился.

— Даже себя, Господь? — спросил он.

И Бог произнес:

— Даже себя.

Из Воспоминаний о Конце Света

Автор неизвестен

(любимое стихотворение Кристофера Тлена)

1. Портрет девочки и тылкрыса

— Давай сфотографируемся, — сказала Кэнди Шалопуто. Они шли по улице Тацмагора на острове Смех-До-Упаду, где было Девять Утра. Рынок Тацмагора уже вовсю работал, и среди этой торговой суеты фотограф по имени Гуумат разбил свою импровизированную студию. На паре шестов он повесил грубо размалеванный экран и установил перед ним камеру, массивный прибор на блестящей деревянной треноге. Его помощник, мальчик с такими же, как у отца, пижонскими волосами и полосатой сине-черной кожей держал доску, к которой крепились примеры фотографий Гуумата Старшего.

— Хочешь, чтобы тебя сфотографировал великий Гуумат? — спросил юноша у Шалопуто. — Он сделает так, что ты будешь отлично выглядеть.

Шалопуто ухмыльнулся:

— И сколько?

— Два патерзема, — сказал отец, мягко отстраняя своего отпрыска, чтобы поговорить с клиентами.

— С нас обоих? — спросила Кэнди.

— Одна фотография, одна цена. Два патерзема.

— Нам это по карману, — сказала Кэнди Шалопуто.

— Может, вы желаете костюмы? Шляпы? — спросил Гуумат, оглядывая их с ног до головы. — Бесплатно.

— Это вежливый намек на то, что мы выглядим, как бродяги, — произнес Шалопуто.

— Мы и есть бродяги, — ответила Кэнди.

Услышав это, Гуумат взглянул на них с подозрением.

— Вы можете заплатить? — спросил он.

— Да, разумеется. — Сунув руку в карман ярких пятнистых брюк, прихваченных плетеным пояском из тростинок биффеля, Кэнди вытащила несколько монет. Покопавшись, она протянула Гуумату два патерзема.

— Отлично! Отлично! — воскликнул он. — Джамджам! Дай юной леди зеркало. Сколько тебе лет?

— Почти шестнадцать, а что?

— Тебе надо носить что-нибудь более женственное. У нас есть очень милые вещицы. Как я уже говорил, бесплатно.

— Нет, спасибо, мне и так хорошо. Я хочу запомнить этот день таким, каким он был на самом деле, — она улыбнулась Шалопуто. — Два путешественника в Тацмагоре, уставшие, но счастливые.

— Получите, что хотите, — ответил Гуумат.

Джамджам протянул ей маленькое зеркало, и Кэнди изучила свое отражение. Конечно, выглядела она не слишком. Пару недель назад ей пришлось очень коротко подстричься, чтобы спрятаться от Живореза среди монахов на Утехе Плоти, но стрижку делали впопыхах, и сейчас ее волосы торчали под самыми разными углами.

— Выглядишь отлично, — сказал Шалопуто.

— Ты тоже. На, посмотрись.

Она дала ему зеркало. Если бы лицо Шалопуто с его темно-оранжевой кожей и веерообразными выростами по бокам увидели друзья Кэнди в Цыптауне, они бы сказали, что оно годится только для Хеллоуина. Но во время путешествия по островам Кэнди полюбила душу, скрывающуюся в этом теле, чувствительную и отважную.

Гуумат поставил их перед камерой.

— Вы должны стоять очень спокойно, — сказал он им. — Если шевельнетесь, снимок будет смазан. Пойду готовить камеру. Через пару минут начнем.

— Почему тебе вдруг захотелось сфотографироваться? — спросил Шалопуто краем рта.

— Просто захотелось. Так я ничего не забуду.

— А то ты собираешься забыть! — сказал Шалопуто.

— Пожалуйста, стойте спокойно, — проговорил Гуумат. — Мне надо навести на резкость.

Кэнди и Шалопуто несколько секунд молчали.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— Об Изиле.

— Да. Это уж мы точно не забудем.

— Особенно ее…

— Принцессу Вздох.

Они замолчали без указок Гуумата, вспомнив свою краткую встречу с богиней Полуденного острова Изиль. Кэнди увидела ее первой: бледная, красивая женщина в красном и оранжевом стояла, озаренная теплым светом, и выдыхала живое создание, пурпурного кальмара. Считалось, что именно так возникла большая часть видов Абарата. Их выдохнула Животворительница, которая затем позволила мягкому ветру, веявшему среди деревьев и лоз Изиля, завладеть новорожденным и унести его к морю.

— Это самое удивительное…

— Я готов! — объявил Гуумат, нырнув под черную ткань. — На счет три снимаем. Раз! Два! Три! Стоять! Не двигаться! Не двигаться! Еще семь секунд! — Он поднял голову над тканью и взглянул на секундомер. — Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один. Все! — Гуумат защелкнул пластину, прервав экспозицию. — Снимок готов! Теперь нам надо подождать несколько минут, пока я его приготовлю.

— Нет проблем, — сказала Кэнди.

— Ты идешь к парому? — спросил Джамджам у Кэнди.

— Да, — ответила она.

— Такое впечатление, что ты все время в пути.

— Так оно и есть, — ответил Шалопуто. — Мы за последние недели много чего повидали.

— Везет. Я никогда не покидал Смех-До-Упаду. Мне бы хотелось попутешествовать.

Спустя минуту появился отец Джамджама, держа в руке все еще влажную фотографию.

— Хотите симпатичную рамку, недорого?

— Нет, спасибо, — ответила Кэнди. — Нам и так нравится.

Они с Шалопуто взглянули на снимок. Цвета не слишком соответствовали реальности, но Гуумат сфотографировал их в тот момент, когда они казались парой счастливых туристов в ярко расцвеченных мятых одеждах, поэтому оба были вполне довольны.

С фотографией в руках они направились вниз по крутому склону, к парому и гавани.

— Знаешь, о чем я думаю? — сказала Кэнди, когда они пробирались сквозь толпу.

— Не-а

— После встречи с Принцессой Вздох мне захотелось больше узнать. Научиться магии.

— Нет, Кэнди.

— Да ладно, Шалопуто! Научи меня. Ты ведь все знаешь о колдовстве!

— Я знаю очень, очень мало.

— Гораздо больше, чем мало. Однажды ты сказал, что пока Захолуст спал, ты постоянно изучал его гримуары и трактаты.

Тема волшебника Захолуста нечасто возникала в их разговорах: для Шалопуто воспоминания о нем были слишком болезненны. Ребенком его продал в рабство собственный отец, и жизнь с Захолустом являлась бесконечной чередой избиений и унижений. Лишь появление Кэнди дало ему возможность, наконец, сбежать.

— Магия может быть опасна, — сказал Шалопуто. — В ней есть свои законы и правила. Предположим, я научу тебя чему-нибудь плохому, и мы начнем распутывать ткань времени и пространства. Не смейся! Это возможно! В одной из книг Захолуста я читал, что магия была началом мира. И она вполне может стать его концом.

Кэнди выглядела недовольной.

— Не обижайся, — проговорил Шалопуто. — У меня просто нет права учить тебя тому, чего я сам не понимаю.

Кэнди некоторое время шла молча.

— Ладно, — сказала она, наконец.

Шалопуто покосился на Кэнди.

— Мы все еще друзья? — спросил он. Она посмотрела на него и улыбнулась.

— Разумеется, — ответила она. — И всегда ими будем.

2. На что можно посмотреть

После этого разговора они больше не касались темы магии. Они отправились по островам, используя в качестве основного источника информации хорошо зарекомендовавший себя путеводитель, Альменак Клеппа. Периодически они чувствовали присутствие Крест-Накреста; тогда они прекращали свои исследования и двигались дальше. Через десять дней после того, как они покинули Тацмагор, странствия привели их на Шлем Орландо. Фактически это была голая скала с построенным на вершине сумасшедшим домом. Дом покинули много лет назад, но его внутреннее убранство несло на себе безошибочные признаки безумия бывших обитателей. Белые стены покрывали странные каракули, то и дело превращаясь в узнаваемые образы — ящерицы, птицы, — а потом снова рассыпаясь простыми линиями.

— Что случилось с теми, кто тут жил? — спросила Кэнди.

Шалопуто не знал. Но они быстро решили, что здесь им задерживаться не стоит. Сумасшедший дом обладал странными, печальными отзвуками прошлого. Они вернулись в маленькую гавань ожидать следующую лодку. В доке сидел старик, сворачивая старый канат. На его лице было странное выражение, глаза закатились вверх, словно у слепца. Однако слепым он не был. Когда Шалопуто и Кэнди приблизились, он уставился прямо на них.

— Не надо было тебе сюда возвращаться, — проворчал он.

— Мне? — спросил Шалопуто.

— Нет, не тебе. Ей. Ей! — Он указал на Кэнди. — Они тебя запрут.

— Кто?

— Они — как только узнают, что ты здесь, — сказал человек, поднимаясь.

— Эй, держись подальше, — предупредил Шалопуто.

— Я не собираюсь ее трогать, — ответил старик. — Я не такой смельчак. Но я вижу, да, вижу. Вижу, кто ты, девочка, и знаю, что ты сделаешь. — Он покачал головой. — Не беспокойся, я тебя не трону. Нет-нет. Я такую глупость не сделаю.

Сказав это, он обошел их, держась на приличном расстоянии, и спустившись со скрипучей деревянной пристани, исчез среди скал.

— Вот что случается, когда психов выпускают, — сказал Шалопуто с наигранным весельем.

— Что он видел?

— Он сумасшедший.

— Нет, по-моему, он действительно что-то видел. Он так на меня смотрел…

Шалопуто пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он. Открыв Альменак, он использовал его, чтобы сменить тему. — Знаешь, я всегда хотел побывать в Закромах Гапа.

— Правда? — спросила Кэнди, все еще глядя на скалы, за которыми скрылся старик. — А разве это не просто пещера?

— Вот что говорит Клепп, — Шалопуто прочел вслух из Альменака: Хафук, — Закрома Гапа на Девятичасовом острове, — так вот, Хафук — весьма впечатляющий остров с точки зрения топографии. Его скалы и утесы, особенно те, что ниже уровня моря, массивны и невероятно красивы, напоминая природные соборы и храмы. Интересно, да?

Кэнди все еще отвлекалась. Ее «да» было едва слышно.

— Слушай дальше, — продолжил Шалопуто, стараясь всеми силами оторвать ее от размышлений о словах старика. — Самая большая из них — Закрома Гапа… так… открытая Лидией Гап… и дальше — именно мисс Гап была первой, кто выдвинула гипотезу о существовании Зала Большой Катушки.

— Что такое Катушка? — спросил Кэнди, слегка заинтересовавшись.

— Цитирую: Это нить, которая соединяет между собой все вещи, живые и мертвые, разумные и неразумные — со всеми остальными вещами…

Теперь Кэнди действительно было интересно. Она подошла к Шалопуто, заглянув через его плечо в Альменак. Он продолжал читать:

— Согласно убедительной мисс Гап, нить берет начало в пещере на Хафуке, возникая как мерцающий свет, прежде чем станет невидимой и не понесется через Абарат… соединяя нас друг с другом. — Он закрыл Альменак. — Может, стоит на это взглянуть?

— А почему бы нет?

Хафук отстоял всего на Час от Веббы Гаснущий День, первого острова, который посетила Кэнди, оказавшись в Абарате. Но огромная высеченная голова Веббы частично освещалась закатным светом, а вот Хафук был погружен во тьму, и плотные облака скрывали за собой звезды. Кэнди и Шалопуто остановились в плохонькой гостинице недалеко от гавани, где они поели, спланировали дальнейшее путешествие, выспались и через несколько часов отправились к пещере по темной, но уставленной многочисленными указателями дороге. К счастью, они заранее запаслись едой и водой. Путешествие оказалось значительно длиннее, чем они ожидали, поверив словам хозяина гостиницы, который дал им некоторые ориентиры. Время от времени они слышали звуки животных, преследующих добычу и охотящихся в темноте, но их поход обошелся без приключений.

Когда, наконец, они достигли пещер, то увидели перед собой несколько крутых входов, освещенных факелами в держателях, прикрепленных вдоль холодных стен. Как ни странно, несмотря на невероятное описанное в книге явление, других посетителей здесь не было. В одиночестве они поднялись по крутому проходу, ведущему в пещеру, однако им не понадобился проводник, чтобы понять, что они дошли до конца маршрута.

— Ничего себе, — произнес Шалопуто. — Ты только посмотри.

Звук его голоса разнесся по огромному пространству пещеры, в которой они оказались. С потолка, находившегося за пределами досягаемости света факелов и скрывавшегося во тьме, свисали десятки сталактитов. Они были гигантскими, каждый не меньше перевернутого церковного шпиля. Сталактиты служили местом отдыха абаратских летучих мышей, но эту деталь Клепп в своем Альменаке отчего-то не упомянул. Создания оказались значительно больше любых летучих мышей, виденных Кэнди в Абарате, и обладали семью блестящими глазами.

Глубины пещеры были так же черны, как и ее потолок.

— Она гораздо больше, чем я думала, — сказала Кэнди.

— А где Катушка?

— Не знаю. Может, мы ее увидим, если встанем на мосту?

Шалопуто тревожно взглянул на нее. Мост, висевший над неизмеримой тьмой пещеры, казался не слишком прочным. Планки были растрескавшимися и дряхлыми, веревки — тонкими и потрепанными.

— Мы уже так далеко зашли, — сказала Кэнди, — и если тут есть на что посмотреть, надо этим воспользоваться.

Она осторожно ступила на мост. Он не погнулся, и она направилась дальше. Шалопуто последовал за ней. Мост скрипел и раскачивался, его доски (отстоявшие друг от друга на несколько дюймов) трещали при каждом их шаге.

— Слушай… — прошептала Кэнди, когда они добрались до середины.

Сверху до них доносилась болтовня летучих мышей. Вдалеке, внизу, слышался шум бегущей воды.

— Там внизу река, — сказала Кэнди.

— Альменак ничего…

Но прежде, чем Шалопуто успел закончить фразу, из темноты раздался третий голос, пронесясь эхом по всей пещере.

— Честное слово, вы только на это гляньте! Кэнди Квокенбуш!

Крик поднял в воздух нескольких летучих мышей. Они слетели со своих насиженных мест в темноту, потревожив остальных собратьев, так что через несколько секунд вокруг было полно летучих мышей, которые образовали вращающееся облако, пронизанное отсветами факелов.

— Это не…

— Живорез? — сказала Кэнди. — Боюсь, что да.

Она глянула на другой конец моста. Из тени появился один из заплаточников, спутников Живореза, и устремился прямо к ним. Это было большое, кривое создание с оскаленными, словно у черепа, зубами. Как только оно поставило ногу на мост, хрупкая конструкция начала раскачиваться из стороны в сторону. Заплаточнику понравилось ощущение, и он продолжил переносить свой вес туда-сюда, рождая все более мощные колебания. Кэнди ухватилась за поручни, то же сделал и Шалопуто, но веревки не слишком помогли. Они попали в ловушку. Живорез приближался с другого конца моста. Он снял со стены факел, держа его перед собой. Лицо с татуировками блестело от пота и светилось триумфом.

Над головой продолжали кружиться мыши: события на мосту тревожили их все сильнее. Несколько самых крупных, намереваясь, вероятно, прогнать нарушителей покоя, спикировали на Кэнди и Шалопуто, издавая резкие крики. Кэнди всеми силами старалась не обращать на мышей внимания — гораздо больше ее беспокоил Крест-Накрест, который теперь находился всего в двух с половиной метрах от них.

— Ты пойдешь со мной, девочка, — сказал он. — Тлен хочет видеть тебя на Горгоссиуме.

Он внезапно швырнул факел вниз и, освободив руки, устремился к Кэнди. Бежать было некуда.

— Ну, что теперь? — спросил он.

Она пожала плечами и в отчаянии поглядела на Шалопуто.

— Мы можем посмотреть…

— На все, что тут есть? — ответил он.

Она едва заметно улыбнулась, и они оба, даже не взглянув на своего преследователя, бросились с моста вниз головой.

Нырнув во тьму, Шалопуто издал дикий вопль восторга — или страха — или того и другого одновременно. Шли секунды, а они все падали и падали. Теперь вокруг было темно; крики летучих мышей утихли, сменившись шумом реки внизу.

Только Кэнди подумала: Если мы ударимся о воду на такой скорости, то сломаем шею, как Шалопуто схватил ее за руку и, сделав невероятный кувырок, которому научился, вися на потолке в доме Захолуста, перевернул их обоих так, что теперь они падали ногами вниз.

Две, три, четыре секунды — и они врезались в воду. Она не была холодной. По крайней мере, не ледяной. Их потащило вниз, а удар отделил друг от друга. Для Кэнди это были секунды паники; казалось, ей не хватит дыхания. А потом Шалопуто, благослови его Бог, снова ухватил ее за руку, и они вынырнули на поверхность.

— Кости целы? — выдохнула Кэнди.

— Я в порядке, а ты?

— Тоже, — сказала она, едва в это веря. — Я думала, он нас схватил.

— И я. И он.

Кэнди засмеялась.

Они посмотрели вверх, и на секунду ей показалось, что высоко над ними пролегает темная, неровная линия моста. Затем течение понесло их прочь, и что бы она ни увидела, скрылось за сводом пещеры, в которой текла вода. Выбора не было, кроме как следовать течению. Стояла темнота, и единственным указателем на размеры пещеры, через которую река несла их, было то, что вода впадала в неистовство, когда русло сужалось, и становилась более тихой, когда путь вновь оказывался широким.

Раз, всего на несколько манящих секунд, они поймали отблеск того, что выглядело как яркая нить — как Большая Катушка Лидии Гап, — проходящая по воздуху или по камню над ними.

— Ты это видела? — спросил Шалопуто.

— Да, — сказала Кэнди, улыбаясь в темноте. — Видела.

— Что ж, по крайней мере, мы посмотрели на то, за чем пришли.

Невозможно было понять, сколько времени миновало в этом неопределенном месте, но вскоре после того, как они заметили нить Большой Катушки, до них долетел другой свет: далекое сверкание, становившееся все ярче по мере того, как река несла их вперед.

— Это звезды, — проговорила Кэнди.

— Думаешь?

Она оказалась права. Через несколько минут река, наконец, вынесла их из пещер Хафука в тихое вечернее море. Тонкая паутина облаков закрывала небеса, и пойманные в нее звезды окрашивали Изабеллу серебром.

Однако их водное путешествие не закончилось. Река быстро унесла их далеко от темных утесов Хафука, так что им было не доплыть обратно, и оставила в проливе между островами Девятого и Десятого Часа. Теперь за них взялась Изабелла; подхваченные ее течениями, они не прилагали усилий, чтобы двигаться. Они проплыли мимо острова Простофиль (где в разрушенном куполе дома Каспара Захолуста горели яркие огни) на юг, к свету, к ярким тропическим водам, окружавшим остров Частного Случая. Порывы ветра донесли до них сонный аромат бесконечного дня на острове, что соответствовал Трем Часам, и танцующие семена с его пышных склонов. Но их целью был не Частный Случай. Течение Изабеллы влекло их мимо Трех Часов к острову Гномон.

Однако прежде, чем они прибыли на его берег, Шалопуто заметил возможность для спасения.

— Я вижу парус! — сказал он и начал кричать тем, кто мог оказаться на палубе. — Эй! Эй! Сюда!

— Они нас видят! — воскликнула Кэнди. — Видят!

3. На Паррото Паррото

Маленькое судно, которое заметил острый глаз Шалопуто, не двигалось, поэтому они позволили плавному течению самому отнести их туда. Это оказалась скромная рыбацкая лодка длиной не более пяти метров, в очень ветхом состоянии. Ее команда трудилась на палубе, вытягивая сеть, полную десятков тысяч маленьких пятнистых бирюзово-оранжевых рыб — верхоплавок. Голодные морские птицы, агрессивные и крикливые, кружили над лодкой или ныряли в воду, пытаясь ухватить верхоплавок, которых рыбаки не смогли достаточно быстро вытащить из сети на палубу и в трюм корабля.

Когда Кэнди и Шалопуто приблизились к маленькому судну на расстояние слышимости, большая часть тяжелой работы уже завершилась, и счастливые члены команды (которых было четверо) пели морскую песню и складывали сети.

Рыбки, вы — наша еда!

Скажем рыбкам хором — да!

Заплывайте в наши сети

На закате и рассвете,

Нужен нам большой улов,

Чтобы каждый был здоров.

Любят взрослые и дети

Рыбу, что плывет к нам в сети.

Когда они закончили петь, Шалопуто вновь позвал их из воды.

— Простите! — крикнул он. — Здесь внизу еще две рыбы!

— Вижу! — сказал молодой человек.

— Брось им канат, — сказал жилистый бородатый мужчина в рулевой рубке, очевидно, их капитан.

Скоро Кэнди и Шалопуто поднялись на борт корабля и оказались на вонючей палубе.

— Добро пожаловать на борт Паррото Паррото, — произнес капитан. — Дайте им кто-нибудь одеяло.

Хотя солнце между Четвертым и Пятым Часом грело хорошо, за время, проведенное в воде, продрогла и Кэнди, и Шалопуто, так что они очень обрадовались одеялам и большим мискам острого рыбного супа, которые принесли им несколько минут спустя.

— Я Пербо Скеббль, — представился капитан. — Старика зовут Мицель, юнгу — Галатея, а этот парень — мой сын Чарри. Мы с Ифрита и возвращаемся туда с полными трюмами рыбы.

— Добрый улов, — сказал Чарри. У него было широкое, счастливое лицо, на котором читалось удовольствие.

— Будут последствия, — предупредил Мицель, чье выражение оказалось естественно безрадостным, как естественно счастливым было выражение Чарри.

— Почему ты всегда такой мрачный? — спросила Галатея. Ее волосы были острижены так коротко, что казались тенью, а мускулистые руки украшены сложными татуировками. — Разве мы не спасли сейчас от гибели двух людей? На этом корабле все на стороне Животворительницы. С нами не случится ничего плохого.

Мицель только хмыкнул, грубо выхватив пустые миски из рук Кэнди и Шалопуто.

— Все равно нам плыть мимо Горгоссиума, — сказал он, направляясь с мисками в трюм. Уходя, он бросил на Кэнди хитрый, слегка угрожающий взгляд, будто желая убедиться, что посеял в ней семена страха.

— Что он имел в виду? — спросил Шалопуто.

— Ничего, — ответил Скеббль.

— Да ладно, скажем им правду, — проговорила Галатея. — Не нужно врать этим людям. Это стыдно.

— Вот и скажи, — бросил Скеббль. — Чарри, пошли. Хочу убедиться, что в трюмах все в порядке.

— В чем же дело? — спросила Кэнди Галатею, когда отец и сын отправились по своим делам.

— А дело в том, что на этом корабле нет льда, поэтому нам надо вернуться на Ифрит прежде, чем рыба протухнет. Это значит… я тебе покажу.

Она привела их в рубку, где к стене крепилась старая истрепанная карта. Обкусанным ногтем она указала на место между островами Гномон и Утеха Плоти.

— Мы здесь, — произнесла она. — И должны прибыть… сюда. — Их путь лежал мимо Двадцать Пятого Часа на север архипелага. — Если бы у нас было больше времени, мы бы обогнули берег Гномона, прошли остров Частного Случая, взяли курс между островом Простофиль и Вздором, потом мимо Двадцать Пятого Часа — и вернулись бы в нашу деревню.

Двадцать Пятый Час, подумала Кэнди. Она пробыла там совсем недолго вместе с женщинами Фантомайя. Перед ней представали самые разные видения, включая и то, что она с тех пор видела много раз: женщина, ступающая по небу, полному птиц, а вокруг ее головы в водянистых небесах плавают рыбы.

— А вы не можете высадить нас на Двадцать Пятом Часе? — спросила Кэнди.

Но прежде, чем она успела договорить, ей вспомнилась темная сторона этого острова. На нем ее преследовали два чудовища, братья Тик-Так, черты лиц которых двигались, словно стрелки.

— Знаете что, — сказала она. — Может, это не слишком хорошая идея.

— Мы бы все равно не смогли, — ответила Галатея. — Слишком долго. Рыба протухнет.

— Тогда каким путем мы пойдем? — спросил Шалопуто.

Кэнди, глядевшая на карту, уже догадалась.

— Мы пройдем между пирамидами Ксуксукса и Горгоссиумом.

Галатея ухмыльнулась. В ее рту отсутствовал каждый второй зуб.

— Тебе бы рыбачкой быть, — сказала она. — Да, именно там мы и пройдем. Мицель считает, что это плохая мысль. Говорит, там полно тварей с острова Полуночи. Чудищ. Якобы страшные зверюги слетятся оттуда и нападут на корабль.

— Зачем им это? — спросила Кэнди.

— Чтобы съесть рыбу. Или нас. Или и то, и другое. Не знаю. Как бы то ни было, нам не нужно дрейфить.

— Дрейфить? — переспросила Кэнди.

— Бояться, — сказал Шалопуто.

— Нам придется пройти мимо Полуночи, хотим мы того или нет, — продолжала Галатея. — Либо так, либо мы потеряем рыбу, и много людей останутся голодными.

— Не самый лучший выбор, — вставил Скеббль, выбираясь из трюма. — Но, как и сказала девчонка, выбора у нас нет. И боюсь, что нет его и у вас. Либо так, либо мы вернем вас за борт.

— Думаю, лучше мы останемся здесь, — ответила Кэнди, с беспокойством взглянув на Шалопуто.

Они держали путь на север, выходя из вод яркого дня в проливах между Четвертым и Пятым Часом, что окружали Полуночный остров. Плавного перехода не было. Только что Изабелла сверкала золотым светом, и было тепло, а в следующую секунду волны тьмы скрыли солнце, и все ощутили резкий холод. Вдали по левому борту они увидели огромный остров Горгоссиум. Даже на таком значительном расстоянии были заметны окна Тринадцатой башни крепости Инквизит и свет, горевший вокруг копей Тодо.

— Хочешь посмотреть поближе? — спросил Мицель у Кэнди.

Он протянул ей старый, видавший виды телескоп, и через него она изучила остров. На некоторых каменных утесах были высечены гигантские головы. Одна из них походила на голову волка, другая — на человеческую. Но гораздо более пугающими оказались огромные ползавшие вокруг насекомые, похожие на вшей или блох размером с грузовик. Она поежилась, хотя находилась на безопасном расстоянии.

— Не самое приятное местечко, верно? — спросил Скеббль.

— Да, верно, — ответила Кэнди.

— Но многим оно нравится, — продолжал капитан. — Если в твоем сердце есть тьма, это место как раз для тебя. Там ты почувствуешь себя как дома.

— Дома… — пробормотала Кэнди.

Шалопуто стоял позади и слышал, как она произнесла это слово.

— Скучаешь? — спросил он.

— Нет. Нет. Только иногда. По маме. Но я думала не об этом, — она кивнула в сторону Горгоссиума. — Просто странно, что кто-то может считать домом такое отвратительное место.

— Для каждого — свой Час, как писал поэт, — ответил Шалопуто.

— А какой твой Час? — спросила Кэнди. — Какому ты принадлежишь?

— Не знаю, — с грустью произнес Шалопуто. — Я давно потерял свою семью — или она меня потеряла, — и вряд ли увижу снова.

— Мы можем попробовать их отыскать.

— Когда-нибудь, — проговорил он почти шепотом. — Когда у нас на хвосте не будет висеть столько гончих.

Внезапно из рубки донесся взрыв хохота, и разговор прервался. Кэнди отправилась посмотреть, что случилось. На полу рубки стоял маленький телевизор (по обе стороны от его экрана, словно театральный занавес, висели красные шторки). Мицель, Чарри и Галатея смотрели передачу, веселясь при виде выходок нарисованного мальчика.

— Это Малыш Коммексо! — сказал Чарри. — Просто умора.

Кэнди уже много раз видела Малыша. Трудно было найти в Абарате место, где бы не мелькало его вечно улыбающееся лицо, глядящее с плакатов или стен. Его выходки и фразы использовались для продажи всего, от колыбелей до гробов, а также того, что требовалось людям в промежутке. Кэнди следила за мерцающим голубым экраном, думая о своей встрече с создателем этого персонажа, Роджо Пикслером. Она встретила его на острове Простофиль, видела очень недолго, и в течение многих недель с тех пор ожидала увидеть вновь. Ей казалось, что Пикслер — часть ее будущего, хотя Кэнди не знала, почему.

На экране Малыш, к восторгу небольшой аудитории, выделывал свои обычные фокусы, простой грубый фарс. Во все стороны летела краска и еда, а в центре этого хаоса находилась неизменно веселая фигура Малыша Коммексо, раздающего улыбки, кидающего пирожки и «чуть-чуть любви» (этими словами он завершал каждое свое выступление).

— Эй, мисс Печаль, — Мицель посмотрел на Кэнди. — Ты не смеешься!

— Это не смешно.

— Он лучший! — сказал Чарри. — А что он говорит!

— Счастье! Счастье! Счастье! — произнесла Галатея, отлично подражая квакающему голоску Малыша. — Это про меня! Счастье! Счастье!..

Ее прервал полный паники крик Шалопуто.

— У нас проблемы! — завопил он. — И они с Горгоссиума!

4. Стервятники

Кэнди первой выскочила из рубки и вернулась на палубу. Шалопуто держал телескоп Мицеля, следя за низкими небесами над Горгоссиумом. К рыбачьей лодке направлялись четыре темнокрылых создания. Их было видно, поскольку внутренности этих существ светились в прозрачной плоти, словно опаленные горьким огнем. Приближаясь, они болтали между собой как безумные, голодные звери.

— Кто это? — спросила Кэнди.

— Зетекаратчи, — сообщил Мицель. — А если коротко — зетеки. Вечно голодные. Никогда не могут насытиться. Поэтому мы видим их кости.

— Плохи дела, — сказала Кэнди.

— Плохи.

— Они заберут нашу рыбу! — воскликнул Скеббль, появляясь из недр корабля. Очевидно, он занимался двигателем, поскольку был покрыт пятнами масла и держал в руке здоровенный молот и огромный гаечный ключ.

— Закройте трюм! — крикнул он своей небольшой команде. — Живо, или мы потеряем всю рыбу! — Он указал толстым пальцем на Шалопуто и Кэнди. — Это и вас касается!

— Если они не доберутся до рыбы, то станут охотиться за нами? — спросил Шалопуто.

— Мы должны спасти рыбу, — настойчиво произнес Скеббль. Он ухватил Шалопуто за руку и подтолкнул к наполненному до краев трюму. — Не спорь, — сказал он. — Я не собираюсь терять улов. А они приближаются!

Кэнди проследила за его взглядом. Теперь зетеки были менее чем в десяти метрах от корабля, кружась и спускаясь над полуночным морем, чтобы начать пир. Кэнди не нравилось, что ей нечем защищаться, и она выхватила из руки Скеббля гаечный ключ.

— Если не возражаете, я возьму это, — сказала она, удивив даже саму себя.

— Бери, — сказал Скеббль и отправился помогать команде задраивать трюм.

Кэнди подошла к лестнице сбоку от рубки. Зажав ключ в зубах (не самое приятное ощущение — у него оказался вкус рыбьего жира и пота Скеббля), она забралась по лестнице и, оказавшись наверху, обернулась лицом к зетекам. Ее появление на крыше рубки и ключ, который она держала, словно дубину, посеял в них некоторые сомнения. Они прекратили спускаться на Паррото Паррото, кружа в трех-четырех метрах над судном.

— Ну, давайте! — крикнула Кэнди. — Я вам покажу!

— Ты с ума сошла? — завопил Чарри.

— Спускайся! — позвал ее Шалопуто. — Кэнди, спус…

Было поздно. Ближайший к Кэнди зетек заглотнул наживку и ринулся вниз, пытаясь ухватить ее за голову длинными пальцами со светящимися костями.

— Хороший мальчик, — сказала она. — Смотри, что у меня есть!

Она махнула ключом по широкой дуге. Инструмент был тяжелым, и, по правде говоря, она плохо с ним управлялась, поэтому то, что он угодил в зетека, оказалось в большей степени случайностью, чем намерением. Однако удар был мощным. Зетек упал, словно подстреленный, и ударился о доски рубки с такой силой, что они треснули.

Несколько мгновений он лежал, не шевелясь.

— Ты его убила! — воскликнула Галатея. — Ха! Молодчина!

— Я не уверена, что он мертв, — ответила Кэнди.

Галатея не могла слышать то, что слышала она. Зетек рычал. Очень медленно он поднял уродливую голову; из его носа текла темно-красная кровь.

— Ты… меня… ранила…

— Иди сюда, — сказала Кэнди, поманив к себе распластавшееся на треснувших досках создание. — Я тебе еще добавлю.

— Девчонка — самоубийца, — заметил Мицель.

— Твой друг прав, — сказал зетек. — Ты самоубийца.

После этих слов зетекаратчи раскрыл пасть и продолжал раскрывать ее все шире и шире, пока она не стала достаточно большой, чтобы откусить Кэнди макушку. Судя по всему, именно это и было его целью, поскольку зетек бросился вперед, перепрыгнул через дыру в крыше, швырнул Кэнди на спину и прыгнул прямо на нее. Гаечный ключ вылетел из рук, и у нее не хватило времени его подобрать. Зетек уже был на ней, и его рот…

Она закрыла глаза, когда ее лица коснулось дыхание твари. У нее оставалось всего несколько секунд жизни, но рядом вдруг появился Скеббль с молотком в руке.

— Оставь девчонку в покое! — проревел он и с такой силой опустил молот на череп зетека, что тот провалился в дыру на крыше рубки, мертвый.

— Это было смело, девочка, — сказал Скеббль, поднимая Кэнди на ноги. Она похлопала себя по макушке, убедившись, что та все еще на месте.

— Один готов, — сказала Кэнди. — Еще три…

— Помогите кто-нибудь! — закричал Мицель. — Помогите!

Кэнди обернулась и увидела, что другая тварь поймала Мицеля и пришпилила его к палубе, готовясь полакомиться.

— Не смей! — закричала она и бросилась к лестнице.

На полпути вниз Кэнди вспомнила, что ключ остался на крыше, однако возвращаться было поздно.

Ступив на палубу, она сразу же ощутила, какая та скользкая от воды и рыбьего жира, и вместо того, чтобы побежать, заскользила по ней, не в состоянии управлять своими движениями. Она закричала, чтобы кто-нибудь ее остановил, но поблизости никого не оказалось. Впереди находился трюм, и его люк был открыт одной из тварей. Единственный способ, которым она могла остановиться, это ухватиться за напавшего на Мицеля зетека. Но Кэнди следовало спешить, чтобы не упустить возможность. Она вытянула руку и вцепилась в зетека. Тот увидел ее приближение, обернулся, чтобы прогнать, но не успел: Кэнди поймала его за волосы. Зетек взвизгнул, как разозленный попугай, и попытался освободиться, но Кэнди держала крепко. К сожалению, ее скорость была слишком большой. Вместо того, чтобы задержать ее скольжение, зетек поехал вперед вместе с ней, вытянув руку в попытке стряхнуть Кэнди и отцепить ее пальцы от своих грязных локонов. Оба они направлялись прямо к зияющей дыре.

Перевалившись через край, они рухнули на рыбу. К счастью, высота была небольшой; трюм почти целиком заполняли верхоплавки. Но все же падение оказалось не из приятных — под ними скользили тысячи рыб, холодных, мокрых и мертвых.

Кэнди все еще держала зетека за волосы, так что когда создание поднялось — а это произошло почти мгновенно, — она тоже оказалась на ногах.

Существо не привыкло, чтобы его хватали, тем более какая-то мелкая девчонка. Он яростно извивался, щелкая гигантским ртом, пытаясь ее сбросить и трясясь всем телом так, что кости клацали друг о друга.

Наконец, отчаявшись отцепиться, зетек воззвал к собратьям:

— Куд! Наттум! Сюда, в трюм! Скорее!

Через несколько секунд на краю палубы появились Куд и Наттум.

— Метис, — ухмыляясь, сказал Наттум. — У тебя для меня девочка.

Он раскрыл рот и сделал такой мощный вдох, что Кэнди пришлось серьезно сопротивляться, чтобы не очутиться прямо у него в пасти.

Куду такие шутки были неинтересны. Он оттолкнул Наттума.

— Она моя, — сказал он. — Я хочу есть.

Наттум толкнул его в ответ.

— И я! — проворчал он.

Пока они спорили, Кэнди воспользовалась возможностью и начала звать на помощь.

— Кто-нибудь! Шалопуто! Чарри!

— Поздно, — сказал Куд, перегнулся через край, поймал ее и потянул вверх, сделав это настолько быстро и резко, что Кэнди выпустила Метиса. Ее ноги заскользили по рыбе, а потом она повисла в воздухе, приближаясь ко рту Куда, похожего на зубастый тоннель.

В следующую секунду все вокруг потемнело. К ужасу Кэнди, ее голова действительно оказалась во рту зверюги.

5. Рождение Слова

Хотя весь ее череп был во рту зетека, Кэнди все еще слышала звуки, доносившиеся из внешнего мира. Точнее, одну-единственную глупую, развеселую песенку, которую пел скрипучий голос Малыша Коммексо.

— Счастье! Счастье! Счастье! — визжал он.

В эту тяжелую минуту Кэнди обратилась с краткой молитвой к любому Богу или Богине Абарата и Иноземья. Молитва была очень простой: «Пожалуйста, пусть то, что я услышу перед смертью, будет не этот нелепый Малыш…»

И ее молитва была услышана.

Прямо над ней раздался глухой удар, и Кэнди ощутила, как напряженные челюсти Куда расслабляются. Она мгновенно выдернула голову у него изо рта. На этот раз скользкая рыба помогла ей. Кэнди заскользила по ковру из верхоплавок и увидела, как Куд падает в трюм. Она отвела от него глаза и посмотрела на своего спасителя.

Им оказался Шалопуто. С молотком Скеббля в руке, он стоял и улыбался Кэнди. Но время его триумфа оказалось недолгим. В следующее мгновение Куд с ревом поднялся со скользкого рыбьего ложа и дернул Шалопуто за ноги, опрокинув на спину.

— Ага! — воскликнул Куд, увидев молоток, выскользнувший из рук Шалопуто. Зетек схватил его и встал. За последние несколько минут сверкание его костей стало опасно ярким. При взгляде на Кэнди в глазах зетека вспыхнули две алые точки ярости: сейчас он походил на пассажира поезда-призрака. Взмахнув молотком, Куд ринулся на Кэнди.

— Беги! — закричал Шалопуто.

Но бежать было некуда. Слева и справа стояло по зетеку, а позади — стена. На лице Куда возникла зубастая улыбка.

— Последнее слово? — сказал он, поднимая молоток. — Ну, давай, — проворчал он. — Должно же в твоей голове быть хоть что-то?

Как ни странно, в голове Кэнди действительно кое-что было — слово, которое она никогда прежде не слышала.

Куд заметил в ее глазах замешательство.

— Говори! — рявкнул он, ударив молотком по стене слева от ее головы. Звук разнесся по всему трюму. Мертвые верхоплавки вздрогнули, словно в них на секунду вдохнули жизнь. — Говори со мной! — произнес Куд, теперь ударив молотком справа. Из места удара посыпался дождь искр, и рыбы подскочили во второй раз.

Кэнди поднесла руку к горлу. Там было слово. Она чувствовала его, будто что-то ела, но не смогла до конца проглотить. Оно хотело, чтобы его сказали. В этом она была уверена. Слово хотело, чтобы его произнесли.

Разве она могла сопротивляться такому желанию? Кэнди перестала сдерживать звук и сказала:

— Джассассакья-тюм!

Краем глаза она увидела, что Шалопуто резко сел на куче рыбы.

— Ну и ну, — сказал он потрясенно. — Откуда ты его знаешь?

— Я не знаю, — сказала Кэнди.

Но его знал воздух. Знали стены. Не успели с губ Кэнди сорваться звуки, как все вокруг начало вибрировать. С каждой вибрацией воздух и стены повторяли слово своим необычным образом.

Джассассакья-тюм!

Джассассакья-тюм!

Джассассакья-тюм!

— Что ты сделала, девчонка! — проговорил Куд.

Кэнди не знала. В отличие от Шалопуто.

— Она произнесла Слово Силы, — сказал он.

— Правда? — удивилась Кэнди. — То есть да, правда. Так и есть.

— Магия? — спросил Куд. Он попятился; молоток выскользнул из рук. — Я с самого начала знал, что с тобой что-то не так. Ты ведьма! Вот ты кто. Ведьма!

Паника зетека росла, как и отражения звуков от стен трюма. С каждым повторением вибрации только усиливались.

Джассассакья-тюм!

Джассассакья-тюм!

Джассассакья-тюм!

— Думаю, отсюда надо вылезать! — крикнул Шалопуто Кэнди.

— Что?

— Я сказал — уходи! Уходи!

Говоря это, он пробирался к ней по рыбе, вибрировавшей в ритме слов. Зетеки не обращали внимания ни на него, ни на Кэнди. Они явно страдали от действия слова и приложили руки к ушам, словно боясь, что оно оглушит их — как это, возможно, и было.

— Здесь опасно, — сказал Шалопуто, подходя к Кэнди.

Она кивнула, начиная сама ощущать неприятное влияние вибраций. Галатея помогла ей выбраться на палубу. Затем обе девушки склонились, ухватили Шалопуто за длинные руки, и Кэнди сосчитала:

— Раз, два, три…

Вместе они потянули и с удивительной легкостью вытащили его из трюма.

Происходящее внутри становилось все более невероятным. Слово вызывало сильные вибрации, и рыба, казалось, ожила. Зетеки походили на трех мух, запертых в банке, мотаясь взад-вперед и ударяясь о стены. Такое впечатление, что они забыли о возможности побега. Слово сводило их с ума, или лишало возможности мыслить, или и то, и другое сразу.

На противоположной стороне трюма стоял Скеббль. Он ткнул пальцем в Кэнди и крикнул.

— Останови его! Или ты хочешь, чтобы лодка развалилась?

Он был прав. Вибрации из трюма распространялись по всему судну. Доски тряслись так яростно, что в воздух летели гвозди; треснувшая рубка качалась туда-сюда, снасти дрожали, как струны огромной гитары. Качалась даже мачта.

Кэнди посмотрела на Шалопуто.

— Видишь? — сказала она. — Если бы ты научил меня магии, я бы знала, как это остановить.

— Погоди, — сказал Шалопуто. — Где ты выучила это слово?

— Нигде.

— Ты должна была его где-то слышать.

— Нет, клянусь! Оно просто возникло у меня в горле. Не знаю, откуда оно взялось.

— Вы двое — может, перестанете болтать? — рявкнул Скеббль. — Моя лодка…

— Да! — крикнула Кэнди в ответ. — Я знаю, знаю!

— Вдохни его, — посоветовал Шалопуто.

— Что?

— Слово! Вдохни Слово!

— Вдохнуть?

— Делай, что он говорит! — крикнула Галатея. — Иначе мы утонем!

Сейчас в ритме Словакачалось все. От носа до кормы не было доски, веревки или крюка, которые бы не были в движении. Зетеки болтались из стороны в сторону, моля о пощаде.

Кэнди закрыла глаза. Как ни странно, в своем сознании она увидела слово, что недавно произнесла. Оно было там, прозрачное, словно кристалл.

Джасс… асса… кья… тюм…

Она выдохнула через ноздри. А затем, все еще плотно закрывая глаза, сделала глубокий вдох.

Слово в ее сознании вздрогнуло, треснуло и разлетелось на куски. Было ли это воображение, или она действительно почувствовала, как оно возвращается в горло? Кэнди сглотнула, и словоисчезло.

Реакция оказалась мгновенной. Вибрации прекратились. Усыпанные вылетевшими гвоздями доски встали на свои места. Мачта перестала шататься. Рыба прекратила подпрыгивать.

Зетеки быстро сообразили, что атака закончена. Они отняли руки от ушей и потрясли головами, словно приводя в порядок мысли.

— Пошли, братья! — сказал Наттум. — Пока ведьма не отколола очередной фокус.

Он не стал проверять, последуют ли братья его совету. Яростно взмахивая крыльями, Наттум начал по спирали подниматься в небеса. Метис готов был сделать то же самое, но потом вдруг повернулся к Куду.

— Давай испортим их улов.

Скеббль издал вопль отчаяния.

— Нет! — закричал он. — Не смейте!

На него не обратили внимания. Два создания присели среди рыбы, и из трюма до Кэнди донесся самый отвратительный запах, какой ей только доводилось чуять.

— Они…

Шалопуто мрачно кивнул.

— Улов! Мой улов! — стонал Скеббль. — О боже, нет! Нет!

Метису и Куду все это казалось очень забавным. Сделав свое дело, они взмахнули крыльями и поднялись в воздух.

— Будьте вы прокляты! — заорал Скеббль им вслед.

— Здесь хватило бы рыбы, чтобы половину сезона кормить всю деревню, — скорбно произнесла Галатея.

— Они ее отравили? — спросил Шалопуто.

— А ты как думаешь? Понюхай, какая вонь. Кто будет есть еду с таким запахом?

Куд уже исчез в темноте, следуя за Наттумом в Горгоссиум, но Метис так смеялся, что случайно задел крылом верхушку мачты. Секунду он пытался восстановить равновесие, но потерял скорость и свалился обратно на Паррото Паррото, ударившись о край рубки и рухнув на палубу, где потерял сознание.

Воцарилось удивленное молчание. Вся последовательность событий, от рождения Слова до падения Метиса, заняла не больше пары минут.

Тишину нарушил старый Мицель.

— Чарри, — сказал он.

— Что?

— Бери веревку. А ты, Галатея, помоги. Свяжите этот вонючий мешок.

— Зачем?

— Делайте, что говорят! — сказал Мицель. — И поторопитесь, пока эта проклятая тварь не пришла в себя.

6. Два разговора

— Так, — произнес Мицель, когда оглушенный зетек оказался прочно связан. — Хотите узнать мой план?

Все сидели на носу лодки, как можно дальше от вонючего трюма. Кэнди все еще находилась в шоке: то, что она совершила (произнесла слово, о котором ничего не знала), следовало обдумать более тщательно. Но сейчас ей было не до размышлений. У Мицеля возник план, и он хотел им поделиться.

— Придется утопить всю рыбу до последней.

— Люди останутся голодными, — сказала Галатея.

— Не обязательно, — ответил Мицель. На его обветренном, покрытом шрамами лице возникло хитрое выражение. — К западу от нас лежит остров Шестого Часа…

— Балаганиум, — сказала Кэнди.

— Верно, Балаганиум, остров Карнавала. Маскарады, парады, ярмарки, бои жуков, музыка, танцы и уроды.

— Уроды? — спросила Галатея. — Какие еще уроды?

— Разные. Очень маленькие, очень большие, с тремя головами, вообще без голов. Если хотите посмотреть на уродов, вам самая дорога в Балаганиум.

Пока старик говорил, Скеббль поднялся и подошел к двери, чтобы взглянуть на связанного зетека.

— Ты видел эти представления на Балаганиуме? — спросил он Мицеля.

— Конечно. Я там работал, в молодости. Сделал много денег.

— На чем? — спросила Галатея.

Мицель слегка смутился.

— Не хочу вдаваться в подробности, — ответил он. — Скажем так: это… хм… было связано с… телесными газами… и огнем.

Несколько секунд все молчали. Потом Чарри промолвил:

— Ты пускал и поджигал газы?

Все старательно сдерживали смех, и только Скеббль начал хохотать.

— Так и было! — воскликнул он. — Так оно и было!

— Это жизнь, — сказал Мицель, со злостью глядя на Чарри, у которого покраснели уши. — Теперь могу я, наконец, продолжить?

— Валяй, — сказал Скеббль. — Только ближе к делу.

— Думаю, если привезти эту чертову тварь на Балаганиум, мы наверняка найдем того, кто купит зетека для шоу уродов.

— На такой сделке можно заработать?

— Еще как. А когда мы его продадим, то отправимся в Тацмагор, очистим трюм и купим новую рыбу.

— Что думаете? — спросила Кэнди у Скеббля.

Он смотрел на связанное существо, почесывая неряшливую бороду.

— Попытка не пытка, — ответил он.

— Значит, Балаганиум? — спросила Кэнди.

— У тебя с этим проблемы? — резко произнес Скеббль. Последние часы были мрачными, насыщенные событиями. Он явно устал, его энергия была на исходе. — Если не хочешь с нами…

— Нет, нет, мы хотим, — ответила Кэнди. — Я никогда не была на Балаганиуме.

— Место отдыха Абарата, — пояснил Шалопуто. — Веселье для всей семьи.

— Тогда чего же мы ждем? — сказала Галатея. — Можем выкинуть рыбу по дороге.

По воле случая, в это время Отто Живорез был на Горгоссиуме, ожидая аудиенции у Повелителя Полуночи. Перспектива казалась не из приятных. Ему придется сообщить, что он почти поймал девчонку в Зале Гапа, но, скорее всего, она утонула с тылкрысом. Эти новости Тлена не обрадуют. Живорез нервничал. Он слишком хорошо помнил кормление кошмаров, которому стал свидетелем в Двенадцатой Башне. Он не хотел умирать так, как тот злополучный шахтер. Желая избавить себя от подобных мыслей, он завернул в небольшой трактир под названием «Дурак в цепях», где можно было выпить водки из Хлюстмазурика. Возможно, настало время, думал он, пока пил, оставить жизнь охотника и найти менее рискованный способ заработка. Например, устраивать бои жуков или жонглировать ножами. Что угодно, лишь бы больше не возвращаться на Горгоссиум и…

Его неторопливые размышления прервал взрыв смеха по соседству. Он поплелся узнать, в чем дело. Несколько посетителей, многие из которых были пьяны еще сильнее, чем он, стояли плотным кольцом, указывая на пол в центре круга.

Крест-Накрест протиснулся вперед и увидел в грязи одного из мерзейших жителей Горгоссиума, большого зетека. Очевидно, он свалился с дерева, под которым сейчас стоял, очень смущенный, выбирая из волос листья и выплевывая грязь. Пьяницы продолжали над ним потешаться.

— Валяйте, смейтесь, — сказало создание. — Куд видел то, что напугало бы всех вас. Я видел страшное.

— Неужели, — сказал один из пьянчуг. — И что же это было?

Куд сплюнул последнюю грязь.

— Девчонка-ведьма, — сказал он. — Она напала на меня своей магией. Чуть не убила Словом.

Живорез растолкал толпу, схватил зетека за крыло, чтобы тот не попытался вырваться и сбежать, и уставился в его разбитое, расстроенное лицо.

— Ты сказал, что дрался с девчонкой? — спросил он.

— Да.

— Она была одна?

— Нет, с тылкрысом.

— Уверен?

— Думаешь, я не знаю, как выглядят тылкрысы? Я их кровь с детства пью!

— Забудь о тылкрысе. Расскажи о девчонке.

— Не тряси меня! Меня нельзя трясти! Я…

— Зетек Куд. Я слышал. А я — Отто Живорез по прозвищу Крест-Накрест.

Когда Живорез произнес свое имя, собравшуюся вокруг них толпу как ветром сдуло.

— Я о тебе слышал — произнес Куд. — Ты опасный человек.

— Не для своих друзей, — ответил Отто. — Хочешь быть моим другом, Куд?

Зетек не размышлял ни секунды.

— Разумеется, — сказало существо, уважительно склонив голову.

— Хорошо, — проговорил Крест-Накрест. — Тогда вернемся к девчонке. Ты слышал ее имя?

— Тылкрыс называл ее… — Куд нахмурился. — Как там… Мэнди? Денди?

— Кэнди?

— Кэнди! Точно! Он звал ее Кэнди!

— И на каком острове ты видел ее в последний раз?

— Не на острове, — ответил Куд. — Я видел ее на судне, там… — он указал себе за спину, на темные воды Изабеллы. — Ищешь ее?

— А что?

Куд начал нервничать.

— В ней магия, — сказал он. — Жуткая. Она — жуткая.

Живорез не стал указывать на странность того факта, что создание, подобное Куду, называло Кэнди жуткой. Он просто спросил:

— Где мне ее найти?

— Следуй за запахом. Мы испортили им улов — испачкали трюм.

— Очень умно, — сказал Живорез и повернулся спиной к смущенной твари, чтобы обдумать перспективы. Если он останется на Горгоссиуме, то, конечно, попадет на прием к Тлену и будет вынужден объяснять, как в очередной раз девчонка обвела его вокруг пальца. С другой стороны, можно покинуть остров Полуночи и надеяться на то, что ему удастся отыскать Кэнди и добыть у нее некоторые ответы прежде, чем Тлен потребует ответов от него. Да! Так будет лучше. Гораздо лучше.

— Ты закончил? — проворчал зетек.

Живорез обернулся к жалкой твари.

— Да, да. Иди, — сказал он. — Мне кое-что надо сделать… следуя на твой запах.

7. Виды Балаганиума

Краткое путешествие на остров Карнавалов быстро вывело Паррото Паррото из окружавшей Горгоссиум темноты. Золотой свет на горизонте указывал дорогу, и чем ближе он становился, тем больше лодок, также направлявшихся на запад, возникало вокруг их маленького корабля. Даже самые скромные суденышки были украшены флагами, огнями и вертушками, и на всех них находились счастливые пассажиры, стремившиеся отдохнуть на лежащем впереди острове.

Кэнди сидела на носу Паррото Паррото, рассматривая другие суда и слушая разносившиеся по воде крики и пение.

— Я пока не вижу Балаганиума, — сказала она Шалопуто. — Один туман.

— А видишь огни в тумане? — спросил Шалопуто. — Это и есть Балаганиум. — Он ухмылялся, как восторженный ребенок. — Дождаться не могу! Я читал об острове Карнавалов в книгах Захолуста. Все, что ты хотел увидеть или сделать, находится там! Когда-то люди из Иноземья прибывали в Абарат специально для того, чтобы провести время на Балаганиуме. Они возвращались обратно, и их головы настолько были забиты тем, что они здесь повидали, что приходилось изобретать новые слова, чтобы это описать.

— Например?

— Сейчас вспомню. Фантасмагорический. Катарсический. Пандемонический.

— Никогда не слышала слова пандемонический.

— Его изобрел я, — хмыкнул Шалопуто. — Но были сотни слов, рожденных Балаганиумом.

Пока он говорил, туман начал исчезать, и у них перед глазами возник остров — сверкающее, хаотичное скопление флагов, палаток, аттракционов и театров.

— О-бал-деть, — тихо сказал Шалопуто. — Ты только глянь.

Даже Чарри и Галатея, трудившиеся над созданием клетки из веревок и досок для пойманного зетека, прекратили свою работу, чтобы насладиться зрелищем.

Чем ближе Паррото Паррото подходил к острову, тем более невероятным становился вид. Несмотря на то, что этот Час был ранним вечером, а небо оставалось светлым (на нем виднелось лишь несколько звезд), сотни ламп, фонарей и огоньков светились так ярко, что остров переливался в их свете. В этом свете бродили толпы, занятые получением всевозможных удовольствий. Несмотря на разделявшее их немалое расстояние, Кэнди слышала довольный шум, и ее сердце забилось в предвкушении. Что они видели, если казались опьяненными радостью? Люди болтали, кричали, пели, смеялись — чаще всего смеялись, словно только что научились этому.

— Это все по-настоящему? — спросила Кэнди. — В смысле, не мираж?

— Ты думаешь о том же, о чем и я, леди, — сказал Шалопуто. — Я всегда предполагал, что он реален, но он оказался гораздо более реальным, чем мне казалось. Да, кстати… Если тебе все еще интересно узнать о магии, которой я научился из книг Захолуста, я с удовольствием тебе расскажу.

— Почему ты передумал?

— А как ты считаешь? Из-за Слова Силы, которое ты произнесла.

— Ты имеешь в виду Джасс…

Шалопуто приложил палец к губам Кэнди.

— Нет, леди. Не надо.

Кэнди улыбнулась.

— Да, это может все испортить.

— Помнишь, что я говорил тебе в Тацмагоре? У магии есть свои законы.

— Ты можешь рассказать мне о них? Хотя бы о некоторых. Чтобы я больше не ошибалась.

— Попробовать можно, — уступил Шалопуто. — Хотя, возможно, ты знаешь о них больше, чем тебе кажется.

— Но откуда? Я просто…

— … просто девочка из Иноземья. Да, ты всегда так говоришь.

— Ты мне не веришь?

— Леди, мне не знакомы другие девочки из Иноземья, но готов спорить, ни одна из них не могла бы схватиться с тремя зетеками и победить их.

Кэнди подумала о своих одноклассницах. Дебора Хакбарт, Рут Феррис. Шалопуто был прав. Любую из них трудно представить на ее месте.

— Ну ладно, — сказала она. — Допустим, я действительно другая. Но почему?

— А это, леди, очень хороший вопрос, — ответил Шалопуто.

После долгого маневрирования в гавани, заполоненной флотилиями лодок, паромов и водных велосипедов, Скеббль привел Паррото Паррото в док Балаганиума. Хотя рыбу они утопили в проливе за несколько миль от острова, вонь зетеков насквозь пропитала их одежду, а потому прежде, чем отправляться по забитым людьми дорожкам, команда решила приобрести какие-нибудь более приятные для носа наряды. Это оказалось несложно. За долгие годы предприимчивые торговцы установили свои прилавки прямо рядом с доками, понимая, что многие гости, прибыв на Балаганиум, захотят избавиться от рабочей одежды и купить нечто более подходящее, в духе карнавала. На этом запутанном маленьком базаре оказалось никак не меньше полусотни прилавков, и их владельцы — башмачники, сапожники, изготовители тростей, брюк, пиджаков, корсажей, костюмов и шляп, — что есть силы нахваливали свой товар

Стоило ли говорить, что они продавали множество яркой и самой невероятной одежды: поющие ботинки, шляпы-аквариумы, отражающее нижнее белье, но лишь Чарри (купивший поющие ботинки) поддался на навязчивую рекламу торговцев. Остальные выбрали удобную одежду, которую можно будет спокойно носить, когда они покинут Балаганиум.

Остров Карнавалов оказался именно таким, каким, по мнению Кэнди и Шалопуто, он должен быть, и даже лучше. Он привлекал жителей всего архипелага; здесь встречались самые разные формы и лица, одежды, языки и манеры. Гости с Внешних островов — например, с Пятнистого Фрю и Закраины, — одевались просто и практично, и их представление о карнавале ограничивалось новым плащом или маленькой флейтой, которая играла, пока они прогуливались между рядов. Прибывшие с Ночных островов — с Хафука, Вздора и Иджита, — были одеты как беглецы из сна волшебника; их маски и костюмы казались столь фантастичными, что трудно было разобрать, где кончается зритель и начинается представление. Гости с Коммексо предпочитали одеваться с холодной сдержанностью. Многие носили небольшие воротники, проецировавшие на лица движущиеся образы: маски цвета и света. Чаще всего на экранах-лицах разыгрывались приключения Малыша Коммексо.

Наконец, были создания — и немало, — которым, подобно Шалопуто, не требовались краска и свет, чтобы стать частью удивительного карнавала. Создания, рожденные с мордами, хвостами, чешуей и рогами, чьи формы, голоса и поведение сами по себе являлись фантастическим представлением.

И что же все эти гости Карнавала собирались смотреть?

Все, чего ни пожелают их жаждущие развлечений сердца и души. В одной палатке шли бои микенсианских жуков, в другой — танцы астрального тела, в третьей находился цирк с семью аренами и с труппой динозавров-альбиносов. Здесь был зверь фингус, который мог просунуть свою морду вам в голову и прочесть мысли. За соседней дверью тысячеголосый хор птиц мунгуаламиза исполнял отрывки из Шмелей Фофама. Куда ни посмотри, всюду были шоу. Где-то показывали Электрического Младенца, чью голову утыкивали разноцветные лампочки, а поэт Фебид читал эпические поэмы, поставив на макушку свечи; кто-то демонстрировал существо под названием фрейд, которого называли животным и которого следовало увидеть, чтобы поверить в его существование: это было не одно, а целое множество созданий, каждое из которых пожирало другое, являясь «живым свидетельством кровожадного аппетита».

Если вам не хотелось идти в палатку, всегда можно было заняться чем-нибудь на открытом воздухе. Здесь показывали динозавра, «недавно пойманного Роджо Пикслером на пустошах Внешних островов», копытного зверя размером с быка, который искусно ходил по высоко натянутой проволоке, а также предлагали прокатиться на традиционных для таких мест горках, чьи владельцы заявляли, что именно их аттракцион — самый восхитительный и страшный.

Воздух полнился тысячами запахов: пирожки, карамель, опилки, газолин, пот, дыхание, сладкий дым, кислый дым, полусгнившие фрукты, фрукты, сгнившие уже давно, эль, перья, огонь. И если у счастья был запах, то именно он витал в воздухе Балаганиума. Запах, скрывавшийся за всеми остальными. Остров не уставал предлагать своим гостям сюрпризы. За следующим углом, в следующей палатке или шатре вас всегда поджидало что-нибудь новое. Разумеется, любое место, излучавшее такой свет, имело и свою тень. Свернув с основного прохода за угол, группа оказалась в месте, где музыка была не такой удалой, а огни — не такими яркими. Здесь в игру вступало более неприглядное, коварное волшебство. В воздухе разносились цвета, создававшие едва различимые формы, а затем исчезающие без следа; доносившаяся музыка звучала подобно хору разгневанных детей. Справа и слева из-за пологов кабинок выглядывали люди или взлетали над ними, меняясь в прыжке на фоне вечернего неба.

Но компания пришла в нужное место. Прямо перед ними висело большое полотно, на котором было написано: ШОУ УРОДОВ, а ниже — яркие плакаты с грубо намалеванными невероятными созданиями. Существо с бахромой из рук и щупальцев вокруг огромной головы; мальчик с телом рептилии; зверь со странным сочетанием частей тела, хаотично сложенных вместе.

Глядя на это, зетек Метис быстро понял, что с ним собираются сделать. Он начал метаться по клетке, осыпая всех проклятиями. Казалось, грубо сколоченная клетка сломается под его напором, но все же она выдержала ярость создания.

— Может, его стоит пожалеть? — спросила Кэнди.

— После того, что он сделал? — удивилась Галатея. — Вот уж вряд ли. Будь у него возможность, он бы тебя преспокойно убил.

— Наверное, ты права.

— И рыбу испортил, — добавил Шалопуто. — Настоящий злодей.

Зетек понял, что говорят о нем, и успокоился, переводя полный ненависти взгляд с одного собеседника на другого.

— Если бы взгляд мог убивать… — пробормотала Кэнди.

— Теперь мы вас оставляем, — сказал Шалопуто Скебблю, когда они находились в нескольких метрах от шоу уродов.

— Вам тоже кое-что причитается, — сказал Мицель. — Без вас мы бы никогда его не поймали. Особенно без Кэнди. Боже! Какая отвага!

— Нам не нужны деньги, — ответила Кэнди. — Шалопуто прав. Мы лучше оставим вас, чтобы вы смогли его продать.

Они остановились в нескольких метрах от входа и начали прощаться. Хотя их знакомство было недолгим, они дрались бок о бок, и потому в их расставании чувствовалась глубина, которой бы не было, проведи они время в обычном спокойном плавании.

— Как-нибудь загляните на Ифрит, — сказал Скеббль. — Там нет солнца, но вам всегда будут рады.

— У нас, конечно, есть кое-какие жуткие зверюги, — добавил Мицель, — но в основном они живут в южной части острова. А наша деревня — на северной стороне. Называется Пигея.

— Мы запомним, — сказал Кэнди.

— Не запомните, — усмехнулась Галатея. — Мы просто рыбаки, которых вы встретили во время своих приключений. Вы и имен-то наших не вспомните.

— О, она вспомнит, — сказал Шалопуто, глядя на Кэнди. — Она вспоминает все больше и больше.

Это была довольно странная фраза, поэтому все просто решили не обращать на нее внимания, улыбнулись и разошлись. Когда Кэнди обернулась в последний раз, четверка тащила клетку с Метисом под полог внутрь балагана.

— Думаешь, они его продадут? — спросила Кэнди.

— Наверняка, — ответил Шалопуто. — Он же такой урод. А люди платят деньги, чтобы поглазеть на уродов, разве нет?

— Думаю, да. А что ты имел в виду, когда сказал, что я вспоминаю?

Шалопуто некоторое время смотрел себе под ноги и кусал губы. Наконец, он сказал:

— Точно не знаю. Но ты ведь что-то помнишь?

Кэнди кивнула.

— Да, — сказала она. — Только я не знаю, что.

8. Жизнь в театре

Впервые за свое путешествие Кэнди и Шалопуто поняли, что у них разные вкусы. До сих пор они странствовали в согласии друг с другом, но перед лицом неограниченных развлечений и увеселений Балаганиума обнаружили, что сходятся далеко не во всем. Шалопуто собирался посмотреть зеленого оборотня-жонглера, а Кэнди ужасно хотелось прокатиться на Вестнике Гибели. Когда Кэнди возвестили гибель шесть раз, и она решила спокойно посидеть и перевести дыхание, Шалопуто был готов отправиться на Поезде Духов в Ад.

Так что они решили разделиться и следовать каждый своим фантазиям. Иногда, несмотря на невероятную плотность толпы, они встречались, как это бывает с настоящими друзьями. Пару минут они обменивались восторженными отзывами о том, что успели повидать, а потом разбегались в поисках новых развлечений.

Когда они встретились в третий раз, веерообразные кожные выросты Шалопуто топорщились от восторга, а на лице была задорная ухмылка.

— Леди! Леди! — воскликнул он. — Ты должна это видеть!

— Что — это?

— Не могу объяснить. Просто пойдем!

Его восторг оказался заразителен. Кэнди оставила мысль о том, чтобы взглянуть на хор Улиточной Скинии Хафука и последовала через толпу к палатке. Это оказалась не одна из тех больших палаток размером с цирк, а шатер, способный вместить две-три сотни посетителей. Внутри стояло около тридцати рядов деревянных скамеек, большинство которых занимали зрители, с ревом реагировавшие на пьесу, что разворачивалась на сцене перед ними.

— Сядь, сядь! — подтолкнул ее Шалопуто. — Это надо видеть!

Кэнди села на краю скамейки. Для Шалопуто места не было, и он остался стоять.

Декорации изображали большую комнату, доверху набитую книгами, древними украшениями и замысловатой мебелью, чьи ножки и ручки были вырезаны в виде скалящихся голов и огромных когтистых лап абаратских чудовищ. Конечно, все это являлось театральной иллюзией: большая часть комнаты была нарисована на холсте, как и детали мебели. Декорации оказались не слишком прочными. Если кто-то из актеров хлопал дверью или открывал окно, они начинали дрожать. А таких хлопков было много. Пьеса оказалась диким фарсом, который актеры исполняли самозабвенно, с криками и кривлянием, словно клоуны в цирке.

Аудитория хохотала так, что многие шутки приходилось повторять дважды, чтобы ими насладились те, кто не расслышал в первый раз. Поглядев на свой ряд, Кэнди увидела, как по щекам зрителей от смеха текут слезы.

— Что в этом смешного? — спросила она Шалопуто.

— Смотри, — ответил он.

Она так и сделала. На сцене происходил обмен резкими фразами между девушкой в ярко-оранжевом парике и странным персонажем по имени Капуто (так она услышала), который носился по комнате, как сумасшедший, прятался под столом, а через секунду уже висел на раскачивающейся декорации. Судя по реакции зрителей, это была самая смешная вещь, какую они когда-либо видели. Но Кэнди все еще не понимала, в чем тут дело, до тех пор, пока…

… на сцену не вышел мужчина в ярко-желтом пиджаке и не потребовал рому.

У Кэнди отвисла челюсть. Она повернулась к Шалопуто с выражением недоверия на лице. Тот улыбнулся до ушей, словно говоря: Да, верно. Это то, о чем ты думаешь.

— Почему ты держишь меня здесь, Джаспар Чтобтыпуст? — требовательно сказала девушка.

— Потому что меня это устраивает, Квэнди Крокенвдуш!

Кэнди расхохоталась так громко, что все вокруг на мгновение прекратили смеяться. К ней обернулось несколько удивленных лиц.

— Квэнди Крокенвдуш… — прошептала она. — Такое смешное имя…

Тем временем Чтобтыпуст говорил Квэнди:

— Ты — моя пленница и останешься здесь столько, сколько я захочу.

В этот момент девушка побежала к двери, но Чтобтыпуст проделал в ее направлении замысловатый жест, что-то вспыхнуло, заклубился желтый дым, и на двери возникло большое устрашающее лицо, ухмыляющееся, словно голодный зверь.

Капуто спрятался под стол, бормоча от страха. Зрители с ума сходили от того, что творилось на сцене. Шалопуто склонился и прошептал Кэнди:

— Мы знамениты. Это наша история, только оглупленная.

— Оглупленная? — переспросила она. Новое слово точно описывало тот вариант правды, что показывали актеры. То, что для Кэнди и Шалопуто было пугающим опытом, здесь являлось поводом для каламбуров, промахов, швыряния тортами и клоунады.

Зрителям, конечно, было все равно. Какая разница, правда это или нет? История есть история. Они просто хотели повеселиться.

Кэнди поманила Шалопуто, примостившегося рядом с ней на скамье.

— Как ты думаешь, кто рассказал драматургу о том, что с нами случилось? — прошептала она. — Ведь не ты и не я?

— На острове Простофиль полно духов, которые могли это услышать.

Тем временем пьеса подходила к концу, и события на сцене становились все более зрелищными. Крокенвдуш украла у Чтобтыпуста его магическую силу, после чего началась битва невероятных заклятий, где четвертым актером стали сами декорации. Мебель ожила и начала бродить по сцене; предки Чтобтыпуста, одетые в желтое, сошли с картин на стене и принялись отплясывать чечетку. Наконец, Квэнди использовала заклинание, чтобы открыть в полу отверстие, куда провалился зловредный Чтобтыпуст и все его чудовищные трюки, и где, по предположению Кэнди, находилась абаратская преисподняя. К всеобщему удовольствию, стены дома сложились и втянулись в ту же адскую дыру, оставив свободных Капуто и Квэнди на фоне задника со сверкающими звездами. Кэнди испытала странное удовольствие, даже несмотря на то, что эта версия событий была далека от правды. Когда зрители встали, награждая кланяющихся актеров овациями, она тоже поднялась, хлопая в ладоши вместе с остальными.

Наконец, раскрашенный занавес опустился, и зрители начали расходиться, оживленно болтая и цитируя друг другу любимые строки.

— Тебе понравилось? — спросил Шалопуто.

— Как ни странно, да. Было приятно услышать смех, и…

Она замолчала.

— Что случилось? — спросил Шалопуто.

— Кажется, кто-то меня позвал.

— Здесь? Нет, я…

— Вот! Меня кто-то зовет! — она с удивлением оглядела толпу.

— Может, один из актеров? — Шалопуто посмотрел на сцену. — Может, тебя узнали?

— Нет, это был не актер, — ответила Кэнди.

— А кто?

— Он.

Она указала через ряды скамеек на одинокую фигуру, стоявшую неподалеку от полога. Этого человека можно было узнать сразу, хотя их разделяла покидающая зал толпа. Бесцветная кожа, глубоко посаженные глаза, татуировки на щеках. Ошибиться было невозможно.

У входа в театр стоял Отто Живорез по прозвищу Крест-Накрест.

9. Снова Крест-Накрест

— Как вы нас нашли? — спросила Кэнди.

Отто Живорез улыбнулся своей безрадостной улыбкой.

— Шел по следу вонючих верхоплавок, — сказал он. — Несложно выяснить, куда вы отправились. Вы не такие умные, какими себя считаете.

— Но как…

— … я узнал, что вы плывете на маленькой рыбацкой лодке?

— Ему сказал Куд, — проговорил Шалопуто.

— Правильно, тылкрыс, — ответил Отто. Он не смотрел на Шалопуто, сосредоточив холодный взгляд на Кэнди. — С тех пор, как мы виделись последний раз, ты стала куда популярнее. — Он посмотрел на сцену. — Очевидно, твоя жизнь превратилась в сюжет для плохих комедий. Надо же…

— Почему вы все время нас преследуете? — спросила Кэнди. — Вы же знаете — мы никогда не дадим себя поймать.

— Будь моя воля, — отвечал Живорез, поднимая руки по мере приближения, — тебя бы здесь похоронили. Но Тлен хочет видеть тебя живой. Поэтому я возьму тебя живой.

Если кто-то из уходящих и слышал эти слова, то предпочел не замечать. Сейчас все зрители ушли. Крест-Накрест не стал утруждать себя осмотром опустевшего театра. Все его внимание было приковано к Кэнди.

— Беги, — пробормотал Шалопуто.

Кэнди покачала головой и осталась на месте. Она не собиралась давать Живорезу повод думать, что боится его. Ей не хотелось доставлять ему такое удовольствие.

— Пожалуйста, леди, — сказал Шалопуто. — Не дай ему…

— А-а, — произнес сочный, хорошо поставленный голос. — Поклонники!

В паре шагов от Кэнди Живорез опустил руки, разочарованно ворча. Из-за сцены появился человек, игравший Джаспара Чтобтыпуста. Он выглядел не таким полным и высоким, как его персонаж. Иллюзию создавали фальшивый живот, фальшивый зад и удлинители ног, которые он до сих пор не снял. На самом деле актер был очень маленьким и без грима, большую часть которого уже смыл, оказался ярко-зеленым. Одежда, которую он носил вне сцены, выглядела более театральной, чем его сценический костюм. Вместе с ним вышли еще двое: крепкая, мускулистая женщина в цветастом платье, и существо, выглядевшее как полутораметровая обезьяна в пальто и шлепанцах.

— Кто тут хочет автограф? — спросил маленький зеленый актер. — Меня зовут Эдди Профи, если вдруг вы меня не узнали. Да, да, это была подлинная трансформация. Вот эта юная дама рядом со мной — Бетти Гром. — Женщина неловко поклонилась. — Возможно, вы бы хотели взять автограф у Бетти? Или у моего сценариста Клайда? — Обезьяна низко поклонилась. Кэнди покосилась на Живореза. Тот отошел на пару шагов. Вероятно, ему не слишком нравилась перспектива учинять насилие перед тремя свидетелями. Особенно когда одна из них — Бетти Гром, — выглядела так, что одним ударом могла сломать ему нос.

— Я бы очень хотела автограф, — сказал Кэнди. — Вы были просто неподражаемы.

— Думаешь? — ответил Эдди Профи. — Неподражаемы?

— Ага.

— Ты слишком добра, — возразил он с лукавой, но довольной улыбкой. — Делаем, что можем. — И быстро вытащил ручку из складок своего живота.

— У тебя есть на чем расписаться? — спросил он.

Кэнди засучила рукав куртки.

— Вот, — сказала она, протягивая ему голое предплечье.

— Уверена?

— Никогда не буду ее мыть, — проговорила Кэнди. Она поймала взгляд Шалопуто и указала ему глазами вправо и влево, предлагая искать ближайший выход на улицу.

— И что же написать? — спросил Эдди.

— Сейчас придумаю, — сказала Кэнди. — Ну, например: Настоящей Квэнди Крокенвдуш.

— Так ты хочешь? Ладно. Настоящей… — Он почти дописал это слово, когда до него дошел смысл всей фразы. Он медленно поднял голову и посмотрел на Кэнди. — Этого не может быть, — медленно выдохнул он.

Кэнди улыбнулась.

— Может, — ответила она.

Краем глаза она заметила, что Живорез вновь направился к ним. Он начал понимать — происходит что-то не то. С невероятной скоростью Кэнди выхватила у актера ручку, забежала ему за спину и толкнула плечом на Крест-Накреста. Набивной живот лишил его равновесия. Эдди Профи пошатнулся и упал на Живореза; тот споткнулся, и оба они рухнули на землю: Живорез вниз, Эдди — сверху.

Живорез взревел от ярости:

— Слезь с меня, идиот! Вон! — Но к тому времени, как он освободился из-под Эдди, Шалопуто уже вывел Кэнди из шатра.

— Ты от меня не уйдешь, Квокенбуш! — заорал Живорез, когда Кэнди ускользнула прочь.

— Куда теперь? — спросил Шалопуто, оказавшись снаружи.

— Где больше людей?

Он указал налево.

— Тогда туда, — сказала она.

Двинувшись к толпе, Кэнди услышала у себя за спиной голос Живореза и обернулась. Он выходил из шатра, и на его лице было выражение безумной ярости.

— Ты моя! — заорал он. — На этот раз я тебя поймаю!

Хотя между ними было не больше шести шагов, Кэнди и Шалопуто ринулись прочь. Они нырнули в плотную толпу и быстро укрылись среди людей и животных.

— Мы должны разделиться, — сказала Кэнди, когда они спрятались за рядами ботинок.

— Почему? — спросил Шалопуто. — В этом хаосе он никогда нас не найдет.

— Не будь так уверен, — ответила Кэнди. — У него свои методы.

Как только она произнесла это, среди шума отдыхающих до них донесся голос Живореза.

— Я тебя найду, Квокенбуш!

— Его надо обмануть, Шалопуто, — настаивала Кэнди. — Ты иди туда, а я — сюда.

— И где мы встретимся?

— У шоу уродов. Я буду ждать тебя там через полчаса. Держись толпы, Шалопуто, так безопаснее.

— Мы никогда не будем в безопасности, пока этот человек сидит у нас на хвосте, — ответил тот.

— Он не будет преследовать нас вечно, обещаю.

— Надеюсь, ты права. Ваду ха, леди.

— Ваду ха, — ответила Кэнди, возвращая пожелание на старом абаратском.

Они расстались. Следующие несколько минут Кэнди провела как в тумане. Она протискивалась сквозь толпу, одновременно пытаясь выкинуть из головы голос Живореза, но слышала его при каждом шаге, повторяющий одно и то же:

— Моя! Моя! Моя!

Сотни, возможно тысячи лиц мелькали перед ней, словно в каком-то полузабытом сне. Лица, скрытые за тканью, папье-маше или раскрашенным деревом; улыбающиеся, изумленные или полные странного беспокойства. Были среди масок и лица знакомых ей людей: сотни вариантов Малыша Коммексо, Роджо Пикслер и даже Каспар Захолуст. Ее внимание привлекало многое другое, что она не могла точно определить. Мимо нее прошел молодой человек в черной маске, окруженной ярко-красными дредами. Лицо другого мужчины поросло ярко-зеленой листвой, в которой цвели цветы, похожие на ромашки. Третий с ног до головы был покрыт золотыми татуировками, а на груди искусно изображалась дыра, демонстрирующая механическое сердце.

Среди этих ярких, странных созданий то и дело возникали проповедники — змеи этого Эдема, — вещая о скором Конце Света. Один из них, одетый в драную хламиду, обнажавшую тощие ноги, носил над головой фальшивый нимб и, указывая на проходивших мимо людей, утверждал, что в Конце Времен все они будут прокляты за свои грехи.

Но его горькие слова не могли разрушить магию этого места. Куда бы она ни взглянула, всюду была красота.

Стайка миниатюрных синих обезьян размером с колибри бросилась ей в лицо и взобралась наверх по невидимым нитям, исчезнув в облаке фиолетового дыма. Мимо пролетело с десяток шаров, преследуемых иглами, что настигли свою добычу и проткнули ее, освободив восторженный хор голосов. Рыба размером со слона, с выпученными глазами, похожими на две луны, проплыла неподалеку, оставляя за собой запах дыма.

Окруженная такими чудесами, Кэнди уже давно потеряла направление и очень удивилась, когда, завернув за угол, оказалась в том же закутке, куда они пришли с сидевшим в клетке зетеком. Прямо перед ней было шоу уродов и ярко разукрашенные транспаранты, изображающие вереницу чудищ, которых можно было увидеть внутри.

Она посмотрела в проход как раз когда там появился Живорез. Надеясь не попасться ему на глаза, она отступила в тень и на секунду подумала, что теперь ей повезет.

Но когда Крест-Накрест собирался вновь исчезнуть в толпе, он унюхал ее и с леденящей уверенностью повернул к ней голову, уставившись прямо в темный коридор. У Кэнди не было возможности поменять укрытие. Ей оставалось только задержать дыхание и ждать.

Прищурившись, словно пытаясь рассмотреть то, что скрывалось в тени, Крест-Накрест начал проталкиваться сквозь толпу к переулку. На его лице появилась легкая улыбка. Он знал, что она там.

У Кэнди не оставалось выбора. Он видел ее. Ей надо было спрятаться, а поблизости находилось лишь одно убежище — шоу уродов.

Она вышла из тени и побежала, не оборачиваясь. Она понимала, насколько близко был Живорез, слышала звук шагов по липкой, замусоренной земле и резкое дыхание.

Отведя полог, она вбежала за сцену шоу уродов. Ее встретил невыносимый запах: смрадное сочетание гниющего сена и болезненно сладковатого запаха духов, которые, вероятно, были разлиты вокруг, чтобы сбить вонь. Рядом оказалось три клетки; в самой большой сидела тварь, похожая на слизняка размером с пони. При виде Кэнди она издала жалобное мяуканье и просунула между прутьев глаза на мясистых рожках. Долгую секунду слизняк изучал Кэнди, а потом сказал тихо и внятно:

— Пожалуйста, выпусти меня отсюда.

Не успел он договорить, как ту же фразу повторили обитатели двух соседних клеток (в одной из них сидела женщина-дикобраз весом в четыреста фунтов, а в другой — одно из созданий, чье изображение Кэнди видела на плакатах снаружи: мальчик-гибрид с чешуей и острым хвостом). Они произнесли ту же просьбу или ее грубую вариацию:

— Выпусти нас!

Теперь эти слова неслись со всех направлений. Некоторые голоса были высоким визгом, другие — низким ворчанием, третьи — невнятным шепотом.

И когда Кэнди подумала, что такая какофония уже не может стать громче, она услышала Живореза, идущего по проходу и насвистывавшего как человек, потерявший в толпе своего пуделя.

Тихо выругавшись, она попятилась. В любую секунду Крест-Накрест мог оказаться перед ней. Чем быстрее она отсюда выберется, тем лучше…

В этот момент послышалась барабанная дробь, возвещавшая о начале шоу, и объявление, которое произнес женский голос, умудрявшийся звучать одновременно хрипло и торжественно.

— Леди и джентльмены, добро пожаловать в Кунсткамеру Скотоманов. Вы посетите самую большую коллекцию уродов, извращенцев, мутантов, чудовищ, ошибок природы, четвероногих и врагов Абарата — и, разумеется, увидите единственный и неповторимый Глаз в Коробке! Готовьтесь ужаснуться кошмарам Творения во имя Жизни; Ужасам, созданным Жестокой Эволюцией! Они здесь для нашего увеселения! Вы можете смеяться над ними! Плевать в них! Можете даже пнуть — если, конечно, осмелитесь. И радуйтесь, что вы — не на их месте!

— Пожалуйста, — мяукнул гигантский слизняк, — выпусти меня!

Услышав ужасную речь миссис Скотоман, Кэнди не сомневалась, что нужно сделать, и дернула засов клетки. Всем своим весом слизняк налег на дверь, и та с неприятным скрипом отворилась. Тем временем Кэнди освободила женщину-дикобраза и мальчика-гибрида. Никто из них не колебался. В ту секунду, когда засов отъехал, они выскочили наружу, крича от радости.

Сидевшие поблизости уроды слышали их радостные вопли и тоже начали кричать. Вскоре вся деревянная платформа сотрясалась от требований свободы. Кэнди могла бы отыскать другие клетки, однако в эту секунду полог отдернулся, и внутрь вошел Отто Живорез со злорадным выражением на лице.

— Вот ты где! — сказал он, приближаясь к Кэнди. — Я знал, что ты не сможешь бегать от меня вечно!

Но прежде, чем он ее схватил, между ними бросилась женщина-дикобраз, стремясь поскорее вырваться наружу. На несколько важных секунд она блокировала путь Крест-Накреста, не позволив ему поймать Кэнди. Та отодвинула второй сгнивший занавес и оказалась в гораздо более светлом помещении. Здесь стояло двадцать клеток с табличками на потеху нескольким десяткам заплативших посетителей. Все они с удовольствием разглядывали несчастных пленников Скотоманов и трясли их клетки. Чем громче уроды жаловались и плакали, тем больше они смеялись.

Кэнди почувствовала отвращение и укол вины при виде Метиса, которого быстро вознесли до статуса Самого Ужасного Урода Кунсткамеры. Однако Метис не выглядел особо ужасным. Он сидел у задней решетки, положив голову на руки и опустив глаза. Мальчик с испачканным сахарной ватой ртом пинал клетку, пытаясь добиться от Метиса какой-то реакции. Так ничего и не дождавшись, он начал плевать в зетека.

— А вот эта платила, миссис Скотоман? — спросил высокий костлявый человек, указывая на Кэнди.

Миссис Скотоман резко обернулась, и ее серое платье взметнуло маленькое облако пыли. У нее были острые накрашенные ресницы и яркие губы. Цвет носа и щек свидетельствовал о тяжелом пьянстве.

— Нет, мистер Скотоман, этой я билет не продавала.

— Точно, миссис Скотоман?

— Точно.

Пара носила шляпы, представлявшие собой нездоровый вариант шляп-аквариумов, что вызывали в Балаганиуме такой ажиотаж. Вместо живой рыбы в шляпах Скотоманов плавали дохлые сушеные создания.

— Ты пришла сюда посмотреть на уродов? — спросила миссис Скотоман.

— Да, — ответила Кэнди.

— Но не заплатила на входе.

— Я пришла сюда по ошибке.

Миссис Скотоман протянула пустую ладонь.

— По ошибке или нет, платят все. Шесть зем.

Она склонилась, и дохлая рыба ее шляпы дернулась в формальдегиде.

Прежде, чем Кэнди успела ответить, из задней комнаты донесся новый шум, и Живорез вновь начал орать.

— С дороги! — вопил он. — С дороги, пока я не свернул вам шеи!

Услышав эти крики, зрители начали быстро покидать шатер, что совсем не порадовало миссис Скотоман.

— Мистер Скотоман, — сказала она. — Будь так добр, посмотри, что там происходит. И останови это. Хватит на меня таращиться. — Она отвесила мужу неласковый пинок. — Давай!

Мистер Скотоман неохотно приблизился к занавесу и зашел за него. Через две секунды его вышвырнули обратно, а следом появился тот, кто его толкнул — Отто Живорез.

Миссис Скотоман издала пронзительный вопль.

— Поднимись и убери отсюда это желтое чудище! — потребовала она. — Ты меня слышишь, мистер Скотоман?

Тот послушно встал, но Живорез ударил его в грудь, и он снова упал, перевернув несколько маленьких клеток.

— Где девчонка? — требовательно спросил Живорез.

Кэнди пряталась за клеткой, где сидел зверь в три раза больше нее, конечности которого казались резиновыми. Он хныкал, как ребенок. Кэнди попросила его замолчать, но тот начал хныкать еще громче.

Шум привлек внимание миссис Скотоман.

— Девчонка там! — сказала она Живорезу. — Я смотрю прямо на нее. Вон она, прячется за феттери.

— Вижу-вижу, — сказал Отто.

— Не навреди моим деткам, — попросила миссис Скотоман. — Они — наш хлеб и масло.

Живорез вытащил из-за пояса длинный нож и направился к скулящему феттери. Кэнди пригнулась как можно ниже и начала ползти между клеток.

Внезапно из тени послышалось ворчание, и она лицом к лицу столкнулась со знакомым ей существом.

— Метис!

У зетека был невероятно жалкий вид, и Кэнди вновь почувствовала вину. Вне всякого сомнения, Метис испытывал клаустрофобию, сидя в запертой клетке. В конце концов, у него ведь были крылья.

Погодите. Крылья! У Метиса есть крылья!

— Послушай… — сказала она зетеку.

Но не успела Кэнди продолжить фразу, как кто-то ухватил ее за воротник и вздернул на ноги.

— Оставь наших уродов в покое, — рявкнула миссис Скотоман. От нее пахло старым ликером и дешевыми духами. — Эй, эй! — крикнула она Живорезу. — Я поймала твою девчонку. Иди и забери ее.

10. Уроды сбежали! Уроды сбежали!

Кэнди следовало соображать быстрее. Живорез находился в десяти шагах и не выпустил бы ее из своих смертоносных рук. Она взглянула на унылого Метиса. Зетек был все еще опасен. Все еще голоден. Удастся ли ей сделать его своим союзником? В конце концов, оба они хотят одного и того же — оказаться как можно дальше отсюда. Он — подальше от Скотоманов, она — от Живореза. Возможно, вместе им удастся сделать то, чего не удалось бы каждому в отдельности.

Попробовать стоило.

Вывернувшись из рук миссис Скотоман, она дотянулась до края клетки и дернула тяжелый засов. Метис, кажется, не понял, что произошло, поскольку не двинулся с места, однако кошмарная миссис Скотоман все прекрасно поняла.

— Ах ты мерзавка! — прошипела она, снова поймала Кэнди и в ярости затрясла ее. Она стукнула Кэнди о клетку, и дверь распахнулась.

Метис вяло посмотрел через плечо.

— Беги! — крикнула ему Кэнди.

Миссис Скотоман все еще трясла ее, зовя мужа.

— Мистер Скотоман! Возьми плеть! Быстрее же! Новый урод сбегает!

— Держи девчонку! — закричал Живорез. — Держи ее!

Но Кэнди уже надоело, что ее трясут, и она со всей силы ударила миссис Скотоман под ребра. Та выдохнула кислый воздух, отпустила ее и пошатнулась, оказавшись на пути Крест-Накреста. Женщина упала на него и, к досаде Живореза, помешала добраться до своей жертвы.

Кэнди быстро просунула руки сквозь прутья решетки и толкнула Метиса, чтобы тот шевелился. На этот раз он понял. Раскрыв дверь, зетек быстро выскользнул наружу, но прежде, чем он оказался вне пределов досягаемости, Кэнди бросилась вперед и ухватилась за одну из его передних конечностей. Обернувшись, она увидела, как взбешенный Живорез, пытаясь подняться на ноги, сбил с миссис Скотоман шляпу. Ударившись о землю, шляпа разбилась, и в воздухе распространился острый запах формальдегида. Миссис Скотоман завизжала:

— Моя болтушка! Невилл, это человек разбил мою болтушку!

Ее муж был не в настроении кого-либо утешать. Он взял плеть, которой усмирял уродов, и взмахнул ею, готовясь ударить Кэнди. Метис с шумом расправил крылья и побежал по проходу между клетками. Кэнди продолжала держаться за него.

— Лети! — крикнула она зетеку. — Или они загонят тебя обратно! Давай, Метис! ЛЕТИ!

Она прыгнула ему на спину и крепко вцепилась в плечи.

Сзади донесся свист плети Скотомана. Удар попал в цель — ее кожу словно обожгло. Она увидела, что плеть несколько раз обвилась вокруг руки и запястья. Это было ужасно больно, но боль ее взбесила. Как он посмел ударить ее? Она обернулась.

— Ах ты урод! — заорала она и дернула плеть на себя. По счастливому стечению обстоятельств, в тот самый миг крылья Метиса подняли их в воздух. Плеть вырвалась из руки Скотомана.

— Идиот! Ты просто идиот! — завопила миссис Скотоман и ухватила тащившуюся по земле рукоять, в то время как Кэнди выпутывала свое запястье. Пока Метис поднимался в небо, миссис Скотоман бежала за ними между клеток, не желая выпускать плеть. Через несколько шагов один из уродов подставил ей подножку, и она упала на землю. Кэнди бросила плеть вниз, прямо на ее распластавшуюся фигуру. Миссис Скотоман продолжала кричать на мужа, и ее проклятья становились все более изощренными.

Поскольку над кунсткамерой Скотоманов не было крыши, Кэнди и Метис свободно поднимались по расширяющейся спирали до тех пор, пока не оказались метрах в пятнадцати над островом. К тому моменту происходящее внизу становилось все более хаотичным. Три беглеца из клеток за занавесом вышли на деревянную платформу и бродили между другими клетками, открывая их зубами, пальцами и даже хвостами.

Кэнди с удовольствием смотрела на растущий беспорядок, когда жители бестиария Скотоманов распахивали двери и убегали, сбивая своих тюремщиков с ног. Сверху она видела, как быстро распространялись новости о побеге. Обеспокоенные родители брали на руки детей, и повсюду слышались крики:

— Уроды сбежали! Уроды сбежали!

Кэнди продолжала подниматься, когда вдруг услышала странный звук, вырывавшийся из уст Метиса. На секунду ей показалось, что его тошнит, однако этот звук, как бы странно он не звучал, был просто смехом.

Тем временем Шалопуто прятался за прилавком с личиночным пивом Лила и сладким картофелем, скрываясь там до тех пор, пока не убедился, что Крест-Накрест не представляет для него угрозы. Он попросил одного из поваров приготовить ему кружку красного эля и положить кусок пирога пилигримов, после чего сел среди мусорных баков и с удовольствием начал есть пирог, запивая его элем. Внезапно он услышал, как кто-то возбужденно рассказывает о девушке, только что пролетевшей мимо верхом на каком-то чудище.

Это моя Кэнди, подумал Шалопуто и, прикончив последний кусок пирога, посмотрел на светящееся небо. Вскоре он заметил свою леди. Она сидела на спине зетека, держащего путь на север. Конечно, Шалопуто был очень рад, что Кэнди не стала жертвой Живореза (которого он уже давно потерял из виду), но глядя, как его подруга становится все меньше по мере того, как Метис уносит ее в сумерки, он испытал страх. После побега из дома Захолуста Шалопуто никогда еще не оставался один. Рядом всегда была Кэнди. А теперь ему придется самостоятельно отправляться на ее поиски. Это была невеселая перспектива.

Он смотрел, как девушка и ее крылатый конь постепенно исчезают в мягком закатном сумраке. А потом она пропала, и было видно лишь несколько звезд, сверкающих в небе над Окалиной.

— Береги себя, леди, — тихо сказал он. — И не волнуйся — где бы ты ни была, я тебя найду.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ То, что заброшено; то, что забыто

Время, Время! В это Время!

Обезьян в кустах смятенье,

И несет тревоги бремя

Старец одинок.

Время, Время! В это Время!

Мать с безумством на коленях,

Но вчера под этой тенью

Я нашла цветок.

Когда Часы здесь станут Днем,

Когда Дни скроются в Ином,

Увидим ли из башен

Тот свет, что золотым огнем

Горит в Творенье нашем?

— Песня Тотемикс

11. На север

Вскоре Кэнди обнаружила, что свет вечного Карнавала Балаганиума озаряет не весь остров. Зетек нес ее вверх над пологим склоном холма, на другой стороне которого яркие огни празднеств, парадов, каруселей и аттракционов внезапно уступили место туманной синеве раннего вечера. Шум толпы и аттракционов, крики зазывал на представления — все это постепенно стихало. Спустя недолгое время редкие порывы ветра доносили до ушей Кэнди только намеки на шум, а потом исчезли и они. Теперь она слышала лишь скрип крыльев зетека и, время от времени, неприятный режущий звук его затрудненного дыхания.

Пейзаж под ними был безлюден: красноватая земля с редкими тонкими и чахлыми деревьями, что отбрасывали на восток длинные тени. То тут, то там она замечала фермерский дом, обработанные поля, скот, идущий на покой после вечерней дойки. Хотя здесь всегда был вечер… Звезды всегда зажигались на востоке, цветы раскрывались навстречу луне. Здесь было бы очень приятно жить — день почти закончился, ночь еще не наступила. На Карнавале все иначе, подумала Кэнди. Там освещение создавало ложную яркость, а шум заглушал щемящую тишину, которая сейчас была вокруг них. Возможно, именно поэтому Шестой Час выбрали в качестве места для безумств Карнавала: это казалось чем-то вроде защиты от сумерек, способом отсрочить приближение тьмы смехом и играми. Но отсрочить его навсегда было невозможно. Чем дальше на север, тем длиннее становились тени, и краснота земли делалась фиолетовой и черной по мере того, как слабел свет.

Кэнди очень старалась быть незаметной, не шевелилась и молчала. Она боялась, что зетек поймет — теперь он недосягаем для погони, и возьмет курс на Горгоссиум. Но пока он летел на север. Даже когда они оставили за собой остров и начали пересекать пролив между Шестым и Седьмым Часом, он не сделал ни одной попытки свернуть. Однако он опустился к морю и летел низко, высматривая, как думала Кэнди, рыбу, которую можно выхватить из воды. Кэнди надеялась, что он ничего не заметит, поскольку сунь зетек голову в воду, она бы почти наверняка с него свалилась. К счастью, подбирающаяся тьма и ветер, гнавший волны по поверхности воды, не позволяли легко отыскать рыбу, и они летели над темным проливом без происшествий.

Впереди виднелась Окалина, а на ней — величественный и зловещий конус горы Галигали. Кэнди знала об этом Часе лишь то, что прочла в Альменаке Клеппа. Ей вспомнилось, что когда-то на острове стояло три прекрасных города: Вот-те-на, Микенсиус и Святозар. Извержение Галигали уничтожило их вместе с жителями — по крайней мере, так она запомнила. Кэнди не знала, давно ли случилось извержение, но видела потоки лавы, исполосовавшие остров черными шрамами; на них не росло ни одно растение, и ни один дом не был построен там с тех пор, как остыл жидкий камень.

Было лишь одно место, где мрак и безжизненность рассеивались — на западном побережье. Там собирался бледный, мягкий туман, льнувший к этому участку земли, и из этого медленно движущегося облака вырастал целый лес высоких деревьев. Должно быть, это особые абаратские виды, поняла Кэнди; деревья из Иноземья (по крайней мере те, которые она проходила в школе) не смогли бы выжить там, где по небу разливались последние лучи заходящего солнца. Возможно, эти деревья питались не солнечным светом, а светом луны и звезд.

Усталость и, возможно, голод начали серьезно влиять на летательные способности Метиса. Он переваливался из стороны в сторону, иногда так резко, что одно из его крыльев задевало верхушки волн. Ноги касались воды, иногда поднимая холодные брызги.

Кэнди решила, что настало время нарушить молчание, и попыталась подбодрить зетека.

— У нас получится! — сказала она. — Нам надо лишь добраться до берега. Осталось всего четверть мили.

Метис не ответил. Он продолжал лететь, и с каждым взмахом крыльев его движения становились все более хаотичными.

Кэнди уже слышала плеск волн у берега, и окруженные туманом деревья становились отчетливо видны. Кажется, здесь она сможет немного отдохнуть. Она уже забыла, когда в последний раз ей удавалось хорошо выспаться.

Но сперва им надо было добраться до берега, и теперь с каждым метром это представлялось все менее вероятным. Метис старался изо всех сил, и его дыхание было резким и болезненным.

— У нас получится, — повторила Кэнди. — Клянусь… мы сможем!

На этот раз уставшее создание ответило:

— Откуда взялось это мы? Не вижу, как ты машешь своими крыльями.

— Я бы махала, если б они у меня были.

— Но их нет. Ты — обуза.

Не успел он договорить, как прямо перед ними вздыбилась вода, и из глубины вынырнуло огромное существо — не мантизак, а нечто, похожее на бешеного тюленя. Его пасть с многочисленными острыми зубами лязгнула лишь в дюймах от морды Метиса, и чудище рухнуло обратно в воду, подняв стену ледяной воды.

Несколько панических секунд Метис почти вслепую летел сквозь брызги, и все, что оставалось Кэнди, это держаться за него и надеяться на лучшее. Потом она ощутила сильный ветер и стерла воду с глаз. Метис резко поднимался, чтобы избежать второго нападения. Она соскользнула с его спины и наверняка свалилась бы в море, если б зетек быстро не выровнялся.

— Чертовы гиллеанты! — заорал он.

— Он еще внизу, — предупредила Кэнди.

Гиллеант поднимался вновь, на этот раз с рыком выталкивая свое невероятное тело из воды. Затем существо вернулось обратно, подняв еще одну тучу брызг.

— Нас ему не поймать, — сказал Метис.

Эта встреча словно придала зетеку второе дыхание. Он летел к острову, не снижаясь, пока не оказался достаточно близко от берега, где глубина не превышала метра. Только тогда он вновь опустился и резко приземлился на мягкий желтый песок.

Некоторое время они просто лежали, тяжело дыша от облегчения и усталости. Очень скоро Кэнди начала стучать зубами от холода. Из-за гиллеанта она вымокла до нитки, и теперь холод пробирал ее до костей.

Она поднялась, обхватив себя руками.

— Мне надо найти огонь, иначе я подхвачу воспаление легких.

Метис тоже встал; на его лице было все то же унылое выражение.

— Полагаю, мы больше не увидимся, — сказал он. — Поэтому я должен пожелать тебе удачи.

— Спасибо, это очень приятно…

— Но я не стану. Мне кажется, ты создаешь одни неприятности, и чем больше удачи у тебя будет, тем больше неприятностей ты доставишь.

— Кому?

— Невинным тварям вроде меня, — проворчал Метис.

— Невинным! — воскликнула Кэнди. — Вы прилетели, чтобы украсть рыбу, или ты уже забыл?

— Оставь свое самодовольство! Подумаешь, собрался стащить несколько рыбешек! А за это меня избили — ты со своей магией, — посадили в клетку и продали на шоу уродов, после чего мне же пришлось тащить тебя на спине! Знаешь, что? Можешь замерзнуть здесь хоть до смерти! — Он в ярости захлопал крыльями, намеренно обрызгав Кэнди холодной водой. Она поежилась.

— Счастливо, — сказал он с усмешкой. — Если тебе повезет, Галигали взорвется. Тогда и согреешься.

Кэнди слишком замерзла, чтобы тратить силы на ответ. Она смотрела, как зетек машет крыльями, набирая скорость, и неуклюже поднимается в воздух. Несколько секунд он определял положение Горгоссиума, а затем полетел над водой, держась ближе к волнам в надежде обнаружить зазевавшуюся рыбину.

Через минуту он скрылся из виду.

12. Тьма и предвкушение

Примерно в то же время, когда Метис держал путь на остров Полуночи, небольшое судно — такое, на которое не дерзнул бы напасть ни один зетек, как бы ни был голоден, — выходило из гавани Теней на восточном берегу Горгоссиума. Судно являлось похоронной баржей, прекрасно убранной от носа до кормы черными парусами и перьями черного дрозда, окружавшими то место, где обычно лежал усопший. Однако на этой барже покойников не было. Кроме восьми гребцов, двигавших судно по ледяным водам на скорости, никак не соответствующей похоронной, там находился небольшой контингент солдат-заплаточников, способных отразить любую атаку. Это были лучшие воины, каждый из которых был готов отдать жизнь за своего господина. Кто же был их господином? Разумеется, Повелитель Полуночи.

В широких одеждах из первоклассного шелка (чернейшего, самого зловещего цвета, цвета всех меланхоликов) он стоял, изучая темные воды Изабеллы, тогда как судно быстро двигалось вперед. Кроме солдат и гребцов, на барже находилось еще двое, но они молчали. Они отлично знали, что не следует мешать Кристоферу Тлену, когда тот погружен в свои мысли.

Наконец, он прервал свои размышления и обернулся к тем, кого взял с собой.

— Вы, наверное, думаете, куда мы держим путь? — спросил он.

Мужчины переглянулись, но ничего не сказали.

— Говорите. Кто-нибудь.

Ответить решил Мендельсон Остов (чьи предки много поколений подряд служили династии Тленов).

— Я думал, Повелитель, — сказал он, опустив глаза.

— И до чего же ты додумался?

— Возможно, мы направляемся в Коммексо. Я слышал, Роджо Пикслер планирует опуститься в глубины Изабеллы, чтобы узнать, кто там обитает.

— Я тоже об этом слышал, — ответил Тлен, взглянув на темные воды. — Он изучает глубины и собирается вступить в контакт с тварями, живущими в морских впадинах.

— С реквиями, — сказал Остов.

— Да. Откуда ты о них знаешь?

— Мой отец рассказывал, что видел тело одной из них, Повелитель. Ее выбросило на берег неподалеку от бухты Фалгора. Она была громадной, хотя почти съеденной и сгнившей. Тем не менее, ее глаза… или то место, где они раньше были… оказались такими большими, что отец мог встать в них, но так и не дотянуться до верха.

— Значит, нашему мистеру Пикслеру следует быть очень осторожным, — сказал Тлен, не отрывая взора от воды. — Или Малыш Коммексо останется сиротой. — При этой мысли он усмехнулся.

— Мы направляемся не туда? — спросил Остов.

— Нет. Мы направляемся не туда, — ответил Тлен, теперь обратив внимание на другого пассажира похоронной баржи. Его звали Лиман Вол, и у него, как и у Тлена, была известная репутация, причем по той же самой причине — увидев Вола раз, забыть его оказывалось невозможно.

В Воле не было ничего приятного или располагающего. Ему не особо нравилась компания двуногих сородичей — им он предпочитал насекомых. Одно это наделяло его печальной славой, в том числе и потому, что на своем лице он носил несколько следов этой близости. Много лет назад паук впрыснул ему в нос свой яд, за несколько мучительных минут разрушивший кожу и хрящ, оставив Вола с двумя отвратительными отверстиями в центре лица. Он приспособил себе кожаный нос, эффективно маскирующий увечье, но все равно делавший его мишенью для насмешек и слухов. Однако нос был не единственной причиной разговоров. Другие детали внешности и привычек Вола обращали на себя не меньшее внимание.

Например, он родился не с одним, а с тремя ртами, усеянными ярко-желтыми зубами, которые тщательно затачивал до булавочной остроты. Когда он говорил, то сплетающиеся, перемешанные звуки, исходящие из трех его ртов, создавали жуткий концерт. Взрослые затыкали уши и выскакивали из помещений в рыданиях, поскольку эти звуки напоминали им о детских кошмарах. Но это было не худшей его чертой. С детства Вол утверждал, что знает тайный язык насекомых, и три его рта позволяют на нем говорить.

Следуя своей страсти, он сделал себя пристанищем самых разных видов этих тварей. Они блуждали по его телу, где вздумается: под рубашкой, в брюках, по голове. Они были везде — вши Миггиса и мухи фургито, тараканы и суставчатые черви. В пылу своих территориальных войн они кусали его и часто вгрызались в кожу, чтобы отложить там яйца, однако это представлялось ему лишь небольшим неудобством, сопутствующим жизни с этими существами.

— Итак, Вол, — произнес Тлен, глядя на вереницу желтоватых вшей, путешествующих по его лицу. — Как ты думаешь, куда мы направляемся?

— К пирамидам Ксуксукса? — предположил Вол. Три его рта произнесли эти слова в унисон.

На лице Тлена за кружащимися в воротнике кошмарами появилась улыбка.

— Молодец, Вол. Именно так. К пирамидам Ксуксукса. — Он перевел взгляд на Мендельсона Остова. — Знаешь, зачем я тебя пригласил?

Бедняга Мендельсон не ответил. Страх связал его язык и пригвоздил к небу.

— В конце концов, — продолжал Тлен, — мы бы здесь не готовились войти в Пирамиды, не доберись ты до Иноземья в поисках ключа.

Опустив руку в перчатке в складки своей одежды, он медленно вытащил Ключ, который искал Остов, преследуя его похитителей, Джона Хвата с братьями, за запретной границей, разделяющей измерения Абарата и человеческого мира. Преследование было нелегким. Остов вернулся в Абарат, пытаясь поймать Кэнди Квокенбуш, девочку, которой Хват передал Ключ. Однако добыл его не он. Ключ вернул волшебник Каспар Захолуст, в чьи руки попала Кэнди. По признательной улыбке своего повелителя и хозяина Мендельсон видел, что Тлен знал: его слуга не слишком помог делу. Теперь у Тлена был ключ, и пирамидам Ксуксукса скоро суждено открыться.

— Пожалуй, вам стоит взглянуть, — сказал Вол.

Из тьмы Ночного Часа появлялись шесть пирамид. Самая большая из них была такой огромной, что вокруг ее вершины собирались облака. Остров стоял на Часе Ночи, и небо здесь всегда было темным, чего нельзя было сказать о море Изабеллы. Пока похоронная баржа приближалась к ступеням Великой Пирамиды, ее присутствие (а точнее, присутствие ее могущественного пассажира) вызвало появление многочисленных крошечных созданий, грубой, неразумной жизни, которые отчего-то тянулись к такой великой силе, как Тлен. Все они мерцали огоньками и, возможно, то, что они были носителями света, а Тлен был Принцем Тьмы, способной уничтожить свет, делало его таким привлекательным. Какова бы ни была причина этого необычного собрания, они слетелись к барже в столь невообразимом количестве, что вода стала яркой от их блеска. Вдобавок к этой странности, до баржи донесся шум из пирамид, словно там находился целый оркестр демонов, разогревающийся перед исполнением чудовищной увертюры.

— Этот звук действительно из пирамид? — спросил Остов.

Тлен кивнул.

— Но это же гробницы, — произнес Остов. — Здесь хоронили членов королевских семей.

— А также их рабов, евнухов, лошадей, кошек, священных змей и василисков.

— Они мертвы, — сказал Остов. — Змеи, евнухи, и все остальные. Все мертвы.

— Мертвы и мумифицированы, — ответил Тлен.

— Тогда откуда эти звуки?

— Хороший вопрос, — проговорил Тлен. — И учитывая, что через несколько минут ты все увидишь сам, у тебя есть полное право знать. Представь себе мертвые цветы.

— Цветы?

— Да. То, что ты слышишь, это шум насекомых, которых они привлекают.

— Насекомых? Такой громкий шум не может исходить от насекомых, Повелитель, — Остов напряженно усмехнулся, словно счел это шуткой. — Все равно, — продолжал он, — зачем им издавать такие звуки?

— Объясни ему, Вол.

Вол ухмылялся, ухмылялся и ухмылялся.

— Они издают этот звук, потому что чуют нас, — сказал он. — Особенно тебя, Остов.

— Почему меня?

— Они чуют, что ты близок к смерти, и облизываются в предвкушении.

Остов с презрением ответил:

— У насекомых нет губ.

— Сомневаюсь, что ты когда-нибудь их рассматривал, — сказал Вол, подходя к Остову.

Три желтых улыбки Вола оказались для Остова чересчур. Он толкнул его с такой силой, что многие обитавшие на черепе насекомые попадали в воду. Вол огорченно вскрикнул, повернулся и свесился через край баржи к воде у ступеней, чтобы собрать упавших питомцев.

— Пожалуйста, только не утоните, малыши! Где вы? Пожалуйста, пожалуйста, только не утоните! — Он испустил низкий стон, который начался у него в кишках и прошел через все тело, вырвавшись из горла криком ярости и страдания. — Они погибли! — заорал он, оборачиваясь к убийце. — Из-за тебя!

— Ну и что? — сказал Остов. — Даже если и так. Это всего лишь вши и черви.

— Они — мои дети! — кричал Вол. — Мои дети!

Тлен поднял руки.

— Тихо, господа. Вы продолжите беседу, когда мы закончим свои дела. Слышишь, Вол? Прекрати скулеж! У тебя будут другие вши, такие же замечательные.

Пока оба мужчины угрюмо смотрели друг на друга, Тлен отправился на нос баржи. Во время ссоры немелодичный шум внутри пирамид стих. «Пчелы», или кто бы его ни издавал, замолчали, прислушиваясь к ссоре Вола и Остова. Теперь молчали и обитатели Пирамид, и их гости, ожидая любых звуков и зная, что очень скоро они увидят друг друга.

Баржа подошла к каменным ступеням, ведущим к дверям Великой Пирамиды. Судно стукнулось о камни, и не дожидаясь, пока заплаточники его пришвартуют, Тлен сошел с палубы и начал подниматься к дверям. Мендельсон Остов и Лиман Вол заторопились следом.

13. Расплод

Потребовалась серьезная подготовка и приличный подкуп, чтобы организовать посещение Тленом пирамид Ксуксукса. Это было священное место: в огромных усыпальницах лежали короли и королевы, принцы и принцессы, а в комнатах поскромнее — их слуги и животные. Уже многие поколения королевские роды не хоронили здесь своих членов, поскольку все шесть пирамид были наполнены умершими и их принадлежностями. Но пирамиды продолжали тщательно охранять солдаты, служившие Церкви Ксуксукса. Они оцепили их многочисленными судами, изысканно украшенными религиозной символикой, владея оружием устрашающей убойной силы. Более того, они имели право свободно применять это оружие для защиты пирамид и хранившихся там королевских останков. Но Тлен все организовал так, чтобы на время, пока его баржа находилась внутри охраняемой территории, у ступеней Великой Пирамиды, охрана сделала перерыв.

Приблизившись к своей цели, он, однако, думал не об этих сложностях, не о том, что скрывалось в пирамидах, и не о Ключе, который стоил ему таких усилий. Он думал о девочке, появившейся в Абарате потому, что на нее случайно наткнулся похититель Ключа и его преследователь. Другими словами, он думал о Кэнди Квокенбуш.

Кэнди Квокенбуш!

Даже имя у нее нелепое, сказал он себе. Но почему тогда он буквально одержим ею? Она здесь только потому, что так сложились обстоятельства. Почему же он никак не выкинет из головы ее глупое имя? Она была лишь девочкой из всеми забытого городка Иноземья, однако непонятным образом завладела им полностью и целиком. И почему, когда он о ней думал, эти мысли сопровождались иными образами? Образами, которые глубоко тревожили его, вызывали боль, отвращение и стыд. Сцены яркого дня на острове Частного Случая, колокола, звонившие в праздник, и цветы, словно по какому-то невыразимому пониманию природы Часа, ставшие белыми для брачной церемонии…

— Отвратительно, — сказал он себе, поднимаясь по ступеням Пирамиды. — Она ничто. Ничто.

Остов услышал бормотание своего хозяина.

— Повелитель, — сказал он. — Вы в порядке?

Тлен посмотрел на него.

— У меня плохие сны, Основ, — сказал он. — Вот и все. Плохие сны.

— Но почему, Повелитель? — спросил Остов. — Вы — самый могущественный человек в Абарате. Что в этом мире может вас беспокоить? Как вы сами сказали, она — ничто.

— Откуда ты знаешь, о чем я говорил?

— Я просто предположил, что это та девочка. Я не прав?

— Нет, — проворчал Тлен. — Ты прав.

— Бабуля Ветошь наверняка могла бы разобраться с ней ради вас, — продолжал Остов, — если вы сами не хотите. Возможно, вы могли бы поделиться с ней своими опасениями.

— Я ничем не желаю делиться с этой женщиной.

— Но Повелитель, она ведь ваша бабушка. Она вас любит.

Тлен почувствовал раздражение.

— Моя бабка любит только себя, — ответил он.

— Может, если я ей скажу…

— О чем?

— О ваших снах. Она приготовит что-нибудь, что поможет вам уснуть.

Тлен издал резкий крик ярости и схватил Остова за горло, притянув так близко, что лицо Мендельсона вжалось во влажную поверхность воротника. Кошмары, скользившие в жидкости по ту сторону, подплыли на него посмотреть, тычась в стекло яркими мордами.

— Я тебя предупреждаю, Остов, — проговорил Тлен. — Если скажешь моей бабке хоть слово о плохих снах, твоя жизнь превратится в один из них.

Мендельсон старался освободиться из рук хозяина, отталкиваясь от Тлена здоровой ногой, в то время как деревянная ритмически дергалась в воздухе.

— Я… я… предан вам, господин, — всхлипывал Остов. — Клянусь всем темным, сеньор…

Так же быстро, как он схватил Остова, Тлен отпустил перепуганного мужчину. Тот упал, словно мешок с камнями, и растянулся на ступенях, выдавая свой ужас безошибочным запахом.

— Я бы тебя не убил, — легко сказал Тлен.

— Спасибо… спасибо, Принц, — пробормотал Остов, тем не менее, следя краем глаза за своим Повелителем, будто в любой момент на него мог пасть последний удар и прервать несчастную жизнь.

— Идем, — резко произнес Тлен. — Позволь показать, насколько я тебе доверяю. Вставай! Вставай же!

Остов поднялся на ноги.

— Я дам тебе Ключ от пирамид, — произнес Тлен. — Ты удостоишься чести открыть мне дверь.

— Дверь?

— Дверь.

— Я?

— Ты.

Остов не слишком обрадовался. Кто знает, что скрывается по ту сторону? Но вряд ли он мог отказаться от предложения своего принца, особенно когда перед ним был Ключ, мерцающий и соблазнительный.

— Возьми, — сказал Тлен.

Остов глянул через плечо Тлена на Лимана Вола, тоже смотревшего на Ключ. Остов видел, как отчаянно он его хотел. Если бы Вол отважился, то выхватил бы Ключ из рук Тлена, бросился к двери и открыл ее, чтобы первым увидеть скрывающееся внутри пирамид.

— Удачи, — кисло произнес Вол.

Остов попытался улыбнуться, но у него ничего не вышло. Он подошел к двери, глубоко вздохнул и вставил Ключ в замок.

— Пора? — спросил он.

— Ключ у тебя, — ответил Тлен. — Сам решай.

Остов снова сделал глубокий вздох и повернул Ключ — по крайней мере, попытался. Но Ключ не шевелился. Ворча, Остов прислонился к двери, пытаясь провернуть Ключ силой.

— Нет, нет, нет! — рявкнул Тлен. — Ты его сломаешь, болван! Отойди от двери, живо!

Мендельсон мигом подчинился.

— Теперь успокойся, — сказал Тлен. — Пусть Ключ все сделает сам.

Остов кивнул и заковылял обратно. Он снова положил на него руку, и сейчас, хотя Остов едва надавил, Ключ повернулся. Удивленный и слегка испуганный, Остов отошел от двери. Ключ не только поворачивался, но еще и скользил внутрь, словно для того, чтобы никто не передумал. В ответ на его поворот вся область вокруг замка в радиусе фута начала двигаться и вращаться. Это был не просто механизм: по мере расширения эффекта из пирамиды начали исходить волны энергии, словно жар от кипящего котла. Дверь открывалась, и ее форма повторяла само здание, представляя собой огромный треугольник.

Из темноты проема наружу вырвался запах. Это не был запах умерших; это не был аромат специй, в которых их хоронили, или дух древности — сухой, тусклый аромат времени, что ушло и больше не вернется. Это был отвратительный запах чего-то очень живого. Но какое бы живое существо не содержало его в поте, слюне или слезах, никто из троих раньше с ним не сталкивался. Даже Тлен, давно знакомый с миром разложения, никогда не чуял ничего подобного. Со странной улыбкой на лице он вглядывался в темноту за дверью. Однако Мендельсон решил, что с него хватит.

— Я подожду на барже, — торопливо сказал он.

— Не подождешь, — Тлен ухватил его за воротник. — Я хочу познакомить вас с ними.

— С ними? — переспросил Лиман Вол. — То есть… их там много?

— Скоро узнаем, — ответил Повелитель Полуночи. — Ты умеешь считать, Остов?

— Да.

— Тогда иди и посчитай, — сказал Тлен и пинком толкнул своего слугу к двери.

— Погодите! — в ужасе возразил Остов. — Я не хочу идти туда один!

Но было поздно. Он уже переступил порог. Изнутри раздался немедленный ответ: сухой шум бесчисленного множества созданий, очнувшихся от своих беспозвоночных снов, потирающих жесткие, острые ноги, раскрывавших стебельчатые глаза…

— Что там? — заинтересованно спросил Вол. — Хлюстмазурикские скорпионы? Гнездо игольчатых мух?

— Скоро он все увидит, — сказал Тлен, кивая на Остова.

— Свет, Повелитель, — умоляюще произнес Остов. — Пожалуйста. Хотя бы свет, чтобы видеть, куда идти.

После секундного колебания Тлен смягчился и, улыбнувшись Остову, сунул руку в карман, словно намереваясь достать лампу. Но в его пальцах оказалось нечто похожее на маленький волчок, который он поставил на тыльную сторону левой руки.

Волчок начал крутиться и в своем кручении разбрызгивать вокруг себя волны мерцающего света, разгоравшегося все ярче.

— Лови! — сказал Тлен и щелчком отправил волчок Остову.

Тот сделал неловкую попытку, но волчок его перехитрил, пролетев между пальцами и ударившись о пол. Затем он проследовал внутрь пирамиды, освещая ее убранство.

Остов сверху донизу осмотрел место, наполнявшееся своенравным светом, и всхлипнул от ужаса.

— Погодите, — сказал Вол. — Есть только один вид насекомых, который так воняет.

— И какой же? — спросил Тлен.

— Расплод, — ответил Вол с благоговением в голосе.

Тлен кивнул.

— О Боги… — пробормотал Вол, сделав несколько шагов к двери, чтобы лучше разглядеть обитателей пирамиды. — Это вы их туда поместили?

— Да, я посеял семена, — ответил Тлен. — Много лет назад. Я знал, что однажды они нам пригодятся. У меня для них дело.

— И какое же?

Тлен улыбнулся за своими кошмарами.

— Великое, — ответил он. — Поверь мне. Великое.

— Представляю, — сказал Вол. — Великое, да…

Пока он говорил, из темноты появилась конечность трехметровой длины, разделенная на несколько шипастых сегментов.

Лиман издал предостерегающий вскрик и отпрянул от двери. Но Тлен оказался быстрее. Он ухватил Вола за руку и остановил его.

— Ты куда это собрался? — спросил он.

В панике три голоса Вола ответили один за другим:

— Они идут — дут — ут…

— И что? — спросил Тлен. — Мы здесь хозяева, Вол, а не они. И если они это забыли, мы им напомним. Мы должны ими управлять.

Вол посмотрел на Тлена так, словно Повелитель Полуночи сошел с ума.

— Управлять ими? — переспросил он. — Да их там десятки тысяч!

— Для того, что я задумал, мне понадобится миллион, — ответил Тлен. Он притянул к себе Вола, держа его так крепко, что тому было трудно дышать. — И поверь, миллионы будут. Эти создания — не только в Пирамидах. Они закапывались в землю и строили там ульи. Ульи размером с город. Каждый из них наполнен сотами, а в каждой соте — яйца, готовые расколоться по команде.

— Вашей?

— Нашей, Вол. Нашей. Тебе нужен я и моя сила, чтобы защититься от смерти, когда придет Последний День, а мне нужны твои рты, чтобы общаться с расплодом. По-моему, это честно.

— Д-да.

— Хорошо. Итак… давайте посмотрим, как выглядят наши союзники вблизи, — сказал он, отпустив Лимана Вола, и тот больше не пытался убежать, хотя ему страшно хотелось оказаться где-нибудь подальше от этого места.

— Прикрой глаза, Лиман, — сказал Тлен. — Сейчас будет очень ярко.

Он снова сунул руку в карман и вытащил с десяток светящихся волчков. Они разлетелись во все стороны, крутясь и разбрызгивая свет. Некоторые поднялись к потолку Пирамиды, другие провалились в зиявшие в полу ямы, третьи полетели направо и налево, освещая другие комнаты и вестибюли. От королей и королев, покоившихся в пирамидах с такой роскошью, ничего не осталось. Саркофаги, некогда хранившие своих чтимых обитателей, исчезли, как и священные книги, и свитки с молитвами, написанными для того, чтобы утешить их в раю. Не осталось ничего. Рабы, лошади, священные птицы, чьи духи должны были сопровождать королевские души по Вечному Пути, тоже пропали. Аппетит расплода поглотил и золото, и плоть, и кости. Великое племя пожирателей забрало все. Сжевало и переварило.

— Смотри! — сказал Тлен, заметив обитателей пирамид.

— Вижу, — ответил Вол. — Поверьте, я вижу.

Даже Вол, обладавший энциклопедическим знанием о мире насекомых, не был готов к ужасным формам этих созданий, к бесконечным вариантам этих форм. Одни из них оказывались размером с личинку и плавали в лужах вонючей жизни; их тела шипели, вращаясь и трясь друг о друга. У кого-то была сотня конечностей, и они скучились на потолке, иногда поворачиваясь к одному из собратьев, чтобы принести его в жертву своему аппетиту. Третьи были плоскими, как бумажный лист, скользя по земле на тонкой пленке слизи.

Но это было еще не все. В расплоде имелись существа размером с обрюзгших борцов и даже такие огромные, как слоны. А в их тени скрывались еще большие гиганты, создания, которых нельзя было окинуть одним взглядом из-за их невероятной величины, смиряющей даже самых уверенных в себе зрителей. После столь долгого пребывания во тьме никто из них не боялся света. Напротив, они жаждали его, и казалось, что населявшая пирамиду живая масса двинулась к выходу, с каждым шагом все яснее разоблачая свою пугающую анатомию. Конечности в форме ножниц, зубы, клацающие, как у дикой обезьяны, кости, стучащие, словно инструмент точильщика ножей. В их форме не было ничего, что говорило о дружелюбии и понимании: они были злом, простым и незамутненным.

— Это больше, чем я себе представлял, — произнес Тлен с извращенной гордостью. — Что за кошмар!

В этот момент из общей массы выступило создание размером с десяток человек. Бесчисленные паразиты ползали по его раздавшемуся телу подобно вшам.

— Они хотят нас убить? — вслух поинтересовался Вол. Насекомые на его голове спрятались под воротник. Без их снующей компании он выглядел странно уязвимым.

— Полагаю, оно нам об этом сообщит, — сказал Тлен, глядя на огромное создание со смесью уважения и опаски.

Наконец, тварь заговорила, однако ее язык был Тлену незнаком. Он слушал внимательно, а потом повернулся к Лиману Волу. В нем существо распознало одного из тех, кто мог его понять. Так оно и было. Вол начал переводить, поначалу довольно осторожно.

— Они… оно… приветствует вас. Дальше оно говорит: наше терпение на исходе.

— Неужели, — сказал Тлен. — Тогда передай им от моего имени: скоро, очень скоро.

Вол обратился к твари расплода, которая немедленно начала отвечать жестким, грубым голосом.

— Оно говорит, что на островах появились чужаки.

— Есть кое-кто, — согласился Тлен. Три рта Вола перевели ответ. — Но между нами и Великим Планом не возникнет препятствий.

Тварь снова что-то сказала, а Вол перевел:

— Оно говорит: ты клянешься?

— Да, — ответил Тлен, слегка раздраженный тем, что это чудище подвергало сомнению его честность. — Клянусь. — Он посмотрел в глаза созданию. — То, что мы планировали, свершится, — произнес он. — Без вопросов.

В этот момент обнаружилось, что тварь расплода знает об искусстве общения гораздо больше, чем показывала ранее, поскольку, когда она заговорила вновь, ее слова можно было разобрать. Она говорила медленно, складывая их, как части головоломки, однако сомнений в содержании ее фразы не было.

— Ты… нас… не обманешь, Тлен? — сказала она.

— Обману? Конечно, нет!

— Много лет… во Тьме… мы ждали...

— Да, я…

— Голодные!

— Да.

— ГОЛОДНЫЕ! ГОЛОДНЫЕ!

Хор голосов донесся из каждого угла пирамиды, из туннелей и ульев во многих футах под землей и даже из других пирамид, где племя росло и размножалось в течение многих лет, ожидая времени своего освобождения.

— Я понимаю, — сказал Тлен, повышая голос, чтобы перекричать шум. — Вы устали ждать. Вы хотите есть. Поверьте, я все понимаю.

Однако эти слова их не успокоили. Расплод со всех сторон двинулся к дверям, открывая пугающие детали своего обличья. Тлену были знакомы чудовища. Ущелья, леса и кишащие паразитами поля Горгоссиума порождали бесчисленные формы страшных незаконнорожденных тварей, но даже там не было ничего, что казалось настолько отталкивающим, как это тошнотворное племя с толстыми, влажными гроздьями глаз, бесконечными рядами ног, клацающих в наполненном гнилым запахом воздухе.

— Повелитель, нам надо быть осторожнее, — пробормотал Вол Тлену. — Они приближаются.

Вол был прав. Племя подошло слишком близко, чтобы они могли чувствовать себя в безопасности.

Те, что обитали сверху, казались самыми быстрыми, в непристойной гонке перебираясь по головам других и сбрасывая на пол корчащиеся фрагменты своих тел.

— Они действительно очень голодны, — заметил Мендельсон.

— Как думаешь, что нам с этим делать, мистер Остов? — поинтересовался Тлен. Остов пожал плечами.

— Накормить их, — сказал он.

Тлен внезапно ухватил Остова за загривок.

— Если ты так заботишься об их благополучии, мистер Остов, может, тебе стоит принести им в жертву свою жалкую плоть? Что ты на это скажешь?

— Нет! — крикнул Остов, пытаясь вырваться.

— Ты сказал нет?

— Повелитель, пожалуйста! Повелитель! Я больше пригожусь вам, если буду живым, клянусь!

— По правде говоря, Остов, я не могу представить себе никакого состояния, в котором ты мог бы мне пригодиться.

Сказав эти слова, Тлен отшвырнул Остова прочь. Мужчина споткнулся о свою деревянную ногу и упал на колени в тени твари, разговаривавшей с Тленом. На ее бесформенном лице мелькнуло выражение, близкое к жалости. Остов отвернулся, поднялся и устремился по замусоренному полу в недра пирамиды, желая только одного — быть подальше от Тлена и расплода. Ковыляя прочь, он услышал над собой какой-то шум. Он замер, и в ту же секунду на него бросилась колючая, зазубренная форма, влажная и жилистая, крепившаяся к потолку узловатым куском собственной ткани. Остов вскрикнул, окруженный ею со всех сторон, а затем живая веревка, которой это существо держалось за потолок, плотно обмотала свой груз и исчезла во тьме, утащив Остова с собой. В последний раз он воззвал к своему хозяину; его голос был приглушен из-за зверя, в чьих путах он оказался. До входа донеслись тихие звуки последних жалких попыток освободиться, затем крики и удары стихли, и жизнь Остова оборвалась.

— Они хотят убивать, — сказал Вол Тлену. — Думаю, нам лучше уйти.

— Возможно.

— Вы бы хотели сказать им что-нибудь еще?

— Я сказал и увидел все, что хотел, — ответил Тлен. — К тому же, будут и другие встречи. — Он подошел к двери и позвал Вола. — Идем.

Даже сейчас Вол смотрел на этих созданий с восхищением помешанного, вертя головой по сторонам и желая запомнить все до мельчайших деталей.

— Пошли, Вол, пошли, — торопил его Тлен.

Наконец, Вол поспешил к двери, но даже там задержался, обернувшись к расплоду.

— Да идем же! — крикнул Тлен, закрывая дверь. — Быстрее, пока они не вышли.

Несколько насекомых, находившихся в метрах от порога, сделали последнюю отчаянную попытку добраться до двери, прежде чем она закроется, однако Тлен был быстрее. Дверь пирамиды затворилась тем же необычным способом, которым недавно открывалась, и он быстро повернул Ключ в замке, оставив расплод в его тюрьме-улье. Разочарованные насекомые издали такой яростный шум, что стены пирамиды и каменные ступени, на которых стояли Тлен и Лиман Вол, задрожали под их ногами. Однако дело было сделано. Тлен аккуратно вынул Ключ и сунул его в глубокий карман своих одежд.

— Ты дрожишь, — сказал он Волу с легкой улыбкой.

— Я… я никогда не видел ничего подобного, — признался тот.

— Никто не видел, — ответил Повелитель Полуночи. — Поэтому, когда я выберу момент и выпущу их, в каждом уголке Абарата воцарится хаос и ужас.

— Это станет настоящим концом мира, —произнес Лиман, спускаясь к похоронной барже.

— Нет, — сказал Тлен, следуя за ним. — Тут ты ошибся. Это станет его началом.

14. Элегия (история обезьяна)

Кэнди не стала терять время и мерзнуть на берегу. Ей было ясно, где она сможет найти относительно уютное убежище — в туманном лесу в четверти мили от нее. С той стороны дул теплый ветерок, его аромат был приятным и обнадеживающим. Иногда эти порывы доносили до нее обрывки музыки: несколько нот, исполненных (возможно) на гобое. Нежная, мелодичная песня, вызывавшая у нее улыбку.

— Жаль, что со мной нет Шалопуто, — сказала она, устало бредя по пляжу.

Что ж, здесь она хотя бы не одна. Надо лишь следовать за музыкой, и рано или поздно отыщется музыкант. Чем отчетливее она слышала мелодию, тем больше приятной грусти испытывала. Мелодия напомнила ей песни, которые пел дедушка (папа ее мамы, дедушка О'Донелл), когда она была маленькой. Он называл их элегиями.

— Что такое элегия? — как-то раз спросила она.

— Песня о чем-нибудь грустном, — ответил он. Его голос был окрашен едва заметным ирландским акцентом. — Влюбленные расстаются, корабли тонут в океане, и мир полон одиночества от края и до края.

— Почему ты хочешь петь о грустном? — спросила Кэнди.

— Потому что любой дурак может быть счастлив, — проговорил он. — Но только человек с настоящим сердцем, — он сжал кулак и приложил его к груди, — способен создавать красоту из того, что заставляет нас плакать.

— Я все равно не понимаю.

Дедушка О'Донелл взял ее лицо в большие, испещренные шрамами руки. Почти всю свою жизнь он проработал на железной дороге, и у каждого шрама была своя история.

— Конечно, не понимаешь, — сказал он со снисходительной улыбкой. — Да и с чего бы вдруг? Такая красавица не должна знать о печали мира. Просто поверь — невозможно прожить жизнь на полную катушку и ни разу не проронить слезу. Это не плохо, детка. Вот для этого и нужны элегии. Чтобы чувствовать себя хорошо, когда тебе грустно. Понимаешь?

Она не понимала. Не до конца. Мысль о том, что печалясь, ты каким-то образом можешь почувствовать себя хорошо, казалась слишком сложной.

Но теперь она начинала это понимать. Абарат ее изменил. В то недолгое время, что она путешествовала между Часами, ей довелось увидеть и испытать такие вещи, которые никогда бы не встретились в Цыптауне, проживи она там хоть тысячу лет. Изменение звезд на границе между Часами, когда все созвездия медленно исчезают с небес; луна, ярко освещающая воды моря и поднимавшая из фиолетово-синих глубин Изабеллы медленную процессию рыб с обращенными к небу печальными серебристыми глазами, которые вскоре разворачивались и вновь скрывались в темноте.

Иногда эту печаль вызывало увиденное ею лицо, чей-то взгляд и даже тень пролетающей птицы. Дедушке бы здесь понравилось, думала она.

Она приблизилась к кромке туманного леса; впереди начиналась уводившая в чащу тропка, сложенная из каменной мозаики, изображавшей переплетенные спирали. По странному совпадению ноги привели ее к самому началу тропинки, но время, что она пробыла в Абарате, было наполнено такими совпадениями, и она им уже не удивлялась, а потому просто продолжала свой путь.

Те, кто складывал мозаику, явно решили пошутить с дизайном. Внутри и снаружи спиралей изображались животные — лягушки, змеи, создания, похожие на зеленых енотов, готовые упрыгать или ускользнуть, как только их коснется чья-то нога.

Она была настолько занята изучением этой остроумной и умелой работы, что перестала следить за тем, где находится. Когда она подняла голову, пляжа не было видно, а вокруг росли могучие деревья, чьи кроны населяли разнообразные ночные птицы.

И откуда-то издалека доносилась элегия, то затихая, то возникая вновь.

Спиральные узоры дорожки с каждым шагом становились все более странными, а создания, вплетенные в спирали, еще фантастичнее, словно предупреждая, что ее путешествие скоро изменится. Наконец, впереди она заметила начало этих изменений, массивный дверной проем в виде двух изящных колонн, стоящих между деревьями.

Хотя петли оставались на месте, а остатки дюжего железного замка валялись на земле, саму дверь пожрала то ли плесень, то ли ржавчина и гниль. Кэнди вошла внутрь. Отсутствующая дверь охраняла здание невероятной красоты. Стены по обе стороны были расписаны изысканными фресками, изображающими счастливые, волшебные сцены: пейзажи, где люди танцевали так легко, что преодолевали притяжение и взмывали в небеса, а животные, появлявшиеся из журчащих серебристых речек, обладали неземной красотой.

Тем временем мелодия звучавшей элегии оставалась все такой же приятно грустной, как и раньше. Кэнди последовала за музыкой через огромные комнаты, где каждый шаг по изукрашенным камням отдавался гулким эхом. Дворец не остался нетронут окружавшим его лесом. Деревья, обладавшие неугомонной подвижностью, придававшей им силу большую, чем есть у обычных деревьев, протискивались сквозь стены и потолки, а сеть ветвей, склонявшихся под тяжестью фруктов, так походила на сложные резные, изукрашенные панели, что иногда невозможно было различить, где кончается мертвое дерево и начинается живое, где краска уступает место листве и фруктам и наоборот. Создавалось впечатление, что резчики и художники, творцы этого места, знали: однажды в дворцовые покои вторгнется лес, а потому сделали так, чтобы они гармонично погрузились в объятия природы.

Кэнди почти видела тех, кто когда-то здесь работал. Нетрудно было представить морщинистые лица людей, трудившихся над окружающими ее шедеврами, хотя, разумеется, откуда ей знать, какими они были? Как могла она помнить то, чего никогда не видела? Однако образы оставались, усиливаясь по мере углубления во дворец. Мысленно она видела мужчин и женщин, работавших в свете летающих шаров, похожих на маленькие луны, чуяла запах свежесрубленного леса и красок.

— Невозможно, — произнесла она вслух, чтобы покончить с этим раз и навсегда.

Вскоре она поняла, что за ней кто-то следит, проворно перебираясь из тени в тень. То и дело она замечала своего преследователя: блеск глаз, мелькание полосатого меха. В конце концов, любопытство взяло верх, и Кэнди спросила:

— Ты кто?

К ее удивлению, она тотчас услышала гортанный ответ:

— Меня зовут Утиль.

— Утиль?

— Да. Обезьян Утиль.

Прежде, чем она ответила, из-за деревьев вышло кривоногое существо. Это действительно была обезьяна, но в ее перекошенном лице оказалось много человеческого. Глаза Утиля слегка косили, а широкий нелепый рот обнаруживал невероятное количество зубов, которые он демонстрировал, когда улыбался, то есть почти всегда. Одежда Утиля напоминала старый цирковой костюм: мешковатые полосатые брюки на сгнившем ремне, вышитый красно-желто-синий жилет и футболка, на которой было написано Я УТИЛЬ. Все это покрывала грязь и кусочки гнилой еды. Исходящий от обезьяна запах был далеко не ароматным.

— Как ты здесь оказалась? — спросил он Кэнди.

— Просто шла на музыку.

— А кто ты такая?

— Кэнди Квокенбуш.

— Дурацкое имя.

— Как и Утиль.

Человеко-обезьян внезапно поднял палец и засунул его глубоко в нос, вытащив наружу через другую ноздрю. Кэнди постаралась скрыть потрясение, чтобы не доставить обезьяну удовольствия.

— Значит, мы оба дураки, верно? — сказал он, пошевелив пальцем.

Кэнди больше не могла сдерживать отвращение.

— Противно? — весело поинтересовался Утиль.

— Немного, — призналась она.

Обезьян хихикнул.

— Королю это нравилось больше всего.

— Королю?

— Королю Дня Клаусу. Это был Сумеречный дворец, пограничные земли его владений. На полпути к Галигали уже начинается ночь.

Кэнди с уважением оглядела руины роскошного здания.

— Значит, это был дворец.

— И до сих пор есть, — сказал Утиль. — Правда, без королей и королев.

— А что с ними случилось?

— Ты историю в школе учила?

— Абаратскую — нет.

— А какая бывает еще? — спросил Утиль, подозрительно косясь на Кэнди. Ответа он не дождался. — Вообще-то этот дворец построили для дочери Клауса, принцессы Боа. А когда она умерла, ее отец приказал всем своим придворным, поварам, горничным, шуту — то есть мне, — идти искать собственное счастье.

— А ты не ушел?

— Какое-то время я бродил то там, то сям. Пытался стать монашкой, но мне не идут их шляпы. — Кэнди расхохоталась, однако выражение лица Утиля было совершенно серьезным, что сделало шутку еще смешнее.

— Но потом ты вернулся? — спросила Кэнди.

— А куда мне идти? Что делать шуту без короля? Я был ничем. Никем. Здесь, по крайней мере, у меня есть воспоминания о счастье. Она делала нас счастливыми. Она это умела.

— Она — это…

— Принцесса Боа, разумеется.

Принцесса Боа. Это имя Кэнди уже слышала, но его всегда произносили шепотом.

— У Клауса было двое детей, — продолжал Утиль. — Принц Квиффин и принцесса Боа. Они оба были замечательными, прекрасными созданиями. Вон там — Квиффин, — Утиль показал на портрет молодого человека с тонкими чертами лица, темными волосами и бородой, уложенной тонкими колечками. — А та девушка, собирающая цветы арвы — вон, видишь? — моя прекрасная принцесса в одиннадцать лет. Даже тогда она была необыкновенной. Совсем иным, непохожим на нас существом. В ней был свет… в глазах. Нет. В душе. Просто он светился в ее глазах. И неважно, какими брюзгливыми или мрачными вы были — достаточно просто оказаться с ней рядом на пару минут, и все снова становилось замечательно.

Несколько секунд он молчал, а потом тихо повторил:

— Все становилось замечательно…

— Она заболела и умерла?

— Нет. Ееубили.

— Убили? Какой ужас!

— В самый день свадьбы. Прямо там, в церкви, рядом с человеком, которого она собиралась взять в мужья. С Финнеганом Феем. — В глазах обезьяна заблестели слезы. — Я был там и все видел. И не хочу увидеть ничего столь кошмарного до конца своих дней. Такое ощущение, словно за секунду из мира исчез весь свет.

— Кто же ее убил? — спросила Кэнди.

Лицо Утиля было неподвижным, лишь его глаза бегали туда-сюда, словно пленники, запертые в клетке черепа.

— Говорят, это сделал дракон. Ну, дракон действительно сделал это, в том смысле, что он ее убил. А Финнеган там же, у церкви, убил дракона, так что на этом все кончилось. Но настоящим злодеем… — Его глаза на миг закрылись, и когда они открылись вновь, он смотрел прямо на Кэнди. — Повелитель Горгоссиума, — очень тихо произнес он. — Вот кто это сделал. Кристофер Тлен.

— Почему же его не арестовали?

Обезьян издал горький смешок.

— Потому что он Принц Полуночи. Неподвластный законам Дня. И никто на стороне Ночи не стал бы его арестовывать. Разве бы они посмели? Он же последний из рода Тленов! Я просто с ума схожу, думая об этом. На его руках — ее кровь, ее свет! И он свободен вредить дальше. Нет в мире справедливости.

— Ты точно знаешь? — спросила Кэнди. — То, что он виновен в ее смерти…

После нескольких секунд Утиль ответил:

— Скажем так: если бы сейчас он стоял передо мной, и я бы мог с ним покончить, то сделал бы это… — обезьян щелкнул пальцами, — вот так! Есть вещи, которым не требуются доказательства. Ты просто знаешь. Сердцем. Не представляю, зачем ему это понадобилось, да и мне все равно. Просто я знаю, что это он. — Утиль замолчал, и с порывом ароматного ветра до них донеслась мелодия элегии.

— Грустная музыка, — сказала Кэнди.

— Это же не место для танцев. По крайней мере, теперь. Ты меня извини, я пойду. Мне не слишком хочется разговаривать.

— Да, конечно. Прости. Я не должна была…

— Сколько раз я себе говорил — делай все, чтобы быть счастливым. Ты не можешь изменить прошлое. Она ушла навсегда, и тут ничего не попишешь. Но в глубине души я отказываюсь в это верить.

Он последний раз скорбно посмотрел на Кэнди и направился к синим теням. Уходя, он добавил:

— Кстати, музыканта зовут Биларки. Он всегда молчит, так что не пытайся завести с ним разговор. Только время потеряешь.

15. Охотник

Два лета назад в Цыптауне случилась трагедия, очень похожая на историю принцессы Боа. Молодой человек по имени Джонни Моралес приехал в город на свадьбу своей сестры Надин и за ночь до церемонии погиб в автокатастрофе. В ней же погиб и его спутник, будущий муж. На мальчишнике они много выпили и хохотали (по словам выжившего в катастрофе третьего пассажира), когда Моралес потерял управление и врезался в растущее на обочине дерево. Такая двойная трагедия оказалась для Надин слишком тяжелым испытанием. Потеряв и брата, и возлюбленного, она утратила волю к жизни. Через два с половиной месяца Надин приехала с маленькую гостиницу на окраине города и приняла такую дозу материнского снотворного, чтобы наверняка не проснуться. Боль, печаль, бессмысленность жизни без брата и жениха переполнила чашу ее терпения.

Кэнди плохо знала Надин; девушка работала кассиршей в супермаркете, куда ходила ее мать, Мелисса Квокенбуш. Она казалась человеком, которым Кэнди не могла себя представить: всегда улыбалась, была готова помочь.

Ее смерть глубоко тронула Кэнди. По непонятной для себя причине она испытывала сильную грусть. Даже сильнее, чем после кончины дедушки О'Донелла.

После этого ей часто снилось, что она на свадьбе, в огромной церкви, заполненной цветами, какие можно увидеть только во сне. Иногда она была гостьей (хотя никто из Квокенбушей не дружил с семьями жениха и невесты и не получал приглашения), а иногда — невестой. Кэнди никому не рассказывала об этих снах, чувствуя себя несколько глупо: в конце концов, у нее не было на них никакого права. Это не ее трагедия. Почему же эти события так глубоко тронули ее?

Она сидела в комнате с портретами принца Квиффина и юной принцессы Боа и пыталась разгадать загадку, глядя внутрь нее. Здесь, в Сумеречном дворце, она чувствовала какую-то связь: печаль о Надин Моралес и печаль о принцессе Боа соединялись с ее собственными эмоциями, собственными мыслями. Но почему? Каков смысл этой связи?

Задавая себе этот вопрос, стоило подумать и о другом — почему судьба забросила ее в Сумеречный дворец? Летя с Метисом на Седьмой Час, она видела окруженные туманом деревья, у нее возникло четкое ощущение, что здесь находится нечто очень значимое, хотя тогда она не знала, что. Теперь ей стало ясно. Ее влекли пустые комнаты, по которым разносилась элегия. Они — и только что услышанная история.

Выслушав ее, она решила уйти. Рассказ обезьяна вызвал в Кэнди мысли о Надин Моралес, а она хотела выкинуть их из головы. Но Кэнди видела далеко не весь дворец. Невозможно было покинуть это место (вероятно, навсегда), не изучив его получше. И пока невидимый Биларки продолжал играть свои элегии (теперь мелодия изменилась, но оставалась такой же грустной, что и прежняя), Кэнди начала углубляться во дворец. Постепенно свет гас, и чем темнее здесь становилось, тем легче представлялось, какими были эти комнаты, когда дворец находился в расцвете славы. Что за удивительное место! Ярко окрашенные стены, в воздухе разносится смех и запахи вкусной еды. Все виделось так живо, словно она действительно там была. В каком-то смысле она появилась в Абарате слишком поздно: времена дворцов, великих Королей и Королев прошли. Абарат превратился в суетное место, омраченное убийствами, темной магией, печалью, шоу уродов и вездесущим смехом Малыша Коммексо.

Тяжесть музыки Биларки начала собирать свою дань. Чем дальше Кэнди заходила, тем сильнее уставала. Ноги тащили ее с трудом. Вскоре ей захотелось лечь и уснуть, хотя бы ненадолго. А почему нет? Здесь настолько же безопасно, как и в любом другом месте. Возможно, даже безопаснее. Она нашла шезлонг, казавшийся относительно уютным, и села на него. В ветвях деревьев, словно призрак, двигался Биларки, увлекая за собой свои элегии.

Веки закрывались, словно налитые свинцом, и через несколько секунд ее голову наполнили голоса, исходящие от окружающих стен. Ее кто-то звал, кто-то из прошлого.

— Иди сюда, дорогая! — сказал он.

— Сегодня такие яркие звезды, — ответил голос девушки. — Интересно, что они говорят?

— Не спрашивай! Никогда не спрашивай.

— Почему?

— Потому что тебе может не понравиться ответ.

Она услышала чей-то смех и повернулась во сне, чтобы посмотреть, кто это так обрадовался. В противоположном конце комнаты стоял мужчина с длинной седой бородой. Даже если бы на его голове не было короны, Кэнди мгновенно признала бы в нем короля. Во сне он смотрел прямо на нее, и в его глазах была такая глубокая и искренняя любовь, что Кэнди захотелось плакать от удовольствия. Ее отец никогда не смотрел на нее так.

— Что с тобой, дитя? — спросил Клаус. — Пожалуйста, не плачь.

Кэнди приложила ладони к лицу. Ее щеки были мокрыми от слез. Король подошел к ней, протягивая руки.

— Нет причин печалиться.

— Я просто подумала, как все изменится, когда я выйду замуж, — ответила она. Это был ее голос, но несколько измененный. В нем чувствовалась глубина и мелодичность, отсутствовавшая в голосе Кэнди. Она взяла себе на заметку вспомнить об этом, когда проснется.

— Он тебя любит, — сказал король Клаус. — Любит всей душой. Если бы он не любил, я бы не позволил ему взять тебя в жены и увести от меня.

Клаус улыбнулся и нежно погладил ее по лицу. Она ожидала, что пальцы из прошлого будут холодными, но они оказались теплыми и мягкими. Он снова заговорил, почти шепотом.

— Финнеган — дитя Ночи и Дня, — произнес он. — В истории островов никогда не было такого человека. По крайней мере, мы таких не знали. Это Божий дар, что вы нашли друг друга и полюбили. Вместе вы исцелите ту рану, которая многие поколения разделяла острова. — В глазах Клауса она увидела восхищение этой перспективой. — У вас будут самые прекрасные дети во всем Абарате, и в этом дворце им будет хорошо, поскольку он стоит там, где Темные Часы встречают Свет… Улыбнись, — мягко сказал он.

Она подняла руки и накрыла его, переплетя пальцы.

Прежде, чем она сделала то, что он так хотел увидеть, вдали послышался чей-то крик.

— Что это? — спросила она.

Король Клаус продолжал смотреть на нее с тем же любящим выражением лица, словно не слыша вопроса. Невнятный крик становился все громче. Кто бы это ни был, он находился в панике.

Она огляделась, но рядом никого не оказалось. Комната была светлой и радостной, как и люди, стоявшие в ней.

Тогда она поняла: паникер ей не снился. Он был снаружи, в реальном мире.

— Мне пора, — сказала она Клаусу. Казалось очень странным разговаривать так во сне, но король был к ней очень добр, и она не могла его оскорбить.

— Куда ты собралась? — спросил Клаус. — Ты принадлежишь этому месту. Навсегда. Навсегда.

— Мне надо проснуться! — сказала она.

Он смотрел на нее с удивлением.

— Проснуться? — переспросил он. — Но ты не спишь…

— Я сплю! Сплю! Слышишь этот крик?

— Я ничего не слышу, — мягко ответил король. — Это шутка?

— Нет, — ответила она, делая шаг назад. — Мне пора.

Его пальцы все еще касались ее — Клаус не хотел расставаться. В некотором смысле этого не хотела и она. Она готова была вечно слушать его слова и голос.

Однако ей надо было уходить. До нее доносились крики, полные ужаса, и теперь она знала, кому они принадлежат.

— Утиль, — сказала она.

— Обезьян? — переспросил Клаус.

— Да, да, обезьян! Он в беде. Мне надо к нему. — Она выхватила руку, и когда контакт прервался, Кэнди почувствовала, что начинает просыпаться. — Прости, — сказала она королю, лицо которого начало расплываться и затуманиваться. — Я уверена, что…

Закончить фразу она не успела. В этот момент Кэнди проснулась, и сон исчез.

Рядом был Утиль, и его взгляд казался еще безумнее, чем обычно.

— У нас проблема! — закричал он. — У нас большая проблема!

— Что случилось? — спросила Кэнди, протирая глаза.

— Я пошел на пляж подышать свежим воздухом, а там лодка с четырьмя гребцами-заплаточниками. Знаешь, кто такие заплаточники?

— Боюсь, что да.

— Это не обычные заплаточники. Эти сильнее, больше, и еще на них такие шлемы…

— Грязюки. Они называются грязюками, — мрачно сказала Кэнди. — И наверное, они были не одни.

— Да.

— Там был человек с татуировками на щеках?

— Был.

— Это Отто Живорез по кличке Крест-Накрест.

— Я о нем слышал. Он…

— Охотник. Работает на человека, который убил вашу принцессу.

— На Кристофера Тлена?

— Да.

— А теперь Живорез преследует тебя?

— Точно.

— Почему?

— Тлен считает, что я — его проблема.

Утиль удивленно склонил голову.

— И почему он так думает?

— Это долгая история.

— А короткая версия?

— Ну… я попала сюда из Иноземья. Случайно, как мне кажется…

— Продолжай, — сказал Утиль.

— В Горгоссиуме есть люди, считающие, что я собираюсь помешать их планам.

— Каким?

— Не знаю.

— Но ты не…

— Что — «не»?

— Не пришла сюда, чтобы помешать их планам?

— Нет. Я даже не знаю, какие это планы.

— То есть они рубят не то дерево.

— Да. Но так уж случилось, что на этом дереве я, и им все равно, что я невиновна.

— Тебя все равно поймают.

— Может быть.

— Хм, — Утиль несколько секунд думал. — Удивительно, — сказал он и добавил. — Мне пора.

— Уходишь?

— Да. Я, видишь ли…

— Занятый обезьян…

— …Трус.

Кэнди рассмеялась, несмотря на мрачность ситуации.

— По крайней мере, я честно признался, — сказал Утиль. — Пока. Было приятно познакомиться.

Со стороны входа во дворец раздался громкий треск, а следом за ним — голос Живореза.

— Кэнди Квокенбуш! — заорал он. — Покажись! Сдайся! Слышишь меня?

Утиль широко улыбнулся, а затем выскочил в окно, находившееся слишком высоко, чтобы Кэнди могла последовать за ним.

— Спасибо, обезьян, — негромко сказала она, когда тот исчез.

Тем временем Живорез шел по ее следам в лабиринте дворца, и с каждой минутой его голос становился все громче.

— Тебе некуда бежать! — кричал он. — Просто ложись на пол и жди меня.

Кэнди постаралась выкинуть слова Живореза из головы и сосредоточиться на том, как избежать встречи со своим преследователем. Дверей было много, но куда они вели? Если она свернет не туда, проход может привести ее прямо в руки Крест-Накреста.

Пока она об этом размышляла, ветер, прежде дувший в сторону пляжа, коснулся ее лица, принеся с собой музыку Биларки. Кэнди решила пойти за ней — возможно, та выведет ее в безопасное место. Откуда доносилась музыка? Кэнди задержала дыхание, вслушиваясь. Ага, оттуда! Через дверь справа, где внутри темной рамы плыли облака.

Она не медлила. Сняв ботинки, она поспешила к двери и открыла ее. С той стороны ее ждал ветер и музыка. Она следовала за ней налегке, надеясь, что в конце концов окажется в безопасности.

Одно было ясно наверняка: погоня вела ее в комнаты, где она до сих пор не бывала; комнаты, становившиеся все чудеснее, пока она углублялась в эту часть дворца. Стены одной казались сделанными из зеленого льда (хотя на ощупь были довольно теплыми); в другой искусно изображалось окно, через которое виднелся лес, отбрасывавший тени из света. Но у Кэнди не было времени на восхищение. Живорез находился где-то рядом, и иногда его заплаточники издавали пугающий вой, прокатывавшийся по дворцу, словно это был какой-то жуткий сумасшедший дом. К счастью, музыка Биларки не обрывалась. Когда Кэнди начало казаться, что она ходит по кругу и скоро очутится в руках Живореза, она увидела, что музыка привела ее в совершенно новую часть этого удивительного лабиринта.

Ей не могло везти вечно. Шаги преследователя становились все громче, и уже не раз она, выскальзывая из двери одной комнаты, видела его тень, пересекающую порог предыдущей.

— Я тебя вижу… — говорил Крест-Накрест. — Я тебя предупреждал, Кэнди Квокенбуш. Бежать некуда…

Она обернулась и, наконец, увидела его лицо болезненно желтого цвета; глаза источали ненависть. На миг взгляд Живореза упал на нее, и она застыла, словно ноги приклеились к полу. Потребовалось невероятное усилие воли, чтобы сдвинуться с места. Она отвернулась и обследовала стену в поисках выхода. Поначалу она не увидела двери — только изображение пурпурного пейзажа, чей горизонт освещался целым созвездием светил и где прыгали и шествовали животные, казавшиеся беглецами из какого-нибудь цирка.

Но ее взгляд оставался острым даже в полутьме. В стене была дверь, так хитро вписанная в картину, что поначалу казалась совершенно незаметной.

И когда она ее увидела, то игнорируя очередное предупреждение Живореза, распахнула ее и вошла в самую странную комнату Сумеречного дворца.

16. Вундеркаммен

В центре комнаты стояло дерево, чьи раскидистые ветви пронзали крышу. Под деревом на большой табуретке сидел музыкант, элегии которого привлекли Кэнди в это странное и чудесное место — Биларки. Он выглядел вполне обыкновенно, за исключением того, что из его головы и спины вытягивались серые щупальца, раскачивавшиеся в ритме музыки. Инструмент Биларки не был гобоем, как сперва показалось Кэнди — это был абаратский инструмент, и звуки, что из него рождались, выглядели как переплетенные ленты зеленого, синего и оранжевого.

Кэнди очень не хотелось отвлекать его от творчества, но ситуация была срочной.

— Простите, — сказала она. — Отсюда можно как-нибудь выйти? Кроме двери, в которую я вошла?

Он открыл глаза, до сих пор зажмуренные от удовольствия, и покосился на нее. Судя по выражению лица, он понял ее вопрос, но вместо ответа продолжал играть. Однако то, как он играл, возможно, и было ответом? Музыка лишилась печали и стала гораздо более быстрой. Она подошла ближе. Что он этим говорил?

— Путь есть, ведь так? — спросила она.

Биларки продолжал играть. Сейчас мелодия была почти неистовой. Ясное дело, что он не собирался ей отвечать.

Она посмотрела на дверь, через которую вошла. С той стороны доносился звук падающих предметов мебели. Живорез готов был разнести весь дворец, но не дать ей ускользнуть снова, как на острове Простофиль, Хафуке, Балаганиуме и Утехе Плоти. Музыка прибавила ей энергии, и она пошла вдоль стен, глядя вверх и вниз в поисках другой двери.

На стене изображались два монаха: один — человек, другой — житель Абарата, из посохов которых возникали листья и звезды. Картина затрудняла поиск, поскольку ее изысканная красота отвлекала Кэнди от простого розыска рукоятки или переключателя — да хоть бы узкой трещины, которая бы намекала на место выхода. Однако она искала тщательно, прижимая ладони к стене и последовательно двигаясь по комнате.

Скоро Кэнди заметила, что музыка утратила свою энергичность. Что это значит? Она ищет не там? Да! Посмотрев на Биларки, Кэнди изменила направление, и музыка, разносившаяся от деревьев, обрела прежний темп, поощряя ее двигаться дальше. Кэнди достигла угла комнаты, глядя на новую стену. Та казалась не слишком обнадеживающей. Не было ни трещин, ни даже мелких зазоров. Однако музыка влекла ее, и она подчинилась этим указаниям, начав исследовать стену так же тщательно, как предыдущую.

Она не теряла времени на то, чтобы смотреть на дверь. Этого не требовалось. Она отлично слышала шум, становившийся все громче по мере того, как Живорез и его чудища обыскивали комнату. Уже очень скоро он найдет вход. Через пару минут, если ей повезет. Или секунд, что более вероятно.

А затем музыка вновь изменилась. Быстрая мелодия уступила место медленному, размеренному аккорду, который проник в самое ее сердце. Она с удвоенной силой надавила на стену, тогда как аккорд Биларки становился все мощнее и глубже. Было ли это ее воображение, или в стене действительно возникла легкая дрожь? Нет, ей это не показалось. Расписанная стена и в самом деле дрожала, словно знала секрет и стремилась им с кем-нибудь поделиться.

Шум в соседней комнате внезапно стал невероятно громким. На этот раз она ничего не могла поделать и обернулась. Как ни странно, в дверь заглядывал Утиль, старавшийся выглядеть предельно незаметным. Он подбежал и спрятался за ее худыми ногами.

— Ты вернулся! — сказала она, с улыбкой глядя на него.

— Тс-с, — ответил он, нервно ковыряя в ноздрях. — Они прямо за дверью.

Не успел он договорить, как случилось сразу несколько вещей. Во-первых, дрожащий аккорд в исполнении Биларки оборвался, и стена под ладонями Кэнди вздрогнула, затряслась и раскрылась. Она услышала выдох Утиля и, глянув вниз, заметила на его лице выражение благоговения.

— Ты посмотри! — сказал он.

Кэнди последовала за его взглядом. У нее было только четыре секунды, чтобы осмотреть открывшуюся комнату. Потом она услышала своих преследователей, бранившихся в стремлении первыми войти в дверь, и голос Живореза, прервавший перебранку.

— Я тебя вижу, Кэнди Квокенбуш!

Она вновь обернулась. Лицо Живореза стало еще ярче, чем несколько минут назад. Теперь оно отбрасывало болезненный свет на грязюк, что окружали хозяина и в этом свете являли без прикрас всю свою ужасную, пустую сущность, словно живые пугала, прогнившие остовы, бродящие по изысканным комнатам дворца.

— Приведите ее! — закричал Крест-Накрест.

По его команде заплаточники, спотыкаясь, двинулись к комнате, желая поскорее наложить на нее свои ледяные руки.

— Быстро! — сказал Утиль. — Шевелись, пока не поздно!

Он потянул ее и втащил в отверстие в стене.

Новая комната не походила ни на одну из виденных ею до сих пор. Здесь не было ничего, что предназначалось для удобства человека — ни стульев, ни стола, ни кровати. Три стены от пола до потолка занимали стеллажи, но их содержимое не могло бы развлечь посетителей. Все полки до последнего дюйма были уставлены предметами, не имевшими друг с другом ничего общего.

С потолка на сети ржавых цепей свисало нечто вроде чучела рептилии, обладавшей шестью парами маленьких крыльев с ярко окрашенными перьями, а седьмая пара, гораздо большая, росла из макушки ее длинноносой головы. В кресле со скучающим видом сидела мумия. На полках за сушеным гигантом стояли десятки банок, урн, флаконов и других старинных сосудов, где находилась странная коллекция предметов, естественных и нет. В одной банке была птица с детской головой в розовом чепчике (или ребенок с телом птицы). В другой — создание с кучей щупальцев на фоне нарисованного морского пейзажа. Многие предметы Кэнди вообще не могла определить: то были странные, затвердевшие формы, которые казались сломанным механизмом неких древних часов, окаменелыми останками ракообразных или любопытным сочетанием того и другого.

На противоположной стороне висела неупорядоченная коллекция масок, а среди них — куклы в свадебных нарядах, чьи девственно белые кружева со временем пожелтели.

— Вундеркаммен, — проговорил обезьян. — Думаю, это слово пришло из Иноземья. Оно означает «Кабинет Чудес».

Перед Кэнди была самая странная и всеобъемлющая коллекция, какая ей только встречалась: словно кто-то собрал в одной комнате все странные и необычные вещи, попавшие ему в руки или на глаза. В центре стоял вырезанный из дерева и раскрашенный абаратский тотемный столб: целое племя созданий, сидящих на плечах друг друга; кто-то уютно сжимался, кто-то опасно балансировал. Столб был слишком высоким, чтобы уместиться в комнате целиком, поэтому в потолке было проделано отверстие, и тотем возвышался над ним еще метра на три.

Несмотря на необходимость бежать от Живореза, мимо столба Кэнди не могла пройти равнодушно.

— Что это такое? — спросила она Утиля.

— Это племя, — сказал он. — Все племя, собранное и скованное вместе.

— Почему?

— В наказание. Его называют Тотемикс. И поверь — от них одни неприятности.

Глаза Кэнди бегали вверх-вниз по Тотемиксу, переходя от лица к лицу. Здесь были самые разные любопытности: дикие мужчины и сумасшедшие женщины, косоглазые дети и вытянутые собачьи морды. Она продолжала рассматривать эту невероятную коллекцию, когда услышала позади себя голос Живореза.

— Так-так, — сказал Крест-Накрест. — Надо же. У тебя просто нюх на предметы силы, Квокенбуш!

— Правда?

— Сначала Ключ…

— Я тут не причем.

— Теперь личная коллекция чудес короля Клауса. Его Вундеркаммен. Я бы никогда ее не нашел, если б не должен был искать тебя. Тлен будет доволен. Очень доволен. Может, он даже решит тебя не наказывать, — Живорез улыбнулся. — Хотя я сомневаюсь, — сказал он с притворным сожалением. — Нут! Иттер! Взять ее. Но будьте аккуратны, поняли?

Две больших грязюки что-то проворчали в ответ и направились к Кэнди со странным опасением, словно боялись ее или чего-то вблизи нее.

Но не успели они наложить на Кэнди руки, как обезьян издал внезапный и громкий крик, и заплаточники на секунду замешкались. Кэнди среагировала быстро. Она нырнула под них и устремилась к двери, однако у нее на пути встал Живорез с самодовольной улыбкой на испещренном татуировками лице.

— Не в этот раз, — сказал он.

Он легко отшвырнул Кэнди назад в комнату, и она ударилась о стол, на котором лежало несколько деревянных, ярко раскрашенных статуэток богов и богинь. Статуэтки свалились на пол, а следом за ними упала и Кэнди. В этот миг она могла бы поклясться, что услышала голоса, говорившие так, словно рты их обладателей не шевелились.

— Ну и ну, — сказал кто-то.

— Грохнулась, — произнес другой.

— Такая неуклюжая, верно? — заметил третий.

Она взяла одну из статуэток за деревянные ноги и посмотрела на нее.

— Вы разговариваете? — спросила она.

Статуя смотрела на нее пустыми глазами. Нет, она не говорила. Тогда кто?

— Взять ее! — приказал Живорез заплаточникам, и самый большой из них рванул к Кэнди. Она попыталась защититься статуэткой, но Иттер — если это был Иттер, — выхватил ее из рук и ударил Кэнди так, что она пролетела полкомнаты и приземлилась у основания тотемного столба.

Живорез направился к ней.

— Все кончено, девочка, — сказал он. — Ты моя.

В этот миг в воздухе пронеслось что-то темное. Это был Утиль, прыгнувший на него с потолка. Сила инерции отбросила Живореза назад, в то время как Утиль бил его кулаками.

— Уберите от меня эту мартышку! — орал Живорез.

— Я не мартышка! — взвизгнул Утиль. — Я обезьян! О-БЕЗЬ-ЯН!

Кэнди знала, что у нее есть лишь несколько секунд, прежде чем заплаточники оттащат Утиля от Живореза. Она схватилась за тотем, собираясь подняться на ноги, но в момент прикосновения ее пронзило нечто вроде удара током; он побежал вверх по руке, плечу и шее, взорвавшись в голове странно приятным ощущением. Хотя вокруг царил хаос, мысли оставались холодными и спокойными. Она посмотрела на ладонь, с удивлением увидев, что та яркая, почти золотая. Этот золотистый свет раскрывал карту ее анатомии — нервы, сосуды, мышцы. Кэнди такое зрелище отнюдь не расстроило. Наоборот, оно казалось ей прекрасным. Во вневременном пространстве, где не было ни Крест-Накреста, ни заплаточников, она с приятным изумлением изучала запутанное строение своей ладони.

Видение длилось недолго. Не желая его терять, она вновь коснулась тотема, надеясь возобновить контакт, который зажег ее руку золотым огнем. И это случилось! Только она коснулась резьбы, как через нее прошла освежающая волна чувств, распустившись в голове цветком удовольствия.

Она ощутила на лице прилив энергии, словно на нее кто-то дохнул. И вместе с этим явились звуки голосов, тех самых, которые так нелестно отзывались о ее падении. Сейчас они произносили то, что представлялось одним многозвучным словом, из которого можно было разобрать лишь несколько знакомых звуков:

— …камунатоневолюанамасатполастафан…

Кэнди взглянула на столб, и ее сознание, сражавшееся с тайной полузабытого с тех самых пор, как она попала во дворец, внезапно обрело понимание происходящего.

Тотемикс! Утиль сказал — Тотемикс! Именно эти создания сейчас и болтали. Это собранное в столбе племя называлось Тотемикс, и ее прикосновение пробудило их ото сна.

Она видела, как они начинают шевелиться, двигаясь в своем покрове из краски; их глаза мерцали, рты раскрывались, расширялись и улыбались по мере того, как вверх по столбу, от точки, которой коснулась Кэнди, распространялось заклятье жизни. С каждым дюймом оно поднималось все выше, и в процессе этого новый орган или конечность обретали жизнь. Вытягивалась рука, нога шевелила трехсуставчатыми пальцами, три глаза рассматривали мир, в котором проснулся их обладатель. В племени не было существ, полностью похожих на человека, но не было и тех, кто бы полностью являлся животным.

Кэнди видела длинноногое создание с круглым телом и рогом на голове; голова другого походила на кошачью, и оно носило забавный костюм; третий и четвертый имели общую голову с неразличимыми чертами лица.

Первыми, кто покинул эту странную тюрьму, оказались птицы или те, чьи формы напоминали птичьи. С благодарными криками они вырвались из застывшего состояния, немедленно поднявшись к потолку комнаты и начав кружить под его сводами. Их голоса оказались зовом жизни, ускоряя пробуждение остального племени Тотемикс. Вот взлетело существо со змеиным телом и ярко-красными крыльями, присоединяясь к стае птиц; другое создание с похожим на скрипку носом выбралось, наигрывая свою странную музыку. Женщина, ощетинившаяся белым мехом, прыгнула на стену и отскочила от нее, сделав кувырок. Повсюду были восторги и радость, крики восхищения и возгласы удовольствия.

Ни одно из этих созданий не казалось злым и вредоносным, но Крест-Накрест все равно держался от них подальше. Он вновь отправил своих заплаточников за Кэнди, но даже они не решились приблизиться к пробуждающемуся Тотемиксу.

Тем временем воскресение продолжалось; живые существа выпрыгивали и вылетали из каждой части столба. Во многих местах они оказывались настолько переплетены, что процесс оживления походил на бесконечный поток жизни, изливавшийся на землю. Падая на пол, разворачивались крошечные грызуны; похожие на свинок животные издавали неожиданно громкие крики; появлялись длинноногие мартышки размером с ладонь Кэнди. И пока падал весь этот чудесный дождь, из колонны начали возникать гораздо большие создания, словно купальщики, вылезающие из теплой ванны: поначалу ленивые и апатичные, но оживающие с первым глотком холодного воздуха.

И в центре этого рождения сидела Кэнди со слезами радости и изумления на лице. Редко когда она чувствовала себя столь счастливой.

Однако Живорез не был счастлив. Ему совсем не нравилось смотреть на золотой свет, слышать радостные птичьи песни и лицезреть созданий, с криками блаженства приходящих в этот мир. Он чувствовал отвращение и неприязнь. Но больше всего отвращения он испытывал к девчонке Квокенбуш, сидевшей на полу со слезами и идиотской улыбкой на лице. Он дважды приказывал заплаточникам войти в этот хаос света и жизни и привести ее, но заплаточники — даже грязюки, — были глупыми, суеверными тварями. Их пугал поток окружавшей девчонку силы. Живорез знал, что единственный способ закончить это скверное дело — самому войти на территорию племени и схватить Кэнди.

Он не был безоружен. У одного человека на Хафуке он купил Звездную биту, четырехфутовую палку, в древности использовавшуюся в жестокой игре. Эти биты имели представления о морали. Они знали разницу между хорошим и плохим и могли выбирать одно или другое. Битой, которую носил с собой Живорез, владели поколения устрашающих игроков, игравших в великую игру с жестокой и часто смертельной результативностью. Другими словами, он владел оружием, которое не только сбивало падающие звезды, но и погубило множество невинных людей. Ему нравился ее вес. Она придавала ему уверенности. В бите чувствовалась сила топора палача. Он поднял ее, положил на плечо, а затем, постаравшись не обращать внимание на бардак, устроенный Тотемиксом, сосредоточил внимание на девчонке из Иноземья.

— Готовься, Кэнди Квокенбуш, — сказал он. Глядя на Кэнди в окружении Тотемикса, он ощутил, как в нем что-то сломалось. Что бы там ни приказывал Тлен, теперь он не собирался привозить Кэнди в Горгоссиум живой. Крепко сжав Звездную биту, он направился к девчонке с намерением раз и навсегда положить конец ей и ее порочным делам.

17. Звездная бита

Пребывание среди освобождающегося Тотемикса не было похоже ни на что. Золотой свет, который Кэнди видела в своей руке, теперь наполнял воздух, образуя огромный водоворот, где парили воскресшие создания, получая от этого невероятное удовольствие. Может, таким и было начало мира, думала она. Таким вот ярким, кружащимся танцем.

Ей захотелось стать частью этого танца. Она встала и начала кружиться в центре света, хохоча как сумасшедшая. А если так оно и было? Если все ее приключение было лишь безумным сном, который она выдумывала в процессе пребывания в нем? Если так, она не хотела просыпаться. Здесь было столько всего, такое изобилие…

Погодите! Кружась, она уловила нечто неприятное, вторгшееся в этот волшебный танец. К центру комнаты направлялся Крест-Накрест, держа в руках какое-то оружие. Из него вылетали дуги сине-черных молний, ударяясь о стены и иногда попадая потолок. Оружие источало запах жженого сахара, смешанный с чем-то неприятным. Волны золотистой силы, истекающей из Тотемикса, отворачивались от оружия, словно испытывая отвращение к самой его природе.

Судя по выражению лица Отто Живореза, его самого удивляла эффективность биты. Держа ее обеими руками, он сделал взмах, прорезав в золотой вуали жизни темный след.

— Все кончено, — сказал он. — Кончено! Кончено!

Кэнди прекратила танцевать и сосредоточилась на Живорезе, пытаясь вычислить, как бы мимо него проскочить.

— Утиль! — крикнула она.

— Я тут! — ответил обезьян. Он забрался на полки и сейчас сидел наверху.

— Слезай оттуда! — крикнула она. — И убери отсюда Тотемикс!

— Зачем?

— Смотри, — Кэнди указала на Крест-Накреста.

Утиль немедленно все понял. Кэнди видела, как он слезает с полок, а затем вновь взглянула на врага.

Живорез поднял над головой темноеоружие.

— Звездная бита! Звездная бита! — услышала Кэнди крик Утиля. — Осторожней, у него Звездная бита!

Она обернулась, чтобы оценить, насколько далеко может отойти. Оказалось, что не очень. Взрыв силы оживающего Тотемикса перевернул всю мебель, и чтобы через нее перебраться, она должна была повернуться к Живорезу спиной, открыв себя для нападения.

Но какой у нее был выбор? Надо что-то делать — или остаться среди света и дать ему…

Свет! Конечно, свет!

Она раскрыла ладони. В ней все еще оставалось золотое свечение. Пылинки и частицы света из воздуха тянулись к ее пальцам.

Все это — часть танца, подумала она; пылинки, ее руки, кружащийся свет: все это часть одного прекрасного танца. А я — в нем.

Она наклонилась, обхватила ладонями светящийся воздух и потянула его. Свечение имело вес и силу. Казалось, Кэнди тянет ткань; она чувствовала, что свет оборачивается вокруг пальцев, готовый прильнуть к ней еще теснее.

Если бы Живорез догадался, что у нее на уме, то мигом бы ее прикончил. Но он был сконцентрирован на своем оружии, с любовью рассматривая Звездную биту.

Неожиданно Кэнди почувствовала легкую жалость к Живорезу: он никогда не сможет испытать ту радость, которую ощутила она, изучая тайны Абарата. Он выбрал зло и тьму; бедный, жалкий человек…

Все это время она продолжала работать со светом, незаметно собирая его вокруг себя. Вскоре процесс пошел легче: подобное притягивало подобное. Она чувствовала, как вокруг собирается уютный кокон, и золотое свечение распространяется от рук к плечам, вскоре добравшись и до лица. Кэнди видела, что оно освещает перед ней воздух. Как она сейчас выглядела? Может, немного пугающе?

Вот бы пройтись в таком виде по улицам Цыптауна! Или еще лучше, придти домой, на Последовательную улицу, где перед телевизором, в окружении пивных банок и сигаретных окурков, скорчившись, сидит отец. Он бы поднял голову и увидел, как она стоит в дверях, а от нее исходит свет. Может, это вывело бы его из ступора?

На секунду она отвлеклась на мысль об отце, и в этот момент Живорез шагнул к ней и нанес удар. Казалось, им управляла Звездная бита, чей конец просвистел почти рядом. Кэнди отчаянно выдохнула. Свет наполнял ее тело, вливался внутрь, придавая ей сил.

В следующую секунду Звездная Бита ударила вновь. Кэнди встретила ее натянутой между рук сетью света. Оружие коснулось сети, и она увидела, как сталкиваются две противоположности, две огромные волны — свет поражал тьму, которая поражала свет…

Она немедленно почувствовала отдачу, увидела летящие навстречу иглы Звездной биты, но свет был ее союзником. Он собрался вокруг, защищая от удара, и отбросил иглы назад, на того, кто их послал. Сила биты ее не задела.

В разгар этого противостояния точка зрения Кэнди вдруг изменилась. Она увидела комнату сверху, с потолка. Все пространство было захвачено явленными здесь силами — захвачено и унесено в одном безумном приливе. Предметы, аккуратно расставленные, когда она впервые здесь оказалась, теперь перепутались, вращаясь в потоках борющихся энергий. Гигантские стеллажи, странные музыкальные инструменты, резные зеркала, цветы невероятных размеров, две пары ботинок, отделанных бриллиантами, несколько высушенных голов, длинный скелет, одетый в лохмотья, кукольный дом изысканной работы (его окна и двери были открыты из-за гулявшего ветра, добавив к всеобщему танцу лилипутскую мебель из сотни комнат) и множество вещей, названий которых Кэнди не знала. И еще Тотемикс, который тоже кружился: большинство созданий смеялось, искренне радуясь этой поездке, держа друг друга за хвосты в импровизированном хороводе, оседлав бурю, поднятую воинствующими силами, будто это была величайшая игра Творения.

Возможно, так оно и есть. Возможно, эта битва между тьмой и светом являлась сутью того, почему она оказалась в Абарате: мир Ночи и мир Дня находились в конфликте, который в мгновение ока мог ввергнуть их в один немыслимый, разрушительный водоворот.

На время она потеряла из виду Живореза, но теперь увидела его вновь в центре кружащегося хаоса. Он все еще держал Звездную Биту, но его лицо больше не было довольным. Он казался испуганным, и у него были на то причины. Каждая темная волна силы, испускавшаяся Звездной битой, отражалась светом обратно, и Крест-Накрест пытался увернуться от игл тьмы, летевших в его сторону.

— Брось оружие! — крикнула ему Кэнди сквозь шум. — Слышишь, Живорез! БРОСЬ!

Он ее слышал, но ничего не мог поделать. Его руки дико тряслись, словно он действительно пытался выкинуть биту, но та отказывалась ему подчиняться. Он больше не владел собой. Смертоносная сила, жившая в его сердце, на которую он опирался, чтобы наказать Кэнди, обернулась против него. Теперь ее жертвой стал он сам.

Его лицо, никогда не носившее иного выражения, кроме кривой или самодовольной улыбки, внезапно исполнилось страха; рот распахнулся в беззвучном крике. Не имея возможности убежать, он мог лишь в панике метаться туда-сюда. Наконец, он решил сломать Звездную биту. Подняв ее над головой, он описал дугу и стукнул битой о землю. Однако та не сломалась, вместо этого породив волну тьмы, более мощную, чем все предыдущие, которая в свою очередь вызвала ответную реакцию золотого света. Если бы Живорез мог выкинуть биту, он бы избежал опасности. Но бита сделала его беззащитным — две силы столкнулись именно там, где он стоял.

Такого его тело и дух выдержать не смогли. Он откинул голову назад, и его пронзили фрагменты энергии, разлетевшиеся от темной волны, выплеснувшейся из биты.

— Нет, пожалуйста, нет! — закричал он. — Помоги мне!

Его крик перешел в визг. А потом резко умолк.

Свет жизни, всегда так ярко горевший в глазах Отто Живореза, погас.

В ту секунду, когда его сердце перестало биться, Звездная бита утратила власть над его анатомией. Его хватка ослабла, и он рухнул на землю, словно кукла.

Что до самой Звездной биты, несколько секунд она просто висела в воздухе, а затем стала частью процесса, которому помогла возникнуть. Волна энергии ударила по ней, и она завертелась по комнате, сталкиваясь с кружащимися предметами, после чего вонзилась в стену и осталась в ней торчать.

Так в столкновении тьмы и света окончилась смертельная битва в Вундеркаммен, а вместе с ней и охота Живореза на Кэнди.

18. Отбытие

— Да, такое увидишь не каждый день, — заметил Утиль. Его шерсть стояла дыбом из-за находящихся в комнате энергий, с кончиков длинных волос сыпались искры, потрескивая в воздухе.

Предметы в Вундеркаммен прекращали двигаться, мягко падая и как попало приземляясь на вещи, что усеивали пол. Некоторые представители племени Тотемикс уже копались в мусоре — в основном, простейшие создания, чьей первой мыслью после пробуждения было набить себе желудок. Вскоре они поняли, что чучело рептилии или раскрашенный веер не слишком питательны, и начали покидать Вундеркаммен в поисках чего-нибудь более съедобного. Однако каждый из них непременно смотрел на Кэнди и склонял голову в знак признательности за свое освобождение. Только после этого они спешили прочь.

— Может, пойдем? — спросил Утиль.

Кэнди кивнула.

За дверью они обнаружили заплаточников Живореза. Как только в Вундеркаммен началось это сумасшествие, они поспешно ретировались, а сейчас лежали у порога, лицом на плитках пола. Мотивация покинула заплаточников в тот момент, когда погиб их предводитель.

У двери Кэнди обернулась и посмотрела на Звездную биту, наполовину ушедшую в стену. Из оружия поднимался тонкий сине-черный дымок; иногда над рукояткой возникал большой шар тьмы, сразу же привлекая к себе внимание плавающих сгустков света. Они приближались к черным шарам и мигом сжигали их.

— Думаешь, безопасно вот так оставлять ее здесь? — спросила она.

— Лично я не собираюсь к ней прикасаться, — сказал Утиль. — Особенно после того, что она натворила. К тому же, сюда никто не ходит.

— За ним кто-то в конце концов придет, — сказала Кэнди, кивая на распластанное тело Живореза.

— Может быть, — ответил Утиль. — А может, и нет. Если его послал Тлен…

— Так и есть.

— …то, возможно, он уже знает, что его посланник мертв, и не будет особо беспокоиться о его похоронах. Он оставит труп здесь, падальщикам и чесоточным псам. В конце концов, если кто-то и верит в естественный порядок разложения, то это человек по имени Тлен.

— Значит, пусть будет все как есть?

— Думаю, да. У тебя есть вещи поважнее, чем хоронить злодея. Ты обладаешь большой силой, девочка. На твоем месте я бы подумал, почему это так. Только одно существо, которое я знал, имело такие способности, и она…

Он оборвал себя на полуслове, глядя на Кэнди со странным выражением лица.

— Что? — спросила она.

— Мне не следует в это лезть, — сказал Утиль, словно приказывая самому себе. — Для таких, как я, это чересчур. Возможно, будут ритуалы, священные стихи… Мне следует вести себя осторожнее.

Кэнди увидела на его лице тревогу и поняла, что нечестно вытягивать из него больше.

— Ясно, — сказала она.

— Правда?

— Правда, — ответила Кэнди. — Ты хочешь сказать, что мне надо идти своей дорогой и самостоятельно закончить все эти волшебные дела.

— Ну да… Я ведь просто шут. Паяц мертвого короля. Я умею шутить, кидаться пирогами, но магия…

Песня, которая привела сюда Кэнди, заиграла вновь, но на этот раз в ней были слова; по крайней мере, она их слышала. Возможно, слова возникали у нее в голове, в воспоминаниях.

И они обладали странным смыслом.

Что за путешествие,

Целая жизнь!

В Час, что я просыпаюсь,

Передо мной на ветвях деревьев

Распускаются новые цветы.

Цветы в форме облаков,

Цветы в форме огня,

Цветы в форме любви.

Все, что ушло,

И все, что однажды придет

На этом странном и долгом пути.

За много Часов от Окалины, на южной стороне Пика Одома на острове Двадцать Пятого Часа три женщины Фантомайя — Диаманда, Меспа и Джефи, — сидели с бутылкой бренди, одним из самых едких сыров фурини и свежеиспеченным хлебом, разглядывая серо-синие воды Изабеллы.

Последнее время дела шли странно, соглашались они. Также они не спорили и о том, почему в обычном потоке абаратских энергий появились нарушения.

— Кэнди, — без тени сомнения сказала Джефи. — Это все из-за Кэнди.

— Вряд ли мы можем обвинять ее, не обвиняя себя, — сказала Меспа. — Нам следовало поговорить с ней раньше, еще в Иноземье, а не оставлять самостоятельно раскрывать все тайны.

— Лично я думаю, пусть лучше она раскроет их сама и научится иметь с ними дело, чем мы ее просто обучим, — ответила Диаманда. Она была самой старшей из трех и сегодня чувствовала это. Ответственность за то, что они трое развязали в Абарате, тяжелым грузом ложилась на ее плечи.

— Ни одна девочка ее возраста не будет полагаться на указания, наши или чьи-то еще, — продолжала она. — К тому же, она не простая девочка. В ней есть сила…

— Точно! — сказала Джефи. — Точно! В ней есть сила! А мы пустили ее болтаться по островам без присмотра. Это игра с огнем, Диаманда. Очень опасная игра.

Диаманда поднялась и подошла к воде, где маленькие волны бились о каменистый берег. Рассматривая море, она гладила больную спину.

— Ох уж эти старые кости, — проговорила она, а затем вернулась к прежней теме. — С самого начала всего предприятия мы знали, что очень рискуем. Мы знали это всегда. Последствия могли оказаться ужасными на каждой стадии. А теперь… теперь я боюсь, что все станет гораздо хуже, прежде чем станет лучше.

— Дело в пророчестве?

— Назовем это обоснованной догадкой, — сказала Диаманда, поворачиваясь лицом к сестрам. — В такие времена, во времена перемен, мы должны планировать самые худшие случайности. Мы должны надеяться и молиться, что они не произойдут, но все равно их следует иметь в виду.

— О чем ты говоришь? — спросила Меспа, поднимаясь с камня.

— Ну, если с одной из нас что-то случится…

— То есть с тобой, — сказала Джефи. — Ты ведь это имеешь в виду, верно? У тебя плохие сны?

— В общем, да, — подтвердила Диаманда. — К счастью, они ничего не значат; мы все будем живы и увидим, как реализуется то, что мы планировали все эти годы. Но если с одной из нас все же что-то случится, я хочу, чтобы мы обещали позволить девочке совершать собственный выбор. Ведь она может и не делать того, чего мы от нее хотим. У нее своя воля…

— Более чем одна, — сухо сказала Меспа.

— Верно. — Эта мысль вызвала на лице Диаманды едва заметную улыбку. — Это может стать ее спасением, — добавила она. — И всем нам.

Она посмотрела вверх, в небо над Пиком Одома. Вид был удивительным. Здесь менялись местами свет и тьма, подтверждая уникальную силу Двадцать Пятого Часа. Звезды были черными точками на бледных небесах. Диаманда исследовала небо, ища признаки того, что может нести им будущее, но, вероятно, ничего не нашла.

— Знаю, нам бы хотелось думать, что всем этим правит судьба, — сказала она мягко. — Что судьба где-то заложила счастливое будущее. Но мне кажется, сестры, Кэнди нарушит наши ожидания, какими бы они ни были и как бы мы не надеялись на их исполнение. Нам следует дать ей возможность быть собой, к добру или к худу.

— Прости нас, Богиня, за то, что мы натворили, — пробормотала Меспа.

— Ты жалеешь? — спросила Джефи у Меспы. — Ты бы хотела, чтобы мы этого не делали?

— Мы нарушили естественный ход вещей, — сказала Меспа. — Не думаю, что это было мудро.

— Но дело сделано, — настойчиво произнесла Диаманда. — И пути назад нет. Бессмысленно пытаться подчинить ее нашей воле, если мы не согласны с выборами, что она совершает. Она — не наша игрушка.

— Она быстро учится, — сказала Джефи. — И в ней много гнева. Возможно, от отца. Возможно, если она его простит…

— Видишь, — проговорила Диаманда. — Ты все равно хочешь ею манипулировать. — Она мрачно улыбнулась. — Как будто мы можем. Ею!

— Я только говорю, что сочетание гнева и силы делает ее опасной. А ты говоришь, что мы не должны пытаться контролировать эту силу. Пусть она учится, говоришь ты. Но что происходит, пока она учится, Диаманда? Подумай о тех разрушениях, к которым все это может привести.

— Думай о хорошем, — сказала пожилая женщина. — Думай в первую очередь о том, почему мы это сделали. Что мы хотели сохранить.

— Это ужасный риск, — ответила Джефи. — Надеюсь, мы не пожалеем о содеянном.

Они ненадолго замолчали. Затем Меспа сказала:

— Может, дадим ей хотя бы пару намеков?

— Как? — ответила Диаманда. — С чего начать?

— С той ночи. С дождя. С ее матери.

— Видишь, есть еще кое-что, о чем ты сейчас сказала, — произнесла Джефи. — Ее мать.

— А что с ней? — спросила Диаманда.

— Мы дали ей часть тайны. Она приняла ее. Родила. Вскормила.

— И что?

— Ты когда-нибудь думала, что, возможно, магия коснулась и ее?

Диаманда отмахнулась от этого тревожного замечания.

— Она лишь сосуд. В ней нет силы.

— Если мы ждем от будущего сюрпризов, то должны смотреть шире. Не только на девочку, но и на тех, кого она коснулась.

— И еще коснется, — хмуро сказала Меспа. — И касается сейчас. Думаю, Джефи права. Мы должны быть бдительными и всюду искать знаки.

Словно в подтверждение слов Меспы одна из звезд, дрожащих в зените над Пиком, выбрала этот момент для своей гибели, взорвавшись с молчаливой грацией одуванчика, разлетающегося под порывами ветра.

Все трое смотрели вверх, на то, как темные остатки звезды падают и исчезают из виду. Некоторое время женщины молчали, а потом Меспа, наконец, сказала:

— Что же, по-вашему, это значит?

Диаманда опустошила свой бокал с бренди.

— Навскидку? — спросила она. — Ничего.

19. Жизнь и смерть в Цыптауне

В мире, очень далеком от места, где Джефа, Меспа и Диаманда делились своими страхами и опасениями — в Цыптауне, штат Миннесота, — жизнь шла своим чередом. Нельзя сказать, что исчезновение Кэнди Квокенбуш не породило в городе множество слухов. Породило. Особенно потому, что в этой истории были некоторые очень странные детали.

Рассказывали, к примеру, что в день исчезновения дочки Квокенбушей ее видела старая миссис Лавиния Уайт (или Вдовушка Уайт), жившая на Линкольн-стрит на самом краю города. В интервью репортеру Курьера Цыптауна Вдовушка Уайт утверждала, что Кэнди шла в прерии, глядя в небо.

— А на что там было смотреть? — спросил репортер.

— Там были облака, — ответила вдова. — Но потом…

— Что потом? — спросил журналист.

— Потом было очень странно, — сказала Лавиния. — Примерно через полчаса после ее ухода окно моей спальни начало дрожать.

— И что вы сделали?

— Открыла его.

— Оно перестало дрожать?

Вдовушка Уайт бросила на журналиста взгляд, полный глубокого презрения, словно представить не могла, зачем он задает такие вопросы, когда ей и без этого есть что рассказать.

— Я почуяла запах моря, — продолжила она. — Знаю, это звучит глупо, но так оно и было. Клянусь. Я почувствовала запах океана. Соленый и холодный.

— Невозможно, — ответил журналист.

— Хотите сказать, я сумасшедшая?

— Нет…

— Потому что я не сумасшедшая. Может, я старая, но не сумасшедшая. Говорю вам, я чуяла запах соленой воды.

Не желая оскорбить пожилую даму, журналист мягко спросил Лавинию, когда она в последний раз была у океана.

— В свой медовый месяц, — ответила Вдовушка Уайт. — Семьдесят два года назад.

— Возможно, вы не очень хорошо запомнили, — вежливо предположил репортер.

Лавиния окинула беднягу взглядом, острота которого с годами ничуть не затупилась.

— Хотите сказать, я не помню, что было в мой медовый месяц? — спросила она.

Этот гнев не принес ей ничего хорошего. Когда в Курьере появилась статья, там присутствовало следующее замечание: «Лавиния Уайт утверждает, что в тот день она почуяла запах моря, и это с грустью напоминает нам о том, что с людьми делает старость».

Однако журналист и редактор газеты быстро пожалели об этой фразе. В тот же день в редакции раздалось 211 звонков от жителей города, которые все как один заявляли, что тоже почувствовали запах моря. Возможно, говорили некоторые, это было какое-то странное воздушное явление, но уж точно не фантазия Вдовушки Уайт.

В результате этих жалоб редактор послал фотографа и другого репортера прочесать местность, где исчезла Квокенбуш. По отчетам полиции, там стояла какая-то сломанная башня, но никакой информации о ней не было.

Вскоре выяснилось, что это лишь часть правды. Фотограф Курьера действительно сделал снимок башни, похожей на маяк, торчащий посреди прерий, а также нашел и сфотографировал сгнившие останки длинного деревянного судна. Это очень странно, писал Курьер. Кто будет строить лодку посреди степей, когда на много миль вокруг нет воды?

Когда область прочесали более тщательно, обнаружились еще более непонятные вещи. В высокой траве вблизи судна фотограф наткнулся на странное скопище предметов. Их было так много, что редактор Курьера обратился через газету к полиции с требованием обыскать местность. Жалуясь на отсутствие людей, полиция привлекла цыптаунских бойскаутов, выдала им резиновые перчатки и три вида пластиковых мусорных мешков и указала собирать «свидетельства» в окрестностях башни.

Бойскауты нашли очень много странного. Сушеные останки сотен рыб, по виду которых можно было сказать, что они никогда не плавали ни в одном из озер Миннесоты; несколько мертвых птиц неизвестных видов; бесчисленное множество ракушек; стеклянный глаз (зеленый); кожаный хвост (синий); деревянный инструмент в форме змеи, рождавший единственную ноту пугающей красоты; семь ботинок, ни у одного из которых не обнаружилось пары, и еще несколько мешков того, что настолько испортилось от пребывания в воде, что не поддавалось идентификации.

Там же нашли единственного живого свидетеля некогда бывшей здесь воды. Под большим камнем позади корабля два мальчика обнаружили создание, похожее на большого голубого омара. Оно извивалось с таким ожесточением, что выскочило из своего известкового панциря, заскользило в высокой траве и скрылось с глаз.

Обо всем случившемся детально рассказали на страницах Курьера под заголовком «Странные находки у городских границ».

Если бы странности на этом кончились, народ Цыптауна вполне мог бы выкинуть их из головы и продолжать жить своей обычной жизнью.

Но это был не конец. Это было только начало.

В центре города, в гостинице «Древо отдохновения», Норма Липник (та, что показала гостиницу Кэнди незадолго до исчезновения девочки) столкнулась с собственными странностями, решив не выносить их на страницы Курьера по чисто коммерческим соображениям (не хотелось пугать постояльцев), однако вскоре о них узнал весь Цыптаун.

В «Древе отдохновения» обитало привидение. Большую часть времени оно не доставляло неприятностей. Норма отвела Кэнди в старую часть гостиницы, в комнату 19, где, как считалось, и обитал призрак, с гордостью поведав историю его печальной жизни. Привидение звали Генри Мракитт, и по легенде много лет назад, в одно печальное Рождество, он застрелился в комнате 19. На то у него были причины. Норма знала две. Во-первых, от него ушла любимая жена Диаманда. А в чем же заключалась вторая причина? В декабре 1947 года городской совет решил переименовать город (который назывался Мракитт, в честь предков Генри, восемьдесят лет назад основавших здесь общину) в Цыптаун.

Генри принял эти удары очень тяжело. Так тяжело, что решил — жизнь не стоит таких усилий. Запершись в комнате вместе с оружием и бутылкой виски, он покончил с собой. Но по мнению многих служащих гостиницы, бедняга Генри так и не смог избавиться от мира, причинившего ему столько боли, и до сих пор обитает в душном пространстве комнаты 19. Генри не был злым привидением, никогда не пытался напугать работников «Древа отдохновения» и не делал ничего, что подрывало бы репутацию гостиницы.

По крайней мере, до сих пор.

Сейчас Норма стояла в дверях комнаты 19, глядя на противоположную стену. На ней было нацарапано одно-единственное слово:

НАВЕРХ

Норме не нравилась мысль о том, что это работа покойника, но ничего другого ей в голову не приходило. Служащие гостиницы были честными, трудолюбивыми людьми, и никто из них не стал бы так шутить.

Все это, по мнению Нормы, указывало только на одного человека. Надпись была делом рук Генри Мракитта. Но что она означала? Норма размышляла об этом, глядя на выцарапанное в штукатурке слово. Может, призрак комнаты 19 слегка тронулся, пока тут сидел — или же он пытался что-то сказать?

Норма подошла к стене и осторожно провела пальцами по буквам. Выдолбленная штукатурка была холодной, неестественно холодной. Она быстро отдернула руку; крошечные волоски на шее встали дыбом. Призрак сейчас здесь, в комнате? Она испуганно обернулась, а затем, глубоко вздохнув, спросила:

— Ты… ты здесь, Генри?

Поначалу ответа не было. Ни звука, ни шороха. Ничто не указывало на чье-то присутствие. Норма направилась было к двери, но в этот момент краем глаза уловила какое-то движение. Она замерла, не желая ничего видеть, однако любопытство взяло верх, и Норма медленно повернулась к тому месту, где заметила движение.

Это была всего лишь занавеска!

Она с облегчением выдохнула, досадуя на собственную глупость. Просто побитая молью занавеска колышется на легком ветерке…

Погодите. На ветерке? Каком еще ветерке? Окно закрыто и заперто, однако серая ткань билась так, словно в комнате действительно был сквозняк.

— О боже, — сказала Норма.

В этот момент пожелтевшая от старости и никотина лампа, висевшая под потолком, начала раскачиваться.

И в ее колеблющемся свете она увидала, как грязная ткань занавески внезапно дернулась, словно ее схватила невидимая рука, и в складках возникло лицо с грубыми из-за ткани чертами: два глазных отверстия, едва заметный бугорок носа и широко раскрытый рот.

Это было больше, чем Норме хотелось видеть. Она коротко взвизгнула, мигом закрыв рот ладонью, и подбежала к двери. Она боялась, что призрак пойдет за ней, но тот не шевелился. Он просто стоял, обернутый занавеской, а наверху качалась лампа. Внезапно она вспыхнула и перегорела. Это оказалось для Нормы сигналом. Женщина выскочила в коридор и захлопнула за собой дверь.

Чтобы успокоиться, ей потребовалось несколько минут и шесть выкуренных сигарет. После этого она решила, что призрак комнаты 19, вероятно, не хотел ничего дурного. В конце концов, ведь это она его позвала. Призрак Генри Мракитта лишь откликнулся на зов единственным доступным ему способом. Теперь возникал вопрос: что ей со всем этим делать? Она была чересчур взволнована, чтобы скрывать случившееся от работников. Они слишком хорошо ее знали. Поэтому Норма собрала всех на кухне и как могла рассказала о слове, нацарапанном на стене комнаты 19, и о призраке в занавесках.

— Он пытается нам что-то сказать, — произнесла экономка Этель Блох.

— Допустим, — раздраженно ответила Норма. — И что же именно?

— Ты должна рассказать людям о слове.

— Ха! Да они решат, что ты сошла с ума! — предупредил Эд Фарроу, главный на гостиничной кухне. — И никто здесь больше не захочет селиться. Я тебе скажу, люди таких вещей побаиваются. Помнишь самоубийство в гостинице Макинро? Старый Мик Макинро решил наварить на этом денег, наделал дурацких шляп и все такое. И что же? Через два месяца гостиница закрылась. Никто не хочет, чтобы ему напоминали о смерти, когда он развлекается.

Служащие согласились с Эдом Фарроу, и встреча закончилась тем, что все решили помалкивать о случившемся, по крайней мере до тех пор, пока Норма не разберется, что хотел сказать Генри Мракитт.

К сожалению, кому-то все же не удалось сдержать язык за зубами. История об увиденном Нормой быстро распространилась по городку, и ранним вечером у гостиницы собралась толпа людей, пытавшихся понять, какие окна принадлежат комнате 19. Норма не стала тратить время на обвинения. Что сделано, то сделано. В середине вечера она решила выйти и поговорить с толпой. Оказалось, что у троих уже есть нечеткие, но вполне различимые снимки нацарапанного в комнате 19 слова, хотя они не назвали человека, который провел их в номер и разрешил снимать. Наконец, Норма призналась, что действительно все это видела. Однако если она надеялась тем самым положить конец делу, то ошибалась. По мере того, как по городу распространялись новости о «слове на стене», толпа продолжала расти. К концу дня на улице перед гостиницей стояло не меньше трехсот человек. Норма чувствовала себя в осаде. Сразу после полуночи пара наиболее буйных вознамерилась проникнуть внутрь и своими глазами посмотреть на то, что написал на стене Генри Мракитт. Когда они попытались взять вход штурмом, терпение Нормы иссякло, и она вызвала полицию. Через пять минут к гостинице подъехало четыре машины, и толпу вежливо попросили разойтись.

На краю прерий Вдовушка Уайт сидела перед окном и слушала вой сирен, движущихся по улицам из центра города. От своей невестки Вивиен она уже слышала о произошедшем на улице перед «Древом Отдохновения» и горячо проклинала свою старость. Ей хотелось быть там, смешаться с толпой, узнать подробности.

Без сомнения, в воздухе носилось что-то очень значимое. Она слышала ветер, стучащий в окно, треск стекол под его порывами. Подъехав к окну, она попыталась его открыть. Под действием зимних холодов дерево перекосилось, и теперь ее пальцы, пораженные артритом, никак не могли открыть проклятую защелку.

Но она не обращала внимания на боль в суставах, желая вдохнуть свежий ветер. Наконец, защелка поддалась, и она толкнула окно. Из темноты к ней прилетел сладкий запах степных трав.

Она вспомнила статью в Курьере, рассказывающую о находках в прериях: башня, мусор и мертвые рыбы в траве, словно на максимальном уровне подъема вод.

Подъема вод!

— Да хранят нас святые угодники, — тихо сказала она, глядя в ночь.

Разве Вивиен не говорила ей, что призрак комнаты 19 написал НАВЕРХ?

Это же предупреждение! Ну разумеется! Наверх! Наверх! Как же они (включая и ее саму) могли быть настолько слепы? Призрак комнаты 19 знал, о чем говорил! Где-то там была вода. Может, запертая внутри камней подземная река собиралась вырваться на свободу? Или же готовилось нечто более странное? Неважно. Главное сейчас — распространить предупреждение, и начать следовало с Вивиен.

Она отвернулась от окна, откатив кресло-коляску. Внезапно ее дыхание сбилось, руки налились свинцовой тяжестью.

— Успокойся, Лавиния, — тихо сказала она себе. — Просто успокойся. У тебя приступ паники. Дыши, Лавиния, дыши.

Но совет не помог. В центре груди возникла ужасная боль, словно там разгорелся страшный сердечный пожар. Она издала тихий, жалобный всхлип и в отчаянии глянула на открытое окно, думая позвать на помощь. Окно было ближе, чем телефон. Но руки вдруг стали неподъемными, а боль в груди казалась невыносимой. Лавинии хотелось, чтобы она закончилась, даже если это означало конец ее долгой жизни. Лучше конец, чем еще секунда такой невыносимой агонии.

— Хватит, — процедила она сквозь зубы. — Пожалуйста, хватит…

Сердце услышало ее слова и милостиво подчинилось. Боль исчезла так же внезапно, как и началась. Лавиния благодарно выдохнула в последний раз — и умерла.

20. Шалопуто один

С того дня, как Кэнди помогла Шалопуто сбежать из лап Каспара Захолуста, заключенного на острове Простофиль, тылкрыс всегда находился в ее компании. И был за это очень благодарен. Даже во сне они оставались близки. Важнейшим убеждением племени тылкрыс являлся тот факт, что сон не разделяет друзей и влюбленных — наоборот, он притягивает их спящие души друг к другу. Отсюда известное пожелание тылкрыс перед сном: не «спокойной ночи» и не «сладких сновидений», а «до встречи во сне».

Однако теперь Кэнди рядом не было, и Шалопуто остался один. Не в буквальном смысле, конечно. Со всех сторон на него давили люди: они пели, танцевали, кричали, орали — словом, развлекались как могли. Но их приподнятое настроение вызывало в Шалопуто все большее чувство одиночества. Первые два часа после того, как Кэнди верхом на зетеке исчезла в темнеющих небесах, он простоял на краю оживленной толпы, прижатый к ограде, не дававшей прохожим свалиться с утеса в море. Позади него люди толкались и пихались, стремясь к новым развлечениям.

— Грубо, грубо, грубо, — бормотал Шалопуто. — Была бы здесь Кэнди, нас бы так не пихали.

Наконец, его достало, что люди так себя ведут, и он решил перейти в более спокойное место. С большим трудом он развернулся против людского потока. Вдалеке, по ту сторону толпы, Шалопуто заметил лотки с едой, представил, как покупает толстый ломоть пирога, щедро посыпанный сахарным перцем, и мигом ощутил возросший аппетит. Он громко произнес:

— Можно мне пройти? Я просто… Пожалуйста! Вы можете ПРОСТО ОТОЙТИ?

Его крики привлекли несколько раздраженных взглядов, но толпа продолжала двигаться, не давая ему сделать даже шаг от ограды. За те недели, что он путешествовал вместе с Кэнди, Шалопуто узнал ее достаточно, а потому представлял, как бы в такой ситуации поступила она. Она бы просто начала протискиваться вперед, ни на что не обращая внимания. Он так и сделал. Сложил руки, глубоко вздохнул, словно собираясь нырнуть, и начал проталкиваться сквозь толпу.

Шалопуто выбрал неудачный момент. Проходившие мимо три здоровенных бугая с Хлюстмазурика в полосатых шляпах и фиолетовых жилетах из меха нупаса не желали, чтобы у них на пути кто-то стоял.

— Эй, тылкрыс. Даже не думай тут шнырять.

— Скажи ему!

— Ненавижу тылкрыс!

— Мы их ненавидим!

— Слышал, кретин? Ты мешаешь нам пройти.

Из головы Шалопуто моментально вылетели все мысли о пироге. Он думал лишь о том, как эти задиры с ними разговаривали. В нем вскипела кровь.

— Ну ладно, — сказал он, намеренно вставая на пути троицы и поднимая кулаки. — Кто из вас первый?

Троица расхохоталась, и меньший из них (на шесть дюймов выше Шалопуто) сильно ударил его в грудь. Шалопуто отшатнулся назад, оказавшись в пределах досягаемости самого высокого из головорезов, и тот отвесил ему пинок.

— Может, погоняем его по кругу? — сказал здоровяк. — Я, потом Шпиндель, потом Шлем, потом снова я.

— Круто, — сказал Шлем, самый низкий. — Это типа игра. Отлично, Шнур.

Толпа быстро расступилась, давая троице пространство для мучений своей новой игрушки. Никто не возражал и тем более не вступился за Шалопуто. Шнур толкнул его назад, к Шпинделю, который развернул его, ударил и отшвырнул Шлему. Тот шлепнул его по лицу, по обеим щекам. Удары были не слишком сильными, но напомнили Шалопуто о своем рабстве у Каспара Захолуста, когда каждый день приносил ему только побои, унижения и оскорбления. От этого его спасла Кэнди. И Кэнди объяснила, что Шалопуто больше не должен жить в страхе.

— Я в тебя верю, — снова и снова говорила она, и так оно и было.

— Ты что это делаешь, тылкрыс? — спросил Шнур.

— Он думает, вот что, — сказал Шпиндель. — Он думает о том, как болит его нос.

На самом деле Шалопуто не просто думал. Он заклинал. В мыслях он произносил тайные слова, запомненные из книги, стоявшей в библиотеке Захолуста: Необходимые Заклятья для Рукопашной Схватки.

Как же там начиналось? Что-то насчет перьев? Нет, не перьев. Стальных перьев. Это было…

Шпиндель поставил Шалопуто подножку, и тот упал. Лежа лицом в пыли, он шепотом произносил заклятье.

Укрой меня от головы до пят

В стальные перья, что…

О Боги! Окончание вылетело у него из головы. Что же там было дальше?

Тем временем троицу утомила игра в «передай тылкрыса». Шлем начал бить Шалопуто. Вокруг четверки образовалась небольшая толпа. Люди воспринимали это как очередное развлечение. Троица продолжала бить, а Шалопуто пытался отстраниться от боли и сконцентрироваться на заклятье. Как же оно заканчивалось?

Укрой меня от головы до пят

В стальные перья, что…

Что там с этими перьями? В чем суть?

А потом его губы прошептали слова, взявшиеся словно ниоткуда.

— … что украл Назрат.

— Что ты сказал? — спросил Шпиндель. Он схватил свою жертву за шкирку и вздернул на ноги. — Что это ты там бормочешь?

— Ничего, — сказал Шалопуто.

— Ничего? — переспросил Шпиндель. — Я тебе дам «ничего». Тресни его, Шнур!

— Держи.

— Держу. Врежь ему.

Шнур ударил Шалопуто в живот, но заклятье сработало. Он ударил по стальным перьям, и этого хватило, чтобы сломать ему кости. Шнур заорал и рухнул на колени, прижав к себе сломанные пальцы. В момент замешательства Шалопуто произнес второе заклятье:

Слышишь шум

И треск огня?

Все удары —

На тебя.

Никто не разобрал его шепота. Толпа была слишком занята своими криками. Один ребенок, сидевший на плечах отца, начал скандировать:

— Кровь! Кровь! Кровь! Кровь!

Тем временем Шлем схватил Шалопуто и крикнул Шпинделю:

— Они хотят крови! Дадим им кровь!

Шпиндель ухмыльнулся.

— С удовольствием, — сказал он и ударил Шалопуто. Однако в процессе движения рука изменила направление и вернулась к бившему — Шпиндель стукнул себя собственным кулаком.

Он вскрикнул от целого града обрушившихся на него ударов. Толпу это очень позабавило.

— Это ты сделал! — рявкнул Шлем, оттолкнув от себя Шалопуто. — Ах ты грязный колдунишка! — Он дважды попытался ударить Шалопуто, но оба раза пришлись на его собственную челюсть.

— Это получше всяких представлений! — засмеялся кто-то в толпе.

Троица, и даже раненый Шнур, были настолько разгневаны своим унижением, что начали наносить удар за ударом, каждый из которых возвращался обратно к ним. Толпа приветствовала их выпады и смеялась над каждым новым синяком. Они слишком увлеклись насилием и не заметили, как Шалопуто уполз прочь. Не заметили они и упавшую с неба длинную синюю ткань, развернувшуюся рядом с тылкрысом.

— Быстро, — сказал женский голос.

Он обернулся, и на секунду ему показалось, что в складках синей ткани мелькнуло лицо.

— Шевелись, — сказала женщина. — Хватайся.

Ему не пришлось повторять дважды. Сделав то, что просила женщина, он посмотрел на толпу. Шлем, наконец, стряхнул с себя силу чар Шалопуто и бросился к нему, отплевываясь кровью и скверно ругаясь.

— Я готов, — сказал Шалопуто женщине в синей одежде.

— Держись, — ответила она. — Поездочка будет еще та.

В эту секунду Шлем схватил Шалопуто за рубашку.

— Попался! — воскликнул он.

Синяя ткань начала плотно оборачиваться вокруг рук и запястий Шалопуто.

А потом он стал подниматься в воздух.

Шлем продержался первые три метра. Затем рубашка Шалопуто начала рваться, и с последним проклятием он выпустил свою добычу из рук и свалился на землю.

Шалопуто не стал оборачиваться. Он висел на ткани, развевавшейся, словно огромный синий парус. Снизу до него донесся шум толпы, возгласы удивления и недоумения. Но спустя недолгое время воздушный змей, за который он хватался, сменил направление, и люди, свет и шум постепенно исчезли. Теперь он слышал только свист ветра и женский голос, напевавший тихую, спокойную песню.

21. Ночные разговоры

После возвращения из пирамид Ксуксукса в крепость Инквизит на Горгоссиуме Кристоферу Тлену было о чем подумать. Встреча с жившим в гробницах расплодом ясно дала понять, что созданный им улей нестабилен. Выводок был не только разумен, но и амбициозен, а его способность откладывать яйца представлялась угрожающей. Он был наивен, предполагая, что расплод станет пассивным, легко управляемым игроком в затеянной им смертельной игре. Но теперь он видел ошибочность своих предположений. У расплода были собственные претензии. Он мог доверять им не больше, чем Лиману Волу, который весь обратный путь на Горгоссиум собирал с черепа крошечных красных вшей и что-то им нашептывал. Тлен не спрашивал, о чем он с ними говорил, и тем более не стал выяснять, отвечали ли они Волу.

Он испытывал к нему отвращение. Если бы не необходимость в переводчике, он бы немедленно выкинул Вола за борт. Но он не мог позволить себе потерять Вола, тем более сейчас, когда расплод оказался таким сильным и смертельно опасным. Когда война будет выиграна и закончена, тогда посмотрим. Он планировал не только уничтожить весь расплод до последнего таракана, но вместе с ним и Вола.

Вернувшись в Двенадцатую Башню, Тлен постарался выкинуть из головы Лимана Вола и расплод. Здесь, где стены были покрыты царапинами и рисунками, сделанными им еще в детстве, Тлену было хорошо. Он приказал своим преданным слугам, Малышу Розовый Глаз и Лазару, доставить ему карту островов. Ее быстро принесли и разложили в комнате. Карта была круглой, а ее диаметр соответствовал диаметру башни, покрывая каждый дюйм пола Высоких Палат и позволяя Тлену, словно колоссу, ходить по суше и воде. Обдумывая свои планы, он перемещался от острова к острову, то и дело присаживаясь, чтобы изучить форму нужного ему залива или склон определенного холма.

Эти размышления были прерваны лаем птиц, вслед за которым раздался гром военных барабанов, прокатившийся внутри и между башен. Тлен встал и подошел к окну. Далеко внизу (а точнее, в 37 этажах) по каменистому пейзажу, через арки между Двенадцатой и Тринадцатой Башнями, извиваясь, шествовала впечатляющая процессия в окружении бесчисленных огней. Над серединой этой процессии возносился трон, установленный на отрубленное запястье гигантской высохшей руки, которое каким-то образом оживили. На троне восседала бабушка Тлена, Тант Эйла Тлен, прозываемая Бабулей Ветошью. Во время путешествия она не теряла драгоценного времени и продолжала шить в свете мерцающих факелов. Принц отлично знал, над чем она так одержимо трудится — у нее была одна-единственная работа. Она сшивала кожу заплаточников, человекоподобных мешков, набитых живой грязью из шахт Тодо. Так создавалась огромная армия, которая однажды уничтожит светлые силы Дня и любые другие силы, что День призовет себе на помощь. Эта работа продолжалась уже много лет, но бабушка дала понять, что великий труд близится к завершению, и скоро армия заплаточников будет готова. Повелитель Полуночи станет их генералиссимусом, но их Творцом останется Бабуля Ветошь.

С необычной поспешностью Тлен сошел вниз по холодным каменным ступеням. Не стоит вынуждать бабушку ждать у дверей. Даже в хорошем настроении она была вспыльчивой женщиной, обижаясь быстрее, чем он, и быстрее наказывая своих обидчиков. Ее близость сразу же вызвала в Двенадцатой Башне тревожный переполох, и он с раздражением видел, как многие якобы преданные ему слуги бежали в пещеры под Башней, чтобы не попасть под убийственный взгляд Бабули Ветоши. Даже полукровки и гибриды, населявшие укромные уголки Башни, потомки горгулий и диких псов, змей-обезьян и молний, попрятались в темницы, стремясь остаться незамеченными.

Только Летео, пятнадцатилетний юноша, которого Тлен нашел год назад, блуждая по копям грязи, и взял под свою опеку, бесстрашно стоял у входной двери. Мальчик плевал на ладонь, пытаясь пригладить торчащий вихор.

— Не боишься, Летео? Старая ведьма опасна, ты это знаешь?

Летео улыбнулся своему спасителю.

— Я ее не боюсь, — ответил он. — Вы ведь меня защитите, босс. К тому же, мне интересно, из-за чего весь этот шум.

— Значит, ты еще ни разу не видел мою замечательную бабушку?

Летео покачал головой, и прядь его черных волос вновь упала на лоб.

— Тогда иди и впусти ее, — сказал Тлен. — Пора тебе встретить самую жестокую женщину Абарата.

— Она правда самая жестокая?

— О да, — без улыбки ответил Тлен. — Худшая. Худшая из худших. Такую репутацию невозможно заслужить на пустом месте. Патрицид. Матрицид. Все это она совершила.

— А что такое этот патри…

— …цид. Убийство своего отца. Матрицид. Убийство своей матери.

— Она правда это сделала? — потрясенно спросил Летео.

— Поверь, это еще не самое худшее.

— А что может быть хуже?

— Инфантицид.

— Инфанти… она убивала детей?

— Ты быстро учишься.

— Удивительно.

— Но ты, конечно, помнишь…

— О чем?

— Кому ты предан.

Летео с уважением поклонился.

— Вы — мой принц, — сказал он. — Всегда. До конца света.

Тлен усмехнулся своей пугающей улыбкой.

— Договорились, — сказал он. — До конца света. Пожми мне руку.

Летео очень льстило пожать руку своему Повелителю, и он с готовностью это сделал.

— До конца света.

— Теперь живо к двери. Впусти эту женщину, пока она не отравила наш порог.

Летео подошел к входу тихой поступью человека, которому на роду написано причинять вред, и открыл ее как раз вовремя. На ступенях Башни стояла одна из бесчисленных прислужниц Бабули Ветоши, женщина средних лет, чей головной убор украшали священные цвета алого и серого, а лицо было покрыто татуировками, словно тенями. Она едва успела занести руку, чтобы постучать. Эта женщина была одной из тех, кто входил в ближний круг, в Сестринство Нити. Среди ведьм она считалась могущественной женщиной.

— Королева Мать Тант Эйла Тлен призывает своего внука. Передайте ему…

— Я здесь, леди Сгниль, — сказал Тлен, выходя из тени.

Маленькая серая леди Сгниль изобразила маленькую серую улыбку, показав заточенные зубы.

— Принц, — произнесла она, склоняя голову. — Ваша бабушка вас ожидает.

Она отступила в сторону, театральным жестом откинув свой широкий плащ, чтобы дать Тлену пройти.

— Летео, — сказал Тлен. — Иди за мной.

Мальчик и мужчина сошли вниз, в холодную темноту. Летео торопился, пытаясь поспевать за Тленом, шагавшим вдоль шеренги барабанщиков, носильщиков курильниц с благовониями и тех, кто стучал по земле, пока не достиг платформы, на которой был воздвигнут огромный трон. По обе стороны от трона располагались сосуды с фиолетово-черным огнем, куда Бабуля Ветошь иногда окунала исколотые пальцы, возвращая в них энергию.

— Какой приятный сюрприз, — сказал Тлен, хотя в его голосе не слышалось даже намека на удовольствие.

Бабуля Ветошь отнеслась к присутствию внука столь же равнодушно. Она вынула левую руку из огня и взяла лежавшее на коленях шитье.

— Ты больше не приходишь меня проведать, — сказала она, не глядя на Тлена. — Поэтому я вынуждена придти к тебе сама. — Ее голос был столь же нелюбящим, резким и безрадостным, как и выражение лица. — Ты неблагодарен, Тлен.

— Я что?

Спустя долгое время глаза старухи оторвались от шитья, от ритма нити и иглы, и остановились на нем.

— Ты меня слышал, — сказала она. — Сестринство ночи напролет творит для тебя армию…

— Для нас, бабушка, — ответил Тлен, не желая сдаваться под каменным взглядом Бабули Ветоши. — Это наша великая работа. Наша мечта.

Бабуля Ветошь издала невероятно тяжелый вздох.

— Я слишком стара для мечтаний, — проговорила она. — Ты будешь править островами, когда великая работа закончится.

Тлен покачал головой. Все это он слышал и раньше. Она всегда выставляла себя жертвой, мученицей.

— И у тебя, разумеется, нет сил, чтобы причинить кому-то вред, — сказал он. — Ты ведь усталая женщина, которой никто не помогает, и скоро умрешь в ореоле святости. — Он засмеялся. — Ты просто нелепа.

— А ты жесток, — ответила она. — И однажды будешь за это страдать.

— Да, да, — сказал Тлен. — Однажды, когда-нибудь. А теперь отложи свое шитье, — продолжил он. — Давай прогуляемся куда-нибудь, где потише.

Губы старой женщины изогнулись.

— Думаешь, Тлен, ты такой умный, потому что выжил, а твои братья и сестры погибли? Но кто тебя спас?

— Ты, бабушка. И часа не проходит, чтобы я не обращался к тебе с благодарной молитвой.

— Лжец, — сказала ведьма. Она воткнула иглу с нитью в свисающую с пояса подушечку и отложила заплаточника, над которым сейчас трудилась. Затем она пробормотала слово на старом абаратском — йетасиха, — и от края платформы протянулась воздушная лестница. Она встала и сошла вниз.

Как обычно, Бабуля Ветошь носила роскошную одежду, украшенную тем, что на первый взгляд казалось куклами или фрагментами кукол. На самом же деле это были ссохшиеся останки ее жертв, разорванные на мелкие клочки и пришитые к платью вместо шелковых бантов.

— Великолепно выглядишь, бабушка.

— А ты выглядишь жалким. Что с тобой? Влюбился?

— Влюбился? Я? В кого?

— Не знаю, это ты мне ответь. Давай-ка пройдемся, и ты мне все расскажешь.

22. Смертный приговор

Тлен и его бабушка шли вдоль края копей, и прогуливаясь, беседовали о будущем.

— Если хочешь знать, я и слову не поверил из того, что ты сказала, — заметил Тлен. — Ты не меньше меня хочешь управлять островами. А может, и больше. В конце концов, ты долго ждала.

Бабуля Ветошь остановилась и неприветливо уставилась на внука.

— А если и так? — спросила она. — Ты не думал, что после всех своих страданий я заслужила империю? — Ее лицо несло безошибочные следы этих страданий, заметные даже в тусклом свете луны Горгоссиума. Кожа была испещрена морщинами. В них были ярость, зависть, но больше всего — ненависть, бесконечная ненависть.

— Ты заслуживаешь того, что сможешь получить, — сказал ей Тлен. — Я в этом не сомневаюсь. Вопрос в другом: как мы получим эту империю?

— Однажды мы захватим Двадцать Пятый Час. Захватим и разузнаем его тайны.

— А если он не захочет их отдать?

— Тогда мы его разрушим.

— Разве это возможно?

— Будет нелегко, но если мы захотим, то добьемся всего. Однако прежде следует убрать с дороги всевозможных нарушителей спокойствия. А это возвращает нас к делу. Отойдем подальше?

Перед ними из ямы копей выросла стена едкого дыма; грязь здесь смешивалась с ядовитыми веществами, готовясь наполнить тела заплаточников. Жар и вонь были почти невыносимы, но Бабуля Ветошь, казалось, вообще ничего не чувствовала. Она вела Тлена через клубы отвратительного дыма, словно гуляла по солнечному полю.

— Кто этот мальчик? — спросила Бабуля Ветошь у Тлена. — Тот, кто следует за нами.

— Его зовут Летео. Он хочет стать убийцей, когда подрастет, и пришел ко мне поучиться.

— Чувствительное дитя. Хороший убийца найдет себе работу в любое время. Ты уже слышал о Живорезе?

— А что с ним?

— Ты ведь послал его отыскать девочку из Иноземья?

— Да. Я послал его за Кэнди Квокенбуш. Когда я слышал о нем последний раз…

— Он мертв, Тлен.

— Что?

— Пока у меня нет деталей, но от одного из своих шпионов на Окалине, из очень надежного источника, я узнала что Крест-Накрест мертв. И убила его она.

Тлен отвернулся от бабушки; в его сознании возник образ девочки, стоящей рядом с телом Живореза и наступившей ему ногой на грудь.

— Она должна умереть.

— Разве?

— Да. Мы ее недооценивали. Это не просто школьница из Иноземья, это какая-то сумасшедшая заклинательница.

— Невозможно.

— Ты слишком уверенно говоришь.

— Я… изучал ее, — Тлен почувствовал себя неуютно.

— И что вдруг тебя к этому побудило?

Тлен отвернулся.

— Она… меня заинтересовала, — легко ответил он.

— И к чему же привели эти твои изучения?

— Особо ни к чему. Почти наверняка она оказалась здесь по ошибке. Я послал Мендельсона Остова…

— Покойного Мендельсона Остова, — уточнила Бабуля Ветошь.

— Ты ведь все слышишь, верно?

— Если это касается смерти, то да. Продолжай. Ты говорил, что послал Мендельсона Остова…

— Забрать украденный Ключ от пирамид.

— Украденный Джоном Хватом и его братьями.

— Да. Похитив Ключ, они сбежали в Иноземье. Когда Остов их заметил, рядом появилась эта девчонка. По чистой случайности. Хват передал ей ключ, вложил в сознание — думая, как мне представляется, что потом его заберет.

— Но этого не случилось.

— Нет. Прилив забрал их и принес сюда.

— В твоем исполнении это звучит абсолютно невинно.

— Но ты так не считаешь.

— Нет! Конечно же нет! Слушай, эта девочка — не невинная наблюдательница. Ты поймешь это, если взглянешь на нее свежим взглядом. Отстранись от своих нежных мыслей. Они ведь у тебя есть, не так ли?

Тлен отвел глаза и уставился в ядовитую яму.

— Отвечай, — резко произнесла старуха, словно полоснув железными ногтями по стеклу.

— Как у меня могут быть к ней какие-то нежные чувства? Я даже никогда не видел эту проклятую девчонку.

— Значит, ты не будешь против, если ее убьют?

— Конечно, нет.

— Не посылай своих слуг, или они кончат так же, как и Крест-Накрест. Помни, Живорез был хорош. Но она его все же достала.

— Несчастный случай, — проговорил Тлен.

— Может, и так.

— Ты пытаешься мне сказать, что эта девочка для нас угроза?

Бабуля Ветошь вздохнула, теряя терпение.

— Я хочу сказать, что она здесь не случайно.

— Но Море…

— Да, давай поговорим о море. Почему Изабелла отправилась в Иноземье? Потому, что кто-то ее позвал. И кто это был? Ведь не Мендельсон же Остов?

— Нет, конечно. Остов не способен на такую магию. Он был простой механик.

— А что насчет Хвата и его братьев? Они обучены магии?

— Сомневаюсь.

— И я тоже. Однако, Тлен, кто-то призвал море на Старый Берег. Кто это был?

— Не думаю, что здесь есть какая-то тайна, — сказал Тлен. — От дней Империи там остался маяк.

— Но ведь его зажгли, чтобы призвать море. И я еще раз спрашиваю — кто?

На этот раз Повелитель Полуночи не ответил. По крайней мере, не сразу. Подняв руку к воротнику, он постукивал по нему пальцами. Из тени выплыли кошмары и начали тереться длинными телами о стекло, словно ища у своего создателя поддержки, как он искал ее у них.

— Значит, мы возвращаемся к девочке, — произнес Тлен.

— А к кому же еще! — сказала старуха. Хотя Летео стоял на приличном расстоянии и из-за шума копей не слышал разговора, Бабуля Ветошь приблизилась к Тлену и говорила почти шепотом.

— Мы более уязвимы, чем мне представлялось, Тлен, и если Большой Суд Часов пронюхает, что мы замышляем, нас лишат всех званий, собственности и — будь у них такое настроение, — даже жизни.

В эту секунду Тлен испытал волнующий страх на грани извращенного удовольствия, и кошмары выбросили молнии, осветив его лицо насквозь до самых костей.

— Никто не посмеет, — сказал он.

— Думаешь, принцы — неприкасаемые? — Она вытащила из рукава одну из игл и поднесла к его лицу. — Помнишь, как это больно?

Кошмары оживились. Они помнили. И Тлен тоже. Разве можно забыть, как она тщательно зашивала ему губы, потому что он произнес слово «любовь»? И пока он был нем, в его душе пылала такая ярость, что иногда казалось, будто пламя сожрет его на самом деле.

— Хорошо, — сказал Тлен. — Я не неприкасаемый. Спасибо, что напомнила.

— Теперь нам надо избавиться от девчонки. Чем скорее она умрет, тем счастливее я буду. Ведь я знаю — ты живешь, чтобы сделать меня счастливой.

Тлен улыбнулся.

— Это точно.

— Но все должно оставаться в полной тайне.

— Разумеется. Я могу взять Летео. Он мне поможет.

— Предупреди его, — сказала Бабуля Ветошь, бросая на юношу косые взгляды, — что если он даст мне повод усомниться в его преданности, то не сможет положиться на твою защиту.

— Скажу, — ответил Тлен. — Ты говорила, девочка на Окалине?

— Так я слышала. Где-то в старом Сумеречном дворце. Но вряд ли она задержится там надолго. Так что поторопись, Тлен.

— Да, я потороплюсь.

— Хорошо.

Бабули Ветоши больше нечего было сказать, и она не собиралась тратить ценное время на любезности. Повернувшись спиной к внуку, она отправилась назад по тропе, ведущей вдоль копей, воткнув в рукав свою драгоценную иглу.

23. Сновидец — сновидцу

Когда Кэнди вышла из Кабинета Чудес, ее сердце все еще колотилось после увиденного и сделанного. Она села под дерево. Мягкий шум ветра в скрытых за туманом ветвях успокоил ее, и она могла, наконец, подумать о случившемся.

Тем временем Утиль забрался на дерево и уселся на ветвях, глядя на гостью с новой тревогой.

Она посмотрела на него.

— Все в порядке, — сказала Кэнди, пытаясь говорить уверенно. — Я не собираюсь сходить с ума или вроде того.

Сказав это, она вспомнила, как вместе с Шалопуто стояла в доке на Шлеме Орландо, и старик с косыми глазами указывал прямо на нее.

Они тебя запрут. Кажется, так он сказал. Они тебя запрут.

В этих словах крылась очередная загадка. Все было связано. То, что происходило здесь, на Паррото Паррото, эти предупреждения в доке — все они являлись фрагментами какой-то невероятной тайны.

— Я тебя пугаю? — спросила она Утиля.

Он тревожно улыбнулся, изогнув губы и обнажив розовые десна.

— Да, — сказала она. — Если это тебя успокоит, я и сама слегка себя боюсь.

— Хм, — палец Утиля проник глубоко в нос; его ковыряние сопровождалось довольным ворчанием. — То, что ты там совершила… — сказал он, — было невероятно.

— Я об этом не думала, — сказала Кэнди. — Просто делала то, что казалось… естественным.

— И это еще более невероятно.

— Наверное.

Утиль свесил голову.

— Это что за звук?

— Мой живот. Я хочу есть.

— Что ж ты молчишь! — недовольно воскликнул Утиль. — Во дворце огромная кухня. Я мог бы тебе что-нибудь приготовить.

Кажется, он испытал облегчение, получив возможность сделать то, что ее порадует — и даже успокоит

— Только если ты обещаешь вымыть руки, — ответила Кэнди.

Пока Утиль был на кухне, Кэнди оставалась под деревом, размышляя о том, что недавно случилось, хотя у нее не было ничего, даже отдаленно похожего на решение загадки: куда ни взгляни, она видела только ее части. В том числе и событие, которое ее сюда привело и о котором она сейчас думала. Вот она на маяке в Иноземье, Остов карабкается вверх, чтобы ее убить, и она каким-то образом знает — знает, не зная, откуда ей это известно, — как зажечь фонарь, призывающий море Изабеллы. Столько намеков. Но что они означают?

Спустя двадцать минут обезьян позвал ее. Еда была готова. Она пошла на запах и оказалась в кухне-пещере, где на высоком табурете сидел Утиль, готовивший несколько блюд. Он уже поджарил добрую порцию того, что походило на спиральные пончики, и открыл несколько банок с фруктами в сиропе. Теперь он вытаскивал кости из большой засоленной рыбы, шумно обсасывая мясо, прежде чем выбросить их через плечо.

Кэнди не осознавала, насколько голодна, пока не увидела всю эту роскошь. Даже не потрудившись взять себе стул, она начала есть и скоро отведала все, что Утиль для нее приготовил, ощутив приятную теплоту и удовлетворение. Кроме того, она очень захотела спать.

— Тебе надо прилечь, — сказал обезьян. — Сосни маленько.

— М-м-м, наверное.

— Вон там в углу — небольшая кровать, — продолжал Утиль. — На ней дремали повара. Ложись. Я тебя разбужу, если случится что-нибудь интересное.

— Спасибо, — сказала Кэнди. Ее конечности и веки наливались приятной тяжестью. Подойдя к низкой узкой постели, она откинула старое покрывало. Под ним не было простыни, лишь пара дырявых одеял. Она легла, и ее благодарные руки и ноги утонули в мягком старом матрасе. Она решила накрыться покрывалом, но не успела дотянуть его до подбородка, как ее одолел сон.

Ей снилось, что она сидит на лестнице в доме на Последовательной улице, но это не было похоже на обычный сон; казалось, она действительно там, в виде духа. Кэнди слышала, что наверху дерутся ее братья; их голоса были резкими, а ругательства, как обычно, крепкими.

— Жирдяй!

— Тупица!

— Придурок!

— Задница!

Потом возник третий голос, говорящий невнятно из-за выпитого пива.

— Вы когда-нибудь заткнетесь, или мне подняться и задать вам трепку? Что хотите?

Кэнди посмотрела вниз и увидела стоявшего в тени отца. Его лицо было влажным от пота. Она помнила, каким грозным и непредсказуемым он бывал в таком настроении. Казалось, весь дом затаил дыхание в ожидании следующего взрыва ярости.

— Ну? — заорал Билл Квокенбуш. — Чего хотите?

— Мы будем тихо, папа, — смирно сказал Дон.

— Вот это правильно, иначе ты сильно пожалеешь, что вообще родился! Слышишь? ЧТО ВООБЩЕ РОДИЛСЯ!

Теперь из комнаты мальчиков не доносилось ни звука. Ни шороха. По своему болезненному опыту они знали, каким жестоким может быть их отец, когда на него находит во время пьянки.

Что-то бормоча себе под нос, Билл Квокенбуш вернулся к пивному блаженству своего кресла.

Кэнди знала, что отец не может ее видеть и слышать, но инстинктивно сделала то, чему уже давно научилась и поступала так, когда он пребывал в подобном настроении. Она продолжала спокойно сидеть, какое-то время вообще ничего не делая. Только когда его ярость утихла, Кэнди отправилась на поиски матери.

Где же она? Кухня была пуста, но задняя дверь открыта, и Кэнди направилась к ней, мимоходом поглядев на часы, висевшие над холодильником. 16.05. В Абарате этот час приходился на Гномон, но здесь, в мире, который она так долго называла своим домом, время шло иначе. Вскоре солнце начнет клониться к закату, наступит вечер. Нужно было просто ждать, и часы пройдут сами собой. Сейчас эта мысль казалась ей странной. Она привыкла, что Время — это точка на карте, место, которое можно посетить, как и любое другое.

«Однажды, — подумала она, — я вернусь в Цыптаун, домой, к маме, папе и братьям». А подумав об этом, взяла себе на заметку начать собирать какие-нибудь сувениры. Не то, что можно найти в Иноземье. Вещи должны быть исключительно абаратскими. Альменак Клеппа. Часы-компас, которые она видела в магазине Тацмагора и которые показывали, когда было где или где было когда, или и то, и другое. Возможно, фотографии животных и растений Часов. Короче, доказательства. Вещи, которые она могла бы предъявить людям и которые послужили бы неопровержимым доказательством существования другого, удивительного мира, где слухи, пиво и цыплята — не все, что составляет смысл жизни.

Она дошла до дальнего конца двора, размышляя о сборе доказательств, и там увидела мать, сидящую в старом садовом кресле спиной к дому.

— О, мама, — тихо сказала Кэнди.

Кэнди почти ожидала, что Мелисса Квокенбуш почувствует присутствие дочери, повернется и улыбнется ей. Но та не шевелилась.

— Мам? — повторила Кэнди.

Она стояла достаточно близко, чтобы слышать мягкое, ритмичное дыхание. Мелисса спала? Двигаясь очень осторожно, чтобы ее не разбудить, Кэнди обошла вокруг кресла. Увидев лицо матери, Кэнди едва не расплакалась. Мелисса выглядела очень усталой и истощенной. Глаза были закрыты, уголки рта опущены, веснушчатый лоб прорезали глубокие морщины.

— Кэнди? — пробормотала она. — Это ты?

Ее глаза под веками с сеткой синих вен двигались туда-сюда, словно пытаясь разобрать то, что она видела во сне. Печальное выражение на лице матери заставило Кэнди отвернуться, но когда она это сделала, то обнаружила, что в нескольких метрах от нее, в центре неопрятного газона, тоже стоит ее мать. В недоумении Кэнди посмотрела на спящую, а потом на ее близнеца за спиной.

— Не понимаю, — сказала она. — Почему вас двое?

— Одна спит, другая бодрствует, — ответила Мелисса, словно это было очень просто. — Я сплю в кресле. И ты, как мне кажется, тоже где-то спишь.

— Значит, мы встретились во сне? — спросила Кэнди.

Мелисса кивнула.

— Я так рада видеть тебя, дорогая, — произнесла она. — Где ты сейчас? Куда-то отправилась автостопом? В Миннеаполис?

— Нет.

— Тогда куда? Где ты находишься?

— Я очень далеко от Цыптауна, мама.

— Боже! Тебя похитили?

— Нет, — с усмешкой ответила Кэнди. — Я просто путешествую, вот и все.

— Тогда почему ты не позвонила, не сказала, что с тобой все в порядке? — Облегчение Мелиссы превратилось в гнев. — Как можно быть настолько эгоистичной? Я себе такого напредставляла! А твой отец, разумеется, считает, что ты попала в неприятности с парнями или наркотиками.

— Нет, парни и наркотики тут не при чем.

— Тогда что?

— Мам, если я расскажу, ты решишь, что я спятила.

— Мне все равно. Я хочу знать.

Спящая Мелисса начала беспокоиться. Кэнди мягко положила ей руку на плечо.

— Прости, — сказала она. — У меня не было способа с тобой связаться.

— Не глупи. Это не может быть настолько далеко.

— Может. Я была и есть там до сих пор.

— Тогда рассказывай, — проговорила Мелисса.

— О чем?

На этот раз спящая и бодрствующая Мелиссы ответили одновременно.

— Обо всем! — сказали они. — Рассказывай обо всем.

— Эх, ну ладно. С чего бы начать? — Кэнди несколько секунд обдумывала вопрос, а затем произнесла:

— Кто я, мама?

— Моя дочь, разумеется. Кэнди Квокенбуш.

— Где я родилась?

— Ты знаешь, где ты родилась. Здесь, в Цыптауне.

— Ты уверена?

— Конечно я уверена!

Кэнди всматривалась в лицо Мелиссы в поисках сомнений и заметила блеск в глазах.

— А было что-то странное в том, как я родилась? — спросила Кэнди.

Теперь Мелисса смотрела в сторону.

— Почему ты задаешь такие вопросы?

— Я объясню, — спокойно ответила Кэнди. — Потому что хотя нам снится сон, будто мы с тобой находимся в одном и том же месте, на самом деле это не так. Я сейчас в мире под названием Абарат, и на карте ты его не найдешь.

— Это смешно.

— Нет, не смешно. Это правда. И думаю, ты сама это знаешь.

Она замолчала, давая матери возможность возразить, однако Мелисса молчала, и Кэнди продолжила.

— Прямо сейчас я сплю на острове, который называется Окалина. Это Седьмой Час вечера. Здесь каждому часу соответствует остров. Перемещаясь с острова на остров, ты можешь совершать нечто вроде путешествия во времени. Сейчас я в Сумеречном дворце; давным-давно его построили для принцессы…

Мелисса молчала, медленно качая головой, словно все это было для нее чересчур. Но Кэнди продолжала рассказывать, следя за лицом матери.

— Когда я попала сюда впервые, то подумала — о, какое все новое, я ничего подобного раньше не видела. Но я ошибалась. Недели шли, и мне все чаще казалось, что я здесь не впервые. — Сомнения на лице матери стали заметнее. — Я уже была в Абарате, мама, — сказала Кэнди. — Не знаю как, но была.

Она сделала паузу, собираясь с мыслями, а потом сказала:

— И мне кажется, что если я знаю что-то об Абарате, то, возможно, и ты знаешь, потому что ты со мной всю жизнь, с самого начала.

Кэнди вновь дала матери возможность подумать. Затем спросила:

— Ты что-нибудь знаешь? Знаешь что-нибудь об этом?

Мелисса еле слышно ответила:

— Может быть.

— Расскажи, пожалуйста. Что бы это ни было, расскажи.

Мелисса вздохнула и тихо сказала:

— В ту ночь, когда ты родилась, шел невероятный ливень, и все думали, будто начинается второй Потоп. Я никогда не видела такого дождя. Но есть дождь или нет, мне надо было в больницу, потому что ты вдруг решила родиться и откладывать не собиралась. — Она слегка улыбнулась. — Ты даже тогда была волевой, — продолжала Мелисса. — Твой папа усадил меня в грузовик, и мы поехали. И вот, когда мы были на шоссе, можешь себе представить — у нас кончился бензин. Твой папа пошел искать гараж, оставив меня… нас… в грузовике. По крыше стучал дождь, во мне шевелилась ты, и только я подумала, что придется, наверное, рожать прямо на переднем сидении, как возник свет…

— Это был папа?

— Нет, это был не папа. Это были три женщины, появившиеся из дождя. Я сразу поняла, что они не из города. Хотя бы по тому, как они выглядели. Старая женщина с длинными седыми волосами….

— Диаманда, — тихо сказала Кэнди.

Мелисса была потрясена.

— Ты ее знаешь? — спросила она.

— Немного, — ответила Кэнди. — Диаманда, Меспа и Джефи — это сестры Фантомайя. То есть женщины, знающие магию. Я не имею в виду фокусы, как в Лас-Вегасе.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, — сказала Мелисса. — По крайней мере, догадываюсь. Боже, почему я подпустила их к себе? Надо было сбежать.

— Как ты могла?

— Я должна была попытаться, но вместо этого просто сидела в машине. Дверь открылась, и… — она замолчала, а потом в ее глазах вспыхнул гнев. — У нас должна была быть совершенно нормальная жизнь, — сказала она. — Счастливая, простая жизнь, пока не появились они со своей магией.

— Расскажи, что было потом? Дверь открылась, и они что?

— У старой Диаманды была шкатулка, которую она несла так, словно внутри хранилась самая драгоценная вещь в мире. Когда она сняла крышку… — Мелисса на секунду закрыла глаза, и Кэнди услышала всхлип. Посмотрев через плечо, она увидела, что мама плачет во сне, тронутая этими воспоминаниями. Кэнди почувствовала вину за то, что заставила ее вспоминать, но ей нужны были ответы. И не просто нужны — она их заслужила. От нее слишком долго скрывали эту тайну.

— Продолжай, — мягко поторопила она ее.

— Она открыла шкатулку, и там был свет. Не просто свет. Жизнь. Нечто живое в свете. И что бы это ни было, этот свет вошел в меня, Кэнди. Через кожу, через глаза, через дыхание.

— Ты испугалась?

— Нет. По крайней мере, не за себя. Видишь ли, когда он начал двигаться в теле, я поняла, что свет и жизнь хотели не меня. — Мелисса, наконец, открыла глаза, и мать и дочь взглянули друг на друга, сновидец на сновидца. — Тебя, — сказала она. — Свет хотел тебя.

24. Муж и жена

— Мелисса! Вставай! Жрать хочу!

У задней двери стоял отец Кэнди; сбоку висела выпущенная из брюк рубашка, надувшийся от пива живот блестел от пота. Он указывал пальцем на спавшую в кресле Мелиссу. Кэнди отлично помнила, как это — быть рядом с ним, когда он в таком настроении. Угроза, запах, болезненность, которую он излучал. Сколько раз в течение многих лет он ловил ее взгляд, видел в нем презрение и бил ее за это.

Но сейчас целью его гнева была жена.

— Просыпайся, ленивая корова! — орал он. — Слышишь? Есть давай!

— Да заткнись ты, — сквозь зубы процедила Кэнди. — Не просыпайся. Мы еще не закончили разговор.

— Поздно, — произнесла Мелисса. Зов мужа потревожил ее, и голос становился тише. — Он ненавидит, когда я сплю. Наверное, потому, что сам плохо спит. — Ее образ начал расплываться. — У него кошмары.

Билл уже шагал по саду, продолжая кричать:

— Мелисса, черт возьми! ТЫ ПРОСНЕШЬСЯ?

Он сжал кулак. Кэнди ни секунды не сомневалась, что он собирается сделать.

— Я тебя предупреждаю, женщина, — проворчал он.

Кэнди инстинктивно преградила ему путь и подняла руку, чтобы помешать удару. Она не знала, будет ли это иметь какой-то эффект — в конце концов, она присутствовала здесь лишь в виде сновидения. Но все же, несмотря на эту призрачную форму, у нее оказался некоторый вес. Когда рука отца коснулась ее, он вскрикнул от испуга и опустил кулак, сузив глаза.

— Какого черта? — Он подождал, а затем вновь направился к жене, все еще готовый ударить.

— Ну уж нет, — сказала Кэнди. На этот раз она не собиралась просто блокировать удар; нацелившись, она со всей силы толкнула отца в грудь. Билл споткнулся, попятился и вцепился в кресло, где спала Мелисса. Но Кэнди легко сбила его руку, и он тяжело упал на землю. Несколько секунд он лежал в неопрятной траве, затем поднялся, прошел пару шагов, и выражение ярости на его лице сменилось внезапной суеверной опаской.

— Да что же это происходит? — спросил он, обращаясь по большей части к себе. Потом он взглянул на Мелиссу.

— Открой же глаза, женщина! Открой свои чертовы глаза!

Наконец, Мелисса медленно откликнулась на призывы мужа; веки поднялись, и образ, с которым Кэнди разговаривала минуту назад, исчез. Мелисса покачала головой и встала, оглядывая двор, словно ожидая увидеть здесь Кэнди. Однако вместо Кэнди она увидела мужа, нервно озиравшегося по сторонам.

— Здесь кто-то есть? — спросил он ее. — Есть?

— О чем ты?

— Что-то меня толкнуло, — пробормотал он, а затем громко повторил: — Что-то меня толкнуло!

Мелиссе потребовалась пара секунд, чтобы понять, о чем он говорит.

— Кэнди, — тихо сказала она, обернувшись. — Ты здесь?

— Кэнди? — спросил Билл, инстинктивно сжимая кулаки. — Думаешь, она тут? Если так, почему я ее не вижу?

Мелисса посмотрела на белые костяшки его пальцев и попыталась улыбнуться.

— Все в порядке, Билл, — проговорила она.

— Ты сказала — ты здесь? Почему ты это сказала? Отвечай! И не пытайся мне лгать. Если и есть что-то, что меня бесит, так это лжецы.

— Мне снился сон, вот и все, — легко ответила Мелисса. — Мне снился сон о Кэнди, и когда я проснулась, то решила, что она здесь.

— Но ее тут нет?

Мелисса посмотрела на мужа с легким удивлением.

— Как она может быть здесь? — спросила она, провоцируя Билла озвучить свои страхи. — Взгляни. Здесь только мы с тобой.

— Да…

— Это был просто сон.

— Чертова девка, — пробормотал Билл. — Без нее нам лучше.

— Ты ведь так не думаешь.

— Не говори мне, что я думаю.

— Знаю, между вами были непростые отношения, — сказала Мелисса. — Но она же наша дочь. Помнишь, как мы радовались ее рождению?

Он что-то проворчал.

— Ночка была еще та, Билл. Помнишь, что было, когда Кэнди родилась?

— Кого это волнует?

— Меня.

— А меня нет.

Он отвернулся от жены и пошел к дому. Мелисса отправилась следом, продолжая говорить и негромко напоминая ему о прошлом.

— Шел дождь, Билл. Помнишь, какой был ливень? И ты оставил меня в машине…

— Ну давай, скажи теперь, что плохой Билли забыл заправиться, и бедненькая Мелисса на несколько часов осталась в холодной машине.

— Ты дашь мне закончить?

— Бедняжечка. Конечно, ей не следовало за него выходить. Разве не это тебе все талдычат?

— Помолчи минуту, ладно?

Билл резко повернулся, словно собираясь ее ударить, но он все еще нервничал после случившегося и не стал рисковать, чтобы не получить очередной толчок от невидимой руки.

— Дело не в тебе и не во мне, — сказала Мелисса. — Дело в Кэнди. Я столько раз пыталась тебе объяснить, что тогда произошло, но ты никогда не слушал. Ты думал, я сошла с ума. Но той ночью все было на самом деле.

— И что же тогда случилось? — спросил он.

— Появились три женщины. Они пришли из другого мира, Билл.

— Чушь.

— Из Абарата.

Он хмыкнул.

— Никогда о нем не слышал.

— Именно там сейчас наша дочь.

— Кто сказал?

— Она. Я видела ее во сне, разговаривала с ней.

Билл закатил глаза.

— Поверь…

— Ты и правда свихнулась, — он постучал пальцем по виску. — Это все у тебя в голове.

— Нет.

— Да! Да! Да! Да!

— Кэнди даже назвала имена этих женщин.

— Неужели!

— Диаманда, Джефи и Меспа. Они из сестринства Фантомайя.

— Знаешь, тебе надо записать всю эту белиберду. Может, продашь.

— Я ничего не выдумываю. Кэнди там, в Абарате. Она видела этих женщин. Они ей помогали.

— Ну ладно, — сказал Билл. — Хватит. Надоело слушать всю эту чепуху. — Его голос наполнился искренним отвращением. — Ты и твои глупые женщины. Будто мало на свете женщин. — Он отвернулся и пошел к дому, но сделав несколько шагов, остановился и обернулся.

— Знаешь что, — сказал он. — Однажды я просто соберу вещички и свалю отсюда.

— И куда же?

— Да куда угодно. В Денвер, к брату. Обратно в Чикаго. Все равно, куда, лишь бы не здесь. — Он подошел к задней двери. — Мне давно надо было уехать.

С этими словами он исчез, оставив Мелиссу в отчаянии. Она пыталась до него достучаться, но пробиться через такую стену было невозможно. Как же сделать так, чтобы он поверил?

Она посмотрела в небо. На северо-восток летели небольшие облака.

— Кэнди, — сказала она, надеясь, что ее дочь все еще рядом. — Если ты меня слышишь, дорогая — пожалуйста, будь осторожна. Может, однажды мы побываем в Абарате вместе. Я скучаю по тебе, милая.

Затем она спрятала печаль там, где Билл не смог бы ее увидеть, и вошла в дом готовить своей семье гамбургеры.

25. Мойры

С тех пор, как он сбежал из рабства, Шалопуто пережил множество удивительных приключений, но ни одно из них не было столь захватывающим, как полет над толпами, наводнявшими проходы Балаганиума. Казалось, синяя ткань, которой он был обернут, не обладает материальностью: это был плащ без видимого в нем тела. Но владелица плаща говорила с Шалопуто и старалась его подбодрить.

— Успокойся, — сказала она. — Я не хочу ронять тебя на головы этих бедных людей. Они пришли сюда повеселиться, а не для того, чтобы тылкрыс выбил им мозги.

Сквозь складки ткани Шалопуто глянул вниз. Теперь они летели высоко и двигались со значительной скоростью. Если бы он упал, пострадали бы не они — скорее всего, пострадавшим оказался бы он.

— Кто вы? — спросил он.

— Позже.

— Я просто хотел узнать — вас послал Захолуст? Вы возвращаете меня на остров Простофиль?

— Нет, нет, нет. Оставь эти мысли.

— Только он бил меня ради удовольствия.

— Я слышала о жестокости Каспара Захолуста, — сказала женщина в плаще. — И он дорого заплатит за каждую из них. Успокойся, друг мой. Вся боль будет оплачена в свой срок. Доверься мне.

— Я доверяюсь, — тихо сказал Шалопуто, слегка удивившись самому себе.

— Держись!

Они подлетали к границе карнавала, где залитые яркими огнями тротуары уступали место грязи и сумраку, а дальше до самого моря простирался каменистый пейзаж.

Они летели на север, решил он; над лежавшими впереди облаками небо было темнее, чем у них за спиной. Вечер превращался в ночь.

— А куда мы направляемся? — крикнул он сквозь шум ветра, который становился все сильнее по мере их приближения к берегу.

— Скоро узнаешь, — громко ответила женщина. — Готовься. Нам придется совершить кое-какие маневры. Может немного потрясти.

Несколько секунд Шалопуто смотрел вперед, сквозь хлопающую ткань своей спасительницы, и вдруг пожалел об этом. Они приближались к каменной платформе.

— Что вы делаете! — заорал он. — Вы нас убьете!

— Не смотри, — ответила женщина. — И держись крепче.

Невзирая на совет, не смотреть Шалопуто не мог. Они мчались прямо на скалу со скоростью, означавшей верную гибель, однако в последний момент дух в ткани повернул и понес их через узкую расщелину. Его спасительница знала путь. Она пролетела сквозь скалы, не коснувшись стен, хотя временами проход становился таким узким, что Шалопуто сомневался, смогут ли они пройти. Он крепко вцепился в ткань — а какой у него был выбор? — и, наконец, почуял самый прекрасный аромат, какой только можно себе представить: чистый запах соленого океанского воздуха.

— Смелей! — сказала женщина. — Мы почти на месте.

Через несколько секунд их скорость начала снижаться. Вылетев из трещины в скале, они опустились на влажные камни.

— Теперь аккуратнее, — предупредила женщина. — Я не хочу, чтобы ты свалился.

В полутора метрах от них было море, и волны яростно разбивались об огромные валуны. За несколько секунд Шалопуто вымок с головы до пят.

— Холодно, — сказал он.

— Немного морской воды тебе не повредит, — ответила женщина, и когда она это сказала, синяя ткань раскрылась, и находившийся в ней дух обрел плоть и видимость. Женщина была стара, возможно, очень стара, и ее распущенные волосы развевались на ветру.

— Да, тылкрыс, — сказала она. — Это было не просто. Ты тяжелее, чем кажешься.

— Спасибо, что спасли меня, — ответил Шалопуто. — Но почему?

— Я сделала это не ради своего здоровья, — произнесла женщина. — Или твоего, если угодно. Я сделала это ради…

— Могу догадаться — ради Кэнди Квокенбуш.

— Верно, тылкрыс.

— Если вас это успокоит, я бы отдал за нее жизнь.

— Это успокаивает, — ответила старая женщина. — И я знаю, что это правда. Поэтому сейчас я посылаю тебя на ее поиски. Чтобы предотвратить двойную трагедию.

— Звучит не слишком оптимистично.

— Так и есть, — ответила женщина. — Но времени мало, нам следует спешить.

— Спешить куда?

— Обернись.

Он обернулся и в синей полумгле увидел маленькое двухмачтовое судно, которое не разбивалось о берег лишь благодаря команде, длинными толстыми палками отталкивавшей его от камней.

— Быстрее, быстрее, — сказала женщина в синей одежде, указав Шалопуто на доску, лежавшую между кораблем и сушей. Шалопуто посмотрел на нее с сомнением. Доска была узкой и скользкой от воды. Но старая женщина торопила, и его сомнения длились не больше секунды, поскольку в следующую он уже стоял на борту в компании улыбающейся молодой женщины с темной кожей и ярко-оранжевыми волосами. Рядом находилась третья женщина, тонкая, но крепко сложенная. Она накинула на Шалопуто плащ, в который он с удовольствием завернулся.

— Давайте-ка спустимся вниз и накормим тебя, — сказала она, и Шалопуто с радостью принял приглашение. Женщины повели его в трюм, где за огромной железной решеткой большого очага полыхал огонь. Шалопуто предложили стул, но он предпочел сесть ближе к огню. Комната наполнилась резким запахом сохнувшего тылкрыса. Появилась обещанная еда: четырехслойный бутерброд с созревшей ропа-ропа и паштетом жабал. Шалопуто съел уже половину бутерброда, когда вернулась старая женщина, переодевшись в сухие, чистые одежды, и села в кресло у очага.

— Теперь лучше?

— Гораздо, — ответил Шалопуто. Он доел бутерброд. — Вы ведь Диаманда? Одна из Фантомайи?

— Верно.

— А вы, — он указал на женщину, которая дала ему накидку, — наверное, Джефи. А вы — Меспа?

— Правильно, — сказала Меспа.

— Наши имена — это все, что говорила тебе о нас Кэнди? — спросила Джефи.

— Она не слишком много рассказывала, — ответил Шалопуто. — Она — непростая девочка, в ней есть глубина. Я даже не знаю, понимает ли она те тайны, что хранит в себе.

— Сомневаюсь, что их вообще кто-то понимает, — тяжело произнесла Диаманда.

— Мы путешествовали почти два месяца, — продолжал Шалопуто, — и я начал думать, что мы и дальше могли бы оставаться вместе, но тут она ушла, улетела…

— Она защищала тебя, — сказала Меспа.

— Это же взаимный процесс. Она защищает меня, а я — ее. Как я могу ее защитить, если даже не знаю, где она находится?

— Ты ее отыщешь, — сказала Диаманда. — Ваша история закончится не скоро.

— Правда? — Шалопуто почувствовал такое облегчение, что на глазах у него выступили слезы.

— Правда, — сказала Диаманда. — Расскажи нам, она хорошо управлялась с магией?

— Не так хорошо, как ей бы хотелось, — ответил Шалопуто. — Она знала, что я выучил кое-какие заклятья у Захолуста, и пыталась вытянуть из меня все, что я запомнил.

— Ну а ты?

— Я долго отказывался, а когда согласился, возможность ушла.

— Почему ты отказывался? — спросила Меспа.

— Как я уже говорил, она — глубокая девочка. Я боялся того, что могу в ней раскрыть. Не знал, чем все закончится, если она получит реальную силу.

Диаманда вздохнула.

— Этого никто не знает, мистер Шалопуто, — сказала она с тихой озабоченностью.

— Даже Кэнди? — спросил Шалопуто.

— Тем более Кэнди.

— Мы уверены в одном, — произнесла Джефи. — Что бы она ни учила, чем бы ни стала, она повлияет на судьбу этих островов так, как мы и представить себе не можем.

— Что же я должен сделать, кроме поисков?

— Это зависит от того, насколько все изменится, когда ты ее найдешь.

— Я отправлюсь сам по себе?

— Поначалу — да, — ответила Джефи. — Но когда ты прибудешь на остров Частного Случая, то встретишься с замечательными людьми.

— Вы не можете пойти со мной?

— Мы бы хотели, — проговорила Меспа. — Но боюсь, дела вынуждают нас двигаться в ином направлении.

— Ты должен найти ее как можно скорее и переправить в безопасное место, — сказала Джефи.

— А куда именно?

Диаманда покачала головой.

— Я не знаю, — ответила она с долей отчаяния. — То, что мы тебе скажем сейчас, уже через полчаса может устареть. На всех островах происходят странные вещи. Просыпаются силы, о которых мы надеялись никогда не услышать. Что-то лезет из глубин. Что-то падает с неба. Нигде нет ничего определенного. Ни безопасности, ни стабильности.

Шалопуто выглядел мрачным.

— Могу я спросить?.. — пробормотал он, но затем замолчал.

— Говори, — сказала Диаманда. — Если у тебя есть вопросы, задавай их сейчас. Другого времени может не быть.

— Ну раз так… — проговорил Шалопуто. — Каков худший сценарий?

Диаманда тяжело вздохнула.

— Боюсь, что на это ответить легко, — она поглядела на сестер, а потом перевела взгляд на Шалопуто. — Место, куда ударят наши враги — Двадцать Пятый Час. Если они его захватят, под угрозой окажется само наше существование.

— Как они это сделают? — спросил Шалопуто. — Как можно взять Двадцать Пятый Час?

— Большим числом и правильной стратегией, — ответила Диаманда. — Не сомневайся, силы, что против нас собираются, невероятны. Бабуля Ветошь уже долгие годы творит армию заплаточников, пряча их во тьме Полуночи. Если она их выпустит, пик Одома падет, а если тайны, хранящиеся на Двадцать Пятом Часе, окажутся под угрозой атаки и разоблачения, то, как мы живем — и здесь, и в Иноземье, — будет разрушено навсегда. Наступит полный хаос, и все, что создает жизнь на островах, вся радость, любовь, смысл — все это будет уничтожено. Словно мы и наш мир никогда не существовали.

Шалопуто опустил голову на руки. Хотя он сидел у огня, ему вдруг стало очень холодно.

— Как это возможно? — спросил он. — Происходят такие кошмарные вещи, и никто ничего не знает. — Он поднял голову. — Слушайте! — сказал он. — Вы ведь слышите музыку Карнавала. Десятки тысяч людей танцуют и поют… и никто ни о чем не догадывается!

— Они догадываются, — проговорила Диаманда. — Люди на островах давно знают, что в воздухе носятся дела большой важности. Они просыпаются в слезах и в ужасе, не понимая, почему. Они целуют и обнимают своих детей, словно боятся, что могут их больше не увидеть.

— И однако же никто об этом не говорит, — сказал Шалопуто.

— Некоторые говорили, — ответила Джефи. — Но Живорез о них позаботился, и они внезапно исчезли.

— Ужас, — сказал Шалопуто.

— Чтодо обычных мужчин и женщин Часов, они просто живут своей жизнью. Мирно стареют. И отворачиваются от своих догадок.

— Но есть хоть какая-то надежда?

— Конечно есть, тылкрыс, — горячо произнесла Диаманда. — Но тебе придется потрудиться. Я оставлю тебя с моей сестрой Меспой. Она передаст тебе инструкции. Приятно было пообщаться, тылкрыс Шалопуто. Джефи, идем. Нам надо многое сделать.

Женщины ушли, и несколько секунд Шалопуто смотрел в огонь, размышляя о разговоре. Наконец, Меспа сказала:

— Когда ты будешь готов, мой капитан…

— Простите, — не понял Шалопуто. — Ваш кто?

— Это распоряжение Диаманды, — ответила Меспа. — Ты будешь капитаном этого корабля. Он называется Лад Лимбо.

— Почему я?

— Потому что Диаманда тебе доверяет.

— Но я даже не знаю, как управлять кораблем.

— Научишься по ходу дела. Кэнди в тебя верит, и мы тоже. Хочешь подняться на палубу?

Они вышли под неяркий свет звезд. Повсюду на корабле висели фонари, освещавшие команду, столпившуюся в середине палубы. Кто-то из них был человеком, кто-то — нет. Когда появился Шалопуто, они шумно приветствовали его, смутив еще больше.

— Вот ваша команда, капитан, — произнес шкипер в вымокшей форме. Он был худым, забавным существом и слегка нервничал. — Меня зовут До-До, и я ваш помощник.

— Ясно, — сказал Шалопуто, настолько удивленный внезапным повышением своего статуса, что никак не мог собраться с мыслями. — Рад познакомиться.

— Может, вы что-нибудь хотите сказать команде? — спросил До-До.

— О чем?

— Например, о нашей цели. Или о том, что мы будем делать, когда прибудем туда.

— Прежде, чем ты скажешь речь, — проговорила Меспа, — позволь пожелать тебе приятного путешествия, капитан.

Шалопуто взял Меспу за руку и тихо отвел подальше от своего помощника.

— Я не могу, — сказал он. — Не могу управлять целым кораблем.

— Конечно, можешь, — ответила она, глядя ему прямо в глаза. — Поверь, прежде, чем война закончится, от тебя потребуется гораздо больше, чем это. Мужайся. Ты — часть великого и лучшего, Шалопуто.

С этими словами она завернулась в плащ и в ту же секунду исчезла.

Шалопуто смотрел на пустое место, где она только что была, надеясь вопреки всему, что Меспа вернется и объявит, что все это была просто шутка. Но она в самом деле ушла, и глаза команды — его команды, — повернулись к нему в ожидании речи.

Он был обязан ее сказать. Что бы ни случилось потом.

Мысленно досчитав до трех и на счет «три» отведя глаза от пустого неба, Шалопуто посмотрел на собравшуюся команду.

— Добрый вечер, — сказал он. — Меня зовут Шалопуто. Я тылкрыс. И ваш капитан.

26. У Каспара гости

Каспар Захолуст с болезненной ясностью помнил девочку, которая не так давно постучала к нему в дом. Он сглупил, открыв ей дверь, и сглупил еще больше, впустив к себе этого ребенка. Ему казалось, что он сможет перехитрить бедное, потерянное дитя, убедив ее отравить кошек тарри, его охранников на острове Простофиль. Он не мог сделать это сам, поскольку негодные кошки не поддавались его иллюзиям. Пока они были живы, Каспару не удалось бы сбежать. А лучший способ избавиться от стражей — использовать невинную девочку, которая очутилась у него на пороге и могла бы накормить тарри отравленной рыбой.

Но все оказалось не так просто. Все оказалось гораздо сложнее. Во-первых, девочка была не так глупа, как выглядела. Она быстро смекнула, что он что-то замышляет. А потом, словно чтобы окончательно его добить, в ее ослиную голову втемяшилось освободить жившего у него раба, тылкрыса. Своими пламенными речами о свободе и подобных вещах она вдохновила тварь, и Захолуст был вынужден обратиться к серьезному колдовству, которое, к сожалению, вышло из-под контроля. После всего этого дом Захолуста был разбит, а тылкрыс Шалопуто вместе со своей освободительницей Кэнди Квокенбуш сбежал. И тарри не были отравлены.

Прежде, чем в его дверь постучала девочка, жизнь Захолуста под арестом и так была жалкой, но после ее ухода она стала еще безнадежнее. Он потерял раба. Теперь ему приходилось самому стирать с мебели пыль, наливать себе ром и приводить в порядок книги. К тому же, он тосковал по удовольствию колотить и унижать тылкрыса. Захолуст был один, скучал, и во всем этом была виновата девчонка.

Он пожаловался в Верховный Суд Часов на несправедливость такого обращения, но ни один судья не стал разбираться с его делом. Все только ухудшилось. Суд выслал целый батальон солдат охранять его холм, а кошки тарри помогали им своими всевидящими глазами. Человеку, мнившему о себе так много, как Захолуст, было очень неприятно, что с ним обращаются как с мелким преступником. А все началось с того, что он пожалел незнакомку. Он проклял миг, когда это сделал. И проклял ее. Унять пылающую ярость не могла ни одна жестокая месть, ни одно безжалостное наказание. Попивая ром, Захолуст часами представлял, что сделает с девчонкой, когда, наконец, до нее доберется.

А он до нее доберется, в этом Захолуст не сомневался. Он найдет ее. Текущие обстоятельства несколько ограничивали его возможности, но в конечном счете у него появится шанс сбежать из этой отвратительной тюрьмы. И когда он сбежит, то первое, что сделает в качестве свободного человека, это разыщет Кэнди Квокенбуш и заставит ее пожалеть, что она оказалась у его дверей и, тем более, что в них постучала.

Сегодня вечером, однако, его внимание привлекало нечто иное, нежели размышления о мести. Остров Простофиль находился на Десяти вечера, поэтому здесь всегда было темно и тихо. Но сегодня до него доносилось много странных звуков. Внизу, в гавани, слышались крики, в которых ощущалась паника. Затем кто-то начал стрелять. На несколько секунд воцарилась тишина, а потом вновь раздались выстрелы, крики, и теперь уже не с одного, а с нескольких направлений.

Захолуст поднялся в огромный купол, украшавший верх его дома, чтобы проверить, видно ли оттуда происходящее. Купол работал подобно увеличительному стеклу, позволяя наблюдать за событиями в деталях; также он давал возможность видеть в темноте. Из-за вторжения девчонки купол серьезно повредился, но, тем не менее, через него было видно достаточно — по крайней мере, больше, чем невооруженным глазом. Потягивая ром, Захолуст бродил под треснувшим куполом, разглядывая залитый лунным светом ландшафт острова Простофиль. Крики приближались, и лучи света пронзали вечернюю тьму.

— Что же там происходит? — спрашивал он себя.

Похожий вопрос задавали себе и солдаты Девятой хлюстмазурикской кавалерии, которые обыскивали склоны и низины внутренней части острова. Они искали врага, полчаса назад высадившегося в гавани, чье внезапное нападение всего за три минуты привело к гибели десятка людей, оставив в два раза больше раненых. И это учитывая одних солдат. В схватке погибло столько же лошадей, чистокровных каррамази.

Вопрос был следующим: кто это сделал?

Сержант Массофф, видевший гибель трех своих друзей, сообщил капитану Крассу наиболее детальные сведения.

— Как мы поняли, их только трое, — произнес Массофф. — Они не слишком большие — пять-шесть футов высотой, когда встают на задние ноги. Но их головы покрыты костями, блестящими, желто-белыми костями. Они набросились на каррамази и сбили нас на землю.

— Почему вы снова не сели верхом?

— Невозможно, сэр, — ответил другой солдат, по щеке которого текла кровь. — Удар по животному останавливал его сердце. Они умирали мгновенно. Половина наших потерь связана с тем, что люди не успевали выбраться из-под своих скакунов.

— Значит, эти создания делают то же самое с людьми? Останавливают сердце?

— Нет, сэр, — сказал Массофф. — Костяной колпак на какой-то момент поднимался, и тогда можно было увидеть лицо. Если, конечно, это можно так назвать. Под ним был только рот, больше ничего. И полно зубов. Они и убивали людей, сэр. Зубы. Ужас, что творилось, сэр. Я хочу сказать…

— Да, Массофф, да. Я видел. Таким образом, у нас проблема. Мы не знаем, что это за твари, и они нас убивают.

Откуда-то из темноты донесся душераздирающий крик.

— Нам надо понять, чего они хотят. Зачем они пришли?

— Они пришли за мной! — напевал Каспар, пританцовывая в предвкушении радостной встречи. — Вот в чем там дело. Кто-то, наконец, пришел меня освободить!

— Через нашу оборону они не пройдут, — сказал Джимоти Тарри.

Самый человекоподобный из кошек тарри, он стоял в рощице деревьев ведьмин костер, глядя на склон, к которому приближались чудища. Позади него выстроилось тридцать-сорок кошек тарри. Они стояли на четырех ногах, он — на двух, но между ними было много общего. Все они являлись опытными, закаленными в битвах воинами. — Что бы нам ни пришлось делать, мы не должны пропустить их к дому волшебника. — Он повернулся к своему войску. — Кто-нибудь видел раньше нечто подобное?

Кошки тарри молчали. Этот враг был им незнаком.

— Я так и думал, — сказал Джимоти Тарри. — Если за все ваши жизни вы не видели никого, похожего на них, полагаю, до недавнего времени их просто не существовало. Это какая-то извращенная магия. — Его большие зеленые глаза излучали печаль. — Те из вас, кто приблизился к девятой жизни — поберегитесь. А вы, молодежь, у кого в запасе их достаточно, деритесь с этими созданиями без страха, но помните: вы можете использовать все свои жизни, но так их и не остановить. Не геройствуйте понапрасну. Если я прикажу отступать, вы должны отступать, ясно? Чую, впереди нас ждут большие сражения, и я не хочу, чтобы вы растратили жизни зря.

Он взглянул на холм и купол дома. Увеличенное, гротескно искаженное лицо Каспара Захолуста прижималось к целой части стекла.

— С другой стороны, — сказал он, — мне не нравится мысль о том, что этот тип… — он указал лапой на Захолуста, — сбежит в Абарат. Если недавние слухи верны — а они идут отовсюду, повторяя одни и те же страшные вещи, — то нельзя позволить такому злодею сбежать на острова, если у нас есть возможность это предотвратить. От таких, как он, одни неприятности.

— А что вы слышали, сэр? — спросил один из солдат тарри.

— То, что силы врага растут с каждым часом. И что победа или поражение в грядущей войне могут зависеть от одной-единственной души, выбравшей ту или иную сторону.

— Войны, сэр? — спросил другой тарри.

— Да, войны. И ее первый открытый конфликт будет здесь, сейчас. Так что соберитесь, тарри! Это битва войдет в учебники истории.

На разговоры больше не было времени.

Шум в темноте внезапно усилился, ведьмины костры затряслись, осыпав землю дождем из красных цветов, и на отряд тарри ринулись враги.

С высоты своего купола Захолуст наблюдал за жестоким побоищем, словно жадное до зрелищ дитя, говоря одновременно на дюжине бессмысленно перемешанных языков.

— Ты только глянь! Йагни! Сблуд, сблуд на талли! И — раз! Бац! Гляни Маланин! Тарри — умри! Тарри — умри! Лаодамия ти, эви и то! Блебс а меррио? Буян! Блебс а меррио! Сул а салис пиадон! Цуберратий! Ха!

Он радостно стучал по стеклу, когда кошки тарри падали замертво (использовав все девять жизней), снова и снова повторяя одну и ту же отвратительную фразу:

— Тарри — умри! Тарри — умри!

Даже с такого расстояния несложно было увидеть, как разворачивалась битва. Это была мясорубка. Солдаты, оттесненные на склоны холмов, пополнили ряды тарри, но костеглавые существа, учинившие на берегу побоище, без труда проходили сквозь ряды кошек. Радость Захолуста возрастала в прямой пропорции к числу остающихся лежать в высокой траве людей и тарри.

Но битва еще не окончилась. Видя, что границу леса им не удержать, Джимоти Тарри увел маленький отряд с поля боя, намереваясь, как думал Захолуст, подготовить последнюю неожиданную атаку. Джимоти, конечно, был умен, и в этом Захолуст отдавал ему должное. Он преследовал своего врага с большой осторожностью, используя знание рельефа для поддержки своей стратегии. На холмах не было валуна, низины или куста, не знакомого Джимоти и кошкам. Они незаметно следовали за костяными тварями, и полосатый мех отлично скрывал их в стеблях травы и свете факелов.

Наконец, им пришлось атаковать, но несмотря на всю присущую этим воинам отвагу и умение, они не смогли задержать незваных гостей. Одна за другой кошки падали, а те, кто поднимался, раз за разом лишались своих жизней и в конце концов умирали в последний раз.

Наконец, Джимоти сдался. Тарри проиграли. Кем бы ни были костяные твари, они добрались до холма. Продолжение битвы означало бессмысленные убийства. Неохотно он приказал отступать, и горстка выживших тарри без всякого желания покинула поле боя, унося с собой раненых.

— Пусть они забирают Захолуста, — сказал Джимоти. — Они друг друга стоят. И будь они прокляты за это побоище.

Когда Захолуст понял, что тарри уходят, и его освободители вот-вот переступят порог, он отправился готовиться. Отражение в зеркале подсказывало, что в последнее время его внешний вид оставлял желать лучшего. Борода отросла, волосы походили на воронье гнездо, желтый пиджак испачкался (к счастью, пиджаков у него было девятнадцать, все одинакового цвета и фасона), а перед жилета устряпан кусочками макового пирога и пиявочного мороженого — и, разумеется, ромом.

Времени на умывание не было, поэтому Захолуст опрыскал себя вонючим одеколоном, который приобрел в торговом центре Коммексо незадолго до своего ареста за убийство. Он надел чистый пиджак, постарался подровнять бороду и, водрузив на голову все шесть шляп (тем самым десятикратно увеличив свою силу), пошел к входу встречать гостей.

Однако прежде, чем он успел до него добраться, что-то с такой силой ударило в дверь, что защелки вылетели, она сорвалась с петель и пролетела в дюйме от Захолуста. Когда облако пыли рассеялось, порог переступило одно из костеглавых созданий, что пролили столько крови солдат и кошек. Захолуст сделал несколько шагов назад, боясь, как бы тварь не сделала что-нибудь и с ним. Где их хозяин? И почему с кончиков ее пальцев срываются нити мрака, сплетая вокруг нее сложные структуры?

Это оказалось не единственной загадкой. В дом вошли еще два существа, встав по обе стороны от первого. С их рук также стекала тьма, сплетаясь с узорами твари в центре и искусно соединяя их друг с другом.

Захолуст был напуган, однако знал, когда надо, а когда не надо демонстрировать страх, и оставался на месте.

— Чего вы от меня хотите? — спросил он.

Троица отреагировала тем, что одновременно запрокинула костяные головы и издала долгий зловещий вздох. Казалось, их черепа теряют плотность — они тоже испускали нити соединявшей их теневидной субстанции. Трое становились одним, их костяные головы сливались в одно существо, и выглядело оно как человек.

Так вот кто их хозяин, понял Захолуст. Это был единый, но разделенный натрое ум, и сейчас он объединялся вновь. Но человеческая форма не успокоила Захолуста: в ней чувствовалась угроза, а он был невероятный трус. Однако бежать было некуда. Он мог лишь стоять и следить за процессом, пока лица трех созданий не слились воедино. Появившиеся глаза оказались серыми и жестокими, рот плотно сжат в тонкую линию. Клубящиеся складки ткани закрывали тело с ног до головы, и в их сплетении возникало маленькое морщинистое лицо.

Наконец, из трансформирующейся формы донесся голос. Женский голос.

— Ну и ну, колдун, — сказала женщина, и от ее слов все в доме слегка задрожало. — У тебя полный бардак!

Захолуст огляделся. Женщина говорила правду.

— Я не виноват, — ответил он. — У меня был раб. Тылкрыс. Но его у меня… увели.

— Да, я слышала.

Три формы полностью слились в одно тело. Костяные создания исчезли, а на их месте стояла старуха, одетая в платье, украшенное тем, что выглядело как старые куклы.

— Знаешь, кто я? — спросила она.

— Вы — женщина с иглой и нитью, — ответил волшебник. — Бабуля Ветошь.

Старая женщина улыбнулась.

— А ты — Каспар Захолуст, убийца пяти членов Магического круга острова Частного Случая. — Каспар раскрыл рот, чтобы возразить, но Бабуля Ветошь только махнула рукой. — Честно говоря, мне все равно, сколько волшебников ты убил, десять или тысячу. Я пришла сюда не для того, чтобы нанимать убийцу.

— А для чего?

— Не знаю, насколько ты в курсе моих планов, — сказала она. — Большую часть своих дел я скрываю от посторонних. Так оно безопаснее, иначе люди начнут вмешиваться. Но даже в этом случае, возможно, кое-что ты все же слышал.

— Более чем кое-что, — ответил Захолуст. — Оставаясь взаперти, я могу немногое, но слушать в состоянии.

— И что же ты слышал?

— Вы не хуже меня знаете, как много вокруг обрывков информации. Дует ветер. Падают звезды. Летят облака. Я очень внимательно изучаю такие вещи. Мне ведь здесь особо нечем заняться.

Бабуля Ветошь была удивлена. Она предполагала, что Каспар Захолуст — пустомеля. Но за этим уродливым, полным горечи лицом с неприятным взглядом и опустившимися уголками рта скрывался ум, который она могла бы использовать гораздо эффективнее, чем собиралась до сих пор.

— Вы удивитесь тому, что я слышал, — продолжал он. — И у меня есть способы делать то же, что и вы. — Он улыбнулся. — Сплетать вещи вместе.

— Значит, это я делаю?

— Так я слышал, — ответил он. — Я слышал, вы живете в Тринадцатой Башне крепости Инквизит и вместе со своими швеями постоянно работаете. Ночь за Ночью. Никогда не спите.

— Я иногда сплю, — ответила Бабуля Ветошь. — Но даже тогда я шью.

— Вы творите заплаточников.

— Да.

— Армию.

— Да.

— И в одну из ночей…

— Достаточно, колдун. Ты свое доказал.

— Насколько я понял, вы собираетесь покорить острова? — Бабуля Ветошь не ответила. — Вы можете доверять мне. Клянусь, — сказал Захолуст.

— Я доверяю только своим швеям.

— А внуку?

— Не до конца. И не сейчас. У него возникли некоторые проблемы. Поэтому я здесь.

— Разумеется, я был бы рад помочь, но я заперт.

— Тебя только что освободили, колдун.

— А кошки тарри?

— Забудь о них. Мы покинем твою тюрьму, и никто нас не остановит.

— Но они пошлют войска, чтобы вновь меня поймать, — он самодовольно улыбнулся. — Я убил пятерых.

— Пусть посылают. Мне все равно. У меня кровавое настроение, — она взглянула на портреты, висевшие на стене. — Это твои жертвы?

— Да. Они были волшебниками. Их сила крылась в шляпах.

— Значит, ты убил своих друзей из-за шляп?

— Да.

— Хладнокровно, колдун, весьма хладнокровно. Признаться, я слышала, что ты припадочный алкоголик, но кажется, тот случай с девчонкой Квокенбуш тебя закалил.

— Я готов ко всему.

— Ты готов поклясться мне в верности?

— Конечно, конечно.

Захолуст опустился перед Бабулей Ветошью на колени, ухватился за тяжелый подол ее платья и приложил лицо к складкам.

— Я ваш, — сказал он. — Только прикажите.

— Ты нужен мне, чтобы следить за моим внуком. Присматривай за ним. Я не доверяю его инстинктам в том, что касается девочки из Иноземья. Могу поклясться, она каким-то образом им завладела, но не понимаю, как.

Выражение лица Захолуста стало хитрым.

— Ну… кое-что я слышал.

— О девочке?

— Сплетни.

— Сплетни меня не интересуют, — ответила Бабуля Ветошь. — Я тебя выслушаю, если найдешь твердые доказательства. Но не возвращайся к своим привычкам, колдун. Никакой выпивки, никаких убийств без моего приказа. Я нанимаю тебя следить. Не собирать слухи, а следить. И если я хоть на секунду почую, что ты перестал быть мне полезным, я от тебя избавлюсь. К тарри ты не вернешься. Я спущу с тебя шкуру и набью ее грязью Тодо. Мы друг друга поняли?

Захолуст снова поцеловал ее подол.

— Поняли. Абсолютно. Просто скажите, что делать.

— Для начала, отпусти мою одежду.

— О да.

— Теперь встань.

Захолуст поднялся на ноги.

— Что вы хотите?

— Вот письмо. Отнеси его человеку по имени Жуликс Миретак. Он живет в Златобойке, на Утехе Плоти.

— Как я туда доберусь?

— Возьми меньшую из лодок в гавани на ранней стороне часа. В письме — указания для тебя и Миретака. Мы встретимся днем, там, где я назову. Передвигайся быстро и без надобности не мелькай. Если узнаю, что ты нарушил договор молчания — а я узнаю, поверь мне, — сделаю то, что обещала. Теперь бери письмо и убирайся с моих глаз.

Каспар взял письмо у Бабули Ветоши, сделал шаг назад и отвесил поклон. Потом раскрыл рот, чтобы произнести последнюю клятву в вечной преданности, подумал и вместо этого вышел из дома, замедлив шаг на пологом склоне холма, чтобы полюбоваться, как блестит на траве кровь его бывших тюремщиков, кошек тарри. Затем, насвистывая не в лад, он, уже свободный человек, отправился к морю за лодкой.

27. Похищение

Когда Кэнди открыла глаза, она думала лишь о том, как ей хочется обнять маму и получить в ответ такое же крепкое объятье. Это казалось простым, но не было ничего, чего бы ей хотелось больше.

Она села на кровати поваров и огляделась. В кухне царила тишина. Пока она спала, ветер смолк, и усыпанные листьями и цветами ветви над ее головой больше не шуршали. Птиц тоже не было слышно: они либо улетели, либо помалкивали. Возможно, самым странным казалось отсутствие воскресшего племени Тотемикс. Когда она собиралась спать, они весело шумели, словно говоря: мы живы и свободны! Кэнди не представляла себе более веселых звуков. Но сейчас стихли даже они.

— Утиль? — сказала Кэнди. — Ты где?

Тишина. Пока она спала, что-то произошло. Но что?

— Утиль! — позвала она громче. — Ты там?

Ответа не было, и она отправилась на поиски. Та же пугающая тишина, которая встретила ее на кухне после пробуждения, охватила весь Сумеречный дворец. Коридоры и комнаты молчали. На ветвях она заметила птиц, но они почему-то перестали петь.

— Утиль! — снова позвала она. — Ты где? Утиль!

Наконец, она услышала придушенный крик, и переходя из комнаты в комнату, обнаружила лежащего на полу обезьяна; во рту у него был кляп, руки туго связаны за спиной, ноги замотаны на уровне лодыжек. Кэнди вытащила кляп.

— Проклятье, — сказал Утиль, отплевываясь от вкуса кляпа. — Я думал, мне конец, правда-правда.

— Кто это сделал?

— Не думай обо мне. Он сюда не за мной пришел, а за тобой.

— Еще раз — кто?

— Не знаю, как его зовут. Какой-то молодой человек с отвратительным взглядом. Тебе надо отсюда убираться.

Она развязала ему руки, и первое, что он сделал, это оттолкнул ее.

— Иди! — сказал он.

— Без тебя я не уйду.

— Это, конечно, очень благородно, — сказал Утиль, — но, по правде говоря, не думаю, что рядом с тобой я буду в безопасности. Не тогда, когда за тобой охотится этот звереныш. Он смертоносен.

— Ты ведь знаешь, кто он? — спросила Кэнди.

— Есть у меня кое-какие подозрения, — согласился Утиль, — но сейчас не время и не место их обсуждать. Тебе надо идти, пока не… — он замолчал на полуслове, а потом сказал:

— О нет.

— Что?

— Поздно. Он уже здесь.

Кэнди обернулась.

— Я никого не вижу.

— Он умен. Он знает, как использовать тень. — Говоря это, Утиль стрелял глазами во всех направлениях, ища «умника», кем бы он ни был. — Ты уйдешь? — спросил он Кэнди, вновь толкая ее.

— Куда?

— Да куда угодно! Просто иди!

Кэнди начала пятиться и в этот момент краем глаза заметила, что к ней кто-то движется. На секунду она увидела бледное лицо и черные волосы.

— Беги! — услышала она крик Утиля, развернулась и помчалась по извилистой дорожке, что когда-то привела ее в Сумеречный дворец.

Однако преследователь был быстрым. Через десять-двенадцать шагов она услышала шлепанье босых ног по мозаике, становившееся все громче по мере того, как ее догоняли.

Ей не нравилась мысль о том, что на нее нападут сзади, поэтому она резко затормозила и крутанулась назад, чтобы посмотреть на преследователя. Это стоило сделать хотя бы для того, чтобы увидеть лицо молодого человека: его глубоко посаженные глаза внезапно стали комично большими. Но он тут же сосредоточился и направился к ней, что-то вынимая из кармана куртки. Решив, что это нож, Кэнди подняла руки, загораживаясь от лезвия, но юноша вытащил предмет — не нож, а мешок! — и быстро натянул ей на голову.

Она начала кричать и метаться, но в мешке было что-то, пахнувшее словно гнилые цветы, и этот запах вскружил ей голову.

— Просто расслабься, — услышала она голос молодого человека. — С тобой все будет хорошо. Расслабься, Кэнди.

«Кэнди», подумала она. «Он знает, как меня зовут. Откуда?»

И когда она об этом думала, запах сыграл с ней странную штуку. У себя в голове она услышала голос: «Тебе надо поспать».

«Нет», пробормотала она, едва шевеля языком.

«Совсем недолго», сказал голос.

И в следующую секунду уже не было никаких следующих секунд.

Время своего сна Кэнди знала точно, поскольку голос запаха сообщил ей по пробуждении:

— С момента, как ты заснула, прошло 37 минут 11 секунд. Если хочешь, просыпайся.

Второго приглашения не требовалось. Кэнди начала развязывать веревки, удерживавшие мешок. Ослабив их, она стянула мешок с головы и поняла, что находится не в Сумеречном дворце. Темные небеса были усыпаны звездами. За все время своего путешествия она ни разу не видела столько звезд. Звезды были так прекрасны, что ей потребовалось серьезное усилие, чтобы оторвать от них глаза и посмотреть, где она оказалась.

Кэнди лежала в маленькой одномачтовой лодке, качавшейся на волнах под порывами ветра. На дне лодки сидел ее похититель; расставив ноги, он проделывал руками какие-то пассы над большой картой архипелага. Его блестящие черные волосы жирными прядями свисали по обе стороны головы.

— Что ты делаешь? — спросила Кэнди.

Молодой человек немного нервно посмотрел на нее.

— Я… вычисляю путь, — сказал он.

— Путь куда?

— Туда, куда мы направляемся, — ответил он с широкой, но не слишком обнадеживающей улыбкой.

— Куда бы ты ни направлялся, — сказала Кэнди, — я требую вернуть меня обратно.

— Неужели.

— Да, — сказала она. — Требую.

— Почему?

Кэнди возмутилась.

— Как это «почему»! Ты меня похитил, а мне это совсем не нравится!

— Да ладно, ты ведь не собиралась всю жизнь просидеть в этих старых развалинах!

— Нет, это ты да ладно, — ответила Кэнди, поднимаясь с сиденья, отчего лодка начала раскачиваться. Такая беззаботность ее бесила. — Ты же надел мне на голову мешок и похитил! Тебя за это в тюрьму надо посадить.

— Я много раз был в тюрьме. Больше она меня не пугает. — Молодой человек встал. Кэнди заметила, что он немного ниже ее ростом. — Все равно я выполнял приказ, — сказал он.

— Очень оригинально. Такое новое оправдание… Ну хорошо, — произнесла она. — Если хочешь начать с этого, давай. Чей был приказ?

— Я не могу сказать, — ответил он.

— Не можешь? — спросила она, шагнув к нему. Ее неожиданное движение сильно качнуло лодку.

— Осторожно! — крикнул он. — Ты нас перевернешь!

— Мне все равно. Я умею плавать.

— Я тоже, но эти воды опасны. Прекрати!

Копируя его раздражающий тон, она спросила:

— Почему?

— Потому что… — он замолчал, поняв, что над ним издеваются. — Ты сумасшедшая.

Кэнди посмотрела на него с угрозой.

— Я тоже в последнее время так думаю, — сказала она, намеренно раскачивая лодку.

— Он мне не говорил, что ты сумасшедшая! — Юноша так крепко вцепился в борта, что костяшки его пальцев побелели.

— Кто не сказал? — спросила Кэнди, угрожая своей позой раскачать лодку еще сильнее. — Давай, колись!

— Мой наниматель. Мистер… мистер Маспер.

— И сколько же этот мистер Маспер заплатил тебе за то, чтобы ты взял меня в этот небольшой круиз?

— Одиннадцать патерземов.

Кэнди была разочарована.

— Я стою всего одиннадцать патерземов? — спросила она.

— Что значит «всего»! У меня в жизни не было одиннадцати патерземов. Это же целое состояние!

— Я не знаю никакого мистера Маспера.

— Зато он тебя знает. Он очень могущественный человек. Очень влиятельный. И очень тобой интересуется. Он слышал о тебе самое разное и теперь хочет познакомиться лично.

— Значит, поэтому ты надел мне на голову мешок и притащил сюда без сознания?

— Запах был невежлив? — спросил юноша озабоченно. — Я выбрал его потому, что он вежливый.

— Дело не в том, вежливый он или нет. И хватит изображать саму невинность. Это не поможет. У меня, знаешь ли, два брата, и я знаю все ваши мальчишеские трюки. Это сделал он. На меня наговорили. Я больше никогда не буду.

— Не впечатляет, да?

— Нет, не впечатляет. Поэтому поверни лодку обратно в Сумеречный дворец. Можешь сказать мистеру Масперу — пусть и дальше довольствуется слухами.

— Я не могу управлять лодкой. Я наложил на нее заклятье и теперь не могу его снять. На самом деле, когда ты проснулась, я не планировал путь. Я пытался затормозить. Ты же видишь, как быстро мы движемся.

Кэнди действительно обратила внимание на высокую скорость лодочки. Та стремительно скользила по воде. Но больше она не покупалась на оправдания и невинное выражение лица.

— Если ты наложил на лодку заклятье, — сказала она, — значит, ты можешь его снять.

— До этого я пока не доучился, — ответил молодой человек.

С разочарованным молчанием она смотрела на своего чокнутого колдуна-похитителя, а потом сказала:

— Ты шутишь.

— Нет. Я клянусь.

— Ты… ты дурак!

— Я не дурак, — возразил юноша. — Меня зовут Летео.

— Слушай, Летео, если ты не знаешь, как замедлить лодку, что будет, когда мы приплывем?

— Ну… я думаю, что…

— Что?

— Надеюсь…

— На что?

— … что лодка узнает.

— Что она узнает?

— Что мы приплыли. Тогда она затормозит и высадит нас на берег… плавно.

— Я не слишком разбираюсь в магии, но все, что я видела до этого, казалось довольно жестоким. Сомневаюсь, что нас высадят где-нибудь плавно.

— Не надо на меня так смотреть, — сказал Летео. — Я не подумал. Просто хотел поскорее добраться. Решил, может, он больше заплатит? Вроде как бонус за быструю доставку.

— Дай мне карту, Летео.

— Зачем?

— Потому что если ты еще не заметил, твоя лодка набирает скорость, и если мы ничего не придумаем, то достигнем конца пути более чем в одном смысле.

По его глазам, стрельнувшим туда-сюда, она поняла, что он признаёт ее правоту.

— Клянусь Башнями, — пробормотал он, отчасти самому себе. — Что я натворил?

— Дай мне карту.

Летео вытащил из-под ноги карту и протянул Кэнди. Из-за скорости лодки карта трепалась по ветру, как перепуганная птица. Кэнди пришлось встать на колени и разложить ее на сыром дне, чтобы изучить во всех подробностях.

— Куда она нас везет? — крикнула она Летео.

Он встал на четвереньки по другую сторону карты и ткнул пальцем в один из островов.

— Ифрит, — сказал он. — Это один из Внешних островов.

— Да, я знаю об Ифрите. Кое-кого оттуда я уже встречала. А где именно мы сейчас находимся?

— Я покажу, — ответил Летео. — Такую магию я немного знаю. Держи карту.

Кэнди старалась, но это было трудно. Даже на дне лодки ветер забирался под бумагу и выгибал ее дугой.

— Что ты собираешься делать?

— Смотри, — ухмыльнулся Летео. Он плюнул на ладонь и с силой потер руки друг о друга. Сделав из них нечто вроде дудки, он расслабил кулаки, поставил один на другой и с силой подул в них. Из руки вылетела пылинка красного света (такого же, как и корпус лодки) и ударила по карте.

— Вот мы где, — сказал он не без гордости за свой успех. Со смесью любопытства и беспокойства Кэнди посмотрела на красную пылинку, быстро двигавшуюся над вздувшейся картой. Даже в таком малом масштабе лодка приближалась к Ифриту с невероятной быстротой.

Она посмотрела вперед. Здесь, конечно, было темно, но ей показалось, что она различает форму лежащего перед ними острова. Не было никаких признаков, что лодка замедляет ход. Напротив, она прибавляла скорости, так подпрыгивая на волнах, что, казалось, одна из них скоро ударит ее с достаточной силой, чтобы разнести в щепки. Если такое произойдет, у них возникнут большие неприятности. Бившие в лицо брызги были ледяными. Оказавшись в воде, они попросту замерзнут. Если же нет, их наверняка поджидают хищники. Прожорливые мантизаки или жестокие маленькие рыбы-пилы, которых рыбаки называют пилками.

— У нас такие проблемы! — сказала она, глядя на Летео со злостью и разочарованием. — Ты нас обоих угробишь просто потому, что тебе захотелось бонус за доставку!

Ответить Летео было нечего. Он отвернулся и посмотрел на скалы вблизи острова.

— О нет, — сказал он тихо. — Кифрасы…

Она проследила за его взглядом и увидела, что на скалах сидят существа с плавниками вместо ног, жадно наблюдая за их приближением. Одно за другим они соскальзывали в ледяную воду и плыли к лодке.

Кэнди вернулась к карте. Может она сотворить заклинание, способное помочь им выбраться из этой передряги? Она просмотрела карту вдоль и поперек, но рисунок ничего для нее не значил. Она не чувствовала ничего, что было бы связано с магией. Язык не призвал никаких магических слов, и никаких внезапных знаний в голове не появилось.

— Что ты делаешь? — крикнул Летео сквозь шум воды и ветра.

— Пытаюсь понять, могу ли я использовать свою магию.

— Ты владеешь магией?

— Немного.

— Тогда спаси нас! Пожалуйста!

Кэнди вновь посмотрела вперед. На Ифрите шел снег. Пейзаж был серо-белым; ветер бросал ей в лицо снежинки.

— Я не думал, что будет снег, — сказал Летео.

Внезапно снизу донесся рев, и в тот же миг лодка стукнула одного из кифрасов, высунувшего голову из воды. Когда лодка качнулась вбок, Кэнди заметила желтый глаз зверя. Она ухватилась за сиденье, чтобы не вывалиться за борт. Лодка стукнула еще одно животное, поднявшееся над бортом и готовое их опрокинуть. Когда лодка подлетела в воздух, Летео вскрикнул от ужаса.

— Держись! — завопила Кэнди.

Лодка упала в воду, и на секунду она увидела его лицо, с которого исчезли все признаки хитрости. Теперь он выглядел просто испуганным мальчишкой.

Когда лодка ударилась о воду, ее корпус треснул. Через трещины хлынула ледяная вода. Они вновь подпрыгнули, летя через кифрасов, и чем ближе становился остров, тем выше была их скорость. Любая надежда на то, что магия Кэнди может их спасти, забылась. Карта улетела. Кэнди едва могла держаться за борта.

А потом они выскочили на пляж. Нос треснул, как яичная скорлупа, и с открытого конца на них повалил снег, пока суденышко закапывалось в сугроб, будто огромная лопата. Глубокий снег спас их. Постепенно он замедлял движение лодки, придавливая ее своим весом. Они все еще двигались, когда лодка достигла деревьев, но это была лишь небольшая доля той скорости, с которой они неслись по воде. Кэнди выглянула из хаоса разлетающихся досок, снега и ледяной крупы как раз вовремя, чтобы увидеть прямо перед собой дерево.

— Держись! — крикнула она Летео, хотя не знала, здесь ли он, и крепко вцепилась в сиденье. Послышался громкий треск, судно раскололось на части, и в Кэнди полетели щепки. Затем лодка вздыбилась, и она отпустила сиденье, соскользнув в сугроб. Несколько секунд Кэнди лежала без движения, восстанавливая дыхание, а затем, отплевываясь от частичек льда и кусков опавшей листвы, встала и смахнула с глаз снег.

— Повезло, повезло, повезло, — сказала она, проверяя руки и ноги на случай переломов. Серьезных травм не было, что выглядело чудом, учитывая скорость, с которой они вылетели на остров. В нескольких больших досках, разбросанных между деревьев, все еще оставалось заклятье Летео: они вертелись и кружились, стремясь двигаться дальше.

Самого заклинателя удар выбросил так далеко от места кораблекрушения, что Кэнди его не видела. Однако она хорошо видела путь разрушений, ведущий от деревьев по пляжу к воде. Были ли в Абарате ангелы-хранители? У нее наверняка был.

Глаза, наконец, привыкли к странному здешнему освещению — свет звезд, отражавшийся от снега. Отсюда начинался лес, без конца и края; странные деревья, которые благоденствовали в темноте и холоде. Многие были просто усыпаны цветами, огненно-рыжими, толстыми, ничуть не боявшимися зимы.

До ушей Кэнди донесся голос Летео, звавший ее по имени.

— Я тебя слышу! — крикнула она в ответ. — Продолжай говорить!

— Я здесь! — крикнул он, словно Кэнди знала, где находится это «здесь».

Она последовала на слабый голос и, дойдя до границы разбросанных обломков, увидела его на дне неглубокой ямы, свернувшимся в жалкий комок.

— Ты жив, — сказала она. — Поверить не могу, что мы выбрались из этого живыми.

— Мы еще не выбрались, — ответил он.

— В каком смысле? Мы же здесь. Спасены.

— Нет. Это Ифрит. На острове живет пять чудовищ. Жуткие твари.

— Вроде этих кифрасов? Они…

— Нет, не как они. Эти — всего лишь животные. А то — чудовища.

— Ясно. — Она вспомнила слова Мицеля, сказанные на Балаганиуме: «У нас тут живут жуткие твари».

— Но я никого не вижу, — с надеждой проговорила Кэнди. — Может, мы не на той стороне острова?

Летео покачал головой.

— Они здесь, — сказал он. — Следят издалека, решая, кто кого будет есть.

— Может, заткнешься?

— Это правда!

— Не хочу ничего слышать. Нам надо двигаться, а то мы замерзнем здесь до смерти.

— У меня болят ребра и голова.

Сперва она осмотрела его голову. Над правым ухом Летео оказалась большая глубокая рана.

— У тебя будет симпатичный шрам.

— И не первый, — равнодушно ответил Летео. — К тому же, кожа на шраме плотнее, чем обыкновенная.

— Хм-м, — сказала Кэнди. — Если это такой странный совет, чтобы пораниться, мне это не интересно. Дай я осмотрю твои ребра.

— Нет, спасибо.

— Да, — уверенно сказала она. — Не волнуйся, у меня есть братья, и ничего нового я не увижу. Ты просто еще один мальчик.

Он неохотно расстегнул рубашку, и Кэнди поняла, чего он так стеснялся. На теле Летео обнаружился странный пульсирующий окрас, местами темно-синий, местами фиолетовый, и с каждой вспышкой цвета его кожа из гладкой становилась чешуйчатой. Помимо чешуек, на его тонких руках было несколько грубых татуировок.

— Ну вот, теперь ты знаешь, — сказал он, мигнув, когда кожа дернулась, изменившись на долю секунды. — Во мне есть звериная часть.

— Это больно?

Он коснулся чешуйчатого живота.

— Да. Когда оно охватывает все тело целиком, это ужасно. Но у мистера Маспера есть лекарство, от которого все проходит.

— И он тебе его дает…

— Когда я следую его приказам.

— Но ты не всегда хочешь их выполнять?

— Нет, — сказал Летео. — Не всегда.

— И когда тебе снова понадобится лекарство?

— Скоро, — Летео отвел глаза. — Надеюсь, мистер Маспер мне его даст.

— Что-то я не вижу здесь никаких огней. У него большой дом?

— Огромный.

— Наверное, лодка доставила нас не на тот берег.

— Или мы слишком рано, — ответил Летео, медленно поднимаясь на ноги.

— В каком смысле?

— Может, мы рано, — повторил он, будто смысл этих слов был совершенно ясен. — Может, дом еще не прибыл.

— Он движется? — спросила Кэнди.

— Да, он движется. И если нам повезет, мы увидим, как он приземляется.

«С ума сойти», подумала Кэнди. Так было всегда — как только ей казалось, что все чудеса Абарата себя исчерпали, и ее вряд ли можно чем-то удивить, возникало нечто совершенно новое.

— Слушай, — сказал Летео.

— Что?

— У нас гости.

Кэнди прислушалась. Летео был прав. Поблизости ходили животные. До них донесся долгий угрожающий рык. В воздухе распространился резкий запах, словно зверь метил территорию.

— У нас неприятности? — спросила Кэнди.

— Мы погибли, — сказал Летео.

— Но нас еще не поймали.

— Это вопрос времени.

— Тогда нам лучше уходить, — сказала она. — Идем.

Приближаясь к ней, Летео поморщился.

— Знаю, это больно, — сказала Кэнди. — Но если нас съедят, будет еще больнее.

28. Вызов

На южном берегу Двадцать Пятого Часа три женщины Фантомайя сидели в старых креслах с высокими спинками и наблюдали за бурей, выходящей из тени Горгоссиума в пролив между Полуночью и островом Простофиль. Джефи могла видеть очень далеко благодаря невероятному зрению кальмара, который находился сейчас у нее на лице, словно пара живых очков. Перед ней были все детали бури и сопутствующие явления — молнии из летевшей на запад тучи, корабли в проливах, пробирающиеся через высокие волны. И все увиденное Джефи сообщала сестрам.

— Что происходит в доме волшебника? — спросила Меспа.

— Сейчас взгляну, — ответила Джефи, фокусируя внимание на острове Простофиль. Совсем недавно они узнали новость о побеге Каспара Захолуста. Они вышли на берег, чтобы посмотреть, что происходит, и обсудить текущие дела.

— У подножья холма много тел, — сказала Джефи.

— Кошки тарри? — спросила Диаманда.

— И несколько солдат.

— Кто мог такое учинить… — сказала Диаманда.

— Вычислить будет нетрудно, — заметила Меспа. — У Захолуста очень мало друзей. Если вообще есть. И вряд ли кто-то из них станет рисковать своей шеей ради его освобождения.

— Но ведь кто-то же это сделал, — сказала Джефи. — То, что он был в заточении, не означает, что он не мог работать тайком. Строить планы. Собирать какую-нибудь банду. Насколько мне помнится, Захолуст не дурак. Конечно, он уродливый и неприятный… и ужасный пьяница. Но умный.

— Ладно, — сказала Диаманда. — Примем на секунду твою теорию. Он что-то задумал. И с кем?

— С тем, кому нужна помощь колдуна.

— А почему мы решили, что его освободили из хороших побуждений? — спросила Меспа.

— В смысле?

— Он убил пятерых добрых людей ради того, чтобы завладеть их шляпами. Может, кто-нибудь из их близких решил, что его наказали не слишком жестоко?

— И выкрал, чтобы отомстить? — спросила Джефи. — Абсурд.

— Я просто предположила.

— Дурацкое предположение.

— Дамы, дамы, — начала Диаманда, но вдруг замолчала. Вместо этого она поднялась, пошатываясь, с потрясенным выражениемлица.

— О нет, — пробормотала она.

Джефи аккуратно сняла кальмара.

— Что случилось, Диаманда?

— Кэнди.

— Что — Кэнди? — спросила Меспа. — Что с ней? Думаешь, она как-то связана с побегом Захолуста?

— Нет, нет, дело не в этом. У меня вдруг было ясное видение… что вытворяет эта девчонка?

— Где она? — спросила Меспа.

— Точно не знаю, — ответила Диаманда, закрыв глаза. — Темно… кругом темнота.

— Для начала неплохо, — сказала Джефи.

— И везде… перья… Нет, не перья — снег.

— Можешь сказать, густой или редкий? — спросила Джефи. — На Пятнистом Фрю несколько часов назад была метель.

Глаза Диаманды осматривали сцену, что представала в ее сознании; глаза двигались туда-сюда в поисках ответа. Наконец, она произнесла:

— Очень густой, глубокий снег.

— Она где-то высоко? — удивилась Джефи. — Может, в горах Пино на острове Черного Яйца?

— Нет, там деревья. Много.

И три сестры одновременно выговорили название острова, где сейчас находилась Кэнди.

— Ифрит.

— Во имя неба, что она там делает? Это место просто кишит чудовищами!

— Однако она там, — спокойно сказала Диаманда. — И чем быстрее мы заберем ее с этого острова и от чудовищ, тем лучше.

Она отошла на несколько шагов, тихо бормоча заклятье. Цвет ее одежд внезапно изменился. Черный и фиолетовый уступили место синему, белому и голубому. Подол затрепетал, словно в нем появилась стайка маленьких невидимых птиц.

— Ты куда-то собралась? — спросила Меспа.

— На Ифрит, разумеется, — ответила Диаманда. — Что бы наша Кэнди там ни делала, ей нужна помощь.

— Тогда мы должны отправляться вместе, — произнесла Джефи.

— Нет, нет, нет. Узнайте, что случилось на острове Простофиль. Захолуста следует строго наказать, если он имеет отношение к этому насилию. Узнайте все из первых рук. Факты.

— Уверена, что справишься на Ифрите в одиночку? Ты ведь терпеть не можешь холод.

— Если это вежливый способ напомнить мне о возрасте и поставить под сомнение способность справиться с Пятью Тварями Ифрита, то процитирую тебе слова святой Катамы Деттской: «Мы подчиним адского врага мудростью, а не палкой».

— Диаманда, дорогая, святую Катаму ели заживо в течение девятнадцати дней, начиная с кончиков пальцев. Не следует тебе ее цитировать.

— Ладно. Тогда я совершаю безумие. И если я встречу на острове ужасную смерть, то обещаю однажды вернуться сюда, чтобы вы отчитали мой призрак. Отправляйтесь на остров Простофиль, а я — на Ифрит, чтобы, наконец, решить эту проблему.

Ее сестры не сдавались, но Диаманда не собиралась менять решение.

— Нам надо шевелиться и не привлекать к себе внимания. Я хочу, чтобы о местоположении Кэнди знало как можно меньше людей. Сейчас она в очень непростом месте. Уверена, что посещение Сумеречного дворца ее как минимум запутало.

— Ненадолго, — ответила Джефи. — Она не дурочка.

— Конечно, нет.

— Рано или поздно она сложит все части головоломки, и тогда нам придется иметь дело не только с путаницей чувств.

— Ты думаешь? — спросила Меспа. — Будь я на ее месте, я бы с большим удовольствием узнала, что…

— Не с большим, — ответила Диаманда. — Ты бы взбесилась! Ты бы почувствовала, что тебя обманули, что тебе лгали и использовали. И ты бы хотела знать, кто несет за это ответственность.

— Хм-м, — сказала Меспа. — Может быть.

— И что же нам делать?

— А что мы можем? Что сделано, то сделано. В любом случае, сомневаюсь, что будь у меня возможность, я поступила бы иначе. Да, мы рисковали, но по стоящим причинам. Нам не за что извиняться.

— Будем надеяться, девочка с этим согласится.

Последние слова погрузили женщин в молчание; они стояли, глядя на воду, а над их головами с душераздирающими воплями носились чайки.

Наконец, Диаманда сказала:

— Ладно, я больше не могу медлить. Пора приниматься за дело.

Она обернулась в синюю одежду и проговорила слова заклинания. Внезапно ее платье раздулось, наполняясь ветром.

— Помните, — проговорила она последние указания, прежде чем унестись прочь. — Работайте аккуратно. Мы имеем дело с человеческими жизнями.

— Думаю, — сказала Джефи, — мы уже давно это поняли.

Диаманда не ответила. Движение ее синих одежд стало еще активнее, и через секунду она унеслась прочь, растворившись в очарованных небесах, вздыбивших над Двадцать Пятым Часом облака, словно отражение пенного прибоя.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Время чудовищ

Высланная из райского сада за свои грехи, Первая Пара, желая отомстить Создателю, украла по плоду с каждого дерева, мимо которого шла к воротам. Присев у стены снаружи Сада, они начали поедать плоды, пока их не затошнило и не вырвало. Семена фруктов разбросало по грязи, и из них родились чудовища мира, не знающие о том, что существует любовь.

— Из Священной Книги Фиафифо

29. Капитан беседует

Несмотря на первоначальное сопротивление командованию славным кораблем Лад Лимбо, Шалопуто быстро понял преимущества своего положения. Капитан — властелин воды, и хотя такое повышение предполагало серьезную ответственность, оно же создавало большие удобства. Через десять минут после отплытия с Балаганиума капитан Шалопуто сидел в невероятно мягком кресле своей изысканной каюты и пил пенистый микленатский эль. Следуя инструкциям нового капитана, До-До детально описывал обстоятельства, что свели их вместе в этом путешествии.

— Это была идея ведьм, — рассказывал он. — У них случаются такие приступы, когда они видят немного того, немного сего, хотя, конечно, не всё сразу. Так было бы слишком удобно. Всегда существует неопределенность, разные вероятности.

— Они рассказали содержание пророчества? — спросил Шалопуто.

— Да, рассказали.

— И в чем же оно состоит?

— Когда мы его расшифровали, то поняли, что имеется в виду последняя война.

— Хм-м.

— Знаю. Это любой может предсказать. Но, в отличие от них, не предсказал.

— Война между нами и Ночью, как в старые времена?

— Видимо, да.

— А там упоминалось, кто поведет противника?

— Нет. Но разве в этом есть сомнения? Наш враг — Кристофер Тлен. Он больше всех выиграет, если Ночь победит День.

— Они как-то намекали, что он замышляет? — спросил Шалопуто.

— Не особо, но…

— Что?

— Дай мне закончить. Это настолько нелепо, что кажется ложью, которую распространяют Тлен с его бабкой.

— Зачем?

— Чтобы отвлечь внимание от своих реальных планов.

— И что это за слухи?

— Все очень просто, — ответил До-До. — Они собираются создать вечную Ночь.

— Что?

— Да, ты не ослышался. Вечную ночь на всех островах. Навсегда.

— И как же они собираются это сделать?

— Не знаю. Но женщины Фантомайи считают это правдой. Поэтому они хотят собрать на стороне Дня всех, кого только смогут. Тогда мы встретим врага плечом к плечу.

— Отсюда путешествие.

— Да.

— И кого мы должны найти?

— По словам сестер, кое-каких очень важных людей. Некогда была целая компания бойцов под предводительством Финнегана Фея.

— Фея? Того парня, который должен был жениться на принцессе Боа?

— Да. Он, конечно, на ней не женился, поскольку его любимая принцесса была убита…

— В день свадьбы.

— Ага.

— И что же случилось с Финнеганом?

— Он развязал священную войну с расой драконов, поклявшись, что не остановится, пока не уничтожит всех до единого. Прямо скажем, клятва неслабая. В Абарате полно драконов, и некоторые из них… ну ты знаешь, как они умеют прятаться под землей. Они могут скрываться в течение целых поколений.

— Значит, он до сих пор их ищет?

— Неизвестно. Судя по всему, его друзья решили, что со всеми этими слухами о войне им надо его отыскать. Они наняли корабль, Белбело, с капитаном Хемметом Макбобом и пару месяцев назад отплыли с Веббы Гаснущий День.

— И?

— С тех пор о них ни слуху, ни духу.

— Плохо.

— Хорошего мало.

— И что говорят Фантомайя?

— Они не верят, что те мертвы.

— Почему?

— Потому что видели достаточно будущего, чтобы полагать, что Финнеган Фей сыграет в нем большую роль. Как и некоторые из тех, кто за ним отправился.

— Что это за люди?

— Во-первых, Женева Персиковое Дерево, воин с острова Черного Яйца. Потом друг Финнегана по имени Двупалый Том, и еще один их приятель, игрок по имени Кудряшка Карлотти. Хотя ведьмы говорят, что он в их видениях не присутствовал. Как знать, что его ожидает. Или уже дождалось…

— А еще кто?

— Дай подумать. Девочка по имени Трия, бродяжка со странными способностями. Думаю, через нее Фантомайя и наладили контакт. Еще семья, с которой я познакомился, когда Кэнди приплыла из Иноземья…

— Джон Хват с братьями?

— Точно.

— Кэнди мне о них рассказывала.

— Братья, живущие на рогах, — сказал До-До. — Помимо Хвата, там есть Джон Ворчун, Джон Удалец, Джон Губошлеп, Джон Хнык, Джон Соня, Джон Филей и Джон Змей.

— Прямо целая шайка.

— Ага.

— Женщины не знают, нашли ли они Фея?

— Нет — по крайней мере, когда я с ними об этом говорил. Они только знали от Трии, что те держат путь на остров Частного Случая.

— Частного Случая? И как там? В смысле, Три пополудни… сиеста…

— Не думаю, что на острове Частного Случая все отдыхают, — сказал До-До. — Насколько я понял, это очень непредсказуемое место. Там всё в постоянном движении. Вещи за секунду вырастают и через секунду погибают. Не знаю, составлял ли кто-нибудь его точную карту — остров постоянно меняется.

— Ты уверен, что мы сможем туда попасть, — заметил Шалопуто.

До-До широко ухмыльнулся.

— Конечно, уверен, — сказал он. — У нас ведь такой замечательный капитан!

— Ты слишком добр, — ответил Шалопуто и засмеялся.

Когда шкипер покинул каюту, Шалопуто какое-то время сидел, обдумывая все странности, произошедшие в недавнее время. Кто бы мог подумать, что он станет капитаном судна, идущего по Изабелле, да еще и в такие восхитительные и пугающие времена! Даже если он не останется капитаном Лад Лимбо надолго (а он предчувствовал, что это не будет его пожизненной карьерой), по крайней мере, ему доведется испытать замечательные приключения. Какое резкое изменение судьбы! И этим он обязан одному-единственному человеку, Кэнди Квокенбуш. Если бы она не появилась на острове Простофиль, в доме на холме, если бы не бросила вызов Захолусту, Шалопуто до сих пор оставался бы под каблуком у волшебника.

Вспомнив стычку с отвратительным колдуном, Шалопуто затосковал по Кэнди. В те дни, когда они были вместе, он ни секунды не хотел оказаться где-то еще, наблюдая ее удивление или гнев, глупо шутя, напевая песни или поедая пирог пилигримов. За короткий срок она стала его самым близким другом, и сейчас он по ней скучал.

Он посмотрел в иллюминатор на бурные воды Изабеллы.

— Где бы ты ни была, моя леди, — сказал он, — береги себя. У нас будет много удивительных историй, чтобы рассказать их друг другу, когда все закончится.

30. Чудовища Ифрита

— Ты можешь идти быстрее? — сказала Кэнди Летео.

Он вытер с глаза кровь.

— Да, — ответил он. — Если ты меня понесешь.

— Очень смешно.

Позади них из заснеженных просторов раздался рев, и его раскаты были достаточно громкими, чтобы на их головы свалился снег с ветвей.

Летео в испуге обернулся.

— Это Вазтрил, — сказал он.

— Ты можешь определить животное по его реву? — спросила Кэнди, стуча зубами от холода.

— Я же тебе говорил…

— Да, они не животные. Они — твари Ифрита. Чудища.

— В этом вся разница.

— Ты мне ее объяснишь, если мы выберемся отсюда живыми, — ее голос упал до шепота. — Как выглядит Вазтрил?

— Красная голова, пятнистое тело, а хвост…

— С черными веснушками?

— Точно… Откуда ты знаешь?

— Один из них стоит сейчас в пятидесяти метрах от нас, — сказала Кэнди, кивая Летео за левое плечо.

— Вот черт.

Очень медленно Летео повернулся. Вазтрил, о котором шла речь, был могучим представителем своего вида. От его живота до земли было не менее трех метров, а от земли до макушки — все пять. При дыхании из ноздрей чудовища вырывались облака холодного пара. Несколько остроклювых птиц сидело на его спине, копаясь между чешуйчатыми защитными пластинами в поисках паразитов.

— Он на нас смотрит, — сказала Кэнди. Глаза чудовища казались крошечными белыми бусинами на гротескной алой маске головы, но Кэнди не сомневалась, что взгляд Вазтрила направлен на них.

— Нам бежать? Или лучше на дерево? — спросила она Летео.

— На дерево нет смысла, он нас стряхнет. А если побежим, он схватит нас за три прыжка.

— И что же делать?

— Очень медленно идти в другом направлении. Вероятно, он за нами охотится, но возможно — только возможно, — если он решит, что мы не считаем себя ужином, то и он нас им не сочтет.

— Как скажешь.

— Продолжай на него смотреть. Ни на секунду не отводи глаз.

— Не волнуйся, — сказала Кэнди. — Я не собираюсь терять его из виду.

— Ты… можешь сделать мне одолжение?

— Какое?

— Возьми меня за руку.

— О, — несмотря на всю серьезность ситуации, она улыбнулась. — Конечно.

Они начали осторожно отступать, держа друг друга за негнущиеся руки. Последние несколько минут шел снег, превратив Вазтрила в подобие призрака.

Сам он, так же медленно, начал их преследовать, и это движение заставило птиц на спине прекратить искать паразитов и взлететь в морозный воздух.

— Хорошо бы нам было куда идти, — тихонько пробормотала Кэнди.

Не успела она договорить, как до них донеслись громовые раскаты, стряхнувшие снег со всех веток и цветов в окрестностях.

— Вон! — сказал Летео, указывая вверх. — Я же тебе говорил.

В небе над их головами появилась сложная геометрическая форма, освещенная слабым светом, отражавшимся от заснеженной земли.

— Дом, — сказала Кэнди.

— Дом Мертвеца, — проговорил Летео.

Дом продолжал падать, по мере приближения к земле становясь все отчетливее. Он был невероятно большим и собирался приземлиться в угрожающей близости от них.

— Он разобьется, — сказала Кэнди, позабыв о страхе перед Вазтрилом перед лицом столь пугающей посадки. Дом падал, и его размеры становились все более внушительными.

— Он не разобьется, — сказал Летео. — Он все время так делает.

Летео был прав. Оказавшись метрах в тридцати от верхушек деревьев, дом обрел равновесие. Его скорость уменьшилась, фундамент повернулся к земле. Затем началась контролируемая посадка. Только тогда Кэнди осознала подлинный размер и странность этого сооружения. В Цыптауне, да и во всей Миннесоте, не было здания, хотя бы отдаленно напоминающего Дом Мертвеца. Все в нем являлось крайностью. Окна были высокими и узкими, почти как в церкви, только еще выше и еще уже. Столь же узкими оказались и двери, а широкая крыша — абсурдно крутой. Кэнди совсем не удивилась, что его назвали Домом Мертвеца. Он походил на опускавшийся с неба гигантский мавзолей, чей вес превратил в щепки деревья, которым не повезло оказаться на месте его посадки. Когда дом сел, его древние балки затрещали, а из каменной кладки донесся вздох. Затем дом успокоился, и крышу начало заносить падавшим на Ифрит снегом. Через несколько секунд уже казалось, что Дом Мертвеца стоял здесь всегда.

— Да, такое не каждый день увидишь, — заметила Кэнди.

— Нам надо идти, — сказал Летео. — Мистер Маспер нас ждет.

— Конечно, тебе ведь нужны твои одиннадцать патерземов, — ответила Кэнди и вынула свою руку из его.

Она посмотрела назад, на Вазтрила. Зверь не меньше нее был потрясен приземлением Дома. Его интерес к Кэнди и Летео угас, по крайней мере, на время. Не успела она об этом подумать, как зверь откинул голову и издал леденящий вопль. Звуки прокатились между стволами деревьев и отразились от стен Дома Мертвеца.

— Это еще что значит?

— Вероятно, он зовет своих товарищей, — сказал Летео.

Кэнди не собиралась любоваться на остальное племя.

— Если он пойдет за нами, мы разделимся, ладно? Возможно, так мы его запутаем. Иди к входной двери, и пусть Маспер ее откроет. Я не хочу быть снаружи с этой тварью или ее приятелями, — она подтолкнула Летео, который смотрел на Дом Мертвеца, стуча зубами. Ты понимаешь, что нам надо делать?

— Понимаю. Я не дурак.

В этот момент кто-то внутри дома начал одну за другой зажигать лампы, и из окон полился теплый свет, покрывая снег янтарными пятнами.

— Выглядит завлекательно, — сказала себе Кэнди, и они с Летео зашагали вперед, периодически косясь на Вазтрила.

Зверь следил за ними своими поросячьими глазками и несколько раз собирался двинуться в их сторону, однако так никуда и не пошел. Вскоре выяснилась причина этого промедления. Из лесу донеслись крики других зверей, и Вазтрил проревел им в ответ.

— У нас гости, — Кэнди кивнула на созданий, появлявшихся из-за деревьев. Ее предположение, что Вазтрил зовет своих сородичей, не оправдалось. Каждое из четырех существ было представителем отдельного вида. Летео, спец по чудовищам, знал имя каждого. Он объяснил, что фиолетовую тварь с маленькой головой и большими выпуклыми глазами зовут Трак, а змеевидное существо с головой в виде лопаты — Вексиль. Лохматый зверь, чья шкура была покрыта красными паразитами, носил имя Сангвиний, а толстое, ходившее на задних ногах создание, голова которого разворачивалась подобно гигантскому вееру, называлось Больной Смехун.

К ним явились все пять чудовищ Ифрита.

Стараясь не спускать с них глаз, Кэнди начала отходить к Дому Мертвеца. Снегопад усилился. Ее ноги замерзли и плохо слушались. Летео чувствовал себя не лучше; при каждом шаге он мигал и морщился. Звери могли броситься на них в любую секунду, однако не двигались с места. Они с Летео приближались к дому, но чудовища не шевелились. Возможно, их пугал Дом Мертвеца? Так это было или нет, они держались от него на расстоянии.

— Можно мне на тебя опереться? — спросил Летео заплетающимся языком.

— Конечно, — сказала Кэнди и, подбадривая, повела его к дому.

Они были от него в тридцати метрах, когда Сангвиний, из всей пятерки проявлявший к Кэнди и Летео наименьший интерес, вдруг оглушительно взревел, не дожидаясь ответа остальных. Вероятно, ему удалось преодолеть страх перед Домом Мертвеца, поскольку он опустил голову и начал преследование.

Кэнди подхватила Летео за руку.

— Бежим! — крикнула она.

Очевидно, Сангвиний следил за ними исподтишка, поскольку теперь несся прямо на них, как грузовик, оставляя позади себя просеку. Летео прибавил скорости, но поскользнулся, со всего размаху упал в замерзшую грязь и проехал десяток метров по льду, угодив в кусты.

Сангвиний мгновенно оценил состояние своих жертв. Он живо затормозил, подняв огромными копытами тучи снега, и повернул рогатую голову к лежащему Летео. Тот сделал отчаянную попытку подняться, но кусты оказались колючими, и колючки вцепились в его брюки, куртку и даже в волосы. Чем активнее он старался освободиться, тем больше они кололи и цеплялись.

— Кэнди! — закричал он. — Я не могу встать!

Она подбежала к нему, скользя по замерзшей земле.

— Не сопротивляйся, — посоветовала она. — От этого только хуже.

Добравшись до кустов, она начала отцеплять его от колючек. Это был болезненный и сложный процесс. Колючки оказались зазубренными, что усложняло ее работу. Пальцы Кэнди быстро начали кровоточить.

— Погоди, — сказал Летео. — Слушай. Кажется, он остановился.

Сангвиний не остановился, но замедлил свой бег, словно понимая, что его жертвы никуда не денутся, и он может позволить себе не спешить. Не спуская глаз с Летео, он начал последний заход, тяжело ступая копытами по снегу. Бедный Летео не видел зверя — перепутанные ветви были слишком густыми. Он дрожал всем телом, почти потеряв сознание от страха и боли.

— Не оставляй меня, — умолял он Кэнди. — Пожалуйста, пожалуйста, не бросай!

— Тихо, — мягко сказала Кэнди. — Я не собираюсь тебя бросать.

— Нет? — спросил он неожиданно спокойным голосом.

Она оторвала взгляд от колючек. Летео смотрел на нее со странным, почти изумленным выражением золотистых глаз.

— Нет, — сказал он. — Ты действительно не уйдешь.

— Конечно не уйду. Я останусь.

— Большинство бы ушли. Сбежали.

— Я тебе говорю — замолчи.

— Они бы спасали себя.

— То есть мне надо было смотреть, как этот зверь тебя съедает? Нет, спасибо. Потяни левую руку. Давай, тяни!

Рука Летео освободилась. Он слабо засмеялся.

Кэнди посмотрела на Сангвиния. Зверь шел неторопливо, но становился все ближе.

— Ладно, теперь ты более-менее свободен. Готов бежать?

— Да. А ты что собираешься делать?

— Отвлеку его.

Он ухватил ее за руку.

— Он тебя убьет!

— Иди к дому. Там увидимся.

— Нет.

— Пожелай мне удачи.

Прежде, чем Летео успел ответить, Кэнди рванула из кустов, крича:

— Эй, дурья башка!

Это было оскорбление, которое использовал ее отец, разговаривая с Доном и Рики, и почему оно сорвалось у нее с языка, Кэнди не знала.

— Слышишь, дурья башка?

Создание замерло и повернуло к ней голову, нахмурив кустистые брови.

— Да, я с тобой разговариваю! — сказала она, тыча пальцем в Сангвиния. — Ты такой урод!

Тот понял, что его оскорбляют, опустил уголки огромной пасти и издал низкое, раздраженное ворчание.

— Давай, — сказала она, подманивая его к себе. — Я тут.

Она быстро взглянула на Летео, который уже выбрался из кустов, и помчалась прочь. Сангвиний мигом пустился за ней; под весом его огромного тела дрожала земля. Кэнди зигзагами неслась между деревьев, надеясь запутать чудище, и это сработало, поскольку Сангвиний на несколько метров отстал. Она еще раз посмотрела в направлении Летео, но не нашла его. Решив, что он добрался до дома, она помчалась к двери, вложив в рывок последние силы, чтобы опередить зверя.

Чем ближе становился дом, тем более древним он выглядел: каждая оконная рама была покрыта изысканной резьбой, каждый камень порос мхом и лишайником. Даже окружавший дом запах, аромат древности, казался непростым. Сладкий, как летний дым, но с примесью горечи.

Кэнди была метрах в десяти от дома, когда Сангвиний вновь взревел, и она обернулась, увидев, что зверь завернул из-за угла, двигаясь так быстро, что с его длинной шерсти разлетались паразиты. Плечом он задел угол дома, и от стены откололись куски камней. Кэнди припустилась во весь дух и подбежала к задней части Дома Мертвеца. Здесь было две двери. Она дернула первую. Та оказалась заперта. Кэнди начала колотить, уверенная, что слышит внутри какое-то движение. Однако никто не открывал. Она посмотрела на угол. Зверь еще не появился, поэтому вместо того, чтобы бежать к соседней двери, которая тоже могла оказаться запертой, Кэнди продолжила стучать в ту же дверь.

— Откройте же! Скорее! Скорее!

Она услышала, как из-за угла заворачивает Сангвиний — еще несколько секунд, и он будет здесь.

— Пожалуйста! — крикнула она. — Пожалуйста!

— Я уже давно не говорю «пожалуйста», — произнес голос за ее спиной.

Кэнди обернулась.

Перед ней стояла Диаманда, одетая в синее, улыбаясь сквозь падающий снег.

31. Новости с острова Частного Случая

В поисках Финнегана Фея маленькая компания искателей приключений на славном корабле Белбело добиралась до острова Частного Случая несколько недель. У них было мало поводов для оптимизма. Согласно имеющейся информации, он действительно был на Трех пополудни, охотясь на последних драконов, но они никак не могли напасть на его след. Для этого Часа погода была слишком жаркой, влажной и подавляющей, и такая атмосфера начала оказывать на них свое влияние. Постоянный День утомлял; все тяжело дышали, словно уставшие собаки с высунутыми языками. Сейчас компания сидела под огромными листьями дерева жаколиния, а тропический дождь, который шел здесь регулярно, не слишком освежал воздух. Жаколиния цвела (а что не цвело на острове Частного Случая?), и дождь, бивший по ее лепесткам, рождал звон, похожий на звон колокольчиков. Тем, у кого было хорошее настроение, этот звук мог бы понравиться, но здесь таковых не оказалось; никому не хотелось пускаться в пляс под непредсказуемую мелодию жаколинии.

— Чертовы цветы, — сказал Джон Ворчун, обычно самый терпеливый из братьев. — И еще этот дождь на мозги капает. Меня до смерти достали и цветы, и дожди.

— Не говоря уже о плодородии, — заметил Джон Соня.

— Да, — сказал Джон Змей. — Бесконечное плодородие.

— Ты можешь их заткнуть? — спросила Женева Джона Хвата. — Они начинают действовать мне на нервы.

— Может, они и живут у меня на голове, — ответил Хват, — но я им не хозяин. У них есть свое мнение…

— И право его высказывать, — вставил Джон Филей.

— Ладно, не ссорьтесь, — проговорил Двупалый Том. — Нет смысла спорить. Все просто начинают больше потеть. Нам надо ладить, поскольку мы отсюда не уйдем, пока не сделаем свое дело. Финнеган где-то тут. Это, — он поднял короткий колющий меч, найденный вклиненным между камней, — доказательство.

— Он может оказаться ничейным, — сказал Джон Змей.

— Он принадлежит именно ему, — без тени сомнения произнесла Трия.

— Далек я от того, чтобы соглашаться с Джоном Змеем, — сказал капитан Макбоб, — но у нас нет доказательств. И знаете, это место начинает на меня давить.

— Что с ним не так, с этим местом? — спросил Джон Хват. — По мне так это рай.

— Перебор может быть с чем угодно, даже с раем, — ответил Макбоб.

— А то, что растения здесь меняются каждые полчаса? — сказал Джон Ворчун. — Это очень странно. Начинается дождь, смывает половину цветов, а потом на их месте вырастает что-то новое. Я видел фрукт, похожий на лицо. Это ненормально.

— Кто мы такие, чтобы оценивать, что нормально, а что нет, — заметил Двупалый Том.

— Я не удивлен услышать это от тебя, — огрызнулся Джон Змей. — Тебе со своей странной семейкой только и рассуждать о нормальности.

Томас ничего не сказал. Он просто подпрыгнул, и его толстые мускулистые ноги вознесли его высоко над всей компанией.

Джон Змей в ужасе захныкал.

— Он меня сейчас ударит!

Но на уме у Тома были не кулачные бои. Ухватив три гигантских листа над головами Джонов, он наклонил их. Листья, похожие на кружки, были наполнены сверкающей водой. Он вылил ее на братьев, вымочив их до нитки.

— Типично! Типично! — воскликнул Джон Змей, отплевываясь от воды. — Человек не может вытерпеть обычного замечания о своей…

— Второй половине, — сказал Том, все еще покачиваясь на толстых стеблях листьев жаколинии. — Кстати, его зовут Приливной Джим. Он собиратель устриц. И он — мое сердце, а я — его. Так будет до конца света.

— Ну, теперь мы всё знаем, — пробурчал Макбоб.

— Мы когда-нибудь с ним познакомимся? — спросила Трия.

— Приглашаю вас всех отобедать с Джимом, со мной и с нашими питомцами.

— А сколько у вас животных? — поинтересовалась Трия.

— По последним подсчетам, девятнадцать. Птица койне по имени Лорд Яйцо. Святой Варфоломей — старый пес-ищейка с отвратительным характером. Старая кошка-тарри, которая однажды пришла в наш дом и осталась. В общем, самые разные.

— Похоже на психушку, — заметил Змей.

— Мы все отобедаем с Джимом, Томом и их животными, — сказал Джон Хват. — А вы можете подождать снаружи.

— Ха-ха, — кисло проговорил Змей. — Просто умираю со смеху.

— Нет, не умираешь, — сказала Трия.

— Это ирония, девочка, — огрызнулся Змей.

— Трия, не обращай на него внимания, — сказала Женева. — Он…

— Ничтожный, вспыльчивый, очень неприятный человек, — произнесла Трия, и эти прямолинейные слова всех повергли в изумление. — Я тебя не боюсь, Джон Змей. Может, я и девочка, но понимаю разницу между человеком, у которого в сердце есть то, к чему следует прислушаться, и пустобрехом вроде тебя, который просто говорит первую же неприятную вещь, что приходит ему в голову. Кстати, когда у тебя открыт рот, ты выглядишь очень глупо. Я бы на твоем месте его закрыла.

Змей ничего не сказал. Он был слишком смущен.

— Кажется, дождь перестал, — сказал Макбоб.

Все вылезли из-под жаколинии и посмотрели в безупречно ясное синее небо острова Частного Случая. Тучи уплыли на северо-восток, и когда солнце согрело вымокшую землю, его зачарованная почва породила очередное творение, новое поколение флоры и фауны. Их запах был сладким, а цвет и форма являли собой бесконечный алфавит фигур и оттенков. Компания уже не раз видела эту картину, но с тех пор Книга Начал ни разу не повторялась, и у них постоянно возникали новые поводы для изумления. Не стал исключением и этот раз.

— Взгляни, — сказал Джон Соня. — Фиолетово-желтый цветок.

Только он это сказал, как лепестки цветка встрепенулись, из них выглянула головка с усиками, и цветок взлетел, вдохновив на то же своих лепестковокрылых сородичей.

— Может, однажды мы тоже станем, как эти цветочные мухи, — сказала Трия.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Женева.

— Так, просто глупая мысль.

— Нет, расскажи.

Трия нахмурилась. Очевидно, ей сложно было это объяснить.

— Я имею в виду, что если мы останемся здесь надолго, и будет часто идти дождь, мы тоже изменимся. Тоже однажды взлетим… — Ясными, широко открытыми глазами она посмотрела в небо. Эта мысль определенно ее завораживала. Потом она вспомнила, что все на нее смотрят, и смутилась. — Что я болтаю, — сказала она, посмотрев на своих спутников. — Просто глупость. Извините.

— Это не глупость, — сказал Джон Ворчун. — Я тоже думал, что если мы здесь застрянем, такое может произойти. Я даже говорил об этом с братьями.

— Думаю, память тебя подводит, — ворчливо заметил Джон Змей. — По крайней мере, я в подобном разговоре участия не принимал и не мечтал о том, чтобы превратиться в чертово насекомое.

— Не обращай на него внимания, — сказал Трии Том. — Продолжай.

Трия пожала плечами.

— Я все сказала, — ответила она. — Но…

— Ради неба, что еще!

— Не думаю, что это происходит только на этом острове. Перемены происходят везде.

— Большое дело, — сказал Джон Удалец. — Ну перемены, и что в этом такого? Дождь начинается, дождь кончается…

— Я не эти перемены имею в виду, — сказала Трия.

— Тогда приведи какой-нибудь более конкретный пример, — попросила Женева.

Трия покачала головой.

— Вряд ли я смогу, — сказала она. Присев на корточки, она аккуратно вытащила растущий под ногами крошечный цветок. Он вышел из земли полностью, вместе с бледно-зеленым корнем, который мягко извивался, желая вернуться обратно.

— Может, вначале эти изменения покажутся незначительными, — мечтательно произнесла она, словно не совсем понимая, что говорит, — но их последствия будут огромны.

— А что насчет нас? — спросила Женева. — Мы — часть этих перемен?

— Да, — ответила Трия. — Хотим мы того или нет. Мир изменится полностью.

Она аккуратно вернула нетерпеливое растение в землю, где оно вновь пустило корни, с вежливой благодарностью повернув к Трии обрамленную лепестками головку.

— Вы это слышали? — спросил Том.

— Я ничего не слышу.

— А я слышала, — сказала Трия.

Теперь молчали все, однако до них не доносилось ни звука.

— Я мог поклясться, что слышал голос, — сказал Том.

— Может, эхо?

— Нет, это были не мы, — ответила Трия. — Том прав. Тут кто-то есть.

Женева внимательно осмотрелась в поисках чьего-либо присутствия.

Трия сделала обратное. Она закрыла глаза и застыла, полностью сосредоточившись. Наконец, она сказала:

— Он где-то слева от нас. — Глаза Трии все еще оставались закрыты, но она подняла руку. — Очень близко.

Потом она открыла глаза и посмотрела в направлении своей руки. Ландшафт не был пустым. Омытая последним дождем земля уже создавала новых жителей, и ее, словно ковер, покрывали растения.

— Мне это не нравится, — сказал Джон Ворчун. — Думаю, нам лучше отсюда убраться.

— Это не дракон, — сказала Трия.

— Откуда ты знаешь?

— Я не знаю. Просто мне так кажется.

— Финнеган? — спросила Женева.

Трия посмотрела в землю.

— Внизу, — пробормотала она.

— Поэтому мы его и не нашли, — сказала Женева. — Он под землей!

— Под землей? — спросил Том.

— Да.

— Может, он использует туннели и пещеры под островом, чтобы пробраться к драконам?

— Или он там потерялся, — предположил Джон Соня. — И теперь не может выйти наверх.

— В любом случае, надо все выяснить, — сказала Женева. — Мы проделали этот путь не для того, чтобы повернуть назад лишь потому, что Финнеган под землей.

— Я пойду первой, — сказала Трия. — Отыщу вход в яму, и мы спустимся в туннель.

— Все согласны? — спросила Женева.

— Что угодно, лишь бы убраться с этого острова, — ответил Макбоб.

32. У порога

Диаманда выглядела более уставшей, чем помнила ее Кэнди, но казалась обрадованной.

— Я слышала, у тебя были небольшие неприятности, — проговорила пожилая дама.

— Можно сказать и так, — ответила Кэнди.

Она посмотрела на Диаманду и заметила повернувшего из-за угла Сангвиния. Он явно учуял присутствие силы, поскольку замедлил движение и теперь приближался осторожно, оскалив зубы, как помешанная собака.

Диаманда подняла левую руку и с элегантным взмахом сказала:

— Замри, тварь!

Такова моя воля, тварь!

Или ты пожалеешь, тварь,

Что вообще родилась, тварь!

Простота заклинания вызвала на лице у Кэнди улыбку, но, простое или нет, оно свое дело сделало. Выражение лица Сангвиния внезапно стало умиротворенным и довольным, и он покорно опустился на землю, положив голову на передние лапы. Несмотря на свой огромный размер, сейчас он напоминал домашнее животное, лежащее у очага.

— Вокруг еще четыре зверя, — предупредила Кэнди Диаманду.

— Знаю. Но к тому времени, как они за нами явятся, мы будем далеко, на Двадцать Пятом Часе.

— Мне столько надо тебе рассказать…

— Уверена в этом.

— Но прежде, чем мы отправимся…

— Да?

— … мальчик, который меня сюда привез — Летео — он где-то здесь, и он ранен.

— Нам лучше оставить его на милость какого-нибудь местного самаритянина, — ответила Диаманда. — Я не могу тобой рисковать.

— А нельзя взять его с нами?

— Он тебе нравится? — спросила Диаманда в обычной для себя прямолинейной манере.

— Нет, просто я обещала, что не оставлю его, вот и все. А я не хочу нарушать обещаний.

— Так сложилось, что я знаю этого мальчика. В его крови проклятие. Тебе это известно?

— Да, я видела. Он говорил, что ему нужно принимать лекарство.

— Это было до или после того, как он тебя похитил? — спросила Диаманда.

— Он не хотел причинить мне вреда, я уверена.

— Ты умеешь прощать, девочка. Меня это не удивляет, учитывая, что я о тебе знаю. Однако, — она снисходительно улыбнулась, — с добротой следует быть осторожнее. Глупые люди обычно принимаю ее за слабость.

— Я понимаю, — сказала Кэнди. — Я не… — она замолчала и внимательно посмотрела на Сангвиния. — Могу поклясться, что он мигнул, — проговорила она.

— Невозможно.

— Диаманда, он…

Прежде, чем Кэнди успела закончить фразу, взгляд Диаманды тоже отвлекся: не на зверя, но на окно над ними. Она увидела кого-то, отходящего прочь от подоконника.

— Проклятье, — сказала пожилая дама. — Кто-то в этом доме только что снял мое заклинание. У нас неприятности.

Мгновением позже Сангвиний издал рев и вскочил на ноги. Его глаза остановились на Кэнди, и он направился к ней, раскрыв рот, словно намеревался ее проглотить.

Она попятилась на шаг, на два. Но дальше идти было некуда — ее спина уперлась в закрытую дверь Дома Мертвеца.

Дыхание Сангвиния было отвратительным. Кэнди выставила вперед руки, чтобы отогнать животное, но его атака оказалась уловкой. Когда его челюсти были уже почти рядом с ней, он развернулся и схватил Диаманду. Это случилось так быстро, что у Кэнди не было времени крикнуть, предупредить и тем более спасти старую женщину. Только что Диаманда стояла рядом, а в следующую секунду Сангвиний уже держал ее в зубах. Кэнди никогда не видела ничего более ужасного. Это зрелище коснулось самых глубин ее души. Она всхлипнула и в яростном отчаянии бросилась на тварь.

— Отпусти ее! — закричала она.

Но зверь не собирался выпускать свою добычу. Он очень осторожно попятился от Кэнди. Неужели он ее боялся? Но почему? Потому что в ней была сила? Возможно. Она навела заклинание на зетеков в трюме Паррото-Паррото — не может ли это слово помочь и сейчас?

Слишком разгневанная, чтобы бояться, она пошла за Сангвинием, призывая в свое горло заклинание и его силу. Но прежде, чем она успела выпустить слово, зверь стиснул огромные челюсти, и его зубы пронзили Диаманду в дюжине мест.

Сестра Фантомайи не вскрикнула. Она лишь издала дрожащий вздох и умерла. После этого Сангвиний развернулся и отправился прочь, а безжизненное тело Диаманды свисало у него изо рта, покачиваясь вправо-влево и оставляя на снегу кровавый след.

Дрожа от макушки до пальцев ног, Кэнди прислонилась к запертой двери, закрыв ладонями лицо.

— Нет, — пробормотала она, — пожалуйста, нет…

Произошло слишком много, и ее нервы были на пределе. Сперва Балаганиум, потом потеря Шалопуто, тайны Сумеречного дворца, похищение, а теперь вот это. Лишиться одного из немногих людей в окружавшем Кэнди беспокойном мире, кто, кажется, понимал ее и знал, кто она есть. Утратить за несколько ужасных секунд. Это было слишком тяжело.

Через минуту она посмотрела сквозь пальцы. С каждым порывом ветра метель усиливалась. Толстая пелена снега почти скрыла из виду Сангвиния и его жертву. Кэнди смотрела, как они исчезают во тьме.

А потом из-за спины раздался звук, резкий скрежет отпирающегося замка. Она начала вставать и отходить от двери, но двигалась недостаточно быстро. Дверь открылась, и Кэнди потеряла равновесие, сделав шаг назад. Она потянулась к дверной ручке, чтобы не упасть, но руки онемели, тело было слишком слабым, а сознание — чересчур перегруженным. На краткий миг она увидела место, в которое падала, и ее чувства сдались — она безропотно позволила темноте забрать ее прочь из этого мира.

33. Визит на улицу Марапоча

В своем бессознательном состоянии Кэнди мельком видела Диаманду. Улыбаясь ей, она стояла на берегу Двадцать Пятого Часа. Спокойно сидела в лодке, глядя на воду, и тоже улыбалась. И наконец, к большому удивлению Кэнди, шла по улицам Цыптауна, незамеченная прохожими. Сон, видение, или чем бы это ни было, ее успокоили. Казалось, Диаманда уже занялась какими-то новыми делами, и боль ее жизни и смерти позабылась.

Во сне Кэнди пробормотала имя пожилой женщины, и звук собственного голоса разбудил ее. Она лежала на огромной кровати в самой странной комнате, какую только видела в своей жизни. Здесь находился огромный камин, вырезанный из черного мрамора. В очаге вился слабый огонь, чьи бледно-голубые языки едва освещали темное отверстие. Однако в комнате был свет, хотя исходил он не от огня. Он пробивался сквозь трещины в различных предметах: из вазы, из-под двери гардероба, даже из стыков паркета. А там, где нити и грани света пересекались — что происходило в трех десятках мест, — возникали искры, похожие на фейерверки. Это мерцание наполняло невероятно высокую комнату танцующими тенями.

Кэнди поднялась с кровати, в которую ее кто-то заботливо уложил, и постаралась разобраться, где находится, однако постоянно движение света затрудняло оценку. Благодаря искрам все странным образом оживало, словно предметы находились в постоянном движении. Но через пару минут ее глаза привыкли к танцу света, и она начала осторожно исследовать комнату. В кресле у камина лежала одежда, которую явно оставили специально для нее. Пара темно-синих ботинок с ярко-красными шнурками. Мешковатые брюки темно-фиолетового цвета. Рубашка под цвет брюк. Свободный пиджак, украшенный на первый взгляд абстрактным узором, но на второй и на третий в нем обнаруживались создания из некоего абаратского рая: по ткани шествовали рыбы, птицы и дикие животные.

Она была благодарна за этот подарок. Ее собственная одежда износилась и отсырела. Надев новую, она обнаружила, что материал очень приятен на ощупь: ткань словно предназначалась для того, чтобы ей было хорошо.

Одевшись, она почувствовала готовность встретиться с владельцем дома; ей даже было немного любопытно. Открыв дверь, она вышла в коридор. Тот освещался так же, как и комната — свет проникал сквозь многочисленные трещины, пересекаясь и искря. Коридор продолжался в обоих направлениях и походил на склад безделушек. В третий раз за эти дни — в Балаганиуме, в Вундеркаммен, в Сумеречном дворце, — она осознала удивительное изобилие Абарата. Он казался энциклопедией вероятностей, странных, поразительных творений от А до Я, сияющих, переполненных готовностью быть Всем, и даже более чем Всем. Иногда она чувствовала, что внутри этого стремления кроется ключ к тому, чем все это являлось на самом деле.

Может, об этом знает хозяин дома? Она позвала:

— Эй! Кто-нибудь? Эй!

Ответа не было, лишь эхо ее голоса разнеслось по коридору. Тогда она повернула направо и пошла вперед, продолжая звать и разглядывая окружавшие ее диковины. Вот чучело головы животного, во рту которого гнездилось множество языков. Ширма, покрытая резными птицами, которые, казалось, ожили, когда она проходила мимо. Стол с игрой, где три сотни фигурок образовывали две армии — Дня и Ночи.

В доме явно кто-то был. На верхних этажах стучали по полу молотком, а неподалеку высокий тонкий голос напевал печальную и странную песню, которую Кэнди узнала от Шалопуто. В песне шла речь о портном Шмитте; утверждалось, что он был лучшим портным во всем Абарате. Однако Шмитт оказался немного чокнутым. Как-то раз ему в голову пришла мысль, что небо — этоплохо сшитый костюм, и скоро удерживающие небеса пуговицы оторвутся.

Бедный портной Шмитт

Боялся, что небеса расстегнутся…

В песне говорилось, что несчастный портной очень этого боялся, поскольку тогда все, что находится по ту сторону неба — чудовища или всепожирающее небытие, — вырвется и заполнит этот мир. Оставшуюся часть жизни он делал пуговицы, чтобы небо оставалось застегнутым, а мир — безопасным.

Тысячи пуговиц, костяных и свинцовых,

До своей смерти сделал портной.

И возможно, теперь, когда он умер,

Он знает, что ждет нас по ту сторону.

И мы, вспоминая о нем в этой песне,

Молим, чтобы он оказался не прав.

Эта печальная мелодия сопровождала Кэнди на протяжении всего похода по дому. Периодически она открывала двери и заглядывала в помещения. Все указывало на то, что здесь живут. В одной комнате стояла большая кровать, где, судя по отпечатку головы на подушке, недавно спали. В другой был небольшой стол, на котором лежало расколотое большое яйцо, откуда выбиралось разумное растение.

Исследуя дом, она продолжала звать и, наконец, нашла, к кому тут можно обратиться. Навстречу ней по коридору быстро шла крошечная, одетая в черное женщина с изысканным воротником вокруг шеи. Увидев Кэнди, она поманила ее к себе.

— Это вы меня сюда привели? — спросила Кэнди.

Женщина покачала головой.

— А вы знаете, кто?

— Мистер Маспер, — тихо произнесла женщина. — И я знаю, что он хотел бы с тобой встретиться.

— И где мне найти мистера Маспера?

— Иди за мной, — сказала женщина, с любопытством глядя Кэнди в лицо, рассматривая ее глаза, рот, даже уши и лоб.

— Что-то не так? — спросила Кэнди.

— Нет-нет, — сказала женщина. — Просто… ты не такая, какой я тебя представляла.

— А какой вы меня представляли? — спросила Кэнди.

— Могущественной женщиной.

— Меня? Вы ошиблись…

— Нет. Ты действительно такая. Если бы это было не так, тебя бы здесь не было.

— Кстати…

— Да?

— У дома был мальчик.

— Летео. Мы его нашли.

— Он в порядке?

— Теперь он под защитой мистера Маспера, — сказала женщина.

— Он в порядке? — настойчиво спросила Кэнди.

— Я же тебе сказала…

— Что он под защитой мистера Маспера.

Женщина повернулась спиной к Кэнди и пошла прочь по коридору.

— А как вас зовут? — спросила Кэнди.

— Миссис Киттельнубец, — ответила женщина, не поворачиваясь. — Для меня большая честь служить мистеру Масперу.

Она помедлила у одной из дверей, а затем уважительно и даже немного опасливо приоткрыла ее.

— Наслаждайся, — сказала миссис Киттельнубец, впуская Кэнди внутрь.

— Наслаждаться чем? — не поняла Кэнди, заглядывая в комнату.

— Улицей сновидений, — ответила миссис Киттельнубец.

Когда она это произнесла, в центре комнаты (которая, в отличие от остальных помещений и коридора, была темной) зажегся свет. Он осветил стоявший на столе необычный деревянный прибор. Прибор был овальным, примерно двадцати сантиметров в высоту и чуть более полуметра в длину. Его гладко отполированная наружная стенка указывала на то, что кто-то об этой вещи заботился. В предмете виднелись щели, каждая не более сантиметра шириной.

— Что это такое? — спросила Кэнди, повернувшись к миссис Киттельнубец, однако коридор был пуст. За пятнадцать — двадцать секунд, которые Кэнди, отведя взгляд от женщины в черном, рассматривала прибор, та исчезла, оставив вопрос без ответа.

— Странно, — произнесла Кэнди.

Пока она ничего не видела. Снова взглянув на прибор, она заметила, что тот начал вращаться, словно в его основании включился маленький моторчик. Через щели пробивался свет, становившись все более ярким. Заинтригованная Кэнди решила, что в этой музыкальной шкатулке или часах нет ничего опасного, подошла к столу и нагнулась, чтобы посмотреть сквозь щели в крутящийся барабан.

Жжух, жжух, жжух…

В этом звуке, как и в движении, было нечто гипнотическое. На ее лице возникла довольная улыбка, и чем более расслабленной она себя чувствовала, тем ярче горел свет в центре барабана.

Жжух, жжух, жжух…

Внутри что-то было? Кажется, да. Кэнди прищурилась, пытаясь сосредоточиться на том, что находилось во вращающемся барабане. Она вспомнила о старомодных приборах — зоотропах. В них были особым образом расположенные картинки, создававшие иллюзию движения.

— Вот здорово, — сказала она, приблизив лицо к щелям.

Барабан набирал скорость, и скоро щели начали вращаться так быстро, что слились в одно-единственное окно.

Что же за картинка была на той стороне? Она ожидала чего-нибудь простого, но в барабане оказалась залитая солнце улица. Дома, тротуары, крыши и небеса — все это было не нарисовано, а казалось полностью реалистичным. По улице туда-сюда, словно в обычном мире обычным днем, ходили мужчины, женщины и даже несколько обезьян, однако у всех было нечто общее — на головах они носили какие-то невероятные вещи. Не шляпы и не парики, а странные, фантастические конструкции, выраставшие из черепов наподобие многослойных башен.

Кэнди в изумлении рассматривала эту удивительную сцену, а кружение окна, ведущего на «улицу сновидений» внутри барабана, мягко ее убаюкивало. Она чувствовала, как он притягивает, соблазняет своей яркостью и красотой, побуждая смотреть, смотреть, пока вращается барабан — смотреть…

Только сейчас она поняла, что это такое. Миссис Киттельнубец сама назвала эту загадку — улица сновидений. Ее формальное имя, улица Марапоча, было написано на прикрепленной к стене вывеске, но название миссис Киттельнубец являлось куда более точным. Здесь, в этом ярком мире, люди не просто носили на голове странные украшения, следуя моде. Они носили собственные сны. Вот человек с ярко полыхающей башней, где было всего одно окно. Над головой другого была клетка, в которой сидел какой-то закованный бедняга. На макушке у третьего (мужчины с большой рыбой подмышкой, которую, вероятно, он нес домой на ужин) разместился крошечный театр, и на сцене там стояло существо с голым черепом.

Но иллюзии в приборе оказались только началом. Взгляд Кэнди затягивало в самый центр этого зрелища, раскрывая все новые видения: за каждым углом, в каждом окне и дверном проеме были сценки из жизни, которую не разыгрывали, а вели. Вот женщина смотрит на верхнее окно, а в ее волосах гнездятся маленькие разноцветные птицы. Вот полосатый зверь размером с дворняжку, с длинной шерстью и коротким хвостом, на чьей голове располагается маленькое здание, купол с шестью колоннами, скромный звериный эквивалент сложных, изысканных башен, возвышающихся на головах двуногих обитателей улицы Марапоча.

Полосатая собака смотрела прямо на Кэнди; ее взгляд был таким целеустремленным, что еще больше увлек ее внутрь. Внезапно глядевшая на нее собака почувствовала себя не слишком уютно, вильнула хвостом и помчалась прочь. Кэнди последовала за ней вдоль проулка. У нее вновь возникло неприятное ощущение, будто ее заманивают в этот маленький мир. Но почему бы и нет, подумала она. Разве это опасно? Животное уводило ее все дальше по переулкам, сужавшимся по мере их отдаления от улицы Марапоча. Но за каждым поворотом, каким бы узким он не был и какими бы ветхими не выглядели дома, раскрывались новые чудеса и странности.

На углу стоял бледный мужчина, с радостью глядя на ребенка, хотя у того вместо рук и ног были щупальца. В другом месте сидела женщина с толстым куском пиццы на коленях (пепперони, грибы, оливки, без анчоусов).

Кэнди потеряла из виду животное, за которым бежала от улицы сновидений, но это ее не слишком встревожило. Ей было на что посмотреть: вот человек, выглядевший так, словно в его жилах течет кровь клоунов, что-то рисует на стене. А вот пятнистое животное терпеливо стоит на солнце, кормя своих щенков: двое из них жадно сосали молоко, а третий в любви прижимался к ее ноге.

Клоуны. Матери. Сновидцы. Что за странный мир? Ее переполняли впечатления — не только виды, но и звуки, запахи этого места. Настало время возвращаться, решила она; пора оторвать глаза от улицы Марапоча и вернуться в комнату. Но как? Она оказалась здесь, влекомая собственным любопытством. Как же ей проделать обратный путь?

Возможно, если закрыть глаза, подумала Кэнди, иллюзия каким-то образом рассеется, и она вернется в комнату Маспера наблюдать за прибором со стороны.

Но это не сработало. Она закрыла глаза и несколько секунд ожидала в темноте, но когда открыла их, то стояла на том же месте, запертая внутри прибора.

— В чем дело? — спросила она у беременной женщины, на голове которой рос маленький лес. — Почему я не могу отсюда выбраться?

Женщина взглянула на нее с удивлением, будто не поняла ни слова из того, что Кэнди ей сказала.

— Может мне кто-нибудь объяснить, что происходит? — сказала Кэнди. Ответ пришел из уст краснолицей обезьяны.

— Где твои сны? — спросила она. — Здесь все носят на голове свои сновидения.

— Но я не здешняя, — возразила Кэнди. — Я пришла снаружи.

— Снаружи? — переспросил бородатый мужчина с рыбой подмышкой. — Нет тут никакого снаружи.

— Очень даже есть, — ответила Кэнди. — Я там живу.

Она посмотрела на «небо», надеясь доказать наличие комнаты за пределами искусственного мира, однако не увидела признаков подтверждения своих слов. Над головой простирались обычные синие небеса.

Ее охватила паника. А вдруг совершенное в этот мир путешествие было дорогой только в один конец? Возможно, когда-то все жители улицы Марапоча легковерно посетили это место, а оказавшись здесь, обнаружили, что не могут отсюда выбраться. Но время шло, и они позабыли, что за пределами улицы тоже существует жизнь.

Что ж, с ними такое могло произойти, но с ней этого не случится! Она путешествовала по Абарату, изучала его чудеса, рисковала жизнью, конечностями и психическим здоровьем не для того, чтобы стать пленницей какого-то искусственного мирка.

— Я хочу отсюда выбраться! — закричала она. — Сейчас же! Кто-нибудь меня слышит?

Она запрокинула голову.

— Мистер Маспер! Вы там? МИСТЕР МАСПЕР!

— Покажи нам свои сны, — сказал мужчина с горящей башней на голове. — Покажи.

— Нет, — ответила Кэнди.

— Не будь извращенкой, — проговорила величавая женщина со сложным столбом снов. Как ни странно, ее голос звучал почти так же, как и голос мужчины с горящей башней.

— Покажи, — сказал другой житель тем же самым голосом. — Мы хотим увидеть твои сны.

— Мои сны — только для меня. — ответила Кэнди.

— Покажи, — потребовал мужчина с рыбой, надвигаясь на нее.

— Не вынуждай нас применять силу, — произнесла обезьяна.

— Не подходите, — предупредила Кэнди.

Мужчина не обратил на эти слова внимания. Он потянулся за спину и взял рыбу за хвост, словно намереваясь ею драться. Кэнди не дала ему такой возможности. Выхватив рыбу из рук, она ударила по сну на голове мужчины. Сон оказался хрупким, и его фрагменты разлетелись во все стороны.

Человек в ужасе вскрикнул.

— Мои сны! — завопил он. — Что ты натворила! Мои драгоценные сны!..

Этот вопль привлек внимание всей улицы, и те, кто видел удар Кэнди и его последствия, тоже закричали:

— Пусть она покажет!

— Покажи нам свои сны, детка!

— Прямо сейчас! Покажи!

Люди приближались к ней со всех сторон, и их некогда спокойные лица искажала ярость. Она попыталась оправдаться, но никто ее не слушал. Единственное, что Кэнди оставалось, это развернуться и бежать прочь. Она посмотрела назад. Дела были плохи. Покинуть улицу мешала стена тьмы, чей вид сопровождался знакомым звуком.

Жжух, жжух, жжух…

Крутящиеся щели проносились в опасной близости от ее лица. Если она выберет для прыжка неправильный момент, то ударится о дерево между щелями. Но как узнать, когда прыгать? Это как вскочить на вертящуюся карусель. Если она рассчитает неправильно, то может потерять сознание от удара, или еще хуже — застрянет в механизме и будет кружиться вечно…

— Просто прыгни, — сказала она себе и в следующую секунду уже была в воздухе, летя и падая. Несколько секунд она испытывала неподдельный страх, когда весь мир превратился в размытое пятно, наполнившись шумом перемалывающихся шестеренок и распрямляющихся пружин. Она боялась, что кошмар окажется реальностью, и она упадет в крутящийся механизм. За спиной раздавались голоса сновидцев, кричавших, что она умрет, глупая ведьма, и это хорошо, потому что она это заслужила. Звук шестеренок и пружин стал невыносимым, и она зажала руками уши, но это не помогло. Шум проникал сквозь пальцы, вызывая в голове пульсацию.

— Хватит! — закричала она.

То ли ее требование услышали, то ли ей просто повезло, и она прорвалась через крутящиеся щели. Как бы то ни было, скрежещущий грохот механизма стих, и она вывалилась на другую сторону. Звук внезапно исчез, и она поняла, что лежит на старом ковре с раскалывающейся от боли головой.

— Привет, — сказал кто-то.

Она осмотрелась. У двери стоял человек в темно-серой одежде.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Да, да, — ответила она, с трудом поднимаясь на ноги. Краем глаза она увидела, что прибор продолжает вращаться, издавая все тот же мощный звук, а где-то на его фоне слышались голоса с улицы Марапоча.

— Я…

— Что? — спросил мужчина, протягивая руку и помогая ей встать.

— Такое впечатление, что меня затащило в эту штуковину, — она потрясла головой, чтобы избавиться от ощущения путаницы. Лишь когда оно слегка рассеялось, Кэнди подняла глаза и посмотрела на стоявшего рядом человека.

— Я мистер Пий Маспер, — сказал он. — Это мой дом.

34. Секреты и кусок мяса

На неизмеримом расстоянии между Абаратом и Иноземьем, в Цыптауне, все было гораздо спокойнее, чем раньше. Любопытство и тревога, пробужденные анонимным автором надписи на стене в номере гостиницы Древо Отдохновения, сошли на нет и превратились во всеобщее равнодушие; в списке тем для слухов это событие опустилось ниже истории с городским главой Гарольдом Медоузом, обвиненным в получении взятки за то, что он не должен был обращать внимание на определенные нарушения в области здравоохранения (в том числе на утечку с куриной бойни прямо в городские стоки, тогда как очистка забитых труб легла бы на плечи налогоплательщиков Цыптауна). В результате скандала Генри был вынужден унижаться и все отрицать, чтобы не оказаться выкинутым из кабинета, и оправдания в стиле «Я этого не делал» приковали к нему все внимание горожан.

Однако были и исключения. Несколько стойких приверженцев день и ночь дежурили у гостиницы, ожидая новых проявлений сверхъестественного, а два офицера полиции час в день уделяли внимание исчезновению Кэнди Квокенбуш. Но истина заключалась в том, что обе эти темы уже не являлись горячими. Горожанам было что обсудить и без них.

Даже на Последовательной улице, 34, где жили Квокенбуши, разговоры о Кэнди стали настолько раздражать Билла, что Рики и Дон пошли по пути наименьшего сопротивления и прекратили упоминать ее в присутствии отца.

А потом однажды, когда все сели ужинать, Билл осушил пару банок пива и сказал:

— У меня для вас кое-какие новости.

— О чем, папа? — спросил Рик.

— Обо всех нас, — сказал Билл Квокенбуш, открывая очередную банку. — Я говорил вашей маме, что собираюсь уехать из Цыптауна. В Чикаго или в Денвер. Но сейчас я думаю, что мы должны уехать вместе. Как семья.

Мальчики отреагировали одновременно.

— Чикаго!

— А когда мы поедем?

— А как же школа?

Мелисса подняла руки, чтобы унять восторги.

— Мы никуда не поедем, пока Кэнди не вернется, — сказала она, в гневе глядя на мужа. — Пока мы снова не станем семьей.

— Она сбежала, — ответил Билл, произнося эти слова так, словно говорил с идиотом. — Мелисса, она не вернется — по крайней мере, в ближайшее время. Может, через несколько лет она заявится с тремя детьми и мужем, но в данный момент ее нет, и чем быстрее мы прекратим думать, что она вот-вот вернется, тем быстрее заживем нормальной жизнью.

— Папа, но мы же не можем просто забыть, — сказал Рон, и его глаза заблестели.

— Даже не думай реветь, — сказал Билл, указывая на сына. — Слышишь, Рик? Клянусь, если начнешь распускать нюни, как девчонка, я тебе дам реальный повод для слез.

Рик шмыгнул носом и с большим трудом удержался от плача.

Но Дону, глаза которого оставались сухими, тоже было что сказать.

— Допустим, она вернется, — проговорил он. — А нас нет. Как она нас найдет?

— Она нетакая дура, — ответил его отец. — Поспрашивает у соседей и узнает, куда мы уехали.

— Я не хочу идти в новую школу в новом городе, — продолжил Дон. — Мне старые друзья нравятся.

— Заведешь новых, — ответил Билл. — А школы все одинаковые.

— Ты все продумал, — холодно сказала Мелисса. — И когда же ты собирался доложить об этом нам? Или предполагалось, что однажды утром мы проснемся, соберем вещички, и сразу в путь?

— Я — глава этого дома, — ответил Билл. — И я принимаю решения по таким важным вопросам. Если не я, то кто же?

— Да, это прямо про тебя, — сказала Мелисса. — Сам Мистер Ответственность.

— Можно мне пойти? — спросил Рики, глядя на слипшиеся макароны, сыр и пережаренный кусок мяса.

— Ты же еще не доел, дорогой, — сказала мать.

— Я не хочу.

— И я, — произнес Дон.

— Ладно, идите, — сказала Мелисса.

Мальчики встали и мигом исчезли из кухни.

— Я не передумаю, — сказал Билл, опустошая банку пива. — Я не собираюсь тут гнить день за днем от безделья.

— Тогда найди работу.

— Здесь ничего нет.

— Здесь полно работы.

— Не той, которую хочу я.

Мелисса покачала головой.

— Знаешь, ты можешь планировать что хочешь, но я не уеду отсюда без Кэнди.

С минуту Билл ничего не говорил. Затем поднялся, подошел к холодильнику и вынул очередную банку пива.

— Почему бы тебе просто не признать? — сказал он, не возвращаясь к столу. — Она ушла. Мы оба это знаем. И она никогда не была частью нас.

Глаза Мелиссы внезапно наполнились слезами. Она приложила руку к лицу, чтобы их удержать.

— Как ты можешь такое говорить? Она — наш ребенок и всегда им будет.

Билл прислонился к холодильнику, глядя на темнеющий задний двор.

— Нет, — сказал он. — Не думаю, что она на самом деле наша.

— О чем ты?

— Да ладно, Мелисса. Она всегда была странной. Во-первых, ее глаза…

— У многих детей глаза разного цвета, — ответила Мелисса, чьи слезы мигом высохли от гнева. — И она не странная. Единственная проблема в том, что ты никогда ее не любил.

— Я старался, — он пожал плечами.

— Старался? — Мелисса покачала головой. — Да ты с ней целыми месяцами не разговаривал!

— Мы никогда не ладили.

— Ты ее отец, Билл.

— Я?

Мелисса уставилась на него.

— Ты на что намекаешь?

— Ну ты ведь сама сказала… Что-то случилось в ту ночь, когда родилась Кэнди. Три женщины…

— А, так ты все-таки хочешь об этом поговорить.

— Ты мне расскажешь или нет?

— Расскажу. Но при одном условии.

— При каком же?

— Ты выслушаешь. И поверишь мне.

— Это два…

— Билл.

— Ладно. Я слушаю. Рассказывай, что там произошло.

Десять, двадцать, тридцать секунд Мелисса молчала.

— Давай, — сказал Билл. — Я не шучу. Я хочу знать.

Мелисса глубоко вздохнула.

— Хорошо, — сказала она. — Кое-что ты уже знаешь. Пока тебя не было, к грузовику подошли три женщины. Об этом я тебе говорила. Они просто появились из бури. Я спросила, откуда они взялись, и женщины сказали, что пришли из другого мира, который называется Абарат.

— И ты им поверила? — спросил Билл.

— Да, поверила. Не представляю почему, но я знала, знала абсолютно точно, что они говорят правду.

Билл покачал головой.

— Ты сказал, что хочешь услышать, что произошло, — отрезала Мелисса, — вот я тебе и рассказываю. Так что слушай.

Какое-то время она ничего не говорила, ожидая, пока спадет гнев. Она осматривала кухню, словно напоминая себе о том, что надо будет сделать. Выкинуть мусор, вымыть грязные тарелки, выбросить засохшую на подоконнике герань. Эти мысли слегка ее успокоили. Когда она вновь начала вспоминать о случившемся той дождливой ночью, гнев пропал. Она говорила тихо, так тихо, что Биллу пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слова.

— Я до сих пор не знаю, было ли простой случайностью то, что они меня нашли, — сказала Мелисса, — или они же за нами наблюдали. Но я видела, как они боялись, что их может заметить кто-то из их мира. То, что они делали, в Абарате вполне могло быть противозаконным, но женщины были в отчаянии. Они сказали, что должны мне кое-что дать. Нет, не мне. Ребенку, который собирался родиться. Они должны были что-то дать ребенку. То, что изменит ее жизнь навсегда. Так они сказали. Ничто не будет по-прежнему после того, как они ей это дадут.

35. Двое в комнате 19

Генри Мракитт больше не спал. Его попытка оторвать народ Цыптауна от телевизоров и слухов не увенчалась успехом, так что он день и ночь предавался пугающим размышлениям о том, что ожидало город, некогда носивший его имя.

Захватившие его видения не исчезали из-за бессонницы. Вместо этого они приняли форму грез, которые в определенном смысле оказались более кошмарными, чем обычные кошмары. Он стоял у окна комнаты 19, глядя сквозь грязное стекло на обычных людей, ведущих обычную жизнь, когда внезапно над улицей пронеслась легкая тень, словно некий смертный приговор, которому суждено все стереть с лица земли. За себя он не боялся (чего бояться призраку? смерти?), но боялся, страшно боялся за те невинные души, что занимались своим делам и ни о чем не подозревали.

— Ты выглядишь грустным.

Генри отвернулся от окна, и его глаза в изумлении расширились. Напротив него стояла женщина, которую он не видел уж очень много лет.

— Диаманда? — спросил он. — Это ты?

— Да, Генри, это я.

Годы ее пощадили. Хотя волосы, как всегда длинные, были теперь седыми, а лицо украшала сеть тонких морщин, кости, поддерживавшие ее плоть, оставались столь же элегантными. В те далекие годы, когда она являлась его любящей женой, Диаманда была прекрасна — и вопреки всем ожиданиям оставалась прекрасна и теперь. Первые несколько секунд, когда глаза Генри вновь ее увидели, нетрудно было вспомнить, где брала начало его любовь.

— Это действительно ты? — спросил он, едва дыша и боясь, что этот прекрасный мираж исчезнет, вновь оставив его в одиночестве.

— Да, Генри, — сказала она. — Это действительно я.

— Но как… после всех этих лет?

— Честно говоря, Генри, я недавно умерла. И когда я парила над местом своей гибели, которая оказалась не из приятных, то вдруг поняла, что думаю о тебе. Из всех людей — о тебе. Тебя я хотела видеть, а остальное могло подождать. Думаю, я пришла, чтобы помириться.

— Ты пришла, а это самое главное. Ты пришла. Как ты узнала, где меня искать?

— Это очень короткая и очень долгая история. Если кратко, у меня есть глаза, и я искала.

— А что случилось с твоим поклонником из Чикаго?

— С моим кем? — засмеялась Диаманда.

— Твоим поклонником. Все мне говорили…

— Давай-ка кое-что проясним, Генри Мракитт. Какие бы сплетни ты не слышал, у меня не было никаких поклонников из Чикаго. Или откуда-либо еще.

— Правда?

— Генри. Думаешь, я бы вернулась из мира мертвых, чтобы тебе соврать?

— Думаю, нет, — он с облегчением вздохнул. — Но ради интереса, — продолжил он, — почему ты вернулась?

— Во-первых, Генри Мракитт, для этого.

Диаманда подошла к Генри и легко поцеловала. А потом еще шесть раз, для ровного счета. Это был первый человеческий контакт, который он ощутил за долгие годы.

— Боже, я так скучал, — произнес он. — Значит, мы теперь просто два призрака?

— Как ты и сказал, просто два призрака.

— Что случилось? Как ты умерла?

— Я пыталась защитить девочку из твоего мира, Генри, беглянку по имени…

— Кэнди Квокенбуш.

— Ты о ней слышал?

— Несколько недель назад она была в этой комнате, готовила материал для какого-то школьного задания. Довольно обаятельная.

— Мисс Квокенбуш оказалась очень могущественной девушкой.

Генри казался изумленным.

— Правда? Ты меня удивила. Она была приятной, но вполне обыкновенной. Где вы встретились?

— В мире, о котором мы до сих пор не говорили, — сказала Диаманда. — В Абарате.

— А! В легендарном Абарате! Хотя последние полвека я и был заперт в этой комнате, но даже я немного о нем слышал. Если можешь рассказать что-нибудь еще, расскажи.

— Об Абарате всегда можно рассказать что-нибудь еще. Это мир без границ.

Генри был озадачен, и Диаманда попыталась объяснить, не особо усложняя историю. Но чем больше она говорила, тем больше он хотел знать, и вскоре ей пришлось выложить ему все, что случилось. О том, как она отправилась путешествовать по Абарату, как впервые встретила женщин Фантомайя, и как после значительной подготовки ее взяли на пик Одома, на Двадцать Пятый Час, где посвятили в тайны Времени без Времени. Хотя Диаманда рассказывала невероятную историю, он ни на миг не усомнился в ее истинности. Он слишком хорошо знал эту женщину. Если она говорила, что есть архипелаг, где каждый остров существует в своем времени суток, он ей верил. Лишь в конце, когда она упомянула о своих занятиях магией, он стал более осторожным.

— Знаешь, что Библия говорит о колдовстве? — сказал он. — Ведьму — убей.

— Ох уж эти старые лицемеры. Они говорят об убийствах ведьм, но сама Библия полна магии. Превращение вод Нила в кровь, расступившееся Красное Море. Что это, если не старая добрая магия? А как насчет воды в вино? Без проблем. А воскресение Лазаря? Только слово скажи.

— Ты ходишь по тонкому льду, Диаманда!

— Нет, не хожу. Я просто говорю правду. А тот, кто любит Истинное Слово, любит Истину, ведь так?

Бедный Генри смешался. За несколько секунд Диаманда окружила его сложными теологическими построениями. Она заметила его непонимание и, наконец, смягчилась.

— Подумай об этом иначе, — сказала она. — Магия — это связывание вещей. Наблюдение за тем, как в мире движется сила. От тебя до той трещины в стене, до паука в трещине, до песни в его голове, возносящей хвалу Господу…

— Пауки не поют.

— Все поют хвалу своими собственными способами. В этом и заключается магия. В пении хвалы. И слова этих песен соединяются, пока не возникнет сила… Я помогу тебе узнать их, Генри Мракитт, и клянусь, что однажды ты услышишь такую волшебную песнь…

Генри покачал головой.

— Не знаю, кто из нас более сумасшедший: ты, говорящая это, или я, почти в это поверивший.

Осторожная улыбка, возникшая на его лице, увяла, и он сказал:

— У меня видения. Ужасные видения.

— О чем?

— Думаю, о конце мира. По крайней мере, о конце Цыптауна.

— Ты веришь в них?

— Разумеется, верю! Я даже пытался предупредить жителей о том, что грядет. — Он указал на стену, где все еще оставалось его слово, выцарапанное на штукатурке.

— Наверх? — прочла Диаманда.

— Знаю, это довольно расплывчато, — сказал Генри, — но в тот момент я мог думать только об этом. К сожалению, люди ничего не хотят слушать.

— Возможно, мы сможем сделать так, чтобы они услышали.

— Надеюсь.

— Должна сказать, Генри, ты изменился. Мне казалось, ты ненавидишь Цыптаун.

— Когда я потерял тебя, мне больше нечего было любить. Либо Цыптаун, либо ничего.

— Ты только послушай себя. Ты говоришь такие печальные вещи…

— Так и есть. Я должен был провести с тобой всю жизнь.

— Теперь ты можешь все наверстать. Мы вновь нашли друг друга. Ты хороший человек, Генри Мракитт, и заслужил свое счастье. Свою свободу. Как часто ты покидал эту проклятую комнату?

— Вообще-то ни разу.

— Ты шутишь!

— Нет. Я чувствовал, что согрешил, отняв у себя жизнь, и, как мне кажется, заслужил оставаться здесь до Страшного Суда.

— Какая же это чушь, Генри. Да ты и сам это знаешь. Мы уйдем отсюда вместе. Под солнце.

— Мы? Когда?

— Сейчас, Генри, прямо сейчас!

И они вышли на улицу, рука об руку — призрак из комнаты 19 и Диаманда Мракитт, любовь всей его жизни. Для большинства они были невидимы, поскольку глаза, случайно обращенные в их сторону, замечали только расплывчатые тени или едва уловимое колебание воздуха, способное подтолкнуть шедших мимо людей.

Однако все это не касалось голосов. Они не были такими четкими, как голоса живых, но их все равно можно было услышать. Они звучали подобно шепоту людей, обменивавшихся неподалеку слухами. И тема их разговора — неотвратимое разрушение города, — заставляло людей прислушиваться. Несколько раз, пока Генри и Диаманда шли и беседовали, они замечали, как горожане удивленно смотрят на место, где они только что были.

— Думаешь, нас услышат? — спросил Генри Диаманду, стоя рядом с загаженной голубями статуей своего пра-прадеда, основателя города.

— Они точно нас слышат, — ответила Диаманда. — Но обращают ли внимание? В смысле — кто мы для них? Какие-то голоса, бормочущие в глубине сознания.

Генри не ответил. Он просто смотрел на Диаманду, пока та говорила.

— Это интересно. Ты замечал, что младенцы и собаки совершенно нормально воспринимают наше присутствие? Думаю, будущее Цыптауна было бы вполне безопасным, принадлежи оно младенцам и собакам. — Диаманда замолчала и тоже взглянула на Генри. — На что ты смотришь? — спросила она.

— На тебя. Я смотрю на тебя. Ты все еще очень красивая.

— Сейчас не время для флирта, Генри.

— А когда время? После стольких лет ожидания… разве мы не заслужили право рассказать друг другу наши глубочайшие секреты?

— Ты такой сентиментальный, — ласково произнесла Диаманда.

— И очень этим горжусь, — ответил Генри. — Боже, Диаманда, мир может исчезнуть в любую минуту. Мы должны выговориться. Ты красивая. Вот. Я сказал. — Он улыбнулся, щурясь от солнца, и посмотрел на Мейн-стрит. — Как думаешь, каким будет первый признак? — спросил он. — В смысле, признак того, что грядет?

— Дождь и ветер, — сказала Диаманда. — Соленый дождь.

— Кажется, нечто в этом роде ты уже видела.

— Да, похожее случалось. И я тебе скажу, будет довольно паршиво. Чем больше мы сделаем, чтобы поднять людей наверх или увести из города, тем меньше будет горя и слез, когда все закончится.

— Ты что-нибудь придумала? — поинтересовался Генри.

— Чтобы ускорить дело, нам надо разделиться. Станем придерживаться основных улиц. И пока идем, мы должны говорить с людьми. Шептать им на ухо предупреждения. Советовать убираться из города. Но делать все так, чтобы они не догадывались о нашем присутствии. Пусть им кажется, что это их собственные мысли.

— Очень умно, — сказал Генри.

— Будем говорить, чтобы они не собирали вещи. Что им просто надо уехать.

— Сколько у нас времени? — спросил Генри.

Диаманда посмотрела в небо, ища намеки. Очевидно, ей не удалось найти ни одного, и она сказала:

— Не знаю, Генри. Часы, не дни. — Она посмотрела на него. — Нужно сделать все, чтобы спасти этих людей, или вокруг появится множество разгневанных духов, указывающих на нас пальцами.

— Нет, этого мы не хотим, — сказал Генри. — Только не теперь, когда мы нашли друг друга.

Диаманда улыбнулась.

— Должна сказать, я рада видеть тебя, Генри. Очень рада. А теперь давай-ка примемся за работу.

— Нести слово, — сказал он.

— Нести слово, — ответила она.

36. Откопанный жених

Голос, который компания слышала из-под плодородной почвы Частного Случая, становился то громче, то тише, но сомнений в его силе и ярости не возникало.

— Расходимся, — велела Женева. — Давайте-ка поищем подземный ход.

— Только осторожней, — предупредил Хват. — Кто бы там ни был, он кажется слегка с приветом.

Аккуратно двигаясь, чтобы не разозлить и не побеспокоить человека внизу, они разбрелись в разные стороны, ища путь в туннели.

— Я кое-что нашла! — сказала Трия.

Действительно, перед ней был невероятно узкий туннель, пронизанный корнями и населенный многочисленными жителями грязи, квиллимедками, палочковыми вшами и скорпитонами. Вход в туннель вызвал самые разные реакции.

— Лезть туда — самоубийство, — прямо заявил Джон Ворчун. — Если нас не закусают до смерти, то туннель наверняка обвалится нам на голову.

— В любом случае, мы перепугаем любого, кто засел там внизу, — сказал Джон Соня.

— Но нам все равно придется это сделать, — заметила Женева.

— То есть похоронить себя заживо? — спросил Змей.

— Ладно, — сказал Том братьям. — Вы стойте здесь, охраняйте вход, а остальные пойдут вниз. — Он направился к туннелю.

— Стойте! — сказала Трия. — Я меньше всех. Я должна идти первой.

— Прежде, чем кто-то преисполнится избыточного энтузиазма для спуска, — сказал Джон Хват, — может, имеет смысл изучить ситуацию чуть детальнее? Предположим, там внизу действительно Финнеган Фей, великий охотник на драконов. Давайте спросим себя: что он там делает?

Ответом было молчание. Все обменивались мрачными взглядами.

— Верно, дамы и господа. Скорее всего, он там с драконом.

— Если дракон такой же уязвимый, как тот, кого мы убили в море, — сказал Том, — не думаю, что нам стоит его опасаться.

— Не слишком-то храбрись, — сказала Женева. — У морских драконов хрупкое сложение. Их много что может убить. Но земляные черви гораздо крепче. Они живут до тысячи лет — по крайней мере, некоторые из них, — а их кожа становится тверже с каждым разом, как они ее сбрасывают.

— Я слышал то же самое, — сказал Джон Ворчун.

— Тихо, — сказал Хват.

— Не затыкай мне рот! — возмутился Ворчун.

— Нет, Ворчун, — сказал Джон Филей, который смотрел в другую сторону. — Это ради тебя же.

— Что?

— Все вы! — сказала Женева Джонам. — Пригнитесь.

— Почему? — пробормотал Хват.

Женева взяла кинжал, который до сих пор натирала, и произнесла всего два слога:

— Дра-кон

— Где? — спросил Том.

Стоя на месте, Женева сделала полный оборот на 360 градусов, указывая вокруг себя кинжалом.

— Везде, — сказала она.

— С ума сойти, — выдохнул Хват.

— Уроборос, — сказала Трия.

— Что это значит? — поинтересовался Хват.

— Змей, который кусает свой хвост, — прошептала она.

— Поэтому он вокруг, — сказала Женева так тихо, что все были вынуждены напрячь слух.

— Я его не вижу, — сказал Том.

— Видишь, — ответила Трия.

Ее голос, пусть очень негромкий, обладал странной ясностью.

— Вот, — она указала на золотисто-зеленый склон. — И вот, — на гребень, казавшийся гнездом разнообразных кактусов. — И вот. Тот сине-зеленый камень.

— Он дышит, — сказал Том, и в его голосе чувствовалось больше удивления, чем страха. — Я его слышу.

— А он знает, что мы здесь? — спросил Джон Змей.

— Вот ты и ответь, — сказал Ворчун. — Как змей про змея.

— Ха-ха, — очень недовольно буркнул Змей.

— Другими словами, ты не в курсе.

— Навскидку, — ответил Змей, — он знает. Просто пытается понять, сколько нас.

Пока он отвечал, из-под земли вновь донеслись крики.

— Думаю, червяк припер его к стене, — мрачно сказала Трия.

— Поэтому столько шума, — согласился Двупалый Том. — Он пытается привлечь его внимание. Пытается не дать ему напасть на нас.

Не успел он договорить, как земля вокруг затряслась, и в воздух взлетела огромная стена травы и грязи, которая затем с шумом начала рушиться вниз.

— Она права! — закричал Джон Змей. — Дракон вокруг нас!

Женева больше не шептала. Она кричала изо всех сил.

— К оружию! — крикнула она. — Он знает, что мы здесь. Готовьтесь к бою!

Те, у кого при себе было оружие, выхватили его, а остальные начали искать хоть что-нибудь, чем можно защититься. В это время земля задрожала вновь, и из нее показалась голова червя, похожая на большую лопату — плоская, широкая, злобная и такая огромная, что шея с трудом ее удерживала. В драконе не было ничего элегантного или красивого. От его черепа во все стороны разлетались трава и цветы, а с нижней челюсти свисала грязная борода из корней растений. Он исторг зловонное дыхание, словно его организм сгнил после долгого лежания в сырой земле. С огромного тела отрывались и падали куски, и невозможно было понять, то ли это драконья плоть, то ли грязь и глина.

— Отвлеките его! — закричала Женева, и пока Том и Макбоб атаковали передние лапы дракона, Женева со своим кинжалом отправилась к рылу и попыталась как можно глубже пронзить его. Однако лезвие коснулось чешуи и не нанесло дракону никакого вреда. Видя, что на него напали, он напал в ответ, раскрыв пасть и готовясь проглотить Женеву. Со скоростью бывалого воина она уклонилась влево, затем метнулась вправо и ударила кинжалом в нежную плоть вокруг драконьих ноздрей, проделав широкую рану. Из отверстия начала хлестать кровь, распространяя жгучий жар и резавший глаза запах экскрементов.

Червь был ранен. Он отшатнулся, издав жалобный всхлип. Но этот звук был уловкой; скоро он вновь напал на своего обидчика, набросившись на Женеву с такой удивительной быстротой, что под его телом лопнула земля. Грязь и камни взмыли в воздух, образовав плотное облако, от которого все начали задыхаться. Несколько секунд окрестности затмевала грязь, и все ждали, пока воздух очистится.

А затем произошла катастрофа. Откуда-то из поднятого облака земли раздался шум оползня и крик Трии.

— Ты где? — закричал Том.

— Я ее вижу! — ответил Джон Хват и махнул рукой сквозь оседающую пыль. Земля под бедной Трией разверзлась, и она соскользнула вниз, во тьму.

Несмотря на рану, дракон быстро сообразил, что у него появилась готовая жертва. Создание зарычало, обернулось к Трии и внезапно поползло на животе, словно змея.

Том бросился наперерез, но дракон оттолкнул его своим носом и продолжал двигаться.

— Он ее схватит, — сказал Джон Хват, садясь на край склона и готовясь прыгнуть вниз.

— Джон, — сказал Ворчун. — Ты сошел с ума?

— Мы даже не знаем, что там, — запротестовал Змей.

— Там Трия, — ответил Хват.

— О, избавь меня от своего героизма! — воскликнул Змей. — Она наверняка уже умерла…

Хват не стал терять времени на споры. Он просто оттолкнулся и вместе с братьями скатился по склону туда, где исчезла Трия, скрывшись в темноте.

Дракон поднял гигантскую голову на шишковатой шее и осмотрелся; на испачканной грязью морде горели глаза. Теперь он заметил Макбоба. Когда земля осыпалась, капитан тяжело упал и теперь никак не мог подняться. Он сидел неподалеку от норы, поглаживая ушибленную ногу.

— Макбоб, — сказал Джон Соня. — Осторожней.

— Знаю, знаю, моя нога…

— Нет, капитан, я беспокоюсь не об этом.

Прежде, чем Соня закончил, дракон раскрыл гигантскую, словно туннель, пасть и рванул на Макбоба, оказавшись рядом так быстро, что у того не было времени защититься. Нижняя челюсть дракона подхватила капитана, и тот провалился прямо в горло твари. Падая, он закричал, и этот жалкий вскрик отразился от нёба гигантского зверя.

— Нифагания Пижония!

Дракон замер. Том, Трия, Женева и Джоны посмотрели вниз, туда, откуда раздавался голос, назвавший зверя по имени. На дне ямы стоял молодой человек. Его кожа была темной, блестящие глаза — зелеными, а волосы, заплетенные в дреды, ярко-красными.

— Ты видишь меня, Нифагания Пижония?

Червь наклонил голову, словно раздраженный попугай, и его зрачки расширились при виде своего собеседника.

— Да, я тебя вижу, — сказал червь, и с его рта начали осыпаться лепестки цветов. Мужчина с красными дредами поднял босую ногу, чтобы червяк точно понимал, на что смотрит.

— Вижу, — повторил червь с холодной яростью в голосе.

— Тогда скажи, что ты видишь.

— Финнеган, зачем ты меня бесишь?

— Я сказал — говори.

— Это яйцо, Финнеган Фей. Мое яйцо.

— Твое единственное яйцо.

— Да, да, единственное.

— Я могу его разбить.

— Нет! Только не это.

— Тогда выплюни человека, которого ты только что проглотила.

— Я? — проговорила дракониха, пытаясь изобразить невинность. — Я никого…

Финнеган занес над яйцом длинную босую ногу и сделал вид, что опускает ее, едва не сделав это на самом деле.

— Чудовище! — взревела дракониха.

— Отпусти его, червяк! Я считаю до трех. Раз…

— Безбожное чудовище!

— Два…

— Ладно, ладно! Будь по-твоему.

Червяк произвел несколько отрыгивающих движений, и из его горла исторгся рвотный звук. Через секунду оттуда появился капитан Макбоб. Он скользнул по драконьему языку и с недостойным плюхом свалился на кучу земли, взбаламученной последними движениями драконихи. Покрытый толстым слоем драконьей слюны, в остальном капитан был в порядке.

— А теперь, Финнеган Фей, — сказала дракониха, — выполняй свою часть сделки.

— Женева Персиковое Дерево! — крикнул Фей. — Это ты?

— Да, это я.

— Уведи отсюда своих друзей, включая и его, — он указал на Макбоба. — Этот жрун-червяк и я — у нас остались кое-какие нерешенные дела. И они закончатся смертью одного из нас. Так что иди!

И с этими словами он со всей силы опустил ногу прямо на драконье яйцо, нарушив свое обещание.

37. Владелец Дома Мертвеца

Мистер Маспер был самым нормальным человеком из всех, кого Кэнди встречала за свое путешествие по Абарату. Он смутно напоминал мистера Виппеля, цыптаунского аптекаря: оба выглядели кроткими, с бледным, печальным лицом и круглыми очками на носу. Как и Виппель, мистер Маспер лысел (несколько последних прядей прилипли к его черепу, лежа от уха до уха). На нем был темный, слегка потертый костюм, а серый галстук испачкан пятнами от еды. В общем, выглядел мистер Маспер довольно уныло, но его обыкновенная внешность только обрадовала Кэнди после той дикой переделки, в которую она попала на улице Марапоча.

— Рад, что ты вернулась, — сказал он.

— Что это за штука? Меня там как будто заперли.

— Это просто ментальница, древняябезделушка. Конечно, ее бы надо спрятать под замок, где она никому не навредит…

— А то место внутри настоящее?

Маспер снял очки, вытащил из нагрудного кармана пиджака белый платок и, протирая стекла, ответил:

— Честно говоря, я не знаю, настоящее оно или нет. Я всегда считал подобные вопросы не слишком важными. Важно то, какое влияние оно на тебя оказывает.

— Мне там не понравилось. Все спрашивали про мои сны.

— Ну, это совершенно безопасно, — ответил Маспер. — Ты неплохо выглядишь.

— А вот и нет, — в Кэнди внезапно вспыхнул гнев. — Я потеряла своего друга, Диаманду, снаружи этого вашего кошмарного дома. И вы заставили Летео меня похитить. Мне это совсем не нравится.

— Что ж, будем откровенны, — сказал Маспер, и в его голосе почувствовался первый легкий намек на невежливость. Он приблизился к одному из абсурдно высоких и узких окон и посмотрел на бесцветный пейзаж Ифрита. Сейчас на улице шел густой снег, и ветер дул так сильно, что снежные хлопья громко били по стеклу.

— Мне нужно было как-то доставить тебя сюда. Я прошу прощения, если мой способ оказался слегка грубым.

— Зачем я вам? Я вас даже не знаю.

— Зато я знаю тебя, Кэнди. Летео был с тобой груб?

— Нет.

— Потому что если он…

— Я же сказала — нет. Теперь я могу отсюда уйти?

— Прямо сейчас это было бы не слишком мудро. Снаружи очень холодно, как видишь. — Он подошел к двери и позвал:

— Летео! Подойди сюда, пожалуйста.

Через несколько секунд появился Летео. Сейчас он выглядел иначе. Хотя рана на голове еще не зажила, он умылся, причесался и переоделся в черные брюки и пиджак, чьи блестящие серебристые пуговицы были застегнуты до самого адамова яблока. Остановившись у порога, он щелкнул каблуками блестящих черных ботинок.

— Взгляни на него, — с гордостью сказал Маспер. — Первый солдат новой армии.

— Чьей?

Маспер едва заметно улыбнулся.

— Думаю, разговор об этом мы оставим до следующего Дня, Кэнди. Точнее, до следующей Ночи.

— Могу я поговорить с вами, сэр? — сказал Летео. — Наедине.

— Сейчас?

— Да. Это срочно.

На секунду Маспер утратил выражение доброжелательного равнодушия, и на его лице вспыхнул гнев

— Не трать мое время попусту, — предупредил он.

— Разумеется нет, сэр.

— Тогда живее, — сказал Маспер. Он повернулся к Кэнди.

— Будь здесь. Я ненадолго.

Он прошел мимо Летео в коридор. Как только он вышел, Летео прошептал:

— Убирайся!

— Что?

— Поверь мне — просто беги. Если понадобится, разбей окно. Он собирается тебя убить…

— Летео, — позвал Маспер из коридора.

— Я иду.

Маспер вернулся к двери с выражением легкого удивления на лице.

— Что ты делаешь, мальчик? Подписываешь себе смертный приговор?

Он шагнул в комнату, и его фигура начала дрожать, словно в окружении потоков жаркого восходящего воздуха.

— Я только…

— Я знаю, что ты сделал, Летео. — Он покачал головой. — Ты должен запомнить раз и навсегда — невозможно быть на обеих сторонах одновременно. — Он кивнул. — Хватит этих игр. Я думал, что смогу получить твои сны наиболее легким способом, но после нашего краткого разговора вижу: тебя сложно убедить, и ты слишком умна, чтобы обмануться. Так что придется сделать это несколько иначе.

Пока он говорил, Кэнди увидела, как глаза Маспера становятся глубже и темнее, а рот — шире. Он поднес руку к лицу, снял очки, и они расплавились в ладони, протекли сквозь пальцы, и вещество, из которого они были созданы, испарилось в воздухе.

— Что с ним? — спросила Кэнди у Летео.

— Просто уходи, — ответил Летео.

— Всего несколько снов, — произнес бывший мистер Маспер. — Разве я многого прошу? Просто хочу посмотреть, что творится в твоей головке. Разве это слишком? Нет. Нет. — Он обернулся к Летео, указывая на него пальцем. — А что до тебя, — сказал он, — я предупреждал, что будет, если ты меня предашь. Предупреждал? Предупреждал!

Движение воздуха усиливалось. Человеческая фигура заколебалась, и иллюзия мистера Маспера начала пропадать. Обычный пиджак исчез, на его месте появилась черно-золотая мантия. Черты лица, мерцавшие так, словно за ними вспыхивали молнии, растворялись и на третьей или четвертой вспышке исчезли совсем, обнаружив за собой совершенно другого человека. От его плеч поднимался прозрачный воротник, закрывавший нижнюю половину головы и являвшийся сосудом с темной жидкостью, которую он вдыхал столь же легко, как рыба — воду. В жидкости что-то двигалось, скользило, будто стая разгневанных угрей, отбрасывая немилосердный свет на его лицо.

Что это было за лицо! Настоящий живой мертвец. Мышцы наполовину иссохли, через тонкую кожу проглядывали кости. Глаза утопали в глазницах, а плоть вокруг них была полупрозрачной и вздрагивавшей. Когда он повернулся, Кэнди увидела, что жидкость в воротнике (или создания, что в нем обитали) изливалась из задней части почти безволосого черепа. Зрелище было ужасным. Но еще ужаснее казалось жить в этом, проводить внутри все Дни и Ночи.

Однако остальное тело, словно компенсируя хрупкость головы, было могучим, а черно-золотой костюм сшит так, чтобы еще больше подчеркивать скрытую под ним анатомию. Большие кисти были голыми, однако длинные пальцы, все до единого, оказались унизаны изысканными кольцами. Средние пальцах обеих рук украшали изящно выделанные металлические футляры с отверстиями для ногтей.

Он мог бы не произносить своего имени. Она узнала его в тот же миг, как рассеялся мираж невинного облика. Кристофер Тлен, Повелитель Полуночи. Она находилась в его обществе, даже не подозревая об этом; в каком-то смысле он почти зачаровал ее. Но больше ему это не удастся. Не теперь, когда она увидела его истинный облик — больше никогда, поклялась она.

— Держи ее, Летео, — произнес Тлен. — Мне надо кое-что у нее спросить.

Возникло секундное колебание, когда казалось, что Летео не выполнит приказ Тлена, и Кэнди воспользовалась этой возможностью. Она метнулась к двери, и ее тень упала на стену в мерцающем свете скользивших в воротнике созданий.

— Не теряй времени, пытаясь отсюда сбежать, — сказал Повелитель Полуночи. — Даже если ты выберешься из дома — что само по себе маловероятно, — что ожидает тебя снаружи? Смерть от холода? Вазтрил или Сангвиний? Спроси себя — почему ты бежишь? Я ведь и пальцем тебя не тронул, разве не так?

— Все равно я лучше рискну там, чем здесь.

— Глупая, глупая девчонка, — сказал Тлен. — Летео, говорю тебе в последний раз — держи ее.

Летео отвернулся от Тлена и посмотрел на Кэнди. В его глазах она увидела сигнал. Он говорил — беги.

Так она и сделала.

— Хватай! — взревел Тлен.

Обернувшись на краткий миг, она увидела, что Летео встал на пути своего хозяина, когда тот двинулся к двери. Одним могучим ударом Тлен отшвырнул его с дороги; Летео ударился об окно, и стекло разбилось, накрыв его дождем осколков.

— А теперь… — сказал Тлен, направляясь к Кэнди. Он поднял руку, сжал кулак, и все лампы в комнате и коридоре погасли. Единственным источником света оставались создания в воротнике Тлена, чья призрачная люминесценция отбрасывала на стену его тень.

Повелитель Полуночи покачал головой и снисходительно улыбнулся.

— Довольно, леди, — сказал он. — Подойди. Давай.

Он поднял руки, словно приглашая Кэнди в свои объятия.

— Я хочу лишь немного узнать о твоих снах, — сказал он.

— Значит, это вы поймали меня в этой штуке?

— Ментальнице? Обычно это безболезненно. Но ты — ты, Кэнди Квокенбуш, та еще штучка. Я слышал о тебе самые разные истории. Куда бы ты ни пошла, ты несешь одни неприятности. — Он направился к ней, не спуская глаз, словно мог удержать ее одним взглядом. — Но мне ты неприятностей не причинишь.

— Разве?

— Нет. Твое путешествие закончилось, Кэнди. И единственное место, куда ты теперь отправишься, это яма в земле. Поверь, я еще добр. Вряд ли ты захочешь быть здесь, когда придет Полночь…

— Полночь?

— Абсолютная Полночь. Последняя великая тьма, что покроет острова от заката до восхода, а все Часы Ночи — еще более глубокой тьмой. Ни луны, ни звезд. — Он улыбнулся, и эта улыбка была улыбкой смерти. — Лучше тебе быть в земле. Там нет кошмаров. Только черви.

Кэнди постаралась выкинуть из головы все те ужасные образы, что возникли при этих словах. Если она выживет в стычке, ей бы хотелось лучше понимать, о чем он говорит, передать его слова другим, предупредить о его планах. Поэтому чем больше она услышит, тем лучше. Надо просто найти способ выудить из него эту информацию.

— Вряд ли вы сможете погасить звезды, — пренебрежительно сказала она. — Это нелепость.

— Нет, если у тебя правильные союзники, — ответил он. — Но ведь невинные души вроде тебя даже не слышали о расплоде.

— О расплоде? Нет. А кто это?

— Тебе не узнать, — сказал он.

Кэнди пожала плечами:

— Ну и ладно.

— Думаешь, я не догадываюсь, что ты пытаешься сделать, девочка? — Он вновь улыбнулся. Жутко до слез.

— И что же я пытаюсь сделать? — спросила Кэнди.

— Спровоцировать меня. Вынудить рассказать нечто такое, что ты могла бы передать своим друзьям. Однако… кому тебе рассказывать? Некому. Ты одна. Абсолютно.

Как ни странно, мысль о том, что она одна, показалась Кэнди настолько нелепой и глупой, что она не удержалась и засмеялась.

— Что смешного?

— Я не одна, — ответила она, не понимая смысла этих слов, но более чем наверняка зная, что это правда.

Смех разъярил его.

— Замолчи, — сказал Тлен.

Кэнди продолжала смеяться.

— ЗАТКНИСЬ! КАК ТЫ СМЕЕШЬ НАДО МНОЙ ПОТЕШАТЬСЯ!

На миг его ярость выплеснулась наружу, и создания, плавающие в воротнике, испустили ветвящиеся молнии. Вспышки застали его врасплох, и он прикрыл глаза.

Кэнди воспользовалась этим моментом, развернулась и побежала, а исходившая от врага мерцающая яркость освещала ей путь. Захлопнув за собой дверь, она повернула в замке ключ и нырнула во тьму коридора, не беспокоясь о том, что может во что-то врезаться.

Впереди, за пределами темноты Тлена, виднелась лестница, спиральная конструкция, что вела вниз, в другую чернильную тьму, и наверх, на крышу. Снова, как в начале своих приключений, Кэнди полезла вверх, чтобы избежать смерти. Вдруг это сработает и во второй раз? Позади нее Тлен с такой силой рванул запертую дверь, что та слетела с петель.

Кэнди не оборачивалась. Она карабкалась вверх.

38. Сердце полуночи

Она лезла через две, иногда через три ступеньки, пока, наконец, не достигла третьего этажа. Здесь пролеты заканчивались, хотя ей казалось, что в доме минимум пять этажей. Где же лестницы, что ведут вперед и вверх? Площадку, на которой стояла Кэнди, украшало несколько висевших на стене картин — ни одна из них ей не понравилась, — а рядом располагалось три двери. Она постаралась не обращать внимания на картины, где одно создание поедало другое, то поедало третье, которое в свою очередь кусало четвертое, и так далее в дикой серии уничтожений. Этот сюжет произвел на нее особое впечатление. Кэнди подошла к дверям и начала открывать их одну за другой, пока не увидела следующую лестницу.

Она обернулась. Тлен стоял на предыдущей площадке, глядя на нее изнутри стеклянного воротника. Его глаза, повернутые в глазницах, наблюдали за ней, закатившись, как у мертвеца. Она поежилась, мысленно клянясь, что скорее умрет, чем позволит его холодным рукам к ней притронуться.

— Оставьте меня в покое! — крикнула Кэнди, хотя отлично знала, что это его не остановит.

Она продолжила карабкаться вверх; ее легкие и ноги горели от напряжения. По мере подъема лестница сужалась и с каждым шагом становилась все менее надежной. Она вновь вспомнила о лестнице, с которой начались ее приключения: как она споткнулась на спиральных ступенях маяка, преследуемая отвратительным Мендельсоном Остовом, взбирающимся за ней, словно паук.

— Не так быстро, дитя, — крикнул Тлен ей вслед. — Ты никуда не уйдешь.

— Я вас не боюсь! — ответила она.

— Не боишься? — переспросил он. И повторил еще раз, медленно и мягко:

— Не боишься?

Когда он это сказал, озарявший лестницу свет мигнул и внезапно погас. Несколько секунд Кэнди оставалась в кромешной тьме, а потом — и в каком-то смысле это было хуже темноты, — снизу начали пробиваться стрелы ледяного света. Она ощущала их прикосновение, словно через их яркость Тлен касался и ласкал ее кожу. Такой контакт вызвал в ней отвращение. Она постаралась отклониться, вжавшись в стену, и продолжала свой подъем.

— Я хочу так мало, — сказал Тлен, взбираясь за ней. — Только увидеть твои сны. Разве я многого прошу? Мне кажется, если б я узнал твои сны, то ты как будто бы навсегда осталась рядом.

— Зачем? — спросила Кэнди. — Вы ведь даже не знаете, кто я.

— Ты Кэнди Квокенбуш из Цыптауна. Но ты — больше чем только это. Ты и сама знаешь…

— Нет, не знаю.

— Да ладно… все, что ты сделала, все неприятности, которые причинила, жизни, которые разрушила…

— Я не…

— Не трать время на доказательство своей невиновности, — ответил Тлен. Она обернулась и посмотрела вниз, на его лицо, плавающее в темноте и освещенное болезненным блеском кошмаров. — Мы оба знаем, что в тебе кроется больше, чем видно глазу. Почему ты не расскажешь, что происходит в твоей голове?

— А почему вы сначала не расскажете, для чего меня преследуете? — возразила Кэнди.

— Хорошо, — к ее большому удивлению сказал Тлен и остановился на ступенях. — Слушай, — спокойно продолжил он. — Сейчас ты уже должна понимать, что оказалась здесь не случайно. По той или иной причине, твоя жизнь связана с судьбой этих островов. Не спрашивай, почему. Я знаю лишь то, что с первой минуты, как мне стало известно о твоем существовании, я понял, что какая-то часть того, кто естья, связана с какой-то частью того, кто есть ты. И пока я не пойму, в чем тут дело, я не могу тебя отпустить.

— Но если вы решите загадку, я больше никогда вас не увижу?

— Не слишком-то радуйся, — обиженно сказал он.

— Тогда спрашивайте, — проговорила Кэнди. — Но не подходите ближе.

— Спасибо, — ответил Тлен, улыбнувшись своей улыбкой смерти. — Что ж, с чего бы начать? Что ты помнишь самое первое? Первые небеса, которые увидела? Первую песню, что услышала?

Она едва не засмеялась, услышав из его уст такие простые вопросы. Но что плохого, если она ответит? Наверное, ничего.

— Помню очень холодный ветер, — сказала она. — Думаю, в нем был запах моря, но на самом деле это невозможно, — добавила она, отчасти самой себе. — В Миннесоте нет моря.

— Есть, — напомнил ей Тлен. — Ты сама вызвала его несколько недель назад. Мне рассказывал Остов.

— Я почти забыла об Остове, — сказала Кэнди. — Как он?

— Он умер, — просто ответил Тлен. — Упал с лестницы, кстати. Без ноги, знаешь ли… погоди-погоди! К чему я заговорил об Остове? Ха! Умная девочка. Продолжай о воспоминаниях. Расскажи о своей жизни.

— Она была скучной до тех пор, пока я не попала сюда.

— В ней должны были быть знаки, ключи. Утра, когда ты просыпаешься и думаешь: однажды я буду в другом мире.

— Нет.

— Ты от меня что-то скрываешь.

— Правда, нет.

— Это плохо. Ты говорила, что расскажешь, — он поднял руки и показал ладони, словно в шутку сдаваясь. — Ты ведь знаешь, что тебе нечего бояться. Правда. Уверен, многие рассказывали обо мне страшные вещи… — Он оставил это замечание без продолжения, ожидая, что она согласится или опровергнет. Кэнди не сделала ни того, ни другого. — Что ж, может, они и правы, — наконец, сказал Тлен. — У меня не было человека, кто показал бы иной путь, более милосердный. Если угодно, вдохновил. У меня была только бабушка, Бабуля Ветошь. Не самая добрая женщина.

— А где ваша остальная семья?

— Тебе никто не рассказывал?

— О чем?

— О ночи в поместье Тленов. — Кэнди отрицательно покачала головой. — У меня было двадцать шесть братьев и одна сестра. Мы жили в огромном поместье на Пайоне, рядом с которым росла целая роща деревьев смирион. Моя сестра Феридия очень любила фрукты. Она постоянно забиралась в рощу и воровала их.

— Пайон же ночной остров.

— И что?

— Там есть фруктовые деревья?

— Конечно! В Иноземье всегда нужно солнце, чтобы созревали плоды?

— Да.

— Но некоторые самые вкусные фрукты в Абарате созревают под лунным светом. Например, плоды смириона. В общем, Феридия ела слишком много фруктов. Однажды в горле застряла косточка, она подавилась и умерла прямо в роще.

— О Боже, — выдохнула Кэнди.

— Дальше — больше. Хочешь послушать окончание истории?

— Да, — тихо сказала Кэнди.

— У отца был жуткий характер. Мы все страшно его боялись. Он очень скорбел по моей сестре. Его первой мыслью было наказать виновника. В данном случае — дерево. Он отослал всех нас в дом, а потом вместе со слугами пошел и поджег рощу… — Тлен замолчал, глубоко вздохнув. Кошмары, вертевшиеся в жидкости воротника, удалились, их свет погас. — На Пайоне мало дождей, — продолжал он. — По крайней мере, в те дни было мало. Думаю, у Пикслера есть погодная машина, которая приносит в Коммексо дождь раз в 25 часов. Но тогда стояла очень сухая погода. Мой отец поджег деревья, и огонь быстро распространился от ветки к ветке, от ствола к стволу. В ярости отец не заметил, что искры летели по воздуху прямо к зданию. Он запер двери, чтобы уберечь детей от огня, даже не думая, что огонь может до нас добраться. Пламя охватило дом за несколько минут. Спаслись только двое, я и бабушка. Я был еще малышом. Она выхватила меня из колыбели и унесла в безопасное место.

— А ваша мать и братья?

— Все мертвы.

— А отец?

— Исчез после похорон, и мы больше никогда его не видели. Думаю, он может быть еще жив… где-нибудь. Кто знает.

— Это очень печально…

— Жизнь продолжается. Ты пытаешься найти в этом смысл, но в конце концов думаешь — а зачем? В этом нет смысла. Жизнь. Смерть. Ничто не имеет значения. — Он помолчал. — И вдруг, совершенно неожиданно, происходит нечто удивительное. Ты встречаешь того, кто способен помочь тебе найти смысл в печали, если этот человек всегда будет рядом… — Он отвернулся от Кэнди, но теперь вновь смотрел на нее, и в его глазах она увидела такое чувство, что ей трудно было выдержать этот взгляд. — И ты думаешь — а вдруг она поможет остановить кошмары? Понимаешь, что я хочу сказать?

— Не очень…

— Сперва это была она. Принцесса Боа. Она была первой, о ком я подумал, что она может меня спасти. Она была такой хорошей. Нежной. Полной любви. — Его голос внезапно изменился. В нем прорезалась жесткость, глаза в гневе вспыхнули. — Но ей было на меня наплевать. Она хотела только этого красавчика Финнеган, ее любимца с дредами. Я ее умолял. Я говорил: ты нужна мне больше, чем ему. Моя боль глубже. И разумеется, когда для этих островов настанет время перемен — а оно настанет, и очень скоро, — я бы посадил ее на трон рядом с собой. Но нет. Нет. Нет. Это был Финнеган, как всегда. Я оказался для нее недостаточно красив. Недостаточно знатен. Не такой герой. В конце концов, она устала от моей назойливости и отвергла меня, — его голос опустился до тихого шепота. — Надеюсь, она прожила достаточно, чтобы пожалеть о своем выборе.

— Ее убили, да?

— Да. Ужасный случай. В день свадьбы, надо же так подгадать. Ее убил дракон! — Он глубоко вздохнул. — Так мы оба ее потеряли. И Финнеган, и я. А когда она погибла, мне казалось, я больше никогда не почувствую надежду, которую принесло в мою жизнь ее существование. — Он нахмурился, словно озадаченный своими словами и мыслями. — Но я ошибался, — сказал он. — Я вновь ощутил эту надежду. Благодаря тебе.

39. Кости дракона

В яйце под ногой Финнегана оказался не драконий желток. В нем был младенец, полностью развившийся и вполне способный себя защитить. Верткий, как змея, он за пару секунд подполз к его ноге и укусил в ляжку. Финнеган вскрикнул, ухватил младенца за основание черепа и начал дергать туда-сюда, чтобы избавиться от цепкой хватки.

В это время дракониха подняла свое массивное тело и сказала:

— Раньше надо было думать, Фей. Мы, драконы, с самого рождения умеем убивать человека. Кусай его, дитя. Высоси все до капли!

Нифагания Пижония была так занята трудами своего отпрыска, что не замечала других нападавших. Женева нацелила свой меч и устремилась на червя, держа клинок, словно короткое копье. Он вошел в живот Пижонии, и Женева вонзила его до самой рукоятки. Хлынула красная кровь. Дракониха металась, корчилась, дергалась и визжала; ее ярость привела к новому оползню в яме, куда свалилась Трия.

Видя бедственное положение Трии, к ней на помощь бросился Хват и вместе с братьями скрылся глубоко в норе.

— Помедленнее! — заорал Джон Ворчун.

— Ты всех нас убьешь! — пожаловался Змей.

— И следи за детенышем, — вставил Соня.

Детеныш дракона действительно представлял для них угрозу, поскольку Финнегану удалось освободиться от его челюстей и сбросить на куски скорлупы. Почувствовав вкус человеческой крови, младенец повсюду сновал в поисках свежего мяса. Он приковал свой жадный взгляд к Трии и с бесстрашным отчаянием новорожденного скользнул в яму рядом с ней.

— Мы должны его отвлечь, — сказал Джон Хват.

— Знаю! — воскликнул Джон Соня. — Песня Пагвита! А ну-ка, все вместе — запевай!

И с этими словами Соня запел очень странную песню.

— Зумит! Зимит!

Кила Кала Куумит!

Бессмысленные слова подхватил Джон Хнык, но он начал петь сначала, а Соня продолжал:

— Шамшу! Шешу!

Шалат Шом!

Теперь Джон Змей и Джон Филей начали петь с начала, а Соня продолжал:

— Пагвит! Вагвит!

Вила Вола Вагнит!

Чамшу! Чашу!

Чолат Чом!

Когда этот абсурдный цикл запели все братья, возникла довольно устрашающая какофония. Однако она сделала свое дело. Младенец-дракон был полностью сбит с толку. Он позабыл о Трии — по крайней мере, на какое-то время, — и, угрожающе рыча, смотрел на распевающих братьев.

К сожалению, со всеми этими песнями и танцами склон ямы утратил твердость, и земля начала обрушиваться вниз.

— У нас проблема! — заорал Ворчун.

— Знаю, знаю, — ответил Хват.

— Девочка, держись! — крикнул Джон Соня.

Трия схватила братьев за руку, а другой рукой вцепилась в Финнегана. Все они быстро выбрались наверх по оседающим склонам ямы, едва не попав под обвал.

— Ты ранен, — сказала Женева Финнегану.

— Эта ерунда меня не остановит, — ответил он. — Но я потерял свой меч. У тебя есть?

— Есть, — Женева указала на живот Пижонии, где ей пришлось оставить свой короткий клинок.

— Мне он нужен… — сказал Финнеган, ковыляя к бьющемуся червю.

— Не вздумай! — воскликнула Женева.

Пижония поняла, что собирается делать Финнеган, и приподняла гнойные губы, обнажив пугающие клыки.

— Ах ты нелепый клоун, — прошипела она со злостью, которую усиливала боль от клинка Женевы. — Иди сюда! Давай! Я тебя проглочу и на пару лет сохраню в желудке живьем, чтобы переваривать постепенно. Как тебе такая смерть, Финнеган Фей? Ты умрешь во тьме, медленно, медленно, медленно…

Если Финнеган и слышал эту отвратительную речь, то не подал вида. Он пересек вздыбленную землю, пригибаясь и петляя, как солдат под огнем, чтобы не дать убийственному взгляду дракона прицелиться для удара, а когда добрался до брюха, то ухватился за рукоять меча и тут же начал тянуть. Однако большую часть работы проделала дракониха, с оглушительным ревом отпрянув от всаженного в нее меча. Рев поднял в воздух красно-фиолетовую птицу джаффет с головой в виде колпака, и она взлетела, жалуясь: «Джаффетиджаффетиджаффети…»

— Ты это слышал, До-До? — спросил капитан Шалопуто.

Они стояли на извилистой дороге из желто-белого камня, уводившей в глубину острова Частного Случая.

— Думаю, это птица джаффет, — ответил До-До.

— Нет, раньше птицы, — ответил Шалопуто. — Там был рев. Где-то дальше по этой дороге. До-До, нам надо разведать.

— Может, имеет смысл сходить за помощью? — спросил шкипер.

— Времени нет. Ты ведь слышал этот рев?

— Может, и слышал.

— Это был дракон.

— Ну… возможно.

— Очень раздраженный дракон. И не говори «возможно».

— Наверное.

— Тогда пошли. Где драконы, там и Фей. Надеюсь, он будет не один.

— Ладно, — сказал До-До. — Только дай мне секунду. — Он полез в кусты, вытащил два больших ореха и разбил их друг о друга. — Для шкипера тут слишком жарко, так что надо бы окатиться.

С этими словами он обрызгал плечи и лицо прохладным чистым ореховым молоком.

— Так-то лучше, — сказал он и отправился следом за Шалопуто.

— Странная дорога, — заметил Шалопуто, перепрыгивая с камня на камень. — Эти валуны…

— Прошу прощения, капитан, но это не валуны.

— Тогда что?

— Кости.

— Кости дракона? — переспросил Шалопуто.

— Разумеется. Ты ведь слышал о Драконьей Дороге? Это скелет гигантского червя, убившего принцессу Боа. Его голова лежит в пятнадцати метрах от двери, через которую он пробрался в собор, вытянул свой язык и…

— Как же случилось, что этого никто не видел? — спросил Шалопуто.

Хотя они с До-До порядком запыхались, прыгая с позвонка на позвонок, Шалопуто было очень интересно.

— Многие по этому поводу недоумевают. Вероятно, те, кто оставался снаружи, погибли от рук убийц и не могли предупредить о приближении дракона. Что до самого деяния, дракон был очень хитер. Он не входил в собор. Он просунул рыло в дверь, а его язык, который оказался истинным орудием убийства, развернулся по всему проходу. Он оказался почти девять метров длиной.

— Язык девяти метров в длину? Как же эта тварь сама-то им не подавилась?

— Кто знает, как живут эти звери. Или почему делают то, что делают. Суть в том, что он был хорошо информирован. Он знал, что свита принцессы подошла к двери, и что он может раскатать язык, пряча его за арками и цветами. Никто не смотрел вниз. Все смотрели на Боа и Финнегана. Они как раз готовились обменяться клятвами.

— И не успели.

— Нет. Тварь ждала до самого последнего момента, как раз когда принцесса должна была произнести «да». Слово уже было у нее на губах. Но прежде, чем она его сказала, язык дракона обернулся вокруг шеи, и…

— Да, да. Я могу обойтись без деталей, — сказал Шалопуто.

— Извини. Ты сам спросил.

— И кто за это ответил? Ведь кто-то же тренировал дракона?

— Разумеется, — сказал До-До.

— И кто?

— Неизвестно. Но кто бы это ни был, он был очень жестоким. Во время дрессировки драконы реагируют только на боль; по крайней мере, так мне рассказывали.

— Ясно. Значит, после всех этих лет никто так ничего и не узнал? Удивительно. А что сам дракон? Его допросили?

— Нет. Финнеган взбесился и убил его. Тот и десяти метров не прошел.

— Как же он убил такое чудище?

— Он был бесстрашным. Прыгнул дракону прямо в пасть и позволил себя проглотить. А потом начал разить мечом во все жизненно важные органы и проделал отверстие в боку. Так и убил. Было много разговоров о том, что делать с телом, но в конце концов его решили оставить гнить здесь. Со временем оно стало дорогой и чем-то вроде памятника.

— И никто за это не предстал перед судом?

— Для обвинений не было достаточных доказательств, — сказал До-До. — Хотя вряд ли кто-то сомневается в виновнике.

— Кто же он?

— Дом Тленов, — ответил До-До. — Старуха, Бабуля Ветошь, все это и замыслила.

— Но ее не допрашивали?

— Не допрашивали. И в Большом Совете нет судьи, который отважится выйти против Бабули Ветоши. Они слишком боятся проснуться однажды ночью и обнаружить у себя в спальне заплаточника, точащего свой хвост.

Они добрались почти до конца Драконьей Дороги. Взойдя на невысокий хребет, Шалопуто и До-До увидели огромную массу развороченной земли, откуда появилась Пижония, и яму, над которой висела пыльная пелена.

— Так-так, — сказал Шалопуто. — Ты глянь. Мы нашли, кого искали. Теперь главное не дать дракону их сожрать.

До-До вытащил длинный тонкий нож.

— Ты когда-нибудь дрался с драконом? — спросил Шалопуто.

— Нет, — сказал До-До. — А ты?

Шалопуто покачал головой.

— Все бывает в первый раз, — сказал он и, издав душераздирающий вопль, бросился вниз к яме и к тому, что могло из нее появиться.

40. История о бесконечных расставаниях

Хотя она была тяжело ранена, дракониха не закончила со своим обманщиком. В последних конвульсиях она сплетала и расплетала свое тело, выплевывая безумную вереницу абсурдных фраз, перемежая их жутковатым смехом и говорением на языках. Внезапно она пришла в себя и бросилась на тех, кто оказался вблизи ее челюстей. Следующей жертвой стал Хват. Пижония ухватила братьев и откинула голову, чтобы разом проглотить их, однако Хват не собирался легко сдаваться. Он уперся ногами в нижнюю челюсть зверя, руками — в верхнюю, и ухватился пальцами за зубы. Затем он напрягся, словно доска, и не позволил драконихе сомкнуть пасть.

Не будь Пижония ранена, это бы не сработало. Червь бы просто захлопнул свою пасть, сломав Хвату позвоночник и проглотив его согнутым пополам. Однако рана от меча Женевы ослабила ее. Теперь, когда меча в ране не было, оттуда свободно текла кровь, и все быстро испачкались. Воздух наполнял горький запах греха и испорченности.

— Мы не можем оставаться здесь вечно! — закричал Хват. — Поможет нам кто-нибудь?

Филей, Соня, Ворчун, Удалец, Змей, Губошлеп и Хнык выкрикнули вместе с Хватом:

— ПОМОГИТЕ!

В этот момент на краю ямы появился До-До вместе с Шалопуто.

— Вы кто? — спросил Финнеган.

— Нас послали Фантомайя.

— ДА ПОМОГИТЕ ЖЕ НАМ! — вновь заорали братья.

— Прикончим тварь, — воскликнул Финнеган. Он махнул вновь прибывшим. — Если у вас есть оружие, вперед!

До-До вытащил из ножен кинжал, прыгнул в яму, и по команде Финнегана шкипер, Том, Женева и Фей бросились на дракона, одновременно вонзив ей в горло свои клинки. Не было слышно ни визга, ни даже вздоха. Глаза дракона вдруг стали пустыми, и она осела на землю, в собственную кровь.

— Умерла, — очень тихо сказала Трия.

Хват, все еще зажатый между челюстями Пижонии, внезапно поскользнулся, и две-три пугающих секунды казалось, что братья свалятся в горло мертвого дракона. Джоны завопили вновь. Макбоб первым поспешил им на помощь.

— Держитесь, держитесь! — крикнул он, вцепившись в руку Джона Хвата. Братья зашумели во второй раз (на этот раз благодаря своего спасителя), а затем, когда Хват, наконец, спрыгнул на землю, все захлопали в ладоши.

— Это было как-то уж слишком близко, — заметил Ворчун.

— Что случилось с младенцем? — спросил Финнеган, оглядываясь.

— Уполз, — ответил Джон Филей.

— Видел, куда? — спросил Финнеган. — Почему ты его не остановил?

— Потому что в тот момент мы были во рту его родительницы, — ответил Филей.

— Он не уйдет далеко, — ответил Шалопуто. — К тому же, что он может сделать плохого? Он один.

Финнеган был мрачен.

— Я тебе скажу, что он может сделать. Он может породить других таких же, когда повзрослеет, — сказал он. — Драконы — гермафродиты, и даже если остался всего один, со временем возникнут другие. Кстати, как тебя зовут?

— Шалопуто, — ответил тылкрыс, и все начали знакомиться, объясняться, приветствовать и благодарить друг друга. Когда приветствия закончились, а пыль, взметнувшаяся в битве, начала оседать, из кустов возникла радостная мелодия, быстро подхваченная в самых разных уголках острова. Казалось, животная жизнь пела от радости, празднуя конец владычества Нифагании Пижонии.

На самом деле у неожиданной песни оказалась более прагматичная причина: это был призыв полакомиться мертвым драконом. Через полминуты отовсюду слетелись птицы: некоторые не больше колибри, другие — размером с грифа, одни элегантные, как цапли, другие неловкие, как пингвины. Сперва их были десятки, потом — сотни, а затем тело Пижонии от рыла до хвоста покрыли тысячи птиц, засовывая клювы под чешуйки, чтобы выудить оттуда клещей и вшей, множившихся на драконьем теле, а затем прорваться сквозь кожу к сытно пахнущему мясу.

Шум их обеденной болтовни оказался таким громким, что говорить стало невозможно, и по совету Финнегана они оставили птиц пировать и последовали за ним в маленький дом из белого камня, его резиденцию на время поисков дракона. Жилище Фея было весьма аскетичным: на полу лежал матрас, старое одеяло и плоская подушка; в очаге горел огонь, а на огне стоял горшок с тушеными овощами. Стену украшала карта острова Частного Случая с широкой сетью линий, представляющих многочисленные путешествия Финнегана по Часу. А на самом видном месте, над неудобной кроватью, к стене была прилеплена простая картина, изображавшая бледную темноволосую девушку в синей с оранжевым тунике.

— Кто эта леди? — спросил До-До. Шалопуто ткнул его под ребра. — А что такого я сказал? — возмутился До-До.

— Это моя леди, — ответил Финнеган, глядя на картину. — Моя принцесса Боа.

— О, да… понятно, — пробормотал До-До.

— Она очень красивая, — сказала Трия.

— Картина не может передать всей ее красоты. Это лишь эхо эха. Она изменяла воздух, которым дышала; землю, по которой шла. Она меняла все, что видела, и сам мир становился новым, — Финнеган отвернулся от картины и посмотрел в окно, хотя вид частично закрывали густые растения, выросшие после недавнего дождя. — Единственное, в чем я вижу для себя какой-то смысл после ее ухода, это в уничтожении убившей ее расы. А когда все драконы умрут, я избавлюсь и от своей жизни.

— Избавишься от своей жизни? — в ужасе переспросила Женева. — Как ты можешь такое говорить — как можешь даже думать об этом!

— Моя жизнь не здесь, не на Часах, а с ней. Я хочу быть там, где моя Принцесса. Я очень хочу уйти отсюда навсегда. Но не раньше, чем уничтожу всех червей.

— Вряд ли их осталось много, — радостно сказал Джон Хват.

— Ты прав, — ответил Финнеган, и в его голосе послышалось удовлетворение. — Моя работа почти сделана. Жаль, что я потерял младенца… по собственной глупости. Надо было помнить, что он уползает. Но если я найду его сейчас, тварь не успеет подрасти.

— Ты ранен, — возразила Женева.

— Я легко выздоравливаю. У меня бывали раны и похуже, но я все равно поправлялся. Не следует терять времени. Драконы, принадлежащие королевским родам, как этот младенец, растут невероятно быстро. Если они хорошо питаются, то могут за час удвоить свой размер.

— Ты шутишь.

— Я редко шучу, — с сожалением ответил Финнеган. — И точно не о червях. — Он грустно взглянул на своих спутников. — Пожалуйста, оставайтесь здесь, если хотите, — сказал он. — Вот еда, ее мне приносит местное племя кадош. В горшке — миджабы с кэрри, есть пироги мичельмас. Хватит на всех. Простите, что не могу составить вам компанию.

— Пожалуйста, подождите, — сказал Шалопуто, когда Финнеган направился к двери. — У меня строгие инструкции забрать всех, включая и вас, мистер Фей. Женщины Фантомайя считают, что вам принадлежит очень важная роль в грядущей войне.

— Я объявил свою войну, мистер Шалопуто, — ответил Фей. — И сражаюсь уже почти пятнадцать лет. Год я провел на склонах горы Галигали, следя за драконами, жившими в лавовых реках. Это была сложная кампания. Несколько раз, когда начинал извергаться вулкан, я едва не поджаривался, но все-таки убил червей. Все шестнадцать. А затем на Вздоре, таком же красивом и зеленом острове, как этот, только без странной эволюции, я охотился за пятью членами клана Казиамия, отвратительными, убийственными созданиями, маленькими, но жестокими. На это ушло больше года. На Внешних островах был только один, но он жил в руинах дворца, и местные крестьяне поклонялись ему, утверждая, что капля его крови излечивает любые заболевания. Бред, конечно. Эти твари могут быть очень умными, очень ловко обманывают…

— Думаю, ты уже объяснил свое отношение, — сказал Джон Соня.

Наступила долгая тишина. Очень-очень медленно Финнеган посмотрел на братьев.

— Мое отношение? — переспросил он. — Мое? А какое отношение может быть еще? Думаешь, хватило бы десяти мертвых червяков? Или сотни? Или, чтобы объяснить мое отношение, достаточно смерти одного?

Соня раскрыл рот, чтобы ответить, но Джон Хват молча приложил указательный палец к его губам и тихо сказал:

— Помолчи, Джон.

В разговор вступила Женева.

— Мистер Фей, — с большим уважением сказала она. — Мы лишь хотим, чтобы вы поняли — вы нам нужны. В данный момент есть только мы и женщины Фантомайя…

— И Кэнди, — сказал Шалопуто.

— Возможно, — кивнула Женева. — Но нас очень мало, вот что я имею в виду. А Тлен очень силен.

Все глаза были прикованы к Финнегану, все ждали, что он ответит. Сам он смотрел в окно.

— Мне надо подумать, — наконец, сказал Финнеган. — Угощайтесь пока миджабом и пирогом.

С этими словами он слегка наклонил голову и вышел.

— Странный парень, — заметил Джон Ворчун.

— Он не хочет идти, — сказала Трия.

— Он должен, — произнес Шалопуто. — Диаманда очень настаивала. Думаю, она считает, что по какой-то причине он сыграет в деле ключевую роль.

— Только гляньте, — сказал Том. — Опять дождь.

Он был прав. Несколько толстых капель упали на подоконник, и вскоре по крыше застучал ливень.

Шалопуто подошел к Женеве.

— Думаешь, мне стоит с ним поговорить? — спросил он.

— С Финнеганом?

— Да.

— Попробуй. Но я бы не слишком надеялась.

Шалопуто вышел под теплый дождь. Финнеган стоял в нескольких метрах от дома, подставив лицо струям дождя. Он быстро посмотрел на Шалопуто, а потом вернулся к своей дождевой ванне.

— Знаешь легенду этого Часа? — спросил он.

— Нет. Кажется, нет, — ответил Шалопуто.

— В общем, где-то на острове (хотя сам я никогда их не видел) живет племя крылатых созданий, которые называются фататаи. Тихие, застенчивые люди, похожие на ангелов. Их очень мало, потому что… — он опустил глаза, — потому что им трудно найти свою любовь, и в брак фататаи вступают редко. В легенде говорится, что жил-был фататай по имени Дитя Нума, который влюбился.

— Счастливчик.

— И да, и нет. Видишь ли, он влюбился в женщину, которую встретил здесь, на острове. Ее звали Элатурия. Он считал, что Элатурия — самая прекрасная женщина, какую он только видел. Была только одна проблема.

— И какая же?

— Элатурия оказалась не из плоти и крови, как он.

— Неужели?

— На этом острове обитают очень странные создания, и Элатурия была одним из них. — Он помолчал, затем посмотрел на Шалопуто и сказал: — Она была цветком.

Шалопуто постарался подавить смешок, поскольку лицо убийцы драконов было абсолютно серьезным. И хотя он не улыбнулся, Финнеган, тем не менее, сказал:

— Ты думаешь, я шучу.

— Нет…

— Я в своей жизни понял две вещи. Первая: любовь — начало и конец всему смыслу. И вторая: она одинакова, какую бы форму для своего путешествия не избрали наши души. Любовь — это любовь. Это любовь.

Шалопуто кивнул.

— У меня не было… личного опыта, — сказал он Финнегану. — Но я читал о ней в книгах. Все великие с тобой согласны. — Финнеган кивнул, и впервые с тех пор, как они встретились, Шалопуто заметил на его лице нечто похожее на улыбку. — Пожалуйста, расскажи мне остальную историю, — попросил тылкрыс.

— Когда Дитя Нума впервые встретил Элатурию, та только что расцвела. Она была совершенством. Нет иных слов, чтобы ее описать.

— Невероятно.

— Дальше все становится более странно. Дитя Нума влюбился мгновенно. В буквальном смысле мгновенно. Он увидел Элатурию, и это произошло. Его судьба была решена.

— Любовь с первого взгляда.

— Да.

— Ты в это веришь?

— Конечно. Так случилось и со мной. Как только я увидел принцессу Боа, то понял, что нет другой души, которую я смогу полюбить. Никого, до конца Времен, — Финнеган взглянул вверх, на дождь, который начал стихать. Он слизал с губ капли, а затем продолжил рассказ.

— Дитя Нума обратился к Элатурии: «Леди, — сказал он, — я никогда никого не полюблю так, как тебя». И к его удивлению, Элатурия позволила ему себя поцеловать.

«Торопись, — сказала она. — Солнце высоко, и время уходит».

Нума не слишком задумался о значении этих слов. Он был счастлив поцеловать ту, которую любил. Они поцеловались, начали разговаривать, вновь целовались, а время шло и шло.

— Насколько я понимаю, конец будет печальный, — сказал Шалопуто.

Финнеган не ответил. Он продолжал:

— И вот, когда Дитя Нума поцеловал ее в очередной раз, он ощутил на губах Элатурии горечь.

«Что происходит?», спросил он.

Она сказала: «Время уходит, любовь моя».

И к своему ужасу он увидел, как ее цветки, что были такими яркими и прекрасными в момент их встречи, теряют свою ослепительность, а зеленые листья становятся в золотыми и коричневыми.

Перейдя к этой части рассказа, голос Финнегана стал мягче и печальнее.

— Наконец, она сказала: «Не уходи, моя любовь. Обещай, что никогда не уйдешь. Найди меня снова, где бы я ни оказалась. Найди». Конечно, Нума не понял, о чем она говорит. «Что ты имеешь в виду?», спросил он.

Но вскоре это стало ясно. Она его покидала. Ветер усиливался, она дрожала под его порывами, словно дерево, цветы и листья опадали, унося с собой всю ее красоту. Вот что происходило с Элатурией. На глазах Нумы она теряла жизнь. Это было ужасно.

Финнеган запнулся, и Шалопуто увидел, что по его щекам текут слезы.

— Элатурия была еще сильна и продолжала говорить. «Ищи меня там, куда дует ветер, — произнесла она тающим голосом. — Я вырасту вновь из семечка, которое улетело отсюда». Нума, конечно, был счастлив это слышать, но в нем возникли вопросы и сомнения. «Это будешь действительно ты?», спросил он. «Да, — сказала она. — Это буду я, целиком и полностью. Кроме одного». «И чего же?», спросил Нума. «Я тебя не вспомню», ответила она.

С этими словами резкий порыв ветра затряс ее так, что все листья и цветы Элатурии полностью осыпались.

— Нет! — сказал Шалопуто. — Она умерла?

— И да, и нет. Ветер разбросал семенана большом расстоянии, но Нума решил найти ее следы и искал без устали, словно безумец, пока его поиски не увенчались успехом. Он нашел ее на новом месте. Она только начинала расти, но он сразу же узнал ее и снова влюбился, как в первый раз.

— А она его полюбила?

— Разумеется.

— Хотя не помнила, кто он такой?

— Да. Но ведь это была та же душа. Как и он.

Теперь Шалопуто начал понимать значимость только что услышанного рассказа. Финнеган неслучайно поведал ему эту историю — в конце концов, он оказался здесь, потому что потерял любовь всей своей жизни. Вполне понятно, что эта легенда покорила его воображение.

— Значит, история себя повторила? — спросил Шалопуто.

— Повторила. И не раз, и не два — снова и снова. Дитя Нума поклялся в вечной преданности Элатурии, но проходил час, налетал ветер, и она уносилась в какое-то другое место. Иногда он находил ее быстро. Иногда нет.

— И ты действительно веришь, что они до сих пор здесь, любят друг друга, разлучаются, он вновь ее находит, а через какое-то время теряет опять?

— Да, верю, — сказал Финнеган.

— Какая кошмарная жизнь.

Финнеган некоторое время подумал.

— Любовь предъявляет свои требования, и ты их слушаешь. Не заключаешь сделок. Не возражаешь. По крайней мере, если действительно любишь.

— Ты говоришь о Дитя Нуме и Элатурии? — спросил Шалопуто.

Финнеган взглянул на него.

— Я говорю обо всех влюбленных, — ответил он.

— А, понятно, — проговорил Шалопуто. — Это твой способ сказать, что ты к нам не присоединишься.

— Нет, нет. Ты не так понял. Это мой способ сказать, что я присоединюсь. Но когда все закончится, я вернусь сюда.

— Чтобы убить оставшихся драконов?

— Чтобы продолжать искать, — ответил Финнеган. — Остановимся на этом определении. Просто чтобы искать.

41. Совместное заклятье

— Нам пора! — сказала Трия, когда Шалопуто и Финнеган вошли в дом.

— К чему такая спешка?

— У нее было видение! — сказал До-До.

— Очень впечатляющая сцена, — заметил Джон Соня.

— Об одной из женщин Фантомайя, — сказала Женева. — О Диаманде. Она мертва, Шалопуто.

— Как это случилось? — огорченно спросил Шалопуто. — Неужели началась война?

— Нет, нет. Она отправилась на помощь Кэнди Квокенбуш, и ее убила одна из тварей Ифрита. Не самая спокойная смерть.

— И она хочет, чтобы мы убили зверя, который убил ее? — оживился Финнеган.

— Нет! — воскликнула Трия гораздо громче, чем когда-либо раньше. — Дело не в том, чтобы отомстить за Диаманду. Мы должны спасти Кэнди. Она в Доме Мертвеца, на Ифрите.

— Что там делает Дом? — спросил Хват.

— Его привел туда Повелитель Полуночи, — сообщила Трия.

— Как ловушку?

— Да.

— В которую, разумеется, девчонка и попала, — сказал Джон Змей.

— Откуда ей было знать? — спросил Джон Ворчун.

Змей застонал.

— Почему все всегда ее защищают? Я же вам говорю, эта девочка приносит одни неприятности. Она была проблемой с самого начала, и останется…

— Заткнись! — сказала Трия. Ее тон, не говоря уже о нехарактерной страстности, вынудил Змея замолчать.

— Да, — сказал Шалопуто чуть тише. — Ты свое сказал. А теперь нам надо вызволить Кэнди из Дома Мертвеца, прежде чем Тлен… — Он покачал головой, не в силах озвучить худшее развитие событий.

— До корабля довольно далеко, — безрадостно заметил До-До.

— А когда мы к нему доберемся, надо спланировать курс, — добавил Макбоб.

— Молись на попутный ветер, — сказал Том.

— Нет времени, чтобы плыть, — ответил Шалопуто.

— Что у тебя на уме? — спросила Женева.

На мгновение воцарилась тишина, и Шалопуто произнес только одно слово:

— Глиф.

На лицах компании отразились самые разные эмоции, от сомнения и непонимания до маленькой надежды.

— И где нам взять такой редкостный транспорт, как глиф? — спросил Джон Хват у Шалопуто.

— Для этого потребуется магия, — сказал Макбоб.

— Серьезная магия, — подтвердила Женева.

— Но его можно сделать, — ответил Шалопуто. И несмотря на внутренние колебания, с уверенным видом добавил: — Я могу.

— Ты? — удивилась Женева.

— Я уже делал его. Один раз.

— И глиф летал? — спросил Финнеган.

— Да. Летал. Правда, он был только двухместный — этот должен быть гораздо больше.

— Мы поможем, — сказала Трия. — Все вместе.

— Думаю, выбора у нас нет, — произнес Финнеган. — Если спасти эту девочку надо так срочно, корабль не сможет доставить нас туда вовремя.

— Тогда ладно, — кивнул Том. — Пора начинать.

— Во-первых, надо расчистить место, — сказал Шалопуто.

На острове Частного Случая повсюду были растения, однако Том мигом взялся за дело и организовал расчистку поляны шириной порядка двадцати метров. В вечном разгаре дня это оказалось тяжелой и жаркой работой, но они сделали ее быстро. Особенно старались Том и Финнеган.

Тем временем Шалопуто отошел от расчищенной территории и начал размышлять над делом, которое ему надлежало совершить. Когда он вернулся, Джон Хват спросил:

— Как именно работает заклинание? Несколько раз я видел действие магии, но никогда не понимал ее принципа.

— Я тоже, — ответил Шалопуто. — Это заклинание я прочел в одной из книг Каспара Захолуста.

— А если что-то пойдет не так?

— Будем надеяться, что не пойдет.

Земля была расчищена, и все ждали, не глядя на Шалопуто (если только краем глаза), когда он начнет колдовать. Сам Шалопуто переступал с ноги на ногу, словно ему надо было в туалет.

— Ты как? — спросил До-До.

— Нормально. Только волнуюсь немного.

— У тебя все получится, — заверил шкипер. — Мы же все вместе, верно?

— Верно.

— Но пора начинать, мой друг. Время не ждет.

Шалопуто кивнул.

— Знаю, знаю, — сказал он. — Я только слегка расслабился. — Он вытер со лба капли золотистого пота и встал в середине расчищенной поляны.

— Мне понадобится вся ваша концентрация, — сказал Шалопуто. — Мы должны действовать как единое сознание. Тянуть вместе.

— Что делать? — переспросил Джон Ворчун.

— Я начну читать заклинание, а вы ко мне присоединитесь.

— И это поможет заклясть? — спросил Хват.

— Нет, я просто смущаюсь колдовать в одиночку, — с ухмылкой сказал Шалопуто. — Да, Хват, это очень поможет. Когда я начну кружиться и бросать воздух…

— Бросать воздух? — удивился Том.

— Скоро увидишь, — ответил Шалопуто. — Вы должны делать то же, что и я. Теперь встаньте в круг. Вот так. Ни о чем не волнуйтесь. Если заклинание не сработает, мы просто не получим глиф.

— И Кэнди останется на милости Кристофера Тлена, — сказал Хват. — Ну уж нет. — Он пристально посмотрел на всех по очереди и сказал: — У нас все получится.

— За дело, — произнес Шалопуто и закрыл глаза. В его сознании возникла сцена на острове Простофиль, где они с Кэнди проделывали этот ритуал вместе. Он увидел его совершенно отчетливо. Шалопуто глубоко вздохнул, поднял руки над головой и трижды хлопнул, а затем начал произносить слова заклятья:

— Итне асме ата,

Итни манамой,

Друта лотаката,

Глиф, предстань передо мной.

Итни, инти,

Асме ата:

Глиф, предстань передо мной.

Слова легко срывались с губ, и когда он установил ритм, то открыл глаза и начал ходить по кругу, сгребая воздух и бросая его в центр.

— А, — пробормотал Двупалый Том. — Вот что значит бросать воздух.

Женева первой присоединилась к Шалопуто, начав вторить ему своим сильным голосом. Затем один за другим в дело вступили и остальные, копируя слова и жесты: все кружили, произносили слова заклинания и бросали воздух.

— Когда мы узнаем, сработало или нет? — где-то между четвертым и пятым повтором прошептал Макбоб Хвату.

— О, мы узнаем, — ответил Хват.

Не успел он договорить, как в середине круга вспыхнуло несколько искр; их цвета были яркими даже в разгар солнечного дня. Искры оказались не просто красными и синими, как те, что возникли при первом исполнении ритуала. Теперь они были фиолетовыми, зелеными и золотистыми. Они мелькали, словно помешанные мухи, оставляя за собой разноцветные следы по мере увеличения скорости.

— Отлично! — сказал Шалопуто. — Началось. Не останавливайтесь. Продолжайте ритуал.

Красота этого зрелища придала новичкам-волшебникам уверенности. Их голоса стали громче, бросание воздуха — ритмичнее. С ростом уверенности усилился и эффект. Танец света стал более активным, цвета образовывали все более сложные формы. Шалопуто воскликнул от удовольствия, понимая, что его амбициозное желание создать второй глиф увенчалось успехом. Он уже различал огромную дугу корпуса и скошенную назад кабину.

Количество искр росло, их элегантный танец усложнялся, и все в круге заклинателей (даже упрямо равнодушный Джон Змей) выглядели очень довольными, глядя на то, как их слова обретают материальное воплощение.

— Мы можем остановиться, — наконец, сказал Шалопуто. — Он сам себя закончит.

Все отошли назад и радостно следили за тем, как глиф завершает свое создание. Точки света явно знали, что делать, словно сплетаясь на невидимом ткацком станке, двигаясь вперед, назад и вокруг до тех пор, пока на поляне не возник полностью законченный блестящий аппарат, сверкающий на дневном солнце и парящий от жара, возникшего при его рождении.

— Мне однажды снился такой, — пробормотал Финнеган, в изумлении глядя на глиф. — Давно. Будто бы он прилетел из другой галактики.

— Нам пора, — сказала Трия.

— Действительно, — согласился Шалопуто. — Мы нужны Кэнди.

— Есть у кого-нибудь карта? — спросил Макбоб.

— У меня есть старый Альменак, — ответил Том.

— Нам не понадобится карта, — сказал Шалопуто. — Глифа направят наши мысли.

— Умная штуковина, — заметил До-До.

— Так оно и есть, — сказала Женева. — Удивительно.

Она открыла дверь и просунула голову внутрь. Впечатлить ее было непросто, но радужный свет глифа, возникшего из воздуха и слов, вызвал на лице Женевы улыбку. — Поздравляю, Шалопуто, — сказала она. — Он замечательный.

— Не торопись с поздравлениями, — осторожно ответил Шалопуто. — Мы еще не летим.

Но мало кто сомневался, что глифу под силу выполнить свои обязанности. Казалось, он просто жаждал отправиться в первый полет. Тысячи крошечных искр энергии мерцали внутри его формы, стаями пробегая от носа и собираясь на противоположном конце, где находился двигатель, шар света и силы, пребывающий в постоянном хаотичном движении. Когда все забрались внутрь, завелся мотор. Его звук был похож на хор тысяч людей, шепчущих на тайном языке стихотворение. Аппарат слегка вибрировал. С мягким вздохом закрылись двери.

— Мы готовы? — спросил Шалопуто.

— Нет! — возразил Джон Хват. — Мне эта штука не нравится! — Он начал толкать дверь. — Она всех нас убьет!

— Успокойся, — сказал До-До. — Мы в безопасности.

— Нет, мы не в безопасности! Не в безопасности. Я хочу наружу!

— А я не хочу, — сказал Джон Ворчун.

— И я, — проговорил Джон Филей.

Через две секунды возник оживленный спор: все Джоны одновременно решили высказать свое мнение.

— Слишком поздно, — крикнула Женева, заглушая их гневные голоса. — Мы уже летим.

— Она права, — сказал Том. — Мы взлетаем!

— Держитесь! — закричал Шалопуто.

Не успел он договорить, как корабль начал подниматься в воздух.

— Ух ты! — завопил Джон Ворчун.

— Я вас предупреждаю, — сказал Джон Змей. — Меня будет тошнить.

Глиф замер в шести метрах над землей и начал поворачиваться, сперва указав носом на Полдень, затем на Двадцать Пятый Час, а потом на Полночь.

В этот момент Джон Змей открыл дверь, решив выполнить обещанное.

— Осторожнее, сынок, — с капитанской заботой в голосе проговорил Макбоб. — Не спеши.

— Я уже не могу им управлять, — сказал Шалопуто. — Думаю, он чувствует наше нетерпение и хочет скорее отправляться.

— Тогда вперед, — сказал Финнеган и привстал, выглядывая в переднее окно. — Мне вдруг очень захотелось сразиться с Тленом! — Он повернулся к Шалопуто. — Он меня слышит?

Шалопуто не потребовалось отвечать. Глиф слышал. Внезапно вся его структура вспыхнула переливчатыми волнами блеска.

— Поехали! — сказал До-До.

С этими словами глиф развернулся в направлении Ифрита и покинул небеса острова Частного Случая с такой скоростью, что вызвал над местом своего рождения спонтанный ливень. И в этом дожде расчищенная земля начала покрываться пышными маленькими зарослями новых растений и порхающими среди них стайками птиц.

42. Лабиринт на крыше

Несмотря на все удивления и потрясения, пережитые в Абарате, эта встреча на узкой лестнице показалась Кэнди самой странной. Ниже на ступенях стоял Повелитель Полуночи, ужас всех островов. Она слышала о нем такое, будто он — сам дьявол во плоти. Но сейчас она уже не была в этом так уверена. Конечно, он казался уродливым и опасным, однако вызывал в ней жалость. Кэнди не сомневалась, что за этим иссохшим лицом скрывались страдания и печаль.

Он смотрел на нее снизу бесцветными глазами.

— Ты ведь знаешь, что я должен тебя здесь убить? — спросил он. — Моя бабушка считает, что ты несешь Абарату один только вред. Она утверждает, что если тебя не остановить, ты будешь причинять нам и нашим планам… неудобства.

— Ваша бабушка меня даже не видела.

— Думаешь, если бы она тебя увидела, то поменяла бы свою точку зрения?

— Взгляните на меня, — сказала Кэнди. — Я не представляю для вас опасности. И вообще ни для кого. Я просто девочка из Цыптауна, которая потерялась и совершенно случайно оказалась здесь.

— А разве существуют случайности? — спросил он.

— Конечно. Всегда происходит что-нибудь, что… — она собиралась сказать «что не должно происходить», но поняла, что больше в это не верит. Слова исчезли сами собой.

— Закончи мысль.

— Уже неважно.

— Если это тебя успокоит, я тоже потерян. Потерян и одинок.

— А ваша бабушка?

— Она для меня — не слишком большое утешение, — с едва заметной улыбкой ответил он. — Впрочем, как и я для нее. Хотя мы — последние в нашем роду, и ты могла бы решить, что нам следует научиться искать утешение, где только возможно… — Он замолчал, и создания в его воротнике замедлили движение, словно отразив его меланхолию. — Однако это не так, — наконец, сказал он. — Я искал того, кто мог бы меня понять. Пусть немного. И все. Только немного понимания. Иногда ночь так темна. А на Горгоссиуме еще и бесконечна.

Была ли печаль в его голосе и в выражении лица притворством, подумала Кэнди. Почему-то ей так не казалось. Человек, стоявший на лестнице, признавался ей в чем-то очень личном. Но почему? Его следующие слова стали ответом на этот невыраженный вопрос.

— Возможно, ты могла бы понять…

— Я?

— Ты говорила, что потерялась. Быть может, у нас больше общего, чем это кажется.

Она хотела ответить, что он сошел с ума, и вряд ли в этом мире или в Иноземье есть тот, с кем у нее меньше общего. Но она придержала язык. Так безопаснее. Вместо этого Кэнди попыталась вернуть разговор к Бабули Ветоши.

— Вы говорили, что ваша бабушка хочет моей смерти.

— Я смогу убедить ее в обратном, — уверенно ответил он. — Я докажу, что нам нечего тебя бояться. Что мы понимаем друг друга.

Было очень странно слышать, что Повелитель Полуночи говорит о ней, а не о себе как о человеке, которого люди могут бояться.

— Ты кажешься растерянной, — сказал Тлен.

— Да… думаю, так и есть, — согласилась Кэнди. — Просто я не понимаю, что ваша бабушка и вы видите во мне. Что бы это ни было… я не такая.

— Нет? — очень тихо сказал он.

Улыбнувшись, он потянулся, чтобы взять ее за руку. Совершенно невинный жест, но что-то странное было в том, как улыбка изменила его лицо, сделав похожим на ухмылявшийся в гнили череп, и Кэнди отвела руку, чтобы он до нее не дотронулся.

Его реакция на отказ была мгновенной и пугающей.

Успокоившиеся в воротнике кошмары вспыхнули ярко, будто молнии, и он стремительно рванулся к ней. На этот раз она была недостаточно быстрой. Его пальцы переплелись с ее, и в момент, когда это произошло, все изменилось.

Кошмары, которые, как ей казалось, она заметила, глядя на исчезающее лицо Пия Маспера (и которые, в чем ей удалось себя убедить, она не видела), окружили ее во всем своем отталкивающем блеске. В момент, когда Тлен сомкнул свои пальцы на ее руке, вокруг Кэнди возникла процессия чудищ, торжествующих, смотрящих, с распахнутыми пастями, словно дьявол выпустил из адских психушек всех тамошних тварей и вывел перед ней танцевать.

— Нет! — закричала она и с большей силой, чем от себя ожидала, отдернула руку.

Одно ужасное мгновение Кэнди казалось, что это не освободит ее от инфернального танца, и создания продолжат прыгать и скакать вокруг. Но потом тошнотворный спектакль начал угасать, словно фейерверк, и, наконец, исчез.

Она вновь стояла на лестнице, словно ничего и не было.

Но на самом деле, конечно, было.

Теперь она знала истину. Только что ей представилась возможность взглянуть на настоящего Кристофера Тлена. Взглянуть не глазами, а сознанием.

Тлен отлично знал, что произошло. Его блеф раскрылся, разложение его души предстало перед Кэнди во всех своих отвратительных подробностях.

— Мне… стыдно, — сказал он.

— Да, — медленно пятясь, ответила Кэнди. — Я вас не виню. Мне бы тоже было плохо, будь я такой.

Он попытался вернуться к прежним манипуляциям.

— Это ужасно, — сказал он. — Жить с этой… с этой гротескностью. Пока я тебя не увидел, я не надеялся на исцеление. Но возможно, ты могла бы помочь мне измениться.

Кэнди не требовалось долго размышлять над ответом.

— Мне жаль насчет этой… как вы сказали…

— Гротескности.

— Да. Но я не могу вам помочь, — она старалась говорить как можно убедительнее, при этом медленно отступая и боясь, что он вновь набросится на нее, схватит и наполнит сознание парадом своих чудовищ. Второй раз она бы этого не вынесла. Но за спиной оказалась запертая дверь. В этом доме их было слишком много. Она уперлась в запертую дверь, когда пыталась сюдавойти, и теперь, когда хотела выбраться наружу, наткнулась на еще одну.

— Послушай, Кэнди, — спокойно и убедительно сказал Тлен. — Я знаю, чего ты боишься. И я клянусь, клянусь, что ты никогда больше не увидишь то, что видела несколько секунд назад. Это было непростительно. И хотя это было непростительно, я все же прошу у тебя прощения. Ты можешь меня простить? Нет, я знаю, что можешь. Вопрос в другом — простишь ли?

Она не ответила. Она повернулась и надавила плечом на дверь. Замок был ржавым, дерево вокруг покрывала темная гниль, и она ощутила небольшую надежду, что все-таки сможет отсюда сбежать.

— Что ты делаешь? — спросил он, будто действительно не понимал, чем она занята.

Кэнди не сочла нужным ответить. Она всем телом ударила по двери. Раздался треск, и гнилое дерево вокруг замка начало поддаваться.

— Пожалуйста, подумай, — прошептал Тлен. — Даже если ты откроешь эту дверь, тебе некуда идти. Вокруг только снег. Ты замерзнешь до смерти за несколько минут.

— Есть вещи и похуже, — сказала Кэнди. Вложив в удар последние силы, она стукнула по двери и распахнула ее. В лицо сразу ударил ветер, стена жалящих ледяных крошек и снега.

Она в последний раз обернулась к Повелителю Полуночи, на мгновение встретив его отчаянный взгляд. Казалось, он собирается сказать ей что-то еще, сделать последнюю попытку, но она не дала ему такой возможности. Щурясь от ледяных порывов, она шагнула на крышу и захлопнула за собой дверь, отлично зная, что та не остановит Тлена даже на десяток секунд.

Ему потребовалось и того меньше.

Буквально через мгновение дверь резко открылась, и болезненный свет кошмаров выхватил из темноты снежную пелену, поймав в свой круг и Кэнди.

— Кэнди! — крикнул он. — Прекрати эти глупости! Ты упадешь и сломаешь шею!

Она посмотрела перед собой. Крутая остроконечная крыша была скользкой от мокрого снега. Легко убежать не получится.

— Вернись, — сказал Тлен. — Я не сделаю тебе ничего плохого. Никогда, Кэнди. Я никогда бы не причинил тебе зла. Разве ты не видишь — ты мое спасение! Понимаешь, спасение!

Кэнди не обратила внимания на его противоречивые слова и начала пробиваться сквозь снег. Чем дальше от двери она отходила, тем плотнее он становился. Вскоре она была по лодыжки в снегу. И кроме света кошмаров, становившегося то ярче, то слабее, в зависимости от того, насколько далеко Кэнди отрывалась от своего преследователя, других огней, способных помочь ей пройти по опасному лабиринту шифера, горгулий и водостоков, здесь не было. Но какой у нее выбор? Остановись она хоть на секунду, и он ее схватит. Надо двигаться, пусть даже наугад, с каждым шагом рискуя жизнью.

Тлен продолжал звать, продолжал убеждать ее вернуть назад, к нему, а потом прекратил говорить о спасении и перешел к угрозам.

— Хочешь, чтобы я тебя здесь оставил? — спрашивал он. — С северо-запада движется еще одна буря. Через час снег станет три метра глубиной. И ты будешь лежать под ним, маленькая, синяя, мертвая. Так ты хочешь закончить свою жизнь, Кэнди? Ты, которая может стать чем-то гораздо большим!

Она снова не ответила. Ей не хотелось радовать его своими взглядами через плечо. Он не мог сказать ничего такого — ни угроз, ни лести, ни просьб, ни сантиментов, — чтобы изгнать из ее головы образ своей подлинной личности. Какими бы здравыми не были его слова, в глубине души он был чудовищем.

Поэтому она продолжала бежать. Крыша напоминала огромный лабиринт, вздымавшийся по обе стороны к темному небу, и проходы здесь были невероятно запутанными. При каждом повороте Кэнди наталкивалась на одну из страшных каменных горгулий. Пока она шла мимо, горгульи следили за ней, словно в любой момент могли наброситься. И лишь когда перед ней вновь возникла горгулья с раскрытым зубастым ртом, она поняла, что бегает по кругу.

Кэнди надеялась, что сможет найти выход по своим следам, но снег падал так быстро, что мигом заметал их.

Она бы расплакалась от разочарования, будь у нее на это энергия. Но ее не было. Она полностью обессилела. Ноги едва шевелились от холода, как и руки, и лицо. Все, что она могла, это ковылять в поисках выхода и слушать угрозы Тлена — ты будешь лежать под снегом, маленькая, синяя, мертвая.

После очередного порыва ветра она заметила странно яркое облако снега и на мгновение ослепла. Сметя с глаз колючие снежинки, она внезапно увидела перед собой Тлена. Каким-то образом он перехитрил ее в темноте, опередив в лабиринте или перебравшись через одну из крыш.

— Охота закончена, — сказал он. — Идем, — он развел руки. — Взгляни на себя. Ты замерзла. Я же сказал — идем.

Он вновь потянулся к ней. У Кэнди было так мало сил, что она едва могла дышать. Но все же она собрала их, чтобы ответить:

— Раз и навсегда… ОСТАВЬ МЕНЯ!

Ее голос отразился от крыш и вернулся к ней, непохожий на привычный: высокий, слабый от усталости и ужаса. Странность этого звука на миг уберегла Кэнди от пленения. Тлен смотрел на нее так, словно внутри нее было нечто, что он хочет увидеть, прежде чем убьет. Воспользовавшись его колебанием, Кэнди развернулась и посмотрела туда, откуда пришла, пытаясь найти путь для побега.

У нее была только одна возможность. Слева возвышалась крутая крыша с узкой металлической лестницей, запорошенной снегом. Собрав последние силы, она быстро заковыляла к ней на онемевших ногах, бросив взгляд на Тлена, пойдет ли он следом. Он пошел. В отчаянии она бросилась к крыше, ухватилась за металлические поручни и, стараясь не думать о том, кто ее преследует и что ожидает ее на вершине, начала взбираться по замерзшим ступеням.

43. Отверженная тьма

— Моя бабка была права! — заорал Тлен, пока Кэнди поднималась. — Ты сумасшедшая! Сумасшедшая и опасная! Почему ты не смиришься с неизбежным? Сдавайся, девочка! Ты лишь усиливаешь боль. Я же тебе говорю — бежать некуда!

К этому времени Кэнди была на середине лестницы и видела, что Тлен прав — когда она достигнет конца, дальше пути не будет. Тлену оставалось лишь схватить ее и вновь раскрыть свою жуткую процессию чудовищ, заполнив ими ее голову.

— Ты меня слышишь, Кэнди Квокенбуш? — крикнул Тлен.

Кэнди обернулась и посмотрела на него. Под этим углом его голова выглядела так, словно плавала в сверкающем котле. Он смотрел на нее из жидкости, пузырившейся вокруг лица, словно какое-нибудь призовое каннибальское блюдо. Напряжение, гнев, или сочетание того и другого сделало белки его глаз темно-фиолетовыми. Радужная оболочка, напротив, почти лишилась цвета.

— Сдавайся, — сказал Тлен. — Ты всем приносишь одни неприятности. Несчастья. Страдания. Смерть. Теперь все закончится. Лучше тебе умереть — ради блага остальных.

Эти слова задели Кэнди острее, чем несущиеся по воздуху льдинки. В них было слишком много правды, потому они и причинили ей такую боль.

В Цыптауне она жила скучной, но безобидной жизнью. Она не вредила тем, с кем общалась, но и не улучшала их жизнь. Однако здесь, в Абарате, по какой-то неизвестной причине она значила гораздо больше. Куда бы она ни пошла — на Веббу, стоявшую на Восьми Часах Вечера, на остров Простофиль, на Время вне Времени — Двадцать Пятый Час, на Балаганиум, Окалину и даже на Ифрит, — ее присутствие действительно влияло на жизни тех, с кем она сталкивалась. Она не знала, почему это так, но рядом с ней всегда что-нибудь происходило. Установленные правила мира, в котором она оказалась, переворачивались с ног на голову.

Это не всегда вело к катастрофе. Иногда она помогала — например, Шалопуто. Но Кэнди боялась, что однажды случится действительно что-то непоправимое, трагическое. И скорее всего, не с ней, а с теми невинными, кто окажется у нее на пути.

Все это молниеносно пронеслось у Кэнди в голове, в то время как Тлен поднялся еще на три ступени. Он мог бы добраться до нее за несколько секунд. Теперь она не могла взбираться, повернувшись к нему спиной. Двигаясь медленно из страха поскользнуться на обледенелых ступеньках, она аккуратно повернулась, чтобы остаток лестницы преодолеть лицом к своему преследователю. Если он подберется слишком близко, она его ударит. Глядевшее на нее лицо выглядело уязвимым, несмотря на все те кошмары, что за ним скрывались, но черт побери, она его ударит, если другого выбора не останется.

Он смотрел, как она смотрит на него.

— О чем ты думаешь? — спросил он. — Ты настоящая загадка, девочка.

Пока он это говорил, она полезла дальше, то и дело рискуя соскользнуть со ступеней. Но ее предосторожность оказалась полезной. Без происшествий Кэнди достигла верхушки крыши и заглянула на другую сторону. У нее оставалась последняя хрупкая надежда, что ей каким-то образом удастся вернуться в дом, однако возможностей для этого не оказалось. Все было плохо, слишком плохо. Впереди находилась крутая крыша и спуск вниз, к ледяной земле. Это была бы быстрая смерть, подумала она. Но, тем не менее, смерть.

— Разве я тебя не предупреждал? — спросил Тлен, видя, как на лице Кэнди возникает разочарование. — Идти некуда.

Он потянулся к ней.

— Пойдем. Я все сделаю быстро. Обещаю.

— Погодите…

— Что?

— Предположим…

— Что?

— Предположим, я пообещаю уйти.

— Куда?

— Домой, — сказала она. — В Иноземье.

— Торгуешься?

— Вы ведь не хотите меня убивать.

— Откуда ты знаешь, чего я хочу?

— Я не знаю, откуда — просто знаю. Может, вы правы. Может, мы понимаем друг друга. И я вижу, что вы не хотите меня убивать, что бы там ни говорила ваша бабушка. Вы не хотите идти против совести.

— Ха! Вы только ее послушайте! Я Тлен, девочка. У меня нет совести.

— Я вам не верю, — твердо ответила Кэнди.

— Тогда позволь мне это доказать, — произнес Тлен, и на его лице отразилось столько противоречивых эмоций, что Кэнди не смогла их разобрать.

Он начал карабкаться к ней, но в этот момент налетел порыв ветра, собрав кучу ледяных крошек и бросив их Кэнди в лицо. На мгновение она ослепла, вцепилась в поручни, пытаясь удержаться на ступенях, но лестница под ногами была слишком скользкой. Она пошатнулась и начала заваливаться назад. На пару секунд Кэнди почти удалось обрести равновесие, но отсрочка была краткой. Ее левая пятка соскользнула с крыши, и она опрокинулась.

На краткий пугающий миг Кэнди оказалась в воздухе, не зная, где небо, где земля, а затем ударилась лицом о крышу. Удар оглушил ее, и она начала скользить по шиферу вниз головой. В какой-то момент ей почудилось, что между низкими снежными тучами промелькнуло нечто, какая-то яркая форма, появившаяся на секунду, а затем вновь исчезнувшая. Но этот миг был столь краток, что она не знала, было ли там что-то на самом деле.

Может, это луна? Но луна не движется так быстро…

Секундой позже она ударилась о широкую трубу, выраставшую из крыши, и удар развернул ее. Тело среагировало быстрее мозга. Не думая, она ухватилась за трубу. Та затрещала, но не подалась. Несколько секунд она просто висела, отчаянно пытаясь перевести дыхание. Трудно было висеть, вытянувшись во весь рост на крыше, в буквальном смысле цепляясь за жизнь. А затем, словно до сих пор у нее было мало неприятностей, Кэнди услышала над собой шум и увидела, что на верхушку крыши забрался Тлен. Он встал, раскинув руки, словно приветствуя бурю во всей ее смертоносной ярости.

— Какой вид! — сказал он. — Небеса. Ты. Падение.

Он присел на корточки, с невероятной легкостью балансируя на крыше, и склонился к ней.

— Я бы мог тебя подтолкнуть, — сказал он.

— Там! — крикнул Финнеган. — Там, внизу!

— Я ее вижу! — воскликнул Шалопуто.

Глиф мгновенно откликнулся на их мысли. Он устремился вниз, через облака, к крыше Дома Мертвеца.

— Мы не успеем! — завопил Джон Хнык. — Она упадет!

— Я не могу смотреть, — сказал Джон Соня. — Хват, закрой мне глаза.

— Вниз! — приказал Финнеган спускающемуся аппарату. — Вниз!

Глиф немедленно отреагировал на его указание, но упал с такой скоростью, что пролетел мимо Кэнди.

— Вверх! Вверх! — рявкнул Финнеган. Он стукнул кулаком по крыше кабины. — Чертова машина!

Вращаясь, глиф вновь поднялся. Путешественники катались от одного борта до другого, но никто не жаловался, даже Джон Змей. Всех завораживало зрелище, которое было сейчас перед ними: Кэнди, висевшая на крыше, вцепившаяся пальцами в трубу.

Финнеган открыл верхний люк глифа, намереваясь подхватить Кэнди, как только она окажется рядом. До-До пошел еще дальше: он пробрался мимо Финнегана и вылез наверх. Движения глифа ему не мешали. В конце концов, он ведь шкипер и привык к качке. До-До балансировал на вращающемся глифе, словно серфингист на доске.

— Кэнди! — крикнул он.

Она быстро обернулась через плечо и даже смогла улыбнуться.

— Тебе надо отпустить руки! — сказал Финнеган.

— Я упаду!

— Мы тебя поймаем!

— Доверься нам! — хором закричали братья Джоны.

Кэнди в последний раз взглянула на Тлена. Что бы ни произошло, подумала она, я надеюсь, что никогда больше не увижу его лица.

И она отпустила трубу.

— Лови меня! — крикнул До-До Финнегану, прыгнул вперед и схватил Кэнди за руку. Этот поступок был актом чистого доверия. Если бы Финнеган не оказался достаточно быстрым и не вцепился До-До в руку и в ногу, Кэнди и шкипер свалились бы на землю. Несколько опасных секунд все они держались друг за друга, в то время как глиф раскачивался и вращался.

Тем временем стоявший на крыше Тлен указывал на глиф, что-то бормоча себе под нос. Шалопуто издал низкий стон, но в царившей суете никто его не услышал.

— Тяни! — крикнул капитан Тому, и вместе они затащили Финнегана в глиф, а Женева помогла До-До и Кэнди. Несколько секунд все с облегчением смеялись, но затем Шалопуто вновь застонал, прижимая руки к лицу, и через секунду глиф будто сошел с ума и начал яростно бросаться во все стороны.

— Закройте люк! — крикнул Макбоб. — А то кто-нибудь вылетит!

Финнеган захлопнул дверь, и очень вовремя. Глиф перевернулся, потом еще, и еще, так что все находившиеся в кабине свалились в кучу, набив себе множество синяков и шишек.

— Что происходит? — крикнул Хват Шалопуто. — Ты можешь это остановить? — Какое-то время ему удавалось не спускать глаз с тылкрыса и понять источник проблемы. — Шалопуто совсем плохо! — проговорил он.

Женева ухватила его за руку. Тот был словно деревянный, с остекленевшими глазами.

— Это Тлен, — сказала Трия. — Он держит Шалопуто под контролем.

Шалопуто всеми силами старался сопротивляться, но такой отпор причинял ему боль. Он крепко стиснул зубы, из обеих ноздрей текла кровь.

Тем временем глиф начал серию самоубийственных маневров, наклоняясь, вращаясь и подпрыгивая, словно тарелка в руках безумного жонглера. Пассажиры держались, как могли, а судно двигалось прочь от дома, сбивая ветви с ближайших деревьев. Внизу, на крыше, Тлен следовал его хаотическим маршрутом, раскинув руки. Ясно, что он продолжал управлять глифом. Сомнений в его намерениях тоже не было. Он равномерно поднимал руки, приказывая глифу взлетать, пока тот не достиг шестидесятиметровой высоты. Тогда на несколько секунд он остановил его, дав всем, кто был внутри, возможность представить худшее.

И оно случилось. Тлен опустил руки, глиф подчинился его инструкциям и начал падать с неба, как камень

— О нет, — проговорил Джон Хват.

Кэнди сзади обняла тылкрыса, прижав его к себе.

— Шалопуто, — сказала она. — Это я.

С такой позиции она не видела лица Шалопуто, но его видела Женева, и ее взгляд был мрачен.

— Ты должен бороться, — сказала Кэнди.

Она посмотрела на Женеву, но та покачала головой.

— Борись с ним, пожалуйста, — попросила она. — Ради меня. Ради всех нас.

Наконец, Шалопуто услышал ее и медленно повернул голову.

— Кэнди?.. — спросил он.

— Да! — она улыбнулась. В этот момент глиф ударился о верхние ветки и наклонился, замедлив падение после толчка. Времени перенаправить его не было. Машина ударилась о землю, врезавшись в сугроб, и проскользила по снегу еще тридцать-сорок метров. С каждым метром ее скорость снижалась, пока, наконец, глиф рывком не остановился, уткнувшись носом в разросшиеся корни дерева.

Прошло несколько секунд, наполненных стонами, тяжелым дыханием и ворчанием. Наконец, братья Джоны в один голос спросили:

— Живы?

Со всех сторон раздались подтверждающие это возгласы.

— Кэнди? — спросил Хват.

— Я жива!

Такой ответ вызвал всплеск радости у Хвата и его братьев — даже у Джона Змея.

— Жива! Жива! Кэнди жива!

— Обними нас!

— Крепче!

— Еще крепче!

— Мы так по тебе скучали!

— Я тоже по вам скучала! По всем вам! Спасибо, что вытащили меня оттуда! — Она обернулась к Шалопуто, все еще сидевшему в кресле пилота. — Как ты?

Кожаные веера по обе стороны его головы встопорщились и дрожали.

— Кажется, в порядке, — ответил он. — Мне очень жаль. Он завладел мной, и я не мог от него избавиться.

— Он был в твоей голове? — спросила Женева.

— Да, — ответил Шалопуто. — Кошмарное дело…

Почему Тлен не попытался сделать того же и с ней, подумала Кэнди. Если бы он просто приказал ей сдаться, погоня бы сразу прекратилась. А вдруг он пытался, но у него ничего не вышло? Возможно, человеческое сознание сложнее завоевать, чем сознание тылкрыса?

— Так, — сказал Джон Филей. — Тлен с нами еще не закончил.

Кэнди подняла глаза.

— Вон он, — сказала Женева.

Она указала на разбитое стекло в задней части глифа. Изящная резная дверь Дома Мертвеца распахнулась, и на пороге появился Повелитель Полуночи. На нем была огромная черная шуба из блестящего меха. Мумифицированные головы животных, из чьих шкур она была сшита, образовывали собой воротник (в незрячем восторге глядя вверх, на его лицо). В левой руке он держал посох вполовину выше своего роста, чье навершие было скелетом огромной крылатой жабы. Из глаз жабы лился свет, отбрасывая в густую метель демонические отблески.

— Вот человек, замысливший убийство, — тихо произнес Финнеган.

— А что это за тип с ним? — спросил Хват.

— Его зовут Летео, — ответила Кэнди.

В последний раз, когда она видела Летео, он врезался в окно от удара своего вспыльчивого хозяина. Но, очевидно, его неповиновение простили, поскольку он вновь был в тени Полуночи.

— Ты его знаешь? — спросил Том.

— Это он меня сюда привез. Тлен держит его под контролем.

— Кажется, Тлен собирается драться, — сказал Финнеган, вынимая из ножен короткий меч. — Не будем его разочаровывать.

— Он собирается убить нас, Финнеган, — сказала Женева.

— Пусть попробует.

— Сейчас не время и не место для боя.

— Она права, — сказала Кэнди.

— И что же ты предлагаешь? — спросил Финнеган, в гневе поворачиваясь к Кэнди. — Сбежать? Ну нет. Я его не боюсь.

— И я, — сказал Двупалый Том, засучивая рукава, словно готовился сразиться с Тленом врукопашную.

— И я, — присоединился До-До. — Бояться только потому, что он Король Темных Часов… или как он там себя называет? — До-До распахнул дверь и начал выбираться из глифа. — Хочешь драки? — закричал он Тлену.

Кэнди схватила его.

— Не надо! — воскликнула она.

— Пора дать ему отпор.

— До-До, пожалуйста, — умоляла Кэнди. — Здесь, прямо на моих глазах, погибла Диаманда. Я не хочу, чтобы из-за меня пострадал кто-то еще.

— Кэнди права, — сказала Трия. — Это место пахнет смертью. Мы не хотим тут оставаться.

— У нас нет выбора, — ответил Финнеган. — Что нам делать? Закрыться в глифе и надеяться, что Тлен уйдет? Он этого не сделает.

— Я могу сдвинуть глиф, — сказал Шалопуто, тыльной стороной руки утирая лившуюся из носа кровь.

— Так вперед! — сказал Хват. — И побыстрее.

Тлен не торопился. Кажется, он был уверен — а почему бы и нет? — что поймал их и теперь может сосредоточиться перед нанесением последнего смертельного удара. Но Кэнди, которая несколько минут назад была так близко от своего врага, уже чувствовала его приближение. Воздух в глифе стал наполняться горечью.

— Он в десяти шагах, — пробормотала Кэнди.

— Не волнуйся, — успокоил ее Шалопуто. — Мы успеем. Затащи шкипера обратно.

— Финнеган! — сказал Кэнди. — Ты можешь вернуть До-До?

Финнеган разочарованно посмотрел на нее. Ему явно хотелось встретиться с Тленом лицом к лицу, невзирая от опасность и последствия. Однако он понимал, что его стремление не поддерживают, и не стал возражать. Схватив До-До за пояс, он сказал:

— В другой раз, шкипер. Мы отправляемся.

Не успел он договорить, как по глифу прошла волна энергии, хотя на этот раз не такая плавная, как перед падением. Звук двигателя стал более гортанным, и свечение, прокатившееся по кораблю, мерцало как лампа, которая вот-вот перегорит.

Кэнди следила за Тленом. Она знала, что он отреагирует на исчезновение До-До в глифе, и оказалась права. Он мгновенно ускорил шаг, что-то крикнув на ходу Летео. Мальчик-зверь побежал, вытаскивая нож с длинным лезвием.

Шалопуто взял Кэнди за руку.

— Помоги мне! — сказал он. Она обняла его. — Нужно объединиться и поднять эту штуку в воздух. — Он приблизился к ней и очень тихо добавил: — Он спутал все мои мысли, и я никак не могу сосредоточиться.

— Не беспокойся, я с тобой.

Он улыбнулся.

— Знаю.

— Тогда начнем взлет. Держитесь!

Кэнди вновь посмотрела на Тлена. Он был в четырех-пяти шагах от глифа, что-то бормоча себе под нос. Заклинание? Несколько магических слов, чтобы разрушить то, что сотворено магией?

— Ты готова? — спросил Шалопуто Кэнди.

— Как всегда.

— Вверх, — пробормотал Шалопуто.

Она увидела это слово в своем сознании.

— Вверх, — сказала она.

Ничего не произошло.

— Почему он не движется? — спросила Трия. — Кэнди, помоги ему взлететь!

Повелитель Полуночи был почти рядом, протягивая одну руку к глифу, словно желая удержать его на месте, а в другой руке поднимая посох, готовясь расколоть глиф, словно яйцо…

— Надо сделать это вместе, — сказал Шалопуто.

— Да, — ответила она. — В одном дыхании.

Вместе они сделали вдох, и на выдохе произнесли:

— ВВЕРХ!

На этот раз глиф подчинился, с неожиданной плавностью взмыв в воздух, несмотря на поломки. Тлен ударил его посохом, но опоздал. Глиф уже летел. Путешественников тряхнуло, но судно не сбилось с курса. Оно поднималось, быстро оказавшись за пределами досягаемости Тлена и по пути сломав несколько веток ближайших деревьях.

Их осветила луна. Метель ушла на север, небеса были чистыми и ясными.

— Поверить не могу, — хрипло сказала Кэнди.

— Чему, луне? — спросил Джон Хват.

— Нет. Тому, что выжила. Выжила! Спасибо, спасибо, спасибо вам всем! Я жива! Мы все живы!

44. Принц и мальчик-зверь

Тлен вернулся в Дом Мертвеца в дикой ярости.

— Летео! — рявкнул он. — Сюда! ЖИВО!

Раньше Летео уже видел, как Принц Полуночи выходит из себя. Такие вспышки были крайне неприятными, но убежать он не мог. Во-первых, бежать некуда, а во-вторых, он был болен и слаб. Проклятие в крови овладело им почти полностью, и единственной надеждой на исцеление, пусть даже временное, являлось лекарство, которым обладал Тлен. Без него Летео ожидало скорое превращение в кровожадную рептилию.

Ему оставалось только ответить на призыв своего Повелителя и господина. Тлен поднимался по лестнице; следом за ним волочилась огромная шуба из шкур и голов. Высокий посох дымился, наполняя коридор едким запахом. Почувствовав появление своего слуги, Тлен обернулся.

— И это конспирация, — проворчал он. — Откуда они узнали, что она здесь? Кто им сказал? И кто они все — кроме Финнегана, конечно. — Произнося это имя, он оскалил зубы. — Видел, как он выпендривался? Всегда идеальный Принц. Отважный красавчик. Конечно, она думает, что он безупречен.

— Кто, Кэнди?

— Конечно, Кэнди. Кто же еще.

Уставший и дрожащий Летео прислонился к стене.

— Забудьте о ней, — сказал он. — Она — никто.

— Никто?

Тлен ударил посохом по лестнице. Огни ламп погасли, и на секунду Летео испугался, что они потухнут навсегда, оставив его наедине со светящимися кошмарами хозяина. Но прошла секунда, и огни вспыхнули вновь.

— Не будь идиотом. Эта девочка — помеха. Теперь я это вижу. Старая ведьма была права. В ней есть сила.

— Какая, Повелитель?

— Не знаю, какая. Мне все равно. Я хочу, чтобы она умерла. Я должен убить ее, Летео, чтобы снова спать спокойно.

— Да, Принц.

— Знаю, о чем ты думаешь, звереныш.

— Правда, Принц?

— Ты думаешь, что она может тебя спасти…

— Нет…

— Заткнись! — проговорил Тлен. — Я увидел это в твоих глазах, когда ты вернулся из Сумеречного дворца. Ты думал, что встретил свое спасение. Услышал историю о том, как она помогла бежать рабу Захолуста, и подумал — а вдруг ты будешь следующим, кто получит свободу благодаря ней? Но я за тобой слежу. Ты начинаешь меняться, не так ли? — Летео неохотно кивнул. — Скоро ты превратишься в зверя, и аппетит у тебя тоже будет зверский.

— Пожалуйста, Повелитель, я не хочу…

— Конечно, не хочешь, — сказал Тлен, медленно спускаясь по лестнице. — Ты хочешь это. — Он сунул руку в глубокий карман и вытащил флакон с лекарством зеленый туаз, способным обращать вспять процесс трансформации Летео. При виде него дыхание юноши участилось. На лбу, щеках и груди проступил болезненный пот. — Ну, скажи, — приказал Тлен. — Скажи мне, что ты это хочешь.

— Да, Повелитель. Вы же знаете…

— И что будет, если я дам это тебе, Летео? Что если твоя звериная половина временно заснет? О чем ты тогда будешь мечтать, мальчик?

— О том, чтобы служить вам, Принц.

За два шага Тлен спустился со ступеней в коридор и ударил его по плечу посохом.

— Лжец!

Летео упал на пол.

— Почему все мне лгут! Все от меня отворачиваются! Даже эта девчонка! Я пытался показать ей то, что ее маленькая головка и представить себе не может, а она от меня улетела. Улетела! От меня!

Посох опустился вновь, на этот раз в дюйме от носа Летео.

— Ты больше не позволишь ей сбежать, ясно?

— Нет, Принц, — ответил Летео. — Она будет ваша и только ваша. — Его голос стал хриплым и неприятным из-за происходивших в нем перемен. На худом темноглазом лице оставалось все меньше человеческого и появлялось все больше звериного. — Принц, можно мне…

— Это? — спросил Тлен, вертя в руке флакон с зеленым туазом.

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Только одну каплю, — сказал Тлен. — Чтобы ты мог рационально мыслить.

— Мне больно.

— Получишь еще, когда девчонка Квокенбуш будет мертва. Понял?

— Да, Повелитель. Когда девчонка будет… будет мертва, — сейчас слова Летео едва можно было разобрать.

— Повернись.

Летео послушно перекатился на спину.

— Открой.

Летео поднес руку ко рту и открыл его. Тлен аккуратно наклонил флакон, и оттуда на язык юноши упала капля густой жидкости. Реакция Летео была мгновенной. Он свернулся в комок, задыхаясь и плача.

— Благодари, благодари, — сказал Тлен.

— С-с-спасибо, Повелитель.

— Так-то лучше.

Судороги прекратились, и Летео лежал спокойно.

— Теперь слушай меня, мальчик, — произнес Тлен.

Летео издал тихий болезненный звук, который отдаленно напоминал да.

— У нас, Тленов, есть боевой корабль Полынь. Я приказал ему встретить нас на берегу. Мы отправимся за Кэнди Квокенбуш и поймаем ее. Если ей предоставят убежище, мы разрушим это место. — Он наклонился, схватил мальчика за волосы и поднял его на ноги. — Перестань выглядеть таким жалким. Будет весело. Мы отправляемся собирать улов жизней. Разве не за этим ты пришел ко мне на службу?

Летео кивнул. По его лицу текли слезы боли и облегчения.

— Хорошо. Может, я даже позволю тебе забрать жизнь самой Кэнди Квокенбуш, если буду щедр. Ты бы этого хотел, Летео? А? ТЫ БЫ ЭТОГО ХОТЕЛ?

Снова болезненный кивок.

— Тогда мы поняли друг друга. Иди и собери мои книги.

Он толкнул Летео к дверям.

— Да, и последнее.

— Повелитель?

— Больше никогда не помышляй о предательстве. Если хоть раз ты… Летео, посмотри на меня.

Мальчик повернулся и со странным вызовом взглянул на своего господина.

— Если ты хоть на секунду подумаешь о том, чтобы меня предать, — сказал Тлен, — это будет последняя секунда твоей жизни.

45. Решение

Под управлением Кэнди и Шалопуто глиф быстро летел над Изабеллой прочь от заснеженного Ифрита. На востоке мерцал утренний свет, но над головой путешественников все еще сверкали яркие звезды. Какое-то время никто ничего не говорил, погрузившись в собственные размышления.

Наконец, Кэнди ощутила, что на нее кто-то смотрит, повернулась и увидела рядом с собой симпатичного, но уставшего молодого мужчину с темной кожей, яркими зелеными глазами и красными дредами.

— Нас не представили, — сказал он тихо, словно не желая нарушить ход мыслей остальных. — Меня зовут Финнеган Фей.

— Приятно познакомиться, — сказала Кэнди. — Я — Кэнди Квокенбуш.

— Спасибо за то, что сделала там, внизу, — проговорил Финнеган. — Ты спасла нам жизнь.

— А вы спасли мою, — ответила Кэнди. — Спасибо.

— Что ты делала на крыше Дома Мертвеца?

— Пыталась не умереть от руки Кристофера Тлена.

Финнеган медленно покачал головой, словно под тяжестью этого чудовищного мира, наполненного смертью.

— Он говорил, почему хочет тебя убить?

— Ему кажется, я собираюсь расстроить его планы.

— Какие планы? — спросил Финнеган.

Кэнди задумалась, стараясь поточнее вспомнить слова Тлена.

— Он сказал, что собирается вызвать… как это… великую тьму. Абсолютную Полночь. И еще он говорил о расплоде. Что они ему помогут. Не будет ни луны, ни звезд.

— Расплод? — переспросил Финнеган. — Они же вымерли.

— Позволю себе не согласиться, — заметил Двупалый Том. — Когда Пикслер копал фундаменты для Коммексо, он нашел гнезда расплода.

— Правда? Он их убил?

— Нет. Я слышал, он продал их Тлену. Для частного зоопарка.

Финнеган покачал головой.

— Умно. Пикслер любит выгоду. И неважно, из чего он ее выносит. Но я не слишком понимаю, как расплод поможет ему затмить звезды.

— И я, — сказал Хват. — Он просто псих.

— Ты согласна? — спросил Финнеган Кэнди. — Тлен сошел с ума?

— Я бы так не сказала.

— А как он на тебя вышел? — спросил Макбоб. — Ведь это кажется полным безумием. Ты не можешь представлять для него настоящую угрозу.

— Даже если он так считает, скоро я перестану ему угрожать, — ответила Кэнди.

— Что ты имеешь в виду?

Кэнди бросила взор на изящные перемежающиеся внизу пятна: свет и тьма, суша и море. Через несколько секунд она ответила:

— Потому что меня здесь не будет.

Чувствуя странную силу взгляда Финнегана, Кэнди вновь посмотрела на него. В его зеленых глазах отражался идущий с востока золотистый свет. На секунду их взгляды встретились. В нем есть что-то знакомое, подумала она. Что-то связанное зеленым и золотым. Может, они уже встречались? Может, она видела его на улицах Тацмагора, или на Веббе Гаснущий День, или пересекалась взглядами, как сейчас, пусть даже на секунду? Она хотела его спросить, но не знала, как сделать так, чтобы вопрос не выглядел странным.

— Эй, следи за дорогой, — сказал Джон Хват, помахав рукой между Кэнди и Финнеганом, словно выводя их из транса.

Покраснев, Кэнди вернулась к управлению глифом.

— Скажи-ка, — непринужденно произнес Джон Ворчун. — Где ты была после того, как мы расстались?

— Везде, — ответила Кэнди. — На Балаганиуме, на Окалине.

— Что ты делала на Окалине?

— Это долгая история, — ответила Кэнди. — Я собираюсь записать ее, когда вернусь домой. Попробую прислать вам экземпляр.

— Когда вернешься домой? — переспросил Шалопуто. — В каком смысле?

— Я тут подумала, — сказала Кэнди, — и решила вернуться в Иноземье.

— Во имя богов, почему?

— Потому что куда бы я ни отправилась в Абарате, происходит то, чего не должно происходить. Люди сходят с ума. Люди страдают. Думаю, будет безопаснее, если я вернусь домой.

Несколько секунд все в глифе молчали. Наконец, Шалопуто сказал:

— Ты ведь этого не сделаешь. Ты не можешь.

— Могу. Очень даже могу. Я много думала и не собираюсь менять решение, Шалопуто, так что пожалуйста, не старайся меня переубедить.

Она услышала, как Шалопуто глубоко и печально вздохнул и скользнул в кресло рядом с ней.

— Конечно, ты можешь делать так, как считаешь нужным, — тихо сказал он. — Это твоя жизнь. Но я буду очень по тебе скучать.

— Я тоже буду по тебе скучать. Но разве мы оба не знали, что однажды я все же должна вернуться? Я скучаю по семье, Шалопуто. По крайней мере, по маме. И там у меня своя жизнь — хочешь верь, а хочешь нет.

— Не такая, как здесь, — проговорил Двупалый Том.

— Конечно, не такая. Там во мне нет магии. Или даже если есть, я об этом не знаю. Там никто не пытается меня убить. Ты скажешь, что по сравнению с этой она скучная, но я не могу бегать от нее вечно.

— А если ты бежала не от нее? — сказал Финнеган. — Может, когда ты прибыла сюда, ты бежала к чему-то. Об этом ты не думала?

Кэнди устало покачала головой.

— Может быть. Я не знаю. Для меня это перебор. Всего слишком много.

— Дай-ка я поведу глиф, — мягко сказал Шалопуто. — Ты устала.

— Да, — ответила Кэнди. — Спасибо. Я устала.

— У тебя есть полное право, — проговорил Шалопуто. — То, что ты сделала за последние восемь недель…

— Лучше отвези нас обратно на Лад Лимбо, — сказал капитан Макбоб. — Если юная леди считает, что настало время отправляться, мы должны уважать ее желание.

Кэнди промолчала. Она смотрела в окно на звезды, вспоминая изумление, которое испытала, обнаружив, что созвездия здесь отличаются от тех, что были над Миннесотой. Я в другом мире, подумала она, и ее сердце наполнилось множеством противоречивых чувств: восторгом и страхом, трепетом и удивлением. Но настало время уходить. Вернуться на Последовательную улицу, 34, и снова стать обычной девочкой (если получится); просыпаться и ходить в школу, а в выходные держаться подальше от отца. На самом деле какая-то ее часть немного боялась быть в Абарате, боялась того, что рано или поздно ее здесь настигнет смерть. И все же, и все же… многие люди стали ей дороги, поэтому мысль о том, что она с ними расстанется, причиняла боль.

— Ты грустишь, — сказал Джон Хват.

Кэнди кивнула.

— Думаю, в глубине души мне не хочется уходить, — согласилась она.

— Так не уходи, — сказал Финнеган. — Если это причиняет боль, оставайся.

— Если я останусь, будет еще больнее.

— Почему? — спросила Женева. — Ты стала здесь довольно известной. А в Иноземье кем ты будешь?

— Никем, — сказала Кэнди.

Над ними падала звезда, тихо летя сквозь фиолетовую тьму. Кэнди смотрела, как она ударилась о воду и продолжала освещать глубины моря, опускаясь все ниже и ниже.

— Столько чудес… — тихо проговорила Кэнди, — столько новых друзей… — Она глубоко вздохнула. — Но если я останусь, и кто-то из вас пострадает… или еще хуже… я никогда себе этого не прощу.

С этим, конечно, спорить никто не стал. Кроме Трии, которая до сих пор не произнесла ни слова.

— Мне кажется, ты родилась, чтобы быть здесь, — сказала она. — И если ты останешься, то навсегда изменишь Абарат.

Кэнди еле слышно ответила:

— Может, как раз этого я и боюсь. Думаю, лучше оставить все как есть и не вмешиваться в жизнь Абарата.

— Поздно, — сказал Джон Соня, широко улыбнувшись.

— В конце концов, это твое решение, — произнес Джон Ворчун. — Но все мы, братья, согласны с юной Трией. Ты должна остаться. Если надо будет рискнуть, мы рискнем вместе.

Кэнди была изумлена, ее мысли смешались. Здесь так ее любили, но разве это причина, чтобы рисковать?

Наконец, она сказала:

— Я приняла решение.

— И какое же? — поинтересовался Хват.

— Я возвращаюсь.

— Что ж, если так… — сказала Женева деловым тоном.

— Да.

— Тогда меньшее, что мы можем сделать, это сопроводить тебя на берега Иноземья.

— Изабелла не заходит так далеко, — произнес Двупалый Том.

— Есть заклинание прилива, — ответил Макбоб. — Оно открывает путь между Абаратом и Иноземьем.

— Мы его знаем, — ухмыльнулся Хват.

— Моряки использовали его в прежние дни, когда корабли ходили туда-сюда постоянно, — продолжил Макбоб. — Меня научил ему дед.

— Ты знаешь магию? — спросил Том. — Поразительно.

— Ты удивишься тому, что я знаю, — со смешком ответил Макбоб.

— Долго нам туда добираться? — спросила Кэнди.

— После того, как вернемся на Частный Случай и окажемся на борту? Часов восемь. Может, девять. Если на стороне рассвета нет штормов.

Пока он говорил, Кэнди взглянула на Финнегана. Он продолжал смотреть на нее, слегка нахмурившись, словно пытаясь решить какую-то загадку. Он улыбнулся ей, и эта улыбка так сильно сжала ее сердце, что она подумала: возможно, ему известен ответ на вопрос, который она начала задавать себе, попав в Абарат, и если она покинет это место, то так никогда и не найдет на него ответа. Это был самый сложный вопрос, какой только существовал в мире:

Кто я?

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ В Цыптаун приходит море

Не вини ветер.

Он несет все, что несется,

Славное или бесславное.

Он разносит слухи, смех и молитвы,

И песни любви.

Он разносит речи безумцев и детей,

Не делая между ними отличий.

Не вини ветер.

— Заошаран, поэт Тотемикса

46. Отплытия

Пассажиры глифа достигли северных берегов острова Частного случая как раз вовремя. Аппарат, созданный под руководством Шалопуто, начинал исчезать, и не успели они приземлиться на дюны вблизи Лад Лимбо, как глиф задрожал, а его двигатель заглох.

Все выбрались на песок и отошли подальше, глядя, как расплетается их волшебное творение. Зрелище было печальным, словно костер, который некогда горел высоко и ярко, а теперь затухал, чтобы скоро исчезнуть совсем. Но они досмотрели до конца из странной преданности тому, что вместе создавали. Только когда угасла последняя яркая искра, они покинули это место и направились по дюнам и пляжу к небольшой весельной лодке, чтобы добраться до Лад Лимбо.

Кэнди забралась в лодку последней. Она медлила, понимая, что покинув землю Абарата, больше на нее не ступит. Ей вспоминались места, где она побывала во время своего путешествия: Вебба Гаснущий День, остров Простофиль, Пик Одома, чудеса Двадцать Пятого Часа, холодный ужас Ифрита, дикий карнавал Балаганиума, Окалина и красота Сумеречного дворца; остров Частного Случая с его бесконечными видениями и тайнами. Из двадцати пяти островов она посетила двенадцать — неплохо для восьми недель. Но Кэнди понимала: она лишь мельком увидела то, что мог бы показать ей Абарат. Здесь было столько, чего она не видела, даже на островах, где она уже была. На нижних склонах горы Галигали находились руины городов, которые она с удовольствием бы исследовала; невероятная эволюция на Частном Случае сама по себе была чудом, не говоря уже о бесконечных возможностях, скрывавшихся за чудесами Двадцать Пятого Часа. И конечно, тринадцать островов, на которых она не была и теперь не побывает никогда. При этой мысли у нее замерло сердце. Столько чудес она оставляет не увиденными…

Над пятном густых зарослей недалеко от пляжа возникло серое дождевое облако, и условия для его формирования были настолько идеальными, что оно разбухло, пока Кэнди за ним наблюдала, и тут же пролилось дождем. Верхушки деревьев раскачивались и волновались, словно огромное зеленое море, и это зрелище наполнило Кэнди невероятной благодарностью за то, что она успела здесь увидеть.

— Ты идешь? — спросил Финнеган.

Он выбрался из лодки и сейчас стоял позади нее.

— Да, — неохотно ответила она. — Я просто хотела посмотреть на дождь.

— В Миннесоте нет дождей?

— Есть, — ответила она. — Там бывают невероятные ливни. Но не такие. Посмотри!

— Ты всегда можешь передумать, — сказал Финнеган. — Мы могли бы путешествовать вместе. Я буду тебя охранять.

— Знаю. Спасибо. Но я уже решила. Странно — дома люди обычно говорили, что я нерешительная. Наверное, мне было просто все равно. Но, возможно, я изменилась. Эти места изменили меня. Я нашла… — она помолчала, подбирая правильные слова, — то, о чем можно заботиться.

Ее сердце внезапно защемило от этой мысли, и она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.

— Надо идти, — сказала она, всеми силами стараясь не расплакаться. — У вас есть более важные вещи, чем меня ждать.

Финнеган кивнул.

— Если ты готова.

Они прошли по теплым неглубоким водам, поднимая медленные тучи песка. Трия и Женева сели на весла, Макбоб — на румпель. Лодка с некоторым трудом преодолела прибрежные волны, и вскоре они оказались за полосой прибоя, резво двигаясь по спокойной воде между разбивающимися волнами и местом, где на якоре стоял Лад Лимбо.

Они были уже в нескольких метрах от красного борта корабля, когда Трия вдруг встала и указала на берег.

— Смотрите! Смотрите! — в восторге крикнула она.

Все посмотрели туда, куда указывала Трия. Облако, пролившееся дождем, стало прозрачнее и приняло восходящую спиральную форму, через которую светило яркое солнце. Однако внимание Трии привлекло не оно, а то, на что падали солнечные лучи. Там, на краю прибрежной стороны леса, покачивалась сияющая зеленая форма, словно только что родившись из пропитанной влагой земли. Это была человеческая фигура, женщина, чью пышную, яркую одежду украшала то ли роса, то ли драгоценные камни.

— Все видят то же, что и я? — спросил Том.

— Женщина, — ответила Кэнди.

— Не просто женщина, — сказал Джон Хват. — Это Элатурия.

— Точно, — пробормотал Финнеган. — Во имя всех божеств любви, это она! Элатурия!

— А где Дитя Нума? — спросил Шалопуто.

— Кто? — поинтересовалась Кэнди.

— Тот, кто ее любит. Кто ищет ее по всему острову, ожидая, пока она…

— Вон! — воскликнула Кэнди, широко улыбаясь. — Я его вижу!

И действительно, он был там, взбираясь на гребень холма, аккуратно сложив на широкой спине фиолетово-синие крылья.

— Дитя Нума, — сказала Кэнди, словно пробуя эти слова на вкус. — Он действительно ангел? То есть прямо с небес?

— Кто знает, — сказал Финнеган. — Но они снова вместе.

— Снова? — спросила Кэнди, не слышавшая его рассказа.

— Это печальная история, — ответил Финнеган. — Думаю, тебе хватит печалей.

— Может, в другой раз, — сказал Шалопуто, но вдруг понял, что другого раза не будет, и погрузился в мрачную тишину.

Они смотрели на далекий берег, где ненадолго воссоединились Элатурия и Дитя Нума, а затем тучи вновь пролились дождем, и серая пелена скрыла за собой их встречу.

Тлен отправился к Предательской гавани на юго-западной оконечности Ифрита, где увидел, что новости о прибытии Полыни уже разнеслись по островам, и на знаменитый боевой корабль собрались взглянуть многочисленные зеваки.

— Какую жалкую жизнь они ведут, — сказал он Летео, глядя на толпу. Богатые мужчины и женщины грелись в своих экипажах, а рабочие были одеты в то, что позволяло им их скудное жалование (сшитые старые козлиные шкуры или шкуры грызунов; соломенные и плетеные одежды; деревянные башмаки).

Тлен не желал находиться среди этого вонючего скопища даже в наряде, способном скрыть его от просителей, а потому нашел себе место чуть выше гавани, сел и стал ждать прибытия Полыни.

Долго ждать не пришлось. Вскоре спокойная поверхность моря забурлила, и среди волн начала появляться рыба. Не стаи мелких рыбешек, обычно населявших эти воды, а создания, жившие в глубинных впадинах и вызванные из тьмы срочным приказом. Они выглядели устрашающе: некоторые были покрыты броней и колючками, другие, с шумом вырываясь на поверхность и мелькая спинами в прибое, говорили на рыбьем языке.

Наконец, из тьмы донеслись звуки корабля, призвавшего это чешуйчатое множество: скрип веревок, треск досок, а когда судно приблизилось к берегу — голос первого помощника капитана, называвшего глубину (шесть саженей! пять саженей!) и пение команды, исполнявшей морскую песню, ведя Полынь в гавань. Перед зрителями возник гигантский корабль. Его появление вызвало такой ужас, что некоторые из собравшихся в страхе бежали, панически моля о защите. Винить их было не за что — Полынь являлась поистине адским судном. Из отверстий вдоль бортов и центральной башни вырывался черно-красный дым. Нос украшали две демонических головы: одна смотрела в небеса, а другая — в глубины Изабеллы. На корме находились их столь же причудливые собратья, глядевшие на правый и левый борта корабля. Вокруг них вился дым, создавая жутковатый эффект оживления, словно в любой момент они могли сорваться со своих мест и уплыть, замыслив что-нибудь недоброе.

Полынь двигало две силы. В темных глубинах трюма сидели рабы-гиганты, обитатели гор острова Черного Яйца, всю свою долгую жизнь обреченные оставаться прикованными к веслам Полыни. Второй силой был ветер, и ловившие его широкие паруса окрашивались в фиолетовый цвет как последнее доказательство — если до сих пор их было мало, — того, что судно несет с собой горе и отчаяние.

Оно бросило якорь в четверти мили от берега. К тому времени Тлен, за которым следовал хромающий Летео, подошел к краю воды и с помощью краткого заклинания, придававшего воде перед ним твердость, проложил путь до самого корабля, в корпусе которого открылась дверь, чтобы их впустить. Только они собрались войти, как Летео ухватил хозяина за одежду.

— Ваша бабушка, — сказал он. — Она здесь.

Тлен автоматически замедлил шаг. Он окинул взглядом огромный корабль, ища признаки Бабули Ветоши.

Не успел он сказать и слова, как из тьмы корабля в сопровождении двух членов команды появился человек. Однако это оказалась не бабка Тлена, а колдун, о чьей репутации Тлен был наслышан — некий Каспар Захолуст. Нелепый человечек носил ярко-желтый пиджак, который не мог менее подходить настроению Тлена. Волшебник, однако, улыбался до ушей.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — светясь от счастья, заговорил он.

— Захолуст?

— Вы меня помните! — воскликнул колдун. — Как это приятно. Как приятно! Я и представить себе не мог, что вы меня знаете, но все же надеялся…

— Что ты делаешь на Полыни?

— Меня пригласила ваша бабушка, — ответил Захолуст.

— Значит, она здесь.

— Да, она здесь, — Захолуст кивнул. — И она настаивает, чтобы вы как можно скорее уделили ей внимание.

— Ну разумеется, — резко произнес Тлен.

Сейчас они были в темных глубинах корабля. Поблизости плакал один из гигантов в цепях, и этот звук отражался от бортов корабля. Услышав плач, Тлен улыбнулся.

— Могу я проводить вас в ваши покои, Повелитель? — предложил Захолуст.

— Сам найду, — отрезал Тлен. — Возьми Летео и дай ему что-нибудь поесть.

— Мне приказано помогать вам, Повелитель, а не этому мальчику.

— А я приказываю устроить моего слугу, волшебник. Накорми его и переодень. Таковы мои приказы.

— Как пожелаете, — сказал Захолуст, всеми силами стараясь удержать маску дружелюбия, несмотря на кипевшую злость. — Но если вы будете в чем-то нуждаться, Принц, позовите меня. Я весь к вашим услугам.

Он продолжал глубоко и напыщенно кланяться, однако Тлен уже отправился исследовать корабль. Ему очень редко удавалось бывать на Полыни, и он позабыл, что это за шедевр. Корабелом был человек по имени Дитер Селт, который в буквальном смысле отдал ради Полыни свою жизнь, поскольку замысел, создание и постройка огромного корабля настолько его изнурили, что в конце концов мастер умер от истощения. Однако смерть не стала препятствием для его появления на борту Полыни. Иногда, слышал Тлен, моряки утверждали, будто видели на палубе призрак Селта, глядевшего на надутые ветром паруса неподалеку от места, где он умер.

— Добро пожаловать на борт, — сказал голос из тени. Кошмары, плававшие вокруг его головы, внезапно оживились.

— Бабушка… — сказал Тлен.

Перед ним возникла старая женщина.

— Одна? — спросил Тлен.

— Нет, нет. Я взяла с собой швей, так что ни одно мгновение не будет потеряно. Мы продолжим создавать армию заплаточников, охотясь за девочкой.

— Я бы с удовольствием сделал это и без тебя.

— С удовольствием? Ты? Когда в последний раз ты что-то делал с удовольствием?

Тлен поднял бровь.

— Ты пришла сюда возражать всему, что я скажу, или по какой-то другой причине?

— Есть такая причина.

— И в чем она?

— Я тебе не доверяю.

— А.

— Ты слишком привык все делать по-своему. Конечно, ты имеешь право. Ты мужчина. Можно сказать, почти совершенство.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Тлен, скривившись.

— Мы не можем позволить этой девочке жить.

— Я и не собирался…

— Не усложняй свое положение ложью, — сказала Бабуля Ветошь. — Ты не знаешь, что бы ты сделал, будь она действительно в твоей власти.

— На что ты намекаешь?

— Что ты мог бы ее отпустить… из-за своей чувствительности.

— Я не идиот, — огрызнулся Тлен. — И не чувствительный. Лучше отправляйся домой, бабушка. Дай мне делать мою работу, а ты делай свою.

— Нет. Я останусь. Буду шить. Наблюдать.

— Тогда я схожу на берег, — сказал Тлен. — Если ты мне не доверяешь, то катись ко всем чертям! — В ярости он повернулся к старухе спиной.

Неожиданно Бабуля Ветошь шагнула вперед и схватила Тлена за мантию.

— Не смей разговаривать со мной в таком тоне! — гневно произнесла она. — Я всегда тебя защищала! И что я вижу в результате? Одно неуважение! Я не потерплю этого, Тлен. Слышишь?

— За мной не надо следить, как за заблудшим ребенком, бабушка. Ты слышишь меня? — Говоря это, он медленно поднял руку и отцепил ее пальцы от своей одежды. — Я видел достаточно, чтобы желать убрать девчонку с нашего пути, уж поверь мне.

— Тогда почему ты позволил ей ускользнуть с Ифрита?

— Меня… отвлекли, — раздраженно ответил Тлен. — Такого больше не случится. Я решил убить Кэнди Квокенбуш, и она умрет, даже если мне придется преследовать ее до конца моря. Она умрет. Чего ты хочешь в доказательство? Голову? Я тебе ее принесу.

— Нет, спасибо, — ответила Бабуля Ветошь так, словно мысль о подобном подарке казалась ей тошнотворной. А затем добавила:

— Только глаза.

— Они разные. Ты это знаешь? Разного цвета.

— Разумеется. Они говорят о ее сути.

— Если я принесу тебе глаза, ты оставишь меня в покое?

— Вот что я тогда сделаю. Я удалюсь в крепость со своими женщинами, и мы будем шить. Ты останешься с адмиралом Копотью и колдуном Захолустом. Если я тебе понадоблюсь, я приду. Если нет, ты меня не увидишь. Ну как? Подходит?

Тлен обдумал соглашение, а потом кивнул.

— Кстати, — сказал он. — Зачем ты освободила этого отвратительного волшебника?

— Он знает девочку. Она была у него дома и забрала с собой его раба. Мне подумалось, что он может оказаться нам полезен. Он определенно заинтересован в ее гибели. Используй его, как захочешь. Обещай власть, если потребуется. А потом, когда девчонка будет мертва, я избавлю его от страданий.

— Как нам узнать, где она находится?

— Сейчас она на борту судна Лад Лимбо. В последний раз его видели покидающим остров Частного Случая.

— И кто там был еще?

— Обычные подозреваемые. Сбежавший от Захолуста раб, тылкрыс Шалопуто. Революционерка Женева Персиковое Дерево, участвовавшая в нескольких актах агрессии против организаций Великого Совета Островов. Ее товарищи — Двупалый Том и капитан Макбоб. Девочка Трия, которая могла бы стать превосходным членом моего сестринства, не свяжись она с этими дураками. Ее нашла Персиковое Дерево. И, разумеется, Хват с братьями.

— Еще Фей. Ты забыла Фея.

— Нет, не забыла. Я бы никогда не совершила такой ошибки. За ним стоит следить, если дело дойдет до личной встречи. Финнеган за нее умрет. Конечно, он не знает, почему…

— Мы это проверим, — сказал Тлен, позволив себе слегка улыбнуться. — Возможно, он не будет таким храбрым, когда я погружу его в свои кошмары.

— Может, и не будет, — сказала Бабуля Ветошь. — Но я бы предпочла не испытывать его преданность. Лучше убить их всех, и дело с концом.

— Ну наконец-то, бабушка, — сказал Тлен. — Хоть в чем-то мы согласны.

Ветер был попутным, течения — благоприятными, и корабль, несмотря на свой размер, быстро набрал скорость, лавируя между островов. Адмирал Копоть, неприятный на вид человек, пребывавший из-за этого в вечной тупой ярости, считал, что они догонят беглецов не позже чем через час.

— Мы их просто протараним, если хотите, — сказал Копоть Тлену. — Они тут же потонут. А когда они пойдут ко дну, мы выльем в море дюжину ведер козлиной крови. После этого начнется что-то несусветное — через минуту их просто заживо сожрут.

— Судите по собственному опыту?

— Повелитель, невозможно стать адмиралом на Горгоссиуме, если любить мир и справедливость, — ответил Копоть.

— Полагаю, да.

— Начать забивать коз?

— Начинайте, — ответил Тлен, испытывая легкое отвращение к адмиралу и его энтузиазму в связи с предстоящими жестокостями. — Начнем и покончим с этим.

— Мир станет лучше, Повелитель, если эти преступники умрут.

— Станет ли? — пробормотал Тлен, отвернулся от Копоти и, отойдя подальше, повторил: — Станет ли?

47. Предчувствие беды

В тот день Цыптаун пребывал в странном настроении. Город проснулся после ночи беспокойных снов: в два часа, в три часа ночи люди выходили на кухни, чтобы успокоить себя мороженым, или смотрели в своих каморках какое-нибудь старое кино, но на самом деле не чувствовали вкуса еды и не видели фильма, поскольку их мысли были где-то далеко.

По городу распространялись слухи, множились шепоты и предупреждения о том, что Цыптауну грозит ужасная опасность. Не слышал об этом разве что глухой. Играющие школьники пересказывали друг другу последние сплетни; собачники болтали об этом, пока их подопечные здоровались с задницами друг друга; пациенты в приемной стоматолога ради собственного спокойствия переводили разговор на нечто более худшее, чем сверло.

В очередях супермаркетов, на перекрестках, на куриной фабрике, где днем раньше бойня перевыполнила план, и даже в менее дружелюбных кварталах города, где люди подозрительно прислонялись к дверям и не было принято чесать языками, сегодня говорили, говорили так, как не говорили никогда прежде и вряд ли заговорят потом. Люди говорили, что им снилось несколько ночей подряд и что омрачало любую надежду на завтра или послезавтра. Что вынуждало их принять решение отложить свои дела, каким бы важными и срочными они не казались, и на время уехать из города.

И чем чаще эти слухи повторялись, тем убедительнее звучали. Люди начали строить планы. Пришел момент, когда они перестали беспокоиться, что могут сказать соседи (пусть сами о себе заботятся) — они собирали чемодан, брали семью, животных и везли их в безопасное место.

Наверх.

Так начался исход из Цыптауна. Чем больше семей собирали свои вещи и уезжали, тем больше соседей отваживалось делать то же самое. Скоро Мейн-стрит почти на милю оказалась забита автомобилями, и многие, видя, что по улице им не проехать, вышли из машин и пошли пешком. Все двигались в одном направлении. В конце концов, рядом было лишь одно высокое место, хребет к востоку от Цыптауна, прозванный в народе Холмом. Вряд ли его высота над уровнем улиц превышала восемьдесят метров, но недоверчивость людей говорила о том, что этого вполне достаточно, поскольку многие цыптаунцы уже взбирались наверх.

Следует сказать, что кое-кто жил там уже довольно долго: примерно два десятка человек разбили на вершине Холма лагерь, выстроив кольцо из палаток с костром посредине. Лагерь был простым, но отлично послужил своей цели, став маяком для тех, кто решил сделать то же самое. Поднимайтесь на Холм, сигналили палатки и дым от костра, поднимайтесь на Холм! Наверх!

И в течение дня к ним присоединялось все больше народу, оставляя свои офисы, магазины, покупателей, начальство и дома.

— Работает, — сказал Генри Мракитт, когда они с Диамандой осматривали город, оценивая последствия своей кампании. Посеянные ими семена сомнения принесли плоды.

— Что происходит в Абарате? — спросил Генри заклинательницу.

— О, и не говори, — раздраженно ответила Диаманда. — Я почти увидела Кэнди, но потом все пропало. Знаю только, что она на корабле.

— Одна?

— Нет, нет. С ней люди. Но никто из них не кажется счастливым…

Генри вздохнул.

— У меня очень плохое предчувствие.

— Не у тебя одного, — заметила Диаманда. — Мы на самом краю, Генри. Ни в чем больше нельзя быть уверенным. — Она взяла его за руку. — Кроме любви.

— Ты боишься? — спросил он.

— За нас? Нет. Но за этих людей, за этих бедных, запутавшихся людей, которые не верят, что их жизнь имеет смысл — да, за них я боюсь.

— Боишься, что они могут умереть?

— Хуже, чем это. Боюсь, что когда придет конец, они будут в ужасе, поскольку не поверят, что есть рай, куда они могут отправиться.

— Может, они и правы, — ответил Генри. — Ведь это жестокий мир, и я сомневаюсь, что Абарат лучше. Во что верить, когда дело доходит до такого?

Диаманда убрала свою руку и повернулась к нему лицом.

— Генри Мракитт, — сказала она. — Ты только послушай себя, чертов идиот! Любой может пожать плечами и сказать, что жизнь — простая случайность, возникшая из грязи и молний. Но это не так. За то время, которое у нас есть — час, день, или сколько бы его ни осталось, — я покажу тебе, что надо просто открыть сердце и посмотреть — слышишь, посмотреть! И тогда ты увидишь, что каждую минуту существует сотня причин верить.

— Правда? — сказал Генри, раздраженный тоном Диаманды. — И где же я найду эту сотню причин?

— Везде! — ответила она. — Генри, мы родились в таком огромном, прекрасном, полном смысла мире, что за отведенные нам семьдесят или восемьдесят лет можем надеяться понять лишь крошечную его часть! Но однажды все станет ясно. И в этот день я бы хотела встать рядом с тобой и сказать…

Окончание фразы они произнесли хором:

— Я же тебе говорила!

Они засмеялись так громко, что оказавшиеся поблизости люди удивленно начали оглядываться, словно действительно слышали смех, но не видели смеющихся и не могли представить, что веселого может быть в этот день страха, шепотов и оставленных без ответа молитв.

В доме Квокенбушей разговоров о том, чтобы покинуть город, не было. По крайней мере, после ссоры из-за переезда семьи в Колорадо. Сегодня дом казался необычно тих. Телевизор работал беззвучно; Билл с вялой заинтересованностью смотрел баскетбол. Мелисса одержимо мыла ванную; это был ритуал, который она выполняла всегда, если ее что-то беспокоило. Она чувствовала себя странно далекой, будто не полностью очнулась от разговора, который был у нее с Кэнди во сне. Она не слышала шепотов о том, чтобы убраться из города: ее захватили воспоминания о голосе дочери и мытье ванной. Мальчики играли в войну в доме Хови Гейджа в двух кварталах отсюда. Билл разрешил им уйти еще несколько часов назад. Но сейчас Мелисса внезапно появилась в дверях и заявила, что собирается их забрать.

— Ради бога, почему? — спросил Билл.

— Нам сейчас нужно быть вместе.

— Да пусть они играют в свои стрелялки, — проворчал Билл. — Ничего с ними не случится.

— Мы этого не знаем, — сказала Мелисса, снимая желтые резиновые перчатки.

— О чем ты говоришь? — спросил Билл с мученическими интонациями человека, считавшего, что его жена сошла с ума, и он вынужден в одиночку нести бремя ее безумия.

— Неважно, Билл. Я просто пойду и приведу их домой.

— Мелисса…

Она прекратила спор, отрицательно покачав головой. Билл пожал плечами.

— Как хочешь, — пробормотал он, включив звук телевизора.

Мелисса не собиралась делиться с ним своими страхами. В кои-то веки она была рада, что он домосед. По крайней мере, о его местонахождении можно не тревожиться. Любить его было трудно, но она его любила и не хотела, чтобы с ним случилось что-то плохое.

Взяв на кухонном столе ключи от машины, она направилась на улицу через боковую заднюю дверь. Когда она вышла из тени на солнце, случилось сразу две вещи: со стороны улицы налетел ветер, и ее окликнула Карен Портасио, жившая в соседнем доме. Сперва Мелисса не обратила на нее внимания, думая о ветре и о том запахе, что он с собой принес. Но Карен была настойчива и явно желала услышать ответ.

— Прости, что ты сказала? — спросила Мелисса.

— Если ты собираешься куда-то ехать, лучше не трать время, — повторила Карен. — Я так и не смогла добраться до Лорел-стрит. Наверное, где-то авария — все улицы забиты машинами.

— Спасибо, — сказала Мелисса. — Я просто хотела забрать детей. Тогда пройдусь пешком.

Она сунула ключи в карман и направилась к дому Гейджев, но через несколько шагов Карен окликнула ее вновь:

— Есть какие-нибудь новости о Кэнди?

Как только она произнесла имя Кэнди, Мелисса поняла, что это был за запах.

— Море… — пробормотала она.

— Что ты сказала?

Но Мелисса уже торопилась — бежала, а не шла — по улице, намереваясь скорее забрать сыновей, пока не станет слишком поздно, и ее страхи не воплотятся в реальность.

48. Рассекая волны

Когда Кэнди была маленькой и отправлялась в какое-нибудь путешествие, ей казалось, что добираться до цели всегда очень долго, а вот обратный путь домой занимает вдвое меньше времени. Сейчас она уже не была ребенком и покидала не летний лагерь и не парк аттракционов, в котором провела счастливый, беззаботный день. Она оставляла свой рай, свою страну чудес, и ощущение потери разрывало ей сердце. Казалось, она никогда не испытывала ничего подобного. Впрочем, нет, это не совсем так. Был еще один похожий момент. Пять лет назад ее кенар Монти, которого она вырастила из яйца и кормила с рук, пока тот не научился есть самостоятельно, заболел и внезапно умер. Она нашла его на дне клетки, холодного и окаменевшего. Кэнди не стала звать маму, желая провести с ним несколько минут наедине, попрощаться прежде, чем здесь соберется вся семья. Она коснулась его щекой, сказала, как любит его, и попросила ее ждать, поскольку наступит день, когда она присоединится к нему, и они начнут новую жизнь, которую смерть никогда не оборвет. Чувства, которые она тогда испытывала, разговаривая с ним и зная, что он ее не слышит, гладя его по голове и понимая, что он не чувствует ее прикосновений, ужасная, разрывающая сердце боль, напоминали ее теперешнее состояние.

Однако воспоминания постепенно изглаживаются. С годами память о Монти потускнела, и воспоминания об Абарате когда-нибудь тоже уйдут. Что у нее есть, чтобы они остались навсегда? Фотография с Шалопуто в Тацмагоре? Альменак Клеппа? Не слишком-то много. Она решила, что как только вернется домой, первым делом запишет все, что запомнила — все разговоры, что вела; все чудеса, что видела; всю еду, которую ела…

— О чем ты думаешь? — спросил Джон Хват.

— О том, чтобы записать свои воспоминания, — ответила Кэнди.

— Тебе не кажется, что ты слишком молода для мемуаров? — сказал Джон Ворчун.

— Это особая ситуация, — возразила Кэнди. — Мне кажется, что… — Она замолчала, ощутив, как в ней вновь поднимаются слезы.

— Продолжай, — сказал Джон Хнык. — Тебе кажется, что…

— Что если я не запомню это сейчас, то, возможно, потеряю навсегда.

— Не потеряешь, — сказал Джон Филей.

— Ты уверен? — спросила Кэнди. — Моя тетя Джессика заболела болезнью Альцгеймера и мало помалу забыла все, что было в ее жизни. По всему дому нам пришлось расклеивать записки с напоминаниями о самых простых вещах. Запирать дверь, выключать свет. Потом она стала забывать имена друзей, родных. Это было страшно. И для нее, и для всех нас. Предположим, то же случится со мной, только я забуду Абарат.

— Но это совсем другое, Кэнди. Здесь же двойная связь.

— Не поняла.

— Дело не только в том, помнишь ли ты Абарат. Абарат тоже будет помнить тебя.

Теперь глаза Кэнди действительно наполнились слезами.

— Правда? — спросила она.

— Да, — сказал Хват. — Скажите ей, братья!

— Да! — хором сказали братья Джоны. — Да! Да! Да!

Этот счастливый момент прервал крик Финнегана, который забрался на мачту Лад Лимбо, на марсовую площадку, чтобы лучше видеть, что их ждет впереди. Однако встревожило его совсем не то, что находилось перед кораблем, а то, что приближалось к нему сзади.

— Судно за кормой! — крикнул он сверху. — Судно за кормой!

Услышав сигнал Финнегана, все на корабле оглянулись. Над Изабеллой образовывалось пятно болезненно желтого тумана, и пока они смотрели, туман заклубился, раздвинулся, словно огромный занавес, и из него появился корабль в десять раз больше Лад Лимбо. Корабль был чудовищным не только по своим размерам, но и по виду. Корпус украшали чугунные фигуры мифических зверей; паруса выглядели так, словно были сшиты из саванов — на некоторых до сих пор оставались пятна смерти, — а из недр корабля доносились полные страданий стоны.

— Это корабль Тлена! — воскликнул Двупалый Том.

— Полынь! — крикнул капитан Макбоб. — Дамы и господа! Спасайте свои души! Нас преследует Полынь!

Казалось он не верит собственным глазам, словно его сознание отказывалось принимать то, что перед ним было — самый знаменитый боевой корабль, что когда-либо ходил по Изабелле.

— Полынь! — продолжал говорить он, — Полынь! Полынь! — словно по велению какой-то парадоксальной магии знание имени чудовища могло бы егоуничтожить.

Но корабль приближался. И чем ближе становились друг к другу два судна, тем яснее члены команды Лад Лимбо понимали грозящую им опасность. Полынь была не только устрашающим кораблем — на нем находилась не менее устрашающая команда. Со снастей свисали заплаточники самых чудовищных форм; они же находились у перил и на палубе. Некоторые отдаленно напоминали животных: гигантский паук, созданный из ярко раскрашенных фрагментов; существо наподобие собранной в кучу стаи диких собак, кусающих и рычащих, словно бешеные (каковыми они, возможно, и являлись). На поручнях сидели птицы-заплаточники, похожие на безумную версию птеродактилей. Они прыгали по поперечным балкам, визжа и клюя друг друга.

Кэнди заметила нелепо разодетую фигуру с красными щеками и татуировками на лысой голове, прохаживавшуюся по палубе юта.

— Кто это? — спросила она.

— Это адмирал Г. Г. Копоть, — сказал капитан Макбоб. — Один из самых жестоких людей, какие только ходили под парусами по Изабелле.

— А рядом с ним… — почти шепотом произнесла Трия. — Это он? Он?

Ей ответила Кэнди.

— Да, это он. Кристофер Тлен.

Конечно, Трия видела его и раньше, на Ифрите, но теперь он не был той зловещей фигурой в шубе с мумифицированными головами. Сейчас Тлена украшала великолепная мантия черного, золотого и алого цветов.

— Отвернись, — сказал кто-то Кэнди. Это был Хват. — Пожалуйста. Отвернись.

— Здесь он не сможет причинить мне вреда, — ответила Кэнди.

— Не будь так уверена.

Пока Хват говорил, Тлен согнул левый указательный палец и поманил ее. Она вновь услышала голос Джона Хвата, но не желала выказывать испуг перед позерством Тлена и продолжала на него смотреть.

— Леди… — снова сказал Хват.

— Я не собираюсь бояться его лишь потому, что он на меня таращится.

Джон Ворчун сказал:

— Нас тревожит не Тлен.

— А что?

— Волна.

— Какая волна?

— Если ты на секунду оторвешься от Принца Тьмы, то увидишь, — сказал Джон Змей.

С трудом большим, чем она ожидала, Кэнди отвела взгляд от Тлена. Сомнений в словах Джона не было. За те полминуты, что Кэнди смотрела Тлену в глаза, из-под дымной кормыПолыни начала подниматься огромная масса воды.

— У нас неприятности, — мрачно сказал капитан Макбоб.

Волна росла и неуклонно надвигалась. Скоро она должна была обрести невероятную мощь, чтобы не только понести вперед чудовищный корабль, но и разрушить все на своем пути.

— Я не знал, что Тлен имеет власть над стихиями, — прокричал Джон Хват, наблюдая за тем, как Изабелла приходит все в большее неистовство.

— Вряд ли это он, — сказал Финнеган, одной рукой ухватившись за снасти Лад Лимбо, а во второй держа направленный на Полынь телескоп. — Это его бабка, Бабуля Ветошь.

Не успел он произнести имя старой ведьмы, как изнутри Полыни вырвалась стремительная волна энергии, и на палубе возникла женщина, призвавшая силу Изабеллы. Ее тонкие руки были подняты, вокруг головы развевались седые волосы.

Как только она появилась, все на борту Лад Лимбо услышали ее слова, и каждому казалось, что она говорит с ним и только с ним одним. Послание было мрачным и кратким:

— Лад Лимбо скоро утонет, и когда он пойдет ко дну, утонете и вы. Примиритесь со смертью. И поживее.

Когда ее речь закончилась, бурлящее под кораблем море внезапно начало расти, словно водяная башня.

— ТОПИ ИХ! — крикнула старуха.

49. В Иноземье

Волна под кораблем Тлена поднималась, и создававшая ее сила вызвала из глубин великое множество рыб, не все из которых были приспособлены к свету. Некоторые, оказавшись на поверхности, лопались, словно воздушные шарики. Другие, напротив, встречали свет, извиваясь от удовольствия, словно в экстазе от возможности продемонстрировать свою мерзкую наружность. И многие действительно были отвратительными: вздувшаяся зелено-серая плоть, призрачно сверкающие глаза, раскрытые рты, усаженные острыми зубами. Принадлежность некоторых созданий невозможно было определить, поскольку у них не было ни глаз, ни рта. Они являли собой извивающиеся нити жизни, взбаламучивая воду, словно оболочки проклятых душ.

Все это было лишь пеной взбудораженного моря, а под этой бурлящей массой рождался гигантский объем темной, сверкающей воды, поднимавшей невероятную массу Полыни. Сперва корму, а затем и сам корабль, накрывший своей тенью Лад Лимбо.

— Беда! — крикнула Женева. — Взгляните на заплаточников!

Множество этих созданий вылезло из трюма и теперь взбиралось на перекладины или выстраивалось на палубе, словно пародируя военный сбор.

— Да здесь будет пара батальонов! — сказал Том.

— Грядет битва, — согласился Финнеган.

— Нас всех убьют. Точно, убьют, — сказал Джон Хнык. — Если, конечно, мы сперва не потонем.

— Чья это была умная мысль вернуться в Иноземье? — спросил Джон Змей, бросая на Кэнди обвиняющие взгляды.

— А ну прекратить разговор! — сказал капитан. — Или я выкину нарушителя за борт.

Другие братья зашептали Джону Змею: «Тсс». Они не собирались страдать лишь потому, что он был не в силах удержать язык за зубами.

— Мы все знали риск этого путешествия, — сказал Финнеган. — Так что не будем расслабляться. Надо подготовиться к рукопашной. У кого есть оружие?

Начался осмотр вооружения. Оно не вызывало оптимизма. У Хвата был короткий нож, как и у Тома. Макбоб вытащил два старых пистолета и ржавый меч; у Трии (ко всеобщему удивлению) оказались два тонких, отлично отполированных ножа, а у Финнегана — нечто похожее на мачете. У остальных были лишь руки да воля.

Прежде, чем Финнеган успел оценить их жалкое положение, Макбоб закричал:

— Держитесь!

Через две секунды снизу в Лад Лимбо ударила вода, поднятая магией Бабули Ветоши. Всех швырнуло вперед, и несколько угрожающих секунд казалось, что маленькое суденышко действительно может пойти ко дну. Финнеган вылетел с площадки и разбился бы о палубу, однако успел ухватиться за перекладину и повиснуть на ней. Лад Лимбо раскачивался из стороны в сторону, его доски стонали, словно жалуясь на жестокость вод. Но капитан Макбоб видел в море Изабеллы бури и похуже. Он знал, как превратить силу этой массы воды в их спасение.

— Держитесь! — снова крикнул он и повернул штурвал.

Лад Лимбо лег на правый борт. Пенистые волны перекатились через палубу, и судно задрожало от носа до кормы. Но маневр сработал. Макбоб вывел корабль на путь стремительного потока, который понес его прочь.

— Умно, — сказал Тлен.

Он стоял на носу Полыни, заведя руки за спину и держа в них посох с крылатой жабой. Расстояние между Полынью и кораблем, на котором была его добыча, увеличивалось с каждой секундой, но он не волновался. Полынь могла развивать невероятную скорость: в трюме была команда гребцов-гигантов, а на палубе Изабеллой командовала Бабуля Ветошь со своими ведьмами-швеями, имевшими власть над стихиями. Его бабушка и ее пугающая свита могли вызывать не только бури и фонтаны воды; они поднимали из глубин призраки тех, кто тонул здесь в течение тысячелетий — рыбаков, пиратов, адмиралов и юнг. И разумеется, чудовищных созданий, поедавших мертвецов, существ, сбивавшихся в отвратительные, абсурдные стаи. Гигантские черноспинные крабы-скорпионы, чьи клешни способны перерубить человека пополам; крошечные рыбы-скальпели, известные тем, что проделывали на утонувших разнообразные операции, столь безупречные, что тела утопленников поднимали и изучали врачи в Коммексо; рыбы-печи, неизвестным образом поддерживающие огонь в своих пяти желудках, где готовили свою добычу, прежде чем переварить ее в шестом.

Но присутствие всех этих созданий являлось проблемой. Взбудораженные воды становились слишком плотными из-за всплывшей жизни, и ход Полыни замедлялся.

— Бабушка! — крикнул Тлен.

Бабуля Ветошь не обратила на него внимания. Он закричал вновь, но она все равно его проигнорировала. Его ярость росла. Он нашел адмирала Копоть; тот стоял у перил с двумя гардемаринами, заряжавшими для него пистолеты, и стрелял в извивавшихся за бортом созданий.

— Адмирал, какого дьявола вы тут творите?

— Тренирую меткость, — ответил Копоть. — Видите ту злобную тварь с синими полосками? Я сделаю ее одним выстрелом!

— У нас есть более серьезные дела, чем тренировка меткости, адмирал.

— Какие?

Тлен ухватил Копоть за толстую руку, забрал пистолет и швырнул его за борт.

— Лад Лимбо! — сказал он. — Наши враги удирают.

— Тогда отпустите меня, сэр, — с легким раздражением ответил адмирал. — Я не стану задерживать Лад Лимбо, пока со мной не будут обращаться с должным уважением.

Тлен с отвращением выпустил его, и Копоть отошел подальше. Адмирал вынул телескоп, оценил положение Лад Лимбо, а затем, кланяясь и шаркая ногами, приблизился к Бабули Ветоши. Между ними произошел краткий разговор, который Тлен не слышал. Его внимание привлекло нечто иное. Туман, покрывавший границу между Абаратом и Цыптауном, разошелся, и он впервые увидел тот, другой мир: высокая трава, качающаяся и мерцающая в жарком воздухе, а за травой — крыши домов и колокольня.

— Цыптаун, — пробормотал он.

— Цыптаун! — сказала Кэнди.

— Что? — спросил Хват.

— Где? — спросил Ворчун.

— Да вон же! — она указала вперед. — Видите?

— Я вижу, — ответил Шалопуто.

— Это мой родной город.

— Мы скоро прибудем, — проговорила Женева.

— Оглянись, девочка, — не без злорадства сказал Джон Змей. — Скоро Абарат скроется из виду, и больше ты его не увидишь.

Это было правдой, поняла Кэнди. Сейчас она увидит Абарат в последний раз. Взяв себя в руки, она обернулась. Внешние Острова исчезли из виду, превратясь в туманные, аморфные формы, но она все еще чуяла сладкий аромат цветов, доносящийся из мест, которые она никогда не увидит и чьих названий никогда не узнает.

Она глубоко вздохнула. Ее сердце до краев наполнилось чувствами, рожденными этим прощанием. Сожалением, что она посмотрела так мало; печалью, что не встретила больше людей. И горькой благодарностью за то время, что провела в Абарате и успела в нем увидеть.

… каменную голову Веббы Гаснущий День, переполненную беглецами всех мастей, выхваченными из волн…

… красоту Пика Одома, погруженного в видения прошлого и будущего, в которых она не смогла разобрать, что реально, а что нет…

… остров Простофиль, где на деревья опускалась ночь, а кошки тарри вглядывались в тени своими всевидящими очами…

… Балаганиум с его сверкающими видениями чудовищного и фантастического, шумом радующихся людей…

… Окалину, где в небе навсегда застыли вечерние звезды, а между туманными деревьями сплетались печальные песни Биларки…

… и всегда, когда стихали звуки печальных песен и счастливых разговоров, ветер приносил ей музыку необъятного моря — непостижимой Богини Изабеллы, матери смерти и тайны. Это Изабелла нашла ее тогда, и она же несла ее домой сейчас. Кэнди нагнулась, опустила пальцы в воду и поднесла их к губам.

— Спасибо, — прошептала она. Затем с большим трудом отвела взгляд от мест, где была, и перевела его туда, куда направлялась — в Иноземье, домой.

— Держитесь! — крикнул Макбоб.

Волны разбивались о лежавшую впереди сушу, и их обратное течение ударило Лад Лимбо, подняв судно вверх.

Кэнди вцепилась в поручни, чтобы не упасть, и в эту секунду сзади послышалось пение. С Полыни доносилась монотонная музыка, судя по ее пронзительности, исполнявшаяся женщинами швейного круга Бабули Ветоши. Звуки, которые они издавали, были сложными и странно мучительными. Ее желудок перевернулся. На пение отреагировали и воды Изабеллы. По мере ускорения ритма песни море становилось все более бурным, вздымая под Полынью волны, словно жидкие горы, призванные из глубин в огромном спиральном движении. Что внизу, то и наверху: та же песня, поднимавшая воды, породила серое спиральное облако молний, сосредоточившееся над главной мачтой Полыни. Теперь в движении было все, кроме огромного корабля, который благодаря невероятной силе собственного бесстрашия держался ровно, в то время как море и небеса совершали широкое, неумолимое кружение.

— Буря? — сказала себе Мелисса Квокенбуш и опустила грязную тарелку в серую воду раковины. Вошел Рики с кислым выражением лица, обиженный, что его забрали из дома Гейджев, и вынул из холодильника пакет апельсинового сока. Она посмотрела на сына:

— Немедленно перестань дуться. — Рики открыл сок. — И в тысячный раз говорю — не пей из пакета!

— Папа пьет!

— Ты не…

Мелисса не закончила фразу. Одна за другой ударили две молнии, ярко блеснув на фоне темнеющего неба; вслед за ними раздался оглушительный раскат грома. Она медленно попятилась от раковины. Тарелки дрожали, стуча друг о друга, а по грязной воде расходились волны.

— Что происходит? — спросил Рики.

— Не знаю, милый. Думаю, тебе лучше отойти от окна.

Снова ударила молния, похожая на трещину в небесах. Секундой позже громыхнуло так сильно, что звуковая волна сбила висевшие на кухонной стене часы.

— Будь внутри, — сказала она Рики, а затем, вопреки собственным словам, в тревоге вышла на задний двор.

Земля под ногами дрожала. Может, это землетрясение? Насколько она знала, раньше здесь не было землетрясений. Однако вибрация усиливалась. Прислоненные с стене старые доски забора упали. Где-то наверху раздался стук, словно ваза или флакон с дезодорантом скатились с полки и ударились об пол.

— Боже, — сказала она.

Вдалеке, у самой границы города, что-то блестело. Нет, за его границей. Оно накатывалось, становясь все ближе и поворачивая серебристую спину к пустым синим небесам, словно волна.

Словно волна.

— Поверить не могу, — пробормотала она.

Словно гигантская волна.

— Этого не может быть.

Она попятилась к дому. Из-за дрожи по всей улице включились автосигнализации.

— Билл! — закричала она. — БИЛЛ!

Когда она оказалась в кухне, Билл бросал в мусорное ведро пустую банку из-под пива.

— Что за шум? — спросил он.

Мелисса указала на окно. На этот раз ему не пришлось ничего объяснять. Он все увидел сам.

— Это же чертова волна, — сказал он.

— Да, Билл, так и есть.

— Откуда она взялась?

— Какая разница! Нам надо что-то делать.

— Это конец света, — произнес Билл пустым голосом.

— Нет, не конец. Это просто наводнение. Прорвалась дамба, или…

— В округе нет дамб.

— Все равно. Она идет прямо на нас.

— Тогда надо ехать.

— Мы не можем ехать. Шоссе забито.

Люди уезжают, внезапно подумала она. Я была как в тумане, а люди в это время уезжали.

— Поздно, — сказал Билл, все еще глядя на волну. — Мы все умрем.

— Нет. Нам надо подняться…

— На чердак?

— На крышу. Мы можем выбраться на крышу?

— Думаю, да. Через чердачное окно. Но я не знаю, насколько это безопасно.

Окна начали дрожать, с крючков срывались чашки, из холодильника, который не закрыл Рики, падали продукты. Яйца разбивались, молоко пролилось на пол, создавая свое маленькое наводнение.

Мелисса посмотрела на открытый холодильник.

— Еда! — сказала она. — Нам надо взять еды, если мы застрянем там надолго.

— Может, мне найти какие-нибудь лекарства? — предложил Рики.

— Да! Я возьму аптечку, ты — воду. Дон, иди сюда…

— Там волна.

— Мы знаем, — сказал Рики.

— Я возьму ружье, — проговорил Билл.

— Тогда поспешим, — ответила Мелисса.

Все разошлись. Мелисса поднялась наверх, чтобы взять аптечку, а потом направилась в спальню за теплыми одеялами. Фотографии, висевшие над кроватью, дрожали, стуча о стену. Несколько секунд она смотрела на них. Здесь была фотография мальчиков, а также снимок Кэнди во Флориде, с дедушкой и бабушкой. Губы Кэнди улыбались, но глаза — нет. В них была странная печаль. Мелисса смотрела на фотографию сотни, возможно, тысячи раз, но до сих пор не замечала этой грусти.

Однако сейчас у нее не было времени на изучение. Отвернувшись, она принялась собирать одеяла, подняв глаза лишь для того, чтобы увидеть, как полоса серебристого света становится все ближе и ближе.

В 13.38 первая волна моря Изабеллы достигла Цыптауна.

Она пронеслась по улицам, словно гигантская очистительная река. Она выкорчевывала деревья и швыряла машины, как детские игрушки. Ее напора было недостаточно, чтобы снести кирпичные дома, но она срывала с них крыши, выбивала окна и двери, входя без приглашения и унося все следы жизни, которую в них вели. Она вымывала крупу с кухонных столов, выдавливала зубную пасту из тюбиков на умывальниках, переворачивала незаправленные кровати и швыряла в стены телевизоры. Она опустошала шкафы, ящики столов и аквариумы с золотыми рыбками.

Улица за улицей, воды Изабеллы затапливали город, двигаясь между домами, будто решая загадку, заворачивая, заворачивая, заворачивая и вновь встречаясь за соседним углом…

Шум наводнения оказался ужасен. Рев самой воды был низким, но поверх него накладывались сотни других звуков, свидетельствующих о разрушении. Разбивались стекла, падали трубы, двери разносило в щепки, завывали автомобильные сигнализации.

А посреди прибывающей воды и того хаоса, что она с собой несла, были люди. Их оказалось не слишком много. Капания слухов, предпринятая Генри с Диамандой, прошла успешно. Большинство жителей Цыптауна наблюдали за наводнением сверху. Но все же в городе оставалось достаточно тех, кто не слышал призыва и оказался в плену. Некоторые, как семейство Квокенбушей, поднялись на крыши, сочтя их безопасным убежищем. Другие быстро строили из подручного материала плавательные средства (колыбели, надувные детские бассейны), а у некоторых в гаражах даже оказались лодки, в которые они забирались по мере приближения волны.

Тем, кому удалось выжить во время этого прилива, было что рассказать потом. Истории о спасении в последнюю минуту, о людях, возвращавшихся в дома за какими-нибудь сентиментальными сувенирами и обнаруживавших в гостиной рыб; о жителях старых домов на колесах, которых вода унесла и бросила в милях от города. Но будут и печальные истории. Жизни, потерянные по глупости или нерешительности; люди, смытые пенящимся потоком по дороге к автомобилю, или сорванные течением с водостоков домов.

Кроме того, были события не счастливые и не печальные, а те, что можно отнести только к категории странных. Наиболее значимое из них случилось в 13.31, за семь минут до того, как воды Изабеллы начали заполнять Иноземье. Некто (а именно, Генри Мракитт) организовал массовое освобождение кур. К сожалению, никакого исхода к свободе и спасению не произошло. Несчастные птицы всю жизнь прожили в мире ложных рассветов и собственных экскрементов. Когда пришла свобода, они понятия не имели, что с ней делать. Но, по крайней мере, они не погибли в своих клетках. Полубессознательное состояние, в котором они пребывали, многих спасло. Когда пришла волна, они просто понеслись вместе с ней и навсегда уплыли из своего плена. Это было впечатляющее зрелище. Тысячи и тысячи кур, освобожденных волшебной волной, безучастно глазели в небо, которого они до сих пор ни разу не видели.

В центре этого наводнения несся Лад Лимбо, движимый силой самого моря. Путешествие, которое и без того было достаточно опасным, приобрело еще более угрожающий характер, когда корабль оказался среди разрушенного Цыптауна. На поверхности бурных вод плавал самый разный мусор: уличные знаки, велосипеды, стулья, столы, умывальники и ограды, кафедра из церкви св. Стефана на Фуллер-стрит, грузовик свиных скелетов, вывески, кусты, и прочее, и прочее, и прочее.

Каждый раз, когда о борт ударялось что-то большое, Лад Лимбо вздрагивал и качался.

— Это надо просто пережить! — кричал Макбоб, а в окружающей воде и на палубе корабля появлялось все больше мусора.

Вцепившись в поручни, чтобы не свалиться за борт, если Лад Лимбо внезапно наклонится, Кэнди начала продвигаться к носу. Окружающий вид свидетельствовал о масштабах катастрофы: из бурлящей серой воды, где плавал мусор, торчали лишь крыши и верхние этажи домов. На глазах у нее выступили слезы. Еще два месяца назад это был ее мир, она знала здесь все улицы и здания, а воды Изабеллы поглотили его всего за несколько минут. Сознание Кэнди не желало принимать такую правду.

— Этого не может быть, — проговорила она. — Не может быть.

Финнеган подошел к ней и обнял за плечи, успокаивая. Она посмотрела ему в лицо. В его глазах было столько боли, столько безутешной печали, что собственная боль вдруг показалась ей не такой тяжелой. Корабль качался, но они держались друг за друга.

— Где-то там моя семья, — сказала Кэнди. — И все это — моя вина.

Финнеган покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Ты этого не делала. Это сделали они.

Он указал на боевой корабль, продолжавший преследовать Лад Лимбо. От левого и правого борта Полыни распространялся серо-зеленый туман, словно окутывая ее саваном.

— Воды вызвала Бабуля Ветошь, — сказал Финнеган. — Она подняла волну, а не ты.

— Но если бы я не хотела сюда вернуться, они бы за нами не погнались.

— Ты себя с ума сведешь такими мыслями, — сказал Финнеган. — Ты точно также можешь сказать, что все это случилось потому, что ты была на маяке и встретила Хвата. Или потому, что родилась. Но тогда ты бы никогда не пришла в Абарат, и мы бы не встретились.

— Нет…

— И не были бы сейчас здесь.

— Не были бы.

— Кто может знать, как было бы лучше? Мы делаем то, что делаем, и сами разбираемся с последствиями. Ты просто должна знать, что это не твоя вина.

Он говорил так уверенно, что Кэнди не смогла возразить. По крайней мере, не сейчас. Возможно, в другое время и в другом месте она сможет обдумать услышанное, согласиться или нет. Но сейчас ее мысли вернулись на Последовательную улицу.

— Просто я надеюсь, что моя семья сумела спастись, — сказала она.

— Можешь определить, где твой дом?

Кэнди изучила безрадостный пейзаж.

— Так… вон башня старой школы. Она рядом с моим домом, — и указала на далекую башню, выступающую из воды. — Видишь?

— Да.

Финнеган обратился к Макбобу, который был в рулевой.

— Капитан! Видишь ту башню с часами?

Макбоб подтвердил, что видит.

— Нам надо туда.

— Это будет непросто, — ответил Макбоб. — В воде мусор, и рано или поздно в нас что-нибудь врежется. Ты видишь, что там плавает?

— Кэнди должна найти свою семью, Макбоб, — сказал Финнеган. — Ты поможешь, или за руль встану я?

— Ладно, ладно, не надо так волноваться. Сделаю, что смогу. Но если мы пойдем ко дну…

— Мы не станем тебя винить, — сказал Финнеган. — И пока у тебя такое хорошее настроение, не мог бы ты передать мне свой телескоп?

— Однажды… — проворчал Макбоб, угрожающе грозя Финнегану пальцем.

— Да, да. Однажды ты преподашь мне урок вежливости. Сейчас просто дай телескоп, а завтра можешь набить мне морду. — Макбоб передал Тому свой телескоп, и тот принес его Кэнди. — Или я набью тебе, — с ухмылкой прибавил Финнеган.

Кэнди приложила телескоп к лицу, сфокусировала его и начала последовательно осматривать воду. Это было страшно: поверхность настолько плотно покрывали свидетельства жизни, которую здесь вели, что казалось, по воде можно ходить. То тут, то там среди мусора возникало нечто очень личное — маленький четырехколесный велосипед, кровать с подушками, пустая конура, — и Кэнди трудно было удержаться от слез. Но того, чего она боялась больше всего — тел утонувших людей, — было очень и очень мало. Изредка она видела высовывающиеся из грязной воды фрагменты и скорее отводила глаза, но такое случалось крайне редко.

— Погибших очень мало, — сказала она Тому.

— Думаю, их кто-то предупредил, — ответил Том, махнув рукой на холм по правому борту. На холме Кэнди увидела людей. Не несколько человек, а сотни — возможно, тысячи. В небо поднимался дым от костров, а склон усеивали многочисленные палатки.

— Их предупредили, — сказала Кэнди, ощутив, наконец, надежду, которую не отваживалась чувствовать с начала катастрофы.

— Может, твоя семья тоже наверху? — спросил Финнеган, кивая на палаточный городок.

— Надеюсь, — ответила Кэнди. — Но…

— Ты так не думаешь?

— Мой папа никогда в жизни не делает того, что ему говорят. Наоборот, чем больше ему говорят, что он должен что-то сделать…

— … тем меньше вероятность, что он послушается, — сказал Том.

— Точно.

— Прямо как моя вторая половина, — сказал Том, нежно похлопав по карману, где хранилась помятая фотография его семьи.

— Думаешь, мы должны искать на воде, а не на холме? — спросил Финнеган.

— Будем искать, пока нас не догонят, — сказала Трия, присоединившаяся к компании у поручней. Она повернулась к Полыни. — Куда исчез корабль? — спросила она.

Полынь действительно пропала, полностью спрятавшись за двадцатиметровой стеной тумана, что распространялся во все стороны, скрывая корабль и добрую часть Изабеллы.

— Думаю, они собираются выждать момент, — сказал Том. Облако тумана все росло, подбираясь по замусоренным водам к Лад Лимбо. Невозможно было понять, как далеко за этой стеной прячется корабль: в двухстах метрах, в сотне или в десяти.

— Мы будем готовы, — сказал Финнеган. — Когда бы они ни напали, мы будем готовы.

50. Отец и дочь

— Я вижу маму и папу! — закричала Кэнди Макбобу. — И братьев! Они живы!

Капитан обследовал вид перед Лад Лимбо, стараясь зафиксировать взгляд на доме Квокенбушей, но это было непросто: слишком много вокруг находилось полузатопленных зданий; на некоторых из них сгрудились маленькие группы спасающихся, сидя вокруг труб или вдоль карнизов, словно огромные испачканные птицы. К тому же, когда начался потоп, несколько домов неожиданно загорелось из-за замыкания или утечки газа и теперь яростно полыхало, скрывая за дымом обзор и усложняя поиски дома Квокенбушей.

— Где они? — спросил Макбоб Кэнди.

— Ты их не пропустишь, — ответила Кэнди, указывая вперед. — Мои мама и папа — это те двое, что кричат друг на друга.

Судя по всему, за время ее отсутствия ничего не изменилось: мать и отец действительно ссорились, и их голоса были настолько громкими и яростными, что их наверняка слышали даже в Абарате. Мама Кэнди стояла на крыше вместе с Доном, а отец покачивался в маленькой лодке (не красной) с Рики и несколькими другими пассажирами. Очевидно, Билл пытался забрать в лодку и старшего сына, но Мелисса не позволяла тому спускаться. Чем больше злился отец, тем сильнее раскачивал лодку, угрожая потопить в бушующей воде остальных пятерых пассажиров маленького судна. Наличие доступной пищи заинтересовало рыб; с выпученными глазами и острыми рылами они кружили у болтающейся лодки, словно стая голодных вампиров вокруг банка крови. Их присутствие заметили пассажиры. Один из них, молодой человек, работавший в гараже, куда отец Кэнди отвез свой грузовик, когда тот сломался, с возрастающей паникой посматривал на воду.

— Там в воде какие-то твари! — крикнул он. — О боже, там огромные рыбы! Акулы! В воде акулы! Рядом акулы!

Реакция остальных была вполне предсказуемой: вопли, визг и молитвы.

— Надо поторопиться! — крикнула Кэнди Макбобу. — Там мантизаки…

— … в воде, — подсказал Макбоб. — Да, я вижу!

— Скажи отцу вывести всех из лодки, — сказала Женева Кэнди. — Иначе кто-нибудь пострадает.

— Он меня не послушает, — ответила Кэнди.

— Тогда, может, он послушает нас? — проговорил Джон Хват.

Он встал на носу корабля и оттуда вместе с братьями начал произносить речь, адресованную пассажирам. Испуганные окружавшими их рыбами, они быстро обратили внимание на человека, перегнувшегося через перила и приказывающего им убираться из лодки, пока их не сожрали заживо. Требования Билла потонули в шуме голосов Джонов, и он разочарованно замолчал. Только он это сделал, один из самых больших мантизаков, каких Кэнди когда-либо видела, высунулся из воды рядом с лодкой, где стоял ее отец, и оценивающим взглядом окинул шведский стол. Человеческая еда с ужасом воззрилась на рыбу.

— Тут эта чертова дрянь! — завопил один из пассажиров.

— Папа! — закричал Рики. — Застрели ее!

Кэнди бросила панический взгляд на Финнегана, который сложил ладони рупором, приложил ко рту и закричал:

— Не стреляй!

Билл посмотрел на того, кто к нему обращался, и на его лице появилось выражение презрения.

— Ты мне приказываешь? — рявкнул он на Финнегана.

— Папа, это я! Это Кэнди! Он прав, не стреляй!

Однако ответил ей не отец — ей ответила мать.

— Милая! Ты жива!

— Мама, забери их оттуда! Быстрее! Эти рыбы съедят любую лодку, если она не красная!

— Что она болтает! — крикнул Билл. — Какая разница, какого цвета лодка! Рыбы не различают цветов!

В этот момент три мантизака опровергли его утверждение, начав кусать раздражающую их лодку. В ней тут же забили фонтаны воды, и маленькое суденышко начало погружаться. Раздался хор панических воплей, однако Мелисса утихомирила пассажиров, крикнув:

— Заткнитесь и возвращайтесь на крышу! Рики, ты первый!

Рики не надо было повторять дважды. Истинный сын своего отца, он отпихнул локтем мисс Холловей, старую даму, жившую на углу Последовательной улицы, стукнул ее в живот, чтобы та не выбралась вперед него, и перепрыгнул на крышу в руки матери. Проклиная мальчишку весьма нехристианским образом, мисс Холловей влезла следом за ним, и ее примеру последовали остальные пассажиры тонувшей лодки. Остался только Билл Квокенбуш, пожелавший доказать свою меткость. Он навел ружье на одного из жевавших лодку мантизаков и выстрелил. С такого расстояния вряд ли можно было промахнуться. Грубая голова животного разлетелась облаком крови и рыбьей плоти. Билл издал восторженный крик и начал стрелять в остальных мантизаков.

— Это твой папа? — спросил Макбоб.

Кэнди кивнула.

— Прими мои соболезнования, — сказал капитан.

— Думаете, он утонет?

— Нет, я думаю, что он идиот, — ответил капитан. А потом, оценив ситуацию, добавил:

— Вообще-то, если он не уберется из лодки сей же момент, думаю, да — он утонет.

Не успел он закончить фразу, и через борта лодки, в которой стоял Билл Квокенбуш, начала переливаться вода. Кэнди видела, как выражение удовольствия на лице ее отца превращается в страх. Внезапно, несмотря на свой пивной живот и присущую ему ярость, он стал похож на маленького мальчика. Вот какой он на самом деле, подумала Кэнди. Не раздавшийся от пива мужчина перед экраном телевизора, а потерянный среди хаоса, в который он сам превратил свою жизнь, испуганный и одинокий. Злость, что она испытывала к нему все эти годы, внезапно исчезла, и на ее месте появилось нечто вроде легкой грусти.

Она перевела взгляд на людей, которые были гораздо ближе к ее отцу, чем она, и с ужасом поняла, что никто из них не собирается его спасать. Все, даже мама Кэнди, просто стояли и в страхе смотрели на то, как Билл Квокенбуш медленно опускается вниз в тонущей лодке, как в воде белым животом вверх плавает застреленный им мантизак, и как другие рыбы пожирают его, вспенивая воду.

— Мы должны подобраться к нему ближе, — сказала Кэнди Макбобу.

— Делаю что могу, — крикнул в ответ капитан и повел Лад Лимбо через неистовые воды к маленькой лодке.

— Папа! — позвала его Кэнди. — Готовься прыгать!

Положение ее отца с каждой секундой становилось все хуже. Лодка погружалась, а рыбы, большие и малые, становились все активнее, время от времени бросаясь вперед и атакуя маленькое суденышко.

С большой осторожностью капитан подвел Лад Лимбо достаточно близко, чтобы Билл мог попытаться прыгнуть, но по какой-то причине тот не двигался с места.

— Прыгай, папа, прыгай! — крикнула Кэнди.

Но то ли от страха, то ли из чистого упрямства Билл стоял и ничего не делал.

— Я его заберу, — сказала Кэнди Финнегану.

— Должен быть какой-то другой способ, — сказал Финнеган.

Но Кэнди уже решила. Она перебралась через перила Лад Лимбо и без лишних слов повисла в воздухе между двумя лодками. На секунду казалось, что течение отнесет лодку прочь, и Кэнди не дотянется, свалившись прямо в кишащие рыбами воды. Но удача была на ее стороне. Внезапно лодка дернулась в ее направлении, она прыгнула, растянувшись на полузатопленном днище, а вокруг нее прыгала и плескалась рыба.

— Прямо настоящий герой, — сказал ей Билл Квокенбуш.

— Героиня, — ответила Кэнди.

— Что?

— Неважно.

— Хочешь, наверное, заставить меня прыгнуть? — спросил он. — Только я не собираюсь.

— Не будь дураком, папа.

— Не смей называть меня дураком!

— Ты ведь не хочешь, чтобы тебя съели заживо?

— А может, мне прыгнуть и оставить тебя здесь? — спросил Билл. — Ведь это ты во всем виновата. Разве нет?

Взгляд Кэнди прошел мимо ее отца и уперся прямо в Полынь; глаза расширились от изумления.

— На что ты смотришь? — сказал Билл Квокенбуш. Не получив ответа, он обернулся, следуя взгляду дочери.

У борта Полыни появилась лестница, казавшаяся сотканной из пыли до тьмы. На глазах Кэнди она росла и уплотнялась, а по ее ступеням, разведя руки, словно приветствуя девочку в тонувшей лодке, спускался Повелитель Полуночи.

51. На борту Полыни

Кэнди услышала, как ее отец бормочет ругательства, вызванные ужасом, который он испытал при виде Кристофера Тлена.

— Ты отец, я полагаю? — произнес Тлен, сходя по лестнице, продолжавшей расти по мере его спуска.

— Не втягивай в это моего отца! — крикнула Кэнди.

— Почему? — спросил Тлен. — Разве он невинен? Почему-то мне так не кажется. Думаю, он жестокий и дурной человек. Верно, Квокенбуш?

— Иди к черту.

— Почему бы тебе не встать передо мной на колени, Квокенбуш?

— Я ни перед кем не встаю на колени.

— Разве? — Тлен медленно поднял руку.

— Не смотри на него, папа! — крикнула Кэнди.

Но Билл никогда не следовал советам дочери и не собирался слушать ее сейчас. Будто назло Кэнди, Билл посмотрел Тлену прямо в глаза. Повелитель Полуночи улыбнулся и сжал ладонь в кулак. Отец Кэнди издал беспомощный всхлип, его ноги подогнулись, и он упал на колени посреди рыбы, гибнувшей на дне лодки.

— Замечательно, — сказал Тлен. Он повернулся к Кэнди, продолжая улыбаться. — Разве так он не выглядит лучше?

— Оставь его! — сказала Кэнди.

Тлен посмотрел на Билла Квокенбуша.

— Ты знал, что у твоей маленькой дочурки такой бунтарский дух? Нет? Однако это так. Она доставила мне большие неприятности. И моим друзьям. Видишь вон того человека на палубе? Ты можешь смотреть. Разрешаю.

Билл посмотрел, как и Кэнди.

— Его зовут Каспар Захолуст, — продолжал Тлен.

Это действительно был Захолуст, со всеми своими шляпами, надетыми и привязанными к голове, чтобы их не сорвали порывы усиливающегося ветра.

— Так вот. Твоя дочь нанесла этому бедняге немыслимый ущерб, и я уверен, она бы с радостью тебе о нем поведала. Но тебе будет приятно узнать, что сегодня она заплатит за все свои преступления.

Лестница, по которой сходил Тлен, коснулась лодки, и он остановился на нижней ступеньке. Внезапно он вытянул руку, неестественно далеко, словно она выросла в два-три раза, и схватил Кэнди.

— Попрощайся, — сказал он ей.

Кэнди посмотрела на отца. Она никогда не видела на его лице такого выражения, как сейчас. Непонимание, гнев, страх — все смешалось. Он смотрел на свою дочь так, словно видел ее впервые и не мог поверить, что она — его потомство.

С крыши дома Мелисса начала кричать на своего мужа:

— БИЛЛИ! СДЕЛАЙ ЖЕ ЧТО-НИБУДЬ!

Но Билл Квокенбуш не ответил. Его хрупкое воображение не могло справиться с тем, что он видел за последние минуты. Он не делал ничего, только смотрел, раскрыв рот и сомневаясь в собственном рассудке.

На палубе Полыни мужчина в желтом пиджаке хлопал в ладоши, пока Тлен тащил Кэнди вверх по лестнице.

— Ведите ее сюда! — говорил он, раскрывая руки. — Пожалуйста. Приведите ее мне! Я так долго ждал этой встречи.

На крыше дома 34 Мелисса в отчаянии смотрела, как человек в роскошной мантии, с головой, похожей на голый череп, тащил ее дочь по призрачной лестнице в смутно виднеющийся корабль. Неужели она встретила Кэнди лишь для того, чтобы вновь потерять? Это было мучительно.

А ее муж, праздно стоявший, когда похищали его дочь? Это оказалось последней соломинкой. Если они переживут ужасный день, подумала Мелисса, она начнет процесс развода сразу же, как только отыщет сухого адвоката.

Во всех этих катастрофических событиях было лишь одно слабое утешение: они раз и навсегда доказывали, что видения, сны и воспоминания о ночи рождения Кэнди — не фантазии и не безумие. Перед ней раскрывалась глубокая история, и она видела лишь ее фрагмент — дочь, которую Мелисса знала просто как Кэнди, оказалась чем-то большим. Частью непонятной ей тайны, которая, возможно, останется таковой навсегда.

С палубы Полыни Кэнди обернулась к матери, словно почувствовав взгляд Мелиссы, но Повелитель Полуночи потянул ее от поручней, и они оба исчезли из виду в глубинах корабля.

Первым начал действовать Финнеган. Он спрыгнул с Лад Лимбо на лестницу, по которой всходил Тлен.

— Вперед! Поднимемся, пока лестница не исчезла!

Остальные члены команды последовали за ним, хватая все оружие, какое смогли найти, и взбегая по крутым ступеням за своим лидером.

— Готовьтесь! — предупредил Финнеган, когда они ступили на палубу корабля. — Он знает, что мы за ним пойдем.

Не успели они оказаться на Полыни, как услышали крик Тлена, породивший нестройный хор воплей из недр корабля.

— Не нравится мне этот шум, — сказал До-До.

— Все надо сделать быстро, — сказал Финнеган. — Давайте найдем Кэнди и уберемся из этого проклятого места.

Больше говорить было не о чем. Они отправились к трюму и распахнули двери. Там во всей своей ужасной красе их поджидали пугающие плоды трудов Бабули Ветоши и ее сестер. В какофонии визгов, воплей и пронзительных криков они хлынули из трюма, словно содержимое прорвавшейся канализационной трубы, вонючие и отвратительные.

Даже отдаленно они не были похожи на людей. Некоторые оказались огромными: например, гибрид паука, чьи ноги украшали разноцветные шипы, а над грудной клеткой возвышалась женская голова; или позвоночник с пришитой к нему сотней рук, словно в подражание конечностям многоножки, на обоих концах которого щелкали зубастые пасти. Другие заплаточники были маленькими, похожими на безумных крабов или угрей с кукольными головами. Но каким бы ни был их размер и форма, все они обладали неукротимой яростью. Они визжали, ревели и стрекотали, отравляя воздух своими ругательствами.

Кажется, у них не было ни лидера, ни стратегии нападения. Через несколько секунд палуба Полыни оказалась залита грязью и кровью.

Финнеган сражался у рубки, с каждым шагом выкрикивая имя Кэнди. Ответа не было, как не было видно и ее самой. Он схватил круглого растрепанного заплаточника, который висел вниз головой на перекладине, плюясь в тех, кто находился внизу, и прижал лезвие меча к шву на его горле.

— Где леди? — требовательно спросил он.

Создание хихикнуло, точно восторженная гиена. Финнеган вдавил клинок в тело заплаточника. Из разрыва выплеснулась тонкая струйка грязи Тодо.

— Отвечай, мразь, — сказал он. — Или поможешь, или я тебя покромсаю на заплатки. Куда Захолуст увел девочку?

Создание плюнуло в него. Финнеган стер с лица отвратительный плевок и вонзил свой кинжал чуть глубже. Из заплаточника полилась грязь.

— Ладно! Ладно! — отвечал он. — Ее увели вниз. Но ты ее не спасешь.

Финнеган убрал меч и повернулся к заплаточнику спиной, однако заметил, что тот вытаскивает из кармана нож, и одним круговым движением снес ему голову. Та ударилась о палубу, продолжая хихикать, и покатилась к ногам Женевы и женщины-паука, сражавшихся неподалеку. Макбоб, Том и До-До дрались с четырьмя врагами, головы которых находились на уровне их животов. Тем временем Хват вскарабкался на мачту, где бился с трехрогим чудищем; свисая с фока и вцепившись клешнями в парус, оно пыталось ударить братьев ядовитым хвостом.

Всем приходилось непросто, но в самой большой опасности оказался Шалопуто. Как только он ступил на палубу, его окружили несколько швей Бабули Ветоши. Вытащив смертоносные иглы, они оттеснили его в угол.

— Мы тебя знаем! — сказала одна из них.

— Помогаешь врагу?

— Жалкий тылкрыс.

— Каспар нам о тебе рассказывал, — произнесла женщина, стоявшая к нему ближе всех, и уколола его руку иглой. — Ты его раб.

— Больше нет.

— Единожды раб — всегда раб, — ответила женщина, вновь кольнув его иголкой.

— Нет! — ответил он, отталкивая ее руку.

— Как ты посмел коснуться меня, раб! — прошипела швея. — Заколем его до смерти, сестры! Сперва глаза! Потом сердце!

Окруженный иглами, Шалопуто лихорадочно вспоминал какое-нибудь защитное заклятье. Он поднял голову, глядя на многочисленные веревки, паруса и балки. Заклинание! Быстрее! Надо найти что-нибудь мощное…

Есть! Ему вспомнилось кое-что, способное помочь. Подходящее заклятье он видел в одном из гримуаров Захолуста, Завете Девятого Паламуудиана. Глядя на верхушку мачты, на паруса и веревки, он произнес:

— Приди, нелюбящая вещь.

Возьми жизнь,

Возьми жизнь!

Отсюда…

Он выдохнул в ладонь и бросил дыхание в сторону такелажа…

— И отсюда!

Он выдохнул и снова бросил…

— Забери жизнь!

— Ты что это делаешь, тылкрыс? — произнесла женщина полным презрения голосом. — Поздно умничать.

Шалопуто не обратил на нее внимания, продолжая смотреть на паруса.

— Взгляни на меня! — приказала женщина.

Он снова проигнорировал ее слова.

Она с силой ударила Шалопуто по лицу.

— Я сказала, посмотри на меня, раб!

Шалопуто в своей жизни получал столько пощечин, что еще одна ничегоне меняла.

— Не надо было тебе этого делать, — тихо сказал он.

Женщина засмеялась и подняла руку, чтобы ударить вновь, но не успела — сверху на нее упала извивающаяся веревка и обернулась вокруг запястья. Швея в гневе воскликнула:

— Это еще что? Убери веревку, тылкрыс!

Шалопуто покачал головой.

— Вверх, — приказал он.

Веревка мгновенно подчинилась, подняв швею в воздух. Она вскрикнула и ткнула в него иглой, но такелаж тут же отреагировал на выпад. Из-за парусов протянулась еще одна веревка и ухватила ее за руку, обратив иглу против своей хозяйки и воткнув острие глубоко в горло женщины. Несколько секунд она сопротивлялась, потом борьба превратилась в конвульсии, а потом стихли и они.

Увидев свою сестру мертвой, женщины мстительно закричали:

— Смерть тылкрысу!

— Разорвем его в клочки!

— Съедим глаза!

Со всех сторон на него надвигались сверкающие иглы, но заклинание, которое Шалопуто вдохнул в веревки и паруса, постепенно начинало действовать. Над головой раскалывались древесные детали, трещали туго натянутые веревки; вслед за громким скрежетом что-то начало рваться, и сквозь паруса на палубу полетели обломки балок. Женщины — скорее, удивленные, чем разозленные, — глянули вверх, а веревки разматывались, переплетались, связывались, и по всей длине мачты сворачивалась ткань.

— Что происходит? — проговорила одна женщина.

— Это он! Это его рук дело! — сказала другая.

— Тогда убьем его!

В тот же миг наверху раздался шум, и на палубу спустилось рукотворное создание, казавшееся необычным даже на фоне тех странностей, что были рассеяны по палубе Полыни. Его пальцы представляли собой щепки, тело — тогу из разорванного паруса, а голова походила на гнездо веревочных змей, что поднимались, словно кобры, и бросались на сестер.

— Не бойтесь! — произнес кто-то за спинами женщин. — Это ничто. — С порывом горького воздуха перед ними появилась Бабуля Ветошь. — Просто чепуха, которую вызвал тылкрыс. Убейте его, и оно умрет вслед за ним.

Но веревочное создание испугало женщин. Оно было вполовину их выше, и ветер, раздувая шлепающий парус тела, еще больше увеличивал его размер.

— Молись, тылкрыс! — сказала Бабуля Ветошь, вытаскивая из складок своего одеяния две иглы, длина которых достигала пятнадцати сантиметров. Приближаясь к Шалопуто, она, словно ассассин, била ими вправо и влево. Шалопуто пригибался и нырял, уклоняясь от мелькавших перед ним игл. Краем глаза он заметил, что веревочное создание породило хаос в стане сестер-ведьм. Не обращая внимания на иглы, оно затаскивало их наверх и бросало через поручни прямо в море.

— Будь ты проклят, тылкрыс! — рявкнула Бабуля Ветошь. — Клянусь, твоя кровь прольется из тысячи ран!

Она вновь ударила его, но в последний момент Шалопуто отпрянул, и иглы прошли мимо цели, воткнувшись в одну из демонических голов, охранявших корму Полыни. Старуха смачно выругалась и потянула за иглы, вытаскивая их из разукрашенного дерева. Но только она успела это сделать, как резной демон вдруг зарычал и поднял большую рогатую голову.

— Мне больно, — произнес он.

На мгновение Шалопуто испытал невероятное удовольствие, заметив на морщинистом лице Бабули Ветоши тень страха. Но она тут же взяла себя в руки, и страх превратился в презрение.

— Глупец, — сказала она и повернулась к Шалопуто, чтобы, наконец, покончить с ним. — Дерево и краска меня не испугают.

Это оказалось ошибкой.

Уколотый демон поднял грубо вырезанный кулак, до сих пор прижатый к обнаженной груди, и ударил старуху так, что она отлетела прочь и рухнула на палубу.

Шалопуто не стал смотреть, нанес ли ей демон сколь-нибудь серьезный урон. Он мысленно вознес молитву в благодарность за свое спасение, а затем, искушая судьбу подбросить ему что похуже, отправился искать Кэнди.

52. Тайна тайн

Чем дальше в недра Полыни тащил Кэнди Каспар Захолуст, тем более угрожающими становились его слова.

— Спорю, ты думала, что никогда больше меня не увидишь. Он не сможет причинить мне вред, думала ты. Он же заперт. Вот тут ты и ошиблась. Разве ты не знала, что те, кто умеет ждать, всегда дожидаются? И я ждал — о да, я был терпелив! — я ждал возможности отплатить тебе за свое… унижение. И когда я с тобой покончу, то найду раба и заставлю его заплатить. Да. Я буду бить его до тех пор, пока у него не останется слез.

Кэнди ничего не сказала, давая Захолусту возможность свободно разглагольствовать.

— Как видишь, я больше не пленник. Нет, я свободный человек. Она поняла, насколько я важен, и пришла ко мне сама, лично.

— Кто?

— А ты как думаешь? Бабуля Ветошь. Она поняла, что я единственный, кто знает, как иметь с тобой дело. Как разузнать все твои маленькие секреты.

— У меня нет никаких секретов.

— Неужели, — он засмеялся. — Ты и половины их не знаешь, правда-правда.

Пока он говорил, с палубы над ними доносились крики и плач.

— Слышишь? — сказал Захолуст. — Это кончают с твоей компанией. Мы не будем терять время на то, чтобы поразвлечься. Просто повесим их, и дело в шляпе.

Это было слишком. Кэнди повернулась лицом к волшебнику.

— Вы и правда ничтожество, — сказала она. — Когда я встретила вас впервые, то подумала, что вы просто отвратный алкаш, но чем больше узнавала вас, тем лучше понимала, какой вы ненавистник.

— Ненавистник? — спросил Захолуст. — Вы только послушайте ее! Всего несколько недель в Абарате, и ты вдруг меняешь весь расклад сил! Думаешь, у тебя есть такое право, потому что ты принцесса?

— Я не принцесса!

Захолуст взглянул на Кэнди с изумлением.

— Так они тебе не сказали? — проговорил он и через секунду добавил: — Нет, не сказали. Ну надо же. Значит, это предстоит сделать мне. Ха! Не замечательно ли?

— Сказали что?

— Пока я сидел под замком в проклятом доме, у меня была тьма времени, чтобы слушать.

— И что вы слушали?

— Все, что только можно. Как я сказал Бабули Ветоши, в основном, сплетни. Но если проявить терпение, то можно научиться связывать их воедино.

— Думаете, я понимаю, о чем вы?

— Неудивительно, что тебе не сказали. То, что они сотворили, идет против всех правил. Возможно, это даже святотатство. Никогда не следует наделять женщин силой, иначе начнутся неприятности. — Он ухмыльнулся. — Особенно тех трех.

— Диаманду…

— Джефи и Меспу. Да.

— Какое они имеют ко мне отношение?

— А ты подумай. Почему ты здесь?

— Случайно.

Захолуст покачал головой.

— Ты ведь знаешь, что это не так.

— Тогда почему?

— Я расскажу, потому что тебе от этого будет больно.

— Как мило.

— После того, что ты со мной сделала, это меньшее, что я могу. — Он взглянул на свои ногти, сделав паузу, прежде чем продолжить. — Знаешь, кто такая принцесса Боа? — поинтересовался он.

— Конечно.

— Значит, ты знаешь, что ее убили?

— В день свадьбы, да. Ее убил дракон.

— Если точнее, дракон, которого послал Кристофер Тлен, — Захолуст оторвал свой взгляд от ногтей и посмотрел Кэнди в лицо. — Удивлена?

— Не слишком, — ответила Кэнди. — Почему он хотел, чтобы она погибла?

— Любовь, вероятно. По крайней мере, таков краткий ответ. Он ее любил, а она его не любила. Нисколечко. Собиралась выйти замуж за Финнегана Фея. А Тлен не смог вынести мысли о том, что потеряет свою возлюбленную из-за этого метиса.

— Значит, лучше убить ее, чем видеть счастливой? — спросила Кэнди.

— Разумеется, — ответил Захолуст, словно это было совершенно очевидно. — Не веришь?

Она подумала несколько секунд.

— Нет, я вам верю.

Кэнди помнила ненависть в глазах Тлена. И печаль, и гнев. Он был вполне способен уничтожить то, что любит.

— Мне продолжать? — спросил Захолуст. — Есть кое-что еще.

— Да… да… продолжайте.

— Принцесса Боа погибла. Разумеется, это было ужасное потрясение. Ее считали великой силой добра, и предполагалось, что когда она выйдет за Финнегана, наступит новая эра Света и Любви. Однако некоторые глупцы не желали оставлять подобные надежды даже после ее смерти.

— Не понимаю.

— Они считали, что если нарушат кое-какие правила, то смогут спасти душу своей ненаглядной принцессы.

— Вы говорите о Диаманде… — произнесла Кэнди.

— … Джефи и Меспе. Да. О сестрах Фантомайя. Сильные, могущественные женщины. Готовые рискнуть — кто знает, чем? — чтобы исправить нанесенный урон. Они совершили над телом нужные ритуалы и забрали душу принцессы Боа.

— Кто же об этом знал?

— Никто, кроме них. Я ведь говорил, что это запретная магия. Святотатство. Чем меньше людей об этом знают, тем ниже вероятность, что тот, кто заказал убийство, услышит, что душа принцессы жива, и постарается закончить начатое. Поэтому женщины проводили ритуал с большой осторожностью. И когда они это сделали, то унесли душу принцессы подальше от Абарата.

— Куда?

— Думаю, ты и сама это знаешь, — ответил Захолуст.

— В Иноземье, — тихо сказала Кэнди.

Колдун улыбнулся.

— Так и есть. Они перенесли душу принцессы через Изабеллу к берегам Иноземья. В ту ночь разыгралась ужасная буря, что вполне естественно, учитывая, какое великое преступление против природы они совершили. Маленькая лодка едва не утонула, но они перебрались на другую сторону. И знаешь, кого они там нашли?

Кэнди знала. Знала абсолютно точно.

— Мою мать, — сказала она.

— Да, — ответил Захолуст. — Твою мать. Мелиссу Квокенбуш. Она сидела в грузовике на пустой дороге. И вот-вот готова была родить…

— … меня.

— Верно. Та еще оказалась ночка. Женщины Фантомайя, разумеется, решили, что все это — судьба. Что им суждено было высадиться на берег и найти в сломанном грузовике твою мать.

— И что они сделали?

— А ты как считаешь? — сказал Захолуст. — Они отдали твоей матери душу Боа, чтобы ты и она росли вместе.

— Но у меня нет сестры…

— Она тебе не сестра, Кэнди. Ее душа — внутри тебя. Делит с тобой одно тело.

— Что?

Дыхание Кэнди участилось, став почти паническим. Она подняла руки и взглянула на них, вспоминая то, как они выглядели в Вундеркаммен, освобождая Тотемикс, когда сквозь кожу и кости просачивался золотистый свет.

— Во мне? — сказала она. — Принцесса во мне?

— Да.

Внезапно все, что она переживала в Абарате, обрело смысл. Бесчисленные моменты, когда она испытывала ощущение уже виденного или знала о чем-то, что невозможно было узнать в Цыптауне (например, как зажигать маяк, призывающий море, как говорить Слово Силы или встречаться с кем-то во сне). Все это делала не Кэнди — это совершала принцесса, жившая внутри нее.

— Как вы узнали? — спросила она.

— Невозможно сохранить нечто столь значительное в абсолютной тайне, — ответил колдун. — Земля слышит. Ветер слышит. Возникают слухи; они рождают другие слухи. Кто-то рано или поздно сложит всё вместе. И вот на моем пороге появилась ты, обладая большей силой, чем может иметь любой ребенок из Иноземья. Что мне надо было думать?

— Значит, вы догадались?

— Не сразу, но все же я связал твое появление и слухи. И скоро мыслил немыслимое.

— Кому вы об этом рассказали?

— До сих пор — никому. Как известно, знание — сила. Я собираюсь использовать то, что знаю, чтобы получить массу всего полезного.

— А если вы ошибаетесь?

— Но я ведь не ошибаюсь, верно? Видишь ли, я за тобой следил, Кэнди. Я знаю, что ты делала. Дралась с зетеками. Освободила Тотемикс. Убила Живореза. Ты не обычная девочка. Ты уникальна. В определенном смысле, для меня честь иметь даже малое отношение к твоей гибели. Ты была последней надеждой на хорошее в мире, который начинает поглощать тьма. И когда ты уйдешь, наступит замечательная Ночь. Ужасная, замечательная Ночь!

Речь истощила Захолуста, выплеснув из него все самое ядовитое и злобное.

— Вы такой жалкий, — сказала Кэнди.

— Очень может быть, — ответил он. — Но также я твой палач.

— Заткнись, дурак, — донеслось из темноты.

Захолуст оторвал взгляд от Кэнди и уставился во тьму.

— Кто это назвал меня дураком?

— Я, — последовал ответ. Из темноты выступило существо, в котором Кэнди никогда бы не признала Летео, не носи он ту же темную форму, что и в Доме Мертвеца. Он полностью преобразился: большие глаза светились, рот усеивали острые зубы, тело покрывала мелкая серебристо-серая чешуя. Летео дрожал с головы до пят.

— Чего надо, звереныш? — сказал Захолуст. — Здесь тебе делать нечего, и ты это прекрасно знаешь.

— Я пришел за девочкой.

— Ты ее не получишь, — Захолуст направился к Кэнди. — Она останется со мной.

Летео преградил ему дорогу, но для своего веса Захолуст оказался удивительно прытким. Тыльной стороной руки он ударил Летео, и юноша-перебежчик отлетел к стене. Казалось, он соскользнет на пол, потеряв сознание, но тут глаза его вспыхнули, и он отскочил от стены так, будто сзади его что-то толкнуло. Взгляд Летео стал безумным, словно у бешеного животного.

Видя, что он в опасности, Захолуст начал произносить кажущиеся бессмысленными слова:

— Агрез моннифо

Псих глаз

Дрему драму

Фтортигре!

Заклинание выстраивало вокруг Летео клетку из вращающихся энергий.

Но мальчик не собирался легко сдаваться. Он протянул руку сквозь прутья и схватил Захолуста за горло.

— Отпусти меня, урод! — завизжал Захолуст, яростно тряся Летео.

— Нет! — крикнул Летео. — Ни за что!

В ярости Захолуст так оцарапал ему руку, что из ран полилась кровь. Летео вскрикнул, попытался удержать врага, но Захолуст был тяжелее. Вырвавшись, он отошел от клетки подальше.

— У тебя необычные друзья, девочка, — сказал он Кэнди. — А этого следует прикончить прямо сейчас.

Он произнес еще несколько слов, и окружавшие Летео энергии внезапно вспыхнули, словно молнии. Мальчик заметался, пытаясь избежать боли.

— Прекратите! — крикнула Кэнди. — Пожалуйста! Пожалуйста!

— Дело сделано, — ответил Захолуст. Он что-то пробормотал, клетка вспыхнула и исчезла, и Летео упал на пол с искаженным от боли лицом. Кэнди подбежала к нему, присела рядом и погладила по щеке.

— Осторожнее, — предупредил Захолуст. — Он кусается.

Глаза Летео открылись.

— Я не… — пробормотал он, — … не тебя.

Глядя в глаза Летео, Кэнди заметила в них отражение Захолуста, наклонившегося, чтобы ее схватить. Она мигом упала, перекатилась на спину и ударила волшебника в живот. Он отшатнулся к стене. Кэнди вскочила, схватила застежку, удерживавшую его шесть чудесных шляп, потянула и сбила их на пол.

Захолуста это не обрадовало. Нисколечко.

— НЕТ! — заорал он, краснея от ярости. — НЕТ! НЕТ! НЕТ!

Тем временем Летео поднялся на ноги.

— Уничтожь шляпы! — крикнула Кэнди. — Скорее!

Мальчик-зверь с большим удовольствием сделал то, о чем его просили. Схватив шляпы, он начал терзать их когтями и зубами. Из рвущегося материала полетели колючие искры энергии, взрываясь при столкновении со стенами и потолком. Воздух наполнился запахом пороха. Захолуст продолжал кричать, в мучении глядя на то, как исчезают его драгоценные шляпы, а лоскутки головных уборов порхали вокруг, словно радужные снежинки. Но Летео еще не закончил. Он хватал лоскутки и рвал их на мелкие кусочки, пока от шляп не осталось ничего, кроме рассыпанных по полу безжизненных конфетти.

Гибель шляп сломала и Захолуста. Он вдруг стал выглядеть более слабым. Даже одежда обвисла на его некогда упитанном теле, будто атака Летео превратила колдуна в тень самого себя.

Но злился он не на Летео. Его мишенью была Кэнди.

— Ты, — указал он на нее дрожащим пальцем. — С самого начала ты пыталась меня унизить. Ты, ты… АДСКОЕ ОТРОДЬЕ! — Он бесновался все сильнее; с его губ полетела густая белая слюна. — Все мои лучшие планы! Драгоценные мечты! ТЫ РАЗРУШИЛА ВСЁ!

Внезапно на его лице возникло выражение боли.

— ПОЧЕМУ? — воскликнул он, поднося руку к груди. — ЧТО Я ТЕБЕ СДЕЛАЛ? — Его пальцы ползали по грудной клетке, а лицо наполняло все большее отчаяние. — Я НЕВИННЫЙ ЧЕЛОВЕК! — закричал он. — СЛЫШИШЬ? НЕВИННЫЙ…

Он остановился. Слова. Дыхание. Сердце. Остановилось все, в единый момент.

Его рука упала, он медленно качнулся и рухнул на бок, ударившись о пол.

Летео тихо сказал:

— Надо же…

Изо рта Захолуста медленно вытекла струйка слюны и остановилась, подобно всему остальному.

Кэнди была поражена. По ее представлениям, волшебники (даже такие нелепые, как Захолуст) не умирали от сердечного приступа, просто упав на землю.

Но Абарат и его жители полны сюрпризов до самого горького конца.

53. Уничтожение

Стоя на крыше дома, Мелисса вертела головой, ища, ища — но что? Знак того, что в царившем хаосе и страхе есть смысл? Или проблеск надежды на чудо, на то, что весь этот ужас через секунду исчезнет, и боль, которую он принес, исцелится? Но куда бы она ни посмотрела, нигде не было даже намека на спасение Цыптауна. Прилив нес воды мимо ее крыши, увлекая за собой бесконечную вереницу обломков. Иногда то, что она видела, было так ужасно, что сгладить эти сцены можно было лишь спрятавшись у трубы и закрывая лицо руками до тех пор, пока воды не очистят улицы, унеся свой груз мертвых, живых и никогда не живших, и открыв глаза только когда дом перестанет сотрясаться рассекающими город течениями.

Но она не могла отвести взгляд. Не сейчас, когда Кэнди была в темных недрах Полыни. Разве не она, Мелисса, несла ответственность за случившееся с ее ребенком? Если бы в ту дождливую ночь на пустом шоссе, когда из Абарата пришли три женщины, пахнувшие морской водой и магией, она лучше соображала, то заперла бы от них окна и двери, не позволив наложить на дочь проклятье ответственности иной жизни.

Но в ту ночь ум ей не подчинялся. Она была измучена болью и усталостью, так что когда старая женщина раскрыла свою маленькую шкатулку чудес, и из нее появилась успокаивающая волна теплого, яркого воздуха, Мелисса позволила этой волне ласкать ее, начав тем самым жестокую игру причин и следствий, которая сейчас привела безжалостные воды Изабеллы к крышам, улицам и невинным душам жителей Цыптауна.

Она посмотрела на лица своих детей, в том числе и самого ранимого из них, ее мужа, которого после исчезновения Кэнди вытащили с лодки и устроили на крыше. Как они это выдерживали? Судя по всему, не лучшим образом. Ну да неважно. Мальчики юные и сильные. А Билл? Завтра — если, конечно, это завтра будет, — он найдет способ придумать ложь о своем героизме.

Глядя на мужчин, она услышала голос.

— Нам надо поговорить, мать Квокенбуш.

Мелисса подняла глаза, хотя еще до того, как она это сделала, знала, что не увидит человека, сказавшего ей эти слова.

— Ты где? — прошептала она, не желая привлекать к себе внимание.

— Здесь, — печально ответила женщина. Диаманда действительно была рядом, похожая в дневном свете на прозрачный дым.

— Помнишь меня? — спросила она.

— Конечно, — кивнула Мелисса.

— Знаю, что ты думаешь, — произнесла женщина. — Но что бы ты не думала, не жалей о выборе той ночи. Это делалось ради блага.

Мелисса взглянула на царивший вокруг хаос, на обломки цыптаунской жизни, плававшие в безжалостных водах Изабеллы.

— Как такое может быть ради блага? — пробормотала она.

— Не всегда просто увидеть большую цель, если смотреть на нее изнутри одной-единственной жизни.

— А кто смотрит иначе? — спросила Мелисса.

Женщина странно улыбнулась, и печально, и радостно одновременно.

— Ты удивишься, — ответила она.

— Так удиви меня.

Их разговор прервал Билл. Он глядел на Мелиссу так, словно та сошла с ума.

— С кем, черт подери, ты болтаешь? — спросил он, изогнув губы в привычном презрении.

Секунду Мелисса не знала, что ответить, но Диаманда шепнула ей на ухо.

— Сама с собой, — сказала она. Мелисса улыбнулась и ответила мужу то же самое.

Тот покачал головой.

— Глупая корова, — пробормотал он.

Мелисса не обратила на него внимания. Ей было чем заняться и без того, чтобы обмениваться оскорблениями с человеком, чьим мнением она уже давно перестала интересоваться.

Вместо этого она вновь обернулась к дымке, из которой была соткана Диаманда.

— На чем мы остановились? — прошептала она.

Диаманда улыбнулась.

— Удиви меня, сказала ты.

— Да, точно.

— Тогда я объясню все очень быстро, и хотя в мои слова трудно поверить, клянусь Катушкой Бытия — это чистая правда.

— Я готова, — сказала Мелисса.

— Хорошо. Тогда слушай. Ночь, когда мы встретились. Дождливая ночь на шоссе. Помнишь?

— Конечно.

— Со мной кое-что было. Помимо сестер.

— Да. У тебя была шкатулка. А в ней — свет.

— Это был не свет, Мелисса.

— А что?

— Это была душа, — ответила Диаманда. — Душа мертвой принцессы.

На палубе Полыни Кристофер Тлен наблюдал за тем, как битва между силами Финнегана Фея и заплаточниками становится все беспощаднее. Древний корабль разрушался у него на глазах. Настил и переборки были сломаны, паруса разорваны, такелаж упал. На корме занимался огонь, и не желая сгореть заживо, два резных существа, охранявшие эту часть корабля, сорвались со своих изукрашенных постаментов и с грохотом устремились по палубе, вдохновив фигуры на носу сделать то же самое.

Зрелище разрушения — любого разрушения, — радовало Тлена всегда, сколько он себя помнил. Разрушение Полыни не стало исключением. Но он уделял этому слишком много внимания. Пришла пора найти и прикончить девчонку из Иноземья. Он был удивлен, что Захолуст не возвращался, но возможно, волшебник увлекся, пугая девочку, и его следовало остановить.

Отведя взгляд от зрелища, доставлявшего ему такое удовольствие, он направился вглубь трюма. На его пути появилась маленькая фигура. Он схватил ее за шиворот, но это оказался Летео, полностью превратившийся в зверя.

— Туаз, — выговорил он (хотя его рот настолько изменил форму, что едва мог произносить слова). — Пожалуйста… Повелитель. Мне больно… быть таким. Мне нужен… зеленый туаз.

После наслаждения сценами уничтожения Полыни у Тлена было необычайно щедрое настроение. Он отпустил Летео, и тот упал на пол.

Он вновь попросил:

— Принц… пожалуйста…

— Хорошо, хорошо, — сказал Тлен, доставая из кармана маленькую бутылочку. — Почему бы нет?

Он повертел бутылочку в руках, с удовольствием следя за неотрывным взглядом Летео, и, наконец, бросил ее мальчику. Дрожащими пальцами Летео откупорил флакон и сделал большой глоток. Лицо его исказилось от горького вкуса лекарства. Он согнулся пополам, дико стуча зубами. Тлен немного отступил и с необычным бесстрастием наблюдал за тем, как противоядие оказывает свой болезненный эффект.

— А я все думала, где же ты будешь, — донесся голос из тени.

Тлен отвернулся от корчившегося Летео и увидел девочку из Иноземья, его одержимость, его неотвратимую угрозу.

— Так-так, — сказал Тлен. — Ты сбежала от мистера Захолуста?

Девочка покачала головой.

— Захолуст мертв.

— Как?!

— Я не врач, но его, вероятно, одолела собственная ярость. Сердце отказало.

— Ты шутишь.

— Что в этом смешного?

— Господь небесный… И куда только катится мир?

— Хороший вопрос, — сказала Кэнди. Она не отводила глаз от Тлена, пока под их ногами трещала палубаПолыни, а огонь пожирал наверху паруса. — Почему ты мне об этом не скажешь?

— Нет, — ответил Тлен. — Сначала ты. Я настаиваю. Ведь это с самого начала был твой план? Ты явилась в Абарат, чтобы разрушить заведенный порядок вещей. Господи, ты ведь настоящая разрушительница.

— Я ничего не планировала, — произнесла Кэнди. — Но, возможно, планировал дух внутри меня. — Она рассматривала лицо Тлена, ища признаки понимания этих слов, однако он выглядел искренне удивленным, и она продолжала.

— Я не Кэнди Квокенбуш, — сказала она. — По крайней мере… не только Кэнди Квокенбуш.

Тлен все еще удивлялся.

— Во мне — душа человека, которого ты когда-то знал.

Постепенно до него начало доходить, что она имеет в виду, и его бесплотное лицо еще больше обмякло в своем призрачном бассейне.

— Боа? — спросил он так тихо, что его слова были едва слышны среди грохота разрушений. — Моя принцесса? Моя любимая принцесса?

— Да.

Теперь настала очередь Тлена в лихорадочном возбуждении изучать лицо Кэнди.

— Нет. Это невозможно, — наконец, проговорил он. — Я бы знал.

— Только не тогда, когда она сама себя не знала, — сказал третий голос.

К их компании присоединилась Бабуля Ветошь, спускавшаяся с лестницы в своем платье проклятых. Хотя Кэнди не обрадовалась появлению этой женщины, присутствие ведьмы было уместным и правильным. Впервые за это время они встретились все вчетвером. С одной стороны, Повелитель Полуночи и его бабка. С другой — девочка из Иноземья и принцесса, делящие единое тело — двое в одном.

— Это правда? — спросил Тлен. — В ней действительно душа Боа?

Взгляд Бабули Ветоши казался непроницаем. В нем не было ни следа человеческого чувства.

— Да, — ответила она. — Это правда.

— И все это время ты знала? — спросил Тлен. — Ты знала, что женщина, которую я любил, была рядом, и ничего мне не сказала?

— А что бы это изменило? — ответила Бабуля Ветошь. — Думаешь, эта девочка полюбила бы тебя за то, что ты сделал? Ты убил Боа, дитя. И за что? За то, что она тебя не любила. Как будто любовь в этом мире имеет значение!

— Она любила меня. Она не могла этого сказать, не могла показать, но она меня любила.

— Ты бы себя слышал, — сказала старуха. — Говоришь, словно влюбленный подросток! Время, что ты был ею одурманен, следовало потратить на планирование и стратегию. Но нет, тебе надо было по уши втюриться. Разбить свое сердце из-за какой-то красотки, хотя любой, у кого есть глаза, прекрасно видел, что ОНА ТЕБЯ НЕ ЛЮБИТ!

Это было уже слишком. Тлен больше не мог этого терпеть. В ярости и разочаровании он закричал, как может кричать лишь тот, чье сердце действительно разбито. Звук отразился от бортов корабля, напугав тысячи крошечных синих тараканов, выскочивших из отверстий в досках. Кошмары тоже оживились, начав кружиться в воротнике и выбрасывать дуги молний, ударяющих о прозрачное стекло.

Пока Тлен и его бабка были увлечены друг другом, Кэнди на миг подумала о побеге, но не смогла заставить себя от них отвернуться. Не сейчас, когда причиной этой стычки являлась она, пусть даже отчасти. Ее жизнь, ее прошлое и будущее, были тесно связаны со спором, который эти двое сейчас вели.

Кошмары в воротнике Тлена начали расти; их вид становился все более устрашающим. Казалось, Тлен этого не замечал. Он был полностью поглощен своими чувствами. С огромным усилием Кэнди отвела от него взгляд и посмотрела на Бабулю Ветошь. Женщина с неприкрытым удовольствием наблюдала за мучениями своего внука, словно давно ждала этого момента и теперь собиралась в полной мере им насладиться.

Раздался громкий треск. Кошмары в воротнике стали слишком большими, и стекло раскололось. Темная жидкость, в которой они плавали, с шипением полилась на одежды Принца Полуночи. Когда он осознал, что его драгоценные кошмары готовы вырваться на свободу, на его лице мелькнуло беспокойство, но затем оно ушло, а безгубый рот на секунду растянулся в легкой улыбке.

Трещина в воротнике расширилась, и жидкость пролилась наружу, с влажным стуком ударившись о доски у его ног. Впервые Кэнди увидела кошмары Тлена во всей их зловещей красоте: бледными, изогнутыми телами они обвивали его шею, свиваясь и переплетаясь между собой. Но там они не задержались. Как только воротник опустел, они вновь начали разбухать, чуть ли не выворачиваясь наизнанку в стремлении поскорее вырасти, кожа за кожей, то пятнистые, то фиолетовые, то покрытые желтыми пятнами…

У кошмаров были глаза. Гроздья длинных глаз, словно лепестки блестящих черных цветов, вокруг которых появлялись яйца, начинавшие свой собственный жизненный цикл. Они стряхнули себя с родителей и отправились в свободное падение, но упали только на фут, после чего выпустили маленькие крючки и зацепились за ткань мантии. Затем начало разбухать и уплощаться следующее поколение, так что вскоре Принц Полуночи превратился в гротескный инкубатор, окруженный мяукающими, плюющимися тварями; некоторые за секунду становились воплощением внезапной ядовитой смерти, другие продолжали пассивно пребывать в младенческом состоянии.

К этому моменту Тлен преодолел свою ярость. Он начал хохотать. Причина этого смеха была Кэнди непонятна, но хохот нарастал, становясь все сильнее и громче, так что скоро в нем ясно почувствовалось безумие.

— Успокойся, Кристофер, — произнесла Бабуля Ветошь. — У тебя начинается истерика.

— И на то есть причина, — ответил он.

— Неужели?

Он начал к ней приближаться.

— Ты все знала…

— О чем?

— О ней! — ответил Тлен, и хотя он не смотрел на Кэнди с тех пор, как та начала потихоньку отступать, его палец с пугающей точностью указал прямо на нее. — О ней, — повторил он. — Все это время ты знала, что она была в ней, и ничего мне не говорила.

Краем глаза Кэнди увидела Летео, ползущего прочь, словно он чувствовал приближение чего-то катастрофического и не хотел это видеть. Но Кэнди не двигалась. Все внимание Тлена было сосредоточено на его бабушке. Смех и ярость ушли, но оставили в нем свой след. Его голос дрожал, глаза опасно бегали из стороны в сторону.

По выражению лица Бабули Ветоши Кэнди поняла, что сейчас даже она, чья кровь струилась в венах этого человека, слегка его опасалась. Она очень внимательно наблюдала за ним, словно готовясь мгновенно отразить любую атаку.

И как будто во встрече этих коварных сил было мало опасности, сверху раздался шум: крики атакующих и раненых, треск ломающихся досок, нарастающий гул пламени. Огонь распространялся очень быстро. В коридоре, где стояли Кэнди, Тлен и Бабуля Ветошь, дым становился гуще, и скоро здесь окажется нечем дышать.

Однако такого рода проблемы Тлена не беспокоили. Он приближался к своей бабке, и его голос был наполнен холодной яростью.

— Ты хоть понимаешь, как я страдал? — говорил он. — Понимаешь? Часы, что я лежал в муках отчаяния и жаждал только одного — ее прощения? Но как это было возможно? Я думал, она мертва. Я заплатил целое состояние, чтобы ее убить. Что проку от моих сожалений? Я не знал, где обрела покой ее вечная душа. — Ярость в его голосе стал сильнее. — НО ТЫ ЗНАЛА! ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ ТЫ ЗНАЛА!

Внезапно кошмары, наполненные болью и яростью, пылавшими в сердце Тлена, и не способные больше сдерживаться, сорвались с него и бросились на Бабулю Ветошь.

Старуха была готова к нападению. Она вытянула перед лицом руки, и в одну невероятную секунду Кэнди показалось, что глаза Бабули Ветоши прожгли их насквозь. Возможно, этот эффект был не иллюзией, а элементом страшной магии, поскольку кошмаров Кристофера Тлена встретили две ладони, созданных из света, в десять раз больше рук старой заклинательницы. И когда эти силы столкнулись, произошел мощный выброс энергии; ее сила моментально разнеслась вокруг, распространяясь, где только можно, проломила непрочный потолок и вырвалась наружу с такой силой, что снесла часть палубы над коридором.

Кэнди ничего не могла поделать. Даже если бы у нее оставалось время за что-то уцепиться прежде, чем ее поднимет волна взрыва, ухватиться было не за что, поскольку все вокруг превратилось в кашу из обломков.

Сила энергий подхватила ее. Не имея возможности сопротивляться, она вылетела из коридора и упала в самом центре яростной битвы, что шла наверху.

54. Живые и мертвые

Несколько секунд она в прострации лежала на палубе, едва не потеряв сознание от удара. Потом она села, чувствуя боль и головокружение. В глазах то и дело возникали белые вспышки. Несколько раз она глубоко вздохнула, не позволяя себе терять сознание. Здесь для этого было не самое безопасное место. Не тогда, когда вокруг трещит и стонет корабль, словно готовясь к смерти.

Наконец, когда угроза обморока миновала, Кэнди с трудом встала на ноги.

Из недр корабля доносились крики и шум масштабных разрушений. Нижние отсеки заполняла вода, и рабы-гиганты, сидевшие на Полыни на веслах, вырывались из своей тюрьмы, чтобы не утонуть в подступающих водах. Вся палуба была охвачена огнем; от мест пожаров в воздух поднимались столбы едкого дыма. И повсюду среди дыма и пламени она видела следы битвы: заплаточники, распластавшиеся в лужах собственной грязи, несколько швей Бабули Ветоши, погибших либо от меча, либо от упавших на них обломков.

А неподалеку она увидела капитана Макбоба и малышку Трию, лежащих рядом друг с другом с обращенными к небу пустыми глазами.

— О нет… нет… — прошептала Кэнди.

Она начала пробираться через царивший на палубе хаос, не желая верить в то, что уже знала. Дважды она теряла их из виду: один раз прямо перед ней из трещины в палубе вырвался столб огня, а во второй с оглушительным треском обрушился настил, образовав такую широкую яму, что ей пришлось с разбегу перепрыгивать на другую сторону. Наконец, вся в саже и пыли, едва дыша, она достигла цели.

Она сразу же поняла, кто явился причиной их смерти: палуба вокруг Трии и капитана несла следы той волны энергии, что вырвалась от Бабули Ветоши. Вне всякого сомнения, в этой гибели была виновна она.

Со слезами на глазах Кэнди опустилась подле тел. Она провела руками по лицам друзей, и голос в ней (не совсем ее голос) тихо поблагодарил их за то, что они были рядом, пожелав счастливого пути в том странствии, которое они сейчас начинали.

Затем она встала и вернулась обратно, вновь перепрыгнув через провал в палубе и пройдя через огонь к той яме, что образовалась при первом выбросе энергии. Судя по ударным волнам, продолжавшим сотрясать палубу, убийца все еще была внизу. Она быстро обдумала варианты своих действий и их возможные последствия. Одним из них было то, что она могла стать очередной жертвой Бабули Ветоши. Но с другой стороны, зачем старой ведьме с таким трудом следить за ней и пытаться убить, если Кэнди не представляла для нее реальной угрозы?

Во мне есть сила, подумала Кэнди.

Возможно, ее источник был в Боа, а возможно, сила была бы в ней все равно. В любом случае, она была реальна. Кэнди чувствовала ее внутри, слышала слова, видела ее влияние. Настало время принять эту силу как свою. Владеть ею. Распоряжаться.

Она взглянула назад, сквозь дым, на тела Трии и капитана Макбоба, укрепляя свою волю, усиливая то, что бы в ней ни скрывалось.

И пока она на них смотрела, палуба под ее ногами задрожала, вздыбилась и разлетелась, отбросив Кэнди прочь. Сверху обрушился целый град сухой смолы и щепок. А над трюмом Полыни поднимались Тлен и ведьма, стиснутые в спиральном столбе черного огня. Они яростно кричали, исторгая волны звука, что бились об их лица, словно удары.

Через несколько секунд они взлетели высоко над палубой, оказавшись за пределами досягаемости Кэнди. Она могла лишь наблюдать за их битвой. Тлена окружали его кошмары, образовывая сеть из болезненно бледных чудовищ, а кончики пальцев Бабули Ветоши и щель в середине ее лба выстреливали тонкими иглами темного яда. Они были достойными соперниками. Бабуля Ветошь пронзала — Тлен душил; Бабуля Ветошь ранила — Тлен давил; вперед и назад, вокруг и вверх, и дальше, в яростной дуэли ран и взаимной ненависти.

Словно апокалиптический дождь, вниз сыпались ошметки раненых кошмаров и фрагменты ядовитых игл; некоторые пронзали палубу, другие падали в яму, откуда появились две сражавшиеся силы.

Кэнди безотрывно наблюдала за этим внушающим трепет зрелищем (даже училась на нем) и не замечала подошедшего Шалопуто до тех пор, пока он не коснулся ее руки.

— Нам надо отсюда выбираться!

Она оторвала взгляд от сцепившихся бойцов и посмотрела на него. Он возник из клубов дыма и выглядел словно ветеран многих битв: заляпанный грязью Тодо, в одежде, опаленной огнем, со струйками крови из полученных в битве ран. Но он не обращал внимания ни на свое состояние, ни на разыгрывавшееся над ним сражение. Все, что его заботило, это Кэнди.

— Полынь идет ко дну, — сказал он.

— Знаю, — ответила она и вернулась к схватке.

— Если мы не уберемся отсюда, то утонем вместе с кораблем. Ты меня слышишь?

— Да.

— Тогда пошли! Немедленно!

— Погоди…

— Забудь о них, Кэнди.

— Я хочу посмотреть!

— На что тут смотреть! Пусть поубивают друг друга!

— Как ты думаешь, могла бы у меня быть такая сила? — спросила она, отчасти обращаясь к самой себе. — Если бы, конечно, я осталась в Абарате.

— А ты бы хотела? — спросил Шалопуто.

Кэнди продолжала смотреть, почти боясь ответить правду. Но кому еще она могла ее сказать, если не Шалопуто? Разве не он был с ней в начале этого самораскрытия, в доме Захолуста? И снаружи, на равнинах острова Простофиль, когда она чудесным образом знала, как сотворить глиф? Она должна была дать ему честный ответ.

— Думаю… если бы я знала, как правильно с ней обращаться… — сказала она и вновь взглянула на него. — Почему не иметь всю силу, которую только можно получить?

— Здесь ты ее не получишь, — сказал он. — Здесь ты просто умрешь. — Он потянул ее за руку. — Пожалуйста, Кэнди, пойдем.

— Но эта проклятая женщина убила…

— Знаю, я видел.

— Она заслужила…

— … суда. Я согласен. Согласен! Но не сейчас. Не здесь. И не твоего.

Прежде Шалопуто с ней так не говорил: казалось, он всегда помнит о свободе, которой ей обязан. Но сейчас было не до любезностей, и они оба это знали. Корабль разрушался, и его могучая конструкция распадалась от огня, сражений и магии.

— Ладно, — сказала она, согласившись на уговоры Шалопуто и отведя глаза от Тлена и ведьмы. — Иду, иду.

Они побежали к поручням, и Шалопуто подвел Кэнди к борту. До-До удерживал Лад Лимбо рядом с Полынью, и маленькое судно царапало бока, сталкиваясь с кренящимся военным кораблем.

— Нам придется прыгать?

— У нас нет выбора. Видишь кучу парусов и веревок?

— Вижу!

— Тогда вперед!

Он крепко ухватил ее за руку, и вместе они прыгнули, тяжело, но благополучно приземлившись в кучу парусов. На секунду Кэнди задохнулась и едва успела перевести дыхание, как Лад Лимбо накренился, и паруса, на которые они с Шалопуто упали, закользили к краю палубы.

Вода вокруг кораблей кишела рыбами, сопровождавшими Полынь. Сейчас их лихорадило от голода и предвкушения сытного обеда. Кэнди и Шалопуто оказались бы в зубастых челюстях этих созданий, не ухватись Кэнди левой рукой за поручни, удержав в правой Шалопуто. Несколько ужасных секунд их болтало из стороны в сторону, а собравшиеся внизу чудовища щелкали зубами. Затем Лад Лимбо вновь выровнялся, и они сползли назад к середине палубы.

— Надо убираться! — крикнул Шалопуто стоявшему у руля До-До.

Битва между бабкой и ее внуком набирала силу, и по Полыни прошла смертельная дрожь; нос огромного корабля снова ударил Лад Лимбо, накренив его. На этот раз Кэнди и Шалопуто были готовы. Они держались, пока судно заваливалось на бок, а затем выпрямлялось.

— Чем скорее все вернутся на борт и уберутся отсюда… — начал Шалопуто.

— Где Том, Хват, Женева и Финнеган?

Шалопуто помрачнел.

— Забирают мертвых, — сказал он.

Кэнди вздохнула, кивнула и посмотрела на Полынь. Женева и Том с печальным грузом в руках готовились спустить его на палубу Лад Лимбо. Затем она обернулась к крыше дома 34, где в маленькой кучке сидевших там людей находился и ее отец. Сейчас все они были в безопасности, но эта безопасность казалась не слишком надежной. Рыбы, что окружали маленькую лодку, чуяли потенциальную добычу и на крыше. Самые амбициозные пытались добраться до своих жертв. Некоторые обладатели рудиментарных конечностей закрепились на карнизах и не сводили блестящих влажных глаз с желанного обеда.

Семья Кэнди была не единственной, попавшей в такие неприятности. Вблизи плавала еще одна маленькая лодка; она перевернулась вверх дном, и ее борта (белые) оказались пробиты в нескольких местах. Пассажиры ютились на обросшем ракушками днище. Вокруг плавал огромный мантизак, периодически высовывая из воды нос, чтобы понюхать или напугать своих жертв.

— Сколько людей может поместиться на Лад Лимбо? — спросила Кэнди До-До.

— Не знаю, — сказал шкипер. — Не так уж и много.

— Нам надо забрать с крыши мою семью. И вон тех людей в лодке. И вообще всех, кого мы найдем в воде.

— Согласен. Хватит на сегодня погибших.

Кэнди ничего не могла с собой поделать и вновь посмотрела на Полынь. Однако не на останки тел, а на Бабулю Ветошь и Повелителя Полуночи, сошедшихся в битве высоко над палубой.

— Двоих, по-моему, недостает, — холодно проговорила она.

— Видишь ее? — тихо сказала Диаманда.

— Вижу, — ответила Мелисса. — Поверь, я вижу. Она изменилась. Это уже не та Кэнди, которая уходила отсюда.

— Так оно и есть, — сказала Диаманда.

— Она не боится, — проговорила Мелисса, в изумлении глядя на Кэнди, стоявшую на носу Лад Лимбо, который теперь был на полпути между носом Полыни и крышей дома Квокенбушей, и наблюдавшую за подъемом выживших с перевернувшейся лодки. Мантизак разочарованно плавал взад-вперед перед спасательным кораблем, глядя на Кэнди так, словно понимал — это она виновата, что он сегодня не поужинает.

— Надеюсь, ты ею гордишься, — сказала Диаманда.

— Горжусь, — ответила Мелисса.

Билл, вполуха слушавший разговор Мелиссы, скривился.

— Ты точно с кем-то говоришь, — произнес он. — С кем?

— Ты не поверишь, если я скажу, — ответила Мелисса.

Билл покачал головой и отвернулся, что-то бормоча себе под нос.

— Он был когда-нибудь привлекательным? — спросила Диаманда у Мелиссы.

— Да. Он был привлекательным. Симпатичным. Забавным. Я его любила. И люблю до сих пор. — Она увидела, как Билл повернулся, словно собирался что-то сказать, но потом передумал и продолжал молчать.

— Мне пора идти, — сказалаДиаманда.

— Это необходимо?

— Да. Нужно кое-что сделать. Увести души в лучшее место.

— В Абарат.

Диаманда улыбнулась.

— Думаешь, это Рай? — спросила она. — Увы, нет. Может, когда-то и был… по крайней мере, чем-то вроде. Но времена меняются. — Она вновь улыбнулась. — Даже там.

Протянув руку, она призрачными пальцами коснулась лица Мелиссы.

— Будь сильной, мать, — сказал она. — Я знаю, ты можешь.

— Правда? — с сомнением в голосе произнесла Мелисса.

— Конечно. Помни, в ней я вижу тебя. И то, что я вижу, прекрасно. — Она посмотрела на Кэнди и, попрощавшись, покинула крышу и направилась прочь по воде.

55. Начало конца

За несколько минут Лад Лимбо подобрал всех в окрестностях дома 34 и оказался рядом с находившимися на крыше людьми (миссис Хаген из дома 37 со своей собакой, Роуз-Мэри, старый Том Шей из дома на углу, овдовевшие сестры Люси и Рут Макджинн, а также семья Кэнди). Все они также поднялись на борт Лад Лимбо. Когда оказавшиеся в безопасности пассажиры сохли под жарким дневным солнцем, события на Полыни приблизились к мрачной развязке.

Для наблюдавших за битвой оставалось неясно, кто победит — кошмары ли Тлена или темные силы его бабки. К этому времени пожар распространился от кормы до носа, и корабль был охвачен пламенем и дымом, закрывавшим от зрителей детали сражения. Но сомнений в том, что гибельная схватка двух сил продолжается, не было. Иногда судно взрывалось всплесками энергии, словно на фабрику фейерверков попадала случайная искра, и все вспыхивало в одну секунду. Затем возникало странное затишье, когда искры гасли, и собравшиеся на Лад Лимбо видели — или им это только казалось? — две фигуры, сцепившиеся так крепко, что только смерть могла бы оторвать их друг от друга. Но огонь и дым взметались вновь и закрывали всю сцену.

— Бабуля Ветошь стара, — заметил Шалопуто. — Хрупкие кости.

— Да, — сказала Кэнди. — Но могу поспорить, у нее много сюрпризов.

Постепенно становилось ясно, что Кэнди права. Бабуля Ветошь действительно побеждала. Хотя кошмары Тлена могли себя воссоздавать, принимая все более отвратительные формы, старуха раз за разом изничтожала их. Сейчас, когда его воротник был уничтожен, а жидкость вылилась, некогда могучий Повелитель Полуночи выглядел болезненно уязвимым. Хрупкими казалисьего кости, а не кости его бабки. Хотя между ним и направленными на него ударами постоянно вставали кошмары, ранящие заклинания Бабули Ветоши проникали сквозь них, ослабляя и истощая Тлена.

Периодически он делал выпад, нанося женщине сокрушительный удар, но она оказывалась сверхъестественно стойкой. Она сгибалась, кричала, и Тлен посылал кошмары закончить работу, но это было лишь притворство. В мгновение ока она выпрямлялась и безжалостно рвала творения своего внука, разбрасывая во все стороны их ядовитые клочки.

— Он долго не протянет, — пробормотал Шалопуто, когда на секунду в этом хаосе показалось сломанное, израненное тело Тлена.

— Может, он хочет уйти вместе с кораблем, — сказала Кэнди.

— И забрать ее с собой?

— Почему бы и нет?

— Слишком хорошо для такой парочки.

— Погоди, — сказала Кэнди.

— Что?

— Смотри!

Она увидела, как ведьма подняла руки, и из них вырвалась волна силы, полетев прямо в Тлена. Он поднял руки в жалкой попытке защититься, но все его защитники погибли. Когда волна до него добралась, он укрыл голову мантией, но тщетно. На него изливался поток силы Бабули Ветоши, и к своему нападению она прибавила слова.

— Мне следовало оставить тебя в огне, — проговорила она. — Это бы сэкономило время.

Ее фразы ознаменовали поражение Тлена. Он отпустил мантию, и волна силы сбила его вниз. Он рухнул на палубу и несколько секунд лежал без движения. Затем по призыву своей хозяйки из ядовитого облака дыма выбралась стая заплаточников и подняла его в воздух. Повинуясь указаниям ведьмы, они начали делать все, чтобы в последние мгновения жизни он чувствовал только боль и унижение. Они плевали в него грязью, срывали последние слои богатых одеяний, обнажая его жалкое, израненное тело, подбросили его в воздух, словно мяч, уронили, подобрали и бросили вновь.

Кэнди смотрела на это с глубоким отвращением. Хотя во время своего пребывания в Абарате Тлен был ее главным мучителем, она испытывала к нему какие-то остатки сочувствия. Она не знала, в чьем сердце рождалась эта неожиданная нежность — принцессы или ее собственном, — но в конце концов, какая разница? Чувство есть чувство, кто бы его ни ощущал.

— Почему они не оставят его в покое? — пробормотала она. — Ненавижу заплаточников. И эту женщину. Больше всего я ненавижу эту женщину.

К тому времени создания устали от своей забавы. Они посмотрели на Бабулю Ветошь, продолжавшую парить в грязном воздухе внутри колонны вращающихся пылинок, и та указала на воду. Подхватив его, словно мешок с мусором, заплаточники принесли свою игрушку к перилам и выкинули за борт. Тлен быстро пошел ко дну, и там, куда он упал, вода забурлила, став ярко-красной, когда на него набросились рыбы. Но он, вероятно, оказался ядовит даже для мантизаков, поскольку их пир очень быстро прекратился.

— Это то, о чем я думаю? — спросил Джон Змей, глядя на Полынь.

— Не Тлен ли? — сказал Джон Соня с потрясением в голосе.

— Как кусок тухлого мяса, — произнес Джон Хнык.

— А чем он может быть? — сказал До-До. — Чем еще может быть Тлен?

Кэнди хотела возразить До-До, но понимала, что сейчас любые ее возражения просто не поймут. Возможно, позже, когда все эти ужасы закончатся, она кому-нибудь расскажет, что то немногое, что она узнала о Принце Полуночи, указывало на человека гораздо более сложного, чем можно было судить из слухов о нем. Но сейчас не время для правды. Сегодня людям требовался злодей, а Тлен был идеальным кандидатом. Так что она промолчала.

К тому же, во внимании нуждались и другие события. Одно из них оказалось делом первейшей важности: Изабелла начала отступать.

Все происходило медленно. Плававшие на воде обломки развернулись и устремились в обратном направлении. Первым это заметил Хват.

— Тем, кто собирается на берег, пора сходить, — сказал он. — Следующая остановка — Абарат!

Пассажиры Лад Лимбо внезапно испугались. Миссис Хаген готова была выпрыгнуть за борт, лишь бы не отправляться в безвозвратное путешествие в страну, о которой она никогда не слышала, и слегка успокоилась только после слов Кэнди.

— Помогите мне с веревками! — сказала она.

— Что мы собираемся делать? — спросила Женева.

— Пришвартуем корабль к трубе нашего дома, пока вода немного не сойдет.

— Это рискованно! — сказал Финнеган.

— А что ты предлагаешь? Они же не хотят попасть в Абарат…

— Я хочу, — заявил Рики, поглядев на своего отца. — Ты ведь туда уезжала, Кэнди?

— Да, твоя сестра уезжала туда, — сказала Мелисса. — Но на это у нее была особая причина. Ты принадлежишь своей семье.

— Ну мама…

— Рики, не спорь. Ты никуда не пойдешь.

Во время этого разговора Кэнди, Джон Хват, Женева и Том отыскали веревки. Финнеган забрался на крышу к трубе и поймал брошенные ему концы, тогда как другие члены команды привязывали веревки к мачте Лад Лимбо. Никто из жителей Цыптауна и пальцем не пошевелил, чтобы им помочь. Они держались от команды подальше, словно только сейчас, по окончании завораживающей битвы, начали сознавать, какими чуждыми были эти существа. Высказался только Билл Квокенбуш, произнеся самую глупую из возможных жалоб.

— Я построил эту трубу! — сказал он, указывая пальцем на Финнегана. — Только попробуй с ней что-нибудь сделать…

— Ради бога, Билл, — сказала Мелисса. — Ты ее не строил.

— Все равно это моя труба, — разъяренно проговорил он.

— Выбора нет, извини, — ответил Хват, подойдя к нему вплотную, так что он и лица всех его братьев оказались в нескольких дюймах от Билла.

— Либо так… — сказал Ворчун.

— … либо ты и твоя семья… — сказал Хнык.

— … окажутся в воде… — произнес Филей.

— … там… — продолжал Соня.

— … где ты бы не хотел… — сказал Удалец.

— … закончить свои… — добавил Змей.

— … дни, — завершил Губошлеп.

— Там тебя съедят, — произнес Хват, — начиная с ноздрей.

Братьям очень понравилось последнее замечание.

— Начиная с ноздрей! Это хорошо! — заметил Соня среди всеобщего хохота.

— Вы надо мной смеетесь? — спросил Квокенбуш. — Уроды!

Он ударил братьев, но промахнулся по всем восьми мишеням. Хват подставил ногу и толкнул его. Тот отшатнулся назад и свалился бы в воду, не поймай его Рики и Дон.

— Перестань, папа, — произнес Рики.

— Нам нужна помощь, — сказала Кэнди. — Помогите, кто может!

Билл злился, что-то бормоча себе под нос, пока остальные изо всех сил тянули веревки и помогали Финнегану закреплять их вокруг трубы. Дело было не из легких. Отступающая вода тащила корабль за собой, и только все вместе они могли удержать Лад Лимбо, чтобы его не смыло прочь. Но благодаря совместным усилиям жителей Цыптауна и Абарата он удачно пришвартовался к дому Квокенбушей — по крайней мере, на некоторое время. Люди утирали пот со лба или прислонялись к поручням, переводя дыхание, когда Том вдруг сказал:

— Посмотрите-ка туда.

Все, кто были на крыше и на палубе, взглянули на Полынь, чья структура, ослабленная огнем, магией и кошмарами, разрушалась тем самым течением, которое ее сюда привело. Корма серьезно пострадала в двух местах, а передняя часть начала опускаться, утягивая за собой расположенную на ней мачту. Наконец, та упала и скатилась по палубе в море, потащив за собой вторую мачту, находившуюся рядом с ней.

— Где Бабуля Ветошь? — спросил Финнеган Кэнди.

— Она там, на носу. Вон, видишь?

Единственная победительница сегодняшних битв была не одна. В схватке выжили несколько швей и вместе с заплаточниками, избавившимися от тела Тлена, толпились вокруг нее. Женщины исполняли жуткую музыку: хор дисгармоничных голосов пел песню силы. Скоро ее цель стала ясна. Звук создавал ореол скользящих энергий, которые начали оборачивать Бабулю Ветошь с головы до ног.

— Она уходит, — сказал Финнеган и выдал целую речь на абаратском, в переводе которой Кэнди не нуждалась. Это были сплошные проклятия.

Песня-заклинание становилась все более негармоничной. Сейчас пелена переноса окружала старуху полностью.

Финнеган посмотрел на Кэнди.

— Ты можешь ее остановить?

— Я?

— Ты ведь владеешь магией. Останови ее.

— Я не знаю, как.

— Прокляни, — сказал Финнеган таким тоном, будто абсолютно искренне, до глубины своей души желал, чтобы ведьма оказалась в аду.

— Если это кого-то успокоит, она не уйдет невредимой, — сказала Женева. — Я видела у нее раны. Тлен тоже ее достал.

Пение швей внезапно прекратилось. Как только они смолкли, вызванный ими поток закрутился внутрь и исчез, унеся с собой Бабулю Ветошь.

— Если справедливость существует, раны должны ее доконать, — мрачно заметил Хват.

— Сомневаюсь, что так оно будет, — проговорила Женева. — Но мы, конечно, можем надеяться на худшее.

56. Вниз

Когда Бабуля Ветошь исчезла, Полынь уступила отливу. Остатки палубы сломались, в воду рухнула последняя мачта, и после ее падения некогда могучее судно вздрогнуло и балка за балкой начало складываться в себя. Корабль тонул со звуком, похожим на вздох, вручая свои печальные останки объятиям Изабеллы, чьи воды тушили огонь. Всего за минуту море приняло остов корабля и утащило его с собой, оставив на поверхности лишь темные пятна грязи Тодо, пепел и мелкие обломки.

Один только Джон Змей нашел хорошие слова, уместные при таком мрачном зрелище.

— Это был великий корабль, — сказал он, — каким бы ужасным целям он не служил. Хват, отдай ему честь за всех нас. Мы должны проявить уважение. Он был славным, в своем роде.

Кэнди покосилась на Змея.

— Конечно, если ты не против, леди… — добавил он более вежливо, чем обычно.

— Нет. Пожалуйста. Хотя лично я рада, что его больше нет.

— Ты молодая, — тихо сказала Женева. — Смерть тебя не волнует, потому что ты не можешь представить, что такое когда-нибудь случится и с тобой.

Кэнди на мгновение задумалась.

— Думаю, я могу представить, — наконец, сказала она.

За ее спиной Билл внезапно разразился громкими криками.

— Вы посмотрите! Моя труба! Я же говорил, что так будет!

Кэнди обернулась и увидела, что под давлением корабля, тянувшегося отливом, труба начала трескаться.

— Неважно, папа. Мы ведь все равно переезжаем, — разумно заметил Дон

— Заткнись! Я твоего мнения не спрашивал!

— Я только сказал…

— И не спорь со мной! — заорал Билл.

Он замахнулся, намеревался ударить сына, однако на этот раз Дон не отступил, как раньше. Он стоял, с легким любопытством глядя на вымокшего отца.

Внезапно Билл осознал, что на него смотрит множество людей. Опустив руку, он повернулся к Мелиссе.

— Мы собираемся плыть на этой чертовой лодке? — спросил он.

Мелисса даже не взглянула на него. Она смотрела на свою дочь.

— Что ты собираешься делать, Кэнди? — спросила она.

— Сперва мы доставим вас в безопасное сухое место, где можно остаться, пока вода не сойдет. Скоро сюда прибудет помощь.

— Да, я знаю. Но что потом? Что ты будешь делать после?

— Я останусь, — ответила Кэнди. — Поэтому я здесь. Пришло время вернуться домой.

На лице Мелиссы возникла улыбка облегчения.

— Милая, я так рада. Я так по тебе скучала. Боже, как я скучала!

— И я скучала по тебе, мама, — сказала Кэнди.

Они обняли друг друга и расплакались, словно только что встретились, а остальные старались делать вид, что не смотрят.

— Мама, почему ты мне ничего не сказала? — спросила Кэнди.

— Я не знала, как, — ответила Мелисса.

— О чем вы обе говорите? — требовательно спросил Билл Квокенбуш.

— Забудь об этом, Билл, — сказала Мелисса.

— Ну нет. Только не сейчас. Это какой-то сговор, да?

— Не глупи.

— Я не глуплю. Я тут единственный нормальный. — Он в ярости обрушился на абаратцев. — Только взгляните на этих уродов!

— Они не уроды, папа, — сказала Кэнди. — Они — мои друзья.

— Друзья? Эти? Да они даже не люди! — Он ткнул пальцем в братьев Джонов. — Как ты можешь называть его своим другом? — Затем он уставился на Финнегана. — Или эту… гадость. Что за извращенец! Черная кожа! Красные волосы! Зеленые глаза! Это же противоестественно! Я вас предупреждаю, всех вас. Убирайте свои жалкие задницы из этого штата прежде, чем сойдет вода, потому что это Цыптаун. Мы тут не водимся со всяким отребьем!

— Замолчи, папа, — произнесла Кэнди.

Она сказала это негромко, но громкость не требовалась. В ее голосе было нечто иное, что она слышала в нем и раньше: Билл оказался не настолько туп, чтобы это игнорировать. Он прекратил угрозы и в изумлении посмотрел на дочь. Нет, не в изумлении. В испуге. Впервые за свою жизнь Билл Квокенбуш немного боялся своей дочери. Кэнди увидела в его глазах страх, и помня то, что он говорил и делал все эти годы, на миг ощутила удовольствие.

— Слушай меня внимательно, — сказала она. — Потому что повторять я не буду. Это мои друзья. Они из…

Но продолжить она не успела. Раздался шум, труба раскололась, и на крышу и в воду обрушилась лавина кирпичей. Больше Лад Лимбо ничего не удерживало. Он затрещал и, покачиваясь, отправился вслед за уходящими водами Изабеллы.

— Внимание! — закричал Финнеган. — Хотим мы того или нет, корабль возвращается в Абарат.

Возникла паника и замешательство; все, кого прежде подняли на борт Лад Лимбо, начали вылезать. Они не представляли, куда направляется корабль; они знали только то, что не хотят на нем оставаться. Крыша дома 34 была хоть и непрочным убежищем, но, по крайней мере, этот адрес они знали. Люди толкались, ругались и напирали друг на друга, стремясь поскорее покинуть лодку.

Испытывая отвращение и стыдясь того, как ведут себя жители родного города, Кэнди отвернулась и вгляделась в воду. Было ли там что-то, кроме находящейся начеку рыбы?

Да, было. Из сумрака на нее смотрело лицо, человеческое лицо. Она знала, кто это. Глубоко посаженные глаза, густые темные волосы…

Она попятилась от перил, но в этот момент человек выскочил из воды и крепко схватил ее. Палуба была мокрой и скользкой, она потеряла равновесие и упала вперед. В ее плечи и шею вцепились руки. Она закричала.

На мгновение человек улыбнулся, словно это была невинная игра, а затем выдернул ее из-под перил и потащил в глубины быстро отступающих вод.

57. «Не бойся…»

Ее похититель был сильным и тянул Кэнди все глубже, хотя она сопротивлялась, как могла. Однако его хватка оказалась слишком крепкой, чтобы ей удалось освободиться. Лишь раз она смогла бросить взгляд вверх и увидела над собой Лад Лимбо. Кипение и упорство прилива уносили его прочь, а вместе с ним и любую надежду на спасение.

Она отвела глаза от темного судна и вновь посмотрела на своего похитителя. Конечно, это был Летео. Она пыталась дать ему понять, что ей нужно на поверхность, но он только качал головой. Он сошел с ума? Ее легкие готовы были взорваться от отсутствия кислорода.

Она отчаянно пыталась отцепиться, и на этот раз, к ее удивлению, он ослабил хватку, указав на дверь. Но это была не просто дверь. Хотя в серо-зеленой воде и плавающем мусоре Кэнди моментально утратила всякое понимание направления, сейчас она знала, где находится. Летео притащил ее к входной двери собственного дома, которая открывалась и закрывалась по воле овладевших ею течений. Летео толкнул дверь, и они вплыли через знакомый порог, оказавшись в совершенно незнакомом мире. Разумеется, все это она видела не раз: фотографии, сделанные в Орландо, дрейфовали у стены гостиной вместе с несколькими пивными банками, мебелью и старым ковром. Она очень хорошо знала эти вещи. Но, словно во сне, и вещи, и дом были погружены в воду, превратившись в темные, чужие пространства, через которые она плыла вопреки гравитации.

Теперь Летео показывал наверх. Кэнди мигом поняла, что он хочет сказать, и поплыла вдоль лестницы. Через четырнадцать ступеней она вынырнула на поверхность, глубоко вздохнула, затем преодолела оставшиеся ступени и села на втором этаже, тяжело дыша и откашливаясь. Летео высунул голову из воды, и когда Кэнди перевела дыхание, она спросила:

— Ты собирался меня утопить?

— Нет!

— Тогда зачем утащил с лодки?

— Из-за него, — Летео указал ей за спину.

Кэнди обернулась. Дверь в комнату родителей была открыта. Она встала и, хлюпая водой в ботинках, подошла к спальне.

Она посмотрела на Летео, думая, что он пойдет с ней, но он остался, выглядывая из воды. Позади него плавала коробка с крупой, и ее разбросанное по поверхности содержимое клевали маленькие серебристые угри.

— Иди, — сказал Летео, кивая на дверь. — Он тебе ничего не сделает. Он больше никому ничего не сделает.

Когда Летео произнес из-за него, Кэнди сразу поняла, о ком он говорит. Из спальни доносилось слабое, жалобное дыхание. Он был там. Но действительно ли он безопасен, как утверждал Летео? Она вспомнила, как он выглядел в самом конце, когда заплаточники бросали его за борт Полыни. Нет, он не в том состоянии, чтобы причинить кому-то вред. Ей ничего не угрожало. Кэнди чуть шире открыла дверь и вошла в комнату.

Это было святилище ее матери, где она скрывалась от детей и человека, за которого вышла замуж. Здесь стояла двуспальная кровать, хотя последние пять-шесть лет отец не спал в ней. Но сейчас — каким бы странным это ни казалось, — в комнате находился мужчина, и этим мужчиной был Кристофер Тлен. В кровати ее матери лежал Повелитель Полуночи, неподвижный, словно мертвец.

Его тело превратилось в месиво. В попытке укрыть себя он натянул простыню, но на ней все равно проступала кровь из ран. Разбитый воротник оставил в шее несколько осколков. Кошмары исчезли, умерли или сбежали.

Однако самым поразительным было его лицо. Изможденный вид, эта голова скелета, всегда страшили Кэнди, но теперь он не мог ее напугать. Битва на борту Полыни вычистила из него всю злобу; жестокость исчезла, как и устрашающий взгляд. Кажется, он даже не понимал, что в комнату кто-то вошел. Наконец, она сказала:

— Тлен?

Желто-серые веки приоткрылись, и к ней повернулись тусклые, бесцветные глаза.

— Значит, Летео тебя нашел. Хорошо.

Его голос был таким тихим и слабым, что она едва разобрала слова.

— Подойди… — попросил он. Она не двинулась с места. Пальцем едва ли толще самой кости он поманил ее.

— Пожалуйста, — сказал он. — Подойди.

Она сделала шаг к кровати. Мимо ее ног, словно раненый краб, проползли ошметки существа, принесенного в комнату вместе с телом Тлена, и спрятались под столом. Она вздрогнула. Ей очень хотелось уйти сейчас, пока он молчит. Но тогда она никогда не узнает, что он собирался ей сказать. А ей хотелось это услышать.

Он потянулся и очень мягко взял Кэнди за руку. Его плоть была ледяной и влажной. Большой палец провел по ее ладони и замер в центре. Затем он смог найти в себе какие-то силы, и в его глазах, сосредоточенных на ней, загорелись два огонька.

— Принцесса, — сказал он. — Ты там? Я хочу с тобой поговорить.

Кэнди начала тянуть руку, но несмотря на всю свою немощь, Тлен крепко держал ее.

— Принцесса, — вновь произнес он. — Поговори со мной. Умоляю.

Кэнди покачала головой. На глазах выступили слезы, в груди возникла невыносимая боль. Из-за давления воздуха в столь крошечном пространстве, со всех сторон окруженном водой, в ушах стучала кровь.

— Пожалуйста, — повторил он. — Я только хочу поговорить с тобой в последний раз. Разве это много?

Ответ возник в Кэнди без ее усилий; язык выразил мысли, которые не формулировало ее сознание.

— Я здесь, — сказала она.

Так и было. Она ощутила в себе принцессу, как если бы они стояли рядом. Но самым удивительным оказалось то, что в этом ощущении не было ничего нового. Она поняла, что принцесса была с ней всегда, с самого рождения, и ее присутствие являлось для Кэнди настолько привычным, что стало частью самоощущения Кэнди Квокенбуш, и она никогда об этом не задумывалась.

— Я… тебя… вижу, — сказал Тлен, прищуриваясь. — Во имя сил… я тебя вижу.

В дверях раздался шум. На секунду Кэнди отвела глаза от Повелителя Полуночи и оглянулась. Сзади стоял Летео. То, как он на нее смотрел, породило в Кэнди беспокойство. Ты должна уходить, сказал голос в голове.

Принцесса? — подумала Кэнди. — Это ты?

Да, это я, — ответила мысль. — Отсюда надо убираться, сестра, пока у нас еще есть возможность.

Тлен может услышать наши мысли?

Нет. Но скоро он догадается. Он не дурак. Нам надо уходить. На этот раз рядом не будет никаких женщин Фантомайя, готовых нас спасти.

Он все еще хочет нам вреда? — подумала Кэнди.

Конечно, — пришел ответ. — Конечно.

— О чем ты думаешь? — спросил Тлен.

— Ни о чем. Просто говорю с собой.

— Боишься?

— Нет, — сказала она с уверенностью большей, чем в ней была.

Она намеренно избегала смотреть ему в глаза, боясь, что он прочтет в ее взгляде правду.

— Принцесса, — сказал он. — Забудь о девочке. Поговори со мной.

Надо составить план, думала Кэнди, пока Тлен говорил. Если они хотят выбраться отсюда живыми, то должны быть готовы, и как только представится возможность, немедленно ею воспользоваться.

Но ясно мыслить внутри давящего пузыря комнаты было непросто. С каждым вдохом воздух становился все более затхлым. В голове стучало так, что ей казалось, она вот-вот потеряет сознание. Здесь было так жарко, и воздух так давил…

Погодите! В этой мысли крылось нечто полезное, и возможно, ей удастся это обнаружить. Что она только что представляла? Пузырь затхлого воздуха под самой крышей; воздух, что дает им возможность дышать и не позволяет водам Изабеллы наполнить остальное пространство дома.

Да! В этом все дело! Воздух удерживает воду! Окна были закрыты, и Море не могло пробраться внутрь. Но если одно из окон разбить…

— О чем ты думаешь? — спросил Тлен.

— Я? — ответила Кэнди.

— Да, ты. Посмотри на меня. Я хочу увидеть твои глаза.

Кэнди попыталась засмеяться.

— Просто все это странно, — ответила она, все еще отворачиваясь. — Видеть тебя… лежащим вот так… на кровати моей мамы.

— Я сказал — посмотри на меня.

В его голосе стало больше силы. Это была уже не просьба. Это был приказ.

Осторожно, — предупредила Боа. — Он не так слаб, каким притворяется. У нас будет только одна возможность сделать то, о чем мы думаем. Он хочет умереть вместе с нами.

— Почему ты на меня не смотришь? — спросил Тлен.

Больше она не могла это откладывать. Успокоенная присутствием принцессы, она взглянула на Тлена, а он — на нее: взгляд встретил взгляд встретил взгляд.

— Вот ты где, — тихо сказал Тлен, и по нежному тону его голоса Кэнди поняла, что он в этот момент говорит не с ней, а с Боа. Она немедленно воспользовалась его отвлечением, аккуратно избавившись от хватки Темного Принца. А затем, не спуская глаз с Тлена (точнее, позволив принцессе поддерживать зрительный контакт), медленно попятилась от кровати.

Его глаза мерцали, словно огоньки в молоке.

Она едва дышала, моля, чтобы он не вышел из своего молитвенного транса и продолжал смотреть на свою принцессу, продолжал любоваться ей.

Она начала делать второй шаг. Но в этот момент с крыши донесся шум, и Тлен издал негромкий удивленный звук, внезапно осознав, что его покидают.

Очень тихо он сказал:

— … нет…

И сел на кровати. С израненного тела свалилась простыня, и Кэнди почуяла отвратительный запах, похожий на вонь, иногда доносившуюся с куриной фабрики — запах смерти и гниющего мяса.

Она отвернулась и подбежала к окну, пытаясь сосредоточиться на том, что собиралась сделать.

За ее спиной Тлен заговорил вновь. Уже не так тихо. И не с ней.

— Принцесса, — сказал он. — Куда это ты?

Кэнди зажмурилась с такой силой, что глазам стало больно, пытаясь не обращать внимания ни на вопрос, ни на того, кто его задавал. Однако здесь разворачивалась история принцессы, а не Кэнди. Принцесса не могла оставаться равнодушной к этому человеку. В конце концов, он ее убил — или, по крайней мере, спланировал ее смерть. Отмахнуться от такого было нелегко.

— Вернись, — сказал Повелитель Полуночи. — И давай покончим с этим раз и навсегда. Я ждал, принцесса. И ты ждала. Даже эта девочка из Иноземья ждала, хотя не знала, чего. Но все очень просто. Мы все ждали конца этой печальной игры в прятки.

— Прости… — услышала Кэнди свой голос, хотя не собиралась ничего говорить; слово произнесла другая девушка в ее голове, принцесса. Было ли это уловкой принцессы Боа, пытавшейся своим извинением отвлечь Тлена от того, что они планировали? Или в этом было то, чего Кэнди не понимала? То, что принцесса сделала Тлену и за что действительно просила прощения?

— Одного прости недостаточно, ангел, — сказал Повелитель Полуночи. — Ты должна мне больше. И ты это знаешь.

Постель ее матери заскрипела, когда Повелитель Полуночи начал подниматься, что в его истерзанном состоянии требовало невероятного усилия воли. Она заставила себя не оборачиваться, даже когда услышала, как он медленно и тяжело приближается к ней. Она смотрела в окно, за которым плавали рыбы, мечась в облачках серебристых пузырьков.

Он остановился позади нее. Она чувствовала на шее его дыхание, которое было еще холоднее, чем прикосновение его пальцев. В нем был лед Полуночного Часа, холод Горгоссиума, Часа вечного безумия, отчаяния и печали. Все это было в его прикосновении. Она ощутила, как ее плеча коснулись кончики пальцев.

— Не бойся, ангел, — сказал он с ужасающей нежностью. — Теперь ты моя. Навсегда.

Нет, подумала Кэнди. Нет…

Он их не возьмет. Она не позволит. Тем более после той схватки, когда она вырвалась от него и поняла, кто он есть. Она не даст ему наложить на них свои руки и забрать с собой, к смерти.

Принцесса услышала ее сопротивление. Сейчас Кэнди ощущала присутствие Боа ближе, чем обычно. Внутри, рядом, рука в руке, сердце в сердце. Это ее успокоило.

Больше того — это придало ей силы.

Вместе, подумала она.

Вместе, ответила принцесса.

— Ангел, — сказал Тлен. Принцесса не ответила. Вместо этого они глубоко вздохнули, двое в одном, и из глубины легких вырвался крик, соединив их голоса в едином мощном слове-звуке:

— Джассассакья-тюм!

Слово Силы ударилось о стекло. На миг стекло задрожало, сохраняя свою целостность благодаря давлению воды. А потом треснуло.

За секунду до того, как оно разлетелось вдребезги, Кэнди почувствовала, что ноги перестают ее слушаться и подгибаются — принцесса заставила ее упасть на ковер. В следующий миг стекло вылетело внутрь, и поток черной воды с серебристыми рыбками хлынул в спальню ее матери. Тогда же Кэнди мельком увидела Тлена. Его белые глаза расширились, челюсть отвисла. Но тут их всех подхватила стена воды, и образ Повелителя Полуночи стерся, словно темная рука унесла его с собой.

58. Возвращение моря

Те, кто собрался на крыше дома 34, услышали звук разбивающегося стекла и почувствовали, как весь дом затрясся, когда в него хлынул вода. Однако никто не представлял, что происходило внизу, и никто не видел трех людей — Кэнди, Тлена и Летео, — которых уносил мощный отлив. Они были слишком заняты молитвами, плачем или наблюдением за небесами в поисках признаков спасения. Но даже если бы люди кого-то заметили, то вряд ли узнали бы лица в бурном потоке воды. Из дома Квокенбушей уносилось слишком многое: кресло, которое Билл превратил в свой трон; телевизор, перед которым он сидел, пребывая в отчаянии от своей жизни; семейные фотоальбомы и любовные письма, которые он писал Мелиссе, когда за ней ухаживал; кухонный стол, где все они собирались и ели в подавленной тишине. Все это забрал отлив.

То же происходило и во всем Цыптауне. Когда воды Изабеллы начали отступать, они уносили с собой весь мусор, очищая улицы уставшего города. Конечно, в процессе этого разрушалось и то, что имело истинную ценность и что нельзя было заменить. Смыло здание муниципалитета и все его записи; парки и кладбища превратились в грязь; были уничтожены целые улицы, и сотни машин уплыли прочь. Даже самые большие постройки Цыптауна — курятники, где обитали яйценоские драгоценности города, — оказались разрушены яростными водами.

Однако несмотря на весь этот ужас разрушений, жертв оказалось очень мало. Дело было не только в том, что большинство жителей укрылись в безопасных местах незадолго перед наводнением: казалось, сами воды проявляли сверхъестественную вежливость по отношению к тем, кого обстоятельства привели в их объятия. Множились истории о том, как людей спасали от наводнения сами воды, как волны несли их, а не топили, баюкая, словно младенцев в жидкой колыбели, защищая и оберегая.

Все это было очень странно, говорили люди, обсуждая позже этот день: День Цыптаунской Волны. Очень, очень странно. Трагично, конечно, и иногда страшно, но в основном странно.

Понятно, что с уходом воды ничего не кончилось. Пока Цыптаун подсчитывал убытки и хоронил мертвых, власти пытались решить проблему, откуда эти воды пришли. Сразу были отброшены наиболее нелепые варианты ответов: другое измерение или мир, который человек не может увидеть. К счастью, появились иные, более правдоподобные версии. Через четыре дня после наводнения в город приехала группа геологов из университета Миннеаполиса с четким приказом главы своего отделения найти рациональное объяснение случившемуся. Много времени им не потребовалось. Через двое суток они сообщили прессе, что обнаружили подземные тоннели, которые, вне всякого сомнения, и явились источниками затопившего город наводнения. Они предполагали, что глубоко под землей скопились большие объемы воды, которая из-за трещин в стенах полости внезапно вырвалась на свободу. Вода находилась слишком глубоко, чтобы до нее можно было добраться и доказать ее существование с помощью снимков, но все же эту версию событий приняло большинство людей. В конце концов, это было научное объяснение, что, безусловно, придавало ему вес. Конечно, было достаточно значимых свидетельств, указывавших на совершенно иное объяснение: снимки маяка и судна, сделанным фотографом Курьера, несколько мешков с сушеной рыбой и другой собранного подле маяка мусора. Но полицейские отчеты были смыты. Как и маяк, и судно, и все, что оставалось на уровне полной воды. Смыто приливом и отливом Изабеллы.

Те же очистительные воды на огромной скорости несли Кэнди прочь от Цыптауна, но их неистовство успокоилось сразу как была пройдена граница между Иноземьем и Абаратом.

Я возвращаюсь… подумала Кэнди, когда над головой начали темнеть небеса и возникать незнакомые созвездия.

Я пыталась уйти, но все равно возвращаюсь.

Такая мысль вызвала у нее улыбку. И эта улыбка продолжала оставаться на ее лице, даже когда она уснула…

Новости о том, что случилось в Иноземье, стремительно достигли островов. Некоторые были необоснованными слухами, другие — чистой выдумкой, но фактом или выдумкой они оставались недолго. Была огромная волна, соглашались все. Она ушла далеко в иной мир, преодолев границу между Абаратом и Иноземьем. Произошли серьезные разрушения, было много смертей. Вероятно, случилась великая морская битва. Возможно (хотя в это почти никто не верил), знаменитый военный корабль Полынь пошел ко дну. Еще менее вероятными (хотя многие молились, чтобы это оказалось правдой) были сообщения о кончине матриарха клана Тленов, Бабули Ветоши, и ее смертоносного внука.

Наконец, в этих нагромождениях вероятностей появились твердые факты. Первым стало прибытие Лад Лимбо на Веббу Гаснущий День, где уставшие путешественники, возглавляемые, ко всеобщему удивлению, человеком, которого в Абарате давно считали умершим — а именно, Финнеганом Феем, — предстали перед властями и потребовали немедленного созыва Великого Совета Островов. Им многое надо было рассказать и лидерам Часов, и их народу. Совет быстро известили, и через полдня в трехкупольном Зале Решений на Утехе Плоти собрались представители всех Часов, чтобы услышать историю, рассказанную Финнеганом, Томом, Женевой, братьями Джонами и Шалопуто (и даже До-До, пропущенным на слушания).

— Есть ли какие-нибудь новости о Кэнди Квокенбуш? — спросил лидер совета, выслушав все свидетельские показания. — Все это так или иначе связано с ней. Она жива? И если да, то где она?

Ответ на этот вопрос знала лишь Изабелла. С нежностью любящей матери воды несли спящую Кэнди по проливу между Внешними островами — Закраиной и Ифритом, — защищая ее от ледяных ветров, ревевших вокруг последнего острова, вызвав для этого течение из термальных источников под коралловыми шельфами к северу от Смеха-до-Упаду. Иногда Кэнди приоткрывала глаза и на миг замечала какой-то вид, говоривший о том, что она снова в Абарате. Однажды мимо прошел огромный корабль, на палубе которого был целый город: дома, церкви, извилистые улицы. В другой раз она сквозь сон увидела, что плывет мимо скалы, где возвышается церковь с двумя колокольнями из черепа огромного дракона. Она сонно улыбнулась. Столько еще нужно увидеть, подумала она. Столько узнать. Столько прожить.

Наконец, ее разбудило пение птиц. Открыв глаза, она обнаружила, что воды несут ее к маленькому острову, в нескольких метрах от которого находится второй остров поменьше. Ей даже не требовалось плыть, течение само вынесло ее к берегу. Здесь не было мелкого дна — остров поднимался из воды почти вертикально, — но она без труда выбралась на траву, пышно разросшуюся под высоким раскидистым деревом, на котором прыгали и пели разбудившие ее птицы, клюя фрукты, в изобилии свисавшие из листвы. Кэнди очень проголодалась и тоже решила попробовать фрукты, о чем ни на миг не пожалела. Они оказались не только сытным и питательным; внутри скрывалась косточка, полная сладкой воды. Утолив голод и жажду, она улеглась в густую траву по деревом, думая о том, что не мешало бы составить планы на будущее. Но усталость взяла верх. На нее накатила приятная дрема, и она вновь провалилась в сон.

А вот на Горгоссиуме не спал никто. Полуночный Час видел больше ужасов, чем любой другой, но сейчас его охватили муки нового приступа страха. Бабуля Ветошь вернулась на остров раненой, но быстро излечилась и продолжила править Полуночью, опираясь на новый свод законов — ее собственный. Первой из драконовских мер явился приказ арестовывать и казнить без суда любого, кого она или ее швеи заподозрят в симпатиях к Тлену. Она объявила о его смерти, и любой, кто был ему предан, последовал за ним в небытие. Не успели начать работу гильотины, как несколько батальонов заплаточников приступили к разрушению всех башен — кроме Тринадцатой, где давным-давно обитала Бабуля Ветошь, — уничтожая каждый предмет мебели, на котором Кристофер Тлен сидел или спал, каждую книгу, которую он читал, каждый клочок бумаги, на котором писал, подарки, статуи — в общем, все, на что он когда-либо смотрел или что ему нравилось.

Официальное объяснение такой чистки заключалось в том, что бабушка потрясена потерей внука и желает избавиться от всего, что о нем напоминает. Однако в это мало кто верил. Все знали правду. Начиналась новая Ночь, которая обещала стать темнее, чем любая из предыдущих, и в ее центре была ведьма Бабуля Ветошь, лелеявшая в своей исковерканной душе такие жестокости, которые бы отверг даже ее внук.

Одна в своей башне, Бабуля Ветошь шила и шила, словно одержимая, а пока шила, думала о том, как замечательно в ту Ночь выглядел объятый пламенем фруктовый сад, и как горда она была своим пожаром…

Кэнди вновь проснулась.

На этот раз ее разбудили не птицы, а плеск волн. Она села. Небеса, видневшиеся сквозь ветки, были полны звезд, а луна, круглая и яркая, поднималась над вторым островком, с берега которого донеслись разбудившие ее звуки. Но разве это возможно? Остров не был виден, когда она сидела под деревом и ела фрукты. К тому же, тогда была не Ночь.

Этому есть лишь одно разумное объяснение. Остров, на котором она нашла приют, двигался. И он действительно двигался, вместе с маленьким островком-спутником скользя к берегу, о который разбивались серебристые волны.

— Странно, — сказала Кэнди, подходя к краю своих маленьких владений и глядя на пики приближающихся гор. Это был Хафук, догадалась она. Точно, Хафук. Она видела огромную пещеру, где они с Шалопуто прыгнули в реку несколько приключений назад. Но как сюда попал этот остров? Она узнала ответ, когда путешествующие островки добрались до мелководья. Маленький остров впереди поднялся из волн, и к ней повернулась кустистая зеленая голова улыбающегося животного с большими дружелюбными глазами.

Кэнди не знала, что сказать. А что можно сказать улыбающемуся острову? Она улыбнулась в ответ. Зверь посмотрел вперед и начал выходить на берег, поднимая из волн свое огромное тело с растущим на спине деревом, под которым она так сладко спала.

Она увидела, что в лесу вдоль пляжа замерцали огни, и из лесной тени на залитый лунным светом песок вышли люди…

А в Пирамидах Ксуксукса, в ульях под ними множился расплод, и скоро места для них не останется.

И тогда они будут ждать, зная, что их время придет, и придет скоро.

А на берегах Двадцать Пятого Часа Диаманда представила Меспе и Джефи своего бывшего мужа Генри и начала обсуждать с ними будущее, в котором было больше тьмы, чем света, и даже этот свет казался неопределенным, мерцая, как свеча на ветру.

А далеко-далеко, в номере мотеля, за пределами омытых волнами Изабеллы руин Цыптауна, Мелисса Квокенбуш лежала без сна. Рядом в темноте храпел ее муж, а она думала, что было бы, если б она тоже прыгнула в отступающие воды. Ибо Мелисса знала, что именно это должна была сделать Кэнди, а не оставаться здесь, в унылом, безрадостном месте. Какие бы виды ей открылись, какие чудеса предстали бы ее глазам? Но сейчас вместо чудес в них были только слезы.

На берегу Хафука Кэнди соскользнула со спины огромного острова-зверя и к своему огромному облегчению поняла, что знает людей, вышедших на песок. Они смеялись, называли ее имя и раскрывали объятья, приветствуя ее возвращение криками и песнями.

Вот так Кэнди Квокенбуш и принцесса Боа вернулись, наконец, домой, на острова Абарата.

Ведьма, сделай это для меня:

Найди луну,

Сотворенную из страсти,

Тонко нарежь ее серебро,

И нарезав, повесь высоко

Над домом моей возлюбленной,

Чтобы сегодня ночью

Она посмотрела вверх

И увидела ее,

И глядя на нее, думала обо мне,

Как я думаю о ней,

Есть на небе луна или нет.

— Кристофер Тлен

Абсолютная полночь _(роман)

_{Переводчик: И. Давыдов}

Кэнди с друзьями, путешествуя от острова к острову по миру Абарата, обнаруживает тайный заговор. Бабуля Ветошь одержима идеей стать Императрицей островов. Ее метод прост — она затмит весь свет, выпустив живую тьму. Ни луны, ни солнца, ни звезд — лишь абсолютная и вечная полночь…

ПРОЛОГ Что увидел слепец

Мечтай!

Себя измысли, перейди

Из своего сознания в другие.

Муж, стань женой,

Рыба — рекой,

Дева — седой,

Хлеб — булавой.

Лежит грядущее миров

Во чреве мыслей, грез и снов.

— Песня, которую пели на Райской улице

На высоком утесе Иджита, острова двух часов ночи, глядящего на юг, в темные проливы вокруг Горгоссиума, стоял дом сбогато украшенным фасадом. Обитателя дома называли мистером Китхитом, а также еще несколькими именами, ни одно из которых не было его собственным. Все знали его как Гадальщика. Его карты не предназначались для азартных игр. Напротив. Он использовал абаратскую колоду таро, в раскладах которой столь опытный чтец, как мистер Китхит, умел расслышать бормотание прошлого, распознать сомнения настоящего и заглянуть в приоткрытые глаза будущего. Толкованием того, как легли карты, можно было обеспечить себе вполне достойную жизнь.

Много лет Гадальщик служил бесчисленным посетителям, приходившим к нему в поисках мудрости. Но сегодня он закончил служить чужому любопытству. Закончил навсегда. Сегодня он искал в картах не будущее других людей. Карты призвали его, чтобы раскрыть ему его собственную судьбу.

Он сел за стол и медленно, спокойно выдохнул. Затем начал выкладывать узор из девятнадцати карт, выбранных по воле его пальцев. Несмотря на слепоту, каждый образ возникал в его сознании вместе с именем карты и ее числовым значением в колоде.

Здесь был Страх. Здесь была Дверь к Звездам. Здесь был Царь Судеб и Дочь Любопытства. У каждой карты читалось не только ее собственное значение: она оценивалась вместе с соседними картами, образующими узор мифологической математики, который большинство людей не смогли бы постичь.

Человек, Зажженный Свечами; Остров Смерти; Первобытная Форма; Древо Знания.

И конечно, всю эту композицию следовало соотнести с картой вопрошающего — в данном случае, его самого, — которую он выбрал как свое олицетворение. Он остановился на карте, называвшейся Порог. Вернул ее в колоду, дважды перемешал и начал выкладывать Расклад Нулевого Будущего, название которого означало, что здесь будут явлены все вещи и события, содержащиеся в Колоде: все компенсации (прошлое), все возможности (настоящее) и все риски (с сего дня и далее).

Откликнувшись на зов карт, его пальцы двигались быстро. Карты хотели что-то ему показать. Скоро он понял — у этих новостей большие последствия, и пренебрег правилами чтения, одним из которых было то, что Чтецу следовало дождаться появления на столе всех карт Расклада.

Он видел — надвигается война. Даже сейчас строились последние планы, заряжалось и чистилось оружие, собирались армии, готовясь ко дню, когда абаратская история сделает последний шаг. Возможно, карты хотели показать, что здесь касается его, где именно он сыграет в эту последнюю мрачную игру? Что ж, он займется тем, чему его учили, и доверится их мудрости, как доверяли все, кто приходил сюда в течение многих лет, отчаявшись найти иное лекарство и желая услышать голос карт.

Он не удивился, обнаружив, что Порог окружает множество огненных карт, выложенных, словно дары. Эта безжалостная стихия переработала его собственную жизнь и плоть. Касаясь карт кончиками обоженных пальцев, он не мог не вспоминать полыхающее пламя пожара, которое отогнало его, когда он пытался спасти семью. Один из его детей, самый младший, выжил, но всех остальных, кроме его матери, забрал огонь, подарив ей отсрочку, поскольку она всегда была столь же всепоглощающей и жестокой, как огромное пламя — пламя достаточно большое, чтобы превратить особняк и почти всю его семью в пепел.

Он потерял все, поскольку его мать, обезумевшая, по словам некоторых, от увиденного, схватила младенца и исчезла на островах Дня или Ночи, чтобы в своем безумии укрыть единственного выжившего из двадцати трех внуков от малейшего намека на дым. Но мысль о ее безумии не могла успокоить Гадальщика. Его мать никогда не была здравомыслящей женщиной. Она любила — и гораздо больше, чем следовало бы любить столь беспокойному духу, — истории Глубинной магии, Кровавых дел и кое-чего похуже. Гадальщика тревожило, что следы матери и сына затерялись; это волновало его, ибо он не знал, что они затевают. Но не только поэтому: они — та, кто его родила, и тот, чьим отцом он был, — являлись частью разрушительных сил, о которых говорилось в раскладе.

— Я должен тебя найти? — спросил он. — В этом все дело? Ты хочешь трогательного воссоединения, мама?

Число карт, выложенных на стол, он оценивал по весу оставшейся колоды. Чуть больше половины, решил он. Возможно, в той половине, которую он держал в руках, крылись известия о его последней связи с абаратской историей, хотя он в этом сомневался. Этот расклад не рассказывал о конкретном. Это был Расклад Нулевого Будущего, последний апокалиптический госпел абаратского таро.

Он положил колоду и подошел к двери, подняв свое покрытое шрамами лицо навстречу лучам серебристого звездного света. Годы, когда дети деревни Идо, расположенной внизу, у начала крутой дороги, что зигзагами поднималась по утесу к его дому, жили перед ним в страхе, давно прошли. Хотя дети разыгрывали ужас, чтобы повеселить друг друга, а он изображал рычащего монстра, поддерживая их игру, они знали: у него всегда найдется несколько патерземов, которые он бросал через порог и за которые они устраивали возню, особенно если приносили ему что-нибудь найденное на берегу — как, например, сегодня. Сейчас, когда он стоял в дверях, одна из его любимиц, прекрасный гибрид морского прыгуна и человеческого ребенка по имени Люпта, явилась к нему вместе с толпой следовавших за ней детей.

— У меня есть куча морского мусора! — похвасталась она. — Целая куча! Смотри! Смотри! Все это выкинула наша госпожа Изабелла.

— Он тебе нужен? — спросил Киптин, ее брат.

— Конечно, — сказал Гадальщик. — Как всегда.

Люпта отдала приказ своей маленькой банде, и те с шумом вывалили улов на землю прямо перед домом Гадальщика. Он внимательно прислушивался к звукам, что издавали вещи. Они были большими. Некоторые стучали и лязгали, другие звенели, как печальные колокола.

— Опиши их мне, дитя.

Люпта начала, но, как это часто случалось в недели, прошедшие с момента, когда мощные потоки Изабеллы вторглись в Иноземье, затопив Цыптаун в Миннесоте, и вернулись обратно, унося с собой кое-какие трофеи из того измерения, предметы, выброшенные приливом на каменистый пляж внизу, нелегко было описать или изобразить, не имея в Абарате ничего подобного. И все же Гадальщик напряженно слушал, зная, что если хочет постичь смысл карточного расклада, лежащего в темной комнате за его спиной, он должен разобраться в природе таинственных Человеков, чьи артефакты, которые довольно сложно представить, если нет зрения, наверняка имели глубинные ключи к природе тех, кто мог разрушить мир. Маленькая Люпта могла знать больше, чем ей казалось. А вслед за своими догадками она добиралась до истин.

— Из чего сделаны эти вещи? — спросил он. — Это машины? Игрушки? Их можно есть? Ими можно убить?

Товарищи Люпты яростно зашептались, и скоро девочка с абсолютной уверенностью сказала:

— Мы не знаем.

— Море их очень потрепало, — добавил Киптин.

— Другого я не ожидал, — ответил Гадальщик. — И все же я бы хотел их потрогать. Подведи меня, Люпта. Не медли, дитя. Я не чудовище.

— Знаю. Если б ты был чудовищем, то не был бы на него похож.

— Кто тебе это сказал?

— Я сама.

— Хм. Есть ли среди них то, что, по-твоему, я мог бы понять?

— Да. Вот. Положи сюда руки.

Люпта вложила в его протянутые руки один из предметов. Как только он к нему прикоснулся, его колени подогнулись, и он упал на землю, выронив мусор, который Люпта ему дала. Он зашарил в его поисках, испытывая ту же страсть, что охватывала его во время чтения карт. Однако была существенная разница. Когда он читал карты, его ум создавал узор из увиденных знаков. Здесь никаких узоров не было. Лишь хаос среди хаоса. Он видел чудовищный военный корабль, где его мать, постаревшая, но все такая же ведьма, приказывала водам Изабеллы прорвать границы их естественного ложа и устремиться в Иноземье, и безумный прилив, что рвал на части все, лежавшее по ту сторону.

— Цыптаун, — пробормотал он.

— Ты видишь? — спросил брат Люпты.

Гадальщик кивнул.

— Разрушен до основания.

Он зажмурил глаза, будто пытаясь сгладить добровольной слепотой те ужасы, что появлялись в его сознании.

— Кто-нибудь из вас слышал истории о людях Иноземья? — спросил он детей.

Как и прежде, они шепотом заспорили. Однако он уловил, что один из посетителей подначивал Люпту рассказать ему.

— Рассказать что? — спросил слепец.

— О людях из места, которое называется Цыптаун. Просто всякие истории, — сказала Люпта. — Не знаю, правда это или нет.

— Все равно расскажи.

— Расскажи ему про девочку. О ней все говорят, — вставил кто-то из приятелей Люпты.

— Кэнди… Квокенбуш… — проговорил слепой, отчасти самому себе.

— Ты видел ее в своих картах? — поинтересовалась Люпта. — Знаешь, где она сейчас?

— А что?

— Ты ведь знаешь!

— Даже если так, что тебе до этого?

— Мне надо с ней поговорить! Я хочу быть, как она! Люди обсуждают все, что она делает.

— Например?

Голос Люпты понизился до шепота.

— Наш священник считает, что говорить о ней — грех. Он прав?

— Нет, Люпта. Думаю, он не прав.

— Однажды я сбегу. Обязательно! Я хочу ее найти.

— Будь осторожна, — сказал Гадальщик. — Сейчас опасное время, а будет только хуже.

— Мне все равно.

— Тогда приди хотя бы попрощаться, дитя. — Гадальщик покопался в кармане и вытащил несколько патерземов.

— Вот, — сказал он, протягивая Люпте монеты. — Спасибо, что принесли мне вещи с берега. Разделите это между собой, только по-честному.

— Конечно! — сказала Люпта. И, довольные наградой, друзья направились по дороге к деревне, оставив Гадальщика наедине с его мыслями и собранием предметов, которые принесли ему море, дети и обстоятельства.

Сорванцы прибыли в подходящий момент. Возможно, благодаря этим остаткам он лучше поймет Расклад. У карт и мусора было много общего: и то, и другое — собрания ключей к тому, чем мир был в лучшие времена. Он вернулся в дом, сел за стол и взял в руки нераскрытые карты. Выложил еще две, и после них открылась та, что представляла Кэнди Квокенбуш. Ее было нетрудно определить. Карта называлась Я Есть Они. Он не помнил, чтобы видел ее раньше.

— Так-так, — пробормотал он. — Взгляните-ка на нее. — Он постучал по карте пальцем. — Что дает тебе право быть такой сильной? И какое отношение ты имеешь ко мне? — Девушка, изображенная на карте, смотрела прямо на него. — Ты несешь мне радость или горе? Должен сказать, горя мне уже хватило. Больше я не вынесу.

Я Есть Они глядела на него с большим сочувствием.

— Да, — сказал он. — Ничего еще не закончено. По крайней мере, теперь я это знаю. Будь ко мне добра. Если это в твоей власти.

После разговора с Кэнди Квокенбуш ему понадобилось еще шесть с половиной часов, чтобы понять, что он, наконец, закончил с Раскладом. Он собрал все карты, пересчитал, удостоверившись, что колода полная, и вышел на улицу, взяв их с собой. С тех пор, как он видел Люпту и ее товарищей, ветер значительно усилился. Порывы стремительно огибали угол дома, толкая его, пока он шел к краю утеса; колода карт в его руке дрожала.

Чем дальше от крыльца он отходил, тем менее надежной становилась земля; твердая почва уступала место гальке и грязи. С каждым его шагом карты трепетали все сильнее. События, которыми они до сих пор не могли поделиться, превращались в неизбежность.

Внезапно ветер набрал силу и швырнул его вперед, словно желая унести в мир. Правая нога ступила в пустоту, и он начал падать, ясно видя перед мысленным взором бурлящие волны Изабеллы. В голову одновременно пришли две мысли. Одна — что он не видел этого (своей смерти) в картах. И вторая — что он ошибся насчет Кэнди Квокенбуш. Он ее не встретит, и это его опечалило.

В этот момент две маленькие, но очень сильные руки схватили его за рубашку и потянули прочь от края. Вместо того, чтобы упасть вниз и разбиться, он опрокинулся назад, приземлившись прямо на своего спасителя. Им оказалась маленькая Люпта.

— Я так и знала, — сказала она.

— Что знала?

— Что ты собираешься сделать что-то глупое.

— Я не собирался.

— А выглядит наоборот.

— Меня толкнул ветер. Спасибо, что спасла меня от…

— Карты! — воскликнула Люпта.

Его рука ослабла и не смогла удержать колоду. Очередной порыв ветра выхватил ее из руки Гадальщика, и со звуком, похожим на аплодисменты, карты поднялись в воздух и унеслись прочь.

— Пусть летят, — сказал слепец.

— Но как ты будешь зарабатывать без них деньги?

— Небеса обо мне позаботятся. А если нет, я проголодаюсь. — Он встал. — Так или иначе, это лишь подтверждает мой выбор. Моя жизнь здесь закончена. Настало время вновь повидать Часы, в последний раз, прежде чем я и они уйдут.

— Хочешь сказать, они исчезнут?

— Да. Скоро многое исчезнет. Города, принцы, вещи отвратительные и вещи прекрасные. Всё уйдет. — Он помолчал, глядя невидящими глазами в небо. — Много ли сегодня звезд?

— Да. Очень много.

— Это хорошо. Ты доведешь меня до Северной дороги?

— А ты не хочешь пройти через деревню? Попрощаться?

— Ты бы пошла?

— Нет.

— Нет. Доведи меня до Северной дороги. Когда я на ней окажусь, то пойму, куда идти дальше.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Темные часы

Детки мои милые, пришло время спать,

Спать, мои любимые, глазки закрывать.

Вымыты, накормлены,

И в кровать уложены.

Головки на подушках, за окном темно.

Детки мои милые, ночь давным-давно.

— Неизвестный автор

Глава 1 По направлению к сумеркам

Абаратские друзья Кэнди планировали праздник в честь ее безопасного возвращения на острова после жестокостей и безумия в Иноземье. Но едва они закончили приветствовать ее, целуя и смеясь (а братья Джоны добавили ко всему этому свой вариант старого абаратского образца a capella), как появился До-До, морской прыгун, первый друг Кэнди, которого она встретила в абаратских водах, и сообщил, что повсюду распространяется информация о необходимости ее визита на Гигантскую Голову Веббы Гаснущий День. Совет Часов на своей срочной встрече собирался целиком и полностью проанализировать грозные события, имевшие место в Цыптауне. Учитывая, что Кэнди была их непосредственной свидетельницей, Совет счел необходимым услышать ее показания лично.

Она знала, что встреча легкой не будет. Разумеется, Совет подозревал, что причиной событий, повлекших такие разрушения, была именно она. Им хотелось услышать полный отчет о том, почему и как она заимела таких могущественных врагов, как Бабуля Ветошь и ее внук Кристофер Тлен, врагов, обладавших силой, способной разрушить печать, которой Совет закрыл Абарат, и заставившей воды Изабеллы выполнить их приказ, создав волну столь мощную, что она смыла преграду между мирами и заполнила улицы Цыптауна.

Она быстро попрощалась с теми, с кем едва успела встретиться — с Финнеганом Феем, Двупалым Томом, братьями Джонами, Женевой, — вместе с тылкрысом Шалопуто взошла на борт маленькой лодки, которую Совет послал за ней, и отчалила в Сумеречный пролив.

Долгий путь прошел без приключений. Но настроение Изабеллы было тут не при чем: на своей беспокойной поверхности она несла множество свидетельств путешествия, которое недавно предприняла, преодолев границу между мирами. Повсюду плавали вещи из Цыптауна: пластмассовые игрушки, пластиковые бутылки и мебель, не говоря уже о коробках с кашами, пивных бутылках, страницах желтых журналов и сломаных телевизорах. Уличный знак, утонувшие куры, содержимое чьего-то холодильника — на волнах подпрыгивали остатки еды, запечатанные в пластик: половина бутерброда, шмат мяса и кусок вишневого пирога.

— Странно, — сказала Кэнди, глядя на то, что проплывало мимо нее. — Из-за всего этого я хочу есть.

— Здесь полно рыбы, — заметил абаратец в форме Совета, который вел лодку между плавающим мусором.

— Не вижу никакой рыбы, — ответил Шалопуто.

Человек свесился за борт, с невероятной скоростью опустил руку в воду и выхватил оттуда толстую желтую рыбу в ярко-синюю точку. Он протянул испуганное создание Шалопуто.

— Держите, — сказал он. — Ешьте. Это рыба саньши. Отличное мясо.

— Нет, спасибо. Только не сырую.

— Пожалуйста, леди, — он предложил рыбу Кэнди.

— Я не хочу есть, спасибо.

— Не возражаете, если я…

— Конечно.

Раскрыв рот гораздо шире, чем, по мнению Кэнди, это было возможно, человек обнажил два ряда впечатляющих острых зубов. К удивлению Кэнди, рыба издала высокий визг, который смолк в ту же секунду, как абаратец откусил ей голову. Кэнди не хотела демонстрировать отвращение к тому, что для их проводника было естественным занятием, а потому вернулась к созерцанию разбросанных по воде странных остатков Цыптауна, пока маленькое суденышко не пристало к причалу в гавани Веббы Гаснущий День.

Глава 2 Мнения Совета

Кэнди ожидала, что ее вызовут в зал, где советники зададут вопросы о том, что она видела и пережила, а потом отпустят назад к друзьям. Но как только она предстала перед ними, стало понятно, что далеко не все одиннадцать членов Совета считают ее невинной жертвой катастрофических событий, вызвавших столь масштабные разрушения, и речь может пойти даже о наказании.

Одна из обвинителей Кэнди, женщина по имени Ниритта Маку, прибывшая с Хафука, высказала свое мнение первой, сделав это со всей присущей ей прямотой.

— По причинам, известным одной лишь тебе, — сказала она, и ее синий череп деформировался, образовав серию мягкокостных, уменьшающихся в размере мелких черепов, повисших, как хвост, — ты явилась в Абарат без приглашения кого бы то ни было в этом зале, намереваясь причинить нам неприятности. Именно это ты и делала. Ты без разрешения освободила тылкрыса, который служил у заключенного волшебника. Ты разозлила Бабулю Ветошь. Одного этого достаточно, чтобы тебе вынесли суровый приговор. Но все гораздо хуже. Со слов свидетеля, ты имела наглость утверждать, что сыграешь в будущем наших островов какую-то важную роль.

— Я сюда не напрашивалась, если вы это имели в виду.

— Ты такое утверждала?

— То, что я здесь — случайность.

— Отвечай на вопрос.

— Дай-ка подумать, Ниритта. По-моему, именно это она и пытается сделать — сказала представительница острова Частного Случая. Она выглядела как спираль теплого, испещренного пятнами света, в центре которого плавали лепестки мака и искры белого золота. — Дай ей возможность найти слова.

— Ты, Кими, любишь тех, кто потерялся.

— Я не потерялась, — возразила Кэнди. — Я хорошо знаю свой путь.

— А почему? — спросил третий член Совета, чье восьмиглазое лицо представляло собой цветок с четырьмя лепестками и ярким ртом в центре. — Ты не только знаешь свой путь по островам, но тебе многое известно об Абаратарабе.

— Я просто слышала разное то тут, то там.

— Разное! — фыркнул Йобиас Тим, по краям шляпы которого торчали свечки. — Ты не научишься пользоваться заклятьями, просто слушая какие-то истории. То, что произошло с Ветошью и Тленом, твое знание Абаратарабы — все это невероятно подозрительно.

— Пусть так, — сказала Кими. — Но мы призывали ее сюда, в Окизор, не для того, чтобы расспрашивать, откуда она узнала об Абаратарабе.

Она посмотрела на Советников, совершенно непохожих друг на друга. Представитель Шлема Орландо имел на голове блестящий гребень из алых и бирюзовых перьев, встопорщенных от возбуждения; лицо представителя Утехи Плоти, Гелио Фата, мерцало, словно он смотрел сквозь облако жара, а лик Советника с шести утра светился обещанием нового дня.

— Послушайте, это правда. Я действительно… кое-что знаю, — кивнула Кэнди. — Все началось на маяке, где я каким-то образом призвала Изабеллу. Я не говорю, что не делала этого. Я сделала. Но понятия не имею, как! Разве это важно?

— Если Совет думает, что важно, — проворчал представителя Ифрита с каменным ликом, — значит, так оно и есть. И дело обойдется без серьезных последствий, если ты ответишь на наш вопрос.

Кэнди кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Я постараюсь. Но это сложно.

И она принялась рассказывать о том, что знала, с самого первого и главного события: с ее рождения и того факта, что за час до появления ее матери в больнице три женщины Фантомайя — Диаманда, Джефи и Меспа, — пересекли запретную границу между Абаратом и Иноземьем, желая спрятать душу принцессы Боа, чьи останки лежали на острове Частного Случая.

— Они нашли мою мать, — говорила Кэнди, — которая сидела в грузовике и ждала, пока мой папа вернется с канистрой…

Внезапно она замолчала: в голове возникло жужжание, становившееся все громче. Казалось, ее череп наполняли сотни сердитых пчел. Она не могла связно думать.

— Они нашли мою мать, — повторила она, понимая, что начинает терять нить повествования.

— Забудь на время о своей матери, — сказал представитель Острова Простофиль Джимоти Тарри, кот тарри, с которым Кэнди уже встречалась. — Что ты знаешь об убийстве принцессы Боа?

— Боа.

— Да.

Уф. Боа.

— Довольно… довольно много, — ответила Кэнди.

То, что казалось пчелиным жужжанием, превращалось в отдельные звуки; звуки складывались в слова, слова составлялись в предложения. Кто-то с ней говорил.

Ничего им не рассказывай, произнес голос. Это бюрократы, все до одного.

Она знала этот голос, потому что слышала его всю жизнь. Прежде ей казалось, что голос — ее собственный. Но тот факт, что голос всю жизнь был в ее голове, не означал, что он принадлежит ей. Она произнесла имя, не говоря его вслух.

Принцесса Боа.

Разумеется, сказала женщина. А кого ты ожидала?

— Джимоти Тарри задал тебе вопрос, — напомнила Ниритта.

— Смерть принцессы, — сказал Джимоти.

— Да, знаю, — ответила Кэнди.

Ничего им не говори, повторила Боа. Не позволяй им тебя запугивать. Все, что ты скажешь, они используют против тебя. Будь осторожна.

Кэнди беспокоило присутствие Боа и особенно то, что она возникла именно сейчас, однако ее слова вполне соответствовали положению дел. Советники смотрели на нее с глубоким подозрением.

— Я слышала всякие сплетни, — сказала она, — и мало что помню.

— Но ведь в Абарате ты очутилась по какой-то причине, — заметила Ниритта.

— Разве? — возразила Кэнди.

— А ты не знаешь? Давай, скажи нам. Есть на то причина?

— Я… не могу найти никакой причины, — ответила Кэнди. — Думаю, я здесь, потому что оказалась не в том месте не в то время.

Хорошо, сказала Боа. Теперь они не знают, что и думать.

Действительно. Советники за столом начали хмуриться и обмениваться недоумевающими взглядами. Однако Кэнди еще не сняли с крючка.

— Давайте поговорим о другом, — сказала Ниритта.

— И о чем же? — поинтересовался Гелио Фата.

— Что насчет Кристофера Тлена? — спросила Ниритта у Кэнди. — Ты с ним как-то связана?

— Он хотел меня убить… если это можно назвать связью.

— Нет, нет. Твоим врагом была Бабуля Ветошь. А с Тленом что-то другое. Признайся.

— Признаться в чем? — спросила Кэнди.

Сейчас ей придется солгать, поняла она. Дело в том, что Кэнди прекрасно знала, почему Тлена влекло к ней, но рассказать об этом советникам она не могла. По крайней мере, пока сама не будет знать больше. Поэтому она ответила, что для нее это загадка. Которая, не преминула она им напомнить, едва не стоила ей жизни.

— Но ты выжила, чтобы рассказать нам все, как было, — заметила Ниритта с сарказмом.

— Так расскажи нам, вместо того, чтобы бродить вокруг да около, — предложил Гелио Фата.

— Мне нечего сказать, — ответила Кэнди.

— Существуют законы, защищающие Абарат от твоего племени.

— И что вы сделаете? Казните меня? — спросила Кэнди. — Только не надо делать такие глаза. Вы не ангелы. Да, у вас есть веские причины защищать себя от таких, как я. Но нет никого идеального. Даже в Абарате.

Боа права, думала Кэнди. Это просто кучка грубиянов. Как и ее отец. Как и все остальные. Чем больше они ее задирали, тем меньше ей хотелось отвечать.

— Я не могу вам помочь, верите вы мне или нет. Можете допрашивать меня, как хотите, но получите только один ответ. Я ничего не знаю!

Гелио Фата пренебрежительно фыркнул.

— Да отпустите вы ее, — сказал он. — Пустая трата времени.

— Но у нее есть силы, Фата. Есть свидетели того, как она их использовала.

— Может, она прочла о них в книге. Разве она не была в доме этого идиота Захолуста? Чему бы она ни научилась, она это забудет. Люди не могут долго удерживать в себе тайны.

Возникло раздраженное молчание. Наконец, Кэнди сказала:

— Могу я идти?

— Нет, — ответил представитель Ифрита с каменным лицом. — У нас есть еще вопросы.

— Отпусти девочку, Зупрек, — сказал Джимоти.

— Нибас хочет что-то сказать, — заметил ифритец.

— Ладно, пусть говорит.

Нибас говорил, словно улитка, ползущая по лезвию ножа. Он был похож на мерцающую паутину.

— Все мы знаем, что она каким-то образом привязана к этому созданию, хотя почему — непонятно. Она явно скрывает от нас большую часть того, что ей известно. Будь моя воля, я бы вызвал Йеддика Магаша…

— Палача? — спросил Джимоти.

— Нет. Он тот, кто знает, как добыть правду, если ее намеренно скрывают, вот как сейчас. Однако я не жду, что Совет согласится с такими мерами. Вы слишком мягкие. Вы предпочитаете мех камню, и в конце концов это нас погубит.

— У тебя есть к девочке вопросы? — устало спросил Йобиас Тим. — Все мои свечи сгорели, а других с собой нет.

— Да, Тим. У меня есть вопрос, — ответил Зупрек.

— Тогда ради всего святого, задай его.

Осколки Зупрека сосредоточились на Кэнди.

— Я хочу знать, когда ты в последний раз находилась в обществе Кристофера Тлена, — сказал он.

Ничего не отвечай, произнесла Боа.

Почему им нельзя знать? мысленно спросила Кэнди и, не собираясь дальше спорить, ответила Зупреку:

— Я видела его в спальне своих родителей.

— В Иноземье?

— Конечно. Мои мать и отец никогда не были в Абарате. Никто из моей семьи не был.

— Это немного успокаивает, — ответил Зупрек. — По крайней мере, нам не придется иметь дело с нашествием Квокенбушей.

Его кислый юмор вызвал смешки у некоторых советников: Ниритты Маку, Скиппельвита и пары других. Но у Нибаса еще имелись вопросы, и сам он даже не улыбнулся.

— В каком состоянии находился Тлен?

— Он был очень тяжело ранен. Я думала, он умрет.

— Но он не умер.

— По крайней мере, не в кровати.

— Хочешь сказать, где-то рядом?

— Я знаю лишь то, что видела.

— И что же ты видела?

— Окно разбилось, в комнату хлынула вода и унесла его. Тогда я видела его в последний раз. Он исчез в темной воде и все.

— Ты доволен, Нибас? — спросил Джимоти.

— Почти, — ответил тот. — Скажи нам, только без лжи и полуправды, почему, как ты считаешь, Тлен тобой так интересовался?

— Я уже говорила: не знаю.

— Она права, — обратился Джимоти к остальным советникам. — Мы ходим по кругу. Я бы сказал — достаточно.

— Вынужден согласиться, — кивнул Скиппельвит. — Хотя, как и Нибасу, мне остается лишь мечтать о старых добрых временах, когда мы могли препоручить ее заботам Йеддика Магаша. Я не сомневаюсь в необходимости обращения к таким людям, как Магаш, если того требует ситуация.

— Эта не требует, — сказал Джимоти.

— Напротив, Джимоти, — возразил Нибас. — Будет последняя Великая война…

— Откуда тебе знать?

— Просто прими это как факт. Я знаю, на что похоже будущее. Оно мрачное. Изабелла будет залита кровью от Тацмагора до Балаганиума. Я не преувеличиваю.

— И всё это будет ее вина? — спросил Гелио Фата. — Ты на это намекаешь?

— Всё? — переспросил Нибас. — Нет, не всё. Есть тысячи причин, по которым эта война начнется. Будет ли она последней?.. Скажем так — этот вопрос пока остается открытым. Но в любом случае, конфликт будет катастрофический, поскольку много вопросов пока не имеет ответа, и многие из них — а возможно, что большинство, — связаны с этой девочкой. Ее присутствие подняло температуру под крышкой котла, и сейчас здесь всё кипит. Кипит и бурлит.

Что мне на это сказать? — мысленно спросила Кэнди у Боа.

Как можно меньше, ответила та. Пусть он будет нападать, если ему хочется играть в эту игру. Притворись, что ты хладнокровная и разумная, и перестань выглядеть девочкой, которая свалилась им, как снег на голову.

Ты имеешь в виду, вести себя как принцесса? — спросила Кэнди, не в силах скрыть неудовольствие.

Ну, если ты хочешь так сказать… — ответила принцесса.

Сказать как?

Думаю, я имею в виду, чтобы ты вела себя больше как я.

Можешь думать как хочешь, ответила Кэнди.

Давай не будем спорить. Мы обе хотим одного.

И чего же?

Чтобы Йеддик Магаш не забрал нас в свою камеру.

— Итак, если кто-то здесь и знает характер и природу Тлена, то это наша гостья. Верно, Кэнди? Могу я называть тебя Кэнди? Мы тебе не враги.

— Забавно, а мне так не кажется, — ответила Кэнди. — Ладно. Давайте начистоту. Вы думаете, что я с ним заодно?

— Заодно в чем? — спросил Гелио Фата.

— Откуда мне знать? Я ведь ничего не делала.

— Мы не дураки, девочка, — произнес Зупрек с откровенным недружелюбием. — У нас есть свои информаторы. Ты не можешь быть в компании такого типа, как Кристофер Тлен, и не привлечь к себе внимания.

— Хотите сказать, вы за нами следили?

Зупрек выдавил на каменном лице едва заметную ухмылку.

— Как интересно, — мягко сказал он. — Я чую вину.

— Ничего подобного. Вы чуете раздражение. У вас не было права следить за мной. За нами. Вы, Большой Совет Абарата, шпионите за своими гражданами?

— Ты не гражданин. Ты никто.

— Зупрек, это грубо.

— Она над нами смеется. Вы что, не видите? Она хочет стать нашей погибелью, и потому насмехается над нами.

Наступила долгая тишина. Наконец, кто-то сказал:

— Мы закончили беседу. Давайте перейдем к другим вопросам.

— Согласен, — сказал Джимоти.

— Она нам так ничего и не сказала, тупая ты кошка! — рявкнул Гелио.

Одним плавным движением Джимоти вскочил со своего стула на все четыре лапы.

— Ты знаешь, мой народ ближе к зверям, чем многие из вас, — проговорил он. — Возможно, тебе следует это помнить. Я чую в этой комнате страх… и довольно сильный.

— Джимоти… Джимоти! — Кэнди встала перед Царем кошек. — Никто не пострадал. Все в порядке. Просто некоторые из присутствующих не уважают тех, кто немного от них отличается.

Джимоти смотрел сквозь Кэнди и, казалось, не слышал или не слушал то, что она ему говорит. Его когти врезались в стол и царапали полированное дерево.

— Джимоти…

— Я глубоко уважаю нашу гостью. Признаю, что это предрасполагает меня думать о ней хорошо, но если бы я искреннее верил, что она, как сказал Зупрек, «наша погибель», никакие сентименты в Абарате не смягчили бы мое сердце.

— Хорошо, Зупрек, — сказала Ниритта. — Думаю, ты должен чем-то подтвердить свои слова.

— Забудь о подтверждениях, — ответил Нибас. — Речь не о них. Речь о вере. Те, кто верит в будущее Абарата, должны действовать, чтобы его защитить. Нас будут критиковать за наши решения…

— Ты говоришь о лагерях, — сказала Ниритта.

— Не надо, чтобы девочка нас слышала, — возразил Зупрек. — Это не ее дело.

— Какая разница, — ответил Гелио. — Люди уже знают.

— Пришло время обсудить это, — произнес Джимоти. — Коммексо строит один на острове Простофиль, но никто не задает вопросов. Никого это не волнует, пока Малыш продолжает говорить, что все в порядке.

— Ты не поддерживаешь лагеря, Джимоти? — спросила Ниритта.

— Нет, не поддерживаю.

— А почему? — поинтересовался Йобиас. — Твоя семья чистокровная на все сто. Посмотри на себя. Чистокровный абаратец.

— И?

— Ты в полной безопасности. Как и все мы.

Кэнди чуяла в их разговоре нечто значимое, но постаралась задать свой вопрос тоном вполне обыкновенным, несмотря на неприятное ощущение в животе:

— Лагеря?

— К тебе это не имеет отношения, — отрезала Ниритта. — Ты вообще не должна знать об этих вещах.

— Такое впечатление, что вы их стыдитесь, — сказала Кэнди.

— Ты слышишь в моих словах то, чего в них нет.

— Ладно, значит вам не стыдно.

— Совершенно не стыдно. Я просто выполняю свою долг.

— Рад, что ты гордишься, — вставил Джимоти, — потому что однажды нам придется отвечать за каждое принятое решение. Этот допрос, лагеря. Всё. — Он посмотрел на свои когти. — Если дела пойдут плохо, им понадобятся шеи для петель. И это будут наши шеи. Должны быть наши. Мы знали, что делали, когда это начинали.

— Боишься за свою шею, Джимоти? — спросил Зупрек.

— Нет, — ответил Джимоти. — За свою душу. Боюсь потерять ее, поскольку был слишком занят, создавая лагеря для чистокровных.

Зупрек издал скрежещущее ворчание и начал подниматься из-за стола, сжимая кулаки.

— Нет, Зупрек, — сказала Ниритта Маку, — встреча закрывается. — Она бросила на Кэнди косой взгляд. — Иди, дитя. Ты свободна!

— Я с ней еще не закончил! — крикнул Зупрек.

— Зато закончил комитет! — сказала Маку. На этот раз она толкнула Кэнди к дверям. — Иди же!

Двери были открыты. Кэнди взглянула на Джимоти, благодарная ему за все, что он сделал, и направилась к выходу, слыша крики Зупрека, эхом раздававшиеся в стенах зала:

— Она станет нашей погибелью!

Глава 3 Мудрость толпы

Шалопуто ожидал ее у Палат Совета. Облегчение, возникшее на его лице при виде Кэнди, стерло у нее все отрицательные эмоции, вызванные этой крайне неприятной беседой. Она быстро рассказала ему о допросе, который только что выдержала.

— Но они тебя отпустили? — спросил он, когда она закончила.

— Да, — ответила Кэнди. — А ты думал, они собирались меня в тюрьму посадить?

— У меня была такая мысль. Здесь никто не питает любви к Иноземью. Только послушай, что говорят люди…

— А будет только хуже, — кивнула Кэнди.

— Еще одна война?

— Так думает Совет.

— Абарат против Иноземья? Или Ночь против Дня?

Кэнди поймала на себе несколько подозрительных взглядов.

— Думаю, нам лучше поговорить где-нибудь в другом месте, — сказала она. — Не хочу больше никаких допросов.

— И куда ты собираешься? — спросил Шалопуто.

— Куда угодно, только подальше отсюда, — ответила она. — Не хочу, чтобы мне задавали вопросы, пока сама не получу ответы.

— И как ты собираешься это сделать?

Кэнди посмотрела на Шалопуто с беспокойством.

— Ну давай, что у тебя в голове?

— У меня в голове принцесса, Шалопуто. И теперь я знаю, что она была там с самого моего рождения. Это всё меняет. Я думала, что я Кэнди Квокенбуш из Цыптауна, и в каком-то смысле так оно и было. Снаружи я жила обычной жизнью. Но внутри, здесь, — она указала пальцем на висок, — я изучала то, что знает она. Это единственное объяснение, имеющее смысл. Боа выучилась магии у Тлена. А я забрала магию у нее и спрятала.

— Но ты говоришь об этом вслух.

— Потому что она знает. Никому из нас нет смысла играть в прятки. Она во мне, у меня есть все то, что она знает об Абарате. И ей это известно.

Я бы сделала то же самое, сказала Боа. Но думаю, нам пришло время расстаться.

— Согласна.

— С чем? — спросил Шалопуто.

— Я говорила с Боа. Она хочет освободиться.

— Ее трудно винить.

— Я и не виню. Просто не знаю, с чего начать.

Пусть тылкрыс расскажет о Лагуне Мунн.

— Ты знаешь кого-нибудь по имени Лагуна Мунн?

— Лично нет, — ответил Шалопуто. — Но в одной из книг Захолуста о ней был стишок.

— Помнишь его?

Шалопуто помедлил, а затем произнес:

— У Лагуны Мунн был сын — просто идеал.

Загляденье, как работал, и еще лучше играл!

Но как она с ним обошлась, я не осмелюсь рассказать.

— Это все?

— Да. Судя по всему, один из ее сыновей был создан из всего хорошего, что в ней было, но оказался занудой. Таким занудой, что она не хотела иметь с ним ничего общего. И она родила другого сына…

— Дай догадаюсь. Он был создан из всего плохого.

— Кто бы ни написал этот стишок, об этом он рассказать не осмелился. Наверное, именно так нам и следует думать.

Она очень могущественная женщина, сказала Боа, и использует свою силу, чтобы помогать людям, если в настроении.

Кэнди сообщила об этом Шалопуто. Боа добавила: Конечно, она сумасшедшая.

— Почему всегда есть подвох? — спросила Кэнди.

— Что?

— Боа говорит, что Лагуна Мунн — сумасшедшая.

— И что? А ты, Кэнди, нормальная? Почему-то мне так не кажется.

— Хорошо.

— Пусть безумцы найдут мудрость в своем безумии ради нормальных, и пусть нормальные будут благодарны.

— Это какая-то известная поговорка?

— Если я буду часто ее использовать…

Тылкрыс говорит довольно разумно… для тылкрыса.

— Что она сказала? — спросил Шалопуто у Кэнди.

— Откуда ты знаешь, что она что-то сказала?

— Вижу по твоему лицу.

— Она сказала, что ты очень умный.

На лице Шалопуто отразилось сомнение.

— Ну да, конечно… — проговорил он.

Дорога, пролегавшая по множеству улочек куда более мелких, чем те, по которым они поднимались к залу Совета, вывела их на пристань. Узкие улицы и крошечные дворы были наполнены беспокойством. Люди занимались своими делами, нервничая и суетясь. Такое впечатление, думала Кэнди, что все они ожидают чего-то очень плохого. В темных комнатах за приоткрытыми дверями она замечала, как жители собирают вещи, готовясь к поспешному бегству. Шалопуто воспринял это точно так же, как Кэнди, и спросил:

— Совет что-нибудь говорил об эвакуации Гигантской Головы?

— Нет.

— Тогда почему люди собираются?

— Понятия не имею. Если где и безопасно, то на Веббе Гаснущий День. Это же одна из самых старых существующих построек!

— Вероятно, старый возраст — уже не то, чем он был раньше.

Они молча шли к гавани. Здесь была дюжина рыбацких лодок, и еще больше пыталось найти место у причала, чтобы разгрузить собранный мусор.

— Остатки Цыптауна, — мрачно заметила Кэнди.

— Не тревожься. Все эти годы люди слышали о вас столько разного. Теперь у них есть что-то, что можно подержать в руках.

— Большая часть этих вещей выглядит как мусор.

— Да.

— И что они подумают о Цыптауне? — грустно спросила Кэнди.

Шалопуто не ответил. Он пропустил ее вперед, и она подошла взглянуть на вещи, что рыбаки достали из вод Изабеллы. Неужели жителям Абарата кажется, что это может представлять какую-то ценность? Два пластиковых фламинго из чьего-то сада, множество старых журналов и баночек с таблетками, куски сломанной мебели, большой знак с глупой лупоглазой курицей. И еще один, объявлявший о воскресной службе в лютеранской церкви на Уитмер-стрит: «Много дверей у дома Господнего».

Золотоглазый тип с зеленой бородой, принявший несколько бутылок Лучшего эля Малыша, решил воспользоваться возможностью и заявить о том, как опасно человечество и его дикие технологии. У него оказалось множество последователей и друзей: они нашли ему пару ящиков от рыбы, он встал на них и разразился ядовитой тирадой.

— Если прилив принес сюда их сокровища, — говорил он, — то может принести и их обладателей. Мы должны подготовиться. Все мы знаем, что сделают люди из Иноземья, если вернутся. Они снова начнут грабить Абарат.

Когда он это говорил, Кэнди услышала, как кто-то поблизости произнес ее имя.

Оглядевшись, она встретила дружелюбный взгляд Изарис, женщины, которая позаботилась о Кэнди, когда та впервые попала в хаотическую конструкцию Гигантской Головы. Она накормила Кэнди, обогрела и даже подарила ей первую абаратскую одежду. Изарис была скизмутом — ее народ вышел из глубоких вод, которые называл мамой Изабеллой. Теперь она направлялась сквозь толпу к Кэнди. На голове у нее была самодельная шляпа, сшитая из разнообразных водорослей, одной рукой она укачивала малютку Назаре, а другой держала дочку Майзу.

Она разволновалась, вновь встретив Кэнди, и ее глаза наполнились серебристо-зелеными слезами.

— Я столько о тебе слышала после того, как ты покинула мой дом. Обо всем, что ты сделала, — она посмотрела на Шалопуто. — И о тебе я тоже слышала, — добавила она. — Ты тот, кто работал на волшебника, верно? На Острове Простофиль.

Шалопуто слегка улыбнулся.

— Это Изарис, Шалопуто, — представила ее Кэнди. — Она была очень добра ко мне, когда я попала сюда впервые.

— Я просто сделала то, что сделал бы на моем месте любой, — ответила Изарис. — Может, зайдете ко мне и расскажете, правда ли то, что о вас говорят? По-моему, вы проголодались.

— Да, немного, — сказал Шалопуто.

Но за это краткое время настроение толпы изменилось: она заразилась гневом оратора с зеленой бородой, направленным против человечества.

— Мы должны отыскать их всех до одного и повесить, — продолжал он. — Если мы этого не сделаем, скоро они вернутся, чтобы вновь похитить нашу магию.

— Знаете, у нас, кажется, нет времени на еду, хотя мы бы очень хотели остаться.

— Ты беспокоишься из-за Китомини?

— Это тот, кто говорит, что меня надо повесить?

— Он всех ненавидит. Сейчас это ваш народ, Кэнди. А через пять минут могут быть тылкрысы.

— С ним многие согласны, — сказала Кэнди.

— Люди любят кого-то ненавидеть. Но лично я слишком занята своими детьми.

— А ваш муж?

— Руфус сейчас занимается лодкой. Латает ее для продажи. Мы собираемся уехать с Веббы Гаснущий День, как только получим деньги. Здесь становится слишком опасно.

— У него хорошая лодка? — спросил Шалопуто.

— Руфус говорит, что да.

— Тогда, может, он согласится отвезти нас на Остров Частного Случая — за деньги, разумеется.

— Остров Частного Случая? — переспросила Изарис. — Зачем вам туда?

— У нас там друзья, — сказала Кэнди. Она сунула руку в карман и вытащила оттуда все патерземы, какие у нее были. Шалопуто сделал то же самое. — Вот все, что у насесть, — сказала она Изарис. — Этого хватит для путешествия?

— Уверена, этого более чем достаточно, — ответила Изарис. — Идемте, я отведу вас к Руфусу. Лодка вполне обыкновенная… просто чтобы вы знали.

— Нам не нужно ничего особенного, — сказала Кэнди. — Мы просто хотим отсюда убраться.

Изарис протянула Кэнди свою широкополую шляпу, чтобы никто в возбужденной толпе не понял, что среди них находится представитель человечества, и повела Кэнди и Шалопуто вдоль причала мимо больших и малых судов к одному из самых маленьких.

На его борту был человек, который заканчивал какую-то работу, орудуя кистью и краской. Изарис позвала мужа и кратко объяснила ситуацию. Кэнди краем глаза следила за слушателями Китомини. У нее было неприятное чувство, что они с Шалопуто не прошли сквозь толпу незамеченными, и это ощущение подтвердилось, когда несколько человек повернулись к ней и через секунду уже шли по причалу в их направлении.

— Изарис, у нас неприятности, — сказала Кэнди. — По крайней мере, у меня. Думаю, будет лучше, если вас со мной не увидят.

— Кто, они? — спросила Изарис, с презрением глядя на приближающихся хулиганов. — Я их не боюсь.

— Кэнди права, любимая, — сказал Руфус. — Скорее бери детей и иди через задний двор рыбной лавки. Поторопись.

— Спасибо, — сказала Кэнди. — В следующий раз мы постараемся обойтись без спешки.

— Напомни моему мужу сразу возвращаться домой.

— Он вернется, не беспокойтесь, — ответила Кэнди.

Человек с зеленой бородой, который разжег своими речами гнев толпы, прорывался теперь сквозь небольшую кучку идущих к ним агрессивно настроенных граждан.

— Отправляемся? — крикнул Руфус.

— Разумеется, — сказала Кэнди.

— Тогда давай!

Кэнди прыгнула в лодку. Доски заскрипели.

— Если ты проломишь дно и утонешь, меня не вини, — ухмыльнулся Руфус.

— Мы не утонем, — сказал Шалопуто, последовав за Кэнди. — У этой девушки полно дел. Великих дел!

Кэнди улыбнулась. (Так оно и было. Что, как или когда — она не знала. Но это была правда).

Руфус побежал к штурвалу, крича Шалопуто:

— Режь веревку, тылкрыс! Да побыстрее!

Док дрожал от шагов растущей толпы, которую вел зеленобородый мужчина.

— Я тебя вижу, девчонка! — заорал он. — И я знаю, кто ты такая!

— Готово, Руфус!

— Ну, держитесь! И молитесь!

— Вперед! — крикнула Кэнди Руфусу.

— За свои преступления против Абарата ты будешь наказана…

Сотня полных ненависти глоток повторила его последнее слово:

— Наказана! Наказана! Нака…

В третий раз угроза потонула в яростном реве маленькой лодки Руфуса, который завел мотор. Облако желтого выхлопного дыма вырвалось из кормы и скрыло за собой толпу, а шум двигателя заглушил ее крики.

Но работа Руфуса была еще не закончена. Они отчалили от пристани, но не покинули гавань, в которой было много рыбаков, что привезли сюда собранный в море мусор. Будь лодка Руфуса побольше, она бы застряла среди множества суденышек. Но она была совсем крошечная и проворная, особенно если у штурвала стоял ее владелец. Когда дым рассеялся, лодка уже вышла из гавани и направлялась в Сумеречный пролив.

Глава 4 Малыш

Побег Кэнди от толпы на острове Вебба Гаснущий День не остался незамеченным. Больше всего глаз, следивших за ней, находилось на острове трех часов ночи. В самом сердце невероятного города стоял большой круглый особняк, а в центре особняка расположилась круглая наблюдательная комната, куда бесчисленные механические шпионы, разосланные по Абарату, хитроумные идеальные имитации флоры и фауны, сконструированные так, чтобы их невозможно было отличить от живых существ, и обладающие к тому же крошечной видеокамерой, сообщали о том, что видят. В Круглой комнате были тысячи экранов, скрывающих ее внутренние и внешние стены, а среди них обычно находился Роджо Пикслер, наблюдающий за миром, который он породил — за маленькими трагедиями, маленькими фарсами, маленькими спектаклями любви и смерти. Но сегодня он не ездил по комнате на своем левитирующем диске, изучая архипелаг. Ныне командой наблюдателей за островами руководил его доверенный коллега доктор Щипцоверн в своих любимых очках, создававших иллюзию, будто два его глаза слились в один. Это он замечал любые важные появления и исчезновения, одним из которых стало бегство Кэнди Квокенбуш. Щипцоверн наказал трем своим помощникам напоминать друг другу о необходимости напомнить самому Щипцоверну, чтобы тот сообщил великому архитектору о девушке из Иноземья, когда Пикслер, наконец, вернется.

Хотя фраза «когда вернется» обычно была не слишком значима, сегодня она несла важный смысл. Сегодня великий архитектор обследовал место своего грядущего великого творения — подводного города в самых глубоких трещинах моря Изабеллы. Зачем? Щипцоверн не раз задавал Пикслеру этот вопрос, на что тот отвечал всегда одно и то же: чтобы дать имена всем безымянным и созерцать чудеса, которые непременно существуют в черных глубинах. Когда эти невинные стремления будут достигнуты, а подводные создания — занесены в каталог, он сможет начать воплощение своей истинной цели (которой поделился только с Щипцоверном): основать в скрытых обиталищах доселе неизвестных жизненных форм глубоководный город, столь амбициозный по масштабам и виду, что блестящая невероятность Коммексо будет подобна грубому наброску по сравнению с работой мастера.

Даже сейчас, когда Щипцоверн наблюдал, как Кэнди Квокенбуш покидает Веббу Гаснущий День, Пикслер присутствовал на соседнем экране; он забирался в свой батискаф и уверенно махал рукой перед камерой. Внутри его ожидал только искусственный разум, но именно его холодная компания устраивала Пикслера больше всего.

Его лицо появилось в линзе «рыбий глаз», передававшей его присутствие на пульт управления батискафа. Когда Пикслер заговорил, в его голосе слышались металлические интонации.

— Не надо так волноваться, Щипцоверн. Я знаю, что делаю.

— Конечно, сэр, — ответил доктор. — Но я бы не был человеком, если б слегка не беспокоился.

— Хвастаешься? — спросил Пикслер.

— Чем, сэр?

— Своей человечностью. Из служащих компании мало кто может такое заявить. — Пикслер опустил руки на панель управления и начал включать функции батискафа. — Улыбнись, Щипцоверн, — сказал он. — Мы творим историю. Ты и я.

— Хотелось бы мне, чтоб мы творили ее не сегодня, — заметил Щипцоверн.

— Почему?

— Просто… плохие сны, сэр. Каждому рациональному человеку позволено иметь несколько иррациональных снов. Вам так не кажется?

— И что ты видел? — спросил Пикслер. Дверь батискафа с шипением захлопнулась. Искусственный голос объявил, что подъемники полностью готовы.

— Ничего особенного.

— Тогда расскажи, о чем был сон.

Единственный глаз Щипцоверна метнулся вправо, влево, стараясь не встречаться с вопросительным выражением лица архитектора. Но взгляд Пикслера всегда сбивал его с толку.

— Ладно, — ответил он. — Я расскажу. Мне снилось, что все прошло хорошо, за исключением…

— За исключением?

— Когда вы оказались в самом глубоком месте…

— И?

— Там уже был город.

— Ага. Вместе с жителями?

— Они исчезли за тысячи лет до нас. У них были большие чешуйчатые плавники и очень красивые лица. На стенах там мозаика. Яркие, выразительные глаза.

— Что же с ними случилось?

Щипцоверн покачал головой.

— Они не оставили никаких намеков. Если только их великолепный город сам им не является.

— Что же за намек может крыться в совершенстве?

— Вы сами это узнаете, сэр.

Убедить Пикслера было нелегко.

— Почему тебе приснился этот глупый сон? Ты можешь проклясть все мое предприятие.

— Мы ученые, сэр. Мы не верим в проклятия.

— Не говори мне, во что я верю. Найди Малыша.

— Его ищут.

— Нашли?

— Пока нет.

— Ладно, не беспокойся. Я просто подумал, что ему захочется увидеть, как я отправлюсь.

Автоматические двери батискафа закрывались. На лице великого архитектора мелькнула тревога, однако он ей не поддался. Три массивные катушки, одна из которых поставляла в батискаф энергию, вторая — чистый воздух, а третья, самая большая, несла вес огромного судна, сейчас равномерно разматывались. Щипцоверн смотрел на данные экранов вокруг кабины. Сотни крошечных камер, словно косяки одноглазых рыб, образовывали нисходящую колонну, внутри которой находился батискаф; их движение и мерцание предназначалось для привлечения из тьмы любых таинственных существ, населявших эти суровые глубины.

— Что если он никогда не вернется? — спросил печальный голос.

Щипцоверн отвернулся от экранов.

За его спиной стоял Малыш. На этот раз его лицо было лишено улыбки. Он наблюдал за спуском батискафа с выражением брошенного ребенка.

— Мы должны молиться, чтобы он вернулся, — ответил Щипцоверн.

— Я всегда за него молюсь, — сказал Малыш.

— Тогда, дитя мое, советую тебе подумать о другом Боге, и как можно скорее.

— Почему? — спросил Малыш с нотками истерики в голосе. — Думаешь, папа там умрет?

— Разве я это сказал? — спросил Щипцоверн, но его слова прозвучали неубедительно.

— Я слышал, вы говорили о чем-то, что живет глубоко во тьме. Они называются рекоки?

— Нет, мальчик. Они называются реквии.

— Ха! — сказал Малыш, словно поймал Щипцоверна на лжи. — Значит, они существуют.

— Именно это твой отец и собирается выяснить. Существуют они или нет.

— Так нечестно. Он мой. Если он спустится во тьму и не вернется, что я буду делать? Я себя убью. Именно так и сделаю!

— Не сделаешь.

— Сделаю! Вот увидишь!

— Твой отец — особенный человек. Гений. Он всегда будет стремиться исследовать новые места и строить здания.

— Тогда я его ненавижу! — крикнул Малыш. Он вытащил рогатку, зарядил камень и прицелился в самый большой экран. Не попасть в него было невозможно. Экран разлетелся, взорвавшись водопадом белых искр и мелких фрагментов Патентованного стекла Коммексо.

— А ну прекрати немедленно! — рявкнул Щипцоверн.

Но Малыш снова зарядил рогатку, выстрелил, и вот уже второй экран разлетелся на мелкие осколки.

— Я вызову охрану, если ты не прекратишь…

Заканчивать предложение ему не пришлось. На одном из экранов Малыш увидел нечто, заставившее его позабыть о рогатке. Одна из камер-шпионов наблюдала за девочкой, которую Малыш знал — по крайней мере, зрительно, поскольку отец вызвал для него ее образ в ночь, когда вернулся с Острова Простофиль.

— Это Кэнди Квокенбуш, мой мальчик, — сказал Малыш, в точности подражая голосу своего Создателя.

При виде Кэнди вся его злость на Пикслера испарилась. Малыша охватило любопытство.

— Куда ты отправляешься, Кэнди Квокенбуш? — сказал он так тихо, что Щипцоверн не услышал. — Почему не придешь в Город и не станешь моим другом? Мне нужен друг.

Он подошел к нижним экранам и, протянув руку, мягко положил ладонь на ее лицо.

— Пожалуйста, приходи, — прошептал он. — Я могу подождать. Я буду здесь. Просто приди. Прошу.

Глава 5 Следы преступления

Спустя три недели после того, как воды Изабеллы пересекли границу Абарата, заполнив многочисленные улицы Цыптауна и разрушив в своей ярости лучшие старые дома города вместе с муниципалитетом, церковью и публичной библиотекой Генри Мракитта, отец Кэнди, Билл Квокенбуш, начал гулять по ночами.

Прежде у него никогда не возникало желания для подобных прогулок. Он был счастлив вести сидячий образ жизни, сгорбившись перед телевизором на троне из искусственной кожи, с пивом, холодной пиццей и теплым пультом под рукой. Но больше он не смотрел телевизор. Ранними вечерами он сидел в своем кресле, выпивая дюжину банок пива, выкуривая столько сигарет, что пепельница становилась полной до краев, и иногда съедая куски белого хлеба. Когда наступала ночь, члены семьи ложились спать, но даже его жена Мелисса не утруждала себя пожеланием Биллу спокойной ночи.

Когда, наконец, в доме становилось тихо и спокойно — обычно после полуночи, — Билл выходил на кухню, заваривал себе крепкий кофе, чтобы проснуться, и готовился к путешествию, надевая старые рабочие ботинки, все еще покрытые засохшей куриной кровью, и темно-синюю штормовку. По мере того, как наступала осень, погода становилась непредсказуемой. Иногда по ночам шел дождь с порывами северного ветра, и даже пару раз выпадал снег. Но температура не могла повлиять на его ритуалы.

На улицах города, где он прожил всю свою жизнь, его ожидала важная работа, смысл которой его отупевший ум пытался понять каждый день из тех, что Билл просиживал перед черным телеэкраном, а шторы скрывали от него октябрьские небеса. Эта работа требовала, чтобы он покидал уютное кресло и отправлялся бродить по городу, хотя понятия не имел, что или почему он ищет. Вместо компаса у него было глубинное убеждение: однажды ночью он где-то в городе завернет за угол и увидит разгадку тайны.

Но каждую ночь повторялась одна и та же история: усталость и разочарование. Незадолго перед рассветом он возвращался в темный, молчаливый дом с пустыми руками, и его сердце болело так, как никогда прежде оно не болело ни от скорби, ни от сожаления, ни, разумеется, от любви.

Сегодня, однако, Билл исполнился той странной уверенности, что заставила его когда-то начать поиск, и отправился в ночь, едва услышав, как Мелисса выключает лампу рядом с постелью, где некогда они спали как муж и жена.

Спеша покинуть дом, он не только забыл выпить кофе, но и не надел штормовку. Неважно. Одна неприятность отменяла другую: холод был настолько сильным, что он не хотел спать — напротив, чувствовал себя живым как никогда. Хотя его пальцы быстро онемели, а глаза в глазницах ломило от холода, предвкушение радости и радость предвкушения оказались настолько сильны, что он шел вперед, не думая о своем самочувствии и позволяя ногам сворачивать на улицы, которые прежде никогда бы не выбрал и, возможно, даже не видел.

Наконец, блуждания завели его в маленький тупик, который назывался Место Калеба. Воды Изабеллы изрядно здесь поработали. Оказавшись в замкнутом пространстве, они направили свою разрушительную силу на кольцо домов, полностью уничтожив несколько из них и оставив лишь три, восстановить которые было еще возможно. Наиболее крепким выглядел тот, куда тянуло Билла Квокенбуша. Дом полностью огораживала широкая лента с повторяющейся надписью:

ОПАСНАЯ КОНСТРУКЦИЯ. НЕ ВХОДИТЬ.

Билл не обратил внимания на предупреждение. Поднырнув под ленту, он вскарабкался по строительному мусору и оказался внутри дома. Луна, чей свет пробивался сквозь дырявую крышу, была достаточно яркой, чтобы освещать серебристым светом интерьер.

У входа он остановился и некоторое время прислушивался. До него донесся непонятный звук, ритмичный и приглушенный. Он внимательно слушал, пытаясь определить направление. Звук исходил откуда-то сверху, заключил он. Толкнув входную дверь, он пробрался через разломанную мебель и кирпичи между дверью и лестницей. Воды сорвали со стен практически всё: картины, обои, даже штукатурку, которая отваливалась целыми глыбами, и некоторые ступени было сложно различить. Но с тех пор, как Кэнди исчезла в Абарате, Билл встретил и преодолел множество препятствий. Несколько замусоренных лестниц его не смущали.

Пару раз он споткнулся, осторожно перешагивая с одной трещавшей ступеньки на другую, но ему везло. Он без происшествий достиг площадки, которая была надежнее, чем лестница. Вновь замер, чтобы определить направление, и пошел по коридору к комнате в дальнем конце, откуда, как он был уверен, исходил странный привлекавший его шум.

У комнаты сохранилась дверь, и она была слегка приоткрыта. Билл на миг замер, почти благоговейно, и толкнул ее двумя пальцами. Скрип, дверь распахнулась. Половину комнаты освещал лунный свет, остальное скрывалось в тени. На залитых светом досках он обнаружил источник звука. Десятки птиц, обычных созданий, имени которых он не знал, хотя не раз видел их на Последовательной улице. Они лежали так, словно какая-то безжалостная сила прибила их головы к полу; пытаясь взлететь, они так сильно били крыльями, что в воздухе плавали клочки перьев.

— Что за… — пробормотал он.

На темной половине комнаты что-то шевельнулось. Что-то, как понял Билл, не бывшее птицей.

— Кто здесь? — спросил он.

В темноте вновь возникло движение, и внезапно из тени на лунный свет вылетело нечто. Оно приземлилось среди лежавших птиц, всего в ярде или двух от Билла, затем подпрыгнуло и после второго прыжка ударилось о стену напротив двери. Билл не сумел разобрать, что это такое.

Это могла быть ярко раскрашенная обезьяна, хотя он никогда не видел, чтобы обезьяна двигалась так стремительно. Движение повергло птиц в неистовство, и некоторые от ужаса нашли в себе силы преодолеть притяжение. Они поднялись в воздух в центре комнаты, но, несмотря на открытую крышу, не пожелали избавиться от того, что однажды привлекло их сюда.

Из-за их возбужденного кружения Биллу стало совсем ничего не видно.

Что это за странное создание прилепилось к стене? Оно было сделано скорее из ткани, чем из кожи: он видел лоскуты четырех-пяти разноцветных материалов, от ярко-алого до блестящего черного с синим отливом.

У существа не было определенной анатомии, ничего, что напоминало бы голову или какие-то формы, способные ее удержать; у него не было ни глаз, ни ушей, ни носа, ни рта. Билл ощутил глубокое разочарование. Конечно, это не ответ на тайну его ночных странствий. Ответ, который он искал, был чем-то большим, нежели бесформенные куски старого фетра.

И хотя в существе не оказалось ничего, что могло бы его заинтересовать, ему все же стало любопытно.

— Что ты такое? — спросил он, больше обращаясь к себе.

Существо, к изумлению Билла, вытянуло четыре конечности и изо всех сил напряглось. Затем оттолкнулось от стены и прыгнуло на Билла так, словно его швырнула невидимая рука.

Билл был слишком медлителен и удивлен, чтобы уклониться. Существо вцепилось в его голову, полностью закрыв лицо. Во внезапной темноте нос Билла заработал на полную катушку. Оно воняло зверьем! Эта вещь пахла мехом, который повесили в шкаф сырым и оставили там гнить.

Вонь подавляла его до отвращения. Он схватил вещь и попытался сдернуть ее с головы.

— Наконец-то, — молвило создание. — Уильям Квокенбуш, ты услышал наш зов.

— Отцепись от меня.

— Только если ты нас выслушаешь.

— Вас?

— Да. Ты слышишь пять голосов. Нас пятеро, Уильям Квокенбуш, и мы готовы служить тебе.

— Служить мне? — Билл перестал бороться с вещью. — То есть что, будете мне подчиняться?

— Да!

Билл криво ухмыльнулся.

— Делать все, что я скажу?

— Да!

— Тогда перестаньте меня душить, идиоты!

Пятерка отреагировала, быстро спрыгнув с его головы и вновь прилепившись к стене.

— Вы кто?

— Почему бы и нет? Если ему не нравится истина, похожая на безумие, пусть он хотя бы что-нибудь узнает, — сказала вещь самой себе, а затем обратилась к Биллу:

— Когда-то мы были пятью шляпами тех, кто принадлежал Магическому кругу Острова Простофиль. Но наши обладатели были убиты, а позже убийца отметил находку того, что искал, сердечным приступом. Нам пришлось найти того, кому передать нашу силу.

— И вы выбрали меня.

— Конечно.

— Почему «конечно»? Никто и никогда по доброй воле ни для чего меня не выбирал.

— А как ты думаешь, повелитель, почему?

Билл знал ответ, даже не задумываясь.

— Из-за моей дочери.

— Да, — сказало создание. — У нее большая сила. Вне всякого сомнения, она исходит от тебя.

— От меня? Что это еще значит?

— Это значит, что ты будешь иметь влияние большее, чем когда-либо мог мечтать. Даже в своих самых невероятных мечтах о божественности.

— Я никогда не мечтал стать Богом.

— Тогда проснись, Уильям Квокенбуш! Проснись и познай реальность!

Хотя Билл не спал, он интуитивно почувствовал более глубокое значение того, что ему сказали. Его лицо раскрылось, словно дверь, и что бы за ней ни было, это привлекло внимание создания, некогда бывшего пятью шляпами.

— Ты только взгляни на себя, малыш Билли! — сказало оно, и все его пять голосов внезапно изменились, слившись в восхищении. — От тебя исходит такой свет! Такой сильный, ясный свет, который прогонит прочь все страхи.

— От меня?

— А от кого же? Подумай, малыш Билли. Подумай. Кто может спасти нас от того ужаса, который твой ребенок собирается призвать в мир, если не ты, ее создатель?

Когда существо говорило о «свете» Билла, множество молчаливых птиц поднялись в воздух и закружили вокруг него, образовав воронку из черных глаз и трепещущих крыльев.

— Что они делают? — спросил Билл у бесформенного создания.

— Поклоняются тебе.

— Мне это не нравится.

— Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сделал?

— Останови их.

— Остановить навсегда?

— Да.

— Да, — сказало создание, повторив интонации Билла.

— Ты смеешься надо мной?

— Ни в коем случае, — ответило существо.

Через секунду все птицы до единой бездыханными упали на замусоренный пол.

— Так лучше?

Билл оценил тишину.

— Гораздо лучше, — наконец, ответил он и слегка усмехнулся. Это был смех, которым он не смеялся давным давно: смех человека, которому нечего терять и нечего бояться.

Он посмотрел на часы.

— Почти рассвет. Я лучше пойду. Что мне с вами делать?

— Носи нас на голове. Как тюрбан.

— Такое носят иностранцы.

— Так ты и есть иностранец, малыш Билли. Ты не принадлежишь этому месту. Ты привыкнешь нас носить. В своей предыдущей жизни мы выглядели весьма впечатляюще. однако мы расторгли связь с прошлым.

— Я знаю, что вы чувствуете, — сказал Билл. — Но теперь всё изменится, ведь так?

— Воистину так, — ответили остатки пяти шляп Каспара Захолуста. — Ты нашел нас. Теперь изменится всё.

Глава 6 Под Вздором

Маленькая лодка Руфуса влекла Кэнди и Шалопуто на юго-запад по Сумеречному проливу между Хафуком и Островом Простофиль к Вздору, на диких пространствах которого обитало племя женщин кварв, что охотились на усталых путников, жарили их и ели. По слухам, Лагуна Мунн, колдунья, которую они искали, симпатизировала кварвам, несмотря на их вкусы, лечила, когда те болели, и даже время от времени принимала от них угощения. Остров был подходящим местом для подобных отвратительных вещей. Он стоял на одиннадцати вечера, в часе от ужасов Полуночи.

Однако отделенные друг от друга острова были осколками времени. Лишь звуки могли перелетать с одного на другой, эхо эха, зловеще далекого. Определить звуки соседнего Горгоссиума было несложно. На нем вовсю шло разрушение. Работали массивные очищающие землю механизмы, снося стены и выкапывая фундаменты. Этот шум отражался от высоких, глядящих на запад утесов Вздора.

— Что они там делают? — громко удивился Шалопуто.

— Лучше не спрашивай, — приглушенным тоном ответил Руфус. — И даже не думай об этом. — Он посмотрел на звезды, которые светили над Вздором так ярко, что затмили бы даже полную луну. — Лучше думать о красоте света, чем о том, что происходит во тьме. Любопытство убивает. Я потерял Скафту, своего брата-близнеца, только потому, что он задавал слишком много вопросов.

— Мне очень жаль, — сказала Кэнди.

— Спасибо, Кэнди. Итак, где тебя высадить? На большом острове или на маленьком?

— Я и не знала, что тут два острова.

— Ну да, конечно. Кварвы управляют большим. Маленький — для обычных людей. И для ведьмы, конечно.

— Вы имеете в виду Лагуну Мунн?

— Да.

— Тогда нам туда и надо.

— Хотите встретиться с заклинательницей?

— Да.

— А вы знаете, что она сумасшедшая?

— Да. Мы слышали, что так говорят. Но люди говорят много всякого, и это не обязательно правда.

— И о тебе?

— Я не…

— Ты права, это так. Они говорят самые разные гадости.

— Например? — поинтересовался Шалопуто.

— Неважно, — сказала Кэнди. — Не собираюсь слушать всякие глупости, которые они выдумывают. Они меня не знают.

— И о тебе тоже, Шалопута, — сказал Руфус.

— Шалопуто, — поправил тот.

— Они и о тебе говорят ужасные вещи.

— А вот я хочу знать.

— Что ж, у тебя есть выбор, тылкрыс. Либо я начну рассказывать всякие нелепые слухи, и пока буду терять время, течение выкинет нас вон на те скалы; либо я забуду об этой чуши и стану делать работу, за которую вы мне платите.

— Тогда высадите нас на остров, — разочарованно сказал Шалопуто.

— С радостью, — ответил Руфус и вернулся к штурвалу.

Вода вокруг лодки забурлила.

— Знаете… я не хочу говорить вам, что делать, — начала Кэнди, — но если вы не будете осторожны, поток унесет нас вон в ту пещеру. Видите ее?

— Да, вижу, — крикнул Руфус сквозь рев яростной Изабеллы. — Туда мы и направляемся.

— Но волны…

— Очень бурные.

— Да.

— Неистовые.

— Да.

— Тогда держитесь крепче!

Не успел он договорить, как лодка оказалась в пещере. Проход в нее вынуждал воду подниматься и торопиться, торопиться и подниматься. Ударившись о каменный потолок, сломалась верхушка мачты. Несколько пугающих секунд всем казалось, что лодку и ее пассажиров размажет о скалу. Но уровень воды спал так же быстро, как и поднялся. Пещера расширилась, и поток успокоился.

Хотя они значительно углубились внутрь острова, здесь было светло благодаря колониям фосфоресцирующих созданий, которые усеивали стены и сталактиты, свисающие с потолка. Они напоминали помесь краба и летучей мыши, а их странную анатомию украшал сложный симметричный узор.

Впереди находился маленький остров с крутыми утесами и единственный холм, вздымающийся под острым углом, покрытый деревьями с красной листвой (которой не требовался для роста солнечный свет), и с лабиринтом побеленных зданий под ярким растительным пологом.

— Нам веревка нужна, чтобы забраться по этим стенам, — сказал Шалопуто.

— Либо веревка, либо мы войдем вон там, — Кэнди указала на маленькую дверь в стене.

— О… — сказал Шалопуто.

Руфус подвел лодку так, чтобы они смогли сойти с нее к двери.

— Передайте Изарис мои наилучшие пожелания, — сказала Кэнди Руфусу. — И скажите, что мы скоро увидимся.

На лице Руфуса читались сомнения.

— Вы уверены, что я вот так просто должен вас здесь оставить? — спросил он.

— Мы не знаем, сколько пробудем у Лагуны Мунн, — ответила Кэнди. — К тому же, дела становятся более запутанными. По каким-то причинам все развивают бурную деятельность, и вам лучше вернуться назад, к своей семье.

— А ты, тылкрыс?

— Я буду там же, где она, — ответил Шалопуто.

Руфус покачал головой.

— Вы оба сумасшедшие, — сказал он.

— Если наши дела пойдут плохо, вам не в чем себя винить, — ответила Кэнди. — Мы делаем это вопреки вашему доброму совету. — Она помолчала и улыбнулась. — И мы действительно еще увидимся.

Шалопуто вылез из лодки, присел на узкой ступени и попытался открыть дверь. Та поддалась безо всяких усилий.

— Еще раз спасибо, — сказала Кэнди Руфусу и выбралась из лодки, войдя через маленькую, грубо окрашенную дверь следом за Шалопуто.

Прежде, чем переступить порог, она обернулась, но попрощаться с Руфусом уже не смогла. Властные волны Изабеллы подхватили маленькую лодку и повлекли прочь, а крылатые крабы приветствовали ее побег смешанными овациями крыльев и когтей.

Глава 7 Огорчения Плохиша

От двери в стене сквозь деревья вела крутая тропа с узкими ступенями. Кэнди и Шалопуто взбирались наверх. Хотя сквозь оранжево-красный полог виднелось что-то яркое, свет почти не достигал тропы. Однако рядом со ступеньками стояли маленькие лампы, освещавшие путь. За их пределами была чаща и плотная тьма. И эта тьма не пустовала.

— За нами следят, — негромко проговорила Кэнди.

— Тут так тихо. Птицы не чирикают. Насекомые не жужжат.

— Может, здесь есть что-то еще? То, чего они боятся?

— Если и так, — сказал Шалопуто с показной смелостью, — надеюсь, оно знает, что мы тут собираемся учинить неприятности.

Его представление повлекло за собой ответ.

— Ты говоришь, что пришел сюда учинить неприятности, — произнес юный голос, — но это не так.

— Зачем ты здесь? — спросил второй голос.

— Сыновья, — пробормотал Шалопуто так тихо, что Кэнди, стоявшая в шаге от него, едва расслышала.

— Да, — сказал голос. — Мы сыновья.

— И мы тебя слышим, — поддразнил его второй, — как бы тихо ты не шептал. Так что не теряй времени.

— Вы где? — спросила Кэнди, медленно взбираясь на очередную ступеньку, и в это время справа, откуда исходили голоса, мелькнула тень.

Она быстро сотворила в руке маленький шарик облачного света, холодный огонь, вызывать который научилась у принцессы. Это, подумала Кэнди, одно из самых простых магических заклятий, что она позаимствовала из коллекции Боа, и крепко сжала шарик.

Наступил момент, когда один из мальчишек Лагуны Мунн оказался достаточно близко, чтобы…

Ага! В поле ее зрения двигалась призрачная фигура. Она быстро подняла руку и выпустила шарик. Он вспыхнул желто-белым и голубым, и этот свет озарил того, кого Кэнди хотела осветить. Облачко сделало свое дело — Кэнди увидела одного из сыновей Лагуны Мунн. Он был похож на чертика с маленькими рожками и приземистым телом, созданным из теней и осколков цвета, как будто его осыпали стекла разбившегося витража, которые, однако, не причинили ему никакого вреда, словно его тело было из желе Темной стороны луны.

Но когда он заговорил, его голос оказался совершенно не подходящим для такого облика. Это был четкий, вежливый голос мальчика, который ходит в хорошую школу.

— Я Плохиш мамы, — сказал он.

— Правда? И как тебя зовут?

Он вздохнул, словно вопрос поставил его в тупик.

— В чем дело? — спросила Кэнди. — Я просто спросила, как твое имя.

Ее простой, незамысловатой минессотской душе не слишком пришелся по вкусу этот самопровозглашенный Плохиш Лагуны Мунн.

— Не знаю, — ответил он, кусая ноготь большого пальца. — Сложно выбрать, когда их так много. Хочешь знать, сколько у меня имен?

Она не хотела.

— Ну хорошо, я слушаю. И сколько же?

— Семьсот девятнадцать, — с гордостью произнес он.

— Ого, — сказала Кэнди равнодушно. И еще более равнодушно:

— Почему?

— Потому что я могу. Мама сказала, я могу иметь все, что пожелаю. И теперь у меня много имен. Но ты можешь называть меня… Ободранная Пробка? Нет, нет. Пайман Хамбадикин? Нет! Джолло Бигог! Да! Джолло Бигог — то, что надо!

— Ладно, а я…

— Кэнди Квокенбуш из Курятника.

— Из Цыптауна.

— Курятник. Цыптаун. Неважно. А это — твой друг, тылкрыс Шалопуто. Ты спасла его от рабства у волшебника Каспара Захолуста.

— Ну что ж, ты выучил домашнее задание, — сказала Кэнди.

— Домашнее задание… — повторил Джолло Бигог, размышляя над словами. — А. Работа, которую задают ученикам их учителя в вашем мире, и которой они всеми силами стараются избежать. — Он ухмыльнулся.

— Верно, — сказала Кэнди. — В самую точку!

— В самую точку! — восторге воскликнул Джолло. — Я попал в самую точку! Я попал в самую точку!

— Кто это здесь радуется? — послышался женский голос из темноты, что окружала свет, озарявший Джолло.

Радость мальчика мгновенно испарилась, но не из страха, подумала Кэнди, а из любопытного уважения к говорящему.

— Плохиш? — сказала она.

— Да, мама.

— Не найдешь ли ты нашему гостю Шалопуто что-нибудь поесть и попить?

— Конечно, мама.

— И пришли ко мне девочку.

— Как скажешь, мама.

Кэнди хотела заметить, что она тоже хочет есть и пить, но говорить об этом было пока не время.

— Ну вот, ты слышала маму — сказал Джолло Кэнди. — Она хочет тебя видеть, поэтому теперь тебе надо идти к серебряному глазу. — Он указал на глаз размером не меньше фута, с черным зрачком и серебристым хрусталиком, видневшийся среди деревьев.

— А мне идти? — спросил Шалопуто у Кэнди.

— Если ты понадобишься, клянусь, что позову тебя. Очень громко.

— Рад? — спросил Джолло у Шалопуто. — Если мама попытается ее съесть, она закричит.

— Твоя мать не станет…

— Не станет, не станет, тылкрыс, — ответил Джолло. — Это юмор. Шутка.

— Я знаю, что такое шутка, — не слишком уверенно сказал Шалопуто. Он поискал Кэнди, но та уже отправилась к серебряному глазу, сойдя с тропы и углубившись в темноту между деревьями.

— Идем, тылкрыс. Давай тебя накормим, — сказал Джолло. — Если ты услышишь, как Кэнди тебя зовет, пойдешь прямо к ней. Я не буду тебя останавливать. Честно.

Глава 8 Лагуна Мунн

Остров Лагуны Мунн выглядел маленьким, если смотреть на него с лодки Руфуса, но теперь, когда Кэнди шла по его темным склонам, он казался гораздо больше, чем можно было ожидать. Она оставила свое облачко за спиной, но серебряный глаз излучал собственный свет, который вел ее сквозь чащу. Она была рада такому маяку. Земля под ногами становилась круче, а деревья, между которыми ей иногда приходилось буквально продираться, все более кривыми и древними.

Здесь, на возвышенности, дул ветер. Старые деревья трещали, с их ветвей сыпался сухой дождь листьев и увядших плодов. Кэнди не отводила взгляда от маяка. Она следовала к нему настолько точно, насколько позволял густой подлесок, пока не добралась до места, где нижние ветви деревьев переплелись с кустами, образовав настоящую древесную стену. Кэнди остановилась; глаз озарял переплетенные сучья. Через несколько секунд по стене прошло легкое движение, и там, где сиял свет, стена расплелась, открыв узкий проход. Деревья и кусты все еще раздвигались, когда голос, говоривший с Джолло, произнес:

— Либо входи, либо поворачивай назад, девочка, но не надо просто стоять.

— Спасибо, — ответила Кэнди и шагнула в проем между извивающимися ветвями.

Она добралась до вершины острова. Шумный ветер двигался здесь кругами, и листья, которые он нес, поднимались и падали, когда он проносился мимо. Однако в этих завихрениях летели не только листья. Здесь были животные разных размеров и форм: они двигались с бледными, как луна, или красными, как заходящее солнце, боками; их глаза сверкали золотым и зеленым, и все они оставляли следы своего движения в призрачном воздухе.

Она не могла понять, что это такое — радостная гонка или бегство от смерти. Чем бы это ни было, внезапно все они повернули в ее направлении, и она упала на землю, обхватив голову руками и чувствуя, как над ней мчится живая лавина. Сейчас эта лавина обрела звук. Кэнди слышала не только шум ветра, но и грохот копыт, топот лап, рев, визг и вой тысяч созданий или даже больше.

— Ты еще не знаешь разницы между порождением сна и порождением жизни? — спросила Лагуна Мунн, и ее голос казался ближе, чем звук мчавшихся животных.

— Порождением сна? — переспросила Кэнди.

— Да, девочка, — ответила Лагуна. — Сна. Воображения. Выдумки. Фантазии.

Кэнди отважилась поднять глаза. Что бы заклинательница ни говорила, копыта и когти, все еще находившиеся у Кэнди над головой, казались реальными и весьма опасными.

— Это иллюзия, — сказала Лагуна Мунн. — Встань. Иди. Если ты мне не доверяшь, как поможет то, что я буду для тебя делать?

Это имело смысл. Кэнди приподняла голову. Ярость живого потока двигалась над куполом, что защищал ее мысли. Было больно. Болел не только череп, трещавший под ударами копыт, но даже кости лица и мягкие ткани, которые он оберегал.

Если она не выдержит эту атаку, ей не найти никого, кто скажет то, чего она ждет от Лагуны Мунн.

Она встала.

Ну и боль! Пусть даже иллюзия, она оказалась достаточно сильной, чтобы из носа Кэнди закапала кровь. Она вытерла ее тыльной стороной ладони, но кровь не унималась. Животные продолжали мчаться, и ярость их стремительного движения била в нее изо всех сил.

— Я знаю, вы здесь, Лагуна Мунн, — произнесла она. — Вы не можете вечно прятаться. Давайте, покажитесь.

Животные продолжали свою бешеную скачку. Кровь из носа начала собираться во рту. Она слизнула ее — привкус меди и соли. Сколько еще ее тело сможет выдержать этот беспощадный поток? Заклинательница не позволит ей умереть, если она вдруг не справится?

— Я не собираюсь умирать, — сказала себе Кэнди.

Она попыталась посмотреть сквозь заклинание, но оно лишь усилило давление своей реальности.

Без меня тебе никогда не справиться, сказала Боа.

Так помоги мне.

Зачем?

Кэнди разозлилась. Боа достала ее, как достали все эгоцентричные женщины, у которых имелось больше силы, чем сострадания, начиная с мисс Шварц и заканчивая Бабулей Ветошью. Хватит с нее их всех!

В этот миг ее зрение пробилось сквозь стремительную иллюзию, разглядев таинственную Лагуну Мунн. Мать Кэнди, Мелисса, назвала бы ее «женщиной с широкой костью» — фраза, под которой она имела в виду толстух.

— Я… вас вижу, — сказала Кэнди.

— Хорошо, — ответила Лагуна Мунн. — Тогда мы можем продолжать.

Лагуна Мунн подняла руку и сжала кулак. Прилив живых существ немедленно исчез, но кости у Кэнди продолжали болеть, голова гудела, а из носа текла кровь. Мягким голосом Лагуна продолжила:

— Я не ожидала тебя увидеть, хотя должна сказать, ты меня заинтриговала. Я думала, тебя больше привлекают Фантомайя.

— Я здесь из-за них, — сказала Кэнди.

— Ага, значит, кто-то рассказывал тебе басни.

— Это не басня! — отрезала Кэнди.

Она все еще злилась.

— Успокойся, — сказала Лагуна Мунн. Она поднялась из своего кресла и оказалась рядом с Кэнди, не сделав ни единого шага. — Что я вижу у тебя в голове, девочка?

— Нечто большее, чем я, — ответила Кэнди. — Другого человека.

Большие глаза Лагуны стали еще больше и ярче.

— Ты знаешь, как зовут того человека у тебя в голове?

— Да. Ее зовут принцесса Боа. Ее душу забрали женщины Фантомайя…

— Глупо, глупо, — пробормотала Лагуна Мунн.

— Я? — спросила Кэнди.

— Нет, не ты. Они. Играют с вещами, в которых ничего не смыслят.

— Тем не менее, они это сделали. А я хочу от нее избавиться.

— Почему не пойдешь к ним?

— Потому что они не знают, что я знаю. Если бы они хотели нас разъединить, они бы сказали, что она — во мне.

— Пожалуй, ты права.

— Кроме того, одна из них уже убита из-за того, я пришла в Абарат…

— Значит, если должна умереть еще одна ведьма, ты предпочтешь, чтобы это была я?

— Я не то имела в виду.

— Но именно так это прозвучало.

— Да что с этим местом? Все играют в какие-то свои дурацкие игры! Меня это бесит! — Она вновь вытерла нос. — Если вы не собираетесь мне помогать, я сделаю это сама.

Лагуна Мунн даже не пыталась скрыть свое удивление и промелькнувшее за ним восхищение.

— Да, ты действительно это сделаешь…

— Если понадобится. Я не смогу понять, кто я, пока она находится у меня в голове.

— А что случится с ней?

— Не знаю. Я много чего не знаю. Поэтому я пришла сюда.

— Скажи мне често, а принцесса хочет от тебя освободиться?

— Хочет, — уверенно сказала Кэнди. Лагуна смотрела на нее с подавляющей напряженностью. — Проблема в том, что я не знаю, где заканчиваюсь я и где начинается она. Я родилась с ней в голове. Мы всегда жили вместе.

— Должна предупредить, что если она не захочет тебя покинуть, тебе придется драться. А такая борьба может стать фатальной.

— Я рискну.

— Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да. Это может меня убить.

— Может. И я предполагаю, ты думала над тем, что в тебе могут оказаться части, которые тебе не принадлежат.

— Которые принадлежат ей? Да. Я об этом думала. И я их потеряю. Но если они никогда не были моими — никогда не были мной, — то на самом деле я не потеряю ничего.

Пристальный взгляд Лагуны смягчился.

— Что за безумный разговор, должно быть, происходит у тебя сейчас в голове, — сказала она. — И я не имею в виду разговор между тобой и твоим «зайцем». Жаль, что мы встретились так поздно, — с искренним сожалением в голосе добавила она.

— Мне только исполнилось шестнадцать, — сказала Кэнди.

— Знаю. И это действительно мало. Но пути к откровениям должны намечаться, когда ты еще младенец, и закладывать их сейчас гораздо труднее. Ты пришла сюда в поисках свободы и прозрения, а я могу дать тебе только предостережения и путаницу.

— Вы можете разделить меня и Боа?

— Это я могу. Но я не могу предсказать последствий вашего разделения. Однако обещаю, что после этого ты никогда не будешь прежней.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Или ты, или я

Как тернья и цветок среди ветвей,

Так ненависть соседствует с моей любовью к ней.

Две части одного, что составляют целое,

Так мы, любовь моя, с тобой — душа единая.

— Кристофер Тлен

Глава 9 Новый деспот

Жители Горгоссиума вряд ли бы удивились, узнай они, что звуки творящегося разрушения слышны даже на море вокруг острова. Его жители едва могли расслышать свои собственные мысли.

На Острове Полуночи происходили большие изменения, целью которых было уплотнить темноту, охватывающую Горгоссиум, словно тиски. И это была не тьма беззвездного неба, а нечто гораздо более глубокое. Эта тьма составляла саму материю острова. Его землю, его скалы, его туман.

Многие пытались подобрать слова, чтобы описать ужасы Горгоссиума, но у них ничего не получалось. Мерзости, что порождал и питал остров, нередко рассылая их в другие земли выполнять грязную, жестокую работу, не могли выразить даже самые красноречивые.

Даже Сэмюэль Клепп в последнем издании своего «Альменака», традиционного путеводителя по островам, написал о Полуночи чрезвычайно кратко и неформально.

«Есть многое, — писал он, — чем я не хочу марать страницы Альменака, рассказывая об ужасах, наполняющих Остров Полуночи, ибо если пробудить ихпугающие видения, они еще больше встревожат наши умы. Горгоссиум подобен зловонному трупу, гниющему от собственной болезни. Лучше сделать на этих страницах то, что мы сделали бы, увидев его на дороге. Мы бы отвратили наш взор от этой мерзости и поторопились дальше в поисках чего-то более приятного. Так поступлю и я».

Но худшее было впереди. Чего бы ни вообразил пугливый ум, думая об Острове Полуночи — нечестивые ритуалы во имя Хаоса и Жестокости, палачей с пустыми глазами, что сводили жертв с ума или лишали жизни невинных, которые отваживались туда забредать, вонь открытых могил, мертвецов, что из них выбирались, восставая ради непотребств и блуждая где вздумается, — все это было лишь первой строкой в великой книге ужаса, которую начали писать две силы, некогда управлявшие Горгоссиумом: Кристофер Тлен и его бабка Бабуля Ветошь.

Но все изменилось. Пытаясь выследить и, наконец, убить Кэнди Квокенбуш (которая создавала ей бесконечные проблемы), Бабуля Ветошь взбаламутила воды Изабеллы и сотворила бурю, чтобы вывести свой военный корабль «Полынь» в Иноземье. Там дела пошли плохо. Магия, которую она использовала в другом мире, сдерживаемая, вероятно, законами материи, которые в Абарате значения не имели, сошла с ума. Военный корабль раскололся и затонул, море Изабеллы и бесчисленные воины-заплаточники тоже оказались разорваны и разбросаны. Ее внук Кристофер Тлен утонул. Бабуля Ветошь вернулась в Горгоссиум одна.

Ее первым указом как единовластной правительницы Полуночи было призвание шести тысяч заплаточников — чудовищ, наполненных живой грязью, которую добывали на Горгоссиуме, — для начала работ по разрушению тринадцати башен Инквизита. Вместо них, сообщила она, будет стоять единственная башня с тремя шпилями, значительно выше, чем самая высокая из тринадцати. Оттуда она станет управлять не просто как царица Горгоссиума, но как императрица всего Абарата.

Она была опасной властительницей.

Даже среди сотен швей — а некоторые из них знали ее большую часть столетия, — мало кто доверял ее привязанностям. Пока ей требовалась их служба (как сейчас), они могли чувствовать себя в безопасности, поскольку без швей не будет новых заплаточников, а без заплаточников — воинов для ее армии. Но если такая ситуация однажды изменится, женщины понимали, что от них избавятся точно так же, как от самого последнего заплаточника матриарха.

Ее оружием, с помощью которого она уничтожала своих грязюк, была длинная палочка из змеиного дерева, простая, но невероятно сильная: для ее изготовления змеиное дерево сожгли, погребли, а затем вновь возродили в три идущие друг за другом полночи. Палочка выстреливала черными молниями, в мгновение ока уничтожая свою цель.

Иногда, осматривая процесс разрушения, она замечала какого-нибудь заплаточника, не способного работать так же, как все остальные, и прямо на месте казнила бесполезную вещь. Вывод: жизнь и смерть были милостью Бабули Ветоши, которые она дарила и забирала по своему усмотрению, и только глупец или самоубийца могли без оглядки ходить там, где ступала ее нога.

С таким могущественным надзирателем работа по разрушению и разбору завалов шла с невероятной скоростью, и уже через несколько дней на плато, где некогда стояли многочисленные башни Инквизита, поднялась в небо монументальная структура. Единственная башня, созданная гениальным архитектором, заклинательницей Джалафео Мас, которая прибегла к своему знанию магии и, отрицая законы физики, воздвигла башню выше, чем совокупная высота снесенных тринадцати.

Именно там, в комнате с красными стенами на самой вершине башни, Бабуля Ветошь собрала девятерых своих самых доверенных швей.

— Года труда и веры закончены, — произнесла Бабуля Ветошь. — Приближается Полночь.

Одна из девяти, Зинда Гоум, швея, которой было пятьсот лет и которую домочадцы подняли из могилы после смерти, чтобы она продолжала служить Бабуле Ветоши, сказала:

— А разве сейчас не Полночь?

— Да, это название времени. Но сейчас она абсолютная. Великая Полночь, какой не было никогда. Полночь, которая ослепит любое солнце, луну и звезды на небосклоне.

Другая женщина, чье худое тело было обернуто в ткань из тончайшей паутины, не могла скрыть свой скептицизм.

— Я никогда не понимала Великий замысел, — произнесла Эя Гфит. — Это кажется невозможным. Столько часов. Столько небес.

— Ты сомневаешься в моих словах, Эя Гфит?

Бледная от природы швея стала еще белее. Она быстро сказала:

— Ни в коем случае, госпожа. Нет. Я лишь удивлялась — все это воистину поразительно, — и неправильно выразилась.

— В будущем говори осторожнее, иначе можешь его лишиться.

Эя Гфит склонила голову, ее паутина замерцала, покачнувшись.

— Я… прощена?

— Ты мертва?

— Нет, госпожа, — ответила Эя. — Я все еще жива.

— Значит, прощена, — без усмешки сказала старуха. — А теперь вернемся к делу Полуночи. Мы знаем, что есть множество жизненных форм, которые скрываются от света. Даже от света звезд. Когда Полночь вступит в свои права, эти существа освободятся. И они создадут такой хаос… — Она сделала паузу, улыбнувшись при мысли о тех, кого собирается выпустить.

— А люди? — спросил кто-то из девяти.

— Любой, кто выступит против нас, будет уничтожен. И когда настанет время, нам без всяких колебаний придется пролить их кровь. Если здесь есть хоть одна женщина, которая не желает сражаться в этой войне, пусть уйдет сейчас. Ей не причинят вреда. Я клянусь в этом. Но если вы решите остаться, значит, вы согласились делать предстоящую работу без страха и сомнений.

Труд Полуночи будет кровавым, но поверьте, когда я стану императрицей Абарата, то подниму вас так высоко, что все воспоминания о деяниях, совершенных вами ради этого, уйдут в небытие. Мы не простые женщины. И, возможно, никогда не были простыми. Мы не любим любимых, или детей, или домашний очаг. Мы созданы не для того, чтобы заботиться о мужьях и качать колыбель. Мы — непрощающие, и это о нас отчаявшиеся мужчины разобьют свои хрупкие головы. С ними невозможно заключать мир и брать их в мужья. Они должны находиться под нашими каблуками или же умереть и лежать в земле, по которой мы ходим.

На это замечание швеи отреагировали одобрительным шумом. Лишь самая младшая из них пробормотала что-то неразборчивое.

— У тебя есть вопрос, — сказала Бабуля Ветошь и указала на нее.

— Нет, госпожа.

— Проклятье! Я приказываю — говори! Я не потерплю сомневающихся. ГОВОРИ!

Швея, сидевшая рядом с молодой женщиной, отодвинулась подальше от нее.

— Я лишь подумала о Двадцать Пятом часе, — ответила женщина. — Захватит ли его Полночь? Поскольку в противном случае…

— Наши враги найдут там убежище? Ты об этом хотела спросить?

— Да.

— На этот вопрос, сказать по правде, у меня ответа нет, — легко произнесла Бабуля Ветошь. — По крайней мере, пока. Тебя зовут Ма Туу Чамагамия?

— Да, госпожа.

— Что ж, раз тебя так интересует состояние Двадцать Пятого часа, я передам в твое распоряжение два легиона заплаточников.

— Для чего, госпожа?

— Чтобы захватить этот остров.

— Захватить?

— Да. Захватить его. Ради меня.

— Но госпожа, у меня нет никаких навыков военного дела. Я не смогу.

— Не сможешь? Ты посмела сказать мне, что ты чего-то НЕ СМОЖЕШЬ?

Она вытянула левую руку и растопырила пальцы. Палочка-убийца, которую она использовала против заплаточников, слетела со своего места у стены и оказалась у нее в руке. Она сжала кулак так крепко, что костяшки пальцев побелели, и одним летящим движением указала на Ма Туу Чамагамию.

Молодая женщина открыла рот, чтобы оправдаться, но у нее не осталось на это времени. Из палочки вылетела черная молния и ударила ее прямо в грудь.

Она издала звук, и то было не слово, а крик ужаса, продолжавшийся, пока процесс, разрушавший ее тело, распространялся от хребта во всех направлениях, превращая ее плоть и кости в черный пепел. Лишь голова оставалась нетронутой, чтобы наблюдать каждую секунду собственного исчезновения.

Она прожила ровно столько, чтобы увидеть, во что превратилась ее молодость и красота, в последний раз взглянуть на своего убийцу и пробормотать: «Нет».

А потом ее голова превратилась в прах, и она умерла.

— Такова судьба сомневающихся, — произнесла матриарх. — Есть еще вопросы?

Вопросов не было.

Глава 10 Огорчения хорошего сына

Лагуна Мунн сошла с кресла и позвала своего второго сына, сделанного из всего хорошего, что в ней было.

— Соглашатель? Где ты? У меня для тебя дело, малыш!

Безрадостный голосок ответил:

— Я здесь, мама, — и перед ними возник второй сын Лагуны Мунн. Он выглядел несчастным созданием, чей серый, тусклый вид контрастировал с блеском и обаянием его брата Плохиша.

— У нас гость, — сказала Лагуна Мунн.

— Знаю, мама, — ответил он бесцветным голосом. — Я подслушивал.

— Это невежливо, дитя.

— Я не имел в виду ничего плохого, — ответил мальчик, но упрек матери лишь усилил выражение безнадежности в его пустых глазах.

— Отведи ее в Круг Заклятий. Она собирается выполнить опасное дело. Чем быстрее мы начнем, тем быстрее закончим.

— Можно я останусь посмотреть, как ты ее учишь?

— Нет, нельзя. Если только ты не хочешь увидеть то, что вполне может оказаться твоей смертью.

— Мне без разницы, — ответил Соглашатель, пожимая плечами.

В этом пожатии отразилась вся его жизнь. Кажется, ему было все равно, жив он или мертв.

— А где будете вы? — спросила Кэнди заклинательницу.

— Здесь.

— Как же вы мне поможете?

На лице Лагуны Мунн отразилось ленивое изумление.

— С безопасного расстояния, — ответила она.

— А если что-то пойдет не так?

— Я буду тебя видеть, — сказала Лагуна Мунн. — Не беспокойся. Если что-то пойдет не так, я сделаю все, чтобы тебе помочь. Но ответственность за результат лежит только на тебе. Представь, что ты хирург, который разделяет сросшихся близнецов. Только здесь ты не просто хирург, но и…

— Один из детей, — закончила Кэнди, начиная понимать.

— Верно, — Лагуна посмотрела на Кэнди с восхищением. — Знаешь, а ты умнее, чем кажешься.

— Я выгляжу глупой? Вы это хотите сказать?

— Нет, не совсем, — ответила она, подняла сжатый кулак и раскрыла его.

Кэнди сунула руку в карман и вытащила фотографию, сделанную на рынке в портовом городе Тацмагоре на острове Смех-до-Упаду. Она была в той же одежде, что и сейчас. Одежду она приобрела без всяких задних мыслей, но, вглядевшись, поняла, что невероятно похожа в ней на свою мать. Она быстро сунула фотографию обратно. Лагуна Мунн права, и когда все закончится, ей надо как можно скорее купить себе что-нибудь другое. Она будет одеваться, как это принято на Острове Частного Случая, во все яркое и радостное.

Прежде, чем она додумала мысль до конца, Кэнди увидела, что от ладони Лагуны Мунн к ней движется что-то яркое. Оно летело слишком быстро, чтобы можно было успеть понять, что это такое, но Кэнди ощутила удар, словно порыв холодного ветра. В голове на мгновение вспыхнул свет, а когда он погас, Лагуна Мунн исчезла, оставив рядом с Кэнди несчастного серого Соглашателя.

— Думаю, тебе лучше пойти со мной, — сказал он, не выразив по этому поводу никакого энтузиазма.

Кэнди избавилась от последних капель света, мерцавших в ее сознании, и последовала за мальчиком. Когда он оказался перед ней, она впервые увидела его телосложение целиком. До сих пор она находилась под впечатлением от грустного выражения его лица и не замечала, что ниже пояса он похож на слизня размером с ребенка. Его ноги срослись, превратившись в единую бескостную трубку серо-зеленых мышц, на которых располагалась нормальная, человеческая верхняя часть корпуса.

— Знаю, что ты думаешь, — произнес он, не оборачиваясь.

— И что же?

— Неужели этот тот самый сын, который создан из всего хорошего? Выглядит-то он не очень. Говоря по правде, он похож на слизняка.

— Я не…

— Да, ты об этом думала, — сказал мальчик.

— Ты прав, думала.

— И ты тоже права. Я действительно выгляжу, как слизняк. Я много размышлял об этом. На самом деле я только об этом и размышляю.

— И что же ты надумал?

— Немного. Только то, что мама никогда не любила то хорошее, что в ней есть. Она считала его скучным. Бесполезным.

— Я уверена…

— Нет, — он поднял руку, прервав ее попытку смягчить боль. — Это только все ухудшит. Моя мать меня стыдится. Так и есть, все просто и ясно. Ее любовь получает мой злобный братец со своей сверкающей улыбкой. Кажется, это называют парадоксом? Я сделан из хорошего, но для нее я ничто. Он сделан из плохого, и она любит его за это. Любит! По сути, он и есть хороший сын из-за той любви, которую получает. А я, созданный из ее сострадания и ее мягкости, выкинут на помойку.

Кэнди ощутила в себе вспышку гнева. Она прекрасно понимала Соглашателя. Она знала сверкающую красоту зла. Она видела его, и в некотором смысле оно ее привлекало. Иначе почему она так сочувствовала Тлену?

— Стой здесь, пока я зажгу свечи, — сказал Соглашатель.

Кэнди осталась ждать, а он скрылся в тенях и темноте. Только когда он ушел, мысли Кэнди вернулись к странному жесту, который сделала Лагуна Мунн перед своим исчезновением. А с этим воспоминанием пришли другие, поднятые из глубин памяти этим ее даром, и Кэнди поняла, сколько совпадений, инстинктивных маневров и поворотов судьбы были на самом деле частью магии Боа, действовавшей внутри нее.

С удивительной ясностью она вспомнила слова, сами собой возникшие у нее в горле на «Паррото Паррото» — Джассассакья-тюм! — которые помогли ей прогнать чудовищного зетека. Она вспомнила инстинкты, пробудившиеся, когда Мама Изабелла пришла к ней по степи, позволившие ей расслабиться в хватке существа, которое вполне могло бы ее утопить, если б она повела себя неверно. И она вспомнила, как вступала в полные горечи и сладости разговоры с Тленом, который мог убить Кэнди в мгновение ока, если б не чувствовал внутри нее что-то, что он знал. Нет — то, что он любил.

Впервые Кэнди поняла, как много внутри нее Боа. Ее охватила паника.

— Нет, — сказала она. — По-моему, я не смогу это сделать.

Конечно, сможешь. Ты ведь так далеко зашла.

— Думаешь, это больно?

Больно? — переспросила Боа. — БОЛЬНО? Больно — это когда ты порежешь палец. Сломаешь ребро. Но здесь тебя ожидает конец союза душ, определявший твою личность со дня рождения. Когда связь между нами исчезнет, ты навсегда потеряешь все те части сознания, которые, как тебе казалось, были твоими.

— Но они были твоими. Они были тобой.

Да.

— Тогда почему я должна их хотеть?

Потому что утратить их будет невыразимым мучением. Видишь ли, я знаю, что такое быть наедине с собой. Я привыкла. Но ты… ты понятия не имеешь, какая судьба тебе уготована.

— Я прекрасно это знаю, — ответила Кэнди.

Правда? Если на то пошло, сомневаюсь, что ты вообще сохранишь здравость рассудка. Как можно его сохранить, если ты больше не будешь узнавать себя в зеркале?

— Это мое лицо! — возразила Кэнди. — Это лицо Квокенбушей!

Но глаза…

— А что глаза?

Ты будешь смотреть на свое отражение, и сознание, которое ты увидишь, будет не твоим. Все воспоминания о славе, которые, как тебе казалось, принадлежат тебе, все удивительные тайны, которые, по-твоему, ты открывала сама, все амбиции — они все не твои.

— Я тебе не верю. Ты лжешь, как ты лгала Финнегану и Тлену.

Не приплетай сюда Финнегана, сказала Боа.

— Неужели чувствуешь вину?

Я сказала…

— Я тебя слышала.

На несколько секунд возникла крайне напряженная тишина. Затем Боа произнесла:

Выпусти. Меня. Из этой. ТЮРЬМЫ!

Появился Соглашатель, глядящий на Кэнди круглыми испуганными глазами.

— Ты это слышала? — тихо спросил он. — Человеческий голос, клянусь. Скажи мне, что я не схожу с ума.

— Нет, Соглашатель, ты в своем уме. Можешь начинать заклинание, пока она не взбесилась.

— Оно уже началось. Я собираюсь в лабиринт, чтобы приготовить место разделения. Иди за мной. Но прежде повтори девятнадцать раз священное слово.

— Абаратараба?

— Да.

— Этот раз считается?

— Нет!

Так сказав, он исчез в лабиринте, оставив Кэнди с ощущением, будто в самый важный момент, когда она стояла перед решением, полностью меняющим ее жизнь — очень взрослым решением, — он свел ее до положения ребенка на школьном дворе.

Последние шесть «Абаратараба» она слила в единое «Абаррарабаба» и, не предупреждая Соглашателя о том, что закончила считать и уже идет, нырнула в лабиринт, войдя в него как «Две в Одной» и надеясь выйти обратно просто как «Две».

Глава 11 Разделение

Кэнди сделала четыре осторожных шага между деревьями, с каждым разом вступая во все большую темноту. На пятом шаге на периферии ее зрения возникло крылатое создание. Оно жужжало, как большое насекомое, а яркие цвета — бирюзовый и алый с пятнами белого золота, — разгоняли окружающую тьму.

Какое-то время оно стремительно летало над ее головой, а затем скрылось. Кэнди осторожно сделала пятый шаг, затем шестой. Внезапно оно вернулось вместе с несколькими сотнями таких же существ, которые окутали ее ярким движущимся пологом, от чего ее слегка затошнило.

Она зажмурилась, но хаотичное мелькание продолжалось и под ее веками.

— Что происходит? — спросила она, пытаясь перекричать шум жужжащего облака. — Соглашатель, ты здесь?

— Потерпи! — услышала Кэнди голос мальчика.

Он боится, — сказал Боа с нескрываемым изумлением. — Это действительно непросто. Если он все перепутает, то принесет в жертву твой разум. — Она засмеялась, и в ее смехе сквозила неприкрытая злоба. — Будет очень жаль.

— Соглашатель, — сказала Кэнди, — успокойся. Не торопись.

— У него никогда это не получалось. Верно, братец? — спросил Джолло Бигог.

— Не ходи сюда! — крикнул Соглашатель. — Мама! Мама!

— Она сказала, что я могу придти и помочь, — ответил Плохиш.

— Я тебе не верю, — сказала Кэнди и открыла глаза.

В ту же секунду она увидела, как сквозь пелену разноцветных существ, что образовали перед ней сложную мозаику из крыльев, голов и конечностей, мчится Плохиш. Он кричал, на бегу распугивая слетевшихся тварей. Они поднимались, и движение их крыльев било ей в лицо порывами ветра с металлическим привкусом.

— Прекрати! — кричал разозленный Соглашатель.

Плохиш только смеялся.

— Я расскажу маме!

— Она меня не остановит. Мама любит все, что я делаю.

— Да уж, тебе повезло, — ответил Соглашатель, не в силах скрыть зависть.

— Мама говорит — я гений! — торжествующе воскликнул Плохиш.

— Так и есть, мой милый, так и есть, — сказала Лагуна Мунн, появляясь в образе едва заметной тени. — Но сейчас не время и не место дурачиться.

Голоса Лагуны Мунн было вполне достаточно, чтобы создания, разбросанные в разные стороны бегущим Плохишом, мигом вернулись на свои места, переплелись между собой — крыло к когтю, клюв к гребню, гребень к хвосту, — и образовали вокруг Кэнди маленькую темницу.

— Так-то лучше, — милостиво сказала Лагуна Мунн. — Бледное дитя?

— Да, мама? — ответил Соглашатель.

— Ты все замки проверил?

Точно, — произнесла Боа. — Потребуется много замков. Мне нравится их звук.

— А для чего замки? — вслух спросила Кэнди. — Что вы хотите запереть?

— Не что, а ко… — ответил Соглашатель, замолчав, как только мать выкрикнула его имя, и шепотом произнес окончание фразы: — …кого. Она собирается запереть тебя.

— Соглашатель!

— Иду, мама!

— Живо. У меня мало времени.

— Мне пора идти, — сказал Кэнди хороший сын Лагуны Мунн. — Я буду снаружи.

Он указал на узкую дверную щель, видневшуюся между крыльями и когтями больших жуков, и Кэнди впервые осознала, какая плотная темница образовалась вокруг нее. Пока она осматривала стены, они лишились цвета, и все трещины и дефекты в переплетенных формах затянулись. То, что еще недавно было разноцветной комнатой из мерцающих крыльев, превратилось в тихую бетонную камеру.

— Почему вы меня заперли? — спросила Кэнди.

— Такие сильные заклятья нестабильны, — ответил Соглашатель.

— Что ты хочешь сказать?

— Что они могут пойти как-нибудь не так, — прошептал он.

— Соглашатель! — крикнула Лагуна Мунн.

— Да, мама!

— Прекрати разговаривать с девочкой. Ты не сможешь ей помочь.

— Нет, мама!

— Возможно, через минуту она умрет.

— Иду, мама, — ответил Соглашатель. Он пожал плечами, посмотрел на Кэнди и выскользнул за дверь, которая закрылась, не оставив и следа своего присутствия.

Ну что ж, — тихо сказала Боа. — Ты привела нас сюда. Давай с этим кончать. Если ты понимаешь, что это даст.

— Я понимаю, чего это не даст, — ответила Кэнди без колебаний.

Правда? И чего же?

— Не глупи, — сказала Кэнди. — Тебя.

Внезапно страх покинул ее, и она повернулась на месте, обратившись к холодным серым стенам.

— Я готова, — сказала она. — Делайте, что надо. Давайте с этим покончим. Если можно избежать кровопролития, хорошо. А если нет, пусть кровь прольется.

Ждать ответа камеры долго не пришлось. Шесть колебаний прошли по стенам, полу и потолку, словно волны жизни, движущиеся в мертвой материи, воскрешали ее. Теперь она понимала, почему ей удалось краем глаза увидеть, чем эта темница была в своем последнем воплощении — стаей крылатых существ. Она видела, что они населяли серые стены. Одна жизнь внутри другой.

Можно ли усмотреть в этом намек, что Кэнди была бы серой и безжизненной, как эти стены, если бы в нее не вошла душа Боа? Не было ли в этом предупреждения, что жизнь, которую она выбирала, будет серой, холодной клеткой?

Нет, она в это не верила. И так и сказала.

— Я больше, чем это, — сказала она серому мерцанию. — Я — не мертвая материя.

Пока нет, — радостно вставила Боа.

— Ты готова? — спросила Кэнди, думая и о стене, и о принцессе. — Потому что меня достали все эти глупые угрозы.

Глупые? — разозлилась Боа.

— Просто сделай это, — сказала Лагуна Мунн, и ее голос подстегнул силы, скрывающиеся в стенах. — Быстро и чисто.

— Подождите! — сказала Кэнди. — Я хочу сказать Боа, что мне жаль. Если бы я знала, что она во мне, я бы давным-давно попыталась ее освободить.

Если ты ждешь отпущения грехов, — ответила Боа, — от меня ты этого не получишь.

— Что ж, так тому и быть, — сказала Лагуна Мунн, и из этого ответа Кэнди с изумлением поняла, что старая женщина слышала ее мысли с самого начала. — Давайте начнем, что бы ни случилось. Кэнди! Положи ладони на стену. Живо!

Кэнди прикоснулась ладонями к одной из стен. В ту же минуту она увидела созданий, танцевавших в плотном воздухе прямо за ними. Их крылья и тела роняли хлопья украшавшего их белого золота. Оно легло на ладони Кэнди, и отдельные фрагменты слились в два золотистых потока.

Она ощутила, как они прижались к ее ладоням, образуя дельты, разносясь вдоль сухих русел линий руки, проникая глубже, растворяя поверхность кожи, проникая в вены. Руки стали прозрачными; яркость внутри ее плоти была настолько сильной, что Кэнди видела четкие, простые линии костей пальцев и немыслимые переплетения нервов.

Яркость стремительно добралась до локтей, словно огонь, раздуваемый ветром в сухих кустах во время летней засухи. Он вознесся по ее рукам и распространился по всему телу.

Она его чувствовала, но больно не было. Скорее, это походило на напоминание, что всем этим была она.

Она была настоящей, и будучи настоящей, и ею, являлась — чем? Чем она была? Кем она была?

Непростой вопрос. Когда фейерверки закончатся, кем в конечном итоге она станет?

Ты — ничто, тихо произнесла Боа.

Кэнди хотела ответить на оскорбление, но ее энергия сосредоточилась на движении пробуждения, проходившем по телу вниз от шеи, вдоль корпуса, и вверх, наполняя сосуд, содержащий две души.

Ты меня слышишь? — спросила Боа.

— Держи свои оскорбления при себе, Боа, — сказала Лагуна Мунн. — Ты, конечно, могла чувствовать себя неважно, оказавшись запертой в голове ребенка. Но есть смерть и похуже. Например, смерть настоящая. Да… и пока мы говорим, я знаю, о чем ты думаешь: что когда все закончится, мои сыновья будут тебе прислуживать!

Боа промолчала.

— Вот что я тебе скажу. Забудь об этом. В жизни моих замечательных сыновей есть место только для одной женщины.

Пожалуйста, — возразила Боа, — я бы никогда не поставила под сомнение священные отношения между тобой и твоими детьми.

— Я тебе не верю, — ответила Лагуна Мунн. — Ты можешь попытаться сделать все, что угодно, если сочтешь, что тебе это сойдет с рук.

Я даже мечтать об этом не стану. Я знаю, на что ты способна.

— Тебе только так кажется, но на самом деле ты этого даже не представляешь, так что будь осторожней.

Поняла.

— Хорошо. Теперь я должна покинуть это место.

— Подождите, — сказала Кэнди. — Не уходите пока. У меня кружится голова.

— Наверное, это потому, что я все еще здесь болтаю. Мне придется тебя оставить, чтобы ты смогла дать жизнь Боа.

Образ, возникший у Кэнди в голове, был гротескным. Ее затошнило еще сильнее, чем раньше.

— Слишком поздно для тошноты, девочка. Это грязная магия. Не из той, что дозволена Советом на Веббе Гаснущий День. Если бы он ее разрешал, тебя бы здесь не было. Понимаешь?

— Конечно, — ответила Кэнди.

Она отлично это понимала. То же было и в Цыптауне. Там работал доктор Пимлофт, чьи кабинеты находились над прачечными на Фейркеттл-стрит. Он делал такие операции, о которых люди стыдились рассказывать своим обычным врачам. Но иногда это ваш единственный выбор.

— Я ухожу, — сказала Лагуна, — пока заклятье не вышло из равновесия.

— А где вы будете, если что-то пойдет не так?

— Все пройдет хорошо, — сказала Мунн. — Вы ведь хотите разделиться? Итак, заклятье начинает действовать. Я создала его, чтобы выполнить то, о чем ты просишь. Так что пусть оно сделает свое дело.

Раздался звук, словно кто-то за спиной Лагуны Мунн ударил топором, и из темноты возникла призрачная птица или нечто, ей подобное, которая начала летать по сложной траектории, от стены до стены и обратно, после чего исчезла во тьме позади Мунн.

— Что это было? — спросила Кэнди.

— Комната теряет терпение. Она хочет, чтобы я ушла.

Явление повторилось.

— Мне пора, — сказала Лагуна Мунн, — пока все не стало хуже.

Кэнди внезапно ослабла, ноги ее подкосились. Она попыталась заставить их слушаться приказов, но осознала, что больше не управляет своим телом. Им завладела Боа.

— Постой… — начала говорить Кэнди, чувствуя, как в груди рождается паника. Но ей не подчинялся даже язык. Поздно. Лагуна Мунн повернулась к Кэнди спиной.

Все кончено, — сказала принцесса.

Кэнди не стала тратить силы на ответ. Еще несколько секунд, и она потеряет себя навсегда. Она чувствовала ритмичные удары, которые вне всякого сомнения запустила Боа. Они поедали края ее мира, все возрастающими порциями забирая сознание.

Сквозь пелену белого шума она увидела, как Лагуна Мунн открывает дверь в стене.

Нет, — попыталась сказать Кэнди, но не смогла издать ни звука.

Будет гораздо проще, если ты перестанешь сопротивляться и сдашься. Отпусти Кэнди Квокенбуш. Ты умрешь. И вряд ли захочешь быть живой, когда я начну кормиться.

Кем? — подумала Кэнди. — Мной? Почему?

Потому что я собираюсь отрастить себе тело, детка. А для этого нужна пища. Много пищи. Неужели я забыла об этом упомянуть?

Кэнди хотелось плакать из-за собственной глупости. Боа, должно быть, обдумывала свои планы всего в нескольких мыслях от того места, где Кэнди прятала собственные размышления. Но Боа сумела полностью скрыть свои намерения. Кэнди ни на секунду не испытывала подозрений.

Теперь ты знаешь, — злорадствовала Боа. — Если это поможет, думай о происходящем как о возмездии за то, что украла мои воспоминания о магии. Знаю, смерть может показаться слишком жестоким наказанием, но то, что ты сделала, было ужасно.

Мне… мне жаль.

Поздно. Все кончено. Пришло время умереть, Кэнди.

Глава 12 Одна становится двумя

Где-то далеко, во тьме, Кэнди Квокенбуш показалось, что она слышит голос Лагуны Мунн.

— Соглашатель, ты запер камеру? Замок!

Ее сын не ответил. Кэнди слышала только хор странных шумов, которые издавало ее умирающее тело. Сердце пока не остановилось. Каждые несколько секунд оно умудрялось делать удар, иногда два-три подряд. Но те остатки жизни, что оставались в ее теле, были, скорее, воспоминаниями, чем реальностью: как видение исчезавшего Абарата. Все уходило. Все забывалось.

Нет, забывалось не все. Какая-то ее часть, способная формировать образы, до сих пор существовала. Хотя Кэнди больше не видела стен Комнаты Разделения, она с жутковатой отчетливостью созерцала сероватый воздух, дымом сгущающийся у нее перед лицом. Она знала его источник. Дым исходил из ее собственного тела.

Она смотрела на душу Боа. На ее призрачную тень, освобожденную, наконец, из клетки, в которую ее поместили женщины Фантомайя. Свободную от Кэнди. И теперь набирающую силу.

Она выталкивала себя, расширялась, выбрасывала из корпуса рудиментарные ноги и то, что вскоре должно было стать руками, а из верха вырастала единственная нить серого вещества. На этом хрупком стебельке сформировалось два листа, а на них — зачатки рта и носа. Над листьями возникло два белых тонких лепестка, в каждом из которых было синее и черное, одаренное способностью видеть.

Простая иллюзия быстро становилась достоверной по мере того, как вверх выбрасывались все новые стебельки, создававшие сложные переплетения вен и нервов, что начали формировать лицо своей обладательницы. Хотя это была маска без кожи, сплетенная из пульсирующих нитей, в них уже просматривалось лицо молодой женщины. Она снова станет прекрасной, думала Кэнди. И будет разбивать сердца.

Кэнди не могла подняться с земли, ноги ее не держали. Она оставалась на том же месте, глядя на рудиментарную форму принцессы Боа, которая притягивала к себе мусор жизненных форм, опадавший со стен комнаты: увядшие цветочные бутоны, живые и мертвые листья — все они создавали те лоскуты, что постепенно придавали принцессе больше материальности. Окружающая флора и фауна питала тело Боа, и благодаря их жертве в Кэнди еще теплилась жизнь. Но процесс шел слишком медленно.

Кэнди ощущала разочарование Боа, получавшей столь жалкий, столь ничтожный вклад в формирование своего тела.

Она открыла рот, и хотя ее горло и язык еще не воплотились окончательно, Боа могла говорить. Это был легкий, очень тихий шепот, но Кэнди прекрасно его слышала.

— Ты выглядишь… вкусной… — сказала она.

— Сейчас из меня плохой обед. Найди себе что-нибудь более питательное.

— Голод есть голод. А времени мало…

Кэнди заставила свое горло сформировать вопрос, хотя он оказался едва слышен.

— Зачем все это? — спросила она.

— Полночь, — ответила Боа. — Она почти здесь. Разве ты не чуешь?

— Полночь?

— Полночь! Я ее чувствую. Наступает последняя тьма, и она поглотит весь свет небес.

— Нет…

— Твое «нет» ничего не изменит. Абарат сгинет во тьме. Все солнца затмятся, все луны скроются, звезды всех созвездий потухнут, как огонь свечи. Но не волнуйся. Ты этого не увидишь и не будешь страдать от последствий. Ты уйдешь.

— Куда?

— Кто знает? И кому есть до этого дело? Никому. Ты сослужила свою службу. У тебя было шестнадцать лет жизни, ты побывала там, где никогда бы не оказалась, не будь я внутри тебя. Тебе не о чем жалеть. И вот твоя жизнь заканчивается, а моя начинается. В этом есть приятное равновесие, тебе не кажется?

— Моя жизнь не заканчивается… — пробормотала Кэнди.

— Что ж, мне очень жаль, — сказала Боа, насмехаясь над ее серьезностью.

— Ты… не понимаешь, — проговорила Кэнди.

— Поверь. Я знаю все, что знаешь ты.

— Ошибаешься, — возразила Кэнди. Ее голос набирал силу, поскольку она опиралась на ясность, которой наделил ее подарок Лагуны Мунн. — Я знаю, как ты все эти годы играла Тленом, заставляя думать, будто любишь его, хотя все, что тебе от него было нужно, это Абаратараба.

— Ты только посмотри, — произнесла Боа. — Можно подумать, ты знаешь, о чем говоришь.

Кэнди вздохнула.

— Ты права, — ответила она. — Я не многое знаю об Абаратарабе. Это книга магии…

— Стой! Стой! Ты себя позоришь. Не трать последние минуты жизни на беспокойство о том, чего никогда не поймешь. Смерть идет к тебе, Кэнди, а когда она покинет это место, то заберет тебя с собой. Тебя и все мысли, какие когда-либо были в твоей голове. Все надежды и все мечты. Всё уйдет. Как будто ты никогда и не жила.

— Мертвые не исчезают. Есть призраки. Я встречала одного. И если понадобится, я сама стану призраком. У меня есть для этого сила и энергия.

— У тебя нет ничего, — с внезапной яростью произнесла Боа.

Она схватила Кэнди, и это немедленно повлияло на обеих. Теперь, когда она начала черпать силы Кэнди, дымный воздух уплотнился, образуя серые кости, скрытые за переплетениями вен и нервов, определявшими ее черты до сих пор.

— Так-то лучше, — Боа улыбнулась сквозь сжатые зубы. — Гораздо лучше.

Части ее тела торопились себя завершить. Жидкость в глазницах Боа бурлила, словно кипяток. Даже сейчас, почти теряя сознание, Кэнди видела всю невероятность того, что перед ней творилось.

— Как же мне это нравится, — проговорила Боа, наслаждаясь блаженством собственного воссоздания.

Теперь у нее было достаточно костей и плоти, чтобы Кэнди увидела намек на ту прекрасную женщину, чей образ Финнеган Фей держал над своей постелью. Но каждое волокно, образующее красоту Боа, формировалось за счет жизни Кэнди. Когда ее касались жадные пальцы Боа, она чувствовала в себе все меньше и меньше сил. А это была совсем не та усталость, от которой можно избавиться, просто выспавшись. Эта усталость была другого рода — сон, из которого нет пробуждения.

Смерть идет к тебе. Всего несколько минут назад Боа произнесла эти слова.

И она не лгала.

Глава 13 Боа

Несмотря на слабость, конвульсии, все чаще сотрясавшие ее тело, и ватные ноги, на которых она вряд ли смогла бы сделать и пару шагов, выбора не было. Ей необходимо как можно скорее выбраться из комнаты, или Боа, насыщавшаяся ее жизненными силами, погубит Кэнди. Но в одном удача оказалась на ее стороне.

Кэнди помнила голос Лагуны Мунн. Казалось, он звучал здесь столетия назад, но заклинательница говорила о замке. Кэнди вдруг поняла, что Соглашатель, несмотря на приказ матери, не запер дверь комнаты. Она была приоткрыта совсем ненамного, и все же щель оказалась значительно шире, чем та узкая тень, которую она отбрасывала. Без нее у Кэнди не было возможности понять, в каком направлении двигаться. Теперь она это знала.

Ее взгляд задержался на тени двери всего на краткий миг. Она боялась выдать свой замысел Боа. Затем, глядя в противоположную сторону, словно дверь была там, она медленно начала подниматься на ноги.

Беспощадный аппетит Боа лишил тело Кэнди силы и гибкости. Оно казалось мертвым грузом, и потребовалась вся ее воля, чтобы сдвинуть его с места и продолжать двигать дальше. Все его части грозили отказать, выйти из строя. Легкие были словно два камня, сердце трепетало, как разорванная бумажная птица. Если Кэнди надеялась покинуть комнату, тело надо было вывести из оцепенения. Она должна была заставить свои ослабевшие руки помочь себе выжить.

— Давай же, — процедила она сквозь зубы, — шевелись.

Ее тело неохотно подчинилось. Но тут возникла боль. Сердце-птица ударилось в панику. Внутренние органы начали барахлить. Она почувствовала в горле отвратительный вкус, словно содержимое кишечника задвигалось назад, как забитые сточные трубы. Она попыталась не думать об этом, что было довольно легко, поскольку ум отказывал вместе со всеми остальными функциями.

Однако для того, чтобы распознать своего смертельного врага, ум ей не требовался. Боа находилась рядом, и выглядела она жутко. Без костей анатомия Боа представляла собой раздробленную массу возможностей, еще не сформированных окончательно. Ее пальцы свисали, словно пустые перчатки, лицо было длинной маской неопределенного намерения, рот казался дырой без языка и зубов.

Вид Боа был настолько отвратителен, что Кэнди преодолела свое изнеможение, желая оказаться от нее подальше. Благодаря внезапному притоку сил она бросилась к выходу, что стало для Боа неожиданностью, и повалила ее на пол.

— Стой спокойно, ведьма! — закричала Боа. — Давай скорее закончим, раз и навсегда!

Кэнди метнулась к двери, избегая клубящихся колец принцессы: если бы те окружили и обхватили ее, то сломали бы ребра в пыль, а внутренности перемололи в мясо и экскременты.

Она потянулась к тени, что указывала на ее цель, и обхватила пальцами дверной косяк. Это не иллюзия. Дверь была плотной и реальной. Она потянула ее на себя, отчасти ожидая, что дверь не откроется, но, несмотря на свой массивный размер, дверь опиралась на какой-то противовес и раскрылась после весьма небольшого усилия со стороны Кэнди.

Удивление лишило ее осторожности. Едва она успела открыть дверь, как вокруг ее горла обернулся указательный палец, стягиваясь с силой удавки.

Кэнди мгновенно отпустила дверь и просунула ладонь между шеей и удавкой. Но этого было явно недостаточно, и Боа продолжала сдавливать горло так, что она едва могла вздохнуть.

Из-за воровства Боа мысли Кэнди стремительно таяли. Внезапная потеря кислорода лишила ее сознание большей части функций. Мысли путались. Что она здесь делает? А эта женщина с дырой вместо рта — кто она такая?

Тело Боа росло столь же быстро, как таяли силы Кэнди. Теперь она могла говорить, и голос ее был груб.

— Так не умирают, — говорила Боа. — Где твое достоинство, детка? Прекрати бороться и отдай мне то, что является моим по праву. Благодаря мне ты прожила прекрасную жизнь. Краткую, но наполненную моими прозрениями. Моими уроками. Моей магией.

Кто-то за стенами комнаты, однако достаточно близко, чтобы услышать слова Боа, счел их смешными. Эти смешки эхом разнеслись по комнате.

— Ты только послушай себя, — произнесла Лагуна Мунн и вновь засмеялась. — Какая претенциозность. И чья? Каннибала! Да, все именно так, если подумать о фактах. Ты можешь проглотить жизнь девочки, которая дала тебе укрытие от тех, кто забрал твою жизнь и мог бы уничтожить душу. Отпусти Кэнди.

— Нет… никаких отпущений.

— Разве? Ну, это мы еще посмотрим.

Стена напротив двери начала складываться внутрь себя, и в комнате появилась заклинательница.

Она указывала пальцем на Боа, продолжая обвинять.

— Все, что было в тебе хорошего и яркого, теперь испорчено.

— Можешь говорить, что хочешь, старуха, — ответила Боа. — Твое время ушло. Рождается новый мир.

— Забавно. Я слышала такое много раз, — сказала Лагуна Мунн, и в ее голосе послышалось презрение. — А теперь отпусти эту простушку. Если ты действительно хочешь пообедать плотью, то не должна есть простонародье.

Лицо Боа внезапно прояснилось.

— Ну да, конечно, она ведь из простых…

— Она не благородного происхождения, как ты, принцесса.

— Конечно, — сказала Боа с благодарностью. — Если б ты меня не остановила… — Она выпустила Кэнди из рук, — я могла бы себя заразить.

— И это стало бы печальным днем для тех несчастных, страдающих аристократов вроде тебя, потеряй они свою возлюбленную сестру…

— О да! Бедная я несчастная!..

Кэнди сделала шаг в сторону от Боа, повернулась и заметила на лице принцессы едва уловимые признаки обмана. Боа не стала ждать, пока Кэнди заговорит. Она быстро покинула комнату и отправилась вниз по лесистому склону. Кэнди постаралась восстановить равновесие, но это было сложно. Из-за воровства Боа ее тело ослабло, мысли смешались. Кэнди была уверена лишь в одном:

— Она могла меня убить…

— Не сомневаюсь, — ответила Мунн. — Но это моя скала, и у нее нет…

— Мама!

Кричал Соглашатель. Его крик был душераздирающим, но не менее ужасным оказался мучительный вопль, что за ним последовал.

Лагуну раздирало между ответственностью за раненого гостя и желанием броситься к сыну. Кэнди постаралась упростить ситуацию:

— Идите к мальчику! Со мной все будет в порядке. Мне надо только восстановить дыхание. — Она посмотрела на Мунн. — Пожалуйста, — сказала она, — не волнуйтесь обо мне!

Вслед за ее просьбой раздался еще один крик.

— Где ты, мама!

Лагуна Мунн вновь взглянула на Кэнди.

— Идите! — воскликнула та.

Заклинательница не стала спорить. Вместо этого она обратилась к стенам комнаты.

— Эта девушка — мой гость. Она ранена. Исцелите ее. — Она посмотрела на Кэнди. — Оставайся здесь, и пусть комната сделает свою работу. Я вернусь с сыновьями.

— Будьте осторожны…

— Знаю, знаю. Боа опасна. Но и я тоже. У меня есть то, с чем ей не захочется иметь дело. А теперь лечись. Темные часы, что становятся все ближе, не станут дожидаться, пока ты придешь в себя. Поторопись. Начало давно уже закончилось, а конец всегда приходит быстрее, чем ты ожидаешь.

Сказав это, она оставила девушку, которая стала теперь подлинной Кэнди Квокенбуш — ни добавить, ни убавить, — в исцеляющей тишине комнаты.

Глава 14 Пуста

За все шестнадцать лет жизни Кэнди никогда не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас. Хотя она много раз пыталась представить, как это — быть без Боа в голове, — ее попытки с треском проваливались. Только теперь, одна, в необъятности собственных мыслей, она ощутила весь ужас одиночества. Больше никогда она не почувствует тихого соседства Боа. Она осталась целиком и полностью одна.

Как же люди, простые люди вроде тех, что живут на Последовательной улице — даже ее собственная мать, даже ееотец, — справляются с таким одиночеством? Может, ее отец напивается каждый вечер до бесчувствия именно для того, чтобы пустота, которую она сейчас ощущала, была бы не так болезненна? Возможно, справляться с плохими временами им помогала бесконечная болтовня телевизора? Или нездоровые игры во власть вроде тех, в которые играла мисс Шварц, помогали на время забыть о тишине своего сознания?

Кэнди вдруг вспомнила пресвитерианскую церковь на Манроу-стрит, рядом с которой неизменно висел один и тот же большой плакат:

ГОСПОДЬ ВСЕГДА С ТОБОЙ. ТЫ НЕ ОДИН.

Но сейчас он не со мной, подумала Кэнди. Со мной никого нет. И я должна жить с этим, поскольку никто не поможет мне это изменить. И все, что я могу, это…

Ее мысли прервал громкий вопль. Кричала Лагуна Мунн, и сила ее крика была насыщена ужасом и яростью.

— НЕТ!

Она замолчала, но только чтобы набрать в легкие воздуха. А потом закричала снова:

— НЕТ!

Наконец, воцарилась тишина. Прошло несколько секунд, и Кэнди услышала:

— Мой сын. Что ты сделала с моим сыном?

Кэнди не стала ждать других свидетельств произошедшего. Она встала и направилась к двери, осознав, что пока предавалась размышлениям о своем одиночестве, разумная комната выполняла приказ Лагуны Мунн и начала процесс ее исцеления. Она больше не дрожала, как всего несколько минут назад. В ее ослабевшие ноги вернулась сила. Даже мысли, перепутанные из-за нападения Боа, теперь стали более ясными.

Ей не требовались крики заклинательницы, чтобы понять, где та находится. Силы, которые, как она опасалась, были утрачены из-за жадности Боа, оказались целы и невредимы. Когда комната очистила ее мысли от грязи аппетита Боа, она без труда вспомнила, как найти в темноте Лагуну Мунн. Ей оставалось лишь следовать вибрациям, что двигались впереди нее, и довериться им в выборе безопасного пути на холм.

По мере того, как она забиралась все выше, температура росла; в воздухе разносился запах гнилого мяса, которое к тому же было словно поджарено на гриле.

Плохая магия, подумала она.

Тут она вновь услышала голос Лагуны Мунн, тихо говорившей где-то впереди.

— Что она сделала с тобой, малыш? Ну не плачь. Я здесь. Где болит?

— Везде, мама.

Кэнди увидела свет, не ярче, чем два огонька свечи, который плавал в нескольких футах над землей. Сцена, которую он освещал, была мрачной.

Мунн стояла на коленях, склонившись над любимым сыном Джолло Бигогом. Его состояние было ужасным. Вся темная красота, которую видели Кэнди и Шалопуто, встретив его впервые, исчезла. Сейчас он был истощен, на увядшей коже выпирали все кости. Зубы стучали, глаза закатились под веки.

— Джолло, дорогой, послушай, — говорила ему Мунн. — Ты не умрешь. Слышишь меня? Я здесь.

Она замолчала и подняла голову; ее яростный взгляд мгновенно замер на Кэнди, в глазах мелькнула огненная вспышка.

— Это я, — сказала Кэнди. — Не надо…

Огонь угас, и Лагуна Мунн вновь обернулась к сыну.

— Останься с ним. Охраняй его, пока я ее найду.

— Боа… — хрипло проговорила Кэнди.

Лагуна Мунн кивнула.

— Она взяла у него то, что я не позволила забрать у тебя. — Заклинательница мягко провела ладонью по щеке Джолло. — Побудь пока здесь, дорогой, — сказала она. — Мама скоро вернется.

— Куда ты?

— Найду ее и верну все, что она у тебя взяла.

С удивительной для такой полной женщины легкостью она встала, не сводя с Джолло глаз. Ей было непросто от него отвернуться.

— Простите, — сказала Кэнди. — Если бы я знала, на что она способна…

— Перестань, — отмахнулась Мунн. — У нас есть гораздо более важные дела, чем разговоры. Ты не могла бы остаться с ним и поговорить, чтобы его дух не покинул тело?

— Конечно.

— Знаешь, а ведь она не настоящая принцесса, — произнесла Мунн со странной решительностью в голосе, словно актер-любитель, декламирующий текст. — У нее может быть корона, титул, но они ничего не значат. Истинное благородство — это состояние души. Оно принадлежит тем, кто обладает даром сопереживания, сострадания, видения. Такие люди совершают великие дела даже в холодное, жестокое время. Но эта… Боа… — Губы ее искривились, когда она произнесла последние два слога — «Бо-а». — …пыталась сперва забрать твою жизнь, а потом жизнь моего Джолло, и только лишь для того, чтобы добавить плоти своему духу. Принцессы так не поступают. Напасть на того, кто был ее пристанищем? А потом на ребенка? Что в этом благородного? Я тебе скажу — ничего. Потому что твоя принцесса Боа — подделка! В ней не больше королевской крови, чем во мне.

Откуда-то сверху послышался яростный вопль:

— Врешь! Врешь!

И ветви задрожали так сильно, что с них посыпался настоящий зеленый дождь сорвавшихся листьев.

— Вот ты где, — пробормотала Лагуна Мунн. — Я знала, что ты где-то там, жестокая маленькая…

Над ними громко треснула ветка. Кэнди подняла голову и сквозь переплетенный полог заметила прятавшуюся Боа; ее фигуру освещали узкие лучи фиолетового света, проходившего по телу от пят до головы и от головы до пят, образуя петлю теплового излучения в месте слияния на пояснице. Она раскачивалась взад-вперед и вдруг плюнула в поднятое лицо Лагуны Мунн.

— На что ты смотришь, толстая старая хрычовка?

Мунн достала из рукава большой носовой платок.

— Ни на что, — ответила она, вытирая лицо. — Всего лишь на тебя.

И с этими словами она бросила платок, подпрыгнула, оторвавшись от земли, и взлетела в листву, где пряталась Боа.

— Позаботься о Джолло! — крикнула она Кэнди, исчезая в тенях ветвей. Ближайшие деревья затряслись, когда Боа ринулась прочь, и погоня над головой Кэнди начала подниматься вверх по склону, оставив ее наедине с больным ребенком.

Глава 15 Лицом к лицу

— Мама? — позвал Джолло, когда Кэнди присела рядом с ним. Она не стала его разубеждать. — Нет, погоди, ты не мама.

— Твоя мама скоро придет, — ответила Кэнди. — А пока за тобой присмотрю я.

— Кэнди.

— Да.

— Она появилась из тебя, правда? Та девушка, которая меня убила?

— Ты не умер, Джолло. Твоя мама не позволит тебе умереть.

— Есть то, чем даже мама не может управлять, — ответил Джолло. С каждым словом его голос слабел.

— Послушай, — сказала Кэнди. — То, что принцесса с тобой сделала, ужасно. То же самое она пыталась сделать и со мной. Но пожалуйста, держись.

— Зачем?

— Зачем?

— Не волнуйся. На это не надо отвечать. — Он приподнял голову и скосил глаза на Кэнди. — Расскажи мне о констрикторе.

— О чем?

— О Боа, — произнес он, и в этот момент на еге лице возникло озорное выражение. — Попалась? Ага! Я это только что придумал.

На миг смерть была позабыта, и все стало возможно. Кэнди усмехнулась. За его меланхолией продолжала скрываться привлекательность.

— Она все время была внутри тебя?

— Да.

— И ты не знала, какое она чудовище?

Кэнди покачала головой.

— Понятия не имела, — ответила она. — Она была частью меня.

— А сейчас? Как ты сейчас себя чувствуешь?

— Пустой.

— Тебе одиноко?

— Да.

— И все же хорошо, что она ушла.

Прежде, чем ответить, Кэнди минуту размышляла.

— Да. Хорошо.

Не успел Джолло задать следующий вопрос, как между деревьями возникла знакомая долгожданная фигура.

— Это я!

— Шалопуто!

— Тылкрыс к твоим услугам, — ответил он. — А это кто?

— Помнишь Джолло? Сына миссис Мунн?

— Он помнит меня таким, каким я был раньше, — сказал Джолло. — Прежде, чем меня схватила Боа.

— Значит, сработало, — сказал Шалопуто.

— Она ушла, — кивнула Кэнди. — Но едва не убила беднягу Джолло.

— И тебя.

— Да. И меня тоже.

— А сейчас она где?

— Где-то на деревьях, — ответила Кэнди.

— Она убегает от мамы, — сказал Джолло и посмотрел на нее. — Верно?

— Верно.

— Я хочу, чтобы она вернулась. Нам надо попрощаться.

— Может, я пойду поищу ее? — предложила Кэнди.

— Да… — ответил Джолло.

Кэнди взяла Джолло за руку. Его пальцы были холодными и липкими от пота.

— Джолло, если я оставлю с тобой Шалопуто, ты обещаешь не…

— Не умирать? — спросил Джолло.

— Да. Не умирать.

— Ладно — сказал он. — Я попробую. Но приведи скорее маму. Я хочу, чтобы она была рядом, если… если я не сумею здесь остаться.

— Не говори так.

— Но это правда, — возразил он. — Мама учит, что говорить неправду плохо.

— Да, — ответила Кэнди. — Это так.

— Тогда поторопись, — сказал он, убирая свои пальцы из руки Кэнди. — Найди ее. — Он повернулся к Шалопуто. — Ты правда был когда-то рабом колдуна? — спросил он.

— Правда, — ответил Шалопуто.

— Подойди поближе. Я не вижу тебя в темноте. Вот, так лучше. Расскажи, он был жестоким? Я слышал, что он жесток.

Интерес Джолло к Кэнди пропал, и он целиком и полностью сосредоточился на Шалопуто. Кэнди поднялась, оставляя их за разговором и радуясь, что мальчик отвлекся.

— Как ты стал рабом? — спросил он Шалопуто.

— Меня продал отец… — начал тот.

Больше Кэнди не слушала. Она пятилась назад, пока не перестала видеть Джолло, а он — ее. Тогда она повернулась спиной к месту, где он лежал, и посмотрела на покрытый деревьями склон. На этот раз ей не понадобилась магия, чтобы увидеть путь Лагуны Мунн. Она слышала шум погони в плотно переплетенном пологе выше на холме. До Кэнди донеслось эхо криков заклинательницы.

— Тебе не спрятаться здесь, Боа!

— Оставь меня в покое! — кричала Боа в ответ, перебегая с дерева на дерево. — Я не знала, что мальчишка — твой сын. Клянусь! Откуда мне было знать? Ведь вы не похожи!

— Врешь! Врешь! — заорала Кэнди, повторяя те же слова, что минутами раньше выкрикнула сама Боа. И добавила: — Ты точно знала, кто он такой, потому что это знала я. А если знаю я, то и…

— Не лезь не в свое дело, Квокенбуш! — рявкнула Боа. — Или пожалеешь!

— Я уже жалею! Жалею, что выпустила тебя из своей головы!

— А вот и раскаяние! — злорадствовала Боа. — Увы, что сделано, то сделано, и это навсегда. Так что лучше привыкай. А я теперь свободна. И все изменится. Все!

— Не приближайся к ней, Кэнди! — крикнула Мунн. — Она тебя покалечит!

— Я ее не боюсь, — ответила Кэнди.

— Врешь, врешь, не возьмешь! — дразнила Боа.

— Один из нас рано или поздно докажет свою правду, — сказала Кэнди.

Наконец, Боа достигла дерева, под которым стояла Кэнди, и посмотрела вниз сквозь листья, напоминавшие планеты с золотыми кольцами. То, что тело Боа определялось двойным движением ярких колец, не было случайностью. Ее новая кожа, купленная ценой страданий Джолло, вдохновлялась видом окружающей листвы.

— Хочешь правды, — сказала Боа, усевшись на ветке так, чтобы видеть Кэнди. — Ну пожалуйста, вот тебе правда. Я бы забрала всю твою жизненную силу, чтобы полностью себя исцелить. Но эта жирная ведьма не дала мне закончить. А потом, когда я сделала то единственное, что мне оставалось — схватила ее сына, — она начинает с воплями гоняться за мной, будто я преступница. Что за нелепая женщина!

— Я это слышу!

— И что? Думаешь, я тебя боюсь?

— Знаю, что боишься. Чую твой страх.

Среди деревьев позад Боа возникло движение. Ветки трещали так, словно их трясли, и шум становился все ближе и сильнее.

— Считай, что ты мертва, злобная тварь.

— Нет. Смерть — это то, что ждет всех вас. Я вернулась к жизни, а вы… вы последуете в небытие за тем ребенком — скоро, уже скоро. Никаких исключений для детей и потерявшихся девочек. Все умрут, скоро, уже скоро. И ты…

Она спрыгнула с ветки прямо на Кэнди, ухватила ее за лицо, и они обе упали на землю, провалившись сквозь колючий кустарник. Рука Боа переместилась с лица Кэнди на ее горло.

— Да! Уже скоро!

Глава 16 Лагуна Мунн в гневе

Если бы Кэнди не видела над собой лица принцессы, она бы сдалась ее мертвой хватке. Но, к счастью, ей было достаточно смотреть прямо в прекрасное и полное ненависти лицо Боа, чтобы продолжать бороться, хотя Боа, сжавшая ее горло, практически лишила ее кислорода. Она продолжала бить по этому лицу, сопротивляясь волнам тьмы, грозившим окончательно захлестнуть ее. Но все же, несмотря на свой гнев, что помогал ей удерживаться в сознании, она не смогла бы вечно сопротивляться этому черному приливу. Ее удары становились слабее, а по Боа нельзя было сказать, что ей больно или что эти атаки ей мешают. Пронзительным взглядом палача она смотрела прямо на Кэнди.

И вдруг позади ее безрадостного лика вспыхнули цвета, слишком хаотичные для усталых глаз Кэнди, чтобы иметь смысл.

Однако голос, раздавшийся из тех цветов, смысл имел.

— Немедленно отпусти девочку, — произнесла заклинательница, — или клянусь, я переломаю все твои кости, будь ты хоть трижды принцесса.

Через секунду руки Боа исчезли с горла Кэнди, и она с наслаждением сделала глубокий вдох, заполняя легкие чистым и таким желанным воздухом. Ей понадобилось еще несколько мгновений, чтобы прогнать черный прилив, подобравшийся уже слишком близко, но к тому моменту борьба между Лагуной Мунн и Боа уже переместилась на некоторое расстояние от места, где она лежала. Когда она встала и огляделась, то увидела их выше, на склоне холма, в нескольких ярдах друг от друга, связанных между собой нитями заклятий: заклинания Мунн уже запустили свои сверкающие пальцы в Боа, а нити Боа танцевали вокруг Мунн дьявольские танцы. Нити вспыхивали яркой энергией — некоторые были не больше искорок, другие оказывались размером с горящих птиц, — и разбрасывали в окружающую тьму пепел и обугленное дерево, что сгорало из-за магии сражающихся сторон.

Кэнди знала, что здесь она ничем не поможет. Две женщины обменивались ударами магии, которую она не понимала и тем более не могла сотворить. Каждая призывала все более сильные боевые заклятья, в ярости посылая их на соперницу, произнося их на языке, в котором Кэнди узнала старый абаратский, язык самого времени. Она не понимала ни слова из того, что они выкрикивали. Но в ветвях и на земле вокруг рва, что образовывался огнем, появлялись странные доказательства его силы.

Хотя большинство обрывков силы оставались в области ее влияния, несколько вырвались прочь и, найдя среди ветвей и корней живых существ, начали их переделывать. Сладкоголосых птиц капелляров, что отбрасывали свет на зрелищную битву, магия трансформировала в животных, напоминавших летучих мышей и ящериц: некогда прямые клювы превратились в хоботы длиной с их тело, пронзавшие плотный полог листвы, когда птицы спускались с гнезд на верхних ветвях. Кристаллическая крыша грота отбрасывала лучи радужного серебра на мир теней внизу.

Кэнди мгновенно очаровали эксцентричные жизненные формы, возникавшие из-за деревьев и кустов: странные родственники созданий, которые, с точки зрения Кэнди, даже в своем первоначальном облике имели нечто необыкновенное, теперь стали еще более удивительными.

Зрелище полностью захватило ее, и она не замечала, что две женщины посреди выжженного леска перестали драться и теперь спускаются с холма прямо к ней.

— Держи! — услышала она крик Мунн.

Кэнди заставила себя отвлечься от животных и увидела, что Лагуна Мунн приближается с необычайной скоростью, огибая деревья и бесстрашно прорываясь сквозь кустарник, находясь сейчас в семи-восьми шагах от нее.

Она вновь закричала, будто смысл ее слов был очевиден:

— Держи!

На бегу она вытягивала правую руку с приоткрытой и совершенно пустой ладонью.

— Да поторопись же! Эта злобная тварь собирается нас прикончить!

Кэнди посмотрела за спину Мунн и увидела, что Боа уже обрела плоть; теперь на ее лице было написано выражение почти безумной ярости: глаза широко распахнуты, рот раскрыт, зубы оскалены, как у разозленной собаки, десны обнажены. Ее обнаженное тело несло на себе узор из призрачных пятен, беспрестанно двигавшихся под поверхностью кожи, в одном месте разделяясь на мутные кляксы, в другом — собираясь в единую неровную форму.

Даже ее лицо было пятнистым, наполненным роем туманностей, которые превратились в ряды поднимающихся полосок, затем — в сплошной черный ромб; одна форма перетекала в другую, ни на секунду не задерживаясь ни в одном состоянии.

По какой-то причине эти пятна задели Кэнди за живое. Ее затошнило, желудок начало выворачивать наизнанку, и она едва смогла удержаться от того, чтобы ее не вырвало.

Перед лицом Кэнди возникла полураскрытая ладонь Мунн.

— Держи! — сказала она. — Просто бери.

— Взять что?

— То, что ты видишь у меня в руке.

— Я ничего не вижу.

— Посмотри еще раз. И поскорее. — Кэнди видела, как за спиной Лагуны Мунн появилась Боа, и воздух перед ней задрожал. — Я не смогу долго ее сдерживать. У нее огромная сила!

Кэнди слышала, как Боа зовет ее, колотя в Воздушный Щит, который воздвигла заклинательница, чтобы отсрочить ее приближение. Щит, заклинание, которое Кэнди знала, но не могла создать, сделал голос Боа размытым и далеким, однако все равно достаточно ясным, чтобы она понимала цели Боа. Принцесса пыталась поселить в сердце Кэнди семена сомнений в Лагуне Мунн.

— Она говорит, что вы сумасшедшая, — сказала Кэнди.

— Возможно, она права, — ответила Мунн. — Тебя затошнило, когда ты увидела сепулькафов?

— Это так называется? Да. Они отвратительны.

— Если она попытается сделать это вновь, беги, отвернись от нее, закрой лицо, чем хочешь, хоть в землю зарой, но не смотри на узор. Она достаточно сильна, чтобы держать их в собственной коже, а значит, сможет вывернуть тебя наизнанку.

— Но это… это ведь невозможно?

— Боюсь, что возможно. Две минуты назад, на холме, ей почти удалось сделать это со мной. Со мной! На моем собственном острове! Где она только взяла силы, чтобы заклинать сепулькафов? — Мунн покачала головой. — Невероятно.

— Ее учил Кристофер Тлен.

— Интересно. Но все равно остается вопрос — где научился этому он? Иноземье не обладает силой. Поэтому вы имели с нами дела. Но даже Абарат не содержит заклятий столь мощных.

Раздался резкий, болезненный звук, и часть заклинания Воздушного Щита разлетелась на кусочки из-за напора принцессы.

— Как ты вообще с ней жила?

— Она не была такой.

— Или была, но ты ее подавляла.

— Хм. Я никогда не думала об этом с такой стороны.

— Неудивительно, что ты была скучной серой мышкой. Вся твоя энергия уходила на то, чтобы сдержать это чудовище.

— Кто сказал, что я была скучной серой…

— Мышкой.

— Мышкой.

— Ты была. Ты есть камень, как котором стоишь. Но хватит…

Раздались два быстрых, мощных удара. Затем еще три.

— Она прорывается. Держи оружие!

Она вновь протянула Кэнди ладонь, и Кэнди вновь ничего не увидела. Но решать надо было быстро. Боа и ее тошнотворные сепулькафы находились всего в одном слое Воздушного Щита от них.

— Да посмотри же! — настаивала Мунн. — Отвернись. Очисти сознание. А потом посмотри снова. Вот же оно, прямо здесь!

— Что именно?

— Что пожелаешь!

— Например, ядовитая змея?

Едва она задала этот вопрос, как в руке Лагуны Мунн возникла двухметровая змея, чей ядовитый желто-зеленый окрас с блестящими черными полосами вдоль всего тела говорил о том, что она ядовита.

— Отличный выбор! — произнесла Мунн, однако тон ее был несколько двусмысленным, и Кэнди не поняла, серьезно она говорит или нет. — Держи!

Она бросила змею Кэнди, которая скорее инстинктивно, чем намеренно, поймала ее обеими руками.

— И что теперь? — спросила она.

Глава 17 Змей говорит

— Джолло?

Сморщенная фигурка на земле молчала. Глаза мальчика были закрыты, зрачки за тонкими серыми веками не двигались. Шалопуто опустился на колени и спросил:

— Ты еще здесь?

Несколько секунд ответа не было. Затем слипшиеся веки слегка приоткрылись, и он заговорил. Слова были неразборчивы, голос слаб.

— Я здесь. Мне надо отдохнуть. Когда глаза открыты, все очень шумно, — сказал он.

Шалопуто посмотрел на Соглашателя, надеясь, что тот понимает смысл путаницы ощущений Джолло, но Соглашатель вообще не смотрел на брата и на Шалопуто. Он отвернулся в направлении доносившихся звуков.

— Воздух разбивается, — сказал он.

— Не знал, что воздух может разбиваться, — ответил Шалопуто.

— Стекло можно лить, как патоку, если оно раскалено. Ты и этого не знаешь? — спросил Соглашатель. — Все тылкрысы такие глупые?

Шум раздался вновь. И вновь. Теперь Шалопуто смотрел в том же направлении, что и Соглашатель, заинтересовавшись, на что похож разбивающийся воздух. Внезапно Джолло схватил Шалопуто сперва одной рукой, затем обеими, подтянулся и сел на земле, широко открыв глаза.

— Она там, — произнес он, с пугающей точность глядя туда же, куда смотрел его брат.

Шалопуто не стал спрашивать, о ком он говорит. Во вселенной мальчиков была только одна «она». И сейчас Джолло хотелось ощутить покой ее присутствия.

— Мама… — сказал Джолло. — Соглашатель, найди ее.

— Она идет, братишка.

— Пожалуйста, поторопи ее.

— Я не могу ее торопить, когда у нее такое серьезно дело.

— Я почти умер, — сказал Джолло. — Я хочу увидеть ее в последний раз.

— Помолчи. Хватит говорить о смерти.

— Легко сказать, когда это не твоя жизнь… угасает. — Его лицо превратилось в трагическую маску. — Я хочу увидеть маму.

— Она придет, как только сможет, — сказал Соглашатель, но на этот раз тише; его голос был наполнен грустью, словно он знал, что как бы она ни спешила, ей не успеть.

— Не смотри вверх! — крикнула Мунн, когда раздался грохот падающего Щита. — Просто будь готова!

— К чему?

— Ты хотела змею? Готовься ее использовать!

Кэнди чувствовала злость, смятение и собственную глупость одновременно. Она и представить себе не могла, что избавление от Боа вызовет такой хаос: принцесса едва не убила Лагуну Мунн, ее первенца и саму Кэнди, а теперь прорывается сквозь воздушную защиту вместе со своими сепулькафами. Одна мысль о них вызывала у Кэнди тошноту, поэтому она сосредоточилась на своем змее.

Его тело было слишком толстым, чтобы Кэнди могла обхватить его ладонью, но змей не собирался ее покидать. Напротив, он дважды обернул свой прохладный сухой хвост вокруг ее рук, а затем, подняв большую голову так, чтобы смотреть на Кэнди сверху вниз, сказал:

— Полагаю, я очень красивый змей. Ты не согласна?

Его речь, изящная и плавная, как и движения, не удивила Кэнди. Самым большим разочарованием взросления — гораздо более сильным, чем отсутствие Санта-Клауса или страны Оз, — стало для Кэнди открытие того факта, что хотя животные в сказках, которые она читала, часто говорили, произнося мудрые вещи, в реальной жизни это было не так. Поэтому вполне логично, что змей, которого она сотворила слепым инстинктом, обладал речью.

— Это ты вызвала меня к жизни? — спросил змей.

— Да, я.

— Прекрасная работа, откровенно говоря, — произнес змей, любуясь своими блестящими кольцами. — Я бы сделал точно так же. Ни изменил ни чешуйки. Я нахожу себя… совершенным. — Он казался смущен. — По-моему, я влюбился. — И змей поцеловал собственные кольца.

— Ты ядовитый? — спросила Кэнди.

— О да. Я чувствую горечь собственного яда. Конечно, на меня он не действует, но если на твой язык упадет хоть капля…

— Я умру?

— Непременно.

— Быстро?

— Конечно, нет! Какой смысл в мгновенном яде?

— Безболезненно?

— Нет! Какой…

— Смысл в безболезненном яде?

— Именно. Мой укус может быть быстрым, но каковы последствия! Уверяю тебя, последствия наихудшие. Ты почувствуешь огонь, что поджаривает твой мозг, а мышцы сгниют прямо на костях.

— Ну и ну.

Услышав, как змей с удовольствием рассуждает о мучениях, Кэнди вспомнила о Кристофере Тлене. Подобно змеиному яду, плавающие кошмары Тлена несли окружающим смерть. Но для Тлена они были спутниками, надежными и любимыми. Схожесть была слишком тесной, чтобы казаться простым совпадением. Кэнди связала созданного змея с долей присутствия в ее жизни Тлена.

Разговор со змеем и воспоминания о Тлене заняли всего несколько секунд, во время которых грохот ударов Боа в последний Воздушный Щит стал значительно громче.

— Твой змей знает, что делать, когда Боа прорвется? — спросила Мунн, перекрикивая шум. — Она очень разозлилась и будет здесь уже скоро, так что лучше приготовься.

— Думаю, мой змей знает свое дело, — крикнула Кэнди в ответ.

— Я твой змей?

— Разумеется, если ты не возражаешь, — ответила она, постаравшись повторить его высокомерную интонацию.

— С какой стати мне возражать? — сказал змей. — По правде говоря, леди, я тронут и горд.

Он приподнял свою изящную мордочку и отвесил глубокий поклон. Кэнди постаралась скрыть нетерпение (и почему та ее часть, что задумала змея, создала существо, обладавшее такой смешной церемонностью?), но это оказалось сложно. Единственное, что удерживало ее от потери самообладания, это искренняя преданность животного.

— Ты можешь полностью на меня положиться, — сказал змей. — Клянусь, я истреблю ради тебя весь мир.

— Кэнди… — торопила ее Мунн. — Быстрее, или все кончится.

— Я слышу, — ответила Кэнди. — Мы готовы.

— Значит, весь мир? — спросил змей.

— Спасибо за предложение, но нет. Мне нужно остановить лишь одного человека.

— И кого же? Вон ту толстую женщину?

— Я все слышала, змеюка! — крикнула Мунн.

— Нет, змей, — ответила Кэнди. — Совсем нет. Это наш друг.

— Раз не мир и не толстая дама, тогда кого?

— Ту, кто находится с другой стороны Воздушного щита, — сказала Кэнди.

— Почему ее?

— Потому что она никуда не годится. Поверь мне. Ее зовут Боа. Принцесса Боа.

— Погоди-ка, — сказал змей. — Она королевского происхождения? Нет. Нет и еще раз нет. У меня есть правила. Мы с ней одной крови!

— Да ты посмотри на нее! Она же не змея.

— Мне все равно.

— Еще минуту назад ты был готов убить ради меня весь мир!

— Мир, но не ее.

Мунн не слышала ни единого слова из их диалога. Она была слишком занята, используя все свои силы — ментальные, физические и магические, — чтобы удержать последний слой Щита, уже серьезно поврежденный, от полного разрушения.

Кэнди боялась, что эта битва скоро окажется проиграна. Сила Боа была настолько внушительной, что, несмотря на годы колдовской работы, энергия заклинательницы истощилась. В отчаянии она прибегла к силе собственной души, но даже этого оказалось недостаточно. Ее энергия выгорела почти полностью за несколько секунд. Когда она исчезнет, закончится и жизнь Мунн.

— Прости, Кэнди… — Грохот падения последнего слоя Воздушного Щита почти полностью заглушил ее слова. Она глубоко вздохнула и в последний раз попыталась удержать защиту. — Я не могу ее остановить. Я использовала все, что у меня было. Во мне больше не осталось жизни.

— Нет, миссис Мунн, вы не можете умереть. Пожалуйста, отойдите с дороги.

— Если я отойду, все закончится, — ответила она. — Боа прорвется, и нас обеих вывернет наизнанку.

— Знаете, что, — сказала Кэнди, — пусть входит. Я ее не боюсь. У меня есть змей-убийца.

— Я не твой, — заметил змей.

У Кэнди не было ни времени, ни желания спорить. Она подняла змея, все еще обернувшегося вокруг ее рук.

— Послушай-ка меня, претенциозный, самовлюбленный, пустоголовый червяк…

— Червяк? Ты назвала меня червяком?

— Заткнись, я сказала! Ты существуешь потому, что тебя сотворила я. И я могу избавиться от тебя с такой же легкостью. — Она понятия не имела, правда это или нет, но раз змей — ее творение, мысль представлялась логичной.

— Ты не посмеешь! — сказал змей.

— Чего я не посмею? — спросила Кэнди, даже не глядя на него.

— Избавиться от меня.

Теперь она на него посмотрела.

— Неужели. Это просьба?

— Нет. Нет!

— Уверен?

— Ты с ума сошла.

— О, ты еще не видел…

— И не желаю, спасибо.

— Тогда делай, что я говорю.

Она уставилась в черные бусины змеиных глаз и удерживала его взгляд все дольше и дольше.

— Ладно! — наконец, согласился змей, отводя глаза. — Ты победила. Нет смысла договариваться с безумцем.

— Правильный выбор.

— Я ее укушу, но потом ты меня отпустишь.

Не успела Кэнди ответить, как Боа издала вопль, который через несколько секунд был заглушен грохотом падения последнего слоя щита. Вырвавшаяся энергия врезалась в Лагуну Мунн, загородившую от нее Кэнди и змея. Несмотря на солидный вес, Мунн отбросило в темноту между деревьев, будто соломенную куклу.

В то же мгновение змей попытался вырваться из хватки Кэнди; его мускулистое тело в панике извивалось вокруг ее рук.

— Прости. Мне пора уходить. Взгляни на время.

— Хорошая попытка, червяк, — Кэнди покрепче ухватилась за ту часть его тела, которая казалась ей ближе всего к голове. Она боялась слишком широко открывать глаза, чтобы это проверить, опасаясь случайно хотя бы на миг увидеть смертоносную Боа и ее сепулькафов. Однако ей не удастся использовать змея против Боа, если она не будет знать, где стоит враг.

Внезапно яростные извивания змея прекратились, и Кэнди, воспользовавшись неожиданной пассивностью, скользнула ладонью вдоль его тела. Она видела, как работают настоящие змееловы. Они хватали животное прямо за головой и держали изо всех сил, чтобы змея не могла извернуться и укусить их.

Но змей Кэнди не собирался этого делать. Он вообще не двигался. Причина столь неожиданного спокойствия находилась всего в нескольких сантиметрах от ее руки. На голову змею наступила босая нога.

— Итак, — сказала Боа, — пришло время взглянуть на меня. А если я захочу, то могу тебя заставить.

Глава 18 Конец игры

Шалопуто продолжал смотреть в пространство между деревьями, надеясь уловить признаки возвращения Кэнди, однако ничего не видел. Скоро он заметил стайку из десяти-двенадцати крылатых созданий, которые глядели на него из-за стволов, скуля и лая, болтая между собой и завывая чужими голосами, подобными собаке, свинье, обезьяне и гиене.

— Что за шум? — спросил Соглашатель.

— Сам посмотри, — ответил Шалопуто, чувствуя, что его словарного запаса не хватит, чтобы это описать.

— Не сейчас, — сказал мальчик-слизняк. — Я… сосредотачиваюсь. От этого я не могу отвлекаться.

— Тебе помочь?

— Нет, — ответил он. — Это касается только меня. Может, ты продолжишь искать маму и Кэнди? И пожалуйста… не смотри на меня, пока я создаю заклинание.

— Ты собираешься использовать магию?

— Попытаюсь. Это будет просто стишок и припев.

— Что?

— Песни. Мама записывала все заклинания, которые сочиняла или выучивала, в виде песен. Так их сложнее украсть, говорит она. Я слушал эти записи с двух лет. Так что я знаю всю ее магию, потому что могу спеть все песни до одной.

— Ты их понимаешь?

— Скоро мы это узнаем. Поэтому я и не хочу, чтобы ты смотрел. Если что-то пойдет не так, ты, по крайней мере, будешь стоять к этому спиной.

— А что ты собираешься делать?

— Ничего особенного. Я ужасный певец. Но я бы хотел облегчить боль Джолло, если получится.

— А твоя мама не разозлится, узнав, что ты украл ее магию?

— Может быть. Но она сойдет с ума, если вернется, а Джолло к тому времени умрет. Это разобьет ее сердце. И что я буду за сын, если не попытаюсь этому помешать? Понятно, что плохой. Я и так достаточно ее разочаровывал. На этот раз я собираюсь все сделать правильно.

— А ты не можешь подождать еще немного?

— Спрашивай не меня. Спроси Джолло.

Шалопуто посмотрел на Джолло и получил ответ. Если бы не едва заметный подъем и опускание грудной клетки, можно было бы счесть, что жизнь уже покинула его тело.

— Мне пора начинать, — сказал Соглашатель. — Продолжай искать маму и Квокенбуш.

— Они придут, — ответил Шалопуто, повернувшись спиной к мальчику, как тот и просил, и начал высматривать Кэнди между деревьев.

Изучая коридор теней прямо перед собой и теней еще более глубоких далеко впереди, он почувствовал, что оттуда на него кто-то смотрит. Он инстинктивно взглянул на ветви ближайшего дерева. Там сидели трое существ из стаи с бледным оперением, которая с таким шумом проследовала между деревьями всего пару минут назад. Сейчас они молчали — возможно, из-за печальной сцены внизу. Он смотрел, как они глядят на него, обеспокоенный их вниманием.

И тут из-за спины Шалопуто раздался голос Соглашателя, который фальцетом, с неестественной точностью пел песню, созданную его матерью для того, чтобы петь самой. У песни была убаюкивающая мелодия колыбельной. Эти древние звуки Абарата родились в те времена, когда Часы еще доверяли человечеству. Звуки, рассказывавшие о свете и тьме, море и небе, камнях и огне.

И о смерти. Именно эта тема стояла за всеми другими величинами. Смерть беспощадная, смерть окончательная, враг всего нежного и хрупкого, что разбилось, как яйцо, упавшее со стола, обожглось молнией, превратившей лес в огонь, замерзшее, загнанное на край утеса.

Но древние слова звучали бесстрашно, словно мальчик произносил свое собственное имя.

Что именно он делал? Любопытство Шалопуто становилось тем сильнее, чем дольше продолжалось песнопение. Какого рода утешение он предлагал своему брату, что требовало слов столь древних и чуждых?

Шалопуто старался уговорить себя не поворачиваться, не смотреть, но его тело подчинялось требованию гораздо более глубокому, чем собственные уговоры.

Он повернулся и посмотрел. И его тело вновь победило разум, на этот раз произнеся слово:

— Нет!

И не раз, и не два, и не три:

— Нет! Нет! Нет! Нет!

Кэнди не теряла времени на размышления о том, почему кричит Шалопуто. Она воспользовалась моментом и заодно своим змеем. Нога Боа все еще стояла на его голове, но ни ее вес, ни ее внимание не были полными, и когда Кэнди дернула наколдованное животное, оно без малейшего труда выскользнуло из-под ступни принцессы.

Змей издал совершенно незмеиный вопль мятежной ярости и начал безумно извиваться. Она попыталась ухватить его подвижные кольца свободной рукой, но слишком сосредоточилась на этом действии, из-за чего все мысли о принцессе и ее смертоносном облике вылетели у нее из головы. Она бессознательно повернулась и внезапно поняла, что смотрит на очертания Боа. Что еще хуже, глаза Кэнди не могли от нее оторваться. Она попыталась отвернуться от принцессы и от движущихся по ее лицу пятен, которые образовывали тошнотворные символы в воздухе вокруг ее головы. Эти знаки могли сделать так, что тело восстанет само на себя, вывернется наизнанку в беспорядочном безумии, пойдет против собственной природы, против смысла, против жизни, и погибнет.

В узорах на лице Боа была невероятная разрушительная сила. Хотя Кэнди знала о том ущербе, к которому они способны привести, их чары были сильнее ее воли. Она не могла заставить себя отвести взгляд, хотя чувствовала, как переворачивается ее желудок…

— Не смотри! — закричала Лагуна Мунн.

Ее голос не был мягким, полным покоя или размышлений. Нет, она кричала грубо и резко, именно так, как требовалось в эту минуту.

К большому облегчению и изумлению Кэнди, ее глаза подчинились приказу. Как только она отвела взгляд, к ней вернулась воля.

— Хорошо! — сказала Мунн. — А теперь живее! Отдай мне эту проклятую зверюгу.

Кэнди начала протягивать змея, но Мунн не могла ждать.

— Давай его мне! — сказала она, появляясь из-за деревьев и хватая животное. — И в следующий раз вызови топор! — добавила она, забирая змея из рук Кэнди. — У змей есть зубы и язык!

— Я еще заставлю тебя пожалеть… — начал змей, но у Мунн не было желания выслушивать угрозы.

Она выдернула хвост змея из рук Кэнди и свернула его в шар черно-желтых колец.

А потом приказала:

— Кусай Боа! — и швырнула змея в принцессу.

Ухватив Кэнди за рукав, Мунн потащила ее за деревья, оставив принцессу Боа и волшебного змея выяснять свои отношения.

Глава 19 Цена свободы

— Вокруг них вырастет стена шипов из голубого пламени, — сказала Мунн, торопя Кэнди подальше от места, где Боа и змей остались меряться своими ядовитыми талантами. Заклинательница больше не являла собой образ спокойной силы и уверенности, которой была полна, когда Кэнди увидела ее впервые. Яркие цвета на ее платье исчезли, один из перьев-усиков на голове был выдран. Повсюду виднелись следы того, какими тяжелыми выдались для нее последние минуты. Она была исцарапана, в синяках и в поту: уставший боец, все еще на ногах, но только благодаря силе своей воли.

— Когда поднимется стена? — спросила Кэнди.

— Она уже поднялась. Нет, не оборачивайся! Когда же ты, наконец, научишься осторожности? Ты ведь не в игрушки играешь. Боа могла быть воспитанной соседкой, пока жила у тебя в голове, но это говорит лишь о силе твоего влияния. Должно быть, ты подавляла ее злобу, сама не зная, что делаешь. Но сейчас она свободна.

— Так что насчет стены пламенных шипов?

— Она ее надолго не задержит. А тем более ее не задержит твоя нелепая змея.

— Вы были правы. Надо было создавать топор…

— От него было бы не больше проку… чем от змеи. — Мунн говорила все медленнее, ее шаги тоже замедлялись, а потом она встала. Кэнди остановилась позади, глядя на деревья. Она искала знаки присутствия Шалопуто или Джолло с Соглашателем, но тени ближайших деревьев были очень глубокими, почти черными.

— Что случилось? — спросила Кэнди.

— Мой сын, — сказала Мунн. — Что-то произошло с одним из моих детей.

Она сорвалась с места, двигаясь стремительно, разорвав темноту перед собой, словно занавес, несколькими тихими словами. Кэнди поспешила к ней, но идти рядом не смогла: слишком плотно обступили ее деревья и тени. Она следовала за Мунн, петлявшей между стволами.

Наконец, в темноте перед ними появилась фигурка. Это был Шалопуто. Еще до того, как Мунн с ним поравнялась, он начал извиняться.

— Я не знал, как его остановить. Он произносил слова… из одной из ваших книг…

— Джолло творил магию?

— Нет, госпожа Мунн, магию творил Соглашатель. Он начал петь что-то вроде заклятия… — Он закрыл рукой мокрое от слез лицо. — Я пытался остановить его, но он не обращал внимания. Он не читал прямо из книги, поэтому я никак не мог заставить его замолчать. Он помнил заклинание наизусть.

— Я уверена в этом, — сказала Мунн. — Он очень умный мальчик. Это добро, которое я вложила в него прежде, чем он родился. — Она всмотрелась в клубящуюся тьму перед собой. — Где же он? — спросила она.

— Он все еще с Джолло. Но я не могу точно сказать, где именно. — Нахмурившись, он покачал головой, пораженный собственной глупостью. — Они должны быть прямо за мной, потому что когда я пошел искать вас и прошел всего несколько шагов, то подумал: нет, надо делать так, как говорила Кэнди, оставаться с ними. Поэтому я повернул назад, но там оказалась тень, густая тень, которой прежде не было.

— И ты знаешь, почему.

— Знаю? — удивился Шалопуто.

— Можешь не отвечать, — голос Мунн заметно смягчился. — Вероятно, ты даже не понял, от чего бежал.

— Я ни от чего не бежал. Говорю же, я не знаю, что произошло.

Лагуна Мунн миновала Шалопуто, подойдя к месту, откуда словно высосали весь свет.

— Ты слышал это в словах, которые он произносил.

— Такой язык я не понимаю.

— И все же ты его слышал, — сказала она.

Это не был вопрос. Она лишь утверждала то, что знали они оба. Шалопуто больше не пытался отрицать истину.

— Да, слышал, — сказал он.

— Слышал что? — спросила Кэнди.

— Смерть, — ответил он.

И, словно реагируя на произнесенное слово, тени перед заклинательницей начали рваться, будто были сделаны из мокрых газет. Шалопуто не хотел ничего видеть, по крайней мере, сейчас. Он скользнул за деревья, дав Кэнди подойти к Мунн, которая прошла за разорванные тени и смотрела теперь на то, что лежало на траве прямо перед ней.

Без сомнения, мальчик был мертв. С тех пор, как Кэнди видела его последний раз, плоть Джолло почти полностью лишилась жизненных соков, и то привлекательное темное создание, которым он когда-то был, исчезло. Сейчас он походил на карлика в мешковатой кожаной рубашке.

Он выглядит таким маленьким, подумала Кэнди, маленьким и бесцветным. Кожа Джолло была черной, как небеса, с разбросанными по ней искорками. Куда делись чернота и искры? Смерть сделала останки Джолло настолько чистыми, что теперь они походили на тело его брата.

Или…

Или что?

— Думаю, это не Джолло, госпожа Мунн, — тихо произнесла Кэнди, будто эти слова могли потревожить мертвеца.

— Я знаю, — ответила Мунн.

То, что тело было таким маленьким, получило свое объяснение. Останки не принадлежали ухоженному любимцу Мунн Джолло Бигогу. В траве лежало тело Соглашателя, поняла Кэнди.

— Что с ним случилось? — в ужасе прошептала она. — Магия, которую он творил, дала осечку?

— Нет. Заклинание сработало именно так, как он хотел, — сказал Джолло.

С этими словами он появился из-за деревьев с другой стороны от тела брата. Следы, оставленные на нем Боа, поглотившей его жизненную силу, были излечены, и Джолло вновь превратился в гордость и радость своей мамы, сверкающее, прекрасное создание, каким его впервые увидели Кэнди и Шалопуто. Но на этот раз на его лице не было ослепительной улыбки.

— Он использовал Древнюю магию, мама. Клянусь, я ничего не мог с этим поделать. Он отдал мне свою жизнь. Я даже не знал, что такое возможно.

— Откуда тебе знать. Это непросто. Надо найти правильное заклятье, в совершенстве выучить его, правильно произнести. И, разумеется, быть готовым отдать свою жизнь.

— Он так и сделал, мама. Я не знал, что он это делает. Клянусь, не знал.

— Значит, твой брат отдал жизнь от доброты своегосердца?

— Не своего, мама. Твоего. Потому что ты сделала его таким.

Мунн пристально всматривалась в Джолло, пытаясь определить честность его слов.

— А тебя, мальчик, я сделала из всего порочного, что во мне есть. Из моей жестокости. Мстительности. И лжи.

— Хочешь сказать, я вру? — спросил Джолло. От этой мысли он буквально рассвирипел. Шерсть на его блестящей черной шкурке, до сих пор лежавшая так идеально гладко, что Кэнди и не догадывалась о ее существовании, встала дыбом, образовав три параллельных гребня: они шли от лба по всей голове, заходили на спину и образовывали спираль на его животе, центром которой было место, где у обычных детей находился пупок.

— Нечего на меня щетиниться!

— А ты не называй меня вруном, когда я говорю правду.

— Твой брат мертв, Джолло, и я должна знать, почему!

— Спроси тылкрыса! — крикнул Джолло. — Он все видел!

Мунн посмотрела на Кэнди.

— Куда делся твой друг?

— Он где-то рядом. Думаю, он просто соблюдает уважительную дистанцию.

Она обернулась, руководствуясь, скорее, инстинктом, нежели видя Шалопуто, и тихо произнесла:

— Она не злится. Просто хочет знать.

— Да, я слышу, — ответил Шалопуто, выходя из-за деревьев. — Все произошло именно так, как говорит Джолло. Малыш произнес заклятье на старом абаратском. Я чувствовал силу его слов. И видел, как жизнь, словно струя света или воды, вытекает из него и втекает в Джолло, который был почти мертв. Он ни о чем не просил. Это все идея Соглашателя. От начала до конца.

— Ты хотя бы пытался его остановить? — спросила Мунн.

— Конечно. Я стал кричать, но это не помогло. Приблизиться к себе, чтобы их разделить, он не давал. Когда я попробовал, меня отшвырнула какая-то сила, и я упал. Я пытался несколько раз, но все без толку. Потом Соглашатель обессилел. Он только сказал, что вы поймете. Он произнес: «Скажи маме. Она поймет».

— Глупо, — пробормотала Мунн.

— Я сделал все, что мог, — ответил Шалопуто.

— Я не о тебе, тылкрыс. О своем сыне. О моем первенце.

— Поздно теперь об этом говорить, — сказал Джолло. — Посмотри на него! Он ушел навсегда и никогда не вернется.

Мунн кивнула.

— Если он хотел меня наказать, у него это получилось.

— Наказать вас? — удивилась Кэнди. — За что?

— За то, что не была для него любящей матерью, какой мне следовало быть. Потому что тьму в себе я любила больше, чем свет. — Она подошла к крошечному телу в пелене из сморщенной кожи и опустилась на колени. — Прости меня, дитя, — тихо проговорила она. В голосе ее слышались слезы.

— Думаю, нам пора идти, — сказала Кэнди.

— Да, пора, — ответила Лагуна Мунн, не оборачиваясь к Кэнди и Шалопуто и не сводя глаз с мертвого мальчика.

— Простите, — сказала Кэнди.

— В этом нет твоей вины. Это моя ошибка. Будь здорова, Кэнди Квокенбуш. Испытания, что тебя ожидают, проверят пределы твоей прочности. Возможно, тебе даже придется выйти за них. Но если тебе понадобится исцеление…

— То?

— То сюда за ним не приходи. — Слезы подчеркивали каждое ее слово. — Джолло, — сказала она, — отведи их в гавань и найди лодку.

— Спасибо, — сказала Кэнди.

Мунн не приняла ее благодарность и ничего не ответила. Она положила руки на тело своего мертвого ребенка и заплакала.

Такой Кэнди увидела великую заклинательницу Лагуну Мунн в последний раз: стоявшую на коленях у тела мальчика, который был сделан из всего хорошего в ней, со слезами, катящимися по щекам.

Когда его мать осталась позади, Джолло стал очень разговорчивым и начал болтать об одном-единственном объекте своего интереса — о себе. «Не является ли это неотъемлемой частью зла?» — думала Кэнди, слушая его: эта полная поглощенность собой, словно больше ничего в мире не имело значения, кроме Джолло и его скуки, Джолло и того, как он пострадал из-за нападения Боа, Джолло и того, что он будет делать, когда покинет остров и отправится в Абарат.

— Настанет время, говорит мама, и человек с такими талантами ко всяким пакостям обязательно кому-нибудь понадобится. Я буду королем, как пить дать. А может, даже кем-то и покруче короля. А кто круче короля? Тот, кто его убил. Вот им я и стану. Потому что если ты кого-то убиваешь, то становишься важнее, чем тот, кого ты убил. Мама мне этого не говорила. Я сам догадался. Потому что мне снятся сны, понимаешь? Сны о будущем, где всё скучное и хорошее выстраивается в ряд, чтобы его уничтожили. Отрубили голову. Я и сам могу рубить головы, но ведь это скучно, верно? Ненавижу скучать. Поэтому я скоро отсюда уплыву…

Он продолжал болтать о Джолло, потом опять о Джолло и снова о Джолло. Когда они, наконец, вышли из леса, то увидели перед собой мелкую бухту с короткой деревянной пристанью на пляже, круто спускающемся к воде. Кэнди и Шалопуто с облегчением обменялись взглядами. Очень скоро они избавятся от компании мальчика.

Однако Джолло желал сказать им кое-что еще.

— Когда я отсюда уплыву, — заявил он Кэнди, — то заберу с собой все магические книги мамы, потому что ее книги существуют только в одном экземпляре, и на каждой я заработаю тысячи патерземов. Хочешь, я принесу их сначала тебе? Тылкрыс слишком глуп, чтобы читать большую книгу, но ты ведь знаменитость. Мама говорила мне об этом еще до того, как ты сюда приехала…

Теперь они шли по трещавшим под их ногами доскам пристани.

— Она знала, что я приду? — спросила Кэнди.

— Секундочку, — проговорил Джолло. — Я еще не закончил. Как ты смеешь меня перебивать! Знаешь, что? Я не принесу тебе мамины книги. Ты просто хамка. Поверить не могу! Бестолковая простушка! И не пытайся подлизываться, потому что это ничего тебе не даст. Подлизы — жалкие типы. Как мой брат. Он подлизывался, когда я его колотил. Я буду по нему скучать. Теперь мне некого колотить. Слушай, идея! Я прощу тебе твою грубость и принесу книги, как и обещал, а ты за это оставишь мне тылкрыса. Я не стану его калечить. Просто буду делать то же, что делал со своим братом. Ну знаешь, колотить, плеваться, и все такое. Договорились? Когда я стану королем, ты еще порадуешься, что я тебя простил, потому что иначе твоя жизнь не будет стоить и гроша. — Он ухмыльнулся. — Прямо как у моего братца. Я получил его жизнь, потому что он жалкий тип. — Ухмылка превратилась в отвратительный хохот. — Он же поступил совершенно по-идиотски! Когда я стану королем, то сделаю его святым. Он будет Святым Соглашателем, покровителем идиотов. Ха-ха-ха! Отлично! У него будет собственный день святого — сегодня, как раз когда он умер. Никто не будет работать. Все будут читать глупые молитвы за глупого святого глупых людей. Погоди! Что это делает тылкрыс?

Кэнди не ответила.

— Говори! А, понял, понял! Тебе надо разрешение. Ну так я тебе разрешаю. Скажи, что делает тылкрыс.

— Ты плохо видишь? — спросила Кэнди.

— Нет. Я отлично вижу.

— Тогда ты видишь, что он делает. Стоит в маленькой лодке и отвязывает канат.

— Скажи ему, чтобы он возвращался. Мы же с тобой договаривались. Тылкрыс останется, а когда я…

— Заткнись.

— Что?

— Ты глухой? Я сказала: заткнись! Ты никогда не будешь королем. Ты — отвратительное, самовлюбленное, безмозглое ничтожество. Ты думаешь только о себе, и единственное, королем чего ты можешь быть, так это того, что прилипнет к подошве твоего ботинка.

— Хватит, Кэнди, — тихо произнес Шалопуто. Он потянулся, чтобы взять ее за руку, но Кэнди еще не закончила.

— Король дерьма, — сказала она. — Это все, чем ты можешь править.

Шерсть Джолло встала дыбом, и он испустил отвратительный горький запах, который она до сих пор не чувствовала — возможно, потому, что не стояла к нему так близко. Резкий запах щипал ей глаза, из них потекли слезы, и именно это, а не увещевания Шалопуто, вынудили ее прекратить высказывать Джолло все, что она о нем думает. Ей не хотелось, чтобы он считал, будто довел ее до слез, поэтому она повернулась к нему спиной и протянула Шалопуто руку.

Запах ярости Джолло внезапно усилился, и она поняла, даже не оборачиваясь, что маленькое чудище находится прямо за ней, собираясь вцепиться когтями в шею. Но она не собиралась доставлять ему это удовольствие. У Кэнди уже не было времени брать Шалопуто за руку. Она спрыгнула в лодку, упав лицом в старую собравшуюся на дне воду. Когда Кэнди встала, Шалопуто уже держал весла и греб от пристани, на которой стоял ощетинившийся Джолло Бигог: он плевался, и его слюна разлеталась с такой демонической силой, что можно было слышать, как она шлепается на корму лодки.

Однако это было все, что он мог — по крайней мере, сейчас. Быть может, завтра он получит свой трон и корону. В жизни случаются странные вещи. Но до тех пор Кэнди будет помнить его как озлобленного щенка, стоящего на старой пристани и плюющегося в них до тех пор, пока они не оказались за пределами его досягаемости.

Как только Шалопуто отвел лодку подальше от берега, ее подхватил удивительно быстрый поток и понес прочь. Течение двигалось со скоростью умелого посланца, неся лодку сквозь туннель, не похожий на пещеру, через которую они сюда попали. Он постоянно изгибался, то влево, то вправо, затем снова влево, создавая почти гипнотическое движение. Покачиваясь в лодке, Кэнди позволила себе недолгий миг радости.

«Я от нее избавилась, — думала она. — Злобный монстр, сидевший в моей голове, убивавший мою радость, исчез навсегда. Возможно, я немного изменилась, но я все еще та Кэнди Квокенбуш, какой и была всегда.»

— Ты улыбаешься, — сказал Шалопуто. — Это потому, что она ушла?

— Ты так хорошо меня знаешь, — ответила Кэнди.

— Мне нравится знать тебя. Это лучшее, что со мной происходило.

— Теперь все станет просто замечательно, — сказала она.

Больше они не разговаривали, просто лежали, испытывая заслуженную усталость, а лодка двигалась по длинной, извивающейся пещере, пока воды не вынесли ее в море вокруг Вздора, в спокойные воды Изабеллы под небесами, усыпанными такими яркими звездами, что их можно было видеть до самых туманов, где кончался этот Час и начинался другой.

— Куда теперь? — спросил Шалопуто.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Много магии

Магия круга,

Магия взгляда,

Магия вихря,

Магия ада,

Магия черепа, где кроются вопросы.

Монета за наживку для Уробороса.

Червь вьется вокруг сердца, что обнимает мир;

В пульсирующей матке ребенок тихо спит.

Окружи его своей смелостью,

Пусть корнями ее станет радость.

А мы с тобой, моя любовь, освободимся

От бремени утрат и ужасов времён.

Глава 20 Завтра, сегодня

Как это свойственно пророкам, абаратские торговцы предсказаниями были эгоистичны и воинственны, с высокомерием относясь к любым провидцами, кроме самих себя. То, что каждый из них использовал совершенно отличный от остальных метод достижения результатов, лишь усиливало вражду. Один видел знаки грядущего в восьмидесяти восьми картах абаратского таро, другой обретал свои видения в экскрементах коз юттер, что паслись на золотистых полях Гномона, а третий, увидев, как музыка тростниковой флейты острова Частного Случая заставляет танцевать лунатиков в сумасшедшем доме на Хафуке, открыл будущее в оставленных на песке следах пациентов.

Разделенные методологией и опасным чувством собственной важности, эти предсказатели даже не думали сравнивать свои пророчества с пророчествами коллег. Но если б они это сделали, то обнаружили бы, что каждый, независимо от метода, сообщал одни и те же новости. И эти новости были плохими.

Приближалась тьма. Огромная, безжалостная тьма, готовая затмить все звезды, скрыть все луны, освещавшие Ночное небо, и уничтожить все солнца, сверкавшие в небесах Дня.

Если бы пророки Абарата отбросили тщеславие и гордыню, когда образы этой тьмы впервые проникли в их сознание, и поделились бы друг с другом своими страхами вместо того, чтобы цепляться за них, словно это последнее имущество, они бы избежали трагических последствий собственной зависти и скрытности.

Трагедия заключалась не только в суетности этих пророков, обреченных погрязнуть в безумии и саморазрушении, но и в том, что на Абарат надвигался живой кошмар, собиравшийся изменить его навсегда.

Глава 21 Боа на острове Полуночи

Боа и змей, выяснив, что оба они королевской крови, расстались мирно и тихо. Не собираясь тратить время на Лагуну Мунн и ее жалкое нытье из-за детей, Боа покинула Вздор и отправилась на Горгоссиум. Как только она ступила на землю острова Полуночи, ей стало ясно, что Горгоссиум изменился. На острове царила суета, которую она не наблюдала во время предыдущих визитов. В шахты Тодо вливались толпы шахтеров, тысячи абаратцев всех мастей с самых разных островов: одни направлялись в открытые расщелины, освещенные рядами ламп, чей свет был ярче полуденного солнца на Изиле, другие группы рабочих, многие из которых принадлежали нации кут, чьи четыре глаза естественым образом испускали мощные лучи пергаментно-желтого цвета, собирались в железных лифтах, вмещавших двести человек, и спускались в подземные лабиринты туннелей. Грохот бурения, ругань и взрывы вызвали в голове Боа пульсирующую боль. Слишком много сил своего нового тела она отдала сепулькафам. В ближайшее время она не сможет использовать это заклятье вновь.

От шахт она повернула к лесу Древних, где росли деревья, наполовину состоявшие из древесины, а наполовину — из камней. Это были крупные, тяжелые колонны, скрывавшие ее цель, тринадцать башен. В лесу она обнаружила новые свидетельства яростного аппетита Горгоссиума. На большую группу торговцев, двигавшихся в полумиле от Боа, напала стая мух распада, форма и цвет которых были в точности те же, что и у мух, виденных Боа среди гнилой еды на улочках Цыптауна, за исключением того, что особи Горгоссиума вырастали размером с автомобиль.

Она не стала дожидаться гибели последнего купца, чтобы миновать место нападения. Не успели стихнуть крики тех, кого схватили и унесли прочь, а между каменными Древними уже появилась волна Алого Старины, как островитяне называли пурпурный туман, окружавший остров, словно гигантская алая змея. Боа тихо прокляла его. Но выбора не было: либо войти в туман, что представлялось не самой удачной мыслью, либо бороться со стаей возбужденных мух распада.

Тлен часто дразнил Боа, утверждая, что знает ссылки в Абаратарабе, самом древнем и могущественном магическом труде Часов, где рассказывается об истинной природе и цели Алого Старины. Ей хотелось знать детали, но Тлен не собирался делиться с ней своими знаниями.

— Всему свое время, — говорил он.

Это был его любимый трюк: самое интересное оставлять на потом, всегда на потом.

Что ж, это потом настало. Ей были необходимы знания, и она их получит, даже если придется шагнуть внутрь Алого Старины. Она не дала тревоге помешать ей, нырнула в клубящийся туман и продолжила идти вперед. Вместо того, чтобы зацикливаться на страхах, она принялась думать о будущем. С этого момента ей следовало быть осторожнее. В свои прежние визиты сюда она скрывалась под маской невинной принцессы. Больше такое прикрытие ей не потребуется. К настоящему моменту слухи о том, что произошло на острове Лагуны Мунн, наверняка достигли Горгоссиума. Ее возвышение в мире Тлена означало, что те, кто ожидал такого возвышения дольше нее, поймут — их мечтам не суждено осуществиться, а значит, здесь, на Полуночи, многие с удовольствием убьют ее еще раз.

Когда она тщательно организовала их «случайную» встречу, Тлен был на подъеме. Он сразу дал ей понять, что его амбиции практически безграничны. Он собирался везде побывать, все узнать, исследовать каждое состояние бытия. С первого взгляда она поняла, что этот человек рожден для власти.

Ходили слухи, что он погиб во время поражения в Цыптауне. Глазами Кэнди она видела, как его забрала Изабелла, и потеряла его в водах, заполнивших город, но все же не могла заставить себя поверить в то, что он мертв. Да, он был тяжело ранен, но его и прежде ранили, и часто жестоко, но так и не смогли убить.

Нет. Ее драгоценный Кристофер, который столькому ее научил, был жив. Она в этом уверена. Ей только надо его найти. И попытаться залечить раны, что они нанесли друг другу.

Вязкие языки Алого Старины стали тоньше, немного раздвинулись, и сквозь их кровавую пелену Боа увидела одну из башен. Она почти пришла! Башня обновилась, старые камни заменили полированными плитами квамощей, в серебристой поверхности которых отраженные предметы претерпевали невероятные изменения.

Несмотря на охватившее ее возбуждение от скорой встречи с Кристофером, она не могла не испытывать некоторого беспокойства. Если Тлен выжил и вернулся на Горгоссиум — а куда еще он мог пойти? — то, возможно, через пару минут она окажется с ним рядом. Она мысленно представила его. Почти голая голова с плотью, достаточной лишь для того, чтобы прикрыть выступающие кости; две трубки, хирургически вставленные в заднюю часть черепа, чтобы высасывать из мозга кошмары, свободно плавающие в жидкости, которой он дышал и которая позволяла ему жить в компании своих самых темных видений. Но несмотря на всю чудовищность его облика, под ним крылось создание с нежным сердцем.

И она предала это нежное сердце. Она использовала его для собственного магического развития, а потом отвергла, чтобы выйти замуж за Финнегана Фея. Это было преступление против любви, и Тлен нанял убийцу, который прикончил ее на собственной свадьбе. Теперь они квиты. Сердце за жизнь. Кто с этим спорит? Они оба заплатили за свои дела ужасную цену. Если б она сумела убедить в этом Тлена, если б смогла объяснить ему, что пришло время двигаться дальше, то, возможно, он простит ее предательство. Разумеется, слов любви теперь недостаточно. Он захочет нечто более осязаемое, чем просто слова — гораздо более осязаемое.

Но если такова цена возвращения его преданности, исцеления от боли, которую она ему причинила, то эта цена была незначительной, и она с радостью ее заплатит. А кроме всего прочего, она возвращалась с обширными знаниями об Иноземье, о мире, который он давно желал себе подчинить, используя заклятья невероятного масштаба. Она была прекрасно знакома с этим идиотским миром. За шестнадцать лет, которые она наблюдала его глазами Кэнди Квокенбуш, ей удалось хорошо его изучить. Она в тошнотворных деталях видела, как он устроен: видела его ритуалы успокоения (телевидение, еда, религия), его страсть к ядам (телевидение, еда, религия), его чудовищные желания (телевидение, еда, религия) — она понимала их все. Что она и Тлен, ученица и ее бывший учитель, смогли бы сделать, если им удастся войти в этот оцепеневший мир с намерением подчинить его себе?

Или, ради А'зо и Ча:

ЧЕГО БЫ ИМНЕ УДАЛОСЬ С НИМ СДЕЛАТЬ?

Когда она подошла к краю опушки, Алый Старина полностью рассеялся, и Боа едва сдержала крик потрясения, увидев, насколько изменилось это место. Сквозь туман проступала лишь одна башня с тремя шпилями. Остальные были снесены, их остатки исчезли, а земля, на которой они стояли, выровнена словно для того, чтобы еще больше подчеркнуть размер нового строения. В шпилях не было окон почти по всей их высоте.

Окна располагались лишь на вершине громадного центрального шпиля толщиной с иглу — целый ряд, по форме напоминающий узкие глаза и идущий по окружности всей структуры. Рассматривая их, она заметила, что в камне выбиты вертикальные ряды символов, отливающих ртутью. Боа не могла их разобрать, но знала, откуда они взялись. Это был древний абаратский язык, язык Нити, как называли его прежде, имея в виду, что он использовался для обозначения и связи всех вещей под Двадцатью Четырьмя часами и Одним, возвышавшимся над островами. В этих знаках каждая частица, составлявшая Абарат — от росинки до горы, от мухи до реквии, от секунды невыносимой скорби до первой улыбки младенца — была записана и вплетена в нить, неразрывно идущую сквозь Время и Время Вне Времён, соединяя их повсюду и навеки.

«Вот было бы прекрасно и ужасно, — думала она, — разорвать эту священную нить! Навсегда отделить всё от всего и взглянуть на отчаяние, которое не сможет вылечить ни молитва, ни размышление»…

Мысль о том, чтобы причинить столь изысканный ущерб, наполнила ее радостью. Принцесса, способная на такие замыслы, была непобедима. Она умерла, но воскресла. Возможно, ничто не способно нанести ей урон. Думая об этом, она вышла из чертогов Древних и направилась по открытому пространству к Башне Иглы. Никто не охранял башню по одной простой причине — в ней не было дверей. Боа дважды обошла ее, изучая стену в поисках хотя бы намека на отверстие, пусть узкое и маленькое. Но ничего подобного не обнаружилось. Вполне возможно, дверь была сокрыта Сими Фейт, но принцесса была не в настроении искать тянущиеся нити Веревки Сими, чтобы аккуратно их расплетать. Она давно не практиковалась в расшифровке, но очень хотела увидеть, что же находится внутри. Поэтому она зарядила свою кровь силой, прошептав над запястьем четыре слога — в'аатеум, — прокусила себе кожу, набрала полный рот крови и прежде, чем та успела раствориться на языке и деснах, со всей силы плюнула в свое искаженное отражение.

Зеркальная печать вспенилась, задымилась и растворилась. Она вошла внутрь, изнывая от любопытства и не собираясь ждать, пока расплавленное отверстие застынет, предпочитая вытерпеть жалящие капли раскаленного металла на собственном черепе и плечах.

Ее нетерпение было вознаграждено, и незначительная боль мигом забылась на фоне того потрясения, что ожидало ее внутри.

В Башне Иглы не было лестниц, спиралями уходящих ввысь. Не было здесь и никаких механических приспособлений, которые могли бы ее поднять. Стены башни покрывали изящные выросты желтой, серой и сине-фиолетовой ткани, образующей чувственные цветы невероятной сложности и гармонии; их мембраны набухали и опадали, переплетенные стебли быстро вспыхивали и переливались, уносясь к залитой лунным светом комнате на вершине. Боа осторожно прикоснулась к узлу из разноцветного вещества в форме кадила, свисавшего на стыке нескольких длинных, сверкающих, влажных стеблей.

Анатомия Иглы мгновенно отреагировала на прикосновение. Пол под ногами Боа начал вращаться, и она бы упала, если бы поверхность в тот же миг не повернулась в противоположном направлении, вернув ей равновесие. Она ухватилась за петлю переплетенных внутренностей, чтобы вращения не застали ее врасплох, но едва она это сделала, как вся система цветущих кишок и светящихся сосудов начала поднимать ее на платформе из плоти лепестков, натянутых на кость; она поднималась с такой скоростью, что едва могла дышать, обгоняя семенные органы, откуда вытекал медовый сок, быстрые соединительные лозы, лепящиеся по стенам, плодоносящие выпуклости и железы, что взрывались в честь ее прибытия и выплескивали на нее свои драгоценные соки, пятная жизнью (ту, что еще несколько часов назад была созданием, лишенным формы, исключенным из материальности этого мира) и одаряя новыми способами прожить свою обретенную после смерти жизнь.

Теперь она была почти на вершине башни и видела, что комнату освещает не только лунный свет. Здесь были другие источники, и они двигались.

— Тлен? — позвала она. Ответа не было. — Это я. Твоя принцесса. Я вернулась.

Будучи островом, видевшим прибытие и отбытие живых и мертвых (а также многих путников, не попадавших ни в одну из этих категорий), Горгоссиум нуждался в трех гаванях.

Та, что предназначалась для строительства и спуска на воду огромных судов, называлась Китевай и располагалась на северо-востоке. Именно оттуда «Полынь», новый корабль Бабули Ветоши, отправился разорять Иноземье и встретил бесславную гибель среди заполненных водой улиц Цыптауна.

Для большинства судов, которые разгружали и загружали товары, существовала торговая гавань в Узнаке, на юге острова.

Но ныне матриарх собиралась воспользоваться третьей, самой маленькой гаванью в местечке Вроконкефф.

Путешествие было не слишком далеким — ей предстояло пересечь пролив к пирамидам Ксуксуса. Путешествие могло не иметь больших последствий, но тем не менее было очень важно, и она готовилась к нему, постясь девять дней и за это время не сказав ни единого слова. Даже сейчас она спустилась с мумифицированной руки, давно служившей ей средством передвижения, и, не говоря ни слова, направилась к простому судну, готовому отвезти ее к пирамидам. Из уважения к своей старейшине швеи, которые ее сопровождали, вели себя точно также.

Она находилась уже на середине трапа, когда на дальнем конце пристани возникла какая-то суматоха.

— Госпожа! Госпожа!

Это была девушка по имени Маратиен, которая несколько лет прислуживала матриарху в башне. Теперь она бежала по пристани к своей хозяйке. Несколько швей преградили ей путь, чтобы не допустить к Бабуле Ветоши, опасаясь, что намерения Маратиен могут быть недобрыми.

Но старуха ее не боялась.

— Пропустите, — распорядилась она. — Пусть подойдет. Что случилось, Маратиен? Что тебя так встревожило, дитя?

— Кто-то находится в вашей башне.

— Разумеется. Я оставила…

— Но это не сестры-швеи, госпожа.

— Тогда кто?

— Я ее не знаю.

— И это настолько тебя обеспокоило, что ты прибежала, чтобы меня предупредить?

— Да, госпожа.

— Ты знаешь, насколько важно для меня это путешествие?

— Конечно, знаю. Простите, что отвлекаю вас от великой работы. Я не хотела проявлять неуважение. Пожалуйста…

— Тихо, тихо, — сказала Бабуля Ветошь, и в ее голосе прозвучала почти любящая снисходительность. — Ты все сделала правильно.

— Я не думала, что…

— Я сказала, ты все сделала правильно, Маратиен. А значит, так и есть. Будет и другой прилив. Я вернусь в башню вместе с тобой.

— Но что если я ошиблась?

— Тогда это будет означать, что ты совершила ошибку, которая послужит тебе уроком.

— Да, госпожа.

— Что ж, пойдем посмотрим, кто это решил зайти ко мне в гости.

Глава 22 Поворот

Когда маленькая лодка доставила Кэнди и Шалопуто в открытые воды Изабеллы, вырвавшись из лабиринта пещер под Вздором, она сразу утратила всю прежнюю самостоятельность.

— Ты случайно не знаешь, где находится остров Частного Случая? — спросил Шалопуто, смущенно глядя во всех направлениях.

Кэнди надолго задумалась. Над водой летал холодный ветерок. Она поежилась.

— Не могу сосредоточиться. Я здесь совсем одна.

Она закрыла рукой лицо. На глазах выступили слезы. И когда это случилось, они начали литься без остановки. Шалопуто сидел, держа весла и наблюдая за Кэнди. Хотя голова его была опущена, он смотрел на нее пристально и внимательно.

— Я думал, ты будешь рада от нее избавиться, — сказал он.

— Я рада, — ответила Кэнди. — По крайней мере, была рада на острове. Она злая. Но все же здесь… — она постучала указательным пальцем по лбу, — здесь только я и много места. Слишком много места.

— Все в такой же ситуации.

— Да?

— Конечно.

— Одинокие?

— Иногда очень.

— Я и не знала, что когда она уйдет, это будет так странно. Ты прав. Я чувствую то же, что и все остальные.

Она вытерла слезы тыльной стороной ладони, но как только сделала это, ее вновь охватило отчаяние, и слезы полились сами собой. Такое впечатление, будто она, Кэнди, плакала впервые в жизни, лишившись другой сущности, которая помогла бы унять грусть. Она не пыталась остановить их. Она просто плакала и говорила, захлебываясь слезами.

— Я думала, меня одной будет достаточно, чтобы заполнить всю голову. Так мне казалось сначала.

— А теперь?

— А теперь такое впечатление, будто я сижу у маленького костра посреди… посреди… — Слезы мешали ей говорить, но она все же закончила:

— Посреди огромной серой пустоты.

— А она плотная, эта пустота?

— Какая разница, — ответила она, глядя в темную воду.

Мимо лодки пропыл одинокий переливающийся волнами цвета спрут, чье тело от кончиков щупалец до макушки было не больше ее стопы.

— Может, это просто серый туман, — сказал Шалопуто. — И там не пустота. Может, в нем полно самых разных вещей, которых ты даже не видела.

Кэнди посмотрела на Шалопуто, глядевшего на нее столь пристально и с такой любовью, что она ощутила само ее присутствие, живую сущность, стремившуюся избавить ее от одиночества. Намеренно он это делал или нет, но так она чувствовала.

— Ненавижу девчонок, которые плачут по любому поводу, — сказала она, второй раз вытирая слезы. — Больше никакого рева.

— У тебя была причина, — заметил Шалопуто.

— Причина всегда найдется. Уверена, пока я доберусь до дома, случится еще куча разных гадостей.

— До дома в Иноземье? Зачем тебе туда возвращаться? Ты же говорила, что ненавидишь его.

— Там было не так уж плохо, — ответила Кэнди без особой уверенности. Затем, взглянув на море, она сказала:

— Мне здесь нравится, Шалопуто. Ничто не сделало бы меня счастливее, чем жизнь в Абарате.

— Тогда оставайся.

— Я не могу. Слишком высока цена.

— Какая цена?

— Жизни людей. Не только Соглашателя. Миссис Мунн — ее едва не убили. И множество других. Возможно, ты скажешь, что некоторые это заслужили. Каспар Захолуст. Крест-Накрест. Заплаточники на «Полыни», швеи Бабули Ветоши. Все они были бы живы, если б я осталась в Цыптауне. То, что произошло с Лагуной и ее детьми — последняя соломинка.

— А как насчет других, чью жизнь ты изменила? Что насчет людей, которые тебя любят? А я? Кэнди, что буду делать я, если ты уйдешь? Мне казалось, мы будем друзьями навек.

Кэнди вздохнула.

— Приходи в гости, — сказала она.

— Ну конечно, так меня и ждут в Цыптауне, — ответил Шалопуто. — Скорее, они меня в зоопарк посадят.

— А если с тобой что-нибудь случится здесь? Ты ведь знаешь, это возможно. Я не смогу с этим жить.

— Ничего со мной не случится, клянусь. Я буду жить вечно. Мы оба.

— И давно ты это спланировал?

— С тех пор, как мы ушли из дома Захолуста. Я тогда подумал: на кончиках пальцев этой девушки живут чудеса. Она может всё. Я был в этом убежден тогда, а сейчас убежден в этом еще больше.

— Чудеса? Нет. Я здесь не при чем. Это Боа, она тренировалась для того дня, когда, наконец, освободится.

— Значит, если бы ты постучала в дверь Каспара Захолуста без Боа…

— Мы бы оба сейчас были его рабами.

Шалопуто покачал головой.

— Ошибаешься. Я прекрасно помню твои глаза, когда Захолуст впервые меня позвал.

— Ты висел вниз головой на потолочной балке.

— Верно. Я смотрел тебе в глаза — как сейчас помню, — и знаешь, что я видел?

— Что?

— Того же самого человека, которого я вижу сейчас. Кэнди Квокенбуш из Цыптауна. Которая пришла спасти мне жизнь.

— Но…

Шалопуто поднял палец.

— Я еще не закончил, — сказал он. — Ты явилась вызволить меня из ада, в который превратил мою жизнь Захолуст. Возможно, ты не понимала, что пришла именно за этим, но так оно и было. Ты можешь составить список людей, пострадавших из-за того, что ты пересекла границу между Иноземьем и Абаратом, но и я могу составить список тех, кто все еще жив или чья жизнь стала лучше благодаря тебе. Подумай о людях, что жили в страхе перед Кристофером Тленом. Ты избавила их от этого страха.

— Правда? Или освободила место для того, кто еще хуже, чем он?

— Имеешь в виду Бабулю Ветошь?

— Пока что ее. Но, быть может, есть кто-то гораздо хуже, чье имя мы даже не знаем.

— Ты права. В Абарате есть своя доля ужасов. Как и в Иноземье.

— Да.

— Но ведь это не ты их сюда призвала. Разве ты можешь обвинять себя в существовании всех извращенных и ядовитых душ Абарата?

— Нет. Это было бы глупо.

— А ты не глупая, — сказал Шалопуто. — Какая угодно, только не глупая. Даже если ты уплывешь прямо сейчас, Абарат больше никогда не будет прежним. В нашей памяти навсегда останется этот краткий золотой век. Век Кэнди.

Такая мысль ненадолго развеяла ее мрачный настрой.

— Век Кэнди! — захохотала она. — Ничего более глупого ты не говорил!

— А мне казалось, это звучит довольно поэтично, — ответил Шалопуто. — Но если ты считаешь, что это глупо, у нас есть лишь один способ перестать делать из себя идиотов.

— И какой же?

— Ты останешься. Все просто и ясно.

Смех Кэнди угас, и она надолго задумалась. Наконец, она сказала:

— Вот что. Я останусь, пока не разрешится все это дело с Боа. Как тебе?

— Лучше, чем если бы ты собралась уплыть прямо сейчас. Конечно, существует вероятность, что тайна принцессы Боа никогда не будет разгадана. В этом случае ты останешься с нами навсегда. — Он ухмыльнулся. — Вот ужас, правда?

Воцарилась тишина, и взгляд Кэнди вернулся к краю лодки. Одинокий спрут, которого она заметила прежде, нашел себе товарища.

— О нет! — внезапно воскликнула она. — Финнеган!

— А что с ним?

— Боа собиралась найти его, как только покинет Вздор. А он обрадуется и поверит всему, что она наговорит!

— Кое-что из этого может оказаться правдой.

— И что же?

— Вдруг она все еще его любит?

— Она? Любит? Нет.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я видела ее изнутри. Я шпионила за ней, следила за ее снами. В сердце Боа есть место только для одного человека.

— Для нее самой?

Кэнди кивнула.

— Думаешь, она сможет причинить ему вред?

— Она на все способна.

— Тогда мы должны его найти.

— Согласна, — ответила Кэнди.

— Наверное, мне надо грести, — нерешительно произнес Шалопуто.

— Будем грести вместе, — предложила Кэнди.

— Итак… держим путь на Смех-до-Упаду? Там должны быть братья Джоны. Мы найдем их с помощью небольшого колдовства, а затем сядем на паром до острова Частного Случая.

— Думаю, на сегодня с меня хватит магии.

— Понял, — кивнул Шалопуто. — Тогда отыщем его старыми методами. И как-нибудь позже обсудим, останешься ты или уплывешь…

— Я не передумаю, Шалопуто.

Он хитро улыбнулся.

— Позже, — повторил он.

Глава 23 Хладная жизнь

На западном берегу острова Черного Яйца, где горы Пия образуют глухую стену, возвышающуюся между Изабеллой и внутренней частью острова, находится так называемый Берег Покойников. Свое название он получил за мрачное, гротескное явление. Из-за странного морского течения, благодаря которому сформировалась погруженная в воду береговая линия, весь мусор, собиравшийся в водах Изабеллы и двигавшийся вдоль этой части острова, рано или поздно оказывался выброшен на берег, ибо поток был слишком ленив, чтобы нести его дальше.

На Берегу Покойников постепенно накапливались остатки скромных рыбацких лодочек и огромные военные броненосцы, ушедшие ко дну на рифах Внешних островов, многие из которых все еще не были отмечены на карте. Иногда от них оставалось всего несколько красных досок, наблюдательный пост или парус, а иногда на берег выбрасывало целое судно, пережившее воинственный прибой, с нутром, развороченным в то время, когда волна за волной била его об огромные черные валуны, магматических детей горы Галигали, формировавших крутой, жестокий берег.

Сегодня, однако, здесь не было ничего столь огромного. Велосипедное колесо, клубок старых рыбацких сетей, в которых запуталось несколько сгнивших туш, и множество мусора, пробывшего в воде так долго, что его невозможно было распознать. Впрочем, была еще одна вещь, которую прилив вынес сегодня на берег; та, что долгое время пребывала на мелководье. Играющие волны то швыряли его к камням, то вновь тащили назад, чтобы откатить чуть дальше на следующей волне, пока болезненный прибой не утратил силы на мучение своей игрушки, выбросив ободранный мешок на черные камни.

Там, среди водорослей, окруженных мухами, среди разбитых бутылок и фрагментов старых досок (вместе с периодическим напоминанием о том, что Изабелла вернулась из Иноземья не с пустыми руками: утонувшая курица, уличный знак, разломанный надвое агрессивными морскими обитателями, деревянный ящик с несколькими коробками дорогого виски, и даже — невероятно — смеющаяся пластмассовая свинья трех футов высотой, одетая шеф-поваром и держащая серебряную тарелку, на которой было написано: «Ешьте больше свинины!») лежало тело, которое волны выкинули на Берег Покойников.

Это были останки человека, хотя тяжелые повреждения, нанесенные телу голодными рыбами снизу и голодными птицами сверху, не позволяли с первого раза распознать его пол.

Впрочем, если бы на этом покинутом берегу кто-то оказался, он все же смог бы это сделать. У останков были большие мужские руки, а также адамово яблоко на разложившемся горле; бедра его были узкими, плечи — широкими. Имелось и несколько намеков на то, как этот человек мог выглядеть при жизни. По какой-то причине большая часть лица осталась нетронута птицами, клевавшими его, когда он плыл по волнам, и если бы кто-то озаботился пристально изучить его черты, он бы пришел к мысли, что, весьма вероятно, когда-то давно ему зашили рот.

Появление тела не осталось незамеченным. Маленькие падальщики, обитавшие на пляже, вылезли из-под камней, которые они использовали в качестве дверей для своих укрытий, и осторожно направились исследовать вновь прибывшего. Крабы, копавшиеся в гнилых водорослях, поспешили по камням к новому мясу. Большинство из них были крошечными, их сине-серые раковины едва превышали длину пальца, но не успели они приблизиться, как появились крабы побольше — в двадцать, а то и тридцать раз крупнее этих малышей; они расталкивали камни, которые катились прочь или падали с берега в пенистые волны.

Внезапная активность приковала внимание птиц биттаму, лениво круживших над пляжем — огромных падальщиков, напоминавших помесь альбатроса и птеродактиля. Издавая громкие голодные крики, они, чуть изменив угол наклона крыльев, начали снижаться по широкой спирали. Но пока они снижались, возник новый претендент на мясо, выброшенное Изабеллой.

Когда-то это существо было крабом, и даже крабом обычных размеров. Но с тех пор что-то или кто-то своей неосторожной магией превратил его в чудовище. Это был альбинос с раковиной, украшенной симметричным узором безумной сложности. У него имелось не меньше семнадцати черных блестящих глаз, сидевших на покачивающихся стебельках; ротовые части двигались безжалостно и стремительно, а массивные клешни то и дело доставляли кусочки съестного, которые он подбирал, в машину челюстей с аккуратностью, неожиданной для такого размера.

Суетливо двигаясь боком, как и все представители его вида, он подобрался к телу. Несколько небольших птиц, остроклювых мекак, которые редко взлетали, предпочитая питаться, размножаться и умирать на берегу, уже пританцовывали у трупа, радуясь такому огромному угощению. В своем крикливом восторге они не заметили приближения альбиноса. Несмотря на размеры, существо было быстрым. Оно подбежало к мекакам, ухватило пару из них своими клешнями-ножницами и рассекло птиц пополам прежде, чем те попытались вырваться.

Остальные с паническими криками бросились врассыпную, размахивая плохо промасленными крыльями, чтобы не попасться в крабьи клешни. Увы. Клац! Третья птица рухнула на камни, лишившись головы. Клац! Клац! Клац! На гальку свалилась еще одна, разрубленная на четыре части.

Теперь альбинос мог полакомиться в одиночестве. Даже птицы биттаму задержали свой спуск и кружили над пляжем, не желая соседствовать с крабом, несмотря на искушающую пищу.

Краб потрогал тело клешнями и осмотрел в поисках лучшего места, откуда можно начать. Он выбрал руку, взяв запястье левой клешней и приподняв ее, чтобы оттяпать пальцы. Но пока он этим занимался, из внутренностей трупа выскользнула длинная живая нить, испускающая болезненный свет.

Нить издала высокий пронзительный визг — самый громкий звук, что слышал этот берег за много лет. Она так стремительно забралась на руку, что у краба не было времени подготовиться к атаке. Нить обернулась вокруг клешни, все еще державшей кисть мертвеца. Ее озарили выбросы синевато-багрового света, гораздо более яркие, чем свет, что она излучала до сих пор. Эти выбросы уловили панцирь крабьей клешни в паутину световых молний и немедленно стянули ее. Клешня треснула, раскололась, и во всех направлениях брызнули куски раковины и частицы плоти.

У краба не было рта, чтобы закричать от боли. Он рванулся прочь от своего мучителя, заскользив по камням, покрытым гнилью. Но шанса сбежать не было. Из колец внутренностей возникла вторая светящаяся нить, свернулась в петлю, бросилась на чудовище, метя в его стебельки, а потом упала на камни перед огромным зверем.

Нить зигзагами заползла под краба и всем своим светящимся телом с такой силой ударила в брюхо, что случилось немыслимое. Краб, правивший этим берегом последние десять лет, убивая всех без разбору, даже если у него имелся большой запас мертвечины, — перевернулся на спину. Его оснащенные шипами ноги яростно били воздух в попытке восстановить равновесие, но тщетно. Воздух внезапно наполнили мухи. Впервые в жизни краб издал тихий жалобный вой, ощутив укол страха.

И у него была на то причина. Он лежал на спине всего несколько секунд, а его враги уже проскользнули под ободок панциря и добрались до мягких тканей. Там они начали подниматься и опадать, подниматься и опадать; их движения были точно выверены, пока какой-то невидимый сигнал не превратил их танец в смерть. И тогда они направили свои светоносные головы в сегментированный живот краба.

Тихий вой краба превратился в визг, но не боли — краб мало что о ней знал, — а чистого ужаса. Это был его кошмар, его единственный кошмар: беспомощно лежать на животе, пока то, что он совсем недавно собирался съесть, внезапно начало поедать его.

Однако яркие нити не собирались устраивать себе ужин из крабового мяса. Их питал только страх, они пировали на его сливках, густых и вязких, а затем, насытившись, возвращались в тело, из которого вылезли.

За то краткое время, что прошло с момента, когда воды Изабеллы выбросили труп на берег, с северо-востока набежали тучи. Это был первый признак надвигающегося шторма,сформированного в крайне нестабильном воздухе над границей самой реальности, где море исчезало в небытии. Спустя две-три минуты дождь превратился в ливень, загнавший всех, кроме тех немногих, что боролись за свою жизнь, назад, в свои норки под большими камнями.

Краб не надеялся спрятаться. Утомленный собственной паникой, он неподвижно лежал под ревущими потоками воды. Буря никак не повлияла на нити, кормившиеся его ужасом. Яркие существа вылезали наружу и уползали обратно, насыщаясь страхом, что пропитывал каждую часть анатомии краба. Сами они в питании не нуждались. Они собирали страх для своего почившего творца, чье тело никогда не покидали, а теперь старались вернуть к жизни.

Будь они разумными созданиями, понимающими, что такое безжалостная хватка смерти, они бы даже не начали его воскрешать. Он был мертв, побит и изломан силой вод, возвращавшихся из Иноземья. Море несло с собой хаотический груз мусора с улиц Цыптауна. Витрины магазинов, фонарные столбы, автомобили, детали автомобилей, люди в автомобилях (иногда еще живые), крыши, двери, окна, вырванные из домов, и бесчисленные остатки жизни, что в них велась: кресла, холодильники, журналы, коврики, люди, игрушки, одежда — мусор и жизнь образовывали месиво навсегда утраченного бытия. Хозяин этих нитей ударялся о множество острых, тяжелых, искореженных кусков мусора, и от этого он мог бы умереть десятки раз, если б к тому моменту уже не был мертв.

Но однажды он оказался в более спокойном потоке, который доставил его тело на Берег Покойников. И теперь, словно в насмешку над этим названием, отрицая все законы разложения плоти, преданный труд нитей, вливавших ужас краба в труп их создателя, принес плоды.

Мертвец пошевелился. Краб не видел чуда, сотворенного своими кошмарами. В какой-то момент, пока нити кормились его страхами, жизнь оставила краба. Вялые движения ног замерли, стоны сменились тишиной.

Альбинос не видел, как труп, которым он едва не пообедал, дернулся на своем ложе из черных камней, и как его веки дрогнули, пока дождь стучал по лишенному плоти лицу. Одна жизнь закончилась, другая же началась.

И так было не впервые. Свой первый вдох Кристофер Тлен сделал много лет назад, будучи недоношенным младенцем. Сейчас он делал его снова, во второй раз. Теперь, однако, этот вдох не был слабым и болезненным. Хотя капли дождя продолжали барабанить по камням так же громко, как раньше, звук, с которым мертвец вобрал воздух в легкие, прокатился по всему берегу, и от его эха камни, лежавшие под другими камнями, а также те, что скрывались еще ниже, стукнулись друг о друга, и звук их столкновения был столь громким, что с ним не мог сравниться даже шум ливня.

Словно по зову этого великого грома, тучи ушли вглубь острова, чтобы очистить место, где все еще действовали законы жизни (и смерти). Берег пребывал в тишине, если не считать дыхания мертвеца и волн Изабеллы, бьющихся о камни.

Столкновения камней прекратились, их задача была завершена. Тлен ожил. Его тело больше не было искалеченным, бесцветным мешком. Воздух вокруг него наполняли миллионы световых форм — воспоминания о жизни, которую он почти потерял. Они кипели, заливая камни живым светом, какого берег не видел многие века. За то время, пока прилив возвращался, уходил и возвращался вновь, взбираясь на берег, исцеление было завершено. По ранам распространялись здоровые ткани, стягивая их и сбрасывая куски гнилой плоти на жесткое каменное ложе.

Маленькие крабы, крошечные зеленые морские ящерицы, укрывавшиеся от дождя под камнями, мекаки, чьих собратьев убил альбинос — все они начали приближаться к человеку, желая покормиться гнилым мясом, от которого избавлялось его выздоравливающее тело. Они не боялись ни человека, ни его световых нитей. Он даже не видел, как они суетятся, очищая берег от последних фрагментов смерти, которые он сбросил, чтобы одеться в жизнь.

Спустя некоторое время он поднялся на ноги. Воспоминания все еще носились в окружающей его тьме, но их значение, направленное на возрождение Тлена, постепенно пропадало, и остатки жизни, которой он когда-то жил, умирали тоже. Все было кончено. Больше он не совершит этих ошибок.

Из раздумий его вывел скрежет металла. Он обернулся к воде и обнаружил источник резких звуков. Прилив вынес на Берег Покойников еще один сувенир из Иноземья — целый грузовик, лишенный трех колес, с обмякшим телом водителя, все еще пристегнутого ремнями безопасности.

До сих пор на лице Тлена не проступало никаких чувств, но теперь легчайшая улыбка коснулась его губ, даже после воскрешения отмеченных шрамами иглы Бабули Ветоши, которая зашила ему рот за то, что он произнес слово «любовь». Он поднес руку ко рту и коснулся шрамов. Улыбка исчезла, но не от того, что Бабуля Ветошь причинила ему боль, а потому, что она оказалась права. Любовь была болезнью. Любовь была самоубийством. Любовь была ядом, болью и унижением.

Он возродился, чтобы стать врагом любви. Чтобы уничтожить ее полностью.

Такая мысль придала ему сил. Он ощутил их подъем и вместе с ним — внезапное желание отметить собственное возвращение в живой, нежный, полный страхов мир.

Он поднял руку и указал на грузовик, находившийся в воде, посреди бурлившего прибоя.

— Вверх, — приказал он.

Грузовик немедленно повиновался, резко накренившись, и из его двигателя полилась вода. Водитель за рулем перекатывался, точно пьяный, а грузовик продолжал свой неуклюжий подъем. У ног Тлена ласкались и резвились преданные кошмары, организовавшие его возвращение к жизни, наблюдая, как забавляется их обнаженный повелитель.

Тлен опустил правую руку до пояса, вытянув ладонь, и кошмары подпрыгнули, обвиваясь вокруг его пальцев, вокруг запястья и руки, устремляясь к любимому месту, где они были рождены — к его голове. Когда-то они плавали внутри воротника вместе со множеством своих собратьев-кошмаров, которых он выпивал и вдыхал. Скоро они снова будут плавать. Но пока что они образовали вокруг его шеи два сияющих кольца и почувствовали себя в раю.

Какое-то время Тлен наблюдал за поднимающимся грузовиком, а затем пробормотал слово, приказывая принести его в жертву. Грузовик тотчас взорвался, превратившись в шар желто-оранжевого пламени, из которого во все стороны, словно крошечные кометы, разлетелись горящие куски, встречая свои отражения и гибель в море. Тлен поднял свое мрачное, трагическое лицо к небу, наблюдая за этим зрелищем, и с его губ сорвался один-единственный лающий звук:

— Ха!

А затем, спустя секунду:

— Какое же воскрешение без салюта!

Глава 24 В доме проповедника

Шалопуто направил маленькую лодку к острову Простофиль. Их воспоминания об этом Часе не были счастливыми, учитывая, что Шалопуто много лет оставался рабом у колдуна Каспара Захолуста, а Кэнди едва не погибла от его рук, пытаясь сбежать. Но, несмотря на все эти темные воспоминания, остров Простофиль был ближайшим местом, где можно было сесть на паром до большой гавани Тацмагора на Смехе-до-Упаду. Оттуда они доберутся до острова Частного Случая, а значит, и до Финнегана Фея.

Прибыв на остров Простофиль, они выбрали паром под названием «Мокрец». Купив билеты, дождавшись своей очереди на посадку, и, наконец, найдя на верхней палубе маленького парохода свободные сиденья, они почувствовали все напряжение последних часов, и Кэнди начала клевать носом.

— Если я засну, — сказала она, прикрыв глаза, — то могу начать ходить по снам.

— Ты имеешь в виду, ходить во сне?

— Нет. Я тебе рассказывала об этом.

— А, помню. Иноземье. Уверена, что будешь там в безопасности?

— Конечно.

Шалопуто улыбнулся:

— Хорошо.

Капитан парома дал три гудка, выпустив в ночное небо клубы белого пара. Это стало последним, что увидела Кэнди. Не успел третий клуб пара раствориться во тьме, как то же самое сделала Кэнди. На нее опустилось покрывало сна, скрыв за собой корабль, море и звезды.

Она не стала задерживаться в состоянии сна без сновидений. Когда «Мокрец» выходил из гавани острова Простофиль, душа спящей Кэнди оказалась в доме 34 по Последовательной улице.

Она проснулась на кухне. В Иноземье был день. Часы, висевшие над холодильником, показывали чуть больше трех. Подойдя к раковине, она выглянула в сад, надеясь, что там в проржавевшем кресле, спиной к дому, будет спать ее мать. Удача — или что-то в этом роде, — была на ее стороне. Мама действительно сидела в саду, как Кэнди ее и представляла, и дремала, а значит, это было драгоценное время, в которое они могли поговорить как сновидец со сновидцем.

Первый и единственный раз, когда они встречались таким образом, Кэнди покинула это место, исполненная решимости узнать тайну, что привела ее в Абарат, понять импульс, который ею управлял, и в конце концов пришла к разделению с принцессой Боа. Теперь она хотела рассказать маме обо всем, что случилось на скалистом острове Лагуны Мунн. Зная, что дневной сон непредсказуем, и в любой момент их могут прервать, она вышла на улицу.

Мать сидела там же, где и в первый раз, глядя в небеса. Мелиссе Квокенбуш не надо было оборачиваться, чтобы почувствовать присутствие Кэнди.

— Привет, незнакомка, — сказала она.

— Привет, мам. Я по тебе скучала. Надеюсь, ты на меня не злишься?

— С чего бы мне злиться?

— Потому что я не вернулась домой, чтобы повидать тебя после битвы.

— Нет, детка, я не злюсь, — сказала Мелисса, обернувшись и с искренней, полной любви улыбкой взглянув на Кэнди. — У тебя новая жизнь в Абарате. В тот день, когда пришла вода…

— Море Изабеллы.

— Да, и если судить по тому, что я видела, у тебя невероятно насыщенная жизнь. Так что нет, я не злюсь. Я о тебе беспокоюсь, но верю, что все это произошло не случайно. Мы не всегда знаем причину. Нам просто приходится смириться.

— Все будет хорошо, мама.

— Знаю. Я доверяю тебе. Но… — она замолчала и пристально вгляделась в Кэнди, слегка повернув голову, — ты как-то изменилась.

— Да, верно.

Возникло долгое молчание. Наконец, Мелисса сказала:

— Расскажи мне.

— Это непросто объяснить.

— Что же в этом сложного? — ответила Мелисса, пожав плечами. — Ты от нее избавилась.

Кэнди рассмеялась, отчасти из-за простоты слов матери, объясняющих то, что ей казалось так сложно облечь в слова, а отчасти от удивления.

— Кто тебе сказал?

— О принцессе? Диаманда. Та, у которой длинные седые волосы. Самая старшая из женщин Фантомайя.

— И что она тебе говорила?

— Не очень много. Не о самой принцессе. Но тебе это не пригодится.

— Она действительно ушла. Это было непросто. Из-за этого кое-кто умер. Но я должна была ее выпустить. Она плохая, мам. А я этого не знала. Я не знала, что она сидит внутри меня. Теперь она ушла, и то, что она натворила, когда оказалась снаружи… — Кэнди покачала головой, понимая, что не сможет подыскать правильные слова. — Я видела ее своими глазами. Все это время во мне жило чудовище. — Она глубоко вздохнула. — Ты когда-нибудь замечала это во мне? Хоть какие-то признаки?

— Признаки чего? Плохого?

— Признаки зла.

— Боже, Кэнди, нет. Никогда. Конечно, у тебя имелись свои тайны. Ты всегда была тихоней. Особенной девочкой. Думаю, даже твой папа это чувствовал. Но зло? Нет.

— Хорошо. А то я боялась… Знаешь, люди иногда что-то в себе подавляют. Что-то плохое. Настолько плохое, что не могут себе в этом признаться.

— Конечно, я не была с тобой каждую минуту жизни, но если ты действительно делала что-то плохое…

— Злое.

— Думаю, я увидела хотя бы намек.

— Но ты ничего не видела?

— Нет. Если эта принцесса такая ужасная, как ты говоришь, я бы заметила, покажи она себя.

— Но она показывала, мам.

— Когда?

— Всегда. Она была частью меня. Иначе как бы ты поняла, что что-то изменилось? Ты почувствовала это, как только меня увидела.

— Да, — она вновь осмотрела свою дочь взглядом, полным любви, но теперь с примесью страха. — Однако сейчас вы расстались. Надеюсь, ты будешь держаться от нее подальше.

— Если она не будет досаждать мне и моим друзьям, я постараюсь никогда больше ее не встречать.

— Хорошо. Никому в жизни не хочется иметь дело с плохими людьми.

— Мам, не беспокойся. Как только я повидаю своих друзей и пойму, что с ними все в порядке, то вернусь домой.

— Сюда?

— Да.

— Чтобы остаться?

— Да, чтобы остаться. Почему ты так удивляешься? Это мой настоящий дом. С тобой, с папой, с Рики и Доном… — Настала очередь Кэнди пристально всматриваться в ее лицо. — Ты не очень-то рада, — заметила она.

— Нет, конечно я рада. Прекрасно, если ты вернешься. Но с тех пор, как ушла вода, здесь все изменилось. Многие винят тебя. И если ты вернешься, они тебя арестуют и будут допрашивать, пока не найдут повод для обвинения. Ты показала им другой мир, дорогая. Они никогда тебе этого не простят. Никогда. В городе было много жестоких людей, но сейчас их стало гораздо больше.

— Я об этом не думала, — ответила Кэнди. Ответ матери задел ее за живое. Ей почему-то казалось, что выход есть. — Но ведь люди могут прощать?

— Боюсь, все только начинается, Кэнди. Мне кажется, произойдет нечто ужасное, прежде чем простые люди придут в себя.

— А где папа? — спросила Кэнди, меняя тему.

— Ну… — Мелисса глубоко вздохнула. — Он в церкви.

— Где?

— В церкви. Веришь или нет, он теперь читает проповеди. И делает это каждый день.

Кэнди хотела рассмеяться: из всех странных вещей, что ей доводилось когда-либо слышать, сообщение о том, что ее отец ходит в церковь читать проповеди, было самым странным.

— Знаю, как нелепо это звучит, — сказала Мелисса. — Хочешь верь, хочешь нет, но Рики тоже ходит. Он сейчас гораздо больше уважает отца.

— А Дон?

— Ему это неинтересно. Он в основном сидит в своей комнате.

— Как-то это странно. И что же папа проповедует?

— Он называет это церковью… сейчас припомню… церковью Детей Эдема. Это на улице Тредскин, где был старый баптистский храм. Они покрыли его зеленой краской. Ужасный, отвратительный цвет. Но отец действительно изменился, Кэнди. И людям нравится то, что он говорит. Посмотри на окно.

Мелисса указала на окно гостиной, где висел плакат. Еще два подобных плаката обнаружились над лестницей. Кэнди сделала несколько шагов, чтобы разглядеть надписи.

ПРИХОДИТЕ!

НИКАКИХ КОНФЕССИЙ!

НИКАКИХ ПОЖЕРТВОВАНИЙ!

ПРИХОДИТЕ И БУДЕТЕ СПАСЕНЫ!

Кэнди все еще сомневалась.

— Он же смотрел этих телепроповедников, только чтобы над ними посмеяться! А теперь стал верующим?

— Он больше не пьет, и это действительно благо. Так что, возможно, это принесло ему какую-то пользу. — Внезапно Мелисса замолчала, и на ее лице проступило озабоченное выражение. — Тебе пора, — сказала она.

— Почему?

— Я слышала входную дверь. Твой отец вернулся.

— Он меня не увидит, мам. Я в твоем сне.

— Так было прежде, Кэнди; сейчас все изменилось.

— Но не настолько же.

Говоря это, она почувствовала на спине странное покалывание. Медленно, медленно, почти как в ночном кошмаре, она обернулась и увидела то, на что ее душа умоляла не смотреть. Но было поздно.

Из дома появился отец. И его взгляд был направлен прямо на нее.

Глава 25 Больше не лги

В последние месяцы Кэнди видела множество чудовищных врагов: Каспар Захолуст в своем доме-тюрьме на острове Простофиль, зетек, беснующийся в трюме маленькой рыбацкой лодки «Паррото Паррото», чудовища Ифрита, одно из которых убило Диаманду.

И, разумеется, создание, ожидавшее Кэнди в доме, где она укрылась после смерти Диаманды — Кристофер Тлен.

И ведьма, Бабуля Ветошь.

И принцесса Боа.

Но ни одно из этих чудовищ не подготовило ее к встрече со своим собственным отцом. Он пришел, и он мог ее видеть.

Все изменилось, как и предупреждала мать.

— Думала, сможешь проскользнуть сюда и шпионить за добрыми христианами, а тебя никто и не заметит? Зря. Я прекрасно вижу ведьм. — Он поднял Библию, которую держал в руке. — «Ворожеи не оставляй в живых»!

Из уст ее отца это звучало настолько абсурдно, что она не могла удержаться от смеха. Его лицо, всегда красневшее, когда он злился, теперь побледнело, словно от него отлила вся кровь.

— Ты смеешься надо мной, ты смеешься над Господом, — произнес он. Его голос был тихим и далеким. — Смейся, если хочешь. Досмеешься до пламени вечных мук.

Кэнди замолчала. Но не от страха, а от удивления. Отец действительно изменился. Его лицо больше не было опухлым, в глазах появилась новая сила, сменившая пивную пелену. Он стал стройнее. Исчезли лишние фунты, смягчавшие нижнюю челюсть. Он больше не зачесывал свои редкие волосы от уха до уха в жалкой попытке скрыть лысину. Он просто их сбрил. Теперь он был совершенно лысым.

— Не знаю, что наговорила тебе мать, но уверен — она лгала, — произнес Билл.

— Она сказала, что вы с Рики ушли в церковь.

— Да, это так. Те из нас, у кого еще остались мозги, увидели свет. Рики! Иди сюда! У нас гости.

Кэнди бросила взгляд на мать. На лице Мелиссы было столько противоречивых эмоций, что Кэнди не могла разобраться, что именно она чувствует.

— Мать тебе не поможет, — сказал Билл. — На твоем месте я бы выкинул ее из головы. Сегодня в Цыптауне есть лишь один человек, способный видеть, и ты на него смотришь. Рики! Когда я говорю тебе подойти, ты должен это делать!

Пока отец смотрел в дом, Кэнди обратила внимание на его пиджак. Даже по абаратским меркам одежда казалась нелепой. Пиджак был сшит из кусочков разных тканей — полосатой, в горошек, черной, — обладавших странной переливчатостью. Она чувствовала, что ей уже попадалось это странное сочетание цветов. Но где? Она все еще думала над этой загадкой, когда из дома появился Рики. Голова ее брата тоже была выбрита, и оттого он выглядел более худым, чем прежде. Его глаза были большими, как у встревоженного младенца.

«Он боится, — подумала Кэнди. — Бедный Рики. Боится человека, который должен его защищать. Нет, не боится — он в ужасе».

— Я менял футболку, папа… то есть, преподобный.

— Мне все равно, что ты делал, — отрезал Билл. — Если я тебя зову, когда ты должен подойти?

— Через десять секунд, папа. То есть, извините, сэр. Преподобный. Я имел в виду — преподобный.

— Ну наконец-то он сказал то, что можно слушать. А теперь сделай глубокий вдох. Я хочу, чтобы ты успокоил свой глупый, глупый, глупый ум. Понял, что надо делать?

— Кажется, да.

— Это легко, сынок. Просто не думай.

— О чем?

— Ни о чем. Закрой глаза. Вот так. Ты в безопасности.

Кэнди с удивлением взглянула на мать, но Мелисса смотрела на мужа. На ее лице не было ни тени привязанности. Если она когда-то его и любила, то сейчас любовь полностью ушла. Ее сменил страх.

— Иногда глаза нас обманывают, — говорил Билл Рики. — Они показывают нам то, чего на самом деле нет. А иногда скрывают то, что есть.

— Правда?

— Правда. Я бы не стал тебе лгать. Ты это знаешь.

— Конечно.

— Настало время, когда глаза скажут тебе правду.

— Да.

— Хорошо, — сказал Билл. — Ты готов?

— К чему, сэр?

— К тому, чтобы увидеть мир таким, какой он есть, Рики. Твое внимание блуждает. Ты не сосредоточен. Слушай меня. Прямо здесь, среди нас — зло, которое нас уничтожит.

— Среди нас?

— Открой глаза и взгляни сам.

Глаза Рики открылись, и с момента, как он их сфокусировал, стало ясно, что наставления отца сработали.

— Кэнди? — удивился он. — Ты откуда?

— Я не…

— Закрой свой поганый рот! — рявкнул отец, ударив воздух всего в паре дюймов от ее лица. — Не слушай ничего, что она говорит, сын. Они — сосуды лжи. Им ничего не стоит солгать. Они открывают свои намалеванные красные губы, и из них сочится ложь. Они не способны остановиться.

— Билл, о чем ты говоришь? — спросила Мелисса.

— О вас, о женщинах.

— О женщинах?

— Ведь это твой пол, — ответил Билл.

Кэнди видела на лице Мелиссы удивление. Все это действительно было похоже на отца, только гораздо хуже.

— Не знаю, какого черта — или какой черт, — в тебя вселился, но ты не мой муж…

— Что происходит? — спросил Рики с паническими нотками в голосе.

Билл указал на Кэнди.

— Ты — причина, по которой наш город утратил свой путь. Свой рассудок. Ты привела на наши улицы уродов, чтобы те захватили мир.

— Это полная чушь, — возразила Кэнди. — Кто бы здесь ни остался, они просто не успели уйти с отливом. Все они наверняка хотят вернуться домой.

— Домой? Ну нет. Эти уроды никогда не покинут наш город. Разве что в гробах.

— В гробах?

— Как же мне объяснить так, чтобы ты поняла? Мы боремся с этими захватчиками. Мои солдаты — простые мужчины и женщины, приходят в мою церковь слушать то, что я говорю. Они собственными глазами видели этих уродов. Они знают об их существовании. Это демоны из самого ада.

— Нет, папа, это просто потерявшиеся люди, которые хотят вернуться домой в Абарат. Я поговорю с Советом. Они найдут способ мирно уладить возвращение тех, кто здесь остался, не проливая кровь.

— Ты слышал, Рики? Она называет этих демонов людьми. Как будто они — естественная часть нашего мира.

— Да, сэр, я слышал.

— И как нам быть, Рики? Она — твоя сестра. Если ты попросишь меня ее пощадить, я сделаю это. Но знай: я не хочу поворачиваться к ней спиной, чтобы она использовала против нас свою магию. Ты только посмотри на нее. В ней же нет ничего естественного.

— Почему ты вдруг заинтересовался магией? — спросила Кэнди. — Ты ведь всегда считал, что любой, кто об этом говорит, псих.

— То было раньше, до того, как я нашел этот радужный пиджак, — он провел ладонью по одежде, и та отреагировала на его прикосновение. По ее поверхности пробежала рябь удовольствия, цвета тканей стали ярче.

— Шляпы! — воскликнула Кэнди, вдруг вспомнив, где она видела эти кусочки. — Это были пять старых шляп!

Лицо Билла оставалось ледяным.

— Умно, — сказал он.

— Папа, я знала человека, который их носил. Он был очень плохим. Он убил людей, которым эти шляпы принадлежали, чтобы забрать их себе.

— Отвратительно. Ты придумала это только что. Как и твоя мать. Ложь, ложь, и снова ложь. Это все, на что вы, женщины, способны.

— Клянусь, — ответила Кэнди. — Мама, поэтому он говорит все эти странные вещи. В нем поселилась часть Каспара Захолуста, поскольку именно в шляпах была его сила. В шляпах, которые он украл у мертвецов.

— Ты меня не напугаешь, если такова твоя цель, — сказал Билл. — Колдовство на меня не подействует. Думаю, надо отвести ее в церковь, Рики.

— Да, сэр.

— Мне твоя религия ни к чему, спасибо, — ответила Кэнди.

— А тебе ее никто не предлагает. У меня бывают видения. Только представь, твой нелепый отец-пьянчужка, над которым смеялись за его спиной…

— Я никогда над тобой не смеялась. Это было грустно, а не смешно.

— Заткни свой рот! Мне не нужна твоя жалость! Я построил машину! — Он постучал по макушке. — Она явилась ко мне в видении. И я не мог понять, для чего она нужна. Но теперь я знаю. Все сходится.

— Билл! — произнесла Мелисса. — Может, нам стоит ее послушать?

— Нет. Со мной разговаривает великий голос. Я слышал его. — Он помолчал, на секунду прикрыв глаза. — Он говорит со мной даже сейчас. И я знаю, что ему надо.

— Неужели. И что же? — спросила Кэнди.

Глаза Билла мгновенно открылись.

— Тебя.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Восход тьмы

Не бойся зверя,

Что приходит к твоим дверям один —

Его гибелью станет одиночество.

Не бойся тех,

Кто охотится стаей —

Они умрут, оторванные от своего клана.

Но бойся того,

Кто не приходит вообще.

Ибо он уже здесь, обутый в твои ботинки.

— Последняя проповедь епископа Наутиресса

Глава 26 Церковь детей Эдема

— Кэнди, мы почти на месте.

Хотя Кэнди просила Шалопуто ее не будить, вряд ли она имела в виду, чтобы тот позволял ей спать до самого конца путешествия. Однако он научился быть вежливым, возвращая ее из снов.

Срочности не было никакой. Паром только что вплыл в гавань Тацмагора. До причала оставалось еще через несколько минут, но среди пассажиров уже чувствовалась тревога, не имевшая ничего общего с прибытием. Голоса были резкими, смех — деланным. Шалопуто знал, почему это так. В воздухе витало неопределенное, таинственное дурное предчувствие. Приближалось что-то, чего лучше бы не было. Ни он, ни спешившие мимо пассажиры понятия не имели, что это такое. Но одно он понимал — ничего хорошего ждать не следует. Его внутренности скрутило в тугой узел, в голове возникло воспоминание о том времени, когда отец взял его с собой, чтобы продать. Он постарался выкинуть из головы и это воспоминание, и тревогу, сосредоточившись на том, чтобы разбудить Кэнди. Он мягко потряс ее за плечо.

— Кэнди, пора просыпаться. — Ответа не было. Он потряс ее вновь. — Давай, сказал он, наклоняясь. — Досмотришь свой сон в другой раз. Вставай.

— Я вижу все это во сне, — напомнила отцу Кэнди. — Я не обязана тебя слушать. Я могу проснуться в любое время.

— Не советую, поскольку если ты это сделаешь, — он указал на Мелиссу, — пострадает она. Из-за тебя.

— Прекрати, Билл, — проговорила Мелисса.

— Почему? Потому что ты думаешь, что я этого не сделаю? Сделаю. Спроси свою дочь.

— У него в голове сидит то, что он не в состоянии контролировать, — сказала Кэнди матери. — С этим должен был сражаться кто-то посильнее. А папа просто не хотел.

— Ты об этом пожалеешь, — обещал он.

— Кэнди, что происходит? — спросил Шалопуто.

Выражение лица Кэнди больше не было спокойным. Ее брови нахмурились, уголки губ опустились.

— Ты начинаешь меня пугать, — проговорил Шалопуто. — Почему ты не просыпаешься? Ты вообще меня слышишь?

Она кивнула? Если да, движение было едва заметным.

— О нет. Что происходит? Пожалуйста, проснись.

Кажется, она покачала головой, хотя этот жест был столь же незаметным, как и предыдущий кивок. Таким незаметным, что он не смог бы сказать наверняка, двигала ли она головой вообще.

— Ты имеешь в виду, что не хочешь сейчас просыпаться?

Она вновь кивнула. Или так ему показалось.

— Ну ладно, — сказал Шалопуто, стараясь сохранять спокойствие. — Если ты хочешь и дальше спать, думаю, все в порядке. Все равно я вряд ли могу с этим что-то поделать. Продолжай смотреть свой сон. А я буду решать проблемы в этой реальности.

На этот раз кивка или качания головой не последовало. Однако ее лицо стало еще более встревоженным.

Странно было вновь идти по улицам Цыптауна, а еще более странно — идти рядом с отцом, хотя, конечно, для всех, кроме него, она оставалась невидима. Она наблюдала, как на него реагируют люди и насколько изменилась его репутация за то время, пока ее не было в городе. Несколько человек откровенно его боялись. Они переходили на другую сторону улицы, чтобы с ним не встречаться, или скорее ныряли в магазины. Некоторые старались выразить ему свое почтение. Кто-то просто кивал или желал «доброго дня». Но ни один из этих людей не мог скрыть тревогу, которая охватывала их в его присутствии. Кто-то действительно называл его преподобным, к чему Кэнди не могла привыкнуть. Преподобный! Ее отец, жестокий алкоголик, бивший жену и детей — преподобный! Мать была права: Цыптаун действительно изменился.

Когда они покинули Мэйн-стрит, и рядом уже не было людей, которые могли бы заметить, что Билл говорит сам с собой, он повернулся к Кэнди:

— Видела, как меня здесь уважают?

— Видела.

— Ты наверняка удивлена. Удивлена? Да?

Даже сейчас ей хотелось ответить ему «нет». Хотелось сказать, что все это — пустые иллюзии, и она это знает. Но потом она вспомнила о матери. Человек, идущий рядом с ней, был способен на ужасные вещи, в этом не было никаких сомнений. Поэтому Кэнди сказала:

— Пожалуй, да, я удивилась.

— Но вот чего ты не понимаешь, так это того, что люди боятся. Они чуют уродов — тех, кого вода притащила на наши улицы и оставила здесь. Они напуганы. А я избавляю их от этого страха.

— Как?

— Не твоего ума дело. Вот что я тебе скажу: спасение — это как частное предприятие. Они платят за привилегию. Себе я не беру ни цента. Все их взносы отходят церкви. И они рады жертвовать. Я дарю им покой и, быть может, даже счастье. Это стоит нескольких долларов. Мы пришли. Дом, милый дом.

Он говорил о простом одноэтажном здании, выкрашенном в кричащий зеленый цвет, мимо которого Кэнди проходила сотни раз в жизни. На маленьком газоне торчала большая доска, к которой крепилось единственное объявление:

ЦЕРКОВЬ ДЕТЕЙ ЭДЕМА

ПРЕПОДОБНЫЙ УИЛЬЯМ КВОКЕНБУШ

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ГРЕШНИКИ, ИЩУЩИЕ СПАСЕНИЯ

Матрос «Мокреца», который обнаружил их с Кэнди через пятнадцать минут после швартовки, к удивлению и облегчению Шалопуто оказался тылкрысом. Объяснять свою ситуацию представителю собственного народа было чуть легче. И еще легче стало, когда паромщик спросил:

— Ты ведь Шалопуто?

— А мы знакомы?

— Нет. Просто я много о тебе слышал. Моей сестре Ямбини интересно все, что рассказывают о тебе и о девочке. Знаешь, ходят всякие слухи. Люди придумывают самое разное, чтобы им было о чем поговорить.

— Я и не думал, что кому-то есть дело.

— Ха! Ты шутишь? Ты и Кэнди… ничего, что я назвал ее Кэнди? Или, может, стоит звать ее мисс Квокенбуш?

— Нет, Кэнди — вполне нормально.

— Кстати, меня зовут Гамбиттмо. Бити, Мо, но чаще всего Гамбат. Вроде как тылкрыс Гамбиттмо, только короче. Гамбат Ют.

— Рад познакомиться, Гамбат.

— Могу я тебя кое о чем попросить?

— Конечно.

— Дай мне автограф! Это для моей сестры. Представляю, как она зашлепает своими плавниками!

Гамбат продемонстрировал свое семейное отличие, похлопав довольно большими оранжевыми плавниками.

— Твоей сестре захочется иметь мой автограф? — удивился Шалопуто.

— Ты шутишь? Конечно! Она твой большой поклонник. Я тоже, но на самом деле с ума по тебе сходят в основном девчонки. Она знает все детали. О том, как ты спас мисс Квокенбуш — извини, что не зову ее Кэнди, это как-то неправильно звучит, — от того психованного колдуна, Захолуста. Мы с сестрой побывали у его дома на острове Простофиль. Видели все, что связано с этой историей. Трогать там, конечно, ничего нельзя. Там все окружено веревками. Но это доказательство. Все это было на самом деле… А на следующей странице не напишешь что-нибудь для меня?

Шалопуто взял блокнот и карандаш, на кончике которого была вырезанная и раскрашенная голова Малыша Коммексо, ухмыляющегося от уха до уха.

— Извини за дурацкий карандаш. Его какой-то пассажир забыл. Я этого Малыша ненавижу.

— Правда?

— И его зубастую ухмылку. Как будто в жизни все просто зашибись.

— А это не так?

— Ты встречал хоть кого-нибудь из нашего народа, у кого были бы деньги? Вряд ли. У нас нет ни власти, ни денег, ни тех, кто мог бы нами руководить. Иначе почему мы все о тебе говорим?

Шалопуто смотрел на Гамбата, пытаясь найти в его лице намек на насмешку, но не увидел ничего подобного. Голова спящей Кэнди перекатилась из стороны в сторону.

— С мисс Квокенбуш все в порядке? Может, ей нужен врач?

— Нет, не думаю. С ней все будет хорошо. Просто она устала. Что ты хочешь, чтобы я написал?

— Ну не знаю. Все, что тебе придет в голову. Ее зовут Ямбини. Ям-би-ни. — Пока Шалопуто писал, его новый друг продолжал болтать. — Только между нами: вы можете оставаться здесь, сколько захотите. В ближайшие пять-шесть часов мы отсюда никуда не денемся. Надо избавиться от мусора, который остался после пассажиров. О, да ты гешер. Только гляньте! Ей ты тоже что-нибудь нарисуешь?

— Получилось не слишком, но…

— Ты так быстро это нарисовал! Поразительно. — Возникла пауза. Потом он спросил:

— А что это?

— Мой сон, — ответил Шалопуто. — Огромный ребенок в очень маленькой лодке.

— И что это значит?

— Понятия не имею. Просто увидел во сне.

— Она будет шлепать плавниками так, что улетит. Спасибо. Обалдеть, гешер, просто обалдеть. — С улыбкой не меньше, чем у самого Малыша, он рассмотрел автограф и рисунок, после чего отправился по своим делам.

Хотя их разговор был кратким, у Шалопуто возник повод задуматься. Для него стало огромным потрясением узнать, что некоторые представители его порабощенного народа не только знали его, но и гордились тем, что он — один из них. В течение всей письменной истории тылкрысы находились в самом низу социальной лестницы. По традиции они были прислугой, тупой нацией, у которой не было ни культуры, ни этикета, ни бунтарей.

Возможно ли, что это случилось с ним, с тем, кто однажды понял, отчего отец не печалился, когда его продавал? Он был бесполезнее, чем кто бы то ни было, и даже его собственный отец избавился от него без всякого сожаления. Возможно, он осудил себя слишком резко и слишком скоро?

Застонавшая во сне Кэнди вывела Шалопуто из ступора. Как он мог думать о себе, когда Кэнди до сих пор оставалась в своих снах? Впервые за все время, проведенное рядом с ней, он почувствовал необходимость в поддержке кого-то другого. Двупалого Тома, Женевы Персиковое Дерево или Финнегана Фея. Кого-то, с кем можно обсудить свои проблемы. Кроме братьев Джонов. У этих было слишком много мнений.

Но желание иметь компанию не означало ее наличия. Он был один, рядом с молчащим человеком, который был для него важнее, чем любой другой во всем мире. И внезапно он за нее испугался.

Билл велел Рики оставаться снаружи и следить. Он ввел Кэнди в церковь, внутреннее убранство которой было столь же неприметным, как и внешнее. Вместо скамей здесь стояли ряды дешевых деревянных стульев; алтарный стол покрывала обычная белая скатерть. Креста не было.

— Как видишь, — продолжил Билл Квокенбуш, ведя сновидческое тело своей дочери к алтарю, — у нас тут нет ничего интересного. Важно само послание.

— И что же это за послание, папа?

— Не называй меня так. Между нами нет ничего общего.

— Как любовь, например? Вряд ли ты ее к нам чувствовал. Может, когда-то ты и любил маму, до того, как у тебя появились мы, чтобы бить…

— Хватит, — произнес он с прежней яростью в голосе.

Они были в нескольких метрах от алтаря, и в темном углу церкви Кэнди разглядела шесть или семь человек. Отец тоже их видел. Поэтому, решила она, и хотел прекратить разговор.

— Я не собираюсь рассуждать о старых ошибках и старых грехах.

— О чьих ошибках, папа? Чьих грехах?

Она продолжала давить на отца, надеясь вывести его из равновесия и заставить проявить свой гнев. Возможно, если прихожане увидят настоящего Билла Квокенбуша, они дважды подумают, прежде чем в следующий раз улыбаться своему преподобному. Тому Биллу, которого знала она. Жестокому и порочному.

Билл подошел к людям, собравшимся в углу, и тихо сказал:

— Ты изменилась. Я чувствую вонь твоего разложения, и это отвращает меня до глубины души. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить добрых людей от твоих извращений и мерзостей, от той грязи, которую ты принесла из Иного Места…

— Из Абарата, папа. Ты можешь это сказать.

— Я не стану поганить свой язык!

Больше он не шептал. Его злость эхом отразилась от простых белых стен.

— Только послушай себя, папа! — сказала Кэнди.

— Не называй меня… — Он замолчал, когда его тирада отразилась от дальней стены. Он остановил себя и вновь понизил голос. — Умная ведьма. Ты знаешь, как меня разозлить. Но я на это не поддамся. — Он глубоко вздохнул. — Если ты продолжишь сопротивляться, пострадает твоя мать. Ты поняла? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. Ты должна понять, кто я на самом деле.

— Враг, — сказала Кэнди.

Отец улыбнулся.

— Наконец мы в чем-то сошлись, — ответил он. Отвернувшись, он обратился к своим последователям. — Вы разогрели и подготовили машину?

— Я сделал все, как вы велели, сэр, — ответил кто-то из них.

— Хорошо. Очень хорошо.

Глава 27 Допрос

Примерно в то же самое время, когда Гамбат (счастливый обладатель двух автографов самого знаменитого тылкрыса среди ныне живущих) оставил Шалопуто и Кэнди на верхней палубе «Мокреца», эскорт из пяти судов готовился отбыть из гавани Вроконкеффа на Горгоссиуме. Самый большой корабль из пяти, «Крейзу», поднял над волнами дымчатый флаг с изображением стилизованной иглы и нити, что означало присутствие на нем будущей императрицы Часов, самой леди Полуночи, Бабули Ветоши. Четыре корабля, сопровождавших «Крейзу», от ватерлинии до «гнезда» на верхушке мачты, были вооружены пушками и заплаточниками, готовыми защищать леди Полночь.

Разумеется, ее отплытие отложили. Вместе с Маратиен она вернулась в башню и обнаружила, что Порча Нерроу, швея, которая осталась вымыть мозаичную карту Абарата на полу ее комнаты, была выброшена из окна и лежит мертвой внизу. Бабуле Ветоши нравилась швея Нерроу: женщина была преданной и усердной. Ее отнюдь не радовало, что обстоятельства требуют допрашивать мертвую женщину — у покойных это вызывало глубокие мучения. Впрочем, Бабуля Ветошь была уверена, что имей Порча Нерроу возможность выразить свое мнение, то, несмотря на страдания, она захотела бы назвать имя своего убийцы.

Многие годы планирования готовились принести свои плоды — события, которые навсегда преобразят острова и всех, кто на них живет. Она, которая станет повелительницей преображенного мира, не могла позволить силе столь могущественной, как убийца Порчи Нерроу, уйти так просто. Она должна знать, кто здесь побывал, и как можно скорее. Склонившись, она перевернула тело Порчи. Вдоль ее лица шла трещина, но крови было мало. Приказав остальным женщинам отойти на несколько шагов, Ветошь накрыла Куполом Усердия себя, а также тело и паривший над ним дух Нерроу, прикрепленный разлагающимся шнуром эктоплазмы.

— Успокойся, женщина, — проговорила Ветошь. — Мне потребуется не дольше минуты твоего времени.

— Я не хочу…

— У тебя нет выбора.

— … возвращаться…

— У тебя нет выбора.

— … в плоть.

— У тебя нет выбора. Слышишь меня, ведьма?

Дух Порчи, паникующее пятно тени, бился о Купол Усердия, словно пойманная в банку муха.

Императрицу быстро утомили испуганные движения Нерроу.

— Хватит, — сказала она.

Протянув руку, она поймала дух швеи. Тень затрепыхалась, стремясь освободиться. Несколько сестер в молчаливом ужасе наблюдали за этой сценой.

— Нейсентаб, — произнесла матриарх и этими тремя слогами развеяла Купол. — Если кому-то из вас тяжело наблюдать за искусством некромантии, советую отвернуться.

Некоторые так и сделали; одна-две сестры даже отошли от тела Порчи Нерроу, чтобы не слышать происходящего. Тем временем Бабуля Ветошь опустилась на колени рядом с телом Порчи и велела одной из оставшихся сестер:

— Фатун, открой ей рот пошире и держи голову.

Кунья Фатун, крупная женщина с большими руками, выполнила то, что ей приказала матриарх.

Бабуля Ветошь стремительно вложила дух Нерроу между ее губами, сказала Фатун сомкнуть мертвой женщине рот и держать его закрытым, что бы ни происходило. Кунья Фатун стиснула рот Нерроу, не давая духу выйти наружу. Она держала его закрытым почти минуту. Ничего не происходило. Ничего. И снова ничего. Вдруг ноги женщины дернулись. За этим движением последовал целый всплеск метаний и ударов.

— Успокойся, Порча Нерроу. Успокойся, — проговорила Бабуля Ветошь. — Знаю, для тебя, должно быть, ужасно вернуться в свое разрушенное тело, но я хочу, чтобы ты ответила на несколько вопросов. — Она посмотрела на Фатун. — Готова? — Та кивнула. — Не сдавайся.

— Я не сдамся.

— Да, — сказала Бабуля Ветошь, которую убедило выражение глаз Фатун. — Ты не сдашься. Давай завершим начатое.

— Как скажете, госпожа.

— Убирай.

Фатун отняла руку от лица Нерроу.

— Прекрати это, Порча Нерроу! ЖИВО!

Крики женщины стали менее жалобными. Судороги ослабли.

— Так-то лучше, — сказала матриарх. — А теперь отвечай мне быстро и правдиво. Тогда я тебя отпущу, и ты отправишься навстречу своей смерти.

Порча сделала второй слабый вдох и заговорила голосом мертвой женщины, лишенным красок, тонким и безрадостным.

— Чем я это заслужила?

— Ты ни в чем не виновата, Нерроу. Я просто хочу знать, кто тебя убил, — Бабуля Ветошь чуть наклонилась, чтобы услышать ответ. — Кто это был, сестра?

— Принцесса Боа.

— Невозможно!

— Клянусь.

— Она шестнадцать лет как мертва.

— Знаю. И все же это была она.

— Ты в этом не сомневаешься?

— Нет. Это была она. Боа. Она, она! — Оживленное тело начало выходить из-под контроля. Лицо подергивалось от мелких тиков и судорог. Они были болезненными, хотя ее нервы несли в себе только призрачную жизнь.

Бабуля Ветошь молча наблюдала за телом у своих ног. Отчаявшиеся глаза Нерроу взглянули на женщину, державшую ее дух в плену.

— Я сказала вам все, что знаю. Позвольте мне умереть. Смерть будет добрее ко мне, чем жизнь.

— Что ж, — сказала Бабуля Ветошь. — Отпусти ее, Фатун. Покойся в Пустоте, женщина. Иди.

Едва она успела закончить фразу, как дух швеи вылетел из тела и ринулся прочь от своей тюрьмы и тюремщика. Скоро ее легкая тень исчезла из виду, темная на фоне темного неба.

Возвращение Бабули Ветоши в Башню Иглы, ее последующее открытие и допрос задержали отбытие «Крейзу» всего на два часа. Но когда огромное судно вышло в открытое море, оно устремилось вперед с невероятной скоростью, и двигатель корабля, жестокое и безумное сочетание горестного с испорченным, непростительного с безумным, нес «Крейзу» по Изабелле, преодолевая любые течения.

Изабелла не противилась жестокой мощи корабля. Море знало, что за ужасные действия создали корабль, и уступало его силе. Оно знало чудовищную власть, которой обладала Бабуля Ветошь. Улавливая слухи и яды в потоках, стекавших с островных склонов в ее воды, Изабелла понимала, насколько все будет хуже. Миллионы жизненных форм,обитавших в ее водах, не выиграли бы ничего от противостояния Императрице Полуночи, ибо она была способна — и море это знало, — на практически безграничное разрушение. Ни плоть, ни дерево, ни камень, ни пыль не стали бы исключением. Эта женщина и ее союзники могут принести смерть каждому Часу Дня и Ночи, если ей не дадут сделать то, что она пожелает.

Поэтому сейчас, решила Изабелла, она должна поступить так. Подчиниться ее воле, какой бы дикой она не была.

Не испытывая противодействия моря, женщина, которая готовилась изменить Абарат до неузнаваемости, спешила к своей цели.

На борту «Крейзу» Маратиен вошла в темную каюту матриарха, почтительно склоняя голову. Она не отваживалась поднять ее, пока старуха не пробормотала:

— В чем дело, дитя?

— Мы приближаемся к пирамидам, госпожа. Вы велели мне сообщить об этом.

Бабуля Ветошь, сидевшая на летающем камне, спустилась по воздуху к Маратиен.

— Ты рада, дитя?

— А я должна радоваться?

— Конечно. Если ты настолько отважна, что готова остаться со мной сегодня и в грядущие дни, обещаю — ты увидишь нечто столь необыкновенное, что навсегда изменит твое мнение о мире. И твое место в нем.

— Значит, я могу посмотреть? — осторожно спросила Маратиен, не уверенная, что правильно поняла приглашение.

— Конечно. Оставайся рядом со мной. И если ты достаточно умна, дитя — а я тебя таковой считаю, — то будешь запоминать все, что увидишь. Каждую деталь. Однажды наступит время, когда кто-нибудь тебя спросит: каким был тот момент? И ты захочешь рассказать им правду.

— Конечно.

— Тогда иди к Мелли Шадр, одной из сестер…

— Я знаю ее.

— Скажи, пусть даст тебе свою самую теплую шубу. Когда все солнца погаснут, Маратиен, будет очень холодно. Иди. Я буду тебя ждать.

— Будете?

— Конечно. Я ожидала этого Часа почти шесть столетий. И могу подождать еще несколько минут, пока ты возьмешь одежду.

Глава 28 Алтарь

— Кэнди? Шалопуто? Вы здесь?

При звуках знакомого голоса настроение Шалопуто сразу поднялось.

— Джон Хват? Это ты? — воскликнул он.

— Да…

— Мы знали, что рано или поздно вы окажетесь на одном из этих паромов, — сказал Джон Змей.

— Паромщик объяснил, где вас найти, — добавил Джон Удалец.

— И вот мы здесь! — воскликнул Джон Соня, готовый поделиться хорошими новостями.

В это время братья поднимались по лестницам с нижней палубы, а следом за ними шествовал Двупалый Том и…

— Женева! — сказал Джон Филей.

— Рад всех вас видеть. Но пожалуйста, говорите потише. Кэнди все еще спит.

— Может, ее разбудить? — спросила вооруженная до зубов Женева.

— Вряд ли это хорошая идея, — ответил Шалопуто.

— Почему? — спросил Двупалый Том, появляясь из-за ее спины.

— В том, как она спит, есть что-то странное, — сказал Шалопуто.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Женева.

— Посмотри сама. Но сначала положи оружие.

— Почему?

— Оно слишком шумное.

— Только ради тебя, — сказала Женева, сняла пояс и протянула его Тому вместе с мечами в ножнах. — Если кто-нибудь только пальцем их тронет…

— Мы даже и не думали, — сказал Хват.

— Нет, нет, нет, — забормотали братья. — Мы только беспокоимся за нашу Кэнди.

— Пожалуйста, тише, — проговорил Шалопуто. — Ее нельзя беспокоить. И не спрашивайте, почему — я понятия не имею. Просто нельзя и все.

— Взгляни, какое у нее выражение лица, — произнесла Женева. — Ей больно.

Шалопуто кивнул.

— Видимо, да.

— Если у нее кошмар, разве не надо ее разбудить? — спросила она. — Посмотри, как она беспокоится! Ей плохо!

— Знаю, — ответил Шалопуто. — Мне тоже не нравится видеть ее такой. Но где бы она сейчас ни была и что бы ни делала, это что-то важное. Думаю, лучше оставить ее так. Во сне она отправляется в Цыптаун встречаться с матерью.

— Не очень-то она счастлива, — заметила Женева.

Кэнди нахмурилась еще больше.

— Выглядит она ужасно, — сказал Джон Змей. — Уверен, что она не умирает?

— Нет, — сказал Шалопуто после долгой паузы. — Не уверен.

Кэнди насчитала в церкви одиннадцать человек, включая Билла и не считая себя. Они вышли из теней и могли видеть ее благодаря ворованной магии ее отца. Кэнди узнала почти все лица, хотя назвать могла лишь несколько имен. Здесь была была Норма Липник, которая однажды (давным-давно, в другой жизни) показывала Кэнди комнату с привидениями в гостинице «Древо отдохновения». Это она рассказала Кэнди о Генри Мракитте, призраке из девятнадцатого номера. А его история привела Кэнди туда, где она сейчас находилась. Норма была одета в лучшее воскресное платье. Она даже улыбнулась Кэнди, словно в том, что Кэнди находится здесь в своем сновидческом теле, не было ничего необычного.

В этой маленькой группе было две подруги Мелиссы Квокенбуш. Одну, вспомнила Кэнди, звали Гейл; эта полная женщина выливала на себя тонны духов, тщетно пытаясь скрыть неприятный запах тела. Другую звали Пенелопа, и она жила в одном из соседних домов на Последовательной улице. Она знала нескольких других прихожан: здесь был уборщик из их школы, хотя, как и все остальные, она не знала его имени. Каждый из них, не моргая, смотрел ей в глаза и улыбался — улыбки марионеток, нарисованные на кукольных головах.

— Сегодня у нас особый день. Здесь находится моя дочь в своем сновидческом теле, — объяснил Билл собравшейся группе последователей, — но и в этой форме мы легко сможем получить от нее то, что нам необходимо, как если бы она была в своем материальном облике. В конце концов, знания у сновидца и сновидения общие. Они соединены. Норма, занавес, пожалуйста.

Норма Липник вымученно улыбнулась Кэнди и отправилась выполнять то, что велел священник, отведя в сторону бело-голубой занавес, висевший за алтарем. Кэнди открылся странный механизм почти трехметровой вышины.

— Знаю, о чем ты думаешь, ведьма, — проговорил Билл. — Ты думаешь — кто сотворил эту впечатляющую конструкцию?

— Ты, наверное, — сказала Кэнди, изо всех сил стараясь изобразить улыбку. — В смысле… кто же еще? Она… удивительная.

Вопреки своей лести она чувствовала панику. Дело было плохо. Очень плохо. Она не знала, на что способна чудовищная машина, но если это было порождение ума Каспара Захолуста — а ее отец вряд ли мог создать ее сам, так что оставался только колдун, похитивший шляпы, которыми ее отец теперь владел, — цели такого прибора не могли быть хорошими.

— Я не могу приписать все заслуги одному себе, — ответил Билл. — Меня вдохновляло это. — Он погладил свой разноцветный пиджак. — Но я понял ее суть мгновенно. И знаешь, почему?

Кэнди покачала головой.

— Потому что вы были рождены для величия, господин.

Говорила женщина, присутствия которой Кэнди до сих пор не замечала. Теперь, однако, она выступила вперед. Хотя она склоняла голову, Кэнди сразу же ее узнала: это была ее бывшая учительница, мисс Шварц. Как же она изменилась! Она больше не убирала волосы на затылок. Длинные и блестящие, они свободно ниспадали, обрамляя ее бледное лицо.

— Хорошо сказано, мисс Шварц, — кивнул Билл.

Женщина смотрела в направлении отца Кэнди, но головы не поднимала.

— Рада, что угодила вам, сэр, — сказала она.

Ее пассивность и потупленный взор, ее жалкая благодарность, производили удручающее впечатление. Это была не та мисс Шварц, которую Кэнди ненавидела. Отец сломал ее. Сломал и сделал заново, хрупкой и испуганной.

— Мистер Томпсон, мистер Эллиот, подготовьте мою дочь для нашего маленького научного эксперимента. И поторопитесь. Я хочу, чтобы мы скорее с этим покончили.

Глава 29 У Полуночи есть крылья

Когда Бабуля Ветошь поднималась по ступеням Великой Пирамиды Ксуксуса, ее мысли на краткое время вернулись к внуку. Много лет они работали вместе, выстраивая план, который вот-вот должен был осуществиться, и хотя сентиментальность, чувство слабое и болезненное, была ей чужда, она все равно ощутила волну сожаления. Как могла, она пыталась оградить внука от жестокой силы его привязанностей. Она наказала его, зашив губы иглой и нитью, когда впервые услышала от него слово «любовь»; с тех пор на его лице оставались шрамы от ее шитья, и в последний раз она видела их на палубе смертоносного корабля «Полынь». Но шрамы не заставили его раскаяться.

Она позволила этому сожалению побыть в ней несколько бесполезных секунд, а потом отпустила его. Тлен был хорошим компаньоном, но когда его коснулась порча любви, он превратился в опасность для самого себя и для их великого дела. Поэтому теперь она взбиралась по ступеням Великой Пирамиды без него.

Она остановилась. Это был великий момент. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь разделил его с ней.

— Маратиен, — тихо сказала она.

— Я здесь, госпожа, — произнесла Маратиен, стоявшая позади, но неподалеку. Она не смогла скрыть своего беспокойства. И старуха его почуяла.

— Здесь нечего бояться, дитя, — сказала она. — Эти создания за дверью, расплод, служат мне.

— Их много?

— Тьмы и тьмы.

— Все в этой пирамиде?

— Они во всех пирамидах, а также под пирамидами и под Изабеллой — распространились на огромные расстояния. — Бабуля Ветошь подождала, пока девушка осознает это. Потом запустила руку в складки своего платья, ткань которого натягивалась из-за веса пойманных душ, и вытащила ключ. У него была странная, нестабильная форма. — Вот, — сказала она. — Ты откроешь дверь. Посмотри на них сама.

Маратиен осторожно взяла ключ.

— Не страшись, дитя. Тебя ожидают силы. Обернись. Взгляни.

Маратиен обернулась. За то краткое время, что они, покинув «Крейзу», поднимались по ступеням пирамиды, на поверхности Изабеллы возникло множество морских созданий; у многих светились чешуя или панцирь.

— Видишь, в каком они нетерпении? — спросила Бабуля Ветошь, указывая Маратиен на нижнюю ступень, где появлялись десятки чудовищных форм. — Так что лучше приступай.

Маратиен не нуждалась в иных словах поддержки. Она посмотрела на дверь и вставила ключ в замок. Большего от нее не требовалось: ключ знал свое дело. Он выскользнул из ее пальцев и полностью исчез внутри замка.

— Хорошо, — пробормотала Бабуля Ветошь. — Очень хорошо.

Из пирамиды донесся шум: система противовесов, которая управляла дверьми, начала движение. Замок поворачивался, а вместе с ним и та часть двери, что его окружала. Движение ширилось, одни формы вращались внутри других, и, наконец, вся треугольная дверь начала двигаться, раскрывая узор и обнажая тьму позади себя.

Старуху и Маратиен окатило ужасное зловоние, намного отвратительнее, чем запах экскрементов или гнили, хотя к нему примешивалось и то, и другое. Маратиен прикрыла лицо рукой, испытывая отвращение. Бабуле Ветоши было все равно.

— Я так ждала… — выдохнула она.

Треугольная дверь раскрылась, и изнутри, несомые этим дурным воздухом, послышались голоса расплода, их треск, шипение и шепот; громкость их голосов нарастала по мере того, как от улья к улью распространялись новости, что настал Час Часов. Бабуля Ветошь вновь сунула руку в складки платья и вытащила тонкую черную палочку. Затем, тихо приказав Маратиен следовать за ней и далеко не отходить, вошла в Пирамиду. Единственный свет здесь был лунным — он проник внутрь вместе с ними. Но ему не удалось обнаружить тайны внутренней структуры пирамиды.

— Будь готова, — сказала девушке Бабуля Ветошь.

Она подняла палочку, и ее конец внезапно вспыхнул. Источник света был крошечным, но от него во всех направлениях разлетались десятки, а затем сотни, тысячи капель света, и каждая была столь же яркой и даже ярче самой первой, неся за собой светящуюся нить, висевшую в воздухе подобно паутине светоносного паука. Расширяясь, эта паутина начала расплетать тьму, открывая Маратиен и ее попечительнице вид на внутренности Пирамиды. Матриарх никак не подготовила девушку к тому, что предстало ее взору.

Расплод находился повсюду, и каждая его особь была уникальна. Были ли это огромные насекомые, крылатые рептилии или их порочные потомки? У некоторых имелись сотни конечностей, скопища глаз, напоминавших блестящие черные яйца, и тела, что свивались сами в себя, как гнездо змей. Плоть других кишела паразитами, которые в свою очередь служили местом кормежки разбухших клещей. Другие петлями свисали с высоких потолков Пирамиды, а в их светящихся телах хранилась студневидная икра. Кто-то носился по полу с такой скоростью, что их колючих тел было попросту не разглядеть.

Однако все эти детали не отвлекли Бабулю Ветошь от цели, с которой она сюда пришла.

— Я знаю, что многие из вас годами ждали этого Часа, — сказала она негромко, но ее голос разнесся по всему пространству Пирамиды. — С вашим ожиданием покончено. Поднимитесь, вы все! И принесите мне мою Полночь!

Не дожидаясь ответа, она указала черной палочкой на ось Пирамиды. Последняя нить огня ударилась о ее вершину. В отличие от прежних посланцев света, она исчезла мгновенно, запустив механизм, находившийся в глубинах Пирамиды. Всю структуру сотряс прерывистый мощный рев, похожий на удары огромного барабана.

— Что происходит? — спросила Маратиен.

— Они освобождаются, чтобы сделать то, ради чего родились, — ответила Бабуля Ветошь. — Смотри.

Она обратила внимание девушки на место, куда отправила пусковой импульс. Теперь наверху виднелись посеребренные луной облака с разбросанными по небу звездами. Пирамида открывалась: ее стороны больше не сходились в одной точке, а распускались, как цветок с тремя лепестками. Двигать каменные стены такой величины было непросто, и процесс шел медленно. Однако расплод уже чуял близкую свободу.

По многочисленным особям прокатились волны оживления. Некоторые из тех, что находились под самой крышей, взмыли к отверстию между тремя остриями и рванули навстречу лунному свету, бесстрашно вылетая в ночь. Их побег вдохновил представителей расплода, цеплявшихся за стены Пирамиды, чтобы тоже подняться в воздух, и скоро все ее внутреннее пространство наполнилось шумом крыльев.

По мере раскрытия Пирамиды лучей лунного света становилось все больше, и вид небес ускорил распространение новостей до самых глубоких ульев. Пол массивной структуры, построенной мастерами, умевшими укладывать каменные блоки размером с гору, вибрировал от движения миллионов крыльев, каждое из которых легко било по воздуху.

Приближалась Полночь.

Глава 30 Иссушение призрака

Аппарат, к которому техники Билла Квокенбуша, Эллиот и Томпсон, привязали Кэнди, был не из тех, которые создавались в Иноземье. Конструкция, крепившаяся к стене за алтарным пологом, представляла большое, беспорядочное собрание вещей, взятых, быть может, в большой аптеке на Мейн-стрит, а также барахла из гаражей и остатков куриной фабрики.

Однако управляли им магические механизмы, которых, как понимала Кэнди, найти в Цыптауне было невозможно, если только их не принесло сюда благодаря наводнению. Но скорее всего, думала (нет, опасалась) Кэнди, их доставили прямо из Абарата, а это означало, что торговля между двумя мирами началась вновь. Хотя, возможно, она никогда не прекращалась, и все, что требовалось ее отцу при поиске деталей для своей машины, это встретиться с нужными людьми.

Две части прибора несли на себе явный отпечаток абаратской технологии. В центре машины стоял метровый шар из поцарапанного стекла, пульсирующий силой. От него исходил сладкий металлический запах, как во время летней грозы. Второй элемент абаратского дизайна представлял собой странный механизм, на котором этот шар располагался. Он был похож на внутренности старого телевизора, чуть расплавленные и отданные семейству крошечных белых жучков, которые угнездились в нем и теперь жили внутри, двигаясь с такой скоростью, что их форма казалась размытой.

Имелась и третья вещь — кресло.

— Садись, — произнес отец. — Живее. И прежде, чем ты выкинешь какой-нибудь трюк, помни: твоя мать дома, и она спит. Беззащитная. Поняла меня?

Кэнди кивнула.

— Скажи.

— Я поняла, — тихо произнесла она, садясь в кресло.

— Сэр, могу я выйти наружу? — спросил один мужчина, когда Эллиот и Томпсон начали разворачивать длинные трубки с иглами на концах. — Я всегда плохо переносил все эти медицинские процедуры.

— Нет, Фаттерман, — отрезал Билл Квокенбуш. Нервный мужчина, в котором Кэнди только сейчас признала менеджера супермаркета на Райли-стрит, неохотно подчинился приказу проповедника. Билл схватил его за руку и притянул к себе. — Ты останешься здесь…

— Да? Мне кажется…

— Мне все равно, что тебе кажется. Я священник этой церкви, и если ты хочешь пребывать под сенью Господа, то лучше делай, как я говорю!

Фаттерман смиренно застыл на месте. Его лицо побелело, как полотно. Кэнди стало его жаль. Он был явно испуган. Он почувствовал, что она на него смотрит, и его глаза стрельнули в ее направлении. Кэнди отчаянно хотелось подарить ему хоть какую-то надежду, поселить в его сознании мысль: Все будет хорошо. Проповедник — просто драчун, который отыскал волшебные шляпы. У него нет настоящей силы.

Эти заботы отвлекали Кэнди от собственных проблем до тех пор, пока по легкому кивку проповедника Эллиот и Томпсон, работавшие с изумительной слаженностью, не опустились на колени по обе стороны от полурасплавленного телевизора с белыми жуками, вытащив оттуда длинные черно-желтые шнуры. На концах шнуров располагались маленькие диски с крышками, которые мужчины аккуратно отвинтили.

— А теперь, пожалуй, можно начинать, — сказал Билл.

Он протянул руку и щелкнул переключателем за спиной Кэнди. Машина глубоко и печально загудела. Томпсон и Элиот повернули ладони Кэнди и поместили на них диски.

— Гнезда Сочильщиков на месте, сэр. Мы готовы.

Билл нажал еще два переключателя, и Кэнди почувствовала, как в ее тело пробирается нечто болезненное и отвратительное. Гнезда Сочильщиков пронзили плоть ее прозрачных ладоней и начали распространять по рукам свои тонкие щупальца. Она слышала голод прожорливых существ, названных Сочильщиками. Внезапно ее охватила слабость, словно из нее высасывали жизненную силу.

— Папа, прошу… — пробормотала Кэнди во сне.

— Вы это слышали? — вздрогнул Шалопуто. — Она говорит со своим отцом?

— Этот человек — настоящий псих, — сказал Джон Ворчун.

— Она сумеет с ним разобраться, — проговорил Джон Филей.

— Разве похоже на то, что она сумеет? — спросил Джон Змей.

— Она говорит так, будто умирает, — сказала Женева.

— Ей просто снится сон, — возразил Хват.

— Да ты посмотри на беднягу, — сказал Джон Змей. — Они ее мучают. Нам надо что-то делать!

— Думаю, он прав, — сказал Том. — Ей явно больно.

Выражение лица Кэнди становилось все более взволнованным. Шалопуто посмотрел на братьев Джонов, на Тома и Женеву, наблюдавших за Кэнди и отражавших ее боль на собственных лицах.

— Ты должен ее разбудить, — сказала Женева.

— Но что случится, если мы это сделаем? Она никогда такой не была, — ответил Шалопуто.

— Да, — пробормотала она. — Ты вынуждаешь меня усомниться в собственной интуиции.

— Что думаешь, Шалопуто? — спросил Том.

— Я думаю… — тихо начал он и, сделав глубокий вздох, продолжил: — Я думаю, что у нас нет выбора — надо довериться тому, что она делает.

— Не похоже, чтобы она это знала, — заметил Джон Змей.

— С ней все будет хорошо, — ответил Шалопуто. — Я в нее верю.

Глава 31 Стая

«И когда же я стала такой аппетитной?», подумала Кэнди. В последнее время она оказывалась блюдом в меню многих. Во-первых, атака зетеков, которые откусили бы у нее приличный кусок плоти, если б она их не прогнала. Затем, разумеется, Боа, намеревавшаяся заполучить новое тело, забрав у Кэнди энергию. А теперь самый невероятный вор из всех — ее собственный отец.

Машина, насколько она понимала, разглядывая ее краем глаза, пожирала видения. Нет, не видения: видения — это лишь образы, которыми пассивно наслаждаешься; машина забирала опыт, и опыт великолепный.

Все ее прекрасные переживания и воспоминания похищались, всасываясь в большие сосуды, стоявшие в центре аппарата. И машина вытягивала из нее не только одну жизнь — она забирала все жизни, которые Кэнди видела или чувствовала в Абарате. Ее любопытная душа так или иначе коснулась их всех, сделав своими духовными братьями. Они оставались с ней и после того, как их физические формы исчезали из виду: сюрреалистические жители улицы Марапоча; Джимоти, ведущий армию кошек тарри в бой против костяных существ на острове Простофиль; морские прыгуны на волнах Изабеллы. Она боролась с зетеками, с тварями Ифрита, уже не говоря о Тлене и его бабке.

Некоторые воспоминания были подобны ночным кошмарам, но она хранила их не без причины. Все они были частью нее, и она хотела их вернуть. Проживая этот опыт во всей его странности, она начинала лучше понимать себя. Если отец заберет их, то Кэнди, которой она стала — истинная Кэнди, — просто-напросто исчезнет.

— Этого… не… случится, — пробормотала она.

— Преподобный?

— В чем дело, Норма? — спросил тот, изучая показания машины-похитительницы.

— Девочка что-то сказала, Билл.

— Ты должна звать меня преподобным. Поняла, Норма? И я слышал. Просто мне все равно.

— По-моему, следует…

— Я сказал, что мне все равно. Стоп. Стоп! Это неверные показатели! — Он взглянул на Кэнди. В ее эфирном теле, где ожесточенно крутились Сочильщики, пульсировал свет. — Стой! Ты не можешь этого делать!

— Ты удивишься… тому, что я могу… делать…

— Смотрите! По-моему, ей лучше. Что бы с ней прежде не происходило, она это контролирует, — произнес Шалопуто.

— Ты должна умереть, — сказал отец. — Прекрати сопротивляться.

— Мои воспоминания об Абарате тебе не принадлежат!

— Она становится все возбужденнее, — проговорила Женева. — Взгляните, как быстро движутся под веками глаза. Она на что-то смотрит.

— Да, — сказал Шалопуто, который тоже пристально следил за движением ее глаз. — Такое впечатление, что она смотрит вниз.

— Может, на руки? — спросила Бетти.

Кэнди, спящая на пароме, продолжала цепляться за пустоту. Мышцы на пальцах натянулись, словно струны.

— Что это чудовище с ней творит? — пробормотал Том.

— Я родилась с Абаратом в сердце, — закричала Кэнди. — Я должна была там оказаться!

— Что ж, можешь больше не беспокоиться, скоро ты не вспомнишь ни слова.

— Я буду помнить его всегда, — возразила она. — Абарат. Абарат. Ты никогда не отнимешь его у меня. Абарат. Абарат. Аба…

Повторение этих трех слогов прервал голос, раздавшийся с другого конца церкви.

— Пап! Мне скучно! На улице ничего не происходит, — громко сказал Рики, входя в церковь и направляясь по проходу к алтарю.

— Рики, я велел тебе оставаться на улице. Выметайся отсюда! Ну за что меня прокляли детьми-идиотами!

Услышав оскорбления отца, Рики застыл на месте. Глаза его наполнились слезами.

— Папа…

— Я сказал, убирайся! Это зрелище не для тебя.

В эту секунду Рики увидел привязанную к машине Кэнди и скользких Сочильщиков, пробиравшихся по ее рукам к груди, высасывая из нее жизнь и саму ее сущность.

— Что вы с ней делаете? — На его лице появилось выражение глубокого отвращения. Вопрос превратился в разъяренный крик. — Что вы, уроды, с ней творите!

— Это не твое чертово дело!

— Да вы посмотрите на нее! Боже! Вы ее мучаете!

— Иди домой! — сказал Билл с угрожающим рыком в голосе. — Если сейчас же отсюда не уберешься, пожалеешь.

— Я уже жалею. Я думал, ты изменился, но это не так. Ты… плохой. Испорченный!

— Томпсон, держи его.

Дородный Томпсон оттолкнул со своего пути соседа и попытался поймать Рики. Однако тот не имел ни малейшего желания попадаться. Он метнулся назад по центральному проходу, схватил складной стул, стоявший у самого края ряда, и швырнул его в Томпсона, которому удалось увернуться прежде, чем его ударил первый стул, но все же недостаточно быстро, чтобы отпрянуть от второго. Второй стул врезался в него с такой силой, что он — а не стул, — сложился пополам и немедленно оказался под целым шквалом мебели, упав на пол.

Кэнди знала: второго шанса избавиться от отца и машины у нее не будет. Она опустила голову, сделав вид, будто потеряла сознание, и уловка сработала. Краем глаза она заметила, что отец осмотрел ее, решил, что она не создаст проблем, и начал пробираться через кучу сваленных стульев по направлению к Рики.

— Мне нужна помощь! — крикнул он своим малочисленным прихожанам. — Он же просто ребенок! Он ничего вам не сделает!

Не успел он закончить фразу, как Рики доказал обратное, схватив обеими руками один из сложенных стульев и ударив им мисс Шварц. Та свалилась на пол, по пути сбив с ног Эллиота.

Кэнди должна была вытащить из себя извивающихся Сочильщиков, но делать это приходилось быстро. Билл не станет отвлекаться надолго. Через несколько секунд он вернется, чтобы закончить свои дела. Она подняла ко рту ладонь, насколько ей позволяла привязанная рука, и согнулась, пытаясь вытащить Сочильщиков зубами. Следовало торопиться. На брезгливость не было времени.

Давай, сказала она себе и, больше не размышляя, сомкнула зубы и откусила им головы.

На вкус плоть казалась гнилой и скользкой, но как только она их укусила, шевелящиеся щупальца обмякли и замерли. Она вытянула их зубами и выплюнула на пол.

Машине совсем не понравилось внезапное изменение событий. Через несколько секунд, за которые Кэнди выдрала из себя Сочильщиков, она обернулась и увидела, что каждый элемент прибора, способный к движению, зарегистрировал внезапное изменение: индикаторы дрожали, лампочки мигали, а сосуды, в которых хранились награбленные воспоминания и опыт, звенели и подпрыгивали в своих металлических клетках. Скоро ей перестанет везти. Через несколько секунд отец оставит свою беспорядочную борьбу на куче складных стульев и увидит, что она собирается бежать.

Однако тревогу поднял не Билл Квокенбуш, а плачущий мистер Флаттерман, забытый на земле в своем обмороке. Открыв глаза, он увидел Кэнди, кусавшую скользких Сочильщиков и выплевывавшую их на пол.

— Меня сейчас стошнит, — проговорил он, и его слова прозвучали неожиданно громко, придясь на паузу, возникшую посреди шума и криков.

Кэнди соскользнула с алтаря, и когда ее ноги оказались на полу, шум драки почти полностью стих. Она подняла голову. Отец поворачивался, и его глаза уже были прикованы к ней. Кэнди не могла разобрать того потока проклятий, которые он произносил, но в нем разгоралась настоящая ярость. Притянув правую руку к боку на уровне живота, он выставил ладонь вперед и согнул пальцы. Потом быстро повернул кистью против часовой стрелки и назад. В ту же секунду перевернутые стулья, лежавшие в пространстве между отцом и дочерью, разделились, заскрежетали на полированных досках и унеслись прочь невидимой силой, переворачиваясь и волочась по полу согласно воле Билла.

Несколько человек из группы проповедника взвизгнули (громче всех — мистер Эллиот) и решили, что на сегодня с них хватит. Они начали пробираться к дверям, сперва шагом, затем бегом. Но все же недостаточно быстро. Билл повернулся спиной к алтарю и переключил свое внимание на выход. Кэнди не знала, делал ли он еще один жест, или это его воля заставила большие двери захлопнуться, а замки — с шумом встать на свои места.

Норма Липник оказалась ближе всего к закрытым дверям. Теперь, потрясенная грохотом, она пятилась назад, обращаясь к своему проповеднику.

— Прошу, преподобный! — говорила она теплым, спокойным голосом, который использовала, если в гостинице начинались сложности. — Мне действительно пора идти.

— Так это не делается, женщина!

— Вы не понимаете…

Хорошо, подумала Кэнди, продолжай говорить, Норма. Все те секунды, которые Билл Квокенбуш тратил на Норму Липник, Кэнди обдумывала то, как ей вернуть драгоценные знания.

На слабых ноющих ногах она обошла алтарь и приблизилась к прибору. Сосуды, хранившие ее воспоминания, будто чувствовали, что она намеревается их вернуть, словно существовала тонкая нить мыслей, связывающая ее сознание и похищенный опыт. Вещество в сосудах — оно жидкое или газообразное? Возможно, оно было и таким, и таким. Чувствуя ее близость, оно билось о стекло. В возбужденном состоянии бесцветное вещество потемнело и приобрело фиолетово-серый оттенок, словно грозовая туча, внутри которой распускались разноцветные молнии.

Она потрясенно смотрела на это, когда услышала голос отца, несущийся к ней через всю церковь:

— Если дотронешься до моей машины, я тебя убью!

Глава 32 Святотатство

Кэнди вовремя обернулась и увидела, как отец создает три тонкие стрелы с серебристыми наконечниками. Сверкая, они летели прямо на нее, и она ощутила в животе тошноту, словно они были нацелены на ее внутренности.

Она дождалась, пока они окажутся у другой стороны алтаря, и рванула прочь, в самую последнюю секунду заставив непослушные ноги отпрянуть с их пути. Стрелы были слишком близко, чтобы успеть сменить направление, и ударили туда, где она только что стояла. Первая стрела попала в середину прибора, породив дугу желто-зеленых молний, а две другие ударили в сосуды, которые мгновенно взорвались. Их содержимое вылетело расширяющимися облаками и внезапно вспыхнуло, словно яркий костер. Воспоминания вернулись к своей хозяйке, исполнив радостный танец освобождения, несколько раз покружившись вокруг Кэнди, а потом мгновенно оказавшись внутри нее.

О, что это было за блаженство! Чистая радость воссоединения с самой собой. Ее голова походила на сосуд, наполнявшийся содержимым огромного водохранилища: образы, которые она позабыла, на краткий миг вспыхивали в ее сознании, и их сменяли другие, демонстрируя всю свою красоту. Птица, башня, раб, лицо, десять лиц, сотни лиц, луна в ветвях деревьев, стакан воды, волна, слеза, смеющаяся бабочка, ее мама, Рики, Дон, Диаманда, Тлен, Дом Мертвеца, Вебба Гаснущий День, бутылка рома, Каспар, Шалопуто… о, Шалопуто, Шалопуто, Шалопуто…

Она смеялась во сне и произносила его имя.

— Шалопуто! Шалопуто! Шалопуто!

— Думаю, худшее позади, — осторожно предположила Женева.

— Будем надеяться, — сказал Джон Хват. — Потому что мое сердце больше этого не вынесет.

— Твое сердце? — возмутился Джон Соня. — А мое вынесет?

После его жалобы проснулись и все остальные:

— И мое!

— И я!

— А ну хватит скулить! — рявкнул Двупалый Том. — Ничего еще не кончилось.

Кэнди направила свою волю на другие сосуды. В ней не было гнева или злости. Удовольствие от воссоединения очистило ее, и эта чистота придала взрывам большую силу. Все сосуды, кроме одного, взорвались, и воспоминания Кэнди, ее размышления, молитвы, сны и откровения, вернулись к ней во всем своем великолепии, беспорядке и богатстве.

— Ах ты глупая корова! — заорал отец.

Он бросился на лежавшие между ними препятствия, раскидывая в стороны и стулья, и людей, а потом ринулся к ней. По его лицу было ясно, что он хочет сделать. В своем наказании он больше не собирался полагаться на магию. Он был намерен разобраться с ней старым привычным для себя способом — руками. Он приближался быстро. Быстрее, чем можно было ожидать, учитывая его пивной живот и неуклюжую походку. От ярости его лицо покраснело, как свекла, пожелтевшие зубы стиснулись, цвет и блеск его глаз полностью померк — остались две черных щели, чего было вполне достаточно, чтобы раскрыть их истинную жуть.

Не сводя с него глаз, она протянула руку к последнему сосуду, выдернула из крепления, подняла над головой и изо всех сил, которые еще оставались в ослабевших руках, швырнула его себе под ноги. Долгожданный звон разбивающегося стекла почти немедленно заглушило мягкое шипение содержимого: вырвавшись наружу, оно превратилось в шар разноцветного дыма, каждую секунду удваиваясь в размерах и демонстрируя необузданные цветовые переливы; дым изящно изгибался, устремляясь вверх, пока не поднялся на несколько футов от источника и с головокружительной скоростью взорвался снова, достигнув потолка. Послышался громкий, резкий звук, и одна из потолочных балок треснула. На пол посыпались фрагменты штукатурки, раздробившись на мелкие осколки.

— Как ты посмела! — закричал Билл с такими нелепо театральными интонациями, что она едва не рассмеялась. — Это священное место!

Теперь к ней вернулись взорвавшиеся под потолком мысли и воспоминания из последнего сосуда. Она почти восстановила свою целостность. Опыт она вернула, но на этом идеи кончились. Она тихо прошептала:

— Диаманда, если ты меня слышишь… пожалуйста, помоги…

Прогуливаясь по берегу Двадцать Пятого Часа со своим бывшим мужем, любовью всей ее жизни (и посмертия) — печальным призраком из номера 19 Генри Мракиттом, — Диаманда услышала зов. Она мгновенно узнала голос.

— Меня зовет Кэнди, — сказала она. — Надо идти. Она в опасности.

Отец стремительно рванулся, схватил Кэнди большими, тяжелыми руками, словно вместо костей в них был свинец, и ударил по лицу.

Кэнди почти рефлекторно переключила свое внимание с искаженного лица Билла на еще менее приятное создание — Больного Смехуна, одного из чудовищ Ифрита, который ходил на задних лапах, и чью шкуру покрывали фиолетово-синие иглы. Она спроецировала образ на пространство за спиной отца, постепенно добавляя к нему детали. Передние лапы с острыми, как бритва, когтями. Голова, которая открывалась, словно гротескный цветок с единственным лепестком, алым и влажным, что вытягивался, обнажая в центре широкую зубастую пасть. Хотя он был создан из пыли, света и воспоминаний, вызванный к жизни силами, которые она вновь обрела, у него было достаточно собственной воли, чтобы направить свою ярость на испуганных глупцов, бродящих среди перевернутых стульев. Он взревел, и разноцветные церковные стекла вылетели из рам.

— Преподобный! — воскликнул Фаттерман. Он пополз прочь от места своего падения и был теперь у самых ног Билла. — Простите ее! Пожалуйста! Вы Божий человек. Призовите ангела. Пусть этот зверь уйдет.

— Ничего там нет, — сказал Билл Квокенбуш, удерживая Кэнди. Его пальцы сомкнулись у нее на шее, сдавив гортань и перекрыв доступ воздуха. — Это всего лишь иллюзия, которую породила моя идиотская дочь.

— Тогда пусть она ее прогонит.

— Ты слышала его, Кэнди? Прогони тварь, — сказал Билл, сильнее сжимая ее горло.

— … не… могу… — прохрипела она.

— Не можешь или не хочешь?

Вопреки своему отчаянному положению, Кэнди умудрилась слегка улыбнуться.

— Тогда прощай, — прозаично сказал отец. Он говорил правду. — Ты мне не дочь. Я не знаю, чья ты такая, но точно не моя.

Он вновь сдавил ее шею. Она боролась за каждый глоток воздуха, но больше не могла дышать. Мысленно она призывала к себе тварь Ифрита. Зверь приблизился. Она увидела, как тот возвышается над головой отца, как внутри вытянутой плоти вокруг его рта бьются вены. Билл заметил отражение зверя в ее глазах, повернулся, и за мгновение до того, как она потеряла сознание, его хватка ослабла. Она вырвалась из его рук и соскользнула вниз по стене, хватая ртом воздух.

Больной Смехун склонился над ее отцом. Из отверстого рта прямо ему в лицо стекала слюна. Вероятно, она была жгучей, поскольку Билл выругался, а затем выпустил в Смехуна свои стрелы с серебристыми наконечниками. Когда они вонзились в зверя, он свернулся и рассыпался, словно дым, но вернул себе форму, как только стрелы пролетели сквозь него.

— Как ты посмела притащить эту заразу в священное место! — заорал он.

Повернувшись лицом к миражу, он пускал в него стрелу за стрелой. Из-за частоты этих выстрелов образ не мог поддерживать свою форму. Отверстий в Смехуне становилось все больше, вещество, из которого он состоял, истончалось и, наконец, полностью рассеялось. Некоторое время все приходили в себя. Не дожидаясь, пока отец вновь на нее нападет, Кэнди заторопилась к дверям.

— Выхода нет! — прокричал он ей в спину.

Она видела, как Билл захлопнул дверь перед Нормой Липник, но это не помешает ей открыть их и выбраться на улицу.

— Да поймайте же ее, идиоты! — заорал отец. — Не выпускайте ее отсюда!

Они видели, на что способен их преподобный, и из слепого страха сделали то, что он велел. Кэнди глядела в пол, но уголком глаза заметила, что люди ее отца приближаются к ней слева и справа. До дверей ей не успеть. Она заставляла свои ослабевшие ноги двигаться, пока те не заболели, но скорости все равно не хватало.

— Тащите ее сюда! — кричал Билл. — Первый, кто ее схватит, получит долю из чаши ее силы. После меня, конечно.

Отец, собиравшийся раздать ее по частям другим так, будто она была его собственностью? Это уж слишком! Она остановилась и развернулась к нему лицом.

— Ты прав! — закричала она через всю церковь. — Я не твоя дочь! Ты меня не знаешь! Никогда не знал и никогда не узнаешь! Я принадлежу…

— … Абарату, — закончила Кэнди во сне.

— Да, она такая, — тихо произнес Шалопуто.

— Это, конечно, прекрасно, — пробормотал Джон Хват, — но я надеюсь, что это не ее последние слова!

Кэнди не стала возвращаться к алтарю. Она знала, что туда ей не добраться. Люди преподобного находились всего в нескольких шагах от нее. Она подняла руки ладонями вверх.

— Если хотите меня взять, — сказала она, глядя на них с откровенным презрением, — то вперед. Но осторожнее. Я кусаюсь.

— Не обращайте внимания! — рявкнул Билл. — У нее нет настоящей силы!

Пятеро из его людей послушались своего пастуха и бросились, чтобы ее схватить. В эту секунду двери содрогнулись, и болты, которыми удерживались на месте металлические задвижки, вылетели из своих гнезд. Через секунду то же произошло с засовами.

Пятеро смельчаков, попытавшихся схватить ее, передумали. Лишь отец Деборы Хакбарт (которая когда-то была подругой Кэнди, а позже стала грозой всей школьной площадки) выступил вперед, чтобы сделать то, от чего отказались остальные. В школе его дочь всегда хвасталась благородным происхождением; отсюда, говорила она, ее изящная фигура и великолепные манеры. Однако если все это у нее и было, то унаследовала она их не у толстого отца, который теперь больно вцепился Кэнди в руку.

Она почувствовала на лице движение воздуха, и знакомый голос произнес:

— Немедленно отпусти ее.

Кэнди посмотрела на дверь, откуда шел голос. Хотя она была закрыта, сквозь нее прошли Диаманда и Генри Мракитт, стоявшие теперь внутри церкви.

— Я сказала, отпусти, — повторила Диаманда. — Не вынуждай меня заставлять.

— Хотел бы я на это посмотреть, — хохотнул отец Деборы.

— Как скажешь.

Она начала шептать; произнесенные слова образовали перед ее лицом клубящееся облако, которое набросилось на Хакбарта по едва заметному движению ее указательного пальца. Через секунду слова уже были на нем, кружась у головы. Свободной рукой он пытался от них отмахнуться, но это не помогло: они жалили его, вызвав у Хакбарта взрыв ругани. Он отпустил Кэнди и начал обеими руками их прогонять.

— Ты должна проснуться! — сказала Диаманда.

— А мама? Я не могу…

— Я о ней позабочусь. Возвращайся в Абарат. Немедленно! Ты нужна там.

Кэнди начала пробуждаться. Она слышала, как Диаманда говорит ей вдогонку:

— Защити их, дитя! Ты единственная, кто может ее остановить.

— Остановить кого? — пробормотала она.

— Войну. Войну между Ночью и…

Кэнди открыла глаза, и последнее слово Диаманды — «Днем», — упало на ничейную землю между снами и пробуждением. Она огляделась и увидела своих друзей — Шалопуто, братьев Джонов, Женеву и Тома.

— Все в порядке, — сказала она. — Я вернулась.

Глава 23 Больше не чужой

Конечно, у всех немедленно возникли вопросы. Где Кэнди побывала? Кто (или что) встретился ей на пути? С чем она так отчаянно боролась в своем сне?

— Это непросто объяснить, — сказала Кэнди. — И я хочу есть. Может, мы где-нибудь поедим, и я вам всё расскажу?

Предложение было поддержано единогласно. Проголодались все.

— Мы пойдем вперед, — сказал Хват, — поищем, где остановиться. Восемь пар глаз лучше, чем одна.

С этими словами он и его братья спустились по трапу на пристань, а остальные неторопливо последовали за ними. Кэнди поразила стоявшая в гавани странная тишина. Хотя пристань не была пустой — на лодках у причала трудились рыбаки, а улицы, что вели в город, заполняли люди, — все говорили очень тихо. Не слышалось ни криков, ни ругани рыбаков, ни смеха и болтовни женщин на рынке. Помалкивали даже большие абаратские чайки, гораздо более шумные, чем их родственницы в Иноземье. На самом деле их, за исключением самых старых, едва ли способных летать, в гавани не было вообще. Они пропали, и единственным указателем на их количество в прошлом являлись белые пятна, усеявшие дамбу там, где они когда-то сидели.

Кэнди незаметно тронула Шалопуто за руку.

— По-моему, здесь что-то не то.

— Я тоже так думаю, — ответил он тихо. — Но что?

В поисках ответа Кэнди внимательно осматривала улицы города, выстроенного на крутом склоне высокого холма. Вдоль извилистых улочек стояли аккуратные побеленные дома. Многие окна были закрыты, занавески опущены. Жители города не хотели даже смотреть наружу, тем более выходить.

— О нет, — пробормотал Шалопуто.

— Что?

Она посмотрела на него. Тот поднял голову к небу, и она сделала то же самое.

Наверху дул ветер, неся в северном направлении огромную флотилию облаков. Однако взгляд Шалопуто был прикован не к облакам. Среди них летели птицы. Это была массовая миграция: мигрировали не только морские птицы, населявшие гавань, а сотни и даже тысячи видов, облик которых нередко подвергал сомнению само определение птиц. Одна стая походила на крылатых кабанов, другая — на оперенных стрекоз. Их величину трудно было определить с земли, но если кабаны были размером со свиней, то стрекозы — не меньше чаек. Гиганты вэтой беспорядочной стае, создания величиной с самолет, держались выше всех и обладали похожими раздутыми телами, выпускавшими за собой потоки мерцающих щупалец, вроде хвостов бесчисленных змеев, переплетенных с гирляндами елочных огней в четверть мили длиной.

— Их так много, — в изумлении проговорила Женева. Затем мрачно добавила:

— Куда они летят?

— Вы такое раньше видели? — спросила Кэнди.

— Нет, никогда, — ответил Шалопуто. — Даже в детстве.

— И я тоже.

Все вокруг отрицательно покачали головами.

— Вдоль гавани много мест, где можно поесть, — объявил вернувшийся Хват с братьями.

— Там в основном рыба, — сказал Джон Хнык.

— Только рыба, — поправил Джон Филей.

— Крабы и кальмары, — сказал Джон Ворчун.

— Все равно рыба, — возразил Джон Филей.

— Краб — не рыба, — сказал Джон Соня.

— Давайте просто поедим, — прервал их Том.

Кэнди посмотрела на Шалопуто. Огромная мигрирующая стая птиц исчезла. Они пролетели, и больше обсуждать было нечего.

— Согласна, — сказала Кэнди.

Они бродили вдоль маленьких кафе и ресторанов, расположенных у гавани, оценивая вывешенные на улице меню. Но к ним быстро выходили встревоженные владельцы заведений, сообщая плохие новости. Обед сегодня будет позже. Ничего не поджарено, не сварено и не выпотрошено, поскольку никто пока не доставил свой улов. Все пытались сделать вид, что подобная задержка незначительна, что это обычное дело. Но Кэнди было не обмануть.

— Где они ловят рыбу? — спросила она одного из хозяев.

— К западу отсюда, — ответил хозяин, — в проливах между Гномоном и Горгоссиумом.

Запад, подумала Кэнди. Оттуда эти птицы и летят. Что происходит? Скорее всего, что-то на Горгоссиуме.

Поскольку рестораны у гавани не могли ничего им предложить, они решили подняться в город и поискать что-нибудь еще. Крутые вымощенные булыжниками улицы затрудняли подъем. Но наградой им служил смех играющих детей. Рыночная улица была полна народу, однако даже в такой толпе трудно было не заметить возвышавшегося над ней зеленокожего человека с пронзительными глазами. Это выглядело странно, поскольку зеленый человек был весьма невысокого роста.

— Вы посмотрите, кто здесь, — сказала Кэнди с улыбкой. — Это же Эдди Профи!

— Где? — спросил Шалопуто.

— Да вот же, прямо перед нами. И он стоит на плечах Бетти Гром.

— Эдди и Бетти? — сказал Двупалый Том. — Ты это придумала?

— Они актеры, — объяснил Шалопуто. — Когда-то они поставили о нас пьесу. Было очень смешно.

— Я никого не вижу, — сказал Джон Хват, самый низкий из братьев.

Том приподнялся на цыпочки и кивнул.

— Ага, вижу. Вы только гляньте. Она роскошна. Все эти блестки. А мышцы какие!

Они появились из толпы, и теперь все могли видеть, что их сопровождает приятель-сценарист, пятифутовая обезьяна Клайд, махавший им рукой.

— Так-так-так, — сказал Эдди Профи. — Да это Квэнди Крокенвдуш и ее приятель Капуто!

Кроме Кэнди и Шалопуто, никто ничего не понял.

— Как я люблю воссоединения! — сказала Кэнди и начала всех друг другу представлять.

Перезнакомившись, они решили, что следующим в списке их дел стоит обед, и направились вверх по улицам Смеха-До-Упаду. Одна из них заканчивалась рынком со всевозможными товарами. Здесь продавались плоды Часа, одаренного солнцем и дождями, бесконечные ароматы утра поздней весны и даже некоторые фрукты, названия которых Кэнди были известны — абаратские виды вроде тантаренты, гнилушек доэманны и кутури, — однако гораздо больше на прилавках было того, чего она не знала.

— Запретные плоды, — сказал Эдди Профи и взял один фрукт весьма пышных форм. — Это большая девочка, — добавил он с хитрой усмешкой. — Похожа на тебя, Бетти.

Фрукт действительно напоминал весьма соблазнительную женскую фигуру. Бетти не обиделась.

— Если это я, то я его и возьму, — сказала она.

— Это лучшие морианы из всех, что у нас были за долгое время, — сообщил торговец.

— А в чем подвох? — спросила Кэнди.

— Скажи ей, — ответила Бетти, откусив голову морианы, а затем и верхнюю часть фрукта. Запах его розовой мякоти был такой вкусный, что от удовольствия у Кэнди закружилась голова.

— Ух ты! — сказала она.

— Отличные, правда? Но я тебе не дам. Попроси Эдди, пусть он купит тебе другой, — сказала Бетти.

— Почему я должен…

— Ты купил мне, — сказала Бетти.

— И я за это должен платить?

— Кстати, где деньги? — спросил древозубый торговец.

— Я заплачу за один, — и Эдди показал торговцу один крючковатый зеленый палец.

— Одна мориана стоит семь патерземов.

— Семь! — воскликнула Кэнди. — Ничего себе!

— Ты где была? — хмыкнул торговец. — Сейчас патерзем стоит меньше, чем раньше.

Пока Эдди платил за фрукт Бетти, Кэнди шарила по карманам. У нее оказалось всего два патерзема и мелочь.

— Где Шалопуто? — спросила она себя вслух. — У него вся наша наличность.

Сказав, что она идет искать Шалопуто, Кэнди отправилась вдоль ряда прилавков, решив, что он где-то впереди. Она удивилась, не обнаружив его поблизости — вероятно, он ушел исследовать более интересные места. Кроме того, зная Шалопуто, можно было предположить, что он смотрит представление театра марионеток, выступавшего перед детьми и взрослыми в самом конце улицы. Она начала пробираться сквозь толпу к театру кукол, то и дело поднимаясь на цыпочки или подпрыгивая в надежде его увидеть.

Подпрыгнув в третий раз, она его заметила. Однако он был не на улице. Когда их с Кэнди разделили в Балаганиуме, ему сильно не поздоровилось. Это его напугало, и в толпе он чувствовал себя неуютно, поэтому, вероятно, решил на время выбраться из давки. Теперь он стоял в тенистом узком переулке и махал ей рукой.

— Вот ты где! — крикнула она и направилась к нему через улицу. Оказавшись на другой стороне, она осторожно проскользнула между двумя прилавками, заваленными всякой снедью, и вышла с яркой, шумной улицы в тихую тенистую аллею.

— Я была уверена, что ты смотришь кукольное представление, — сказала Кэнди.

— Я немного посмотрел, — ответил Шалопуто. — Но там все одно и то же. Ты понимаешь…

— Не очень, — ответила Кэнди, немного сбитая с толку.

— Понимаешь. Любовь и Смерть. Всегда Любовь и Смерть. Хотя, если это куклы, ты, по крайней мере, видишь вещи такими, какие они есть — что всех дергают за свои ниточки.

Обычно Шалопуто не шутил. Кэнди рассмеялась, хотя ей показалось, что в его замечании имеется глубина, которую трудно связать с Шалопуто и его жизнью.

— Ты от меня что-то скрываешь? — спросила она.

Теперь рассмеялся Шалопуто; с эхом в этом переулке происходило что-то такое, что делало звук темнее и глубже, чем он должен быть. Кэнди замедлила шаг. Потом остановилась.

— Какие у меня могут быть тайны? — спросил Шалопуто. — Тем более от тебя.

— Не знаю, — сказала Кэнди.

— Тогда почему ты спрашиваешь?

— Ты говорил о любви.

— А, — тихо сказал он. — Да, я говорил так, словно действительно ее испытывал. Да. Как будто знал, что это такое — кого-то любить. Слышать от них обещания верности. Что они будут любить тебя вечно, если ты дашь им… — Он поежился. — Ну не знаю. Что-нибудь неважное.

Кэнди почувствовала, как по спине бегут холодные мурашки. Это был не Шалопуто.

— Прости, — сказала она, изо всех сил стараясь, чтобы голос не выдал ее страха. — Ты не тот, за кого я тебя приняла.

— Нет нужды извиняться, Кэнди, — молвила фигура в тенях. — Ты не сделала ничего плохого.

— Приятно слышать, — ответила она, все еще пытаясь говорить так, словно ничего серьезного не произошло, обычное недоразумение. — Мне пора идти. Там друзья… они меня ждут. — Она попыталась оглянуться, но ее взгляд все равно остался прикован к чужаку.

Правда, чужаком он не был.

— Я думала, ты умер, — очень тихо сказала она.

— Я тоже, — ответил Кристофер Тлен.

Глава 34 Незавершенность

— Я бы умер, — продолжил он, — если б не знал, что ты еще здесь, принцесса. Полагаю, именно это не позволило мне сдаться окончательно. Мысль о том, чтобы тебя найти. Ну и, разумеется, мои кошмары.

Пока он это говорил, два нитевидных создания выскользнули из укрытия в лохмотьях, что были на нем надеты, и обернулись вокруг шеи. Хотя их прежняя яркость исчезла, света было достаточно, чтобы она увидела лицо Тлена. Он выглядел как человек, только что вытащенный из грязи и экскрементов; глаза казались колодцами, на дне которых мерцали щели света; губы напоминали полосы грязи в окружении жил, не способных скрыть его костяной оскал.

— Не смотри на меня, принцесса, — сказал он и отвернулся, пытаясь скрыть свое жалкое состояние, но сделал это слишком быстро, и ноги его подвели. Он споткнулся и упал бы в грязь, если б не успел протянуть руку и вцепиться пальцами, не утратившими своей силы, в гниющую штукатурку и сколотый камень стены.

— Мне стыдно, что ты видишь меня таким. Но я должен был придти к тебе, пусть ненадолго. Когда мы встретимся в следующий раз…

— Ее здесь нет, — сказала Кэнди.

— Что?

— Мы разошлись.

— Ты ее выгнала?

— Не сама. Мне потребовалась помощь, чтобы все сделать правильно. Но она ушла. Посмотри сам. Загляни в меня. — Она подошла к его согбенной фигуре и протянула руку. — Давай. Делай, что нужно. Я больше тебя не боюсь.

Так оно и было. Хрупкая тень, стоявшая перед ней теперь, совсем не походила на Повелителя Полуночи, преследовавшего ее в Доме Мертвеца. Он рассматривал ее лицо, и его жесткие черты кривились в подозрении. Затем он поднял руку и коснулся кончиков ее пальцев своими. Она ощутила в себе его изучающее присутствие, похожее на ледяную воду, проглоченную в жаркий день.

— Она тебя использовала, — сказала Кэнди. — И ушла.

Ей послышалось, как он зовет свою принцессу у нее в голове. Одно лишь имя. Никаких нежностей. Никаких ласковых прозвищ. Только горестный зов.

— Ты ее любил, да? — спросила Кэнди. — Ты до сих пор ее любишь.

Тлен поднял голову и взглянул на нее. На его изломанном лице было глубокое отчаяние и не менее глубокий гнев, смешанные друг с другом.

— Да, я ее люблю, — сказал он. — Конечно, люблю.

— А она обещала, что будет любить тебя, если ты дашь ей то, что она хочет.

Тлен едва заметно кивнул.

— И это была…

— Магия, разумеется. Поначалу ничего особенного — она лишь хотела разобраться, есть ли у нее способности.

— И они у нее были.

— Да. Потом, конечно, она захотела большего.

— Когда это было? Задолго до того, как я родилась?

— Конечно, за многие годы до этого. Такие вещи быстро не происходят.

— Что ты хочешь сказать — такие вещи?

— Я хочу сказать, что я ее полюбил. Она была очень сильной. Но это случилось задолго до твоего рождения, Кэнди. Я был очень молод. Я не мог перед ней устоять. Я дал ей доступ к Абаратарабе. Думаю, она немедленно начала похищать из нее секреты. Множество секретов. Я разрешал ей воровать все, что она хотела, доказывая тем самым свою любовь. Я даже построил ей укрытие, где она могла практиковаться.

— И где это?

— На острове Черного Яйца. Постройка этого дома стала моей первой большой ошибкой. Она сказала мне, что ей нужно уединенное место, а я могу приходить только если она меня приглашает. А приглашала она редко. Иногда я ждал по два-три месяца, прежде чем она назначала встречу.

— Но ты с этим смирился.

— Я любил ее без всяких условий.

— И она это знала…

— Знала.

Прежде, чем Тлен ответил, Кэнди услышала, как ее зовет Джон Хват. Затем Соня. Змей. Она обернулась и посмотрела в сторону рынка. Никого не было видно. Но скоро сюда кто-нибудь заглянет — это лишь вопрос времени.

— Нам пора прощаться, Тлен. Если кто-нибудь из моих друзей тебя увидит, они решат худшее, и тебе не поздоровится.

— Разве тебе не все равно?

— Думаю… нет, не все равно. И не должно быть все равно. По-моему, тебе уже и так сильно досталось.

— В свое время я забрал много жизней. Не думаю, что тебя это удивляет.

— Не удивляет.

— Но ты все равно не желаешь мне зла? Это кажется… необычным, по меньшей мере. Ты не сентиментальная девушка.

— Я уже один раз видела, как ты умер, — сказала Кэнди. — Этого достаточно. Никто не заслуживает таких страданий дважды.

— Одна жизнь, одна смерть?

— Да.

— Если бы только эти вещи были равноценны.

— А разве нет? Ты живешь, потом умираешь. Вот и всё.

— Нет, Кэнди, не всё. По пути к последней смерти каждый из нас умирает тысячами маленьких смертей. Мы умираем от стыда и унижения. Мы угасаем от отчаяния. И конечно, мы умираем от… — Он посмотрел на усыпанную мусором землю, не в силах произнести последнее слово.

Кэнди произнесла это слово за него.

— От любви.

Он кивнул, все еще глядя вниз.

— Ничто не ранит так глубоко и так непоправимо. Ничто так не лишает нас надежды, как нелюбовь того, кого мы любим.

— Почему ты не можешь ее отпустить?

— Потому что если я это сделаю, у меня не будет причин жить.

— Да ладно, — сказала Кэнди с улыбкой. — Не может же все быть так плохо.

— Ты когда-нибудь любила, а потом теряла возлюбленного?

— Нет.

— Тогда вспомни наш разговор, когда дела изменятся.

Кэнди вновь услышала, как ее зовут.

— Тебя кто-то ищет? — спросил Тлен.

— Да. Я здесь с друзьями. Они скоро меня найдут.

— И…

— И… они не… — Она пыталась подыскать слова. — Я не могу… в смысле, что мы…

— Что мы?

— У нас странная…

— Говори. Скажи, что собиралась.

— Дружба. У нас странная дружба.

— Это точно, — сказал он. — Ты ее стыдишься? Стыдишься меня?

— Нет. Но когда люди о тебе говорят…

— Можешь не продолжать. Я знаю свою репутацию. В конце концов, я ее заслужил.

— Пожалуйста, — сказала Кэнди, — иди. Мне пора возвращаться…

— Подожди. Прежде, чем ты уйдешь, тебе надо кое-что узнать.

— Тогда говори скорее.

— Возвращайся в Иноземье. Сейчас же. Не медли. Возьми с собой своих друзей, если хочешь спасти им жизнь.

— Почему?

Тлен вздохнул.

— Почему ты просто не можешь принять мои слова?

— Я — это я. Я задаю вопросы. И пытаюсь сделать так, чтобы тебя не убили.

— А сейчас я делаю ответный шаг.

— Хочешь сказать, если я останусь в Абарате, меня убьют?

— Не только тебя. Большая часть Абарата скоро изменится навсегда.

— Как? Почему?

Тлен сделал болезненный вдох и произнес:

— Полагаю, тебе можно узнать, если это убедит тебя покинуть острова. — Он вновь вздохнул, на этот раз глубже. Затем ответил на ее вопрос. — Я связался с несколькими своими шпионами. Я платил им за сведения о моей бабке. В рукаве у старой ведьмы несколько тузов. Она создала нечто под названием буреход.

— Мне не нравится, как это звучит.

— И не должно. Кроме того, она собрала армию заплаточников. Вполне достаточно, чтобы «вознить нож в сердце каждого», как сказал мой осведомитель.

— С ума сойти, — прошептала Кэнди.

— И…

— Еще что-то есть?

— Есть. Абсолютная Полночь, Кэнди. Так называет это моя бабка. Она хочет затмить весь свет. Ни лун, ни солнц, ни звезд. Небо над морем и сушей станет черным. И будет холодно.

У Кэнди закружилась голова. За эти несколько минут она получила слишком много информации.

— У нее хватит сил, чтобы затмить солнце?

— Лично у нее — нет. Но она выпустит живую тьму. Существ, имя которым расплод. Много лет они росли и размножались. Сейчас их миллионы. Вполне достаточно, чтобы закрыть небеса от одного края Абарата до другого.

— Ты принимал в этом участие?

— Она растила меня для того, чтобы я их выпустил. Мне она могла доверять. После пожара осталось только двое — я и она. Всем, что у меня было, я обязан ей, начиная с самой жизни. И она никогда не позволяла мне об этом забывать.

— Значит, расплод закроет небо? Не будет света, тепла… это как конец мира?

— Именно.

— Но они не смогут оставаться там вечно.

— Нет. Через какое-то время они погибнут. Но нескольких дней тьмы будет вполне достаточно, чтобы начались настоящие неприятности. На всех Часах обитают враги, ждущие наступления Полуночи. Враги света, мечтающие о победе над теми, кто любит солнце, луну и звезды. Эти враги — чудовища самых разных мастей, но всех их объединяет ненависть. Это изгои, парии, злодеи, избежавшие виселицы или гильотины и желающие отомстить. Упыри, злые колдуны, некроманты, бабелиты… пятьдесят видов чудовищ, которым ты сможешь найти название, и трижды больше, имени которым нет. Все они долго скрывались, живя с мертвецами, в грозовых тучах, в местах, где воды Изабеллы жестоки и губительны. Они прятались. Ждали. Ждали. Ждали Полуночи, когда, у них, наконец, появится шанс убить все, что пахнет счастьем.

— Такой план трудно сохранить в тайне. Как же Совет? Или люди, которые видят будущее?

— Если кто-то видел истину и говорил о ней, им приходил конец. Моей бабке не требуется закон, чтобы вершить суд. Она сама — судья, а ее швеи — палачи. Игла в глаз, или нож…

— Ясно, — сказала Кэнди. — Я поняла. Жаль, что у тебя нет репутации лжеца.

— Я говорю правду.

— Да. Ты говоришь правду. Они идут с запада?

— Откуда ты знаешь? — спросил Тлен.

— Птицы, — ответила Кэнди.

Ответ был кратким, но Тлен все понял.

— Что ж, это больше не тайна. Можно оставить осторожность, и новости разнесутся быстро.

— Что же делать? Как можно себя защитить?

— Об этом я и пытаюсь тебе сказать. Защиты нет, Кэнди. Возвращайся домой, пока можешь. И будь благодарна, что у тебя есть Цыптаун, куда можно вернуться.

— Назад в Цыптаун? Ну нет. Я люблю Абарат. Я просто так не сдамся.

— Тогда люби его издалека. Иногда это лучше.

— Вот ты где!

Она обернулась к началу переулка. В ее сторону направлялись братья Джоны.

— Уходи, — прошептала она Тлену.

— Кто это там с тобой? — спросил Джон Соня.

Тлен бросил на нее последний озадаченный взгляд и поплелся по переулку. Она смотрела, как он удаляется, а потом повернулась к братьям.

— Кто это был? — спросил Хват.

— Неважно, по крайней мере сейчас. У нас возникли более срочные проблемы. Где все?

Половина братьев все еще смотрела в тени, куда скрылся таинственный друг Кэнди, а вторая половина попыталась идти за ней, и возникла абсурдная ситуация, когда они не двигались ни туда, ни сюда.

— Хват, собери своих братьев. Нам надо подготовиться.

— К чему? — спросил Хват.

— К концу света, — ответила она.

Глава 35 Похищение

Кэнди знала, что есть времена, когда лучше говорить правду. Но не всегда. Иногда эта правда — вся правда и ничего кроме правды, — могла навлечь одни неприятности. Правда, как и ложь, часто все только ухудшает. Сейчас Кэнди была именно в такой ситуации.

Появившись из переулка после разговора с Тленом и вернувшись к своим друзьям, она немедленно поделилась информацией, которую от него узнала. Приближалась Полночь, тьма, что была создана для погибели всего на своем пути. Она понимала, что после таких новостей им непременно захочется узнать, откуда у нее такие сведения. Они обязательно начнут задавать вопросы. И их трудно за это винить. Услышав подобные вести, она бы тоже хотела об этом знать. Однако ей придется сказать неправду.

Если она ответит, что последние несколько минут общалась с Кристофером Тленом, они начнут спорить, можно ли ему доверять, до тех пор, пока не придет Полночь и не закроет все небо. Поэтому она рассказала историю, которую поведал Тлен, но объяснила, что информация получена от одной из женщин Фантомайя. Было трудно сообщать такие странные новости прямо посреди рынка, и она старалась говорить так, чтобы ее голос можно было расслышать среди гама торговцев, громко выкрикивавших свои цены. Кэнди рассказала только о расплоде. Джон Змей поверил сразу. Остальные решили, что женщина Фантомайя либо сошла с ума, либо самозванец.

— Я ей не верю, — заявил Джон Хват. — Невозможно заполнить весь мир темнотой. Это слишком невероятно.

— Почему? — спросила Кэнди. — Потому что этого еще никогда не было?

— Ты доверяешь этим женщинам? — спросила Бетти Гром.

— Да. То, что я вам сказала, правда. И вряд ли имеет смысл, — она взглянула на Хвата, — говорить, что это невероятно, потому что это уже происходит. Прямо сейчас. По крайней мере, это объясняет птиц.

— Точно, — пробормотал Шалопуто. — Птицы.

Сомнения начали рассеиваться.

— Мы тоже их видели, — сказал Эдди Профи. — Все летят на восток…

— Подальше от расплода, — сказал Том. — В этом есть смысл. Я никогда раньше не видел такой миграции.

— Потому что ее никогда не было, — ответил Шалопуто.

— Ну хорошо, — проговорил Джон Хват. — Допустим, так оно и есть. И что нам делать?

— Хотя мне крайне неприятно об этом говорить, полагаю, нам надо на Веббу Гаснущий День, — сказала Кэнди. — К Совету, который так меня ненавидит.

— Моя мать живет на Балаганиуме, — сказала Бетти. — Я поеду к ней.

— И я с тобой, — сказал Том. — Там мой Маки. Если миру суждено погибнуть, мы должны быть вместе.

— Думаю, Балаганиум уже во тьме, — сказала Кэнди.

По щекам Бетти побежали молчаливые слезы. Клайд обнял ее.

— Неважно, — сказал он. — Мы все равно туда отправимся. Все трое.

— Почему Бабуля Ветошь это делает? — спросил Том.

— Потому что она ядовитая тварь, — сказал Джон Змей. — Я знаю, что человек по имени Змей не должен бросаться такими словами, но у меня еще много чего есть на ее счет. Она злобное, отвратительное, ненавидящее жизнь чудовище. Я голосую за то, чтобы отправиться не на Веббу Гаснущий День, а прямо на Горгоссиум и вызвать ее из башни.

— И что мы будем делать, когда она выйдет? — спросил Джон Хнык.

Змей не ответил.

— Пока мы говорим, нам надо идти в гавань, — предложила Кэнди. — Поищем лодку.

— Понадобится три лодки, — сказала Женева. — Я отправляюсь на остров Частного Случая и найду Финнегана.

Они ушли с рынка и теперь спускались по тихой улице, которая вела обратно к гавани. Теперь они говорили более естественно, хотя Кэнди, убавив голос до шепота, поделилась информацией относительно планов Бабули Ветоши — той их части, что касалась чудовищ.

— Ого, — сказала Женева. — Это плохие новости.

— А новости о тьме были хорошие? — спросил Хват.

— В темноте прячется много созданий? — спросил Том.

— О да, — ответил Эдди.

— Откуда ты знаешь? — спросила Кэнди.

— Я не всегда был великим актером, — сказал Эдди. — Прежде, чем я вышел на сцену, я занимался поисками Зиавейнов и помогал им отправиться на тот свет.

— Зиа-кого? — переспросила Кэнди.

— Зиавейнов. Это восемь династий злодеев и убийц.

— Все хуже и хуже, — сказал Джон Соня, побледнев.

— Говоришь, ты отправлял их на тот свет? — спросил Хват.

— Я работал с братьями, — ответил Эдди. — Да, мы их убивали, когда могли. Конечно, цена этого была высока. А в конце — даже слишком высока. Наше дело стоило моим братьям жизни.

Воцарилась тяжелая тишина.

— Как жаль, — наконец, сказала Кэнди. — Это ужасно.

— Они были замечательными, храбрыми людьми. Но Восемь династий очень сильны. Они могут долго скрываться, но это не значит, что они умерли. Они восстанут. На это и рассчитывает Бабуля Ветошь.

— Она была не одна, — заметил Джон Хват. — Ей помогал этот ее кошмарный внук.

— Что ж, по крайней мере он умер, — сказала Женева.

Кэнди больше не могла скрывать правду от людей, которые столько для нее сделали.

— Вообще-то, — сказала она, — он жив.

— Ты точно это знаешь?

Кэнди кивнула.

— Откуда?

— Сложно объяснить, — ответила она.

— Что сложного говорить о человеке, который живет в аквариуме, где плавают его собственные кошмары? — воскликнул Хват. — И который несколько раз чуть тебя не убил? Он просто грязь, отстой и дерьмо.

Кэнди вспомнила момент, когда впервые увидела его в переулке. Тогда она подумала нечто очень похожее, что Тлен действительно был создан из грязи. Но такова судьба всей плоти. Все разлагается, возвращается в грязь, в землю. Однако это не конец. Люди не просто ходячие мешки мяса. В отличие от Тлена, она начала понимать, что в каждом — возможно, во всем, — есть вечное, глубинное. Если угодно, душа, которая, даже когда время затуманит ей зрение и притупит воспоминания, будет пылать так же ярко, как горит сейчас.

Если однажды ее воспоминания погаснут, если сладость и горечь жизни исчезнут из плоти ее ума, душа все равно будет знать, как добраться до сети воспоминаний, наброшенных на ее жизнь и то, чего она коснулась, возвращая детали каждого момента. Сеть наброшена всегда и везде, на весь бесконечный мир. Эти мысли роились на заднем плане ее сознания, поскольку на переднем была та ее часть, которая говорила с друзьями. Если в ее жизни и было время, когда ей требовался покой, возникающий от веры в Вечное, то оно было Здесь и Сейчас. Она стала частью битвы, старой, как жизнь — битвы между Светом и Тьмой.

Она была уверена, что находится в компании любящих друзей. Здесь, в мире, который так любила и в будущем которого играла свою роль. Она не понимала и не слишком задумывалась о том, как стала участником близящейся битвы. Но все, что она делала с момента своего появления здесь — ее встреча с Шалопуто, с Захолустом, визит во Время вне Времени, ее исследование собственной скрытой истории, которую она собирала из многих источников, ее странные отношения с Тленом и окончательное освобождение от принцессы Боа, — все это было подготовкой, обучением, чтобы оказаться живой в этот самый момент.

— О чем ты думаешь? — спросил Шалопуто.

— Обо всем, — ответила Кэнди.

Атмосфера в гавани, которая была странной, когда они прибыли сюда на пароме, сейчас стала еще необычней. Некоторые морские птицы все еще оставались здесь, сидя молчаливыми рядами, словно уставшие судьи, ожидающие начала суда. Большинство людей ушло, а остальные собрались вокруг самодельной кафедры, с которой вещал безумного вида священник с длинными седыми волосами и одним торчащим крылом.

Кэнди услышала, как он говорит, что праведники найдут путь к свету, а остальные сгинут во тьме, и больше не смогла выдержать. Она отключила внимание от этого голоса и посмотрела в противоположном направлении, увидев, что оставшиеся птицы тоже нашли себе духовного лидера. Покинув насест на стене гавани, они собрались перед одним из закрытых ресторанов, обратив черные глаза-бусины на крупную и очень старую птицу, похожую на грифа-альбиноса с примесью крови птеродактиля. Он обращался к своим прихожанам, каркая и чирикая, и этот язык казался гораздо сложнее и даже красноречивее обычных криков чаек.

Что до капитанов и команд маленьких рыбацких лодок, привязанных вдоль пристани, все они ушли, чтобы в это тревожное время побыть со своими домашними или напиться в одиночестве.

— И что мы будем делать? — спросил Шалопуто, рассматривая опустевший док.

— Выберем заправленные лодки покрепче и отправимся, — сказал Эдди.

— Просто заберем?

— Да! Сейчас не время обсуждать моральные стороны вопроса. Все равно не с кем торговаться.

— А нам действительно нужны лодки? — спросил Клайд. — Может, наколдуете глиф?

— Думаю, все вместе мы бы смогли создать глиф, но поверьте, нам лучше не быть в воздухе рядом с теми существами, которые там сейчас находятся.

— На воде безопаснее, — сказал Том.

— Я доверяю маме Изабелле, — кивнула Кэнди. — Она не боится тьмы. Значит, возьмем лодки? Мы можем извиниться, когда свет вернется вновь!

— Хотелось бы, конечно, добыть еще оружия, — заметила Женева.

— Может, гарпуны? — предложил Эдди.

— Стоит посмотреть, — сказала Женева. — Возьму все, что смогу найти. Мы не знаем, с чем столкнемся.

— С худшим из худшего, — мрачно сказал Эдди. С тех пор, как он признался в своем прошлом убийцы и рассказал о мрачной цене, которую его братьям пришлось заплатить за это занятие, Кэнди поняла, что Эдди нечего терять. Видя его боль, она взяла слово.

— Мы все идем в разных направлениях, — сказала она, — и кто знает, где свидимся. И свидимся ли вообще. Поэтому я хочу сказать вам всем, что я вас люблю. И невероятно горжусь, что мне довелось с вами познакомиться. Я хочу, чтоб вы знали — вы лучшие друзья, какие только могут быть.

Она переводила взгляд с одного лица на другое, даже не пытаясь улыбаться. Если она правильно поняла Тлена, эта Полночь означает конец Абарата, каким его знали до сих пор. И что останется? Архипелаг, которым управляет безжалостная императрица Бабуля Ветошь? Или пустоши, возникшие из-за ядовитой работы врагов, которых выпустит наружу тьма?

Пока Шалопуто и Клайд искали оружие, остальные выбирали лодки. Женева, отправлявшаяся искать Финнегана, остановилась на маленьком обтекаемом судне, предназначенном скорее для развлечения, нежели для коммерческой рыбалки. Оно звалось «Одиночка». Двупалый Том встал за штурвал лодки, называвшейся просто — «Большая лодка». Ее он с Бетти и Клайдом выбрали за размер, поскольку собирались эвакуировать людей. Кэнди из сентиментальных соображений выбрала лодку, напомнившую ей об ужасном путешествии на «Паррото Паррото»; Шалопуто, Эдди Профи и Джоны отправлялись вместе с ней. Джона Хвата его братья немедленно выбрали капитаном.

С мачт всех лодок свисали фонари, имевшиеся и на карнизах рулевых рубок, но по совету Кэнди путешественники побывали на нескольких соседних суднах и забрали фонари и там. Если на их пути действительно возникнет волна тьмы, им понадобится столько света, сколько получится унести. Они заспорили, не сходить ли им на рынок за провизией, но не успели придти к выводу, как события повернули совсем в другое русло, ибо шесть или семь слушателей толстого проповедника заметили Кэнди и ее друзей. Они выскочили из толпы с криками:

— Воры! А ну пошли прочь от лодок!

— Я уплываю, — быстро сказала Женева. — Увидимся позже. Берегите себя.

С этими словами она завела свою лодку и устремилась прочь от пристани.

«Большая лодка» под командованием Тома с Бетти и Клайдом на борту последовала за ней. Отбытие третьей лодки, «Трубача», задержал спор братьев Джонов, обсуждавших то, кто будет помощником капитана.

— У нас нет на это времени! — закричала Кэнди. — Быстрее же! Вперед!

Ее вмешательство возымело мгновенный эффект. Братья схватили штурвал и приготовились.

Самым быстрым из слушателей проповедника оказался молодой человек с пятнистой фиолетово-белой кожей и яростным выражением лица. Не дожидаясь других, он прыгнул на палубу «Трубача» и набросился на Шалопуто, пытавшегося отвязать веревку, что держала лодку у пристани. Кэнди отреагировала мгновенно, вцепившись в воротник его рубашки и рванув назад. Он был с ней одного роста, стройным и сильным, и хотя он пытался остановить их, в его глазах она увидела…

Молодой человек вывернулся и набросился на Кэнди:

— Прекрати! Немедленно остановись!

— Нет времени! — крикнула Кэнди, стряхнув с себя то, что ощутила всего миг назад. — И выбора тоже нет!

Тем временем остальные слушатели проповедника бежали по пристани.

— Мы идем, Газза! — кричал один. — Держи их крепче!

Через несколько секунд все будет потеряно. Они не смогут уплыть.

— Хват! — заорала она.

В этот миг «Трубач» вздрогнул, двигатель завелся, и лодка рванула вперед с такой силой, что Шалопуто, пятнистый Газза и Кэнди повалились на кучу сетей и разбросанный по палубе мусор. Эдди, который был гораздо ниже, а значит, устойчивее, оказался единственным, кто удержался на ногах. Он где-то подобрал большой мачете и, держа его перед собой, помчался на корму «Трубача», где веревка все еще не отпускала лодку в море. Кэнди села, сбрасывая с себя сеть, воняющую рыбой, и увидела, что Профи со всей силы рубанул по веревке, действуя мачете как человек, делавший это много раз.

Он не потерял ни секунды. Их преследователи были в шаге от края пристани и готовились прыгнуть на палубу. Только один из них попытался это сделать, как Эдди перерубил веревку. «Трубач» ринулся вперед, а прыгун свалился в воду.

Они сбежали! Единственной проблемой оказался лишний пассажир, молодой человек по имени Газза. Он все еще был в ярости.

— Ты! — рявкнул он, указывая пятнистым пальцем на Кэнди. — Я знаю, кто ты такая! Девчонка из Иноземья!

— Кэнди Кво…

— Плевать мне, как тебя зовут. Я требую, чтобы ты приказала своим бандитам повернуть лодку назад.

— Мы не можем, — ответила Кэнди. — Если хочешь сойти, прыгай в воду и плыви.

Из ножен, висевших на поясе, Газза вытащил короткий нож.

— Я не плаваю, — сказал он.

— А мы не повернем.

— Ну, это мы еще увидим, — сказал Газза, оттолкнул Кэнди в сторону и с ножом в руке побежал в рубку.

Шалопуто закричал, предупреждая Хвата, но его заглушил рев двигателя. Газза распахнул дверь рубки и вломился бы туда с ножом наперевес, если бы Кэнди не прыгнула на него, ухватив рукой за шею и ударив кулаком по руке, что держала нож. Однако он его не выронил. Ей удалось оттащить его от двери, и в этот момент по чистой случайности лодка покинула гавань, оказавшись на мощных волнах открытого моря. На секунду она взлетела в воздух, поднимаясь на первую большую волну, и бросила Кэнди, все еще державшую шею Газзы, на палубу. Он упал вместе с ней. А точнее, прямо на нее.

На этот раз он выронил нож. К тому времени, когда закончилась свалка, смущение, проклятия и попытки встать на ноги, Шалопуто забрал оружие, а Эдди, в тот момент гораздо более серьезный и даже опасный, чем зеленый коротышка-комедиант, когда-то встреченный Кэнди, направлял похищенный мачете в живот Газзы.

— Я вам выпущу кишки, сэр, — произнес он, обнаружив свое актерство в последнем слове, — если вы изволите вновь попытаться причинить нам вред. Я не шучу. Я сделаю это без труда. Теперь, мисс Квокенбуш, вы можете от него избавиться. Если, конечно, у вас нет причин его оставить, которых лично я не представляю.

Кэнди быстро посмотрела в глаза Газзе.

— Нет, — сказала она, отвернувшись и испытывая смущение, хотя не очень понимая его причину. — Он… вроде ничего. Он не будет глупить, если мы всё объясним.

— Оставь свои объяснения. Я хочу, чтобы лодка вернулась назад, — сказал Газза.

Фиолетовые пятна на его лице превратились в светло-голубые, а из глаз с золотистыми крапинками исчезла злость.

— Прыгай за борт и плыви обратно.

— Я не умею плавать.

— У нас нет на это времени, — нетерпеливо произнес Эдди. — У нас полно дел.

— Если он окажется в воде, — сказал Шалопуто, — то утонет. Не хочу, чтобы это было на моей совести.

— Чихал я на твою совесть. Скоро мир погрузится во тьму, а династии…

— Мы это уже слышали, Эдди, — проговорил Шалопуто.

— Я знаю их имена! Всех восьми: Тарва Зан, Вязальщица; Лаилало, своими песнями сгоняющая младенцев в могилу. Крылофей, Сказитель Лай, Откормыш, что сеет чуму…

— Как он себя чувствует? — спросил Газза, глядя на Кэнди, и цвет его глаз менялся с одного на другой.

— Так себе, — ответила она.

— … и Клодеус Гифи, который убил моего младшего брата. И Ого Фро, убивший моего старшего брата. Он наслал на него отчаяние, из которого тот не сумел выбраться. И, наконец, Ган Наг, который говорит с созданиями, живущими в воде глубоко под нами.

Из рубки появились Хват и братья послушать Эдди.

— Что происходит? — спросил Джон Соня.

Газза уставился на Хвата и братьев, и впервые за долгое время, что Кэнди знала Джонов, они сделали нечто удивительное и жутковатое. Все они синхронно посмотрели на Газзу. А потом все одновременно произнесли:

— Ты на что смотришь, малыш?

Это для Газзы было уже слишком. Он упал на колени, оказавшись легкой мишенью для низкорослого Эдди.

— Хорошо, — сказал он. — Я не буду драться. Не буду вам мешать. Я вам верю. Что бы вы ни сказали, я вам верю.

Кэнди засмеялась.

— Приятно слышать. Эдди, убери нож. Теперь мы знаем, что ему можно доверять.

— Мне? — переспросил Газза. — Ну разумеется. Целиком и полностью. Я весь ваш.

Он посмотрел на нее бледно-желтыми глазами с синей радужкой, и от этого ее сердце начало биться сильнее.

Глава 36 Покров теней

Несмотря на течение, тормозящее «Крейматтазамар», возвращавший Бабулю Ветошь и ее спутников назад, на остров Полуночи, быстрее любого другого корабля в Абарате, и несмотря на скорость, с которой она перешла из гавани в круглую комнату на вершине Башни Иглы, покров теней расплода уже начал распространяться от пирамид во всех направлениях.

Жажда крови расплода, вырвавшегося на свободу ради смертоносных деяний, была столь глубока, что когда путь в небо заблокировали их собратья, они набросились друг на друга в своей бесконечной жестокости. Скоро пространство вокруг выходов из пирамид покрылось останками слабых и невезучих, погибших прежде, чем они увидели звездный свет, который были рождены затмить.

Но погибель закладывалась в них с самого начала. Они делали то, на что были запрограммированы. Они поднимались в воздух и разлетались по всему небу. Они отправлялись на восток, закрывая небо над Балаганиумом; на юго-восток, покрывая пустоши Гномона, в центре которого стоял Великий Зиккурат; и на северо-восток, к Окалине, где надвигающаяся тьма побудила гору Галигали воспламенить в своем чреве огонь и выбросить в беззвездное небо потоки жидкого камня. На севере они закрыли Пайон, но огни Коммексо светили так ярко, что апокалиптический эффект расплода там не ощущался. В других частях острова, в местах, далеких от цивилизации Пикслера, крестьяне сочли, что затмение звезд — всего лишь очередное шоу великого архитектора, и решили, наконец, оставить свою независимость, променяв ее на яркие улицы Коммексо, чтобы влиться в ряды попрошаек. Продвижение расплода на север закрыло небеса над Иджитом, где молнии, беспрестанно бившие из туч, стали еще яростнее, взбаламученные затмением небес. Наконец, облако расплода, устремившееся на запад, юго-запад и юг, закрыло луну и звезды над небесами острова Простофиль и Вздора, лишая яркого дневного солнца Гномон, где жило множество оракулов, способных предвидеть близящуюся катастрофу.

Независимо от своего самомнения, которое заставляло большинство из них молчать, некоторые имели глупость поделиться видениями. В течение часа все они оказались мертвы. Остальные, быстро смекнув, что раскрывать такое будущее смертельно опасно, держали свое знание при себе или покинули Гномон, решив, что говорить о приближающемся апокалипсисе безопаснее в каком-нибудь другом месте. Но куда бы они не отправились: некоторые — на Веббу Гаснущий День, надеясь поговорить с Советом, другие — на Изиль или дальше, — это не изменило их будущего. Те, кто рассказывал о своих страхах, были убиты за час, а остальные могли выбирать, жить ли им в молчаливом ожидании конца света или покончить с собой до его наступления.

Таким образом, тайна Абсолютной Полночи была надежно скрыта. А когда в миллионах своих обличий появился расплод, шум их бесчисленных крыльев не походил ни на один звук, что слышали здесь прежде или услышат когда-либо еще. Они разлетались во все стороны, закрывая небо пеленой. Однако препятствием свету были не только их тела и крылья. Из своих желудков они выделяли густой расплодный сок, который превращался в плотную, жесткую, подобную раковине субстанцию, застывавшую в течение нескольких секунд. Поколение за поколением они настраивали себя на то, что однажды, оказавшись над водой и землей, полностью опустошат свои мешки с соком. Последствия? Все они станут беспомощными пленниками своих выделений; бесчисленные миллионы их насекомых мозгов слишком примитивны, чтобы понять — приказ избавиться от сока будет первым и последним действием, которое они выполнят в мире за пределами своих ульев.

Временами Бабуля Ветошь с трудом верила, что такое невероятное количество живых существ, сколь примитивным не было бы их мышление, слепо сделает то, на что запрограммировано. Тогда она отправлялась в тайное святилище, о котором никогда не говорила вслух. Оно называлось Заэль Маз'ир, и оттуда проистекали все ее темные благословения. Она купалась в них долгие годы, и когда придет время, то с радостью заплатит за это свою цену. Но пока ей было приятно слышать, как самые разные существа в панике взывали друг к другу, глядя в небо, по которому распространялась смертоносная тьма, стирая звезду за звездой, затмевая луны и поглощая солнца. Исчезли даже созвездия. Все звезды гасли, как свечи в ураган.

Люди молились божествам своих Часов, но гораздо больше молитв возносилось не богам и святым, а вездесущей силе, что даровала счастье в Абарате — Улыбчивому мальчику, Малышу Коммексо. Он был спасителем для тех бесчисленных, парализованных страхом душ, что обращались к нему, видя надвигавшийся саван тьмы, чьи слои из живого расплода и их расплодного сока покрывали некоторые места в два-три слоя. Скоро в полной темноте оказался Вздор. За ним последовал остров Простофиль, Алисина вершина — один из Наиболее Выдающихся Утесов, — остров Частного Случая, остров Черного Яйца, Хафук, Шлем Орландо, Хлюстмазурик…

На островах, которые только начинали погружаться во тьму, усиливались крики ужаса и паники. Но на тех, что пали под тень расплода первыми, вопли страха сменялись новыми и вполне конкретными речами: обвинительными. Кто это сделал и почему? Почему? Кто-то должен был ответить за такое преступление, и в некоторых местах уже начались суды. От острова к острову, от Часа к Часу люди искали тех, кто был чем-то на них непохож, и за одни эти отличия обвиняли их в происходящем. Обычно эти странности были весьма просты — заячья губа, косой глаз, тик, заикание, — но все, что имело значение, это обвиняющие голоса, возбуждавшие толпу и заставлявшие ее поверить, будто эти несчастные каким-то образом несли ответственность за наступивший ужас.

Бабуля Ветошь наблюдала за этими сценами с жадным удовольствием. Ей передавали их Сумеречницы, швеи, чьи глаза были достаточно остры, чтобы пронзать самую густую тьму. На Гномоне толпа из трех сотен человек зажгла костры, чтобы озарить ими древнее судилище, где, охваченнаямассовым безумием, начала разбираться с теми, кого решила обвинить в гибели света.

Предводителем этой толпы был невысокий человечек с примесью крови скизмутов. Его звали Дайер Мер, и он назначил себя председателем суда, проходящего среди деревьев. Он велел пленникам толпы — двум сестрам Джуп и Намене Чантамик и бывшему налоговому инспектору Теополису Калапао, — признать свою вину. Обе сестры плакали и не могли сказать ничего внятного, поэтому выступать перед толпой выпало Теополису.

Все здесь его знают, напомнил он. Разве они не уважали его за то, как он делает свою работу? Разве он не обладал чувством справедливости? Откуда ему знать о чудовищных силах, затмивших небеса? Он — жертва этой катастрофы, как и все остальные. Увы, налоговый инспектор Теополис заикался, и чем яснее он понимал, что в споре со своими обвинителями ему не победить, тем сильнее было заикание, и в итоге слов в его собственную защиту, какими бы разумными они ни были, стало вообще не разобрать.

Толпа не слушала. Смерть Теополиса и сестер была скорой.

— Виновные мертвы, — заявил Дайер Мер, — и скоро их заклятье рассеется. Конечно, если среди нас нет зачинщиков, которых мы еще не обнаружили.

К тому времени тьма достигла восточных границ Абарата, расширяясь на север и на юг. Казалось, Абарат превратился в огромный гроб, а расплод стал его крышкой. Но когда Бабуля Ветошь обращала свой взор к пирамидам, она видела, что из ульев продолжает вылетать расплод, извиваясь, словно черная змея; число особей не уменьшалось, и они взлетали ввысь, закрывая последний свет с такой мощной целеустремленностью и столь великим голодом, что ничуть не заботились о своих собратьях, появившихся часом ранее и уже образовавших свод из тел и застывающего сока. Все, что имело значение — цель, к которой они стремились. К любому другому событию, даже к страданиям собственного вида (которые они вскорости должны были разделить), они были слепы, как абаратцы на островах внизу.

За сорок минут число невинно обвиненных в призыве тьмы и повешенных за свое злодейство возросло с трех до восьмидесяти пяти. Среди них оказался и сам Дайер Мер, видевший казнь своей жены и пасынка, после чего перст подозрений указал на него. Теперь он был мертв. Висел на той же ветке, что и его первая жертва, заикавшийся налоговый инспектор Теополис Калапао.

Схожее безумие охватило толпы испуганных людей на каждом острове. Просчитывая, как повернутся события после наступления Полуночи, Бабуля Ветошь не предвидела, что паника быстро превратится в суд и убийство. Но то, что последовало позже, она предвидеть смогла: появление Зиавейнов. Восемь семей чудовищ и их порочные гибриды, прятавшиеся по островам, копили ненависть и ждали давно обещанной тьмы, что распространится по Абарату. Теперь они выходили из своих укрывищ.

Многие годы старуха налаживала с ними отношения, по возможности лично, отыскивая их в мрачных святилищах, спрятанных от света и его слуг. Она знала многих демонических созданий, которые восставали, чтобы сеять хаос среди племен, охотившихся на них в те годы, когда их священные луны и солнца стояли высоко и обладали силой. Теперь же небеса были черны, источники света исчезли. В темноте охотники превращались в жертву.

Среди этих многочисленных созданий пробуждались и те, чей возраст был сравним с возрастом стихий. Крылофеи, чьи тела представляли собой костяные клетки, наполненные стаями горящих птиц: их головы были черными железными котлами, в которых кипело отвратное рагу из яда, скорби ангелов и человеческого мяса; горелые мышцы конечностей скреплялись волосами и крюками и были усажены кинжальными пальцами. Это были не демоны. Абарат не знал ада. Подобно другим семи Зиавейнам, от которых вели свою генеалогию все виды ночных испорченных тварей, Крылофеи родились из энергии жестокости, боли и одиночества, существующих на любом Часе.

Наблюдая за островами, старуха увидела всех Врагов, которых надеялась отыскать. На Окалине она нашла первого палача Абарата, Сказителя Лая, уже занимавшегося своей кровавой работой. На Утехе Плоти Лаилало, Королева Убийственной Песни, вела за собой целый хор крошечных Пульчинелл. Вязальщица Тарва Зан, которая оборачивала сердца своих жертв огнем, шла по пустынной улице Балаганиума. Ган Наг стоял на высочайшей точке Великой Головы, призывая все больше ужасов. У его ног находилось девять служителей-жрецов, с обожанием глядевших на него. Клодеус Гифи в одиночестве сидел на лодке, вокруг которой расстилались кроваво-красные воды Изабеллы; Откормыш — разносчик чумы, — рассеивал болезни на полях острова Частного Случая, а на Хафуке среди толпы блуждающих в ночи Бабуля Ветошь заметила Ого Фро, воплощение энтропии и безразличия.

Это был триумф тьмы. Восемь Великих Врагов поднялись и показали свои лица. А если они были здесь, то скоро появятся их дети. И дети их детей. И так далее. Никто из них не будет столь сильным, как их легендарные предки, но все же они обладали талантом устрашения. Матриарх была счастлива — настолько, насколько она вообще знала, что это такое. Она отмечала праздник в честь тьмы, на который собрались все гости, которых она хотела видеть.

Однако Двадцать Пятый час оказался расплоду не по зубам. Остров не только защищал себя на уровне моря, без труда отгоняя тьму, пытавшуюся коснуться берегов, но и окружил небо над собой щитом, достигавшим стратосферы, который мгновенно сжигал расплод, в своем бездумном стремлении пытавшийся закрыть Двадцать Пятый час, как и любой другой. Этого он сделать не мог. Законы физики в месте, лишенном времени, менялись.

Воздух, который должен был стать темным, сиял бледно-желтым, а звезды, остававшиеся на месте или падавшие, светили черным на светлом фоне. Двадцать Пятый час не позволял расплоду затмевать свой священный воздух. Хотя окружавшие остров силы набрасывались на него волна за волной, мощь, которой обладал этот Час, была слишком непредсказуемой, чтобы ее можно было победить. Наконец, расплод понял, что эту битву ему не выиграть, и оставил свои попытки, двинувшись к новым победам: одни отправились на далекий север Внешних Островов, другие повернули на восток.

Раздраженной Бабули Ветоши Двадцать Пятый час не сдался.

— Слушай, как я даю обет, Маратиен, — произнесла она, узнав, что попытки расплода захватить остров провалились. — Пройдет совсем немного времени, и ты последуешь за мной, когда я пройду от берега в самое сердце Двадцать Пятого часа. И я встану там, как его хозяйка, и потоплю его, если таковым станет мое решение.

— Будет ли так же с Коммексо? — спросила Маратиен.

Бабуля Ветошь презрительно хмыкнула, подошла к мозаике острова Пайон и наступила ногой на место, где Роджо Пикслер построил свой город.

— Звезды над Пайоном больше не светят, — сказала она, — но город все такой же яркий.

— А Пикслер там?

— Где же ему быть?

— Он ведь спускался в Изабеллу.

— Действительно. Странное совпадение. Нечто глобальное происходит на небесах, а Пикслер опускается в глубины…

— Я кое-что слышала, — сказала Маратиен.

— Говори.

— Что он вернулся, но теперь не в себе.

— Неужели?

— Да. Говорят, он отправился на поиски реквий. Но ведь на самом деле их не существует?

— На какой-то глубине существует всё, Маратиен.

— Всё?

— Да. Всё, — ответила ведьма. — Возможно, он вернулся, страдая безумием бездны. — Она вытянула из своего платья одну иглу; эти иглы испускали холодные огни, которые были призваны самим святилищем Заэль Маз'ир. Она отдала иглу Маратиен. — Отнеси это генералу Аксиетте. Ты знаешь, кто она?

— Лысая, с родимым пятном.

— Верно.

— Она очень красивая, — заметила Маратиен.

— Отнеси ей это в знак того, что приказы исходят от меня.

Маратиен взяла иглу.

— Что за приказы, госпожа? — спросила девушка.

— Пусть возьмет четыре военных корабля с шестью легионами заплаточников на каждом. Пусть отправляется прямо на Пайон. Происходит слишком много всего, чтобы наш гений Пикслер ожидал нападения с моря. Когда она возьмет город, то может его уничтожить, если вдруг ей того захочется. Мне все равно. Но есть две вещи, которые она обязана сделать, и промахи исключены.

— Да, госпожа?

— Во-первых, она должна уничтожить в этом чертовом городе все огни. А во-вторых, пусть лично принесет мне головы Роджо Пикслера и мальчишки.

— Мальчишки?

— Малыша Коммексо.

— Разве он живой человек?

— Мы не узнаем этого, пока не увидим его голову, — сказала Бабуля Ветошь. — Иди. Я хочу, чтобы Коммексо погрузился во тьму через два часа.

Глава 37 Любовь и война

Бабуля Ветошь была не единственной, кто имел возможность детально наблюдать за расплодом, скрывавшим под собой Абарат. В самое сердце компании Коммексо, в ее Круглый зал, поступали сведения от бесчисленных механических шпионов, идеальных копий живых существ, начиная с крошечной тигровой вши и заканчивая гигантским рашамассом (напоминавшим помесь кита и многоножки). Их не программировали выискивать величайшие события. Но шпионов Пикслера было так много, что один из них непременно становился свидетелем трагедии или радости, если таковые были.

Однако за все эти годы, что доктор Щипцоверн — чей гений, обращенный к абаратским технологиям, отвечал за реализацию визионерских мечтаний Роджо Пикслера, — наматывал огромные круги на одном из своих антигравитационных дисков, которые несли его, куда бы он ни пожелал, не было ничего столь масштабного, как те события, которые разворачивались сейчас перед ним на экранах. Он наблюдал, как пирамиды Ксуксуса раскрылись, потрясенный, хотя никогда бы этого не признал, силой запрятанных там двигателей. Но это открытие было лишь первым действием спектакля. За ним последовало нечто еще более невероятное: излияние жизненных форм, которых Щипцоверн никогда не видел, которые были скрыты в гробницах, а теперь, словно шесть черных рек, текли к небесам, где сливались в единое море тьмы, затмевая созвездия над Ксуксусом и направляясь оттуда во все стороны: на восток к Балаганиуму, на юг к Гномону, на запад к Вздору, и на север к острову Пайон, где, разумеется, стоял город Коммексо.

Несколько минут Щипцоверн наблюдал за этим, пытаясь разобраться, что же он видит, а потом подозвал ассистентку Каттаз.

— Как себя чувствует мистер Пикслер? — спросил он.

— Я только что от него, — ответила Каттаз. — Он говорит, что после «проблемы» чувствует себя хорошо. Так он это назвал, сэр. Небольшая проблема с батискафом.

Щипцоверн покачал головой.

— Воистину этот человек бесстрашен. Мы едва его не потеряли. — Он вновь взглянул на ширящуюся тьму. — Я собираюсь сообщить ему об этом… об этом явлении. Я был хотел, чтобы мистер Пикслер увидел его своими глазами, когда почувствует себя лучше. Скажи ему, что у нас есть срочная проблема. Минут через десять эта… тьма собирается закрыть город.

— А что это? — спросила Каттаз.

— Судя по моим записям, это вид живых существ — полагаю, расплод. Они возникли до Времени, а значит, до этих островов. Но то, что мы узнали о них из ископаемых останков, указывает на значительно меньшие размеры, чем величина созданий, которых мы видим сейчас.

— Генетические изменения?

— Полагаю, да.

— С помощью науки? Магии?

— Возможно, и так, и так. Взгляни на них!

Он указал Каттаз на экран, расположенный позади нее. Одно из созданий, снимающих этот катаклизм — надувная лиса, — поднялась опасно близко к расплоду, рискуя собой ради запечатления каждой детали увиденного. Расплод воплощал разнообразие: в нем не было двух похожих друг на друга существ. Их головы украшали черные бесчувственные глаза, иногда собранные блестящими кучками, словно зрелые фрукты. У одних были огромные зубастые челюсти, у других — сложные мандибулы. У третьих наблюдались головы обычных мух Иноземья, которые быстро размножились в Абарате, путешествуя между мирами в период взаимной торговли.

— О, ради Малыша! Только взгляните, доктор Щипцоверн! Эта… эта несет яйца! Как отвратительно. Посмотрите вот на тех… на них кучи личинок… Это какой-то кошмар.

— Ты правда так думаешь? — спросил Щипцоверн, с отстраненным любопытством глядя на изображение. — Это ведь просто жизнь. Мы не можем судить ее. По крайней мере, я не могу.

— Простите, доктор. Возможно, вы правы. Это всего лишь другие виды живых существ.

Она собиралась сказать что-то еще, но тут дверь в личные покои Роджо Пикслера отворилась, и вошел великий архитектор.

— Что происходит, Щипцоверн?

— Я как раз собирался предупредить вас, сэр.

— Нет нужды. За тобой тоже следят, помнишь?

— Я не знал…

— Не знал, что некоторые экраны, на которые ты смотришь, смотрят на тебя?

— Да.

— Ну так теперь знай.

Он закрыл дверь в свою комнату, медленно переставляя усталые ноги, ступил на один из дисков и принял свою обычную позу: сложил руки за спиной, левую в правую, и позволил диску прокатить его по всему залу, исследуя в это время экраны.

Зал был таким огромным, а количество экранов столь велико, что ему потребовалось несколько минут, чтобы пролететь мимо них и вернуться на место, где оставались Щипцоверн и Каттаз. Когда Щипцоверн получил возможность взглянуть на своего наставника вблизи, он забеспокоился. Пикслер выглядел гораздо хуже, чем когда спускался в глубины Изабеллы. Его кожа побледнела, на ней выступили капли пота. Влажные волосы прилипли к черепу.

— Позвольте мне осмотреть вас, сэр. Провести краткий анализ.

— Я же сказал тебе, Щипцоверн. Я в порядке. Никогда не чувствовал себя лучше.

— Но ведь вы были в батискафе, когда его захватили реквии.

— Да, и я находился ближе к смерти, чем когда бы то ни было. Но реквия — древнее создание, Щипцоверн. Ей не интересно, живет человек или умирает.

— Вы не просто человек, сэр. Вы Роджо Пикслер. Отец Малыша Коммексо.

— Да. Да. И я не собираюсь умирать. Ни сейчас, ни потом.

— Никогда, сэр?

— Ты меня слышал, Щипцоверн. Никогда. Будущее принадлежит мне. И это яркое будущее, полное возможностей. Я не могу позволить себе умереть.

— Хотелось бы верить вам, сэр…

— Но?

— Но расплод, сэр…

— Это и есть они? — равнодушно спросил Пикслер. — Потрясающе.

— Наши записи говорят…

— Забудь о записях. Они ничего не стоят.

— Но сэр, ведь это вы их создали.

— Нет, Щипцоверн. Когда я это писал, я был другим человеком. Тот человек ушел.

— Ушел, сэр?

— Да, Щипцоверн, ушел. Отчалил. Покинул здание. Умер.

— Вы выглядите больным, сэр, — сказал Щипцоверн медленно, будто говоря с идиотом. — Но… вы не мертвы. Поверьте мне.

— Ну нет. Большое спасибо, конечно, но лучше я не буду тебе верить. У меня теперь есть советники получше.

— Сэр?

— Они поняли, что наши соседи на Горгоссиуме, особенно эта тварь Ветошь… — при этих словах его черты охватила поднимающаяся волна конвульсий, мышцы начали дергаться, и было ясно, что действуют они самопроизвольно, а не по его приказу. — Она собирается отрезать острова от естественного света.

— Откуда вы знаете, сэр? — спросил Шипцоверн.

— Я смотрю на экраны, доктор. Вся эта масса кишащего расплода закрывает небеса. Будет радикальное, даже катастрофическое падение температуры. Метели на островах, где раньше не выпадало ни снежинки. Посевы на полях погибнут. Скот замерзнет. В сельских общинах начнется гибель людей…

— Люди могут зажечь костры, — сказала Каттаз.

Пикслер посмотрел на женщину с откровенным презрением.

— Прочь, — сказал он. — Ты меня оскорбляешь.

— Почему?

— Мне не нужны причины. Просто уходи.

— Мистер Пикслер, прошу вас.

— Не хнычь, Щипцоверн. Я знаю, что между вами происходит. Я наблюдал, как ты вьешься вокруг нее. Разве ты не понимаешь, что из-за любви ты выглядишь нелепо? — Он посмотрел на Каттаз. — Ты все еще здесь? Я же сказал — прочь.

Каттаз посмотрела на Щипцоверна, надеясь на помощь, но его лицо было непроницаемым, эмоции оставались скрыты. Она так и не дождалась, что он за нее вступится. Делать этого он явно не собирался.

— Простите, что оскорбила вас… сэр, — монотонно произнесла она и ушла.

— Значит, Бабуля Ветошь создала себе армию, — продолжил Пикслер, как будто ничего не произошло.

— Разве? — спросил Щипцоверн. Его взгляд застыл на экранах, где был один только расплод.

— Прекрати таращиться на чертовых насекомых. Они — лишь часть ее замысла. Лучше посмотри сюда.

Он указал на несколько экранов, где показывались записи с легионами заплаточников, маршировавших пугающе четким шагом и поднимавшихся на борт военного корабля, а также живые съемки с тех самых судов, что пробивались сквозь темные воды Изабеллы. Единственный свет, который у них был — лампы на носу кораблей, подобные сверкающим глазам, и множество малых воздушных огоньков холодного сине-белого цвета, летящих рядом, над и позади эскадры.

— Вы имеете в виду этих тупиц? — спросил Щипцоверн. — Это же заплаточники. Тряпье и грязь! У них нет мозгов. Она могла научить их маршировать, но вряд ли они умеют что-то еще.

— Думаю, она дает тебе увидеть клоунов, которых ты никогда не примешь за солдат. Матриарх в своем роде очень умна, — сказал Пикслер.

— Матриарх? Так они ее называют? Хм. Она — психованный пережиток дней империи. Сомнительно, что она знает, какой сейчас год.

— Возможно, она действительно тронута безумием, Щипцоверн. С другой стороны, это может быть всего лишь представление, чтобы ты поверил в ее безобидное сумасшествие.

— В здравом она уме или нет, — ответил доктор, — реальная сила — не она. С самого начала это был Тлен.

— Никогда не стоит недооценивать женщину. В конце концов, Матриарх убедила встать в ее ряды некоторых очень могущественных сторонников. А это силы, назвать которые не осмелюсь даже я. Они не видят мир так, как его видим мы, поделенным на Ночь и День, Черное и Белое.

— Добро и Зло?

— Они сочли бы эту идею абсурдной.

— Значит, эти создания — ее сторонники?

— Так она считает.

— А вы — нет.

— Думаю, сейчас она им полезна. Они потакают ее мечтам об основании имперской династии.

— А она не старовата, чтобы рожать детей?

— Нет нужды рожать детей в мире тайн, где обитает эта женщина.

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Вообще ничего.

— Нет, нет. Не понимаю.

— Отлично! — весело произнес Пикслер и положил ему на плечо липкую, холодную руку — руку мертвеца, подумал Щипцоверн.

— Ты все еще способен признать свое невежество. Значит, надежда есть, Щипцоверн. Веселей, доктор!

— Я не могу. То есть, конечно, если вы захотите…

Он попытался выдавить из себя улыбку, но зрелище это оказалось довольно жалким.

— Забудь, — сказал Пикслер.

Улыбка Щипцоверна тут же погасла, и он заговорил вновь:

— Наш город в опасности?

— Спроси себя: что наши источники говорят о ее планах?

— Что она хочет погрузить Абарат во тьму. Но… огни Коммексо все еще сияют.

— Верно.

— Может, нам следует ее умиротворить? Притушить их, например, процентов на пятьдесят, пока она не повернет свои военные корабли обратно.

— Это ее не обманет. Мы должны стоять на своем, или она разрушит город и все, чем он может стать.

— А чем…

— Этот разговор для вечера без военных кораблей, Щипцоверн. Иди в спальню. Поговори с той женщиной, у которой молоко и печенье.

— Миссис Любовь.

Пикслер пришел в ужас.

— Во имя всего, какой извращенец так ее назвал?

— …мм…

— Из твоего тупого выражения лица можно сделать вывод, что это был я.

— Да.

— Ладно, мы это исправим, когда закончится Последняя Великая Война, и мы выиграем мир.

— Вы в этом так уверены, сэр…

— А есть причины сомневаться?

— Войны очень непредсказуемы, сэр. Еще несколько минут назад мы не знали, что у Бабули Ветоши есть армия заплаточников. И… эти ее союзники.

— Высшие Силы, — подсказал Пикслер.

— Мы понятия не имеем, кто они, да?

— Можно и так сказать. Если б я о них что-то знал, я бы тебе сказал. Конечно, не сами сведения, а только то, что я о них знаю.

— Вы мне больше не доверяете?

— Щипцоверн, я тебе никогда не доверял.

— Как? Почему?

— Потому что ты слишком много думаешь и слишком мало чувствуешь. А это может погубить империю.

Довольно долго Щипцоверн изучал пол у своих огромных ног.

— Если мне будет позволено высказаться, сэр…

— Высказывайся.

— Мне нравится Каттаз. Это самые настоящие чувства. По крайней мере, я так думаю. Может показаться глупым, что одноглазый ученый средних лет с навязчивым неврозом надеется на ответную преданность, но если это глупо, пусть так оно и будет. Я настаиваю на своих чувствах, каким бы нелепым я не казался.

— Хм.

Теперь архитектор смотрел в сторону, глядя на экраны и не видя их. Когда он взглянул на Щипцоверна, с его чертами что-то произошло. Хотя он все еще был Роджо Пикслером, в нем появилось нечто иное — возможно, та же сила, что вызывала подергивание его лица. Она сочилась сквозь его поры, и в каждой капле пота имелось крошечное количество черной жидкости, что украшала его бледные черты, подобно совершенным черным алмазам.

Или, подумал Щипцоверн, глазам расплода.

— Знаешь, а ведь несколько минут назад я подумал, что пришло время с тобой покончить, Щипцоверн.

— Покончить? Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что собирался тебя убить. Точнее, отправить тебя на смерть.

— Сэр? Я не знал, что вы такого плохого мнения о моей работе.

— А я знал. Но теперь я передумал. Любовь спасла твою шкуру, Щипцоверн. Если б ты в этом не признался, я бы приказал тебя арестовать, и через две минуты ты был бы мертв. — Он с отстраненным любопытством изучал Щипцоверна. — Скажи, что ты сейчас чувствуешь? — спросил он. — Только говори правду. Ничего особенного не требуется.

— Думаю, я испытываю благодарность. Я дурак.

Судя по всему, Пикслера это удовлетворило.

— Есть, конечно, вещи и похуже, — сказал он, очевидно опираясь на глубину своих знаний. — Гораздо хуже. А теперь иди и скажи миссис Любовь, чтобы она разбудила Малыша. Живо.

Силой мысли доктор включил свой диск, оторвавшись от больших экранов, на который смотрели они с Пикслером, и услышал, спускаясь:

— Скажи спасибо, что ты дурак, Щипцоверн! Ты проживешь еще одну ночь.

Глава 38 Старый трюк

Братья Джоны стояли у штурвала «Трубача», и гавань Тацмагора вскоре скрылась из виду, стертая морскими брызгами мамы Изабеллы. Зайдя в рубку, Кэнди просмотрела на старинные карты, которые были сплошь покрыты заметками о том, где владелец лодки сумел найти стаи нинок, рыб-глупышей и даже трехклювых десятищупальцевых безглавов.

— Знаешь, что, — сказал Джон Филей.

— Нет, а что? — спросил Джон Ворчун.

— Думаю, наш славный лидер положил глаз на новичка, — ответил Джон Филей.

Кэнди не спускала глаз с карты, хотя толку от всей этой информации было мало.

— Не знаю, о чем ты говоришь, Филей, — сказала она.

— Не только Филей так считает, — сказал Джон Хнык.

— Мы все это заметили, — продолжил Джон Удалец.

— От братьев Джонов ничего не скроется, — заявил Джон Соня.

— Это не ваше дело, — сказала Кэнди.

— Ну извини, — сказал Джон Хват.

— Вы такие сплетники.

— Дело в том… — начал Хват.

— Дело в другом: вы ошибаетесь. Этот парень чуть вас не зарезал.

— И ты остановила его, заключив в объятья, — сказал Джон Змей. — Мы все видели.

— Я больше не собираюсь это обсуждать.

Она замолчала и повернулась, глядя на то, что до сих пор видела лишь краем глаза. «Трубач» нырял в плотный туман, где оканчивался один Час и начинался другой. Свет продолжал гаснуть, но тьма не была черна. В ней возникали меняющиеся пятна синего и фиолетового цвета.

— Скоро мы выйдем с другой стороны, — сказал Хват.

Братья вернулись к штурвалу, и улыбки с их лиц исчезли. Шутки кончились. Кэнди подошла к окну рубки в ожидании знаков приближающегося Часа. Окна здесь были грязными, на них скапливалась соль и птичий помет.

— Есть какие-то признаки Гигантской Головы? — спросил Губошлеп.

— Ничего не вижу. Но я смотрю. И вот еще что. На будущее: держите свои сплетни при себе.

— Значит, мы ошиблись? — спросил Хват с ухмылкой. — Он тебе не нравится?

Кэнди молча покинула рубку.

Поднявшись по лестнице, она забралась на крышу рубки, где встала у перил, которые, по счастью, там имелись. Волны росли одна за другой. Лодка трещала и перекатывалась с волны на волну.

— Ничего, если я к тебе присоединюсь? — крикнул снизу Шалопуто.

— Конечно, — ответила Кэнди. — Забирайся!

Через несколько секунд Шалопуто стоял по правую руку от нее, крепко вцепившись в железный поручень.

— Если мы на правильном пути, то должны подойти к Гигантской Голове сзади, — сказал он.

— В каком направлении?

— Надеюсь, прямо по курсу.

— Ничего не вижу.

— И я. Но туман, кажется, рассеивается.

— Да, ты прав. Я ее вижу, Шалопуто! — Она засмеялась. — Я боялась худшего, но она все еще стоит! — Кэнди крикнула Хвату. — Я ее вижу! По левому борту!

Хват выключил двигатель «Трубача», полагая, что всем захочется побыть в тишине и подумать о том, что их ожидает. На границе тумана и сумрака, окружавших Гигантскую Голову, встречались мощные течения. Даже сзади она была невероятна: башни, венчавшие ее череп, выглядели столь изощренно, что казались природными образованиями в его структуре.

На вершине самой высокой из них пылал огонь. И это не было естественное пламя. Фиолетовые и серебристые языки поднимались на достаточную высоту, где начинали создавать решетки и другие геометрические фигуры, которые вспыхивали и сверкали, ненадолго отпечатываясь на фоне сумеречного неба. Кэнди наблюдала за пламенем, не моргая, словно зачарованная.

— Думаю, это сообщение, — сказал с палубы Эдди. — Вроде предложений, написанных в воздухе.

— Неужели? — спросил Шалопуто.

— Возможно, он прав, — Кэнди пристальнее вгляделась в пламя. — Погодите… Смотрите!

Она указала мимо Головы. Вдоль горизонта на них катилось черное облако; его тень стирала все, что находилось внизу, двигаясь над залитым лунным светом морем. Извивающиеся пальцы тьмы уже касались лика луны, полной на две трети. И конечно, Гигантской Головы с ее огромными, простыми очертаниями — по крайней мере, сзади, — стоической и недвижимой. Это была ее сила и слабость одновременно. Она не сдвинется с места, она не может двигаться, и поэтому, когда тьма уйдет, она все еще будет здесь. Но ее жителям не хватало веры Кэнди. Рядом с Головой виднелось порядка сорока лодок, собиравшихся отплыть прочь.

— Что делают эти идиоты? — спросил Шалопуто.

— И куда собираются бежать? — недоумевала Кэнди.

Отправлявшиеся видели надвигающееся облако, и это заставило их пересмотреть свои планы. Несколько лодок, многие из которых были перегружены, повернули обратно или хотя бы попытались это сделать. Последствия таких маневров были неизбежны. Лодки закачались и опрокинулись, вывалив живой груз в воду.

Послышались панические крики и мольбы о помощи. Были и другие голоса, которые не отражали творившегося кошмара и хаоса. Они не кричали, а пели: великое множество людей исполняло песню на старом абаратском. Кэнди не понимала слов, но это было неважно. Величественное спокойствие мелодии утешало, как ее любимый рождественский гимн «Тихая ночь». Она подумала, знают ли эти люди историю любви, рожденной в хлеву, в окружении пастухов и королей, историю яркой звезды, сверкавшей высоко в небе, указывая на то место; на долю секунды она оказалась не посреди чужого моря, которое скрывалось под волнами живой тьмы, затмевающей луну. Она вернулась на Последовательную улицу, в ту давнюю ночь, когда еще не научилась бояться пивного запаха, исходящего от ее отца.

— Луна почти исчезла, — произнес Шалопуто без всякого выражения.

— Похоже, тебя это не очень волнует, — сказала Кэнди.

— А что я могу сделать? На нас летит огромное облако, а я всего лишь тылкрыс с ножом для потрошения рыбы, который забрал у нашего безбилетника и которым даже не умею пользоваться. Надо его отдать.

— Нет, — твердо сказала Кэнди. — Держи нож при себе. В самое ближайшее время он может тебе понадобиться.

— В ближайшее время? Не будет никакого ближайшего времени.

— Будет, будет, — сказал Джон Хват. Он забрался на крышу вслед за ними, чтобы осмотреть окрестности. — Облака приходят и уходят. Таков их образ жизни. На них нельзя полагаться. Они слишком…

— Летучие? — предложил Джон Ворчун.

— Отличное слово! — похвалил Джон Хнык.

— Не все так просто. Это не обычное облако. Его не унесет простым порывом ветра. Оно живое, — возразила Кэнди.

— Откуда ты знаешь?

— Она становится шаманом, — сказал Джон Соня.

И только Кэнди собралась ответить, что ей совсем не нравится, когда о ней говорят так, словно ее рядом нет, как услышала свое имя. Ее звал женский голос. На секунду она испугалась. Боа? Нет. Не может быть. Она оглянулась в поисках говорившей. Тем временем братья продолжили обсуждать шаманский потенциал Кэнди так, словно ее действительно здесь не было, и спор постепенно становился все горячее.

— Если она шаман, — заявил Хнык, — то я — единственный ребенок.

— Он прав, — сказал Филей. — Девчонка наполовину сумасшедшая…

— Только наполовину? — спросил Хнык.

— Вы ее недооцениваете, — возразил Джон Хват. — Да, она слегка непредсказуема, но именно это нам и нужно, чтобы спасти Абарат.

— Она знает больше, чем следует знать…

— Больше, чем она знает, что знает…

Кэнди, иди сюда.

Тем временем спор разгорался.

— Филей прав!

— Она замечательная девушка…

— Но эта сила…

— Она не может с ней справиться…

— А что если ты ошибаешься?

Не обращай внимания на их болтовню, Кэнди, — произнес голос.

Ты ведь не Боа? — спросила она, зная, что достаточно сформулировать мысль, и голос ее услышит.

Нет.

С ума сойти…

Пожалуйста, Кэнди. У нас очень мало времени. Отойди от них на пару минут.

Отойти? Вы шутите? — ответила Кэнди. — Я в лодке.

Мы знаем, — произнес другой голос. — Мы тебя видим.

Услышав второй голос, Кэнди поняла, кто с ней говорит. Она оглядела море в поисках женщин Фантомайя.

Оставь своих болтливых друзей. Иди и поговори с нами.

Где вы?

В четырнадцати шагах от кормы. Спускайся, Кэнди. Быстрее. Нас преследуют швеи Бабули Ветоши. У них колеса лихорадки, и они двигаются очень быстро.

Что еще за колеса лихорадки?

Узнаешь, когда увидишь, а если нет, радуйся, что этого не произошло.

Теперь, когда Кэнди знала, куда смотреть, она действительно увидела Джефи и Меспу. Они стояли на воде, озаренные светом, который усиливался и слабел, следуя ритму волн. Даже на этом расстоянии Кэнди видела, что путешествие лишило их сил. Одежды были грязными и рваными, лица и руки в крови.

Иди же, — сказала Джефи, маня Кэнди.

Я не умею ходить по воде.

Умеешь, — возразила Меспа. — Верь в себя.

Я утону.

Верь. Быстрее!

Кэнди повернулась к Шалопуто и братьям Джонам.

— Я скоро вернусь.

И спустилась по лестнице на палубу. Эдди Профи наблюдал за странным огнем, пылающим на вершине Гигантской Головы.

— Там стоит один из них, — сказал он.

— Из кого?

— Один из восьмерки. Ган Наг!

Он вытянул руку. Кэнди посмотрела на Голову и увидела, что на ней действительно находится создание в элегантной одежде с высокой прической; его рептильные крылья ярко освещались огнем, который он сам поддерживал.

— И что он делает? — спросила Кэнди, перебираясь через борт «Трубача» и стараясь говорить обыкновенным тоном.

— Наверное, кого-нибудь зовет, — ответил Эдди. — Из глубин.

— Стой! Стой! — крикнул Газза. — Ты что делаешь? Куда собралась?

Она посмотрела на него. Свет качающихся фонарей создавал иллюзию, будто его лицо движется, и единственной неподвижной частью оставались только глубокие золотистые глаза.

— Мне надо поговорить с друзьями.

Газза посмотрел на Изабеллу.

— Эти женщины идут по воде?

— Ты задаешь слишком много вопросов. Да.

— Ведьмы?

— Можно сказать и так.

— А ты — одна из них?

— Не совсем. Я учусь, но…

Ты идешь? — перебила ее Джефи. — Или так и будешь флиртовать с мальчишкой?

— Они говорят, что ты мальчишка.

— Эти ведьмы?

— Да.

— Если вы хотите поговорить с Кэнди, — заорал он, и эхо его голоса отразилось от Гигантской Головы, — поднимайтесь в лодку!

Давай, Кэнди. Или мальчишка уже успел завоевать твое сердце? Просто решись.

— Иду, — пробормотала она и коснулась ногой воды.

Она попыталась наступить на пенистые барашки. Дела были плохи.

Моя нога проваливается!

— Ты утонешь! — крикнул Газза. — Возвращайся!

Ты сняла обувь? — спросила Меспа.

Нет, вы же ничего не говорили.

Разве это не очевидно? По воде идешь ты, а не твои ботинки.

Хорошо! Сейчас сниму.

Она посмотрела на Газзу.

— Держи меня за руку.

— Наконец-то разумная мысль, — сказал он.

— Не слишком радуйся. Я просто сниму обувь. Держи.

— Я тебя не отпущу.

— Ты только посмотри. Они пререкаются, как муж и жена, — сказал Эдди.

— Ладно. Я просто… должна… должна…

Она то и дело запиналась, пытаясь стащить ботинки с ног и одновременно не потерять их. Ей нравились эти ботинки. Они были абаратскими, переливающегося синего цвета, с маленькими животными, разгрывающими цирковое представление. Но ей было очень неудобно держать Газзу за руку и одновременно забираться пальцами под ботинок, чтобы…

Ее левый ботинок соскользнул и с тихим плеском упал в воду. Он мгновенно ушел ко дну. Другой стянулся легче, и через несколько секунд последний луч исчезающей луны коснулся животных, танцующих на чистом синем фоне, который не снился даже небесам. Она бросила его на палубу.

— Ну вот, — сказала она Газзе. — Я готова.

Тогда вперед, — произнесла Меспа.

Кэнди отпустила руку Газзы и вернулась к лестнице, несмотря на его возражения. Она поставила босую левую ногу в воду. Нет, не в воду, а на нее. Поверхность была не совсем плотной, но смогла ее выдержать. Она посмотрела вверх. За ней наблюдал Шалопуто.

— Только не говори, что собираешься идти!

— Плаваю я ужасно, — сказала Кэнди, — так что… да.

— Ты с ума сошла.

— Именно это я и говорю, — кивнул Газза.

Внезапно она почувствовала, что вода, которая до сих пор удерживала ее ногу, стала податливее.

Никаких сомнений, Кэнди, — сказала Джефи. — Все великие вещи парадоксальны.

— Не волнуйся, — сказала она Шалопуто, глубоко вздохнула и отвернулась от сомнений, написанных у него на лице.

— Я не утону, Шалопуто. Не утону!

— Ты можешь вернуться.

— Нет, не могу, Шалопуто. Ты знаешь, что не могу. Я готовилась к этому испытанию с тех пор, как прибыла сюда… нет, с тех пор, как родилась.

— Совершенно сбрендила. Она… — пробормотал Хват, вместе с братьями и Шалопуто наблюдая эту сцену.

— Я слышала, — сказала Кэнди.

Забудь о них, — произнесла Меспа. — Сейчас ты должна доказать свое право вершить историю или утонуть в воде, по которой собираешься идти. Ты можешь. Ты отвечаешь только перед своим собственным Я, а оно отвечает только перед Творением.

Она посмотрела на ногу, которая собиралась сделать шаг. Если Ведьму необходимо сместить с трона Империи Полуночи, то у Кэнди в этой игре была своя роль. Она это понимала. А если она собиралась ее исполнить, то должна была пройти по воде, что и собиралась сделать.

— Я… — Вода удержала ее. — Собираюсь… — Да! У нее получилось! — Идти!

Это не сон. Это не реальность. Это твой ум и Творение, мыслящие вместе. Идущие вместе.

Послушать вас, так все просто, — сказала Кэнди.

Это легче, чем утонуть, — ответила Джефи.

Я не собираюсь тонуть.

Тогда что?

Я пойду!

И она пошла. Это было не так сложно, как ей представлялось. То и дело она чувствовала, как под ее пяткой движется водоворот, и это несколько ее тревожило, но в остальном она шла словно по песчаным дюнам: мягкие подъемы, крутые спуски. Она не сводила глаз с Меспы и Джефи и очень скоро, оказавшись достаточно близко, увидела, что женщины стоят в центре большой спирали из рыб со светящимися внутренностями: одни были синими, другие — алыми, третьи — бирюзовыми или золотистыми.

Чем ближе подходила Кэнди, тем выше и плотнее становились изгибы спирали, а самые маленькие рыбы описывали сложные кривые прямо под ногами женщин, демонстрируя Фантомайя свою преданность, и спускались по центру зиккурата к свету, сиявшему глубоко внизу, который пульсировал, словно большое кружевное сердце.

— Итак, — сказала Кэнди, — какие новости?

Глава 39 Глядя вперед, глядя назад

— Новостей много, — проговорила Джефи, — а времени мало. Нам совсем не хочется, чтобы швеи выследили нас вместе с тобой.

— Тогда почему вы пришли сюда лично? — спросила Кэнди. — Вы общались со мной мысленно, когда я была в лодке. Разве нельзя делать это на расстоянии?

— Поверь, мы пытались, — ответила Меспа. С тех пор, как Кэнди видела женщину в последний раз, ее короткие волосы отросли, а жесткие черты лица смягчила глубокая печаль. — Но твои мысли были заняты сном.

— Простите. У меня возникли некоторые семейные проблемы.

— С твоим отцом? — спросила Джефи.

— Да, — ответила Кэнди.

— Отец, — сказала Джефи. — Конечно. Отец.

Кажется, слова Кэнди дали ответ на какую-то волновавшую их проблему.

— Почему мы не подумали о нем раньше?

— Потому что он пьяный идиот, — резко ответила Меспа.

— Вы пришли поговорить со мной об отце?

— Раз уж ты затронула эту тему, да. Мы пытаемся составить общую картину и не очень в этом преуспели. Возможно, твой отец важен.

— Для кого?

— Для будущего, — ответила Меспа.

— А вы уверены, что оно вообще есть?

— Почему ты в этом сомневаешься?

— Потому что Тлен сказал…

— Погоди, — перебила Джефи. — С тобой говорил Кристофер Тлен?

— Да. Он оказался в Тацмагоре, когда там были и мы. Он сказал, что мне надо уходить, пока все не стало еще хуже.

— Какой вид он принял?

— Он был в ужасном состоянии.

— Он мертв?

— Нет, он жив. Но едва держится. Он сказал, что его спасли кошмары. Наверное, они успели в последнюю минуту, потому что я никогда не видела, чтобы кто-то выглядел настолько плохо и сломленно.

— Ну, хоть на том спасибо, — сказала Джефи.

Она посмотрела на Кэнди, ожидая реакции, но Кэнди не могла радоваться из-за жалкого состояния Тлена. Обе женщины отметили ее молчание.

— О, Джанда, Джанда, — проговорила Джефи, запустив пальцы в длинные мокрые рыжие волосы и убирая их от лица. — Б'етта, Б'йоммо. Катакут, Мониурр…

— Успокойся, сестра.

— Ты говоришь успокойся, словно наша проблема — какой-нибудь загоревшийся дом. Мы видим падение Абарата, Меспа!

— И всеми силами стараемся его спасти, — ответила Меспа. Ее взгляд вернулся к Кэнди. — С единственным оружием, которое у нас есть.

— Оружие против чего? Против кого?

— Для начала, против Кристофера Тлена.

Кэнди отвернулась от женщин и посмотрела на спираль, которая заканчивалась между ними. Крошечная светящаяся рыбка выпрыгнула из воды, проделала в воздухе три сальто, после чего плюхнулась обратно и начала долгий спуск.

— Вы ошибаетесь насчет Тлена, — сказала Кэнди. — Он не опасен. Он пытался вернуть меня в Иноземье. Он за меня волновался.

— У вас двоих всегда были странные отношения, — заметила Меспа.

— У нас троих, — ответила Кэнди. — Он любил ее. А она его использовала.

— Тлен не способен любить.

— Вы снова ошиблись, — сказала Кэнди. Внезапно ее охватил гнев, слишком сильный, чтобы его утихомирить. — Вы очень быстро судите, но не всегда правы. — Женщины молчали, чем Кэнди и воспользовалась. — Боа — вот настоящий монстр, — продолжила она. — Но этого вы не видели. Вы слишком хотели обвинить Плохого Мужчину. Бедная принцесска — ведь женщина не может быть злой, верно?

— Это такое убогое упрощение, — сказала Джефи.

— Да. Так оно и есть, — ответила Кэнди. — Вы должны были лучше разбираться.

— Это не…

— Это правда. Я знаю. Вы вселили в меня эту злобную тварь и оставили наедине с ней.

— Мы за тобой присматривали, — сказала Меспа. — И видели, что ты несчастна. Но в твоем несчастье не было ничего, что отличало бы его от несчастья других твоих сверстников.

— Кстати, где твои остальные друзья? — спросила Джефи.

— Бетти, Клайд и Том отправились на Балаганиум. Женева собирается разыскать Финнегана Фея. Он где-то на острове Частного Случая.

— Он там не задержится, — сказала Меспа. — Мы видели, как он отправлялся на Хафук с…

— Принцессой Боа, — уныло сказала Кэнди.

— Значит, это правда?

— Что мы разошлись? Да. Я выкинула ее, раз и навсегда.

Прежде, чем женщины успели ответить, со стороны Гигантской Головы раздались новые крики и молитвы.

— В чем там дело? — спросила Кэнди, глядя мимо Меспы и Джефи на корабли у пристани. Воды бурлили и пенились, и их движение было столь яростным, что многие лодки перевернулись.

— Это его работа! — сказала Кэнди, указав на фигуру, стоявшую на вершине самой высокой башни. — Ган Наг!

— Откуда ты его знаешь?

Не успела она договорить, как из взбаламученных вод появились щупальца чудовища левиафанских размеров. Их огромные кольца развернулись и начали крушить Гигантскую Голову.

— О нет, — пробормотала Меспа. — Эти люди…

— Нам пора, — сказала Джефи. — Спасем, кого сможем.

— Идемте вместе, — предложила Кэнди.

— Нет, — ответила Меспа. — Хочешь быть полезной — останови Боа.

— Как?

— Используй свои знания, — ответила Джефи. — А то, чего не знаешь, учи.

Щупальца быстро обвились вокруг башен, короной украшавших Голову, и потащили их вниз. До них долетел громкий гул разрушения, словно огромная волна, накатившая на берег, смывала в море камни и людей. Бежать было бесполезно. Лодки, которые не перевернулись бурными водами, оказались теперь под градом камней. Никто не выжил.

Море вокруг Веббы Гаснущий День быстро покрылось остатками лодок и их пассажиров, перекатывавшихся в кровавом приливе, пока их осыпал каменный дождь. Что касается Ган Нага, который призвал это чудовище, он и его сверхъестественный огонь все еще находились наверху, объятые тьмой, в том самом месте, где они были, когда башня под ними еще существовала.

— О нет, — прошептала Кэнди. — Здесь жила моя знакомая женщина и двое ее детей.

Гигантская Голова продолжала разрушаться; щупальца зверя метались по камням, но гигантский размер не умалял их жестокой аккуратности. Они осторожно приподнимали камни и вытаскивали из-под них тех несчастных, что пытались спастись.

Внезапно Меспа подняла голову.

— Возвращайся в лодку! — крикнула она. — Беги. Беги!

— Что случилось?

— Швеи! Они здесь.

Она оттолкнула от себя Кэнди.

— Беги же! — крикнули обе женщины Фантомайя и припустились в противоположном направлении.

Кэнди обернулась к «Трубачу». Она видела Шалопуто, Эдди и Газзу у висевших на носу ламп. Шалопуто махал ей рукой, Газза начал делать то же самое. Кэнди обернулась, собираясь попрощаться с Фантомайя, но те уже исчезли. Единственным указанием на них стали преследовательницы — пятеро женщин с развевающимися длинными волосами, что стояли на могучих машинах из раскаленного железа, в три раза выше собственных водителей. Перегоняя друг друга, они преследовали по Изабелле свою невидимую добычу. Кэнди смотрела на них не дольше пары секунд, а потом побежала к лодке.

Во всех направлениях от обломков Гигантской Головы распространялось все то же яростное послание. Вода под ногами Кэнди дрожала, и колебания были столь мощными, что она опасалась, как бы ей не провалиться в море. Такую дрожь вызывало разрушение Гигантской Головы, но она не смотрела на эти ужасы. Она сосредоточилась на «Трубаче». Ей кричали Шалопуто и Газза. Голос Газзы был громче шума падающих камней.

— Давай! Не смотри назад! Смотри на меня! — Он тянулся к ней так, словно мог ухватить ее теми самыми руками, которые недавно ее отпустили. — Беги, Кэнди!

Она услышала другой звук, заглушавший голос Газзы, шум погибели и разрушения. Нарастающий стон колеса лихорадки и безумный крик чудовища, которое им управляло.

Газза прав. Ей нельзя оглядываться. Но она все-таки совершила эту ошибку.

Кэнди едва разглядела колесо, но этого было достаточно, чтобы понять, в какой беде она оказалась. Колесо лихорадки летело в десяти метрах позади нее, и от его приближения каждая кость в ее теле вибрировала. У швеи, которая им управляла, было искаженное злобой лицо, черный провал кричащего рта и развевающиеся волосы, словно белая краска, брошенная в беззвездное небо.

— Беги! Беги! — кричал Газза.

Кэнди вложила в свой последний рывок все, что у нее было: всю свою силу, весь свой гнев, даже страх за то, что это окажется бесполезным, и она никогда не коснется рук тех, кто ее любил, и не скажет Газзе, что она чувствовала, но не знала, как выразить.

Это глупо и жестоко. Увидеть лицо человека, приснившегося в каком-то другом сне, сне о любви, но так и не сказать ему: Я тебя знаю. Я всегда тебя знала.

Она никогда ему не скажет.

Колесо ее убьет. Брызги обжигающей воды коснулись ее шеи. Было больно. Но совсем не так, как мысль о том, что она…

Никогда…

Мимо нее пролетели разматывающиеся огненные веревки, взорвав воду в месте своего соприкосновения с ней, мигом вскипятив и вознеся к небу колонны пара…

Никогда…

Теперь к охватившему ее ужасу добавился крик швеи. В нем были фрагменты слов, которые она слышала или даже использовала, растворенные в яростном вихре воплей воительницы:

— Шиииаанаммаасхинигаджаямданаммандасига-

фифиинууррефриддиаджардадчаладжикфлоатакаиемамами…

Слышать эти гласные и согласные было невыносимо, как будто в голову Кэнди вонзались иглы, и все, что она могла сделать, чтобы не добавить к этой какофонии свой собственный крик…

— Никогда!

Это произнес Газза.

В отчаянии Кэнди посмотрела на «Трубач» и увидела, что он поднял Эдди себе на плечи.

— НИКОГДА! — сказал он снова.

А потом Эдди бросил мачете. Из его руки словно вылетел луч света, мигом исчезнув в тени, и все, что она уловила — лишь звук, когда он летел к ней, быстрый вздох, странным образом заглушивший все остальные звуки, — а потом мачете появился вновь, пронесясь у нее над головой.

Она не могла не посмотреть, куда он полетел, развернувшись в тот самый миг, когда выражение лица швеи изменилось — она поняла, навстречу чему так стремится. Мачете попал ей в шею, и ее голова взлетела к темным небесам, омытая алой волной.

Кэнди не стала дожидаться, пока она упадет. Хотя колесо потеряло своего водителя, оно все еще было на ходу.

Вновь она сосредоточилась на «Трубаче» — вернее, на одном из тех, кто там стоял, — и помчалась вперед. Колесо взвизнуло, затем рухнуло, перевернувшись. Кэнди почувствовала, как ее спину омывает волна ледяной воды. Она не стала оборачиваться, чтобы взглянуть, действительно ли колесо больше не опасно. Задыхаясь, она бежала и бежала до тех пор, пока не оказалась у лодки. Она увидела, как первыми к ней потянулись руки, что совсем недавно ее отпустили — они вновь подхватили ее и обняли крепче, чем кто-либо, державший ее прежде.

Глава 40 Кости и смех

С тех самых пор, как погибла его принцесса, Финнеган искал это место. Сейчас он целый день бродил по острову Частного Случая. Наконец, он нашел его в глубинах горного массива этого Часа — место, куда, по легендам драконьих семей, отправлялись провести последние часы своей жизни их умирающие собратья. Там они угасали, оставляя гнить свои тела среди бесчисленных скелетов других червей, столетиями приходивших умирать в эти пещеры.

Теперь он стоял в самом тайном из всех тайных мест, которое благодаря гению воды и камня превратилось в подобие собора, столь большого, что в него три или четыре раза мог бы поместиться Коммексо. Его освещали флуоресцентные грибы, разраставшиеся на костях мертвецов. Они вырастали по углам этих пещер, придавая воздуху серую бледность, которая добавляла пространству величия. Но этого огромного собора едва хватало, чтобы хранить в себе невероятное количество драконьих костей, скапливавшихся здесь в течение столетий; некоторые попадали сюда благодаря скорбящим, что приносили тела королей-драконов или обыкновенных солдат; другие были оставлены убийцами, украсившими их последний путь рубленым мясом и чешуей, словно для того, чтобы потерять среди останков ушедших прежде.

Местами они были навалены друг на друга, как пятнистые сугробы на фоне стен в сотню футов вышиной, а в других местах просто рассыпаны по полу: кости, превращенные временем в осколки, осколки — в крошево, крошево — в пыль.

— Приятный вид, — пробормотал Финнеган.

— Разве в этом дело, Фей? — раздался старый, полный боли голос. Нарушив гнетующую тишину, его вибрации произвели среди костей едва заметные перемены. Из глазниц драконов, умерших в материнских утробах, поднялась пыль.

— Дита Маас? — произнес Финнеган. Он вытащил свой меч и кинжал. — Покажись.

— Я здесь, — произнес древний голос. — Взгляни.

Действительно, прямо перед ним двигалось нечто. Оно шло невероятно медленно, и Финнегану потребовалось несколько секунд, чтобы различить форму. Когда он ее обнаружил, то сразу понял, что видит создание, которое, подобно ему, являлось плодом запретного союза. Финнеган родился у отца Дня и матери Ночи. Но Дита Маас, хранитель этого склепа, был рожден в гораздо более странном браке: союзе дракона и человека. Шестнадцать лет Финнеган убивал представителей народа Драконов, но всегда давал Маасу понять: в глубине души он знает, что забирает жизни невинных. Позволяя ему отыскать и принести сюда их тела, он примирялся с этим фактом.

Некогда Маас мог производить устрашающее впечатление. Он достигал почти четырех метров в высоту, даже когда сутулился. Его грозная голова сочетала в себе черты адской рептилии — длинный череп, узкие глаза, золотисто-зеленая чешуя, ядовитые зубы, рядами выстроенные в гниющих деснах, — и человекообразные части, наиболее заметной из которых была его вертикальная поза на изогнутых задних конечностях. При ходьбе он использовал примитивный костыль из костей, связанных лентами ткани, на который опирался всем своим весом, приближаясь с величайшим трудом. Каждый шаг причинял ему боль. Имелись и другие, менее заметные признаки его человеческой природы: места, где чешуя пропадала, обнажая полупрозрачную кожу с сетью темно-синих вен, пульсирующих на бледно-фиолетовых мышцах; грязные белые волосы, отросшие до пояса; то тут, то там на его лице виднелась борода, в столь же плачевном состоянии выраставшая из фрагментов плоти между чешуей.

— Мне казалось, ты моложе, — произнес Финнеган.

— Я жив, — ответил Дита Маас. — И в некотором роде это победа. Мне, должно быть, сто тринадцать лет. А теперь, я полагаю, ты пришел сделать так, чтобы я не увидел сто четырнадцатого.

— Ты меня сюда позвал, — напомнил ему Финнеган.

— Да. Мы возвращаемся на шестнадцать лет назад, Финнеган. Я подумал, что из-за происходящего на небесах у нас не будет другой возможности встретиться лицом к лицу. Поэтому я воспользовался предложением, пока оно было, так сказать, здесь, во прахе.

— Каким предложением?

— Истинного отправителя послания, которое я передал тебе.

— Если не ты, то кто? — спросил Финнеган, поднимая меч. Это был тяжелый клинок, которым было непросто работать. Гораздо более крепкие, сильные и мощные воины, нежели Финнеган, пытались использовать его, но решили, что драться им почти невозможно. Однако Финнеган научился. В бою меч позволял ему чувствовать себя легче и быстрее двигаться.

Если, как он подозревал, это приглашение Дита Мааса было последней попыткой выживших драконов его убить, он так легко не сдастся. В конце концов, наступала ночь империи Полуночи. По пути сюда он видел, как исчезли все звезды. Если это не станет концом мира, он удивится — на самом деле даже разочаруется. Он хотел прекратить свое одиночество и свою ярость. Если концу мира суждено произойти, где его встретить, как не здесь? А кто сумеет излечить его от жизни, как не одно из тех созданий, которое лишило его надежды и счастья? Последняя битва до смерти — на этот раз его собственной.

— Я готов, — сказал он Маасу.

— Сомневаюсь, — ответил тот.

— Смерти я не боюсь, — ответил Финнеган.

— Я не сомневался в этом ни на секунду. Но здесь тебя ожидает не смерть.

— Что же?

— Твоя любовь.

— У меня нет любви!

Звонкий, чистый смех раздался из-за кучи костей и разнесся по склепу. Из теней выступила элегантно одетая женщина. Поднятый меч Финнегана опустился на землю под собственным невероятным весом.

— Привет, Финн, — улыбнулась Боа.

Глава 41 Прах дракона

— Ты не можешь быть ею, — произнес Финнеган. Его голос дрожал. — Она умерла. Я держал ее в своих руках.

— Знаю. Я была там.

— Нет!

— Мне казалось, ты будешь счастлив…

— Если бы ты была настоящей…

— Помнишь письмо, которые ты нашел? Оно было написано твоим дедом с поля битвы на острове Частного Случая, во время последней войны. Письмо твоей бабушке. Ты читал мне из него отрывок.

— Продолжай, — ответил Финнеган тише.

— Там была часть, которая тебя злила: в ней твой дед рассказывал, что происходит после смерти. Ты считал, что он ошибается. Ты говорил, что это эгоистичное письмо, и твой дед не думал, как эти слова повлияют на того, кто его прочтет. Ты был такой злой и хотел, чтобы дед узнал, что ты чувствуешь.

— Да. Помню. Но я не мог ему сказать, поскольку он был мертв.

На лицо Боа вернулась улыбка, сияющая, как всегда.

— Ты пытаешься обмануть меня, Финнеган Фей. Хочешь меня поймать, верно?

— Не понимаю, каким образом.

— Ты знаешь, что он не был мертв. Когда ты читал мне письмо, он был еще жив.

Оба слушателя, человек и дракон, пораженно смотрели на нее.

— Ладно, — сказал Финн. — Это ты. Хотя не знаю, как такое возможно.

— Я думала, ты будешь рад меня увидеть.

— Ну… понимаешь ли… ты была мертва. Я жил, уверенный, что ты умерла и похоронена в королевском мавзолее на острове. А ты, оказывается, жива-здорова.

— Нет. Я была пленницей. Но я сбежала. — Ее улыбка превратилась в смех. — Я сбежала, Финн! И вернулась, чтобы любить тебя.

Финнеган попытался улыбнуться, но у него ничего не вышло.

— Просто это кажется невозможным.

— Конечно, кажется. Но вчера тебе бы и в голову не пришло, что наступит день, когда небо почернеет, и все звезды исчезнут.

— Поэтому ты здесь? Это ты сотворила?

— Уничтожила звезды? — переспросила она. При этих словах в самом ее существе произошли какие-то изменения. В ней зажегся огонь, отбросивший ослепительный свет. Он появился на ее коже, в ее глазах, в горле. — Думаешь, я на такое способна, Финн? Погрузить мир во тьму? — Она склонила голову, словно дикое животное, готовящееся к прыжку. — Ты… действительно так считаешь?

— Я не знаю, на что ты способна, — ответил Финнеган. — Откуда мне знать?

— Потому что я — твоя принцесса.

— Перестань так говорить.

— Но это правда. Взгляни на меня, Финн! Да посмотри же! Разве я — не та самая женщина, на которой ты собирался жениться?

— Слишком та, — ответил он, немного отвернувшись и глядя на нее искоса, как будто желая разрушить притяжение совершенства и увидеть то, что скрывается за ее красотой. Но это не помогало. Он был вынужден спросить:

— Как я могу верить в то, что вижу, если не понимаю, как это случилось?

— Прикоснись ко мне, Финн, и я тебе скажу. — Она улыбнулась шаловливой улыбкой. — Обещаю, что не превращусь в чудовище, когда ты до меня дотронешься. — Она направилась к нему, поднимая руку и протягивая ладонь. — Пожалуйста, Финн. Я тебя умоляю. Я так долго ждала.

— Где ждала? Кто держал тебя в плену?

— Коснись меня, и я тебе все объясню. Давай. Я вернулась, чтобы быть с тобой, Финн. Разве одно прикосновение способно навредить?

— Не знаю.

— Нет, не способно, — сказала она. — Вот, смотри. — Она взяла его за руку. — Я настоящая. Живая.

Наконец, Финн улыбнулся и провел рукой по ее ладони; большой палец нежно коснулся косточки ее запястья. Он почувствовал, как в ее венах пульсирует кровь. И тогда, как и обещала, Боа рассказала ему все, насколько это было возможно. Пока гости на свадьбе наблюдали за битвой между Финнеганом и драконом, женщины Фантомайя приблизились к ее мертвому телу, завладели душой, перенесли ее через границу между Абаратом и Иноземьем и спрятали в утробе женщины, которая вот-вот должна была родить.

— Значит, все это было спланировано? — спросил Финнеган.

— По правде сказать, я и сама не знаю. Не понимаю, как такое можно спланировать. Фантомайя хотели защитить мою душу и увидели возможность спрятать ее там, где никто из Абарата не станет искать. Через несколько часов родился ребенок. Но большую часть из этого ты уже понял, — сказала Боа. — Я несколько раз видела замешательство на твоем лице. Ты что-то чувствовал к этой девушке, но не знал, почему. Я права? — Она сделала маленький шаг и коснулась ладонью его лица. — Не вини себя за это, — произнесла она. — Ты видел не ее. Сквозь нее ты видел меня. Я была ее пленницей. И не могла себя защитить. Я оставалась заперта в ее голове, год за годом наблюдая за ее жалкой жизнью. Думая о том, что происходит здесь. Всегда, всегда думая о тебе. О том, женился ли ты после моей смерти.

— Финн, все это ложь, — произнес Маас.

— Но эта ложь не может причинить мне вред, — ответил Финнеган.

— Будь осторожен в своих привязанностях, Финнеган Фей. Рядом с тобой находится порочность куда более значительная, чем любые преступления существ, чьи кости нас окружают. Некоторые из них были слабы. Другие — глупы. У кого-то имелись хозяева, которые требовали от них совершения ужасных вещей. Но среди них были и невинные. Ты знаешь это, Финнеган.

— Ты прав. Я это признаю. Я убивал во гневе. Я убивал от одиночества. Я примирюсь с духами, которые здесь обитают. Но не сейчас. Сейчас у нас другие проблемы.

— Под другими проблемами ты имеешь в виду Империю Полуночи? — спросил Маас.

— С каких это пор она стала Империей?

Маас пожал плечами.

— Не знаю, была ли она ею когда-нибудь. Но так говорит Бабуля Ветошь. Собирается тьма. И это ее работа. Если у нее все получится, она станет императрицей островов.

— Тьма настолько ужасна?

— Да, эта тьма такова. И она разносится подобно чуме. Полагаю, женщина с твоими талантами может об этом кое-что знать, — произнес Маас, поворачиваясь к Боа.

— Не слушай его, Финн. Он делает именно то, что я говорила. Он пытается отравить наше счастье.

— Какие таланты, Маас? — спросил Финнеган. — О чем ты говоришь? Если тебе есть что сказать…

— Нечего ему сказать, — быстро перебила Боа. — Всё это драконья слизь, которой он хочет меня покрыть. Я уже бывала в их челюстях, Финн. И знаю, как они воняют. Ближе всего к реальной человечности он оказывается, когда ужинает людьми.

— Превосходно, принцесса, — сказал Маас с угрюмым одобрением. — Воспламени его ярость речами о драконах, и он, быть может, забудет, что на самом деле не доверяет тебе.

— Хватит, Маас, — резко произнес Финнеган. — То, что мы не видим звезд, и мир, возможно, катится во тьму, не означает, что я прощу любые твои слова. Оскорбление есть оскорбление. Поверь мне, Маас, еще одно слово против моей принцессы, и твоя голова упадет быстрее, чем звезда с неба.

То ли из страха за свою жизнь, то ли из искреннего раскаяния, Маас сложил свои когтистые лапы у сердца, правую на левую.

— Прости меня, Финнеган Фей, — сказал он, склоняя свою тяжелую голову. — Я слишком долго оставался в обществе мертвецов. Я позабыл о простой вежливости.

— Этого недостаточно, — сказала Боа.

Она взяла Финнегана за руку, и он ощутил поток холодной силы, двигавшийся по ее руке, вливаясь в него через ладонь. Казалось, его мышечная масса растет, и он был этому рад. В Империи Полуночи будут враги, вернувшиеся при этих благоприятных обстоятельствах, и ему понадобится вся сила, чтобы защитить от них Боа. Будет нелегко, но с ее помощью он сумеет загнать их в безопасное место, если таковое существует.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Боа.

— Хорошо. — Он потряс руку так, словно всю жизнь она спала, а теперь просыпалась.

— По-моему, она стала гораздо сильнее, чем раньше… что именно ты сделала?

— Убрала камень, лежавший между тобой и тем, что всегда в тебе было. Возьми меч.

Он поднял меч; выскользнув из ножен, клинок издал звук, подобный перезвону великолепного колокола.

— Никогда раньше он не казался таким легким.

— И он никогда не был таким острым, — сказала Боа, проведя рукой над мечом. Вдоль лезвия пробежал яркий отблеск. — А теперь, — продолжила она тихо, — используй его.

— Для чего?

— Для того, к чему он предназначен. Убей.

— Мааса?

— Конечно.

— Он совершенно безвреден, моя леди.

— А я говорю, что это не так. Финнеган, поверь. Убей его. Тогда нам больше не придется об этом думать.

Пока решалась его судьба, Маас не двигался. Он просто ждал, прижав руки к груди.

— Давай! — сказала Боа.

— Он нам не угрожает, принцесса. Посмотри на него.

— Я и забыла, каким упрямым ты можешь быть, — ответила она. — Ты никогда не видел того, что находилось прямо перед тобой.

— Прямо передо мной ты, принцесса. И сейчас тебя непросто увидеть. Я пытаюсь. Изо всех сил. Но есть что-то…

— Разумеется, — сказала она с усталым раздражением. — Во мне всегда будет что-то новое. Иначе станет скучно.

Он раскрыл рот, чтобы ответить, но Боа его опередила.

— Хочешь сказать, сейчас не время для игр, потому что «миру вот-вот настанет конец», а я тебе говорю, что если он действительно настанет, имеет смысл немного повеселиться.

— Согласен.

— Хорошо. Тогда развлеки меня.

— Как?

— Закончи свое дело!

— Вы оба сошли с ума… — произнес Маас, и его слова разнеслись по пещере, набирая силу с каждым эхом.

— Весьма вероятно, — сказал Финнеган.

— Ты так думаешь? — спросила Боа. — Годы плена. Годы горя. Они сводили меня с ума. Да, я знаю, что такое безумие. У меня его более чем достаточно.

— Но все закончилось.

— Почти.

— Нет, закончилось. Что бы ни было там, снаружи, вместе мы с этим справимся.

— Финн, ты должен завершить то, что мы здесь делаем.

— Все завершено.

— Но у этого дракона до сих пор голова на плечах.

— Я не стану его убивать, Боа.

— Ладно. Тогда его убью я.

— Хочешь, чтобы его кровь была на твоих руках?

— Не говори мне, чего я хочу, — ответила она.

— Это могущественные духи, Боа.

— Боишься призраков? — спросила она, и презрение в ее словах отравило атмосферу между ними.

— Не боюсь. Уважаю.

— Кого? Мааса? — Она посмотрела туда, где стоял Дита Маас, однако теперь он сошел с места.

— Иди сюда, червяк! — произнесла она. Ее голос не стал громче, но в нем чувствовалась невероятная сила, и он мгновенно разнесся по склепу, долетев до каждого уголка. — Я! Все равно! Заполучу! Твою! Голову!

Маас исчез.

С каждым словом голос Боа становился все сильнее, и когда она дошла до пятого слова, мелкие кости, покрывавшие груды больших, начали дрожать, освобождаясь и скатываясь вниз, словно толпы, собирающиеся во всех частях склепа. Кости не просто скользили вниз. Они прыгали, вращались, переворачивались и крутились. Их движение не останавливалось, даже когда они достигали подножия костяных холмов.

Они скакали среди осколков и праха, распространяя вокруг принесенное с собой возбуждение. По мере того, как во тьме вырастали облака пыли, они начали образовывать ясные формы, возникавшие из памяти праха существ, которыми они когда-то были. Драконы возвращались! Неважно, сколь велики они были или сколь сложны оказывались их формы и цвета — все они оставались зашифрованы в каждой пылинке собственного праха. Каждый дракон был запечатлен в любой частице, некогда составлявшей его тело; в каждой из них они находились во всей своей полноте. Их величественные формы возникали во всех пещерах: переливающаяся чешуя, красота золотистых глаз, фиолетовые, красные, зеленые оттенки массивных крыльев.

— Маас! — закричала Боа. — Зачем ты это делаешь? Я требую, чтобы ты прикончил этих тварей!

— Он не может убить то, что уже мертво, принцесса, — сказал Финнеган.

— Это драконья магия. Мне это не нравится. Маас!

— Я здесь, — ответил жрец, хотя теперь разобрать направление, откуда шел его голос, было гораздо сложнее.

— Покажись, Маас. Финнеган тебя не тронет. — И тут же добавила шепотом, обращаясь к Финнегану. — Отруби верх его головы. Он опасен.

— Ты ведь так не думаешь.

— Если ты слишком слаб, чтобы это сделать…

Она подняла левую руку, в которой держала сверкающий клинок.

— Маас! — крикнула она. — Где ты?

Внезапно на середине слова она замолчала, ее глаза остекленели. Рот больше не мог удерживать слова, которые она собиралась произнести, а рука не могла удерживать клинок. Он выпал у нее из пальцев, и в этот миг Финнеган поймал смазанный образ Диты Мааса, стоявшего позади принцессы, чуть справа. Он положил руку ей на шею, коснувшись какого-то важного места и передав магический приказ замолчать.

— Прошу, не надо, — проговорил Финнеган.

— Не надо что? Выпотрошить ее точно так же, как она собиралась выпотрошить меня? Именно это она и хотела сделать. Ты был слишком слаб. Она хотела все сделать быстро. «Он опасен». Так она обо мне говорила. Разве ты не удивился? Не думал, почему я так опасен?

— Отпусти ее, Маас. Я тебя не трону.

— Разве ты не хочешь знать ее тайн, Финнеган?

— Не от тебя. Отпусти.

— Тогда ты увидишь это сам.

— Что увижу?

— Ее маленькое убежище на Хафуке.

— На Хафуке? Она никогда…

— Вы оба можете идти, и благодарите силы этого места. — Призрачные драконы продолжали возникать, их образы вырастали со всех сторон. — Думаю, мертвые должны желать твоего прощения. Они глядят на тебя с жалостью, Финнеган, поскольку тебе предстоит страдать. Ты думаешь, что страдания закончены, ибо она к тебе вернулась, но ты ошибаешься. Страдания только начинаются.

— Отпусти ее, Маас.

— На Хафук, оба!

Финнеган почувствовал, как воздух вокруг него содрогается, и пещерные драконы начали удаляться.

— Маас! — взревел Финнеган.

А потом пещера исчезла; он оказался во тьме другого острова, другого Часа. В этой тьме существовал лишь один источник света, исходивший из щели под дверью неподалеку от места, где стоял Финнеган.

Воздух вновь задрожал, и рядом с ним оказалась его принцесса.

— Нож, — произнесла она, глядя вниз. — Он был у меня в руке!

— Боа, мы на Хафуке. Он сказал, что ты сюда приходила. — Он смотрел на нее, но здесь было слишком темно, чтобы разглядеть выражение ее лица. — Это правда?

Боа огляделась и поняла, что Финнеган прав. Она вздохнула.

— Да, любимый. Это правда. Думаю, рано или поздно ты бы об этом узнал. Идем. Я покажу тебе свои тайны.

Вместе они прошли сквозь темноту к двери, из-за которой лился свет. Вокруг стояла тишина. Никакого движения. Никаких песен. Здесь были только они двое.

— Ничего не трогай, — велела она и первой вошла внутрь.

Глава 42 Враги

В комнате с картой-мозаикой на вершине Башни Иглы Бабуля Ветошь обозревала свое творение и была довольна тем, что видит. Империя Полуночи, создание которой она планировала, ради которой трудилась, ради которой жила, ныне охватывала Абарат от горизонта до горизонта, исключая Двадцать Пятый Час, хотя, как ей казалось, это был лишь вопрос времени, когда самый извращенный Час падет к ее ногам. Куда бы Бабуля Ветошь не кинула свой удаленный взор, она наблюдала все ту же победоносную историю опустошения. Там, где некогда был покой, ныне бурлили хаос и насилие. Там, где жила радость, распространялись паника и ужас.

На нескольких островах она видела отчаянные попытки добыть свет, чтобы прогнать тьму. Многие, к ее удовольствию, заканчивались катастрофой.

На Хлюстмазурике шаман племени амуррузов вместе со своими воинами попытался подняться к удушливой тьме над головой, намереваясь прорубить дыру к звездам. Но расплод был угрожающе агрессивен, несмотря на то, что они составляли мозаику из собственных переплетенных тел и затвердевавших выделений. После краткой и шумной стычки на повернутые к небу лица амуррузов выпал дождь из останков, возвестив жестокий конец этого храброго, но глупого поступка.

На острове Черного Яйца глава племени ялапемото приказал зажечь яму со взрывоопасным маслом каизаф, которое в течение нескольких часов давало успокаивающее тепло и свет. А потом топливо в неглубокой яме полностью выгорело. Голодное пламя последовало по течению масла к отверстию, питавшему яму, которое разделялось, ветвилось и распространялось по всему плато. Через полчаса в земле начали появляться трещины, за ними последовали провалы, откуда вырвался огонь, унося тысячи жизней народа ялапемото.

И пока эти невероятные глупцы игрались, из своих убежищ выходили враги. Бабуля Ветошь не могла видеть появления их всех, но заметила достаточно. Из своих нор выбирались самые разные создания — звероподобные, гротескные, безумные, инфернальные. Некоторых она знала по именам, записанным в гримуарах: чудовищные потомки Восьми Зол, которые первыми ходили по абаратским пространствам. Поглотители руин Ваиками, фантом Лорд Хед; многоязыкое создание Морровен; существо с черепом вместо головы, называемое Депотик; яростное чудовище с раскрытой пастью, чье имя было просто Владыка.

Но на каждое создание, имя которого ей было известно, приходилось двадцать, которых она видела впервые: извращения природы, веками прятавшиеся в сложных системах пещер и переходов, лежащих под Часами, или в ямах и могильниках, погребенные теми, кто с ними сражался и решил, что они мертвы. Многие столетиями обитали во тьме и одиночестве, лелея свою ненависть и появляясь только тогда, когда голод доводил их до крайности, рискуя собственным обнаружением и смертью; другие веками размножались и теперь появлялись из своих святилищ в сопровождении неисчислимого потомства, чья причудливость умножалась с течением поколений. Некоторые жили довольно неплохо: в тайных храмах им поклонялись абаратцы, считавшие их первичной материей, из которой были созданы божества. Эти враги, ставшие за годы такого поклонения высокомерными, выступали теперь с легионами своих последователей, обыкновенными людьми с островов, тайно поклонявшимися этим суровым божествам.

Почти всюду, куда падал блуждающий взгляд Бабули Ветоши, она видела то, что отвратило бы и огорчило тех, кто способен испытывать сочувствие, но ее эти сцены наполняли мстительной радостью. Были и другие наблюдатели того, как разворачивался ее план по подчинению Абарата: глаза древних и ненасытных существ, чье присутствие она замечала лишь на краткий миг в виде грандиозной, бесконечной тени, брошенной сквозь или за то, что не было ни пространством, ни веществом, ни присутствием, ни отсутствием. Однажды, очень скоро, они себя покажут. Они покинут свою тайную обитель и появятся здесь, в Абарате. И в этот день ее вознесут на высочайший трон за те услуги, которые она им оказала.

Были у нее и другие дела, за которыми надлежало следить — аресты. Легионы заплаточников уже достигли многих островов. Бабуля Ветошь видела, как они арестовывают сотни тех, кто мог бы породить протесты и бунты. Она видела эти возможности в образах, подаренных ей Сущими Силами, и поклялась уберечь свою империю от такого будущего. Много недель назад на темной стороне Окалины она велела выстроить лагерь для агитаторов и зачинщиков беспорядков. Это было примитивно оборудованное место. Наскоро выстроенные бараки для арестантов, которых при регистрации избавляли от всех личных вещей — украшений, кошельков, дорогой обуви, — не уберегали от холодных ветров, постоянно дувших неподалеку от Края Мира. В лагере не хватало питьевой воды, а продуктов, выделявшихся заключенным, чтобы сварить суп, было до смешного мало, однако Бабуля Ветошь не видела смысла предоставлять удобства и переводить продукты на тех, от кого она собиралась избавиться в течение нескольких часов.

Число арестованных продолжало расти. Каждого аутсайдера, каждого радикала, каждого распространителя видений и надежд — короче говоря, всякого, кто выступал против нее словом или делом, или кто, по ее подозрениям, мог бы однажды это сделать, — без объяснений вытаскивали из дома, отрывали от семьи и переправляли в лагерь на Окалине.

Ведьма была очень довольна.

Глава 43 Темные воды

Спасение тех, кто выжил в бурных водах вокруг Гигантской Головы, быстро превратилось в хаос. Люди сплывались к «Трубачу» со всех сторон и пытались забраться на борт. Через пару минут после прибытия к месту крушений на «Трубаче» оказалось уже столько пассажиров, что он начал опасно крениться на правый борт.

— Кэнди, отсюда пора убираться! — сказал Эдди. — У нас перегрузка. Они нас потопят! Ты меня слышишь?

Кэнди стояла, замерев на месте.

— Ладно, хорошо. Тогда я пойду и скажу утонувшим, что скоро мы к ним присоединимся.

Кэнди продолжала стоять, глядя в беззвездное, безлунное, лишенное облаков небо, и все ее тело сотрясала мелкая дрожь.

— Шалопуто! — заорал Эдди. — По-моему, с Кэнди что-то случилось. У нее то ли видение, то ли припадок! Иди сюда живо! — Крошечной ногой он пнул в ожесточенное лицо того самого человека, которого скинул в воду всего несколько секунд назад. — Ты что, намеков не понимаешь? — рявкнул он. — Мест нет! — И вложил в удар всю свою силу, чтобы на этот раз тот остался внизу. — Кто за штурвалом?

— Мы! — раздался из рубки хор братьев Джонов.

— Пора отсюда убираться! — крикнул Эдди.

— Он прав! — поддержал его Газза. — Еще немного, и мы перевернемся.

— Давай, заводи эту трухлявую посудину, — велел Эдди.

— Но в воде вокруг нас люди, — ответил Хват.

— Они уберутся, когда увидят, что мы идем прямо на них, — крикнул Эдди.

— Мы не можем…

— Газза! Иди в рубку и убери оттуда это стадо идиотских голов, которых на нашу общую беду какая-то недоразвитая женщина доносила до трагедии рождения.

— Ты просто ничтожество, — сказал Джон Хват. — Никто не назначал тебя главным. Ты просто актер.

— О нет, это всего лишь роль, которую я играл! — ответил Эдди. — Я — человек действия. Я совершаю поступки. А ты и все твои братья только болтаете языками. Без конца. Одна сплошная болтовня.

Братья Джоны ничего не сказали. Кроме Змея, разумеется, который не смог сдержаться.

— Ничего, придет и твое время, — пробормотал он, обращась к Эдди.

— Ну что? — крикнул тот.

— Я в рубке! — ответил Газза. — Они ушли от штурвала.

— Отлично, — сказал Эдди. — А теперь выводи нас отсюда.

— Пытаюсь.

— Как Кэнди? — спросил он у Шалопуто.

Но ответил ей не Шалопуто, а сама Кэнди.

— Она все еще со мной!

— Кто? — спросил Шалопуто.

— Боа, кто же еще?

— Она здесь? В твоей голове?

— Нет, но каким-то образом мы до сих пор связаны. Она втянула меня в свое сознание. Вряд ли она это собиралась это делать. Но несколько секунд я видела ее глазами. Она была в каком-то месте, где лежали груды костей. Потом… не знаю как, но мы переместились.

— Кто — мы?

— Она с Финнеганом, — сказала Кэнди и положила руку на голову. — Я видела его рядом с собой. Нет, не с собой. С ней. Я все перепутала.

— Ты говорила, они куда-то переместились?

— Да.

— И куда?

— Не знаю.

— Попробуй догадаться.

Кэнди прикрыла глаза.

— Тлен выстроил ей место для игр…

— Игр?

— Магических игр. А, это Хафук!

— И ты думаешь, она взяла с собой Финнегана?

Прежде, чем Кэнди успела ответить, двигатель «Трубача» низко взревел, и лодка рванула вперед, преодолев расстояние в две своих длины, после чего двигатель взревел вторично, еще менее убедительно, и судно резко встало.

— Нет! — крикнул Эдди. — Нет, нет, НЕТ! Сейчас не время, чтобы глушить мотор, Газза! Заводи эту свинскую посудину!

— Прекрати на нас ругаться, — сказал Джон Хват, — и сделай что-нибудь полезное. Со штурвалом все в порядке. Двигатель работает. Но что-то держит винт. Газза, можешь посмотреть, в чем там дело?

Газза быстро ответил: «Есть, капитан» и помчался к винту. Взглянув на воду, он ответил:

— На винт намотался какой-то мусор. Я его обрежу, и…

Лодка накренилась. Сперва на левый борт, потом на правый, затем опять на левый, на этот раз так глубоко, что коснулась воды. Все несчастные, от которых они пытались избавиться, поплыли к ним и вместе с сотней других ухватились за «Трубача».

Теперь спасти корабль было невозможно. Он собирался тонуть, забирая всех, кто был на его борту, на корм рыбам.

Глава 44 Пария

«Трубач» играл свою последнюю мелодию. Его доски трещали и скрипели, когда один за другим отчаявшиеся люди пытались выбраться из бурлящих кровавых вод Изабеллы. В море было полно тел погибших при разрушении Гигантской Головы, жертв бесчисленных хищников, поднявшихся из глубин вместе с реквиями. От ужаса пловцы обезумели и беспощадно расталкивали друг друга, стремясь забраться на борт, хотя лодка раскачивалась из стороны в сторону.

— Это конец, — произнес Шалопуто. — Прости, Кэнди. Так не должно было закончиться. Что я говорю? Это вообще не должно было закончиться! Я думал, мы всегда будем вместе.

— Ничего еще не кончилось! — воскликнул Газза. — Смотрите! Смотрите вверх!

Все подняли головы. Высоко над «Трубачом» кружили девять или десять крылатых конструкций, похожих на скелеты огромных птиц. Их широкие черепа были увенчаны изысканно сплетенными зиккуратами сверкающих костей, а шестиметровые крылья искрились огнями.

Внутри нескольких костяных тел этих невероятных механизмов, вдоль срединной оси, лежали пилоты. Одним из них оказалась Женева.

— Кэнди! Готовься!

— Женева?

— Ну конечно!

— Как здорово!

Кэнди не верила своим глазам, но это была она, Женева Персиковое Дерево, которая управляла сейчас костяным самолетом из длинной кабины-клетки.

— Я не могла тебя оставить! — крикнула Женева. — Но мне понадобится помощь!

— Вы там поскорее! — заорал Газза. — Мы вовсю тонем!

— Женева, осторожнее, — воскликнула Кэнди. — Не опускайся слишком низко. Эти люди…

— Сперва те, кто помельче, — велела Женева. — Шалопуто, бери Эдди.

— Сейчас?

— Сейчас!

Все, что случилось потом, было настолько невероятным и произошло так быстро, что Кэнди едва могла поверить в происходящее. Двое летчиков спланировали к «Трубачу», Шалопуто поднял протестующего Эдди…

— Поставь меня на место!

… сперва на плечи, а потом…

— Мне не нужна помощь, тылкрыс!

Сказать больше он не успел. Между летательными аппаратами был натянут гамак, который поймал Эдди, словно рыбу в сеть, и поднял в воздух. Легкий груз не помешал им набрать высоту вместе со своим уловом.

— Теперь ты, Кэнди! — крикнула Женева.

— Нет, сперва заберите Газзу! Я без него никуда не пойду.

У Женевы не было времени спорить, и она даже не стала пытаться.

— Тогда Газза, — сказала она.

— Нет, погодите! — возразил тот. — Я не собираюсь…

— Возражения?

— Да!

— Не принимаются. У тебя только один шанс!

Следующие летчики устремились к «Трубачу». На этот раз им пришлось опуститься ниже, но не потому, что Газзу никто не подсаживал, а потому, что через три десятка секунд после спасения Эдди лодка еще ниже погрузилась в воду.

— Теперь ты! — сказал Шалопуто Кэнди.

— Нет, я не…

— Это мы уже слышали, — отрезал Джон Змей. — Не будь такой эгоисткой, Кэнди.

— Что?

Впервые она увидела, что на нее смотрят все братья.

— Если мы утонем, будет просто жаль. Если утонешь ты, случится трагедия. И ты это прекрасно знаешь. О Шалопуто мы позаботимся, не беспокойся.

В это мгновение в руинах Гигантской Головы ослепительно вспыхнуло какое-то взрывоопасное вещество, и его свет озарил лицо Джона Змея.

— Иди, — сказал он.

Она кивнула.

— Я готова! — крикнула она Женеве. Едва эти слова успели сорваться с ее губ, как третья пара летчиков спикировала вниз, и ее подняли на безопасную высоту, где летали костяные планеры.

Спустя некоторое время, когда всех пассажиров «Трубача» переправили на залитый огнями северо-восточный берег острова Простофиль, Кэнди обнаружила, что ее ожидает множество старых друзей и знакомых. Там была Изарис вместе со своими двумя детьми — первый житель Абарата, проявивший к ней гостеприимство. Там же оказался обезьян по имени Утиль, встреченный ею в Сумеречном Дворце, и племя Тотемикс. Все эти люди, с которыми она встречалась во время своих странствий по Абарату, собрались здесь неслучайно.

— Мы наблюдали за тобой с того самого момента, как ты появилась в Абарате, — объяснила ей Женева.

— Говоря «мы», ты имеешь в виду…

— Всех нас. Калифи.

— Но это не только мы, — сказала Изарис.

— Хотя нас не так уж много, — тихо добавила Женева.

— Как это ни грустно, — сказал один из племени Тотемикс. — Мы знали, что рано или поздно Полночь настанет. Мы читали пророчества.

— И начали собирать силы.

— Лучшие из лучших, — сказал Утиль, засунув пальцы глубоко в ноздри.

— Внешний вид бывает обманчив, — произнесла Женева, заметив выражение лица Кэнди при виде ковырявшего в носу Утиля.

— Калифи — это нарушители спокойствия. Повстанцы, — объяснила Изарис. — Но мы не сможем сделать ничего такого, что способно бросить вызов Бабуле Ветоши. Она умна.

— Или мы слишком глупы, — сказал Утиль. — А может, и так, и так.

Все больше знакомых выходило из теней под свет фонаря: Джимоти, предводитель кошек тарри, и некоторые люди, которых она помнила еще со времен многолюдных улиц Балаганиума.

— Почему Мазататт за мной следили? — спросила Кэнди Женеву.

— Мы думали, ты работаешь на нее. На Ведьму.

— Почему?

— Ты явилась из ниоткуда, но у тебя была сила, — ответила Изарис. — Неслучайно я пригласила тебя в дом. У меня был шанс рассмотреть тебя повнимательней.

— И?

— Мы сразу поняли, что ты на нее не работаешь. От зла разит за три мили, но от тебя — нет.

— Спасибо.

— Однако у нас все равно были вопросы, — продолжала Женева. — Мы должны были сложить все элементы загадки. Мы знали, что Фантомайя поработали над твоим сознанием еще до твоего рождения.

— Каким образом? — спросила Кэнди.

— Ничего такого, что оказалось бы важно, — произнесла Меспа, также вышедшая из теней вместе с Джефи. — Мы хотели, чтобы ты скрывалась от своей жительницы, а она — от тебя. Но этот план был создан наспех, а магия оказалась несовершенной.

— Мы были слишком самоуверенными, — горько добавила Джефи. — Думали, что наше сестринство не ошибается. Ха. — Она покачала головой. — Мне до сих пор стыдно.

— Что вы имеете в виду — не ошибается?

— Плохая была идея. А все из-за высокомерия.

— Мы думали, твоя жизнь находится под нашим контролем, — сказала Джефи. — Но…

— Я изменилась, — ответила Кэнди.

— Да. И еще как. Ты очень изменилась. То, что ты решила вернуться на этой маленькой лодке на Веббу Гаснущий День, понимая, что тебя почти наверняка ждет верная смерть… Мы ошибались.

— Отсюда эта встреча с теми, кто тайно боролся с Ведьмой и за все эти годы практически ничего не добился.

— И погиб, — тихо сказала Женева. — Погиб так, как могзамыслить только извращенный ум Ведьмы.

— Из-за нее мы сомневались в магии. Мы решили, что она извращает все, чего коснется. Посмотри, что она сделала с твоим народом, Кэнди.

— С моим народом?

— С человеками.

— Это так вы нас называете?

— И это еще вежливо.

По компании пронесся тихий смех.

— А какую магию вы использовали на нас?

— Дали вам силу, которой вы не смогли управлять.

— Ясно. Я видела кое-что из нее.

— Ты имеешь в виду жестокость твоего отца?

— Да.

— Если ты сумеешь найти в себе жалость к нему…

Кэнди немного подумала.

— Нет, — ответила она. — Не сумею.

— Это честно.

— У него всегда были способности к видениям?

— У моего папы? К видениям? Ха! Вы шутите? Он любит пиво, журналы с женщинами, мультики, пиво, жестокости и пиво. Он ни во что не верит.

— Но он, кажется, основал свою религию.

— И вы называете это религией? Как там? Церковь Холодной Пиццы? — Слушатели непонимающе смотрели на нее. — Неважно. Шутка человеков.

— Мы называем ее Церковью Полной Пустоты, — сказала Женева. Некоторые засмеялись. — Абаратская шутка.

— Я в ней не состою, — сообщил Газза.

— Придет время для каждого… — ровно проговорила Женева.

— Ты теперь миссионерствуешь в пользу Церкви Полной Пустоты? — спросил Эдди.

— Нет. Но у нее есть своя притягательность. Никаких снов, которые надо оберегать. Ничего, что ты боишься потерять, поскольку очень сильно любишь. Не так уж это и плохо.

— Это смерть, — сказала Кэнди.

— А разве она ужасна?

— Да, — сказала Кэнди. — Конечно, она ужасна. Я только что избежала смерти не для того, чтобы пойти и все отдать, лишь бы угодить какому-то проповеднику. Мы еще помним свет. Мы помним счастье. Разве нет?

— По-твоему, все очень просто, — сказала Женева.

— Для меня — да. Я хочу, чтобы Абарат выжил в этой тьме и стал сильнее, чем прежде. Но мне надо сказать вам кое-что важное.

— И что же? — спросила Меспа.

— На «Трубаче» я поняла, что у меня все еще сохранилась связь с принцессой Боа. Я видела ее глазами.

— О нет, — проговорил Джон Хват. — Значит, она может видеть твоими? А вдруг она смотрит на нас прямо сейчас?..

— Вряд ли.

— Если смотрит, то знает, где мы находимся! — сказал Эдди.

— Эдди, успокойся.

— Почему ты ничего не говорила раньше?

— Это ощущение пришло и ушло. Оно продолжалось всего несколько секунд. А кроме того, я думала, что умру. Не знаю.

— Даже если это ощущение ушло, — сказала Женева, — Эдди прав. Ты обязана была сказать, когда у тебя была такая возможность! Ты ведь даже не должна на меня смотреть. Ни на кого из нас! Поверить не могу, что ты настолько глупа, что подвергаешь опасности все наше дело!

— Ладно, ладно, — сказала Кэнди.

Она отвернулась от них и уставилась в пустое небо.

— Нет необходимости относиться ко мне как к прокаженной, — негромко произнесла она. — Я же говорю — Боа появилась всего на несколько секунд. Не знаю, почему. Так или иначе, больше я ее присутствия не ощущаю.

— Что абсолютно ничего не доказывает, — ответила Женева. — Ты ведь знаешь, какая она изворотливая. Она может прямо сейчас смотреть на нас твоими глазами, и ты даже не будешь об этом знать.

— Она не смотрит.

— Кэнди, подумай. Откуда ты знаешь, смотрит она или нет?

— Потому что я не та бестолковая девчонка, какой была в Цыптауне. Я избавилась от Боа, и если во мне остался какой-то ее отголосок, это не значит, что она все еще мной обладает. Но я поняла. Боа заронила в вас семена сомнений, и я это признаю. — Она подняла руки, словно сдаваясь. — Я не буду на вас смотреть. Я пойду к морю и подумаю. А если вдруг она посмотрит моими глазами, то увидит одну лишь черноту. Рады?

И сказав это, она отправилась вниз, к воде, глядя во тьму и думая, не глядит ли тьма на нее.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Буреход

Человек всегда

Попадается на крючок

Своего высшего Я,

Какие бы бурные воды

Оно не насылало.

— Аноним

Глава 45 Дела Империи

Несколько сотен швей, которым Бабуля Ветошь доверяла и считала самыми опытными, вели по островам Отряды Смерти, забирая зачинщиков беспорядков, которые могли бы использовать воцарившийся хаос, чтобы отщипнуть себе кусок ее Империи. Посланницей Бабули Ветоши стала Маратиен.

С момента, когда расплод был освобожден, прошло двадцать два часа. За это время Маратиен отлично изучила внутренние залы башни, нося по ее лестницам послания. В ее руках побывали письма-прошения и письма о капитуляции от тех властителей Часов, которые, наконец, поняли, что потеряют и свою территорию, и свою жизнь, если не проявят уважения к женщине, которую некогда называли Безумной Каргой Горгоссиума.

Бабуля Ветошь просила Маратиен зачитывать вслух эти мольбы и своекорыстные просьбы, но у нее редко хватало терпения выслушать больше, чем один абзац.

— Довольно, — говорила она.

И Маратиен делала то, что приказывала ей госпожа, избавляясь от оскорбительных прошений у одного из окон, где порывы ветра уносили их прочь. В нескольких случаях Ветошь сама расправлялась с письмами. Они были от колдунов и волшебников, утверждавших, что имели с ней романтические отношения. К ним она относилась с особым презрением, выхватывала из рук Маратиен и рвала в клочки прежде, чем выбросить на ветер.

В конце концов, ни одно из этих утверждений — ни властное, ни религиозное, ни сентиментальное, — не имело веса.

Но было три письма, на которые Матриарх обратила внимание. Первое пришло от одной из преданных швей Бабули Ветоши: та сообщала о слухах, якобы некто, очень напоминавший пропавшего внука Матриарха Кристофера Тлена, был замечен на трех островах: острове Черного Яйца, Хафуке и острове Простофиль.

«Я слышала, госпожа, что вы полагаете, будто ваш внук покинул этот мир навсегда. Если вы в этом убеждены, моя информация вряд ли станет вам полезна. Однако я все же осмелюсь…»

Это письмо Бабуля Ветошь оставила себе, никак не прокомментировав его содержание. То же она сделала с письмом от доверенной швеи, входившей в ее внутренний круг, которая писала, что с оптимизмом смотрит на возможность арестовать бунтарку Кэнди Квокенбуш, и спрашивала, следует ли привезти девушку на Горгоссиум или отправить в лагерь на Окалине, предназначенный для остальных приговоренных? На это Бабуля Ветошь продиктовала ответ, а Маратиен его отправила.

Бабуля Ветошь считала, что когда преступницу Кэнди Квокенбуш удастся схватить, ее должно услать на Окалину, обращаться с ней так же, как со всеми остальными преступниками, и так же, как их, казнить.

Третье письмо, которое Ведьма внимательно изучила, пришло от капитана отряда воинов-заплаточников, которых называли черепоглавами. Он сообщал, что на улицах Коммексо черепоглавы, в нитях которых была зашита война с момента их создания, наголову разбивали силы защитников города. Но, писал капитан, архитектор бросил им на подмогу силу, о существовании которой Матриарху не было известно.

«У него есть целые легионы идентичных подобий этого инфернального ребенка — Малыша Коммексо. Все они являются идеальной копией оригинала (если таковой существует, в чем я лично сомневаюсь). Эти легионы шли на нас толпами, не имея никакого оружия, кроме собственного числа, а оно, как я опасаюсь, бесконечно. Зная важность, которой вы наделяете уничтожение огней города, я пишу в надежде, что вы каким-то образом распространите свою силу на преданные вам легионы. Боюсь, что ваша победа, которую вы заслуживаете по праву, не будет достигнута, пока равновесие сил не склонится в нашу пользу, и я не вижу никакого иного способа сделать это, кроме как вмешаться вам лично. Смею надеяться, что вы не замедлите оказаться здесь, на поле боя, ради уничтожения города и повешения его архитектора Роджо Пикслера на фонарном столбе».

Это письмо заставило Бабулю Ветошь действовать мгновенно. Она написала порядка пятидесяти писем, наколдовала для каждого ветер, который должен был его доставить, а затем отправила их своими путями. Приказав Маратиен следовать за ней, она вызвала воздушную лестницу, которая вела из выложенной мозаикой комнаты на крышу Башни Иглы.

— Будь рядом, дитя, — велела Матриарх. — Я собираюсь выпустить такие силы, на пути которых мне бы не хотелось тебя увидеть.

— Они могут мне навредить?

— Они могут убить тебя, Маратиен. Возьмись за край моего платья. Почему ты медлишь?

— Куклы, госпожа.

— Души. Это души. Враги нашей могучей воли. Они боятся, что ты их заберешь. Не бойся, держись крепче. Еще крепче. Вот так. Теперь не шевелись.

— Не буду.

— Хорошо. Доверься мне. Ты в безопасности. И прими видения, что скоро придут.

— Я готова, госпожа.

— Ты должна быть смелой и целиком испить то зрелище, которое я собираюсь тебе представить. Оно возникнет лишь раз. После моей Полуночи оно исчезнет. Поскольку никогда прежде не было ничего подобного, и никогда не будет потом.

Сказав это, она оттянула воротник платья и обнажила ключицу. На ней было столь мало плоти, что изящные кости четко выделялись под кожей желтоватого оттенка. С внезапной скоростью она вонзила пальцы в собственное тело, схватила кость и выдернула ее, очевидно не испытав при этом никакой боли. В воздухе распространился металлический запах, запах магии, который притянул из воздуха множество оттенков тьмы.

— Что происходит? — спросила Маратиен голосом, дрожащим больше от потрясения, чем от страха.

— Я призываю девять частей своего драгоценного смертоносного корабля Буреход, над которым трудилась сотню лет и еще десяток, и все эти труды прошли в тайне.

— Почему так долго?

— Ты поймешь, когда его увидишь, — сказала Бабуля Ветошь. — Терпение, дитя. Части встают уже сейчас, когда мы говорим.

Это была правда. Как только она подняла в воздух вырванную ключицу, ее приказы разнеслись по всему Абарату, достигнув девяти мест на разных островах, где были пустыни и дикие земли, где никто не жил, а потому не мог узнать скрытые под поверхностью секреты. Теперь погребенные тайны перекатывались в своих земляных и каменных гробницах, а почва над ними трескалась и раскрывалась. В воздух начали медленно подниматься девять огромных безжалостных форм не меньше собора каждая (а в основном гораздо больше).

Две из девяти частей Бурехода двигались навстречу друг другу, как их программировали перед погребением; массивные формы вращались, сливались, тщательно подгонялись друг под друга и становились единым целым. Слияние породило огромный двигатель, гром работы которого разнесся по всему небосводу. Когда придет время, его будут сопровождать молнии, вырываясь из трюма три четверти мили длиной. Это был тот самый Буреход, о котором говорил Кристофер Тлен, и назван он так, поскольку передвигался на ногах из молний.

Бабуля Ветошь вызвала видения оставшихся семи частей, которые воскрешали себя, отбрасывали земляные одеяла и поднимались, приветствуя первое утро Ночи. Она с удовольствием наблюдала за приближением всех частей корабля. Только она знала, какой гений породил это судно. Только она знала те топки, в которых плавились металлы, сплавы столь черные, что Полночь по сравнению с ними выглядела полуденным сиянием, и огонь этих топок был зажжен не в Абарате, да и не мог быть в нем зажжен. Только она знала, что умы, помогавшие ей планировать и конструировать корабль, принадлежали существам, находившимся дальше от островов, чем сами звезды. Нефаури. Они были из места или состояния ума, которое называлось Заэль Маз'ир. Оно и они существовали за пределами звезд.

Но никто в ее маленькой Империи не должен был об этом знать. Как наступило время, чтобы выдернуть ключицу и призвать смертоносный корабль, так придет момент, когда она объявит тех, кому служит на самом деле. Чужие разумы, жившие за пределами мавзолеев реальности, доверили ей свои знания, чтобы она вымостила для них кровавую дорогу, и они воссели на троне диктовать природу магии отсюда и до конца миров.

Таковым по сути и был заключенный между ними договор. Нефаури предложили свой технический гений для создания Бурехода вместе со всем его вооружением и военными механизмами. Технология Нефаури решала исход битвы ради сохранения тьмы, пока она не сделает свою мрачную работу, и она же принесет рассвет. Владея островами, императрица отдаст свой долг. Пока она ввергала Абарат в Эру Крови и Золота, Нефаури готовились отдернуть полог, скрывавший то, что находилось за пределами звезд. Имея здесь свою императрицу, они будут защищены механизмами от любого вреда и смогут безнаказанно приходить и уходить с островов.

Повинуясь воле императрицы, жители Абарата не увидят их чудовищного присутствия. Но год за годом будет вестись работа: земля — оставаться невспаханной, посевы — собираться во время жатвы. А с этой жатвой наступит конец глупой игры под названием жизнь. Последний сезон плодородия, после которого Время исчезнет. Исчезнет Жизнь. И воплотится Смерть, улыбаясь в тишине.

Глава 46 Говоря о тайнах

Почти час Кэнди смотрела в темноту небес и моря, выискивая в своих мыслях малейший знак присутствия Боа. Она ничего не нашла. Но это не означало, что ее сознание полностью очистилось от заразы. Они прожили вместе почти шестнадцать лет, и до последнего времени Кэнди была убеждена, что она — Кэнди Квокенбуш и никто больше, не догадываясь, что в ее голове находится еще один разум. Как она может с абсолютной уверенностью утверждать, что сейчас это не так?

Конечно, она не может. В этом заключалась неприятная истина. Она не могла точно знать, что какая-то нить Боа, пытавшаяся пробудиться, когда жизнь Кэнди висела на волоске, до сих пор не находится внутри нее.

А потом с берега за ее спиной донесся нарастающий шум голосов. Что случилось? Наверняка что-то серьезное. В земле возникли болезненные вибрации. Ее лица коснулись колебания воздуха, а камешки у ног начали постукивать друг о друга.

Если бы она столь долго не всматривалась в тьму небес и воды, то не сумела бы ничего увидеть, поскольку ее глаза не отличили бы одну тьму от другой. Но теперь они стали гораздо более тонкими инструментами, и в этой тьме, одна — внизу, другая — наверху, она к своему ужасу заметила третью, двигавшуюся на фоне остальных. Ее силуэт был загадочен. Чем являлось это создание?

Огромная форма двигалась по небу, едва касаясь горизонта. Хотя она была совершенно черной и не раскрывала своей истинной структуры, в ее медленном, неумолимом движении было нечто, указывавшее Кэнди на исполинские размеры: размеры города, как минимум. Огромная штука вращалась, поворачиваясь к наблюдателям разными гранями. Когда Кэнди попыталась ее представить, воображение сформировало образ, напоминающий гигантскую геометрическую головоломку. Ее проход вдоль горизонта оказывал влияние на все окружающее. Воздух дрожал. Галька подпрыгивала все выше и гремела все громче. Но мама Изабелла лежала гладкая и блестящая — ее волны и рябь не подчинялись движению этого невероятного путешественника.

Люди за спиной Кэнди задавали тот же вопрос, который задавала себе она. Хотя эта структура уходила из поля зрения, люди говорили о ней испуганным шепотом.

— Что это такое?

— Я не слышу двигателей. Штука такого размера должна шуметь.

— Она не шумела.

— Тогда она не из Абарата.

— Куда она направляется?

На этот вопрос ответила Женева.

— На юго-юго-запад, — сказала она. — К Горгоссиуму.

Послышалась целая буря ответов тех, кто стоял вблизи Женевы. Но один голос прозвучал отчетливее остальных. Это был не тот голос, который Кэнди хотелось услышать, однако его присутствию она не удивилась.

Персиковое Дерево права, — сказала принцесса в голове у Кэнди. — Чем бы это ни было, оно идет к Горгоссиуму.

Секунду Кэнди размышляла, не притвориться ли ей, что она ничего не заметила, но какой в этом смысл? Боа знала, что она ее слышит. Не обращать внимания — пустая трата важного времени.

Я думала, мы разбежались, — мысленно произнесла Кэнди.

Ты думала, что вышвырнула меня, — ответила Боа. — Ты хотела, чтобы я ушла. Не возражай. Все эти годы я сидела у тебя в голове, и ты хотела, чтобы мы разделились.

Ты права. Хотела. И до сих пор хочу.

Правда? А тебе не одиноко? Мне ты можешь признаться. Тебе гораздо более одиноко, чем ты думала.

Я не собираюсь приглашать тебя обратно, если ты об этом.

Я задала тебе вопрос.

Да, тут слегка пустовато.

Она почувствовала, что Боа довольно улыбнулась.

Ну конечно, для тебя нет ничего лучше, чем несчастья других.

Разве не у всех так? Они просто не признаются.

Чего тебе надо?

Ничего. Я просто проверяла. Хочу сохранить между нами связь. Однажды наше прежнее единство может мне понадобиться.

Не могу представить, чтобы такое произошло.

Кто знает. Мы обе — в ловушке ослепляющего течения линейного времени. Неизвестно, что готовит нам будущее.

Как поживает Финнеган?

А что?

Он ведь с тобой?

Даже если так…

Не причиняй ему боль.

На это ответа не последовало.

Боа? — позвала Кэнди.

Может, сменим тему?

Он шестнадцать лет мстил за твое убийство.

Да, он говорил мне это, и не один раз.

Он тебя любит.

Нет, Кэнди. Он любит кого-то, кого считалмной.

Тогда отпусти его, если ты его не любишь. Но не причиняй ему боль.

Почему? Неужели маленькая ведьма влюбилась в сына дня и ночи?

Не в том смысле, который ты имеешь в виду. Я в него не влюблена. Но не хочу, чтобы он пострадал.

Пустые угрозы, Кэнди. Однако не волнуйся. Со мной его сердце в полной безопасности.

Ну да, конечно.

Итак… ты видела в небе нечто.

Ты знаешь, что это? — спросила Кэнди.

Во время их разговора темная громада достигла края горизонта и почти скрылась из виду.

Точно не знаю, но Тлен как-то раз говорил мне о небесном корабле Буреходе. Он передвигается на ногах из молний, отсюда и название.

Да, он и мне об этом рассказывал. Но я не вижу здесь никаких ног.

Он рассказывал? Хм. Возможно, это лишь часть корабля. Он состоит из нескольких частей, спрятанных в разных местах Абарата. И старуха может сделать то, что, как я полагаю, она сейчас и делает.

Созывает их вместе…

Ее корабль-убийца может ходить по буре. Я не знаю точно…

Внезапно Кэнди на секунду увидела Финнегана, глядя на него сквозь сознание Боа. Воссоединившись со своей возлюбленной, он вовсе не выглядел счастливым. Напротив. Его одежда была изорвана и окровавлена, лицо казалось пустым. Кэнди видела его не дольше пары секунд, но на краткий миг он поднял глаза, и хотя в тайной комнате, где он был гостем или пленником, не имелось ни единого признака ее присутствия, в этот момент он посмотрел на Кэнди. Посмотрел и увидел ее.

Финнеган… подумала она, полагая, что его измученный облик, возможно, очередная манипуляция Боа.

А потом Боа исчезла, и обширное пространство сознания Кэнди вновь принадлежало ей и только ей.

Глава 47 Слияние

— Она была здесь?

Кэнди не повернулась к Шалопуто. Она продолжала смотреть в темноту моря и небес.

— Откуда ты знаешь?

— Твое тело. Когда вы общаетесь, оно какое-то другое. А я привык видеть тебя как тебя. Просто Кэнди.

— А когда приходит она…

— Не знаю, как это описать. Но разговор, судя по всему, был не особо радостным.

— Мне надо на Хафук, Шалопуто.

— Зачем? Что там?

— Там она держит Финнегана. И мне кажется, он не слишком счастлив в ее компании. Совсем наоборот.

— И как мы туда доберемся?

— Не мы. Я.

— Нет никакого я, Кэнди. Только мы.

— Ох, — пробормотала она дрогнувшим голосом. — Почему ты так говоришь?

— Потому что это правда. Ты спасла меня от Захолуста…

— И теперь ты собираешься спасать меня от всего мира.

— Если понадобится.

— Ты не хочешь сказать другим? — спросила Кэнди. — Я знаю, они меня подозревают, и у них есть на то причины. Скажи им, что мы видели часть корабля-убийцы. Боа назвала его Буреход. Он не меньше двух миль в длину.

— Двух миль? Такого не может быть.

— Но мы же видели его часть.

— И что это?

— Боа назвала его кораблем-убийцей.

— Миленько.

— Не знаю, интересует ли здесь кого-нибудь мое мнение, но я считаю, что лучше нам залечь на дно. Здесь начинают происходить ужасные вещи.

— Уверен.

— Но они не будут длиться вечно. Об этом надо помнить. Расплод мертв или погибает. Скоро он начнет разлагаться, и на нас посыпется дождь из их тел.

— Будем ждать, — сухо сказал Шалопуто. — Тогда сквозь эти бреши начнут проглядывать звезды.

— Да. Будет здорово. Но на земле станет мрачно и грязно, есть свет или нет. — Она глубоко вздохнула. — Я собираюсь немного прогуляться по пляжу. Сделаю глиф.

— Я поговорю с остальными.

— Скажи им, что Боа не собирается причинять неприятностей. Она ушла и вряд ли вернется.

— Знаменитые последние слова.

— Очень надеюсь.

— Надейся, — ответил Шалопуто. — Только так и больше никак.

Части Бурехода соединялись на Горгоссиуме, как девять огромных проклятий, вырезанных из блестящего черного разрушения. Они свели Изабеллу с ума, направляясь к острову и возмущая ее воды до тех пор, пока они не побелели. Наполненный тенями воздух, сквозь который они проходили, бесновался, и его частицы связывались, порождая триллионы крошечных огоньков.

На вершине Башни Иглы Бабуля Ветошь повернула свою ключицу, черная полированная поверхность которой была безошибочным отголоском девяти частей, остановившихся по периметру острова. Подобно воздуху вокруг Иглы и самой Игле, Маратиен дрожала от ужаса.

— О чем ты думаешь, дитя? — спросила Матриарх.

— Они огромны… как они остаются в небе?

— Их сотворила не абаратская магия, — сказала Бабуля Ветошь. — И не она двигает их. Это технология Тех, Кто Ходит За Пределами Звезд. — Она посмотрела на Маратиен. — В следующий раз, когда я к ним пойду, ты пойдешь со мной.

— За пределами звезд? — пробормотала Маратиен, словно проверяя эти слова на истинность.

— Смотри, — сказала Ведьма, поднимая над головой черную ключицу.

Она пробормотала приказ на языке, который Маратиен никогда не слышала. Внутри кости что-то вспыхнуло, и из тончайших трещин во всех направлениях разнеслись осколки мерцающего света. Маратиен показалось, что время замедлило бег. Воля к дыханию угасла. Ритм сердца стал реже, и за его ударами пробуждался шум, подобный тысяче тысяч громов; один звук переходил в другой, превращаясь в единый сплошной рев с постоянно возрастающей громкостью.

Она знала, что слышит звук двигателей Бурехода. В девяти частях корабля загорались огни: ряды крошечных окон в одном месте, большая печать в другом, столь же чуждая для Маратиен, как и слова, произнесенные Бабулей Ветошью. Были и другие указатели на чужеродность этих машин. По мере работы двигателей огни сближавшихся частей умножались и становились ярче, проливая свет на элементы огромных механизмов, которые до сих пор были невидимы. То, что издалека казалось простой черной поверхностью, теперь обнаружило свое истинное лицо. Механизмы были покрыты сложными деталями, черными на черном.

Она не представляла, на что смотрит: был ли это внешний облик двигателей Бурехода или могущественное олицетворение разрушения? Ее инстинкты подсказывали, что слова Матриарха относительно происхождения этого массивного творения верны. Маратиен родилась в семье колдунов, и ее с младенчества окружали книги, посвященные истории абаратской магии. Но ни на одной из десятков тысяч страниц, многие из которых были иллюстрированы художниками древности, она не видела ничего даже отдаленно напоминающего те масштабы тайны, что собирались сейчас вокруг Горгоссиума. Хотя они не пересекали невидимую границу между морем и сушей, ни одна из этих частей не была полностью спокойна: каждая в своей манере готовилась к окончательному слиянию.

Им не пришлось долго ждать сигнала. Нутро черной кости вновь воспламенилось, и из нее рванули лучи, направляясь к гигантским частям. Рев двигателей вырос в сотни раз, и они начали сближаться. Бабуля Ветошь повернула черную ключицу к небесам, и из кости вырвался десятый луч света. Маратиен проследовала за ним взглядом, и через пару секунд свет достиг цели.

Буреход состоял не из девяти частей. Их было десять.

Десятая лежала над островом на фоне черного неба; ее узкая структура напоминала хребет, вдоль которого собралось не менее пятидесяти пар суставчатых ног. Конечности слева были идеальным отражением конечностей справа, и по этой симметричной свирепой конструкции то тут, то там пробегали тики и дрожь. Сигнал костей не избавил хребет от возбуждения. За несколько секунд десятая часть сменила величественное спокойствие с лунатичными подергиваниями на череду сложных сдвигов и раскрытий, которые с каждой секундой умножались стократно и тысячекратно.

— Оно меня видит… — тихо произнесла Маратиен.

— Возможно, — ответила Бабуля Ветошь. — Но если и видит, то что-то крайне незначительное. Частицу живой глины, вцепившуюся в ее Создателя. Не думай — никогда не думай, что сможешь это понять. Тебе не дано. Ты не сумеешь даже осмыслить это, поскольку не знаешь умов, которые его создали.

Десятая часть начала величественный спуск, а другие в это время набирали скорость, продолжая приспосабливать свою конструкцию так, чтобы максимально точно состыковаться с остальными.

За ревом многочисленных невидимых двигателей появился еще один звук. Это был нараставший вой, который становился все резче и жестче по мере соединения частей, и между ними и десятой частью возникли арки ярко-алых молний: пылающая сеть энергий, связующая их воедино.

Под ними Бабуля Ветошь сжимала в руке кость-маяк. Старуха смотрела вверх, наблюдая за слиянием. Но в тот момент, когда Маратиен заткнула уши и закрыла глаза, она отвлеклась.

— Что ты делаешь? Я привела тебя сюда не для того, чтобы ты хныкала, как побитый ребенок.

— Это слишком.

— Слишком? Это? — Ее пальцы внезапно стали пугающе длинными, и она протянула руку, вцепившись в волосы девушки. — Открой глаза! — взвизгнула она. — Или я отрежу тебе веки, и ты больше никогда не сможешь их закрыть.

— Пожалуйста, госпожа! Я просто испугалась!

— Я говорю, ОТКРОЙ ГЛАЗА!

— Прошу вас! Я не могу, не заставляйте меня.

Бабуля Ветошь смотрела на девушку, которая прятала лицо в пришитые к ее платью души.

— Так значит, там ты хочешь быть, Маратиен? Хочешь оказаться в том месте, где всегда будешь в безопасности?

Маратиен не открывала глаз. Она просто кивнула и всхлипнула.

Бабуля Ветошь смотрела на нее с выражением полного отвращения.

— Ты меня разочаровала, — сказала Матриарх. — Ты утомительна, занудна и уныла. Но если дитя чего-то хочет, кто я, чтобы его переубеждать?

— Спасибо, — сказала Маратиен. — Спасибо, спасибо, спасибо.

— Не благодари меня слишком быстро, — ответила старуха. — Сперва подожди сотню лет.

Пальцы Матриарха крепко впились в голову Маратиен и начали забираться в мысли и воспоминания, проникая все глубже, ища то, чем она обладала — ее душу.

— Нет, госпожа, пожалуйста! Я не это имела в виду. Нет, нет, нет!..

Когда пальцы Бабули Ветоши обнаружили ее сущность и сомкнулись вокруг нее, слова превратились в непрекращающийся крик. В отчаянии Маратиен попыталась схватить ее руку, но прежде, чем она успела это сделать, воля покинула ее, и в ту же секунду ее покинула душа.

Из головы девушки Матриарх вытащила ее последний свет и вложила его в одну из бесчисленных кукольных голов, пришитых к ее платью и пока еще пустых в ожидании душ.

Бабуля Ветошь вернулась к происходившему на небесах слиянию, позволив руке задержаться на голове Маратиен лишь для того, чтобы приподнять безвольное тело, а затем отпустить. Остальное довершило притяжение. Тело перевернулось и полетело с крыши Башни Иглы.

В тот момент, когда десять частей Бурехода столкнулись друг с другом и слились воедино, тело Маратиен упало на землю. Оно раскололось, и его резкий запах сообщил падальщикам во всей округе, что они могут придти и пировать, пока оно не остыло.

Глава 48 Улыбки

— Куда ты собралась? — спросил Газза. Он появился на вершине песчаной дюны, за которой Кэнди призывала небольшой двухместный глиф.

— Тебя здесь быть не должно, — сказала она. — Я не должна даже смотреть на тебя.

— Но я здесь, и ты смотришь.

— Да, смотрю.

— Так куда ты собралась? Я знаю, что ты делаешь. Хоть я и рыбак, но не глупец.

— Я не говорила, что ты глупец.

— Ты делаешь глиф. Ты куда-то улетаешь и оставляешь меня…

— Я тебя не оставляю. Я собираюсь найти Финнегана.

— Отлично. Могу я с тобой?

— Нет. Я не говорила…

— Ты только что сказала, что не оставляешь меня.

— Где Шалопуто?

— Хорошо, если ты должна лететь, покажи, как делать глиф. Я сделаю все, что угодно, если очень захочу.

— Уверена в этом.

— А я хочу быть там же, где и ты.

— Газ…

— Это плохо?

— Нет. Это не плохо. Просто время неподходящее.

— Ты показала Шалопуто. Он сказал мне. Так покажи мне!

— Нет!

Он сбежал вниз по склону дюны, и в свете затвердевающего глифа его пестрая кожа стала яркой от злости.

— Думаешь, я такой же, как все?

— Я не хочу с тобой пререкаться, у нас нет на это времени, Газ.

Она повернулась к нему спиной.

— Я — нет, — сказал он.

Кэнди смотрела в землю, пытаясь вспомнить, на каком призыве глифа она остановилась. Она устала, и ее усталость начала влиять на способность создавать предметы.

— Что — нет?

— Не такой, как остальные. — Он подошел к другой стороне глифа, чтобы она была вынуждена посмотреть на него. — Я не жду чудесной Кэнди К, которая придет и даст все ответы…

— Это хорошо, потому что у меня их нет! Иногда я думаю, что у меня нет ничего, кроме… кроме… в общем, ты не виноват. — Кэнди посмотрела на него сквозь скелет глифа, чьи линии с каждой секундой становились все плотнее.

— Такое впечатление, что сейчас ты меня ненавидишь, — сказал он.

— Нет, — ответила Кэнди. — Не ненавижу. Просто… почему сейчас?

— Что почему сейчас?

— Ты знаешь.

— Правда?

— Прекрати.

— Скажи.

— Что сказать?

— Что ты чувствуешь. Что мы чувствуем.

— Значит, я это не придумала?

— Нет, — сказал он, взмахнув руками. Она не знала, на кого он злится. И злится ли вообще. — Нет. Ты это не придумала.

— Значит, ты… — сказала она.

— Ну… — ответил он.

— Потому что я — да.

— Ха!

На его лице возникло огромное облегчение. Он ухмыльнулся самой широкой ухмылкой.

— Видела бы ты сейчас свое лицо, — сказал он ей.

— Мое лицо? А твое?

Пока они стояли, обмениваясь улыбками, глиф закончил себя создавать. Она почувствовала спокойствие аппарата. И он тоже.

— Твоя магия завершилась.

— Знаю.

— Хочешь, чтобы я нашел Шалопуто?

— Через минуту.

— У нас не так много…

— Полминуты.

— Нет, пусть будет минута.

Прежде, чем стать смертельными врагами, Кэнди и Дебора Хакбарт были подругами. Два года назад, в первый школьный день после летних каникул, они шли домой, рассказывая, чем занимались летом, и Дебора поделилась с ней одной важной историей. Его звали какой-то там Уэйн, и она встретила его во Флориде, где гостила у бабушки. Уэйн был Единственным, сказала Дебора. Она чувствовала это, говоря о нем без остановки на всем пути до дома, и Кэнди знала, что придет время, разговор на секунду прервется, и ее лучшая подруга посеет семена их будущей вражды своим непосредственным: «А что ты делала летом, Кэнди?»

Как изменились времена! Улицы Цыптауна пережили наводнение Изабеллы, и сейчас, возможно, там тоже были девочки, делившиеся своими тайнами по дороге из школы домой, но Кэнди никогда об этом не узнает. Не потому, что всепоглощающая тьма Бабули Ветоши доберется до нее, хотя это было возможно. А потому, что теперь ей все равно. Она не хотела возвращаться. Она может жить и умереть здесь, под этими тревожными небесами, возможно, даже глядя в обеспокоенное лицо по ту сторону глифа.

А потом раздался первый выстрел. Снаряд направлялся с запада и вылетел из орудия такой мощи, что преодолел расстояние между Часами, прежде чем ударить в цель. Огненный след, оставленный им в небе, все еще распадался, когда пушка послала второй снаряд; на этот раз он летел гораздо ниже первого, едва не касаясь берега, и с ревом промчался над головой.

Когда он поразил цель, сила взрыва была столь мощной, что Кэнди упала на землю. Она вскочила, задыхаясь, и побежала на вершину дюны. К ее облегчению, Шалопуто вместе с остальными беженцами спрятался среди камней.

Она сложила руки у рта и позвала его:

— Шалопуто!

Ответа не было; пейзаж вновь осветила вспышка, когда мимо них с визгом пролетел третий снаряд, на этот раз так низко, что задел холм за берегом и поднял тучи мусора.

— Мне надо идти, Шалопуто! — крикнула Кэнди. — Будь осторожен.

Когда она вернулась к глифу, внутри уже сидел Газза.

— Полетим вместе, — сказал он.

У нее не было ни времени, ни желания спорить. Им надо было улетать. Немедленно. Она вскочила в глиф, но в эту секунду из морского тумана, который наползал на песчаный берег, появился недавно стрелявший в них маленький обтекаемый боевой корабль.

Позади него Кэнди увидела судно раз в тридцать больше; наблюдательные башни и единообразные щиты четко указывали на его предназначение. Это был корабль-тюрьма, направленный за беженцами. Кэнди велела глифу двигаться, но когда он поднялся в воздух, с запада прилетел четвертый снаряд. Он поразил цель, и все исчезло.

Глава 49 О Тех, Кто Ходят За Пределами Звезд

Хотя Матриарх не знала, когда и для какой цели ей понадобится Буреход, она строила тщательные и детальные планы, как в этом случае будут разворачиваться события. На корабле была команда из трехсот пятидесяти заплаточников, и еще четыре тысячи находились в трюме: легионы мощных воинов, готовых в любую минуту броситься в бой. Они не были простым тупым пушечным мясом. Напротив. Они обладали яростью и разумом и были созданы для войны столь страшной, что второй такой уже не бывать, поскольку память о ее ужасах будет слишком тяжела.

Кроме них, на борту обитал один представитель того вида, что ходили за пределами звезд. Его имя составляло девяносто одну букву, но он откликался на Нефаури. Физическая форма, которую он ей представил, была иллюзией: тонкая извивающаяся полоса, дымная тень в три раза выше ее роста. О его истинной форме она не знала ничего. Однажды она совершила ошибку, потребовав от Нефаури показать свое настоящее лицо, и этот опыт едва не заставил ее выцарапать себе глаза. Видение было столь травмирующим, что она не запомнила ничего, однако знала: в нескольких слоях за этой тенью обитало существо такое злобное, отвратительное, лишенное красоты и благородства, что ни один ум не мог бы его засвидетельствовать и остаться здравым. Это было воплощение отчаяния и ненависти.

Матриарха это вполне устраивало. Ей не было нужды в сострадании или мягкости. Она посвятила себя служению тьме и отчаянию в тот день, когда подожгла дом со своей семьей, убив всех, кроме малыша Кристофера, которого воспитала в собственной нечестивой манере, обучив безрадостной мудрости ее испорченного сердца.

Но уроки прошли впустую. Он влюбился Боа, как тупой подросток, и отдал ей самые мощные работы по абаратской магии в знак неумирающей преданности. Если бы Бабуля Ветошь не была такой сильной, она бы тяжело восприняла это предательство ее доверия. Но Те, Кто Ходят За Пределами Звезд, дали ей доступ к силам, по сравнению с которыми абаратская магия казалась ребячеством. Их музой была сила, древняя, как сама Смерть. И лучшее доказательство вдохновения такой силы — судно, в котором ныне путешествовала Бабуля Ветошь. Буреход был наполнен свидетельствами смертоносного гения Нефаури. Одно такое свидетельство представляло собой огромное изображение архипелага, плавающее перед ней в воздухе, с видимыми внутренними системами и структурами каждого Часа; если бы она решила полностью разрушить какой-то остров, карты показали бы ей все слабые места и точно бы знали, куда направить снаряды.

Сейчас она изучала полотно тридцати футов в длину, похожее на картину, написанную в тумане светящейся пастелью. Темные создания были лишь частью того, что предлагала карта. Кроме них, она раскрывала, какие эмоции преобладали на Часах. Простая бумага могла показать ей форму острова, но никогда — чувства тех, кто на нем жил. Сейчас на карте наблюдались радостные новости: острова тонули в панике и ужасе. На руинах того, что некогда было местами покоя и радости, властвовали враги.

По улицам Балаганиума бродили чудовища. По ненаселенным пустошам острова Черного Яйца передвигался Легендарный Город Тысячи Врагов в полмили высотой, дом для десяти сотен монстров. На юго-западе Великая Голова превратилась в кучу обломков, разрушенная чудовищным существом, призванным из глубин Изабеллы. Члены Совета, которые встречались в ее башнях и писали законы для островов, чтобы те жили в мире, утонули или были погребены среди камней.

Все это время отряды Бабули Ветоши продолжали арестовывать тех, кто находился в списке Врагов Императрицы (а там были тысячи имен). Они направляли их в лагерь за горой Галигали, где создавался другой механизм, изобретенный Нефаури: Великий Стиратель Душ, который должен был прикончить каждого, кто когда-либо поднимал против нее голос или собирался сделать это в будущем, о чем говорили ее швеи-пророки.

В теле Бабули Ветоши оставалось всего два шипа, с которыми она, ее легионы и Буреход должны были разобраться. Одним был кричащий абсурд города Коммексо, где бесился Малыш. Другим — Двадцать Пятый Час.

Время Без Времени она оставила напоследок.

— В Коммексо, — пробормотала она.

Буреход услышал ее приказ. Передвигаясь на ногах из молний, опалявших землю дочерна или превращавших воды Изабеллы в пар, если он ставил их на морскую поверхность, корабль всей своей мощью развернулся к Пайону, где во мраке Полуночи вызывающе сиял огнями город Коммексо.

Глава 50 Из глубин

— Мистер Пикслер! Мистер Пикслер!

Щипцоверн постучал в дверь комнат Роджо Пикслера, сперва осторожно, а потом громко, костяшками всех пальцев.

— Пожалуйста, мистер Пикслер! Это срочно!

Он услышал, как за дверью по полированному мраморному полу передвигается что-то тяжелое. Наконец, из этого странного звука возник голос драгоценного гения Щипцоверна, творца изначального Малыша Коммексо Роджо Пикслера.

— Я прекрасно знаю о ситуации на улицах, Щипцоверн. Я выслал легионы Малышей-вояк, которые отважно там сражаются. Но требуется нечто более примитивное…

— Там огромный корабль длиной в милю, клянусь!

— Буреход? Да. Я вижу его на экранах.

— Это Бабуля Ветошь, мистер Пикслер. Она называет себя Императрицей всех островов.

До Щипцоверна доносился звук репортажей с улиц Коммексо, которые смотрел сейчас великий архитектор. Пикслер построил город благодаря богатству, полученному с помощью Малыша. Это стало работой истинного визионера — создание города вечных огней на Часе, чья тьма была глубока. Город стоял на трех ночи, но никто из живших на его ярких улицах ее не боялся. До сих пор.

— Вас не волнует, что эта женщина прибыла сюда на корабле, способном разрушить город?

— Она не станет этого делать.

— Она может убить все, что вы…

— И Малыша.

— Да.

— Не забывай о Малыше.

— Но до Малыша были вы, мистер Пикслер. Вы — создатель.

— Разве?

— Да… — сказал Щипцоверн, на этот раз не так уверенно. — Конечно, вы. Без вас… без вас ничего бы этого не было.

— А Малыш?

— Сэр. Вы были до Малыша. Отец приходит прежде сына.

— Да…

— Так что насчет города, сэр?

— Город, — казалось, он вспоминал слова, в которые раньше безоговорочно верил.

— Город Коммексо принадлежит Духу Малыша и всегда будет ему принадлежать.

— Хорошо, — с облегчением сказал Щипцоверн, поскольку гений, на которого он работал, не утратил понимания порядка вещей. — Так что же нам делать с Буреходом, сэр? Он висит над нами, и все его орудия смотрят на город. Вы ведь не хотите причинить Духу Малыша еще больший урон?

— Конечно, нет. Этот город должен стоять как завет мечтам о Малыше Коммексо.

— Хорошо, мистер Пикслер. И что мне делать?

— А что ты посоветуешь?

— Я?

— Да, доктор. Что бы ты посоветовал сделать ради города Малыша?

— Не думаю, что у нас есть выбор. Мы будем либо разрушены, либо сдадимся.

— Полагаешь, если я сдамся этой императрице, она может ко мне придти?

— Простите, сэр. О чем вы говорите?

— Я говорю, что если она хочет тотального владычества, для нее это будет удачный маневр, разве не так? Мое бесценное тело в обмен на безопасность города.

— Вы хотите предложить ей это, сэр?

— Я принимаю, — произнесла Бабуля Ветошь.

— Это она? — спросил Пикслер удивленным тоном.

— Да, сэр, — сказал Щипцоверн. — Это она.

— Как она смогла вмешаться в нашу засекреченную линию связи?

— Она не на линии, сэр. Она здесь. Со мной.

— Что?

— Простите, сэр. У меня не было выбора.

— Почему ты мне не сказал?

— Она запретила, сэр.

— И как любой разумный трус, — продолжила Бабуля Ветошь, — он предпочел сохранить свой глаз, чем сказать тебе правду.

— Я его не виню, — ответил Пикслер. — Наверняка он думает, что его жалкая жизнь — это все, что у него есть. И ее потеря значит для него гораздо больше, чем если бы он знал правду.

— Что это ты там бормочешь, Пикслер? — спросила Бабуля Ветошь.

— Когда мы окажемсясвидетелями великой неоспоримости Высших Миров и Глубинных Миров, когда познаем абсолютную тьму и дыхание истинного света, то все остальное, как и сама жизнь, перестанут иметь значение.

— Ты городишь чушь.

— Разве? В таком случае, это целиком моя вина, госпожа. Боюсь, я болен. Странная инфекция, которую я подхватил, спустившись в воды Изабеллы.

— Ты не запугаешь меня историями о глубоководной чуме, Пикслер. Я не боюсь ничего и никого.

— Императрица, это невероятно! Ничего не бояться! Я бы хотел посмотреть вам в глаза и сам это увидеть. Щипцоверн!

— Сэр?

— Проводи Императрицу в библиотеку.

— Конечно, сэр.

— Я буду там через минуту, Императрица.

Связь прервалась и стихла.

— Он отключился, — сказал Щипцоверн. — Раньше он никогда так не поступал. Он всегда слушает.

— Не сегодня, доктор. Иначе он бы понял, что я здесь. Веди меня к нему.

— Я могу дойти только до двери. Я никогда не входил в святилище. Это его личные покои.

— Сегодня ты сопровождаешь меня, Щипцоверн. Я — твоя Императрица. Служи мне, и я всегда буду с тобой.

— Тогда я, разумеется, повинуюсь.

Щипцоверн вел ее по тускло освещенным комнатам. Единственным постоянным источником света являлись лампы, крепившиеся к стенам над картинами.

— У Пикслера весьма эклектичный вкус, Щипцоверн.

— Вы имеете в виду эти картины?

Бабуля Ветошь помедлила, разглядывая одну из них: очень яркое полотно, изображавшее простой белый дом, несколько деревьев, небольшую беседку и одну-единственную звезду.

— Щипцоверн?

— Да?

— Что это за кошмар?

— Насколько я помню, это называется «Утро Рождества Христова».

— Декаданс. Только взгляни на цвета. Меня от них тошнит.

— Я ее уберу.

— Нет нужды, — сказала Бабуля Ветошь.

Она подняла руку, и полотно поглотил невидимый огонь: яркие цвета потускнели, почернели, вспучились, и скоро исчезла последняя искра цвета, оставив лишь древнюю позолоченную раму вокруг того, что представляла собой сейчас почти любая точка в Абарате.

В нескольких шагах висела еще одна картина, чей стиль и тематика были настолько же нервными и жестокими, насколько мирным и спокойным был стиль первой. На ней изображалось тело, висевшее на сети из колючей проволоки, однако разобрать конкретные детали было сложно. Карающая рука поднялась вновь, и Щипцоверн моргнул. Однако Бабуля Ветошь просто указывала.

— А вот эта, — сказала она, — мне нравится. — Она посмотрела на Щипцоверна. — Ладно. На сегодня картин достаточно.

Больше она не задержалась ни у одного полотна, следуя за Щипцоверном к большой комнате в конце коридора.

— У тебя проблемы с канализацией, Пикслер, — сказала она, входя внутрь.

— И со светом, — ответил Пикслер из темноты. — Боюсь, здесь всё ломается. Ваши… ваши силы, Императрица… пожинают… свои плоды. Мой идеальный город больше не идеален.

— Забудь о городе. Я хочу тебя видеть. Здесь вообще нет огней? — В ее голосе возникло нечто большее, чем простое подозрение. — В комнате должно быть окно, доктор. Свет горящего города…

— Свет, — ответил Пикслер, — не покажет вам ничего, что ваши глаза хотели бы увидеть.

— Ты мне запрещаешь?

— Нет. Конечно нннет. Как я могу. Вы — Императрииииица.

— Тогда что здесь происходит? Я хочу немедленно знать.

— Если Императрица того желает…

— Желает.

— Тогда смотрииии.

Внезапно в комнате возник свет, но исходил он не от лампы. Источником холодного света был сам Роджо Пикслер, хотя теперь его человеческая анатомия была просто хрупкой сердцевиной живой формы, которая занимала всю комнату, представляя собой сложное кружевное переплетение тканей, покрывавших стены и в вялом разложении свисавших с потолка. Отвратительная вонь исходила от слоев гниющей плоти, которая то тут, то там образовывала комки, формируя неповоротливое создание, крепившееся пульсирующими нитями вещества к телу самого Пикслера.

Бабуля Ветошь схватила Щипцоверна, так глубоко впившись пальцами в его тело, что он вскрикнул от боли.

— Примитивная ловушка, доктор.

— Я понятия об этом не имел, Императрица! — возразил Щипцоверн.

— Она… не Императрица, — ответил Пикслер, и в его искаженном голосе слышалось явное презрение.

Он встал, хотя было ясно, что это движение запустили не его собственные ноги. Его подняло создание, в теле которого он находился.

— Яааа… теперь… часть чего-то большего, — сказал Пикслер. — И я не… боюсссь твоей ТЬМЫ, ведьма. — Свет в переплетеной ткани замерцал. — Я… провел эпохи во тьме более черной, чем твоя серая Полночь.

Свет вновь замерцал. Но это не погрузило комнату во мрак. Словно под извращенными рентгеновскими лучами, в ней обнажилась единая обширная анатомия человека и чудовища, демонстрируя с отвратительной ясностью, как кости Пикслера сливаются со зловонной субстанцией его нынешнего обладателя. Роджо Пикслер, великий архитектор, стал частью чего-то существовавшего во всей своей непознаваемой невероятности в глубинах Моря Изабеллы.

Он поднялся с пола на веерах трепещущей, переливающейся ткани. Ряды обрамленных влагой клапанов поворачивались и исторгали из себя жидкость, мягкие выступы превращались в скопления зловещих шипов, а через прозрачные каналы от одного тела к другому шли всплески энергии, время от времени шумно изливая на мраморный пол соки существа.

— Реквия, — произнесла Бабуля Ветошь, и ее губы скривились от отвращения. — Неудивительно, что тут воняет, как на берегу в прилив.

— А каков… твой запах, Ведьма? — спросил Пикслер-Реквия. К этому моменту тело архитектора находилось в десяти футах над полом, освещаясь снизу вспышками холодной люминисценции, которая разливалась по слоям разросшейся ткани.

— Скажи своему хозяину, чтобы он следил за словами, Щипцоверн, или я вырву его грязный язык.

Щипцоверн попытался сформулировать какой-то ответ, но ее хватка убивала его, и он утратил контроль над телом. Язык бессмысленно шевелился во рту, не в силах произнести ни единого слова. Тело лишалось жизненной силы и было теперь настолько слабым, что если бы Императрица его не держала, глубоко вонзив пальцы в плечо, он бы упал на пол и умер на месте.

Но она держала его и трясла, словно маленькую одноглазую куклу.

— Скажи ему, идиот! — В отчаянии и ужасе Щипцоверн мог только качать головой. — Ты собирался заманить меня в ловушку? К этой… рыбе?

Щипцоверн вновь закачал головой, но с каждой секундой его контроль над телом слабел.

— Чего ты хочешь, рыба! — произнесла Матриарх. — Ты висишь там, чтобы меня запугать? Даже не надейся! Что бы ты там собой не представляла, ты ничто. Поклонись. Слышишь меня? Поклонись Императрице Абарата!

Говоря это, она опустила свободную руку ладонью к полу. Этот простой жест позволил ей взмыть в воздух вместе с доктором Щипцоверном, чье тело теперь дергалось, словно в эпилептическом припадке.

В комнату вошли другие, наблюдая за этой гротескной сценой — помощники Щипцоверна из Круглого Зала, несколько швей, — но никто не попытался вмешаться в происходящее. Шла битва Высших Сил, и все видевшие ее понимали: любой, кто попытается это сделать, будет немедленно убит. Они оставались поближе к дверям на случай, если дела пойдут совсем худо, и наблюдали издалека.

— Поклонись! — вновь велела Бабуля Ветошь, поднимаясь над полом. — Лицо к земле!

Сперва Пикслер-Реквия не отвечал. Потом, очень медленно, создание начало качать головой. Вес мозга великого архитектора исказил форму мягких костей; его рот открылся, и оттуда потоком вытекла жидкость, напоминающая черную патоку. Стоявшая в комнате вонь усилилась, став такой резкой и жестокой, что три члена команды Щипцоверна развернулись и выбежали в коридор, едва сдерживая рвотные позывы.

Но Бабуля Ветошь знавала запахи и похуже. Это представление ее не смутило. Она замерла в воздухе на той же самой высоте, что и архитектор, и подняла руку, указывая ладонью на врага.

— У тебя последний шанс склониться передо мной. Иначе я заставлю тебя сделать это, даже если мне придется переломать все твои кости. Выбирай, рыба. Склонись, или я сломаю тебя.

Качание головы замедлилось, потом прекратилось. Пикслер вытер последние капли зловонной жижи, остававшиеся вокруг рта. Когда создание заговорило вновь, его речь больше не искажалась. Теперь голос Реквии звучал так, словно Пикслер вернул себе контроль и произносил каждое слово почти с абсурдной точностью.

— Сложно будет ломать мягкие кости, — ответило существо. Оно подняло над головой правую руку, взялось за запястье левой и повернуло вокруг своей оси, словно они были сделаны из резины. — Течения несут меня, но никогда не ломают.

— Вот и возвращайся в свои течения, рыба.

— Да будет тебе известно, женщина, что я не рыба, — ответило создание. — Я РЕКВИЯ!

Глава 51 Отец и сын

Не успев договорить последнее слово, создание бросилось на Бабулю Ветошь. Она предвидела это, и как только оно к ней потянулось, перед Матриархом раскрылось нечто, напоминающее веер фиолетовых и золотых оттенков. Она подула на него — легкий выдох, и пятна фиолетового и золотистого окружили голову Пикслера-Реквии.

Оружие, которое она призвала на службу, могло показаться невинным, но такое впечатление было ложным. Оно являлось одним из самых смертоносных в ее арсенале, обладая способностью уничтожать все, что оказывалось на его пути. Фиолетовые и золотистые пылинки прорвали кожу Пикслера-Реквии, словно крошечные искры огня. Он отшатнулся, и пронзенная ткань, тонкие переплетенные шнуры темной материи, вылетели из многочисленных ран, достигнув потолка. Вниз, как грубые хлопья снега, посыпались куски штукатурки. Но они предвещали гораздо более странное падение. Узлы темной материи взорвались, будто перезревшие плоды. Из разорванной кожи полил дождь вещества, из которого была создана Реквия — морской ил, находившийся внутри ее сложной сети. Как только вещество упало на Бабулю Ветошь, оно начало распространяться, подобно лозам, обезумевшим от собственной плодовитости, пересекая ее тело во всех направлениях. Безымянное вещество оплетало ее, образуя зловонную сеть.

Пикслер-Реквия постарался взять под контроль лицо Матриарха, оплетая череп в пяти-шести направлениях сразу.

— Тупая рыба! — воскликнула она. — Я ведь тебя предупреждала. Почему ты не слушаешь?

Она схватила живую сеть ила, которая закрыла уже две трети ее лица. Одно ее прикосновение высосало из хаотично распространяющегося вещества весь цвет. Затем она разорвала его и отбросила прочь. На место порванных фрагментов пришли новые, но тоже были разорваны, и так продолжалось до тех пор, пока в комнате не раздался высокий, пронзительный детский голос:

— Папа?

Остатки сознания Роджо Пикслера внутри Реквии очнулись от своего кошмара одержимости и к собственному ужасу увидели на пороге то единственное существо, которое он когда-то любил — Малыша, его Малыша.

— Не сейчас, сын! — крикнул он.

— Что происходит?

— Ничего, о чем тебе следует знать. А теперь беги отсюда!

— Какой же урок трусости ты подаешь своему ребенку, — сказала Бабуля Ветошь. Она выпустила Щипцоверна, чье тело больше не шевелилось, и потянулась к Малышу. — Иди сюда, Малыш. Я ничего тебе не сделаю. Ты последний из оставшихся?

— Нет. Я первый. Оригинал. Малыш Малышей.

Пикслер застонал, услышав, как его собственное дитя предает себя, но было поздно.

— Полагаю, ты пригодишься мне при Имперском дворе.

— Извините. Я не могу отсюда уйти. Я должен быть с папой.

— Боюсь, твой бедный отец ушел от нас навсегда.

Фирменная улыбка исчезла с лица Малыша.

— Нет, — тихо сказал он. — Мой папа будет жить вечно.

— Не будет. В глубоких трещинах Изабеллы твоим отцом овладело нечто чужое.

— Не слушай ее, — сказал Пикслер-Реквия. — Она — лжец. Всегда была им. И всегда будет.

Бабуля Ветошь указала свободной рукой на мальчика.

— Иди сюда, — произнесла она сладким, бархатным голосом.

Однако ее руки рассказывали совсем другую историю. Рука, тянувшаяся к Малышу Коммексо, стала неестественно длинной, пальцы выросли, и новая призрачная длина превратила их в черные указки.

— Беги, Малыш!

— Папа! Помоги!

— Просто беги!

Малыш бросился к дверям. Но рука Бабули Ветоши схватила его за волосы; ее пальцы продолжали расти, умножая суставы. Малыш потерял равновесие и упал на спину, дав Императрице возможность потащить его к себе. Он визжал, умоляя отца вмешаться.

— Папа, останови ее! Она меня схватила! ПАПА!

Но ответил ему не отец. Точнее, не только отец. Гибридное создание, сочетавшее в себе Роджо Пикслера и Реквию, говорило не с Малышом. Оно обратилось к женщине.

— Сперва ты убила несчастного глупого Щипцоверна, который не сделал тебе ничего плохого. А теперь схватила моего первенца?

Комната задрожала, на мраморном полу появились трещины, и через них начала выливаться вода с резким и чистым соленым запахом. Море бурлило в вонючей комнате Пикслера, поднимаясь с такой силой, что перевернуло несколько мраморных плит.

Ничто из этого не отвлекло Императрицу. Длиннопалая рука сомкнулась на лице Малыша, давно уже не улыбавшегося, и он закричал прямо в ее ладонь:

— Не отдавай меня этой плохой женщине, папа!

У тех, кто переступил порог, чтобы посмотреть на столкновение, не осталось другого выбора, кроме как ретироваться в коридор и закрыть дверь. Либо остаться и утонуть. Морская вода прибывала очень быстро, разрушая своей яростью само пространство комнаты. Враги дрались силами, которые с каждой секундой изобретали все новые безумные проявления. Части бесцветного мертвого вещества опали с лица Бабули Ветоши, подобно фрагментам маски из папье-маше, но за головой Императрицы уже возникала новая мутировавшая форма Реквии, черная волна, которая сворачивалась, готовясь ударить.

Она слишком сосредоточилась на том, чтобы подтащить к себе Малыша. Возможно, она даже заметила растущую волну, но в своем невероятном высокомерии не восприняла угрозу серьезно. Так или иначе, ее взгляд и внимание были обращены на Малыша. Невероятно длинная рука напоминала ветвь без листвы, а не конечность из плоти и крови. Но сила ее не уменьшалась. Продолжая закрывать его лицо, она подняла Малыша, и его тонкие ноги в крошечных ботинках коснулись морской воды, которая продолжала наполнять комнату, накатываясь на стены и подбираясь к висевшим там картинам.

Вода не щадила ни их, ни все остальное: античную мебель разламывало в щепки, стены трескались, вещи втягивало в спираль пенной силы.

Малыш в этом хаосе уцелел, но Бабуля Ветошь знала: пока она держит кричащего ребенка, продолжавшего молить о помощи своего отца, Пикслер-Реквия не станет действовать против нее. Одно движение, и его первенец окажется в водовороте. Каким бы крепким не сделали ребенка технологии Пикслера, в бурных водах он долго не проживет.

— Прими меня, — сказала она. — Или твой первенец выпадет из моей руки.

Она отняла от головы ребенка указательный палец, держа его теперь только четырьмя.

Малыш знал, что его жизнь висит на волоске.

— Пожалуйста, папа, помоги мне! Не дай ей…

— Он всего лишь ребенок, — сказал Пикслер.

— Он не ребенок! — ответила Бабуля Ветошь. — Он — раскрашенный пластик, или из чего ты там делаешь свои игрушки.

— Он не игрушка. У него полностью функциональный мозг. Он способен чувствовать любовь. И страх.

— Хочешь сказать, эти крики — настоящие?

Она отняла от лица Малыша средний палец.

— Не борись, Малыш, — сказал Пикслер. — Будь спокоен. Пожалуйста. Очень, очень…

И прежде, чем он вновь сказал спокоен, из воды под Малышом вырвалось нечто. Часть Реквии, принявшая форму огромной руки с двумя пальцами, поднялась из водоворота и ухватила ребенка. Визг Малыша достиг такой резкости, что ни один ребенок, возникший в утробе матери, не смог бы сотворить подобный звук. Он явно принадлежал машине.

Этот внезапный крик был таким резким, что Императрица ослабила хватку. Двупалая рука Реквии сомкнулась вокруг тела мальчика и мигом унесла его прочь, удерживая над яростными водами.

— Открыть дверь! — закричал Пикслер, и его голос во всей своей внезапной, абсолютной ясности был голосом человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись.

И ему подчинились. Двери мигом распахнулись, и уровень воды в комнате стал стремительно убывать. Яростный поток выплеснулся на всех, кто следил за столкновением, сбил их с ног и унес в коридор. У воды было достаточно напора, чтобы смыть со стен «Распятие» и «Утро Рождества Христова», добавив их в тот же пенистый бульон, в котором теперь находились свидетели схватки.

Отовсюду слышались крики ужаса и грохот разрушения; воды Изабеллы несли коллег Щипцоверна по коридору, нещадно переворачивая их и сталкивая с предметами. Самые слабые из заплаточников Бабули Ветоши были разорваны силой потока, остальных уволокло прочь. Команда погибшего доктора кричала и молила о пощаде, но воды не внимали ничьим мольбам.

— Какой шум! — пожаловалась Бабуля Ветошь с оскорбленным видом благородной дамы, которая никогда в своей жизни не слышала криков страдания. — Хватит. Хватит! — Она бросила взгляд на двери. — Закройтесь обе.

Двери сделали, как им велели. Это было непросто, однако они смогли преодолеть напор воды. Затем, без каких-то явных дополнительных команд, магия Императрицы начала плавить замок, от которого пошел едкий дым. Работа была сделана. Замок заварен, комната оказалась крепко запечатана.

Императрица собралась с духом. Затем сказала:

— А теперь давай покончим с этим раз и навсегда.

Глава 52 Злодеяния

Если бы некий путешественник забрел на полуразрушенные улицы города Коммексо, его было бы трудно винить за мысль, что он ошибся дорогой и оказался в плену кошмара. Хотя многочисленные красивые и причудливые здания вдоль ярко освещенных бульваров поглощали пожары, никто не пытался их тушить. На улицах и тротуарах лежали тела, и некоторые из них были когда-то жителями этого благородного города, безоружные, одетые для чего угодно, но только не для внезапной смерти, убитые шрапнелью или пулями и оставленные лежать там, где их настигла смерть.

Имелись и более ужасные сцены, которые мог наблюдать этот блуждающий путник, но отвернуться от них не было никакой возможности, поскольку эти ужасы казались бесчисленными. И хотя он мог попытаться закрыть глаза, вся сцена и та трагическая история, которая осталась недорассказанной, навсегда запечатлелась бы в его памяти, и даже в конце жизни, когда он больше не мог отличить своих детей от дерева, он помнил бы город Коммексо, гигантский корабль, закрывающий пол-неба, и жужжание бесчисленных мух.

Внутри здания Коммексо был другой вид, не менее впечатляющий. Утонувшие лежали там, где их оставили отступающие воды. Швеи Императрицы ожидали в комнате, лениво наблюдая за событиями, которые разворачивались по всему Абарату. Швеи были хорошо знакомы со всем пугающим и отвратительным. Матриарх выбрала их для похода в Коммексо, поскольку каждая из этих швей доказала свою порочность и жажду жестокости, ни разу в жизни ни в чем не раскаявшись. Или почти ни разу. Но даже они, знавшие всех чудовищ изнутри так же хорошо, как и снаружи, онемели от потрясения, глядя на беспощадную победу, которую Полночь их Императрицы представила этим темным небесам.

Некоторые из сцен были швеям знакомы: они относились к детским страхам. В их категорию входила и Королева Инфликсия Зверокож — легендарная чудовищная королева Ифрита, которая ухаживала за своим кровавым садом, веками пытаясь вырастить отсутствующие у нее части тела, чтобы заполнить пустую клетку собственного организма. Но больше она не была пугалом для детей. Она стала реальностью. И там, на экранах, раскрывалось все ее ужасное великолепие.

На другом экране дерево Бракзет, слывшее самым старым деревом архипелага, превратилось в виселицу для сотен простых людей. И сделала это не какая-то злобная демоническая сила. Палачами были соседи повешенных.

Случай с Бракзет был не единственным. На всех островах ужас заставлял обычных людей совершать чудовищные поступки. Одна из швей, переходя от экрана к экрану, каждый раз полагала, что нашла самый худший кошмар, но скоро обнаруживала нечто еще более ужасное. В конце концов она произнесла:

— Это конец всему.

Ее поправила Бабуля Ветошь.

— Это конец их мира. Конец тех бессмысленных созданий, которые хотят жить только своей жизнью. Их время вышло. Наступила Полночь. Из тайных мест выходят Наследники Темного Часа. Смотри! Они идут взять этот разрушенный, окровавленный мир и править во имя меня.

На экранах из своих святилищ появлялись существа, которых женщина никогда прежде не видела: чудовищные создания, отсутствовавшие в бестиариях Часов и не имевшие желания там появляться. Теперь у них был целый мир, и они собирались управлять им по законам хаоса. На скользком валуне лежал слизень с красным языком и шипами вместо рук; двуногий зверь в сопровождении четвероногого шли на Обадайе, где падал огненный ливень; две птицы с человеческими головами сидели на мертвой ветке, обсуждая погоду…

Внезапно из запечатанной комнаты донеслась команда Императрицы:

— Женщины, ко мне!

Удар, а после…

— ЖИВО!

Швеи создавали прекрасную иллюзию равнодушия ради штурмующих войск Пикслера, но к этому моменту они были готовы.

Восемь из них, действуя так, словно ими управлял единый разум, прошли по замусоренному коридору и направили свою коллективную волю на запечатанные двери. Жесткий уплотнитель с внутренней стороны потрескался, и двери широко распахнулись под напором воды. Женщины с готовностью встретили ее мощь, выбросив вокруг себя покрывало невидимых заплат, сшитых ими самими. Это была ткань, как и любая другая, но ее решетчатая структура заключала в себе силу, выходящую за пределы возможностей того вещества, из которого она была сделана. Двери ударились о покрывало и сломались.

Войдя в комнату, швеи увидели, к чему привел бой между их Императрицей и Пикслером-Реквией. Бойцы висели в воздухе над рваной дырой в полу, через которую продолжала прибывать вода Изабеллы, и их запал не иссякал. Императрица стояла на колонне извивающейся тьмы, а хрупкая форма Роджо Пикслера висела на нитях постоянно регенерирующей анатомии Реквии, которая бесконечно растягивалась переплетениями воды. Внутри каждого шнура содержалось вещество, через которое передавались стремления ее сознания. Но одно желание Реквии было сильнее всех других — увидеть чудовищную женщину, стоящую перед ней в темноте, мертвой. Она была врагом, хоть и не величайшим из всех. Другое зло, более масштабное, использовало ее, чтобы достичь силы во Времени. Этого не должно произойти! Она должна быть повержена. Сверкающие морские веревки Пикслера-Реквии обернулись вокруг пьедестала теней, на котором она стояла, поднялись по складкам ее платья, украшенного чужими душами, и образовали вокруг нее сеть.

— Убери! Это! От меня! — взвизгнула Императрица, пораженная подобным насилием.

Произнести остальные слова ей уже не удалось. Водяные веревки забрались по ее телу, одна из них обернулась вокруг шеи и начала затягиваться.

— Нет! — сказала она и подняла руку с острыми темными пальцами, в которой когда-то держала Щипцоверна. На этот раз они вонзились в ее собственную плоть, скользя вниз между горлом и петлей. Она сумела оттянуть водную веревку и произнесла два других слова.

— Освободите… меня…

Швеи уже поднимали руки, говоря на старом абаратском Шесть Имен Создательницы, призывая силы для освобождения Императрицы.

— Джиатакат.

— Джут и Джуннтак.

— Кизазафлит.

— Энотху и Эйджо.

— Еготонин.

— Юут.

— Юут.

— Юут.

Еще до того, как были сказаны все восемь имен, в руках швей зажглись искры огня, образовав жестокие инструменты, гораздо более эффективные, чем любой нож. Они не говорили друг с другом. Они и так знали свое дело. Приблизившись к колонне тьмы, на которой стояла их госпожа, они начали резать серебристо-зеленую водяную плоть Пикслера и Реквии. Инструменты, дар Создательницы, были не только действенными, но и странными. Они резали воду, как убийцы режут горло. Туда-сюда. Вверх-вниз. Разрезанные нити падали в бурлящие волны, которые их создавали.

Пикслер-Реквия взревел от возмущения.

— Вы не должны участвовать в этой битве, — закричал он. — Для вас это означает смерть.

Вода продолжала изливаться из-под пола, сплетая новые веревки вместо разрезанных. Внезапно поднялись две из них, во много раз толще остальных, которые оборачивали колонну. Их не интересовало оружие женщин. Эти веревки собирались расправиться с ними самими.

Веревки не задумывались, какую женщину выбрать — они просто схватили первых двух швей и утопили. Оставшиеся были слишком заняты резкой, чтобы заметить их исчезновение. Однако Императрица все видела.

— Сестры! Осторожнее! — крикнула она. Смысл ее слов остался неясен. Утопив двоих, веревки поднялись за двумя другими.

— Нет, Пикслер! — закричала Бабуля Ветошь, и частота ее голоса была слышна только живой воде. — Это ведь просто женщины!

Пикслер был человеком, не лишенным сострадания. Его дух, оказавшийся в холодных объятиях Реквии, видел, что швеи действительно всего лишь женщины. Они выпустили из рук свои инструменты. Они хотели только одного — жить.

Мы должны пощадить их, — сказал Пикслер Реквии.

Пощадить? — спросила Реквия, ища в сети своего разума значение этого слова. Но ее разум был подобен кости или огню. В своем существовании она не нуждалась в пощаде. — Я ничего не чувствую, Пикслер.

Нет?

Нет.

Вряд ли он мог осуждать ее за то, чего она никогда не знала и что ей не требовалось знать. Ведь это он, оказавшись в глубинах моря, приманил ее своими огнями и биением сердца. Он сделал так, что Реквия поднялась и увидела небеса. Она не знала пощады. Такова была ее природа.

— Отпусти моих сестер! — вновь закричала Императрица.

На этот раз Пикслер и Реквия ответили в унисон.

— Это Абсолютная Полночь, — сказали они. — И в ее тьме твои сестры должны умереть.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ Без будущего

Тьма окутывает мое сердце

И сокрушает скорбью.

Так давай же утешимся

Мимолетностью наших жизней.

— Аноним

Глава 53 Прощение

Кэнди проснулась, как просыпалась не раз за месяцы своего путешествия по Абарату, сперва не понимая, где находится, не помня, как она здесь очутилась, сознавая это медленно и пытаясь разобраться в окружающих ее видах и звуках.

Это был корабль-тюрьма. Она находилась в трюме вместе со множеством — не меньше тысячи, — других арестантов. Здесь было слишком мало света, чтобы подробно разглядеть, кто эти люди: трюм освещали две тусклые лампы, висевшие высоко над сгрудившимися заключенными и качаясь в такт движению корабля. Волнение было сильным, корабль трещал и перекатывался с гребня на гребень, что в свою очередь вызывало немалые страдания у сидящих вокруг Кэнди людей.

Она слышала их мысли, наполненные страхом и болью; в израненных головах роились немые, безответные вопросы.

Куда они меня везут?

Что такого я сделал?

Меня собираются судить?

Ей захотелось успокоить их страхи.

— Все будет хорошо, — пробормотала она.

Кто там?

Кто это?

Я слышал, как кто-то говорил…

— Я зажгу свет, — сказала Кэнди.

О чем она?

Здесь нет света.

Она сошла с ума.

— Просто доверьтесь мне, — сказала она. А затем очень тихо произнесла слово, призывающее свет:

— Оназаваар.

В воздухе вокруг ее головы возник слабый свет, не ярче пары свечей. Она мягко отослала его прочь, и он начал распространяться, словно тягучий туман, зажигая собой воздух. Она старалась его сдерживать. Вокруг было столько боли, что люди не очень хотели встречаться лицом к лицу с бесспорной реальностью, как бы мягко она себя ни проявляла. Теперь она слышала мысли тех несчастных, кто не имел ни малейшего желания видеть то, что им раскрывал спокойный свет.

Уберите! Уберите его!

Я сплю, неужели не ясно?

Уберите!

Это она. Девчонка из Иноземья. Она зажгла свет.

Убери его!

— Нет, — раздался твердый голос, первый, который она здесь услышала. — Пусть свет остаётся.

Кэнди поискала говорившего и без труда нашла его. У него была большая рыжая шевелюра с проседью, квадратная борода того же сочетания алого и белого, желтовато-зеленая кожа. По контрасту с яркими чертами лица его голос был лишен эмоций, даже бесцветен.

— Не бойтесь ничего, что, как кажется вашим глазам, они видят, — произнес он. Его слова разнеслись дальше, чем позволяла их первоначальная громкость; этот эффект Кэнди не раз наблюдала у тех, кто обладал способностью к магии. — Ничто из окружающего не является реальностью. Я обещаю вам это.

Он говорил со своей паствой так, словно они были младенцами, и какой-то человек рядом с ней прошептал его имя.

— Это отец Паррдар! Пророк из Катакомб Мапа.

— Я не ваш отец. Я такое же дитя, как и вы. И так же, как вы, боюсь. Испытываю ужас, подобно некоторым. — Среди пленников пронесся шепот согласия. — Успокойтесь, дети. Наш Отец в Иноземье слышит наши молитвы. Очень скоро Церковь Детей Эдема придет, чтобы нас пробудить.

Кэнди не могла поверить своим ушам. Пленники вновь зашептались. Однако теперь это был шепот испуганных людей, которым дали необходимое успокоение.

— Все это не настоящее. Как может быть иначе? — продолжал Паррдар. — Какой смысл может крыться в подобном страдании?

Неудивительно, что люди реагировали одобрительно.

— Да, отче, да! Мы страдаем в этом кошмаре!

Паррдар продолжал говорить так, словно все вокруг молчали, но по растущей силе, с которой он вещал, Кэнди понимала: возгласы его паствы были услышаны.

— Преподобный слышит наш плач. Преподобный страдает так же, как страдаем мы!

Кэнди больше не могла это терпеть.

— Нет никакого Преподобного, — громко заявила она.

— Замолчи, — сказала сидевшая рядом женщина. Кровь морских прыгунов придавала ее глазам тот же серебристый блеск, который Кэнди видела во взгляде Изарис. — Говорит отец Паррдар!

— Мне все равно, — ответила Кэнди, заставив себя очнуться от дремотной расслабленности. — Ложь есть ложь, кто бы ее не говорил.

— Он не лжет, — донесся из сумрака голос другого пленника.

— Ладно, тогда он ошибается, — сказала Кэнди. — В любом случае, то, что он говорит, неправда.

— Откуда ты знаешь? — спросил третий голос.

Кэнди разглядела, что говоривший был крупным мужчиной. Этого оказалось достаточно, чтобы ее встревожить. Следовало быть внимательней. Она устала, ослабла и была уязвима. Сейчас не время спорить. Кроме того, разве они не в одной лодке? Все они — пленники темного корабля под все еще беззвездным небом.

Она сделала примирительный жест, подняв ладони и говоря тем самым, что больше не хочет спорить. Но человек в темноте, у которого, как видела Кэнди, волосы над головой образовывали маленький вопросительный знак, не собирался спускать с рук ее возражения.

— Я задал тебе вопрос, — сказал Вопросительный Знак.

— Да, я слышала, — ответила Кэнди, стараясь говорить спокойно и вежливо.

— Тогда отвечай.

— Священник имеет полное право на свое мнение, — ответила Кэнди. Здесь ей следовало остановиться. Однако она продолжила. — И все равно он ошибается.

Ей подумалось, что своенравная часть, которую так просто было не заткнуть, может являться вкладом Боа, однако нет — это была сама Кэнди.

— Он не ошибается, — сказал Вопросительный Знак.

Он начал вставать, и Кэнди увидела, насколько велик тот спор, в который она себя втянула. Человек поднимался, поднимался и поднимался, разворачиваясь, словно огромный аккордеон. В ширину он был таким же, как в высоту. И он вставал, расширялся, вставал и расширялся, все это время произнося Завет Вопросительного Знака.

Который был очень прост.

— Отец прав. Всегда. Он знает Истину и Он выражает ее так, чтобы мы ее поняли. Прими Его мудрость и моли Его о прощении.

В этот момент в спор вмешался сам Паррдар.

— Я уверен, что она… — начал он.

— ПРИМИ ЕГО МУДРОСТЬ И МОЛИ О ПРОЩЕНИИ! — вновь проговорил Вопросительный Знак.

Кэнди тоже встала. Она чувствовала качку корабля не только как пассажир, но и как эмпат, с помощью магии разделяя его состояние, как она разделяла чувства этих людей. Она ощущала, как о борта корабля бьются волны, подобно грубым словам Вопросительного Знака, бьющим ее по лицу. Она чувствовала ритм этих волн и взгляды людей, тесно сгрудившихся в трюме. Слышала шепот их мыслей, вспененных, словно вода.

— Мы здесь все вместе, — произнесла она, пожимая плечами. — Мы все — пленники Бабули Ветоши. Я не хочу ни с кем спорить. — Она глубоко вздохнула, проглотив свою гордость, и сказала:

— Я принимаю мудрость отца Паррдара и прошу его о прощении.

Но даже сейчас она не удержалась и завела руки за спину, скрестив пальцы. Это была детская уловка — обещание, сделанное со скрещенными пальцами, не считалось, — однако она ничего не могла с собой поделать. Она не принимала мудрость Паррдара и не просила его о прощении, однако подошла к ситуации практично. И всё это тоже была Кэнди.

— Я прощаю тебя, дитя, — сказал священник.

— Очень мило с вашей стороны, — ответила она и подумала: это уже перебор, священник поймет, что ее вежливость — только маска, скрывавшая совсем другую Кэнди.

Но отец Паррдар купался в той власти, которой она его наделила, и не сомневался, что услышал правду.

Он просто сказал:

— Свет.

— Хотите, чтобы я его убрала? — спросила она.

— Нет необходимости, — ответил он. — Ты можешь им управлять?

— Немного.

— Тогда отправь его туда, где он сможет принести пользу.

Кэнди потребовалось несколько секунд, чтобы понять суть его фразы. Затем, стараясь продемонстрировать, что занятие это весьма непростое, она собрала распространявшийся вокруг нее свет и послала его туда, где, по мнению отца Паррдара, он был наиболее полезен — то есть к нему самому.

— Так-то лучше, — сказал он, когда его окружил свет. — Думаю, мы с тобой поладим, дитя.

Кэнди начала отвечать, но священник уже пустился рассказывать об их Отце в Иноземье, который придет вместе со своей церковью и спасет их от ужасов и кошмаров.

— Даже сейчас, — говорил отец Паррдар, — он идет, чтобы нас пробудить. Даже сейчас.

Глава 54 Императрица во славе

За свою долгую, запятнанную кровью жизнь Бабуля Ветошь была известна под многими именами. Ее называли Матриархом, Ведьмой Горгоссиума, Каргой. Но она не перечила судьбе. Она выжидала, зная, что когда наступит Полночь, у нее будет лишь один титул, тот, за который она боролась: Тант Эйла Тлен, Императрица Абарата. В ее первом указе говорилось о мести городу Коммексо за те проблемы, которые он создал у нее своим неповиновением.

Она была беспощадна.

Казни стали зрелищем, которое никто из переживших эти темные времена не забудет до конца своих дней. Первые два часа после распространения своего указа и последовавших за ним смертных казней Императрица оставалась в Круглом зале, восстанавливая энергию, которой она лишилась во время битвы с Пикслером-Реквией. Расправившись со швеями, Пикслер-Реквия вернулся в глубины Изабеллы, оставив Империю Ведьме. И когда она утомилась разглядывать изображения на светящихся экранах Пикслера (какой смысл насаждать страх, если ты не можешь почуять кислую вонь испуганных?), она взошла на серо-голубую мумифицированную руку, свой привычный транспорт, и отправилась на улицы.

Это путешествие по сдавшемуся городу было первой и последней возможностью для большинства жителей Коммексо увидеть женщину, которая почти разрушила их мир, во плоти. Граждане Коммексо не без причин считали себя весьма искушенными, и вид Императрицы, о которой они слышали столько пугающих историй, на удивление утешал. С их культурной точки зрения эта женщина выглядела словно пришелец из какой-нибудь древней книги сказок. Она совершенно нелепа, шептали они, прикрыв рукой рот. Она была старой, неряшливой и походила на сумасшедшую.

В последнем они не ошиблись. Матриарх действительно была безумна. Но это было не беспомощное безумие. Даже ее мысли о видах разрушенного города, которые улавливались Спиралью Слухов, двигавшихся вокруг нее, несли в себе мудрость. Она остановилась, чтобы рассмотреть руины, и заметила среди камней и мусора плачущего осиротевшего младенца.

— О, моя добродетель! — пробормотала она. — За каждым углом — новое отчаяние. Счастье — лишь краткий миг, но о нем слышали все. А боль — это целый мир. — Закончив свою спонтанную элегию, она повернулась к ближайшему черепоглаву и позвала: — Эй, солдат!

— Я, Императрица?

— Да, ты. Как твое имя?

— Хемош, сшит швеей Мезбади, госпожа.

— И где же твоя мать?

— Мертва, Императрица. Погибла на «Полыни».

— А. Ну что ж, Хемош, сын Мезбади. Видишь то несчастное создание у двери?

— Ребенка, госпожа?

— Да. Принеси его мне. Его страдания причиняют мне боль.

— Вы хотите… взять ребенка, госпожа?

— А что тебя удивляет? Прежде, чем стать императрицей, я была матерью, Хемош. И буду матерью после того, как умру, поскольку в моей утробе станут рождаться черви.

— Без вас мне жизни нет, госпожа. Ваши слова разбивают мне сердце.

— У тебя нет сердца, Хемош. Ты лишь грязь, живая грязь.

Хемош выглядел смущенным.

— Не понимаю, императрица. Если у меня нет сердца, то почему меня так тревожит звук детского плача?

— Не знаю, и мне все равно. Я — Императрица, а ты — ничто. Повинуйся.

Хемош кивнул и положил копье на землю. Он сделал пять шагов назад, склонив голову, затем развернулся и начал карабкаться по мусору к двери, где хныкал ребенок.

Звук, который он издавал, очень напоминал человеческий. Но младенец не был человеком. Его глаза располагались друг над другом, рот сместился вбок. Голова была длинной, узкой и выглядела еще длиннее из-за высоких и острых, как у настороженного кролика, ушей.

— Тихо, малыш, — сказал Хемош, поднимая ребенка. Оказавшись на руках, младенец заплакал чуть тише. Хемош мягко покачал его, и плач смолк.

— Вот.

Повернувшись, он собрался вернуться по руинам к дороге, но Императрица проговорила:

— Не трудись нести его сюда. Убей его там, где стоишь.

— Убить его? — переспросил Хемош.

— Да, солдат. Убить.

— Почему?

— Потому что я так сказала.

— Но ведь он уже замолчал.

— Ты споришь со мной, солдат?

— Нет. Я только хотел…

— Да! Ты споришь!

Императрицу охватила внезапная ярость.

Она спустилась с руки; ее платье было столь плотно увешано куклами, что когда она оказалась на земле, трон с высокой спинкой перевернулся. Она посмотрела на копье Хемоша, и то мгновенно откликнулось на ее молчаливый приказ. Поднявшись в воздух, оно повернулось и указало своим острием на заплаточника с младенцем, который все еще плакал в его тени.

— Госпожа, прошу. Я не хотел вас оскорбить. Я лишь…

Больше он сказать не успел. Копье пронзило его и младенца, и оба они тотчас замолчали.

Смерть заплаточника по имени Хемош и безымянного ребенка не прошла незамеченной. Руку окружали одиннадцать заплаточников, восемь из которых видели эту сцену. Но видели ее и многие жители Коммексо, которые пришли, чтобы своими глазами посмотреть на разрушительницу их города. По мере распространения слухов росло и число тех, кто утверждал, что своими глазами видел, как копье убило младенца и солдата. Некоторые из этих новых «свидетелей» приукрасили жестокость и злобность Императрицы. Один утверждал, что та призвала к себе душу младенца и заточила ее в куклу, пришитую к платью. Впрочем, эти добавления были еще в пределах достоверности. Но слухи ширились, становясь все более невероятными. Ходили истории о том, что легионы Императрицы восстали против нее. До гигантских размеров выросли рассказы о том, что мертвый солдат вернулся в мир живых. Однако свидетелей этих чудес, разумеется, не было.

Подобные слухи плодили новых врагов Императрицы. Теперь ее враги были повсюду. От них необходимо было избавиться. Пришло время казнить те несколько тысяч, кого она уже арестовала. Если эти ее враги смолкнут раз и навсегда, она вполне может ожидать, что Те, Кто Ходит За Пределами Звезд, будут довольны. В конце концов, разве она не достигла всего, чего хотела? Теперь она была Императрицей всех Часов, и Абарат лежал у нее под ногами.

Стоя у своего драгоценного трона среди разрушенных улиц Коммексо, Императрица разогнула большой палец и мизинец левой руки — едва заметный жест, который, тем не менее, был увиден и понят наблюдателем на корабле, висевшем высоко у нее над головой. В брюхе огромной машины открылась шестигранная дверь, и из нее пролился яркий свет. Она почувствовала силу этого света, который начал поднимать ее вверх. Хотя она редко получала удовольствие от передачи силы кому-то другому, это было исключением. Находиться в захвате Подъемного Луча было крайне приятно. На несколько секунд она с удовольствием вручила ему свое тело, раскрыла руки и повернула ладони к небесам, пока Луч поднимал ее к Буреходу.

Находясь в паре метров от внутренностей корабля, она услышала идущий снизу крик. Она не сомневалась, что крик должен был привлечь ее внимание. Ничто столь необычное и странное не могло не иметь целей или намерений. Он быстро превратился в нечто большее, чем просто единый возглас — в литанию множества криков, дробное бормотание причитаний, перешедших в возмущенный вопль.

Понять его смысл было нетрудно. Граждане Коммексо хотели, чтобы она запомнила: пусть их город теперь во тьме, его жители собираются выжить в это смутное время,ни о чем не забывая и храня свою ярость. Их крики означали, что они найдут ее и закончат то мрачное дело, которое она начала.

На случай, если криков было недостаточно, они продемонстрировали последнее доказательство своей злости. Из темноты выступило две сотни человек, появившись в небольшом круге света, где своей очереди на подъем дожидалась мумифицированная рука. И прежде, чем он начался, люди набросились на трон Бабули Ветоши, собираясь окончательно добить то, что уже было мертво.

Глава 55 Внизу

Кэнди погрузилась в сон. Сделав долгий, медленный выдох, она позволила своему сновидческому телу выскользнуть вместе с дыханием и через слои досок и смолы проникнуть во внешний слой корабельной краски. Разумеется, корабль был красным, и как это здорово — быть красным! Быть цвета огня, крови, маков и заходящего солнца.

Она выплыла из корабля-тюрьмы со сновидческой легкостью, освободившись от всех телесных ограничений, и в этой свободе воссоединилась со всем самым важным, что в ней было. Всем истинным, настоящим и правильным.

Она в последний раз посмотрела на корабль-тюрьму, где ее возвращения дожидалась вторая тюрьма — тело. Ближайший остров был едва заметен, и на его берег накатывали волны с яркими белыми барашками.

Корабль-тюрьма приближался к своей цели. На северо-восточной стороне Окалины была построена временная гавань, освещенная рядами кислотных огней, едва не гаснувших под резкими порывами ветра. Там стояло еще два корабля, как две капли воды похожих на тот, который Кэнди только что покинула. Корабли использовали примитивные приспособления гавани. Она видела ряды заключенных, с которыми явно не церемонились: одни из них прихрамывали, другим помогали более крепкие товарищи, а заплаточники Императрицы били их дубинками, чтобы те пошевеливались; жестокость наслаивалась на жестокость, и пленники молили о суде Высших Сил, которые, по мнению Кэнди, вряд ли собирались вмешиваться.

Она бросила свою ярость в воздух, где та метнулась вправо, влево, словно ссорящиеся птицы, и упала назад в Изабеллу, которая подхватила ее и унесла вниз. Внизу было темно, однако ее присутствие привлекло миллионы светящихся существ; крошечные живые огоньки притягивались к ее бесформенной анатомии и создавали яркий покров, который уходил в лишенные света глубины, словно усыпанный драгоценными камнями плащ.

Спуск требовал от нее усилий, но это оказалось нетрудно, когда альтернативой было увиденное на Окалине. Конечно, она туда вернется. Но не сейчас… Позже.

Мама, прошу, еще десять минут, прежде чем ты велишь мне уйти. Всего десять.

Море ей не перечило, и она увлекала свое светящееся одеяние все ниже и ниже.

Здесь такой свет был редкостью и привлекал любопытных. Многих из этих существ она видела в своей тарелке или на рыночных прилавках. Но виды, которых она ела, скоро уступили место другим, которые с удовольствием сами бы ей закусили; многие из них были родичами тех, кто водился в Иноземье, хотя воды, где они обитали теперь, изменили их облик. Акула-молот стала меньше похожа на молот и больше на топор; величаво проплывший под ней кит был окружен яркими стаями маленьких рыбешек, которые, казалось, подталкивали его вперед.

А она продолжала свой спуск, все отчетливее понимая, что скоро ей придется вернуться на корабль, в свое тело.

Еще хотя бы пару минут, умоляла она.

Внизу виднелись коралловые рифы; они казались мертвыми, побелев от пепла, вырывавшегося из отверстий — внешних жерл горы Галигали. И в этот момент, за секунды до того, как ей надо было возвращаться на корабль, Кэнди явилось видение. Перед ее мысленным взором возникло дерево, отгоняющее сумрак — живое дерево с лимонно-белыми цветами и идеально голубым пологом листьев. Однажды она слышала о нем стихотворение.

Нет, нет!

Ей очень хотелось нырнуть глубже. Она подумала: как далеко ей надо подстегнуть свои мысли, чтобы добраться до легендарной Реквии?

Диаманда, вспомнила Кэнди, называла их «врагами любви, врагами жизни. Неописуемо злобными».

Кэнди спросила, где они живут, и Джефи ответила, что реквии обитают в глубинах Изабеллы, и там, как она надеялась, и останутся. Диаманда усомнилась, что все так просто. Она слышала, что реквии куда-то перемещаются.

«… некоторые говорят, что когда они поднимутся на поверхность, наступит конец знакомого нам мира».

Что ж, это уже случилось. Значит, зловещие создания собирались выходить на острова? Она должна была их увидеть. Хоть разок, краем глаза. Как выглядит враг жизни и любви? У нее может не оказаться другого шанса.

Она послала свои мысли вниз, во тьму, что была темнее любой темноты, которую ей доводилось прежде видеть.

Она знала — внизу что-то есть. Она чувствовала, как под ней разворачивается нечто огромное, как его конечности, или языки, или и то, и другое, стремятся к ее мыслям, касаются их с обманчивой мягкостью. И когда они ее коснулись, ей вдруг вспомнился еще один разговор. Его темой была не Реквия. Речь шла о том, что повсюду распространилась магия.

«Понадобится много времени, чтобы с корнем вырвать всю магию на этих островах, — слышался ей голос. — Придется сжечь множество книг, сломать множество душ…»

А затем, очень медленно, щупальца выпустили ее, и прямо под ней оказался человек, произнесший эти слова, хотя с момента их последней встречи он сильно изменился.

— Ну здравствуй, — сказал Роджо Пикслер.

Глава 56 Рука в огне

— Вверх! — закричала Императрица привратнику и его команде. — Быстро, быстро! Они собираются уничтожить руку!

Привратник, мистер Громадиан, торопился встретить Императрицу у широкого трапа, который автоматически занимал нужное положение. С воздуха она сошла прямо на трап. Но при первом же взгляде на нее привратник стер с лица приветственную улыбку. Прежде, чем он успел вымолвить хоть слово, она проговорила:

— Пошли туда своих солдат, Громадиан. Немедленно!

— Да, госпожа. — И он закричал капитану стражи:

— Ты слышал приказ, Кожедёр!

Капитан Кожедёр, огромный черепоглав в форме, которая едва сходилась на его шестируком теле, был тут как тут.

— Так точно, сэр!

Несколькими резкими командами он вызвал к себе троих заплаточников и прыгнул в Подъемный Луч. За ним последовали его солдаты.

— Кто нападает? — спросил Громадиан.

— Повстанцы! Радикалы! Они собираются сломать трон! Я хочу видеть их живыми, Громадиан. Хочу лично добиться от них правды.

— Я уверен в способностях капитана Кожедёра, госпожа. Он знает…

С земли донеслось мягкое бум, и в основании руки возник яркий желтоватый свет.

— Будь они прокляты! — вскрикнула Императрица. — Я не хочу потерять и его!

Громадиан не знал, что она имеет в виду, но отлично помнил о мудрости молчания. Кроме того, Императрица не нуждалась в его словах. С точки зрения уважительного привратника, Императрица находилась на грани безумия. Хотя ее голова была направлена вниз, к земле, глаза метались туда-сюда, не вглядываясь в расстилавшийся под кораблем вид. Впрочем, если она испытывала к руке, на которой так часто выезжала, какую-то привязанность, неудивительно, что ей не хотелось на нее смотреть. Громадиан отвернулся и не понимал, что Императрица отдает ему приказ, пока ее слова не начали хлестать его по лицу, словно удары колючей ветвью.

— Подними ее! — кричала она.

— На корабль? — спросил привратник, устрашенный такой идеей.

— Да! Конечно на корабль! Живо! Ты понимаешь, что тебе говорят, кретин? Если он умрет, умрешь и ты! Сгоришь, как горит он!

— Госпожа, нет…

— Тогда спаси его, идиот!

В мгновение ока привратник ударил кулаком по большой желтой кнопке, и по всему кораблю разнеслись панические звуки тревожного сигнала. Громадиан начал отдавать четкие команды.

— Все пожарные — к подъемному модулю. У нассрочная задача! — Затем он крикнул Кожедёру:

— Потуши огонь, как можешь, Кожедёр! Слышишь меня?

Кожедёр закричал что-то в ответ, но из-за треска огня его не было слышно.

— ПОДНИМИ ЕГО НАВЕРХ! — вновь потребовала Императрица. — Ты понял мой приказ, Громадиан?

— Понял, госпожа, — ответил привратник. — Ваш… э… он уже на пути сюда, госпожа.

Двигатели Бурехода работали вовсю, подавая энергию в Подъемный Луч, который втягивал горящую руку с земли в недра Бурехода. Рука, вращавшаяся внутри луча, распространяла вонючие волны гари. Включенная Громадианом тревога быстро принесла свои плоды. Заплаточники подключили насосы и направили многочисленные шланги на огромный горящий трон.

— Лей воду! — закричал Громадиан.

Только он это сказал, как шланги раздулись, и из их носов вырвалась вспененная вода. Послышалось резкое шипение, и в Подъемном Луче возникли облака пара — огонь угасал. Когда рука оказалась внутри корабля, привратник приказал закрыть отверстие и выключить луч, позволив пожарным точнее сосредоточить шланги на руке. Пламя быстро стихло. Но повреждение, нанесенное трону, оказалось катастрофическим. Огонь настолько его ослабил, что он едва мог стоять на кончиках пальцев. Словно большой младенец, рука покачивалась под струями воды.

— Хватит! — закричала Бабуля Ветошь. — Ты меня слышишь, Громадиан?

— Есть, госпожа, — ответил привратник.

Воду перекрыли. Потоки стали меньше и вскоре полностью иссякли. Даже без бьющейся о нее воды руке было трудно удерживать вертикальное положение. Ее мертвая плоть шла пузырями, а в некоторых местах обгорела полностью, до почерневшей кости.

— Оставьте нас, — тихо сказала Матриарх.

Привратнику не нравилась мысль о том, чтобы оставить Матриарха в столь непредсказуемой компании.

— Может, мне остаться у дверей?

— Вон! — крикнула она. Затем добавила тихим голосом:

— Я не хочу, чтобы на него смотрели, когда он так страдает. Ясно?

— Разумеется, — ответил Громадиан. — Капитан Кожедёр, вы и ваши люди…

— Есть, сэр, — ответил капитан. По кивку командира пожарные покинули помещение. Кожедёр дождался привратника, и когда тот к нему присоединился, они ушли.

— Я все сделаю быстро, — сказала Бабуля Ветошь. — Ты хорошо мне служил. Мне жаль, что я не смогла сделать то же для тебя. Будь свободен.

Она обошла вокруг руки против часовой стрелки. Неровная окружность, обрисованная на полу ее шагами, породила волну черной энергии, которая скрыла внутри себя руку. Она знала, что от нее требуется, и сделала это.

— Иди, — сказала Ведьма.

Рука приняла подаренный ей покой. Пальцы сложились под ладонью, она наклонилась и упала в грязную воду. Части горелой плоти отвалились, разлетевшись к стенам комнаты. Рука дернулась, и обитавшая в ней много лет сверхъестественная жизненная сила покинула ее навсегда.

Императрица не собиралась задерживаться в компании дважды мертвого. Она отправилась прямиком на мостик, чтобы вести корабль к Окалине. Туда, где находились враги ее Империи, ожидавшие казни.

Глава 57 Нож в каждое сердце

Глаза Кэнди открылись. Она была на суше, и это радовало. Последнее, что она помнила — мелькнувший в глубинах Изабеллы Роджо Пикслер, или нечто, когда-то бывшее им. Оно улыбалось голодной улыбкой и тянуло к ней длинные щупальца.

Кэнди была рада, что ей не удалось досмотреть видение.

— Что это за остров? — пробормотала она, надеясь, что рядом окажется кто-нибудь, способный ответить.

Так оно и оказалось. В поле ее зрения возникло сияющее от счастья лицо Шалопуто.

— Шалопуто?

— Ты очнулась! Я думал, на этот раз ты вообще не вернешься.

Кэнди улыбнулась в ответ — по крайней мере, попыталась это сделать. Она чувствовала себя настолько оторванной от тела, что не знала, действительно ли оно выполняет то, что от него требуется. Веки все еще были тяжелыми, и несмотря на удовольствие от встречи с Шалопуто, ей хотелось вновь ощутить объятия сна, унестись в места более теплые и времена более добрые.

— Нет! — воскликнул Шалопуто. — Пожалуйста, не уходи. Ты мне нужна. Ты нам всем нужна!

— Всем?

Он отвернулся, и Кэнди, заинтересовавшись, на что Шалопуто смотрит, оттолкнулась от земли и села.

— Ничего себе, — пробормотала она.

Они были не одни. Рядом стояли и сидели сотни людей, в большинстве своем молчаливые и одинокие, и все они находились в едином вытянутом пространстве, огороженном колючей проволокой.

— Насколько я понял, здесь примерно семь тысяч человек, — откуда-то из-за спины сказал Газза.

Она обернулась. Он забрался на вершину валуна, а за ним, к удивлению Кэнди, следовала Бетти Гром. Кэнди еще раз посмотрела по сторонам.

— Как получилось, что мы сидим на единственной скале? — спросила она.

— Ты знаменита, — ответила Газза. — Так мы получили скалу.

— А кто эти люди?

— Все мы — пленники Императрицы.

— Нас только четверо?

— Нет. Здесь Эдди и братья Джоны, — ответил Газза.

— А Женева? Том? Клайд?

Бетти грустно пожала плечами.

— Мы их ищем, — сказал Шалопуто. — Этим занимаются Эдди и Джоны. И еще они пытаются разобраться, почему нас собрали в одном месте. Что у всех нас общего.

— Мы ей не нравимся, — ответила Кэнди. — Какая еще нужна причина? Она теперь Императрица. И ни перед кем не отвечает.

— Все отвечают перед кем-нибудь, — сказал Газза.

Кэнди пожала плечами и встала, чтобы рассмотреть толпу. По всему лагерю горели костры. В их свете она видела, что толпа вокруг столь же разнообразна, как и на улицах Балаганиума. Хотя это были пленники, а не искатели развлечений, здесь тоже наблюдалось знакомое буйство абаратской жизни: те же яркие, нереальные цвета, которым не было названий, те же изысканные сочетания гребней, перьев и пушистых хвостов, глаза, похожие на тлеющие угли, кольца, украшенные созвездиями золотистых глаз. Единственная разница была в шуме, или, точнее, в его отсутствии. Под сумеречными небесами Балаганиума праздная публика болтала, кричала и шумела, словно призывая небо к ней присоединиться. А здесь криков не было. Не было здесь и слез. Только разговоры шепотом и редкие тихие молитвы.

— Они все смотрят в небо, — сказала Кэнди. — Следят, как образуются трещины.

— Разве это не здорово? — спросил Шалопуто. — Я недавно видел звезду. Посмотри, вон там еще одна.

— Она знала, что это произойдет, — сказала Кэнди.

— Знала, что тьма не останется?

— Конечно. — На мгновение Кэнди забыла, что держала в тайне разговор с Тленом, и быстро добавила, защищаясь:

— В смысле, как ей не знать? Она понимает, что существа, которых она выпустила, не будут жить вечно. Иначе зачем она собрала здесь всех зачинщиков? Это имеет смысл.

— И что с нами будет? — спросил Шалопуто.

— Мы отсюда выберемся, — ответила Кэнди. — Раньше, чем сюда доберется Бабуля Ветошь.

— Почему ты думаешь, что она сюда придет? — спросил Газза.

— Она очень постаралась собрать всех своих врагов в одном месте. Она сможет уничтожить их сразу, одновременно.

— Что? Да нас здесь тысячи! — возразил Шалопуто.

— Тысячи. И мы сидим у подножия вулкана на самом краю мира! Никто даже не узнает, что нас убили. Но она захочет сделать это быстро, прежде, чем в жизнь вернется хоть какой-то порядок.

— Почему ты в этом так уверена? — спросила Бетти.

— Просто знаю. Мне кажется, я начинаю ее немного понимать.

— Не представляю, как мы шестеро отсюда выберемся, — сказала Бетти. — Может, вы с Шалопуто…

— Нет, — ответила Кэнди.

— Что значит «нет»? Шесть — это слишком много?

— Когда я говорю — все, — произнесла Кэнди, глядя на огороженную территорию и заключенных людей, — это означает все. Все мы.

— Кэнди, здесь повсюду заплаточники, — сказал Газза.

— И она приведет с собой еще.

— С ума сойти, — пробормотал Шалопуто.

— Еще — это сколько? — спросил Газза.

— Какая разница?

— Мне надо знать, с чем мы столкнемся, — ответил он.

— У меня нет точных цифр, Газ. Хотела бы я объяснить лучше, но не могу. Я только знаю, что она все ближе, и что для каждого сердца у нее припасен нож.

Не успела она закончить свой мрачный ответ, как в толпе возникло движение. Кэнди оторвала взгляд от друзей.

— Что там еще? — спросила она.

Она оказалась у края скалы как раз в тот момент, когда из толпы вышел слепой человек.

— Кэнди Квокенбуш? — спросил он.

— Мы знакомы?

— Нет, — сказал слепец. — Я Зефарио Тлен. Полагаю, ты знаешь моего сына.

Глава 58 Сейчас, потому что

Кэнди соскользнула с валуна. Ее собеседник стоял спиной к одному из костров, и его фигура была почти силуэтом на его фоне, кроме глаз, которые, несмотря на слепоту, каким-то образом вбирали в себя свет, источаемый редкими проглядывающими звездами. Холод или усталость вызывали в теле старика дрожь. И только звездный свет оставался постоянным.

— Не понимаю, — сказала Кэнди. — Чего вы хотите?

Зефарио сунул руку в карман просторной куртки.

— Я зарабатывал деньги, занимаясь вот этим.

Кэнди взяла то, что он ей протянул.

— Это карты Таро?

— Абаратская колода. Свою старую я давным-давно пустил по ветру. Но нашел новую.

— Они не похожи на те, которые я видела в Цыптауне.

— Да. В Абаратской колоде восемьдесят восемь, а не семьдесят восемь карт. И не такие изображения. Хотя не все. Некоторые лица есть даже здесь.

Там, где стояла Кэнди, иллюстрации на картах были почти не видны — слишком мало света. Но она чувствовала эти видения, их вибрации двигались сквозь кончики пальцев и рождали желание разглядеть их подробнее. Она вышла из тени слепого старика и повернула карты вниз от себя, чтобы их осветило пламя. Теперь она их видела, и неудивительно, что ее пальцы чувствовали силу. Какие картины! Некоторые образы были прекрасными, другие — пугающими, третьи рождали в голове печальную музыку, как утраченные песни о вещах, которые никогда не появятся ни в этом мире, ни в любом другом.

Она долго не могла отвести взгляд от потока образов и не смотрела на слепого, но тот не возражал.

— Утрачены навсегда, — сказала она себе.

— Не очень понимаю…

— Просто раньше я думала, что на самом деле ничего не теряется.

— Ах, если бы.

— Значит… вы видели здесь меня? В одной из этих карт?

— Не в одной. У тебя будет много лиц.

— Я себя здесь не вижу.

— Это хорошо. Так может думать только глупец.

— Значит, вы отец Кристофера?

— Да, — ответил он со странным спокойствием. — Кристофер… о, мой Кристофер… он был когда-то таким малышом…

Зефарио поднял руки и сложил их, чтобы показать, каким маленьким был когда-то его любимый сын. Кэнди воспользовалась возможностью и протянула ему карты.

— Вот, возьмите, — сказала она.

— Прошу, оставь их себе. Используй. В них уже есть то, чему я научился. Теперь добавь к моему путешествию свое, и это станет частью Нити.

— Частью чего?

— Нити. Ты о ней не знаешь?

— Нет. Но я верю, что в Часах есть какая-то структура, тайная связь, которая раскроет высший порядок вещей, когда наступит время.

— А, — сказал Зефарио, — ты мудра. Я хочу, чтобы ты жила, Кэнди. Чтобы ты узнала высший порядок и, если захочешь, передала его мне, и те, кто сейчас с мертвыми, кто потерян — а таких много, — найдут свой путь в Объятия Всего.

— Всего… ведь это довольно условно, разве нет?

— Да, но либо так, либо никак. Это Эра Абсолютов.

— И что будет после этой Эры?

— Понятия не имею. Откуда мне знать?

— Вы должны спросить карты, как все закончится.

— Карты не предсказывают будущего. Оно еще не произошло. Мы на что-то надеемся, но появление этого не гарантировано. Мы можем хотеть определенного будущего, а получить что-то совсем иное. Мои дочери пели одну песенку. Несмотря на все эти годы, я слышу ее до сих пор.

— сказала Кэнди, тут же узнав стихотворение.

— Мы тоже ее пели, — сказала Кэнди. — Почему вы мне об этом рассказываете?

— Потому что есть только сейчас. И потому что ты тоже ее чувствуешь, — сказал он.

— А, — сказала Кэнди.

— Она не одна?

— Конечно, нет. С ней по меньшей мере семь тысяч заплаточников. Так сказал мне Кристофер.

— Он сейчас с ней?

— Сомневаюсь. Она считает, что он умер. Утонул на улицах Цыптауна.

— Но он не утонул? Я пришел к тебе, чтобы ты смогла нас помирить. Я хочу увидеть своего сына в последний раз перед тем, как умру. Он все, что у меня есть. Все, что мне осталось любить.

— Вам будет довольно трудно полюбить его. Он не святой.

— Как и я. Когда он родился, я был одним из самых опасных людей Абарата. Я думал, этим можно гордиться… что за глупец. Я гордился тем, что сжигал поля, которые были засеяны не мной, разрушал башни, которые не я построил. Когда я думаю о нанесенном мною вреде… — Он сделал паузу и прерывисто вздохнул. Какие бы воспоминания его не посетили, они вызвали у него на глазах слезы. — Мой сын не может сделать еще хуже. Мне было всего сорок два, когда огонь уничтожил мой дом. Жена погибла, погибли все дети, кроме Кристофера. Сорок два! Это ничто. Но даже это небольшое время я сумел наполнить такими позорными вещами… такими ужасными. Я лишь хотел сказать Кристоферу, что время еще есть…

— Время для чего? — спросила Кэнди.

— Для того, чтобы исцелить тех, кому он нанес боль, — сказал Зефарио.

— Невозможно исцелить мертвых.

— Ты довольно откровенна.

— Но это правда.

— Я не сомневаюсь. Мой сын сделал множество ужасных вещей. Я вижу следы, которые он оставляет за собой на всем, чего касается. Даже на тебе.

Кэнди почувствовала, что на нее словно вылили ушат холодной воды. Насколько заметным должен быть этот след, чтобы его увидел слепой?

— Но вы же знаете, что он хотел не меня. Он хотел принцессу Боа. Всю мою жизнь она сидела во мне. Я не знала, что она там, пока… пока не нашла Абарат. Или пока он не нашел меня.

— Ты уверена?

— В чем?

— Что Кристофер хотел Боа, а не тебя.

— Да. Я это знаю, — ответила Кэнди, кивая.

— Однажды я видел тебя, когда раскладывал карты. Я не знал, кто ты, но ты говорила с Кристофером, который лежал, едва в состоянии поднять голову…

— Это было в Цыптауне. Да. Он был очень слаб. Мне тогда казалось, что он умрет. Он хотел поговорить с Боа, и я, конечно, ему позволила.

— Чего он от нее хотел?

— Он хотел, чтобы они умерли вместе.

— А она была на это готова?

— Нет, вряд ли. Точно не знаю…

— У вас было общее сознание?

— Я не всегда могла ее найти. Она от меня пряталась. Даже в моей собственной голове. А какая разница?

— Он знает, что вы с принцессой…

— Больше не вместе? Да, знает. Я видела его в Тацмагоре. Он пришел ко мне… точнее, к ней, но в итоге встретил только меня. Он хотел предупредить одну из нас о том, что грядет.

Напряжение, которое до сей поры Кэнди не замечала на лице слепого, внезапно исчезло.

— Ты в этом уверена?

— В чем? Что он хотел спасти мою жизнь? Или ее? Да. Да, я в этом уверена. А что? Это имеет значение?

— Имеет ли значение, что в нем есть крупица доброты? Что он заботится о ком-то, даже рискуя навредить себе? Конечно, это очень важно. Возможно, только для меня. Но я единственный, кто должен жить с этим знанием.

— Со знанием чего?

— Всего того ужасного, что он совершил. Семьи, которые он разрушил. Любовь, которую уничтожил. До этого пожара, Кэнди, я был плохим человеком. Я признаю это. Но я не учил его убивать людей их собственными кошмарами. Это сделала моя мать. Безумная Карга Горгоссиума… а сейчас Императрица и палач. Она там, — он указал на колоду, лежавшую в руках Кэнди. Во время разговора та перемешивала ее, и одна из карт привлекла внимание слепца. — Моя мать, — сказал он.

Изображение на карте пугало до смерти. В пустой комнате, где не было ни элементарного уюта, ни украшений, находился единственный обитатель: маленькая голая фигура у окна, заполнявшего левую сторону картины. Через окно на него смотрело огромное бескровное лицо пожирателя со сверкающими зубами.

— Вряд ли это ваша мать, — сказала Кэнди.

— Это символ, не подобие, — ответил Зефарио. — Разница есть. Это существо в окне представляет силу, позволяющую моей матери делать то, что она делает. Нефаури. Один из Тех, Кто Ходит За Пределами Звезд.

Кэнди почувствовала холодные эманации, исходящие от изображения на карте. В голове у нее начало пульсировать.

— Она имеет в своем распоряжении магию Нефаури. Поэтому она способна наносить такой огромный урон. Я молю, чтобы мой сын не заключил с ними ту же сделку.

— Почему?

— Потому что цена этой силы огромна, и оплатить ее едва ли возможно. Если я смогу с ним поговорить, то попытаюсь убедить его отвернуться от Нефаури.

— Тогда поговорите.

— Для этого мне нужна твоя помощь.

— Ничего подобного я не планировала.

— Не хочу ставить тебя в опасное положение…

— Меня не это беспокоит.

— И денег у меня нет…

— Мне не нужны деньги, даже если б они у вас были, — ответила Кэнди.

— Тогда чего ты хочешь?

— Мы должны покинуть остров, Зефарио.

— Это несложно. У тебя достаточно сил, чтобы создать глиф?

— Достаточно. И это будет очень необычный глиф.

Глава 59 Шепот бесконечности

Императрица Тант Эйла Тлен стояла у пятидесятифутового окна Бурехода и с невероятным наслаждением и удовольствием взирала на Церемониальное собрание Имперских палачей. Все проходило в надлежащем порядке. Здесь было восемь батальонов заплаточников-палачей, и каждый был силен, как тысяча простых солдат. Избыток ножей по сравнению с сердцами был намеренным: такая предосторожность принималась на случай, если приговоренных окажется больше ожидаемого, или если некоторым заплаточникам не удастся убить. Симметричные командиры были сшиты из остатков качественной ткани и побеленной кожи чешуйчатых рептилий.

Императрица наслаждалась работой своих швей, когда непрошенный голос прервал ее задумчивость.

— Здравствуй, бабушка.

Старуха ощетинилась.

— Кристофер. — Она не обернулась. Не было нужды. Она видела его отражение в окне, когда он вышел из тени. — Это…

— Неожиданно? Да. У меня новые шрамы. Но ты об этом знаешь. Потому что эти раны нанесла мне ты.

В тот миг он ощутил частицу старой злости, той ярости, что вырвалась из него на палубе «Полыни». Кошмары поймали ее энергию и еще ярче засияли лилово-синим светом.

— Я чувствую, ты до сих пор хранишь на меня обиду, — сказала Императрица, поворачиваясь лицом к внуку.

Сейчас он ничем не напоминал то отчаявшееся, брошенное существо, которое Кэнди Квокенбуш встретила в переулке за рынком в Тацмагоре. Теперь на нем была хорошая одежда из нового белого льна, способного прекрасно отражать свет зиккурата на Окалине. Кошмары в новом воротнике отбрасывали на его лицо свое собственное свечение.

— Разве сложно понять мои причины, леди? — спросил Тлен. — Ты могла спасти меня всего несколькими словами.

— Ты страдал. И я тоже. Но мы исцелились. Мы все еще можем планировать будущее. — Сквозь переплетенные нити кошмаров она встретила сверкающий взгляд внука. — А теперь ты должен уйти.

— Я не собираюсь уходить, бабушка. Я хочу узнать, почему ты не возвращаешься домой, на Горгоссиум. Я слышал, ты разрушила мою башню…

— Я разрушила все эти уродливые строения.

— Почему?

— Прошу, дорогой мой, не злись из-за башни. Я думала, ты мертв.

— Ничего такого ты не думала. Ты знала, что я жив, как знала то, что душа моей принцессы прячется в Кэнди Квокенбуш. Ты видишь только то, что хочешь видеть, и отбрасываешь остальное.

На это Императрица не ответила. Прошло полминуты, если не больше. Она постучала пальцем по стеклу, наблюдая за своей армией, и, наконец, произнесла:

— Можешь взять мою башню!

Тлен был искренне потрясен этим предложением.

— Я… могу ее взять?

— Она твоя. Я велю, чтобы тебя отвезли на Горгоссиум.

Тлен рассмеялся в свои кошмары.

— О, ты очень умна. Но тебе не удастся так легко увильнуть. Я хочу посмотреть, что ты прячешь на Окалине.

— Врагов, Кристофер. Просто старых врагов. Через час они все будут мертвы. Все до последнего.

— А. Теперь понятно. Нож в каждое сердце.

Матриарх кивнула, ощутив на плечах тяжесть всех своих лет, преступлений и предательств.

— Да. Нож в каждое сердце, — призналась она. — Теперь ты счастлив? Я собираюсь начать последнее и самое кровавое дело этих кровавых времен. Тебе не нужно это видеть.

— Нет, но я все равно увижу. Можешь оставить свою башню себе, леди. Я хочу увидеть все от начала до конца. Так ты не сможешь отрицать мое право на часть добычи. Поскольку мои руки будут в крови, как и твои.

— Тогда идем, — сказала она. — Но они все умрут. Ты должен это понимать. Все, без исключения.

— Конечно, леди, — сказал он, словно покладистый ученик, изучающий методы управления Империей. — Что должно быть сделано, то пусть свершится.

— Ты хочешь посадить всех в один глиф? — спросил Зефарио.

— Другого способа нет. Здесь тысячи людей.

— Это невозможно.

— Возможно.

— Такого никогда не делали.

— Это не значит, что это невозможно. Если мы с вами будем работать вместе…

— Я не колдун, — сказал он.

— Тогда почему я чувствую в вас энергию силы?

— Возможно, из-за карт.

— Карты у меня, мистер Тлен, так что подумайте еще раз. У нас очень мало времени. Расскажите мне об Абаратарабе.

— Что ты о ней знаешь?

— Не очень много, — ответила Кэнди. — Я знаю, чем она не является. Она не похожа на «Альменак». Это не руководство по магии. Может, это сама магия и есть? Я права?

— До некоторой степени. Там, где находится Абаратараба, там и есть магия. Много магии.

— Этого «много» достаточно?

— Достаточно ли ее для того, чтобы создать глиф и унести всех этих людей от их палачей? Если бы у меня была вся книга, ответ был бы «да». Более чем достаточно.

— Но у вас ее нет.

— Нет, — сказал Зефарио. — Нет.

— У вас часть?

— Часть страницы.

На лице Кэнди проступило разочарование.

— У вас часть одной страницы?

— Я знаю, это кажется очень мало, но это не так. В каждой книге было восемь страниц. Каждая страница была квадратной и разделена на восемь вертикалей и восемь горизонталей.

— Шестьдесят четыре квадрата на каждой из восьми страниц. Это… — Она закрыла глаза, мысленно считая. — … шестьдесят раз по восемь… это четыреста восемьдесят, плюс восемь раз по четыре… тридцать два… значит… пятьсот двенадцать. И что это означает?

— Это возвращает нас к восьми.

— Как?

— Пять плюс один плюс два.

— Равно восьми. Ладно. И что с этой восьмеркой связано?

— Если перевернуть цифру набок, получится знак бесконечности.

— А, тот изогнутый значок. Думаю, это более-менее восьмерка. И к чему это нас приводит?

— У меня лишь малая часть. Но это часть бесконечности. Значит, она тоже бесконечна. По крайней мере, в теории.

— Ваш кусок бумаги — что в нем говорится?

— Ничего. В Абаратарабе нет слов.

— А что есть?

— Квадраты. Множество квадратов, наполненных цветом. И в энергии между квадратами берет начало магия.

— Я хочу на это посмотреть.

— Не уверен, что тебе следует.

— Что? Вы не хотите мне ее показывать?

— Она непредсказуема.

— Пусть так, но у нас мало времени. С этим мы оба согласны?

— Да.

— И пока вы…

— Хорошо, хорошо, — сказал Зефарио. — Только не говори, что я тебя не предупреждал. Надеюсь, в ней не больше магии, чем ты можешь выдержать.

Он сунул руку в куртку, вытащил конверт из грубо сплетенной ткани и вложил его в руки Кэнди. Между ними возник странный, неловкий момент, когда ей казалось, что голова велит рукам взять конверт, а они отказываются это делать.

— Плоть ее боится, — сказал Зефарио.

— Почему?

— Потому что Абаратараба меняет все, к чему прикасается.

— Я не боюсь изменений, — сказала Кэнди, и голос ее не подвел.

— Тогда прими магию с мудростью и ни о чем не жалей.

Это оказалось хорошим советом даже для нерешительных рук Кэнди. Они приняли конверт и теперь, готовые смириться с последствиями, какими бы они ни были, открыли его.

Внутри лежал квадрат из толстой бумаги со стороной примерно четыре дюйма. Сперва она увидела красное — ярче, чем корпус любого корабля, какой ходил по водам Изабеллы. Его пересек синий поток, и он ударился об одну из сторон, разделившись на синий и зеленый. Не один синий, а сотни, и сотни зеленых оттенков: каждая частица краски, что когда-либо бывала на кисти, являлась вариацией изначального цвета.

— Будь осторожна, — услышала она Зефарио.

Она посмотрела на него, но не сумела сосредоточиться на лице. Взгляд соскользнул с его плеча, прошел свозь толпу пленников до самой ограды, проник сквозь петли колючей проволоки, идущей поверху, и отправился наружу, в пустошь, лежавшую между лагерем и склонами горы Галигали. За секунду он поднялся по крутому склону. Кэнди не интересовали бесплодные вершины. Ее внимание привлекло нечто над вулканом.

Там собиралась буря — огромная и неотвратимая, она двигалась с неумолимостью жестокой армии. В ней гремел гром, но это не был природный гром, который раскатывался по небесам и пропадал, бормоча свои жалобы. Нет, то был рокочущий грохот смертоносной машины, похоронный марш для тех, кто скоро должен был умереть. Он не рокотал, не жаловался, он просто нарастал по мере приближения его источника.

— Ого, — тихо сказала Кэнди.

— Что ты видишь?

— Самое большое грозовое облако. Просто невероятно, какое оно огромное. И гром.

— Это не гром, — сказал Газза, спустившись с валуна. Остальная группа следовала по пятам.

— Кто это? — быстро спросил Зефарио.

— Все в порядке, — сказала Кэнди. — Здесь мои друзья.

— Никто не в порядке. По крайней мере, не рядом с такой силой.

— Уже поздно.

Газза смотрел на Абаратарабу.

— Какая красота, — сказал он.

— Видишь? — сказал Зефарио Кэнди. — Что я тебе говорил? Верни ее.

— Дай мне посмотреть, — потребовал Газза.

— Нет, — сказала Кэнди. — Нам надо торопиться. Видишь тучу? Где-то там — Ветошь. Вместе с заплаточниками, которые собираются убить нас.

— Мать… — прошептал Зефарио.

Этим словом он привлек к себе всеобщее молчаливое внимание. Первым тишину нарушил Шалопуто.

— Мы можем ему доверять? — спросил он. Его ноздри чуть расширились, с подозрением вдыхая запах Тлена Старшего. — У меня с Тленами как-то не заладилось.

— Моя мать за многое должна ответить, — сказал Зефарио. — И ты обязана сделать так, чтобы она не смогла сохранить свою Империю. Ради нее она убила слишком много невинных.

— Мы поговорим о будущем, когда оно окажется у нас в руках, — сказала Кэнди.

— А что нам делать сейчас? — спросил Шалопуто.

— Глиф, — уверенно ответила она.

— Глиф? И как мы удержим всех этих людей от глупых вопросов? Они будут нам только мешать.

— Почему они будут нам мешать?

— Потому что они никогда раньше не делали глиф, а у нас нет времени их учить.

— То, что они не делали этого раньше, не значит, что это невозможно. Нам только надо быстро распространить информацию. Очень быстро.

Кэнди посмотрела на Зефарио, который, должно быть, почувствовал ее взгляд, потому что сказал:

— Давай. У тебя получится.

— Мистер Тлен дал мне часть магической вещи. И мы используем ее, чтобы разнести весть о глифе. Либо будем просто ждать палачей.

— Выбор невелик, — ответил Газза. — Давай разносить весть.

Глава 60 Абаратараба

На дальнем конце лагеря, поблизости от ограды, идущей вдоль его северной стороны, Джон Хнык, чья голова находилась у вершины левого рога Хвата, а значит, имела наилучший обзор, сказал:

— У скалы что-то происходит.

— Я же говорил, что не надо нам так далеко заходить, — ответил Джон Филей. — Эдди, слышишь, что сказал Хнык? Где Эдди?

— Оно распространяется, — пробормотал Джон Хнык.

— Что распространяется? — спросил Хват.

— Эдди! — закричал Филей.

— Прошу, — сказал Змей, — нет нужды об этом беспокоиться. Эдди вполне способен…

— Кто-нибудь обратил внимание на грозовые облака? — спросил Джон Губошлеп.

— Я за ними слежу.

— В нем-то и проблема. В этом облаке.

— Губошлеп, оно на дальней стороне Галигали.

— Кто-нибудь видел Эдди?

— Нет.

— Я вас предупреждаю, — проговорил Губошлеп. — Это какая-то ненормальная туча. Она расширяется. Смотрите! Даже за последние минуты…

— Оно растет, — сказал Джон Хнык.

— Что растет? — спросил Джон Филей.

— Кэнди сидит на скале и раздает… Не знаю, что. Что-то яркое. И оно передается от человек к человеку. Похоже на огонь. Который…

— Распространяется.

— Да.

— Мы должны туда добраться и все увидеть сами, — сказал Хват.

— Ты слишком благоразумен, Джон. Не делай этого. Все веселье нам испортишь, — с насмешкой сказал Джон Соня.

— Мы не можем никуда пойти, пока не найдем Эдди, — ответил Филей.

— Я его вижу! — воскликнул Джон Губошлеп. — Он разыгрывает сцену из «Миффита освобожденного».

— Откуда ты знаешь, что это «Миффит»?

— Он стоит в ведре.

— О-о, — хором сказали братья.

Абаратараба начинала работать. Хотя между камнем, где сидела Кэнди, и местом, где спорили братья Джоны, находилось почти две сотни человек, Кэнди довольно ясно слышала их разговор. Слышала она и то, как Эдди произносил монолог из «Миффита освобожденного»:

Если бы она ясно слышала эти голоса, несмотря на разделяющее их пространство и наполнявших его людей, это было бы уже замечательно. Но здесь крылось нечто большее. Гораздо большее. С невероятной ясностью она слышала голоса всех людей, сидевших между ними. Ей не только удавалось расслышать их разговоры так, словно она стояла рядом, но и различить каждый отдельный голос, будто ее сознание превратилось в толпу внимательных Кэнди, уделяя часть себя каждому говорившему — ему и только ему одному.

Кроме многочисленных слушающих «я» была еще одна Кэнди, которая слышала их всех, различая в словах модель, и мягко, как ветер, своими порывами лепивший облако, двигала каждого из них туда, куда ей требовалось, а они о ее существовании не знали.

Занималась она этим не одна. Шалопуто, уже создававшему с ней глиф, она дала задание руководить Газзой, Бетти и Джонами, а Зефарио Тлена оставила подле себя. Он мог оказаться их лучшим союзником или же настоящей обузой. Но Кэнди распространяла видение, которое Тлен довольно отчетливо наблюдал прежде, чем она отошла от скалы. Они работали вместе, создавая глиф достаточно большой, чтобы он сумел увезти их прочь из этого места смерти раньше, чем появится корабль Бабули Ветоши. Для сомнений или слабости времени не было. Подобно всем конструкциям, глиф для беглецов мог быть настолько сильным, насколько силен был его слабейший создатель. Кэнди должна была зарядить энергией этих печальных, сломленных людей, показать им, что есть жизнь и после Полуночи.

В качестве пробного камня она отдавала им часть Абаратарабы, чтобы они смогли держаться за то видение, которым она делилась.

Но даже имея часть силы Абаратарабы, им было сложно не поддаться отчаянию. Повсюду, куда Кэнди направляла свое внимание, она слышала одно и то же — предположение, почему лагерь построили именно здесь. Дело не в том, что Императрица хотела скрыть свои жестокости за горой Галигали. Все было гораздо хуже. В трех четвертях мили от лагеря находился Край Мира. Воды моря Изабеллы переливались через край Абарата и падали в Забвение. Туда, в эти бурлящие воды, а затем через край, в Пустоту, отправятся все убитые враги Бабули Ветоши и унесутся морскими водами в молчаливую Бездну.

Здесь заканчивались карты Абарата. За этим краем не было ничего известного. В тусклом поднебесье отсутствовали другие миры. Ни солнц, ни лун.

Даже Кэнди не могла полностью избавиться от силы этого образа, от понимания того, что если она не сумеет сделать глиф, ее тело отправится прочь вместе с телами тех, кто будет здесь убит, и все, что она видела в реальности или во сне, отправится вместе с ней вниз, в беспощадную пустоту, и навсегда исчезнет.

Все должно сработать. Только так она обязана думать.

И у нее была причина надеяться: робкая воздушная дрожь заклинаний, когда ее видение побега коснулось первых людей, с крошечной, но значимой поддержкой их сил фрагментом Абаратарабы, превратилась в знаки над головой тех, кто пробудил их к жизни. Она пустила свою мысль к ближайшему знаку, откуда та зачерпнула силы и двинулась к следующему; переходя от одного знака к другому, видение становилось яснее и четче, соединяя людей друг с другом. Путь ее первой мысли был теперь установлен и больше в ней не нуждался, питаясь идеями тех, кто уже встретился на ее пути.

Она обернулась и послала вторую мысль, на этот раз к кораблю, на создание которого ее вдохновили видение и страсть, выстроенному из сочетания двух видов магии. Одна была древней и внешней. Она коренилась в сущности вещей: была ли вещь красной, синей или золотой? Была ли это земля, небеса или вода? Была ли она живой, мертвой или чем-то средним, ожидая определения? Такой являлась изначальная сила Абаратарабы. Вторая магиякоренилась в безграничных особенностях живых существ, несших свои надежды, сомнения и ярость в топку, где возникал корабль их спасения.

Такова была тайна творения, рождавшаяся среди грязи и отчаяния. Кэнди видела эту тайну. Все происходило вокруг нее. Из простой земли живых существ, хрупких и испуганных, рождались невероятные формы глифа, выходящие за пределы любого единичного ума. Она слышала, как ее товарищи по заключению отваживались выражать свою надежду вслух; один шептал другому, двое шептали третьему, четвертому и пятому: Я грезил это…

Мы еще не мертвы.

И мы

НЕ

СОБИРАЕМСЯ

УМИРАТЬ.

— Ответ на как — просто делать, — сказала Кэнди. — В этом вся суть. Мы — не отдельные части. Мы — единая надежда, единая воля, единая мечта.

Абаратараба светилась, обладая теперь собственным телом, отбрасывая сотни светящихся посланий, каждое из которых тянуло за собой нить света, набрасывая ими облик глифа на фоне небес. Этот облик был еще грубым, но уже показывал масштабы замысла тех, кто собрался внизу. Несмотря на приблизительность, в хаосе чертежа чувствовалась мощь. Глиф был кораблем, созданным для того, чтобы вместить в себя все, к чему взывало желание свободы, будь то цвет, форма, знак или смысл. Какими бы несопоставимыми ни были видения, глиф привлекал их энергию для достижения своей цели.

Некоторые видения были написаны цветами, имевшими ясность мифа: их голубые оттенки были яркими, как небеса рая, а красные — краснее любой кроваво-алой любви, когда-либо расцветавшей в этом мире. Другие были безымянными: взрывы одного цвета следовали за другим, переливы и свечения, пятна и искажения, в которых глиф находил фантомы тех форм, что раскрывали мечты своих создателей. Двуглавый топор, связанный веревками дыма; другой, схваченный потоками воды. Храм резных божеств, каждое из которых было окрашено новым неизвестным цветом, и чьи головы покрывали гирлянды подвижных растений и колючих облаков.

Кэнди чувствовала, как сквозь цвета, которые она удерживала, дует ветер, разбрасывая их, словно угли в древнем очаге, и поражалась тому, что вместе с ними уходит часть ее души, становясь не только формой ветра и огня, но и третьей формой — формой их древности.

Как и любая священная работа, эта была мимолетной и вечной одновременно. Сплетение мыслей узников напоминало ветви сновидческих деревьев; закручивающиеся молитвы отбрасывали свои прошения к любым небесам, способным придти им на помощь; крошечные искры, взявшие частицу души Кэнди для топлива, отправились искать Зажигателя всех огней, Начало всех ветров, Возлюбленного всех душ, и несли назад Его священную песнь, чтобы поднять сверкающий корабль с помощью ее музыки.

Она превратилась в созвездие; части ее души неслись в поисках Божества, а знаки ее плоти, костей и ума поднимались к управлению глифом и элегантно размещались в огромной структуре, где сходились все основные линии. Она знала, что должна сделать. Несмотря на огромный интеллект, корабль нуждался в пилоте, и этим пилотом должна была стать Кэнди.

— Леди?

Она была не одна; слева стоял Шалопуто, справа — Газза. А позади них, позади нее и перед ней — остальные создатели огромного корабля, возникавшего в центре; их общий вклад управлял последующими добавлениями, словно само их присутствие вызывало у системы судороги блаженства, превращая в восторг каждую мысль, дыхание и каплю пота.

Одна часть Кэнди — нетерпеливая, сомневающая, человеческая, — хотела, чтобы глиф скорее завершил свое создание и унес их прежде, чем сюда прибудут палачи. Но другая ее часть, более тихая и спокойная, которая вполне была готова умереть, если смерть — часть просветления, получала удовольствие от созерцания сияния в самом сердце корабля, не позволяя страху придти и похитить все, свидетелем чему она являлась.

— Все на борту, — доложил Газза.

И в эту секунду, словно по сигналу, первый слепящий разряд молнии превратил Галигали в черную пирамиду на фоне безупречно белых небес.

— О нет, — пробормотал Шалопуто. — Мы опоздали. Карга уже здесь.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ Зов забвения

Пространство — Где,

Вопросы — Как,

Часы — Когда.

Сейчас — Всегда.

— Надпись на стене заброшенной лечебницы на Горгоссиуме.

Глава 61 Пропажа

— Бабушка?

Бабуля Ветошь приложила ладонь к окну металлической рубки. Хотя ее голова была склонена, Тлен видел отражение ее искаженного лица в стекле, испачканном копотью.

— Что… что у них есть? — спросила она.

— Не понимаю, о чем ты, — сказал Тлен.

Она медленно обернулась и взглянула на него. На ее лице было написано неприкрытое отвращение — то ли к ее собственной непредусмотрительности, то ли к глупости ее внука, а может, ко всему сразу.

— Ты не чувствуешь, как кожу царапают шипы?

Тлен обдумал вопрос, разглядывая свои руки, словно мысленно к ним обращаясь.

— Нет, — наконец, сказал он. — Я ничего не чувствую.

Затем его глаза опустились к стеклянному воротнику. Оставшиеся в нем кошмары выглядели странно. Обычно в зависимости от обстоятельств им было свойственно два вида поведения. Чувствуя себя умиротворенными, они медленно плавали, лениво изучая мир за пределами воротника хозяина. Когда они становились возбуждены от злости или желания защитить своего создателя, то извивались и бились, словно электрические плети, а жидкость, которой они дышали, вспенивалась и приобретала молочный цвет. Сейчас они вели себя так, как никогда раньше. Они были совершенно спокойны, всей длиной тела плотно прижавшись к стеклу.

— Что бы ты ни ощущала, мои дети тоже это чувствуют.

— Твои дети? — переспросила Бабуля Ветошь, и выражение отвращения на ее лице дополнилось презрением.

— Да, моя дорогая бабушка. Знаю, своих детей и внуков ты предпочитаешь сжигать, но общество моих я люблю.

— Полагаю, ты помнишь, что был единственным, кого я спасла из огня.

— Эта мысль никогда меня не покидает, — ответил Тлен. — Правда. Я знаю, что обязан тебе жизнью. — При этих словах лицо Императрицы просветлело. — Как и своими шрамами. — И быстро потемнело вновь. — А также своей целью. Смыслом моей жизни.

— И какова же эта цель?

— Служить тебе, леди, — ответил Тлен.

Он встретился с ней взглядом, подняв на нее глаза цвета полуденного моря — сверкающей, сияющей голубизны, которая скрывала неизмеримые глубины: черноту, мрак и темень.

Все его дети, кроме одного, который удалился во внутреннее пространство воротника, отлипли от стекла и теперь смотрели на нее. Понимали ли они смысл разговора между старухой и их хозяином? Чувствовали ли они ее презрение и его насмешку? Судя по всему, да. Когда он оторвал от нее взгляд, они тоже отвернулись, вернувшись к созерцанию новой формы за окном.

Корабль выбросил очередную конечность в виде молнии, устремив ее вниз, на тусклый склон горы Галигали. От силы этого удара в воздух поднялось облако испаренного камня; в его центре рушился град лавовых камней, которые в корабле менее крепком, чем Буреход, наверняка пробили бы дыры. Несколько из них ударились в окно палубы, но при всей чувствительности Императрицы к нюансам окружающей среды град расколотых камней нимало ее не беспокоил. Не мигая, она смотрела на клубы испарившегося камня, что бились в окно корабля.

— Вызови командующих, — велела она Тлену. — Живо!

На этот раз Кэнди знала, что после молнии будет гром. Но не раскаты и рев горящего воздуха, а орудийные залпы.

Бабуля Ветошь не собиралась позволять своим пленникам бежать без боя.

— Кэнди? Кэнди!

Понять, кто это говорит, было нетрудно — к ней обращался Зефарио. Гораздо сложнее было разобрать, где он стоит. Она потеряла его, когда структура глифа разрасталась, и, увлекшись, едва не забыла о договоре, который с ним заключила. Он дал ей средство для побега в обмен на помощь в том, чтобы привести его к потерянному ребенку. Свое обещание он сдержал; теперь настал ее черед. Необходимо было сделать это немедленно. Другого момента не будет.

— Газза, — сказала она. — Оставляю тебя за главного. Уводи глиф и всех, кто в нем находится, подальше от Бабули Ветоши. Делай для этого все, что должен.

— А ты куда?

— Сдержать слово.

— Ты с ума сошла? — спросил Газза.

— Слово есть слово.

— Даже если ты даешь его Тлену?

— Вообще-то он тебя слышит.

— Мне все равно, — сказал Газза. — Он ведет тебя к смерти. А я… — проворчал он, сдвинув брови. — Почему я не могу… я ведь не могу?

— Нам пора, — сказала Кэнди.

— Я должен тебе кое-что сказать.

— Тогда говори.

— Я тебя люблю, — произнес Зефарио.

— О, — сказала Кэнди. — Какая неожиданность.

— Я говорю от лица твоего юного друга.

— А, — сказала Кэнди как ни в чем не бывало. А потом осознала сказанное.

— Это правда? — спросила она у Газзы.

— Да, — вновь ответил Зефарио. — Он любит тебя до глубины своей души.

Газза уверенно улыбнулся.

— И кое-что еще.

— На еще нет времени, — сказал Зефарио.

Уверенность с лица Газзы исчезла. Его глаза смотрели на Кэнди, стыдясь того молодого человека, который находился за ними, не в силах вымолвить ни слова.

— Мы с Зефарио должны уходить, — сказала Кэнди.

Газза кивнул.

— Со мной все будет в порядке. — Они посмотрели друг на друга. — Мне жаль, что так вышло, — сказала она, отвечая на его печаль своей. — Понимаешь, что я имею в виду?

— Да.

Его понимания было достаточно. Возможно, настанет другое время, когда все будет иначе. Но сейчас…

— Мы скоро увидимся, — произнесла Кэнди, и в ту же секунду глиф выпустил ее, выдвинув из своей структуры трап двадцати футов длиной и позволив безопасно спуститься на дрожащий склон горы Галигали.

Императрица начала отдавать приказы. Время поджимало, и ее подчиненные должны были это знать. Как и то, что работу следовало выполнить безупречно.

— Через несколько минут, — сказала она своим командующим, — Буреход выйдет из облака вулканической пыли, возникшего от молнии и временно ослепившего корабль. В этот момент, — продолжила она, — у меня должна быть четкая картина места казни. Мы можем ожидать незначительного сопротивления. Эти глупцы пытались жить по собственным законам, отказываясь подчиняться правилам тех, кто стоит выше. Ни одна Империя не потерпит присутствия бунтарей. Они…

— Сбегут прежде, чем появятся их палачи? — предположил Тлен.

— Считаешь, это смешно?

— Нет, бабушка, твои слова абсолютно справедливы, и бунтари должны быть казнены. Но…

— Никакого «но». Нож в каждое сердце — помнишь?

— Разумеется.

— И?

— Я понимаю, что у тебя есть ножи. Но увы, сердца уже довольно далеко.

— Это невозможно.

Корабль выходил из облака дыма, и то, что мог видеть Тлен, становилось видно растущему числу солдат. Лагерь был пуст. Пленники исчезли.

— Где они? — шепотом проговорила она. Затем ее голос стал громче:

— Они были здесь! Шесть тысяч шестьсот девяносто один заключенный! Ворота закрыты. ОНИ БЫЛИ ЗДЕСЬ!

— Двое из них все еще там, — заметил один из командующих, невысокий серокожий заплаточник по имени Хрящщ.

— Территория лагеря пуста.

— Они не в лагере, госпожа, — сказал Хрящщ. — Они на склоне Галигали. — Заплаточник указал на покрытый камнями склон. — Видите?

— Это Кэнди Квокенбуш, — сказал Тлен.

— Ну разумеется, это она, — произнесла Императрица. — Она непременно должна быть замешана в любом бардаке.

— А с ней кто?

— Неважно. Кем бы он ни был, ему не следовало к ней приближаться. Это смертельно опасно. Мне нужен стрелок! — потребовала она.

Не успела она это сказала, как вперед выступил один заплаточник:

— Императрица, у меня есть готовый стрелок, и она уже на носу. Цель на мушке.

— Стрелок! — крикнула Императрица.

Появилось изображение стрелка.

— Здесь, моя Императрица, — ответила она.

— Цели, — сказал Кристофер.

— Так вот вы где, — проговорила Императрица. — Два глупых животных на нашем пути. Спасибо, Кристофер.

— Пожалуйста, Императрица. Это мой долг. Может, их убить мне?

В Окне возник образ Кэнди Квокенбуш и ее спутника. Он был покрыт жестокими шрамами, его лицо больше походило на застывшую маску из бесформенной ткани, смотревшую на мир слепыми глазами. Несмотря на увечья, что-то в облике этого человека заставило Бабулю Ветошь отложить приказ.

— Вижу цели, Императрица. Стрелять?

— Погоди…

Она приблизила Окно, чтобы лучше изучить маску шрамов, ища в них намек на лицо, которое было там прежде, чем его разрушил…

— Огонь, — пробормотала она.

Это была простая и глупая ошибка. Стрелка Г'ниматту учили реагировать на приказ без промедления. Слово, произнесенное Императрицей, было едва слышно, но она отреагировала на него, мигом спустив курок.

Невозможно было не изумиться скорости, с которой девушка из Иноземья и слепец рядом с ней исчезли за вспышками света, когда заряды нашли свою цель.

Глава 62 Вулкан и пустота

Сидя на высоком склоне горы Галигали, Кэнди смотрела на гигантский корпус Бурехода, медленно проплывавший над ее головой. Огромная машина была так близко, что протяни руку, и ты ее коснешься. Из-за нутряного гула массивных двигателей камешки на склоне приплясывали в безумном танце.

— Время пришло. Отведи меня к сыну. — Когда Зефарио произнес эти слова, на него смотрела Бабуля Ветошь.

Он был прав — время пришло. Принц Полуночи находился внутри Бурехода со своей бабкой; разве было иное место, где он мог оставаться в эту ночь ночей, когда выяснялась истинная преданность? Кэнди должна была поднять их обоих в огромную, метающую молнии машину прежде, чем Буреход их уничтожит.

В тот момент из ее бессознательной памяти на язык выскочило слово на старом абаратском. У него был надежный источник. Кэнди взяла его из спящего сознания принцессы Боа в те дни, когда использовала ее как живое хранилище магии. Боа в свою очередь выучила это слово у человека, который был ей нужен для властвования и заклинаний, молитв и некромантии — у преданного ей Кристофера Тлена. А кто был источником знаний Тлена? В этом Кэнди не сомневалась ни на секунду. Тлен выучил слово у Бабули Ветоши, которая находилась на Буреходе высоко над ее головой.

Каким-то образом это подтвердило правильность слова, которое она собиралась произнести. Она замкнула круг и вернула заклинание Ведьме Горгоссиума.

Она даже не знала, что это слово означает. Но она знала, что его нужно произнести именно сейчас. В нем было четыре слога:

— Йе-

— та-

— си-

— ха.

— Вы готовы? — спросила она Зефарио.

— К чему?

— Не знаю, но по-моему сейчас тут появится лестница из дыма, и мы должны будем по ней забраться.

— Тогда я готов.

В этот момент, хотя Кэнди об этом не знала, Императрица Абарата изучала их в Окно; нет, не их, только Зефарио, пытаясь понять, что в его обгоревшем лице так ее заинтересовало.

— Йе… — начала Кэнди.

«Магические слова надо произносить очень осторожно, — сказал ей однажды Шалопуто, цитируя то, что вычитал в книгах Захолуста. — Их следует говорить четко, чтобы силы, которые ты призываешь, точно знали, что им выполнять».

Когда Кэнди произнесла второй слог — та — Императрица, смотревшая в Окно, внезапно поняла, какая стихия произвела такую ужасную трансформацию с лицом человека внизу на склоне.

— Огонь, — сказала она.

Стрелок Г'ниматта решила, что слышит приказ Императрицы. Она не целилась ни в одну из фигур, а собиралась выстрелить в камень между ними. Ракета проделает в скале дыру, вызвав обрушение склона, что унесет их обоих навстречу смерти.

— Си…

Г'ниматта нажала на курок. В пусковом устройстве вспыхнул заряд.

— Ха.

Взрывной заряд ударил о вышибную пластину в основании ракеты.

Феноменальная мощь оружия, которое совсем недавно появилось на Буреходе, и у стрелка не было возможности его испытать, полностью ослепила ее. Орудие содрогнулось так сильно, что Г'ниматту в артиллерийской башне отбросило назад, и ее шея сломалась в ту же секунду, как ракета ударила в склон горы Галигали.

Сила взрыва была такова, что его отголоски разнеслись по всему Буреходу. Он завибрировал и покачнулся. Когда колебания стихли, Императрица вызвала еще пять окон, чтобы изучить последствия пуска ракеты.

— Что ты видишь? — спросил ее Кристофер.

— Дыру в склоне Галигали, пыль и мертвый камень.

— Значит, они погибли?

— Конечно. Под ними просела земля, и они отправились вниз. В огонь.

— В какой огонь? — спросил Кристофер, глядя в сторону окна. — На Галигали ничего не горит.

— Я могла убить Кэнди Квокенбуш, но я воскресила Галигали. — Бабуля Ветошь развернулась и посмотрела на вулкан. — Так много воскресений. Сперва Боа, потом ты, теперь Галигали.

— Я не умирал, леди, — ответил он. — Если б я умер, то остался бы мертв. С большим удовольствием.

Он не смотрел на нее. Он продолжал смотреть на умножающиеся потоки магмы, которые струились по склону вулкана.

— Прекрати сходить с ума по девчонке! Неужели она действительно что-то для тебя значила?

— Да. Она напоминала мне о том, что когда-то я был влюблен. И, возможно, тоже заслуживал любви. — Он смотрел мимо своей бабки на пустоши, видимые сквозь оконные стекла наблюдательного пункта корабля. — Она была интересным созданием. Смотри! Вон там! Ее последнее чудо. Она создала для них глиф. На нем они сумели бежать. Она сделала глиф настолько большой, что он унес всех пленников.

— Это невозможно, — сказала Императрица.

— Я на него смотрю, — ответил Кристофер, показывая мимо нее.

Императрица обернулась, следуя направлению его пальца, и тоже взглянула в окно.

Позади опустевшего лагеря расстилалась покрытая валунами равнина, а за ней — Пустота. Тьма, в которую направлялся огромный глиф, созданный с помощью Кэнди.

— Они направляются к Краю Мира, — заметил один из заплаточников-командующих.

— Воистину, — ответила Императрица.

— Там им наступит конец, — сказал второй заплаточник. — Их ничто не удержит. Они будут падать вечно.

— Как она это сделала? — проговорила Бабуля Ветошь.

— Разве это важно? — спросил Тлен. — Она мертва. Больше она ничего такого не сотворит.

Императрица продолжила, словно не слыша его слов.

— Количество силы, которое для этого нужно — откуда она ее взяла? — Она говорила очень тихо, почти про себя.

— Не похоже, что они падают, — сказал Тлен. — Ты уверена, что это Край Мира?

В рубке уже был экземпляр «Альменака», и заплаточники тщательно его изучали. Кристофер подошел к командующим и выхватил у них из рук книгу, чтобы рассмотреть самому.

— Разумеется, в этом жалком «Альменаке» нет никакой достоверной информации, — произнес он. К северу от Окалины море Изабеллы падало в бесформенную тьму, вдоль которой было написано: «Это Край Мира». На черном фоне стояло семь больших белых букв:

ПУСТОТА

— Они упадут, — сказал один из командующих.

— И будут падать вечно, — сказала Бабуля Ветошь.

— Мы должны подойти к самому краю, — сказал Тлен. Теперь он улыбался, искренне радуясь такой перспективе. — Хочу посмотреть, на что похожа эта Пустота.

— Я уже отдала приказ, — ответила Императрица. — Мы будем ждать их, если они попытаются вернуться назад.

Буреход сделал один шаг и был готов сделать второй, с невероятной скоростью двигая свой двухмильный корпус над опустевшим лагерем к Краю Абарата.

— Не вижу никаких признаков того, что ее глиф падает, — сказал Тлен.

— Он упадет, — ответила его бабка. — Его ничто не удержит. Взгляни сам. — Она направила внимание Кристофера к левому борту Бурехода. Там, за языками затвердевшей лавы, Изабелла устремлялась к краю мира, где падала вниз, поднимая клубящиеся облака брызг.

— Впечатляет, — сказал Тлен.

— И все же ее глиф продолжает лететь, — проворчала Ведьма. — Как? Откуда такая сила? — Она покосилась на внука. — Она когда-нибудь говорила с тобой об этих силах?

— Девчонка? Нет. Но у меня есть теория, — ответил он с напускной скромностью.

— Я слушаю.

— Тот слепой человек, который с ней был… Мне кажется, я его знал. Не в лицо, конечно. От лица ничего не осталось. Но глаза. Что-то в его глазах…

— Хватит увиливать. Продолжай!

— Это странно, — сказал он, — но… я помню их из сна. Я был ребенком, и они смотрели на меня. А он что-то мне шептал.

— Что говорил этот человек?

На секунду взгляд Тлена скользнул в направлении его бабки. Потом отвернулся.

— Он смотрел на меня и говорил: «Я люблю тебя, малыш».

Глава 63 Свиньи

— ЙЕТАСИХА!

Лестница из тумана прекрасно понимала всю срочность Кэнди и Зефарио. Едва возникнув у них под ногами, она мгновенно сжалась, как аккордеон, вознеся их к Буреходу и доставив в его недра через открытую дверь, которая тут же закрылась, защитив пассажиров от взрыва, когда в днище ударилось множество мелких каменных осколков, бивших, словно пули.

Они выжили. Задыхаясь после подъема, они очутились гораздо ближе к Карге Горгоссиума, чем хотел бы любой из них, но все же они остались живы.

— Ну и словечко, — сказала Кэнди. — Никогда раньше не создавала ничего, что двигалось бы так быстро…

Она замолчала, услышав двух солдат-заплаточников, которые что-то активно обсуждали, в тот момент открывая железную дверь в эту часть трюма. Судя по болтовне, швеи Ведьмы не утруждали себя созданием их интеллекта.

— На этом корабле полно болотных клещей. Клянусь.

— Ты уже достал своими болотными клещами, Сбритень, — сказал другой заплаточник и принюхался. Звук его голоса внезапно изменился. — Хм. Ты прав. Ты прав.

— Ага! Ты их тоже чуешь? — возбужденно произнес Сбритень. — Это Ловек. Я же говорил, что знаю, Простун.

— Откуда тебе знать, как пахнет Ловек? — спросил Простун.

— Я был на «Полынье», когда она ходила в Иноземье.

— Ты видел Цаптаун?

— Ага. И видел, как он потонул.

— Страшно было?

— А то. Мерзко! — искренне ответил Сбритень. — Меня выкинуло с корабля, и я оказался… забыл. Но у меня есть бумага! — Кэнди услышала, как заплаточник в чем-то копается. — Ну-ка, подержи мой нож, — сказал он.

Возможно, сейчас самое время посмотреть на врага, подумала Кэнди. Она выглянула из-за покрытых брезентом ящиков, где прятались они с Зефарио, и рассмотрела заплаточников лучше, чем когда бы то ни было. Пусть не в речах, но в их поведении была разумность, которую она не ожидала увидеть у мешков ходячей грязи. Она заметила, что грязь не просто наполняет мешок, как делала бы это обычная земля, а выдавливается из маленьких отверстий, находясь в беспрерывном процессе самовоссоздания. В плетении мешка было то, что расползлось по всей поверхности заплаточников и чинило любые крупные прорывы грубыми стежками нити. Очевидно, что они, как и сама она когда-то, представляли собой Два в Одном: то, что было внутри, и то, внутри чего это было.

Оба заплаточника были аляповатыми, асимметричными созданиями. Рука одного из них заканчивалась не пальцами, а клешней, словно у краба, а второй, благодаря причуде его швеи, имел четыре кисти на одной руке — две пары, повернутые друг к другу ладонью, — и ни одной кисти на другой.

Клешня, судя по всему, был Сбритенем, поскольку вытаскивал сейчас мятый клочок бумаги из покрытой кровью и грязью куртки своей униформы. Затем он вытащил очки с разбитыми стеклами и уставился в карту.

— Вот это местечко, — гордо сказал он. — Тута я свалился с «Полыньи».

— Ну надо же! — с недоверием произнес Простун. — Откуда тебе знать? Там что, знак стоит какой-нибудь?

— Знак? Тут написано «Во Отдох»!

Если б не обстоятельства, Кэнди ощутила бы некую иронию в ошибке заплаточника. В его руках была реклама гостиницы «Древо Отдохновения».

— Там были бои? — спросил Простун.

— Были ли там бои? Были ли там бои? Девять Смотрящих убило за один присест! И весь этот кошмар затеяли Ловеки. Я вообще ничего не делал. Я просто… ну… чуял их.

— И сейчас ты их тоже чуешь. Так ты об них и узнал.

— Ну да.

Они оба сделали вдох.

— И верно, — сказал Простун. — Я тоже их чую.

— Отдай мне нож, — потребовал Сбритень. — Вот я их сейчас нарежу.

Его нож на поверку оказался мачете. Он взялся за рукоять, и даже в тенях трюма Кэнди увидела на его лице отвратительную довольную улыбку. Он пользовался этим оружием. Она это знала. Доказательство было у него на лице.

— Готов? — спросил он Простуна.

— Всегда готов, — самодовольно ответил тот.

— Наверняка они сразу на нас выскочат. Они злобные твари, эти…

Его замечание неожиданно прервало хрюканье свиньи. Очень большой свиньи, чьи звуки пробудили ее соседок.

— О! Свинки-поросятки! — воскликнул Сбритень. — Ты только глянь на них. — Он подтолкнул Простуна. — Хочу посмотреть на поросяток, хочу, хочу!

— Ты что это? — спросил Простун.

— Хочу обнять свиняток. А потом, может, и укусить. Всего один укус.

— Глупый ты дурак! Это не твои свинятки, чтобы их обнимать и кусать. Это свинки Императрицы.

— Да ей все равно, сколько у нее свиней. Думаешь, она приходит сюда каждое утро и пересчитывает их? — ответил Сбритень, открывая дверцу клетки. Он протянул руку. — Иди, иди сюда. Какая ты вкуснятина! — Он говорил со свиньей напевно, так, как мог бы говорить с ребенком. — Иди ко мне, свинюшка. Милая симпатяжка. — Такое отношение долго не продержалось. Когда свинья не отреагировала на его просьбу, он потерял терпение. — Иди сюда, грязная ты порося! — заорал он, распахнув дверь клетки. — Я хочу набить желудок! Двигай ко мне! А ну!

Он вытянул обе руки и попытался ухватить свинью. Когда заплаточник поднял ее в воздух, та начала визжать. Свинья была крупной, ее оранжевое тело покрывали синие полосы, а голова оставалась белой, как у альбиноса — слепяще-бледная плоть и красные глаза с длинными белыми ресницами. Несмотря на пятачок, голова была не такой вытянутой, как у обычной свиньи, из-за чего животное походило на человека.

— Ах, какая ты замечательная. Вкуснятина! Я могу… могу…

Оголодавший Сбритень раскрыл рот, усаженный рядами острых, как кинжалы, зубов, и вцепился животному в шею. Визг свиньи стал еще пронзительнее. Кэнди продолжала наблюдать за битвой между обедом и обедающим. До катастрофы оставались секунды. Свинья была очень сильной, а заплаточник чересчур озаботился пустотой своего желудка. Не сводя глаз с двух едоков, она ухватила Зефарио за руку и потянула за собой, давая знать, что время побега близко.

Но прежде, чем Кэнди успела сказать хоть слово, из загона вырвались остальные визжащие свиньи.

— Назад! Назад! Идиотские свинятины! — закричал глупец.

— Только глянь, что ты натворил! — взревел Простун.

— Нам пора. Сейчас, — сказала Кэнди.

— Хорошо, — ответил Зефарио.

Свиньи прыгали, протискиваясь между ними и пытаясь освободиться из рук обоих заплаточников. Хаос был только на пользу. Он отвлекал их, и Кэнди с Зефарио успели добежать до двери. Однако их везение быстро кончилось. В последнюю секунду Сбритень махнул своей клешней и случайно запутался ею в волосах Кэнди. Заплаточник обернулся посмотреть, во что угодила рука, и его лицо вытянулось.

— Ловеки! — проговорил заплаточник.

Он развернул к себе Кэнди, и она впервые увидела заплаточника вблизи. Он представлял собой сочетание мастерства и грубости: швы были большими, неровными, но в движениях лица имелся жутковатый реализм. Это не было лицо животного. Грязь Тодо, образующая блестящие влажные глаза, несла в себе разум.

— Я тебя знаю, — сказал Сбритень. — Ты из Цаптауна. Кэнди Квокенбуш.

Он произнес ее имя с удивительной четкостью. Но едва слова успели слететь с его губ, как Кэнди почувствовала, что мимо нее, словно порыв ветра, пронеслась волна силы. Окружающий воздух на секунду вспыхнул, когда кольцо света и силы прошло, закрываясь, словно радужная оболочка. Оно ударило обоих заплаточников в грудь. Они обмякли от ярости и боли. Клешня Сбритеня ослабла, и он выпустил волосы Кэнди.

Она мигом повернулась к Зефарио.

— Вы в порядке? — спросила она.

Он лез рукой под куртку, что-то бормоча себе под нос.

— Я могу помочь? — спросила она, подходя.

Хотя ее пальцы не коснулись его, она почувствовала, как они были близки, и с виноватой поспешностью убрала руку.

— Эта волна силы, — сказала она. — Это были вы.

За ее спиной заорал Сбритень:

— Кэнди Квокенбуш! Она тута!

— Ну замечательно, — проворчала Кэнди.

— Грузовой трюм девять! Грузовой трюм девять! — кричал Простун.

— Я ее зарублю! — сказал Сбритень.

Он выпрямился, поднял мачете и помчался на Кэнди, размахивая им во все стороны.

Она увидела, как на нее опускается нож, и попыталась убраться с пути, выскочив через дверь в следующий трюм. Но порог между трюмами был ненормально высок, она споткнулась и наверняка сломала бы себе ногу, если б не ухватилась за дверную раму. Сбритень вновь замахнулся, и на этот раз она имела все шансы погибнуть, если б он не выпустил свой обед. В ту же секунду свинья вырвалась и опрокинула его, захватив с собой и Кэнди.

Ее швырнуло вбок от огромного заплаточника. Она выпустила дверную раму и упала на спину, очутившись среди свиней. Несколько секунд Кэнди видела только многочисленные мокрые пятачки и розовые хвосты; потом она села и обнаружила, что Простун, шатаясь, идет прочь от Сбритеня, мачете которого глубоко вонзилось ему в голову — так глубоко, что клинок скрылся почти полностью, и виднелась только раскрашенная рукоять.

Сбритень поймал рукоятку мачете в тот момент, когда его товарищ начал заваливаться назад. У этого было два последствия. Во-первых, Простун перестал падать; он смог выпрямиться и простоял те несколько секунд, которые Сбритень вращал мачете туда-сюда, пытаясь его вытащить.

Кэнди наблюдала за выражением лица Сбритеня, когда он, наконец, освободил лезвие. Она видела, как выражение огорчения сменилось удовольствием — вот! лезвие освободилось! — и удивлением. Больше, чем удивлением. Страхом. И Кэнди знала, почему.

Обычный здравый смысл.

Она видела, что Сбритень пытается вернуть нож обратно в дыру, которую он только что проделал, как человек пытается запихнуть толстую пробку в узкое горло бутылки, из которой вылетают джинны. Это было бесполезно. Но все же он давил, и грязь из головы Простуна хлестала прямо на него. Быстро. Пугающе быстро! Щупальца, черные, как глаза заплаточника, несли в себе мазки яркого цвета, какого никогда не наблюдалось в серо-коричневой грязи, добытой на Горгоссиуме. Сбритень знал, что у него неприятности. Он выпустил мачете и свободной рукой попытался закрыть поток грязи.

— Простун! Сбритень звиняется! Случайно! Ой-ёй! Простун! Это она виновата! Она… — Он набрал полную грудь воздуха и заорал: — КЭНДИ КВОКЕНБУШ!

Грязь, которая еще недавно была Простуном, не интересовали его объяснения. Она продолжала растекаться по руке Сбритеня, просачиваясь сквозь пальцы, и когда Сбритень вновь сделал вдох, чтобы прокричать имя Кэнди, выплеснулась из открытого рта Простуна.

Кэнди стряхнула с себя зачарованность и повернулась к Зефарио.

— Нам надо идти… — начала она.

Но слепой уже исчез.

Глава 64 Без плана Б

— Почему мы не падаем? — спросил Газза.

— Может, потому, что еще движемся? — предположил Шалопуто, хотя в его голосе не было убедительности. — Как далеко мы залетели?

Газза посмотрел через плечо.

— Обалдеть, — сказал он.

— Что?

— Мы гораздо дальше от Окалины, чем я думал.

Шалопуто встал и обернулся, поглядев сквозь полупрозрачные стены глифа. Это было притягательное, захватывающее зрелище с многочисленными слоями фигур, чьи цвета мерцали и переливались до самой кормы глифа. Люди были везде: некоторые собирались группами, другие оставались в одиночестве. Но он не поддался искушению рассмотреть их вблизи. Он хотел сосредоточить внимание на северном побережье Окалины.

Газза был прав. Они действительно залетели гораздо дальше от острова, чем можно было подумать. Если прищуриться, становилась видна плоская поверхность, где располагался их лагерь, а за ней — гора Галигали, которая больше не была обыкновенной скалой, какой они знали ее всю свою жизнь. В ее склоне зияла огромная рана, и оттуда хлестала ослепительная магма, выбрасывая в небеса скрывавшийся внутри огонь.

— Галигали собирается взорваться, — сказал Шалопуто.

— А разве уже нет?

— Думаю, в ней гораздо больше разрушительной силы, чем в тех фейерверках, которые мы сейчас видим.

— Правда? Интересно, я чувствую себя сейчас как Галигали. Я тоже собираюсь взорваться. Но хорошим взрывом. Нет… огромным взрывом, — сказал Газза.

— Да? И что же его вызвало?

— Не что, Шалопуто, а кто.

— А, она. И что тебя так зацепило? Ее глаза, да? Синий, карий. Синий, карий.

— И каждый раз новый синий.

— И новый карий.

— Надо же, — сказал Газ.

Улыбка Шалопуто увяла, оставшись только в его глазах.

— Я не знал. Извини, — сказал Газ.

— За что извиняться? — спросил Шалопуто.

— Ты не очень-то счастлив. Я не знал…

— Мы, тылкрысы, всегда хотим больше, чем дает нам судьба.

— Так не только у тылкрыс.

— Нет?

— Нет. Когда тебе кто-то нравится… или даже если ты кого-то полюбишь…

— Даже если полюбишь…

— Полюбишь. Именно так. — С каждым словом его голос становился все громче. — Почему не использовать это слово?

— Может, чуть потише? — спросил Шалопуто.

— Почему? Она делает меня счастливым. До безумия. Я понимаю, что не должен так себя чувствовать, но она… не знаю… она гипнотизирует меня своими глазами. Синий, карий. Синий, карий.

— Ты и правда звучишь безумно. Осторожнее, — предупредил его Шалопуто. — Все слышат, что ты говоришь.

— Все равно, — ответил Газза. — Мне нечего скрывать. — Он повысил голос так, чтобы его услышали все, кто находился в глифе. — Я люблю девушку, которая свела всех нас вместе — Кэнди Квокенбуш. Никто из нас не был бы сейчас жив, если б не она, — напомнил Газ, и его голос вернулся к нему таинственным эхом, отразившись от сводчатых потолков и девятистенных комнат. — Но мы еще не спаслись. На Буреходе ждут, что мы вернемся: он больше, чем наш глиф, и в нем целая армия заплаточников — по одному на каждого из нас. Нож в каждое сердце. Именно это планировала для нас Бабуля Ветошь. Но мы свободны, и мы собираемся остаться свободными. Проблема в том, что есть семь тысяч ножей, которые все еще не использованы.

Отовсюду донесся шепот согласия — снизу и сверху, спереди и сзади.

— Кто-то хочет возразить? — закричал Газза.

На некоторое время воцарилась тишина, и любой несогласный мог высказать свое мнение. Но возражений не последовало. Кэнди была героиней Часа.

— Хорошо, — сказал он, улыбаясь. — Значит, все согласны. Мы должны вернуться. Мы…

— Подожди, — донесся женский голос от правого борта. — Прежде, чем мы повернем, есть то, что все должны знать. Корабль, на котором нас преследует Императрица, смертоносен. Он называется Буреход. Я видела копии планов его конструкции. Он собьет нас в мгновение ока.

Отовсюду послышался шепот сомнения:

Как она смогла увидеть планы?

На чьей она стороне?

— Я бы здесь не оказалась, если б не занимала правильную сторону, — сказала женщина. — Я хочу, чтобы Бабулю Ветошь судили за убийство. Моего брата Калту Мотрасса пытали и убили его швеи.

— За что?

— У нас нет времени… — начал Шалопуто, но вопрос был задан, и женщина уже отвечала:

— Меня зовут Джуна Мотрасс. Мой брат и его жена, Женева Персиковое Дерево…

— Жена? — тихо проговорил Шалопуто себе под нос.

С тех пор, как они познакомились благодаря Кэнди, он провел с Женевой много часов, но ни разу не слышал, чтобы она упоминала о своем муже, что казалось странным при любых обстоятельствах, но особенно в том случае, если муж, о котором шла речь, был одним из самых знаменитых революционеров Абарата. Шалопуто обязан убедиться, что эта женщина — именно та, за кого себя выдает.

— Джуна, — сказал он.

— Да?

— Вы хорошо знаете Женеву?

— Очень хорошо.

— Достаточно хорошо, чтобы ответить, какую книгу она помнит наизусть с начала до конца?

Непростой вопрос, который Шалопуто задал Джуне, вызвал среди беглецов одобрительный шепот, и разноцветные отсеки корабля перемешались: цвета соединялись с цветами, создавая оттенки, существовавшие только в эфирном измерении или в пространстве сверхвоображения.

— Разумеется, — без колебаний сказала Джуна Мотрасс. — «Завет Поттишаха». Оттуда ей известно каждое слово.

— Это правильный ответ? — спросил Газза.

— Ага, — кивнул Шалопуто. — Она действительно знает Женеву. Мы должны ее выслушать.

— Я знаю не очень много, — сказала Джуна. — Но могу с уверенностью сказать, что если мы попытаемся подойти к кораблю с любого борта, нас собьют.

— И что вы предлагаете? — спросил Газза. — Мы должны оставить Кэнди на острове? Взгляните! Только посмотрите!

По случайному совпадению он выбрал наиболее благоприятный момент, чтобы привлечь к Окалине всеобщее внимание, поскольку через две с половиной секунды вершина горы Галигали, чьи знакомые очертания в течение многих лет использовалась на банкнотах в 500 патерземов без необходимости обозначать название, взорвалась. К небесам взлетел столб жидкого камня, вновь вернув им черноту, которая начинала исчезать, и сквозь отверстия в расплоде уже проглядывали звезды. Пламя сменилось масляно-черным дымом, который их затмил. Тем временем титанические комки дымящегося подземного шлака катились вниз по склону, так далеко выброшенные силой извержения, что некоторые из них упали на пляж, где оказались в воде, мгновенно выбросившей облака пара.

— Думаю, есть только один способ, — сказала Джуна.

— И какой же? — спросил Газза.

— Мы пойдем прямо на Буреход.

— То есть полетим прямо на эту штуку?

— Это верное самоубийство, — сказал кто-то.

— Наоборот. Думаю, это наш единственный шанс, потому что такой ход — последнее, чего она ожидает. Она думает, что мы ее боимся.

— А мы боимся, — сказал Джон Хнык.

— Нет, — сказал Газза. — Мы не боимся. Если мы признаемся в страхе, считай, мы проиграли.

— И что не даст нам в нее врезаться?

— Ничего. Мы врежемся! И оттолкнем назад, к жерлу вулкана.

— А глиф достаточно крепкий, чтобы пережить столкновение?

— Не знаю, — ответила Джуна. — Мы сильны настолько, насколько сильно наше желание выжить.

— Допустим, — осторожно сказал Газза. — Давайте назовем это планом А. У кого есть план Б?

Наступила долгая тишина, которую в конце концов прервал Шалопуто.

— Очевидно, плана Б нет, — сказал он.

— Что ж, это все упрощает, — ответил Газза. — Мы летим прямо на Буреход испытывать судьбу.

— Что они сделают? Что они сделают? — Императрица ходила взад-вперед перед окном, глядя на глиф. — Они не могут оставаться там вечно.

— Может, их там нет, — сказал ее внук.

— Что за чушь ты несешь? Я вижу их собственными глазами.

— Кто знает, что ты видишь на самом деле. Мы можем быть одним большим зеркалом. Мы можем смотреть на искаженное отражение самих себя.

— Никогда не слышала ничего более нелепого. У меня есть доступ ко всем формам абаратской магии. И я отправлялась в другие миры за новыми источниками силы.

— Ты продолжаешь хранить это в тайне, бабушка? А ведь тайны нет. Давно уже нет. Я следил за тобой до самой Звездной двери, что ведет в Заэль Маз'ир, еще годы назад.

— Нет, — холодно ответила Императрица. — Ты не мог.

— О, не тревожься. Дальше дверей я не пошел. Разве я бы посмел? Все эти выборы, двери с дверьми. А за каждой дверью — своя цель. Я ведь понятия не имел, какую ты выбрала, и разумеется, до смерти боялся ошибиться. Кто знает, где бы я оказался? Вдруг бы не нашел дорогу назад? Так что я вернулся к своим трудам и больше никогда…

— Тихо! — резко проговорила она.

— Что?

— У нас гости.

Монотонный голос, которым она сейчас говорила, Тлен научился презирать — нет, страшиться. Это было хуже гнева. У гнева имелись начало и конец. Он мог длиться неделями, но в конце концов его заряд кончался. Однако небытие, из которого возникал этот голос, являлось обычным состоянием его бабки. Она говорила из могилы, в которой родилась, о чем любила рассказывать — дыра в грязи, с червями и отчаянием, удел всех живых существ.

На этом жестоком, непрощающем законе вырос Тлен. И каждый раз, когда он видел на лице своей бабки такое выражение, слышал в ее голосе металлические ноты, жестокие уроки детства возникали в его памяти с такой ясностью, как будто игла только вчера пронзила его губы.

— И? — сказала она.

— Что — и?

— Ты идешь или нет?

Кристофер погрузился в свои воспоминания глубже, чем сознавал. Судя по всему, он пропустил часть разговора. С детства ему было хорошо известно, что врать ей не стоит.

— Я отвлекся. Воспоминания. Ничего важного. Теперь я весь внимание.

— Хорошо. Потому что у нас проблема, и ты должен ее решить. Я останусь здесь на случай, если они изменят курс.

— А что за проблема?

— Ты не чувствуешь?

— Нет.

— Смотри.

Она указала на землю и бросила одно из тех заклинаний, которые он ненавидел. Одно из заклятий Нефаури, подозревал Тлен, нарушение геометрии и физики пространства. Не сделав ни шагу, он почувствовал, как под ним сдвигается пол. Опустив глаза, он понял, что больше не стоит на прочном мраморном покрытии. Все вокруг менялось. Место, где стоял Тлен, наклонилось, как и противоположная сторона, где на крутом склоне стояла его бабка, глядя в глубины Бурехода. Благодаря магии Нефаури этажи и стены между полом палубы и трюмом исчезли.

Внизу царил хаос. Повсюду с дикими воплями носились свиньи. А в середине этого бардака были два заплаточника. Один — тяжело раненый, с мачете, застрявшим в его голове. Из раны хлестала грязь, собираясь на груди второго заплаточника, который, распластавшись, лежал на полу.

Императрица сделала шаг вниз по искривленной стене ямы.

— Ты! — сказала она.

Ей не ответили ни Простун, ни Сбритень. В трюме было третье создание, сидевшее на груди Сбритеня; оно посмотрело вверх и заговорило. Его лицо продолжало создаваться: невидимые пальцы формировали черты вокруг двух глазниц, ниже возникала прорезь рта. Однако при всем его грубом виде существо умело произность слова.

— Чего ты хочешь? — спросило оно хриплым, резким голосом.

— Прежде всего, уважения к себе. Ты знаешь, с кем говоришь?

— Думаешь, мне не все равно? — ответила грязь.

— Тлен! — сказала Ведьма. — Спустись и добудь мне эту безкожую кучу. Тлен?

Только тогда она подняла глаза и посмотрела на место, где в последний раз видела своего внука. Его там не было.

— Тлен?

— Тлен!

— ТЛЕН!

Глава 65 Колыбельная

Во время своих поисков Кэнди не видела Зефарио, но инстинкты ей подсказывали — она на верном пути. Также они говорили, что надо двигаться быстрее, иначе она его потеряет, хотя он был слеп. К счастью, старик оставлял в воздухе следы, заряженные магией — похожие на меловую пыль разноцветные частицы одежды, падающие сквозь густой, тусклый воздух. Это было неслучайно. Они появлялись только там, где она могла выбрать неверное направление: повернуть направо, а не налево, остановиться перед несколькими дверьми.

Но даже несмотря на эти путеводные нити расстояние между ними продолжало расти. В конце концов она бы его потеряла, если б не помощь, пришедшая из совершенно неожиданного источника.

От Бабули Ветоши.

Кэнди услышала крик Ведьмы:

— Тлен? Тлен! ТЛЕН!

Кэнди на секунду замерла, ожидая, пока голос Ведьмы не отразится от окружающих стен. Когда он смолк, она услышала шаги. Она подумала, что это Зефарио: его бег замедлила усталость, но все равно он шел быстро. Он был недалеко, на уровень выше.

Рискуя всем, она позвала его.

— Подождите, Зефарио, — сказала она. — Я иду за вами. Подождите, пока я вас догоню.

Она обнаружила лестничный пролет, по которому он взбирался — пастельная пыль, которую Зефарио за собой оставлял, все еще висела в воздухе, медленно опадая на пол, и ей дважды или трижды пришлось подниматься по лестницам. На полпути она встретила облако дыма, пахнувшее пряностями и медом: оно катилось вниз, навстречу ей. Теперь Ведьма почуяла присутствие Кэнди. На ее захват высланы заплаточники, а учитывая незнание ею корабля и хорошее знакомство с ним заплаточников, вряд ли у нее были шансы избежать встречи.

Она добралась почти до вершины лестницы. Атмосфера наверху отличалась от того, что она видела внизу. Свет в трюме был похож на обычное освещение магазинов в Коммексо. Все было хорошо видно. Но свет, озарявший пространство на вершине лестницы, был иным: сине-золотистая дымка, лениво растекающаяся от свечей, которые образовывали нечто вроде зиккурата в центре столь огромного зала, что тысячи или даже десятки тысяч огоньков не могли осветить его стен. Это место походило на алтарь. Место поклонения тому, что Кэнди не знала. Только там она поняла, каким огромным был корабль, где они оказались, и сколь непостижимо мощные силы держали его в воздухе.

— Зефарио? — сказала она; ее голос не достиг стен помещения, поскольку эхо не вернулось. — Зефарио, вы здесь?

— Я здесь, — сказал он, и ее глаза, следуя на звук голоса, обнаружили его в трех десятках метров; он так спокойно стоял в мерцающих огнях свечей храма, что ее взгляд несколько раз проходил мимо, так его и не заметив. — Но тебе не надо здесь оставаться, Кэнди. Ты привела меня сюда. Ты сделала то, что обещала.

— Я сказала, что приведу вас к нему, — ответила она.

— К кому? — спросил Кристофер Тлен.

Второй раз в этом месте ее взгляд последовал на голос Тлена. И второй раз нашел то, что искал, неподалеку. Кэнди не могла не заметить его поразительного преображения. Он был совершенно не похож на того гноящегося уличного оборванца, которого она встретила в Тацмагоре.

— Тебя не должно здесь быть, Кэнди. Это священное место. По крайней мере, так считает Ведьма.

— Кому оно посвящено? — спросил Зефарио.

— Тем, кто дал ей силу. Кто помог строить Буреход, — ответил Тлен. — Тем, Кто Ходит За Пределами Звезд.

— Нефаури? — тихо сказал Зефарио.

— Да… — ответил Тлен, и в его голосе прозвучало уважение к незнакомцу, обладающему таким знанием. — Вы тоже имели с ними дело?

Зефарио не ответил на вопрос. Вместо этого он сказал:

— Она действует вместе с Нефаури?

— Да. Какое это имеет для вас значение?

— Ты должен ее остановить. Нефаури? Они находятся в центре всего этого?

— Что? — спросил Тлен, начиная раздражаться. — О чем вы говорите? — Он не дал Зефарио времени ответить и посмотрел на Кэнди. — Ты знаешь, что он имеет в виду?

— Нет. Не очень.

— Но ведь ты его сюда привела.

— Да.

— Почему?

— Потому что он должен был тебя увидеть.

— Ладно. И почему же?

— Кристофер, он твой отец.

Настала долгая, жестокая тишина, когда во взгляде Тлена читалось всё, что были способны выразить глаза.

— Это невозможно, — сказал он. — Мой отец… он не… — Его речь начала замедляться. — Не…

— Не слепой, потрепанный жизнью старик в лохмотьях? — Зефарио вздохнул. — Признаюсь, я бы предпочел придти сюда в более приличном виде. Но мы имеем то, что нам дают, когда речь идет об одежде на плечах. Я полагал, в тебе достаточно сердца твоей матери, чтобы за внешним увидеть дух.

Он поднял руку, словно желая прикоснуться к лицу сына, хотя между ними было больше десятка шагов. Несмотря на расстояние, Тлен вздрогнул за стеной стекла и кружащими кошмарами, словно действительно почувствовал прикосновение.

Зефарио ощутил его реакцию.

— Ты злишься, — сказал он.

— Нет, — ответил Тлен. — Просто сомневаюсь.

— Я не привела бы его сюда, если б не была уверена, — сказала Кэнди.

Кристофер недобро посмотрел на нее.

— Кстати, как ты это сделала? Моя бабка считает, что ты погибла на Галигали. А я видел, как место, где ты стояла, через несколько секунд взорвалось. Почему ты не мертва?

Хотя Тлен задал вопрос Кэнди, на него ответил Зефарио.

— Мы покинули гору прежде, чем в нее врезался наш смертный приговор. Тебе не надо знать, как мы это сделали. Но будь уверен, что сила, которую она использовала, чтобы привести нас сюда, заимствована не от сделки с разрушителями миров вроде Нефаури.

— Откуда ты знаешь, что они делали, старик?

— Ты все еще мне не веришь.

— Что ты мой отец? Нет. Я бы тебя узнал. Даже после этих лет…

— Откуда? Ты никогда меня не видел. В огне выжило всего трое. Но ты был очень маленьким и так пострадал, оказавшись в центре всех этих смертей… от того, что слышал их. — Сила в его голосе начала угасать. Он сделал несколько быстрых, неглубоких вздохов, однако они не помогли ему справиться с теми ужасными истинами, которые он собирался произнести.

— Твои братья и сестры, твоя мать… все они сгорели заживо. — Его голос дрожал, как и все тело. Кэнди хотела помочь ему рассказать ужасную историю, но что она могла сделать? Эта тяжелая ноша была не ее. Она принадлежала злосчастному отцу, который мог лишь мучительно передавать ее своему уже раненому сыну. — Иногда я думал, глядя на тебя: как, почему ты все еще цепляешься за жизнь? Почему?

— Стой! — сказал Тлен. — Теперь я знаю, что ты лжешь. Ты сказал, что я никогда тебя не видел. А сейчас говоришь, что ты на меня смотрел.

— О, я смотрел на тебя, дитя, — ответил Зефарио. — Много раз. Но только когда ты спал. Я хотел тобой любоваться, как этого хочет каждый отец.

— Огонь тебя не ослепил?

— Нет. Я сам ослепил себя, — сказал он. — Она — твоя бабка, — свела меня с ума, и я влил себе в глаза яд.

— Почему она свела тебя с ума?

— Однажды ночью она увидела меня в твоей спальне, когда я держал тебя на руках и пел.

— Никто никогда мне не пел.

— Колыбельную Лузаар Муру. Не помнишь?

Дрожащим голосом он начал:

Кэнди не представляла, что значат эти слова, но не сомневалась, что слышит именно колыбельную. Простая мелодия, спетая даже таким голосом, все равно успокаивала.

Она осторожно скосила глаза на Кристофера. Триумф на его лице, который возник, когда он поймал Зефарио на лжи, исчез. Исчезло сомнение. И он тихо произнес то, что было двумя самыми важными словами, какие Кэнди от него слышала. Возможно, самыми важными из всех, что он когда-либо произносил.

— Я помню.

В нем происходили какие-то глубинные изменения, и главным свидетельством этого стало поведение кошмаров, которые больше не плавали вокруг его головы, а тихо лежали на дне воротника. Не мертвые, а просто лишенные какой-либо агрессии.

— Почему ты не показывался мне, отец? — спросил он. — Почему держал меня, только когда я спал?

— Поверь, я выглядел ужасно. Врачи сказали, что если ты увидишь меня, столь тяжело обожженного, это может оказаться для тебя тяжелым потрясением. Ты даже мог умереть. Поэтому я держал тебя, только когда ты спал. Но это прекратилось, как только она меня увидела. Больше я не мог петь своему малышу «Лузаар Муру». Той ночью я должен был уйти, потому что знал — она выиграет битву за твою душу. Она хотела воспитать истинного слугу своей воли, ум которого она бы знала так же хорошо, как свой собственный, поскольку сформировала его сама. И она не могла позволить, чтобы ее идеального ученика испортили. Поэтому она должна была от меня избавиться.

— Но ты знал…

— Конечно, знал.

— И все же ты не ушел.

— Ты — все, что у меня было. Все, что осталось после трагедии, которую, как мне представлялось, вызвал я. Мне никогда не приходило в голову, что моя собственная мать убьет своих внуков. Нет, я думал, что вина — моя. Всё я. И единственным прекрасным и священным, спасшимся от того, что я натворил, был ты. Как я мог тебя бросить? Как я мог не приходить и не держать тебя, когда ты спал? Я не мог. И хотя я знал, что рано или поздно она попытается забрать мою жизнь, чтобы обладать тобой до конца, я оставался рядом. И я был готов к тому, чтобы встретить ее убийцу. Я знал, как защитить себя от любого клинка, который она могла нанять. Но я не учел, что клинка может не быть. Что она медленно меня отравит. Зашьет в мою голову семена безумия, и убийцей, который едва меня не погубит, стану я сам.

Он смолк. Его голос стал едва слышен, почти неощутим, едва ли громче звука, исходящего от колонны свечей.

— Остальное ты знаешь, — сказал он.

— Как ты жил?

— Я нашел дорогу к себе самому, когда начал читать карты. Постепенно я собрал свои воспоминания, хотя позабыл почти всё.

— Даже меня?

Зефарио, наконец, приблизился к своему сыну, и на этот раз Тлен не отшатнулся. Он стоял на месте, ожидая, пока его отец подойдет.

Кэнди всматривалась в лицо Тлена, пытаясь понять, что он чувствует. Но либо он ничего не показывал, либо сам не знал, что испытывает. В любом случае, его лицо было спокойным, а глаза столь же пусты, как и глаза его отца.

Кэнди научилась сознавать, как менялись ощущения, когда работала магия, и сейчас магия действовала. Ее источником был Зефарио. Он обращался к той самой силе, которую использовал в те пугающие моменты на горе Галигали, когда помогал им избежать неминуемой смерти.

Но для чего он использовал ее сейчас? Какой цели служила его магия?

Она узнала ответ, когда Зефарио подошел к сыну и, подняв правую руку, коснулся воротника. Его пальцы не остановились при контакте со стеклом. Они прошли сквозь него, не задержавшись ни на миг, миновали преграду и оказались в таинственной жидкости, в которой обитал Тлен и его кошмары. При появлении пальцев кошмары подняли головы, но быстро поняли, что раз хозяин не видит в них вреда, им тоже не следует беспокоиться, и вновь опустились на дно.

Пальцы Зефарио коснулись щеки сына.

Кэнди показалось, что через это касание все беды, о которых говорил Зефарио, все потери, все мучения и все смерти, вылились из отца и вошли в сына. Воспоминания, которые Тлен годами прятал даже от себя, оказались на поверхности, и он вспомнил, как это — находиться в самом сердце огня…

Черты, которые еще секунду назад не выдавали ничего, внезапно наполнились теми страданиями, какие только может выражать человеческое лицо. Его рот искривился, брови изогнулись, вены на висках вздулись и запульсировали, мышцы челюстей напряглись.

— Отец… — произнес Тлен, — это больно…

— Я отпущу тебя, — сказал Зефарио.

Он прервал контакт и убрал руку из воротника, оставив место, где она в него проникла, а затем вышла, неповрежденным.

— Сейчас все это имеет смысл, — сказал Зефарио. — Я никогда не понимал, почему карты хотели, чтобы я позаботился о ребенке, который никогда обо мне не думал. Теперь я вижу, почему. Мысль о том, чтобы увидеть его вновь, укрепила мое сердце. Но не это было настоящей причиной, по которой я предпринял свое последнее путешествие. Ею стало то, что слепой человек может видеть ужасную прячущуюся тварь.

— Нефаури, — пробормотал Тлен.

— Ты всегда о них знал?

— Что она с ними работала? — Он смотрел на отца из лабиринта боли, которую тот открыл, и Кэнди знала, что Кристофер Тлен, который сейчас глядит на мир, никогда не смог бы вынести смысл из страхов своего отца, пока его не заставили вспомнить пожар. Сейчас он воссоединился с кошмаром горящего дома Тленов во всех его ужасающих подробностях. Это не была древняя история о жестокости, имевшей место в жестокие времена. Это было живое воспоминание о смерти. Запах горящих волос, плоти и костей. Крики, смолкающие, когда кричавшие вдыхали огонь. Преступление, совершенное женщиной, которая учила его не чувствовать, не могло быть забыто и прощено.

Но то, что знал он, знала и она. Так всегда было между ними.

— Прости, отец, — сказал Кристофер.

— Тебе не за что извиняться, сын.

— Ты не понимаешь. Я не хотел, чтобы это услышала Ведьма. Но твоя боль — моя боль — была слишком сильна. Я чувствую, как она ускользает. Ведьма ее чувствует.

— Что это значит? — спросила Кэнди.

— Она знает, что он здесь, — сказал Кристофер. — Она знает, что я смотрю в лицо своего отца. И ей это очень не нравится.

Глава 66 Любовь, слишком поздно

Во всем глифе не прозвучало ни единого возражения. План был прост: указать кораблю направление и со всей возможной скоростью устремиться к Окалине.

— Как? — спросил Джон Хват.

— Хороший вопрос, — сказал Джон Хнык. — Как?

— Легко, — ответил Газ. — Мы будем думать.

— Мы должны просто думать, чтобы он подчинился? — спросил Шалопуто.

— Надеюсь…

Внезапно глиф отреагировал на приказы своих создателей. Он ускорил ход, еще сильнее углубился в Пустоту, а затем — возможно, почувствовав, как далеко он от Окалины, и ее больше не увидеть даже самому острому глазу, — повернул назад.

— Видели? — сказал Газза. — У нас получилось. Надеюсь, где бы Кэнди сейчас…

— Думаешь, она знает, что мы идем? — спросил Шалопуто.

— Да, — ответил Газза. — Она знает.

Кэнди чувствовала, что снаружи происходят грандиозные события. Но какие? Она должна была их увидеть.

— Окно. Окно. Окно, — проговорила Кэнди. — Тлен, мне нужно найти окно.

Потребовалось несколько секунд, чтобы пробиться через боль Зефарио. Кэнди была вынуждена повторить:

— Окно.

— Что — окно?

— Мне нужно окно.

Зефарио больше не тратил времени на вопросы. Он вытянул руку, раскрыл ладонь и коснулся стены.

— Я буду ждать ее вместе с Кристофером. А ты, Кэнди, иди. Ты больше ничего не можешь поделать. Иди. Я готов к встрече. Это будет то еще воссоединение.

Но Кэнди медлила. Она хотела быть здесь, когда Ведьма окажется лицом к лицу с двумя людьми, которых она почти уничтожила, но кто вопреки всем ожиданиям выжил. Однако Кэнди была здесь не для наблюдений, а для того, чтобы сделать что-то хорошее.

— Иди! — сказал Зефарио. — Я найду тебя, хотя и не знаю как. Если не в этой жизни, то в другой.

Ей не хотелось его покидать, но она должна была уходить. Она сделала, что могла — теперь у нее другие дела. Она не знала, какие именно, но инстинкты подсказывали: все будет ясно, если она сумеет посмотреть на остров. Возможно, они больше не над Окалиной, а плывут в сторону Пустоты.

Она добралась до вершины следующего пролета и оказалась в окружении серых металлических дверей без надписей. Она не знала, где именно в корабле находится, и могла полагаться лишь на свои инстинкты. Они хорошо служили ей раньше, и если ей повезет, послужат еще. Ей лишь надо было сосредоточиться…

Сказано — сделано. Дверь перед ней открылась, и она побежала вниз по коридору, крича на бегу:

— Давайте, окна. Давайте! Я тут! Где вы?

Коридор разделился. Она вновь выбрала. И вновь побежала.

— Окна! Давайте же! Где вы?

Вокруг нее рождались шумы: они проникали сквозь стены, шли от металлических решеток под ногами и на потолке — крики, рев, визги, вопли.

А за всем этим гремели и ревели двигатели, заряжавшие бурю, на ногах которой шел Буреход. Она могла бежать здесь вечно и никогда не найти…

Подождите! Окно! Она ощутила его присутствие, словно открытый глаз в замкнутой жестокой призме этого чудовищного места. Слева от нее была дверь. Она открыла ее и пробежала по коридору до второй двери. За ней оказался большой зал, наполненный тем, что походило на латы гигантов. Она прошла между ними и, наконец, увидела окно. Она смотрела в Пустоту.

Прямо под ней был край Абарата, граница реальности. Дальше — только Забвение: серое место, не имевшее ни глубины, ни деталей — просто бесконечное ничто.

— Должно быть другое окно… — пробормотала она. — Не это. Здесь не на что смотреть.

Она готовилась отвернуться, когда осознала свою ошибку. В этом ничто все-таки что-то было. И оно приближалось к кораблю с такой скоростью и по такой прямой траектории, что она едва его не пропустила.

Глиф выходил из Пустоты, идя на таран Бурехода. Ошибки не было. Ее друзья, наверняка решив, что она погибла, собирались встретить своих палачей лицом к лицу…

Бабуля Ветошь, увидев своего сына глазами Тлена, одновременно поняла две вещи: во-первых, Зефарио находился сейчас в священном Храме Нефаури, а во-вторых, что безумие, в которое она погрузила его после пожара (жалкие остатки материнской любви, хоть и неуместной, остановили ее от того, чтобы попросту его убить), из него ушло. Она мигом поняла, чья это работа — его коснулась ведьма из Иноземья, будь она проклята. Каждый раз, когда Бабуля Ветошь сталкивалась с девчонкой, она находила еще одну причину испытывать к ней отвращение.

Неважно. Проблема решалась без труда. Наконец, она сделает то, что должна была сделать еще годы назад — убьет его. Ничего жестокого. Быстрая казнь, чтобы убрать его с дороги. Чистота этого решения ей понравилась. Она была у двери, уже представляя, как убьет его, когда услышала голос одного из заплаточников-командующих:

— Императрица?

— Не сейчас.

— Императрица.

— Я сказала НЕ СЕЙЧАС! — Ее голос в эту секунду был почти звериным.

Она обернулась, чтобы подкрепить свои слова, но ее глаза так и не встретились со взглядом командующего. Вместо этого они скользнули к окну или, скорее, в бесформенное Забвение, и уставились на огромный клинок, летевший оттуда прямо на них.

В ту секунду, глядя на глиф, мчавшийся к ее кораблю, Бабуля Ветошь получила порцию той каши, которую не пробовала с самого детства — полную беспомощность.

— Я тебя ненавижу… — проговорила она. — Тебя и все миры. — Но ее ненависти было недостаточно, чтобы остановить глиф. — Они собираются нас протаранить, — глухо сказала она.

— Глиф разломится, — ответил один из командующих.

— Невозможно сломать то, что не является плотным, идиот. Он создан из магии и надежды. Будь она проклята. Будь она проклята.

— Шалопуто! Газза! Я тебя люблю! Не делай этого! Ты меня слышишь? Это Кэнди! ПОЖАЛУЙСТА, СКАЖИ, ЧТО ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ! ОСТАНОВИ ГЛИФ, ИЛИ ВЫ ПОГИБНЕТЕ!

— Она сказала, что любит меня.

— Кто?

— А ты как думаешь, тылкрыс? Она! Кэнди! Я слышал, как она говорит, что любит меня.

— Я В БУРЕХОДЕ!

— Она говорит…

— Что она в Буреходе. Да, на этот раз и я ее услышал, — сказал Шалопуто.

— Она жива! — воскликнул Газза. — Она в Буреходе, и она жива!

— Но ведь это ужасно! Она там погибнет!

— Нет. Только не моя Кэнди, — ответил Газза с безошибочной уверенностью в мудрости своей любимой. — Она умная. Она что-нибудь придумает.

В Храме Нефаури, где Кэнди оставила отца и сына, рев двигателей Бурехода затих в ту же секунду, когда корабль коснулся Пустоты. Храм был источником всей магии, которая держала Буреход над землей, и на несколько секунд храмом овладело состояние самого космоса — холодного, безмолвного, мертвого. Без воздуха, кормящего яркий свет, свечи быстро погасли, и все их огоньки потухли в одно и то же мгновение.

Хотя тьма и тишина были абсолютными, оба Тлена знали: что-то вошло в храм, то, что даже они, жившие среди кошмаров, не желали видеть и слышать. Один из Нефаури выбрался из своего укрытия за пределами звезд и был здесь, в этом месте.

Первобытный страх охватил отца и сына. Внезапно рев двигателей вернулся. Но за секунды своего отсутствия его обороты выросли на несколько порядков. И это оказался не только звук двигателей корабля — это был рев самого судна. Буреход дрожал.

— Газза, корабль трясется! — воскликнул Шалопуто.

— Я ничего не чувствую, — ответил Газза.

— Не глиф. Буреход. Посмотри на него, он весь качается. Как она это делает?

— Надо же… — сказал Газза. — Думаю, причина в нас. Мы толкаем перед собой часть Пустоты…

— Как пустота может иметь часть?

— Наверное, здесь не совсем пусто. Как в космосе. В нем же полно всего. Газ. Пыль. Всякие…

— Погоди! — сказал Шалопуто. — Ты это почувствовал? Теперь дрожим мы.

— Думаю, это колебания Пустоты, — ответил Газза. — Она отражается от Бурехода и летит обратно к нам.

Судя по всему, его теория была верна. Невидимые энергии бурлили в воздухе перед глифом. Мусор Забвения летел перед метлой корабля, разбиваясь о Буреход, как волна, и откатываясь назад.

— Что происходит? — спросил Шалопуто.

— Я знаю об этом столько же, сколько и ты, — ответил Газза. — Пути назад нет. Это точно. Через десять секунд мы столкнемся. И…

— И все умрем, — сказала Кэнди спокойным голосом.

Она не отошла от окна. Куда было идти? Она смотрела на Край Мира; впереди была Бездна, Забвение, а за спиной — плавящийся камень. Лучше оставаться здесь и смотреть на глиф, к созданию которого она имела прямое отношение. Это была машина свободы. Глиф ударит в Буреход Ведьмы так сильно, что оттолкнет машину смерти назад, откуда она пришла.

В Храме Нефаури, в компании невидимого Другого, Зефарио Тлен обнимал своего сына и тихо напевал ему колыбельную Лузаар Муру.

А потом два корабля столкнулись.

Глава 67 Ят Ют Я

Теория Газзы о том, что обломки Пустоты, мусор Забвения, каким-то образом скапливался перед глифом, летевшим на Окалину, получила свое подтверждение, когда глиф ударился в Буреход, двигая его к зияющей пустоте. Корабль Императрицы начал дрожать, и это незначительное поначалу движение быстро возросло, усилив воздействие обломков на Буреход. Темная броня местами потрескалась, некоторые куски вырывало прочь, а их падение с поверхности корабля влекло за собой скол новых частей.

— Кэнди! Где ты, Кэнди! — кричал Газза.

Он звал и звал, но ответа не было. Он мог лишь созерцать пугающий вид машины, оказавшейся в ловушке собственного распада. Он понимал, что быстро она не разрушится. Машина смерти была построена как утроба для бурь, которая не только вмещала их в себя, но использовала их силу и двигалась с помощью молний. Она не собиралась легко сдаваться.

Но все же она была внутри.

И не отвечала, хотя он ее звал.

— Кэнди! Кэнди! Кэнди!

Наблюдая у окна за столкновением, Императрица отложила визит в храм к своему гостю. Нефаури были обидчивы, и даже сейчас она должна была поспешить вниз, чтобы узнать, чего хотел тот, кто там находился. Но все же более актуальной была другая задача.

Кэнди Квокенбуш.

Поначалу девчонка из Цыптауна была никем и ничем. Обычный глупый подросток, который свалился из своего мира в Изабеллу и прибился к берегам Абарата. Ничего важного, думала она, пустое место; однажды она либо найдет свой путь назад в Иноземье, либо погибнет в мире, который не понимала.

Но она ошиблась. Девчонка оказалась тайной, скрытой внутри головоломки, полной невероятностей, сумасбродства и противоречий. И у нее имелась сверхъестественная способность к самосохранению, даже если обстоятельства были против: Отто Живорез, Крест-Накрест, один из самых успешных убийц Абарата, совершил ошибку и пал перед ней.

Больше никаких ошибок и неумелых попыток. Девчонка должна умереть, здесь и сейчас, в хаосе и смятении этой битвы. Никто не узнает, как и почему она погибла. Не было сомнений в том, кто должен сделать эту работу. Она. Хотя ныне Матриарх была Императрицей, которая должна стоять выше подобных грязных дел, она единственный человек, кому здесь можно доверять. Глиф, состояние Бурехода и даже гость в храме — все это сейчас не имело значения. Главное — убить Кэнди Квокенбуш. Девчонка была мерзостью, уродом, и потому должна умереть. Только когда она взглянет в ее мертвое лицо, вкусит ее глаза, сердце и печень, можно будет с уверенностью сказать, что Первая Империя Полуночи пришла.

Комната, где стояла Кэнди, по причинам, известным только создателям Бурехода, ломалась снизу и сверху; металлические панели, из которых были сделаны стены, гнулись, словно куски фольги. Трещины бежали по окну слева и справа. Кэнди отошла подальше, опасаясь, что стекло разобьется, и направилась к дверям, осторожно ступая по полу, который постепенно проваливался вниз. Дверная рама потрескалась, дверь заклинило. Она потеряла почти десять секунд, пытаясь открыть ее, прежде чем поняла, что физическая сила здесь не поможет. Придется использовать магию.

Давным-давно ее любопытный ум выудил из личного гримуара Боа заклинание «Кри Наз Ат» и запомнил его по одной причине — оно было простым. В заклинании содержалось всего девять слогов, три из которых составляли его название.

Сосредоточив взгляд на искореженной двери, она произнесла:

— Кри Наз Ат

Бай Ту Ху

Ят

Ют

Я.

Слоги пробудили в ее сознании образ молота. Четыре звука для бойка, пять — для рукояти, которую она мысленно сжала, обхватив пальцами «Ту Ху Ят Ют Я».

Слова ударили в дверь, и на металлической поверхности возник неровный кратер четырех футов в диаметре. По рукам Кэнди прошла болезненная отдача, казавшаяся сильнее из-за полной неожиданности. Это было нечто совершенно новое: она создала оружие заклинанием и действовала им в реальности. Теперь, наконец, она понимала, что делает.

Крепче ухватившись за Ят Ют Я, она с силой ударила в дверь. На этот раз Кэнди подготовилась. Она полностью слилась с оружием мыслями, сухожилиями, кровью и плотью. Она стала мостом между слогами и той силой, которую они создавали. Она превращала слова в действие, в мощь, которую нельзя было игнорировать.

И вновь она ударила в дверь заклинанием:

— Кри Наз Ат Бай Ту Ху Ят Ют Я!

И та отлетела прочь.

Бабуля Ветошь услышала шум ломающейся двери, но во всеобщей какофонии не обратила бы на него внимания, если б этот звук не сопровождался всплеском силы с нижнего уровня, магической подписью, которую она немедленно распознала. Девчонка была там, всего в нескольких перегородках от нее. Она ее звала. И если она знала, что Квокенбуш рядом, та в свою очередь знала, что Ведьма приближается.

— Я иду к тебе, — сказала Матриарх.

В Храме Нефаури Кристофер Тлен, опустошенный страхом, прошептал заклинание, породившее слабый свет. Это было слабое мерцание, но его оказалось достаточно, чтобы увидеть зиккурат погасших свечей.

— Что ты делаешь? — пробормотал Зефарио, и его шепот был услышан, несмотря на какофонию.

— Я должен найти дверь.

— Ты не захочешь видеть Нефаури, поверь мне.

Но было слишком поздно. Огонь умножался, перескакивая с фитиля на фитиль, поднимаясь по зиккурату, распространяясь вверх и наполняя храм желтовато-золотистым светом.

Краем глаза, в противоположном конце огромного храма, Кристофер увидел дверь, которая была приоткрыта и вела в темноту. Затем нечто, жившее в этом темном месте, распахнуло ее и вылетело наружу, мгновенно увеличившись в размере и превратившись с огромную бесформенную тень, лишенную признаков какой бы то ни было анатомии.

Взгляд на Нефаури мог убить, но в тот момент слепой решил действовать и сунул руку в карман куртки. Увидев переливчатость, которую вытащил Зефарио, Нефаури резко закричал, и из ушей, носа и рта слепого полилась кровь.

Он хотел то, что находилось в руках Зефарио — последний фрагмент Абаратарабы. И будучи тем, кем он являлся, Нефаури знал лишь один способ получить желаемое. Убить.

Даже слепой, Зефарио видел смерть.

Из бесформенной массы Нефаури вылетели горизонтальные стальные иглы. Дротики остановились на расстоянии нескольких сантиметров от лица Зефарио, затем изменили направление, сверкнули напоследок, разлетелись в разные стороны и исчезли. Однако это не остановило Нефаури от мысли о захвате недостающего фрагмента Абаратарабы. Он издал еще один долгий визг, по силе гораздо разрушительнее первого. Зефарио, спотыкаясь, пошел прочь, хотя знал, что это бесполезно, а кроме того, не имея никакого желания избежать грядущей пытки.

Он сделал все, что мог; он попрощался. Теперь он был готов к суду, и в каком-то месте, далеком от времени и материальности, его ослепительная смерть, наконец, началась.

Повернувшись спиной к своему убийце, он не видел приближения второй волны игольчатых дротиков. И когда они пронзили его, то были не так болезненны, как визг их создателя. И этот визг не смолкал. Он продолжался и продолжался. Лицо Зефарио скрылось за потоками крови из глаз, словно это были слезы, пролитые из-за невозможности освободиться. В своей смертной агонии он сделал единственное, что, по его мнению, имело смысл — послал остатки своей силы девочке, Кэнди Квокенбуш.

— Тебе некуда идти, — сказала Бабуля Ветошь.

Кэнди обернулась. В коридоре, в десяти метрах от нее, стояла Императрица Абарата. Все вокруг тряслось — стены, потолок, заклепки. Только Ведьма была спокойна, спокойна до жути, полностью сосредоточенная в этом дрожащем мире. Каждая деталь ее платья была неподвижна, и каждая висевшая на нем кукла хранила в себе похищенную душу, пленника, чьи страдания приносили ей радость.

— Ответ — да, — произнесла Бабуля Ветошь.

— Я ни о чем не спрашивала, — сказала Кэнди.

— Ты думала, не собираюсь ли я запереть твою душу в одну из моих кукол. — Она улыбнулась, показав маленькие серые зубы и выцветшие десны. — Ответ — да.

Глава 68 Освобождение

— Газза… — озабоченно произнес Шалопуто.

— Да, знаю. Буреход толкает назад.

В этот миг Буреход отреагировал на то невероятное давление, которое на него оказывалось. Яростно вибрирующий корпус сдвинулся чуть левее, а затем на огромной скорости развернулся. Он встал под углом девяносто градусов, и его правый борт обратился к облаку-Пустоте.

Получив такую большую цель, обломки Пустоты дерзко двинулись вперед. Вновь ударившись в Буреход, они толкнули его назад.

— Смотри, Буреход снова движется!

На этот раз сомнений не было: на него действовало давление облака-Пустоты, а не собственные двигатели. Смертоносный корабль быстро и внезапно повернул корпус на сто восемьдесят градусов; его огромные двигатели трудились, пытаясь обрести равновесие, но тщетно. Гигант имел слишком большой импульс, чтобы остановиться самому.

Единственное, что могло это сделать, находилось прямо у него на пути — гора Галигали.

— Вулкан! — заорал Газза. — Он сейчас врежется в вулкан! — Он встал, пытаясь найти выход из лабиринта глифа. — Нам надо развеять эту штуку. Немедленно.

И вновь все начали действовать вместе.

Не сводя глаз с корабля, Газза выбрался из глифа. Корабль вел себя безупречно: он унес своих создателей от места их казни к Забвению, а теперь возвращал в Реальность, не потеряв ни одного пассажира. Однако сейчас его краткая эпопея заканчивалась. Его энергии растворялись в пахнущем серой воздухе Окалины.

Среди семи тысяч, которые разбредались по берегу, было много тех, кто нашел время вознести благодарность исчезающему глифу. Но ни Газзы, ни Шалопуто среди них не было.

Они, как Эдди, братья Джоны и Бетти Гром, не отрываясь, смотрели на Галигали, в секундах от столкновения с которой был Буреход.

Бабуля Ветошь уже собиралась проделать дыру в теле Кэнди, когда корабль нырнул. Самосохранение она ставила выше желания убивать, а потому ухватилась за дверную раму, чтобы не рухнуть на пол.

Кэнди потеряла равновесие и неловко упала, больно ударившись головой о стену. Она попыталась встать, но хаотичное движение корабля не исчезало. Коридор больше не был надежным, он трясся настолько сильно, что глаза Кэнди не могли ни на чем сосредоточиться.

Кэнди не понимала, как тяжело она ударилась головой, пока не попыталась встать. Мозг казался слишком большим для черепа, ноги дрожали. Попытавшись коснуться стены, она обнаружила, что ее пальцы онемели.

— Плохо, — прошептала она.

Не ей одной приходилось туго. Буреход тоже потерял контроль. Он не просто дрожал и кружился — он двигался. И двигался быстро. Она чувствовала его беспомощную скорость так, как чувствовала себя в машине отца, когда он был пьян и вел, словно сумасшедший, и когда все, чего ей хотелось, это закрыть глаза. Воспоминания об отце были настолько ужасны, что они помогли ей преодолеть онемение, слабость тела, и встать. Как раз вовремя. Когда Кэнди поднялась, Бабуля Ветошь бросилась на нее во второй раз.

— Папа, нет!

Слова вырвались из нее так внезапно и были такими громкими, что Ведьма на мгновение замешкалась.

Этого оказалось достаточно. Магия Зефарио достигла своей цели, прошла сквозь пол в правую руку Кэнди, и в ее голове возник абсурдный образ яркой птицы, запертой в этом смертоносном корабле. Образ предстал перед ней всего на секунду. Затем цвета слились в единый изысканный перелив, и она почувствовала легкость этого перелива и собственного тела.

Кэнди видела, как к ней тянется железная рука Бабули Ветоши. Но видение было кратким. Ее взгляд быстро сместился туда, куда уже перенеслось ее тело, и Ведьма ухватилась за место, где Кэнди стояла всего секунду назад. Она успела увидеть ярость Матриарха: ее серое лицо становилось все бледнее, а черные зрачки расширялись, уничтожая последние мазки белого в ее глазах.

Она вновь проиграла. Кэнди исчезла. Хотя фрагмент Абаратарабы был мал, его хватило, чтобы изменить путь, который вел ее внутри корабля, избавив от всего, что лежало у нее на пути — потолки и полы, существа и грузы расступались, как дым, когда к ним приближалась Кэнди.

Абаратараба вытянула ее из корабля, и на десять, одиннадцать, двенадцать секунд Кэнди повисла в воздухе в нескольких футах от днища Бурехода, который продолжал лететь навстречу своей гибели. Земля была видна сквозь решетку из многочисленных молний, выпущенных Буреходом в отчаянной попытке замедлить ход. Если бы она приземлилась в центре этого хаоса, то немедленно бы погибла.

Абаратараба удерживала ее в воздухе до тех пор, пока судно целиком не прошло над головой. Лишь тогда она опустилась на землю. И теперь, глядя на северный берег Окалины (ее зрение обострила сила, пылавшая в ее клетках), она нашла повод улыбнуться. Там находилась огромная толпа людей — она знала, что их около семи тысяч, — и все они бежали от Края Мира навстречу ей. За их спинами остатки глифа теряли последние отблески плотности, когда с него спускались оставшиеся пассажиры. Глиф сделал свою работу и теперь растворялся, возвращаясь в эфир, из которого был рожден.

Момент покоя был краток, почти сразу сменившись грохотом разрушения, сотрясшим землю, на которой Кэнди стояла. Быстро повернувшись, она успела увидеть, как Буреход вонзил свой нос в кратер, где когда-то был пик горы Галигали, а ныне зияла рваная рана, плюющаяся огнем и камнями на сотни метров вокруг.

Там корабль и остановился. В более счастливом мире все бы закончилось правильно. Злодеи сгорели бы во всепоглощающем пламени, а те, кто избежал казни, вернулись бы домой, к прежней жизни и своим любимым.

Но это не был счастливый мир.

Глава 69 На каждый нож — пять сердец

Зефарио лежал во тьме Бурехода и без страха слушал, как замедляется его пульс. Он умирал. Скоро его измученное сердце начнет пропускать удары и, наконец, стихнет полностью. И будет свет, а в этом свете он вновь увидит свою семью, чьи невинные души отправились в рай много лет назад. Он всегда представлял это место как сад — сад, где цветы никогда не увядают, а плоды не бывают червивыми. Там его любимые живут в радости, неподвластные боли и страданиям. И скоро он будет вместе с ними. Очень скоро.

Но пока он лежал во тьме, и его конец приближался, то же делал Нефаури. Он не собирался отпускать его в тихое, спокойное место, где играли его дети — по крайней мере, не совершив последнее насилие. Он начал толкать его до тех пор, пока Зефарио не перекатился на живот. Он застонал. Тонкие волокна вонзились в его спину, но на этот раз не для того, чтобы сдвинуть с места, а чтобы внедриться в его клетки в четырех или пяти местах.

Он не мог сопротивляться. В нем не осталось сил. Что значила эта последняя жестокость? Она лишь ускоряла приход смерти, наполняя его тело столь чуждым веществом. Или так ему казалось. Однако нет. Чем глубже Нефаури заполнял его плоть, тем увереннее билось его сердце. И тем быстрее он удалялся от яркого, прекрасного образа сада.

— Нет, — пробормотал он. — Отпусти меня к ним. Пожалуйста, я не хочу жить.

— Твои желания не играют для нас никакой роли, — ответил Нефаури. — Ты нужен нам живым. Поэтому ты будешь жить.

Надавив, он поднял его, и под тяжестью собственного веса Зефарио повис на шипах Нефаури: полностью обездвижив его, они появились из груди и живота с другой стороны. Он был беспомощен — марионетка, а не существо, обладающее свободной волей.

Так, неся его перед собой, Нефаури покинул храм в поисках почитателей, оставив Кристофера Тлена во тьме.

Бабуля Ветошь чувствовала вкус собственной крови. Когда Буреход налетел на вулкан, она прикусила язык. Но если не считать этой несерьезной раны, она осталась невредима. Матриарх поднялась. Судя по всему, корабль лежал на боку, поскольку поверхность, наиболее близкая к горизонтальной, еще несколько секунд назад была одной из стен коридора. Она подошла к ближайшей двери, полная ярости от того, что девчонка вновь ускользнула. Неважно. Они на Краю Мира. Маленькой ведьме некуда идти.

Ближайшая дверь оказалась прямо над ее головой. Она была тяжелой, но Бабуле Ветоши потребовалось лишь одно краткое движение воли, чтобы сорвать ее с петель. Тогда она проговорила:

— Йе-

та-

си-

ха.

И поднялась по ступеням из дыма, возникшим у нее под ногами. По ту сторону стен ее глазам предстали разрушения столь масштабные, что могли бы даже понравиться, не будь это ее собственный Буреход. Однако она не медлила. До нее доносились звуки, похожие на смертные стоны раненых гигантов; они шли со всех сторон — последние жалобы огромной машины, тонувшей в кипящем котле кратера Галигали.

Придет время, и появятся другие смертоносные машины, думала она. Буреход был только намеком на великие механизмы уничтожения, которые способны задумать Нефаури. Некоторые из них она видела собственными глазами, впервые войдя в Звездную Дверь, чтобы найти их, рискуя своей душой и психикой. Но сейчас, при мысли об их силе, о том, сколь много тайн они ей поведали, она почувствовала, как ее усталые ноги начинают ступать увереннее. Забравшись наверх, она повернулась спиной к источнику жара и посмотрела на видневшийся сквозь дым клочок неба. Откуда-то до нее долетал прохладный воздух. Она пошла ему навстречу и в конце концов вышла из корпуса разбитого судна на крутой склон Галигали.

Здесь она была не одна. Десятки заплаточников избежали пожара и стояли теперь под ночным небом; многие из них горели, но не обращали внимания на пламя. Они не чувствовали боли. Никто даже не стонал.

Она попыталась подсчитать их примерное число, но тщетно. Заплаточники продолжали вылезать из разбитого судна, их воля к жизни была неугасима даже перед лицом травмирующих увечий. У многих были ужасные раны, кто-то выползал из Бурехода без ног. Эти раны давали возможность грязи Тодо покинуть ограничивающее пространство грубо сшитых тел, однако она оставалась верна форме, которую приняла, и существам, которыми стала.

Они знали, что их Императрица где-то рядом, поскольку, когда она появилась из Бурехода, они ее ждали, окружив яму с лавой, равнодушные к пылающему жару. Когда она взлетела в воздух над местом катастрофы, они издали звук, ставший для нее неожиданностью — низкое радостное гудение, словнонаделяющее ее статусом божества.

— Вы хорошие, преданные солдаты, — сказала она. — За эти минуты вы заслужили доказательства моей любви. Я подниму вас выше, чем любого из тех, кто когда-либо рождался, поскольку хоть вы и сделаны из грязи, но гораздо ценнее.

Заплаточники вновь загудели.

— А теперь слушайте. Эта Ночь еще не окончена. Взгляните на них, на тех, кто находится внизу. Они в ловушке. За их спинами — Забвение, впереди — огни Галигали, а между ними — мы. — Она засмеялась. — Теперь у нас нет восьмитысячной армии. Поэтому на каждого из вас придется четыре или пять сердец вместо одного. Итак, да будет пять сердец. Вперед, мои воины, вперед!

Из потерпевшего крушение корабля донесся тихий, но бесконечно более ужасный голос, чем тот, что принадлежал Бабуле Ветоши. Он произнес лишь одно слово:

— Стойте.

Хотя Кэнди находилась в самом низу горного склона, благодаря магии Зефарио она видела и слышала то, что происходило на кипящей вершине вулкана. Из разрыва в боку Бурехода появился Нефаури, словно жидкое пятно, изливающееся сквозь отверстие. Воздух вокруг него дрожал; расширяясь, он разделился на два рваных дымовых столба. К своему ужасу, Кэнди увидела, что существо тащит перед собой живой трофей — Зефарио Тлена. Он был ранен, по его одежде стекала кровь. Но когда Нефаури двигался, Зефарио подавал слабые признаки жизни. Несмотря на все, что вытерпело его тело, он до сих пор был жив.

Нефаури полностью появился из корабля, и Бабуля Ветошь склонила перед ним голову. Сложенные фактурные формы внутри создания отреагировали, собравшись в центре; их головы соединились в аморфном пятне пришельца, напоминая черное солнце, от которого расходились сотни растрепанных щупалец, покачивавшихся внутри рассеянных энергий Нефаури.

Выразив почтение существу, Бабуля Ветошь отвернулась от своей армии, число воинов которой продолжало увеличиваться по мере того, как из корабля появлялись новые горящие заплаточники, и прошептала только один приказ. Кэнди услышала слова Ведьмы ясно и отчетливо.

— Убить всех.

Глава 70 Одни камни

Кэнди смотрела, как горящая, нестройная армия заплаточников спускается со склонов Галигали, как перед ними шествует императрица, одетая в платье из душ, а позади них и над ними плывет Нефаури вместе с полумертвым Зефарио, висящим в темном воздухе, словно ужасный трофей. Ей вспомнились фрагменты песни, впервые услышанной на Балаганиуме. Бессмысленный стишок, который она негромко напевала, наблюдая за спускающейся армией:

Пока чудовища спускались, она смотрела на них, понимая, что не в состоянии их остановить. Повернувшись к толпе, которая появилась из глифа, она увидела, что к ней идут Шалопуто и Газза. Газза махал ей рукой. Она вновь посмотрела на приближающихся врагов. Они были в пяти минутах ходьбы. Не больше.

Тогда она побежала к Шалопуто и Газзе. Тот был уже близко и крикнул:

— Ты в порядке?

— Не знаю, — ответила она. — Вряд ли.

Когда она подбежала, он раскрыл руки и крепко обнял ее. Она ответила столь же крепким объятием, и это заставило Газзу сжать ее сильнее. Шалопуто обнял их обоих, на что никто не возражал.

— Что нам теперь делать? — спросил Шалопуто.

— Мы должны защищаться, — ответила Кэнди. — Другого выбора нет.

— Я обеими руками за хорошую драку, — сказал Газза, — но у нас нет надежды победить. Взгляни на них! Они горят и все равно идут. Нет ног, а они ползут.

Кэнди посмотрела в сторону вулкана. Приближение заплаточников выглядело поистине устрашающим. Хотя несколько наиболее поврежденных существ в конце концов погибли на склоне горы, гораздо большее их число продолжало свой нетвердый спуск.

— Абаратараба полностью использована, — сказала Кэнди. — Во мне еще есть магия, но боюсь, что больше никаких глифов.

— А если попытаться сбежать с острова по воде?

— Шансов нет, — сказал Шалопуто. — Изабелла переливается через Край Мира. Если мы попадем в эти воды, то тоже свалимся.

— Будет много жертв, — мрачно произнесла Кэнди. — Мы должны стоять здесь.

— Нас все равно привезли сюда умирать, — напомнил ей Шалопуто. — По крайней мере, так у нас есть шанс.

Из глубин Галигали донесся еще один взрыв, настолько мощный, что разорвал переднюю половину Бурехода. Это не отвлекло Бабулю Ветошь от приговоренных. Она продолжала идти вниз по дымящему склону.

— Интересно, что произошло с Кристофером? — спросила Кэнди.

— Он там, — сказал Шалопуто.

— Я его не вижу.

— Я видел его, клянусь. Он идет сзади, но он точно там.

Кэнди посмотрела на армию с новым интересом.

— Ты уверен? — спросила она.

— Абсолютно.

— Ха, — сказала Кэнди. — Три поколения Тленов. — Она посмотрела на Газзу и Шалопуто. — Думаю, мы встретим их вместе.

Глава 71 Казнь

Тлен набросил на себя Полог Отвлечения с низким разрешением, чтобы заплаточники, между которыми он шел, не обращали на него внимания, но едва ли это имело значение. Они сосредоточились на тех, кого собирались казнить. Поэтому через некоторое время он просто позволил заклинанию рассеяться, зная, что либо они его не видят, либо им все равно. Только когда Тлен осознал, что девушка из Цыптауна начала идти навстречу армии его бабки — понять выражение ее лица было невозможно, — он вновь вернул себе Полог, скрывшись из вида.

В этом невидимом состоянии у него было немного времени, чтобы привести в порядок свои мысли. Он больше не знал, кому предан, и есть ли какие-то преимущества у той или другой стороны. Много лет он подчинялся приказам своей бабки, большую часть времени выполняя рабскую работу, и что это ему принесло? Смерть и горькое воскресение на каменистом пляже. А любовь? Ха, любовь! Она еще более жестока, чем преданность. По правде говоря, эта любовь чуть его не убила. Возможно, было бы милосерднее, если б так оно и произошло. Но вместо этого из-за любви он выглядел дураком: из него вытянули всю магию, которую он изучил, и оставили ни с чем, даже без поцелуя в качестве компенсации. Он горевал. Небеса знают, как он горевал. Но еще больше он злился; в его сердце полыхал гнев, и чтобы от него избавиться, ему пришлось унизиться до убийства.

Но даже это не стало концом мучений. Через пятнадцать лет в его жизнь вошла девушка из Цыптауна; их пути пересеклись случайно — так он полагал. Она оказалась в руках Мамы Изабеллы, вновь по воле случая — по крайней мере, так ему казалось, — и в результате он узнал, что Кэнди Квокенбуш из Цыптауна несла внутри себя душу принцессы, чьи манипуляции и вероломство лишили его силы и любви. Теперь душа Боа больше не обитала в девушке, но это было не важно. Она все равно действовала так, словно могла противостоять его бабке! Но она ошибалась. Это была уже не та Карга Горгоссиума, злобная женщина, с которой она столкнулась на «Полыни». Власть Императрицы была теперь иного порядка. Почему девушка не понимала этого? Почему она не видела величие союзника его бабки, Нефаури? Понимала ли она, каким взрывоопасным стало это место? Не потому, что вулкан выбрасывал в воздух огонь и камни, а потому, что три поколения династии Тленов впервые собрались вместе после пожара, который стер будущее этой семьи и вернул всю силу ее старейшему выжившему члену, в тени которой он, самый младший, обречен жить.

Сейчас это было самое ненадежное место во всем Абарате. Чему бы Кэнди не научилась у Боа, в своей основе она была обычным созданием из Иноземья, пусть даже волевым и, возможно, в некотором смысле экстраординарным. Но все равно она была просто человеком, и потайные места ее рассудка продолжали наводнять звери, охотившиеся на обезьян, от которых произошел ее вид. Она никогда не освободится от этого страха, думал Тлен. И это делает ее слабой при встрече с Полуночью.

Но все же она вышла против его бабки, игнорируя собственный страх. Возможно — лишь возможно, — она была чем-то новым. Новым типом женщины.

Если это так, жаль, что она должна умереть.

Две армии сошлись. Императрица посмотрела на Кэнди без видимых эмоций.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

— Я пришла, потому что увидела, как страдает Зефарио, — сказала Кэнди. — Он ваш сын. Разве это не делает вас хоть немного милосерднее?

— Нет, девочка. Я избавилась от милосердия прежде, чем пошла на встречу с Нефаури. Я знала, что они его учуют.

— Значит, вы ничего к нему не испытываете? — спросила Кэнди.

Она не представляла, почему задает эти вопросы, но какая-то причина существовала. Это было семейное дело: Тлены, как и все семьи, имели свои тайны. Когда члены ее собственной семьи собирались вместе, эти встречи неизменно заканчивались руганью и мордобоем. Возможно, здесь тоже был какой-то секрет, способный изменить конец фатальной игры.

— О, я испытываю, — подтвердила Бабуля Ветошь. — Что-то вроде материнской любви, — продолжила она. — Насколько я вообще могу это чувствовать.

— Правда? — сказала Кэнди. Она смутилась. В чем сознается Матриарх?

— Правда, — ответила Ведьма. Она взяла одну из потрепанных кукол, что свисали с ее платья. — Я хочу, чтобы его душа была здесь, — сказала она. — У моего сердца.

Кэнди ничего не ответила. Она чувствовала, что ведьма еще не договорила. Ей было что сказать. И когда она, наконец, продолжила, то произнесла всего пять слов:

— Он не будет там одинок.

Вот оно, поняла Кэнди. В этом вся суть, в этих словах.

Он не будет там одинок.

На лице Ведьмы проступила ужасная злоба. Глубочайшая порочность. Но почему?

Он не будет…

Кэнди посмотрела на куклу, затем на Матриарха, надеясь отыскать ответ в ее лице. Но Бабуля Ветошь уже отворачивалась, сосредоточив свою энергию на висящем теле Зефарио.

— Взгляни на себя: такой старый, такой сломленный. Когда-то я держала тебя у своей груди. — Она начала идти в его сторону. — Умри же, — тихо произнесла она. — Отдай мне свою душу.

Она медленно протянула к нему руку, словно была способна вытянуть душу из тела. Зефарио издал мучительный звук, нечто между воем и плачем, крик человека, теряющего рассудок.

Такого Кэнди выдержать не могла. Невозможно было просто стоять и смотреть, как Ведьма продолжает его мучать. Она должна что-то сделать. Кэнди не знала, чем было это «что-то», но у нее была воля, и она могла ее использовать. Какие бы решения судьба не вложила в ее голову, сердце или руки, она это сделает. Все что угодно, лишь бы прекратить страдания.

Она пошла к Ведьме, которая погрузилась в наслаждение от мучений ее собственной плоти и крови и не следила за тем, что происходит за ее спиной.

— Прекрати! — сказала Ветошь сыну. — Это бесполезно. Я твоя мать, Зефарио. Я привела тебя в этот мир и сейчас я тебя из него заберу.

Каждое произнесенное слово ускоряло шаги Кэнди. Она сделает все, чтобы Ведьма пожалела о своей жестокости, думала она. Но проще было сказать. Судьба не наделила ее никакими средствами, чтобы поставить Бабулю Ветошь на колени. Она выходила против Императрицы Абарата с голыми руками. Но если это должно быть так, то пусть так оно и будет.

Не задумываясь о том, что делает, Кэнди прыгнула, и остатки магии Абаратарабы наделили ее прыжок дополнительной силой.

Не глядя, Ведьма развернулась и ударила Кэнди тыльной стороной руки.

— Подкрадываешься ко мне? — Она ударила ее во второй раз, и Кэнди, не имея ничего, чем можно было бы защититься от ударов, упала на землю. — Ты настолько меня достала, — произнесла она, с нескрываемой злобой ударив Кэнди в третий раз, — что я буду бить тебя, пока твое сердце не остановится.

Бросать слова на ветер Ведьма не собиралась.

— Ты, — ударила она.

— Глупое. — И вновь.

— Маленькое. — И снова.

— Ничтожество.

— Прекрати! — закричал Шалопуто.

Краем глаза Кэнди увидела, как он бросился между нею и Ведьмой. Он отвлек Бабулю Ветошь, и Кэнди смогла сделать вдох, но это вмешательство обошлось ему дорого. Императрица бросила взгляд на двух ближайших заплаточников и схватила кинжалы, которые те держали в руках. Кэнди глубоко вдохнула и крикнула:

— Беги! Шалопуто, БЕГИ!

Но даже если бы он и хотел оставить Кэнди — чего он делать не собирался, — его смертный приговор уже приводился в исполнение. Лезвия вошли в него слева и справа. Кэнди слышала, как он вскрикнул, лишь раз, а потом кинжалы с невероятной скоростью разрезали его, отделив голову от шеи, запястья от рук, а руки от корпуса. Ужас и ярость лишили Кэнди дара речи. Ни одна частица ее энергии не потерялась на бессмысленные слова. Вся она перешла от сердца в руки. Она схватила юбку Бабули Ветоши и потянула ее, чтобы подняться на ноги.

Она убила Шалопуто.

Ее дорогого Шалопуто, который говорил, что они с Кэнди вместе на века, и никакая Полночь этому не помешает. Но Ведьма отняла его у нее. Разрезала на части привычным жестом, словно его жизнь ничего не стоила, его любовь ничего не стоила, словно его тело было куском мяса, а она — мясником за привычной работой…

Поднимаясь, Кэнди встретилась взглядом с Бабулей Ветошью, и на краткий миг Ведьма отступила; ее императорская персона была потрясена, встретив в глазах Кэнди такую сильную ненависть.

Но ее, конечно, было недостаточно, чтобы пошатнуть гордыню Карги.

Она убила Шалопуто.

Ни одна смерть не была настолько ужасной, чтобы отомстить за это убийство. Кэнди хотела превратить кости Ведьмы в пылающее дерево, кровь — в бензин, и смотреть, как Матриарха поглощает та самая стихия, которой много лет назад она убила свою собственную плоть и кровь. Но у Кэнди не было магических возможностей устроить такую казнь. Она должна нанести ей тот урон, какой был в ее силах, голыми руками и пальцами выдрать злобные глаза Матриарха, вырвать ее лживый язык из гниющего рта. Она начнет с глаз…

Но у Ведьмы не было настроения умирать. Она крепко схватила руку Кэнди и начала сжимать так сильно, будто собиралась покрошить ее кости в муку.

Одной рукой держа Кэнди, она вытянула другую. Ее императорское достоинство вновь не пострадало. Как и сила, которая ей сопутствовала. Она пробормотала несколько слов, и один из широких кинжалов, рассекших Шалопуто, влетел в ее протянутую руку. Пальцы сомкнулись на липкой рукояти.

— С меня более чем достаточно, Кэнди Квокенбуш.

Сказав так, Императрица подняла высоко над головой кинжал.

Кэнди не желала радовать старуху своим испугом. Она продолжала подниматься, цепляясь за все, что попадалось ей под руку, будь то старинная ткань платья или одна из кукол. Ее синяки болели, в голове пульсировало, но она не спускала глаз с индюшачьей шеи Бабули Ветоши, даже когда нож начал со свистом опускаться.

Глава 72 Истина

Он так ее и не коснулся. В восемнадцати дюймах от тела Кэнди нож обо что-то ударился — о нечто невидимое, однако достаточно твердое, чтобы сломать лезвие, словно оно было изо льда.

— Кто это сделал? — спросила Бабуля Ветошь. — Кто это сделал? — Она посмотрела на Кэнди. — Не ты, так что даже не пытайся приписать это себе. — Она протянула руку к лицу Кэнди и оттолкнула ее. Внезапно ее жизнь и смерть стали для Матриарха не важны. Кто-то оказал сопротивление императорской воле, и она хотела знать, кто это был.

Она повернула свой черный взгляд к тем, кто стоял рядом с ней, пристально всматриваясь в каждого грязного, обгоревшего заплаточника, чтобы оценить вероятность его вины.

— Это был ты? Нет, ты слишком глуп. Ты? Нет. У тебя горят мозги. Может, ты? Нет, еще один кретин. Никому из вас не хватает гордости объявить о себе?

Тишина.

— Что, вы все — грязь и трусость? ВСЕ ВЫ?

Наконец, усталый голос произнес:

— Не надо истерик, старая кошелка. Если для тебя так важно… это сделал я.

Толпа заплаточников расступилась, и из-под Полога Отвлечения появилась фигура.

— Ты, — сказала Ведьма.

— Я, — ответил Кристофер Тлен.

— Почему ты постоянно мне противоречишь?

— О, небеса. Просто я не хотел, чтобы ты убила девушку.

— Я спрошу вновь: почему? У тебя была причина защищать ее, пока в ней сидела твоя принцесса. Но сейчас?

— Не знаю, — сказал Тлен. — Но пожалуйста, не делай…

Ведьма секунду подумала и сказала:

— Хорошо. Тогда услуга за услугу.

Тонкие губы Тлена скривились.

— Чего ты от меня хочешь?

— Скажи своему отцу, Кристофер, — произнесла Бабуля Ветошь, — скажи ему, что его примут с радостью.

Кэнди поворачивала эту фразу в голове и так, и эдак, пристально наблюдая за лицом Тлена. Она склонялась к тому, что здесь кроется какая-то тайна, семейный секрет, раскрытие которого приближалось. Она до сих пор не понимала, что это. Единственный ключ — в странном замечании Ведьмы о том, что после смерти ее сын не будет один.

Кто еще был пленником кукол Бабули Ветоши? Другая душа — или души, возможно? Да, их было несколько, в то же мгновение поняла она, и все они являлись пленниками этих грязных кукол из тряпья и лоскутов.

И внезапно ее озарило.

— Дети! — сказала Кэнди. — Боже, она забрала всех детей!

Поначалу Бабуля Ветошь не ответила. Она с невероятной скоростью приближалась к Зефарио, начиная петь ему смертельную песню. Но возглас Кэнди заглушил убийственную мелодию.

— Заткни ее, — приказала она Тлену. — Живо, идиот. Заткни ей рот!

— О чем она говорит?

— Неважно, о чем она говорит! Просто ЗАТКНИ ЕЕ!

На несколько секунд Ведьма отвела взгляд от Зефарио, посмотрела на Тлена, и его лицо осветилось взрывом жгучего, горького зеленого света, словно она погрузила его голову в гниющие воды. Это был новый прием, и лишь огромным усилием воли он смог сдержать отвращение.

— Ты меня слышал? — произнесла Ведьма.

— Да, — ответил Тлен.

Другого урока от Императрицы он получать не желал. Способность превращать его святилище в яд демонстрировала пугающий рост ее умений. У него не было иного выбора, кроме как подчиниться. Он поплелся к Кэнди; его голова гудела из-за яда, и по пути он говорил:

— Ты должна была уйти, когда я просил тебя об этом. Теперь мне придется тебя убить.

— Ты слышал, что я сейчас сказала? — спросила Кэнди.

— Больше ни слова! — рявкнула Бабуля Ветошь.

Она боится, подумала Кэнди. Я узнала правду!

Неожиданная уверенность придала ее голосу сил.

— Тлен, послушай меня! У нее твои братья и сестры! — Тлен удивленно посмотрел на нее сквозь странно окрашенную жидкость в воротнике. — Внутри кукол. Она держит всю твою семью здесь, на самой себе.

— ЗАТКНИ ЕЕ!

— Твой отец думает, что они в раю. Это помогало ему сохранить рассудок. Но все ложь, Кристофер. Еще одна жестокая, злобная ложь. Их души всегда были с ней.

— В куклах? — Теперь он начал понимать.

— В куклах.

— И моя мать тоже?

— Не спрашивай меня. Спроси…

Тлен уже поворачивался к своей бабке.

— Это правда? — спросил он. — Правда или нет?

— Ты еще не перерезал ей горло?

— Я задал тебе вопрос.

— Ты действительно хочешь знать?

— Я задал вопрос.

— Ты же меня знаешь. Я бережлива. Ничто не должно пропадать. Тем более если это можно превратить в силу. Я не собиралась отпускать все эти души в рай, поскольку могла использовать их здесь, рядом с собой. В конце концов, они моя семья. Моя плоть и кровь. Они бы не существовали, если б я не вытерпела осквернение своей утробы. Я даже позволяю им чувствовать друг друга — это дарит им надежду. И они тоскуют по тому, что больше никогда не увидят, никогда не коснутся, хотя так близки. — Она провела тощими пальцами по куклам. — И чем дольше я держу их, тем глубже их тоска.

Наблюдая за Тленом, который все это слушал, Кэнди показалось, что она уловила в его глазах отблеск того, чего раньше в них никогда не было. Она видела его опасным и отчаявшимся, любящим и потерянным. Но это выражение было новым и уникальным. Ненависть.

— Почему ты мне не сказала? — спросил он.

— А какое тебе до этого было — и есть — дело?

— Они мои братья и сестры.

— Ты никогда их не знал. Почему тебя это так заботит? Раньше тебе было все равно.

— Я думал, они в счастливом месте.

— Кто знает, что они чувствуют сейчас?

— Они чувствуют всё… — сказала Кэнди.

— Заткнись, — проскрипела Ведьма.

— Они чувствуют всё…

— Я…

— … потому что они связаны со всем.

— …ТЕБЯ УБЬЮ!

— Если бы они не были связаны, в них не было бы силы, — упрямо продолжила Кэнди. — Ты высасываешь только то, что приходит через них. Но это приходит от всего и отовсюду.

— Девушка говорит правду, — тихо сказал Зефарио.

Кэнди посмотрела на отца Кристофера Тлена, глядящего на сына слепыми, кровоточащими глазами.

— Я должен тебе показать? — спросил он у Кристофера.

Тлен ничего не ответил.

— Тогда должен.

В жидкости воротника появились нити бледно-кремового тумана, похожие на повязку, скрывая невинный голубой цвет его глаз, их черный центр и его кошмаров.

Это колдовство отца, подумала Кэнди. Тлен не сопротивлялся. Зефарио показывал своему сыну отблеск мира, который они оба потеряли: братьев и сестер Тлена, чей смех, визги, слезы и молитвы он не раз себе представлял.

— Твоя мать оставалась в доме до самого конца, — произнес Зефарио. — Мне пришлось выносить ее оттуда на себе. Так я получил свои ожоги. Я начал плавиться в том жару.

— Абсурд, — пробормотала Императрица.

— Ты знаешь, что это правда, мать, — сказал Зефарио. — Так это и было, Кристофер. Видишь? Видишь, что сделала твоя любимая бабушка?

Конечно, Кэнди, не могла увидеть то же самое, но этого и не требовалось. Она прекрасно знала, что именно Тлен Старший показывал Младшему: его мать в момент смерти. Однажды Тлен сказал Кэнди, что это был первый образ, который он помнил, хотя тогда еще не знал, что так умирала его собственная мать. Она была похожа на кричащий столб огня.

— Я видел достаточно, отец, — произнес Тлен.

Образы лишили его сил; он попытался подняться на ноги, не в состоянии видеть ничего другого, кроме ужаса, который ему показывали.

— Отец, — сказал он вновь, на этот раз более резко. — Пожалуйста. Я вижу твои воспоминания. — Он, наконец, поднялся. — Я тебе верю.

Когда он произнес эти слова, облака в его воротнике рассеялись. Глаза Тлена никогда не были такими голубыми, как сейчас, а зрачки никогда не были так черны.

Глава 73 Души

Тлен медленно поднял голову. Его очистившийся взгляд был сосредоточен на Бабуле Ветоши.

— Теперь я вижу тебя ясно, бабушка, — сказал он.

— Ясность твоего зрения ни в малейшей степени меня не беспокоит, — ответила Императрица.

— Мои братья и сестры…

— Мертвы.

— … должны быть в раю.

— Они не в раю. И они там не будут. Они — часть силы, которая вознесла тебя на вершину.

— Отпусти их.

— Нет.

— Я могу тебя заставить.

— Попробуй, — сказала Императрица. — Но это последнее, что ты сделаешь в своей жизни.

— Да будет так, — ответил он.

И после этих слов он напал на нее, бросив перед собой заклятье. Оно взорвалось у ее лица, словно колючий черный шар. Не дав ей возможности восстановиться, он ухватил ее за горло, собираясь задушить, и потащил перед собой, спотыкаясь среди заплаточников.

Кэнди уже видела одну их встречу лицом к лицу на палубе «Полыни». Ей не хотелось смотреть на эту битву вновь. Она тревожилась о бедном Зефарио. Пронзенный Нефаури, он тем не менее цеплялся за жизнь. Она подошла ближе. Когда она приблизилась к Врагу Всего Живого, температура резко упала: неестественный холод внедрял в ее связки и костный мозг ледяные иглы, и с каждым шагом ей было все труднее идти. Но это ее не останавливало.

Почувствовав ее боль, Зефарио поднял голову. Когда он заговорил, это был едва слышный шепот, последние слова измученного человека, использующего остатки силы, чтобы продолжать жить.

Абаратараба еще в тебе, прошептал он.

Я ее не чувствую, ответила Кэнди.

Она там. Без нее ты никогда не подошла бы так близко. Не так ее и много, но…

Что это значит?

Что именно?

Абаратараба.

…в примерном переводе… Части Жизни.

Тогда возьмите эти Части Жизни обратно. Закончите все это. Освободите их.

В твоем сознании есть дверь, которую создала Диаманда, поселив в тебе душу Боа. Она сделана не из дерева и не из металла. Это вход в твое существо.

Я знаю эту дверь.

Тогда открой ее. Быстрее.

Я уже ее открыла.

Действительно, ты открыла.

Это будет больно?

Не моя душа, которая в тебя войдет, причинит боль, ответил Зефарио, а то, что я через тебя выйду.

Почему?

Потому что я войду в тебя через одну дверь — ту, которую ты открыла. Но я собираюсь освободить все души и поэтому выйду из многих.

Вы говорите о дверях, которые еще не были сделаны?

Наверняка есть лучший способ это объяснить, но у нас нет времени…

Забавно. Мы живем на островах Часов и никогда ни для чего не находим времени…

Я иду.

Внезапно Кэнди почувствовала, как нервы ее головы словно обнажились, и в нее вошла жизненная сила Зефарио. Это было странное, приятное и необычное ощущение близости. Не то же, что присутствие Боа, но нечто схожее. Она чувствовала, как гнев Зефарио направляет ее силу к своей цели, укрепляя перед встречей с чудовищем.

Ведьма не заметила краткого разговора Кэнди и Зефарио. Она была слишком занята борьбой с внуком. В отличие от битвы на палубе «Полыни», где силы обоих были равны, сейчас равновесие сместилось в пользу Ведьмы. В своем распоряжении она имела магию и силу Нефаури, а Тлен не имел ничего, что могло бы с ней сравниться. Кэнди повернулась в тот момент, когда Тлен упал на землю, представлявшую собой хаотическую картину дымящихся трещин. Кошмары в его воротнике извивались, словно обезумевшие, истекая тьмой в жидкость вокруг его головы. Что бы она с ним ни делала, шансов у него не оставалось. Удар, который она собиралась нанести, был бы его концом.

— Императрица, — сказала Кэнди. — Я еще здесь.

Ветошь повернулась:

— Не беспокойся, девочка. Мой сын мертв, мой внук почти умер. Ты следующая.

Когда презрительный взгляд Ведьмы сосредоточился на ней, Кэнди почувствовала силу Зефарио, что двигалась внутри нее. Сила разделилась: двое стали четырьмя, четыре — восемью, восемь превратились в шестнадцать. Он предупредил, что будет больно, и не солгал. Части его разделенной души курсировали по ее телу, отрицая все анатомические преграды, словно крошечные огни прожигали себе путь через кости и мышцы, нервы и вены. Их прохождение было быстрым, но прежде, чем они успели вылететь, Ведьма заметила в Кэнди нечто, вызвавшее в ней подозрения.

— Что ты сделала? — спросила она.

И не стала дожидаться ответа. Она подняла руку, воздух вокруг которой уже становился плотным, и призвала убийственное заклятье. И она бы выпустила его, если б секундой позже Тлен не схватил ее за руку. У него не было сил, чтобы удержать ее дольше нескольких секунд, но этого оказалось достаточно, и расщепленная душа Зефарио полностью прошла сквозь тело Кэнди.

В следующее мгновение он разделился и вырвался на свободу. Боль от исхода его души оказалась едва ли не больше, чем Кэнди могла выдержать. Но она крепилась, несмотря на боль, и ее страдания были вознаграждены чудесным видением: полетом осколков души.

Видя, как в ее направлении летят искры света, Ведьма запаниковала. Она принялась выкручиваться из захвата Тлена, направляя убийственное заклятье на осколки души Зефарио. Но тот ее перехитрил. Разделившись на множество частей, он представлял собой не одно место для удара, а несколько. И пока Бабуля Ветошь пыталась освободиться, части души Зефарио нашли то, к чему так стремились — свою семью.

Все его дети пробудились в присутствии отца, и грязные маленькие куклы, где томились их души, взорвались, словно в каждой подожгли маленький запал. Одна за другой куклы, мрачными рядами висевшие на юбке Императрицы, разрывались на клочки, когда сын или дочь, заточенные внутри них, пробуждались от близости Зефарио.

Кэнди, конечно, не могла знать, что они в этот момент чувствовали: душа, освобождающая душу, освобождающую душу. Но она ясно видела, что это не походило на мирное и спокойное действо. Хотя куклы были маленькими, они взрывались с удивительной яростью: спирали гнилой ткани, словно внутренности, разлетались из плохо сшитых фигурок, как будто на свободу выпускалось что-то одновременно более абстрактное и более реальное.

Если и можно было по каким-то признакам отличить одного ребенка от другого, а мать — от своих детей, Кэнди сделать этого не могла. Все они выглядели простыми точками света, которые вырывались из своих отвратительных тюрем, сплетаясь одна с другой перед лицом Ведьмы, словно дразня ее долгожданной свободой; затем они образовали облако экстатического света, разраставшееся по мере освобождения новых душ; движение искр было столь стремительным, что их следы в воздухе образовали казавшийся почти плотным рваный шар сияющих нитей, радостно празднующих свое воссоединение.

Влияние, которое все это оказало на Бабулю Ветошь, было катастрофическим. Как только взрывалась очередная кукла, ее тело вздрагивало; степень этих конвульсий нарастала, и она сама начала походить на марионетку, беспомощно дергаясь в хватке сил, которыми не могла управлять.

Но она не сдавалась. Дважды она пыталась призвать заклятья, чтобы отогнать Зефарио, однако сила, с которой ее швыряло туда-сюда, не позволяла ей даже вздохнуть, чтобы их закончить. Лишь раз она сумела произнести три слова, глядя в эту секунду на Кэнди.

— Я ТЕБЯ НАЙДУ, — пообещала она.

Это была довольно прозаическая реакция на те невероятные события, которые сейчас происходили, но Кэнди слишком хорошо знала злобу проклинающей ее женщины, чтобы просто отмахнуться от этих слов. Да, Императрица Абарата была низвержена. Да, души, которые она так оберегала, стали свободны, и теперь с ее платья свисали разорванные остатки их тюрем. Да, сейчас она была слаба и, возможно, могла быть уничтожена.

Но никто из стоявших или лежавших здесь не знал, как это сделать. Минуту назад, спускаясь со склона Галигали с армией горящий убийц, следующих за ней по пятам, она воплощала имперскую власть. Теперь на ней были лохмотья. И все же она оставалась опасной и слишком непредсказуемой для любого, кто решился бы ее прикончить.

По правде говоря, внутренние раны спасли Кэнди жизнь: после того, как душа Зефарио прошла сквозь ее тело, сила в ней полностью исчезла. Если бы Ведьма взяла камень, то без труда могла бы выбить Кэнди мозги и в мгновение ока уничтожить свою противницу.

Но Императрице была невыносима мысль о том, что кто-то видел ее в таком разбитом, униженном состоянии, даже если бы она победила. Единственное воспоминание, которое ей хотелось оставить после этой битвы — ее триумфальный спуск по склону горы Галигали.

Сдержанно и благопристойно, как приличествует истинной Императрице, она отвернулась от девушки из Цыптауна и быстро произвела магические приготовления к своему отбытию. Она взглянула вверх, в то яркое пространство, где комета из Тленов на краткий мир осветила воздух и исчезла, оставив после себя лишь отблеск рая, видневшегося за дверью, через которую они ушли.

Императрицу больше не мучали конвульсии, вызванные куклами. Неприятности закончились. Она смогла произнести слова заклинания, и из слоя лавы под ногами выросли семь лепестков, закрывших ее щитом из серых и черных пятен, похожих на ядовитый цветок, который еще не расцвел. Когда лепестки были готовы полностью скрыть Бабулю Ветошь, она прошептала последние указания Другому на языке, что был древнее старого абаратского — слова-мысли Нефаури. Кэнди не требовалось знать язык, чтобы понимать, о чем она говорит. Звуки создавали картины, с отвратительной ясностью возникавшие в ее сознании. Она видела, как трескается почва. Она видела бегущую воду. Она видела Пустоту.

Затем лепестки вокруг Бабули Ветоши сомкнулись, полностью закрыв ее от взора окружающих. После этого, свернувшись в самих себя, они исчезли. Когда Императрица пропала, все глаза в Абарате увидели то, что прежде затмевала рука Полуночи — свет. Высохший расплод упал с небес и превратился в пепел.

Триумф был кратким, поскольку Карга оставила после себя Нефаури, попросив о последнем одолжении: сделать так, чтобы те тысячи, что видели ее здесь, никому и никогда об этом не рассказали.

Глава 74 Молот Нефаури

— Кэнди…

Неподалеку стоял Газза с таким видом, будто не был уверен, что все это закончилось, и она вернулась из помраченного состояния, создававшего на ее лице такое странное выражение.

— Все в порядке, — сказала она, взглянув на него. Она позволила ему себя рассмотреть, чтобы он убедился, что его Кэнди вернулась. — Я в порядке.

— Это существо…

— Нефаури?

Она обернулась через плечо. В облаке Нефаури вспыхивали яркие огоньки, словно его огромный газообразный разум разговаривал сам с собой, оценивая возможности.

— Она приказала ему не оставлять свидетелей, — сказала Кэнди.

— Значит, теперь он всех убьет?

— Наверное. Если б ты был Императрицей Абарата, хотел бы ты, чтобы кто-нибудь, пусть даже заплаточник, рассказал о том, что он здесь видел? Бедный Шалопуто. Он уже умер. Боюсь, скоро мы последуем за ним.

— Но ты же не сдашься? — спросил Газза. Он был потрясен. — Ты, Кэнди Квокенбуш! Ты не можешь сдаться. А все эти люди, чьи жизни ты спасла? Их здесь тысячи!

— Они… спасли себя сами.

— Возможно. Но ты показала им, как это сделать… и почему.

Он отвернулся и быстро вытер слезы, проведя ладонями по щекам.

— Газ, пожалуйста… — сказала она.

— Все это произошло неслучайно: ты встретила меня, мы оказались здесь. Знаю, ты думаешь, что принесла с собой больше плохого, чем хорошего. И может, Шалопуто был бы все еще жив. Но тогда он ждал бы кого-нибудь, кто найдет его и покажет, как сбежать от колдуна. Однажды ты сказала мне не думать о том, как что-то может происходить, а просто знать, что это происходит.

— Во мне ничего не осталось, Газза. Я не могу сотворить даже орех, не говоря о глифе.

— Мы все равно можем найти отсюда выход.

— Не вижу, как. Мы в ловушке.

Позади них была Пустота; впереди — жидкий огонь горы Галигали, а по обе стороны острова — бурные воды Изабеллы, переливающиеся через Край Мира в Забвение. Кэнди была права. Отсюда выхода не было.

Тем временем Нефаури откликнулся на последнюю команду Бабули Ветоши; его пассивность внезапно исчезла, сменившись перспективой убийств. Взрывающийся внутри пятнистых областей свет выбросил нити, словно соединяя созвездия во взмученной внутренней вселенной Нефаури.

По мере того, как каждая нить находила свою цель и двигалась к следующей, ее яркость увеличивалась, как будто в этой геометрии решалось какое-то огромное математическое уравнение; парадоксальным образом теорема касалась упорядоченной эскалации хаоса. Скорость, с которой проводились эти подсчеты, возрастала; очень скоро должна была быть достигнута критическая масса.

— Мы же не будем просто стоять здесь и ждать? — спросил Газза.

— Нет.

— Так мы идем? — быстро и тихо спросил он.

— Да.

— Поворачиваемся и бежим?

— Лучше не бежать. Мы ведь не хотим привлекать к себе внимание?

— Понял, — сказал Газза.

Но в это время заплаточники, преданные своей Императрицей несмотря на ее обещание наградить их, начали сознавать, что Нефаури собирается устроить здесь массовую бойню, и побежали прочь.

Нефаури не знал, с чего начать свое разрушительно дело. Воспользовавшись его отвлечением, Кэнди и Газза начали медленно, шаг за шагом, отступать по горячей земле. Они сделали девять шагов, и связь черных созвездий исчезла. Клубящееся движение продолжалось, но теперь темнота начала собираться в одном месте. Если у существа мог быть глаз, то, вероятно, это он и был.

— Оно на нас смотрит, — сказала Кэнди.

— Да, мне тоже так кажется.

— Может, нам лучше…

— Остановиться? — спросил Газза.

— Да.

Они остановились. Но это не помогло. Глаз продолжил притягивать нити темноты. Очень скоро он исчерпает возможности увеличения тьмы и плотности. Тогда его убийственная сила заработает вовсю.

Темнота мерцала. Кэнди посмотрела на Газзу, и в эту секунду один из заплаточников по правую сторону от существа потерял выдержку и бросился бежать. Нефаури повернулся. Не всем телом, а лишь той небольшой частью, где находился притягивающий тьму глаз. Краткий взгляд, посланая вперед смазанная тень, и заплаточник, настоящий громила, исчез, как будто его проглотила тьма. Кэнди и Газза развернулись и помчались прочь. Это было больно. Как же это было больно! Хотя выход души Зефарио ранил ее, и тело Кэнди болело, боль, как ни странно, была хорошей: она говорила, что Кэнди жива, и как это хорошо — быть живой.

Ради такого стоило побегать. Чтобы жить дальше, найти время для всех чудес Часов, помочь исцелить их раны и подольше быть вместе с молодым человеком, мчавшимся рядом с ней. За секунду все это промелькнуло в ее уме, а тело, наполненное яростью и благодарностью, несло ее по искореженной земле — все это и еще одно: тайна Двадцать Пятого часа, Времени Вне Времени. Там хранилась тайна, о которой она не знала ничего, кроме самого факта ее существования, и она никогда не узнает Абарат до тех пор, пока ее не разгадает.

Столько еще дел — исследовать, решать, чувствовать. Она не может сейчас умереть!

Бежать по такой земле было трудно; несколько раз они спотыкались и едва не падали, но удерживали друг друга от падения. Был у них и третий спутник, хотя Кэнди его не видела. Их сопровождала одна из абаратских чаек. Кэнди слышала, что где-то над ее головой хлопают огромные крылья, и однажды ей показалось, что она ее заметила, но это был краткий миг, и увиденное выглядело слишком большим и нелепым, поэтому она решила, что бурное воображение играет с ней шутки. Впрочем, сомнений не было — птица летела рядом. Чем дальше они убегали от Нефаури, тем громче хлопали крылья. Наконец, Кэнди замедлила бег и обернулась. Трудно было понять, как далеко они находятся.

Даже за то краткое время, пока они бежали, пейзаж изменился. Ветер поменял направление, и дым от вулкана уходил на север, к Краю Мира. Он почти полностью скрыл собой остатки Бурехода вместе с большей частью северного склона Галигали. Дым рассеивался, только когда приближался к Нефаури. Или же это создание его поглощало? Похоже, так оно и было. Рядом с дымом Нефаури принимал желтушный оттенок, словно вдыхая из облака частицы серы и уничтожая своими необычными способами осколки раскаленного белого камня, которые висели во вселенной Нефаури, похожие на зарождающиеся звезды.

Все это — дым, похищаемое желтое разложение, яркие белые звезды, — она охватила одним кратким взглядом. А затем, осознав, чего она не увидела, взглянула вновь.

Заплаточников больше не было. Исчезли все: горящие фигуры, те, что лишь слегка обгорели, и даже такие, кто вышел из Бурехода целым и невредимым. Нефаури уничтожил всех. Теперь ему не было нужды откладывать расправу. Кэнди и Газза стали его единственной целью. И он направился к ним.

В третий раз она не оборачивалась. Не было нужды. Она чувствовала движение пришельца и глубокую дрожь земли, по которой бежали они с Газзой.

Навстречу ним из толпы на дальнем конце острова выходили люди. Во главе этой компании был Джон Хват, который шел, разведя руки в стороны. Жест был оптимистичным, но выражение лица говорило об обратном. Даже на таком расстоянии Кэнди видела, что Хват смотрит мимо Кэнди и Газзы. Он видел Нефаури. Готовилось нечто ужасное, и это невозможно было выразить словами.

— Дела плохи, — сказала птица. — Он нападает.

При звуках этого голоса сердце Кэнди едва не выпрыгнуло из груди.

— Шалопуто?

Она замедлила бег, ища глазами птицу и, не сумев обнаружить, остановилась. Внезапно к ней опустилось нечто и зависло прямо перед лицом. Это действительно был Шалопуто. Точнее, его голова; рана на шее затянулась, а кожистые отростки по обе стороны головы взмахивали, удерживая ее в воздухе.

— Ты жив! — Несмотря на отчаянную ситуацию, она не могла не засмеяться. — Ха! Только посмотри на себя!

— Так рождаются тылкрысы, — произнес он. — Головы с ушами-крыльями. Тела мы можем отрастить вновь. Я выращу новое, когда все это закончится.

— Ты мне никогда не говорил.

— А ты не спрашивала.

— Это самое странное, что я видел в своей жизни, — сказал Джон Ворчун.

— Не согласен, — возразил Джон Змей.

— Ну разумеется ты не согласен! — воскликнул Джон Хват.

— Эй! Я рад, что Шалопуто жив, — сказал Газза, — но у нас все равно неприятности.

Нефаури больше их не преследовал. Он остановился в двадцати метрах от Кэнди, Газзы и Шалопуто. Хотя за время своего путешествия по Абарату Кэнди довелось наблюдать многочисленные образы силы, она никогда не видела ничего, что могло бы сравниться с этим. Нефаури был огромен — смутная масса противоречий. Несмотря на свою газообразно-жидкую форму, в нем имелись места, где сгустившаяся тьма отливала сталью, и другие, где тонкие линии, нарисованные этой тьмой, прорезали многочисленные предыдущие — сложная матрица перекрещивающихся линий, темнее, чем тьма, в которой они были вырезаны.

— Ого, — сказал Джон Филей.

— Что он делает?

— Ничего хорошего, — ответила Кэнди.

Во тьме возникло нисходящее движение; сила вещества давила на затвердевающую лаву. Она начала трескаться: в земле появились зазубренные щели, которые быстро устремились к Кэнди и Газзе. Ни в движении этих трещин, ни в свете, изливавшемся оттуда, не было ничего мистического. Трещины контролировал Нефаури, и они достигали расплавленной лавы, чтодвигалась под островом.

Теперь их возвращение к Хвату и остальным было невозможно. Самая широкая из трещин — два метра в ширину, и она продолжала расти, — возникла именно для того, чтобы отрезать их от друзей. Их гнали к северо-западному краю острова, где воды моря Изабеллы превращались в ревущие, неподвластные никакой силе потоки, которые неслись мимо берега Окалины и переливались через Край Мира. Даже берега как такового здесь не было. Черная лава становилась чуть круче, а потом сталкивалась с паникующими водами, падавшими в Забвение.

Нефаури был чужим, его ум — тень на стене комнаты, где повседневностью были худшие зверства, какие только одно живое существо может причинить другому. Все, что он знал, это как насаждать страх и как его умножить. В случае юной ведьмы и ее друзей он просто вынудил их отступать к морю, пока они не оказались перед выбором между двуми смертями — прыгнуть в белые воды Изабеллы и утонуть или упасть в одну из трещин и сгореть заживо.

Таков был его общий замысел. Но трещины на земле продвигались не так быстро, как он планировал. У него возникли более неотложные дела, чем наблюдение за гибелью маленькой ведьмы. Он пришел сюда, чтобы увидеть возвышение женщины по имени Бабуля Ветошь, в чьи руки жрецы его вида вложили большую силу, но по причинам, имевшим отношение к их собственному Великому Замыслу, а не к обслуживанию ее имперских амбиций. Однако, несмотря на элегантность ее плана, она недооценила врага.

Битва оказалась более хаотичной, чем предполагал Нефаури, но в конце она была выиграна. И все-таки жрецы, которые послали сюда Нефаури, будут недовольны тем, как все повернулось. Чем скорее они узнают новости, тем быстрее смогут предпринять те стратегические изменения, которые сочтут нужными. Нефаури не мог позволить себе ждать. Пришла пора заканчивать с девочкой и рыбаком.

Разрушать землю следовало более эффективно. Для этого у него был план. Он велел своему телу отрастить два рога, куда перенаправил наполнявшую его внутренности тьму. Теперь эта тяжелая тьма вползала в образующиеся рога, превращая их в два молота.

И они опустились: два молота тьмы ударили по израненной земле. В то же мгновение от этого места побежала новая сеть трещин. Зигзаги начали двигаться к Кэнди и Газзе, отделив их от Джонов и сделав шире остальные трещины между Нефаури и его жертвами. Серия новых разломов вынуждала ведьму и ее друзей отступать до тех пор, пока они не оказались на краю узкого берега, у самой воды.

Нефаури поднял свои рога-молоты еще выше и опустил их, словно судья, стучащий молотком при объявлении окончательного приговора. От возникшей ударной волны земля провалилась, отделив от остального острова крошечный клочок земли, где стояла ведьма и ее друзья.

— Плохо, — только и сказала Кэнди.

А потом на эту маленькую сушу с такой силой нахлынули воды, что она больше не могла сопротивляться. Островок оторвался от берега так внезапно, что Газза и Кэнди упали на колени.

Поток поймал их и потащил за собой, туда, где Море Изабеллы терялось в Забвении.

Глава 75 Край Мира

Воды Изабеллы не просто несли клочок суши к границам реальности. Они швыряли его туда-сюда, качая с боку на бок. Впрочем, эти хаотичные маневры не помешали Шалопуто приземлиться на скользкую поверхность, и только кончики его ушей-крыльев не давали голове соскользнуть с покрытой водой поверхности в бешеный прибой, где он наверняка бы утонул. К счастью, Кэнди видела, как он скользит мимо нее, и инстинктивно ухватила его за крылья прежде, чем случилось худшее.

Однако через несколько секунд их всех ожидало нечто еще более грозное. Хотя та граница, где воды переливались через край Абарата, скрывалась за тучей брызг, ее приближение было неминуемо. Чем ближе самоубийственный поток подносил их к последним секундам жизни, тем тише становились воды, их рев и скорость снижались по мере того, как они исчезали за Краем Мира.

— Ты можешь улететь обратно, — сказала Кэнди Шалопуто.

— Зачем мне это делать?

— Потому что мы скоро умрем! — яростно произнес Газза. — Я свою правую руку отдам за возможность убраться с этой проклятой скалы.

— Неужели? И бросишь свою леди?

Газза покраснел.

— Я так знал! — сказал Шалопуто.

— Я тоже знал, — ответил Газза и посмотрел на Кэнди. — С момента, как тебя увидел. Не спрашивай, откуда, но я знал. Я люблю тебя, Кэнди, — продолжил он. — И рад, что, наконец, сказал это сам. Поздновато, конечно, но у меня не было возможности — все время что-нибудь мешало.

Кэнди улыбнулась.

— Что это значит? — спросил Шалопуто.

— Что именно?

— Ты ему просто улыбаешься.

Остальные слова утонули в мертвой тишине, когда рев водного хаоса внезапно исчез, и серо-голубой туман, скрывавший место, где воды падали в Забвение, расчистился.

Потоки, несшие к этому месту кусок Окалины, стихли, поскольку здесь море лишалось всякой формы, воли и силы и низвергалось с Края Абарата, разбиваясь на бесчисленные струи воды, несколько секунд освещенные огоньками, а затем исчезавшие. В реальности, откуда приходили струи, они представляли собой непреодолимую силу, но сейчас это были всего лишь миллионы и миллионы капель, падающих в Бездну.

— Ну вот, — сказал Газза.

Кэнди подумала: «После этого не будет ни магии, ни видений, ни любви, ни надежды, и…»

— Нет, подождите! — сказал она вслух. — Подождите!

— С кем ты говоришь? — спросил Газ.

— Я хочу еще! — закричала она в Бездну.

— Чего — еще?

— Всего! — ответила она.

— Почему ты улыбаешься? — спросил Газ.

— Мы падаем через Край Мира! — сказал Шалопуто. — Если и есть какие-то хорошие новости, скажи их прежде, чем мы исчезнем навсегда.

— Позже, — ответила Кэнди. — Я скажу тебе позже.

Море исчезало. Клочок земли накренился и начал падать. Но прежде, чем упасть, Кэнди обернулась назад, к берегу Окалины, и с потрясающей ясностью увидела Джона Хвата и его братьев. Все они смотрели на нее, стоя так близко к краю воды, что каждая новая волна могла смыть их вслед за собой. Казалось, они звали эту судьбу, встав рядом с гибельной опасностью.

— Возвращайтесь! — закричала им Кэнди, сомневаясь, впрочем, что ее можно будет услышать.

Джон Хват сложил руки у рта и вместе с остальными братьями попытался ей что-то крикнуть. Но здешний воздух не переносил звуков, и тишина между берегом и морем не нарушилась. Затем островок накренился и перевалился через Край, туда, где исчезало Море Изабеллы.

Вниз, вниз, вниз…

Братья Джоны закричали одно лишь имя — ее, разумеется.

— Кэээндиии!

Бесполезно. Ничего не изменилось. Воды унесли Кэнди, Газзу и Шалопуто за собой, и братья Джоны потеряли их из виду.

— Она погибла! — крикнул Хват.

— Это невозможно, — сказал Филей.

— И тем не менее это так! — разозлился Хват.

— Но… но… она собиралась все исправить, — прохныкал Джон Ворчун.

— Ничего бы не сработало, — сказал Змей. — Такой твари, как Нефаури, невозможно сопротивляться. Она всех нас убьет прямо сейчас.

Змей обернулся и посмотрел на Нефаури. Однако на этот раз его худшие опасения не подтвердились. Тот, Кто Ходит За Пределами Звезд, отбывал прочь. Обещания — пустяки, которым отвлекали себя эфемерные создания. У Нефаури были свои, более важные дела. Тварь развернула свою массивную форму и направилась сквозь дым к вулкану. Его движение вытягивало из клубящегося воздуха серу, и цвет Нефаури становился все глубже, приобретая ослепительную желтизну. Затем, словно набрав из дыма огромный заряд силы, он ускорил движение и раскрыл свои космические одежды, похожие на темный парус, наполненный ветром; они раздулись, он начал стремительно подниматься над землей, все дальше от отравленного воздуха, и через десять секунд полностью скрылся из вида.

— Что ж, это было скучно до невозможности, — заметил Змей.

— Только ты, Змей, можешь жаловаться, что наш палач улетел! — сказал Джон Филей.

— Я лишь говорю, что это немного…

— Змей, заткнись, — сказал Хват. В его голосе была нескрываемая ярость. — Разве ты не понимаешь, что это значит?

— О, — сказал Змей после значительной паузы. — О нет.

На этот раз в его голосе не было сарказма или неискренности.

— Она мертва, — сказал Джон Соня.

— Не мертва, — ответил Джон Ворчун.

— Да, Ворчун, мертва.

— Мы этого не знаем, — проговорил Джон Удалец.

— В первый и, возможно, в последний раз я согласен со Змеем, — сказал Соня. — Нет смысла отрицать то, что мы видели собственными глазами.

— А что мы видели? — спросил Джон Хнык. — Не очень-то и много. Я, например, не видел, как они умерли.

— Ты хватаешься за соломинку, брат. Они упали с Края Мира.

— Это так, — согласился Соня.

— Они упали, без вопросов, — сказал Джон Ворчун.

— И возможно, все еще падают, — добавил Филей.

— Что же с ними происходит? — спросил Хнык.

— Она выживет, — сказал Джон Змей с нехарактерным для него энтузиазмом. — Если кто-то способен выжить, упав с Края Мира, то это она.

Джон Хват перестал злиться и вернулся к обдумыванию того, что видел. Но ничего не менялось. Изабелла все также стремилась к собственному исчезновению; мелкие брызги, которые туманом висели там, где ее воды падали вниз, на миг рассеялись, и тут же вновь скрыли то место.

— На что ты смотришь, Хват? — спросил Ворчун.

— На все. И ни на что, — ответил он.

— Пустая трата времени, — сказал Ворчун. — Мы должны заняться делами. Важными делами.

Хват продолжал смотреть на море.

— Какими, например? — спросил он.

— Да ладно, Хват, — сказал Ворчун. — Ты все прекрасно знаешь, как и я.

— Даже не представляю.

— У нас есть тело, которое надо похоронить, — сказал Хнык.

— Приятная перспектива.

— И Восемь династий, с которыми тоже надо что-то делать.

— Мы не можем делать это одни.

— Вообще-то прежде, чем появилась она, мы жили своей жизнью, — напомнил Джон Филей.

— Да, Джон, но мы ждали, — ответил Хват. — Разве нет? Тот первый день в Иноземье был связан с чем-то большим, нежели просто украденный ключ. Мы все это ощутили. Разве нет?

— Да, — сказал Джон Змей. — Конечно, ощутили. Даже я согласен. У меня было чувство… — он покопался в собственном словаре, подыскивая слово, — …неизбежности. Как-будто должно произойти что-то важное.

— А потом в нашей жизни появилась она, — сказал Хват. — И всё изменила.

— Всё? — спросил Джон Змей.

— Всё, — ответил Хват.

Глава 76 И за Краем

Падая и падая сквозь абсолютную пустоту, Кэнди, Шалопуто и Газза быстро утратили всякое представление о времени и пространстве, не имея возможности измерить, насколько они удалились от Края. Слева и справа, снизу и сверху было все то же бесцветное, неопределимое пространство. Оно не дарило им надежды, которую предлагала тьма — шанс на то, что где-то там прячется жизнь, цель и смысл. Вокруг была лишь серая банальность, полное отсутствие, в котором они падали, не в состоянии оценить скорость падения и даже, временами, сам его факт.

Они молчали.

Да и о чем тут говорить, когда вокруг ничего не было? Не было пейзажей, которыми можно любоваться, встающей луны, идущих по небосклону звезд, заходящего солнца и пылающего заката. Не было самих небес, на которых можно было бы это увидеть.

Они продолжали падать.

Или, возможно, им так казалось. Снилось.

Как бы то ни было, их обстоятельства не менялись. Падать было…

…падать было…

…падать.

Внезапно из ничего возникло что-то. Вспышка синего и алого, которая в мгновение ока окружила Шалопуто и скрыла его из виду. К счастью, он успел вскрикнуть, сообщая о похищении, и его громкий, долгий крик проявился в пресном воздухе в виде длинного следа из серебристого дыма. Это стало первым плотным — или казавшимся плотным, — явлением, случившимся с тех пор, как они упали. Это не было чем-то особенным, но все же лучше, чем ничего. Кэнди ухватилась за серебристую нить, надеясь, что та не пропадет из ее кулака.

Нет.

Она была плотной.

— Держись за меня! — крикнула она Газзе. Он ухватился за ее лодыжку прежде, чем она успела договорить.

Три мысли одновременно пронеслись в голове Кэнди, и каждая требовала к себе внимания: во-первых, она надеялась, что Шалопуто не перестанет кричать, во-вторых, что они не будут падать вечно, и в-третьих, что в момент, когда она увидела симметричное слово Абаратараба, ей надо было понять, что если у островов есть зеркало по горизонтальной оси, имеет смысл предположить, что оно есть и по вертикальной. Если что-то есть слева, оно есть и справа. Если есть наверху, то есть и внизу.

Пока ее мысли боролись, она подтягивалась вдоль нити свивающегося крика. Она видела нить, выходящую из ее кулака, и сосредоточилась на пятне, маячившем впереди не более чем в трех захватах, где нить пропадала из вида. Что еще она могла предпринять, кроме как следовать ей и понять все «почему» и «как»?

А затем — о нет! — Шалопуто замолчал. Кэнди почувствовала, что нить провисает, и издала панический возглас, немедленно образовавший перед ней бирюзовую ленту, словно дыхание в зимний день, которая улетела прочь, как только она смолкла.

Она не собиралась упускать свой шанс выбраться из Пустоты. Что бы ни было по ту сторону мути, вряд ли оно было хуже, чем вечное падение в Забвение. Она заставила свое тело потянуться, — тянитесь, пальцы! давайте, руки! — за край нити, которая скользила прочь, уносясь порывом ветра с ароматом молнии и ананасов.

Ее пальцы полностью исчезли. Руки искали, ощупывая Пустоту… и внезапно коснулись чего-то по ту сторону Стены Отсутствия. Нечто было влажным и теплым, словно густая краска, и как только она этого коснулась, оно, чем бы это ни было, отреагировало с той же поспешностью. Вокруг ее рук и запястий обернулись десятки нитей, бескостных и тонких, словно струны.

— Что там? — спросил Газза.

— Я не знаю, — ответила она. — Но оно живое. Оно меня схватило. И тянет.

— Это больно?

Нет, подумала она. Хватка была крепкой, но это нечто не хотело причинить ей вреда.

— Все в порядке, — пробормотала она.

— Что?

— Я говорю, все в порядке.

Она видела, как мимо ее лица пробежали яркие пульсирующие столбцы.

— Что это было?

Мимо пронеслось слово «что». Оно было написано бирюзовым на ленте цвета манго.

— Шалопуто?

Четыре слога появились из ее рта и разлетелись фиолетовым и синим переплетением звука и цвета.

— Да? — откликнулся он.

— Я не боюсь, — сказала она ему.

Ее слова превратились в сплетение красных, фиолетовых и синих полос.

— Ты только посмотри. Слова как ленты.

И эти слова тоже появились рядом.

Слова как ленты.

Зеленые, желтые, оранжевые.

— Что происходит? — спросил Шалопуто. — Я вижу, как мимо летит мое имя.

— Знаю, — она потянулась к источнику щупалец. Из места, где были ее руки, до нее долетали порывы ветра. Она чувствовала их на своем лице. И слышала, как он шепчет ей то же, что и все ветра:

Прочь. Прочь.

Он нес слова обратно в Забвение.

— Ну уж нет, спасибо, — сказала она так тихо, что ее новые ленты оказались прозрачными. — Нам надо куда-то попасть.

Она вытянулась так далеко, как только позволяли ее мышцы и суставы, и ухватилась за место, откуда росли щупальца Другой Стороны.

Нечто поняло ее знак. И потянуло на себя. У Кэнди не было времени говорить с Шалопуто. Все произошло слишком быстро. Внезапно вокруг нее возникли несущиеся обрывки цвета, крошечные фрагменты, а с ними — столь же краткие фрагменты звука. Ни один из них не имел смысла. Все они двигались слишком быстро и летели мимо.

Цвет, цвет, цвет…

Звук, звук, звук…

Цвет, звук. Цвет, звук.

Цвет…

Звук…

Цвет…

Звук…

Внезапно — ничего.

Пустая, долгая, серая тишина.

Но она не боялась. Теперь она знала, как работают эти вещи. Все было зеркалом.

Если тюрьма…

О!

— значит, свобода.

Оно начинается.

Если моря…

Видишь?

— значит, берега.

Слышишь?

Если тишина,

Да!

Значит, песня.

И они оказались в совершенно другом мире.

— Зефарио Тлен

ИМАДЖИКА (роман)

Имаджика — мир пяти Доминионов. Четыре из них связаны друг с другом, а пятый — Земля, навеки изолирован от остальных. Обитатели Земли живут в невежестве, в то время, как перед жителями остальных доминионов открыты блестящие возможности в области магии и чародейства. Впрочем, раз в двести лет, наступает момент, когда возможно великое Примирение. Немногие люди знают об Имаджике, но те, кто знают, разделены на два лагеря. Одни желают воссоединения Земли с остальными доминионами, другие же всеми силами пытаются воспрепятствовать этому.

Джон Фурия Захария по прозвищу Миляга — посредственный художник, фабриковавший поддельных Гогенов и не интересовавшийся ничем, кроме чужих жен, внезапно обрел память о своем забытом прошлом. В нем проснулся великий маг и авантюрист Сартори, друг Казановы и Сен-Жермена. У Сартори остался последний шанс в наши дни завершить предприятие, окончившееся катастрофой в XVIII веке. Ему нужно попасть в Город Незримого — место, где материализуются мрачные фантазии и оживают самые глубокие страхи.

Глава 1

В соответствии с фундаментальным учением Плутеро Квексоса, самого знаменитого драматурга Второго Доминиона, в любом художественном произведении, сколь бы ни был честолюбив его замысел и глубока его тема, найдется место лишь для трех действующих лиц. Для миротворца — между двумя воюющими королями, для соблазнителя или ребенка — между двумя любящими супругами. Для духа утробы — между близнецами. Для Смерти — между влюбленными. Разумеется, в драме может промелькнуть множество действующих лиц, вплоть до нескольких тысяч, но все они не более чем призраки, помощники или — в редких случаях — отражения трех подлинных, обладающих свободной волей существ, вокруг которых вертится повествование. Но и эта основная троица не сохраняется в неприкосновенности — во всяком случае, так он учил. С развитием сюжета три превращается в два, два — в единицу, и в конце концов сцена остается пустой.

Само собой разумеется, это учение было неоднократно оспорено. Особенно усердствовали в своих насмешках сочинители сказок и комедий, напоминая достопочтенному Квексосу о том, что свои собственные истории они всегда заканчивают свадьбой и пиром. Но Квексос стоял на своем. Он обозвал их мошенниками и заявил, что они обманом лишают зрителей того, что сам он называл большим финальным шествием, когда, пропев все свадебные песни и протанцевав все танцы, персонажи печально уходят в темноту, следуя друг за другом в страну забвения.

Это была суровая теория, но он утверждал, что она столь же непреложна, сколь и универсальна, и что она так же справедлива в Пятом Доминионе, называемом Землей, как и во Втором.

И, что более существенно, применима не только к искусству, но и к жизни.

* * *

Будучи человеком, привыкшим сдерживать свои эмоции, Чарли Эстабрук терпеть не мог театр. По его мнению, выраженному в достаточно резкой форме, театр был пустой тратой времени, потаканием своим слабостям, вздором, обманом. Но если бы в этот холодный ноябрьский вечер какой-нибудь студент прочитал ему наизусть Первый закон Драмы Квексоса, он мрачно кивнул бы и сказал: «Истинная правда, истинная правда». Именно таков был его личный опыт. В точном соответствии с Законом Квексоса его история началась с троицы, в которую входили он сам, Джон Фьюри Захария и — между ними — Юдит. Эта конфигурация оказалась не слишком долговечной. Спустя несколько недель после того, как он впервые увидел Юдит, он сумел занять место Захарии в ее сердце, и троица превратилась в счастливую пару. Он и Юдит поженились и жили счастливо в течение пяти лет, до тех пор, пока по причинам, которые он до сих пор не мог понять, их счастье дало трещину, и два превратилось в единицу.

Разумеется, он и был этой единицей. Эта ночь застигла его сидящим на заднем сиденье тихо мурлыкавшей машины, колесившей по холодным улицам Лондона в поисках кого-нибудь, кто помог бы ему закончить историю. Может быть, и не тем способом, который пришелся бы по душе Квексосу — сцена не опустела бы полностью, — но уж во всяком случае так, чтобы душевная боль Эстабрука утихла.

В своих поисках он был не одинок. Этой ночью его сопровождал человек, которому он отчасти мог доверять, — его шофер, наперсник и сводник, загадочный мистер Чэнт. Но, несмотря на видимое сочувствие Чэнта, он был всего лишь очередным слугой, который с радостью готов заботиться о своем хозяине до тех пор, пока ему исправно за это платят. Он не понимал всей глубины душевной боли Эстабрука, он был слишком холоден, слишком равнодушен. Не мог Эстабрук обратиться за утешением и к своим предкам, и это несмотря на древность его рода. Хотя он и мог проследить свою родословную до времен правления Джеймса Первого, на этом древе безнравственности и распутства он не сумел найти ни одного человека (даже кровожаднейший основатель рода не оправдал его надежд), который своею рукою или с помощью наемника свершил бы то, ради чего он, Эстабрук, покинул свой дом в эту полночь, — убийство своей жены.

Когда он думал о ней (а когда он о ней не думал?), во рту него пересыхало, а ладони становились влажными. Теперь перед его мысленным взором она представала беглянкой из какого-то более совершенного мира. Кожа ее была безупречно гладкой, всегда прохладной, всегда бледной, тело ее было таким же длинным, как и ее волосы, как и ее пальцы, как и ее смех, а ее глаза — о, ее глаза! — сочетали в себе цвета листвы во все времена года: зелень весны и середины лета, золото осени и, во время вспышек ярости, черноту зимней гнили.

В отличие от нее он был некрасивым человеком; холеным и ухоженным, но некрасивым. Он сделал себе состояние на торговле ваннами, биде и унитазами, что едва ли могло придать ему таинственного очарования. Так что когда он впервые увидел Юдит — она сидела за рабочим столом в его бухгалтерии, и убогость обстановки делала ее красоту еще ярче, — его первая мысль была: я хочу эту женщину, а вторая: она не захочет меня. Однако в случае с Юдит в нем проснулся инстинкт, который он никогда не ощущал в себе в отношениях с любой другой женщиной. Он просто-напросто почувствовал, что она предназначена ему и что, если он приложит усилия, он сможет завоевать ее. Его ухаживание началось в день их первой встречи и в первое время выразилось во множестве мелких подарков, доставленных на ее рабочее место. Но вскоре он понял, что подобные взятки и увещевания ему не помогут. Она вежливо поблагодарила его, но отказалась принять их. Он послушно перестал посылать ей подарки и вместо этого принялся за систематическое изучение ее жизненных обстоятельств. Изучать было почти что нечего. Она вела обычный образ жизни, общалась с небольшим кругом полубогемных знакомых. Но в этом кругу он обнаружил человека, который раньше, чем он, заявил свои права на нее, и к которому она испытывала очевидную привязанность. Этим человеком был Джон Фьюри Захария, которого все на свете знали как Милягу. Его репутация как любовника непременно заставила бы Эстабрука отступить, если бы им не владела эта странная уверенность. Он решил запастись терпением и ждать своего часа. Рано или поздно он должен был наступить.

А пока он наблюдал за своей возлюбленной издали, подстраивал время от времени случайные встречи и изучал биографию своего соперника. Эта работа также не доставила ему особых хлопот. Захария был второсортным живописцем (в те периоды, когда он не жил за счет своих любовниц) и пользовался репутацией развратника. Случайно встретившись с ним, Эстабрук убедился в ее абсолютной заслуженности. Красота Миляги вполне соответствовала ходившим о нем сплетням, но, как подумал Чарли, выглядел он как человек, только что перенесший приступ лихорадки. Весь он был какой-то сырой. Казалось, его тело отсырело до мозга костей, а сквозь правильные черты лица предательски проглядывало голодное выражение, придававшее ему дьявольский вид.

Дня через три после этой встречи Чарли услышал, что его возлюбленная с великой скорбью в сердце рассталась с Милягой и теперь нуждается в нежной заботе. Он поспешил предоставить требуемое, и она отдалась уюту его преданности с легкостью, говорившей о том, что его мечты об обладании ею были построены на прочном фундаменте.

Его воспоминания о тогдашнем триумфе были, разумеется, испорчены ее уходом, и теперь уже на его лице появилось то самое голодное, тоскующее выражение, которое он впервые увидел на лице Фьюри. Ему оно шло гораздо меньше, чем Захарии. Роль призрака была не для него. В свои пятьдесят шесть лет он выглядел на шестьдесят или даже старше, и, насколько худощавыми и изысканными выглядели черты Миляги, настолько его черты были крупными и грубыми. Его единственной уступкой собственному тщеславию были изящно завивающиеся усы под патрицианским носом, которые скрывали верхнюю губу, казавшуюся ему в дни молодости двусмысленно пухлой, в то время как нижняя губа выпирала вперед вместо несуществующего подбородка.

И теперь, путешествуя по темным улицам, он заметил в оконном стекле свое отражение и с горечью принялся изучать его. Каким посмешищем он был! Он залился краской при мысли о том, как бесстыдно красовался он, шествуя под руку с Юдит, как он шутливо говорил о том, что она полюбила его за чистоплотность и за то, что он хорошо разбирался в биде. И те самые люди, что внимали этим шуткам, теперь уже смеялись над ним по-настоящему, называли его шутом. Это было невыносимо. Он знал только один способ, как смягчить боль от пережитого унижения — наказать ее за преступный уход.

Ребром ладони он протер стекло и посмотрел из окна.

— Где мы? — спросил он у Чэнта.

— На южном берегу, сэр.

— Да, но где именно?

— В Стритхэме.

Хотя он много раз ездил по этому району (здесь неподалеку был расположен его склад), он ничего вокруг не узнавал. Никогда еще город не казался ему таким враждебным, таким уродливым.

— Как по-вашему, какого пола Лондон? — задумчиво произнес он.

— Никогда об этом не задумывался, — сказал Чэнт.

— Когда-то он был женщиной, — продолжил Эстабрук. — Но, похоже, теперь в нем не осталось уже ничего женского.

— Весной он снова превратится в леди, — ответил Чэнт.

— Не думаю, что несколько крокусов в Гайд-парке в состоянии что-либо изменить, — сказал Эстабрук. — Он лишился своего очарования, — вздохнул он. — Долго еще ехать?

— Около мили.

— Вы уверены, что этот ваш человек будет там?

— Конечно.

— Вы ведь часто этим занимались? Все это между нами, разумеется. Как вы себя назвали… посредником?

— Ну да, — сказал Чэнт. — Это у меня в крови. — Кровь Чэнта была не вполне английской. И его кожа, и его синтаксис говорили о наличии иноземных примесей. Но даже несмотря на это, Эстабрук начал понемногу доверять ему.

— А вас не разбирает любопытство? — спросил он у Чэнта.

— Это не мое дело, сэр. Вы платите за услугу, и я оказываю ее вам. Если бы вы пожелали сообщить мне причины…

— Вообще-то, я не собираюсь этого делать.

— Я понимаю. Стало быть, мне нет смысла расспрашивать вас о чем бы то ни было, так ведь?

Чертовски верная мысль, — подумал Эстабрук. Никогда не желать невозможного — надежный способ для достижения душевного покоя. Ему стоило бы изучить его еще в молодости, когда еще было для этого время. Нельзя сказать, чтобы он требовал удовлетворения всех своих желаний. Он никогда, например, не был настойчив с Юдит в сексе. В сущности, он получал столько же удовольствия от простого созерцания ее, как и от любовного акта. Ее облик пронзал его, и получалось так, будто она входила в него, а не наоборот. Возможно, она поняла это. Возможно, она убежала от его пассивности, от той расслабленности, с которой он подставлял себя под уколы ее красоты. Если это действительно так, то тем поступком, который он совершит сегодня ночью, он докажет, что она была не права. Нанимая убийцу, он утвердит себя. И умирая, она осознает свою ошибку. Эта мысль принесла ему удовлетворение. Он позволил себе едва заметную улыбку, которая тут же исчезла с его лица в тот момент, когда он почувствовал, что машина замедляет свой ход, и сквозь замерзшее стекло увидел то место, куда привез его посредник.

Перед ними возвышалась стена из ржавого железа, расписанная граффити. В некоторых местах зазубренные куски железа отстали, и сквозь образовавшиеся дыры просматривался грязный пустырь, на котором было запарковано несколько фургонов. Судя по всему, это и был конечный пункт их путешествия.

— Вы случайно в уме не повредились? — сказал он, наклоняясь вперед, чтобы взять Чэнта за плечо. — Здесь небезопасно.

— Я обещал вам лучшего убийцу во всей Англии, мистер Эстабрук, и он здесь. Верьте мне, он здесь.

Эстабрук зарычал от ярости и разочарования. Он ожидал укрытого от посторонних глаз места — зашторенные окна, запертые двери, — но никак не цыганского табора. Слишком людно и слишком опасно. Не будет ли это торжеством иронии — быть убитым на тайной встрече с убийцей? Он откинулся назад на скрипящую кожу сиденья и сказал:

— Вы меня подвели.

— Я обещал вам, что этот человек — исключительный мастер своего дела, — сказал Чэнт. — Никто в Европе не сравнится с ним. Я работал с ним раньше…

— Не могли бы вы назвать имена жертв?

Чэнт обернулся, чтобы посмотреть на хозяина, и голосом, в котором слышались нравоучительные нотки, сказал:

— Я не посягал на вашу личную жизнь, мистер Эстабрук. Так прошу вас, не посягайте на мою.

Эстабрук недовольно заворчал.

— Может быть, вы предпочитаете вернуться в Челси? — продолжил Чэнт. — Я могу найти вам кого-нибудь другого. Возможно, похуже, зато в более благопристойном месте.

Сарказм Чэнта оказал свое действие на Эстабрука, к тому же он не мог не признать, что вряд ли стоило затевать такую игру, если хочешь остаться незапятнанным.

— Нет, нет, — сказал он. — Раз уж мы здесь, я с ним встречусь. Как его зовут?

— Мне он известен как Пай, — сказал Чэнт.

— Пай? А дальше как?

— Просто Пай и все.

Чэнт вышел из машины и открыл дверь для Эстабрука. Внутрь ворвался ледяной ветер, принеся с собой несколько хлопьев мокрого снега. Зима в этом году была суровой. Подняв воротник и засунув руки в пропахшие мятой глубины своих карманов, Эстабрук последовал за своим проводником в ближайшую дыру в ржавой стене. Пахнуло сильным запахом горящего дерева от почти уже потухшего костра, разведенного между фургонами. Также чувствовался запах прогорклого жира.

— Держитесь поближе ко мне, — посоветовал Чэнт. — Идите быстро и не оглядывайтесь по сторонам. Они не любят непрошеных гостей.

— А что этот ваш человек здесь делает? — спросил Эстабрук. — Он что, в бегах?

— Вы сказали, что вам нужен человек, которого невозможно выследить. Невидимка, так вы назвали его. Пай тот человек, который вам нужен. Он не занесен ни в какие списки. Ни полиции, ни службы общественной безопасности. Даже факт его рождения не был зарегистрирован.

— По-моему, это просто невозможно.

— Невозможное — мой конек, — ответил Чэнт.

До этого обмена репликами Эстабрук не обращал никакого внимания на свирепое выражение в глазах Чэнта, но теперь оно смутило его и заставило опустить взгляд. Разумеется, это чистой воды обман. Интересно, кто это умудрился бы дожить до зрелого возраста и ни разу не попасть ни в один документ? Но даже мысль о встрече с человеком, считавшим себя невидимкой, взволновала Эстабрука. Он кивнул Чэнту, и вдвоем они продолжили свой путь по плохо освещенной и замусоренной площадке.

Повсюду были навалены груды мусора: остовы проржавевших машин, горы гниющих отбросов, вонь которых не мог смягчить даже холод, бесчисленные кострища. Появление чужаков привлекло некоторое внимание. Привязанная собака, в крови которой смешалось больше пород, чем было шерстинок у нее на спине, бешено залаяла на них. В нескольких фургонах подошедшие к окнам темные фигуры опустили шторы. Сидевшие у костра две девочки, совсем недавно перешагнувшие рубеж детства, с такими длинными и светлыми волосами, словно их крестили в золотой купели (странно было встретить такую красоту в таком месте), вскочили на ноги. Одна из них тут же убежала, словно для того, чтобы предупредить людей, охранявших лагерь, а другая посмотрела на чужаков с полуангельской-полуидиотской улыбкой.

— Не смотрите, — напомнил Чэнт, быстро проходя дальше, но Эстабрук не смог оторвать взгляд.

Дверь одного из фургонов открылась, и оттуда в сопровождении светловолосой девочки появился альбинос с жуткими белыми патлами. Увидев незнакомцев, он испустил крик и двинулся к ним. Еще две двери распахнулись, и новые люди вышли из своих фургонов, но Эстабруку не пришлось разглядеть их и установить, вооружены ли они, потому что Чэнт снова сказал:

— Идите вперед, не оглядываясь. Мы направляемся к фургону с нарисованным на нем солнцем. Видите его?

— Вижу.

Надо было пройти еще ярдов двадцать. Альбинос извергал из себя поток распоряжений, хотя и бессвязных в большинстве своем, но несомненно направленных на то, чтобы задержать их. Эстабрук скосил взгляд на Чэнта, взгляд которого застыл на цели их путешествия, а зубы были плотно сжаты. Звук шагов у них за спиной стал громче. В любую секунду их могли стукнуть по голове или пырнуть ножом под ребра.

— Не дойдем, — сказал Эстабрук.

За десять ярдов до фургона (альбинос почти догнал их) дверь впереди открылась, и оттуда выглянула женщина в халате с грудным ребенком на руках. Она была маленького роста и выглядела такой хрупкой, что было удивительно, как это ей удается удерживать ребенка, который, почувствовав холод, немедленно завопил. Пронзительность его плача побудила их преследователей к действию. Альбинос мертвой хваткой взял Эстабрука за плечо и остановил его. Чэнт — трусливая скотина! — ни на мгновение не замедлив свой шаг, продолжал быстро идти к фургону, в то время как альбинос развернул Эстабрука к себе лицом. Изъеденные оспой и покрытые струпьями лица людей, которые в два счета могли бы выпустить ему кишки, представляли собой абсолютно кошмарное зрелище. Пока альбинос держал его, другой человек со сверкающими во рту золотыми коронками шагнул к Эстабруку и распахнул его пальто, а потом опустошил его карманы с быстротой заправского фокусника. И дело было не только в профессионализме. Они старались успеть, пока их не остановят. В тот момент, когда рука вора выудила из кармана Эстабрука бумажник, голос, раздавшийся из фургона за его спиной, произнес:

— Отпустите его. Он настоящий.

Что бы ни значила последняя фраза, приказ был немедленно выполнен, но к тому времени вор уже успел вытрясти содержимое бумажника в свой карман и шагнул назад с поднятыми руками, показывая, что в них ничего нет. И несмотря на то обстоятельство, что говоривший (вполне возможно, это и был Пай) взял гостя под свое покровительство, едва ли было благоразумно пытаться вернуть бумажник назад. После того как Эстабрук вырвался из рук воров, и поступь и бумажник его стали легче; но уже сам факт освобождения доставил ему несказанную радость.

Обернувшись, он увидел Чэнта у открытой двери. Женщина, ребенок и его неведомый спаситель уже вернулись внутрь фургона.

— Вам не причинили никакого вреда? — спросил Чэнт.

Эстабрук бросил взгляд через плечо на вспыхнувшую в костре новую порцию хвороста, при свете которого, по всей видимости, должен был происходить дележ награбленного.

— Нет, — сказал он. — Но вам лучше пойти и присмотреть за машиной, а то ее разграбят.

— Сначала я хотел представить вас…

— Присмотрите за машиной, — сказал Эстабрук, получая некоторое удовлетворение при мысли о том, что посылает Чэнта обратно. — Я и сам могу представиться.

Чэнт ушел, и Эстабрук поднялся по ступенькам внутрь фургона. Его встретили звук и запах — и тот и другой были приятными. Кто-то недавно чистил здесь апельсины, и воздух был наполнен эфирными маслами и, кроме того, звуками исполняемой на гитаре колыбельной. Игравший на гитаре чернокожий сидел в самом дальнем углу фургона рядом со спящим ребенком. По другую сторону от него в скромной колыбельке тихо лепетал грудной младенец, подняв вверх свои толстенькие ручки, словно желая поймать в воздухе музыку своими крошечными пальчиками. Женщина была у стола в другом конце фургона и убирала апельсиновые корки. Та тщательность, с которой она предавалась этому занятию, проявлялась во всей обстановке: каждый квадратный сантиметр фургона был убран и отполирован до блеска.

— Вы, наверное, Пай, — сказал Эстабрук.

— Закройте, пожалуйста, дверь, — сказал человек с гитарой. Эстабрук повиновался. — А теперь садитесь. Тереза? Что-нибудь для джентльмена. Вы, должно быть, продрогли.

Поставленная перед ним фарфоровая чашка бренди показалась ему божественным нектаром. Он осушил ее в два глотка, и Тереза немедленно наполнила ее снова. Он снова выпил ее в том же темпе, и вновь перед ним возникла новая порция. К тому времени, когда Пай уже усыпил обоих детей своей колыбельной и сел за стол рядом с гостем, в голове у Эстабрука приятно загудело.

За всю свою жизнь Эстабрук знал по имени только двух чернокожих. Один из них был менеджером предприятия, производившего кафель, а второй был коллегой его брата. Ни один из этих двух людей не вызывал у него желания познакомиться с ними поближе. Он принадлежал к людям того возраста и социального положения, у которых все еще частенько случались рецидивы колониализма, особенно в два часа ночи, и то обстоятельство, что в жилах этого человека текла черная кровь (и, как ему показалось, далеко не она одна), было еще одним доводом против выбора Чэнта. И тем не менее — возможно, причиной тому было бренди — он заинтересовался сидевшим напротив него парнем. Лицо Пая ничем не походило на лицо убийцы. Оно было не бесстрастным, но, напротив, болезненно чувствительным и даже (хотя Эстабрук никогда не осмелился бы признаться в этом вслух) красивым. Высокие скулы, полные губы, тяжелые веки. Его волосы, в которых черные пряди смешались с белыми, с итальянской пышностью ниспадали на плечи спутанными колечками. Он выглядел старше, чем можно было ожидать, учитывая возраст его детей. Возможно, ему было не больше тридцати, но сквозь обожженную сепию его кожи, на которой оставили свои следы всевозможные излишества, явственно проступали болезненные радужные пятна, словно в его клетках содержалась примесь ртути. Точнее определить было трудно, в особенности, когда в глазах плещется бренди, а малейшее движение головы рассылает мягкие волны по всему телу, и пена этих волн проступает сквозь кожу такими цветами, о существовании которых Эстабрук и не подозревал.

Тереза оставила их и села рядом с колыбелью. Отчасти из-за нежелания беспокоить сон детей, а отчасти из-за неудобства, которое он испытывал, высказывая вслух свои тайные помыслы, Эстабрук заговорил шепотом.

— Чэнт сказал вам, зачем я здесь?

— Конечно, — ответил Пай. — Вам нужно кого-то убить. — Он вытащил из нагрудного кармана джинсовой куртки пачку сигарет и протянул ее Эстабруку, но тот отказался, покачав головой. — Это и привело вас сюда, не так ли?

— Да, — ответил Эстабрук, — но только…

— Вы глядите на меня и думаете, что я не подойду для этого дела, — подсказал Пай. Он поднес сигарету к губам. — Скажите честно.

— Вы не совсем такой, каким я вас себе представлял, — ответил Эстабрук.

— Ну, так это здорово, — сказал Пай, закуривая. — Если бы я был таким, каким вы меня представляли, то я выглядел бы как убийца, и вы бы сказали, что у меня слишком подозрительный вид.

— Что ж, возможно.

— Если вы не хотите нанимать меня, то ничего страшного. Я уверен, что Чэнт подыщет вам кого-нибудь другого. А если вы все-таки хотите нанять меня, то самое время рассказать, что вам нужно.

Эстабрук взглянул на дымок, вьющийся над серыми глазами убийцы, и, прежде чем успел овладеть собой и остановиться, он уже начал рассказывать свою историю, напрочь забыв о том, как он собирался строить этот разговор. Вместо того чтобы подробно расспросить собеседника, скрывая при этом свою биографию, так, чтобы ни в чем от него не зависеть, он выплеснул перед ним свою трагедию во всех ее неприглядных подробностях. Несколько раз он почти было остановился, но исповедь доставляла ему такое облегчение, что он вновь давал волю своему языку, забывая о благоразумии. Ни разу его собеседник не прервал это скорбное песнопение, и только когда тихий стук в дверь, возвестивший возвращение Чэнта, остановил словесный поток, Эстабрук вспомнил, что этой ночью в мире существуют и другие люди, помимо его самого и его исповедника. К тому моменту все было уже рассказано.

Пай открыл дверь, но не впустил Чэнта внутрь.

— Когда мы закончим, мы подойдем к машине, — сказал он водителю. — Надолго мы не задержимся.

Потом он снова закрыл дверь и вернулся за стол.

— Как насчет того, чтобы еще выпить? — спросил он.

Эстабрук отказался от бренди, но согласился выкурить сигарету, пока Пай расспрашивал его о том, где можно найти Юдит, а он монотонно сообщал ему нужные сведения. И наконец, вопрос оплаты. Десять тысяч фунтов, половина по заключении соглашения, половина — после его исполнения.

— Деньги у Чэнта, — сказал Эстабрук.

— Тогда пошли? — позвал Пай.

Прежде чем они вышли из фургона, Эстабрук бросил взгляд на колыбель.

— Красивые у вас дети, — сказал он, когда они оказались снаружи.

— Это не мои, — ответил Пай, — их отец умер за год до этого рождества.

— Трагично, — сказал Эстабрук.

— Он умер быстро, — сказал Пай, искоса взглянув на Эстабрука и подтвердив этим взглядом возникшее подозрение, что именно он виновен в их сиротстве. — А вы уверены в том, что хотитесмерти этой женщины? — спросил Пай. — В таком деле сомнений быть не должно. Если хотя бы часть вашей души колеблется…

— Нет такой части, — сказал Эстабрук. — Я пришел сюда, чтобы найти человека, который убьет мою жену. Вы и есть этот человек.

— Вы ведь все еще любите ее? — спросил Пай по дороге к машине.

— Разумеется, я ее люблю, — сказал Эстабрук. — И именно поэтому я и хочу ее смерти.

— Воскресения не будет, мистер Эстабрук. Во всяком случае, для вас.

— Но умираю-то не я, — сказал он.

— А я думаю, что именно вы, — раздалось в ответ. Они проходили мимо костра, который уже почти угас. — Человек убивает того, кого он любит, и некоторая часть его тоже должна умереть. Это ведь очевидно, а?

— Если я умру — я умру, — сказал Эстабрук в ответ. — Лишь бы она умерла первой. И я хочу, чтобы это произошло как можно быстрее.

— Вы сказали, что она в Нью-Йорке. Вы хотите, чтобы я последовал за ней туда?

— Вам знаком этот город?

— Да.

— Тогда отправляйтесь туда, и как можно скорее. Я велю Чэнту выделить вам дополнительную сумму на авиабилет. Решено. И больше мы никогда не увидимся.

Чэнт поджидал их у границы табора. Из внутреннего кармана он выудил конверт с деньгами. Пай принял его, не задавая вопросов и не благодаря, потом он пожал Эстабруку руку, и непрошеные гости вернулись в безопасность своей машины. Удобно устроившись на кожаном сиденье, Эстабрук заметил, что рука, которой он только что сжимал ладонь Пая, дрожит. Он сплел пальцы обеих рук и крепко сжал их, так что побелели костяшки. В этом положении они и оставались до конца путешествия.

Глава 2

«Сделай это ради женщин всего мира, — гласила записка, которую держал в руках Джон Фьюри Захария. — Перережь себе глотку».

Рядом с запиской на голых досках Ванесса и ее приспешники (у нее было двое братьев, и вполне возможно, что именно они помогали ей опустошить его дом) оставили аккуратную горку битого стекла на тот случай, если под действием ее мольбы он решит немедленно расстаться с жизнью. В состоянии оцепенения он тупо смотрел на записку, снова и снова перечитывал ее в поисках, — разумеется, напрасных — хоть какого-нибудь утешения. Под неразборчивыми каракулями, составлявшими ее имя, бумага слегка сморщилась. Интересно, не ее ли это слезы упали здесь, когда она сочиняла свое прощальное послание. Даже если и так, утешение невелико, а вероятность еще меньше. Не тот она человек, чтобы плакать. Да и не мог он себе представить, как женщина, сохранившая к нему хоть каплю симпатии, производит всеобъемлющую экспроприацию его имущества. Правда, ни дом, ни то, что в нем находилось, не принадлежали ему по закону, но ведь столько вещей они купили вместе: она, полагаясь на его наметанный глаз художника, а он — на ее деньги, шедшие в уплату за очередной объект его восхищения. Теперь все исчезло, все, вплоть до последнего персидского ковра и светильника в стиле арт-деко. Дом, который они создали вместе и которым они наслаждались в течение одного года и двух месяцев, был обобран до нитки. Как и он сам. У него не осталось ничего.

Впрочем, особого несчастья в этом нет. Ванесса была не первой женщиной, которая потакала его склонности к сотканным вручную рубашкам и шелковым жилетам, не будет она и последней. Но, насколько он помнил (память его простиралась в прошлое лет на десять, не дальше), она была первой, кто отобрал у него все за каких-нибудь полдня. Ошибка его была очевидна. Этим утром он проснулся с мощной эрекцией, но, когда Ванесса захотела воспользоваться этим обстоятельством, он сдуру отказал ей, вспомнив, что вечером ему предстоит свидание с Мартиной. Как она сумела выяснить, где он растрачивает свою сперму, — это уж дело техники. Так или иначе, ей это удалось. В полдень он вышел из дома, думая, что оставляет там обожающую его женщину, а когда вернулся через пять часов, застал дом уже в том самом состоянии, в котором он был сейчас.

Иногда в самых неожиданных обстоятельствах на него нападали припадки сентиментальности. Так произошло и на этот раз, когда он бродил по пустым комнатам, собирая те вещи, которые она почувствовала себя обязанной оставить ему. Его записная книжка, одежда, которую он купил на свои деньги, запасные очки, сигареты. Он не любил Ванессу, но те четырнадцать месяцев, которые они провели вместе, были приятным временем. На полу в столовой она оставила еще кое-какие безделушки, напоминающие об этом времени. Связка ключей, которые они так и не смогли подобрать ни к одной двери, инструкция к миксеру, который он сломал, готовя коктейли посреди ночи, пластмассовая бутылочка с массажным кремом. Какая трогательная коллекция! Но он не настолько был склонен к самообману, чтобы поверить, что их отношения были чем-то большим, нежели простая сумма этих безделушек. Теперь, когда все было кончено, перед ним стоял вопрос: куда ему идти и что делать? Мартина была замужней женщиной средних лет, а ее муж был банкиром, который три дня в неделю проводил в Люксембурге, так что времени для флирта у нее было предостаточно. В эти интервалы она проявляла свою любовь к Миляге, но этим проявлениям недоставало того постоянства, которое убедило бы его в том, что он может отбить ее у мужа, если захочет, конечно, в чем он был далеко не уверен. Он был знаком с ней уже восемь месяцев (они впервые увидели друг друга на обеде, устроенном старшим братом Ванессы, Уильямом), и за это время они поспорили лишь однажды, но этот обмен репликами был весьма красноречив. Она обвинила его в том, что он постоянно смотрит на других женщин: и смотрит, и смотрит, словно в поисках новой жертвы. Возможно, из-за того, что он не слишком-то дорожил ею, он не стал лгать и сказал ей, что она права. Он просто сходит с ума по женщинам. Без них он заболевает, в их присутствии он блаженствует, он — раб любви. Она ответила, что, хотя его наваждение и имеет более здоровую природу, чем страсть ее мужа, которая ограничивается деньгами и различными операциями с ними, все же его поведение имеет невротический характер. «К чему вся эта бесконечная охота?» — спросила она у него. Он в ответ понес какой-то вздор о поисках идеальной женщины, но даже в тот момент, когда из его рта летела вся эта чепуха, он знал правду, и правда эта была горька. Настолько горька, что не стоило говорить о ней вслух. В двух словах дело сводилось к следующему: если по нему не сходила с ума одна, а еще лучше несколько женщин, он чувствовал себя ничтожным, опустошенным, почти невидимым. Да, он знал, что у него красивые черты лица, широкий лоб, гипнотический взгляд и такие изящные губы, что даже презрительная усмешка выглядела на них привлекательной, но ему нужно было живое зеркало, которое могло бы подтвердить все это. И более того, он жил в надежде, что одно из этих зеркал обнаружит за его внешностью нечто такое, что под силу увидеть только другой паре глаз: некое нераскрытое внутреннее «я», которое освободит его от роли Миляги.

* * *

Как обычно, когда он чувствовал себя одиноким, он пошел повидать Честера Клейна, покровителя поддельного искусства, человека, который, по его собственному утверждению, был вычеркнут стараниями зловредных цензоров из стольких биографий, что со времен Байрона никто не мог с ним в этом сравниться. Он жил в Ноттинг Хилл Гейт, в доме, который он дешево купил в конце пятидесятых и из которого редко теперь выходил, страдая от агорафобии, или, как он сам говорил, от «абсолютно естественного страха перед людьми, которых я не могу шантажировать».

И в этом своем маленьком герцогстве он жил припеваючи, занимаясь делом, требовавшим контактов лишь с несколькими избранными людьми, а также чутья для определения меняющегося вкуса рынка и способности скрывать свою радость после очередной удачи. Короче говоря, он специализировался на фальшивках, хотя именно фальши-то в его характере и не было. В узком кругу его близких знакомых встречались такие, которые утверждали, что именно это обстоятельство в конце концов приведет его к катастрофе, но и они, и их предшественники предсказывали это в течение последних трех десятилетий, а Клейн тем временем перещеголял их всех. Все эти важные персоны, которых он принимал у себя дома на протяжении этих десятилетий, — отставные танцоры и мелкие шпионы, пристрастившиеся к наркотикам дебютантки, рок-звезды с мессианскими наклонностями и епископы, избравшие предметом своего поклонения торгующих на улице мальчишек, — все они пережили свой звездный час, за которым последовало падение, а Клейн до сих пор держался на плаву. И когда, по случайности, его имя все-таки попадало в какую-нибудь желтую газетенку или исповедальную биографию, он неизменно изображался как святой покровитель заблудших душ.

Но не только соображение о том, что, будучи подобной душой, он наверняка будет гостеприимно принят у Клейна, привело Милягу сюда. Он не помнил такого случая, чтобы Клейну не нужны были деньги для какой-нибудь аферы, а раз так, то ему нужны и художники. В этом доме на Ледброук Гроув можно было не только отдохнуть, но и найти работу. Прошло одиннадцать месяцев с тех пор, как он в последний раз видел Честера, но тот приветствовал его столь же пылко, как и всегда, и пригласил войти.

— Скорей-скорей, — поторопил Клейн. — У Глорианны опять течка! — Он умудрился-таки захлопнуть дверь, прежде чем страдающая ожирением Глорианна, одна из его пяти кошек, успела улизнуть в поисках дружка. — Опоздала, радость моя! — сказал он ей. — Я ее специально откармливаю, чтобы она не могла быстро бегать, — пояснил он, — да и я рядом с ней не чувствую себя таким боровом.

Он похлопал себя по животу, который значительно увеличился, с тех пор как Миляга видел его в последний раз, и теперь испытывал на прочность швы его рубашки, такой же багровой, как и лицо ее хозяина, и знававшей лучшие времена. Он до сих пор перевязывал сзади волосы лентой и носил на шее цепочку с египетским крестом, но под внешностью безобидного обрюзгшего хиппи скрывался страшный стяжатель. Даже прихожая, в которой они обнимались, была переполнена разными безделушками: там были вырезанная из дерева фигурка собаки, немыслимое количество пластмассовых роз, сахарные черепа на тарелках и тому подобные вещи.

— Господи, ну и замерз же ты, — посочувствовал он Миляге, — и выглядишь плоховато. Кто это тебе так отделал физиономию?

— Никто.

— У тебя синяки.

— Я просто устал, вот и все.

Миляга снял свое тяжелое пальто и положил его на стул рядом с дверью, зная, что, когда он вернется за ним, оно будет теплым и покрытым кошачьей шерстью. Клейн был уже в гостиной и разливал вино. Всегда только красное.

— Не обращай внимания на телевизор, — сказал он. — Я в последнее время вообще его не выключаю. Весь фокус в том, чтобы смотреть его без звука. В немом варианте это гораздо забавнее.

Новая привычка Клейна мешала ему сосредоточиться. Миляга взял вино и сел на угол кушетки с торчащими в разные стороны пружинами. Там было легче всего отвлечься от телевизора, но все равно его взгляд время от времени скользил по экрану.

— Итак, мой Блудный Сын, — произнес Клейн, — каким несчастьям я обязан твоим появлением?

— Да не было никаких несчастий. Просто не очень удачный период в жизни. Хотелось побыть в приятном обществе.

— Забудь о них, Миляга, — сказал Клейн.

— О ком?

— Ты знаешь, что я имею в виду. Прекрасный пол. Забудь о них. Я так и сделал. Это такое облегчение. Все эти кошмарные соблазны. А время, потерянное в размышлениях о смерти, чтобы не кончить слишком быстро? Говорю тебе, у меня словно камень с плеч упал.

— Сколько тебе лет?

— Возраст здесь абсолютно ни при чем. Я отказался от женщин, потому что они разбивали мое сердце.

— Какое такое сердце?

— Я мог бы задать тебе точно такой же вопрос. Ну конечно, сейчас ты скулишь и заламываешь руки, но потом ты начнешь все сначала и совершишь те же самые ошибки. Это скучно. Они скучны.

— Так спаси же меня.

— Ну вот, начинается.

— У меня нет денег.

— У меня тоже.

— Значит, надо вместе их заработать. Тогда мне не надо будет жить у кого-нибудь на содержании. Я собираюсь снова поселиться в мастерской, Клейн. Я нарисую все, что ты захочешь.

— Блудный Сын заговорил.

— Послушай, не называй меня так.

— А как тебя еще называть? Ты совсем не изменился за последние восемь лет. Мир постепенно стареет, но Блудный Сынок ни в чем не изменяет себе. Кстати говоря…

— Дай мне работу.

— Не прерывай меня, когда я сплетничаю. Так вот, кстати говоря, я видел Клема в позапрошлое воскресенье. Он спрашивал о тебе. Набрал много лишнего веса, а его сексуальная жизнь приносит ему почти столько же несчастий, как и тебе. Тейлор заболел раком. Говорю тебе, Миляга, воздержание — единственный выход.

— Так дай мне работу.

— Это не так-то просто, как ты думаешь. В настоящее время спрос на рынке упал. И, скажу тебе прямо, у меня появился новый вундеркинд. — Он поднялся. — Дай-ка я тебе покажу. — Он провел Милягу в кабинет. — Парню двадцать два, и готов поклясться, что если бы у него в голове была хоть одна стоящая мысль, он стал бы великим художником. Но он такой же, как ты: у него есть талант, но ему нечего сказать.

— Спасибо, — кисло сказал Миляга.

— Ты же знаешь, что я прав. — Клейн включил свет. В комнате находилось три полотна, еще не оправленных в рамы. На одном из них была изображена обнаженная женщина в стиле Модильяни. Рядом был небольшой пейзаж под Коро. Но третье полотно, самое большое из всех, было настоящей удачей. На нем была изображена пасторальная сцена: три пастуха в классических одеяниях стояли, охваченные ужасом, перед деревом, в стволе которого виднелось человеческое лицо.

— Ты смог бы отличить его от настоящего Пуссена?

— Зависит от того, высохли ли краски.

— Как остроумно.

Миляга подошел, чтобы изучить полотно поподробнее. Он не был особым специалистом в этом периоде, но он знал достаточно для того, чтобы оценить мастерство художника. Фактура полотна была чрезвычайно плотной, краска положена на холст аккуратными равномерными мазками, тона наносились тонкими прозрачными слоями.

— Виртуозно, а? — сказал Клейн.

— До такой степени, словно это рисовал автомат.

— Ну-ну, хватит этих разговоров о кислом винограде.

— Да нет, я серьезно. Эта штука слишком совершенна. Если ты попытаешься ее продать, ничего хорошего из этого не получится. А Модильяни, к примеру, совсем другое дело…

— Это было всего лишь техническое упражнение, — сказал Клейн. — Я не собираюсь его продавать. Парень нарисовал еще только двенадцать картин. Я ставлю на Пуссена.

— Не стоит. Проиграешь. Не возражаешь, если я еще выпью?

Миляга пошел через весь дом обратно в гостиную. Клейн последовал за ним, бормоча себе под нос.

— У тебя хороший глаз, Миляга, — сказал он. — Но ты ненадежный человек. Найдешь себе новую бабу, и поминай как звали.

— На этот раз все будет иначе.

— И насчет рынка я не шутил. Продать подделку стало почти невозможно.

— У тебя когда-нибудь были проблемы хоть с одной из моих работ?

Клейн задумался на некоторое время.

— Нет, — признался он наконец.

— У меня Гоген в Нью-Йорке. А нарисованные мной рисунки Фюзли…

— В Берлине. Да, ты оставил свой скромный след в истории искусства.

— Никто об этом никогда не узнает, конечно.

— Узнают. Столетие спустя будет видно, что твоему Фюзли только сто лет, а не столько, сколько должно быть на самом деле. Люди начнут исследования, и ты, мой Блудный Сын, будешь разоблачен.

— А ты будешь заклеймен за то, что платил нам деньги и тем самым лишил двадцатый век права на оригинальность.

— Пошла она куда подальше, твоя оригинальность. Ты ведь знаешь, что цена на этот товар резко упала. Можешь стать мистиком и рисовать Мадонн.

— Так я и поступлю, в таком случае. Мадонны в любом стиле. Буду хранить девственность и рисовать Мадонн целыми днями. С младенцем. Без младенца. Плачущих. Блаженных. Я буду так работать, Клейн, что сотру себе яйца в порошок, что будет, в принципе, не так уж плохо, так как они мне больше не понадобятся.

— Забудь о Мадоннах. Они вышли из моды.

— О них забыли.

— Лучше всего тебе удается декаданс.

— Что твоей душе угодно. Скажи только слово.

— Но не подведи меня. Если я нахожу клиента и что-то обещаю ему, твоя обязанность — выполнить заказ.

— Этой ночью я возвращаюсь в мастерскую. Я начинаю все сначала. Только окажи мне одну услугу.

— Какую?

— Брось Пуссена в печку.

* * *

Он время от времени заходил в мастерскую за время своей связи с Ванессой (он даже пару раз встречался там с Мартиной, когда ее супруг отменял свою очередную поездку в Люксембург, а она была слишком возбуждена, чтобы подождать до следующего раза), но она была скучной и унылой, и он с радостью возвращался в Уимпол Мьюз. Теперь, однако, строгая атмосфера мастерской пришлась ему по душе. Он включил электроплиту и приготовил себе чашку фальшивого кофе с фальшивым молоком, что навело его на мысли об обмане.

Последние шесть лет его жизни, прошедшие после разлуки с Юдит, были годами лицемерия и двуличия. Само по себе это было не так уж страшно — с сегодняшнего вечера двуличие снова станет его профессией, — но если его занятия живописью имели конкретный и осязаемый конечный результат (даже два результата, если считать гонорар), то ухаживания и домогательство всегда оставляли его ни с чем. Сегодня вечером он положит этому конец. Он дал обет Богу Обманщиков (кто бы он ни был) и поднял за его здоровье чашку плохого кофе. Если двуличность — его талант, то зачем растрачивать его, обманывая мужей и любовниц? Не лучше ли применить его для более серьезных целей, создавая шедевры и подписывая их чужим именем? Время узаконит их, узаконит тем самым способом, о котором говорил Клейн. Его авторство будет раскрыто, и в конце концов в глазах потомков он будет выглядеть тем самым мистиком, которым он собирался стать. А если этого не произойдет, если Клейн ошибся, и его рука так навсегда и останется неузнанной, то это и будет самой настоящей мистикой. На него, невидимого, будут смотреть, ему, неизвестному, будут подражать. Этого было вполне достаточно для того, чтобы полностью забыть о женщинах. Во всяком случае, на эту ночь.

Глава 3

С наступлением сумерек облака над Манхеттеном, весь день угрожавшие снегопадом, рассеялись, и за ними открылось чистое, нетронутое небо, цвет которого обладал таким количеством нюансов и оттенков, что мог бы, пожалуй, послужить темой для философской дискуссии о природе синего. Сгибаясь под тяжестью своих дневных покупок, Юдит тем не менее решила вернуться в квартиру Мерлина на углу Парк Авеню и Восьмидесятой улицы пешком. Руки ее болели, но за время этой прогулки она могла еще раз обдумать состоявшуюся сегодня неожиданную встречу и решить, стоит ли ей рассказывать о ней Мерлину или нет. К несчастью, у него был ум юриста. В лучших своих проявлениях он был сдержанным и аналитичным, в худших — склонным к грубым упрощениям. Она знала себя достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в том, что, если он отнесется к ее рассказу последним образом, она почти наверняка выйдет из себя и тогда установившаяся между ними атмосфера легкости и взаимной нетребовательности (если забыть о его постоянных предложениях) будет безнадежно испорчена. Лучше сначала самой разобраться в том, что она думает о событиях, происшедших за последние два часа, а потом уж поделиться ими с Мерлином. А там уж пусть он анализирует их, как его душе угодно.

После того как она несколько раз прокрутила в голове эту неожиданную встречу, она, как и синий цвет над головой, приобрела неоднозначность и двусмысленность. Но Юдит цепко держалась за факты. Она была в отделе мужской одежды Блумингдейла, выбирала Мерлину свитер. В магазине было много народа, и ничего из того, что было выставлено на витрине, не показалось ей подходящим. Она наклонилась вниз, чтобы подобрать выпавшие из рук покупки, а когда поднялась снова, глаза ее заметили лицо человека, которого она знала и который смотрел прямо на нее сквозь движущееся людское месиво. Как долго смотрела она на это лицо? Секунду, ну, максимум, две? Достаточно долго для того, чтобы ее сердце успело рвануться из груди, лицо — покраснеть, а губы — открыться и сложиться в слово Миляга. Потом людской поток между ними стал гуще, и он исчез. Она отметила взглядом место, где он стоял, помедлила секунду, чтобы подхватить свои покупки, и пустилась за ним вдогонку, ни секунды не сомневаясь, что это был именно он.

Толпа замедляла ее продвижение вперед, но вскоре она вновь увидела его — он направлялся к выходу. На этот раз она выкрикнула его имя, нимало не заботясь о том, как она при этом выглядит, и нырнула в толпу. Ее отчаянный порыв выглядел весьма впечатляюще, и толпа расступилась, так что к тому моменту, когда она была у дверей, он не успел отойти от магазина и на несколько ярдов. На Третьей Авеню была такая же давка, как и в магазине, но она успела заметить, как он переходит улицу. Когда она подбежала к обочине, на светофоре зажегся красный свет. Несмотря на это, она ринулась за ним, распугивая машины. Когда она снова выкрикнула его имя, его толкнул какой-то покупатель, у которого, по-видимому, было столь же неотложное дело, как и у нее. От толчка его слегка развернуло, и она второй раз увидела его лицо. Она расхохоталась бы во все горло над нелепостью своей ошибки, если бы не была так изумлена и встревожена. То ли она сходит с ума, то ли она пустилась вдогонку за другим человеком. Так или иначе этот чернокожий, вьющиеся волосы которого, мерцая, ниспадали ему на плечи, не был Милягой. На мгновение она помедлила, решая, продолжать ли ей наблюдение или прекратить свое преследование прямо сейчас, и на кратчайший промежуток времени, едва способный вместить одно биение сердца, черты его расплылись, и в их аморфной массе, словно солнечный блик на крыле самолета, вспыхнуло лицо Миляги: его волосы, откинутые с высокого лба, его серые глаза, преисполненные желания, его губы — только сейчас она поняла, как ей недостает его губ, — готовые сложиться в улыбку. Улыбка так и не появилась. Крыло слегка отклонилось, незнакомец отвернулся, Миляга исчез. Несколько секунд она стояла в толпе, и за это время незнакомец успел раствориться в толпе. Потом, собравшись с силами, она повернулась спиной к тайне и пошла в сторону дома.

Разумеется, мысль об этом происшествии не шла у нее из головы. Она была женщиной, которая доверяла своим чувствам, и такое проявление их обманчивости произвело на нее крайне угнетающее впечатление. Но еще больше поставило ее в тупик то обстоятельство, что именно это лицо из того множества, что хранятся в каталоге ее памяти, привиделось ей в чертах абсолютно незнакомого человека. Блудный Сын Клейна был вычеркнут из ее жизни, а она — из его. Прошло шесть лет с тех пор, как она перешла через мост, на котором происходила их последняя встреча, и текущая внизу река пролегла между ними непреодолимой преградой. Эта река принесла ей брак с Эстабруком, а потом и он был смыт в прошлое, и вместе с ним — много боли и страданий. А Миляга, частичка навсегда ушедшего времени, так и остался на другом берегу. Так почему же он привиделся ей сегодня?

Когда она оказалась в квартале Мерлина, в памяти у нее всплыло нечто, о чем она ни разу не вспоминала за все эти шесть лет. Именно смутный образ Миляги, несколько напоминающий тот, что сегодня предстал перед ее глазами, вверг ее в этот почти самоубийственный роман. Она мельком видела его на вечеринке у Клейна — так, случайная встреча — и почти не думала о нем впоследствии. Потом, спустя три ночи, ей приснился эротический сон, который часто посещал ее. События всегда развивались одинаково. Она лежала обнаженной на голом полу в пустой комнате. Она не была связана, но не могла пошевелиться, и человек, лица которого ей никогда не было видно, с такими сладкими губами, что целовать его было все равно что есть карамель, исступленно занимался с ней любовью. Но на этот раз в отсвете горевшего рядом камина она увидела лицо своего ночного любовника: это было лицо Миляги. Потрясение было таким сильным, что она проснулась, но чувство неудовлетворенности от прерванного полового акта было столь велико, что оставшуюся часть ночи она провела без сна. На следующий день она выяснила у Клейна, где его можно найти. Клейн честно предупредил ее, что на счету Джона Захарии немало разбитых сердец, но она проигнорировала это предостережение и в тот же день отправилась к нему в гости, в мастерскую неподалеку от Эдгвар-роуд. В течение следующих двух недель они почти не выходили оттуда, и их страстность во много раз превзошла ее сны.

И только позже, когда она уже влюбилась в него без памяти и здравый смысл уже никак не мог повлиять на ее чувства, ей многое стало известно о нем. У него была такая репутация соблазнителя, что даже если предположить, что она на девяносто процентов вымышлена, все равно ее следовало бы признать выдающейся. В каком бы кругу она ни упоминала его имя и сколь бы ни был этот круг пресыщен сплетнями, у кого-нибудь обязательно находилась о нем очередная лакомая история. Его даже называли по-разному. Кто называл его Фьюри, кто — Зах, Захо или мистер Зи, другие называли его Милягой (под этим прозвищем знала его и она), а некоторые — Божественным Джоном. Этих имен хватило бы на полдюжины жизней. Она была не настолько слепо влюблена в него, чтобы не признать, что в этих слухах есть доля истины. Да и он не особенно пытался их опровергать. Ему нравился витавший над ним дух легенды. Так, например, он утверждал, что не знает, сколько ему лет. Подобно ей, он очень быстро забывал свое прошлое. И он честно признавался в том, что без ума от всех женщин, без разбора — ей приходилось слышать слухи и о похищении ребенка, и о половом акте на смертном одре.

Вот таким оказался ее Миляга — человек, который был известен швейцарам всех шикарных клубов и отелей города, который после десяти лет жизни в высшем обществе вынес разрушительные воздействия всевозможных излишеств и сохранил ясность ума, красоту и живость. И этот самый человек, этот Миляга, сказал ей, что любит ее, и сказал это так складно и красиво, что она забыла обо всем, что слышала, кроме этих его слов.

Она продолжала бы внимать этим словам вечно, если бы не ее ярость (ее вспышки ярости были предметом сплетен наравне с распутством Миляги). Ее ярость была летучим ферментом, способным вызвать в ней брожение даже без ее ведома. Так случилось и в истории с Милягой. Через полгода их связи, купаясь в его нежности, она начала задумываться о том, как это человек, в биографии которого одна измена следовала за другой, сумел встать на путь истинный, что в свою очередь привело ее к предположению, что, возможно, этого и не произошло. В сущности, у нее не было причин подозревать его. В некоторые периоды его обожание даже принимало характер какого-то наваждения, словно он прозревал в ней какую-то другую женщину, о существовании которой ей самой ничего не было известно, женщину, которая была предназначена ему от начала времен. Ей стало казаться, что она не такая, как те женщины, которых он встречал до нее, и любовь к ней изменила его жизнь. Они едва ли не слились в одну плоть, так как же она может не почувствовать обмана, если он изменит ей? Она наверняка ощутит присутствие другой женщины. Почувствует ее вкус на его языке, ее запах на его коже. Но она недооценила его. И когда по чистой случайности она узнала, что он изменяет ей не с одной, а с целыми двумя женщинами, это привело ее в бешенство, граничащее с безумием. Начала она с того, что уничтожила содержимое его мастерской, исполосовала все его холсты — и с написанными на них картинами, и чистые, а потом погналась и за самим преступником и предприняла такой штурм, который в буквальном смысле слова заставил его встать на колени, в страхе за судьбу своих яиц.

Ярость пылала в течение недели, после чего на три дня она впала в абсолютное молчание, которое взорвалось приступом такого горя, которое ей никогда еще не доводилось испытывать. И если бы не случайная встреча с Эстабруком, который сквозь ее смятенное и беспорядочное поведение сумел разглядеть женщину, которой она была, — она запросто могла бы расстаться с жизнью.

Такова история Юдит и Миляги: на одну смерть она отстоит от трагедии и на одну свадьбу — от фарса.

* * *

Когда она пришла, Мерлин был уже дома и находился в несвойственном ему возбуждении.

— Где ты была? — пожелал он узнать. — Уже шесть тридцать девять.

Она мгновенно поняла, что сейчас не время сообщать ему о том, каким образом поход в Блумингдейл отразился на ее душевном спокойствии. Вместо этого она солгала.

— Не могла поймать такси. Пришлось идти пешком.

— Если снова попадешь в такую ситуацию, просто позвони мне, и тебя подберет один из наших лимузинов. Не хочу, чтобы ты бродила по улицам. Это небезопасно. Так или иначе, мы опоздали. Придется поесть после представления.

— Какого представления?

— Спектакль в Виллидже, о котором Трой вчера все уши прожужжал. Помнишь? Нео-Рождество? Он сказал, что такого не было со времен Вифлеема.

— Так ведь все билеты проданы.

— Ну, у меня есть кое-какие связи, — просиял он.

— Мы идем сегодня вечером?

— Нет, если ты не начнешь шевелить своей задницей.

— Мерлин, иногда ты бываешь просто восхитителен, — сказала она, сваливая в кучу свои покупки, и бросилась переодеваться.

— А каким я бываю в другое время? — закричал он ей вслед. — Сексуальным? Неотразимым? Неутомимым?

* * *

Если и вправду он достал билеты для того, чтобы после заманить ее в постель, то ему пришлось пострадать из-за своей похоти. На протяжении первого акта он старался скрывать свою скуку, но в антракте ему уже не терпелось смыться для того, чтобы получить положенную награду.

— Ты думаешь, нам действительно необходимо остаться здесь до конца? — спросил он у нее, когда они пили кофе в крошечном фойе. — По-моему, история ясна до предела. Парень родился на свет, потом подрос, а потом его распяли.

— Мне нравится.

— Но какой во всем этом смысл? — жалобно произнес он с убийственно серьезной интонацией. Эклектичное решение спектакля нанесло глубокое оскорбление его рационализму. — С чего бы это ангелам играть джаз?

— Кто может сказать, чем занимаются ангелы?

Он покачал головой.

— Я даже не могу понять, что это за жанр — комедия, сатира или еще какая-нибудь чертовщина. Ты мне можешь объяснить?

— Мне кажется, что это очень забавно.

— Значит, ты хочешь остаться?

— Да, я хочу остаться.

Вторая половина оказалась еще более разношерстной, чем первая, и постепенно у Юдит созревало подозрение, что пародия и стилизация играли роль дымовой завесы, которая должна была скрыть смущение авторов перед своей собственной искренностью. В конце, когда ангелы в духе Чарли Паркера принялись завывать на крыше хлева, а Санта-Клаус запел над яслями, сценой завладел дух отъявленного кича. Но даже это зрелище было странно трогательным. Ребенок родился. Снова свет пришел в мир, пусть даже и под аккомпанемент танцующих чечетку эльфов.

Когда они вышли, на улице шел мокрый снег.

— Холодно, холодно, холодно, — сказал Мерлин. — Надо пойти отлить.

Он снова вернулся в театр и встал в длинную очередь, выстроившуюся в туалет, оставив Юдит у дверей наблюдать за тем, как мокрые снежинки пролетают в свете фонаря. Театрик был небольшим, и через пару минут все зрители оказались на улице, раскрыли зонтики, опустили головы и разошлись по Виллиджу в поисках своих машин или уютного местечка, где можно подзарядиться алкоголем и разыграть из себя критиков. Свет над входной дверью потушили, и из помещения театра возник уборщик с черным полиэтиленовым пакетом мусора в руках и щеткой. Он начал подметать фойе, не обращая внимания на Юдит — последнего оставшегося в поле зрения оккупанта, но, приблизившись к ней, он наградил ее взглядом, исполненным такой ядовитой злобы, что она решила раскрыть зонтик и постоять на темном пороге. Мерлин был занят опустошением своего мочевого пузыря. Ей оставалось только надеяться, что он не прихорашивается там, не прилизывает свои волосы и не освежает дыхание в надежде затащить ее в постель.

Замеченное уголком глаза движение было первым сигналом тревоги: расплывчатый силуэт быстро приближался к ней сквозь сгустившуюся снежную пелену. В страхе она обернулась навстречу нападавшему. Она как раз успела узнать увиденное сегодня на Третьей Авеню лицо, когда мужчина набросился на нее.

Она открыла рот, чтобы закричать, и повернулась, пытаясь попасть обратно в театр. Уборщик уже ушел. Крик застрял в ее горле, сжатый руками незнакомца. Это были руки специалиста. Они причиняли дикую боль и не пропускали в легкие ни глотка воздуха. В панике она забилась в его руках, а потом обмякла. В отчаянии она швырнула зонтик в фойе, надеясь, что в кассе может оказаться кто-то невидимый, чье внимание она сможет привлечь. В глазах у нее потемнело, и она поняла, что очень скоро ничье вмешательство ей уже не сможет помочь. Она почувствовала головокружение, ее свинцовое тело больше ей не принадлежало. В окутавшем ее мраке лицо убийцы вновь предстало перед ней расплывчатым пятном с двумя темными дырами. Она подалась им навстречу, не в силах оторвать глаза от этой черноты. Когда она приблизилась к ней, луч света скользнул по его щеке, и она увидела (или ей показалось, что она увидела), как из этих темных дыр текут слезы. Потом свет пропал: в темноту погрузилась не только его щека, но и весь остальной мир. Ее последняя мысль была о том, что каким-то образом ее убийца знал, кто она.

— Юдит?

Кто-то поддерживал ее. Кто-то кричал ей в лицо. Но это был не убийца, это был Мерлин. Она повисла у него на руках, смутно различив фигуру убийцы, перебегавшего через улицу. Какой-то человек преследовал его. Ее взгляд вновь обратился к Мерлину, который спрашивал, все ли с ней в порядке, а потом опять скользнул в сторону. Завизжали тормоза, и неудачливый убийца был сбит несшейся на большой скорости машиной. От удара ее развернуло и занесло на скользкой, покрытой мокрым снегом мостовой. Тело отлетело в сторону и упало на запаркованный рядом автомобиль. Преследователь отскочил в сторону, спасаясь от выехавшей на тротуар машины, которая врезалась в фонарный столб.

Юдит протянула руку, чтобы найти себе еще какую-нибудь поддержку, помимо Мерлина, и пальцы ее нащупали стену. Не обращая внимания на его совет «стой спокойно, стой спокойно», она заковыляла к месту, где упал человек, пытавшийся ее убить. Водителю помогли выбраться из разбитой машины, и он разразился потоком ругательств. Новые люди появились на месте происшествия, чтобы оказать помощь в создании толпы, но Юдит, не обращая внимания на их взгляды, двинулась через улицу в сопровождении Мерлина. Она во что бы то ни стало стремилась подойти к телу первой. Ей хотелось увидеть его, пока к нему еще никто не притронулся, заглянуть в его широко раскрытые глаза и навсегда сохранить в памяти застывшее в них выражение.

Сначала она увидела его кровь, забрызгавшую серое месиво под ногами, а потом, немного в стороне, и самого убийцу, застывшего бесформенной грудой в сточной канаве. Но, когда они приблизилась к нему на расстояние нескольких ярдов, по его позвоночнику прошла судорога, и он перекатился на спину, подставив лицо мокрому снегу. А потом, хотя это и казалось совершенно невероятным, учитывая то, какой силы удар он получил, убийца начал подниматься на ноги. Она увидела, как окровавлено его тело, но она заметила также и то, что все члены его были на месте. «Это не человек, — подумала она, когда существо выпрямилось, — кто бы он ни был, но это не человек». За спиной у нее Мерлин застонал от отвращения, а какая-то женщина вскрикнула. Взгляд убийцы дернулся в ее сторону, а потом дрогнул и вновь вернулся к Юдит.

Но это уже не был убийца. Не был он и Милягой. Если у этого существа и было свое «я», то, возможно, сейчас перед Юдит возникло его настоящее лицо: иссеченное страданиями и сомнениями, жалкое, потерянное. Она увидела, как его рот открылся и снова закрылся, словно он пытался ей что-то сказать. Потом Мерлин ринулся, чтобы схватить его, и существо побежало. Уму непостижимо, как после такой катастрофы оно вообще могло двигаться, однако же оно пустилось прочь со скоростью, которая Мерлину была недоступна. Он разыграл спектакль преследования, но сдался на первом же перекрестке и, задыхаясь, вернулся к Юдит.

— Наркотики, — сказал он, рассерженный тем, что упустил шанс продемонстрировать свой героизм. — Этот мудак напичкан наркотиками. Он совсем не чувствует боли. Подожди, скоро их действие пройдет, и он свалится замертво. Скотский мудак! Откуда он тебя знает?

— Он меня знает? — спросила она. Все ее тело дрожало, из глаз текли слезы — от радости, что она спасена, и от ужаса перед тем, как близка была смерть.

— Он назвал тебя Юдит, — сказал Мерлин.

Мысленно она вновь увидела, как рот убийцы открывается и закрывается, и прочла на его губах свое имя.

— Наркотики, — снова повторил Мерлин, и она не стала терять времени на возражения, хотя и была уверена в том, что он ошибается. Единственным наркотиком в организме убийцы была стоящая перед ним цель, а его действие вряд ли когда-нибудь пройдет.

Глава 4

1

Через одиннадцать дней после того, как он возил Эстабрука в табор в Стритхэме, Чэнт понял, что скоро к нему прибудет гость. Он жил в одиночестве, скрывая свое имя, в однокомнатной квартире, расположенной в доме неподалеку от Элефант-энд-Касл, который вскоре должен был пойти на слом. Этот адрес он не давал никому, даже своему хозяину. Трудно, однако, было предположить, что эти детские предосторожности способны помочь ему укрыться от его преследователей. В отличие от хомо сапиенс, вида, который его давно умерший хозяин Сартори имел обыкновение называть цветком на обезьяньем дереве, существа, подобные Чэнту, не могли спрятаться от агентов забвения, закрыв дверь и опустив шторы. Для тех, кто охотился за ними, они были чем-то вроде маяков.

У людей все было гораздо проще. Твари, которые употребляли их в пищу в прежние времена, теперь были посажены в зоопарк и бродили за решеткой на потеху торжествующей человекообразной обезьяне. Но они, эти человекообразные обезьяны, и не подозревали, как близко находятся они от страны, в которой кровожадные звери из земного прошлого будут выглядеть ненамного опасней блох. Эта страна называлась Ин Ово, а по другую сторону от нее находились четыре мира, так называемые Примиренные Доминионы. Эти миры кишмя кишели чудесами. В них на каждом шагу попадались люди, наделенные способностями, за которые здесь, в Пятом Доминионе, их провозгласили бы святыми или сожгли бы на костре, а возможно, сделали бы и то, и другое. Там существовали культы, владевшие секретами, которые в одно мгновение могли бы перевернуть и догмы веры, и догмы науки. Там встречалась красота, которая была способна ослепить солнце или заставить луну мечтать об оплодотворении. И все это было отделено от Земли — отпавшего Пятого Доминиона — хаосом страны Ин Ово.

Нельзя сказать, что путешествие через Ин Ово было абсолютно невозможным. Но необходимая для этого сила, которую обычно — и зачастую презрительно — именовали магической, постоянно убывала в Пятом Доминионе с тех пор, как Чэнт впервые побывал здесь. Он видел, как вокруг нее кирпич за кирпичом возводили стены разума. Он видел, как людей, пользовавшихся этой силой, травили и высмеивали, как магические теории приходят в упадок и превращаются в пародии на самих себя, как сама цель магии постепенно утрачивается. Пятый Доминион задыхался в своем тупом рационализме, и, хотя мысль о возможной смерти не доставляла ему никакого удовольствия, Чэнт не собирался грустить, покидая этот грубый и лишенный поэзии Доминион.

Он подошел к окну и с высоты пятого этажа посмотрел вниз, во внутренний двор. Там никого не было. У него было еще несколько минут, чтобы написать официальное письмо Эстабруку. Вернувшись к письменному столу, он начал писать его заново, в девятый или десятый раз. Ему так много нужно было сообщить, но он знал, что Эстабрук совершенно ничего не подозревает о той связи, которая существует между его семьей, фамилию которой он сменил, и судьбой Доминионов. Теперь было уже слишком поздно просвещать его. Достаточно предостережения. Но как сформулировать его, чтобы оно не звучало бредом сумасшедшего? Он снова принялся за работу, стараясь излагать факты как можно яснее, но он не был уверен, что эти слова смогут спасти Эстабруку жизнь. Если силы, которые рыскают по земле этой ночью, пожелают его устранить, то ничто, за исключением вмешательства Самого Незримого, Хапексамендиоса, всемогущего завоевателя Первого Доминиона, не сможет его спасти.

Окончив письмо, Чэнт положил его в карман и высунулся в темноту. Как раз вовремя. В морозной тишине он услышал звук двигателя, слишком тихий и мягкий, чтобы исходить от машины местного жителя. Он перегнулся через подоконник и взглянул на выходивших из автомобиля посетителей. Из всех автомобилей, виденных им в этом мире, такими же отполированными были только катафалки. Он обругал себя. Усталость сделала его медлительным, и он подпустил врагов слишком близко. Когда его посетители двинулись к парадной двери, он ринулся вниз по черной лестнице, впервые порадовавшись тому, что лестничные площадки почти не освещены. Из квартир, мимо которых он пробегал, доносились звуки чужой жизни: рождественские концерты по радио, чей-то спор, детский смех, который перешел в плач, словно ребенок почувствовал опасность. Он ничего не знал о своих соседях — лишь иногда, мимоходом, замечал он в окнах их прячущиеся лица, и теперь — хотя было уже поздно что-либо менять — он пожалел об этом.

Он спустился вниз без особых хлопот и, отбросив мысль о том, чтобы воспользоваться своей машиной во внутреннем дворе, направился в сторону улицы, на которой в это время ночи было самое оживленное движение — Кеннингтон Парк-роуд. Если ему повезет, там он найдет такси, хотя в это время суток они встречаются не так уж часто. В этом районе пассажиров найти было труднее, чем в Ковент Гарден или на Оксфорд-стрит, да и больше была вероятность напороться на какого-нибудь хулигана. Он разрешил себе в последний раз бросить взгляд на дом, а потом двинулся вперед, навстречу предстоящему полету.

2

Хотя обычно принято считать, что именно дневной свет показывает художнику наиболее серьезные изъяны его произведения, лучше всего Миляга работал ночью,используя свои навыки любовника в более простом искусстве. Примерно через неделю после того, как он вернулся в мастерскую, она вновь превратилась в место работы: весь воздух был пропитан резкими запахами краски и скипидара, все имеющиеся в наличии полки и тарелки были усыпаны скуренными до фильтра бычками. Хотя он каждый день связывался с Клейном, никаких заказов до сих пор не поступало, так что он проводил время в упражнении техники. По жестокому замечанию Клейна, он был профессионалом, лишенным воображения, и это обстоятельство затрудняло его бесцельные блуждания. До тех пор, пока перед ним не было конкретного стиля, который необходимо подделать, он чувствовал себя вяло и апатично, словно некий современный Адам, рожденный со способностью к имитации, но лишенный необходимых образцов. Итак, он упражнялся, рисуя одно полотно в четырех абсолютно различных стилях: северную часть — в стиле кубизма, южную — в импрессионистской манере, восточную — в духе Ван Гога, западную — в манере Дали. В качестве объекта изображения он избрал «Ужин в Эммаусе» Караваджо. Трудность задачи отвлекла его от неприятных воспоминаний, и в полчетвертого утра, когда зазвонил телефон, он был еще за работой. Связь была не очень хорошей, и голос на другом конце звучал скорбно и глухо, но, без сомнения, это была Юдит.

— Это ты, Миляга?

— Это я. — Он был рад, что связь такая плохая. Звук ее голоса потряс его, и он не хотел, чтобы она об этом узнала. — Ты откуда звонишь?

— Из Нью-Йорка. Путешествую.

— Рад слышать твой голос.

— Не знаю, почему я звоню. Просто сегодня произошло нечто странное, и я подумала, что, может быть, ну… — Она запнулась. Потом рассмеялась над собой, и ему показалось, что она немного пьяна. — Я не знаю, что я подумала, — продолжила она. — Это глупо. Прости меня.

— Когда ты возвращаешься?

— Этого я тоже не знаю.

— Может быть, мы сможем увидеться?

— Вряд ли, Миляга.

— Просто поговорить.

— Совсем тебя не слышу. Извини, что разбудила.

— Я не спал…

— Значит, ты все такой же, а?

— Юдит…

— Извини, Миляга.

Трубка смолкла, но шум, сквозь который она говорила, продолжал звучать. Он чем-то напоминал тот шум, который слышишь, поднося к уху морскую раковину. Но, разумеется, это не был шум океана — всего лишь иллюзия. Он положил трубку и, зная, что не уснет, выдавил на палитру несколько новых ярких червяков и принялся за работу.

3

Услышав свист в темноте за спиной, Чэнт понял, что его бегство не прошло незамеченным. Такой свист не мог сорваться с человеческих губ. Это был леденящий кровь, острый, как скальпель, пронзительный звук, который ему довелось слышать в Пятом Доминионе только однажды, около двухсот лет назад, когда его тогдашний хозяин, маэстро Сартори, вызвал из Ин Ово одного из духов, который и издал такой свист. От этого свиста на глазах у заклинателя выступили кровавые слезы, так что ему пришлось срочно отпустить духа. Позже Чэнт и Маэстро обсуждали случившееся, и Чэнт опознал духа. Это было создание, известное в Примиренных Доминионах под именем пустынника, одна из гнусных разновидностей тех тварей, которые часто посещают заброшенные пустоши к северу от Дороги Великого Поста. Они могут появляться в разных обличьях, которые они выбирают для себя сообща. Эта последняя информация произвела на Сартори особенно глубокое впечатление.

— Я должен снова вызвать одного из них и поговорить с ним, — сказал он. Чэнт ответил, что если они еще раз попытаются вызвать такого духа, то им надо хорошенько подготовиться, потому что пустынники смертельно опасны и подчиняются только маэстро, обладающим выдающейся силой. Планируемое заклинание так и не состоялось. Спустя совсем немного времени Сартори исчез. В течение всех последующих лет Чэнт раздумывал о том, не предпринял ли он второе заклинание в одиночку и не стал ли жертвой пустынников. Может быть, в его смерти повинна та самая тварь, которая гонится за ним сейчас. Хотя Сартори и исчез двести лет назад, продолжительность жизни пустынников, да и большинства других обитателей других Доминионов, значительно длиннее, чем жителей Земли.

Чэнт бросил взгляд через плечо и увидел свистевшую тварь. Выглядела она совсем как человек, в сером, хорошо сшитом костюме и черном галстуке. Воротник пиджака был поднят от холода, а руки засунуты в карманы. Существо не бежало, оно шло почти ленивой походкой, и его свист спутывал все мысли в голове Чэнта и заставлял его спотыкаться. Когда он повернулся, перед ним на тротуаре возник второй преследователь, вынимающий руку из кармана. Пистолет? Нет. Нож? Нет. Что-то крошечное ползло по ладони пустынника, похожее на блоху. Не успел Чэнт присмотреться к этой твари, как она прыгнула ему в лицо. Он инстинктивно вскинул руку, стараясь защитить глаза и рот, и блоха ударилась о его кисть. Он попытался прихлопнуть ее второй рукой, но она уже была под ногтем его большого пальца. Он поднял руку и увидел, как она движется под кожей, вгрызаясь в плоть его большого пальца. У него перехватило дыхание, словно он окунулся в ледяную воду, и он обхватил другой рукой основание пальца в надежде остановить ее продвижение. Боль была несоразмерна с крошечными размерами блохи, но он крепко держал свой большой палец и подавлял стоны, не желая терять достоинства перед лицом своих палачей. Потом шатающейся походкой он сошел с тротуара на улицу и бросил взгляд на ярко освещенный перекресток. Едва ли его можно счесть более безопасным местом, но если уж выбирать из двух зол, то он предпочел бы броситься под машину и лишить пустынников зрелища его медленной и мучительной смерти.

Он снова пустился бежать, по-прежнему сжимая свою руку. На этот раз он не оглядывался. В этом не было необходимости. Свист затих, и вместо него раздался шум работающего двигателя. Все свои силы он вложил в этот пробег, но когда достиг ярко освещенной улицы, она оказалась абсолютно пустынной. Он повернул на север, пробежал мимо станции метро в направлении Элефант-энд-Касл. Наконец он оглянулся и увидел не отстающую от него машину. В ней сидели трое: двое пустынников и еще одно существо на заднем сиденье. При каждом вздохе из груди у него вырывался стон: воздуха не хватало, и неожиданно — слава Тебе, Господи! — из-за ближайшего угла появилось такси, желтый огонек которого говорил о том, что оно свободно. Изо всех сил стараясь скрыть боль, зная, что водитель может проехать мимо, если подумает, что человек ранен, он сошел с тротуара и поднял руку, чтобы остановить такси. Для этого другую руку ему пришлось разжать, и блоха немедленно этим воспользовалась, продолжив свое продвижение к его запястью. Машина замедлила ход.

— Куда тебе, приятель?

Он сам удивился тому, что назвал не адрес Эстабрука, а совсем другое место.

— Клеркенуэлл, — сказал он, — Гамут-стрит.

— Не знаю, где это, — ответил таксист, и на одно ужасное мгновение Чэнту показалось, что сейчас он уедет.

— Я покажу, — сказал он.

— Ну, тогда садись.

Чэнт так и сделал, с облегчением захлопнув за собой дверь. Он едва успел сесть на сиденье, как такси уже рвануло с места.

Почему он назвал Гамут-стрит? Ничто там ему не поможет. Не в силах помочь. Блоха — или что там еще в него заползло — добралась до его локтя, и ниже очага боли рука совершенно онемела, а кожа на ней сморщилась и обвисла. Но когда-то давно дом на Гамут-стрит был домом, где творились чудеса. Мужчины и женщины, обладающие огромной властью, входили в него, и, возможно, частички их душ остались там и смогут помочь ему в беде. «Ни одно из живых существ, даже самое ничтожное, — говорил Сартори, — не проходит через этот Доминион бесследно. Даже ребенок, умерший после первого же биения сердца, даже эмбрион, погибший в утробе, захлебнувшись в околоплодных водах своей матери, — даже эти безымянные существа оставляют свой след в мире». Так могло ли исчезнуть бесследно былое величие Гамут-стрит?

Сердце его трепетало, а тело била дрожь. Опасаясь, что скоро оно перестанет ему повиноваться, он вынул письмо к Эстабруку из кармана и подался вперед, чтобы отодвинуть стеклянную перегородку между ним и водителем.

— Когда вы высадите меня в Клеркенуэлле, я попросил бы вас доставить одно письмо. Не окажете ли вы мне эту услугу?

— Извини, приятель, — сказал водитель, — после того как я тебя высажу, я поеду домой. Меня жена ждет.

Чэнт порылся во внутреннем кармане и вытащил оттуда бумажник. Потом он пропихнул его в окно, и тот упал на сиденье рядом с водителем.

— Что это такое?

— Это все деньги, которые у меня есть. Письмо должно быть доставлено.

— Все деньги, которые у тебя есть?

Водитель взял бумажник и открыл его, попеременно бросая взгляды то на его содержимое, то на дорогу.

— Э, да здесь ведь целое состояние!

— Бери себе. Мне они уже больше не понадобятся.

— Ты заболел?

— Устал, — сказал Чэнт. — Бери себе, чего ты стесняешься? Радуйся жизни.

— За нами там «Даймлер» чешет. Это не твои дружки случайно?

Обманывать смысла не было.

— Да, — ответил Чэнт. — Маловероятно, чтобы ты сумел от них оторваться.

Водитель положил бумажник в карман и надавил на газ. Такси рвануло вперед, как скаковая лошадь, и смех жокея донесся до слуха Чэнта сквозь гортанный гул двигателя. То ли благодаря полученной крупной сумме, то ли для, того чтобы доказать, что может обогнать «Даймлер», водитель выжал из своей машины все возможное, продемонстрировав, что она гораздо более подвижна, чем можно было ожидать от такой неповоротливой туши. Меньше чем за минуту они дважды резко повернули налево, затем направо, да так, что колеса завизжали, и понеслись по удаленной улице, которая была такой узкой, что малейшая ошибка в расчетах грозила потерей ручек, колпаков и боковых зеркал. Но блуждание по лабиринту на этом не закончилось. Они повернули еще раз, и еще раз, и через короткое время оказались на Саутворк Бридж. «Даймлер» они потеряли где-то по дороге. Чэнт зааплодировал бы, если бы обе руки у него были в порядке, но тлетворная блошиная отрава распространялась с устрашающей скоростью. Пользуясь тем, что пять пальцев все еще повинуются ему, он вновь пододвинулся к перегородке и просунул в окошко письмо к Эстабруку, с трудом пробормотав адрес плохо повинующимся языком.

— Что с тобой случилось? — спросил таксист. — Надеюсь, эта штука не заразная, потому что, так твою мать, если она заразная…

— …нет… — сказал Чэнт.

— На тебе, так твою мать, лица нет, — сказал таксист, бросив взгляд в зеркальце заднего вида. — Может, отвезти тебя в больницу?

— Нет. На Гамут-стрит. Мне нужно на Гамут-стрит.

— Здесь тебе придется показать мне дорогу.

Все улицы изменились. Деревья были срублены, целые ряды домов уничтожены; изящество уступило место аскетизму, красота — удобству; новое сменило старое, но курс обмена был явно невыгоден. Последний раз он был здесь более десяти лет назад. Может быть, Гамут-стрит уже нет, и на ее месте вознесся в небеса какой-нибудь стальной фаллос?

— Где мы? — спросил он у водителя.

— В Клеркенуэлле, как ты и хотел.

— Я понимаю, но где именно?

Водитель посмотрел на табличку.

— Флэксен-стрит. Это тебе что-нибудь говорит?

Чэнт посмотрел в окно.

— Да! Да! Поезжай до конца и поверни направо.

— Ты раньше жил в этом районе?

— Очень давно.

— Да, это место знавало лучшие времена. — Он повернул направо. — Теперь куда?

— Первый поворот налево.

— Ну вот, — сказал водитель. — Гамут-стрит. Какой номер тебе нужен?

— Двадцать восемь.

Такси прижалось к обочине. Чэнт нашарил ручку, открыл дверь и чуть не упал на тротуар. Пошатываясь, он налег на дверь, чтобы закрыть ее, и в первый раз они с водителем оказались лицом к лицу. Какие бы изменения ни происходили под воздействием блохи в его организме, судя по выражению отвращения на лице таксиста, их внешние проявления выглядели ужасно.

— Ты отвезешь письмо? — спросил Чэнт.

— Можешь довериться мне, приятель.

— Когда сделаешь это, отправляйся домой, — сказал Чэнт. — Скажи жене, что любишь ее. Вознеси благодарственную молитву.

— А за что благодарить-то?

— За то, что ты человек, — сказал Чэнт.

Таксист не стал вникать в подробности.

— Как скажешь, приятель, — ответил он. — Я, пожалуй, буду трахать свою бабу и возносить благодарственную молитву одновременно, ты не против? Ну, давай, и не делай ничего такого, чего бы я не сделал на твоем месте, хорошо?

Дав этот ценный совет, он укатил прочь, оставив своего пассажира на пустынной улице. Слабеющими глазами Чэнт оглядел погруженную во мрак местность. Дома, построенные в середине того века, когда жил Сартори, выглядели почти совсем опустевшими. Возможно, в них уже заложили взрывчатку для уничтожения. Но Чэнт уже знал, что священные места — а Гамут-стрит была в своем роде священной — иногда могут уцелеть, потому что они пребывают невидимыми, даже когда находятся у всех на виду. Пропитанные магическими силами, они отводят от себя дурной глаз, находят невольных союзников среди мужчин и женщин, которые, ни о чем не подозревая, все-таки чувствуют исходящую от них святость, и становятся предметом поклонения для немногих избранных.

Он преодолел три ступеньки и толкнул дверь, но она оказалась надежно заперта, и он направился к ближайшему окну. Оно было затянуто отвратительным саваном из паутины, но занавески на нем не было. Он прижался лицом к стеклу. Хотя в настоящий момент зрение его ухудшилось, оно по-прежнему было более острым, нежели зрение цветущей человекообразной обезьяны. Комната, в которую он заглядывал, была абсолютно пустой. Если кто-то и жил в этом доме со времен Сартори (а ведь не мог же он простоять пустым две сотни лет?), то теперь его обитатели исчезли, уничтожив все следы своего пребывания. Он поднял свою здоровую руку и ударил в окно локтем. Стекло разлетелось вдребезги с первого удара. Затем, не соблюдая никакой осторожности, он взгромоздил свое тело на подоконник, вышиб рукой остатки стекла и скатился на пол.

Он по-прежнему ясно помнил расположение комнат. Во сне он часто блуждал по ним, слыша голос Маэстро, который поторапливал его наверх, в ту комнату, где Сартори работал. Именно туда и собирался Чэнт сейчас отправиться, но с каждым ударом сердца его тело становилось все слабее и слабее. Рука, в которую впилась блоха, усохла, ногти выпали, а на костяшках и на запястье показались кости. Он чувствовал, как под курткой весь его торс, вплоть до бедер, претерпевает сходное превращение. Он ощущал, как при каждом движении от него отваливаются куски плоти. Долго он не протянет. Его ноги проявляли все большее нежелание нести его наверх, а сознание готово было покинуть его. Словно мужчина, которого покидают его дети, он умолял, взбираясь вверх по ступенькам:

— Останься со мной. Еще совсем чуть-чуть. Пожалуйста…

Его мольбы помогли ему доковылять до первой лестничной площадки, но здесь ноги почти отказали ему, и дальше ему пришлось ползти, подтягиваясь на здоровой руке.

Он преодолел половину последнего пролета, когда на улице раздался свист пустынников, чей пронзительный звук ни с чем нельзя было спутать. Они нашли его быстрее, чем он предполагал, учуяв его след на темных улицах. Страх перед тем, что он не успеет бросить последний взгляд на святую святых наверху, подхлестнул его, и его тело забилось из последних сил, выполняя желание своего обладателя.

Он услышал, как внизу взломали дверь. Затем снова раздался свист, на этот раз громче, чем раньше, — его преследователи вошли в дом. Он принялся бранить свои обессиленные члены, и язык его уже почти не повиновался ему.

— Не подводите меня! Давайте, действуйте! Вы будете двигаться или нет?

И они повиновались. Судорожными рывками он преодолел последние несколько ступенек, но когда он оказался на самом вверху, внизу раздались шаги пустынников. Наверху было темно, хотя ему и трудно было определить, что в большей степени является причиной этого — ночь или слепота. Но это едва ли имело значение. Путь к двери в кабинет был так же хорошо знаком ему, как и собственное тело, которое он сегодня потерял. Он полз на четвереньках по лестничной площадке, и древние доски скрипели под ним. Внезапный страх охватил его: что если дверь окажется заперта? Из последних сил он толкнул ее, но она не открылась. Тогда он потянулся к ручке, ухватил ее, попытался повернуть, но сначала ему это не удалось. Тогда он попытался снова и стукнулся лицом о порог, после того как дверь распахнулась.

Здесь нашлась пища для его слабеющих глаз. Лучи лунного света проникали через окна в потолке. Хотя до этого момента он смутно предполагал, что его влекли сюда сентиментальные соображения, теперь он понял, что это не так. Вернувшись сюда, он замкнул круг. Он вновь оказался в комнате, где состоялось его первое знакомство с Пятым Доминионом. Здесь была его детская, здесь была его классная комната. Здесь он впервые вдохнул воздух Англии, живительный октябрьский воздух. Здесь он впервые начал есть и пить, впервые столкнулся с тем, что его рассмешило, и — позже — с тем, что довело его до слез. В отличие от нижних комнат, пустота которых была знаком их покинутости, здесь всегда было очень мало мебели, а иногда комната была абсолютно пустой. Он танцевал здесь на тех самых ногах, которые теперь лежали под ним бесчувственными трупами, когда Сартори рассказал ему, как он собирается подчинить себе этот несчастный Доминион и построить в центре его город, который затмит собой Вавилон. Он танцевал просто от избытка чувств, зная, что его Маэстро — великий человек и ему под силу изменить мир.

Напрасные мечты — все пошло прахом. Прежде чем тот октябрь превратился в ноябрь, Сартори исчез — растворился в ночи или был убит врагами. Ушел и оставил своего слугу в городе, который он едва знал. Как Чэнту тогда хотелось вернуться в эфир, из которого он был вызван, сбросить тело, в которое Сартори заточил его, и покинуть этот Доминион. Но единственный голос, по приказанию которого могло совершиться это превращение, принадлежал человеку, который вызвал его, а без Сартори он навсегда становился пленником Земли. Но он не испытывал за это ненависти к своему заклинателю. На протяжении тех недель, когда они были вместе, Сартори был снисходителен к нему. И если бы он появился сейчас, в этой залитой лунным светом комнате, Чэнт не стал бы упрекать его в необязательности, а встретил бы с подобающим почтением и был бы рад возвращению своего вдохновителя.

— …Маэстро… — пробормотал он, уткнувшись лицом в покрытые плесенью доски.

— Его здесь нет, — донесся сзади чей-то голос. Это не мог быть пустынник. Они могут свистеть, но говорить не умеют. — Ты был одним из творений Сартори, так ведь? Я этого не помню.

Голос говорившего звучал отчетливо, вкрадчиво и самодовольно. Не в состоянии повернуться, Чэнт вынужден был ждать, пока он пройдет мимо его распростертого на полу тела и попадет в поле его зрения. Он-то знал, что внешность обманчива — ведь его плоть не принадлежала ему, а была создана Маэстро. Хотя стоящее перед ним существо и имело абсолютно человеческий облик, его сопровождали пустынники, да и говорил он о вещах, известных лишь немногим простым смертным. Его лицо было похоже на перезрелый сыр. Щеки и подбородок обвисли, усталые складки окружали глаза, на лице застыло выражение комического актера, который никогда не улыбается. Самодовольство, которое Чэнт уловил в его голосе, проявлялось и в его поведении — в том, как он тщательно облизывал верхнюю и нижнюю губу, прежде чем начать говорить, и в том, как он сомкнул кончики пальцев обеих рук, изучая распростертого перед ним искалеченного человека. На нем был безупречно скроенный костюм, сшитый из ткани абрикосово-кремового цвета. Чэнт дорого бы отдал за возможность разбить ублюдку нос, так чтобы он залил его кровью.

— Я ни разу не видел Сартори, — сказал человек. — Что с ним случилось? — Он присел на корточки рядом с Чэнтом и внезапно ухватил его за волосы. — Я спрашиваю тебя, что случилось с твоим Маэстро? — продолжал он. — Кстати сказать, меня зовут Дауд. Ты не знаешь моего хозяина, лорда Годольфина, а я никогда не встречался с твоим. Но они исчезли, и ты здесь ищешь, чем бы тебе заняться. Но искать больше не придется, если будешь слушать меня внимательно.

— Это ты… ты послал его ко мне?

— Ты меня очень обяжешь, если будешь выражаться несколько конкретнее.

— Я говорю об Эстабруке.

— Да, это так.

— Ты послал его ко мне. Но зачем?

— Это долгая история, голубок ты мой, — сказал Дауд. — Я бы тебе рассказал всю эту печальную повесть, но у тебя нет времени слушать, а у меня не хватит терпения объяснять. Я знал о человеке, которому нужен убийца. Я знал о другом человеке, который имеет с убийцами дело. Давай все это так и оставим.

— Но как ты узнал обо мне?

— Ты вел себя неосторожно, — ответил Дауд. — Ты напивался на день рождения королевы и начинал болтать, как ирландец на поминках. Понимаешь, радость моя, рано или поздно это должно было привлечь чье-то внимание.

— Но иногда…

— Я знаю, тебя охватывает приступ меланхолии. Это бывает со всеми нами, радость моя, со всеми. Но некоторые предаются печали у себя дома, некоторые, — он отпустил голову Чэнта, и она стукнулась об пол, — устраивают спектакли для публики, как последние мудаки. Ничто не проходит бесследно, радость моя, разве Сартори тебя этому не учил? У всего есть свои последствия. Ты, к примеру, затеял это дело с Эстабруком, а мне надо за этим пристально наблюдать, а то, не успеем мы и рта раскрыть, как по всей Имаджике пойдут волны.

— …Имаджика…

— Да, по всей Имаджике. Отсюда и до границы Первого Доминиона. До владений самого Незримого.

Чэнт стал ловить воздух ртом, и Дауд, поняв, что нащупал его слабое место, наклонился к своей жертве.

— Это мне только кажется или ты действительно слегка обеспокоен? — сказал он. — Неужели ты боишься предстать пред светлые очи Господа нашего Хапексамендиоса?

Голос Чэнта дрогнул.

— Да, — пробормотал он еле слышно.

— Почему? — заинтересовался Дауд. — Из-за своих преступлений?

— Да.

— А в чем же они состоят? Расскажи-ка мне. Только не разменивайся по мелочам, излагай самое существенное.

— У меня были контакты с Эвретемеком.

— Да что ты говоришь? — сказал Дауд. — А как же это тебе удалось вернуться в Изорддеррекс?

— А я и не возвращался, — ответил Чэнт. — Я встречался с ним здесь, в Пятом Доминионе.

— Так вот оно что, — вкрадчиво произнес Дауд. — А я и не знал, что здесь попадаются Эвретемеки. Каждый день узнаешь что-то новое. Но, радость моя, это не такое уж большое преступление. Незримый наверняка простит эту маленькую шалость… — Он на секунду запнулся, обдумывая новую возможность. — Если, конечно, этот Эвретемек не был мистифом… — Он замолчал, ожидая ответа, но Чэнт не произнес ни слова. — Ну, голубок ты мой, — сказал Дауд, — ведь он не был им, правда? — Еще одна пауза. — А, так он был им. Был. — Его голос звучал почти ликующе. — В Пятом Доминионе появился мистиф, и что же? Ты влюбился в него? Рассказывай поскорее, пока еще есть силы, а то через несколько минут твоя бессмертная душа будет дожидаться своей очереди у ворот Хапексамендиоса.

Чэнт вздрогнул.

— Убийца, — сказал он.

— Убийца что? — раздалось в ответ. А потом, поняв, что имеется в виду, Дауд глубоко и медленно вздохнул. — Убийца и есть тот мистиф? — спросил он.

— Да.

— О, Господи! — воскликнул он. — Мистиф! — Ликования уже не слышалось в его голосе, теперь он был суровым и сухим. — Ты хоть понимаешь, что они могут сделать? Какие хитрости есть у них в запасе? Это должно было быть обычным убийством, которое не привлечет ничьего внимания, а ты? Посмотри, что ты натворил! — Его голос вновь стал вкрадчивым. — Он был красив? — спросил он. — Нет, нет. Не говори мне. Не лишай меня радости первой встречи. — Он повернулся к пустынникам. — Поднимите этого мудака.

Они шагнули к нему и подняли его за руки. Шея его совсем обмякла, и голова упала на грудь. Изо рта и ноздрей полился густой поток желчи.

— Интересно, как часто у Эвретемеков рождается мистиф? — размышлял Дауд. — Раз в десять лет? Раз в пятьдесят? Но уж точно редко. И вот появляешься ты, и ничтоже сумняшеся нанимаешь это маленькое божество как простого убийцу. Ты только представь себе! Как жаль, что он пал так низко. Надо спросить у него, как он дошел до жизни такой… — Он сделал шаг навстречу Чэнту, и по его команде один из пустынников поднял голову Чэнта, ухватив его за волосы. — Мне нужно знать, где находится мистиф, — сказал Дауд, — и как его зовут.

Всхлипы Чэнта с трудом пробивались сквозь душившую его желчь.

— Пожалуйста… — сказал он, — …я думал… я… думал…

— Да, да. Все в порядке. Ты просто исполнял свой долг. Незримый простит тебя, даю тебе гарантию. Но вернемся к мистифу, радость моя, я хочу, чтобы ты рассказал мне о мистифе. Где мне его найти? Просто произнеси несколько слов, и тебе уже никогда не придется об этом беспокоиться. Ты попадешь в объятия Незримого чистым, как новорожденный младенец.

— Это точно?

— Точно. Поверь мне. Только назови имя и место, где я могу его найти.

— Имя… и… место.

— Все правильно, радость моя. Но поторопись, а то будет слишком поздно!

Чэнт вздохнул так глубоко, насколько позволили ему распадавшиеся легкие.

— Его зовут Пай-о-па, — сказал он.

Дауд отшатнулся от умирающего, словно ему дали пощечину.

— Пай-о-па? Ты уверен?

— …я уверен…

— Пай-о-па жив? И Эстабрук нанял его?

— Да.

Дауд сбросил с себя личину отца-исповедника и раздраженно пробормотал вопрос уже от собственного имени.

— Что бы это значило? — сказал он.

По организму Чэнта прошли новые волны распада, и он издал тихий мучительный стон. Поняв, что времени осталось очень мало, Дауд с новой энергией приступил к допросу.

— Где мистиф? Поторопись! Поторопись же!

Лицо Чэнта находилось в последней стадии разложения. Ошметки мертвой плоти отваливались от обнажающегося черепа. Когда он отвечал, у него оставалась всего лишь половина рта. Но он все-таки ответил, чтобы снять с себя грех.

— Благодарю тебя, — сказал Дауд, получив всю необходимую информацию. — Благодарю. Отпустите его, — сказал он, обращаясь уже к пустынникам.

Они бесцеремонно уронили Чэнта. Когда он ударился о пол, лицо его разлетелось на куски, и ошметки плоти забрызгали ботинок Дауда. Он с отвращением осмотрел это неприглядное зрелище.

— Уберите эту гадость, — сказал он.

Через секунду пустынники были уже у ног Дауда и послушно чистили его туфли ручной работы.

— Что бы это значило? — снова пробормотал Дауд. Во всех этих событиях несомненно присутствует какая-то внутренняя связь. Чуть больше, чем через полгода Имаджика будет праздновать годовщину Примирения. Двести лет пройдет с тех пор, как Маэстро Сартори попытался осуществить величайший магический акт, подобного которому никогда не происходило ни в одном из Доминионов. Планы этой магической церемонии разрабатывались здесь, в доме двадцать восемь по Гамут-стрит, и мистиф был одним из свидетелей этих приготовлений.

Разумеется, честолюбивые планы тех горячих дней закончились трагедией. Заклинания, которые должны были уничтожить разделявшую Имаджику трещину и примирить Пятый Доминион с остальными четырьмя, обратились против тех, кто в них участвовал. Многие великие маги, шаманы и теологи погибли. Несколько оставшихся в живых решили, что эта катастрофа не должна больше повториться, и объединились с целью изгнать из Пятого Доминиона все проявления магического знания. Но как они ни старались стереть прошлое, следы все равно оставались: следы того, о чем мечтали и на что надеялись, фрагменты посвященных Воссоединению стихотворений, написанных людьми, любое упоминание о которых старательно уничтожалось. А пока эти следы оставались, дух Примирения не мог умереть.

Но одного духа было недостаточно. Необходим был Маэстро, маг, который был бы достаточно высокомерен, чтобы поверить в то, что он сможет преуспеть там, где потерпели неудачу Христос и другие бесчисленные волшебники, имена которых в большинстве своем затерялись в закоулках прошлого. И хотя времена были неподходящими, Дауд не отвергал с порога возможность появления такого человека. В своей повседневной жизни ему все еще доводилось встречать людей, которые пытались проникнуть взглядом за дешевый мишурный занавес, способный отвлечь менее глубокие умы, и ждали откровения, которое уничтожит блестки и показную позолоту, ждали Апокалипсиса, который откроет перед Пятым Доминионом те чудеса, о которых он грезил в своем долгом сне.

Если Маэстро и собирался появиться, то ему следовало поторопиться. Вторую попытку Примирения невозможно подготовить за одну ночь, а если предстоящим летом ничего не произойдет, еще два столетия Имаджика останется разделенной. За это время Пятый Доминион вполне успеет уничтожить себя от скуки или неудовлетворенности, так что Примирение не сможет произойти уже никогда.

Дауд внимательно изучил свои заново отполированные туфли.

— Идеально, — сказал он. — Чего нельзя сказать обо всем остальном в этом злосчастном мире.

Он подошел к двери. Пустынники задержались у тела, сообразив, что им предстоит выполнить еще кое-какие обязанности. Но Дауд позвал их за собой.

— Мы оставим его здесь, — сказал он. — Кто знает? Может быть, он привлечет парочку привидений.

Глава 5

1

Два дня спустя после предрассветного звонка Юдит (за эти дни в мастерской успел сломаться водонагреватель, и перед Милягой возникла альтернатива: мыться в ледяной воде или не мыться вообще; он выбрал второе) Клейн вызвал его к себе домой. У него были хорошие новости. Он пронюхал о покупателе, чьи вкусы обычный рынок оказался не в состоянии удовлетворить, и Клейн окольными путями довел до его сведения, что у него есть возможность заполучить нечто по-настоящему любопытное. Миляга как-то успешно изготовил небольшого Гогена, который попал на свободный рынок и был куплен без единого вопроса. Сможет ли он сделать это снова? Миляга ответил, что может сварганить такого Гогена, перед которым прослезился бы сам автор. Клейн выдал Миляге аванс в размере пятисот фунтов, чтобы он мог заплатить за аренду мастерской, и оставил его наедине с предстоящей работой, заметив напоследок, что выглядит он гораздо лучше, чем раньше, хотя пахнет немного хуже.

Миляге было на это наплевать. Не мыться два дня было совсем не так страшно, когда живешь в одиночестве. И, раз уж рядом не было женщины, которая жаловалась бы на колючую щетину, небритость тоже не причиняла ему никаких хлопот. К тому же он вновь открыл для себя древнюю индивидуальную эротику: слюна, ладонь и фантазия. Этого было вполне достаточно. Мужчина может быстро привыкнуть к такому образу жизни: к слегка переполненному кишечнику, потным подмышкам и чувству приятной наполненности в яйцах. И только перед уик-эндом он затосковал по новым развлечениям, которые не ограничивались бы созерцанием своего тела в зеркале ванной. За прошлый год не было такой пятницы или субботы, которую он не провел бы на какой-нибудь вечеринке в окружении друзей Ванессы. Их телефонные номера до сих пор были записаны в его записной книжке — стоило только взять трубку, но сама мысль о возможном контакте вызывала у него тошноту. Как бы ни были они очарованы его персоной, все-таки они были ее друзьями, а не его, и в происшедшей катастрофе они неминуемо должны были встать на ее сторону.

Что же касается тех друзей, которые были у него до Ванессы, большинство из них стерлось в его памяти. Они были частичкой его прошлого, а прошлое не задерживалось у него в голове. В то время как люди, подобные Клейну, могли с абсолютной ясностью вспомнить события тридцатилетней давности, Миляга с трудом мог вспомнить, с кем и где он был каких-нибудь десять лет назад. Еще чуть-чуть дальше в прошлое — и хранилища его памяти оказывались пусты. Создавалось впечатление, что его сознание было рассчитано лишь на такое количество воспоминаний, которых было достаточно, чтобы придать правдоподобность его настоящему. Все остальное отправлялось в страну забвения. Он тщательно скрывал этот странный недостаток почти от всех своих знакомых, а когда его начинали особенно дотошно расспрашивать о прошлом, он просто-напросто выдумывал небылицы. Но этот недостаток не слишком беспокоил его. Он не знал, что значит иметь прошлое, и потому не особо страдал от его отсутствия. А из общения с другими людьми он заключил, что, хотя они и могут уверенно рассказывать о своем детстве, в большинстве своем все это лишь предположения или истории, узнанные с чужих слов, а иногда и откровенная выдумка.

Но он был не одинок в своем недостатке. Однажды Юдит по секрету сказала ему, что ей с трудом удается удерживать прошлое в памяти, но в тот момент она была пьяна, и впоследствии, когда он вновь поднял эту тему, стала яростно отказываться от своих слов. Думая о друзьях потерянных и друзьях забытых, он особенно остро ощутил свое одиночество, и когда зазвонил телефон, он поднял его с некоторой благодарностью.

— Фьюри слушает, — сказал он. Этим субботним вечером он чувствовал себя Фьюри. В трубке слышны были легкие щелчки, но ответа не последовало. — Кто говорит? — спросил он. Вновь молчание. Он раздраженно положил трубку. Спустя несколько секунд телефон зазвонил снова. — Ну кто там, черт побери? — крикнул он в трубку, и на этот раз чрезвычайно учтивый голос ответил ему, хотя и вопросом на вопрос:

— Я имею честь беседовать с Джоном Захария?

Не так уж часто обращались к Миляге подобным образом.

— Кто это? — повторил он снова.

— Мы встречались лишь однажды. Возможно, вы меня и не помните. Чарльз Эстабрук.

Некоторые люди застревают в памяти прочнее других. Так случилось и с Эстабруком. Тот самый тип, который подхватил Юдит, когда она сорвалась с высоко натянутого каната. Классический представитель вырождающейся английской нации, принадлежащий к второсортной аристократии, напыщенный, самодовольный и…

— Мне бы чрезвычайно хотелось с вами встретиться, если, конечно, это возможно.

— Не думаю, что нам есть что сказать друг другу.

— Это по поводу Юдит, мистер Захария. Одно дело, которое я вынужден хранить в строжайшей тайне, но оно, я хотел бы особенно подчеркнуть это обстоятельство, обладает чрезвычайной важностью.

Под воздействием причудливого синтаксиса собеседника Миляга почувствовал вкус к ясности и прямоте.

— Валяйте, рассказывайте, — согласился он.

— Не по телефону. Я вполне понимаю, что моя просьба могла показаться вам слегка неожиданной, но я умоляю вас прислушаться к ней.

— Я уже прислушался и говорю вам «нет». Я не желаю с вами встречаться.

— Даже для того, чтобы позлорадствовать?

— Это насчет чего?

— Насчет того, что я потерял ее, — сказал Эстабрук. — Она ушла от меня, мистер Захария, точно так же, как она ушла и от вас. Тридцать три дня назад. — Эта точность говорила о многом. Интересно, считает ли он часы? А может быть, и минуты? — Вам необязательно приходить ко мне домой, если вам этого не хочется. Собственно говоря, если быть до конца честным, мне и самому бы этого не очень-то хотелось.

Он говорил так, словно Миляга уже согласился с ним встретиться, что, впрочем, соответствовало действительности, хотя он до сих пор и не высказал этого вслух.

2

Разумеется, было жестоко вытаскивать из дома человека в таком возрасте в такой холодный день и заставлять его лезть на вершину холма, но жизненный опыт Миляги подсказывал ему, что надо доставлять себе маленькие удовольствия при каждом удобном случае. С Холма Парламента открывался прекрасный вид на Лондон, который не могла испортить даже облачная погода. Дул свежий ветер, и, как обычно в воскресенье, на холме собралась толпа любителей воздушных змеев. Их похожие на разноцветные свечки, игрушки парили в сумрачном зимнем небе. От ходьбы у Эстабрука перехватило дыхание, но, казалось, он был доволен, что Миляга выбрал именно это место.

— Я здесь уже лет сто не был. Сюда любила приходить моя первая жена, чтобы посмотреть на воздушных змеев.

Он вытащил из кармана фляжку с бренди и протянул ее Миляге. Тот отказался.

— Никак не могу согреться в последние дни. Одна из отрицательных сторон преклонного возраста. С положительными я познакомиться еще не успел. Вам сколько лет?

Вместо того чтобы признаться, что не знает, Миляга сказал:

— Почти сорок.

— Вы выглядите моложе своих лет. Собственно говоря, вы едва ли изменились с тех пор, как мы виделись в первый раз. Вы помните? На аукционе? Вы были с ней тогда. Я — нет. Огромная разница: с ней и без нее. В тот день я позавидовал вам так, как никогда не завидовал ни одному мужчине, просто потому, что она была рядом с вами. Позже, разумеется, мне доводилось видеть то же самое выражение на лицах других мужчин…

— Я пришел сюда не для того, чтобы все это выслушивать, — сказал Миляга.

— Да, я понимаю. Мне просто очень важно объяснить вам, каким сокровищем была она для меня. Годы, которые я провел вместе с ней, я считаю лучшими в своей жизни. Но, разумеется, лучшее не может длиться вечно, иначе какое же оно лучшее? — Он снова отхлебнул из фляжки. — Знаете, она никогда о вас не упоминала, — сказал он. — Я пытался спровоцировать ее на это, но она говорила, что выбросила вас из головы, забыла вас, что, разумеется, было неправдой…

— Ну почему же неправдой? Я готов в это поверить.

— Не верьте, — быстро сказал Эстабрук. — Вы были ее греховной тайной.

— Зачем вы пытаетесь польстить мне?

— Но это правда. Все это время, пока она была со мной, она любила вас. Поэтому мы и беседуем сейчас с вами. Потому что я знаю это, да и вы, скорее всего, тоже.

До сих пор они ни разу не упомянули ее по имени, словно из каких-то суеверных соображений. Она, женщина, абсолютная и невидимая сила. Это было лишь иллюзией, что они твердо стоят на земле. На самом деле они парили в небе, как воздушные змеи, и воспоминание о ней было той единственной ниточкой, которая привязывала их к реальности.

— Я совершил ужасный поступок, Джон, — сказал Эстабрук. Он снова поднес фляжку ко рту и сделал несколько больших глотков. — И теперь я ужасно об этом сожалею.

— Что такое?

— Можем мы немного отойти в сторонку? — сказал Эстабрук, косясь в сторону владельцев воздушных змеев, которые, впрочем, едва ли могли подслушать его слова, так как были, во-первых, слишком далеко, а во-вторых, слишком увлечены своим спортом. Но он почувствовал себя готовым поделиться своей тайной, лишь когда дистанция между их ушами и его признанием увеличилась вдвое. Но когда он все-таки решился, он сделал это просто и ясно. — Не знаю, что это на меня нашло, — сказал он, — но недавно я нанял человека для того, чтобы он убил ее.

— Что вы сделали?

— Мой поступок пугает вас?

— А вы как думали? Конечно!

— Видите ли, это высшая форма обожания — стремиться прекратить существование того, кого любишь, чтобы лишить его возможности продолжать жить без тебя. Это любовь высшего порядка.

— Это гнусное разъебайство!

— Да, вы правы, и это тоже. Но я не мог вынести… просто не мог вынести… саму мысль о том, что она жива и она не со мной… — Речь его стала путаться, слова тонули в слезах. — Она была так нежна со мной…

В это время Миляга думал о своем последнем разговоре с Юдит. Этот прерываемый помехами звонок из Нью-Йорка, цель которого так и осталась невыясненной. Знала ли она в тот момент, что ее жизни угрожает опасность? А если нет, то знает ли она сейчас? Он схватил Эстабрука за воротник пальто с той же силой, с которой страх сжал его сердце.

— Ты ведь не для того меня сюда притащил, чтобы сказать, что она мертва?

— Нет. Нет, — запротестовал он, не пытаясь высвободиться. — Я нанял этого человека, и я хочу остановить его…

— Так сделайте это, — сказал Миляга, отпуская пальто.

— Я не могу.

Эстабрук сунул руку в карман и извлек оттуда листок бумаги. Судя по его мятому виду, его сначала выбросили, а потом подобрали и расправили.

— Это я получил от человека, который нашел мне убийцу, — продолжил он. — Две ночи назад письмо было доставлено ко мне домой. Абсолютно очевидно, что он был пьян или одурманен наркотиками, когда писал это, но там указано, что в тот момент, когда я буду читать это письмо, он будет уже мертв. По всей видимости, так оно и есть. Он до сих пор не объявился. А он был моей единственной связующей нитью с убийцей.

— Где вы встретились с этим человеком?

— Он нашел меня.

— А с убийцей?

— Я виделся с ним где-то к югу от реки, точное место я не могу назвать. Было темно. Я был в растерянности. Кроме того, его уже там нет. Он уехал на ее поиски.

— Так предупредите ее.

— Я пытался. Она не стала разговаривать со мной. У нее сейчас новый любовник, и он так же ревнив, как и я в свое время. Мои письма, мои телеграммы отсылаются обратно нераспечатанными. Но он не сможет защитить ее. Этот человек, которого я нанял, его зовут Пай…

— Это что, кличка какая-нибудь?

— Я не знаю, — сказал Эстабрук. — Я не знаю ничего, кроме того, что я совершил нечто ужасное и вы должны помочь мне исправить положение. Вы должны. Этот парень по имени Пай, он смертельно опасен.

— А почему вы думаете, что она пойдет на контакт со мной?

— Гарантии, конечно, никакой. Но вы моложе меня и сильнее, а кроме того, у вас есть кое-какой… опыт по части преступной психологии. У вас больше шансов встать на пути между ней и Паем, чем у меня. Я дам вам деньги для убийцы. Вы сможете откупиться от него. Вам я заплачу, сколько скажете. Я богат. Предупредите ее, Захария, и убедите ее приехать домой. Я не вынесу, если ее смерть будет на моей совести.

— Поздновато вы об этом подумали.

— Я делаю все, чтобы предотвратить несчастье. Так что же, по рукам?

— Мне нужно письмо от человека, который свел вас с убийцей, — сказал Миляга.

— Это просто какой-то набор бессмысленностей, — сказал Эстабрук.

— Если он мертв и она тоже умрет — это письмо будет вещественным доказательством независимо от того, есть в нем смысл или нет. Давайте его сюда, или сделка не состоится.

Эстабрук засунул руку во внутренний карман, собираясь достать письмо, но, дотронувшись до него, он заколебался. Несмотря на все разговоры о чистой совести и о том, что Миляга призван спасти ее, ему ужасно не хотелось расставаться с письмом.

— Я так и думал, — сказал Миляга. — Ты хочешь перестраховаться: если что-нибудь случится, виновным будут считатьменя. Убирайся и чеши сам себе свои яйца.

Он повернулся к Эстабруку спиной и стал спускаться с холма. Эстабрук побежал за ним, выкрикивая его имя, но Миляга не стал замедлять шаги. «Пусть побегает».

— Ну хорошо! — услышал он у себя за спиной. — Хорошо! Держите!

Миляга пошел помедленнее, но не остановился. Посерев от натуги, Эстабрук нагнал его.

— Письмо ваше, — сказал он.

Миляга взял письмо и положил его в карман, не став разворачивать. У него будет достаточно времени для чтения во время полета.

Глава 6

1

Тело Чэнта было обнаружено на следующий день 93-летним Албертом Берком, который наткнулся на него, разыскивая свою убежавшую дворняжку по кличке Киппер. Животное еще на улице почуяло тот запах, который его владелец ощутил лишь на лестнице, по которой он поднимался, чередуя призывные свисты с проклятиями. Это был запах разлагающейся плоти. Осенью 1916 года Алберт сражался за свою страну в битве на Сомме, и ему приходилось жить в одном окопе со своими мертвыми соратниками в течение нескольких дней. Зрелище и запах смерти не произвели на него угнетающего впечатления. Собственно говоря, именно его жизнерадостная реакция на свою находку придала попавшей в вечерние новости истории особую пикантность, которая и обеспечила ей большее внимание со стороны газет, чем можно было предположить, что в свою очередь заставило чей-то острый глаз трудиться над восстановлением облика умершего. Через день предполагаемый облик был обнародован, а в среду женщина, живущая в муниципальном доме к югу от реки, опознала в нем своего соседа по лестничной площадке, мистера Чэнта.

Обыск его квартиры стал причиной создания еще одной выразительной картины, темой которой на этот раз оказалась не смерть Чэнта, а его жизнь. В заключении полиции говорилось, что умерший был приверженцем какой-то загадочной религии. Сообщалось, что в комнате его возвышался небольшой алтарь, украшенный высохшими головами животных, вид которых судебные эксперты определить не смогли, а в центре его стоял идол такого непристойного вида, что ни одна газета не осмелилась опубликовать его изображение, не говоря уже о фотографии. Желтая пресса с особым наслаждением расписывала эту историю, тем более что все эти странные предметы принадлежали человеку, который, судя по всему, был убит. На первых полосах выходили статьи, с едва скрываемым расизмом вещавшие о распространяющейся заразе извращенных иностранных религий. Между подобными материалами и рассказами о подвигах Берка на Сомме сообщения о смерти Чэнта заняли немало газетной площади. Это обстоятельство имело несколько последствий: ультраправые совершили несколько нападений на лондонские мечети, раздался призыв к уничтожению дома, в котором жил Чэнт, а Дауд оказался в одной из башен Хайгейта, куда он был вызван в отсутствие своего хозяина Оскара Годольфина, брата Чарльза Эстабрука.

2

В 1780 годах, когда Хайгейтский холм был таким крутым и изборожденным колеями, что экипажам зачастую не удавалось преодолеть подъем, а поездка в город была достаточно опасной, что вынуждало благоразумного человека захватить с собой пистолеты, торговец по имени Томас Роксборо соорудил себе на Хорнси Лейн красивый дом, который был спроектирован для него неким Генри Холландом. В те времена из окон этого дома открывались прекрасные виды: с южной стороны была видна река, на север и на восток тучные пастбища тянулись до самого Хэмстеда, который тогда был крошечной деревушкой. Сходные виды туристы могли по-прежнему наблюдать с моста на Арчуэй-роуд, но прекрасный дом Роксборо исчез, и на его месте в конце тридцатых возникла безымянная десятиэтажная башня, находившаяся на некотором удалении от дороги. Между дорогой и башней росли хорошо ухоженные деревья. Зеленый экран был недостаточно плотным, чтобы полностью заслонить ее, но его вполне хватало на то, чтобы сделать и так ничем не примечательное здание практически совсем невидимым. Почта, которую доставляли туда, состояла только из циркуляров и различных официальных бумаг. Никто не снимал там помещения — ни частные лица, ни фирмы. И тем не менее владельцы башни Роксборо поддерживали в ней идеальный порядок. Примерно раз в месяц они собирались в единственной комнате, расположенной на верхнем этаже здания, названного именем человека, который владел этим участком земли двести лет назад и завещал его обществу, основателем которого он был.

Мужчины и женщины (всего одиннадцать человек), которые встречались здесь на несколько часов, а потом возвращались к своему ничем не примечательному повседневному существованию, были потомками тех немногих вдохновленных безумцев, которых Роксборо удалось собрать в те черные дни, которые последовали за неудачной попыткой Примирения. Никакого вдохновения в них уже не осталось, было лишь смутное понимание тех целей, которые преследовал Роксборо, создавая свое Общество Tabula Rasa — Чистой Доски. Но так или иначе они встретились, отчасти потому, что в раннем детстве один из их родителей (обычно это был отец) отводил их в сторонку и говорил, что огромная ответственность ляжет на их плечи, ответственность за сохранение и передачу потомкам тщательно охраняемой семейной тайны, а отчасти потому, что Общество способно было о себе позаботиться. Роксборо был не только богатым, но и умным человеком. За свою жизнь он скупил значительные участки земли, и прибыль, получаемая от этих капиталовложений, росла по мере роста Лондона. Единственным получателем этих денег было Общество, хотя фонды его были так изобретательно распределены между различными компаниями и посредниками, которые не подозревали о своем месте в общей системе, что никто из людей, работавших на Общество, какую бы должность он ни занимал, так никогда и не узнал о его существовании.

Это странное и бесцельное процветание Tabula Rasa продолжалось в течение двух столетий. Все так же, по завету Роксборо, собирались его члены, чтобы поговорить о тех секретах, которыми они владеют, и полюбоваться видом города с Хайгейтского холма.

* * *

Каттнер Дауд бывал здесь несколько раз, но ни разу, до сегодняшнего вечера, ему не приходилось присутствовать на заседании Общества. Его повелитель, Оскар Годольфин, был одним из тех Одиннадцати, кто наследовал делу Роксборо, хотя ни один из них не был таким лицемером, как Годольфин, который, с одной стороны, состоял членом общества, целью которого было полное искоренение магии, а с другой стороны был повелителем (Годольфин бы сказал хозяином) существа, вызванного с помощью все той же магии в год той самой трагедии, которая и вызвала появление Общества.

Этим существом был, конечно, Дауд. Члены Общества знали о его существовании, но они и не подозревали о его происхождении, иначе они никогда бы не вызвали его сюда и не позволили ему войти в священную Башню. Скорее всего, они последовали бы эдикту Роксборо и уничтожили его, чего бы это ни стоило их телу, душе или психическому здоровью. Разумеется, они знали, как это сделать, или, по крайней мере, имели возможность это узнать. По слухам, в Башне хранилась непревзойденная библиотека трактатов, гримуаров, энциклопедий и сборников, собранная Роксборо и группой магов Пятого Доминиона, которые первыми начали подготавливать попытку Примирения. Одним из них был Джошуа Годольфин, граф Беллингемский. Он и Роксборо, в отличие от большинства своих ближайших друзей, сумели пережить катастрофические события, случившиеся в разгаре лета почти двести лет назад. Предание гласило, что после трагедии Годольфин уединился в своем загородном поместье и никогда больше не покидал его пределов. Роксборо же, будучи наиболее практичным и деятельным из всей группы, в дни катаклизма сохранил оккультные библиотеки своих погибших коллег, спрятав тысячи томов в подвале своего дома, где они, как он написал в письме к графу, не смогут больше отравлять нехристианскими честолюбивыми помыслами головы честных людей, таких, какими были наши дорогие друзья. Отныне мы должны изгнать эту проклятую магию с наших берегов. Однако тот факт, что он просто спрятал книги под замком, вместо того чтобы уничтожить их, свидетельствовал о внутренней противоречивости его мыслей. Невзирая на все те ужасы, которые ему довелось увидеть, и крайнюю степень возникшего у него отвращения, небольшая часть его души все еще находилась под властью обаяния, которое объединило его, Годольфина и друзей в их безумной затее.

Стоя в пустом холле Башни, Дауд тревожно поежился при мысли о том, что где-то неподалеку от него находится самое большое находящееся за пределами Ватикана собрание магической литературы, в которой описывается множество способов вызывания и уничтожения существ, подобных ему. Хотя, конечно, он не был обычным духом. Большинство тех, кто попадал во власть магов, были тупыми, безмозглыми исполнителями, выловленными из Ин Ово — пространства между Землей и Примиренными Доминионами, — как омары из ресторанного аквариума. Он же, в отличие от них, был профессиональным актером и пользовался большим успехом. Не глупость, но страдание отдало его во власть человека. Он увидел лицо Самого Хапексамендиоса и, наполовину лишившись рассудка от этого зрелища, не смог противостоять заклинаниям и утратил свободу. Его заклинателем, разумеется, был Джошуа Годольфин, и он приказал ему служить его роду до скончания века. Когда Джошуа уединился за надежными стенами своего поместья, Дауд оказался предоставлен самому себе вплоть до кончины старого джентльмена, после которой он вернулся, чтобы предложить свои услуги сыну Джошуа, Натаниэлю. Но тайну своего происхождения он раскрыл ему только тогда, когда сделался незаменимым, опасаясь, как бы не попасть в ловушку между чувством долга и христианским рвением.

Опасения эти, впрочем, были совершенно напрасны, так как ко времени, когда Дауд приступил к новой службе, Натаниэль вырос во внушительных размеров развратника и повесу, которому было абсолютно безразлично, кем был Дауд, лишь бы в его обществе не было скучно. Так и продолжалась жизнь Дауда от поколения к поколению; иногда он менял лицо (элементарный трюк), чтобы скрыть свое долголетие от быстро стареющего мира людей. Но никогда не забывал он о том, что в один прекрасный день Tabula Rasa может раскрыть его двойную игру и отыскать в своих книгах какой-нибудь зловредный способ его уничтожения. С особой силой ощущал он эту возможность сейчас, ожидая, пока его позовут на заседание.

Это произошло спустя полтора часа, а все это время он развлекал себя мыслями о спектаклях, которые ему предстояло увидеть на следующей неделе. Театр остался его главной страстью, и он смотрел практически все постановки, независимо от их художественной ценности. На следующий вторник у него были билеты на расхваленного прессой «Короля Лира» в Национальном театре, а спустя два дня его ожидало место в партере на возрожденной «Турандот» в Колизеуме. Да, ему предстоит много приятного, лишь бы поскорее закончилась эта злосчастная встреча.

Наконец лифт загудел, и из него вышел один из самых молодых членов Общества — Джайлс Блоксхэм. В свои сорок лет Блоксхэм выглядел на восемьдесят. «Требуется своего рода талант, — заметил как-то раз о нем Годольфин (а он любил подмечать всякие связанные с обществом нелепости, в особенности когда был навеселе), — чтобы выглядеть опустившимся развратником, не обладая его богатым опытом».

— Мы освободились и ждем вас, — произнес Блоксхэм, жестом пригласив Дауда войти в лифт. — Я думаю, вы понимаете, — добавил он, пока они поднимались, — что, если вы когда-нибудь осмелитесь произнести хотя бы одно слово о том, что вы здесь видели, Общество уничтожит вас так быстро и тщательно, что даже ваша мать не вспомнит о том, что вы были рождены на свет.

Эта напыщенная угроза звучала крайне нелепо, будучи произнесенной гнусавым голоском Блоксхэма, но Дауд разыграл из себя провинившегося чиновника перед лицом разгневанного начальства.

— Я прекрасно понимаю это, — сказал он.

— Это чрезвычайная мера, — продолжал Блоксхэм, — вызвать на заседание человека, который не является членом Общества. Но и обстоятельства чрезвычайные. Впрочем, вам об этом знать не следует.

— Да-да, вы правы, — сказал Дауд, разыгрывая воплощенную невинность. Этим вечером он будет покорно сносить их снисходительность, тем более что с каждым днем в нем растет уверенность в том, что вскоре произойдет нечто такое, что потрясет эту Башню до основания. А когда это случится, он будет отомщен.

Двери лифта открылись, и Блоксхэм велел Дауду следовать за ним. Проходы, по которым они шли, были голыми и лишенными ковров. Такой же оказалась и комната, куда его ввели. На всех окнах шторы были опущены; огромный стол с мраморной крышкой освещался верхними лампами, свет которых падал и на шестерых членов Общества (среди них были две женщины), сидевших вокруг. Судя по беспорядочно наставленным бутылкам, стаканам и переполненным пепельницам, они заседали уже не один час. Блоксхэм налил себе стакан воды и занял свое место. Осталось только одно свободное место — место Годольфина. Дауду не предложили занять его, и он остался стоять у конца стола, слегка смущенный устремленными на него взглядами. Среди сидевших за столом не было ни одного человека, который пользовался бы широкой известностью. Хотя все они происходили из богатых и влиятельных семей, их влияние и богатство никогда не выставлялись напоказ. Общество запрещало своим членам занимать важные посты, а также брать себе в супруги человека, который может возбудить любопытство прессы. Оно работало втайне — ради уничтожения тайны. Возможно, именно этот парадокс и должен был рано или поздно привести его к катастрофе.

На другом конце стола, напротив Дауда, перед грудой газет, без сомнения, содержавших рассказ Берка, сидел мужчина профессорского вида. Судя по всему, он уже разменял свой седьмой десяток, пряди его седых волос прилипли к черепу. По описаниям Годольфина Дауд узнал этого человека. Это был Хуберт Шейлс, получивший от Оскара прозвище Ленивца. Он двигался и говорил с такой медлительной осторожностью, словно был сделан из стекла.

— Вы знаете, почему вы здесь? — спросил он.

— Он знает, — вставил Блоксхэм.

— Какие-то трудности с мистером Годольфином? — отважился на вопрос Дауд.

— Его здесь нет, — сказала одна из женщин справа от Дауда. Лицо ее, частично скрытое за спутанной паклей черных крашеных волос, выглядело изможденным.

«Элис Тирвитт, — догадался Дауд. — В этом-то и вся трудность».

— Понятно, — сказал Дауд.

— Так где же он, черт побери? — спросил Блоксхэм.

— Он путешествует, — ответил Дауд. — Наверное, он не знал о том, что собрание состоится.

— Как и все мы, — сказал Лайонел Уэйкмен, лицо которого покраснело от выпитого виски. Пустая бутылка покоилась на сгибе его руки.

— Где он путешествует? — спросила Тирвитт. — Нам обязательно надо его найти.

— Боюсь, мне это неизвестно, — сказал Дауд. — Его дела заставляют его разъезжать по всему миру.

— Какие такие дела? — с трудом ворочая языком, произнес Уэйкмен.

— У него кое-какие капиталовложения в Сингапуре, — ответил Дауд. — И в Индии. Хотите, чтобы я подготовил справку? Я уверен, что он…

— На хер эту справку! — сказал Блоксхэм. — Нам нужен он сам. Здесь и сейчас.

— Боюсь, его точное местонахождение мне неизвестно. Где-то в Юго-Восточной Азии.

Потом, потушив сигарету, заговорила суровая, но не лишенная привлекательности женщина, сидевшая слева от Уэйкмена. Это наверняка была Шарлотта Фивер, Алая Шарлотта, как называл ее Оскар. «Род Роксборо на ней завершится, — сказал как-то он, — если, конечно, она не ухитрится оплодотворить одну из своих подружек».

— Здесь ему не какой-нибудь бордель, в который он может заявиться, когда ему приспичит.

— Правильно, — вставил Уэйкмен, — здесь гораздо скучнее.

Шейлс взял одну из лежавших перед ним газет и швырнул ее по поверхности стола в направлении Дауда.

— Я полагаю, вам приходилось читать об этом теле, найденном в Клеркенуэлле? — спросил он.

— Да.

Шейлс выдержал паузу, переводя взгляд с одного члена Общества на другого. Что бы он там ни собирался сказать, вопрос о том, стоит ли говорить об этом Дауду, несомненно подвергся предварительному обсуждению.

— У нас есть причины полагать, что этот Чэнт из другого Доминиона.

— Прошу прощения? — сказал Дауд, разыгрывая недоумение. — Я не вполне вас понимаю. Какой такой Доминион?

— Отбросьте свои предосторожности, — сказала Шарлотта Фивер. — Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь. Не пытайтесь уверить нас, что вы двадцать пять лет служили у Оскара и так ничего и не узнали.

— Я знаю очень мало, — запротестовал Дауд.

— Вполне достаточно, чтобы быть в курсе приближающейся годовщины, — сказал Шейлс.

«Бог мой! — подумал Дауд. — Они не так уж глупы, как кажется».

— Вы говорите о годовщине Примирения? — спросил он.

— Вот именно. В середине этого лета…

— К чему говорить об этом вслух? — сказал Блоксхэм. — Он и так уже знает больше, чем следует.

Шейлс проигнорировал это замечание и начал было снова, но в тот момент раздался голос, исходящий от массивной фигуры, сидевшей в тени и до этого хранившей молчание. Все это время Дауд ждал, когда этот человек, Матиас Макганн, произнесет свое суждение. Если у Tabula Rasa и был лидер, то им являлся именно он.

— Хуберт? — спросил он. — Могу я сказать свое мнение?

— Конечно, — пробормотал Шейлс.

— Мистер Дауд, — сказал Макганн, — я не сомневаюсь, что Оскар не держал язык за зубами. У каждого из нас есть свои слабости. Его слабостью были вы. Никто из нас не обвиняет вас за то, что вы не сочли нужным заткнуть уши. Но это Общество было создано с весьма специфической целью, и порой во имя достижения цели ему приходилось идти на самые крайние меры. Я не буду вдаваться в детали. Как уже сказал Джайлс, вы оказались осведомленнее, нежели хотелось бы каждому из нас. Так что, поверьте мне, мы сумеем заставить замолчать всякого, кто подвергнет этот Доминион опасности.

Он подался вперед. У него оказалось лицо человека с хорошим характером, но неудовлетворенного своей теперешней судьбой.

— Хуберт упомянул о том, что приближается годовщина. Это действительно так. И силы, стремящиеся нарушить спокойствие этого Доминиона, возможно, готовятся к тому, чтобы ее отпраздновать. В настоящее время вот это, — он указал на газету, — является единственным свидетельством того, что такие приготовления действительно велись, но если найдутся и другие, то они будут немедленно уничтожены нашим Обществом и его агентами. Вы понимаете? — Он не стал ждать ответа. — Это очень опасно, — продолжал он. — Люди заинтересуются и начнут исследования. Ученые. Мистики. Они начнут задумываться. Потом они начнут мечтать, грезить.

— Я понимаю, это действительно очень опасно, — сказал Дауд.

— Не пытайся подлизываться, ты, самодовольный ублюдок! — взорвался Блоксхэм. — Мы все знаем, чем ты там занимался вместе с Годольфином. Скажи ему, Хуберт!

— Я напал на след кое-каких артефактов… внеземного происхождения. И след этот ведет к Оскару Годольфину.

— Это еще неизвестно, — вставил Лайонел. — Наверняка эти уроды навешали нам лапши на уши.

— Я рада, что вина Годольфина доказана, — сказала Элис Тирвитт. — А заодно и этого типа.

— Я возражаю, — сказал Дауд.

— Вы занимались магией! — завопил Блоксхэм. — Признавайся! — Он поднялся и стукнул кулаком по столу. — Признавайся немедленно!

— Сядьте, Джайлс, — сказал Макганн.

— Вы только гляньте на него, — продолжал Блоксхэм, тыча пальцем в направлении Дауда. — Он же виновен, как смертный грех.

— Я же сказал, сядьте, — повторил Макганн, слегка повышая голос. Сконфузившись, Блоксхэм сел. — Мы не собираемся судить вас, — сказал Макганн Дауду. — Нам нужен Годольфин.

— Вы должны найти его, — сказала Фивер.

— А когда найдете, — добавил Шейлс, — скажите ему, что у меня есть несколько предметов, которые могут показаться ему знакомыми.

Над столом воцарилась тишина. Несколько лиц повернулись к Матиасу Макганну.

— Я полагаю, мы закончили, — сказал он. — Если, конечно, у вас нет желания что-то сказать.

— Не думаю, — ответил Дауд.

— Тогда вы можете идти.

На этом разговор был окончен, и Дауд удалился. До лифта его сопровождала Шарлотта Фивер, а спускаться ему пришлось в одиночестве. Они знали больше, чем он предполагал, но все же были далеки от истины. Возвращаясь на машине на Риджентс Парк-роуд, он восстанавливал в памяти детали допроса для того, чтобы суметь пересказать их впоследствии. Пьяные несообразности Уэйкмена, неосторожность Шейлса, слова Макганна, вкрадчивые и мягкие, как бархатные ножны. Все это, а в особенности расспросы о местонахождении отсутствующего, он повторял про себя для того, чтобы передать Годольфину.

«Где-то на востоке» — так сказал о нем Дауд. На востоке Изорддеррекса? — что ж, вполне возможно. Например, в Кеспаратах, возведенных недалеко от гавани, где Оскар частенько закупал контрабанду, доставленную из Хакаридека или с Островов. Но там ли он был, или в каком-нибудь другом месте, у Дауда не было никакой возможности вернуть его назад. Он вернется тогда, когда вернется, так что Tabula Rasa придется подождать, хотя чем дольше им придется ждать, тем скорее один из них выскажет вслух подозрение, которое, без сомнения, уже пришло многим в голову: подозрение о том, что игры Годольфина с талисманами и женщинами сомнительной репутации являются лишь верхушкой айсберга. Возможно, они даже могут заподозрить, что он совершает путешествия.

Он, конечно, не был единственным обитателем Пятого Доминиона, пересекавшим границу в том и другом направлении. Много путей вело от Земли к Примиренным Доминионам. Некоторые из них были безопасней других, но все они использовались, и не только магами. Иногда находили свой путь и поэты (случалось, они возвращались и рассказывали об увиденном). На протяжении столетий происходило это и со многими священниками, и с отшельниками, которые так упорно размышляли о сущности этих путей, что Ин Ово поглощало их и выплевывало уже в другой мир. Любая душа, оказавшаяся в бездне отчаяния или поднявшаяся на вершины вдохновения, могла получить туда доступ. Но лишь несколько человек на памяти Дауда превратили для себя это путешествие в такое же обычное дело, каким оно стало для Годольфина.

Но сейчас для путешественников с обеих сторон наступили не лучшие времена. Примиренные Доминионы находились под контролем Автарха Изорддеррекса уже более ста лет, и каждый раз, когда Годольфин возвращался назад, он рассказывал о новых беспорядках. На огромных пространствах, от окраин Первого Доминиона до Паташоки и ее городов-спутников в Четвертом, все чаще стали раздаваться голоса, призывающие к восстанию. Соглашение по вопросу о том, как свергнуть тиранию Автарха, пока еще не было достигнуто, но повсюду зрели семена недовольства, постоянно прораставшие восстаниями и забастовками, зачинщики которых неизменно арестовывались и предавались смертной казни. Но в некоторых случаях меры Автарха носили еще более драконовский характер. Целые сообщества были уничтожены во имя Двигателя Изорддеррекса. У племен и небольших народов были отняты их боги, их земли и их право на произведение потомства, а некоторые из них были просто-напросто вырезаны во время погромов, происходивших под личным покровительством Автарха. Но ни один из этих ужасов не заставил Годольфина отказаться от путешествий в Примиренные Доминионы. Может быть, события сегодняшнего вечера заставят его сделать это? Во всяком случае, хотя бы на время, до тех пор, пока подозрения Общества не рассеются.

* * *

Как это ни было утомительно, но Дауд знал, что другого выхода нет: этой ночью он должен ехать в поместье Годольфина, среди пустынных земель которого находится стартовая площадка Оскара. Там он будет ждать его возвращения, словно стосковавшаяся по хозяину собака. Но не только Оскару придется оправдываться в ближайшее время, та же участь предстоит и ему. В свое время убийство Чэнта казалось ему очень проницательным маневром — да и так приятно было поразвлечься в отсутствие подходящего театрального спектакля, — но Дауд не предвидел, какой фурор оно произведет. Это же надо было оказаться таким непредусмотрительным! Англичанам ведь так нравятся убийства, в особенности с пояснительными рисунками и чертежами. А тут еще этот пронырливый мистер Берк с Соммы, да и политических скандалов почти не было, — словом, все будто сговорились, чтобы обеспечить Чэнту долгую посмертную славу. Надо быть готовым к гневу Годольфина. Впрочем, надо надеяться, что вскоре он сменится более серьезными опасениями по поводу подозрений Общества. Дауд понадобится Годольфину для того, чтобы рассеять эти подозрения, а человек, которому нужна его собака, никогда не станет бить ее слишком больно.

Глава 7

1

Миляга позвонил Клейну из аэропорта, за несколько минут до вылета. Он изложил Честеру сильно отредактированную версию происшедшего, ни словом не упомянув об Эстабруке и убийце, объяснив лишь, что Юдит больна и попросила его, чтобы он приехал. Клейн не произнес ожидаемой тирады. Он просто заметил довольно усталым тоном, что раз уж слово Миляги стоит так мало после всех тех усилий, которые он, Клейн, предпринял, чтобы найти ему работу, то не лучше ли им разорвать деловые отношения прямо сейчас. Миляга принялся умолять его о снисхождении, на что Клейн сказал, что позвонит в мастерскую через два дня и если никто ему не ответит, он будет считать сделку расторгнутой.

— Твой хер — это твоя смерть, — сказал он на прощание.

Во время полета Миляге хватило времени подумать и об этом замечании, и о разговоре на Холме Змеев, воспоминание о котором по-прежнему беспокоило его. Во время самого разговора он пережил эволюцию от подозрения к недоверию, затем к отвращению и в конце концов принял предложение Эстабрука. Но несмотря на то, что последний сдержал свое обещание и вручил ему на путешествие более чем достаточную сумму денег, чем больше Миляга вспоминал, тем сильнее в нем возрождалась его первая ответная реакция — недоверие. Его сомнения сосредоточились на двух пунктах рассказа Эстабрука: на самом убийце (пресловутый мистер Пай, нанятый неизвестно где) и, в особенности, на человеке, который свел Эстабрука с наемником, — на Чэнте, чья смерть служила пищей средствам массовой информации в течение нескольких последних дней.

Письмо погибшего, как и предупреждал Эстабрук, практически не поддавалось расшифровке, располагаясь в диапазоне между проповеднической риторикой и опиумными фантазиями. То обстоятельство, что Чэнт, зная, что вскоре его убьют (эта часть письма не вызывала сомнения), дал себе труд излагать горы чепухи под видом жизненно важной информации, свидетельствовало о серьезном душевном расстройстве. В каком же душевном расстройстве должен был тогда пребывать сам Эстабрук, имевший дело с этим чокнутым? И, продолжая эту мысль: не оказался ли Миляга еще безумнее, взявшись выполнять поручение Эстабрука?

Однако в центре всех этих фантазий и умствований находились два неоспоримых факта: смерть и Юдит. Первая настигла Чэнта в брошенном доме в Клеркенуэлле — тут уж никаких сомнений не было. Вторая же, не подозревая о злодействе своего мужа, могла стать ее следующей жертвой. Его задача была простой: успеть встать на пути между ними.

* * *

Он вселился в отель на углу 52-й и Мэдисон в пять с небольшим вечера по нью-йоркскому времени. Из его окна на четырнадцатом этаже открывался вид на город, но гостеприимным его назвать было никак нельзя. Пока он ехал из аэропорта Кеннеди, заморосил дождь, грозивший в любой момент перейти в снег, и сводки погоды обещали дальнейшее похолодание. Однако его это устраивало. Серый сумрак, оглашаемый гудками и визгом тормозов, доносившимися с расположенного внизу перекрестка, соответствовал его расположению духа. Как и в Лондоне, в Нью-Йорке у него тоже когда-то были друзья, которых он впоследствии потерял. Единственным человеком, которого он собирался здесь разыскивать, была Юдит.

Откладывать поиски не имело смысла. Он заказал кофе, принял душ, выпил, надел свой самый теплый свитер, кожаную куртку, вельветовые брюки и тяжелые ботинки и покинул отель. Такси поймать было трудно, и, прождав десять минут у обочины под навесом отеля, он решил пройти несколько кварталов в направлении центра города и, если повезет, поймать такси по дороге. Ну а если не повезет, то холод по крайней мере прочистит ему мозги. Когда он достиг 70-й улицы, снег с дождем перешел в легкую морось, и шаг его стал более энергичным. В десяти кварталах отсюда Юдит была занята обычными вечерними приготовлениями: возможно, она принимала ванну или одевалась, чтобы провести вечер вне дома. Десять кварталов — по минуте на квартал. Через десять минут он окажется перед ее домом.

2

После нападения Мерлин стал заботливым, как неверный муж: звонил ей из офиса почти каждый час и несколько раз предлагал ей поговорить с психоаналитиком или, по крайней мере, с кем-то из его многочисленных друзей, кто подвергся нападению или был ограблен на улицах Манхеттена. Она отказалась. С физической точки зрения она чувствовала себя абсолютно нормально. С психической тоже. Хотя она и слышала о том, что последствия нападения, среди которых могут быть депрессия и бессонница, часто начинают сказываться лишь после некоторого перерыва, на себе она пока этого не ощущала. Спать по ночам ей не давала тайна того, что с ней произошло. Кто он был, человек, знавший ее имя, который пережил катастрофу, способную убить любого другого, и после этого сумел убежать от здорового мужчины? И почему в чертах его лица она разглядела лицо Джона Захарии? Дважды она начинала рассказывать Мерлину о встрече у Блумингдейла и оба раза в последний момент переводила разговор на другую тему, не в силах вынести его заботливого снисхождения. Эта тайна принадлежит ей, и она сама должна ее разгадать. Если же она поторопится рассказать о ней другому человеку, то, возможно, она так навсегда и останется тайной.

Тем временем квартира Мерлина была превращена в безопасный бастион. В доме было два швейцара: Серджио дежурил днем, а Фредди ночью. Мерлин подробнейшим образом описал им нападавшего и велел никого не пропускать на второй этаж без разрешения миссис Оделл. Кроме того, они должны были провожать посетителей до входа в квартиру и выводить их обратно, если никто не ответит на их звонок. Оставаясь за закрытыми дверями, она была в полной безопасности. Зная, что этим вечером Мерлин будет работать до девяти и за стол они сядут поздно, она решила провести время, заворачивая и надписывая подарки, приобретенные ею во время многочисленных походов на Пятую Авеню. Свои труды она скрашивала вином и музыкой. Фонотека Мерлина состояла в основном из фривольных песенок его пришедшейся на 60-е годы молодости, и это ее устраивало. Она слушала сексуальный ритм-энд-блюз, время от времени потягивая хорошо охлажденный «Совиньон», вполне довольная собой. Только один раз она оторвалась от беспорядочной кучи лент и бумаг, чтобы подойти к окну. Стекло оказалось запотевшим. Она не стала протирать его. Пусть мир будет не в фокусе. Этим вечером у нее нет настроения на него смотреть.

* * *

Достигнув перекрестка, Миляга увидел в одном из окон второго этажа стоявшую женщину. Несколько секунд он наблюдал за ней, пока небрежно закинутая назад рука, пробежавшая по длинным волосам, не помогла ему опознать Юдит. Она не бросила назад ни единого взгляда, который свидетельствовал бы о том, что в комнате еще кто-то есть. Она просто делала глоток за глотком, ворошила волосы и наблюдала за вечерним сумраком. Раньше он думал, что ему будет легко приблизиться к ней, но теперь, наблюдая за ней издали, он понял, что это не так.

Когда он увидел ее впервые — это было столько лет назад, — его охватило чувство, близкое к панике. Он почувствовал, как все внутри него переворачивается и тело его превращается в безвольную тряпку. Последовавшее за этим соблазнение было как проявлением любви, так и местью, попыткой подчинить себе того, кто обладает над ним необъяснимой властью. Конечно, красота ее околдовывала, но он знал и других, столь же красивых женщин, которые, однако, не ввергали его в панику. Что же в Юдит повергло его в такое смущение — сейчас и тогда? Он смотрел на нее, пока она не отошла от окна, потом он стал смотреть на окно, где она была, но в конце концов он почувствовал себя изнуренным, как от долгого созерцания, так и от холода в ногах. Он нуждался в подкреплении, которое помогло бы ему устоять против холода и против этой женщины. Он прошел несколько кварталов на восток и наконец набрел на бар, где, пропустив пару бурбонов, от всей души пожелал себе избавиться от пристрастия к противоположному полу, заменив его алкоголем.

* * *

Услышав звук незнакомого голоса, Фредди, ночной швейцар, недовольно бормоча, поднялся со своего места в каморке рядом с лифтом. Сквозь металлическую решетку и пуленепробиваемое стекло парадной двери виднелся чей-то темный силуэт. Лица он разглядеть не мог, но этого человека он не знал — в этом не было ни малейшего сомнения, что само по себе уже было странно. Он работал в этом доме пять лет и знал в лицо почти всех, кто заходил к жильцам. Ворча, он пересек увешанный зеркалами вестибюль, втянув брюшко при виде своего отражения. Потом замерзшими пальцами он отпер дверь. Открывая дверь, он понял свою ошибку. Хотя от порыва ледяного ветра глаза его начали слезиться, и черты человека расплылись, они были прекрасно ему известны. Как он мог не узнать своего собственного брата? Он как раз собирался позвонить ему и спросить, как идут дела в Бруклине, когда услышал его голос и стук в дверь.

— Ты что здесь делаешь, Флай?

Флай улыбнулся своей щербатой улыбкой.

— Дай, думаю, зайду, — сказал он.

— У тебя что-то не в порядке?

— Да нет, все отлично, — сказал Флай. Несмотря на убедительное свидетельство всех его чувств, Фредди чувствовал себя немного не по себе. Темный силуэт на пороге, его слезящиеся глаза, сам факт того, что Флай, никогда не приезжавший в город в будние дни, вдруг оказался здесь, — все это внушало ему какую-то не вполне понятную тревогу.

— Что тебе нужно? — спросил он. — Ты не должен был здесь оказаться.

— И тем не менее я здесь, — сказал Флай, проходя мимо Фредди в вестибюль. — Я думал, тебе будет приятно меня увидеть.

Фредди закрыл дверь, пытаясь сосредоточиться на своих мыслях. Но они разбегались от него, словно во сне. Он никак не мог сопоставить факт присутствия Флая со своими сомнениями и решить, что из такого сопоставления вытекает.

— Я, пожалуй, прогуляюсь, — сказал Флай, направляясь к лифту.

— Подожди! Ты не имеешь права.

— Ты что, боишься, что я устрою пожар?

— Я сказал: нет! — ответил Фредди и, несмотря на то, что в глазах у него все расплывалось, нагнал брата и остановил его на полпути к лифту. От быстрого рывка взгляд его прояснился, и он увидел посетителя яснее.

— Ты не Флай! — крикнул он.

Он попятился к своей каморке рядом с лифтом, где у него был спрятан револьвер, но незнакомец опередил его. Он схватил Фредди и едва заметным движением руки отшвырнул его прочь, в противоположный конец вестибюля. Фредди закричал, но кто мог прийти к нему на помощь? Кто станет охранять охранника? Он потерял сознание.

С противоположной стороны улицы, стараясь спрятаться от порывов ветра на Парк Авеню, Миляга, не более минуты назад возвратившийся на свой пост, заметил упавшего на пол вестибюля швейцара. Он пересек улицу, увертываясь от проносившихся машин, и подбежал к двери как раз вовремя, чтобы успеть заметить еще одного человека, входившего в лифт. Он стукнул кулаком в дверь и попытался криком привлечь внимание отключившегося швейцара.

— Впустите меня! Ради Бога! Впустите меня!

Юдит услышала доносившиеся снизу звуки, принятые ей за чью-то семейную ссору, и, не желая, чтобы чужие выяснения отношений испортили ее прекрасное настроение, она сделала музыку погромче. В этот миг кто-то постучал в дверь.

— Кто там? — спросила она.

Стук раздался снова, но ответа не последовало. Теперь она уменьшила громкость и подошла к двери, заботливо запертой на замок и на цепочку. Но под действием вина она утратила осторожность. Она уже сняла цепочку и начала открывать дверь, когда ее впервые посетило сомнение. Но было уже слишком поздно. Мужчина за дверью немедленно воспользовался ситуацией и налетел на нее со скоростью автомобиля, который должен был убить его два дня назад. На его лице были заметны лишь незначительные следы повреждений, от которых оно покраснело, а в его движениях не чувствовалось ни малейшего намека на телесные увечья. Чудо излечило его. И лишь в выражении лица были видны отзвуки той ночи. Даже сейчас, когда он пришел, чтобы убить ее, оно было таким же мучительным и потерянным, как в тот миг, когда они встретились лицом к лицу на улице. Он протянул руку и зажал ей рот.

— Пожалуйста, — сказал он.

Если это была просьба умереть побыстрее, то он просчитался. Она попыталась разбить свой стакан о его лицо, но он опередил ее и выхватил стакан у нее из рук.

— Юдит! — сказал он.

При звуке своего имени она прекратила борьбу, и он убрал руку, зажимавшую ее рот.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Я не хочу причинять тебе никакого вреда, — сказал он. Его голос был мягким, а дыхание пахло апельсинами. На мгновение она ощутила извращенное желание, но немедленно подавила его в себе. Этот человек пытался убить ее, а его теперешние слова — лишь попытка успокоить ее, чтобы попытаться сделать это снова.

— Убирайся, ублюдок!

— Я должен сказать тебе…

Он не подался назад; не успел он и договорить. Она заметила какое-то движение у него за спиной, и он, обратив внимание на ее взгляд, обернулся навстречу мощному удару. Он пошатнулся, но не упал, с балетной легкостью перейдя в нападение и с лихвой отомстив нападавшему. Она увидела, что это был не Фредди. Это был не кто иной, как Миляга. От удара убийцы он стукнулся о стену с такой силой, что книги посыпались с полок, но, прежде чем убийца успел схватить его за горло, он нанес удар ему в живот, который, судя по всему, задел его за живое, так как нападение прекратилось и атакующий отпустил Милягу, впервые остановив взгляд на его лице.

Выражение боли исчезло с лица убийцы, уступив место чему-то совершенно иному: отчасти это был ужас, отчасти благоговение, но в основном это было чувство, названия которому она подобрать не могла. Ловя ртом воздух, Миляга едва ли обратил на это внимание. Он оттолкнулся от стены, чтобы возобновить нападение, но убийца действовал быстро. Он выбежал в дверь до того, как Миляга успел остановить его. Миляга помедлил одно мгновение, чтобы спросить у Юдит, в порядке ли она, и, получив утвердительный ответ, ринулся в погоню.

* * *

На улице вновь пошел снег, и его белая пелена сгустилась между Милягой и Паем. Несмотря на полученные удары, убийца бежал очень быстро, но Миляга решил во что бы то ни стало не дать ублюдку ускользнуть. Он бежал за Паем по Парк Авеню, а потом на запад по 80-й улице, скользя по месиву из мокрого снега. Дважды преследуемый оглядывался на него, и Миляге показалось, что во второй раз он даже замедлил бег, словно намереваясь остановиться и попытаться заключить перемирие, но потом, очевидно, передумал и снова пустился наутек. Вдоль по Мэдисон он мчался в направлении Центрального парка. Миляга знал, что, если он достигнет этого убежища, догнать его не удастся. Приложив все свои усилия, он почти догнал его. Однако, попытавшись схватить убийцу, Миляга потерял равновесие. Он упал плашмя, размахивая руками, и так сильно ударился о мостовую, что на несколько секунд потерял сознание. Когда он открыл глаза, ощущая во рту терпкий вкус крови, он ожидал увидеть, как силуэт убийцы растворяется в сумраке парка, но загадочный мистер Пай стоял у края тротуара и смотрел на него. Он не двинулся с места и после того, как Миляга встал на ноги, а на лице его было написано скорбное сочувствие по поводу неудачного падения его преследователя. Прежде чем погоня успела возобновиться, он заговорил, и голос его был таким же мягким и нежным, как опускавшийся с небес снег.

— Не беги за мной, — сказал он.

— Ты… сукин сын… оставишь ее в покое, — задыхаясь, выдавал Миляга, прекрасно отдавая себе отчет, что в его нынешнем состоянии он едва ли сможет провести свое повеление в жизнь.

Но убийца не стал спорить.

— Хорошо, — сказал он. — Но, пожалуйста, я умоляю тебя… забудь, что ты меня видел.

Произнося эти слова, он начал пятиться, и на мгновение еще не пришедшему в себя Миляге показалось, что сейчас он растворится в небытии, словно бесплотный дух.

— Кто ты? — услышал он свой голос, словно откуда-то со стороны.

— Пай-о-па, — ответил человек, и его голос как нельзя лучше подходил для мягкого, приглушенного звучания этого имени.

— Да, но кто же ты?

— Никто и ничто, — донесся до него второй ответ, после которого человек отступил еще на один шаг.

Он пятился и пятился, и с каждым шагом белая пелена снега между ними становилась все гуще и гуще. Миляга последовал за ним, но после падения у него болела каждая косточка, и, не успев проковылять и трех ярдов, он понял, что погоня проиграна. Однако он все-таки заставил себя продолжить преследование. Когда он достиг Пятой Авеню, Пай-о-па был уже на другой стороне. Пролегшая между ними улица была пустынна, но убийца обратился к Миляге так, словно между ними была бушующая река.

— Возвращайся, — сказал он. — Если же ты последуешь за мной, то приготовься…

Как это ни было нелепо, Миляга отвечал ему так, словно между ними действительно текли белые воды.

— Приготовься к чему? — прокричал он.

Человек покачал головой, и даже с другой стороны улицы, сквозь пелену мокрого снега, Миляге было видно, какое отчаяние и смятение отразились на его лице. Он не знал, почему при виде этого выражения все внутри у него сжалось. Ступив ногой в воображаемую реку, он начал пересекать улицу. Выражение на лице убийцы изменилось: отчаяние уступило место недоверию, а недоверие сменилось ужасом, словно Миляга совершал нечто немыслимое, невыносимое. Когда Миляга оказался на середине дороги, мужество оставило Пая. Качание головой перешло в яростный припадок отрицания, и, откинув голову назад, ониспустил странный стон. Потом он снова начал пятиться от объекта своего ужаса — Миляги, — словно в надежде раствориться в пустоте. Но если и существовала в мире магия, способная помочь ему в этом (а в этот вечер Миляга вполне был в состоянии в это поверить), то убийца ею не владел. Но его ноги были способны на еще большие чудеса. Как только Миляга достиг другого берега реки, Пай-о-па повернулся и пустился в бегство, перепрыгнув через стену парка и, судя по всему, совершенно не заботясь о том, какая площадка для приземления ожидает его с другой стороны, недоступной взору Миляги.

Продолжать преследование было бессмысленно. От холода разбитые кости Миляги заболели еще сильнее, а в таком состоянии путешествие через два квартала обратно к квартире Юдит неминуемо будет долгим и болезненным. К тому времени, когда это путешествие было окончено, вся его одежда промокла до нитки. Со стучащими зубами, кровоточащим ртом и прилипшими к черепу мокрыми волосами он подошел к подъезду, являя собой зрелище жалкое и непривлекательное. Юдит ждала его в вестибюле вместе с пристыженным швейцаром. Увидев Милягу, она немедленно бросилась ему на помощь. Состоявшийся между ними обмен репликами (Сильно ли он пострадал? — Нет. — Удалось ли убийце сбежать? — Да.) был краток и конструктивен.

— Пойдем наверх, — сказала она. — Тебе необходима кое-какая медицинская помощь.

3

Сегодняшняя встреча Юдит и Миляги была до того переполнена драматическими событиями, что ни с той, ни с другой стороны никаких дополнительных изъявлений чувств не наблюдалось. Юдит ухаживала за Милягой со своим обычным прагматизмом. Он отказался от душа, но вымыл лицо и пострадавшие конечности, осторожно очистив ладони от песка и мелких камушков. Потом он переоделся в сухую одежду, которую она отыскала в шкафу Мерлина, хотя, надо заметить, Миляга оказался выше и худее отсутствующего хозяина. После этого Юдит спросила, не хочет ли он, чтобы его осмотрел доктор. Он поблагодарил ее, но отказался, уверив, что с ним все в порядке. Так оно и было: умывшись и переодевшись во все сухое, он вновь был в форме, несмотря на боль от ушибов.

— Ты позвонила в полицию? — спросил он, стоя на пороге кухни и наблюдая за тем, как она заваривает «Дарджилинг».

— Смысла нет, — сказала она. — Они уже знают о существовании этого парня. Может быть, я попрошу Мерлина, чтобы он им позвонил попозже.

— Это уже вторая попытка? — Она кивнула. — Ну, если это тебя может успокоить, я думаю, что она окажется последней.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что он выглядел так, словно готов был броситься под машину.

— Не думаю, что это причинило бы ему особый вред, — заметила она и рассказала о происшествии в Виллидже, закончив описанием чудесного исцеления. — Он должен был погибнуть, — сказала она. — Его лицо было разбито… даже то, что он встал на ноги, уже было чудом. Сахар, молоко?

— Пожалуй, плесни чуточку скотча. Мерлин пьет?

— Да, но он не такой знаток, как ты.

Миляга рассмеялся.

— Так вот как ты меня рекомендуешь? Миляга-алкоголик?

— Нет. Честно говоря, я тебя вообще никак не рекомендовала, — сказала она в некотором смущении. — Конечно, я наверняка упоминала о тебе мимоходом в разговорах с Мерлином, но ты… как бы это сказать… ты — моя греховная тайна.

Этот отзвук разговора на Холме Змеев заставил его вспомнить о человеке, чье поручение он здесь выполнял.

— Ты говорила с Эстабруком?

— С какой это стати?

— Он пытался связаться с тобой.

— Я не желаю с ним разговаривать. — Она опустила его чашку на столик, отыскала бутылку скотча и поставила ее рядом. — Угощайся.

— А ты не хочешь глоток?

— Только чай, виски не хочу. У меня в голове и так черт знает что творится. — Она вернулась к окну, чтобы взять свою чашку. — Я столько всего не понимаю, — сказала она. — Для начала откуда ты здесь взялся?

— Я не хотел бы, чтобы мои слова звучали напыщенно, но мне действительно кажется, что перед этим разговором тебе лучше присесть.

— Да объясни ты мне, что происходит, — сказала она, и в голосе ее зазвучали обвиняющие нотки. — Как долго ты следил за мной?

— Всего лишь несколько часов.

— А мне показалось, что я видела, как ты следил за мной пару дней назад.

— Это был не я. До сегодняшнего утра я был в Лондоне.

Это известие ее озадачило.

— Так что ты знаешь об этом человеке, который хотел меня убить?

— Он сказал, что его зовут Пай-о-па.

— Плевать я хотела на то, как его зовут, — сказала она, окончательно отбросив напускную сдержанность. — Кто он? Почему он хотел мне зла?

— Потому, что его наняли.

— Что?

— Его нанял Эстабрук.

Нервная дрожь прошла по ее телу, и она расплескала чай.

— Чтобы убить меня? — сказала она. — Он нанял человека, чтобы убить меня? Я тебе не верю. Это безумие.

— Он сходит с ума по тебе, Юдит. Он сделал это, потому что не хотел, чтобы ты принадлежала кому-то другому.

Она поднесла чашку ко рту, сжимая ее обеими руками, и костяшки ее пальцев были такими белыми, что удивительно, как это фарфор не треснул в ее руках, словно яичная скорлупа. Она сделала глоток; лицо ее помрачнело.

— Я тебе не верю, — снова повторила она, но на этот раз еще более решительно.

— Он пытался связаться с тобой, чтобы предупредить тебя. Он нанял этого человека, а потом передумал.

— А откуда ты-то это знаешь? — Вновь обвинительные нотки послышались в ее голосе.

— Он послал меня, чтобы предотвратить беду.

— И тебя тоже нанял, да?

Не так-то приятно было услышать это из ее уст, но он ответил правду: да, он действительно был всего лишь очередным наемником. Выходило так, словно Эстабрук пустил по следу Юдит двух собак, одна из которых несла ей смерть, а другая — жизнь, и предоставил судьбе решать, какая из собак схватит ее первой.

— Пожалуй, я тоже выпью, — сказала она и двинулась к столу за бутылкой.

Он встал, чтобы налить ей виски, но малейшего его движения было достаточно, чтобы она замерла, и он понял, что она боится его. Он протянул ей бутылку, но она не взяла ее.

— По-моему, тебе надо уйти, — сказала она. — Скоро вернется Мерлин, и я не хочу, чтобы ты был здесь…

Он понимал причину ее нервозности, но почувствовал себя обиженным этой переменой тона. Пока он ковылял назад под мокрым снегом, крохотная часть его души надеялась на то, что ее благодарность выразится в объятии или хотя бы в нескольких словах, которыми она даст ему понять, что он ей небезразличен. Но преступление Эстабрука запятнало и его. Он не был ее спасителем, он был агентом ее врага.

— Если ты так хочешь, — сказал он.

— Именно так я и хочу.

— Последняя просьба. Если ты сообщишь полиции об Эстабруке, то, пожалуйста, не упоминай обо мне.

— Почему? Ты что, опять работаешь с Клейном?

— Давай не будем вдаваться в этот вопрос. Просто представь себе, что ты меня не видела.

Она пожала плечами.

— Ну что ж, я вполне могу исполнить твою просьбу.

— Спасибо, — сказал он. — Куда ты положила мою одежду?

— Она еще не просохла. Почему бы тебе не остаться в этой?

— Не стоит, — сказал он, не в силах удержаться от крошечного укола. — Черт его знает, что Мерлин подумает.

Она не удостоила его ответом, и он ушел переодеваться. Одежда его висела на горячей батарее в ванной комнате. Она стала немного теплее, но углубляясь в ее мокрые глубины, он чуть было не отказался от своего упрямства и не остался в одежде ее любовника. Чуть было, но не совсем. Переодевшись, он вернулся в гостиную и увидел, что она снова стоит у окна, словно ожидая возвращения убийцы.

— Как ты сказал, его звали? — спросила она.

— Что-то вроде Пай-о-па.

— Это на каком языке? На арабском?

— Не знаю.

— Так что же, ты сказал ему, что Эстабрук передумал? Ты сказал ему, чтобы он оставил меня в покое?

— У меня не оказалось такой возможности, — сказал он довольно неуверенно.

— Стало быть, он может вернуться и сделать еще одну попытку?

— Как я уже сказал, это кажется мне маловероятным.

— Он уже попытался сделать это дважды. Может быть, он ходит там на улице и думает: «в третий раз мне повезет». В нем есть что-то… противоестественное, Миляга. Как он мог так быстро оправиться после столкновения?

— Может быть, его не так уж сильно и стукнуло.

Это ее не убедило.

— С таким именем… мне кажется, его несложно будет выследить.

— Я не знаю. По-моему, такие люди, как он… они почти невидимы.

— Мерлин знает, как надо действовать.

— Тем лучше для него.

Она глубоко вздохнула.

— И все-таки я должна тебя поблагодарить, — сказала она, и в голосе ее звучало настолько мало благодарности, насколько это было возможно.

— Не стоит труда, — ответил он. — Я просто наемник. Я делал это исключительно ради денег.

* * *

Из темного подъезда дома на 79-й улице Пай-о-па видел, как Джон Фьюри Захария вышел из дома Юдит, поднял воротник куртки, чтобы укрыть от ветра свою голую шею, и оглядел улицу в поисках такси. Уже много лет прошло с тех пор, как глаза убийцы в последний раз испытывали удовольствие, которое доставлял им вид Миляги. За эти годы мир так изменился. Но этот человек не выглядел изменившимся. Он оставался тем же самым, избавленный от необходимости меняться благодаря своей собственной забывчивости. Он всегда был новостью для себя самого и, следовательно, не обладал возрастом. Пай завидовал ему. Для Миляги время было паром, вместе с которым уносится боль и память о себе. Для Пая оно было мешком, в который каждый день, каждый час падал новый камень, давивший смертельной тяжестью на его хребет, который в любую секунду мог треснуть. И ни разу до наступления сегодняшнего вечера не смел он лелеять в себе надежду на освобождение. Но вот перед его глазами по Парк Авеню шел человек, который обладал силой залечивать любые трещины. Даже раненый дух Пая сумел бы он исцелить. А точнее говоря, в особенности его раненый дух. Чтобы ни свело их вместе — случай или тайные происки Незримого, — их воссоединение несомненно было исполнено скрытого смысла.

За несколько минут до этого, испугавшись значительности происходящего, Пай попытался отпугнуть Милягу и, не сумев этого сделать, спасся бегством. Теперь этот страх казался ему глупым. Чего бояться? Перемены? Он был бы только рад ей. Разоблачения? И ему он был бы рад. Смерти? Какое дело убийце до смерти? Если она придет, то ничто ее не остановит. Нет никаких причин отворачиваться от представившейся возможности. Он поежился. Было холодно в подъезде, да и само столетие было холодным. В особенности, для такой, как у него, души, любившей сезон таянья, когда пробуждение жизненных сил и солнечный свет все делают возможным. До сегодняшнего дня он думал, что навсегда отказался от надежды на то, что почки снова распустятся. Ему пришлось совершить слишком много преступлений в этом безрадостном мире. Он разбил слишком много сердец. Судя по всему, это относилось к ним обоим. Но что, если они были обязаны искать эту неуловимую весну ради блага тех, кого они сделали сиротами и обрекли на страдания? Что, если надежда — это их долг? Тогда его попытки противиться их почти состоявшемуся воссоединению, его бегство были лишь еще одним преступлением, которое тяжким бременем ляжет на его совесть. Неужели эти годы одиночества превратили его в труса? Никогда.

Утерев выступившие на глаза слезы, он сошел со ступенек и последовал за исчезающей фигурой, осмелившись вновь поверить в то, что скоро может наступить новая весна, за которой последует лето примирения.

Глава 8

Когда Миляга вернулся в отель, его первым желанием было позвонить Юдит. Разумеется, она сделала все, чтобы продемонстрировать ему свое неприязненное отношение, и здравый смысл велел ему забыть об этой маленькой драме, но этим вечером он стал свидетелем слишком многих тайн, чтобы можно было просто пожать плечами и гордо удалиться. Хотя улицы этого города были вполне реальны, а стоявшие на них дома обладали номерами и названиями, хотя даже ночью авеню были освещены достаточно ярко для того, чтобы исключить всякую неопределенность и двусмысленность, он по-прежнему чувствовал себя так, словно находился на границе какой-то неизвестной страны, и ему угрожала опасность перейти ее, даже не заметив этого. И если он пересечет эту границу, то не последует ли за ним Юдит? И как бы ни пыталась она изгнать его из своей жизни, в нем все равно жило смутное подозрение, что их судьбы связаны между собой.

Никакого логического объяснения этому чувству он подобрать не мог. Оно было тайной, а тайны не были его специальностью. Они были предметом послеобеденного разговора, когда, разомлев от бренди и света свечей, люди признавались в склонностях, о которых они ни за что бы не упомянули часом раньше. Во время таких разговоров ему приходилось слышать, как рационалисты исповедовались в своем пристрастии к бульварной астрологии, а завзятые атеисты заявляли о своих путешествиях на небеса. Слышал он и сказки о психических двойниках и предсмертных пророчествах. Все это было довольно занимательно, но этот случай был совершенно особым. На этот раз загадочные события происходили с ним самим, и это пугало его.

В конце концов он поддался тревожному чувству, нашел номер Мерлина и позвонил ему домой. Любовничек поднял трубку. Голос его звучал возбужденно, и возбуждение это стало еще сильнее, после того как Миляга назвал себя.

— Я понятия не имею, в чем состоит цель вашей проклятой игры… — начал он.

— Это не игра, — сказал ему Миляга.

— Только держитесь подальше от этой квартиры…

— У меня нет ни малейшего намерения…

— Потому что, если я увижу вас, я клянусь…

— Могу я поговорить с Юдит?

— …Юдит не может…

— Я слушаю, — сказала Юдит.

— Юдит, повесь трубку! Не будешь же ты разговаривать с этим подонком!

— Успокойся, Мерлин.

— Слышишь, что она говорит, Мерлин. Успокойся.

Мерлин бросил трубку.

— Ревнует, а? — сказал Миляга.

— Он думает, что все это твоих рук дело.

— А ты рассказала ему об Эстабруке?

— Нет еще.

— Так ты хочешь обвинить во всем его наемника, так ведь?

— Послушай, извини меня за некоторые резкие фразы. Я не знала, что говорила. Если бы не ты, вполне возможно, что меня бы уже не было в живых.

— «Возможно» здесь ни при чем, — сказал Миляга. — Наш дружок Пай знал, чего он хочет.

— Он действительно знал, чего он хочет, — сказала Юдит, — но я не уверена в том, что он хотел убить меня.

— Он пытался задушить тебя, Юдит.

— Ты так думаешь? А по-моему, он просто хотел заткнуть мне рот, чтобы я не кричала. У него был такой странный вид…

— Я думаю, нам надо поговорить об этом с глазу на глаз, — сказал Миляга. — Почему бы тебе не улизнуть от своего любовничка и не отправиться со мной куда-нибудь выпить? Я могу встретить тебя прямо у подъезда. Ты будешь в полной безопасности.

— По-моему, это не такая уж хорошая мысль. Мне надо еще вещи упаковать. Я решила завтра вернуться в Лондон.

— Ты и раньше собиралась это сделать?

— Нет. Просто дома я буду чувствовать себя в большей безопасности.

— Мерлин поедет с тобой?

— Его зовут Мерлин. Нет, не поедет.

— Ну и дурак.

— Слушай, мне пора. Спасибо, что вспомнил обо мне.

— Это не так уж трудно, — сказал он. — И если этой ночью ты почувствуешь себя одиноко…

— Этого не произойдет.

— Кто знает. Я остановился в «Омни», комната 103. Здесь двуспальная кровать.

— Будет место, где поспать.

— Я буду думать о тебе, — сказал он. Выдержав паузу, он добавил: — Я рад, что снова тебя увидел.

— Я рада, что ты рад.

— Это означает, что ты не рада?

— Это означает, что мне еще предстоит уложить кучу вещей. Спокойной ночи, Миляга.

— Спокойной ночи.

— Желаю весело провести время.

* * *

Он упаковал свои немногочисленные вещи и заказал себе в номер небольшой ужин: сэндвич с курицей, мороженое, бурбон и кофе. Очутившись в теплой комнате после всех своих мытарств на ледяной улице, Миляга совсем размяк. Он разделся и стал поглощать свой ужин голым, сидя напротив телевизора и подбирая с лобка крошки, похожие на вшей. Добравшись до мороженого, он почувствовал себя слишком усталым, чтобы продолжать есть. Тогда он осушил бурбон, который оказал на него свое немедленное действие, и улегся в кровать, оставив телевизор включенным в соседней комнате, но уменьшив его звук до усыпляющего бормотания.

Его тело и его ум существовали отдельно друг от друга. Тело, вышедшее из-под контроля сознания, дышало, двигалось, потело и переваривало пищу. Ум погрузился в сон. Сначала ему снился поданный на тарелке Манхеттен, воспроизведенный во всех мельчайших деталях. Потом — официант, который шепотом спрашивал, не угодно ли сэру провести ночь. А потом ему снилась ночь, которая черничным сиропом заливала тарелку откуда-то сверху, вязкими волнами покрывая улицы и небоскребы. А потом Миляга шел по этим улицам, в окружении небоскребов, рука об руку с чьей-то тенью, общество которой доставляло ему невыразимую радость. Когда они подошли к перекрестку, тень обернулась и дотронулась своим призрачным пальцем до переносицы Миляги, словно близилось наступление Пепельной Среды.^[72]

Прикосновение доставило ему наслаждение, и он приоткрыл рот, чтобы прикоснуться языком к подушечке пальца. Палец вновь прикоснулся к его переносице. Его охватила дрожь удовольствия, и он пожалел о том, что темнота мешает ему разглядеть лицо своего спутника. Напрягая взор, он открыл глаза, и его тело и ум вновь слились в единое целое. Он снова оказался в номере гостиницы, который освещался только мерцанием телевизора, отражавшимся на лакированной поверхности полуоткрытой двери. Но ощущение прикосновения не покинуло его, а теперь к нему добавился еще и звук: чей-то нежный вздох, услышав который, он почувствовал возбуждение. В комнате была женщина.

— Юдит? — спросил он.

* * *

Своей прохладной рукой она закрыла ему рот, тем самым ответив на его вопрос. Он не мог разглядеть ее в темноте, но последние сомнения в ее реальности рассеялись, когда рука соскользнула со рта и притронулась к его обнаженной груди. Он обхватил в темноте ее лицо и привлек ее к себе, радуясь, что мрак скрывает его удовлетворение. Она пришла к нему. Несмотря на все знаки пренебрежения, которые она оказывала ему в квартире, несмотря на Мерлина, несмотря на опасность ночного путешествия по пустынным улицам, несмотря на горькую историю их отношений, она пришла в его постель, чтобы подарить ему свое тело.

Хотя он и не мог разглядеть ее, темнота была тем черным холстом, на котором он воссоздал ее совершенную красоту, устремившую на него свой пристальный взгляд. Его руки нащупали безупречные щеки. Они были еще прохладнее ее рук, которыми она уперлась в его живот, чтобы лечь сверху. Между ними установилось что-то вроде телепатического контакта. Он думал о ее языке — и немедленно ощущал его вкус; он воображал себе ее грудь, и она подставляла ее его жадным рукам; он мысленно пожелал, чтобы она заговорила, и она заговорила, произнося слова, которые он так хотел услышать, что не признавался в этом самому себе.

— Я должна была так поступить… — сказала она.

— Я знаю. Я знаю.

— Прости меня…

— За что?

— Я не могу жить без тебя, Миляга. Мы принадлежим друг другу, как муж и жена.

В ее присутствии, после стольких лет разлуки, мысль о женитьбе вовсе не казалась такой уж нелепой. Почему бы не сделать ее своей, отныне и навсегда?

— Ты хочешь выйти за меня замуж? — пробормотал он.

— Спроси меня об этом снова, в другой раз, — ответила она.

— Я спрашиваю тебя сейчас.

Она притронулась к тому самому месту на его переносице, которое было отмечено пеплом сновидения.

— Помолчи, — сказала она. — Завтра ты можешь передумать…

Он открыл было рот, чтобы выразить свое несогласие, но мысль затерялась где-то на полпути между мозгом и языком под действием нежных круговых движений, которыми она поглаживала его лоб. От места прикосновения и до самых кончиков пальцев стал разливаться волшебный покой. Боль от ушибов исчезла. Он закинул руки за голову и потянулся, позволяя блаженству свободно течь по его телу. Избавившись от болей, к которым он уже успел привыкнуть, Миляга почувствовал себя заново рожденным, словно излучающим невидимое сияние.

— Я хочу войти в тебя, — сказал он.

— Глубоко?

— До самого донышка.

Он попытался разглядеть в темноте ее ответную реакцию, но взгляд его потерпел неудачу, возвратившись из неизведанного ни с чем. И лишь мерцание телевизора, отраженное на сетчатке его глаза, создавало иллюзию того, что ее тело излучает едва заметное матовое свечение. Он хотел сесть, чтобы отыскать ее лицо, но она уже двинулась вниз, и через несколько секунд он ощутил прикосновение губ к животу, а потом и к головке его члена, который она стала медленно вводить в рот, нежно щекоча языком, так что он чуть было не обезумел от наслаждения. Он предостерег ее невнятным бормотанием, был освобожден и, спустя мгновение, понадобившееся для короткого вдоха, вновь проглочен.

Невидимость придавала ее ласкам особую власть над ним. Он ощущал каждое прикосновение ее языка и зубов. Раскаленный ее страстью, его член приобрел особую чувствительность и вырос в его сознании до размеров его тела: жилистый влажный торс, увенчанный слепой головой, лежал на его животе, напрягаясь и пульсируя, а она, темнота, полностью поглотила его. От него осталось только ощущение, а она была его источником. Его тело целиком попало во власть блаженства, причину которого он уже не мог вспомнить, а окончание — не мог представить. Господи, да, она знала, как доставить ему наслаждение, вовремя успокаивая его возбужденные нервные окончания и заставляя уже готовую выплеснуться сперму вернуться назад, пока он не почувствовал, что близок к тому, чтобы кончить кровью и радостно принять смерть в ее объятиях.

Еще один призрачный отсвет мелькнул в темноте, и колдовство утратило над ним свою власть. Он вновь был самим собой — член его уменьшился до нормальных размеров, — а она была уже не темнотой, а телом, сквозь которое, как ему показалось, проходили волны радужного света. Он прекрасно знал, что это всего лишь иллюзия, пригрезившаяся его изголодавшимся глазам. И тем не менее волнообразный свет вновь скользнул по ее телу. Иллюзия то была или нет, но под ее действием он возжелал еще более полного обладания. Протянув руки, он взял ее под мышки и притянул к себе. Она высвободилась из его объятий и легла рядом, и он стал раздевать ее. Теперь, когда она лежала на белой простыне, он мог различить формы ее тела, хотя и не слишком четко. Она задвигалась под его рукой, приподнимаясь навстречу его прикосновениям.

— …войти в тебя… — сказал он, путаясь во влажных складках ее одежды.

Она лежала рядом с ним, не двигаясь, и ее дыхание вновь приобрело размеренность. Он обнажил ее груди и стал лизать их языком, нашаривая руками пояс ее юбки и обнаружив, что перед тем, как пойти к нему, она переоделась в джинсы. Она держала руки на поясе, словно пытаясь помешать ему, но остановить его было невозможно. Он начал стаскивать с нее джинсы, и ее кожа показалась ему мягкой, как вода. Все ее тело превратилось в один покатый изгиб, в готовую обрушиться на него волну.

Впервые за все это время она произнесла его имя. Голос ее звучал вопросительно, словно в этой темноте она внезапно усомнилась в его реальности.

— Я здесь, — ответил он. — Навсегда.

— Ты хочешь этого? — спросила она.

— Конечно, — ответил он.

На этот раз появившееся радужное свечение показалось ему почти ярким и закрепило в его сознании блаженное ощущение ее влажных губ, по которым скользнули его пальцы. Когда свечение исчезло, оставив после себя несколько пятен на сетчатке его ослепших глаз, откуда-то издалека послышался звонок, становившийся все более громким и настойчивым при каждом повторении. Телефон, черт бы его побрал! Он попытался не обращать на него внимания, но это ему не удалось. Тогда он одним неуклюжим движением протянул руку к столику, снял трубку, швырнул ее рядом и вновь оказался в объятиях Юдит. Ее тело по-прежнему лежало под ним без движения. Он приподнялся над ней и скользнул внутрь. Ему показалось, что он вложил свой член в ножны из нежнейшего шелка. Она обхватила его шею и слегка приподняла его голову над кроватью, чтобы губы их могли соединиться в поцелуе. Но, несмотря на это, он продолжал слышать, как она повторяет его имя —…Миляга? Миляга?.. — с той же самой вопросительной интонацией. Но он не позволил своей памяти отвлечь его от теперешнего наслаждения и стал проникать в нее медленными, долгими ударами. Он помнил, что ей нравилась его неторопливость. В разгар их романа они несколько раз занимались любовью всю ночь напролет, играя и дразня друг друга, прерываясь, для того чтобы принять ванну и вновь утонуть в собственном поту. Но эта их встреча далеко затмевала все предыдущие. Ее пальцы впились ему в спину, при каждом рывке помогая ему проникнуть как можно глубже. Но даже утопая в нахлынувшем на него наслаждении, он продолжал слышать ее голос: — Миляга? Это ты?

— Это я, — пробормотал он.

Новая волна света нахлынула на их тела, придав зримость их любовным усилиям. Он видел, как она захлестывает их кожу, с каждым ударом становясь все ярче и ярче. И вновь она спросила его:

— Это ты?

Странно, как это у нее могли возникнуть сомнения? Никогда еще его присутствие не было таким реальным, таким подлинным, как во время этого акта. Никогда еще его ощущения не были такими сильными, как сейчас, когда он спрятался в недрах противоположного пола.

— Я здесь, — сказал он.

Но она вновь задала ему тот же самый вопрос, и хотя его мозг купался в соку блаженства, тоненький голосок разума пропищал, что вопрос исходит отнюдь не от женщины, лежащей в его объятиях, а раздается в телефонной трубке. Трубка была снята, и женщина на другом конце линии повторяла его имя, пытаясь добиться ответа. Он прислушался. Ошибки быть не могло: голос в трубке принадлежал Юдит. А если Юдит говорила по телефону, то кого же, черт возьми, он трахал?

Кем бы она ни была, она поняла, что обман раскрылся. Ее пальцы еще глубже впились в его поясницу и ягодицы, а кольцо ее плоти с новой силой охватило его член, чтобы помешать ему покинуть святилище необлегченным. Но в нем было достаточно самообладания, чтобы оказать достойное сопротивление. И он отпрянул от нее, ощущая глухие удары своего взбесившегося сердца.

— Кто ты, сукина дочь? — завопил он.

Ее руки все еще цепко обнимали его. Жар и страсть этих объятий, которые так вдохновляли его еще несколько секунд назад, теперь не вызвали у него никакого возбуждения. Он отшвырнул ее в сторону и потянулся к лампе на столике рядом с кроватью. Она обхватила рукой его член, и ее прикосновение так сильно подействовало на него, что он почти уже поддался искушению снова войти в нее, приняв ее анонимность как залог выполнения всех своих тайных желаний. Там, где была рука, он теперь ощутил ее рот, втянувший в себя его член. Две секунды спустя он обрел утраченное было желание.

Потом до его слуха донеслись жалобные гудки. Юдит отказалась от надежды услышать ответ и повесила трубку. Возможно, она слышала его учащенное дыхание и те слова, которые он произносил в темноте. Эта мысль вызвала у него новый приступ ярости. Он обхватил голову женщины и оторвал ее от своего члена. Что могло заставить его хотеть женщину, которую он даже разглядеть не мог? Интересно, что за блядь решила отдаться ему таким экстравагантным образом? Больная? Уродливая? Чокнутая? Он должен увидеть ее лицо!

Он второй раз потянулся к лампе, чувствуя, как кровать прогибается под готовящейся к бегству ведьмой. Нашарив выключатель, он случайно свалил лампу на пол. Она не разбилась, но теперь лучи ее били в потолок, освещая комнату призрачными отсветами. Неожиданно испугавшись, что она нападет на него, он обернулся, не став поднимать лампу, и увидел, что женщина уже выхватила свою одежду из месива постельного белья и выбегала в дверь спальни. Слишком долго глаза его довольствовались мраком и тенями, так что теперь, когда перед ним наконец-то предстала подлинная реальность, зрение его помутилось. Под прикрытием теней женщина казалась мешаниной неопределенных форм: лицо ее расплывалось, очертания тела были нечеткими, радужные волны, теперь замедлившие свой бег, проходили от кончиков пальцев к голове. Единственным отчетливо различимым элементом в этом потоке были ее глаза, безжалостно уставившиеся прямо на него. Он провел рукой по лицу, надеясь отогнать видение, и за эти мгновения она распахнула дверь, за которой открывался путь к бегству. Он вскочил с кровати, по-прежнему стремясь добраться до скрывающейся за миражами голой правды, с которой он только что совокупился, но она уже почти выбежала за дверь, и, чтобы остановить ее, ему оставалось только схватить ее за руку.

Какая бы таинственная сила ни околдовала его чувства, в тот момент, когда он дотронулся до нее, действие этой силы прекратилось. Смутные черты ее лица распались, как детская составная картинка, и, закружившись в хороводе, вернулись на свои места, скрывая бесчисленное количество других комбинаций — неоконченных, неудачных, звероподобных, ошеломляющих, — под скорлупой реальности. Теперь, когда эти черты остановились, он узнал их. Вот они, эти кудри, обрамляющие удивительно симметричное лицо. Вот они, эти шрамы, которые прошли с такой неестественной быстротой. Вот эти губы, которые несколько часов назад назвали своего владельца никем и ничем. Но это была наглая ложь! Это ничто обладало по крайней мере двумя ипостасями — убийцы и бляди. У этого ничто было имя.

— Пай-о-па.

Миляга отдернул пальцы от его руки, словно это была ядовитая змея. Однако возникшая перед ним фигура больше не меняла своих очертаний, чему Миляга был рад лишь отчасти. Как ни противны ему были бредовые галлюцинации, скрывавшаяся за ними реальность показалась ему еще более отвратительной. Все сексуальные фантазии, которые возникли перед ним в темноте, — лицо Юдит, ее груди, живот, половые органы, — все это оказалось иллюзией. Существо, с которым он трахался и в котором чуть было не осталась часть его семени, отличалось от нее даже полом.

Он не был ни лицемером, ни пуританином. Он слишком любил секс, чтобы осудить какое-нибудь проявление полового влечения, и хотя он обычно отвергал гомосексуальные ухаживания, объектом которых ему доводилось стать, причиной этого было не отвращение, а скорее безразличие. Так что переживаемое им сейчас потрясение было вызвано не столько полом обманщика, сколько силой и полнотой обмана.

— Что ты со мной сделал? — только и смог произнести он. — Что ты сделал со мной?

Пай-о-па стоял, не двигаясь, и, возможно, догадываясь о том, что нагота является его лучшей защитой.

— Я хотел исцелить тебя, — сказал он. Голос его дрожал, но звучал мелодично.

— Ты меня отравил какой-то наркотой!

— Нет! — сказал Пай.

— Не смей говорить мне «нет»! Я думал, что передо мной Юдит! — Он опустил взгляд на свои руки, а потом вновь поднял его на сильное, стройное тело Пая. — Я ощущал ее, а не тебя, — снова пожаловался он. — Что ты со мной сделал?

— Я дал тебе то, о чем ты мечтал, — сказал Пай. Миляга не нашел, что возразить. По-своему, Пай был прав. Нахмурившись, Миляга понюхал свои ладони, рассчитывая учуять в поте следы какого-то наркотика. Но от них исходил лишь запах похоти, запах жаркой постели, которая осталась у него за спиной.

— Ложись спать, и ты обо всем забудешь, — сказал Пай.

— Пошел на хер отсюда, — ответил Миляга. — А если еще раз ты приблизишься к Юдит, то я клянусь… я клянусь… тебе не поздоровится.

— Ты без ума от нее, так ведь?

— Не твое дело, мудак.

— Это может стать причиной многих несчастий.

— Заткнись, скотина.

— Я говорю серьезно.

— Я же сказал тебе! — завопил Миляга. — Заткни ебало.

— Она предназначена не для тебя, — раздалось в ответ.

Эти слова возбудили в Миляге новый приступ ярости. Он схватил Пая за горло. Одежда выпала из рук убийцы, и тело его обнажилось. Он не пытался сопротивляться: он просто поднял руки и положил их на плечи Миляге. Этот жест взбесил его еще сильнее. Он начал изрыгать поток ругательств, но безмятежное лицо Пая с одинаковым спокойствием принимало слюну и злобу. Миляга стал трясти его и плотнее обхватил его горло, чтобы прекратить доступ воздуха. Пай по-прежнему не оказывал никакого сопротивления, но и не терял сознания, продолжая стоять напротив Миляги, словно святой в ожидании своей мученической доли.

В конце концов, задохнувшись от ярости и усилий, Миляга разжал пальцы и отшвырнул Пая прочь, опасливо отступая подальше от этой гнусной твари. Почему парень не дал ему отпор и как он умудрился не упасть? Какая тошнотворная податливость!

— Пошел вон! — сказал ему Миляга.

Пай не двигался с места, устремив на него кроткий, всепрощающий взгляд.

— Ты уберешься отсюда или нет? — снова спросил Миляга, на этот раз более мягко, и мученик ответил.

— Если ты хочешь.

— Хочу.

Он наблюдал за тем, как Пай-о-па нагнулся, чтобы подобрать выпавшую из рук одежду. Завтра, — подумал он, — в голове у него немного прояснится. Ему надо хорошенько очистить организм от этого бреда, и тогда все происшедшее — Юдит, погоня и половой акт с убийцей — превратится в забавную сказку, которой он, вернувшись в Лондон, поделится с Клейном и Клемом. То-то им будет развлечение. Вспомнив о том, что теперь он более наг, чем Пай, он вернулся к кровати и стащил с нее простыню, чтобы прикрыть ею свое тело.

А потом наступил странный момент: он знал, что ублюдок по-прежнему стоит в комнате и наблюдает за ним, и не мог ничего сделать, чтобы ускорить его уход. Момент этот был странен тем, что напомнил ему о других расставаниях в спальне: простыни смяты, пот остывает, смущение и угрызения совести не дают поднять глаза. Ему казалось, что он прождал целую вечность. Наконец он услышал, как закрылась дверь. Но и тогда он не обернулся. Вместо этого он стал прислушиваться, чтобы убедиться в том, что в комнате слышно только одно дыхание — его собственное. Когда он наконец решился обернуться, он увидел, что Пая нигде нет. Тогда он завернулся в простыню, как в тогу, скрывая свое тело от заполнившей комнату пустоты, которая смотрела на него пристальным, исполненным осуждения взглядом. Потом он запер дверь своего номера-люкс и проковылял обратно к постели, прислушиваясь к тому, как гудит у него в голове — словно кто-то забыл положить трубку.

Глава 9

1

Каждый раз, снова ступая на английскую почву после очередного путешествия в Доминионы, Оскар Эсмонд Годольфин произносил краткую молитву во славу демократии. Какими удивительными ни были эти путешествия и как бы тепло его ни принимали в различных Кеспаратах Изорддеррекса, воцарившееся там правление имело такой откровенно тоталитарный характер, что перед ним меркли все проявления угнетения в стране, которая была его родиной. В особенности в последнее время. Даже его большой друг и деловой партнер из Второго Доминиона по имени Герберт Ньютс-Сент-Джордж, известный всем, кто знал его поближе, под кличкой Греховодник, торговец, получавший немалую прибыль за счет суеверных и попавших в несчастье обитателей Второго Доминиона, постоянно повторял, что Изорддеррекс день за днем приближается к катастрофе и что вскоре он увезет свою семью из города, а еще лучше из Доминиона вообще, и подыщет новый дом в том месте, где ему не придется вдыхать запах горелых трупов, открывая по утрам окна. Но пока это были одни разговоры. Годольфин знал Греховодника достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в том, что, пока он не исчерпает весь свой запас идолов, реликвий и амулетов из Пятого Доминиона и не выжмет из них всю возможную выгоду, он никуда не уедет. А если учесть то обстоятельство, что поставщиком этих товаров был сам Годольфин (большинство из них были самыми обычными земными мелочами, которые ценили в Доминионах из-за места их происхождения), и принять во внимание, что он не оставит это занятие до тех пор, пока сможет удовлетворять свой зуд коллекционера, обменивая товары на артефакты из Имаджики, то бизнесу Греховодника можно было с уверенностью предсказать долгое и счастливое будущее. Этот бизнес заключался в торговле талисманами, и было не похоже, что он надоест кому-то из компаньонов в ближайшем будущем.

Не надоедало Годольфину и оставаться англичанином в этом самом неанглийском из всех городов. Его немедленно можно было узнать среди людей того небольшого круга, в котором он вращался. Он был большим человеком во всех смыслах этого слова; обладал высоким ростом и большим животом; легко впадал в гнев, но в остальное время был сердечен и искренен. В свои пятьдесят два года он давным-давно уже нашел свой стиль жизни и был вполне им удовлетворен. Правда, он скрывал свои второй и третий подбородки под серо-каштановой бородой, которая приобретала свой надлежащий вид только под руками старшей дочери Греховодника, которую звали Хои-Поллои. Правда, он пытался придать себе несколько более интеллигентный вид с помощью очков в серебряной оправе, которые хотя и казались крохотными на его огромном лице, но, как он полагал, делали его еще более похожим на профессора именно в силу этого несоответствия. Но это были маленькие хитрости. Благодаря им его облик становился еще более узнаваемым, а это ему нравилось. Он коротко стриг свои поредевшие волосы, предпочитал длинные воротники, твидовый костюм и полосатые рубашки, всегда носил галстук и неизбежный жилет. Таков был его облик, на который трудно было не обратить внимания, и он был как нельзя более рад этому. Легче всего вызвать улыбку у него на лице можно было, сообщив ему о том, что в разговоре обсуждали его персону. Как правило, обсуждали его с симпатией.

Однако в тот момент, когда он вышел за пределы площадки Примирения (для обозначения которой использовался также эвфемизм «Убежище») и увидел Дауда на складном стульчике в нескольких ярдах от двери, улыбки на его лице не было. День еще только начинал клониться к вечеру, но солнце уже повисло над горизонтом, и воздух был таким же холодным, как приветствие Дауда. Он чуть было не развернулся и не отправился обратно в Изорддеррекс, плюнув на возможную революцию.

— Что-то мне кажется, что ты пришел сюда не с самыми блестящими новостями, — сказал он.

Дауд поднялся со своей обычной театральностью.

— Боюсь, что вы абсолютно правы, — сказал он.

— Попробую угадать: правительство пало! Дом сгорел дотла. — Лицо его изменилось. — Что-то случилось с моим братом? — сказал он. — С Чарли? — Он попытался прочитать новость на лице Дауда. — Что? Умер? Тромбоз коронарных сосудов. Когда состоялись похороны?

— Да нет, он жив. Но проблема имеет к нему непосредственное отношение.

— Меня это не удивляет. Не мог бы ты захватить мой багаж? Поговорим по дороге. Да войди же ты внутрь. Не бойся, тебя никто не укусит.

Все то долгое время, пока он ждал Годольфина, а тянулось оно три изнурительных дня, Дауд не заходил в Убежище, хотя там он мог хотя бы частично укрыться от пронизывающего холода. Не то чтобы его организм был чувствителен к такого рода неудобству, но он считал себя натурой тонкой и впечатлительной и за время пребывания на земле научился рассматривать холод не только как интеллектуальное, но и как физическое понятие, так что он вполне мог пожелать найти себе приют. В любом другом месте, но только не в Убежище. И не только потому, что многие эзотерики погибли в нем (а он мог выносить близость смерти только в том случае, когда сам являлся ее причиной), но и потому, что Убежище было перевалочным пунктом между Пятым и остальными четырьмя Доминионами, а стало быть, через него пролегал путь и к его дому, в постоянной разлуке с которым он влачил свое существование. Находиться так близко от двери, за которой открывалась дорога к дому, и, пребывая во власти заклинаний своего первого владельца, Джошуа Годольфина, быть не в силах ее открыть, — что могло быть мучительнее? Лучше уж терпеть холод.

Однако теперь выбора у него не было, и он шагнул внутрь. Убежище было построено в стиле неоклассики: двенадцать мраморных колонн поддерживали купол, лишенный наружной отделки. Простота постройки придавала ей весомость и определенную конструктивность, которая казалась весьма уместной. В конце концов это была не более чем станция, построенная для того, чтобы служить бесчисленным пассажирам, но которой в настоящее время пользовался только один человек. На полу, в центре искусно сделанной мозаики, которая казалась единственной уступкой здания духу украшательства, а на самом деле была уликой, свидетельствовавшей о его подлинном предназначении, лежали свертки с артефактами, которые Годольфин привез из своих путешествий. Свертки были аккуратно связаны руками Хои-Поллои Ньютс-Сент-Джордж, а узлы были запечатаны красным сургучом. Сургуч был ее последним увлечением, и Дауд проклял его, что было вполне объяснимо, если учесть, что именно ему предстояло распаковывать все эти сокровища. Стараясь не задерживаться, он прошел к центру мозаики. Место это было ненадежным, и он относился к нему с недоверчивым опасением. Но спустя несколько мгновений он оказался снаружи вместе со своей ношей и увидел, что Годольфин уже выходит из небольшой рощицы, которая заслоняла Убежище от дома (разумеется, пустого и разрушенного) и от глаз любого случайного шпиона, которому вздумалось бы поинтересоваться, что находится за стеной. Он глубоко вздохнул и отправился вслед за хозяином, зная, что предстоящее объяснение будет не из легких.

2

— Так, стало быть, они вызывали меня? — сказал Оскар на обратном пути в Лондон. С наступлением сумерек движение становилось все более оживленным. — Ну что ж, придется им подождать.

— Вы не скажете им, что вернулись?

— Я сделаю это тогда, когда сочту нужным. Ну и наломал ты дров, Дауди.

— Вы сами сказали мне оказать Эстабруку помощь, если она ему потребуется.

— Помогать найти для него убийцу — это не совсем то, что я имел в виду.

— Чэнт не болтал лишнего.

— Когда тебя убьют, волей-неволей придется держать язык за зубами. Это надо было посадить нас в такую лужу.

— Я протестую, — сказал Дауд. — Что мне еще оставалось делать? Вы знали, что он хочет убить жену, и умыли руки.

— Все верно, — согласился Годольфин. — Я полагаю, она-таки мертва?

— Не думаю. Явнимательно читал газеты, но там не было никаких упоминаний.

— Так почему ты убил Чэнта?

К этому ответу Дауд приступил со всей осторожностью. Скажи он слишком мало, и Годольфин заподозрит, что он что-то скрывает. Слишком много — и он выдаст себя с головой. Чем дольше его хозяин будет оставаться в неведении относительно размера ставок в игре, тем лучше. Он держал наготове два объяснения.

— Во-первых, этот парень оказался не таким надежным, как я думал. Половину времени проводил за бутылкой и плакал пьяными слезами. Ну, я и подумал, что он знает слишком много такого, что могло бы повредить вам и вашему брату. В конце концов он мог пронюхать о ваших путешествиях.

— Теперь вместо него подозрения возникли у Общества.

— Как неудачно все сложилось.

— Неудачно? Мудозвон ты мой драгоценный! Да мы просто по уши в дерьме.

— Мне ужасно жаль.

— Я знаю, Дауди, — сказал Оскар. — Вопрос заключается в том, где нам найти козла отпущения?

— Может быть, ваш брат?

— Возможно, — ответил Годольфин, тщательно скрывая степень одобрения, с которой он встретил это предложение.

— Когда мне сообщить им, что вы вернулись? — спросил Дауд.

— Когда я придумаю версию, в которую смогу поверить, — раздалось в ответ.

* * *

Оказавшись в своем доме на Риджентс Парк-роуд, Оскар потратил некоторое время на изучение газетных отчетов о смерти Чэнта. После этого он поднялся в свою сокровищницу на третьем этаже с двумя новыми артефактами и изрядным количеством тем для размышления. Значительная часть его души склонялась к тому, чтобы покинуть этот Доминион раз и навсегда. Уехать в Изорддеррекс, заняться бизнесом с Греховодником, жениться на Хои-Поллои, невзирая на ее косоглазие, нарожать кучу детей и удалиться под конец жизни на Холмы Разумного Облака, где он сможет выращивать попугаев. Но он знал, что рано или поздно ему захочется обратно в Англию, а человек, желание которого не удовлетворяется, способен быть жестоким. Дело кончится тем, что он будет бить жену, дразнить детей и сожрет всех попугаев. Итак, принимая во внимание то обстоятельство, что ему совершенно необходимо время от времени ступать на землю Англии, пусть даже только во время крокетного сезона, а также учитывая то, что во время своих возвращений ему придется отвечать перед Обществом, он обязан предстать перед ними.

Он запер дверь своей сокровищницы, сел, окруженный своими экспонатами, и стал ждать прихода вдохновения. Уходившие под потолок полки прогибались под тяжестью его находок. Здесь были предметы, собранные на территории, простирающейся от границы Второго Доминиона до самых дальних пределов Четвертого. Стоило ему взять в руки один из них, и он мысленно переносился в то время и пространство, где ему посчастливилось его приобрести. Статую Этука Ха-чи-ита он выменял в небольшом городке под названием Слю, который, к сожалению, в настоящий момент был разрушен. Его жители стали жертвой чистки, которая явилась наказанием за песню, сочиненную на их диалекте и содержавшую смелое предположение о том, что у Автарха Изорддеррекса отсутствуют яйца.

Другое его сокровище, седьмой том Энциклопедии Небесных Знаков Год Мэйбеллоум, изначально написанной на ученом жаргоне Третьего Доминиона, но впоследствии переведенной для ублажения пролетариата, он купил у жительницы города Джэссика, которая подошла к нему в игровой комнате, где он пытался объяснить группе местных жителей, как играть в крокет, и сказала ему, что узнала его по рассказам своего мужа (который служил в Изорддеррексе в армии Автарха).

— Вы — мужчина из Англии, — сказала она. Не было смысла это отрицать.

Потом она показала ему книгу, действительно очень редкую. Эти страницы никогда не переставали очаровывать его, ибо намерение Мэйбеллоум заключалось в том, чтобы написать энциклопедию, в которой перечислялись бы все представители флоры и фауны, все науки, идеи и духовные устремления — короче говоря, все, что взбредало ей на ум, лишь бы попало оно сюда из Пятого Доминиона, Страны Желанной Скалы. Это была геркулесова задача. И она умерла, едва начав писать девятнадцатый том, причем конца и края ее работе не было видно, но даже одной такой книги в руках Годольфина было достаточно, чтобы остаток своей жизни вплоть до смертного часа он посвятил бы поискам остальных. Содержание этой книги было загадочным, почти сюрреалистическим. Только половина статей соответствовала или почти соответствовала истине, но Земля оказала свое влияние на все проявления жизни в мирах, от которых она была отделена. Например, на фауну. В энциклопедии приводились бесконечные списки животных, которых Мэйбеллоум считала выходцами из другого мира. И в некоторых случаях (зебра, крокодил, собака) так оно действительно и было. В других же случаях речь шла о помесях, отчасти земного происхождения, отчасти нет. Но множество видов (изображенных на иллюстрациях и напоминающих беглецов из средневековых бестиариев) имело такой неземной вид, что даже само существование их вызывало у него сомнение. Вот, к примеру, волки размером с ладонь, с крыльями, как у канареек. А вот слон, живущий в огромной раковине. А вот обученный грамоте червь, который пишет пророчества с помощью своего тонкого, гибкого тела длиной в полмили. Одно фантастическое зрелище за другим. Стоило Годольфину взять в руки эту энциклопедию, и он уже готов был вновь отправляться в Доминионы.

Даже из не слишком внимательного изучения книги становилось ясно, как сильно Непримиренный Доминион повлиял на другие Доминионы. Земные языки — английский, итальянский, хинди и в особенности китайский — были в слегка измененной форме известны повсюду, хотя Автарх, пришедший к власти в смутное время, последовавшее за неудавшимся Примирением, предпочитал английский, в настоящее время бывший наиболее распространенной языковой валютой почти повсюду. Особым шиком считалось назвать ребенка каким-нибудь английским словом, хотя значению слова при этом зачастую не придавалось никакого значения. Таким образом, Хои-Поллои, например, было одним из наименее странных имен среди тысяч других, которые довелось повстречать Годольфину.^[73]

Он тешил себя мыслью, что и он отчасти является причиной всех этих чудесных эксцентричностей. И это казалось вполне вероятным, если вспомнить о том, в течение скольких лет занимался он поставками самых разнообразных товаров из Страны Желанной Скалы. Всегда существовал большой спрос на газеты и журналы (больший, чем на книги), и ему приходилось слышать о крестителях из Паташоки, которые выбирали имя для ребенка, тыкая булавкой в экземпляр лондонской Таймс и нарекая его первыми тремя словами, на которые указывало острие, сколь неблагозвучной ни оказалась бы полученная комбинация. Но не один он был источником влияния из Пятого Доминиона. Не он завез сюда зебру, крокодила или собаку (хотя в случае с попугаями он готов был отстаивать свое первенство). Нет, помимо Убежища, всегда существовало множество других путей, ведущих к Примиренным Доминионам. Некоторые из них, без сомнения, были открыты маэстро и эзотериками разных культур для скорейшего сообщения с другими мирами. Другие же, предположительно, были обнаружены чисто случайно и, возможно, остались открытыми, создав соответствующим местам славу посещаемых призраками или священных, зловещих или несущих покровительство и защиту. А третьи (таких было меньше всего) были созданы силами других Доминионов, чтобы получить доступ к небесной Стране Желанной Скалы.

Именно в таком месте, недалеко от стен Иамандеса в Третьем Доминионе, Годольфин приобрел самую священную из своих реликвий — Бостонскую Чашу, снабженную набором из сорока одного цветного камешка. Хотя он никогда не пользовался ею, ему было известно, что Чаша считалась наиболее точным инструментом для получения пророчеств во всех Пяти Доминионах, и теперь, находясь посреди своих сокровищ и ощущая все большую уверенность в том, что события последних нескольких дней на Земле ведут к чему-то важному, он снял Чашу с самой высокой полки, развернул ее и поставил на стол. Честно говоря, вид Чаши не обещал особенных чудес. Она больше напоминала какой-то предмет из кухонной утвари: обычная миска из обожженной глины, достаточно большая, для того чтобы взбить в ней яйца для пары порций суфле. Камешки выглядели более впечатляюще, колеблясь в размерах от крошечной плоской гальки до совершенных сфер размером с глазное яблоко.

Вынув Чашу, Годольфин задумался. Верит ли он в пророчества? А если да, то благоразумно ли проникать в будущее? Вполне возможно, что нет. Где-то там рано или поздно его ожидает смерть. Только маэстро и боги живут вечно, а простой смертный может отравить себе остаток жизни, узнав, когда она закончится. Ну а если Чаша подскажет ему, как обойтись с Обществом? Это поможет ему сбросить с плеч целую гору.

— Мужайся, — сказал он себе и прикоснулся средними пальцами обеих рук к ободку, следуя инструкциям Греховодника, у которого когда-то была такая Чаша, но который лишился ее после того, как жена разбила ее во время семейного скандала.

Сначала ничего не произошло, но Греховодник предупреждал его, что Чашам обычно требуется некоторое время, чтобы разогреться после перерыва. Годольфин ждал. Первым признаком того, что Чаша пришла в действие, стал донесшийся со дна звук стукающихся друг о друга камней. Вторым — едкий запах, ударивший ему в ноздри. А третьим, и самым удивительным, — неожиданные скачки сначала одного камешка, потом двух, потом целой дюжины. Некоторые из них подпрыгнули выше ободка Чаши. С течением времени их честолюбивые устремления возрастали, и вскоре все четыре с лишним десятка камешков пришли в такое яростное движение, что Чаша задвигалась по столу, и Оскару пришлось схватиться за нее, чтобы она не перевернулась. Камешки больно жалили его пальцы и костяшки, но тем больше удовольствия получил он, когда бешеное движение разнообразных цветов и форм стало складываться в видимые образы, повисшие в воздухе над Чашей.

Как и в случае с любым другим пророчеством, эти образы были видны только созерцающему их глазу, и, возможно, другой зритель разглядел бы в расплывчатом пятне совсем другие образы. Но то, что видел Годольфин, казалось ему абсолютно ясным. Скрывающееся за рощицей Убежище. Потом он сам, стоящий в центре мозаики, то ли уже возвратившийся в Изорддеррекса, то ли готовящийся к отправлению. Образы появлялись лишь на краткий промежуток времени, и Убежище исчезло, уступив место Башне Tabula Rasa. Он еще больше сконцентрировался на пророчестве, стараясь не моргать, чтобы не пропустить ни единой подробности. Общий вид Башни сменился ее интерьером. Вот они, самодовольные олухи, расселись вокруг стола и созерцают свой божественный долг. Все, на что они способны, — это ковыряться в пупке и вытягивать сопли из носа. Ни один из них не прожил бы и часа на улицах Восточного Изорддеррекса, там, у гавани, где даже кошки занимаются проституцией. Теперь он увидел самого себя, говорящего нечто такое, что заставило всех их, даже Лайонела, подскочить на месте.

* * *

— В чем дело? — пробормотал Оскар.

На всех лицах появилось какое-то дикое выражение. Что они, смеялись что ли? Что он такое сделал? Отпустил шуточку? Пустил ветры из желудка? Он присмотрелся внимательнее. Нет, не смех был на их лицах. На их лицах был ужас.

— Сэр?

Голос Дауда сбил его. На мгновение ему пришлось отвернуться от Чаши, чтобы рявкнуть:

— Пошел вон!

Но у Дауда были срочные новости.

— Звонит Макганн, — сказал он.

— Скажи ему, что не знаешь, где я, — отрезал Оскар и вновь обратил свой взгляд на Чашу.

За время, что он разговаривал с Даудом, произошло нечто ужасное. На их лицах по-прежнему отражался ужас, но по неясной причине его самого больше не было видно. Отослали ли они его прочь? Господи, а может быть, его труп лежал на полу? Вполне возможно. На столе блестела какая-то лужица, похожая на пролитую кровь.

— Сэр!

— Пошел в жопу, Дауди!

— Они знают, что вы здесь, сэр.

Они знают, они знают. За домом была установлена слежка, и они все знают.

— Хорошо, — сказал он. — Передай ему, что я спущусь через секунду.

— Что вы сказали, сэр?

Оскар возвысил голос над стуком камней и снова отвернулся от Чаши, на этот раз с большей охотой.

— Спроси, откуда он звонит. Я скоро перезвоню ему.

И вновь он обратил свой взгляд на Чашу, но не смог сосредоточиться, и образы спрятались от него за бессмысленным движением камней. Все, кроме одного. Когда движение камней стало замедляться, на кратчайший промежуток времени перед ним возникло лицо женщины. Возможно, она заменит его за столом заседаний Общества, а возможно, принесет ему смерть.

3

Перед разговором с Макганном ему необходимо было выпить, и Дауд, обладавший неплохим даром предчувствия, уже смешал ему виски с содовой, но Оскар отказался, опасаясь, что у него может развязаться язык. Парадоксальным образом то, что приоткрылось ему над Бостонской Чашей, помогло ему в разговоре. В чрезвычайных обстоятельствах он вел беседу с почти патологической отрешенностью, — и это была едва ли не самая английская его черта. Поэтому он был собран и спокоен, как никогда, сообщив Макганну, что да, ему действительно надо было съездить в одно место, и нет, это не имеет никакого отношения к делам Общества. Он, безусловно, с огромным удовольствием посетит завтрашнее заседание в Башне, но известно ли глубокоуважаемому мистеру Макганну (и есть ли ему до этого дело?), что завтра — канун Рождества?

— Я никогда не пропускал ночной службы в Сент-Мартинзин-зе-Филд, — сообщил ему Оскар, — так что я буду весьма признателен, если собрание завершится достаточно быстро, чтобы я успел добраться туда и занять скамью, с которой открывался бы хороший вид.

За время этой тирады голос его ни разу не дрогнул. Макганн попытался было расспросить его о том, где он был последние несколько дней, на что Оскар заметил, что не понимает, какое это имеет значение.

— Я ведь не расспрашиваю вас о ваших личных делах, не так ли? — сказал он слегка обиженным тоном. — К тому же, я не шпионю за вами, чтобы выяснить, когда вы уезжаете, а когда возвращаетесь. Не тратьте времени понапрасну, Макганн. Вы не доверяете мне, а я не доверяю вам. Я рассматриваю завтрашнюю встречу как способ обсудить вопрос о праве членов Общества на частную жизнь и напомнить уважаемому собранию, что род Годольфинов является одним из краеугольных камней Общества.

— Тем больше причин для вас быть откровенным, — сказал Макганн.

— Я буду абсолютно откровенен, — ответил Оскар. — В ваших руках будут исчерпывающие доказательства моей невиновности. — Только теперь, выиграв соревнование по остроумию, он взял виски с содовой, приготовленное Даудом. — Исчерпывающие и определенные.

Он молча кивнул Дауду и поднял бокал, продолжая разговор. Глотнув виски, он уже знал, что еще до наступления Рождества состоится кровопролитное сражение. Как ни печальна была эта перспектива, никаких способов избежать ее не существовало.

Положив трубку, он сказал Дауду:

— Я думаю надеть завтра костюм в елочку. И однотонную рубашку. Белую. С крахмальным воротником.

— А галстук? — спросил Дауд, подавая Оскару новый стакан взамен уже выпитого.

— Прямо с собрания я отправлюсь на рождественскую службу, — сказал Оскар.

— Стало быть, черный?

— Черный.

Глава 10

1

На следующий день после появления убийцы в доме Мерлина на Нью-Йорк опустилась снежная буря, словно сговорившись с неизбежным предновогодним столпотворением, чтобы помешать Юдит улететь в Англию. Но Юдит было не так-то легко остановить, особенно если перед ней была четко определенная цель. А она твердо решила — несмотря на протесты Мерлина, — что самый разумный для нее шаг — это покинуть Манхеттен. Что ж, разум был на ее стороне. Убийца совершил два покушения на ее жизнь и до сих пор был на свободе. До тех пор, пока она не уедет из Нью-Йорка, жизнь ее будет подвергаться опасности. Но даже если это и не так (а в глубине души она предполагала, что во второй раз убийца появился, чтобы объясниться или принести извинения), она все равно нашла бы повод для возвращения в Англию, просто для того, чтобы оказаться подальше от Мерлина. Его ухаживания стали слишком навязчивыми, разговоры — такими же слащавыми, как в рождественских телевизионных фильмах, а взгляды — умильными, как кленовый сироп. Конечно, эта болезнь была у него всегда, но после происшествия с убийцей она приобрела более тяжелую форму, а ее готовность мириться с его недостатками, особенно после встречи с Милягой, упала до нуля.

Не успела она положить трубку после разговора с Милягой, как ей показалось, что она была с ним слишком резка, и после задушевной беседы с Мерлином, во время которой она сообщила ему, что хочет вернуться в Англию, а он ответил, что утро вечера мудренее и почему бы ей не выпить таблеточку и не лечь спатеньки, она решила перезвонить ему. К тому времени Мерлин уже спал сном младенца. Она встала с постели, вышла в гостиную, зажгла одну единственную лампочку и набрала номер. Она старалась не шуметь и имела для этого основания. Мерлин и так уже не слишком обрадовался известию о том, что один из ее бывших любовников попытался разыграть из себя героя прямо в его квартире, а уж тот факт, что она звонит Миляге в два часа ночи, и вовсе бы вывел его из себя. Она до сих пор не могла понять, что произошло, когда она дозвонилась. Трубку сняли, а потом положили рядом с телефоном, дав ей возможность, со все возрастающей яростью и досадой, послушать, как Миляга занимается с кем-то любовью. Вместо того, чтобы немедленно бросить трубку, она продолжала прислушиваться, в глубине души будучи не прочь присоединиться к тому, что происходило на другом конце линии. В конце концов, отчаявшись отвлечь Милягу от его важного занятия, она положила трубку и в гнуснейшем расположении духа потащилась обратно в холодную кровать.

Он позвонил на следующий день, и к телефону подошел Мерлин. Она слышала его долгую тираду, сводившуюся к тому, что если он еще раз увидит поблизости от своего дома физиономию Миляги, то арестует его за соучастие в покушении на убийство.

— Что он сказал? — спросила она, когда разговор был окончен.

— Не так уж много. Похоже, он был пьян в стельку.

Дальше расспрашивать она не стала. Мерлин и так уже достаточно надулся после того, как за завтраком она объявила, что не отказалась от своего намерения вернуться в Англию в тот же день. Он раз за разом повторял один и тот же вопрос: почему? Может ли он сделать что-нибудь, чтобы удержать ее? Дополнительные запоры на дверях? Обещание, что он не отойдет от нее ни на шаг? Разумеется, ни то, ни другое не вселило в нее желания отложить свою поездку. Сто раз она повторяла ему, что ей очень хорошо с ним живется и что он не должен принимать это на свой счет, но ей просто хочется снова оказаться в своем собственном доме, в своем собственном городе, где она будет чувствовать себя в наибольшей безопасности от посягательств убийцы. Тогда он предложил сопровождать ее, чтобы ей не пришлось в одиночестве возвращаться в пустой дом, в ответ на что она, выйдя из терпения, заявила, что в настоящий момент одиночество устраивает ее больше всего на свете.

* * *

И ее желание сбылось — после короткого, но мучительно медленного путешествия до аэропорта Кеннеди сквозь снежную бурю, пятичасовой задержки рейса и полета, во время которого она оказалась втиснутой между монахиней, которая начинала громко молиться каждый раз, когда они попадали в воздушную яму, и ребенком, которого мучили глисты, — она была предоставлена самой себе, одна в пустой квартире накануне Рождества.

2

Картина, выполненная в четырех различных стилях, приветствовала Милягу, когда он вернулся в мастерскую. Его возвращение задержалось из-за той же снежной бури, которая чуть было не помешала Юдит покинуть Манхеттен, и срок, поставленный Клейном, оказался нарушен. Но за все время обратного путешествия о своих деловых отношениях с Клейном он почти не вспоминал. Все его мысли были о ночном свидании с убийцей. Что бы ни учинил над ним коварный Пай-о-па, к утру организм его очистился (зрение вернулось в норму, и рассудок был достаточно ясным, чтобы заняться практическими проблемами, связанными с предстоящим отъездом), но эхо того, что он испытал вчера, еще не затихло. Дремля в салоне самолета, он ощущал подушечками пальцев шелковистость кожи на лице убийцы; он чувствовал, как щекочет тыльную сторону его рук беспорядочная копна волос, которые он принял за волосы Юдит. Он до сих пор помнил запах влажной кожи и ощущал вес тела Пай-о-па у себя на бедрах. Это последнее ощущение было таким явственным, что вызвало мощную эрекцию, которая привлекла удивленный взор одной из стюардесс. Он подумал, что, возможно, ему надо перебить отзвуки этих ощущений свежим впечатлением: так трахнуть кого-нибудь, чтобы вместе с потом выгнать из своего организма воспоминания этой ночи. Эта мысль успокоила его. Когда он снова задремал, воспоминания вернулись, но на этот раз он не стал им противиться, зная, что, когда он вернется назад в Англию, у него будет способ от них избавиться.

И вот он сидел напротив полотна, выполненного в четырех различных стилях, и листал свою записную книжку в поисках партнерши, с которой можно было бы провести эту ночь. Он уже сделал несколько звонков, но едва ли можно было выбрать более неподходящее время для предложений потрахаться: мужья были дома, близились семейные празднества. Он был явно не вовремя.

В конце концов он все-таки поговорил с Клейном, который, поначалу проявив некоторое упорство, все-таки принял его извинения, а потом сообщил, что завтра в доме Клема и Тэйлора состоится вечеринка, и он уверен, что Милягу встретят там с радостью, если, конечно, у него нет других планов.

— Все говорят, что это Рождество будет для Тэйлора последним, — сказал Честер. — Он будет рад тебя видеть.

— Тогда, наверное, надо пойти, — согласился Миляга.

— Обязательно пойди. Он очень болен. У него было воспаление легких, а теперь еще и рак. Ты же знаешь, он всегда так любил тебя.

По ассоциации, любовь к Миляге прозвучала в устах Клейна как очередная болезнь, но он не стал упражняться в остроумии по этому поводу и, договорившись с Клейном, что зайдет за ним завтра, повесил трубку, чувствуя себя более обессиленным, чем когда-либо. Он знал, что у Тэйлора рак, но он не отдавал себе отчета в том, что до его смерти остались считанные дни. Какие печальные времена. Куда ни кинешь взгляд, все вокруг приходит в упадок и распадается! А впереди видна только темнота, в которой скользят чьи-то смутные очертания и затравленные взгляды. Возможно, это век Пай-о-па. Время убийцы.

* * *

Несмотря на то, что он чувствовал себя очень усталым, заснуть ему не удалось. Тогда, глухой ночью, он принялся за изучение вещи, которую при первом ознакомлении счел фантастической чепухой. Это было письмо Чэнта. Когда он в первый раз прочитал его по дороге в Нью-Йорк, оно показалось ему нелепым излиянием больного рассудка. Но с тех пор произошло много странных событий, которые привели Милягу в более подходящее расположение духа. Страницы, которые несколько дней назад казались никчемной чепухой, теперь стали предметом тщательного изучения, в надежде, что в причудливых излишествах весьма своеобразной прозы Чэнта, находящейся не в ладах с правилами пунктуации, скрывается некий ключ, который может дать ему новое понимание нашей эпохи и ее движущих сил. Чьим богом был, к примеру, этот самый Хапексамендиос, которому Чэнт заклинал Эстабрука обращать молитвы и хвалы? За ним тянулся целый хвост синонимов. Незримый. Исконный. Странник. И что это был за величественный план, частью которого Чэнту хотелось себя считать в свои последние часы?

«Я ГОТОВ к смерти в этом ДОМИНИОНЕ, — писал он, — лишь бы быть уверенным в том что Незримый использовал меня в качестве Своего ОРУДИЯ. Восславим во веки веков ХАПЕКСАМЕНДИОСА. Ибо он посетил Страну Желанной Скалы и оставил здесь Своих детей, обрекая их на СТРАДАНИЕ и я страдал здесь и страдание УБЬЕТ меня».

По крайней мере последняя фраза соответствовала истине. Этот человек знал, что смерть его близка, что в свою очередь заставляло предположить, что он мог знать и своего убийцу. Думал ли он, что им станет Пай-о-па? Маловероятно. О Пае также говорилось в письме, но не в качестве палача Чэнта. Собственно говоря, при первом чтении Миляга даже не понял, что в этом отрывке речь идет о Пай-о-па, но при повторном знакомстве с текстом письма это казалось вполне очевидным.

«Вы заключили соглашение с одним из тех существ, которые очень РЕДКО встречаются в этом ДОМИНИОНЕ как впрочем и в других, и я не знаю является ли моя приближающаяся смерть наказанием или наградой за посредничество в этом деле. Но будьте крайне осмотрительны с ним потому что эта сила очень своенравна, будучи мешаниной самых разнообразных вариантов и возможностей, не являясь чем-то ОПРЕДЕЛЕННЫМ, во всех своих проявлениях, и обладая радужной и переменчивой природой. Отступник до мозга костей.

Я никогда не был другом этой силы — у нее есть только ПОЧИТАТЕЛИ И ЛИКВИДАТОРЫ — но она доверилась мне как своему представителю и я причинил ей столько же вреда, сколько и вам. И даже больше, я думаю, потому что это существо одиноко и оно страдает в этом ДОМИНИОНЕ, как приходилось страдать и мне. У вас есть друзья, которые знают, кто вы, и вам не надо скрывать свою ПОДЛИННУЮ ПРИРОДУ. Держитесь за них крепче и за их любовь к вам, ибо вскоре Страна Желанной Скалы будет сотрясаться и дрожать, а в такие времена все что есть у души — это сообщество любящего друга. Я говорю это, потому что мне уже пришлось жить в такое время, и я РАД, что если оно снова наступит в ПЯТОМ ДОМИНИОНЕ, то я буду уже мертв и мое лицо будет обращено к бессмертной славе НЕЗРИМОГО.

Восславим ХАПЕКСАМЕНДИОСА.

А вам, сэр, в настоящий момент я могу предложить свое раскаяние и свои молитвы».

Там было еще немного текста, но с этого места как почерк, так и синтаксис стали стремительно ухудшаться, словно Чэнт нацарапал эти строчки, надевая пальто. Однако в более связных отрывках содержалось достаточно намеков, чтобы не дать Миляге уснуть. Особенно насторожили его описания Пай-о-па:

«РЕДКОЕ существо… мешанина самых разнообразных вариантов и возможностей…»

Что это было, как не подтверждение того, что его чувства испытали в Нью-Йорке? А если это действительно было так, то что же это было за существо, которое стояло перед ним обнаженным и единым, но таило в себе множественность? Что же это была за сила, у которой, по словам Чэнта, не может быть друзей (у нее есть только ПОЧИТАТЕЛИ И ЛИКВИДАТОРЫ, — писал он) и которой в этом деле причинили столько же вреда (вновь слова Чэнта), сколько и Эстабруку, которому Чэнт предлагал свое раскаяние и свои молитвы? Во всяком случае, природа ее не была человеческой. Она не происходила ни из одного племени, ни из одной нации, которые были известны Миляге. Он перечитал письмо еще и еще, и с каждым разом возможность веры подкрадывалась все ближе. Он чувствовал, как она близка. Она только что пришла к нему из той страны, существование которой он впервые заподозрил в Нью-Йорке. Тогда мысль о том, что он может попасть в нее, испугала его. Но больше он этого не боялся, потому что наступало утро Рождества — самое время для появления чуда, которое изменит мир.

Чем ближе они подползали (вера и утро), тем больше он жалел о том, что оттолкнул убийцу, когда тот так явно стремился к контакту. Единственные ключи к этой тайне, которые у него были, содержались в письме Чэнта, и после стократного прочтения они были исчерпаны. Ему оставалось полагаться только на свои воспоминания о мозаичном лице Пай-о-па, которые вскоре начнут тускнеть в его забывчивой голове. Он должен закрепить их! Вот главная задача: зафиксировать видение, прежде чем оно успеет ускользнуть от него.

Он отшвырнул письмо прочь и подошел взглянуть на «Ужин в Эммаусе». Был ли способен какой-нибудь из этих стилей передать то, что он видел? Вряд ли. Для того чтобы изобразить то, что он видел, ему потребуется изобрести новый стиль. Вдохновленный этой честолюбивой задачей, он водрузил перед собой «Ужин» и стал выдавливать жженую умбру прямо на полотно. Потом он стал равномерно распределять ее по холсту с помощью шпателя, пока изображенная сцена не исчезла окончательно. На ее месте была теперь темная грунтовка, на которой он процарапал очертания фигуры. Он никогда подробно не изучал анатомию. Мужское тело не представляло для него особого эстетического интереса, а женское было таким изменчивым и непостоянным, так зависело от своих движений (или от движений света сквозь него), что любая попытка его статического изображения казалась ему изначально обреченной. Но сейчас он хотел выполнить невозможную задачу — изобразить протеическую, изменчивую форму, хотел найти способ запечатлеть то, что он видел на пороге своего номера, когда многочисленные лица Пай-о-па замелькали перед ним, как карты в колоде фокусника. Если он воссоздаст это зрелище или по крайней мере попытается это сделать, возможно, ему удастся совладать с наваждением, во власти которого он оказался.

В настоящей лихорадке он работал в течение двух часов, творя с краской такие вещи, которые раньше никогда бы не пришли ему в голову. Он размазывал ее шпателем и даже пальцами, пытаясь воссоздать хотя бы очертания и пропорции головы и шеи загадочного существа. Его образ стоял перед глазами Миляги достаточно ясно (с той ночи ни одно из воспоминаний его не потускнело), но даже самый приблизительный набросок не давался его руке. Он был слишком плохо подготовлен для выполнения стоящей перед ним задачи. Слишком долго он был паразитом, который занимался только тем, что копировал чужие видения. Теперь наконец у него появилось свое — правда, одно единственное, но тем более драгоценное, — а он даже не смог его воссоздать. Осознав свое поражение, он хотел было заплакать, но почувствовал себя слишком усталым для этого. С руками, покрытыми краской, он лег на холодную постель и стал ждать, пока сон поможет ему забыться.

Перед тем как он заснул, две мысли пришли ему в голову. Первая, что с таким количеством жженой умбры на руках он выглядит так, словно играл со своим собственным дерьмом. И вторая, что единственный способ решения стоящей перед ним живописной проблемы состоит в том, чтобы вновь увидеть объект изображения во плоти. Эту мысль он встретил с радостью и уснул, позабыв обо всех своих несчастьях и улыбаясь при мысли о том, как он снова встретится с редким существом лицом к лицу.

Глава 11

Путешествие из дома Годольфина на Примроуз Хилл до Башни Tabula Rasa заняло совсем немного времени, и Дауд привез его в Хайгейт ровно в шесть, но Оскар предложил поехать вниз по Крауч Энд, потом вверх через Масуэлл Хилл и уже потом к Башне, чтобы прибыть на десять минут позже.

— У них не должно появиться мысли, что мы готовы унижаться перед ними, — заметил он, когда они подъехали к Башне во второй раз. — А то они слишком высоко задерут нос.

— Мне подождать внизу?

— В холоде и в одиночестве? Дорогой Дауди, об этом и речи быть не может. Мы поднимемся вместе, неся с собой дары.

— Какие дары?

— Наш ум, наш вкус в выборе костюмов — мой вкус, если быть точным, — мы сами, в конце концов.

Они вышли из машины и направились к главному входу. Каждый их шаг фиксировался камерами, установленными над дверями. Когда они подошли ко входу, замок щелкнул, и они ступили внутрь. Пока они шли через вестибюль по направлению к лифту, Годольфин прошептал:

— Что бы ни случилось этим вечером, Дауди, прошу тебя, запомни…

Договорить он не успел. Двери лифта открылись, и оттуда появился Блоксхэм. На лице его, как всегда, было написано тупое самодовольство.

— Чудесный галстук, — сказал ему Оскар. — Желтый тебе очень идет. — Галстук был синим. — Не возражаешь, если я захвачу с собой своего Дауда? Нас с ним водой не разольешь.

— Этим вечером ему здесь не место, — сказал Блоксхэм.

И вновь Дауд предложил подождать внизу, но Оскар и слышать об этом не желал.

— Можешь подождать и наверху, — сказал он. — Полюбуешься видом.

Все это злило Блоксхэма ужасно, но с Оскаром не так-то легко было совладать. Они поднимались в молчании. На площадке последнего этажа Дауд был предоставлен самому себе, а Блоксхэм повел Годольфина в зал заседаний. Они ждали, и на всех лицах застыло обвинительное выражение. А некоторые из них — Шейлс, конечно, и Шарлотта Фивер — не пытались скрыть, какое удовольствие доставлял им тот факт, что самый непокорный и нераскаянный член Общества наконец-то призван к ответу.

— О, ради Бога, извините… — сказал Оскар, когда двери за ним закрылись. — Вы меня долго ждете?

За пределами зала в одном из пустынных вестибюлей Дауд слушал свое крохотное карманное радио и размышлял. В семичасовом выпуске новостей сообщалось об автомобильной катастрофе, унесшей жизнь целой семьи, которая решила отправиться в рождественское путешествие на север, а также о вспыхнувших в Бристоле и Манчестере тюремных бунтах, участники которых заявили, что тюремные офицеры вскрыли и уничтожили рождественские подарки от их любимых. Потом была зачитана обычная коллекция военных годовщин, и прозвучала сводка погоды, обещавшая на Рождество облачность и весенний дождичек, который, судя по аналогичным случаям в прошлом, приведет к тому, что в Гайд-парке распустятся крокусы, обреченные на гибель от мороза через несколько дней. В восемь часов вечера, все еще ожидая у окна, Дауд слушал второй выпуск новостей, содержавший поправку к первому. Из железного месива разбившихся машин был извлечен осиротевший, но невредимый грудной ребенок трех месяцев от роду. Сидя в холодном сумраке, Дауд тихонько заплакал. Плач настолько же был недоступен его подлинным эмоциональным возможностям, насколько ощущение холода было недоступно его нервным окончаниям. Но он обучался ремеслу горя с той же решимостью уподобиться человеку, с которой он учился ежиться от холода. Учителем его был Шекспир, а любимым уроком — Лир. Он оплакивал ребенка и крокусы. Не успели просохнуть его слезы, как яростные крики из зала заседаний донеслись до его ушей. Дверь в зал распахнулась, и Оскар позвал его внутрь, несмотря на протесты со стороны других членов.

— Это нарушение правил, Годольфин! — завизжал Блоксхэм.

— Вы сами довели меня до этого! — ответил Оскар в лихорадочном раздражении. Было очевидно, что ему приходилось нелегко. Набухшие вены оплели его шею узловатыми веревками, в мешках под глазами сверкал скопившийся там пот, при каждом слове он брызгал слюной. — Вы не знаете и половины этого, — говорил он. — И половины! Против нас был составлен заговор. В нем участвовали силы, которые мы едва ли в состоянии себе представить. Нет сомнений в том, что этот человек, Чэнт, был одним из их агентов. Они могут принимать человеческий облик!

— Годольфин, это чепуха, — сказала Тирвитт.

— Ты не веришь мне?

— Нет, не верю. И к тому же я не желаю, чтобы твой толстожопый лентяй слушал наши споры. Прошу тебя, удали его из зала заседаний.

— Но он может представить доказательство моих слов, — настаивал Оскар.

— Да что ты говоришь?

— Он сейчас вам сам все продемонстрирует, — сказал Оскар, оборачиваясь к Дауду. — Боюсь, тебе придется показать им. — С этими словами Оскар опустил руку в карман пиджака.

За секунду до того, как лезвие сверкнуло в руке Годольфина, Дауд понял его намерение и стал уворачиваться, но Оскар действовал быстро. Дауд ощутил руку хозяина на своей шее и услышал общий крик ужаса. Потом его швырнули на стол, и он растянулся под лампами, словно больной на операционном столе. Хирург нанес быстрый удар, воткнув нож в самый центр грудной клетки Дауда.

— Вам нужны доказательства? — завопил Оскар, перекрывая крики Дауда и возгласы сидевших за столом. — Вам нужны доказательства? Так откройте глаза: вот они!

Он надавил на нож всем своим телом и повел его сначала направо, а потом налево, не встречая сопротивления со стороны ребер или грудины. Не было и крови — только жидкость цвета ржавой воды текла из ран, образовывая лужицу на столе. Голова Дауда моталась из стороны в сторону под действием этого надругательства, и только раз его исполненный укоризны взгляд поднялся на Годольфина, но тот был слишком увлечен операцией, чтобы ответить на него. Несмотря на раздававшиеся со всех сторон крики протеста, он не прервал своих трудов до тех пор, пока лежавшее перед ним тело не было вскрыто от горла до пупка, и метания Дауда не прекратились. Запах внутренностей распространился по комнате — едкая смесь нечистот и ванили. Под его воздействием двое свидетелей этого зрелища ринулись к двери. Одним из них был Блоксхэм: приступ рвоты напал на него еще до того, как он успел выбежать в коридор. Он давился и стонал, но это не остановило Годольфина ни на секунду. Без малейшего колебания он запустил свою руку во вскрытое тело и, пошарив там, выудил из него пригоршню внутренностей. Это был узловатый комок синих и черных тканей — окончательное доказательство нечеловеческой природы Дауда. Торжествуя, он швырнул доказательство на стол рядом с телом, а потом отступил на шаг от творения рук своих, бросив нож в зияющую рану. Все представление заняло не более минуты, но за это короткое время он вполне преуспел в превращении стола в зале заседаний в сточную канаву рыбных рядов.

— Вы удовлетворены? — сказал он.

Все протесты давно уже смолкли. Единственным звуком в зале было ритмичное шипение жидкости, вырывавшейся из вскрытой артерии.

Очень спокойным тоном Макганн произнес:

— Вы просто ебнутый маньяк.

Оскар осторожно извлек из кармана брюк чистый носовой платок. Он был выглажен беднягой Даудом — это было одним из его последних поручений. Платок был само совершенство. Оскар расправил его острые, как скальпель, сгибы и стал вытирать об него руки.

— А как еще мог я доказать свою точку зрения? — сказал он. — Вы сами довели меня до этого. Теперь у вас есть доказательство, во всей его красе. Не знаю, что случилось с Даудом — с моим толстожопым лентяем, кажется, так вы его назвали, Алиса? — но где бы он сейчас ни был, эта тварь заняла его место.

— Как тебе стало об этом известно? — спросила Шарлотта.

— Подозрения появились у меня две недели назад. Все это время, пока он — и вы — думали, что я предаюсь развлечениям где-то в теплых странах, я не покидал города и следил за каждым его шагом.

— А что это вообще был за сукин сын? — осведомился Лайонел, дотронувшись пальцем до комка загадочных внутренностей.

— Это одному Богу известно, — сказал Годольфин. — Одно можно сказать наверняка: он не из этого мира.

— Что ему было нужно? — сказала Алиса. — Вот более существенный вопрос.

— К примеру, получить доступ в этот зал, — одного за другим он оглядел всех, кто сидел за столом, — что, насколько я понимаю, вы ему любезно предоставили три дня назад. Но я полагаю, никто из вас не сказал ничего лишнего. — Последовал быстрый обмен взглядами. — Ах, так, значит, сказали. Жаль, жаль. Будем надеяться, что эта тварь не успела сообщить о своих открытиях тем, кто ее сюда послал.

— Что случилось, то случилось, — сказал Макганн. — На всех нас лежит часть ответственности. В том числе и на вас, Оскар. Ты должен был поделиться с нами своими подозрениями.

— А разве вы поверили бы мне? — ответил Оскар. — Я и сам сначала не поверил, пока не стал замечать в Дауде некоторые перемены.

— Почему это случилось именно с тобой? — сказал Шейлс. — Вот что мне хотелось бы узнать. С чего бы им было выбирать тебя в качестве объекта наблюдения, если бы они не были уверены с самого начала, что ты — слабое звено в нашей цепи? Может быть, они надеялись, что ты встанешь на их сторону. Может быть, это уже произошло.

— Как обычно, Хуберт, ты слишком преисполнен чувством собственной правоты, чтобы заметить слабые звенья в своем рассуждении, — ответил Годольфин. — Откуда тебе известно, что я один был выбран в качестве объекта наблюдения? Можешь ли ты утверждать наверняка, что все близкие тебе люди находятся вне подозрений? Внимательно ли ты наблюдал за своими друзьями? За своей семьей? Любой из них может оказаться частью этого заговора.

Оскар испытывал извращенное удовольствие, сея эти сомнения. Он уже видел, как они дают всходы. Видел, как под уколами сомнения лопаются мыльные пузыри их самодовольной непогрешимости, которая еще полчаса назад была написана на их лицах. Стоило рискнуть с этим театральным представлением хотя бы ради того, чтобы увидеть, как они испугались. Но Шейлс продолжал упорствовать.

— И, однако же, факт остается фактом: ты был хозяином этой твари, — сказал он.

— Достаточно, Хуберт, — мягко сказал Макганн. — Сейчас не время провоцировать раскол. Нам предстоит серьезная борьба, и согласимся ли мы с методами Оскара или нет — замечу только для протокола, что я с ними не согласен, — безусловно, никто из нас не может сомневаться в том, что он на нашей стороне. — Он огляделся вокруг. Со всех сторон послышался одобрительный гул. — Одному Богу известно, на что оказалось бы способно подобное создание, поняв, что его хитрость раскрыта. Годольфин рисковал ради нас своей жизнью.

— Согласен, — сказал Лайонел. Обойдя стол, он приблизился к Оскару и вручил в свежевытертые руки палача стакан неразбавленного мальтийского виски. — Хороший парень, доложу я вам, — заметил он. — На его месте я поступил бы точно так же. Выпей.

Оскар взял стакан.

— Ваше здоровье, — сказал он, осушив виски залпом.

— Не вижу повода для празднования, — сказала Шарлотта Фивер, которая была первым человеком, вновь севшим за стол, невзирая на то, что на нем находилось. Она закурила новую сигарету и выпустила дым сквозь поджатые губы. — Если предположить, что Годольфин прав и эта тварь действительно хотела проникнуть в Общество, то мы должны задать вопрос: почему?

— Вопрос отклоняется, — сухо произнес Шейлс, указывая на труп. — Он не слишком-то разговорчив. Что, без сомнения, кое-кого весьма устраивает.

— Долго мне еще предстоит терпеть эти инсинуации? — осведомился Оскар.

— Я же сказал, Хуберт, хватит уже, — заметил Макганн.

— У нас здесь демократия, — сказал Шейлс, бросая вызов негласному авторитету Макганна. — И если я хочу что-то сказать…

— Ты уже сказал это, — заметил Лайонел, подогретый изряднымколичеством алкоголя. — А теперь заткнись.

— Самое главное — это решить, что нам теперь делать, — произнес Блоксхэм. Утерев рот, он вернулся к столу, исполненный решимости вновь самоутвердиться после того, как его репутация была подорвана не вполне мужским поведением. — Наступили опасные времена.

— Поэтому мы и собрались здесь, — сказала Алиса. — Они знают, что приближается годовщина, и снова хотят затеять историю с этим чертовым Примирением.

— Но зачем они стремились проникнуть в Общество? — сказал Блоксхэм.

— Чтобы вставлять нам палки в колеса, — сказал Лайонел. — Если бы они знали, что мы собираемся делать, то могли бы перехитрить нас. Кстати говоря, галстук был очень дорогим?

Блоксхэм опустил глаза и увидел, что его шелковый галстук был весь перепачкан рвотой. Бросив злобный взгляд в направлении Лайонела, он сорвал его с шеи.

— Мне все-таки непонятно, что они могли у нас выведать, — сказала Алиса Тирвитт в своей обычной отрешенной манере. — Мы даже не знаем, что такое Примирение.

— Нет, знаем, — откликнулся Шейлс. — Наши предки пытались запустить Землю по той же орбите, что и Небо.

— Очень поэтично звучит, — заметила Шарлотта. — Но что это означает в конкретных терминах? Кому-нибудь это известно? — Последовало общее молчание. — Я так и думала. И вот мы пытаемся предотвратить то, чего даже не понимаем.

— Это был какой-то эксперимент, — сказал Блоксхэм. — И он не удался.

— Они что, были совсем чокнутыми, что ли? — спросила Алиса.

— Будем надеяться, что нет, — вставил Лайонел. — Душевные болезни обычно передаются по наследству.

— Ну, я-то уж во всяком случае не сумасшедшая, — сказала Алиса. — И черт меня побери, я абсолютно уверена в том, что все мои друзья так же нормальны и такие же люди, как и я сама. Если что-то было бы в них не так, я бы знала об этом.

— Годольфин, — сказал Макганн. — Вы что-то надолго замолчали, а это вам редко бывает свойственно.

— Набираюсь ума-разума, — ответил Оскар.

— Вы пришли к каким-нибудь заключениям?

— История циклична, — начал он неторопливо. Никогда еще ни один человек не был так уверен в своих слушателях, как он в эти минуты. — Мы приближаемся к концу тысячелетия. Разум будет вытеснен верой в чудеса. Холодность уступит место чувству. Я полагаю, что если бы я был опытным эзотериком и обладал историческим чутьем, то мне бы не составило особого труда выяснить конкретные детали того, что попытались сделать тогда, — этого эксперимента, как выразился Блоксхэм, и, вполне возможно, мне пришла бы в голову мысль, что сейчас самое время предпринять его снова.

— Весьма правдоподобно, — сказал Макганн.

— А кто передаст этому человеку необходимую информацию? — поставил вопрос Шейлс.

— Он сам узнает ее.

— Из какого источника? Любая хоть сколько-нибудь значительная книга спрятана здесь, под нами.

— Любая? — сказал Годольфин. — А откуда у тебя такая уверенность?

— Я уверен в этом потому, что за последние два столетия на земле не было предпринято ни одного значительного магического опыта, — ответил Шейлс. — Эзотерики утратили всю свою силу. Если бы где-нибудь появились хотя бы малейшие признаки магической деятельности, мы бы узнали об этом.

— Мы же не знали о дружке Годольфина, — сказала Шарлотта, лишив Оскара удовольствия высказать то же самое ироническое замечание, которое уже было готово сорваться с его языка. — Да и как мы можем быть уверены в том, что библиотека осталась в неприкосновенности? — продолжала Шарлотта. — Может быть, некоторые книги были похищены?

— Кем? — спросил Блоксхэм.

— Да хотя бы тем же Даудом. На них даже и каталог-то составлен не был. Я помню, Лиш пыталась сделать это, но мы все знаем, что с ней случилось.

То, что произошло с Лиш, было еще одним темным пятном в истории Общества, — каталог случайностей, закончившийся трагедией. В двух словах, одержимая Клара Лиш взяла на себя задачу составить полное описание томов, находившихся в собственности Общества. Во время работы с ней произошел удар. Два дня она пролежала на полу в подвале. Когда ее наконец нашли, она была едва живой и абсолютно сумасшедшей. Тем не менее, она выжила и в настоящий момент, одиннадцать лет спустя, по-прежнему была обитательницей богадельни в Суссексе. Рассудок к ней так и не вернулся.

— Но не так-то уж трудно установить, побывал там кто-нибудь или нет, — сказала Шарлотта.

— Да, надо осмотреть библиотеку, — согласился Блоксхэм.

— Стало быть, вы этим и займетесь, — сказал Макганн.

— Но даже если они черпали свою информацию и не из нашей библиотеки, — заметила Шарлотта, — есть и другие источники. Не станем же мы утверждать, что все книги, в которых говорится об Имаджике, находятся в наших руках?

— Нет, конечно, — сказал Макганн. — Но уже много лет назад Общество перебило хребет магической традиции. Мы все знаем, что культы, существующие в этой стране, не стоят и ломаного гроша. Они стряпают свои учения, таща с миру по нитке. Бессмысленная сборная солянка. Никто из них не обладает достаточным знанием, чтобы помыслить о Примирении. Большинство из них даже не знает, что такое Имаджика. Максимум на что они способны — это наслать порчу на своего начальника в банке.

В течение долгих лет Годольфин слышал подобные речи. Рассуждения о том, что магия в западном мире пришла в упадок. Самодовольные отчеты о культах, которые, после соответствующих расследований, оказались группками псевдоученых, обменивающихся шарлатанскими теориями на языке, в слова которого каждый из них вкладывал свое, непонятное для других значение, или компаниями сексуально озабоченных личностей, под предлогом магических ритуалов требовавших услуг, которых они не смогли добиться от своих партнеров. Но чаще всего это были полупомешанные люди в поисках мифологии, которая, какой бы нелепой она ни была, смогла бы удержать их от окончательного сумасшествия. Но среди этих шарлатанов, маньяков и безумцев не мог ли найтись человек, который инстинктивно нашел дорогу в Имаджику? Прирожденный Маэстро, в генах которого оказалось заложенным что-то такое, что помогло ему воссоздать ритуалы Примирения? До этого момента Годольфин не задумывался о такой возможности — слишком он был поглощен своей тайной, с которой он прожил почти всю свою взрослую жизнь, — но мысль эта показалась ему интригующей и тревожной.

— Я думаю, мы должны серьезно отнестись к возможной опасности, — произнес он, — какой бы маловероятной она нам ни казалась.

— О какой опасности идет речь? — спросил Макганн.

— Об опасности появления Маэстро. Того, кто разделяет честолюбивые помыслы наших предков и сможет найти путь к повторению эксперимента. Может быть, он не стремится к книгам. Может быть, они просто не нужны ему. Может быть, в этот самый момент он сидит где-нибудь у себя дома и решает проблему самостоятельно.

— Что же нам делать? — спросила Шарлотта.

— Мы должны устроить чистку, — сказал Шейлс. — Мне больно признаваться в этом, но Годольфин прав. Мы не знаем о том, что сейчас происходит за стенами Башни. Мы, конечно, присматриваем издалека за тем, как идут дела, и иногда устраиваем так, что кто-то успокаивается надолго, но мы не занимаемся чисткой. Я думаю, сейчас настало время заняться ею.

— В чем будут заключаться наши действия? — заинтересовался Блоксхэм. В его глазах цвета грязной воды, в которой мыли посуду, зажегся фанатичный блеск.

— У нас есть сторонники. Мы используем их. Мы заглянем под каждый камень, и, если там обнаружится нечто такое, что нам не понравится, мы уничтожим его.

— Мы не банда убийц.

— Но у нас есть достаточно средств, чтобы нанять их, — заметил Шейлс. — И у нас есть друзья, которые помогут нам уничтожить улики, если это понадобится. С моей точки зрения, у нас есть только одна цель: любой ценой предотвратить повторную попытку Примирения. Для этого мы и были рождены на свет.

Он говорил абсолютно спокойным голосом, словно перечислял наизусть список покупок. Его отрешенность произвела на всех глубокое впечатление. Как, впрочем, и проявление чувства в последних словах, сколь бы завуалировано оно ни прозвучало. Кто бы мог остаться равнодушным при мысли о такой великой цели, которая через многие поколения восходила к людям, собравшимся на этом самом месте двести лет назад? К нескольким окровавленным уцелевшим, которые поклялись, что они, их дети, дети их детей и все их потомки до конца света будут жить и умирать с одной лишь целью, которая огненным факелом будет пылать в их сердцах, — с целью предотвращения второго такого Апокалипсиса.

Макганн предложил проголосовать, что и было сделано. Несогласных не было. Общество решило, что его ближайшей задачей является всеобъемлющая чистка всех элементов, вольно или невольно пытающихся проникнуть (или собирающихся предпринять такую попытку) в тайну ритуалов, целью которых является получение доступа к так называемым Примиренным Доминионам. Ввиду своей абсолютной неэффективности, все общепринятые религиозные конфессии не подпадают под действие этой санкции и будут служить полезным отвлечением для некоторых нестойких душ, склоняющихся к занятиям эзотерической практикой. Мошенники и спекулянты также могут спать спокойно. Хиромантов, фальшивых медиумов, спиритов, которые сочиняют концерты и сонеты за давно умерших композиторов и поэтов, — всех их не тронут и пальцем. Искоренены будут только те, у кого есть шанс споткнуться обо что-нибудь, связанное с Имаджикой, и так или иначе это использовать. Это дело будет трудным и иногда жестоким, но Общество готово взяться за него. Эта чистка была не первой в его истории (хотя масштаб ее безусловно превосходил все предыдущие), и в наличии имелась структура, готовая к тайным, но решительным и всеобъемлющим действиям. Первоочередной целью станут культы. Их служители будут рассеяны, а лидеры — подкуплены или заключены в тюрьму. Англию уже очищали в прошлом от всех хоть сколько-нибудь значительных эзотериков и магов. Теперь это произойдет снова.

— Все дела на сегодня закончены? — спросил Оскар. — Сами понимаете, рождественская служба.

— Что мы будем делать с телом? — спросила Алиса Тирвитт.

У Годольфина уже был готов ответ.

— Я стал виновником этого беспорядка, я его и устраню, — сказал он с должным смирением. — Этим вечером я могу похоронить его у дороги, если, конечно, у кого-нибудь нет более подходящего предложения.

Возражений не последовало.

— Главное, чтобы его здесь не было, — сказала Алиса.

— Мне нужна кое-какая помощь, чтобы завернуть его и донести до машины. Блоксхэм, не будете ли вы так любезны?

Не в силах отказаться, Блоксхэм отправился на поиски чего-нибудь такого, во что можно было бы завернуть несчастное тело.

— Нет причин оставаться и наблюдать за этим зрелищем, — сказала Шарлотта, поднимаясь с места. — Если на сегодня все, то я отправляюсь домой.

Когда она направилась к двери, Оскар воспользовался случаем, чтобы одержать свой последний триумф.

— Я полагаю, — сказал он, — этой ночью нас всех будет одолевать одна и та же мысль.

— Какая? — спросил Лайонел.

— Мысль о том, что раз эти твари, как оказалось, могут весьма успешно имитировать человеческий облик, то отныне мы не сможем полностью доверять друг другу. Полагаю, на данный момент мы все по-прежнему люди, но кто знает, что принесет нам Рождество?

* * *

Через полчаса Оскар уже был готов отправиться на рождественскую службу. Несмотря на свой недавний приступ рвоты, Блоксхэм прекрасно справился с работой, запихнув внутренности Дауда обратно и изготовив аккуратную мумию с помощью полиэтилена и скотча. Потом вместе с Оскаром он отволок труп в лифт и донес его до машины. Стояла прекрасная ночь; яркая луна сияла на усыпанном звездами небе. Как обычно, Оскар ловил красоту при каждом удобном случае и, перед тем как уехать, остановился для того, чтобы повосхищаться зрелищем.

— Ну разве это не бесподобно, Джайлс?

— Действительно! — ответил Блоксхэм. — У меня даже голова закружилась.

— Все эти бесконечные миры!

— Не беспокойся, — ответил Блоксхэм. — Мы позаботимся о том, чтобы это никогда больше не случилось.

Озадаченный этим ответом, Оскар посмотрел на своего спутника и увидел, что тот вообще не смотрит на звезды, а продолжает заниматься телом. Бесподобной он находил мысль о предстоящей чистке.

— Ну вот, теперь все в порядке, — сказал Блоксхэм, притопнул ногой и протянул руку для рукопожатия.

Радуясь тому, что тени скрывают отразившееся на его лице отвращение, Оскар пожал ее и пожелал болвану спокойной ночи. Он знал, что очень скоро ему придется окончательно определиться, и, несмотря на успех сегодняшнего представления и обретенную безопасность, он отнюдь не был уверен, что его место будет в рядах чистильщиков, пусть даже они и уверены в своей победе. Но если его место не там, то где же оно? Вот в чем заключалась главная проблема, и он был рад, что утешительное зрелище рождественской службы поможет ему ненадолго отвлечься. Двадцать пять минут спустя, поднимаясь по ступенькам Сент-Мартинзин-зе-Филд, он поймал себя на том, что повторяет про себя короткую молитву, содержание которой не слишком-то отличалось от тех гимнов, которые вскоре будут исполнять в этой церкви. Он молился о надежде, чтобы она была ниспослана на этот город, вошла в его сердце и избавила бы его от сомнения и неуверенности, о свете, который не только зажегся бы в его душе, но и распространился по всем Доминионам и осветил Имаджику от края и до края. Но если чудо действительно возможно, он молился о том, чтобы гимны опоздали с его предсказанием, потому что, как ни сладки сказки о Рождестве, времени остается очень мало, и если надежда родится только сегодня, то к тому времени, когда она достигнет возраста искупления, миры, которые она пришла спасти, будут уже мертвы.

Глава 12

1

Тэйлор Бриггс как-то сказал Юдит, что жизнь свою он измеряет по количеству прожитых летних сезонов. «Когда смерть будет близка, — сказал он, — из всех времен года я буду помнить только лето, и пересчитав, сколько раз оно повторялось в моей жизни, я буду чувствовать себя счастливым». Начиная от романов его молодости и кончая днями последних великих оргий в укрытых от людского глаза домах и банях Нью-Йорка и Сан-Франциско, всю свою любовную карьеру он мог вспомнить, ощутив запах пота своих подмышек. Юдит завидовала ему. Как и Миляге, ей было трудно удерживать в памяти более десяти лет своего прошлого. У нее совсем не осталось воспоминаний ни о подростковом возрасте, ни о детстве. Она не помнила ни внешности, ни даже имен своих родителей. Эта неспособность удерживать прошлое совсем не беспокоила ее, пока она не встретила такого человека, как Тэйлор, которому воспоминания доставляли ни с чем не сравнимое наслаждение. Она надеялась, что эта способность сохранилась у него и поныне; это было одно из немногих оставшихся ему удовольствий.

Впервые она услышала о его болезни в прошлом июле от его любовника Клема. Несмотря на то, что он и Тэйлор вели одинаковый образ жизни, болезнь обошла Клема стороной, и Юдит провела с ним несколько долгих вечеров, обсуждая вину, которую он ощущал за это незаслуженное избавление. Однако осенью дороги их разошлись, и она удивилась, обнаружив по возвращении из Нью-Йорка приглашение на их рождественскую вечеринку. До сих пор не вполне оправившись от всего случившегося, она позвонила, чтобы отказаться, но Клем тихо сказал ей, что Тэйлор вряд ли доживет до весны, не говоря уже о лете. Так что не сможет ли она прийти, хотя бы ради него? Она, разумеется, согласилась. Если кто-то из людей ее круга и умел превращать плохие времена в хорошие, то это были Тэйлор и Клем, и им она была обязана своим самым удачным опытам в этом отношении. Потому ли, что у нее в жизни было столько неприятностей с гетеросексуальными самцами, она чувствовала себя так хорошо и спокойно в компании мужчин, для которых ее пол не был оспариваемой наградой?

В начале девятого в рождественский вечер Клем открыл дверь и пригласил ее в дом, запечатлев на ее устах нежный поцелуй в прихожей под веткой омелы, перед тем, как, по его словам, на нее накинутся варвары.

Дом был украшен так, как, возможно, его украшали лет сто назад. Блестки, поддельный снег и фонарики эльфов были забыты в пользу еловых веток, которые в таком изобилии были развешаны по стенам и каминным доскам, что комнаты стали похожи на хвойный лес. Клем, чья молодость до последнего времени избегала платить налог на годы, выглядел не очень хорошо. Пять месяцев назад при подходящем освещении он выглядел тридцатилетним мужчиной в самом соку. Теперь же он состарился по крайней мере лет на десять, и его радостные приветствия и шумные комплименты не могли скрыть усталость.

— Ты в зеленом, — сказал он, препровождая ее в гостиную. — Я говорил Тэйлору, что так и будет. Зеленые глаза, зеленое платье.

— Тебе нравится?

— Конечно! В этом году у нас языческое Рождество. Dies Natalis Solis Invietus.^[74]

— Что это значит?

— Рождество Непобедимого Солнца, — сказал он. — Свет Миру. Его-то нам сейчас и не хватает.

— Я знаю кого-нибудь из присутствующих? — спросила она, прежде чем оказаться в центре внимания вечеринки.

— Тебя знают все, — сказал он нежно. — Даже те, кто тебя ни разу в жизни не видел.

Их поджидало много людей, которых она знала в лицо, и ей потребовалось около пяти минут, чтобы добраться к креслу у пылающего камина, в котором, обложенный подушками, сидел Тэйлор — король среди своих подданных. Она попыталась скрыть то потрясение, которое испытала, увидев его. Он утратил почти всю свою львиную гриву волос, а от лица остались кожа да кости. Глаза его, всегда бывшие самой выразительной чертой его внешности (одно из многих существовавших между ними сходств), теперь стали огромными, словно в последние дни своей жизни он хотел досыта насмотреться на мир. Он раскрыл навстречу ей свои объятия.

— Радость моя, — сказал он. — Обними меня. Извини, что я не встаю.

Она наклонилась и обняла его. Тело его было худым, как щепка, и холодным, несмотря на разведенный рядом огонь.

— Клем тебе принес пунш? — спросил он.

— Как раз иду, — сказал Клем.

— Тогда принеси мне еще водки, — сказал Тэйлор своим всегдашним повелительным тоном.

— Я думал, мы договорились… — начал было Клем.

— Я знаю, это вредно для меня. Но оставаться трезвым — еще вреднее.

— Это убьет тебя немедленно, — сказал Клем с откровенностью, которая шокировала Юдит. Но они с Тэйлором обменялись взглядами, исполненными обожающей ярости, и она поняла, что жестокость Клема является составной частью плана, который помогает им справляться с этой трагедией.

— Ну, как скажешь, — сказал Тейлор. — Я выпью апельсинового сока. Нет, назовем его «Дева Мария», раз уж у нас сегодня Рождество.^[75]

— А я думала, у вас языческий праздник, — сказала Юдит, когда Клем отправился за напитками.

— Не понимаю, зачем христианам нужна Богоматерь, — сказал Тэйлор. — Получив ее, они не знают, что с ней делать. Подвигай стул, радость моя. Ходят слухи, что ты посещала дальние края.

— Так оно и было. Но в последний момент я вернулась. У меня в Нью-Йорке были кое-какие сложности.

— Чье сердце ты разбила на этот раз?

— Сложности заключались не в этом.

— Ну? — сказал он. — Старый сплетник готов выслушать своего лучшего информатора.

Это была его давнишняя шутка, и на губах у нее появилась улыбка, а за ней и вся та история, которую она твердо намеревалась хранить в тайне.

— Один человек пытался меня убить, — сказала она.

— Шутишь.

— Хотелось бы, чтоб это было так.

— Что случилось? — спросил он. — Давай, колись. В данный момент мне чрезвычайно приятно слушать рассказы о чужих несчастьях. И чем они ужаснее, тем лучше.

Она провела ладонью по костлявой руке Тэйлора.

— Сначала расскажи мне, как ты.

— Чувствую себя абсолютным идиотом, — сказал он. — Клем, конечно, просто чудо, но вся нежная любовь и забота в мире не способны вернуть мне здоровье. Были хорошие времена, были и плохие. В последнее время в основном плохие. Как моя матушка говорила, в этом мире я не жилец. — Он поднял взгляд. — А вот идет Святой Клемент, покровитель Подкладных Суден. Переменим тему. Клем, Юдит говорила тебе, что кто-то пытался ее убить?

— Нет. Где это случилось?

— В Манхеттене.

— Грабитель?

— Нет.

— Но ведь это не был кто-то из твоих знакомых? — сказал Тэйлор.

Рассказ был уже почти готов сорваться с ее уст, но она не была уверена, что ей действительно этого хочется. Однако глаза Тэйлора так заблестели от предвкушения, что она не смогла обмануть его ожидания. Она начала свою историю, прерываемую возгласами недоверчивого восхищения со стороны Тэйлора, и неожиданно поймала себя на мысли о том, что рассказ ее звучит так, словно это не суровая правда, а нелепая выдумка. Только раз она сбилась, когда после упоминания имени Миляги Клем перебил ее, чтобы сообщить, что тот тоже приглашен на этот вечер. Сердце ее дрогнуло, но через секунду вновь забилось в прежнем ритме.

— Рассказывай дальше, — увещевал ее Тэйлор. — Что произошло потом?

Она вняла ее просьбам, но теперь ее ни на секунду не оставляла мысль о том, не входит ли Миляга в дверь у нее за спиной. Это отсутствие сосредоточенности не замедлило отразиться на ее рассказе. Кроме того, возможно, любой рассказ об убийстве, излагаемый жертвой, не может не страдать от излишней предсказуемости. Она завершила его с неподобающей спешкой.

— Дело сводится к тому, что я жива, — сказала она.

— Я выпью за это, — сказал Тэйлор, передавая Клему стакан со своей «Девой Марией», от которой он не отпил ни глотка. — Может быть, хотя бы капельку водки? — взмолился он. — Последствия я беру на себя.

Клем недовольно пожал плечами и, забрав у Юдит пустой стакан, направился через толпу к столу с напитками, дав ей возможность обернуться и внимательно оглядеть комнату. С тех пор как она села рядом с Тэйлором, в комнате появилось с полдюжины новых лиц. Миляги среди них не было.

— Ищешь свою пассию? — сказал Тэйлор. — Его еще здесь нет.

Она оглянулась навстречу его лукавой улыбке.

— Понятия не имею, о ком ты говоришь, — сказала она.

— О мистере Захария.

— Ну и что здесь смешного?

— Ты и он. Самая шумная история за последнее десятилетие. Знаешь, когда ты говоришь о нем, у тебя голос меняется. Он становится таким…

— Ядовитым.

— Хрипловатым. Страстным.

— Я к нему никакой страсти не испытываю.

— Ошибся, стало быть, — сказал он с иронией. — Каков он был в постели?

— У меня бывали и лучше.

— Хочешь, я тебе расскажу кое-что, о чем я никому еще не говорил? — Он слегка подался вперед, и улыбка его приобрела болезненный оттенок. Пока она не услышала его слов, она думала, что легшая на его лоб хмурая складка появилась из-за сильной физической боли. — Я влюбился в Милягу с того момента, как впервые увидел его. Я перепробовал все способы в надежде затащить его в постель. Спаивал его. Одурманивал наркотиками. Ничто не помогало. Но я упорствовал, и около шести лет назад…

В этот момент появился Клем и, вручив Тэйлору и Юдит вновь наполненные стаканы, отправился приветствовать вновь прибывших гостей.

— Ты переспал с Милягой? — спросила Юдит.

— Не то чтобы переспал. Но я вроде как уговорил его позволить мне пососать его член. Он был под очень сильной дозой наркотиков. Усмехался этой своей усмешкой. Я боготворил эту усмешку. Ну так вот, — продолжал Тэйлор сладострастным тоном, которым он всегда рассказывал о своих любовных победах, — я пытаюсь взбодрить его вялый член, а он начинает… не знаю, как это объяснить… начинает говорить новыми языками.^[76] Он лежал на моей кровати со спущенными штанами и начал говорить на каком-то непонятном языке. Ничего похожего я никогда не слышал. Это не был испанский язык. Это не был французский. Вообще не знаю, что это было. И знаешь, что произошло? У меня член опал, а у него встал. — Он оглушительно расхохотался, но скоро смолк. Когда он снова начал говорить, улыбка исчезла с его лица. — Понимаешь, я внезапно немного испугался его. Действительно испугался. Даже не смог закончить то, что начал. Я поднялся и оставил его лежать на кровати с мощной эрекцией и неумолкающим языком.

Он отнял ее стакан и сделал большой глоток. Воспоминание явно взволновало его. На шее у него выступили красные пятна, а глаза блестели.

— Ты слышала от него что-то подобное? — Она покачала головой. — Я спрашиваю потому, что вы очень быстро расстались. Вот я и подумал: может быть, какая-то его странность отпугнула тебя.

— Нет. Просто он давал слишком много воли своему члену.

Тэйлор уклончиво хмыкнул, а потом сказал:

— Знаешь, меня ночью часто прошибает пот, и иногда мне приходится вставать в три часа утра, чтобы Клем сменил простыни. Половину времени я даже не знаю, сплю я или бодрствую. И ко мне возвращаются самые разные воспоминания. Вещи, о которых я не думал уже много лет. То же самое и с этой историей. Я снова слышу, как он говорил тогда, словно бесноватый, пока я стоял рядом, весь в поту.

— Тебе это не нравится?

— Не знаю, — сказал он. — Сейчас воспоминания стали для меня чем-то совершенно другим. Я вижу лицо своей матери, и у меня такое чувство, будто я хочу забраться в ее утробу и родиться снова. Я вижу Милягу и думаю: как же я мог не обратить внимания на все эти тайны? А теперь их уже слишком поздно разгадывать. Что значит быть влюбленным? Говорить новыми языками? Ответ один: я так ничего и не понял. — Он покачал головой, и слезы скатились вниз по его щекам. — Извини, — сказал он. — Я всегда на Рождество как-то раскисаю. Клема не позовешь ко мне? Мне надо в туалет.

— Я могу тебе помочь?

— Есть еще такие ситуации, в которых Клем мне по-прежнему необходим. В любом случае, спасибо.

— Да ну, что ты.

— И за то, что ты меня выслушала.

Она подошла к Клему и вполголоса, так, чтобы никто не слышал, сообщила ему о просьбе Тэйлора.

— Ты ведь знакома с Симоной, не так ли? — сказал Клем перед тем как уйти, и оставил Юдит в обществе своей собеседницы.

Она действительно была знакома с Симоной, хотя и не очень близко, и, кроме того, после разговора с Тэйлором ей было немного трудно поддерживать светскую беседу. Но Симона реагировала на ее попытки с почти кокетливой готовностью, разражаясь булькающим смехом при малейшем намеке на членораздельную речь и постоянно трогая себя за шею, словно отмечая те места, куда она хотела, чтобы ее поцеловали. Репетируя про себя вежливую фразу, которая могла бы положить конец беседе, Юдит заметила, как взгляд Симоны, плохо замаскированный особенно экстравагантным взрывом смеха, остановился на ком-то из толпы у нее за спиной. Почувствовав раздражение от своей роли подставного лица в процессе охоты женщины-вамп за мужчинами, она сказала:

— Кто он?

— Ты о ком? — сказала Симона, суетясь и краснея. — Ой, извини. Там просто какой-то мужик все смотрит на меня и смотрит.

Взор ее вернулся к ее обожателю, и в этот момент Юдит ощутила абсолютную уверенность, что если она сейчас обернется, то перехватит взгляд Миляги. Он наверняка был там и предавался своим избитым старым трюкам, коллекционируя взгляды женщин и готовясь атаковать самую красивую, как только игра ему надоест.

— Почему бы тебе просто не подойти и не поболтать с ним? — спросила она.

— Не знаю, стоит ли.

— Ты всегда успеешь изменить свое решение, если подвернется что получше.

— Ну что ж, я так и сделаю, — сказала Симона и, закончив на этом свои попытки по поддержанию разговора, унесла свой смех в другое место.

Юдит боролась с искушением посмотреть ей вслед целых две секунды, а потом все-таки обернулась. Поклонник Симоны стоял рядом с елкой и приветственно улыбался объекту своего желания, который грудью прокладывал себе путь через толпу ему навстречу. Это был не Миляга, а человек, бывший, по ее смутным воспоминаниям, братом Тэйлора. Почувствовав странное облегчение и рассердившись на себя за это, она направилась к столу с напитками за новой порцией, а потом в поисках прохлады вышла в холл. На площадке между пролетами виолончелист играл «Посреди унылой зимы». Мелодия, в сочетании с инструментом, на котором она исполнялась, навевала меланхолию. Входная дверь была открыта, и от проникавшего сквозь нее холодного воздуха у нее по коже побежали мурашки. Она двинулась, чтобы закрыть ее, но до нее донесся тихий шепот одного из слушателей:

— Там на улице кому-то плохо.

Она выглянула наружу. Действительно, на бордюре кто-то сидел в позе человека, смирившегося с требованиями своего желудка: голова была опущена вниз, локти лежали на коленях — человек ждал нового приступа. Возможно, она издала какой-то звук. Возможно, он просто почувствовал на себе ее взгляд. Он поднял голову и обернулся.

— Миляга? Ты что здесь делаешь?

— На что это похоже? — Когда она видела его в последний раз, вид у него был далеко не блестящий, но сейчас он выглядел гораздо хуже. Он был утомлен, небрит и забрызган рвотой.

— Там в доме есть ванная.

— Там наверху есть и инвалидная коляска, — сказал Миляга чуть ли не с суеверным страхом. — Лучше уж я здесь побуду.

Он вытер рот тыльной стороной руки. Она была вся в краске. Теперь она заметила, что и другая рука, и брюки, и рубашка также испачканы краской.

— Ты славно поработал.

Он не понял ее.

— Да, не надо мне было пить, — сказал он.

— Хочешь, я принесу тебе воды?

— Нет, спасибо. Я иду домой. Попрощаешься за меня с Тэйлором и Клемом? Я не могу подняться туда еще раз. Я просто опозорюсь. — Он встал на ноги, слегка запнувшись. — Что-то мы с тобой встречаемся при не слишком благоприятных обстоятельствах.

— Пожалуй, мне надо отвезти тебя домой. А то ты убьешь себя или кого-нибудь другого.

— Все в порядке, — сказал он, поднимая свои разрисованные руки. — На дорогах никого нет. Я справлюсь. — Он полез в карман в поисках ключей от машины.

— Ты спас мне жизнь, так позволь мне отплатить тебе тем же.

Он посмотрел на нее слипающимися глазами.

— Может быть, это и не такая уж плохая мысль.

Она вернулась в дом, чтобы попрощаться от своего имени и от имени Миляги. Тэйлор снова занял место на своем кресле. Она заметила его раньше, чем он ее. Взор его был затуманен и устремлен в никуда. В выражении его глаз она увидела не печаль, а усталость, настолько глубокую, что места для других чувств в нем уже не осталось — кроме, разве что, сожаления по поводу нераскрытых тайн. Она подошла к нему и объяснила, что обнаружила Джентла, которому очень плохо и который нуждается в том, чтобы его отвезли домой.

— А он не зайдет попрощаться? — спросил Тэйлор.

— Полагаю, он боится заблевать ковер, или тебя, или вас обоих.

— Скажи ему, чтобы он позвонил мне. Скажи, что я хочу его вскоре увидеть. — Он взял Юдит за руку, и пожатие его оказалось неожиданно сильным. — Как можно скорее, скажи ему.

— Хорошо.

— Я хочу еще раз увидеть эту его усмешку, еще один раз.

— Ты еще сто раз ее увидишь, — сказала она.

Он покачал головой и тихо ответил:

— Одного раза будет вполне достаточно.

Она поцеловала его и пообещала перезвонить, чтобы сообщить, что добралась благополучно. По дороге к выходу она повстречала Клема и повторила ему все свои прощания и извинения.

— Позвони мне, если я чем-то смогу помочь, — предложила она.

— Спасибо, но я думаю мы еще поиграем со смертью в кошки-мышки какое-то время.

— Я тоже могу участвовать.

— Лучше уж мы вдвоем, — сказал Клем. — Но я позвоню. — Он бросил взгляд на Тэйлора, который вновь уставился в пустоту. — Он решил продержаться до весны. Еще одна весна, — повторяет он постоянно. До последнего времени ему было абсолютно наплевать на крокусы. — Клем улыбнулся. — Знаешь, какая удивительная штука приключилась? — сказал он. — Я снова влюбился в него по уши.

— Это здорово.

— И теперь, как раз в тот момент, когда я понял, что он для меня значит, я должен потерять его. Ты ведь не повторишь моей ошибки? — Он пристально посмотрел на нее. — Ты знаешь, кого я имею в виду.

Она кивнула.

— Хорошо. Ну, вези его домой.

2

На дорогах действительно никого не было, как он и предсказывал, и им потребовалось всего лишь пятнадцать минут, чтобы добраться до мастерской Миляги. Их разговор по дороге был полон пауз и несообразностей, словно его ум опережал его язык или отставал от него. Но алкоголь здесь был ни при чем. Юдит много раз видела Милягу, когда он накачивался самыми разными видами алкоголя: иногда он начинал буйствовать, иногда становился похотливым, а иногда вдруг превращался в ханжу. Но никогда он не был таким, как сейчас: откинув голову назад и закрыв глаза, он разговаривал с ней, словно из глубокой ямы. То он благодарил ее за трогательную заботу о нем, а в следующую секунду уже беспокоился о том, чтобы она не приняла краску на его руках за дерьмо. «Это вовсе не дерьмо, — беспрестанно повторял он, — это жженая умбра, берлинская лазурь и желтый кадмий, но почему-то, если смешивать краски вместе, то в конце концов они всегда начинают выглядеть так, будто это дерьмо». Этот монолог постепенно иссяк, но через одну-две минуты из образовавшейся паузы всплыла новая тема.

— Я не могу видеть его, понимаешь, когда он…

— Ты о ком говоришь? — спросила Юдит.

— О Тэйлоре. Я не могу видеть его, когда он так болен. Ты же знаешь, как я ненавижу болезни.

Она забыла. Эта ненависть приобрела у него едва ли не параноидальный характер. Возможно, причиной этого было то обстоятельство, что, несмотря на то, что он уделял минимум забот своему организму, он не только никогда не болел, но даже и не старел. И было очевидно, что, когда возраст наконец даст о себе знать, последствия будут катастрофическими: излишества, безумства и годы поразят его одним жестоким ударом. А до того, как это случится, ему не хотелось никаких напоминаний о бренности человеческого тела.

— Тэйлор скоро умрет, так ведь? — спросил он.

— Клем думает, что это случится очень скоро.

Миляга тяжело вздохнул.

— Надо будет навестить его и побыть с ним какое-то время. Когда-то мы были хорошими друзьями.

— О вас даже ходили кое-какие слухи.

— Это он распространял их, не я.

— Но ведь это были только слухи или нет?

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что ты перепробовал все, к чему только представилась возможность. Хотя бы один раз.

— Он не в моем вкусе… — сказал Миляга, не открывая глаз.

— Ты должен увидеться с ним еще раз, — попросила она. — Ты должен посмотреть в лицо своему будущему, которое рано или поздно наступит. Это наша общая судьба.

— Только не моя. Клянусь, что, когда я стану превращаться в старую развалину, я убью себя. — Он сжал свои покрытые краской руки в кулаки и уперся костяшками в щеки. — Я не позволю этому произойти, — сказал он.

— Желаю успеха, — ответила она.

Остаток пути они проделали без единого слова.

От его молчания ей сделалось немного не по себе. Она вспоминала рассказ Тэйлора и опасалась, что у Миляги может вновь начаться припадок умопомешательства. И только когда она объявила, что они приехали, она поняла, что он уснул. Некоторое время она смотрела на него: на гладкий купол его лба и изящный изгиб его губ. Сомнений не было: она по-прежнему была без ума от него. Но к чему это могло привести? К разочарованию и бессильной ярости. Несмотря на ободряющие слова Клема, она была почти уверена в том, что их отношения окончательно зашли в тупик.

Она разбудила его и спросила, нельзя ли ей воспользоваться туалетом, перед тем как она уедет. В ее мочевом пузыре скопилось изрядное количество пунша. Он заколебался, что весьма удивило ее. В ее душе зародилось подозрение, что он уже поселил у себя в мастерской какую-нибудь перелетную птичку, которую он собирался нафаршировать на Рождество и выкинуть на свалку после Нового года. Любопытство удвоило ее настойчивость. Конечно, отказать ей он не мог, и она потащилась за ним по лестнице, раздумывая о том, как будет выглядеть его новое приобретение. Но мастерская оказалась пустой. Его единственным сожителем оказалась картина, которая, очевидно, и послужила причиной его грязных рук. Похоже, он по-настоящему расстроился из-за того, что она увидела ее, и поскорее спровадил ее в ванную. Это обескуражило ее еще больше, чем если бы подтвердились ее первоначальные предположения и какая-то из его новых пассий действительно нежилась бы на потертой кушетке. Бедный Миляга. С каждым днем он ведет себя все страннее и страннее.

Она воспользовалась туалетом и, вернувшись в комнату, обнаружила, что картина накрыта грязной простыней, а Миляга ведет себя как-то суетливо, явно намереваясь поскорее выпроводить ее из мастерской. Она не видела никаких причин принимать его игру и прямо спросила:

— Работаешь над чем-то новым?

— Да так, ерунда, — сказал он.

— Я хотела бы взглянуть.

— Картина еще не закончена.

— Ничего страшного, если это подделка, — сказала она. — Я прекрасно знаю, чем вы занимаетесь с Клейном.

— Это не подделка, — сказал он с такой яростью в голосе, которой она до сих пор за ним не замечала. — Это моя работа.

— Настоящий Захария? — изумилась она. — Тогда я просто обязана увидеть.

Прежде чем он успел остановить ее, она протянула руку к простыне и откинула ее. Войдя в мастерскую, она толком не разглядела картину, к тому же она находилась в некотором отдалении. С близкого расстояния было очевидно, что он работал над ней в состоянии крайнего исступления. В некоторых местах холст был пробит, словно он проткнул его шпателем или кистью, в других на полотно легли целые комки краски, которые он потом мял пальцами, чтобы подчинить их своей воле. И что же он стремился изобразить? Двух людей на фоне отвратительно грязного неба, белокожих, но испещренных яркими цветовыми пятнами.

— Кто они? — спросила она.

— Они? — переспросил он, словно удивленный такой интерпретацией его картины. Потом он пожал плечами. — Никто, — сказал он. — Так, экспериментирую. — Он снова закрыл картину простыней.

— Ты рисуешь это на заказ?

— Я бы предпочел не обсуждать этот вопрос.

Его смущение обладало странным очарованием. Он был похож на ребенка, застигнутого за каким-то тайным занятием.

— Не устаю тебе удивляться, — сказала она с улыбкой.

— Ну уж нет, удивляться тут нечему.

Хотя холст вновь была укрыт от посторонних глаз, он по-прежнему нервничал, и она поняла, что дальнейшего обсуждения картины и ее значения не предвидится.

— Ну, я пойду, — сказала она.

— Спасибо за помощь, — поблагодарил он, провожая ее к выходу.

— Так как все-таки насчет виски? — спросила она.

— Разве ты не возвращаешься в Нью-Йорк?

— По крайней мере, не сейчас. Я тебе позвоню через пару дней. Не забудь о Тэйлоре.

— Ты что, совесть моя, что ли? — сказал он, вложив в свои слова больше грубости, чем юмора. — Я не забуду.

Он не стал провожать ее до парадной двери, предоставив спускаться с лестницы в гордом одиночестве. Не успела она миновать и дюжины ступенек, как он закрыл дверь мастерской. По дороге она удивилась, что за непрошеный инстинкт заставил ее предложить ему допить то виски, которое они так и не успели пригубить в Нью-Йорке. Ну ладно, это приглашение легко можно отменить под каким-нибудь благовидным предлогом, даже если он его запомнит, что само по себе маловероятно.

Оказавшись на улице, она подняла голову, чтобы посмотреть, не мелькнет ли в окне его силуэт. Ей пришлось перейти на другую сторону, и оттуда она увидела, что он стоит напротив картины, простыня с которой снова была снята. Он пристально смотрел на нее, слегка склонив голову набок. Она не была уверена, но ей показалось, что губы его двигаются, словно он разговаривает с изображением на холсте. Интересно, что он говорил? Стремился ли вызвать из хаоса краски какой-то образ? А если так, то на каком из своих многочисленных языков он с ним говорил?

Глава 13

1

Там, где он изобразил одного, она увидела двух. Не его или ее, а их. Она посмотрела на картину и сквозь его сознательное намерение разглядела подспудную цель, которую он скрывал даже от самого себя. Он подошел к картине и взглянул на нее чужими глазами. Действительно — вот они, те двое, которые открылись ее взору. В своем страстном желании передать впечатление от встречи с Пай-о-па он изобразил убийцу в тот момент, когда он выходит из тени (или наоборот, возвращается в нее), а сквозь его лицо и тело струится поток черноты. Этот поток делил фигуру сверху донизу, и его хаотично изрезанные берега образовывали два симметричных профиля, получившихся из белых половинок того, что он намеревался сделать одним лицом. Они смотрели друг на друга, словно любовники; взгляд их был устремлен вперед в египетском стиле; затылки их растворялись в темноте. Вопрос заключался в том, кто они были, эти двое? Что он пытался выразить, изобразив эти лица друг напротив друга?

После того как она ушла, он изучал картину в течение нескольких минут, готовясь к новой атаке. Но когда дошло до дела, сил у него не хватило. Руки его дрожали, ладони были ватными, а взгляд никак не мог сосредоточиться на холсте. Он отошел от картины, опасаясь прикасаться к ней в таком состоянии, чтобы не уничтожить то немногое, чего ему все-таки удалось достигнуть. Несколько неверных мазков — и сходство (с лицом ли, с работой ли другого художника) может исчезнуть навсегда. Утро вечера мудренее.

* * *

Ему снилось, что он болен. Он лежал голым на своей кровати под тонкой белой простыней, и ему была так холодно, что зубы его стучали. С потолка то и дело начинал падать снег. Опускаясь на его тело, снежинки не таяли, потому что он был холоднее снега. В комнате его были посетители, и он попытался сказать им, что ему очень холодно, но голос не подчинялся ему, и слова вырывались какими-то хрипами, словно последний вздох его был близок. Он испугался, что снег и недостаток воздуха станут причиной его смерти. Надо было действовать. Встать с жесткого ложа и доказать этим плакальщикам, что они слишком поторопились.

С болезненной медлительностью он нащупал рукой край матраса в надежде приподняться, но простыни были пропитаны его смертным потом, и он никак не мог ухватиться за них. Страх уступил место панике, и отчаяние вызвало новый припадок хрипов, еще более жалких, чемраньше. Он изо всех сил старался показать, что он жив, но дверь комнаты была открыта, и все плакальщики ушли. Он слышал их разговор и смех в соседней комнате. На пороге он увидел солнечную полоску: там, за дверью, было лето. Здесь же был только пронизывающий холод, который проникал в него все глубже и глубже. Он отказался от попыток уподобиться Лазарю, и руки его вытянулись вдоль тела; глаза его закрылись. Звуки голосов из соседней комнаты превратились в еле различимое бормотание. Сердце стало биться тише. Но появились новые звуки: снаружи был слышен шум ветра, и ветки стучали по окнам. Чей-то голос читал молитву, еще один разразился рыданиями. Какое несчастье было причиной его слез? Конечно, уж не его кончина. Он был слишком незначительной личностью, чтобы стать причиной такого плача. Он снова открыл глаза. Кровать исчезла, исчез и снег. Молния высветила силуэт человека, который наблюдал за бурей.

— Ты можешь сделать так, чтобы я забыл? — услышал Миляга свой собственный голос. — Тебе доступен этот фокус?

— Конечно, — раздался тихий ответ. — Но ты ведь не хочешь этого.

— Ты прав, я хочу только смерти, но я слишком боюсь ее этой ночью. Это и есть моя подлинная болезнь: страх смерти. Но, обладая даром забвения, я смогу жить. Так дай же мне его.

— На какой срок?

— До конца света.

Еще одна вспышка высветила стоявшую перед ним фигуру и все, что окружало их. Потом все исчезло, забылось. Миляга моргнул, стирая со своей сетчатки задержавшиеся на ней окно и силуэт, и начал просыпаться.

В комнате действительно было холодно, но не так, как на его смертном ложе. Утро еще не наступило, но он уже различал усиливающийся гул движения на Эдгвар-роуд. Кошмар растворялся в небытии, вытесняемый реальной жизнью. Он был рад этому.

Он сбросил с себя одеяло и пошел на кухню, чтобы чего-нибудь выпить. В холодильнике стоял пакет молока. Он влил себе в глотку его содержимое, хотя молоко почти уже скисло и вероятность того, что его расстроенный желудок откажется принять это подношение, была весьма велика. Утолив жажду, он утер рот и подбородок и отправился еще раз взглянуть на картину, но яркость и выразительность сна, от которого он только что пробудился, показали ему бесплодность его стараний. Он может нарисовать дюжину, сотню полотен и так и не передать изменчивый облик Пай-о-па. Он рыгнул, вновь ощутив во рту вкус плохого молока. Что же ему делать? Запереться от всего мира и позволить той болезни, которая поселилась в нем после встречи с убийцей сгрызть его изнутри? Или принять ванну, освежиться и пойти поискать людей, которые могли бы встать на пути между ним и его воспоминанием? И то, и другое бессмысленно. Остается только третий, не очень приятный выход. Он должен найти Пай-о-па во плоти: посмотреть ему в лицо, расспросить его, насытиться его видом и добиться того, чтобы всякая связанная с ним неоднозначность и двусмысленность исчезла.

Он обдумывал этот выход, продолжая рассматривать портрет. Что нужно сделать, чтобы найти убийцу? Во-первых, допросить Эстабрука. Это будет не так уж сложно. Во-вторых, прочесать весь город в поисках места, которое Эстабрук, по его уверениям, вспомнить никак не может. Тоже не такая уж большая проблема. Уж лучше, во всяком случае, чем кислое молоко и еще более кислые сны.

Предчувствуя, что при свете утра он может утратить свою теперешнюю ясность ума, он решил отрезать себе хотя бы один путь к отступлению. Подойдя к мольберту, он выдавал себе на ладонь жирного червяка из желтого кадмия и размазал его по еще непросохшему полотну. Любовники исчезли немедленно, но он не успокоился, пока весь холст не был замазан краской. Сначала она казалась яркой, но вскоре сквозь нее проступила чернота, которую она пыталась собой заслонить. Когда он закончил, можно было подумать, что портрета Пай-о-па вообще не существовало.

В удовлетворении он сделал шаг назад и снова рыгнул. Его больше не тошнило. Как ни странно, он чувствовал себя довольно бодро. Может быть, помогло кислое молоко.

2

Пай-о-па сидел на ступеньке своего фургона и смотрел на ночное небо. За спиной у него спали его приемные жена и дети. В небесах у него над головой, под одеялом из серебристого облака горели звезды. За всю свою долгую жизнь ему редко приходилось чувствовать себя более одиноким. С тех пор как он возвратился из Нью-Йорка, он жил в постоянном ожидании. Что-то должно было случиться с ним и с его миром, но он не знал, что. Его неведение причиняло ему страдания, но не только потому, что он был беззащитен перед лицом надвигающихся событий, но и потому, что это свидетельствовало о значительном ухудшении его способностей. Те времена, когда он мог предсказывать будущее, прошли. Все больше и больше он становился пленником времени и пространства. Да и то пространство, которое ныне занимало его тело, было далеко не таким, как прежде. Прошло уже так много времени с тех пор, как он в последний раз проделывал с другими то, что он проделал с Милягой, изменяя свое тело в зависимости от чужой воли, что он почти разучился это делать. Но желание Миляги было достаточно сильным, чтобы напомнить ему, как это делается, и в теле его до сих пор звучало эхо того времени, которое они провели вместе. Несмотря на то, что все плохо кончилось, он не жалел о тех минутах. Другой такой встречи может вообще не состояться.

Он прошел от своего фургона до границы табора. Первый луч зари стал вгрызаться в сумрак. Одна из местных дворняжек, возвращаясь после бурно проведенной ночи, протиснулась между листами ржавого железа и подбежала к нему, виляя хвостом. Он похлопал собаку по голове и почесал у нее за порванными в битве ушами, жалея о том, что ему не дано с той же легкостью найти свой дом хозяина.

3

Эсмонд Блум Годольфин, покойный отец Оскара и Чарльза, любил частенько повторять, что чем больше у человека нор, где он может спрятаться, тем лучше, и из всех бесчисленных поговорок Э. Б. Г. именно эта оказала на Оскара наибольшее влияние. В одном Лондоне у него было не менее четырех местожительств. Дом на Примроуз Хилл был его основной резиденцией, но кроме этого он обладал pied a'terre^[77] в Майда Вейл, крохотной квартиркой в Ноттинг Хилл и тем помещением, которое он занимал в настоящий момент. Это был лишенный окон склад, скрытый в лабиринтах разрушенных или почти разрушенных зданий неподалеку от реки.

Нельзя сказать, что посещение этого места доставляло ему особое удовольствие, в особенности на следующий день после Рождества, но годами оно служило надежным прибежищем для двух дружков Дауда — пустынников, а теперь сыграло роль усыпальницы и для самого Дауда. Его обнаженное тело, укрытое саваном, лежало на холодном бетонном полу. В ногах и в голове у него стояли две чаши, в которых курились ароматические травы, собранные и высушенные на склонах Джокалайлау. Пустынники не проявили никакого интереса по поводу появления трупа своего начальника. Они были всего лишь подчиненными, способными разве что на самые элементарные мыслительные процессы. Никаких физических запросов у них не было: ни похоти, ни голода, ни жажды, ни других желаний они не испытывали. Они просто сидели дни и ночи напролет в темном помещении склада и ждали, когда поступят очередные команды от Дауда. Оскару было не по себе в их компании, но он не мог уйти, пока все принятые ритуалы не будут совершены. Он принес с собой книгу — альманах по крокету, чтение которого производило на него успокаивающее действие. Время от времени он вставал и подсыпал травы в чаши. Больше делать было нечего — оставалось только ждать.

Прошло уже полтора дня с тех пор, как он лишил Дауда жизни. Этим спектаклем он не без основания гордился. Но лежавшая перед ним жертва была для него настоящей потерей. Дауд служил роду Годольфинов в течение двух столетий, храня верность старшим потомкам Джошуа от поколения к поколению. И он был прекрасным слугой. Кто еще мог так смешать виски с содовой? Кто еще с такой заботой умел вытирать и пудрить кожу между пальцами на ногах Оскара, пораженную грибковой инфекцией? Дауд был незаменим, и Оскар с болью пошел на те жестокие меры, которых потребовали обстоятельства. Но он пошел на это, зная, что, хотя и существует некоторая вероятность того, что он потеряет своего слугу навсегда, такое существо, как Дауд, вполне способно оправиться от вскрытия, если вовремя и в правильной последовательности свершить все ритуалы Воскресения. Ритуалы эти Оскару были знакомы. Он провел много долгих вечеров в Изорддеррексе на крыше дома Греховодника, наблюдая за хвостом Кометы, исчезающей за башнями дворца Автарха, и обсуждая теорию и практику имаджийской магии. Он знал, какие масла надо влить в тело Дауда и какие цветы надо сжечь вокруг трупа. В его сокровищнице даже имелись соответствующие заклинания, записанные рукой самого Греховодника на тот случай, если с Даудом что-нибудь случится. Он понятия не имел, как долго процесс будет продолжаться, но у него хватало ума не заглядывать под простыню, чтобы проверить, поднялось ли тесто жизни в своей кастрюле. Ему оставалось только коротать время и надеяться на то, что все было сделано правильно.

В четыре минуты пятого у него появилось доказательство тщательности своей работы. Хриплый вздох раздался под простыней, и через секунду Дауд уже сидел на полу. Это произошло так внезапно и — после стольких часов — так неожиданно, что Оскар испуганно вскочил, повалив стул и выронив альманах из рук. За свою жизнь ему приходилось видеть много такого, что обитатели Пятого Доминиона назвали бы чудесным, но не в такой мрачной комнате, как эта, за окном которой продолжала течь обыденная жизнь, в которой не было места волшебству. Овладев собой, он попытался выговорить слова приветствия, но язык его был таким сухим, что его можно было использовать, как ластик. Тогда он просто уставился на Дауда, приоткрыв рот от удивления. Дауд стащил простыню с лица и занялся изучением руки, с помощью которой он это сделал. Его лицо было таким же пустым, как глаза пустынников, сидящих у противоположной стены.

«Я совершил ужасную ошибку, — подумал Оскар. — Я оживил тело, но душа не вернулась в него. Господи, что же теперь делать?»

Дауд тупо уставился в пустоту. Потом, словно кукла, в которую кукловод просунул свою руку, придав бессмысленному куску вещества иллюзию жизни и самостоятельности, он поднял голову, и на лице его появилось выражение. Это было выражение гнева. Сузив глаза и оскалив зубы, он заговорил.

— Вы поступили со мной плохо, — сказал он. — Очень плохо.

Оскар накопил во рту немного слюны, густой, как грязь.

— Я сделал то, что считал необходимым, — ответил он, не желая дать себя запугать этой твари. Заклинание Джошуа запрещало ей причинять вред человеку из рода Годольфинов, как бы ей сейчас этого ни хотелось.

— В чем я провинился перед вами, что вы решили подвергнуть меня такому унижению? — сказал Дауд.

— Я хотел доказать свою преданность делу Общества. И ты прекрасно понимаешь, зачем это было нужно.

— И неужели так необходимо продолжать подвергать меня унижениям? — продолжал Дауд. — Могу я хоть чем-нибудь прикрыть свою наготу?

— Твой костюм весь в пятнах.

— Это лучше, чем ничего, — сказал Дауд.

Одежда лежала на полу в нескольких футах от места, где сидел Дауд, но он не сделал ни малейшего движения, чтобы поднять ее. Понимая, что Дауд хочет установить границы, до которых простирается раскаяние его хозяина, но не прочь какое-то время поучаствовать в этой игре, Оскар поднял одежду и положил ее рядом с Даудом.

— Я же знал, что нож не сможет тебя убить, — сказал он.

— Зато я этого не знал, — ответил Дауд. — Но даже не в этом дело. Раз вы этого хотели, я принял бы участие в этом спектакле. С радостью раба, который готов пойти на все ради своего господина. Я бы пошел на смерть ради вас. — У него был голос человека, глубоко и безутешно обиженного. — А вместо этого вы держали все от меня в тайне. Вы заставили страдать меня как обыкновенного преступника.

— Я не мог допустить, чтобы все это выглядело заранее спланированным. Если бы они заподозрили…

— Понимаю, — сказал Дауд. Своими оправданиями Оскар нанес ему еще большую обиду. — Вы низкого мнения о моем актерском даровании. Я сыграл главные роли во всех произведениях Квексоса. В комедиях, трагедиях, фарсах. А вы не доверили мне сыграть какую-то ерундовскую сцену смерти.

— Ну, хорошо. Это была моя ошибка.

— Я думал, боль от ножа — это самое неприятное, что мне придется испытать. Но это…

— Ради Бога, извини меня. Это было грубо и несправедливо с моей стороны. Что я могу сделать, чтобы искупить причиненный ущерб, а? Скажи, Дауди. Я чувствую, что нарушил наши доверительные отношения, и теперь я хочу восстановить их. Скажи, чего ты хочешь.

Дауд покачал головой.

— Это не так просто, как кажется.

— Я знаю. Но давай начнем. Назови свое желание.

Дауд обдумывал предложение целую минуту, глядя мимо Оскара на пустую стенку. Наконец он сказал:

— Начнем с убийцы, Пай-о-па.

— Что тебе нужно от этого мистифа?

— Я хочу пытать его. Я хочу унижать его. А потом я хочу убить его.

— Почему?

— Вы предложили мне выполнить любое мое желание. «Назови его», — так вы сказали мне. Я назвал.

— Стало быть, у тебя есть полная свобода делать то, что тебе хочется, — сказал Оскар. — Это все?

— Пока да, — сказал Дауд. — Я уверен, что потом еще что-нибудь всплывет. Смерть навеяла мне странные мысли. Но я выскажу их позднее, когда придет время.

Глава 14

1

Выудить у Эстабрука подробности ночного путешествия, которое привело его к Пай-о-па, оказалось не так-то легко, но все-таки легче, чем попасть к нему в дом. Миляга подошел к дому Эстабрука около полудня. Занавески на окнах были тщательно задернуты. Он стучал в дверь и звонил в течение нескольких минут, но не получил никакого ответа. Предположив, что Эстабрук вышел на прогулку, Миляга оставил свои попытки и отправился набить чем-нибудь свой желудок, который требовал компенсации за вчерашнее неуважительное отношение. Как обычно на святки, все кафе и рестораны были закрыты, но он обнаружил небольшой магазинчик, принадлежавший семье пакистанцев, которые делали неплохой бизнес, снабжая христиан черствым хлебом. Хотя многие полки уже опустели, в магазине по-прежнему был выставлен соблазнительный парад возбудителей кариеса, и Миляга вышел на улицу с шоколадом, печеньем и кексом для удовлетворения своих безупречных зубов. Он отыскал скамейку и присел, чтобы заморить червячка. Кекс оказался плохо пропеченным, и Миляга покрошил его голубям, слетевшимся на его трапезу. Новость о раздаваемой бесплатно пище вскоре распространилась, и то, что было интимным пикником, быстро превратилось в драчливое состязание. За неимением хлебов и рыб для удовлетворения аппетитов шумного сборища, Миляга швырнул остатки печенья в самую гущу пирующих и отправился обратно к дому Эстабрука, довольствуясь шоколадом. Приближаясь, он уловил движение в одном из окон верхнего этажа. На этот раз он не стал звонить и стучать, а просто запрокинул голову и закричал:

— На два слова, Чарли! Я знаю, что вы здесь. Откройте!

После того, как его первая просьба была оставлена без ответа, он стал кричать немного громче. Был праздник, и конкуренции со стороны уличного движения практически не было. Голос его звучал как торжественный горн.

— Давай, Чарли, открывай, если ты, конечно, не хочешь, чтобы я рассказал соседям о твоем маленьком дельце.

На этот раз занавеска отодвинулась, и Миляга заметил Эстабрука. Только на краткий миг, впрочем, так как через секунду занавеска вновь оказалась на месте. Миляга стал ждать, и как раз в тот момент, когда он собирался вновь оповестить округу о своем присутствии, парадная дверь открылась. Пред очи его предстал Эстабрук — босой и лысый. Это последнее обстоятельство Милягу потрясло. Он не знал, что Эстабрук носит парик. Без него его лицо было таким же круглым и белым, как тарелка, а его черты напоминали уложенный на ней детский завтрак. Яйца глаз, помидор носа, сосиски губ, — и все это в масле страха.

— Нам надо поговорить, — сказал Миляга и, не дожидаясь приглашения, шагнул внутрь.

Он не стал переливать из пустого в порожнее и с порога дал понять, что это отнюдь не светский визит. Ему необходимо узнать, где можно найти Пай-о-па, и от него не отделаешься фальшивыми извинениями. Чтобы оказать помощь памяти Эстабрука, он принес с собой потрепанную карту Лондона и разложил ее на столе между ними.

— А теперь, — сказал он, — мы будем сидеть здесь до тех пор, пока вы мне не скажете, куда вы ездили той ночью. И если вы мне солжете, клянусь, я вернусь и сверну вам шею.

Эстабрук не стал увиливать. У него был вид человека, который провел много дней, в ужасе ожидая того момента, когда чьи-то шаги раздадутся на ступеньках его крыльца. И вот теперь, когда это произошло, он испытывал несказанное облегчение от того факта, что его посетитель — всего лишь обычный человек. Его яйцеобразные глаза постоянно угрожали дать трещину, а руки дрожали, пока он листал справочник, бормоча, что он ни за что не ручается, но постарается вспомнить. Миляга не стал тиранить его и дал ему еще раз проделать путешествие мысленно, листая туда-сюда страницы с картами разных районов.

Они ехали через Лэмбит, сказал он, а потом через Кеннингтон и Стоквелл. Он не помнил, чтобы они заезжали в Клэпхем Коммон, так что, надо полагать, они повернули на восток, по направлению к Стритхэм Хилл. Он вспомнил, что они проезжали мимо церкви, и поискал на карте соответствующий ей крестик. Таких оказалось несколько, но только один из них оказался рядом с другим ориентиром, который он запомнил, — с железной дорогой. На этом этапе расследования он сказал, что дальше путь указать он не может, но готов описать само место: забор из ржавого железа, фургоны, костры.

— Вы найдете то, что нам нужно, — выразил уверенность Эстабрук.

— Будем надеяться, — ответил Миляга. Пока он ничего не рассказал Эстабруку о тех событиях, которые привели его сюда, хотя тот несколько раз спрашивал, жива и здорова ли Юдит. Теперь Эстабрук вновь задал тот же вопрос.

— Прошу вас, расскажите, — взмолился он. — Я был честен с вами, клянусь. Расскажите мне, что с ней.

— Она жива и здорова, как корова, — сказал Миляга.

— Она говорила что-нибудь обо мне? Наверняка должна была. Что она сказала? Вы передали ей, что я по-прежнему люблю ее?

— Я не сводник, — сказал Миляга. — Сообщите ей об этом сами. Если, конечно, вам удастся убедить ее поговорить с вами.

— Что мне делать? — спросил Эстабрук. Он взял Милягу за предплечье. — Вы знаток женской психологии, правда ведь? Все на свете так считают. Как, по-вашему, что я должен сделать, чтобы искупить свою вину?

— Возможно, она почувствует себя удовлетворенной, если вы пришлете ей свои яйца. Любая менее значительная жертва будет отклонена.

— Вам это кажется смешным.

— Пытаться убить свою жену? Это не представляется мне таким уж забавным, если честно. А потом передумать и ждать, что ваша голубка вновь бросится к вам на шею? Да это чистое безумие.

— Подождите, пока полюбите кого-нибудь так, как я Юдит. Если вы, конечно, на это способны, в чем я сильно сомневаюсь. Подождите, пока желание не овладеет вами настолько, что ваше душевное здоровье окажется под угрозой. Тогда вы поймете меня.

Миляга не нашелся, что ответить. Это было слишком близко к его теперешнему состоянию, чтобы признаться в этом даже самому себе. Но выйдя из дома с картой в руках, он не смог сдержать улыбку радости: наконец-то перед ним открылся путь, по которому он может двигаться вперед. Темнело, зимний вечер уже готов был зажать город в свой кулак. Но темнота благоприятствовала любовникам, даже если мир уже их отверг.

2

Тоска, которую он ощутил предыдущей ночью, не стала слабее ни на йоту, и в полдень Пай-о-па предложил Терезе покинуть табор. Предложение было встречено без энтузиазма. У младшей был насморк, и она плакала не переставая, с самого утра. Старший тоже был простужен. «Сейчас неподходящее время для отъезда, — сказала Тереза, — даже если бы было куда». «Мы не станем бросать здесь фургон, — ответил Пай-о-па, — просто уедем за пределы города, и все. Например, на побережье, где детям пойдет на пользу чистый воздух». Терезе эта мысль понравилась. «Завтра, — сказала она, — или послезавтра. Но не сейчас».

Пай, однако, продолжал настаивать, так что она наконец спросила, почему он так нервничает. Ответа у него не было; во всяком случае, такого, который она смогла бы понять. Она совершенно не знала, что он за человек, никогда не расспрашивала его о прошлом. Для нее он был кормильцем. Человеком, который снабжал едой ее детей и обнимал ее по ночам. Однако вопрос ее повис в воздухе, и ему пришлось постараться на него ответить.

— Я боюсь за нас, — сказал он.

— Это из-за того старика? — спросила Тереза. — Который приходил сюда? Кто он был?

— Он хотел, чтобы я сделал для него одну работу.

— И ты сделал ее?

— Нет.

— Ты думаешь, он вернется? — сказала она. — Мы спустим на него собак.

Ее простое предложение подействовало на него отрезвляюще, несмотря на то, что в данном случае оно никак не могло помочь решить стоящую перед ним проблему. Его душа мистифа зачастую слишком увлекалась двусмысленностями и неоднозначностями, которые расщепляли его подлинное «я». Но она сдерживала его, напоминая о том, что в этом мире людей он приобрел лицо, определенные обязанности и пол, что, с ее точки зрения, он принадлежит стабильному и устоявшемуся миру детей, собак и апельсиновых корок. В таких стесненных обстоятельствах не оставалось места для поэзии, а между сумрачным закатом и нелегким восходом не оставалось времени для роскоши сомнений и размышлений.

* * *

Наступил очередной такой закат, и Тереза стала укладывать своих любимцев в постель. Спали они хорошо. От дней силы и могущества у него осталось заклинание: он умел так начитать молитвы в подушку, что сны становились светлыми и приятными. Его Маэстро часто просил об этой услуге, и Пай до сих пор, по прошествии двухсот лет, умел ее оказывать. И сейчас Тереза укладывала головки детей на пух, в котором были спрятаны колыбельные, созданные для того, чтобы провести их из мира темноты в мир света.

Дворняжка, которая повстречалась ему у забора в предрассветных сумерках, заливалась яростным лаем, и он вышел, чтобы успокоить ее. Видя, как он приближается, она натянула цепь и стала рваться к нему, царапая когтями землю. Ее хозяином был человек, с которым Пай почти не был знаком, — вспыльчивый шотландец, мучивший свою собаку, когда ему удавалось ее поймать. Пай опустился на корточки, чтобы успокоить собаку, опасаясь, что, разозленный ее лаем, хозяин оторвется от ужина и приступит к очередной экзекуции. Собака повиновалась, но продолжала нервно рыть землю лапами, явно прося его о том, чтобы он спустил ее с привязи.

— В чем дело, бедолага? — спросил он пса, почесав за его рваными ушами. — Тебя там подружка ждет?

Произнося эти слова, он взглянул в направлении забора и увидел чью-то фигуру, тут же исчезнувшую в тени одного из фургонов. Дворняжка также заметила непрошеного гостя. Это вызвало новый приступ лая. Пай поднялся на ноги.

— Кто там? — спросил он.

Звук, раздавшийся на другом конце табора, немедленно привлек его внимание: вода расплескивалась по земле. Нет, это была не вода. Резкий запах, ударивший ему в ноздри, был запахом бензина. Он оглянулся на свой фургон. На шторе появилась тень Терезы: она выключала ночник рядом с детской кроваткой. Оттуда также повеяло бензином. Он нагнулся и спустил собаку с привязи.

— Быстрей, парень! Беги!

Пес побежал, лая на незнакомца, которому удалось выскользнуть через дыру в заборе. Когда он скрылся из виду, Пай ринулся к своему фургону, зовя Терезу по имени.

За его спиной кто-то закричал, чтобы он заткнулся, но поток ругательств был прерван звуками двух взрывов, которые подожгли лагерь с разных концов. Он услышал крик Терезы, увидел, как пламя охватывает его фургон. Разлитый бензин служил только запалом. Не успел он пробежать и десяти ярдов, как прямо под его жилищем взорвался основной заряд. Он оказался таким мощным, что фургон взлетел в воздух, а потом повалился набок.

Пая сбило с ног волной раскаленного воздуха. Когда он вновь сумел подняться, на месте фургона была видна только сплошная огненная пелена. Продираясь сквозь вязкий, раскаленный воздух к погребальному костру, он услышал еще один рыдающий вскрик и понял, что это кричал он сам. Он уже забыл, что его горло способно издавать такие звуки, хотя звук всегда был один и тот же: горем по горю.

* * *

Миляга как раз заметил церковь, которая была последним ориентиром Эстабрука, когда на улице впереди ночь внезапно сменилась днем. Ехавшая перед ним машина резко вильнула в сторону, и он сумел избежать столкновения, только выехав на тротуар и с визгом затормозив в нескольких дюймах от церковной стены.

Он вышел из машины и двинулся к месту пожара пешком. Завернув за угол, он попал в облако дыма, рваные клочья которого лишь урывками позволяли ему увидеть место, бывшее целью его путешествия. Он увидел забор из ржавого железа и стоявшие за ним фургоны, большинство из которых уже было охвачено огнем. Даже если бы у него не было описания Эстабрука, которое подтвердило, что это дом Пай-о-па, сам факт его уничтожения и так указал бы на него Миляге. Смерть опередила его здесь, словно его собственная тень, отброшенная перед ним пламенем за его спиной, которое было даже ярче того, что горело впереди. Его воспоминание об этом, другом катаклизме, который остался позади, с самого начала вплелось в его отношения с убийцей. Проблеск его был заметен в их первом разговоре на Пятой Авеню, оно зажгло в нем яростное желание вступить в битву с холстом, но ярче всего оно вспыхнуло в его сне, в придуманной им (или всплывшей в его памяти) комнате, где он молил Пай-о-па о забвении. Что пришлось пережить им вместе? Что показалось ему таким ужасным, что он предпочел забыть всю свою жизнь, лишь бы не помнить об этом? Но что бы это ни было, эхо этого события ощущалось и в новой катастрофе, и он стал молить Бога о том, чтобы память вернулась к нему, и он узнал, что за преступление, совершенное им в прошлом, навлекло на невинных людей такое жестокое наказание.

Табор превратился в ад: ветер раздувал пламя, а то в свою очередь порождало новый ветер. Человеческая плоть была игрушкой в лапах этого огненного смерча. Моча и слюна были его единственным — и бесполезным! — оружием против этого пожарища, но несмотря ни на что, он бежал вперед со слезящимися от дыма глазами. Он сам не знал, на какое чудо он надеялся. Только в одном он был уверен: Пай-о-па где-то здесь, в этом бушующем огне, и потерять его будет равносильно потере себя самого.

Ему встретилось несколько уцелевших, но их было очень мало. Он пробежал мимо них по направлению к дыре в заборе, сквозь которую они выбрались. Он двигался то прямо, то зигзагами, попадая в принесенное ветром облако удушающего дыма. Он сдернул свою кожаную куртку и обмотал ее вокруг головы, как примитивную защиту от жара. Потом он нырнул в дыру в заборе. Перед ним было сплошное пламя, и двигаться вперед было невозможно. Он попробовал побежать влево и нашел проход между двумя пылающими фургонами. Увертываясь от огня и ощущая запах горелого мяса, он добежал до центра лагеря, где было не так много горючего материала и пожару было нечем поживиться. Но вокруг него стояла сплошная огненная стена. Только три фургона до сих пор не загорелись, но вскоре ветер неминуемо должен был отнести пламя в их направлении. Он не знал, сколько обитателей успело спастись до того, как огонь разгорелся, но было ясно, что больше уцелевших не будет. Жар стал уже почти невыносимым. Он охватывал его со всех сторон, и мысли его плавились, утрачивая связность. Но он цеплялся за образ существа, за которым он пришел сюда, и дал себе слово не покидать погребального костра до тех пор, пока он не обхватит его лицо своими руками или не будет знать наверняка, что оно превратилось в пепел.

Из дыма появилась исступленно лающая собака. Когда она пробегала мимо него, новый взрыв огня заставил ее в панике повернуть обратно. Не имея особого выбора, он побежал за ней сквозь хаос, выкрикивая на ходу имя Пая, хотя каждый новый вдох был горячее предыдущего, и после нескольких таких криков имя превратилось в хрип. Он потерял собаку в клубах дыма, а вместе с ней исчезла и последняя ориентировка в пространстве. Даже если бы путь был открыт, он все равно не знал, куда бежать. Мир превратился в один огромный пожар.

Где-то впереди он снова услышал лай и, подумав о том, что, может быть, единственным живым существом, которое он вызволит из этого ужаса, будет эта собака, он побежал к ней. Слезы лились из его изъеденных дымом глаз; он едва ли мог сфокусировать свой взгляд на земле, по которой ступал. Лай прекратился, лишив его ориентира. Ему оставалось только идти вперед в надежде на то, что наступившее молчание не означает, что собака погибла. Она не погибла. Он различил впереди ее сжавшийся от ужаса силуэт.

Едва он успел набрать воздуха в легкие, чтобы позвать ее, как позади ее он увидел фигуру, вышедшую из клубов дыма. Огонь не пощадил Пай-о-па, но по крайней мере он был жив. Глаза его слезились, как и у Миляги. Его рот и шея были окровавлены, а в руках он держал сверток. Это был ребенок.

— Там есть еще кто-нибудь? — завопил Миляга.

Вместо ответа Пай оглянулся через плечо на груду пылающего мусора, который когда-то был фургоном. Не тратя времени на еще один испепеляющий легкие вдох, который позволил бы ему произнести несколько слов, Миляга ринулся к этому костру, но был перехвачен Паем, который вручил ему ребенка.

— Возьми ее, — сказал он.

Миляга отбросил куртку в сторону и взял ребенка на руки.

— А теперь беги отсюда! — сказал Пай. — Я за тобой.

Он не стал ждать выполнения своего приказания и ринулся к пылающим обломкам.

Миляга посмотрел на врученного ему ребенка. Тельце ее было окровавлено и почернело. Было ясно, что она мертва. Но, может быть, если он поспешит, искусственное дыхание вдохнет в нее жизнь. Как быстрее всего добраться до безопасного места? Тот путь, по которому он прибежал сюда, был теперь заблокирован, а пространство впереди было завалено пылающими обломками. Решая, куда бежать — налево или направо, он выбрал левее, так как оттуда раздался чей-то неуместный свист. Во всяком случае, это было доказательством того, что в том направлении можно дышать.

Собака последовала за ним, но остановилась через несколько шагов. Потом, несмотря на то, что с каждым шагом воздух становился все прохладнее и впереди, между языков пламени, виднелся проход, она попятилась назад. Проход действительно виднелся, но он не был свободен. Чья-то фигура шагнула навстречу Миляге из-за стены огня. Именно это существо и издавало свист, несмотря на то, что волосы его пылали, а протянутые вперед руки превратились в дымящиеся головешки. Продолжая идти, существо обернулось и посмотрело на Милягу.

Мелодия, которую оно насвистывало, была не слишком мелодичной, но в сравнении с его внешним видом она могла показаться божественной. Его глаза были словно зеркала, отражавшие огонь: они пылали и дымились. Миляга понял, что это и был поджигатель или один из них. Потому-то он и свистел, охваченный огнем. Это был его рай. Не притронувшись своими обуглившимися руками ни к Миляге, ни к ребенку, поджигатель продолжил свой путь навстречу огню, оставляя дорогу к краю лагеря открытой. Прохладный воздух подействовал на Милягу опьяняюще. У него закружилась голова, и стали подкашиваться ноги. Он крепко держал ребенка, думая только о том, как бы донести его до улицы, в чем ему оказали помощь двое пожарных в масках, увидевших его приближение и вышедших к нему навстречу с протянутыми руками. Один забрал у него ребенка, а другой поддержал его, когда ноги совсем отказали.

— Там есть еще живые люди! — сказал он, оглядываясь на пожар. — Вы должны спасти их!

Пожарный помог Миляге выбраться через дыру в заборе и вывел его на улицу. Там его ждали другие люди. Врачи скорой помощи с носилками и одеялами сказали ему, что теперь он в безопасности, и все с ним будет в порядке. Но это было неправдой, пока Пай оставался в огне. Он стряхнул с себя одеяло и отказался от кислородной маски, которую они вознамерились налепить ему на лицо, заявив, что помощь ему не нужна. Вокруг было столько людей, которым была необходима помощь, что они не стали терять время на увещевания и отправились к тем, чьи стоны и крики раздавались со всех сторон. Счастливчики были в состоянии кричать. Мимо него проносили и тех, кто пострадал слишком сильно, чтобы жаловаться. А ведь были еще и те, кто лежал на тротуаре под импровизированными саванами, из-под которых тут и там высовывались обуглившиеся руки и ноги. Он повернулся спиной к этому ужасу и стал прокладывать себе путь вдоль границы табора.

Сносили участок забора, чтобы открыть доступ пожарным шлангам, заполонившим улицу, словно змеи в период спаривания. Насосы с ревом качали воду. Голубые мигалки пожарных машин казались тусклыми светлячками рядом с ослепительной яркостью пламени. В свете этого пламени он увидел, что вокруг собралась довольно большая толпа зевак. Забор завалился набок и упал, послав в небо злобный рой огненных мух. Зеваки встретили это событие радостными возгласами. Продолжая свой путь, он увидел, как пожарники устремились в огненный ад, подтаскивая свои шланги к самому центру пожара. Когда он обогнул табор и остановился напротив проделанной в заборе бреши, в некоторых местах пламя уже было сбито, уступив место дыму и пару. Он наблюдал за тем, как огонь постепенно отступает, надеясь уловить хоть какое-нибудь проявление жизни, до тех пор, пока появление двух других машин и группы пожарников не заставило его покинуть свой наблюдательный пункт и вернуться на то место, с которого он начал свой обход.

Ни среди тех, кого выносили из пламени, ни среди тех, кто, подобно Миляге, не получил серьезных ожогов и отказался от медицинской помощи, не было ни малейшего следа Пай-о-па. Дым, исходящий от поля битвы, на котором огонь терпел окончательное поражение, становился все гуще, и к тому времени, когда он вернулся к рядам трупов на тротуаре, количество которых удвоилось, все вокруг скрылось за дымовой завесой. Он посмотрел на очертания тел под саванами. Был ли Пай-о-па среди них? Когда он приблизился к ближайшему трупу, на плечо его легла чья-то рука, и, обернувшись, он оказался лицом к лицу с полисменом, черты лица которого, привлекательные, но омраченные происходящим, вызывали в памяти представление о мальчике из хора, обладающем звонким дискантом.

— Вы случайно не тот, кто вынес из огня ребенка? — сказал он.

— Да. С ней все в порядке?

— Извини, дружище. Боюсь, она умерла. Это был твой ребенок?

Он покачал головой.

— Нет, не мой. Одного чернокожего парня с вьющимися волосами. У него все лицо было в крови. Он не выходил оттуда?

Полисмен перешел на официальный язык:

— Я не видел никого, кто соответствовал бы данному описанию.

Миляга оглянулся и посмотрел на трупы.

— Среди них искать нет смысла, — сказал полисмен. — Теперь они все чернокожие, независимо от того, какого цвета были раньше.

— Мне надо взглянуть, — сказал Миляга.

— Говорю тебе, нет смысла. Ты никого не узнаешь. Давай-ка лучше я отведу тебя в скорую помощь. Тебе тоже нужен уход и присмотр.

— Нет. Я все-таки посмотрю, — сказал Миляга и собрался уже было отойти, но полисмен взял его за руку.

— Полагаю, вам лучше держаться подальше от этого забора, сэр, — сказал он. — Сохраняется опасность взрывов.

— Но он может по-прежнему быть там.

— Если он там, сэр, то я думаю, что он уже мертв. Мало шансов, что оттуда выберется еще кто-то живой. Позвольте мне провести вас за оцепление. Вы сможете посмотреть и оттуда.

Миляга стряхнул с себя руку полисмена.

— Я пойду, — сказал он. — И сопровождающие мне не нужны.

Через час пожар был окончательно взят под контроль, но к тому времени почти все, что могло гореть, уже превратилось в пепел. Этот час Миляге пришлось простоять за оцеплением, и все, что он мог видеть, — это снующие туда-сюда скорые помощи, которые сначала забрали последних раненых, а потом принялись за трупы. Как и предсказывал мальчик из хора, ни одной живой или мертвой жертвы из зоны пожара больше не вынесли, хотя Миляга ждал до тех пор, пока от толпы не осталось только несколько опоздавших зевак, а огонь не был почти полностью потушен. И только когда последний пожарник появился из крематория, а шланги отключили, надежда покинула его. Было уже почти два часа утра. Члены его отяжелели от усталости, но они были легкими в сравнении с той тяжестью, которую он ощущал в своей груди. Оказалось, что тяжелое сердце — это не вымысел поэтов: он чувствовал себя так, словно оно стало свинцовым и раздирало нежнейшую ткань его внутренностей.

На обратном пути к машине он вновь услышал свист: тот же самый немелодичный звук повис в грязном воздухе. Он остановился и стал оглядываться по сторонам, в поисках его источника, но загадочное существо уже исчезло из виду, а Миляга чувствовал себя слишком усталым, чтобы погнаться за ним. Но пусть даже он и погнался бы за ним, подумал он, пусть даже он схватил бы его за лацканы пальто и пригрозил бы ему переломать все обгоревшие кости, какой бы смысл все это именно? Даже если предположить, что его угроза произведет на эту тварь какое-нибудь впечатление (а вполне вероятно, что для существа, которое свистело, объятое пламенем, боль является едой и питьем), он все равно поймет в его ответе не больше, чем в письме Чэнта, и по тем же самым причинам. И Чэнт, и это существо появились на земле из одной и той же неведомой страны, границы которой он слегка задел во время своего путешествия в Нью-Йорк, из того самого мира, в котором обитал Господь Хапексамендиос и был рожден Пай-о-па. Рано или поздно он проникнет в этот мир, и тогда все тайны прояснятся: свист, письмо, любовник. Возможно, он даже разрешит тайну, с которой ему приходится сталкиваться почти каждое утро в зеркале ванной комнаты, — тайну лица, которое до последнего времени казалось ему знакомым, но ключ к которому, как оказалось, он потерял. И он не найдет его без помощи неизвестных доныне богов.

3

Вернувшись в свой дом на Примроуз Хилл, Годольфин провел всю ночь, слушая сводки новостей о случившейся трагедии. Число погибших увеличивалось с каждым часом. Еще две жертвы скончались в больнице. Выдвигались различные теории по поводу возможной причины пожара. Государственные мужи воспользовались случаем, чтобы порассуждать о недостаточно строгих нормах безопасности, установленных для временных лагерей бродяг на колесах, и потребовать подробного парламентского расследования для того, чтобы предотвратить возможность повторения такого адского катаклизма.

Известия испугали его. Хотя он и разрешил Дауду убить мистифа — а кто знает, какой тайный план стоял за этим намерением? — эта тварь злоупотребила предоставленной ей свободой. За такой проступок должно последовать соответствующее наказание, хотя сейчас у Годольфина не было настроения решать, как и когда это произойдет. Он подождет, выберет подходящий момент. Рано или поздно он наступит. Выходка Дауда показалась ему еще одним свидетельством того, что старые связи нарушены. То, что раньше казалось ему незыблемым, теперь стало меняться. Сила ускользала из рук тех, кто по традиции владел ею, в руки мелких сошек — тварей с сомнительной репутацией, подчиненных духов, исполнителей чужой воли, — которые не были готовы ею воспользоваться. Катастрофа этой ночи стала еще одним подтверждением этого. А ведь это были еще цветочки. Стоит этому поветрию распространиться по всем Доминионам, и его уже не остановишь. Уже были восстания в Ванаэфе и Л'Имби, в Изорддеррексе раздается недовольный ропот, а теперь еще и чистка в Пятом Доминионе, организованная Tabula Rasa, — идеальная обстановка для вендетты Дауда и ее кровавых последствий. Повсюду знаки упадка и разрушения.

Парадоксальным образом, самым пугающим из этих знаков стало зрелище реконструкции, когда Дауд, чтобы не быть узнанным кем-нибудь из членов Общества, заново воссоздал свое лицо. Эту акцию он предпринимал при каждой смене поколений в роду Годольфинов, но впервые член этого рода стал ее непосредственным свидетелем. Теперь, вспоминая об этом, Оскар заподозрил Дауда в том, что он намеренно продемонстрировал свои преобразовательные возможности, как еще одно доказательство новообретенной независимости. Доказательство оказалось весьма убедительным. Наблюдая за тем, как лицо, к которому он так привык, размягчается и меняется по воле своего обладателя, Оскар пережил далеко не лучшие минуты своей жизни. Лицо, на котором Дауд в конце концов остановился, было лишено усов и бровей, волосы стали более прилизанными, и выглядеть он стал моложе. Все это чрезвычайно напоминало наружность образцового национал-социалиста. Судя по всему, Дауд также уловил это сходство, так как вскоре он выбелил волосы и приобрел несколько новых костюмов, цвет которых по-прежнему был абрикосовым, но покрой гораздо более строгим, чем у тех, что он носил в своем предыдущем воплощении. Не хуже Оскара он предчувствовал грядущие перемены, чуял запахи гнили и разложения и готовился к Новому Порядку.

И мог ли он найти более подходящий инструмент, чем огонь — радость сжигателя книг, блаженство чистильщика душ? Оскар содрогнулся при мысли о том удовольствии, которое получил Дауд, без малейшего колебания истребив ни в чем не повинные человеческие семьи в погоне за мистифом. Нет сомнений, он вернется домой со слезами на глазах и скажет, что он сожалеет о вреде, причиненном детям. Но это будет лишь фальшивый спектакль. Оскар знал, что это существо неспособно ни на горе, ни на раскаяние. Дауд был воплощенным обманом, и отныне Оскар знал, что ему надо быть настороже. Годы покоя и безмятежности миновали. Теперь он будет запирать дверь спальни на ключ.

Глава 15

1

Лелея в груди черную ненависть к Эстабруку за его коварные замыслы, Юдит размышляла над различными способами мести — от кроваво-задушевных до классически-бесстрастных. Но ее собственный характер никогда не переставал удивлять ее. Все фантазии на темы садовых ножниц и судебных исков вскоре поблекли, и она поняла, что самый большой вред, который она может ему причинить (принимая вовнимание то обстоятельство, что вред, который он собирался причинить ей, был предотвращен), — это не обращать на него никакого внимания. К чему давать повод для удовлетворения, проявляя к нему хоть малейший интерес? Отныне он будет настолько недостоин ее презрения, что сделается невидимым. Рассказав свою историю Тэйлору и Клему, она не стала искать других слушателей. Больше она не будет пачкать свои уста его именем и не позволит своим мыслям задерживаться на нем больше чем на секунду. Таким, во всяком случае, было ее намерение. Его оказалось не так-то легко воплотить в жизнь. На святки в ее квартире раздался первый из многочисленных его звонков. Голос его был начисто лишен того самоуверенного и самодовольного тона, к которому она привыкла в прошлом, и лишь после того, как она обменялась с ним двумя-тремя репликами, ей стало ясно, кто находится на другом конце телефонной линии. В ту же секунду она бросила трубку и отключила телефон на весь оставшийся день. На следующее утро он снова позвонил ей, и на этот раз (на тот случай, если у него остались какие-нибудь сомнения) она сообщила ему: «Никогда в жизни я больше не хочу слышать твой голос», — и снова повесила трубку.

Сделав это, она поняла, что во время этого короткого разговора Эстабрука душили рыдания. Это обстоятельство доставило ей немалое удовлетворение и внушило надежду, что эта попытка поговорить с ней станет последней. Надежда оказалась тщетной: в тот же вечер, пока она была на вечеринке у Честера Клейна, он позвонил дважды и оставил сообщения на автоответчике. На вечеринке она узнала последние новости о Миляге, с которым она не общалась со времени их странного расставания в мастерской. Честер, злоупотреблявший в последнее время водкой, прямо сообщил ей, что, по его мнению, в скором времени у Миляги совсем съедет крыша. После Рождества он дважды разговаривал с Блудным Сыном, и с каждым разом впечатление от его ответов было все более угнетающим и бессвязным.

— Что это с вами, мужиками, происходит? — неожиданно для самой себя спросила она. — Вы так легко теряете голову.

— Это потому, что участь нашего пола гораздо трагичнее, — ответил Честер. — Господи, женщина, неужели ты не видишь, как мы страдаем?

— Честно говоря, нет.

— Ну так вот, мы страдаем. Уж поверь мне.

— Существует какая-нибудь причина или это страдание ради страдания?

— Мы закупорены, — сказал Клейн. — Ничто не может проникнуть в нас.

— О женщинах можно сказать то же самое. Так в чем же…

— Женщин ебут, — перебил Клейн, произнеся последнее слово с пьяной старательностью. — Конечно, все вы скулите по этому поводу, но вам нравится. Признайся, что нравится.

— Стало быть, все, что надо мужчинам, — это чтобы их трахнули. Я правильно поняла? Или ты имел в виду только себя лично?

Эти слова Юдит вызвали смешки у тех, кто оставил свою болтовню, чтобы полюбоваться этим фейерверком.

— Ты поняла неправильно, потому что не слушала, — парировал Клейн.

— Я слушала. Просто ты несешь какую-то чепуху.

— Возьми, к примеру, Церковь…

— Трах-тара-рах твою Церковь!

— Нет уж, послушай! — сказал Клейн сквозь зубы. — Я здесь не собираюсь яйцами звенеть. Как ты думаешь, почему мужчины изобрели Церковь, а? Ну, скажи!

Напыщенная торжественность его тона настолько разъярила Юдит, что она оставила его вопрос без ответа. Он невозмутимо продолжил свое педантичное объяснение, словно обращенное к непонятливому студенту.

— Мужчины изобрели Церковь для того, чтобы принять в себя благодать Христа. Чтобы в них мог войти Святой дух. Чтобы перестать быть закупоренными. — Закончив лекцию, он откинулся на спинку стула и поднял стакан. — В водке — истина, — провозгласил он.

— В водке — дерьмо, — отозвалась Юдит.

— Ну так ведь это очень на тебя похоже, не правда ли? — пробормотал Клейн. — Когда тебя наголову разбили, ты начинаешь оскорблять противника.

Юдит раздраженно отмахнулась от Клейна и повернулась к нему спиной, но у того осталась в запасе еще одна отравленная стрела.

— Вот так ты и довела моего Блудного Сынка до сумасшествия? — сказал он.

Уязвленная этими словами, она вновь повернулась к нему.

— Он здесь абсолютно ни при чем.

— Ты хотела узнать, что значит быть закупоренным! — сказал Клейн. — Так вот тебе пример. Он окончательно сдвинулся, тебе это известно?

— Какое мне дело? — сказала она. — Если он хочет, чтобы у него съехала крыша, то никто ему не будет в этом мешать.

— Как это гуманно с твоей стороны.

При этих словах она встала, зная, что еще чуть-чуть — и она окончательно выйдет из себя.

— Впрочем, у Блудного Сынка есть уважительная причина, — продолжал Клейн. — У него анемия. Крови хватает или только на мозг, или только на член. Когда у него встает, он не помнит даже своего собственного имени.

— Да что ты говоришь? — сказала Юдит, взболтав кубики льда в стакане.

— Может быть, у тебя тоже уважительная причина? — продолжал Клейн. — Нет ли у тебя чего-нибудь такого, о чем ты нам никогда не рассказывала?

— Даже если и так, ты будешь последним человеком, который об этом узнает.

И с этими словами она вылила содержимое своего стакана ему за пазуху.

Разумеется, по прошествии некоторого времени она пожалела об этом. Возвращаясь на машине домой, она думала о том, как бы помириться с ним, обойдясь при этом без извинений. Ничего не придумав, она решила оставить все как есть. У нее и раньше бывали ссоры с Клейном, трезвые и пьяные. Через месяц, максимум через два, они забывались.

Дома ее ждали сообщения от Эстабрука. Он больше не рыдал. Голос его превратился в монотонную погребальную песнь, в которой слышалось неподдельное отчаяние. Первая запись состояла из тех же просьб, которые ей приходилось слышать и раньше. Он сказал, что сходит без нее с ума и что она нужна ему. Не согласится ли она хотя бы поговорить с ним, дать ему возможность объясниться? Вторая запись звучала более бессвязно. Он сказал, что она не понимает, в какие тайны он посвящен, как они душат его и как он погибает от этого. Не приедет ли она повидаться с ним, хотя бы для того, чтобы забрать свою одежду?

Это была единственная часть ее финальной сцены, которую она переписала бы, если бы существовала возможность разыграть ее заново. Ослепленная яростью, она оставила у Эстабрука много своих личных вещей, драгоценностей и одежды. Теперь она могла себе вообразить, как он рыдает над ними, нюхает их и — Бог знает — может быть, даже носит их. Но раз уж тогда она решила оставить эти вещи у него, теперь она не станет заключать с ним сделки, чтобы вернуть их назад. Когда-нибудь она успокоится настолько, что сможет вернуться и опустошить буфеты и платяные шкафы, но это время еще не пришло.

В ту ночь звонков больше не было. Новый год был очень близок, и наступило время подумать, как она будет зарабатывать себе на жизнь в январе. Когда Эстабрук сделал ей предложение, она ушла со своей работы в конторе Вандерборо и стала свободно распоряжаться его деньгами, сохраняя веру (без сомнения, наивную) в то, что, если они расстанутся, Эстабрук поведет себя с ней достойно и благородно. Она не предвидела тогда ни всей тягости своего положения, которая наконец вынудила ее оставить его (ее мучило чувство, что она стала его собственностью и что, если она промедлит еще хотя бы секунду, ей уже никогда не выкарабкаться), ни той ярости, с которой он станет мстить ей за это. Опять-таки, когда-нибудь настанет время, когда она почувствует себя способной вымазаться в грязи бракоразводного процесса, но, как и в случае с одеждой, она еще не была готова к этому, хотя развод и сулил ей приличную сумму денег. Ну а пока надо подумать о работе.

Некоторое время спустя, тридцатого декабря, ей позвонил Льюис Лидер, адвокат Эстабрука, — человек, которого она встречала всего лишь один раз в жизни, но который запомнился ей благодаря своей говорливости. На этот раз, однако, это его качество никак не проявилось. Он выразил неодобрение ее равнодушию к судьбе своего клиента в форме, граничившей с откровенной грубостью. Знает ли она, спросил он у нее, что Эстабрук был помещен в больницу? Когда она проинформировала его о своем неведении на этот счет, он сказал, что хотя, по его глубочайшему убеждению, ей абсолютно на это наплевать, тем не менее он должен выполнить свой долг и сообщить ей об этом. Она спросила его, что случилось. Он кратко объяснил, что на рассвете двадцать восьмого числа Эстабрука нашли на улице, и на нем был надет только один предмет туалета.

Он не стал уточнять, какой.

— Он болен? — спросила она.

— Не физически, — ответил Лидер. — Но его психическое состояние крайне неблагоприятно. Я подумал, что вам следует об этом знать, хотя я и уверен, что он не захочет вас видеть.

— Уверена в вашей правоте, — сказала Юдит.

— Если учесть, сколько денег это может вам принести, — сказал Лидер, — то он заслуживает лучшего отношения.

Произнеся эту пошлость, он повесил трубку, предоставив Юдит возможность поразмышлять над тем, почему мужчины, с которыми она спала, начинают сходить с ума. Два дня назад ей предсказывали, что у Миляги вот-вот съедет крыша. А теперь успокоительное колют Эстабруку. Интересно, это она свела их с ума или виной тому плохая наследственность? Она подумала, не стоит ли позвонить Миляге в мастерскую и узнать, как он там, но в конце концов решила этого не делать. Пусть трахает свою картину, и черт ее побери, если она станет соперничать за его внимание с каким-то поганым куском холста.

Новости, сообщенные Лидером, открыли перед ней одну полезную возможность. Раз Эстабрук в больнице, ничто не помешает ей побывать у него дома и забрать свои вещи. Подходящее мероприятие для последнего дня декабря. Из берлоги своего мужа она заберет остатки своей прежней жизни и будет готова встретить Новый год в одиночестве.

2

Замок он не сменил, возможно, надеясь на то, что в одну прекрасную ночь она вернется и скользнет рядом с ним под одеяло. Однако, войдя в дом, она никак не могла избавиться от ощущения, что она — взломщик. Снаружи было пасмурно, и она зажгла все лампы, но комнаты словно бы сопротивлялись освещению, как будто распространившийся по всему дому резкий запах гнилых продуктов сделал воздух едва прозрачным. Она смело шагнула в кухню, намереваясь чего-нибудь выпить, прежде чем начать собирать свои вещи, и обнаружила, что все помещение заставлено тарелками с протухшей едой, большинство которых было почти нетронуто. Первым делом она открыла окно, а потом холодильник, в котором оказались все те же испорченные продукты. Там же были лед и вода. Поместив и то, и другое в чистый стакан, она принялась за работу. Наверху был такой же беспорядок, как и внизу. Очевидно, с тех пор как она ушла, Эстабрук перестал следить за домом. Кровать, на которой они спали вместе, превратилась в кладбище грязных простыней. На полу была свалка грязного белья. Однако ее одежды в этих грудах не было, и, войдя в соседнюю комнату, она убедилась в том, что все висит на своих местах. Стараясь покончить с этим неприятным делом как можно скорее, она нашла несколько чемоданов и начала упаковывать одежду. Много времени на это не потребовалось. Покончив с этой работой, она вынула свои вещи из ящиков и принялась за их упаковку. Ее драгоценности хранились в сейфе внизу. Туда она и отправилась, покончив со спальней и оставив чемоданы у парадной двери. Несмотря на то, что она знала, где Эстабрук хранит ключи от сейфа, она никогда не открывала его сама. Он требовал строгого соблюдения следующего ритуала: в тот вечер, когда она хотела надеть какой-нибудь из его подарков, он сначала спрашивал ее, что именно ей угодно, а потом спускался вниз, доставал требуемую вещь из сейфа и надевал ей на шею или запястье, или сам вдевал ей в уши. Вульгарный, самодовольный спектакль. Она удивилась, как это она могла мириться с таким идиотством так долго. Конечно, приятно было получать от него дорогие подарки, но почему она играла в этой игре такую пассивную роль? Нелепость какая-то.

Ключ от сейфа оказался там, где она и предполагала. Он был спрятан в самом конце ящика письменного стола в его кабинете. Сейф же находился за архитектурным рисунком на стене кабинета, на котором было изображено странное сооружение в псевдоклассическом стиле, названное художником просто «Убежище». Рама, в которую рисунок был вставлен, была куда более внушительна, нежели того заслуживали его художественные достоинства, и Юдит стоило некоторых усилий снять его со стены. Но в конце концов ей это удалось, и она проникла в скрывавшийся за рисунком сейф.

В сейфе было две полки. Нижняя была забита бумагами, а верхняя — небольшими свертками, среди которых она рассчитывала найти и свою собственность. Любопытство победило в ней желание поскорее забрать принадлежавшее ей по праву и уйти: она вынула все свертки и разложила их на письменном столе. Несомненно, в двух из них действительно были ее драгоценности, но содержимое оставшихся трех заинтриговало ее в большей степени, не в последнюю очередь потому, что завернуто оно было в тонкую, словно шелк, ткань, и от него исходил сладкий, пряный, приторный запах, нисколько не похожий на царивший в сейфе запах плесени. Первым она развернула самый большой сверток. В нем оказался манускрипт, состоящий из тщательно сшитых тонких пергаментных листов. Обложки у него не было, и казалось, что страницы собраны в произвольном порядке. В первую секунду она подумала, что это обрывки какого-то анатомического трактата. Однако, присмотревшись повнимательнее, поняла, что это вовсе не справочник хирурга, а книга из разряда тех, что прячут под подушкой подростки, в которой изображались и подробно описывались различные сексуальные позиции. Листая ее, она искренне понадеялась, что автор находится в таком месте, где у него нет возможности попытаться осуществить свои фантазии. Человеческая плоть не обладала ни такой ловкостью, ни такой способностью к видоизменениям, которые позволили бы воссоздать картины, запечатленные пером и тушью на этих страницах. Там были изображены пары, переплетенные подобно ссорящимся головоногим моллюскам. У других же на теле виднелись такие загадочные органы и отверстия, которых, к тому же, было так много, что в них едва ли можно было узнать людей.

Она перелистывала книгу взад и вперед, постоянно возвращаясь к серии иллюстраций на центральном развороте книги. На первом рисунке были изображены обнаженные мужчина и женщина совершенно нормальной наружности. Женщина лежала головой на подушке, а мужчина, стоя на коленях у нее между ног, лизал языком подошву ее ступни. Эта невинная сценка служила прелюдией к жестокому акту каннибализма. Мужчина, начиная с ног, пожирал тело женщины. Его партнерша отвечала ему той же нежной лаской. Разумеется, их ужимки опровергали законы как физики, так и физиологии, но художнику удалось изобразить процесс без гротеска, в манере инструкций к какому-нибудь необычному магическому трюку. Только закрыв книгу и обнаружив, что картины по-прежнему стоят у нее перед глазами, она ощутила первые признаки отвращения. Чтобы избавиться от неприятного впечатления, она обратила их в праведный гнев против Эстабрука, который не только осмелился приобрести такую диковину, но и скрыл это от нее. Еще одно доказательство того, что она правильно поступила, уйдя от него.

В другом свертке находился куда более невинный предмет: что-то вроде обломка скульптуры размером примерно с ее кулак. На одной грани было грубо вырезано нечто напоминающее то ли плачущий глаз, то ли сосок, из которого течет молоко, то ли почку, на которой выступила капелька сока. Другие грани обнажали структуры камня, из которого была сделана скульптура. Цвет его был молочно-голубым, но его пронизывали тонкие жилки черного и красного. Держа камень в руке, она ощутила приятное чувство и положила его на место лишь с большой неохотой. Содержимое третьего свертка оказалось очаровательной находкой: полдюжины шариков размером с горошину, украшенных миниатюрнейшей резьбой. Ей случалось видеть восточные редкости из слоновой кости, обработанные с таким тщанием, но только под музейным стеклом. Она взяла один шарик и поднесла его к окну, чтобы изучить повнимательнее. Художник так украсил шарик резьбой, чтобы создавалось впечатление, будто это осенняя паутинка, смотавшаяся в клубок. Любопытное и странным образом притягательное зрелище. Вертя шарик в своих пальцах и так и сяк, она почувствовала, как ее внимание концентрируется на утонченном переплетении нитей, словно где-то в шарике скрывается кончик, ухватившись за который она сможет распутать его и обнаружить внутри какую-то тайну. Ей пришлось собрать все свои силы, чтобы отвести взгляд в сторону, и она была уверена, что не сделай она этого, — и воля шарика пересилила бы ее собственную волю, и ей пришлось бы рассматривать его мельчайшие детали до тех пор, пока сознание не оставило бы ее.

Она вернулась к письменному столу и положила шарик среди его собратьев. Пристальное разглядывание шарика оказало странное воздействие на ее вестибулярный аппарат. Когда она стала рыться в вещах, разбросанных на письменном столе, голова у нее слегка закружилась, и очертания предметов утратили резкость. Однако, несмотря на то, что сознание ее затуманилось, ее руки знали, что им нужно. Одна из них взяла осколок голубого камня, а другая вновь протянулась к выпущенному было шарику. Два сувенира: а почему бы и нет? Кусок камня и бусина. Кто посмеет обвинить ее в том, что она лишила Эстабрука столь незначительных вещей после того, как он пытался убить ее? Она положила оба предмета в карман без дальнейших колебаний и стала заворачивать книгу и оставшиеся шарики, чтобы положить все это обратно в сейф. Потом она взяла кусок ткани, в которую был завернут осколок, положила и его в карман, взяла драгоценности и направилась к парадной двери, по пути гася свет во всех комнатах. У двери она вспомнила, что оставила открытым окно на кухне, и отправилась назад, чтобы закрыть его. У нее не было ни малейшего желания, чтобы дом ограбили после того, как она уйдет. Лишь один вор имел право на вход сюда, и этим вором была она.

3

Она была чрезвычайно довольна утренней операцией и за вторым завтраком, отличавшимся спартанской скудостью, решила побаловать себя стаканчиком вина. Потом она принялась распаковывать добычу. Выкладывая на кровать вызволенную из плена одежду, она подумала о книге сексуальных фантазий неведомого автора. Теперь ей стало жаль, что она не взяла ее с собой. Книга могла бы стать идеальным подарком для Миляги, который, без сомнения, воображал, что испытал на собственном опыте все известные человеку сексуальные излишества. Впрочем, не страшно. Она уж найдет способ описать ему ее содержание в один из этих дней и поразить его своей памятливостью в том, что касается порока.

Звонок Клема прервал ее работу. Он говорил так тихо, что ей приходилось напрягать слух, чтобы различить его слова.

Новости были не очень веселыми. Два дня назад на Тэйлора навалился новый внезапный приступ пневмонии, и теперь он был у порога смерти. Однако же он отказался лечь в больницу. Он сказал, что его последнее желание — умереть там, где он жил.

— Он беспрестанно требует Милягу, — объяснил Клем. — Я пытался дозвониться до него, но телефон не отвечает. Ты не знаешь, он куда-нибудь уехал?

— Не знаю, — сказала она. — В последний раз я видела его на Рождество.

— Не могла бы ты попытаться найти его для меня? Или, скорее, для Тэйлора. Может быть, съездишь в студию и попробуешь выкурить его оттуда, если он там, конечно? Я бы и сам поехал, но боюсь выйти из дома. У меня такое чувство, что стоит мне шагнуть за порог… — Он запнулся, борясь со слезами. — …Я хочу быть здесь на тот случай, если что-то произойдет.

— Конечно, оставайся. И, конечно, я поеду. Прямо сейчас.

— Спасибо. По-моему, времени осталось очень мало.

Перед тем как выйти из дома, она попыталась дозвониться до Миляги, но, как Клем и предупреждал, никто не снял трубку. После двух попыток она сдалась, надела куртку и вышла из дома. Сунув руку в карман за ключами от машины, она поняла, что камень и шарик по-прежнему там. Охваченная каким-то суеверным чувством, она заколебалась и подумала, не стоит ли ей вернуться и оставить их дома. Но время было дорого. Да и кто их увидит у нее в кармане? А даже если и увидят, то кому какое дело? Когда смерть стоит у дверей, кто станет беспокоиться о каких-то похищенных безделушках?

В ту ночь, когда она оставила Милягу в мастерской, она обнаружила, что его можно увидеть в окне, если перейти на противоположную сторону улицы. Так что, когда он не ответил на звонок, она отправилась на свой шпионский пост. Комната, похоже, была пуста, но лишенная абажура лампочка ярко горела. Она подождала минуту другую, и Миляга, голый до пояса и грязный, наконец-то появился в поле ее зрения. У нее были сильные легкие, и набрав в них побольше воздуха, она громко выкрикнула его имя. Поначалу казалось, что он ничего не услышал. Но она предприняла вторую попытку, и, подойдя к окну, он бросил на нее взгляд.

— Впусти меня! — завопила она. — Это очень срочно.

Миляга отошел от окна, и его движения показались ей вялыми и безразличными. То же нежелание можно было прочесть и на его лице, когда он открыл дверь. Как бы плохо ни выглядел он на вечеринке, сейчас вид его значительно ухудшился.

— В чем дело? — спросил он.

— Тэйлору очень плохо, и Клем говорит, что он постоянно спрашивает о тебе. — На лице у Миляги появилось удивленное выражение, словно ему стоило большого труда вспомнить, кто такие Тэйлор и Клем. — Тебе надо вымыться и одеться, — сказала она. — Фьюри, ты что, не слышишь меня?

Она всегда называла его Фьюри, когда была рассержена на него, и, похоже, это имя оказало свое магическое действие. Она предполагала, что начнутся возражения, связанные с его извечной неприязнью ко всему тому, что связано с болезнями, но ничего подобного не произошло. Он выглядел слишком усталым и опустошенным, чтобы спорить. Взгляд его постоянно метался из стороны в сторону, словно в поисках куда-то исчезнувшего места, на котором он мог бы наконец обрести свой покой. Она последовала за ним наверх в мастерскую.

— Надо бы вымыться, — сказал он, оставляя ее посреди хаоса и направляясь в ванную.

Она услышала шум душа. Как обычно, дверь в ванную он оставил настежь распахнутой. Не было таких телесных отправлений, вплоть до самых фундаментальных, которые вызвали бы в нем хоть малейшее чувство стыдливости. Вначале это шокировало ее, но потом она привыкла, так что, когда она вышла замуж за Эстабрука, ей пришлось заново обучаться правилам приличия.

— Не могла бы ты найти мне чистую рубашку? — крикнул он ей из ванной. — И какое-нибудь белье?

Похоже, в этот день ей было суждено копаться в чужих вещах. К тому времени, когда она отыскала грубую хлопчатобумажную рубашку и пару линялых спортивных трусов, он уже вышел из душа и стоял перед зеркалом в ванной комнате, зачесывая назад свои влажные волосы. Его тело не изменилось с тех пор, как она в последний раз видела его обнаженным. Он был все таким же стройным, с таким же крепким животом и ягодицами, с такой же широкой и ровной грудью. Ее внимание привлек его укрывшийся под покровом крайней плоти член, опровергавший милягино имя. В невозбужденном состоянии он был не таким уж большим, но все равно привлекательным. Если он и заметил, как внимательно она его рассматривает, то не подал виду. Он неприязненно уставился на свое отражение в зеркале, а потом тряхнул головой.

— Надо мне побриться? — спросил он.

— На твоем месте я бы не стала об этом беспокоиться, — сказала она. — Вот твоя одежда.

Он быстро оделся, а потом отправился в спальню на поиски ботинок, оставив ее в мастерской. Двойной портрет, который она видела в рождественскую ночь, исчез. Краски, мольберт и загрунтованные холсты были бесцеремонно свалены в углу. Теперь их место занимали газеты с сообщениями о трагедии, которую она отметила только мимоходом. Двадцать один человек, в их числе женщины и дети, погиб во время пожара в Южном Лондоне, вызванного поджогом. Она не придала этим сообщениям особого значения. В этот мрачный день и без того было достаточно причин для печали.

* * *

Клем был бледен, но не плакал. Он обнял их обоих на пороге, а потом проводил в дом. Рождественские украшения висели на прежних местах в ожидании Двенадцатой Ночи, острый запах хвои висел в воздухе.^[78]

— Прежде чем ты увидишь его, Миляга, — сказал Клем, — я должен предупредить тебя, что он накачан наркотиками, и сознание время от времени покидает его. Но он так хотел тебя повидать.

— Он не сказал, почему? — спросил Миляга.

— Мне кажется, ему нет нужды подыскивать какую-нибудь причину, — мягко сказал Клем. — Ты пока побудешь здесь, Джуди? Может быть, ты захочешь повидать его после Миляги…

— Да, конечно.

Клем повел Милягу в спальню, а Юдит отправилась на кухню приготовить себе чашку чая. Там она пожалела о том, что не пересказала Миляге по дороге свой разговор с Тэйлором неделю назад, в особенности эту историю о том, как Миляга говорил на непонятном языке. Возможно, это помогло бы ему понять, что Тэйлор хочет от него услышать. Раскрытие тайн постоянно занимало ум Тэйлора в рождественскую ночь. Возможно, сейчас, сколь бы он ни был одурманен наркотиками, он хотел хотя бы отчасти проникнуть в некоторые из них. Вряд ли, однако, Миляга сможет ему хоть чем-нибудь помочь. Тот взгляд, который он устремил на зеркало ванной, был взглядом человека, для которого даже свое собственное отражение является тайной.

* * *

«Только по двум причинам в спальне может быть так жарко натоплено: из-за болезни или из-за любви», — подумал Миляга, когда Клем ввел его в комнату. Жар помогает выпарить вместе с потом наваждение или заразу. Конечно, и в том, и в другом случае успех не всегда гарантирован, но у любовной неудачи есть, по крайней мере, свои плюсы. С тех пор как он уехал из Стритхэма, он почти ничего не ел, и от застоявшегося жаркого воздуха у него закружилась голова. Ему пришлось оглядеть комнату дважды, прежде чем взгляд его нашел наконец ложе Тэйлора, окруженное молчаливыми и равнодушными свидетелями современной смерти — кислородной подушкой с трубками и маской, столиком с перевязочным материалом и полотенцами, другим столиком с тазом для рвоты, подкладным судном и салфетками, рядом с которым стоял третий столик с лекарствами и мазями. Посреди всех этих аксессуаров находился притянувший их магнит, который теперь больше напоминал пленника. Голова Тэйлора покоилась на покрытых клеенкой подушках, глаза его были закрыты. Он был похож на жителя древнего мира. Волосы его были редкими, тело исхудало, внутренняя жизнь его организма — костей, нервов, кровеносных сосудов — болезненно проглядывала сквозь кожу цвета простыни, на которой он лежал. Миляге оставалось только созерцать это зрелище, борясь с желанием повернуться к нему спиной и убежать. Смерть вновь была рядом, так скоро. Источник жара был другим, другой была и обстановка, но Миляга оказался во власти той же самой смеси страха и беспомощности, что и в Стритхэме.

Он задержался у двери, давая возможность Клему первому приблизиться к кровати и разбудить спящего. Тэйлор пошевелился, и на лице его возникло недовольное выражение, которое немедленно исчезло, стоило его взгляду остановиться на Миляге.

— Ты нашел его, — сказал он.

— Это не я, это Джуди, — сказал Клем.

— А-а-а, Джуди. Она просто чудо, — сказал Тэйлор. Он попытался улечься поудобнее на подушке, но это оказалось ему не под силу. Дыхание его немедленно участилось, и он скривился от боли, вызванной этим движением.

— Тебе дать обезболивающее? — спросил у него Клем.

— Нет, спасибо, — сказал он. — Я хочу, чтобы у меня была ясная голова и мы с Милягой могли бы поговорить. — Он посмотрел на своего посетителя, который до сих пор медлил в дверях. — Ты поговоришь со мной, Джон? — спросил он. — Наедине.

— Конечно, — ответил Миляга.

Клем отошел от постели и дал Миляге знак подойти поближе. Рядом стоял стул, но Тэйлор похлопал ладонью по кровати. Там Миляга и присел, услышав, как скрипнула под ним клеенчатая простыня.

— Позови меня, если что-нибудь понадобится, — сказал Клем, обращаясь не к Тэйлору, а к Миляге. Потом он оставил их вдвоем.

— Не мог бы ты налить мне стакан воды? — попросил Тэйлор.

Миляга выполнил его просьбу, но, передавая ему стакан, он понял, что у Тэйлора не хватит силы удержать его. Тогда он поднес стакан к его губам. Несмотря на слегка увлажнявший их слой лечебной мази, они потрескались и распухли от болячек. Сделав несколько глотков, Тэйлор что-то пробормотал.

— Хватит? — спросил Миляга.

— Да, спасибо, — ответил Тэйлор. Миляга поставил стакан на столик. — Мне уже всего на этом свете хватит. Пора закругляться.

— Ты поправишься.

— Я тебя не для того хотел видеть, чтобы мы сидели тут и лгали друг другу, — сказал Тэйлор. — Я ждал тебя, чтобы сказать, как часто я о тебе думал. Днями и ночами, Миляга, днями и ночами.

— Уверен, что я этого не заслуживаю.

— Мое подсознание считает иначе, — ответил Тэйлор. — И, если уж говорить начистоту, то и остальная часть меня — тоже. Ты выглядишь так, словно почти не спишь, Миляга.

— Просто я работал, вот и все.

— Рисовал?

— От случая к случаю. Ждал, пока придет вдохновение.

— Мне надо сделать одно признание, — сказал Тэйлор. — Но сначала ты должен обещать, что не будешь на меня сердиться.

— Что ты сделал?

— Я рассказал Джуди о той ночи, что мы провели вместе, — сказал Тэйлор. Он уставился на Милягу, словно ожидая какой-то бурной реакции. Когда ее не последовало, он продолжил: — Я знаю, что для тебя это был пустяк, — сказал он. — Но я часто об этом вспоминал. Ты ведь не против, а?

Миляга пожал плечами.

— Уверен, что она не особенно-то и удивилась.

Тэйлор положил руку на простыню ладонью вверх, и Миляга взял ее. Пальцы Тэйлора были вялыми, на они вцепились в руку Миляги со всей той силой, которая в них осталась. Пожатие его было холодным.

— Ты дрожишь, — сказал Тэйлор.

— Я некоторое время ничего не ел, — сказал Миляга.

— Тебе надо быть в форме. У тебя много дел.

— Иногда мне надо немного поплавать по течению, — ответил Миляга.

Тэйлор улыбнулся, и в его изможденных чертах промелькнул на мгновение призрак красоты, которой он когда-то обладал.

— Ну да, — сказал он. — Я все время плаваю по течению. По всей комнате. Даже из окна выплывал и смотрел на себя со стороны. То же самое произойдет и когда я умру, Миляга. Я уплыву по течению, только на этот раз мне не удастся вернуться. Я знаю, Клем будет очень тосковать по мне — мы прожили вместе целых полжизни, — но ведь вы с Джуди поможете ему, правда? Если сможете, постарайтесь ему все объяснить. Расскажите ему, как я уплывал по течению. Он не желает меня слушать, когда я об этом говорю, но ведь ты меня понимаешь.

— Я не вполне в этом уверен.

— Но ты художник, — сказал он.

— Я мастер подделок.

— В моих снах это не так. В моих снах ты хочешь исцелить меня, и знаешь, что я тебе говорю? Я говорю тебе, что не хочу поправиться. Я говорю, что хочу уйти из этого мира в мир света.

— Неплохо там, наверное, оказаться, — сказал Миляга. — Может быть, и я к тебе присоединюсь.

— Неужели твои дела так плохи? Скажи мне. Я хочу знать.

— Вся моя жизнь прошла зря, Тэй.

— Не надо так сурово к себе относиться. Ты очень хороший человек.

— Ты же сказал, что мы не будем лгать друг другу.

— А я и не лгу. Ты действительно хороший. Просто тебе нужен кто-то, кто напоминал бы тебе об этом время от времени. Это каждому необходимо. А иначе мы снова сползаем в грязь, понимаешь?

Миляга крепче сжал руку Тэйлора. Его переполняли чувства, которым он не мог найти ни имени, ни выражения. Вот перед ним лежит Тэйлор и изливает свое сердце насчет любви, снов и того, что будет, когда он умрет, а чем он, Миляга, может ему помочь? В лучшем случае он сможет предложить ему только свое смятение и забывчивость. Миляга поймал себя на мысли о том, кто же из них страдает более тяжкой болезнью? Тэйлор, который обессилел, но сохранил способность изливать то, что у него на сердце? Или он сам, молчащий, как бревно? Решив во что бы то ни стало не покидать Тэйлора до тех пор, пока хотя бы отчасти не сумеет поделиться тем, что с ним произошло, Миляга стал подыскивать слова для объяснения.

— Мне кажется, что я нашел такого человека, — сказал он. — Человека, который сможет помочь мне… вспомнить самого себя.

— Это здорово.

— Я не уверен, — сказал он едва слышно. — За последние несколько недель, Тэй, я видел такое… такое, во что я просто не хотел верить, пока обстоятельства не заставили. Иногда мне казалось, что я схожу с ума.

— Расскажи мне…

— Один человек в Нью-Йорке пытался убить Юдит.

— Я знаю. Она рассказала мне. Так что с ним такое? — Глаза его расширились. — Это и есть он?

— Это вообще не он.

— По-моему, Джуди говорила, что это мужчина.

— Это не мужчина, — сказал Миляга. — Но и не женщина. Это даже и не человек, Тэй.

— Что же это тогда такое?

— Это чудо, — сказал Миляга. Он не осмеливался употреблять это слово раньше, даже наедине с самим собой. Но любое другое оказалось бы ложью, а лжи здесь не было места. — Я говорю тебе, что чуть с ума не сошел. Но если бы ты видел, как оно менялось… это было что-то абсолютно неземное.

— А где это существо сейчас?

— По-моему, он умер, — ответил Миляга. — Я потерял слишком много времени, прежде чем отправиться на его поиски. Я попытался забыть о том, что когда-то видел его. Я боялся того, что он возбуждал во мне. А когда это мне не удалось, я попытался изгнать его из моей головы на холст. Но и это не помогло. Да и не могло помочь. К тому моменту он уже сделался частью меня. А когда я наконец отправился на его поиски… было уже слишком поздно.

— Ты уверен? — спросил Тэйлор. Пока Миляга говорил, на лбу его появились складки боли, с каждой секундой становившиеся все глубже и глубже.

— С тобой все в порядке?

— Да, да, — сказал Тэйлор. — Я хочу дослушать до конца.

— Больше нечего рассказывать. Может быть, Пай и бродит где-нибудь по свету, но я не знаю, где.

— И ты поэтому собрался плыть по течению? Ты надеешься… — Он запнулся и неожиданно стал задыхаться. — Знаешь, ты все-таки позови Клема.

— Конечно.

Миляга направился к двери, но прежде чем он успел выйти, Тэйлор сказал:

— Ты должен во всем разобраться, Миляга. В чем бы ни заключалась эта тайна, ты должен разгадать ее для нас обоих.

Рука его уже взялась за ручку двери, да и здравый смысл велел ему удариться в поспешное отступление, и Миляга знал, что у него еще есть возможность промолчать, уйти от этого древнего римлянина, оставив без ответа его призыв. Но знал он и то, что, если он ответит, он будет связан.

— Я во всем разберусь, — сказал он, встретив исполненный отчаяния взгляд Тэйлора. — Мы оба во всем разберемся. Клянусь.

Тэйлор сумел выжать из себя улыбку, но она быстро сползла с его лица. Миляга открыл дверь и вышел на площадку. Клем ждал его.

— Ты ему нужен, — сказал Миляга.

Клем шагнул в спальню и закрыл за собой дверь. Внезапно почувствовав себя отверженным, Миляга пошел вниз по лестнице. Юдит сидела за кухонным столом, вертя в руках какой-то кусок камня.

— Как он? — спросила она.

— Не очень хорошо, — сказал Миляга. — Клем пошел за ним присмотреть.

— Хочешь чаю?

— Нет, спасибо. Чего мне по-настоящему хочется, так это глотнуть свежего воздуха. Пожалуй, я пройдусь здесь, неподалеку.

На улице шел мелкий дождик, показавшийся ему манной небесной после удушающего жара, царившего в комнате больного. Он почти не знал окрестностей и решил не отходить далеко от дома, но смятенное состояние духа помешало осуществлению этого намерения, и он бесцельно побрел вдаль, путаясь в лабиринте улиц и в своих собственных мыслях. И лишь когда ветер пробрал его до костей, он стал подумывать о возвращении. В таком месте трудно рассчитывать на то, что сможешь разгадать тайну. С началом нового года все на свете вступают в новый круг конфликтов и честолюбивых замыслов, расписывая свое будущее, словно интригу в банальном фарсе. Лучше уж он будет держаться подальше от всего этого.

Отправившись в обратный путь к дому, он вспомнил о том, что Юдит попросила его купить по дороге молока и сигарет. Тогда он повернул назад и отправился на поиски, занявшие у него гораздо больше времени, чем он предполагал. Когда он наконец завернул за угол с покупками в руках, рядом с домом стояла машина скорой помощи. Парадная дверь была распахнута. Юдит стояла на пороге и созерцала моросящий дождик. Лицо ее было заплакано.

— Он умер, — сказала она.

Он остановился, как вкопанный, в ярде от нее.

— Когда? — спросил он, словно это имело какое-нибудь значение.

— Как раз после того, как ты ушел.

Ему не хотелось расплакаться в ее присутствии. Он и так уже достаточно низко упал в ее глазах. Каменным голосом он сказал:

— Где Клем?

— Наверху, рядом с ним. Не ходи туда. Там уже слишком много людей.

Она заметила у него в руках сигареты и потянулась за пачкой. Лишь только ее рука прикоснулась к его руке, между ними пробежал разряд горя. Вопреки его намерению, слезы брызнули у него из глаз, и они упали друг другу в объятия. Оба они не сдерживали своих рыданий, словно враги, объединенные общей утратой, или любовники перед разлукой. Или словно души, которые никак не могут вспомнить, враги они или любовники, и плачут, не в состоянии в этом разобраться.

Глава 16

1

С момента того собрания, на котором впервые был поднят вопрос о библиотеке Tabula Rasa, Блоксхэм несколько раз собирался выполнить добровольно возложенную на себя обязанность и спуститься во внутренние помещения Башни, чтобы проверить, не была ли нарушена неприкосновенность собрания. Однако дважды он откладывал это дело, внушая себе, что у него есть дела и поважнее, как, например, организация Великой Чистки. Он бы и в третий раз отложил осмотр, если бы вопрос снова не всплыл, на этот раз в форме нарочито небрежной реплики в сторону, изреченной Шарлоттой Фивер, которая и на том, первом собрании говорила о сохранности книг, а теперь предложила сопровождать Блоксхэма в его экспедиции. Женщины озадачивали Блоксхэма и ставили его в тупик. Влечение, которое они в нем вызывали, всегда соседствовало с чувством неудобства, которое он испытывал в их обществе, но в последнее время он ощутил, как сексуальное влечение, едва ли ранее ему известное, растет в нем со всевозрастающей требовательностью. Но даже в своих собственных уединенных молитвах не осмеливался он признаться себе в причине этого. Его возбуждала Чистка. Именно она бередила его кровь и мужские качества, и он ни на секунду не усомнился в том, что Шарлотта ответила на его жар, хотя и постаралась сделать это как можно более сдержанно и скрытно. Он с готовностью принял ее предложение, и по ее предложению они договорились встретиться в Башне в последний вечер старого года. Он принес с собой бутылку шампанского.

— Можем заодно и поразвлечься, — сказал он, когда они спускались вниз по руинам, оставшимся от старого дома Роксборо, подвал которого был сохранен и скрыт под ничем не примечательными стенами Башни.

Никто из них в течение долгих лет не отваживался проникнуть в этот подземный мир. Он оказался еще более примитивным, чем им помнилось. Наспех было проведено электричество — с проводов свисали лишенные абажуров лампочки, — но в остальном место осталось таким же, как и в первые годы существования Общества. Подвалы были сооружены для того, чтобы в срочном порядке спрятать там собрание Общества, а стало быть, на века. От нижней лестничной площадки разбегался веер одинаковых коридоров, по обе стороны которых стояли книжные полки, поднимавшиеся вдоль кирпичных стен до полукруглых потолков. В местах пересечения коридоров было много сводчатых перекрытий, но других украшений не попадалось.

— Не раздавить ли нам бутылочку перед началом? — предложил Блоксхэм.

— Почему бы и нет. А из чего будем пить?

Вместо ответа он извлек из кармана два граненых стакана. Она взяла их в руки, пока он открывал бутылку. Пробка подалась с декоративным вздохом, звук которого затерялся где-то в лабиринте. Наполнив стаканы, они выпили за Великую Чистку.

— Ну вот мы и здесь, — сказала Шарлотта, поплотнее закутываясь в меха. — Что будем искать?

— Следы вторжения или кражи, — сказал Блоксхэм. — Разделимся или пойдем вместе?

— О-о-о, вместе, — ответила она.

Роксборо утверждал, что все хоть сколько-нибудь значительные книги по магии этого полушария собраны здесь, и, бродя вдвоем и созерцая десятки тысяч манускриптов и печатных изданий, они готовы были поверить этому хвастливому заявлению.

— Как, черт возьми, им удалось собрать здесь все это? — удивилась Шарлотта во время их путешествия.

— Осмелюсь заметить, мир тогда был меньше, — сказал Блоксхэм. — Все они знали друг друга, так ведь? Казанова, Сартори, граф Сен-Жермен. Все эти обманщики и педики держались вместе.

— Обманщики? Ты действительно так считаешь?

— Большинство, — сказал Блоксхэм, наслаждаясь незаслуженно взятой на себя ролью эксперта. — Думаю, лишь один-два человека представляли себе, чем они занимаются.

— А тебя никогда не искушало желание? — спросила у него Шарлотта, беря его под руку.

— Желание сделать что?

— Проверить, стоит ли эта магия хоть ломаного гроша или нет. Попытаться заклясть духа или совершить путешествие в Доминионы?

Он посмотрел на нее с неподдельным изумлением.

— Но это же против всех правил Общества, — сказал он.

— Да я тебя не о том спрашиваю, — ответила она почти грубо. — Я спросила: не овладевало ли тобой когда-нибудь искушение?

— Мой отец учил меня, что любое соприкосновение с Имаджикой угрожает моей душе огромной опасностью.

— Мой говорил то же самое. Но, по-моему, в конце концов он пожалел, что не проверил этого на собственном опыте. Я хочу сказать, что если все это шарлатанство, — то и вреда никакого быть не может.

— Да нет, я верю, что во всем этом есть зерно истины, — сказал Блоксхэм.

— Ты веришь в другие Доминионы?

— Ты же видела эту чертову тварь, которую располосовал перед нами Годольфин.

— Я видела представителя вида, ранее мне неизвестного, вот и все. — Она остановилась и взяла с полки первую попавшуюся книгу. — Но иногда я задумываюсь, а непуста ли крепость, которую мы охраняем. — Она открыла книгу, и из нее выпал чей-то локон. — Может быть, все это выдумки, — сказала она. — Наркотические сны и фантазии. — Она поставила книгу на место и повернулась к Блоксхэму. — Ты что, действительно, пригласил меня сюда только для того, чтобы проверить неприкосновенность хранилища? Я буду чертовски разочарована, если это так.

— Ну, это не совсем так, — сказал он.

— Хорошо, — ответила она и вновь двинулась в глубь лабиринта.

2

Хотя Юдит и пригласили на несколько новогодних вечеринок, она никому ничего твердо не обещала. Теперь, после всех сегодняшних несчастий, это обстоятельство доставило ей некоторое облегчение. После того как тело Тэйлора увезли, она предложила Клему остаться с ним, но он отказался, спокойно сказав, что ему нужно какое-то время побыть одному. Однако, ему будет приятно знать, что в случае необходимости она ответит на его телефонный звонок. Он сказал, что свяжется с ней, если совсем уж расклеится.

Одна из вечеринок, на которую ее пригласили, должна была состояться в доме прямо напротив ее квартиры и, судя по воспоминаниям, обещала быть шумной. Она и сама несколько раз бывала там, но в этот вечер у нее не было желания находиться в чьем-то обществе. Если в новом году дела пойдут так же, как в старом, у нее нет никакого настроения праздновать это событие. В надежде, что ее присутствие останется незамеченным, она задернула шторы, зажгла несколько свечей, поставила пластинку с концертом для флейты с оркестром и стала готовить себе легкий ужин. Моя руки, она заметила, что на ее ладонях и пальцах остался голубоватый налет от камня. Несколько раз за этот день она ловила себя на том, что вертит его между пальцами и клала в карман, чтобы через несколько минут вновь обнаружить его у себя в руках. Непонятно, каким образом она могла не заметить образовавшегося налета? Она стала яростно тереть руки, чтобы смыть въевшуюся пыль, но, когда кожа высохла, налет стал еще заметнее. Тогда она пошла в ванную, чтобы изучить это странное явление при более ярком свете. Это была вовсе не пыль, как показалось ей сначала. Краситель проник в ее кожу, словно хна. К тому же окрасились не только ее ладони, но и запястья, которые — она была в этом абсолютно уверена — не соприкасались с камнем. Она сняла кофточку и к ужасу своему обнаружила, что голубоватые пятна покрывают ее руки вплоть до локтей. Тогда она начала разговаривать с собой вслух, как обычно делала, когда была сбита с толку.

— Что это, черт возьми, такое? Я становлюсь голубого цвета? Да это просто смешно.

Может быть, это было и смешно, но не особенно забавно. Ее желудок свело судорогой паники. Неужели она заразилась от камня какой-то болезнью? Не потому ли Эстабрук так тщательно завернул его и спрятал подальше от чужих глаз?

Она включила душ и разделась. Новых пятен на своем теле она не нашла, но это было не слишком сильным утешением. Сделав воду погорячее, она шагнула под душ и принялась яростно оттирать пятна, взбивая обильную пену. От горячей воды в сочетании с охватившим ее чувством паники у нее закружилась голова. Испугавшись, что может потерять сознание, она вылезла из ванны и протянула руку к двери, чтобы открыть ее и впустить немного свежего воздуха. Но ее мыльная ладонь скользнула по дверной ручке, и, выругавшись, она обернулась за полотенцем. Перед ней возникло ее отражение в зеркале. Ее шея была голубой. Кожа вокруг глаз была голубой. Лоб был голубым, до самых волос. Она попятилась от этого гротескного зрелища и прижалась к влажным от пара плиткам.

— Это мне только кажется, — сказала она вслух.

Она вторично взялась за ручку, и на этот раз дверь открылась. От холода она покрылась гусиной кожей с головы до ног, но она была рада этому. Может быть, холод поможет ей стряхнуть это обманчивое видение. Поеживаясь, она отправилась в освещенную свечами гостиную. Там, посреди столика для кофе, лежал кусок голубого камня и смотрел на нее своим глазом. Она не могла припомнить, когда это она вынула его из кармана, да еще к тому же так продуманно водрузила на столик в окружении свечей. Присутствие камня заставило ее задержаться на пороге. Внезапно ею овладел суеверный страх, словно этот камень обладал силой василиска и мог превратить ее плоть в то же вещество, из которого состоял и сам. Если это действительно было так, то было уже слишком поздно пытаться что-то предотвратить. Каждый раз, когда она брала камень в руки, он устремлял на нее свой взгляд. Ощущение неизбежности придало ей храбрости. Она подошла к столу, взяла камень и, не давая ему времени вновь овладеть ее волей, швырнула его изо всей силы в стенку.

Отправляясь в полет, камень милостиво дал ей возможность понять, какую ошибку она совершила. Пока она отсутствовала, он полностью подчинил себе комнату, стал более реальным, чем рука, которая его бросила, и чем стена, о которую он должен был удариться. Время и пространство стали его игрушками, и, стремясь его уничтожить, она отделила одно от другого.

Было уже слишком поздно пытаться исправить ошибку. С тяжелым, глухим стуком камень ударился о стену, и в этот момент она оказалась выброшенной из самой себя, словно кто-то проник в ее голову, вырвал ее сознание и вышвырнул его в окно. Тело ее осталось в комнате, которую она покинула, и не имело никакого отношения к тому путешествию, в которое ей пришлось отправиться. Из всех чувств у нее осталось только зрение. Над пустынной улицей, влажный асфальт которой поблескивал в свете фонарей, она поплыла к порогу дома напротив. Там стоял квартет гостей — трое молодых людей, окруживших слегка нетрезвую девушку. Один из юношей нетерпеливо стучал в дверь. В это время самый мощный представитель мужского трио влеплял девушке поцелуй за поцелуем, незаметно для других лапая ее груди. Юдит заметила выражение беспокойства, появлявшееся на лице девушки между смешками, увидела, как ее руки сжимаются в маленькие жалкие кулачки, когда ухажер вдавливал язык ей между губ. Потом она увидела, как девушка приоткрывает рот навстречу его поцелуям, скорее, от покорности, чем от похоти. Когда дверь открылась, и четверо новых гостей ввалились в праздничный гул, она полетела прочь, взмывая над крышами и вновь опускаясь, для того чтобы стать мимолетным свидетелем других драм, которые разворачивались в проносящихся мимо домах.

Все они, подобно камню, пославшему ее с этой миссией, представали перед ней во фрагментах: осколки драм, о содержании которых она могла только догадываться. Женщина в комнате верхнего этажа, уставившаяся на платье на неубранной постели. Еще одна женщина у окна, плачущая и покачивающаяся в такт музыке, которую Юдит не могла услышать. И еще одна, поднимающаяся из-за стола, за которым полно гостей, во власти какого-то недомогания. Ни одну из этих женщин она не знала, но все они казались ей знакомыми. Даже в тот краткий период жизни, который ей удавалось удержать в своей памяти, ей приходилось испытывать те же самые чувства, что и им. Она ощущала себя покинутой, беспомощной, жаждущей. Постепенно она стала улавливать закономерность в своих видениях. Ей словно бы показывали фрагменты ее собственной жизни, отраженные в жизни самых разных женщин.

На темной улице за Кингс Кросс она увидела женщину, которая обслуживала мужчину на переднем сиденье его машины, склонившись над возбужденным розовым членом и зажав его между губами цвета менструальной крови. Ей тоже приходилось заниматься этим или чем-то похожим, потому что она хотела быть любимой. И женщина, проезжающая мимо вышедших на промысел блядей и исполненная к ним праведного отвращения, — это тоже была она. И красавица, язвительными замечаниями выманивающая своего любовника на улицу, под дождь, и мужеподобная баба, пьяно аплодирующая ей из окна верхнего этажа, — во всех этих обличьях ей тоже довелось побывать. А может быть, это они были ею?

Ее путешествие подходило к концу. Она достигла моста, с которого мог бы открыться обширный вид на город, но дождь в этом районе шел сильнее, чем в Ноттинг Хилл, и видимость была ограничена. Не задерживаясь ни на секунду, ее сознание продолжало лететь под проливным дождем, не чувствуя ни холода, ни сырости, приближаясь к неосвещенной башне, почти скрытой за рядами деревьев. Скорость ее движения упала, она залетела в листву, словно пьяная птица, и внезапно утонула в совершеннейшей темноте.

На мгновение ее охватил ужас, что здесь она будет похоронена заживо, но потом темнота уступила место свету, и она просочилась сквозь потолок какого-то подвала, вдоль стен которого вместо полок с бутылками вина стояли книжные стеллажи. В проходах горело электричество, но воздух все равно казался плотным, но не от пыли, а от чего-то такого, что она понимала лишь очень смутно. В этом месте чувствовалась святость. И сила. Ничего подобного ей раньше не приходилось ощущать. Ни в соборе святого Петра, ни в Шартрском соборе, ни где-либо еще. Ей захотелось снова обрести плоть. Для того, чтобы пройтись по этим коридорам. Чтобы притронуться к книгам, к кирпичным стенам. Чтобы вдохнуть в себя этот воздух. Он окажется пыльным, но это будет особая пыль, мельчайшая частичка которой, летая в этом святом месте, стала мудрее целой планеты.

Ее внимание привлекла чья-то мелькнувшая тень, и она двинулась вперед по коридору, раздумывая над тем, что же это за книги стоят на полках. При ближайшем рассмотрении оказалось, что тень впереди отбрасывает не кто-то один, как ей показалось вначале, а двое людей, сплетенных в эротическом объятии. Женщина прижималась спиной к книгам, обхватив руками полку у себя над головой. Ее партнер со сползшими брюками прижимался к ней, сопровождая резкими вдохами стремительные движения своих чресл. Глаза обоих были закрыты, возможно, потому, что ни тот, ни другая не обладали особенно обольстительным видом. Для чего она оказалась здесь? Чтобы стать свидетелем этого траханья? Бог его знает, но в их натуженных движениях не было ничего такого, что могло бы возбудить ее или по крайней мере сообщить ей что-то новое в области секса. Нет сомнений, что голубой глаз послал ее через весь город и сделал ее свидетелем стольких женских драм не для того, чтобы продемонстрировать ей это безрадостное соитие. Во всем этом должно скрываться нечто, пока ей недоступное. Может быть, какая-то тайна откроется ей в их разговоре? Но он сводился к сладострастным вздохам. Может быть, в книгах, которые тряслись на полках позади них? Весьма вероятно.

Она приблизилась, чтобы прочитать названия, но взгляд ее скользнул по их спинам и уперся в стену, напротив которой они стояли. Кирпичи имели самый обычный вид, но скреплявший их раствор был окрашен в голубой оттенок, который она безошибочно угадала. В волнении она двинулась вперед сквозь кирпич, мимо любовников и книг. По другую сторону стены стояла кромешная тьма. Она казалась даже еще более черной, чем та земля, сквозь которую она проникла в это потаенное место. Но это была не просто темнота, вызванная отсутствием света, — это была тьма отчаяния и скорби. В ней проснулось инстинктивное желание поскорее уйти отсюда, но рядом она ощутила еще чье-то присутствие, заставившее ее помедлить. На полу этой жалкой камеры лежало существо, почти сливающееся с окружающей темнотой. Оно было связано, словно кокон, — лица его не было видно. Нити, опутавшие его тело с болезненной тщательностью, были чрезвычайно тонкими, но того, что открывалось ее взору, было достаточно, чтобы с уверенностью утверждать, что это существо, как и все прочие, попавшиеся ей по пути, пойманные в ловушку духи, было женщиной.

Те, кто ее связывал, проявили особое тщание. Лишь волосы и ногти остались на виду. Юдит парила над телом, изучая его. Она чувствовала свою сопричастность этому существу, словно они были вечно разделенными душой и телом, вот только у Юдит было свое собственное тело, в которое она собиралась вернуться. Во всяком случае, она надеялась на это, на то, что ее паломничество подошло к концу, и, увидев замурованный в стене остов, она сможет вернуться в свое испещренное пятнами тело. Но что-то по-прежнему удерживало ее здесь. Не темнота, не стены, но какое-то ощущение не доведенного до конца дела. Может быть, от нее ожидали какого-то знака поклонения? А если да, то какого? У нее не было членов, чтобы преклонить колени, не было губ, чтобы пропеть осанну. Она не могла поклониться телу, не могла дотронуться до него. Что же ей оставалось делать? Она могла только — да поможет ей Бог — войти в него.

В то самое мгновение, когда эта мысль оформилась в ее сознании, она поняла, что именно эта цель и привела ее сюда. Она оставила свою живую плоть для того, чтобы вселиться в связанную, разлагающуюся пленницу кирпичных стен, в обездвиженный остов, из которого, возможно, ей не будет дороги назад. Эта мысль вызвала у нее отвращение, но неужели она проделала такой долгий путь лишь для того, чтобы этот последний ритуал оттолкнул ее? Даже если предположить, что она сможет оказать противодействие силам, которые привели ее сюда, и вопреки их желанию возвратиться в дом, где покоится ее тело, разве не станет ее вечной мукой мысль о том, к какому чуду повернулась она спиной? Она ничего не боится, она войдет в мертвый остов и будет нести ответственность за все последствия.

Сказано — сделано. Ее сознание устремилась навстречу путам и скользнуло между нитями в лабиринт тела. Она ожидала увидеть перед собой тьму, но там был свет. Внутренности тела были очерчены все тем же молочно-голубым цветом, который стал для нее цветом тайны. Никаких нечистот, никакого разложения не было внутри. Это было не столько жилище плоти, сколько собор и, как она теперь подозревала, источник той святости, которая пронизывала это подземелье. Но, подобно собору, эта плоть была абсолютно мертва. Кровь не текла по этим венам, это сердце не билось, эти легкие не втягивали в себя воздух. Она охватила мыслью все это мертвое тело, чтобы ощутить его в длину и в ширину. При жизни женщина обладала внушительными размерами. У нее были массивные бедра, тяжелые груди. Но нити врезались в нее повсюду, искажая ее формы. Какие же страшные предсмертные минуты она пережила, лежа ослепленной в этой грязи, слыша, как стена ее склепа возводится кирпич за кирпичом! А кто приводил казнь в исполнение, кто был строителем стены? Может быть, они пели во время работы, и их голоса становились все глуше и глуше, по мере того как кирпичная стена отделяла их от жертвы. А может быть, они молчали, отчасти устыдившись своей собственной жестокости?

Ей столько всего хотелось узнать, но все ее вопросы оставались без ответа. Ее путешествие закончилось так же, как и начиналось, — в страхе и недоумении. Настало время покинуть мертвый остов и вернуться домой. Она приказала себе выйти из мертвой голубой плоти. К ее ужасу, ничего не произошло. Она попалась в ловушку — пленница внутри пленницы. Помоги ей Господь, что она натворила? Приказав себе не паниковать, она сконцентрировала сознание на стоящей перед ней задаче, воображая себе темницу за стягивающими ее путами, стену, сквозь которую она так легко просочилась, любовников и коридор, ведущий на волю, к открытому небу. Но одного воображения не было достаточно. Она подчинилась своему любопытству и позволила своему духу растечься по мертвому телу. Теперь оно не желало отдавать дух назад.

В ней зародилась ярость, и она не стала ее сдерживать. Она встретила ярость как свою старую знакомую и каждой своей частичкой постаралась усилить ее. Если бы ее сознание было облечено в ее собственное тело, то, когда ритм ее сердца совпал бы с ритмом ее ярости, его бы бросило в жар. Ей даже показалось, что она слышит этот ритм — первый доступный ей звук с тех пор, как она покинула дом, — ритм лихорадочно заработавшего насоса. Это не было фантазией. Она ощущала его в окружавшем ее неподвижном теле, которое вновь ожило под действием ее ярости. В тронном зале его головы проснулось спящее сознание и поняло, что в его доме появился непрошеный гость.

В тот миг, когда чужая, хотя и сладостно знакомая личность, соприкоснулась с ней, Юдит испытала удивительный миг совмещенного сознания. Потом, когда чужое сознание окончательно пробудилось, Юдит оказалась за его пределами. У себя за спиной она услышала крик его ужаса, который исходил скорее из мозга, чем из горла. Этот крик несся вслед за ней, когда она ринулась из склепа, сквозь стену, мимо любовников, отвлеченных от соития низвергнувшимися на них облаками пыли, наружу и вверх, в дождь и в ночь, черный цвет которой не имел ничего общего со знакомым ей голубым оттенком. Женский крик ужаса служил ей спутником на всем ее пути домой, где, к своему бесконечному облегчению, она обнаружила свое собственное тело в освещенной свечами комнате. С легкостью она скользнула в него и простояла, не шевелясь, одну-две минуты, до тех пор, пока ее не охватил озноб. Она нашла свой халат и, надевая его, поняла, что на ее кистях и запястьях больше нет никаких пятен. Она пошла в ванную комнату и посмотрела на свое отражение. Лицо также было чистым.

Не в силах унять дрожь, она вернулась в гостиную, чтобы найти голубой камень. В том месте, где он ударился о стену и выбил штукатурку, виднелась приличного размера дыра. Сам же камень остался цел и невредим и лежал на коврике перед каминной оградой. Она не стала подбирать его. На эту ночь ей хватит бредовых фантазий. Стараясь избегать его гибельного взгляда, она набросила на него подушку. Завтра она придумает, как избавиться от этой штуки. А сегодня, перед тем, как она начнет сомневаться в том, что с ней произошло, она должна рассказать об этом кому-то. Кому-то слегка ненормальному, кто не станет с порога отвергать ее историю. Кому-то, кто уже наполовину верит ей. Конечно, Миляге.

Глава 17

К полуночи движение мимо мастерской Миляги почти стихло. Все те, кто в эту ночь отправлялся на вечеринку, уже прибыли по месту назначения и углубились в пьянство, спор или соблазнение, твердо решив добиться в наступающем году всего того, в чем им отказал год минувший. Скрестив ноги и радуясь своему одиночеству, Миляга сидел на полу, зажав между ног бутылку бурбона. Вокруг него к различным предметам обстановки были прислонены холсты. Большинство из них были пусты, но это соответствовало его настроению. Таким же пустым было и его будущее.

Он восседал в этом кольце пустоты уже в течение двух часов, время от времени отхлебывая из бутылки, и в настоящий момент его мочевой пузырь настоятельно требовал опорожнения. Он поднялся и пошел в туалет, довольствуясь отблесками света из гостиной, лишь бы не встречаться со своим отражением. Когда он стряхнул последние капли мочи в унитаз, свет погас. Он застегнул молнию и отправился обратно в мастерскую. Дождь хлестал в окно, но с улицы проникало достаточно света, чтобы он мог увидеть, что дверь, выходившая на лестничную площадку, была приоткрыта.

— Кто там? — сказал он.

Комната ответила ему мертвым молчанием, но затем он уловил чей-то силуэт на фоне окна, и холодный запах горелого ударил ему в ноздри. Тварь, которая издавала свист! Господи, она нашла его!

Страх побудил его к действию. Он обрел способность двигаться и ринулся к двери. Он бы выбежал на лестницу и бросился вниз, если бы не собака, послушно ожидавшая хозяина за дверью. При виде его она завиляла хвостом от удовольствия, и он приостановил свое бегство. Тварь, издававшая свист, едва ли любила собак. Так кто же вторгся в его мастерскую? Обернувшись назад, он нащупал выключатель и уже готов был щелкнуть им, когда безошибочно узнаваемый голос Пай-о-па произнес:

— Пожалуйста, не надо. Я предпочитаю темноту.

Палец Миляги оторвался от выключателя, и сердце его забилось быстрее, но уже по другой причине.

— Пай? Это ты?

— Да, это я, — раздалось в ответ. — От одного твоего друга я слышал, что ты хочешь меня видеть.

— Я думал, ты мертв.

— Я был вместе с мертвыми. С Терезой и детьми.

— О, Господи.

— Ты тоже кого-то потерял, — сказал Пай-о-па.

Теперь Миляга понял, как мудро было говорить об этом во мраке. Темнота — самая подходящая обстановка для разговора о могилах и о невинных душах, которые стали их добычей.

— Некоторое время я провел вместе с духами моих детей. Твой друг нашел меня и сказал, что ты снова хочешь меня видеть. Это удивляет меня, Миляга.

— Не больше, чем меня удивляет твой разговор с Тэйлором, — ответил Миляга, хотя после их разговора вряд ли стоило этому удивляться. — Он счастлив? — спросил он, зная, что его вопрос может показаться банальным, но желая обрести успокоение и уверенность.

— Ни один дух не может быть счастлив, — ответил Пай. — Никто из них не может обрести успокоение. Ни в этом Доминионе, ни в любом другом. Они осаждают двери в надежде на то, что путь откроется, но им некуда идти.

— Почему?

— Этот вопрос задают уже на протяжении многих поколений, Миляга. И ответа на него нет. Когда я был ребенком, мне говорили, что до того, как Незримый пришел в Первый Доминион, там было место, в которое принимались все духи. В те времена мой народ жил там и присматривал за этим местом, но Незримый изгнал оттуда и мой народ, и духов.

— Стало быть, теперь духам некуда податься?

— Совершенно верно. Число их растет, а вместе с ним — и их скорбь.

Он подумал о Тэйлоре, который на своем смертном ложе мечтал об освобождении, о последнем полете в Абсолют. Вместо этого, если верить Паю, его дух оказался в стране потерянных душ, которым отказано и в плоти, и в воскресении. Какой смысл разгадывать тайны, если в конце кондов всех ожидает лимб?

— Кто такой Незримый? — спросил Миляга.

— Хапексамендиос, Господь Бог Имаджики.

— Он также является и Богом этого мира?

— Когда-то он был им. Но потом он покинул Пятый Доминион и прошел сквозь другие миры, повергая в прах их божества, пока не достиг Страны Духов. Тогда он окутал покровом этот Доминион…

— И превратился в Незримого.

— Так меня учили.

Скупость и простота рассказа Пай-о-па делали его правдоподобным, но, несмотря на всю свою элегантность, он оставался сказкой о богах и других мирах, несоизмеримо далекой от этой темной комнаты и от стекающих вниз по стеклу холодных капель дождя.

— Как я могу убедиться в том, что все это правда? — спросил Миляга.

— Не убедишься, пока не увидишь этого своими собственными глазами, — ответил Пай-о-па. Голос его звучал едва ли не сладострастно. Он говорил, как соблазнитель.

— А как мне это сделать?

— Ты должен спрашивать меня о конкретных вещах, а я попытаюсь тебе ответить. Я не могу отвечать на расплывчатые вопросы.

— Хорошо, ответь на такой вопрос: можешь ли ты взять меня с собой в Доминионы?

— Это мне под силу.

— Я хотел бы пройти маршрутом Хапексамендиоса. Мы можем это сделать?

— Попытаемся.

— Я хочу увидеть Незримого, Пай-о-па. Я хочу узнать, почему Тэйлор и твои дети находятся в Чистилище. Я хочу понять, почему они страдают.

В его последних словах не прозвучало никакого вопроса, стало быть, и ответа не последовало, кроме разве что участившегося дыхания собеседника.

— Мы можем отправиться в путь прямо сейчас? — спросил Миляга.

— Если ты этого хочешь.

— Именно этого я и хочу, Пай-о-па. Докажи, что ты говорил правду, или оставь меня навсегда.

* * *

Без восемнадцати минут двенадцать Юдит села в машину, чтобы отправиться к дому Миляги. На дорогах никого не было, и несколько раз ею овладевало искушение проскочить на красный свет, но в эту ночь полиция бывала особенно бдительна, и малейшее нарушение могло вывести ее из засады. Хотя в крови у нее и не было алкоголя, организм ее наверняка подвергся чуждым воздействиям, и поэтому она вела машину так же осторожно, как и в полдень. Ей потребовалось целых пятнадцать минут, чтобы добраться до мастерской. Достигнув цели своего путешествия, она обнаружила, что окна верхнего этажа не освещены. Ей пришло в голову, что, возможно, Миляга решил утопить свои скорби в ночной светской жизни. А может быть, он уже крепко спит? Если справедливо второе, то принесенные ею новости вполне заслуживают того, чтобы разбудить его.

* * *

— Прежде чем мы отправимся, ты должен понять несколько очень важных вещей, — сказал Пай-о-па, привязав ремнем правую руку Миляги к своему левому запястью. — Путешествие не будет легким, Миляга. Этот Доминион, Пятый, не примирен с остальными, что означает, что путешествие в другие четыре Доминиона сопряжено с определенным риском. Это тебе не мост перейти. Чтобы попасть туда, нужна значительная сила. А если что-нибудь пойдет не так, последствия будут ужасными.

— Скажи мне самое худшее.

— Между Примиренными Доминионами и Пятым находится пространство, называемое Ин Ово. Это эфир, в котором заточены существа, рискнувшие покинуть свои миры. Некоторые из них безвредны. Они попали туда случайно. Но некоторые оказались там по приговору. Встреча с ними смертельна. Я надеюсь, мы минуем Ин Ово, прежде чем хотя бы одна из этих тварей успеет заметить нас. Но если мы окажемся порознь…

— Все ясно. Затяни-ка ремень покрепче, а то петля может ослабнуть.

Пай принялся за выполнение задания, и Миляга наугад пытался помочь ему в темноте.

— Ну, предположим, мы прорвались сквозь Ин Ово, — сказал Миляга. — Что там, на другой стороне?

— Четвертый Доминион, — ответил Пай. — Если я правильно выбрал курс, мы окажемся неподалеку от города Паташока.

— А если неправильно?

— Кто знает? В море. В болоте.

— Херово.

— Не беспокойся. У меня хорошая ориентировка в пространстве. И между нами — мощное энергетическое поле. Сам бы я не справился, но вдвоем…

— Это единственный способ оказаться там?

— Не совсем. Здесь, в Пятом Доминионе, существует довольно много перевалочных пунктов — круглых каменных площадок, укрытых от посторонних глаз. Но большинство из них предназначены для того, чтобы перенести путешественника в какое-нибудь конкретное место. Мы же хотим проникнуть туда, ничем не ограничив нашу свободу. Незамеченными, свободными от подозрений.

— Так почему же мы выбрали Паташоку?

— Это место… вызывает у меня сентиментальные ассоциации, — ответил Пай. — Ты сам все увидишь очень скоро. — Он выдержал паузу. — Ты по-прежнему хочешь отправиться туда?

— Разумеется.

— Если я затяну ремень еще сильнее, то у нас просто кровь остановится.

— Так чего же мы ждем?

Пальцы Пая прикоснулись к лицу Миляги.

— Закрой глаза, — сказал он.

Миляга повиновался. Пальцы Пая нашарили свободную руку Миляги и подняли ее вверх между ними.

— Ты должен помочь мне, — сказал он.

— Скажи, что я должен делать.

— Сожми пальцы в кулак. Несильно. Оставь проход, сквозь который сможет пройти дыхание. Хорошо. Хорошо. Источником всей магии является дыхание. Помни об этом.

Это и так было ему известно, непонятно из каких источников.

— Ну а теперь, — продолжил Пай, — поднеси руку к лицу и прижми большой палец к подбородку. В наших ритуалах очень мало используются заклинания. Никаких громких слов. Только дыхание и воля, которая стоит за ним.

— Воля-то у меня есть, — сказал Миляга.

— Тогда все, что нам нужно, — это один мощный вздох. Выдыхай до тех пор, пока не почувствуешь боль в легких. Все остальное я беру на себя.

— Могу я потом сделать вдох?

— Но уже не в этом Доминионе.

Услышав этот ответ, Миляга внезапно осознал всю серьезность затеянного ими предприятия. Они покидают землю. Они делают шаг за пределы единственной известной ему реальности в совершенно другой мир. Он усмехнулся в темноте и покрепче сжал связанной рукой пальцы своего проводника.

— Приступим? — спросил он.

В темноте зубы Пая сверкнули в ответной улыбке.

— Почему бы и нет?

Миляга сделал глубокий вдох. Где-то внизу он услышал стук двери и шум поднимающихся к нему в мастерскую шагов. Но было уже слишком поздно идти на попятный. Он выдохнул воздух в кулак. Пай-о-па словно выхватил из воздуха его долгий выдох. Что-то вспыхнуло в его сжавшемся кулаке. Вспышка была настолько яркой, что Миляга увидел сияние даже сквозь стиснутые пальцы мистифа…

* * *

Стоя в дверях, Юдит увидела воплотившуюся в реальность картину Миляги. Две фигуры, стоящие почти нос к носу. Лица их освещаются каким-то сверхъестественным источником света, который, словно медленный взрыв, набухает в пространстве между ними. Она успела узнать их обоих, успела увидеть улыбки на их лицах в тот момент, когда они встретились взглядами. Потом, к ее ужасу, они словно бы стали выворачиваться наизнанку. Она увидела влажные красные внутренности, которые стали складываться — вдвое, вчетверо, ввосьмеро. С каждым разом тела их уменьшались в размерах, превращаясь в тонкие щепки, которые, продолжая складываться, в конце концов исчезли.

Она отпрянула назад, ударившись о косяк. Нервы ее ходили ходуном. На лестничной площадке она увидела собаку, которая бесстрашно двинулась к тому месту, где только что стояли двое. Но сила, которая могла бы унести собаку вслед за ними, перестала действовать. Магия исчезла. Они удрали, вот ублюдки! Удрали, куда бы ни увела их эта дорога.

Эта мысль исторгла у нее такой громкий вопль ярости, что собака рванулась в поисках укрытия. Юдит от души надеялась, что Миляга — где бы он ни был — услышал ее. Разве не для того она пришла сюда, чтобы поделиться с ним своими откровениями и вместе заняться изучением великого неизведанного? А он все это время готовился к своему путешествию без нее. Без нее!

— Как ты посмел? — завопила она, обращаясь к пустому месту.

Собака в страхе заскулила, и ее испуганный вид заставил Юдит немного смягчиться. Она опустилась на корточки.

— Прости, пожалуйста, — сказала она собаке. — Подойди сюда. Я не на тебя сержусь, а на этого жалкого пидора Милягу.

Вначале собака засомневалась, но в конце концов все-таки подошла и, уверившись в душевном здоровье Юдит, даже принялась вилять хвостом. Она погладила ее по голове, и это прикосновение принесло ей успокоение. В конце концов, не все еще потеряно. То, что доступно Миляге, доступно и ей. У него нет копирайта на подобные авантюры. Она найдет способ отправиться вслед за ним, даже если для этого ей придется съесть по кусочкам весь голубой глаз.

Пока она сидела, вертя в голове эту мысль и так и сяк, нестройный хор церковных колоколов возвестил наступление полуночи. К их звону присоединились доносившиеся с улицы звуки автомобильных гудков и радостные возгласы участников вечеринки в доме напротив.

— Вот веселье-то, — сказала она тихо с тем рассеянным выражением лица, которое обольщало стольких представителей противоположного пола в течение многих лет. Большинство из них были уже забыты ею. Те, кто дрался из-за нее; те, кто потерял своих жен из-за любви к ней; даже те, кто добровольно отказался от своего душевного здоровья, лишь бы сравняться с ней. Все они были забыты. История никогда ее особенно не интересовала. Будущее — вот что манило своим блеском ее внутренний взор. Сейчас больше, чем когда-либо.

Прошлое было творением мужчин. Но будущее, беременное новыми возможностями, было женщиной.

Глава 18

1

До возвеличения Изорддеррекса, предпринятого Автархом скорее по политическим, нежели по географическим причинам, город Паташока, расположенный на самом краю Четвертого Доминиона, неподалеку от границы, пролегшей между примиренными мирами и Ин Ово, справедливо претендовал на право называться самым выдающимся городом всех четырех Доминионов. Его гордые обитатели нарекли его Casje an Casje — муравейником из муравейников, местом напряженного и плодотворного труда. Близость к Пятому Доминиону сделала его особенно подверженным земным влияниям, и даже после того, как Изорддеррекс стал политическим центром Доминионов, люди, стоящие на переднем крае стиля и фантазии, по-прежнему обращали свои взоры к этому городу. Подобия автомобилей появились на улицах Паташоки гораздо раньше, чем это произошло в Изорддеррексе. Гораздо раньше, чем в Изорддеррексе, в дискотеках этого города зазвучал рок-н-ролл. Гамбургеры, кинотеатры, джинсы и другие бесчисленные приметы современности появились в нем гораздо раньше, чем в мегаполисе Второго Доминиона. Но Паташока заимствовала из Пятого Доминиона отнюдь не только модные безделушки. Та же судьба была и у различных философских и религиозных систем. В Паташоке частенько повторяли, что уроженца Изорддеррекса узнать легко, потому что выглядит он точно так же, как сам ты выглядел вчера, и верит в те же самые вещи, в которые ты верил день назад.

Но, подобно многим городам, влюбленным во все современное, Паташока обладала глубокими консервативными корнями. В то время как Изорддеррекс был городом греха, приобретшим дурную славу благодаря излишествам своих мрачных Кеспаратов, на улицах Паташоки после захода солнца воцарялись мир и покой, а их обитатели лежали в одной постели со своими супругами, изобретая очередные модные новинки. Ни в чем эта смесь шика и консерватизма не проявлялась столь явно, как в городской архитектуре. Дома, возведенные в районе умеренного климата, сильно отличавшегося от субтропиков Изорддеррекса, были построены без оглядки на те или иные климатические крайности. Либо они были элегантно классичны и строились для того, чтобы простоять до самого Судного Дня, либо своим возникновением они были обязаны очередному безумному поветрию и внушали впечатление, что их снесут через неделю-другую.

Но самые необычные зрелища встречались на окраинах Паташоки, ибо там был создан второй город, город-паразит, населенный теми жителями Четырех Доминионов, которые прибыли сюда, убегая от преследований, и рассматривали Паташоку как место, в котором свобода мысли и действия еще не превратились в пустой звук. Вопрос о том, как долго еще сохранится подобное положение, был главной темой для обсуждений в любой городской компании. Автарх направил свои военные силы в те города и государства, которые он и его советники считали очагами революционной мысли. Некоторые из этих городов были полностью сметены с лица земли, другие оказались под властью Изорддеррекса, и все проявления независимой мысли были в них быстро уничтожены. Так например, университетский городок Хезуар сровняли с землей, а мозги обучавшихся там студентов были в буквальном смысле слова вычерпаны из их черепов и свалены в кучи на улицах. Обитатели целой провинции Аззимульто были скошены болезнью, которую, по слухам, принесли в этот край агенты Автарха. Сведения о зверствах поступали из стольких источников, что люди едва ли не чувствовали себя пресыщенными при известии о новейших ужасах, до тех пор, конечно, пока кто-нибудь не спрашивал, сколько времени осталось до того момента, когда Автарх обратит свой безжалостный глаз на их огромный муравейник. Тогда их лица бледнели, и люди начинали шептаться о том, какие планы бегства или защиты разработали они на тот случай, если этот день действительно наступит, и окидывали взором свой великолепный город, созданный для того, чтобы простоять до самого Судного Дня, и думали, сколько еще осталось времени.

2

Хотя Пай-о-па и описал ему вкратце те силы, которые населяют Ин Ово, впечатление Миляги от темного, протеического пространства между Доминионами оказалось очень смутным, так как он был поглощен гораздо более интересным для него зрелищем — зрелищем тех изменений, которые претерпевали оба путешественника по мере того, как их тела обживались в новых условиях.

Голова его кружилась от нехватки кислорода, и он не мог сказать с уверенностью, происходило ли все это на самом деле или нет. Возможно ли, чтобы тела распускались, как цветы, и семена их внутреннего «я» разлетались в разные стороны, как об этом говорили ему его чувства? И возможно ли, чтобы эти тела были вновь воссозданы к концу путешествия, прибыв в целости и сохранности, несмотря на все перенесенные деформации? Во всяком случае, так ему показалось. Мир, который Пай называл Пятым Доминионом, свернулся у них на глазах, и они, словно летящие сны, понеслись в какой-то совершенно иной мир. Как только он увидел свет, Миляга упал на колени на твердый камень, с благодарностью упиваясь воздухом того доминиона, в котором они оказались.

— Совсем неплохо, — услышал он голос Пая. — У нас получилось, Миляга. Был такой момент, когда мне показалась, что у нас не получится, но у нас все получилось!

Миляга поднял голову, когда Пай потянул за соединявший их ремень, чтобы поставить его на ноги.

— Вставай! Вставай! — сказал мистиф. — Не годится начинать путешествие, стоя на коленях.

Миляга увидел, что вокруг — ясный день, а на небе у него над головой, переливающемся, как зелено-золотой павлиний хвост, нет ни единого облачка. Не было видно ни солнца, ни луны, но сам воздух казался светящимся, и в этом свете Миляга впервые увидел подлинный облик Пая со времени их последней встречи в огне. Возможно, в память о тех, кого он потерял, мистиф до сих пор не снял с себя одежду, которая была на нем в ту ночь, несмотря на то, что вся она обгорела и была покрыта кровавыми пятнами. Но он смыл грязь с лица, и теперь его кожа сияла в потоке ясного света.

— Рад тебя видеть, — сказал Миляга.

— Взаимно.

Он принялся развязывать соединявший их ремень, а Миляга тем временем обратил свой взгляд на местность, в которой они оказались. Они стояли неподалеку от вершины холма, в четверти мили от границ расползающегося во все стороны деловито шумевшего городка, застроенного неказистыми хибарами. От подножья холма он тянулся до середины плоской и лишенной деревьев равнины. Дальше по охристой земле шла оживленная дорога, которая увела его взгляд к куполам и шпилям мерцающего вдали города.

— Паташока? — спросил он.

— Что же еще?

— Стало быть, ты правильно выбрал курс.

— Даже в большей степени, чем я смел надеяться. Считается, что холм, на котором мы стоим, — это то самое место, где Хапексамендиос отдыхал, впервые появившись из Пятого Доминиона. Его название — Гора Липпер Байак. И не спрашивай меня, почему.

— Город осажден? — спросил Миляга.

— Вряд ли. Мне кажется, ворота открыты.

Миляга обвел взглядом возвышающиеся вдали стены и обнаружил, что ворота действительно распахнуты настежь.

— Так кто же тогда все эти люди? Беженцы?

— Скоро мы об этом спросим, — сказал Пай.

Узел наконец был распутан. Продолжая изучать окрестности, Миляга потер запястье, на котором отпечатался глубокий след от ремня. Между стоящими внизу хибарами он заметил живых существ, облик которых едва ли напоминал человеческий. Но были среди них и человекоподобные. Во всяком случае, нетрудно будет сойти за местного.

— Тебе надо будет научить меня, Пай, — сказал он. — Мне необходимо знать, кто есть кто и что есть что. Они здесь говорят по-английски?

— В свое время это был очень популярный язык, — ответил Пай. — Трудно поверить, что он вышел из моды. Но прежде чем мы двинемся дальше, я должен объяснить тебе, в чьей компании ты путешествуешь. Иначе то, как люди будут обращаться со мной, может тебя смутить.

— Объяснишь по дороге, — сказал Миляга, которому не терпелось разглядеть поближе незнакомцев внизу.

— Как хочешь. — Они начали спуск. — Я — мистиф. Меня зовут Пай-о-па. Это тебе известно. Но ты не знаешь, каков мой пол.

— У меня есть догадки по этому поводу, — сказал Миляга.

— Да что ты? — сказал Пай-о-па с улыбкой. — И что же это за догадки?

— Ты — андрогин. Я прав?

— Во всяком случае, отчасти.

— Но ты обладаешь талантом иллюзии. Я убедился в этом в Нью-Йорке.

— Мне не нравится слово «иллюзия». Из-за него я выгляжу чем-то вроде актера, а на самом деле это не так.

— Что же тогда?

— В Нью-Йорке ты хотел Юдит — именно это ты и видел. Это была твоя фантазия, а не моя.

— Но ты подыгрывал мне.

— Потому что я хотел быть с тобой.

— А сейчас ты тоже подыгрываешь?

— Я не обманываю тебя, если ты это имеешь в виду. То, что ты видишь перед собой, — это и есть я, для тебя.

— А для других?

— Я могу оказаться чем-то иным. Иногда мужчиной. Иногда женщиной.

— Ты можешь стать белым?

— На секунду-другую. Но если бы я попытался улечься в твою постель при свете дня, ты бы понял, что я — не Юдит. То же самое произошло бы, если бы ты был влюблен в восьмилетнюю девочку или в собаку. Я не смог бы предстать в их облике, разве что… — Пай бросил на него быстрый взгляд, — …в очень специфических обстоятельствах.

Миляга задумался над этим сообщением, пытаясь разобраться с целым роем биологических, философских и сексуальных вопросов. На мгновение он остановился и повернулся к Паю.

— Позволь мне описать тебе, что я вижу перед собой, — сказал он. — Просто чтобы ты знал.

— Хорошо.

— Если бы ты встретился мне на улице, скорее всего, я подумал бы, что ты — женщина… — Он склонил голову набок, — …а может быть, и нет. Думаю, это зависело бы от освещения и от того, как быстро ты бы шел. — Он засмеялся. — Вот черт, — сказал он. — Чем больше я смотрю на тебя, тем больше я вижу, а чем больше я вижу…

— …тем меньше ты понимаешь.

— Точно. Ты — не человек. Это достаточно очевидно. Но дальше… — Он покачал головой. — Скажи, я вижу тебя таким, каков ты на самом деле? Я хочу сказать, это окончательная версия?

— Разумеется, нет. И в тебе и во мне скрываются куда более странные обличья. Ты знаешь об этом.

— Я узнал об этом только теперь.

— Мы не можем разгуливать слишком голыми по этому миру. Иначе мы просто выжгли бы друг другу глаза.

— Так ты это или не ты?

— Я. На время.

— Во всяком случае, мне это нравится, — сказал Миляга. — Не знаю, что бы я сказал, если бы увидел тебя на улице, но голову бы я точно повернул. Что ты на это скажешь?

— Это все, что мне нужно.

— А я встречу других существ, похожих на тебя?

— Может быть, нескольких, — сказал Пай. — Но мистифы встречаются нечасто. Когда рождается мистиф, это повод для большого празднества у моих соплеменников.

— А кто твои соплеменники?

— Эвретемеки.

— А здесь они встречаются? — Миляга кивнул в направлении толпы внизу.

— Сомневаюсь. В Изорддеррексе — наверняка. У них там есть свой Кеспарат.

— Что такое Кеспарат?

— Квартал. У моих соплеменников есть город внутри города. Во всяком случае, был. Последний раз я был здесь двести двадцать один год назад.

— Господи. Сколько же тебе лет?

— Прибавь еще столько же. Я понимаю, тебе это кажется огромным сроком, но плоть, к которой прикоснулись чары, с трудом поддается времени.

— Чары?

— Магические заклинания. Чары, заговоры, обереги.Они оказывают свое чудесное влияние даже на такую шлюху, как я.

— Приехали! — сказал Миляга.

— Да, тебе нужно узнать обо мне еще кое-что. Мне сказали — это было много лет назад, — что я проведу свою жизнь шлюхой или убийцей. Так я и поступил.

— Поступал до настоящего момента. Может быть, теперь все это кончилось.

— Кем же я буду теперь?

— Моим другом, — ответил Миляга, ни секунды не поколебавшись.

Мистиф улыбнулся.

— Спасибо тебе за это.

На этом обмен вопросами прекратился, и бок о бок они продолжили свой спуск вниз по склону.

— Не проявляй свой интерес слишком открыто, — посоветовал Пай, когда они приблизились к границе застройки. — Делай вид, будто ты видишь подобные зрелища ежедневно.

— Это будет трудновато, — предположил Миляга.

И это действительно было трудно. Ходьба по узким пространствам между хижинами была чем-то вроде путешествия по стране, в которой даже самый воздух обладает честолюбивым стремлением к эволюции и в которой дышать — значит меняться. Сотни различных глаз смотрели на них из дверных проемов и окон, в то время как сотни различных членов занимались обычной повседневной работой: приготовлением пищи, кормлением детей, ремеслом, сплетнями, разведением костров, делами, любовью. И все это с такой скоростью мелькало перед глазами Миляги, что после нескольких шагов ему пришлось отвести взгляд и заняться изучением грязного водосточного желоба, по которому они шли, чтобы изобилие зрелищ не переполнило его сознание до краев. И запахи тоже: ароматные, тошнотворные, кислые, сладкие; и звуки, от которых череп его раскалывался, а внутренности съеживались.

В его жизни до сегодняшнего дня, ни во сне, ни наяву, не было ничего такого, что могло бы подготовить его к тому, что он переживал сейчас. Он изучал шедевры великих визионеров — однажды он написал вполне пристойного Гойю и продал Энсора за небольшое состояние, — но различие между живописью и реальностью оказалось огромным. Это была пропасть, размеры которой, по определению, он не мог установить до настоящего момента, когда перед ним оказалась вторая часть равенства. Это место не было вымышленным, а его обитатели не были вариациями на тему виденных в прошлом явлений. Оно было само по себе и не зависело от его представлений о реальности. Когда он вновь поднял взгляд, вызывая на себя атаку необычного и неизведанного, он поблагодарил судьбу за то, что теперь они с Паем оказались в квартале, населенном более человекоподобными существами, хотя и здесь встречались сюрпризы. То, что показалось было трехногим ребенком, перескочило им дорогу и, оглянувшись, обратило к ним лицо, высохшее, как у брошенного в пустыне трупа, а его третья нога оказалась хвостом. Сидевшая в дверях женщина, волосы которой расчесывал один из ее ухажеров, запахнула свои одеяния в тот момент, когда Миляга посмотрел в ее сторону, но сделала это недостаточно быстро, чтобы скрыть от посторонних глаз то обстоятельство, что второй ухажер, стоящий перед ней на коленях, процарапывал на ее животе иероглифы острой шпорой, растущей у него на руке. Он слышал вокруг себя множество языков, но, похоже, самым распространенным все-таки был английский, хотя и испорченный сильным акцентом или искаженный особенностями губной анатомии говорящего. Некоторые говорили, словно пели; у других речь напоминала рвоту.

Но голос, позвавший их из уходящего направо оживленного переулка, вполне мог прозвучать и на любой из улиц Лондона: шепелявый, самодовольный окрик, потребовавший, чтобы они остановились и не двигались с места. Они оглянулись в направлении голоса. Толпа расступилась, чтобы освободить проход его обладателю и сопровождавшей его группе из трех человек.

— Притворись немым, — шепнул Миляге Пай, пока шепелявый, похожий на раскормленную горгулью^[79], лысый, но с нелепым венком из сальных локонов, приближался к ним.

Он был хорошо одет. Его высокие черные ботинки были начищены до блеска, а канареечно-желтый жакет был повсеместно украшен вышивкой, — как впоследствии выяснил Миляга, в полном соответствии с последней паташокской модой. За ним следовал гораздо более скромно одетый мужчина, один глаз которого был скрыт под повязкой с прилипшими к ней перьями из хвоста пурпурной птицы, словно бы предназначенными для того, чтобы напоминать о том моменте, когда он был покалечен. На плечах у него сидела женщина в черном с серебристой чешуей вместо кожи и тростью в руках, которой она погоняла своего носильщика, легонько постукивая его по голове. За ними следовал самый странный из всей четверки.

— Нуллианак, — услышал Миляга шепот Пая. Не было нужды переспрашивать, хорошая это новость или плохая. Вид создания говорил сам за себя и внушал серьезные опасения. Голова его больше всего напоминала сложенные в молитве руки с выставленными большими пальцами, которые были увенчаны глазами омара. Щель между ладонями была достаточно широкой, чтобы увидеть сквозь нее небо, но время от времени она начинала мерцать, когда из одной половины в другую шли разряды энергии. Это было, без сомнения, наиболее отвратительное живое существо из всех, когда-либо виденных Милягой. Если бы Пай не велел повиноваться приказу и остановиться, Миляга бы немедленно пустился наутек, чтобы не дать Нуллианаку приблизиться к ним хотя бы на шаг.

Шепелявый остановился и вновь обратился к ним.

— Какое дело у вас в Ванаэфе? — осведомился он.

— Просто проходим мимо, — сказал Пай, и его ответ показался Миляге чересчур незамысловатым.

— Кто вы? — спросил человек.

— А кто вы? — парировал Миляга.

Одноглазый носильщик грубо загоготал и получил удар по голове за причиненные неудобства.

— Лоитус Хаммеръок, — ответил шепелявый.

— Меня зовут Захария, — сказал Миляга, — а это…

— Казанова, — вставил Пай, заслужив недоуменный взгляд Миляги.

— Зоойкал! — сказала женщина. — Ти гваришь паглиски?

— Разумеется, — сказал Миляга. — Я гварю паглиски.

— Будь осторожен, — шепнул ему Пай.

— Карош! Карош! — продолжила женщина и сообщила им на языке, который наполовину состоял из английского или какого-то местного диалекта, созданного на его основе, на четверть — из латыни и на четверть — из какого-то наречия Четвертого Доминиона, сводившегося к пощелкиванию языком и зубами, что все незнакомцы, прибывшие в этот город, Нео-Ванаэф, должны подать сведения о своем происхождении и намерениях, прежде чем они получат доступ или, скорее, право на то, чтобы убраться восвояси. Несмотря на неказистый вид его зданий, Ванаэф, судя по всему, был отнюдь не каким-нибудь борделем, а городом, в котором царит жесткий порядок, а эта женщина, представившаяся на своей лингвистической мешанине как Верховная Жрица Фэрроу, обладала здесь значительной властью.

Когда она окончила свою речь, Миляга обратил к Паю исполненный недоумения взор. Дело запахло жареным. В речи Верховной Жрицы звучала неприкрытая угроза незамедлительной казни в том случае, если они не сумеют дать удовлетворительные ответы на поставленные вопросы. Палача в этой компании было угадать не так-то трудно: молитвенно сложенная голова Нуллианака болталась позади в ожидании инструкций.

— Итак, — сказал Хаммеръок. — Вы должны каким-то образом удостоверить свою личность.

— У меня нет никаких документов, — сказал Миляга.

— А у вас? — спросил он Пая, который в ответ только покачал головой.

— Шпионы, — прошипела Верховная Жрица.

— Да нет, мы просто… туристы, — сказал Миляга.

— Туристы? — переспросил Хаммеръок.

— Мы приехали, чтобы полюбоваться достопримечательностями Паташоки. — Он обернулся к Паю за поддержкой. — Я имею в виду…

— Гробницы Неистового Локи Лобба… — сказал Пай, очевидным образом пытаясь измыслить, какие еще прославленные чудеса есть у Паташоки в запасе, — …и Мерроу Ти-Ти.

Это название пришлось Миляге по душе. Он нацепил на себя широкую улыбку энтузиазма.

— Мерроу Ти-Ти! — сказал он. — Ну, разумеется! Это зрелище дороже для меня, чем весь чай, который растет в Китае.

— В Китае? — спросил Хаммеръок.

— Разве я сказал «в Китае»?

— Сказали.

— Пятый Доминион, — пробормотала Верховная Жрица. — Шпионы из Пятого Доминиона.

— Я протестую против этого несправедливого обвинения, — сказал Пай-о-па.

— И я, — произнес голос за спиной у обвиненных, — присоединяюсь к этому протесту.

Пай и Миляга обернулись, чтобы встретиться лицом к лицу с потрепанным бородатым индивидуумом, одетым в нечто такое, что, обладая определенным великодушием, можно было бы назвать шутовским костюмом, хотя менее великодушный человек скорее всего назвал бы это лохмотьями. Человек стоял на одной ноге, соскребая палкой прилипшее к пятке дерьмо.

— Меня всегда тянет блевать, когда я сталкиваюсь с лицемерием, Хаммеръок, — сказал он, и лицо его превратилось в лабиринт коварных ловушек. — Вы так печетесь о том, чтобы на наших улицах не было нежелательных незнакомцев, и в то же время ничего не можете поделать с собачьим дерьмом.

— Это не твоего ума дело, Тик Ро, — сказал Хаммеръок.

— Вот тут ты не прав. Это мои друзья, а вы оскорбили их своими грязными подозрениями.

— Друзья, гвариш? — пробормотала Верховная Жрица.

— Да, мадам. Друзья. Кое-кто из нас еще чувствует разницу между простым разговором и обвинительным заключением. У меня есть друзья, с которыми я разговариваю и обмениваюсь мыслями. Мыслями — помните такое слово? Именно они и придают моей жизни смысл.

Хаммеръок не мог скрыть неудовольствия, которое вызвало у него подобное обращение с его госпожой, но кем бы ни был Тик Ро, он, очевидно, обладал достаточной властью, чтобы сделать дальнейшие возражения бессмысленными.

— Драгоценные мои, — сказал он, обращаясь к Миляге и Паю. — Не направиться ли нам ко мне домой?

В качестве прощального жеста он высоко подбросил палку в направлении Хаммеръока. Она упала в грязь у него между ног.

— Займись уборкой, Лоитус, — сказал Тик Ро. — Мы же не хотим, чтобы Автарх поскользнулся на куче дерьма, ведь правда?

После этого две группы последовали в разных направлениях. Тик Ро повел Пая и Милягу за собой вдоль по лабиринту.

— Мы хотим поблагодарить вас, — сказал Миляга.

— За что? — спросил Тик Ро, нацеливаясь дать пинок козлу, который преграждал ему дорогу.

— За то, что вы спасли нас от беды, — ответил Миляга. — Теперь мы пойдем своим путем.

— Но вы должны пойти со мной, — сказал Тик Ро.

— В этом нет необходимости.

— Нет необходимости? Насколько я понимаю, такая необходимость есть, и самая насущная, — сказал он, обращаясь к Паю. — Так есть необходимость или нет?

— Безусловно, ваше знание местной жизни окажет нам большую пользу, — сказал Пай. — Оба мы чувствуем себя здесь чужаками. — Мистиф говорил в странной высокопарной манере, словно ему хотелось сказать больше, но он не мог этого себе позволить. — Нас необходимо перевоспитать.

— Да ну? — сказал Тик Ро. — Ты это серьезно?

— Кто такой этот Автарх? — сказал Миляга.

— Из Изорддеррекса он управляет Примиренными Доминионами. Он — верховная власть во всей Имаджике.

— И он приезжает сюда.

— Так утверждают слухи. Он теряет свой контроль над Четвертым Доминионом и знает об этом. Так что он решил посетить нас лично. Это обставлено как официальный визит в Паташоку, но именно там и зреют семена недовольства.

— А вы уверены в том, что он приедет? — спросил Пай.

— Если он не приедет, то вся Имаджика будет знать, что он боится высунуть свою рожу. Правда, это ведь всегда было для него способом произвести впечатление. Все эти годы он правил Доминионами, и ни один из его подданных не знал по-настоящему, как он выглядит. Но теперь чары поизносились. Если он хочет избежать революции, ему придется доказать свою богоизбранность.

— А тебя не обвинят за то, что ты сказал Хаммеръоку, будто мы твои друзья? — спросил Миляга.

— Возможно, но мне предъявляли и более серьезные обвинения. Кроме того, это было почти правдой. Любой незнакомец здесь является моим другом. — Он бросил взгляд на Пая. — И даже мистиф, — сказал он. — В людях, которые копошатся в этой навозной куче, нет никакой поэзии. Я знаю, что мне надо бы относиться к ним с большим сочувствием. Большинство из них — беженцы. Они потеряли свои земли, свои дома, своих соотечественников. Но они так озабочены своими мелкими горестями, что не видят более широкой перспективы.

— И что же это за перспектива? — спросил Миляга.

— Я думаю, лучше обсудить это за закрытыми дверьми, — сказал Тик Ро и не произнес больше ни слова на эту тему до тех пор, пока они не оказались в безопасности внутри его хижины.

* * *

Хижина его была спартанской до крайности. Постеленные на доске одеяла служили кроватью, другая доска служила столом, несколько побитых молью подушек выполняли роль сидений.

— Вот до чего меня довели, — сказал Тик Ро Паю, словно мистиф понимал, а возможно, и разделял владевшее им чувство унижения. — Если бы я уехал отсюда, все могло бы быть иначе. Но, разумеется, я не мог этого сделать.

— Почему? — спросил Миляга.

Тик Ро недоуменно посмотрел на него, потом бросил взгляд на Пая и вновь вернулся к нему.

— Я думал, это не нуждается в пояснениях, — сказал он. — Сижу в засаде. И буду здесь до тех пор, пока не наступят лучшие дни.

— А когда они наступят? — осведомился Миляга.

— Когда рак на горе свистнет, — ответил Тик Ро, и в голосе его зазвучала определенная горечь. — Даже если это произойдет завтра, все равно это покажется для меня целой вечностью. Эта собачья жизнь — не для такого великого заклинателя, как я. Вы только оглянитесь вокруг! — Он обвел глазами комнату. — И позвольте мне вам заметить, что это еще верх роскоши, по сравнению с некоторыми лачугами, которые я мог бы вам показать. Люди живут в своем собственном дерьме и роются в нем, в поисках чего бы пожрать. И все это под боком у одного из богатейших городов Доминионов. Это просто гнусность. У меня-то по крайней мере хоть в животе ветер не гуляет. Да и уважают меня. Они знают, что я могу вызывать духов, и держатся от меня подальше. Даже Хаммеръок. Он ненавидит меня от всего сердца, но он никогда не осмелится натравить на меня Нуллианака, потому что, если ему не удастся меня убить, я сумею отомстить ему. И сделаю это с превеликой радостью. Жалкий надутый пидор.

— Тебе просто надо уйти отсюда, — сказал Миляга. — Уйти и поселиться в Паташоке.

— Прошу тебя, — сказал Тик Ро со смутной болью в голосе. — Неужели мы должны продолжать играть в эти игры? Разве я не доказал, что я свой? Я ведь спас вам жизнь.

— И мы благодарны тебе за это, — сказал Миляга.

— Не нужна мне ваша благодарность, — сказал Тик Ро.

— Что же тогда тебе нужно? Деньги?

В ответ на это Тик Ро встал с подушки. Лицо его покраснело, но не от смущения, а от ярости.

— Я этого не заслужил, — сказал он.

— Чего этого? — сказал Миляга.

— Я жил все это время в дерьме, — сказал Тик Ро, — но черт меня побери, если я стану его есть! Ну хорошо, я, конечно, не самый великий Маэстро. Хотелось бы мне им быть! Хотелось бы мне, чтобы Утер Маски до сих пор был бы жив и прождал бы все эти годы вместо меня. Но его уже нет на свете, а я — единственный, кто остался. Если я вам не нравлюсь, можете убираться.

Это словоизвержение совершенно обескуражило Милягу. Он бросил взгляд на Пая в ожидании какого-нибудь совета, но мистиф опустил голову.

— Может, мы лучше пойдем? — сказал Миляга.

— Да! Может, так вы и поступите? — завопил Тик Ро. — Идите на хер отсюда! Может быть, вы отыщете могилу Маски и воскресите его. Он там, на холме. Я похоронил его вот этими руками! — Голос его уже срывался на визг. В нем слышалась не только ярость, но и скорбь. — Можете выкопать его!

Миляга стал подниматься на ноги, чувствуя, что любая попытка что-то сказать только подтолкнет Тика Ро к новому взрыву или к обмороку. Ни то, ни другое зрелище не вызывало у Миляги особого желания стать его свидетелем. Но мистиф подался вперед и схватил Милягу за руку.

— Подожди, — сказал Пай.

— По-моему, он хочет, чтобы мы ушли, — сказал Миляга.

— Позволь мне поговорить с Тиком пару секунд.

Заклинатель в бешенстве уставился на мистифа.

— У меня неподходящее настроение для соблазнения, — предупредил он.

Пай покачал головой.

— У меня тоже, — сказал он, взглянув на Милягу.

— Ты хочешь, чтобы я вышел? — произнес тот.

— Ненадолго.

Миляга пожал плечами, хотя в глубине души он был гораздо более обеспокоен мыслью о том, что Пай и Тик Ро остаются наедине, чем это явствовало из его поведения. Что-то необычное было в том, как эти двое пристально изучали друг друга, и это навело его на мысль, что здесь скрывается какая-то подоплека. А если это действительно так, то, без сомнения, она имеет сексуальную природу, как бы они это ни отрицали.

— Я буду снаружи, — сказал Миляга и предоставил им возможность выяснять отношения наедине.

Не успел он закрыть дверь, как до него донеслись звуки их разговора. Из противоположной хижины раздавался адский шум: ребенок орал, а мать пыталась успокоить его, фальшиво голося колыбельную, — но все же ему удалось услышать отдельные фрагменты разговора. Тик Ро по-прежнему рвал и метал.

— Это что, какое-то наказание? — спрашивал он, и через несколько секунд вновь гремел его голос: — Терпение? Сколько еще, по-твоему, я должен терпеть, ядрена вошь?

Звуки колыбельной лишили его возможности услышать продолжение, а когда они снова смолкли, разговор в хижине Тика Ро принял совершенно новый оборот.

— Нам предстоит пройти длинный путь… — услышал Миляга голос Пая, — …и многому научиться…

Тик Ро произнес в ответ что-то неразличимое, на что Пай сказал:

— Он здесь впервые.

И вновь Тик что-то пробормотал.

— Я не могу так поступить, — ответил Пай. — Я несу ответственность за него.

Теперь уверения Тика Ро стали достаточно громкими, чтобы достичь ушей Миляги.

— Ты зря теряешь время, — сказал заклинатель. — Оставайся здесь, со мной. Мне так не хватает теплого тела по ночам.

Тут голос Пая упал да шепота. Миляга сделал полшажка поближе к двери и сумел уловить несколько слов мистифа. Он сказал «разбитое сердце», в этом он был уверен; потом что-то насчет веры. Но все остальное слилось в неразличимое бормотание, слишком тихое, чтобы что-то разобрать. Решив, что уже достаточно дал им побыть наедине, он объявил о своем возвращении и вошел в хижину. Оба подняли на него глаза, как ему показалось, слегка виновато.

— Я хочу уйти отсюда, — объявил он.

Рука Тика Ро обнимала Пая за шею и не собиралась ретироваться, словно заявляя о своих притязаниях.

— Если вы уйдете, — сказал Тик Ро мистифу, — я не смогу гарантировать вашу безопасность. Хаммеръок будет охотиться за вами.

— Мы сможем защитить себя, — сказал Миляга и сам удивился своей уверенности.

— Может быть, пока не стоит так уж спешить, — вставил словечко Пай.

— Нам предстоит большое путешествие, — сказал Миляга.

— Пусть она сама примет решение, — предложил Тик Ро. — Она не твоя собственность.

Это замечание вызвало на лице Пая странное выражение. На этот раз на нем отразилась не вина, а беспокойство, постепенно уступившее место смирению. Рука мистифа поднялась к шее и высвободила ее от объятий Тика Ро.

— Он прав, — сказал мистиф, обращаясь к Тику. — Нам действительно предстоит путешествие.

Заклинатель поджал губы, словно раздумывая, стоит ли дальше спорить или оставить все, как есть. Потом он сказал:

— Ну, ладно. Тогда вам лучше идти.

Он кисло посмотрел на Милягу.

— Пусть все будет таким, как оно кажется, незнакомец.

— Благодарю вас, — сказал Миляга и вывел Пая из хижины навстречу грязной суете Ванаэфа.

* * *

— Странные слова, — заметил Миляга, когда они удалялись от хижины Тика Ро. — Пусть все будет таким, как оно кажется.

— Это тяжелейшее из проклятий, известных заклинателю, — ответил Пай.

— Понятно.

— Совсем напротив, — сказал Пай. — Не думаю, чтобы ты что-нибудь понимал.

В словах Пая послышалась обвинительная нотка, на которую Миляга немедленно откликнулся.

— Уж во всяком случае я понял, что ты намылился было сделать, — сказал он. — Ты уже почти решил остаться с ним. Сидел там и хлопал глазами, как… — Он запнулся.

— Продолжай, — сказал Пай. — Скажи то, что хотел сказать. Как шлюха.

— Я не это хотел сказать.

— Да ладно, чего уж там, — горько продолжал Пай. — Можешь оскорблять меня. Почему бы и нет? Это может подействовать очень возбуждающе.

Миляга бросил на Пая взгляд, исполненный отвращения.

— Ты говорил, что нуждаешься в знаниях, Миляга. Так вот, давай начнем с этих слов: пусть все будет таким, как оно кажется. Это — проклятие, потому что если бы это действительно было так, то все мы жили бы лишь для того, чтобы умереть, и грязь была бы королем Доминионов.

— Понял, — сказал Миляга. — А ты был бы всего-навсего шлюхой.

— А ты — всего-навсего создателем подделок, который работает ради…

Но прежде чем он успел договорить эту фразу, несколько животных выбежали из прохода между двумя жилищами, визжа, как свиньи, хотя по внешнему виду они скорее напоминали крошечных лам. Миляга посмотрел в том направлении, откуда они бежали, и увидел, как между домами движется страхолюдная тварь.

— Нуллианак!

— Вижу! — ответил Пай.

Пока палач приближался, молитвенно сложенные руки, заменявшие ему голову, приоткрылись и вновь сомкнулись, словно накапливая между ладонями смертельную дозу энергии. Вокруг из домов неслись тревожные крики. Хлопали двери, закрывались ставни. Вопящего ребенка с крыльца втащили в дом. Миляга успел заметить, как в руках у палача оказались два клинка, которые тут же охватило искрящееся сияние разрядов, а потом, подчинившись команде Пая, побежал вслед за мистифом.

Улица, на которой они только что были, была всего-навсего узкой канавой, но по сравнению с той дырой, в которую они нырнули, она казалась хорошо освещенным проспектом. Пай был проворен и быстроног, Миляга же не отличался этими качествами. Дважды мистиф делал поворот, а Миляга промахивался. Во второй раз он полностью потерял Пая во мраке и грязи и уже собирался было вернуться назад, чтобы найти пропущенный поворот, когда сзади услышал звук кромсающего что-то клинка палача. Когда он оглянулся назад, то увидел, как одна из шатких хижин рушится в облаке пыли и криков, а из хаоса появляется силуэт разрушителя с головой, охваченной молниями, и устремляет на него свой взгляд. Наметив себе цель, он стал продвигаться вперед с неожиданной быстротой, и Миляга ринулся в поисках укрытия в первый же переулок, который вывел его к болоту нечистот (преодолевая его, он чуть не упал), а потом и в более узкие проходы.

Он знал, что рано или поздно очередной переулок окажется тупиком. А когда это произойдет, игра будет окончена. Он чувствовал, как зудит его затылок, словно клинки были уже там. Но это же несправедливо! Едва ли прошел час с тех пор, как он покинул Пятый Доминион, и вот он уже в нескольких секундах от смерти. Он оглянулся. Нуллианак сократил дистанцию между ними. Он рванулся изо всех сил и бросился за угол в туннель из ржавого железа, в конце которого не было видно выхода.

— Дерьмо! — сказал он, выбрав для своей жалобы любимое словечко Тика Ро. — Фьюри, ты сам себя прикончил!

Стены тупика были скользкими от нечистот и очень высокими. Зная, что ему никогда не одолеть их, он побежал в конец прохода и бросился на стену, надеясь, что она обрушится от удара. Но ее строители (проклятие на их головы!) знали свое дело несколько лучше, чем большинство их коллег, возводивших этот город. Стена содрогнулась, и вокруг него на землю посыпались куски зловонного раствора, но единственным следствием его усилий стало то, что Нуллианак, привлеченный звуком удара, направился прямо к нему. Заметив приближение палача, Миляга с новой силой бросил свое тело на стену, надеясь на отсрочку в приведении смертного приговора в исполнение. Но в награду ему достались только синяки. Зуд в его затылке превратился в настоящую боль, но сквозь нее сумела пробиться мысль о том, что быть искромсанным среди нечистот — это, без сомнения, самая позорная из всех смертей. Чем он заслужил это? — спросил он вслух.

— Что я такого сделал? Что я сделал, так вашу мать?

Вопрос был оставлен без ответа. Но, впрочем, так ли это? Перестав кричать, он ощутил, что рука его поднимается к лицу, но даже осознав это действие, он не мог назвать его причину. Просто он почувствовал внутреннее побуждение открыть ладонь и плюнуть на нее. Слюна показалась холодной, а может быть, это ладонь была горячей. Находившийся уже лишь в ярде от него Нуллианак занес два клинка у него над головой. Миляга неплотно сжал пальцы в кулак и поднес его ко рту. Когда клинки достигли высшей точки своей траектории, он выдохнул.

Он почувствовал, как дыхание воспламенилось у него в кулаке, и за мгновение до того, как клинки коснулись его головы, оно вырвалось из кулака, словно пуля. Оно ударило Нуллианака в шею с такой силой, что его опрокинуло на спину, и синевато-багровый сгусток энергии вырвался из щели в его голове, устремляясь в небо, словно рожденная на земле молния. Тварь упала в нечистоты, и ее руки выронили клинки, чтобы ощупать рану. Это им так и не удалось. Жизнь покинула его тело вместе с судорогой, и его молитвенно сложенная голова успокоилась навечно.

Потрясенный его смертью не меньше, чем близостью своей собственный гибели, Миляга поднялся на ноги и перевел взгляд с лежавшего в грязи тела на свой кулак. Он разжал его. Слюна исчезла, превратилась в какую-то смертельную стрелу. Полоска обесцвеченной кожи шла от подушечки его большого пальца к другому краю ладони. Это был единственный след, который оставило вырвавшееся из него дыхание.

— Срань господня, — сказал он.

Небольшая толпа уже собралась у входа в тупик, и чьи-то головы возникли над стеной у него за спиной. Отовсюду слышалось возбужденное гудение, которому, как он предположил, потребуется не слишком много времени, чтобы достичь ушей Хаммеръока и Верховной Жрицы Фэрроу. Было бы наивно предполагать, что они управляют Ванаэфом с одним лишь палачом в гарнизоне. Есть и другие, и вскоре они окажутся здесь. Он перешагнул через труп, не став внимательно изучать причиненный им ущерб, но мельком определив, что размеры его весьма значительны.

Толпа, заметив приближение победителя, разделилась. Некоторые опустили головы, некоторые пустились в бегство. Один закричал «браво» и попытался поцеловать его руку. Он оттолкнул почитателя и огляделся по сторонам, надеясь увидеть хоть какой-нибудь след Пай-о-па. Ничего не обнаружив, он прикинул, какие варианты у него есть. Куда мог отправиться Пай? Во всяком случае, не на вершину холма. Хотя холм и напрашивался в качестве места встречи, там бы их заметили враги. Куда же тогда? Возможно, к воротам Паташоки, на которые мистиф первым делом обратил его внимание, когда они прибыли? «Это место ничуть не хуже прочих», — подумал он и отправился по кишащему Ванаэфу к великолепному городу.

Его худшие предположения о том, что вести о его преступлении достигли ушей Верховной Жрицы и ее подчиненных, вскоре подтвердились. Он уже почти дошел до края города и видел впереди голую землю, простершуюся между его границами и стенами Паташоки, когда раздавшиеся у него за спиной крики возвестили о появлении погони. В одежде из Пятого Доминиона — в джинсах и рубашке — его вскоре опознают, если он направится к воротам, но если он попытается спрятаться в пределах Ванаэфа, его все равно рано или поздно поймают. Так не лучше ли пуститься в бегство отсюда прямо сейчас, пока у него еще есть преимущество? Даже если они догонят его раньше, чем он доберется до ворот, во всяком случае он умрет, созерцая сверкающие стены Паташоки.

Он прибавил скорости и меньше чем через минуту оказался за пределами города. Суматоха у него за спиной нарастала. Хотя и трудно было судить о расстоянии до ворот при свете, в лучах которого земля обретала радужное сияние, оно наверняка составляло не меньше мили, а может быть, и две. Ему не удалось далеко уйти, когда первый преследователь уже выбежал за пределы Ванаэфа. Они были быстрее и проворнее его и быстро сокращали дистанцию. На прямой дороге, шедшей к воротам, было много путешественников. Некоторые шли пешком, в основном группками. Одеты они были как паломники. Более величественные путники двигались на лошадях, бока и головы которых были расписаны яркими рисунками. Кое-кто ехал на лохматых родственниках мула. Но вызывавшими наибольшую зависть и самыми редкими были экипажи с мотором. Хотя в самых существенных своих чертах они и напоминали свои аналоги в Пятом Доминионе, представляя собой ходовую часть на колесах, в остальном они были творениями свободной фантазии. Некоторые из них утонченностью отделки не уступали барочным алтарям: каждый дюйм их кузова был покрыт резьбой и филигранью. Другие, с огромными хрупкими колесами, в два раза превышавшими саму машину, обладали неуклюжим изяществом тропических насекомых. Были и такие, которые опирались на дюжину или даже большее количество крошечных колес и чьи выхлопные трубы изрыгали густой, горький дым; они напоминали устремившиеся вперед обломки неведомой катастрофы, асимметричную и нелепую мешанину стекла и металла. Рискуя найти свою смерть под копытами и колесами, Миляга влился в этот поток и, уворачиваясь от экипажей, предпринял новый рывок. Первые преследователи также уже достигли дороги. Он заметил, что они вооружены и, похоже, готовы пустить свое оружие в ход без малейших угрызений совести. Его надежда на то, что они не станут пытаться убить его в присутствии свидетелей, внезапно показалась ему весьма тщетной. Возможно, закон Ванаэфа распространяется на всю территорию вплоть до самых ворот Паташоки. Если это так, то он уже мертв. Они перехватят его задолго до того, как он успеет оказаться в святилище.

Но вот, сквозь царящий на дороге шум его ушей достиг еще один звук, и он осмелился бросить взгляд через левое плечо, чтобы увидеть его источник — маленький, неказистый автомобиль с плохо отлаженным двигателем, который несся к нему во весь опор. Автомобиль был с открытым верхом, и водитель был на виду. Это был Пай-о-па, да хранит его Господь, и он жал на газ как одержимый. Миляга мгновенно изменил направление и, рассекая толпу паломников, рванулся с дороги по направлению к шумной колеснице Пая.

Целый хор криков у него за спиной дал ему знать, что преследователи также изменили направление, но вид Пай-о-па вселил в Милягу новую надежду. Однако его скоростные возможности были исчерпаны. Вместо того чтобы замедлить ход и подобрать Милягу, Пай-о-па проехал мимо и направился навстречу преследователям. Увидев устремившийся на них автомобиль, предводители погони разбежались в разные стороны, но не они, а человек в паланкине, которого Миляга до сих пор не замечал, был настоящей целью Пая. Хаммеръок, удобно устроившийся для того, чтобы получше разглядеть казнь, теперь в свою очередь стал жертвой. Он завопил носильщикам, чтобы они отступали, но в панике им не удалось согласовать направление этого отступления. Двое ринулись налево, двое — направо. Одна из ручек треснула, Хаммеръок был выброшен из паланкина, тело его с силой ударилось о землю, и осталось лежать без движения. Паланкин был брошен, носильщики разбежались, дав Паю возможность спокойно развернуться и отправиться обратно к Миляге. После того как их лидер был повержен, рассеянные преследователи, которых, скорее всего, силой вынудили служить Верховной Жрице, совсем утратили решимость. Они явно не чувствовали достаточного вдохновения, чтобы рискнуть навлечь на себя судьбу Хаммеръока, и держались на приличном отдалении, пока Пай подбирал запыхавшегося пассажира.

— А я думал, может быть, ты вернулся к Тику Ро, — сказал Миляга, оказавшись в автомобиле.

— Он не пустил бы меня к себе, — ответил Пай. — Ведь я замешан в связях с убийцей.

— Ты о ком?

— О тебе, друг мой, о тебе. Теперь мы с тобой оба убийцы.

— Наверное, ты прав.

— И, как мне кажется, вряд ли мы можем рассчитывать на гостеприимство в этих местах.

— Где ты раздобыл автомобиль?

— Несколько машин запаркованы на стоянке на окраине города. Очень скоро они усядутся в них и отправятся за нами в погоню.

— Стало быть, чем раньше мы попадем в город, тем лучше для нас.

— Не уверен, что мы надолго обретем там безопасность, — возразил мистиф.

Он развернул машину так, что ее вздернутый нос стал смотреть прямо на дорогу. Перед ними был выбор. Налево — к воротам Паташоки. Направо — по дороге, которая шла мимо Холма Липпер Байак и уходила к горизонту, туда, где глаз едва мог различить вздымающийся горный хребет.

— Тебе решать, — сказал Пай.

Миляга с тоской посмотрел на город, искушающий его своими шпилями. Но он знал, что в совете Пая заключена глубокая мудрость.

— Мы ведь вернемся когда-нибудь сюда, правда? — сказал он.

— Разумеется, если ты этого хочешь.

— Тогда поехали другим путем.

Мистиф выехал на дорогу, направив автомобиль в сторону, противоположную той, куда шел основной поток. Оставив город у себя за спиной, они быстро набрали скорость.

— Прощай, Паташока, — сказал Миляга, когда стены города растаяли вдали.

— Невелика потеря, — заметил Пай.

— Но мне так хотелось посмотреть Мерроу Ти-Ти, — сказал Миляга.

— Это невозможно, — ответил Пай.

— Почему?

— Потому что это была всего-навсего моя выдумка, — сказал Пай. — Как и все то, что я люблю, включая и самого себя! Всего-навсего выдумка!

Глава 19

1

Хотя Юдит и дала себе торжественную клятву, в трезвом уме и твердой памяти, последовать за Милягой в то место, куда он отправился у нее на глазах, реализацию ее планов преследования пришлось отложить из-за обращенных к ней просьб о помощи и участии, из которых самая настойчивая исходила от Клема. Он нуждался в ее совете, утешении и в ее организационных талантах в те унылые, дождливые дни, которые последовали за Новым Годом, и, несмотря на всю неотложность ее собственных дел, она едва ли могла повернуться к нему спиной. Похороны Тэйлора состоялись девятого января. Была и церковная служба, для организации которой Клем приложил массу сил. Это был печальный триумф: для друзей и родственников Тэйлора настало время смешаться друг с другом и выразить свою привязанность к усопшему. Юдит встретила людей, которых она не видела годами, и едва ли не все они сочли своим долгом пройтись по поводу одного очевидного отсутствующего — Миляги. Она говорила всем то же самое, что она сказала и Клему. Что Миляга сейчас переживает тяжелые времена, и последнее, что она слышала о нем, — это то, что он собирался уехать на праздники. Но от Клема, конечно, нельзя было отделаться такими туманными оправданиями. Миляга уехал, зная о том, что Тэйлор умер, и Клем рассматривал его отъезд как проявление трусости. Юдит не пыталась вставить словечко в защиту странника. Она просто старалась как можно реже упоминать о Миляге в присутствии Клема.

Но тема эта все равно всплывала тем или иным образом. Разбирая вещи Тэйлора после похорон, Клем наткнулся на три акварели, нарисованные Милягой в стиле Сэмюела Палмера, но подписанные его собственным именем с посвящением Тэйлору. Эти изображения идеализированных пейзажей не могли не вернуть Клема к мыслям о неразделенной любви Тэйлора к без вести пропавшему Миляге, а Юдит — к мыслям о том, куда он пропал. Клем, возможно, из мстительных соображений, присоединил акварели к небольшой группе предметов, которые он намеревался уничтожить, но Юдит убедила его не делать этого. Одну он оставил себе в память о Тэйлоре, вторую подарил Клейну, а третью — Юдит.

Ее долг по отношению к Клему отнимал у нее не только время, но и решимость. Поэтому когда в середине месяца он неожиданно объявил, что собирается завтра отправиться в Тенерифе, чтобы там за две недельки поджарить на солнце все свои несчастья, она обрадовалась своему освобождению от ежедневных обязанностей друга и утешителя, но не смогла снова зажечь тот честолюбивый костер, который пылал в ее сердце в первый час этого месяца. Однако неожиданным напоминанием ей послужила собака. Стоило ей бросить взгляд на какую-то паршивую псину, и она вспомнила — так, как если бы это произошло всего лишь час назад, — как она стояла в дверях милягиной квартиры и удивленно созерцала растворяющуюся перед ней пару. А вслед за этим воспоминанием пришли и мысли о тех новостях, которые она несла Миляге в ту ночь, — о фантастическом путешествии, вызванном камнем, который в настоящее время был тщательно завернут и спрятан от греха подальше в ее платяном шкафу. Она не слишком любила собак, но в ту ночь она подобрала дворняжку и отнесла ее к себе домой, зная, что иначе ее ждет гибель. Пес быстро освоился и каждый раз, когда она возвращалась домой от Клема, принимался неистово вилять хвостом, а рано утром прокрадывался к ней в спальню и устраивал себе логово в куче грязной одежды. Пса она назвала Лысым, из-за того что шерсти на нем почти не было, и хотя она и не питала к нему такой безумной любви, которую он питал к ней, тем не менее его общество было ей приятно. Не раз она ловила себя на том, что ведет с ним долгие разговоры, во время которых он облизывал свои лапы или яйца. Монологи эти служили ей для того, чтобы вновь сосредоточить свои мысли на случившемся, не опасаясь при этом за свой рассудок. Через три дня после отъезда Клема в теплые края, обсуждая с Лысым, как ей лучше всего поступить дальше, она упомянула имя Эстабрука.

— Ты никогда не видел Эстабрука, — сказала она Лысому. — Но я даю гарантию, что он тебе не понравится. Он пытался убить меня, понимаешь?

Пес оторвался от своего туалета.

— Да, я тоже удивилась, — сказала она. — Я хочу сказать, это ведь хуже, чем поступают животные, правда? Не хотела тебя обидеть, но это действительно так. Я была его женой. Я и сейчас — его жена. Да, я знаю, мне надо повидаться с ним. В его сейфе был спрятан голубой глаз. И эта книга! Напомни мне, чтобы я как-нибудь рассказала тебе о книге. Да нет, вообще-то не стоит. А то у тебя появятся разные мысли.

Лысый положил голову на скрещенные передние лапы, издал тихий удовлетворенный вздох и погрузился в дрему.

— Ты мне окажешь крупную услугу, — сказала она. — Мне нужен совет. Что бы ты сказал человеку, который пытался тебя убить?

Глаза Лысого были закрыты, так что ей пришлось проговорить ответ за него.

— Я бы сказал: «Привет, Чарли, почему бы тебе не рассказать мне историю своей жизни?»

2

На следующий день она позвонила Льюису Лидеру, чтобы выяснить, находится ли Эстабрук до сих пор в больнице. Ей было сказано, что это так, но что его перевели в частную клинику в Хэмстеде. Лидер дал ей подробные координаты клиники, и она позвонила туда, чтобы узнать о состоянии Эстабрука и о приемных часах. Ей сообщили, что он до сих пор находится под постоянным наблюдением, но состояние его значительно улучшилось, и что она может прийти повидать его в любое время. Не было смысла откладывать эту встречу. В тот же вечер под проливным дождем она поехала в Хэмстед. Ее приветствовал занимающийся Эстабруком психиатр — болтливый молодой человек по имени Морис, верхняя губа которого исчезала, когда он улыбался — а происходило это довольно часто, — и который говорил о душевном состоянии своего пациента с глуповатым энтузиазмом.

— У него бывают хорошие дни, — весело тараторил Морис. И потом, с той же радостной интонацией: — Но их не так много. Он в состоянии тяжелой депрессии. Прежде чем его перевели к нам, он предпринял одну попытку самоубийства, но здесь ему гораздо лучше.

— Ему дают успокоительное?

— Мы держим его беспокойство под контролем, но не пичкаем лекарствами до бесчувствия. Иначе он не сможет разобраться в проблеме, которая его мучает.

— А он сказал вам, что его беспокоит? — спросила она, ожидая услышать обвинения в свой адрес.

— Темное дело, — сказал Морис. — Он говорит о вас с большой любовью, и я уверен, что ваш приход благотворно на него повлияет. Но совершенно очевидно, что проблема как-то связана с его кровными родственниками. Я пытался поговорить с ним об отце и о брате, но он очень уклончив в ответах. Отец-то, конечно, уже мертв, но, может быть, вы можете что-нибудь рассказать о брате.

— Я никогда его не видела.

— Очень жаль. Чарльз явно жутко сердится на своего брата, но я не могу докопаться, почему. Но я докопаюсь. Просто для этого потребуется время. Он ведь из тех, кто умеет держать при себе свои секреты, не так ли? Но вы, наверное, это и так знаете. Отвести вас к нему? Я-таки сказал ему, что вы звонили, так что он, скорее всего, вас уже ждет.

Юдит рассердило то, что ее визит не сможет застать Эстабрука врасплох и что у него хватит времени, чтобы подготовить свои выдумки и уловки. Но что сделано, того не вернешь, и вместо того чтобы огрызнуться на восторженного Мориса за его неуместную болтливость, она скрыла от него свое недовольство. Когда-нибудь ей может понадобиться его улыбчивая помощь.

Комната Эстабрука выглядела довольно мило. Она была просторной и комфортабельной, стены были украшены репродукциями Моне и Ренуара, и в целом все это производило успокаивающее впечатление. Даже тихо звучащий фортепьянный концерт словно был создан специально для того, чтобы умиротворить встревоженный ум. Эстабрук был не в постели: он сидел у окна, одна из занавесок на котором была отдернута, чтобы он мог наблюдать за дождем. Он был одет в пижаму и свой лучший халат. В руке у него дымилась сигарета. Как и сказал Морис, он явно подготовился к приему посетителя. Изумление не мелькнуло в его глазах, когда она вошла. И, как она и предчувствовала, он заготовил для нее приветствие.

— Ну, наконец-то — знакомое лицо.

Он не раскрыл объятия ей навстречу, но она подошла к нему и наградила его двумя легкими поцелуями в обе щеки.

— Кто-нибудь из сиделок принесет тебе чего-нибудь выпить, если захочешь, — сказал он.

— Да, я не отказалась бы от кофе. Там снаружи адская погодка.

— Может быть, Морис принесет, если я пообещаю ему завтра облегчить свою душу.

— А вы обещаете? — спросил Морис.

— Да. Честное слово. Завтра, к этому часу, вы уже будете знать все тайны того, как меня приучали ходить на горшок.

— Молоко, сахар? — спросил Морис.

— Только молоко, — сказал Чарли. — Если, конечно, ее вкусы неизменились.

— Нет, — ответила она.

— Ну, конечно же, нет. Юдит не меняется. Она — это сама вечность.

Морис удалился, оставив их наедине. Никакого неуклюжего молчания не последовало. Он заранее заготовил свои разглагольствования, и пока он говорил — о том, как он рад, что она пришла, и о том, как надеется, что она понемногу начала прощать его, — она изучала его изменившееся лицо. Он похудел и был без парика, что обнаружило в его наружности такие черты, о существовании которых она не подозревала раньше. Его большой нос и рот с опущенными уголками, с выступающей огромной нижней губой придавали ему вид аристократа, переживающего не лучшие времена. Едва ли она смогла бы воскресить в своем сердце любовь к нему, но с легкостью ощутила в себе жалость, видя его в таком положении.

— Я полагаю, ты хочешь развода, — сказал он.

— Мы можем поговорить об этом в другой раз.

— Тебе нужны деньги?

— В настоящий момент — нет.

— Если тебе…

— Я попрошу.

Вошел медбрат с кофе для Юдит, горячим шоколадом для Эстабрука и печеньем. Когда он удалился, она начала свою исповедь, подумав, что сможет этим вызвать его на ответную откровенность.

— Я пошла в дом, — сообщила она. — Чтобы забрать свои драгоценности.

— И не смогла открыть сейф.

— Да нет, я открыла его. — Он не взглянул на нее, шумно отпивая шоколад. — И нашла там несколько очень странных вещей, Чарли. Мне хотелось бы о них поговорить.

— Не знаю, что ты имеешь в виду.

— Несколько сувениров. Обломок статуи. Книга.

— Нет, — сказал он, по-прежнему избегая ее взгляда. — Они принадлежат не мне. Я ничего о них не знаю. Оскар отдал их мне на хранение.

Интригующий поворот.

— А откуда Оскар взял их? — спросила она.

— Я не спрашивал, — сказал Эстабрук с деланным равнодушием в голосе. — Ты же знаешь, он много путешествует.

— Я хотела бы встретиться с ним.

— Нет, не надо, — бросил он поспешно. — Он тебе совсем не понравится.

— Завзятые путешественники — всегда интересные люди, — произнесла она, стараясь сохранить непринужденность тона.

— Я же тебе говорю, — настаивал он. — Он тебе не понравится.

— Он заходил навестить тебя?

— Нет. И я не стал бы с ним встречаться, если бы он и зашел. Почему ты задаешь мне все эти вопросы? Оскар никогда тебя раньше не интересовал.

— Но ведь он как-никак твой брат, — сказала она. — Должна же существовать какая-нибудь родственная ответственность.

— У Оскара? Да ему нет дела ни до кого, кроме самого себя. Он подарил мне эти вещи только для того, чтобы меня задобрить.

— Так это все-таки подарки. А я-то думала, что он дал тебе их только на хранение.

— Разве это имеет значение? — спросил он, слегка повысив голос. — Главное, не трогай их, они опасны. Ты ведь положила их на место, да?

Она солгала, что положила, поняв, что дальнейшее обсуждение этой темы приведет лишь к тому, что он разъярится еще сильнее.

— У тебя красивый вид из окна? — спросила она у него.

— Да, мне видна пустошь, — сказал он. — В ясные дни это просто замечательно. В понедельник здесь нашли труп женщины; ее задушили. Я наблюдал за тем, как вчера и сегодня они с утра до вечера прочесывали кусты. Наверное, искали улики. В такую-то погоду. Ужасно быть под открытым небом в такую погоду и искать грязное нижнее белье или что-нибудь в этом роде. Можешь себе представить? Я сказал себе: как я счастлив, что я здесь, в тепле и уюте.

Если и были какие-то указания на изменения в его мыслительных процессах, то они скрывались здесь, в этом странном лирическом отступлении. У прежнего Эстабрука просто не хватило бы терпения на любой разговор, который не служил простой и ясной цели. Мало что вызывало у него такое презрение, как сплетни и их поставщики, в особенности когда он знал, что это ему перемывают косточки. А что касается наблюдения из окна и мыслей по поводу того, как другие переносят холод, то еще два месяца назад это было в буквальном смысле слова чем-то немыслимым. Эта перемена ей понравилась, наравне с новообретенным благородством его профиля. Увидев, как спрятанный внутри него человек выходит наружу, она почувствовала больше уверенности в правильности сделанного в прошлом выбора. Возможно, именно этого Эстабрука она и любила.

Они еще немного поговорили, не возвращаясь больше ни к каким личным темам, и расстались друзьями, обнявшись с неподдельной теплотой.

— Когда ты снова придешь? — спросил он ее.

— Через пару дней, — ответила она.

— Я буду ждать.

Итак, подарки, которые она обнаружила в сейфе, раньше принадлежали Оскару Годольфину. Таинственному Оскару, который сохранил родовое имя, в то время как его брат Чарльз отрекся от него. Загадочному Оскару. Оскару-путешественнику. Интересно, как далеко пришлось ему отправиться, чтобы возвратиться с такими сверхъестественными трофеями? Куда-то за пределы этого мира, возможно, в ту же самую даль, куда на ее глазах скрылись Миляга и Пай-о-па? Она начала подозревать существование какого-то заговора. Если два человека, и не подозревавших о существовании друг друга, — Оскар Годольфин и Джон Захария — знали о существовании этого другого мира и о том, как переместиться туда, то сколько же еще людей из ее круга обладают этим знанием? Может быть, эта информация доступна только мужчинам? Появляется ли она наравне с пенисом и материнской фиксацией в качестве одного из мужских половых признаков? Знал ли Тэйлор? Знает ли Клем? Или это что-то вроде семейной тайны, и единственный кусочек мозаики, которого ей недостает, — это связь между Годольфином и Захарией?

Независимо от того, какая версия была ближе к истине, ей не получить разъяснений от Миляги, а это значит, что надо отправляться на поиски братца Оскара. Вначале она избрала наиболее прямолинейный путь — телефонный справочник. Его не оказалось в списках. Тогда она обратилась к Льюису Лидеру, но он заявил, что не обладает никакими сведениями ни о местонахождении, ни о состоянии дел этого человека, и сказал ей, что братья не поддерживают друг с другом никаких деловых отношений, и ему никогда не приходилось сталкиваться с вопросом, в который был бы вовлечен Оскар Годольфин.

— Насколько мне известно, — сказал он, — он вообще, может быть, уже мертв.

Поставив крест на прямых путях, она обратилась к окольным. Она вернулась в дом Эстабрука и тщательно обыскала его в поисках адреса или телефона Оскара. Ни того, ни другого она не обнаружила, но в руки ей попался фотоальбом, который Чарли ей никогда не показывал, и там оказались фотографии, на которых, судя по всему, были изображены двое братьев. Отличить одного от другого было нетрудно. Даже на этих ранних фотографиях у Чарли был обеспокоенный вид, который неизменно возникал у него во время съемки, в то время как Оскар, хотя и бывший моложе на шесть лет, выглядел гораздо более уверенным в себе. Он был слегка толстоват, но нес свой избыточный вес с легкостью, и улыбке его была свойственна та же непринужденность, с которой он обнимал за плечи своего брата. Она изъяла из альбома наиболее поздние фотографии, на которых Чарльз был изображен уже после наступления половой зрелости или незадолго до этого, и взяла их с собой. Как оказалось, во второй раз воровать легче, чем в первый. Но это была единственная информация об Оскаре, которую она унесла из дома Эстабрука. Если она собирается найти путешественника и выяснить, из какого мира он привез срои сувениры, ей придется убедить Эстабрука помочь ей в этом. Но на это потребуется время, а ее нетерпение растет с каждым коротким дождливым днем. Несмотря на то, что она могла купить билет до любой точки земного шара, ею овладело нечто вроде приступа клаустрофобии. Существовал другой мир, в который она хотела получить доступ. И пока ей это не удастся, сама Земля будет для нее тюрьмой.

3

Лидер позвонил Оскару утром семнадцатого января с сообщением о том, что бывшая жена его брата осведомлялась о его местонахождении.

— А она не сказала, зачем ей это нужно?

— Нет, точной причины она не назвала. Но определенно она что-то вынюхивает. На прошлой неделе, насколько мне известно, она виделась с Эстабруком трижды.

— Спасибо, Льюис. Я ценю твою преданность.

— Оцени ее в наличных, Оскар, — ответил Лидер. — А то я поиздержался на Рождество.

— Ну когда я оставлял тебя с пустыми руками? — сказал Оскар. — Держи меня в курсе.

Адвокат пообещал так и поступать, но Оскар сомневался, что тот сможет предоставить ему еще какую-нибудь полезную информацию. Только действительно отчаявшиеся души доверяют свои тайны адвокатам, а Юдит вряд ли можно было отнести к этому разряду. Он никогда не видел ее — Чарли об этом позаботился. Но если она хотя бы в течение некоторого времени способна была выносить его общество, значит, у нее железная воля. А тогда напрашивался вопрос: с чего бы это женщине, которая знает (предположим, что это так), что муж пытался убить ее, искать его общества, если только у нее нет какого-то скрытого мотива? А возможно ли, чтобы вышеупомянутый мотив заключался в стремлении разыскать его брата Оскара? Если это так, то подобное любопытство должно быть уничтожено в зародыше. И так уже слишком много переменных вступило в игру, а тут еще эта чистка, предпринятая Обществом, и неизбежно идущее по ее следам полицейское расследование, не говоря уже о его новом слуге Августине (урожденном Дауде), который в последнее время уж слишком стал задирать нос. И уж, конечно, самая ненадежная переменная, которая сидит сейчас в своем сумасшедшем доме рядом с пустошью, — это сам Чарли, вполне возможно, с мозгами набекрень, и уж точно непредсказуемый, с головой, забитой такими лакомыми сведениями, которые могут причинить Оскару немало вреда. Вполне возможно, что когда он заговорит — а это лишь вопрос времени, то когда это наконец произойдет, кому прошепчет он на ухо свои признания, как не своей любопытствующей женушке?

В тот же вечер он послал Дауда (он никак не мог привыкнуть к этому святоподобному Августину) в клинику с корзинкой фруктов для брата.

— Познакомься там с кем-нибудь, если получится, — сказал он Дауду. — Мне нужно знать, что болтает Чарли, принимая ванны.

— Почему бы не спросить у него об этом лично?

— Он ненавидит меня — вот почему. Он думает, что я украл у него чечевичную похлебку, когда папа ввел в состав Tabula Rasa меня вместо Чарли.

— А почему ваш отец так поступил?

— Потому что он знал, что Чарли очень неустойчив и может принести Обществу больше вреда, чем пользы. До настоящего времени он был под моим контролем. Он получал маленькие подарки из Доминионов. Когда ему было нужно что-нибудь из ряда вон выходящее, вроде этого убийцы, ты прислуживал ему. Все началось с этого трахнутого убийцы, так его мать! Ну почему ты сам не мог прикончить эту женщину?

— За кого вы меня принимаете? — сказал Дауд с отвращением. — Я не могу иметь дело с женщиной. В особенности с красавицей.

— Откуда ты знаешь, что она красавица?

— Я слышал, как о ней говорили.

— Ну ладно, мне нет дела до того, как она выглядит. Я не желаю, чтобы она вмешивалась в мои дела. Выясни, чего она добивается. А потом мы придумаем, как противодействовать ей.

Дауд вернулся через несколько часов с тревожными новостями.

— Судя по всему, она уговорила его взять ее с собой в Поместье.

— Что? Что? — Оскар вскочил со стула. Попугаи встрепенулись и приветствовали его восторженными криками. — Она знает больше, чем ей положено. Проклятье! Сколько сил потрачено, чтобы отвести подозрения Общества, и вот появляется эта сука, и мы в большем дерьме, чем когда-либо!

— Еще ничего не случилось.

— Случится! Еще случится! Она придавит его своим маленьким ногтем, и он выложит ей все.

— Что вы собираетесь делать со всем этим?

Оскар подошел, чтобы успокоить попугаев.

— В идеальном варианте? — сказал он, приглаживая их взъерошенные крылья. — В идеальном варианте я стер бы Чарли с лица земли.

— У него были сходные намерения по отношению к ней, — отметил Дауд.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что вы оба способны на убийство.

Оскар презрительно хмыкнул.

— Чарли только играл с этим, — сказал он. — У него нет мужества! У него нет воображения! — Он вернулся к своему стулу с высокой спинкой. Лицо его помрачнело. — Дело не выгорит, черт побери, — сказал он. — Я нутром это чую. До этих пор все было шито-крыто, но теперь дело не выгорит. Чарли придется изъять из уравнения.

— Он ваш брат.

— Он обуза.

— Я имел в виду: он ваш брат. Вам его и отправлять на тот свет.

Глаза Оскара расширились.

— О, Господи, — сказал он.

— Подумайте, что скажут в Изорддеррексе, если вы сообщите им.

— Что? Что я убил своего брата? Не думаю, что это их очень обрадует.

— Но то, что вы сделаете, сколь бы неприглядным это ни казалось, вы сделаете для того, чтобы сохранить тайну. — Дауд выдержал паузу, давая мысли время расцвести. — Мне это кажется просто героическим. Подумайте, что они скажут.

— Я думаю.

— Ведь вас по-настоящему беспокоит только ваша репутация в Изорддеррексе, а не то, что происходит здесь, в Пятом? Вы же сами говорили, что этот мир становится все скучнее и скучнее день ото дня.

Оскар задумался ненадолго, а потом сказал:

— Может быть, мне действительно стоит ускользнуть. Убить их обоих, чтобы уж точно никто не знал, куда я отправился…

— Куда мы отправились.

— …потом ускользнуть и войти в легенду. Оскар Годольфин, который оставил труп своего сумасшедшего брата рядом с его женой и исчез. Да. Неплохой заголовок для Паташоки. — Он поразмыслил еще несколько секунд. — Назови какой-нибудь классический способ родственного убийства? — спросил он наконец.

— С помощью ослиной челюсти.

— Глупость какая.

— Придумайте что-нибудь получше.

— Так я и сделаю. Приготовь мне выпить, Дауди. И себе тоже. Мы выпьем за бегство.

Глава 20

1

Миляга и Пай двигались по Паташокскому шоссе уже в течение шести дней (определяемых не по часам на запястье у Пая, а по то усиливающемуся, то ослабевающему свечению павлиньего неба). Так или иначе на пятый день часы приказали долго жить, сведенные с ума, по предположению Пая, магнитным полем вокруг города пирамид, который они проезжали. С тех пор, хотя Миляге и хотелось сохранить некоторое представление о том, как течет время в покинутом ими Доминионе, это было уже невозможно. За несколько дней их организмы приспособились к ритму нового мира, и он направил свое любопытство на более подходящие объекты, в основном — на местность, по которой они путешествовали.

Характер местности часто менялся. В первую неделю они проехали равнину и оказались в районе лагун — Козакозе, на пересечение которого потребовалось два дня, а потом они оказались среди рядов древних хвойных деревьев, таких высоких, что облака застревали в их верхушках и висели там, словно гнезда пернатых обитателей эфира. На другой стороне этого величественного леса горы, которые Миляга заметил еще несколько дней назад, стали видны уже довольно отчетливо. Пай сообщил ему, что хребет называется Джокалайлау, и предание гласит, что эти высоты были вторым (после Холма Липпер Байак) местом отдыха Хапексамендиоса на Его пути по Доминионам. Можно было подумать, что места, по которым они проезжали, не случайно напоминают пейзажи Пятого Доминиона. Они были выбраны как раз из-за этого сходства. Незримый прошел по Имаджике, роняя по пути семена человеческого рода, вплоть до самого края своего святилища, для того чтобы побудить на новые свершения свой любимый вид. И как всякий хороший садовник, Он разбросал эти семена там, где была наибольшая надежда на их процветание. Там, где местная растительность могла быть легко уничтожена или потеснена, там, где жизнь была достаточно тяжелой, чтобы выжили лишь самые стойкие, и в то же время земля была достаточно плодородной, чтобы они смогли прокормить своих детей, где шел дождь, где был свет, где все превратности жизни, укрепляющие вид внезапными катастрофами — бури, землетрясения, наводнения, — встречались в изобилии.

Но хотя многое казалось земному путешественнику знакомым, все же ничего, включая самый ничтожный камешек под ногами, не было точно таким же, как в Пятом Доминионе. Некоторые из этих несоответствий сразу же бросались в глаза: зелено-золотой цвет неба, например, или слоноподобные улитки, ползающие под увенчанными облачными гнездами деревьями. Другие несоответствия были менее явными, но не менее причудливыми, — вроде диких собак, время от времени появлявшихся рядом с дорогой, с бесшерстной, сверкающей, как патентованная кожа, шкурой, — и не менее гротескными, — вроде рогатых воздушных змеев, которые кидались на любое мертвое или почти мертвое животное на дороге и отрывались от трапезы, расправляя свои багровые крылья, словно плащи, только когда оказывались уже почти под колесами, — и не менее абсурдными, — вроде многотысячных колоний белоснежных ящериц, которые собирались по краю лагун и, подчиняясь волнообразно распространяющемуся среди них внезапному импульсу, совершали головокружительные акробатические сальто.

Возможно, попытка найти новые формы выражения для этого опыта была заранее обречена на провал, ибо размножение простым делением различных баек о путешествиях просто-напросто истощило словарь новых открытий. Но тем не менее Миляга раздражался, когда обнаруживал, что находится во власти клише. Путешественник, воодушевленный нетронутой красотой или устрашенный природным варварством. Путешественник, глубоко тронутый посконной мудростью, или остолбеневший от невиданных достижений научно-технического прогресса. Снисходительный путешественник, смиренный путешественник, путешественник, жадный до новых горизонтов, и путешественник, горестно томящийся по дому. Из всего этого списка банальностей, пожалуй, только последняя ни разу не срывалась с уст Миляги. Он думал о Пятом Доминионе, только когда эта тема всплывала в разговоре с Паем, что происходило все реже и реже, так как практические нужды требовали к себе все больше внимания. Сначала с едой, ночлегом и топливом для машины не было никаких проблем. Вдоль шоссе постоянно попадались маленькие деревеньки и кемпинги, в которых Пай, несмотря на отсутствие наличных, всегда умудрялся раздобыть им жратвы и обеспечить ночлег. Миляга сообразил, что у мистифа есть в запасе множество мелких трюков, которые помогают ему так использовать своя обольстительные способности, что даже самый хищный хозяин кемпинга становится уступчивым и мягким, как шелк. Но когда они пересекли лес, проблем стало больше. Основная масса попутных машин свернула на перекрестках, и шоссе из оживленной магистрали с великолепным покрытием выродилось в двухполосную дорогу, на которой ям было больше, чем асфальта. Украденный Паем автомобиль не был приспособлен к превратностям долгого путешествия. Он начал выказывать признаки усталости, и, принимая во внимание приближение гор, они решили остановиться в следующей деревне и выменять его на более надежную модель.

— На что-нибудь такое, что еще способно дышать, — предложил Пай.

— Кстати говоря, — сказал Миляга, — ты ни разу не спросил меня о Нуллианаке.

— А о чем было спрашивать?

— О том, как я его убил.

— Я полагаю, ты использовал свое дыхание.

— Похоже, ты не слишком этому удивлен.

— А как иначе мог бы ты это сделать? — заметил Пай с обескураживающей логичностью. — У тебя была воля, и у тебя была сила.

— Но откуда я их взял? — спросил Миляга.

— Они у тебя всегда были, — ответил Пай, что навело Милягу на гораздо большее количество вопросов, чем он первоначально собирался задать. Он начал было формулировать один из них, но неожиданно почувствовал, что его укачивает. — Пожалуй, неплохо бы остановиться на несколько минут, — сказал он. — Кажется, меня сейчас вырвет.

Пай остановил машину, и Миляга вышел. Небо темнело, и какой-то ночной цветок наполнял своим сильным ароматом охлаждающийся воздух. Со склонов над ними сходили стада издававших протяжное мычание белобоких животных, в сумерках покидавших свои постоянные пастбища. Скорее всего, они были родственниками земных яков, но здесь их называли доки. Опасные приключения в Ванаэфе и на забитой до отказа дороге в Паташоку казались теперь очень далекими. Миляга глубоко дышал, и тошнота, как, впрочем, и вопросы, уже больше не беспокоила его. Он поднял взгляд на первые звезды. Некоторые из них были красными, как Марс, другие — золотыми: осколки дневного неба, отказавшиеся погаснуть.

— Скажи, этот Доминион находится на другой планете? — спросил он у Пая. — Мы в какой-то другой галактике?

— Нет. Пятый Доминион отделен от остальных не космическим пространством, а Ин Ово.

— А вся Земля входит в Пятый Доминион или только часть ее?

— Не знаю, — сказал Пай. — Думаю, что вся. Но у каждого своя теория.

— Какая у тебя?

— Ну, когда мы будем перемещаться из одного Примиренного Доминиона в другой, ты все поймешь. Между Четвертым и Третьим, Третьим и Вторым существует множество проходов. Мы войдем в туман и выйдем из него уже в другом мире. Очень просто. Но, мне кажется, границы подвижны. По-моему, на протяжении столетий они меняются. Меняются и очертания Доминионов. Может быть, точно так же будет и с Пятым. Если он будет примирен, границы его распространятся до тех пор, пока у всей планеты не будет доступа к остальным Доминионам. Честно говоря, никто не знает, как выглядит Имаджика в целом, потому что никто никогда не составлял карты.

— Но кто-то должен попытаться.

— Может быть, ты и есть тот человек, который сделает это, — сказал Пай. — Перед тем как стать путешественником, ты был художником.

— Я был специалистом по подделкам, а не художником.

— Но у тебя умелые руки, — сказал Пай.

— Умелые, — согласился Миляга тихо, — но никогда не знавшие вдохновения.

Эта грустная мысль заставила его немедленно вспомнить о Клейне и обо всех остальных своих знакомых, которых он оставил на земле, — о Юдит, Клеме, Эстабруке, Ванессе и других. Чем они заняты в эту прекрасную ночь? Заметили ли они его исчезновение? Едва ли.

— Тебе лучше? — спросил Пай. — Впереди у дороги я вижу огни. Может быть, это последний населенный пункт перед горами.

— Я в хорошей форме, — сказал Миляга, забираясь обратно в машину.

Они проехали около четверти мили и увидели деревню, перед которой их продвижение было остановлено появившейся из сумерек девочкой, перегонявшей через дорогу своих доки. Она была во всех отношениях нормальным тринадцатилетним ребенком, за одним лишь исключением: ее лицо и те части ее тела, которые выступали из-под ее простого платья, были покрыты оленьим пушком. На локтях и на висках, где пух рос особенно длинным, он был заплетен в косички, а на затылке девочка вплела в него разноцветные ленты.

— Что это за деревня? — спросил Пай, пока последний доки тащился через дорогу.

— Беатрикс, — сказала она, и от себя добавила: — Нет места лучше ни в каком раю.

Потом, согнав с дороги последнее животное, она растворилась в сумерках.

2

Улицы Беатрикса оказались не такими узкими, как в Ванаэфе, но и они не были приспособлены для езды на автомобилях. Пай запарковал машину на самой окраине, и они отправились по деревне пешком. Скромные дома были построены из охристого камня и окружены посадками растения, представлявшего собой гибрид березы и бамбука. Огни, которые Пай заметил издалека, светились не в окнах: это оказались подвешенные к деревьям фонари, ярко освещавшие улицы. Почти каждый участок мог похвастаться своим фонарщиком. Их роль исполняли дети с лохматыми лицами, как у пастушки. Некоторые сидели на корточках под деревьями, а некоторые небрежно уселись на ветках. Почти во всех домах были открыты двери, и из нескольких доносилась музыка. Фонарщики подхватывали мелодию и танцевали под нее в пятнах света. Если бы Милягу спросили, он сказал бы, что жизнь здесь хорошая. Не слишком бурная, может быть, но хорошая.

— Мы не можем обмануть этих людей, — сказал Миляга. — Это было бы нечестно.

— Согласен, — ответил Пай.

— Так как же нам обойтись без денег?

— Может быть, они согласятся обменять машину на хороший обед и парочку лошадей.

— Что-то я не вижу здесь лошадей.

— Сойдет и доки.

— Мне кажется, они слишком медлительны.

Пай указал Миляге на вершины Джокалайлау. Последние следы дня еще медлили на их снежных склонах, но при всей их красоте горы были такими громадными, что глаз едва мог различить уходившие в небеса пики.

— Медленно, но верно — это как раз то, что понадобится нам там, — сказал Пай. Миляга согласился с ним. — Пойду попробую найти кого-нибудь главного, — сказал мистиф и направился к одному из фонарщиков.

Привлеченный звуками хриплого хохота, Миляга прошел немного дальше и, повернув за угол, увидел дюжины две деревенских жителей, в основном мужчин и мальчишек, стоявших перед театром марионеток, устроенным под навесом одного из домов. Спектакль, который они смотрели, находился в полном противоречии с мирной атмосферой деревни. Судя по шпилям, нарисованным на заднике, действие происходило в Паташоке, и в тот момент, когда Миляга присоединился к зрителям, два персонажа — толстенная женщина и мужчина с пропорциями зародыша и умственными способностями осла — находились в самом разгаре такой яростной семейной ссоры, что шпили сотрясались. Кукловоды — три худых молодых человека с одинаковыми усами — не считали нужным прятаться и, возвышаясь над балаганом, произносили хриплый диалог, сопровождаемый звуковыми эффектами и сдобренный барочными непристойностями. Потом появился еще один персонаж — горбатый брат Пульчинеллы — и незамедлительно обезглавил остолопа. Голова полетела на землю. Толстуха упала перед ней на колени и зарыдала. После этого из-за ушей отрубленной головы появились ангельские крылышки, и она полетела в небеса под фальцет кукловодов. Последовали заслуженные аплодисменты зрителей, во время которых Миляга увидел на улице Пая. Рядом с мистифом был подросток с кувшиноподобными ушами и волосами до пояса. Миляга пошел им навстречу.

— Это Эфрит Великолепный, — сказал Пай. — Он говорит — подожди секундочку, — так вот, он говорит, что его матери снятся сны о белых, лишенных меха мужчинах, и ей хотелось бы с нами встретиться.

Улыбка, пробившаяся сквозь волосяной покров Эфрита, была кривоватой, но обаятельной.

— Вы ей понравитесь, — объявил он.

— Ты уверен?

— Разумеется!

— Она покормит нас?

— Ради лысого беляка она сделает все, что угодно, — ответил Эфрит.

Миляга бросил на мистифа исполненный сомнения взгляд.

— Надеюсь, ты все хорошо обдумал, — сказал он.

Эфрит повел их за собой, болтая по дороге. В основном, его интересовала Паташока. Он сказал, что мечтает увидеть этот великий город. Не желая разочаровывать мальчика признанием, что он ни разу не пересек границу городских ворот, Миляга сообщил, что Паташока — обитель непередаваемого великолепия.

— Особенно это относится к Мерроу Ти-Ти, — сказал он.

Мальчик радостно улыбнулся и сказал, что сообщит всем, кого знает, о том, что встретил безволосого белого человека, который видел Мерроу Ти-Ти. «Вот из такой невинной лжи, — поразмыслил Миляга, — и создаются легенды». У двери дома Эфрит сделал шаг в сторону, чтобы Миляга первым переступил порог. Его появление испугало находившуюся внутри женщину. Она уронила кошку, которой расчесывала шерсть, и немедленно упала на колени. В смущении Миляга попросил ее встать, но произошло это только после долгих уговоров. Но даже поднявшись на ноги, она продолжала держать голову склоненной, украдкой кося на него своими маленькими черными глазками. Она была низкого роста — едва ли выше, чем ее сын, — и лицо ее под пухом имело правильную форму. Она сказала, что ее зовут Ларумдэй и что она с радостью примет Милягу и его леди (она имела в виду Пая) под гостеприимный кров своего дома. Младшего сына Эмблема заставили помогать готовить еду, а Эфрит принялся рассуждать о том, где они могут найти покупателя для своей машины. Ни одному человеку в деревне она не нужна, но на холмах живет мужчина, которому она может пригодиться. Звали его Коаксиальный Таско, и Эфрит испытал значительное потрясение, узнав о том, что ни Миляга, ни Пай ни разу о нем не слышали.

— Все на свете знают Беднягу Таско, — сказал он. — Когда-то он был Королем в Третьем Доминионе, но потом его народ был истреблен.

— Ты сможешь представить меня ему завтра утром? — спросил Пай.

— Ну, так до утра еще сколько времени! — сказал Эфрит.

— Тогда сегодня вечером, — сказал Пай. На том они и договорились.

Появившаяся на столе еда была проще той, что им подавали во время их путешествия, но от этого не стала менее вкусной: мясо доки, вымоченное в вине из корнеплодов, хлеб, разные маринованные продукты, в том числе и яйца размером с небольшую буханку, и похлебка, которая обжигала горло не хуже красного перца, так что у Миляги, к нескрываемой радости Эфрита, даже выступили слезы. Пока они ели и пили (вино было крепким, но мальчишки глушили его, словно воду), Миляга задал вопрос о виденном театре марионеток. Всегда готовый похвастаться своими познаниями, Эфрит объяснил, что кукловоды отправляются в Паташоку впереди воинства Автарха, которое спустится с гор через несколько дней. «Кукловоды очень популярны в Изорддеррексе», — сказал он, и в этот момент Ларумдэй велела ему замолчать.

— Но мама… — начал было он.

— Я же говорю, замолчи! Я не позволю говорить об этом месте в моем доме. Твой отец пошел туда и не вернулся. Не забывай об этом.

— Я собираюсь отправиться туда, после того как увижу Мерроу Ти-Ти, как мистер Миляга, — с вызовом заявил Эфрит и заработал звонкий подзатыльник.

— Хватит, — сказала Ларумдэй. — Мы и так уже слишком много говорили этим вечером. Не мешает чуть-чуть и помолчать.

Разговор после этого затих, и только после того, как трапеза была окончена и Эфрит стал готовиться отвести Пая на холм, чтобы встретиться с Беднягой Таско, настроение его улучшилось, и ключ энтузиазма забил из него с новой силой. Миляга хотел пойти с ними, но Эфрит объяснил, что его матери (в этот момент ее не было в комнате) хотелось бы, чтобы он остался.

— Будь с ней поласковее, — заметил Пай, когда мальчик вышел на улицу. — Если Таско не понадобится машина, возможно, нам придется продать твое тело.

— А я-то думал, ты у нас специалист по таким вещам, а не я, — ответил Миляга.

— Ну-ну, — сказал Пай с усмешкой. — Я думал, мы договорились не касаться моего сомнительного прошлого.

— Ну так иди, — сказал Миляга. — Оставь меня в ее нежных объятиях. Боюсь только, придется тебе вытаскивать шерсть у меня между зубов.

Главу семьи он нашел на кухне: она замешивала тесто для завтрашнего хлеба.

— Вы оказали великую честь нашему дому тем, что пришли сюда и разделили нашу трапезу, — сказала она, не отрываясь от работы. — И, пожалуйста, не подумайте обо мне плохо из-за того, что я спрашиваю… — Голос ее снизился до испуганного шепота. — Чего вы хотите?

— Ничего, — ответил Миляга. — Вы и так уже были более чем щедры ко мне.

Она с обидой посмотрела на него, словно желая показать, как это жестоко с его стороны дразнить ее таким вот образом.

— Мне снилось, что кто-то придет сюда, — сказала она. — Белый и без меха, как вы. Я не была уверена, мужчина это или женщина, но теперь, когда вы сидите за этим столом, я вижу, что это были вы.

«Сначала Тик Ро, — подумал он. — А теперь и эта женщина. Что такого особенного в его лице? Что заставляет людей думать, что они знают его? Неужели у него есть двойник, который разгуливает по Четвертому Доминиону?»

— А кем вы меня считаете? — спросил он.

— Я не знаю, кто вы, — ответила она. — Но я знала, что, когда вы придете, все изменится.

Неожиданно, когда она говорила, глаза ее наполнились слезами, которые потекли вниз по шелковистому меху ее щек. Вид ее горя расстроил и его, но не потому, что он дал повод для ее слез, а по какой-то непонятной причине. Не было сомнений — он снился ей. Выражение потрясенного узнавания на ее лице, появившееся, когда он вошел, достаточно красноречиво об этом свидетельствовало. Но что означал этот факт? Они с Паем оказались здесь случайно. Завтра утром они уйдут, покинут мельничную запруду Беатрикса, не оставив после себя даже кругов на воде. После того как он покинет деревню, он не будет иметь никакого значения для жизни этой семьи, разве что как тема для разговоров.

— Я надеюсь, что ваша жизнь не изменится. Кажется, здесь очень неплохо.

— Действительно, — сказала она, утирая слезы. — Здесь безопасно. В таком месте хорошо растить детей. Я знаю, что Эфрит скоро уйдет. Он хочет увидеть Паташоку, и я не смогу его остановить. Но Эмблем останется. Он любит холмы, ему нравится ухаживать за доки.

— И вы тоже останетесь?

— Да. Мои путешествия уже закончились, — сказала она. — В молодости я жила в Изорддеррексе, неподалеку от Оке Ти-Нун. Там я и встретилась с Элои. Когда мы поженились, мы сразу же уехали. Это ужасный город, мистер Миляга.

— Если это такой плохой город, то зачем же он туда вернулся?

— Его брат вступил в армию Автарха, и, когда Элои услышал об этом, он отправился туда, чтобы попытаться убедить его дезертировать. Он сказал, что это позор для всей семьи — иметь брата, который получает мзду от убийцы.

— Он человек с принципами.

— О да, — сказала Ларумдэй с нежностью в голосе. — Он прекрасный человек. Спокойный, как Эмблем, но с любопытством Эфрита. Все книги в доме — его. Он читал все подряд.

— Как давно он ушел?

— Уже слишком давно, — ответила она. — Боюсь, его брат убил его.

— Брат убил брата? — сказал Миляга. — Нет. Я не могу в это поверить.

— В Изорддеррексе с людьми происходят странные вещи, мистер Миляга. Даже хорошие мужчины сбиваются с пути.

— Только мужчины?

— Этим миром правят мужчины, — сказала она. — Богини ушли из него, и мужчины захватили власть повсюду.

В ее словах не было обвинения. Она просто говорила об этом, как о свершившемся факте, и ему нечего было возразить ей. Она спросила его, не заварить ли чай, но он отказался, сказав, что хочет прогуляться и подышать немного свежим воздухом, а может быть, и разыскать Пай-о-па.

— Она очень красивая, — сказала Ларумдэй. — Но умна ли она?

— О да, — заверил он. — Она очень умная.

— Ум — редкое качество у красавиц, не правда ли? — спросила она. — Странно, что я не видела ее во сне за столом рядом с вами.

— Может быть, видели, но забыли.

Она покачала головой.

— Нет, этот сон мне снился много раз, и он всегда был одним и тем же. Кто-то белый, без меха, сидит за моим столом и ест вместе с моими сыновьями и со мной.

— Боюсь, я недостаточно блестящий гость, — заметил Миляга.

— Но ваш приход — это только начало, правда? — сказала она. — А что произойдет потом?

— Я не знаю, — ответил он. — Может быть, ваш муж вернется домой из Изорддеррекса.

Она посмотрела на него в сомнении.

— Что-то произойдет, — сказала она. — Что-то, что изменит нас всех.

3

Эфрит сказал, что подъем будет легким, и с точки зрения крутизны уклона его действительно можно было считать таковым. Но темнота сделала легкий путь трудным даже для такого проворного существа, как Пай-о-па. Однако Эфрит оказался заботливым проводником: замедлял шаг, когда замечал, что Пай отстает, и предупреждал его о местах с неустойчивым грунтом. Через некоторое время они уже оказались высоко над деревней, и снежные пики Джокалайлау показались над верхушками холмов, в окружении которых спал Беатрикс. Но сколь высокими и величественными ни были эти горы, за ними виднелись нижние склоны еще более огромных пиков, вершины которых терялись в кучевых облаках. В нескольких ярдах Пай заметил вырисовывающийся на фоне неба силуэт дома, на веранде которого горел свет.

— Эй, Бедняга! — позвал Эфрит. — К тебе пришли! К тебе пришли!

Однако ответа не последовало, и они подошли к дому, единственным живым обитателем которого было пламя лампы. Дверь была открыта, на столе стояла еда. Но вокруг не было и следа Бедняги Таско. Эфрит оставил Пая на веранде и отправился на поиски. Скот в корале позади дома топтался в темноте, издавая нечленораздельные звуки. Воздух был насыщен тревогой и беспокойством.

Через несколько секунд появился Эфрит и сказал:

— Я нашел его: он на холме! Почти на самой верхушке.

— Что он там делает? — спросил Пай.

— Может быть, смотрит на небо. Мы поднимемся. Он не будет против.

Они продолжили подъем, и теперь их присутствие было замечено фигурой на вершине.

— Кто там? — крикнул он вниз.

— Это я, Эфрит, мистер Таско. Я с другом.

— У тебя слишком громкий голос, мальчик, — раздалось в ответ. — Пожалуйста, потише.

— Он хочет, чтобы мы не шумели, — прошептал Эфрит.

— Я понял.

Здесь, на высоте, дул холодный ветер, и это навело Пая на мысль о том, что ни у Миляги, ни у него нет подходящей одежды для предстоящего путешествия. Коаксиальный же явно забирался сюда регулярно: на нем были шуба и меховая шапка-ушанка. Было очевидно, что он не из этих мест. Потребовалось бы не меньше трех деревенских жителей, чтобы сравняться с ним в массе и силе, а кожа его была почти такой же темной, как у Пая.

— Это мой друг Пай-о-па, — шепнул ему Эфрит, когда они оказались совсем рядом.

— Мистиф, — внезапно произнес Таско.

— Да.

— Ага. Так ты нездешний?

— Да.

— Из Изорддеррекса?

— Нет.

— Ну что ж, хоть это хорошо. А то столько незнакомцев, и все за одну ночь. Что это нам сулит?

— Еще кто-то пришел? — спросил Эфрит.

— Послушай… — сказал Таско, устремив взор через долину по направлению к черным склонам. — Неужели ты не слышишь шум машин?

— Нет. Только ветер.

В ответ Таско подхватил мальчика и уже в физическом смысле направил его в сторону источника звука.

— А теперь слушай! — сказал он яростно.

Ветер донес еле слышный шум, который мог бы оказаться отдаленным громом, если бы не был постоянным. Источник его, без сомнения, находился не в деревне, да и не похоже было, что в холмах ведутся земляные работы. Это был звук работавших в ночи двигателей.

— Они едут к долине.

Эфрит издал радостный клич, который был прерван Таско, резко хлопнувшим ладонью ему по губам.

— Чего ты так радуешься, дитя? — спросил он. — Ты что, не знаешь, что такое страх? Да, наверное, действительно не знаешь. Ну что ж, учись бояться. — Он сжал Эфрита так крепко, что мальчик стал брыкаться, пытаясь высвободиться. — Эти машины едут из Изорддеррекса. От Автарха. Теперь понимаешь?

Наконец он отпустил Эфрита, и тот попятился от него, испугавшись самого Таско уж никак не меньше, чем едущих где-то далеко машин. Таско отхаркался и сплюнул комок мокроты в направлении звука.

— Может быть, они минуют нас, — сказал он. — Они могут поехать и другими долинами. Им не обязательно ехать через нашу. — Он снова сплюнул. — Ладно, нет никакого смысла здесь стоять. Чему быть, того не миновать. — Он повернулся к Эфриту. — Прости меня, если я был груб с тобой, мальчик, — сказал он. — Но я услышал эти машины. Они точно такие же, как и те, что истребили мой народ. Поверь мне, их не стоит приветствовать радостными возгласами. Понял?

— Да, — сказал Эфрит, но Пай усомнился в искренности его ответа. Перспектива прибытия этих грохочущих штук наполняла мальчишку не ужасом, а только возбуждением.

— Так скажи мне, что тебе нужно, мистиф, — сказал Таско, начиная спускаться с холма. — Ты ведь взобрался на этот холм не для того, чтобы посмотреть на звезды? Или все-таки для этого? Ты влюблен?

Эфрит захихикал в темноте у них за спиной.

— Даже если бы это было правдой, я все равно бы не стал об этом говорить, — ответил Пай.

— Так в чем же дело?

— Я приехал сюда с другом из… далеких мест, и наш автомобиль скоро откажет. Нам нужно обменять его на животных.

— Куда вы направляетесь?

— В горы.

— Вы подготовились к этому путешествию?

— Нет. Но мы займемся этим.

— Чем раньше вы уйдете из долины, тем безопаснее для нас, я думаю. Одни незнакомцы притягивают других.

— Вы поможете нам?

— Вот что я предлагаю, — сказал Таско. — Если вы покинете Беатрикс прямо сейчас, я позабочусь, чтобы вы получили запасы и двух доки. Но вы должны поторопиться, мистиф.

— Я понимаю.

— Если вы уедете прямо сейчас, может быть, машины пройдут мимо.

4

Без проводника Миляга вскоре заблудился на погруженном во мрак холме. Но вместо того чтобы повернуть назад и подождать Пая в Беатриксе, он продолжал ползти вверх, надеясь, что с вершины откроется красивый вид, и ветер прочистит ему мозги. Прохладный ветер, величественная панорама. Впереди хребет за хребтом терялся в туманной дали, и наиболее удаленные вершины были так высоки, что он засомневался, сможет ли Пятый Доминион похвастаться столь же высокими горами. Позади него среди расплывчатых силуэтов холмов виднелся лес, сквозь который они проезжали.

И вновь ему захотелось, чтобы у него была с собой карта территории, по которой можно было бы оценить масштаб предпринимаемого ими путешествия. Он попытался запечатлеть пейзаж в своем сознании, сделать нечто вроде наброска для полотна с изображением уходящих вдаль гор, холмов и долины. Но открывшееся перед ним зрелище подавило его попытку превратить его в символы, ограничить его и повесить в рамку. Он отказался от своего намерения и снова обратил свой взор к Джокалайлау. Но прежде чем подняться наверх, взгляд его задержался на склонах соседнего холма. Он неожиданно осознал, какой удивительной симметрией обладает долина: холмы поднимались на одну и ту же высоту слева и справа. Он стал вглядываться в склоны холма напротив. Разумеется, поиски следов жизни на таком расстоянии были абсурдным занятием, но чем пристальнее он изучал лицо холма, тем сильнее овладевала им уверенность, что перед ним — темное зеркало и кто-то, пока невидимый, изучает скрывающие его тени в поисках следов его пребывания там. Сначала эта мысль заинтриговала его, но вскоре он почувствовал испуг. Прохлада, овевавшая кожу, пробралась и в его внутренности. Его начал бить озноб. Он боялся пошевелиться, так как этот, другой, кто бы он ни был, мог заметить его, а заметив — причинить ужасное зло. Долгое время он стоял неподвижно. Ветер налетал на него резкими порывами и приносил с собою звуки, которые он различил только сейчас. Грохот движущейся техники,жалобный вой некормленых животных, рыдания. Эти звуки и наблюдатель с противоположного, зеркального холма были как-то связаны друг с другом, он знал это. Тот, другой, пришел не в одиночку. У него были машины и звери. Он нес слезы.

Когда холод пробрал его до костей, он услышал, как Пай-о-па зовет его снизу. Он взмолился о том, чтобы ветер не переменился и не отнес этот зов, а вместе с ним и сведения о его местонахождении в направлении наблюдателя. Пай продолжал звать его, и голос его звучал все ближе и ближе. Он пережил пять ужасных минут этой пытки, и тело его разрывалось от противоположных желаний: часть его отчаянно желала, чтобы Пай оказался рядом, обнял его, сказал ему, что овладевший им страх просто нелеп; другая часть его была в ужасе от мысли, что Пай найдет его и тем самым выдаст его местонахождение существу с противоположного холма. В конце концов мистиф отказался от своих поисков и удалился на безопасные улицы Беатрикса.

Однако Миляга не покинул свое укрытие. Он подождал еще четверть часа, до тех пор, пока его напряженные глаза не уловили движение на противоположном склоне. Похоже, наблюдатель оставил свой пост и двинулся на другую сторону холма. Миляга мельком увидел его силуэт, когда он исчезал за гребнем, и успел заметить, что этот, другой имеет человеческий облик, во всяком случае, в физическом смысле. Он подождал еще одну минуту, а потом стал спускаться вниз по склону. Члены его онемели, зубы стучали, мускулы свело судорогой от холода, но он двигался быстро. Раз он упал и прокатился несколько ярдов на ягодицах к вящему изумлению дремлющих доки. Пай стоял внизу, поджидая его у дверей дома Мамаши Сплендид. Пара оседланных и взнузданных животных стояла на улице. Одного из них Эфрит кормил с ладони.

— Куда ты ходил? — осведомился Пай. — Я искал тебя.

— Позже, — сказал Миляга. — Сначала мне надо согреться.

— Времени нет, — ответил Пай. — Условия сделки таковы, что в обмен на доки, еду и одежду мы отправляемся немедленно.

— Неожиданно они почувствовали огромное желание от нас отделаться.

— Так оно и есть, — раздался голос из-под растущих напротив дома деревьев. Темнокожий мужчина с опаловыми, месмерическими глазами вышел из темноты.

— Тебя зовут Захария?

— Да.

— Меня зовут Коаксиальный Таско, по прозвищу Бедняга. Доки принадлежат вам. Я дал мистифу кое-какие запасы на дорогу, но, прошу вас… никому не говорите, что вы здесь были.

— Он думает, мы приносим несчастье, — сказал Пай.

— Может быть, он и прав, — сказал Миляга. — Могу я пожать вашу руку, мистер Таско, или это тоже приносит несчастье?

— Руку можете пожать, — сказал Таско.

— Спасибо вам за транспорт. Клянусь, мы никому не скажем, что были здесь. Но у меня может возникнуть желание помянуть вас в своих мемуарах.

Суровые черты Таско смягчились в улыбке.

— Это я вам тоже разрешаю, — сказал он, пожимая Миляге руку. — Но только после моей смерти, хорошо? Я не люблю, когда к моей жизни проявляют излишнее внимание.

— Согласен.

— А теперь, прошу вас… чем скорее вы удалитесь, тем раньше мы сможем притвориться, что никогда вас не видели.

Эфрит принес Миляге пальто. Оно доставало ему до пят и пахло теленком, который был рожден на нем, но Миляга обрадовался ему.

— Мама прощается с вами, — сказал мальчик Миляге. — Но она не выйдет и не встретится с вами напоследок. — Он понизил голос до смущенного шепота. — Она себе все глаза выплакала.

Миляга двинулся было к двери, но Таско перехватил его.

— Пожалуйста, мистер Захария, никаких промедлений, — сказал он. — Либо вы уедете сейчас, с нашим благословением, либо не уедете вообще.

— Он не шутит, — сказал Пай, забираясь на доки, который скосил глаз на своего ездока. — Надо отправляться.

— Неужели мы даже не обсудим маршрут?

— Таско дал мне компас и объяснил дорогу, — сказал мистиф. — Вот этим путем мы отправимся, — сказал он, указывая на узкую тропинку, ведущую вверх за пределы деревни.

С неохотой Миляга вдел ногу в кожаное стремя доки и влез в седло. Только Эфрит попрощался с ними и стиснул руку Миляги, рискуя вызвать гнев Таско.

— Когда-нибудь мы встретимся в Паташоке, — сказал он.

— Надеюсь, — ответил Миляга.

Этим их прощания и ограничились. У Миляги осталось чувство прерванного на полуслове разговора, который теперь никогда не будет окончен. Но, во всяком случае, они вышли из деревни куда лучше подготовленными к предстоящему путешествию, чем когда они вошли в нее.

* * *

— В чем дело-то? — спросил Миляга у Пая, когда они взобрались на возвышенность над Беатриксом, где тропа поворачивала, оставляя за пределами видимости его спокойные, ярко освещенные улицы.

— Через холмы должен пройти батальон армии Автарха, по дороге в Паташоку. Таско боялся, что присутствие чужаков в деревне может дать повод солдатам для мародерства.

— Так вот что я слышал на холме.

— Именно это ты и слышал.

— И я видел кого-то на противоположном холме. Клянусь, он высматривал меня. Нет, я неправильно говорю. Не меня, а кого-то. Вот почему я не откликнулся, когда ты искал меня.

— У тебя есть какие-нибудь мысли по поводу того, кто бы это мог быть?

Миляга покачал головой.

— Я просто почувствовал его взгляд. А потом я увидел чей-то силуэт на склоне. Бог его знает. Теперь, когда я говорю об этом, это звучит нелепо.

— В тех звуках, которые я слышал, не было ничего нелепого. Лучшее, что мы можем сделать, — это убраться отсюда как можно скорее.

— Согласен.

— Таско сказал, что к северо-востоку отсюда находится место, где граница Третьего Доминиона вклинивается в этот Доминион на большом участке — может быть, около тысячи миль. Мы сможем сделать наше путешествие короче, если попадем туда.

— Звучит неплохо.

— Но это означает, что нам надо идти через Великий Перевал.

— Звучит похуже.

— Это будет быстрее.

— Это будет смертельно, — сказал Миляга. — Я хочу увидеть Изорддеррекс. Я не хочу замерзнуть в Джокалайлау.

— Стало быть, мы пойдем более длинной дорогой?

— Я считаю, так лучше.

— Это удлинит наше путешествие на две или три недели.

— И удлинит наши жизни на много лет, — парировал Миляга.

— Можно подумать, что мы с тобой мало пожили, — заметил Пай.

— Я всегда придерживался убеждения, — сказал Миляга, — что жизнь не может быть слишком длинной, а количество женщин, которых ты любил, не может быть слишком большим.

5

Доки оказались послушными и надежными животными, одинаково уверенно ступавшими и по месиву грязи, и по пыли, и по мелким камушкам, и проявлявшими полное равнодушие к пропастям, которые разверзались в дюймах от их копыт, и к бурным потокам, которые пенились рядом с ними секунду спустя. И все это происходило в темноте, так как, хотя и прошло уже несколько часов, и, казалось, заре уже пора было заняться над холмами, павлинье небо спрятало свое великолепие в беззвездном сумраке.

— Может ли оказаться, что ночи здесь, наверху, длиннее, чем внизу, на шоссе? — удивился Миляга.

— Похоже на то, — сказал Пай. — Мой живот говорит мне, что солнце должно было взойти уже несколько часов назад.

— Ты всегда определяешь течение времени с помощью своего живота?

— Он более надежен, чем твоя борода, — ответил Пай.

— Где сначала появляется свет, когда наступает заря? — спросил Миляга, поворачиваясь, чтобы оглядеть горизонт. Когда он обернулся назад, в том направлении, откуда они шли, горестный стон сорвался с его губ.

— В чем дело? — сказал мистиф, останавливая своего доки и пытаясь проследить направление взгляда Миляги.

Ответа не потребовалось. Столб черного дыма поднимался между холмов, и нижняя часть его была подсвечена пламенем. Миляга уже соскользнул с седла и теперь взбирался на скалу, чтобы точнее определить местоположение пожара. Он помедлил на вершине всего лишь несколько секунд, а потом пополз вниз, обливаясь потом и тяжело дыша.

— Мы должны вернуться, — сказал он.

— Почему?

— Беатрикс горит.

— Как ты смог определить это с такого расстояния? — спросил Пай.

— Смог, черт возьми! Беатрикс горит! Мы должны вернуться. — Он взобрался на своего доки и стал разворачивать его на узкой тропинке.

— Подожди, — сказал Пай. — Подожди, ради Бога!

— Мы должны помочь им, — сказал Миляга. — Они были так добры к нам.

— Только потому, что хотели поскорее от нас избавиться!

— Ну что ж, теперь худшее случилось, и мы должны попытаться сделать все, что в наших силах.

— Обычно ты проявлял большее благоразумие.

— Что ты имеешь в виду «обычно»? Ты ничего обо мне не знаешь, так что не пытайся судить. Если не пойдешь со мной, то и отправляйся на хер!

Доки развернулся, и Миляга пришпорил его каблуками, чтобы он шевелился. Во время их пути дорога разделялась только три или четыре раза, и он был уверен, что они смогут найти обратную дорогу в Беатрикс без особых проблем. И если он не ошибся в месте пожара, то столб дыма послужит ему мрачным указателем. Спустя некоторое время, как Миляга и предполагал, Пай последовал за ним. Мистиф был счастлив, когда его называли другом, но где-то в глубине души он был рабом.

По дороге они молчали, что было вовсе не удивительно, учитывая характер их последнего разговора. И только однажды, когда они взбирались на ступенчатый хребет (долина, в которой был расположен Беатрикс, пока еще была не видна, но уже стало ясно, что дым идет именно оттуда), Пай-о-па пробормотал:

— Почему всегда это должен быть пожар?

И Миляга понял, как бессердечно он отнесся к его нежеланию возвращаться.

Картина разрушений, которую, без сомнения, им предстояло вскоре увидеть, была эхом того пожара, в котором погибла его приемная семья (с того дня они никогда об этом не говорили).

— Может быть, дальше я отправлюсь один? — спросил он.

Пай покачал головой.

— Либо вместе, либо вообще никак, — сказал он.

Дорога стала легче. Склоны стали более пологими, и тропа более ухоженной, да и небеса наконец-то стали светлеть — наступила запоздавшая заря. К тому моменту, когда их глазам открылось зрелище разрушенного Беатрикса, великолепный павлиний хвост, который впервые вызвал восхищение Миляги в небе над Паташокой, раскрылся у них над головой, и его красота придала видневшейся внизу картине еще более мрачный вид. Пожар продолжал бушевать, но огонь уже уничтожил большинство домов и окружавшие их березово-бамбуковые рощи. Он остановил своего доки и внимательно осмотрел окрестности с этого наблюдательного поста. Разрушителей Беатрикса нигде не было видно.

— Отсюда пойдем пешком? — предложил Миляга.

— Пожалуй.

Они привязали животных и спустились в деревню. Еще до того, как они вошли в нее, их ушей достигли звуки рыданий, напомнившие Миляге те звуки, которые он слышал, застыв неподвижно на склоне холма. Он знал, что все эти разрушения каким-то образом являются следствием той незримой встречи. Хотя он и не попался на глаза наблюдателю во мраке, тот почуял его присутствие, и этого оказалось достаточно для того, чтобы обрушить все эти бедствия на Беатрикс.

— Я отвечаю за это… — сказал он. — Помоги мне Господь… Я отвечаю за это.

Он повернулся к мистифу, который замер посреди улицы с бледным и ничего не выражающим лицом.

— Оставайся здесь, — сказал Миляга. — Я пойду попробую отыскать семью.

Пай никак не отреагировал на эти слова, но Миляга предположил, что они были услышаны и поняты, и пошел в направлении дома Сплендидов. Беатрикс был уничтожен не простым огнем. Некоторые дома были опрокинуты, но не сожжены, а деревья вокруг них выдернуты с корнем. Однако нигде не было видно жертв, и Миляга начал надеяться, что Коаксиальный Таско убедил жителей уйти на холмы, прежде чем разрушители появились из темноты. Эта надежда была перечеркнута, когда он подошел к тому месту, где стоял дом Сплендидов. Как и прочие дома, он был превращен в пепелище, и дым от горящей древесины скрывал до этого момента нагроможденную напротив него ужасную груду. Здесь были все добрые граждане Беатрикса, сваленные в одну кровоточащую кучу, которая была выше его роста. Вокруг нее бродили несколько рыдающих уцелевших жителей, разыскивая своих близких в месиве искалеченных тел. Некоторые из них цеплялись за тела, которые показались им знакомыми, а другие просто стояли на коленях в смешанной с кровью грязи и причитали по покойникам.

Миляга стал обходить кучу, выискивая среди плакальщиков знакомое лицо. Один парень, которого он видел, когда тот хохотал над кукольным представлением, держал на руках тело жены или сестры, столь же безжизненное, как и те куклы, которые доставляли ему такое удовольствие. Какая-то женщина рылась среди трупов, непрерывно выкрикивая чье-то имя. Он подошел, чтобы помочь ей, но она крикнула ему, чтобы он не приближался. Пятясь назад, он увидел Эфрита. Тело мальчика лежало в куче, глаза его были открыты, а его рот — бывший источником такого ничем не омраченного энтузиазма — был разбит прикладом или ударом ноги. В этот момент Миляга хотел только одного: чтобы ублюдок, который сделал это, оказался где-нибудь поблизости. Он чувствовал, как убийственное дыхание жжет ему глотку, стремясь свершить свою безжалостную месть.

Он оглянулся в поисках какой-нибудь мишени, пусть даже это будет и не сам убийца. Кто-то с ружьем или в военной форме — человек, которого он мог бы назвать врагом. Он не помнил, чтобы ему когда-нибудь приходилось испытывать нечто подобное, но ведь раньше у него не было той силы, которой он обладал сейчас, — или, если верить Паю, он просто не знал о ее существовании. И как ни мучительны были окружавшие его ужасы, мысль о том, что он обладает такой способностью к очищению, что его легкие, горло и ладонь могут с такой легкостью вычеркнуть виновного из жизни, была бальзамом для его скорби. Он пошел прочь от пирамиды трупов, готовый при первом же удобном случае превратиться в палача.

Он завернул за угол и увидел, что путь впереди заблокирован одной из военных машин захватчиков. Он остановился, ожидая, что сейчас она повернет к нему свои стальные глаза. Это была идеальная фабрика смерти, облаченная в броню, похожую на крабовый панцирь. Колеса ее были утыканы окровавленными косами, из башенки торчало оружие. Но смерть отыскала свою фабрику. Из башенки поднимался дымок, и водитель лежал в том положении, в котором его застиг огонь, когда он выбирался из внутренностей машины. Небольшая победа, но, во всяком случае, она доказывала уязвимость этих механизмов. Когда-нибудь это знание может оказаться тем шагом, который отделяет отчаяние от надежды. Он уже было отвернулся от машины, когда его окликнули, и Таско появился из-за дымящегося остова. Лицо его было окровавлено, а одежда вся покрылась пылью.

— Плохо ориентируешься во времени, Захария, — сказал он. — Слишком поздно ушел, а теперь вернулся, и снова слишком поздно.

— Почему они сделали это?

— Автарху не нужны причины.

— Он был здесь? — сказал Миляга. Мысль о том, что Мясник из Изорддеррекса был в Беатриксе, заставила его сердце биться быстрее. Но Таско сказал:

— Кто знает? Никто никогда не видел его лица. Может быть, он был здесь вчера и пересчитывал детей, а никто даже и не заметил его.

— Ты знаешь, где Мамаша Сплендид?

— Где-то в куче.

— Господи…

— Из нее не получился бы хороший очевидец. Она совсем обезумела от горя. Они оставили в живых только тех, кто лучше других сможет рассказать историю. Зверствам необходимы очевидцы, Захария. Люди, которые разнесут весть о них повсюду.

— Они сделали это в качестве предостережения? — спросил Миляга.

Таско покачал своей огромной головой.

— Я не знаю, как у них работают мозги, — сказал он.

— Может быть, нам стоит узнать об этом, чтобы суметь остановить их.

— Я скорее умру, — ответил Таско, — чем стану копаться в таком говнище. Если у тебя хороший аппетит, то отправляйся в Изорддеррекс. Там ты получишь хорошее образование.

— Я хочу чем-то помочь здесь, — сказал Миляга. — Наверняка найдется для меня какая-то работа.

— Оставь нас, чтобы мы оплакали своих мертвецов.

Если и существовала более веская просьба удалиться, то Миляге она была неизвестна. Он порылся в поисках слов утешения или извинения, но перед лицом такого бедствия, похоже, только молчание было уместно. Он склонил голову и оставил Таско наедине с его трудной долей очевидца, вернувшись мимо горы трупов на ту улицу, где он оставил Пая. Мистиф не сдвинулся ни на один дюйм, и даже когда Миляга встал ему в затылок и спокойно сказал, что им пора ехать, прошло еще много времени, прежде чем он обернулся и посмотрел на него.

— Не надо нам было возвращаться, — сказал он.

— Пока мы теряем время, это будет происходить каждый день…

— Ты полагаешь, мы можем остановить это? — спросил Пай с ноткой сарказма.

— Мы не пойдем в обход, мы пойдем через горы. Выиграем три недели.

— Так значит, я угадал? — сказал Пай. — Ты действительно думаешь, что можешь остановить это.

— Мы не умрем, — сказал Миляга, обнимая Пай-о-па. — Я не допущу этого. Я пришел сюда, чтобы понять, и я пойму.

— Сколько еще ты сможешь вынести?

— Столько, сколько потребуется.

— Я могу напомнить тебе твои слова.

— Я и так буду помнить их, — сказал Миляга. — После этого я буду помнить все.

Глава 21

1

Убежище в поместье Годольфина было построено в век безумств, когда старшие сыновья богатых и могущественных, в отсутствие войн, которые могли бы послужить им хоть каким-то развлечением, забавлялись, тратя средства, скопленные поколениями, на строительство зданий, единственная функция которых заключалась в том, чтобы удовлетворить их тщеславие. Большинство из этих безумств, спроектированных без особого уважения к основным архитектурным закономерностям, превратились в пыль гораздо раньше, чем те, кто их задумал. Но некоторые из них стали достопримечательностями, несмотря на запустение: либо потому, что с ними ассоциировалось имя человека, жизнь или смерть которого была связана с каким-нибудь скандалом, либо потому, что они оказались местом действия какой-нибудь драмы. Убежище подпадало под обе эти категории. Его архитектор, Джеффри Лайт, умер через шесть месяцев после его возведения, подавившись членом быка в дебрях Вест-Райдинга, и это гротескное происшествие привлекло некоторое внимание. Также не прошел незамеченным и уход от общественной жизни нанимателя Лайта, лорда Джошуа Годольфина, упадок рассудка которого служил темой для сплетен при дворе и в кофейнях в течение долгих лет. Но даже в период расцвета он уже привлекал внимание злых языков, в основном, потому, что собрал вокруг себя целую компанию магов. Калиостро, граф Сен-Жермен и даже Казанова (пользовавшийся репутацией весьма умелого чародея) провели довольно много времени в Поместье, наряду с целым сонмом менее известных любителей магии.

Лорд никогда не делал секрета из своих занятий оккультизмом, хотя то, чем он по-настоящему занимался, никогда не достигло ушей сплетников. Они предполагали, что он водит компанию со всеми этими шарлатанами исключительно ради развлечения. Когда он неожиданно исчез из общества по неизвестным причинам, его последняя прихоть — построенное для него Лайтом здание — привлекла к себе еще больше внимания. Через год после кончины архитектора был издан якобы принадлежавший ему дневник, в котором описывалось строительство Убежища. Независимо от того, подлинным ли он был, читать его было интересно. Там было написано, что фундамент был заложен в день, когда, по расчетам, звезды должны были занять наиболее благоприятное положение, а каменщики, которых наняли в двенадцати различных городах, дали клятву молчать, произнеся обет, отличавшийся чисто арабской свирепостью. Что же касается самих камней, то каждый из них был окрещен в смеси молока и ладана; ягненка три раза заставили пройти по недостроенному зданию, а алтарь и купель были размещены на том месте, где он сложил свою невинную голову.

Разумеется, вскоре эти подробности были искажены из-за постоянных пересказов и сатанинских целей, которые приписывали зданию. Стали говорить о том, что камни умащивали детской кровью, а алтарь был построен на том месте, где нашла свою смерть бешеная собака. Укрывшись за высокими стенами своего убежища, Лорд Годольфин скорее всего и не знал о том, что о нем ходят такие слухи, до тех пор, пока два сентября спустя после его добровольного заточения обитатели Йоука, ближайшей к Поместью деревушки, которым был нужен козел отпущения для того, чтобы взвалить на него вину за плохой урожай, воспламененные фрагментом из Книги пророка Езекииля, зачитанным с кафедры приходской церкви, использовали воскресный день для того, чтобы устроить крестовый поход против дьявольских козней, и перелезли через ворота Поместья, намереваясь стереть Убежище с лица земли. Ни одного из обещанных богохульств они не обнаружили. Никакого перевернутого креста, никакого алтаря, запачканного кровью девственниц. Но раз уж вторжение было совершено, они постарались причинить максимально возможный ущерб просто по причине крайнего разочарования и в качестве завершающего акта подожгли кучу сена, сваленного посреди огромной мозаики. Все, что смогли сделать языки пламени, — это закоптить стены помещения черной сажей, но с того дня у Убежища появилась кличка: Черная Часовня или Грех Годольфина.

2

Если бы Юдит знала что-нибудь об истории Йоука, вполне возможно, проезжая по деревне, она попыталась бы отыскать знаки, которые могли бы напомнить о прежних временах. Смотреть бы ей пришлось внимательно, но такие знаки действительно существовали. Едва ли во всей деревне нашелся хотя бы один дом, на замковом камне которого не был бы вырезан крест или подкова не была бы зацементирована в ступеньку перед дверью. А если бы у нее нашлось время, чтобы помедлить на церковном дворе, она обнаружила бы вырезанные на камнях обращенные к Господу мольбы, чтобы он не подпускал Дьявола к живым подобно тому, как он укрывает мертвых, прижимая их к Своей груди, а на доске рядом с воротами она увидела бы объявление, что в следующее воскресение будет читаться проповедь на тему «Агнец в нашей жизни», словно направленная на то, чтобы изгнать последние мысли об адском козле.

Однако ни один из этих знаков не попался ей на глаза. Ее внимание было полностью поглощено дорогой и сидевшим рядом с ней человеком, который обращался с какими-то подбадривающими словами к собаке на заднем сиденье. Идея уговорить Эстабрука приехать вместе сюда родилась во вдохновенном порыве, но в нем была своя железная логика. Она подарит ему целый день свободы, увезя его из застоявшейся жары поликлиники на укрепляющий январский холод. Она надеялась, что на свободе он будет более охотно говорить о своей семье, и в частности о брате Оскаре. Ну а где удобней всего задать ему несколько невинных вопросов о Годольфинах и их истории, как не на земле родового поместья, возведенного предками Чарли?

Поместье располагалось в полумиле за деревней. Подъездная дорога вела к его воротам, осажденным даже в это время года зеленой армией кустов и вьюнов. Сами ворота были убраны еще давно, и вместо них была воздвигнута менее изящная защита против нежелательных гостей — доски и листы проржавевшего железа, опутанные колючей проволокой. Однако прокатившиеся в начале декабря бури смели большую часть этой баррикады, и после того, как машина была запаркована и они приблизились к воротам — Лысый несся впереди, радостно тявкая, — стало ясно, что если у них найдется достаточно мужества, чтобы противостоять ежевике и крапиве, проход им обеспечен.

— Грустное зрелище, — заметила она. — Когда-то, должно быть, здесь было великолепно.

— Во всяком случае, не при мне, — сказал Эстабрук.

— Давай я расчищу путь, — предложила она и, подобрав обломанную ветку, стала сдирать с нее листву.

— Нет, позволь мне, — ответил он и, отобрав у нее прут, принялся расчищать дорогу, немилосердно рубя головы крапиве.

Юдит последовала за ним, и по мере того, как она приближалась к стойкам ворот, ее охватывало странное волнение, которое она приписала своему наблюдению за Эстабруком, углубившимся в борьбу. Он мало чем походил на того чурбана, которого она увидела сидящим в кресле две недели назад. Когда она карабкалась через древесный завал, он протянул ей руку, и, словно любовники в поисках укромного местечка, они проскользнули сквозь разрушенную преграду на территорию Поместья.

Она ожидала увидеть открытую перспективу: подъездная дорога, ведущая к дому. Собственно говоря, может быть, давным-давно у нее и была бы такая возможность. Но два столетия безумств, неумелого хозяйствования и пренебрежения сделали свое дело, отдав симметрию на откуп хаосу, а парк — пампе. То, что когда-то было изящно расположенными рощицами, предназначенными для приятного времяпрепровождения в тени, превратилось теперь в густой лес. Лужайки, доведенные до идеального состояния благодаря постоянному уходу, теперь стали дикими зарослями. Некоторые другие представители английского земельного дворянства, будучи не в состоянии поддерживать в порядке свои родовые поместья, превратили их в парки сафари, завезя фауну распавшейся империи и выпустив ее бродить там, где в лучшие времена паслись олени. На взгляд Юдит, подобные потуги всегда выглядели нелепо. Парки были слишком ухожены, а дубы и сикоморы представляли собой не очень-то удачный фон для льва или бабуина. Но здесь она с легкостью могла вообразить, что вокруг разгуливают дикие звери. Это было похоже на какой-то иноземный пейзаж, случайно оброненный посреди Англии.

До дома было довольно далеко идти, но Эстабрук уже ринулся в поход, с Лысым в роли бойскаута. Интересно, — подумала Юдит, — какие видения в сознании Чарли заставляют его так спешить? Может быть, что-то из прошлого; посещения поместья, когда он был еще ребенком? А может быть, что-то из еще более древних времен — славных дней Хай Йоука, когда дорога, по которой они шли, была посыпана гравием, а стоящий впереди дом служил местом встречи для богатых и влиятельных?

— Ты часто приезжал сюда, когда был маленьким? — спросила она у него, пока они с трудом прорывались сквозь густую траву.

Он оглянулся и посмотрел на нее с секундным удивлением, словно забыл о том, что она была с ним.

— Нечасто, — сказал он. — Но мне здесь нравилось. Это было вроде большой площадки для игр. Позже я подумывал о том, чтобы продать поместье, но Оскар и слышать об этом не желал. Конечно, у него были на то свои причины…

— Какие? — спросила она без нажима.

— Честно говоря, я рад, что мы позволили парку прийти в запустение. Так гораздо красивее.

Он двинулся вперед, орудуя своим прутом, как мачете. Когда они подошли поближе к дому, Юдит стало видно, в каком жалком состоянии он находится. Стекла были выбиты, от крыши осталась только дранка, двери болтались на петлях, словно пьяные. Любой дом в таком состоянии производил бы печальное впечатление, но величие, которым обладал когда-то этот дом, делало это впечатление почти трагическим. Небо постепенно расчистилось, и стало светлее. Когда они вошли в парадный вход, яркие лучи солнца пробивались сквозь дранку. Причудливый орнамент из солнечных бликов идеально подходил для открывшегося перед ними зрелища. Лестница, хотя и усыпанная обломками, по-прежнему поднималась к площадке, над которой когда-то возвышалось окно, достойное и собора. Оно было разбито деревом, упавшим много зим назад, чьи иссохшие ветви лежали теперь на том самом месте, где Лорд и Леди выдерживали небольшую паузу, прежде чем спуститься и поприветствовать своих гостей. Обшивка прихожей и расходящихся в разные стороны коридоров до сих пор была цела, и доски у них под ногами казались прочными. Несмотря на плачевное состояние крыши, несущие конструкции также выглядели достаточно надежными. Дом был построен для того, чтобы служить Годольфинам вечно, чтобы плодоносность земли и чресл сохранила род до конца света. И если это не удалось, то только по вине плоти.

Эстабрук и Лысый двинулись в направлении столовой, размеры которой не уступали приличному ресторану. Юдит пошла было за ними, но потом ей захотелось вернуться обратно к лестнице. Все, что она знала о периоде расцвета этого дома, было почерпнуто ею из фильмов и телевидения, но ее воображение приняло вызов с неожиданным жаром и стало рисовать перед ней такие впечатляющие образы, что они едва ли не заслоняли собой обескураживающую правду. Когда она поднималась по лестнице, предаваясь, с некоторым чувством вины, мечтам об аристократической жизни, внизу ей была видна зала, освещенная сиянием свечей, с верхней площадки до нее доносился смех, а когда она стала спускаться, ей было слышно шуршание шелка, когда ее юбки касались ковра. Кто-то у дверей позвал ее, и она обернулась, ожидая увидеть Эстабрука, но этот кто-то оказался плодом ее воображения, как, впрочем, и имя. Никто никогда не называл ее Персиком.

Этот эпизод внушил ей некоторую тревогу, и она отправилась на поиски Эстабрука, как ради того, чтобы вновь соприкоснуться с надежной реальностью, так и ради его общества. Он оказался в комнате, которая когда-то наверняка была танцевальной залой. Одна из стен представляла собой ряд окон высотой до потолка, из которых открывался вид на террасы и английский парк, за которым виднелась разрушенная башня. Она подошла к нему и взяла его под руку. Их дыхания смешались в единое облако, подсвеченное золотыми лучами солнца, пробивающегося сквозь разбитое стекло.

— Здесь, наверное, было так красиво, — сказала она.

— Действительно. — Он громко засопел. — Но это ушло навсегда.

— Это можно восстановить.

— За очень большие деньги.

— У тебя есть деньги.

— Да, но не так много.

— А что насчет Оскара?

— Нет. Это принадлежит мне. Он может приходить и уходить, но дом мой. Это было одним из условий сделки.

— Какой сделки? — сказала она. Он не ответил. Она настаивала, с помощью слов и своей близости. — Расскажи мне, — попросила она. — Поделись этим со мной.

Он глубоко вздохнул.

— Я старше Оскара, и существует семейная традиция, восходящая еще к тем временам, когда дом не был разрушен, в соответствии с которой старший сын — или дочь, если нет сыновей, — становится членом общества под названием Tabula Rasa.

— Я никогда не слыхала о нем.

— И вряд ли они хотели бы, чтобы ты услышала, готов биться об заклад. Я не должен был рассказывать тебе ни слова об этом, но какого черта? Мне уже все равно. Все это уже в прошлом. Итак… я должен был стать членом Общества, но папа выдвинул вместо меня Оскара.

— Почему?

Чарли слегка улыбнулся.

— Веришь ли, нет ли, они считали, что я ненадежен. Это я-то? Можешь себе представить? Они боялись, что я могу проговориться. — Улыбка превратилась в откровенный смех. — Ну так пошли они в задницу. Я действительно проговорюсь.

— Чем занимается Общество?

— Она было основано, чтобы предотвратить… дай я вспомню точную формулировку… чтобы предотвратить осквернение английской почвы. Джошуа любил Англию.

— Джошуа?

— Годольфин, который построил этот дом.

— И в чем же, по его мнению, заключалось это осквернение?

— Кто знает? Католики? Французы? Кого он имел в виду? Он был чокнутый, как и большинство его дружков. Тайные общества были тогда в моде…

— И оно до сих пор действует?

— Полагаю, да. Я разговариваю с Оскаром не слишком часто, а когда приходится, то речь идет не об Обществе. Он странный человек. На самом деле, он гораздо более чокнутый, чем я. Просто он умеет лучше это скрывать.

— Ты это тоже неплохо скрывал, Чарли, — напомнила она ему.

— Тем большим дураком я оказался в итоге. Мне надо было выпустить пар. Тогда, возможно, я смог бы удержать тебя. — Он поднес руку к ее лицу. — Я был полным идиотом, Юдит. Я не могу поверить своему счастью, что ты простила меня.

Увидев, как ее происки взволновали его, она почувствовала угрызения совести. Но, во всяком случае, они принесли кое-какие плоды. Теперь у нее появились две новые загадки: Tabula Rasa и цель его существования.

— Ты веришь в магию? — спросила она его.

— Ты хочешь, чтобы тебе ответил старый Чарли или новый?

— Новый. Чокнутый.

— Тогда да. Думаю, что верю. Когда Оскар приносил мне свои маленькие подарки, он обычно говорил: возьми себе немного чуда. Я выбросил их почти все, кроме тех безделушек, которые ты отыскала. Я не желал знать, где он берет их…

— И ты никогда не спрашивал у него?

— Как-то раз я все-таки спросил. Однажды, когда тебя не было со мной, и я напился, он появился с книгой, которую ты обнаружила в сейфе, и я прямо спросил у него, откуда он таскает все это дерьмо. Тогда я не был готов поверить в его ответ. И знаешь, что меня подготовило?

— Нет. Что?

— Труп, который нашли на Пустоши. Я, кажется, уже рассказывал тебе об этом. Я смотрел, как они два дня подряд копаются в дерьме, под дождем, и думал: что за гнусная жизнь. И единственный выход — ногами вперед. Я уже готов был вскрыть себе вены, и я, наверное, так и сделал бы, но тут появилась ты, и я вспомнил, что я почувствовал, когда впервые увидел тебя. Я вспомнил ощущение какого-то чуда, словно я возвращаю себе то, что я когда-то утратил. И я подумал: если я верю в одно чудо, то почему бы не поверить и во все остальные? Даже в чудеса, о которых рассказал Оскар. Даже в его россказни об Имаджике и о Доминионах, которые там находятся, и о людях, которые там живут, и о городах… Я просто подумал, почему бы не… принять в себя это все, пока не будет слишком поздно? Пока я не превращусь в труп, лежащий под дождем?

— Ты не умрешь под дождем.

— Мне безразлично, где я умру, Юдит. Мне есть дело только до того, где я живу, и я хочу жить с надеждой. Я хочу жить с тобой.

— Чарли… — сказала она с тихим упреком, — давай не будем говорить об этом сейчас.

— А почему бы и нет? Когда будет более подходящее время? Я знаю, что ты привезла меня сюда, потому что у тебя есть свои вопросы, на которые ты хотела бы получить ответы, и я не обвиняю тебя за это. Если бы за мной гнался этот проклятый убийца, я бы тоже стал задавать вопросы. Но подумай, Юдит, это все, о чем я прошу. Подумай о том, не стоит ли этот новый Чарли крошечной частицы твоего драгоценного времени. Ты сделаешь это?

— Да.

— Спасибо, — сказал он и, взяв руку, которую она просунула ему под локоть, поцеловал ее пальцы.

— Теперь ты знаешь почти все секреты Оскара, — сказал он. — Почему бы тебе не узнать их все? Видишь ту дорожку в лесу, которая ведет к стене? Это его маленький железнодорожный вокзал, где он садится на поезд, который везет его туда, куда он отправляется.

— Я хочу посмотреть.

— Так не прогуляться ли нам туда, мадам? — сказал он. — Куда подевалась собака? — Он свистнул, и Лысый прибежал, вздымая облака золотой пыли. — Прекрасно. Давайте подышим свежим воздухом.

3

День был таким ясным, что легко было представить себе, каким раем будет это место, даже в его нынешнем состоянии, весной или летом, когда в воздухе будут летать семена одуванчиков и звучать птичьи песни, а вечера будут долгими и нежными. Хотя ей и не терпелось посмотреть на место, которое Эстабрук назвал железнодорожным вокзалом Оскара, она не понеслась вперед сломя голову. Они прогуливались, как и предложил Чарли, иногда останавливаясь, чтобы бросить оценивающий взгляд на дом. С этой точки зрения он выглядел еще более величественным, в окружении террас, поднимающихся до уровня окон танцевальной залы. Хотя лес впереди был и не очень большим, подлесок, да и тесно прижавшиеся друг к другу стволы заслоняли от них цель путешествия до тех пор, пока они не оказались под навесом, на сыром гнилье, оставшемся от последнего сентябрьского листопада. И только тогда она поняла, что это было за здание. Бесчисленное множество раз она видела изображение его фасада, висевшее напротив сейфа.

— Убежище, — сказала она.

— Узнала?

— Разумеется.

Обманутые теплом птицы пели в ветвях у них над головами, вознамерившись открыть сезон ухаживаний. Когда она подняла голову, ей показалось, что ветви образуют над Убежищем украшенный орнаментом свод, который повторяет форму его купола.

— Оскар называет это Черной Часовней, — сказал Чарли. — Не спрашивай меня, почему.

Убежище было лишено окон. Двери тоже не было видно. Им пришлось пройти вокруг несколько ярдов, и только тогда показался вход. Лысый тяжело дышал, сидя на ступеньке, но когда Чарли открыл дверь, войти внутрь он не пожелал.

— Трус, — сказал Чарли, первым ступая на порог. — Здесь нет ничего страшного.

Чувство святости, которое она ощутила еще снаружи, внутри стало еще сильнее, но вопреки всему тому, что ей пришлось пережить с тех пор, как Пай-о-па покушался на ее жизнь, она была до сих пор не готова к тайне. Ее современность давила на нее тяжкой ношей. Ей захотелось отыскать в себе какое-то забытое «я», которое оказалось бы лучше подготовленным ко всему этому. У Чарли-то по крайней мере был его род, пусть даже он и отрекся от его имени. Дрозды, певшие в лесу, ничем не отличались от тех дроздов, которые пели здесь с тех пор, как ветви этих деревьев достаточно окрепли, чтобы выдержать их. Но она была одинокой и не похожей ни на кого, даже на ту женщину, которой она была еще шесть недель назад.

— Не бойся, — сказал Чарли, поманив ее внутрь.

Он говорил слишком громко для этого места. Голос его разнесся по огромному пустому кругу и вернулся к нему усиленным. Но, похоже, он не обратил на это внимания. Возможно, это равнодушие было вызвано тем, что место было ему хорошо знакомо, но дело было не только в этом. Несмотря на все его рассуждения по поводу веры в чудеса, Чарли по-прежнему оставался закоренелым прагматиком. И действовавшие в этом месте силы, присутствие которых она так явственно ощущала, были недоступны для его восприятия.

Когда она подходила к Убежищу, ей показалось, что оно лишено окон, но она ошиблась. По границе между стеной и куполом шел ряд окон, похожий на нимб, украшающий череп часовни. Несмотря на свой небольшой размер, они пропускали достаточно света, чтобы он мог достичь пола и отразиться в пространстве, сосредоточившись в сияющее облако над мозаикой. Если это место действительно было вокзалом, то там должна была быть платформа.

— Ничего особенного, правда? — заметил Чарли.

Она уже собралась было запротестовать, подыскивая слова для того, чтобы выразить свои ощущения, как вдруг Лысый залаял снаружи. Это было не то возбужденное тявканье, которым он возвещал о новом описанном дереве по дороге сюда, — это был звук тревоги. Она направилась к двери, но то впечатление, которое произвела на нее часовня, замедлило ее реакцию, и, когда она еще только подходила к двери, Чарли уже оказался на улице и крикнул собаке, чтобы она замолчала. Неожиданно лай прекратился.

— Чарли! — крикнула она.

Ответа не последовало. Когда лай смолк, она поняла, что все вокруг погрузилось в тишину — замолчали даже птицы.

И вновь она позвала Чарли, и в ответ кто-то вошел внутрь. Но это был не Чарли. Этот массивный человек с бородой был ей неизвестен, но ее тело испытало при виде его шок узнавания, словно он был давно утраченным другом, который наконец объявился. Она, наверное, подумала бы, что сходит с ума, если бы то, что она почувствовала, не отразилось и на его лице. Он посмотрел на нее сузившимися глазами, слегка склонив голову набок.

— Вы Юдит?

— Да. А кто вы?

— Оскар Годольфин.

Она облегченно вздохнула.

— О-о-о… слава Богу, — сказала она. — Вы напугали меня. Я подумала… не знаю уж, что я подумала. Собака попыталась вас укусить?

— Забудьте про собаку, — сказал он, шагнув внутрь часовни. — Мы когда-нибудь встречались раньше?

— Не думаю, — сказала она. — Где Чарли? С ним все в порядке?

Годольфин продолжал приближаться к ней, не замедляя шагов.

— Это спутывает все карты, — сказал он.

— Что это?

— То, что я… знаю вас. То, что вы — это именно вы, и никто другой. Это спутывает все карты.

— Не понимаю, почему, — сказала она. — Я хотела познакомиться с вами и несколько раз просила Чарли представить меня вам, но он отнесся к этому без особого энтузиазма… — Она продолжала болтать как для того, чтобы защититься от его слов, так и просто для того, чтобы что-то говорить. Она чувствовала, что стоит ей замолчать, и она полностью забудет, кто она, и превратится в его собственность, окажется в его власти. — …Я очень рада, что нам наконец-то удалось встретиться. — Он подошел к ней так близко, что мог бы коснуться ее рукой. Она протянула руку, чтобы обменяться с ним рукопожатием. — Очень, очень приятно, — сказала она.

Снаружи собака вновь начала лаять, и на этот раз вслед за лаем раздался чей-то крик.

— О, Господи, он кого-то укусил, — сказала Юдит и направилась к двери.

Оскар взял ее за руку, не слишком сильно, но повелительно, и она остановилась. Она оглянулась на него, и все смехотворные клише романтической литературы внезапно обрели реальность и стали смертельно серьезными. Сердце действительно выпрыгнуло у нее из груди; щеки и вправду превратились в маяки; земля на самом деле стала уходить у нее из-под ног. Никакой радости она от этого не испытала. Она оказалась во власти тошнотворной беспомощности, которую ей никак не удавалось преодолеть. Единственным утешением — и не особенно существенным — служило то, что ее партнер по этому танцу страсти казался почти столь же удрученным их взаимным притяжением, как и она сама.

Собачий лай резко оборвался, и она услышала, как Чарли выкрикнул ее имя. Взгляд Оскара метнулся к двери. Она посмотрела в том же направлении и увидела Эстабрука, задыхающегося на пороге с большой дубиной в руках. Позади него находилось мерзейшее существо, наполовину обгоревшее, с вдавленным вовнутрь лицом (она поняла, что это работа Чарли, так как к дубине пристали кусочки почерневшей плоти), слепо размахивающее руками в надежде нашарить Чарли.

Она вскрикнула, и Чарли шагнул в сторону в тот самый момент, когда тварь бросилась в атаку. Она потеряла равновесие на ступеньке и упала. Одной рукой, пальцы на которой были сожжены до кости, она нашарила косяк, но Чарли обрушил свое оружие на ее изуродованную голову. Осколки черепа полетели в разные стороны, серебристая кровь полилась на ступеньки, а рука твари разжалась и упала на порог.

Она услышала, как Оскар тихонько застонал.

— Ты, ебаный карась! — сказал Чарли. Он тяжело дышал и был весь в поту, но в его глазах был такой целеустремленныйблеск, который ей никогда раньше не приходилось видеть. — Отпусти ее, — сказал он.

Она ощутила, как Годольфин разжал руку, и пожалела об этом. То чувство, которое она испытывала к Эстабруку, было лишь предвосхищением того, что она почувствовала сейчас. Словно она любила его в память о человеке, которого никогда не встречала. А теперь, когда это наконец произошло, когда она услышала настоящий голос, а не его эхо, Эстабрук показался ей всего лишь жалкой подделкой, несмотря на весь свой героизм.

Откуда возникло в ней это чувство, она не знала, но оно обладало силой инстинкта, и она не собиралась ему противостоять. Она уставилась на Оскара. Нельзя сказать, чтобы он производил уж такое неотразимое впечатление. Он слишком много весил, слишком щегольски одевался и, без сомнения, слишком много о себе понимал. Не такого человека подыскала бы она для себя, если бы у нее был выбор. Но по причине, которую она пока не могла себе объяснить, в этом выборе ей было отказано. Какое-то побуждение, более глубокое, чем ее сознательные желания, подчинило себе ее волю. Страх за безопасность Чарли, да и за свою собственную безопасность, неожиданно показался ей очень далеким, почти ничего не значащим.

— Не обращай на него внимания, — сказал Чарли. — Он не причинит тебе никакого вреда.

Она бросила на него взгляд. Рядом со своим утонченным братом, подверженным тикам и нервной дрожи, он выглядел просто бесчувственным чурбаном. И как она могла его любить?

— Подойди сюда, — сказал он, поманив ее.

Она не двинулась с места, пока Оскар не сказал ей:

— Иди.

Она направилась к Чарли, но не потому, что ей хотелось, а потому, что так велел ей Оскар.

В этот момент еще одна тень упала на порог. Строго одетый молодой человек с крашеными светлыми волосами появился в Дверях. Черты его лица были настолько правильны, что казались пошлыми.

— Оставайся там, Дауд… — сказал Оскар. — Мы тут с Чарли сами разберемся.

Дауд посмотрел на тело на пороге, а потом вновь перевел взгляд на Оскара, сочтя нужным предостеречь его:

— Он опасен.

— Я все про него знаю, — сказал Оскар. — Юдит, не пойдешь ли ты прогуляться вместе с Даудом?

— Не приближайся к этому мозгоебу, — сказал ей Чарли. — Он убил Лысого. А снаружи разгуливает еще одна такая тварь.

— Их называют пустынниками, Чарльз, — сказал Оскар. — И они не причинят ей никакого вреда. С ее прекрасной головы и волос не упадет. Юдит! Посмотри на меня. — Она повиновалась. — Тебе не угрожает никакая опасность. Понимаешь? Тебя никто не обидит.

Она поняла и поверила ему. Не глядя на Чарли, она подошла к двери. Убийца собаки отодвинулся в сторону, протянув ей руку, чтобы помочь перешагнуть через труп пустынника, но она не воспользовалась предложенной помощью и вышла на солнце с заслуживающим осуждения ощущением легкости в сердце и в ногах. Она пошла вперед, оставив часовню за спиной, и Дауд последовал за ней. Она почувствовала его взгляд.

— Юдит… — сказал он, словно удивившись.

— Это я, — ответила она, отдавая себе отчет, что для нее сейчас очень важно настаивать на том, что она — это именно она, Юдит, и никто другой.

В некотором удалении от них она увидела второго пустынника, присевшего на корточки на подстилке из прелой листвы. Он лениво изучал труп Лысого, поглаживая его бок. Она отвела взгляд, не желая, чтобы та странная радость, которую она чувствовала, была испорчена этим печальным зрелищем.

Вместе с Даудом они дошли до края леса, где им открылся ничем не заслоненный вид на небо. Солнце клонилось к горизонту, постепенно наливаясь красным и придавая новое очарование уходящей перспективе парка, террас и дома.

— У меня такое чувство, что я уже бывала здесь раньше, — сказала она.

Эта мысль показалась ей странно приятной. Как и те чувства, которые она испытывала к Оскару, она поднялась из таких глубин ее личности, о существовании которых она не помнила. Но сейчас было не так уж важно определить ее источник, главное — это признать, что он существует. Что она и сделала с радостью. Вся ее недавняя жизнь прошла под властью событий, которые не зависели от ее воли, и поэтому ей было приятно прикоснуться к источнику чувств, который был таким глубоким, таким непосредственным, что ей не было нужды спрашивать зачем и почему. Он был частью ее и следовательно, мог принести только благо. Завтра, а может быть, послезавтра она поподробнее разберется в том, что все это значит.

— А вы помните что-нибудь конкретное об этом месте? — спросил у нее Дауд.

Она задумалась ненадолго, а потом сказала:

— Нет. Просто у меня такое чувство, что… я здесь не чужая.

— Тогда, может быть, лучше и не вспоминать, — раздалось в ответ. — Вы же знаете, что такое воспоминания. Они могут оказаться очень опасными.

Этот человек ей не нравился, но в его наблюдении была своя правда. Она едва ли помнила последние десять лет своей жизни, а уж о том, чтобы заглянуть дальше в прошлое, и говорить не приходилось. В свое время, если воспоминания придут, она будет рада им. Но сейчас она была переполнена чувствами, и, пожалуй, их необъяснимость делала их еще более привлекательными.

Из часовни донеслись громкие голоса, но из-за эха внутри и довольно большого расстояния разобрать было ничего невозможно.

— Семейный раздор, — заметил Дауд. — Каково быть женщиной, за которую идет соперничество?

— Здесь нет никакого соперничества.

— Похоже, им так не кажется, — сказал он.

Голоса превратились в крики, которые становились все пронзительнее и пронзительнее, а потом внезапно стихли. Один из голосов продолжал говорить (Оскар, — подумала она), а второй время от времени прерывал его короткими фразами. Что они, торгуются что ли за нее? Спорят из-за цены? Она подумала, что, пожалуй, стоит вернуться. Войти в часовню и открыто заявить о своем выборе, каким бы абсурдным он ни казался. Лучше сразу сказать правду, чем позволить Чарли расстаться со своим движимым и недвижимым имуществом, лишь для того чтобы обнаружить, что приз достался не ему. Она повернулась и пошла к часовне.

— Куда вы? — спросил Дауд.

— Мне надо с ними поговорить.

— Но ведь мистер Годольфин сказал вам…

— Я слышала, что он сказал. Мне надо с ними поговорить.

Она увидела, как справа от нее пустынник поднимается с корточек. Глаза его были устремлены не на нее, а на открытую дверь. Он втянул носом воздух, а потом издал жалобный, скулящий свист и направился к зданию подпрыгивающей, почти звериной походкой. Он оказался у двери раньше Юдит и в спешке даже наступил на своего мертвого брата. Оказавшись ярдах в двух от двери, она ощутила тот запах, который заставил его заскулить. Легкий ветерок — слишком теплый для этого времени года и несущий с собой ароматы, слишком странные для этого мира — подул на нее из часовни, и с ужасом она поняла, что история повторяется. Пассажиры уже сели в поезд между Доминионами, а доносящийся до нее ветер дул из того места, куда они направлялись.

— Оскар! — закричала она и кинулась внутрь, споткнувшись о труп.

Путешественники уже отправились в путь. Она увидела, как с ними происходит то же самое, что и с Милягой и Пай-о-па. Единственное отличие состояло в том, что пустынник в отчаянной попытке отправиться за ними бросился в поднявшийся вихрь. Вполне возможно, она попыталась бы сделать то же самое, если бы ошибка предшественника не была столь очевидна. Он попал в поток, но слишком поздно, чтобы перенестись туда, куда отправились путешественники, и, когда тело его начало разрушаться, с уст его вместо свиста сорвался пронзительный визг. Его руки и голова, попавшие в зону действия силы, которая действовала в точке отправления, стали выворачиваться наизнанку. Нижняя часть его тела, оставшаяся за пределами действия силы, забилась в судорогах. Ноги его зашаркали по мозаике в поисках опоры, чтобы выбраться. Но было уже слишком поздно. Она увидела, как покровы исчезают с его головы и туловища, заметила, как была сдернута и поглощена вихрем кожа с его руки.

Действие силы, поймавшей его в ловушку, быстро прекратилось, хотя вряд ли это было поводом для радости. Все еще пытаясь ухватить руками мир, который он, возможно, видел мельком в тот момент, когда его глаза отделились от головы, он упал на пол, и сине-черная мешанина его внутренностей рассыпалась по мозаике. Но даже тогда его выпотрошенное и ослепшее тело не прекратило борьбу. Оно билось в судорогах, словно одержимое бесом.

Дауд прошел мимо нее и осторожно приблизился к месту отправления, опасаясь, что вихрь исчез не полностью, но, не обнаружив ничего подозрительного, достал пистолет из кармана пиджака и, отыскав глазом какую-то уязвимую точку в месиве у его ног, дважды выстрелил. Агония пустынника постепенно прекратилась.

— Вам не следовало бы быть здесь, — сказал он. — Все это не для ваших глаз.

— Почему? Я знаю, куда они отправились.

— Да что вы? — сказал он, вопросительно вздернув бровь. — И куда же?

— В Имаджику, — сказала она, притворяясь, что все, связанное с этим словом, ей прекрасно известно, хотя на самом деле оно до сих пор удивляло и пугало ее.

Он слегка улыбнулся, но она не могла сказать с уверенностью, была ли эта улыбка проявлением одобрения или утонченного издевательства. Он наблюдал, как она изучает его, едва ли не купаясь в ее внимании, принимая его, возможно, за обычное восхищение.

— А каким образом вы узнали об Имаджике? — спросил он.

— А разве не все о ней знают?

— Я полагаю, вы знаете о ней немного больше, чем все, — ответил он. — А вот насколько больше — в этом я до конца не уверен.

Она заподозрила, что является для него чем-то вроде ребуса, и пока она сохранит свою загадочность, ей можно рассчитывать на его дружеское расположение.

— Вы думаете, им удалось? — спросила она.

— Кто знает? Пустынник мог испортить им все дело, попытавшись встрять в последний момент. Вполне возможно, что они не добрались до Изорддеррекса.

— Где же они окажутся тогда?

— В Ин Ово, разумеется. Где-то между нами и Вторым Доминионом.

— А как они вернутся?

— Очень просто, — ответил он. — Они не вернутся вообще.

4

Итак, они стали ждать. Вернее, она стала ждать, наблюдая, как солнце исчезает за деревьями, усеянными кляксами грачиных гнезд, и как вечерние звезды появляются на своих обычных местах и льют на землю свой слабый свет. Дауд возился с трупами пустынников. Он вытащил их из часовни, сложил скромный погребальный костер из сухого дерева и поджег его. Его, по-видимому, нисколько не беспокоило то обстоятельство, что она наблюдала за всем этим, что послужило ей уроком и, возможно, предостережением. Он очевидным образом решил, что она является частью того тайного мира, к которому принадлежали пустынники и он сам, и не подчиняется законам и моральным правилам, которые опутали цепями весь остальной мир. Увидев все то, что она увидела, и сойдя за эксперта в вопросах Имаджики, она превратилась в участницу заговора. После этого путь назад — к тем людям, с которыми она общалась, и к той жизни, которую она знала, — был уже отрезан. Она овладела тайной, но в той же самой степени и тайна овладела ею.

Само по себе это было бы не так страшно, если бы вернулся Годольфин. Он помог бы ей отыскать свой путь среди тайн. Но если он не вернется, то последствия будут не столь приятными. Быть вынужденной влачить свою жизнь в обществе Дауда только потому, что они с ним теперь одинаково отрезаны от остального мира, — это было бы невыносимо. Она просто зачахнет и умрет. Но, впрочем, какую ценность может представлять для нее жизнь без Годольфина? От экстаза к отчаянью в течение одного часа. Нельзя ли надеяться на то, что маятник качнется назад еще до захода солнца?

К ее страданиям добавился холод, и за неимением другого источника тепла она подошла к погребальному костру, приготовившись к немедленному отступлению на тот случай, если запах или вид этого зрелища окажутся слишком шокирующими. Но дым, в котором она думала уловить запах горелого мяса, был едва ли не благовонным, а останки в костре утратили свои человекоподобные очертания. Дауд предложил ей сигарету, которую она с благодарностью приняла и прикурила от веточки, выдернутой из костра.

— Кем они были? — спросила она у него, созерцая останки.

— Вы никогда не слышали о пустынниках? — спросил он. — Они — низшие из низших. Этих я притащил из Ин Ово сам, а ведь я далеко не Маэстро, так что это дает представление о том, насколько они легковерны.

— Когда он учуял ветер…

— Да, это было довольно трогательно, не правда ли? Он учуял Изорддеррекс.

— Может быть, там была его родина.

— Вполне возможно. Мне приходилось слышать, что они созданы из коллективной похоти, но это неправда. Они — дети мщения. Они рождаются у женщин, которые сами прокладывают себе Путь.

— Разве прокладывать Путь — это плохо?

— Да, для вашего пола. Это строго запрещено.

— Стало быть, та, что нарушила закон, становится беременной в качестве наказания.

— Совершенно верно. Женщина, беременная пустынником, не может сделать аборт. Они глупы, но они борются за свою жизнь, даже в утробе. А убивать того, кому ты даешь жизнь, также строго запрещено законами для женщин. Так что им приходится платить за то, чтобы пустынников выбросили в Ин Ово. Они могут прожить там дольше, чем кто-либо. Питаются всем, что попадается под руку, в том числе и друг другом. А в конце концов, если повезет, их может вызвать кто-нибудь из этого Доминиона.

Сколько еще предстоит узнать, — подумала она. Может быть, ей стоит сдружиться с Даудом, несмотря на всю его непривлекательность. Похоже, ему нравится хвастаться своими знаниями, а чем больше она будет знать, тем лучше она окажется подготовленной, когда наконец войдет в дверь, отделяющую этот мир от Изорддеррекса. Она уже хотела спросить у него еще кое-что о городе, когда порыв ветра из часовни взметнул между ними облако искр.

— Они возвращаются, — сказала она и направилась к зданию.

— Будьте осторожны, — сказал Дауд. — Вы ведь не знаете точно, что это они.

Его предостережение не было принято во внимание. Она пустилась к двери бегом. Когда она подбежала к Убежищу, пахучий летний ветер уже замер. Внутри часовни было темно, но она смогла разглядеть стоящую на мозаике одинокую фигуру. Человек двинулся к ней неровной походкой, судорожно дыша. Когда между ними было не более двух ярдов, отблеск костра осветил его. Это был Оскар Годольфин. Он зажимал рукой разбитый в кровь нос.

— Этот ублюдок, — сказал он.

— Где он?

— Мертв, — сказал он просто. — Я должен был сделать это, Юдит. Он совсем чокнулся. Одному Богу известно, что он мог сказать или сделать…

Он протянул ей руку.

— Ты не поможешь мне? Он чуть не сломал мне нос.

— Я помогу ему, — ревниво сказал Дауд. Он шагнул вперед мимо Юдит и достал из кармана носовой платок, чтобы приложить его к носу Оскара. Платок был отвергнут.

— Выживу, — сказал Оскар. — Давайте просто пойдем домой. — Они вышли из часовни, и Оскар уставился на костер.

— Пустынники, — объяснил Дауд.

Оскар бросил взгляд на Юдит.

— Он развел погребальный костер у вас на глазах? — сказал он. — Мне очень жаль. — Он оглянулся на Дауда с выражением скорби на лице. — Так нельзя обращаться с леди, — сказал он. — В будущем мы должны постараться исправиться.

— Что вы имеете в виду?

— Она будет жить с нами. Так ведь, Юдит?

Колебания ее продолжались постыдно короткий срок. Потом она сказала:

— Да, я буду жить с вами.

Удовлетворенный этим ответом, он подошел, чтобы посмотреть на погребальный костер.

— Вернись сюда завтра, — донесся до Юдит его голос, обращенный к Дауду. — Развей пепел и похорони кости. У меня есть маленький молитвенник — подарок Греховодника. Мы отыщем там что-нибудь подобающее.

Пока он говорил, она уставилась в сумрак часовни, пытаясь вообразить предпринятое оттуда путешествие и город на другом конце пути, из которого дул такой заманчивый ветер. Когда-нибудь она окажется там. В поисках пути туда она потеряла мужа, но с ее теперешней точки зрения эта потеря выглядела ничтожной. Теперь она стала чувствовать по-иному, и произошло это, когда она увидела Оскара Годольфина. Она еще не знала, что этот человек будет значить для нее, но, возможно, ей удастся убедить его взять ее с собой, в скором времени.

* * *

Как ни стремилась Юдит вообразить себе те тайны, которые скрывались по ту сторону Пятого Доминиона, ее воображение, несмотря на всю свою лихорадочную работу, так и не смогло воссоздать реальность этого путешествия. Вдохновленная несколькими подсказками Дауда, она представляла себе Ин Ово чем-то вроде безлюдной местности, где пустынники плавали, словно утопленники, в глубоких рвах, а твари, никогда не видевшие солнца, ползли по направлению к ней, и путь им освещало их собственное тошнотворное сияние. Но обитатели Ин Ово оставляли далеко позади странности обитателей морского дна. Они обладали формами и аппетитами, не описанными ни в одной книге. Гнев и разочарование копились в них в течение долгих столетий.

И то, что ожидало ее за пределами тюрьмы, также сильно отличалось от того, что рисовало ей воображение. Если бы она отправилась в путешествие на Изорддеррекском Экспрессе, она оказалась бы не посреди солнечного города, а в сыром подвале, в котором тайно хранились амулеты и окаменелости торговца Греховодника. Для того, чтобы попасть на открытый воздух, ей пришлось бы подняться по лестнице и пройти через дом. Когда она оказалась бы на улице, то по крайней мере некоторые из ее ожиданий были бы удовлетворены. Воздух там действительно был теплым и ароматным, а небо — ясным. Но в небесах сияло не солнце, а Комета, несущая свое великолепие сквозь просторы Второго Доминиона.

И если бы, посмотрев на нее несколько секунд, она опустила бы глаза вниз, на мостовую, то она увидела бы, как мерцает ее отражение в луже крови. Именно на этом месте нашла свое завершение ссора Оскара и Чарли, и именно там было оставлено тело брата, потерпевшего поражение.

Оно оставалось там недолго. Новости о человеке в иноземном платье, сброшенном в водосточную канаву, вскоре распространились по городу, и не успела последняя кровь вытечь из его тела, как за ним пришли три человека, которых никогда раньше не видели в этом Кеспарате. Судя по их татуировкам, это были Дертеры, и если бы Юдит стояла на крыльце Греховодника и наблюдала бы за этой сценой, то она была бы тронута, увидев, с каким почтением они обращались со своей похищенной ношей. С какой нежностью смотрели они на покрытое синяками безвольно обвисшее лицо. Как один из них плакал. И также ей могло броситься в глаза (хотя в суматохе улицы эта деталь вполне могла ускользнуть от ее взгляда), что хотя поверженный человек и лежал совершенно неподвижно на носилках, которые незнакомцы сделали из своих собственных рук, — глаза его были закрыты, а руки свисали вдоль тела до тех пор, пока их не подняли и не скрестили у него на груди, — вышеупомянутая грудь не была полностью неподвижна.

Когда Чарльз Эстабрук, оставленный умирать в нечистотах Изорддеррекса, покинул улицы этого города, он обладал таким запасом дыхания в своем теле, что хотя его и можно было окрестить неудачником, трупом его назвать было никак нельзя.

Глава 22

1

Дни, последовавшие за вторым отбытием Пая и Миляги из Беатрикса, казалось, становились все короче, по мере того как они поднимались вверх, что подтверждало подозрение о том, что ночи в Джокалайлау длиннее, чем на равнинах. Однако доказать, что это на самом деле так, было невозможно, потому что оба их хронометра — борода Миляги и живот Пая — по мере подъема утрачивали свою надежность, первый — потому что Миляга перестал бриться, а второй — потому что аппетит путешественников, а следовательно, и их потребность в испражнении становились тем меньше, чем выше они поднимались. Разреженный воздух не возбуждал аппетит, а, скорее, сам превратился в пиршественное блюдо, и они могли двигаться час за часом, ни разу не вспомнив о какой-либо физической потребности. Разумеется, они не давали забыть друг другу ни о своих телесных нуждах, ни о цели своего путешествия, но самыми надежными в этом смысле были животные, на чьих лохматых спинах они восседали. Когда доки начинали чувствовать голод, они просто останавливались, и никакая сила в мире не могла их заставить оторваться от найденного ими куста или клочка травы, до тех пор, пока они не наедались. Поначалу это раздражало путешественников, и, спешиваясь в такой ситуации, они ругались на чем свет стоит, зная, что им предстоит целый час безделья, пока животные насыщаются. Но дни проходили, воздух становился все более разреженным, и вскоре они подстроились под ритм пищеварительных трактов доки и во время таких остановок стали устраивать трапезу и для себя.

Вскоре стало очевидно, что сделанные Паем расчеты длительности их путешествия страдают безнадежным оптимизмом. Единственная часть предсказаний мистифа, подтвердившаяся на опыте, касалась трудности этого путешествия. И наездники, и животные стали проявлять первые признаки упадка сил, даже не дойдя еще до границы снежного покрова, а тропа, по которой они шли, с каждой милей становилась все более незаметной, так как мягкую, податливую землю сковал холод, и те, кто ступал здесь до них, не могли оставить следов. Предвидя перспективу снежных склонов и ледников впереди, они дали доки отдохнуть один день и предоставили им возможность наесться до отвала на пастбище, которое, судя по всему, было последним на этой стороне хребта.

Миляга назвал свое животное Честером в честь старины Клейна, которого оно отчасти напоминало своим задумчивым обаянием. Пай, однако, отказался придумывать имя для своего доки, утверждая, что если съесть живое существо, которое ты знаешь по имени, это обязательно принесет несчастье, а обстоятельства вполне могут потребовать от них пообедать мясом доки еще до того, как они пересекут границы Третьего Доминиона. За исключением этого маленького разногласия, их разговоры, после того как они вторично отправились в путь, были абсолютно мирными. Оба они сознательно избегали любого обсуждения событий в Беатриксе и их значения. Холод становился все настойчивее. Пальто, которыми их снабдили, едва ли могли защитить от порывов ветра, поднимавших в воздух стены такой густой снежной пыли, что они часто теряли из вида дорогу. Когда это происходило, Пай доставал компас, циферблат которого для непривыкшего глаза Миляги был больше похож на звездную карту, и определял, в какую сторону идти дальше. Только один раз Миляга позволил себе заметить, что надеется на то, что мистиф знает, что делает, и заработал такой испепеляющий взгляд, что с тех пор больше не произнес по этому поводу ни слова.

Несмотря на погоду, которая ухудшалась с каждым днем и заставляла Милягу с тоской вспоминать об английском январе, удача не совсем оставила их. На пятый день после того, как они пересекли границу снежного покрова, во время затишья между порывами ветра Миляга услышал звон колокольчиков, и, ориентируясь по звуку, они вышли на группу пастухов из шести человек, под присмотром которых находилось стадо в сто или больше двоюродных братьев земного козла, только эти были гораздо более лохматыми и фиолетовыми, словно крокусы. Пастухи не говорили по-английски, и только у одного из них — человека по имени Кутхусс, который мог похвастать бородой, такой же лохматой и фиолетовой, как и у его подопечных (что навело Милягу на мысль о том, какие браки по расчету свершаются в этих безлюдных горных краях), — в словарном запасе встречались кое-какие слова, которые Пай мог разобрать. То, что он сказал, было неутешительно. Пастухи уводят свои стада вниз с Великих Перевалов так рано потому, что снег покрыл пастбища, на которых в нормальный сезон животные могли бы кормиться еще дней двадцать. «Но этот сезон нормальным никак не назовешь», — повторил он несколько раз. Ему никогда не приходилось видеть, чтобы снег выпадал так рано и так обильно; никогда еще он не видел такого холодного ветра. Словом, он посоветовал им не пытаться двигаться дальше. Это было бы равносильно самоубийству.

Пай и Миляга обсудили этот совет. Путешествие и так уже заняло гораздо больше времени, чем они рассчитывали. Если они спустятся вниз, за пределы снежного покрова, то, как ни соблазнительна перспектива относительного тепла и свежей еды, им придется потерять еще много времени. А в эти дни всевозможные злодейства будут продолжаться; сотни деревень, подобных Беатриксу, будут уничтожены; бесчисленные жизни будут отняты.

— Помнишь, что я сказал, когда мы покинули Беатрикс? — спросил Миляга.

— Если честно, то нет.

— Я сказал, что мы не умрем, и я сказал это серьезно. Мы прорвемся.

— Я не вполне уверен, что я в восторге от твоей мессианской убежденности, — сказал Пай. — Люди с наилучшими намерениями умирают, Миляга. А если подумать хорошенько, то они часто умирают первыми.

— Что ты хочешь этим сказать? Что ты не пойдешь со мной?

— Я сказал, что пойду за тобой, куда бы ты ни отправился, и так я и сделаю. Но наилучшие намерения не произведут никакого впечатления на холод.

— Сколько у нас денег?

— Не слишком много.

— Хватит на то, чтобы купить у этих людей несколько козьих шкур? И, может быть, немного мяса?

Последовал сложный диалог на трех языках: Пай переводил слова Миляги на язык, который понимал Кутхусс, а тот в свою очередь переводил своим друзьям-пастухам. Быстро ударили по рукам: на пастухов, похоже, очень убедительно подействовала перспектива получения в уплату звонкой монеты. Но вместо того, чтобы отдать свои собственные шубы, двое из них занялись тем, что забили и сняли шкуры с четырех животных. Мясо они приготовили и устроили общую трапезу. Оно было жирноватым и непрожаренным, но ни Миляга, ни Пай не стали капризничать. Сделка была обмыта напитком, который они сварили из растопленного снега, сухой листвы и небольшого количества жидкости, которую Кутхусс, насколько Паю удалось разобрать, назвал козлиной мочой. Несмотря на это обстоятельство, они решились попробовать. Напиток оказался крепким, и после небольшой дозы, осушенной одним глотком, Миляга, заметил, что раз уж ему суждено пить мочу, то он не будет возражать.

На следующий день, запасшись шкурами, мясом и несколькими кувшинами пастушьего напитка, а также сковородкой и двумя стаканами, они распрощались с помощью междометий и расстались. Вскоре погода испортилась, и они снова оказались затерянными в белой пустыне. Но настроение после встречи с пастухами у них улучшилось, и в следующие два с половиной дня они продвигались вперед довольно быстро, до тех пор, пока к концу третьего дня доки, на котором ехал Миляга, стал выказывать признаки переутомления: голова его безвольно моталась, а копыта с трудом разгребали снег.

— По-моему, нам надо дать ему отдохнуть, — сказал Миляга.

Они отыскали нишу между двумя огромными валунами и разожгли костер, чтобы сварить себе немного пастушьего ликера. Не столько мясо, сколько именно этот напиток и был тем, что поддерживало их на самых трудных участках пути, но, как ни старались они экономить, весь их скромный запас был почти израсходован. Попивая напиток, они говорили о том, что ждет их впереди. Предсказания Кутхусса сбывались. Погода становилась все хуже и хуже, а шансы на то, что, попав в трудную ситуацию, они отыщут в горах хотя бы одну живую душу, которая сможет им помочь, без сомнения, равнялись нулю. Пай не преминул напомнить Миляге о его убежденности в том, что они не умрут ни в буране, ни в урагане, ни даже если с горы прогремит голос самого Хапексамендиоса.

— Я и до сих пор так считаю, — сказал Миляга. — Но ведь это не значит, что я не должен беспокоиться? — Он протянул руки поближе к огню. — Что-нибудь еще осталось в ночном горшке? — спросил он.

— Боюсь, что нет.

— Знаешь, когда мы будем возвращаться назад этим путем, — Пай скорчил кислую мину, — да-да, я уверен в этом. Так вот, когда мы будем возвращаться этим путем, нам надо будет раздобыть рецепт. Тогда мы сможем варить эту штуку на земле.

Они оставили доки на некотором расстоянии от костра, и сейчас до них донесся низкий стон.

— Честер! — воскликнул Миляга и отправился к животным.

Честер завалился на снег, и бок его тяжело вздымался. Изо рта у него текла кровь и становилась розовой, смешиваясь с тающим снегом.

— Проклятье, Честер, — взмолился Миляга, — не умирай!

Но не успел он погладить доки по боку, надеясь хоть как-то подбодрить его, как тот обратил на него свой блестящий карий глаз, издал прощальный стон и затих.

— Мы потеряли пятьдесят процентов наших транспортных средств, — сказал он Паю.

— Посмотри на это с более утешительной точки зрения. Мы приобрели запас мяса на неделю.

Миляга оглянулся на мертвое животное, пожалев о том, что не послушался Пая и дал доки имя. Теперь, когда он будет обгладывать его кости, ему будет все время вспоминаться Клейн.

— Кто займется этим: ты или я? — спросил он. — Наверное, все-таки я. Я его назвал, я должен и снять с него шкуру.

Мистиф не стал возражать, только предложил отвести в сторонку другое животное на тот случай, если оно вдруг утратит всякую волю к жизни, увидев, как потрошат его собрата. Миляга согласился и стал ждать, пока Пай не уведет упирающееся животное. Потом он приступил к разделке, орудуя ножом, который вручили им перед выходом из Беатрикса. Он быстро обнаружил, что ни ему, ни ножу эта задача не под силу. Шкура доки была очень толстой, жир — неподатливым, как резина, а мясо — очень жестким. После часа стараний ему удалось содрать шкуру только с верхней половины его задней ноги и освежевать небольшой участок бока. Он был весь в крови и обливался потом под своими меховыми одеждами.

— Может быть, я сменю тебя? — предложил Пай.

— Нет, — огрызнулся Миляга. — Я сам справлюсь. — Он продолжил свой непроизводительный труд, устало орудуя затупившимся ножом. Проковырявшись некоторое время, достаточное, чтобы сохранить собственное достоинство, он поднялся и подошел к костру, где Пай сидел, созерцая пламя. Обескураженный своим поражением, он швырнул нож в тающий около костра снег.

— Я сдаюсь, — сказал он. — Твоя очередь.

С некоторой неохотой Пай подобрал нож, заточил его о валун и приступил к работе. Миляга не смотрел в его сторону. Угнетенный видом забрызгавшей его крови, он решился бросить вызов холоду и смыть ее. Неподалеку от костра он отыскал участок открытой земли, оставил там свою шубу и рубашку и встал на колени, чтобы выкупаться в снегу. Кожа его покрылась мурашками, но некоторая потребность в самоунижении была удовлетворена этим испытанием воли и плоти, и, когда он отмыл руки и лицо, стал растирать колючим снегом грудь и живот, хотя они и не были запачканы кровью. Ветер недавно прекратился, и участок неба, видимый между скалами, был скорее золотым, чем зеленым. Его охватило желание подставить свое тело его свету, и, не став надевать шубу, он принялся карабкаться наверх по скалам. Руки его онемели, и подъем оказался более трудным, чем он ожидал, но открывшийся с вершины скалы вид безусловно стоил этих усилий. Неудивительно, что Хапексамендиос решил по дороге отдохнуть здесь. Даже на богов такое величие может произвести впечатление. Пики Джокалайлау уходили вдаль бесконечной вереницей. Их белоснежные склоны были слегка позолочены небесами, к которым они устремлялись. Вокруг царила абсолютная тишина.

Его наблюдательный пост мог послужить не только эстетическим, но и практическим целям. Оттуда Великий Перевал был виден как на ладони. А чуть справа от него глаза Миляги наткнулись на зрелище, достаточно загадочное, чтобы оторвать мистифа от работы. В миле или больше от скалы находился сверкающий ледник. Но внимание Миляги привлекло не его замороженное величие, а вмерзшие в лед черные точки.

— Ты хочешь отправиться туда и посмотреть, что это такое? — спросил мистиф, моя в снегу свои окровавленные руки.

— По-моему, мы должны это сделать, — ответил Миляга. — Раз уж мы идем по стопам Незримого, мы должны постараться увидеть все то, что видел Он.

— Или то, что он сделал, — сказал Пай.

Они спустились со скалы, и Миляга снова надел рубашку и шубу. Оставленные у костра одежды хранили тепло, и он с радостью окунулся в него, но от них несло потом и запахом тех животных, из которых они были сшиты, и он был почти готов отправиться в путь голым, только бы не нести на себе бремя еще одной шкуры.

— Ты освежевал тушу? — спросил Миляга у Пая, когда они отправились в путь пешком, не желая утомлять свой последний оставшийся «транспорт».

— Я сделал все, что мог, — ответил Пай. — Но это было нелегко. Я все-таки не мясник.

— Кто же ты, повар? — спросил Миляга.

— Не сказал бы. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Просто я в последнее время часто думаю о еде. Знаешь, после этого путешествия я, может быть, совсем перестану есть мясо. Этот жир! Эти хрящи! Меня просто выворачивает наизнанку при одной мысли об этом.

— Ты сладкоежка.

— А-а-а, ты заметил. Я бы убил кого угодно за тарелку профитролей, плавающих в шоколадном соусе. — Он рассмеялся. — Ты только послушай меня. Перед нами простираются красоты Джокалайлау, а я мечтаю о профитролях. — И вновь приняв смертельно серьезный вид: — В Изорддеррексе у них есть шоколад?

— Думаю, что уже появился. Но мой народ питается простой пищей, так что у меня никогда не было пристрастия к сладкому. Вот рыба, с другой стороны…

— Рыба? — переспросил Миляга. — Я не особый любитель рыбы.

— Ты станешь им в Изорддеррексе. Там у гавани есть такие рестораны… — Мистиф расплылся в улыбке. — Ну вот, теперь я и сам заговорил вроде тебя. Нам обоим здорово надоело это мясо доки.

— Продолжай, — сказал Миляга. — Я хочу посмотреть, как у тебя изо рта слюнки потекут.

— Так вот, там у гавани есть рестораны, в которых рыба такая свежая, что она еще трепещет, когда ее доставляют на кухню.

— Ты считаешь, это хорошо?

— В мире нет ничего вкуснее свежей рыбы, — сказал Пай. — Если улов хороший, то у тебя будет выбор из сорока, а может быть, и пятидесяти блюд. От крошечных джеп до сквеффа размером с меня и даже больше.

— Там есть какие-нибудь знакомые сорта?

— Несколько видов. Но к чему совершать такое путешествие ради жареной трески, если у тебя будет возможность попробовать сквеффа? Или нет, есть еще одно блюдо, которое я тебе закажу. Это рыбка под названием угичи. Она почти такая же крошечная, как джепа, и живет в желудке другой рыбы.

— Самоубийственный трюк.

— Подожди, это еще не все. Эту вторую рыбу частенько пожирает один хрюндель по имени колиацик. С виду он страшен, как смертный грех, но мясо просто тает во рту. Так что, если повезет, тебе зажарят на вертеле сразу всех троих, прямо так, как их поймали…

— Одну внутри другой?

— С головой и хвостом, всю честную компанию.

— Это просто отвратительно.

— А если уж тебе совсем повезет…

— Пай…

— …угичи окажется самкой, и ты обнаружишь, когда разрежешь все три слоя…

— …полный живот икры.

— Угадал. Разве это звучит не соблазнительно?

— Я бы все-таки предпочел шоколадный мусс и мороженое.

— Почему же ты тогда до сих пор не растолстел?

— Ванесса частенько говорила, что у меня вкусовые рецепторы ребенка, либидо подростка и… ну, остальное ты можешь угадать сам. Короче, весь жир у меня выходит вместе с потом, когда я занимаюсь любовью. Во всяком случае, так было в прошлом.

Они подошли уже довольно близко к леднику, и их разговор о рыбе и шоколаде смолк, уступив место мрачному молчанию, когда стало понятно, что это за черные точки вмерзли в лед. Это были человеческие трупы, дюжина или даже больше. Вокруг них во льду виднелись разные предметы: кусочки голубого камня, огромные чаши из кованого металла, обрывки одежд, пятна крови на которых до сих пор не утратили яркости. Миляга заполз на верхушку ледника и стал медленно съезжать оттуда, пока трупы не оказались прямо против него. Некоторые были захоронены слишком глубоко, чтобы их можно было рассмотреть, но те, что находились близко к поверхности — с отчаянно запрокинутыми лицами, с руками, вскинутыми в мольбе, — были видны даже слишком хорошо. Все они были женщинами: самая младшая из них была почти ребенком, самая старшая — голой каргой с несколькими грудями, которая умерла с открытыми глазами, сохранив свой взгляд на тысячелетия. Какая-то резня произошла здесь или там, на горе, а оставшиеся вещественные доказательства были сброшены в реку, когда вода в ней еще текла. Потом, судя по всему, она замерзла, сковав жертв и их имущество.

— Кто эти люди? — опросил Миляга. — У тебя есть какие-нибудь догадки? — Хотя они и были мертвы, прошедшее время не подходило к столь хорошо сохранившимся трупам.

— Когда Незримый проходил по Доминионам, Он уничтожил все культы, которые показались Ему недостойными. Большинство из них было посвящено Богиням. Их оракулами и приверженцами были женщины.

— Так ты думаешь, это дело рук Хапексамендиоса?

— Если и не Его Самого, то Его агентов, Его Праведных Воинов. Хотя, если припомнить, он ведь проходил здесь в одиночку, так что, может быть, он сделал это сам.

— Раз так, то кто бы он ни был, — сказал Миляга, глядя на вмерзшего в лед ребенка, — Он — убийца. Ничуть не лучше, чем ты или я.

— Я бы не стал говорить об этом так громко, — посоветовал Пай.

— Почему? Его же здесь нет?

— Если это действительно Его рук дело, тогда Он мог оставить здесь духов охранять это место.

Миляга огляделся. Более чистый воздух и представить себе было трудно. Ни на вершинах, ни на сверкающих внизу снежных полях не было ни малейшего признака движения. — Если они и здесь, то мне их не видно, — сказал он.

— Те, которых не видно, и есть самые опасные, — ответил Пай. — Ну что, вернемся к костру?

2

Обратно они несли с собой тяжелую ношу увиденного, и поэтому возвращение заняло у них больше времени, чем путь к леднику. К тому времени, когда они вернулись в свою безопасную нишу между скалами, встреченные приветливым хрюканьем оставшегося в живых доки, зеленый блеск неба уже ослабел, и надвигались сумерки. Они поспорили, стоит ли идти в темноте, и в конце концов решили, что не стоит. Хотя вокруг было тихо, по прошлому опыту они знали, что погода на этих высотах меняется непредсказуемо. Если они попробуют двинуться в путь ночью, а с высоты на них обрушится снежная буря, то они будут вдвойне слепы и запросто могут потерять дорогу. Когда до Великого Перевала осталось так мало и появилась надежда на то, что, когда они минуют его, путешествие станет легче, вряд ли стоило рисковать.

Использовав весь запас древесины, который они собрали перед тем как пересечь границу снежного покрова, они были вынуждены развести костер из седла и упряжки мертвого доки. Пламя получилось дымным, вонючим и неровным, но это было все-таки лучше, чем ничего. Они приготовили немного свежего мяса, и, пережевывая его, Миляга заметил, что угрызения совести по поводу пожирания нареченного им животного мучают его не так уж сильно. Также они приготовили небольшую порцию пастушьего ликера из мочи. Пока они пили, Миляга вновь завел разговор о женщинах во льду.

— Зачем такому могущественному Богу, как Хапексамендиос, было убивать беспомощных женщин?

— А кто сказал, что они были беспомощны? — ответил Пай. — Я лично думаю, что они обладали очень большой силой. Их оракулы наверняка почувствовали надвигающуюся опасность, так что они держали свои армии наготове…

— Армии женщин?

— Конечно. У них были десятки тысяч воинов. К северу от Постного Пути есть места, где примерно раз в пятьдесят лет случаются оползни, открывающие их боевые могилы.

— Так что же, все они погибли? Армии, оракулы…

— Или спрятались в такие укромные места, что через несколько поколений просто забыли, кто они. Не смотри на меня так удивленно. В этом нет ничего странного.

— Скольким Богиням нанес поражение один Бог? Десяти, двадцати…

— Бесчисленному количеству.

— Как Ему это удалось?

— Он был един. А их было много, и они были разными.

— В единстве — сила…

— Во всяком случае, на определенный срок. От кого ты услышал эту фразу?

— Пытаюсь вспомнить. Кто-то, кого я не особенно любил. Может быть, Клейн.

— Кто бы это ни сказал, это правда. Хапексамендиос пришел в Доминионы с соблазнительной идеей: куда бы ты ни шел, какое бы несчастье с тобой ни приключилось, тебе достаточно произнести всего лишь одно имя, всего лишь одну молитву, тебе нужен лишь один алтарь, и Он позаботится о тебе. И Он принес с собой вид, который должен был поддерживать установленный Им порядок. Это был твой вид.

— Эти женщины очень похожи на людей.

— Я ведь тоже похож, — напомнил ему Пай. — Но я не человек.

— Да… в тебе много чего скрывается, не так ли?

— Когда-то это было правдой…

— Стало быть, это делает тебя сторонником Богинь, так ведь? — прошептал Миляга.

Мистиф поднес палец к губам.

В ответ Миляга проговорил одними губами всего лишь одно слово:

— Еретик.

Было уже очень темно, и они оба посмотрели на костер. Огонь постепенно чах, по мере того, как исчезали последние остатки седла Честера.

— Может быть, бросить в огонь немного меха, — предложил Миляга.

— Нет, — сказал Пай. — Пусть гаснет. Но смотри внимательно.

— На что?

— На что угодно.

— Разве что на тебя.

— Смотри на меня.

Так он и сделал. Лишения и невзгоды последнего времени почти не отразились на мистифе. Симметрию его черт не портила никакая растительность. Несмотря на их спартанскую диету, щеки его не ввалились, глаза не запали. Смотреть на его лицо было все равно что возвращаться к любимой картине в музее. Вот оно, перед ним — воплощение покоя и красоты. Но, в отличие от картины, это лицо, которое в настоящий момент казалось таким неизменным и незыблемым, обладало способностью к бесконечным вариациям. Прошли месяцы с той ночи, когда он впервые столкнулся с этим явлением. Но теперь, когда костер догорал и тени вокруг них сгустились, он понял, что приближается то же самое сладкое чудо. В мерцании умирающего пламени симметрия его лица поплыла, плоть под его взглядом словно бы стала жидкой.

— Я хочу увидеть… — пробормотал он.

— Тогда наблюдай.

— Но костер гаснет.

— Нам не нужен свет для того, чтобы видеть друг друга, — прошептал мистиф. — Будь внимательнее.

Миляга сосредоточился на маячившем перед ним лице. Глаза его заболелиот напряжения, но у них не было сил сражаться с подступающей темнотой.

— Прекрати смотреть… — сказал Пай, и голос его раздался словно из догорающих углей. — Прекрати смотреть. Ты должен увидеть.

Миляга попытался понять смысл этих слов, но он поддавался анализу примерно в той же степени, что и темнота перед ним. Два чувства изменили ему в этот момент — одно физическое, одно лингвистическое, два способа удержать под контролем ускользающий от него мир. Это было похоже на репетицию смерти, и паника охватила его. Иногда ночами он испытывал подобную панику, просыпаясь в своей кровати и чувствуя, что его кости стали клеткой, кровь — овсяной кашицей, а единственная реальность — это его собственный распад. В таких случаях он вставал и включал весь свет в квартире, чтобы успокоить свои расстроенные чувства. Но здесь не было света. Только тела, которые все сильнее пробирал холод.

— Помоги мне, — сказал он.

Мистиф ничего не ответил.

— Ты здесь, Пай? Я боюсь. Дотронься до меня, пожалуйста. Пай?

Мистиф не пошевелился. Миляга протянул руку в темноту, вспомнив при этом Тэйлора, лежащего на подушке, с которой — им обоим было об этом известно — он уже никогда не поднимется, и просящего Милягу взять его за руку. С этим воспоминанием паника перешла в скорбь: о Тэйлоре, о Клеме, о всякой живой душе, которая отгорожена от своих любимых чувствами, которые постоянно обманывают, а стало быть, и о себе. Ему хотелось того же, чего хочет ребенок, — ощутить чужое присутствие, убедиться в нем с помощью прикосновения. Но он знал, что это — не настоящее решение проблемы. Конечно, он может нашарить мистифа в темноте, но тогда он сможет рассчитывать на его близость не больше, чем на свои чувства, которые он уже утратил. Нервы сгниют, и рука выскользнет из руки, рано или поздно. Зная, что это маленькое утешение так же безнадежно, как и любое другое, он убрал свою руку и вместо этого сказал:

— Я люблю тебя.

А может быть, он только подумал об этом? Возможно, это действительно была только мысль, потому то, что возникло перед ним, больше напоминало идею, а не звучащие слоги, — радужное свечение, которое он уже видел во время превращений Пая, засияло в темноте, бывшей, как он смутно понял, не темнотой беззвездной ночи, а темнотой его собственного сознания. И это видение не имело ничего общего со зрением, устремленным на предмет, а было его разговором с существом, которое он любил, и которое любило его в ответ.

Он отдал свои чувства Паю, направил их к нему, если, конечно, в данном случае можно было говорить о направлении, в чем он глубоко сомневался. Пространство, а вместе с ним и время принадлежали другой истории — трагедии разделения, которую они уже оставили позади. Освободившись от чувств и от тех цепей, которые накладывало на него восприятие, словно снова оказавшись в утробе, он ощущал мистифа всем своим существом, а тот отвечал ему тем же, и тот самый распад, растворение, от которого он столько раз просыпался в ужасе, теперь превратился для него в начало небывалого блаженства.

Порыв ветра, пронесшийся между скалами, раздул угли, и они моментально вспыхнули ярким пламенем. Лицо напротив него осветилось, и вновь обретенное зрение заставило его вернуться обратно из утробного состояния. Возвращение оказалось не таким уж трудным. Место, в котором они находились, было неподвластно времени и разрушению, а лицо напротив него, несмотря на всю свою хрупкость (а может быть, и благодаря ей), было красивым и дарило радость взгляду. Пай улыбнулся ему, но ничего не сказал.

— Надо лечь поспать, — сказал Миляга. — Завтра нам предстоит долгий путь.

Налетел еще один порыв ветра и принес с собой снежинки, ужалившие лицо Миляги. Он натянул на голову капюшон своей шубы и поднялся, чтобы проверить, как поживает доки. Доки зарылся в снег и спал. Когда он вернулся к костру, который отыскал-таки какой-то горючий клочок и принялся пожирать его, мистиф уже спал, укрыв голову капюшоном. Когда он посмотрел на выглядывающий из-под меха полумесяц лица Пая, ему в голову пришла простая мысль: несмотря на то, что ветер стонет в скалах, угрожая похоронить их под снегом, что в долине у них за спиной свирепствует смерть, а впереди их ожидает город зверств и жестокостей, он чувствует себя счастливым. Он лег на жесткую землю рядом с мистифом. Его последняя мысль перед сном была о Тэйлоре, который лежал на подушке, превращавшейся в снежную равнину по мере того, как слабело его дыхание, а лицо становилось прозрачным, чтобы в конце концов исчезнуть, так что, когда Миляга соскользнул в сон, его встретила отнюдь не чернота, а белизна этого смертного ложа, превратившегося в девственный, нетронутый снег.

Глава 23

1

Миляге снилось, что ветер стал резче и сдул с пиков весь снег. Тем не менее он нашел в себе мужество подняться из относительного комфорта своего лежбища рядом с догоревшим костром, снял свою шубу и рубашку, снял свои ботинки и носки, снял свои брюки и нижнее белье и голый пошел по узкому проходу между скалами, мимо спящего доки, навстречу ветру. Даже в снах ветер угрожал заморозить его костный мозг, но взор его был устремлен на ледник, и он должен был пройти туда со всем смирением, с обнаженными чреслами, с голой спиной, для того чтобы почтить должным уважением те души, которые страдали там. Они претерпели долгие столетия боли, и преступление, совершенное против них, до сих пор не было отмщено. Рядом с их муками его страдания казались ничтожными.

Небо было достаточно светлым, чтобы он мог различать свой путь, но снежная пустыня казалась бесконечной, а порывы ветра становились все сильнее и сильнее и несколько раз даже опрокинули его в снег. Мышцы его сводило судорогой, а дыхание стало прерывистым. Оно вырывалось из его онемелых губ плотными, маленькими облачками. Ему хотелось заплакать от боли, но слезы замерзли в уголках его глаз и не падали.

Дважды он останавливался, почувствовав, что буря несет с собой не только снег, но и еще кое-что. Он вспомнил рассказы Пая о духах, оставленных здесь для того, чтобы охранять место убийства, и, хотя все это ему только снилось, и он знал об этом, все равно ему было страшно. Если эти существа действительно должны не подпускать свидетелей к леднику, то тогда они расправятся не только с бодрствующим, но и со спящим. А он, идущий туда со смиренным почтением, заслужит их особую ярость. Он всмотрелся в снежную бурю, пытаясь отыскать какие-нибудь знаки их присутствия, и однажды ему показалось, что над головой у него пронесся силуэт, который был бы полностью невидимым, если бы не служил преградой для снега: тело угря, увенчанное крохотным мячиком головы. Но он появился и исчез слишком быстро, так что нельзя было сказать с уверенностью, не был ли он плодом воображения. Однако ледник по-прежнему возвышался перед ним, и его воля приводила онемевшие члены в движение до тех пор, пока он не оказался совсем рядом. Он поднял руки к лицу и вытер снег со щек и со лба, а потом шагнул на лед. Женщины смотрели на него точно так же, как когда он стоял здесь вместе с Пай-о-па, но теперь сквозь снежную пыль, несущуюся по льду, они видели его наготу, его съежившийся член, его дрожащее тело и вопрос, застывший у него на лице и губах, на который он уже сам наполовину ответил. Почему, если это действительно было делом рук Хапексамендиоса, Незримый, обладающий такой великой разрушительной мощью, не уничтожил следы своих жертв? Произошло ли это потому, что они были женщинами, или, если точнее, женщинами, обладающими силой? Разве не обрушил Он на них всю свою силу, перевернувшую их алтари и разрушившую их храмы, но в конце концов так и не сумел стереть их с лица земли, уничтожить их тела? А если это действительно так, то что этот лед — могила или только тюрьма?

Он упал на колени и прижал свои ладони к леднику. На этот раз он точно услышал звук сквозь ветер — хриплый вой где-то вверху. Невидимки мирились с его сновидческим присутствием уже достаточно долго. Теперь они поняли его намерения и стали смыкаться вокруг него, готовясь к десанту. Он дохнул на ладонь и сжал ее в кулак, чтобы дыхание не успело ускользнуть, а потом поднял руку вверх и ударил по льду, в самый последний момент разжав кулак.

Пневма покинула его ладонь с громовым раскатом. Не успело затихнуть эхо, как он уже зажал в кулаке второе дыхание и ударил им об лед. Потом третье и четвертое, в быстрой последовательности. Он с такой силой обрушивал удар на твердую, как сталь, поверхность, что, если бы пневма не амортизировала удар, он переломал бы каждую косточку своей ладони, от запястья до кончиков пальцев. Но его усилия не прошли даром. От места удара по льду расходились тонкие трещинки.

Вдохновленный успехом, он начал вторую серию ударов, но, нанеся первые три, он почувствовал, как что-то схватило его за волосы и дернуло назад. Потом что-то сжало его поднятую для удара руку. Он еще успел ощутить, как лед трескается под его ногами, но в следующую секунду за волосы и за руку его оторвали от ледника. Он изо всех сил пытался высвободиться, понимая, что, если нападающим удастся поднять его высоко в небо, его дело проиграно: они либо разорвут его на части среди облаков, либо просто уронят его вниз. Хватка, удерживающая его волосы, была послабее, и, извернувшись, он сумел освободить голову, хотя и почувствовав при этом, как кровь потекла у него по лбу. Теперь он мог посмотреть на нападающих. Их было двое, каждый длиной футов в шесть. Тела их представляли собой длинные позвоночники с бесчисленными ребрами, едва покрытые плотью. У них было по двенадцать конечностей без костей. Головы представляли собой рудиментарные наросты. Лишь движения их отличались красотой: синусоидальные сжатия и распрямления. Он вытянул руку и ухватился за ближайшую голову. Хотя никаких различимых черт на ней заметно не было, плоть выглядела достаточно хрупкой, а в руке его еще оставалась кое-какая сила от высвобожденных пневм, способная причинить серьезный ущерб. Он впился пальцами в плоть существа, и оно немедленно стало корчиться, судорожно маша членами и обвиваясь вокруг товарища для поддержки. Он изогнул тело в одну сторону, потом в другую. Движения его были такими исступленными, что ему удалось освободиться. Потом он упал — и всего-то каких-нибудь шесть футов, но ударился он сильно о растрескавшийся лед. От боли у него захватило дух. У него еще хватило времени заметить, как существа опускаются на него, но времени на бегство уже не осталось. Спал ли он или бодрствовал, он знал, что пришел его конец: смерть от этих членов имеет законную силу для обоих состояний.

Но прежде чем они успели добраться до его плоти, ослепить его, кастрировать его, он ощутил, как растрескавшийся ледник под ним содрогнулся, вздыбился с чудовищным грохотом и сбросил его со своей спины в снег. Осколки посыпались на него, но сквозь их град он увидел, как женщины, закованные в лед, покидают свои могилы. С трудом он поднялся на ноги, чувствуя, как земля дрожит под ним все сильнее и сильнее. Грохот небывалого освобождения эхом отдавался в горах. Потом он повернулся и побежал.

Снежная буря проявила скрытность и тут же набросила свой покров на зрелище воскрешения, так что он бежал, не зная, как завершились начатые им события. В одном он был уверен: агенты Хапексамендиоса не преследовали его, а если и пытались организовать погоню, то просто потеряли его из виду. Но их отсутствие служило ему не очень-то большим утешением. Он не вышел невредимым из своих приключений, а ведь путь, который ему предстояло проделать, чтобы вернуться в лагерь, был немалым. Его бег вскоре превратился в беспомощное ковыляние, и кровь метила его маршрут. Пора кончать с этим сном, — подумал он и открыл глаза, намереваясь подвинуться к Пай-о-па, обнять его, поцеловать мистифа в щеку и рассказать ему об этом видении. Но его мысли были слишком спутанными, чтобы он смог окончательно пробудиться от сна, и он не осмелился улечься на снегу, опасаясь, что смерть во сне настигнет его быстрее, чем утро разбудит его. Из последних сил он пробирался вперед, слабея с каждым шагом, гоня от себя мысль о том, что он сбился с пути и лагерь находится не впереди, а совсем в другом направлении.

В тот момент, когда он услышал крик, взгляд его был устремлен под ноги, и первым делом он инстинктивно вскинул голову вверх, ожидая появления тварей Незримого. Но до того, как взгляд его достиг высшей точки своей траектории, он наткнулся на чью-то фигуру, приближающуюся слева. Миляга остановился и стал присматриваться. Фигура была лохматой, голова ее была покрыта капюшоном, но руки ее были распахнуты в приветственном объятии. Он решил не расходовать последние оставшиеся у него запасы энергии на то, чтобы выкрикнуть имя Пая. Он просто изменил направление и направился навстречу мистифу. Мистиф успел сбросить с себя шубу и распахнуть ее перед Милягой, так что тот рухнул в ее блаженные глубины. Но он уже не почувствовал этого. Собственно говоря, он мало что чувствовал, кроме облегчения. Как учил его мистиф, он избавился от всех сознательных мыслей, и оставшаяся часть путешествия превратилась в расплывчатую пелену падающего снега, сквозь которую иногда пробивался голос Пая, говоривший, что вскоре все будет кончено.

* * *

— Я сплю или нет? — Он открыл глаза и приподнялся, ухватившись за полу шубы Пая. — Я проснулся?

— Да.

— Слава Богу! Слава Богу! А я-то уже думал, что замерзну до смерти.

Он снова уронил голову на постель. Костер горел, пожирая мех, и он чувствовал, как его тепло согревает его лицо и тело. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы разобраться в значении этого обстоятельства. Потом он снова приподнялся и понял, что он гол, гол и покрыт шкурами.

— Я не проснулся, — сказал он. — Проклятье! Я все еще сплю!

Пай снял с костра кувшин с пастушьим напитком и налил чашку.

— Тебе это все не приснилось, — сказал мистиф, передавая чашку Миляге. — Ты действительно отправился на ледник, и ты был очень близок к тому, чтобы не вернуться обратно.

Миляга взял чашку израненными пальцами.

— Я, наверное, сошел с ума, — сказал он. — Я помню, как я подумал: это мне только снится, а потом я снял шубу и одежду… какого черта я это сделал? — Он еще помнил, как он пробивался сквозь снег и дошел до ледника. Он помнил боль, помнил трескающийся лед, но все отодвинулось куда-то так далеко, что оказалось за пределами досягаемости. Пай прочитал его недоуменный взгляд.

— Не пытайся вспомнить сейчас, — заметил мистиф. — Когда настанет время, оно придет само. Стоит перестараться, и сердце не выдержит. Тебе надо немного поспать.

— Мне не нравится спать, — ответил Миляга. — Это слишком похоже на смерть.

— Я буду здесь, — сказал ему Пай. — Твое тело нуждается в отдыхе. Так пусть же оно получит, что хочет.

Мистиф нагрел рубашку Миляги у костра и теперь помог ему надеть ее. Это оказалось трудным и деликатным делом. Милягины суставы уже начинали распухать. Однако штаны он натянул без помощи Пая на ноги, которые представляли собой сплошную массу синяков и ссадин.

— Чем бы я там ни занимался, — заметил Миляга, — я превратил себя в приличную отбивную.

— На тебе все быстро заживает, — сказал Пай. Это было правдой, хотя Миляга и не мог припомнить, чтобы он говорил об этом мистифу. — Ложись. Я разбужу тебя, когда будет светло.

Миляга опустил голову на небольшой холмик шкур, который Пай приспособил ему вместо подушки, и позволил мистифу укрыть его своей шубой.

— Пусть тебе приснится, как ты спишь, — сказал Пай, положив руку на лицо Миляги. — И просыпайся по-настоящему.

2

Когда Пай разбудил его (ему показалось, что он спал каких-нибудь несколько минут), небо, видневшееся между скал, было по-прежнему темным, но это была темнота снеговых облаков, а не фиолетово-черный цвет джокалайлауской ночи. Он приподнялся, чувствуя боль в каждой косточке.

— Я бы убил кого угодно за чашечку кофе, — сопротивляясь желанию потянуться, так как это было бы пыткой для его суставов. — И за подогретый хлеб с шоколадом.

— Если у них нет этого в Изорддеррексе, мы сами что-нибудь придумаем, — сказал Пай.

— Ты не сварил напиток?

— Нечем развести костер.

— А как погода?

— И не спрашивай.

— Что, такая плохая?

— Надо двигаться. Чем толще становится снег, тем труднее нам будет найти перевал.

Они разбудили доки, который открыто выразил свое недовольство тем, что на завтрак вместо сена ему предлагают ободряющие слова, и, погрузив мясо, приготовленное Паем вчера, оставили свое убежище среди скал и двинулись в снежную мглу. Между ними состоялся короткий спор по поводу того, должны ли они ехать на доки. Пай настаивал, что Миляга, учитывая его теперешнее состояние, должен сесть в седло, а тот возражал, что, возможно, если они попадут в более трудную ситуацию, доки придется тащить их обоих, и они должны поберечь оставшиеся у животного силы на крайний случай. Но вскоре он стал спотыкаться в снегу, который местами был ему по пояс. Его организм, хотя отчасти и подбодренный сном, был явно слишком слаб для возложенной на него задачи.

— Если ты сядешь на доки, мы будем быстрее продвигаться вперед, — сказал ему Пай.

Долго уговаривать Милягу не потребовалось, и он сел в седло. Усталость его была столь велика, что сидеть прямо, выдерживая порывы сильного ветра, ему было очень трудно, и поэтому он распластался на хребте животного. Лишь иногда он приподнимался из этого положения, чтобы лишний раз убедиться, что вокруг них мало что изменилось.

— Тебе не кажется, что мы должны уже быть на перевале? — спросил он у Пая после очередного осмотра местности, и выражение лица мистифа послужило ему достаточным ответом. Они сбились с пути. Миляга сел прямо и, морщась от бьющего в лицо ветра, огляделся в поисках убежища. Мир был белым по всем направлениям, кроме них самих, но и они постепенно стирались на белом фоне, по мере того как лед намерзал на их шубы, а снежный покров, сквозь который они пробивались, делался все толще. До этого момента, каким бы трудным ни становилось путешествие, ему не приходило в голову рассматривать возможность поражения. Он сам был лучшим приверженцем своей благой вести об их неуничтожимости. Но в настоящий момент такая уверенность казалась самообманом. Белый мир сдерет с них все краски, чтобы добраться до нетронутой белизны их костей.

Он протянул руку, чтобы опереться о плечо Пая, но неправильно оценил расстояние и соскользнул вниз. Неожиданно избавившись от ноши, доки осел, его передние ноги подогнулись. Если бы Пай не успел вовремя вытащить Милягу, туша зверя могла бы раздавить его в лепешку. Откинув назад капюшон и вытряхивая забившийся туда снег, он поднялся на ноги и встретился глазами с утомленным взглядом Пая.

— Я думал, что веду нас правильной дорогой… — сказал мистиф.

— Ну конечно же, ты вел нас правильно.

— Но мы каким-то образом пропустили перевал. Склон становится круче. Хрен его знает, где мы, Миляга.

— В беде — вот где, и мы слишком устали, чтобы придумать, как нам из нее выпутаться. Нам надо отдохнуть.

— Где?

— Здесь, — сказал Миляга. — Этот буран не может длиться вечно. Запасы снега на небе ограничены, и в большинстве своем они уже израсходованы, правильно? Правильно, я тебя спрашиваю? Так что нам надо только продержаться до того момента, как буря кончится, и тогда мы увидим, где мы находимся…

— А если это будет ночь? Мы замерзнем, друг мой.

— Ты можешь предложить какой-то другой выход? — сказал Миляга. — Если мы двинемся дальше, мы загубим зверя, а возможно, и самих себя. Мы запросто можем провалиться в ущелье, не заметив его. Но если мы останемся здесь… вместе… то, может быть, у нас и будет шанс.

— Я был уверен, что знаю, в каком направлении нам надо идти.

— Может быть, так оно и было. Может быть, когда буря кончится, мы увидим, что мы уже на другой стороне горы. — Миляга положил руки Паю на плечи и обвил его за шею. — У нас нет выбора, — сказал он медленно.

Пай кивнул, и они постарались устроиться как можно теплее под сомнительным прикрытием доки. Животное пока еще дышало, но Миляга сомневался, что это надолго. Он попытался отогнать от себя мысль о том, что произойдет, если оно умрет, а шторм так и не стихнет, но есть ли смысл в том, чтобы откладывать такие планы до самого последнего момента? Если смерть неизбежна, то не лучше ли ему и Паю встретить ее вместе — вскрыть вены и истечь кровью, вместо того чтобы медленно замерзать, притворяясь до самого конца, что спасение возможно? Он уже собрался высказать это предложение вслух, опасаясь, что скоро ему недостанет сил и сосредоточенности для того, чтобы свершить задуманное, но когда он повернулся к мистифу, его ушей достигла какая-то вибрация. Это было не завывание ветра, это был чей-то голос, пробившийся сквозь бурю, и этот голос велел ему встать. Ветер опрокинул бы его, если бы Пай не встал вместе с ним, и его глаза не заметили бы затерянные среди сугробов фигуры, если бы мистиф не схватил его за руку и, придвинувшись поближе к Миляге, не сказал:

— Как, черт возьми, они сумели выбраться?

Женщины стояли в сотне ярдов от них. Ноги их касались снега, но не оставляли на нем следов. Тела их были закутаны в одежды, которые были вместе с ними во льду, и ветер раздувал их, словно паруса. Некоторые из них держали в руках сокровища, отобранные назад у ледника. Осколки храма, ковчега и алтаря. Одна из них, маленькая девочка, чей труп произвел на Милягу такое сильное впечатление, держала в руках голову Богини, вырезанную из голубого камня. Голове был нанесен варварский ущерб. Щеки ее были все в трещинах, часть носа и глаза были отбиты. Но она находила свет в окружающей тьме и излучала безмятежное сияние.

— Чего они хотят? — спросил Миляга.

— Может быть, тебя? — осмелился предположить Пай.

Ближайшая к ним женщина, чьи длинные волосы под действием ветра взмывали в воздух на высоту в половину ее роста, поманила их.

— Я думаю, что они хотят нас обоих, — сказал Миляга.

— Похоже на то, — сказал Пай, но не пошевелил и пальцем.

— Так чего же мы ждем?

— Я думал, они мертвые.

— Может быть, так оно и есть.

— Стало быть, мы пойдем по пути, который указывают нам призраки? Не уверен, что это благоразумно.

— Они пришли, чтобы спасти нас, Пай, — сказал Миляга.

Поманив их, женщина начала медленно поворачиваться на цыпочках, словно заводная Мадонна, когда-то подаренная Миляге Клемом и издававшая во время вращения мелодию Ave Maria.

— Мы упустим их, если не поторопимся. Что с тобой, Пай? Ты ведь разговаривал раньше с духами?

— Но не с такими, — сказал Пай. — Эти Богини были не похожи на всепрощающих матерей. А их ритуалы — это тебе не сладенький сироп. Некоторые из них были очень жестокими. Они приносили в жертву людей.

— Ты думаешь, мы для этого им нужны?

— Вполне возможно.

— Ну что ж, давай прикинем, что перевесит — эта возможность или абсолютно верная смерть от холода на этом самом месте, — сказал Миляга.

— Тебе решать.

— Нет, это решение мы примем вместе. У тебя — пятьдесят процентов голосов и пятьдесят процентов ответственности.

— Что ты собираешься сделать?

— Ну вот, ты опять. Немедленно решай сам за себя.

Пай посмотрел на уходящих женщин, чьи силуэты уже почти исчезли за снежной пеленой. Потом на Милягу. Потом на доки. Потом снова на Милягу.

— Я слышал, что они выедают у мужчин яйца, — сказал он наконец.

— И только-то? Так о чем же тебе беспокоиться?

— Ладно, — проворчал мистиф. — Я голосую за то, чтобы идти за ними.

— Тогда принято единогласно.

Пай принялся поднимать доки на ноги. Животное не желало двигаться, но мистиф в критических ситуациях отличался редкой способностью к угрозам и принялся поносить доки на чем свет стоит.

— Быстрее, а то мы потеряем их! — сказал Миляга.

Животное наконец-то встало на ноги, и Пай, схватив уздечку, потянул его за собой, стараясь не отстать от Миляги, который шел первым, чтобы не потерять из виду их проводниц. Иногда женщины полностью исчезали за снежной пеленой, но он видел, как та, которая поманила их, несколько раз оглядывалась назад, и он знал, что она не даст своим найденышам потеряться снова. Спустя некоторое время показался конечный пункт их путешествия. Из мрака выступала отвесная сланцево-серая скала, вершина которой терялась в снежной мгле.

— Если они хотят, чтобы мы лезли наверх, пусть еще раз хорошенько подумают, — закричал Пай сквозь ветер.

— Нет, здесь дверь, — закричал Миляга в ответ. — Видишь ее?

Это была явно слишком лестная характеристика того, что на деле было всего лишь зазубренной трещиной, которая рассекла лицо утеса, словно черная молния. Но во всяком случае это было хоть какое-то убежище.

Миляга обернулся к Паю.

— Видишь ее, Пай?

— Я вижу, — раздалось в ответ. — Но я не вижу, куда подевались женщины.

Миляга оглядел подножие скалы и убедился в том, что мистиф прав. Либо они вошли в утес, либо улетели в облака, но какой бы путь они ни избрали, удалились они очень быстро.

— Призраки, — сказал Пай раздраженно.

— Ну и что с того? — ответил Миляга. — Они привели нас к убежищу.

Он отобрал у Пая поводья и стал улещивать доки, говоря ему:

— Видишь вон ту дыру в стене? Там внутри будет тепло. Ты помнишь, что такое тепло?

На последних ста ярдах снежный покров делался все толще и толще, до тех пор, пока снова не стал им по пояс. Но все трое — человек, животное и мистиф добрались до трещины живыми. Это было не просто убежище; там, внутри, виднелся свет. Им открылся узкий проход, чьи черные стены были закованы льдом. Где-то в глубинах пещеры, за пределами видимости, мерцал огонь. Миляга отпустил поводья доки, и умное животное направилось в глубь прохода, и удары его копыт гулко отдавались в сверкающих стенах. Когда Миляга и Пай нагнали его, проход успел слегка повернуть, и они увидели источник света и тепла, к которому направлялся доки. В том месте, где проход расширялся, был установлен широкий, но неглубокий таз из кованой меди, и в нем яростно бился огонь. Были две любопытные детали. Во-первых, пламя было не золотым, а голубым. А во-вторых, огонь горел без топлива; языки пламени просто парили в шести дюймах над дном котла. Но, господи, как там было тепло. Комки льда в бороде Миляги подтаяли и упали на пол. Хлопья снега на гладком лбу и щеках Пая превратились в капли. С уст Миляги сорвался радостный возглас, и, хотя руки его до сих пор болели, он протянул их в радостном объятии навстречу Пай-о-па.

— Мы не умрем! — сказал он. — Разве я не говорил тебе об этом? Мы не умрем!

Мистиф также обнял его и поцеловал, сначала в шею, потом в лицо.

— Ну ладно, я был не прав, — сказал он. — Вот видишь! Я признаю это!

— Тогда пошли поищем женщин, да?

— Да!

Когда замерли отзвуки их энтузиазма, они услышали звук. Тоненький звон, словно звук ледяного колокольчика.

— Они зовут нас, — сказал Миляга.

Доки отыскал свой маленький рай у огня и не собирался сдвинуться с места, невзирая на все усилия Пая.

— Оставь его пока, — сказал Миляга, не давая мистифу разразиться новой серией проклятий. — Он нам хорошо послужил. Пусть отдохнет. Мы сможем вернуться позже и забрать его.

Проход, по которому они пошли, не только поворачивал, но и раздваивался, причем неоднократно. Все дороги были освещены горящими тазами. Они выбирали нужный проход по звуку колокольчиков, который, похоже, не становился громче. Каждый новый выбор, разумеется, делал их возвращение назад, к доки, все более сомнительным.

— Это лабиринт, — сказал Пай, и в голосе его снова послышалась нотка старой тревоги. — Я полагаю, мы должны остановиться и постараться отдать себе отчет в том, что мы делаем.

— Мы ищем Богинь.

— И теряем наш транспорт. Оба мы в таком состоянии, что идти пешком дальше не сможем.

— Лично я чувствую себя не так плохо. Разве только руки. — Он поднес их к лицу, ладонями кверху. Они распухли и были покрыты синяками и синевато-багровыми ссадинами. — Полагаю, я весь так выгляжу. Ты слышишь колокольчики? Клянусь, они должны быть прямо за этим углом!

— Они были прямо за углом в течение последних сорока пяти минут. Они не становятся ближе, Миляга. Это какой-то трюк. Мы должны вернуться к животному, пока его не зарезали.

— Не думаю, что они проливают здесь чью-то кровь, — ответил Миляга. Колокольчики раздались снова. — Послушай-ка. Они действительно стали ближе. — Он двинулся к следующему повороту, скользя по льду. — Пай. Подойди сюда и взгляни.

Пай присоединился к нему. Впереди них проход сужался и оканчивался дверью.

— Что я тебе говорил? — сказал Миляга, двинулся к двери и вошел в нее.

Святилище, оказавшееся за дверью, было довольно просторным, размером с небольшую церковь, но оно было вырублено в скале с такой изобретательностью, что создавало впечатление величия. Однако ему был причинен огромный ущерб, несмотря на мириады колонн, украшенных тончайшей резьбой, и великолепные своды из покрытого тонким слоем льда камня, стены его были рябыми от выбоин, пол был выщерблен. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что закованные в лед предметы когда-то были частью убранства святилища. Расположенный в центре алтарь был повержен в руины, а среди обломков попадались куски голубого камня, того самого, из которого была сделана голова, которую несла девочка. Теперь можно было сказать с уверенностью, что они находятся в месте, в котором остались следы пребывания Хапексамендиоса.

— По Его стопам, — пробормотал Миляга.

— О да, — сказал Пай. — Он был здесь.

— И женщины тоже, — сказал Миляга. — Но я не думаю, что они выедают яйца у мужчин. По-моему, их ритуалы были более миролюбивыми. — Он присел на корточки и ощупал один из покрытых резьбой обломков. — Интересно, чем они здесь занимались? Я хотел бы увидеть их ритуалы.

— Они бы тебя изрезали по кусочкам.

— Почему?

— Их служения не были предназначены для мужских глаз.

— Но ты-то смог бы проникнуть туда, не так ли? — сказал Миляга. — Из тебя бы получился идеальный шпион. Ты мог бы все увидеть.

— Это надо не видеть, — сказал Пай тихо. — Это надо чувствовать.

Миляга поднялся с корточек и посмотрел на мистифа с новым пониманием во взгляде.

— Кажется, я завидую тебе, Пай, — сказал он. — Ты знаешь, каково это быть и мужчиной, и женщиной, так ведь? Я никогда об этом не задумывался. Ты расскажешь мне о том, что ты чувствуешь, в один из ближайших дней?

— Тебе лучше самому это узнать, — сказал Пай.

— А как я сумею это сделать?

— Сейчас не время…

— Ну, расскажи мне.

— Ну, у мистифов есть свои ритуалы, точно так же, как у мужчин и женщин. Не беспокойся, тебе не придется за мной шпионить. Ты будешь приглашен, если захочешь, конечно.

Слушая эти слова, Миляга почувствовал легкий укол страха. Он уже чувствовал себя едва ли не пресыщенным теми чудесами, которые они встречали по дороге во время путешествия, но то существо, которое было рядом с ним весь этот долгий срок, как он сейчас понял, осталось для него полной загадкой. Он никогда не видел его голым со времени их первой встречи в Нью-Йорке, никогда не целовал его так, как целует возлюбленный, никогда не позволял себе испытывать к нему сексуальное влечение. Может быть, это произошло потому, что здесь он задумался о женщинах и их секретных ритуалах, но, как бы то ни было, нравилось это ему или не нравилось, он смотрел на Пай-о-па и чувствовал возбуждение.

От этих мыслей его отвлекла боль. Он посмотрел на свои руки и увидел, что в волнении сжал их в кулаки и раны на ладонях снова открылись. Его обескураживающе красная кровь падала на лед. Зрелище это вызвало у него воспоминание, которое было задвинуто в самые глубины памяти.

— В чем дело? — спросил Пай.

Но Миляга был не в силах ответить ему. Он вновь слышал как трескается под ним замерзшая река и как завывают прислужники Незримого, описывая круги у него над головой. Он чувствовал, как его рука бьет, бьет, бьет по поверхности ледника и в лицо ему летят ледяные осколки.

Мистиф приблизился к нему.

— Миляга, — сказал он обеспокоенно, — ответь мне, хорошо? Что с тобой?

Он положил руки Миляге на плечи, и после его прикосновения Миляга смог сделать вдох.

— Женщины… — сказал он.

— Что такое с ними?

— Это я освободил их.

— Как?

— С помощью пневмы. Как же еще?

— Ты разрушил то, что было сотворено Незримым? — сказал мистиф едва слышно. — Ради нашего блага, я надеюсь, что женщины были единственными очевидцами этого.

— Там были его приспешники, как ты и предсказывал. Они чуть не убили меня. Но я им врезал хорошенько.

— Плохие новости.

— Почему? Если мне суждено пролить кровь, то пусть и Он прольет ее хотя бы немного.

— Хапексамендиос не может пролить кровь.

— Все проливают кровь, Пай. Даже Бог. Может быть, Бог в особенности. А иначе чего бы ему прятаться?

Пока он говорил, колокольчики зазвучали снова, на этот раз ближе, чем когда бы то ни было, и, взглянув через плечо Миляги, Пай сказал:

— Наверное, она дожидалась, пока ты не произнесешь эту маленькую ересь.

Миляга повернулся и увидел, что женщина, которая манила их, стоит, наполовину скрытая тенью, в самом конце святилища. Лед, до сих пор облеплявший ее тело, не растаял, что наводило на мысль о том, что ее плоть, как и стены, имеет температуру ниже нуля. На волосы ее намерзли куски льда, и, когда она слегка двигала головой, как она сделала это только что, они ударялись друг о друга, звеня, как крошечные колокольчики.

— Я освободил вас из льда, — сказал Миляга, шагнув мимо Пая ей навстречу. Женщина ничего не ответила. — Вы понимаете меня? — продолжал Миляга. — Вы выведете нас отсюда? Нам нужно найти путь через горы.

Женщина сделала шаг назад, укрывшись в темноте.

— Не бойтесь меня, — сказал Миляга. — Пай! Да помоги же ты мне.

— Как?

— Может быть, она не понимает по-английски.

— Она понимает тебя прекрасно.

— Ну поговори с ней, пожалуйста, — сказал Миляга.

Пай послушно заговорил на языке, который Миляга никогда не слышал раньше. Его музыкальность действовала успокаивающе и ободряюще, хотя слова и не были понятны. Но, похоже, ни смысл, ни музыка не произвели на женщину никакого впечатления. Она продолжала удаляться в темноту. Миляга осторожно следовал за ней, опасаясь испугать ее, но еще больше опасаясь совсем потерять ее из вида. Его вклад в убеждения Пая свелся к примитивнейшему вымогательству:

— Услуга за услугу, — сказал он.

Пай был прав, она действительно все понимала. Несмотря на то, что тень скрывала ее, он увидел, как на ее сомкнутых губах играет едва заметная улыбка. Разрази ее гром, — подумал он, — почему она не отвечает ему? Колокольчики, однако, по-прежнему звенели в ее волосах, и он продолжал идти за ними, даже когда тени сгустились настолько, что она фактически затерялась среди них. Он оглянулся на мистифа, который к настоящему моменту отказался от каких бы то ни было попыток вступить с этой женщиной в диалог и вместо нее обратился к Миляге:

— Не ходи дальше, — сказал он.

Хотя от него до мистифа было не более пятидесяти ярдов, голос Пая звучал неестественно далеко, словно пространство между ними подчинялось своим, особым законам.

— Я здесь. Ты видишь меня? — крикнул он в ответ и, обрадовавшись ответу мистифа, что тот по-прежнему его видит, вновь вперил свой взгляд в темноту. Женщина исчезла. Проклиная все на свете, он бросился к тому месту, где она стояла, когда он видел ее в последний раз, и чувство, что перед ним какое-то особое место, усилилось. Темнота словно занервничала, как неудачливый лжец, пытающийся отвязаться от него пожатием плеч. Но он не отставал. Чем большая дрожь сотрясала темноту, тем больше ему не терпелось узнать, что она скрывает. Хотя он и полностью лишился зрения, он не был слеп к тому риску, которому он себя подвергал. Несколько минут назад он говорил Паю, что все на свете уязвимо. Но никто, даже Незримый, не может отворить кровь темноте. Если она сомкнется вокруг него, он может веками впиваться в нее когтями и не оставить ни одной отметины на ее бесплотной спине. Он услышал, как сзади его позвал Пай:

— Где ты там, черт возьми?

Он увидел, как мистиф движется за ним во мраке.

— Не ходи дальше, — сказал он ему.

— Почему?

— Мне может потребоваться маяк, когда я буду искать дорогу назад.

— Возвращайся, и все.

— Только после того, как я найду ее, — сказал Миляга и двинулся вперед с вытянутыми руками.

Пол под ним был очень скользким, и он был вынужден идти с крайней осторожностью. Но без женщины, которая проведет их через горы, этот лабиринт может оказаться таким же фатальным, как и снега, от которых им удалось спастись. Он должен найти ее.

— Ты еще слышишь меня? — крикнул он назад Паю.

Голос, ответивший ему, был таким же призрачным, как если бы он разговаривал с человеком из другой страны по плохо работающей телефонной линии.

— Продолжай говорить, — крикнул он.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Что угодно. Спой песню.

— Мне медведь на ухо наступил.

— Тогда расскажи что-нибудь о еде.

— Хорошо, — сказал Пай. — Я уже рассказывал тебе об угичи и ее животе, полном икры…

— Это самое отвратительное из того, что мне приходилось слышать за всю свою жизнь, — ответил Миляга.

— Тебе понравится, когда ты попробуешь.

— …как говорила актриса епископу.

До него донесся приглушенный смех Пая. Потом мистиф сказал:

— Ты ведь ненавидел меня почти так же, как рыбу. Но я сумел обратить тебя.

— Я тебя никогда не ненавидел.

— В Нью-Йорке ненавидел, да еще как.

— Даже тогда. Просто я был в недоумении. Мне раньше никогда не приходилось спать с мистифом.

— Ну и как, тебе понравилось?

— Лучше, чем рыба, но не сравнить с шоколадом.

— Что ты сказал?

— Я говорю…

— Миляга? Я тебя почти не слышу.

— Я здесь, — заорал он в ответ во весь голос. — Когда-нибудь я хочу еще раз попробовать, Пай.

— Попробовать что?

— Переспать с тобой.

— Я должен подумать об этом.

— А чего ты хочешь? Предложения выйти замуж?

— Что ж, возможно, это поможет.

— Отлично! — крикнул Миляга. — Так выходи за меня замуж!

Позади него воцарилось молчание. Он остановился и обернулся. Силуэт Пая был расплывчатой тенью на фоне далекого света святилища.

— Ты слышишь меня? — завопил Миляга.

— Я думаю.

Миляга рассмеялся, несмотря на ту тревогу, которую будила в нем темнота.

— Ты не можешь раздумывать вечно, Пай, — крикнул он. — Мне нужен ответ через… — Он остановился, как только его вытянутые вперед пальцы прикоснулись к чему-то твердому и обледенелому. — О, дерьмо!

— В чем дело?

— Здесь трахнутый тупик! — сказал он, вплотную приблизившись к встреченной поверхности и ощущая ладонями лед. — Самая настоящая стена.

Но это было не все. Подозрение о том, что с этим местом не все так просто, стало сильнее, чем когда бы то ни было. Что-то скрывалось по другую сторону этой стены — если бы он только мог проникнуть туда.

— Возвращайся… — донеслась до него мольба Пая.

— Не сейчас, — сказал он самому себе, зная, что слова его не достигнут ушей мистифа. Он поднес руку ко рту и зажал в кулаке дыхание.

— Ты слышишь меня, Миляга? — звал его Пай.

Не отвечая, он ударил пневмой о стену — в этом у него был уже большой опыт. Звук удара был поглощен мраком, но освобожденная им сила вызвала ледяной град с потолка. Еще не смолкло эхо, а он уже нанес второй удар, потом третий, и с каждым разом все новые раны открывались у него на руке, добавляя кровь и ярости его ударов. Возможно, это усиливало их. Если уж его дыхание и слюна были способны на такое, то какими же силами должна была обладать его кровь или сперма?

Остановившись, чтобы вновь набрать воздуха в легкие, он услышал крики мистифа и, обернувшись, увидел, как тот приближается к нему через бушующее море теней. Не только стена и потолок над ней сотрясались от его ударов: сам воздух был в смятении, и силуэт Пая раскалывался на фрагменты. Когда он попытался сфокусировать взгляд на Пае, чтобы остановить это дрожание, большое ледяное копье упало в пространстве между ними и разлетелось на куски. Он успел закрыть лицо руками, защищаясь от осколков, но их удар отбросил его к стене.

— Ты здесь все обрушишь! — услышал он вопль Пая сквозь грохот новых падающих копий.

— Слишком поздно останавливаться на полпути! — крикнул Миляга в ответ. — Сюда, Пай!

Не потеряв своей проворности даже в этой смертельно опасной ситуации, увертываясь от льда, мистиф двинулся на голос Миляги. Не дожидаясь, пока он окажется рядом с ним он снова принялся за штурм стены, прекрасно понимая, что если она не капитулирует достаточно скоро, то они будут похоронены на этом самом месте. Схватив еще одно дыхание, он ударил его о стену, и на этот раз тени не сумели поглотить звук. Он расколол воздух, словно удар громового колокола. Ударная волна опрокинула бы его на пол, если бы руки мистифа не поддержали его.

— Это перевалочный пункт! — крикнул он.

— Что это значит?

— Теперь нужно два дыхания, — раздалось в ответ. — Мое и твое, в одной руке. Понимаешь?

— Да.

Он не видел мистифа, но почувствовал, как тот поднимает его руку к своему рту.

— На счет три, — сказал Пай. — Раз.

Миляга вдохнул полную грудь взбесившегося воздуха.

— Два.

Еще один вдох, даже более глубокий.

— Три!

Он выдохнул в руку, смешав свое дыхание с дыханием Пая. Человеческая плоть не была создана для того, чтобы управлять такой силой. Не окажись рядом Пая, который поддерживал его плечо и запястье, сила вырвалась бы из ладони и унесла с собой его руку. Но они синхронно двинулись вперед, и он успел разжать руку за мгновение до того, как она ударилась о стену.

Сверху раздался еще более чудовищный грохот, чем в предыдущий раз, но спустя несколько мгновений он потонул в шуме разрушений, которые они вызвали впереди себя. Если бы им было куда отступать, они, без сомнения, сделали бы это, но с крыши обрушивалась целая канонада из сталактитов, и все, что они могли сделать, — это попытаться защитить головы и стоять на месте, пока стена бомбардировала их камнями в наказание за совершенное преступление. Когда стена рухнула, лавина камней сбила их на колени. Казалось, хаос продолжался уже несколько минут. Земля дрожала так неистово, что они были сброшены еще ниже, на этот раз — на лица. Потом постепенно конвульсии прекратились. Град камней и осколков льда превратился в мелкий дождик, а потом прекратился совсем, и волшебный порыв окутал теплым ветром ихлица.

Они подняли головы. Вокруг царил мрак, но на ледяных кинжалах играли яркие блики, и источник этого света располагался где-то впереди. Мистиф первым поднялся на ноги и помог встать Миляге.

— Перевалочный пункт, — сказал он снова.

Он обнял Милягу за плечи, и вместе они направились навстречу манящей их темноте. Несмотря на то, что мрак еще не рассеялся, они смутно различали стену. Несмотря на масштабы катастрофы, трещина, которую они проделали, едва ли превышала высотой человеческий рост. С другой стороны стены видимость также была затруднена, но с каждым шагом они становились ближе к свету. Идя по мягкому песку, который был того же цвета, что и туман вокруг них, они вновь услышали ледяные колокольчики и обернулись, ожидая увидеть идущую за ними женщину. Но туман уже окутал трещину и расположенное за ней святилище, и когда колокольчики стихли спустя несколько мгновений, они утратили всякое ощущение направления.

— Мы в Третьем Доминионе, — сказал Пай.

— Не будет больше гор? И снега?

— Нет, если только, конечно, ты не пожелаешь вернуться и попрощаться с ними.

Миляга всматривался в туман.

— Это единственный выход из Четвертого Доминиона?

— Господи, конечно, нет, — сказал Пай. — Если бы мы продолжали идти своим живописным маршрутом, у нас был бы выбор из сотен мест перехода. Здесь, наверное, был их секретный путь, до того как он не был замурован льдом.

Стало светлее, и Миляга смог разглядеть лицо мистифа. Оно было растянуто в широкой улыбке.

— Ты неплохо поработал, — сказал Пай. — А я было подумал, что ты совсем сдвинулся.

— Наверное, так оно отчасти и было, — ответил Миляга. — Во мне проснулся зуд разрушения. Хапексамендиос бы мной гордился. — Он остановился, чтобы немного передохнуть. — Я надеюсь, в Третьем Доминионе не один туман?

— Поверь мне, здесь их масса. По этому Доминиону я тосковал больше всего, когда жил в Пятом. Он полон света и плодородия. Мы отдохнем, подкормимся и снова обретем силы. Может быть, отправимся в Л'Имби, повидать моего друга Скопика. Мы заслужили право отдохнуть несколько дней, прежде чем отправиться во Второй Доминион и ступить на Постный Путь.

— Он приведет нас в Изорддеррекс?

— Ну разумеется, — сказал Пай, понуждая Милягу снова отправиться в путь. — Постный Путь — это самая длинная дорога в Имаджике. Она, наверное, длиной в две Америки или даже больше.

— Карта! — воскликнул Миляга. — Я должен начать составлять карту.

Туман начал редеть, и из сумрака показались растения — первая зелень, которую они видели после предгорий Джокалайлау. Растительность становилась все более пышной и пахучей, обещая скорое появление солнца, и они ускорили шаги.

— Знаешь, Миляга, — сказал Пай спустя некоторое время. — Я согласен.

— Согласен на что? — спросил Миляга.

Сквозь клочья тумана они уже различали теплый новый мир, ожидавший их.

— Ты ведь сделал мне предложение, друг мой, разве ты не помнишь?

— Но я не слышал твоего согласия.

— Ну так я соглашаюсь, — ответил мистиф, окидывая взором открывшийся перед ними зеленеющий пейзаж. — Раз уж у нас нет важных дел в этом Доминионе, то по крайней мере нужно пожениться!

Глава 24

1

В тот год весна пришла в Англию рано. К концу февраля уже начались ясные деньки, а к середине марта было уже так тепло, что распустились апрельские и майские цветы. Ученые светила высказывали мнение, что, если вновь не наступят холода, которые убьют цветы и заморозят птенчиков в их гнездах, к маю природу захлестнет волна новой жизни, когда родители отправят своих птенцов в самостоятельный полет и примутся высиживать новое потомство, которое появится уже к июню. Более пессимистичные души предрекали засуху, но их репутация предсказателей была слегка подмочена, когда в начале марта хляби небесные разверзлись над островом.

Когда — в первый день дождей — Юдит оглянулась на недели, прошедшие с тех пор, как она оставила Поместье Годольфинов в обществе Оскара и Дауда, они показались ей очень насыщенными, но подробности событий, которые заполняли это время, в лучшем случае были отрывочными. Ее с самого начала пригласили жить в доме и позволили ей выходить и возвращаться, когда ей захочется, а хотелось ей этого не так уж часто. Ощущение того, что она наконец нашла свое место, охватившее в тот момент, когда она впервые увидела Оскара, с тех пор не потускнело, но она еще не открыла его подлинный источник. Разумеется, он был щедрым хозяином, но ей угождали многие мужчины, однако ни к одному из них она не чувствовала такой привязанности. Чувство это не было взаимным, во всяком случае такое впечатление сложилось у нее, а это также было для нее новым переживанием. В манере поведения Оскара была некоторая сдержанность, приводившая к тому, что разговоры их носили официальный характер, и это только усиливало ее чувства к нему. Когда они оставались наедине, она чувствовала себя его давно утраченной возлюбленной, которая волшебным образом вновь оказалась с ним, так что оба они достаточно хорошо знают друг друга, чтобы сделать излишним открытое выражение любви и нежности. Когда же она была вместе с ним на людях — в театре, на обеде или с друзьями, — она почти все время молчала и была довольна таким положением дел. Что также было для нее внове. Она привыкла быть разговорчивой, высказывать свои мнения по любому предмету, независимо от того, хотели окружающие их выслушивать или нет. Но теперь она не чувствовала в себе желания говорить. Она прислушивалась к чужим разговорам (политика, финансы, светские сплетни), как к диалогу в пьесе. Это ее совсем не угнетало. Ее вообще ничего не угнетало, она ощущала лишь удовольствие от того, что была там, где хотела быть. А раз уж простое пребывание вместе с ним доставляло ей такую радость, то не было никакого смысла гнаться за чем-то большим.

Годольфин часто бывал занят, и хотя каждый день они проводили какое-то время вместе, все же чаще она оказывалась одна. Когда это происходило, ее охватывала вялость, резко контрастировавшая с тем смятением, которое владело ею до того, как она оказалась с ним. Собственно говоря, она вообще пыталась изгнать мысли о том времени из своей памяти, и лишь когда она возвращалась в свою квартиру, чтобы забрать кое-какие вещи или счета (по распоряжению Оскара Дауд оплатил их), она вспоминала о друзьях, с которыми она в настоящий момент была не склонна поддерживать отношения. На автоответчике было для нее несколько посланий — от Клейна, конечно, и от полудюжины других. Позже появились даже письма (в некоторых из них содержались обеспокоенные вопросы о ее здоровье) и засунутые под дверь записки, в которых ее просили о том, чтобы она как-то объявилась. На просьбу Клема она откликнулась, чувствуя свою вину за то, что ни разу не говорила с ним после похорон. Они пообедали рядом с его конторами в Мерилебоуне, и она сообщила ему, что встретила одного человека и временно поселилась у него. Ну, конечно же, Клем проявил любопытство. Кто этот счастливчик? Он его знает? Как сексуальные отношения — восхитительны или только прекрасны? И любовь ли это? Больше всего его интересовал именно последний вопрос. Она постаралась как можно лучше ответить на все вопросы: назвала имя, описала его, объяснила, что они не спят друг с другом, хотя мысль об этом и посещала ее несколько раз, а что касается любви, то еще слишком рано о чем-нибудь говорить. Она прекрасно знала Клема и могла быть уверена в том, что этот отчет станет публичным достоянием в следующие двадцать четыре часа, но она против этого ничего не имела. Во всяком случае, этими рассказами она успокоит страхи своих друзей за свое здоровье.

— И когда же у нас появится возможность встретиться с этим образцом добродетели? — спросил у нее Клем перед расставанием.

— Со временем… — сказала она.

— Он, безусловно, оказал на тебя сильное влияние, не так ли?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты стала такой — не могу подобрать точное слово — спокойной, что ли? Никогда тебя такой не видел раньше.

— Просто я раньше никогда ничего подобного не чувствовала.

— Ну ладно, только позаботься о том, чтобы мы не потеряли ту Джуди, которую мы все знаем и любим, хорошо? — сказал Клем. — Чрезмерная безмятежность вредит кровообращению. Каждому нужна время от времени приличная встряска.

Значимость этой реплики открылась ей только на следующий вечер, когда, сидя внизу в окружении покоя и тишины и ожидая возвращения Оскара, она поняла, насколько пассивную жизнь она ведет. Это выглядело почти так, как если бы та женщина, которой она была, Юдит — палец в рот не клади, была сброшена, как мертвая кожа, а теперь хрупкая и новая Юдит вступила во время ожидания. Она предположила, что инструкции не заставят себя долго ждать, не может же она прожить всю оставшуюся часть жизни в такой безмятежности. И она знала, от кого ей ожидать этих инструкций, — от человека, чей голос в прихожей заставлял ее сердце биться быстрее и кружил ей голову. От Оскара Годольфина.

Если Оскар был той радостью, которую ей принесли эти недели, то Каттнер Дауд был ее несчастьем. Он обладал достаточной проницательностью, чтобы за очень короткое время убедиться в том, что ее познания относительно Доминионов и их тайн были значительно меньше, нежели предполагал их разговор в Убежище. Так и не став для нее источником желанной информации, он повел себя скрытно, недоверчиво и иногда грубо, хотя последнее никогда не случалось в присутствии Оскара. Напротив, когда они собирались все втроем, он всячески выказывал ей свое нижайшее почтение, ирония которого пропадала даром для Оскара, который настолько привык к подобострастному присутствию Дауда, что едва ли замечал его.

Юдит отвечала недоверчивостью на недоверчивость и несколько раз собиралась поговорить о Дауде с Оскаром. И если она этого не сделала, то причиной тому было то, что она увидела рядом с Убежищем. Дауд расправился с проблемой трупов чуть ли не походя, уничтожив их с мастерством человека, который уже не раз оказывал своему хозяину подобную услугу, и не потребовал никаких похвал за свой труд, во всяком случае в ее присутствии. Если отношения между хозяином и слугой столь тесны, что даже преступное действие — уничтожение убитых существ — рассматривается как незначительная обязанность, то, пожалуй, не стоит пытаться встать между ними. В конце концов именно она вторглась сюда — наивная девчонка, которой почудилось, что она создана для своего хозяина. Она не могла надеяться на то, что Оскар станет прислушиваться к ней так же, как к Дауду, а любая попытка посеять между ними недоверие может с легкостью обернуться против нее. Она хранила молчание, и все шло своим чередом до первого дня дождей.

2

Поход в оперу был запланирован на второе марта, и она провела всю вторую половину дня в неторопливых приготовлениях к вечеру, медля при выборе платья и туфель, купаясь в своей нерешительности. Дауд ушел около двенадцати по поручению Оскара, связанному с каким-то неотложным делом, о котором она сочла благоразумным не осведомляться. В день ее прибытия в дом ей было сказано, что любые вопросы относительно дел Оскара нежелательны, и она никогда не нарушала это правило: содержанки не обладают таким правом. Но сегодня, заметив необычную суетливость Дауда, принимая ванну и одеваясь, она задумалась о том, что же за дело могло быть у Годольфина. Отправился ли он в Изорддеррекс, город, по которому, как она предполагала, разгуливал сейчас Миляга со своим дружком-убийцей? Всего лишь два месяца назад, когда колокола лондонских церквей возвестили наступление Нового года, она поклялась отправиться в Изорддеррекс за ним. Но ее отвлек от этого замысла тот самый человек, чьего общества она искала, чтобы он помог ей привести его в исполнение. Хотя ее мысли снова обратились к этому загадочному городу, она уже не чувствовала прежнего нетерпения. Конечно, она с радостью бы узнала о том, как живется Миляге на его солнечных улицах, и, возможно, с интересом бы выслушала описание его злачных кварталов, но то обстоятельство, что она когда-то дала клятву попасть туда, представлялось ей сейчас едва ли не полным абсурдом. У нее было все, что ей необходимо.

Не только ее любопытство к Доминионам было притуплено ее теперешним довольством — ее интерес к событиям на своей собственной планете также был не слишком горяч. Хотя телевизор постоянно что-то бормотал в углу ее спальни, где она держала его из-за его снотворного действия, она едва ли вообще следила за экраном и пропустила бы дневной выпуск новостей, если бы сообщение, которое она мельком уловила, проходя мимо, не напомнило ей о Чарли.

Сообщалось, что на Хэмстедской Пустоши в неглубокой могиле были найдены три трупа, причем состояние искалеченных тел давало повод предположить, что они стали жертвой какого-то ритуального убийства. Предварительное расследование установило, что покойные были связаны с обществом приверженцев тайного культа и практикующих магов, некоторые из членов которого, в свете других смертей и исчезновений в их рядах, считали, что против них ведется вендетта. В завершение этого сообщения были показаны кадры, как полиция прочесывала кусты и подлесок на Хэмстедской Пустоши под проливным дождем.

Сообщение расстроило ее по двум причинам, каждая из которых была связана с одним из братьев. Первая заключалась в том, что оно напомнило ей о Чарли, как он сидел в своей маленькой душной палате, созерцая Пустошь и размышляя о самоубийстве. Вторая причина была связана с тем, что вендетта может угрожать Оскару, который, как никто другой, был вовлечен в оккультную практику.

Она беспокоилась об этом всю оставшуюся часть дня, и тревога ее усилилась, когда Оскар не вернулся к шести часам. Она переоделась, сняв приготовленную для оперы одежду, и стала ожидать его внизу, распахнув настежь парадную дверь и наблюдая за тем, как дождь хлещет по растущим вокруг крыльца кустам. Он вернулся в шесть сорок в сопровождении Дауда, который, не успев еще переступить порог, объявил, что сегодня визит в оперу отменяется. К его неудовольствию, Годольфин тут же опроверг эту информацию и сказал Юдит, чтобы она готовилась выходить через двадцать минут.

Послушно направившись вверх по лестнице, она услышала, как Дауд сказал:

— Вы помните о том, что Макганн хочет вас увидеть?

— Мы убьем двух зайцев, — ответил Оскар. — Ты достал черный костюм? Нет? Чем же ты занимался целый день? Нет, не рассказывай. Только не на пустой желудок.

Оскару очень шло черное, и она сообщила ему об этом, когда двадцать пять минут спустя он спустился вниз. В ответ на ее комплимент он улыбнулся и слегка поклонился.

— А ты никогда еще не была прекраснее, — сказал он. — Знаешь, у меня нет твоей фотографии. Я хотел бы иметь одну, для бумажника. Мы скажем Дауду, чтобы он все это устроил.

Теперь Дауд сделался заметным благодаря своему отсутствию. Обычно по вечерам он исполнял роль шофера, но сегодня у него, очевидно, были другие дела.

— Мы пропустим первый акт, — сказал Оскар по дороге, — у меня есть одно маленькое дельце в Хайгейте, если ты не будешь против.

— Я не возражаю, — сказала она.

Он похлопал ее по руке.

— Это ненадолго, — сказал он.

Он редко сам садился за руль, и, может быть, поэтому сейчас он вел машину очень сосредоточенно, и, хотя сообщение из выпуска новостей по-прежнему занимало ее мысли, ей не хотелось отвлекать его беседой. Они ехали быстро, виляя по задворкам, стараясь избегать центральных улиц, на которых из-за дождя скопились большие пробки. Когда они остановились, на улице хлестал настоящий ливень.

— Вот мы где, — сказал он, хотя по ветровому стеклу лились такие потоки воды, что она едва ли могла видеть на десять ярдов вперед. — Ты оставайся в тепле. Я скоро вернусь.

Он оставил ее в машине и устремился через двор к неизвестному зданию. Никто не вышел к парадной двери. Она открылась и закрылась за ним автоматически. Только после того, как он исчез и оглушительная барабанная дробь дождя по крыше стала немного тише, она подалась вперед, чтобы через мокрое стекло бросить взгляд на само здание. Несмотря на дождь, она мгновенно узнала Башню из своего сна, вызванного голубым глазом. Без какой бы то ни было команды со стороны ее сознание, ее руки потянулись к дверце и открыли ее. Дыхание ее убыстрилось.

— О нет, нет, — шептали ее губы.

Она вышла из машины навстречу холодным струям дождя и еще более холодному воспоминанию. Она позволила этому месту — и в сущности всему путешествию, которое привело ее сюда, дав ей соприкоснуться по дороге с горем и яростью незнакомых женщин, — соскользнуть в ту сомнительную область сознания, которая располагается между памятью о реальности и памятью о снах. Но вот перед ней стояло это самое здание, точно такое же, до окна, до кирпичика. И если внешний вид его совпадал с тем, что она видела тогда, то стоило ли сомневаться в том, что и внутри все будет точно так же?

Она вспомнила подвальный лабиринт коридоров, вдоль стен которых стояли полки, забитые книгами и манускриптами. Там была стена (любовники трахались, прижимаясь к ней), за которой, доступная только ее глазу, располагалась темница. Скованная женщина лежала там, в темноте, мучительно долгий срок. Она снова мысленно слышала крик пленницы: тот вопль безумия, при звуке которого она вылетела из подземелья и ринулась обратно, к надежной безопасности своего дома и своего тела. «Кричит ли эта женщина и сейчас? — подумала она. — Или она снова впала в то коматозное состояние, из которого ее так немилосердно вывели?» При мысли о том, как ей больно, на глазах у Юдит показались слезы, смешавшиеся с дождем.

— Что ты делаешь?

Оскар вновь появился из Башни и теперь бежал по гравию к ней, укрываясь пиджаком от дождя.

— Моя дорогая, ты замерзнешь до смерти. Садись в машину. Прошу тебя. Садись скорее в машину.

Она повиновалась. Струйки дождя текли по ее шее.

— Прости меня, — сказала она. — Я… я просто не знала, куда ты пошел, вот и все. А потом… не знаю… место показалось мне знакомым.

— Здесь нет ничего интересного, — сказал он. — Ты вся дрожишь. Может, нам лучше отказаться сегодня от оперы?

— А ты не против?

— Ничуточки. Удовольствие нельзя превращать в пытку. Ты промокла и продрогла. А мы не можем рисковать тем, чтобы ты простудилась. Хватит с нас и одного больного…

Она не стала расспрашивать о смысле последних слов — слишком много других мыслей занимало ее голову. Ей захотелось разрыдаться, хотя она и не могла сказать точно — от горя или от радости. Сон, который она давно сочла вздорной фантазией, предстал перед ней во плоти, а та плоть, что сидела рядом с ней, — Годольфин — явно была поглощена чем-то важным. Она чуть было не доверилась его небрежному тону, с которым он обычно говорил о путешествии в Доминионы, словно о поездке на поезде, и о своих экспедициях в Изорддеррекс, как о форме туризма, пока еще недоступной основной массе людей. Но теперь она понимала, что его нарочитая небрежность — это только защитный экран (независимо от того, знает ли он сам об этом или нет), уловка, с помощью которой он скрывает подлинное значение своих занятий. И она начала подозревать, что его неведение (или высокомерие?) вполне может убить его — и это была печальная часть ее раздумий. А в чем же заключалась радость? В том, что она может спасти его, и он полюбит ее в благодарность за это.

Вернувшись домой, они оба отправились переодевать свои парадные одеяния. Когда она вышла из своей комнаты на верхнем этаже, он поджидал ее на лестнице.

— Я подумал, что нам надо поговорить…

Они спустились вниз, в изысканный беспорядок гостиной. В окно хлестал дождь. Он задернул занавески и налил им по рюмке коньяка, чтобы отогнать простуду. Потом он сел напротив нее и сказал:

— Перед нами стоит серьезная проблема.

— Да?

— Нам так много надо сказать друг другу. Во всяком случае… то есть я говорю «нам», но что касается меня самого, то конечно… конечно, мне надо много чего сказать, и разрази меня гром, если я знаю, с чего начать. Я прекрасно понимаю, что я должен представить тебе объяснения о том, что ты видела в Поместье, о Дауде и пустынниках, о том, что я сделал с Чарли. Этот список можно продолжать долго. И я попытался, я действительно попытался найти способ, как тебе все это объяснить. Я и сам не уверен в тем, как все было на самом деле. Память часто шутит такие шутки… — Она издала согласное мурлыканье. — …В особенности, когда приходиться иметь дело с местами и людьми, которые, казалось бы, принадлежат твоим снам. Или твоим кошмарам.

Он осушил рюмку и потянулся за бутылкой, оставленной им на столике.

— Мне не нравится Дауд, — сказала она внезапно. — И я не доверяю ему.

Он уже начал было наливать вторую рюмку, но после этих слов прервался и посмотрел на нее.

— Проницательное замечание, — сказал он. — Не хочешь ли еще коньяка? — Она протянула ему рюмку, и он наполнил ее до краев. — Я согласен с тобой, — сказал он. — Дауд — очень опасное существо, по целому ряду причин.

— А ты не можешь от него избавиться?

— Боюсь, он слишком много знает. У меня на службе он будет менее опасен, чем если я уволю его.

— Он как-то связан с этими убийствами? Как раз сегодня я видела новости…

Он отмахнулся от ее вопроса.

— Тебе не нужно ничего об этом знать, моя дорогая, — сказал он.

— Но если тебе угрожает опасность…

— Да не угрожает мне никакая опасность. Уж за это-то ты можешь быть спокойна.

— Так ты знаешь все, что с этим связано?

— Да, — сказал он с тяжелым вздохом. — Я знаю кое-что. Знает об этом и Дауд. Собственно говоря, он знает об этой ситуации больше, чем мы с тобой вместе взятые.

Это удивило ее. Интересно, знает ли Дауд о пленнице за стеной, или этот секрет принадлежит ей одной? Если это так, то, пожалуй, будет благоразумнее не делиться ни с кем. Когда у стольких участников этой игры есть информация, которой нет у нее, делиться чем-нибудь — пусть даже с Оскаром — означает ослаблять свою позицию, а может быть, даже подвергать опасности свою жизнь. Какая-то часть ее природы, невосприимчивая к соблазнам роскоши и не испытывающая потребности в любви, осталась в темнице вместе с той женщиной, которую она разбудила. Пусть она будет там, в темноте и безопасности. Все остальное, известное ей, она расскажет.

— Ты не один пересекаешь границу между Доминионами, — сказала она. — Мой друг туда отправился.

— Серьезно? — сказал он. — Кто?

— Его зовут Миляга. Собственно говоря, его настоящее имя — Захария. Чарли знал его немножко.

— Чарли… — Оскар покачал головой, — бедняга Чарли. — Потом он сказал: — Расскажи мне о Миляге.

— Это долгая история, — сказала она. — Когда я оставила Чарли, он решил мне отомстить и нанял кого-то, чтобы убить меня…

Она рассказала Оскару о нью-йоркском покушении и вмешательстве Миляги, потом — о событиях новогодней ночи. Пока она говорила, у нее сложилось отчетливое впечатление, что по крайней мере некоторая часть ее истории была уже известна ему. Это подозрение подтвердилось, когда она закончила описывать, как Миляга покинул этот Доминион.

— Мистиф взял его с собой? — сказал он. — Господи, да это же огромный риск…

— Что такое мистиф? — спросила она.

— Очень редкое существо. Он рождается у племени Эвретемеков раз в поколение. Они пользуются репутацией потрясающих любовников. Насколько я понимаю, их сексуальная принадлежность зависит только от желания партнера.

— Очень похоже на Милягины представления о Рае.

— До тех пор, пока ты знаешь, чего ты хочешь, — сказал Оскар. — А иначе, позволю себе заметить, это может привести к определенным недоразумениям.

Она рассмеялась.

— Уж он-то знает, чего хочет, поверь мне.

— Ты говоришь по опыту?

— По горькому опыту.

— Общаясь с мистифом, он вполне мог, так сказать, откусить больше, чем он в состоянии прожевать. У моего друга в Изорддеррексе, Греховодника, одно время была любовница, которая содержала бордель. У нее было шикарнейшее заведение в Паташоке, и мы с ней прекрасно ладили. Она постоянно предлагала мне стать торговцем живым товаром и привозить ей девочек из Пятого Доминиона, чтобы она могла открыть новое дело в Изорддеррексе. Она утверждала, что мы заработаем целое состояние. Разумеется, ничего конкретного мы так и не предприняли. Но мы оба любили говорить на венерические темы — почему-то люди, когда слышат это слово, всегда думают о болезнях, а не о Венере… — Он замолчал, словно утратив нить истории, а потом вновь заговорил:

— Но как бы то ни было, однажды она рассказала мне, как в ее борделе одно время работал мистиф, что причинило ей кучу хлопот. Ей чуть было не пришлось закрыть свое заведение из-за дурной славы. Ты, наверное, думаешь, что из такого существа получилась бы идеальная шлюха? Но на самом деле очень многие клиенты не хотят видеть, как их желания обретают плоть. — Рассказывая все это, он не отрывал от нее глаз, и улыбка играла у него на губах. — Не могу понять, почему.

— Может быть, они боялись быть теми, кто они есть на самом деле.

— Я так полагаю, ты считаешь это глупым.

— Разумеется. Ты есть, кто ты есть, и никто иной.

— Трудно, наверное, жить в соответствии с такой философией.

— Не труднее, чем пытаться убежать.

— Ну, не знаю. Лично я в последнее время много думал о бегстве. О том, чтобы исчезнуть навсегда.

— Действительно? — спросила она, пытаясь скрыть признаки волнения. — Но почему?

— Слишком много птиц уселось на насесте!

— Но ведь ты остаешься?

— Мной владеют колебания. Англия весной так обворожительна. А летом мне будет не хватать крикета.

— Но ведь в крикет играют повсюду, разве нет?

— Нет, в Изорддеррексе не играют.

— Ты хочешь отправиться туда навсегда?

— Почему бы и нет? Никто не найдет меня, потому что никто никогда даже не узнает, куда я делся.

— Я буду знать.

— Тогда, может быть, мне придется взять тебя с собой, — сказал он, испытующе глядя на нее, словно предложение было сделано со всей серьезностью, и он очень боялся отказа. — Можешь ли ты примириться с этой мыслью? — сказал он. — Я имею в виду, с мыслью о том, чтобы покинуть Пятый Доминион.

— Вполне.

Он выдержал паузу и наконец произнес:

— Я думаю, настало время показать тебе кое-какие из моих сокровищ. — Он поднялся со стула. — Пошли.

Из туманных замечаний Дауда она знала, что в запертой комнате на втором этаже хранится что-то вроде коллекции, но характер ее, когда он наконец отпер дверь и пригласил ее войти, немало удивил ее.

— Все это было собрано в Доминионах, — объяснил Оскар. — И принесено сюда вот этими руками.

Он повел ее по комнате, давая краткие пояснения по поводу некоторых странных предметов и вытаскивая из укромных мест крошечные вещицы, которые она могла бы не заметить. В первую категорию, среди прочих, попали Бостонская Чаша и «Энциклопедия Небесных Знаков» Год Мэйбеллоум, во вторую — браслет из жучков, пойманных в ловушку всей совокупляющейся цепочкой — четырнадцать пар, — пояснил он, — самец входит в самку, а та в свою очередь пожирает самца, оказавшегося перед ней, — круг завершался самой молодой самкой и самым старым самцом, которые, благодаря самоубийственной акробатике последнего, оказались лицом к лицу.

Разумеется, у нее возникла масса вопросов, и ему было приятно играть роль учителя. Но на несколько вопросов ответов у него не нашлось. Как и люди, разграбившие империю, потомком которых он являлся, он собирал свою коллекцию с постоянством, вкусом и невежеством, которые не уступали друг другу. И все же, когда он говорил об артефактах, даже о тех, назначение которых было ему неведомо, интонация его обретала трогательную страстность.

— Ты ведь подарил несколько предметов Чарли, не так ли? — спросила она.

— Было дело. Ты видела их?

— Да, видела, — ответила она. Коньяк тянул ее за язык, побуждая рассказать сон голубого глаза, но она поборола искушение.

— Если бы все повернулось иначе, — сказал Оскар, — то Чарли, а не я мог бы путешествовать по Доминионам. Должен же я был показать ему хоть что-то.

— Частицу чуда, — процитировала она.

— Правильно. Но я уверен, что он испытывал к ним противоречивые чувства.

— Чарли был Чарли.

— Верно, верно. Он был слишком англичанином. Он никогда не отваживался дать волю своим чувствам, разве что когда ты была замешана. И кто может упрекнуть его за это?

Она подняла взгляд от безделушки, которую изучала, и обнаружила, что также является объектом самого пристального изучения со стороны Оскара, выражение лица которого не отличалось двусмысленностью.

— Это семейная проблема, — сказал он. — Когда замешаны… сердечные дела.

После этого признания на лице его появилось выражение неудобства, и он поднес руку к груди.

— Я оставлю тебя здесь ненадолго, — сказал он. — Походи, посмотри. Ковров-самолетов здесь нет.

— Хорошо.

— Ты запрешь за собой дверь?

— Конечно.

Она смотрела ему вслед, не зная, чем удержать его, но чувствуя себя одинокой и покинутой. Она слышала, как он прошел в свою спальню (которая была на том же этаже, через холл) и закрыл за собой дверь. Потом она вновь принялась за изучение сокровищ на полках. Она хотела прикасаться и ощущать прикосновение чего-то более теплого, нежели эти реликвии. После недолгого колебания она оставила сокровища в темноте и заперла за собой дверь. Пойду верну ему ключ, решила она. Если его комплименты были не простой лестью — если у него на уме был секс, — то она скоро об этом узнает. А если он отвергнет ее, то во всяком случае будет положен конец этой пытке сомнениями.

Она постучала в дверь спальни. Ответа не последовало. Однако из-под двери выбивалась полоска света, и она постучала снова. Потом повернула ручку и, нежно произнося его имя, вошла. Рядом с кроватью горела лампа, освещавшая фамильный портрет, висевший над ней. Суровый желтоватый индивидуум смотрел из своего позолоченного окна на пустую постель. Услышав звук льющейся воды в прилегающей ванной комнате, Юдит направилась через спальню, подмечая по дороге множество деталей этой самой личной комнаты. Великолепие подушек и постельного белья, графин и стакан на столике у кровати, пепельницу, стоящую на небольшой кипе потрепанных книг в бумажной обложке. Не объявляя о своем приходе, она распахнула дверь. Оскар сидел на краю ванны, в трусах, протирая фланелью частично залеченную рану у себя в боку. Покрасневшая вода стекала струйками по волосатой выпуклости его живота. Она не стала пытаться как-то оправдать свое присутствие здесь, да он и не требовал этого. Он просто сказал:

— Чарли сделал это.

— Ты должен пойти к доктору.

— Я не доверяю докторам. Кроме того, рана заживает. — Он бросил кусок фланели в раковину. — Ты всегда входишь в ванные комнаты не постучавшись? — спросил он. — А ведь ты могла наткнуться на что-нибудь еще менее…

— Венерическое? — сказала она.

— Не смейся надо мной, — ответил он. — Я знаю, из меня никудышный соблазнитель. Это оттого, что мне годами приходилось покупать женское общество.

— Ты будешь себя лучше чувствовать, если купишь меня? — сказала она.

— Господи, — ответил он испуганно. — За кого ты меня принимаешь?

— За любовника, — ответила она просто. — Моего любовника!

— Интересно, ты вообще понимаешь, что говоришь?

— То, что я не понимаю, я сумею понять, — сказала она. — Я пряталась от самой себя, Оскар. Гнала все мысли из своей головы, чтобы ничего не чувствовать. Но я чувствую, и чувствую очень многое. И я хочу, чтобы ты об этом знал.

— Я знаю, — подтвердил он. — Я знаю даже больше, чем ты можешь себе представить. И это пугает меня, Юдит.

— Здесь нечего бояться, — сказала она, удивленная тем, что именно ей приходится произносить эти ободряющие слова, в то время как он старше ее и, судя по всему, сильнее и мудрее. Она протянула руку и приложила ладонь к его массивной груди. Он наклонил голову, чтобы поцеловать ее. Рот его был закрыт до тех пор, пока не встретился с ее жарко раскрытыми губами. Одной рукой он обнял ее за талию, другой — прикоснулся к ее груди. С ее поглощенных поцелуем губ сорвался невнятный шепот удовольствия. Потом его рука двинулась вниз, по ее животу, вдоль паха, потом — забралась ей под юбку и продолжила свое путешествие. Его пальцы ощутили ее влагу, которая оросила ее лоно еще тогда, когда она переступила порог сокровищницы, и рука его скользнула в горячие глубины ее нижнего белья, прижимаясь ладонью к вершине ее святилища, в то время как средний палец устремился в направлении фундамента, осторожно поглаживая его складки.

— В постель, — сказала она.

Он не разжал своих объятий, и они неуклюже вышли из ванной. Он вел ее спиной вперед, и наконец ее бедра прикоснулись к краю кровати. Там она села и стала медленно стаскивать с него испачканные кровью трусы, покрывая поцелуями живот. С неожиданной застенчивостью он попытался остановить ее, но она продолжала свое занятие до тех пор, пока не появился его член. Зрелище было прелюбопытное. Он пока лишь слегка налился кровью и был лишен крайней плоти, что придавало ему неестественно головастый вид. Его карминово-красная головка выглядела даже более яркой, чем рана в боку у его владельца. Ствол был значительно тоньше и бледнее. Он был весь опутан венами, несущими кровь к увенчивающей его короне. Если его застенчивость была вызвана этой диспропорцией, то это он зря, и чтобы доказать, как приятно ей открывшееся зрелище, она обхватила губами головку. Его рука, пытавшаяся помешать ей, куда-то исчезла. Она услышала над собой тихий стон, подняла взгляд и увидела, что он смотрит на нее с чем-то очень похожим на благоговейный ужас. Проведя пальцами по мошонке и стволу, она подняла диковинный член ко рту и втянула его внутрь. Потом она высвободила руки и стала расстегивать блузку. Но не успел еще член как следует набухнуть у нее во рту, как он протестующе забормотал, извлек на свет божий свой орган и снова натянул трусы.

— Зачем ты делаешь это? — сказал он.

— Мне это нравится.

Она увидела, что он по-настоящему взволнован. В новом припадке стыдливости он попытался спрятать выступающий из трусов член и замотал головой.

— Зачем? — сказал он. — Ведь ты знаешь, что ты не должна этого делать.

— Я знаю.

— Так в чем же дело? — сказал он с искренним удивлением в голосе. — Я не хочу тебя использовать.

— Я бы и не позволила тебе это сделать.

— Может быть, ты просто не заметила бы.

Это замечание взбесило ее. В ней поднялась ярость, которой она давно в себе не чувствовала. Она встала.

— Я знаю, чего я хочу, — сказала она. — Но я не собираюсь умолять об этом на коленях.

— Да нет, я не то имел в виду.

— А что ты имел в виду?

— Что я тоже тебя хочу.

— Ну так сделай же что-нибудь, — сказала она.

Он, похоже, подумал, что она вновь впадает в ярость, и шагнул к ней, произнося ее имя. Голос его звучал едва ли не страдальчески от переполнявших его чувств.

— Я хочу раздеть тебя, — сказал он. — Ты не против?

— Нет.

— Я не хочу, чтобы ты делала что-нибудь…

— Хорошо, я не буду.

— Просто лежи и все.

Так она и сделала. Он выключил свет в ванной, а потом подошел к краю кровати и посмотрел на нее. Его огромная тень на потолке, которую отбрасывала лампа, подчеркивала размеры его тела.

До этого момента ей не приходилось сталкиваться с переходом количества в качество, но его полнота, говорившая о всевозможных излишествах, казалась ей чрезвычайно привлекательной. Перед ней был человек, который отказался быть рабом одного мира, одного восприятия, но который сейчас стоял перед ней на коленях, не скрывая своей зачарованности ею.

С утонченной нежностью он стал раздевать ее. Ей приходилось встречать фетишистов — людей, для которых она была не живым человеком, а вешалкой для какого-нибудь предмета, на который они молились. Но если в голове у этого мужчины и был такой предмет, то им было ее тело, которое он начал раздевать, в том порядке и таким образом, которые, очевидно, подчинялись какой-то лихорадочной логике. Первым делом он снял с нее трусы. Потом он дорасстегнул ей блузку, но не стал снимать ее. Потом он высвободил груди из лифчика, но вместо того чтобы ласкать их, он переключил внимание на ее туфли: он снял их и поставил рядом с кроватью, а вслед за этим откинул ее юбку, чтобы насладиться зрелищем ее святилища. Здесь взор его замер, а пальцы начали подбираться вверх по ее бедру и складкам ее паха, а потом вернулись назад. Ни разу за все это время он не посмотрел ей в глаза. Она, однако, на него смотрела, наслаждаясь рвением и поклонением, которые отражались на его лице. Наконец он вознаградил себя за старания поцелуями. Сначала он целовал ее ступни, от которых стал продвигаться выше, к коленям, потом к животу, потом настала очередь груди, и в конце концов он вернулся к ее бедрам и устремился к месту, которое до этого момента оставалось неприкосновенным. Она была готова к удовольствию, и он подарил ей его. Пока его огромная рука ласкала ее груди, его упругий язык раскрыл влажные глубины ее святилища. Она закрыла глаза, ощущая каждую капельку влаги, оросившую ее губы и бедра. Когда он оторвался от своего занятия, для того чтобы окончательно раздеть ее — сначала юбку, потом блузку и лифчик — лицо ее горело, а дыхание участилось. Он бросил одежду на пол и встал перед ней, потом согнул в коленях ее ноги и развел их в разные стороны, наслаждаясь открывшимся зрелищем и не позволяя ей укрыться от его взгляда.

— Трахни себя пальцем, — сказал он, продолжая удерживать ее в таком положении.

Она положила руки между ног и устроила для него спектакль. Он хорошо облизал ее, но ее пальцы проникали глубже чем его язык, подготавливая святилище для диковины. Он жадно поглощал открывшееся зрелище, несколько раз переводя взгляд на ее лицо и вновь возвращаясь к спектаклю у него под носом. Все следы его колебаний исчезли. Он возбуждал ее своим восхищением, называл ее разными сладкими именами, а натянутая изнутри ткань его трусов служила доказательством (можно подумать, ей нужны были какие-нибудь доказательства!) его собственного возбуждения. Она стала приподнимать бедра с постели, навстречу своим пальцам, а он крепче обхватил ее колени и еще шире раздвинул ее. Поднеся правую руку ко рту, он облизал свой средний палец и нежно стал гладить им выступ, украшающий вход в ее другое отверстие.

— Не пососешь ли ты меня сейчас? — спросил он. — Совсем немного.

— Покажи мне его, — сказала она.

Он отступил от нее на шаг и снял трусы. Диковина мощно вздымалась ввысь и полыхала, словно факел. Она села и обхватила ее губами, одной рукой сжимая ее пульсирующий корень, а другой продолжая играть со своим клитором. Ей никогда не удавалось угадать момент, когда молоко вскипало, так что она решила вынуть член изо рта, чтобы охладить его ненадолго, подняв при этом взгляд на Оскара. Однако, то ли процедура извлечения, то ли ее взгляд привели к тому, что чаша наслаждения переполнилась.

— Черт! — крикнул он. — Черт! — Он попятился от нее, поднося руку к паху, чтобы зажать диковину в стальные тиски.

Сначала могло показаться, что ему это удалось, так как только две капельки выдавились из его головки. Но потом шлюзы его внезапно распахнулись, и сперма хлынула в необычайном изобилии. Он застонал, как она предположила — не только от удовольствия, но и от досады на себя, и, после того как он опорожнил весь свой запас на пол, это предположение подтвердилось.

— Прости меня… — сказал он. — Прости меня…

— Не говори ерунды. — Она встала и поцеловала его в губы. Он, однако, продолжал бормотать свои извинения.

— Я так давно этим не занимался, — сказал он. — Как подросток.

Она молчала, зная, что любая ее реплика только вызовет новую серию самоупреков. Он выскользнул в ванную за полотенцем. Когда он вернулся, она подбирала с пола свою одежду.

— Ты уходишь? — спросил он.

— Не так далеко — в свою комнату.

— А это обязательно? — сказал он. — Конечно, я понимаю, впечатление я произвел не ахти какое, но… эта кровать достаточно широка для нас обоих. Кроме того, я не храплю.

— Кровать просто гигантская.

— Так… ты останешься? — сказал он.

— Я не против.

Он обворожительно улыбнулся ей.

— Это великая честь для меня, — сказал он. — Прости, я на секунду.

Он снова включил свет в ванной и исчез внутри, закрыв за собой дверь, оставив ее лежать на спине на кровати и размышлять над тем, как повернулись события. Сама странность их казалась уместной. В конце концов, все началось с ошибки в выборе возлюбленного; любовь превратилась в убийство. И вот — новая неувязка. Она лежит в постели мужчины, тело которого едва ли можно назвать красивым, но она мечтает быть раздавленной его весом; чьи руки оказались способными на братоубийство, но будили в ней такую страсть, которую раньше ей не доводилось испытывать; который прошел больше миров, чем поэт, употребляющий опиум, но не мог говорить о любви без запинок; который был титаном, и все-таки боялся. Она устроила себе гнездо среди его пуховых подушек и стала ждать, когда он вернется и расскажет ей о том, как он ее любит. Он вернулся спустя довольно продолжительный срок и скользнул под одеяло рядом с ней. Ее ожидания сбылись, и он действительно сказал ей, что любит ее, но только после того, как он выключил свет, и она уже не могла видеть выражения его глаз.

* * *

Она спала крепко, а когда проснулась, то это было похоже на сон — темно и приятно, первое — потому что занавески были задернуты, и в щели между ними она могла видеть, что на небе до сих пор еще была ночь, а второе — потому что позади нее был Оскар, и Оскар был внутри ее. Одна из его рук ласкала ей грудь, а другая — поднимала вверх ее ногу, чтобы ему легче было направить в нее свои удары. Он вошел в нее с мастерством и осторожностью. Мало того, что он не разбудил ее до того, как оказался внутри, он еще и выбрал ее девственный проход, от которого — предложи он ей это, когда она бодрствовала, она бы постаралась отвлечь его внимание, опасаясь неприятных ощущений. Но неприятных ощущений не было, хотя то, что она чувствовала, не было похоже ни на что испытанное раньше. Он целовал ее в шею и в лопатки, едва притрагиваясь к ней губами, словно не зная о том, что она уже проснулась. Она вздохнула, чтобы вывести его из этого заблуждения. Его удары замедлились и прекратились, но она прижалась к нему ягодицами, встретив его очередной удар и удовлетворив его любопытство по поводу того, как глубоко в нее он можетпроникнуть. Как выяснилось, никаких пределов не существует. Она была рада принять его полностью. Поймав его руку у себя на груди, она заставила ее заниматься более тяжелой работой. Сама же она нащупала место соединения. Перед тем как войти в нее, он предусмотрительно надел кондом, что, в сочетании с тем обстоятельством, что он уже сегодня опорожнил свой запас, делало его практически идеальным любовником, действующим по принципу «медленно, но верно».

Она не стала пользоваться темнотой, чтобы мысленно представить себе другой его образ, более привлекательный. Человек, который вжимался лицом в ее волосы и кусал ее за плечо, не был — подобно мистифу, о котором он рассказывал, — воплощением воображаемых идеалов. Это был Оскар Годольфин, с его брюшком, диковиной и всем прочим. Если кто-то и обрел другой образ, то прежде всего она сама. Ей казалось, что она превратилась в узор ощущений: из ее пронзенной сердцевины расходились две линии, идущие через живот к ее соскам, потом они снова пересекались в районе затылка, сплетались друг с другом и превращались в перепутанные спирали под куполом ее черепа. Ее воображение добавило последнюю утонченную деталь, вписав в круг эту фигуру, которая пылала в темноте на внутренней стороне ее закрытых век, словно видение. И тогда ее наслаждение стало совершенным: она казалась себе бесплотным видением в его объятиях и вместе с тем получала все удовольствия плоти. Большее блаженство трудно было себе представить.

Он спросил ее, не могут ли они занять другую позицию, в качестве объяснения пробормотав только одно слово: рана…

Он вышел из нее на несколько мучительных мгновений, чтобы она могла встать на колени, а потом снова заработал своей диковиной. Ритм его внезапно убыстрился, пальцы его ласкали ее клитор, голос его звенел у нее в ушах, — и все это слилось в едином блаженном экстазе. Узор засиял в ее мозгу, охваченный пламенем от начала до конца. Она закричала ему: Да! Да! — и новые просьбы срывались с ее языка, пробуждая его изобретательность. Узор стал ослепляющим; он выжег из нее все мысли о том, где она и кто она, и все воспоминания о прошлых соитиях слились в этой нескончаемой вечности.

Она даже не знала, кончил он или нет, до тех пор, пока не почувствовала, как он выходит из нее, и тогда она протянула руку, чтобы удержать его внутри еще ненадолго. Он повиновался. Она наслаждалась ощущением того, как его член становится мягким внутри нее и потом, наконец, выходит, преодолевая сопротивление ее нежных мускулов, которые с неохотой выпускают своего пленника. Потом он упал на кровать рядом с ней и, нашарив выключатель, включил свет. Он был достаточно мягким, чтобы не причинять боль глазам, но все равно слишком ярким, и она уже хотела было запротестовать, когда увидела, что он прикладывает руку к раненому боку. Во время их акта рана разошлась. Кровь текла из нее в двух направлениях: струйкой по телу по направлению к диковине, которая до сих пор уютно покоилась в кондоме, и вниз — на простыню.

— Все в порядке, — сказал он, когда она сделала движение, чтобы встать. — Это выглядит опаснее, чем есть на самом деле.

— Все равно нужно же как-то остановить кровь, — сказала она.

— Настоящая кровь Годольфинов, — сказал он, поморщившись и усмехнувшись одновременно. Взгляд его с ее лица перешел на портрет над кроватью.

— Она всегда текла рекой, — добавил он.

— У него такой вид, словно он не одобряет нас, — сказала она.

— Напротив, — ответил Оскар. — Я уверен, что он был бы без ума от тебя. Джошуа знал, что такое страсть.

Она снова посмотрела на рану. Кровь сочилась у него между пальцев.

— Может быть, ты все-таки позволишь сделать тебе перевязку? — сказала она. — А то мне станет дурно.

— Для тебя… все, что угодно.

— Есть, чем перевязать?

— У Дауда, наверное, есть бинт, но я не хочу, чтобы он узнал о нас. Во всяком случае, пока. Сохраним нашу маленькую тайну.

— Ты, я, и Джошуа, — сказала она.

— Даже Джошуа не знает, до чего мы докатились, — сказал Оскар без малейшей иронической нотки в голосе. — Для чего, ты думаешь, я выключил свет?

Она пошла в ванную, чтобы отыскать чистое полотенце для перевязки. Пока она занималась этим, он разговаривал с ней через дверь.

— Между прочим, я это серьезно сказал, — сообщил он ей.

— Насчет чего?

— Что я сделаю для тебя все, что угодно. Во всяком случае, все, что будет в моих силах. Я хочу, чтобы ты осталась со мной, Юдит. Я не Адонис и прекрасно об этом знаю. Но я многому научился у Джошуа… я имею в виду страсть. — Она вернулась в комнату навстречу все тем же словам. — Все, что угодно.

— Очень щедро с твоей стороны.

— Отдавать — это всегда удовольствие, — сказал он.

— Я думаю, ты знаешь, что мне доставит удовольствие.

Он покачал головой.

— Я плохо играю в угадайку. Только в крикет. Скажи мне.

Она присела на краешек кровати, осторожно отняла его руку от раны в боку и вытерла кровь у него между пальцами.

— Скажи же, — попросил он ее.

— Очень хорошо, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты взял меня с собой из этого Доминиона. Чтобы ты показал мне Изорддеррекс.

Глава 25

1

Через двадцать два дня после того, как из ледяных пустынь Джокалайлау они оказались в солнечных краях Третьего Доминиона, Пай и Миляга стояли на железнодорожной платформе за пределами крошечного городка Май-Ке в ожидании поезда, который раз в неделю проходил здесь по пути из города Яхмандхаса на северо-востоке в Л'Имби, который находился на юге. Путешествие туда занимало примерно полдня.

Им не терпелось поскорее уехать. Из всех городов и деревень, в которых они побывали за последние три недели, Май-Ке оказался самым негостеприимным. И на то были причины. Это маленькое местечко выдерживало постоянную осаду со стороны двух солнц этого Доминиона, а дожди, которые обеспечивали этому району хороший урожай, никак не напоминали о себе в течение шести последних лет. Луга и поля, на которых должны были ярко зеленеть молодые всходы, были покрыты пылью, а запасы, заготовленные на случай подобного бедствия, в конце концов критически истощились. Надвигалась угроза голода, и жители деревни не были расположены к тому, чтобы развлекать незнакомцев. Предыдущую ночь все население провело на мрачных, запыленных улицах, произнося вслух молитвы. Жителями руководили их духовные лидеры, у которых был вид людей, чья изобретательность подходит к концу. Гомон, такой немузыкальный, что, как заметил Миляга, он наверняка должен был отпугнуть даже самых благосклонных из божеств, не смолкал до рассвета, делая сон абсолютно невозможным. Как следствие этого, утренние разговоры Пая и Миляги отличались некоторой нервозностью.

Они были не единственными путешественниками, ожидавшими поезда. Фермер из Май-Ке пригнал на платформу стадо овец, некоторые из которых были настолько истощены, что было удивительно, как это они еще могут держаться на ногах, а стадо в свою очередь привело за собой огромные стаи местной напасти — насекомого под названием зарзи, обладавшего размахом крыльев стрекозы и тельцем, по толщине и пушистости не уступающим пчеле. В отсутствие чего-нибудь более соблазнительного, оно питалось за счет овец. Однако кровь Миляги подпадала как раз под вышеупомянутую категорию, и, пока он ждал поезда в полуденной жаре, ленивое жужжание зарзи не смолкало в его ушах. Их единственный информатор в Май-Ке, женщина по имени Хэирстоун Бэнти, предсказала им, что поезд прибудет вовремя, но он уже значительно запаздывал, что не придавало веса другой сотне советов, которыми она снабдила их прошлым вечером.

Разя зарзи направо и налево, Миляга покинул тень станционного здания, чтобы посмотреть на железнодорожный путь. Он шел без изгибов и поворотов до самого горизонта и был абсолютно пуст. На путях, в нескольких ярдах от того места, где он стоял, туда и сюда сновали крысы (представители зловредной разновидности, известные под названием могильщиков), собиравшие сухую траву для своих нор. Норы они устраивали между рельсами и гравием, по которому пролегал путь. Строительство вызвало у Миляги новый приступ раздражения.

— Мы застряли здесь навсегда, — сказал он Паю, который сидел на корточках, выцарапывая на платформе острым камнем какие-то знаки. — Хэирстоун просто решила отомстить парочке хупрео.

Он сотни раз слышал, как в их присутствии шептали это слово. Оно могло означать все, что угодно — от экзотически выглядящего незнакомца до омерзительного прокаженного, в зависимости от лица говорящего. Жители Май-Ке умели делать выражение своих лиц чрезвычайно красноречивым, так что, когда они использовали это слово в присутствии Миляги, едва ли оставалось сомнение по поводу того, к какому именно краю шкалы симпатий они склонялись.

— Приедет, — сказал Пай. — В конце концов мы ведь не одни ждем.

За последние несколько минут на платформе появились еще две группы путешественников: семья местных жителей (три поколения было в наличии), которая притащила с собой на станцию все свое имущество; и три женщины в широких платьях, с обритыми головами, покрытыми слоем белой грязи: служительницы Гоетик Кикаранки, ордена, который был столь же презираем в Май-Ке, как какой-нибудь раскормленный хупрео. Миляга немного утешился появлением попутчиков, но путь до сих пор был пуст, а могильщики, которые уж наверняка первыми должны были почувствовать дрожание рельсов, занимались строительством своих нор в прежней безмятежности. Ему очень быстро надоело за ними наблюдать, и он переключил свое внимание на каракули Пая.

— Что ты делаешь?

— Я пытаюсь определить, как долго мы были здесь.

— Два дня в Май-Ке, полтора дня на дороге из Аттабоя…

— Нет-нет, — сказал мистиф. — Я пытаюсь определить, сколько времени прошло в земных днях, начиная с нашего прибытия в Доминионы.

— Мы уже пытались заниматься этим в горах, и у нас ничего не получилось.

— Это потому, что у нас тогда мозги замерзли.

— Ну, и что у тебя выходит?

— Дай мне еще немного времени.

— Время у нас есть, — сказал Миляга, вновь обращая свой взгляд на копошение могильщиков. — У этих пидорасов родятся внуки к тому времени, как появится этот трахнутый поезд.

Мистиф продолжил свои расчеты, а Миляга отправился в относительный комфорт зала ожидания, который, судя по овечьему дерьму на полу, в недалеком прошлом использовался для содержания целых стад. Зарзи последовали за ним, жужжа вокруг его лба. Он вынул из кармана плохо сидевшего на нем пиджака (купленного на деньги, которые они с Паем выиграли в казино Аттабоя) потрепанный экземпляр «Фэнни Хилл» — единственной книги на английском, не считая «Пути паломника», которая попалась ему на глаза в этих краях, — и использовал ее для того, чтобы отгонять насекомых, но затем отказался от этих попыток. Все равно рано или поздно им прискучит это занятие, или же он приобретет иммунитет к их укусам. А что именно случится раньше — до этого ему не было дела.

Он прислонился к изрисованной стене и зевнул. Как ему было скучно! Если бы, когда они впервые прибыли в Ванаэф, Пай предположил, что через несколько недель чудеса Примиренных Доминионов наскучат ему, он бы просто расхохотался над этой мыслью. Зелено-золотое небо над головой и сверкающие вдали шпили Паташоки обещали неисчерпаемое разнообразие приключений. Но уже к тому времени, когда они достигли Беатрикса (теплые воспоминания о котором не до конца были стерты в его памяти картинами его разрушения), он путешествовал как обычный турист в иноземных краях, готовый к неожиданным открытиям, но убежденный в том, что природа мыслящих любопытных двуногих одинакова под любыми небесами. Конечно, за последние несколько дней они много повидали, но ему не встретилось ничего такого, чего он не мог бы вообразить себе, оставшись дома и прилично напившись.

Конечно, их глазам открывались великолепные зрелища. Но были и долгие часы неудобств, скуки и пошлости. Так, например, по дороге в Май-Ке их уговаривали задержаться в какой-то безымянной деревушке, для того чтобы посмотреть на местное празднество — ежегодное утопление осла. Происхождение этого ритуала, как им было сообщено, окутано глубочайшей тайной и скрывается в далекой древности. Они отказались (Миляга не преминул заметить, что это знаменует низшую точку упадка в их путешествии) и отправились в путь в задней части автофургона, водитель которого проинформировал их о том, что этот экипаж служил шести поколениям его семьи для перевозки навоза. Потом он пустился в долгие объяснения по поводу жизненного цикла древнего врага их семьи — зверя под названием пенсану, который одним лишь катышком своего дерьма мог испортить целый фургон навоза и сделать его несъедобным. Они не стали выспрашивать у него, кто именно обедает в этом регионе подобным образом, но еще много дней тщательно изучали содержимое своих тарелок.

Сидя в зале ожидания и катая ногой шарики овечьего дерьма, Миляга мысленно обратился к одной из высших точек их путешествия по Третьему Доминиону. Это был их визит в город Эффатои, который Миляга тут же окрестил Аттабоем.^[80] Он был не таким уж большим — размером примерно с Амстердам, и не уступал ему очарованием, — но это был рай для азартных игроков, и он притягивал души, поклонявшиеся его величеству Случаю, со всех концов Доминиона. Если вам закрыли кредит в казино или на арене для петушиных боев, то вы всегда могли отыскать какого-нибудь отчаявшегося беднягу, который готов был поспорить с вами о том, какого цвета окажется у вас моча. Работая на пару с эффективностью, которую, без сомнения, можно было объяснить только телепатическим контактом, Миляга и мистиф заработали себе небольшое состояние — как минимум в восьми валютах, — вполне достаточное, чтобы обеспечить им одежду, еду и билеты на поезд до самого Изорддеррекса. Но не из-за выгоды Миляга чуть было не поддался искушению поселиться в этом городе, а из-за местного деликатеса — пирожного из тонкого теста с начинкой из размоченных в меду семян гибрида между персиком и гранатом, которое он ел перед игрой, чтобы набраться сил, потом во время игры, чтобы успокоить нервы, и после игры, чтобы отпраздновать их победу. И лишь когда Пай убедил его, что такие пирожные продаются повсюду (и даже если и нет, у них теперь достаточно средств, чтобы нанять личного кондитера), Миляга согласился покинуть этот город. Впереди их ожидал Л'Имби.

— Мы должны ехать, — сказал мистиф. — Скопик будет ждать нас…

— Ты это говоришь так, словно он знает, что мы приедем.

— Я всегда желанный гость, — сказал Пай.

— Когда ты в последний раз был в Л'Имби?

— По крайней мере… около двухсот тридцати лет назад.

— Он, наверное, уже давно умер.

— Только не Скопик, — сказал Пай. — Это очень важно чтобы ты увиделся с ним, Миляга. Особенно сейчас, когда перемены носятся в воздухе.

— Раз ты хочешь, мы так и сделаем, — ответил Миляга. — Сколько нам ехать до Л'Имби?

— День, если сядем на поезд.

Именно тогда Миляга впервые услышал о железной дороге, которая соединяла города Яхмандхас и Л'Имби: город печей и город храмов.

— Тебе понравится Л'Имби, — сказал Пай. — Это место создано для размышлений.

Отдохнув и пополнив денежные запасы, они выехали из Аттабоя на следующее утро. Сначала они путешествовали в течение дня вдоль реки Фефер, потом, через Хаппи и Оммотаджив, они попали в провинцию под названием Чед Ло Чед, потом в Город Цветов (в котором никаких цветов не оказалось) и наконец в Май-Ке, зажатый в тиски между нищетой и пуританизмом.

С платформы до Миляги донесся голос Пая:

— Хорошо.

Он с трудом оторвался от прохладной стены и снова шагнул в удушливую жару.

— Поезд? — спросил он.

— Нет. Расчеты. Я закончил их. — Мистиф созерцал нацарапанные перед ним пометки. — Конечно, все это приблизительно, но я полагаю, что ошибка не может быть больше одного или двух дней. Максимум, трех.

— Ну так какое сейчас число?

— Попробуй угадать.

— Март… десятое.

— Мимо, — сказал Пай. — По этим расчетам сейчас семнадцатое мая.

— Невозможно.

— Но это так.

— Весна уже почти кончилась.

— Ты хочешь, чтобы мы снова оказались там? — спросил Пай.

Миляга задумался над этим вопросом и наконец ответил:

— Да не то чтобы очень. Просто мне хочется, чтобы поезда ходили по расписанию.

Он подошел к краю платформы и устремил взгляд на уходящий вдаль путь.

— Никаких признаков, — сказал Пай. — Мы бы быстрее добрались на доки.

— Ты опять…

— Что опять?

— Опять произносишь то, что уже готово сорваться у меня с языка. Ты что, читаешь мои мысли?

— Нет, — сказал Пай, стирая ногой свои записи.

— Так как же тогда мы смогли выиграть такую кучу денег в Аттабое?

— Просто ты все схватываешь на лету, — ответил Пай.

— Только не говори мне, что все произошло само собой, — сказал Миляга. — Я за всю свою жизнь не выиграл ни гроша, и тут вдруг, когда со мной был ты, я не упустил ни единого выигрыша. Это не может быть совпадением. Скажи мне правду.

— Это и есть правда. Ты все схватываешь на лету. Тебя не надо учить. Может быть, только напоминать иногда… — Пай слегка улыбнулся.

— Да, и еще одно… — сказал Миляга, попытавшись поймать одного из особенно назойливых зарзи. К его немалому удивлению, ему это удалось. Он раздавил его тельце, и оттуда показалась синяя кашица внутренностей, но насекомое продолжало жить. В отвращении он резким движением стряхнул его на платформу себе под ноги. Зрелище останков его не привлекло. Он вырвал клок чахлой травы, пробивавшейся между плитами, которыми была выложена платформа, и принялся отчищать ладонь.

— О чем мы говорили? — спросил он. Пай не ответил. — Ах да… о том, что я забыл. — Он внимательно изучил чистую руку. — Пневма, — сказал он. — С чего бы мне это было забывать о том, что я обладаю такой силой, как пневма?

— Либо потому, что она больше тебе была не нужна…

— Что маловероятно.

— …Либо ты забыл потому, что хотел забыть.

Слова мистифа были произнесены каким-то странным тоном, оцарапавшим слух Миляги, но несмотря на это он продолжил расспросы.

— С чего бы это мне хотеть забыть? — сказал он.

Пай оглядел уходящий вдаль путь. На горизонте висело облако пыли, но сквозь него кое-где проглядывало чистое небо.

— Ну? — сказал Миляга.

— Может быть, потому, что воспоминание причиняло тебе слишком сильную боль, — сказал Пай, не глядя на него.

Эти слова показались Миляге на слух еще более неприятными, чем предшествовавший им ответ. Он уловил их смысл, но лишь с очень большим трудом.

— Прекрати это, — сказал он.

— Что прекратить?

— Говорить со мной таким тоном. Меня просто наизнанку выворачивает.

— А что я такого сказал? — спросил Пай. — Ничего я не сказал. — Голос его по-прежнему звучал искаженно, но уже не так сильно.

— Ну так расскажи мне о пневме, — сказал Миляга. — Я хочу знать, откуда у меня появилась такая сила.

Пай начал отвечать, но на этот раз слова звучали так исковеркано, а звук показался Миляге таким отвратительным, что ему словно ударили кулаком в живот, приведя в смятение пребывавшую там порцию тушеного мяса.

— Господи! — воскликнул он, схватившись за живот в тщетной попытке унять неприятные ощущения. — Что за шутки ты со мной шутишь?

— Это не я, — запротестовал Пай. — Дело в тебе самом. Просто ты не хочешь слышать то, что я говорю.

— Нет, я хочу, — утирая выступившие вокруг рта капли холодного пота. — Я хочу услышать ответы. Прямые и откровенные ответы!

Нахмурившись, Пай снова заговорил, но при первых же звуках его голоса волны тошноты с новой силой поднялись внутри Миляги. В животе у него была такая боль, что он согнулся пополам, но разрази его гром, если он не услышит от мистифа все, что ему нужно. Это уже превратилось в дело принципа. Он попытался смотреть на губы мистифа из-под прикрытых век, но через несколько слов мистиф замолчал.

* * *

— Скажи мне! — потребовал Миляга, решившись заставить Пая повиноваться ему, даже если он и не сумеет уловить смысл его слов. — Что я такого сделал? Почему мне было так необходимо забыть это? Скажи мне!

С крайней неохотой на лице мистиф снова открыл рот, но его слова были так безнадежно исковерканы, что Миляга едва ли мог уловить хотя бы крупицу их смысла. Что-то насчет силы. Что-то насчет смерти.

Выдержав испытание, он отмахнулся от источника этих омерзительных звуков и огляделся вокруг в поисках зрелища, которое смогло бы благотворно подействовать на его внутренности. Но вокруг него был сплетен заговор маленьких гнусностей: крыса строила свое жалкое логово под рельсом, железнодорожный путь уводил его взгляд в облако пыли, мертвый зарзи у его ног, с раздавленным яйцеводом, забрызгал каменную плиту своими не родившимися детьми. Эта последняя картина, при всей своей мерзостности, навела его на мысли о еде. Фирменное блюдо в гавани Изорддеррекса: рыба внутри рыбы внутри рыбы, и самая маленькая из них полна икры. Это доконало его. Он дотащился до края платформы, и его вырвало на рельсы. В желудке у него было не так уж много пищи, но волны рвоты накатывали одна за другой, пока внутри него не поселилась адская боль, и слезы не побежали у него из глаз. Наконец он отошел от края платформы. Его била дрожь. Запах рвоты до сих пор стоял в его ноздрях, но спазмы потихоньку ослабевали. Краем глаза он увидел, как Пай подходит к нему.

— Не приближайся! — крикнул он. — Я не желаю, чтобы ты прикасался ко мне.

Он повернулся спиной к своей блевотине и к тому, кто стал ее причиной, и отправился в относительную прохладу зала ожидания. Там он сел на жесткую деревянную скамейку, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Когда боль уменьшилась и в конце концов исчезла, мысли его обратились к той цели, которая скрывалась за этим нападением Пая. За прошедшие месяцы он несколько раз расспрашивал мистифа о проблеме силы: откуда она берется и как, в частности, случилось, что она появилась у него, Миляги. Ответы Пая были крайне туманными, да Миляга и не чувствовал особого желания докапываться до сути. Возможно, подсознательно он даже не хотел этого. Классическая ситуация: такие дары не обходятся без последствий, и он слишком наслаждался своей ролью обладателя силы, чтобы рисковать лишиться ее из-за спесивого желания все знать. Он ничуть не возражал, получая в ответ на свои вопросы лишь туманные намеки и двусмысленности, и, возможно, так бы оно и продолжалось дальше, если бы его не довели зарзи и задержка поезда на Л'Имби и если бы скука не сделала его более настойчивым. Но это была только часть правды. Конечно, он расспрашивал мистифа достаточно настойчиво, но нельзя сказать, чтобы он провоцировал его. Масштабы нападения не соответствовали ничтожности повода, которым оно было вызвано. Он задал невинный вопрос, а за это его вывернули наизнанку. И это после всех признаний в любви в горах.

— Миляга…

— Пошел на хер.

— Поезд, Миляга…

— Что еще?

— Поезд подъезжает.

Он открыл глаза. Мистиф с грустным видом стоял в дверях.

— Мне очень жаль, что это должно было произойти.

— Это не должно было происходить, — сказал Миляга. — Ты все это подстроил.

— Честное слово, нет.

— Что же произошло тогда со мной? Съел что-нибудь?

— Нет. Но существуют такие вопросы…

— Меня рвало!

— …ответы на которые тебе не хочется слышать.

— За кого ты меня принимаешь? — спросил Миляга с холодным презрением. — Я задаю тебе вопрос, а ты забиваешь мне голову таким количеством дерьма, что я начинаю блевать. И выясняется, что я виноват в этом, так как задал какой-то не тот вопрос? Что это за трахнутая логика такая?

Пай вздернул руки в комическом жесте капитуляции.

— Я не собираюсь с тобой спорить, — сказал он.

— И правильно делаешь, — ответил Миляга.

Дальнейший обмен репликами едва ли имел какой-нибудь смысл, так как звук приближающегося поезда становился все громче и громче. К нему добавились приветственные крики и хлопки со стороны зрителей, собравшихся на платформе. Все еще чувствуя себя слегка не в своей тарелке, Миляга последовал за Паем в направлении толпы.

Казалось, половина населения Май-Ке собралось на платформе. Большинство, однако, как он предположил, принадлежало не к потенциальным путешественникам, а скорее к зевакам, для которых поезд служил отвлечением от голода и неуслышанных молитв. Однако было и несколько семей, которые пробирались сквозь толпу с багажом, намереваясь погрузиться. Можно было только вообразить, какие лишения претерпели они для того, чтобы оплатить свое бегство из Май-Ке. Много слез пролилось, пока они обнимались с теми, кто оставался на родине. Последние в основном были людьми уже в возрасте и, судя по глубине их скорби, уже не рассчитывали встретиться со своими детьми и внуками. Поездка в Л'Имби, которая для Миляги и Пая была чем-то вроде увеселительной экскурсии, для них представлялась отъездом в страну воспоминаний.

Кстати сказать, трудно было себе представить более живописный способ отправления в Имаджику, чем огромный локомотив, только сейчас появившийся из облака пара. О том, кто составлял чертежи этой грохочущей, сверкающей машины, было хорошо известно земному собрату — тому сорту локомотивов, которые уже исчезли на Западе, но все еще дослуживали свое в Китае или Индии. Но имитация была не настолько рабской, чтобы отбить местную страсть к украшательству: он был расписан так цветасто, что был похож на самца, отправившегося на поиски своей самки. Но под яркими красками находился механизм, который вполне мог сползти на Кингс Кросс или Мерилебоун в годы, последовавшие за Великой войной. Он тянул за собой шесть пассажирских и столько же товарных вагонов. В два последних товарных вагона было догружено стадо овец. Пай уже обследовал ряд пассажирских вагонов и теперь вернулся к Миляге.

— Второй, — сказал он. — В том конце народу больше.

Они сели. Сиденья внутри когда-то были обиты плюшем, но время взяло свое. Большинство из них теперь было лишено как набивки, так и подголовников, а у некоторых вообще не было спинок. Пол был пыльным, а стены, которые когда-то были украшены с тем же рвением, что и локомотив, отчаянно молили о новой покраске. Кроме них, в вагоне ехали только два человека — оба мужчины, оба отличались гротескной полнотой, и оба были одеты в сюртуки, из которых высовывались тщательно забинтованные конечности, что делало их похожими на духовных лиц, сбежавших из травматологического отделения. Черты их были очень мелкими: они сгрудились в центре их лиц, словно боялись утонуть в жиру. Оба они ели орехи, коля их в своих толстеньких кулачках и осыпая пол осколками скорлупы.

— Булевардские братья, — сказал Пай, обращаясь к Миляге, который выбрал себе место, максимально удаленное от двух щелкунчиков.

Пай сел напротив него через проход, поставив рядом с собой чемодан с теми скудными пожитками, которые они успели приобрести в этом Доминионе. Последовала долгая задержка, пока непокорных животных пытались кнутом и пряником загнать в вагон, который (возможно, им это тоже было известно) должен был отвезти их на бойню, а люди на платформе приступили к последним прощаниям. Но в открытые окна летели не только звуки слез и обетов. Вместе с ними внутрь проник вонючий запах животных и неискоренимые зарзи, которые, впрочем, увидев двух братьев, утратили к Миляге всякий интерес.

Измученный часами ожидания и припадком рвоты, Миляга задремал, а вскоре и заснул, причем так глубоко, что его не разбудило даже долгожданное отправление поезда, и, когда он проснулся, двух часов путешествия уже как не бывало. Мало что изменилось за окном. Вокруг были точно такие же пространства серо-коричневой земли, как и вокруг Май-Ке, и скопления строений, построенных из глины еще в те времена, когда вокруг была вода, и едва отличимых от земли, по которой они были разбросаны там и сям. Иногда они проезжали мимо участка земли, на котором зеленела жизнь, — то ли из-за благословенного присутствия источника, то ли из-за более совершенной системы орошения. Еще реже Миляге попадались на глаза работники, гнувшие спину над уборкой урожая. Но в целом местность соответствовала предсказаниям Хэирстоун Бэнти. Она говорила, что им предстоит проехать много часов по мертвой земле, потом миновать степи, а потом пересечь три реки и оказаться в провинции Бем, главным городом которой и являлся Л'Имби. Миляга усомнился во временных границах ее предсказаний (она курила табак, который был слишком вонючим, чтобы курить его только для удовольствия, а на лице ее было нечто невиданное для этого города — улыбка), но — наркоманка она или нет — уж местность-то она знала.

Во время путешествия мысли Миляги вновь обратились к источнику той силы, которую пробудил в нем Пай. Если, как он подозревал, мистиф действительно расшевелил какую-то доселе скрытую часть его психики и дал ему доступ к способностям, которые дремлют в любом человеке, то какого же черта он так не хотел признаться в этом? Разве не доказал Миляга в горах свое желание слить свое сознание с сознанием Пая? Или, может быть, теперь это слияние стало нежелательным для мистифа, а его нападение на платформе было способом вновь создать между ними дистанцию? Если это действительно так, то он добился, чего хотел. Они ехали весь день, ни разу не обменявшись ни единым словом.

В полуденной жаре поезд остановился в маленьком городке и стоял до тех пор, пока не выгрузили стадо из Май-Ке. Не менее четырех разносчиков прошло через вагон во время стоянки, причем один из них продавал исключительно кондитерские изделия, среди которых Миляга отыскал разновидность медового пирожного с семенами, которое чуть было не удержало его в Аттабое. Он купил себе три штуки и съел их, запив двумя чашками сладкого кофе, купленными у другого торговца. Вскоре он почувствовал себя гораздо бодрее. Мистиф же приобрел и съел сушеную рыбу, запах которой сделал пролегшую между ними пропасть еще шире.

Когда раздался крик, возвещавший скорое отправление, Пай неожиданно вскочил с места и ринулся к двери. У Миляги промелькнула мысль, что мистиф решил покинуть его, но выяснилось, что он просто заметил на платформе продавцов газет. Совершив свою торопливую покупку, он вскочил в поезд, когда тот уже начал двигаться. Потом он уселся рядом с остатками своего рыбного обеда, развернул газету и тут же тихо присвистнул.

— Миляга! Посмотри-ка сюда.

Он передал газету через проход. Заголовок передовицы был набран на языке, который Миляга не только не понимал, но даже и не узнал, но это едва ли имело значение. Расположенные под ним фотографии говорили сами за себя. На самой большой была изображена виселица с шестью телами на ней, а в углу были вставлены шесть маленьких предсмертных фотографий казненных. Среди них были Хаммеръок и Жрица Фэрроу — верховные законодатели Ванаэфа. Под этой галереей негодяев располагался тщательно выполненный рисунок с изображением Тика Ро, сумасшедшего заклинателя.

— Итак… — сказал Миляга, — за что боролись, на то и напоролись. Это самая приятная новость, которую я узнал за много дней.

— Нет, ты не прав, — возразил Пай.

— Они же пытались убить нас, помнишь? — рассудительно заметил Миляга, решив не раздражаться на вздорные возражения Пая. — Если их вздернули, то я не собираюсь по ним горевать! Это из-за них я не увидел Мерроу Ти-Ти!

— Мерроу Ти-Ти не существует.

— Я просто пошутил, Пай, — сказал Миляга с невозмутимым лицом.

— Прошу прощения, я что-то не уловил юмора, — сказал Пай без улыбки.

— Их преступление… — Он остановился и, перед тем как продолжить, пересек проход и сел напротив Миляги, отобрав у него газету. — Их преступление куда более значительно, — продолжил он, понизив голос. Потом он стал читать, также тихо. — Они были казнены неделю назад за то, что совершили покушение на жизнь Автарха, когда он в сопровождении своей свиты прибыл с мирной миссией в Ванаэф…

— Шутишь, что ли?

— Никаких шуток. Так здесь написано.

— Им удалось?

— Разумеется, нет. — Пай замолчал и стал пробегать колонки глазами. Здесь говорится, что они убили бомбой трех его советников, а одиннадцать солдат получили ранения. Взрывное устройство… подожди-ка, я слегка подзабыл оммотадживакский язык… взрывное устройство было тайно пронесено Верховной Жрицей Фэрроу. Здесь написано, что они были взяты живыми, но повешены уже мертвыми, что означает, что они умерли под пыткой, но Автарх все равно решил сделать спектакль из их казни.

— Ну и варварство, так его мать.

— Это вполне обычное явление, в особенности, когда речь идет о политических преступлениях.

— А что насчет Тика Ро? Почему там помещен его портрет?

— Здесь утверждается, что он также участвовал в заговоре, но ему, по всей видимости, удалось сбежать. Проклятый болван…

— Почему ты его так называешь?

— Потому что он впутывается в политику, когда куда более важные вещи поставлены на карту. Это, конечно, уже не в первый раз, и, разумеется, не в последний…

— Не понимаю, о чем ты.

— Люди устают от ожидания и в конце концов опускаются до политики. Но это так недальновидно. Глупый пидор!

— А ты хорошо его знаешь?

— Кого? Тика Ро? — По безмятежным чертам Пая пробежало мгновенное сомнение. Потом он сказал: — У него есть… определенная репутация, скажем. Они его обязательно найдут. Во всех Доминионах не найдется такой канализационной трубы, где бы он смог спрятать свою голову.

— А тебе-то какая печаль?

— Говори потише.

— Отвечай на вопрос, — сказал Миляга, швырнув на сиденье бывшую у него в руках книжку.

— Он был Маэстро, Миляга. Он называл себя заклинателем, но это, в сущности, сводится к тому же: у него была сила.

— Тогда почему же он жил посреди такой навозной кучи, как Ванаэф?

— Не всем так важно жить в окружении женщин и роскоши, Миляга. У некоторых душ более возвышенные стремления.

— Например?

— Стремление к мудрости. Помнишь, почему мы отправились в это путешествие? Для того, чтобы понять. Это благородный помысел. — Он посмотрел Миляге в глаза, впервые после того происшествия на платформе. — Твой помысел, мой друг. У вас с Тиком Ро есть много общего.

— И он знал об этом?

— О да…

— Это он поэтому так взбеленился, что я не сел и не вступил с ним в разговор?

— Пожалуй, что да.

— Проклятье!

— Хаммеръок и Фэрроу, наверное, приняли нас за шпионов, которые прибыли, чтобы разнюхать насчет заговоров против Автарха.

— А Тик Ро все понял.

— Да. Когда-то он был великим человеком, Миляга. Во всяком случае… так утверждают слухи. Теперь, я думаю, он уже мертв или умирает под пыткой. А для нас это не очень хорошие новости.

— Ты думаешь, он назовет наши имена?

— Кто знает? У Маэстро есть способы защитить себя от страданий во время пыток, но даже самый сильный человек может сломаться, если знать, как на него надавить.

— Ты хочешь сказать, что Автарх, возможно, уже снарядил за нами погоню?

— Я думаю, мы уже знали бы об этом, если б это действительно было так. Мы прошли большой путь после Ванаэфа. Следы уже остыли.

— А может быть, они не арестовали Тика? Может быть, ему все-таки удалось улизнуть?

— Но они поймали Хаммеръока и Верховную Жрицу. Думаю, можно не сомневаться в том, что у них есть описание нашей внешности с точностью до волоска.

Миляга откинулся на сиденье.

— Проклятье, — сказал он. — Что-то мало у нас друзей здесь, тебе не кажется?

— Тем больше причин для нас крепче держаться друг за друга, — ответил мистиф. Тени от проносящейся мимо бамбуковой рощи замигали у него на лице, но он продолжал неотрывно смотреть на Милягу. — Какой бы ущерб, по твоему мнению, я тебе ни принес, сейчас или в прошлом, я прошу у тебя прощения. Я никогда не желал тебе никакого зла, Миляга. Пожалуйста, поверь в это. Ни малейшего зла.

— Я знаю, — пробормотал Миляга. — И я тоже прошу у тебя прощения, честно.

— Так, может быть, отложим наш спор до той поры, пока из всех наших оппонентов во всей Имаджике останемся только мы сами?

— Пожалуй, ждать придется очень долго.

— Тем лучше для нас.

Миляга расхохотался.

— Согласен, — сказал он и подался вперед, беря мистифа за руку. — В конце концов, мы вдвоем повидали много удивительного, так ведь?

— Да уж.

— Там, в Май-Ке, я уже стал было забывать о том, сколько чудес окружает нас.

— И нам еще многое предстоит увидеть.

— Только обещай мне одну вещь.

— Какую?

— Никогда больше не ешь у меня на глазах сушеную рыбу. Это больше, чем может вынести человек.

2

Исходя из тех восторженных описаний Л'Имби, которыми снабдила их Хэирстоун Бэнти, Миляга ожидал увидеть что-то вроде Катманду — город храмов, паломников и легко доступных наркотиков. Может быть, когда-то он и был таким, во времена давным-давно прошедшей молодости Бэнти. Но когда через несколько минут после захода солнца Миляга и Пай вышли из поезда, их встретила отнюдь не атмосфера духовного покоя. У выхода с платформы стояли солдаты — большинство из них слонялись без дела, курили и болтали, но некоторые бросали пристальные взгляды на выходящих пассажиров. Однако, к счастью, на другую сторону платформы несколькими минутами раньше прибыл другой поезд, и выход был забит пассажирами, многие из которых прижимали к груди все свое имущество. Миляге и Паю не составило труда замешаться в середину толпы, пройти незамеченными турникет и оказаться за пределами станции.

Но на широких, освещенных фонарями улицах города также были войска, и их апатичное присутствие вызвало у Пая и Миляги не меньшую тревогу. Низшие чины носили грязно-серую форму, но офицеры были в белом, что как нельзя лучше подходило к этой субтропической ночи. Все были вооружены. Миляга старался не присматриваться ни к людям, ни к вооружению из страха привлечь к себе нежелательное внимание, но даже беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться в том, что и оружие, и запаркованные на каждой второй улице машины были изготовлены в том же устрашающем стиле, который им уже приходилось встречать в Беатриксе. Военные заправилы Изорддеррекса были явно непревзойденными мастерами по производству смерти, и их технология на несколько поколений опережала локомотив, который привез путешественников в этот город.

Но больше всего Миляга был зачарован не танками и не пулеметами, а присутствием среди солдат неизвестного ему подвида. Пай назвал их Этаками. Они не были выше своих товарищей, но головы их составляли одну треть их роста. Их приземистые тела были гротескно широкими, для того чтобы вынести такой большой груз плоти и костей. «В них легко попасть», — заметил Миляга, но Пай прошептал, что мозги у них маленькие, черепа крепкие, а кроме того, они обладают геройской способностью переносить боль, причем доказательством последнего была удивительная коллекция синевато-багровых шрамов, которую каждый из них носил на коже, такой же белой, как и скрывавшаяся под ней кость.

Было похоже на то, что войска находятся в городе уже не первый день, так как местные жители спокойно расхаживали по своим вечерним делам, словно военные и их смертоносная техника были самой обычной вещью. Никаких признаков братания не наблюдалось, но не было и беспокойства.

— А куда мы пойдем теперь? — спросил Миляга у Пая, когда они выбрались из привокзальной толпы.

— Скопик живет в северо-восточной части города, неподалеку от храмов. Он — доктор, чрезвычайно всеми почитаемый.

— Думаешь, он все еще практикует?

— Он не костоправ, Миляга. Он — доктор теологии. Ему нравился этот город, потому что здесь всегда была такая сонная атмосфера.

— Теперь все изменилось.

— Да уж конечно. Похоже на то, что город сильно разбогател.

Признаки новообретенного благосостояния Л'Имби встречались повсюду. Это были и сверкающие здания, многие из которых выглядели так, словно краска на их дверях только что просохла, и разнообразные стили одежды, которую носили попадавшиеся им пешеходы, и большое число элегантных автомобилей на улицах. Но оставались и кое-какие признаки той культуры, которая существовала здесь до эпохи обогащения: громоздкие старые автомобили до сих пор бороздили улицы под аккомпанемент раздающихся со всех сторон гудков и проклятий, а несколько фасадов осталось от старых зданий и были встроены — зачастую довольно грубо — в более новые дома. А кроме того были и живые фасады — лица людей, среди которых шли Пай и Миляга. Местные жители отличались одной уникальной анатомической особенностью: на головах у них были небольшие кристаллические образования, желтые и фиолетовые. Иногда они имели форму гребешков или корон, а иногда просто вырастали посреди лба или были хаотично расположены вокруг рта. Насколько было известно Паю, они не имели никакой конкретной функции, но явно рассматривались как уродство утонченными модниками, которые доходили до высочайшей изобретательности в деле сокрытия своей общности с обычной деревенщиной. Некоторые из этих стиляг носили шляпы и вуали и скрывали свои кристаллы под слоем грима. Другие же удалили наросты с помощью пластической хирургии и теперь гордо расхаживали со шрамами на голове, бывшими зримым доказательством их богатства.

— Это выглядит гротескно, — сказал Пай, когда Миляга поделился с ним своими наблюдениями. — Но вот тебе хороший пример пагубного влияния моды. Эти люди хотят выглядеть так же, как модели из паташокских журналов, а дизайнеры Паташоки всегда черпали свое вдохновение из Пятого Доминиона. Проклятые идиоты! Ты только посмотри на них! Я клянусь, что если бы мы распространили слух, что все сейчас в Париже отрезают себе правую руку, то по дороге к Скопику нам бы пришлось не раз споткнуться об отсеченные конечности.

— А когда ты был здесь, все было не так?

— Во всяком случае, в Л'Имби. Как я уже сказал тебе, это было место, созданное для размышлений. Но в Паташоке и тогда царило то же самое, потому что она очень близка к Пятому Доминиону, и влияние очень сильно. И всегда находилось несколько второсортных Маэстро, которые сновали туда-сюда, принося с собой стили и идеи. А некоторые из них даже умудрились делать на этом бизнес, пересекая Ин Ово каждые несколько месяцев, чтобы узнать последние новости Пятого Доминиона и продать их домам моделей, архитекторам и так далее. Какое падение! Это внушает мне крайнее отвращение.

— Но ведь ты сам сделал то же самое, разве не так? Ты стал частью Пятого Доминиона.

— Но только не здесь, — сказалмистиф, ударяя кулаком себя в грудь. — Моя ошибка заключалась в том, что я заблудился в Ин Ово и допустил, чтобы меня вызвали на Землю. Когда я был там, я играл в человеческие игры, но только до той степени, до которой это было необходимо.

Непокрытые головы Пая и Миляги были лишены наростов и шрамов, поэтому, несмотря на свою мешковатую и сильно пожеванную одежду, они привлекали к себе завистливое внимание фланирующих по улицам модников. Разумеется, оно было далеко не доброжелательным. Если теория Пая верна, и Хаммеръок или Верховная Жрица Фэрроу действительно описали их заплечных дел мастерам Автарха, то плакаты с их предполагаемыми портретами вполне могли быть расклеены и на улицах Л'Имби. А в таком случае любой завистливый денди мог с легкостью избавиться от потенциальных конкурентов, шепнув пару слов на ухо любому солдату. «Не будет ли благоразумнее, — предложил Миляга, — поймать такси и продолжить путешествие в более конфиденциальной атмосфере?» Мистиф, однако, с неохотой отреагировал на это предложение, объяснив, что он не помнит адрес Скопика, и единственный способ найти его — это идти пешком, возлагая надежду на интуицию Пая. Однако они стали избегать оживленных участков улиц, где праздные посетители кафе под открытым небом наслаждались вечерним воздухом, или, что встречалось менее часто, стояли группки солдат. Хотя они и продолжали привлекать интерес и восхищение, никто не сделал попытки их остановить, и через двадцать минут они свернули с главной улицы. Через пару кварталов ухоженные здания уступили место более мрачным строениям, а расфранченные денди — более мрачным созданиям.

— Здесь гораздо безопаснее, — сказал Миляга, что было довольно-таки парадоксальным замечанием, если принять во внимание, что улицы, по которым они сейчас шли, они инстинктивно постарались бы обойти стороной в любом из городов Пятого Доминиона. Их окружало плохо освещенное захолустье, где большинство домов впало в полное запустение. Однако свет горел за окнами даже самых ужасных развалюх, и дети играли на мрачных улицах, несмотря на довольно поздний час. Их игры приблизительно соответствовали играм детей Пятого Доминиона, но они не были заимствованы, а просто изобретены юными умами на основе тех же самых исходных материалов — мяча и биты, мела и асфальта, веревочки и считалки. Миляга почувствовал себя более спокойным, идя в их окружении и слыша их смех, который ничем не отличался от смеха земных детей.

В конце концов обитаемые дома уступили место совершеннейшим руинам, и, судя по раздраженному настроению Пая, он утратил представление об их местонахождении. Потом, увидев в отдалении какое-то здание, он издал удовлетворенное хмыканье.

— Вон там — Храм, — сказал он, указывая на монолит, возвышавшийся в нескольких милях от того места, где они стояли. Он был не освещен и казался заброшенным, возвышаясь в гордом одиночестве в удалении от всех прочих зданий.

— Такой же вид открывался из окна туалета Скопика. Он рассказывал, что в теплые деньки он открывает окно, чтобы можно было одновременно испражняться и предаваться созерцанию.

Улыбнувшись этому воспоминанию, мистиф повернулся спиной к Храму.

— Окно туалета выходило на Храм, и между ним и домом не было больше улиц. Там был участок голой земли, на котором паломники разбивали свои палатки.

— Значит, мы идем в правильном направлении, — сказал Миляга. — Просто надо выйти на крайнюю улицу справа.

— Логично, — сказал Пай. — А я уж было засомневался в своей памяти.

Поиски их подходили к концу. Через два квартала выложенные булыжником улицы заканчивались.

— Здесь, — сказал Пай. Никакого торжества в его голосе не было, что вряд ли могло удивить кого-нибудь, учитывая, какой унылый вид открылся перед ними. Если великолепие улиц, по которым они прошли, было разрушено временем, то эта, последняя, улица подверглась более систематическому нападению. В нескольких домах горели костры. Остальные выглядели так, словно их использовали в качестве целей на учениях бронетанковых войск.

— Кто-то побывал здесь до нас, — сказал Миляга.

— Похоже на то, — ответил Пай. — Не беспокойся, наши поиски не зашли в тупик. Он обязательно оставил нам послание.

Миляга не стал отпускать замечаний по поводу того, насколько маловероятной представляется ему эта мысль, и пошел вслед за мистифом по улице, пока тот не остановился у здания, которое, хотя и не было превращено в груду обгорелых кирпичей, было готово рухнуть в любую секунду. Огонь выел его глаза, и от когда-то роскошной двери осталось несколько наполовину сгнивших досок. Освещено это унылое зрелище было не светом фонарей (таковые на улице отсутствовали), а россыпью звезд.

— Тебе лучше оставаться здесь, — сказал Пай-о-па. — Скопик мог оставить это место под охраной.

— Какой, например?

— Не один Незримый умеет расставлять стражников, — ответил Пай. — Прошу тебя, Миляга… мне будет спокойнее, если я займусь этим в одиночку.

Миляга пожал плечами.

— Делай, как тебе заблагорассудится, — сказал он. И потом, после некоторой паузы: — Впрочем, ты всегда так и поступаешь.

Он наблюдал, как Пай взошел по заваленным хламом ступенькам, выломал в двери несколько досок и скользнул внутрь. Вместо того, чтобы дожидаться его у порога, Миляга пошел по улице, желая еще раз взглянуть на Храм и размышляя о том, что этот Доминион, как и Четвертый, преподнес немало сюрпризов не только ему, но и Паю. Безопасное прибежище Ванаэфа чуть было не стало местом их казни, в то время как угрожающие горы стали местом их воскрешения. А теперь Л'Имби, бывший когда-то приютом размышлений, предстал перед ними городом кричащей безвкусицы, соседствующей с руинами. Что же последует вслед за этим? Не обнаружат ли они, оказавшись в Изорддеррексе, что он с негодованием сбросил с себя репутацию Вавилона Имаджики и превратился в Новый Иерусалим?

Он устремил взгляд на окутанный сумерками Храм, и мысли его вновь обратились к вопросу, который несколько раз занимал его во время их путешествия по Третьему Доминиону: как лучше всего подойти к задаче составления карты Доминионов, чтобы, когда он наконец возвратится в Пятый Доминион, он смог бы дать своим друзьям хоть какое-то представление о местной географии? Они путешествовали по самым разным дорогам — начиная с Паташокского шоссе и кончая залитыми грязью грунтовыми маршрутами, ведущими от Хаппи к Май-Ке; они прошли зеленеющие долины и побывали на таких высотах, где не рос даже самый морозоустойчивый мох; они познали роскошь автомобилей и надежность доки; они потели, замерзали и переходили границу между явью и сном, словно поэты, направляющиеся в страну фантазии, сомневаясь в надежности своих чувств и в самих себе. Все это необходимо было отобразить: дороги, города, хребты и долины, — все это надо было представить в двух измерениях, чтобы размышлять потом над этим на досуге. «Со временем я займусь этим, — сказал он себе, вновь откладывая на будущее решение этой проблемы, — со временем».

Он оглянулся на дом Скопика. Никаких следов возвращения Пая не было видно, и он начал подумывать, уж не случилось ли с мистифом какой-нибудь беды внутри. Он вернулся к крыльцу, поднялся по ступенькам и, чувствуя себя слегка виноватым, скользнул в дыру между досками. Свет звезд, однако, был лишен возможности с такой же легкостью проникнуть за ним, и он оказался в такой абсолютной темноте, что его пробрала дрожь, и на память ему пришел безмерный мрак ледяного собора. В тот раз мистиф был позади него, теперь он оказался впереди. Он помедлил несколько секунд у двери, пока его глаза не помогли ему сориентироваться в интерьере. Это был тесный дом с тесными комнатками, и где-то в глубине его звучал голос, едва ли не шепот, по направлению к которому он и двинулся, спотыкаясь во мраке. Уже через несколько шагов он понял, что этот голос, хриплый и испуганный, принадлежит не Паю. Может быть, Скопику, который до сих пор прячется в руинах?

Мерцание света, не ярче самой тусклой звезды, привело его к приоткрытой двери, за которой он увидел говорящего. Пай стоял в центре погруженной во мрак комнаты, спиной к Миляге. Повыше плеча мистифа Миляга увидел источник умирающего света: висящий в воздухе силуэт, похожий на паутину, сплетенную пауком, которого потянуло к занятиям портретной живописью, и вздымавшуюся от малейшего дуновения ветра. Однако движения его не были произвольными. Бесплотное лицо открывало рот и изрекало свою мудрость.

— …Нигде так не испытывается, как в подобных катаклизмах. Мы должны признать это, мой друг… признать это и молиться… нет, лучше не молиться… я теперь сомневаюсь во всех богах, а особенно в местном. Если по детям хотя бы частично можно судить об Отце, то вряд ли Его можно назвать справедливым и добрым.

— По детям? — переспросил Миляга.

Дыхание, вместе с которым вылетело это слово, казалось, затрепетало в натянутых нитях. Лицо вытянулось, рот исказился.

Мистиф оглянулся и помотал головой, призывая незваного гостя к тишине. Скопик (а это послание, безусловно, принадлежало ему) снова заговорил.

— …Поверь мне, мы знаем только сотую часть хитростей и уловок, которые скрываются за этим. Задолго до начала Примирения уже начали свою работу силы, направленные против него, — это мое глубочайшее убеждение. И вполне логично предположить, что эти силы до сих пор существуют. Они вершат свое дело в этом Доминионе и в том Доминионе, из которого ты прибыл. Их стратегия измеряется не десятилетиями, а столетиями — точно так же должны были действовать и мы. И они глубоко внедрили своих агентов. Не доверяй никому, Пай-о-па. Даже самому себе. Их заговор был составлен еще тогда, когда нас с тобой не было на свете. Вполне может получиться так, что любой из нас служит им тем или иным образом, даже и не подозревая об этом. Они придут за мной очень скоро, возможно, с пустынниками. Если я умру, ты будешь об этом знать. Если мне удастся убедить их в том, что я всего лишь безвредный чокнутый, они заберут меня в Колыбель и засадят в приют для умалишенных. Отыщи меня там, Пай-о-па. А если ты занят какими-нибудь более неотложными делами, то забудь меня; я не упрекну тебя за это. Но, друг мой, отправишься ли ты за мной или нет, в любом случае знай, что, когда я думаю о тебе, я по-прежнему улыбаюсь, а это редчайшее из удовольствий в наши дни.

Еще до окончания речи паутина постепенно стала терять силу, позволявшую ей удерживать сходство, черты размягчились, силуэт начал сворачиваться, и когда последнее слово послания прозвучало, он превратился в обычный мусор, которому оставалось только опуститься на пол. Мистиф присел на корточки и прикоснулся пальцами к безжизненным нитям.

— Скопик… — пробормотал он.

— О какой Колыбели он говорил?

— Колыбель Жерцемита. Так называется море в двух или трех днях пути отсюда.

— Ты был там?

— Нет. Это место ссылки. В Колыбели был остров, который использовался как тюрьма. В основном там содержались преступники, которые совершили чудовищные зверства, но были слишком опасны, для того чтобы их казнить.

— Не понимаю.

— Я тебе расскажу как-нибудь потом. Сейчас нам важно то, что, похоже, его переделали в сумасшедший дом. — Пай поднялся на ноги. — Бедняга Скопик. Он всегда испытывал ужас перед безумием…

— Мне это чувство знакомо, — заметил Миляга.

— …а теперь они засадили его в сумасшедший дом.

— Стало быть, нам надо вызволить его оттуда, — сказал Миляга просто.

Он не мог разглядеть выражения лица Пая, но он увидел, как мистиф уткнул лицо в ладони, и услышал приглушенное рыдание.

— Эй… — мягко сказал Миляга, заключая Пая в свои объятия. — Мы отыщем его. Я знаю, что я не должен был приходить сюда и шпионить за тобой, но я просто подумал: вдруг с тобой что-нибудь случилось.

— Во всяком случае, ты хоть сам услышал его. Теперь ты знаешь, что это не ложь.

— С чего бы это мне думать, что это ложь?

— Потому что ты не доверяешь мне, — сказал Пай.

— Я думал, мы договорились, — сказал Миляга, — что мы вместе, — и это наша лучшая надежда на то, что мы останемся живыми и в здравом уме. Разве это не так?

— Да.

— Ну так давай не будем об этом забывать.

— Это может оказаться не так-то просто. Если подозрения Скопика верны, то любой из нас может работать на врага и не знать об этом.

— Под врагом ты имеешь в виду Автарха?

— Безусловно, он один из наших врагов. Но я полагаю, что он — всего лишь внешнее проявление более могущественных разрушительных сил. Имаджика больна, Миляга, от края и до края. Теперешний вид Л'Имби приводит меня в отчаяние.

— Знаешь, тебе надо было бы заставить меня поговорить с Тиком Ро. Он мог бы дать нам несколько подсказок.

— Я не имею права принуждать тебя к чему-нибудь. Кроме того, я не уверен, что он оказался бы мудрее Скопика.

— Может быть, когда мы сможем поговорить с ним, он будет знать еще больше.

— Будем на это надеяться.

— И тогда я не стану ерепениться и убегать прочь, как последний идиот.

— Если мы попадем на остров, тебе некуда будет убегать.

— Это точно. Стало быть, теперь нам нужно какое-нибудь транспортное средство.

— Что-нибудь не бросающееся в глаза.

— Что-нибудь быстрое.

— Что-нибудь, что легко уворовать.

— А ты знаешь, как добраться до Колыбели? — спросил Миляга.

— Нет, но, может быть, мне удастся порасспросить об этом, пока ты угонишь машину.

— Неплохой план. Да, кстати, Пай! Купи выпивки и сигарет, пока будешь этим заниматься, хорошо?

— Так ты еще и декадента собрался из меня сделать?

— Виноват. А я-то думал, это ты сбиваешь меня с пути истинного.

3

Они покинули Л'Имби задолго до восхода солнца в машине, которую Миляга выбрал из-за ее цвета (он был серым) и абсолютной неприметности. В течение двух дней они ехали на ней без всяких эксцессов по дорогам, которые становились все более пустынными по мере того, как они удалялись от Храмового Города и его широко раскинувшихся предместий. За пределами города тоже наблюдалось кое-какое военное присутствие, но войска не проявляли никакой активности, и никто не предпринял попытки остановить их. Только раз на отдаленном поле они заметили военный контингент, занятый установкой тяжелой артиллерии, нацеленной на Л'Имби. Секрета из своей работы никто не делал, так что горожане могли видеть, от чьей снисходительности зависит их жизнь.

Но уже к середине третьего дня дорога, по которой они ехали, почти полностью опустела, и равнины, на которых располагался Л'Имби, уступили место волнообразным холмам. Вместе с пейзажем изменилась и погода. Небо стало облачным, и в отсутствие ветра, который мог бы их разогнать, облака становились все гуще и гуще. Пейзаж, который мог бы быть оживлен игрой света и тени, стал унылым и бесприютным. Местность становилась все менее обитаемой. Изредка им попадалась по дороге ферма, давным-давно превратившаяся в руины. Еще реже им случалось видеть живую душу, обычно неопрятно одетую и всегда одинокую, словно места эти были отданы на откуп отверженным и потерянным.

* * *

Потом они увидели Колыбель. Она появилась внезапно, когда дорога поднялась на холм, с которого открылся вид на серый берег и серебряное море. Только увидев это зрелище, Миляга наконец понял, насколько угнетали его холмы. Теперь он почувствовал, как настроение его быстро поднимается.

Были у пейзажа и свои странности, самая заметная из которых — тысячи молчаливых птиц, сидящих на каменистом пляже, словно зрители, ожидающие спектакля, который должен был состояться на сцене моря. Ни одной из них не было видно ни в воздухе, ни на воде. Только когда Пай и Миляга подъехали к краю этой огромной стаи и выбрались из машины, им стала понятна причина их пассивности. Не только сами птицы и небо над ними хранили неподвижность, неподвижным было и само море. Миляга миновал вавилонское столпотворение птиц, среди которых преобладали близкие родственники чаек, но встречались и гуси, и болотные птицы, а иногда и воробьи, подошел к краю моря и прикоснулся к нему — сначала ногой, а потом и рукой. Оно не было замерзшим — свойства льда ему были известны по горькому опыту, — оно просто затвердело. Последняя волна до сих пор была видна вся до последнего завитка, застигнутая в тот момент, когда она разбилась о берег.

— Во всяком случае, нам не придется плыть, — сказал мистиф. Он внимательно оглядывал горизонт в поисках места, где был заключен Скопик.

Другой берег был скрыт за горизонтом, но остров виднелся вдали: остроконечная серая скала поднималась из моря в нескольких милях от того места, где они находились. Приют для умалишенных, как назвал его Скопик, представлял собой несколько домиков, сгрудившихся на ее вершине.

— Пойдем сейчас или подождем темноты? — спросил Миляга.

— Мы никогда не найдем остров в темноте, — сказал Пай. — Надо идти сейчас.

Они вернулись к машине и проехали сквозь стаю птиц, которые были не более склонны освободить дорогу колесам, чем ногам. Несколько поднялись на секунду в воздух; большинство стояли до конца и приняли гибель из-за своего стоицизма.

Море оказалось самой удобной дорогой, по которой им приходилось ехать после Паташокского шоссе. Судя по всему, в тот момент, когда оно затвердело, оно было спокойным, как мельничная запруда. Они проехали мимо трупов нескольких птиц, застигнутых этим процессом. На их костях до сих пор были мясо и перья, что наводило на мысль о том, что затвердение произошло сравнительно недавно.

— Мне случалось слышать о ходьбе по воде, — сказал Миляга по дороге. — Но вот езда по воде — это чудо будет поудивительнее.

— У тебя есть какие-нибудь мысли по поводу того, что мы будем делать, когда попадем на остров? — спросил Пай.

— Мы спросим, где можно найти Скопика, а когда мы отыщем его, возьмем его с собой и уедем. Если они попытаются помешать нам увидеть его, нам придется прибегнуть к силе. Все очень просто.

— У них может оказаться вооруженная охрана.

— Видишь эти руки? — сказал Миляга, отрывая их от руля и протягивая Паю под нос. — Эти руки смертельны. — Он засмеялся над выражением лица мистифа. Не беспокойся, я не собираюсь убивать всех подряд. — Он снова ухватился за руль. — Но мне нравится обладать силой. Действительно нравится. Мысль о том, что я могу ее использовать, в некотором роде возбуждает меня. Эй, посмотри туда. Солнца выходят из-за туч.

Несколько лучей пробились сквозь облака и осветили остров, который теперь был не дальше полумили от них. Приближение посетителей не прошло незамеченным. На верхушке утеса и вдоль бруствера тюрьмы появились охранники. Можно было заметить фигурки, сбегающие вниз по лестнице, которая вела к лодкам, пришвартованным у основания утеса. С побережья у них за спиной раздался птичий гомон.

— Наконец-то они проснулись, — сказал Миляга.

Пай оглянулся назад. Солнечные лучи освещали берег и крылья птиц, поднявшихся в воздух в едином порыве.

— О, Господи Иисусе… — произнес Пай.

— В чем дело?

— Море…

Паю не пришлось пускаться в объяснение, так как тот же самый процесс, который охватил поверхность Колыбели позади них, приближался к ним навстречу от острова. Медленная ударная волна, изменяющая природу вещества, по которому она проходила. Миляга увеличил скорость, сокращая расстояние, отделяющее их от твердой земли, но вокруг острова море уже полностью разжижалось, и процесс трансформации быстро продвигался вперед.

— Останови машину! — завопил Пай. — Если мы не выберемся сейчас, то утонем вместе с ней.

Миляга ударил по тормозам, и они выскочили из машины. Море под ними было еще достаточно твердым, чтобы по нему можно было бежать, но они чувствовали, как оно содрогается у них под ногами, обещая скоро раствориться.

— Ты умеешь плавать? — закричал Миляга Паю.

— Надо будет — сумею, — ответил мистиф. — Только я думаю, что в этой жидкости купаться не очень-то приятно, Миляга.

— Боюсь, что у нас нет выбора.

По крайней мере, у них появилась надежда на спасение. От берега острова отчаливали лодки. Плеск весел и ритмичные крики гребцов доносились сквозь гул серебряной воды. Мистиф, однако, черпал надежду не из этого источника. Взор его отыскал узкую тропинку лишь слегка разжиженного льда, пролегшую между местом, где они находились, и островом. Схватив Милягу за руку, он указал ему путь.

— Вижу! — крикнул в ответ Миляга, и они ринулись по этой зигзагообразной тропинке, краем глаза следя за местоположением двух лодок. Хотя море и подъедало их тропинку с обеих сторон, спасение все же представлялось весьма вероятным до того момента, как звук перевернувшейся и утонувшей машины не отвлек Милягу от его рывка. Он обернулся и столкнулся с Паем. Мистиф упал лицом вниз. Миляга поднял его на ноги, но тот был так оглушен, что на мгновение забыл об угрожающей им опасности.

С лодок донеслись тревожные крики. Неистовствующее море преследовало их по пятам. Их отделяло от него всего лишь несколько ярдов. Миляга взвалил Пая на плечи и снова рванулся вперед. Но драгоценные секунды были потеряны. Идущая первой лодка была от них на расстоянии двадцати ярдов, но прилив подобрался к ним уже в два раза ближе сзади и еще в два раза ближе сбоку, со стороны лодок. Если он будет стоять на месте, почва уйдет у него из-под ног раньше, чем приблизится лодка. Если же он попробует бежать с обмякшим мистифом на плечах, он будет удаляться от спасателей.

Но ему так и не пришлось сделать выбор. Под общим весом человека и мистифа почва треснула, и серебряные воды Жерцемита хлынули ему под ноги. Он услышал предостерегающий крик существа из первой лодки — это был покрытый шрамами Этак с огромной головой, — а потом ощутил, как его правая нога провалилась на шесть дюймов вниз сквозь хрупкую льдину. Теперь настал черед Пая пытаться вытянуть его, но дело было проиграно: ни у того, ни у другого не было точки опоры.

В отчаянии Миляга опустил взгляд на волны, по которым ему предстояло отправиться вплавь. Те существа, которых он увидел под собой, не были в море — они и были морем: у волн были спины и шеи, а сверкание морской пены было блеском их бесчисленных крошечных глаз. Лодка неслась им на помощь, и на мгновение ему показалось, что они смогут перепрыгнуть через бушующую пропасть.

— Давай! — крикнул он мистифу и со всей силы толкнул его вперед.

Хотя мистиф до сих пор не отошел после падения, в его ногах еще осталось достаточно силы, чтоб превратить падение в прыжок. Пальцы его уцепились за край лодки, но сила его прыжка сбросила Милягу с его ненадежной опоры. Ему еще хватило времени увидеть, как мистифа вытягивают на борт раскачивающейся лодки, и подумать, что он успеет ухватиться за протянутые ему руки. Но море не собиралось мириться с утратой обоих лакомых кусочков. Погружаясь в серебряную пену, которая смыкалась вокруг него, как живое существо, он вскинул над головой руки в надежде на то, что Этак успеет схватиться за них. Все напрасно. Сознание оставило его, и он пошел ко дну.

Глава 26

1

Миляга очнулся от звука молитвы. Он понял, что это именно молитва, еще до того, как слух был подкреплен зрением. Голоса взлетали и падали в той же немелодичной манере, как и в земных церквях: две или три полудюжины молящихся постоянно тащились на слог позади, так что слова накладывались одно на другое. И тем не менее ничто так не могло обрадовать его, как этот звук. Он погружался в море с мыслью о том, что всплыть ему уже не удастся.

Глаза его различили свет, но помещение, в котором он находился, было скрыто от него пеленой мрака. Но этот мрак обладал какой-то неясной фактурой, и он попытался сосредоточить на ней свой взгляд. Но только когда нервные окончания его лба, щек и подбородка сообщили мозгу об их раздражении, он наконец-то понял, почему его глаза не могут разобраться в окружающей его темноте. Он лежал на спине, а лицо его было закрыто куском ткани. Он велел руке подняться и сдернуть ее, но конечность тупо лежала, вытянувшись вдоль тела, даже и не думая пошевелиться. Он напряг свою волю и велел ей повиноваться, все больше раздражаясь по мере того, как менялся тембр песнопений и они начинали звучать все более тревожно и настоятельно. Он почувствовал, как ложе, на котором он находился, куда-то толкают, и попытался позвать на помощь, но его горло было словно закупорено, и он не смог выдавить из себя ни звука. Раздражение перешло в тревогу. Что с ним такое случилось? Успокойся, — сказал он себе. Все прояснится, только успокойся. Но, черт возьми! — его ложе поднимают вверх. Куда его собираются нести? К дьяволу спокойствие! Не может он лежать на месте, пока его тут таскают туда-сюда. Он не умер, нет уж, дудки!

Или все-таки умер? Мысль эта изгнала последнюю надежду на обретение равновесия. Его подняли и куда-то несут; он неподвижно лежит на жестких досках, а лицо его покрыто саваном. Что это, как не смерть? Они молятся за его душу, надеясь помочь ей добраться до рая, а его останки в это время несут — куда? В могилу? На погребальный костер? Он должен остановить их: поднять руку, застонать, любым способом дать понять им, что они распрощались с ним преждевременно. Пока он старался подать хоть какой-нибудь знак, чей-то голос перекрыл звук молитвы. И молящиеся, и носильщики остановились, и тот же самый голос — это был Пай! — раздался снова.

— Стойте! — сказал он.

Кто-то справа от Миляги пробормотал фразу на языке звук которого был ему незнаком. Возможно, это были слова утешения. Мистиф ответил на том же языке, и голос его дрожал от скорби.

Теперь к разговору присоединился третий. Цель его явно была той же, что и у его собрата: уговорить Пая оставить тело в покое. Что они говорили? Что труп — это всего лишь шелуха, пустая тень человека, дух которого давным-давно уже отправился в лучшие края? Миляга мысленно приказывал Паю не слушать их. Дух был здесь! Здесь!

Потом — о, величайшая радость! — саван был убран с его лица, и перед ним возник Пай. Мистиф и сам выглядел полумертвым: глаза его покраснели, а его красота была обезображена горем.

«Я спасен, — подумал Миляга. — Пай видит, что глаза мои открыты, и что в черепе моем скрывается нечто большее, чем гниющее мясо». Но никаких признаков понимания этого не отразилось на лице Пая. Вид Миляги вызвал у него лишь новый приступ рыданий. К Паю подошел человек, вся голова которого была покрыта кристаллическими наростами, и положил руку на плечи мистифа, что-то тихо сказав ему на ухо и нежно пытаясь отвести его в сторону. Пальцы Пая потянулись к лицу Миляги и прикоснулись на несколько секунд к его губам. Но его дыхание — которым он некогда сокрушил стену между Доминионами — было теперь таким слабым, что мистиф не почувствовал его. Пальцы были отодвинуты рукой утешителя, который вслед за этим наклонился над Милягой и вновь закрыл саваном его лицо.

Молящиеся возобновили свою погребальную песнь, а носильщики вновь двинулись в путь со своей ношей. Вновь ослепнув, Миляга почувствовал, как искра надежды угасла в его груди, уступив место панике и гневу. Пай всегда утверждал, что обладает тончайшей чувствительностью. Так как же оказалось возможным, что именно сейчас, когда в ней возникла такая настоятельная необходимость, он мог остаться бесчувственным к угрозе, нависшей над человеком, которого он называл своим другом? И более того: который был другом его души, ради которого он менял свою плоть!

Паника Миляги на секунду ослабла. Не скрывается ли тень надежды за всеми этими упреками? Он попытался отыскать ключ. Друг души? Менял свою плоть? Ну да, разумеется: до тех пор, пока у него есть мысли, у него может появиться и желание, а желание может прикоснуться к мистифу и изменить его. Если он сможет прогнать из своей головы мысль о смерти и подумать о сексе, может быть, он еще сможет прикоснуться к протеическому ядру Пая и вызвать в нем какую-нибудь метаморфозу, пусть даже и малую, которая сообщит мистифу о том, что он еще жив.

Словно для того, чтобы сбить его, из памяти всплыло замечание Клейна, гость из другого мира:

— …Сколько времени потеряно, — так говорил Клейн, — в размышлениях о смерти, чтобы не кончить слишком быстро…

Воспоминание показалось ему ненужной помехой, но неожиданно он понял, что оно является зеркальным отражением его теперешней мольбы. Желание было теперь его единственной защитой от преждевременной смерти. Он мысленно обратился к маленьким подробностям, которые всегда возбуждали его эротическое воображение: задняя часть шеи, с которой убраны волосы; язык, который медленно облизывает сухие губы; взгляды; прикосновения; вольности. Но Танатос схватил Эроса за горло. Ужас прогнал все следы возбуждения. Как мог он сосредоточиться на мысли о сексе достаточно долго, чтобы повлиять на Пая, когда либо пламя, либо могила ожидали его в самом недалеком будущем? Ни к тому, ни к другому он не был готов. Первое было слишком горячим, второе — слишком холодным; первое — слишком ярким, второе — слишком темным. Он мечтал об одном — нескольких неделях, днях, даже часах — он был бы благодарен даже за часы, которые ему позволили бы провести между двумя этими полюсами. Там, где была плоть; там, где была любовь. Уже зная о том, что мысли о смерти непреодолимы, он попытался разыграть последний гамбит: включить их в ткань своих сексуальных фантазий.

Пламя? Ну что ж, пусть это будет жар тела мистифа, когда он прижимался к нему. Пусть холодом будет пот, выступивший у него на спине, пока они трахались. Пусть темнота станет ночью, которая скрывала их излишества, а пылание погребального костра — жаром их совместной лихорадки. Он почувствовал, что фокус начинает удаваться. Почему смерть не может быть эротична? И пусть они полопаются и сгниют вместе, разве не может их последнее растворение научить их новым способам любви? Слой за слоем будет сползать с них; их соки и костный мозг будут сливаться воедино, до тех пор, пока они окончательно не превратятся в одно целое.

Он предложил Паю выйти за него замуж и получил согласие. Теперь это существо принадлежало ему, и он мог заставить его снова и снова принимать обличие своих самых заветных и самых потаенных желаний. Так он и поступал сейчас. Он представил Пая обнаженным, сидящим на нем верхом. От одного только прикосновения к нему мистиф начинал меняться, сбрасывая с себя кожи, словно одежды. Одной из этих кож оказалась Юдит, другой — Ванесса, третьей — Мартина. И все они продолжали на нем свою бешеную скачку: вся красота мира была насажена на его член.

Увлекшись своими фантазиями, он даже не замечал, что голоса молящихся умолкли, до тех пор, пока носильщики вновь не остановились. Вокруг него раздался шепот, а посреди шепота — тихий удивленный смех. Саван убрали, и его возлюбленный вновь уставился на него. Улыбка светилась на его лице черты которого были затуманены слезами и влиянием Миляги.

— Он жив! Господи Иисусе, он жив!

Раздались голоса сомневающихся, но мистиф высмеял их.

— Я чувствую его во мне! — сказал он. — Клянусь! Он все еще с нами. Опустите его! Опустите его!

Носильщики повиновались, и Миляга впервые мельком увидел тех, кто чуть было не распрощался с ним раньше времени. Не очень-то приятные ребята, даже сейчас. Они взирали на тело с недоверием. Но опасность миновала, по крайней мере, на некоторое время. Мистиф наклонился над Милягой и поцеловал его в губы. Черты его лица вновь стали четкими и излучали величайшую радость.

— Я люблю тебя, — пробормотал он Миляге. — Я буду любить тебя до тех пор, пока не умрет сама любовь.

2

Хотя он действительно был жив, исцеления пока не последовало. Его отнесли в маленькую комнатку со стенами из серого кирпича и уложили на кровать, бывшую ненамного удобнее тех носилок, на которых он лежал в качестве трупа. В комнате было окно, но так как он не мог двигаться, вид ему удалось посмотреть только с помощью взявшего его на руки Пай-о-па. Он оказался едва ли интереснее стен: уходящее к горизонту море — вновь обретшее твердость — под облачным небом.

— Море меняется, только когда выходит солнце, — объяснил Пай. — Что случается не очень часто. Нам не повезло. Но все просто потрясены тем, что ты выжил. Никому из тех, кто раньше падал в Колыбель, не удавалось выйти назад живыми.

Тот факт, что он действительно стал чем-то вроде местной достопримечательности, подтверждался непрестанным потоком посетителей, как охранников, так и пленников. Судя по доступной ему информации (крайне ограниченной, разумеется) режим был очень мягким. На окнах были решетки, а дверь отпирали и запирали каждый раз, когда кто-нибудь входил или выходил, но офицеры, в особенности Этак по имени Вигор Н'ашап, который был здесь главным, и его заместитель — денди-военный по имени Апинг, с обвисшими, словно непропеченными чертами лица, пуговицы и ботинки которого сверкали гораздо ярче его глаз, — вели себя весьма пристойно.

— Они не получают здесь никаких новостей, — объяснил Пай. — Им только присылают пленников. Н'ашап знает о заговоре против Автарха, но вряд ли ему даже известно о том, был ли он успешным. Они расспрашивали меня часами, но толком так ничего и не спросили о нас. Я просто сказал им, что мы — друзья Скопика. Мы услышали о том, что он сошел с ума, и решили приехать навестить его. Но им доставляют еду, журналы и газеты каждые восемь или девять дней, так что удача может вскоре изменить нам. А пока что я делаю все, что в моих силах, чтобы они чувствовали себя счастливыми. Они здесь очень одиноки.

Миляга не пропустил последнее замечание мимо ушей, но все, что он мог делать, — это слушать и надеяться на то, что его выздоровление не займет слишком много времени. Мускулы его слегка расслабились, так что он мог уже открывать и закрывать глаза, глотать и даже немного шевелить руками, но его торс до сих пор был абсолютно недвижим.

Его другим постоянным посетителем — куда более интересным, чем прочие зеваки, — был Скопик, у которого имелось свое мнение по любому поводу, включая и паралич Миляги. Он был крошечным человечком с вечным косоглазием часовщика и таким вздернутым и маленьким носиком, что его ноздри фактически представляли собой две дырочки посреди лица, которое уже настолько было изборождено смешливыми морщинками, что на нем можно было засеять огород. Каждый день он приходил и садился на край милягиной кровати; его серая больничная одежда была такой же изжеванной, как и его лицо, а его блестящий черный парик никак не мог найти себе на голове постоянного места. Посиживая и потягивая кофе, он рассуждал с важным видом на всевозможные темы: о политике, о различных душевных заболеваниях своих собратьев, о коммерциализации Л'Имби, о смерти своих друзей, большей частью происшедшей оттого, что он называл медленным мечом отчаяния, и, конечно, о состоянии Миляги. Он утверждал, что ему уже приходилось сталкиваться с подобными параличами. Причина их кроется не в физиологии, а в психологии (теория эта, похоже, произвела глубокое впечатление на Пая). Однажды, когда Скопик ушел после долгих теоретических рассуждений, оставив Пая и Милягу наедине, мистиф излил свою вину. Ничего этого не произошло, — сказал он, — если бы он с самого начала проявил бы чуткость по отношению к Миляге, вместо того чтобы быть грубым и неблагодарным. Начнем с происшествия на платформе в Май-Ке. Сумеет ли Миляга когда-нибудь простить его? Сумеет ли он когда-нибудь поверить в то, что действия его являются плодом глупости, а не жестокости? В течение долгих лет он раздумывал над тем, что может произойти, если они отправятся в путешествие, которое они предпринимают сейчас, и он пытался отрепетировать все свои ответы заранее, но он был одинок в Пятом Доминионе, и ему не с кем было поделиться своими страхами и надеждами, а кроме того, обстоятельства их встречи и отправления в Доминионы оказались такими непредвиденными, что те несколько правил, которые он установил самому себе, оказались пущенными по ветру.

— Прости меня, — повторял он раз за разом. — Я любил тебя, и я вверг тебя в беду, но прошу тебя, прости меня.

Миляга выразил все, что мог, своим взглядом, жалея о том, что пальцы его недостаточно сильны для того, чтобы сжимать ручку, а то бы он мог написать короткое «прощаю». Но те небольшие улучшения, которые произошли в его состоянии со времен воскрешения, казались крайним пределом его выздоровления, и хотя Пай кормил, купал его и делал ему массаж, дальнейшего прогресса не наблюдалось. Несмотря на постоянные подбадривания мистифа, было очевидно, что смерть до сих пор держала его за горло. И не его одного в сущности, так как преданность Пая также начала подтачивать его, и не раз Миляге приходила в голову мысль о том, является ли истощение мистифа всего лишь следствием усталости, или, прожив столько времени вместе, они оказались соединенными симбиотической связью. Коли так, смерть унесет их обоих в страну забвения.

* * *

В тот день, когда снова взошли солнца, он был один в своей камере, но Пай оставил его в сидячем положении перед видом, открывающимся сквозь решетку, и он мог наблюдать за тем, как редеют облака, пропуская нежнейшие лучи, падающие на твердую поверхность моря. Впервые со времени их появления здесь солнца показались в небе над Жерцемитом, и он услышал приветственные крики из других камер, за которыми последовал топот охранников, бегущих на бруствер, чтобы посмотреть на превращение. С того места, где он сидел, ему была видна поверхность Колыбели, и он почувствовал приятное возбуждение перед надвигающимся спектаклем. Когда лучи просияли, он ощутил, как по телу его пробежала дрожь, начавшаяся с кончиков пальцев на ногах, набравшая по дороге силу и сотрясшая его череп с такой мощью, что чувства его оказались за пределами головы. Сначала он подумал, что ему удалось встать и подбежать к окну, — он смотрел сквозь решетки на простирающееся внизу море, но шум у двери заставил его обернуться. Он увидел, как Скопик и сопровождающий его Апинг пересекают камеру в направлении бородатой желтоватой мумии с застывшим выражением лица, сидящей на кровати у дальней стены. Этой мумией был он сам.

— Надо тебе взглянуть на это, Захария! — восторженно возгласил Скопик, поднимая на руки мумию.

Апинг стал помогать ему, и вдвоем они понесли Милягу к окну, от которого его сознание уже удалялось. Он оставил их наедине с их добротой, подгоняемый радостным возбуждением, которое заменяло ему двигатель. Он вылетел из камеры и понесся вдоль мрачного коридора, мимо камер, в которых пленники шумно требовали выпустить их посмотреть на солнца. Он совершенно не имел представления о внутренней географии здания, и на несколько мгновений его несущаяся во весь опор душа затерялась в лабиринте серого кирпича, но потом он наткнулся на двух охранников, торопливо взбегающих по каменной лестнице, и, не будучи замеченным, отправился за ними в более светлые помещения. Там он увидел других охранников, бросивших карточные игры, чтобы устремиться на открытый воздух.

— Где капитан Н'ашап? — спросил один из них.

— Я пойду скажу ему, — вызвался второй и, оставив своих товарищей, двинулся к закрытой двери, но был остановлен третьим охранником, сообщившим ему: «У него важная встреча. С мистифом», — что вызвало дружный похабный хохот.

Развернув свой дух спиной к выходу, Миляга полетел навстречу двери и пронесся сквозь нее без какого бы то ни было ущерба или колебания. Комната за ней оказалась, вопреки его ожиданиям, не кабинетом Н'ашапа, а приемной, в которой стояли только два пустых стула и голый стол. На стене за столом висел портрет ребенка, выполненный столь безнадежно плохо, что пол объекта определить было невозможно. Слева от картины, подписанной «Апинг», располагалась еще одна дверь, столь же тщательно закрытая, как и та, сквозь которую он только что пролетел. Но сквозь нее доносился голос Вигора Н'ашапа, пребывавшего в состоянии экстаза.

— Еще! Еще! — восклицал он, и снова, после долгой речи на непонятном языке: — Да! Вот так! Вот так!

Миляга проник сквозь дверь слишком поспешно, чтобы успеть подготовиться к тому, что открылось ему с другой стороны. Но даже если бы он и подготовился, вызвав в своем воображении видение Н'ашапа со сползшими вниз брюками и лиловым этакским членом в состоянии полной боевой готовности, он все равно не мог бы представить себе вид Пай-о-па, ибо ни разу за все эти месяцы не видел мистифа голым. Теперь это произошло, и шок, вызванный его красотой, уступал только потрясению от его униженного состояния. Его тело обладало той же безмятежностью, что и его лицо, и той же двусмысленной неопределенностью, даже на всем виду. На нем не было видно ни одного волоска, ни соска, ни пупка. Но между его ногами, которые он раздвинул, встав на колени перед Н'ашапом, находился источник его изменчивого «я», то самое ядро, которого касались мысли его сексуального партнера. Оно не обладало ни фаллической, ни вагинальной природой. Это была третья, совершенно отличная от двух других, разновидность гениталий. Она трепетала у него в паху, как беспокойный голубь, с каждым взмахом крыльев меняющий свои сверкающие очертания. И в каждом из них зачарованный Миляга улавливал знакомое эхо. Вот мелькнула его собственная плоть, которая выворачивалась наизнанку во время путешествия между Доминионами. А вот показалось небо над Паташокой и море за зарешеченным окном, твердая поверхность которого превращалась в живую воду. И дыхание, зажатое в кулаке; и сила, вырывающаяся оттуда, — все было там, все.

Н'ашап не обращал на это зрелище никакого внимания. Возможно, в своем возбуждении он даже не замечал его. Он зажал голову мистифа в своих покрытых шрамами руках и совал заостренную головку своего члена ему в рот. Пай не проявлял никаких признаков возражения. Руки его свисали вдоль тела до тех пор, пока Н'ашап не потребовал оказать внимание своему могучему стволу. Миляга уже был не в состоянии выносить это зрелище. Он бросил свое сознание через комнату по направлению к спине Этака. Разве Скопик не говорил ему, что мысль обладает силой? «Если это так, — подумал Миляга, — то пусть я буду пылинкой, крошечным метеоритом, твердым, как алмаз». Миляга услышал сладострастное придыхание Н'ашапа, пронзавшего глотку мистифа, и в следующее мгновение впился в его череп. Комната исчезла, и со всех сторон вокруг него сомкнулось горячее мясо, но сила инерции вынесла его с другой стороны, и, обернувшись, он увидел, как Н'ашап оторвал руки от головы мистифа и схватился за свою собственную. Из его безгубого рта вырвался пронзительный вопль боли.

Лицо Пая, ничего не выражавшее до этого момента, исполнилось тревоги, когда кровь хлынула из ноздрейН'ашапа. Миляга ощутил победное удовлетворение, но мистиф поднялся и ринулся на помощь офицеру, подобрав один из разбросанных по полу предметов своей одежды, чтобы остановить кровотечение. Н'ашап вначале дважды отмахнулся от его помощи, но потом умоляющий голос Пая смягчил его, и через некоторое время капитан развалился в своем мягком кресле и позволил поухаживать за собой. Воркования и ласки мистифа действовали на Милягу почти так же удручающе, как и сцена, которую он только что прервал, и он ретировался, в смущении и негодовании, сначала к двери, а потом сквозь нее, в приемную.

Там он помедлил, задержав взгляд на картине Апинга. Из комнаты вновь донеслись стоны Н'ашапа. Услышав их, Миляга ринулся прочь, через лабиринт помещений и назад, в свою камеру. Скопик и Апинг уже уложили его тело обратно на кровать. Лицо его было лишено всякого выражения, а одна рука соскользнула с груди и свисала с постели. Он выглядел уже мертвым. Разве удивительно, что преданность Пая приняла такой механический характер, когда единственным, что могло вдохновить его надежды на выздоровление Миляги, был этот изможденный манекен? Он подлетел поближе к телу, испытывая искушение оставить его навсегда, позволить ему иссохнуть и умереть. Но это было слишком рискованно. А что если его нынешнее состояние имеет своим непременным условием существование его физического «я»? Разумеется, мысль способна существовать в отсутствие плоти — он не раз слышал, как Скопик высказывался по этому поводу вот в этой самой камере, — но вряд ли это под силу такому неразвитому духу, как у него. Кожа, кровь и кости были той школой, в которой душа училась летать, а он был еще слишком неоперившимся птенцом, чтобы позволить себе прогул. Как ни противилось этому все его существо, ему надо было возвращаться назад.

Он еще раз подлетел к окну и оглядел сверкающее море. Вид его волн, разбивающихся внизу о скалы, воскресил в нем ужас, который он испытал, когда тонул. Он почувствовал, как живая вода сжимается вокруг него, давит на его губы, словно член Н'ашапа, требует, чтобы он открыл рот и сделал глоток. В ужасе он оторвался от этого зрелища и ринулся через комнату, пронзив свой лоб, словно пуля. Вернувшись в свое тело с мыслями о Н'ашапе и море, он немедленно осознал подлинную природу своей болезни. Скопик ошибался, ошибался во всем! Существовала твердая — и какая твердая, — физиологическая причина его неподвижности. Он наглотался воды, и теперь она была внутри него. Она жила в нем, процветая и разрастаясь за его счет.

Прежде чем интеллект успел предостеречь его, он позволил отвращению объять все свое тело, послал свой приказ в самые отдаленные его уголки. «Двигайся! — велел он ему. — Двигайся!» Он подлил масла в огонь своей ярости, представив себе что Н'ашап использовал его так же, как и Пая, вообразив, что желудок его наполнен спермой Этака. Его левая рука нашла в себе силы ухватиться за край его дощатого ложа, и этой опоры оказалось достаточно, чтобы перевернуться. Сначала он оказался на боку, а потом совсем свалился с кровати, сильно ударившись об пол. Удар выбил с позиции нечто, разместившееся внизу его живота. Он чувствовал, как оно принялось карабкаться, чтобы вновь уцепиться за его внутренности. Движения его были такими яростными, что Милягу швыряло из стороны в сторону, словно мешок с живой рыбой, и каждая конвульсия все больше сбрасывала с места паразита, постепенно освобождая тело от его тирании. Суставы Миляги хрустели как ореховые скорлупки; все его мускулы сводило судорогой. Это была агония, и с уст его рвался крик боли, но все, что он смог сделать, — это выдавить из себя тихий рыгающий звук. Но и он показался ему музыкой. Это был первый звук, который он издал после вопля, сорвавшегося с его уст перед тем, как Колыбель поглотила его. Его измученный организм выдавливал паразита из желудка. Он чувствовал его у себя в груди, словно блюдо из рыболовных крючков, которое ему не терпелось изблевать из себя. Но он не мог этого сделать, опасаясь, что вывернется при этом наизнанку. Паразит, похоже, понял, что они попали в патовую ситуацию. Его движения замедлились, и Миляга смог сделать отчаянный вдох сквозь наполовину забитые им дыхательные пути. Наполнив легкие, насколько это было возможно, цепляясь за кровать, он встал на ноги и, прежде чем паразит успел вывести его из строя новыми атаками, выпрямился во весь рост и бросился на пол лицом вниз. Когда он ударился об пол, тварь рывком поднялась в его горло и рот, и он ухватил ее руками и стал вытаскивать из себя. Она вышла в два приема, до последнего мгновения стараясь залезть к нему обратно в глотку. Сразу же вслед за ней ринулась и еда, поглощенная во время последней трапезы.

Глотая широко раскрытым ртом воздух, он с трудом приподнялся и сел, прислонившись к кровати. Струйки рвоты свисали у него изо рта. Тварь на полу билась и судорожно сжималась. Хотя внутри него она казалась ему огромной, на самом деле она была не больше его ладони: бесформенный сгусток молочно-белой плоти, перетянутый серебряными венами, с конечностями не толще веревочки, но которых было целых двадцать. Она не издавала никаких звуков, за исключением судорожных хлопков по залитому желчными массами полу камеры.

Слишком слабый для того, чтобы двигаться, Миляга все еще сидел, привалившись к кровати, когда через несколько минут заглянул Скопик в поисках Пая. Удивление Скопика не знало границ. Первым делом он позвал на помощь, а потом втащил Милягу обратно на кровать, задавая вопрос за вопросом с такой быстротой, что у Миляги едва хватало дыхания и сил, чтобы отвечать на них. Однако Скопик услышал достаточно, чтобы начать поносить себя на чем свет стоит за то, что сразу не проник в суть проблемы.

— Я-то думал, что она скрывается в твоей голове, Захария, а все это время — все это время! — она была у тебя в животе. Эта гнусная тварь!

Появился Апинг, и последовала новая серия вопросов, на которые на этот раз отвечал Скопик, после этого отправившийся на поиски Пая. По приказанию Апинга, пол в камере был вымыт, а пациенту принесли свежей воды и чистую одежду.

— Вам нужно еще что-нибудь? — осведомился Апинг.

— Еда, — сказал Миляга. Никогда еще в желудке у него не было такого ощущения пустоты.

— Я распоряжусь. Странно слышать ваш голос и видеть, как вы двигаетесь. Я привык к другому повороту событий. — Он улыбнулся. — Когда вы окрепнете, — сказал он, — мы должны с вами поговорить. Я слышал от мистифа, что вы художник.

— Был когда-то, — сказал Миляга и невинно осведомился: — А что? Вы тоже художник?

Апинг просиял.

— Да, я художник, — сказал он.

— Тогда нам обязательно надо поговорить, — сказал Миляга. — Что вы рисуете?

— Пейзажи. Людей иногда.

— Обнаженную натуру? Портреты?

— Детей.

— Ах, детей… А у вас самого есть дети?

Тень беспокойства прошла по лицу Апинга.

— Позже, — сказал он, метнув взгляд в сторону коридора и вновь обратив его на Милягу. — Мы все обсудим в частной беседе.

— Я в вашем распоряжении, — сказал Миляга.

За пределами комнаты раздались голоса. Скопик вернулся с Н'ашапом, который задержался у ведра, изучая выброшенного в него паразита. Прозвучали новые вопросы, или, вернее, те же самые, но в других формулировках. В третий раз отвечали вдвоем Скопик и Апинг. Н'ашап слушал их только вполуха, пристально изучая Милягу во время пересказа драматических событий, а затем поздравив его с забавной официальностью. Миляга с удовлетворением заметил сгустки спекшейся крови у него в ноздрях.

— Мы должны направить полный отчет об этом случае в Изорддеррекс, — сказал Н'ашап, — Я уверен, что он заинтригует их не меньше, чем меня.

Произнеся эти слова, он направился к двери, приказав Апингу немедленно следовать за ним.

— Наш Командир выглядит не очень хорошо, — обратил внимание Скопик. — Интересно, что тому причиной.

Миляга позволил себе улыбку, но она покинула его лицо когда в дверях появился его последний посетитель, Пай-о-па.

— Вот и прекрасно! — сказал Скопик. — Ты пришел. Я оставляю вас вдвоем.

Он удалился, закрыв за собой дверь. Мистиф не двинулся с места, чтобы обнять Милягу или хотя бы взять его за руку. Вместо этого он подошел к окну и посмотрел на море, все еще освещенное солнцем.

— Теперь мы знаем, почему его называют Колыбелью, — сказал он.

— Что ты имеешь в виду?

— Где еще мужчина может оказаться способным родить?

— Это было мало похоже на рождение, — сказал Миляга.

— Для нас — может быть, и нет, — сказал Пай. — Но кто знает, как рожали здесь детей в древние времена? Может быть, люди погружались в воду, пили ее, давали ей приют, чтобы она могла расти…

— Я видел тебя, — сказал Миляга.

— Я знаю, — ответил Пай, не оборачиваясь от окна. — И ты чуть было не лишил нас союзника.

— Н'ашап? Союзник?

— Он обладает здесь властью.

— Он — Этак. Кроме того, он мерзавец. И я собираюсь доставить себе удовольствие, убив его.

— Ты что, решил вступиться за мою честь? — сказал Пай, наконец обернувшись к Миляге.

— Я видел, что он делал с тобой.

— Это ерунда, — ответил Пай. — Я знал, что делаю. Как ты думаешь, почему с нами так хорошо обращаются? Мне позволили видеться со Скопиком в любое время. Тебя кормили и поили. И Н'ашап не задавал никаких вопросов ни обо мне, ни о тебе. А теперь он задаст их. Теперь он начнет подозревать. Нам надо убираться отсюда поскорее, до тех пор, пока он не получит ответы.

— Это лучше, чем ты будешь его обслуживать.

— Я же тебе говорю, это абсолютная ерунда.

— Но не для меня, — сказал Миляга, чувствуя, как слова царапают его воспаленное горло. Хотя это и потребовало от него определенных усилий, он поднялся на ноги, чтобы встретиться с мистифом лицом к лицу. — Помнишь, как в самом начале ты говорил о том, что нанес мне непоправимую обиду? Ты постоянно вспоминал о случае на станции в Май-Ке и говорил, что мечтаешь о том, чтобы я простил тебя. А я в это время думал о том, что никогда между нами не произойдет ничего такого, что нельзя будет простить или забыть, и когда я вновь обрету дар речи, я обязательно скажу тебе об этом. А теперь я не знаю. Он видел твою наготу, Пай. Почему он, а не я? Мне кажется, я не смогу простить тебе то, что ты открыл тайну ему, а не мне.

— Никакой тайны он не увидел, — ответил Пай. — Когда он смотрел на меня, он видел женщину, которую он любил и потерял в Изорддеррексе. Женщину, которая была похожа на его мать. Собственно, это и сводило его с ума. Эхо эха его матери. И до тех пор, пока я благоразумно снабжал его этой иллюзией, он был уступчив. Это представлялось мне более важным, чем мое достоинство.

— Больше так не будет, — сказал Миляга. — Если мы выберемся отсюда вместе, я хочу, чтобы ты принадлежал мне. Я не буду тебя ни с кем делить, Пай. Ни за какие уступки. Ни даже ради самой жизни.

— Я не знал, что тобой владеют такие чувства. Если б ты сказал мне…

— Я не мог. Даже до того, как мы оказались здесь, я чувствовал это, но не мог найти слов.

— Извини меня, если, конечно, мои извинения чего-нибудь стоят.

— Мне не нужны извинения.

— Что же тогда тебе нужно?

— Обещание. Обет. — Он выдержал паузу. — Брачный обет.

Мистиф улыбнулся:

— Ты серьезно?

— Серьезнее не бывает. Я уже раз делал тебе предложение, и ты согласился. Должен ли я повторять еще раз? Я сделаю это, если ты меня попросишь.

— Нет нужды, — сказал Пай. — Ничто не может оказать мне большую честь. Но здесь? Почему это должно было случиться именно здесь? — Нахмуренное лицо мистифа расплылось в ухмылке. — Скопик рассказал мне о Голодаре, который заперт в подвале. Он может провести церемонию.

— Какого он вероисповедания?

— Он оказался здесь, потому что считает себя Иисусом Христом.

— Тогда он сможет доказать это чудом.

— Каким чудом?

— Он может превратить Джона Фьюри Захарию в честного человека.

* * *

Брак мистифа из народа Эвретемеков и непостоянного Джона Фьюри Захарии, по прозвищу Миляга, состоялся в ту же ночь в глубинах сумасшедшего дома. К счастью, их священник переживал период временного просветления и желал, чтобы к нему обращались по его настоящему имени и называли его отцом Афанасием. Однако были заметны кое-какие внешние признаки его слабоумия: шрамы на лбу от тернового венца, который он постоянно на себя водружал, и струпья на ладонях в тех местах, куда он впивался своими ногтями. Он столь же изощрился в хмурых выражениях лица, как Скопик в усмешках, но вид философа не шел его физиономии, скорее созданной для комедианта: его нос пуговичкой постоянно тек, его зубы были слишком редкими, брови его были похожи на лохматых гусениц, которые превращались в одну, когда он морщил лоб. Его держали вместе примерно с двадцатью другими пленниками, которые считались особо мятежными, в самой нижней части сумасшедшего дома, и его лишенная окон камера охранялась куда строже, чем комнаты пленников на верхних этажах. Так что Скопику пришлось предпринять кое-какие сложные маневры, чтобы получить доступ к нему, а подкупленный охранник, Этак, согласился не смотреть в глазок лишь в течение нескольких минут. Таким образом, церемония оказалась короткой и была проведена на подходящей случаю смеси латыни и английского. Несколько фраз было произнесено на языке ордена Голодарей из Второго Доминиона, к которому принадлежал Афанасий, причем их непонятность более чем компенсировалась их музыкальностью. Сами обеты были по необходимости краткими, что было обусловлено нехваткой времени и тем обстоятельством, что у них была отнята возможность произнести большинство общепринятых формулировок.

— Это свершается не в присутствии Хапексамендиоса, — сказал Афанасий. — И вообще ни один Бог и ни один Божий посланник не имеют к этому никакого отношения. Однако мы молимся о том, чтобы присутствие Нашей Святой Госпожи освятило этот союз ее бесконечным сочувствием и чтобы со временем вы соединились в еще более великом союзе. До этой поры я буду сосудом для вашего таинства, которое свершается в вашем присутствии и по вашему желанию.

Подлинное значение этих слов дошло до Миляги только тогда, когда после свершенной церемонии он лег на постель в камере рядом со своим партнером.

— Я всегда говорил, что никогда не женюсь, — прошептал он мистифу.

— Уже начинаешь жалеть?

— Нисколько. Но это как-то странно, быть женатым и не иметь жены.

— Ты можешь называть меня своей женой. Можешь называть меня, как захочешь. Изобрети меня заново. Для этого я я создан.

— Я не хочу использовать тебя, Пай.

— Однако это неизбежно. Теперь мы должны стать функциями друг друга. Может быть, зеркалами. — Он прикоснулся к лицу Миляги. — Уж я-то использую тебя, можешь мне поверить.

— Для чего?

— Для всего. Для утешения, споров, удовольствия.

— Я хочу многое узнать от тебя.

— О чем?

— О том, как снова вылететь из моей головы, как сегодня. Как путешествовать мысленно.

— Как пылинка, — ответил Пай, использовав то же слово, которое мелькнуло у Миляги, когда он пронесся через череп Н'ашапа. — Я хочу сказать: как частичка мысли, видимая в солнечном луче.

— Это можно сделать только при свете солнца?

— Нет. Просто так легче. Почти все легче делать при солнечном свете.

— Кроме этого… — сказал Миляга, целуя мистифа, — …я всегда предпочитал заниматься этим ночью…

Он пришел на их брачное ложе с решимостью заняться любовью с мистифом в его подлинном обличье, не позволяя фантазии вклиниться между его восприятием и тем видением, которое ненадолго предстало перед ним в кабинете Н'ашапа.

Брачная церемония сделала его нервным, как жениха-девственника, ведь от него теперь требовалось дважды раздеть свою невесту. После того, как он расстегнет и отбросит прочь одежду, скрывающую тело мистифа, ему придется сорвать со своих глаз удобные иллюзии, которые лежат между зрением и его объектом. Что он ощутит тогда? Легко было испытывать возбуждение при виде существа, которое так преображалось силой желания, что его нельзя было отличить от объекта этого желания. Но что он испытывает, увидев само это существо голым, голыми глазами?

В сумраке его тело выглядело почти женским, гладким и безмятежным, но в его мускулах была жесткость, которую никак нельзя было назвать женственной; ягодицы его не были пухлыми, а грудь — зрелой. Это существо не было его женой и хотя ему было бы приятно вообразить себе это и его ум не раз склонялся к тому, чтобы поддаться этой иллюзии, он сопротивлялся, веля своим пальцам и глазам придерживаться фактов. Теперь ему захотелось, чтобы в камере стало светлее: тогда двусмысленной неопределенности не так легко будет поймать его в ловушку. Когда он положил руку Паю между ног, пальцы его ощутили жар и движение, и он сказал:

— Я хочу видеть.

Пай послушно встал навстречу свету, идущему из окна, чтобы Миляге лучше было видно. Сердце его билось яростно, но ни капли крови не доходило до его паха. Она бросилась ему в голову, заставив пылать его лицо. Он был рад, что сидит в тени, которая отчасти скрывает его смущение, но он прекрасно знал, что темнота может скрыть лишь внешние проявления и что мистифу прекрасно известно о том страхе, который владеет им. Он глубоко вздохнул, встал с постели и подошел к загадке на расстояние вытянутой руки.

— Зачем ты так поступаешь с собой? — мягко спросил Пай. — Почему ты не позволишь прийти мечтам?

— Потому что я не хочу воображать тебя, — сказал он. — Я отправился в это путешествие для того, чтобы понять. А как я могу понять что-нибудь, если перед глазами у меня будут только иллюзии?

— Может быть, только одни иллюзии и существуют?

— Это неправда, — сказал он просто.

— Ну хорошо, отложи это на завтра, — принялся искушать его Пай. — Завтра ты будешь смотреть на мир трезво. А этой ночью расслабься немного. Мы не из-за меня оказались в Имаджике. Я — не та головоломка, ради решения которой ты явился сюда.

— Совсем напротив, — сказал Миляга, и в голосе его послышалось лукавство. — Я-то как раз думаю, что из-за тебя я здесь и оказался. И ты и есть та головоломка. Мне даже кажется, что если бы нас заперли здесь, то мы отсюда смогли бы излечить всю Имаджику с помощью того, что происходит между нами. — На лице его появилась улыбка. — Я понял это только сейчас. Вот поэтому я и хочу видеть тебя ясно, Пай, чтобы между нами не было никакой лжи. — Он положил руку на половой орган мистифа. — Ты можешь трахаться этим и с мужчиной, и с женщиной, верно?

— Да.

— А ты можешь рожать?

— Я ни разу не рожал. Но в принципе могу.

— А оплодотворить кого-нибудь?

— Да.

— А еще что-нибудь ты можешь делать этой штукой?

— Что например?

— Ну, ведь это не просто гибрид члена и влагалища, так ведь? Я знаю, что это так. Это еще и нечто другое.

— Есть.

— Какой-то третий путь.

— Да.

— Покажи мне его.

— Я не могу. Ты мужчина, Миляга. У тебя определенный пол. Это физиологический факт. — Он положил руку на все еще мягкий член Миляги. — Не могу же я оторвать эту штуку. Ты не позволишь мне. — Он нахмурился. — Так ведь?

— Не знаю, может быть, и позволю.

— Ты это несерьезно.

— Если это поможет найти путь, то, может быть, и серьезно. Я использовал свой член всеми возможными способами. Может быть, настала пора положить этому конец.

Теперь настал черед Пая улыбнуться, но улыбка оказалась такой хрупкой, словно тревога, владевшая Милягой, теперь передалась ему. Мистиф сузил свои сверкающие глаза.

— О чем ты думаешь? — спросил Миляга.

— О том, как ты меня напугал.

— Чем?

— Болью, которая ждет меня впереди. Болью, которую я испытаю, потеряв тебя.

— Ты не потеряешь меня, — сказал Миляга, обняв мистифа за шею и щелкнув его по затылку большим пальцем. — Я же тебе говорю: мы можем исцелить всю Имаджику прямо отсюда. Мы очень сильны, Пай.

Лицо мистифа по-прежнему выглядело обеспокоенным. Миляга прижался к нему и поцеловал, сначала сдержанно, а потом с жаром, который мистифу, судя по всему, не хотелось разделять. Еще минуту назад, сидя на кровати, он выступал в роли соблазняемого. Теперь все было наоборот. Он положил руку мистифу между ног, надеясь развеять его грустное настроение ласками. Его пальцы встретились с жаркой и переливчатой плотью, струившей в неглубокую чашу его ладони влагу, которую его кожа впитывала, словно бальзам. Он прижал руку сильнее, чувствуя, как от его прикосновения плоть становится все более сложной и утонченной. В этой плоти не было ни колебаний, ни стыда, ни скорби, которые помешали бы ей открыто проявить свое желание, а желание всегда возбуждало его. Как обольстительно было видеть его на лице женщины, но не меньшее сладострастие испытал он и сейчас.

Он оторвался от этой игры и одной рукой расстегнул свой ремень. Но прежде чем он успел извлечь свой член, который стал уже болезненно твердым, за него ухватился мистиф и направил его внутрь себя с поспешной страстностью, которая до сих пор никак не отражалась на его лице. Плоть мистифа исцелила боль, поглотив член целиком вместе с мошонкой. Он испустил долгий-долгий вздох наслаждения. Его нервные окончания, лишенные этого ощущения в течение долгих месяцев, затрепетали.

Мистиф закрыл глаза; рот его приоткрылся. Миляга просунул напряженный язык между его губ, и он откликнулся на это с такой страстностью, которую раньше Миляга никогда за ним не замечал. Руки мистифа обхватили его за плечи. Потом он пошатнулся и, увлекая Милягу за собой, ударился о стену, да так сильно, что вздох сорвался с его уст прямо в рот Миляге. Он втянул его в свои легкие и вновь ощутил жажду, которую мистиф понял без слов. Он стал вдыхать жаркий воздух и наполнять им грудь Миляги, словно тот был только что вытащенным из воды утопленником, которому делали искусственное дыхание. Он ответил на этот подарок мощными толчками, и влага мистифа оросила внутреннюю сторону его бедер. Мистиф вдыхал в него одно дыхание за другим. Он выпивал их, не пропуская ни одного, в промежутках с наслаждением пожирая его лицо. Пронзая его членом, он получал в обмен новое дыхание. Возможно, этот обмен и был намеком на тот третий путь, о котором говорил Пай, — на то соитие между многоликими силами, которое не могло состояться до тех пор, пока при нем оставались признаки его мужского пола. В эти секунды, пока он пронзал своим членом влажные глубины мистифа, мысль о том, чтобы отказаться от него в поисках новых ощущений, казалась ему нелепой. Конечно, могут существовать другие ощущения, но лучше того, что он испытывает сейчас, ничего быть не может.

Он закрыл глаза, но не потому, что он боялся, что его воображение подменит Пая каким-нибудь воспоминанием или вымышленным образом — этот страх уже прошел, а потому, что опасался совсем потерять контроль над собой, если посмотрит на блаженство мистифа еще хотя бы чуть-чуть. Однако то, что предстало пред его мысленным взором, действовало еще более возбуждающе: он видел, как они сцеплены вместе, внутри друг друга, и дыхание и член набухают в их нежных тканях, наполняя собой все их внутреннее существо. Он хотел предупредить Пая, что он больше не может сдерживаться, но тот, похоже, уже это понял. Он ухватил его за волосы и оттащил от своего лица, но боль и вырвавшиеся у него вздохи только подхлестнули его возбуждение. Он открыл глаза, желая видеть перед собой лицо мистифа во время оргазма, и в то мгновение, когда размыкались его ресницы, красота напротив него превратилась в зеркало. Он видел перед собой свое лицо, держал в объятиях свое тело. Иллюзия не охладила его, совсем напротив. Еще прежде чем зеркало опять размягчилось в плоть, а стекло его превратилось в пот на лице Пая, он пересек границу, за которой никакое возвращение уже было немыслимо, и, глядя на черты своего лица, смешавшиеся с чертами мистифа, он кончил. Блаженная пытка оргазма была, как никогда, восхитительна; после короткого приступа священного безумия его охватило чувство утраты, с которой он никогда не сможет примириться.

Не успел он кончить, как мистиф начал смеяться. Сумев наконец-то сделать первый спокойный вдох, он спросил:

— Чего смешного?

— Тишина, — сказал Пай, сдерживая смех, чтобы Миляга смог оценить шутку.

Он пролежал в этой камере много дней не в состоянии издать даже стон, но никогда ему не доводилось слышать такой тишины. Весь сумасшедший дом обратился в слух: от глубин, в которых отец Афанасий плел свои колючие венцы, и до кабинета Н'ашапа, ковер в котором был помечен несмываемыми пятнами крови из его носа. Не было такой бодрствующей души, которая не прислушивалась бы к звукам их совокупления.

— Вот это тишина, — сказал мистиф.

Не успел он произнести эти слова, как молчание было расколото чьим-то воплем из камеры, яростным воплем утраты и одиночества, который не смолкал всю оставшуюся часть ночи, словно для того, чтобы отмыть серые камни от случайно забрызгавшей их радости.

Глава 27

1

Если бы ее попросили, Юдит смогла бы вспомнить около дюжины человек — любовников, поклонников, рабов, — которые предлагали ей заплатить за ее любовь любую цену, которую она сочтет нужным назвать. Нескольких она поймала на слове. Но ее требования, какими бы экстравагантными ни казались некоторые из них, были ничем в сравнении с тем подарком, который она попросила у Оскара Годольфина. «Покажи мне Изорддеррекс», — сказала она и с трепетом стала наблюдать за его лицом. Он не стал отказывать ей сразу же. Если бы он сделал это, он разрушил бы зарождающуюся между ними привязанность, а такой потери он никогда бы себе не простил. Он выслушал ее просьбу и ни разу больше не возвращался к ней, надеясь, без сомнения, что она не будет поднимать этот вопрос. Однако надежды его не сбылись. Расцвет их физической близости исцелил ее от той странной пассивности, которая поразила ее со дня их первой встречи. Теперь она знала его слабое место. Она видела, как он был уязвлен. Она видела, как было ему стыдно из-за того, что он не сумел сдержать себя. Она видела его в любовном акте, ласковым и нежно настойчивым. Хотя ее чувства к нему не стали слабее, эта новая перспектива освободила ее взгляд от пелены бездумного приятия. Теперь, когда она видела, как он вожделеет ее — а в дни, последовавшие за их соитием, он несколько раз проявлял свое вожделение, — она была прежней Юдит, полагающейся на саму себя и бесстрашной, Юдит, которая наблюдала за ним под прикрытием своих улыбок, наблюдала и ждала, зная, что его привязанность к ней делает ее сильнее день ото дня. Напряжение между этими двумя «я» — остатками безвольной содержанки, которая была вызвана к жизни его появлением, и той волевой, целеустремленной женщиной, которой она была в прошлом и теперь становилась снова, — прогнало последние следы сонливости из ее организма, и ее страстное желание посетить Доминионы вернулось с прежней силой. Она не стеснялась напоминать ему о его обещании, но в первые два раза он под вежливым, но фальшивым предлогом отказался обсуждать этот вопрос. В третий раз ее настойчивость была вознаграждена вздохом и взглядом, поднятым к небесам.

— Почему это имеет для тебя такое значение? — спросил он. — Изорддеррекс — это перенаселенная выгребная яма. Я не знаю там ни одного приличного человека, который не мечтал бы оказаться здесь, в Англии.

— Еще неделю назад ты говорил о своем плане исчезнуть там навсегда. Но в конце концов сказал, что не сможешь этого сделать, так как тебе будет недоставать крикета.

— У тебя хорошая память.

— Я помню каждое твое слово, — сказала она слегка кисло.

— Ну, ситуация изменилась. Весьма вероятно, что в недалеком будущем там произойдет революция. Если мы отправимся туда, нас могут просто казнить на месте.

— Ты достаточно часто бывал там в прошлом, — заметила она. — Как и сотни других людей. Разве не так? Ты не единственный. Для этого и нужна магия — чтобы проходить между Доминионами. — Он ничего не ответил. — Я хочу увидеть Изорддеррекс, Оскар, — сказала она. — И если ты не возьмешь меня туда, я найду мага, который сделает это.

— Даже не шути такими вещами.

— Я серьезно, — сказала она яростно. — Ты не можешь быть единственным, кто знает дорогу.

— Судя по всему, могу.

— Есть и другие. Я найду их, если мне это будет необходимо.

— Они все сошли с ума, — сказал он. — Или умерли.

— Убиты? — сказала она. Слово выскользнуло у нее изо рта, прежде чем она успела отдать себе отчет в том, что может за ним скрываться.

Однако выражение его лица (или, точнее, его отсутствие: умышленное пустое место) оказалось достаточно красноречивым, чтобы подтвердить ее подозрения. Трупы, виденные ею в новостях, были не потасканными хиппи или съехавшими на сексуальной почве сатанистами, которых смерть оторвала от их жалких игрищ. Они были обладателями подлинной силы, и, возможно, эти мужчины и женщины бывали там, где она мечтала побывать — в Имаджике.

— Кто сделал это, Оскар? Ты ведь знаешь этих людей, не так ли?

Он встал и приблизился к ней. Движения его были так стремительны, что на мгновение ей показалось, будто он хочет ударить ее. Но вместо этого он рухнул перед ней на колени, крепко сжал ее руки и посмотрел ей в глаза с почти гипнотической напряженностью.

— Слушай меня внимательно, — сказал он. — У меня есть определенные обязанности, перешедшие мне по наследству. Ей-богу, мне хотелось бы, чтобы их не было. Эти обязанности требуют от меня таких вещей, которых я с радостью избежал бы, если б мог…

— Это все связано с этой Башней, я права?

— Я предпочел бы не обсуждать это.

— Но мы обсуждаем это, Оскар.

— Это очень личный и деликатный вопрос. Мне приходится иметь дело с индивидуумами, начисто лишенными моральных представлений. Если б они узнали о том, что я сказал тебе всего лишь то, что я сказал сейчас, то даже этого хватило бы, чтобы наши жизни оказались под угрозой. Я умоляю тебя, никогда никому не говори об этом ни слова. Мне вообще не надо было брать тебя с собой к Башне.

«Если ее обитатели были хотя бы наполовину так грозны, как говорил Оскар, — подумала она, — то что бы они сделали с ней, если б узнали, как много тайн Башни открылось ей?»

— Обещай мне, что ты больше никогда не заговоришь об этом… — продолжил он.

— Я хочу увидеть Изорддеррекс, Оскар.

— Обещай мне: ни слова о Башне ни в этом доме, ни за его пределами. Ну же, Юдит.

— Хорошо. Я не буду говорить о Башне.

— Ни в этом доме…

— …ни за его пределами. Но Оскар…

— Что, дорогая?

— Я по-прежнему хочу видеть Изорддеррекс.

2

На следующее утро после этого разговора она отправилась в Хайгейт. Снова шел дождь, и, не сумев поймать свободное такси, она решилась отправиться на метро. Это было ошибкой. Даже в лучшие времена ей никогда не нравилось ездить на метро — оно пробуждало в ней скрытую клаустрофобию, — но пока она ехала, ей пришло на ум, что две жертвы разразившейся эпидемии убийств погибли в этих туннелях: одного из них столкнули на пути перед переполненным поездом, выезжающим на станцию Пиккадилли, а другого зарезали в полночь где-то на линии Джубили. Это был не самый безопасный способ передвижения для того, кто имел хотя бы малейшее представление о тех чудесах, что прячутся вокруг них, а она как раз подходила под эту категорию. Так что, выйдя из метро на станции Арчвей и начав взбираться на Хайгейтский холм, она испытала немалое облегчение. Башню она нашла без труда, хотя банальность ее конструкции в сочетании с прикрытием рощи делали ее довольно неприметной для постороннего взгляда.

Несмотря на грозные предостережения Оскара, в этом месте трудно было усмотреть что-нибудь устрашающее. Весеннее солнце светило так ярко, что она сняла жакет; в траве суетились воробьи, ссорясь из-за червей, вылезших после недавно прошедшего дождя. Она оглядела окна в поисках каких-нибудь признаков обитаемости, но ничего не заметила. Избегая парадной двери с ее нацеленной на ступеньки лестницы камерой, она двинулась в обход здания, не наткнувшись по дороге ни на забор, ни на колючую проволоку. Владельцы очевидным образом решили, что лучшая защита Башни — в ее абсолютной обыкновенности, и что, чем меньше они будут принимать мер против непрошеных гостей, тем меньше это место будет привлекать внимание последних. С обратной стороны смотреть также было не на что. Почти все окна были закрыты жалюзи, а те несколько комнат, в которые взгляд мог проникнуть свободно, были пусты. Она полностью обошла Башню в поисках еще одного входа, но такового не оказалось.

Когда она вернулась к фасаду здания, она попыталась воскресить в своей памяти проходы, погребенные у нее под ногами — наваленные в темноте книги и скованная женщина, лежавшая в еще большей темноте, — надеясь на то, что ее ум сможет проникнуть туда, куда не смогло попасть ее тело. Но это упражнение оказалось не более плодотворным, чем наблюдение за окнами. Реальный мир был неуязвим: даже мельчайшая частица земли не подалась бы в сторону, чтобы пропустить ее. Обескураженная своим поражением, она в последний раз обошла вокруг Башни и решила сдаться. Может быть, ей стоит вернуться сюда ночью, подумала она, — когда неколебимая реальность не станет так грубо давить на ее чувства. А может быть, предпринять еще одно путешествие под воздействием голубого глаза? Но такая перспектива тревожила ее. Она не понимала механизм, с помощью которого голубой глаз был способен вызывать такие полеты, и боялась, что он обретет над нею власть. Хватит с нее уже Оскара.

Она снова надела жакет и пошла прочь от Башни. Судя по отсутствию машин на Хорнси Лейн, образовавшаяся в районе Холма автомобильная пробка до сих пор не рассосалась, и водители не могли проехать в этом направлении. Однако улица, над которой обычно стоял адский гул автомобилей, не была пустынна. Позади нее раздались шаги, и чей-то голос спросил:

— Кто ты?

Она оглянулась, не предполагая сначала, что вопрос обращен к ней, но обнаружила, что единственные люди в окрестности — это она сама и обладательница голоса — женщина лет шестидесяти, болезненного вида и плохо одетая. Более того взгляд женщины был устремлен на нее с почти маниакальной напряженностью. И снова из ее брызжущего слюной рта, слегка искривленного, словно от пережитого в прошлом удара, раздался вопрос:

— Кто ты?

Раздраженная своей неудачей у Башни, Юдит не собиралась ублажать какую-то местную шизофреничку и уже развернулась было, собираясь уйти, когда женщина произнесла:

— Разве ты не знаешь, что они могут причинить тебе вред?

— Кто?

— Люди из Башни. Tabula Rasa. Что ты искала там?

— Ничего.

— Ты очень старательно ничего не искала.

— Вы шпионите для них?

Женщина издала отвратительный звук, который, судя по всему, был смешком.

— Они даже не знают, что я жива, — сказала она. И снова, в третий раз: — Кто ты?

— Меня зовут Юдит.

— А меня — Клара Лиш, — сказала женщина. Она бросила взгляд на Башню. — Иди, — сказала она. — На полдороге на Холм стоит церковь. Там я буду тебя ждать.

— А в чем вообще дело?

— В церкви я тебе все объясню.

С этими словами она повернулась к Юдит спиной и направилась прочь. Она была в таком возбужденном состоянии, что у Юдит не возникло желания за ней последовать. Однако в их коротком диалоге прозвучали два слова, которые убедили ее в том, что она должна отправиться в церковь и выяснить, что ей скажет Клара Лиш. Эти слова были: Tabula Rasa. Единственный раз она слышала их от Чарли, во время разговора в Поместье, когда он рассказал ей, как Оскар украл у него право членства. Но он не заострял на этом особого внимания, и почти все его слова были вытеснены из памяти последующим насилием и удивительными открытиями. Теперь она пыталась вспомнить, что же он говорил об этой организации. Что-то насчет осквернения английской земли; а она спросила у него: «чем?»; а Чарли сказал в ответ что-то шутливое. Теперь она знала, в чем заключалась скверна — в магии. В этой неприметной Башне жизни тех мужчин и женщин, тела которых нашли в неглубоких могилах и соскребли с рельсов линии Пиккадилли, были взвешены и найдены недостойными. Ничего удивительного, что Оскар терял вес и всхлипывал во сне. Ведь он являлся членом Общества, созданного для скорейшего искоренения другого, быстро уменьшающегося общества, к которому он также принадлежал. Несмотря на все свое самообладание, он был слугой двух господ — магии и ее искоренителей. Она должна была помочь ему любыми доступными ей средствами. Она была его возлюбленной, и без ее помощи он в конце концов будет раздавлен между направленными друг против друга силами. А он, в свою очередь, является ее билетом в Изорддеррекс, без которого она никогда не увидит великолепие Имаджики. Они нуждаются друг в друге, в живых и здоровых.

Она прождала у церкви полчаса. Наконец появилась Клара Лиш с тревожным выражением на лице.

— Мы не можем разговаривать снаружи, — сказала она. — Внутрь, внутрь.

Они вошли внутрь сумрачного здания и сели неподалеку от алтаря, так чтобы не быть услышанными тремя полуденными посетителями, которые были погружены в свои молитвы в задней части церкви. Это было не лучшее место для разговора шепотом. Их шушуканье, пусть даже и не поддающееся пониманию, разносилось по всему собору и отдавалось эхом от голых стен. Да и доверие между ними еще не установилось. Чтобы защититься от безумного взгляда Клары, начало разговора Юдит провела, наполовину повернувшись к ней спиной. И только когда они покончили с околичностями, и она почувствовала себя достаточно уверенной, чтобы задать более всего интересующий ее вопрос, она повернулась к ней лицом.

— Что вы знаете о Tabula Rasa? — спросила она.

— Все, что только можно о нем знать, — ответила Клара. — Я была членом Общества в течение многих лет.

— Но они думают, что вы мертвы?

— Они не так-то уж и ошибаются. Мне осталось не более нескольких месяцев, поэтому-то мне так важно передать все, что я знаю…

— Мне?

— Это зависит, — сказала она. — Во-первых, я хочу знать, что ты делала у Башни?

— Искала, как пробраться туда.

— Ты была когда-нибудь внутри?

— И да, и нет.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мое сознание было внутри нее, а тело нет, — сказала Юдит, ожидая повторения жутковатого клариного смешка в ответ. Вместо этого женщина сказала:

— Это было ночью тридцать первого декабря.

— Откуда, черт возьми, вы это знаете?

Клара поднесла руку к лицу Юдит. Пальцы ее были холодны, как лед.

— Сначала ты должна узнать, как я покинула Общество.

Хотя она рассказывала свою историю без прикрас, все равно это отняло достаточно много времени, принимая во внимание то обстоятельство, что многое из того, что она говорила, требовало подробных пояснений для Юдит, чтобы она могла толком во всем разобраться. Клара, как и Оскар, была потомком одного из отцов-основателей Общества и воспитывалась в духе его основного принципа: Англия, оскверненная магией, в сущности, едва ли не уничтоженная ею, должна быть защищена от любого культа или индивидуума, которые стремятся привить новым поколениям страсть к порочным магическим практикам. Когда Юдит спросила, что это за едва не свершившееся уничтожение Англии, ответ Клары уже сам по себе составил отдельную историю. Она объяснила, что двести лет назад в середине лета был предпринят ритуал, пошедший вкривь и вкось и приведший к трагическим последствиям. Целью его было примирение земной реальности с реальностью других четырех измерений.

— Доминионы, — сказала Юдит, еще ниже опуская свой и без того едва слышный голос.

— Скажи это громко, — ответила Клара. — Доминионы! Доминионы! — Она повысила голос всего лишь до обычного разговорного тона, но после долгих перешептываний он показался оглушительно громким. — Слишком долго это было тайной, — сказала она. — Это и придавало врагу силу.

— А кто враг?

— Врагов очень много, — сказала она. — В этом Доминионе — это Tabula Rasa и ее прислужники. У Общества их очень много, поверь мне. В самых высоких сферах.

— Как это могло произойти?

— Это не так уж трудно, если учесть, что члены Общества — потомки тех, кто возводил на трон королей. А если влияние не помогает, всегда можно прорваться сквозь тернии демократии с помощью денег. Это происходит постоянно.

— А в других Доминионах?

— Известия оттуда получить трудно, особенно сейчас. Я знала двух женщин, которые регулярно бывали в Примиренных Доминионах. Одну из них нашли мертвой неделю назад, другая исчезла. Возможно, ее тоже убили…

— По приказу Общества.

— Тебе не так мало известно. Откуда?

Юдит предвидела, что рано или поздно Клара задаст этот вопрос, и пыталась решить, как лучше на него ответить. Ее доверие к Кларе Лиш росло стремительно, но не слишком ли неосмотрительно делиться с женщиной, которую она всего лишь два часа назад приняла за местную сумасшедшую, секретом, который без сомнения будет стоить Оскару жизни, если о нем узнает Tabula Rasa?

— Я не могу ответить вам на этот вопрос, — сказала Юдит. — Этот человек сейчас в большой опасности.

— А ты не доверяешь мне. — Взмахом руки она отмела все протесты. — Не заговаривай мне зубы! — сказала она. — Ты не доверяешь мне, и я не могу тебя в этом упрекнуть. Но ответь мне только на один вопрос: этот человек — мужчина?

— Да. А что?

— Ты спрашивала меня до этого, кто наши враги, и я ответила тебе — Tabula Rasa. Но у нас есть и более очевидный враг — противоположный пол.

— Что?

— Мужчины, Юдит. Убийцы.

— Постой-постой, я что-то не понимаю…

— В Доминионах когда-то существовали Богини. Силы, которые представляли наш пол во вселенской драме. Теперь они мертвы, Юдит. Но они умерли не от старости. Их систематически искоренял враг.

— Обычные мужчины не смогут убить Богинь.

— Обычные мужчины служат необычным. Необычные получают видения от Богов. А Боги убивают Богинь.

— Что-то слишком просто. Похоже на школьный урок.

— Тогда выучи его. А если можешь, опровергни. Я бы очень обрадовалась этому, честное слово. Я бы хотела узнать о том, что Богини только скрываются где-то…

— Как женщина под Башней?

Впервые за время их диалога Клара не нашлась, что ответить. Она просто уставилась на Юдит, в ожидании, пока та заполнит чем-нибудь ее изумленное молчание.

— Когда я сказала, что мое сознание побывало в Башне, это было не совсем правдой, — сказала Юдит. — Я была только под Башней. Там есть подвал, похожий на лабиринт. Он весь забит книгами. А за одной из стен лежит женщина. Сначала я думала, что она мертва, но на самом деле это не так. Может, она и близка к этому, но она все ещедержится.

Клара была явно потрясена этим рассказом.

— Я думала, что только я знаю об этом, — сказала она.

— Кстати сказать, ты не знаешь, кто она?

— У меня есть кое-какие мысли по этому поводу, — сказала Клара и продолжила рассказывать свою временно прерванную историю о том, как она покинула Общество.

Она объяснила, что спрятанная под Башней библиотека — это самое полное в мире собрание манускриптов по оккультным наукам, а в особенности, по вопросам связанным с Имаджикой. Оно было создано основателями Общества под руководством Роксборо и Годольфина, чтобы уберечь руки и головы невинных англичан от имаджийской гнусности. Однако, вместо того, чтобы составить каталог этих запрещенных книг, поколения Tabula Rasa предоставляли им спокойно гнить в подвале.

— Я взяла на себя эту задачу. Поверишь ты или нет, но когда-то я была очень аккуратной женщиной. К этому приучил меня мой отец. Он был военным. Сначала я работала под присмотром двух других членов Общества. Таковы правила. Ни один из членов Общества не имеет права входить в библиотеку в одиночку, а если один сочтет, что другой проявил не должный интерес к этим книгам или находится под их влиянием, Общество может подвергнуть его пытке и казнить. Не думаю, что нечто подобное когда-нибудь случалось. Половина книг написаны на латыни, а кто умеет читать по латыни? Но я хотела навести порядок, так, как это понравилось бы моему папочке. Чтобы все было аккуратно и чисто. Мои сотоварищи вскоре устали от моей одержимости и предоставили меня самой себе. И посреди ночи я почувствовала, как что-то… или кто-то… вмешивается в мои мысли и выхватывает их у меня из головы, одну за другой, словно волосы. Конечно, сначала я подумала, что виноваты книги. Я решила, что записанные там слова обрели надо мной силу. Я попыталась было уйти, но знаешь, мне по-настоящему этого не хотелось. Я была дочерью своего папочки в течение пятидесяти лет, и мне это стало надоедать. Целестина тоже об этом знала…

— Целестина — это женщина за стеной?

— Да, это она.

— Но кто она, откуда там взялась?

— Я как раз подхожу к этому, — сказала Клара. — Дом Роксборо стоял на том же самом месте, где сейчас стоит Башня. Целестина была — да и до сих пор остается — пленницей Роксборо. Он замуровал ее, потому что не мог осмелиться убить ее. Она видела лицо Хапексамендиоса, Бога Богов. Она была безумна, но к ней прикоснулось божество, и даже Роксборо не осмелился поднять на нее руку.

— Откуда ты все это знаешь?

— Роксборо записал свою исповедь за несколько дней до смерти. Он знал, что женщина, которую он замуровал, переживет его на много столетий, и, как мне кажется, он также знал, что рано или поздно кто-то найдет ее. Так что эта исповедь была также предостережением тому бедненькому, несчастненькому мужчине, который наткнется на нее, чтобы он не вздумал ее трогать. Похорони ее снова, так он писал, я помню это прекрасно, — похорони ее снова в глубочайшей бездне, которую ты сможешь придумать…

— Где ты нашла эту исповедь?

— В стене. В ту ночь я была одна. Я думаю, Целестина привела меня к ней, выхватывая из моей головы одни мысли и помещая на их место другие. Но она действовала слишком энергично. Мой мозг не выдержал. Со мной случился удар. Нашли меня только через три дня.

— Это ужасно…

— Мои страдания — ничто в сравнении с ее. Роксборо или его шпионы отыскали эту женщину в Лондоне. Он знал, что она обладает огромной силой. Может быть, ему это было известно даже лучше, чем ей, потому что он пишет в своей исповеди, что она сама себя не знала. Но она видела такое, что не открывалось ни одному человеку. Ее похитили из Пятого Доминиона, перенесли через всю Имаджику и доставили к Хапексамендиосу.

— Зачем?

— Вот здесь начинается самое интересное. Когда он спросил ее, она ответила, что в Пятый Доминион она вернулась беременной.

— Она забеременела от Бога?

— Так она сказала Роксборо.

— Может быть, она просто выдумала это, чтобы он не причинил ей вреда.

— Не думаю, что у него были такие намерения. Собственно говоря, мне кажется, что он почти влюбился в нее. Он написал в своей исповеди, что чувствует себя, как его друг Годольфин. Меня сломил глаз женщины, — таковы были его слова.

«Странная фраза», — подумала Юдит, вспомнив вдруг о голубом глазе. О его взгляде, о его властности.

— Так вот, Годольфин умер, одержимый мыслями о какой-то своей любовнице, которую он любил и потерял. Он утверждал, что это она погубила его. Видишь, мужчины всегда как невинные овечки. Жертвы женских происков. Я уверена, что Роксборо убедил себя, что замуровывание Целестины — это акт любви. Способ навсегда удержать ее при себе.

— Что случилось с ребенком? — сказала Юдит.

— Может быть, она сама нам об этом скажет? — ответила Клара.

— Стало быть, мы должны ее освободить.

— Ты права.

— Ты не знаешь, как это сделать?

— Пока нет, — сказала Клара. — Пока ты не появилась, я уж совсем было впала в отчаяние. Но вдвоем мы найдем способ ее спасти.

Время шло, и Юдит забеспокоилась о том, как бы ее долгое отсутствие не обратило на себя слишком пристального внимания, так что план действии они набросали в самых общих чертах. Было очевидно, что следующим их шагом должно стать дальнейшее обследование Башни, на этот раз — по предложению Клары — под покровом ночи.

— Сегодня же, — сказала она.

— Нет, это слишком скоро. Дай мне день, чтобы я могла придумать повод для своего ночного отсутствия.

— А кто твой сторожевой пес? — осведомилась Клара.

— Просто мужчина.

— Ревнивый?

— Иногда.

— Ну что ж, Целестина уже долго ждет, пока ее освободят. Может подождать и еще двадцать четыре часа. Но прошу, не больше. Жить мне осталось не так много.

Юдит взяла Клару за руку. Это был их первый телесный контакт, не считая того момента, когда женщина прикоснулась ледяными пальцами к щеке Юдит.

— Ты не умрешь, — сказала она.

— Умру-умру. Это не так уж и трудно. Но перед смертью я хочу увидеть лицо Целестины.

— Мы увидим его, — сказала Юдит. — Пусть даже и не следующей ночью, но очень скоро.

3

Ей не верилось в то, что слова Клары о мужчинах можно отнести и к Оскару. Ни прямо, ни косвенно он не был причастен к убийству Богинь. Вот Дауд — совсем другое дело. Хотя он и выглядел цивилизованно — иногда даже чопорно, — она не могла забыть, с какой безмятежной небрежностью он избавился от тел пустынников, грея руки над погребальным костром, словно это не кости, а сухие ветки трещали в огне. И — вот невезение! — когда она вернулась, Дауд был уже дома, а Оскар — еще нет, так что ей надо было отвечать на его вопросы, если она не хотела возбудить его подозрения своим молчанием. Когда он спросил ее, что она делала весь день, она сказала ему, что долго гуляла по набережной. Тогда он спросил ее, было ли в метро много народа, хотя она ни словом не обмолвилась о том, что была в метро. Она ответила, что да. «В следующий раз вам надо взять такси», — сказал он. А еще лучше позволить ему отвезти ее. «Я уверен, что мистер Годольфин предпочел бы, чтобы вы путешествовали со всеми удобствами», — сказал он. Она поблагодарила его за участие. «Планируете ли вы в ближайшее время новые путешествия?» — спросил он. Она уже заготовила историю для следующего вечера, но Дауду всегда удавалось выбить ее из равновесия, и она была уверена, что стоит ей сейчас сказать какую-нибудь ложь, она будет немедленно распознана. Так что она ответила, что не знает, и он оставил эту тему.

Оскар вернулся домой только после полуночи, скользнув рядом с ней под одеяло так осторожно, насколько позволяла ему его полнота. Она притворилась, что проснулась. Он пробормотал несколько слов извинения за то, что разбудил ее, а потом несколько слов любви. Имитируя сонный тон, она спросила, не будет ли он возражать, если она завтра вечером отправится в гости к своему другу Клему. Он сказал, что она может поступать так, как ей заблагорассудится, лишь бы только ее красивое тело принадлежало ему одному. Потом он поцеловал ее в плечо, в шею и уснул.

* * *

Она договорилась встретиться с Кларой в восемь часов вечера у церкви, но вышла из дома за два часа до этой встречи, чтобы успеть зайти в свою старую квартиру. Она не знала, какое место во всех этих событиях занимал высеченный из камня голубой глаз, но прошлым вечером она решила, что он будет с ней во время их попытки освободить Целестину.

В квартире было холодно и неуютно, и она провела там всего лишь несколько минут, сначала достав глаз из платяного шкафа, а потом быстро пробежав почту (в основном, всякая ерунда), которая накопилась со времени ее последнего визита. Покончив с этим, она отправилась в Хайгейт, воспользовавшись советом Дауда и взяв такси. Оно доставило ее к церкви на двадцать пять минут раньше назначенного срока, но Клара оказалась уже там.

— Ты поела, моя девочка? — осведомилась Клара. Юдит ответила, что поела.

— Хорошо, — сказала Клара. — Этой ночью нам потребуются все наши силы.

— Прежде чем мы приступим, — сказала Юдит, — я хочу показать вам кое-что. Не знаю, какой нам может быть толк от этого, но мне кажется, вы должны это увидеть. — Она достала из сумочки завернутый в ткань глаз. — Помните, как вы говорили о том, что Целестина выхватывала у вас мысли из головы?

— Конечно.

— Так вот, эта вещь сделала со мной то же самое.

Слегка дрожащими пальцами она стала разворачивать глаз. Прошло более трех месяцев с тех пор, как она спрятала его с таким суеверным тщанием, но память о его действии нисколько не потускнела, и она отчасти ожидала, что он как-нибудь проявит свою силу. Однако он просто лежал среди складок ткани и выглядел столь непритязательно, что она чуть ли не застеснялась того, что превратила его извлечение в такой помпезный спектакль. Но Клара впилась в него взглядом, и улыбка появилась у нее на губах.

— Где ты взяла это? — спросила она.

— Я предпочла бы об этом не говорить.

— Сейчас не время для секретов, — отрезала Клара. — Как он попал к тебе?

— Его подарили моему мужу. Моему бывшему мужу.

— Кто подарил?

— Его брат.

— А кто его брат?

Она сделала глубокий вдох, до последнего мгновения не уверенная в том, что она выдохнет — правду или ложь.

— Его зовут Оскар Годольфин, — сказала она.

Услышав этот ответ, Клара отпрянула от Юдит, словно это имя было синонимом чумы.

— Ты знаешь Оскара Годольфина? — ужаснулась она.

— Да.

— Он и есть сторожевой пес?

— Да.

— Заверни это, — сказала она, глядя на камень уже с опаской. — Заверни и убери. — Она повернулась к Юдит спиной, запустив в волосы свои скрюченные пальцы. — Ты и Годольфин, — сказала она, отчасти обращаясь к самой себе. — Что это значит?

— Ничего это не значит, — сказала Юдит. — То, что я чувствую по отношению к нему, и то, что мы делаем сейчас, — никак между собой не связано.

— Не будь такой наивной, — сказала Клара, оглядываясь на Юдит. — Годольфин — член Общества и к тому же мужчина. Ты и Целестина — женщины и его пленницы…

— Я не его пленница, — сказала Юдит, разъяренная снисходительным отношением Клары. — Я делаю то, что я хочу и когда хочу.

— До тех пор, пока ты забываешь историю, — сказала Клара. — А после ты увидишь, до какой степени он считает тебя своей собственностью. — Она снова приблизилась к Юдит, понизив голос до болезненного шепота. — Пойми одно, — сказала она. — Ты не можешь спасти Целестину и сохранить свои отношения с ним. Ты будешь подкапываться под фундамент — в буквальном смысле под фундамент — его рода и его веры, а когда он обнаружит это — а он обнаружит это, когда Tabula Rasa начнет рассыпаться в прах, — то, что было между вами, не остановит его. Мы не другой пол, Юдит, мы — другой вид. То, что происходит в наших телах и в наших головах, даже отдаленно не похоже на то, что происходит у них. У нас разный Ад. У нас разный Рай. Мы — враги, а когда идет война, нельзя воевать сразу на две стороны.

— Это не война, — сказала Юдит. — Если б это было войной, мною владела бы злость, а я никогда еще не чувствовала себя такой спокойной.

— Посмотрим, какой ты будешь спокойной, когда увидишь истинное положение вещей.

Юдит сделала еще один глубокий вдох.

— Может быть, мы перестанем спорить и начнем заниматься тем, ради чего мы пришли сюда? — сказала она. Клара метнула в нее злобный взгляд. — Мне кажется, «упрямая сука» — это как раз та фраза, на которую ты нарываешься, — заметила Юдит.

— Никогда не доверяла тихоням, — сказала Клара, не сумев сдержать восхищения.

— Буду об этом помнить.

* * *

Башня была погружена в темноту. Деревья почти не пропускали свет фонарей, так что площадка перед входом была в тени, а на дорожке вдоль торца здания вообще ничего не было видно. Однако Клара, судя по всему, не раз бывала здесь ночью, так как она уверенно шла вперед, предоставляя Юдит брести за ней, сражаясь с ежевикой и крапивой, которые так невинно выглядели при свете солнца. К тому времени, когда она оказалась у задней стены Башни, глаза ее чуть-чуть привыкли к мраку, и она увидела, что Клара стоит в двадцати ярдах от здания, уставившись в землю.

— Что ты там делаешь? — спросила Юдит. — Мы же знаем, что внутрь есть только один вход.

— За решетками и запорами, — сказала Клара. — Я думаю, под слоем торфа должен быть какой-нибудь ход в подвал, пусть даже вентиляционная труба. Первым делом мы должны определить, где находится камера Целестины.

— Как мы сделаем это?

— С помощью глаза, который отправил тебя в путешествие, — сказала Клара. — Давай, доставай его.

— Я думала, что он слишком осквернен, чтобы ты могла прикоснуться к нему.

— Да нет, отчего же?

— Ну, ты так на него смотрела…

— Воровство, моя девочка, — вот что оттолкнуло меня. Частица женской истории в руках у алчных мужчин.

— Я уверена, что Оскар не знал, что это такое, — сказала она. Но даже защищая его, она не могла избавиться от мысли, что, возможно, это не совсем правда.

— Это камень из великого храма…

— Оскар уж точно не обворовывает храмы, — сказала Юдит, доставая объект спора из своего кармана.

— А я и не говорила этого, — ответила Клара. — Храмы были разрушены задолго до того, как род Годольфинов был основан. Ну что, ты там даешь или нет?

Юдит развернула глаз, неожиданно обнаружив в себе желание не отдавать его в чужие руки. Вид его уже нельзя было счесть непритязательным. Он излучал нежное свечение, голубое и ровное, которое отбрасывало слабый отблеск на их лица.

Их взгляды встретились. Глаз мерцал между ними, словно взгляд третьего заговорщика — женщины, которая была умнее их вместе взятых и чье присутствие — несмотря на глухой шум машин и гудение самолетов в небе за облаками — придавало моменту торжественность и величие. Юдит поймала себя на мысли о том, сколько женщин в течение многих веков собирались вокруг такого света, чтобы молиться, или приносить жертвы, или спрятаться от убийцы. Без сомнения, их было бессчетное множество, мертвых и забытых, но в этот краткий промежуток времени они были отняты у прошлого, извлечены из безвестности, не названы, но по крайней мере признаны этими новыми служительницами. Она перевела взгляд с лица Клары на глаз. Неколебимый мир вокруг нее внезапно показался фальшивым: в лучшем случае, он был игрой видимостей, а в худшем — ловушкой, в которой боролся дух, самой своей борьбой укрепляя ложь. Она не должна больше подчиняться его законам. Она может унестись мыслью за его пределы. Она вновь подняла взгляд, чтобы убедиться, что Клара также готова к этому, но ее подруга смотрела в сторону, в направлении угла Башни.

— В чем дело? — спросила Юдит, пытаясь понять, куда устремлен взгляд Клары.

Наконец она увидела, как кто-то приближается к ним из темноты. Она узнала эту беззаботную походку с первого взгляда.

— Дауд.

— Ты знаешь его? — спросила Клара.

— Немного, — сказал Дауд. Тон его отличался той же беззаботностью, что и походка. — Но есть так много такого, чего она не знает…

Клара отняла руки от Юдит, разрушив их триединый союз.

— Не приближайся, — сказала она.

Как ни странно, Дауд повиновался и замер на месте в нескольких ярдах от женщин. Глаз светился достаточно ярко, чтобы Юдит могла различить его лицо. Что-то мелкое ползло вокруг его губ, словно он только что съел пригоршню муравьев, и нескольким из них удалось сбежать у него изо рта.

— Мне так хотелось бы убить вас обеих, — сказал он. Пока он говорил, еще несколько жучков выскользнули у него изо рта и побежали по щекам и подбородку. — Но твой час еще придет, Юдит. Очень скоро. А пока настала очередь Клары… ведь это Клара, не так ли?

— Отправляйся к дьяволу, Дауд, — сказала Юдит.

— Отойди от старухи, — сказал Дауд.

В ответ на это Юдит взяла Клару за руку.

— Ты никому не причинишь вреда, говнюк, — сказала она.

Она почувствовала, как в ней поднимается ярость, которой ей не приходилось испытывать уже много месяцев. Ее рука ощущала тяжесть глаза, и она готова была размозжить им голову ублюдку, если он сделает хотя бы шаг по направлению к ним.

— Ты что, не поняла меня, шлюха? — сказал он, двинувшись к ней. — Я же сказал тебе: отойди в сторону!

В ярости она пошла ему навстречу, подняв вверх руку с камнем, но стоило ей отпустить Клару, как он ринулся мимо нее к своей жертве. Поняв, что попалась на его удочку, она стремительно развернулась, намереваясь вновь схватить Клару за руку. Но он опередил ее. Она услышала крик ужаса и увидела, как Клара отшатнулась от нападающего. Жучки уже были у нее на лице и впивались в ее глаза. Юдит рванулась, чтобы поддержать ее, прежде чем она упадет, но на этот раз Дауд двинулся к ней, а не от нее, и одним ударом вышиб камень из ее руки. Она не стала поднимать его и бросилась к Кларе на помощь. Стоны женщины были ужасны, как и судороги, которые сотрясали ее тело.

— Что ты сделал с ней? — завопила она Дауду.

— Ей настал конец, моя дорогая, конец. Оставь ее в покое. Ей уже ничем не поможешь.

Тело Клары было легким, но когда ноги ее подкосились, она увлекла Юдит за собой. Теперь ее стоны превратились в завывания. Она вцепилась руками в лицо, словно желая выцарапать себе глаза, поскольку именно там жучки вершили свою смертоносную работу. В отчаянии Юдит попыталась нашарить тварей в темноте, но то ли они были слишком быстры для ее пальцев, то ли они уже забрались туда, где пальцы не могли их достать. Все, что она могла сделать, — это обратиться к Дауду с мольбой о пощаде.

— Останови их, — сказала она Дауду. — Я сделаю все, что ты хочешь, но умоляю тебя, сделай так, чтобы они остановились.

— Прожорливые пидорасы, правда? — сказал он.

Он склонился над глазом, и голубой свет упал на его лицо, на котором застыло выражение холодной жестокости. Она увидела, как он снял с лица нескольких жучков и сбросил их на землю.

— Мне очень жаль, дорогая, но, боюсь, у них нет ушей, так что мне затруднительно приказать им вернуться обратно, — сказал он. — Они умеют только одно — уничтожать. И они уничтожат любого, кроме своего создателя. Которым, в данном случае, являюсь я. Так что на твоем месте я бы оставил ее в покое и отошел подальше. Видишь ли, к моему большому сожалению, они не обладают избирательным действием.

Она вновь обратила свое внимание на женщину, которая лежала у нее на руках. Клара уже не пыталась выцарапать мелких тварей из глаз, а дрожь, сотрясавшая ее тело, стала быстро утихать.

— Поговори со мной… — попросила Юдит. Она протянула руку к лицу Клары, ощущая некоторый стыд от того, какой осторожной сделало ее предостережение Дауда.

Клара не ответила ей, если, конечно, не считать словами ее затихающие стоны. Юдит стала вслушиваться в них, не оставляя надежды на то, что в них обнаружится какой-нибудь исчезающий смысл. Но ее надежда не оправдалась. Она почувствовала, как единственная судорога прошла по позвоночнику Клары, словно что-то оборвалось в ее голове, а потом тело ее замерло и больше не шевелилось. С того момента, как они впервые заметили появление Дауда, прошло, по всей видимости, не более полутора минут. За этот краткий срок те надежды, зарождение которых она ощутила, были превращены в пыль. «Интересно, — подумала Юдит, — донеслись ли до Целестины звуки разыгравшейся здесь трагедии? Добавило ли это новые страдания к тем, что она уже испытала?»

— Все, крошка моя, она мертва, — сказал Дауд. Юдит ослабила руки, и тело Клары соскользнуло на траву.

— Нам пора идти, — продолжил он, и тон его был таким вкрадчивым, словно за спиной у них оставался приятно проведенный пикник, а не холодеющий труп. — Не беспокойся о своей Кларе. Я вернусь сюда позже и прихвачу то, что от нее осталось.

Она услышала у себя за спиной звук его шагов и поскорее встала, опасаясь, что он прикоснется к ней. В облаках гудел новый самолет. Она бросила взгляд на глаз, но и он оказался разрушенным.

— Убийца, — сказала она.

Глава 28

1

Миляга забыл свой короткий диалог с Апингом по поводу их общего пристрастия к живописи, но Апинг не забыл. На следующее утро после свадебной церемонии в камере отца Афанасия сержант зашел за Милягой и провел его в расположенную на другом конце здания комнату, которую он превратил в свою мастерскую. В ней было много окон, так что освещение было настолько хорошим, насколько это вообще было возможно в этом регионе. Кроме того, за месяцы своей службы здесь Апинг собрал завидную коллекцию необходимых принадлежностей. Однако плоды его труда принадлежали кисти самого бездарного дилетанта. Они были задуманы без малейшего признака композиционного чутья и нарисованы без чувства цвета. Единственный их интерес заключался в одержимой приверженности к одной и той же теме. Апинг гордо сообщил Миляге, что нарисовал уже сто пятьдесят три картины. Сюжет их был один и тот же: его дитя по имени Хуззах, малейший намек на существование которого вызвал у портретиста такую тревогу. Теперь, в интимной обстановке этого пристанища вдохновения, он объяснил, почему. Дочь его была молода, сказал он, а мать ее уже умерла, и ему пришлось взять ее с собою, когда приказ из Яхмандхаса предписал ему отправиться в Колыбель.

— Я, конечно, мог бы оставить ее в Л'Имби, — сказал он Миляге. — Но кто знает, какая беда могла бы с ней приключиться, если бы я так поступил? Все-таки она еще дитя.

— Стало быть, она здесь, на острове?

— Да, она здесь. Но она ни за что не выйдет из своей комнаты в дневное время. Говорит, что боится заразиться сумасшествием. Я ее очень люблю. И, как вы можете видеть, — он указал на развешанные вокруг работы, — она очень красива.

Миляга был вынужден поверить на слово.

— Где она сейчас? — спросил он.

— Там же, где и всегда, — сказал Апинг. — В своей комнате. У нее очень странные сны.

— Я знаю, каково ей, — сказал Миляга.

— Вы знаете? — переспросил Апинг с таким жаром в голосе, который наводил на мысль о том, что той темой, ради обсуждения которой Миляга был приведен сюда, было все-таки не искусство. — Вам, значит, тоже снятся сны?

— Всем снятся.

— Моя жена постоянно говорила мне то же самое. — Он понизил голос. — У нее были пророческие сны. Она знала с точностью до часа, когда ей предстоит умереть. Но мне сны вообще не снятся. Так что я не могу разделить с Хуззах то, что она чувствует.

— Вы думаете, что я смогу?

— Это очень деликатное дело, — сказал Апинг. — Изорддеррекский закон запрещает любые пророчества.

— Я не знал об этом.

— В особенности, для женщин, — продолжал Апинг. — Поэтому-то я и держу ее подальше от посторонних глаз. Это правда, что она боится сумасшествия, но боится больше из-за того, что происходит внутри нее, а не вокруг.

— Так почему же вы ее скрываете?

— Я опасаюсь, что если она станет общаться с кем-нибудь, кроме меня, она скажет что-нибудь неуместное, и Н'ашап поймет, что у нее тоже бывают видения, как и у ее матери.

— И это будет…

— Просто катастрофой! Моя карьера рухнет. Не надо мне было привозить ее с собой сюда. — Он посмотрел на Милягу. — Я вам рассказываю все это только потому, что мы оба художники, а художники должны доверять друг другу, как братья, верно?

— Верно, — сказал Миляга. Большие руки Апинга сотрясала дрожь. Он был на грани обморока. — Вы хотите, чтобы я поговорил с вашей дочерью? — спросил он.

— Более того…

— Говорите.

— Я хочу, чтобы вы взяли ее с собой, когда вы с мистифом уедете отсюда. Возьмите ее в Изорддеррекс.

— А почему вы думаете, что мы собираемся отправиться туда или вообще куда бы то ни было, если уж на то пошло?

— У меня есть свои осведомители, есть они и у Н'ашапа. Ваши планы известны гораздо лучше, чем вам того хотелось бы. Возьмите ее с собой, мистер Захария. Родители ее матери до сих пор живы. Они присмотрят за ней.

— Это большая ответственность — взять с собой ребенка в такое долгое путешествие.

Апинг поджал губы.

— Я, разумеется, смог бы облегчить ваш отъезд с острова, если бы вы взяли ее с собой.

— Ну а если она не захочет? — сказал Миляга.

— Вы должны уговорить ее, — сказал он просто, словно знал, что у Миляги большой опыт по уговариванию маленьких девочек.

* * *

Природа сыграла над Хуззах Апинг три жестокие шутки. Во-первых, она подарила ей силы, наличие которых строго каралось режимом Автарха; во-вторых, она подарила ей отца который, несмотря на свои сентиментальные излияния, больше заботился о своей военной карьере, чем о ней; и в-третьих, она подарила ей лицо, которое только ее отец мог принять за красивое. Она была тоненьким обеспокоенным созданием лет девяти-десяти; ее черные волосы были комично подстрижены; ее крошечный рот был плотно сжат. Когда после долгих улещиваний эти губы соблаговолили заговорить, голос ее оказался изнуренным и скорбным. И только тогда, когда Апинг сказал ей, что это тот самый человек, который упал в море и чуть не умер, в ней пробудился какой-то интерес.

— Ты чуть не утонул в Колыбели? — спросила она.

— Да, — ответил Миляга, подходя к постели, на которой она сидела, обняв руками колени.

— А ты видел Колыбельную Леди? — спросила девочка.

— Кого видел? — Апинг стал делать ей знаки, чтобы она замолчала, но Миляга махнул ему рукой, чтобы он перестал. — Кого видел? — спросил он снова.

— Она живет в море, — сказала Хуззах. — Мне она часто снится, а иногда я слышу ее голос, но я ее еще ни разу не видела. Я хотела бы увидеть ее.

— А у нее есть имя? — спросил Миляга.

— Тишалулле, — ответила Хуззах, произнеся эту причудливую последовательность слогов без малейшего колебания. — Это звук, который издали волны, когда она родилась, — объяснила она. — Тишалулле.

— Прекрасное имя.

— Мне тоже так кажется, — сказала девочка с серьезным видом. — Лучше, чем Хуззах.

— Хуззах тоже хорошее имя, — ответил Миляга. — Там, откуда я родом, Хуззах — это звук, который люди издают, когда они счастливы.

Она посмотрела на него таким взглядом, словно любые представления о счастье были ей абсолютно чужды, во что Миляга легко мог поверить. Теперь, видя Апинга в обществе дочери, он лучше понял его отношение к ней. Он боялся девочки. Разумеется, ее противозаконные силы пугали его из-за того, что могли повредить его карьере, но за этим скрывался и страх перед энергией, над которой он был не властен. Возможно, он постоянно рисовал хрупкое лицо Хуззах из-за какой-то изломанной привязанности к ней, но был в этом и момент экзорцизма. Но и самому ребенку ее дар оказал недобрую услугу. Ее сны приговорили ее к этой камере, наполнили смутной тоской. Она была скорее жертвой скрывающихся в ней сил, чем их повелителем.

Миляга приложил все свои усилия, чтобы вытянуть из нее еще какие-нибудь сведения о Тишалулле, но то ли ей было известно очень мало, то ли она была не готова посвятить его в новые таинства в присутствии отца. Миляга подозревал второе. Когда он уходил, она спросила его тихо, придет ли он к ней еще раз, и он сказал, что придет.

* * *

Он обнаружил Пая в их камере, у дверей которой был выставлен охранник. Мистиф выглядел унылым.

— Месть Н'ашапа, — сказал он, кивнув на охранника. — Мне кажется, мы здесь слишком засиделись.

Миляга изложил свой разговор с Апингом и рассказал о встрече с Хуззах.

— Так значит, закон запрещает пророчества? О таких законодательных инициативах мне слышать раньше не приходилось.

— То, как она говорила о Колыбельной Леди…

— Своей предполагаемой матери…

— Почему ты так думаешь?

— Она испугана, и ей нужна мать. Кто упрекнет в этом? А кто же тогда Колыбельная Леди, как не ее мать?

— Эта мысль мне не приходила в голову, — сказал Миляга. — Мне показалось, за ее словами должна скрываться какая-то реальность.

— Сомневаюсь в этом.

— Мы берем ее с собой или нет?

— Конечно, тебе решать, но я заявляю свое решительное «нет».

— Апинг сказал, что поможет нам, если мы возьмем ее с собой.

— Какой нам толк от его помощи, если на шею нам сядет ребенок? Вспомни, мы ведь должны уйти отсюда не одни. Мы должны взять с собой Скопика, а он, как и мы, заперт в своей камере. Н'ашап резко ужесточил режим.

— Он, должно быть, сохнет по тебе.

Пай скорчил кислую рожу.

— Я уверен, что описания наших физиономий уже на пути в его штаб. А когда он получит их, он будет очень счастлив, что у него в камере сидят на запоре два головореза. Когда он узнает, кто мы на самом деле, нам уже отсюда не выбраться.

— Значит, нам надо смыться отсюда до того, как он узнает. Я просто благодарю Бога за то, что телефон как-то не прижился в этом Доминионе.

— Может быть, Автарх запретил его? Чем меньше люди говорят друг с другом, тем меньше у них возможностей для заговоров. Знаешь что, мне, пожалуй, стоит попробовать получить доступ к Н'ашапу. Я уверен, что смогу убедить его предоставить нам кое-какие поблажки, лишь бы только мне удалось поговорить с ним несколько минут.

— Его не интересуют разговоры, Пай, — сказал Миляга. — Он предпочитает использовать твой рот для других целей.

— Стало быть, ты собрался драться с людьми Н'ашапа? — сказал Пай. — Вырваться отсюда с помощью пневмы?

Миляга задумался над такой возможностью.

— Не думаю, что это лучшее решение, — сказал он наконец. — Пока я еще слишком слаб. Может быть, через пару дней мы и смогли бы одолеть их, но не сейчас.

— Таким временем мы не располагаем.

— Я понимаю.

— Даже если б оно у нас и было, все равно лучше избегать открытого конфликта. Конечно, люди Н'ашапа в спячке, но их здесь довольно много.

— Пожалуй, тебе все-таки стоит повидаться с ним и попробовать немного его задобрить. А я поговорю с Апингом и похвалю его картины.

— У него талант?

— Давай сформулируем это так: как художник он является прекрасным отцом. Но он доверяет мне, так как мы с ним братья-художники и все такое прочее.

Мистиф поднялся и позвал стражника, попросив о частной аудиенции с капитаном Н'ашапом. Парень пробормотал что-то непристойное и покинул свой пост, предварительно постучав по засовам прикладом винтовки, чтобы увериться, что с ними все в порядке. Миляга подошел к окну и выглянул наружу. В облаках намечался просвет; скоро могло выглянуть солнце. Пай присоединился к нему, обняв его за шею.

— О чем ты думаешь?

— Помнишь мать Эфрита, в Беатриксе?

— Конечно.

— Она говорила мне, что ей снилось, как я прихожу к ней и сажусь за ее стол. Правда, она была не уверена, мужчина я или женщина.

— Ты, конечно, страшно обиделся.

— Раньше, может, и обиделся бы, — сказал Миляга. — Но когда она говорила, это уже не имело для меня такого значения. После нескольких недель в твоем обществе мне уже было абсолютно наплевать, какого я пола. Видишь, как ты развратил меня?

— Всегда к твоим услугам. Ты еще что-нибудь хотел сказать по этому поводу, или это все?

— Нет, это не все. Я помню, как она говорила о Богинях. О том, как они спрятались…

— И ты думаешь, что Хуззах нашла одну из них?

— Мы видели их служительниц в горах, так ведь? Почему же нам не встретиться с Божеством? Может быть, Хуззах и мечтала о матери…

— …но вместо нее она нашла Богиню.

— Да. Тишалулле здесь, в Колыбели, ждет своего часа чтобы подняться.

— Тебе нравится эта мысль, не так ли?

— О спрятавшихся Богинях? Да, пожалуй. Может быть, во мне просто говорит Дон Жуан. А может быть, я — как Хуззах, жду кого-то, но кого, не могу вспомнить, кто-то придет и заберет меня отсюда…

— Я уже здесь, — сказал Пай, целуя Милягу в затылок. — Я могу стать любым лицом, которое ты захочешь увидеть.

— Даже лицом Богини?

Звук отодвигаемых засовов прервал их разговор. Охранник возвратился с известием, что капитан Н'ашап согласился принять мистифа.

— Увидишь Апинга, — сказал Миляга Паю на прощанье, — скажи ему, что я мечтаю увидеться с ним и поговорить о живописи.

— Хорошо.

Они расстались, и Миляга вернулся к окну. Облака вновь сгустились, и Колыбель неподвижно лежала, укрывшись их одеялом от солнечного света. Миляга вновь произнес имя, которое открыла ему Хуззах, звук которого был похож на шум разбивающейся о берег волны.

— Тишалулле.

Море осталось неподвижным. Богини не откликались на призыв. По крайней мере, на его призыв.

* * *

В тот момент, когда он прикидывал, сколько Пай уже отсутствует (и решил, что уже час или даже больше), в дверях камеры появился Апинг и отослал охранника.

— С каких это пор вы здесь под запором? — спросил он Милягу.

— С сегодняшнего утра.

— Но почему? Я так понял со слов капитана, что вы здесь, некоторым образом, гости?

— Мы и были гостями.

Лицо Апинга беспокойно дернулось.

— Если вы здесь пленники, — сказал он натянутым тоном, — то это в корне меняет дело.

— Вы хотите сказать, что мы не сможем больше разговаривать о живописи?

— Я хочу сказать, что вы не сможете уехать отсюда.

— А как же ваша дочь?

— Уже нет смысла это обсуждать.

— Вы оставите ее чахнуть здесь, ведь так? Вы позволите ей умереть?

— Она не умрет.

— А я думаю, что умрет.

Апинг наступил на горло собственной песне.

— Закон есть закон, — сказал он.

— Я понимаю, — вкрадчиво ответил Миляга. — Наверное, даже художники должны склонять голову перед этим господином.

— Я вижу вашу игру насквозь, — сказал Апинг. — Не думайте, что я так глуп.

— Она ребенок, Апинг.

— Да, я знаю. Но я буду стараться ухаживать за ней как можно лучше.

— Почему бы вам не спросить у нее, видит ли она в будущем свою собственную смерть?

— О, Господи Иисусе, — сказал Апинг абсолютно убитым тоном. — И почему это должно было случиться именно со мной?

— Ничего с вами не случится. Вы можете спасти ее.

— Это не так-то просто, — сказал Апинг, метнув в Милягу затравленный взгляд. — У меня есть мой долг. — Он достал платок из кармана брюк и так тщательно вытер им свой рот, будто он был запачкан следами его вины, и он опасался, что это выдаст его. — Я должен подумать, — сказал он, ретируясь в коридор. — Раньше все казалось таким простым. А теперь… я должен подумать.

Когда дверь открылась, Миляга увидел, что охранник уже вновь занял свой пост, и ему пришлось распрощаться с сержантом, так и не затронув тему Скопика.

Новое разочарование ожидало его, когда вернулся Пай. Н'ашап продержал мистифа в приемной в течение двух часов, в конце концов решив так и не дать ему обещанной аудиенции.

— Пусть я не видел, но я слышал его, — сказал Пай. — Похоже, он был мертвецки пьян.

— Значит, нам обоим не повезло. Не думаю, что Апинг сможет нам как-нибудь помочь. Если ему придется выбирать между дочерью и долгом, он выберет долг.

— Значит, мы застряли.

— До тех пор, пока не придумаем что-нибудь новенькое.

— Проклятье.

2

Солнце так и не показалось, и наступила ночь. Единственным звуком во всем здании были шаги охранников по коридору, которые разносили еду по камерам. Потом они захлопывали двери и запирали их до утра. Ни один голос не запротестовал против того, что вечерние удовольствия — игры в Лошадиную Косточку, декларирование сцен из Квексоса и «Нумбубо» Малбейкера (эти произведения многим здесь известны были наизусть) — оказались отмененными. Все вокруг затаили дыхание, словно каждый человек, укрывшись в своей камере, решил отказать себе во всех удовольствиях (даже в удовольствии молиться вслух), лишь бы не обращать лишний раз на себя внимание.

— Должно быть, Н'ашап опасен, когда пьян, — заметил Пай, чтобы как-то оправдать свое затаенное молчание.

— Может быть, ему нравится зрелище полночных казней.

— Готов держать пари на то, кто первым стоит в списке претендентов.

— Жаль, что я так слаб. Если они придут за нами, мы будем драться, верно?

— Конечно, — сказал Пай. — Но пока они не появились, почему бы тебе немного не поспать?

— Ты, наверное, шутишь?

— Во всяком случае, ты хоть перестанешь болтать о…

— Меня раньше никогда никто не запирал. У меня от этого начинается клаустрофобия.

— Одна пневма — и путь открыт, — напомнил Пай.

— Может быть, так нам и надо поступить.

— Когда нас вынудят к этому. Но этого пока не случилось. Ложись ты, ради Христа.

Миляга неохотно лег, и, несмотря на то, что рядом с ним улеглось его беспокойство и принялось нашептывать ему в ухо, его тело было больше заинтересовано в отдыхе, чем в этих речах, и он вскоре уснул. Разбудил его Пай.

— У тебя посетитель, — пробормотал мистиф.

Электричество в камерах на ночь отрубали, и только по запаху масляной краски он смог определить, кто стоит у двери.

— Захария, мне нужна ваша помощь.

— В чем дело?

— Хуззах… По-моему, она сошла с ума. Вы должны прийти к ней. — Его тихий голос дрожал. Дрожала и его рука, которую он положил Миляге на плечо. — Мне кажется, она умирает, — сказал он.

— Я пойду только вместе с Паем.

— Нет, я не могу взять на себя этот риск.

— А я не могу взять на себя риск оставить своего друга здесь, — сказал Миляга.

— Но все может раскрыться. Если во время обхода охранник увидит, что в камере никого нет…

— Он прав, — сказал Пай. — Иди, помоги девочке.

— Ты думаешь, это разумно?

— Сострадание — это всегда разумно.

— Хорошо. Но не ложись спать. Мы еще не произнесли наших вечерних молитв. А для этого нам потребуется и мое, и твое дыхание.

— Понимаю.

Миляга выскользнул в коридор вслед за Апингом, который запер дверь камеры, дергаясь при каждом щелчке ключа в замочной скважине. Нервничал и Миляга. Мысль о том, что он оставил Пая одного в камере, причиняла ему боль. Но, видимо, другого выбора не было.

— Нам может понадобиться помощь доктора, — шепнул Миляга, пока они крались по погруженным в сумрак коридорам. — Я предлагаю взять с собой Скопика.

— Он доктор?

— Без сомнения.

— Она требует именно вас, — сказал Апинг. — Уж не знаю, почему. Она проснулась вся в слезах и стала умолять меня привести вас. Она такая холодная.

Благодаря Апингу, который прекрасно знал, как часто проходят патрули по этажам и коридорам, они добрались до комнаты Хуззах, не столкнувшись ни с одним охранником.

Миляга ожидал увидеть девочку на кровати, но оказалось, что она скорчилась на полу, прижимаясь ухом и рукой к одной из стен. Единственный фитиль горел в чашке в центре камеры. Хотя она и бросила на них взгляд, когда они вошли, она не оторвалась от стены, и Миляга подошел и встал на колени рядом с ней. Ее тело бил озноб, хотя челка ее прилипла ко лбу от пота.

— Что ты там слышишь? — спросил ее Миляга.

— Она уже больше не в моих снах, мистер Захария, — сказала она, тщательно произнося его имя, словно думая, что если она правильно назовет окружающие ее силы, ей удастся приобрести над ними хоть какой-то контроль.

— Где же она? — спросил Миляга.

— Она снаружи. Я слышу ее. Прислушайтесь сами.

Он прислонился ухом к стене. Из камня действительно доносилось какое-то бормотание, хотя, по его предположению это был скорее электрогенератор сумасшедшего дома или его система отопления, а не Колыбельная Леди.

— Вы слышите?

— Да, я слышу.

— Она хочет войти, — сказала Хуззах. — Она хотела войти через мои сны, но ей это не удалось, и теперь она хочет войти через стену.

— Может быть… тогда нам лучше отойти, — сказал Миляга, притрагиваясь к плечу девочки. Она была холодна, как лед. — Пошли, позволь мне уложить тебя в постель. Ты замерзла.

— Я была в Море, — сказала она, позволяя Миляге обнять себя и поставить на ноги.

Он оглянулся на Апинга и одними губами произнес имя Скопика. Видя тяжелое состояние своей дочери, сержант отправился за дверь послушнее самой преданной собаки, оставив Хуззах в объятиях Миляги. Миляга уложил ее на кровать и укрыл одеялом.

— Колыбельная Леди знает, что ты здесь, — сказала Хуззах.

— Знает?

— Она сказала мне, что почти утопила тебя, но ты не позволил ей.

— Почему она хотела это сделать?

— Не знаю. Тебе надо будет у нее спросить, когда она придет.

— Ты не боишься ее?

— Нет, конечно. А ты?

— Видишь ли, она хотела меня утопить…

— Она не станет больше этого делать, если ты останешься со мной. Она любит меня, и, если она узнает, что я хорошо к тебе отношусь, она ничего тебе не сделает.

— Приятно слышать, — сказал Миляга. — А что она скажет, если мы сегодня уйдем отсюда?

— Мы не сможем.

— Почему?

— Я не хочу выходить из своей комнаты, — сказала она. — Мне не нравится это место.

— Все спят, — сказал он. — Мы просто уйдем на цыпочках — ты, я и мои друзья. Ведь это будет не так плохо, правда? — Судя по выражению ее липа, она не была в этом уверена. — По-моему, твой папа хочет, чтобы мы отправились в Изорддеррекс. Ты была там когда-нибудь?

— Когда я была очень маленькой.

— Ну вот, теперь ты побываешь там снова.

Хуззах покачала головой.

— Колыбельная Леди не позволит нам, — сказала она.

— Может быть, и позволит, если узнает, что ты этого хочешь. Давай встанем и посмотрим?

Хуззах бросила взгляд на стену, словно ожидая, что она вот-вот треснет, и оттуда появится Тишалулле. Когда этого не произошло, она сказала:

— Изорддеррекс — это очень далеко, ведь правда?

— Да, нам предстоит долгое путешествие.

— Я читала об этом в книгах.

— Почему бы тебе не одеться потеплее? — сказал Миляга.

Избавившись от сомнений благодаря молчаливому одобрению Богини, Хуззах встала и пошла выбирать одежду из своего скудного гардероба, который висел на крючках на противоположной стене. Миляга воспользовался паузой,чтобы проглядеть небольшую стопку брошенных на кровать книжек. Среди них ему попалось несколько детских, возможно, оставшихся от лучших времен; был там и увесистый том энциклопедии, написанной кем-то по фамилии Мэйбеллоум. Возможно, при других обстоятельствах он и мог оказаться интересным чтением, но шрифт был слишком убористым для беглого просматривания, а сам том — слишком тяжелым, для того чтобы унести его с собой. Также ему попался в руки томик стихов, показавшихся ему рифмованной чепухой, и нечто вроде романа, заложенного обрывком бумаги. Пока она стояла к нему спиной, он прихватил эти две книги не только для нее, но и для себя, — а потом подошел к двери, надеясь, что Скопик и Апинг уже показались в коридоре, но их не было. Хуззах тем временем уже оделась.

— Я готова, — сказала она. — Может быть, пойдем? Папа догонит нас.

— Надеюсь, — сказал Миляга.

Безусловно, оставаться в камере — значило терять драгоценное время. Хуззах спросила, можно ли взять его за руку, на что он ответил безусловным согласием, и они двинулись вместе по коридорам, которые в темноте выглядели удивительно похожими. Продвижение их было несколько раз прервано звуками шагов, возвещающими о близости стражников, но Хуззах не меньше Миляги понимала, какая опасность им угрожает, и дважды спасала их от обнаружения.

Когда они пробирались по последнему лестничному пролету, который должен был вывести их на открытый воздух, где-то недалеко раздался громкий шум. Они оба застыли, спрятавшись в тени, но не они были причиной поднявшегося переполоха. В коридорах эхом отдавался голос Н'ашапа, сопровождаемый ужасным стуком. Первая мысль Миляги была о Пае, и, прежде чем здравый смысл успел предостеречь его, он уже покинул свое убежище и направился к источнику звука, оглянувшись лишь для того, чтобы жестом велеть Хуззах оставаться на месте, увидев, что она уже следует за ним по пятам. Он узнал открывшийся перед ним коридор. Распахнутая дверь в двадцати ярдах от того места, где он стоял, была дверью той самой камеры, в которой он оставил Пая. И именно оттуда раздавался голос Н'ашапа — нескончаемый поток оскорблений и обвинений, на который уже начали сбегаться охранники. Миляга сделал глубокий вдох, готовясь к насилию, которого теперь уж точно было не миновать.

— Стой здесь, — сказал он Хуззах, а потом бросился к открытой двери.

Три охранника, двое из которых были Этаками, приближались с противоположной стороны, но только один из них заметил Милягу. Он прокричал какой-то приказ, смысл которого не дошел до Миляги из-за Н'ашапской какофонии, но Миляга на всякий случай поднял руки, опасаясь, что охранник будет просто счастлив спустить курок без всякого повода, и перешел на шаг. До двери оставалось не более десяти шагов, но охранники опередили его. Состоялся короткий обмен репликами с Н'ашапом, во время которого Миляга успел в два раза сократить дистанцию между собой и дверью, но второй приказ — на этот раз явное требование остановиться, подкрепленное нацеленным в сердце оружием, — заставил его замереть на месте.

Немедленно после этого из двери камеры появился Н'ашап, одной рукой держа мистифа за его роскошные кудри, а второй приставляя меч — полоску блестящей стали — к его животу. Шрамы на огромной голове Н'ашапа были воспламенены алкоголем в его крови, а остальная кожа была смертельно бледной, чуть ли не восковой. Стоя на пороге, он покачивался туда-сюда, представляя тем большую опасность для Пая. Конечно, мистиф доказал в Нью-Йорке, что способен пережить травмы, уложившие бы любого человека в могилу, но клинок Н'ашапа был готов выпотрошить его, словно рыбу, а такое пережить будет трудновато. Крошечные глаза капитана сфокусировались, насколько это оказалось возможным, на лице Миляги.

— Твой мистиф неожиданно превратился в верную женушку, — сказал он, тяжело дыша. — С чего бы это? Сначала сам просит встречи со мной, а потом не позволяет мне к нему приблизиться. Может, ему нужно твое разрешение? Так дай его. — Он дотронулся кончиком лезвия до живота Пая. — Ну же. Скажи ему, чтобы он был со мной поласковее, а то ему не жить.

Миляга очень медленно стал опускать руки, словно взывая к Паю.

— Не думаю, что у нас есть выбор, — сказал он, переводя взгляд с бесстрастного лица мистифа на упершийся в него клинок, прикидывая, успеет ли пневма снести Н'ашапу голову, до того как тот пустит в ход свой клинок. Н'ашап, разумеется, не был единственным актером на этой сцене. Рядом с ним стояло уже три охранника. Все они были вооружены и уж конечно лучше владели собой.

— Придется тебе делать, что он хочет, — сказал Миляга и сделал глубокий вдох.

Н'ашап заметил это. Увидел он и то, как рука Миляги приблизилась ко рту. Даже пьяный, он почувствовал опасность и что-то проорал охранникам в коридоре у него за спиной, отступая в сторону с линии огня.

Лишенный одной цели, Миляга направил свое дыхание на другую. В тот самый момент, когда пальцы охранников напряглись на курках, пневма устремилась им навстречу, ударив первого с такой силой, что грудь его взорвалась. Сила удара швырнула тело на его товарищей. Один из них тут же упал, и оружие вылетело у него из рук. Второй был на мгновение ослеплен кровью и шрапнелью внутренностей, но быстро сумел восстановить равновесие и непременно снес бы Миляге голову, если бы его цель не пришла в движение, ринувшись в направлении трупа. Охранник дал один яростный залп, но прежде чем он успел выстрелить во второй раз, Миляга подхватил упавшее оружие и открыл ответный огонь. В жилах охранника текло достаточно этакской крови, чтобы стойко сносить летящие в него пули до тех пор, пока одна из них не попала ему в глаз. Он завизжал и рухнул на спину, уронив оружие и зажимая рану обеими руками.

Проигнорировав третьего охранника, который до сих пол стонал на полу, Миляга подошел к двери камеры. Внутри капитан Н'ашап стоял лицом к лицу с Пай-о-па. Мистиф держался рукой за клинок. Кровь текла из его рассеченной ладони, но капитан больше не пытался причинить ему вред. Он в замешательстве уставился Паю в лицо.

Миляга замер, зная, что любое вмешательство может вывести Н'ашапа из его озадаченного состояния. Кого бы он ни видел на лице Пая — может быть, шлюху, которая была похожа на его мать? еще одно эхо Тишалулле в этом месте утраченных мамочек? — зрелища этого было достаточно, чтобы удержать его от намерения отсечь Паю пальцы.

Слезы полились из глаз Н'ашапа. Мистиф не двигался. Взгляд его не отрывался ни на секунду от лица капитана. Похоже, он одерживал победу в битве между желанием Н'ашапа и его смертоубийственными намерениями. Его рука, сжимавшая меч, разжалась. Пальцы мистифа также отпустили меч, и он упал на пол. Звук меча, ударившегося о камень, оказался слишком громким, чтобы Н'ашап, пусть и в трансе, не обратил на него внимания. Он яростно замотал головой, и взгляд его немедленно метнулся с лица Пая на упавшее между ними оружие.

Мистиф действовал быстро; в два шага он достиг двери. Миляга сделал вдох, но в тот момент, когда рука его поднималась ко рту, он услышал вопль Хуззах. Он бросил взгляд в коридор и увидел, как девочка убегает от двух новых охранников (оба были Этаками), один из которых пытался схватить ее, а другой явно имел виды на Милягу. Пай дернул его за руку и потянул от двери в тот момент, когда Н'ашап, так до конца и не очухавшись, ринулся на них со своим мечом. Момент, когда Миляга мог его уничтожить с помощью пневмы, уже миновал. Все, что Миляга успел сделать, — это нашарить ручку и захлопнуть дверь камеры. Ключ был в замке, и он повернул его в тот самый миг, когда туша Н'ашапа сотрясла дверь с другой стороны.

Хуззах бежала по коридору, а ее преследователь перекрывал путь между вторым охранником и его целью. Швырнув оружие Паю, Миляга устремился, чтобы подхватить ее прежде, чем она окажется в руках Этака. Она бросилась к нему в объятия, опередив преследователя на шаг, и, увлекая ее за собой, Миляга упал в сторону, освобождая Паю линию огня. Этак осознал угрозу и взялся за свое собственное оружие. Миляга бросил взгляд на Пая.

— Убей эту суку! — завопил он, но мистиф уставился на оружие у себя в руках так, словно это был кусок дерьма.

— Пай! Ради Христа! Убей их!

Теперь мистиф поднял оружие, но, судя по всему, по-прежнему был не в состоянии опустить курок.

— Давай же! — вопил Миляга.

Мистиф, однако, замотал головой и стал бы причиной смерти всех троих, если бы два точных выстрела в затылок не уложили охранников на пол.

— Папа! — воскликнула Хуззах.

Это действительно оказался сержант. Вместе со Скопиком он появился из облака дыма. Но взгляд его был обращен не к дочери, которую он только что спас от верной смерти. Он был устремлен на двух солдат, которых ему пришлось ради этого убить. Судя по виду, он был крайне потрясен своим поступком. Даже когда Хуззах, всхлипывая от облегчения и страха, подбежала к нему, он едва обратил на нее внимание. Только когда Миляга встряхнул его и сказал, что они должны двигаться, пока у них есть такая возможность, он вышел из транса, обусловленного комплексом вины, и сказал:

— Это были мои люди.

— А это — ваша дочь, — ответил Миляга. — Вы сделали правильный выбор.

Н'ашап продолжал барабанить в дверь камеры и звать на помощь. Помощь должна была скоро подоспеть.

— Как быстрее всего выбраться отсюда? — спросил Миляга у Скопика.

— Я хочу сначала выпустить остальных, — ответил Скопик. — Отец Афанасий, Исаак, Скволинг…

— Нет времени, — сказал Миляга. — Объясни ему, Пай! Либо мы выберемся отсюда сейчас, либо никогда. Пай? Ты с нами?

— Да…

— Тогда просыпайся и в путь.

По-прежнему возмущаясь тем, что они оставляют всех остальных узников под запором, Скопик повел пятерку вверх по черной лестнице. Вскоре они вышли под ночное небо, но не на бруствер, а на голую скалу.

— Куда теперь? — спросил Миляга. Снизу уже доносился нестройный хор криков. Вне всяких сомнений, Н'ашап был уже освобожден и сейчас, наверное, приказывал объявить общую тревогу. — Мы должны выйти по кратчайшему пути на побережье.

— Вон там полуостров, — сказал Скопик, указывая Миляге на низкую полоску земли за Колыбелью, едва ли различимую во мраке ночи.

Этот мрак был их лучшим союзником. Если они будут двигаться достаточно быстро, он скроет их еще до того, как их преследователи смогут узнать, в каком направлении они удалились. К берегу острова спускалась утоптанная дорожка, а Миляга двинулся туда, отдавая себе отчет в том, что каждый из той четверки, которую он ведет за собой, ненадежен. Хуззах — еще ребенок, ее отец до сих пор изнемогает под бременем вины, Скопик косится назад, Пай никак не может оправиться от зрелища кровопролития. Последнее было довольно странно для существа, которого он впервые встретил в обличье убийцы, но это путешествие изменило их обоих.

Когда они подошли к берегу, Скопик сказал:

— Извините. Я не могу идти. Вы все идите вперед, а я вернусь и попробую освободить остальных.

Миляга не стал пытаться переубедить его.

— Раз ты так решил, удачи тебе, — сказал он. — А нам надо идти.

— Конечно, конечно! Пай, извини, дружок, но я просто не смогу жить в мире с собой, если повернусь спиной к другим. Слишком мы долго страдали вместе. — Он взял мистифа за руку. — До того как ты произнесешь это, я буду жить. Я знаю свой долг, и я буду готов, когда настанет час.

— Я не сомневаюсь в тебе, — сказал мистиф, превращая рукопожатие в объятие.

— Это случится скоро, — сказал Скопик.

— Скорее, чем мне хотелось бы, — ответил Пай. Скопик полез обратно на вершину утеса, а Пай присоединился к Миляге, Хуззах и Апингу, которые были уже в десяти ярдах от берега.

Диалог Пая и Скопика, подразумевающий наличие какой-то известной им обоим тайны, не прошел незамеченным для Миляги. Он еще задаст мистифу свои вопросы. Но не сейчас. До полуострова им идти еще по крайней мере миль шесть, а за ними уже слышался шум погони. Появились первые подчиненные Н'ашапа, готовые к травле, и остров стали прочесывать лучи фонариков. Из стен сумасшедшего дома донеслись крики пленников, которые наконец-то дали волю своей ярости. Шум, как и мрак, мог запутать преследователей, но ненадолго.

Лучи обнаружили Скопика и опустились на берег, постепенно расширяя сферу поиска. Апинг взял Хуззах на руки, что позволило им двигаться немного быстрее, и Миляга как раз было подумал, что у них появился шанс уцелеть, когда один из фонариков нашарил их. Свет его был слабым на таком расстоянии, но его вполне хватило, чтобы их заметили. Немедленно был открыт огонь. Однако попасть в них было довольно трудно, и ни одна из пуль не пролетела близко.

— Теперь они нас поймают, — выдохнул Апинг. — Мы должны сдаться. — Он опустил дочку и бросил оружие, повернувшись, чтобы выплюнуть в лицо Миляге обвиняющие слова. — Как я мог послушать вас? Я был безумцем.

— Если мы будем продолжать так стоять, они пристрелят нас на месте, — ответил Миляга. — И Хуззах тоже. Вы хотите этого?

— Они не будут стрелять в нас, — сказал он, обняв одной рукой Хуззах и подняв другую руку навстречу лучу. — Не стреляйте! — завопил он. — Капитан? Капитан! Сэр! Мы сдаемся!

— Мудак! — сказал Миляга и вырвал у него Хуззах.

Она с готовностью упала в объятия Миляги, но Апинг не собирался ее так легко отпускать. Он обернулся, чтобы отнять ее, но в этот момент пуля щелкнула по льду у их ног. Он оставил Хуззах в покое и повернулся обратно, чтобы предпринять новую попытку обращения. Две пули оборвали его на полуслове: одна попала в ногу, другая — в грудь. Хуззах испустила пронзительный крик и, вырвавшись из рук Миляги, упала на землю перед телом отца.

Секунды, которые они потеряли на попытку капитуляции и смерть Апинга, отделяли малейшую надежду на спасение от полного ее отсутствия. Любой из примерно двадцати преследователей мог теперь спокойно подстрелить их. Даже возглавляющий погоню Н'ашап, который до сих пор не слишком твердо держался на ногах, едва ли мог промахнуться с такого расстояния.

— Что теперь? — сказал Пай.

— Будем обороняться на этом самом месте, — ответил Миляга. — У нас нет другого выбора.

Однако место, на котором они собрались обороняться, становилось таким же неустойчивым, как походка Н'ашапа. Хотя солнца этого Доминиона находились в другом полушарии и от горизонта до горизонта на небе царила ночь, замерзшее Море сотрясала дрожь, которую Пай и Миляга узнали по своему фатальному опыту. Хуззах также ее почувствовала. Она подняла голову, и рыдания ее затихли.

— Леди… — пробормотала она.

— Что такое? — сказал Миляга.

— Она рядом с нами.

Миляга протянул ей руку, и Хуззах ухватилась за нее. Поднявшись на ноги, она стала изучать поверхность Моря. Миляга последовал ее примеру. Его сердце яростно забилось, когда на него нахлынули воспоминания о разжижении Колыбели.

— Ты можешь остановить ее? — пробормотал он Хуззах.

— Она пришла не за нами, — сказала девочка и перевела взгляд со все еще твердой почвы у них под ногами на группу преследователей, которых Н'ашап все еще вел за ними.

— О Богиня… — прошептал Миляга.

В середине приближающейся группы раздался чей-то тревожный крик. Сошел с ума один луч фонарика, потом другой, потом еще один: солдаты, один за другим, понимали, какая опасность им угрожает. Испустил крик и Н'ашап, пытаясь призвать своих подчиненных к порядку, но они не повиновались. Трудно было разглядеть, что там происходит, но Миляга достаточно хорошо мог это себе представить. Почва размягчилась, и серебряные воды Колыбели забурлили у них под ногами. Один из солдат выстрелил в воздух, когда панцирь Моря раскололся под ним, двое или трое других побежали обратно к острову, но их паника только ускорила процесс растворения. Они ушли под воду с такой быстротой, словно их утащили акулы, и только фонтаны серебряной пены поднялись там, где они были еще мгновение назад. Н'ашап по-прежнему пытался добиться хоть какого-то понимания, но все было напрасно. Поняв это, он принялся палить по троице беглецов, но земля уходила у него из-под ног, а лучи фонариков уже не были устремлены на его цели, так что он фактически стрелял наугад.

— Нам надо уходить отсюда, — сказал Миляга. Но у Хуззах был совет получше.

— Она не причинит нам вреда, если мы не будем бояться, — сказала она.

Милягу подмывало ответить, что он действительно боится, но он удержался, несмотря на то, что его собственные глаза говорили о том, что Богине не хватает терпения заниматься отделением злых от заблуждающихся и нераскаявшихся от исполненных молитвенного пыла. Все их преследователи, кроме четырех человек, среди которых был и Н'ашап, оказались в море. Некоторые уже окончательно ушли под воду, другие еще боролись в поисках какой-нибудь опоры. Миляга видел, как один человек почти выкарабкался из воды, но почва под ним растворилась с такой стремительностью, что он даже не успел вскрикнуть перед тем, как воды Колыбели сомкнулись над ним. Другой тонул, проклиная на чем свет стоит бурлящую вокруг воду. Последним исчезло его ружье, которое он держал высоко над головой, до последней секунды нажимая на курок.

Все обладатели фонариков из числа преследователей погибли, и единственное освещение исходило с вершины утеса, где солдаты, которым, к счастью для них, не пришлось участвовать в погоне, нацеливали свои фонарики на последних оставшихся в живых жертв этой бойни. Один из уцелевшей четверки попробовал было добежать до твердой почвы, где стояли Миляга, Пай и Хуззах. Его паника подвела его. Не успел он пробежать и пяти шагов, как перед ним забурлила серебряная пена. Он попробовал вернуться обратно, но дорога уже превратилась в кипящее серебро. В отчаянии он бросил оружие и попытался в прыжке достигнуть твердого участка, но не допрыгнул и исчез под водой в одно мгновение.

Один из оставшейся троицы, Этак, в молитвенном порыве упал на колени, что только приблизило его к его палачу, который расступился под ним и поглотил свою жертву вместе с ее предсмертными проклятиями, дав ей время только на то, чтобы успеть схватить за ногу и увлечь за собой своего товарища. Бурлящие воды, в которых они исчезли, не успокоились, а, напротив, удвоили свою ярость. Н'ашап, последний оставшийся в живых участник погони, повернулся им навстречу, и из Моря поднялся фонтан в половину его роста.

— Леди… — сказала Хуззах.

Это была она. Изваянный из воды женский торс, и над ним — искрящееся и переливающееся лицо: Богиня или ее образ, созданный из ее собственной стихии. В следующее мгновение фигура распалась, и вода хлынула на Н'ашапа. Его утащило на дно так быстро, и поверхность моря, сомкнувшаяся над ним, обрела в тот же миг такой безмятежный вид, словно мать никогда не рождала его на свет.

Очень медленно Хуззах повернулась к Миляге. Хотя труп ее отца лежал у ее ног, во мраке светилась ее улыбка — первая открытая улыбка, которую Миляга видел на ее лице.

— Колыбельная Леди пришла, — сказала она.

* * *

Они подождали еще немного, но больше Богиня не появлялась. Какова бы ни была цель ее деяния — спасение ребенка, который никогда не сомневался в том, что Она придет к нему на помощь, или просто обстоятельства сложились так, что в пределах Ее досягаемости оказались силы, запятнавшие Ее Колыбель своей жестокостью, и Она решила отомстить им, — оно свершилось с экономией, которую Она не собиралась портить злорадством или сентиментальностью. Она сомкнула воды Моря с той же легкостью и быстротой, с которой они разверзлись несколько минут назад. Ничто вокруг не напоминало больше о свершившемся.

Оставшиеся на утесе охранники не предприняли повторной попытки преследования. Однако они продолжали стоять на своих местах, пронзая мрак лучами своих фонариков.

— До рассвета нам предстоит еще большой путь по Морю, — сказал Пай. — Лично я не хотел бы, чтобы солнце вышло до того, как мы достигнем полуострова.

Хуззах взяла Милягу за руку.

— А папа никогда не говорил тебе, где наш дом в Изорддеррексе?

— Нет, — ответил он. — Но не беспокойся, мы найдем твой дом.

Она не стала оглядываться на труп своего отца. Сосредоточив взгляд на серой массе далекой земли, она шла вперед без жалоб, иногда улыбаясь самой себе, словно вспоминая о том что эта ночь подарила образ матери, который теперь никогда не покинет ее.

Глава 29

1

Территория, простирающаяся от берегов Колыбели до границ Третьего Доминиона, до вмешательства Автарха была местом расположения природного чуда, которое, по всеобщему признанию, было вехой, помечавшей центр всей Имаджики. Этим чудом была идеально выточенная и отполированная скала, которой приписывали столько же имен и сил, сколько шаманов, поэтов и сказителей она вдохновила своим необычайным видом. Не существовало ни одного сообщества в Примиренных Доминионах, которое не вплело бы эту скалу в ткань своей мифологии и не подобрало бы ей своего эпитета. Но ее самое верное имя было, возможно, и самым банальным: Ось. В течение многих столетий велась яростная полемика о том, Незримый ли это водрузил скалу среди мрачных пустынь Квема, чтобы обозначить центр Имаджики, или в далеком прошлом в этих местах возвышался целый лес таких колонн, и лишь позднее чья-то рука (которой, возможно, руководила мудрость Хапексамендиоса) уничтожила их все, кроме одной.

Но какие бы споры ни велись о ее происхождении, никто и никогда не оспаривал той силы, которой она обладала, возвышаясь в самом центре Доминионов. Силовые линии мысли проходили через Квем веками, черпая энергию, которую Ось концентрировала вокруг себя с неодолимым магнетизмом.

К тому времени, когда в Третьем Доминионе появился Автарх, уже успевший установить диктаторский режим в Изорддеррексе, Ось была единственным предметом в Имаджике, обладающим сильной магической энергией. Он нашел для нее прекрасное применение. Вернувшись во дворец, который еще строился в Изорддеррексе, он внес в его конструкцию несколько изменений, цель которых прояснилась только через почти два года, когда, действуя со стремительностью, которая обычно отличает перевороты, его верные слуги повалили, перевезли и вновь установили Ось в башне дворца. Все это случилось еще до того, как успела высохнуть кровь тех, кто осмелился возражать против такого святотатства.

За одну ночь география Имаджики изменилась. Изорддеррекс стал сердцем Доминионов. Отныне все силы — и политические, и духовные — исходили только из этого города. Отныне в Примиренных Доминионах не было ни одного перекрестка, на котором бы не стоял указатель с его именем, и не было ни одной дороги, по которой бы не шел какой-нибудь проситель или кающийся грешник, обращающий свой взор к Изорддеррексу в ожидании помощи и прощения. Молитвы по-прежнему произносились во имя Незримого, а благословения шептались во имя находящихся под запретом Богинь, но настоящим господином был теперь Изорддеррекс, умом которого был Автарх, а фаллосом — Ось.

* * *

Сто семьдесят девять лет прошло с тех пор, как Квем потерял свое чудо, но Автарх до сих пор совершал паломничества в эти пустынные места, когда ощущал тоску по одиночеству. Через несколько лет после перемещения Оси рядом с тем местом, на котором она стояла, он построил себе небольшой дворец, выглядевший просто спартански в сравнении с архитектурными излишествами безумства, увенчавшего Изорддеррекс. Этот дворец служил ему убежищем в смутные времена. Там он мог размышлять о горечи абсолютной власти, предоставляя своему Высшему Военному Командованию, которое управляло Доминионами от его имени, делать это под присмотром его некогда возлюбленной королевы Кезуар. Со временем у нее развился вкус к репрессиям, который уже почти истощился в Автархе, и он несколько раз подумывал о том, не удалиться ли ему в свой Квемский дворец на постоянное жительство, поручив ей править вместо него, тем более что она получала от этого гораздо больше удовольствия, чем он. Но такие мысли были проявлением слабости, и он знал об этом. Хотя он правил Имаджикой, оставаясь невидимым, и ни одна живая душа за пределами круга из двадцати примерно человек, ежедневно имевших с ним дело, не смогла бы отличить его от любого другого человека со вкусом к хорошей одежде, именно его видение придало зримые формы подъему Изорддеррекса, и вряд ли кто-нибудь другой смог бы занять его место.

Однако в такие дни, как сегодня, когда холодный ветер с Постного Пути завывал в шпилях Квемского дворца, он мечтал отослать в Изорддеррекс зеркало, в которое он смотрелся утром, чтобы его отражение правило там вместо него. Тогда он сможет остаться здесь и вспоминать о далеком прошлом. Англия в разгар лета. Омытые дождем улицы Лондона, которые увидел он проснувшись. Мирные поля в окрестностях города, наполненные жужжанием пчел. Именно такие сцены воображал он себе с тоской, когда пребывал в элегическом настроении. Однако такие настроения редко владели им долго. Он был слишком большим реалистом и требовал правды от своих воспоминаний. Да, действительно шел дождь, но он хлестал с такой исступленной злобой, что побил все фрукты в садах. А тишина этих полей была затишьем перед боем. А нежный шепот исходил не от деревьев, а от мух, прилетевших, чтобы отложить свои яйца.

В то лето началась его жизнь, и ее первые дни были наполнены знамениями Апокалипсиса, а не знаками любви и плодородия. Не было такого проповедника в парке, который не знал бы наизусть Откровение Иоанна Богослова, и не было такой шлюхи на Друри-Лейн, которая не утверждала бы, что видела танец Дьявола на полночных крышах. Разве могли эти дни не повлиять на него: не наполнить его ужасом перед надвигающейся катастрофой, не внушить ему любовь к порядку, к закону, к Империи? Он был дитя своего времени, и если в своем стремлении к порядку он зачастую бывал жестоким, то была ли это его вина или вина века?

Но трагедия была не в страдании, которое было неизбежным следствием любой социальной деятельности, а в том факте, что его достижениям теперь угрожали силы, которые — позволь им только прийти к власти — вновь ввергнут Имаджику в тот хаос, из которого он спас ее, и разрушат его труд за ничтожную часть времени, потребовавшегося для того, чтобы его совершить. Для подавления этих подрывных сил у него существовал ограниченный набор возможностей, и после событий в Паташоке и раскрытия заговора против него он удалился в покой Квемского дворца, для того, чтобы решить, какую из этих возможностей выбрать. Он мог продолжать рассматривать бунты, забастовки и восстания как мелкие неприятности, ограничивая ответные меры малыми по масштабу, но красноречивыми репрессиями, вроде сожжения деревушки Беатрикс или судов и казней в Ванаэфе. Однако у этого пути было два значительных недостатка. Самое последнее покушение на его жизнь хотя и не имело успеха, все же было довольно близко к этому, и до тех пор, пока последний радикал и революционер не будут уничтожены, он вряд ли сможет чувствовать себя в безопасности. Кроме того, когда по всей его Империи то тут, то там происходят эпизоды, требующие соответствующих ответных мер, то будет ли иметь нужный эффект новая волна чисток и репрессий? Возможно, настало время для осуществления более честолюбивого замысла? В городах ввести военное положение, арестовать тетрархов, чтобы их злоупотребления могли быть разоблачены именем справедливого Изорддеррекса, сменить правительства, а малейшие признаки сопротивления подавить силой всей армии Второго Доминиона. Может быть, стоит сжечь Паташоку вслед за Беатриксом. Или Л'Имби вместе с его жалкими храмами.

Если этот план осуществится успешно, доска будет вытерта начисто. Если же нет — если его советники недооценили масштабы смуты и ее лидеров, тогда может случиться так, что он окажется в ловушке, и Апокалипсис, в который он был рожден в то далекое лето, наступит снова, здесь, в самом сердце его обетованной земли. Что будет, если вместо Паташоки сгорит Изорддеррекс? Куда отправится он за утешением? Может быть, обратно в Англию? Интересно, сохранился ли еще его небольшой дом в Клеркенуэлле, а если и сохранился, то благоприятны ли до сих пор его стены для дел страсти, или происки Маэстро выскоблили их до последней доски и гвоздя? Вопросы эти мучили его. Размышляя над ними, он обнаружил любопытство — нет, не просто любопытство, а страстное желание выяснить, как выглядит Непримиренный Доминион спустя почти два столетия после его сотворения.

Его размышления были прерваны Розенгартеном (этим именем он наградил его в минуту иронии, ибо более бесплодного существа никогда не существовало).^[81] Кожа его была покрыта пятнами, оставшимися после болезни, подхваченной в болотах Ликвиота, в муках которой он оскопил сам себя. Главным в жизни Розенгартена был долг. Среди генералов он был единственным, кто не осквернял аскетическую атмосферу этих комнат каким-нибудь греховным излишеством. Двигался и говорил он очень тихо, духами от него не пахло, он никогда не пил и не ел криучи. Он был абсолютным ничто и единственным человеком, которому Автарх безоговорочно доверял.

Он пришел с известиями и изложил их коротко и ясно. В сумасшедшем доме на острове в Море Жерцемита произошел бунт. Почти весь гарнизон был уничтожен при обстоятельствах, которые до сих пор выясняются, и пленники сбежали под предводительством человека по имени Скопик.

— Сколько их там было? — спросил Автарх.

— У меня есть список, сэр, — ответил Розенгартен, открывая принесенную с собой папку. — Не досчитались пятидесяти одного человека. Большинство из них — религиозные диссиденты.

— Женщины?

— Ни одной.

— Когда они будут пойманы, их следует казнить.

— Многим из них роль мучеников придется по вкусу, сэр. Решение поместить их в сумасшедший дом было принято, исходя из этого соображения.

— Стало быть, они вернутся к своей пастве и вновь будут проповедовать революцию. Мы должны положить этому конец. Сколько из них действовали в Изорддеррексе?

— Девять. В том числе и отец Афанасий.

— Афанасий? А это кто такой?

— Голодарь, который объявил себя Христом. У него была церковная община рядом с гаванью.

— Тогда он может вернуться туда.

— Это весьма вероятно.

— Все они рано или поздно вернутся к своим приверженцам. Мы должны быть готовы к этому. Никаких арестов. Никаких судов. Тихая и быстрая смерть.

— Да, сэр.

— Я не хочу, чтобы Кезуар об этом знала.

— Я полагаю, она уже знает, сэр.

— Тогда ей надо помешать принять меры, которые могут привлечь к себе внимание.

— Понимаю.

— Все должно быть сделано без огласки.

— И еще кое-что, сэр.

— В чем дело?

— Перед бунтом на острове было еще два человека…

— И что?

— Трудно сказать что-нибудь определенное на основе полученного сообщения. Похоже, один из них — мистиф. Описание другого может заинтересовать вас…

Он передал сообщение Автарху, который сначала бегло пробежал его, а потом углубился более внимательно.

— Насколько надежна эта информация?

— В настоящий момент я не могу сказать с уверенностью. Описания подтвердились, но я не допрашивал людей лично.

— Сделай это.

— Да, сэр.

Он отдал сообщение Розенгартену.

— Сколько людей видели это?

— Я уничтожил все копии, как только ознакомился с информацией. Думаю, только офицеры, принимавшие участие в расследовании, их начальник и я.

— Я хочу, чтобы все оставшиеся в живых из гарнизона умолкли. Предайте их военному суду. Офицерам и их начальнику сообщите, что они будут отвечать за утечку этой информации головой.

— Да, сэр.

— Что касается мистифа и незнакомца, то, судя по всему, они направляются во Второй Доминион. Сначала Беатрикс, теперь Колыбель. Должно быть, конечная цель их путешествия — Изорддеррекс. Сколько дней прошло после этого восстания?

— Одиннадцать, сэр.

— Тогда они должны прибыть в Изорддеррекс через несколько дней, даже если они идут пешком. Выследите их. Я хочу узнать о них как можно больше. — Он посмотрел из окна на пустынные земли Квема. — Возможно, они пошли по Постному Пути. Возможно, они были всего лишь в нескольких милях отсюда. — В голосе его послышалось легкое волнение. — Уже во второй раз наши пути чуть не пересеклись. И эти описания свидетелей, такие точные. Что это означает, Розенгартен? Что это может означать?

Когда генералу нечего было ответить, как в данном случае, он хранил молчание: замечательная черта.

— И я тоже не знаю, — сказал Автарх. — Может быть, я пойду подышу свежим воздухом. Что-то я чувствую себя сегодня слишком старым.

* * *

Яма, из которой выкорчевали Ось, была до сих пор заметна, хотя дующие в этом районе сильные ветры почти залечили шрам. Автарх уже давно открыл, что края этой ямы были подходящим местом для размышлений о пустоте. Он попытался погрузиться в эти размышления и сейчас — лицо его было закрыто шелковой повязкой, чтобы уберечь его рот и ноздри от жалящих порывов ветра, его длинная шуба была застегнута на все пуговицы, а руки в перчатках были засунуты в карманы, — но покой, который они обычно приносили вместе с собой, не появлялся. Хорошо было размышлять о пустоте, когда на расстоянии одного шага находился безграничный, щедрый мир. Теперь все было иначе. Теперь пустота ямы напоминала ему о той пустоте, которую он всегда ощущал рядом с собой. Он боялся ее, но еще больше он боялся того, что она заполнится. Это было что-то вроде зловещего места у плеча человека, который лишился своего брата-близнеца во время родов. Как бы высоко ни возвел он стены своей крепости, как бы прочно ни замуровал он свою душу, существует тот, другой, который всегда мог проникнуть сквозь все преграды. При мысли о нем сердце Автарха всегда начинало биться быстрее. Этот другой знал его так же хорошо, как он сам знал себя: все его слабости, желания и мечты. Их отношения — в основном кровавые — были окутаны тайной в течение двух веков, но ему так и не удалось убедить себя в том, что так будет всегда. Наконец, будет подведен итог, и произойдет это очень скоро.

И хотя холод не мог проникнуть сквозь шубу, Автарх поежился — при мысли о неизбежном. Слишком долго он прожил под вечным полуденным солнцем — тень не сопровождала его ни спереди, ни сзади. Пророки не могли предсказать ему его будущее, обвинители не могли бросить ему в лицо его преступления. Он был неуязвим. Но теперь все могло измениться. Когда он и его тень встретятся, а это неизбежно произойдет, тысячи пророчеств и обвинений обрушатся на них обоих.

Он сдернул шелк со своего лица и позволил разъедающему ветру наброситься на него. Не было смысла здесь стоять. Все равно к тому времени, когда ветер успеет изменить его черты, Изорддеррекс будет потерян, и хотя теперь это казалось не слишком тяжелой жертвой, вполне возможно, что в самом ближайшем будущем этот город будет единственным местом, которое ему удастся спасти от хаоса.

2

Если бы божественные строители, воздвигшие Джокалайлау, отвлеклись на одну ночь, чтобы водрузить свой самый величественный пик между пустыней и океаном, а потом вернулись бы еще на одну ночь и на целое столетие ночей, чтобы высечь на его склонах — от подножий до заоблачных высот — скромные обиталища и великолепные площади, улицы, бастионы и дворцы, и, покончив с этой работой, разожгли бы в сердце этой горы огонь, который бы постоянно тлел, никогда не разгораясь, тогда их творение, когда его с преизбытком бы заселили всевозможные формы жизни, могло бы заслужить сравнение с Изорддеррексом. Но, принимая во внимание тот факт, что подобная работа не была никогда совершена, в Имаджике не было ничего, с чем можно было бы сравнить этот город.

Путешественники впервые увидели его, пересекая дамбу, которая, словно умело пущенный плоский камень, перескакивала через дельту реки Ной, разделившейся на двенадцать бурных потоков, несущих свои воды к морю. Они прибыли рано утром, и поднимающийся над рекой туман сговорился с еще не разгоревшимся светом зари как можно дольше скрывать от них город, так что когда туман был унесен ветром, небо было едва заметно, моря и пустыня оказались где-то в стороне, и весь мир неожиданно превратился в Изорддеррекс.

Пока они шли по Постному Пути из Третьего Доминиона во Второй, Хуззах пересказывала им все то, что она вычитала о городе в папиных книгах. «Один из писателей называл Изорддеррекс Богом», — сообщила она, что показалось Миляге крайней нелепостью. Но когда он увидел город воочию, он понял, что имел в виду теолог-урбанист, обожествивший этот муравейник. Изорддеррекс действительно стоил того, чтобы ему молиться, и миллионы существ ежедневно свершали высший акт поклонения, продолжая жить в теле своего Господа. Их жилища лепились на утесах над гаванью и возвышались на плато, которые ярус за ярусом поднимались к самой вершине. Некоторые плато были так перенаселены, что ближайшие к краю дома чуть ли не висели в воздухе, в свою очередь, также были облеплены гнездами живых существ, надо полагать, крылатых. Гора кишмя кишела различными формами жизни, ее ступенчатые улицы, убийственно крутые, вели от одного переполненного уступа к другому: от бульваров с голыми деревьями, на которых стояли роскошные особняки, до ворот, которые вели под сумрачные арки и дальше — к шести вершинам города, на самой высокой из которых стоял дворец Автарха Имаджики. Во дворце было больше куполов и башен, чем в самом Риме, и их тщательнейшая отделка была заметна даже издали. Выше всех возносилась Башня Оси, отличавшаяся от своих барочных собратьев простотой отделки. А еще выше, в небе над городом, висела Комета, которая принесла в этот Доминион долгие дни и светлые сумерки: Изорддеррекское светило по имени Джиесс, Несущая Смерть.

Восхищаться видом им пришлось не более минуты. Рабочие, не нашедшие себе жилья на спине или во внутренностях Изорддеррекса, двинулись в город, и когда новоприбывшие достигли другого конца дамбы, они уже затерялись в пыльном сонмище машин, велосипедов, рикш и пешеходов. Трое среди сотен тысяч. Худенькая девочка с широкой улыбкой на лице, человек с белой кожей, который, возможно, был красив, но сейчас выглядел измученным болезнью, а его бледное лицо было наполовину скрыто под клочковатой темной бородой, и мистиф из племени Эвретемек, глаза которого, как у стольких его сородичей, с трудом скрывали их общее горе. Толпа несла их вперед, и они, не сопротивляясь, двигались туда, где уже побывали бесчисленные множества живых существ — в живот города-бога Изорддеррекса.

Глава 30

1

Когда Дауд привез Юдит обратно в дом Годольфина после убийства Клары Лиш, она оказалась там на положении пленницы. Запертая в спальне, которая раньше была ее комнатой, она ожидала возвращения Оскара. Потом он появился (после получасового разговора с Даудом, смысл которого ей не удалось уловить) и немедленно заявил ей, что у него нет никакого желания обсуждать то, что случилось. Она действовала против его интересов, что в конце концов означает — неужели она до сих пор этого не поняла? — и против своих интересов тоже, и ему нужно время, чтобы обдумать последствия этого для них обоих.

— Я доверял тебе, — сказал он. — Больше, чем любой другой женщине за всю свою жизнь. И ты предала меня именно так, как и предсказывал это Дауд. Я чувствую себя дураком, и мне очень больно.

— Дай я тебе объясню… — сказала она.

Он поднял руки, чтобы остановить ее.

— Не хочу ничего слышать, — сказал он. — Может быть, через несколько дней мы и поговорим, но не сейчас.

После его ухода горестное чувство потери было почти вытеснено в ней гневом, вызванным его обращением. Неужели он думал, что ее чувства к нему настолько примитивны, что она не задумывается о последствиях своих действий для них обоих? Или еще хуже: Дауд убедил его, что она с самого начала намеревалась предать его и подстроила все — соблазнение, изъявления любви и нежности, — для того чтобы усыпить его бдительность? Этот последний сценарий выглядел достаточно правдоподобно, но это не снимало с Оскара вины. Ведь он не дал ей возможности оправдать себя.

Она не видела его три дня. Дауд приносил ей еду прямо в комнату, и там она ждала, слушая, как Оскар приходит и уходит, и ловя реплики, которые он бросал Дауду на лестнице. По отдельным намекам, содержащимся в его словах, у нее сложилось впечатление, что чистка Tabula Rasa приближалась к критической точке. Не раз ей приходила мысль о том, что их совместное предприятие с Кларой Лиш могло сделать ее потенциальной жертвой и что день за днем Дауд преодолевает нежелание Оскара покончить с ней. Может быть, все это были лишь параноидальные фантазии, но если он испытывает к ней хоть капельку чувств, то почему он не может прийти к ней? Стало быть, она была нужна ему в постели только как удобная грелка? Несколько раз она просила Дауда передать Оскару, что она хочет поговорить с ним, и Дауд, игравший роль бесстрастного тюремщика, которому ежедневно приходится иметь дело с тысячью других таких же пленников, сказал ей, что сделает все от него зависящее, но сомневается, что мистер Годольфин захочет иметь с ней какое-нибудь дело. Неизвестно, была ли передана ее просьба, но так или иначе Оскар не появлялся, и она поняла, что если не предпримет каких-нибудь радикальных действий, то может никогда больше не увидеть солнечного света.

План ее побега был очень прост. Она взломала замок на двери спальни с помощью ножа, утаенного после одной из трапез (в комнате ее удерживал вовсе не замок, а предупреждения Дауда, сказавшего ей, что жучки, которые убили Клару, доберутся и до нее, если она попробует сбежать), и выскользнула на лестничную площадку. Она намеренно выбрала момент, когда Оскар был дома, веря (возможно, несколько наивно), что, несмотря на охлаждение его чувств, он все-таки защитит ее от Дауда, если ее жизни будет угрожать опасность. Ей очень хотелось отправиться прямо к нему, но, возможно, ей будет легче встретиться с ним после того, как она выберется из этого дома и будет в большей степени чувствовать себя хозяйкой своей судьбы. Если же, когда она будет на свободе, он не пожелает увидеться с ней, тогда ее подозрение в том, что Дауд настроил Оскара против нее, подтвердится, и она займется поисками другого пути, ведущего в Изорддеррекс.

Она спустилась по лестнице с максимальной осторожностью и, услышав голоса у парадной двери, решила выйти через кухню. Как всегда, свет был включен повсюду. Она быстро оказалась у двери, запертой на два засова, вверху и внизу, и, опустившись на колени, отодвинула нижний засов. Когда она поднялась на ноги, Дауд сказал:

— Этим путем ты не выйдешь.

Она обернулась и увидела, что он стоит рядом с кухонным столом, держа в руках поднос с ужином. То обстоятельство, что руки у него были заняты, оставляло надежду, что ей удастся увернуться от него, и она ринулась в направлении прихожей. Но он оказался проворней, чем она предполагала, и, поставив свою ношу на стол, перекрыл ей путь. Ей пришлось ретироваться. В процессе отступления она задела один из стаканов на столе. Он упал и разбился с музыкальным звоном.

— Посмотри, что ты наделала, — сказал он с, по-видимому, неподдельной скорбью. Опустившись перед россыпью осколков, он принялся собирать их. — Этот стакан принадлежал семье в течение многих поколений. Бедняжки, наверное, сейчас в гробу переворачиваются.

Хотя у нее и не было настроения говорить о разбитых стаканах, она все-таки ответила ему, зная, что ее единственная надежда — привлечь внимание Годольфина.

— Какое дело мне до этого проклятого стакана? — крикнула она.

Дауд подобрал кусочек хрусталя и посмотрел сквозь него на свет.

— У вас так много общего, радость моя, — сказал он. — Вы оба не помните самих себя. Красивые, но хрупкие. — Он встал. — Ты всегда была красивой. Моды приходят и уходят, но Юдит — красива всегда.

— Ты ничего не знаешь обо мне, черт тебя побери, — сказала она.

Он положил осколки на стол рядом с грязной посудой.

— Как же не знаю — знаю, — сказал он. — У нас гораздо больше общего, чем ты думаешь.

Пока он говорил, он вновь взял в руку сверкающий осколок и поднес его к запястью. Едва она успела сообразить, что он собирается сделать, как он вонзил его в свою плоть. Она отвернулась, но, услышав, как осколок звякнул среди мусора, вновь перевела взгляд на Дауда. Рана зияла, но крови не было — только струйка мутноватой жидкости. Не было и боли: лицо Дауда оставалось спокойным, взгляд был пристально устремлен на Юдит.

— Ты почти ничего не помнишь о прошлом, — сказал он. — Я помню слишком много. В тебе есть страсть. Во мне ее нет. Ты любишь. Я этого слова никогда не понимал. И все-таки, Юдит, мы с тобой одного поля ягоды. Оба — рабы.

Она перевела взгляд с его лица на порез, на лицо, на порез, на лицо, и с каждой секундой паника все больше охватывала ее. Она больше не желала его слушать. Она презирала его. Она закрыла глаза и представила его у погребального костра пустынников, потом в тени Башни с жучками на лице. Но сколько ужасных видений она ни громоздила между ними, слова его все равно пробивались к ней. Она давным-давно прекратила попытки разрешить загадку самой себе, но вот он произнес слова, которых она не могла не услышать.

— Кто ты? — спросила она.

— Давай лучше выясним: кто ты?

— У нас нет ничего общего, — сказала она. — Ни на чуточку. Во мне течет кровь. В тебе — нет. Я человек. Ты — нет.

— Но твоя ли это кровь? — возразил он. — Ты никогда об этом не задумывалась?

— Она течет в моих жилах. Конечно, она моя.

— Так кто же ты тогда?

Вопрос был задан вполне невинным тоном, но она ни на секунду не сомневалась в его коварной цели. Дауд откуда-то узнал, что она быстро забывает свое прошлое, и подталкивает ее к этому признанию.

— Я знаю, кем я не являюсь, — сказала она, выигрывая время, чтобы изобрести ответ. — Я — не кусок стекла, который не знает, кто он. Я не хрупкая. И я не…

Что он еще говорил о ней, кроме того, что она красивая и хрупкая? Он наклонился, подбирая осколки, и что-то говорил о ней. Но что?

— Ты не кто? — сказал он, наблюдая, как она борется со своим собственным нежеланием вспомнить.

Она мысленно представила себе, как он пересекает кухню. «Посмотри, что ты наделала», — сказал он. А потом он нагнулся и начал подбирать осколки. И произнес слова. Она начинала припоминать.

— Этот стакан принадлежал семье в течение нескольких поколений, — сказал он. — Бедняжки, наверное, сейчас в гробу переворачиваются.

— Нет, — сказала она вслух, замотав головой, чтобы не дать себе застрять на этой фразе. Но движение вызвало другие воспоминания: ее путешествие в Поместье вместе с Чарли, когда ее охватило приятное чувство, что она принадлежит этому дому, и голос из прошлого назвал ее ласковым именем, ее встреча с Оскаром, появившимся на пороге Убежища, когда она в тот же миг, не задавая никаких вопросов, ощутила себя его собственностью, портрет над кроватью Оскара, который смотрел вниз с таким властным видом, что Оскар выключил свет, прежде чем они занялись любовью.

Мысли эти нахлынули на нее, и она трясла головой все сильнее и сильнее, словно одержимая припадком. Слезы брызнули у нее из глаз. Не в силах позвать на помощь, она умоляюще вытянула руки. Ее мечущийся взгляд упал на Дауда, который стоял у стола, рукой прикрывая порезанное запястье и бесстрастно наблюдая за ней. Она отвернулась от него, испугавшись, что может упасть и подавиться своим собственным языком или раскроить себе череп, и зная, что он не придет ей на помощь. Она хотела позвать Оскара, но смогла издать лишь жалкий булькающий звук. Она шагнула вперед, по-прежнему не в силах остановить припадок, и увидела Оскара, идущего по коридору к ней навстречу. Она стала падать, вытянув руки вперед, и ощутила прикосновение его рук, пытавшихся удержать ее. Ему это не удалось.

2

Когда она очнулась, он был рядом с ней. Лежала она не на узкой кровати, на которой она была вынуждена провести несколько последних ночей, а на широкой кровати с пологом на четырех столбиках в комнате Оскара, о которой она уже привыкла думать как об их совместном ложе. Но, разумеется, это было не так. Ее подлинным владельцем был человек, чей написанный маслом образ вернулся к ней во время припадка, — Безумный Лорд Годольфин, висящий над ее подушками и сидящий рядом с ней в своей более поздней версии, гладящий ее руку и говорящий ей, как он ее любит. Придя в сознание и ощутив его прикосновение, она немедленно убрала руку.

— Я не… твоя собачка, — с трудом выговорила она. — Ты не можешь… просто побить меня… когда тебе этого захочется.

Вид у него был очень испуганный.

— Я прошу у тебя прощения, — сказал он серьезным тоном. — Мне нет никаких оправданий. Я позволил делам Общества взять верх над моей любовью к тебе. Это непростительно. Ну и, конечно Дауд, который постоянно нашептывал мне на ухо… Он был очень жесток с тобой?

— Только ты один был жесток.

— Это было ненамеренно. Пожалуйста, поверь хоть этому.

— Ты постоянно лгал мне, — сказала она, с трудом приподнимаясь на постели, чтобы сесть. — Ты знаешь обо мне то, чего я сама о себе не знаю. Почему ты не рассказал мне ничего? Я уже не ребенок.

— У тебя только что был припадок, — сказал Оскар. — У тебя бывали раньше припадки?

— Нет.

— Видишь, некоторые вещи лучше не трогать.

— Слишком поздно. У меня был припадок, и я осталась в живых. Я готова услышать тайну, какова бы она ни была. — Она подняла взгляд на Джошуа. — Это как-то связано с ним? Он обладает над тобой какой-то властью?

— Не надо мной…

— Ты лжец! Лжец! — воскликнула она, сбрасывая с себя простыни и становясь на колени, чтобы быть лицом к лицу с обманщиком. — Почему ты говоришь мне, что любишь меня и в следующий момент начинаешь лгать? Почему ты не доверяешь мне?

— Я и так уже сказал тебе больше, чем кому-либо. Но когда я узнал, что ты плетешь заговоры против Общества…

— Я совершила нечто большее, чем заговор, — сказала она думая о своем путешествии в подвалы Башни.

И вновь она чуть не рассказала ему о том, что ей довелось увидеть, но совет Клары помог ей удержаться. «Ты не можешь спасти Целестину и сохранить свои отношения с ним, — сказала она, — ты подкапываешься под фундамент его рода и веры». И это было правдой. Теперь она понимала это яснее, чем когда бы то ни было. И если она расскажет ему все, что знает, то (как бы ни было приятно облегчить душу) сможет ли она быть уверенной в том, что он, следуя своему фамильному долгу, не использует эту информацию против нее? Чего тогда будут стоить смерть Клары и страдания Целестины? Теперь она была их единственным представителем в мире живых, и у нее не было права ставить на кон их жертвы.

— Что ты сделала? — сказал Оскар. — Кроме заговора. Скажи, что?

— Ты не был честен со мной, — сказала она. — Так почему же я должна тебе что-то говорить?

— Потому что я все еще могу взять тебя с собой в Изорддеррекс.

— Уже и взятки пошли в ход?

— А разве тебе туда уже не хочется?

— Еще больше мне хочется узнать правду о себе.

Лицо его слегка омрачилось.

— Ох… — вздохнул он. — Я лгал уже так долго, что не уверен, смогу ли отличить правду от лжи, даже если она будет у меня под носом… Вот разве что…

— Что?

— То, что мы чувствовали друг к другу… — пробормотал он. — Во всяком случае, то, что я чувствовал к тебе… это было правдой, так ведь?

— Не очень-то большой, — сказала Юдит. — Ты запер меня. Ты отдал меня на растерзание Дауду…

— Я же уже объяснил…

— Да, что ты был занят другими делами. Вот и забыл меня.

— Нет, — запротестовал он. — Я никогда не забывал тебя. Ни на секунду.

— Что же тогда?

— Я боялся.

— Меня?

— Всех. Тебя, Дауда, Общества. Я повсюду начал видеть заговоры. Неожиданно то, что ты спишь со мной в одной постели, показалось мне очень подозрительным. Я стал бояться, что ты задушишь меня или…

— Какой бред.

— Бред? А как я мог знать, чью волю ты исполняешь?

— Свою собственную, разумеется.

Он покачал головой, переводя взгляд с ее лица на портрет Джошуа Годольфина.

— Откуда ты это знаешь? — спросил он. — Как ты можешь быть уверена в том, что то, что ты чувствуешь ко мне, исходит из твоего сердца?

— Какая разница, откуда это исходит? Главное, что я чувствую это. Посмотри на меня.

Он не откликнулся на ее просьбу, продолжая смотреть на Безумного Лорда.

— Он мертв, — сказала она.

— Но его наследие…

— В жопу его наследие! — сказала она и, неожиданно поднявшись, схватила портрет за его тяжелую позолоченную раму и оторвала его от стены.

Оскар вскочил, пытаясь помешать ей, но ее ярость взяла верх. Ей удалось сдернуть картину с крючков с первой попытки, и она тут же швырнула ее через комнату. Потом она рухнула на кровать перед Оскаром.

— Он умер и давно сгнил, — сказала она. — Он нам не судья. Он не имеет над нами никакой власти. То, что мы чувствуем друг к другу — а я не собираюсь притворяться, будто знаю, что это такое, — принадлежит нам. — Она протянула руки к его лицу, пропустила его бороду между пальцами. — Давай покончим с этими страхами, — сказала она. — Лучше обними меня.

Он заключил ее в свои объятия.

— И ты возьмешь меня в Изорддеррекс, Оскар. Не через неделю, не через несколько дней — завтра. Я хочу отправиться завтра. Или… — Она отняла руки он его лица. — Отпусти меня, не откладывая. Я хочу уйти из этого места. Из твоего Дома. Я не хочу быть твоей пленницей, Оскар. Может быть, его любовницы и примирились бы с этим, но не я. Я лучше убью себя, чем позволю тебе меня снова запереть.

Все это она произнесла с сухими глазами. Простые чувства, просто выраженные. Он взял ее руки и снова поднял их к своему лицу, словно отдавая себя в ее владения. Лицо его было изрезано крошечными морщинками, которых она раньше не замечала, и глядя на них, она заплакала.

— Мы отправимся туда, — сказал он.

3

Когда на следующий день они выезжали из Лондона, шел мелкий дождичек, но к тому времени, когда они добрались до Поместья и вошли в парк, солнце уже пробилось сквозь тучи, и все вокруг засияло. Они не стали заходить в дом, а отправились сразу к роще, в которой скрывалось Убежище. На ветвях, покачивающихся от легкого ветерка, уже распустились клейкие листочки. Повсюду был запах жизни, будораживший ее кровь для предстоящего путешествия.

Оскар посоветовал ей одеться попрактичнее и потеплее. Он сказал, что в городе, в который они направляются, происходят резкие смены температуры, в зависимости от направления ветра. Если ветер будет дуть со стороны пустыни, то жара пропечет их тела, словно мацу. А если он переменится и подует с океана, то принесет с собой пробирающие до костей туманы и неожиданные морозы. Ни то, ни другое, однако, не могло ее обескуражить. Она была готова к этому путешествию больше, чем к любому другому за всю свою жизнь.

— Знаю, я уже прожужжал тебе все уши о том, каким опасным стал этот город, — сказал Оскар, когда они нырнули под полог низко нависших веток, и ты уже устала об этом слушать, но это нецивилизованный город, Юдит. Единственный человек, которому я доверяю там, — это Греховодник. Если по какой-нибудь причине мы окажемся разделены — или что-нибудь случится со мной, — ты можешь рассчитывать на его помощь.

— Понимаю.

Оскар остановился, чтобы полюбоваться открывшейся впереди очаровательной сценой: купол Убежища и его поблекшие стены были испещрены пятнами солнечного света.

— Знаешь, я обычно приходил сюда только ночью, — сказал он. — Я думал, это священное время, когда магическая энергия становится сильнее. Но это не так. Конечно, полночная месса и лунный свет — все это очень красиво, но чудеса не исчезают отсюда и днем, такие же сильные, такие же загадочные. — Он посмотрел вверх на лесной полог. — Иногда, чтобы по-настоящему увидеть мир, надо на время покинуть его, — сказал он. — Несколько лет назад я отправился в Изорддеррекс. Я оставался там — ну, не знаю, может, два месяца, может, два с половиной, — и когда я вернулся назад в Пятый Доминион, я увидел его глазами ребенка. Клянусь, совсем как ребенок. Так что это путешествие покажет тебе не только другие Доминионы. Если мы вернемся целыми и невредимыми…

— Вернемся, конечно.

— Завидую твоей уверенности. Так вот, если это произойдет, этот мир тоже покажется тебе другим. Все изменится вокруг тебя, потому что ты сама изменишься.

— Да будет так, — сказала она.

Она взяла его за руку, и они двинулись к Убежищу. Что-то тревожило ее. Не его слова — рассказ об изменении только радостно взволновал ее, но, может быть, молчание между ними, которое внезапно стало слишком глубоким.

— Что-то не так? — спросил он, чувствуя, что она крепче ухватилась за его руку.

— Молчание…

— Здесь всегда странная атмосфера. Я ощущал ее и раньше. Множество прекрасных душ погибли здесь, разумеется.

— Во время Примирения?

— Тебе уже все об этом известно?

— От Клары. Это случилось двести лет назад, в середине лета, — так она мне сказала. Может быть, духи возвращаются, чтобы посмотреть, не совершит ли кто новую попытку.

Он остановился и тронул ее за руку.

— Никогда не говори об этом, даже в шутку. Пожалуйста. Не будет никакого Примирения, ни в это лето, ни в какое другое. Все Маэстро мертвы. Все уже давно…

— Хорошо, — сказала она. — Успокойся, я больше не буду об этом говорить.

— В любом случае, после этого лета все это отойдет в область теории, — сказал он с фальшивой легкостью, — по крайней мере, еще на пару столетий. Я буду уже давно мертв и похоронен, когда эта кутерьма поднимется снова. Знаешь, я уже выбрал себе место для могилы. Выбирал вместе с Греховодником. Это на краю пустыни, и оттуда открывается прекрасный вид на Изорддеррекс.

Его нервное бормотание нарушало тишину, пока они не подошли к двери. Там он замолчал. Она обрадовалась этому. Место заслуживало большего почтения. Стоя на ступеньках, нетрудно было поверить в то, что здесь собираются призраки: мертвецы прошлых столетий смешались с теми, кого она в последний раз видела живыми на этом месте. Чарли, манящий ее внутрь, говорящий, что в этом месте нет ничего особенного — камни, и все. И пустынники, один из которых сгорел, а второй был освежеван, и теперь тени обоих стояли на этом пороге.

— Если ты не видишь никаких препятствий, — сказал Оскар, — то, думаю, нам пора.

Он ввел ее внутрь, и они встали в центре мозаики.

— Когда начнется, — сказал он, — мы должны будем держаться друг за друга. Даже если тебе будет казаться, что держаться не за что, все равно держись, просто наши тела изменятся на время. Я не хочу потерять тебя между здесь и там. Ин Ово — это не место для приятных прогулок.

— Ты не потеряешь меня, — сказала она.

Он опустился на корточки и вытащил из мозаики около двенадцати камней пирамидальной формы размером с два кулака каждый, которые так были обточены, что, когда их ставили на место, ничего не было заметно.

— Я не вполне понимаю механизм путешествия, — сказал он, вынимая камни. — Не уверен, что кто-нибудь понимает его во всех подробностях. Но, по мнению Греховодника, существует что-то вроде общего языка, на который можно перевести любого человека. И все магические процессы сводятся к такому переводу. — Он говорил, выкладывая камни по краю круга в порядке, который казался произвольным. — И когда дух и тело переведены на один и тот же язык, первое получает возможность влиять на второе. Плоть и кости могут быть преобразованы, покинуты духом или…

— …или переброшены в другую точку пространства?

— Совершенно верно.

Юдит вспомнила, как перемещение путешественника из одного мира в другой выглядело со стороны: плоть выворачивалась наизнанку, складывалась, тело неузнаваемо искажалось.

— А это больно? — сказала она.

— В самом начале, но не очень.

— Когда это начнется?

Он поднялся на ноги.

— Это уже началось, — сказал он.

Не успел он произнести свой ответ, как она уже ощутила это. Низ живота налился свинцом, грудь сжалась, у нее перехватило дыхание.

— Дыши медленно, — сказал он, положив руку ей на грудь. — Не сопротивляйся. Просто позволь этому случиться. Ничего тебе не угрожает.

Она опустила взгляд на его руку, потом оглядела круг, в котором они стояли, и сквозь открытую дверь убежища посмотрела на освещенную солнцем траву, от которой ее отделяло всего лишь несколько шагов. Но как бы это ни было близко, она уже не могла туда вернуться. Поезд, на который она села, набирал скорость. Было уже слишком поздно для сомнений и задних мыслей. Она была в ловушке.

— Все в порядке, — услышала она голос Оскара, но ощущения говорили ей совершенно другое.

В животе у нее была такая острая боль, словно она выпила яд, голова раскалывалась, глубоко в кожу въелся сильный зуд. Она посмотрела на Оскара. Чувствует ли он то же самое? Если да, то он переносил неприятные ощущения с замечательной стойкостью, улыбаясь ей, словно анестезиолог больному перед операцией.

— Все скоро кончится, — говорил он. — Только держись… все скоро кончится.

Он крепче прижал ее к себе, и в тот же самый момент она ощутила, как покалывающая волна прошла по ее телу, смывая всю боль.

— Лучше? — спросил он. Слово она скорее прочла по губам, чем услышала.

— Да, — ответила она ему и, улыбаясь, поцеловала его, прикрыв глаза от наслаждения, когда соприкоснулись их языки.

Темнота на внутренней стороне ее век внезапно просияла сверкающими линиями, словно перед ее мысленным взором стал падать метеоритный дождь. Она открыла глаза, но источник зрелища был внутри нее, и лицо Оскара оказалось испещрено яркими полосками. Дюжина ярких красок заиграла на морщинках и складках его кожи, еще дюжина проникла внутрь и окрасила кости, еще дюжина — хитросплетения нервов, вен и кровеносных сосудов, до мельчайших деталей. Потом, словно переводящий их ум покончил с подстрочником и поднялся до уровня поэзии, слоистые карты его плоти упростились. Избыточности и повторения были отброшены, и появившиеся формы были такими простыми и такими абсолютными, что плоть, которую они отображали, казалась рядом с ними жалкой и ничтожной. Наблюдая это зрелище, она вспомнила о том иероглифе, который предстал перед ней, когда они с Оскаром впервые занимались любовью, вспомнила спирали и изгибы наслаждения на фоне черного бархата ее век. Теперь перед ней предстал тот же самый процесс, только сознание, которое воображало все эти узоры, принадлежало теперь кругу и было усилено камнями и желанием путешественников.

И в этот момент краем глаза она заметила какое-то движение у двери. Воздух вокруг них был близок к тому, чтобы полностью отказаться от обмана внешних видимостей, и все, находившееся за пределами круга, выглядело очень расплывчато. Но цвет костюма человека, появившегося на пороге, был достаточно хорошо виден, чтобы она поняла, кто это такой, даже не видя его лица. Кто еще, кроме Дауда, мог носить этот абсурдный оттенок абрикосового? Она произнесла его имя, и хотя никакого звука не было слышно, Оскар понял ее тревогу и обернулся к двери.

Дауд быстро приближался к кругу, и намерение его было предельно ясным: он стремился поймать попутку до Второго Доминиона. Ей уже приходилось видеть ужасные последствия подобного вмешательства на том же самом месте, и в страхе она еще сильнее прижалась к Оскару. Однако, вместо того, чтобы доверить кругу дело уничтожения непрошеного попутчика, Оскар высвободился из ее объятий, шагнул навстречу Дауду и ударил его. Проходящий сквозь круг поток удесятерил его ярость, и иероглиф его тела превратился в неразборчивые каракули, а цвета мгновенно замутнились. На нее вновь нахлынула боль. Из носа ее потекла кровь, струйка попадала прямо в открытый рот. В коже ее появился такой зуд, что она расцарапала бы ее до крови, если бы не помешала боль в суставах.

Она не могла извлечь никакого смысла из пляшущих перед ней каракулей, как вдруг ее взгляд уловил лицо Оскара, расплывчатое и бесформенное. Рот его был раскрыт в безмолвном крике о помощи: тело его пошатнулось и падало за пределы круга. Она рванулась вперед, чтобы втащить его обратно, не обращая внимания на адскую боль, которая охватила ее тело при этом движении. Вцепившись в его руку, она сказала себе, что, какова бы ни была конечная цель их путешествия — Изорддеррекс или смерть, они отправятся туда вместе. Он также ухватился за ее протянутые руки и впрыгнул на подножку уходящего экспресса. Когда лицо его появилось из месива неясных очертаний, она осознала свою ошибку. Человек, которого она втащила в круг, был Даудом.

Она разжала руки, скорее от отвращения, чем от ярости. Лицо его было ужасающе искажено, кровь текла из глаз, ушей и носа. Но круг уже начал работу над новым текстом, готовясь перевести и его. Тормоза не были предусмотрены конструкцией, а выйти из потока сейчас было бы явным самоубийством. Пространство же за пределами круга расплывалось и темнело, но ей удалось уловить силуэт Оскара, поднимающегося с пола, и она возблагодарила тех божеств, которые охраняли этот круг, за то, что он, по крайней мере, остался в живых. Она увидела, как он вновь приближается к кругу, по всей видимости, намереваясь дважды войти в одну и ту же реку, но, похоже, в последний момент он решил, что поезд движется уже слишком быстро, и отшатнулся назад, закрывая лицо руками. Через несколько секунд все исчезло: солнечный свет на пороге помедлил на мгновение дольше, чем все остальное, но потом и он затерялся в темноте.

Теперь единственным оставшимся перед ней зрелищем был сделанный наспех перевод ее спутника, и хотя она презирала его сверх меры, ей пришлось устремить на него свой взгляд, чтобы не остаться без ориентиров в наступившем мраке. Все телесные ощущения исчезли. Она не знала, парит ли она в воздухе, падает ли и дышит ли вообще, но подозревала, что ни то, ни другое, ни третье. Она превратилась в знак, закодированный в сознании круга и пересылаемый через Доминионы. То, что она видела перед собой, мерцающий иероглиф Дауда, — она видела не зрением, а мыслью, ибо только эта последняя валюта была действительна во время путешествия. И вот, словно ее покупательная способность увеличилась по мере понимания того, что с ней происходит, очертания пустоты вокруг нее стали обретать подробности. Ин Ово — так называл Оскар это место. Его темнота набухала миллионами пузырьков, которые в какой-то момент начинали светиться и лопаться, высвобождая клейкие массы, в свою очередь набухавшие и лопавшиеся, словно плоды, таившие в себе семена других плодов, которые питались и росли до нового взрыва за счет гибели своих предшественников. Но каким отталкивающим ни было бы это зрелище, то, что последовало за ним, было еще хуже. Появились новые существа — какие-то объедки каннибальской трапезы, высосанные и обглоданные, недоразвитые ошметки жизни, неспособные воплотиться в какую-то материальную форму. Но несмотря на их примитивность, они все-таки почуяли присутствие более совершенных форм жизни и окружили путешественников, словно проклятые души проносящихся мимо ангелов. Но они опоздали. Путешественники летели дальше и дальше, и темнота вновь поглотила своих обитателей и стала понемногу отступать.

Юдит уже могла различать тело Дауда в центре сияющего иероглифа. Оно было все еще нематериально, но проявлялось с каждой секундой. Одновременно она почувствовала, как возобновляются муки — плата за переправу, — хотя уже и не такие сильные, как в начале путешествия. Но она приветствовала их с радостью, ведь они возвещали о том, что ее нервы — вновь на месте, и путешествие подходит к концу. Ужасы Ин Ово уже почти исчезли, когда в лицо ее пахнул теплый воздух. Не его жар, а тот запах, которым он был насыщен, послужил ей верным указанием на то, что город близок. Это был тот самый пряный запах, который донесся до нее из Убежища несколькими месяцами раньше.

Она увидела, как лицо Дауда растянулось в улыбке (от этого уже полностью высохшая кровь покрылась трещинками), которая через секунду-другую превратилась в смех, отдающийся от проступающих вокруг них стен подвала в доме торговца Греховодника. После всех его злобных происков ей не хотелось разделять с ним его радость, но она ничего не могла с собой поделать. Облегчение от того, что путешествие не убило ее, да и просто радостное возбуждение, вызванное тем, что она наконец-то здесь, вынудили ее засмеяться, и каждый вдох между смешками наполнял ее легкие воздухом Второго Доминиона.

Глава 31

1

В пяти милях вверх по склону горы от того дома, где Юдит и Дауд впервые вдыхали изорддеррекский воздух, Автарх Примиренных Доминионов сидел в одной из своих наблюдательных башен и озирал город, который он возвысил до таких безмерных пределов. Прошло три дня с момента его возвращения из Квемского дворца, и почти каждый час кто-то — обычно это был Розенгартен — приносил ему новости о новых актах гражданского неповиновения, некоторые из которых произошли в таких отдаленных районах Имаджики, что новости о мятежах шли сюда долгие недели, а некоторые — и это было более тревожно — случались едва ли не у стен дворца. Размышляя, он жевал криучи, наркотик, к которому он пристрастился за последние семьдесят лет. Для непривычного человека его побочные эффекты могли оказаться непредсказуемыми и очень опасными. Периоды летаргии сменялись припадками полового возбуждения и галлюцинациями. Иногда пальцы на руках и ногах гротескно распухали. Но организм Автарха так долго впитывал в себя криучи, что наркотик больше не оказывал отрицательного воздействия ни на его физиологию, ни на умственные способности, и он мог наслаждаться его способностью прогонять скорбь без всяких неприятных последствий.

По крайней мере, так было до последнего времени. Теперь же, словно вступив в заговор с теми силами, которые уничтожили его распростершуюся внизу мечту, наркотик отказывал ему в облегчении. Он приказал доставить себе свежую партию еще в дни своих размышлений у места, где стояла Ось, но когда он вернулся в Изорддеррекс, его там ждали вести о том, что его поставщики в Кеспарате Скориа были убиты. По слухам, их убийцы принадлежали к Ордену Голодарей — группке умственно отсталых обманщиков, поклоняющихся Мадонне, как он слышал, и сеющих смуту уже в течение многих лет. Однако они представляли столь малую угрозу для сложившегося положения вещей, что он позволил им существовать, просто ради развлечения. Их памфлеты — смесь кастрационных фантазий и плохой теологии — представляли собой забавное чтение, а после того как их предводитель Афанасий был заключен в тюрьму, многие из них удалились молиться в пустыню на окраинах Первого Доминиона, так называемую Немочь, где неколебимая реальность Второго Доминиона бледнела и растворялась. Но Афанасий сбежал из заточения и вернулся в Изорддеррекс с новыми призывами к борьбе. Судя по всему, убийство поставщиков криучи и было его первым после возвращения актом неповиновения. Дело вроде бы и не очень значительное, но он был достаточно хитер, чтобы знать, какое неудобство он причинил Автарху. Не приходилось сомневаться в том, что он представил это своим сторонникам как акт гражданского оздоровления, свершенный во имя Мадонны.

Автарх выплюнул жвачку криучи и покинул наблюдательную башню, направившись по монументальному лабиринту дворца к покоям Кезуар, надеясь, что у нее остался небольшой запас, который ему удастся стянуть. Налево и направо уходили такие огромные коридоры, что ни один человеческий голос не смог бы донестись от одного конца до другого. Вдоль коридоров располагались многие дюжины комнат — все безукоризненно обставленные и все безукоризненно пустые — с такими высокими потолками, что наверху впору было плавать маленьким облачкам. И хотя его архитектурные усилия некогда служили предметом удивления всех Примиренных Доминионов, теперь безмерность его честолюбия и того, что было им достигнуто (а достигнуто действительно было немало), показалась ему только насмешкой. Он потратил свои силы на все эти безумства, когда ему следовало бы больше позаботиться о тех волнах возмущения, которые расходились от его дворца-империи по всей Имаджике. Его аналитики проинформировали его, что вовсе не провоцируемые им погромы служат причиной нынешней смуты. Она является следствием более медленных изменений в жизни Доминионов, едва ли не самым значительным из которых был подъем Изорддеррекса и соседних с ним городов. Все глаза были обращены к мишурному великолепию этих городов, и вскоре сформировался новый пантеон для племен и сообществ, которые давно уже утратили веру в божеств скал и деревьев. Сотнями и тысячами крестьяне покидали свои пыльные норы, чтобы урвать себе кусочек этого чуда, и кончили тем, что оказались в таких дырах, как Ванаэф, где год за годом накапливалось их разочарование и их ярость. Кроме того, появились те, кто готов был воспользоваться выгодами анархии, как например, новая разновидность кочевников, из-за которых отдельные участки Постного Пути делались фактически непроходимыми. Это были полупомешанные и безжалостные бандиты, которые гордились своей собственной дурной славой. А ко всему прочему добавились еще и новые богатые — династии, возникшие в результате потребительского бума, который сопутствовал подъему Изорддеррекса. В прошлом они не раз просили режим защитить их от алчных бедняков, но Автарх был слишком занят строительством своего дворца. Не дождавшись помощи, династии сформировали свои частные армии для защиты своих владений и клялись в вечной преданности Империи, не переставая плести против нее интриги. Теперь эти интриги перешли из области теории в область практики. Под прикрытием хорошо натасканных армий новоявленные магнаты объявили свою независимость от Изорддеррекса и его налоговой службы.

Аналитики утверждали, что между этими группами нет ничего общего. Да и могло ли быть иначе? Ведь взгляды их совершенно разнились. Неофеодалы, неокоммунисты и неоанархисты — все они были врагами друг друга. Они начали сеять смуту одновременно по чистому совпадению. Или же неблагоприятное положение звезд было тому виной.

Автарх почти не прислушивался к подобным утверждениям. То небольшое удовольствие, которое он получал от политики в начале своего правления, быстро свелось на нет. Не для этого ремесла был он рожден, и оно казалось ему утомительным и скучным. Он назначил своих Тетрархов править четырьмя Примиренными Доминионами — Тетрарх Первого Доминиона свершал свои обязанности, разумеется, in absentia^[82], чтобы они предоставили ему возможность отдавать все свое время и силы величайшему из городов — Изорддеррексу — и его великолепной короне — дворцу. Но то, что он в действительности создал, было памятником абсурду, на который он, находясь под воздействием криучи, обрушивал ярость словно на живого врага.

Однажды, например, находясь в подобном визионерском настроении, он приказал разбить все окна в комнатах, выходящих на пустыню, и вывалить на мозаики огромное количество тухлого мяса. В тот же день целые стаи питающихся падалью птиц оставили высокие и горячие воздушные потоки над песками и принялись питаться и размножаться на столах и кроватях, предназначенных для королевского величия. В другой раз он приказал наловить рыб в дельте и запустить их в ванны. Вода была теплой, еды было в изобилии, и рыбы оказались такими плодородными, что уже через несколько недель он мог бы ходить по их спинам, если б захотел. Потом их стало слишком много, и он проводил долгие часы, созерцая последствия: отцеубийства, братоубийства, детоубийства. Но жесточайшая месть, которую он выносил против своего безумного творения, была также и самой тайной. Одну за другой он использовал свои величественные залы с облачками под потолком для постановки драм, в которых все — включая и смерть — было настоящим, а после того, как был разыгран последний акт, он запечатывал каждый театр с таким тщанием, будто это была гробница фараона, и перемещался в следующую комнату. Постепенно величайший дворец Изорддеррекса превратился в мавзолей.

Однако покои, в которые он сейчас входил, были избавлены от этой участи. Ванные комнаты, спальни, гостиные и часовня Кезуар сами по себе представляли маленькое государство, и он давным-давно поклялся ей, что не осквернит его территорию. Она украшала свои комнаты всеми возможными предметами роскоши, на которые падал ее эклектичный взгляд. До его теперешней меланхолии он и сам придерживался сходных эклектических принципов. Он заполнил спальни, в которых теперь гнездились стервятники, безупречными экземплярами мебели в стиле барокко и рококо, велел сделать зеркальные стены, как в Версале, и позолотить туалеты. Но с тех пор он давно уже утратил вкус в подобной экстравагантности, и теперь при одном виде комнат Кезуар к горлу его подступила тошнота, и если бы не необходимость, приведшая его сюда, он немедленно ретировался бы, устрашенный их излишествами.

Проходя через покои, он несколько раз позвал свою жену. Сначала в гостиных, которые были усеяны остатками по крайней мере двенадцати трапез. Все они были пусты. Потом в приемной зале, которая была убрана еще роскошнее, чем гостиные, но тоже была пуста. И наконец в спальне. На ее пороге он услышал шлепанье босых ног по мраморному полу, и ему на глаза показалась служанка Кезуар Конкуписцентия. Как обычно, она была голой. На спине у нее волновалось целое море разноцветных конечностей, подвижных, словно обезьяньи хвосты. Ее передние конечности были тонкими и бескостными: потребовалось много поколений, чтобы довести их до такого исчезающего состояния. Ее большие зеленые глаза постоянно слезились, и растущие по обе стороны ее лица опахала из перьев постоянно смахивали слезы с ее нарумяненных щек.

— Где Кезуар? — спросил он.

Она прикрыла кокетливым веером своего оперения нижнюю часть лица и захихикала, словно гейша. Автарх однажды переспал с ней, находясь под действием криучи, и она никогда не упускала случая пококетничать с ним.

— Только не сейчас, — сказал он, с омерзением глядя на ее ужимки. — Мне нужна моя жена! Где она?

Конкуписцентия замотала головой, подаваясь назад, устрашенная его грозным голосом и поднятым кулаком. Он прошел мимо нее в спальню. Если можно отыскать хотя бы крохотный комочек криучи, то это случится здесь, в ее будуаре, где она столько дней лениво провалялась на постели, слушая, как Конкуписцентия поет свои гимны и колыбельные. Комната пахла как портовый бордель. Около дюжины тошнотворных ароматов туманили воздух, не хуже полупрозрачных покрывал, развешанных над кроватью.

— Мне нужен криучи, — сказал он. — Где он?

И вновь Конкуписцентия затрясла головой, теперь еще вдобавок и захныкав.

— Где? — закричал он. — Где?

От запаха духов и развешанных повсюду покрывал его стало тошнить, и в ярости он начал рвать шелк и кружева. Служанка не вмешивалась до тех пор, пока он не схватил Библию, лежавшую раскрытой на подушке, и не вознамерился разорвать ее в клочки.

— Пжалста, ампират! — взвизгнула она. — Пжалста, ампират! Я буду есть бита, если ты рвать Книга! Кезуар любита Книга.

Не так уж часто приходилось ему слышать глосс, островной гибрид английского, и его звучание — такое же уродливое, как и его источник — только разъярило его еще больше. Он вырвал полдюжины страниц из Библии, просто для того, чтобы заставить ее вновь перейти на крик. Это ему удалось.

— Мне нужен криучи! — сказал он.

— У меня еста! У меня еста! — воскликнула она и повела его из спальни в огромную туалетную комнату, которая располагалась за дверью, и там начала поиски среди множества позолоченных коробочек на столике Кезуар. Увидев отражение Автарха в зеркале, она улыбнулась, словно провинившийся ребенок, и достала сверток из самой маленькой коробочки. Не успела она протянуть его Автарху, как он выхватил его у нее из рук. По запаху, уколовшему его ноздри, он понял, что качество хорошее, и, не раздумывая, развернул сверток и отправил все его содержимое себе в рот.

— Хорошая девочка, — сказал он Конкуписцентии. — Хорошая девочка. А теперь скажи мне, ты знаешь, где твоя госпожа взяла это?

Конкуписцентия замотала головой.

— Она много раз ходита в Кеспараты, много ночи. Иногда она одета нищенка, иногда…

— Шлюха.

— Не, не. Кезуар не есть шлюха.

— Так где она сейчас? — спросил Автарх. — Пошла на блядки? Немножко рановато для этого, не правда ли? Или она днем берет дешевле?

Криучи оказался даже лучше, чем он ожидал. Пока он говорил, он почувствовал, как наркотик начал действовать и вытеснил его меланхолию неистовой эйфорией. Хотя он не спал с Кезуар уже лет сорок (и не имел никакого желания менять это обыкновение), при определенных обстоятельствах известия о ее изменах еще оказывали на него угнетающее действие. Но наркотик сделал его невосприимчивым к страданиям. Она может спать хоть с пятьюдесятью мужчинами в день, но это не отдалит ее от него ни на один дюйм. Неважно, что они чувствуют друг к другу — страсть или презрение. История сделала их неразлучными, и такими они и останутся до наступления Апокалипсиса.

— Госпожа не блядка, — сказала Конкуписцентия, с похвальным намерением защитить честь королевы. — Госпожа пошла до Скориа.

— В Скориа? Зачем?

— Казни, — ответила Конкуписцентия, произнося это слово, выученное от своей госпожи, без акцента.

— Казни? — переспросил Автарх, и смутное беспокойство всплыло над обволакивающими волнами криучи. — Какие такие казни?

— Не зната, — сказала она. — Казни и все. Она молитаса про нех…

— Не сомневался…

— Мы всигада молитаса по душам, штопа они предстата пред Незримый омыта…

Последовало еще несколько подобных фраз, затверженных наизусть и тупо повторяемых при каждом удобном случае. Это христианское плаксивое нытье оказывало на него такое тошнотворное действие, как и убранство комнат. И, как и убранство, все это было делом рук Кезуар. Она упала в объятия Скорбящего всего несколько месяцев назад, но это не помешало ей заявить, что она — Его невеста. Еще одна неверность, хотя и менее сифилитичная, чем сотни предыдущих, но не менее патетическая.

Автарх предоставил Конкуписцентии возможность продолжать свое нытье и отправил своего телохранителя на поиски Розенгартена. Появились вопросы, на которые надо было найти ответы, и поскорее, а то головы полетят с плеч не только в Скориа.

2

Во время путешествия по Постному Пути Миляга пришел к мысли о том, что Хуззах была им не обузой, как он вначале предполагал, а благословением. Он был уверен, что не окажись ее вместе с ними на поверхности Колыбели, Богиня Тишалулле не стала бы за них вступаться, да и ловить попутки было бы не так-то просто, если б этим не занимался обаятельный ребенок. Несмотря на месяцы, проведенные в недрах сумасшедшего дома (а может быть, и благодаря им), Хуззах была очень общительна и всех стремилась вовлечь в разговоры, и из ответов на ее невинные вопросы Миляга и Пай почерпнули немало информации, которую они едва ли смогли бы узнать другим путем. Даже пока они пересекали дамбу по пути к городу, она успела завязать разговор с какой-то женщиной, которая с радостью представила им список Кеспаратов и даже показала те из них, которые были видны с того места, где они находились. Для Миляги в ее речи оказалось слишком много названий и инструкций, но, взглянув на Пая, он убедился, что мистиф слушает очень внимательно и наверняка выучит все наизусть еще до того, как они окажутся на другом берегу.

— Восхитительно, — сказал Пай Хуззах, когда женщина ушла. — Я не был уверен, что смогу найти дорогу к Кеспарату моих сородичей. Теперь я знаю, куда идти.

— Вверх по Оке Ти-Нун, к Карамессу, где делают засахаренные фрукты для Автарха, — сказала Хуззах, словно перед глазами у нее был путеводитель. — Идти вдоль стены Карамесса до тех пор, пока не упрешься в Смуки-стрит, а потом наверх к Виатикуму, и оттуда уже будут видны ворота.

— Как ты можешь все это помнить? — спросил Миляга, в ответ на что Хуззах слегка презрительно спросила у него, как он мог позволить себе забыть все это.

— Мы не должны потеряться, — сказала она.

— Мы не потеряемся, — ответил Пай. — В моем Кеспарате найдутся люди, которые помогут нам отыскать твоих дедушку и бабушку.

— Даже если и не помогут, это не страшно, — сказала Хуззах, переводя серьезный взгляд с Пая на Милягу. — Я пойду с вами в Первый Доминион. Мне тоже хотелось бы посмотреть на Незримого.

— Откуда ты знаешь, что мы направляемся именно туда? — сказал Миляга.

— Я слышала, как вы об этом говорили, — ответила она. — Вы ведь не передумали? Не беспокойтесь, я не испугаюсь. Мы же видели Богиню? Он будет таким же, только не такой красивый.

Это нелестное мнение о Незримом немало позабавило Милягу.

— Ты просто ангел, тебе известно об этом? — сказал он, присаживаясь на корточки и обнимая ее. С тех пор как они отправились в путешествие, она прибавила несколько фунтов веса, и ее ответное объятие было довольно крепким.

— Я хочу есть, — прошептала она ему на ухо.

— Тогда мы найдем чего-нибудь поесть, —ответил он. — Мы не можем позволить нашему ангелу разгуливать голодным.

Они пошли по крутым улицам Оке Ти-Нун и скоро избавились от толпы попутчиков. Вокруг было много мест, где можно было перекусить, начиная от лотков с жареной на углях рыбой и кончая кафе, которые вполне могли находиться и на улицах Парижа, вот только посетители их отличались несколько большей экстравагантностью, чем даже та, которой мог похвастаться город европейской экзотики. Многие из них принадлежали к видам, чьи странности Миляга уже воспринимал как должное: Этаки, Хератэа, отдаленные родственники Мамаши Сплендид и двоюродные братья Хаммеръока. Было даже несколько таких, кто был похож на одноглазого крупье из Аттабоя. Но на одного представителя более или менее знакомого ему племени приходилось два или три экземпляра совершенно неизвестных ему пород. Как и в Ванаэфе, Пай предупредил его, что лучше не приглядываться слишком внимательно, и он изо всех сил старался с максимальной бесстрастностью наблюдать за разнообразием манер поведения, нравов, причуд, походок, лиц и голосов, которые заполняли улицы. Но это было не так-то просто. Через некоторое время они нашли небольшое кафе, из которого исходили особенно соблазнительные ароматы, и Миляга устроился у окна, из которого можно было созерцать парад, не привлекая особого внимания.

— У меня был друг по имени Клейн, — сказал он, когда они приступили к трапезе. — В Пятом Доминионе. Он любил спрашивать у людей, что бы они сделали, если б знали, что жить им осталось только три дня.

— Почему три? — спросила Хуззах.

— Не знаю. Почему вообще всего бывает по три? Просто такое число.

— В любом художественном замысле есть место только для трех действующих лиц, — заметил мистиф. — Остальные же являются… — Он запнулся на половине цитаты. — …помощниками, кем-то таким… и кем-то еще. Это из Плутеро Квексоса.

— Кто такой?

— А-а-а, неважно.

— Так о чем я говорил?

— Клейн, — сказала Хуззах.

— Когда он задал мне этот вопрос, я сказал ему: если б у меня остались три дня, я бы поехал в Нью-Йорк, потому что там больше всего шансов на то, что даже самые дикие твои мечты обретут реальность. Но теперь я увидел Изорддеррекс…

— Малую его часть, — заметила Хуззах.

— Этого вполне достаточно, ангел мой. Так вот, если он когда-нибудь спросит меня снова, я отвечу: хочу умереть в Изорддеррексе.

— Поедая завтрак вместе с Паем и Хуззах, — сказала девочка.

— Вот именно.

— Вот именно, — повторила она, в точности копируя его интонацию.

— Интересно, найдется ли что-нибудь такое, что здесь нельзя найти, если хорошенько поискать?

— Немного тишины и покоя, — сказал Пай.

На улицах действительно стоял жуткий гам, который проникал даже в кафе.

— Я уверен, что во дворце мы найдем уютные внутренние дворики, — сказал Миляга.

— А мы идем во дворец? — спросила Хуззах.

— А теперь послушай меня, — сказал Пай. — Во-первых, мистер Захария сам не знает, что говорит…

— Слова, Пай, слова… — вставил Миляга.

— А во-вторых, мы привезли тебя с собой, чтобы найти твоих дедушку с бабушкой, и сейчас это наша главная задача. Так, мистер Захария?

— А что если мы не сможем их найти? — сказала Хуззах.

— Найдем, — ответил Пай. — Мои люди знают этот город сверху донизу.

— А такое вообще возможно? — сказал Миляга. — Что-то у меня есть определенные сомнения.

— Когда ты кончишь пить кофе, — сказал Пай, — я позволю им доказать тебе, что ты не прав.

* * *

Наполнив желудки, они отправились по городу, следуя запланированному маршруту: от Оке Ти-Нун к Карамессу, потом вдоль стены до Смуки-стрит. Оказалось, что инструкции были не вполне надежны. Смуки-стрит, узкая и оживленная улица, хотя и куда более спокойная, чем та, по которой они только что шли, привела их не к Виатикуму, как им было обещано, а в лабиринт уродливых бараков. Дети играли в грязи, а между ними расхаживали рагемаи — неудачный гибрид между собакой и свиньей, который как-то в присутствии Миляги зажарили на вертели в Май-Ке, но здесь, судя по всему, считали домашним животным. Грязь, дети и рагемаи воняли невыносимо, и их запах привлекал зарзи в больших количествах.

— Мы, наверное, пропустили поворот, — сказал мистиф. — Нам надо было…

Его прервали огласившие окрестность крики, заслышав которые, дети вылезли из грязи и ринулись на поиски их источника. В общем гаме выделялся пронзительный неприятный вопль, который делался то громче, то тише, словно боевой клич. Не успели Пай с Милягой как-то отреагировать на это событие, как Хуззах бросилась вслед за остальными детьми, обегая лужи и рагемаев, роющих рылом землю. Миляга посмотрел на Пая, который вместо ответа пожал плечами, а потом оба они направились вслед за Хуззах. След привел их через переулок на широкую и оживленную улицу, которая с удивительной скоростью начала пустеть, когда пешеходы и водители кинулись искать убежище от того, что надвигалось на них с вершины холма.

Сначала появился обладатель пронзительного голоса — вооруженный мужчина ростом почти в два раза выше Миляги. В каждой руке у него было по развевающемуся алому флагу. Скорость, с которой он несся, никак не отражалась на громкости и высоте его воплей. За ним появился батальон примерно так же вооруженных солдат — ни один из них не был ниже восьми футов. И наконец показался экипаж, который явно был специально сконструирован для того, чтобы подниматься и опускаться по крутым склонам города с минимальными неудобствами для пассажиров. Колеса были ростом с обладателя пронзительного голоса; посадка самого экипажа была довольно низкой. Корпус его был темным и блестящим, окна — еще темнее. Между спицами колеса попалась чайка. Она истекала кровью и билась, но не могла высвободиться. Ее предсмертные крики были скорбным, но вполне уместным дополнением к какофонии воплей и шума двигателей.

Миляга схватил Хуззах за плечо и держал ее до тех пор, пока монстр на колесах не скрылся из виду, хотя ей и не угрожала никакая опасность. Она подняла на него глаза — на лице ее сияла широкая улыбка — и спросила:

— Кто это был?

— Я не знаю.

Женщина, стоявшая в дверях у них за спиной, объяснила:

— Это Кезуар, жена Автарха. В Скориа произведены аресты. Снова Голодари.

Она сделала незаметный жест рукой, сначала проведя черту на уровне глаз, а потом поднеся пальцы ко рту и прижав костяшки мизинца и среднего к ноздрям, а безымянным оттопырив нижнюю губу. Все это было проделано со скоростью, говорившей о том, что она проделывает этот жест сотни раз на дню. Потом она пошла вниз по улице, держась поближе к домам.

— Афанасий ведь был Голодарем? — сказал Миляга. — Надо пойти и посмотреть, что там происходит.

— Мы окажемся у всех на виду, — сказал Пай.

— Будем стоять позади, — сказал Миляга. — Я хочу посмотреть, как действует враг.

Не оставив Паю времени на возражения, Миляга взял Хуззах за руку и повел ее вслед за эскортом Кезуар. Идти по такому следу было нетрудно. Повсюду, где прошли войска, лица снова высовывались из окон и дверей, словно морские анемоны, вновь показывающиеся после того, как их задела своим брюхом акула — осторожные, готовые спрятаться обратно при малейшем признаке опасности. Только пара малышей, еще не обученных науке страха, и троица чужаков находились на самой середине улицы, где свет Кометы был ярче всего. Детей быстро призвали под относительную безопасность домашнего крова, а троица продолжила свой спуск с холма.

Вскоре перед ними открылся океан. Между домами, которые были в этом районе гораздо древнее, чем в Оке Ти-Нун или Карамессе, виднелась гавань. Воздух был чистым и свежим, и они пошли быстрее. Через некоторое время жилые дома уступили место портовым сооружениям: повсюду возвышались склады, краны и башни. Местность никак нельзя было назвать пустынной. Здешних рабочих было не так-то легко запугать, как обитателей верхнего Кеспарата, и многие из них оторвались от своих дел, чтобы поглядеть, что там за суматоха. Они были наиболее однородной группой из тех, что приходилось встречать Миляге. Большинство из них были потомками смешанных браков Этаков и людей — массивные, грубоватые люди, которые в достаточном количестве с легкостью смогли бы разгромить батальон Кезуар. Когда они вступили в этот район, Миляга поднял Хуззах и посадил ее себе на плечи из опасения, что ее могут просто затоптать. Несколько докеров улыбнулись ей, а несколько заботливо отошли в сторону, чтобы дать ей возможность оседлать Милягу посреди толпы. К тому времени, когда они вновь увидели войска, людская масса надежно скрыла их.

Небольшому контингенту солдат поручили удерживать зевак, и они честно пытались выполнить поставленное задание. Но число их было слишком мало, и разбухающая толпа постепенно оттесняла кордон все ближе и ближе к месту военных действий — складу в тридцати ярдах вниз по улице, который явно был недавно взят штурмом. Стены его были щербатыми от пуль, а из окон нижнего этажа валил дым. Принимавшие участие в засаде войска, одетые в отличие от щегольского эскорта Кезуар в однотонную форму, которую Миляга уже видел в Л'Имби, в настоящий момент вытаскивали трупы из здания. Некоторые находились на втором этаже и выбрасывали мертвецов из окон (а за компанию и парочку тех, кто еще подавал признаки жизни) на быстро растущую внизу кровавую груду. Миляга вспомнил Беатрикс. Какой смысл в этих погребальных пирамидах? Что это — нечто вроде подписи Автарха?

— Тебе не надо на это смотреть, ангел, — сказал Миляга Хуззах и попытался снять ее с плеч. Но она держалась крепко, для надежности ухватив его обеими руками за волосы.

— Я хочу смотреть, — сказала она. — Я видела это вместе с папой уже много раз.

— Ладно, только постарайся, чтобы тебя не стошнило на мою голову, — предупредил Миляга.

— Глупости какие, — ответила она, до глубины души оскорбленная тем, что Миляга допускает подобную возможность.

Впереди разворачивались новые зверства. Из здания вытащили оставшегося в живых человека и швырнули его на землю перед экипажем Кезуар, двери и окна которого по-прежнему были закрыты. Еще одна жертва, испуская яростные крики, пыталась защититься от штыковых уколов окруживших ее солдат. Но все внезапно замерло, когда на крыше склада появился человек в оборванных лохмотьях. Он широко развел руки, словно приветствуя свой мученический удел, и заговорил.

— Это Афанасий! — удивленно пробормотал Пай.

Зрение мистифа было острее, чем у Миляги, который, только очень внимательно приглядевшись, убедился в его правоте. Это действительно был отец Афанасий. Его борода и волосы были длиннее, чем когда-либо. Руки, лоб и бок были в крови.

— Какого черта он там делает? — сказал Миляга. — Читает проповедь?

Афанасий обращался не только к войскам и их жертвам внизу на мостовой. Он постоянно поворачивался и к толпе. Но что бы он там ни выкрикивал — обвинения, молитвы или призывы к оружию, — его слова все равно уносил ветер. Его беззвучное выступление выглядело несколько абсурдным и уж без сомнения самоубийственным. Снизу на него уже были нацелены винтовки.

Но еще до того, как прозвучал хоть один выстрел, первый пленник, которого поставили на колени перед экипажем Кезуар, сумел ускользнуть из-под стражи. Захватившие его в плен солдаты, отвлеченные спектаклем отца Афанасия, среагировали недостаточно быстро, а когда это все-таки случилось, их жертва, презрев более краткие пути бегства, уже бежала навстречу толпе. При его приближении толпа начала расступаться, но солдаты уже взяли его на мушку. Поняв, что они собираются стрелять в направлении толпы, Миляга рухнул на колени, умоляя Хуззах поскорее слезть. На этот раз она не заставила себя упрашивать. В тот момент, когда она соскользнула с его плеч, раздалось несколько выстрелов. Он поднял глаза и сквозь мешанину тел увидел, как отец Афанасий упал, словно от удара, и тело его исчезло за парапетом вдоль края крыши.

— Проклятый дурак, — сказал он самому себе и собрался было уже подхватить Хуззах и унести ее подальше, когда второй залп заставил его замереть на месте.

Пуля попала в докера, стоявшего в ярде от того места, где Миляга, припав к земле, прикрывал Хуззах. Докер рухнул, как срубленное дерево. Поднимаясь, Миляга огляделся в поисках Пая. В сбежавшего Голодаря также попала пуля, но он по-прежнему двигался вперед, с трудом ковыляя навстречу толпе, пришедшей в полное смятение. Некоторые разбегались кто куда, некоторые, бросая вызов войскам, остались стоять на месте. Кое-кто бросился на помощь поверженному докеру.

Вряд ли Голодарь мог все это видеть. Хотя энергия все еще несла его вперед, его лицо, еще не знавшее бритвы, обмякло и было лишено всякого выражения, а его светлые глаза подернулись поволокой. Еще одна пуля попала ему в заднюю часть шеи и вылетела с другой стороны, где на горле у него были вытатуированы три тонкие линии, средняя из которых рассекала пополам адамово яблоко. Сила выстрела швырнула его вперед, и когда он упал, несколько людей, стоявших между ним и Милягой, разбежались в разные стороны. Тело его упало на землю лицом вниз в ярде от Миляги, его сотрясали предсмертные судороги, но руки все еще продолжали двигаться вперед, целенаправленно пробираясь сквозь грязь к ногам Миляги. Левая рука его обессилела, так и не достигнув цели, но правая сумела-таки нашарить стертый носок туфли Миляги.

Он услышал где-то рядом шепот Пая, который уговаривал его отойти в сторону, но он не мог оставить этого человека в последние секунды его жизни. Он начал нагибаться, намереваясь сжать умирающие пальцы в своей руке, но опоздал на пару секунд. Рука обессилела и безжизненно упала на землю.

— Ну а теперь ты идешь? — сказал Пай.

Миляга оторвал взгляд от трупа и огляделся. Эта сцена собрала ему несколько зрителей, и лица их были исполнены тревожного предчувствия, удивления и уважения, смешанных с явным ожиданием от него каких-то слов, какого-то напутствия. Ничего подобного Миляга не мог им предложить и только развел руками. Зрители продолжали смотреть на него, не мигая, и он подумал было, что они могут напасть на него, если он не заговорит, но в районе склада снова раздалась пальба, и этот момент оказался в прошлом: люди отвернулись от Миляги, а некоторые даже помотали головой, словно только что очнувшись от транса. Второго пленного уже расстреляли у стены склада, и теперь огонь велся по груде тел, чтобы добить затесавшегося туда раненого. Несколько солдат появились на крыше, по-видимому, намереваясь сбросить вниз тело отца Афанасия. Но этого удовольствия они были лишены. То ли он притворился, что в него попала пуля, то ли действительно был ранен, он сумел уползти в безопасное место, пока разыгрывалась драма внизу, но так или иначе преследователи оказались с пустыми руками.

Трое солдат из кордона, который весь разбежался в поисках укрытия, когда войска начали стрелять в толпу, теперь появились снова, чтобы забрать тело неудачливого беглеца. Однако они столкнулись с сильным пассивным сопротивлением: между ними и мертвым юношей тут же образовалась толпа, принявшаяся оттирать солдат в сторону. Солдаты проложили себе путь силой, раздавая по сторонам меткие удары штыком и прикладом, но за это время Миляга успел отойти от трупа.

Успел он и оглянуться на усеянную трупами сцену, видимую над головами толпы. Дверь экипажа Кезуар была открыта, и, окруженная плотным кольцом своих гвардейцев, она наконец-то вышла на свет божий. Это была супруга самого гнусного тирана Имаджики, и Миляга помедлил одно опасное мгновение, чтобы посмотреть, какой след оставил на ней такой интимный контакт со злом.

Когда она показалась, то одного только вида ее (даже для такого плохого зрения, как у него) оказалось достаточным, чтобы у него захватило дух. Она принадлежала человеческому роду и была красавицей. И не просто красавицей. Она была Юдит.

Пай схватил его за руку, пытаясь оттащить его в сторону, но он не поддавался.

— Посмотри на нее. Господи. Посмотри на нее, Пай. Да посмотри же ты!

Мистиф бросил взгляд на женщину.

— Это Юдит, — сказал Миляга.

— Это невозможно.

— Говорю тебе, это она! Она! Куда смотрят твои ебаные глаза? Это Юдит!

Его крик словно послужил искрой для сухого хвороста ярости, накопившейся в толпе. Было совершено внезапное нападение на трех солдат, которые по-прежнему пытались унести с собой тело мертвого юноши. Одного из них ударили палкой по голове, и он упал, а другой принялся отступать, стреляя в толпу. Пламя мгновенно разгорелось. Кинжалы были вынуты из ножен, мачете сняты с поясов. Через пять секунд толпа превратилась в армию, а еще через пять уничтожила первых трех жертв. За разыгравшейся битвой Миляге больше не было видно Юдит, и ему ничего не оставалось делать, как последовать вслед за Паем, скорее ради безопасности Хуззах, чем своей собственной. Он чувствовал себя странно неуязвимым, словно круг выжидающих взглядов был заклятьем против пули.

— Это была Юдит, Пай, — сказал он, как только они отошли достаточно далеко, чтобы слышать друг друга сквозь шум криков и выстрелов.

Хуззах держала его за руку и возбужденно повисла на ней.

— Кто такая Юдит? — спросила она.

— Одна женщина, которую мы знаем, — сказал Миляга.

— Ну как это может оказаться она? — В голосе мистифа слышались злость и раздражение. — Ну спроси себя: как это может оказаться она? Если у тебя есть ответ на этот вопрос, я рад за тебя. Действительно рад. Скажи мне его.

— Я не знаю, — сказал Миляга. — Но я привык доверять своим глазам.

— Мы оставили ее в Пятом Доминионе, Миляга.

— Если я сумел попасть сюда, то почему она не могла?

— И за два месяца успела стать женой Автарха? Неплохая карьера, как ты считаешь?

За спиной у них вновь послышалась стрельба, а вслед за ней раздался такой мощный рев людских голосов, что он отдался в камнях у них под ногами. Миляга остановился, сделал несколько шагов назад и посмотрел вниз в сторону гавани.

— Будет революция, — сказал он просто.

— Я думаю, она уже началась, — ответил Пай.

— Они убьют ее, — сказал он, начиная спускаться вниз.

— Куда это ты отправился, мать твою? — сказал Пай.

— Я с тобой, — пропищала Хуззах, но мистиф успел перехватить ее.

— Никуда ты не пойдешь, — сказал Пай. — Только домой, к бабуле и дедуле. Миляга, послушай меня. Это не Юдит.

Миляга обернулся к мистифу и заговорил, пытаясь призвать на помощь логику.

— Ну если это не она, то тогда это ее двойник, ее эхо. Какая-то часть ее здесь, в Изорддеррексе.

Пай ничего не ответил. Он только стоял, изучая Милягу и словно поощряя его своим молчанием изложить теорию более полно.

— Может быть, люди могут одновременно находиться в двух разных местах, — сказал он. Лицо его исказила недовольная гримаса. — Я знаю, что это была она, и что бы ты ни говорил, ты не сможешь меня переубедить. Вы вдвоем пойдете в Кеспарат. Подождите меня там. А я…

Прежде чем он успел закончить свои инструкции, пронзительный вопль, который ранее возвестил спуск Кезуар с высот города, раздался снова. На этот раз он был еще более пронзительным, но тут же утонул в торжественных криках толпы.

— Такое чувство, что она возвращается, — сказал Пай. Правота его слов была подтверждена через несколько секунд, когда внизу показался экипаж Кезуар в окружении жалких остатков ее свиты. У троицы было предостаточно времени, чтобы уйти с дороги грохочущих сапог и колес, ибо скорость отступления была значительно меньше скорости продвижения вперед. И дело было не только в крутом склоне: многие гвардейцы получили ранения, защищая экипаж от штурма, и истекали кровью на бегу.

— Последуют жестокие репрессии, — сказал Пай.

Миляга согласно замычал, глядя в том направлении, куда исчез экипаж.

— Я должен снова ее увидеть, — сказал он.

— Это будет трудновато, — ответил Пай.

— Она согласится встретиться со мной, — сказал Миляга. — Если я знаю, кто она, то она должна знать, кто я. Готов поставить целое состояние.

Пай не принял пари. Он просто сказал:

— И что теперь?

— Идем в твой Кеспарат и отправляем поисковый отряд за стариками Хуззах. Потом поднимемся — он кивнул в направлении дворца — и посмотрим поближе на Кезуар. У меня есть к ней несколько вопросов. Кем бы она ни была.

3

После того как троица вновь пустилась в путь, ветер стал изменять направление. Свежий морской бриз сменился жарким штурмом пустыни. Жители были хорошо готовы к подобным климатическим переменам, и при первом же намеке на смену ветра почти механические — и, следовательно, комические — приготовления стали разворачиваться по всему городу. С подоконников убирали сохнущее белье и горшки с цветами; рагемаи и кошки покинули насиженные места под солнцем и направились внутрь; навесы и тенты были скатаны, а окна закрыты жалюзи. За пару минут улица опустела.

— Мне приходилось попадать в эти проклятые бури, — сказал Пай. — По-моему, нам лучше где-нибудь укрыться.

Миляга сказал, чтобы он не волновался, и, посадив Хуззах на плечи, ускорил шаг. Они уточнили дорогу за несколько минут до того, как переменился ветер; торговец, снабдивший их необходимой информацией, оказался знатоком города. Его инструкции были просто великолепны, хотя об условиях ходьбы этого сказать было нельзя. Ветер пах, как кишечные газы, и нес с собой ослепляющий груз песка и ошеломляющую жару. Но во всяком случае, улицы были свободны. Существа, встречавшиеся им по дороге, были либо преступниками, либо сумасшедшими, либо бездомными. Сами они подходили под все три категории. Они достигли Виатикума без приключений, а оттуда мистиф и сам помнил дорогу. Примерно через два часа или чуть больше после того, как они покинули поле битвы у гавани, они достигли Эвретемекского Кеспарата. Буря стала выказывать признаки усталости, как, впрочем, и сами путешественники, но голос Пая звучал твердо и ясно:

— Вот здесь. Это то место, где я родился на свет.

Кеспарат был обнесен стеной, но ворота были открыты и качались на ветру.

— Веди нас, — сказал Миляга, опуская Хуззах на землю.

Мистиф настежь распахнул ворота и повел их по улицам, которые выступали из песчаных туч по мере того, как стихал ветер. Улица, по которой они шли, поднималась по направлению к дворцу, как и все почти улицы в Изорддеррексе, но дома, стоявшие на ней, сильно отличались от остальных зданий города. Они стояли отдельно друг от друга — высокие, с гладкими стенами и единственным окном на всю высоту, от дверей до нависающего ската четырехгранной крыши, которая придавала рядом стоящим домам вид окаменелого леса. А напротив домов вдоль улицы росли настоящие деревья, которые еще покачивались под умирающими порывами бури, словно водоросли в волнах прилива. Ветви их были такими гибкими, а маленькие белые цветочки — такими жесткими, что буря не причинила им никакого вреда.

Только заметив трепетное выражение на лице Пая, Миляга понял, какую тяжкую ношу чувств нес с собой мистиф, ступая на родную землю после стольких лет отсутствия. С такой короткой памятью, как у него, ему никогда не приходилось испытывать тяжесть этой ноши. У него не было никаких лелеемых воспоминаний о детских ритуалах, о рождественских праздниках и о нежных колыбельных. Его представления о том, что чувствует Пай, поневоле были лишь теоретической конструкцией, которая — он был уверен в этом — была просто несопоставима с реальным переживанием.

— Дом моих родителей, — сказал Пай, — находился между чианкули — он указал направо, туда, где последние песчаные порывы еще закрывали даль — и богадельней. — Он указал на белое здание слева.

— Значит, где-то близко, — сказал Миляга.

— Мне так кажется, — сказал Пай, явно огорченный шутками, которые сыграла с ним память.

— Может, спросим у кого-нибудь? — предложила Хуззах.

Пай немедленно отреагировал на это предложение: двинулся к ближайшему дому и постучал в дверь. Ответа не последовало. Тогда он подошел к следующей двери и попробовал снова. И этот дом оказался пустым. Чувствуя, что Паю становится не по себе, Миляга взял Хуззах за руку и вместе с ней поднялся с мистифом на третье крыльцо. Здесь их ждал все тот же ответ: молчание стало даже еще более ощутимым, так как ветер почти стих.

— Здесь никого нет, — сказал Пай, говоря это (Миляга понял) не только о трех пустующих домах, а обо всем погруженном в молчание Кеспарате. Буря истощила почти все свои силы. Люди уже должны были бы появиться, чтобы смести песок со ступенек и убедиться в том, что их крыши целы. Но никого не было. Изящные, аккуратные улицы были пусты от начала и до конца.

— Может быть, они все собрались в одном и том же месте, — предположил Миляга. — Здесь есть какое-нибудь место для общих собраний? Церковь или местный совет?

— Чианкули — самое ближайшее, — сказал Пай, указывая в сторону квартала желтых куполов, возвышающихся среди деревьев, по форме напоминающих кипарисы, но цвета берлинской лазури. Птицы взлетали с них в проясняющееся небо, и их тени на улицах внизу были единственным проявлением движения во всей округе.

— А что происходит в чианкули? — спросил Миляга, когда они направились к куполам.

— Ах! В дни моей молодости, — сказал Пай, имитируя легкость тона, — в дни моей молодости там мы устраивали цирки.

— Я не знал, что ты из цирковой семьи.

— Это не было похоже ни на один цирк в Пятом Доминионе, — ответил Пай. — Это был способ воскресить в своей памяти Доминион, из которого мы были изгнаны.

— Не было клоунов и пони? — сказал Миляга слегка разочарованно.

— Не было ни клоунов, ни пони, — ответил Пай и больше на эту тему говорить не пожелал.

Теперь, когда они приблизились к чианкули, масштаб сооружения и окружающие его деревья стал очевиден. От земли до верхушки самого высокого купола целых пять этажей. Птицы, совершившие один круг почета над Кеспаратом, теперь снова усаживались на деревья, болтая словно птицы минах, которые научились говорить по-японски. Внимание Миляги, ненадолго привлеченное к этому зрелищу, снова вернулось на землю, когда он услышал, как Пай сказал:

— Они не все умерли.

Между деревьями цвета берлинской лазури появились четверо сородичей мистифа. Это были чернокожие люди в балахонах из некрашеной ткани, похожие на пустынных кочевников. Часть складок своих одеяний они зажимали в зубах, прикрывая нижнюю половину лица. Ни в их походке, ни в их одежде не было ни одной детали, которая помогла бы угадать их пол. Но цель их была очевидна. Они явно собирались прогнать непрошеных гостей и для этой цели несли с собой тонкие серебряные прутья каждый около трех футов в длину.

— Ни под каким видом не двигайся и даже не говори, — сказал мистиф Миляге, когда квартет приблизился на расстояние десяти футов.

— Почему?

— Это не почетная депутация.

— А что же это тогда?

— Взвод палачей.

Сообщив это, мистиф поднял руки на уровне груди, ладонями вперед, шагнул вперед и заговорил. Говорил он не на английском, а на языке, в звуках которого Миляга уловил тот же восточный оттенок, что и в щебетании местных птиц. Может быть, они действительно говорили на языке своих хозяев?

Один из квартета разжал зубы, и вуаль упала, открыв женщину лет тридцати. Выражение лица ее было скорее удивленным, чем агрессивным. Послушав какое-то время Пая, она прошептала что-то человеку справа от нее, но в ответ он только покачал головой. Пока Пай говорил, взвод продолжал мерным шагом приближаться к нему, но когда Миляга услышал, как в монологе мистифа промелькнуло имя Пай-о-па, женщина приказала им остановиться. Еще две закутанные вуали упали вниз, открыв мужчин со столь же тонкими лицами, как и у их предводительницы. У одного были небольшие усики, но семена сексуальной неоднозначности, которые дали столь обильный урожай в Пае, были заметны и здесь. Без какого бы то ни было приказа со стороны женщины ее спутник продемонстрировал и второе проявление неоднозначности, на этот раз куда менее привлекательное. Он разжал одну из рук, державших серебряную удочку, и его оружие затрепетало на ветру, словно было сделано из шелка, а не из металла. Тогда он поднес ее ко рту и принялся обматывать вокруг языка. Она никак не хотела умещаться во рту и выпадала оттуда мягкими петлями, при этом продолжая сверкать, как настоящий стальной клинок.

Миляга не знал, представляет ли этот жест угрозу или нет, но в ответ на него Пай упал на колени и жестом указал Миляге и Хуззах, что им надо сделать то же самое. Девочка бросила жалостливый взгляд на Милягу, ожидая от него подтверждения. Он пожал плечами и кивнул. Они оба встали на колени, хотя, с точки зрения Миляги, это было самое последнее положение, которое стоило принимать перед взводом палачей.

— Приготовься бежать… — прошептал он Хуззах, и она нервно кивнула в ответ.

Человек с усиками обратился к Паю на том же языке, который использовал мистиф. В его тоне и позе не было ничего угрожающего, хотя ничто не указывало и на доброжелательное отношение. Однако в самом факте диалога уже заключалось некоторое утешение, и в какой-то момент разговора упала и четвертая вуаль. Еще одна женщина, моложе предводительницы, но куда менее любезная, вступила в разговор. Тон ее был резким и недовольным, и она рассекла своим клинком воздух в нескольких дюймах от склоненной головы Пая. Смертельная угроза, исходящая от этого оружия, не подлежала никакому сомнению. Оно издало свистящий звук во время удара и загудело после, его движение, несмотря на рябь, пробегающую по поверхности, было под абсолютным контролем владельца. Когда она кончила говорить, предводительница квартета жестом велела им встать. Пай повиновался, взглядом давая понять Миляге и Хуззах, что они должны сделать то же самое.

— Они собираются убить нас? — прошептала Хуззах.

Миляга взял ее за руку.

— Нет, — сказал он. — А если они попытаются, у меня заготовлены для них один-два фокуса в легких.

— Прошу тебя, Миляга, — сказал Пай. — Даже не…

Одного слова от предводительницы было достаточно, чтобы он осекся. Потом, отвечая на вопрос, он назвал двух своих спутников: Хуззах Апинг и Джон Фьюри Захария. Последовал еще один короткий обмен репликами между членами квартета, во время которого Пай выбрал момент для пояснения.

— Это очень деликатная ситуация, — сказал он.

— Я думаю, это нам и так ясно.

— Большинство моих людей покинули Кеспарат.

— И где они?

— Некоторых замучили и убили. Некоторых используют вместо рабов.

— Но вот возвращается их блудный сын. Так почему же они не рады?

— Они думают, что, возможно, я шпион или просто сумасшедший. В обоих случаях я представляю для них опасность. Они собираются допросить меня. Это единственная альтернатива немедленной казни.

— Возвращение домой…

— Во всяком случае, хоть несколько остались в живых. Когда мы пришли сюда, я уж было подумал…

— Я знаю, что ты подумал. Я подумал то же самое. Они говорят по-английски?

— Конечно. Но для них говорить на родном языке — это вопрос чести.

— Но они поймут меня?

— Не надо, Миляга…

— Я хочу, чтобы они знали, что мы не враги им, — сказал Миляга и обратился к взводу. — Вы уже знаете мое имя, — сказал он. — Мы пришли сюда с Пай-о-па, потому что думали, что найдем здесь друзей. Мы не шпионы. Мы не убийцы.

— Брось, Миляга, — сказал Пай.

— Вместе с Паем мы проделали долгий путь, чтобы оказаться здесь. Из самого Пятого Доминиона. И с самого начала нашего путешествия Пай мечтал о том, как он вновь увидит свой народ. Вы понимаете? Вы и есть та самая мечта, навстречу которой Пай так долго шел.

— Им нет до этого дела, Миляга, — сказал Пай.

— Им должно быть до этого дело.

— Это их Кеспарат. Пусть они поступают так, как у них тут заведено.

— Пай прав, — сказал Миляга после секундного размышления. — Это ваш Кеспарат, и мы здесь только посетители. Но я хочу, чтобы вы поняли одну очень важную вещь. — Он перевел взгляд на женщину, клинок которой чуть не снес Паю голову. — Пай — мой друг, — сказал он. — И я буду защищать моего друга до последней капли крови.

— Ты приносишь больше вреда, чем пользы, — сказал мистиф. — Пожалуйста, прекрати.

— Я думал, они встретят тебя с распростертыми объятиями, — сказал Миляга, оглядывая абсолютно бесстрастные лица четверки. — Что с ними такое приключилось?

— Они защищают то малое, что у них осталось, — сказал Пай. — Автарх уже засылал сюда шпионов. Репрессии. Похищения. Забирали детей, а отдавали головы.

— О, Господи. — С извиняющимся видом Миляга пожал плечами. — Простите меня, — сказал он, обращаясь ко всем Эвретемекам. — Я просто хотел высказать свое мнение.

— Ну, ты его высказал. Может быть, теперь ты предоставишь дело мне? Дай мне несколько часов, и я смогу убедить их в нашей искренности.

— Ну разумеется, если ты думаешь, что этого времени хватит. Мы с Хуззах можем подождать тут, пока ты выяснишь все проблемы.

— Не здесь, — сказал Пай. — Мне не кажется, что это было бы благоразумным.

— Почему?

— Просто не кажется, — сказал Пай с легкой настойчивостью в голосе.

— Ты боишься, что они собираются убить нас, так ведь?

— Ну… у меня… есть некоторые сомнения, скажем так.

— Тогда мы все сейчас уйдем.

— Такой возможности у нас нет. Я остаюсь, а вы уйдете. Вот, что они предлагают. И это не предмет для обсуждения.

— Понятно.

— Со мной все будет хорошо, Миляга, — сказал Пай. — Почему бы вам не вернуться в кафе, где мы ели завтрак? Ты сможешь его найти?

— Я могу, — сказала Хуззах. Во время этого разговора она стояла, опустив глаза вниз. Теперь она подняла их, и они были полны слез.

— Подожди меня там, ангел, — сказал Пай, впервые назвав ее милягиным прозвищем. — Оба вы ангелы.

— Если ты не присоединишься к нам до захода солнца, мы вернемся и найдем тебя, — сказал Миляга. Сказав это, он грозно расширил глаза. Улыбка была у него на губах, угроза — во взгляде.

Мистиф протянул руку для рукопожатия. Миляга взял ее и привлек мистифа к себе.

— Я не шучу, — сказал он. — Я говорю это совершенно серьезно.

— Мы поступили правильно, — сказал Пай. — Все остальное было бы неблагоразумным. Прошу тебя, Миляга, доверяй мне.

— Я всегда доверял тебе, — сказал Миляга, — и всегда буду доверять.

— Нам повезло, Миляга, — сказал Пай.

— В чем?

— В том, что мы провели все это время вместе.

Миляга встретился взглядом с Паем и понял, что мистиф прощается с ним всерьез. Несмотря на все свои оптимистические заверения, Пай, судя по всему, совершенно не был уверен в том, что они встретятся вновь.

— Я увижу тебя через несколько часов, Пай, — сказал Миляга. — Моя жизнь зависит и от этого. Ты понимаешь? Мы давали друг другу обеты.

Пай кивнул и высвободил руку из милягиного пожатия. Маленькие, теплые пальчики Хуззах уже ждали своей очереди.

— Давай-ка пойдем, ангел мой, — сказал Миляга и повел Хуззах обратно к воротам Кеспарата, оставляя Пая под охраной взвода.

Пока они шли, она оглянулась на мистифа дважды, но Миляга сопротивлялся искушению. В такой ситуации Паю будет только хуже, если он расчувствуется. Лучше вести себя так, как если б все они были уверены, что встретятся через несколько часов и будут попивать кофе в Оке Ти-Нун. В воротах, однако, он не смог удержаться от того, чтобы оглянуться на цветущую улицу и бросить последний взгляд на существо, которое он любил. Но взвод уже исчез внутри чианкули, забрав с собой блудного сына.

Глава 32

1

Наступили долгие изорддеррекские сумерки, но до полной темноты оставалось еще несколько часов. Автарх находился в комнате неподалеку от Башни Оси, куда доступ дню был закрыт. Здесь утешение, приносимое криучи, не было испорчено светом. Было так легко поверить, что все вокруг — только сон, а значит, не стоит никакого сожаления, если — или, вернее, когда — этот сон рассеется. Однако, как обычно, Розенгартен безошибочно отыскал его нишу и принес известия не менее сокрушительные, чем самый яркий свет. Попытка незаметно уничтожить оплот Голодарей, предводительствуемых отцом Афанасием, благодаря прибытию Кезуар превратилась в публичный спектакль. Вспыхнуло и быстро распространилось насилие. Судя по всему, войска, первоначально направленные для штурма оплота Голодарей, были вырезаны до последнего солдата, но проверить эту информацию не было никакой возможности, потому что путь в портовый район преграждали самодельные баррикады.

— Только этого момента и ждали все секты, — высказал свое мнение Розенгартен. — Если мы не растопчем очаг сопротивления немедленно, то все религиозные фанатики Доминионов заявят своим последователям, что День настал.

— День Страшного Суда, что ли?

— Так они скажут.

— Может быть, они и правы, — сказал Автарх. — Почему бы не дать им побунтовать немного? Они все ненавидят друг друга. Мерцатели — Голодарей, Голодари — Зенетиков. Пусть перережут друг другу глотки.

— Но город, сэр…

— Город! Город! Что ты говоришь мне об этом трахнутом городе? Это наша жертва, Розенгартен. Неужели ты этого не понимаешь? Я сидел здесь и думал: если б я только мог заставить Комету упасть на него, я бы сделал это. Пусть он умрет так же, как жил: красиво. Что ты так опечален, Розенгартен? Будут и другие города. Я смогу построить еще один Изорддеррекс.

— Тогда, может быть, нам лучше вывезти вас сейчас, пока смута не распространилась.

— Мы здесь в безопасности или нет? — спросил Автарх. Последовало молчание. — Значит, ты не уверен.

— Там идет такая битва.

— И ты говоришь: она начала все это?

— Это носилось в воздухе.

— Но она послужила искрой? — Он вздохнул. — Черт бы ее побрал, черт бы ее побрал. Знаешь, созови-ка ты генералов.

— Всех?

— Матталауса и Расидио. Они могут превратить этот дворец в неприступную крепость. — Он поднялся на ноги. — А я намереваюсь пойти поговорить с моей ненаглядной супругой.

— Нам прийти туда к вам?

— Разве что, если вы пожелаете стать свидетелями убийства.

* * *

Как и в прошлый раз, покои Кезуар оказались пусты. Но Конкуписцентия (утратившая все свое кокетливое настроение, дрожащая и с сухими глазами, что для ее постоянно плачущего племени было эквивалентом слез) знала, где находится его супруга: в своей часовне. Он ворвался внутрь в тот момент, когда Кезуар зажигала свечи у алтаря.

— Я звал тебя, — сказал он.

— Да, я слышала, — сказала она. Ее голос, некогда выпевавший каждое слово, теперь был тусклым и невзрачным, как и весь ее вид.

— И почему же ты не ответила?

— Я молилась, — сказала она. Задев небольшой факел, с помощью которого она зажигала свечи, Кезуар повернулась к алтарю. Подобно ее покоям, он был коллекцией всевозможных излишеств. Вырезанный из дерева и расписанный Христос висел на позолоченном кресте, в окружении херувимов и серафимов.

— И за кого же ты молилась? — спросил он.

— За себя, — ответила она просто.

Он схватил ее за плечо и развернул к себе лицом.

— А как насчет людей, которых разорвала толпа? За них ты не молилась?

— За них есть кому помолиться. У них есть люди, которые любили их. А у меня никого нет.

— Сердце мое истекает кровью, — сказал он.

— Нет, это неправда, — сказала она. — Но Скорбящий истекает кровью ради меня.

— Сомневаюсь в этом, леди, — сказал он, более позабавленный ее благочестием, нежели раздраженный.

— Я видела Его сегодня, — сказала она.

Новое проявление самомнения. Он поспособствовал ему.

— Где это было? — спросил он, сама искренность.

— У гавани. Он появился на крыше, прямо надо мной. Они попытались застрелить Его, и Он был ранен. Я сама видела, как Его ранило. Но когда они принялись искать тело, оно исчезло.

— Знаешь, тебе надо отправиться в Бастион к остальным сумасшедшим женщинам, — сказал он ей. — Там ты сможешь ожидать Второе Пришествие. Если хочешь, можешь все это забрать с собой.

— Он придет ко мне сюда, — сказала она. — Он не боится. Это ты боишься.

Автарх опустил взгляд на свою ладонь.

— Разве я обливаюсь потом? Нет. Разве я стою на коленях, умоляя Его о снисхождении? Нет. Обвини меня в каких угодно преступлениях, и, возможно, я окажусь виновным. Но страха во мне не будет. Ты должна это знать.

— Он здесь, в Изорддеррексе.

— Так пусть Он придет. Я буду здесь. Он найдет меня, раз уж я Ему так нужен. Но, сама понимаешь, он найдет меня не за молитвой. Может быть, я буду писать. Интересно, способен ли Он вынести это зрелище? — Автарх схватил руку Кезуар и зажал ее у себя между ног. — Может быть, именно Ему придется проявить смирение. — Он рассмеялся. — Ты когда-то молилась на этого паренька, леди. Помнишь? Скажи, что помнишь?

— Я сознаюсь в этом.

— Это не преступление, чтобы в нем сознаваться. Так уж мы созданы. Нам остается только нести это бремя. — Он неожиданно придвинулся совсем близко. — Не думай, что ты можешь бросить меня ради Него. Мы принадлежим друг другу. Если ты причинишь вред мне, то этим самым ты навредишь и себе. Подумай об этом хорошенько. Если наша мечта сгорит, мы поджаримся вместе.

Его слова начали доходить до нее. Она уже не пыталась высвободиться из его объятий и вся дрожала от ужаса.

— Я не хочу отнимать у тебя твои утешения. Оставь при себе своего Скорбящего, если он помогает тебе хорошо спать по ночам. Но помни, что наша плоть едина. Каким бы заклинаниям ты ни научилась в Бастионе, ты осталась тем же, кем и была.

— Одних молитв недостаточно… — сказала она, отчасти обращаясь к самой себе.

— Да от них вообще нет никакого толку.

— Тогда мне надо найти Его. Приблизиться к Нему. Показать Ему свою любовь.

— Никуда ты не пойдешь.

— Я должна. Другого выхода нет. Он в городе и ожидает меня.

Она оттолкнула его от себя.

— Я пойду к Нему в лохмотьях, — сказала она, начиная рвать свои платья. — Или нет, обнаженной! Лучше всего обнаженной!

Автарх больше не пытался привлечь ее к себе, а наоборот отстранился, словно ее безумие было заразным. Она продолжала раздирать свои одежды, расцарапывая в кровь кожу, и начала громко молиться. Молитва ее была полна обещаний прийти к Нему, встать на колени и взмолиться о Его прощении. Когда она повернулась, чтобы излить все эти разглагольствования на алтарь, Автарху надоела ее истерика. Обеими руками он схватил ее за волосы и вновь привлек ее к себе.

— Ты плохо меня слушала, — произнес он голосом, в котором и сочувствие, и отвращение были сметены волной ярости, неподвластной даже криучи. — В Изорддеррексеесть только один Бог!

Он отшвырнул ее в сторону и поднялся по ступенькам алтаря, сшибив все свечки одним широким взмахом руки. Потом он полез на сам алтарь, чтобы скинуть вниз распятие. Кезуар бросилась вслед за ним, чтобы помешать ему, но ни ее призывы, ни ее кулаки не могли остановить его. Первым настал черед позолоченных серафимов, которых он оторвал от деревянных облачков и бросил вниз на землю. Потом он взялся за голову Спасителя и потянул. Терновый венец Его был изготовлен со всей тщательностью, и колючки впились в пальцы и ладони Автарха. Но уколы только добавили ярости его мышцам, и треск ломающегося дерева возвестил его победу. Распятие оторвалось от стены, и ему надо было только сделать шаг в сторону, чтобы дать силе тяжести увлечь его к земле. На мгновение он подумал, что Кезуар решила броситься под него, но в самый последний миг она отшатнулась назад. Распятие упало посреди останков расчлененных серафимов. В тот момент, когда оно коснулось каменного пола, раздался сильный треск.

Шумная сцена, разумеется, привлекла свидетелей. Со своего места на алтаре он увидел, как в часовню вбежал Розенгартен с оружием в руках.

— Все в порядке, Розенгартен! — выдохнул он. — Самая тяжелая часть работы уже сделана.

— У вас идет кровь, сэр.

Автарх принялся высасывать кровь из ранок на руках.

— Прошу тебя, распорядись о том, чтобы мою жену препроводили в ее комнату, — сказал он, выплевывая кровь, смешанную с чешуйками позолоты. — У нее необходимо изъять все острые инструменты и вообще все предметы, которыми она может нанести себе вред. Боюсь, что она очень больна. Отныне нам придется наблюдать за ней круглые сутки.

Кезуар стояла на коленях среди обломков распятия и рыдала.

— Прошу тебя, леди, — сказал Автарх, спрыгивая с алтаря, чтобы заставить ее подняться. — К чему зря тратить слезы на мертвеца? Не молись ничему, леди, кроме… — Он запнулся на мгновение, удивленный своими собственными словами, и произнес: —…кроме своего Подлинного «Я».

Она подняла голову и утерла слезы, чтобы устремить на него озадаченный взгляд.

— У меня есть для тебя немного криучи, — сказал он. — Чтобы ты чуть-чуть успокоилась.

— Я не хочу криучи, — пробормотала она бесцветным голосом. — Я хочу только прощения.

— Тогда я прощаю тебя, — сказал он с безупречной искренностью.

— Не от тебя.

Он некоторое время понаблюдал за ее горем.

— Мы же собирались любить и жить вечно, — сказал он тихо. — Почему же ты стала такой старой?

Она не ответила, и он оставил ее среди обломков. Подчиненный Розенгартена Сеидукс уже появился, чтобы заняться ей.

— Будь с ней почтителен, — сказал он Сеидуксу, пока они шли к двери. — Когда-то она была великой леди.

Он не стал наблюдать за процедурой выдворения и отправился вместе с Розенгартеном на встречу с генералами Матталаусом и Расидио. После физических усилий он чувствовал себя лучше. Хотя, как всякий великий Маэстро, он был не подвержен бегу времени, все же иногда организм его становился вялым и нуждался в хорошей встряске. А какое занятие подходит для этого лучше, чем сокрушение идолов?

Однако, когда они проходили мимо окна, выходящего за город, шаг его утратил пружинистость, ибо сверху были видны признаки значительных разрушений. Несмотря на все его самоуверенные речи о строительстве нового Изорддеррекса, все же ему больно будет созерцать, как распадается этот, Кеспарат за Кеспаратом. Уже с полдюжины столбов дыма поднимались над вспыхнувшими по городу пожарами. В гавани горели корабли, также были объяты пламенем бордели в районе Ликериш-стрит. Как и предсказывал Розенгартен, каждый проповедник в городе исполняет свои собственные пророчества. Те, кто утверждал, что зараза приходит с моря, жгут корабли. Те, кто порицал секс, швыряют факелы в бордели. Он оглянулся назад, услышав возобновившиеся рыдания своей супруги.

— Наверное, не надо мешать ей плакать, — сказал он. — У нее есть для этого подходящий повод.

2

Масштабы того ущерба, который Дауд причинил себе своим опозданием на Изорддеррекский Экспресс, стали очевидны только после их окончательного прибытия в забитый иконами подвал под домом торговца. Хотя он и избежал горькой участи вывернутого наизнанку, его вторжение серьезно отразилось на его внешнем виде. Он выглядел так, словно его протащили лицом вниз по недавно посыпанной гравием дороге. Кожа на его лице и руках превратилась в рваные лоскуты, из-под которых струилась жидкая слизь, которая текла в его жилах. В последний раз, когда Юдит видела его раненым, он сам разрезал себе запястье и, судя по всему, вообще не испытывал никакой боли. Теперь все было иначе. Хотя он сжимал ее запястье так, что вырваться было невозможно, и угрожал ей смертью, рядом с которой гибель Клары показалась бы благословенным избавлением, если она вздумает попытаться сбежать от него, он был и сам уязвим, и лицо его скривилось от боли, когда он тащил ее по лесенке в дом над ними.

Не так представляла она себе свои первые шаги в Изорддеррексе. Но и то зрелище, которое ожидало ее наверху, также показалось ей невероятным. Или наоборот, слишком вероятным. Дом, который оказался пустым, был большим и светлым. Его конструкция и внутреннее убранство были тоскливо узнаваемыми. Она напомнила себе, что ведь это дом Греховодника, делового партнера Оскара, и влияние эстетики Пятого Доминиона неизбежно должно оказаться довольно сильным в доме, одна из дверей которого выводит прямо на Землю. Но представления о домашнем уюте, которые вызывал у нее этот интерьер, были удручающе обыденными. Единственной уступкой экзотике был надутый попугай на насесте у окна. В остальном же это был типичный пригородный домик, начиная с ряда семейных фотографий у часов на каминной доске и кончая увядающими тюльпанами в вазе на хорошо отполированном обеденном столе. Она была уверена, что на улице ее ждут более необычные зрелища, но Дауд был не в настроении — и, собственно говоря, не в состоянии — исследовать окрестности. Он сказал ей, что они подождут, пока ему не станет лучше, и если кто-нибудь из обитателей покажется за это время, то она должна хранить молчание. Разговаривать будет он, иначе она подвергнет опасности не только свою собственную жизнь, но и жизнь всей семьи Греховодника.

Она ни на секунду не усомнилась в его способности устроить массовое убийство, тем более в таком состоянии. Он потребовал, чтобы она помогла ему унять боль. Она послушно омыла его лицо с помощью воды и кухонных полотенец. К сожалению, ущерб носил более поверхностный характер, чем ей показалось вначале, и как только раны были промыты, он быстро начал выказывать признаки выздоровления. Перед ней возникла дилемма. Учитывая то обстоятельство, что он исцелялся с нечеловеческой быстротой, если она собиралась использовать его уязвимое состояние для побега, то надо было сделать это быстро. Но если она сделает это — убежит прямо сейчас, — то она окажется без своего единственного проводника в этом городе. И, что еще более важно, она удалится от места, в которое, как она надеялась, может вскоре прибыть Оскар, последовав за ней через Ин Ово. Она не могла позволить себе такой риск и разминуться с ним в городе, который, судя по всему, был настолько велик, что они могут бродить по нему десять жизней и так ни разу и не встретиться.

* * *

Вскоре начал подниматься ветер, принесший одного из членов семьи Греховодника домой. Долговязая девушка лет около двадцати, одетая в длинный жакет и цветастое платье, приветствовала двух незнакомцев, один из которых, к тому же, явно оправлялся от серьезных телесных повреждений, с деланным оживлением.

— Вы друзья Папы? — спросила она, снимая очки со своих сильно косивших глаз.

Дауд ответил утвердительно и стал объяснять, как они здесь оказались, но она вежливо попросила его отложить свою историю до того момента, как она закроет окно, чтобы защититься от приближающейся бури. Она попросила Юдит помочь ей, и Дауд не стал возражать, правильно предположив, что его пленница не отважится убежать в незнакомый город в преддверии бури. Первые порывы уже забарабанили в дверь, и Юдит последовала за Хои-Поллои по дому, закрывая на задвижки даже те окна, которые были открыты хотя бы на дюйм, и опуская жалюзи на тот случай, если стекла выбьет порывами ветра. Хотя песчаный ветер уже затмил даль, Юдит все же удалось немного разглядеть город. Увидела она удручающе мало, но этого было достаточно, чтобы она убедилась в том, что когда наконец она пройдет по улицам Изорддеррекса, месяцы ее ожиданий будут с лихвой вознаграждены.

Мириады улиц покрывали возвышающиеся над домом склоны, увенчанные величественными стенами и башнями того, что Хои-Поллои назвала дворцом Автарха, а прямо из окна мансарды открывался вид на океан, блистающий сквозь усиливающуюся бурю. Но эти зрелища — океан, крыши и башни — были доступны ей и в Пятом Доминионе. О том, что это место находится в другом Доминионе, говорил вид находившихся на улице существ. Среди них некоторые были людьми, многие — нет, все они спешили укрыться от ветра. Некое создание с огромной головой ковыляло вверх по улице, таща под мышками нечто вроде двух остроносых свиней, издающих яростный лай. Несколько молодых людей, лысых и одетых в балахоны, пронеслись в другом направлении, размахивая над головами дымящими кадилами, словно пращами. Раненого, яростно вопящего человека с канареечно-желтой бородой и фарфорово-белой кожей вносили в дом напротив.

— Повсюду восстания, — сказала Хои-Поллои. — Надеюсь, что папа скоро придет.

— Где он? — спросила Юдит.

— Он в порту. Ожидает прибытия товара с островов.

— А вы не можете позвонить ему?

— Позвонить? — переспросила Хои-Поллои.

— Ну, вы знаете, это такая…

— Я знаю, что это такое, — раздраженно сказала Хои-Поллои. — Но они запрещены законом.

— Почему?

Хои-Поллои пожала плечами.

— Закон есть закон, — сказала она. Прежде чем опустить жалюзи на последнем окне, она устремила взгляд в бурю. — Папа будет благоразумен, — сказала она. — Я всегда говорю ему: будь благоразумен, и он всегда меня слушается.

Они спустились вниз и обнаружили, что Дауд стоит на крыльце, а дверь у него за спиной распахнута настежь. В дом задувал жаркий песчаный ветер, пахнущий пряностями и дальними странами. Хои-Поллои крикнула Дауду, чтобы он немедленно зашел в дом. Тон ее был таким пронзительным, что Юдит испугалась за ее голосовые связки, но Дауд, похоже, был рад играть роль непутевого гостя и незамедлительно выполнил ее распоряжение. Она захлопнула дверь, заперла ее на засов и спросила, не хочет ли кто-нибудь чаю. В ситуации, когда лампы в комнатах бешено раскачивались, и ветер завывал в каждой щели, было трудно делать вид, что все идет, как обычно, и, однако, Хои-Поллои удалось ни на шаг не отступить от самых банальных тем, занимая гостей, пока они ожидали порцию чая «Дарджилинг» и сдобных бисквитов. Полная абсурдность ситуации стала немного забавлять Юдит. Вот они сидят и пьют чай, в то время как город несказанных чудес сотрясается в непосредственной близости от бурь и революций. Если Оскар появится сейчас, — подумала она, — он будет очень доволен. Сядет на стул, будет макать бисквит в чай и рассуждать о крикете, как и положено идеальному англичанину.

— А где все остальные члены вашей семьи? — спросил Дауд у Хои-Поллои, когда разговор снова вернулся к ее отсутствующему отцу.

— Мама и братья уехали за город, — сказала она, — туда, где поспокойнее.

— А вы не хотели поехать вместе с ними?

— Но ведь папа здесь. Кто-то должен за ним присматривать. Конечно, он в основном ведет себя благоразумно, но мне надо ему постоянно напоминать.

Особенно злобный порыв ветра оторвал несколько черепиц, загремевших по крыше, словно ружейная канонада. Хои-Поллои подскочила на стуле.

— Если бы папа был здесь, — сказала она, — думаю, он предложил бы чем-нибудь успокоить нервы.

— А что у тебя есть, дорогуша? — спросил Дауд. — Может быть, немножко коньяка? Ведь Оскар всегда привозит с собой коньяк, не так ли?

Она ответила утвердительно, достала бутылку и разлила коньяк по крошечным рюмочкам.

— Доттерела тоже он привез, — сказала она.

— Кто такой Доттерел? — поинтересовалась Юдит.

— Попугай. Он подарил мне его, когда я была маленькая. У попугая была подружка, но ее съел соседский рагемай. Скотина! Теперь Доттерел один, и он несчастлив. Но Оскар собирается скоро привезти мне нового попугая. Он обещал. Как-то он привез маме жемчужное ожерелье. А папе от всегда привозит газеты. Папа любит газеты.

Она продолжала говорить в том же духе, почти не прерываясь. Тем временем рюмочки были уже несколько раз осушены и вновь наполнены, и Юдит почувствовала легкое опьянение. Звук непрекращающегося монолога и легкое покачивание света над головой оказали на нее сильное снотворное действие, и она в конце концов спросила, нельзя ли ей где-нибудь ненадолго прилечь. И вновь Дауд не стал возражать, позволив Хои-Поллои отвести Юдит в гостевую комнату и сказать вслед: «Спокойной ночи, дорогуша».

Она благодарно положила на подушку свою гудящую голову, подумав о том, что имеет смысл немного поспать, пока буря все равно не позволяет выйти на улицу. Когда она закончится, ее экспедиция начнется — с Даудом или без него. Оскар не отправился сразу вслед за ней, это точно. Либо он слишком сильно пострадал, либо запоздавшая посадка Дауда повредила сам экспресс. Но что бы ни произошло, она не может откладывать свое путешествие. Когда она проснется, она оставит далеко позади силы, барабанящие в окна, и бурей ринется в Изорддеррекс.

* * *

Ей снилось, что она оказалась в месте великой скорби. Темные покои со ставнями, закрытыми для защиты от той же бури, которая бушевала за стенами комнаты, где она спала, видела сон и знала, что спит и видит сон. И в этих покоях раздавался звук женских рыданий. Горе было таким осязаемым, что она почувствовала, как сжалась ее грудь, и она захотела утешить женщину, как ради нее, так и ради себя самой. Она двинулась через мрак по направлению к звуку, натыкаясь на покрывало за покрывалом. Все они были тонкими, как паутина, словно приданное сотни невест было развешано в этой комнате. Однако, прежде чем она смогла добраться до плачущей женщины, чья-то фигура приблизилась к кровати, в которой она лежала, и прошептала ей: «…криучи…»

Сквозь покрывала Юдит мельком увидела обладателя шепелявого голоса.

Более странной фигуры ей никогда не приходилось видеть даже во сне. Существо было бледным, даже во мраке, и обнаженным, со спины его свисал целый сад хвостов. Юдит подалась вперед, чтобы разглядеть его получше, и существо также заметило ее — или, во всяком случае, вызванное ею движение покрывал, — потому что оно окинуло взглядом комнату, словно в ней был призрак. Его голос вновь зазвучал, и в нем послышалась тревога.

— Здесь еста ктот, гожа, — сказало оно.

— Я никого не замечаю. В особенности, Сеидукса.

— Я не говорита Сеидукса. Я видета никтот, но я чуята ктот здесь еста.

Рыдания стали тише. Женщина подняла глаза. Между ней и Юдит висели покрывала, и комната действительно была темной, но Юдит безошибочно узнала свои черты, хотя волосы ее были влажными от пота и прилипли к голове, а глаза распухли от слез. Она не отпрянула при виде самой себя, постаралась замереть, насколько это доступно духам, окруженным паутиной, и смотрела, как женщина приподняла голову на кровати. На лице ее отразилось блаженство.

— Он послал ангела, — сказала она существу, стоявшему рядом с ней. — Конкуписцентия… Он послал ангела, чтобы вызвать меня.

— Да?

— Да, абсолютно точно. Это знамение. Я удостоюсь прощения.

Шум у двери привлек внимание женщины. Человек в военной форме, лицо которого было освещено только сигаретой, которой он затягивался, стоял и наблюдал за ней.

— Убирайся, — сказала женщина.

— Я пришел только для того, чтобы посмотреть, в порядке ли вы, мадам Кезуар.

— Я же сказала, Сеидукс, убирайся.

— Если вам что-нибудь понадобится…

Кезуар внезапно вскочила и бросилась сквозь покрывала в направлении Сеидукса. Нападение застало врасплох как Юдит, так и саму жертву. Хотя Кезуар была на голову ниже своего тюремщика, страха в ней не было. Она выбила сигарету из его губ.

— Я не хочу, чтобы ты наблюдал за мной, — сказала она. — Убирайся. Слышишь? Или мне закричать, что меня насилуют?

— Как вам будет угодно! — сказал он, выходя из комнаты. — Как вам будет угодно!

Кезуар захлопнула за ним дверь и стала внимательно оглядывать комнату.

— Где ты, дух? — спросила она, идя назад сквозь покрывала. — Ты ушел? Нет, не ушел, — она повернулась к Конкуписцентии. — Ты чувствуешь его присутствие? — Существо казалось слишком испуганным, чтобы вымолвить хотя бы слово. — Я ничего не чувствую, — сказала Кезуар, неподвижно стоя среди колышущихся покрывал. — Проклятый Сеидукс! Он прогнал духа!

За неимением способов опровергнуть это, все, что оставалось делать Юдит, это ждать рядом с кроватью, надеясь, что после изгнания Сеидукса их способности воспринимать ее присутствие вскоре восстановятся. Она вспомнила, как Клара говорила о склонности мужчин к разрушению. Разве ей сейчас не довелось видеть пример этого? Одного присутствия Сеидукса оказалось достаточно, чтобы прервать контакт между спящим и бодрствующим духами. Конечно, он сделал это, сам того не ведая, не подозревая о своей силе, но это не могло быть оправданием для него. Сколько раз на дню он и его собратья — разве Клара не говорила, что они принадлежат к другому виду? — тупо препятствовали соединению более тонких и нежных существ?

Кезуар села на кровать, давая Юдит возможность поразмыслить над загадкой, которую представляло ее лицо. С того момента, как она оказалась здесь, она не сомневалась, что ее теперешнее путешествие имеет ту же природу, что и ее путешествие в Башню. И в том и в другом случае ее дух использовал свободу сна, чтобы невидимым передвигаться по реальному миру. Загадку того, что теперь ей не понадобился для этого голубой глаз, она отложит на потом. Сейчас ее волновал другой вопрос: каким образом у этой женщины могло оказаться ее лицо? Может быть, этот Доминион является чем-то вроде зеркала того мира, который она оставила? А если нет — если она единственная женщина Пятого Доминиона, у которой есть абсолютный двойник, — то что этот факт может означать?

Ветер начал стихать, и Кезуар велела служанке открыть ставни. В атмосфере по-прежнему висела красная пыль, но, подлетев к подоконнику рядом со служанкой, Юдит увидела такое зрелище, от которого, будь у нее дыхание в теперешнем состоянии, его бы обязательно перехватило. Они находились высоко над городом, в одной из тех башен, которые она мельком видела, проходя по дому Греховодника вместе с Хои-Поллои. Перед ней открывался не просто Изорддеррекс — это было зрелище его разрушения. В дюжине мест за пределами стен дворца Автарха пылали пожары, а в пределах этих стен, во внутренних двориках, строились войска. Вновь обернувшись к Кезуар, Юдит впервые обратила внимание на роскошное убранство комнаты, в которой она обнаружила женщину. Стены были покрыты гобеленами, мебель была позолоченной. Если это и была тюрьма, то достойная королевского величия.

Кезуар подошла к окну и окинула взглядом горящий город.

— Я должна найти Его, — сказала она. — Он послал ангела, для того чтобы он привел меня к Нему, а Сеидукс прогнал его. Значит, я должна сама найти Его. Этой ночью…

Юдит слушала, но довольно рассеянно. Ум ее отвлекся на мысли о царившей в комнате роскоши и о том, что это могло ей сообщить о ее двойняшке. Судя по всему, она делила лицо с женщиной, обладающей большой властью, но теперь лишенной ее и собирающейся разорвать сковавшие ее цепи. Судя по всему, ею двигала в этом любовь. Где-то в городе скрывался мужчина, с которым она страстно жаждала воссоединиться: любовник, который посылал ангелов нашептывать ей в ухо нежные глупости. Интересно, что же это был за человек? Может быть, Маэстро, маг?

Оглядев город, Кезуар отошла от окна и направилась в туалетную комнату.

— Я не могу отправиться к Нему в таком виде, — сказала она, начиная раздеваться. — Это было бы постыдно.

Женщина поймала взглядом свое отражение в одном из зеркал и села напротив него, с отвращением изучая свое лицо. От слез тушь у нее на ресницах превратилась в жидкую грязь, и ее щеки и шея были все в черных пятнышках. Она достала из туалетного столика кусок ткани, смочила его каким-то ароматным маслом и стала отчищать кожу.

— Я пойду к Нему обнаженной, — сказала она, улыбаясь в предвкушении этого удовольствия. — Такой Он примет меня с большей благосклонностью.

Загадочный возлюбленный интриговал Юдит все больше и больше. Слыша свой собственный голос, возбужденный мыслями о наготе, Юдит почувствовала искушение. Разве не здорово будет посмотреть на их половой акт? Наблюдение за своим собственным совокуплением с изорддеррекским Маэстро не входило в число тех чудес, которые она ожидала найти в этом городе, но мысль об этом вызвала в ней такое эротическое томление, что она не могла от нее отказаться. Она изучала отражение отражения. Хотя между ними и существовали некоторые различия косметической природы, черты были ее, до последней морщинки и родинки. Это не было лицо, похожее на нее, это была она сама, и это наблюдение вызвало у нее странное волнение. Ей надо как-то суметь поговорить с этой женщиной сегодня ночью. Даже если их абсолютное сходство — всего лишь каприз природы, они, безусловно, смогут пролить свет на жизнь друг друга, обменявшись своими историями. Лично ей был нужен только намек: в каком районе города ее двойник намеревается искать своего любовника — Маэстро.

Очистив лицо, Кезуар поднялась и вернулась обратно в спальню. Конкуписцентия сидела у окна, и Кезуар подошла к ней. Юдит приблизилась к служанке на расстояние нескольких дюймов, но все равно слова Кезуар были едва слышны.

— Нам понадобится нож, — сказала она.

Служанка покачала головой.

— Все взята, — сказала она. — Ты зната как следить за нам.

— Тогда мы должны сами его сделать, — сказала Кезуар. — Сеидукс попытается помешать нам уйти отсюда.

— Ты хоч его убита?

— Да, хочу.

Этот разговор напугал Юдит. Хотя Сеидукс и отступил, когда Кезуар пригрозила ему закричать, Юдит сомневалась, что он проявит ту же уступчивость в случае физического нападения. Наоборот, какой более удобный повод может представиться ему для восстановления своего мужского превосходства, если она двинется на него с ножом? Если б она могла, она повторила бы Кезуар слова Клары о мужчине-разрушителе, в надежде удержать Кезуар от необдуманных действий. Это было бы проявлением невыносимой иронии — потерять эту женщину сейчас, оказавшись (безусловно, неслучайно, хотя в настоящий момент казалось именно так) после путешествия через пол-Имаджики не где-нибудь, а именно в ее комнате.

— Я знаю делать ножи, — сказала Конкуписцентия.

— Так сделай, — ответила Кезуар, придвигаясь еще ближе к своей сообщнице.

Юдит пропустила их следующие реплики, потому что кто-то позвал ее по имени. В удивлении она стала оглядывать комнату, но на полпути узнала голос. Это была Хои-Поллои, решившая разбудить спящую после окончания бури.

— Папа пришел! — услышала Юдит ее голос. — Проснитесь, папа пришел.

У нее не было времени попрощаться с Кезуар. Вот перед ней была ее комната — и вот, в следующее мгновение, вместо нее возникло лицо дочери Греховодника, которая трясла ее за плечо.

— Папа… — сказала она снова.

— Да-да, хорошо, — резко ответила Юдит, надеясь, что девушка уйдет, не громоздя дальнейших разглагольствований между ней и ее сном. Она знала, что у нее есть считанные секунды на то, чтобы захватить сон с собой в явь, а иначе он погрузится в глубины ее памяти и там уже не разглядеть его подробностей. Но ей повезло. Хои-Поллои заторопилась обратно к своему папочке, предоставив Юдит возможность повторить вслух все то, что она видела и слышала. Кезуар и ее служанка Конкуписцентия, Сеидукс и заговор против него. И, конечно, любовник. Нельзя забывать любовника, который, наверное, в этот самый момент сидит где-нибудь в городе и тоскует по своей возлюбленной, запертой в позолоченной тюрьме. Зафиксировав все это в своей голове, она зашла сначала в ванную, а потом спустилась вниз к Греховоднику.

У хорошо одетого и раскормленного Греховодника было лицо, которому явно не шло исказившее его гневное выражение. В своей ярости он выглядел слегка абсурдно: черты его были слишком округлыми, а рот — слишком маленьким для тех гневных речей, которые из него изливались. Их представили, но для обмена любезностями времени не было. Ярость Греховодника нуждалась в выходе, и, похоже, ему было не очень-то важно, кто его слушает, лишь бы на лицах отражалось сочувствие. У него была для ярости серьезная причина. Его склад рядом с гаванью был спален дотла, а сам он с трудом избежал гибели от рук толпы, которая захватила уже три Кеспарата и объявила их независимыми городами-государствами, тем самым бросив вызов Автарху. «До этого момента, — сказал он, — дворец сделал не так много. Небольшие военные отряды были посланы в Карамесс, в Оке Ти-Нун и семь Кеспаратов на другой стороне холма, чтобы подавлять там все признаки бунта. Но никаких ответных мер пока не было предпринято против восставших, захвативших гавань».

— Это самая обыкновенная чернь, — сказал торговец. — У них нет уважения ни к собственности, ни к человеческой личности. Уничтожать все без разбору — вот все, на что они годны! Я не большой любитель Автарха, но он должен стать выразителем интересов порядочных людей, вроде меня, в такие дни, как эти! Мне надо было продать свое дело еще год назад. Я говорил с Оскаром об этом. Мы собирались уехать из этого проклятого города. Но я держался до конца, потому что верил в людей. Это было моей ошибкой, — сказал он, устремив взор к потолку, словно человек, пострадавший из-за своей собственной порядочности. — Моя вера была слишком сильна. — Он посмотрел на Хои-Поллои. — Разве не так?

— Так, папа, так.

— Ну что ж, теперь все будет иначе. Пойди упакуй наши вещи, радость моя, этим вечером мы уезжаем.

— А как же дом? — сказал Дауд. — И коллекция внизу в подвале?

Греховодник метнул взгляд на Хои-Поллои.

— Почему бы тебе не начать упаковывать вещи прямо сейчас? — сказал он, явно стесняясь обсуждать свою контрабандную деятельность в присутствии дочери. Он бросил такой же взгляд и на Юдит, но она притворилась, что не поняла его значения, и осталась сидеть. Примирившись с ее присутствием, он начал говорить.

— Когда мы покинем этот дом, мы покинем его навсегда, — сказал он. — Я совершенно уверен, что в самом скором времени здесь не останется ничего. Все будет сметено с лица земли. — Обиженный буржуа, взывающий к гражданской стабильности, неожиданно превратился в проповедника, вещающего о конце света. — Рано или поздно это должно было случиться. Не могли же они вечно держать под контролем эти секты.

— Они? — спросила Юдит.

— Автарх. И Кезуар.

Звук этого имени прозвучал, как удар колокола у нее над ухом.

— Кезуар? — переспросила она.

— Его жена. Наша Изорддеррекская Леди — мадам Кезуар. Если хотите знать мое мнение, это она погубила его. Он всегда прятался от посторонних глаз, что было весьма мудро. Никто и не вспоминал о нем, пока торговля шла хорошо, и на улицах горели фонари. Налоги, конечно, были для нас всех тяжким бременем, в особенности, для людей семейных, вроде меня, но, доложу я вам, у нас здесь дела обстоят еще получше, чем в Паташоке или Яхмандхасе. Нет, я бы не сказал, чтобы мы его сильно обманывали. А вы только послушайте, какие рассказывают истории о том времени, когда он начал править: хаос, да и только! Половина Кеспаратов воевала с другой половиной. Он принес стабильность. Люди начали процветать. Нет, политика его тут не при чем, это все она, она его погубила. Все было прекрасно до тех пор, пока она не начала вмешиваться. Я думаю, она воображает, что оказывает нам величайшую честь, удостаивая нас своими публичными появлениями.

— А вы… видели ее? — спросила Юдит.

— Нет, в лицо нет. Она не показывается на глаза, даже когда посещает казни. Хотя я слышал, что сегодня она показалась открыто. Кое-кто даже утверждает, что видел ее лицо. Отвратительное, говорят. Зверское, тупое. Я не удивлен. Все эти казни — это ее выдумка. Явно ей все это нравится. Ну а людям это не по вкусу. Налоги — согласны. Небольшая чистка, несколько политических процессов — и это тоже, да, мы можем согласиться с этим. Но нельзя превращать закон в спектакль для публики. Это издевательство, а мы в Изорддеррексе никогда не издеваемся над законом.

Он продолжал и дальше в том же духе, но Юдит не слушала его. Она пыталась скрыть овладевшую ей взрывоопасную смесь чувств. Кезуар, женщина с ее лицом, оказалась одним из двух властителей Изорддеррекса, а стало быть, и всей Имаджики. Могла ли она теперь сомневаться в том, что попала в этот город неслучайно? Ее лицо обладало властью. Ее лицо было скрыто от всего мира, но способно было сделать уступчивым самого Автарха Изорддеррекса. Вопрос был в одном: что все это значило? Может быть, после столь непримечательной жизни на земле судьба забросила ее в Доминион, чтобы она хотя бы чуть-чуть узнала вкус власти, столь привычной для ее двойника? Или она была подставным лицом, призванным сюда, чтобы понести наказания за преступления, совершенные Кезуар? А если и так, то кем она была призвана? Совершенно ясно, что здесь должен быть замешан Маэстро, имеющий прямой доступ к Пятому Доминиону, в котором у него есть свои агенты. Является ли Годольфин составной частью этого заговора? Или, возможно, Дауд? Это больше похоже на правду. А Кезуар? Знает ли она об этом заговоре и принимает ли в нем непосредственное участие?

Этой ночью она все узнает, пообещала Юдит себе. Этой ночью она найдет способ перехватить Кезуар на пути к ее любовнику, рассылающему ангелов, и еще до того, как наступит новый день, ей уже будет известно, какая роль предназначена ей в этом Доминионе — сестры или козла отпущения.

Глава 33

Миляга поступил так, как и обещал Паю: он оставался вместе с Хуззах в кафе, где утром они завтракали, до тех пор, пока Комета не исчезла за горой и дневной свет не уступил место сумеркам. Это было испытанием не только для его терпения, но и для нервов, потому что по мере того, как день подходил к концу, смута на нижних Кеспаратах распространялась вверх по улицам, и становилось все более очевидным, что к вечеру кафе будет находиться в центре военных действий. Группка за группкой посетители освобождали столы, и рев восставшей толпы и шум выстрелов становились все слышнее. На улицу начал падать редкий дождь сажи и пепла. Небо было местами закопчено дымом, поднимающимся из объятых пламенем Кеспаратов.

Когда по улице пронесли первого раненого, а следовательно, поле битвы придвинулось уже очень близко, владельцы близлежащих магазинов собрались в кафе на краткий совет, чтобы обсудить, по всей видимости, наилучший способ защиты своей собственности. Закончился он взаимными обвинениями, из которых Миляга и Хуззах почерпнули немало местных ругательств. Через несколько минут двое владельцев вернулись с оружием, и в этот момент управляющий кафе, представившийся Банианом Блю, спросил у Миляги, нет ли у него и его дочки дома, в который они могли бы отправиться. Миляга ответил, что они сговорились о встрече здесь с одним человеком, и они будут очень обязаны, если им разрешат остаться здесь до тех пор, пока не появится их друг.

— Я помню вас, — ответил Блю. — Вы заходили этим утром, точно? С вами еще была женщина.

— Вот ее-то мы и ждем.

— Она напомнила мне кого-то, кого я знаю, — сказал Блю. — Надеюсь, с ней ничего не случится.

— Мы тоже, — сказал Миляга.

— Раз так, вам лучше остаться. Но вам придется помочь мне забаррикадировать помещение.

Баниан объяснил, что он всегда был уверен, что рано или поздно это произойдет, и поэтому подготовился заранее. У него был запас досок для того, чтобы заколотить окна, и небольшой оружейный арсенал на тот случай, если толпа вздумает мародерствовать. Но его предосторожности оказались ни к чему. Улица превратилась в проход, по которому проносили раненых солдат из зоны боевых действий, а само поле битвы перемещалось вверх по другой улице, к востоку от кафе. Однако им пришлось провести два мучительных часа, когда крики и выстрелы доносились со всех сторон, а бутылки на полках Блю позвякивали каждый раз, когда сотрясалась земля, а было это довольно часто. Владелец одного из магазинов, покинувший ранее кафе в глубокой обиде, вновь постучал к ним в дверь во время этой осады и, шатаясь, ввалился внутрь. Из раны на голове у него текла кровь, а изо рта — рассказы об ужасающих разрушениях. Он сообщил, что за последний час на подмогу армии подошла тяжелая артиллерия, которая практически сравняла портовый район с землей и разрушила отдельные участки дамбы, так что город теперь был отрезан от внешнего мира. Все это, сказал он, является частью плана Автарха. Иначе почему бы это целым кварталам беспрепятственно позволили сгореть? Автарх явно предоставлял городу возможность уничтожить своих собственных обитателей, зная, что пожар не сможет проникнуть за стены дворца.

— Он хочет, чтобы толпа уничтожила саму себя, — продолжал хозяин магазина, — и ему нет никакого дела до того, что тем временем произойдет с нами. Эгоистичный ублюдок! Мы все горим, а он и пальцем не пошевелит, чтобы нам помочь.

Этот сценарий явно соответствовал фактам. Когда по предложению Миляги они поднялись на крышу, чтобы воочию ознакомиться с ситуацией, она вполне совпала с только что слышанным описаниям. Океан был закрыт огромным облаком дыма, поднимающегося от сгоревшего дотла портового района, огненно-дымные колоны поднимались и над дюжиной кварталов в разных частях города, сквозь темный жар, исходящий от погребального костра Оке Ти-Нун, были видны развалины дамбы, перегородившие дельту. Окутанная дымом Комета освещала город тусклым светом, но и он постепенно ослабел по мере того, как сгущались сумерки.

— Время уходит, — сказал Миляга Хуззах.

— А куда мы пойдем?

— Обратно за Пай-о-па, — ответил он, — пока у нас еще есть возможность его найти.

* * *

Уже с крыши стало ясно, что безопасного пути до Кеспарата мистифа не существует. Различные группировки, воюющие друг с другом, перемещались непредсказуемо. Пустынная улица в следующую секунду могла оказаться заполненной яростными толпами, а еще через секунду превратиться в руины. Им надо было идти, полагаясь на инстинкт и волю божью, стараясь, насколько позволяли обстоятельства, выбирать самый короткий путь к тому месту, где они оставили Пай-о-па. Сумерки в этом Доминионе обычно длились примерно столько же, как и зимний английский день, — пять-шесть часов, и хвост Кометы еще долго подсвечивал небо после того, как ее огненная голова уже скрывалась за горизонтом. Но дым во время их путешествия становился все гуще и гуще, затмевая и без того тусклый свет и погружая город в дымный мрак. Конечно, пожары могли служить определенной компенсацией, но между ними, на улицах, где не горели фонари, а владельцы домов закрыли ставни и заделали свои замочные скважины, уничтожая все видимые признаки обитаемости, темнота была почти непроглядной. На таких улицах Миляга сажал Хуззах на плечи. С высоты ей удавалось кое-что разглядеть, и она правила им, как послушной лошадью.

Продвигались они медленно, подолгу вычисляя самый безопасный маршрут на перекрестках и прячась в укрытие при появлении как правительственных, так и революционных войск. Но на каждого солдата в этой войне приходилось около полдюжины зевак, которые бросали вызов прибою войны, отступая перед каждой волной только для того, чтобы вновь вернуться на свой наблюдательный пост, когда она спадет, — опасная и иногда смертельная игра. Сходный танец должны были выделывать Миляга и Хуззах. Вновь и вновь сбиваясь с курса, они двигались, как подсказывал им инстинкт, и рано или поздно этот инстинкт должен был покинуть их.

Во время необычной паузы между криками и разрывами снарядов Миляга сказал:

— Ангел? Я больше не представляю себе, где мы находимся.

Мощный обстрел почти сравнял с землей тот Кеспарат, в котором они сейчас находились, и среди развалин едва ли можно было отыскать какое-нибудь убежище, но Хуззах настаивала — зов природы, который не терпит отлагательства, — и Миляге пришлось отпустить ее под сомнительное прикрытие полуразрушенного дома в нескольких ярдах вверх по улице. Сам он встал на стражу у двери и крикнул ей, чтобы не забиралась слишком далеко. Не успел он произнести это благое пожелание, как появление небольшой банды вооруженных мужчин загнало его в темную дыру дверного проема. Но со своим оружием, судя по всему, отнятым у мертвецов, они мало подходили для роли революционеров. На старшем из них — толстом, как бочка, мужчине лет за пятьдесят — до сих пор были надеты шляпа и галстук, в которых он, скорее всего, отправился утром на работу. Двое его сообщников были едва ли старше Хуззах. Из оставшихся двух членов банды одна была женщина из племени Этаков, а другой принадлежал к тому же племени, что и палач из Ванаэфа: это был Нуллианак с головой, похожей на сложенные в молитве руки.

Миляга оглянулся в темноту, надеясь предупредить Хуззах об опасности, прежде чем она выйдет на улицу, но ее нигде не было видно. Он направился внутрь руин. Пол внизу был липким, хотя ему и не было видно, чем он залит. Однако ему удалось увидеть силуэт Хуззах в тот момент, когда она поднималась с корточек. Она тоже увидела его и издала протестующий возглас, в ответ на который он произнес «Тсс!» так громко, как только осмелился. Где-то неподалеку начали рваться снаряды. Их убежище сотрясалось от ударных волн и озарялось краткими яркими вспышками, при свете которых Миляге удалось разглядеть, где они находятся: домашний интерьер со столом, накрытым для вечерней трапезы, под которым лежал труп хозяйки. Ее кровь и делала пол липким. Поманив Хуззах к себе и крепко обхватив ее за плечи, он отважился направиться к двери, и в этот момент снова начался обстрел. Банда подбежала к двери в поисках укрытия, и женщина-Этак увидела Милягу, прежде чем он успел отступить в тень. Она испустила крик, и один из юнцов выстрелил в темноту, туда, где стояли Миляга и Хуззах. Их осыпало дождем штукатурки и щепок. Пятясь от двери, перед которой стояли члены банды, Миляга завел Хуззах в самый темный угол и сделал вдох. Едва он успел сделать это, как юнец, радуясь тому, что есть возможность пострелять, ворвался внутрь и принялся палить во всех направлениях. Миляга выдул пневму в темноту, и они устремились к двери. Он недооценил ее силу. Юнец был уничтожен в одно мгновение, но вместе с ним исчезла и часть противоположной стены.

Пока пыль не рассеялась, и оставшиеся в живых не возобновили преследование, он двинулся к Хуззах, но стена, у которой она пряталась, треснула и стала загибаться, словно каменная волна. Он выкрикнул ее имя, и ее крик, слева от него, раздался в ответ. Ее подхватил Нуллианак, и на одно кошмарное мгновение Миляге показалось, что сейчас он убьет ее, но вместо этого он прижал ее к себе, словно куклу, и исчез в облаке пыли.

Он пустился в погоню, не оглядываясь, и в результате этой ошибки оказался на коленях, не пробежав и двух ярдов, после того как женщина-Этак вонзила что-то острое ему в поясницу. Рана была неглубокой, но от шока у него перехватило дыхание, и ее второй удар пробил бы ему затылок, если б он не успел откатиться в сторону. Небольшое долото, влажное от крови, впилось в землю, и прежде чем она успела снова вытащить его, он вскочил на ноги и бросился за Хуззах и ее похитителем. Второй юнец бежал вслед за Нуллианаком, вопя в припадке пьяной (или наркотической) радости, и, потеряв похитителя из виду, Миляга бежал, ориентируясь по звуку. Преследование привело его из района руин в Кеспарат, который оставался сравнительно нетронутым.

И на то была причина. Здесь торговали сексуальными услугами, и бизнес явно процветал. Хотя улицы были уже, чем в тех районах, где Миляге довелось побывать, из открытых дверей и окон лились потоки яркого света. Лампы и свечи были поставлены так, чтобы лучше всего осветить выставленный товар. Здесь продавались такие разнообразные удовольствия с такой причудливой анатомией, что самые развратные притоны Бангкока и Танжера не шли ни в какое сравнение. Не было недостатка и в покупателях. Похоже, угроза приближающейся смерти подхлестнула общее либидо. Даже если торговцы плотью и наркотиками, мимо которых проталкивался Миляга, не доживут до утра, они умрут богатыми, в этом можно было не сомневаться. Стоит ли говорить о том, что вид Нуллианака, сжимающего в объятиях отбивающуюся девочку, едва ли мог обратить на себя внимание в этом святилище разврата, и призывы Миляги остановить похитителя были проигнорированы.

Чем ниже по улице он спускался, тем гуще становилась толпа, и в конце концов он не только потерял из виду своих преследователей, но и перестал слышать звук. От главной улицы (ее название — Ликериш-стрит — было написано на стене одного из борделей) отходили узкие переулки, и темнота любого из них могла скрыть Нуллианака. Он стал выкрикивать имя Хуззах, но два этих слога тонули в гомоне зазываний и споров о цене. Он уже хотел было бежать обратно, когда на глаза ему попался мужчина, который пятился из переулка с выражением отвращения на лице. Миляга протолкался сквозь толпу к этому человеку и положил руку ему на плечо, но тот стряхнул ее с себя и пустился в бегство, так и не дав Миляге выяснить, что он увидел в этом переулке. Вместо того чтобы снова выкрикивать имя Хуззах, Миляга решил поберечь дыхание и направился по переулку.

В двадцати ярдах впереди женщина в маске жгла матрасы. В них завелись насекомые, которые теперь вынуждены были покинуть свои пылающие жилища. Некоторые из них пытались лететь на горящих крыльях, но их ожидала смерть от руки женщины, следивший за костром. Уворачиваясь от ее неистовых взмахов, Миляга спросил о Нуллианаке, и она кивком головы направила его дальше вглубь переулка. Земля кишела матрасными беженцами, и каждым шагом он давил сотни телец, до тех пор, пока костер дезинсектора не остался далеко за спиной. Ликериш-стрит была уже слишком далеко, и ее свет не проникал в глубины переулка, но обстрелы, к которым здешняя толпа проявляла такоеравнодушие, до сих пор продолжались повсюду, и разрывы снарядов на верхних склонах города освещали путь кратко, но ослепительно. Переулок был узким и грязным, окна зданий были либо заложены кирпичом, либо заколочены; проход между ними больше напоминал сточную канаву, заваленную мусором и гнилыми овощами. Вонь была тошнотворная, но он вдыхал воздух полной грудью, надеясь, что пневма, родившаяся из такого зловония, будет обладать тем большей силой. Кража Хуззах уже обеспечила ее похитителям смерть, но, если они причинили ей хоть малейший вред, он поклялся, что отомстит им стократно, прежде чем казнит их.

Переулок изгибался и поворачивал, местами сдавливая его с боков, но ощущение того, что он на правильном пути, не покидало его. Оно получило свое подтверждение, когда спереди до него донеслись возгласы юнца. Он немного замедлил шаг, пробираясь вперед по голень в отбросах, пока впереди не показался свет. Переулок кончался в нескольких ярдах от того места, где он остановился, и там, привалившись спиной к стене, сидел на корточках Нуллианак. Источником света была не лампа и не костер, а его голова, между половинками которой пробегали электрические разряды.

В их мерцании Миляга увидел своего ангела, лежавшего на земле перед похитителем. Она была абсолютно неподвижна, тело ее обмякло, а глаза были закрыты. За это последнее обстоятельство Миляга возблагодарил судьбу, что было легко объяснимо, принимая во внимание действия Нуллианака. Он раздел всю нижнюю половину ее тела и трогал ее своими длинными и бледными руками. Крикун стоял немного в стороне. Молния у него была расстегнута: в одной руке он держал револьвер, а в другой — частично возбужденный член. Время от времени он направлял револьвер на голову девочки и испускал новый вопль. Ничто не доставило бы Миляге большего удовлетворения, чем возможность немедленно поразить обоих пневмой, но он по-прежнему не научился контролировать свою силу и боялся причинить вред Хуззах. Он подкрался немного ближе, и новый разрыв на холме осветил сцену своим резким светом. Миляга получше разглядел Нуллианака за работой, а потом услышал тяжелое дыхание Хуззах. Свет померк, и теперь только голова Нуллианака освещала ее страдания. Крикун замолк, уставившись на девочку. Взглянув на него, Нуллианак произнес несколько слов, которые исходили из пространства между половинками его головы, и юнец неохотно подчинился его приказанию, отодвинувшись немного подальше. Приближалась какая-то развязка. Молнии в голове Нуллианака засверкали с новой силой, а руки его словно готовили тело Хуззах к казни, обнажая ее, чтобы сделать ее более уязвимой для разряда. Миляга сделал вдох, сознавая, что ему придется рискнуть и подвергнуть Хуззах опасности, если еще более серьезная опасность неминуемо нависнет над ней. Крикун услышал его вдох и уставился в темноту. В этот самый момент другая смертельно опасная молния поразила их с высоты. Она осветила Милягу с головы до ног.

Юнец выстрелил в тот же миг, но то ли неумение, то ли возбуждение сбило ему прицел. Пули просвистели мимо. Второго шанса Миляга ему не дал. Приберегая пневму для Нуллианака, он бросился на юнца, выбил револьвер у него из рук и сбил его с ног. Крикун рухнул на землю в нескольких дюймах от своего револьвера, но прежде чем он успел снова схватить его, Миляга вдавил в землю ногой его вытянутые пальцы, заставив его издать совсем другую разновидность крика.

Потом он повернулся к Нуллианаку, как раз в тот момент, когда тот поднимал свою огненную голову, разряды в которой трещали, как хлопушки. Миляга поднес кулак ко рту и уже выдыхал пневму, когда крикун дернул его за ногу. Смертельное дыхание вылетело из руки Миляги, но попало Нуллианаку в бок, а не в голову, всего лишь ранив его, вместо того, чтобы убить на месте. Юнец снова потянул его за ногу, и на этот раз Миляга упал в то же самое дерьмо, куда несколько секунд назад отправил крикуна, и сильно грохнулся о землю раненой поясницей. Боль ослепила его, а когда зрение вернулось к нему, юнец уже был на нем и рылся в небольшом оружейном арсенале у себя на поясе. Миляга бросил взгляд на Нуллианака. Он привалился к стене. Голова его была откинута назад и искрилась огненными молниями. Света они давали мало, но Миляге этого хватило, чтобы заметить отблеск на упавшем рядом с ним револьвере. Он дотянулся до него в тот момент, когда рука малолетнего преступника нашарила новое оружие, и навел его на цель, прежде чем юнец успел прикоснуться своим дрожащим пальцем к курку. В качестве цели он избрал не голову или сердце юнца, а его пах. Вроде бы такая незначительная цель, но юнец выронил револьвер немедленно.

— Не делайте этого, сэр! — сказал он.

— Ремень… — сказал Миляга, поднимаясь на ноги. Юнец расстегнул ремень и сбросил с себя ношу своего награбленного арсенала.

При новой вспышке, он увидел, что парень весь дрожит с головы до ног. Вид его был жалким и беспомощным. В каких бы преступлениях ни был повинен этот юнец, пристрелив его, он не завоюет себе никакой славы.

— Отправляйся домой, — сказал он. — И если я еще хоть раз увижу твою рожу…

— Не увидите, сэр! — воскликнул парень. — Клянусь! Клянусь, что не увидите!

Он пустился в бегство, не давая Миляге времени передумать, и исчез одновременно со вспышкой света, которая выдала его жалкое состояние. Миляга перевел револьвер и свой взгляд на Нуллианака. Опираясь на стену, он сумел подняться с земли и встать на ноги. Его пальцы, кончики которых были в крови его жертвы, прижимались к месту, где в него попала пневма. Миляга искренне надеялся, что он страдает, но не мог убедиться в этом до тех пор, пока Нуллианак не заговорил. Слова, с трудом выходившие из его гнусной башки, едва можно было разобрать.

— Кого? — сказал он. — Тебя или ее? Перед тем как я умру, я убью одного из вас. Так кого мне убить?

— Сначала я убью тебя, — сказал Миляга, сжимая револьвер, нацеленный в голову Нуллианака.

— Ты можешь, — сказал он. — Я знаю. Ты убил моего брата в пригороде Паташоки.

— Брата твоего, говоришь?

— Мы очень редкий вид и знаем все о жизни друг друга, — сказал он.

— Тогда не стоит делать свой вид еще более редким, — посоветовал Миляга, делая шаг по направлению к Хуззах, но не сводя глаз с насильника.

— Она жива, — сказал он. — Я бы не стал убивать такое молодое создание. Быстро не стал бы. Молодость заслуживает медленной смерти.

Миляга рискнул ненадолго отвести взгляд от Нуллианака. Глаза Хуззах были широко раскрыты и смотрели на него с ужасом.

— Все в порядке, ангел, — сказал он. — С тобой ничего не случится. Ты можешь двигаться?

Он вновь посмотрел на Нуллианака, пожалев, что не может истолковать движения его маленьких молний. Был ли он ранен более серьезно, чем Миляге показалось вначале, или накапливал энергию для выздоровления? Или он просто выжидал удобного момента, чтобы нанести удар?

Хуззах с трудом приподнялась и села, постанывая от боли. Миляге не терпелось обнять и успокоить ее, но все, на что он решился, — это сесть на корточки, не спуская глаз с насильника, и дотянуться до одежды, которую он с нее сорвал.

— Ты можешь ходить, ангел?

— Я не знаю, — всхлипнула она.

— Прошу тебя, попытайся. Я помогу тебе.

Он протянул руку, чтобы помочь ей, но она оттолкнула ее и сама встала на ноги.

— Очень хорошо, радость моя, — сказал он. Голова Нуллианака вновь оживилась: разряды заплясали в ней с прежней силой. — Я хочу, чтобы ты пошла, ангел, — сказал Миляга. — Обо мне не беспокойся. Я пойду за тобой.

Она повиновалась и медленно двинулась по переулку, все еще всхлипывая. Когда она отошла на некоторое расстояние, Нуллианак снова заговорил.

— Боже мой, видеть ее в таком состоянии… У меня просто душа болит. — Разряды вновь затрещали, как далекий фейерверк. — Чтобы ты сделал, чтобы спасти эту маленькую душу? — сказал он.

— Наверное, все, — ответил Миляга.

— Ты обманываешь себя, — сказал Нуллианак. — Когда ты убил моего брата, мы навели о тебе справки, я и моя родня. Мы знаем, какой скверный спаситель из тебя получился. Что мое преступление по сравнению с твоим? Ничтожный проступок, сделанный исключительно по велению моего аппетита. Но ты — ты — ты обманул надежды многих поколений. Ты уничтожил плоды свершений великих людей. И при всем при этом ты утверждаешь, что готов пожертвовать собой ради спасения ее маленькой души?

Это красноречивое излияние удивило Милягу, но еще больше его удивил смысл того, что сказал Нуллианак. Откуда тварь набралась всей этой чепухи? Все это, конечно, были выдумки, но они тем не менее сбили его с толку, и на один жизненно важный момент он забыл об опасности. Тварь увидела, что он отвлекся, и немедленно воспользовалась этим. Хотя их разделяло не более двух ярдов, он уловил мгновенную паузу между светом и звуком, небольшую частицу пустоты, которая подтвердила, каким скверным спасителем он является. Не успел он набрать в легкие воздуха для предупредительного крика, как смерть уже полетела в сторону ребенка.

Он повернулся и увидел, что ангел остановился в переулке на некотором расстоянии от него. Может быть, она обернулась, предчувствуя опасность, а может быть, слушала разглагольствования Нуллианака, но так или иначе она стояла лицом к летящей молнии. И все-таки время текло медленно, и за несколько мучительных мгновений Миляга еще успел встретиться с ее пристальным, немигающим взглядом и заметить, что слезы ее уже высохли. Хватило времени и на предупредительный крик, в ответ на который она закрыла глаза, и лицо ее превратилось в белый лист, на котором он мог бы написать любое обвинение, которое способно было измыслить его чувство вины.

Потом молния Нуллианака настигла ее. Разряд ударил ее тело с огромной силой, но не разорвал ее плоть, и на мгновение в нем встрепенулась надежда, что каким-то образом ей удалось уцелеть. Но действие разряда было более коварным, чем действие пули или удара. Его свечение распространялось от точки попадания — вверх, к ее лицу, и вниз, туда, где уже побывали пальцы ее убийцы.

Он испустил еще один крик, на этот раз — крик ненависти, повернулся к Нуллианаку, сжимая в руке револьвер, о котором его заставили забыть разглагольствования твари, и выстрелил ему в сердце. Нуллианака отбросило на стену, руки его безвольно повисли, а голова заискрилась последним предсмертным светом. Потом Миляга вновь оглянулся на Хуззах и увидел, что разряд выедает ее изнутри, и плоть ее перетекает по линии взгляда ее убийцы в то самое пространство, из которого вылетел смертоносный разряд. Он видел, как лицо ее исчезло, а ее члены, которые и так не отличались особенной крепостью, растворяются и следуют тем же путем. Однако, прежде чем она оказалась полностью поглощенной Нуллианаком, пуля Миляги сделала свое дело. Поток энергии нарушился и распался. Когда это случилось, наступила полная темнота, в которой Миляга не мог различить даже тело твари. Потом на холме вновь стали рваться снаряды, и в их кратких вспышках Миляга увидел лежащий в грязи труп Нуллианака.

Он понаблюдал за ним в ожидании какого-нибудь последнего акта мести со стороны твари, но ничего не произошло. Свет померк, и Миляга пошел по переулку, угнетенный не только тем, что не сумел спасти Хуззах, но и своей неспособностью понять, что же все-таки произошло. В двух словах, девочка была убита насильником, а он не сумел спасти ее от гибели. Но он уже слишком долго блуждал по Доминионам, чтобы удовлетвориться таким простым отчетом. За всем этим скрывалась нечто большее, чем неудовлетворенная похоть и внезапная смерть. Прозвучали слова, более подходящие для церковной кафедры, чем для сточной канавы. Разве сам он не назвал Хуззах своим ангелом? Разве не видел, какой серафический облик приняла она перед смертью, зная, что должна умереть и смиряясь со своей судьбой? И разве его в свою очередь не назвали скверным спасителем, и не доказал ли он справедливость этого обвинения, не сумев уберечь ее? Все это были высокие слова, но ему было до смерти необходимо верить в их уместность, не для того, чтобы предаваться мессианским фантазиям, а для того, чтобы скорбь его смягчилась надеждой на то, что за всем этим скрывается какая-то более высокая цель, которую со временем ему предстоит узнать и понять.

Новая вспышка осветила переулок, и тень Миляги упала на нечто, копошащееся в нечистотах. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что он видит перед собой. Когда это произошло, он испустил крик. Хуззах была поглощена Нуллианаком не полностью. Какие-то лохмотья ее кожи и мышц, упавшие в грязь, после того как пуля прервала каннибальскую трапезу твари, все еще дергались среди гнилых отбросов. Очертания были неузнаваемо обезображены. Собственно говоря, если бы они не двигались в складках ее окровавленной одежды, он бы никогда не подумал, что это останки ее плоти. Он наклонился, чтобы притронуться к ним, но прежде чем он успел сделать это, теплившаяся в них жизнь угасла.

Он поднялся, переполненный ярости, переполненный отвращением перед нечистотами у него под ногами и мертвыми, опустевшими домами, среди которых они текут, переполненный презрением к самому себе за то, что остался в живых, когда его ангел погиб. Обратив взгляд к ближайшей стене, он поднес к губам не одну, а обе руки, намереваясь сделать то немногое, что он мог, чтобы похоронить останки.

Но ненависть и отвращение усилили его пневму, и когда она вылетела из него, она разрушила не одну стену, а несколько, пролетев сквозь содрогнувшиеся дома, словно пуля сквозь колоду карт. Падение одного тянуло за собой следующий, и облако пыли все росло и росло, по мере того как новые дома превращались в руины.

Он побежал по переулку вслед за пневмой, опасаясь, что его отвращение может повлечь за собой более тяжелые последствия, чем он предполагал. Пневма направлялась к Ликериш-стрит, где по-прежнему кружили толпы, не подозревающие о ее приближении. Разумеется, то были не невинные овечки, но это не означало, что они заслужили смерть. Он пожалел, что не может вдохнуть пневму с той же легкостью, с которой выдохнул ее. Она уже действовала независимо от него, и все, что ему оставалось, — это бежать за ней, пока она крушила дом за домом, и надеяться, что она израсходует свою силу, не добравшись до уличных толп. Сквозь дождь обломков он мог уже различить огни Ликериш-стрит. Он побежал быстрее, надеясь обогнать пневму, и в тот момент, когда глазам его открылась толпа, ставшая за время его отсутствия еще гуще, он был уже чуть-чуть впереди ее. Некоторые оторвались от осмотра товара, чтобы понаблюдать за зрелищем разрушений. Он видел их тупые взгляды, видел их глупые улыбки, видел, как они покачивают головой, видел, что они ни на мгновение не способны понять, какая опасность приближается к ним. Понимая, что любая попытка устного предупреждения утонет в окружающем гаме, он выбежал из переулка и бросился в самую гущу толпы, намереваясь разогнать ее, но его безумства только привлекли к себе новых зрителей, которые в свою очередь заинтересовались катастрофой в переулке. Один или двое все-таки уловили надвигающуюся угрозу, и любопытство сменилось на их лицах страхом. И наконец, слишком поздно, их тревога передалась окружающим, и началось общее бегство.

Однако пневма действовала очень быстро. Она пробила последнюю стену, обрушив на улицу дождь камней и деревянных обломков, и поразила толпу в том месте, где она была гуще всего. Если бы Хапексамендиос в припадке очистительного гнева решил бы покарать Ликериш-стрит, едва ли он мог добиться лучших результатов. То, что еще несколько секунд назад было толпой озадаченных зевак, за одно мгновение превратилось в месиво мяса и костей.

Хотя Миляга стоял в центре этой катастрофы, никакого вреда пневма ему не причинила, и он мог наблюдать, как его ужасное оружие вершит свой суд. Было очевидно, что уничтожение целого ряда домов ничуть не уменьшило ее силы. Ясно было и то, что врезавшись в толпу пневма вовсе не следовала той траектории, по которой направили ее губы Миляги. Она отыскала живую плоть и явно не собиралась успокаиваться до тех пор, пока не истребит всех.

Эта перспектива его ужаснула. Ничего подобного не входило в его намерения. Судя по всему, из этой ситуации был только один выход, и он немедленно испробовал его, встав на пути у пневмы. К этому моменту он уже много раз использовал силу, таящуюся в его легких, — в первый раз против брата Нуллианака в Ванаэфе, затем дважды в горах, и наконец на острове, когда они убегали из сумасшедшего дома Вигора Н'ашапа, — но за все это время он не получил ни малейшего представления о том, как эта сила выглядит со стороны. Что это — отрыжка ярмарочного огнеглотателя или пуля, отлитая из воли и воздуха, почти незаметная до момента, когда она свершит свое дело? Возможно, раньше она так и выглядела, но сейчас, когда он встал у нее на пути, он увидел, что пневма собрала по дороге пыль и кровь и из этих основных стихий слепила обличье своего создателя. Именно его лицо, хотя и довольно грубо сработанное, двигалось ему навстречу — его лоб, его глаза, его открытый рот, выдыхающий то же дыхание, которое дало ему жизнь. Приблизившись к своему создателю, пневма не стала замедлять полет и ударила его в грудь точно так же, как и всех остальных жертв. Он почувствовал удар, но не был повержен им. Сила, распознавшая свой источник, разрядилась в его организме, растекаясь по его телу до самых кончиков пальцев. В следующее мгновение шок уже прошел, и он остался стоять посреди разрушений, с широко разведенными руками, в облаке пыли, которая медленно опускалась вокруг него.

Последовало молчание. Словно издалека, до него доносились стоны раненых и грохот обваливающихся стен, не до конца разрушенных пневмой, но вокруг него царило затишье, которое было едва ли не благоговейным. Кто-то неподалеку упал на колени — как показалось Миляге, для того чтобы помочь раненому. Но потом он услышал благословения, которые бормотал этот человек, и увидел, как он протягивает ему руки. Потом к нему присоединился еще один человек из толпы и еще один, словно их спасение от пневмы было тем знаком, которого они давно ждали, и теперь поток накопившегося благоговения хлынул из их сердец.

С отвращением Миляга отвел взгляд от этих благодарных лиц и посмотрел вверх, на пыльную даль Ликериш-стрит. Теперь у него было только одно желание: отыскать Пая и найти утешение в его объятиях после всего этого кошмара. Он покинул круг почитателей и пошел вверх по улице, не обращая внимания на тянущиеся к нему руки и крики обожания. Ему хотелось бы отругать их за их наивность, но был бы в этом хоть какой-нибудь толк? Что бы он сейчас ни сказал, как бы ни попытался свергнуть себя с только что созданного пьедестала, любые его слова скорее всего оказались бы черновиком для какого-нибудь нового Евангелия. Чтобы этого не случилось, он не произнес ни слова и продолжил свой путь, пробираясь между трупов и обломков, низко опустив голову. Вслед ему летели восторженные благословения, но он никак не реагировал на них, понимая уже сейчас, что даже его сдержанность может быть истолкована скорее как божественное смирение, но ничего не в силах с этим поделать.

Ожидавшая его за Ликериш-стрит пустыня представляла еще более обескураживающее зрелище, чем раньше, но он двинулся в путь, нимало не беспокоясь об опасности. Все ужасы пожаров — ничто в сравнении с воспоминанием о том, как останки Хуззах корчились в нечистотах, или с благодарственными криками (он до сих пор мог слышать их за спиной), возносившими его в блаженном неведении о том, что он — Спаситель Ликериш-стрит — был также и ее разрушителем. Но это обстоятельство не делало их менее искусительными.

Глава 34

1

Все следы тех радостей, которые некогда видели просторные залы чианкули (клоунов и пони, правда, здесь никогда не было, но цирк Эвретемеков заставил бы умереть от зависти любого продюсера Пятого Доминиона), давно исчезли. Залы, в которых отдавалось гулкое эхо, превратились в место скорбного траура — и скорого суда. На этот раз обвиняемым был мистиф Пай-о-па, а обвинителем — один из немногих юристов, оставшихся в живых после автарховских чисток, астматичный и сухопарый индивидуум по имени Тез-рех-от. Аудитория состояла из двух человек — Пай-о-па и судьи, но он произносил свою речь так, словно зал был переполнен. Первым делом он заявил, что преступлений мистифа хватит на дюжину смертных приговоров. Уж не забыл ли он в своем высокомерии, что мистиф — священное существо и что проституировать себя в другом мире (причем в Пятом Доминионе, этом болоте пошлых и мелких душонок, незнакомых с чудом!) это не просто грех сам по себе, это еще и преступление против своего народа? Он покинул свою родину чистым и непорочным, а вернулся испорченным и развращенным. Мало того, он притащил с собой из Пятого Доминиона какую-то тварь, а потом еще имел наглость открыто заявить, что эта тварь — его муж.

Пай ожидал упреков и обвинений от своих сородичей — они всегда отличались долгой памятью и преданностью традиции, ибо это была их единственная связь с Первым Доминионом, — но все же ярость этого перечисления удивила его. Судья по имени Кулус-су-ераи была иссохшей маленькой женщиной в преклонных годах. Она сидела, закутавшись в балахон, такой же бесцветный, как и ее кожа, и слушала нескончаемый список обвинений, ни разу не посмотрев ни на обвиняемого, ни на обвинителя. Когда Тез-рех-от закончил свою речь, она предоставила мистифу возможность выступить в свою защиту, и Пай постарался оправдаться.

— Я признаю, что совершил много ошибок, — сказал он. — И одной из этих ошибок было то, что я покинул свою семью — а мой народ это и есть моя семья, — никому не сказав о том, куда я направляюсь и зачем. Но объяснить это очень просто: я и сам этого не знал. Я намеревался вернуться примерно через год. Думал, что будет неплохо привезти назад разные истории о своих путешествиях. Теперь, когда я вернулся, я вижу, что мне их некому рассказывать.

— Какой бес попутал тебя отправиться в Пятый Доминион? — спросила Кулус.

— Еще одна ошибка, — сказал Пай. — Я приехал в Паташоку и встретился там с магом, который сказал, что может взять меня с собой в Пятый Доминион. Просто на экскурсию. Мы вернемся через денек, — так он сказал. Денек! Я подумал, что это неплохая идея, что я вернусь домой, погуляв по Пятому Доминиону. Ну, и я заплатил ему…

— В какой валюте? — спросил Тез-рех-от.

— Наличными. И оказал ему несколько небольших услуг. Я не спал с ним, если вы это имеете в виду. Может быть, если б я это сделал, он сдержал бы свои обещания. Вместо этого его ритуал доставил меня прямиком в Ин Ово.

— И сколько ты там пробыл? — поинтересовалась Кулус-су-ераи.

— Я не знаю, — ответил мистиф. — Тамошние страдания казались бесконечными и невыносимыми, но, возможно, прошли всего лишь дни.

На это Тез-рех-от презрительно фыркнул.

— Он сам был повинен в своих страданиях, мадам. Так имеют ли они отношение к делу?

— Может быть, и нет, — уступила Кулус. — Но я так понимаю, тебя вызвал оттуда Маэстро из Пятого Доминиона?

— Да, мадам. Его звали Сартори. Он был представителем Пятого Доминиона в Синоде и участвовал в подготовке Примирения.

— И ты служил ему?

— Да.

— В каком качестве?

— Я исполнял все его поручения, ведь я был под заклятьем.

Тез-рех-от хмыкнул, выражая свое отвращение. Пай понял, что оно было неподдельным. Он действительно пришел в ужас при одной мысли о том, что один из его сородичей — в особенности, такое благословенное существо, как мистиф — мог находиться на службе у человека.

— Каково твое мнение — Сартори был хорошим человеком? — спросила у Пая Кулус.

— Он был ходячим парадоксом. Проявлял сочувствие, когда этого меньше всего можно было ожидать. То же самое и с жестокостью. Он был крайним эгоистом, но тогда я думал, что иначе он просто не мог бы взвалить на себя такую ответственность и принять участие в Примирении.

— Проявлял ли он к тебе жестокость?

— Мадам?

— Ты понимаешь вопрос?

— Да. Но я не понимаю, зачем вы его задаете.

Кулус недовольно заворчала.

— Может быть, теперь наш суд проводится не с такой помпой, как раньше, — сказала она, — да и служители его поиссохлись с возрастом, но от этого ни то ни другое не утратило своей власти. Понимаешь меня, мистиф? Когда я задаю вопрос, я ожидаю быстрого и правдивого ответа.

Пай пробормотал свои извинения.

— Итак… — сказала Кулус. — Я повторю вопрос. Проявлял ли Сартори к тебе жестокость?

— Иногда, — ответил Пай.

— И тем не менее, когда Примирение провалилось, ты не оставил его и не вернулся в этот Доминион?

— Он вызвал меня из Ин Ово. Он связал меня заклятьем. У меня просто не было такой возможности.

— Плохо в это верится, — заметил Тез-рех-от. — Неужели ты хочешь, чтобы мы поверили…

— Вы спросили у меня разрешения задать подсудимому вопрос? — прервала его Кулус.

— Нет, мадам.

— Теперь вы просите у меня такое разрешение?

— Да, мадам.

— Вам отказано, — сказала Кулус и вновь устремила внимание на Пая. — Я думаю, мистиф, ты многому научился в Пятом Доминионе, — сказала она. — Но тем более ты испорчен. Ты высокомерен. Ты коварен. И, возможно, ты так же жесток, как и твой Маэстро. Но я не думаю, что ты шпион. Ты гораздо хуже. Ты дурак. Ты повернулся спиной к людям, которые любили тебя, и позволил поработить себя человеку, на котором лежит ответственность за смерть многих благородных душ Имаджики. У меня такое чувство, что ты хочешь что-то сказать, Тез-рех-от. Давай, говори, прежде чем я вынесу вердикт.

— Я хотел только отметить, что мистифа обвиняют не только в шпионаже, мадам. Отказавшись разделить со своим народом доставшийся ему при рождении великий дар, он совершил тягчайшее преступление против всех нас.

— Ни секунды в этом не сомневаюсь, — сказала Кулус. — И честно говоря, меня тошнит, когда я вижу, каким позором запятнало себя существо, которому было рукой подать до абсолютного совершенства. Но могу ли я напомнить тебе, Тез-рех-от, как нас мало? Наш народ почти исчез с лица земли. А этот мистиф, чья порода всегда встречалась редко, — последний из оставшихся в живых.

— Последний? — переспросил Пай.

— Да, последний! — ответила Кулус. Стоило ей повысить тон, и голос ее задрожал. — Пока ты там развлекался в Пятом Доминионе, наш народ систематически истребляли. Здесь, в городе, нас осталось меньше пятидесяти человек. Остальные либо мертвы, либо рассеяны по всему миру. Таких, как ты, больше нет. Все члены твоего клана либо убиты, либо умерли от горя. — Мистиф закрыл лицо руками, но Кулус продолжала говорить. — Двое других мистифов оставались в живых до прошлого года, — продолжала она. — Один из них был убит здесь, в чианкули, в тот момент, когда помогал раненому ребенку. Другой отправился в пустыню — к Голодарям, на окраину Первого Доминиона. Войска Автарха не любят подходить слишком близко к Немочи. Но они поймали его раньше, чем он успел добраться до палаток. Они притащили его тело обратно и повесили его на воротах. — Она встала со своего кресла и приблизилась к рыдающему Паю. — Так что, может быть, твои преступления сослужили нам хорошую службу. Если б ты остался, тебя бы уже не было в живых…

— Мадам, я протестую, — сказал Тез-рех-от.

— А что, по-твоему, я должна сделать? — сказала Кулус. — Добавить кровь этого дурака к морю уже пролитой крови? Нет. Лучше мы попытаемся извлечь выгоду из его развращенности.

Пай недоуменно поднял на нее взгляд.

— Возможно, мы были слишком чисты. Слишком предсказуемы. Наши замыслы угадывали, наши заговоры раскрывали. Но ты из другого мира, мистиф, и, возможно, это придает тебе силу. — Она остановилась и сделала глубокий вдох. Потом она сказала: — Вот мое решение: возьми себе в помощь кого-нибудь из нас и используй свои порочные склонности, чтобы убить нашего врага. Если никто с тобой не пойдет, иди один. Но не возвращайся сюда, мистиф, до тех пор, пока Автарх дышит.

Тез-рех-от рассмеялся. Эхо подхватило его смех и разнесло по всей зале.

— Идеальный приговор! — сказал он. — Идеальный!

— Я рада, что мое решение позабавило тебя, — сказала Кулус. — Ты свободен, Тез-рех-от. — Он попытался было возражать, но она так закричала на него, что он вздрогнул, словно его ударили. — Я же сказала: ты свободен!

Радостная улыбка сползла с его лица. Он отвесил официальный поклон, пробормотал несколько холодных слов прощания и покинул зал суда. Пока он не исчез за дверью, она не отрывала от него глаз.

— Мы все стали жестокими, — сказала она. — Ты — по-своему. Мы — по-своему. — Она посмотрела на Пай-о-па. — Знаешь, почему он рассмеялся, мистиф?

— Потому что он думает, что ваш приговор равносилен смертной казни?

— Да, именно так он и думает. И кто знает, может быть, так оно и есть. Но, возможно, наступает самая последняя ночь этого Доминиона, и самые последние создания обретут этой ночью силы, которых раньше у них не было.

— А я и есть самое последнее создание.

— Да, это так.

Мистиф кивнул.

— Я понимаю, — сказал он. — Я думаю, это справедливо.

— Хорошо, — сказала она. Хотя суд был закончен, никто из них не двинулся с места. — Ты хочешь задать мне вопрос? — спросила Кулус.

— Да.

— Тогда лучше спрашивай сейчас.

— Вы не знаете, шаман по имени Арае-ке-геи все еще жив?

Кулус слегка улыбнулась.

— Я все ждала, когда ты о нем спросишь, — сказала она. — Он ведь был одним из тех, кто пережил Примирение, так?

— Да.

— Я его не очень хорошо знала, но я слышала, как он говорил о тебе. Он держался за жизнь очень долго, когда большинство людей уже давно бы сдались, и говорил, что в конце концов ты должен вернуться. Конечно, он не знал, что ты привязан к своему Маэстро. — Говорила она с деланным равнодушием, но все это время взгляд ее слезящихся глаз пристально изучал мистифа. — Почему ты не вернулся, мистиф? — спросила она. — И не пытайся мне вешать лапшу на уши своими историями о заклятии. Ты мог бы ускользнуть, если бы хотел этого, особенно во время смятения после неудавшегося Примирения. И однако ты решил остаться со своим проклятым Сартори, хотя твои собственные сородичи стали жертвой его глупости.

— Он был так несчастен, сломлен. А я был не просто его слугой, я был его другом. Как же я мог оставить его?

— Это не все, — сказала Кулус. Она была судьей слишком долго, чтобы удовлетвориться такими упрощенными объяснениями. — Что еще, мистиф? Ведь это ночь последних вещей, помнишь? Если ты не скажешь сейчас, то рискуешь не сказать об этом никому и никогда.

— Хорошо, — сказал Пай. — Я никогда не расставался с надеждой на то, что будет предпринята новая попытка Примирения. И не один я.

— Арае-ке-геи тоже был этому подвержен, а?

— Да.

— Так вот почему он все время вспоминал о тебе. И не хотел умирать, ожидая, что ты вернешься. — Она покачала головой. — И почему вы тешите себя этими фантазиями? Никакого Примирения не будет. Если что и произойдет, то как раз обратное. Имаджика разойдется по швам, и каждый Доминион будет замурован в своей собственной горе.

— Мрачный взгляд на вещи.

— Но зато честный, логичный.

— В каждом Доминионе еще есть люди, которые хотят попробовать снова. Они ждали две сотни лет и не собираются отказываться от своих надежд теперь.

— Арае-ке-геи не дождался, — сказала Кулус. — Он умер два года назад.

— Я был… готов к такой возможности, — сказал Пай. — Он был уже очень стар, когда я видел его в последний раз.

— Если это может послужить тебе утешением, твое имя было у него на устах до самого конца. Он так и не перестал верить.

— Есть и другие, кто сможет свершить церемонии вместо него.

— Я была права, мистиф, — сказала Кулус. — Ты — полный дурак, мистиф. — Она направилась к двери. — Ты делаешь это в память о своем Маэстро?

— С чего бы это? — сказал Пай.

— Потому что ты любил его, — сказала Кулус, с укором глядя ему в глаза. — Ты любил его больше, чем свой собственный народ.

— Может быть, это и правда, — сказал Пай. — Но с чего бы мне делать что-нибудь в память о живом человеке?

— Живом человеке?

Мистиф улыбнулся, поклонившись судье и отступая в сумрак коридора, растворяясь там, словно призрак.

— Я сказал вам, что Сартори был несчастен, разбит, но я не сказал, что он умер. Мечта по-прежнему жива, Кулус-су-ераи. А вместе с ней и мой Маэстро.

2

Когда Сеидукс вошел, Кезуар поджидала его за покрывалами. Окна были открыты, и в теплом вечернем воздухе слышался шум, горячивший кровь такому солдату, как Сеидукс. Он попытался рассмотреть фигуру за покрывалами. Была ли она обнаженной? Похоже на то.

— Я должна извиниться перед вами, — сказала она ему.

— В этом нет необходимости.

— Такая необходимость есть. Вы исполняли свой долг, наблюдая за мной.

Она выдержала паузу. Когда она снова заговорила, голос ее был певучим и нежным:

— Мне нравится, когда за мной наблюдают, Сеидукс…

— Вот как, — пробормотал он.

— Разумеется. Если, конечно, мои зрители способны оценить то, что они видят.

— Я способен, — сказал он, украдкой бросив сигарету на пол и затушив ее каблуком.

— Тогда почему бы тебе не закрыть дверь? — сказала она ему. — На тот случай, если здесь будет немного шумно. Может быть, скажешь охранникам, чтобы они пошли и напились.

Он так и сделал. Когда он вернулся к покрывалам, он увидел, что она стоит на коленях на постели, а рука ее зажата у нее между ног. Да, она была обнаженной. Когда она двигалась, покрывала двигались вместе с ней. Некоторые из них на мгновение прилипали к умащенной маслом блестящей коже. Он видел, как встрепенулась ее грудь, когда она закинула руки за голову, приглашая его поцеловать ее тело. Он протянул руку, чтобы раздвинуть покрывала, но их было слишком много, и он никак не мог отыскать лазейку среди них. Тогда он напролом двинулся ей навстречу, наполовину ослепленный тонким шелком.

Ее рука снова оказалась у нее между ног, и он не смог сдержать сладострастного стона при мысли о том, как его рука заменит ее. Пальцы ее что-то сжимали, — подумал он, — какую-то штучку, с помощью которой она ублажала себя в предвкушении его появления, готовила себя, чтобы принять каждый дюйм его возбужденной плоти. Какая умная, услужливая женщина. Она даже протягивает ему эту вещь, словно признаваясь в своем маленьком грехе и, может быть, думая, что ему будет приятно ощутить ее теплоту и влагу. Она просовывала ее сквозь покрывала, и он в свою очередь устремился к ней навстречу, бормоча по дороге обещания, которые нравится слушать женщинам.

Между этими обещаниями он уловил звук рвущейся ткани, и, решив, что она раздирает покрывала от нетерпения, последовал ее примеру. Неожиданно он почувствовал острую боль в животе. Он посмотрел вниз сквозь прилипшие к его лицу ткани и увидел, как на узоре расползается темное пятно. Он испустил крик и стал выпутываться, пытаясь отодвинуться от нее подальше, и краем глаза увидев ее ублажающее устройство, глубоко вонзившееся в его плоть. Она вытащила лезвие, но лишь для того, чтобы вонзить его во второй раз, и в третий. С ножом в сердце он упал на спину, цепляясь за покрывала и стаскивая их за собой.

* * *

Стоя у одного из окон верхнего этажа дома Греховодника и наблюдая за бушевавшими повсюду пожарами, Юдит вздрогнула и, опустив глаза на свои руки, увидела, что они залиты кровью. Видение продлилось всего лишь долю секунды, но у нее не было никаких сомнений ни в том, что оно действительно было, ни в том, что оно означало. Кезуар свершила задуманное.

— Ничего себе зрелище, да? — услышала она голос Дауда и в смятении повернулась к нему. Неужели он тоже видел кровь? Нет, нет. Он говорил о пожарах.

— Да, действительно, — сказала она.

Он встал с ней рядом у окна, стекла которого дребезжали всякий раз, когда взрывался снаряд.

— Греховодники уже собрались уезжать. Я предлагаю сделать то же самое. Я уже почти обновился. — Он действительно исцелился с удивительной быстротой. Следы ран на его лице были едва заметны.

— Куда мы направимся? — спросила она.

— В другую часть города, — сказал он. — Туда, где я впервые вышел на сцену. Греховодник сказал, что театр до сих пор стоит. Его построил сам Плутеро Квексос. Я очень хотел бы увидеть его снова.

— Ты собираешься осматривать достопримечательности в такую ночь?

— Завтра театра уже может не оказаться. Собственно говоря, весь Изорддеррекс может превратиться в руины еще до восхода Кометы. Я-то думал, что тебе хочется на него посмотреть.

— Но если это сентиментальное путешествие, — сказала она, — то, может быть, тебе лучше пойти одному?

— Почему? У тебя что, другие планы? — спросил он. — Ведь я не ошибся?

— Какие у меня могут быть планы? — запротестовала она. — Ведь я здесь раньше никогда не была.

Он подозрительно изучал ее взглядом.

— Но ты ведь всегда хотела здесь оказаться, не так ли? С самого начала. Годольфин еще удивлялся, откуда в тебе этот бес. Теперь и я удивляюсь. — Он проследил направление ее взгляда. — Что там, Юдит?

— Тебе и самому видно, — ответила она. — Нас убьют, не успеем мы добраться до конца улицы.

— Нет, — сказал он. — Только не нас. На нас заклятье против любой опасности.

— Ты уверен?

— Мы же с тобой два сапога пара, помнишь? Идеальные партнеры.

— Помню.

— Десять минут. Потом мы отправляемся.

— Я буду готова.

Она услышала звук закрываемой двери и снова опустила глаза на свои руки. Видение исчезло без следа. Она оглянулась на дверь, проверяя, ушел ли Дауд, потом прижала руки к стеклу и закрыла глаза. У нее было десять минут на то, чтобы найти женщину с таким же как у нее лицом, десять минут, прежде чем она окажется в хаосе улиц вместе с Даудом, и все надежды на контакт будут перечеркнуты.

— Кезуар… — прошептала она.

Она почувствовала, как стекло завибрировало под ее пальцами, и услышала чей-то предсмертный крик, разнесшийся над крышами. Она второй раз произнесла имя своего двойника и подумала о башнях, которые были бы видны из этого окна, если бы весь город не заволокло дымом. Видение этого дыма возникло у нее в голове, хотя она сознательно не вызывала его, и она почувствовала, как ее мысли поднимаются вверх вместе с его клубами, уносимые жаром разрушения.

* * *

Кезуар было нелегко отыскать что-нибудь неприметное среди одежд, приобретенных в основном из-за их нескромного вида, но оборвав все украшения с одного из самых скромных своих платьев, она достигла некоторой пристойности. Она покинула свои покои и приготовилась к долгому путешествию по дворцу. Ее маршрут после того, как она окажется за воротами, был для нее ясен: назад к гавани, туда, где она впервые узрела Скорбящего на крыше. Если там Его не окажется, она найдет кого-нибудь, кто будет знать, где он. Он появился в Изорддеррексе не для того, чтобы просто так исчезнуть. Он оставит за собой следы, чтобы по ним последовали Его приверженцы, и, конечно же, суды, которые им предстоит вынести, чтобы доказать своей стойкостью, насколько горячо их желание оказаться рядом с Ним. Но сначала ей надо было выбраться из дворца, и она пошла по коридорам и лестницам, которыми не пользовались уже долгие десятилетия и о которых знала только она, Автарх, и те каменщики, которые выложили эти холодные камни и сами давно уже превратились в хладный прах. Только Маэстро и их возлюбленные сохраняли свою молодость, но теперь это уже не казалось ей таким счастьем. Она хотела бы, чтобы следы долгих прожитых лет были заметны на ее лице, когда она приклонит колени пред Назореем, чтобы Он понял, что она много страдала и заслужила Его прощения. Но ей придется положиться на Него и верить, что под покровом совершенства Он сумеет разглядеть боль.

Ноги ее были босы, и холод постепенно поднимался по ее телу, так что когда она вышла в сырую прохладу сумерек, зубы ее стучали. Она остановилась на несколько секунд, чтобы сориентироваться в лабиринте двориков, которые окружали дворец. И в тот момент, когда ее мысли обратились от конкретного к абстрактному, в голове ее всплыла еще одна мысль, дожидавшаяся в глубинах ее сознания как раз такого поворота событий. Ни на мгновение она не усомнилась в ее источнике. Ангел, которого Сеидукс прогнал сегодня днем из ее комнаты, ждал ее все это время на пороге, зная, что в конце концов она появится и будет нуждаться в руководстве. Слезы навернулись у нее на глаза, когда она поняла, что не покинута. Сын Давида знал о ее муках и послал этого ангела, чтобы он прошептал в ее голове свою весть.

— Ипсе, — сказал ангел. — Ипсе.

Она знала, что означает это слово. Она посещала Ипсе много раз, всегда в маске, как и все дамы высшего света во время посещения сомнительных с моральной точки зрения мест. Она видела там все пьесы Плутеро Квексоса, переложения Флоттера, а иногда даже и грубоватые фарсы Коппокови. Тот факт, что Скорбящий выбрал это место, показалось ей странным, но кто она такая, чтобы судить о его целях?

— Я слышу, — сказала она вслух.

Не успел еще стихнуть голос в ее голове, как она уже отправилась в путь по внутренним дворикам в направлении ворот, из которых можно было быстрее всего добраться до Кеспарата Деликвиум, где Плутеро соорудил свой памятник искусственности, которому вскоре предстояло быть перепосвященным Истине.

* * *

Юдит отняла руки от окна и открыла глаза. Этот контакт был лишен той ясности и отчетливости, которые она ощущала во сне. По правде говоря, она вообще не была уверена, что он состоялся, но теперь уже было слишком поздно предпринимать повторную попытку. Дауд ожидал ее, и не только Дауд, но и пылающие улицы Изорддеррекса. Из окна она много раз видела, как проливается кровь, видела многочисленные драки и нападения, атаки и наступления войск, видела мирных жителей, бегущих толпами, и тех, кто маршировал в отрядах, вооруженных и дисциплинированных. В этом хаосе воюющих сторон ей трудно разобраться, за что они борются, да, честно говоря, ей и не было до этого дела. Ее задача — это поиски сестры в этом мальстреме и надежда на то, что та в свою очередь будет искать ее.

Кезуар, разумеется, будет ждать огромное разочарование, когда они встретятся (если, конечно, это случится). Ведь Юдит была вовсе не вестником Бога, которого она жаждала разыскать. Но к тому дню боги небесные и земные уже перестали быть теми искупителями и спасителями, которыми их сделала легенда. Они были разрушителями и убийцами. И доказательство этого было здесь, на тех самых улицах, по которым Юдит собиралась отправиться в путь. И если она бы только могла разделить сКезуар это зрелище и объяснить ей его значение, то тогда, возможно, встреча с сестрой оказалась бы не таким нежеланным даром, — встреча, о которой Юдит не могла не думать, как о воссоединении.

Глава 35

1

Справляясь о дороге у людей — как правило, раненых, — Миляга проделал свой путь от триумфа Ликериш-стрит до Кеспарата мистифа за несколько часов, в течение которых процесс превращения города в хаос резко убыстрился, так что по дороге его не оставляла мысль о том, что, когда он достигнет цели, на месте стройных рядов домов и цветущих деревьев окажутся пепел и руины. Но, оказавшись, наконец, в этом городе внутри города, он обнаружил, что ни мародеры, ни разрушители здесь не побывали — то ли потому, что знали, что здесь ничем особым не поживишься, то ли потому — и это было больше похоже на правду, — что давнишние суеверия, связанные с народом, некогда населявшим Доминион Незримого, удержали их от бесчинств.

Первым делом он направился в сторону чианкули, готовый к чему угодно — угрозам, мольбам, лести, — лишь бы вновь оказаться рядом с мистифом. Однако в чианкули и прилегающих к нему зданиях никого не оказалось, и он принялся за систематическое исследование улиц. Но на них также никого не было, и по мере того, как росло его отчаяние, он утрачивал всякую осторожность и в конце концов принялся выкрикивать имя Пая в пустоту улиц, словно полуночный пьяница.

В итоге, однако, эта тактика привела к определенному успеху. Перед ним появился один из членов того квартета, который столь неблагожелательно встретил их во время первого посещения, — молодой человек с усиками. На этот раз складки балахона не были зажаты у него в зубах, и он снизошел до того, чтобы заговорить с Милягой по-английски, но смертельная лента по-прежнему трепетала у него в руках с нескрываемой угрозой.

— Ты вернулся, — спросил он.

— Где Пай?

— Где девочка?

— Мертва. Где Пай?

— Не здесь.

— Где же?

— Мистиф отправился во дворец, — ответил молодой человек.

— Почему?

— Таков был приговор.

— Просто пойти во дворец? — сказал Миляга, подходя ближе на один шаг. За этим должно еще что-то скрываться.

Хотя молодой человек и был под защитой шелкового меча, он ощутил в Миляге присутствие силы, которой невозможно противостоять, и его следующий ответ оказался менее уклончивым.

— По приговору он должен убить Автарха, — сказал он.

— Так значит, его послали туда одного?

— Нет. Он взял с собой несколько наших сородичей, а еще несколько остались охранять Кеспарат.

— Они давно ушли?

— Не очень. Но ты не сможешь попасть во дворец. Как, впрочем, и они. Это самоубийство.

Миляга не стал терять времени на споры и направился обратно к воротам, оставив молодого человека нести свою службу по охране цветущих деревьев и пустынных улиц. Но, приблизившись к воротам, он заметил двух человек, мужчину и женщину, которые только что вошли и смотрели в его сторону. Оба были обнажены выше пояса, а на горле у них были нарисованы те самые три полоски, которые он видел у Голодарей во время карательной операции в гавани. Оба приветствовали его приближение, сложив ладони и склонив головы. Женщина была в полтора раза больше своего спутника. Тело ее представляло великолепное зрелище: голова, полностью обритая, за исключением небольшой косицы сзади, располагалась на шее, которая была шире черепа и обладала (наравне с руками и животом) такой мощной и развитой мускулатурой, что при малейшем движении бугры мышц начинали перекатываться у нее под кожей.

— Я же говорила, что он окажется здесь! — оповестила она окрестности.

— Я не знаю, что вам надо, но я вряд ли смогу вам помочь, — сказал Миляга.

— Ведь вы — Джон Фьюри Захария?

— Да.

— По прозвищу Миляга?

— Да. Но…

— Тогда вы должны пойти с нами. Пожалуйста. Отец Афанасий послал нас за вами. Мы слышали о том, что случилось на Ликериш-стрит, и поняли, что это вы. Меня зовут Никетомаас, — сказала женщина. — А это — Флоккус Дадо. Мы ждем вас с тех самых пор, как появился Эстабрук.

— Эстабрук? — переспросил Миляга. Об этом человеке он ни разу не вспомнил за последние несколько месяцев. — А откуда вы его знаете?

— Мы нашли его на улице. Мы думали, что он и есть тот самый. Но оказалось, что нет. Он не знал ничего.

— А вы думаете, я знаю? — раздраженно отозвался Миляга. — Катитесь вы к чертовой матери со своими знаниями! Я понятия не имею, кем вы меня считаете, но к вам я не имею никакого отношения.

— Именно это и говорил отец Афанасий. Он сказал, что вы пребываете в неведении…

— Что ж, он был прав.

— Но вы женились на мистифе.

— Ну и что с того? — сказал Миляга. — Я люблю его, и пусть хоть весь мир об этом узнает.

— Нам это понятно, — сказала Никетомаас, как о самом обычном деле. — Именно поэтому мы и смогли найти вас.

— Мы знали, что мистиф придет сюда, — сказал Флоккус. — А там, где будет он, будешь и ты.

— Его здесь нет, — сказал Миляга, — он пошел наверх, во дворец…

— Во дворец? — переспросила Никетомаас, подняв взгляд на темные стены. — И вы собираетесь отправиться туда вслед за ним?

— Да.

— Тогда я пойду с вами, — сказала она. — Мистер Дадо, возвращайтесь к Афанасию. Скажите ему, кого мы нашли и куда мы отправились.

— Я не нуждаюсь в чужом обществе, — сказал Миляга. — Я не доверяю даже себе самому.

— А как вы сможете попасть во дворец без проводника? — сказала Никетомаас. — Я знаю расположение ворот. И внутренних двориков тоже.

Миляга взвесил в уме все «за» и «против». С одной стороны, ему хотелось продолжить странствие одинокого бродяги, за спиной у которого тянулся шлейф хаоса Ликериш-стрит. Но из-за незнания внутреннего устройства дворца он может потерять время, а ведь какие-нибудь несколько минут могут решить, найдет ли он мистифа живым или мертвым. Он кивнул в знак согласия, и у ворот они разошлись: Флоккус Дадо отправился обратно к отцу Афанасию, а Миляга и Никетомаас стали подниматься к твердыне Автарха.

* * *

Единственная тема, которую поднял по дороге Миляга, была связана с Эстабруком.

— Как он там? — спросил он. — Все такой же чокнутый?

— Когда мы нашли его, он был на волосок от смерти, — сказала Никетомаас. — Его брат бросил его здесь, думая, что он мертв. Но мы отнесли его в наши палатки в Просвете и вылечили. Или, точнее, его вылечило пребывание там.

— Вы сделали все это, думая, что он — это я?

— Нам было известно, что кто-то должен появиться из Пятого Доминиона, чтобы начать Примирение снова. И конечно, мы знали, что это вот-вот должно случиться. Но мы не знали, как должен выглядеть этот человек.

— Ну, мне жаль вас разочаровывать, но вы совершаете уже вторую ошибку подряд. От меня толку вам будет не больше, чем от Эстабрука.

— Зачем же вы тогда пришли сюда? — сказала она.

Этот вопрос заслуживал серьезного ответа, если не ради того, кто его задал, то, по крайней мере, ради него самого.

— Были вопросы, на которые я хотел получить ответы, но не мог этого добиться на Земле, — сказал он. — Умер мой друг, умер очень молодым. Женщину, которую я знал, чуть не убили…

— Юдит.

— Да, Юдит.

— Мы много говорили о ней, — сказала Никетомаас. — Эстабрук был от нее просто без ума.

— А сейчас?

— Я давно с ним не разговаривала. Но знаете, он ведь пытался взять ее с собой в Изорддеррекс, когда вмешался его брат.

— Она попала сюда?

— Похоже, нет, — сказала Никетомаас. — Но Афанасий считает, что в конце концов это произойдет. Он говорит, что она также замешана во всю эту историю с Примирением.

— С чего это он взял?

— Мне кажется, тут дело в одержимости Эстабрука. Он говорил о ней так, словно она святая, а Афанасий любит святых женщин.

— Ну, знаете, мы с Юдит были в довольно близких отношениях, и могу вам поручиться — она не Дева Мария.

— Нашему полу известны и другие виды святости, — слегка обиженно парировала Никетомаас.

— Прошу прощения. Я не хотел никого обидеть. Просто Юдит всю свою жизнь терпеть не могла, когда ее водружали на пьедестал.

— Тогда, может быть, нам стоит обратить внимание не на идола, а на его поклонника. Афанасий говорит, что одержимость — это огонь для нашей крепости.

— Что это значит?

— Что мы должны сжечь стены вокруг нас, но для этого потребуется очень яркое пламя.

— Иными словами, одержимость.

— Да, это один из языков этого пламени.

— Но, собственно говоря, зачем вообще сжигать эти стены? Разве они не защищают нас?

— Потому что, если мы этого не сделаем, мы умрем в плену, целуясь с собственными отражениями, — сказала Никетомаас, и Миляга подумал о том, что фраза слишком отточена, чтобы сойти за импровизацию.

— Снова Афанасий? — спросил он.

— Нет, — сказала Никетомаас. — Так говорила моя тетя. Ее заключили в Бастион много лет назад, но здесь, внутри, — Никетомаас поднесла палец к виску, — она свободна.

— А что вы скажете насчет Автарха? — спросил Миляга, поднимая глаза на крепость.

— Что вы имеете в виду?

— Он там, наверху? Целуется со своим отражением?

— Кто знает? Может быть, он уже много лет как мертв, а государство управляется само по себе.

— Вы серьезно так считаете?

Никетомаас покачала головой.

— Нет. Скорее всего, он все-таки жив и прячется там, за своими стенами.

— Интересно, от кого?

— Кто знает? В любом случае, тот, кого он боится, вряд ли дышит тем же воздухом, что и мы с вами.

Перед тем, как они покинули усеянные обломками улицы Кеспарата Хиттахитте, расположенного между воротами Кеспарата Эвретемеков и широкими, прямыми улицами района правительственных учреждений, Никетомаас принялась рыться в развалинах какой-то мансарды в поисках средств маскировки. Она откопала ворох грязной одежды и заставила Милягу облачиться в нее, а потом отыскала нечто не менее отвратительное и для себя самой. Она объяснила, что их лица и тела должны быть скрыты, чтобы они могли свободно смешаться с толпой бедняг, которая ожидает их у ворот. Потом они снова двинулись вперед, и подъем привел их на улицы, где стояли величественные, классически строгие здания, до сих пор не опаленные факельной эстафетой, охватившей почти весь нижний Кеспарат.

— Но это ненадолго, — предрекла Никетомаас.

Когда мятежный огонь доберется до этих сооружений — Налоговых Судов и Комитетов Правосудия, — ни одна колонна не сохранит своей девственной белизны. Но пока что их окружали дома, безмолвные как мавзолеи.

На другом конце этого района причина, по которой они облачились в вонючую и вшивую одежду, стала очевидной. Никетомаас привела их не к одним из основных ворот, ведущих во дворец, а к небольшому проходу, вокруг которого столпилась группа людей в лохмотьях, по виду ничем не отличавшихся от их собственных одеяний. У некоторых в руках были свечи. При их прерывистом свете Миляга увидел, что среди собравшихся нет ни одного неувечного.

— Они ждут, когда смогут войти? — спросил он у своего проводника.

— Нет. Это ворота святых Криз и Ивендаун. Разве ты не слышал о них в Пятом Доминионе? Я думала, они погибли именно там.

— Вполне возможно.

— В Изорддеррексе они встречаются повсюду. В детских стишках, кукольных представлениях…

— Так что все-таки здесь происходит? Самих-то их можно встретить, этих святых?

— В некотором роде, да.

— И на что надеются все эти люди? — спросил Миляга, окинув взглядом толпу калек. — На исцеление?

Вид этих людей не оставлял никаких сомнений в том, что помочь им может только чудо. В этой больной, покрытой гнойными язвами, изувеченной массе некоторые выглядели такими слабыми, что, казалось, им не протянуть до утра.

— Нет, — ответила Никетомаас. — Они пришли сюда за пропитанием. Надеюсь, революция не настолько отвлекла святых, чтоб это помешало им явиться.

Не успела она произнести эти слова, как с той стороны ворот раздался звук заработавшего двигателя, приведший толпу в неистовство. Превратив костыли в оружие и брызгая зараженной слюной, инвалиды боролись за то, чтобы оказаться поближе к благодати, которая вскоре должна была на них излиться. Никетомаас толкнула Милягу вперед, в гущу битвы, где ему пришлось драться, несмотря на стыд, который он при этом испытывал, а иначе ему поотрывали бы руки и ноги те, у кого конечностей было меньше, чем у него. Пригнув голову и раздавая удары направо и налево, он стал пробиваться вперед, к открывающимся воротам.

То, что появилось на той стороне, исторгло повсеместные восторженные возгласы у присутствующих и один недоверчивый возглас у Миляги. Заполняя собой весь проход, вперед выкатывалось пятнадцатифутовое произведение искусств в стиле кич — скульптурное воплощение святых Криз и Ивендаун, руки которых были протянуты навстречу алчущей толпе, а глаза перекатывались в вырезанных глазницах, как у карнавальных чучел, то опускаясь на паству, то, словно в испуге, поднимаясь к небесам. Но больше всего привлекло внимание Миляги их облачение. Они утопали в своей собственной щедрости: с ног до головы одеждой им служила еда. Мантии из мяса, еще не остывшего после жаровен, покрывали их торсы, дымящиеся гирлянды сосисок были намотаны на их шеи и запястья, в паху у них висели мешки, набитые хлебом, а их многослойные юбки состояли из фруктов и рыбы. Толпа немедленно ринулась раздевать их. Безжалостные в своем голоде калеки лупили друг друга, карабкаясь за своей долей.

Однако святые не были беззащитны: для обжор существовали и наказания. Среди изобильных складок юбок и мантий торчали крюки и шипы, явно предназначенные для того, чтобы ранить нападающих. Но, похоже, приверженцев культа это совершенно не беспокоило, и они ползли вверх по юбкам, пренебрегая фруктами и рыбой и стремясь заполучить висевшие повыше мясо и сосиски. Некоторые падали вниз, раздирая свою плоть о крюки и шипы, другие, карабкаясь по телам жертв, достигали цели с криками ликования и принимались набивать мешки у себя за спиной. Но и тогда, в момент своего триумфа, они не были в безопасности. Те, кто полз вслед за ними, либо стаскивали их с облюбованных насестов, либо вырывали у них мешки и швыряли своим сообщникам в толпе, где те в свою очередь становились жертвами грабежа.

Никетомаас держалась за ремень Миляги, чтобы не потеряться в суматохе, и после долгого маневрирования им все-таки удалось благополучно достигнуть основания статуй. Устройство полностью перегораживало ворота, но Никетомаас присела на корточки у пьедестала (охранникам, наблюдавшим за толпой с крепостного вала над воротами, ее видно не было) и рванула прикрывавшую колеса обшивку. Она была сделана из кованого металла, но под ее натиском поддалась, словно картон. Брызнул дождь заклепок, и Никетомаас нырнула в образовавшуюся дыру. Миляга последовал за ней. Когда они оказались под святыми, шум толпы стал гораздо тише, и лишь глухой стук падающих тел выделялся на фоне общего гула. Темнота была почти полной, но они поползли вперед по-пластунски, под мелким дождем машинного масла и топлива, которым обдавал их сверху огромный, раскаленный двигатель. Когда они добрались до противоположной стороны, и Никетомаас снова принялась за обшивку, звуки криков стали громче. Миляга оглянулся. Калеки обнаружили дыру и, судя по всему, решив, что под их идолами скрываются новые сокровища, устремились следом. И уже не двое-трое, а целая толпа. Миляга принялся помогать Никетомаас, а в это время пространство заполнялось все новыми телами, и новые драки разгорались за право первому пролезть в дыру. При всей своей громоздкости сооружение задрожало: битва велась уже не только наверху, но и внизу, и над святыми нависла угроза низвержения. С каждым мгновением тряска становилась все сильнее, и в это время перед ними открылся путь к бегству. По другую сторону от святых находился довольно большой внутренний двор, изрезанный глубокими колеями от колес платформы, на которой стояли святые, и усыпанный остатками выброшенной пищи.

Неустойчивость сооружения не прошла незамеченной, и два охранника, оставив на тарелках недоеденные первосортные бифштексы, с паническими воплями кинулись поднимать тревогу. Их бегство позволило Никетомаас незамеченной протиснуться сквозь дыру, а потом и обернуться, чтобы вытащить Милягу. Джаггернаут^[83] был уже близок к тому, чтобы опрокинуться. С другой стороны раздались выстрелы охранников — тех, что над воротами, — которые пытались отучить толпу от дурной привычки лазать по норам. Вылезая, Миляга почувствовал, как чьи-то руки хватают его за ноги, но с помощью яростных пинков ему удалось высвободиться, и Никетомаас вытащила его наружу. В этот момент раздался внезапный оглушительный треск, возвестивший о том, что святые устали качаться на качелях и вот-вот рухнут. Миляга и Никетомаас ринулись через усыпанный корками и очистками двор под укрытие теней, и в следующую секунду со страшным шумом святые опрокинулись на спину, словно пьяницы из забавной комедии, увлекая за собой своих приверженцев, которые все еще цеплялись за их руки, мантии и юбки. Ударившись о землю, сооружение распалось, разметав во все стороны куски вырезанной из дерева, зажаренной и изувеченной плоти.

Охранники начали спускаться с крепостного вала, чтобы усмирить наплыв толпы с помощью пуль. Миляга и Никетомаас не стали медлить, чтобы стать свидетелями этих новых ужасов, и побежали вверх, подальше от ворот. Мольбы и завывания тех, кто был придавлен упавшими святыми, неслись им вслед сквозь темноту.

2

— Что там за шум, Розенгартен?

— Небольшой инцидент у Ворот Святых, сэр.

— Мы в осаде?

— Нет. Просто несчастный случай.

— Жертвы?

— Незначительные. В настоящий момент ворота закрыты наглухо.

— А Кезуар? Как она?

— Я не говорил с Сеидуксом с начала вечера.

— Тогда выясни и доложи.

— Непременно.

Розенгартен удалился, и Автарх вновь обратил свое внимание на человека, сидевшего, не в силах пошевелиться, на соседнем стуле.

— Эти изорддеррекские ночи… — сказал он пленнику, — …они такие длинные. Знаешь, в Пятом они короче раза в два, и я часто сетовал на то, что они кончаются слишком быстро. Но теперь… — Он вздохнул. — …теперь я думаю, не лучше ли вернуться туда и основать там Новый Изорддеррекс. Что ты на это скажешь?

Человек не ответил. Крики его давно уже прекратились, но их эхо, еще более драгоценное, чем сам звук, все еще дрожало в воздухе, поднимаясь до самого потолка этой комнаты, где иногда сгущались облачка, роняя нежные, очищающие дожди.

Автарх пододвинул свой стул поближе к пленнику. Мешок живой влаги размером с его голову прилепился к груди жертвы, а его тонкие, словно нити, щупальца впились в тело и проникли к сердцу, легким, печени. Автарх вызвал эту тварь, представляющую собой останки куда более сказочного зверя, из Ин Ово, выбрав ее, подобно хирургу, который находит на подносе инструмент, необходимый для осуществления деликатной и чрезвычайно специфической операции. Десятилетия подобных ритуалов познакомили его со всеми видами, населяющими Ин Ово, и хотя среди них были и такие, которых он никогда не осмелился бы вызвать в мир живых, большинству из них хватало инстинктов, чтобы узнавать голос хозяина и выполнять его приказы, насколько им позволяли это их скудные умственные способности. Это существо он назвал Эбилавом в честь юриста, которого он некогда знал в Пятом Доминионе и который был столь же похож на пиявку, как и этот ошметок злобы, и почти так же дурно пах.

— Ну и как ты себя чувствуешь? — спросил Автарх, напрягая слух, чтобы уловить даже самый тихий шепот. — Уже не больно, ведь правда? Я же говорил тебе, а ты не верил.

Глаза человека открылись, и он облизал губы, на которых появилось нечто, очень похожее на улыбку.

— Ты вступил в тесный союз с Эбилавом, не правда ли? Он проник в самые удаленные уголки твоего тела. Пожалуйста, отвечай, или я заберу его от тебя. Кровь твоя хлынет изо всех дыр, которые он в тебе пробуравил, но даже эта боль покажется тебе ничтожной по сравнению с той потерей, которую ты ощутишь.

— Не надо… — сказал человек.

— Тогда поговори со мной, — заметил Автарх, весь благоразумие. — Ты знаешь, как трудно отыскать такую вот пиявку? Это вымирающий вид. Но я подарил тебе этот экземпляр, не так ли? И теперь я прошу, чтобы ты рассказал мне, что ты чувствуешь.

— Я чувствую… счастье.

— Это говорит Эбилав или ты?

— Мы с ним — одно, — раздалось в ответ.

— Как секс, верно?

— Нет.

— Тогда как любовь?

— Нет. Как будто я еще не родился.

— И лежишь в утробе?

— И лежу в утробе.

— Боже, как я тебе завидую. У меня таких воспоминаний нет. Мне не пришлось побывать внутри матери.

Автарх поднялся со стула, прикрывая рукой рот. Когда по его венам блуждали остатки криучи, он становился невыносимо чувствительным и мог впадать в скорбь или ярость по совершенно ничтожным поводам.

— Соединиться с другой душой, — сказал он, — неразделимо. Быть пожранным и в то же время составлять с ней одно целое. Какая драгоценная радость! — Он повернулся к пленнику, чьи глаза вновь начинали слипаться. Автарх не обратил на это внимания. — Временами это случается, — сказал он. — Как жаль, что я не поэт. Как жаль, что у меня нет слов, чтобы выразить мое нетерпение, мою тоску. Мне кажется, что если бы я знал, что однажды — неважно, сколько лет еще должно пройти, или даже столетий, мне плевать на это! — так вот, если бы я знал, что однажды я сольюсь, неразделимо сольюсь с другой душой, то я смог бы стать хорошим человеком.

Он вновь присел рядом с пленником, глаза которого окончательно закрылись.

— Но этого не случится, — сказал он, и слезы навернулись ему на глаза. — Мы слишком закупорены внутри самих себя. Мы так крепко держимся за свое я, что теряем все остальное. — Слезы потекли по его щекам. — Ты слушаешь меня? — спросил он. Он встряхнул сидевшего на стуле человека так, что у того приоткрылся рот, и из уголка потекла тонкая струйка слюны. — Слушай! — взъярился Автарх. — Я изливаю перед тобой свою боль!

Не услышав ответа, он встал и так сильно ударил пленника по лицу, что тот упал на пол вместе со стулом, к которому был привязан. Впившееся в его грудь существо скорчилось, отозвавшись на боль своего хозяина.

— Ты здесь не для того, чтобы спать! — закричал Автарх. — Я хочу, чтобы ты разделил со мной мою боль.

Он схватил пиявку и принялся отдирать ее от груди пленника. Паника твари немедленно передалась и ее хозяину, и он забился на стуле, пытаясь помешать Автарху. Из-под веревок, глубоко врезавшихся в его тело, потекла кровь. Меньше часа назад, когда Эбилава вынесли на свет божий и продемонстрировали пленнику, он молил избавить его от прикосновения этой твари. Теперь же, вновь обретя дар речи, он взмолился с удвоенной силой о том, чтобы их не разлучали. Мольбы его перешли в крик, когда щупальца паразита, снабженные шипами специально для того, чтобы затруднить их извлечение из плоти, были вырваны из пронзенных внутренних органов. Стоило им оказаться в воздухе, как они тут же яростно заметались, стремясь вернуться к своему хозяину или, на худой конец, найти себе нового. Но на Автарха паника ни того ни другого любовника не произвела никакого впечатления. Он разлучил их, словно сама смерть, швырнул Эбилава через всю комнату и сдавил лицо пленника рукой, липкой от крови его возлюбленного.

— Ну а теперь, — сказал он. — Что ты чувствуешь теперь?

— Верните его… прошу вас… верните его.

— Похоже, как будто ты родился? — поинтересовался Автарх.

— Все так, как вы говорите! Да! Да! Только верните его!

Автарх покинул пленника и приблизился к месту, где он произвел заклятье. Он осторожно прошел между спиралями человеческих внутренностей, которые он разложил на полу в качестве приманки, поднял нож, до сих пор лежащий в крови у головы с завязанными глазами, и быстро вернулся к поверженной жертве. Здесь он перерезал веревки и выпрямился, чтобы понаблюдать за последним актом спектакля. Несмотря на серьезные раны, несмотря на то, что его пронзенные легкие едва могли качать воздух, человек остановил взгляд на объекте своей страсти и пополз. Автарх не мешал ему, зная, что расстояние слишком велико, и сцена должна закончиться трагедией.

Не успел влюбленный продвинуться и на пару ярдов, как в дверь постучали.

— Пошли вон! — сказал Автарх, но стук возобновился, на этот раз сопровождаемый голосом Розенгартена.

— Кезуар исчезла, сэр, — сказал он.

Автарх наблюдал за отчаянием ползущего человека и отчаивался сам. Несмотря на все его уступки и поблажки, эта женщина оставила его ради Скорбящего.

— Войди! — позвал он.

Розенгартен вошел и сделал доклад. Сеидукс мертв. Он был заколот и выброшен из окна. Покои Кезуар пусты. Служанка ее исчезла. Ее туалетная комната в полном разгроме. Поиск похитителей уже ведется.

— Похитителей? — сказал Автарх. — Нет, Розенгартен. Никаких похитителей не было. Она ушла по своей воле.

Ни разу за время этого краткого обмена репликами не оторвал он глаз от влюбленного, который преодолел уже треть расстояния между стулом и своей возлюбленной, но слабел с каждой секундой.

— Все кончено, — сказал Автарх. — Она отправилась на поиски своего Искупителя, жалкая сука.

— Может быть, тогда вы прикажете мне послать войска за ней? — сказал Розенгартен. — В городе сейчас небезопасно находиться.

— А рядом с ней — тем более. Женщины из Бастиона научили ее разным дьявольским штучкам.

— Я искренне надеюсь, что эта выгребная яма сгорела дотла, — сказал Розенгартен, и в его обычно бесстрастном голосе послышались непривычные нотки чувства.

— Сомневаюсь, — ответил Автарх. — У них есть способы защиты.

— Но не от меня, — похвастался Розенгартен.

— Даже от тебя, — сказал ему Автарх. — Даже от меня. Силу женщин невозможно уничтожить до конца, сколько ни старайся. Незримый попытался сделать это, но у Него не получилось. Всегда существует какой-то потайной уголок…

— Скажите только одно слово, — перебил Розенгартен, — и я отправлюсь туда прямо сейчас. Перевешаю этих сук на фонарных столбах.

— Нет, ты не понимаешь, — сказал Автарх. Голос его звучал почти монотонно, но тем больше слышалось в нем скорби. — Этот потайной уголок не где-то там, он здесь. — Он приставил палец к виску. — Он в нашем сознании. Их тайны преследуют нас, даже если мы прячем их от самих себя. Это касается даже меня. Бог знает, почему, ведь я не был рожден, как вы. Как я могу тосковать по тому, чего у меня никогда не было? И все-таки я тоскую.

Он вздохнул.

— О-о-о, да. — Он оглянулся на Розенгартена, на лице которого застыло непонимающее выражение. — Взгляни на него. — Автарх вновь устремил взгляд на пленника. — Ему осталось жить несколько секунд. Но пиявка дала ему попробовать, и ему хочется еще.

— Попробовать что?

— Каково быть в утробе, Розенгартен. Он сказал, что чувствует себя так, как будто он снова в утробе. Мы все выброшены оттуда. Что бы мы ни строили, где бы мы ни прятались, мы — выброшены.

Не успел Автарх замолчать, как из горла пленника вырвался последний изможденный стон, и он обмяк на полу. Некоторое время Автарх наблюдал за телом. Единственным звуком в огромном просторе комнаты был затихающий шум пиявки, которая все еще барахталась на холодном полу.

— Запри двери и опечатай комнату, — сказал Автарх, направляясь к выходу, не глядя на Розенгартена. — Я иду в Башню Оси.

— Слушаюсь, сэр.

— Разыщи меня, когда начнет светать. Эти ночи, слишком уж они длинные. Слишком длинные. Я иногда думаю…

Но то, о чем он думал, испарилось из его головы прежде чем сумело достичь языка, и он покинул гробницу влюбленных в молчании.

Глава 36

1

Мысли Миляги не часто обращались к Тэйлору за время их с Паем путешествия, но когда на улице перед дворцом Никетомаас спросила его, зачем он отправился в Имаджику, сначала он упомянул именно о смерти Тэйлора и лишь потом — о Юдит и покушении на ее жизнь. Теперь, пока они с Никетомаас шли по погруженным во мрак благоухающим внутренним дворикам, он снова подумал о нем — о том, как он лежал на своей смертной подушке и поручил Миляге разгадать тайны, на которые у него самого уже не осталось времени.

— У меня был друг в Пятом Доминионе, которому бы понравилось бы это место, — сказал Миляга. — Он любил запустение.

А запустение царило повсюду, в каждом дворике. Во многих были разбиты сады, которые потом были предоставлены самим себе. Разрастись они не могли из-за неблагоприятного климата, и, пустив несколько побегов, растения начинали душить друг друга, а потом съеживались и склонялись к земле цвета пепла. Когда они попали внутрь, картина не изменилась. Наугад они двигались по галереям, где слой пыли был таким же толстым, как и слой погибших растений в мертвых садах, забредали в пристройки и покои, убранные для гостей, которых давным-давно уже не было в живых. Ни в покоях, ни в коридорах почти не было голых стен: на некоторых висели гобелены, другие были покрыты огромными фресками, и хотя среди них были сцены, знакомые Миляге по его путешествию, — Паташока под зелено-золотым небом, у стен которой взлетают в небо воздушные шары, празднество в храмах Л'Имби, — в душе у него зародилось подозрение, что самые прекрасные из этих образов имеют своим происхождением Землю, а точнее Англию. Без сомнения, пастораль встречалась чаще всего, и пастухи вспугивали нимф в Примиренных Доминионах точно так же, как об этом сообщалось в сонетах Пятого, но были и детали, однозначно указывающие на Англию: ласточки, носящиеся в теплом летнем небе, скот, утоляющий жажду у водопоя пока пастухи спят, шпиль Солсбери, поднимающийся за дубовой рощей, башни и купола далекого Лондона, виднеющиеся со склона холма, на котором флиртуют пастухи и пастушки, и даже Стоунхендж, из соображений художественной выразительности перенесенный на холм, под грозовые облака.

— Англия, — произнес Миляга по дороге. — Кто-то здесь помнит Англию.

Они проходили мимо этих пейзажей слишком быстро, чтобы суметь внимательно рассмотреть их, и все же Миляга успел заметить, что ни на одной работе не видно подписи. Художники, сделавшие наброски с натуры и вернувшиеся сюда, чтобы с такой любовью изобразить Англию, явно желали сохранить инкогнито.

— По-моему, пора подниматься вверх, — предложила Никетомаас, когда блуждания случайно вывели их к подножию монументальной лестницы. — Чем выше мы окажемся, тем легче нам будет понять, где что находится.

Им пришлось подняться по пяти пролетам — на каждом этаже уходили вдаль все новые и новые пустынные галереи, — и в конце концов они оказались на крыше, с которой можно было оценить масштаб поглотившего их лабиринта. Над ними нависали башни, в два-три раза выше той, на которую они забрались. Внизу во все стороны расходились клетки внутренних двориков: по некоторым маршировали военные батальоны, но большинство были так же пусты, как и внутренние покои. Дальше виднелись крепостные стены дворца, а за ними — окутанный дымным саваном город, звуки агонии которого были отсюда едва слышны. Убаюканные удаленностью своего ласточкина гнезда, Миляга и Никетомаас вздрогнули, услышав какой-то шум совсем неподалеку. Едва ли не преисполненные благодарности за признаки жизни в этом мавзолее, пусть даже это и предвещало скорую встречу с врагом, они кинулись в погоню за теми, кем этот шум был вызван, — вниз на один пролет и через мост между двумя башнями.

— Прикрой голову! — сказала Никетомаас, заправив свою косицу за воротник рубашки и натянув капюшон из грубой ткани. Миляга последовал ее примеру, хотя и усомнился в том, сослужит ли службу им эта маскировка, если их обнаружат.

В коридоре за углом кто-то отдавал приказы, и Миляга затащил Никетомаас в укрытие, откуда им было слышно, как офицер произносил перед взводом зажигательную речь, обещая тому, кто пристрелит Эвретемека, месячный оплачиваемый отпуск. Кто-то спросил, а сколько их всего, на что офицер ответил, что он слышал, будто шесть, но в это трудно поверить, так как они уже успели уложить в десять раз больше. «Но сколько бы их ни было, — сказал он, — шесть, шестьдесят, шестьсот — их все равно меньше, и они в ловушке. Живыми они отсюда не выйдут». Закончив речь, он разделил своих солдат на несколько групп и велел им стрелять без предупреждения.

Трех солдат послали как раз в том направлении, где прятались Никетомаас и Миляга. Не успели они пройти мимо, как Никетомаас выступила из тени и уложила двух из троих двумя ударами. Третий обернулся, намереваясь защищаться, но Миляга, не обладая той мускульной силой, которую с такой эффективностью использовала Никетомаас, решил использовать силу инерции и прыгнул на солдата, увлекая его вместе с собой на пол. Солдат нацелил винтовку Миляге в голову, но Никетомаас зажала в своем огромном кулаке и оружие, и держащую его руку и вздернула мужчину вверх так, что он оказался с ней лицом к лицу. Винтовка его была нацелена в потолок, а пальцы были слишком изуродованы, чтобы спустить курок. Потом свободной рукой она одернула с него шлем и посмотрела ему в глаза.

— Где Автарх?

Боль и страх парня были настолько велики, что он и не пробовал отпираться.

— В Башни Оси, — сказал он.

— Где это?

— Это самая высокая башня, — всхлипнул он, царапая ногтями свою стиснутую руку, по которой стекали струйки крови.

— Отведи нас туда, — сказала Никетомаас. — Пожалуйста.

Скрипя зубами от боли, человек кивнул. Она разжала хватку и поманила его пальцем, чтобы он поскорее поднимался.

— Как тебя зовут? — спросила она его.

— Йарк Лазаревич, — ответил он, убаюкивая свою кисть, словно маленького ребенка.

— Так вот, Йарк Лазаревич, если ты предпримешь хоть малейшую попытку позвать на помощь или мне покажется, что ты собрался это сделать, я вышибу мозги из твоего котелка с такой скоростью, что они окажутся в Паташоке еще раньше, чем промокнут твои штаны. Это ясно?

— Ясно.

— У тебя есть дети?

— Есть. Двое.

— Подумай о том, каково им будет без папы, и веди себя смирно. Вопросы есть?

— Нет, я только хотел объяснить, что Башня довольно далеко отсюда… ну, чтобы вы не подумали, будто я пытаюсь вас сбить с пути.

— Тогда поторопись, — сказала она, и Лазаревич повел их обратно через мост к лестнице, объясняя по дороге, что ближе всего добраться к Башне через Цесскордиум, а это двумя этажами ниже.

Когда примерно дюжина ступенек оказалась позади, у них за спиной раздались выстрелы, и в поле зрения возник, шатаясь, соратник Лазаревича. Теперь к выстрелам добавились вопли тревоги. Стой он покрепче на ногах, он вполне мог бы всадить пулю в Никетомаас или Милягу, но когда он достиг верхней ступеньки, они уже сбежали на этаж ниже под аккомпанемент заверений Лазаревича, что он ни в чем не виноват, что он любит своих детей и что его единственная мечта — это увидеть их снова.

Из нижнего коридора донесся топот бегущих ног и ответные крики. Никетомаас разразилась серией ругательств, которые Миляга непременно признал бы непревзойденным образцом жанра, сумей он их понять, и погналась за Лазаревичем, который опрометью кинулся вниз по лестнице навстречу взводу своих товарищей у подножия. Преследуя Лазаревича, Никетомаас обогнала Милягу и оказалась прямо на линии огня. Солдаты действовали без колебаний. Четыре дула вспыхнули, четыре пули нашли свою цель. Она рухнула, как подкошенная, тело ее покатилось вниз по лестнице и замерло за несколько ступенек до конца. Пока Миляга наблюдал за ее падением, ему в голову пришло три мысли. Первая — что он как следует отымеет этих ублюдков за то, что они сделали. Вторая — что действовать украдкой уже не имеет смысла. И третья — что если он обрушит крышу на головы этих мясников и даст понять всем, что во дворце действует еще одна могущественная сила, помимо Автарха, то это будет совсем неплохо. Он сожалел о смерти тех, кто погиб на Ликериш-стрит; об этих он сожалеть не будет. Все, что ему надо было сделать, — это успеть поднести руку к лицу и сорвать капюшон, прежде чем полетят новые пули. Со всех сторон подтягивались вооруженные отряды. «Давайте, давайте, — подумал он, поднимая руки в жесте мнимой капитуляции, навстречу новым солдатам. — Идите сюда, присоединяйтесь к праздничному столу».

Один из прибежавших военных был явно важной шишкой. При его появлении щелкали каблуки и взлетали в приветственном жесте руки. Он посмотрел снизу на укрывшегося под капюшоном пленника.

— Генерал Расидио, — сказал один из капитанов, — у нас здесь двое бунтовщиков.

— Но это не Эвретемеки. — Он перевел взгляд с Миляги на тело Никетомаас, а потом вновь взглянул на Милягу. — Я думаю, что двое — Голодари.

Он стал подниматься по лестнице к Миляге, который исподтишка, сквозь неплотную ткань, закрывающую его лицо, набирал полные легкие воздуха, готовясь к предстоящему разоблачению. В лучшем случае, у него будет две или три секунды. Возможно, этого хватит, чтобы схватить Расидио и использовать его как заложника, если пневме не удастся убить всех солдат сразу.

— Давай-ка посмотрим на твою рожу, — сказал генерал и сорвал капюшон с лица Миляги.

Мгновению, которому предстояло увидеть высвобождение пневмы, вместо этого пришлось довольствоваться зрелищем того, как Расидио в крайнем потрясении отпрянул от открывшихся перед ним черт. Что бы он ни высмотрел в лице Миляги, для солдат, судя по всему, это так и осталось загадкой, и они не сводили своих винтовок с Миляги до тех пор, пока Расидио не выплюнул короткий приказ. Миляга находился в не меньшем смятении, чем они, но желания выяснить причину такого неожиданного избавления у него не было. Он опустил руки и, перешагнув через тело Никетомаас, спустился к подножию лестницы. Расидио пятился от него задом, мотая головой и облизывая губы, явно не в состоянии вымолвить ни слова. Он выглядел так, словно ожидал, что каждую секунду земля под ним может разверзнуться; собственно говоря, в этом и состояло его самое горячее желание. Опасаясь, что, заговорив, он может вывести генерала из заблуждения (в чем бы оно ни состояло), Миляга подозвал своего проводника Лазаревича, поманив его пальцем точно так же, как Никетомаас за несколько минут до этого. Парень уже успел спрятаться за спинами своих товарищей и покинул свое убежище неохотно, бросая взгляды на своего капитана и на Расидио в надежде на то, что приказ Миляги будет опротестован. Этого, однако, не произошло. Миляга двинулся ему навстречу, и в этот момент Расидио отыскал наконец свои первые слова с того момента, как взгляд его упал на лицо непрошеного гостя.

— Простите меня, — сказал он. — Я так виноват…

Миляга не снизошел до ответа и в сопровождении Лазаревича направился к группе солдат, столпившихся на самом верху следующего пролета. Они безмолвно расступились, и он двинулся между рядов, подавляя в себе искушение ускорить шаги. Пожалел он и о том, что не может как следует попрощаться с Никетомаас. Но ни от нетерпения, ни от чувствительности ему сейчас не будет никакой пользы. На него снизошла благодать, и, может быть, со временем он поймет, почему это произошло. А пока первым делом ему надо пробраться к Автарху, не теряя надежды на скорую встречу с мистифом.

— Вы по-прежнему хотите отправиться в Башню Оси? — спросил Лазаревич.

— Да.

— А когда я доведу вас туда, вы меня отпустите?

— Да.

Последовала пауза, во время которой Лазаревич, стоя на лестничной площадке, пытался сориентироваться, куда идти дальше. Потом он спросил:

— Кто вы?

— Лучше тебе об этом не знать, — ответил Миляга, обращая эти слова не только к своему проводнику, но и к самому себе.

2

Вначале их было шестеро. Теперь осталось двое. Одним из погибших был Тез-рех-от, которого подстрелили в тот момент, когда он помечал крестом очередной поворот в лабиринте внутренних двориков. Это была его идея пометить маршрут, для того, чтобы ускорить возвращение после того, как дело будет сделано.

— Эти стены держатся только по воле Автарха, — сказал он, когда они проникли на территорию дворца. — Стоит ему пасть, рухнут и они. Надо будет покинуть дворец очень быстро, если мы не хотим быть похоронены заживо.

Сам факт того, что Тез-рех-от добровольно вызвался участвовать в миссии, которую сам же своим хохотом в зале суда признал смертельной, был уже достаточно странным, но это дальнейшее проявление оптимизма уже граничило с шизофренией. Его внезапная гибель отняла у Пая не только неожиданного союзника, но и возможность когда-нибудь спросить у него, почему он решил участвовать в покушении. Но это была далеко не единственная загадка, связанная с этим предприятием. Странным казалось и то ощущение предопределенности, которое слышалось в каждой фразе, словно приговор был вынесен задолго до того, как Пай и Миляга появились в Изорддеррексе, и любая попытка пренебречь им могла вызвать гнев судей, более могущественных, чем Кулус. Подобное ощущение склоняло к фатализму, и хотя мистиф и поддержал Тез-рех-ота в его намерении пометить маршрут, у него было очень мало иллюзий по поводу их возвращения. Он гнал от себя мысли о тех утратах, которые принесет с собой смерть, пока его оставшийся товарищ по имени Лу-чур-чем — чистокровный Эвретемек с иссиня-черной кожей и двумя зрачками в каждом глазу — не заговорил на эту тему первым. Они шли по коридору, расписанному фресками с изображением города, который Пай некогда называл домом. Улицы Лондона были представлены такими, какими они были в тот век, когда мистиф родился на свет: они были заполнены торговцами голубями, уличными актерами и щеголями.

Перехватив взгляд Пая, Лу-чур-чем сказал:

— Никогда больше, а?

— Что никогда больше?

— Не выйти на улицу и не увидеть, как будет выглядеть мир однажды утром.

— Ты так думаешь?

— Да, — сказал Лу-чур-чем. — Мы оба знаем, что не вернемся назад.

— Я не возражаю, — сказал Пай в ответ. — Я многое увидел, а почувствовал еще больше. Я ни о чем не жалею.

— У тебя была долгая жизнь?

— Да.

— А у твоего Маэстро?

— Тоже, — ответил Пай, вновь обращая взгляд на фрески. Хотя изображения были выполнены не особенно искушенной рукой, они пробудили воспоминания мистифа, и он вновь представил суету и шум тех улиц, по которым бродили они с Маэстро в те ясные, многообещающие дни перед Примирением. Вот фешенебельные улицы Мейфера, вдоль которых тянутся ряды прекрасных магазинов, посещаемых еще более прекрасными женщинами, вышедшими из дома за лавандой, мантуанскимшелком и белоснежным муслином. А вот — столпотворение Оксфорд-стрит, на которой с полсотни продавцов шумно расписывают достоинства своих товаров — тапочек, дичи, вишен и имбирных пряников, — ведя непрерывную борьбу за место на мостовой и в воздухе — для своих криков. И здесь тоже была ярмарка — скорее всего святого Варфоломея, где и при свете дня греха было больше, чем в Вавилоне под покровом ночи.

— Кто все это создал? — спросил Пай по дороге.

— Судя по виду, здесь работали разные руки, — ответил Лу-чур-чем. — Можно заметить, где один стиль кончается и начинается другой.

— Но кто-то же руководил этими художниками — описывал детали, называл цвета? Разве что Автарх просто выкрадывал художников из Пятого Доминиона.

— Весьма возможно, — сказал Лу-чур-чем. — Он похищал архитекторов. Он заковал в цепи целые народы, чтобы построить этот дворец.

— И никто никогда не попытался помешать ему?

— Люди время от времени пытались поднять восстания, но он жестоко подавлял их. Сжигал университеты, вешал теологов и радикалов. У него была мертвая хватка. И у него была Ось, а большинство людей верит, что это означает поддержку и одобрение со стороны Незримого. Если бы Хапексамендиос не хотел, чтобы Автарх правил в Изорддеррексе, то разве позволил бы Он перевезти туда Ось? Так они говорят. И я не… — Лу-чур-чем запнулся, увидев, что Паи остановился.

— В чем дело? — спросил он.

Мистиф стоял, уставившись на одну из фресок и глотая ртом воздух.

— Что-то не так? — спросил Лу-чур-чем.

Паю потребовалось несколько секунд, чтобы подобрать слова для ответа.

— По-моему, дальше нам идти не стоит, — сказал он.

— Почему?

— Во всяком случае, не вместе. Приговор относился ко мне, и я должен выполнить его в одиночку.

— Что это с тобой? С какой это стати я должен отступать на полпути? Я хочу получить удовлетворение.

— Что важнее? — спросил у него мистиф, отвернувшись от приковавшей его взгляд картины. — Твое удовлетворение или успех в том деле, ради которого мы здесь?

— Ты знаешь мой ответ.

— Тогда верь мне. Я должен пойти один. Если хочешь, подожди меня здесь…

Лу-чур-чем издал харкающий рык, похожий на звук, который Пай слышал от Кулус, только грубее.

— Я пришел сюда, чтобы убить Автарха, — сказал он.

— Нет. Ты пришел сюда, чтобы помочь мне, и ты уже сделал это. Я должен убить его своей рукой. Таков был приговор суда.

— Что ты все мне: приговор, приговор! Срал я на твой приговор! Я хочу увидеть труп Автарха. Я хочу посмотреть ему в лицо.

— Я принесу тебе его глаза, — пообещал Пай. — Это все, что я могу для тебя сделать. Я говорю серьезно, Лу-чур-чем. На этом месте мы с тобой должны расстаться.

Лу-чур-чем плюнул на землю между ними.

— Ты ведь не доверяешь мне, так? — сказал он.

— Если тебе удобней придерживаться такой точки зрения, то пожалуйста.

— Мудацкий мистиф, так твою мать! — взорвался он. — Если ты выберешься отсюда живым, я сам убью тебя, клянусь, я убью тебя!

На этом спор прекратился. Он просто плюнул еще раз, повернулся к мистифу спиной и гордо отправился назад по коридору, оставив Пая наедине с фреской, от которой сердце его забилось быстрее и дыхание участилось.

Хотя и странно было видеть изображения Оксфорд-стрит и ярмарки святого Варфоломея в такой обстановке, так далеко во времени и в пространстве от тех мест, которые послужили им натурой, Паю, возможно, и удалось бы подавить подозрение (оно принялось подтачивать его изнутри в тот момент, когда Лу-чур-чем заговорил о восстании) о том, что все это — не просто случайное совпадение, если бы последняя работа этого цикла не оказалась бы такой непохожей на всю предыдущие. Все они представляли собой бытовые сценки, бесчисленное множество раз воспроизводившиеся в сатирических гравюрах и на картинах. О последней работе этого никак нельзя было сказать. На всех остальных были изображены общеизвестные места и улицы, слава о которых давно разнеслась по всему миру. К последней работе это не относилось. На ней была изображена ничем не примечательная улица в Клеркенуэлле — чуть ли не захолустье, которое, как предположил Пай, едва ли хоть раз вдохновило перо или кисть какого-нибудь художника из Пятого Доминиона. Но вот она была перед ним, эта улица, воспроизведенная в самых мельчайших подробностях. Гамут-стрит, с точностью до кирпичика, до самого последнего листочка. А на ней, гордясь своим местом в центре картины, стоял дом № 28, дом Маэстро Сартори.

Он был воссоздан любовно и тщательно. Птицы вели свои брачные игры на его крыше, на его крыльце грызлись собаки. А между драчунами и влюбленными возвышался и сам дом, благословленный пятнами солнечного света, в которых было отказано его соседям. Парадная дверь была закрыта, но окна верхнего этажа были распахнуты настежь, и художник изобразил в одном из них смотревшего на улицу человека. Тень, падающая на его лицо, была слишком густой, чтобы разглядеть его черты, но объект его пристального рассматривания не вызывал сомнений. Им была девушка в окне дома напротив, сидевшая у зеркала с собачонкой на коленях. Пальцы ее выискивали в банте ленту, которая стягивала ее корсаж. На улице между красавицей и влюбленным вуайеристом было изображено несколько деталей, которые художник мог почерпнуть только из первых рук. По тротуару прямо под окном девушки шествовала небольшая процессия детей из приюта, который содержался на деньги местного церковного прихода. Они были одеты во все белое и несли свои прутики. Шли они неровным шагом под присмотром церковного старосты — грубого верзилы по имени Уиллис, которого Сартори как-то раз избил до бесчувствия за жестокость по отношению к своим подопечным. Из-за дальнего угла выезжал экипаж Роксборо, в который был запряжен его любимый гнедой конь Белламар, названный так в честь графа Сен-Жермена, который обманул половину всех женщин Венеции, действуя под этим псевдонимом. Хозяйка выпроваживала драгуна из дома № 32, в который частенько захаживали офицеры Десятого (и никакого иного!) Полка Принца Уэльского, когда мужа не было дома. Жившая напротив вдова завистливо наблюдала за этой сценой.

Все это, и еще дюжина других маленьких драм разыгрывались на картине, и среди них не было ни одной, которую Пай не наблюдал бы бесчисленное множество раз. Но кто был тот невидимый зритель, который водил рукой художников так, чтобы экипаж, девушка, солдат, вдова, собаки, птицы, похотливый наблюдатель и все остальное были изображены без малейшего отступления от оригиналов?

Не зная, как разрешить эту загадку, Пай оторвал взгляд от картины и оглянулся назад, в уходящую даль нескончаемого коридора. Лу-чур-чем скрылся из виду. Мистиф остался один. Все дороги — и впереди, и позади него — были пустынны. Он ощутил, как ему будет недоставать Лу-чур-чем, и пожалел о том, что ему не хватило ума убедить своего товарища оставить его в одиночестве, не нанеся ему при этом непоправимую обиду. Но изображение на стене было доказательством того, что здесь скрываются такие тайны, о которых он даже не подозревал. А когда они начнут приоткрываться, свидетели ему не нужны. Слишком легко они превращаются в обвинителей, а на него и так уже навешали всех собак. Если изорддеррекская тирания каким-то образом связана с домом на Гамут-стрит и, стало быть, Пай является ее невольным пособником, то лучше узнать о мере своей вины в одиночку.

Приготовившись, насколько это было возможно, к подобным откровениям, Пай двинулся прочь от картины, напомнив себе по дороге о данном Лу-чур-чем обещании. Если после всего он останется в живых, ему надо будет вернуться с глазами Автарха. Глазами, которые (теперь у него уже не было в этом никаких сомнений) некогда взирали на Гамут-стрит, изучая ее с той же одержимостью, с которой наблюдатель следил из нарисованного окна за предметом своей страсти, в плену у ее отражения.

Глава 37

Подобно театральным районам стольких великих городов Имаджики, как в Примиренных Доминионах, так и в Пятом, квартал, где был расположен Ипсе, пользовался дурной славой в прежние времена, когда актеры обоих полов в дополнение к своим гонорарам разыгрывали старую пятиактную пьеску — знакомство, уединение, соблазнение, соитие и передача денежных средств. Пьеска эта постоянно была в репертуаре и ставилась и днем, и ночью. Однако позднее центр подобной деятельности переместился в другую часть города, где клиенты из нарождающегося среднего класса чувствовали себя в большей безопасности от взглядов своих собратьев, предпочитающих более респектабельные развлечения. Ликериш-стрит и ее окрестности расцвели буквально за несколько месяцев и превратились в третий по богатству Кеспарат города, предоставив театральному району прозябать в рамках разрешенных законом промыслов.

Возможно, именно потому, что люди находили в нем так мало интересного, этот Кеспарат пережил потрясения последних нескольких часов значительно лучше, чем другие Кеспараты его размера. Кое-что здесь все-таки происходило. Батальоны генерала Матталауса прошли по его улицам на юг, в направлении дамбы, где восставшие пытались построить через дельту временные мостики. Позже целая группа семей из Карамесса нашла себе убежище в Риальто Коппокови. Но баррикад никто не воздвигал, и ни одно здание не сгорело. Деликвиуму предстояло встретить утро нетронутым. Но это обстоятельство впоследствии объясняли не общим безразличием, а тем, что на его территории располагался Бледный Холм — место, которое не отличалось ни бледностью, ни холмистостью, но представляло собой памятный круг, в центре которого находился колодец, в который с незапамятных времен сбрасывали трупы казненных, самоубийц, нищих и, порою, романтиков, которых вдохновила мысль о том, что они будут гнить в подобной компании. Уже утром люди шептали друг другу на ухо, что призраки этих отверженных поднялись на защиту своей земли и помешали вандалам и строителям баррикад уничтожить Кеспарат, разгуливая по ступенькам Ипсе и Риальто и завывая на улицах, словно собаки, что взбесились, гоняясь за хвостом Кометы.

* * *

В испорченной одежде, бормоча одну и ту же нескончаемую молитву, Кезуар миновала несколько очагов боевых действий без малейшего для себя ущерба. В эту ночь по улицам Изорддеррекса бродило много таких убитых горем женщин, и все они умоляли Хапексамендиоса вернуть им детей или мужей. Обычно их пропускали все воюющие стороны: рыдания служили достаточно надежным паролем.

Сами битвы не могли причинить ей страдания — ведь в свое время ей приходилось устраивать массовые казни и наблюдать за ними. Но когда головы катились в пыль, она всегда незамедлительно удалялась, предоставляя другим сгребать в кучу последствия. Теперь же ей пришлось босой идти по улицам, напоминающим скотобойни, и ее легендарное безразличие к зрелищу смерти было сметено таким глубоким ужасом, что она несколько раз меняла направление, чтобы избежать улицы, с которой доносился слишком сильный запах внутренностей и горелой крови. Она знала, что должна будет исповедоваться в этой трусости, когда, наконец, отыщет Скорбящего, но она и так несла на себе такое бремя вины, что один лишний проступок едва ли сыграет какую-нибудь роль.

Когда она подошла к углу улицы, в конце которой стоял театр Плутеро, кто-то позвал ее по имени. Она остановилась и увидела человека в синем, встающего со ступеньки крыльца. В одной руке у него был какой-то плод, с которого он счищал кожицу, а в другой — ножик. Похоже, он прекрасно знал, кто она такая.

— Ты его женщина, — сказал он.

«Может быть, это Господь?» — подумала она. Человек, которого она видела на крыше у гавани, стоял на фоне яркого неба, и ей не удалось подробно разглядеть его силуэт. Так, может быть, это он?

Он позвал кого-то из дома, на ступеньках которого он сидел до ее появления. Судя по непристойному орнаменту на портике, это был бордель. Появился апостол-Этак, одной рукой сжимающий бутылку вина, а другой — ерошащий волосы малолетнего идиотика, абсолютно голого и с лоснящейся кожей. Она засомневалась было в своем первом предположении, но не могла уйти до тех пор, пока ее надежды не будут окончательно подтверждены или перечеркнуты.

— Вы — Скорбящий? — спросила она.

Человек с ножиком пожал плечами.

— Этой ночью все мы скорбящие, — сказал он, отбрасывая так и не съеденный плод. Идиотик соскочил со ступенек, подхватил его и запихал себе в рот, так что щеки у него надулись, а по подбородку потекли струйки сока.

— Ты — причина всего этого, — сказал человек с ножиком, тыкая им в направлении Кезуар. Он оглянулся на Этака. — Это она была в гавани. Я видел ее.

— Кто она? — сказал Этак.

— Женщина Автарха, — раздалось в ответ. — Кезуар. — Он приблизился к ней на шаг. — Ведь это правда?

Ей было легче умереть, чем отречься от своего имени. Ведь если этот человек действительно Иисус, то как она может начать свою покаянную молитву со лжи?

— Да, — ответила она. — Я Кезуар. Я — женщина Автарха.

— Красивая, так ее мать, — сказал Этак.

— Неважно, как она выглядит, — сказал человек с ножиком. — Важно то, что она сделала.

— Да… — сказала Кезуар, отважившись поверить в то, что перед ней действительно Сын Давида, — …именно это и важно. То, что я сделала.

— …казни…

— Да.

— …чистки…

— Да.

— Я потерял множество друзей, а ты — свой разум…

— О, Господь, прости меня, — сказала она и рухнула на колени.

— Я видел тебя этим утром в гавани, — сказал Иисус, приближаясь к ней, коленопреклоненной. — И ты улыбалась…

— Прости меня.

— …смотрела вокруг и улыбалась. И я подумал, когда увидел тебя…

Их разделяло уже только три шага.

— …увидел твои сверкающие глаза…

Липкой рукой он схватил ее за волосы.

— …и я подумал, эти глаза…

Он занес нож…

— …должны закрыться.

…и снова опустил его, быстро и резко, резко и быстро, утопив в крови зримый образ своего апостола еще до того, как она успела закричать.

* * *

Слезы, неожиданно переполнившие глаза Юдит, были жгучими, как никогда в жизни. Она громко всхлипнула, скорее от боли, чем от скорби, и прижала ладони к лицу, чтобы приостановить поток, но безуспешно. Жаркие слезы продолжали жечь ей кожу, голова ее гудела. Она ощутила, как Дауд взял ее под руку, и была рада этому. Без поддержки она наверняка упала бы.

— В чем дело? — спросил он.

Вряд ли стоило объяснять Дауду, что вместе с Кезуар она переживает какую-то муку.

— Это из-за дыма, наверное, — ответила она. — Почти ничего не видно вокруг.

— Мы уже почти у Ипсе, — сказал он в ответ. — Но придется пойти в обход. На открытых местах небезопасно.

Это было правдой. Ее глаза, перед которыми в настоящий момент была лишь пульсирующая красная пелена, за последний час насмотрелись столько зверств, что хватило бы на целую жизнь кошмаров. Изорддеррекс ее мечтаний, город, чей благоухающий ветер несколько месяцев назад донесся до нее из Убежища, словно голос любовника, призывающего ее на ложе, — этот Изорддеррекс почти полностью превратился в руины. Может быть, именно об этом плакала Кезуар своими жгучими слезами.

Через некоторое время они высохли, но боль не проходила. Хотя она и презирала человека, о которого опиралась, без его поддержки она бы рухнула на землю и не сумела встать. Он упрашивал ее двигаться дальше: шаг, еще шаг. Он сказал, что Ипсе уже рядом, осталось пройти одну-две улицы. Она сможет отдохнуть, пока он будет впитывать в себя эхо былой славы.

Она почти не слышала его монолога. Ее сестра — вот что занимало ее мысли, но теперь радостное ожидание встречи было отравлено тревогой. Она представляла себе, как Кезуар явится на эти улицы под защитой, и при виде ее Дауд просто сбежит, не в силах помешать их воссоединению. Но что если Дауд не поддастся суеверному страху, что если вместо этого он нападет на одну из них или на обеих? Будет ли у Кезуар защита от его жучков? Продолжая ковылять рядом с Даудом, она принялась протирать заплаканные глаза, намереваясь встретить опасность с ясным взором и подготовиться наилучшим образом к бегству от даудовской своры.

Его монолог внезапно прервался. Он замер и притянул Юдит к себе. Она подняла голову. Улица впереди была почти не освещена, но свет пламени отдаленных пожаров пробивался между домами и ложился на мостовую, и в одной из таких мерцающих колонн она увидела свою сестру. Юдит застонала. У Кезуар были выколоты глаза, а ее мучители преследовали ее. Один из них — ребенок, другой — Этак. Третий, больше всех забрызганный кровью, был также и наиболее человекоподобным из них, но черты лица его искажало то удовольствие, которое он получал от страданий Кезуар. Нож ослепителя по-прежнему был у него в руке, и теперь он занес его над голой спиной своей жертвы.

Прежде чем Дауд успел помешать ей, Юдит вскрикнула:

— Стойте!

Нож замер на полпути, и все трое преследователей Кезуар оглянулись на Юдит. На тупом лице ребенка не отразилось ничего. Человек с ножом также молчал, но на лице его появилось выражение недоверчивого удивления. Первым заговорил Этак. Слова его звучали неразборчиво, но в них отчетливо слышалась паника.

— Эй, вы… не подходите, — сказал он, переводя свой испуганный взгляд то на ослепленную женщину, то на ее эхо, лишенное признаков физического ущерба. Ослепитель наконец-то обрел голос и попытался заставить Этака замолчать, но тот продолжал трещать языком.

— Посмотрите на нее! — повторил он. — Что это за ерунда, так вашу мать? Да посмотрите же вы!

— Заткни хлебало, — сказал ослепитель. — Она нас не тронет.

— Откуда ты знаешь? — сказал Этак, подхватывая ребенка одной рукой и перебрасывая его через плечо. — Я здесь не при чем, — продолжал он, пятясь назад. — Я до нее даже пальцем не дотронулся. Клянусь. Клянусь своими шрамами.

Юдит проигнорировала его улещивания и сделала шаг по направлению к Кезуар. Не успела она сдвинуться с места, как Этак пустился в бегство. Ослепитель, однако, удерживал свои позиции, черпая мужество в обладании ножом.

— Я с тобой сделаю то же самое, — предупредил он. — Мне плевать, кто ты такая, мать твою, я тебя прикончу!

У себя за спиной Юдит услышала голос Дауда, в котором послышалась неожиданная властность.

— На твоем месте я бы оставил ее в покое, — сказал он.

Его реплика вызвала ответную реакцию у Кезуар: она подняла голову и повернулась в направлении Дауда. Глаза ее были не просто выколоты, а фактически выдраны из глазниц. Видя эти зияющие дыры, Юдит устыдилась, что придала такое внимание той незначительной боли, которой отозвались в ней страдания Кезуар. Но, как ни странно, голос ее оказался почти радостным.

— Господь? — сказала она. — Возлюбленный Господь! Достаточно ли это наказание? Простишь ли ты меня теперь?

Ни природа заблуждения Кезуар, ни его глубокая ирония не ускользнули от внимания Юдит. Спасителем Дауд не был. Но, похоже, он был счастлив принять на себя эту роль. Он ответил Кезуар с нежностью в голосе, которая была такой же поддельной, как и властность, которую он имитировал несколько секунд назад.

— Разумеется, я прощу тебя, — сказал он. — За этим я и пришел сюда.

Юдит была уже готова вывести Кезуар из заблуждения, но заметила, что спектакль Дауда отвлекает ослепителя от его жертвы.

— Скажи мне, кто ты, дитя мое? — сказал Дауд.

— Не делай вид, что ты не знаешь, кто она, твою мать! — рявкнул ослепитель. — Кезуар! Это же Кезуар, едрит ее налево!

Дауд оглянулся на Юдит. На лице его отразилось не столько потрясение, сколько прозрение. Потом он снова перевел взгляд на ослепителя.

— Так оно и есть, — сказал он.

— Ты не хуже меня знаешь, что она сделала, — сказал ослепитель. — Она заслужила наказание и покруче.

— Покруче, ты думаешь? — переспросил Дауд, продолжая двигаться навстречу ослепителю, который нервно перекладывал нож из одной руки в другую, словно почувствовав, что жестокость Дауда превосходит его собственную раз в сто.

— И что бы такое сделал покруче? — спросил Дауд.

— То же самое, что она делала с другими, много-много раз.

— Ты думаешь, она делала это сама?

— Но ведь и она отвечает за это? Кому какое дело, что там происходит у них наверху? Но исчезают люди, а потом находят их расчлененные трупы… — Он выдавил слабую, нервную улыбку. — …вы же знаете, что она заслужила это.

— А ты? — спросил Дауд. — Что ты заслужил?

— Я не говорю, что я герой, — сказал ослепитель. — Я просто считаю, что она заслужила это.

— Понятно, — сказал Дауд.

С того места, где находилась Юдит, о том, что случилось дальше, можно было судить скорее по косвенным предположениям. Она видела, как мучитель Кезуар попятился от Дауда с выражением отвращения и испуга на лице; потом она увидела, как он бросился вперед, судя по всему намереваясь вонзить Дауду в сердце нож. Во время своего выпада он оказался в сфере досягаемости жучков, и прежде чем его клинок коснулся плоти Дауда, они, видимо, прыгнули на него, так как он отпрянул с воплем ужаса, зажимая свободной рукой лицо. То, что за этим последовало, Юдит уже приходилось видеть. Ослепитель стал скрести пальцами глаза, ноздри и губы. Жучки начали свою разрушительную работу внутри его организма, и ноги отказали ему. Упав у ног Дауда, он забился на земле в припадке ярости и боли и в конце концов засунул нож себе в рот, пытаясь выковырять пожирающих его тварей. За этим занятием смерть и застигла его. Рука упала вниз, а лезвие осталось во рту, словно он поперхнулся им.

— Все кончено, — сказал Дауд Кезуар, которая лежала на земле в нескольких ярдах от трупа своего мучителя, обхватив руками свои дрожащие плечи. — Больше он не причинит тебе никакого вреда.

— Благодарю тебя, Господь.

— Эти обвинения, которые он предъявил тебе, дитя мое?..

— Да.

— Эти ужасные обвинения…

— Да.

— Они справедливы?

— Да, — сказала Кезуар. — Я хочу исповедовать все свои грехи, прежде чем умру. Вы выслушаете меня?

— Выслушаю, — сказал Дауд, источая великодушие.

Юдит уже устала от роли простой свидетельницы происходящих событий и теперь направилась к Кезуар и ее исповеднику, но Дауд услышал ее шаги, обернулся и покачал головой.

— Я согрешила, мой Господь Иисус, — сказала Кезуар. — На совести моей столько грехов. Я умоляю тебя о прощении.

Не столько отпор Дауда, сколько отчаяние, которое слышалось в голосе ее сестры, удержало Юдит от того, чтобы обнаружить перед ней свое присутствие. Страдания Кезуар достигли высшей точки, и какое право имела Юдит отказать ей в общении с неким милостивым духом, которого она себе вообразила? Конечно, Дауд вовсе не был Христом, как это представлялось Кезуар, но имело ли это какое-нибудь значение? К чему может привести разоблачение отца-исповедника, кроме как к новым страданиям несчастной?

Дауд опустился на колени перед Кезуар и взял ее на руки, продемонстрировав такую способность к нежности или, во всяком случае, к ее имитации, которой Юдит за ним никогда не подозревала. Что же касается Кезуар, то ею, несмотря на раны, овладело блаженство. Она вцепилась в пиджак Дауда и продолжала благодарить его снова и снова за его безмерную доброту. Он мягко сказал ей, что нет никакой необходимости перечислять свои преступления вслух.

— Они в твоем сердце, и я вижу их там, — сказал он. — И я прощаю тебя. Расскажи мне лучше теперь о своем муже. Где он? Почему он не пришел вместе с тобой, чтобы просить прощения?

— Он не верил в то, что ты здесь, — сказала Кезуар. — Я говорила ему, что видела тебя в гавани, но у него нет веры.

— Совсем?

— Только в себя самого, — горько сказала она.

Задавая ей все новые вопросы, Дауд принялся покачиваться взад и вперед, внимание его было настолько сосредоточено на его жертве, что он не заметил приближения Юдит. Она позавидовала Дауду, держащему Кезуар в своих объятиях. Хотелось бы ей быть на его месте.

— А кто твой муж? — спрашивал у нее Дауд.

— Ты знаешь, кто он, — отвечала Кезуар. — Он — Автарх. Он управляет Имаджикой.

— Но ведь он не всегда был Автархом?

— Да.

— Так кем же он был раньше? — поинтересовался Дауд. — Обычным человеком?

— Нет, — сказала она. — Не думаю, чтобы он когда-нибудь был обычным человеком. Но я не помню точно.

Он перестал покачивать ее.

— Я думаю, ты помнишь, — сказал он слегка изменившимся тоном. — Расскажи мне, кем он был до того, как начал править Изорддеррексом? И кем была ты?

— Я была никем, — ответила она просто.

— Так как же тебе удалось подняться так высоко?

— Он любил меня. С самого начала он любил меня.

— А ты не совершила никакого нечестивого поступка для того, чтобы возвыситься? — сказал Дауд. Она заколебалась, и он стал настойчивее. — Что ты сделала? — спросил он. — Что? Что?

Его голос отдаленно напоминал голос Оскара: слуга говорил тоном своего хозяина. Оробевшая от этого натиска, Кезуар ответила:

— Я много раз бывала в Бастионе Бану, — призналась она. — И даже во Флигеле. Туда я тоже заходила.

— И что там?

— Сумасшедшие женщины. Те, которые убили своих мужей, или детей…

— А почему ты стремилась в общество таких жалких созданий?

— Среди них… прячутся… силы.

Юдит напрягла свое внимание еще сильнее.

— Какие силы? — спросил Дауд, произнося вслух вопрос, который Юдит уже задала про себя.

— Я не совершила ничего нечестивого, — запротестовала Кезуар. — Я просто стремилась очиститься. Ось наполняла мои сны. Каждую ночь на меня ложилась ее тень, ее тяжесть ломала мне хребет. Я только хотела избавиться от этого.

— И ты очистилась? — спросил ее Дауд. И снова она ответила не сразу, только после того как он надавил на нее, почти грубо. — Ты очистилась?

— Я не очистилась, но я изменилась, — сказала она. — Женщины загрязнили меня. В моей плоти — отрава, и я хочу избавиться от нее. — Она принялась рвать на себе одежды, добираясь пальцами до груди и живота. — Я хочу избавиться от нее! — закричала она. — Из-за нее у меня появились другие сны, еще хуже, чем раньше.

— Успокойся, — сказал Дауд.

— Но я хочу избавиться от нее! Хочу избавиться. — Неожиданно с ней случилось нечто вроде припадка, и она так яростно забилась в его руках, что он не сумел удержать ее, и она скатилась на землю. — Я чувствую, как она сгущается во мне, — сказал она, ногтями царапая грудь.

Юдит посмотрела на Дауда, надеясь, что он вмешается, но он просто стоял, наблюдая за страданиями женщины и явно получая от этого удовольствие. В припадке Кезуар не было ничего театрального. Она царапала свою кожу до крови, продолжая кричать, что хочет избавиться от заразы. Во время этих мучений с ее плотью происходила незаметная перемена, словно зараза, о которой она говорила, выходила из нее вместе с потом. Ее поры источали радужное сияние, а клетки ее кожи постепенно изменяли цвет. Юдит узнала этот оттенок синего, который распространялся от шеи ее сестры — вниз по телу и вверх по искаженному мукой лицу. Это был синий цвет каменного глаза. Синий цвет Богини.

— Что это такое? — спросил Дауд у своей исповедницы.

— Прочь из моего тела! Прочь!

— Это и есть зараза? — Он присел рядом с ней на корточки. — Это и есть?

— Очисти меня от нее! — воскликнула Кезуар сквозь слезы и снова принялась терзать свое несчастное тело.

Юдит уже больше не могла выносить этого. Позволить сестре блаженно умереть на руках у суррогатного божества — это одно. Но совсем другое — это смотреть, как она калечит саму себя. Она нарушила обет молчания.

— Останови ее, — сказала она.

Дауд прервал наблюдение и сделал ей знак молчать, резко проведя большим пальцем по горлу. Но было уже слишком поздно. Несмотря на свое состояние, Кезуар услышала голос сестры. Ее конвульсии замедлились, и слепая голова повернулась в направлении Юдит.

— Кто здесь? — спросила она.

Лицо Дауда было искажено яростью, но он попытался нежно успокоить ее. Это ему не удалось.

— Кто с тобой, Господь? — спросила она.

Своим ответом он совершил ошибку, из-за которой распался и весь вымысел. Он солгал ей.

— Здесь никого нет, — сказал он.

— Я слышала женский голос. Кто здесь?

— Я же сказал тебе, — настаивал Дауд. — Здесь никого нет. — Он положил руку ей на лицо. — А теперь успокойся. Мы одни.

— Нет, мы не одни.

— Неужели ты усомнилась во мне, дитя мое? — вопросил Дауд, и его голос, после грубости предшествующего допроса, так резко сменил тональность, словно он был смертельно ранен таким вероотступничеством. В ответ Кезуар молча сняла его руку со своего лица и крепко обхватила ее голубыми, забрызганными кровью пальцами.

— Вот так-то лучше, — сказал он.

Кезуар ощупала его ладонь.

— Шрамов нет, — сказала она.

— Всегда остаются шрамы, — сказал Дауд, вложив в эту фразу все свои таланты по части умудренного опытом милосердия. Но он не разобрался в подлинном смысле ее слов.

— На твоей руке нет шрамов, — сказала она.

Он высвободил руку.

— Верь в меня, — сказал он.

— Нет, — ответила она. — Ты — не Скорбящий. — Радость исчезла из ее голоса, он звучал глухо, почти угрожающе. — Ты не можешь спасти меня, — сказала она и неожиданно яростно забилась, отталкивая от себя обманщика. — Где мой Спаситель? Мне нужен мой Спаситель!

— Его здесь нет, — сказала Юдит. — И никогда не было.

Кезуар повернулась в направлении Юдит.

— Кто ты? — сказала она. — Твой голос мне откуда-то знаком.

— Держи пасть на запоре, — сказал Дауд, тыкая пальцем в направлении Юдит. — Если не хочешь пообщаться с жучками…

— Не бойся его, — сказала Кезуар.

— У нее ума побольше, — ответил Дауд. — Она уже видела, что я могу сделать.

Юдит с жадностью воспользовалась поводом заговорить, чтобы Кезуар могла лучше вслушаться в ее голос, и польстила тщеславию Дауда.

— Он говорит правду, — сказала она Кезуар. — Он может убить нас обеих. И он действительно не Скорбящий, сестра.

То ли из-за повторения слова «Скорбящий», которое Кезуар сама уже произнесла несколько раз, то ли из-за того, что Юдит назвала ее сестрой, то ли по обеим причинам, ее слепое лицо обмякло, и озадаченность покинула ее черты. Она поднялась с земли.

— Как тебя зовут? — прошептала она. — Назови мне свое имя.

— Она никто, — сказал Дауд. — Она уже труп. — Он сделал шаг в направлении Юдит. — Ты понимаешь так мало, — сказал он. — И из-за этого я прощал тебе очень многое. Но больше я не могу проявлять снисходительность. Ты испортила прекрасную игру. И я не хочу, чтобы это повторилось еще раз. — Он поднес вытянутый указательный палец к губам. — У меня осталось мало жучков, — сказал он, — так что одного будет вполне достаточно. Медленное уничтожение. Ведь даже такую тень, как ты, можно уничтожить.

— Так что, теперь я уже стала тенью? — сказала ему Юдит. — А я-то думала, что мы — два сапога пара. Помнишь тот разговор?

— Это было в другой жизни, дорогуша, — сказал Дауд. — Здесь все иначе. Здесь ты можешь навредить мне. Так что я боюсь, что настала пора сказать тебе спасибо и спокойной ночи.

Она попятилась от него, прикидывая, где кончается сфера досягаемости жучков. Он с жалостью наблюдал за ее отступлением.

— Без толку, дорогуша, — сказал он. — Я знаю эти улицы, как свои пять пальцев.

Она проигнорировала его снисходительность и сделала еще один шаг назад, не отрывая взгляда от кишащего жучками рта, но краем глаза заметив, что Кезуар встала на ноги и была на расстоянии не более ярда от своего спасителя.

— Сестра? — сказала женщина.

Дауд оглянулся, отвлекшись от Юдит на несколько мгновений, которых оказалось достаточно, чтобы она успела пуститься в бегство. Заметив это, Дауд закричал, и слепая женщина бросилась на этот крик, схватив его за руку и за шею и рванув на себя. Звук, который она при этом издала, Юдит никогда не доводилось слышать раньше, и она позавидовала своей сестре. Это был вопль, от которого бледнел воздух и кости разлетались вдребезги, словно стекло. Хорошо, что она успела отбежать на некоторое расстояние, а иначе он сбил бы ее с ног.

Один раз она оглянулась, как раз успев увидеть, как Дауд выплюнул своего смертельного жучка в пустые глазницы Кезуар, и взмолилась о том, чтобы ее сестра оказалась более защищенной, чем предыдущие жертвы. Но так или иначе, помочь она ничем не могла. Лучше уж было бежать, пока еще есть шанс, чтобы хотя бы одна из них сумела выжить.

Она завернула за первый же угол и дальше не пропускала ни одного поворота, чтобы было больше шансов сбить Дауда со следа. Не было сомнений в том, что его хвастовство — не пустая фраза: он действительно знал улицы, якобы бывшие свидетелями его триумфа, как свои пять пальцев. Следовательно, чем раньше она покинет их и окажется в районе, незнакомом им обоим, тем больше у нее шансов оторваться от погони. А пока надо было двигаться быстро и невидимо, насколько это возможно. Стать той самой тенью, которой назвал ее Дауд, превратиться в темное пятно на фоне еще более густого мрака, скользящее и проносящееся мимо, мелькнувшее и через мгновение исчезнувшее.

Но тело ее не желало повиноваться. Оно было измождено, охвачено болью и дрожью. В ее груди пылало два пожара — по одному в каждом легком. Чьи-то невидимые пальцы порезали ей бритвой все пятки. Однако она не позволила себе замедлить бег до тех пор, пока не покинула улицы театров и борделей и не оказалась в месте, которое вполне могло бы послужить декорацией для одной из трагедий Плутеро Квексоса. Это был круг шириной ярдов в сто, обнесенный высокой стеной из гладкого черного камня. Над стеной виднелись трепетавшие, словно светлячки, языки пожирающего город пламени, которые освещали наклонную, вымощенную камнем тропу, ведущую к отверстию в центре круга. Она могла только догадываться о его предназначении. Был ли это вход в тайный подземный мир под городом или колодец? Повсюду лежали цветы, почти все лепестки которых успели опасть и сгнить. Из-за этого камни у нее под ногами были скользкими, и ей приходилось продвигаться вперед с осторожностью. В душе ее росло подозрение, что если это и колодец, то вода его отравлена трупным ядом. На камнях были нацарапаны имена, фамилии, даты жизни и смерти, краткие надписи и даже неумелые рисунки. Чем ближе к центру она подходила, тем больше их становилось, а некоторые были высечены даже на внутренних стенках колодца руками людей, которые были настолько храбрыми или отчаявшимися, что не испугались возможного падения.

Хотя отверстие вызывало то же желание, что и край утеса, приглашая ее подойти и заглянуть в его глубины, она поборола это искушение и остановилась, не дойдя до него один-два ярда. В воздухе стоял тошнотворный, хотя и не очень сильный, запах. То ли колодец давно не использовался по назначению, то ли его обитатели слишком далеко внизу.

Удовлетворив свое любопытство, она огляделась вокруг в поисках наилучшего выхода. Выходов было восемь-девять, считая колодец, — и сначала она оказалась на улице, симметричной той, по которой она пришла сюда. Улица была темной и дымной, и Юдит собралась уже было отправиться в путь по ней, но заметила вдалеке обширные завалы. Она двинулась к следующему выходу, но и там улица была заблокирована, а в нескольких местах горели груды деревянных обломков. В тот момент, когда она направилась к третьим воротам, за спиной у нее раздался голос Дауда. Она обернулась. Он стоял по другую сторону от колодца, слегка склонив голову набок с выражением напускной строгости, словно отец, который столкнулся с ребенком, прогуливающим школу.

— Ну разве я тебя не предупреждал? — сказал он. — Я знаю эти улицы…

— Я это уже слышала.

— Не так уж и плохо, что ты пришла сюда, — сказал он, направляясь к ней ленивой походкой. — Это сэкономит мне одного жучка.

— Почему ты желаешь мне зла? — спросила она.

— Я могу задать тебе тот же самый вопрос, — сказал он. — Ведь правда? Тебе нравится, когда мне бывает больно. А еще больше ты была бы рада причинять эту боль своею собственной рукой. Признаешь это?

— Признаю.

— Ну вот. Что ж, разве плохой из меня исповедник? А ведь это только начало. У тебя есть какие-то тайны, о существовании которых я даже не подозревал. — С этими словами он поднял руку и очертил в воздухе круг. — Теперь я начинаю понимать совершенство всей этой истории. Круг замыкается, и все возвращается к тому, с чего начиналось. А именно — к ней. Или к тебе, что одно и то же.

— Мы близнецы? — спросила Юдит. — В этом дело?

— Это вовсе не так банально, дорогуша. И далеко не так естественно. Я оскорбил тебя, назвав тебя тенью. Ты — гораздо более удивительное существо. Ты… — Он запнулся. — …нет, подожди-ка. Это несправедливо. Я рассказываю тебе все, что знаю, и ничего не получаю взамен.

— Я ничего не знаю, — сказала Юдит. — Но я хочу знать.

Дауд остановился и подобрал цветок — один из немногих, до сих пор не увядших.

— Но то, что известно Кезуар, знаешь и ты, — сказал он. — Во всяком случае о том, в чем была причина неудачи.

— Неудачи чего?

— Примирения. Ты была там. Конечно, я знаю, ты считаешь себя невинным наблюдателем, но никто из тех, кто был замешан в это, — слышишь, никто! — не может быть назван невиновным. Ни Эстабрук, ни Годольфин, ни Миляга со своим мистифом. Списки их грехов такие же длинные, как и их руки.

— И даже ты? — спросила она.

— Ну нет, со мной другая история, — вздохнул он, нюхая цветок. — Я принадлежу к актерской братии. Я подделываю свои восторги. Мне нравится изменять мир, но цель для меня — всегда развлечение. А вы, вы — любовники… — Он произнес это слово с особенным презрением, — …которым абсолютно наплевать на мир, когда вас обуревает страсть. Вы и есть те, кто сжигает города и рассеивает народы. Вы — основная движущая сила трагедии, но в большинстве случаев вы об этом даже не подозреваете. Так что же делать представителю актерского племени, если он хочет, чтобы его принимали всерьез? Я тебе объясню. Он должен научиться так хорошо подделывать чувства, чтобы ему позволили сойти со сцены в реальный мир. Для того, чтобы оказаться на том месте, которое я занимаю сейчас, мне потребовалось много репетиций, поверь мне. Знаешь, я начинал с малого. С очень малого. Вестник. Копьеносец. Однажды я сводничал для Незримого, но это была роль только на одну ночь. А потом мне снова пришлось обслуживать любовников…

— Вроде Оскара?

— Вроде Оскара.

— Ты ненавидел его, не правда ли?

— Нет, мне просто надоело — и он, и вся его семья. Он был так похож на своего отца и на отца своего отца, и так далее, вплоть до чокнутого Джошуа. Мной овладело нетерпение. Я знал, что жизнь в конце концов опишет круг, и у меня появится шанс, но я так устал ждать и иногда позволял себе это показывать.

— И ты устроил заговор.

— Ну разумеется. Мне хотелось подтолкнуть события к моменту моего… освобождения. Все было рассчитано. Но ты же понимаешь, таков уж я есть артист с душой бухгалтера.

— Это ты нанял Пая, чтобы убить меня?

— Без всякого умысла, — сказал Дауд. — Я привел в движение кое-какие рычаги, но я никогда не думал, что у этого будут такие далеко идущие последствия. Я даже не знал, что мистиф жив. Но когда события закрутились, я стал понимать, какая предопределенность заключена в их ходе. Сначала появление Пая. Потом вы встречаетесь с Годольфином и сходите с ума от одного только вида друг друга. Все это было предрешено. Собственно говоря, для этого ты и появилась на свет. Кстати, ты скучаешь по нему? Скажи правду.

— Я едва ли хоть раз о нем подумала, — ответила она, удивляясь тому, что это действительно так.

— С глаз долой — из сердца вон, так? Ах, как я рад, что не могу чувствовать любви. Какие несчастья она с собой несет. Какие ужасные несчастья. — Он выдержал задумчивую паузу. — Знаешь, это очень похоже на то, как было в тот раз. Любовники тоскуют, миры содрогаются. Конечно, в тот раз я был всего лишь копьеносцем. Теперь я претендую на роль принца.

— Что ты имел в виду, когда сказал, что я была рождена для Годольфина? Я вообще не знаю, как и где я родилась.

— Думаю, настало время тебе напомнить, — сказал Дауд, отбрасывая цветок в сторону и подходя к ней поближе. — Хотя эти ритуалы перехода не так-то легки, дорогуша, так что мужайся. По крайней мере, место мы выбрали хорошее. Можем поболтать ногами, сидя на краешке, и поговорить о том, как ты появилась в этом мире.

— Ну нет, — сказала она. — К этой дыре я не подойду.

— Думаешь, я хочу убить тебя? — сказал он. — Нет. Я просто хочу освободить тебя от тяжелой ноши некоторых воспоминаний. Ведь я прошу не так много, разве нет? Будь справедливой. Я приоткрыл пред тобой мое сердце. Теперь ты открой мне свое. — Он взял ее за запястья. — Отказываться бесполезно, — сказал он и повел ее к краю колодца.

В первый раз она не осмелилась подойти так близко, и теперь у нее закружилась голова. Хотя она и прокляла его за то, что у него достаточно силы, чтобы притащить ее сюда, все же она была рада, что у него крепкая хватка.

— Хочешь присесть? — спросил он. Она покачала головой. — Как тебе будет угодно, — продолжал он. — Так больше шансов упасть, но я уважаю твой выбор. Ты стала очень самостоятельной женщиной, дорогуша, я это заметил. Вначале ты была довольно податливой. Разумеется, тебя ведь приучили быть такой.

— Никто меня не приучал.

— Откуда ты знаешь? — сказал он. — Еще две минуты назад ты утверждала, что не помнишь прошлое. Так откуда ты знаешь, какой тебя хотели сделать? Какой тебя сделали? — Он заглянул в колодец. — Память об этом у тебя в голове, дорогуша. Ты просто должна захотеть извлечь ее на свет божий. Если Кезуар искала Богиню, то, может быть, и ты этим занималась, а потом просто забыла. А если это действительно так, то, может быть, ты — нечто большее, чем любимый Персик Джошуа? Может быть, у тебя есть своя роль в этой пьесе, о которой я просто не знаю?

— Интересно, где бы это я могла повстречаться с Богинями, Дауд? — сказала Юдит в ответ. — Я жила в Пятом Доминионе, в Лондоне, в Ноттинг Хилл Гейт. Там нет никаких Богинь.

Произнося эти слова, она подумала о Целестине, похороненной под Башней Общества. Была ли она сестрой тем божествам, которые витали над Изорддеррексом? Сила преображения, заключенная в темницу по воле пола, который молится на стабильность и однозначность? При воспоминании о пленнице и ее камере голова у Юдит стала совсем легкой, словно она залпом осушила стаканчик виски на голодный желудок. Все-таки один раз к ней прикоснулось чудо. А если так, то почему это не могло происходить много раз? И если это случилось сейчас, то почему это не моглослучаться в прошлом?

— Я ничего не могу вспомнить, — сказала она, убеждая в этом не столько Дауда, сколько саму себя.

— Это просто, — ответил он. — Ты только подумай о том, что это значит — родиться.

— Я даже не помню своего детства.

— У тебя не было детства, дорогуша. У тебя не было отрочества. Ты родилась точно такой же, как сейчас. Кезуар была первой Юдит, а ты, моя сладкая, только ее копия. Вполне возможно, идеальная, но все-таки копия.

— Я не поверю… не верю тебе.

— Конечно, поначалу с правдой примириться не так-то легко. Это вполне понятно. Но твое тело знает, где ложь, а где правда. Ты вся дрожишь внутри и снаружи…

— Я устала, — сказала она, прекрасно понимая всю слабость своего объяснения.

— Ты чувствуешь не только усталость, — сказал Дауд.

Его настойчивость напомнила ей результат его последних откровений по поводу ее прошлого — как она упала на кухонный пол, словно невидимые ножи перерезали ей сухожилия. Она испугалась, что этот припадок повторится сейчас, на расстоянии одного фута от колодца, и Дауд понял это.

— Ты должна встретиться со своими воспоминаниями лицом к лицу, — говорил он. — Просто выплюнь их из себя. Ну, давай. Потом тебе станет лучше, обещаю.

Она чувствовала, как слабость одолевает и ее члены, и ее решимость, но перспектива встретиться с тем, что пряталось в самом далеком уголке ее памяти — а как ни мало доверяла она Дауду, она ни на секунду не сомневалась, что там действительно скрывается нечто ужасное, — была почти такой же пугающей, как и мысль о падении в колодец. Возможно, лучше уж умереть здесь и сейчас, в один и тот же час со своей сестрой, так и не узнав, было ли правдой то, что утверждал Дауд. Но если предположить, что он лгал ей от начала и до конца — лучший спектакль славного члена актерской братии, — и что она не тень, не копия, не приученная к рабству тварь, а обычный ребенок с обычными родителями, вполне самостоятельное существо, настоящее, полноценное? Тогда она пойдет на смерть из одного лишь страха мнимого разоблачения, и на счету Дауда одной смертью станет больше. Единственный способ победить его — это принять его вызов, поступать так, как он вынуждает ее поступать, и отправиться во мрак своей памяти, подготовившись к любым сюрпризам. Какой бы по счету Юдит она ни была, но она была — первый или второй экземпляр, рожденный или сотворенный. В мире живых ей не убежать от самой себя. Так лучше узнать правду раз и навсегда.

Это решение стало искрой, от которой внутри ее черепа вспыхнуло пламя, и первые призраки прошлого появились перед ее мысленным взором.

— О, моя богиня… — пробормотала она, запрокинув голову. — Что это? Что же это такое?

Она увидела себя лежащей на голых досках в пустой комнате. Горевший в камине огонь согревал ее спящее тело, и его отблески делали ее наготу еще прекраснее. Пока она спала, кто-то нарисовал на ее коже знакомый ей узор — тот самый иероглиф, который она впервые увидела, занимаясь любовью с Оскаром, а во второй раз — когда пересекала границу между Доминионами. Спиралевидный знак ее телесной сущности, на этот раз изображенный прямо на теле в полудюжине разных цветов. Она пошевелилась во сне, и следы завитков повисли в воздухе на том месте, где только что было ее тело. Ее движение привело к тому, что круг песка, ограничивающий ее жесткое ложе, поднялся в воздух, словно северное сияние, сверкая теми же красками, что и иероглиф, как будто ее телесная сущность была распылена по всей комнате. Она была потрясена великолепием этого зрелища.

— Что ты видишь? — услышала она вопрос Дауда.

— Себя, — сказала она. — Я лежу на полу… в песчаном круге…

— Ты уверена, что это ты? — спросил он.

Она уже была готова излить весь свой сарказм на этот нелепый вопрос, но тут до нее дошел его скрытый смысл. Возможно, это была не она, а ее сестра.

— А как отличить? — спросила она.

— Скоро увидишь, — ответил он ей.

Так и произошло. Песчаный занавес стал развеваться еще сильнее, словно внутри круга разгуливал ветер. Песчинки отделялись от него и улетали в темноту, разгораясь, превращаясь в пылинки чистейшего цвета, которые поднимались, словно новые звезды, а потом, догорая по пути, снова падали вниз, к тому месту, где находилась она, свидетельница. Она лежала на полу неподалеку от своей сестры и впитывала в себя цветной дождь, словно благодарная земля, нуждаясь в его поддержке, чтобы вырасти, созреть и стать плодородной.

— Кто я? — сказала она, следя за падением цветного дождя, чтобы в его вспышках разглядеть ту почву, на которую он изливается.

Она была настолько убаюкана красотой увиденного, что когда взгляд ее упал на свое собственное недоконченное тело, шок выбил ее из воспоминания, и она вновь оказалась на краю колодца, удерживаемая от падения только рукой Дауда. Холодный пот выступил из ее пор.

— Не отпускай меня, — сказала она.

— Что ты видела? — спросил он у нее.

— Так это и есть рождение? — всхлипнула она. — О, Господи, вот так я и родилась?

— Возвращайся назад, — сказал он. — Ты начала вспоминать, так доведи дело до конца! — Он потряс ее. — Ты слышишь меня? До конца!

Она видела перед собой его искаженное яростью лицо. Она видела алчное отверстие колодца у себя за спиной. А между тем и другим, в освещенной огнем комнате своей головы она видела кошмар, еще более ужасный, чем те два, — свой недоделанный остов, лежащий в магическом круге в ожидании того, что истечения тела другой женщины покроют кожей мускулы и сухожилия, окрасят кожу, расцветят радужную оболочку глаз, наведут лоск на губах, подарят такую же грудь, живот и половые органы. Это было не рождением, а удвоением. Она была факсимильной копией, укравшей сходство у искрящегося оригинала.

— Я больше не могу этого вынести, — сказала она.

— А я ведь предупреждал тебя, дорогуша, — ответил Дауд. — Никогда не бывает легко прожить заново первые моменты.

— Ведь я ненастоящая, — сказала она.

— Давай держаться подальше от метафизики, — сказал он в ответ. — Ты есть, кто ты есть. Рано или поздно тебе надо было об этом узнать.

— Я не могу этого вынести. Не могу.

— Но ведь ты смогла, — сказал Дауд. — Просто надо продвигаться медленно, шаг за шагом.

— Нет, больше я не могу.

— Да, — настаивал он. — Больше, и намного больше. Но это была худшая часть. Дальше дело пойдет легче.

Это оказалось ложью. Когда воспоминание вновь охватило ее, на этот раз почти против ее воли, она поднимала руки у себя над головой, позволяя цветовым пятнам сгуститься вокруг кончиков ее вытянутых пальцев. Это было довольно красиво, но когда она уронила одну руку вдоль тела, ее только что созданные нервы ощутили рядом чье-то присутствие. Она повернула голову и вскрикнула.

— Что это было? — сказал Дауд. — Появилась Богиня?

Но это была не Богиня. Это было другое недоделанное существо, уставившееся на нее своими глазами без век и высунувшее свой бесцветный язык, который был еще таким шершавым, что мог бы слизать с нее ее новую кожу. Она отпрянула, и ее страх позабавил его: бледный остов затрясся в беззвучном смехе. Она заметила, что он тоже собирал пылинки ворованного света, но не впитывал их в себя, а копил в руках, откладывая момент окончательного воплощения и наслаждаясь своей освежеванной наготой.

Дауд снова принялся допрашивать ее.

— Это Богиня? — спрашивал он. — Что ты видишь? Говори, женщина! Говори…

Его речь неожиданно прервалась. После мгновенной тишины раздался такой пронзительный вопль тревоги, что видение круга и существа, с которым она его разделяла, исчезло. Она почувствовала, как хватка Дауда ослабла. Рука ее выскользнула, и она стала падать. Падая, она взмахнула руками, и, скорее по счастливой случайности, чем умышленно, это движение отбросило ее набок, вдоль края колодца. Тут же ее тело стало сползать вниз, и она впилась пальцами в камни. Но они были отполированы миллионами ног, и ее тело заскользило к краю отверстия, словно глубины колодца настаивали на возвращении какого-то старого долга. Ноги ее молотили пустой воздух, бедра скользили по губам колодца, а пальцы судорожно искали опору, сколь угодно малую — имя, вырезанное на камне чуть-чуть поглубже, чем остальные, шип розы, застрявший между камней, — любую защиту против сил гравитации. В этот момент она услышала второй крик Дауда и, подняв взгляд, увидела чудо.

Жучок не сумел убить Кезуар. Та перемена, которая начала охватывать ее плоть во время разговора с Даудом, теперь завершилась. Кожа ее окрасилась в цвет синего камня; ее лицо, недавно изуродованное, ярко сияло. Но все эти перемены казались пустяками по сравнению с дюжиной щупальцев, каждое длиной в несколько ярдов, которые выросли у нее из спины. Одно за другим они отталкивались от земли и несли ее тело в странном полете. Сила, которую она обрела в Бастионе, пылала внутри нее, и Дауду оставалось только пятиться к стене. Теперь он не произносил ни звука; упав на колени, он готовился уползти прочь, проскользнув под спиралевидной юбкой щупальцев.

Юдит ощутила, что последняя опора уходит у нее из-под пальцев, и испустила крик о помощи.

— Сестра? — сказала Кезуар.

— Здесь, — завопила Юдит. — Быстрее!

В тот момент, когда Кезуар двинулась к колодцу (легчайшего прикосновения ее щупальцев было достаточно, чтобы привести тело в движение), Дауд решился на побег и нырнул под щупальца. Однако он не вполне удачно выбрал момент, и одно из щупальцев коснулось его плеча. В следующее мгновение оно уже закрутилось вокруг его шеи и швырнуло его в колодец. В этот миг правая рука Юдит потеряла уже всякую опору, и она заскользила вниз с последним отчаянным воплем. Однако Кезуар несла спасение так же быстро, как и гибель. Когда стены колодца уже готовы были сомкнуться вокруг нее, она почувствовала, как щупальца обвились вокруг ее запястья и руки и сжали их мертвой хваткой. Под действием прикосновения в ее истощенных мускулах проснулись последние силы, и она в свою очередь ухватилась за щупальца. Кезуар вытянула ее из колодца и опустила на камни. Юдит перекатилась на спину, задыхаясь, словно спринтер, пересекший финишную ленточку, а щупальца Кезуар освободили ее тело и вернулись на службу своей хозяйке.

Услышав доносившиеся из колодца мольбы уцепившегося за уступ Дауда, Юдит села. В его криках не было ничего такого, чего нельзя было бы ожидать от человека, который репетировал роль раба перед столькими поколениями. Он обещал Кезуар вечное повиновение и полное самоуничижение, если только она спасет его от этого ужаса. «Не является ли милосердие драгоценнейшим камнем в небесном венце, — рыдал он, — и разве она не ангел во плоти?»

— Нет, — сказала Кезуар. — Я не ангел. И не невеста Христа, если уж на то пошло.

Из глубины донесся новый цикл рассуждений и предложений: о том, кем она является и чем он может оказаться ей полезным, сейчас и во веки вечные. Нигде она не найдет более преданного слуги и смиренного приверженца. Что ей угодно? Отнять его мужское достоинство? С превеликой готовностью, он может кастрировать себя прямо сейчас. Стоит ей вымолвить одно лишь слово.

Если у Юдит и оставались какие-то сомнения по поводу масштабов той силы, которую обрела Кезуар, то теперь они должны были рассеяться при виде нового ее проявления: Кезуар опустила щупальца в колодец и вытащила Дауда на поверхность. Когда он показался над колодцем, из него лило, как из дырявого ведра.

— Благодарю вас, тысяча благодарностей, спасибо…

Теперь Юдит заметила, что над ним нависла двойная угроза: ноги его болтались над пропастью, а щупальца обвились вокруг его горла с такой силой, что придушили бы его, не засунь он пальцы между петлей и шеей. Слезы лились у него по щекам с театральной избыточностью.

— Леди, — сказал он. — Как я могу приступить к искуплению своей вины?

Вместо ответа Кезуар задала свой вопрос.

— Как ты смог обмануть меня? — сказала она. — Ведь ты обычный мужчина. Что ты можешь знать о божественном?

Было заметно, что Дауд опасается ответить, не будучи уверенным, что именно скорее может привести к летальным последствиям — запирательство или правда.

— Говори правду, — посоветовала ему Юдит.

— Как-то раз я оказал услугу Незримому, — сказал он. — Он отыскал меня в пустыне и послал в Пятый Доминион.

— Зачем?

— У него там было дело.

— Какое дело?

Дауд снова заколебался. Слезы его высохли. Актерские придыхания исчезли из его голоса.

— Ему нужна была женщина из Пятого Доминиона, — сказал он, — чтобы выносить Ему сына.

— И ты нашел?

— Да. Ее звали Целестиной.

— И что с ней случилось?

— Я не знаю. Я исполнил то, о чем меня попросили, а после этого…

— Что с ней случилось? — повторила свой вопрос Кезуар с большой настойчивостью.

— Она умерла, — пустил Дауд пробный шар. Убедившись, что версия эта никак не была подвергнута сомнению, он подхватил ее с новой убежденностью. — Да, так все оно и случилось. Она погибла. Думаю, во время родов. Понимаете ли, ее оплодотворил сам Хапексамендиос, и ее несчастное тело не смогло вынести такой ответственности.

Манера Дауда была слишком знакома Юдит, чтобы обмануть ее. Она знала ту звучность, которую он вкладывал в свой голос, когда лгал, и прекрасно различила ее сейчас. Он отлично знал, что Целестина жива. Однако его предыдущее признание в том, что он был сводником Хапексамендиоса, было лишено всякой напевности, что, судя по всему, указывало на его правдивость.

— А что случилось с ребенком? — спросила у него Кезуар. — Это был сын или дочь?

— Я не знаю, — ответил он. — Честное слово.

Еще одна ложь, и на этот раз ее почувствовала и Кезуар. Она ослабила петлю, и он упал вниз на несколько дюймов, испустив всхлип ужаса и в панике цепляясь за щупальца.

— Держите меня! Ради Бога, не дайте мне упасть!

— Так что насчет ребенка?

— Что я могу знать? — сказал он, и вновь по щекам его потекли слезы, на этот раз настоящие. — Я — ничто. Я — вестник в трагедии. Копьеносец.

— Сводник, — сказала она.

— Да, и это тоже. Я признаю это. Я сводник! Но это ничего не значит, ничего! Скажи ей, Юдит! Я ведь из актерской братии! Обычный никудышный актеришка!

— Никудышный, говоришь?

— Никудышный!

— Ну тогда спокойной ночи, — сказала Кезуар и разжала щупальца.

Они проскользнули у него между пальцами с такой внезапной быстротой, что он не успел ухватиться покрепче и упал, как повешенный, над которым перерезали веревку. В течение нескольких мгновений он даже не проронил ни звука, словно не мог поверить в случившееся, до тех пор, пока кружочек дымного неба у него над головой не уменьшился до размеров булавочной головки. Когда крик наконец сорвался с его уст, он был пронзительным, но кратким.

Когда он прекратился, Юдит прижала ладони к камням и, не поднимая глаз на Кезуар, прошептала слова благодарности, отчасти за свое спасение, но в не меньшей степени и за уничтожение Дауда.

— Кем он был? — спросила Кезуар.

— Я знаю об этом очень мало, — ответила Юдит.

— Мало-помалу, — сказала Кезуар. — Именно так мы и сумеем понять все. Мало-помалу…

Голос ее звучал утомленно, и когда Юдит подняла голову, она увидела, что чудо оставляет тело Кезуар. Она бессильно опустилась на землю, щупальца втягивались в ее тело, а благословенный синий цвет постепенно уходил из клеток кожи. Юдит с трудом поднялась на ноги и отошла от края дыры. Услышав ее шаги, Кезуар сказала:

— Куда ты?

— Просто хочу отойти от колодца, — сказала Юдит, прижимая лоб и ладони к желанной прохладе стены.

— Ты знаешь, кто я? — спросила она у Кезуар спустя некоторое время.

— Да… — прозвучал тихий ответ. — Ты — это я, которую я потеряла. Ты другая Юдит.

— Верно. — Юдит обернулась и увидела, что, несмотря на боль, на лице Кезуар светилась улыбка.

— Это хорошо, — сказала Кезуар. — Если мы останемся в живых, то, может быть, ты все начнешь сначала за нас обеих. Может быть, ты увидишь те видения, к которым я повернулась спиной.

— Какие видения?

Кезуар вздохнула.

— Когда-то меня любил великий Маэстро, — сказала она. — Он показывал мне ангелов. Они обычно прилетали к нашему столу в солнечных лучах. И я думала тогда, что мы будем жить вечно, и мне откроются все тайны моря. Но я позволила ему увести себя от солнечного света. Я позволила ему убедить меня в том, что духи не имеют никакого значения. Что имеет значение только наша воля, и если она хочет причинить боль, то в этом и состоит мудрость. Я потеряла себя за такой короткий срок, Юдит. Такой короткий срок. — Она поежилась. — Мои преступления ослепили меня задолго до того, как это сделал нож.

Юдит с жалостью посмотрела на изуродованное лицо сестры.

— Надо найти кого-нибудь, кто помог бы промыть твои раны, — сказала она.

— Сомневаюсь, что хоть один доктор остался в живых в Изорддеррексе, — сказала в ответ Кезуар. — Они ведь всегда первыми идут в революцию, правда? Доктора, сборщики налогов, поэты…

— Если никого не найдем, я сама этим займусь, — сказала Юдит, отважившись покинуть безопасную стену и направляясь под уклон к тому месту, где сидела Кезуар.

— Я думала, что видела вчера Иисуса Христа, — сказала она. — Он стоял на крыше с широко раскинутыми руками. Я думала, он пришел за мной, чтобы я смогла исповедоваться. Поэтому я и пришла сюда. Чтобы найти Иисуса. Я слышала его вестника.

— Это была я.

— Ты была… в моих мыслях?

— Да.

— Стало быть, вместо Христа, я нашла тебя. Похоже, это еще более великое чудо. — Она потянулась к Юдит, и та взяла ее за руки. — Не правда ли, сестра?

— Пока я в этом не уверена, — сказала Юдит. — Этим утром я была самой собой. А кто я теперь? Копия, подделка.

Последнее слово вызвало воспоминание о Блудном Сыне Клейна — Миляге, мастере подделок, человеке, наживающемся на таланте других людей. Может быть, именно поэтому он пылал к ней такой страстью? Не увидел ли он в ней какой-то тонкий намек на свою собственную подлинную природу? Не последовал ли он за ней из любви к тому обману, которым она была?

— Я была счастлива, — сказала она, думая о тех временах, которые она провела вместе с ним. — Наверное, я никогда этого не понимала, но я была счастлива. Я была самой собой.

— И осталась.

— Нет, — сказала Юдит, чувствуя, что отчаяние подступило к ней так близко, как никогда на ее памяти. — Я — часть кого-то другого.

— Все мы — лишь фрагменты, — сказала Кезуар. — Независимо от того, рождены мы или сотворены. — Она сжала руку Юдит. — И все мы надеемся снова обрести целостность. Отведи меня, пожалуйста, во дворец. Там нам будет безопаснее.

— Пошли, конечно, — сказала Юдит, помогая ей подняться на ноги.

— Ты знаешь, куда идти?

Она ответила, что знает. Сквозь мрак и дым, стены дворца по-прежнему нависали над городом, и даже расстояние не скрывало их огромности.

— Нам предстоит долгий подъем, — сказала Юдит. — Можем добраться только к утру.

— В Изорддеррексе долгие ночи, — сказала Кезуар в ответ.

— Но не вечно же они длятся, — сказал Юдит.

— Для меня — вечно.

— Извини. Я не подумала. Я не хотела…

— Не извиняйся, — сказал Кезуар. — Мне нравится темнота. В ней мне легче вспоминать солнце. Солнце и ангелов за столом. Не возьмешь ли ты меня под руку, сестра? Я не хочу снова потерять тебя.

Глава 38

В любом другом месте такое множество наглухо закрытых дверей могло бы произвести на Милягу угнетающее впечатление, но по мере того, как Лазаревич подводил его все ближе к Башне Оси, атмосфера ужаса становилась настолько густой, что ему оставалось только радоваться, что эти двери прячут от него те кошмары, которые, без сомнения, за ними скрывались. Его проводник почти ничего не говорил. Если он и нарушал молчание, то только для того, чтобы предложить Миляге проделать оставшуюся часть пути в одиночестве.

— Осталось совсем чуть-чуть, — повторил он несколько раз. — Я вам больше не нужен.

— Это против уговора, — напоминал ему Миляга, и Лазаревич принимался чертыхаться и скулить, но потом все-таки замолкал и возобновлял путешествие до тех пор, пока чей-то крик в одном из нижних коридоров или следы крови на полированном полу не заставляли его остановиться и вновь произнести свою маленькую речь.

Никто не окликнул их по дороге. Если эти безграничные просторы и заполнялись когда-нибудь деловитым гулом снующих туда-сюда людей (а принимая во внимание тот факт, что в них могли затеряться небольшие армии, это казалось Миляге маловероятным), то теперь они почти полностью обезлюдели, а те несколько слуг и чиновников, которые им все-таки встретились, торопливо семенили по коридорам, таща с собой прихваченное в спешке имущество, и явно не собирались задерживаться здесь надолго. Главной их задачей было выживание. Они едва удостаивали взглядом истекающего кровью солдата и его плохо одетого компаньона.

В конце концов они подошли к двери, в которую Лазаревич наотрез отказался войти.

— Это и есть Башня Оси, — сказал он едва слышным голосом.

— Откуда мне знать, что ты говоришь правду?

— А вы разве не чувствуете?

После этой фразы Миляга действительно ощутил нечто вроде легкого покалывания в кончиках пальцев, яичках и мышцах.

— Клянусь, это Башня, — прошептал Лазаревич.

Миляга поверил.

— Хорошо, — сказал он. — Ты выполнил свой долг, теперь можешь идти.

Лазаревич просиял.

— Вы серьезно?

— Да.

— О, спасибо! Спасибо вам, кто бы вы ни были.

Прежде чем он ускакал, Миляга схватил его руку и подтащил к себе.

— Скажи своим детям, — сказал он, — чтобы они не становились солдатами. Может быть, поэтами или чистильщиками сапог, но уж никак не солдатами. Понял?

Лазаревич яростно закивал, хотя Миляга и усомнился в том, дошло ли до него хоть одно слово. Единственное, что было у него на уме, это скорейшее бегство, и стоило Миляге отпустить его, не прошло и трех секунд, как он уже скрылся за поворотом. Повернувшись к дверям из кованой меди, Миляга приоткрыл их на несколько дюймов и проскользнул в образовавшуюся щель. Нервные окончания его мошонки и ладоней сообщили ему, что нечто очень значительное находится совсем рядом — то, что раньше было едва заметным покалыванием, теперь стало почти болью, — хотя разглядеть ему пока ничего не удавалось: помещение было погружено во мрак. Он постоял у двери до тех пор, пока вокруг не стали вырисовываться какие-то смутные очертания. Похоже, это была не сама Башня, а нечто вроде прихожей, воздух которой был затхлым, как в больничной палате. Стены ее были голыми; единственной мебелью был стол, на которой лежала перевернутая канареечная клетка с открытой дверцей, лишенная своего обитателя. За столом открывался еще один дверной проем, который вел в коридор, еще более затхлый, чем прихожая. Источник возбуждения в его нервных окончаниях теперь стал слышим. Впереди раздавалось монотонное гудение, которое при других обстоятельствах вполне могло бы быть и успокаивающим. Не в силах определить точно, откуда оно исходит, он повернул направо и осторожно двинулся по коридору. Слева от него вверх уходила винтовая лестница, но он решил идти мимо, и вскоре его инстинкт был вознагражден мерцающим впереди светом. Гудение Оси звало его наверх, наводя на мысль о том, что впереди его ждет тупик, но он продолжал свой путь по направлению к свету, чтобы удостовериться, что Пая не прячут в одной из комнат.

Когда его отделяло от следующей комнаты не более полудюжины шагов, кто-то прошел мимо дверного проема, но тень мелькнула так быстро, что он не успел ее толком разглядеть. Он вжался в стену и стал медленно продвигаться к комнате. Свет, привлекший его внимание, исходил от фитиля, горевшего на столе в медной чаше с маслом. Рядом стояло несколько тарелок с остатками трапезы. Дойдя до двери, он остановился, ожидая, пока человек — ночной стражник, как он предположил, — не покажется снова. У него не было никакого желания убивать его, разве что в случае крайней необходимости. Наступающим утром в Изорддеррексе и так окажется достаточно вдов и сирот и без его помощи. Он услышал, как человек пернул, и не один, а несколько раз, с той несдержанностью, которую позволяют себе, когда думают, что находятся в одиночестве. Потом раздался звук открываемой двери, и шаги стали постепенно затихать.

Миляга решился заглянуть за косяк. Комната была пуста. Он стремительно шагнул внутрь, намереваясь взять со стола пару ножей. На одном из блюд осталось немного леденцов, и Миляга не смог устоять против искушения. Он выбрал самый сладкий и уже отправил его себе в рот, когда голос у него за спиной произнес:

— Розенгартен?

Он оглянулся, и когда взгляд его упал на лицо человека напротив, челюсти его судорожно сжались, размолов попавшую между зубов карамель. Зрение и вкус усилили друг друга: и глаз, и язык посылали такую сладость в его мозг, что он зашатался.

Лицо напротив было живым зеркалом. Его глаза, его нос, его рот, его волосы, его осанка, его недоумение, его усталость. Во всем, за исключением покроя платья и грязи под ногтями, он был вторым Милягой. Хотя, конечно, не под этим именем.

Сглотнув вытекший из карамели сладкий ликер, Миляга очень медленно произнес:

— Кто… ради Бога… вы такой?

Потрясение сползло с лица другого Миляги, уступив место веселому удивлению. Он помотал головой.

— …Чертов криучи…

— Это ваше имя? — спросил Миляга. — Чертов Криучи? — за время своих путешествий ему приходилось встречать и более странное. Вопрос привел другого Милягу в еще более веселое расположение духа.

— А что, неплохая мысль, — ответил он. — Его достаточно много накопилось в моем организме. Автарх Чертов Криучи. Это звучит.

Миляга выплюнул карамель.

— Автарх? — спросил он.

Лицо другого вновь помрачнело.

— Ну ладно, глюк, показался мне на глаза? Теперь проваливай. — Он закрыл глаза. — Держи себя в руках, — прошептал он самому себе. — Во всем виноват этот трахнутый криучи. Вечно одна и та же история.

Теперь Миляга понял.

— Так вы думаете, что я вам пригрезился? — спросил он.

Автарх открыл глаза и гневно посмотрел на не желающую исчезать галлюцинацию.

— Я же сказал тебе…

— А что же такое криучи? Какой-то спиртной напиток? Наркотик? Ты думаешь, я мираж. Что ж, ты ошибаешься.

Он двинулся навстречу своему двойнику, и тот тревожно попятился.

— Иди ко мне, — сказал Миляга, протягивая руку. — Дотронься до меня. Я настоящий. Я здесь. Меня зовут Джон Захария, и я проделал долгий путь, чтобы увидеться с тобой. Раньше я не знал, что причина в этом, но теперь, когда я попал сюда, я уверен, что это именно так.

Автарх прижал кулаки к вискам, словно желая выбить из головы эту наркотическую дурь.

— Это невозможно, — сказал он. В его голосе было не только недоверие, но и тревога, близкая к страху. — Ты не мог оказаться здесь. После стольких лет…

— Ну и все-таки оказался, — сказал Миляга. — Я так же изумлен, как и ты, поверь мне. Но я здесь.

Автарх внимательно осмотрел его, склоняя голову то на один бок, то на другой, словно по-прежнему ожидая, что вот-вот обнаружится угол зрения, с которого можно будет убедиться в призрачной природе посетителя. Но после минутных поисков он отказался от этой затеи и просто уставился на Милягу. Лицо его превратилось в лабиринт хмурых морщин.

— Откуда ты появился? — произнес он медленно.

— По-моему, ты знаешь об этом, — сказал Миляга в ответ.

— Из Пятого?

— Да.

— Ты пришел, чтобы свергнуть меня, так ведь? И как я этого сразу не понял? Ты начал эту революцию! Ты расхаживал по улицам, сея семена бунта. Ничего удивительного, что мне не удалось искоренить смутьянов. А я-то все раздумывал: кто бы это мог быть? Кто это там плетет против меня заговоры? Казнь за казнью, чистка за чисткой, и ни разу не удавалось добраться до главного заправилы. До того, кто столь же умен, как и я. Бессонными ночами я лежал и думал: кто это? Я составил список, такой же длинный, как мои руки. Но тебя там не было, Маэстро. Маэстро Сартори.

Услышать звание Автарха само по себе было большим потрясением, но это второе откровение вызвало настоящую бурю в организме Миляги. Голова его заполнилась тем же шумом, который охватил его на платформе в Май-Ке, а желудок исторг все свое содержимое одной желчной волной. Он протянул руку к столу, чтобы удержаться на ногах, но промахнулся и упал на пол, в лужу собственной рвоты. Барахтаясь в отвратительных массах, он замотал головой, пытаясь вытрясти оттуда этот шум, но привело это только к тому, что суматоха звуков немного улеглась, и сквозь нее проскользнули прятавшиеся за ней слова.

Сартори! Он был Сартори! Он не стал терять дыхания на переспрашивание. Это было его имя, и он знал об этом. И какие миры скрывались за этим именем — куда более поразительные, чем все то, что открыли перед ним Доминионы. Эти миры распахивались перед ним, словно окна от порыва ветра, стекла которых разбиваются вдребезги и которым уже никогда не суждено закрыться.

Это имя нашептывали ему сотни воспоминаний. Женщина произносила его со вздохом, словно зовя его обратно в свою неубранную постель. Священник выплевывал эти три слога с кафедры, возвещая вечное проклятие. Азартный игрок шептал его в сложенные чашечкой руки, чтобы следующий бросок костей принес ему счастье. Приговоренные к смерти превращали его в молитву, пьяницы — в насмешку, пирующие пели о нем песни. О-о-о, да он был знаменит! На ярмарке святого Варфоломея было несколько трупп, которые разыгрывали фарсы на сюжет его жизни. Бордель в Блумсбери мог похвастаться женщиной, монахиней в прошлом, которая от одного его прикосновения превратилась в нимфоманку и распевала его заклинания (так она, во всяком случае, утверждала), пока ее трахали. Он был парадигмой всего сказочного и запретного — угрозой благоразумным мужчинам и их женам, тайным пороком. А для детей — для детей, проходивших мимо его дома вслед за церковным старостой, — он был стишком:

Эта песенка, пропетая в его голове писклявыми голосами приходских сирот, была в своем роде еще хуже, чем проклятия с церковной кафедры, рыдания или молитвы. Она все звучала и звучала, с какой-то тупой бесполезностью, не обретая по дороге ни музыки, ни смысла. Как и его жизнь, жизнь без имени. Движение без цели.

— Ты забыл? — спросил у него Автарх.

— О да, — ответил Миляга, и невольный и горький смешок сорвался с его губ. — Я забыл.

Даже теперь, когда шумные голоса окрестили его настоящим именем, он едва мог поверить в случившееся. Неужели это тело прожило более двухсот лет в Пятом Доминионе, в то время как ум его обманывал сам себя — удерживал в памяти последнее десятилетие и прятал все остальное? Где же он был все эти годы? И кем? Если то, что он только что услышал — правда, то это только начало. Где-то в его сознании кроются два столетия воспоминаний, ждущих своего часа. Ничего удивительного в том, что Пай держал его в неведении. Теперь, когда память начала возвращаться к нему, вместе с ней подступило и безумие.

Он поднялся на ноги, цепляясь за стол.

— Пай-о-па здесь? — спросил он.

— Мистиф? Нет. А почему ты спрашиваешь? Он что, пришел с тобой из Пятого Доминиона?

— Да.

Улыбка вновь коснулась губ Автарха.

— Ну разве они не замечательные создания? — сказал он. — У меня у самого была парочка. Они никогда не нравятся с первого раза; к ним надо привыкнуть. Но когда это произойдет, расстаться с ними уже невозможно. Одного же я его не видел.

— А Юдит?

— Ах, — вздохнул он, — Юдит. Я полагаю, ты имеешь в виду леди Годольфина? У нее не было много имен, так ведь? И запомни, это относится ко всем нам. Как тебя зовут в наши дни?

— Я уже сказал тебе, Джон Фьюри Захария. Или Миляга.

— У меня есть несколько друзей, которые называют меня Сартори. Мне хотелось бы иметь тебя в их числе. Или ты хочешь вернуть себе это имя?

— Миляга меня вполне устраивает. Так мы разговаривали насчет Юдит. Этим утром я видел ее внизу у гавани.

— А Христа ты там случайно не видел?

— Ты о чем?

— Она вернулась сюда и заявила, что видела Скорбящего. В нее вселился страх Божий. Чокнутая сука. — Он вздохнул. — Грустно, очень грустно было видеть ее в таком состоянии. Я было подумал сначала, что она просто переела криучи, но нет. Она окончательно сошла с ума. Он просто вытек у нее через уши.

— Ты о ком говоришь? — спросил Миляга, заподозрив, что кто-то из них утратил нить разговора.

— О Кезуар, моей жене. Она пришла вместе со мной из Пятого Доминиона.

— А я говорил о Юдит.

— И я тоже.

— Ты хочешь сказать…

— …что они обе — Юдит. Одну из них ты сделал сам. Ради Бога, неужели ты и об этом забыл?

— Да. Да, забыл.

— Конечно, она была красивой, но она не стоила того, чтобы из-за нее потерять всю Имаджику. Это было твоей большой ошибкой. Тебе надо было использовать руки, а не свой член. Тогда я никогда бы не родился, и Бог бы спокойно сидел у себя на небесах, а ты стал бы Папой Сартори. Ха! Уж не за этим ли ты вернулся? Чтобы стать Папой? Слишком поздно, брат. К утру Изорддеррекс превратится в груду дымящегося пепла. Это моя последняя ночь здесь. Я отправляюсь в Пятый Доминион, и там я создам новую империю.

— Зачем?

— Ты что, не помнишь ту песенку, которую они всегда распевали под окнами? Мы не из обычного теста.

— Разве тебе недостаточно того, что ты уже достиг?

— И это ты мне говоришь! Все, что у меня в сердце, взято из твоего. И не рассказывай мне, что ты не мечтал о власти. Ты был величайшим Маэстро во всей Европе. Никто не смел прикоснуться к тебе. Все это не могло исчезнуть за одну ночь.

Впервые за все время их диалога он двинулся навстречу Миляге и положил руку ему на плечо.

— Я думаю, ты должен увидеть Ось, брат Миляга, — сказал он. — Это напомнит тебе о том, что такое ощущение власти. Ты уже пришел в себя?

— Вполне.

— Тогда пошли.

Он повел Милягу обратно в коридор и вверх по винтовой лестнице, мимо которой Миляга прошел несколько минут назад. Теперь же он стал подниматься по ней, ступая вслед за Сартори по изгибающимся ступенькам, ведущим к двери без ручки.

— Единственные глаза, которые видели Ось с того момента, как Башня была построена, — мои, — сказал он. — И это сделало ее чувствительной к чужому взгляду.

— Мои глаза — твои, — напомнил ему Миляга.

— Она почувствует разницу, — ответил Сартори. — Она захочет… прозондировать тебя, войти внутрь. — От Миляги не ускользнул сексуальный подтекст последней фразы. — Просто расслабься и думай об Англии, — сказал он. — Это быстро кончится.

С этими словами он облизал свой большой палец и поднес его к четырехугольнику свинцово-серого камня в центре двери, начертив на нем какой-то знак. Дверь ответила на этот сигнал. Запоры со скрежетом пришли в движение.

— Оказывается, слюна тоже? — сказал Миляга. — Я думал, сила только в дыхании.

— Ты можешь использовать пневму? — сказал Сартори. — Тогда и я должен обладать этой способностью. Но почему-то у меня никак не получается. Ты научишь меня, а я… в обмен я напомню тебе несколько заклинаний.

— Я сам не понимаю, как она действует.

— Тогда мы будем учиться вместе, — сказал Сартори в ответ. — Основные принципы очень просты: материя и сознание, сознание и материя. Одно преобразует другое. Может быть, именно это мы и собираемся сделать. Преобразить друг друга.

Сартори толкнул дверь рукой, и она открылась. При толщине по крайней мере дюймов шесть она двигалась совершенно бесшумно. Протянув руку, Сартори пригласил Милягу войти.

— Говорят, что Хапексамендиос установил Ось в центре Имаджики, чтобы оттуда по всем Доминионам растеклась его оплодотворяющая сила. — Автарх понизил голос, словно для того, чтобы сгладить свою неучтивость. — Иными словами, — сказал он, — это фаллос Незримого.

Разумеется, Миляга уже видел эту башню снаружи: она парила высоко над всеми прочими зданиями дворца. Но подлинные масштабы ее величия открылись ему только сейчас. Это была квадратная каменная башня шириной примерно в семьдесят или восемьдесят футов, а высота ее была такой, что укрепленные на стенах яркие факелы, освещавшие ее единственного обитателя, терялись вдали, словно дорожные знаки с люминесцентным покрытием на ночном шоссе. Необычайное зрелище, но и оно казалось ничтожным рядом с монолитом, вокруг которого и была построена башня. Миляга готовился к суровому штурму: он ожидал, что гудение будет сотрясать его череп, а заряд энергии обожжет кончики пальцев. Но ничего не произошло, и это по-своему было еще более обескураживающим. Ось знала, что он здесь, в ее покоях, но помалкивала, украдкой изучая его, пока он изучал ее.

Несколько потрясений ожидали Милягу. Первое, и самое незначительное, было вызвано ее красотой. Бока ее были цвета грозовых облаков, а благодаря огранке сияющие швы рассекали ее, словно спрятанные внутри молнии. Второе заключалось в том, что при всей своей огромности она не была установлена на земле, а парила в десяти футах от пола башни, отбрасывая вниз такую густую тень, что ее можно было принять за пьедестал.

— Впечатляет, а? — сказал Сартори, и его самоуверенный тон показался Миляге таким же неуместным, как смех у алтаря. — Можешь пройтись под ней. Давай. Это совершенно безопасно.

Миляге не особенно хотелось этого, но он слишком хорошо знал, что его двойник высматривает в нем признаки слабости, и любое проявление страха может быть позднее использовано против него. Сартори уже видел, как его рвало и как он стоял на коленях. Ему не хотелось, чтобы этот ублюдок поймал его еще на одной слабости.

— А ты разве не идешь со мной? — сказал он, оглядываясь на Автарха.

— Это очень личный момент, — сказал тот, подаваясь назад и предоставляя Миляге возможность одному ступить в тень.

Он словно бы вновь оказался в ледяной пустыне Джокалайлау. Холод пробрал его до костей. У него перехватило дыхание, изо рта вырвался клуб пара. Судорожно глотая ртом воздух, он поднял лицо навстречу нависшей над ним силе. В сознании его боролось рациональное стремление изучить этот загадочный феномен и с трудом сдерживаемое желание упасть на колени и взмолиться о том, чтобы его не раздавило. Он заметил, что у нависшего над ним неба было пять граней — возможно, по числу Доминионов. И, как и с боков, снизу также посверкивали молнии. Но не только благодаря огранке и мраку камень был похож на грозовое облако. В нем происходило движение; твердая скала над головой у Миляги вспучивалась и клубилась. Он бросил взгляд на Сартори, который стоял у двери, небрежно закуривая сигарету. Маленький язычок пламени у него в ладонях был где-то в другом мире, но Миляга не позавидовал его жару. Несмотря на пронизывающий холод, он не собирался покидать тень и ждал, пока каменные небеса над ним разверзнутся и произнесут свой приговор. Ему хотелось увидеть в действии ту силу, которая таилась в Оси, хотя бы для того, чтобы знать, что такие силы и такие приговоры существуют. Он отвел взгляд от Сартори едва ли не с презрением, и в голову ему пришла мысль, что несмотря на весь этот треп об обладании монолитом, те годы, что он стоял в башне Автарха, были жалкими мгновениями в необъятной вечности его существования, и что и он сам, и Сартори успеют прожить всю свою жизнь, да и оставшийся после них след будет затоптан теми, кто придет им на смену, за то время, которое потребуется камню, чтобы моргнуть своим облачным глазом.

Возможно, камень прочел эту мысль Миляги и одобрил ее, потому что из него стали исходить лучи благосклонного света. Теперь в нем были не только молнии, но и солнце, которое могло нести и спасение, и смерть, и блаженную теплоту, и всепожирающее пламя. Сначала оно осветило облака, а потом лучи его упали вниз, вокруг него, а потом и на его поднятое лицо. У этого момента были свои предшественника в Пятом Доминионе, которые пророчески предвещали то, что происходило сейчас. Когда-то, в те времена, когда городское шоссе еще было узкой дорогой, по колено залитой грязью, он стоял на Хайгейтском холме и наблюдал за расступающимися облаками, сквозь которые просвечивало то же солнечное великолепие, что и сейчас. А как-то раз тот же вид открылся ему из окна дома на Гамут-стрит. Он видел, как дым рассеивается после яростной бомбардировки в сорок первом, и, глядя на пробивающиеся лучи, всем существом своим мучительно ощущал, что забыл что-то очень важное, и что если только он когда-нибудь вспомнит — если вот такой же свет прожжет пелену забвения, — то тайна мира откроется ему.

Это чувство снова завладело им, но на этот раз его наполняла не только смутная тревога. Гудение, которое он уже раньше слышал у себя в голове, вновь появилось вместе со светом и даже внутри него, и тогда, в мельчайших изменениях тона он уловил слова.

— Примиритель, — сказала Ось.

Он хотел заткнуть уши и вытрясти это слово из головы. Рухнуть на землю, словно пророк, молящий освободить его от божественного поручения. Но слово звучало и внутри его, и снаружи. Не было никакой возможности спрятаться от него.

— Работа еще не окончена, — сказала Ось.

— Какая работа? — спросил он.

— Ты знаешь, какая.

Конечно, он знал. Но с тем трудом была связана такая боль, что он не готов был снова взвалить на себя эту ношу.

— Почему ты отказываешься? — спросила Ось.

Он поднял взгляд навстречу сиянию.

— Я уже потерпел поражение однажды. Столько людей погибло. Я не могу сделать это снова. Не могу.

— Для чего же ты пришел сюда? — спросила у него Ось, и голос ее был таким тихим, что ему пришлось задержать дыхание, чтобы уловить ее слова. Вопрос перенес его в прошлое, к смертельному ложу Тэйлора, и его мольбе о понимании.

— Чтобы понять… — сказал он.

— Понять что?

— Я не могу сформулировать… это звучит так жалко…

— Скажи.

— Понять, зачем я родился на свет. Зачем вообще рождаются люди.

— Ты знаешь, зачем ты родился.

— Нет, я не знаю. Хотел бы знать, но не знаю.

— Ты — Примиритель Доминионов. Ты — исцелитель Имаджики. Покуда ты будешь прятаться от этого, никакое понимание не придет к тебе. Маэстро, существует еще более страшная мука, чем воспоминание, и другой страдает от нее, потому что ты оставил свою работунезаконченной. Вернись в Пятый Доминион и заверши то, что ты начал. Сделай многое — Единым. Только в этом спасение.

Каменное небо вновь заклубилось, и облака сомкнулись над солнцем. Вместе с темнотой возвратился и холод, но он еще немного помедлил в тени, все еще надеясь на то, что снова откроется какой-нибудь просвет и Бог утешит его, прошептав, возможно, о том, что его тягостный долг может быть переложен на плечи другого человека, который лучше готов к тому, чтобы взвалить на себя это бремя. Но ничего подобного не случилось. Все, что ему оставалось делать, это обхватить руками свое дрожащее тело и заковылять по направлению к Сартори. Недокуренная сигарета, выпавшая из пальцев Автарха, дымилась у его ног. Судя по выражению его лица было ясно, что даже если он и не вник во все подробности состоявшегося только что разговора, суть он ухватил.

— Незримый заговорил, — сказал он таким же бесцветным голосом, как у Бога.

— Я не хотел этого, — сказал Миляга.

— Не думаю, что здесь подходящее место для проявлений неповиновения, — сказал Сартори, опасливо косясь на Ось.

— Я же не говорю, что я Ему не повинуюсь. Я просто сказал, что не хотел этого.

— И все равно об этом лучше поговорить в более уединенной обстановке, — прошептал Сартори, поворачиваясь в сторону двери.

Он повел Милягу не в ту маленькую комнатку, где они встретились, а в покой на другом конце коридора, который мог похвастаться окном, единственным в этой башне, насколько Миляга успел заметить. Оно было узким и грязным, хотя и чище, чем видневшееся за ним небо. Заря уже слегка окрасила облака, но дым городских пожаров, по-прежнему поднимавшийся к небу клубящимися колоннами, почти полностью затмевал ее слабый свет.

— Я не для этого сюда пришел, — сказал Миляга, устремляя взгляд в темноту. — Я хотел получить ответы.

— Ты получил их.

— И что, я должен смириться со своей долей, какой бы тяжкой она ни была?

— Не со своей, а с нашей. Нашей ответственностью. Болью… — он выдержал паузу. — …и славой, конечно.

Миляга бросил на него взгляд.

— Все это принадлежит мне, — просто сказал он.

Сартори пожал плечами, словно его это совершенно не интересует. В этом жесте Миляга узнал свои собственные маленькие хитрости. Сколько раз он сам точно так же пожимал плечами — поднимал брови, поджимал губы, отводил взгляд с притворным безразличием? Он решил сделать вид, что попался на удочку.

— Я рад, что ты понимаешь это, — сказал он. — Эта ноша лежит на моих плечах.

— Ты уже один раз потерпел поражение.

— Но я был близок к успеху, — сказал Миляга, делая вид, что уже вспомнил то, что на самом деле до сих пор таилось в глубинах его памяти, и рассчитывая вызвать у Сартори возражение, которое само по себе может послужить источником информации.

— Близко — это не значит хорошо, — сказал Сартори. — Близко — это смертельно. Это трагедия. Ты посмотри на себя, великого Маэстро. Ты приполз сюда, лишившись половины своих мозгов.

— Ось доверяет мне.

Этот удар попал в уязвимое место. Неожиданно Сартори сорвался на крик.

— Ебись она конем, эта Ось! Почему это ты должен стать Примирителем? Я правил Имаджикой сто пятьдесят лет. Я знаю, как пользоваться властью, а ты нет.

— Так вот чего ты хочешь? — сказал Миляга, закидывая наживку. — Ты хочешь стать Примирителем вместо меня?

— Я лучше подхожу для этого, — продолжал бушевать Сартори. — А ты умеешь только бегать за юбками.

— А ты что же, импотент?

— Я прекрасно понимаю, чем ты занят. Я и сам сделал бы то же самое. Ты пытаешься раззадорить меня, чтобы я выложил перед тобой все свои секреты. Но мне плевать на это. Все, что ты можешь сделать, могу сделать и я, только лучше. Ты потратил даром все эти годы, прячась в своей норе, а я использовал их. Я стал создателем империи. А ты, что сделал ты? — он не стал дожидаться ответа: слишком хорошо он заучил этот монолог. — Ты ничему не научился. Если сейчас ты снова начнешь Примирение, ты повторишь те же самые ошибки.

— Какие такие ошибки?

— Все они сводятся к одной, — сказал Сартори. — К Юдит. Если бы ты не хотел ее так сильно… — Он запнулся и внимательно посмотрел на Милягу. — Так ты и этого не помнишь?

— Нет, — сказал Миляга. — Пока нет.

— Вот что я скажу тебе, братец, — сказал Сартори, подойдя к Миляге и встав лицом к лицу. — Это печальная история.

— Из меня не так-то легко выжать слезу.

— Она была самой красивой женщиной в Англии. А кое-кто утверждал, что и во всей Европе. Но она принадлежала Джошуа Годольфину, и он хранил ее, как зеницу ока.

— Они были женаты?

— Нет, она была его любовницей, но он любил ее больше любой жены. И, разумеется, он знал о твоей страсти — ты и не скрывал ее, — и это его пугало. Он боялся, что рано или поздно ты соблазнишь ее и похитишь. Для тебя это было парой пустяков. Ты был Маэстро Сартори и мог сделать все, что угодно. Но он был одним из твоих покровителей, и ты выжидал, возможно надеясь, что она ему надоест, и тогда проблема разрешится мирным путем, но этого не случилось. Проходили месяцы, а его любовь все не слабела. Никогда еще тебе не приходилось так долго завоевывать женщину. Ты стал страдать как влюбленный подросток. Ты не мог спать. Сердце твое трепетало от одного звука ее голоса. Разумеется, чахнущий от любви Маэстро мог поставить под угрозу все Примирение, и поэтому Годольфин столь же стремился найти решение этой проблемы, как и ты. И поэтому, когда ты нашел такое решение, он был готов его выслушать.

— И что же это было за решение?

— Сделать вторую Юдит, неотличимую от первой. Тебе были известны такие заклинания.

— Тогда у него останется одна…

— А другая будет у тебя. Просто. Нет, не просто. Очень трудно. Очень опасно. Но то было горячее время. Доминионы, от начала времен скрытые от глаз людских, отделяло от Земли лишь несколько ритуалов. Небеса готовы были спуститься на землю, и создание новой Юдит казалось чепуховым делом. Ты предложил ему, и он согласился…

— Вот так просто все и было?

— Ты подсластил пилюлю. Ты пообещал ему Юдит, которая будет еще лучше, чем первая. Женщину, которая не будет стареть, которой никогда не надоест его общество, или общество его сыновей, или сыновей его сыновей. Ты сказал, что эта Юдит будет принадлежать всем мужчинам рода Годольфинов во веки вечные. Она будет уступчивой, она будет скромной, она будет само совершенство.

— А что по этому поводу думал оригинал?

— Она ни о чем не подозревала. Ты одурманил ее каким-то зельем, отвез в Комнату Медитаций на Гамут-стрит, разжег жаркий огонь, раздел догола и начал ритуал. Ты умастил ее кожу специальным составом, положил ее в круг песка, привезенного с окраины Второго Доминиона — оттуда, где находится самая святая земля во всей Имаджике. Потом ты произнес молитвы и стал ждать. — Он выдержал паузу, купаясь в удовольствии, которое доставлял ему этот рассказ. — Позволь тебе напомнить, это очень длинный ритуал. По крайней мере одиннадцать часов надо ждать, пока в круге рядом с оригиналом возникнет точная копия. Разумеется, ты позаботился о том, чтобы все это время в доме никого не было — даже твоего бесценного мистифа. Это один из самых тайных ритуалов. И вот ты сидел там один, и скоро тебе стало скучно. А когда тебе стало скучно, ты напился. Ты был с ней в одной комнате, смотрел на ее совершенную красоту, освещенную отблесками пламени, и наваждение овладело тобой. И в конце концов, почти не помня себя после приличной дозы коньяка, ты совершил самую большую ошибку в своей жизни. Ты сорвал с себя одежду, шагнул в круг и сделал с ней все, что только может сделать мужчина с женщиной, хотя она и была без сознания, а ты допился до чертиков. Ты трахнул ее не один раз — ты делал это снова и снова, словно хотел залезть внутрь ее тела. Снова и снова. Потом ты отрубился и остался лежать рядом с ней.

Миляга начал понимать, в чем состояла ошибка.

— Так я заснул в круге? — спросил он.

— Да.

— А в результате появился ты.

— Да. И, доложу я тебе, вот это было рождение! Люди говорят, что не помнят того момента, когда родились на свет, но я-то помню! Я помню, как я открыл глаза, лежа в круге, и рядом со мной была она, а на меня падал этот цветной дождь и облекал плотью мой дух. Превращался в кости, в плоть. — Лицо его утратило всякое выражение. — Я помню, — сказал он, — как в один момент она поняла, что не одна, повернула голову и увидела меня рядом с ней. Тело еще не было готово — словом, самый настоящий урок анатомии, недоделанный и влажный. Никогда не забуду, какой звук она при этом издала…

— А я так и не просыпался?

— Ты уполз вниз, чтобы облить голову холодной водой, и там уснул. Позже я нашел тебя: ты спал на столе в столовой.

— Заклинание продолжало действовать, даже после того как я покинул круг?

— Ты ведь мастер своего дела? Да, оно продолжало действовать. Ты не был крепким орешком. Это ее пришлось декодировать в течение нескольких часов, а ты ведь просто светился. Чары расшифровали тебя за несколько минут и изготовили меня за пару часов.

— Ты с самого начала знал, кто ты?

— Ну конечно. Ведь я был тобой, охваченный твоей похотью. Я был тобой, и во мне кипело то же желание трахать и трахать, подчинять и завоевывать. Но я был тобой и когда ты, свершив свою ужасную ошибку, с пустой головой и пустыми яйцами, в которых гулял ветер смерти, сидел у нее между ног и пытался вспомнить, для чего ты родился на свет. Тем человеком я тоже был, и эти противоположные чувства рвали меня на части. — Он выдержал небольшую паузу. — И до сих пор это так, брат мой.

— Конечно, я бы помог тебе, если б знал, что случилось по моей вине.

— Ну да, избавил бы меня от страданий, — сказал Сартори. — Отвел бы меня в сад и пристрелил бы, как бешеную собаку. Я ведь не знал, что ты сделаешь со мной. Я спустился вниз. Ты храпел, как извозчик. Я долгое время наблюдал за тобой, хотел разбудить тебя, хотел разделить с тобой охвативший меня ужас, но прежде чем я собрался с мужеством, приехал Годольфин. Это было как раз перед наступлением зари. Он приехал, чтобы забрать Юдит домой. Я спрятался. Я видел, как Годольфин разбудил тебя, слышал, как вы разговаривали. Потом я видел, как вы поднимались по лестнице, словно два новоиспеченных папаши, и входили в Комнату Медитации. Потом я услышал ваши радостные возгласы и раз и навсегда понял, что мое рождение не входило в ваши намерения.

— И что ты сделал?

— Украл немного денег и кое-какую одежду. Потом я сбежал. Страх понемногу проходил, и я начал понимать, кто я такой. Какими знаниями я располагаю. И я ощутил в себе этот… аппетит… твой аппетит. Мне захотелось славы.

— И все это ты совершил для того, чтобы добиться ее? — спросил Миляга, снова повернувшись к окну. С каждой минутой, по мере того как свет Кометы становился ярче, масштабы катастрофы становились все очевиднее. — Смелый замысел, братец, — сказал он.

— Этот город был велик. Возникнут и другие, столь же великие. И даже более великие, потому что на этот раз мы будем возводить их вдвоем и управлять ими вместе.

— Ты меня принял за кого-то другого, — сказал Миляга, — никакая империя мне не нужна.

— Но она уже стоит на пороге истории, — сказал Сартори, воспламененный этим видением. — Ты — Примиритель, брат мой. Ты — исцелитель Имаджики. Ты знаешь, что это означает для нас обоих? Если ты примиришь Доминионы, возникнет один великий город, новый Изорддеррекс, который будет столицей всей Имаджики. Я стану его основателем и буду управлять им, а ты можешь быть Папой.

— Да не хочу я быть никаким Папой.

— Чего же ты тогда хочешь?

— Для начала, найти Пай-о-па. А потом хоть немного разобраться в том, что все это означает.

— Ты родился Примирителем, какое еще значение тебе нужно? Это единственная цель твоей жизни. Не пытайся уйти от нее.

— А ты кем родился? Не можешь же ты вечно строить города. — Он бросил взгляд за окно на дымящиеся руины. — Так ты поэтому его разрушил? — сказал он. — Чтобы можно было все начать сначала?

— Я не разрушал его. Произошла революция.

— Которую ты сам вызвал своими зверствами, — сказал Миляга. — Несколько недель назад я был в маленькой деревушке под названием Беатрикс…

— Ах да, Беатрикс. — Сартори глубоко вздохнул. — Конечно, это был ты. Я понял, что кто-то наблюдал за мной, но не мог понять, кто. Боюсь, раздражение сделало меня жестоким.

— Ты называешь это жестоким? Я бы назвал это бесчеловечным.

— Ты поймешь это не сразу, а пока поверь мне на слово: время от времени подобные крайние меры просто необходимы.

— Я знал некоторых жителей.

— Тебе никогда не придется марать руки такой черной работой. Я сделаю все, что необходимо.

— И я тоже, — сказал Миляга.

Сартори нахмурился.

— Это что, угроза? — осведомился он.

— Все это началось с меня, мной и закончится.

— Но каким мной, Маэстро? Этим… — он указал на Милягу. — …или этим? Как ты не понимаешь, нам суждено было стать врагами. Но сколько всего мы сможем достигнуть, если объединимся! — Он положил руку Миляге на плечо. — Наша встреча была предрешена. Именно поэтому Ось и молчала все эти годы. Она ждала, пока ты придешь, и мы воссоединимся. — Лицо его обмякло. — Не становись моим врагом, — сказал он. — Сама мысль о…

Раздавшийся за пределами комнаты крик тревоги прервал его на полуслове. Автарх отвернулся от Миляги и направился к двери. В этот момент в коридоре появился солдат с перерезанным горлом, безуспешно пытающийся зажать руками фонтан крови. Он споткнулся, упал на стену и сполз на пол.

— Толпа, должно быть, уже здесь, — заметил Сартори не без удовлетворения. — Настало время принимать решение. Отправимся ли мы отсюда вместе или мне придется управлять Пятым Доминионом в одиночку?

Раздались новые крики, достаточно громкие, чтобы помешать дальнейшему разговору, и Сартори прекратил свои увещевания и шагнул в коридор.

— Оставайся здесь, — сказал он Миляге. — Поразмысли хорошенько, пока будешь ждать.

Миляга проигнорировал это распоряжение. Не успел Сартори завернуть за угол, как он последовал за ним. К тому моменту шум затих, и только воздух вырывался со свистом из дыхательного горла солдата. Миляга ускорил шаг, внезапно испугавшись, что его двойнику подстроена засада. Без сомнения, Сартори заслужил смерть. Без сомнения, они оба ее заслужили. Но ему еще столько надо было узнать от своего брата — в особенности, о том, что было связано с неудачей Примирения. С ним не должно ничего случиться, во всяком случае до тех пор, пока Миляга не вытянет из него все ключи к разгадке тайны. Когда-нибудь для них обоих настанет время платить за свои грехи. Но не сейчас.

Перешагнув мертвого солдата, он услышал голос мистифа. Он произнес единственное слово:

— Миляга.

Услышав этот голос, не похожий ни на один голос в мире, который ему доводилось слышать во сне или наяву, весь преисполненный заботы о Сартори (или о нем?), Миляга ощутил, как чувства переполняют его. Им овладело одно лишь стремление — добраться до того места, где находится мистиф, взглянуть ему в лицо и заключить его в свои объятия. Слишком долго они были разлучены. Никогда больше, — поклялся он на бегу, — не взирая ни на какие распоряжения и приказы, ни на какие злые силы, которые попытаются встать между ними, никогда больше он не оставит мистифа.

Он завернул за угол. Впереди виднелся дверной проем, ведущий в переднюю, где он увидел Сартори. Его фигура была частично скрыта от Миляги, но когда Сартори услышал шаги, он обернулся и посмотрел в коридор. Приветственная улыбка, которую он нацепил для встречи Пай-о-па, сползла с его лица, и в два прыжка он достиг двери и захлопнул ее перед носом своего создателя. Понимая, что его опередили, Миляга выкрикнул имя Пая, но еще прежде чем оно сорвалось с его уст, дверь закрылась, оставив Милягу в почти полной темноте. Клятва, которую он дал самому себе несколько секунд назад, оказалась нарушенной: они снова были разлучены, даже не успев воссоединиться. В ярости Миляга бился о дверь, но, как и все остальное в этой башне, она была построена на века. Как ни мощны были его удары, в награду ему доставались только синяки. Это причиняло ему боль, но еще больнее жалило его воспоминание о том, с каким вожделением говорил Сартори о своей любви к мистифам. Может быть, даже в это самое мгновение мистиф был в объятиях Сартори, который ласкал его, целовал его, обладал им.

Он бросился на дверь в последний раз и отказался от дальнейших попыток такого примитивного штурма. Он сделал вдох, выдохнул воздух в свой кулак и ударил пневмой о дверь точно так же, как он делал это в Джокалайлау. Тогда под его ладонью был лед, и треснул он лишь после нескольких попыток, но на этот раз, то ли потому, что его желание оказаться по другую сторону двери было сильнее желания освободить женщин, а может быть, просто из-за того, что теперь он был Маэстро Сартори, человеком, у которого есть имя и который кое-что знает о своей силе, сталь поддалась с первого удара, и в двери образовалась неровная трещина.

Он услышал, как Сартори что-то крикнул, но не стал терять время на то, чтобы вдаваться в смысл его слов. Вместо этого он нанес удар второй пневмой, и на этот раз рука его прошла сквозь дверь, превращая сталь в осколки. И в третий раз он поднес кулак ко рту, ощутив при этом запах своей собственной крови, хотя боль пока не чувствовалась. Он зажал в кулаке третью пневму и ударил ее о дверь с воплем, который посрамил бы даже самурая. Петли взвизгнули, и дверь рухнула. Не успела она коснуться пола, как он уже был в передней и убедился в том, что в ней никого нет — по крайней мере, живых. Три трупа, принадлежащие товарищам того солдата, который первым поднял тревогу, растянулись на полу. Всех их постигла одинаковая участь: на теле каждого зияла одна-единственная рубленая рана. Он перескочил через них в сторону двери, добавив несколько капелек крови из своей поврежденной руки к разлившемуся по полу озеру.

Коридор перед ним был заполнен дымом, словно в недрах Дворца горело какое-то отсыревшее гнилье. Но сквозь эту пелену ярдах в пятидесяти от него ему удалось разглядеть Сартори и Пая. Какую бы выдумку ни изобрел Сартори для того, чтобы удержать мистифа от выполнения своей миссии, но так или иначе она сработала. Они бежали прочь от башни, не оглядываясь, словно любовники, только что спасшиеся от смерти.

Миляга сделал глубокий вдох, но на этот раз не для того, чтобы выдохнуть пневму. Он выкрикнул имя Пая в сумрак коридора, и клубы дыма рассеялись, словно звуки, исходившие из уст Маэстро, обладали материальной природой. Пай остановился и посмотрел назад. Сартори взял мистифа под руку, похоже, пытаясь поторопить его, но глаза Пая уже отыскали Милягу, и он не позволил себя увести. Вместо этого он высвободился и сделал шаг по направлению к Миляге. Пелена дыма, разделенная его криком, вновь сгустилась, и лицо мистифа превратилось в расплывчатое пятно. Но Миляга прочел смятение во всей его фигуре. Похоже, он не знал, назад ему идти или вперед.

— Это я! — закричал Миляга. — Это я!

Он увидел Сартори за плечом мистифа и услышал обрывки предупреждений, которые тот ему нашептывал: что-то по поводу того, что Ось овладевает их сознанием.

— Я не иллюзия, Пай, — сказал Миляга, продолжая двигаться вперед. — Это я, настоящий. Я — Миляга.

Мистиф замотал головой, оглянулся на Сартори, потом снова перевел взгляд на Милягу, полностью сбитый с толку увиденным.

— Это всего лишь мираж, — сказал Сартори, уже не утруждая себя шепотом. — Пошли, Пай, пока мы не в ее власти. Она может свести с ума.

Слишком поздно для таких предупреждений, подумал Миляга. Теперь он был достаточно близко от мистифа, чтобы разглядеть выражение его лица. Это было лицо безумца: глаза широко раскрыты, зубы сжаты, лоб и щеки забрызганы кровью, которая смешалась с ручейками пота. Наемный убийца в прошлом, мистиф давно уже потерял вкус к этому ремеслу (это стало ясно уже в Колыбели, когда он не решился убить охранника, несмотря на то, что от этого зависела их жизнь), но теперь ему вновь пришлось им заняться, и сердечная боль, которую он при этом испытывал, была написана у него на лице. Он был на грани нервного срыва. И теперь, когда перед глазами у него оказались два человека, говоривших голосом его возлюбленного, он утрачивал последние остатки психического равновесия.

Рука его потянулась к ремню, с которого свисал такой же ленточный клинок, как и те, что были у отряда палачей. Миляга услышал свист, когда мистиф вынул клинок из-за пояса: судя по всему, край его нисколько не затупился о тела предыдущих жертв.

За спиной у мистифа Сартори сказал:

— Почему бы и нет? Ведь это только тень.

Взгляд Пая стал еще более безумным, и он поднял трепещущее лезвие у себя над головой. Миляга замер. Еще один шаг — и он оказался бы в пределах досягаемости клинка. Никаких сомнений в том, что Пай готов пустить его в ход, у него не было.

— Давай! — сказал Сартори. — Убей его! Одной тенью станет меньше…

Миляга взглянул на Сартори, и, похоже, именно это едва заметное движение сыграло роль спускового крючка. Мистиф бросился на Милягу, со свистом опуская клинок. Миляга отшатнулся назад, избегая встречи с клинком, который, без сомнения, вполне мог бы рассечь пополам его грудь, но мистиф не собирался дважды повторять одну и ту же ошибку и перед следующим замахом подскочил к Миляге почти вплотную. Миляга попятился, поднимая вверх руки, но подобные жесты не могли произвести на Пая никакого впечатления. Он стремился уничтожить это безумие и сделать это как можно быстрее.

— Пай? — выдохнул Миляга. — Это же я! Я! Я оставил тебя в Кеспарате! Ты помнишь?

Пай дважды взмахнул клинком, и второй удар задел плечо и грудь Миляги, рассекая пиджак, рубашку и плоть. Миляга извернулся, не давая клинку проникнуть глубже, и зажал рану своей и так уже окровавленной рукой. Сделав еще один шаг назад, он уперся в стену коридора и понял, что отступать дальше некуда.

— А как же моя последняя вечеря? — сказал он, глядя не на клинок, а прямо в глаза Паю, пытаясь пробиться сквозь кровавую пелену безумия к здравому уму, который съежился где-то сзади. — Ты же обещал мне, Пай, что мы поужинаем вместе. Разве ты не помнишь? Рыба внутри рыбы внутри…

Мистиф замер. Клинок трепетал у его плеча.

— …рыбы.

Клинок продолжал трепетать, но не опускался.

— Скажи, что ты помнишь, Пай. Прошу тебя, скажи, что ты помнишь.

Где-то за спиной у Пая Сартори разразился новыми увещеваниями, но для Миляги они были всего лишь невнятным шумом. Он продолжал смотреть в пустые глаза мистифа, пытаясь уловить хоть какой-нибудь признак того, что его слова произвели на палача какое-то впечатление. Пай сделал неглубокий, прерывистый вдох, и складки у него на лбу и у рта разгладились.

— Миляга? — сказал он.

Он не ответил. Он только отнял руку от своего плеча и продолжал неподвижно стоять у стены.

— Убей его! — продолжал повторять Сартори. — Убей его! Это всего лишь иллюзия!

Пай повернулся, по-прежнему сжимая клинок в поднятой руке.

— Не надо… — сказал Миляга, но мистиф уже двинулся в направлении Автарха. Миляга выкрикнул его имя и оттолкнулся от стены, пытаясь остановить его. — Пай! Послушай меня…

Мистиф бросил взгляд назад, и в это мгновение Сартори поднял ладонь к своему глазу, сжал кулак и плавным движением вытянул руку вперед, высвобождая то, что она выхватила из воздуха. С ладони его полетел небольшой шарик, за которым тянулся дымный след, — нечто вроде материализовавшейся энергии его взгляда. Миляга потянулся к мистифу, стремясь оттащить его в сторону от траектории полета, но рука его бессильно ухватила воздух в нескольких дюймах от спины Пая, а когда он предпринял вторую попытку, было уже поздно. Трепещущий клинок выпал из рук мистифа, отброшенного назад силой удара. Не отрывая взгляда от Миляги, он упал прямо ему в объятия. Сила инерции увлекла их обоих на пол, но Миляга быстро выкатился из-под мистифа и поднес руку ко рту, чтобы защитить их с помощью пневмы. Однако Сартори уже исчезал в облаке дыма. На лице его застыло выражение, воспоминание о котором мучило потом Милягу еще много дней и ночей. В нем было больше тоски, чем триумфа, больше скорби, чем ярости.

— Кто теперь примирит нас? — сказал он, скрываясь во мраке. Клубы дыма сгустились вокруг него, словно по его приказу, чтобы он мог спокойно удалиться под их прикрытием.

Миляга не стал преследовать его и вернулся к мистифу, который лежал на том же самом месте, где и упал. Он опустился перед ним на колени.

— Кто это был? — спросил Пай.

— Мое творение, — сказал Миляга. — Я создал его, когда был Маэстро.

— Еще один Сартори? — сказал Пай.

— Да.

— Тогда беги за ним. Убей его. Такие существа — самые…

— Позже.

— …пока он не убежал.

— Он не может убежать, любимый. Где бы он ни был, я всюду найду его.

Руки Пая были прижаты к тому месту у него на груди, куда его поразила злая сила Сартори.

— Позволь мне взглянуть, — сказал Миляга, отводя руки мистифа и разрывая рубашку. Рана представляла собой пятно, черное в центре и бледнеющее к краям вплоть до гнойно-желтого.

— Где Хуззах? — спросил Пай. Дыхание его было затрудненным.

— Она мертва, — ответил Миляга. — Ее убил Нуллианак.

— Как много смерти вокруг, — сказал Пай. — Это ослепило меня. Я мог бы убить тебя, не сознавая, что делаю.

— Мы сейчас не будем говорить о смерти, — сказал Миляга. — Нам надо придумать способ, как исцелить тебя.

— Есть еще более срочное дело, — сказал Пай. — Я пришел сюда, чтобы убить Автарха…

— Нет, Пай…

— Таков был приговор, — настаивал Пай. — Но теперь мне это не под силу. Ты сделаешь это за меня?

Миляга подсунул руку под голову мистифа и помог ему сесть.

— Я не могу этого сделать, — сказал он.

— Почему нет? Ты ведь можешь сделать это с помощью пневмы.

— Нет, Пай, не могу. Это все равно что убить самого себя.

— Что?

Мистиф недоуменно уставился на Милягу, но его озадаченность продлилась недолго. Прежде чем Миляга успел начать объяснения, он испустил протяжный, страдальческий стон, уложенный в три скорбных слова:

— Господи Боже мой.

— Я нашел его в Башне Оси. Сперва я просто не поверил своим глазам…

— Автарх Сартори, — сказал Пай, словно проверяя слова на слух. Потом похоронным голосом он произнес: — Звучит неплохо.

— Скажи, ведь ты все это время знал, что я Маэстро, правда?

— Конечно.

— Но ты ничего не сказал мне об этом.

— Я открыл тебе столько, сколько осмелился. Но ведь я был связан клятвой никогда не напоминать тебе, кем ты был в прошлом.

— Кто взял с тебя эту клятву?

— Ты сам, Маэстро. Тебе было очень больно, и ты хотел забыть свои страдания.

— И как мне это удалось?

— Очень простой ритуал.

— Ты его совершил?

Пай кивнул.

— Я помог тебе в этом, как помогал во всем остальном. Ведь я был твоим слугой. И я дал клятву, что когда ритуал свершится и прошлое будет спрятано от тебя, я никогда не открою его тебе снова. А ведь клятвы неподвластны времени.

— Но ты продолжал надеяться на то, что я задам подходящий вопрос и…

— Да.

— …ты сможешь вернуть мне мою память.

— Да. И ты подходил очень близко.

— В Май-Ке. И в горах.

— Но недостаточно близко, чтобы освободить меня от ответственности. Мне приходилось хранить молчание.

— Ну теперь, мой друг, я освобождаю тебя от этой клятвы. Когда мы тебя вылечим…

— Нет, Маэстро, — сказал Пай. — Такие раны невозможно исцелить.

— Очень даже возможно, и ты вскоре сам сможешь в этом убедиться, — сказал Миляга, отгоняя от себя мысль о возможности неблагоприятного исхода.

Он вспомнил рассказ Никетомаас о лагере Голодарей на границе между Первым и Вторым Доминионами и о том, как туда отвезли Эстабрука. Она утверждала, что там возможны самые настоящие чудеса исцеления.

— Мой друг, мы с тобой отправляемся в очень долгое путешествие, — сказал Миляга, взваливая мистифа себе на спину.

— К чему ломать себе хребет? — сказал Пай-о-па. — Давай попрощаемся напоследок, и ты оставишь меня здесь.

— Я не собираюсь прощаться с тобой ни здесь, ни в каком-либо другом месте, — сказал Миляга. — А теперь обхвати меня за шею, любимый. Нам еще предстоит долгий путь.

Глава 39

1

Восход Кометы над Изорддеррексом отнюдь не заставил зверства прекратиться или попрятаться в укромные уголки, совсем напротив. Теперь над городом правила Гибель, и двор ее был повсюду. Шли празднества в честь ее восшествия на престол; выставлялись напоказ ее символы, из которых больше всех повезло тем, кто уже умер; репетировались всевозможные ритуалы в преддверии долгого и бесславного правления. Сегодня дети были одеты в пепел и, словно кадильницы, держали в руках головы своих родителей, из которых до сих пор еще исходил дым пожаров, на которых они были найдены. Собаки обрели полную свободу и пожирали своих хозяев, не опасаясь наказания. Стервятники, которых Сартори некогда выманил из пустыни тухлым мясом, собирались на улицах в крикливые толпы, чтобы пообедать мясом мужчин и женщин, которые сплетничали о них еще вчера.

Конечно, среди оставшихся в живых были и те, в ком еще жила мечта о восстановлении порядка. Они собирались в небольшие отряды, чтобы делать то, что было в их силах при этом новом положении, — разбирать завалы в поисках уцелевших, тушить пожары в тех домах, которые еще имело смысл спасать, оказывать помощь раненым и даровать быстрое избавление тем, у кого уже не хватало сил на следующее дыхание. Но их было гораздо меньше, чем тех, чья вера в здравый смысл этой ночью была разбита вдребезги, и кто утром встретил взгляд Кометы с опустошением и отчаянием в сердце. К середине утра, когда Миляга и Пай подошли к воротам, ведущим из города в пустыню, уже многие из тех, кто начал этот день с намерением спасти хоть что-нибудь из этого бедствия, прекратили борьбу и решили покинуть город, пока еще живы. Исход, в результате которого за пол-недели Изорддеррекс потеряет почти все свое население, начался.

* * *

Помимо невнятных указаний Никетомаас на то, что лагерь, в который отнесли Эстабрука, находится где-то в пустыне на границе этого Доминиона, у Миляги не было никаких ориентиров. Он надеялся встретить по пути кого-нибудь, кто сможет объяснить ему дорогу, но ни физическое, ни умственное состояние попадавшихся ему людей не внушало надежд на помощь с их стороны. Прежде чем покинуть дворец, он постарался как можно тщательнее забинтовать руку, которую он поранил, сокрушая дверь в Башне Оси. Колющая рана, которую он получил в тот момент, когда Хуззах была похищена, и разрез, в котором был повинен клинок мистифа, не причиняли ему особых беспокойств. Его тело, обладавшее свойственной всем Маэстро стойкостью, уже прожило три человеческих жизни без каких бы то ни было признаков старения и теперь быстро оправлялось от понесенного ущерба.

О теле Пай-о-па этого сказать было нельзя. Заклятие Сартори отравляло ядом весь его организм и отнимало у него силы и разум. К тому времени, когда они выходили из города, Пай едва мог передвигать ноги, и Миляге приходилось чуть ли не тащить его на себе. Ему оставалось надеяться только на то, что вскоре они найдут какое-нибудь средство передвижения, а иначе это путешествие закончится, так и не успев начаться. На собратьев-беженцев рассчитывать было трудно. Большинство из них шли пешком, а те, у кого был транспорт — тележки, машины, низкорослые мулы, — и так уже были перегружены пассажирами. Несколько набитых до отказа экипажей испустили дух, не успев толком отъехать от городских ворот, и теперь заплатившие за место пассажиры спорили с владельцами у дороги. Но основная масса беженцев шла по дороге в оцепенелом молчании, почти все время глядя себе под ноги, отрывая глаза от дороги только тогда, когда приближались к развилке.

На развилке создалась пробка: люди кружили на месте, решая, какой из трех маршрутов лучше избрать. Дорога прямо вела в направлении далекого горного хребта, не менее впечатляющего, чем Джокалайлау. Дорога налево вела в места, где было больше растительности. Неудивительно, что именно ее чаще всего избирали путники. Наименее популярная среди беженцев и наиболее многообещающая для целей Миляги дорога уходила направо. Она была пыльной и неровной. На местности, по которой она пролегала, было меньше всего растительности, а значит, тем больше была вероятность того, что впоследствии она перейдет в пустыню. Но после нескольких месяцев, проведенных в Доминионах, он знал, что характер местности может резко измениться на участке в каких-нибудь несколько миль. Так что вполне возможно, что эта дорога приведет их к сочным пастбищам, а дорога у них за спиной — в пустыню. Стоя посреди толпы беженцев и рассуждая сам с собой, он услышал чей-то пронзительный голос и сквозь завесу пыли разглядел маленького человечка — молодого, в очках, с голой грудью и лысого, который пробирался к нему сквозь толпу, подняв руки над головой.

— Мистер Захария! Мистер Захария!

Лицо ему было знакомо, но он не мог вспомнить точно, где он его видел, и подобрать ему соответствующее имя. Но человечек, возможно, привыкший к тому, что никто его толком не запоминает, быстро сообщил необходимую информацию.

— Флоккус Дадо, — сказал он. — Помните меня?

Теперь он вспомнил. Это был товарищ Никетомаас по оружию.

Флоккус снял очки и присмотрелся к Паю.

— Ваша подруга выглядит совсем больной, — сказал он.

— Это не подруга, это мистиф.

— Извините. Извините, — сказал Флоккус, вновь надевая очки и принимаясь яростно моргать. — Ошибся. Я вообще не ладах с сексом. Он сильно болен?

— Боюсь, что так.

— Нике с вами? — сказал Флоккус, оглядываясь вокруг. — Только не говорите мне, что она уже ушла вперед. Ведь я сказал ей, что буду ждать ее здесь, если мы потеряем друг друга.

— Она не придет, Флоккус, — сказал Миляга.

— Почему, ради Хапексамендиоса?

— Боюсь, ее уже нет в живых.

Нервные моргания и подергивания Дадо прекратились немедленно. Он уставился на Милягу с глупой улыбкой, словно привык быть объектом шуток и хотел верить в то, что это лишь очередной розыгрыш.

— Нет, — сказал он.

— Боюсь, что да, — сказал Миляга в ответ. — Ее убили во дворце.

Флоккус снова снял очки и потер переносицу.

— Грустно это, — сказал он.

— Она была очень храброй женщиной.

— Да, именно такой она и была.

— И она яростно защищалась. Но силы были неравны.

— Как вам удалось спастись? — спросил Флоккус, без малейшей обвинительной нотки.

— Это очень долгая история, — сказал Миляга. — И боюсь, я еще не вполне готов ее рассказать.

— Куда вы направляетесь? — спросил Дадо.

— Никетомаас сказала мне, что у Голодарей есть нечто вроде лагеря у границ Первого Доминиона. Это правда?

— Действительно, у нас есть такой лагерь.

— Тогда туда-то я и иду. Она сказала, что человек, которого я знаю — а ты знаешь Эстабрука? — исцелился в тех местах. А я хочу вылечить Пая.

— Тогда нам лучше отправиться вместе, — сказал Флоккус. — Мне нет смысла больше ждать здесь. Дух Нике уже давно отправился в путь.

— У тебя есть какой-нибудь транспорт?

— Да, есть, — сказал он, повеселев. — Отличная машина, которую я нашел в Карамессе. Она запаркована вон там. — Он указал пальцем сквозь толпу.

— Если, конечно, она все еще там, — заметил Миляга.

— Она под охраной, — сказал Дадо, усмехнувшись. — Можно, я помогу вам с мистифом?

Он взял Пая на руки — к тому моменту тот уже совсем потерял сознание, — и они стали пробираться сквозь толпу. Дадо постоянно кричал, чтобы им освободили дорогу, но призывы его по большей части игнорировались, до тех пор, пока он не стал выкрикивать «Руукасш! Руукасш!» — что немедленно возымело желаемый эффект.

— Что значит Руукасш? — спросил у него Миляга.

— Заразно, — ответил Дадо. — Осталось недалеко.

Через несколько шагов показался автомобиль. Дадо знал толк в мародерстве. Никогда еще, со времен того первого, славного путешествия по Паташокскому шоссе, на глаза Миляге не попадался такой изящный, такой отполированный и такой непригодный для путешествия по пустыне экипаж. Он был дымчато-серого цвета с серебряной отделкой; шины у него были белые, а салон был обит мехом. На капоте, привязанный к одному из боковых зеркал, сидел его стражник и его полная противоположность — животное, состоящее в родстве с рагемаем — через гиену — и соединившее в себе самые неприятные свойства обоих. Оно было круглым и жирным, как свинья, но его спина и бока были покрыты пятнистым мехом. Морда его обладала коротким рылом, но длинными и густыми усами. При виде Дадо уши у него встали торчком, как у собаки, и оно разразилось таким пронзительным лаем и визгом, что рядом с ней голос Дадо звучал басом.

— Славная девочка! Славная девочка! — сказал он.

Животное поднялось на свои короткие ножки и завиляло задом, радуясь возвращению хозяина. Под животом у нее болтались набухшие соски, покачивающиеся в такт ее приветствию.

Дадо открыл дверь, и на месте пассажира обнаружилась причина, по которой животное так ревностно охраняло автомобиль, — пять тявкающих отпрысков, идеальные уменьшенные копии своей матери. Дадо предложил Миляге и Паю расположиться на заднем сиденье, а Мамашу Сайшай собрался усадить вместе с детьми. В салоне воняло животными, но прежний владелец любил комфорт, и внутри были подушки, которые Миляга подложил мистифу под голову. Когда Сайшай залезла в кабину, вонь увеличилась раз в десять, да и зарычала она на Милягу в далеко не дружественной манере, но Дадо принялся награждать ее разными ласковыми прозвищами, и вскоре, успокоившись, она свернулась на сиденье и принялась кормить свое упитанное потомство. Когда все разместились, машина тронулась с места и направилась в сторону гор.

* * *

Через одну-две мили усталость взяла свое, и Миляга уснул, положив голову на плечо Пая. На протяжении следующих нескольких часов дорога постепенно ухудшалась, и под действием толчков Миляга то и дело выплывал из глубин сна с приставшими к нему водорослями сновидений. Но ни Изорддеррекс, ни воспоминания о тех приключениях, которые им с Паем пришлось пережить во время путешествия по Имаджике, не вторгались в его сны. В очередной раз погружаясь в дрему, его сознание обращалось к Пятому Доминиону, предпочитая этот безопасный мир зверствам и ужасам Примиренных Доминионов.

Вот только безопасным его уже нельзя было назвать. Тот человек, которым он был в Пятом Доминионе — Блудный Сынок Клейна, любовник, мастер подделок, — сам был подделкой, вымыслом, и он уже никогда не смог бы вернуться к этому примитивному сибаритству. Он жил во лжи, масштабы которой даже самая подозрительная из его любовниц (Ванесса, с уходом которой все и началось) не могла себе представить; лжи, которая породила самообман, растянувшийся на три человеческих жизни. Подумав о Ванессе, он вспомнил о ее пустом лондонском доме и о том отчаянии, с которым он бродил по его комнатам, мысленно подводя итоги своей жизни: череда любовных разрывов, несколько поддельных картин и костюм, в который он был одет. Теперь это казалось смешным, но в тот день ему казалось, что большего несчастья и представить себе невозможно. Какая наивность! С тех пор отчаяние преподало ему столько уроков, что хватило бы на целую книгу, и самый горький из них спал беспокойным сном у него под боком.

Какое отчаяние ни внушала ему мысль о том, что он может потерять Пая, он не стал обманывать себя, закрывая глаза на возможность такого исхода. Слишком часто доводилось ему в прошлом гнать от себя неприятные мысли, что не раз приводило к катастрофическим последствиям. Теперь настало время смотреть фактам в лицо. С каждым часом мистиф становился все слабее; кожа его похолодела; дыхание было таким неглубоким, что временами его почти нельзя было уловить. Даже если Никетомаас сказала абсолютную правду об исцеляющих свойствах Просвета, такую болезнь невозможно вылечить за один день. Ему придется вернуться в Пятый Доминион одному, надеясь на то, что через некоторое время Пай достаточно окрепнет, чтобы отправиться за ним. А чем дольше он будет откладывать свое возвращение, тем меньше возможностей у него будет найти союзников в войне против Сартори. А то, что такая война состоится, не вызывало у него никакого сомнения. Страсть к завоеванию и подчинению пылала в сердце его двойника, возможно, с той же яркостью, как некогда и в нем самом, пока похоть, роскошь и забывчивость не погасили это пламя. Но где он найдет этих союзников? Где он найдет мужчин и женщин, которые не расхохочутся (как он сам, шесть месяцев назад), когда он станет им рассказывать о своем путешествии по Доминионам и об угрозе миру, которая исходит от человека с таким же как у него лицом? Уж конечно не среди членов своего круга, у которых просто не достанет гибкости воображения, чтобы поверить в его рассказы. Как и подобает светским людям, они относились к вере с легким презрением, после того как их плоть вкупе со звездными надеждами молодости поистрепались под влиянием ночных подвигов и их утренних последствий. Высшим взлетом их религиозности был туманный пантеизм, да и от него они открещивались, когда трезвели. Из всех известных ему людей только Клем выказывал свою приверженность более или менее систематизированной религиозной доктрине, но ее догматы были столь же враждебны той вести, которую Миляга нес из Примиренных Доминионов, как и убеждения завзятого нигилиста. Но даже если он и убедит Клема покинуть лоно церкви и присоединиться к нему, что сможет сделать армия из двух человек против Маэстро, который закалил свои силы в борьбе за установление своего господства во всех Примиренных Доминионах?

Существовала еще одна возможность, и этой возможностью была Юдит. Уж она-то не станет смеяться над его рассказами, но ей столько пришлось натерпеться с начала этой трагедии, что он не осмеливался рассчитывать ни на ее прощение, ни тем более на дружбу. Да и к тому же, кто знает, на чьей она стороне? Хотя она и была точной копией Кезуар до последнего волоска, все же родилась она в той же бесплотной утробе, что и Сартори. Не превращает ли ее это в его духовную сестру? И если ей придется выбирать между изорддеррекским мясником и теми, кто стремится уничтожить его, то сможет ли она сделаться верной союзницей его противников, зная, что с их победой она потеряет единственного обитателя Имаджики, с которым ее связывает внутреннее родство? Хотя они значили друг для друга очень многое (кто знает, сколько романов пережили ониза эти столетия — то вновь разжигая в себе ту страсть, что бросила их в объятия друг друга, то расставаясь, чтобы вскоре забыть, что вообще встречались?), отныне ему придется быть крайне осторожным с ней. В драмах прошлого она играла роль невинной игрушки в жестоких и грубых руках. Но та женщина, в которую она превратилась за долгие десятилетия, не была ни жертвой, ни игрушкой, и если она узнает о своем прошлом (а возможно, это уже произошло), она вполне способна отомстить своему создателю, невзирая на прежние уверения в любви.

Увидев, что пассажир его проснулся, Флоккус представил Миляге отчет о проделанном пути. Он сообщил, что продвигаются вперед они с неплохой скоростью и примерно через час будут уже в горах, по ту сторону которых и лежит пустыня.

— Как ты думаешь, сколько нам еще ехать до Просвета? — спросил у него Миляга.

— Мы будем там до наступления ночи, — пообещал Флоккус. — Как дела у мистифа?

— Боюсь, что не очень хорошо.

— Вам не придется носить траур, — радостно сказал Флоккус. — Я знал людей, которые стояли одной ногой в могиле, но Просвет их исцелял. Это волшебное место. Но вообще-то любое место волшебное, если только знать, с какой стороны посмотреть. Так меня учил отец Афанасий. Вы ведь были с ним в тюрьме, да?

— Только я не был заключенным. Во всяком случае, не таким, как он.

— Но вы ведь встречались с ним?

— Да. Он был священником на нашей свадьбе.

— Вы хотите сказать, на вашей свадьбе с мистифом? Так вы женаты? — Он присвистнул. — Вас, сэр, можно смело назвать счастливчиком. Много мне приходилось слышать об этих мистифах, но чтобы кто-то из них выходил замуж… Обычно, они любовники. Специалисты по разбиванию сердец. — Он снова присвистнул. — Ну что ж, прекрасно, — сказал он. — Мы позаботимся о том, чтобы она поправилась. Не беспокойтесь, сэр. Ой, извините! Она ведь вовсе не она, не так ли? Никак не могу усвоить. Просто когда я смотрю на нее — это я специально, — то вижу, что она — это она, понимаете? Наверное, в этом и есть их чудо.

— Отчасти да.

— Могу я у вас кое о чем спросить?

— Спрашивай.

— Когда вы смотрите на нее, что вы видите?

— Я видел очень многое, — сказал Миляга в ответ. — Женщин. Мужчин. Даже себя самого.

— Ну а сейчас, в данный момент, — сказал Флоккус, — что вы видите?

Миляга посмотрел на мистифа.

— Я вижу Пая, — сказал он. — Лицо человека, которого я люблю.

Флоккус ничего не сказал на это, хотя еще несколько секунд назад энтузиазм бил из него ключом, и Миляга понял, что за его молчанием что-то кроется.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— Вы действительно хотите узнать?

— Да. Ведь мы друзья, не так ли? Во всяком случае, к этому идет. Так что скажи.

— Я подумал о том, что вы напрасно придаете такое значение ее внешности. Просвет — это не то место, где можно любить людей такими, какие они есть. Люди не только выздоравливают там, но и меняются, понимаете? — Он отнял руки от руля и изобразил ладонями чашечки весов. — Во всем должно быть равновесие. Что-то дается, что-то отнимается.

— И какие происходят перемены? — спросил Миляга.

— У каждого по-своему, — сказал Флоккус. — Но вы сами вскоре все увидите. Чем ближе к Первому Доминиону, тем меньше веши похожи на самих себя.

— По-моему, это повсюду так, — сказал Миляга. — Чем дольше я живу, тем меньше у меня уверенности.

Флоккус вновь взялся за руль, и его разговорчивое настроение внезапно куда-то исчезло.

— Не помню, чтобы отец Афанасий когда-нибудь говорил об этом, — сказал он. — Может быть, и говорил. Не могу же я помнить все его слова.

На этом разговор закончился, и Миляга задумался о том, не случится ли так, что привезя мистифа к границам Доминиона, из которого был изгнан его народ, вернув великого мастера превращений в то место, где превращения — самое обычное дело, он разрушит те узы, которыми отец Афанасий скрепил их в Колыбели Жерцемита.

2

Архитектурная риторика никогда не производила на Юдит особого впечатления, и ни во внутренних двориках, ни в коридорах дворца Автарха ничто не обратило на себя ее внимания. Правда, некоторые зрелища напомнили ей естественное великолепие природы: дым стелился по заброшенным садам, словно утренний туман, или прилипал к холодному камню башен, словно облако, окутавшее горную вершину. Но таких забавных каламбуров было немного. В остальном правила бал напыщенность: все вокруг было выдержано в масштабах, которые, по замыслу, должны были производить устрашающее впечатление, но ей казались скучными и тяжеловесными.

Когда они наконец оказались в покоях Кезуар, Юдит обрадовалась: при всей своей нелепости, излишества отделки по крайней мере придавали им более человеческий облик. Кроме того, там впервые за много часов им довелось услышать дружеский голос, хотя его заботливые тона немедленно уступили место ужасу, когда его обладательница, многохвостая служанка Кезуар Конкуписцентия, узнала, что ее хозяйка нашла себе сестру-близняшку и потеряла глаза — в ту самую ночь, когда она покинула дворец в поисках милосердия и спасения. Только после долгих слез и причитаний удалось заставить ее поухаживать за Кезуар, но и тогда руки ее продолжали дрожать.

Комета все выше поднималась в небо, и из окна комнаты Кезуар Юдит открылась панорама разрушений. За время ее короткого пребывания здесь она увидела и услышала достаточно, чтобы понять, что катастрофа, постигшая Изорддеррекс, случилась не на пустом месте, и некоторые жители (вполне возможно, их было не так уж и мало) сами раздували уничтоживший Кеспараты огонь, называя его справедливым, очистительным пламенем. Даже Греховодник, которого уж никак было нельзя обвинить в пристрастиях к анархизму, упомянул о том, что время Изорддеррекса подошло к концу. И все же Юдит было жаль его. Это был город, о котором она давно мечтала, чей воздух был таким искусственно ароматным, чье тепло, пахнувшее на нее в тот день из Убежища, казалось райским. Теперь она вернется в Пятый Доминион с его пеплом на подошвах и с его сажей в ноздрях, словно турист из Венеции — с фотографиями пузырей в лагуне.

— Я так устала, — сказала Кезуар. — Ты не возражаешь, если я посплю?

— Нет, конечно, — сказала Юдит.

— Постель запачкана кровью Сеидукса? — спросила она у Конкуписцентии.

— Да, мадам.

— Тогда, наверное, я лягу не там. — Она протянула руку. — Отведи меня в маленькую синюю комнату. Я буду спать там. Юдит, тебе тоже надо поспать. Принять ванну и поспать. Нам столько еще предстоит обдумать, столько составить планов.

— Да?

— О да, сестра моя, — сказала Кезуар. — Но не сейчас…

Она позволила Конкуписцентии увести ее, предоставив Юдит возможность бродить по комнатам, которые Кезуар занимала все годы своего правления. На простынях действительно было несколько кровавых пятен, но несмотря на это кровать манила ее к себе. Но она поборола в себе искушение лечь и немедленно уснуть и отправилась на поиски ванной, ожидая найти там очередное собрание барочных излишеств. Однако ванная оказалась единственной комнатой в этих покоях, убранство которой можно было с некоторой натяжкой назвать сдержанным, и она с радостью задержалась там подольше, заливая ванну горячей водой и смывая приставший к телу пепел, изучая при этом свое туманное отражение на гладкой поверхности черных плиток.

Когда она вышла из ванной, ощущая в теле приятное покалывание, одежда ее — грязная и дурно пахнущая — вызвала у нее отвращение. Она оставила ее на полу и, надев на себя самое скромное из разбросанных по комнате платьев, улеглась на надушенные простыни. Всего несколько часов назад здесь был убит мужчина, но мысль об этом, которая некогда помешала бы ей оставаться в этой комнате, не говоря уже о постели, теперь совершенно ее не беспокоила. Вполне возможно, это полное равнодушие к грязному прошлому кровати было отчасти вызвано влиянием ароматов, исходивших от подушки, на которую она опустила голову. Они вступили в заговор с усталостью и теплом только что принятой ванны, погрузив ее в состояние такой томной сонливости, что она не смогла побороть бы ее, даже если б от этого зависела ее жизнь. Напряжение отпустило мышцы и суставы; мускулы живота расслабились. Закрыв глаза, она погрузилась в сон на кровати своей сестры.

* * *

Даже во время самых мрачных своих размышлений у ямы, где раньше стояла Ось, не чувствовал он так остро своей опустошенности, как сейчас, после расставания с братом. Встретившись с Милягой в Башне и став свидетелем призыва к Примирению, Сартори ощутил в воздухе новые возможности. Брак двух «я» мог бы исцелить его и подарить ему целостность. Но Миляга насмеялся над этой мечтой, предпочтя своему брату ничтожного мистифа. Конечно, может быть, он и изменит свое мнение теперь, после смерти Пай-о-па, но надежды на это не очень много. Если бы он был Милягой, а он был им, смерть мистифа завладела бы всем его вниманием и побудила бы к мести. Они стали врагами — это свершившийся факт, и никакого воссоединения не будет.

Он не стал делиться этими мыслями с Розенгартеном, который обнаружил его наверху в башне, с чашкой шоколада в руках, за размышлениями о своем несчастье. Не позволил он ему и сделать подробный доклад о ночных бедствиях (генералы погибли, армия частично истреблена, частично восстала).

— Надо составить план действий, — сказал он своему пегому помощнику, — что толку плакать у разбитого корыта?

— Мы с тобой отправимся в Пятый Доминион, — уведомил он Розенгартена. — Там мы возведем новый Изорддеррекс.

Не так уж часто его слова вызывали у Розенгартена ответную реакцию, но сейчас был как раз такой случай. Розенгартен улыбнулся.

— В Пятый?

— Я давно предвидел, что рано или поздно нас ждет эта судьба. По всем данным, Доминион остался без всякой защиты. Маэстро, которых я знал, уже умерли. Их мудрость брошена под ноги свиньям. Никто не сможет нам помешать. Мы наложим на них такие заклятья, что не успеют они и глазом моргнуть, как Новый Изорддеррекс будет воздвигнут в их сердцах, неколебимый и прекрасный.

Розенгартен одобрительно замычал.

— Распрощайся со всеми близкими, — сказал Сартори. — Мне тоже есть с кем попрощаться.

— Мы отправимся прямо сейчас?

— Еще до того, как догорят пожары.

* * *

Странный сон посетил Юдит, но ей достаточно часто приходилось путешествовать по стране бессознательного, так что мало что могло смутить ее или испугать. На этот раз она не покинула пределы комнаты, где она спала, но почувствовала, как тело ее покачивается, подобно покрывалам вокруг кровати, под дуновением пахнущего дымом ветра. Время от времени из расположенных далеко внизу внутренних двориков до слуха ее доносился какой-нибудь шум, и она позволяла векам открыться, исключительно ради томного удовольствия опустить их снова, а один раз ее разбудил тоненький голосок Конкуписцентии, которая пела в одной из отдаленных комнат. Хотя слова были ей непонятны, Юдит не сомневалась, что это жалоба, исполненная тоски по тому, что ушло и уже никогда не вернется, и она вновь соскользнула в сон с мыслью о том, что печальные песни одинаковы на всех языках, будь то язык шотландских кельтов, индейцев Навахо или жителей Паташоки. Подобно иероглифу ее тела, эта мелодия была первична. Она была одним из тех знаков, которые могли перемещаться между Доминионами.

Музыка и исходивший от подушки запах были мощными наркотиками, и после нескольких печальных фраз, пропетых Конкуписцентией, она уже толком не была уверена, уснула ли она и слышит жалобную песню во сне, или все это происходит наяву, но под действием духов Кезуар душа ее покинула тело и блуждает в складках тонкого шелка над постелью. Но ее не особенно заботило, как именно обстоит дело в реальности. Ощущение было приятным, а в последнее время жизнь ее не баловала удовольствиями.

Потом появилось доказательство того, что это действительно сон. В дверях появился скорбный призрак и стал наблюдать за ней сквозь покрывала. Еще до того, как он подошел к постели, она узнала его. Не так уж часто вспоминала она об этом человеке, и ей показалось немного странным, что ее сознание воскресило его образ. Однако это произошло, и не было смысла скрывать от себя охватившее ее эротическое волнение. Перед ней стоял Миляга точно такой же, как и в жизни; на лице его застыло хорошо знакомое ей обеспокоенное выражение; руки его осторожно поглаживали покрывала, словно это были ее ноги и их можно было раздвинуть с помощью ласк.

— Не ожидал тебя здесь найти, — сказал он ей. Голос его звучал хрипло, и в нем слышалась та же тоска, что и в песне Конкуписцентии. — Когда ты вернулась?

— Совсем недавно.

— Ты так сладко пахнешь.

— Я только что из ванны.

— Знаешь, когда я вижу тебя такой… во мне рождается желание взять тебя с собой.

— А куда ты отправляешься?

— Назад в Пятый Доминион, — сказал он. — Я пришел попрощаться.

— И ты собираешься сделать это издали?

Лицо его расплылось в улыбке, и она вспомнила, как легко ему всегда удавалось соблазнять женщин — как они снимали обручальные кольца и стаскивали трусики, стоило ему вот так улыбнуться. Но к чему проявлять неуступчивость? В конце концов, это эротическая фантазия, а не судебный процесс. Но, похоже, он усмотрел в ее взгляде упрек и попросил у нее прощения.

— Я знаю, что причинил тебе вред, — сказал он.

— Все это в прошлом, — великодушно ответила она.

— Когда я вижу тебя такой…

— Не будь сентиментальным, — сказала она. — Я не хочу этого. Я хочу, чтобы ты был рядом со мной.

Раздвинув ноги, она показала ему приготовленное для него святилище. Не медля ни секунды, он раздвинул покрывала и бросился на кровать. Впившись губами в ее рот, он стал срывать с нее платье. По непонятной причине губы вызванного ею призрака имели привкус шоколада. Еще одна странность; впрочем, поцелуи от этого хуже не стали.

Она принялась за его одежду, но снять ее было не так-то легко. Сон неплохо потрудился над ее изобретением: темно-синяя ткань его рубашки, в фетишистском изобилии снабженной пуговицами и шнуровками, была покрыта крохотными чешуйками, словно небольшое стадо ящериц сбросило свои кожи.

Тело ее после ванны обрело особую чувствительность, и когда он налег на нее всем своим весом и принялся тереться грудью о грудь, покалывание чешуек привело ее в состояние крайнего возбуждения. Она обхватила его ногами, и он с готовностью подчинился ей, осыпая ее все более страстными поцелуями.

— Помнишь, как мы это делали в прошлом, — бормотал он, целуя ее лицо.

Возбуждение придало проворство ее уму: он перескакивал с одного воспоминания на другое и наконец задержался на книге, которую она обнаружила в доме Эстабрука несколько месяцев назад. В свое время этот подарок Оскара потряс ее своей сексуальной разнузданностью, и теперь образы совокупляющихся фигур проносились у нее в голове. Такие позы возможны были, наверное, только в беспредельной свободе сна, когда мужское и женское тела распадаются на составные элементы и сплетаются в единое целое в новом фантастическом сочетании. Она придвинулась к уху своего сновидческого любовника и прошептала, что разрешает ему все, что хочет испытать все самые необычные ощущения, которые они только смогут изобрести. На этот раз он не улыбнулся (это пришлось ей по душе) и, опершись руками о пуховые подушки слева и справа от ее головы, приподнялся и посмотрел на нее с тем же скорбным выражением, которое было у него на лице, когда он вошел.

— В последний раз? — сказал он.

— Почему обязательно в последний? — спросила она. — В любую ночь я могу увидеть тебя во сне.

— А я — тебя, — сказал он с нежностью.

Она просунула руки между их слитыми воедино телами, расстегнула его ремень и резким движением сдернула брюки, не желая попусту терять время на расстегивание пуговиц. То, что оказалось у нее в руке, было столь же шелковистым, сколь грубой была скрывавшая его ткань. Эрекция была еще не полной, но тем больше удовольствия испытала Юдит, обхватив член и принявшись раскачивать его из стороны в сторону. Испустив сладострастный вздох, он склонился к ней, облизал ее губы и зубы, и его шоколадная слюна стекала с языка прямо к ней в рот. Она приподняла бедра и потерлась влажными складками своего святилища о мошонку и ствол его члена. Он забормотал какие-то слова — скорее всего, это были ласковые прозвища, но, подобно песни Конкуписцентии, они звучали на непонятном для нее языке. Однако они были столь же сладкими, как и его слюна, и убаюкали ее как колыбельная, словно погружая ее в сон внутри другого сна. Глаза ее закрылись, и она почувствовала, как он провел членом по ее набухшему влагалищу, приподнял свои чресла и рухнул вниз, войдя в нее одним рывком, таким мощным, что у нее захватило дыхание.

Ласки прекратились, поцелуи тоже. Одну руку он положил ей на лоб, запустив пальцы в ее волосы, а другой обхватил шею и стал поглаживать большим пальцем дыхательное горло, так что из груди ее вырвался сладостный вздох. Она разрешила ему все и не собиралась отказываться от своих слов только потому, что он овладел ею с такой внезапностью. Напротив, она подняла ноги и скрестила их у него за спиной, а потом принялась осыпать его насмешками. И что же, это все, что он может ей подарить? А глубже он войти уже не может? Какой вялый член, он недостаточно горяч. Ей надо большего. Удары его убыстрились, а большой палец еще сильнее надавил на горло, но не настолько сильно, чтобы она не сумела набрать полные легкие воздуха и выдохнуть новую порцию издевательств.

— Я могу трахать тебя вечно, — сказал он тоном, который находился на полпути от нежности к угрозе. — Я могу заставить тебя делать все, что захочу. Я могу заставить тебя сказать все, что захочу. Я могу трахать тебя вечно.

Вряд ли ей было бы приятно услышать такие слова от любовника из плоти и крови, но во сне они прозвучали очень возбуждающе. Она позволила ему продолжать в том же духе, только шире раскинув руки и раздвинув ноги под весом его тела, а он перечислял по пунктам, что он собирается сделать с ней, — песнь честолюбия, раздававшаяся в такт движениям его бедер. Комната, которой ее сон окружил их, начала распадаться и сквозь образовавшиеся трещины стала просачиваться другая — потемнее увешанных покрывалами покоев Кезуар и освещенная пылающим камином, слева от нее. Но любовник из ее сна оставался прежним — с ней и внутри нее, — и лишь его толчки и угрозы становились все более неистовыми. Она видела его над собой, и ей казалось, что он освещен тем же самым пламенем, которое согревало ее обнаженное тело. На его залитом потом лице набухли напряженные складки, страстные вздохи с шумом вырывались сквозь крепко сжатые зубы. Она будет его куклой, его шлюхой, его женой, его Богиней; он войдет во все ее дыры, овладеет ею на веки вечные, будет поклоняться ей, вывернет ее наизнанку. Слыша все это, она вновь вспомнила картинки из книги Эстабрука, и от этого воспоминания каждая ее клеточка набухла, словно была крохотным бутоном, готовым вот-вот распуститься лепестками удовольствия, аромат которых — это ее крики, возбуждавшие в нем новую страсть. И она нахлынула на него, то жестокая, то нежная. В одно мгновение он хотел быть ее рабом, который повинуется ее малейшей прихоти, питается ее экскрементами и молоком, которое он высасывает из ее грудей. В следующее мгновение она превращалась в кусок дерьма, который ему захотелось трахнуть, и он был ее единственной надеждой на жизнь. Он воскресил ее своим членом. Он наполнил ее таким огненным потоком, что глаза брызнули у нее из черепа, и она утонула в нем. Он продолжал что-то говорить, но ее сладострастные вопли становились громче с каждой секундой, и она слышала все меньше и меньше, и все меньше видела — она закрыла глаза, отгородившись от двух смешавшихся комнат, одной — увешанной покрывалами, другой — освещенной пламенем камина, и перед ее мысленным взором засветились геометрические узоры, верные спутники наслаждения, — формы, напоминающие ее иероглифы, которые распадались и вновь возникали на внутренней стороне ее век.

А потом, как раз в тот момент, когда она достигала своей первой вершины — впереди оставался еще целый хребет заоблачных пиков, — она почувствовала его содрогания, и удары прекратились. Сначала она даже не могла поверить, что он кончил. Ведь это был ее сон, и она вызвала его не для того, чтобы он вел себя, подобно неудачливым любовникам из плоти и крови, которые, расплескав все свои обещания, бормотали смущенные извинения. Он не может оставить ее сейчас! Она открыла глаза. Освещенная пламенем комната исчезла, а вместе с ней исчезли и огненные отблески в глазах Миляги. Он уже вышел из нее, и между ног у себя она чувствовала только его пальцы, скользкие от спермы. Он оглядел ее ленивым взглядом.

— Из-за тебя я чуть было не решил остаться, — сказал он. — Но мне предстоит важная работа.

Работа? Какая еще работа — ведь во сне существуют лишь приказы того, кто его видит?

— Не уходи, — попросила она.

— Я выжат, как лимон, — сказал он.

Он стал подниматься с постели, и она потянулась за ним. Но даже во сне тело ее было налито все той же томной сонливостью, и он оказался за покрывалами еще до того, как ее пальцы сумели нащупать опору. Она медленно откинулась обратно на подушку и проводила взглядом его фигуру, силуэт которой становился все более смутной по мере того, как новые слои паутины разделяли их.

— Оставайся такой же красивой, — сказал он ей. — Может быть, я вернусь к тебе, после того как построю Новый Изорддеррекс.

Слова эти показались ей лишенными смысла, но что ей за дело до этого? Ведь он был всего лишь порождением ее сна, к тому же никудышным. Пусть себе идет. Казалось, перед дверью он немного помедлил, словно для того, чтобы бросить один прощальный взгляд, а потом окончательно скрылся из виду. Не успело ее спящее сознание прогнать его, как взамен была вызвана компенсация. Покрывала у изножья раздвинулись, и оттуда появилась многохвостая Конкуписцентия с похотливым блеском в глазах. Без единого слова она вползла на кровать, не отрывая взгляд от святилища Юдит. Изо рта ее показался кончик голубоватого языка. Юдит согнула ноги в коленях. Конкуписцентия опустила голову и стала вылизывать то, что оставил любовник из ее сна, лаская бедра Юдит мягкими, как шелк, ладонями. Ощущение успокоило ее, и из-под слипающихся век она наблюдала, как Конкуписцентия вылизывала ее дочиста. Но еще до наступления оргазма сон потускнел, и пока служанка продолжала свои труды, перед Юдит опустилось еще одно покрывало, на этот раз такое плотное, что и зрение, и ощущение затерялись в его складках.

Глава 40

1

Палатки Голодарей, похожие на галеоны, паруса которых наполнял ветер пустыни, представляли издали довольно интересное зрелище, но восхищение Миляги уступило место благоговейному ужасу, когда машина подъехала ближе и стал очевиден их масштаб. Эти развевающиеся на ветру башни из охристой и алой ткани высотой не уступали пятиэтажным домам, а некоторые были еще выше. На фоне пустыни, которая в начале путешествия была тускло-желтой, но теперь почернела, и серого неба, которое служило стеной между Вторым Доминионом и загадочной обителью Хапексамендиоса, цвета казались особенно яркими. Флоккус остановил машину в четверти мили от границы лагеря.

— Я должен пойти туда первым, — сказал он, — и объяснить, кто мы такие и что мы здесь делаем.

— Поторопись, — сказал ему Миляга.

С быстротой газели Флоккус понесся по пустыне, почва которой была уже не песчаной, а представляла собой кремнистый ковер каменных осколков, похожих на отходы производства, оставшиеся после создания некоей поражающей воображение скульптуры. Миляга посмотрел на Пая, который лежал у него на руках, словно в заколдованном сне. На лбу его не было ни единой хмурой складки. Он хлопнул его по холодной щеке. Сколько друзей и возлюбленных умерли на его глазах за два столетия его жизни на земле? А в предыдущие годы? Хотя он и очистил свое сознание от этих скорбных воспоминаний, но разве можно сомневаться в том, что они оставили на нем свой отпечаток, внушив ему такой ужас перед болезнью и ожесточив его сердце за все эти долгие годы? Возможно, он всегда был волокитой и плагиатором, мастером поддельных эмоций, но что еще можно было ожидать от человека, который в глубине души знал, что любая драма, даже самая душераздирающая, уже не раз случалась в его жизни и повторится снова и снова? Лица менялись, но история в основе своей оставалась той же. Как любил отмечать Клейн, такого явления, как оригинальность, просто не существует. Все уже было перевыговорено и перевыстрадано в прошлом. И разве удивительно, что для человека, который об этом знал, любовь превращалась в механическое занятие, а смерть — просто в неприятное зрелище, от которого лучше держаться подальше? Ни то ни другое не смогут принести ему абсолютного знания. Всего-навсего еще одна поездка на веселой карусели, еще одна череда смазанных лиц — улыбающихся и омраченных скорбью.

Но его чувства к мистифу не были поддельными, и на то была веская причина. В самоуничижительных заявлениях Пая (я — ничто и никто, — сказал он еще в самом начале) он услышал отзвук той сердечной боли, которую и сам чувствовал, а в его взгляде, отяжелевшем под бременем годов, он увидел родственную душу, которая способна понять его безымянную муку. Мистиф содрал с него защитный покров лицемерия и софистики и позволил ему вновь ощутить в себе того Маэстро, которым он был когда-то и может снова сделаться в будущем. Теперь он знал, что такой силе, как у него, суждено творить добро. Наводить мосты над пропастями, восстанавливать попранные права, пробуждать народы ото сна и вселять новые надежды. Если он собирается стать великим Примирителем, ему необходим его вдохновитель.

— Я люблю тебя, Пай-о-па, — прошептал он.

— Миляга.

Это был голос Флоккуса; он звал его через окно.

— Я видел Афанасия. Он говорит, чтобы мы шли прямо сейчас.

— Отлично! Отлично! — Миляга распахнул дверь.

— Тебе помочь с Паем?

— Нет, я донесу его сам.

Он вышел из машины, а потом извлек оттуда мистифа.

— Миляга, ты понимаешь, что это священное место? — спросил Флоккус по дороге к палаткам.

— Нельзя петь, танцевать и пердеть, да? Только не делай страдальческое лицо, Флоккус. Я все понимаю.

Когда они подошли поближе, Миляга понял, что то, что он принял за лагерь тесно поставленных палаток, в действительности было единым помещением: большие павильоны с хлопающими на ветру крышами были соединены друг с другом меньшими по размеру палатками, и все это составляло одного золотого зверя из ветра и полотна.

Внутри его тела из-за порывов ветра все находилось в непрерывном движении. Дрожь пробегала даже по самым туго натянутым стенам, а под крышами куски ткани кружились в вихре, словно юбки дервишей, издавая непрерывный вздох. В этих полотняных домах были люди: некоторые ходили по веревочной паутине, словно под ногами у них были твердые доски, другие сидели под огромными окнами в крыше, обратив свои лица к стене Первого Доминиона, словно ожидая, что их позовут оттуда в любой момент. Но если бы такой зов и раздался, никто бы не стал суетиться в лихорадочной спешке. Атмосфера была столь же уравновешенной и успокаивающей, как и движение танцующих парусов над головой.

— Где можно найти доктора? — спросил Миляга у Флоккуса.

— Здесь нет никаких докторов, — ответил тот. — Иди за мной. Нам выделили место, где мы сможем уложить мистифа.

— Но должны же здесь быть какие-нибудь медсестры или что-то вроде этого.

— Здесь есть свежая вода и одежда. Может быть, немного опийной настойки. Но Паю она не нужна. Порчу не снимешь с помощью лекарств. Только близость Первого Доминиона сможет исцелить его.

— Тогда нам надо прямо сейчас вынести Пая на улицу, — сказал он. — Отнесем его поближе к Просвету.

— Поближе? Боюсь, для нас это будет означать поближе к верной смерти, Миляга, — сказал Флоккус. — А теперь иди за мной и веди себя уважительно по отношению к этому месту.

Сквозь трепещущее тело полотняного зверя он провел Милягу в небольшую палатку, где стояла дюжина низких грубых кроватей, большинство из которых были не заняты. Миляга положил Пая на одну из них и принялся расстегивать его рубашку, а Флоккус отправился за холодной водой, чтобы смочить пылающую кожу Пая, и кое-каким пропитанием для Миляги и себя. В ожидании его возвращения Миляга изучал, насколько распространилась порча, но чтобы завершить обследование, ему пришлось бы раздеть мистифа догола, а в присутствии стольких незнакомцев поблизости ему этого не хотелось. Мистиф был недотрогой (прошло много недель, прежде чем Миляге пришлось увидеть его голым), и он не собирался унижать его достоинство, даже в нынешнем его состоянии. Однако из проходивших мимо людей лишь немногие удостаивали их беглым взглядом, и через некоторое время он почувствовал, как страх сжимает его сердце. Он сделал уже почти все, что было в его силах. Они были на краю обжитых Доминионов, где теряли смысл любые карты и начиналась тайна тайн. Что толку испытывать страх перед лицом неуловимого? Он должен побороть его и продолжить свою миссию с достоинством и сдержанностью, вверяя себя силам, которые наполняют этот воздух.

Когда Флоккус вернулся с умывальными принадлежностями, Миляга спросил, не может ли он поухаживать за Паем в одиночестве.

— Конечно, — ответил Флоккус. — У меня здесь друзья, и мне хотелось бы их найти.

Когда он ушел, Миляга стал промывать нарывы, высыпавшие на теле под действием порчи и источавшие серебристый гной, запах которого ударил ему в нос, словно нашатырный спирт. Тело, пожираемое порчей, выглядело не только ослабевшим, но и каким-то расплывающимся, словно его очертания и плоть вот-вот готовы были превратиться в пар. Миляга не знал, является ли это следствием порчи или просто особенностью состояния мистифа, когда слабели его силы, а значит, и способность формировать свой внешний облик под воздействием взглядов со стороны, но, наблюдая за этими изменениями, он стал вспоминать о воплощениях мистифа, которые ему довелось увидеть. Мистиф-Юдит; мистиф-убийца, облаченный в доспехи своей наготы; возлюбленный андрогин их брачной ночи в Колыбели, который на мгновение принял его обличье, пророчески предвосхищая встречу с Сартори. И вот теперь он предстал перед ним туманным сгустком, который мог рассеяться при первом же прикосновении.

— Миляга? Это ты там? Я не знал, что ты можешь видеть в темноте.

Миляга оторвал взгляд от Пая и увидел, что пока он обмывал мистифа, поддавшись гипнозу воспоминаний, успел наступить вечер. Рядом с постелями тех, кто лежал рядом, горели светильники, но ложе Пай-о-па ничем не освещалось. Когда он вновь перевел взгляд на тело мистифа, оно было едва различимо во мраке.

— Я тоже не знал, — сказал он и поднялся на ноги, чтобы поприветствовать пришедшего.

Это был Афанасий, с лампой в руках. В свете ее пламени, которое с тем же смирением подчинялось капризам ветра, как и полотно над головой, Миляга увидел, что падение Изорддеррекса не прошло для него бесследно. Несколько порезов виднелись на лице и шее, а на животе была рана посерьезнее. Но вполне возможно, что для человека, который отмечал воскресенья, каждый раз сплетая себе новый терновый венец, эти страдания были манной небесной.

— Прости, что не зашел раньше, — сказал он. — Но к нам поступает столько умирающих, что большую часть времени приходится тратить на свершение обрядов.

Миляга ничего не сказал в ответ, но мурашки страха вновь поползли у него по позвоночнику.

— К нам пришло много солдат из армии Автарха, и меня это беспокоит. Боюсь, как бы к нам не заявился какой-нибудь смертник с бомбой и не взорвал здесь все к чертовой матери. Психология ублюдка: если он повержен, то и все остальное должно рухнуть.

— Я уверен, что Автарх сейчас думает только о том, как ему удрать, — сказал Миляга.

— Куда? Вся Имаджика уже знает о том, что здесь произошло. В Паташоке вооруженное восстание. На Постном Пути идет рукопашный бой. Доминионы дрожат. И даже Первый.

— Первый? Каким образом?

— А ты разве не видел? Ну да, конечно, ты не видел. Пошли со мной.

Миляга посмотрел на Пая.

— Мистиф здесь в полной безопасности, — сказал Афанасий. — Мы ненадолго.

Через полотняное тело зверя он провел Милягу к двери, которая вывела их в сгущающиеся сумерки. Хотя Флоккус и намекал на то, что близость Просвета может оказаться небезопасной, никаких признаков этого Миляга не замечал. Либо он находился под защитой Афанасия, либо сам был в состоянии противостоять любому враждебному влиянию. Так или иначе, он мог изучать открывшееся перед ним зрелище без всяких побочных эффектов.

Граница между Вторым Доминионом и обителью Хапексамендиоса не была отмечена ни облаком тумана, ни даже просто стеной более густых сумерек. Пустыня переходила в пустоту, сначала теряя четкость очертаний, а потом обесцвечиваясь и утрачивая подробности, словно стертая укрывшейся по другую сторону силой. Это постепенное растворение твердой реальности, это зрелище мира, истонченного до дыр, за которыми зияло ничто, произвело на Милягу крайне угнетающее впечатление. Не ускользнуло от его внимания и сходство между тем, что происходит здесь, и состоянием тела Пая.

— Ты говорил, что Просвет расширяется, — прошептал Миляга.

Афанасий окинул пустоту изучающим взглядом, но не обнаружил никаких признаков изменения.

— Это не непрерывный процесс, — сказал он. — Но время от времени по нему пробегает рябь.

— Это очень редкое явление?

— Существуют описания того, как это происходило в прежние времена, но это место — не для точных исследований. Наблюдатели приходят здесь в поэтическое настроение. Ученые обращаются к сонетам. Иногда в буквальном смысле. — Он рассмеялся. — Кстати сказать, это была шутка. Просто на тот случай, если ты начнешь беспокоиться насчет того, что твои ноги говорят в рифму.

— Что ты чувствуешь, когда смотришь туда? — спросил Миляга.

— Страх, — ответил Афанасий. — Потому что я еще не готов оказаться там.

— Я тоже, — сказал Миляга. — Но боюсь, Пай уже готов. Зря я приехал сюда, Афанасий. Может быть, лучше увезти Пая отсюда, пока это еще можно сделать?

— Тебе решать, — ответил Афанасий. — Но честно говоря, мне кажется, что стоит мистифа сдвинуть с места, и он тут же умрет. Порча — это ужасная штука, Миляга. Если у Пая и есть хоть какой-нибудь шанс выздороветь, то только здесь, рядом с Первым Доминионом.

Миляга оглянулся на удручающую дыру Просвета.

— По-твоему, превращение в ничто называется исцелением? Мне это больше напоминает смерть.

— Возможно, они не так уж отличаются друг от друга, как нам это кажется, — сказал Афанасий.

— И слышать об этом не хочу, — сказал Миляга. — Ты останешься здесь?

— Ненадолго, — ответил Афанасий. — Если решишь уехать, сперва найди меня, чтобы мы могли попрощаться.

— Разумеется.

Он оставил Афанасия наедине с пустотой, а сам пошел обратно внутрь, думая, как неплохо было бы сейчас завалиться в бар и заказать чего-нибудь покрепче. Он направился было к постели Пая, но тут его окликнул голос, слишком грубый для этого святого места и настолько невнятный, что можно было предположить, будто его обладателю удалось найти тот бар, о котором мечтал Миляга, и осушить в нем все бутылки.

— Эй, Миляга, старый пидор!

В поле зрения появился Эстабрук, обнаживший в широкой улыбке свои зубы, которых стало существенно меньше со времени их последней встречи.

— Я слышал, что ты здесь, но не поверил. — Он схватил руку Миляги и потряс ее. — Но вот ты стоишь передо мной, живой, как свинья. Кто бы мог подумать, а? Мы, вдвоем, в таком месте…

Жизнь в лагере изменила Эстабрука. В нем не осталось почти ничего от измученного скорбью заговорщика, с которым Миляга встречался на Кайт Хилл. Скорее уж он мог сойти за клоуна, в своих сшитых из клочков штанах, кое-где заколотых булавками, на превращенных в клочья подтяжках, и в расстегнутой разноцветной блузе, — и надо всем этим лысая голова и щербатая улыбка.

— Как я рад тебя видеть! — повторял он беспрерывно с неподдельной радостью в голосе. — Мы должны поговорить. Сейчас как раз идеальное время. Они все выматываются, чтобы медитировать по поводу своего неведения — неплохое занятие, минут на пять, — но потом, Господи, как это надоедает! Пошли со мной, пошли! Мне выделили небольшую одноместную нору, чтобы я не болтался под ногами.

— Может быть, попозже, — сказал Миляга. — Со мной здесь друг, и он очень болен.

— Я слышал, как кто-то об этом говорил. Мистиф, так его называют?

— Да.

— Слышал, что они просто бесподобны. Очень сексуальны. Почему бы мне не пойти поглядеть на больного вместе с тобой?

У Миляги не было никакого желания находиться в обществе Эстабрука дольше, чем это ему необходимо, но он подумал, что Чарли немедленно сбежит, как только посмотрит на Пая и поймет, что существо, на которое он пришел поглазеть, и есть тот самый человек, которого он нанял убить свою жену. Они направились к кровати, где лежал Пай, вдвоем. Флоккус оказался уже там с лампой и обильным запасом еды. С набитым ртом он поднялся, чтобы представиться, но Эстабрук не обратил на него никакого внимания. Взгляд его был прикован к Паю, который отвернул лицо от яркого света лампы в направлении Первого Доминиона.

— Везет тебе, пидорюга, — сказал он Миляге. — Ну и красавица же она.

Флоккус взглянул на Милягу, ожидая, что тот исправит ошибку Эстабрука в определении пола больного, но Миляга едва заметно покачал головой. Он был удивлен, что Пай сохранил свою способность подчинять свой облик чужим взглядам, тем более что перед его собственным взглядом предстало крайне угнетающее зрелище: с каждым часом плоть его возлюбленного становилась все более бесплотной. Может быть, увидеть и понять это способны были лишь Маэстро? Он встал на колени у кровати и наклонился над просвечивающими чертами. Глаза Пая вздрагивали под веками.

— Кто тебе снится? Я? — прошептал Миляга.

— Она поправляется? — спросил Эстабрук.

— Не знаю, — сказал Миляга. — Считается, что это место обладает целительными свойствами, но я не совсем в этом уверен.

— Все-таки нам надо поговорить, — произнес Эстабрук с деланным безразличием человека, которому не терпится сообщить нечто важное, но он не может этого сделать в присутствии посторонних. — Почему бы тебе не отправиться ко мне пропустить стаканчик? Уверен, что Флоккус немедленно найдет тебя, если здесь что-нибудь будет не так.

Флоккус кивнул, не переставая жевать, и Миляга изъявил свое согласие, надеясь, что ему удастся выведать у Эстабрука нечто такое, что поможет решить ему — уезжать или оставаться.

— Я приду через пять минут, — пообещал он Флоккусу и отправился вслед за Эстабруком по освещенным коридорам в то место, которое тот несколько минут назад назвал своей норой.

Его небольшая полотняная комнатка располагалась немного в стороне от протоптанных тропинок. В ней располагалось то немногое имущество, которое он прихватил с собой с земли. Рубашка, пятна крови на которой уже стали коричневыми, висела у него над кроватью, словно изорванный в клочья штандарт какого-то храброго войска. На столике рядом с кроватью лежали его бумажник, гребешок, коробка спичек и трубочка мятных таблеток. Окружали этот алтарь, посвященный духу его кармана, несколько симметрично расположенных столбиков мелочи.

— Не особенно шикарно, — сказал Эстабрук. — Но это мой дом.

— Ты здесь пленник? — спросил Миляга, усаживаясь на стул у изножья кровати.

— Не совсем, — сказал Эстабрук.

Из-под подушки он достал бутылку. Миляге приходилось видеть такие же в кафе в Оке Ти-Нун, где они провели несколько часов вдвоем с Хуззах. Это был забродивший сок болотного цветка из Третьего Доминиона — клупо. Эстабрук отпил большой глоток, и Миляга вспомнил, как он посасывал бренди из фляжки на Кайт Хилл. В тот день он отказался от предложения выпить, сегодня же — нет.

— Я мог бы уйти в любой момент, — продолжил он. — Но я подумал: куда ты пойдешь, Чарли? И действительно, куда мне идти?

— Обратно в Пятый?

— С какой стати?

— Разве ты не скучаешь по нему, хотя бы чуть-чуть?

— Ну разве что чуть-чуть. Иногда меня одолевает плаксивость, и тогда я напиваюсь, буквально как свинья, и вижу сны.

— О чем?

— В основном, знаешь, всякие штуки из детства. Странные крошечные детальки, на которые никто другой просто не обратил бы внимания. — Он отобрал у Миляги бутылку и сделал еще один глоток. — Но прошлого все равно не вернуть, так что какой смысл терзать себе сердце? То, что прошло, — прошло, и его уже не вернуть.

Миляга протестующе хмыкнул.

— Ты не согласен?

— Это вовсе не обязательно.

— Тогда назови хоть одну вещь, которая остается.

— Я не…

— Нет уж, давай. Назови одну вещь.

— Любовь.

— Ха! Знаешь, мы с тобой поменялись ролями, не так ли? Еще полгода назад я согласился бы с тобой. Не могу этого отрицать. Я просто не мог себе представить, как это я смогу жить и не любить при этом Юдит. Но вот это случилось. Теперь, когда я думаю о том, что я испытывал к ней в прошлом, все это кажется мне нелепым. Теперь настала очередь Оскара сходить по ней с ума. Сначала ты, потом я, потом Оскар. Но ему недолго осталось жить на свете.

— Почему ты так думаешь?

— Он запустил лапы в слишком много разных пирогов. И дело кончится поркой, вот увидишь. Ты ведь, наверное, знаешь о Tabula Rasa?

— Нет…

— И действительно, откуда тебе знать? — сказал Эстабрук в ответ. — Тебя ведь втянули во все это, и я ощущаю себя виноватым, без дураков. Конечно, от моего чувства вины ни тебе, ни мне не будет никакого толку, но я хочу, чтобы ты знал, что я и не подозревал о всей подоплеке тех дел, в которые я вляпался. Иначе, клянусь, я просто оставил бы Юдит в покое.

— Не думаю, чтобы кто-то из нас мог бы оказаться способным на это, — заметил Миляга.

— Оставить ее в покое? Да, пожалуй, ты прав. Наши дорожки уже были протоптаны заранее, не так ли? Имей в виду, я не хочу сказать, что на мне нет никакой ответственности. Я виноват. В свое время я совершил несколько довольно гнусных поступков, одна мысль о которых заставляет меня корчиться от стыда. Но если сравнить меня с Tabula Rasa или с таким сумасшедшим ублюдком, как Сартори, то не так уж я и плох. И когда я смотрю каждое утро в Божью Дыру…

— Так они здесь называют Просвет?

— Ну уж нет. Они куда более почтительны. Это простомоя маленькая кличка. Так вот, когда я смотрю туда, я думаю: в один прекрасный день она поджидает всех нас, кто бы мы ни были — сумасшедшие ублюдки, любовники, пьяницы, — ни для кого она не сделает исключения. Все мы рано или поздно отправимся в ничто. И знаешь, может быть, виной тому мой возраст, но это меня уже совсем не беспокоит. Каждому отмерен свой срок, и когда он закончится, отсрочки не будет.

— Но что-то должно ждать нас там, по другую сторону, Чарли, — сказал Миляга.

Эстабрук покачал головой.

— Все это пустая болтовня, — сказал он. — Я видел немало людей, которые уходили в Просвет, — кто со смиренными молитвами, кто с дерзким вызовом. Делали несколько шагов и исчезали. Словно их никогда и не было.

— Но люди получают здесь исцеление. Ты, например.

— Оскар действительно чуть не убил меня, и в итоге я остался в живых. Но я не уверен, что это как-то связано с моим пребыванием здесь. Подумай об этом. Если бы по другую сторону этой стены и вправду находился бы Господь, и если бы Ему действительно так уж невтерпеж было исцелять болящих и страждущих, то неужели он не мог бы простереть свою длань чуть-чуть подальше и остановить то, что происходило в Изорддеррексе? Почему он не остановил все эти ужасы, которые происходили прямо у Него под носом? Нет, Миляга. Я называю это место Божьей Дырой, но это верно лишь отчасти. В этой дыре вообще нет Бога. Может быть, когда-нибудь он и был здесь…

Он прервался и заполнил паузу еще одним глотком клупо.

— Спасибо тебе за это, — сказал Миляга.

— За что?

— Ты помог мне принять одно важное решение.

— Не стоит благодарности, — сказал Эстабрук. — Трудно привести свои мысли в порядок, когда этот проклятый ветер дует, не переставая. Ты найдешь дорогу к своей красотулечке или мне тебя проводить?

— Я сам найду дорогу, — ответил Миляга.

2

Миляге довольно скоро пришлось пожалеть о том, что он отклонил предложение Эстабрука. Завернув за несколько углов, он обнаружил, что все коридоры сильно смахивают друг на друга, и что он не только не может найти дорогу к Паю, но и едва ли сумеет вернуться назад в комнату Эстабрука. Один коридор привел его в нечто вроде часовни, где несколько Голодарей стояли на коленях, обратив лица к окну, выходящему на Божью Дыру. В наступившей полной темноте бледное лицо Просвета нисколько не изменилось. Оно было светлее окружающего мрака, но само не излучало никакого света. Его пустота представляла собой еще более тревожное зрелище, чем резня в Беатриксе или кошмары запертых комнат во дворце Автарха. Отвернувшись от окна и от молящихся, Миляга продолжил свои поиски и в конце концов случайно оказался в комнате, которая показалась ему похожей на ту, где он оставил мистифа. Однако на кровати никого не оказалось. Сбитый с толку, он хотел было уже разузнать у одного из пациентов, та ли это комната, но тут взгляд его упал на объедки трапезы Флоккуса — несколько корок хлеба и полдюжины старательно обглоданных костей, брошенных на пол рядом с кроватью. Не осталось никаких сомнений в том, что перед ним — постель Пая. Но где же ее обитатель? Он оглядел людей на соседних койках. Все они были погружены либо в сон, либо в кому, но он был исполнен решимости выяснить всю правду и уже направлялся к ближайшей кровати, когда услышал крики подбегающего Флоккуса.

— Так вот ты где! А я тебя обыскался…

— Пая нет на постели, Флоккус.

— Знаю, знаю. Я отошел, чтобы опорожнить свой мочевой пузырь — минутки на две, не больше, — а когда вернулся, его уже не было. Мистифа, разумеется, а не мочевого пузыря. Я подумал, что это ты унес его куда-нибудь.

— Какого черта? Куда унес?

— Да не сердись ты. Здесь с ним ничего плохого не случится. Поверь мне.

После разговора с Эстабруком Миляга меньше всего был склонен верить в это, но он не собирался терять время на споры с Флоккусом, пока Пай бродит где-то без присмотра.

— Где ты искал его? — спросил он.

— Повсюду.

— Не мог бы ты проявить чуть-чуть побольше точности?

— Я потерялся, — сказал Флоккус, раздражаясь. — Все эти палатки похожи одна на другую.

— А наружу ты выходил?

— Нет, а зачем? — Раздраженное выражение сползло с лица Флоккуса, уступив место глубокому испугу. — Но ты же не думаешь, что он пошел к Просвету?

— Сейчас увидим, — сказал Миляга. — Как меня вел Афанасий? Где-то здесь была дверь…

— Подожди! Подожди! — воскликнул Флоккус, хватая Милягу за пиджак. — Туда нельзя просто так выйти…

— Почему? Ведь я Маэстро, разве не так?

— Существуют специальные ритуалы…

— Срал я на эти ритуалы, — сказал Миляга и, не дожидаясь дальнейших возражений, двинулся в том направлении, куда, как ему показалось, надо было идти.

Флоккус пустился рысью вслед за Милягой, на каждом четвертом или пятом шагу придумывая новый аргумент против того, что он затеял. Не все спокойно в Просвете этой ночью, — утверждал он, — ходят слухи, что в нем появились трещины; бродить неподалеку от него в периоды такой нестабильности — опасно, если не самоубийственно, и кроме того, это — осквернение святыни. Будь Миляга хоть сто раз Маэстро, это не дает ему право нарушать божественный этикет. Он — гость, которого пригласили, рассчитывая на то, что он будет повиноваться правилам и обычаям. А правила пишутся не для забавы. Есть веские причины для того, чтобы не пускать туда незнакомцев. Они невежественны, а невежество может обречь на несчастье всех.

— Какой толк от правил, если никто по-настоящему не понимает, что там происходит? — спросил Миляга.

— Как это не понимает! Мы понимаем! Это место, где начинается Бог.

— Ну так если я погибну в Просвете, ты по крайней мере будешь знать, что написать в моем некрологе: Миляга кончился там, где начался Бог.

— Это не повод для шуток, Миляга.

— Согласен.

— Речь идет о жизни и смерти.

— Согласен.

— Так почему же ты тогда делаешь это?

— Потому что где бы ни оказался Пай, я должен быть рядом с ним. И я предполагал, что даже такому близоумному и полорукому болвану, как ты, это должно быть понятно!

— Ты хотел сказать полоумному и близорукому.

— Вот именно.

Перед ним была дверь, через порог которой он переступал вместе с Афанасием. Она была открыта, и никто ее не охранял.

— Я просто хотел сказать… — начал Флоккус.

— Кончай, Флоккус, умоляю тебя.

— …что наша дружба оказалась слишком короткой, — сказал Флоккус.

Миляга устыдился своей грубости.

— Да ладно, не оплакивай меня раньше времени, — сказал он мягко.

Флоккус ничего не ответил, только чуть-чуть посторонился, пропуская Милягу в открытую дверь. Ночь была тихой; ветер стал почти неощутимым. Он огляделся вокруг. И слева и справа от него на коленях стояли молящиеся, склонив головы в своей медитации над Божьей Дырой. Не желая беспокоить их, он двигался так тихо, насколько это было возможно на таком спуске, но осыпавшиеся перед ним камешки возвещали своим шумом о его приближении. И это была не единственная ответная реакция на его присутствие. Выдыхаемый им воздух, который он уже столько раз использовал в смертоносных целях, образовывал у его рта темное облачко, простреленное ярко-алыми молниями. Вместо того чтобы рассеиваться, эти облачка опускались вниз, словно их тянула к земле заключенная в них смертельная сила, и облепляли его торс и ноги, словно погребальные покрывала. Он не предпринял никакой попытки избавиться от них, несмотря на то, что вскоре они заслонили от него землю, и двигаться пришлось медленнее. Появление их не слишком удивило его. Теперь, когда его не сопровождал Афанасий, воздух отказывал ему в праве разгуливать невинной овечкой в поисках своего возлюбленного. Под барабанную дробь камней, окутанная черными облаками, здесь обнажалась его более глубокая сущность. Он был Маэстро, дыхание которого несло смерть, и это обстоятельство не могло укрыться ни от Просвета, ни от тех, кто медитировал в его окрестности.

Шум камней оторвал нескольких молящихся от их размышлений, и они заметили появившуюся среди них зловещую фигуру. Те, кто стоял на коленях в непосредственной близости от Миляги, в панике вскочили и пустились в бегство, на ходу защищая себя молитвой. Другие простерлись ниц, всхлипывая от ужаса. Миляга обратил взгляд в сторону Божьей Дыры и внимательно осмотрел то место, где земля растворялась в пустоте, в поисках каких-нибудь следов Пай-о-па. Вид Просвета уже не производил на него того удручающего впечатления, которое он испытал, впервые оказавшись здесь вместе с Афанасием. В своем новом одеянии он пришел сюда, как человек, обладающий силой и не скрывающий этого. Если он собирается совершить ритуалы Примирения, то для начала ему надо заключить союз с этой тайной. Ему нечего здесь бояться.

Когда он увидел Пай-о-па, его отделяли от двери уже три или четыре сотни ярдов, а от собрания медитирующих осталось лишь несколько храбрецов, выбравших для молитвы уединенные места, подальше от общей массы. Некоторые уже ретировались, завидев его приближение, но несколько стоиков продолжали молиться, не удостаивая проходящего незнакомца даже взглядом. Испугавшись, что Пай может не узнать его в этом черном облике, Миляга стал звать мистифа по имени. Зов остался без ответа. Хотя голова Пая была лишь темным пятном в окружающем мраке, Миляга знал, куда устремлен его жадный взгляд, какая тайна неудержимо влечет его к себе, подобно тому, как край утеса влечет к себе самоубийцу. Миляга прибавил шагу, и из-под ног у него посыпались еще более крупные камни. Хотя в шагах Пая и не чувствовалось торопливости, Миляга боялся, что если мистиф окажется в двусмысленном пространстве между твердой землей и ничто, его уже не вытащить обратно.

— Пай! — закричал он на ходу. — Ты слышишь меня? Прошу тебя, остановись!

Слова клубились черными облаками, но не оказывали никакого воздействия на Пая, до тех пор, пока Миляга не догадался перейти от просьб к приказу.

— Пай-о-па. С тобой говорит твой Маэстро. Остановись.

Мистиф споткнулся, словно на пути перед ним возникло какое-то препятствие. Тихий, жалобный, почти звериный стон боли сорвался с его уст. Но он выполнил приказ того, кто некогда наложил на него заклятие, замер на месте, словно послушный слуга, и стал ждать приближения своего Маэстро.

Теперь Миляга был от него уже шагах в десяти и мог видеть, как далеко зашел процесс распада. Пай был всего лишь одной из теней во мраке ночи; черты лица его невозможно было разглядеть; тело его стало бесплотным. Лишним доказательством того, что Просвет не несет с собой исцеления, был вид порчи, разросшейся внутри тела Пая. Она казалась куда более реальной, чем тело, которым она питалась; ее синевато-багровые пятна время от времени внезапно вспыхивали, словно угли под порывом ветра.

— Почему ты встал с постели? — спросил Миляга, замедляя шаг при приближении к мистифу. Тело его казалось таким разреженным, что Миляга боялся развеять его окончательно каким-нибудь резким движением. — Ты ничего не найдешь в Просвете, Пай. Твоя жизнь здесь, со мной.

Наступила небольшая пауза. Когда же мистиф, наконец, заговорил, голос его оказался таким же бесплотным, как и его тело. Это была едва слышная, страдальческая мольба, исходившая от духа на грани полного изнеможения.

— Во мне не осталось жизни, Маэстро, — сказал он.

— Позволь мне об этом судить. Я поклялся, что никогда больше не расстанусь с тобой, Пай. Я буду ухаживать за тобой, и ты поправишься. Теперь я вижу, что не надо было привозить тебя сюда. Это было ошибкой. Прости, если это причинило тебе боль, но я заберу тебя отсюда…

— Никакая это не ошибка. У тебя были свои причины, чтобы оказаться здесь.

— Ты — моя причина, Пай. Пока ты не нашел меня, я не знал, кто я такой, и если ты покинешь меня, я снова себя забуду.

— Нет, не забудешь, — сказал он, поворачивая к Миляге размытый контур своего лица. Хотя не было видно даже искорок, которые могли бы подсказать расположение глаз, Миляга знал, что мистиф смотрит на него. — Ты — Маэстро Сартори. Примиритель Имаджики. — Он запнулся и долго не мог произнести ни слова. Когда голос вернулся к нему, он был еще более хрупким, чем раньше. — А еще ты — мой хозяин, и мой муж, и мой самый любимый брат… и если ты прикажешь мне остаться, то я останусь. Но если только ты любишь меня, Миляга, то, прошу тебя… пожалуйста… дай… мне… уйти.

Едва ли с чьих-то уст срывалась когда-нибудь более простая и красноречивая мольба, и если бы только Миляга был абсолютно уверен в том, что по другую сторону Просвета находится Рай, готовый принять дух Пая, он немедленно отпустил бы его, какие бы мучения ему это ни принесло. Но он так не считал и не побоялся сказать об этом, даже в такой близости от Просвета.

— Это не Рай, Пай. Может быть, там есть Бог, а может быть, и нет. Но пока мы не узнаем…

— Ну почему ты не отпустишь меня, чтобы я сам во всем убедился? Во мне нет страха. Это тот самый Доминион, где был сотворен мой народ. Я хочу увидеть его. — В этих словах Пая Миляга расслышал первый намек на чувство. — Я умираю, Маэстро. Мне надо лечь и уснуть.

— А что, если там ничего нет, Пай? Что, если там только пустота?

— Лучше пустота, чем боль.

Миляга не нашел, что возразить.

— Тогда, наверное, тебе лучше уйти, — сказал он, желая найти более нежные слова для освобождения Пая от его зависимости, но не в силах скрыть свое отчаяние за банальностями. Как ни сильно было в нем желание избавить Пая от страданий, оно не могло перевесить стремление удержать мистифа при себе. Не могло оно и полностью уничтожить в нем чувство собственности, которое, при всей своей непривлекательности, также входило составной частью в его отношение к мистифу.

— Я хотел бы, чтобы мы совершили это последнее путешествие вместе, Маэстро, — сказал Пай. — Но я знаю, что тебе предстоит работа. Великая работа.

— И как мне справиться с ней без тебя? — сказал Миляга, зная, что это никудышная уловка, и стыдясь ее, но решившись не отпускать мистифа до тех пор, пока не будут высказаны вслух все доводы, призывающие его остаться.

— Ты остаешься не в одиночестве, — сказал Пай. — Ты уже повстречался с Тиком Ро и со Скопиком. Оба они были членами последнего Синода и готовы начать работу над Примирением вместе с тобой.

— Они Маэстро?

— Теперь — да. В прошлый раз они были еще новичками, но сейчас они хорошо подготовлены. Они будут действовать в своем Доминионе, ты — в своем.

— Они ждали все это время?

— Они знали, что ты придешь. А не ты, так кто-нибудь другой вместо тебя.

А ведь он обошелся с ними так скверно, — подумал Миляга, — в особенности, с Тиком Ро.

— Кто будет представлять Второй Доминион? — сказал он. — И Первый?

— В Изорддеррексе был один Эвретемек, который собирался участвовать в Примирении от имени Второго Доминиона, но его уже нет в живых. Он и в прошлый раз был уже старым и не смог дождаться второй попытки. Я попросил Скопика подыскать ему замену.

— А здесь?

— Вообще-то, я надеялся, что эта честь выпадет мне, но теперь тебе придется найти кого-то другого. Не будь таким потерянным, Маэстро. Пожалуйста, прошу тебя, ведь ты был великим Примирителем…

— Из-за меня все пошло насмарку. В этом и состоит мое величие?

— Во второй раз все будет иначе.

— Ведь я даже не знаю, как проводятся ритуалы.

— Через некоторое время ты вспомнишь.

— Как?

— Все, что было нами сделано, сказано и почувствовано, до сих пор дожидается тебя на Гамут-стрит. Все наши приготовления. Все наши обсуждения и споры. И даже я сам, собственной персоной.

— Мне недостаточно воспоминаний, Пай.

— Я знаю…

— Я хочу быть с тобой, настоящим, из плоти и крови… навсегда.

— Может быть, когда Имаджика вновь обретет единство и Первый Доминион откроется, ты найдешь меня.

В этом заключалась какая-то крошечная надежда, но он не знал, спасет ли она его от полного отчаяния, когда мистиф исчезнет.

— Можно мне идти? — спросил Пай.

Никогда еще Миляга не произносил слога, который дался бы ему так трудно.

— Да, — сказал он.

Мистиф поднял руку, которая была не более чем пятипалым сгустком дыма, и поднес ее к губам Миляги. Физического прикосновения Миляга не почувствовал, но сердце рванулось у него из груди.

— Мы не потеряем друг друга, — сказал Пай. — Прошу тебя, верь в это.

Потом мистиф отнял руку, повернулся и пошел в сторону Просвета. До него оставалось около дюжины ярдов, и чем ближе подходил к нему мистиф, тем быстрее билось сердце Миляги, и так уже чуть не сошедшее с ума от прикосновения Пая. Его удары отдавались у него в голове громовым звоном. Даже сейчас, уже зная, что он не может вернуть назад дарованную свободу, Миляга неимоверными усилиями удерживал себя от того, чтобы не броситься за Паем и не заставить его помедлить хотя бы одну секунду, чтобы еще раз услышать его голос, постоять с ним рядом, побыть тенью тени.

Пай не стал оглядываться. С жестокой легкостью он ступил на ничейную землю между твердой реальностью и царством ничто. Миляга не стал отводить взгляд и продолжал смотреть ему вслед с твердостью, скорее вызывающей, чем героической. Мистиф был стерт, словно набросок, который уже сослужил службу своему создателю и был уничтожен за ненадобностью. Но в отличие от наброска, который — сколько его ни стирай — все равно оставляет на листе следы ошибки художника, Пай исчез полностью и окончательно, и безупречная пустота сомкнулась за ним. Если бы Миляга не удерживал мистифа в своей памяти — этой ненадежной книге, — можно было бы подумать, что его вообще никогда не существовало.

Глава 41

Когда он вернулся к лагерю, его встретили взгляды пятидесяти или более человек, собравшихся у двери. Все они, хотя и с некоторого расстояния, без сомнения, стали свидетелями того, что только что произошло. Пока он проходил мимо, никто не осмелился и кашлянуть. Потом он услышал у себя за спиной нарастающий шепот, словно гул насекомых. Неужели им нечем заняться, кроме как сплетнями о его горе? — подумал он. Чем скорее он уйдет отсюда, тем лучше. Он распрощается с Эстабруком и Флоккусом и немедленно покинет это место.

Он вернулся к постели Пая, надеясь найти что-нибудь на память о нем, но единственным знаком его присутствия была вмятина на подушке на том месте, где лежала его прекрасная голова. Ему захотелось самому прилечь ненадолго на постель Пая, но вокруг было слишком много людей, чтобы позволить себе такую слабость. Он даст волю скорби позже, за пределами этих полотняных стен.

Миляга приготовился уйти, но в этот момент появился Флоккус. Его гибкое тело пританцовывало, как у боксера, ожидающего удара.

— Прости мне мое вторжение, — сказал он.

— Я так или иначе собирался тебя найти, — сказал Миляга. — Чтобы сказать тебе спасибо и до свидания.

— Прежде чем ты уйдешь, — сказал Флоккус, судорожно моргая, — меня попросили передать тебе… — Пот словно смыл с его лица всю краску; запинался он на каждом слове.

— Прости меня за мое грубое поведение, — сказал Миляга, пытаясь как-то успокоить его. — Ты делал все, что мог, а в награду получал от меня только несправедливые упреки.

— Не стоит извиняться.

— Пай должен был уйти, а я должен был остаться. Вот и все.

— Как хорошо, что ты вернулся, — бормотал Флоккус. — Какая радость, Маэстро, какая радость.

Это обращение навело Милягу на догадку.

— Флоккус? Ты что, боишься меня? — спросил он. — Ведь я же вижу, что боишься.

— Боюсь? Ну, как сказать, ну, в общем-то. Да. В некотором роде. Да. То, что там случилось: ты подошел так близко к Просвету, и тебя не затянуло туда, а потом — ты так изменился… — Тут только Миляга обратил внимание, что черное облако до сих пор облепляло его. — …Так вот, все это представляет дело совсем в другом свете. Я не понимал, прости меня, это было очень глупо с моей стороны, но, понимаешь, я не понимал, что нахожусь в обществе, ну, как это сказать, такой силы. Если я, понимаешь, там, что ли, чем-то, так сказать, обидел или оскорбил…

— Нет, что ты.

— Ну, я мог вести себя слишком вольно.

— Мне было приятно быть в твоем обществе, Флоккус.

— Спасибо, Маэстро. Спасибо. Спасибо.

— Пожалуйста, перестань меня благодарить.

— Хорошо. Непременно. Спасибо.

— Ты говорил, что должен мне что-то передать.

— Я должен? Да, я должен.

— От кого?

— От Афанасия. Ему очень хотелось бы вас увидеть.

Вот и третий человек, с которым он должен попрощаться, подумал Миляга.

— Только отведи меня к нему, если можешь, — сказал он, и Флоккус, безмерно счастливый, что остался в живых после этого разговора, повел его прочь от пустой постели.

* * *

За те несколько минут, которые отняло у них путешествие по телу полотняного зверя, ветер, почти неощутимый в сумерках, стал подниматься с новой яростью. К тому времени, когда Флоккус провел его в комнату, где ждал его отец Афанасий, стены лагеря бешено сотрясались. Пламя расположенных на полу светильников трепетало при каждом порыве ветра, и в его отблесках Миляга увидел, какое скорбное место Афанасий избрал для их расставания. Комната служила моргом: весь пол ее был завален трупами, закутанными в самые разнообразные тряпки и покрывала. Некоторые были аккуратно завернуты, большинство — едва прикрыты. Еще одно доказательство того, что и так уже было ясно: никакими целительными свойствами это место не обладало. Но ни время, ни место не располагали к тому, чтобы вести этот спор. Не стоило оскорблять чужую веру, когда ночной ветер сотрясал стены, а под ногами валялись мертвецы.

— Хотите, чтобы я остался? — спросил Флоккус у Афанасия, уже перестав надеяться на освобождение.

— Нет, нет. Идите, разумеется, — ответил Афанасий.

Флоккус повернулся к Миляге и отвесил ему небольшой поклон.

— Для меня это было большой честью, сэр, — сказал он и поспешно удалился.

Когда Миляга вновь обернулся к Афанасию, тот уже стоял в дальнем конце морга, пристально глядя на одно из завернутых в саван тел. Перед приходом в это мрачное место он переоделся, сменив свой свободный яркий плащ на синие одеяния такого темного оттенка, что они казались почти черными.

— Итак, Маэстро… — сказал он. — Я искал Иуду в нашем стане и пропустил тебя. Весьма неосторожно с моей стороны, не так ли?

Все это было произнесено доброжелательным светским тоном, что сделало и без того туманное заявление вдвойне загадочным для Миляги.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он.

— Я хочу сказать, что ты обманом проник в наш лагерь, а теперь собираешься удалиться, не заплатив цену за осквернение святыни.

— О каком обмане идет речь? — сказал Миляга. — Мистиф был болен, и я думал, что здесь он может поправиться. А если я не сумел соблюсти какие-то формальности там у Просвета, то, надеюсь, вы простите меня. У меня не было времени пройти курс теологии.

— Мистиф не был болен. А если и был, то ты сам сделал его больным, чтобы втереться в наши ряды. Даже не пытайся возражать. Я видел, что ты там делал. Что собирается сделать мистиф? Доложить о нас Незримому?

— Ты не мог бы сказать поточнее, в чем конкретно ты меня обвиняешь?

— Я даже задумывался, действительно ли ты пришел из Пятого Доминиона, или это тоже часть заговора?

— Нет никакого заговора.

— Но я слышал слова о том, что революция и теология — две несовместимые вещи, что, разумеется, кажется нам очень странным. Как вообще одно можно отделить от другого? Если ты собираешься изменить хотя бы крошечную деталь в своей жизни, ты должен отдавать себе отчет в том, что рано или поздно последствия этого изменения достигнут божественных ушей, и тогда тебе надо держать ответы наготове.

Миляга выслушал всю эту тираду, думая, не проще ли уйти отсюда и оставить Афанасия бредить в одиночку. Было совершенно очевидно, что ни в одном его слове нет ни капли смысла. Но он чувствовал себя обязанным проявить немного терпения, хотя бы в благодарность за те мудрые слова, которые он произнес над ними во время венчания.

— Так ты думаешь, что я являюсь участником какого-то заговора? — спросил Миляга. — Я правильно понял?

— Я думаю, что ты — убийца, лжец и агент Автарха, — сказал Афанасий.

— И это ты меня называешь лжецом? Интересно, кто внушил этим бедным мудакам, что они могут получить здесь исцеление, я или ты? Ты только посмотри на них! — Он повел рукой вдоль рядов. — Ты называешь это исцелением? Что-то не похоже. И если бы они могли набрать в грудь воздуха…

Он наклонился и сдернул саван с ближайшего трупа. Перед ним оказалось лицо хорошенькой женщины. Глаза ее остекленели. Собственно говоря, они и были из стекла. Само же лицо было вырезано из дерева и раскрашено. Он потянул простыню дальше, слыша грубый, суровый смех Афанасия. На руках женщина держала ребенка. Голову его окружал позолоченный нимб, а его крошечная ручка была поднята в благословляющем жесте.

— Она лежит очень неподвижно, — сказал Афанасий. — Но пусть это тебя не введет в заблуждение. Она не мертва.

Миляга подошел к другому телу и сдернул с него покрывало. Под ним оказалась вторая Мадонна, выдержанная в более барочной манере, чем первая. Глаза ее закатились в блаженном обмороке. Он выпустил покрывало из рук.

— Ну что, ослаб, Маэстро? — сказал Афанасий. — Ты очень хорошо скрываешь свой страх, но меня тебе не обмануть.

Миляга вновь оглядел комнату. На полу лежало по меньшей мере тридцать тел.

— Это что, все Мадонны? — спросил он.

Приняв изумление Миляги за проявление тревоги, Афанасий сказал:

— Теперь я вижу твой страх. Эта земля посвящена Богине.

— Почему?

— Потому что предание учит, что на этом месте тягчайшее преступление было совершено против Ее пола. Здесь неподалеку была изнасилована женщина из Пятого Доминиона, а дух Пресвятой Богородицы почиет всюду, где бы ни случилась такая гнусность. — Он опустился на корточки и почтительно снял покрывало еще с одной статуи. — Она с нами, — сказал он. — В каждой статуе. В каждом камне. В каждом порыве ветра. Она благословляет нас, потому что мы осмелились приблизиться к Доминиону Ее врага.

— Какого врага?

— Тебе что, не разрешается произносить Его имя, не падая при этом на колени? — спросил Афанасий. — Я говорю о Хапексамендиосе, твоем Господе, Незримом. Ты можешь открыто признаться в этом. Почему бы и нет? Ты теперь знаешь мой секрет, а я — твой. Мы прозрачны друг для друга. Однако, прежде чем ты уйдешь, я хотел бы задать тебе один вопрос…

— Какой?

— Как ты узнал, что мы поклоняемся Богине? Флоккус сказал тебе, или Никетомаас?

— Никто мне не говорил. Я этого не знал, да и дела мне до этого нет. — Он двинулся к Афанасию. — Я не боюсь твоих Мадонн.

Он выбрал одну из статуй и сдернул покров, открыв ее всю — от сверкающего венца до опирающихся на облака ступней. Присев на корточки, в той же позе, что и Афанасий, Миляга прикоснулся к сплетенным пальцам статуи.

— По крайней мере, они красивы, — сказал он. — Я сам когда-то был художником.

— Ты силен, Маэстро, в этом тебе не откажешь. Честно говоря, я думал, что наша Госпожа поставит тебя на колени.

— То я должен был падать на колени перед Хапексамендиосом, теперь — перед Девой…

— Первое — из преданности, второе — из страха.

— Жаль тебя разочаровывать, но мои ноги принадлежат мне одному. И я опускаюсь на колени, когда захочу. И если захочу.

На лице Афанасия отразилось недоумение.

— Похоже, ты действительно в это веришь, — сказал он.

— Да уж, черт возьми. Не знаю уж, в каком заговоре я, по-твоему, участвовал, но клянусь, что все это бредни.

— Может быть, ты даже в большей степени являешься Его орудием, чем я предполагал вначале, — сказал Афанасий. — Может быть, ты не ведаешь о Его целях.

— Э-э-э, нет, — сказал Миляга. — Я знаю, для какого дела я рожден, и не вижу причин стыдиться его. Если я могу примирить Пятый Доминион с остальными, я сделаю это. Я хочу, чтобы Имаджика была единой, и, по-моему, тебе от этого будет только польза. Поедешь в Ватикан и найдешь там столько Мадонн, сколько за всю жизнь не видел.

Словно вдохновленный его словами, ветер ударил по стенам с новой силой. Один порыв проник в комнату, поднял в воздух несколько легких покрывал и погасил светильник.

— Он не спасет тебя, — сказал Афанасий, явно считая, что ветер поднялся специально для того, чтобы унести Милягу. — Не спасет тебя и твое неведение, пусть даже оно и охраняло тебя до сих пор.

Он оглянулся на статуи, которые он изучал в тот момент, когда Флоккус прощался с Милягой.

— Госпожа, прости нас, — сказал он, — за то, что мы делаем это у тебя на глазах.

Судя по всему, слова эти были сигналом. Четверо лежащих тел сели и стащили с себя саваны. На этот раз под ними оказались не Мадонны, а мужчины и женщины из Ордена Голодарей, сжимавшие в руках кинжалы в форме полумесяцев. Афанасий оглянулся на Милягу.

— Желаешь ли ты перед смертью принять благословение нашей Госпожи? — спросил он.

Миляга услышал, что за спиной у него кто-то уже затянул молитву. Оглянувшись, он увидел у себя за спиной еще троих убийц, двое из которых также были вооружены луной в последней четверти, а третья — девочка, не старше Хуззах, голая по пояс, с мышиной мордочкой — носилась вдоль рядов, сдирая со статуй покрывала. Среди них не было и двух одинаковых. Мадонны из камня, Мадонны из дерева, Мадонны из гипса. Мадонны такой грубой работы, что их едва можно было узнать, и Мадонны, выполненные с таким тщанием и законченностью, что казалось, они вот-вот втянут воздух в легкие. Хотя еще несколько минут назад Миляга прикоснулся к одной из них без всякого вреда для себя, теперешнее зрелище вызвало у него легкую тошноту. Может быть, Афанасию было известно о Маэстро нечто такое, чего не знал и сам Миляга? Может быть, образ Мадонны имеет над ним какую-то власть, подобную той, которой порабощало его в прошлом тело обнаженной женщины или женщины, обещающей наготу?

Но что бы за тайна здесь ни скрывалась, он не собирался раздумывать над ней сейчас, позволив Афанасию зарезать его, как теленка. Он сделал вдох и поднес ладонь ко рту в тот же самый момент, когда Афанасий взялся за свое оружие. Дыхание оказалось быстрее клинка. Миляга выпустил пневму — не в самого Афанасия, а в землю перед ним. Она ударилась о камни, и канонада осколков обрушилась на Афанасия. Он выронил нож и зажал лицо руками, вопя не только от боли, но и от ярости. Если в его крике и содержался какой-то приказ, то убийцы либо не расслышали его, либо проигнорировали, стараясь держаться от Миляги подальше. Он двинулся к их раненому предводителю сквозь серое облако каменной пыли. Афанасий лежал на боку, приподняв голову и опираясь на локоть. Миляга опустился перед ним на корточки и осторожно оторвал руки Афанасия от лица. Глубокий порез виднелся под левым глазом, и еще один — над правым. Оба они, как и целое множество более мелких царапин, обильно кровоточили. Но ни одна из ран не могла стать бедствием для человека, который носил их так, как другие носят драгоценности. В конце концов они затянутся и пополнят его коллекцию шрамов.

— Отзови своих убийц, Афанасий, — сказал Миляга. — Я пришел сюда не для того, чтобы причинять кому-то вред, но если ты вынудишь меня, ни один из них не уйдет отсюда живым. Ты меня понял? — Он взял Афанасия за плечо и помог ему встать на ноги. — Ну же, давай.

Афанасий стряхнул с себя руку Миляги и оглядел свои когорты сквозь кровавый дождь, идущий у него перед глазами.

— Пропустите его, — сказал он. — Наше время еще придет.

Убийцы расступились, освобождая Миляге проход к двери, хотя ни один из них не только не убрал в ножны, но и не опустил своего оружия. Миляга двинулся к двери, ненадолго задержавшись лишь ради последнего замечания.

— Мне не хотелось бы убивать человека, который обвенчал меня с Пай-о-па, — сказал он, — так что, прежде чем снова начать за мной охоту, еще раз проверьте доказательства моей вины, в чем бы она ни заключалась. И посоветуйтесь со своим сердцем. Я не враг вам. Все, что я хочу, — это исцелить Имаджику. Разве ваша Богиня не хочет того же самого?

Если Афанасий и хотел ответить, он оказался слишком медлителен. Прежде чем он успел раскрыть рот, откуда-то снаружи послышался крик, спустя мгновение — еще один, потом еще, потом — десятки криков, исполненных боли и страха. Приносившие их порывы ветра превращали их в пронзительное карканье, царапающее барабанные перепонки. Когда Миляга повернулся к двери, ветер уже гулял по всей комнате, а в тот момент, когда он двинулся к выходу, одна из стен, словно подхваченная рукой великана, зашаталась и поднялась в воздух. Ветер, несущий с собой груз панических воплей, бросился внутрь, переворачивая светильники. Разлившееся масло загорелось от тех самых язычков пламени, которые оно питало, и в ярком свете желтых огненных шаров Миляга увидел сцены хаоса, разворачивающиеся со всех сторон. Убийцы опрокинулись, подобно светильникам, не в силах противостоять мощному напору ветра. Миляга заметил, как один из них напоролся на свой собственный кинжал. Другой упал в лужу масла и был мгновенно охвачен пламенем.

— Какого духа ты вызвал? — завопил Афанасий.

— Я здесь ни при чем, — крикнул Миляга в ответ.

Афанасий провизжал какое-то новое обвинение, но оно потонуло в грохоте нарастающей катастрофы. Другая стена комнаты была унесена ветром в одно мгновение. Ее лохмотья поднялись в воздух, словно занавес, открывающий перед зрителями сцену бедствия и разрушения. Буря трудилась над всем лагерем, старательно потроша того великолепного алого зверя, внутрь которого Миляга вошел с таким благоговейным ужасом. Стена за стеной рвались в клочки или вырывались ветром из земли. Державшие их колья и веревки разлетались во все стороны, угрожая увечьями и смертью. А позади всего этого хаоса виднелась и его причина: некогда гладкая стена Просвета, которая теперь клубилась, словно каменное небо, которое Миляга видел, стоя под Осью. Похоже, источником этого мальстрема была дыра, проделанная в ткани Просвета. Это обстоятельство придавало вес обвинениям Афанасия. Действительно, находясь под угрозой убийц и Мадонн, не мог ли он невольно вызвать себе на подмогу какого-нибудь духа из Первого Доминиона? Если это действительно так, он должен найти его и усмирить, прежде чем новые, еще более невинные жертвы добавятся к длинному списку погибших из-за него людей.

Не отрывая глаз от разрыва, он покинул комнату и направился к Просвету. На дороге, по которой он шел, движением управляла буря. Ветер носил взад и вперед следы своих собственных подвигов, возвращаясь к местам, уже сметенным с лица земли во время первого штурма, чтобы подобрать уцелевших, швырнуть их в воздух, словно бурдюки с кровью, и разорвать на части. Порывы ветра забрызгали Милягу красным дождем, но сила, приговорившая к смерти столько мужчин и женщин вокруг, самого его оставила невредимым. Она не могла даже сбить его с ног. Причина? Его дыхание, которое Пай как-то назвал источником всей магии. Черный плащ по-прежнему облегал его, очевидным образом защищая от бури и придавая дополнительный вес, который, нисколько не затрудняя его шагов, делал его устойчивым.

На полдороге он обернулся, чтобы посмотреть, уцелел ли кто-нибудь из тех, кто был в одной комнате с Мадоннами. Отыскать место оказалось нетрудно, даже среди этой бойни: ветер бешено раздувал огонь, и сквозь брызги крови и летящие обломки Миляга увидел, что несколько статуй поднялись со своих каменных лож и встали в круг, в котором нашли себе убежище Афанасий и несколько его последователей. Миляге оно показалось не слишком надежным, но он увидел еще несколько уцелевших, которые ползли к нему, не отрывая глаз от Святых Матерей.

Миляга повернулся спиной к этому зрелищу и зашагал к Просвету, заметив еще одно создание, обладавшее достаточным весом, чтобы противостоять нападкам ветра: мужчина в одеянии того же цвета, что и разорванные в клочья палатки, скрестив ноги, сидел на земле не более чем в двадцати ярдах от источника яростной бури. На голову его был накинут капюшон; его лицо было обращено к мальстрему. Может быть, этот монах и есть та сила, которую он вызвал? А если нет, то как этому парню удается оставаться в живых так близко от тайны разрушения?

Подойдя поближе, Миляга попытался криком привлечь к себе внимание незнакомца, отнюдь не будучи уверенным, что его голос не утонет в свисте ветра и шуме криков. Но монах услышал. Он обернул к Миляге свое наполовину скрытое капюшоном лицо. В его спокойных чертах не было ничего зловещего. Его лицо нуждалось в бритве, его нос, некогда сломанный, нуждался в пластической операции, а его глаза не нуждались ни в чем. Похоже, все, что им было нужно, — это видеть приближение Маэстро. Лицо монаха расплылось в широчайшей улыбке, и он немедленно поднялся на ноги и почтительно склонил голову.

— Маэстро, — сказал он. — Вы оказываете мне огромную честь. — Тон его был спокойным, но голос легко заглушал царившее вокруг смятение. — Скажите, вы уже видели мистифа?

— Мистиф ушел, — сказал Миляга. Он понял, что и ему не надо кричать. Его голос, как и его тело, обрел сверхъестественную тяжесть.

— Да, я видел, как он шел, — сказал монах. — Но он вернулся, Маэстро. Он прорвал Просвет, и в эту дыру устремилась буря.

— Где? Где он? — воскликнул Миляга, оглядываясь во все стороны. — Я не вижу его! — Он с упреком посмотрел на монаха. — Он нашел бы меня, если б был здесь.

— Поверьте мне, он пытается вас найти, — сказал монах в ответ. Он откинул свой капюшон. Его вьющиеся волосы изрядно поредели, но сохранили частичку очарования церковного певчего. — Он очень близко, Маэстро.

Теперь настал его черед вглядываться в бурю, но не налево или направо, а вверх, в воздушный вихрь. Миляга посмотрел в том же направлении. В небе кружились полотняные клочья, взмывающие вверх и падающие вниз, словно большие раненые птицы. Там же виднелись обломки мебели, обрывки одежды и кусочки плоти. И посреди этого мусорного облака Миляга увидел стремительно опускавшийся силуэт, еще более темный, чем небо или буря. Монах пододвинулся к Миляге.

— Это мистиф, — сказал он. — Могу я защитить вас, Маэстро?

— Это мой друг, — сказал Миляга. — Мне не нужна защита.

— Мне кажется, что нужна, — сказал монах и поднял руки над головой, выставив ладони вперед, словно для того, чтобы отвести от них приближающегося духа.

После этого жеста он замедлил свой полет, и Миляга смог подробнее рассмотреть черный силуэт у себя над головой. Это действительно был мистиф или, вернее, то, что от него осталось. Либо украдкой, либо с помощью одной лишь силы воли ему удалось пробить Просвет. Но этот побег ничем не улучшил его состояние. Злобное пламя порчи пылало внутри него еще ярче, почти полностью уничтожив пораженное тело, а с уст страдальца срывался такой жалобный вой, словно ему вскрыли живот и выпотрошили внутренности на его собственных глазах.

Теперь он полностью остановился и завис над ними, словно ныряльщик, прыжок которого был прерван на полпути: руки вытянуты вперед, а голова (ее остатки) откинута назад.

— Пай? — сказал Миляга. — Это ты сделал?

Вой продолжался. Если в этой боли и были слова, то Миляга не смог их разобрать.

— Мне надо поговорить с ним, — сказал Миляга своему защитнику. — Если это вы причиняете ему боль, то, ради Бога, прекратите.

— Он выл, еще когда появился на Границе, — сказал монах.

— Тогда, по крайней мере, снимите свою защиту.

— Он атакует нас.

— Я возьму риск на себя, — сказал Миляга.

Человек опустил руки. Силуэт над ними изогнулся и повернул, но не смог спуститься. Миляга понял, что теперь им овладевает другая сила. Дух забился, пытаясь противостоять заклятьям из Просвета, которые приказывали ему вернуться обратно в то место, откуда он сбежал.

— Ты слышишь меня, Пай? — спросил Миляга.

Вой продолжал звучать, не ослабевая.

— Если ты можешь говорить, то скажи что-нибудь!

— Он уже говорит, — сказал монах.

— Я слышу только завывания, — сказал Миляга.

— За завываниями слышны слова.

Капли жидкости стали падать из ран мистифа, когда он забился еще сильнее, борясь с силою Просвета. От них исходила вонь разложения, и они обжигали обращенное вверх лицо Миляги, но их жало помогло ему понять слова, спрятанные в вое Пая.

— Уничтожены… — говорил мистиф. — Мы… уничтожены…

— Зачем ты это сделал? — спросил Миляга.

— Это не я… Бурю послали, чтобы вернуть меня обратно.

— Послали из Первого Доминиона?

— Это… Его воля, — сказал Пай. — Его… воля…

Хотя исковерканная форма у него над головой едва ли хоть чем-то напоминала то существо, которое он любил и на котором женился, в этих ответах он еще мог расслышать голос Пай-о-па, и сердце его переполнилось болью при мысли о страданиях мистифа. Он пошел в Первый Доминион, чтобы прекратить свои муки, и вот он снова перед ним, и снова охвачен страданием, а он, Миляга, бессилен хоть чем-нибудь ему помочь. Все, что он мог сделать для успокоения мистифа, это сказать, что он все понял. Так он и поступил. Цель возвращения Пая была предельно ясна. Во время трагедии их расставания Пай ощутил в нем какую-то нерешительность. На самом деле ничего подобного не было, и он сказал об этом мистифу.

— Я знаю, что я должен сделать, — сказал он несчастному страдальцу. — Верь мне, Пай. Я все понимаю. Я — Примиритель и не собираюсь убегать от этой ответственности.

В этот момент мистиф судорожно дернулся, словно рыба на крючке, не в силах больше сопротивляться рыбаку из Первого Доминиона. Он принялся хватать руками воздух, будто мог задержаться в этом Доминионе еще на одно мгновение, уцепившись за пылинку в воздухе. Но сила, пославшая за ним такую яростную бурю, обладала слишком крепкой хваткой, и дух дернулся в сторону Просвета. Миляга инстинктивно протянул ему руку, услышав и проигнорировав тревожный крик своего соседа. Удлинив бесплотную тень своей руки и вытянув гротескно длинные пальцы, мистиф сумел ухватиться за руку Миляги. Его прикосновение вызвало у Миляги такую судорогу, что, не окажись рядом защитника, он рухнул бы на землю, как подкошенный. Он почувствовал, как мозг плавится у него в костях, и ощутил исходящий от кожи запах разложения, словно смерть подбиралась к нему изнутри и снаружи. В такой агонии было трудно удерживать руку мистифа, куда труднее, чем разбирать те слова, что он пытался сказать. Но Миляга боролся с желанием разжать пальцы, пробуя извлечь смысл тех нескольких слогов, что ему удалось уловить. Три из них составляли его имя.

— Сартори…

— Я здесь, Пай, — сказал Миляга, подумав, что, возможно, мистифпотерял зрение. — Я по-прежнему здесь.

Но мистиф имел в виду не своего Маэстро.

— Другой, — сказал он. — Другой…

— И что?

— Он знает, — еле слышно прошептал Пай. — Найди его, Миляга. Он знает.

В этот момент пальцы их разошлись. Пай протянул руку, чтобы снова ухватиться за Милягу, но, лишившись своей хрупкой опоры, он мгновенно стал жертвой Просвета, и его быстро понесло к тому разрыву, сквозь который он сюда проник. Миляга ринулся было за ним, но организм его, судя по всему, куда больше пострадал от соприкосновения с духом, чем он подумал сначала, и ноги просто-напросто подломились под ним. Он тяжело рухнул на землю, но тут же поднял голову и успел увидеть, как мистиф исчезает в пустоте. Растянувшись на жесткой земле, он вспомнил свою первую погоню за Паем по пустынным, обледенелым улицам Манхэттена. Тогда он тоже упал и поднял голову, как и сейчас, чтобы увидеть, как тайна убегает от него, унося с собой разгадку. Но в тот раз она обернулась; обернулась и заговорила с ним через реку Пятой Авеню, подарив ему надежду, пусть даже самую хрупкую, на новую встречу. Теперь этого не случилось. Пая втянуло в Просвет, словно дым в трубу, и крик его мгновенно прекратился.

— Больше никогда… — прошептал Миляга.

Монах нагнулся к нему.

— Вы можете встать? — спросил он. — Или мне вам помочь?

Ничего не ответив, Миляга оперся на руки и поднялся на колени. После исчезновения мистифа посланный за ним злокозненный ветер начал стихать, роняя на землю скорбный град останков. Во второй раз монах протянул руки, чтобы защититься от нисходящей сверху силы. Миляга едва отдавал себе отчет в том, что происходит. Глаза его были прикованы к Просвету, который быстро переставал клубиться. К тому времени, когда град обрывков полотна, камней и трупов прекратился, последние следы неровностей исчезли с границы между Доминионами, и она снова превратилась в гладкое ничто, по которому глаз скользит, не находя опоры.

Миляга поднялся на ноги и, оторвав взгляд от Просвета, обвел глазами разрушения, которые простирались во всех направлениях, кроме одного. Круг Мадонн, который он мельком увидел сквозь бурю, по-прежнему остался нетронутым и укрывал внутри около полусотни уцелевших, некоторые из которых стояли на коленях, рыдая или молясь, многие — целовали ноги защитивших из статуй, а другие — смотрели на Просвет, принесший смерть всем, кроме этих пятидесяти да еще Маэстро и монаха.

— Ты видел Афанасия? — спросил Миляга у монаха.

— Нет, но он жив, — ответил тот. — Он похож на тебя, Маэстро: у него слишком важная цель, чтобы позволить себе умереть.

— Не думаю, чтобы самая важная цель сумела меня спасти, не окажись ты рядом, — заметил Миляга. — У тебя чертовски крепкие кости.

— Кое-какая сила у меня есть, — ответил монах со скромной улыбкой. — У меня был хороший учитель.

— И у меня, — тихо сказал Миляга. — Но я потерял его.

Видя, что у Маэстро на глаза наворачиваются слезы, монах собрался было удалиться, но Миляга остановил его.

— Не обращай внимания на слезы. Мои глаза слишком долго оставались сухими. Позволь мне спросить у тебя кое-что. Я не обижусь, если ты откажешься.

— Что, Маэстро?

— Когда я покину это место, я отправлюсь обратно в Пятый Доминион, чтобы подготовить Примирение. Достаточно ли ты доверяешь мне, чтобы войти в Синод и представлять в нем Первый Доминион?

Лицо монаха утонуло в блаженстве, помолодев на много лет.

— Я почту это за величайшую честь, Маэстро, — сказал он.

— Риск велик, — предупредил Миляга.

— Всегда был риск. Но меня не было бы здесь, если б не вы, Маэстро.

— Каким образом?

— Вы — мое вдохновение, Маэстро, — сказал монах, почтительно склоняя голову. — Я постараюсь исполнить любое ваше поручение.

— Тогда оставайся здесь. Наблюдай за Просветом и жди. Когда время придет, я найду тебя.

В словах его звучало больше уверенности, чем было в его сердце, но, возможно, умение делать вид, что являешься хозяином положения, входило в репертуар каждого Маэстро.

— Я буду ждать, — сказал монах.

— Как твое имя?

— Когда я присоединился к Голодарям, они назвали меня Чикой Джекином.

— Чика Джекин?

— Джекин значит никудышный парень, — объяснил монах.

— Тогда у нас с тобой много общего, — сказал Миляга. Он взял руку Чики и пожал ее. — Помни обо мне, Джекин.

— А я никогда вас и не забывал, — ответил он.

В этой фразе был какой-то подтекст, который Миляга не вполне уловил, но времени для изысканий не было. Ему предстояло два трудных и опасных путешествия: первое — в Изорддеррекс, второе — из этого города обратно в Убежище. Поблагодарив Джекина за его решимость, Миляга оставил его у Просвета и направился по разрушенному лагерю к кругу Мадонн.

Некоторые спасенные уже покидали свое убежище и принимались бродить по руинам, по всей видимости, надеясь — как Миляга предположил, тщетно — найти других уцелевших. Перед ним открылось зрелище скорби и удивленного оцепенения, которое ему уже столько раз приходилось видеть во время своего путешествия по Доминионам. Как ему ни хотелось верить, что эти бедствия происходят в его присутствии по чистой случайности, он не мог тешить себя таким самообманом. Он был обручен с бурей, подобно тому, как он был обручен с Паем. А может быть, и более крепко — теперь, когда мистиф исчез.

Замечание Джекина о том, что Афанасий — слишком целеустремленная натура, чтобы погибнуть, подтвердилось, когда Миляга подошел к кругу поближе. Он стоял в центре группы Голодарей, возносивших молитву Святой Матери за их спасение. Когда Миляга дошел до границы круга, Афанасий поднял голову. Один глаз его был закрыт коркой из запекшейся крови и грязи, но во втором пылала ненависть, которой хватило бы и на дюжину других. Встретив его взгляд, Миляга остановился, но Афанасий все равно понизил голос до шепота, чтобы посторонний не смог расслышать слова его молитвы. Однако Миляга не настолько был оглушен шумом разразившейся катастрофы, чтобы не уловить несколько фраз. Хотя женщина, воплощенная в таком количестве различных вариантов, несомненно была Девой Марией, здесь она проходила под другими именами, или же имела сестер. Миляга услышал, как ее называют Умой Умагаммаги, Матерью Имаджики, а также тем именем, которое он впервые узнал от Хуззах в ее комнате в доме для умалишенных, — Тишалулле. Было и третье имя, но Миляге потребовалось некоторое время, чтобы удостовериться, что он понял его правильно. Имя это было — Джокалайлау. Афанасий молился о том, чтобы она сохранила для них место рядом с собой в райских снегах. Услышав это, Миляга довольно злорадно подумал о том, что если бы Голодарь хоть раз побывал в снегах, он вряд ли счел бы их подобием рая.

Хотя имена и звучали странно, в самой молитве не было ничего необычного. Афанасий и поредевшие ряды его сторонников молились той самой милосердной Богине, перед святынями которой в Пятом Доминионе загоралось бесчисленное множество свечей. Даже погрязший в язычестве Миляга впускал эту женщину в свою жизнь и молился ей единственным известным ему способом — соблазнением и временным обладанием представительницами ее пола. Была бы у него мать или любящая сестра, возможно, он научился бы более возвышенному способу поклонения, чем похоть, но он надеялся и верил в то, что Святая Женщина простит ему его набеги, пусть даже Афанасий и не окажется столь милосердным. Эта мысль успокоила его. В предстоящей битве ему потребуется вся помощь и поддержка, которые он только сможет получить, и не так уж плохо было думать о том, что у Матери Имаджики есть свои храмы в Пятом Доминионе, где эта битва будет вестись.

Закончив благодарственную молитву, Афанасий распустил собравшихся, и они разбрелись рыться в обломках. Сам же он остался в центре круга, рядом с распростертыми телами тех, кто добрался до убежища, но погиб от ран.

— Подойди сюда, Маэстро, — сказал Афанасий. — Тебе надо кое на что взглянуть.

Миляга шагнул в круг, ожидая, что Афанасий покажет ему трупик ребенка или еще какое-нибудь зрелище раздавленной хрупкой красоты. Но лицо человека у его ног принадлежало мужчине и имело далеко не невинный вид.

— Думаю, ты должен его знать.

— Да. Это Эстабрук.

Глаза Чарли были закрыты, рот — тоже; веки и губы наглухо сомкнулись в момент смерти. На теле почти не было следов физических повреждений. Возможно, просто от волнения не выдержало сердце.

— Никетомаас говорила, что вы принесли его сюда, потому что приняли его за меня.

— Мы думали, что он — Мессия, — сказал Афанасий. — Когда же стало ясно, что это не так, мы продолжали поиски, надеясь на чудо. И вместо этого…

— …вам на голову свалился я. Кое в чем ты прав. Действительно я принес с собой это бедствие. Я толком не знаю, почему это так, и не ожидаю от вас прощения, но я хочу, чтобы ты понял: никакой радости мне это не доставляет. Все, к чему я стремлюсь, — это искупить тот вред, который я принес.

— Что-то я не понял, Маэстро. А как такое вообще возможно? — Он оглядел трупы, и его здоровый глаз переполнился слезами. — Ты что, можешь воскресить их той штукой, что болтается у тебя между ног? Ты думаешь, они воскреснут после того, как ты их трахнешь? Затеял показать нам фокус?

Миляга издал гортанный звук отвращения.

— Так ведь в этом и состоит кредо всех Маэстро, не так ли? Вы не хотите страдать — вам нужна только слава. Вы оплодотворяете своим фаллосом землю, и она приносит дары. Земле нужна ваша кровь, ваша жертва. И пока вы будете отрицать это, другие будут гибнуть вместо вас. Поверь мне, я бы с радостью перерезал себе глотку, если б знал, что этим смогу воскресить погибших. Но это был бы никудышный фокус. У меня есть воля, чтобы совершить это, но кровь моя не стоит и ломаного гроша. А твоя стоит. Не знаю почему. Мне кажется, что это несправедливо, но тем не менее это так.

— А что, Ума Умагаммаги обрадуется, если увидит мою кровь? — сказал Миляга. — А Тишалулле? А Джокалайлау? Так вот чего хотят ваши любящие матери от своего ребенка?

— Ты к ним не имеешь никакого отношения. Не знаю, откуда ты взялся, но уж точно не из их нежных тел.

— Но кто-то же должен был родить меня, — сказал Миляга, впервые за свою жизнь высказывая эту мысль вслух. — Я чувствую в себе цель, которой я должен достичь, и я думаю, что это Бог вложил ее туда.

— Не забирайся так высоко, Маэстро. Возможно, твое неведение — это единственная защита, которая имеется у нас против тебя. Отрекись от своих честолюбивых помыслов, прежде чем ты обнаружишь, на что ты действительно способен.

— Не могу.

— Почему? Ведь это же так просто, — сказал Афанасий. — Убей себя, Маэстро. Напои землю своей кровью. Это самая большая услуга, которую ты можешь оказать всем Пяти Доминионам.

В этих словах он расслышал горькое эхо письма, которое он прочитал много месяцев назад, в совсем другой пустыне.

«Сделай это ради женщин всего мира, — кажется так писала ему Ванесса? — Перережь свою лживую глотку».

Неужели он проделал все это путешествие по Доминионам только для того, чтобы во второй раз услышать совет обманутой им женщины? Неужели, после всех своих попыток разгадать тайну, в роли Маэстро он оказался таким же злостным обманщиком, как и в роли любовника?

Афанасий определил точность попадания по выражению лица мишени и с мрачной усмешкой вбил стрелу еще глубже.

— Сделай это поскорее, Маэстро, — сказал он. — В доминионах и так уже достаточно сирот. Не стоит умножать число жертв, чтобы потешить свое честолюбие.

Миляга оставил эти жестокие слова без ответа.

— Ты обвенчал меня с самой большой любовью моей жизни, — сказал он. — Я никогда не забуду тебе этой доброты.

— Бедный Пай-о-па, — сказал Афанасий, начиная вкручивать стрелу в мозг. — Еще одна твоя жертва. Сколько же в тебе должно быть яда, Маэстро.

Миляга повернулся и молча пошел прочь, под аккомпанемент повторяющихся наставлений Афанасия.

— Поскорее убей себя, Маэстро, — говорил он. — Ради себя, ради Пая, ради всех нас. Поскорее убей себя.

Миляге потребовалось около четверти часа, чтобы выйти из разрушенного лагеря и перестать спотыкаться об обломки. Он надеялся отыскать какое-нибудь средство передвижения — возможно, автомобиль Флоккуса, — чтобы реквизировать его для возвращения в Изорддеррекс. Если он ничего не найдет, ему предстоит долгий путь пешком, но стало быть, так уж суждено. Какое-то время дорогу ему освещали слабые отблески пожаров у него за спиной, но вскоре они угасли, и ему пришлось продолжать поиски при свете звезд, лучи которых едва ли помогли бы ему обнаружить машину, если бы визг свиноподобной любимицы Флоккуса Дадо не скорректировали его маршрут. И Сайшай, и ее потомство до сих пор оставались в салоне. Машину перевернуло бурей, так что Миляга подошел к ней только для того, чтобы выпустить животных, а после отправиться на новые поиски. Но пока он возился с неподатливой ручкой, в запотевшем окне появилось человеческое лицо. Это был Флоккус, и он приветствовал появление Миляги воплями радости, не менее пронзительными, чем визг Сайшай. Миляга взобрался на бок машины, и после долгих усилий и отчаянной ругани ему удалось наконец силой выломать дверцу.

— Маэстро, ты — мое спасение, — сказал он. — А я уж было решил, что придется мне здесь задохнуться.

Вонь в машине была невыносимой, и Флоккус пропитался ей насквозь. Когда он вылез, Миляга увидел, что одежда его покрыта коркой поросячьего дерьма. Постарались и детишки, и мамаша.

— Какого черта ты вообще здесь оказался? — спросил у него Миляга.

Флоккус счистил прилипшее к очкам дерьмо и яростно заморгал.

— Когда Афанасий сказал мне, чтобы я тебя вызвал, я сразу подумал: что-то здесь не так, Дадо. Лучше тебе сматывать удочки, покуда еще есть такая возможность. Когда я сел в машину, буря уже начиналась, и нас просто-напросто перевернуло. Стекла здесь пуленепробиваемые, и разбить их нельзя, а замки заклинило. Выбраться не было никакой возможности.

— Тебе наоборот повезло, что ты здесь оказался, — сказал Миляга.

— Теперь я вижу, — сказал Флоккус, озирая отдаленную перспективу разрушений.

— Что здесь произошло? — спросил он.

— Какая-то сила проникла сюда из Первого Доминиона, в погоне за Пай-о-па.

— Так это сделал Незримый?

— Похоже на то.

— Недобрый поступок, — вдумчиво произнес Флоккус, что было явной недооценкой событий этой ночи.

Флоккус вытащил из машины Сайшай и ее потомство (двое ее отпрысков погибли, раздавленные собственной матерью), и вдвоем с Милягой они принялись возвращать автомобиль в его нормальное состояние. Это потребовало кое-каких усилий, но мускулы Флоккуса вполне искупали недостаток роста, и вдвоем им удалось справиться. Миляга открыто выразил свое намерение вернуться в Изорддеррекс, но пока не был уверен в намерениях Флоккуса. Когда двигатель заработал, он спросил:

— Ты поедешь со мной?

— Я должен бы остаться, — ответил Флоккус. Последовала напряженная пауза. — Но я вообще-то никогда не был в ладах со смертью.

— Ты и о сексе говорил то же самое.

— Верно.

— Что ж тогда остается от жизни, а? Не так уж и много.

— Ты предпочитаешь отправиться без меня, Маэстро?

— Вовсе нет. Если ты хочешь ехать со мной, поехали вместе. Но только давай поскорей отправляться в путь. Мне надо быть в Изорддеррексе еще до того, как взойдет заря.

— Зачем? На заре что-то должно случиться? — спросил Флоккус с суеверным трепетом в голосе.

— Наступит новый день.

— Радоваться нам этому или печалиться? — спросил Флоккус, словно почувствовав какую-то глубокую мудрость в ответе Миляги, но не сумев до конца ухватить ее.

— Радоваться, Флоккус. Разумеется, радоваться. И дню, и тому случаю, который нам представится.

— А какой… эээ… о каком именно случае идет речь?

— Нам представится случай изменить мир, — сказал Миляга.

— А-а-а, — сказал Флоккус. — Ну да, конечно. Изменить мир. Отныне это будет моей молитвой.

— Мы сочиним ее вместе, Флоккус, — сказал Миляга. — Теперь нам все придется придумывать самостоятельно. Кто мы. Во что мы верим. Слишком много старых дорог уже пройдено по второму разу. Слишком много старых драм разыгралось снова. Уже к завтрашнему дню нам необходимо найти новый путь.

— Новый путь…

— Вот именно. Это и будет нашим самым честолюбивым замыслом, согласен со мной? Стать новыми людьми еще до того, как взойдет Комета.

Сомнение Флоккуса было очевидно, даже в слабом свете звезд.

— Не так-то много времени у нас осталось, — заметил он.

Это точно, подумал Миляга. Судя по всему, в Пятом Доминионе уже приближался день летнего солнцестояния, и, хотя он не мог дать отчет в причинах своей уверенности, он знал, что Примирение может быть осуществлено только в этот день. В ситуации заключалась тонкая ирония. Растратив попусту несколько человеческих жизней в погоне за ощущениями, он должен был успеть исправить ошибку этих бесплодных лет за время, измеряемое часами.

— Времени нам хватит, — сказал он, надеясь ответить на сомнение Флоккуса и подавить свою собственную неуверенность, но в глубине души сознавая, что ни то, ни другое ему не удается.

Глава 42

1

Из состояния оцепенения, вызванного наркотическим ложем Кезуар, Юдит вывел не звук — ухо ее давно уже привыкло к шуму анархии, бушующей в ночи, — а чувство тревоги, слишком неопределенное, чтобы установить его источник, и слишком настойчивое, чтобы не обратить на него внимания. Что-то значительное произошло в этом Доминионе, и хотя сознание ее было одурманено сонными удовольствиями, когда она проснулась, ей овладело такое возбуждение, что о возвращении в мягкую колыбель надушенной подушки не могло быть и речи. С гудящей головой она поднялась с постели и отправилась на поиски сестры. У двери стояла Конкуписцентия с хитроватой улыбкой на лице. Юдит припоминала, как она проскользнула в один из ее наркотических снов, но детали терялись в тумане, да и к тому же разбудившее ее предчувствие было важнее, чем воспоминания о фантазиях, которые уже успели раствориться в небытии. Она обнаружила Кезуар у окна погруженной в сумрак комнаты.

— Что-то разбудило тебя, сестра? — спросила ее Кезуар.

— Да, хотя я толком и не знаю, что именно. А ты знаешь, что это было?

— Что-то произошло в пустыне, — ответила Кезуар, поворачивая лицо к окну, хотя то, что за ним находилось, и не было доступно ее слепым глазницам. — Что-то очень важное.

— А есть ли способ узнать, что это было?

Кезуар глубоко вздохнула.

— Это не так-то легко.

— Но все-таки возможно?

— Да. Под Башней Оси есть одно место…

Конкуписцентия вошла в комнату вслед за Юдит, но, услышав упоминание о месте под Башней, она попыталась незаметно ускользнуть. Однако ей недостало ни осторожности, ни быстроты. Кезуар велела ей вернуться.

— Не бойся, — сказала она ей. — Внутри ты нам уже не понадобишься. Но принеси, пожалуйста, светильник. И что-нибудь из питья и еды — мы можем там задержаться на некоторое время.

* * *

Больше половины дня прошло уже с тех пор, как Юдит и Кезуар укрылись во дворцовых покоях, и за это время последние обитатели успели покинуть резиденцию Автарха, без сомнения, опасаясь того, что революционный пыл пожелает очистить эту твердыню от скверны тирана вплоть до последнего бюрократа. Бюрократы сбежали, но восставшие не появились. Хотя Юдит и слышала сквозь сон какой-то шум во внутренних двориках, он ни разу не раздавался достаточно близко. Либо ярость, служившая движущей силой прилива, истощилась, и восставшие решили отдохнуть перед штурмом, либо их пыл утратил единую направленность, и слышанный ею шум был шумом битвы различных фракций за право первыми начать грабеж, в процессе которой они успешно уничтожили друг друга, включая левое крыло, правое крыло и группу центристов. Так или иначе, результат был один: дворец, построенный для того, чтобы под крышей его находились многие тысячи людей — слуги, солдаты, чиновники, повара, официанты, посыльные, мастера пыток и мажордомы, — полностью опустел, и они шли по нему — Юдит за лампой Конкуписцентии, Кезуар за Юдит, — словно три искорки жизни, затерявшиеся в огромном, погруженном во мрак механизме. Единственными звуками были их собственные шаги и шум того самого механизма, работа которого вот-вот должна была остановиться. Трубы для горячей воды тихонько потрескивали, отдавая последнее тепло остывающих котлов; в пустых комнатах хлопали ставни, постепенно превращаясь в щепки; сторожевые собаки на мокрых от слюны привязях лаяли, из страха что их хозяева уже не вернутся снова. Они действительно не вернутся. Котлы остынут, ставни рассыплются, а собаки, обученные приносить смерть другим, испробуют ее на собственной шкуре. Эпоха Автарха Сартори закончилась, но никакой новой эпохи еще не началось.

По дороге Юдит спросила о том месте, куда они направляются, и в ответ Кезуар изложила ей историю Оси. Ни одна из уловок Автарха, которые он использовал, чтобы подавить сопротивление и установить свое правление в Примиренных Доминионах, — сказала она, — ни уничтожение религиозных культов, ни свержение вражеских правительств, ни натравливание одной нации на другую, — ничто из этого не помогло бы ему удержаться у власти больше, чем на одно десятилетие, если бы его не осенила гениальная догадка похитить и установить в центре своей империи величайший символ силы во всей Имаджике. Ось была водружена самим Хапексамендиосом, и тот факт, что Незримый позволил Архитектору Изорддеррекса не только прикоснуться к своему монолиту, но даже перевезти его на другое место, для очень многих был доказательством того, что Автарх, какое бы отвращение он ни вызывал, находился под божественным покровительством и не мог быть свергнут. И даже сама Кезуар не знала о тех силах, которые он обрел, заполучив Ось.

— Иногда, — сказала она, — когда он бывал одурманен криучи, он говорил об Оси так, словно он обвенчан с ней, причем именно он играет роль жены. Он говорил об этом, даже когда мы занимались любовью. Он утверждал, что Ось вошла в него подобно тому, как он входил в меня. Потом он, конечно, всегда это отрицал, но мысли об этом постоянно бродили у него в голове. Собственно говоря, это на уме у каждого мужчины.

Юдит усомнилась и выразила свое недоверие вслух.

— Но ведь им так хочется, чтобы ими овладели, — сказала Кезуар в ответ. — Чтобы в них вошел какой-нибудь Святой Дух. Ты только послушай их молитвы.

— Нечасто мне приходилось слышать, как молятся мужчины, — сказала Юдит.

— Когда дым рассеется, тебе представится такая возможность, — сказала Кезуар. — Они перепугаются, когда поймут, что Автарха больше нет. Они могли ненавидеть его, но его отсутствие для них еще более непереносимо.

— Когда они напуганы, они очень опасны, — сказала Юдит, и в голову ей пришла мысль о том, что ее слова с таким же успехом могли бы принадлежать и Кларе Лиш. — Тогда от них трудно ожидать проявлений набожности.

Не успела Кезуар открыть рот для ответной реплики, как Конкуписцентия внезапно остановилась и начала бормотать себе под нос какую-то молитву собственного сочинения.

— Мы пришли? — спросила Кезуар.

Конкуписцентия на секунду прервала свое бормотание, чтобы сообщить своей госпоже, что они действительно достигли цели. Дверь напротив них и уходившие вверх по обе стороны от нее винтовые лестницы выглядели ничем не примечательными. Все было монументальным, а следовательно, банальным и скучным. По пути через остывающие внутренности дворца они миновали уже около дюжины подобных порталов. Но этот — или, вернее, то, что за ним находилось, — привел Конкуписцентию в нескрываемый ужас.

— Мы рядом с Осью? — спросила Юдит.

— Башня прямо над нами, — ответила Кезуар.

— Мы пойдем туда?

— Нет. Ось может убить нас обеих. Но под Башней есть комната, куда просачиваются те послания, которые притягивает к себе Ось. Я часто там шпионила, а он так и не узнал об этом.

Юдит выпустила руку Кезуар и подошла к двери, втайне разозленная, что ей не удастся посмотреть на саму Башню. Ей хотелось увидеть этот сгусток силы, ограненный и установленный самим Богом. Кезуар сказала, что это может оказаться смертельным, но разве можно быть уверенным, пока не проверишь сама? Может быть, это были просто слухи, распускаемые Автархом, чтобы дары Оси доставались ему одному? Уж он-то процветал под ее покровительством, в этом не было никаких сомнений. Но на что могут оказаться способными другие, если ее благословение почиет на них? Сумеют превратить ночь в день?

Она повернула ручку и открыла дверь. Из темноты пахнуло затхлым холодным воздухом. Юдит подозвала Конкуписцентию, взяла у нее из рук светильник и подняла его высоко над головой. Вперед вел узкий наклонный коридор, стены которого казались чуть ли не лакированными.

— Я подожду вас здесь, Госпожа? — спросила Конкуписцентия.

— Дай мне, что ты взяла с собой из еды, — ответила Кезуар, — и оставайся за дверью. Если ты кого-нибудь услышишь или увидишь, ты должна будешь войти и отыскать нас. Я знаю, что ты боишься этого места, но тебе придется проявить мужество. Ты поняла меня, дорогая?

— Я все поняла, Госпожа, — ответила Конкуписцентия, вручая Кезуар сверток с провизией и бутылку, которые она принесла с собой.

Приняв эту ношу, Кезуар взяла Юдит под руку, и они вступили в коридор. Похоже, одна часть огромного механизма крепости продолжала функционировать, ибо не успели они закрыть дверь, как круг, разорванный, пока она была распахнута, вновь замкнулся, и кожа их ощутила воздушные вибрации, в которых слышался едва уловимый шепот.

— Вот они, — сказала Кезуар. — Откровения.

Юдит подумала, что это, пожалуй, слишком возвышенное слово. Коридор был наполнен негромким гулом, словно сюда долетали обрывки передач тысячи радиостанций, не поддающиеся расшифровке, то и дело пропадающие, чтобы вновь возникнуть на той же волне. Юдит подняла лампу, чтобы посмотреть, сколько им еще идти. Коридор заканчивался через десять ярдов, но с каждым ярдом шум увеличивался не по громкости, а по количеству радиостанций, на которые были настроены эти стены. Ни по одной из них не передавали музыку. Это были множества голосов, сливавшихся в один; это были одинокие завывания; это были рыдания, крики и слова, звучавшие так, словно кто-то читал стихи.

— Что это за шум? — спросила Юдит.

— Ось слышит все слова, имеющие отношение к магии, во всех Доминионах. Любое заклинание, любую исповедь, любой предсмертный обет. Таким образом Незримый узнает о том, каким Богам, кроме Него, поклоняются люди. И каким Богиням.

— Он шпионит и у смертного ложа? — сказала Юдит, охваченная отвращением при этой мысли.

— Повсюду, где смертное создание обращается к божеству — независимо от того, существует оно или нет, и отвечает ли молящемуся, — присутствует Незримый.

— И здесь тоже? — спросила Юдит.

— Нет, если ты только не начнешь молиться, — сказала Кезуар.

— Не начну.

Они были уже в конце коридора. Воздух здесь был еще насыщеннее голосами и прохладнее. В свете лампы открылось помещение в форме дуршлага, футов двадцать в диаметре; его изогнутые стены были такими же отполированными, как и в коридоре. В пол была вделана решетка, подобная той, что бывает под разделочным столом мясника. Сквозь нее останки молитв, выдернутых с кровью из сердца скорбящих и выплеснутых вместе со слезами радости, стекали в недра горы, на которой был построен Изорддеррекс. Юдит трудно было понять, как это молитва может вести себя подобно материальному предмету — поступать на хранение, подвергаться анализу и исчезать в сточном колодце, — но она знала, что непонимание это объясняется ее долгой жизнью в мире, который не благоприятствовал превращениям. А здесь не существовало ничего настолько материального, что уже не могло бы быть переведено в духовную форму, и ничего настолько бесплотного, что не нашло бы своего места в материальном мире. Молитва может со временем превратиться в твердое вещество, а мысль, которая до сна синего камня казалась ей запертой в черепной коробке, может летать, как зоркая птица, далеко удаляясь от тела, где она родилась. Жучок может уничтожить плоть, если ему знаком ее код, а плоть в свою очередь может путешествовать между мирами, превратившись в картину, возникшую в сознании соединительного коридора. Она знала, что все эти тайны являются составными частями единой системы, которую ей так хотелось постичь: одна форма превращается в другую, потом опять в другую, и опять, вливаясь в великолепный ковер трансформаций, который в своем единстве и образует само бытие.

Не случайно эти мысли пришли ей в голову именно здесь. Хотя звуки, наполнявшие комнату, были пока недоступны ее пониманию, цель, с которой они пришли сюда, была ей ясна, и это вдохновило ее на размышления. Отпустив руку Кезуар, она подошла к центру комнаты и опустила светильник на пол рядом с решеткой. Она почувствовала, что ей нельзя забывать о причине, по которой они здесь оказались, а иначе все ее мысли унесет мощной волной звука.

— Как нам разобраться в этом гуле? — спросила она у Кезуар.

— На это потребуется время, — ответила сестра. — Даже для меня. Но я отметила стороны света на стенах. Видишь?

Юдит огляделась и увидела грубые метки, нацарапанные на гладкой поверхности камня.

— Просвет находится в направлении север — северо-запад отсюда. Мы можем немного облегчить себе работу, если повернемся в этом направлении. — Она вытянула руки, словно привидение. — Не проведешь ли ты меня на середину?

Юдит помогла ей, и вдвоем они повернулись в направлении Просвета. С точки зрения Юдит, никакой пользы это не принесло: гул оставался таким же неразборчивым, как и раньше. Но Кезуар опустила руки и стала внимательно вслушиваться, слегка поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Несколько минут прошло. Юдит хранила молчание, боясь, что неосторожный вопрос с ее стороны может нарушить сосредоточенность сестры. Наконец ее усердие было вознаграждено: ей удалось расслышать несколько невнятных слов.

— Они молятся Мадонне, — сказала Кезуар.

— Кто?

— Голодари. Неподалеку от Просвета. Они приносят благодарность за свое чудесное избавление и просят о том, чтобы души погибших были приняты в рай.

Кезуар замолчала, и Юдит, вооруженная теперь ключом к разгадке доносившегося до нее бормотания, попыталась разобраться в разноголосье. И хотя ей удалось сконцентрироваться до такой степени, что ухо ее стало улавливать слова и даже отдельные фразы, все равно ей не удавалось проникнуть в смысл того, что она слышала. Через некоторое время тело Кезуар расслабилось, и она пожала плечами.

— Теперь слышны только какие-то обрывки, — сказала она. — Мне кажется, они находят трупы. Кто-то молится плачущим голосом, кто-то произносит клятвы.

— Ты знаешь, что там произошло?

— Это случилось не сейчас, — сказала Кезуар. — Ось слушает эти молитвы уже в течение нескольких часов. Но это было что-то ужасное, уж это точно. Похоже, очень много человеческих жертв.

— Эпидемия изорддеррекской чумы? — предположила Юдит.

— Возможно, — сказала Кезуар. — Ты не хочешь присесть и немного перекусить?

— Прямо здесь?

— А почему бы и нет? Это место меня успокаивает. — Протянув руки и опершись на Юдит, Кезуар присела. — Со временем ты к нему привыкнешь. Может быть, это даже немножко похоже на наркотик. Кстати сказать… где наша еда? — Юдит вложила сверток в протянутые руки Кезуар. — Надеюсь, это дитя положила криучи.

Ее цепкие пальцы исследовали поверхность свертка, разодрали его и стали передавать Юдит его содержимое. Там были фрукты, три ломтя черного хлеба, немного мяса и — последняя находка вызвала у Кезуар радостное восклицание — небольшой пакетик, который она не стала передавать Юдит, а поднесла к носу и понюхала.

— Умное создание, — сказала Кезуар. — Она знает, что мне нужно.

— Это какой-то наркотик? — сказала Юдит, раскладывая еду. — Я не хочу, чтобы ты принимала его. Мне нужно, чтобы ты оставалась здесь, а не улетела Бог знает куда.

— И ты пытаешься отнять у меня мое удовольствие, увидев такой сон на моих подушках? — сказала Кезуар. — Да, я слышала, как ты задыхалась и стонала. Кто тебе приснился?

— Это мое дело.

— А это — мое, — ответила Кезуар, отбрасывая ткань, в которую Конкуписцентия тщательно завернула криучи.

Выглядел он аппетитно, похоже на кубик помадки.

— Когда у самой нет пристрастия, сестра, тогда можно позволить себе морализировать, — сказала Кезуар. — Я, конечно, слушать не буду, но ты можешь продолжать.

С этими словами она запихнула весь криучи себе в рот и принялась жевать его с довольным видом. Тем временем Юдит подыскала себе более традиционное пропитание, выбрав из нескольких фруктов тот, который с виду напоминал уменьшенный вариант ананаса. Очистив его, она обнаружила, что содержание соответствовало форме: правда, сок был немного терпковатым, но мякоть — вкусной и сладкой. Съев ананас, она принялась за хлеб и мясо. Не успела она откусить первый кусок, как в ней разыгрался такой аппетит, что вскоре добрая половина запасов была уничтожена. Жажду она утоляла горьковатой водой из бутылки. Гул молитв, казавшийся столь всепроникающим, когда она впервые вошла в комнату, не смог составить конкуренцию более непосредственным ощущениям — вкусу фруктов, мяса, хлеба и воды, и превратился в отдаленное бормотание, о котором она почти забыла во время своей трапезы. Когда она кончила есть, криучи, судя по всему, уже проник в кровь Кезуар и стал оказывать свое действие. Она раскачивалась взад и вперед, словно под действием волн какого-то невидимого прилива.

— Ты слышишь меня? — спросила у нее Юдит.

Кезуар ответила лишь после довольно долгой паузы.

— Почему ты не последуешь моему примеру? — сказала она. — Поцелуй меня, и мы сможем поделиться криучи. Уста к устам.

— Я не хочу тебя целовать.

— Почему? Неужели ты настолько не любишь саму себя, что не можешь заняться с собой любовью? — Она улыбнулась самой себе, позабавленная парадоксальной логикой этой фразы. — Ты когда-нибудь занималась любовью с женщиной?

— Насколько я помню, нет.

— А я занималась. В Бастионе. Было гораздо лучше, чем с мужчиной.

Она потянулась к Юдит и столь безошибочно нашла ее руку, словно была зрячей.

— Какая ты холодная, — сказала она.

— Да нет, это ты горячая, — ответила Юдит, освобождаясь от ее руки и отодвигаясь в сторону.

— Ты знаешь, почему здесь так холодно, сестра? — сказала Кезуар. — Это из-за ямы под городом, где лежит фальшивый Искупитель.

Юдит бросила взгляд на решетку и поежилась. Под землей повсюду скрывались мертвые.

— Холод твоего тела — это холод смерти, — продолжала Кезуар. — Твое сердце во льду. — Все это произносилось напевным голосом, в такт ее раскачиваниям. — Бедная сестра. Умереть еще при жизни.

— Я больше не желаю это слушать, — сказала Юдит. До этого момента она сохраняла самообладание, но бредовые речи Кезуар начали раздражать ее все больше и больше. — Если ты не прекратишь, — сказала она тихо, — я оставлю тебя здесь и уйду.

— Не делай этого, — сказала Кезуар. — Я хочу, чтобы ты осталась и занялась со мной любовью.

— Я же сказала тебе…

— Уста к устам. Душа к душе.

— Ты ходишь по кругу.

— Именно так и был создан мир, — сказала она. — Слившись вместе, двигаясь по кругу. — Она поднесла руку ко рту, словно собираясь прикрыть его, а потом улыбнулась едва ли не демонической улыбкой. — Нет ни входа, ни выхода. Так говорит Богиня. Когда занимаются любовью, движутся по кругу, по кругу…

Снова она протянула руку к Юдит с той же безошибочной легкостью, и на этот раз Юдит отодвинулась, догадавшись, что это повторение входит в ритуал эгоцентрических игр ее сестры. Наглухо закупоренная система зеркально симметричной плоти, в безостановочном круговом вращении — неужели именно так был создан мир? Если да, то это очень похоже на ловушку, и ей захотелось немедленно вырваться из этого заколдованного круга.

— Я не могу больше оставаться здесь, — сказала она Кезуар.

— Ты вернешься, — сказала в ответ ее сестра.

— Да, через некоторое время.

В ответ прозвучал новый повтор.

— Ты вернешься.

На этот раз Юдит не удостоила ее ответом и, миновав коридор, поднялась к выходу. Конкуписцентия по-прежнему была там. Она уснула на подоконнике, и фигура ее вырисовывалась в первых лучах наступающей зари. Юдит удивилась: ей казалось, что до появления огненной головы Кометы над горизонтом остается еще несколько часов. Она была здорово сбита с толку: время, которое она провела с Кезуар в комнате, оказывается, исчислялось не минутами, а часами.

Она подошла к окну и посмотрела вниз на сумрачные дворики. С уступа под окном неожиданно вспорхнули птицы и полетели в разгорающееся небо, уводя ее взгляд к Башне. Кезуар недвусмысленно предупредила ее об опасности, которая может ожидать ее там. Но со всеми своими разговорами о любви между женщинами не осталась ли она до сих пор в плену у выдумок человека, который сделал ее королевой Изорддеррекса и заставил поверить в то, что запретные для нее места могут причинить ей вред? Сейчас, когда начинается новый день и сила, выкорчевавшая Ось и воздвигнувшая вокруг нее такие мощные стены, исчезла, — самое подходящее время бросить вызов этой вере.

Она подошла к лестнице и стала подниматься наверх. Через несколько ступенек плавный поворот завел ее в абсолютную темноту, и, ослепнув, словно оставленная внизу сестра, она продолжала подъем, ощупывая рукой холодные камни. Но примерно через тридцать ступенек ее вытянутая рука уперлась в дверь, такую тяжелую, что вначале она сочла ее запертой. Ей понадобилось приложить все свои усилия, чтобы открыть ее, но старания были вознаграждены. По другую сторону оказался коридор, в котором было немного светлее, чем на лестнице, хотя все равно видимость ограничивалась десятью ярдами. Держась за стену, она двинулась вперед с крайними предосторожностями. Вскоре она добралась до угла и увидела на полу сорванную с петель и покореженную дверь, которая, судя по всему, раньше отделяла коридор от расположенной в его конце комнаты. Там она остановилась, прислушиваясь, не обнаружит ли взломщик своего присутствия. Но вокруг царила абсолютная тишина, и она прошла мимо, привлеченная видом винтовой лестницы слева от нее. Оставив коридор у себя за спиной, она начала второй подъем, который, подобно первому, привел ее в темноту. Но когда она завернула за угол, сверху на нее упал лучик света. Источником его была слегка приоткрытая дверь на вершине лестницы.

И вновь она ненадолго остановилась. Хотя вокруг и не было открытых указаний на присутствие силы — атмосфера казалась почти безмятежной, — она не сомневалась, что Ось, которой она отважилась бросить вызов, дожидается ее в своей Башне и наверняка знает о ее приближении. Поэтому не стоило отбрасывать возможность, что эта тишина служит для того, чтобы успокоить ее подозрения, а свет — чтобы заманить ее внутрь. Но если Ось хочет, чтобы она поднялась к ней, значит, у нее на то есть причина. А если нет — если она так же безжизненна, как и камень у нее под ногами, — тогда ей нечего терять.

— Давай посмотрим, из какого ты теста, — сказала она вслух, обращаясь не только к Оси Незримого, но и к самой себе. С этими словами она двинулась к двери.

2

Хотя, без сомнения, существовали и более короткие пути к Башне Оси, чем тот, которым шли они вместе с Никетомаас, Миляга решил не искушать судьбу и отправился проверенной дорогой. Он расстался с Флоккусом Дадо, Сайшай и ее потомством у Ворот Святых и начал свое восхождение по дворцу, сверяя свой маршрут с положением Башни из каждого второго окна.

Восход был близок. Птицы покинули свои гнезда на колоннадах и распевали свои песни, летая над утренними двориками и не обращая внимания на горький дым, который в это утро вполне мог сойти за утренний туман. Наступал еще один день, и организм Миляги изнемогал без сна. В последний раз ему удалось подремать во время путешествия от Просвета в Изорддеррекс, но эффект оказался косметическим. Он чувствовал такую усталость во всем теле, что едва держался на ногах, и это заставляло его стремиться закончить свою дневную миссию как можно быстрее. Он вернулся сюда по двум причинам. Первая — он должен завершить то дело, которое не было доведено до конца из-за ранения Пая: поймать и убить Сартори. Вторая — независимо от того, найдет ли он своего двойника или нет, он должен вернуться в Пятый Доминион, где Сартори собирается соорудить Новый Изорддеррекс. Он знал, что теперь, когда он вновь ощутил в себе способности Маэстро, вернуться домой будет нетрудно. Даже без подсказок мистифа он сможет вырвать у памяти способы путешествия между Доминионами.

Но сначала — Сартори. Хотя с тех пор, как Автарх ускользнул от него, прошло уже два дня, он лелеял надежду, что его двойник не покинул еще свой дворец. В конце концов, уход из этой самодельной утробы, в которой любое его слово было законом, а любой поступок — объектом поклонения, должен был оказаться для него болезненным. Наверняка он захотел немного помедлить. А если уж он задержится, то скорее всего неподалеку от того символа власти, который сделал его неоспоримым хозяином Примиренных Доминионов, — Оси.

Он уже собрался было выругать себя за то, что сбился с пути, как вдруг перед ним оказалось то самое место, где упал Пай. Он немедленно узнал его; узнал и видневшуюся вдалеке дверь, которая вела в Башню. Он позволил себе задержаться на мгновение на том месте, где Пай лежал у него на руках, но мысли его обратились не к их нежному диалогу, а к последним словам мистифа, которые он успел произнести, прежде чем сила Просвета втянула его обратно.

— Сартори, — сказал тогда Пай. — Найди его… он знает…

Какой бы информацией ни располагал Сартори (Миляга предполагал, что она имеет отношение к заговорам противников Примирения), он, Миляга, был готов на любые меры, чтобы выжать ее из него, прежде чем будет нанесен последний добивающий удар. Здесь не место милосердию. Даже если ему придется сломать в теле Сартори каждую косточку, это будет лишь пустяковым ущербом по сравнению с теми преступлениями, которые он совершил, будучи Автархом. А уж Миляга постарается от души.

Мысль о пытках и о том удовольствии, которое они ему доставят, мгновенно вывела его из раздумий. Переполняемый злобой, он двинулся по коридору, вошел в дверь и оказался в Башне. Несмотря на то, чтоКомета взошла уже полностью, свет ее почти не проникал в Башню, а те несколько лучиков, которым все-таки удалось просочиться, осветили пустые коридоры. Но он продвигался с осторожностью: Башня представляла из себя лабиринт комнат, и в любой из них мог скрываться его враг. Усталость сделала шаг его менее легким, чем ему бы хотелось, но ему удалось достичь винтовой лестницы, ведущей в саму Башню, не нарушив тишины неосторожным движением. Он начал подниматься вверх. Дверь наверху открывалась с помощью пальца Сартори, и ему предстояло повторить этот фокус. Не такая уж трудная задача: их большие пальцы одинаковы, до последнего завитка.

Однако никаких фокусов не потребовалось. Дверь была распахнута настежь, а внутри кто-то двигался. Миляга замер в десяти шагах от порога и сделал вдох. Ему необходимо вывести своего двойника из строя как можно быстрее, иначе ему будет угрожать ответный удар. Одной пневмой оторвать ему правую руку, другой — левую. Держа дыхание наготове, он быстро преодолел оставшиеся ступеньки и шагнул в Башню.

Враг его стоял под Осью, прикасаясь к камню поднятыми руками. Фигура его была в тени, но Миляга заметил, как он повернул голову в сторону двери, и, не давая ему времени на то, чтобы опустить руки и защитить себя, Миляга поднес кулак ко рту и начал выдох. Когда дыхание наполнило его ладонь, враг заговорил, но голос его вопреки ожиданиям оказался не его собственным голосом. Он принадлежал женщине. Поняв свою ошибку, он сжал пневму в кулаке, пытаясь погасить ее импульс, но высвобожденная им сила не собиралась отказываться от намеченной жертвы. Фрагменты ее разлетелись во все стороны: некоторые попали в Ось, некоторые оказались под ее тенью и немедленно утратили свою силу. Женщина испуганно вскрикнула и отшатнулась назад, к противоположной стене. Там ее совершенная красота осветилась. Это была Юдит, или, во всяком случае, так ему показалось. Он раз уже видел это лицо в Изорддеррексе — и обманулся.

— Миляга? — сказала она. — Это ты?

И голос был ее, но разве не обещал он Роксборо, что копия будет неотличима от оригинала?

— Это я, — сказала она. — Джуд.

Теперь он уже готов был поверить этому, потому что ее последнее слово служило более веским доказательством, чем любые зрительные впечатления. Никто среди круга ее поклонников, за исключением Миляги, никогда не называл ее Джуд. Иногда Джуди, иногда даже Джуджу, но не Джуд. Он сам изобрел это уменьшительное обращение, и, насколько ему было известно, никто другой им не пользовался.

И вот он повторил его сейчас, отнимая руку ото рта, и, видя, как лицо его расплывается в улыбке, она отважилась двинуться ему навстречу и снова исчезла под тенью Оси. Это спасло ей жизнь. Мгновение спустя каменная плита, сорвавшаяся с высот Башни под действием пневмы, упала на то самое место, где она стояла. Падение это послужило толчком к целому ливню смертельных осколков, падающих со всех сторон. Однако Ось служила надежным укрытием: под ней они и встретились, обняв и расцеловав друг друга так, словно разлука их длилась целую жизнь, а не каких-нибудь несколько недель (что в некотором роде было правдой). В тени Оси грохот падающих осколков звучал приглушенно, хотя от каменного дождя их отделяло всего лишь несколько ярдов. Когда она уткнулась лицом в его ладони и заговорила, шепот ее прозвучал вполне внятно, как и его ответные слова.

— Мне недоставало тебя… — сказала она. Впервые за долгое время, после дней сердечной боли и обвинений, он услышал в ее голосе нежную теплоту. — …Ты мне даже снился…

— Расскажи, — прошептал он, приближая к ней свои губы.

— Может быть, позже, — сказала она, вновь целуя его. — Мне тебе столько всего надо рассказать.

— И мне, — сказал Миляга.

— Нам надо перебраться в какое-нибудь более безопасное место, — сказала она.

— Здесь нам ничего не угрожает, — сказал Миляга.

— Да, но надолго ли это?

Масштабы разрушения росли несоизмеримо той силе, которая их вызвала, словно Ось увеличила энергию милягиной пневмы во много раз. Возможно, она знала — а как она могла не знать? — что поработивший ее человек исчез, и теперь решила разрушить тюрьму, в которую заключил ее Сартори. Судя по размерам плит, низвергавшихся вокруг них с высоты, процесс этот не должен был занять слишком много времени. Они ударялись о пол с такой силой, что в нем стали образовываться трещины. Обратив на это внимание, Юдит тревожно вскрикнула.

— О, Господи, Кезуар! — сказала она.

— Что с ней?

— Она там, внизу! — сказала Юдит, устремив взгляд на потрескавшийся пол. — Под Башней находится комната! Она — там!

— Да она, наверное, уже давно ушла оттуда.

— Да нет, она совсем обалдела от криучи. Мы должны спуститься к ней.

Она покинула Милягу и приблизилась к краю укрытия, но прежде чем она успела рвануться к открытой двери, новый водопад камней и пыли преградил ей путь. Миляга заметил, что вниз падают уже не только осколки тех плит, из которых построена Башня. В этом граде попадались и куски самой Оси. Что она затеяла? Решила самоуничтожиться, — или сбросить покровы, чтобы обнажить ядро? Но так или иначе, их убежище становилось все более ненадежным с каждой секундой. Трещины у них под ногами были уже с фут шириной и продолжали расширяться, а парящий над ними монолит содрогался так, словно был уже не в силах удерживать себя в подвешенном состоянии и вот-вот собирался упасть. У них не было выбора: надо было пробежать несколько ярдов под проливным каменным дождем.

Он подошел к Юдит, пытаясь придумать какое-нибудь спасительное средство. Неожиданно в памяти у него всплыл Чика Джекин с высоко поднятыми руками, которыми он защищал их от падающих обломков. Может ли он сделать так же? Не давая себе времени на размышления, он поднял руки над головой ладонями вверх, в точности подражая монаху, и шагнул за пределы тени. Один стремительный взгляд вверх подтвердил и распад Оси, и масштаб нависшей над ними угрозы. Даже сквозь густое облако пыли он видел, как монолит сбрасывает с себя каменные глыбы, каждая из которых с легкостью могла раздавить их в лепешку. Но защита сработала. Глыбы рассыпались вдребезги в двух или трех футах у него над головой, а их осколки образовывали вокруг него живой подвижный свод. Однако он все равно ощущал их падение: его запястья, руки и плечи содрогались от мощных толчков, и он знал, что сил у него хватит только на несколько секунд. Но Юдит уже уловила логику в его безумии и шагнула за ним под его хрупкий щит. Между тем местом, где они стояли, и дверью было около десяти шагов.

— Веди меня, — сказал он ей, боясь, что отведя взгляд от каменного дождя, он может утратить сосредоточенность, и чары его потеряют свою силу.

Юдит обхватила его за талию и повела вперед, объясняя, куда поставить ногу, чтобы не споткнуться о камень, и предупреждая о завалах. Это было самой настоящей пыткой, и вскоре обращенные вверх ладони Миляги под градом ударов опустились почти до уровня его роста. Но ему удалось продержаться до двери, и они проскользнули в нее, оставив у себя за спиной такой град обломков Оси и ее тюрьмы, что за ним нельзя было разглядеть ни то ни другое.

Юдит бросилась вниз по сумрачной лестнице. Стены ходили ходуном и покрывались мелкими трещинками — катастрофа наверху подбиралась к основаниям Башни, — но им удалось преодолеть целыми и невредимыми и содрогающийся коридор, и следующий пролет лестницы, ведущий на самый нижний уровень. Миляга был поражен, увидев и услышав Конкуписцентию, которая голосила в коридоре, словно охваченный ужасом осел, наотрез отказываясь идти на поиски своей хозяйки. Но Юдит не была подвержена подобным приступам малодушия. Она уже распахнула дверь и ринулась вниз, крича на бегу имя Кезуар, чтобы вывести ее из наркотического ступора. Миляга последовал за ней, но был оглушен какофонией, в которой смешались доносившийся сверху грохот распада и гул какого-то маниакального бормотания. Когда он добрался до комнаты, Юдит уже успела поднять свою сестру на ноги. В потолке виднелись угрожающие трещины, сверху сыпалась пыль, но Кезуар, похоже, и дела не было.

— Я же сказала, что ты вернешься, — сказала она. — Ведь правда? Ну не говорила ли я, что ты вернешься? Хочешь поцеловать меня? Пожалуйста, поцелуй меня, сестричка.

— Что это она несет? — спросил Миляга.

Звук его голоса исторг из груди Кезуар яростный вопль.

— Что ты сделала? — закричала она. — Зачем ты привела сюда его?

— Он пришел, чтобы помочь нам, — ответила Юдит.

Кезуар плюнула в направлении Миляги.

— Оставь меня! — взвизгнула она. — Тебе мало того, что ты уже успел натворить? Теперь ты хочешь отнять у меня мою сестру? Ах ты ублюдок! Нет уж, я тебе не позволю. Мы умрем, прежде чем ты успеешь к ней притронуться! — Она потянулась к Юдит, всхлипывая от страха. — Сестра! Сестра!

— Не пугайся, — сказала Юдит. — Это друг.

Она посмотрела на Милягу.

— Успокой же ее, — взмолилась она. — Объясни ей, кто ты, чтобы мы могли поскорее отсюда убраться.

— Боюсь, она уже знает, кто я, — ответил Миляга.

Губы Юдит уже сложились, чтобы произнести слово «что?», но Кезуар вновь забилась в панике.

— Сартори! — завизжала она, и эхо ее разоблачения заметалось по комнате. — Это Сартори, сестра! Сартори! Сартори!

Миляга поднял руки в комическом жесте капитуляции и попятился от женщины.

— Я не собираюсь к тебе прикасаться, — сказал он. — Объясни ей, Джуд. Я не причиню ей никакого вреда!

Но припадок Кезуар возобновился.

— Оставайся со мной, сестра, — закричала она, хватая Юдит за руку. — Ему не под силу убить нас обеих!

— Ты не можешь здесь остаться, — сказала Юдит.

— Я никуда отсюда не пойду! — заявила Кезуар. — Там нас поджидают его солдаты! Розенгартен! Вот какую встречу он нам приготовил! Нас ждут пытки!

— Там безопаснее, чем здесь, — сказала Юдит, бросая взгляд на потолок. На нем вздулось несколько нарывов, из которых непрерывно сочился гной обломков. — Надо торопиться!

Но она продолжала отказываться и, обхватив Юдит мертвой хваткой, била ее по щеке своей влажной, липкой ладонью — короткие, нервные удары.

— Мы останемся здесь вдвоем, — сказала она. — Уста к устам. Душа к душе.

— Это невозможно, — сказала Юдит, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно, насколько это было возможно в подобных обстоятельствах. — Я не хочу быть похороненной заживо. Да и ты не хочешь.

— Если нам предстоит умереть, мы умрем, — сказала Кезуар. — Я не хочу, чтобы он снова прикасался ко мне, слышишь меня?

— Я знаю. Я понимаю.

— Никогда! Никогда!

— Он не сделает этого, — сказала Юдит, перехватив руку Кезуар, которой она била ее по лицу. Она сплела свои пальцы с пальцами сестры и крепко сжала их. — Он ушел, — сказала она. — Он никогда больше не приблизится ни к одной из нас.

Миляга действительно удалился в коридор, но сколько Юдит ни махала ему, он отказывался идти дальше. За последнее время ему пришлось пережить слишком много неудачных воссоединений, чтобы позволить себе упустить ее из виду.

— Ты уверена, что он ушел?

— Уверена.

— Он может подкарауливать нас снаружи.

— Нет, сестра. Он испугался за свою жизнь и убежал.

Кезуар усмехнулась.

— Он испугался? — переспросила она.

— Он был просто в ужасе.

— Ну разве я не говорила тебе? Все они говорят, как герои, но в венах у них течет моча. — Она громко расхохоталась, мгновенно переходя от ужаса к беззаботности. — Мы вернемся в мою спальню, — сказала она, немного отдышавшись, — и поспим немного.

— Что твоей душе угодно, — сказала Юдит. — Но только поторопись.

Все еще продолжая хихикать себе под нос, Кезуар позволила Юдит приподнять ее с пола, и вдвоем они направились к выходу; Миляга отодвинулся в сторону, чтобы дать им пройти. Они одолели уже добрую половину расстояния, когда один из нарывов лопнул и извергнул из себя дождь обломков из Башни. Миляга успел заметить, как Юдит была сбита с ног упавшим на нее камнем, а потом комната наполнилась такой густой пылью, что обе сестры утонули в ней в одно мгновение. Единственным оставшимся ориентиром был светильник, пламя которого едва-едва пробивалось сквозь пыль, и Миляга двинулся ему навстречу, но в этот момент раздавшийся сверху грохот возвестил о том, что распад Башни ускорился. Времени для защитных чар не осталось — время хранить молчание прошло. Если он не сумеет найти Юдит в течение нескольких секунд, они все будут похоронены заживо. Он позвал ее, стараясь перекричать растущий грохот, и, услышав ответный возглас, ринулся в том направлении, откуда он исходил, и обнаружил ее наполовину погребенной под пирамидой обломков.

— Еще есть время, — сказал он ей, принимаясь раскидывать камни. — Еще есть время. Мы успеем.

Когда он освободил ей руки, она стала помогать процессу своего собственного освобождения, обхватив Милягу за шею и стараясь высвободить тело из-под обломков. Он уже начал подниматься на ноги, вытаскивая ее из-под оставшихся камней, но в этот момент раздался новый шум, куда более оглушительный, чем раньше. Но это был не грохот разрушения, а вопль раскаленной добела ярости. Облако пыли у них над головами рассеялось, и перед ними появилась Кезуар, парящая в нескольких дюймах от растрескавшегося потолка. Юдит уже приходилось видеть такую трансформацию — из спины сестры выросли щупальца, которые поддерживали ее в воздухе, — но Миляге она была в диковинку. Он уставился на необычное явление, и мысли о бегстве вылетели у него из головы.

— Она моя! — завопила Кезуар, двигаясь к ним с той же слепой, но безошибочной точностью, которая ранее проявлялась у нее в более интимные моменты, — вытянув руки вперед с недвусмысленной целью свернуть шею похитителю.

Но Юдит опередила ее. Она заслонила собой Милягу и громко произнесла имя сестры. Атака Кезуар захлебнулась; ее жаждущие убийства руки замерли в нескольких дюймах от лица Юдит.

— Я — не твоя! — закричала она Кезуар в ответ. — Я вообще никому не принадлежу! Понятно?

Услышав эти слова, Кезуар закинула голову и испустила яростный вой. Это и стало ее погибелью. Потолок содрогнулся от ее крика и рухнул вниз под весом навалившихся на него сверху обломков. Юдит показалось, что у Кезуар было время, чтобы избежать последствий своего крика. Она видела, как на Бледном Холме ее сестра двигалась с быстротою молнии. Но тогда ею двигала воля; теперь же она лишилась ее. Подставив лицо смертельному дождю, она продолжала кричать, призывая на себя все новые обломки. В голосе ее не было слышно ни ужаса, ни мольбы — это был все тот же нескончаемый вой ярости, который прекратился только после того, как она была раздавлена и завалена скалами. Но произошло это не быстро. Миляга схватил Юдит за руку и оттащил ее в сторону, а она все еще продолжала взывать к разрушению. В этом хаосе Миляга полностью потерял ориентировку, и если бы не крики Конкуписцентии в коридоре, им никогда бы не добраться до двери.

И вот они оказались в коридоре, потеряв от пыли половину своих чувств. Предсмертный крик Кезуар прекратился, но грохот у них за спиной с каждой секундой становился все громче, и они ринулись к двери наперегонки с бегущей по потолку трещиной. Им удалось обогнать ее. Поняв, что ее госпожу уже не спасти, Конкуписцентия прекратила свои причитания и бросилась прочь, в какое-то тайное святилище, где она могла вознести свою скорбную поминальную песнь.

Юдит и Миляга бежали до тех пор, пока над ними не осталось ни одного камня, крыши, арки или свода, способного обрушиться на них, и остановились лишь в одном из внутренних двориков, где происходило пчелиное празднество — по странному капризу природы именно в этот день на кустах распустились цветы. И только там они обняли друг друга, рыдая каждый о своих горестях и радостях, а земля под ними содрогалась от катастрофы, жертвами которой они чуть было не стали.

3

Лишь когда они довольно далеко отошли от дворца, пробираясь по руинам Изорддеррекса, вибрация почвы перестала ощущаться. По предложению Юдит, они направлялись к дому Греховодника, где, как она объяснила, находится надежный перевалочный пункт между этим Доминионом и Землей. Он не стал возражать. Хотя список тех мест, где мог скрываться Сартори, далеко не был исчерпан (да и учитывая размеры дворца, это представлялось почти безнадежной задачей), исчерпаны были его силы, его ум и его воля. Если его двойник до сих пор находится в Изорддеррексе, то он не представляет никакой угрозы. Защищать нужно Пятый Доминион, который предал забвению магию и так легко может сделаться его жертвой.

Несмотря на то, что улицы многих Кеспаратов представляли собой не более чем кровавые долины в окружении горных хребтов руин, осталось достаточно ориентиров, чтобы Юдит без особого труда могла определить дорогу к тому месту, где стоял дом Греховодника. Разумеется, никакой уверенности в том, что он все еще стоит там, не было, но если уж им суждено откапывать подвал, то ничего не поделаешь.

Первую милю пути они одолели в молчании, но потом между ними завязался разговор, неизбежно начавшийся с объяснений Миляги, почему Кезуар, услышав его голос, приняла его за своего мужа. Свой рассказ он предварил словами о том, что не станет погрязать в извинениях и самооправданиях, а изложит все без прикрас, словно некую мрачную басню. Он в точности исполнил свое обещание. Но при всей его ясности в рассказе содержалось одно существенное искажение. Описывав свою встречу с Автархом, он нарисовал Юдит портрет человека, который почти утратил сходство с ним, настолько погрязнув во зле, что сама плоть его была извращена. Она приняла на веру это описание. Автарх рисовался ей созданием, чья бесчеловечность сочится из каждой поры его кожи, чудовищем, одно присутствие которого могло вызвать рвоту.

После того как он поведал историю своего двойничества, настал ее черед. Некоторые детали ее рассказа были почерпнуты из снов, некоторые — из подсказок Кезуар, а некоторые — от Оскара Годольфина. Упоминание о последнем привело к новой серии откровений. Она начала рассказывать Миляге о ее романе с Оскаром, что в свою очередь вызвало из небытия Дауда, а потом Клару Лиш и Tabula Rasa.

— В Лондоне тебе будет угрожать от них очень большая опасность, — сказала она, предварительно изложив то немногое, что ей было известно о чистках, предпринятых во исполнение эдиктов Роксборо. — Как только они узнают, кто ты, они убьют тебя без малейших колебаний.

— Пусть попробуют, — сказал Миляга бесстрастным тоном. — Я готов отразить любое их нападение. Меня ждет работа, и им не удастся мне помешать.

— Где ты начнешь?

— В Клеркенуэлле. У меня был дом на Гамут-стрит. Пай говорит, что он еще стоит. Там ждет моя жизнь, чтобы я ее вспомнил. Нам обоим необходимо вернуть наше прошлое, Джуд.

— А где мне найти свое? — спросила она.

— Ты узнаешь его от меня и от Годольфина.

— Спасибо за предложение, конечно, но мне хотелось бы найти более беспристрастный источник. Я потеряла Клару, а теперь и Кезуар. Пора приниматься за новые поиски.

Произнося последнюю фразу, она подумала о Целестине, погребенной во мраке под Башней Общества.

— У тебя уже есть кто-то на уме? — спросил Миляга.

— Может быть, — сказала она, чувствуя все то же нежелание расставаться со своей тайной.

Это не ускользнуло от его внимания.

— Мне потребуется помощь, Джуд, — сказал он. — Я надеюсь, что после всего того, что произошло с нами в прошлом — хорошего и плохого, — мы сможем действовать сообща, так, что это принесет выгоду нам обоим.

Очень трогательное выражение чувства, но не такое, в ответ на которое она могла бы открыть свою душу.

— Будем надеяться, — просто сказала она.

Он не стал проявлять настойчивость и перевел разговор на менее значительные темы.

— Что за сон ты видела? — спросил он у нее. На лице ее отразилось мгновенное недоумение. — Ты сказала, что я тебе приснился, помнишь?

— Ах, да, — ответила она. — Ничего особенного, ерунда какая-то. Все это дело прошлое.

* * *

Дом Греховодника оказался нетронутым, хотя несколько зданий на той же улице были превращены — снарядами или поджигателями — в груды почерневших камней. Дверь была открыта; комнаты подверглись значительному разграблению вплоть до вазы с тюльпанами на обеденном столе. Однако никаких признаков кровопролития, за исключением засохших пятен даудовской сукровицы, видно не было, так что Юдит предположила, что Хои-Поллои и ее отцу удалось благополучно спастись бегством. В подвале следов разгрома не было видно. Хотя с полок исчезли все иконы, талисманы и статуэтки, кража была совершена с большей степенностью и систематичностью. Не осталось ни одной безделушки, ни одного осколка или обломка. Воры не разбили и не сломали ни единого амулета. Единственным напоминанием о том, что некогда это место было сокровищницей, был круг вделанных в пол камней, бывший точной копией такого же круга в Убежище.

— Сюда мы прибыли, — сказала Юдит.

Миляга пристально рассматривал пол.

— Что это? — спросил он. — Что это значит?

— Не знаю. Разве это имеет какое-нибудь значение? Главное, чтобы мы оказались в Пятом…

— Отныне мы должны быть очень осторожны, — сказал Миляга. — Все связано между собой, все входит в единую систему. До тех пор, пока мы ясно не представим себе наше место в ней, мы уязвимы.

Единая система; мысль об этом уже приходила к ней в комнате под Башней. Имаджика представилась ей тогда одним бесконечно сложным узором превращений. Но есть время для подобных размышлений, а есть время и для действия, и она не собиралась тратить его на выслушивание милягиных опасений.

— Если ты знаешь какой-нибудь другой путь отсюда, давай воспользуемся им, — сказала она. — Но я знаю только этот. Годольфин пользовался им долгие годы без малейшего вреда, пока не встрял этот Дауд.

Миляга присел на корточки и ощупал камни, выложенные по краю мозаики.

— Круги обладают такой силой… — сказал он.

— Так мы воспользуемся ей или нет?

Он пожал плечами.

— Лучшего пути у меня нет, — сказал он, все еще неохотно.

— Что надо делать, просто шагнуть внутрь?

— Да.

Он поднялся. Она положила руку ему на плечо, и он сжал ее своей рукой.

— Надо держаться друг за друга, чем крепче, тем лучше, — сказала она. — Я видела Ин Ово только мельком, но у меня как-то нет желания там потеряться.

— Мы не потеряем друг друга, — сказал он и ступил в круг.

Мгновение спустя она последовала за ним, а Экспресс уже начал набирать пар. Узоры преображенных сущностей замерцали в их телах.

Охватившие Милягу ощущения напомнили ему о том, как он покидал Землю вместе с Паем, на месте которого сейчас стояла Юдит. Его пронзила горечь невосполнимой утраты. Он повстречал в Примиренных Доминионах так много людей, с которыми ему уже никогда не суждено увидеться снова. С некоторыми — Эфритом Сплендидом и его матерью, Никетомаас, Хуззах, — потому что они мертвы. А с некоторыми — как, например, с Афанасием, — потому что преступления, совершенные Сартори, теперь стали его преступлениями, и сколько бы добра он ни надеялся сделать в будущем, его все равно будет недостаточно, чтобы искупить вину. Конечно, боль этих потерь была пренебрежимо мала, по сравнению с тем горем, которое ему пришлось пережить у Просвета, но он не осмеливался подолгу думать об этой потере из опасения окончательно расклеиться. Теперь же он перестал себя сдерживать, и слезы навернулись ему на глаза, скрыв от него своей пеленой подвал Греховодника еще до того, как мозаика перенесла путешественников за его пределы.

Как это ни парадоксально, но если бы он отправился в это путешествие в одиночку, отчаяние не столь сильно сжало бы его сердце. Но как любил повторять Пай, в любой драме есть место только для трех действующих лиц, и эта женщина, уносимая тем же, что и он, потоком, в котором сквозь слезы проступал ее пылающий иероглиф, отныне и навсегда будет напоминать ему о том, что он покинул Изорддеррекс, расставшись с одним из членов этой троицы — в полном соответствии с законом Квексоса.

Глава 43

1

Через сто пятьдесят семь дней после начала своего путешествия по Примиренным Доминионам Миляга вновь вступил на английскую землю. Хотя середина июня еще не наступила, из-за преждевременной весны те цветы, которым следовало распуститься по крайней мере месяц спустя, уже начали терять свои лепестки и склонились под грузом семян. И более ранние, и более поздние растения расцвели пышным цветом одновременно, что послужило причиной сказочного изобилия птиц и насекомых. В это лето наступление зари возвещалось не слабыми голосами церковных певчих, а всеобщим громогласным хором. К полудню все небеса от побережья до побережья кишели миллионами изголодавшихся тварей; после полудня их крики постепенно становились немного тише, а в сумерки гомон превращался в музыку (как насытившиеся хищники, так и уцелевшие жертвы возносили благодарственные молитвы) — такую обволакивающую, что даже безумные впадали в целительный сон. Если Примирение действительно может быть подготовлено и осуществлено в то короткое время, что осталось до дня летнего солнцестояния, то Имаджика примет в свой состав процветающую страну богатых урожаев, растянувшуюся под певучими небесами.

И сейчас, пока Миляга шел из Убежища по испещренной солнечными пятнами траве, направляясь к роще, повсюду звучала музыка. Этот парк был знаком ему, хотя любовно ухоженные деревья и превратились в джунгли, а лужайки — в степи.

— Это поместье Джошуа, так ведь? — спросил он у Юдит. — В какой стороне дом?

Она махнула рукой в направлении зарослей позолоченной травы. Крыша едва виднелась за кустами папоротника и стайками бабочек.

— В первый раз я увидел тебя здесь, — сказал он. — Я вспоминаю… ты стояла на лестнице, а Джошуа позвал тебя вниз… у него было для тебя одно прозвище, которое ты терпеть не могла. Цветущий Персик — так, что ли? Что-то в этом роде. Как только я увидел тебя…

— Это была не я, — сказала Юдит, обрывая романтические излияния Миляги. — Это была Кезуар.

— Но ты сейчас та, кем она была тогда.

— Сомневаюсь. Все это было страшно давно, Миляга. Дом превратился в руины, а из рода Годольфинов в живых остался только один. История повторяется. Я не хочу, чтобы она повторилась. Я не хочу быть чьей-нибудь собственностью.

На прозвучавшее в ее речи предупреждение он ответил почти официальным заявлением о намерениях.

— Какой бы ущерб я ни причинил своими действиями тебе или кому-нибудь другому, я хочу искупить его. То, что я совершил, я совершил потому, что был влюблен, или потому, что был Маэстро и полагал, что стою выше требований общепризнанной морали… Я вернулся сюда, чтобы загладить свою вину. Я жажду Примирения, Джуд. Между нами. Между Доминионами. Между живыми и мертвыми, если только мне это удастся.

— Ничего себе честолюбие!

— Насколько я понимаю, мне дали право на вторую попытку. У большинства людей такого права нет.

Его искренность смягчила ее.

— Не хочешь зайти в дом, вспомнив старое? — спросила она.

— Если ты пойдешь со мной.

— Нет уж, спасибо. Я уже пережила свой приступ deja vu^[84], когда уговорила Чарли привести меня сюда. — Миляга уже успел рассказать ей о том, как встретился с Эстабруком в лагере Голодарей, и о его последующей гибели. На нее это не произвело особого впечатления. — Он был чертовским мудаком, — заметила она теперь. — Наверное, я просто ощущала шестым чувством, что он — Годольфин, а иначе я никогда не смирилась бы с его глупейшими играми.

— Мне кажется, к концу он изменился, — сказал Миляга. — Может быть, таким он понравился бы тебе немного больше.

— Ты тоже изменился, — сказала она, когда они направились к воротам. — Люди будут задавать тебе множество вопросов, Миляга. Типа «да где же это тебя носило?», или «а чем же ты был занят все это время?»

— А почему они вообще должны знать, что я вернулся? — сказал он. — Ни один из них не был мне так уж близок, за исключением Тэйлора, а он уже мертв.

— А как же Клем?

— Может быть.

— Тебе решать, — сказала она. — Но когда вокруг тебя столько врагов, тебе может понадобиться и кое-кто из твоих друзей.

— Я предпочитал бы оставаться невидимым, — сказал он ей. — И для врагов, и для друзей.

К тому времени, когда впервые показалась ограда, погода изменилась едва ли не со сверхъестественной быстротой: несколько перистых облачков, которые еще несколько минут назад безобидно плыли по голубому небу, сгустились в мрачный остров, из которого сначала сеял мелкий дождичек, через минуту превратившийся в ливень. Однако в этом были свои преимущества, так как потоки воды смыли с их одежды, волос и кожи последние следы изорддеррекской пыли. После того, как они перебрались через завал гнилых веток, прорвались сквозь опутавший ворота вьюн и отправились по грязной дороге к деревне, их уже было не отличить от парочки туристов-автостопщиков (у одного из них были, впрочем, довольно странные представления о дорожной одежде), которые по нечаянности забрели слишком далеко от разбитого шоссе и теперь нуждались в том, чтобы кто-нибудь показал им дорогу обратно.

2

Хотя ни у кого из них не было в карманах валюты, имевшей хождение в Пятом Доминионе, Юдит быстро удалось уговорить одного из парочки зашедших на почту парней отвезти их в Лондон, пообещав ему солидное вознаграждение по окончании путешествия. По дороге буря усилилась, но Миляга опустил заднее боковое окно и уставился на проносившуюся мимо панораму Англии, которой он не видел вот уже полгода, — совершенно не возражая против того, чтобы дождь снова вымочил его с головы до ног. Тем временем Юдит приходилось выслушивать монолог водителя. У него было что-то не в порядке с небом, и каждое третье слово разобрать было практически невозможно, но суть его речи была ясна: его мнение разделяют все знатоки погоды, которых он знает, а ведь эти парни живут на земле и умеют предсказывать наводнения и засухи получше разных заумных синоптиков, так вот, все они сходятся на одном — страну ожидает ужасное лето.

— Либо мы изжаримся, либо утонем, — сообщил он пророческим тоном.

Конечно, ей уже приходилось слышать подобные речи — погода была наваждением всех англичан, но после возвращения из разрушенного Изорддеррекса, над которым всходил горящий глаз Кометы, апокалиптические бредни юнца звучали тревожно. Он словно хотел, чтобы невиданная катастрофа обрушилась на этот мир, ни на секунду не отдавая себе отчет, к чему это может привести.

Когда ему наскучила роль пророка, он принялся задавать ей вопросы о том, куда и откуда направлялись она и ее друг, когда их застиг шторм. Она не видела никаких причин, которые мешали ей сказать правду, что она и сделала, объяснив, что они были в Поместье. Ее ответ принес ей то, чего она не могла добиться сорока пятью минутами деланного безразличия, — парень замолчал. Он злобно посмотрел на нее через зеркальце, а потом включил радио, тем самым доказывая, что одного только упоминания о роде Годольфинов достаточно, чтобы заставить замолчать даже провозвестника апокалипсиса. До предместий Лондона разговор не возобновлялся, за исключением тех моментов, когда юнец спрашивал дорогу.

— Тебя высадить у мастерской? — спросила она у Миляги.

Он долго не отвечал, но в конце концов сказал, что, пожалуй, туда он и отправится. Юдит объявила водителю, как ехать, а потом обернулась и вновь посмотрела на Милягу. Он по-прежнему сидел, уставившись в окно, а дождь так забрызгал его лоб и щеки, словно на лице у него выступил пот, и капли его свисали с носа, подбородка и ресниц. Едва заметная улыбка пряталась в уголках его рта. Увидев его таким, застигнутым врасплох ее неожиданным взглядом, она почти пожалела о том, что отвергла его попытки примирения в Поместье. Именно это лицо, в чем бы ни был повинен скрывающийся за ним мозг, возникло перед ней, когда она спала в постели Кезуар, — лицо любовника ее сна, чьи воображаемые ласки исторгли из ее уст такие громкие крики, что ее сестра услышала их через две комнаты. Разумеется, им никогда уже не стать теми любовниками, чей роман начался в роскошном особняке двести лет назад. Но их общее прошлое наложило на них отпечаток, который им еще предстояло в себе открыть, а после того, как эти открытия свершатся, возможно, они смогут воплотить в реальность все то, что ей приснилось в постели Кезуар.

Ливень обогнал их по дороге к городу, низринул на него свои потоки и двинулся дальше, так что когда они достигли предместий, над головой было достаточно голубого неба, чтобы обещать теплый, искрящийся вечер. Как и прежде, улицы были забиты пробками, и последние три мили пути заняли у них почти столько же времени, сколько и предыдущие тридцать. К тому времени, когда они добрались до мастерской Миляги, водитель, привыкший к тихим проселочным дорогам вокруг Поместья, полностью раскаялся в своем начинании и несколько раз нарушил молчание, чтобы разразиться проклятиями по поводу лондонского движения и предупредить своих пассажиров, что за свои несчастья он потребует весьма значительное вознаграждение.

Юдит вышла из машины вместе с Милягой и перед дверью — за пределами слышимости водителя — спросила, не найдется ли у него дома достаточно денег, чтобы заплатить водителю. А ей лучше взять отсюда такси, лишь бы избавиться от необходимости провести еще какое-то время в его обществе. Миляга ответил, что если в мастерской и найдется немного денег, то их явно будет недостаточно.

— Тогда, похоже, он послан мне судьбой, — сказала Юдит. — Ну да ладно. Хочешь, я поднимусь вместе с тобой? У тебя есть ключ?

— Внизу наверняка кто-то будет, — сказал он. — У них есть запасной.

— Ну, стало быть, до свидания. — После всего, что произошло, это банальное прощание было как ушат холодной воды. — Я позвоню тебе, когда мы оба выспимся.

— Телефон, наверное, отключили.

— Тогда позвони мне из автомата, ладно? Я буду дома, а не у Оскара.

На этом разговор мог бы и закончится, если бы не его ответ.

— Если ты собираешься уйти от него из-за меня, то не стоит, — сказал он.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Просто, что у тебя свои романы… — сказал он.

— А у тебя свои? Так, что ли?

— Не совсем.

— Что значит «не совсем»?

— Я хочу сказать, это не совсем то, что ты думаешь. — Он покачал головой. — Ну да ладно. Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз.

— Нет, — твердо сказала Юдит и взяла его за руку, не давая повернуться и уйти. — Мы поговорим об этом сейчас.

Миляга устало вздохнул.

— Пойми, это не имеет никакого значения, — сказал он.

— Раз так, то просто скажи мне, и все.

Он заколебался.

— Я женился, — сказал он наконец.

— Да что ты! — сказала она с деланной легкостью. — И кто же та счастливица? Не та девчонка, о которой ты рассказывал?

— Хуззах? Господи Боже мой, нет, конечно!

Он замолчал, печально нахмурившись.

— Давай, — сказала она. — Признавайся.

— Я женился на Пай-о-па.

Первым ее желанием было расхохотаться — уж слишком абсурдной была сама мысль о такой возможности, — но прежде чем смех сорвался с ее уст, она заметила хмурое выражение его лица, и веселость уступила место отвращению. Он не шутил. Он действительно женился на наемном убийце, на бесполой твари, которая принимает любой облик по желанию своего возлюбленного. И почему, собственно, это так поразило ее? Разве, когда Оскар рассказывал ей о мистифах, не сама она заметила, что это очень напоминает представление Миляги о рае?

— Впечатляющая новость, — сказала она.

— Рано или поздно мне все равно пришлось бы тебе об этом рассказать.

Теперь она позволила себе рассмеяться — тихо и горько.

— А там ты почти заставил меня поверить в то, что между нами что-то есть.

— Это потому, что между нами что-то было. И что-то будет всегда.

— А какое тебе теперь до этого дело?

— Я должен помнить о том, кем я был в прошлом. О чем я мечтал.

— А о чем ты мечтал?

— О том, что мы трое… — Он запнулся, потом вздохнул. — …что мы трое найдем какой-то способ быть вместе. — Он смотрел не на нее, а на разделявший их участок земли, явно мечтая о том, чтобы там стоял его возлюбленный мистиф. — Он научился бы любить тебя… — сказал он.

— Немедленно прекрати, я не желаю слушать, — отрезала она.

— Он мог бы становиться чем угодно, в зависимости от твоего желания. Чем угодно.

— Прекрати, — сказала она ему. — Просто прекрати.

Он пожал плечами.

— Все в порядке, — сказал он. — Пай мертв. Мы с тобой пойдем каждый своей дорогой. Просто у меня была такая глупая мечта. Я думал, тебе захочется о ней узнать, вот и все.

— Мне от тебя ничего не захочется, — ответила она холодно. — Отныне можешь держать свои безумства при себе!

Она давно уже отпустила его руку, и он спокойно мог уйти. Но он не уходил. Он просто стоял и смотрел на нее, а лицо искривилось, как у пьяницы, который никак не может связать две мысли. Тогда она ушла первой, двинувшись к машине по покрытому лужами тротуару. Забравшись внутрь и захлопнув дверь, она сказала водителю, чтобы он трогался с места, и машина рванулась вперед, резко вырулив на середину улицы.

Миляга еще долго стоял на ступеньке и смотрел на угол, за которым исчезла машина, словно какие-то примиряющие слова еще могли сорваться с его уст и вернуть ее обратно. Но эти слова так и не пришли к нему на язык. Хотя он вернулся к себе домой в роли Примирителя, он знал, что на этом месте у него открылась рана, залечить которую у него просто не хватит сил. Во всяком случае, пока он не выспится.

3

Через сорок пять минут после того, как она оставила Милягу у дверей его дома, Юдит уже открывала окна своей квартиры, чтобы впустить в нее вечернее солнце и немного свежего воздуха. Последний отрезок путешествия почти не задержался у нее в памяти, настолько признание Миляги ошеломило ее. Женился! Сама мысль об этом была абсолютно нелепой, вот только смех застревал у нее в горле. Хотя минуло много недель с тех пор, как она покинула эту квартиру (лишь самые стойкие из ее растений не умерли от одиночества, и она забыла, как включать кофеварку и как обращаться с оконными задвижками), она по-прежнему ощущала это место своим домом, и к тому времени, когда она осушила пару чашек кофе, приняла душ и переоделась в чистую одежду, Доминион, за пределы которого она шагнула всего лишь несколько часов назад, стал постепенно отступать в прошлое. В окружении знакомых вещей и запахов странность Изорддеррекса была скорее слабостью, чем силой. Без всякого сознательного принуждения с ее стороны ее ум уже провел границу между тем местом, где она была, и тем, где она оказалась сейчас, и граница эта была столь же нерушимой, как между сном и реальной жизнью. Неудивительно, что Оскар превратил в ритуал свои постоянные посещения сокровищницы. Это помогало ему сохранить воспоминания, которым приходилось выдерживать постоянный натиск обыденности.

Проникавший в кровь кофеин помог ей забыть об усталости, и она решила этим же вечером отправиться в дом Оскара. После возвращения она уже несколько раз позвонила ему, но дозвониться не смогла. Однако ей было прекрасно известно, что долгие гудки в трубке вовсе не являются доказательством отсутствия Оскара или, тем более, его кончины. Он редко подходил к телефону сам — обычно эта обязанность падала на Дауда — и неоднократно заявлял о своем крайнем отвращении к этому изобретению. Как-то раз он сказал, что в раю обычные праведники пользуются телеграммами, а у святых есть говорящие голуби; телефоны же расположены гораздо ниже. Она вышла из дома около семи, поймала такси и отправилась на Риджентс Парк-роуд. Дом оказался наглухо заперт; ни одно окно не было открыто. В такой благодатный вечер это несомненно должно было означать, что внутри никого нет. На всякий случай она обошла дом и заглянула в одно из задних окон. Заметив ее, три попугая Оскара тревожно поднялись со своих жердочек и принялись издавать панические вопли, пока она, загораживая руками свет, пыталась разглядеть, полны ли их мисочки с водой и семенами. Хотя насесты их были далеко от окна, и ничего увидеть ей не удалось, степень их возбуждения была сама по себе достаточно тревожным признаком. Судя по всему, Оскар уже давно не поглаживал их перышки. Так где же он? Может быть, его труп лежит в Поместье, в зарослях высокой травы? Даже если и так, было бы безумством отправляться туда на его поиски за час до наступления темноты. Кроме того, она была уверена, что глаза ее не обманули: в самый последний момент она видела, как Оскар поднялся на ноги и оперся о косяк. Несмотря на всю склонность к излишествам, он был физически крепким мужчиной. Она не могла поверить в то, что он мертв. Скорее уж где-то прячется, скрываясь от Tabula Rasa и его агентов. С этой мыслью она вернулась к парадной двери и нацарапала анонимную записку, в которой сообщалось, что с ней все в порядке. Записку она бросила в почтовый ящик. Он поймет, кто ее автор. Ну кто еще, кроме нее, мог написать о том, что Экспресс привез ее домой, целой и невредимой?

Примерно после половины одиннадцатого она стала готовиться ко сну, но с улицы донесся чей-то крик: кто-то звал ее по имени. Она вышла на балкон и увидела внизу Клема, орущего во всю глотку. В последний раз они разговаривали много месяцев назад, и к тому удовольствию, которое она испытала, увидев его, примешивалось чувство вины. Но по тому облегчению, которое прозвучало в его голосе при ее появлении, и по жару его приветственного объятия она поняла, что пришел он не для того, чтобы вымучивать из нее извинения и оправдания. Он с ходу заявил, что пришел сообщить ей нечто экстраординарное, но прежде чем он сделает это (она сочтет его сумасшедшим, в этом нет сомнений), ему надо выпить. Не может ли она налить ему коньяка? Она исполнила его просьбу, и он осушил рюмку одним глотком. Потом он сказал:

— Где Миляга?

Вопрос — в особенности, его требовательный тон — застал ее врасплох, и она смешалась. Миляга хотел остаться невидимым, и, как ни велика была ее ярость, она чувствовала себя обязанной уважать это желание. Но Клем не собирался отступать.

— Ведь он уезжал куда-то, верно? Клейн говорил, что пытался ему дозвониться, но телефон был отключен. Потом он написал Миляге письмо, но тот не ответил…

— Да, — сказала Юдит. — Мне тоже кажется, что он куда-то уезжал.

— Но он только что вернулся.

— Да, вот как? — ответила она, с каждой секундой все более теряясь. — Так ты, наверное, осведомлен лучше меня.

— Нея, — сказал он, наливая себе еще коньяка. — Тэйлор.

— Тэйлор? Что ты хочешь этим сказать?

Клем осушил рюмку.

— Ты назовешь меня чокнутым, но сначала выслушай меня, хорошо?

— Я слушаю.

— Я не сделался сентиментальным после его смерти. Я не сидел взаперти, перечитывая его любовные письма и слушая песни, под которые мы танцевали. Я попытался оставить все это в прошлом и снова начать жить. Но я оставил в его комнате все, как было. Я просто не мог решиться разобрать его одежду или даже снять постельное белье и постоянно откладывал это на будущее. И чем дольше я откладывал, тем более невозможным мне это казалось. И вот этим вечером я вернулся домой в самом начале девятого и услышал, как кто-то разговаривает. — Каждая клеточка тела Клема, кроме его губ, замерла без движения, прикованная воспоминанием. — Я подумал, что оставил радио включенным, но нет, голос доносился сверху, из его спальни. Это был он, Джуди, он звал меня, совсем как раньше. Я так перепугался, что чуть не убежал. Глупо, правда? Днями и ночами я молился, чтобы мне был ниспослан какой-нибудь знак того, что Бог принял его к себе, и вот, когда этот знак появился, я чуть не обосрался. Говорю тебе, я полчаса простоял на лестнице, надеясь, что он перестанет меня звать. И иногда он действительно переставал на время, и мне почти удавалось убедить себя в том, что все это мне померещилось. А потом он начинал снова. Никакой мелодрамы. Просто пытался убедить меня перестать бояться, подняться в его комнату и поздороваться. В конце концов, я так и сделал.

На глаза ему навернулись слезы, но в голосе его не слышалась скорбь.

— Он любил эту комнату по вечерам, когда ее освещало заходящее солнце. Такой она была и в этот вечер — вся полна солнечных лучей. И он был там, в этих лучах. Я не видел его, но я знал, что он рядом, потому что он сам сказал мне об этом. Он сказал мне, что я хорошо выгляжу. А потом сказал так: «Сегодня радостный день, Клем. Миляга вернулся и привез с собой ответы».

— Какие ответы? — сказала Юдит.

— Вот и я его о том же спросил. Я сказал: «Какие ответы, Тэй?» Но ты же знаешь его: когда он счастлив, он совсем сходит с ума, как ребенок. — На губах Клема играла улыбка, а глаза его были устремлены на те картины, что оставались у него в памяти от лучших дней. — Его так переполняла эта новость, что мне почти ничего не удалось больше узнать. — Клем поднял взгляд на Юдит. — Свет уходил, — сказал он. — И мне кажется, ему тоже надо было уходить. Он сказал, что наш долг — помогать Миляге. Поэтому он и явился мне сегодня. Он сказал, что это трудно, но ангелом-хранителем вообще быть нелегко. И тогда я спросил, почему он говорит только об одном ангеле — ведь нас же двое? А он ответил: «Потому что мы с тобой — едины, Клем, ты и я. Мы всегда были и всегда будем едины». Вот в точности его слова, я клянусь. А потом ушел. И знаешь, о чем я все время думаю?

— О чем?

— О том, как глупо я потерял то время, что простоял на лестнице. Ведь я мог бы провести его вместе с ним. — Клем поставил рюмку на столик, вытащил из кармана платок и высморкался. — Вот, собственно говоря, и все, — сказал он.

— Я думаю, это не так мало.

— Я знаю, что ты думаешь, — сказал он с тихим смешком. — Бедняга Клем, он не вынес скорби и стал видеть галлюцинации.

— Нет, — сказала она очень мягко. — Я думаю: Миляга просто не знает, как ему повезло, что у него два таких ангела-хранителя.

— Не потакай мне.

— И не собираюсь. Я верю каждому твоему слову.

— Серьезно?

— Да.

— Почему? — спросил Клем с таким же тихим смешком.

— Потому что Миляга действительно вернулся сегодня вечером, Клем, и я была единственным человеком, который об этом знал.

Он ушел от нее десять минут спустя, явно удовлетворенный мыслью о том, что даже если он сумасшедший, в круге его друзей нашелся еще один подобный безумец, к которому он всегда сможет обратиться, чтобы обсудить свои бредовые галлюцинации. Юдит рассказала ему то немногое, что она сочла возможным доверить ему на данном этапе (то есть практически ничего), но пообещала встретиться с Милягой и от имени Клема рассказать ему о посещении Тейлора. Благодарность Клема была не настолько велика, чтобы он не обратил внимания на ее скрытность.

— Ты ведь знаешь гораздо больше, чем рассказала мне, верно? — сказал он.

— Да, — сказала она. — Может быть, попозже я смогу открыть тебе больше.

— А что, Миляга в опасности? — спросил Клем. — Хоть это по крайней мере ты мне можешь сказать?

— Все мы в опасности, — ответила она. — Ты. Я. Миляга. Тэйлор.

— Тэйлор мертв, — сказал Клем. — Он живет в солнечном луче. Ничто не сможет причинить ему вред.

— Надеюсь, что ты прав, — невесело сказала она. — Но прошу тебя, Клем, если он найдет тебя снова…

— Найдет.

— …тогда при следующей встрече обязательно скажи ему, что все мы под угрозой. То, что Миляга вернулся в… вернулся домой, не означает, что все трудности позади. На самом деле, они только начинаются.

— Тэй говорит, что должно произойти нечто возвышенное. Он так и сказал — возвышенное.

— Возможно, так и будет. Но будет очень трудно не совершить ни одной ошибки. А если что-нибудь пойдет не так…

Она запнулась, и перед глазами у нее всплыли воспоминания об Ин Ово и разрушенном Изорддеррексе.

— Ну что ж, когда ты почувствуешь, что настало время все рассказать, — сказал Клем, — мы будем готовы выслушать тебя. Мы оба. — Он взглянул на часы. — Мне пора идти. Я опаздываю.

— Вечеринка?

— Нет. Я работаю в приюте для бездомных. Почти каждую ночь мы выходим на дежурство и подбираем по городу беспризорных детей. В Лондоне их полно.

Она проводила его до дверей, но прежде чем уйти, он спросил у нее:

— Ты помнишь наше языческое празднество на Рождество.

Она усмехнулась.

— Ну еще бы, кто ж не запомнит. Оттянулись на славу.

— После того как все разошлись, Тэй надрался, как самая последняя свинья. Он прекрасно знал, что большинства этих людей он уже никогда не увидит. Ну а потом, разумеется, посреди ночи его стало выворачивать наизнанку, он почувствовал себя хуже, и мы просидели с ним до утра, разговаривая о… да Бог его знает о чем! Обо всем на свете. И он рассказал мне, как он всегда любил Милягу. Как Миляга был самым загадочным человеком в его жизни. Он сказал, что Миляга часто снился ему и во сне говорил на несуществующих языках.

— Мне он тоже об этом рассказывал, как раз в последнее Рождество, — сказала Юдит.

— А он сказал мне, что на следующий год я должен снова праздновать настоящее Рождество, безо всякого язычества, и пойти на полночную мессу, как мы обычно и делали в прошлом, а я сказал ему, что, как мне казалось, мы уже решили, что в этом нет особого смысла. И знаешь, что он ответил мне? Он сказал, что свет есть свет, каким именем его ни назови, и хорошо сознавать, что им светится лицо человека, которого ты знаешь. — Клем улыбнулся. — Тогда я подумал, что он говорит о Христе. Но теперь… теперь я уже не так уверен в этом.

Она крепко обняла его и расцеловала в раскрасневшиеся щеки. Хотя она и подозревала, что в его словах заключена доля правды, она не могла заставить себя высказать эту возможность вслух, потому что знала, что то самое лицо, в котором Тэйлор прозревал свет нового восходящего солнца, принадлежит также и мраку, который вскоре может навсегда окутать их своей пеленой.

Глава 44

1

Хотя кровать, на которую Миляга рухнул прошлым вечером, была застелена грязным, затхло пахнувшим бельем, а подушка под его головой была влажной, сон его не мог быть более крепким, даже если бы его убаюкивала у себя на руках сама Мать-Земля. Когда он проснулся пятнадцать часов спустя, за окном стояло прекрасное июньское утро. Сон без сновидений вдохнул новые силы в его мышцы. Не было ни газа, ни электричества, ни горячей воды, так что ему пришлось принимать душ и бриться под холодной водой — опыт, в первом случае ободряющий, во втором — кровопролитный. Покончив с этим, он внимательно осмотрел мастерскую. В его отсутствие она не осталась в полной неприкосновенности. В один прекрасный день здесь кто-то побывал — либо старая подружка, либо вор с чрезвычайно узкой специализацией. Миляга оставил два окна отрытыми, так что проникнуть в помещение не составило, по-видимому, никакого труда, и похититель унес с собой одежду и какие-то памятные безделушки. Он так давно был здесь в последний раз, что ему трудно было вспомнить, какие именно вещи стали жертвой грабежа. Несколько писем и открыток с каминной полки, несколько фотографий (хотя он не любил фотографироваться, по причинам, которые представлялись теперь вполне очевидными) и кое-какие драгоценности: золотая цепочка, два кольца, крестик. Кража не особенно обеспокоила его. Ему никогда не были свойственны ни сентиментальность, ни страсть к коллекционированию. Предметы занимали в его жизни такое же место, как глянцевые журналы — просмотрел и выбросил.

Другие, куда более неприятные следствия его отсутствия ожидали его в ванной, где одежда, которую он повесил сохнуть перед началом своего путешествия, поросла зеленым мехом, и в холодильнике, на полках которого было разбросано нечто, напоминающее окуклившихся зарзи и источающее омерзительный аромат гнили и разложения. Но прежде чем начать уборку, необходимо было подключить хотя бы электричество, а для этого потребуется вступить в переговоры. В прошлом ему уже не раз отключали газ, телефон и электричество, когда, в промежутках между изготовлением подделок и обольщением дойных коров, ему приходилось поиздержаться, так что язык у него был подвешен соответствующим образом, и именно сейчас этот талант был как нельзя более кстати.

Он оделся в самую приличную одежду и спустился вниз, чтобы предстать пред светлые очи почтенной, хотя и слегка рехнувшейся миссис Эрскин, которая занимала квартиру на первом этаже. Именно она открыла ему дверь вчера, отметив с характерной для нее искренностью, что выглядит он так, словно избили его ногами до полусмерти, на что он ответил, что именно так он себя и чувствует. Она не стала расспрашивать, почему он отсутствовал, что было неудивительно, так как его жизнь в мастерской всегда сводилась к спорадическим набегам, но она спросила у него, не собирается ли он задержаться на этот раз подольше. Он сказал, что это вполне возможно, и она ответила, что ее это очень радует, потому что в эти летние дни люди постоянно сходят с ума, а с тех пор, как умер мистер Эрскин, ей иногда бывает страшно. Пока она готовила чай, он обзванивал коммунальные службы, отказавшие ему в своих услугах. Его ожидала череда разочарований. Он разучился пользоваться своим обаянием так, чтобы женщины, с которыми он разговаривал, делали то, что ему хотелось. Вместо обмена любезностями ему был подан холодный салат из официальности и снисхождения. Ему было строго указано, что до тех пор, пока счета не будут оплачены, ни о каких подключениях не может идти и речи. Он отведал горячих тостов миссис Эрскин, выпил несколько чашек чаю, а потом спустился в подвал и оставил записку сторожу котельной, в которой говорилось, что он вернулся домой и с благодарностью ожидает подключения горячей воды.

Потом он снова поднялся в мастерскую и закрыл дверь на засов. Одного разговора на этот день вполне достаточно. Он задернул занавески и зажег две свечи. Поначалу их запылившиеся фитили сильно дымили, но их свет был приятнее палящего дневного солнца, и он принялся за разгребание снежного сугроба почты, который образовался у входной двери. Разумеется, там было полно счетов, раз от разу напечатанных все более разгневанным цветом, плюс к тому же неизбежные рекламные проспекты. Личных писем было очень мало, но два из них остановили его внимание. Оба были от Ванессы, чей совет перерезать свою лживую глотку отозвался таким обескураживающим эхом в увещеваниях отца Афанасия. Теперь же она писала ему, что скучает — не проходит и дня, чтобы она не подумала о нем. Второе послание выражало ту же мысль, но более откровенным способом: она хотела, чтобы он вновь вошел в ее жизнь. Если уж ему так хочется забавляться с другими женщинами, то она постарается примириться с этим.

Не может ли он, по крайней мере, связаться с ней? Жизнь слишком коротка, чтобы таить обиды друг на друга.

Ее призывы отчасти подняли ему настроение. Еще больше обрадовало его письмо от Клейна, накарябанное красными чернилами на розовой бумаге. Слегка педерастический голос Честера зазвучал у него в ушах, когда он поднес листок к глазам и начал читать.

«Дорогой Блудный Сынок, — писал Клейн. — Чьи сердца ты разбиваешь и где это происходит? Толпы покинутых женщин в настоящий момент рыдают, уткнувшись мне в колени, и умоляют послать тебе прощение за твои шалости и пригласить вернуться в лоно семьи. Среди них — неподражаемая Ванесса. Ради Бога, возвращайся домой и спаси меня от необходимости ее соблазнять. Мой пах увлажнился в ожидании твоего появления».

Стало быть, Ванесса ушла к Клейну — вот уж действительно несчастье на его голову! Хотя, насколько Миляга помнил, она видела Честера один-единственный раз, с тех пор она никогда не отказывала себе в удовольствии помянуть его недобрым словом. Миляга сохранил все три письма, хотя у него и в мыслях не было последовать содержавшимся в них советам. Лишь одна встреча была для него желанной — с домом в Клеркенуэлле. Однако он не мог отважиться пойти туда при свете дня. Улицы будут слишком яркими и оживленными. Он подождет темноты, которая поможет ему обрести чаемую невидимость. Он устроил в камине небольшой костер из остальных писем и стал наблюдать за пламенем. Когда они догорели, он снова лег в постель и проспал всю вторую половину дня, готовясь к ночному путешествию.

2

Только после того, как первые звезды появились на элегическом синем небе, он раскрыл шторы. Улица внизу была безлюдной, но так как денег на такси у него не было, он знал, что по дороге в Клеркенуэлл ему не раз придется потолкаться среди людей. В такой чудесный вечер Эдгвар-роуд будет оживленной, а в метро непременно набьются толпы народа. Чтобы достичь цели, не привлекая к себе нежелательного внимания, он первым делом решил одеться как можно более неприметно и принялся рыться в своем оскудевшем гардеробе в поисках костюма, который сделал бы его максимально невидимым. Одевшись, он пошел к Марбл Арч и спустился в метро. До Чэнсери Лейн, расположенной на границе Клеркенуэлла, ехать было всего лишь пять остановок, но проехав первые две, он вынужден был сойти, задыхаясь и потея, словно страдающий клаустрофобией. Проклиная эту неожиданную слабость, он просидел на станции около получаса, пропуская один поезд за другим и не в силах заставить себя войти в вагон. Какая ирония! Человек, побывавший в самых неприступных уголках Имаджики, оказался не в состоянии проехать пару миль на метро. Наконец его перестало трясти, и к платформе как раз подошел не очень переполненный поезд. Он зашел в вагон, сел поближе к двери, опустив голову и закрыв лицо руками, и в таком положении просидел до конца поездки.

К тому времени, когда он вышел на Чэнсери Лейн, наступили сумерки, и несколько минут он простоял на Хай Холборн, всасывая в себя темнеющее небо. И только когда ноги его перестали подкашиваться, он направился вверх по Грейз Инн-роуд к окрестностям Гамут-стрит. Почти вся недвижимость главных улиц давным-давно была поставлена на службу коммерции, но за темными баррикадами деловых зданий располагалась целая сеть улиц и площадей, которая — возможно, благодаря своей дурной славе — не привлекла внимание застройщиков. Многие из этих улиц были узкими и кривыми, плохо освещенными и лишенными табличек, словно об их существовании забыли много поколений назад. Но ему не нужны были ни таблички, ни фонари — его ноги ступали по этим улицам бесчисленное множество раз. Вот — Шиверик-сквер с небольшим парком, а вот — Флэксен-стрит, и Олмот, и Стерн. А посреди них, под прикрытием собственной анонимности, пряталась цель его путешествия.

Он увидел угол Гамут-стрит впереди ярдах в двадцати и замедлил шаги, чтобы продлить удовольствие от воссоединения. Бесчисленные воспоминания ожидали его здесь — в том числе и о мистифе. Но далеко не все они окажутся такими приятными и желанными. Ему надо будет поглощать их маленькими порциями, словно человеку с нежным желудком, который попал на слишком обильную трапезу. Умеренность — вот его путь. Как только он почувствует пресыщение, он немедленно вернется в мастерскую, чтобы переварить то, что открылось ему, и тем самым укрепить свои силы. И только тогда он вернется за второй порцией. Процесс займет время, а оно сейчас дорого. Но то же самое можно сказать и о его душевном здоровье. Какой будет толк от Примирителя, который подавится собственным прошлым?

С гулко бьющимся сердцем он завернул за угол и наконец увидел перед собой эту священную улицу. Возможно, в годы своего беспамятства он случайно и забрел сюда, не подозревая о том, что за вид открывался его глазам, но вероятность этого была не слишком велика. Скорее всего, его глаза увидели Гамут-стрит впервые за последние два столетия. Похоже, она вообще никак не изменилась, защищенная от городских архитекторов и их строительных воинств специальными заклятиями, о творцах которых здесь до сих пор ходили слухи. Посаженные вдоль тротуара деревья сгибались под тяжестью своих неухоженных крон, но в воздухе чувствовался острый запах их соков (деловой квартал отгораживал Гамут-стрит от промышленных загрязнений Холборна и Грейз Инн-роуд). Возможно, это было плодом его фантазии, но ему показалось, что дерево напротив дома № 28 разрослось особенно буйно — не под воздействием ли магии, по капле сочившейся с крыльца дома Маэстро?

Он двинулся к ним — дереву и крыльцу, — и воспоминания начали овладевать всем его существом. Он услышал, как дети поют у него за спиной — ту самую песенку, которая оказалась для него такой пыткой, когда Автарх открыл ему его настоящее имя. Сартори — сказал он, и эта глупая дразнилка, пропетая писклявыми голосами приютских детей, ворвалась в его голову сразу же вслед за именем. В тот момент он содрогнулся от отвращения. Мелодия была банальной, слова — нелепыми. Но теперь он вспомнил, как в первый раз услышал ее, идя вот по этому самому тротуару, он — по одной стороне улицы, процессия детей — по другой, и как польщен он был, что слава его достигла даже тех, кто никогда не научится читать и писать, да и вообще едва ли доживет до обретения половой зрелости. Весь Лондон знал о нем, и это ему нравилось. Роксборо говорил, что о нем заводили беседы и при дворе, и вскоре ему следует ожидать приглашения. Люди, которых он едва узнавал в лицо, утверждали, что они — его ближайшие друзья.

Но, слава Богу, были и такие, кто соблюдал строгую дистанцию, и одна из таких душ жила в доме напротив: нимфа по имени Аллегра, которой нравилось сидеть с наполовину расшнурованным корсетом за туалетным столиком у окна, чувствуя на себе восхищенный взгляд Маэстро. У нее была маленькая лохматая собачонка, и порой по вечерам он слышал, как голос звал везучую тварь на колени, где ей позволено было уютно устроиться, свернувшись калачиком. Однажды после полудня, в нескольких шагах от того места, где он стоял сейчас, он встретил девушку в обществе ее матери и принялся восхищаться собакой, терпя ее шершавый язычок у себя на губах ради возбуждающего запаха, которым отдавал ее мех. Что приключилось с этим ребенком? Умерла ли она девственницей, или постарела и растолстела, вспоминая о странном человеке, который был ее самым горячим поклонником?

Он поднял взгляд на окно, где когда-то сидела Аллегра. Оно было освещено. Дом, как и почти все здания вокруг, был погружен во мрак. Вздыхая, он перевел взгляд на № 28, пересек улицу и подошел к двери. Разумеется, она была заперта, но одно из окон первого этажа было некогда разбито, и никому не пришло в голову его заново застеклить. Он просунул руку внутрь, отпер задвижку и, подняв окно вверх, залез в комнату. Медленнее, — напомнил он самому себе, — двигайся медленнее. Держи поток под контролем.

Внутри стояла кромешная темень, но он предусмотрительно захватил с собой свечу и спички. Пламя затрепетало, и комната закачалась от его колебаний, но постепенно фитиль разгорелся, и он ощутил, что в нем, подобно огоньку свечи, разгорается неожиданное чувство гордости. В свое время этот дом — его дом — был местом великих людей и великих замыслов, где исключались все банальные разговоры. Если вам хотелось поговорить о политике или посплетничать, вы могли отправляться в кофейню, если вас интересовали финансы — к вашим услугам была биржа. Здесь же — только чудеса, только взлеты духа, и, конечно, любовь, если она была к месту (а чаще всего именно так оно и было), а еще порой — кровопролитие. Но никогда ничего прозаического, ничего банального. Здесь самым желанным гостем всегда бывал человек, принесший самую странную историю. Здесь любое излишество приветствовалось, если оно приносило с собой видения, и каждое из этих видений анализировалось потом с точки зрения содержавшихся в нем намеков на Вечность.

Он поднял свечу и, держа ее высоко, принялся бродить по дому. Комнаты — а их было много — пришли в полный упадок: доски, источенные гнилью и червями, скрипели у него под ногами, сырость превратила стены в карты неведомых континентов. Но настоящее не долго стояло у него перед глазами. К тому моменту, когда он подошел к лестнице, память уже разожгла повсюду свечи: их сияние лилось из приоткрытой двери столовой и комнат верхнего этажа. Это был щедрый свет. Он обивал тканью голые стены, устилал под ноги ворсистые ковры и расставлял на них изящную мебель. Хотя собравшиеся здесь люди и устремлялись в сферу чистого духа, они были не против понежить ту самую плоть, которую они яростно проклинали. Кто мог бы угадать, посмотрев с улицы на скромный фасад дома, что его интерьер столь изящно обставлен и украшен? И, видя это воскрешенное великолепие, он услышал голоса тех, кто некогда купался в этой роскоши. Сначала смех, потом чей-то громогласный спор вверху на лестнице. Спорщиков пока не было видно — возможно, сознание, внемля его предостережениям, временно приостановило поток воспоминаний, — но он уже мог назвать их имена. Одного из них звали Горацием Тирвиттом, а другого — Исааком Эбилавом. А смех? Ну, конечно же, он принадлежал Джошуа Годольфину. Он хохотал, как сам Дьявол, — во всю свою хриплую глотку.

— Добро пожаловать, — обратился Миляга к своим воспоминаниям. — Я готов увидеть ваши лица.

И с этими словами они появились. Тирвитт, по своему обыкновению расфранченный и перепудренный, стоял на лестнице, стараясь не подпустить к себе Эбилава из опасений, что сорока в руках последнего может вырваться на свободу.

— Это дурная примета, — протестовал Тирвитт. — Птицы в доме — это дурная примета!

— Приметы нужны только игрокам и рыболовам, — парировал Эбилав.

— Тебе еще представится случай блеснуть красноречием, — сказал Тирвитт, — а пока что просто вышвырни эту тварь на улицу, покуда я не свернул ей шею. — Он повернулся к Миляге. — Скажи же ему, Сартори.

Миляга был потрясен, увидев пристально устремленный на него взгляд призрака.

— Она не принесет нам никакого вреда, — услышал он свой ответ. — Это одно из Божьих созданий.

В этот момент птица забилась в руках Эбилава и, сумев вырваться, опорожнила свой кишечник на парик и лицо своего мучителя, что вызвало у Тирвитта взрыв гомерического хохота.

— А теперь не вытирай, — сказал он Эбилаву, когда сорока упорхнула. — Это хорошая примета.

Привлеченный его смехом, из столовой появился Джошуа Годольфин, облеченный в броню своего всегдашнего высокомерия.

— Что за шум?

Эбилав пытался подманить к себе птицу, но его призывы только больше ее растревожили. Издавая хриплое карканье, она в панике летала по холлу.

— Откройте же чертову дверь! — сказал Годольфин. — Выпустите эту проклятую тварь!

— Испортить нам такое развлечение? — сказал Тирвитт.

— Если бы вы заткнули ваши глотки, — сказал Эбилав, — она бы успокоилась и села.

— А зачем ты вообще ее притащил сюда? — осведомился Джошуа.

— Она сидела на крыльце, — ответил Эбилав. — Я думал, у нее сломано крыло.

— На мой взгляд, она в полном порядке, — сказал Годольфин и обратил свое покрасневшее от коньяка лицо к Миляге. — Маэстро, — сказал он, слегка склоняя голову, — боюсь, мы начали обедать без тебя. Присоединяйся. Пусть эти птичьи мозги продолжают свои забавы.

Миляга уже направился в столовую, но в этот момент у него за спиной раздался звук глухого удара. Обернувшись, он увидел, как птица упала на пол у окна, сквозь которое она пыталась вылететь наружу. Эбилав испустил тихий стон; смех Тирвитта прекратился.

— Ну вот, — сказал он. — Ты убил Божью тварь!

— Я не виноват! — сказал Эбилав.

— Хочешь воскресить ее? — пробормотал Джошуа, обращаясь к Миляге тоном заговорщика.

— С переломанными крыльями и шеей? — спросил Миляга. — Это было бы не слишком великодушно.

— Зато забавно, — ответил Годольфин, и лукавые искорки забегали в его припухших глазах.

— Мне так не кажется, — сказал Миляга и увидел, как его отвращение стерло всю веселость с лица Джошуа. «Он немного боится меня, — подумал Миляга, — сила, которая скрывается во мне, заставляет его нервничать».

Джошуа двинулся в столовую, и Миляга собрался было за ним последовать, но в этот момент молодой человек — не более восемнадцати лет, с некрасивым, вытянутым лицом и кудрями церковного певчего — перехватил его.

— Маэстро? — сказал он.

В отличие от внешности Джошуа и остальных, эти черты Миляге показались более знакомыми. Возможно, в этом томном взгляде из-под полуприкрытых век, в этом маленьком, почти женском рте было что-то от стиля модерн. По правде говоря, вид у него был не слишком умный, но слова его, когда он говорил, звучали ясно и твердо, несмотря на его нервозность. Он едва осмеливался смотреть на Сартори и, опустив голову, молил Маэстро о снисхождении.

— Я хотел узнать, сэр, не было ли вам угодно принять решение по тому делу, о котором мы с вами говорили?

Миляга уже собрался было спросить, о каком деле идет речь, когда с языка его сорвались слова, вернувшие воспоминание к жизни.

— Я знаю твое нетерпение, Люциус.

Люциус Коббитт — именно так и звали юношу. В семнадцать он уже помнил наизусть все великие трактаты или, по крайней мере, их тезисы. Честолюбивый и знавший толк в политике Люциус выбрал себе в покровители Тирвитта (какие уж там услуги он ему оказал, об этом знала только его постель, но в том, что обоим угрожала смертная казнь через повешение, сомневаться не приходилось) и обеспечил себе место в доме на положении слуги. Но он стремился к большему и чуть ли не каждый вечер досаждал Маэстро своими застенчивыми и вежливыми мольбами.

— Нетерпение — это не то слово, сэр, — сказал он. — Я изучил все ритуалы. Основываясь на том, что я прочел в «Видениях» Флюта, я составил карту Ин Ово. Я понимаю, что пока все это лишь самое начало, но я также скопировал все известные символы и выучил их наизусть.

Ко всему прочему у него был и небольшой талант художника — еще одна черта, объединяющая их всех, помимо непомерного честолюбия и сомнительной нравственности.

— Я могу стать вашим помощником, Маэстро, — сказал он. — В эту ночь вам будет нужен кто-нибудь рядом.

— Я восхищен твоей преданностью, Люциус, но Примирение — это очень опасное дело, и я не могу взять на себя ответственности…

— Я беру ее на себя, сэр.

— Кроме того, у меня уже есть помощник.

На лице юноши отразилось крайнее разочарование.

— Вот как? — сказал он.

— Ну, конечно. Пай-о-па.

— Вы доверите свою жизнь духу, вызванному из Ин Ово? — спросил Люциус.

— А почему бы и нет?

— Ну, потому… потому что он ведь не человек.

— Именно поэтому я и доверяю ему, Люциус, — сказал Миляга. — Мне жаль тебя разочаровывать…

— Но могу я по крайней мере посмотреть, сэр? Я буду держаться в сторонке, клянусь, клянусь! Ведь все будут там!

Это было правдой. Чем ближе становилась ночь Примирения, тем больше вырастало число приглашенных зрителей. Его покровители, вначале чрезвычайно серьезно относившиеся к своим обетам молчания, теперь почувствовали приближающийся триумф и дали волю своим языкам. Приглушенными и часто смущенными голосами они признавались ему, что пригласили друга или родственника посмотреть на ритуалы, а какой властью обладал он, исполнитель, чтобы лишить своих щедрых хозяев их мгновения отраженной славы? Хотя подобные признания никому легко не сходили с рук, в глубине души он не особенно возражал. Чужое восхищение горячит кровь. А когда Примирение будет достигнуто, то чем больше окажется свидетелей, превозносящих его творца, тем лучше.

— Я умоляю вас, сэр, — сказал Люциус. — Я буду перед вами в вечном долгу.

Миляга кивнул, взъерошив рыжеватые волосы юноши.

— Можешь посмотреть, — сказал он.

Слезы потекли из глаз Люциуса, и, схватив руку Миляги, он принялся покрывать ее неистовыми поцелуями.

— Я самый счастливый человек во всей Англии, — сказал он. — Спасибо вам, сэр, спасибо!

Жестом дав понять юноше, чтобы он прекращал свои излияния, Миляга шагнул в столовую, оставив его у дверей, с мыслью о том, действительно ли все эти события и разговоры разворачивались именно так, или его память сшила вместе фрагменты многих дней и ночей, так что шов оказался незаметен. Если верно второе — а он склонялся именно к такому мнению, — тогда, вполне вероятно, и в этих сценах могут скрываться ключи к еще не разгаданным тайнам, и ему надо постараться запомнить каждую деталь. Но это было не так-то легко — ведь он был здесь и Милягой, и Сартори; и зрителем, и актером одновременно. Трудно было проживать мгновения и одновременно следить за ними, а еще труднее — прощупать шов значения на их сверкающей поверхности, главной драгоценностью которой был он сам. Как они поклонялись ему!! Среди них он был самым настоящим божеством — стоило ему рыгнуть или пернуть, на него устремлялись такие восхищенные взгляды, словно он только что произнес проповедь, а его космологические рассуждения, которым он предавался, пожалуй, слишком часто, встречались с почтением и благодарностью даже самыми могущественными.

Трое из этих могущественных ожидали его в столовой за столом, накрытым на четверых, но уставленным таким количеством еды, что ее хватило бы всей улице на целую неделю. Одним из членов этого трио был, конечно, Джошуа. Другими двумя были Роксборо и его тень, Оливер Макганн. Последний был здорово навеселе, а первый как всегда помалкивал, по обыкновению прикрывая руками аскетические черты своего лица, на котором выделялся длинный крючковатый нос. Роксборо прячет свой рот, подумал Миляга, потому что он выдает его подлинную природу: несмотря на все неисчислимые богатства и метафизические устремления своего обладателя, он всегда капризен, недоволен и надут.

— Религия — удел верующих, — громко разглагольствовал Макганн. — Они возносят свои молитвы, не получают на них ответа, и их вера крепнет. В то время как магия… — Он запнулся, устремив свой пьяный взгляд на Маэстро в дверях. — Ага! Се человек! Скажи ему, Сартори. Объясни ему, что такое магия.

Роксборо сложил пальцы пирамидой, вершина которой оказалась как раз напротив его носа.

— Действительно, Маэстро, — сказал он. — Расскажи нам.

— С удовольствием, — сказал Миляга, принимая из рук Макганна налитый для него стакан вина, чтобы промочить горло перед сегодняшней порцией откровений. — Магия есть первая и последняя религия мира, — сказал он. — Она обладает силой, которая может подарить нам целостность. Открыть перед нами другие Доминионы и вернуть нас самим себе.

— Все это звучит очень красиво, — бесстрастно заметил Роксборо. — Но что это означает?

— Все абсолютно ясно, — запротестовал Макганн.

— Мне — нет.

— Это означает, что мы рождаемся на свет разъединенными, Роксборо, — сказал Маэстро. — Но мы жаждем воссоединения.

— Ты так считаешь?

— Да, я верю в это.

— А с какой это стати нам искать воссоединения с самими собой? — спросил Роксборо. — Ты мне это объясни. Я-то думал, что мы давно уже воссоединились вот за этим столом, и никто другой нам не нужен.

В тоне Роксборо слышалось раздраженное высокомерие, но Маэстро уже привык к подобным выпадам, и ответы были у него наготове.

— Все то, что не является нами, — это тоже мы, — сказал он. Подойдя к столу и поставив стакан, сквозь коптящее пламя свечей он уставился в черные глаза Роксборо. — Мы соединены со всем, что было, есть и будет, — сказал он. — От одного конца Имаджики до другого. От крошечной пылинки сажи над пламенем до Самого Божества.

Он набрал в легкие воздуха, давая Роксборо возможность вставить свое скептическое замечание, но последний ей не воспользовался.

— После нашей смерти мы не будем разделены на категории, — продолжал он. — Мы увеличимся до размеров Творения.

— Да-а-а… — протяжно прошипел Макганн сквозь зубы, оскаленные в хищной улыбке голодного тигра.

— И магия — наш способ постичь это Откровение, пока мы еще состоим из плоти и крови.

— И каково же твое мнение: это Откровение дано нам? — сказал Роксборо. — Или мы воруем его украдкой?

— Мы были рождены на свет, чтобы познать то, что мы можем познать.

— Мы были рождены на свет, чтобы наша плоть страдала, — сказал Роксборо.

— Можешь страдать, если хочешь, а лично я не собираюсь.

Фраза вызвала у Макганна одобрительный хохот.

— Плоть — это вовсе не наказание, — продолжал Маэстро. — Она дана нам для радости. Но она также является границей между нами и остальным Творением. Во всяком случае, так нам кажется, хотя на самом деле это всего лишь иллюзия.

— Хорошо, — сказал Годольфин. — Мне это нравится.

— Так мы заняты Божьим делом или нет? — упрямился Роксборо.

— У тебя появились первые сомнения?

— Уж скорее, вторые или третьи, — сказал Макганн.

Роксборо наградил его кислым взглядом.

— Что-то я не припомню, чтобы мы давали клятву ни в чем не сомневаться, — сказал он. — Почему на меня набрасываются из-за простого вопроса?

— Приношу свои извинения, — сказал Макганн. — Скажите ему, Маэстро, что мы заняты Божьим делом, ведь правда?

— Хочет ли Божество, чтобы мы стремились стать чем-то большим, нежели мы есть? — сказал Миляга. — Разумеется. Хочет ли Божество, чтобы нами владела любовь, которая и является мечтой о целостности? Разумеется. Хочет ли Оно навсегда заключить нас в Свои объятия? Да, Оно хочет именно этого.

— Почему ты всегда говоришь о Боге в среднем роде? — спросил Макганн.

— Творение и его Творец едины, так или нет?

— Так.

— А Творение состоит не только из мужчин, но и из женщин, так или нет?

— Так, так!!!

— Вот за это я и возношу благодарственные молитвы, денно и нощно, — сказал Миляга, глядя на Годольфина. — Перед тем как лечь и после.

Джошуа разразился своим дьявольским хохотом.

— Стало быть, Бог должен быть одновременно и мужчиной, и женщиной. Для удобства — Оно.

— Смело сказано! — объявил Джошуа. — Никогда не устаю тебя слушать, Сартори. Мысли у меня часто зарастают илом, но стоит мне тебя немного послушать, и они вновь свежи, как весенняя ключевая вода!

— Надеюсь, они все-таки не такие чистые, — сказал Маэстро. — Ни одна пуританская душа не должна помешать Примирению.

— Ну, уж ты-то меня знаешь, — сказал Джошуа, посмотрев Миляге в глаза.

И в этот момент Миляга получил доказательство своего подозрения о том, что все эти стычки, возникавшие в воспоминании друг за другом, на самом деле представляли собой различные фрагменты, навеянные комнатами, по которым он проходил, и воедино сплетенные его сознанием. Макганн и Роксборо растворились в воздухе, а вместе с ними — большая часть свечей и то, что они освещали — графины, стаканы, блюда… Теперь он остался наедине с Джошуа. Ни сверху, ни снизу не доносилось ни одного звука. Весь дом спал, за исключением этих двух заговорщиков.

— Я хочу быть с тобой, когда ты будешь совершать ритуал, — сказал Джошуа. На этот раз в его голосе не было и намека на смех. Он выглядел измученным и встревоженным. — Она очень дорога мне, Сартори. Если с ней что-нибудь случится, я сойду с ума.

— С ней все будет в порядке, — сказал Маэстро, усаживаясь за стол.

Перед ним была разложена карта Имаджики. В каждом Доминионе, рядом с тем местом, где должны были проводиться заклинания, были написаны имена Маэстро и их помощников. Он просмотрел их и обнаружил, что кое-кого он знает. Тик Ро был упомянут как заместитель Утера Маски; присутствовал и Скопик — в роли помощника заместителя Херате Хаммеръока, возможно, отдаленного предка того Хаммеръока, который повстречался им с Паем в Ванаэфе. Имена из двух различных прошлых встретились на этой карте.

— Ты меня не слушаешь, — сказал Джошуа.

— Я же сказал тебе, что с ней все будет в порядке, — ответил Маэстро. — Этот ритуал сложен, но не опасен.

— Тогда позволь мне присутствовать, — сказал Годольфин, нервно ломая пальцы. — Я помогу тебе не хуже твоего несчастного мистифа.

— Я даже не сказал Пай-о-па о том, что мы собираемся делать. Это касается только нас. Тебе надо только привезти сюда Юдит завтра вечером, а я позабочусь обо всем остальном.

— Она такая ранимая.

— Лично мне она кажется очень уверенной в себе, — заметил Маэстро. — И очень возбужденной.

Годольфин окинул его ледяным взглядом.

— Брось эти шутки, Сартори, — сказал он. — Мало того, что вчера Роксборо целый день подряд шептал мне на ухо, что не доверяет тебе, так теперь мне еще приходится терпеть твою наглость.

— Роксборо ничего не понимает.

— Он говорит, что ты сходишь с ума по женщинам, так что кое-какие вещи он понимает прекрасно. По его словам, ты подглядываешь за какой-то девчонкой в доме напротив…

— Даже если и так?

— Как ты сможешь сосредоточиться на Примирении, если мысли твои все время направлены на другое?

— Ты хочешь убедить меня, что я должен разлюбить Юдит?

— Я думал, магия для тебя — это религия…

— Так и она моя религия.

— Преданность, священная тайна…

— То же самое можно сказать и о ней. — Он засмеялся. — Когда я в первый раз увидел ее, я словно впервые заглянул в другой мир. Я понял, что жизнь свою поставлю на кон, лишь бы овладеть ей. Когда я с ней, я снова чувствую себя неофитом, который шаг за шагом подкрадывается к чуду. Осторожными шагами, сгорая от возбуждения…

— Все, хватит!

— Вот как? Тебе неинтересно, почему я так хочу оказаться внутри нее?

Годольфин Окинул его скорбным взглядом.

— Не то чтоб очень, — сказал он. — Но если ты не скажешь мне, сам я никогда этого не пойму…

— Потому что тогда мне удастся ненадолго забыть, кто я такой. Все мелочи и частности исчезнут. Мое честолюбие. Моя биография. Все. Я буду полностью развоплощен, и это приблизит меня к Божеству.

— Непонятным образом ты все сводишь к этому. Даже собственную похоть.

— Все — Едино.

— Мне не нравится, когда ты говоришь о Едином. Ты становишься похож на Роксборо с его поговорками! В простоте — наша сила — и все в этом роде…

— Я совсем не это имел в виду, и ты это знаешь. Просто женщины стоят у начала всего, и я люблю — как бы это выразить? — припадать к истоку как можно чаще.

— Ты считаешь, что ты всегда прав? — спросил Годольфин.

— Чего ты такой кислый? Еще неделю назад ты молился на каждое мое слово.

— Мне не нравится наша затея, — сказал Годольфин. — Юдит нужна мне самому.

— И она будет у тебя. И у меня тоже. В этом-то и вся прелесть.

— Между ними не будет никакой разницы?

— Абсолютно. Они будут идентичны. До мельчайшей морщинки, до реснички.

— Так почему же тогда мне должна достаться копия?

— Ответ тебе прекрасно известен: потому что оригинал любит меня, а не тебя.

— И как же я не догадался спрятать ее от тебя?

— Ты не смог бы нас разлучить. Не будь таким печальным. Я сделаю тебе Юдит, которая будет сходить с ума по тебе, по твоим сыновьям и сыновьям твоих сыновей, пока род Годольфинов не исчезнет с лица земли. Чего же в этом плохого?

Стоило ему задать этот вопрос, как в комнате погасли все свечи, кроме той, что была у него в руках, а вместе с ними погасло и прошлое. Неожиданно он вновь оказался в пустом доме, где рядом завывала полицейская сирена. Пока машина неслась по Гамут-стрит, озаряя голубыми вспышками окна, он вышел из столовой в холл. Через несколько секунд еще одна завывающая машина промчалась мимо. Хотя вой сирен ослабел и вскоре совсем затих, вспышки остались, но из синих они превратились в белые и утратили свою регулярность. В их свете он вновь увидел дом в прежней его роскоши. Но теперь он уже не был местом споров и смеха. И сверху, и снизу доносились рыдания, а каждый уголок был пропитан запахом животного ужаса. Крыша сотрясалась от ударов грома, и не было дождя, чтобы смягчить его злобный гнев.

«Я больше не хочу здесь находиться», — подумал он. Предыдущие воспоминания позабавили его. Ему нравилась та роль, которую он играл в происходящих событиях. Но эта темнота — совсем другое дело. Она была исполнена смерти, и единственное, что он хотел — это убраться как можно дальше отсюда.

Вновь вспыхнула жуткая, синевато-багровая молния. В ее свете он увидел Люциуса Коббитта, стоявшего на лестнице и так ухватившегося за перила, словно это была его последняя опора. Он прикусил язык, или губу, или и то и другое, и кровь, смешавшаяся со слюной, стекала струйкой у него по подбородку. Поднявшись по лестнице, Миляга уловил запах экскрементов. Паренек от страха наделал в штаны. Заметив Милягу, он обратил к нему умоляющий взгляд.

— Как могла произойти ошибка, Маэстро? — всхлипнул он. — Как?

Миляга вздрогнул. Сознание его затопили воспоминания, куда более ужасные, чем то, что ему довелось видеть у Просвета. Сбой в ходе Примирения произошел внезапно и имел катастрофические последствия. Он застал Маэстро всех пяти Доминионов врасплох — в такой тонкий и ответственный момент ритуала, что они оказались не готовы к тому, чтобы его предотвратить. Духи всех пяти уже поднялись из своих кругов и, неся с собой образы своих миров, сошлись над Аной — безопасной зоной, которая появляется в сердце Ин Ово каждые два столетия. Там, в течение хрупкого промежутка времени, и должно было свершиться чудо, когда Маэстро, неуязвимые для обитателей Ин Ово, освобожденные и обретшие дополнительные силы благодаря нематериальному состоянию,сбрасывали с себя ношу своих миров, чтобы дух Аны мог довершить дело слияния Доминионов. Это был самый ответственный этап, и он вот-вот уже должен был благополучно завершиться, когда в том самом круге камней, где лежала телесная оболочка Маэстро Сартори и который отгораживал внешний мир от потока, ведущего в центр Ин Ово, образовалась брешь. Из всех возможных сбоев в ходе церемонии этот был наименее вероятным — как если бы Христос не сумел осуществить чуда с тремя хлебами из-за того, что в тесте было недостаточно соли. Но сбой произошел, и образовавшаяся брешь не могла быть устранена до тех пор, пока Маэстро не вернулись в свои тела и не свершили соответствующие ритуалы. А до этого момента изголодавшиеся обитатели Ин Ово получили свободный доступ в Пятый Доминион и кроме того — к телам самих Маэстро, которые в смятении покинули Ану, преследуемые по пятам гончими Ин Ово. Сартори несомненно погиб бы наравне с остальными, если бы не вмешательство Пай-о-па. Когда в круге образовалась брешь, Годольфин распорядился изгнать мистифа из Убежища, чтобы он не смущал собравшихся своими тревожными пророчествами. Ответственность за выполнение этого распоряжения легла на плечи Эбилава и Люциуса Коббитта, но ни один из них не был достаточно силен, чтобы удержать мистифа. Он вырвался у них из рук, ринулся через Убежище и нырнул в круг, где находился его хозяин в облике ослепительно сиявшего пламени. Пай усердно подбирал крохи знаний со стола Сартори. Он знал, как защитить себя от потока энергии, ревущего внутри круга, и ему удалось вытащить Маэстро из-под носа у приближающихся Овиатов.

Не зная, к чему прислушиваться — то ли к тревожным предупреждениям мистифа, то ли к увещеваниям Роксборо оставаться на месте, — зрители в смятении толпились в Убежище. И в этот момент появились Овиаты.

Они действовали быстро. Мгновение назад Убежище было мостом в иной мир. В следующее мгновение оно уже превратилось в скотобойню. Ошарашенный своим внезапным падением с небес на землю, Маэстро успел заметить лишь отрывочные картины резни, но они оказались выжженными на его сетчатке, и теперь Миляга вспомнил их во всех подробностях. Эбилав в ужасе царапал землю, исчезая в беззубом рте Овиата — размером с быка, но внешним видом смахивавшего на эмбрион, — который опутал свою жертву дюжиной языков, тонких и длинных, как бичи; Макганн оставил свою руку в пасти скользкой черной твари, по которой пробегала рябь, когда она двигалась, но сумел вырваться, превратившись в фонтан алой крови, пока тварь увлеклась более свежим куском мяса; Флорес — бедный Флорес, который появился на Гамут-стрит еще только вчера, с рекомендательным письмом от Казановы, — был схвачен двумя существами с черепами, плоскими, как лопаты, и сквозь их прозрачную кожу Сартори мельком увидел ужасную агонию жертвы, голова которой уже была в глотке одной твари, а ноги еще только пожирались другой.

Но наибольший ужас охватил Милягу при воспоминании о гибели сестры Роксборо — не в последнюю очередь потому, что тот приложил огромные усилия, чтобы удержать ее от посещения церемонии, и даже унизился перед Маэстро, умоляя его поговорить с женщиной и убедить ее остаться дома. Он действительно поговорил с ней, но при этом сознательно превратил предупреждение в обольщение — собственно говоря, почти в буквальном смысле слова, — и она пришла не только ради самой церемонии Примирения, но и для того, чтобы снова встретиться взглядами с человеком, предостережения которого звучали так соблазнительно. Она заплатила самую ужасную цену. Три Овиата подрались над ней, словно голодные волки из-за кости, и еще долго не смолкал ее умоляющий вопль, пока троица тянула в разные стороны ее внутренности и тыкалась в огромную дыру в черепе. К тому времени, когда Маэстро при содействии Пай-о-па сумел с помощью заклинаний загнать тварей обратно в круг, она умирала в спиралях своих собственных кишок, мечась, словно рыба, которой крючок распорол живот.

Позже Маэстро услышал вести о катастрофах, постигших другие круги. Везде была одна и та же история: Овиаты появлялись в толпе невинных людей и начинали кровавое побоище, которое прекращалось только тогда, когда одному из помощников Маэстро удавалось загнать их обратно. За исключением Сартори, все Маэстро погибли.

— Лучше бы я умер вместе с остальными, — сказал он Люциусу.

Юноша попытался было возразить ему, но зашелся в приступе рыданий. В этот момент внизу, у подножия лестницы, раздался другой голос, хриплый от скорби, но сильный.

— Сартори! Сартори!

Он обернулся. В холле стоял Джошуа. Его прекрасное пальто дымчато-синего цвета было забрызгано кровью. И его руки. И его лицо.

— Что нас ждет? — закричал он. — Эта буря! Она разорвет мир в клочки!

— Нет, Джошуа!

— Не лги мне! Никогда еще не было такой бури! Никогда!

— Возьми себя в руки…

— Господи Иисусе Христе, прости нам наши прегрешения.

— Это не поможет, Джошуа.

В руках у Годольфина было распятие, и он поднес его к губам.

— Ах ты безбожный ублюдок! Уж не демон ли ты? Я угадал? Тебя подослали, чтобы ты соблазнил наши души? — Слезы текли по его безумному лицу. — Из какого Ада ты к нам явился?

— Из того же, что и ты. Из земного.

— И почему я не послушал Роксборо? Ведь он все понял! Он повторял снова и снова, что у тебя есть какой-то тайный план, но я не верил ему, не хотел ему верить, потому что Юдит полюбила тебя, а как могла эта воплощенная чистота полюбить нечестивца? Но ты и ее сбил с пути, ведь так? Бедная, любимая Юдит! Как ты сумел заставить ее полюбить тебя? Как тебе это удалось?

— В чем ты еще меня обвинишь?

— Признавайся! Как?

Ослепленный яростью, Годольфин двинулся вверх по лестнице навстречу соблазнителю.

Миляга ощутил, как рука его взлетела ко рту. Годольфин замер. Этот трюк был ему известен.

— Не достаточно ли крови пролили мы сегодня? — сказал Маэстро.

— Ты пролил, ты, — ответил Годольфин, тыча пальцем в Милягу. — И не надейся на спокойную жизнь после этого, — сказал он. — Роксборо уже предложил провести чистку, и я дам ему столько гиней, сколько потребуется, чтобы сломать тебе хребет. Ты и вся твоя магия прокляты Господом!

— Даже Юдит?

— Я больше не желаю видеть это создание.

— Но она твоя, Джошуа, — бесстрастно заметил Маэстро, спускаясь вниз по лестнице: — Она твоя на вечные времена. Она не состарится. Она не умрет. Она будет принадлежать роду Годольфинов до конца света.

— Тогда я убью ее.

— И замараешь свою совесть гибелью ее невинной души?

— У нее нет души!

— Я обещал тебе Юдит с точностью до последней реснички, и я сдержал свое обещание. Религия, преданность, священная тайна. Помнишь? — Годольфин закрыл лицо руками. — Она — это единственная по-настоящему невинная душа среди нас, Джошуа. Береги ее. Люби ее, как ты никогда никого не любил, потому что она — это наша единственная победа. — Он взял Годольфина за руки и отнял их от его лица. — Не стыдись своего былого честолюбия и не верь тому, кто будет утверждать, что все это были козни дьявола. То, что мы сделали, — мы сделали ради любви.

— Что именно? — сказал Годольфин. — Юдит или Примирение?

— Все это — Едино, — ответил он. — Поверь хотя бы этому.

Годольфин высвободил руки.

— Я никогда ни во что больше не поверю, — сказал он и, повернувшись к Миляге спиной, стал спускаться вниз тяжелым шагом.

Стоя на ступеньках и глядя вслед исчезающему воспоминанию, Миляга распрощался с Годольфином во второй раз. С той ночи он уже ни разу не видел его. Через несколько недель Джошуа удалился в свое загородное поместье и добровольно заточил себя там, занимаясь молчаливым самобичеванием до тех пор, пока отчаяние не разорвало на части его нежное сердце.

— Это моя вина, — раздался у него за спиной голос юноши.

Миляга забыл, что Люциус по-прежнему стоит и слушает у него за спиной. Он повернулся к нему.

— Нет, — сказал он. — Ты ни в чем не виноват.

Люциус вытер кровь с подбородка, но унять дрожь ему так и не удалось. В паузах между спотыкающимися словами было слышно, как стучат его зубы.

— Я сделал все, что вы мне велели… — сказал он, — …клянусь. Клянусь. Но я, наверное, пропустил какие-то слова в заклинаниях… или… я не знаю… может быть, перепутал камни.

— О чем ты говоришь?

— Камни, которые вы дали мне, чтобы заменить те, что с изъяном.

— Я не давал тебе никаких камней, Люциус.

— Но как же, Маэстро? Вы ведь дали мне их. Два камня, чтобы вставить их в круг. А те, что я выну, вы велели мне закопать под крыльцом. Неужели вы не помните?

Слушая мальчика, Миляга наконец-то понял, почему Примирение окончилось катастрофой. Его двойник — сотворенный в комнате верхнего этажа этого самого дома — использовал Люциуса, чтобы тот подменил часть круга камнями, которые были точными копиями оригиналов (дух подделки был у него в крови), зная, что они не выдержат, когда церемония достигнет своего пика.

Но в то время как человек, вспоминавший все эти сцены, разобрался в том, что произошло, Маэстро Сартори, который пока не подозревал о своем двойнике, рожденном в утробе двойных кругов, по-прежнему пребывал в полном неведении.

— Ничего подобного я тебе не велел, — сказал он Люциусу.

— Я понимаю, — ответил юноша. — Вы хотите возложить вину на меня. Что ж, для этого Маэстро и нужны ученики. Я умолял вас об ответственности, и я рад, что вы возложили ее на меня, пусть даже я и не сумел с ней справиться. — С этими словами он сунул руку в карман. — Простите меня, Маэстро, — сказал он и, с быстротой молнии выхватив нож, направил его себе в сердце. Едва кончик лезвия успел оцарапать кожу, как Маэстро перехватил руку юноши и, вырвав нож у него из рук, швырнул его вниз.

— Кто дал тебе на это разрешение? — сказал он Люциусу. — Я думал, ты хотел стать моим учеником.

— Я действительно хотел этого, — ответил юноша.

— А теперь тебе расхотелось. Ты познал унижение и решил, что с тебя хватит.

— Нет! — запротестовал Люциус. — Я по-прежнему жажду мудрости. Но ведь этой ночью я не справился…

— Этой ночью мы все не справились! — сказал Маэстро. Он обнял дрожащего юношу за плечи и мягко заговорил.

— Я не знаю, как произошла эта трагедия, — сказал он. — Но в воздухе я чую не только запах твоего дерьма. Кто-то составил заговор против нашего замысла, и если бы я не был ослеплен своею гордостью, возможно, я сумел бы вовремя его разглядеть. Ты ни в чем не виноват, Люциус. И если ты лишишь себя жизни, то ты этим не воскресишь ни Эбилава, ни Эстер, ни других. А теперь слушай меня внимательно.

— Я слушаю.

— Ты по-прежнему хочешь быть моим учеником?

— О да!

— Готов ли ты выполнить мое поручение в точности?

— Все, что угодно. Только скажите, что я должен сделать.

— Возьми мои книги — столько, сколько сможешь унести, — и отправляйся как можно дальше отсюда. Если сумеешь освоить заклинания — на другой конец Имаджики. Куда-нибудь, где Роксборо и его ищейки никогда тебя не найдут. Для таких людей, как мы, наступает трудная зима. Она убьет всех, кроме самых умных. Но ты ведь сможешь стать умным, не так ли?

— Да.

— Я был уверен в тебе, — улыбнулся Маэстро. — Ты должен обучаться тайком, Люциус, и тебе обязательно надо научиться жить вне времени. Тогда годы не состарят тебя, и когда Роксборо умрет, ты сможешь повторить попытку.

— А где будете вы, Маэстро?

— Если повезет, я буду забыт, хотя и вряд ли прощен. Рассчитывать на это — слишком большая самонадеянность. Что ты выглядишь таким удрученным, Люциус? Мне нужно знать, что осталась какая-то надежда, и ты будешь нести ее вместо меня.

— Это большая честь, Маэстро.

Услышав этот ответ, Миляга снова ощутил тот легкий приступ deja vu, который впервые случился с ним, когда он встретил Люциуса у дверей столовой. Но прикосновение было почти незаметным и исчезло, прежде чем он смог как-то истолковать его.

— Помни, Люциус, что все, чему ты будешь учиться, уже является частью тебя, вплоть до Самого Божества. Не изучай ничего, кроме того, что в глубине души уже знаешь. Не поклоняйся ничему, кроме своего Подлинного «Я». И не бойся ничего… — Маэстро запнулся и поежился, словно его кольнуло какое-то предчувствие. — …не бойся ничего, если только ты уверен в том, что Враг не сумел тайно овладеть твоей волей и не сделал тебя своей главной надеждой на исцеление. Ибо то, что творит зло, всегда страдает. Ты запомнишь все это?

На лице юноши отразилось сомнение.

— Я постараюсь, — сказал он, — изо всех сил.

— Их должно хватить, — сказал Маэстро. — А теперь… убирайся отсюда поскорее, покуда не заявились чистильщики.

Он убрал руки с плеч Коббитта, и тот пошел вниз задом наперед, словно простолюдин после встречи с королем, не отводя от Миляги взгляда и не оборачиваясь до тех пор, пока не оказался у подножия лестницы.

Гроза бушевала прямо над домом, и теперь, когда Люциус ушел, унося с собой вонь экскрементов, в воздухе стал ощутим сильный запах озона. Пламя свечи, которую Миляга держал в руке, затрепетало, и на мгновение ему показалось, что сейчас оно погаснет, возвещая конец сеанса воспоминаний, по крайней мере — на эту ночь. Но это было еще не все.

— Это было великодушно, — услышал он голос Пай-о-па и, обернувшись, увидел мистифа наверху лестницы. Проявив свойственную ему утонченную привередливость, он уже успел снять с себя запачканную одежду, но самой простой рубашки и брюк, в которые он переоделся, оказалось вполне достаточно, чтобы его красота предстала во всем своем совершенстве. Миляга подумал, что во всей Имаджике не найдется более прекрасного лица, более изящного и гибкого тела, и чувства ужаса и вины, навеянные грозой, отодвинулись куда-то вдаль. Но Маэстро, которым он был в прошлом, еще не знал, что значит потерять это чудо, и, увидев мистифа, больше был озабочен тем, что его тайна раскрыта.

— Ты был здесь, когда приходил Годольфин? — спросил он.

— Да.

— Стало быть, ты теперь знаешь о Юдит.

— Догадываюсь.

— Я скрывал это от тебя, потому что знал, что ты не одобришь.

— Одобрять или не одобрять — это не мое дело. Я тебе не жена, чтобы ты боялся моего осуждения.

— И все-таки я боялся. И я думал, что… ну, когда Примирение свершится, это покажется небольшой уступкой своим слабостям, и ты скажешь, что я заслужил на нее право своими великими свершениями. Теперь же это больше похоже на преступление, и я хотел бы уничтожить его последствия.

— Ты уверен в этом? — спросил мистиф.

Маэстро поднял на него свой взгляд.

— Нет, не уверен, — сказал он тоном человека, который сам удивляется своим словам. Он начал подниматься вверх по лестнице. — Похоже, я действительно верю в то, что я сказал Годольфину, когда назвал ее нашей…

— Победой, — подсказал Пай, делая шаг в сторону, чтобы пропустить своего повелителя в Комнату Медитации, которая, как всегда, была абсолютно пуста.

— Мне уйти? — спросил Пай.

— Нет, — поспешно ответил Маэстро. И второй раз более спокойно: — Пожалуйста, не надо.

Он подошел к окну, у которого провел столько вечеров, наблюдая за нимфой Аллегрой, свершающей свой туалет. Ветки, под прикрытием которых он вел свое наблюдение, были вконец измочалены грозой об оконные стекла.

— Можешь ли ты сделать так, чтобы я забыл, Пай-о-па? Ведь для этого существуют специальные ритуалы, не правда ли?

— Конечно. Но ты действительно этого хочешь?

— Нет, действительно я хочу смерти, но в настоящий момент я слишком боюсь встречи с ней. Так что… придется прибегнуть к помощи забвения.

— Настоящий Маэстро умеет со временем побеждать любую боль.

— Значит, я не настоящий Маэстро, — сказал Сартори в ответ. — У меня недостанет для этого мужества. Сделай так, чтобы я забыл, мистиф. Отдели меня навсегда от того, что я сделал и кем я был. Сверши ритуал, который станет рекой между мной и этим мгновением, так чтобы у меня никогда не возникло искушения переправиться на другой берег.

— И как ты будешь вести свою жизнь?

Маэстро ненадолго призадумался.

— Промежутками, — ответил он наконец. — Так, чтобы в следующий промежуток не знать о том, что было в предыдущем. Ну вот, ты можешь оказать мне такую услугу?

— Разумеется.

— То же самое я сделал и с женщиной, которую создал для Годольфина. Каждые десять лет она будет забывать свою жизнь, а потом начинать жить по новой, не подозревая о том, что осталось позади.

Слушая, как Сартори планирует свою жизнь, Миляга уловил в его голосе какое-то извращенное удовлетворение. Он приговорил себя к двухсотлетнему безвременью намеренно. В те же самые условия он поставил вторую Юдит, и все последствия уже были обдуманы им заранее — для нее. Дело было не только в том, что трусость заставляла его бежать от этих воспоминаний, — это также была своего рода месть самому себе за неудачу, добровольное изгнание своего будущего в тот же самый лимб, на который он обрек свое творение.

— У меня будут свои удовольствия, Пай, — сказал он. — Я буду скитаться по миру и ловить мгновения. Просто я не хочу, чтобы они накапливались.

— А что будет со мной?

— После ритуала ты будешь свободен.

— Свободен для чего? Кем я буду?

— Шлюхой или наемным убийцей — мне нет до этого никакого дела, — сказал Маэстро.

Реплика сорвалась с его губ чисто случайно и уж конечно не была приказом. Но должен ли раб отличать приказ, отданный шутки ради, от приказа, который требует абсолютного повиновения? Разумеется, нет.

Долг раба — повиноваться, в особенности, когда приказ срывается с возлюбленных губ — а именно так и обстояло дело в данном случае. Своим небрежным замечанием хозяин предопределил жизнь своего слуги на два столетия вперед, вынудив его заниматься делами, к которым он, без сомнения, испытывал крайнее отвращение.

Миляга увидел заблестевшие в глазах у мистифа слезы и ощутил его страдание, как свое собственное. Он возненавидел себя за свое высокомерие, за свое легкомыслие, за то, что не заметил вреда, причиненного созданию, единственной целью которого было любить его и быть с ним рядом. И сильнее, чем когда бы то ни было, он ощутил желание вновь соединиться с Паем, чтобы попросить у него прощения за свою жестокость.

— Сделай так, чтобы я все забыл, — снова сказал он. — Я хочу положить этому конец.

Миляга увидел, что мистиф заговорил, но слова, форму которых воспроизводили его губы, были ему недоступны. Однако пламя свечи, которую Миляга незадолго до этого поставил на пол, затрепетало от дыхания мистифа, обучавшего своего хозяина науке забвения, и погасло одновременно с воспоминаниями.

Миляга нашарил в кармане коробку спичек и в свете одной из них отыскал и снова поджег дымящийся фитиль. Но грозовая ночь уже вернулась обратно в темницу прошлого, и Пай-о-па — прекрасный, преданный, любящий Пай-о-па — исчез вместе с ней. Он сел на пол напротив свечи, гадая, все ли на этом завершилось или его ожидает заключительная кода. Но дом был мертв — от подвала до чердака.

— Итак, — сказал он самому себе, — что же теперь, Маэстро?

Ответ он услышал от своего собственного живота, который издал негромкое урчание.

— Хочешь есть? — спросил он, и живот утвердительно буркнул в ответ. — Я тоже.

Он поднялся и пошел вниз по лестнице, готовясь к возвращению в современность. Однако, спустившись, он услышал, как кто-то скребется по голым деревянным доскам. Он поднял свечу и спросил:

— Кто здесь?

Ни свет, ни его обращение не дали ему ответа. Но звук не прекращался, более того, к нему присоединились другие, и их никак нельзя было назвать приятными. Тихий, агонизирующий стон, влажное хлюпанье, свистящее дыхание. Что же это за мелодраму собралась разыграть перед ним его память, для которой понадобились такие устаревшие постановочные эффекты? Может быть когда-нибудь в прошлом они и могли нагнать на него страху, но не сейчас. Слишком много настоящих кошмаров пришлось увидеть ему за последнее время, чтобы на него могли произвести впечатление подделки.

— Что это за ерунда? — спросил он у теней и был слегка удивлен, услышав ответ.

— Мы ждали тебя очень долго, — сообщил ему хриплый голос.

— Иногда нам казалось, что ты вообще никогда не придешь, — произнес другой, звучавший более тонко, по-женски.

Миляга сделал шаг в направлении женщины, и в круг света, который отбрасывала на пол свеча, попало нечто, напоминающее бахрому алой юбки. Изогнувшись, оно быстро исчезло в темноте, оставляя за собой свежий кровавый след. Оставаясь на месте, он стал дожидаться, когда тени снова заговорят. Это произошло довольно скоро. Голос принадлежал хрипуну.

— Ошибку совершил ты, — сказал он, — а расплачиваться пришлось нам. Все эти нескончаемые годы мы ждали тебя здесь.

Даже искаженный болью, голос показался ему знакомым. Ему приходилось слышать его в этом самом доме.

— Эбилав? — спросил он.

— Ты помнишь пирог из червивых сорок? — отозвался голос, подтверждая правильность милягиной догадки. — Много раз я повторял себе: принести птицу в этот дом было ужасной ошибкой. Тирвитт не съел ни кусочка — и выжил, не правда ли? Умер, впав в старческий маразм. И Роксборо, и Годольфин, и ты. Все вы жили и умерли целыми и невредимыми. Но я — я обречен был страдать здесь, раз за разом биться о стекло, не имея возможности разбиться насмерть. — Он застонал, и хотя его обвинительная речь звучала на редкость абсурдно, Миляга с трудом подавил в себе дрожь. — Конечно, я не один, — продолжал Эбилав. — Здесь со мной Эстер, Флорес. И Байам-Шоу. И сводный брат Блоксхэма. Помнишь его? Так что скучать тебе здесь не придется.

— Я не собираюсь здесь оставаться, — сказал Миляга.

— Да нет же, ты остаешься, — сказала Эстер. — Это меньшее из того, что ты обязан для нас сделать.

— Задуй свечку, — сказал Эбилав. — Избавь себя от необходимости на нас смотреть. Мы тебе выколем глаза — слепому здесь жить гораздо приятнее.

— Нет уж — дудки, — сказал Миляга, поднимая свечу повыше.

Их скользкие внутренности сверкнули в дальнем углу. То, что он принял за юбку Эстер, оказалось кровавым лоскутом кожи, частично содранным с ее талии и бедер. Сейчас она прижимала его к себе, стараясь скрыть от Миляги свой пах. Этот жест был верхом абсурда, но, возможно, за долгие годы его репутация соблазнителя была настолько раздута, что она вполне могла предположить, будто ее нагота даже в нынешнем состоянии способна вызвать у Миляги сексуальное возбуждение. Но это было еще не самое страшное зрелище. В Байам-Шоу едва можно было угадать человеческое существо, а сводный брат Блоксхэма выглядел так, словно был пожеван стаей тигров. Но несмотря на свое плачевное состояние, они были готовы к мести — уж в этом сомневаться не приходилось. По команде Эбилава они двинулись ему навстречу.

— Вы и так уже достаточно пострадали, — сказал Миляга. — Я не хочу приносить вам новые страдания. Советую вам пропустить меня.

— Пропустить — для чего? — сказал Эбилав, не переставая приближаться к Миляге. С каждым шагом его ужасные раны все отчетливее выступали из темноты. Скальп его был содран; один глаз болтался на уровне щеки. Когда он поднял руку, чтобы устремить на Милягу обвиняющий перст, ему пришлось использовать мизинец — единственный уцелевший палец на этой кисти. — Ты хочешь предпринять еще одну попытку, ведь так? Не пытайся отрицать это! Прежнее честолюбие владеет тобой!

— Вы умерли за Примирение, — сказал Миляга. — Неужели вы не хотите увидеть, как оно осуществится?

— Это было омерзительное заблуждение! — воскликнул Эбилав в ответ. — Примирению никогда не суждено состояться. Мы умерли, чтобы доказать это. Если ты предпримешь вторую попытку, за которой последует новая неудача, ты сделаешь нашу жертву бессмысленной.

— Неудачи не будет, — сказал Миляга.

— Ты прав, — сказала Эстер, отпуская свою импровизированную юбку, за которой обнажились спирали ее внутренностей. — Неудачи действительно не будет, потому что не будет и второй попытки.

Он перевел взгляд с одного изуродованного лица на другое и понял, что никакой надежды разубедить их у него нет. Не для того они ждали все эти годы, чтобы отказаться от своих намерений под влиянием словесных доводов. Они жаждали мести. Он был вынужден остановить их с помощью пневмы, как ни прискорбно было добавлять новые страдания к тем, что они уже испытывали. Он взял свечку в левую руку, чтобы освободить правую, но в этот момент кто-то обхватил его сзади, прижав руки к корпусу. Свечка выпала у него из пальцев и покатилась в направлении обвинителей. Прежде чем она успела захлебнуться в собственном воске, Эбилав поднял ее своей однопалой рукой.

— Славно сработано, Флорес, — сказал Эбилав.

Человек, обхвативший Милягу, утвердительно заурчал и потряс свою жертву, чтобы все видели, что ей некуда деться. Кожи на его руках не было, но они сжимали Милягу, словно железные обручи. Эбилав изобразил нечто похожее на улыбку, хотя на лице с лоскутами мяса вместо щек и волдырями вместо губ она смотрелась не вполне уместно.

— Ты не сопротивляешься, — сказал он, подходя к Миляге с высоко поднятой свечой. — Интересно, почему? Может быть, ты уже смирился с тем, что тебе придется к нам присоединиться, или ты полагаешь, что нас растрогает твоя готовность пойти на муки, и мы тебя отпустим? — Он оказался уже совсем рядом с Милягой. — Какой хорошенький! — Вздохнув, он многозначительно подмигнул Миляге. — Сколько женщин сходили с ума по этому лицу, — продолжал он. — А эта грудь! Как они боролись за право склонить на нее свою голову! — Он засунул свой обрубок Миляге за пазуху и разодрал на нем рубашку. — Очень бледная! И совсем безволосая! Это ведь обычно не свойственно итальянцам, разве не так?

— Главное, чтобы из нее текла кровь, — сказала Эстер. — Какое тебе дело до всего остального?

— Он никогда не снисходил до того, чтобы рассказать нам что-нибудь о самом себе. Нам приходилось принимать его на веру, потому что мозги и пальцы его обладали силой. Тирвитт обычно говорил, что он — наш маленький Бог. Но даже у маленьких Богов должны быть папеньки и маменьки. — Эбилав подался еще ближе, едва не опалив пламенем свечи милягины ресницы. — Кто ты на самом деле? — спросил он. — Ведь ты не итальянец. Может быть, ты голландец? Да, ты вполне мог бы оказаться голландцем. Или швейцарцем. Холодный и педантичный. А? Я не ошибся в своей характеристике? — Он выдержал небольшую паузу. — Или, может быть, ты сын Дьявола?

— Эбилав, — недовольно воскликнула Эстер.

— Я хочу знать, — взвизгнул Эбилав. — Я хочу услышать, как он признается в том, что он сын Люцифера. — Он еще пристальнее уставился на Милягу. — Давай, — сказал он. — Признавайся.

— Я не сын Дьявола, — сказал Миляга.

— В нашем христианском мире с тобой не мог сравниться ни один Маэстро. Такая сила не могла появиться сама по себе. Она должна была достаться тебе в наследство от кого-то. Так от кого же, Сартори?

Миляга с радостью признался бы, если б у него был ответ на этот вопрос. Но ответа у него не было.

— Кто бы я ни был, — сказал он, — и какой бы вред я ни причинил…

— Какой бы вред он ни причинил! Вы слышали, что он говорит? — перебила его Эстер. — Какой бы вред! Какой бы!

Она оттолкнула Эбилава в сторону и накинула Миляге на шею петлю своих кишок. Эбилав запротестовал, но, по мнению окружающих, он и так уже слишком долго ходил вокруг да около. Со всех сторон против него поднялся возмущенный вой, причем громче всех выла Эстер. Затянув петлю потуже, она подергала ее, готовясь повалить Милягу на пол. Не столько зрением, сколько нутром чувствовал он людоедов, ожидающих того момента, когда он упадет. Кто-то впился ему в ногу, кто-то ударил кулаком ему по яйцам. Боль была адская, и он стал отбиваться руками и ногами. Но слишком много оков уже сжимали его — кишки, руки, зубы, — и все его старания не принесли ему ни дюйма свободы. За красным пятном ярости в образе Эстер он увидел Эбилава, который перекрестился своей однопалой рукой, а потом поднес свечу ко рту.

— Нет! — завопил Миляга.

Даже это крошечное пламя было лучше полной темноты. Услышав его крик, Эбилав поднял на него глаза и пожал плечами. Потом свеча погасла. Миляга почувствовал, как влажная плоть накатывает на него, словно волна, чтобы увлечь его вниз. Кулак перестал колотить его по яйцам и вместо этого ухватился за них. Он закричал от боли, а когда кто-то принялся пережевывать ему поджилки, крик стал октавой выше.

— Вниз! — услышал он визг Эстер. — Вали его вниз!

Ее петля так сдавила ему горло, что сил осталось только на последний вздох. Полузадушенный, избитый и постепенно поедаемый, он пошатнулся; голова его откинулась. Сейчас они доберутся до его глаз, и ему придет конец. Даже если какое-нибудь чудо спасет его, если он лишится глаз, в этом не будет никакого смысла. Даже если его кастрируют, он сможет жить, но только не слепым. Колени его стукнулись о доски, а чьи-то скрюченные пальцы потянулись к его лицу. Зная, что ему остается лишь несколько секунд зрения, он открыл глаза так широко, как только мог, и уставился в темноту у себя над головой в поисках какого-нибудь прекрасного зрелища, на которое не жалко было бы потратить эти последние секунды. Пыльный лучик лунного света; тонкая паутина, вибрирующая от его криков… Но темнота была непроницаемой. Глаза его неминуемо будут выдавлены, прежде чем ему представится возможность вновь ими воспользоваться.

И вдруг в темноте возникло какое-то движение. Что-то клубилось в воздухе, словно дым, выходящий из раковины и принимающий фантастические очертания. Безусловно, это было лишь порождение его боли, но ужас слегка отпустил его, когда перед ним возникло блаженное лицо ребенка, устремившего на него свой взгляд.

— Откройся мне, — услышал Миляга его голос. — Откажись от борьбы и позволь мне войти в тебя.

И снова клише, подумал он. Золотой сон о святом заступничестве против кошмара, который вот-вот должен был ослепить его и кастрировать. Но если один из участников этого поединка был реален — свидетельством тому была его боль, — то почему не мог оказаться реальным и второй?

— Впусти меня в свое сердце и голову, — произнесли губы младенца.

— Я не знаю как! — выкрикнул он, и его вопль был издевательски подхвачен Эбилавом и его соратниками.

— Как? Как? Как? — завывали они.

У младенца ответ был наготове.

— Откажись от борьбы, — сказал он.

Это не так уж и трудно исполнить, подумал Миляга. Все равно он ее проиграл. Что еще ему остается делать? Не отводя глаз от младенца, Миляга расслабил каждый мускул своего тела. Кулаки его разжались; ноги перестали брыкаться. Голова его запрокинулась, рот открылся.

— Открой свое сердце и голову, — услышал он голос младенца.

— Да, — сказал он в ответ.

И в тот самый момент, когда он произнес это приглашение, в мысли его закралось сомнение. Разве с самого начала все это не отдавало мелодрамой? И не отдает ли до сих пор? Душа, уносимая из Чистилища светлым херувимом, открывшаяся наконец навстречу простому спасению. Но сердце его по-прежнему было широко распахнуто, и спасительный младенец ринулся на него, словно коршун, пока сомнение еще не успело вновь запечатать его наглухо. Он ощутил чужое сознание у себя в горле и почувствовал его холодок в своих венах. Захватчик не подвел. Миляга почувствовал, как его мучители тают вокруг него, а их стальные оковы и злобные вопли рассеиваются, как утренний туман.

Он упал на пол. Доски под его щекой были сухими, хотя всего лишь несколько минут назад по ним волочились кровавые юбки Эстер. В воздухе также не осталось и следа ее вони. Он перекатился на спину и осторожно ощупал свои сухожилия. Они были в полном порядке. А его яички, которые, как ему казалось раньше, превратились в кровавое месиво, теперь даже не болели. Убедившись, что тело его в целости и сохранности, он засмеялся от облегчения и, не переставая хохотать, попытался нашарить упавшую на пол свечу. Иллюзия! Это была всего лишь иллюзия! Некий последний ритуал перехода, осуществленный его сознанием, чтобы он смог избавиться от груза вины и смотреть навстречу будущему Примирению с легкой душой. Ну что ж, призраки сделали свое дело. Теперь он свободен.

Пальцы его нашарили свечу. Он поднял ее, нашарил спички и зажег фитиль. Сценическая площадка, которую он населил вампирами и херувимами, была пуста от досок до галерки. Он поднялся на ноги. Хотя та боль, которую причиняли ему враги, была воображаемой, борьбу против них он вел самую настоящую, и теперь его тело, которое и так-то не успело оправиться от изорддеррекских кошмаров, теперь еще сильнее ослабело от сопротивления. Когда он заковылял к двери, за спиной у него вновь раздался голос херувима.

— Наконец-то один, — сказал он.

Он резко обернулся. Хотя голос явно звучал откуда-то сзади, на лестнице никого не было. Площадка второго этажа и коридоры, ведущие из холла, также были пустынны. Однако голос раздался снова.

— Не правда ли, удивительно? — сказал ангелочек. — Слышать и не видеть. Вполне достаточно, чтобы свести человека с ума.

Миляга еще раз обернулся, и свеча затрепетала у него в руках.

— Да здесь я, здесь, — сообщил херувим. — Нам с тобою придется провести немало времени, так что надо постараться друг другу понравиться. О чем ты любишь болтать? О политике? О еде? Лично я могу на любую тему, кроме религии.

На этот раз, обернувшись, Миляга все-таки успел мельком заметить своего мучителя. Тот уже отказался от облика херувима. Представшее Миляге существо напоминало маленькую обезьянку с бледным лицом — то ли от малокровия, то ли от пудры, с черными шариками глаз и огромным ртом. Не желая больше терять силы на преследование такого проворного существа (ведь еще несколько минут назад он видел, как оно умудрилось повиснуть на голом потолке), Миляга остановился и стал ждать. Мучитель был болтушкой. Он неминуемо заговорит снова и тогда покажет себя полностью. Долго ждать ему не придется.

— Слушай, ну и кошмарные, должно быть, у тебя демоны, — сказало существо. — Ты так пинался и ругался!

— А ты их не видел?

— Нет, и не имею ни малейшего желания.

— Но ты же запустил пальцы в мою голову, разве не так?

— Да. Но я не собирался подглядывать. Это не моя профессия.

— А в чем же твоя профессия?

— И как ты можешь жить в этих мозгах? Они такие маленькие и потные…

— Твоя профессия?..

— Находиться в твоем обществе.

— Я скоро ухожу.

— Я так не думаю. Конечно, это всего лишь мое собственное мнение.

— Кто ты?

— Называй меня Отдохни Немного.

— И это, по-твоему, имя?

— Мой отец был тюремщиком. Отдохни Немного — это была его любимая камера. Я всегда благодарил Бога за то, что он не зарабатывает на жизнь обрезанием, а то бы мне…

— Замолчи.

— Просто пытаюсь поддержать светский разговор. Ты выглядишь очень взволнованным. Никакой нужды в этом нет. С тобой ровным счетом ничего не случится, если только ты не будешь противиться воле моего Маэстро.

— Сартори.

— Именно. Видишь, он знал, что ты здесь появишься. Он сказал, что ты будешь чахнуть от тоски и тешить свою гордыню, и как же он оказался прав! Правда я не уверен, что с ним происходило бы то же самое. В твоей голове нет ничего такого, чего не было бы в его. Вот только за исключением меня. Кстати, я должен поблагодарить тебя за то, что ты был так скор. Он предупредил, что мне придется проявить терпение, и вот, пожалуйста, — не прошло и двух дней, как ты появился. Здорово, наверное, тебе необходимы были эти воспоминания.

Существо продолжало в том же роде, бормоча у Миляги где-то в районе затылка, но он уже почти не обращал на него внимания. Теперь он пытался сосредоточиться на том, что же делать дальше. Это существо, кем бы оно ни было, сумело-таки пробраться в него. Открой свое сердце и голову, сказало оно, и именно так он и поступил — надо же было оказаться таким дураком, отдаться на милость этой твари! Теперь надо было думать, как от нее избавиться.

— Ты ведь понимаешь, там их еще много осталось, — говорило существо.

Он временно потерял нить его монолога и не знал, о чем оно бормочет.

— Много кого? — спросил он.

— Воспоминаний, — ответило оно. — Ты хотел получить прошлое, но пока перед тобой прошла лишь крошечная его часть. Самое лучшее еще впереди.

— Мне оно не нужно, — сказал он.

— Почему? Ведь оно — это ты, Маэстро, во всех своих обличьях. Ты должен получить то, что тебе принадлежит. Или ты боишься захлебнуться собственным прошлым?

Он не ответил. Существу прекрасно было известно, какой ущерб может причинить ему прошлое, если оно нахлынет на него слишком внезапно. Идя в дом на Гамут-стрит, он готовил себя к такой возможности. Отдохни Немного, должно быть, почувствовало, как участился его пульс, и сказало:

— Я понимаю, почему ты так боишься своего прошлого. В нем столько твоей вины, не правда ли? Всегда столько вины…

Он подумал, что надо поскорее уходить. Оставаться здесь, где прошлое так похоже на настоящее, — это значит навлекать на себя катастрофу.

— Куда ты идешь? — спросило Отдохни Немного, когда Миляга направился к двери.

— Хочу немного поспать, — сказал он. Вполне невинное желание.

— Можешь поспать здесь, — ответил захватчик.

— Здесь нет кровати.

— Тогда ложись прямо на полу. Я спою тебе колыбельную.

— Кроме того, здесь нечего есть и пить.

— Сейчас тебе не нужно есть, — раздалось в ответ.

— Но я голоден.

— Так потерпи немного.

Почему оно так стремилось удержать его здесь? Просто хотело измучить его бессонницей и жаждой, до того как он переступит порог? Или же сфера его влияния ограничивалась этим домом? Надежда встрепенулась в нем, но он постарался ничем это не показать. Он ощущал, что существо, вошедшее в его сердце и голову, не имело доступа к каждой мысли в его голове. Если б дело обстояло иначе, оно бы не нуждалось в угрозах, чтобы удержать его здесь. Оно бы просто приказало его членам налиться свинцом и уложило бы его на пол. Но его воля по-прежнему принадлежала ему, а это означало, что если действовать быстро, он сможет добежать до двери и освободиться от него, прежде чем оно успеет распахнуть шлюзы прошлого. А пока, чтобы успокоить его, он повернулся спиной к двери.

— Тогда я, пожалуй, останусь, — сказал он.

— По крайней мере, нам повезло: мы находимся в обществе друг друга, — сказало Отдохни Немного. — Хотя, позволь быть мне в этом полностью откровенным, я провожу между нами строгую границу в смысле любой разновидности плотских отношений, какое бы возбуждение тобой ни овладело. Прошу тебя, не прими это за личное оскорбление. Просто я знаю твою репутацию и хочу официально заявить здесь и сейчас, что не имею никакого интереса к сексу.

— У тебя никогда не будет детей?

— Нет, что ты, конечно, будут. Но это совсем другая история. Я откладываю их в головах моих врагов.

— Это что, предупреждение? — спросил он.

— Не совсем, — ответило оно. — Я уверен, что ты смог бы приютить целую семью таких, как я. Ведь в конце концов, все — Едино, разве не так? — Следующую фразу существо произнесло, идеально сымитировав его голос. — После нашей смерти мы не будем разделены на категории, Роксборо, мы увеличимся до размеров Творения. Думай обо мне, как о первом знаке этого увеличения, и мы с тобой заживем на славу.

— Пока ты меня не убьешь?

— С чего бы это?

— Потому что Сартори хочет, чтобы я был мертв.

— Ты несправедливо к нему относишься, — сказало Отдохни Немного. — У меня нет задания убить тебя. Все, что он хочет, — это чтобы я препятствовал твоему замыслу до тех пор, пока день летнего солнцестояния не окажется в прошлом. Он не хочет, чтобы роль Примирителя досталась тебе и чтобы ты впустил в Пятый Доминион его врагов. Кто кинет в него за это камень? Он собирается построить здесь Новый Изорддеррекс, чтобы править Пятым Доминионом от Северного полюса до Южного. Ты об этом знал?

— Он упоминал нечто подобное.

— А когда все это свершится, я абсолютно уверен, что он обнимет тебя, как брат.

— Но до тех пор…

— …у меня есть его разрешение делать все, что потребуется, для того чтобы помешать тебе стать Примирителем. И если это означает свести тебя с ума воспоминаниями…

— …то ты это сделаешь.

— Я должен буду сделать это, Маэстро, должен. Я — исполнительный слуга…

Давай-давай, продолжай болтать, подумал Миляга, пока существо яркими красками расписывало свойства своей преданности. Он решил, что не станет пытаться выбежать через дверь. Скорее всего, она на двойном, а то и на тройном запоре. Лучше подобраться к окну, через которое он проник сюда. Если понадобится, он бросится на него с разбегу. Даже если несколько костей будет сломано, это небольшая цена за спасение.

Он огляделся вокруг с деланной небрежностью, ни разу не позволив себе взглянуть на входную дверь.

От того места, где он стоял, до комнаты с открытым окном было самое большее шагов десять. Когда он окажется в ней, надо будет одолеть еще шагов десять до окна. Тем временем Отдохни Немного окончательно запуталось в изъявлениях своей рабской покорности хозяину. Не было смысла дожидаться более удобного момента.

В качестве отвлекающего маневра он сделал шаг к лестнице, но тут же изменил направление и ринулся к двери. Лишь шага через три существо поняло, что происходит.

— Не будь дураком! — прикрикнуло оно.

Он понял, что оказался слишком осторожен в своих расчетах. До двери комнаты он добежит за восемь шагов, вместо десяти, а через комнату к окну — всего за шесть.

— Я предупреждаю тебя, — завизжало оно, а потом, поняв, что уговоры ни к чему не приведут, начало действовать.

В шаге от двери Миляга почувствовал, как что-то открывается в его голове. Трещина, сквозь которую он позволял своему прошлому сочиться по капле, превратилась в зияющую дыру. Еще через шаг речушка превратилась в реку; через два — в бурный поток; через три — в ревущий водопад. Он видел окно в противоположном конце комнаты и улицу за ним, но его воля к бегству была омыта потопом прошлого.

Между Сартори и Джоном Фьюри Захарией он прожил девятнадцать жизней. Его подсознание, запрограммированное Паем, исправно помогало ему переходить из одной жизни в другую под покровом тумана забвения, который рассеивался только тогда, когда дело было уже сделано и он просыпался в незнакомом городе, с именем, украденным из телефонного справочника или подслушанным в разговоре. Разумеется, он всегда оставлял за собой боль и скорбь. Хотя он и старался держаться слегка обособленно от своего круга общения и тщательно заметал следы, когда наставало время уходить, его внезапныеисчезновения без сомнения причиняли горе всем тем, кто был к нему привязан. Единственным человеком, который переносил эти разлуки без всякого ущерба для себя, был он сам. Но лишь до этого момента. Теперь все прожитые жизни нахлынули на него одновременно, а вместе с ними — и вся та боль, которую от тщательно избегал, проживая их. Голова его переполнилась обрывками его прошлого, фрагментами девятнадцати неоконченных историй, каждая из которых была прожита с той же инфантильной жаждой ощущений, которая отмечала его существование в роли Джона Фьюри Захария. Во всех без исключения жизнях он наслаждался поклонением и обожанием. Его любили, с ним носились, как с величайшим гением всех времен и народов — из-за его обаяния, из-за его профиля, из-за его тайны. Но это обстоятельство не делало поток воспоминаний более приятным. Не спасло оно его и от паники, которую он испытал, когда то небольшое «я», которое он знал и понимал, утонуло в изобилии деталей и подробностей, которые всплывали из других его существований.

За два столетия ему ни разу не пришлось задать себе вопрос, который терзал все души в мире в ту или иную безлунную полночь: Кто я? Для чего я был создан? Что со мной станет, когда я умру?

Теперь у него оказалось слишком много ответов, что было гораздо хуже, чем не иметь их вообще. У него был небольшой набор личностей, которые он снимал и надевал на себя словно маски. У него было в избытке мелких целей и устремлений. Но в его памяти никогда не накапливалось достаточного количества лет, чтобы измерить глубину сожаления и раскаяния, и это делало его личность бедной. Разумеется, не находилось в нем места и для ощущения надвигающейся смерти, и для скорбной мудрости траура.

Забвение всегда было наготове, чтобы разгладить морщины и уберечь его дух от испытания.

Как он и опасался, натиск воспоминаний оказался слишком настойчив, и хотя он стремился уцепиться за того человека, которым он был, когда вошел в этот дом, вскоре его последнее воплощение превратилось лишь в одну из прожитых им жизней, ничем не отличающуюся от всех остальных. На полпути между дверью и окном, воля к бегству, которая коренилась в желании защитить себя, оставила его. Выражение решимости сползло с его лица, словно оно превратилось в еще одну маску. Ничто не пришло ему на смену. Он стоял посреди комнаты, как бесстрастный часовой, и ни один отблеск его внутренней катастрофы не отражался на безмятежной симметрии его лица.

Ночные часы проходили один за другим, отмечаемые ударом колокола на отдаленной колокольне, но если он и слышал его, то не подавал никакого виду. И только когда первые лучи восходящего солнца проникли на Гамут-стрит и проскользнули в то самое окно, которого он так стремился достичь, внешний мир за пределами его смятенного сознания вызвал у него первую ответную реакцию. Он заплакал. Из жалости — но не к себе, а к нежным лучам янтарного света, разлившегося теплыми лужицами на жестких досках. Наблюдая эту картину, он смутно подумал о том, что неплохо было бы выйти на улицу и постараться обнаружить источник этого чуда, но в голове у него кто-то был, и голос его перекрывал хлюпанье свиного пойла, которое болталось у него в голове. И этот кто-то хотел, чтобы он ответил на один вопрос, прежде чем его отпустят поиграть. Правда, вопрос оказался довольно простым.

— Кто ты? — спросил кто-то.

А вот ответить было сложно. В голове у него вертелось много имен, к каждому из которых прилипли ошметки их жизни, но какое из них принадлежало ему? Слишком много обрывков надо ему рассортировать, чтобы ощутить, кто он такой, а трудно представить себе более неблагодарное занятие в такой день, когда солнечные лучи светят в окно, приглашая его выйти на улицу и посмотреть на их Небесного Отца.

— Кто ты? — снова спросил у него голос, и он вынужден был сказать в ответ чистую правду:

— Я не знаю, — сказал он.

Похоже, голос, задающий вопросы у него в голове, остался этим доволен.

— Можешь идти погулять, — произнес он. — Но я хочу, чтобы время от времени ты возвращался, просто чтобы повидать меня. Хорошо?

Он ответил, что, конечно, он так и будет поступать, и голос сказал, что он может идти, куда глаза глядят. Ноги его одеревенели, и когда он попытался сделать шаг, из этого ничего не вышло. Он рухнул на пол и пополз к тому месту, где солнечные пятна освещали доски. Там он немного поиграл, а потом, почувствовав себя сильнее, вылез на улицу через окно.

Если бы он обладал связной памятью о событиях прошедшей ночи, то, спрыгнув с подоконника на тротуар, он понял бы, что его догадка была верна, и сфера влияния посланника Сартори действительно ограничивалась пределами дома. Но он едва отдавал себе отчет даже в том, что покинул дом и оказался на улице. Прошедшей ночью он вошел в двадцать восьмой дом по Гамут-стрит человеком, перед которым стояла великая цель, Примирителем Имаджики, который пожелал встретиться лицом к лицу со своим прошлым и, познав его, укрепить свои силы. Он вышел из этого дома, уничтоженный тем самым знанием, к которому стремился, и теперь стоял посреди улицы, похожий на узника, сбежавшего из приюта для умалишенных, уставившись на солнце и даже не подозревая о том, что крутизна его дуги возвещает скорое приближение дня летнего солнцестояния, когда тот человек, которым он был еще вчера, должен был начать действовать или потерпеть вечное поражение.

Глава 45

1

Хотя Юдит спала не очень хорошо после посещения Клема (сны о лампочках, переговаривавшихся на языке миганий, который ей никак не удавалось расшифровать), проснулась она рано и уже к восьми часам утра спланировала свой день. Она решила поехать в Хайгейт и попытаться найти путь в темницу под Башней, где томилась единственная оставшаяся в Пятом Доминионе женщина, которая могла бы ей помочь. Теперь она знала о Целестине куда больше, чем когда она впервые посетила Башню в новогоднюю ночь. Дауд подыскал ее для Незримого (во всяком случае, так он утверждал) и перенес ее с лондонских улиц к границам Первого Доминиона. Было удивительно, как она смогла все это пережить, а уж на то, что после божественного изнасилования и столетий, проведенных в темнице, она могла сохранить рассудок, и надеяться не приходилось. Но независимо от того, была ли она безумной, Целестина представляла для Юдит желанный источник информации, и та готова была пойти на все, лишь бы услышать, как эта женщина заговорит.

Башня была настолько неприметной, что она умудрилась проехать мимо, заметив это лишь некоторое время спустя. Возвратившись назад, она запарковала машину на боковой улице и двинулась к Башне пешком. На подъездной площадке не было ни одной машины, а в окнах — ни одного признака жизни, но она подошла к парадной двери и позвонила, надеясь, что внутри окажется сторож, которого она упросит впустить ее. Она решила, что сошлется на Оскара. Хотя она прекрасно понимала, что это — игра с огнем, но было не время проявлять щепетильность. Независимо от того, осознал ли Миляга свою роль Примирителя, предстоящие дни будут богаты открывающимися возможностями. Наглухо закупоренное давало трещины; погруженное в молчание набирало воздуха, чтобы заговорить.

Она позвонила и постучала несколько раз, но дверь оставалась закрытой. В раздражении она отправилась вокруг Башни, продираясь сквозь невиданные доселе заросли шипов и колючек. Тень Башни холодила тот клочок земли, где Клара упала и умерла. От плохо осушенной почвы исходил затхлый, застоявшийся запах. Пока она не оказалась здесь, мысль о том, чтобы попробовать найти кусочки синего камня, ни разу не приходила ей в голову, но, возможно, ее подсознание с самого начала заложило эти поиски в повестку дня. Убедившись, что никакой надежды проникнуть внутрь с этой стороны нет, она принялась за работу. Хотя воспоминания о случившемся стояли перед ней, как живые, она не могла с абсолютной точностью указать то место, где жучки Дауда принялись пожирать камень, и ей пришлось пробродить целый час, стараясь разглядеть в высокой траве какой-нибудь знак. В конце концов ее усердия были вознаграждены. Куда дальше от Башни, чем она могла предположить, она обнаружила то, что оставили после себя пожиратели. Это был небольшой камушек, на который никто, кроме нее, не обратил бы никакого внимания. Но ее взгляд безошибочно распознал именно тот оттенок синего, и когда она опустилась на колени, чтобы поднять его, ею овладело едва ли не благоговение. Камень показался ей яйцом, которое лежит в гнезде из травы и ждет человеческого тепла, способного разбудить в нем жизнь.

Снова поднявшись на ноги, она услышала, как с другой стороны здания кто-то захлопнул дверцу машины. Зажав камень в руке, она осторожно двинулась назад вдоль торца Башни. С площадки перед входом доносились голоса: мужчины и женщины обменивались приветствиями. Добравшись до угла, она увидела их. Так вот они, члены великого Общества. В своем воображении она вознесла их до уровня Великих Инквизиторов, суровых и безжалостных судей, чья жестокость глубоким клеймом отпечаталась на их лицах. Среди открывшейся ей четверки был только один — самый старший из трех мужчин, — кто не показался бы нелепым в средневековых одеяниях, но облик остальных был настолько невыразителен и вял, что любой наряд, кроме самого неприметного, смотрелся бы на них неуместно. Никто из них не выглядел особенно довольным своей судьбой. Судя по их тусклым глазам, сон уже давно не дарил им свое успокоение. Их дорогая одежда (все были с ног до головы в угольно-черном) не могла скрыть летаргическую усталость их членов.

Она подождала за углом, пока все они не исчезли за дверью, в надежде, что последний оставит ее открытой. Но она снова оказалась заперта, и на этот раз Юдит не стала стучать. Она могла надеяться лестью или наглостью проложить себе путь мимо сторожа, но ни один из увиденной ею четверки не впустил бы ее ни на дюйм. Когда она отходила от двери, еще одна машина свернула с дороги и въехала на площадку перед Башней. За рулем сидел мужчина, самый молодой из всех прибывших. Прятаться было слишком поздно, так что она весело помахала ему рукой и ускорила шаг до крупной рыси. Когда она поравнялась с автомобилем, он остановился. Она продолжала идти. Миновав автомобиль, она услышала, как за спиной у нее открылась дверца и слащавый, манерный голос произнес:

— Послушайте! Что вы здесь делаете?

Она продолжала свой путь, подавляя в себе искушение пуститься бегом, несмотря на то, что за спиной раздался звук его шагов по гравию, а потом и высокомерный окрик, возвестивший о том, что он пустился в погоню. Она никак не реагировала до тех пор, пока не миновала границу частного владения, а он не оказался от нее на расстоянии вытянутой руки. Тогда она повернулась и спросила с очаровательной улыбкой на лице:

— Вы меня звали?

— Это частное владение, — сказал он в ответ.

— Извините, я, наверное, перепутала адрес. Вы ведь не гинеколог? — Она понятия не имела, откуда эта выдумка оказалась у нее на языке, но так или иначе спустя мгновение его щеки залились алым румянцем. — Мне надо к доктору, как можно скорее.

Он покачал смущенно опущенной головой.

— Это не больница, — пролепетал он. — Больница дальше, на полдороге с холма.

«Благослови Господь английского мужика, — подумала она, — которого можно мгновенно ввергнуть в полный идиотизм одним лишь упоминанием о чем-нибудь, что связано с женскими половыми органами».

— А вы уверены, что вы не доктор? — сказала она, наслаждаясь его смущением. — Ну, пусть даже студент. Я не стала бы возражать.

Он в буквальном смысле отпрянул от нее, словно испугавшись, что она набросится на него и потребует гинекологического обследования прямо здесь.

— Нет, мне… мне очень жаль.

— И мне, — сказала она, протягивая ему руку. Он был слишком смущен, чтобы проигнорировать этот жест, и пожал ее. — Я — Сестра Конкуписцентия, — представилась она.

— Блоксхэм, — сказал он в ответ.

— Вам непременно надо было стать гинекологом, — сказала она оценивающе. — У вас такие прекрасные теплые руки. — С этими словами она оставила его краснеть в одиночестве.

2

Когда она вернулась домой, на автоответчике ее ждало послание от Честера Клейна, который приглашал ее этим вечером на коктейль у него дома, чтобы отпраздновать событие, которое он назвал возвращением Блудного Сынка в царство живых. Сначала она удивилась, что Миляга решил вступить в контакт со своими друзьями после всех его разговоров о невидимости, но потом была польщена, что он последовал ее совету. Возможно, она слишком поспешно оттолкнула его от себя. Даже за то короткое время, что она провела в Изорддеррексе, этот город научил ее такому образу мыслей и поведению, которые она никогда бы не одобрила в Пятом Доминионе. Так что же говорить о Миляге, чьих приключений в Доминионах хватило бы на дюжину дневников? Теперь же, после возвращения на Землю, он, возможно, пытается избавиться от самых причудливых последствий своего пребывания там, подобно человеку, который, вернувшись к цивилизации после жизни в каком-нибудь затерянном племени, смывает с себя боевую раскраску и снова учится носить туфли. Она перезвонила Клейну и приняла приглашение.

* * *

— Мое милое дитя, ты ли не желанное отдохновение для заплаканных глаз? — встретил он ее вечером в дверях своего дома. — Ты так шикарно похудела! Недоедание входит в моду. Само совершенство.

Она давно уже не видела его, но не могла припомнить, чтобы его лесть когда-нибудь бывала такой грубой. Он расцеловал ее в обе щеки и провел через дом во внутренний садик. Заходящее солнце давало еще достаточно тепла, и его другие гости — двоих она знала, а двоих — видела впервые — попивали коктейли прямо на лужайке. Сад не отличался большими размерами и был обнесен высокой стеной, но изобилие растительности в нем было почти тропическим. Зная натуру Клейна, можно было безошибочно предугадать, что весь сад будет отдан исключительно цветущим видам растений. Ни один куст, ни одно растение не допускались сюда, если они не обладали способностью цвести с неумеренным изобилием. Он представил ее каждому из присутствующих, начав с Ванессы, чье лицо — несмотря на значительные изменения с момента их последней встречи — было одним из тех двух, что были ей знакомы. Она набрала много лишнего веса и еще больше — косметики, словно пытаясь замаскировать одно излишество с помощью другого. Поздоровавшись с ней, Юдит заметила в ее глазах выражение, какое бывает у человека, который сдерживает крик отчаяния исключительно из соображений приличия.

— Миляга с тобой? — был ее первый вопрос.

— Нет, — ответил Клейн за Юдит. — А теперь налей себе еще выпить и пойди прогуляйся среди кустов роз.

Ванесса нисколько не обиделась на его снисходительный тон и немедленно потянулась за бутылкой шампанского, пока Клейн представлял Юдит двум незнакомцам. Одного из них, лысеющего молодого человека в темных очках, он назвал Дунканом Скитом.

— Художник, — сказал он. — А если более точно — импрессионист. Не так ли, Дункан? Ведь ты воспроизводишь свои впечатления от Модильяни, Коро, Гогена?..^[85]

Смысл шутки остался недоступен ее жертве, в отличие от Юдит.

— Разве это законно? — спросила она.

— Разумеется, если поменьше трепать об этом языком, — ответил Клейн. Его замечание вызвало взрыв хриплого хохота у человека, увлеченного беседой с мастером подделок, — усатого индивидуума по имени Луис с сильным акцентом.

— Вот уж кого трудно назвать художником — в любом роде деятельности. Ты ведь вообще никто, правда, Луис?

— Почему бы не назвать меня мечтателем? — сказал Луис. Запах, который Юдит поначалу приняла за аромат цветов, как выяснилось, исходил от Луиса, очевидным образом злоупотребившего одеколоном после бритья.

— Я выпью за это, — сказал Клейн, подводя Юдит к последнему участнику вечеринки. Хотя лицо этой женщины было ей знакомо, она никак не могла вспомнить, кто же она, пока Клейн не назвал ее имя. Ну конечно же, Симона!

Она вспомнила разговор на вечеринке у Клема и Тэйлора, который закончился тем, что Симона покинула ее, отправившись на поиски соблазнителя. Клейн предоставил им возможность самостоятельно вести беседу, направившись в дом, чтобы открыть там новую бутылку шампанского.

— Мы встречались на Рождество, — сказала Симона. — Не знаю, помните вы или нет.

— Сразу вспомнила, — ответила Юдит.

— С тех пор я подстригла волосы, и, клянусь, теперь половина друзей меня не узнает.

— Вам идет.

— Клейн говорит, что надо было их сохранить и сделать из них какие-нибудь украшения. В начале века волосяные брошки были последним писком моды.

— Только в качестве memento mori,^[86] — сказала Юдит. Симона посмотрела на нее непонимающим взглядом. — Волосы обычно срезали с головы умершего.

Одурманенной шампанским Симоне потребовалось некоторое время, чтобы ухватить смысл слов Юдит, но когда это все-таки произошло, она застонала от отвращения.

— Наверное, это отвечает его представлениям о юморе. У этого мужика нет никакого представления о порядочности, так его мать! — В этот момент Клейн вышел через заднюю дверь, неся с собой шампанское. — Да, твою, твою! — закричала Симона. — Ты что, несерьезно относишься к смерти?

— Я, очевидно, пропустил какую-то важную часть разговора? — осторожно предположил Клейн.

— Каким безвкусным старым пердуном ты бываешь иногда! — продолжала Симона, швырнув стакан себе под ноги и направляясь к Клейну.

— Да что я такого сделал? — спросил Клейн.

Луис ринулся ему на помощь, пытаясь успокоить Симону нежными речами. У Юдит не было никакого желания во все это ввязываться. Она пошла по одной из дорожек и, отойдя подальше от кампании, опустила руку в карман юбки, где лежало яйцо синего камня. Она зажала его в кулаке и наклонилась, чтобы понюхать одну из совершенных роз. Она ничем не пахла — не было даже запаха жизни. Юдит потрогала лепестки — они оказались сухими на ощупь. Она выпрямилась, окидывая взглядом цветущий сад. Подделка, вплоть до последнего цветка.

Кошачий концерт Симоны прекратился некоторое время назад, а теперь смолкла и болтовня Луиса. Юдит оглянулась и увидела, как, выходя из дома навстречу теплому вечернему воздуху, на пороге появился Миляга.

— Спаси меня, — услышала она завывания Клейна, — прежде чем с меня живьем снимут кожу.

На лице Миляги засияла его коронная улыбка, и он раскрыл объятия навстречу Клейну.

— Больше никаких ссор, — сказал он, похлопывая Клейна по плечу.

— Скажи это Симоне, — ответил Клейн.

— Симона! Ты дразнишь Честера?

— Но он вел себя, как последний ублюдок.

— Поцелуй меня и скажи, что ты его прощаешь.

— Я прощаю его.

— Да воцарится мир на земле, и пусть все возлюбят Честера.

Раздался общий смех, и Миляга стал обходить всю компанию, целуясь, обнимаясь, пожимая руки — приберегая для Ванессы последнее, самое долгое и, возможно, самое жестокое свое объятие.

— Ты кое-кого пропустил, — сказал Клейн и указал Миляге на Юдит.

Он не стал расточать на нее свою улыбку. Все его шуточки были ей прекрасно известны, и он знал об этом. Поэтому он просто посмотрел на нее едва ли не виновато и поднял в ее направлении стакан, который Клейн уже успел вложить ему в руку. Он всегда ловко умел перевоплощаться (возможно, виной тому были способности Маэстро, проявлявшиеся и в повседневной жизни), и за сутки, миновавшие с тех пор, как она оставила его на ступеньках его дома, он сумел создать себя заново. Растрепанные волосы были приведены в порядок; он смыл с лица въевшуюся грязь и копоть и побрился. В своем белом костюме он выглядел, словно только что вернувшийся с поля игрок в крикет, излучающий энергию и радость победы. Она внимательно посмотрела на него в поисках следов того измученного человека, которым он был еще прошлым вечером, но все его волнения и беспокойства он спрятал глубоко внутри, что не могло не вызвать ее восхищения. Этим вечерам он предстал в обличье того любовника, которого нарисовало ее воображение, когда она лежала в постели Кезуар, и это пробудило в ней знакомое волнение. Сон уже однажды толкнул ее в его объятия; привело это, как известно, к боли и слезам. Напрашиваться на повторение этого эксперимента было чем-то вроде особой формы мазохизма — и способом отвлечься от более важных дел.

И все-таки, и все-таки. Не должны ли они неизбежно упасть друг другу в объятия, рано или поздно? А если так, то тогда, возможно, эта игра взглядов — лишь напрасная трата времени, и не лучше ли им отбросить это кокетливое ухаживание и раз и навсегда признать, что они неразделимы? На этот раз их не будет травить неизвестное им обоим прошлое; теперь каждый из них знает свою историю, и они смогут построить свои отношения на прочном фундаменте. Разумеется, если ему этого захочется.

Клейн поманил ее, но она осталась в окружении поддельных цветов, заметив, как не терпится ему понаблюдать за развитием подстроенной им драмы. Он, Луис и Дункан играли роль зрителей. Спектакль, который они пришли посмотреть, назывался «Суд Париса». Роли Богинь исполняли Ванесса, Симона и она сама. Миляга же, разумеется, и был героем, которому предстояло сделать между ними выбор. Затея отдавала нелепым гротеском, и она решила держаться подальше от сцены, укрывшись где-нибудь в дальнем конце сада, пока на лужайке будет продолжаться веселье. Неподалеку от стены она набрела на странное зрелище. В искусственных джунглях была расчищена небольшая полянка, и на ней был посажен куст роз — настоящий, хотя и куда менее роскошный, чем окружающие его подделки. Пока она размышляла над этой загадкой, за спиной у нее появился Луис со стаканом шампанского.

— Одна из его кошек, — сказал Луис. — Глорианна. В марте ее задавила машина. Он был в полном отчаянии. Не мог спать. Даже ни с кем не разговаривал. Я думал, он убьет себя.

— Странный он человек, — сказала Юдит, оглядываясь через плечо на Клейна, который в этот момент обнимал Милягу за плечи и громогласно смеялся. — Он делает вид, что все для него — только игра…

— Это потому, что он все принимает слишком близко к сердцу, — ответил Луис.

— Сомневаюсь, — сказала она.

— Мы ведем с ним дела уже двадцать один, нет, двадцать два года. Мы ссорились. Потом мирились. Потом снова ссорились. Поверьте мне, он хороший человек. Но он так боится расчувствоваться, что должен все обращать в шутку. Вы ведь не англичанка?

— Англичанка.

— Тогда вы должны это понять, — сказал он. — У вас ведь тоже есть свои маленькие тайные могилки. — Он рассмеялся.

— Тысячи, — ответила она, наблюдая за тем, как Миляга возвращается в дом. — Не могли бы вы извинить меня на секундочку? — спросила она и направилась к лужайке, преследуемая Луисом. Клейн сделал движение, чтобы перехватить ее, но она только вручила ему свой пустой стакан и вошла внутрь.

Миляга был на кухне. Он копался в холодильнике, снимая крышки с кастрюль и банок и изучая их содержимое.

— Столько разговоров о невидимости… — сказала Юдит.

— Ты предпочла бы, чтобы я не пришел?

— Ты хочешь сказать, что если б я действительно предпочла это, ты бы остался дома?

Он довольно ухмыльнулся, отыскав нечто, соответствующее его вкусу.

— Я хочу сказать, что до остальных мне нет дела. Я пришел сюда только потому, что знал, что увижу тебя здесь.

Он запустил свой указательный и средний палец в извлеченную им посудину и отправил себе в рот приличную порцию шоколадного мусса.

— Хочешь? — спросил он.

Ей не хотелось, пока она не увидела, с какой жадностью пожирает он коричневую массу. Его аппетит подействовал заразительно, и она решила последовать его примеру. Мусс оказался сладким и жирным.

— Вкусно? — спросил он.

— Порочно, — ответила она. — Так что же заставило тебя передумать?

— Насчет чего?

— Ты же хотел спрятаться.

— Жизнь слишком коротка, — сказал он, снова поднося ко рту пальцы с муссом. — Кроме того, я ведь тебе только что сказал: я знал, что увижу тебя здесь.

— Ты теперь к тому же умеешь читать мысли?

— Боже мой, как вкусно! — сказал он, и улыбка его показалась ей еще более шоколадной, чем его зубы. Утонченный денди, который несколько минут назад появился в саду, теперь превратился в прожорливого мальчишку.

— У тебя весь рот в шоколаде, — сказала она.

— Хочешь умыть меня своими поцелуями? — спросил он.

— Да, — сказала она, не видя смысла скрывать свои чувства. Секреты и так принесли им в прошлом достаточно вреда.

— Тогда почему мы до сих пор здесь? — спросил он.

— Клейн никогда не простит нам, если мы уйдем. Вечеринка устроена в твою честь.

— Мы уйдем, а они тут пока поговорят о нас, — сказал он, ставя на место посудину с муссом и вытирая рот тыльной стороной руки. — Собственно говоря, им это даже больше понравится. Давай уйдем прямо сейчас, пока нас не заметили. Мы тут с тобой теряем время, а могли бы…

— …уже давно заняться любовью.

— А я думал, это я читаю чужие мысли… — сказал он.

Когда они открыли парадную дверь, Юдит услышала, как Клейн зовет их из сада, и ее охватило чувство вины. Но оно тут же исчезло, стоило ей вспомнить о том, какое самодовольное выражение заметила она у него на лице, когда Миляга возник на пороге, и все актеры для задуманного им фарса оказались в сборе. Угрызения совести уступили место раздражению, она громко хлопнула дверью, чтобы он наверняка услышал.

3

Как только они добрались до квартиры, Юдит распахнула все окна, чтобы впустить в комнаты легкий ветерок, который, несмотря на то, что уже стемнело, еще нес с собой тепло. Разумеется, он нес с собой и новости с улицы, но ничего важного в них не было: неизбежное гудение сирен, джаз, доносившийся из клуба на углу (там окна тоже были открыты). Исполнив свое намерение, она села на кровать рядом с Милягой. Настало время для разговора, в котором не будет ничего, кроме правды.

— Не думала я, что все так обернется, — сказала она. — Здесь. Вдвоем.

— Но ты рада этому?

— Да, я рада, — сказала она, после паузы. — Такое чувство, что так и должно было случиться.

— Хорошо, — сказал он в ответ. — Я тоже чувствую, что все это совершенно естественно.

Он обнял ее и, запустив пальцы в ее густые волосы, стал нежно массировать кожу ее черепа. Она глубоко вздохнула.

— Тебе нравится? — спросил он.

— Да, нравится.

— Хочешь, я расскажу тебе, что я чувствую?

— По поводу чего?

— По поводу себя, нас.

— Я же уже сказала тебе: именно так все и должно было случиться.

— И все?

— Нет.

— Что еще?

Она закрыла глаза, и слова пришли к ней, словно побуждаемые его настойчивыми пальцами.

— Я рада тому, что ты здесь, потому что я думаю, что мы можем многому научить друг друга. Может быть, даже снова полюбить друг друга. Как это звучит?

— Для меня — прекрасно, — сказал он мягко.

— Ну а ты? Что у тебя в голове?

— Я думаю о том, что забыл, насколько странен и загадочен этот Доминион. Что только твоя помощь может сделать меня сильным. Что, боюсь, иногда я буду вести себя странно, совершать ошибки, но я хочу, чтобы ты любила меня так сильно, чтобы простить мне все это. Ты будешь любить меня так?

— Ты же знаешь, что буду, — сказала она.

— Я хочу, чтобы ты разделила со мной мои видения, Юдит. Я хочу, чтобы ты увидела то пламя, которое пылает во мне, и научилась не бояться его.

— Я не боюсь.

— Как чудесно это слышать, — сказал он. — Как это чудесно. — Он наклонился к ней и приблизил рот к ее уху. — Отныне мы будем устанавливать законы, — прошептал он. — И мир будет нам повиноваться. Да? Не существует никаких законов, кроме нас самих. Наших желаний. Наших чувств. Мы отдадим себя этому пламени, и пожар распространится.

Он поцеловал ухо, в которое лились эти соблазнительные речи, потом щеку и наконец рот. Она страстно ответила на его поцелуи, обхватила его за шею — точно так же, как он ее, впилась пальцами в плоть, из которой росли его волосы, и принялась мять ее, словно глину. Он взялся за воротник ее блузки и, не снисходя до того, чтобы иметь дело с пуговицами, разорвал ее — но не в припадке неистовой страсти, а методично, рывок за рывком, словно свершая некий ритуал. Как только обнажились ее груди, он принялся целовать их. Ее кожа была разгоряченной, но его язык был еще горячее. Он то рисовал на ней спиралевидные, влажные от слюны узоры, то сжимал губами ее соски, пока они не стали еще более твердыми, чем дразнивший их язык. Покончив с блузкой, его руки принялись за юбку и с той же методичностью стали рвать ее в клочья. Она упала на кровать, разметав в разные стороны лохмотья своей истерзанной одежды. Он оглядел ее тело и прижал руку к ее святилищу, которое пока еще было защищено от его прикосновения тонкой тканью нижнего белья.

— Сколько мужчин здесь побывало? — спросил он лишенным интонации голосом. Силуэт его головы вырисовывался на фоне белых парусов окна, и она не могла прочесть выражение его лица. — Сколько? — спросил он, лаская ее круговым движением ладони. Вопрос этот, произнесенный кем-нибудь другим, обидел или даже привел бы ее в ярость. Но его любопытство нравилось ей.

— Немного.

Он глубже засунул руку ей между ног и средним пальцем прикоснулся ко второму ее отверстию.

— А здесь? — спросил он, сильнее прижимая палец.

Это исследование, как в словесной, так и в тактильной его форме, доставило ей куда меньше удовольствия, но он настаивал.

— Скажи мне, кто здесь побывал?

— Только один человек, — сказала она.

— Годольфин?

— Да.

Он убрал палец и встал с кровати.

— Семейное пристрастие, — заметил он походя.

— Куда ты?

— Просто хочу задернуть занавески, — сказал он. — То, чем мы будем заниматься, лучше делать в темноте. — Он задернул занавески, не закрывая окон. — На тебе есть какие-нибудь драгоценности? — спросил он у нее.

— Только серьги.

— Сними их, — сказал он.

— А нельзя оставить немного света?

— Здесь и так слишком светло, — сказал он, хотя она едва различала в сумраке его силуэт: он раздевался, не сводя с нее глаз. Он видел, как она вынула серьги из дырочек в мочках, а потом сняла трусы. К тому времени, когда на ней ничего не осталось, он также успел раздеться.

— Я не хочу обладать лишь малой частью тебя, — сказал он, подходя к изножью кровати. — Ты мне нужна вся, до последнего кусочка. И мне нужно, чтобы я был нужен тебе весь.

— Так оно и есть, — сказала она.

— Надеюсь, это не пустые слова.

— Как я могу убедить тебя?

Пока он говорил, его серый силуэт стал еще темнее и слился с тенями комнаты. Он говорил, что будет невидимым, и теперь слова его сбылись. Хотя она и чувствовала, как он ласкает ее щиколотки, но, посмотрев в изножье кровати, она ничего не увидела. Впрочем, это не мешало удовольствию от его прикосновения разливаться по ее телу.

— Мне нужно это, — сказал он, лаская ее ступни. — И это. — Теперь он притронулся к голени и к бедру. — И это… — Рука его прикоснулась к паху, — …вместе со всем остальным, но не более того. И это, и это. — Живот, груди. — Она ощущала его прикосновения, и значит, он должен был быть совсем рядом, но глаза ее по-прежнему видели только темноту. — И это сладкое горло, и эту чудесную голову. — Теперь его пальцы скользнули вниз, вдоль по ее рукам. И это, — сказал он. — До самых кончиков пальцев. — Невидимые руки вновь принялись ласкать ее ступни, но там, где они побывали — а ведь их прикосновение помнила каждая клеточка ее тела, — в ней зарождался сладостный трепет в предчувствии того момента, когда это прикосновение повторится. Она снова приподняла голову над подушкой в надежде увидеть своего любовника.

— Ложись, — сказал он ей.

— Я хочу увидеть тебя.

— Я здесь, — сказал он, и в тот же миг в его глазах зажглись блики украденного неведомо откуда света: две ярких точки в пространстве, которое, не знай она, что они находятся в ее комнате, могло бы показаться ей безмерным. Слов больше не было; было только его дыхание. Ей оставалось только подстроиться под этот мерный, убаюкивающий, постепенно замедляющийся ритм.

Через некоторое время он поднес ко рту ее ногу и одним движением — от пятки до кончика большого пальца — провел языком по подошве ее ступни. Потом снова послышалось его дыхание, успокоившее тот жаркий поток, который разлился по ее телу, становившееся все медленнее и медленнее, до тех пор, пока ей не стало казаться, что к концу каждого вздоха организм ее находится на грани гибели, и лишь новый вздох возвращает его к жизни. Она поняла, что это и есть сущность каждого мгновения — когда тело, не уверенное в том, что этот вдох не окажется последним, парит в течение крошечного промежутка времени между небытием и продолжающейся жизнью. И в это мгновение — между выдохом и новым вдохом — чудесное было так легко достижимо, потому что ни плоть, ни разум не могли устанавливать там свои законы. Она почувствовала, как рот его растягивается и поглощает пальцы ее ноги, а потом свершилось невозможное, и вся ее ступня скользнула ему в горло.

Он собирается проглотить меня, — подумала она и снова вспомнила о книге, найденной в кабинете у Эстабрука, в которой была серия изображений двух любовников, сомкнувшихся в кольце взаимного пожирания, столь неистового, что дело кончалось их полным исчезновением. Эта перспектива ее нисколько не встревожила. То, чем они занимались, не принадлежало видимому миру, в котором страх жиреет при мысли о том, как много можно выиграть и как много — проиграть. А это был мир любви, в котором можно было только выигрывать.

Она почувствовала, как он взял ее вторую ногу и отправил ее в те же жаркие глубины. Потом он обхватил ее бедра и стал насаживать себя на нее, как на вертел, дюйм за дюймом. Возможно, он превратился в великана с чудовищной утробой и с глоткой, огромной, как тоннель, а возможно, это она стала мягкой, как шелк, и он втягивал ее в себя подобно тому, как фокусник заправляет искусственные цветы в свою волшебную палочку. Она подалась к нему в темноте, чтобы ощупать чудо руками, но пальцы ее не могли разобраться в том, что трепетало под ними. Была ли это ее плоть? Или его? Щиколотка? Или щека? Невозможно было понять, да и в сущности пропало само стремление к пониманию. Ей хотелось лишь одного — уподобиться тем любовникам, которых она видела в книжке, и самой начать пожирать его.

Она дотянулась до края кровати и, повернувшись набок, согнулась так, чтобы оказаться напротив его ног. Теперь она могла различать контуры его тела, окутанные ее собственной тенью. Его анатомия нисколько не изменилась. Хотя он уже почти проглотил ее ноги, пропорции его тела оставались неизменными. Он лежал рядом с ней, словно спящий. Она протянула к нему руку, не ожидая ощутить его тело, но обнаружив, что может это сделать. Вот это его бедро, это голень, это лодыжка, а это ступня. Когда она провела ладонью по его плоти, едва уловимая волна изменения пробежала вслед за ее прикосновением, и тело его словно бы размягчилось. Запах его пота возбуждал в ней аппетит. Рот наполнился слюной; в животе стал выделяться желудочный сок. Она пододвинулась к его ступне и притронулась к ней губами. И вот она уже пожирала его, втягивая его тело в утробу своего голода, смыкая свое сознание вокруг его блестящей кожи. Тело его затрепетало, и она ощутила его наслаждение, как свое собственное. Он уже проглотил ее до самых бедер, но она быстро нагнала его, втянув в себя его ноги, а потом и живот с прижатым к нему возбужденным членом. Абсурдность, немыслимость происходящего возбуждала ее — тела их опровергали законы физики и анатомии, а возможно, доказывали, что и те и другие представляют собой единое целое и могут подвергаться взаимному влиянию. Существовало ли когда-нибудь нечто, столь невозможное и столь легко достижимое, как любовь? И разве их тела на простыни не были воплощением этого парадокса? Он дал ей нагнать себя, и теперь, вдвоем, они начали быстро затягивать петлю взаимного пожирания, пока тела их не превратились в фикции, а уста их слились.

Какой-то звук в реальном мире — уличный крик, фальшивый аккорд — резко выбросил ее обратно в действительность, и она увидела корень, питавший цветок их фантазии. Это было самое обычное соитие: ногами она обнимала его поясницу, ощущая глубоко внутри его возбужденный член. Она не могла увидеть его лица, но знала, что он не вернулся вместе с ней в действительность и до сих пор грезил об их взаимном пожирании. Она заволновалась, охваченная желанием вернуть видение, но не знала, как это сделать. Ее ноги крепче обняли его тело, и тогда его бедра пришли в движение. Он стал наносить удар за ударом, медленно — о, Боже, как медленно! — дыша ей в лицо. Она забыла о своем волнении и снова задышала реже, подстраиваясь под его ритм. Реальный мир растворился, и она вновь оказалась в месте, из которого ее так внезапно вырвали, и обнаружила, что петля затягивается все туже с каждым мгновением, а его сознание смыкается вокруг ее головы, в то время как она мысленно поглощает его голову. Вдвоем они образовывали нечто вроде невозможной луковицы, у которой каждый следующий слой был меньше того, что скрывался под ним, — загадка, возможная только там, где материя рушилась в бездну того самого сознания, которое вызвало ее к жизни.

Однако блаженство это не могло длиться вечно. Оно снова начало утрачивать свою чистоту, загрязненное звуками окружающего мира, и на этот раз она почувствовала, что Миляга тоже постепенно отпускает от себя видение. Возможно, когда они снова научатся быть любовниками, им удастся продлевать это состояние на более долгий срок, проводя ночи и дни напролет, затерявшись в хрупком промежутке между выдохом и вдохом. Но пока ей придется удовлетвориться тем экстазом, который они пережили. С неохотой она позволила той тропической ночи, в которой они пожирали друг друга, вновь перейти в разряд самой обыкновенной темноты и, путаясь в границах между воображением, реальностью и сном, забылась окончательно.

Проснувшись, она обнаружила, что рядом с ней никого нет. Если забыть об этом разочаровании, она чувствовала легкость и избыток сил. То, чем они занимались, — товар куда более ценный, чем лекарство от простуды: подъем, за которым не следует упадок. Она села и потянулась за простыней, чтобы набросить ее себе на плечи, но прежде чем она успела встать, в предрассветном сумраке раздался его голос. Он стоял у окна, слегка придерживая занавеску между средним и указательным пальцем и прильнув глазом к образовавшейся щелке.

— Мне пора приниматься за работу, — сказал он тихо.

— Но еще так рано, — сказала она.

— Солнце уже почти взошло, — ответил он. — Я не должен терять время.

Он отпустил занавеску и подошел к кровати. Придвинувшись поближе, она обхватила руками его тело. Ей хотелось остаться с ним, купаясь в том ощущении покоя, которое овладевало ею в его присутствии. Однако он проявил большее благоразумие. Их обоих ожидали дела.

— Мне не хотелось бы возвращаться в мастерскую, — сказал он. — Ты не возражаешь, если я останусь здесь?

— Вовсе нет, — ответила она. — Мне и самой хотелось, чтобы ты остался.

— Я буду уходить и возвращаться в самое неожиданное время, — предупредил он.

— Лишь бы ты время от времени находил дорогу к кровати, — сказала она.

— Я буду с тобой, — сказал он, проводя рукой по ее телу — от шеи до живота. — Отныне я буду с тобой и днем и ночью.

Глава 46

1

Хотя воспоминание Юдит о прошлой ночи было очень живым, она никак не могла припомнить, чтобы кто-то из них снимал трубку с телефона, и лишь в девять тридцать утра, решив позвонить Клему, она обнаружила, что трубка лежит рядом. Она положила ее на место, и через несколько секунд телефон зазвонил. На другом конце линии зазвучал голос, который она почти уже и не надеялась услышать. Это был голос Оскара. Сначала ей показалось, что он никак не может отдышаться, но после нескольких корявых фраз она поняла, что его судорожные вздохи представляют собой едва сдерживаемые рыдания.

— Где ты была, моя дорогая? Я звонил, не переставая, с тех пор как получил твою записку. Я думал, ты погибла.

— Кто-то забыл положить трубку на место — вот и все. Ты где?

— У себя дома. Ты приедешь? Пожалуйста. Мне очень нужно, чтобы ты приехала. — В голосе его слышалась нарастающая паника, словно на каждый его призыв она отвечала отказом. — У нас очень мало времени.

— Разумеется, я приеду, — сказала она ему.

— Немедленно, — настаивал он. — Ты должна приехать немедленно.

Она сообщила ему, что будет у него на пороге меньше, чем через час, и он ответил, что уже сейчас отправляется высматривать ее появление. Отложив свой звонок Клему и наложив на лицо немного косметики, она вышла на улицу. Хотя утро еще не было в самом разгаре, солнце уже палило, и по дороге ей на память пришел тот монолог, который им с Милягой пришлось выслушать во время возвращения из Поместья. Прорицатель предсказывал муссоны и засухи, и какое же удовольствие получал он от своих пророчеств! В тот момент его энтузиазм показался ей гротескным — чего еще ждать от мелкого умишки, который тешит свое самолюбие апокалиптическими пророчествами? Но теперь, после той необычайной ночи, что она провела с Милягой, она оглядела эти нарядные улицы новыми глазами и подумала о том, что с ними будет, если с ними произойдут все чудеса миновавшей ночи: сначала всемогущий ливень смоет все машины, а потом они размягчатся под лучами палящего солнца, так что твердое вещество потечет, как теплая патока, и город, разделенный на общественные места и частные жилища, на богатые районы и трущобы, сольется в единое целое. Интересно, это ли имел в виду Миляга, когда говорил, что хочет, чтобы она разделила его видения? Если да, то она готова и на большее.

Риджентс Парк-роуд была куда более спокойной, чем обычно. Дети не играли на тротуарах, и, несмотря на то, что всего в двух улицах отсюда ей пришлось потратить черт знает сколько времени, выбираясь из лабиринта машин, в радиусе полумили от дома не было запарковано ни одного автомобиля. Дом выглядел наглухо запертым — но не для нее. Не успела она ступить на крыльцо, как дверь открылась, и в проеме возник Оскар, поманивший ее внутрь. Вид у него был до крайности затравленный. Пока он возился с дверью, глаза его были сухи, но как только она была закрыта, заперта на ключ и задвинута на засов, он обнял Юдит, и слезы полились у него по щекам, а его массивное тело стало сотрясаться от рыданий. Раз за разом он повторял ей, как он любит ее, как он тосковалпо ней и как она нужна ему. Она обняла его и постаралась успокоить. Через некоторое время он взял себя в руки и провел ее на кухню. Повсюду был включен свет, но после сияния дня он казался болезненно желтым и представлял Оскара не в лучшем свете. Кожа лица его была бледной, за исключением багровых кровоподтеков; его руки были распухшими и воспаленными. Под его мятой одеждой наверняка скрывались и другие раны. Наблюдая за тем, как он заваривает им «Графа Грея»^[87], она заметила, как при слишком резких движениях лицо его искажается от боли. Их разговор, разумеется, быстро перешел на то, что произошло в Убежище.

— Я был уверен, что стоит вам оказаться в Изорддеррексе, и Дауд сразу же перережет тебе горло…

— Он меня и пальцем не тронул, — сказала она, а потом добавила: — Ну, вообще-то это не совсем правда. Он сделал это позже. Но когда мы прибыли, он был в слишком плохом состоянии. — Она помедлила. — Как ты.

— Да, я был чертовски плох, — сказал он. — Хотел было последовать за вами, но убедился, что едва держусь на ногах. Тогда я вернулся, разыскал револьвер, зализал немного свои раны и отправился в Изорддеррекс. Но к тому времени вы уже ушли.

— Так значит ты все-таки последовал за нами?

— Разумеется. Неужели ты думаешь, что я оставил бы тебя в Изорддеррексе?

Он поставил перед ней большую чашку чая и баночку с медом. Обычно она не позволяла себе много сладкого, но в этот день она не завтракала и положила в чай столько ложек, что он превратился в ароматный сироп.

— Когда я оказался в доме Греховодника, — продолжал Оскар, — он был уже пуст. На улицах повсюду шли перестрелки. Я не знал, откуда начинать поиски. Это был какой-то кошмар.

— Ты знаешь, что Автарх свергнут?

— Нет, не знаю, но я ничуть не удивлен. Каждый Новый Год Греховодник заявлял: в этом году он сгинет, в этом году он сгинет. Кстати, что случилось с Даудом?

— Он мертв, — сказала она, и удовлетворенная улыбка слегка тронула уголки ее губ.

— Ты уверена? Знаешь, моя дорогая, таких как он трудновато прикончить. Я это говорю тебе по собственному горькому опыту.

— Ты говорил…

— Да. Что я там такое говорил?

— Что ты последовал за нами и обнаружил, что дом Греховодника пуст.

— А полгорода — в огне. — Он вздохнул. — Это было трагичное зрелище. Все это бессмысленное разрушение, месть пролетариев… Да, конечно, я знаю, я должен был бы радоваться победе демократии, но что осталось после этой победы? Мой возлюбленный Изорддеррекс в руинах. Я посмотрел на все это и сказал себе: «Это конец целой эпохи, Оскар. После этого все будет иначе. Гораздо мрачнее». — Он оторвал взгляд от чашки с чаем, в которую он глубокомысленно смотрел во время своего монолога. — Кстати, Греховоднику удалось остаться в живых, ты не знаешь?

— Он собирался покинуть город с Хои-Поллои. Думаю, что с ним все в порядке. Он даже успел очистить весь свой подвал.

— Нет, это сделал я. И я рад этому.

Он бросил взгляд в направлении подоконника. Угнездившись среди хозяйственных мелочей, там стоял ряд миниатюрных статуэток. Скорее всего, талисманы из запасов подвала Греховодника. Некоторые из них смотрели в комнату, некоторые — во двор. Каждая из них представляла собой воплощенную ненависть и агрессию; на их ярко раскрашенных лицах застыло совершенно бешеное выражение.

— Но ты — моя лучшая защита, — сказал он. — Только когда ты рядом, я начинаю надеяться, что у нас есть кое-какой шанс пережить все это. — Он накрыл ее руку своей. — Когда я получил твою записку и понял, что ты осталась в живых, во мне затеплилась надежда. Потом я долго не мог с тобой связаться и начал воображать самое худшее.

Она оторвала взгляд от его руки и заметила в его измученном лице семейное сходство, которое раньше никогда не бросалась ей в глаза. В нем было эхо Чарли, Чарли в Хэмстедской лечебнице, сидевшего у окна и говорившего о трупах, которые выкапывали под дождем.

— А почему ты не приехал ко мне на квартиру? — спросила она.

— Я не мог выйти отсюда.

— Тебя так сильно мучает боль?

— Да нет, не из-за этого, — сказал он, поднося руку к груди. — Из-за того, что ждет меня там.

— Ты думаешь, Tabula Rasa охотится за тобой?

— Господи, нет, конечно. О них-то уж точно не стоит беспокоиться. Я тут было подумал предупредить одного или двух из них — анонимно, конечно. Ни Шейлса, ни Макганна, ни этого болвана Блоксхэма. Эти пусть себе жарятся в Аду. Но Лайонел всегда по-дружески ко мне относился. Даже когда был трезв. И женщины. Мне не хотелось бы, чтобы их смерть оказалась на моей совести.

— Так от чего ты прячешься?

— Правда в том, что я сам не знаю этого, — признался он. — Я видел образы в Чаше, но не смог их до конца истолковать.

Она совсем забыла о Бостонской Чаше с ее маревом пророческих камней. Судя по всему, теперь Оскар поставил свою жизнь в зависимость от малейшего их постукивания.

— Нечто явилось сюда из Доминионов, моя дорогая, — сказал он. — В этом я абсолютно уверен. Я видел, как оно приходит за тобой. Пытается тебя задушить…

Судя по его виду, рыдания вновь подступили ему к горлу, но она успокоила его, слегка похлопав по руке, словно он был капризным, выжившим из ума старичком.

— Ничто не сможет причинить мне вреда, — сказала она. — Слишком многое я пережила за последние несколько дней и, как видишь, уцелела.

— Ты никогда не встречалась с такой силой, как эта, — предупредил он. — Впрочем, как и весь Пятый Доминион.

— Если это существо пришло из Доминионов, значит, это происки Автарха.

— Ты так уверенно это утверждаешь…

— Потому что я знаю, кто он такой.

— Ты наслушалась Греховодника, — сказал он. — Он сыплет теориями, дорогая, но ни одна из них не стоит и ломанного гроша.

Его снисходительность разозлила ее, и она убрала свою руку из-под его руки.

— Мой источник информации куда более надежен, чем Греховодник, — сказала она.

— Да-а-а? — Он понял, что обидел ее, и теперь пытался загладить свою вину преувеличенным вниманием. — И кто же это?

— Кезуар.

— Кезуар? Да как, черт возьми, тебе удалось к ней пробраться?

Удивление его было настолько же неподдельным, насколько фальшивым было предшествующее умасливание.

— А у тебя нет никаких догадок? — спросила она у него. — Разве Дауд никогда не болтал с тобой о добрых старых временах?

Теперь лицо его приняло осторожное, почти подозрительное выражение.

— Дауд служил многим поколениям Годольфинов, — сказала она. — Разумеется, ты знал это? Вплоть до чокнутого Джошуа. Собственно говоря, он был его правой рукой.

— И это мне известно, — тихо сказал Оскар.

— Значит, ты должен знать и обо мне.

Он ничего не сказал в ответ.

— Ответь мне, Оскар?

— Я не говорил о тебе с Даудом, если ты об этом спрашиваешь.

— Но ты знал, почему вы с Чарли держали меня при себе?

Теперь настал его черед обижаться; он поморщился от ее выражения.

— Именно так все и было, Оскар. Вы с Чарли торговались из-за меня, зная, что я обречена служить Годольфинам. Конечно, я могла куда-то исчезнуть на время и завести несколько романов на стороне, но рано или поздно я должна была вернуться в семью.

— Мы оба любили тебя, — сказал он, и в голосе его послышалось то же смущенное непонимание, что отразилось на его лице. — Поверь мне, ни один из нас не понимал подоплеку этого дела. Мы даже и не задумывались об этом.

— Да что ты? — сказала она с нескрываемым сомнением.

— Я знаю только одно: я люблю тебя. Это единственное, в чем я уверен в этой жизни.

Ее подмывало подкислить этот сахарин рассказами о происках его семьи, жертвами которых она стала, но был ли в этом смысл? Перед ней был человек, страдающий от ран и ссадин, который заперся у себя дома из страха перед тем, что новый день может привести к нему на порог. Обстоятельства и так уже потрудились над ним. Дальнейшие действия с ее стороны стали бы проявлением неоправданной злобы, и хотя было еще немало причин, по которым он заслуживал ненависти и презрения — его болтовня о мести пролетариев была особенно отвратительна, — в недавнем прошлом она была настолько близка с ним и испытала такое облегчение от этой близости, что не могла быть с ним жестокой. Кроме того, ей предстояло сообщить ему весть, которая, без сомнения, будет для него куда более тяжелым ударом, чем любое обвинение.

— Я не останусь с тобой, Оскар, — сказала она. — Я вернулась не для того, чтобы запереться в четырех стенах.

— Но там очень опасно, — ответил он. — Я видел, что угрожает нам. Я видел это над Чашей. Хочешь посмотреть сама? — Он поднялся со стула. — Ты сразу же передумаешь.

Он повел ее по лестнице в сокровищницу, по дороге не переставая разговаривать.

— С тех пор, как эта сила пришла в Пятый Доминион, Чаша зажила самостоятельной жизнью. Уже не нужно, чтобы кто-то на нее смотрел — над ней и так постоянно возникают одни и те же картины. Она охвачена паникой, понимаешь? Она знает, что надвигается на всех нас, и это ввергает ее в панику!

Она услышала Чашу еще до того, как они дошли до двери — словно градины барабанили по сухой земле.

— По-моему, не стоит смотреть на нее слишком долго, предупредил он. — Она начинает гипнотизировать тебя.

С этими словами он открыл дверь. Чаша стояла на полу посреди комнаты, в окружении кольца ритуальных свечей, жирное пламя которых трепетало в беспокойных волнах воздуха, исходивших от зрелища, которое они освещали. Пророческие камешки метались, словно рой разъяренных пчел, и в Чаше, и над Чашей, основание которой Оскару пришлось засыпать землей, чтобы она не могла перевернуться. В воздухе пахло тем, что Оскар назвал паникой Чаши: это был горький аромат с резким металлическим привкусом, который бывает в воздухе перед грозой. Хотя движение камней совершалось в определенных границах, она все-таки подалась назад, опасаясь, что какому-нибудь легкомысленному гуляке наскучит этот танец, и он изберет ее своей мишенью. При той скорости, с которой они двигались, даже самый маленький из них запросто мог вышибить глаз. Но даже издали, в окружении полок и их сокровищ, которые могли бы отвлечь ее внимание, она не видела ничего, кроме этого завораживающего движения. Вся остальная комната, включая и Оскара, просто-напросто растворилась, и она осталась наедине с этой неистовой пляской.

— Требуется некоторое время, — говорил Оскар. — Но образы уже там.

— Я вижу, — сказала она.

В мареве уже появилось Убежище, купол которого был частично скрыт за деревьями. Но оно тут же исчезло, и в следующее мгновение его место заняла Башня Tabula Rasa, в свою очередь уступившая место третьему зданию, совершенно отличному от предыдущих двух, разве что за исключением того, что оно тоже частично было скрыто листвой: на тротуаре перед ним росло единственное дерево.

— Что это за дом? — спросила она у Оскара.

— Я не знаю, но он появляется снова и снова. Это где-то в Лондоне, я в этом абсолютно уверен.

— Почему ты так уверен в этом?

Здание было ничем не примечательным — три этажа, плоский фасад, и, насколько она могла судить, состояние его было весьма плачевным. Оно могло находиться в любой английской глубинке, да и европейской тоже, если уж на то пошло.

— Лондон — это то место, где круг должен замкнуться, — ответил Оскар. — Здесь все началось, здесь все и закончится.

Это замечание эхом отозвалось в ее памяти: вот Дауд у стены Бледного Холма, говорящий о том, что история описала круг, а вот и они с Милягой — каких-нибудь несколько часов назад — пожирают друг друга, растворяясь в бесплотном совершенстве.

— Вот он опять, — сказал Оскар.

Образ дома ненадолго исчез, не потом вновь появился, освещенный ярким солнцем. Она увидела, как кто-то стоит рядом с крыльцом, с безвольно повисшими руками и запрокинутой головой, уставившись в небо. Разрешающая способность изображения была недостаточной, чтобы она могла различить его черты. Возможно, конечно, это был просто какой-то безымянный солнцепоклонник, но это казалось ей маловероятным. У каждой детали этих сменяющихся картин было свое значение. Новая сцена возникла над Чашей: восхитительный полуденный пейзаж со сверкающей листвой и безмятежным небом, которое постепенно затмилось катящимся джаггернаутом черного и серого дыма.

— Вот оно, — услышала она слова Оскара.

Клубы дыма поднимались вверх, потом съеживались и падали, словно пепел. Их природа вызвала у нее непреодолимое любопытство. Едва отдавая себе отчет в том, что она делает, она шагнула к Чаше.

— Дорогая, не надо, — сказал Оскар.

— Что мы видим? — спросила она, игнорируя его предостережение.

— Силу, — ответил он. — Ту силу, которая движется в Пятый Доминион. Или уже пришла сюда.

— Но это не Сартори.

— Сартори? — переспросил он.

— Автарх.

Невзирая на собственное предостережение, он подошел к ней и снова спросил ее:

— Сартори? Маэстро?

Она не обернулась к нему. Джаггернаут требовал от нее абсолютного поклонения. Как ни хотелось ей себе в этом признаваться, Оскар действительно оказался прав, говоря о силе, обладающей безмерным могуществом. То, что она видела перед собой, не было делом рук человека. Это была сила ошеломляющего масштаба, надвигающаяся на пейзаж, который она вначале приняла за поле, поросшее жухлой травой. Но теперь она поняла, что это был город, чьи хрупкие небоскребы рушились, как карточные домики, когда сила выжигала под ними фундаменты и опрокидывала их.

Неудивительно, что Оскар дрожал за запертыми дверьми: это было ужасное зрелище — зрелище, к которому она была не готова. Какие бы зверства ни творил Сартори, он был всего лишь тираном, одним из долгого и неприглядного списка других тиранов — людей, чей страх перед своей собственной уязвимостью превратил их в чудовищ. Но этот ужас не имел ничего общего с политическими процессами и тайными отравлениями. Эта мощная, безжалостная сила могла стереть в порошок всех Маэстро и всех деспотов, которые высекли свои имена на скрижалях этого мира, даже не давая себе труда подумать об этом. Неужели это Сартори спустил с цепи эту безмерность? Мог ли он настолько обезуметь, чтобы надеяться пережить такое разрушение и воздвигнуть на руинах свой Новый Изорддеррекс? Или же его безумие шло еще дальше и этот джаггернаут и был тем самым городом, о котором он грезил — метрополисом бури и дыма, который будет стоять до Конца Света, потому что это и есть его настоящее имя?

Зрелище погрузилось в полную темноту, и она наконец-то смогла перевести дух.

— Это еще не все, — услышала она голос Оскара у себя над ухом.

В нескольких местах темнота расступилась, и сквозь просветы она увидела лежащее на полу тело. Это была она сама — образ был слеплен грубовато, но вполне узнаваем.

— Я тебя предупреждал, — сказал Оскар.

Темнота, сквозь которую проступила эта картина, не рассеялась полностью, а осталась висеть в комнате, словно туман, и из нее появилась вторая фигура и опустилась на пол рядом с ней. Еще до того, как началось действие, она уже поняла, что Оскар допустил ошибку, приняв эту сцену за пророчество об угрожающей ей опасности. Тень у нее между ног не была убийцей. Это был Миляга, и Чаша включила эту сцену в свою последовательность, потому что Примиритель был единственной надеждой на то, что грядущую катастрофу можно предотвратить. Оскар застонал, когда тень потянулась к ней, проведя рукой у нее между ног, а потом, поднеся ко рту ее ступню, принялась пожирать ее.

— Он убивает тебя, — сказал Оскар.

Конечно, если смотреть со стороны, с рациональной точки зрения это действительно была смерть. Но ведь на самом деле это никакая не смерть, а любовь. И это не пророчество — это прошлое; это тот самый любовный акт, который они совершили прошедшей ночью. А Оскар смотрел на это как ребенок, который подглядывает за родительским соитием и думает, что над матерью свершается насилие. Но в каком-то смысле она была рада этой ошибке — ведь она избавляла ее от необходимости объяснять происходящее над Чашей.

Она и Примиритель, окутанные покрывалами темноты, сплелись в единый узел, который затягивался все туже, туже и туже и наконец совсем исчез, оставив камешки плясать в абстрактном порядке.

В конце прошедшей перед ее глазами последовательности эта интимная сцена смотрелась довольно странно. Переход от Храма, Башни и дома к сцене катастрофы сулил мрачные перспективы, но ведь катастрофа уступила место видению любви, и это внушало надежду. Возможно, это был знак того, что слияние способно положить конец той темноте, которая надвигалась на землю в предыдущей картине.

— Теперь все, — сказал Оскар. — Через некоторое время все начнется сначала и повторится снова. Снова и снова.

Она отвернулась от Чаши, камешки которой, немного было успокоившиеся после любовной сцены, вновь начинали греметь.

— Ты видела, в какой ты опасности? — спросил он.

— По-моему, я — всего лишь бесплатное приложение, — сказала она, надеясь отвлечь его от размышлений об увиденном.

— Только не для меня, — ответил он, обнимая ее за плечи. Несмотря на все раны, вырваться из его объятий было едва ли возможно. — Я хочу защитить тебя, — сказал он. — Это мой долг. Теперь я отчетливо понимаю это. Я знаю, что тебе пришлось многое пережить, и от меня — в первую очередь, но я могу загладить свою вину. Я оставлю тебя здесь, со мной, в полной безопасности.

— Так ты думаешь, что мы здесь спрячемся, а Армагеддон просто пройдет у нас над головой?

— Ты можешь предложить что-нибудь получше?

— Да. Мы будем противостоять ему, любой ценой.

— Над этим невозможно одержать победу, — сказал он.

Она слышала, как камни грохочут у нее за спиной, и по их шуму поняла, что они изображают бурю.

— А здесь у нас есть хоть какая-то защита, — продолжал он. — У каждой двери и каждого окна я поставил духов-хранителей. Видела тех, на кухне? Они самые крошечные из всех.

— Но ведь они все мужского пола, не так ли?

— Ну и что?

— Они не защитят тебя, Оскар.

— Они — это все, что у нас есть.

— Может быть, это все, что у тебя есть…

Она выскользнула из его объятий и направилась к двери. Он последовал за ней на площадку, требуя ответа на то, что она хотела сказать своей последней фразой, и, разозлившись в конце концов на его трусость, она повернулась к нему лицом и сказала:

— Долгие годы великая сила была у тебя под носом!

— Какая сила? Где?

— В темнице под Башней Роксборо.

— Что ты такое несешь?

— Ты не знаешь, кого я имею в виду?

— Нет, — ответил он, в свою очередь рассердившись. — Чушь какая-то.

— Я видела ее, Оскар.

— Как ты могла? Никто, кроме членов Общества, не может попасть в Башню.

— Я могу показать ее тебе. Отвести туда прямо сейчас.

Она понизила голос, внимательно вглядываясь в обеспокоенное, раскрасневшееся лицо Оскара.

— Я думаю, что она — кто-то вроде Богини. Я дважды пыталась вызволить ее, и оба раза у меня ничего не получилось. Мне нужна помощь. Мне нужна твоя помощь.

— Это невозможно, — сказал он. — Башня представляет собой хорошо укрепленную крепость. А сейчас — тем более. Говорю тебе, этот дом — единственное безопасное место во всем городе. Выйти из него — для меня равносильно самоубийству.

— Значит, так тому и быть, — сказала она, не собираясь иметь дело с воплощением такой трусости. Она начала спускаться вниз по лестнице, не обращая внимания на его призывы.

— Но ты не можешь уйти от меня, — сказал он, словно бы в удивлении. — Я люблю тебя. Ты слышишь? Я люблю тебя.

— Существуют вещи поважнее любви, — ответила она, тут же подумав, что легко произносить такие слова, зная, что дома ее ждет Миляга. И все равно это было правдой. Она видела этот город уничтоженным и обращенным в пыль. Предотвратить это — действительно важнее, чем любовь, в особенности, если подразумевать под ней бесхребетную склонность Оскара к разнообразию.

— Не забудь запереть за мной дверь, — сказала она, спустившись с лестницы. — Никогда не знаешь, какого гостя пошлет тебе судьба.

2

По дороге домой она зашла в бакалейный магазин купить кое-каких продуктов. Хождение за покупками никогда не было ее любимым занятием, но сегодня вся процедура приобрела какой-то сюрреалистический характер благодаря ощущению надвигающейся катастрофы, которое повсюду сопровождало ее. Она расхаживала по магазину, выбирая все необходимое, а в это время в голове у нее разворачивалась картина смертоносного облака, неумолимо наползающего на город. Но жизнь должна была продолжаться, пусть даже за кулисами ее и поджидало забвение. Ей нужно было купить молоко, хлеб и туалетную бумагу, а также дезодорант и пакеты для отходов, чтобы класть их на дно мусорного ведра на кухне. Только в художественном вымысле ежедневная рутина существования отодвигается в сторону, чтобы освободить центр сцены для великих событий. А ее тело будет испытывать голод, уставать, потеть и переваривать пищу до тех пор, пока не опустится последний занавес. В этой мысли для нее заключалось странное утешение, и хотя темнота, сгущавшаяся у порога ее мира, должна была бы отвлечь ее от повседневности, произошло совершенно обратное. Сыр она выбирала куда более привередливо, чем обычно, и перенюхала с полдюжины дезодорантов, прежде чем нашла устраивающий ее аромат.

Покончив с покупками, она поехала домой по деловито гудящим улицам, размышляя по дороге о Целестине. Раз Оскар не желал ей помогать, ей придется искать поддержки у кого-нибудь другого, а так как круг людей, которым она могла довериться, был очень узок, то выбор надо было делать между Клемом и Милягой. Конечно, у Примирителя много своих дел, но после обетов вчерашней ночи оставаться всегда вместе, делиться всеми страхами и видениями — он безусловно поймет ее желание освободить Целестину, хотя бы для того, чтобы положить конец этой тайне. Она решила рассказать ему о пленнице Роксборо при первой же возможности.

Когда она вернулась, дома его не оказалось, но это ее совершенно не удивило. Он предупредил ее, что будет уходить и возвращаться в самое разное время — разумеется, подготовка к Примирению требовала этого. Она приготовила кое-какой ленч, но потом решила, что пока еще не проголодалась, и отправилась наводить порядок в спальне, которая так и стояла неприбранной после ночной оргии. Расправляя простыни, она заметила, что в них угнездился крохотный жилец — осколок синего камня (она предпочитала думать о нем, как о яйце), который раньше лежал в одном из карманов ее разорванной в клочья одежды. Вид его отвлек ее от уборки, и она присела на край кровати, перекладывая камешек из одной руки в другую с мыслью о том, не сможет ли он перенести ее — хотя бы ненадолго — в темницу Целестины. Конечно, жучки Дауда его сильно обглодали, но ведь и когда она впервые обнаружила его в сейфе Эстабрука, он был всего лишь фрагментом большей по размеру скульптуры, и тем не менее это не лишало его магических свойств. Сохранил ли он их до сих пор?

— Покажи мне Богиню, — сказала она, крепко сжимая яйцо в руке. — Покажи мне Богиню.

Мысль о том, что эта незамысловатая просьба поможет ее сознанию покинуть тело и отправиться в полет, неожиданно показалась ей верхом абсурда. В мире так не бывает — разве что в какую-нибудь волшебную полночь. А сейчас — середина дня, и шум города доносится до нее сквозь открытое окно. Однако ей не хотелось закрывать его. Нельзя же изгонять внешний мир всякий раз, когда она захочет изменить свое сознание. Улица, люди, идущие по ней, грязь, шум города и летнее небо — все это должно стать частью механизма освобождения души, а иначе ее ждет та же плачевная участь, что и ее сестру, которая была порабощена и ослеплена задолго до того, как нож выколол ей глаза.

По своему обыкновению, она стала разговаривать сама с собой, упрашивая чудо случиться.

— Ведь оно уже случалось раньше, — сказала она. — Значит, оно может случиться снова. Имей терпение, женщина.

Но чем дольше она сидела так, тем сильнее росло в ней ощущение собственной нелепости. Картина ее идиотического моления возникла перед ее мысленным взором: вот она сидит на кровати, выпялив глаза на кусок мертвого камня; просто какое-то скульптурное воплощение глупости.

— Дура, — сказала она самой себе.

Неожиданно ощутив сильную усталость от всего этого бессмысленного занятия, она поднялась с кровати. В процессе она осознала свою ошибку. Ее мысленный взор показал ей это движение со стороны, сам при этом паря в районе окна. Она ощутила мгновенный укол страха и во второй раз за последние тридцать секунд назвала себя дурой, но на этот раз не за то, что теряла время с бесполезным яйцом в руках, а за то, что не смогла понять, что картина, которую она приняла за красноречивое свидетельство неудачи — вид своего собственного тела, сидящего на кровати в ожидании чуда, — была в действительности доказательством того, что это чудо уже произошло. Ее зрение покинуло тело так незаметно, что она даже не поняла, в какой момент это случилось.

— Темница, — сказала она, подсказывая своему взору направление, в котором он должен двигаться. — Покажи мне темницу Богини.

Хотя он парил рядом с окном и мог бы вылететь прямо оттуда, вместо этого он резко взмыл под потолок, откуда ей открылась качающаяся комната (от подъема у нее закружилась голова) и в ней, словно в колыбели, — ее собственное тело. Потом взор ее опустился. Ее затылок возник перед ней, будто огромная планета, и, проникнув сквозь череп, она стала опускаться все ниже и ниже в глубины своего организма. Повсюду она видела признаки собственной паники — неистовое биение сердца; легкие, судорожно делающие неглубокие вдохи… Нигде не было видно того сияния, которое встретило ее в теле Целестины; ни одного проблеска светоносного синего цвета, цвета камня и Богини. Вокруг — лишь клубящаяся темнота. Она хотела объяснить яйцу его ошибку, чтобы оно вытащило взор из этой ямы, но если ее губы и складывались в подобные мольбы (в чем она сильно сомневалась), они так и остались безответными, и ее падение продолжалось, словно она превратилась в залетевшую в колодец пылинку, которая может опускаться вниз часами, так и не достигнув дна.

А потом, где-то внизу, возникла крошечная точка света, которая стала разрастаться при ее приближении, из точки превращаясь в полоску сияющей ряби. Откуда она взялась внутри нее? Быть может, это след того ритуала, который создал ее? Отметина магических чар Сартори — нечто вроде подписи Миляги, которую он запрятывал в тонкой вязи мазков своих подделанных шедевров? Она приблизилась к сиянию — нет, она уже была внутри него, и от нестерпимо яркого света ее мысленный взор едва не ослеп.

И вот, из этого сияния стали возникать образы. О, что это были за образы! Она понятия не имела ни об их источнике, ни об их цели, но они были настолько прекрасны, что она с радостью простила синему камню то, что он привел ее сюда, вместо камеры Целестины. Она оказалась в каком-то райском городе, наполовину заросшем великолепной флорой, изобилие которой питалось водами, вздымавшимися со всех сторон в виде текучих сводов и колоннад. В небе летали стайки звезд, образуя прямо над ней идеальные круги. Туманы цеплялись за ее щиколотки, расстилая перед ней свои покрывала, чтобы ногам было мягче ступать. Она прошла через этот город, словно его святая дочь, и расположилась на отдых в просторной, светлой зале, где вместо дверей были небольшие водопады, так что от малейшего лучика солнца в воздухе возникали радуги. Там она села и взятыми напрокат глазами увидела свое лицо и груди, такие большие, словно их высекли для Богини этого храма. Сочилось ли молоко из ее сосков? Пела ли она колыбельную? Вполне возможно, но ее внимание слишком быстро отвлеклось в другом направлении. Взгляд ее обратился в дальний конец залы. Кто-то вошел — мужчина, настолько больной и измученный, что сначала она не узнала его. И лишь когда он оказался совсем рядом, она поняла, кто перед ней стоит. Это был Миляга, небритый, исхудавший, но приветствующий ее со слезами радости на глазах. Если они и обменялись какими-то словами, ей они слышны не были; он упал перед ней на колени, а ее взгляд обратился к его запрокинутому лицу из глазниц величественной статуи. Оказалось, что это не просто глыба расписного камня. В этом видении она превратилась в живую плоть, способную двигаться, плакать и даже опускать свой взор навстречу тем, кто обращал к ней свои молитвы.

Все это было загадочно и странно, но то, что последовало дальше, было еще страннее. Опустив взгляд на Милягу, она увидела, как он вынимает из руки, слишком крошечной, чтобы она могла принадлежать ей, тот самый камень, который подарил ей этот сон. Он взял его с благодарностью, и слезы его наконец-то поутихли. Потом он встал с колен и направился к текучей двери. День за ней засиял еще ярче, и все зрелище оказалось затоплено светом.

Она почувствовала, что тайна, в чем бы она ни заключалась, ускользает от нее, но у нее не было сил удержать ее при себе. Перед ней вновь появилась сияющая полоска, и она поднялась над ней, словно ныряльщик, всплывающий над сокровищем, которое глубина не позволит поднять на поверхность. Еще несколько мгновений темноты, и вот она уже вернулась на прежнее место.

В комнате ничего не изменилось, но на улице бушевал внезапный ливень, настолько сильный, что между подоконником и поднятым окном возвышалась сплошная стена воды. Она встала с постели, сжимая в руке камень. Голова у нее кружилась, и она знала, что если попробует пойти на кухню чего-нибудь перекусить, ноги просто сложатся под ней, и она рухнет на пол. Ей оставалось только прилечь и постараться прийти в себя.

3

Ей казалось, что она не спит, но, как и в постели Кезуар, сейчас ей трудно было отличить сон от бодрствования. Видения, которые открылись ей в темноте ее собственного живота, обладали настойчивостью пророческого сна и оставались у нее перед глазами, да и музыка дождя служила идеальным аккомпанементом воспоминанию. И только когда облака ушли, унося потоп в южном направлении, и между промокшими занавесками проглянуло солнце, сон окончательно завладел ею.

Проснулась она от звука ключа в замке. Стояла ночь или поздний вечер, и вошедший Миляга включил в соседней комнате свет. Она села и собралась уже было позвать его, но передумала и стала наблюдать через полуоткрытую дверь. Она увидела его лицо всего лишь на мгновение, но этого было достаточно, чтобы она представила себе, как он входит к ней и покрывает поцелуями ее лицо. Но он не вошел. Вместо этого он расхаживал из угла в угол по соседней комнате, массируя руки, словно они сильно болели, сначала разминая пальцы, а потом — ладони.

В конце концов терпение ее кончилось, и она поднялась с постели, сонно бормоча его имя. Вначале он не услышал, и ей пришлось позвать его второй раз. Лишь тогда он повернулся и улыбнулся ей.

— Все еще не спишь? — сказал он нежно. — Не надо тебе было вставать.

— С тобой все в порядке?

— Да. Да, конечно. — Он поднес руки к лицу. — Знаешь, это очень трудное дело. Не думал я, что оно окажется таким трудным.

— Хочешь рассказать мне о нем?

— Как-нибудь в другой раз, — сказал он, подходя к двери. Она взяла его за руки. — Что это такое? — спросил он.

Яйцо до сих пор было у нее в руках, но в следующее мгновение ей пришлось с ним расстаться. Он выхватил его из ее ладони с проворством карманного воришки. Рука ее потянулась за ним, но она поборола инстинкт и позволила Миляге рассмотреть находку.

— Хорошенькая штучка, — сказал он. И потом, слегка более напряженным тоном: — Откуда она у тебя?

Почему она не ответила ему? Может быть, потому что он выглядел таким усталым, и она не хотела взваливать на его плечи новые откровения, когда он и так изнемогал под грузом своих собственных тайн? Отчасти из-за этого, но отчасти и по другой причине, которая была ей куда менее понятна. Это как-то было связано с тем фактом, что в ее видении он был гораздо более измученным, несчастным и израненным, чем в жизни, и почему-то это его плачевное состояние должно было оставаться ее секретом, по крайней мере, на время.

Он поднес яйцо к носу и понюхал его.

— Я чувствую твой запах, — сказал он.

— Нет…

— Точно, чувствую. Где ты его хранила? — Его рука скользнула у нее между ног. — Здесь, внутри?

Не такая уж нелепая мысль. Действительно, когда яйцо снова будет у нее, она вполне может положить его и в этот карман, чтобы насладиться ощущением его веса.

— Нет? — сказал он. — Ну что ж, я уверен, что этот камешек мечтает об этом. Думаю, полмира забралось бы туда, если б смогло. — Он прижал руку сильнее. — Но ведь это мои владения, не так ли?

— Да.

— И никто не входит в них, кроме меня.

— Да.

Она отвечала механически, думая только о том, как бы вернуть яйцо назад.

— У тебя нет чего-нибудь, на чем можно поторчать? — спросил он.

— Было немного травки…

— Где она?

— По-моему, я все выкурила. Но я не уверена. Хочешь, чтобы я посмотрела?

— Да, прошу тебя.

Она протянула руку за яйцом, но прежде чем ее пальцы успели коснуться его, Миляга поднес его ко рту.

— Я хочу оставить его себе, — сказал он. — Хочу его немного понюхать. Ты ведь не возражаешь?

— Я бы хотела получить его назад.

— Ты его получишь, — сказал он с легким оттенком снисхождения, словно она была ребенком, не желавшим делиться игрушками. — Но мне нужен какой-то талисман, который напоминал бы мне о тебе.

— Я дам тебе что-нибудь из нижнего белья, — сказала она.

— Это не совсем то же самое.

Он прижал яйцо к языку, а потом повернул его, вымочив в своей слюне. Она наблюдала за ним, а он — за ней. Он чертовски хорошо знал, что она хочет получить назад свою игрушку, но он не дождется, чтобы она стала умолять его об этом.

— Ты говорила о травке, — напомнил он.

Она вернулась в спальню, поставила лампу рядом с кроватью и стала рыться в верхнем ящике своего туалетного столика, где она в последний раз припрятывала марихуану.

— Где ты была сегодня? — спросил он у нее.

— Ездила к Оскару домой.

— К Оскару?

— Ну да, к Годольфину.

— И что Оскар? Резв, как молодой козленок?

— Я не могу найти травку. Скорее всего, я всю ее выкурила.

— Ты мне рассказывала об Оскаре.

— Он заперся у себя дома.

— А где он живет? Может быть, мне стоит зайти к нему? Поговорить, подбодрить.

— Он не захочет с тобой встречаться. Он вообще ни с кем не видится. По его мнению, скоро должен наступить конец света.

— А по-твоему мнению?

Она пожала плечами. В ней накапливалась тихая ярость против него, хотя она и не могла дать себе отчет, в чем причина этого. Он отобрал на время ее яйцо, но не в этом заключалось его главное преступление. Если камень поможет ему защитить себя, то почему она должна жадничать? Она проявила мелочность и теперь жалела об этом, но он, он — сейчас, когда между ними не проскакивали искры страсти — он казался просто грубым. Уж этот недостаток она не ожидала в нем обнаружить. Бог знает в чем она только не обвиняла его в свое время, но только не в отсутствии тонкости. Если уж на то пошло, наоборот, иногда он вел себя слишком утонченно, сдержанно и обходительно.

— Ты рассказывала мне о конце света, — сказал он.

— Разве?

— Оскар напугал тебя?

— Нет, но я видела нечто такое, что действительно меня напугало.

Вкратце она рассказала ему о Чаше и о ее пророчествах. Он выслушал ее молча, а потом сказал:

— Пятый Доминион на грани катастрофы. Мы оба об этом знаем. Но нас она не затронет.

Примерно то же самое ей уже пришлось выслушать сегодня от Оскара. Оба эти мужчины предлагали ей убежище от бури. Ей следовало быть польщенной. Миляга посмотрел на часы.

— Мне снова надо уйти, — сказал он. — С тобой ведь будет все в порядке?

— Никаких проблем.

— Тебе надо поспать. Копи в себе силы. Прежде чем мы снова увидим свет, наступят мрачные времена, и часть этого мрака мы найдем друг в друге. Это совершенно естественно. В конце концов мы не ангелы. — Он хихикнул. — В крайнем случае, ты, может, и ангел, но я-то уж точно нет.

С этими словами он положил яйцо в карман.

— Возвращайся в постель, — сказал он. — Я приду утром. И не беспокойся: никто, кроме меня, не сможет к тебе приблизиться, клянусь. Я с тобой, Юдит, я все время с тобой. И запомни: это не любовный треп.

Он улыбнулся и вышел за дверь, оставив ее наедине с собственным недоумением: о чем же говорил он с ней, если речь шла не о любви?

Глава 47

1

— А кто ты такой, мать твою так? — спрашивал чумазый бородач у незнакомца, который имел несчастье попасть в поле его затуманенного зрения.

Человек, которого он расспрашивал, обхватив шею, потряс головой. Кровь стекала с венца порезов и царапин у него на лбу, которым он бился о каменную стену, пытаясь заглушить гул голосов у себя в голове. Это не помогло. Все равно внутри осталось слишком много имен и лиц, чтобы можно было в них разобраться. Единственный способ, которым он мог ответить своему собеседнику, — это покачать головой. Кто он такой? Он этого не знал.

— Ну что ж, тогда катись отсюда, мудак вонючий, — сказал бородач.

В руке у него была бутылка дешевого вина, и его кислый запах, смешанный с еще более сильным запахом гнили, выходил у него изо рта. Он прижал свою жертву к бетонной стене подземного перехода.

— Ты не имеешь права спать, где этого захочет твоя жопа. Если хочешь прилечь, то сначала спроси меня, пидор гнойный. Я здесь говорю, кому где спать. Справедливо?

Он повел покрасневшими глазами в направлении членов небольшого племени, которые покинули свои ложа из мусора и газет, чтобы посмотреть на развлечения своего предводителя. Можно было не сомневаться, что дело кончится кровью. Так всегда бывало, когда Толланд выходил из себя, а по непонятной причине этот чужак вывел его из себя куда больше, чем другие бездомные, осмеливавшиеся приклонить свои неприкаянные головы без его разрешения.

— Справедливо это или нет? — повторил он снова. — Ирландец? Объясни ему!

Человек, к которому он обратился, пробормотал что-то несвязное. Стоявшая рядом с ним женщина, с волосами, выбеленными перекисью едва не до полного уничтожения, но по-прежнему черными у корней, двинулась к Толланду и остановилась в пределах досягаемости его кулаков, на что решались лишь очень немногие.

— Это справедливо, Толли, — сказала она. — Это справедливо. — Она посмотрела на жертву безо всякой жалости. — Как ты думаешь, он жид? У него жидовский нос.

Толланд приложился к бутылке.

— Ты что, жидовская пидорятина? — спросил он.

Кто-то из толпы предложил раздеть его и убедиться. Женщина, известная под множеством имен, но превращавшаяся в Кэрол, когда ее трахал Толланд, собралась было привести это намерение в исполнение, но предводитель замахнулся на нее, и она отступила.

— Держи подальше свои сраные руки, — сказал Толланд. — Он сам нам все скажет. Ведь правда, дружище? Ты скажешь нам? Жид ты, так твою мать, или нет?

Он схватил мужчину за лацканы пиджака.

— Я жду, — сказал, он.

Жертва порылась в памяти в поисках нужного слова и откопала его.

— …Миляга…

— Маляр? — не расслышал Толланд. — Какой еще маляр? Мне плевать, кто ты такой! Мне главное, чтобы тебя здесь не было!

Жертва кивнула и попыталась отцепить пальцы Толланда, но мучитель не собирался ее отпускать. Он ударил маляра о стену с такой силой, что у того перехватило дыхание.

— Ирландец? Возьми эту трахнутую бутылку.

Ирландец принял бутылку у Толланда из рук и отступил назад, зная, что сейчас начнется самое страшное.

— Не убивай его, — сказала женщина.

— А ты-то чего скулишь, дыра с ушами? — выплюнул Толланд и ударил маляра в солнечное сплетение раз, два, три, четыре раза, а потом добавил коленкой по яйцам. Прижатый затылком к стене, маляр мог оказать лишь незначительное сопротивление, но и этого он не сделал, безропотно снося наказание со слезами боли на глазах. Сквозь их пелену он смотрел в пространство удивленным взглядом, и с каждым ударом изо рта у него вырывался короткий всхлип.

— У этого парня нелады с головой, — сказал Ирландец. — Ты только посмотри на него! Он абсолютно трахнутый.

Не обращая внимания на Ирландца, Толланд продолжал наносить удары. Тело маляра обмякло и упало бы, если б Толланд не прижимал его к стене, а лицо становилось все более безжизненным с каждым ударом.

— Ты слышишь меня, Толли? — сказал Ирландец. — Он чокнутый. Он все равно ничего не чувствует.

— Не суй свой член не в свое дело.

— Послушай, может, ты оставишь его в покое?..

— Он вторгся на нашу территорию, так его мать в левую ноздрю, — сказал Толланд.

Он оттащил маляра от стены и развернул его. Небольшая толпа зрителей попятилась, освобождая своему предводителю место для развлечений. Ирландец замолчал, а новых возражений не предвиделось. Несколькими ударами Толланд сбил маляра с ног. Потом он принялся пинать его. Жертва обхватила руками голову и свернулась калачиком, стараясь, насколько это возможно, укрыться от ударов. Но Толланд не желал мириться с тем, что лицо маляра останется целым и невредимым. Он наклонился над ним, оторвал его руки от лица и занес для удара свой тяжелый ботинок. Однако прежде чем он успел привести свое намерение в исполнение, его бутылка упала на асфальт и разбилась вдребезги. Он повернулся к Ирландцу.

— Зачем ты это сделал, трахнутый карась?

— Не надо бить чокнутых, — сказал Ирландец, и по его тону стало ясно, что он уже сожалеет о содеянном.

— Ты хочешь меня остановить?

— Да нет, я только сказал…

— Ты, член с крылышками, хочешь, едрит твою мать в корень, меня, гондон дырявый, остановить?

— У него не все в порядке с головой, Толли.

— Ну так я ему вправлю мозги, будь спокоен.

Он отпустил руки жертвы и переключил все свое внимание на новоявленного диссидента.

— Или ты сам хочешь этим заняться?

Ирландец покачал головой.

— Давай, — сказал Толланд. — Сделай это для меня. — Он переступил через маляра и двинулся к Ирландцу. Маляр тем временем перевернулся на живот и пополз в сторону. Кровь текла у него из носа и из открывшихся ран на лбу. Никто не сдвинулся с места, чтобы помочь ему. Когда Толланд был на подъеме, как сейчас, ярость его не знала пределов. Любое живое существо, подвернувшееся ему под руку — будь то мужчина, женщина или ребенок, — жестоко расплачивалось за свою нерасторопность. Он крушил кости и черепа, не задумываясь ни на секунду, а однажды — меньше, чем в двадцати ярдах от этого места — воткнул одному человеку в глаз острый крайразбитой бутылки — в наказание за то, что тот слишком долго на него смотрел. Ни к северу, ни к югу от реки не было ни одного картонного городка, где бы его не знали и где бы не возносили молитвы о том, чтобы их миновало его посещение.

Прежде чем он добрался до Ирландца, тот униженно вскинул руки.

— Хорошо, Толли, хорошо, — сказал он. — Это была моя ошибка. Клянусь, я был неправ и теперь прошу у тебя прощения.

— Ты разбил мою бутылку, так твою мать.

— Я принесу тебе еще одну. Обязательно принесу. Прямо сейчас.

Ирландец знал Толланда дольше, чем кто-либо из присутствующих, и был знаком со способами его умасливания. Самый лучший из них — многословные извинения, произнесенные в присутствии как можно большего числа членов племени. Стопроцентной гарантии это средство не давало, но сегодня оно сработало.

— Я пойду за бутылкой прямо сейчас? — спросил Ирландец.

— Принеси мне две, паскуда.

— Паскуда я и есть, Толли, самая настоящая.

— И одну для Кэрол, — сказал Толланд.

— Обязательно.

Толланд навел на Ирландца свой грязный палец.

— И никогда больше не становись у меня на дороге, а иначе я отгрызу тебе яйца.

Дав это обещание, Толланд повернулся обратно к своей жертве. Заметив, что маляр успел отползти в сторону, он испустил нечленораздельный яростный рев, и те, кто стоял в одном-двух ярдах от линии, соединявшей мучителя и жертву, почли за благо ретироваться. Толланд не торопился. Он смотрел, как едва живой маляр с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, пошел среди хаоса коробок и разбросанных постельных принадлежностей.

Впереди него мальчик лет шестнадцати, опустившись на колени, рисовал цветными мелками на бетонных плитах. Когда маляр приблизился, он как раз сдувал пастельную пыль с очередного шедевра. Углубившись в свое искусство, он и не подозревал об избиении, привлекшем внимание остальных, но теперь он услышал, как голос Толланда, эхо которого отдавалось во всем проходе, зовет его по имени.

— Понедельник, мудозвон недоделанный! Держи его!

Мальчишка поднял голову. Он был острижен почти наголо; кожа его была вся в оспинах; уши торчали, словно ручки велосипедного руля. Однако взгляд его был ясным, и ему потребовалась лишь одна секунда, чтобы осознать возникшую перед ним дилемму. Если он остановит истекающего кровью человека, он приговорит его к смерти. Если он не сделает этого, он приговорит к смерти себя. Чтобы выиграть немного времени, он изобразил озадаченный вид и приложил руку к уху, словно не расслышал приказ Толланда.

— Останови его! — раздалась команда ублюдка.

Понедельник стал неторопливо подниматься на ноги, бормоча беглецу, чтобы тот убирался ко всем чертям, и поскорее.

Но идиот замер на месте, устремив взгляд на незаконченную картину Понедельника. Она была срисована с газетного фото большеглазой старлетки, которая позировала с коала на руках. Понедельник изобразил девушку с любовной тщательностью, но медведь превратился в немыслимый гибрид с единственным горящим глазом в задумчивой печальной голове.

— Ты что, не слышишь меня? — сказал Понедельник.

Человек никак не отреагировал на его вопрос.

— Настали твои похороны, — сказал он, вставая при приближении Толланда и отталкивая человека от края картины. — Пошел отсюда, — сказал он, — а то он мне тут все испортит! Убирайся, кому говорю! — Он толкнул еще сильнее, но человек был словно прикован к этому месту. — Болван, ты же все зальешь кровью!

Толланд позвал Ирландца, и тот поспешил к нему, стремясь как можно скорее искупить свою вину.

— Что, Толли?

— Хватай-ка этого трахнутого паренька.

Ирландец послушно направился к Понедельнику и схватил его за ворот. Толланд тем временем приблизился к маляру, который так и не сдвинулся со своего места на краю разрисованной плиты.

— Только чтоб он не забрызгал кровью! — взмолился Понедельник.

Толланд посмотрел на мальчишку, а потом шагнул на картину и вытер ботинки о тщательно нарисованное лицо. Понедельник протестующе застонал, видя, как яркие мелки превращаются в серо-коричневую пыль.

— Не надо, дяденька, не надо, — умолял он.

Но его жалобные стоны лишь еще больше вывели вандала из себя. Заметив полную мелков жестянку из-под табака, Толланд примерился пнуть ее, но Понедельник, вырвавшись из рук Ирландца, бросился на ее защиту. Пинок Толланда пришелся мальчику в бок, и он покатился в разноцветной пыли. Ударом ноги Толланд отбросил жестянку вместе с ее содержимым и изготовился второй раз поразить ее защитника. Понедельник сжался, ожидая удара, но он так и не был нанесен. Между намерением Толланда и приведением его в исполнение возник голос маляра.

— Не делай этого, — сказал он.

Никто не удерживал его, так что он мог предпринять еще одну попытку бегства, пока Толланд разбирался с Понедельником, но он по-прежнему стоял у края картины, хотя глаза его теперь были устремлены не на нее, а на вандала.

— Какого хера ты там мямлишь? — Рот Толланда раскрылся, словно зубастая рана в его спутанной бороде.

— Я сказал… не… делай… этого.

Удовольствие, которое Толланд получал от охоты, кончилось, и не было человека среди зрителей, который не знал бы об этом. Забава, которая могла привести разве что к откушенному уху или нескольким сломанным ребрам, перешла в совершенно новое качество, и несколько человек из толпы, которым недоставало мужества наблюдать за тем, что вскоре должно было произойти, оставили свои места в круге зрителей. И даже самые крепкие орешки подались назад на несколько шагов, смутно сознавая своими одурманенными, опьяненными и просто тупыми мозгами, что надвигается нечто куда более страшное, чем обычное кровопускание.

Толланд повернулся к маляру, опустив руку в карман куртки. Появился нож, девятидюймовое лезвие которого было покрыто царапинами и зазубринами. При виде этого оружия отступил даже Ирландец. Лишь один раз пришлось ему увидеть нож Толланда в деле, но этого оказалось вполне достаточно.

Насмешки и удары остались в прошлом. В полной тишине проспиртованная туша Толланда, накренившись вперед, шла на свою жертву, чтобы разобраться с ней окончательно. Маляр попятился при виде ножа, и взгляд его обратился к картинам у него под ногами. Они были очень похожи на те картины, что переполняли его голову: яркие цвета, размазанные в серую пыль. Но где-то за пылью он различал место, похожее на это. Город хибар и шалашей, исполненный грязи и ненависти, в котором кто-то (или что-то?) пытался убить его, совсем как этот человек; вот только у того палача в голове был огонь, сжигающий плоть, и единственным средством защиты, которым он располагал, были его пустые руки.

Он поднял их. На них было не меньше отметин, чем на ноже палача; их тыльные стороны были залиты кровью — он пытался остановить поток, хлещущий из его носа. Он посмотрел на свои ладони, потом набрал воздуха в легкие и, предпочтя правую руку левой, поднес ее ко рту.

Пневма вылетела еще до того, как Толланд успел занести нож, и ударила его в плечо с такой силой, что его швырнуло на землю. От потрясения он на несколько секунд утратил голос. Потом он попытался зажать рукой бьющий из плеча фонтан крови, и изо рта его вырвался звук, скорее напоминающий визг, чем рев. Те немногие свидетели, которые остались посмотреть на убийство, вросли в землю, а взгляды их были прикованы не к своему поверженному господину, а к его ниспровергателю. Позднее, рассказывая эту историю, каждый из них описывал увиденное по-своему. Кто-то говорил о ноже, который был вытащен из тайника, пущен в ход и снова спрятан настолько быстро, что глаз не смог его заметить. Другие выдвигали версию пули, которую маляр выплюнул между зубами. Но никто не сомневался в том, что в эти секунды произошло нечто по-настоящему удивительное. Волшебник появился среди них и низложил тирана Толланда, даже не притронувшись к нему пальцем.

Однако над раненым тираном не так-то легко было взять верх. Хотя нож выпал у него из рук (и был украдкой похищен Понедельником), он по-прежнему находился под защитой своего племени и рассчитывал на скорое отмщение. Он принялся сзывать их хриплыми яростными криками.

— Видели, что он сделал? Чего ж вы ждете, пидоры? Держите его! Держите этого мудозвона! Почему никто не шевелится? Ирландец! Ирландец! Где ты, член моржовый? Кто-нибудь, помогите же мне!

Женщина приблизилась к нему, но он оттолкнул ее в сторону.

— Где Ирландец, так его мать через левую ноздрю?

— Я здесь.

— Хватай ублюдка, — сказал Толланд.

Ирландец не двинулся с места.

— Слышишь меня? Эта гнида свалила меня каким-то жидовским фокусом! Ты же видел. Какой-то гнилой жидовский трюк, вот что это было.

— Я видел, — сказал Ирландец.

— Он сделает это снова! Он покажет свой фокус на тебе!

— Не думаю, что он собирается еще что-нибудь кому-нибудь сделать.

— Тогда раскрои его мудацкий череп.

— Сам этим займись, если тебе хочется, — сказал Ирландец. — Лично я и пальцем к нему не притронусь.

Несмотря на рану — и на свой изрядный вес, — Толланд поднялся на ноги всего за несколько секунд и двинулся на своего разжалованного лейтенанта, словно бык, но рука маляра оказалась у него на плече раньше, чем пальцы его добрались до глотки Ирландца. Он замер, и зрителям открылось зрелище уже второго за сегодняшний день чуда: на лице Толланда отразился страх. В рассказе об этом событии все они были единодушны. Когда слух о нем распространился по всему городу — а произошло это в течение часа: весть передавалась из одного приюта бездомных, в котором Толланд пролил чью-то кровь, в другой, — история, хотя и расцвеченная многочисленными пересказами, в основе своей осталась той же. А именно: слюна текла у Толланда изо рта, а на лице у него выступил пот. Кое-кто утверждал, что моча стекала внутри его брюк и до краев наполнила ботинки.

— Оставь Ирландца в покое, — сказал ему маляр. — Собственно говоря… оставь в покое нас всех.

Толланд ничего не ответил на это. Он только посмотрел на руку, лежавшую у него на плече, и весь как-то съежился. Не рана заставила его замереть, и даже не страх того, что маляр атакует во второй раз. Ему приходилось получать куда более серьезные повреждения, чем рана у него в плече и они только вдохновляли его на новые зверства. Он сжался от прикосновения — от руки маляра, мягко легшей на его плечо. Он обернулся и стал пятиться, оглядываясь вокруг, в надежде, что его кто-то поддержит. Но все, включая Ирландца и Кэрол, шарахались от него, как от чумы.

— Ты не сможешь… кишка тонка… — сказал он, отойдя от маляра по крайней мере ярдов на пять. — У меня друзья повсюду! Я еще увижу твой труп, пидор. Я еще увижу твой труп!

Маляр просто повернулся к нему спиной и наклонился, чтобы подобрать с земли рассыпанные мелки Понедельника. В каком-то смысле этот небрежный жест был куда более красноречивым, чем любая ответная угроза или демонстрация силы, ибо он демонстрировал полное равнодушие маляра к присутствию Толланда. Толланд в течение нескольких секунд изучал склоненную спину маляра, словно высчитывая вероятность успеха нового нападения. Потом, окончив вычисления, он развернулся и убежал.

— Он ушел, — сказал Понедельник, который присел на корточки рядом с маляром и изучал обстановку из-за его плеча.

— У тебя есть еще такие? — спросил незнакомец, легонько подбросив мелки на ладони.

— Нет. Но я могу достать. А ты рисуешь?

Маляр поднялся на ноги.

— Иногда, — сказал он.

— Ты тоже срисовываешь всякие штуки, как я?

— Не помню.

— Я могу научить тебя, если захочешь.

— Нет, — сказал маляр. — Я буду срисовывать из головы. — Он опустил взгляд на мелки у себя в руке. — Так я смогу ее освободить.

— А ты краской можешь? — спросил Ирландец, когда взгляд маляра стал блуждать по серым бетонным плитам вокруг.

— Ты можешь достать краску?

— Я и Кэрол, мы здесь можем достать все. Что твоей душе угодно, все получишь.

— Тогда… мне нужны все цвета, которые вы только сумеете найти.

— Это все? А выпить чего-нибудь ты не хочешь?

Но маляр не ответил. Он подошел к той самой стене, у которой его начал бить Толланд, и попробовал мелок. Мелок был желтым, и он начал рисовать круглое солнце.

2

Когда Юдит проснулась, был уже почти полдень. Одиннадцать часов или даже больше прошло с тех пор, как Миляга пришел домой, отобрал у нее яйцо, позволившее ей одним глазком увидеть Нирвану, а потом снова удалился в ночь. Даже когда она уменьшила горячую воду в кране до уровня струйки и открыла на полную мощь холодную, ей все равно не удалось окончательно проснуться. Она не до конца вытерлась полотенцем и голой прошлепала на кухню. Там было открыто окно, и легкий ветерок покрыл ее гусиной кожей. Во всяком случае, это хоть какой-то признак жизни, — подумала она. Она поставила кофе и включила телевизор, сначала принявшись переключать каналы с одной банальности на другую, а потом оставив его бормотать в унисон с кофеваркой, а сама тем временем принялась одеваться. Когда она разыскивала свою вторую туфлю, зазвонил телефон. На другой стороне линии слышался отдаленный шум уличного движения, но голоса не было, и через пару секунд линия отключилась. Она положила трубку и осталась у телефона, раздумывая, не Миляга ли это пытается прорваться к ней. Через тридцать секунд телефон зазвонил снова, и на этот раз в трубке раздался голос мужчины, говорившего прерывистым шепотом.

— Ради Бога…

— Кто это?

— …о, Юдит… Боже, Боже… Юдит?.. это Оскар…

— Где ты? — спросила она. Было ясно, что он покинул свое убежище.

— …они мертвы, Юдит.

— Кто они?

— А теперь я. Теперь моя очередь.

— Я ничего не понимаю, Оскар. Кто мертв?

— …помоги мне… ты должна мне помочь… Нигде нет безопасного места.

— Приезжай ко мне на квартиру.

— Нет… ты приезжай сюда…

— Куда?

— Я в Сент-Мартинзин-зе-Филд. Знаешь, где это?^[88]

— Какого черта ты там делаешь?

— Я буду ждать внутри. Но поторопись. Он скоро найдет меня. Он скоро найдет меня…

* * *

Как часто бывало в полдень, вокруг Площади образовалась гигантская пробка. Ветерок, час назад покрывший ее гусиной кожей, оказался слишком робким, чтобы разогнать бесчисленные выхлопы и сигаретные дымы множества раздраженных водителей. Да и воздух в церкви был не менее затхлым, хотя он и казался чистым озоном по сравнению с запахом страха, исходившим от человека, который сидел рядом с алтарем, так прочно сцепив свои толстые пальцы, что сквозь слой жира проступили костяшки.

— Мне казалось, что ты не собирался выходить из дома, — напомнила она ему.

— Кто-то приходил за мной, — сказал Оскар. Глаза его были широко раскрыты от ужаса. — Посреди ночи. Он пытался попасть в дом, но не смог. А потом этим утром — было уже совсем светло — я услышал, как попугаи подняли шум внизу, и заднюю дверь вышибли с петель.

— Ты видел, кто это был?

— Как ты думаешь, сидел бы я тогда здесь с тобой? Нет, я подготовился, еще с первого раза. Как только я услышал птичек, я ринулся к парадной двери. А потом этот ужасный шум, и электричество отключилось…

Он расплел свои пальцы и схватился за ее руку.

— Что мне делать? — сказал он. — Он найдет меня, рано или поздно. Он уже убил всех остальных.

— Кого?

— Ты что, не видела заголовков? Все мертвы. Лайонел, Макганн, Блоксхэм. Даже женщины. Шейлс был дома в своей собственной кровати. Его нашли разрезанным на куски. Скажи… какая тварь способна на это?

— Хладнокровная.

— Как ты можешь шутить?

— Я шучу, ты потеешь. У каждого из нас свое отношение к жизни. — Она вздохнула. — Ты способен на большее, Оскар. Ты не должен прятаться. Есть дело, которое ждет нас.

— Только не говори мне о своей проклятой Богине, Юдит. Это дохлый номер. Башня наверняка уже стерта с лица земли.

— Если что-то и может нам помочь, — сказала она, — то помощь может придти только оттуда. Я знаю это. Пошли со мной, вместе, пойдешь? Я видела тебя храбрым. Что с тобой случилось?

— Я не знаю, — ответил он. — Хотел бы я знать. Все эти годы я мотался в Изорддеррекс, совал свой нос куда ни попадя и никогда не обращал внимания на опасность, лишь бы была возможность увидеть что-то новенькое. Но это был другой мир. И может быть, другой я.

— А здесь?

Он озадаченно посмотрел на нее.

— Это Англия, — сказал он. — Старая, добрая, дождливая, скучная Англия, где плохо играют в крикет и подают теплое пиво. Это место не может быть опасным.

— Но оно стало опасным, Оскар, нравится нам это или нет. Темнота сгустилась здесь куда сильнее, чем над Изорддеррексом. И она учуяла тебя. От нее не убежишь. Она идет по твоему следу. И по моему, насколько я знаю.

— Но почему?

— Может быть, она думает, что ты можешь причинить ей вред.

— Да что я могу? Я ни черта не знаю.

— Но мы можем научиться, — сказала она. — Тогда, если уж нам придется умереть, мы, по крайней мере, не умрем в невежестве.

Глава 48

Несмотря на предсказание Оскара, Башня Tabula Rasa по-прежнему стояла на месте, и те немногие отличительные особенности, которые она имела, были затоплены солнцем, которое в четвертом часу дня палило с полуденным жаром. Его ярость отразилась и на деревьях, которые заслоняли Башню от дороги: их листья свисали с веток, словно маленькие посудные полотенца. Если где-то поблизости и прятались птицы, то они были слишком изнурены, чтобы петь.

— Когда ты была здесь в последний раз? — спросил Оскар у Юдит, когда они въехали на пустынную площадку.

Она рассказала ему о своей встрече с Блоксхэмом, надеясь, что ее смешные подробности отвлекут Оскара от его тревог.

— Я никогда не любил Блоксхэма, — сказал Оскар. — Он всегда был так чертовски набит собой. По правде говоря, это относится ко всем нам… — Он стих и со всем энтузиазмом человека, приближающегося к виселице, вылез из машины и повел ее к главному входу.

— Сигнализация не звенит, — сказал он. — Если внутри кто-то есть, то он проник с помощью ключа.

Он вынул из кармана связку своих ключей и выбрал один из них.

— Ты уверена, что это благоразумно? — спросил он ее.

— Да.

Смирившись со своей долей, он открыл дверь и после моментного колебания двинулся внутрь. В вестибюле было холодно и сумрачно, но прохлада только придала Юдит новой энергии.

— Как нам попасть в подвал? — спросила она.

— Ты хочешь сразу отправиться туда? — спросил он. — А не лучше ли нам сначала проверить верхний этаж? Там может кто-то быть.

— Там кто-то есть, Оскар, а она лежит в подвале. Конечно, если хочешь, можешь пойти и проверить верхний этаж. Но я иду вниз. Чем меньше мы будем терять время, тем скорее мы отсюда выберемся.

Этот аргумент оказался убедительным, и он выразил свое согласие легким кивком. Он послушно принялся перебирать связку ключей во второй раз и, выбрав один, направился к самой дальней и самой маленькой из трех закрытых дверей в противоположной стене. Поиски ключа продолжались долго, но еще больше времени ему потребовалось, чтобы вставить его в замок и суметь повернуть.

— Как часто ты туда спускался? — спросила она, пока он возился с замком.

— Только два раза, — ответил он. — Это чертовски мрачное место.

— Я знаю, — напомнила она ему.

— С другой стороны, мой отец частенько там бывал. У него это вошло чуть ли не в привычку. Ты же знаешь, существовали правила, запрещающие входить в библиотеку в одиночку, чтобы ненароком не впасть в искушение. Я уверен, что он на эти правила плевал. Ага! — Ключ повернулся. Один есть! — Он выбрал еще один ключ и принялся за второй замок.

— А твой отец разговаривал с тобой о подвале? — спросила она.

— Один или два раза. Он знал о Доминионах больше, чем ему полагалось. Думаю, он знал даже несколько заклинаний. Хотя, конечно, Бог его знает. Он был скрытным человеком. Но перед смертью, когда он начал бредить, он все повторял разные имена и названия. Паташока — несколько раз повторил.

— Ты думаешь, он когда-нибудь посещал Доминионы?

— Сомневаюсь.

— Так значит, ты сам этому научился?

— Я нашел в подвале несколько книг и тайком вынес их. Не так уж и трудно было заставить круг заработать снова. Магия не подвержена распаду. Наверное, это единственная вещь… — Он выдержал паузу, крякнул и изо всех сил надавил на ключ. — …о которой так можно сказать. — Ключ повернулся, но не до конца. — Думаю, папе понравилась бы Паташока, — продолжал он. — Но для него это было только название, бедный старый хрен.

— После Примирения все будет иначе, — сказала Юдит. — Конечно, для него уже слишком поздно…

— Напротив, — сказал Оскар, скорчив гримасу в очередной попытке переупрямить ключ. — Насколько мне известно, мертвые просто заперты — так же, как и мы. Греховодник утверждает, что духи бродят повсюду.

— Даже здесь?

— Здесь в особенности, — ответил он.

В этот момент замок сдался, и ключ повернулся до конца.

— Ну вот, — сказал он, — почти как магия.

— Замечательно. — Она похлопала его по спине. — Ты просто гений.

Он усмехнулся в ответ. Мрачный, сломленный человек, которого она застала час назад потеющим от страха на церковной скамье, воспрял духом, стоило найтись занятию, которое отвлекло его от размышлений о своем смертном приговоре. Он вынул ключ из замка и повернул ручку. Дверь была массивной и тяжелой, но открылась без особого труда. Он первым двинулся в темноту.

— Если память мне не изменяет, — сказал он, — здесь был свет. Нет? — Он ощупал рукой стену. — Ага! Подожди!

Выключатель щелкнул, и ряд голых лампочек, подвешенных к кабелю, осветил комнату. Она была просторной и отличалась аскетическим убранством. Стены были обиты дубовыми панелями.

— Это единственная сохранившаяся часть старого дома Роксборо, кроме подвала. — В центре комнаты стоял простой дубовый стол, вокруг которого было восемь стульев. — Очевидно, здесь они и встречались — первый состав Tabula Rasa. И они продолжали встречаться здесь из года в год, до тех пор, пока дом не был разрушен.

— А когда это случилось?

— В конце двадцатых.

— Стало быть, в течение ста пятидесяти лет задницы Годольфинов сидели на одном из этих стульев?

— Точно.

— В том числе и Джошуа.

— Вероятно.

— Интересно, скольких из них я знала?

— А ты не помнишь?

— Хотела бы я помнить. Я все жду, когда воспоминания вернутся ко мне. Но честно говоря, у меня появились сомнения, что это вообще когда-нибудь произойдет.

— Может быть, ты подавляешь их по какой-то причине?

— Но по какой? Потому что они так ужасны, и я не смогу их выдержать? Потому что я была шлюхой и позволяла передавать себя по кругу, наравне с бутылкой портвейна? Нет, не думаю, что дело только в этом. Я не могу вспомнить, потому что все это время я не жила по-настоящему. Я ходила по миру, как лунатик, и не нашлось человека, который разбудил бы меня.

Она подняла на него взгляд, чуть ли не вызывая его встать на защиту права собственности своего рода. Разумеется, он не произнес ни слова и двинулся к огромному камину, выбирая по дороге третий ключ. Он нырнул под каминную доску, и она услышала, как ключ повернулся в замке, от этого пришли в движение шестеренки и противовесы и наконец раздался скрипучий стон петель. Потайная дверь открылась. Он оглянулся на нее.

— Ну, ты идешь? — спросил он. — Будь осторожна, здесь крутые ступеньки.

Лестница оказалась не только крутой, но и длинной. Слабый свет, проникавший из комнаты наверху, через полдюжины ступенек уступил место кромешной тьме, и ей пришлось миновать еще дюжину, прежде чем Оскар нашарил внизу выключатель, и лабиринт осветился. Ее охватило торжество. С тех пор как синий глаз привел ее в темницу Целестины, она много раз откладывала свое желание проникнуть в этот подземный мир, но оно никогда не умирало в ней. И теперь, наконец-то, она пройдет там, где побывал ее мысленный взор, — через книжную шахту с полками до потолка к тому месту, где лежит Богиня.

— Это самое обширное собрание священных текстов со времен Александрийской библиотеки, — сказал Оскар тоном музейного экскурсовода, в попытке, как она заподозрила, защитить себя от тех чувств, которые он невольно разделял вместе с ней. — Здесь есть такие книги, о существовании которых не подозревает даже Ватикан. — Он понизил голос, словно вокруг были читатели, которых он мог побеспокоить. — В ночь своей смерти папа сказал мне, что нашел здесь Книгу, написанную Четвертым Волхвом.

— Что нашел?

— В Вифлееме было три Волхва, помнишь? Так говорят Евангелия. Но Евангелия лгут. На самом деле их было четверо. Они искали Примирителя.

— Христос был Примирителем?

— Так сказал папа.

— И ты ему поверил?

— У папы не было причин лгать.

— Но книга, Оскар, ведь книга могла солгать.

— Так и Библия тоже могла солгать. Папа сказал, что Волхв написал свою Книгу, потому что знал, что о нем умолчали в Евангелиях. Именно он и дал название Имаджике. Написал это слово в своей Книге. Именно там оно и упоминается впервые в истории. Папа сказал, что он разрыдался.

Юдит обозрела простиравшийся от подножия лестницы лабиринт с чувством нового уважения.

— А ты пытался найти эту Книгу?

— В этом не было необходимости. Когда Папа умер, я отправился на поиски того, о чем в ней говорилось. Я путешествовал между Доминионами с такой легкостью, словно Христос выполнил свою задачу, и Пятый Доминион был примирен с остальными. И они открылись передо мной — обители Незримого.

А вот еще одна загадка: самый таинственный участник этой вселенской драмы — Хапексамендиос. Если Христос был Примирителем, то означало ли это, что Незримый — Его Отец? Была ли сила, таящаяся за туманами Первого Доминиона, Царем Царей, а если так, то почему Он сокрушил всех Богинь Имаджики, как о том свидетельствовала легенда? Один вопрос тянул за собой другой, и все они возникли из одного источника — краткого рассказа Годольфина о человеке, который преклонил колени пред Рождеством. Да, неудивительно, что Роксборо похоронил эти книги заживо.

— А ты знаешь, где скрывается твоя таинственная женщина? — спросил Оскар.

— Не уверена.

— Тогда нас ожидают чертовски долгие поиски.

— Я помню, как рядом с ее темницей занималась любовью одна пара. Мужчина был Блоксхэм.

— Вонючий мудозвон. Стало быть, будем искать пятна на полу? Я предлагаю разделиться, а то мы здесь проведем все лето.

Они расстались у подножия лестницы, и каждый пошел своим путем. Юдит вскоре заметила, как странно звуки разносятся по коридорам. Иногда она слышала шаги Годольфина настолько отчетливо, словно он шел за ней по пятам. Потом она заворачивала за угол (или он заворачивал), и звук не просто становился слабее, а совершенно исчезал, оставляя ее наедине со звуком собственных подошв, ступающих по холодному полу. Они были слишком глубоко под землей, чтобы до их ушей мог донестись малейший отзвук уличного шума. Не было никаких намеков и на звуки в самой земле: не слышалось ни гудение кабелей, ни журчание канализационных труб.

Ею несколько раз овладевало искушение достать с полки одну из книг, в надежде, что интуиция поможет ей обнаружить дневник Четвертого Волхва. Но она всякий раз воздерживалась, зная, что даже если бы у нее было время на изучение этих книг (а времени у нее не было), они все равно были написаны на великих языках теологии и философии — на латыни, древнегреческом, древнееврейском, санскрите, — ни один из которых не был ей знаком. И в этом путешествии, как и во всех остальных, ей приходилось прокладывать путь к истине самой, лишь с помощью своего инстинкта и ума. Ничто не освещало ей дорогу, кроме синего глаза, да и тот отобрал у нее Миляга. Она возьмет его назад, как только встретится с ним; подарит ему какой-нибудь другой талисман — например, волосы с лобка, если ему этого надо. Но только не яйцо, ее прохладное синее яйцо.

Возможно, именно эти мысли и привели ее к тому месту, где стояли любовники, а возможно, в этом была повинна все та же интуиция, с помощью которой она надеялась найти Книгу Волхва. Если верно было второе, то ее интуиция справилась с не менее сложной задачей. Вот перед ней та стена, у которой совокуплялись Блоксхэм и его любовница — она узнала ее сразу же, без малейшей тени сомнения. А вот те полки, за которые женщина цеплялась, пока ее нелепый возлюбленный трудился над тем, чтобы ее удовлетворить. За книгами этих полок на растворе между кирпичами проступали едва заметные пятна синего. Не став звать Оскара, она сняла с полок несколько стопок книг и приложила пальцы к пятнам. Стоило ей прикоснуться к пронизывающе холодной стене, раствор стал крошиться, словно ее пот вызвал какие-то необратимые изменения в составляющих его элементах. Она была потрясена тем, что вызвало ее прикосновение и в радостном волнении отступила от стены, в то время как волна разрушения распространялась по ней с необычайной скоростью. Раствор высыпался из промежутков между кирпичами, словно тончайший песок, и через несколько секунд его струйка превратилась в поток.

— Я здесь, — сказала она пленнице за стеной. — Бог знает, сколько я медлила. Но я здесь.

* * *

Оскар не слышал слов Юдит; даже их самое отдаленное эхо не донеслось до его ушей. За две-три минуты до этого его внимание привлек шум где-то наверху, и теперь он полз вверх по лестнице на поиски его источника. За последние несколько дней он и так уже достаточно низко уронил свое мужское достоинство, прячась у себя дома, словно испуганная вдовушка, и мысль о том, что, оказав сопротивление непрошенному гостю, он сможет отчасти восстановить утраченное в глазах Юдит уважение, вела его вперед. Он вооружился палкой, найденной у подножия лестницы, и, поднимаясь, почти надеялся на то, что слух его не сыграл с ним злую шутку и там наверху действительно объявился враг. Его уже тошнило от страха, который вызывали в нем слухи и туманные картины, составленные из летающих камней. Если наверху есть нечто, что можно увидеть, то он хочет посмотреть на него — независимо от того, что его ожидает: проклятие или исцеление от страха.

Наверху лестницы он заколебался. Свет, льющийся из открытой двери кабинета Роксборо, едва заметно двигался из стороны в сторону. Он обхватил свою дубинку обеими руками и шагнул внутрь. Комната раскачивалась вместе с люстрой: массивные стол и стулья испытывали легкое головокружение. Он внимательно огляделся. Обнаружив, что ни в одном из темных углов никто не скрывается, он двинулся к двери, которая вела в вестибюль — настолько осторожно, насколько ему позволяла его солидная комплекция. Когда он оказался у двери, люстра уже перестала раскачиваться. Шагнув в вестибюль, он ощутил нежный аромат духов и резкую, внезапную боль в боку. Он попытался обернуться, но нападающий нанес еще один удар. Палка выпала у него из рук, а из горла вырвался крик…

* * *

— Оскар?

Ей не хотелось отходить от стены темницы Целестины в тот момент, когда она саморазрушалась с таким нескрываемым удовольствием: кирпичи падали один за другим, лишившись скрепляющего раствора, а полки трещали, готовые рухнуть, — но крик Оскара вынуждал ее проверить, что там произошло. Она двинулась в обратный путь по лабиринту. Грохот распадающейся стены эхом разносился по коридорам, временами сбивая ее с толку, но в конце концов она все-таки добралась до лестницы, по дороге выкрикивая имя Оскара. В библиотеке ей никто не отвечал, так что она решила подняться в бывший зал заседаний. В нем было пусто и тихо; то же самое — и в вестибюле. Единственным знаком того, что Оскар прошел здесь, была валявшаяся неподалеку от двери палка. Куда это его черти понесли? Она подошла к выходу, чтобы посмотреть, не вернулся ли он по какой-нибудь причине к машине, но на улице его не было. Оставалась только одна возможность: он отправился наверх.

Ощущая раздражение, к которому теперь примешивалось и легкое беспокойство, она посмотрела в сторону открытой двери, через которую шел путь в подвал, разрываясь между желанием вернуться к Целестине и необходимостью следовать за Оскаром наверх. По ее мнению, человек таких размеров прекрасно может защитить себя сам, но в то же время она не могла не чувствовать некоторую ответственность за Оскара — ведь в конце концов именно она затащила его сюда.

Одна из дверей, судя по всему, вела в лифт, но подойдя поближе, она услышала гул работающего мотора и, не желая терять ни минуты, решила подняться пешком по лестнице. Хотя свет на лестнице не горел, это ее не остановило, и она ринулась наверх, перескакивая через две, а то и через три ступеньки. Добежав до двери, ведущей на верхний этаж, она стала нашаривать в темноте ручку, и в этот момент с той стороны до нее донесся чей-то голос. Слов она разобрать не смогла, но голос звучал утонченно, едва ли не чопорно. Может быть, кто-то из Tabula Rasa все-таки остался в живых? Блоксхэм, например — Казанова подвала?

Она распахнула дверь. С другой стороны было светлее, хотя и не намного. Комнаты по обе стороны коридора были погруженными во мрак зрительными залами с опущенными занавесями, но голос вел ее сквозь серый сумрак к парной двери, одна из створок которой была приоткрыта. За дверью горел свет. Она стала осторожно подкрадываться. Толстый ковер заглушал ее поступь, так что даже когда говоривший прерывал свой монолог на несколько секунд, она продолжала двигаться вперед и дошла до дверей без единого шороха. Оказавшись на пороге, она решила, что медлить не имеет смысла и распахнула двери настежь.

В комнате стоял стол, а на нем лежал Оскар в луже крови. Она не вскрикнула и даже не почувствовала тошноты, хотя он и был вскрыт, словно пациент во время операции. Собственная чувствительность волновала ее куда меньше, чем муки человека, лежащего на столе. Он был еще жив. Она видела, как сердце его бьется, словно пойманная рыба в кровавой луже.

Рядом на столе лежал нож хирурга. Его обладатель, скрытый в густой тени, произнес:

— А вот и ты. Входи, что стоять на пороге? Входи же. — Он оперся на стол руками, на которых не было и пятнышка крови. — Ведь это же я, дорогуша.

— Дауд…

— Ах! Как это приятно, когда тебя помнят. Кажется, такой пустяк… Ан нет, не пустяк. Совсем не пустяк.

Он говорил с прежней театральностью, но медоточивые нотки исчезли из его голоса. Речь его, да и внешний вид были пародией на прежнего Дауда; лицо напоминало грубо вырубленную маску.

— Присоединяйся же к нам, дорогуша, — сказал он. — В конце концов это наше общее дело.

Как ни поражена она была увидеть его здесь (но в конце концов разве Оскар не предупреждал ее, что таких, как он, трудно лишить жизни?), робости перед ним она не чувствовала. Она видела его проделки, его обманы и его кривляния, а еще она видела, как он висел над бездной, умоляя о пощаде. Это было нелепое существо.

— Кстати сказать, на твоем месте я бы не стал прикасаться к Годольфину, — сказал он.

Она проигнорировала его совет и подошла к столу.

— Его жизнь держится на тонкой ниточке, — продолжал Дауд. — Если его пошевелить, клянусь, его внутренности рассыплются по столу. Мой совет тебе — пусть лежит. Насладись моментом.

— Насладись? — сказала она, чувствуя, что не в силах больше сдерживать свое отвращение, хотя и сознавала, что именно этого ублюдок и добивался.

— Не надо так громко, моя сладенькая, — сказал Дауд, словно ее повышенный тон причинил ему боль. — Разбудишь ребеночка. — Он хохотнул. — А он ведь действительно ребенок, по сравнению с нами. Такая недолгая жизнь…

— Зачем ты это сделал?

— С чего начать? С мелочных причин? Нет. С самой главной причины. Я сделал это для того, чтобы стать свободным.

Он наклонился вперед, и зигзагообразная граница света и тени рассекла его лицо.

— Когда он сделает свой последний вдох, дорогуша — что произойдет очень скоро, — роду Годольфинов настанет конец. Когда его не будет, наше рабство кончится.

— В Изорддеррексе ты был свободен.

— Нет. Может быть, на длинном поводке, но свободой это назвать нельзя. Какая-то часть меня знала, что я должен быть вместе с ним дома, заваривать ему чай и вытирать ему после мытья кожу между пальцами на ногах. В глубине души я по-прежнему оставался его рабом! — Он снова посмотрел на распростертое тело. — Просто какое-то чудо, что он еще живет.

Он потянулся к ножу.

— Не тронь его! — резко сказала она, и он отпрянул с неожиданной живостью.

Она осторожно наклонилась над Оскаром, стараясь не прикасаться к нему из опасения, что это может ввергнуть его едва живой организм в еще больший шок и привести к гибели. Его лицевые мускулы подергивались; белые, как мел, губы были объяты мелкой дрожью.

— Оскар? — прошептала она. — Ты слышишь меня?

— О, если б ты только могла сама себя видеть, дорогуша, — заворковал Дауд. — Когда ты смотришь на него, у тебя глаза — как у раненой оленихи. И это после того, как он использовал тебя. Как он угнетал тебя.

Она наклонилась к Оскару еще ближе и вновь произнесла его имя.

— Он никогда не любил ни меня, ни тебя, — продолжал Дауд. — Мы были его имуществом, его рабами. Частью его…

Глаза Оскара открылись.

— …наследства, — договорил Дауд, но последнее слово он произнес едва слышно. Стоило Оскару открыть глаза, как Дауд тут же отступил в тень.

Белые губы Оскара сложились в форме ее имени, но движение это было совершенно беззвучным.

— О, Боже, — прошептала она. — Ты слышишь меня? Я хочу, чтобы ты знал, что все это не напрасно. Я нашла ее. Понимаешь? Я нашла ее.

Оскар едва заметно кивнул. Потом, с предсмертной осторожностью, он облизал губы и набрал в легкие немного воздуха.

— …это неправда…

Она расслышала слова, но не поняла их смысла.

— Что неправда? — спросила она.

Он вновь облизал губы. Речь требовала от него непомерных усилий, и его лицо стянула напряженная гримаса. На этот раз он произнес только одно слово.

— …наследство…

— Я была не наследством? — сказала она. — Да, я знаю это.

Призрак улыбки тронул его губы. Его взгляд блуждал по ее лицу — со лба на щеку, со щеки на губы, потом вновь возвращался к глазам, чтобы встретиться с ее твердым взглядом.

— Я любил… тебя, — сказал он.

— Это я тоже знаю, — прошептала она.

Потом его взгляд утратил ясность. Сердце в кровавой луже затихло, а лицо его разгладилось. Он умер. Труп последнего из рода Годольфинов лежал на столе Tabula Rasa.

Она выпрямилась, не отрывая взгляд от мертвого тела, хотя это и причиняло ей боль. Если ей когда-нибудь придет в голову заигрывать с темнотой, то пусть это зрелище прогонит искушение. Сцена эта не была ни поэтичной, ни благородной; на столе лежала груда отбросов, вот и все.

— Свершилось, — сказал Дауд. — Странно. Я не чувствую никакой разницы. Конечно, на это может потребоваться время. Я думаю, свободе надо учиться, как и всему остальному. — За этим бормотанием она с легкостью могла расслышать едва скрываемое отчаяние. Дауд страдал. — Ты должна кое-что узнать… — сказал он.

— Я не хочу тебя слушать.

— Нет, послушай, дорогуша, я хочу, чтобы ты узнала… он сделал со мной то же самое однажды, вот на этом самом столе. Он выпотрошил меня перед всеми членами Общества. Может, это и неплохо — жажда мести и все такое… но ведь я из актерской братии… что я понимаю в этом?

— Ты из-за этого их всех убил?

— Кого?

— Общество.

— Нет, пока нет. Но я доберусь до них. Ради нас двоих.

— Ты опоздал. Все они уже мертвы.

Эта новость повергла его в молчание на целых пятнадцать секунд. Потом он начал снова, и снова это была болтовня, такая же пустая, как и то молчание, которое он пытался заполнить.

— Знаешь, это из-за этой проклятой Чистки, они нажили себе слишком много врагов. Через несколько дней изо всех щелей повылезает тьма-тьмущая разных мелких Маэстро. Годовщина-то какая наступает, а? Лично я напьюсь до положения риз. А ты? Как ты будешь праздновать? Одна или с друзьями? Вот эта женщина, которую ты нашла. Она как, сгодится для компании?

Юдит мысленно прокляла свою неосторожность.

— Кто она? — продолжал Дауд. — Только не уверяй меня, что у Клары оказалась сестра. — Он засмеялся. — Извини, я не должен был смеяться, но она была сумасшедшей, как церковная мышь, то есть тьфу… ну да ладно, ты должна и сама теперь это понимать. Они не понимали тебя. Никто не может понять тебя, дорогуша, кроме меня, а я понимаю тебя…

— …потому что мы с тобой — два сапога пара.

— Вот именно. Мы с тобой больше никому не принадлежим. Мы теперь сами себе господа. Мы будем делать что мы хотим и когда мы хотим, плюя на последствия.

— По-твоему, это свобода? — бесстрастно спросила она, наконец отрывая взгляд от Оскара и переводя его на странно искаженный силуэт Дауда.

— Только не пытайся убедить меня в том, что ты не хочешь ее, — сказал Дауд. — Я не прошу тебя полюбить меня за это — я не так глуп, но по крайней мере признай, что это было справедливо.

— Почему ты не убил его в постели много лет назад?

— Я не был достаточно силен. Конечно, я не утверждаю, что излучаю силу и здоровье в настоящий момент, но я сильно изменился со времени нашей последней встречи. Я побывал внизу, среди мертвых. Это имело большое… воспитательное значение. И пока я был там, внизу, пошел дождь. Такой сильный дождь, дорогуша. Знаешь, я такого никогда раньше не видел. Хочешь посмотреть, что на меня падало?

Он закатал рукав и протянул руку под свет лампы. Теперь она поняла, почему его силуэт выглядел таким бесформенным и распухшим. Его рука и, судя по всему, все его тело представляли собой гибрид живого и неживого: плоть уже частично затянулась над осколками камня, которые он запихнул в свои раны. Она мгновенно узнала пульсирующее в осколках радужное сияние, частично передавшееся и искалеченной плоти, которая служила им оправой. Дауду пришлось побывать под дождем из осколков Оси.

— Ты ведь знаешь, что это такое, не правда ли?

Юдит ненавидела в Дауде ту легкость, с которой он умел читать по лицу ее мысли, но изображать неведение не имело смысла.

— Да, — ответила она. — Я была в Башне, когда она начала рушиться.

— Настоящий Божий дар, а? Конечно, я уже не могу так быстро двигаться с этим грузом, но ведь после сегодняшнего дня мне уже не придется слышать: принеси то, подай это, — так что кому какое дело, что из одного конца комнаты в другой я прохожу за полчаса? Во мне есть сила, дорогуша, и я не возражаю против того, чтобы поделиться…

Он запнулся и убрал руку из-под света.

— Что это было?

Теперь и она услышала: отдаленное грохотание где-то внизу.

— А чем вы вообще занимались там внизу?Надеюсь, не уничтожением библиотеки. Это удовольствие я приберегал для себя. Дорогая моя, еще представится много возможностей порезвиться в роли варваров. Это витает в воздухе, тебе так не кажется?

Мысли Юдит вернулись к Целестине. Дауд вполне мог оказаться опасным для нее. Ей необходимо спуститься вниз и предупредить Богиню; возможно, подыскать какие-нибудь средства защиты. А пока она будет продолжать играть свою роль.

— Куда ты поедешь отсюда? — спросила она Дауда, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно непринужденнее.

— Скорее всего, назад на Риджентс Парк-роуд. Мы можем провести ночь в постели нашего хозяина. Ой, что это я такое говорю? Пожалуйста, не подумай, что мне нужно твое тело. Я знаю, что весь остальной мир полагает, что рай находится у тебя между ног, но я был девственником в течение последних двухсот лет и совершенно утратил интерес к этому делу. Мы ведь можем жить как брат с сестрой, не правда ли? Звучит не так плохо, как тебе кажется?

— Пожалуй, — сказала она, подавляя желание выплюнуть свое отвращение ему в лицо. — Действительно, звучит не так плохо.

— Ну хорошо, тогда почему бы тебе не подождать меня внизу? У меня еще есть здесь кое-какие дела. Должны быть соблюдены определенные ритуалы.

— Как скажешь, — ответила она.

Она предоставила ему возможность прощаться с Годольфином в одиночку (интересно, в чем заключались эти ритуалы?) и направилась обратно к лестнице. Грохотание, которое привлекло внимание Дауда, теперь прекратилось, но она летела вниз по бетонным ступенькам с надеждой в сердце. Темница разрушилась — она была в этом уверена. Через какие-нибудь секунды она устремит свой взгляд на Богиню, и, возможно, — это не менее важно — Целестина устремит свой взгляд на нее. В одном, по крайней мере, Дауд был прав. Со смертью Оскара она действительно освобождалась от проклятья своего рождения. Наступило время познать себя и быть познанной другими.

Проходя через комнату Роксборо и спускаясь по лестнице в подвал, она ощутила перемену, которую претерпел лабиринт библиотеки. Ей уже не надо было искать темницу; разлитая в воздухе энергия подхватила ее, словно прилив, и понесла к своему источнику. И вот она уже была перед камерой: стена превратилась в груду кирпичей и деревянных обломков, а дыра, образовавшаяся в результате ее разрушения, шла до самого потолка. Распад, вызванный ее прикосновением, до сих пор продолжался. Пока она подходила, новые кирпичи выпадали из кладки, поднимая вокруг себя облака превратившегося в пыль раствора. Рискуя оказаться под кирпичным дождем, она вскарабкалась на груду руин, чтобы заглянуть в темницу. Внутри было темно, но глаза ее вскоре различили лежащую в пыли мумию пленницы.

Тело ее было абсолютно неподвижным. Она подошла к нему и опустилась на колени, чтобы разорвать те тонкие путы, которыми Роксборо или его подручные связали Целестину. Они оказались слишком крепкими для ее пальцев, и она принялась за дело зубами. Путы были горькими на вкус, но своими острыми зубами ей вскоре удалось перегрызть первую веревку. Дрожь прошла по телу пленницы, ощутившей, что свобода близка. Как и в случае с кирпичами, вызванный ею распад оказался заразным. Стоило ей перегрызть с полдюжины веревок, как остальные начали лопаться по собственной воле, да и тело пленницы забилось в судорогах, помогая своему освобождению. Одна из веревок обожгла Юдит щеку, и она вынуждена была отпрянуть от рвущихся пут, лопнувшие концы которых ярко светились, описывая в темноте волнообразные движения.

Судороги тем сильнее сотрясали тело Целестины, чем быстрее становился процесс освобождения. Юдит заметила, что путы не просто разлетались в разные стороны, а вытягивались по всем направлениям, словно щупальца — вверх, к потолку темницы и к ее стенам. Теперь, чтобы избежать нового соприкосновения с ними, ей пришлось попятиться к той самой дыре, в которую она вошла, а потом и совсем выйти из камеры, чуть не растянувшись на груде кирпичей.

Вновь оказавшись в коридоре, где-то позади нее в лабиринте она услышала голос Дауда.

— Что ты там делаешь, дорогуша?

Ответить на этот вопрос она не смогла бы даже самой себе. Хотя она и явилась инициатором этого освобождения, сам процесс не подчинялся ее воле. Путы жили своей собственной жизнью, и независимо от того, подчинялись ли они Целестине или это Роксборо вложил в них приказ уничтожать всякого, кто попытается освободить пленницу, ни сдержать, ни остановить их она не могла. Некоторые из них рыскали у краев пролома, выхватывая из кладки новые кирпичи. Другие же, проявляя подвижность и гибкость, которых она от них не ожидала, рылись в руинах, переворачивая по дороге камни и книги.

— Господи ты Боже мой, — услышала она голос Дауда и, обернувшись, увидела его в коридоре в полудюжине ярдов позади нее. В одной руке он сжимал хирургический нож, в другой — окровавленный платок. Теперь она впервые смогла оглядеть его с ног до головы и увидела, как сильно сказался на нем груз осколков Оси. Он выглядел, как сломанная марионетка. Одно плечо было гораздо выше другого, а левая нога подворачивалась вовнутрь, словно после неправильно сросшегося перелома.

— Что там внутри? — спросил он, ковыляя ей навстречу. — Это твоя подружка?

— На твоем месте я держалась бы подальше, — сказала она.

Он проигнорировал ее слова.

— Это Роксборо тут что-нибудь замуровал? Посмотрите-ка, какие щупальца! Это Овиат там сидит?

— Нет.

— А тогда что? Годольфин никогда мне об этом не рассказывал.

— Он не знал.

— А ты знала? — спросил он, оглянувшись на нее, и вновь двинулся к пролому, из которого не переставая вылезали новые щупальца. — Я потрясен. У каждого из нас были свои маленькие секреты, не так ли?

Одна из веревок неожиданно возникла из-за груды кирпичей, и он отпрянул, выронив из руки платок. Падая, платок развернулся, и спрятанный Даудом кусочек плоти Оскара приземлился в грязь. Кусочек был небольшим, но он ей был прекрасно известен. Дауд отрезал диковину Оскара и унес ее с собой в качестве талисмана на память.

Она испустила стон отвращения. Дауд стал нагибаться, чтобы поднять ее, но ее ярость, которую она до поры до времени старалась подавлять ради Целестины, наконец-то взорвалась.

— Ах ты сукин кот! — завопила она и ринулась на него, занеся для удара обе руки, сцепленные в один кулак.

Из-за груза осколков он не успел подняться и избежать ее удара. Она стукнула его по задней части шеи, что, возможно, причинило ей гораздо больше боли, чем ему, но вывело из равновесия его и без того неустойчивое асимметричное тело. Он пошатнулся — жертва своего собственного веса, и растянулся на груде кирпичей. Это унижение разъярило его.

— Глупая корова! — крикнул он. — Глупая сентиментальная корова! Подбирай же! Давай, подбери его! Можешь взять себе, если хочешь.

— Мне он не нужен.

— Нет, я настаиваю. Это подарок — от брата любимой сестричке.

— Я тебе не сестричка! Никогда ею не была и никогда не буду!

Пока он лежал на кирпичах, изо рта его стали появляться жучки, некоторые из которых отъелись до размера тараканов на той силе, что он носил в себе. Она не знала, предназначены ли они для нее или для защиты от того, что скрывалось за стеной, но, увидев их, невольно попятилась.

— Я собираюсь простить тебя за это, — сказал он, излучая великодушие. — Я знаю, ты переутомлена. — Он протянул руку. — Помоги мне встать, — сказал он. — Скажи, что ты просишь прощения, и мы забудем об этом.

— Я ненавижу тебя всеми силами своей души, — сказала она.

Жучки кишели у его рта, но ею двигало не бесстрашие, а инстинкт самосохранения. Это место было местом силы. Правда окажет здесь ей большую услугу, чем ложь, пусть даже самая расчетливая.

Он убрал руку и стал подниматься на ноги. В это время она сделала пару шагов вперед, подобрала окровавленный платок и с его помощью подобрала с пола то, что осталось от Оскара. Когда она вновь выпрямилась, едва ли не чувствуя себя виноватой за этот поступок, ее внимание привлекло движение в проломе. В темноте камеры появился бледный силуэт, мягкость и округлость которого контрастировала с рваным контуром дыры, служившей ему рамой. Целестина парила в воздухе или, скорее, возносилась — как некогда Кезуар — на тонких лентах плоти, которые раньше опутывали ее члены и голову живым погребальным саваном. Черты ее лица были тонкими, но суровыми, и красота, которой они могли бы обладать, была напрочь уничтожена огнем безумия. Дауд все никак не мог окончательно выпрямиться, но, заметив выражение лица Юдит, обернулся, чтобы проследить за направлением ее удивленного взгляда. Когда взгляд его упал на освобожденную пленницу, тело изменило ему, и он снова рухнул на груду кирпичей, животом вниз. Из его кишащего жучками рта вырвалось только одно исполненное ужаса слово.

— Целестина?

Женщина приблизилась к отверстию в стене и подняла руки, чтобы ощупать кирпичи, которые так долго держали ее в заточении. Хотя она едва касалась их, они, словно избегая ее пальцев, падали вниз, чтобы присоединиться к своим собратьям. Пролом был достаточно широк, чтобы она могла выйти, но вместо этого она подалась назад, в тень. Ее сверкающий взгляд бешено метался из стороны в сторону; ее губы кривились, обнажая оскал ее зубов, словно готовясь выплюнуть какое-то ужасное откровение. Ее ответ Дауду был не менее краток:

— Дауд.

— Да, — прошептал он, — это я…

Во всяком случае, — подумала Юдит, — в одном эпизоде своей биографии он не соврал. Целестина действительно знала его, а он знал ее.

— Кто сделал это с тобой? — сказал он.

— Почему ты меня спрашиваешь? — ответила Целестина. — Ты, который сам был частью этого заговора!

В ее голосе слышалось то же сочетание безумства и безмятежности, которое проявлялось и в ее внешнем виде. Сладкозвучные тона ее голоса сопровождались лихорадочным трепетом, который казался едва ли не голосом другого человека, говорившего с ней хором.

— Я не знал об этом, клянусь, — сказал Дауд и с трудом повернул свою каменную голову в направлении Юдит. — Скажи ей.

Сверкающий взгляд Целестины обратился на Юдит.

— Ты? — сказала она. — Это ты засадила меня сюда?

— Нет, — ответила Юдит. — Я освободила тебя отсюда.

— Я сама освободила себя.

— Но началось все с меня, — сказала Юдит.

— Подойди поближе. Дай я рассмотрю тебя повнимательнее.

Юдит заколебалась — ведь лицо Дауда по-прежнему кишело жучками, но Целестина вновь позвала ее, и она повиновалась. Женщина подняла голову ей навстречу и несколько раз повернула ее вправо и влево, по-видимому, разминая онемевшие мускулы.

— Ты — женщина Роксборо? — спросила она.

— Нет.

— Но ведь я не намного ошиблась? Так чья же ты? Кому из них ты принадлежишь?

— Никому из них я не принадлежу, — сказала Юдит. — Все они мертвы.

— И даже Роксборо?

— Он умер двести лет назад.

— Двести лет назад, — сказала она. Это был не вопрос, а обвинение, но обвиняла она не Юдит, а Дауда. — Почему ты не пришел за мной?

— Я думал, что ты давным-давно умерла.

— Умерла? Нет. Это было бы счастьем. Я выносила этого ребенка. Я растила его какое-то время. Ты знал об этом.

— Откуда? Все это меня не касалось.

— Ты меня коснулся, — сказала она, — в тот день, когда забрал меня из моей жизни и отдал Богу. Я не просила и не хотела этого…

— Я был всего лишь слугой.

— Скорее псом. У кого в руках теперь твой поводок? У этой женщины?

— Я никому не служу.

— Хорошо. Тогда ты сможешь служить мне.

— Не доверяй ему, — сказала Юдит.

— А кому, по-твоему, я должна доверять? — сказала Целестина, даже не удостоив Юдит своим взглядом. — Тебе? У тебя руки в крови, и вся ты воняешь соитием.

В последней фразе прозвучало такое отвращение, что Юдит не сдержалась.

— Ты не проснулась бы, если б я тебя не нашла.

— Считай, что я отблагодарю тебя тем, что выпущу отсюда, — сказала Целестина. — Тебе недолго захочется оставаться в моем присутствии.

В это Юдит было легко поверить. После долгих месяцев ожидания этой встречи она столкнулась лишь с безумием Целестины и льдом ее ярости. Никаких откровений не предвиделось.

Тем временем Дауд наконец-то сумел подняться на ноги. Тогда одно из щупалец Целестины возникло из теней и устремилось к нему. Как ни странно, на этот раз он не сделал ни малейшей попытки избежать его прикосновения. Подозрительно смиренное выражение появилось у него на лице. Он не только не оказал никакого сопротивления, но даже подставил Целестине руки, соединив их запястье к запястью, чтобы она могла связать их. Она не пренебрегла его предложением, и щупальце обмотало его запястья. Потом оно усилило хватку и потащило его вверх по кирпичной груде.

— Будь осторожна, — предупредила ее Юдит. — Он сильнее, чем кажется.

— Все это украдено, — ответила Целестина. — Все его штучки, его манеры, его сила. Ничто из этого не принадлежит ему. Ведь он актер. Скажи, я права?

С показным смирением Дауд склонил голову, но в тот же самый момент он уперся ногами в кирпичи, сопротивляясь тянущему его щупальцу. Юдит хотела было вторично предупредить Целестину, но прежде чем хоть один звук сорвался с ее губ, пальцы Дауда обхватили щупальце и резко дернули его на себя. Застигнутую врасплох Целестину швырнуло на неровный край пролома, и прежде чем остальные щупальца успели прийти к ней на помощь, Дауд поднял руки над головой и с легкостью разорвал свои путы. Целестина испустила вопль боли и попятилась в святилище своей темницы, таща за собой поврежденное щупальце. Но Дауд не дал ей передышки и немедленно пустился в погоню, взбираясь на кирпичную груду и истошно вопя:

— Я не твой раб! Я не твой пес! А ты — никакая не Богиня! Ты — самая обыкновенная блядь!

Потом он исчез в темноте пролома, продолжая вопить. Юдит отважилась сделать несколько шагов к темнице, но противники удалились вглубь, и их борьба была полностью скрыта от ее взгляда. Однако она могла слышать ее — шипящее дыхание, полное боли, глухой звук удара о каменную стену… Стены дрожали, и по всему коридору с полок падали книги. Волна силы подхватывала вкладные листы и памфлеты, и они метались по воздуху, словно птицы в ураган, а более массивные тома бились в припадке на полу со сломанными корешками.

А потом неожиданно все кончилось. Борьба в камере полностью прекратилась, и последовало несколько секунд напряженного молчания, прерванного стоном, вслед за которым из мрака появилась рука, ухватившаяся за край разрушенной стены. Спустя мгновение, едва держась на ногах, из темноты появился Дауд, другую руку прижимавший к лицу. Хотя осколки, вживленные в его плоть, обладали силой, сама плоть была слабой, и Целестина воспользовалась этой слабостью с умением настоящего бойца. Половина его лица была содрана до кости, а тело пострадало даже больше, чем тот труп, что он оставил наверху на столе: его желудок выпирал из раны, конечности были расплющены и изуродованы.

Выбираясь из дыры, он упал. Вместо того чтобы попытаться встать на ноги — впрочем, она сильно сомневалась, что подобная попытка может оказаться удачной, он пополз по груде руин на четвереньках, ощупывая руками наваленные перед ним кирпичи, словно слепой. Всхлипы и стоны вырывались из его горла, но усилия, которых требовал подъем, быстро исчерпали его последние запасы энергии, и звуки прекратились. Через некоторое время он затих окончательно. Руки под ним подогнулись, и он рухнул лицом вниз, в окружении раскрывшихся веером книг.

Наблюдая за телом, Юдит сосчитала до десяти, а потом двинулась к темнице. Оказавшись от тела ярдах в двух, она заметила движение и замерла. В нем еще оставалась жизнь, хотя и не его. Жучки выбегали из его приоткрытого рта, словно блохи, покидающие холодеющий труп бродячей кошки. Они также вылезали и из ноздрей, и из ушей. Вполне вероятно, что, лишенные его руководства, они были безвредны, но она не собиралась проверять это предположение на практике. Стараясь держаться от них как можно дальше, окольным путем она стала перебираться через руины к порогу сумасшедшего дома невесты Хапексамендиоса.

В воздухе плясала пыль — последствие высвобожденных здесь сил, и от этого мрак казался еще гуще. Но Целестину она видела: ее скорченное тело лежало у дальней стены. Вне всякого сомнения, он причинил ей серьезный вред. Ее бледная кожа была обожжена и свисала лоскутьями на бедре, боку и плече. Юдит пришло в голову, что, судя по всему, очистительный пыл Роксборо еще имеет какую-то власть над этой Башней. За последний час ей пришлось увидеть трех поверженных отступников — одного наверху и двоих внизу. Похоже, его пленница Целестина пострадала меньше других. Сколь ни серьезны были ее раны, она нашла в себе силы устремить на Юдит свой яростный взгляд и сказать:

— Ну что, пришла порадоваться?

— Я пыталась предупредить тебя, — сказала Юдит. — Я не хочу, чтобы мы были врагами, Целестина. Я хочу тебе помочь.

— По чьему приказу?

— По своей собственной воле. Почему ты считаешь, что каждый должен быть чьим-то рабом, шлюхой или псом?

— Потому что так устроен мир, — сказала она.

— Мир изменился, Целестина.

— Что? Значит, род человеческий исчез?

— Быть рабом — это не удел человека.

— А ты-то откуда можешь знать? — сказала женщина. — Что-то я не чую в тебе человеческого духа. Ведь ты притворщица, признавайся? Штучка, сделанная себе на потребу каким-нибудь Маэстро?

В любых устах подобная отповедь причинила бы Юдит сильную боль, но слышать ее из уст женщины, которая так долго была для нее маяком надежды и спасения, было жесточайшим приговором. Она так яростно боролась за то, чтобы стать больше чем подделкой, изготовленной в искусственной утробе, но несколькими словами Целестина низвела ее до уровня миража, призрака.

— В тебе ведь даже нет ничего естественного, — сказала она.

— Да и в тебе тоже, — отрезала Юдит.

— Но когда-то я была обычной женщиной, — сказала Целестина. — И я живу памятью о тех временах.

— Живи какой хочешь памятью, но это не изменит фактов. Ни одна обычная женщина не смогла бы просидеть здесь двести с лишним лет и остаться в живых.

— Меня поддерживала жажда мести.

— Кому, Роксборо?

— Им всем, кроме одного.

— Кто этот один?

— Маэстро… Сартори.

— Ты его знала?

— Слишком недолго, — сказала Целестина.

В ее словах слышалась тяжелая скорбь, которую Юдит не могла объяснить, но могла утешить буквально несколькими словами, и, несмотря на все жестокосердие Целестины, не собиралась откладывать это на потом.

— Сартори не умер, — сказала она.

Незадолго до этого Целестина повернулась лицом к стене, но теперь она снова посмотрела на Юдит.

— Сартори жив?

— Я найду его для тебя, если ты хочешь, — сказала Юдит.

— Ты правда сделаешь это?

— Ты его любовница?

— Не совсем так.

— Где он? Он где-то рядом?

— Я не знаю, где он сейчас. Бродит где-то по городу.

— Да. Приведи его. Прошу тебя, приведи его ко мне. — Она поднялась на ноги, опираясь на стену. — Он не знает, как меня зовут, но я знаю его.

— Так от имени кого мне его позвать?

— Спроси его… спроси его, помнит ли он Низи Нирвану.

— Кого?

— Просто скажи ему эти два слова.

— Низи Нирвана?

— Да.

Юдит двинулась к пролому, но в тот самый момент, когда она собиралась покинуть темницу, Целестина вновь позвала ее.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Юдит.

— Так вот, Юдит, от тебя не только воняет соитием, но к тому же ты сжимаешь в руке кусочек плоти, от которого, видно, никак не можешь оторваться. Брось его.

Юдит с отвращением посмотрела на свою руку. Диковина по-прежнему была там, наполовину свесившись наружу. Она швырнула ее в пыль.

— Что ж тут удивительного, что я приняла тебя за шлюху? — заметила Целестина.

— Стало быть, мы обе совершили ошибки, — сказала Юдит, оглядываясь на нее. — Я приняла тебя за свое спасение.

— Ты ошиблась гораздо больше, чем я, — ответила Целестина.

Оставив без ответа эту последнюю злобную реплику, Юдит вышла из камеры. Жучки, покинувшие тело Дауда, до сих пор бесцельно копошились вокруг, возможно, рассчитывая найти новое убежище, но их прежнее обиталище исчезло. Ее не слишком это удивило: в конце концов Дауд был актером до мозга костей. Он будет откладывать свою прощальную сцену так долго, как это только возможно, в надежде оказаться в центре подмостков в тот момент, когда опустится занавес. Тщетная надежда, если принять во внимание величие его собратьев по пьесе. Сама Юдит не собиралась опускаться до подобных глупостей. Чем больше она узнавала о разворачивающейся вокруг нее драме, корнями уходившей к легенде о Христе-Примирителе, тем более смиренной ощущала она свою собственную роль в ней и готова была вообще отказаться от места в списке действующих лиц. Подобно четвертому волхву, исключенному из Евангелия, она вряд ли окажется желанным гостем в новом благовествовании, которому вскоре предстоит быть написанным, а видя то плачевное место, в котором оказался его Завет, она не собирается терять время на то, чтобы сочинить свой собственный.

Глава 49

1

Ночное дежурство Клема закончилось. Он вышел из дома еще вчера, в семь часов вечера, чтобы приступить к выполнению обязанностей, которые он добровольно взваливал на себя каждую ночь. Обязанности же эти заключались в попечении о тех лондонских бездомных, которые были слишком истощены или слишком молоды, чтобы выжить на улицах, имея лишь бетон и картонные коробки в качестве постельных принадлежностей. Ночь накануне летнего солнцестояния должна была наступить всего лишь через два дня, так что тьма опускалась на город ненадолго, да и воздух был сравнительно теплым, но помимо холода были и другие опасности, подстерегающие слабых, — так сказать, с человеческим лицом. В попытках вырвать добычу у них из пасти он и проводил безлюдные послеполуночные часы, возвращаясь домой под утро измученным от усталости, но слишком взволнованным, чтобы лечь и уснуть. В том же состоянии был он и сейчас. За последние три месяца работы с бездомными он увидел столько же человеческих страданий, сколько за четыре предшествующих десятилетия. Он видел людей, дошедших до крайней степени обездоленности, живущих на расстоянии одного плевка от наиболее выдающихся городских символов правосудия, веры и демократии — без денег, без надежды, а многие (и это зрелище было самым печальным) и без сколь-нибудь значительных запасов душевного здоровья. Когда он возвращался домой после своих ночных блужданий, та дыра, которую он ощущал внутри себя после смерти Тэйлора, не то чтобы заполнялась, но по крайней мере забывалась на время, ибо в голове его вставали картины такого отчаяния, что сама она, будучи отраженной в зеркале, казалась ему чуть ли не воплощением жизнерадостности и благополучия.

Сегодня он задержался в ночном городе дольше, чем обычно. Он знал, что после восхода солнца у него не будет никаких шансов заснуть, но в данный момент это его не особенно волновало. Два дня назад к нему явился посетитель, после ухода которого он прибежал на порог к Юдит с рассказами об ангелах в солнечных лучах; с тех пор никаких намеков на присутствие Тэйлора больше не наблюдалось. Но были другие намеки — не дома, а здесь, на улицах. Намеки на то, что повсюду присутствуют силы, малой частью которых является и его дорогой Тэйлор.

С одним из таких намеков он столкнулся совсем недавно. В самом начале первого человек по имени Толланд, судя по всему, бывший грозой всех недолговечных сообществ, которые сбились в стада для ночлега под мостами и на станциях Вестминстера, принялся буйствовать в Сохо. На одной из задних улиц он ранил двух алкоголиков только за то, что они не вовремя оказались у него на пути. Клем не был непосредственным свидетелем происшедшего; он приехал уже после ареста Толланда, чтобы попытаться увести с собой тех, чьи постели и пожитки были уничтожены. Однако ни один человек не согласился пойти с ним, а в ходе его тщетных уговоров женщина, которую он до этого момента никогда не видел иначе как со слезами на глазах, улыбнулась ему и сказала, что это он должен остаться с ними этой ночью под открытым небом, вместо того чтобы прятаться дома в теплой постели, ибо Господь грядет, и первыми, кто увидит его, будут люди улиц и трущоб. Не будь этого мимолетного появления Тэйлора в его жизни, Клем не придал бы значения блаженной болтовне женщины, но слишком много неуловимого витало в воздухе, чтобы он мог позволить себе проигнорировать малейший намек на сверхъестественное. Он спросил у женщины, кто этот Господь, и она ответила — вполне логично, — что это не имеет никакого значения. С какой это стати ей ломать голову над тем, кто этот Господь, — спросила она, — коль скоро Он уже здесь?

До зари оставался час, и он тащился по мосту Ватерлоо, потому что ему приходилось слышать, что психопат Толланд обычно болтается на Южном Берегу, и можно было предположить, что на другой берег его загнало какое-нибудь действительно необычное происшествие. Призрачный намек, но достаточный для того, чтобы Клем отправился в это путешествие, хотя домашний очаг и подушка ожидали его совсем в другой стороне.

Бетонные бункеры Южного Берега были любимым объектом насмешек Тэйлора. Всякий раз, когда речь заходила о современной архитектуре, он не упускал случая пройтись по поводу их уродливости. В данный момент их тусклые, покрытые пятнами фасады скрывала темнота, но та же темнота превращала раскинувшийся вокруг них лабиринт улочек и подземных переходов в район, куда не совал свой нос ни один буржуа из страха за свою жизнь и свой бумажник. Опыт последних месяцев научил Клема скептически относиться к подобным страхам. В таких крольчатниках, как правило, жили люди, которые в большей степени были жертвами агрессии, нежели агрессорами. Их крики были защитой против воображаемых врагов, а их тирады, как бы грозно ни звучали они из темноты, чаще всего заканчивались слезами.

Однако сегодня, спускаясь с моста, он не услышал даже шепота. Предместья картонного города виднелись в тусклом свете фонарей, но центральная его часть скрывалась под прикрытием бетонных эстакад и была погружена в абсолютное молчание. В нем зародилось подозрение, что безумный Толланд был далеко не единственным местным жильцом, который покинул свой дом и отправился в северную часть города, а когда он заглянул в стоявшие на окраине коробки, это подозрение подтвердилось. Выудив из кармана маленький фонарик, он двинулся во мрак. Лагерь, как обычно, утопал в мусоре и нечистотах. Повсюду виднелись сгнившие объедки, осколки разбитых бутылок, звездообразные пятна рвоты. Но коробки с газетными постелями и грязными одеялами внутри были пусты. До крайности заинтригованный этим обстоятельством, он бродил среди мусора, надеясь отыскать кого-нибудь, кому истощение или безумие помешали покинуть лагерь, и расспросить его о причинах этой миграции. Но он прошел из конца в конец, не увидев ни единого человека на пространстве, которое архитекторы этого бетонного Ада планировали отвести под детскую площадку. Все, что осталось от их добрых намерений, это черный скелет горки и металлическая конструкция для лазанья. Однако, как ни странно, бетонные плиты вокруг них были покрыты яркими рисунками, и, подойдя поближе, Клем оказался на выставке кича. Повсюду виднелись неумелые пастельные копии портретов кинозвезд и фотомоделей.

Он провел лучом по серии картинок, которая привела его к стене, также раскрашенной, но совсем другой рукой. Здесь уже речь не шла ни о каких копиях. Картина на стене была такой огромной, что Клему пришлось несколько раз провести фонариком из конца в конец, прежде чем ему открылось все ее великолепие. Было совершенно ясно, что одержимая филантропическими идеями группа живописцев-монументалистов взвалила на себя задачу по украшению этого подземного мира, и результатом их работы стал фантастический пейзаж с зелеными небесами, простреленными молниями ослепительно желтого, под которыми простиралась желто-оранжевая равнина. На песке возвышался окруженный крепостными стенами город с причудливыми шпилями. Краска в лучах фонарика ярко блестела, и, подойдя поближе, Клем обнаружил, что монументалисты закончили свои труды совсем недавно. Стена до сих пор была липкой. С небольшого расстояния было видно, что картина выполнена крайне небрежно, едва ли не наспех. На изображение города и его башен ушло не более дюжины мазков, а дорога, идущая от его ворот, была воссоздана одним-единственным змеящимся движением кисти.

Оторвав лучик фонарика от картины, чтобы осветить лежащий впереди путь, Клем понял, почему монументалисты проявили такую небрежность. Они потрудились над каждой доступной стеной в округе, создав целый парад ослепительных образов, многие из которых были куда более странными, чем пейзаж с зеленым небом. Слева от Клема был человек с двумя сложенными руками вместо головы, между ладонями которого плясали молнии. Справа — семейка чудиков с волосатыми лицами. Дальше виднелся горный пейзаж с фантастическим довеском в виде нескольких обнаженных женщин, парящих над снегами, а пониже — усеянная черепами степь, на горизонте которой паровоз выплевывал дым в ослепительное небо. Еще пониже был остров, окруженный морем, по которому бежала одна-единственная волна, а в пене этой волны проступало чье-то лицо. Все это было изображено в той же страстной спешке, что и первая картина, но от этого живопись только обретала нетерпеливость наброска и становилась более мощной в своем воздействии. Возможно, дело было в его утомлении или просто в необычном местонахождении этой выставки, но на Клема она произвела сильное и странное впечатление. В картинах не было ничего фальшивого и сентиментального. Они были как бы окнами, открытыми в сознания незнакомцев, и он почувствовал радостное возбуждение, обнаружив там такие чудеса.

Следя взглядом лишь за сменой образов, он полностью утратил ориентировку. Выключив фонарик, чтобы определить свое местоположение по свету уличных фонарей, он увидел лишь небольшой костер впереди и, за неимением другого маяка, направился к нему. Те, кто развел его, обосновались в небольшом садике, разбитом посреди бетона. Возможно, в прежние времена он и мог похвастаться клумбой роз или цветущими кустами, а также скамейками, посвященными памяти какого-нибудь покойного отца города. Но теперь здесь была лишь жалкая лужайка, трава которой чахло зеленела, едва пробиваясь сквозь грязь. На ней и собрались обитатели картонного города или во всяком случае какая-то их часть. Большинство спали, завернувшись в пальто и одеяла, но несколько человек стояли вокруг костра и разговаривали, передавая по кругу сигарету.

Заметив Клема, негр, сидевший на низкой ограде рядом с воротами садика, поднялся, чтобы защитить вход. Клема это не остановило. В позе негра не было заметно угрозы, да и в садике царило полное спокойствие. Спящие не ворочались и не издавали криков. Судя по всему, им снились приятные сны. Те, кто стоял вокруг костра, разговаривали шепотом, а когда они смеялись, что случалось поминутно, с уст их срывался отнюдь не тот хриплый, отчаянный звук, к которому привык Клем, а легкий, непринужденный смех.

— Кто ты такой, парень? — спросил его негр.

— Меня зовут Клем. Я заблудился.

— Ты не похож на бездомного, парень.

— Я и не бездомный.

— Так почему же ты здесь?

— Я уже сказал: я заблудился.

Негр пожал плечами.

— Станция Ватерлоо вон там, — сказал он, махнув приблизительно в том же направлении, откуда появился Клем. — Но тебе придется долго дожидаться первого поезда. — Он перехватил взгляд Клема, устремленный в сад. — Извини, парень, сюда тебе нельзя. Если у тебя есть свой дом, отправляйся туда.

Однако Клем не двинулся с места. Взгляд его был прикован к одному из людей у костра, который стоял спиной к воротам.

— Кто этот человек, который сейчас говорит? — спросил он у часового.

Негр оглянулся.

— Это Маляр, — ответил он.

— Маляр? — переспросил Клем. — Ты, конечно, хотел сказать Миляга.

Клем не повышал голоса, но слоги этого имени, должно быть, далеко разнеслись в тихом воздухе, потому что стоило им сорваться с его губ, как человек у костра запнулся и медленно повернулся к воротам. Он выделялся темным силуэтом на фоне костра, и черты его различить было не так-то просто, но Клем знал, что не ошибся. Человек вновь повернулся к своим собеседникам и сказал какую-то фразу, которую Клем не расслышал. Потом он отошел от костра и направился к воротам.

— Миляга? Это я, Клем.

Негр отступил в сторону и открыл ворота, чтобы выпустить из сада человека, которого он назвал Маляром. Человек остановился и пристально изучал незнакомца.

— Я тебя знаю? — спросил он. В голосе его не слышалось враждебности, но не было в нем и теплоты. — Ведь я знаю тебя, верно?

— Да, ты знаешь меня, друг, — ответил Клем. — Ты знаешь меня.

* * *

Вдвоем они пошли вдоль реки, оставив за спиной спящих вокруг костра людей. Вскоре стали очевидны произошедшие в Миляге многочисленные перемены. Во-первых, конечно, он толком не знал, кто он такой, но были и другие изменения, имевшие, как почувствовал Клем, еще более глубокую природу. Речь его была простой, равно как и выражение его лица, которое было попеременно то встревоженным, то безмятежным. Что-то от того Миляги, которого знали он и Тэйлор, исчезло — возможно, навсегда. Но что-то готовилось занять пустующее место, и Клем почувствовал желание быть рядом с этим новым хрупким я, чтобы охранять его от опасностей.

— Это ты написал картины? — спросил он.

— Да, вместе с моим другом Понедельником, — сказал Миляга. — Мы работали на равных.

— Я не помню, чтобы ты когда-нибудь рисовал нечто подобное.

— Это все места, в которых я побывал, — сказал ему Миляга. — И люди, которых я знал. Они стали возвращаться ко мне, когда у меня появились краски. Но медленно, очень медленно. Еще так много у меня в голове… — Он поднес руку ко лбу, покрытому плохо зажившими ссадинами. — …и все это сбивает меня с толку, не дает сосредоточиться. Ты зовешь меня Милягой, но у меня есть и другие имена.

— Джон Захария?

— Это одно из них. А еще внутри меня есть человек по имени Джозеф Беллами, и человек по имени Майкл Моррисон, и человек по имени Олмот, и человек по имени Сартори. Кажется, что все они — это я, Клем. Но ведь такого не бывает, а? Я спрашивал у Понедельника, и у Кэрол, и у Ирландца, и все они сказали, что у человека может быть два имени… ну, три, но никак не десять.

— Может быть, ты прожил другие жизни и теперь вспоминаешь их?

— Если это так, то я не хочу больше вспоминать. Это слишком больно. Я никак не могу сосредоточиться. Я хочу быть одним человеком с одной жизнью. Я хочу знать, где мое начало и где конец, чтобы прекратилась эта чертова карусель.

— А что в ней такого плохого? — спросил Клем, искренне недоумевая, какой вред может принести обладание множеством жизней, вместо одной.

— Потому что я боюсь, что этому никогда не наступит конец, — ответил Миляга. Он говорил спокойно и ровно, словно метафизик, достигший крутого обрыва и описывающий открывшуюся перед ним бездну тем людям, которые не смогли — или не захотели — пойти за ним следом. — Боюсь, я привязан ниточками ко всему остальному миру, — сказал он. — А это значит, что мне не выплыть. Я хочу быть этим человеком, или тем человеком, но не всеми людьми сразу. Если я — каждый из людей, то я никто и ничто.

Он остановился и повернулся к Клему, положив руки ему на плечи.

— Кто я? — спросил он. — Скажи мне. Если любишь меня, скажи мне. Кто я?

— Ты — мой друг.

Конечно, этот ответ не был шедевром красноречия, но других у Клема просто не было. Миляга пристально вгляделся в лицо своего спутника и не сводил с него глаз минуту или даже больше, словно прикидывая, сумеет ли эта аксиома перебороть ужас, таящийся у него в голове. И медленно, очень медленно, в уголках его рта зародилась улыбка, а в глазах заблестели слезы.

— Так ты видишь меня? — спросил он тихо.

— Разумеется, я тебя вижу.

— Я спрашиваю не про глаза, а про твое внутреннее зрение. Существую ли я в твоей голове?

— Я вижу тебя ясно, как кристалл, — ответил Клем.

И это действительно было правдой — сейчас больше чем когда бы то ни было. Миляга кивнул, и улыбка его стала уверенней.

— Кто-то еще пытался научить меня этому, — сказал он. — Но тогда я не понял. — Он задумался, а потом произнес: — Неважно, как меня зовут. Имена — это пустяк. Я есть то, что я есть внутри тебя. — Он медленно обнял Клема. — Я — твой друг.

Он крепко сжал Клема, а потом отступил в сторону. Слезы его высохли.

— Кто же это учил меня этому? — удивился он.

— Может быть, Юдит?

Он покачал головой.

— Ее лицо постоянно у меня перед глазами, но это была не она. Это был кто-то, кого потом не стало.

— Так, может быть, это был Тэйлор? — спросил Клем. — Ты помнишь Тэйлора?

— Он тоже меня знал?

— Он любил тебя.

— Где он сейчас?

— Ну, это совсем другая история.

— Вот как? — ответил Миляга. — А может быть, все это едино?

* * *

Они продолжали свой путь вдоль реки, обмениваясь вопросами и ответами. По просьбе Миляги Клем подробно изложил жизнь Тэйлора, от рождения до смертного ложа и от смертного ложа до солнечного луча, а Миляга в свою очередь изложил все имеющиеся у него догадки по поводу природы того путешествия, из которого он возвратился. Хотя он помнил не так уж много деталей, он знал, что в отличие от Тэйлора оно не привело его к свету. По пути он потерял много друзей, имена которых смешались с именами его прошлых воплощений, и видел смерть и разрушение. Но видел он и те чудеса, которые теперь были запечатлены на бетонных стенах. Бессолнечные небеса, сверкавшие зеленью и золотом; дворец зеркал, похожий на Версаль; огромные, загадочные пустыни; ледяные соборы, наполненные звоном колокольчиков. Слушая эти россказни и созерцая перспективу уходящих во всех направлениях неизвестных миров, Клем ощутил, как та легкость, с которой он раньше принял представление о безгранично свободном «я», катающемся на карусели нескончаемых превращений, понемногу оставляет его. Те самые перегородки, от тоски по которым он искренне пытался отговорить Милягу в самом начале их разговора, теперь выглядели очень соблазнительно. Но они были ловушкой, и он знал об этом. Их удобство стреножит и в конце концов задушит его. Он должен сбросить с себя свой старый, затхлый образ мысли, если хочет отправиться рядом с этим человеком в те края, где мертвые души превращаются в свет, а бытие является порождением мысли.

— Почему ты вернулся? — спросил он Милягу через какое-то время.

— Хотел бы я знать, — ответил тот.

— Мы должны найти Юдит. Мне кажется, она должна знать об этом больше, чем мы с тобой вместе взятые.

— Я не хочу оставлять этих людей, Клем. Они взяли меня к себе.

— Я понимаю, — сказал Клем. — Но Миляга, они ведь тебе ничем сейчас не помогут. Они не понимают, что происходит вокруг.

— Мы тоже не понимаем, — напомнил ему Миляга. — Но они слушали меня, когда я рассказывал свою историю. Они смотрели, как я писал картины, а потом задавали мне вопросы, и когда я рассказывал им о своих видениях, они не насмехались надо мной. — Он остановился и указал жестом на здания Парламента на другом берегу реки. — Скоро там соберутся наши законодатели, — сказал он. — Смог бы ты им доверить то, что я только что тебе рассказал? Если мы скажем им, что мертвые возвращаются на землю в солнечных лучах и где-то существуют миры с зелено-золотыми небесами, как ты думаешь, что они нам ответят?

— Они скажут, что мы сошли с ума.

— Да. И выбросят нас в ту же самую сточную канаву, где сейчас живут Понедельник, Кэрол, Ирландец и все остальные.

— Они живут в сточной канаве не потому, что у них были видения, Миляга. Они попали туда потому, что с ними плохо обошлись, или сами они плохо обошлись с кем-то.

— Попросту это значит, что они не научились так же хорошо скрывать свое отчаяние, как остальные. Ничто не может отвлечь их от их боли. Тогда они напиваются и буйствуют, а на следующий день чувствуют себя еще более потерянными, чем вчера. Но все же я скорее доверюсь им, чем епископам и министрам. Может быть, им и нечем прикрыть свою наготу, но разве эта нагота не священна?

— Но она также и уязвима, — возразил Клем. — Ты не можешь втянуть их в эту войну.

— А кто сказал, что будет какая-то война?

— Юдит, — ответил Клем. — Но пусть бы она этого и не говорила, это все равно чувствуется в воздухе.

— А она знает, кто будет нашим врагом?

— Нет. Но битва будет тяжелой, и если тебе дороги эти люди, ты не поставишь их в первые ряды. Пусть они встанут там, когда война закончится.

Миляга на некоторое время задумался. Наконец он сказал:

— Тогда они будут миротворцами.^[89]

— Почему бы и нет? Они разнесут повсюду счастливые вести.

Миляга кивнул.

— Мне это нравится, — сказал он. — Им это тоже придется по душе.

— Тогда отправимся на поиски Юдит?

— По-моему, самое время. Только сначала мне надо пойти попрощаться.

* * *

В свете занимающегося утра они двинулись обратно, и когда они вновь оказались под мостом, тени из черных уже успели превратиться в серо-синие. Несколько лучей уже пробились сквозь лабиринт бетонных конструкций и подбирались к воротам сада.

— Куда ты ходил? — спросил Ирландец, поджидавший Маляра у ворот. — Мы уж думали, ты смылся.

— Я хочу, чтобы вы познакомились с моим другом, — сказал Миляга. — Это Клем. Клем, это Ирландец, а это Кэрол и Бенедикт. Где Понедельник?

— Спит, — сказал Бенедикт, — тот самый негр, что стоял на часах.

— А как твое полное имя? — спросила Кэрол.

— Клемент.

— Я тебя раньше видела, — сказала она. — Это ты притаскивал бесплатный суп, а? Ну точно, ты. У меня хорошая память на лица.

Миляга провел Клема в сад. Пламя почти погасло, но жара от углей было вполне достаточно, чтобы отогреть замерзшие пальцы. Он присел на корточки рядом с костром, поворошил угли палкой, пытаясь воскресить угасшее пламя, и поманил Клема поближе. Но наклонившись, чтобы присесть у костра, Клем внезапно замер.

— В чем дело? — спросил Миляга.

Клем перевел взгляд с костра на спящие вокруг груды тряпья. Двадцать или даже больше людей до сих пор видели сны, хотя солнечный свет уже подползал к их логову.

— Прислушайся, — сказал он.

Один из спящих смеялся тихим, едва слышным смехом.

— Кто это там? — спросил Миляга. Звук оказался заразительным, и на лице у него тоже появилась улыбка.

— Это Тэйлор, — сказал Клем.

— Здесь нет человека по имени Тэйлор, — сказал Бенедикт.

— И все-таки он здесь, — ответил Клем.

Миляга поднялся и оглядел спящих. В дальнем углу сада, лежа на спине, спал Понедельник, едва прикрытый одеялом, из-под которого высовывалась его забрызганная краской одежда. Луч утреннего солнца отыскал свой прямой, ослепительный путь между бетонными колоннами и уперся ему в грудь, захватив также подбородок и бледные губы. Понедельник смеялся, словно эта позолота была щекотной.

— Это и есть тот парень, который писал со мной картины, — сказал Миляга.

— Понедельник, — вспомнил Клем.

— Точно.

Клем прошел между спящими телами и приблизился к мальчику. Миляга последовал за ним, но еще до того, как он приблизился к спящему, смех прекратился. Улыбка, однако, не сходила с лица Понедельника, а солнце тем временем добралось до волосков над его верхней губой. Глаза его были закрыты, но когда он заговорил, можно было подумать, что он видит.

— Смотрите-ка, Миляга, — сказал он. — Путешественник вернулся. Вот это да, черт возьми, я просто потрясен.

Это был не совсем голос Тэйлора — все-таки гортань, в которой он зарождался, была на двадцать лет моложе, но модуляции были его, наравне с лукавой доброжелательностью интонации.

— Я полагаю, Клем уже успел рассказать тебе, что я болтаюсь здесь поблизости.

— Конечно, — сказал Клем.

— Странные времена, а? Я всегда говорил, что родился не в тот век. А умер, похоже, как раз в самое время. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

— Ну и вопросы у тебя, Миляга. Ты ведь Маэстро, а не я — тебе на них и отвечать.

— Я Маэстро?

— Он все еще вспоминает, Тэй, — пояснил Клем.

— Ну, тогда ему надо поторопиться, — сказал Тэйлор. — Каникулы кончились, Миляга. А теперь пора приниматься за работу. Если ты облажаешься, нас всех ждет такая черная дыра… А если она проглотит нас… — Улыбка сползла с лица Понедельника, — …если она проглотит нас, то больше не будет никаких духов в солнечном свете, потому что света вообще не будет. Кстати сказать, где твой подчиненный дух?

— Кто?

— Мистиф, кто же еще.

Дыхание Миляги убыстрилось.

— Ты раз потерял его, и я отправился на его поиски. Я тоже его нашел, когда он оплакивал своих детей. Вспоминаешь теперь?

— Кто это был? — спросил Клем.

— Ты ни разу с ним не встречался, — сказал Тэйлор. — Увидел бы, запомнил бы на всю жизнь.

— По-моему, Миляга забыл, — сказал Клем, глядя на встревоженное лицо Маэстро.

— Ну нет, мистиф по-прежнему у него в голове, — сказал Тэйлор. — Раз увидишь, никогда не забудешь. Ну, давай, Миляга. Назови его имя, сделай это для меня. Оно же вертится у тебя на кончике языка.

Лицо Миляги исказилось от боли.

— Ведь это любовь всей твоей жизни, Миляга, — продолжал свои увещевания Тэйлор. — Назови его. Ну, давай же. Назови его. Я заклинаю тебя.

Миляга напрягся и беззвучно пошевелил губами. Но наконец его горло сдалось и выпустило своего пленника.

— Пай… — прошептал он.

Улыбка Тэйлора появилась на губах Понедельника.

— Да…

— Пай-о-па.

— Ну, что я тебе говорил! Раз увидишь, никогда не забудешь.

Миляга повторил имя раз, и еще один раз, произнося его так, словно это было заклинание. Потом он повернулся к Клему.

— Тот урок, который я никак не мог выучить, — сказал он. — Это Пай, Пай меня учил.

— А где сейчас мистиф? — спросил Тэйлор. — У тебя есть какие-нибудь догадки на этот счет?

Миляга присел на корточки перед приютившим Тэйлора телом.

— Его больше нет, — сказал он, пытаясь поймать солнечный луч рукой.

— Не надо этого делать, — мягко сказал Тэйлор. — Так можно поймать только темноту. — Миляга разжал ладонь и подставил ее свету. — Так ты говоришь, его больше нет? — продолжал Тэйлор. — Но как? Как ты мог потерять его во второй раз?

— Он скрылся в Первом Доминионе, — ответил Миляга. — Умер и исчез там, куда я не мог за ним последовать.

— Да, грустная новость.

— Но я увижу его снова, когда выполню свою работу, — сказал Миляга.

— Ну вот, наконец-то мы до этого добрались, — сказал Тэйлор.

— Я — Примиритель, — сказал Миляга. — Я пришел, чтобы открыть путь в Доминионы…

— Все так, Маэстро.

— …в ночь накануне летнего солнцестояния.

— Неплохо сказано, — вставил Клем. — Это значит, завтра.

— Ничего невозможного в этом нет, — вставая, сказал Миляга. — Теперь я знаю, кто я. Он больше не сможет помешать мне.

— Кто не сможет? — спросил Клем.

— Мой враг, — ответил Миляга, подставляя лицо солнечному свету. — Я сам.

2

Проведя в городе лишь несколько дней, этот самый враг, в недалеком прошлом — Автарх Сартори, стал тосковать по томным рассветам и элегическим закатам покинутого им Доминиона. В этих краях день наступал слишком быстро и заканчивался с той же удручающей стремительностью. Это обязательно надо было изменить. Среди его замыслов по поводу Нового Изорддеррекса непременно найдется место и для дворца из зеркал или стекла, которые с помощью магии смогут удерживать великолепие этих недолгих сумерек и отражать их во всех направлениях. Возможно, тогда он сможет обрести здесь счастье.

Он знал, что не встретит особого сопротивления на пути завоевания Пятого Доминиона, — судя по той легкости, с которой ему удалось расправиться с членами Tabula Rasa. В настоящий момент все они, кроме одного, были уже мертвы — загнанные в свои норы, словно бешеные хищные зверьки. Ни один из них не отнял у него больше нескольких минут — они расстались со своими жизнями быстро, с несколькими всхлипами и еще меньшим количеством молитв. Он не был удивлен этому. Конечно, их предки были людьми с сильной волей, но даже самая свежая и горячая кровь разбавляется с каждым поколением, превращая потомков в бездарных трусов.

Единственным сюрпризом, который ожидал его в этом Доминионе, оказалась женщина, в постель которой он вернулся — несравненная и нестареющая Юдит. Впервые он отведал её в покоях Кезуар, когда, приняв ее за свою жену, переспал с ней на ложе с полупрозрачными покрывалами. Лишь спустя некоторое время, когда он готовился покинуть Изорддеррекс, Розенгартен доложил ему об увечье Кезуар и о присутствии ее двойника в коридорах дворца. Этот доклад был последним для Розенгартена в роли верного командующего. Когда, спустя несколько минут, ему было приказано сопровождать Автарха в его путешествии в Пятый Доминион, он проявил скрытое неповиновение, заявив, что Второй Доминион — это его дом, а Изорддеррекс — его гордость, и если уж ему суждено умереть, то пусть последний взгляд его упадет на сияющую в небе Комету. Как ни чесались у него руки наказать Розенгартена за это нарушение долга, Сартори не испытывал никакого желания появиться в своем новом мире забрызганным чужой кровью. Он отпустил старика и отправился в Пятый Доминион, полагая, что женщина, с которой он занимался любовью на постели Кезуар, осталась у него за спиной, где-то в Изорддеррексе. Но не успел он натянуть на себя маску своего брата, как она встретилась ему снова в клейновском саду фальшивых цветов.

Он всегда обращал внимание на приметы — и на хорошие, и на плохие. Повторное появление Юдит в его жизни было знаком того, что они созданы друг для друга, и ему показалось, что она, сама об этом не подозревая, чувствует то же самое. Это была та женщина, ради любви которой и был начат весь этот скорбный круговорот смерти и разрушения, и в ее обществе он чувствовал себя обновленным, словно вид ее напомнил клеткам его организма о том человеке, которым он был до своего падения. Ему был подарен второй шанс, вторая возможность начать все заново рука об руку с любимым существом и создать империю, которая сотрет все воспоминания о предшествующем провале. Он убедился в их полной совместимости, когда они занимались любовью. Более идеальное совпадение эротических импульсов он едва ли мог себе вообразить. После этого он отправился в город совершать убийства, чувствуя себя так бодро и энергично, как никогда раньше.

Конечно, потребуется определенное время, чтобы убедить ее в том, что этот брак предопределен самой судьбой. Она принимает его за другого и, безусловно, полезет на стенку от ярости, когда он откроет ей правду. Но со временем он укротит ее нрав. Он просто обязан это сделать. Даже в этом блаженном городе его преследовали невыносимые призраки, уста которых шептали о забвении. Рядом с ними даже самый отвратительный из вызванных им Овиатов мог показаться симпатягой. А она может спасти его от этих кошмаров — слизать его холодный пот и убаюкать его в сон. Он не боялся, что она отвергнет его. Он приковал ее к себе такой цепью, которая заставит ее позабыть обо всех моральных тонкостях — две ночи назад она зачала от него ребенка.

Это будет его первенец. Хотя они с Кезуар многократно пытались основать династию, каждый раз у нее бывал выкидыш, а позднее она настолько отравила свое тело криучи, что оно отказалось порождать новые яйцеклетки. А Юдит была настоящим чудом. Она не только подарила ему ни с чем не сравнимое блаженство — их соитие оказалось плодотворным. И когда настанет время сказать ей об этом (когда надоедливый Оскар Годольфин наконец распростится с жизнью, и род, для которого она была создана, прекратится), она увидит все совершенство их союза и почувствует, как оно брыкается в ее утробе.

3

Юдит не спала, ожидая, когда Миляга вернется после еще одной проведенной в блужданиях ночи. Тот зов, который она принесла ему от Целестины, слишком громко звучал у нее в ушах, чтобы можно было заснуть. Ей хотелось как можно скорее передать его по назначению и выбросить эту женщину из своих мыслей. К тому же, ей не улыбалась мысль оказаться спящей, когда он придет. Мысль о том, что он войдет в комнату и будет смотреть на ее погруженное в сон тело — которая еще две ночи назад показалась бы ей приятной — теперь внушала ей беспокойство. Он украл у нее яйцо и вымочил его в своей слюне. Вот когда она вернет свою собственность обратно, а он отправится в Хайгейт, тогда она сможет отдохнуть, но не раньше.

Когда он наконец вернулся, уже начинало светать, но в комнате было по-прежнему темновато, и она смогла прочесть выражение его лица, только когда он оказался от нее на расстоянии нескольких ярдов, а к тому моменту он уже весь расплылся в улыбке. Он нежно побранил ее за то, что она всю ночь прождала его, вместо того чтобы спать, и сказал ей, что в этом не было никакой нужды, так как ему ничто не угрожает. Однако на этом сладкие речи закончились. Он заметил ее состояние и спросил, что случилось.

— Я была в Башне Роксборо, — сказала она ему.

— Я надеюсь, ты не в одиночку туда отправилась? Этим людям нельзя доверять.

— Я взяла с собою Оскара.

— И что Оскар?

— Он мертв, — ответила она кратко.

Он выглядел искренне опечаленным.

— Как это случилось? — спросил он.

— Это не имеет значения.

— Для меня — имеет, — настаивал он. — Прошу тебя, расскажи. Я хочу знать об этом.

— Там оказался Дауд. Он и убил Годольфина.

— Он не причинил тебе никакого вреда?

— Нет. Пытался, но не смог.

— Не надо тебе было отправляться туда без меня. И что это за бес тебя попутал?

Она объяснила — с предельной простотой и ясностью.

— У Роксборо была пленница, — сказала она. — Женщина, которую он замуровал под Башней.

— А вот об этой шалости он так и не рассказал, — сказал Миляга. Ей послышалось в его тоне едва ли не восхищение, но она подавила в себе желание огрызнуться. — Так, стало быть, ты отправилась откапывать ее кости?

— Я отправилась освободить ее.

Теперь она безраздельно завладела его вниманием.

— Не понимаю, — сказал он.

— Она жива.

— Так, значит, она не принадлежит человеческому роду. — Он коротко улыбнулся. — Чем вообще занимался этот Роксборо? Вызывал ветрениц?

— Кто такие ветреницы?

— Эфирные духи, которых используют как шлюх.

— Не думаю, что это относится к Целестине. — Она забросила наживку имени, но он не клюнул. — Она обычная земная женщина. Или, по крайней мере, была ею.

— А кем она стала сейчас?

Юдит пожала плечами.

— Чем-то совсем другим… Я даже не могу сказать, чем. Но она обладает силой. Она чуть не убила Дауда.

— Почему?

— Я думаю, тебе лучше услышать это от нее.

— А зачем мне ее слушать? — спросил он непринужденно.

— Она просила, чтобы ты пришел. Она сказала, что знает тебя.

— Вот как? А она сказала, откуда?

— Нет. Но она попросила, чтобы я передала тебе два слова — Низи Нирвана.

В ответ Миляга хихикнул.

— Эти слова для тебя что-то значат? — спросила Юдит.

— Да, разумеется. Это детская сказка. Разве ты ее не знаешь?

— Нет.

И в тот же миг она поняла, почему, но высказал причину вслух Миляга.

— Ну конечно, не знаешь, — сказал он. — Ведь ты никогда не была ребенком.

Она внимательно посмотрела на его лицо, желая увериться в том, что он не нарочно допустил эту жестокость, но в то же время усомнившись, что эта неделикатность, которую она уже раз ощутила в нем, а теперь почувствовала снова, была неким новообретенным простодушием.

— Так ты поедешь к ней?

— Зачем? Я ведь не знаю ее.

— Но она тебя знает.

— Что это значит? — спросил он. — Ты пытаешься подсунуть под меня другую женщину?

Он шагнул к ней, и хотя она изо всех сил постаралась скрыть, как неприятно ей сейчас его прикосновение, ей это не удалось.

— Юдит, — сказал он. — Клянусь, что не знаю я никакой Целестины. Когда я ухожу из дома, я думаю только о тебе…

— Я не хочу сейчас это обсуждать.

— В чем ты меня подозреваешь? — спросил он. — Клянусь, я ничего дурного не сделал. — Он приложил к груди обе руки. — Ты делаешь мне больно, Юдит. Не знаю, намеренно ли это, но ты делаешь мне больно.

— По-видимому, для тебя это новое ощущение?

— Так вот к чему все сводится? Воспитание чувств? Если я угадал, то умоляю тебя: не надо мучить меня сейчас. У нас слишком много врагов, чтобы мы дрались еще и друг с другом.

— Я не дерусь. Я не хочу драться.

— Хорошо, — сказал он, раскрывая свои объятия. — Так иди сюда.

Она не двинулась с места.

— Юдит.

— Я хочу, чтобы ты отправился к Целестине. Я обещала ей, что найду тебя, и если ты не поедешь, ты сделаешь меня лгуньей.

— Хорошо, — сказал он, — я поеду. Но я собираюсь вернуться, любовь моя, можешь быть уверена. Кто бы она ни была, как бы она ни выглядела, я хочу только тебя. — Он выдержал паузу. — И сейчас — больше чем когда бы то ни было.

Она знала, что ему хочется, чтобы она спросила, почему, и в течение целых десяти секунд хранила молчание, лишь бы не доставлять ему этого удовольствия. Но лицо его приняло такое многозначительное выражение, что любопытство пересилило.

— Почему именно сейчас? — спросила она.

— Да я вообще-то еще не собирался тебе говорить…

— Говорить мне о чем?

— У нас будет ребенок, Юдит.

Она уставилась на него в ожидании каких-то пояснений — о том, что он нашел сироту на улице, или собирается привезти ребеночка из Доминионов. Но он имел в виду совсем не это, и ее убыстрившееся сердце прекрасно об этом знало. Он имел в виду ребенка, который был зачат во время их соития.

— Это будет мой первенец, — сказал он. — Ведь и твой тоже?

Она хотела было обозвать его лжецом. Как он может знать, когда она еще не знает? Но он был абсолютно уверен в своих словах.

— Он будет пророком, — сказал он, — вот увидишь.

Она поняла, что уже увидела. Именно в эту крошечную жизнь она и проникла, когда яйцо погрузило ее сознание в глубины ее собственного тела. Вместе с просыпающимся духом зародыша она видела окруженный джунглями город, живые воды, раненого Милягу, пришедшего взять яйцо из крошечных пальцев. Не было ли это его первым пророчеством?

— Мы занимались любовью так, как в этом Доминионе не умеет никто, — сказал Миляга. — От этого и был зачат ребенок.

— Ты знал, что это случится?

— Надеялся.

— А со мной, стало быть, ты не счел нужным посоветоваться? Я для тебя — только матка, да?

— Как ты можешь такое говорить?

— Ходячая матка?

— Ты превращаешь все в какую-то нелепость.

— Так это и есть нелепость!

— Что за чепуху ты несешь? Неужели ты не понимаешь, что от нас может исходить только совершенство? — Он говорил едва ли не с религиозным пылом. — Я меняюсь, радость моя. Я открываю для себя, что значит любить и лелеять, и строить планы на будущее. Ты видишь, как ты меняешь мою жизнь?

— От великого любовника к великому отцу? Что ни день, то новый Миляга?

Он посмотрел на нее так, словно готов был ответить, но в последнюю секунду прикусил язык.

— Мы знаем, что мы значим друг для друга, — сказал он. — Так докажи мне это! Юдит, прошу тебя… — Его объятия по-прежнему ожидали ее, но она не собиралась падать ему на грудь. — Когда я вернулся, я сказал тебе, что буду совершать ошибки, и попросил тебя прощать мне их. Сейчас я снова тебя об этом прошу.

Она посмотрела в пол и медленно покачала головой.

— Уходи, — сказала она.

— Я встречусь с этой женщиной, если ты так хочешь этого, но прежде чем я уйду, я хочу, чтобы ты кое в чем мне поклялась. Я хочу, чтобы ты поклялась, что ты не попытаешься причинить вред тому, что внутри тебя.

— Ступай к черту.

— Я не ради себя прошу. И даже не ради ребенка. Я прошу об этом ради тебя самой. Если ты попытаешься сделать с собой что-нибудь из-за меня, то жизнь моя потеряет всякий смысл.

— Если ты думаешь, что я собираюсь вскрыть себе вены, то могу тебя успокоить.

— Да нет, я не об этом.

— О чем же.

— Если ты попытаешься сделать аборт, ребенок не смирится с этим. В нем живет наша цель, наша сила. Он будет драться за свою жизнь, а в процессе может отнять твою. Ты понимаешь, о чем я? — Она поежилась. — Отвечай.

— Ничего приятного я тебе сказать не могу. Отправляйся к Целестине и поговори с ней.

— А почему бы тебе не поехать со мной?

— Я сказала. Ступай. Прочь.

Она подняла взгляд. Солнечный луч осветил стену у него за спиной и резвился на ней в свое удовольствие. Но он оставался в тени. Несмотря на все его высокие цели, его сомнительная натура нисколько не изменилась: он по-прежнему был лгуном и мошенником.

— Я вернусь, — сказал он. — Я хочу вернуться.

Она не ответила.

— Если ты будешь в комнате, я буду знать, чего ты от меня ждешь.

С этими словами он открыл дверь и вышел. Только услышав, как хлопнула за ним дверь подъезда, она стряхнула с себя оцепенение и вспомнила, что он унес с собой ее яйцо. Но, по-видимому, как и все зеркальные любовники, он любил симметрию, и ему было приятно держать эту частицу ее в своем кармане, зная, что частица его скрывается у нее в еще более укромном месте.

Глава 50

1

Хотя Миляга познакомился с племенем Южного Берега всего лишь несколько часов назад, расставаться с ними было не так-то легко. В то короткое время, что он провел вместе с ними, он ощутил уверенность и покой, которых ему не приходилось чувствовать за многие годы общения с другими людьми. Что же касается их самих, то они привыкли к потерям — ими была полна едва ли не каждая история жизни из тех, что ему довелось услышать за эти часы, — так что не было ни театральных спектаклей, ни обвинений — только тяжелое молчание. Только Понедельник, чьи злоключения впервые вывели незнакомца из его апатии, предпринял попытку удержать его, хотя бы ненадолго.

— Не так уж и много стен нам осталось, — сказал он. — Мы сможем их все расписать. За несколько дней. Максимум, за неделю.

— Хотел бы я, чтобы у меня было столько времени, — сказал ему Миляга. — Но я не могу отложить дело, ради которого я вернулся.

Понедельник, разумеется, спал, пока Миляга разговаривал с Тэйлором (проснувшись, он немало удивился тому почету, которым его окружили), но остальные, в особенности Бенедикт, пополнили свой словарный запас чудес.

— Так чем же занимается Примиритель? — спросил он у Миляги. — Если ты собираешься слинять в Доминионы, парень, то мы хотим отправиться с тобой.

— Пока я остаюсь на Земле. Но если вдруг мне понадобится покинуть ее, вы первые об этом узнаете.

— А что, если мы тебя больше никогда не увидим? — спросил Ирландец.

— Значит, меня постигла неудача.

— И ты погиб?

— И я погиб.

— Он не облажается, — сказала Кэрол. — Ведь правда, радость моя?

— Но что нам теперь делать с тем, что мы знаем? — спросил Ирландец, явно обеспокоенный свалившимся на него грузом тайн. — Если ты погибнешь, в этом не будет никакого смысла.

— Нет, будет, — сказал Миляга. — Потому что вы будете рассказывать об этом другим людям, и весть будет передаваться из уст в уста, пока дверь в Доминионы не откроется.

— Так значит, мы должны рассказывать?

— Всем, кто станет слушать.

Отовсюду послышался одобрительный ропот. В этом, по крайней мере, заключалась определенная цель, которая связывала их с той историей, которую они услышали, и с рассказчиком.

— Если мы тебе понадобимся, — сказал Бенедикт, — ты знаешь, где нас найти.

— Да, знаю, — сказал Миляга и направился вместе с Клемом к воротам.

— А что если кто-нибудь заявится и будет искать тебя? — крикнула Кэрол им вслед.

— Скажите ему, что я был чокнутым ублюдком, и вы скинули меня с моста.

Несколько человек улыбнулось.

— Так мы и скажем, Маэстро, — сказал Ирландец. — Но я вот что тебе скажу: если ты не вернешься в ближайшие дни, мы сами пойдем тебя искать.

* * *

Распрощавшись, Клем и Миляга двинулись к мосту Ватерлоо в поисках такси, которое отвезло бы их на другой берег домой к Юдит. Не было еще и шести часов утра, и хотя первые жители пригорода уже двинулись на работу, и поток идущих в северном направлении машин постепенно густел, такси среди них видно не было, и они направились через мост пешком, надеясь, что им больше повезет на Стрэнде.

— Да уж, не ожидал я тебя обнаружить в такой странной компании, — заметил по дороге Клем.

— Но ведь ты пришел за мной именно в это место, — сказал Миляга. — Стало быть, у тебя было предчувствие.

— Наверное, было.

— И поверь, мне довелось находиться и в более странной компании. Не сравнить с этой.

— Да уж верю. Мне так хочется, чтобы ты как-нибудь рассказал мне обо всем путешествии. Обещаешь?

— Хорошо, постараюсь ничего не забыть. Только трудновато будет без карты. Я постоянно твердил Паю, что обязательно нарисую карту, чтобы уж точно не потеряться, если еще раз придется оказаться в Доминионах.

— И нарисовал?

— Нет. Почему-то никак не доходили руки. Всегда что-нибудь отвлекало.

— Ну, все равно — ты расскажешь мне все, что… Эй! Вон такси!

Клем сошел с тротуара и остановил машину. Они забрались внутрь, и Клем стал объяснять водителю дорогу. В процессе объяснений тот вгляделся в зеркальце заднего вида и спросил:

— Это кто-то из ваших знакомых?

Они оглянулись и увидели бегущего к машине Понедельника. Спустя несколько секунд испачканное краской лицо уже сунулось в окно такси, и Понедельник взялся за уговоры:

— Ты должен взять меня с собой, Босс. А то получается нечестно. Я ведь дал тебе мелки, что, скажешь, нет? Где б ты был теперь без моих мелков?

— Я не могу рисковать тобой. Что, если с тобой что-нибудь случится?

— Я и сам могу за себя отвечать, а если что-нибудь случится, то в этом буду виноват только я один.

— Мы едем или как? — поинтересовался водитель.

— Возьми меня с собой, Босс, пожалуйста.

Миляга пожал плечами, потом кивнул. Улыбка, исчезнувшая с лица Понедельника во время этих упрашиваний, вернулась во всем своем великолепии, и он забрался в такси, потрясая своей жестянкой с мелками, словно амулетом.

— Я притащил мелки, — сказал он. — Просто на всякий случай. Никогда не знаешь — а вдруг понадобится набросать на скорую руку Доминион или что-нибудь в этом роде, верно?

* * *

Хотя путешествие до квартиры Юдит было сравнительно недолгим, повсюду виднелись признаки того, что дни иссушающей жары и не приносящих облегчения ливней неблагоприятно сказались на городе и его обитателях. В большинстве своем они были незначительными, но их было так много, что сумма их производила удручающее впечатление. На каждом втором углу, а иногда и посреди улицы происходили шумные ссоры, и не было лица, на котором не застыло бы напряженное, хмурое выражение.

— Тэй сказал, что нас поджидает черная дыра, — заметил Клем, пока они ожидали на перекрестке, когда же наконец разнимут двух разъяренных водителей, каждый из которых пытался превратить галстук своего врага в смертельную удавку. — Все это тоже имеет к этому отношение?

— Все просто посходили с ума, — вмешался таксист. — За последние пять дней произошло больше убийств, чем за весь предыдущий год. Где-то я это прочел. И ведь не только убийства — люди самих себя готовы убить. Мой дружок, тоже таксист, проезжал тут как-то во вторник мимо Арсенала, и что же — эта баба сигает ему прямо под колеса. Кровь, мозги… — трагедия, да и только.

Драчунов наконец-то рассудили и развели по противоположным тротуарам.

— Уж и не знаю, к чему катится мир, — сказал таксист. — Полное сумасшествие.

Высказав свое мнение, он включил радио и начал насвистывать фальшивый аккомпанемент к прорезавшейся песенке.

— Скажи, мы сможем это как-то остановить? — спросил Клем у Миляги. — Или это будет становиться все хуже и хуже?

— Я надеюсь, что Примирение положит этому конец, но уверенности у меня нет. Слишком долго этот Доминион был замурован. Он успел отравиться своим собственным дерьмом.

— Значит, нам надо раздолбать эти мудацкие стены, — заявил Понедельник с ликованием новообращенного разрушителя. Он снова погремел своей жестянкой с мелками. — Ты поставишь на них кресты, а я их раздолбаю. Элементарно.

3

Миляга сказал Юдит, что ребенок этот куда более целеустремлен, чем другие, и она поверила ему. Но что это означало, помимо того что он придет в ярость, если она попытается сделать аборт? Будет ли он расти быстрее других? Раздуется ли ее живот к вечеру и отойдут ли под утро воды? Сейчас она лежала в спальне, ощущая, как дневная жара уже наваливается на ее тело, и лелея надежду на то, что те рассказы, которые она слышала от сияющих мамаш, соответствуют действительности, и ее тело на самом деле выработает вещества, которые сделают не таким болезненным процесс вынашивания и рождения новой жизни.

Когда зазвонил звонок, она сначала решила не обращать на него внимания, но ее посетители, кто бы они ни были, проявили настойчивость и в конце концов принялись кричать под дверью, причем один звал Джуди, а другой — и это было более странным — Джуд. Она села на кровати, и на мгновение ее внутренние органы словно поменялись местами. Сердце глухо застучало в голове, а мысли пришлось вытаскивать из глубин живота, и только после этого ей удалось послать приказ телу выйти из комнаты и спуститься к входной двери. Пока она спускалась по ступенькам, призывы смолкли, и она уже смирилась с тем, что впускать будет некого. Однако на пороге ее ждал запачканный краской подросток, который, увидев ее, обернулся и позвал двух других посетителей, стоящих на другой стороне улицы и изучающих окна ее квартиры.

— Она здесь! — завопил он. — Босс? Она здесь!

Они двинулись через улицу по направлению к крыльцу, и при их приближении ее сердце, до сих пор глухо стучавшее у нее в голове, забилось с самоубийственной скоростью. Ноги ее едва не подкосились, и она вытянула руку в поисках опоры, когда спутник Клема встретил ее взгляд и улыбнулся. Это не был Миляга. Во всяком случае, не тот Миляга, который оставил ее два часа назад, — человек с лицом без малейшего изъяна и ее яйцом в кармане. А этот не брился несколько дней, и лоб у него был весь покрыт шрамами. Она попятилась назад, так и не сумев нашарить ручку двери, чтобы захлопнуть ее у него перед носом.

— Не приближайся ко мне, — сказала она.

Он отступил от порога на пару ярдов, заметив отразившуюся на ее лице панику. Юнец обернулся к нему, и самозванец сделал ему знак отойти, что тот и исполнил, так что теперь ничто не мешало им видеть друг друга.

— Я знаю, что выгляжу чертовски плохо, — сказал человек со шрамами на лбу. — Но это же я, Юдит.

Она отступила еще на два шага от ослепительного марева, в котором он стоял (как свет любил его! Не то что того, другого, который оказывался в тени всякий раз, когда она пыталась его рассмотреть), чувствуя, как нарастающая волна дрожи проходит по мускулам от ступней до кончиков пальцев, словно ее вот-вот должен был охватить припадок. Она протянула руку к перилам и вцепилась в них изо всех сил, чтобы не упасть.

— Это невозможно, — сказала она.

На этот раз человек ничего не ответил. Заговорил его сообщник по обману — и ведь надо же, Клем! — да как же он мог?

— Джуди, — сказал он. — Нам надо поговорить с тобой. Можно войти?

— Только тебе, — сказала она. — Им нельзя. Только тебе.

— Хорошо.

Он вошел в дверь и медленно приблизился к ней, показывая ей свои открытые ладони.

— Что здесь происходит? — спросил он.

— Это не Миляга, — сказала она ему. — Миляга был со мной последние два дня. И ночи. А этот… я не знаю, кто он.

Самозванец услышал ее слова. Через плечо Клема ей было видно его лицо, на котором отразилось такое потрясение, словно слова ее были ударами. Чем дольше она объясняла Клему, что произошло, тем меньше у нее оставалось веры в то, что она говорила. Этот Миляга, ждущий у дверей, и был тем самым человеком, которого она некогда оставила у дверей мастерской, ошеломленно стоящего на солнце, совсем как сейчас. А если это был он, то тогда пришедший к ней любовник, который облизал яйцо и оплодотворил ее, был кем-то другим, каким-то ужасным двойником.

Она увидела, как Миляга произносит его имя одними губами.

— Сартори.

Услышав это имя и поняв, что это правда — что изорддеррекский мясник действительно пробрался в ее кровать, сердце и матку, — она чуть было не позволила припадку окончательно овладеть ее телом, но в последний момент ей удалось из последних сил уцепиться за плотный, потный мир и устоять на ногах — чтобы как можно скорее рассказать этим людям, его врагам, о том, что он сделал.

— Входи, — сказала она Миляге. — Входи и закрой дверь.

Он захватил с собой и мальчишку, но у нее уже не было сил возражать.

— Он не причинил тебе вреда? — спросил он.

— Нет, — ответила она и почти пожалела, что этого не произошло — что он не открыл перед ней звериную ипостась своего «я». — Ты говорил мне, что он изменился, Миляга, — сказала она. — Ты говорил, что он превратился в чудовище, что черты лица его искажены, но он оказался таким же, как ты.

Пока она говорила, ярость медленно вскипала в ней, и она не сдерживала ее, направляя ее на свое отвращение и перерабатывая его в более чистое, более зрячее и умное чувство. Миляга сбил ее с толку своими описаниями Сартори, нарисовав перед ее мысленным взором портрет существа, на котором его злодейства оставили такой глубокий след, что оно почти утратило человеческое подобие. Но в его обмане не было никакого злого умысла — лишь желание как можно полнее отделить себя от человека, с которым у него было одинаковое лицо. Теперь он понял свою ошибку, и было очевидно, что его мучают жестокие угрызения совести. Он подался чуть-чуть назад, наблюдая, как стихает дрожь, сотрясающая ее тело. Сталь в ее мускулах поддерживала ее, давала ей силу закончить рассказ. Не было смысла скрывать заключительную часть обмана Сартори ни от Миляги, ни от Клема. Так или иначе вскоре она станет очевидной. Она положила руку себе на живот.

— Я беременна, — сказала она. — Это его ребенок. Ребенок Сартори.

В более спокойном и рациональном мире она, наверное, смогла бы расшифровать выражение, появившееся на лице Миляги, когда он услышал эту новость, но сейчас это было сделать не так-то легко. Конечно, в этом лабиринте скрывался гнев, как, впрочем, и недоумение. Но не было ли в нем и немного ревности? Когда они вернулись из Доминионов, он отверг ее. Его миссия Примирителя отняла у него все влечение. Но теперь, когда его двойник прикасался к ней, удовлетворил ее — разглядел ли он на ее лице эту вину, столь же плохо замаскированную, как и его ревность? — его собственническое чувство было уязвлено. Как обычно, на всем протяжении их романа, ни одно их чувство не было свободно от парадокса. А Клем — дорогой, милый Клем, с которым ей всегда было так хорошо — раскрыл ей навстречу свои объятия и спросил:

— Не побрезгуешь?

— Господи, ну что ты такое говоришь?

Он подошел и крепко обнял ее. Они долго стояли так, покачиваясь взад и вперед.

— Я должна была догадаться, Клем, — сказала она тихо, чтобы не услышали ни Миляга, ни мальчик.

— Это тебе сейчас так кажется, — сказал он. — Из будущего всегда легко судить прошлое. — Он поцеловал ее в голову. — Лично я просто рад, что ты цела и невредима.

— Он ни разу не угрожал мне. Он ни разу не прикоснулся ко мне без…

— Без твоего разрешения?

— Ему не нужно было мое разрешение, — сказала она. — Он и так знал, что я хочу этого.

Услышав, как входная дверь снова открывается, она оторвалась от плеча Клема. Миляга вновь шагнул на солнце; мальчишка последовал за ним. Оказавшись на улице, он запрокинул голову и, поднеся ладони ко лбу, стал изучать небо у себя над головой. Увидев его за этим занятием, Юдит поняла, кем был тот наблюдатель, которого она заметила в одном из видений над Бостонской Чашей. Разгадка была не Бог весть какая важная, но это нисколько не умалило того удовлетворения, которое она испытала.

— Сартори — это брат Миляги, верно? — спросил Клем. — Боюсь, я еще путаюсь в родственных отношениях.

— Они не братья, они двойники, — ответила она. — Сартори — его идеальная копия.

— Насколько идеальная? — спросил Клем, глядя на нее с едва заметной лукавой улыбкой.

— О-о-о… абсолютно идеальная.

— Стало быть, вы не так уж плохо провели время?

Она покачала головой.

— Совсем неплохо, — ответила она. — Он говорил мне, что любит меня, Клем.

— О, Господи.

— И я поверила ему.

— Сколько дюжин мужчин говорили тебе то же самое?

— Да, но с ним было все иначе…

— Женщины так говорят о каждом.

Она окинула взглядом наблюдателя за солнцем, удивленная снизошедшим на нее покоем. Неужели одно лишь воспоминание о том, как Сартори объяснялся ей в любви, смогло прогнать все ее страхи?

— О чем ты думаешь? — спросил у нее Клем.

— О том, что он чувствует нечто такое, чего никогда не чувствовал Миляга, — ответила она. — Может быть, никогда и не мог почувствовать. Можешь не напоминать мне о том, как все это отвратительно. Я и сама знаю, что он разрушитель, убийца. Он вырезал целые страны. Как я могу испытывать к нему какие-то чувства?

— Хочешь услышать банальность?

— Давай.

— Ты чувствуешь то, что ты чувствуешь. Некоторые сходят с ума по морякам, некоторые — по мужчинам в резиновых костюмах и боа из перьев. Мы делаем то, что мы делаем. Никогда не надо ничего объяснять, ни в чем извиняться. Вот и все.

Она обхватила его лицо обеими руками и расцеловала.

— Ты просто великолепен, — сказала она. — Ведь мы останемся в живых, правда?

— Останемся в живых и будем процветать, — сказал он. — Но я думаю, лучше нам найти твоего красавчика ради всеобщего… — Он запнулся, почувствовав, как руки ее судорожно сжались. — В чем дело?

— Целестина. Я послала его в Хайгейт к Башне Роксборо.

— Извини, я не понимаю.

— Плохие новости, — сказала она и, высвободившись из его объятий, выбежала на порог.

Услышав, как она зовет его, Миляга бросил свои наблюдения за небом и вернулся к входной двери. Она повторила ему ту же фразу, которую только что сказала Клему.

— А что там такое, в Хайгейте? — спросил он.

— Там женщина, которая хотела тебя видеть. Скажи, имя Низи Нирвана тебе что-нибудь говорит?

Миляга на секунду задумался.

— Это из какой-то сказки, — сказал он.

— Нет, Миляга. Это из жизни. Она настоящая, живая. Во всяком случае, была живой.

4

Не только сентиментальность была причиной того, что Автарх Сартори покрыл стены своего дворца изображениями улиц Лондона, выполненными с такой любовной точностью. Хотя он пробыл в этом городе совсем недолго — всего лишь несколько недель, с момента его рождения и до отбытия в Примиренные Доминионы, — Отец Лондон и Мать Темза воспитали его по-королевски. Разумеется, метрополис, открывающийся с вершины Хайгейтского холма, на котором он в данный момент стоял, был куда больше и мрачнее того города, где он бродил тогда, но в нем осталось достаточно мест, способных возбудить живые, сжимающие сердце воспоминания. На этих улицах его учили сексу профессионалки с Друри-Лэйн. Он обучался убийству на набережной, наблюдая за тем, как воскресным утром в грязной воде моют трупы людей, ставших жертвами поножовщины субботнего вечера. Он обучался закону в Линкольнз Инн Филд и видел правосудие в Тайберне. Все это были прекрасные уроки и все они помогли ему сделаться человеком, которым он стал. Единственный урок, обстоятельства которого он никак не мог припомнить (он даже не знал, было ли это в Лондоне или где-то еще), был урок мастерства архитектора. Наверняка в какой-то период жизни у него должен был быть преподаватель по этому предмету. В конце концов не был ли он человеком, чье видение создало дворец, легенда о котором будет жить в веках, пусть даже башни его и лежат в настоящий момент в руинах? Где именно — в пылающей печи его генов или в его биографии — таилась искра, разжегшая этот талант? Возможно, он получит ответ на этот вопрос в процессе возведения Нового Изорддеррекса. Если он проявит терпение и наблюдательность, лицо его учителя рано или поздно проступит на его стенах.

Однако, прежде чем будет заложено основание нового города, править бал будет разрушение, и банальности, вроде Башни Tabula Rasa, которая как раз появилась в поле его зрения, первыми услышат свой смертный приговор. Он двинулся через асфальтированную площадку к парадному входу, насвистывая по дороге и задавая себе вопрос, слышит ли эта женщина, на встрече с которой Юдит так настаивала — Целестина, кажется? — его свист. Дверь была распахнута настежь, но он усомнился, что хотя бы один вор — пусть даже самый закоренелый материалист — осмелился забрести внутрь. Воздух перед порогом буквально пронзал его иголочками силы, напомнив ему его любимую Башню Оси.

Продолжая насвистывать, он пересек вестибюль в направлении еще одной двери и шагнул в комнату, которая была ему знакома. Два раза за свою жизнь он ступал по этим древним доскам: в первый раз — за день до Примирения, когда он предстал перед Роксборо, выдавая себя за Маэстро Сартори ради пикантного удовольствия пожать руки покровителям Примирителя перед тем, как спланированная им диверсия отправит их прямиком в Ад; во второй раз — в ночь после Примирения, когда грозы раздирали небо на части. В последнем случае он пришел вместе с Чэнтом — своим новым подчиненным духом, — намереваясь прикончить Люциуса Коббитта, невольного исполнителя его замысла. Не найдя его на Гамут-стрит, он бросил вызов буре — целые леса вырывало с корнем и поднимало в воздух, а на Хайгейтском холме горел человек, в которого только что попала молния — и отправился в дом Роксборо, оказавшийся пустым. Коббитта ему найти так и не удалось. Выброшенный из-под безопасного крова на Гамут-стрит, мальчишка, скорее всего, просто пал жертвой бури, кстати сказать, далеко не единственной.

Теперь комната молчала — молчал и он. Сильные мира сего, которые построили этот дом, и их потомки, которые возвели над ним Башню, были мертвы. Это было долгожданное молчание, а теперь, в наступившем покое, найдется время и для флирта. Он нырнул в пасть камина и стал спускаться в библиотеку, существование которой до этого момента было для него тайной. Возможно, он и поддался бы искушению помедлить у заставленных до отказа полок и просмотреть несколько книг, но сила, пронзающая иголочками его тело, стала еще более ощутимой и тянула его вперед. Он подчинился, заинтригованный больше, чем когда бы то ни было.

Он услышал голос женщины еще до того, как увидел ее. Он исходил из места, где клубилась пыль, не менее густая, чем туман над изорддеррекской дельтой. Сквозь нее виднелось зрелище откровенного вандализма: повсюду валялись превращенные в обрывки книги, свитки и манускрипты, наполовину погребенные под обломками полок, на которых они раньше стояли. За грудой руин в кирпичной стене виднелся пролом, из которого и исходил голос.

— Это Сартори?

— Да, — сказал он.

— Подойди поближе. Я хочу тебя видеть.

Он подошел к подножию кирпичной груды.

— А я думала, она не сумеет тебя найти, — сказала Целестина. — Или ты откажешься прийти.

— Как я мог устоять против такого зова? — сказал он вкрадчиво.

— Ты что, решил, что я назначила тебе любовное свидание? — сказала она в ответ.

Ее голос был хриплым от пыли, и в нем слышалась горечь. Это ему нравилось. Женщины с норовом всегда были интереснее своих добродушных сестер.

— Входи, Маэстро, — сказала она ему. — Дай мне открыть тебе глаза.

Он вскарабкался на кирпичи и всмотрелся в темноту. Камера была убогой, грязной дырой, но находившаяся в ней женщина не была похожа на отшельницу. Тело ее вовсе не было истощено затворничеством, а напротив, выглядело едва ли не пышным, несмотря на уродующие его раны. Округлость ее форм подчеркивалась прилепившимися к телу полосками плоти, которые двигались по ее бедрам, грудям и животу, словно жирные змеи. Некоторые прижимались к ее голове и увивались вокруг ее медовых губ; другие в блаженстве отдыхали у нее между ног. Он ощутил на себе ее нежный взгляд и блаженно расслабился под его прикосновением.

— Красивый, — сказала она.

Он принял ее комплимент за приглашение приблизиться, но стоило ему шагнуть к ней, как с уст ее сорвался тихий разочарованный стон, и он замер на месте.

— Что это за тень в тебе? — спросила она.

— Тебе нечего бояться, — сказал он.

Несколько змей расползлись в разные стороны, и из-под них появились длинные щупальца, которые, в отличие от жирных ухажеров, являлись частью ее тела. Они уцепились за шероховатую стену и подняли ее на ноги.

— Мне уже приходилось слышать это и раньше, — сказала она. — Когда мужчина говорит, что бояться нечего, он лжет. Это относится даже к тебе, Сартори.

— Ябольше не приближусь к тебе ни на шаг, если это тебя пугает, — сказал он.

Таким податливым его сделало вовсе не беспокойство Целестины, а вид поднявших ее щупалец. Он вспомнил, что у Кезуар появлялись такие же отростки после ее общения с женщинами из Бастиона Бану. Они были проявлением каких-то возможностей противоположного пола, сущность которых ему была недоступна, — рудиментарным остатком свойств женской природы, почти полностью уничтоженных Хапексамендиосом в Примиренных Доминионах. Возможно, эта зараза успела расцвести в Пятом, пока его здесь не было. Во всяком случае, пока он не узнает, каковы пределы ее могущества, он не собирается приближаться.

— Я хотел бы задать вопрос, с твоего позволения, — сказал он.

— Да?

— Откуда ты меня знаешь?

— Сначала ты скажи мне, где ты был все эти годы?

О, какое искушение овладело им — рассказать ей правду и похвастаться всеми своими великими свершениями в надежде произвести на нее впечатление. Но он пришел сюда в обличье своего двойника, и, как и в случае с Юдит, ему надо быть поосторожней в выборе момента своего саморазоблачения.

— Я странствовал, — сказал он. Это было не так уж далеко от истины.

— Где?

— Во Втором Доминионе. Иногда забредал и в Третий.

— А в Изорддеррексе ты бывал?

— Случалось.

— А в пустыне за городом?

— И там тоже. А почему ты спрашиваешь?

— Мне там пришлось однажды побывать. Еще до того, как ты родился.

— Я старше, чем кажется, — сказал он. — Я знаю, что выгляжу…

— Я знаю, сколько ты прожил, Сартори, — сказала она. — С точностью до одного дня.

Ее уверенность усилила то беспокойство, которое успел вселить в него вид щупалец. Неужели эта женщина может читать его мысли? А если это так — если она уже знает, кто он и что он сделал за свою жизнь, — то почему ее до сих пор не охватил ужас перед ним?

Не было смысла притворяться, что ему нет дела до того, что она, похоже, многое о нем знает. Откровенно, но вежливо он спросил у нее об источнике ее сведений, готовясь рассыпаться в тысяче извинений, если она окажется одной из соблазненных жертв Маэстро и обвинит его в том, что он забыл о ней. Но обвинения, прозвучавшие из ее уст, были совсем иного рода.

— Ты ведь причинил много зла в своей жизни, верно? — сказала она ему.

— Не больше многих, — протестующе сказал он. — Конечно, искушения подвигли меня на некоторые излишества, но с кем это не случалось?

— Некоторые излишества? — переспросила она. — Я думаю, ты совершил нечто большее. Я вижу в тебе зло, Сартори. Я ощущаю его в запахе твоего пота, точно так же, как я учуяла соитие в той женщине.

Упоминание о Юдит — а кем же еще могла оказаться эта венерическая женщина — навело его на мысли о том пророчестве, которое он произнес две ночи назад. Он сказал, что они могут обнаружить друг в друге темноту, но это совершенно естественно для человека. Тогда аргумент оказался убедительным. Почему же не попробовать его снова?

— Ты просто чуешь во мне человеческий дух, — сказал он Целестине.

Ее такой ответ явно не удовлетворил.

— О, нет, — сказала она. — Я и есть твой человеческий дух.

Он едва не рассмеялся над этой нелепостью, но ее пристальный взгляд остановил его.

— Как ты можешь быть частью меня? — прошептал он.

— Разве ты до сих пор не понял? — спросила она. — Дитя мое, я твоя мать.

* * *

Миляга первым вошел в прохладный вестибюль Башни. В здании не было слышно ни одного звука — ни наверху, ни внизу.

— Где Целестина? — спросил он у Юдит, и она подвела его к двери в зал заседаний Tabula Rasa. Там он остановился и, обращаясь ко всем, сказал:

— Дальше я пойду один. Мы должны встретиться с ним лицом к лицу, как брат с братом.

— Я не боюсь, — пискнул Понедельник.

— А я боюсь, — с улыбкой сказал Миляга. — И я не хочу, чтобы ты видел, как я описаюсь в штаны. Так что оставайся здесь. Не успеешь оглянуться, и я уже вернусь.

— Уж постарайся, — сказал Клем. — А иначе мы пойдем тебя искать.

После того, как прозвучало это ободряющее обещание, Миляга скользнул в дверь того, что осталось от дома Роксборо. Хотя никакие воспоминания не пробудились в нем, когда он входил в Башню, сейчас он почувствовал их. Они не были такими же материальными, как те, что посетили его на Гамут-стрит, где казалось, что доски сохранили в себе каждую живую душу, что когда-нибудь по ним прошла. Нет, это были расплывчатые видения тех времен, когда он пил и спорил за этим большим дубовым столом. Однако он не позволил ностальгии встать у него на пути и прошел через комнату, словно знаменитость, которой до смерти надоели ее почитатели со своими заискивающими комплиментами.

Юдит уже описала ему этот лабиринт и его содержимое, но несмотря на это вид библиотеки поразил его. Сколько мудрости было похоронено здесь, в темноте! Удивительно ли, что имаджийская жизнь Пятого Доминиона в последние два столетия была столь анемичной, если все снадобья, способные влить в нее свежую кровь, были спрятаны здесь? Но он пришел сюда не для чтения, сколь ни заманчивой была эта перспектива. Он пришел за Целестиной, которая из всех слов на свете выбрала именно эти два — Низи Нирвана, — чтобы привлечь его сюда. Он не знал, почему. Хотя имя это было смутно ему знакомо, и он знал, что с ним связана какая-то сказка, он не мог ни восстановить ее сюжет, ни вспомнить, у кого на коленях он ее слышал. Может быть, эта женщина даст ему ответ?

Повсюду царило волшебное оживление. Даже пыль не желала лежать на месте, а клубилась в воздухе, образуя головокружительные конфигурации, которые он разбивал по пути. Он ни разу не сбился с пути, но расстояние от подножия лестницы до темницы Целестины было все-таки достаточно большим, и во время своего путешествия он услышал крик. Ему показалось, что крик этот не принадлежал женщине, но многократное эхо исказило его, и полной уверенности не было. Он ускорил шаг, совершая один поворот за другим, ни секунды не сомневаясь в том, что его двойник прошел тем же самым путем. Больше криков не было, но когда впереди показалась конечная цель его путешествия — пещера, в которую вела дыра с неровными краями, пристанище оракула, — он уловил другой звук: кирпичи, словно жернова, размалывали прилипший к их граням раствор. Небольшие, но постоянные водопады известкового порошка сыпались с потолка, а пол мелко дрожал. Он стал взбираться на груду кирпичей, которая, словно поле боя, была усыпана погибшими книгами, направляясь к желанной трещине. В этот момент он уловил внутри какое-то яростное движение и стремительно съехал к порогу камеры.

— Брат? — воскликнул он еще до того, как отыскал Сартори во мраке. — Что ты делаешь?

Теперь он разглядел своего двойника, прижавшего женщину в углу камеры. Она была почти голой, но далеко не беззащитной. Ленты, похожие на остатки свадебного наряда, но сделанные из ее собственной плоти, росли из ее плеч и спины. Было очевидно, что они обладают куда большей силой, чем можно было предположить, глядя на их нежный вид. Некоторые из них цеплялись за стену у нее над головой, но основная масса была устремлена к Сартори и облепила его голову удушающим капюшоном. Он стремился оторвать их от лица, раздирая пальцами сплетенный покров, чтобы покрепче ухватиться за отдельные отростки. Сок вытекал из сдавленной плоти, а Сартори отдирал от лица все новые комки липкой массы. Вскоре он неизбежно должен был высвободиться, а тогда Целестине угрожала бы немалая опасность.

Миляга не стал звать своего брата второй раз — все равно тот ничего бы не услышал. Вместо этого он ринулся через пещеру и обхватил Сартори сзади, прижав его руки к бокам, где они уже не могли причинить Целестине никакого вреда. В ту же секунду он заметил, как взгляд Целестины заметался между двумя стоящими перед ней фигурами. То ли потрясенная увиденным, то ли по причине полного измождения она ослабила свою хватку, и щупальца повисли венками у Сартори на шее, обнажив лицо двойника и тем самым подтвердив ее догадку. Она полностью освободила Сартори от щупалец и притянула их к себе.

Вновь обретя зрение, Сартори повернул голову назад, чтобы увидеть, кто взял его в плен. Узнав Милягу, он немедленно прекратил борьбу и покорно обмяк в руках Примирителя, полностью умиротворенный.

— Почему всегда, когда я встречаю тебя, ты пытаешься причинить кому-нибудь вред? Ответь мне, брат? — спросил у него Миляга.

— Брат? — переспросил Сартори. — С каких это пор я стал тебе братом?

— Мы всегда были братьями.

— Ты пытался убить меня в Изорддеррексе, или ты забыл? Что-то изменилось с тех пор?

— Да, — ответил Миляга. — Я изменился.

— Да ну?

— Я готов принять свое… родство.

— Прекрасное слово.

— Собственно говоря, я принимаю ответственность за все, чем я был, есть и буду. За это мне надо поблагодарить твоего Овиата.

— Приятно это слышать, — сказал Сартори. — Особенно в такой компании.

Он оглянулся на Целестину. Она по-прежнему стояла на месте, хотя было ясно, что держат ее отнюдь не ноги, а уцепившиеся за стену щупальца. Веки ее слипались, а по всему телу пробегали волны дрожи. Миляга понимал, что ей нужна помощь, но не мог ничего поделать, пока руки его были заняты Сартори. Тогда он повернулся и швырнул своего брата в направлении пролома. Тело Сартори полетело, словно манекен, и лишь в самый последний момент он выставил руки, чтобы смягчить удар.

Потом он поднялся. На мгновение Миляге показалось, что двойник собирается мстить, и он набрал в легкие воздуха, чтобы суметь защититься. Заметив это, Сартори сказал:

— У меня сломан хребет, братец. Неужели ты нападешь на меня сейчас? — И словно желая доказать, в каком плачевном состоянии он находится, он пополз по груде кирпичей, словно змея, изгнанная из своей норы.

— Добро пожаловать к ней, — сказал он перед тем, как исчезнуть из виду в более светлом сумраке коридора.

Вновь посмотрев на Целестину, Миляга увидел, что глаза ее закрылись, а тело безвольно повисло на упорных щупальцах. Он двинулся к ней, но стоило ему приблизиться, как глаза ее открылись, и она пробормотала:

— Нет… я не хочу… чтобы ты… приближался…

Мог ли он винить ее за это? Один человек с его лицом уже попытался убить ее или изнасиловать, а может быть — и то и другое вместе. С чего же ей доверять второму? Но не время было убеждать ее в своей невиновности; она нуждалась в помощи, а не в извинениях. Весь вопрос: от кого? Судя по рассказам Юдит, женщина прогнала ее точно так же, как сейчас — его. Может быть, Клем сможет за ней поухаживать?

— Я пришлю к тебе кого-нибудь, кто сможет тебе помочь, — сказал он на прощание и вышел в коридор.

Сартори исчез, судя по всему, поднявшись с живота и пустив в дело ноги. И вновь Миляга пошел по его следам, направляясь к подножию лестницы. На полпути навстречу ему появились Юдит, Клем и Понедельник. Стоило им увидеть его, как их нахмуренные лица просияли.

— Мы думали, он убил тебя, — сказала Юдит.

— Меня он не тронул, но Целестина в очень тяжелом состоянии и не подпускает меня ни на шаг. Клем, ты ей никак не мог бы помочь? Но будь осторожен. Она выглядит больной и слабой, но сил в ней еще очень много.

— Где она?

— Юдит отведет тебя, а я отправлюсь за Сартори.

— Он пошел наверх, — сказал Понедельник.

— Даже не посмотрел на нас, — сказала Юдит. Голос ее звучал почти обиженно. — Вышел из двери, едва держась на ногах, и стал карабкаться по лестнице. Что ты с ним такое сделал?

— Ничего.

— Я никогда раньше не видела на его лице такого выражения. Да и на твоем, кстати, тоже.

— И что же это было за выражение?

— Трагическое, — сказал Клем.

— Может быть, победа дастся нам легче, чем я ожидал, — сказал Миляга и направился мимо них к лестнице.

— Подожди, — сказала Юдит. — Здесь мы не можем оказать Целестине помощь. Надо отвезти ее в какое-нибудь безопасное место.

— Согласен.

— Может быть, в мастерскую?

— Нет, — сказал Миляга. — В Клеркенуэлле я знаю один дом, где мы будем в безопасности. Некогда он изгнал меня оттуда. Но он принадлежит мне, и мы вернемся туда. Мы все.

Глава 51

Потоки солнечного света, встретившие Милягу в вестибюле, напомнили ему о Тэйлоре, чья мудрость, высказанная устами спящего мальчика, с сегодняшнего дня повсюду сопровождала его. Казалось, от того рассвета его отделяет уже целый век, настолько сегодняшний день был полон событий и откровений. Он знал, что этот поток не иссякнет вплоть до самого Примирения. Лондон, по которому он бродил в прежние годы, — город открытых возможностей, о котором Пай как-то сказал, что в нем скрывается больше ангелов, чем в одеждах Господа, — вновь превратился в место присутствия незримых сил, и он радовался этому. Эта радость подгоняла его шаг, когда он несся по лестнице, перепрыгивая через две, а то и через три ступеньки. Как ни странно, он едва ли не жаждал вновь увидеть лицо Сартори, поговорить со своим двойником и узнать, что у него на уме и на сердце.

Юдит подготовила его к зрелищу, которое должно было открыться ему на верхнем этаже: молчаливые коридоры, ведущие к столу заседаний Tabula Rasa, а на нем — распростертый труп. Запах разложения ударил ему в ноздри еще в коридоре — тошнотворное напоминание (впрочем, в нем едва ли была необходимость) о том, что у откровения есть и другое, более мрачное лицо, и в прошлый раз те безмятежные дни, когда он был самым почитаемым метафизиком Европы, закончились резней и разрушением. Он поклялся себе, что это не повторится. В прошлый раз ход ритуалов был нарушен братом, встреча с которым ожидала его в конце этого коридора, и если, чтобы предотвратить возможность повторного вмешательства, ему придется пойти на братоубийство, он не станет колебаться. Сартори был совокупностью его собственных несовершенств, которая обрела плоть. Его убийство станет очищением, вполне возможно — желанным для них обоих.

Чем дальше он продвигался по коридору, тем сильнее становился запах разлагающегося тела Годольфина. Он задержал дыхание, чтобы не дышать этой гадостью, и подошел к двери, не производя ни малейшего шороха. И тем не менее при его приближении дверь распахнулась и его собственный голос пригласил его войти.

— Тебе ничто не угрожает, брат — по крайней мере, не от меня, и мне не нужно, чтобы ты полз на животе с перебитым хребтом, для того чтобы убедиться в твоих добрых намерениях.

Миляга шагнул внутрь. Все шторы задернуты, чтобы не пропустить в помещение солнечный свет. Обычно даже самая плотная ткань слегка просвечивает на солнце, но шторы зала заседаний были абсолютно непроницаемы. Эта комната была отгорожена от внешнего мира чем-то большим, нежели занавески и кирпич. Сартори сидел в кромешной тьме, и силуэт его был виден только потому, что дверь была открыта.

— Присядешь? — спросил он. — Я понимаю, здесь не слишком здоровая атмосфера…

Тело Оскара Годольфина исчезло, оставив на столе подсохшие лужицы свернувшейся крови.

— …но я предпочитаю официальную обстановку. Мы должны вести переговоры, как цивилизованные существа, не правда ли?

Миляга изъявил молчаливое согласие, подошел к другому концу стола и сел, готовый демонстрировать свою добрую волю до тех пор, пока в поведении Сартори не проявятся первые признаки предательства. А уж тогда он будет действовать быстро и наверняка.

— Куда исчезло тело? — спросил он.

— Оно здесь. Я похороню его после того, как мы поговорим. Здесь неподходящее место для трупа. А может быть, наоборот — самое подходящее. Не знаю. Мы можем проголосовать по этому вопросу позже.

— Как это ты вдруг превратился в демократа?

— Ты же говорил, что изменился. Меняюсь и я.

— Причина?

— Об этом позже. Сначала…

Он глянул в сторону двери, и она закрылась, оставив их в кромешной темноте.

— Ты ведь не против, правда? — спросил Сартори. — Во время этого разговора нам лучше не смотреть друг на друга. Зеркало отражает не очень точно…

— В Изорддеррексе тебе этого не требовалось.

— Там я обладал плотью. А здесь я чувствую себя… нематериальным. Кстати сказать, я был просто потрясен тем, что ты сделал в Изорддеррексе. Одно лишь твое слово, и вся штука рассыпалась на куски.

— Это была твоя работа, а не моя.

— Ну не будь таким глупым. Ты же знаешь, что скажет история. Ей наплевать на подоплеку. Она заявит, что Примиритель пришел, и стены стали рушиться. И ты не станешь возражать, потому что это дает пищу легенде, превращает тебя в мессию. А ты ведь именно этого хочешь, не правда ли? Вопрос в следующем: если ты — Примиритель, то кто же я?

— Нам не обязательно быть врагами.

— Разве не то же самое ты говорил в Изорддеррексе? И разве после этого ты не попытался меня убить?

— У меня были на то причины.

— Назови хотя бы одну.

— Ты помешал первому Примирению.

— Оно не было первым. Насколько мне известно, до этого предпринимались еще по крайней мере три попытки.

— Для меня оно было первым. Это был мой великий замысел. И ты уничтожил его.

— Кто тебе это сказал?

— Люциус Коббитт, — ответил Миляга.

Последовало молчание, и Миляге показалось, что в нем он услышал, как темнота пришла в движение — неуловимый шорох, словно соприкоснулись шелковые складки. Но за последние дни шум прошлого ни разу не утихал в его голове, и прежде чем он сумел понять, откуда исходит этот звук, Сартори вновь заговорил:

— Так Люциус жив, — сказал он.

— Лишь в воспоминаниях. На Гамут-стрит.

— Эта сучья тварь Отдохни Немного, похоже, позволила тебе получить неплохое образование, а? Ничего, я ей выпущу кишки. — Он вздохнул. — Знаешь, мне не хватает Розенгартена. Он был так предан мне. И Расидио, и Матталус. Хорошие люди были у меня в Изорддеррексе. Люди, которым я мог доверять и которые любили меня. Я думаю, дело тут в твоем лице — оно возбуждает поклонение и преданность. Ну ты, наверное, и сам это заметил. Что тому виной — твоя божественная ипостась или наша улыбка? Я отказываюсь верить, что второе является проявлением первого, — это ложная теория. Горбуны могут быть святыми, а красавицы — настоящими монстрами. Разве ты сам в этом не убедился?

— Разумеется, ты прав.

— Видишь, как часто мы приходим к согласию? Сидим здесь в темноте и болтаем, как старые друзья. Честное слово, если б мы больше никогда не вышли отсюда на свет божий, мы смогли бы полюбить друг друга — через какое-то время, разумеется.

— К сожалению, это невозможно.

— Почему, собственно?

— Потому что мне предстоит работа, и я не позволю тебе встать у меня на пути.

— В прошлый раз ты стал причиной страшных бедствий, Маэстро. Помни об этом. Воскреси это в своем воображении. Вспомним, как все это выглядело, как Ин Ово хлынуло на землю…

Судя по звуку голоса Сартори, Миляге показалось, что он встал из-за стола, но в такой кромешной тьме ни в чем нельзя было быть уверенным. Он и сам поднялся на ноги, опрокинув стул у себя за спиной.

— Ин Ово — чертовски грязное местечко, и, поверь мне, я не хочу пачкать этот Доминион, но боюсь, что это может оказаться неизбежным.

Теперь Миляга окончательно уверился в том, что столкнулся с каким-то обманом. Голос Сартори уже не исходил из единственного источника — он был незаметно рассеян по всей комнате и словно бы растворился в темноте.

— Если ты выйдешь из этой комнаты, брат, — если ты оставишь меня одного, — на Пятый Доминион обрушится такой ужас…

— На этот раз я не допущу ошибок.

— Да кто говорит об ошибках? — спросил Сартори. — Я говорю о том, что я собираюсь сделать во имя справедливости, если ты покинешь меня.

— Так иди со мной.

— Зачем? Чтобы стать твоим апостолом, учеником? Ты сам-то вслушайся в свои слова! У меня не меньше прав на то, чтобы стать мессией, так какого же черта я должен быть каким-то ссаным приспешником? Объясни мне — окажи хотя бы эту услугу.

— Стало быть, мне придется убить тебя?

— Попробуй.

— Я готов к этому, брат, раз ты меня вынуждаешь.

— И я тоже.

Миляга решил, что дальнейший спор не имеет смысла. Раз уж он собирается убить Сартори, а другого выхода, похоже, нет, то надо сделать это быстро и чисто. Но для этого ему нужен свет. Он двинулся к двери, чтобы открыть ее, но стоило ему сделать пару шагов, как что-то дотронулось до его лица. Он попытался поймать загадочную тварь, но она уже упорхнула к потолку. Что это за штучки? Войдя сюда, он не почувствовал присутствия ни одного живого существа, кроме Сартори. Темнота казалась безжизненной. Теперь же она либо породила какую-то иллюзорную жизнь, являющуюся продолжением воли Сартори, либо его двойник использовал ее как прикрытие для заклятий. Но кого он вызвал? Он не произносил никаких заклинаний, не совершал никаких ритуалов. Если ему и удалось вызвать какого-нибудь защитника, то он, скорее всего, оказался хилым и безмозглым. Миляга слышал, как он бьется о потолок, словно слепая птица.

— Я думал, мы одни, — сказал он.

— Наш последний разговор нуждается в свидетелях, а то как иначе мир узнает о том, что я дал тебе шанс его спасти?

— Ты вызвал биографов?

— Не совсем точно…

— Кого же тогда? — спросил Миляга. Его вытянутая рука нащупала стену и скользнула к двери. — Почему же ты не покажешь мне? — сказал он, сжимая ручку двери. — Или тебе слишком стыдно?

С этими словами он настежь распахнул обе двери. То, что последовало вслед за этим, скорее удивило, чем ужаснуло его. Тусклый свет коридора был стремительно втянут в комнату, словно это было молоко, высосанное из груди дня теми существами, которые скрывались внутри. Свет скользнул мимо него, разделяясь по дороге на дюжины тоненьких ручейков, устремившихся в самые разные места комнаты. Потом ручки вырвались из рук Миляги и двери захлопнулись.

Он повернулся лицом к комнате и в тот же самый миг услышал грохот перевернутого стола. Часть света сгустилась вокруг того, что лежало под ним. Это был выпотрошенный труп Годольфина; вокруг него были разложены его внутренности; почки лежали у него на глазах; в паху ютилось сердце. А вокруг его тела носились некоторые из существ, привлеченных этим живописным натюрмортом, таская за собой частицы украденного света. У них не было ни выраженных конечностей, ни хоть сколько-нибудь различимых черт, ни — в большинстве случаев — голов, на которых эти черты могли бы проявиться. Миляге они показались воплощенной нелепицей, обрывками пустоты. Некоторые из них слеплялись в клубки, словно мусор в канализации, и бессмысленно суетясь; другие лопались, словно переспелые фрукты, разделяясь на две, четыре, восемь частей, ни в одной из которых не было ни одного семечка.

Миляга посмотрел на Сартори. Тот не взял себе ни одной частицы света, но ореол извивающейся жизни парил у него над головой и отбрасывал вниз свое злобное сияние.

— Что ты сделал? — спросил у него Миляга.

— Существуют ритуалы, до знания которых Примиритель никогда не опустится. Это — один из них. Вокруг нас Овиаты, перипетерии. К сожалению, тварей побольше нельзя вызвать с помощью трупа, который уже остыл. Но они умеют быть послушными, а ведь признайся: это все, что тебе или мне когда-либо было нужно от наших подручных, не правда ли? Да и от возлюбленных, если уж на то пошло.

— Ну что ж, ты мне их показал, — сказал Миляга, — а теперь можешь отослать их обратно.

— Ну уж нет, брат. Я хочу, чтобы ты узнал, на что они способны. Эти твари — ничтожнейшие из ничтожных, но и у них есть свои сводящие с ума штучки.

Сартори поднял взгляд, и ореол бесформенных сгустков покинул облюбованное место и двинулся в направлении Миляги, но потом стал снижаться, избрав своей целью не живых, а мертвых. Через несколько мгновений он окружил шею Годольфина, в то время как чуть выше в воздухе сгустилось облако его сородичей. Петля затянулась и двинулась вверх, поднимая с пола Годольфина. Почки упали с его глаз — они оказались открытыми. Сердце скользнуло вниз, обнажая пах; на том месте, где был его член, зияла открытая рана. Потом из живота выпали оставшиеся внутренности в студне холодной крови. Облако перипетерий наверху предложило себя поднимающейся петле в качестве готовой виселицы и, соединившись с ней в единое целое, вновь поднялось в воздух, так что ноги Годольфина оторвались от земли.

— Это гнусность, Сартори, — сказал Миляга. — Останови их.

— Конечно, не очень симпатичное зрелище, верно? Но подумай, брат, ты только подумай, какую армию из них можно составить. Ты даже этих не смог остановить, а что уж говорить, когда их будет в тысячу раз больше?

Он выдержал паузу, а потом, с искренним интересом в голосе, спросил:

— Или тебе это под силу? Сможешь ли ты поднять беднягу Оскара? Я имею в виду, воскресить из мертвых? Сможешь или нет?

Он двинулся к Миляге из противоположного конца комнаты. На лице его, озаренном светом виселицы, появилось выражение радостного возбуждения.

— Если ты сможешь сделать это, — сказал он, — то я стану самым верным твоим последователем и учеником, клянусь.

Он уже миновал повешенного и приблизился к Миляге на расстояние одного-двух ярдов.

— Клянусь, — сказал он снова.

— Опусти тело вниз.

— Почему?

— Потому что все это бессмысленно и слишком патетично.

— Может быть, такова и моя природа, — сказал Сартори. — Может быть, таким я и был с самого начала, просто не хватало ума это понять.

Миляга отметил про себя этот поворот к новой тактике. Еще пять минут назад Сартори претендовал на роль мессии — теперь же он купался в самоуничижении.

— У меня было столько снов, брат мой. О, сколько городов я себе навоображал! Сколько империй! Но никогда мне не удавалось избавиться от какого-то пустячного сомнения, от маленького червячка, который постоянно повторял у меня в голове: все это ни к чему не приведет, ни к чему. И знаешь, что я тебе скажу: червячок-то был прав. Все мои предприятия были обречены с самого начала, и все это из-за нашего двойничества.

Клем назвал выражение лица Сартори трагическим, и, в своем роде, оно действительно этого заслуживало. Но какое известие могло повергнуть его в такое отчаяние? Надо было обязательно спровоцировать его на признание — сейчас или никогда.

— Видел я твою империю, — сказал Миляга. — Она распалась не потому, что на ней было какое-то проклятие. Ты построил ее из дерьма — поэтому она и рухнула.

— Но как ты не понимаешь, ведь в этом и состояло проклятие! Я был ее архитектором, но я был и тем судьей, который проклял ее никчемность. Я был настроен против самого себя с самого начала, но никогда об этом не догадывался.

— Теперь догадался?

— Яснее и быть ничего не может.

— Вот как? Это потому, что теперь ты видишь себя павшим так низко. В дерьме и в грязи? В этом дело?

— Нет, брат, — сказал Сартори. — Это потому, что у меня перед глазами — ты…

— Я?

Сартори пристально смотрел на него; глаза его стали наполняться слезами.

— Она думала, что я — это ты… — пробормотал он.

— Юдит?

— Целестина. Она ведь не знала, что нас двое. Да и откуда ей было знать? Поэтому, увидев меня, она обрадовалась. По крайней мере, сначала.

В этих словах слышалась такая тяжелая скорбь, которую Миляга никак не ожидал от Сартори, и в ней не было ничего притворного. Сартори действительно страдал, словно его постигло какое-то ужасное проклятие.

— А потом она учуяла меня, — продолжал он. — Она сказала, что от меня воняет злом и что я вызываю у нее отвращение.

— Ну и почему это тебя так взволновало? — сказал Миляга. — Все равно ты собирался ее убить.

— Нет, — протестующе сказал он. — Вовсе я этого не хотел. Я бы и пальцем ее не тронул, если б она на меня не бросилась.

— Да ты просто преисполнен любви и нежности.

— Разумеется!

— С чего бы это вдруг?

— Разве ты не сказал, что мы братья?

— Ну да.

— Значит, она и моя мать. Разве у меня нет прав хотя бы на часть ее любви?

— Мать?

— Да, мать. Она твоя мать, Миляга. Ее трахнул Незримый, а в результате родился ты.

Миляга был слишком потрясен, чтобы ответить. Его ум сзывал всевозможные тайны и загадки из самых дальних уголков его сознания — все они разрешались благодаря этому новому откровению, — и загадки переполнили его до краев.

Сартори вытер слезы.

— Я был рожден для того, чтобы стать Дьяволом, брат, — сказал он. — Пусть катятся в Ад твои Небеса. Теперь ты понимаешь? Любой мой план, любой честолюбивый замысел — это насмешка над самим собой, потому что половина моего «я», которую я взял от тебя, стремится к любви, славе и великим делам, а та половина, которая досталась мне от нашего Отца, знает, что все это — дерьмо, и сводит мои усилия на нет. Я уничтожаю самого себя, брат. Мой удел — разрушение, и мне не уйти от него до конца света.

* * *

После долгих улещиваний спасители Целестины наконец-то убедили ее покинуть лабиринт и подняться в вестибюль. Хотя, когда вошел Клем, она едва ли могла пошевелить пальцем от слабости, в ответ на его утешения и уговоры она решительно заявила, чтобы ее оставили в покое; она предпочтет остаться в подвале и встретить здесь свою смерть. Опыт работы с бездомными позволил Клему одолеть ее сопротивление. Он не спорил с ней, но и не уходил. Стоя на пороге, он говорил ей, что, наверное, она действительно права — нет никакого смысла портить себе глаза зрелищем палящего солнца. Через некоторое время она огрызнулась на эту фразу и заявила, что вовсе так не считает, а если б у него была хоть капелька благородства, он постарался бы хоть немного утешить ее в ее страданиях. Неужели он хочет сдохнуть, как животное, — в неволе и в темноте? Он признал свою ужасную ошибку и сказал, что если она хочет выбраться отсюда в окружающий мир, он сделает все, что может, чтобы ей помочь.

Успешно завершив эту тактическую операцию, он послал Понедельника подогнать машину Юдит к самому подъезду и принялся за трудное дело извлечения Целестины на свет божий. Деликатный момент возник при выходе из камеры, когда женщина, заметив Юдит, отказалась было от своего намерения покидать это место и заявила, что не желает иметь дело с этой сквернавкой. Юдит ничего не ответила, а Клем — сама тактичность — послал ее в машину за одеялами. Путешествие к лестнице продвигалось медленно, и несколько раз она просила его остановиться, яростно цепляясь за него и заявляя, что дрожит не от страха, а из-за того, что ее тело не привыкло к такой свободе, и что если кто-нибудь, а в особенности эта сквернавка, позволит себе отпустить какое-нибудь замечание по поводу этой дрожи, то он должен заставить ее замолчать.

Вот так, то держась за Клема, то, мгновение спустя, требуя, чтобы он не прикасался к ней, иногда совсем слабея, а в следующий миг поднимаясь со сверхъестественной энергией в мышцах, пленница Роксборо и покинула свою тюрьму после двухсотлетнего заточения и вышла навстречу дневному свету.

Но Башня еще не истощила запас своих сюрпризов. Проводя Целестину через вестибюль, он замер, устремив глаза на дверь — скорее не на дверь даже, а на льющийся сквозь нее солнечный свет. В нем золотились мириады мельчайших частичек: пыльца и семена деревьев и растений, пыль, занесенная сюда с шоссе. Хотя в воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, в солнечном луче происходил причудливый танец.

— У нас посетитель, — сказал Клем.

— Здесь? — спросила Юдит.

— Вон там, впереди.

Она посмотрела на свет. Хотя ничего похожего на человеческий силуэт различить было нельзя, частицы двигались отнюдь не произвольно. В их танце заключался какой-то организующий принцип, и Клем, похоже, знал, как его зовут.

— Тэйлор, — сказал он голосом, хриплым от волнения. — Тэйлор здесь.

Он оглянулся на Понедельника, и тот, не нуждаясь в дополнительных просьбах, немедленно приблизился, чтобы поддержать Целестину. Она вновь была на грани потери сознания, но когда Клем направился к освещенной двери, она подняла голову и вместе со всеми стала смотреть ему вслед.

— Ведь это ты, правда? — сказал он тихо.

В ответ танец пылинок стал еще более оживленным.

— Я так и думал, — сказал Клем, остановившись в паре ярдов от границы солнечного пятна.

— Чего он хочет? — спросила Юдит. — Ты можешь понять его?

Клем оглянулся на нее. На лице его смешались благоговение и испуг.

— Он хочет, чтобы я впустил его, — ответил он. — Он хочет быть здесь. — Он похлопал себя по груди. — Внутри меня.

Юдит улыбнулась. Пока день принес не слишком много хороших новостей, но вот была одна из них — возможность союза, который никогда не казался ей осуществимым. Но Клем колебался, сохраняя дистанцию между собой и пятном.

— Я не уверен, смогу ли я, — сказал он.

— Но он же не сделает тебе больно, — сказала Юдит.

— Я знаю, — сказал Клем, оглядываясь на свет. Позолоченная пыль пришла в еще более лихорадочное движение. — Дело не в боли…

— Что же тогда?

Он покачал головой.

— У меня уже есть опыт, парень, — сказал Понедельник. — Просто закрой глаза и думай об Англии.

У Клема вырвался тихий смешок. Он по-прежнему смотрел на свет, когда Юдит привела последний аргумент.

— Ты любил его, — сказала она.

Смех застрял у Клема в горле, и в полной тишине, что за этим последовала, он прошептал:

— Я по-прежнему его люблю.

Он напоследок оглянулся на нее и улыбнулся. Потом он шагнул в свет.

Зрелище имело самый обыденный вид: человек шагнул в лучи солнечного света, льющегося сквозь стеклянную дверь. Но Юдит видела в нем значение, которое раньше никогда бы не открылось ей, и в памяти у нее всплыло предостережение Оскара. Когда они готовились к поездке в Изорддеррекс, он сказал ей, что она вернется на Землю изменившейся и увидит свой привычный мир новыми глазами. Теперь она убедилась в этом. Возможно, солнечный свет всегда был таким таинственным, а двери всегда намекали на переход, более значительный, нежели из одного помещения в другое, но раньше она не замечала этого, вплоть до настоящего момента.

Клем простоял под лучами секунд, наверное, тридцать, подставив свету свои открытые ладони. Потом он обернулся к ней, и она увидела, что Тэйлор уже в нем. Если бы ее попросили конкретно указать, в каких местах она ощущает его присутствие, она не смогла бы этого сделать. Лицо Клема не изменилось ни в чем, разве что в таких тонких нюансах — наклон головы, подвижность губ, — которые невозможно было зафиксировать глазом. Но Тэйлор был внутри него, вне всяких сомнений. А вместе с ним в Клеме появилась и спешка, которой не было еще минуту назад.

— Выведите отсюда Целестину, — сказал он Юдит и Понедельнику. — Там наверху происходит что-то ужасное.

Он стремительно двинулся к лестнице.

— Тебе нужна помощь? — спросила Юдит.

— Нет. Оставайся с ней. Она нуждается в тебе.

В ответ на это Целестина произнесла свои первые слова, с тех пор как она покинула камеру:

— Я в ней не нуждаюсь, — сказала она.

Клем немедленно развернулся и приблизился к женщине лицом к лицу так, что их носы разделяло расстояние не более дюйма.

— Знаете, леди, я нахожу, что мне трудно испытывать к вам симпатию, — отрезал он.

Юдит громко рассмеялась, услышав, как в голосе Клема явственно пробиваются раздражительные нотки Тэйлора. Она позабыла уже, насколько их характеры дополняли друг друга, пока болезнь не выпила из Тэя всю желчь и уксус.

— Мы сюда пришли из-за тебя, помни это, — сказал Тэй. — И ты бы до сих пор ковырялась бы в пупке у себя в подвале, если б Джуди не привела нас.

Глаза Целестины сузились от ярости.

— Так отведите меня назад, — сказала она.

— А вот за это… — сказал Тэй. Юдит задержала дыхание — ведь не потащит же он ее обратно в конце концов? — …я собираюсь наградить тебя пламенным поцелуем и очень вежливо попросить перестать корчить из себя сварливую старую каргу. — Он чмокнул ее в нос. — А теперь за дело, — сказал он Понедельнику, и прежде чем Целестина нашлась с ответом, он уже двинулся к лестнице, одолел первый пролет и скрылся из виду.

* * *

Утомленный своими скорбными излияниями, Сартори отвернулся от Миляги и двинулся к стулу, на котором он сидел в самом начале разговора. Шел он не спеша, наградив пинками несколько аморфных сгустков, которые кинулись изъявлять ему свою рабскую преданность, и помедлив у трупа Годольфина. Внимательно оглядев, он качнул его, словно маятник, так что на протяжении дальнейшего пути к его маленькому трону подвешенное тело то заслоняло, то вновь открывало его Миляге. Перипетерии окружили его льстивой толпой, но Миляга не собирался дожидаться, пока Сартори натравит их на него. Его двойник не стал менее опасным, выплеснув перед ним все свое отчаяние; напротив, он, похоже, отбросил последнюю надежду на примирение между ними. Отбросил ее и Миляга. Настало время положить всему этому конец, а иначе Дьявол, в которого Сартори решил окончательно перевоплотиться, вновь разрушит Великий Замысел. Миляга набрал в легкие воздуха. Как только его брат повернется, пневма вылетит и сделает свое дело.

— А почему ты вообще решил, что можешь убить меня? — спросил Сартори, не оборачиваясь. — Папаша — Бог в Первом Доминионе, мамаша издыхает в подвале. Ты один. Все, что у тебя есть, это твое дыхание.

Тело Годольфина продолжало раскачиваться между ними. Сартори по-прежнему стоял к Миляге спиной.

— А если ты уничтожишь меня, то что случится с тобой? Ты об этом подумал? Может быть, убивая меня, ты убьешь и себя?

Миляга прекрасно знал, что Сартори способен сеять подобные сомнения хоть целые сутки напролет. Ремесло взращивания новых возможностей на благодатной почве было дополнением к его собственному дару соблазнителя. Но его такими штучками не остановишь. С пневмой наготове он двинулся на Сартори, на мгновение помедлив лишь для того, чтобы пропустить качающийся труп. Оставив Годольфина у себя за спиной, он остановился. Сартори по-прежнему не оборачивался, и Миляге не оставалось ничего другого, как потратить часть убийственного дыхания на слова.

— Посмотри мне в глаза, брат, — сказал он.

Он увидел, как Сартори начал оборачиваться, но прежде чем перед ним возникло его лицо, за спиной у него раздался какой-то звук. Обернувшись, Миляга увидел третье действующее лицо — Годольфина, труп которого сорвался с виселицы. Он успел заметить угнездившихся в нем Овиатов, а потом тело навалилось на него. Казалось бы, увернуться было легко, но твари не просто угнездились в трупе — они внедрились в прогнившую мускулатуру Годольфина, осуществив воскрешение, о котором умолял Милягу Сартори. Труп вцепился в него мертвой хваткой и своим весом, к которому прибавился вес вселившихся в него Овиатов, увлек Милягу на колени. Пневма вышла из него в виде безвредного выдоха, и прежде чем он успел выхватить изо рта следующую, руки его были заломлены за спину.

— Никогда не стой спиной к мертвецу, — сказал Сартори, наконец-то показав свое лицо.

Несмотря на то, что он сумел обезвредить врага одним быстрым маневром, победного ликования в его голосе не слышалось. Он обратил свой скорбный взгляд к облаку перипетерий, которое служило Годольфину виселицей, и большим пальцем левой руки описал в воздухе крошечный круг. Они немедленно поняли намек.

— Я более суеверен, чем ты, брат, — сказал Сартори, нашарив за спиной у себя стул и швырнув его вперед. Упав, он не остался лежать на месте, а покатился по комнате, словно движение в воздухе должно было найти себе какое-то соответствие внизу. — Я и пальцем до тебя не дотронусь, — продолжал он. — На тот случай, если человека, убившего своего двойника, действительно ожидают какие-нибудь неблагоприятные последствия. — Он поднял ладони кверху. — Посмотри, на мне нет вины, — сказал он, отступая к занавешенным окнам. — Ты умрешь потому, что мир распадается.

Пока он говорил, перипетерии принялись угрожающе носиться вокруг Миляги. По отдельности каждая тварь выглядела ничтожно, но вместе они представляли значительную силу. Когда скорость их движения увеличилась, внутри круга возник воздушный поток, достаточно мощный, чтобы поднять в воздух брошенный Сартори стул. Прикрепленные к стенам мелкие предметы — полочки, выключатели, бра — были вырваны вместе с пластами штукатурки; из дверей вылетели ручки; остальные стулья также присоединились к этой тарантелле, круша друг друга в щепки. Даже огромный стол пришел в движение. При виде этого шторма Миляга попытался высвободиться из холодных объятий Годольфина. Будь у него хоть немного времени, он справился бы с этой задачей, но груженный обломками смерч смыкался вокруг него слишком быстро. Все, что он мог сделать, — это склонить голову под градом кусков дерева, штукатурки и стекла. От ударов у него перехватило дыхание. Лишь один раз он поднял глаза на Сартори. Его брат, распластавшись и откинув голову назад, стоял у стены, наблюдая за казнью. Если на лице его и отражалось какое-то чувство, то его можно было назвать негодованием. Он выглядел, как невинная овечка, вынужденная бессильно наблюдать за возмутительной расправой над своим товарищем.

Похоже, он не услышал шума, доносившегося из коридора. Миляга услышал. Это был Клем, звавший Маэстро по имени и изо всех сил колотивший в дверь. Сил на ответный крик у Миляги уже не оставалось. Канонада обломков усилилась, поражая его голову, грудную клетку и бедра, и тело его обмякло в руках Годольфина. Но Клему — да возлюбит его Господь! — не нужно было приглашений. Он начал биться в дверь всем телом. Замок неожиданно хрустнул, и обе двери распахнулись настежь.

В коридоре было светлее, чем в комнате, и точно так же, как и несколько минут назад, весь свет был втянут внутрь под носом у изумленного Клема. Аппетит перипетерий ничуть не уменьшился, и при появлении света их кружащиеся ряды пришли в смятение. Миляга почувствовал, как хватка трупа слабеет: оживившие его Овиаты один за другим покидали тело Годольфина и присоединялись к общей свалке. Смятение Овиатов привело к тому, что круг обломков начал распадаться, но перед этим кусок расщепленного стола успел ударить одну из распахнутых дверей и снес ее с петель. Клем успел заметить приближающуюся катастрофу и вовремя отпрыгнул, своим тревожным криком выведя Сартори из задумчивости.

Миляга посмотрел на своего брата. Тот сбросил с себя личину невинности и устремил сверкающий взгляд на незнакомца в коридоре. Сверху хлынул настоящий ливень обломков, и, не имея никакого желания попасть под него, Сартори решил устранить непрошенного гостя с помощью порчи и поднес руку к глазу.

Миляга был придавлен тяжеленной тушей Годольфина, но нашел в себе силы распрямиться и издать предостерегающий крик. Клем, который к этому моменту вновь возникна пороге, услышал крик и увидел, как Сартори ухватил что-то возле своего глаза. Хотя он и не подозревал о значении этого жеста, действовал он стремительно и успел скрыться за уцелевшей дверью, избежав смертельного удара. В тот же самый миг Миляге удалось-таки сбросить с себя труп Годольфина. Он бросил взгляд в направлении Клема и, убедившись, что тот не пострадал, двинулся на Сартори. Дыхание вернулось к нему, и он мог с легкостью поразить врага пневмой. Но его рукам хотелось ощутить не только воздух. Им хотелось вцепиться в плоть, добраться до костей.

Не обращая внимания на обломки, усыпавшие пол и до сих пор падавшие сверху, Миляга метнулся в направлении брата, который, почувствовав его приближение, обернулся ему навстречу. Успев заметить на лице Сартори приветственную похоронную усмешку, Миляга кинулся на врага, и сила инерции швырнула их обоих на занавески. Окно у Сартори за спиной разлетелось вдребезги, а карниз, к которому крепились шторы, рухнул.

На этот раз свет хлынул в комнату ослепительной волной, которую Миляга встретил лицом к лицу. На мгновение он был ослеплен, но тело его знало свое дело. Он толкнул Сартори на подоконник и стал спихивать его вниз. Сартори ухватился за упавшую штору, но толку от нее было мало. Ткань рвалась, и Миляга неумолимо продолжал толкать его к краю. Он и тогда не прекратил борьбы, но Миляга не оставил ему никаких шансов. Еще какое-то мгновение он махал руками, пытаясь уцепиться за воздух, а потом Миляга разжал свою хватку, и с криком на устах Сартори полетел вниз, вниз, вниз.

Миляга не видел момент падения и был рад этому. Только после того, как крик прекратился, он отошел от окна и закрыл лицо руками. Ослепительный круг солнца пылал синим, зеленым и красным пламенем на внутренней стороне его век. Когда он наконец открыл глаза, перед ним предстало зрелище тотального разрушения. Единственным неповрежденным предметом в комнате было тело Клема, да и оно выглядело изможденным и измученным. Клем уже покинул свое убежище и смотрел, как Овиаты, еще недавно столь яростно сражавшиеся за частицу света, теперь скукоживаются и погибают от его избытка. Тела их расползлись бурой слизью, а их победоносные воздушные пируэты уступили место беспомощному копошению в тщетной попытке уползти подальше от окна.

— Вообще-то, мне случалось встречать и более симпатичные испражнения, — заметил Клем.

Потом он стал обходить комнату, поднимая все остальные шторы. Пыль, которую он поднимал, рассеивала солнечный свет, и скоро вокруг не осталось ни одной тени, в которой перипетерии могли бы укрыться.

— Тэйлор здесь, — сказал он, покончив с этой работой.

— В солнечном свете?

— Нет, он подыскал себе еще более удобное пристанище, — ответил Клем. — Он теперь в моей голове. Мы думаем, что тебе пригодятся ангелы-хранители, Маэстро.

— Я тоже так думаю, — сказал Миляга. — Спасибо вам. Обоим.

Он повернулся к окну и посмотрел вниз на то место, куда упал Сартори. Он не ожидал увидеть там тело, и предположения его подтвердились. Он ни секунды не сомневался, что за долгие годы своего правления Автарх Сартори изучил достаточно заклинаний, с помощью которых можно было защитить плоть от любого ущерба.

* * *

Спускаясь, они столкнулись на лестнице с Понедельником, которого привлек звон разбитого стекла.

— Я думал, ты уже трупешник, Босс, — сказал он.

— Чуть было не, — раздалось в ответ.

— Что будем делать с Годольфином? — спросил Клем, когда вся троица направилась вниз.

— А чего с ним делать? — спросил Миляга. — Там открытое окно…

— У меня сложилось впечатление, что он вряд ли соберется куда-нибудь улететь…

— Да уж точно, но птицы-то смогут до него добраться, — беззаботно заявил Миляга. — Лучше уж пусть птицы попользуются, чем черви.

— Патологично, — заметил Клем.

— А как поживает Целестина? — спросил Миляга у Понедельника.

— Сидит в машине, с ног до головы закуталась в одеяла и почти ничего не говорит. По-моему, ей не очень-то нравится солнце.

— Я не очень удивлен этому, если учесть, что она провела двести лет в темноте. На Гамут-стрит мы позаботимся о ней. Она великая леди, джентльмены. Кроме того, она моя мать.

— Так вот откуда в тебе эта кровожадность, — заметил Тэй.

— А тот дом, куда мы едем, — это безопасное место? — спросил Понедельник.

— Если ты имеешь в виду, сумеем ли мы помешать Сартори туда проникнуть, то думаю, что не сумеем.

Они вышли в озаренный солнцем вестибюль.

— Как по-твоему, что собирается предпринять этот ублюдок? — спросил Клем.

— Сюда он не вернется — в этом я уверен, — сказал Миляга. — Думаю, сейчас он отправится бродить по городу. Но рано или поздно он вернется в то место, откуда он родом.

— Это куда это, интересно?

Миляга широко раскинул руки.

— Сюда, — сказал он.

Глава 52

1

В тот раскаленный день в Лондоне не было улицы, более привлекавшей к себе внимание призраков, чем Гамут-стрит. Ни одно место в городе, начиная с тех, которые приобрели всеобщую славу благодаря своим привидениям, и кончая теми укромными уголками, известными только детям и медиумам, где собирались духи умерших, не могло похвастаться таким количеством душ, желающих обсудить последние события на месте своей кончины, как эта захолустная улочка в Клеркенуэлле. Хотя глаза лишь очень немногих людей — даже среди тех, кто был готов к встрече со сверхъестественным (а в машине, которая завернула на Гамут-стрит в самом начале пятого, было несколько таких людей) — способны были воочию видеть духов, их присутствие, отмеченное холодными, тихими промежутками в сверкающем мареве над асфальтом и невероятным количеством бродячих собак, которые собирались на углах, привлеченные леденящим пронзительным свистом (его имели обыкновение издавать некоторые мертвецы), было и так достаточно очевидным. Гамут-стрит тушилась в своем собственном соку, перенасыщенном духами.

Миляга успел предупредить всех, что в доме нет никаких удобств. Ни мебели, ни воды, ни электричества. Но он сказал, что там их ждет прошлое, а это и будет главным удобством после пребывания в Башне врага.

— Я помню этот дом, — сказала Юдит, вылезая из машины.

— Нам обоим надо быть очень осторожными, — предупредил Миляга, поднимаясь по ступенькам. — Сартори оставил здесь одного из своих Овиатов, и тот чуть не свел меня с ума. Я хочу избавиться от него, прежде чем все мы войдем в дом.

— Я иду с тобой, — сказала Юдит, двинувшись вслед за ним к двери.

— По-моему, это не слишком благоразумно, — сказал он. — Позволь мне сначала разобраться с Отдохни Немного.

— Так зовут эту тварь?

— Да.

— Тогда я хочу на нее посмотреть. Не беспокойся, она не причинит мне никакого вреда. Ведь у меня внутри — частичка ее Маэстро, помнишь? — Она положила руку себе на живот. — Так что я в полной безопасности.

Миляга ничего не возразил и отступил в сторону, пропуская Понедельника к двери, которую тот взломал с мастерством опытного вора. Не успел мальчик вернуться на прежнее место, как Юдит уже перешагнула порог и оказалась в затхлом, холодном воздухе прихожей.

— Подожди, — сказал Миляга, входя вслед за ней в дом.

— А как выглядит эта тварь? — поинтересовалась Юдит.

— Похожа на обезьянку. Или на грудного ребенка. Я не знаю. В одном я уверен: она постоянно треплет языком.

— Отдохни Немного…

— Да, вот такое имя.

— Идеальное — для такого места.

Она подошла к подножию лестницы и стала подниматься к Комнате Медитации.

— Будь осторожна… — сказал Миляга.

— Свежий совет…

— По-моему, ты просто не понимаешь, какими сильными…

— Я ведь родилась там наверху, не правда ли? — спросила она тоном, не менее холодным, чем воздух. Он не ответил, тогда она резко развернулась и спросила снова. — Не правда ли?

— Да.

Кивнув, она продолжила подъем.

— Ты сказал, что здесь нас ожидает прошлое, — напомнила она.

— Да.

— И мое прошлое тоже?

— Не знаю. Вполне вероятно.

— Я ничего не чувствую. Это место похоже на кладбище. Несколько расплывчатых воспоминаний, и все.

— Воспоминания придут.

— Завидую твоей уверенности.

— Мы должны обрести целостность, Джуд.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мы должны… примириться… со всем, чем мы были когда-то. И только тогда мы сможем пойти дальше.

— Ну, а если я не хочу ни с чем примиряться? Если я хочу изобрести себя заново и начать все сначала?

— Ты не сможешь, — ответил он просто. — Прежде чем попасть домой, мы обязательно должны стать цельными.

— Если это дом, — сказала она, кивая в направлении Комнаты Медитации, — то можешь забрать его себе.

— Я не имел в виду то место, где ты родилась, — сказал он.

— Что же тогда?

— Место, где ты была до этого. Небеса.

— К чертям собачьим Небеса! Я с Землей еще как следует не разобралась.

— А в этом и нет нужды.

— Позволь мне самой об этом судить. У меня еще даже не было жизни, которую я могла бы назвать своей собственной, а ты уже готов впихнуть меня во вселенскую драму. Сомневаюсь, что мне туда хочется. Я хочу побыть в своей пьесе.

— Ты и будешь в ней. Как составная часть…

— Никакая не часть. Я хочу быть самой собой. И жить так, как мне хочется.

— Это не твои слова. Это слова Сартори?

— Пусть даже и так.

— Ты знаешь, что он совершил, — сказал Миляга в ответ. — Зверства. Чему хорошему он тебя может научить?

— Ты хочешь сказать, что ты можешь? С каких это пор ты стал таким совершенным? — Он ничего не ответил, и она приняла его молчание за очередное проявление новообретенного высокомерия. — О-о-о, так ты слишком благороден, чтобы снисходить до взаимных обвинений, верно?

— Давай отложим эту дискуссию, — сказал он.

— Дискуссию? — насмешливо переспросила она. — Маэстро собрался преподнести нам урок этики? Хотела бы я знать, что делает тебя таким чертовски исключительным?

— Я — сын Целестины, — сказал он спокойно.

Она напряженно уставилась на него.

— Ты — кто?

— Сын Целестины. Ее похитили из Пятого Доминиона…

— Я знаю, что с ней случилось. Дауд всем этим заправлял. Я думала, он рассказал мне всю историю.

— Кроме этой части?

— Кроме этой части.

— Наверное, мне надо было как-то иначе тебе об этом сказать, извини.

— Нет… — сказала она. — Здесь самое подходящее место.

Взгляд ее вновь устремился наверх, к Комнате Медитации. После долгой паузы она заговорила шепотом.

— Ты счастливчик, — сказала она. — Дом и Небеса для тебя — одно и то же.

— Может быть, и для всех нас, — пробормотал он.

— Сомневаюсь.

Последовало долгое молчание, нарушаемое только Понедельником, который пытался насвистывать на крыльце какой-то мотив. Первой заговорила Юдит.

— Теперь я понимаю, почему для тебя так важно добиться успеха. Ведь ты… как бы это сказать?.. выполняешь поручение своего Отца.

— Я никогда об этом не думал.

— Но это действительно так.

— Может быть, и так. Я только надеюсь, что мне оно окажется под силу. То мне кажется, что это вполне возможно, а в следующую минуту…

Он пристально вгляделся в ее лицо. Понедельник тем временем в очередной раз начал мелодию сначала.

— Скажи мне, о чем ты думаешь?

— Жалею, что не сохранила твоих любовных писем, — ответила она.

Последовала еще одна болезненная пауза, а потом она отвернулась от него и направилась во внутреннюю часть дома. Он помедлил у подножия лестницы, размышляя о том, не стоит ли пойти за ней — ведь подручный Сартори до сих пор мог находиться здесь, — но боясь обидеть ее своим неотступным присмотром. Он оглянулся на открытую дверь и освещенный солнцем порог. Безопасность рядом, если она ей потребуется.

— Как дела? — подозвал он Понедельника.

— Жарко, — раздалось в ответ. — Клем отправился за едой и пивом. Много пива. Мы должны устроить себе праздник, Босс. Уж мы-то его заслужили, едрит твою в корень! Точно?

— Точно, точно. Как Целестина?

— Спит. Уже можно входить?

— Подожди еще чуть-чуть, — ответил Миляга. — Только перестань свистеть, хорошо? Осторожнее, ведь где-то там внутри была мелодия…

Понедельник рассмеялся. Звук его смеха был самым что ни на есть обычным, и все же он показался Миляге чем-то экзотическим и редким, словно песня кита. Он подумал, что даже если Отдохни Немного все еще в доме, ему не удастся причинить никакого вреда в такой волшебный день. Успокоенный этим соображением, он направился вверх по лестнице, раздумывая, не разогнал ли солнечный свет все воспоминания по углам. Но не успел он одолеть и половины пролета, как перед ним появилось доказательство обратного. Рядом с ним появился призрак Люциуса Коббитта, с сопливым, заплаканным лицом, ожидающий от Маэстро слов мудрости и ободрения. Через несколько мгновений стал слышен его собственный голос, которым он наставлял мальчика в ту последнюю ужасную ночь.

— Не изучай ничего, кроме того, что в глубине души уже знаешь. Не поклоняйся ничему…

Но прежде чем он успел завершить свое второе изречение, фраза была подхвачена чьим-то мелодичным голосом наверху.

— …кроме своего Подлинного «Я». И не бойся ничего…

Чем выше поднимался Миляга, тем бледнее становился призрак Люциуса Коббитта, и тем громче звучал голос.

— …если только ты уверен в том, что враг не сумел тайно овладеть твоей волей и не сделал тебя своей главной надеждой на исцеление.

И Миляга понял, что та мудрость, которую он изливал на Люциуса, принадлежала вовсе не ему. Источником ее был мистиф. Дверь Комнаты Медитации была открыта, и там был виден усевшийся на подоконнике Пай, улыбающийся ему из прошлого.

— Когда ты все это придумал? — спросил Маэстро.

— Я не придумывал, я научился этому, — ответил мистиф. — От моей матери. А она узнала это от своей матери или от отца — кто знает? Теперь ты можешь передать эту мудрость следующему.

— А я кто такой? — спросил он у мистифа. — Сын твой или дочь?

Мистиф пришел в замешательство.

— Ты — мой Маэстро, — сказал он.

— И все? Неужели здесь до сих пор есть слуги и хозяева? Не говори мне этого.

— А что я должен сказать?

— То, что ты чувствуешь.

— О-о-о… — Мистиф улыбнулся. — Если я тебе скажу, что я чувствую, мы здесь пробудем целый день.

Лукавый блеск его глаз был таким милым, а воспоминание — таким реальным, что Миляга чуть было не пересек комнату и не обнял то место, где сидел его друг. Но его ждала работа — поручение его Отца, по выражению Джуд, — и он не мог себе позволить слишком долго предаваться воспоминаниям. Когда Отдохни Немного будет выдворена из дома, он вернется сюда за еще более серьезным уроком — о ритуалах Примирения. Этот урок необходим ему как можно быстрее, а уж здешнее эхо наверняка изобилует разговорами на эту тему.

— Я вернусь, — сказал он призраку на подоконнике.

— Я буду ждать, — ответил тот.

Выходя из комнаты, Миляга оглянулся и увидел, как лучи солнца, проникшие в окно за спиной у мистифа, въелись в его фигуру, оставив от нее только фрагмент. Он содрогнулся, так как это зрелище с удручающей ясностью воскресило в памяти другое воспоминание: клубящийся хаос Просвета, а в воздухе у него над головой — завывающие останки его возлюбленного, вернувшегося во Второй Доминион со словами предостережения.

— Уничтожены, — говорил мистиф, борясь с силой Просвета, — мы… уничтожены.

Попытался ли он сказать в ответ какие-то утешительные слова, унесенные бурей? Он не помнил. Но он снова услышал, как мистиф говорит ему, чтобы он нашел Сартори, потому что его двойнику известно что-то такое, о чем не знает он, Миляга. А потом мистиф был втянут обратно в Первый Доминион и погиб там.

Миляга прогнал это ужасное видение и снова взглянул на подоконник. Там уже никого не было. Но призыв Пая найти Сартори до сих пор звучал у него в голове. Интересно, почему это так важно? Даже если мистиф каким-то образом узнал о божественном происхождении Миляги и не сумел в последний момент сообщить ему об этом, он наверняка должен был знать, что Сартори также пребывает в полном неведении относительно этой тайны. Так каким же знанием, по мнению мистифа, обладал Сартори, что оно заставило его нарушить границы Божественной Обители?

Донесшийся снизу крик заставил его отложить эту загадку на потом. Его звала Юдит. Он устремился вниз по лестнице и через весь дом. Ее голос привел его на кухню, просторную и прохладную. Юдит стояла у окна. Рама его рассыпалась в прах много лет назад, открыв доступ вьюнку, который, изобильно разросшись внутри, начал гнить в своей собственной тени. Лишь тонкие лучики солнца проникали сквозь листву, но их было достаточно, чтобы осветить и женщину, и ее пленника, прижатого каблуком к полу. Это был Отдохни Немного. Углы его огромного рта были опущены вниз, как у трагической маски, а глаза — возведены к Юдит.

— Это оно? — спросила она.

— Это оно.

С приближением Миляги Отдохни Немного издал пронзительный, жалобный вой, который вскоре перешел в слова.

— …я ничего плохого не сделал! Спроси у нее, пожалуйста, спроси, спроси у нее, сделал ли я хоть что-нибудь плохое? Нет, не сделал. Просто сидел, не высовывался, никого не трогал…

— Сартори был не очень-то тобой доволен, — сказал Миляга.

— Но у меня не было никакой надежды на успех! — протестующе заявил Отдохни Немного. — Как я мог помешать тебе, Примирителю.

— Так ты и это знаешь.

— Знаю, конечно, знаю. Мы должны обрести целостность, — процитировало существо, идеально копируя Милягин голос. — Мы должны примириться со всем, чем мы были когда-то…

— Ты подслушивал.

— Ничего не могу с собой поделать, — сказал Отдохни Немного. — Я был рожден любознательным. Но я ничего не понял, — поспешил он добавить. — Клянусь, я не шпион.

— Лжец, — сказала Юдит и, обращаясь к Миляге, добавила: — Как мы его убьем?

— В этом нет нужды, — ответил он. — Ты боишься, Отдохни Немного?

— А ты как думаешь?

— Ты поклянешься в вечной преданности мне, если я сохраню тебе жизнь?

— Где мне расписаться? Только укажи мне место!

— И это ты оставишь в живых? — спросила Юдит.

— Да.

— Зачем? — спросила она, сильнее вдавливая в него свой каблук. — Ты только посмотри на него!

— Не надо, — взмолился Отдохни Немного.

— Клянись, — сказал Миляга, опускаясь рядом с ним на корточки.

— Клянусь! Клянусь!

Миляга перевел взгляд на Юдит.

— Отпусти его, — сказал он.

— Ты ему доверяешь?

— Я не хочу запятнать это место смертью, — сказал он. — Пусть даже его смертью. Отпусти его, Джуд. — Она не шевельнулась. — Я сказал, отпусти его.

С явной неохотой она приподняла ногу на дюйм, и Отдохни Немного выкарабкался на свободу и немедленно ухватил Милягу за руку.

— Я твой, Освободитель, — сказал он, прикасаясь своим холодным влажным лбом к ладони Миляги. — Моя голова в твоих руках. Именем Хайо, Эратеи и Хапексамендиоса я отдаю тебе свое сердце.

— Принимаю, — сказал Миляга и поднялся на ноги.

— Какие будут приказания, Освободитель?

— Наверху рядом с лестницей есть комната. Жди меня там.

— Во веки веков!

— Нескольких минут будет вполне достаточно.

Существо попятилось к двери, не переставая суетливо кланяться, а потом пустилось бегом.

— Как ты можешь доверять такой твари? — спросила Юдит.

— А я и не доверяю. Пока.

— Но ты пытаешься, ты хочешь этого.

— Человек, не умеющий прощать, проклят, Джуд.

— Так ты можешь простить и Сартори, а? — сказала она.

— Он — это я, он — мой брат, и он — мой ребенок, — ответил Миляга. — Было бы странно, если б я не мог его простить.

2

Когда опасность была устранена, в дом вошли и все остальные. Понедельник, которому было не привыкать копаться в мусоре, отправился обходить окрестности в поисках предметов, которые могли бы обеспечить им минимум комфорта. Два раза он возвращался с добычей, а на третий пришел звать на подмогу Клема. Через час они вернулись с двумя матрасами, таща под мышкой стопки постельного белья, слишком чистого, чтобы можно было поверить, будто его нашли на свалке.

— Я ошибся в выборе профессии, — сказал Клем с тэйлоровской лукавинкой. — Кража со взломом гораздо интереснее банковского дела.

Понедельник попросил Юдит разрешить ему съездить на машине на Южный Берег и забрать оставленные там в спешке пожитки. Она разрешила, но попросила поскорее вернуться. Хотя на улице было еще светло, им необходимо было собрать столько сильных рук и воль, сколько возможно, чтобы защитить дом ночью. Положив на пол тот из двух матрасов, что был побольше, Клем разместил Целестину в бывшей столовой и сидел у ее ложа до тех пор, пока она не уснула. Когда он вновь появился, тэйлоровская задиристость отошла куда-то на второй план, и человек, присевший рядом с Юдит на порог, был само спокойствие.

— Она спит? — спросила у него Юдит.

— Не знаю: может быть, спит, а может быть, в коме. Где Миляга?

— Наверху. Строит планы.

— Вы с ним поспорили?

— Ничего нового. Все меняется, но наши ссоры как были, так и остаются.

Он открыл бутылку пива и с жадностью начал пить.

— Знаешь, я то и дело ловлю себя на мысли о том, что все это какая-то галлюцинация. Тебе-то, наверное, легче держать себя в руках — все-таки ты видела Доминионы, знаешь, что все это на самом деле так, — но когда я отправился с Понедельником за матрасами, там, буквально в двух шагах отсюда, на солнце разгуливают люди, как будто это очередной, самый обычный день. А я подумал, что в доме неподалеку спит женщина, которую заживо похоронили на двести лет, и ее сын, отец которого — Бог, о котором я никогда даже и не слышал…

— Значит, он рассказал тебе.

— Да. Так вот, думая обо всем этом, я ощутил желание просто отправиться домой, запереть дверь и сделать вид, что ничего не произошло.

— И что тебе помешало?

— В основном, Понедельник. Он подбирал все, что попадалось нам по дороге. Ну, и еще то, что Тэй внутри меня. Хотя сейчас это кажется таким естественным, словно он всегда был там.

— Может, так оно и есть, — сказала она. — Пиво еще есть?

— Да.

Он вручил ей бутылку, и она, подражая ему, стукнула ее донышком о порог. Пробка вылетела, пиво вспенилось.

— Так почему же ты захотел сбежать? — спросила она, утолив первую жажду.

— Не знаю, — ответил Клем. — Наверное, страх перед тем, что надвигается. Но это же глупо, верно? Ведь мы накануне чего-то возвышенного, как Тэй и обещал. Свет придет на Землю из миров, о существовании которых мы даже и не подозревали раньше. Ведь это же рождество Непобедимого Сына, верно?

— Ну, с сыновьями все будет в порядке, — сказала Юдит. — С ними обычно никаких хлопот.

— А насчет дочерей ты не так уверена?

— Нет, — ответила она. — Клем, Хапексамендиос истребил Богинь по всей Имаджике или, по крайней мере, попытался это сделать. А теперь выясняется, что Он — отец Миляги. Поэтому мне как-то не по себе, когда я думаю о том, что участвую в исполнении Его замысла.

— Я могу тебя понять.

— Часть меня думает… — Фраза повисла в воздухе.

— О чем? — спросил он. — Расскажи мне.

— Часть меня думает, что мы делаем страшную глупость, доверяя им — Хапексамендиосу и Его Примирителю. Если Он такой уж милосердный Бог, то почему Он сотворил столько зла? Только не говори мне, что пути Его неисповедимы. Слишком много на них разного дерьма, и мы оба знаем об этом.

— А ты разговаривала об этом с Милягой?

— Пыталась, но у него ведь одно на уме…

— Два, — сказал Клем. — Одно — Примирение, второе — Пай-о-па.

— Ну, да. Пресловутый Пай-о-па.

— Ты знаешь, что он женился на нем?

— Да, он сказал мне.

— Должно быть, удивительное создание.

— Боюсь, я слегка пристрастна в его оценке, — сухо сказала Юдит. — Он пытался меня убить.

— Миляга сказал, что Пай в этом не виноват. Он стал убийцей не по природной склонности.

— Вот как?

— Он сказал мне, что сам приказал ему стать убийцей и шлюхой. Говорит, это было его ошибкой. Он винит во всем только самого себя.

— Он винит себя или просто принимает на себя ответственность? — спросила она. — Здесь есть существенная разница.

— Не знаю, — сказал Клем, явно не желая вдаваться в подобные тонкости. — Одно могу сказать: без Пая он чувствует себя совсем потерянным.

Ей хотелось сказать, что она тоже ощущает себя потерянной, что она тоже тоскует, но она промолчала, не решаясь доверить это признание даже Клему.

— Он сказал мне, что душа Пая все еще жива, как у Тэйлора, — говорил Клем. — И когда все это будет закончено…

— Много он чего говорит, — отрезала Юдит, устав выслушивать, как другие повторяют милягины изречения.

— А ты ему не веришь?

— Откуда мне знать? — ответила она ледяным тоном. — Я не принадлежу этому Евангелию. Я не его любовница и не буду его апостолом.

За спиной у них раздался какой-то звук, и, обернувшись, они увидели стоящего в холле Милягу. Падающие на порог лучи солнца отражались и освещали его, словно свет рампы.

Лицо его было в поту, а рубашка прилипла к груди. Клем виновато вскочил на ноги, опрокинув бутылку, которая скатилась на две ступеньки вниз, проливая пенистое пиво, прежде чем Юдит успела ее подхватить.

— Жарко там наверху, — сказал Миляга.

— И спадать жара не собирается, — заметил Клем.

— Можно тебя на два слова?

Юдит знала, что он хочет поговорить с Клемом так, чтобы она не слышала, но тот либо проявил крайнее простодушие, в чем она сильно сомневалась, либо не пожелал играть по милягиным правилам. Он остался на пороге, вынуждая Милягу подойти к двери.

— Когда вернется Понедельник, — сказал он, — я прошу вас съездить в Поместье и привезти из Убежища камни. Я собираюсь свершить Примирение в комнате наверху, где мне будут помогать воспоминания.

— Почему ты посылаешь Клема? — спросила Юдит, не поднимаясь и даже не оборачиваясь к нему. — Я знаю дорогу, он — нет. Я знаю, как выглядят камни, он — нет.

— Я думаю, тебе лучше оставаться здесь, — ответил Миляга.

Теперь она обернулась.

— С какой это стати? — сказала она. — Здесь от меня никому нет никакого толку. Или ты просто хочешь присматривать за мной для надежности?

— Вовсе нет.

— Тогда разреши мне съездить, — сказала она. — Я возьму в помощники Понедельника. Клем и Тэй могут оставаться здесь. В конце концов они ведь твои ангелы-хранители?

— Ну, раз тебе так хочется… — сказал он. — Я не возражаю.

— Не переживай, я вернусь, — сказала она насмешливо, поднимая свою бутылку с пивом. — Хотя бы для того, чтобы поднять тост за чудо.

3

Через некоторое время после этого разговора, когда синий прилив сумерек стал затоплять улицы, вынуждая день искать спасения на крышах, Миляга окончил свой разговор с Паем и спустился посидеть с Целестиной. Ее комната в большей степени настраивала его на размышления, чем та, из которой он только что ушел. Там воспоминания о Пае возникали перед его взором с такой легкостью, что иногда ему казалось, будто мистиф явился к нему сам, во плоти. Рядом с матрасом Клем зажег несколько свечей, и в их свете Миляга увидел женщину, погруженную в такой глубокий сон, что никакие сновидения не могли его потревожить. Хотя она отнюдь не выглядела истощенной, черты лица ее казались жесткими, словно ее плоть частично превратилась в кость. Некоторое время он пристально изучал ее, размышляя о том, обретет ли когда-нибудь его лицо такую же суровость. Потом он присел на корточках у изножья ее постели и стал слушать ее медленное дыхание.

Его сознание было переполнено тем, что он узнал — или, вернее, вспомнил — в комнате наверху. Как и большинство проявлений магии, которые уже были ему известны, ритуал Примирения не был обставлен никакой внешней торжественностью. В то время как большинство религий Пятого Доминиона купались в роскоши церемоний, чтобы ослепить свою паству и тем самым искупить недостаток понимания — все литургии и реквиемы, службы и таинства были созданы для того, чтобы раздуть те крошечные искры откровения, которые действительно были доступны святым, — подобная театральность была излишней в религии, служители которой сжимали истину у себя в ладони, а с помощью памяти он вполне мог надеяться стать одним из таких служителей.

Как выяснилось, принцип Примирения постичь было не так уж и трудно. Каждые двести лет в Ин Ово расцветал своего рода цветок — пятилепестковый лотос, который плавал на этих смертельных водах, неуязвимый как для их яда, так и для их обитателей. Это святилище было известно под множеством имен, но самым простым и самым распространенным из них было имя Ана. В нем и должны были собраться Маэстро, принеся с собой образы тех миров, которые они представляют. Как только составные части были собраны в одно место, процесс должен был пойти самостоятельно. Образы миров должны были слиться воедино, и тогда эта почка, усиленная Аной, могла отодвинуть Ин Ово и открыть путь между Примиренными Доминионами и Землей.

— Ход вещей на нашей стороне, — говорил мистиф из тех, лучших времен. — Природный инстинкт велит каждой сломанной вещи искать воссоединения. А Имаджика сломана и может быть починена только Примирением.

— Тогда почему же было столько неудач? — спросил его Миляга.

— Не так уж и много их было, — ответил Пай. — Кроме того, все предыдущие попытки терпели неудачу по вине внешних сил. Христос пал жертвой вражеских происков. Пинео был уничтожен Ватиканом. Каждый раз какие-то посторонние люди губили лучшие намерения Маэстро. У нас таких врагов нет.

Какой горькой иронией прозвучали эти слова! На этот раз он не может позволить себе такого благодушия. Во всяком случае, до тех пор, пока еще жив Сартори и леденящее душу воспоминание о последнем, неистовом явлении Пая по-прежнему стоит у него перед глазами.

Но хватит об этом думать! Он постарался прогнать видение и устремил взгляд на Целестину. Ему трудно было думать о ней, как о своей матери. Возможно, среди тех бесчисленных воспоминаний, которые ожидали его в этом доме, и были какие-то смутные картины того, как грудным ребенком он лежал у нее на руках, как сжимал своим беззубым ртом ее грудь и сосал молоко, но ему они не встретились. Возможно, просто слишком много лет, жизней и женщин миновало со времени его младенчества. Он ощущал в себе благодарность за то, что она подарила ему жизнь, но трудно было отыскать в душе нечто большее.

Через некоторое время пребывание у ее ложа стало угнетать его. Слишком уж она была похожа на труп, а он — на добросовестного, но равнодушного плакальщика. Он поднялся на ноги, но, перед тем как выйти из комнаты, помедлил у изголовья ее ложа и наклонился, чтобы прикоснуться к ее щеке. Их тела не соприкасались уже в течение двадцати трех, а то и двадцати четырех десятилетий, и, вполне возможно, после этого момента уже не соприкоснутся снова. Плоть ее оказалась вовсе не холодной, как он предполагал, а теплой, и он задержал руку у нее на щеке дольше, чем намеревался. Где-то в слепых недрах своего сна она ощутила его прикосновение и, похоже, поднялась чуть-чуть повыше — до уровня сновидения о нем. Суровость ее черт смягчилась, а ее бледные губы прошептали:

— Дитя?

Он не знал, отвечать или нет, но в момент его колебаний она вновь произнесла то же самое слово, и на этот раз он ответил:

— Да, мама?

— Ты будешь помнить о том, что я тебе рассказала?

«Что бы это могло быть?» — подумал он про себя.

— Я… не уверен. Постараюсь, конечно.

— Может быть, я расскажу тебе еще раз? Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое.

— Да, мама, — сказал он. — Расскажи мне, пожалуйста, еще раз.

Она улыбнулась едва уловимой улыбкой и начала рассказывать историю — судя по всему, далеко не в первый раз.

— Давным-давно жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана…

Но не успела она начать, как сновидение утратило над ней свою силу, и она начала соскальзывать все глубже и глубже, а голос ее стал стихать.

— Не останавливайся, мама, — попросил Миляга. — Я хочу слушать. Жила-была женщина…

— …да…

— …и звали ее Низи Нирвана.

— …да. И отправилась она в город злодейств и беззаконий, где ни один дух не был добрым, и ни одно тело — целым. И там ее очень-очень сильно обидели…

Голос ее вновь окреп, но улыбка исчезла с лица.

— Как ее обидели, мама?

— Тебе не обязательно об этом знать, дитя мое. Когда подрастешь, сам об этом узнаешь, а узнав, захочешь забыть, но не сможешь. Запомни только, что обидеть так может только мужчина женщину.

— И кто ее так обидел? — спросил Миляга.

— Я же сказала тебе, дитя мое, — мужчина.

— Но какой мужчина?

— Имя его не имеет значения. Важно другое — ей удалось убежать от него и вернуться в свой родной город. И там она решила, что должна обратить во благо то зло, что ей причинили. И знаешь, что было этим благом?

— Нет, мама.

— Это был маленький ребеночек. Прекрасный маленький ребеночек. Она его безумно любила, а через какое-то время он подрос, и она знала, что скоро он должен будет покинуть ее, и тогда она сказала: прежде чем ты уйдешь, я хочу рассказать тебе одну историю. И знаешь, что это была за история? Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое.

— Скажи.

— Жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана. И отправилась она в город злодейств и беззаконий…

— Но это та же самая история, мама.

— …где ни один дух не был добрым…

— Ты не дорассказала первую сказку, мама. Ты просто начала все сначала.

— …и ни одно тело — целым…

— Остановись, мама, — сказал Миляга. — Остановись.

— …и там ее очень-очень сильно обидели…

Обескураженный этим повтором, Миляга отнял руку от щеки матери. Она, однако, не прекратила своего рассказа. История повторялась без изменений: побег из города, обращение зла во благо, ребеночек, прекрасный маленький ребеночек… Но не ощущая больше его прикосновения, Целестина вновь начала соскальзывать в слепые глубины сна без сновидений, и голос ее становился все менее разборчивым. Миляга встал и попятился к двери, а она тем временем шепотом завершила очередной круг.

— …и тогда она сказала: прежде чем ты уйдешь, я хочу рассказать тебе одну историю.

Не отрывая взгляда от лица матери, Миляга нашарил у себя за спиной ручку и открыл дверь.

— И знаешь, что это была за история? — почти совсем невнятно пробормотала она. — Я хочу… чтобы ты… запомнил… дитя мое.

Продолжая смотреть на нее, он выскользнул в холл. Последние услышанные им звуки показались бы бессмыслицей для любого уха, кроме его собственного, но он-то сумел угадать, что прошептали ее губы, пока она падала в черную яму сна без сновидений.

— Давным-давно жила-была женщина…

В этот момент он закрыл дверь. По какой-то необъяснимой причине с ног до головы его охватила дрожь, и, лишь помедлив несколько секунд на пороге, он сумел частично взять себя в руки. Повернувшись, он увидел у подножия лестницы Клема, который копался в коробке со свечами.

— Она еще спит? — спросил он у приближающегося Миляги.

— Да. А она говорила с тобой, Клем?

— Очень мало. Почему ты спрашиваешь?

— Просто я только что слышал, как во сне она рассказала целую историю. Про женщину по имени Низи Нирвана. Ты знаешь, что это значит?

— Низи Нирвана? Ей Богу, нет. Это чье-то имя?

— Ну да. И по какой-то причине оно очень многое для нее значит. Когда она посылала Юдит привести меня, она велела ей передать мне его.

— А что за история?

— Чертовски странная, — сказал Миляга.

— Может быть, когда ты был малышом, она тебе такой не казалась.

— Может быть…

— Позвать тебя, если я услышу, что она снова заговорила?

— Наверное, не стоит, — ответил Миляга. — Я уже выучил все наизусть.

Он двинулся вверх по лестнице.

— Тебе наверху нужны свечи и спички, — сказал Клем.

— Точно, — ответил Миляга, поворачивая назад.

Клем вручил ему полдюжины свечей — белых, толстых, коротких. Миляга протянул одну из них обратно.

— Пять — магическое число, — пояснил он и вновь направился вверх.

— Я там наверху у лестницы оставил кое-какую еду, — сказал Клем Миляге вслед. — Конечно, это не шедевр поварского искусства, но ведь надо чем-то поддержать силы. И если ты не возьмешь ее сейчас, считай, что ее не было — скоро возвращается Понедельник.

Миляга поблагодарил Клема, подхватил хлеб, тарелку клубники и бутылку пива и вернулся в Комнату Медитации, тщательно закрыв за собой дверь. Воспоминания о Пае не ждали его у порога — возможно, потому, что мысли его до сих пор были заняты тем, что он услышал от своей матери. И лишь когда он расставил свечи на каминной полке и стал зажигать одну из них, за спиной у него раздался мягкий голос Пая.

— Ну вот, я тебя расстроил, — сказал он.

Миляга обернулся и увидел Пая у окна на его привычном месте. Вид у него был озабоченный и смущенный.

— Я не должен был спрашивать об этом, — продолжал он. — Просто праздное любопытство. Я слышал, как Эбилав спрашивал у Люциуса пару дней назад, и был очень удивлен.

— Что же ответил Люциус?

— Он сказал, что помнит, как его кормили грудью. Его первое воспоминание. Сосок во рту.

Только теперь Миляга понял, о чем шла речь. И вновь память отыскала среди его разговоров с мистифом такой фрагмент, который имел прямое отношение к его теперешним заботам. Вот в этой самой комнате они говорили о первых воспоминаниях детства, и Маэстро овладела та же самая боль, которую он чувствовал в себе сейчас, по той же самой причине.

— Но запомнить сказку? — говорил Пай. — Особенно, такую, которая тебе не нравится…

— Я не могу сказать, что она мне не нравилась, — сказал Маэстро. — Во всяком случае, она не пугала меня, как какая-нибудь история о привидениях. Все было гораздо хуже…

— Ну что ж, не стоит об этом говорить, — сказал Пай, и на мгновение Миляга подумал, что разговор на этом и оборвется, причем он не был уверен, что это не соответствует его тайному желанию. Но, похоже, одно из неписаных правил этого дома состояло в том, что ни один из вопросов, заданных прошлому, не оставался без исчерпывающего ответа, пусть даже и самого неприятного.

— Нет, я хочу объяснить, если только смогу, — сказал Маэстро. — Хотя иногда бывает трудно определить, чего боится ребенок.

— Если только нам не удастся выслушать эту сказку, обзаведясь на время сердцем ребенка, — сказал Пай.

— Это еще труднее.

— Но мы ведь можем попробовать? Расскажи мне.

— Ну… это всегда начиналось одинаково. Мама говорила: «Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое», — и я уже знал, что за этим последует. «Жила-была женщина, звали ее Низи Нирвана, и отправилась она в город злодейств и беззаконий…»

Миляге пришлось прослушать историю снова, на этот раз — из своих собственных уст. Женщина, город, преступление, ребенок, а потом, с тошнотворной неизбежностью, история начиналась снова, и вновь была женщина, и вновь — город, и вновь — преступление…

— Изнасилование — не слишком-то подходящая тема для детской сказки, — заметил Пай.

— Она никогда не произносила этого слова.

— Но ведь преступление состоит именно в этом, верно?

— Да, — сказал он тихо, с какой-то странной неохотой признавая это. Ведь это была тайна его матери, боль его матери. Ну, конечно, чья же еще? Низи Нирвана была Целестиной, а город злодейств и беззаконий — Первым Доминионом. Она рассказывала ребенку историю своей собственной жизни, зашифрованной в коротенькой мрачной сказке. Но, что еще более странно, она включала и слушателя в ткань этой сказки, а вместе с ним — и сам акт рассказывания, создавая круг, за пределы которого невозможно выйти, потому что все его составляющие элементы пойманы в ловушку и заперты внутри. Может быть, именно эта безвыходность угнетала его, когда он был ребенком? Однако у Пая была другая теория, и он высказал ее из далекого прошлого.

— Ничего удивительного, что ты пугался, — сказал мистиф. — Ведь ты не знал, в чем заключается преступление, но знал, что оно ужасно. Твое воображение, наверное, просто подняло бунт.

Миляга не ответил — вернее, не смог. Впервые за эти разговоры с Паем он знал больше, чем знало прошлое, и от этого несоответствия стекло, в которое он наблюдал за ним, треснуло. К тому ощущению боли, которое он принес с собой в эту комнату, добавилось горькое чувство потери. Сказка о Низи Нирване словно стала границей между тем человеком, который жил в этих комнатах двести лет назад, не подозревая о своем божественном происхождении, и тем, кем он был сейчас — человеком, который знал, что сказка эта была историей его собственной матери, а преступление, о котором в ней шла речь, и было тем событием, в результате которого он появился на свет. На этом свой флирт с прошлым пора было кончать. Он узнал все необходимое о Примирении, и дальнейшим блужданиям просто нет оправдания. Настало время распрощаться с убежищем воспоминаний, а вместе с ним — и с Паем.

Он взял с пола бутылку и открыл ее. Возможно, было не столь уж благоразумно пить алкоголь в такой момент, но ему хотелось выпить за свое прошлое, прежде чем оно окончательно скроется из виду. Ему пришло в голову, что, наверное, перед Примирением им с Паем доводилось пить за скорое наступление Золотого века. Интересно, сможет ли он вызвать этот момент в памяти и присоединить свое сегодняшнее желание к желаниям прошлого — еще один, самый последний раз? Он поднес бутылку к губам и, отхлебнув пива, услышал в противоположном конце комнаты смех Пая. Он посмотрел туда и увидел образ своего возлюбленного, тающий на глазах, — даже не со стаканом, а с целым графином в руке мистиф поднимал тост за будущее. Он протянул вперед руку с бутылкой, но мистиф таял слишком быстро. Прежде чем прошлое и будущее успели чокнуться, видение исчезло. Настало время действовать.

Возвратившийся Понедельник что-то возбужденно рассказывал внизу. Поставив бутылку на каминную полку, Миляга вышел на площадку, чтобы выяснить, по какому поводу стоит такой гвалт. Мальчик стоял в дверях и описывал Клему и Юдит загадочное состояние города. Он заявил, что никогда еще не видел такой странной субботней ночи. Улицы практически пусты; единственная штука, которая движется, — это светофоры.

— Во всяком случае, поездка будет легкой, — сказала Юдит.

— А мы куда-то едем?

Она объяснила ему, и он пришел в полный восторг.

— Мне нравится ездить за город, — сказал он. — Полная свобода, и никого не трахает, чем ты занят!

— Для начала, давай постараемся вернуться живыми, — сказала она. — Он на нас рассчитывает.

— Никаких проблем, — весело воскликнулПонедельник и обратился к Клему. — Слушай, присматривай за нашим Боссом, о'кей? Если что не так, всегда можно позвать Ирландца и остальных.

— А ты сказал им, где мы? — спросил Клем.

— Не бойся, они не завалятся сюда дрыхнуть, — сказал Понедельник. — Но я лично так понимаю: чем больше друзей, тем лучше. — Он повернулся к Юдит. — Я тебя жду, — сказал он и вышел на улицу.

— Мы не должны задержаться больше чем на два-три часа, — сказала Юдит Клему. — Береги себя. И его.

Она бросила взгляд наверх, но свечи внизу отбрасывали слишком слабый свет, и ей не удалось разглядеть Милягу. Только когда она вышла за дверь, и на улице раздался рев мотора, он обнаружил свое присутствие.

— Понедельник возвращался, — сказал Клем.

— Я слышал.

— Он побеспокоил тебя? Извини, пожалуйста.

— Нет-нет. Так и так я уже закончил.

— Такая жаркая ночь, — сказал Клем, глядя через открытую дверь на небо.

— Почему бы тебе немного не поспать? Я могу постоять на страже.

— Где эта твоя проклятая тварь?

— Его зовут Отдохни Немного, Клем, и он несет свою службу на втором этаже.

— Я не доверяю ему, Миляга.

— Он не причинит нам никакого вреда. Ступай ложись.

— Ты уже закончил с Паем?

— По-моему, я узнал все, что мог. Теперь я должен проверить остальной Синод.

— Как тебе это удастся?

— Я оставлю свое тело в комнате наверху и отправлюсь в путешествие.

— А это не опасно?

— У меня уже есть опыт. Но, конечно, пока я буду отсутствовать, тело мое будет уязвимо.

— Как только решишь отправиться, разбуди меня. Я буду караулить тебя, как ястреб.

— Сначала вздремни часок.

Клем взял одну из свечей и отправился в поисках, где бы прилечь, а Миляга занял его пост у парадной двери. Он сел на пороге, прислонившись к косяку, и стал наслаждаться еле уловимым ночным ветерком. Фонари на улице не работали. Лишь свет луны и звезд выхватывали из темноты отдельные фрагменты дома напротив и бледную изнанку колышущихся листьев. Убаюканный этим зрелищем, он задремал и пропустил целый дождь падающих звезд.

* * *

— Ой, как красиво, — сказала девушка. Ей было не больше шестнадцати, а когда она смеялась (этой ночью кавалер часто смешил ее), ей можно было дать еще меньше. Но в настоящий момент на лице ее не было улыбки. Она стояла в темноте и смотрела на метеоритный дождь, в то время как Сартори восхищенно наблюдал за ее лицом.

Он нашел ее три часа назад, разгуливая по ярмарке, которую каждый год проводят накануне летнего солнцестояния на Хэмстедской пустоши, и с легкостью очаровал ее. Дела на ярмарке шли довольно худо — народа почти не было, и когда закрыли карусели, а произошло это при первом же приближении сумерек, он убедил ее отправиться вместе с ним в город — выпить вина, побродить и найти место, где можно поговорить и посмотреть на звезды. Прошло уже много лет с тех пор, как он в последний раз занимался ремеслом соблазнителя — с Юдит был совсем другой случай, — но подобные навыки восстанавливаются быстро, и удовлетворение, которое он испытал, видя, как она уступает его напору, вкупе с приличной дозой вина почти успокоили боль недавних поражений.

Девушка — ее звали Моника — была очаровательной и сговорчивой. Лишь поначалу она встречала его взгляд с застенчивостью, но это входило в правила игры, и он нисколько не возражал против того, чтобы немного поиграть в нее, ненадолго отвлекшись от предстоящей трагедии. При всей своей застенчивости она не отказалась, когда он предложил прогуляться по кварталу снесенных зданий на задворках Шиверик-сквер, хотя и заметила, что ей хотелось бы, чтобы он обращался с ней как можно более нежно. Так он и сделал. В темноте они набрели на небольшую уютную рощицу. Небо над головой было ясным, и ей представилась прекрасная возможность полюбоваться головокружительным зрелищем метеоритного дождя.

— Знаешь, всегда бывает маленько страшновато, — сообщила она ему на грубоватом кокни^[90]. — Я имею в виду глядеть на звезды.

— Почему?

— Ну… мы же такие крохотульки, верно?

Некоторое время назад он попросил ее рассказать о своей жизни, и она изложила ему несколько обрывков своей биографии: сначала о парне по имени Тревор, который говорил, что любит ее, но потом сбежал с ее лучшей подругой, потом о принадлежащей ее матери коллекции фарфоровых лягушек и о том, как хорошо жить в Испании, потому что все там гораздо счастливее. Но потом, без дополнительных вопросов с его стороны, она сообщила ему, что ей плевать и на Испанию, и на Тревора, и на фарфоровых лягушек. Она сказала, что счастлива, и звезды, которые обычно пугали ее, теперь вызывают в ней желание летать, на что он ответил, что они могут действительно вдвоем немного полетать, стоит ей сказать лишь слово.

После этих слов она оторвала взгляд от звезд и опустила голову со смиренным вздохом.

— Я знаю, чего тебе надо, — сказала она. — Все вы одинаковые. Полетать, хм? Это что, так у тебя называется?

Он сказал, что она совершенно не поняла его. Он привел ее сюда вовсе не для того, чтобы мять ее и лапать. Это унизило бы их обоих!

— А для чего ж тогда? — спросила она.

Он ответил ей своей рукой, слишком быстрой, чтоб она успела ей помешать. Второй по важности акт в жизни человека — после того, что был у нее на уме. Сопротивление ее было почти таким же смиренным, как и вздох, и меньше, чем через минуту, ее труп уже лежал на траве. Звезды в небе продолжали падать с изобилием, знакомым ему по воспоминаниям двухсотлетней давности. Неожиданный дождь небесных светил — дурное предзнаменование того, что должно произойти завтрашней ночью.

Он расчленил и выпотрошил ее с самой заботливой тщательностью, а потом разложил куски по рощице — в освященном веками порядке. Торопиться было некуда. Это заклинание лучше всего совершать в унылое предрассветное время, так что в запасе у него еще несколько часов. Когда же время придет, и ритуал свершится, должны оправдаться его самые смелые надежды. Когда он использовал тело Годольфина, оно было уже остывшим, да и человека, которому оно принадлежало, трудно было назвать невинным. Как он и предполагал, на такую неаппетитную наживку клюнули лишь самые примитивные обитатели Ин Ово. Что же касается Моники, то она, во-первых, была теплой, а во-вторых, прожила еще слишком мало, чтобы успеть стать великой грешницей. Ее смерть откроет в Ин Ово куда более широкую трещину, чем смерть Годольфина, а уж он постарается привлечь сквозь нее такие разновидности Овиатов, которые как нельзя лучше подходят для завтрашней работенки. Это будут длинные, лоснящиеся твари с ядовитой слюной, которые помогут ему показать, на что способен рожденный для разрушения.

Глава 53

После всех рассказов Понедельника Юдит ожидала найти город абсолютно пустынным, но это оказалось не так. За время, прошедшее с его возвращения с Южного Берега и до начала их поездки в Поместье, лондонские улицы, на которых, в соответствии с утверждениями Понедельника, действительно не было видно ни романтически настроенных туристов, ни идущих на вечеринки гостей, превратились во владение третьего и куда более странного племени. Это были мужчины и женщины, которые просто, ни с того ни с сего, встали со своих постелей и отправились бродить по городу. Почти все они бродили в одиночку, словно та тревога, что вывела их этой ночью на улицы, была слишком болезненна, чтобы ей можно было поделиться с близкими. Некоторые были одеты так, словно направлялись в контору на работу: костюмы и галстуки, юбки и туфли на низком каблуке. Одежда других с трудом укладывалась в рамки приличий: многие были босыми, а еще больше людей разгуливало обнаженными по пояс. У всех была одинаковая вялая походка; все глаза были устремлены на небо.

Насколько могла видеть Юдит, небеса не угрожали им никакими дурными предзнаменованиями. Несколько раз краем глаза она заметила падающие звезды, но для ясной летней ночи в этом зрелище не было ничего необычного. Ей оставалось только предположить, что эти люди вбили себе в головы идею, что откровение должно прийти сверху, и, проснувшись среди ночи с необъяснимым подозрением, что это откровение вот-вот должно произойти, отправились на улицы на его поиски.

В предместьях их ожидала та же самая картина. Обычные мужчины и женщины в пижамах и ночных рубашках стояли на углах улиц или на лужайках перед домом и наблюдали за небом. Чем дальше от центра Лондона — возможно, от Клеркенуэлла в частности — они отъезжали, тем менее выраженным становилось это загадочное явление, чтобы вновь проявиться во всем своем блеске в деревушке Йоук, где, промокнув до нитки, они с Милягой стояли на почте всего лишь несколько дней назад. Проезжая по тем же самым улочкам, где они плелись под дождем, она вспомнила о той наивной мысли, с которой она вернулась в Пятый Доминион, — это была мысль о возможности воссоединения между ней и Милягой. Теперь она ехала обратно тем же маршрутом, и все ее надежды на подобное воссоединение были перечеркнуты, а в животе она вынашивала ребенка его злейшего врага. Ее двухсотлетний роман с Милягой подошел к неизбежному и необратимому концу.

Кусты вокруг Поместья чудовищно разрослись, и, чтобы пробраться к воротам, уже недостаточно было бы того прутика, которым Эстабрук некогда расчищал здесь путь. Несмотря на свой пышный вид, растительность воняла разложением, словно процесс распада шел в ней с такой же скоростью, как и процесс роста, и набухшие бутоны были обречены сгнить, так никогда и не превратившись в цветы. Размахивая налево и направо своим ножом, Понедельник расчистил путь к воротам, и сквозь дыру в проржавевшем железе они проникли в парк. Несмотря на то, что был час сов и мотыльков, парк кишел всеми формами дневной жизни. Птицы кружили в воздухе, словно внезапное смещение магнитных полюсов сбило их с толку и не давало найти дорогу к родным гнездам. Комары, пчелы, стрекозы и все прочие дневные насекомые в отчаянном смятении носились в освещенной лунным светом траве. Подобно ночным наблюдателям на тех улицах, которые они проезжали, природа ощущала приближение какого-то сверхъестественного события и не могла оставаться безучастной.

Но Юдит чувство направления не изменило. Хотя рассыпанные по парку рощицы почти ничем не отличались друг от друга в серо-синем свете ночи, она уверенно выбрала путь к Убежищу, и они потащились вперед, увязая во влажной почве и путаясь в густой траве. Понедельник насвистывал по дороге — с тем же блаженным безразличием к мелодии, по поводу которого несколько часов назад прошелся Миляга.

— Ты знаешь, что должно произойти завтра? — спросила у него Юдит, почти завидуя этой странной безмятежности.

— Ну, типа того, — сказал он. — Вон Небеса, видишь? А Босс сделает так, что мы сможем туда попасть. Классно погуляем.

— А ты не боишься? — сказала она.

— Чего?

— Все изменится.

— Это хорошо, — сказал он. — Лично меня этот мир уже затрахал.

Потом он снова принялся свистеть и продолжал этим заниматься на протяжении следующих ста ярдов, до тех пор, пока звук, более настойчивый, чем его свист, не заставил его замолчать.

— Послушай-ка.

Чем ближе они приближались к роще, тем гуще кишела жизнь в воздухе и траве, но так как ветер дул в противоположном направлении, то гул, исходящий от этого скопления живых существ, они услышали только сейчас.

— Птицы и пчелы, — заметил Понедельник. — Охренеть, сколько…

С каждым шагом масштабы собравшегося впереди парламента становились все более очевидными. Хотя лунный свет не слишком глубоко проникал сквозь листву, было ясно, что на каждой ветке каждого дерева вокруг Убежища — вплоть до самого крохотного сучка — сидят, прижавшись друг к другу, птицы. Их запах ударил им в ноздри; их крики — в уши.

— Ну и насрут же они на наши головы, — сказал Понедельник. — А то и просто задохнемся.

Насекомые превратились в живой занавес между ними и рощей — такой плотный, что через несколько шагов они отказались от попыток отмахнуться от них и, неся трупы погибших на лбах и щеках и чувствуя, как в волосах у них трепыхаются бесчисленные застрявшие создания, пустились бегом к цели своего путешествия. Теперь стали попадаться птицы и в траве — очевидно, члены нижней палаты парламента, которым не нашлось места на ветках. Вопящими стаями они вылетали из-под ног бегущих, и их тревога передалась верхней палате. Начался оглушительный подъем такого огромного числа птиц, что их яростное неистовство вызвало настоящий листопад. Когда Юдит и Понедельник достигли рощи, им пришлось бежать через двойной дождь: один — зеленый — падал вниз, другой — покрытый перьями — вверх.

Ускорив бег, Юдит обогнала Понедельника и ринулась вокруг Убежища (стены его были черны от насекомых) по направлению к двери. На пороге она замерла. Внутри, неподалеку от края мозаики, горел небольшой костер.

— Какой-то пидор нас опередил, — заметил Понедельник.

— Я никого не вижу.

Он указал на бесформенную груду, лежащую на полу по другую сторону костра. Его глаза, более привычные к виду существ в лохмотьях, первыми обнаружили того, кто развел костер. Она шагнула в Убежище, уже зная, кто это существо, хотя оно пока не поднимало головы. Да и как она могла этого не знать? Уже трижды — один раз здесь, второй раз в Изорддеррексе и третий раз, совсем недавно, в Башне Tabula Rasa — этот человек вторгался в ее жизнь самым неожиданным образом, словно для того чтобы доказать свои собственные, не так уж давно произнесенные слова о том, что судьбы их переплетены, потому что они — два сапога пара.

— Дауд?

Он не пошевелился.

— Нож, — сказала она Понедельнику.

Он передал его ей, и, вооружившись, она двинулась через Убежище по направлению к бесформенной груде. Руки Дауда были скрещены у него на груди, словно он предполагал скончаться на этом самом месте. Глаза его были закрыты, но это была единственная часть его лица, к которой было применимо это слово. Все остальное было обнажено до кости, и несмотря на свои баснословные способности к выздоровлению, он так и не смог оправиться от нанесенного Целестиной ущерба. И все же он дышал, хотя и слабо, а также время от времени постанывал себе под нос, словно видя сны о праведной мести. Ею чуть было не овладело искушение убить его во сне, чтобы здесь и сейчас положить конец этой плачевной истории. Но ей было интересно узнать, как он оказался здесь. Совершил ли он неудачную попытку возвращения в Изорддеррекс или он ожидал кого-то, кто должен вернуться оттуда? Все могло обрести значение в эти изменчивые времена, и хотя в ее нынешнем безжалостном настроении она вполне могла его прикончить, он всегда был подручным в делах более великих душ и, возможно, еще способен принести некоторую пользу в роли вестника. Она опустилась перед ним на корточки и вновь произнесла его имя, едва не заглушенное криками возвращающихся на крышу птиц. Он медленно открыл глаза, и их блеск слился с влажным сверканием освежеванных черт.

— Ты только посмотри на себя, — сказал он. — Ты вся сияешь, дорогуша. — Это была реплика из бульварной комедии, и несмотря на свое плачевное состояние он произнес ее с посылом. — Я, конечно, выгляжу просто непристойно. Не придвинешься ли ты ко мне поближе? Боюсь, во мне осталось не слишком много громкости.

Она заколебалась. Несмотря на то, что он был на грани жизни и смерти, его склонность к злу была безгранична, а осколки Оси, по-прежнему остававшиеся в его теле, могли придать ему силу, достаточную для того, чтобы причинить ей вред.

— Мне тебя и отсюда прекрасно слышно, — сказала она.

— Так громко я смогу произнести только сто слов, — продолжал торговаться он. — А шепотом — в два раза больше.

— Разве нам что-то осталось сказать друг другу?

— Ах, — сказал он. — Так много. Ты ведь думаешь, что обо всех все знаешь, верно? Обо мне, Сартори, Годольфине. А теперь даже и о Примирителе. Но одна история тебе неизвестна.

— Вот как? — сказала она, не особенно заинтригованная. — И чья же?

— Ближе.

— Я буду слушать тебя только с того места, где стою.

Он посмотрел на нее злобно.

— Слушай, ну и сука же ты, в самом деле.

— А ты зря тратишь слова. Если у тебя есть, что сказать, скажи. Чьей истории я не знаю?

Перед ответом он выдержал паузу, стараясь выжать из ситуации все то немногое драматическое напряжение, которое в ней имелось. Наконец он сказал:

— Истории Отца.

— Какого отца?

— Разве Отец не один? Хапексамендиоса, конечно. Туземца. Незримого. Владыки Первого Доминиона.

— Ты не знаешь Его истории, — сказала она.

С неожиданной быстротой он потянулся к ней и схватил ее за руку, прежде чем она успела отпрянуть. Понедельник заметил нападение и ринулся на помощь, но прежде чем он успел сокрушить Дауда, она остановила его и отослала обратно к костру.

— Все в порядке, — сказала она ему. — Он не причинит мне никакого вреда. Не так ли? — Она пристально посмотрела на Дауда. — Не так ли? — повторила она снова. — Ты не можешь позволить себе потерять меня. Я — последняя зрительница, которая у тебя осталась, и ты об этом знаешь. Если ты не расскажешь эту историю мне, ты уже не расскажешь ее никому. Во всяком случае, по эту сторону Ада.

Дауд смиренно согласился.

— Это верно, — сказал он.

— Так рассказывай. Сними с души этот камень.

С трудом он набрал воздуха в легкие и приступил к рассказу.

— Ты знаешь, что я видел Его один раз, — сказал он. — Его, Отца всей Имаджики. Он явился мне в пустыне.

— Он явился в человеческом обличье, не так ли? — спросила она, не скрывая своего скептицизма.

— Не вполне. Его голос звучал из Первого Доминиона, но в Просвете, знаешь, я видел кое-какие намеки.

— И как же Он выглядел?

— Как человек, насколько я смог разглядеть.

— Или вообразить.

— Может быть, — сказал Дауд. — Но то, что он сказал мне, я слышал на самом деле.

— Ну да. Он сказал, что вознесет тебя, сделает своим сводником. Все это ты мне уже рассказывал, Дауд.

— Не все, — сказал он. — Увидев Его, я вернулся в Пятый Доминион, используя заклинания, которые Он прошептал мне, чтобы пересечь Ин Ово. И я прочесал вдоль и поперек весь Лондон в поисках женщины, которая будет благословенна между женами.

— И ты нашел Целестину?

— Да, я нашел Целестину. Причем не где-нибудь, а в Тайберне. Она смотрела, как вешают преступников. Не знаю, почему я выбрал именно ее. Может быть, потому, что она громко расхохоталась, когда приговоренный поцеловал петлю, я подумал, что в этой женщине нет ни грана сентиментальности, и она не станет плакать и завывать, если ее заберут в другой Доминион. Она не была красивой, даже тогда, но в ней была ясность, понимаешь? У некоторых актрис она есть. У великих актрис. Лицо, которое может выразить крайнюю степень чувства и при этом не потерять своей возвышенности. Возможно, я слегка увлекся ею… — Губы его задрожали. — Я был вполне способен на это, когда был моложе. Ну… и я познакомился с ней и сказал, что хочу показать ей сон наяву, нечто такое, что она никогда не забудет. Сначала она не соглашалась, но в те годы своими речами я и луну мог заставить улыбнуться или нахмуриться, так что в конце концов она позволила мне одурманить ее чарами и увезти отсюда. Ну и путешествие у нас было, доложу я тебе. Четыре месяца, через Доминионы. Но в конце концов я доставил ее на место — назад, к Просвету…

— И что случилось?

— Он открылся.

— И?

— Я увидел Божий Град.

Наконец-то она услышала от него нечто такое, что ее заинтересовало.

— Как он выглядел?

— Я видел его только мельком…

Она сдалась и, наклонившись к нему, повторила свой вопрос в нескольких дюймах от его изуродованного лица.

— Как он выглядел?

— Просторный, сверкающий и совершенный.

— Золотой?

— Все цвета радуги. Но я видел его лишь мельком. Потом стены словно взорвались, и что-то протянулось за Целестиной и утащило ее внутрь.

— Ты видел, что это было?

— Я много раз прокручивал этот момент у себя в голове. Иногда мне кажется, что это была сеть, иногда — облако. Я не знаю. Но что бы это ни было, оно утащило ее с собой.

— Ты, конечно же, попытался ей помочь, — сказала Юдит.

— Нет, я обосрался и уполз. Что я мог поделать? Она принадлежала Господу. И, если смотреть на вещи широко, разве не оказалась она в конце концов счастливицей?

— Похищенная и изнасилованная?

— Похищенная, изнасилованная и обретшая частицу божественности. А я — тот, кто выполнил труднейшее поручение — кем оказался я?

— Сводником.

— Да, сводником. В любом случае, она мне отомстила, — сказал он кисло. — Ты только посмотри на меня! Она должна быть более чем удовлетворена.

Это было правдой. Жизнь, которую не под силу оказалось истребить ни Оскару, ни Кезуар, Целестина практически вытрясла из его тела, и теперь она держалась на тоненькой-тоненькой ниточке.

— Так это и есть история Отца? — спросила Юдит. — Большую часть ее мне приходилось слышать и раньше.

— Это история. Но в чем ее мораль?

— Скажи мне.

Он едва заметно покачал головой.

— Не знаю, смеешься ты надо мной или нет.

— Я ведь слушаю тебя, верно? Будь благодарен и за это. Мог бы сейчас подыхать тут без единого зрителя.

— Да, но ведь этого не случилось? Конечно, ты могла прийти сюда уже после моей смерти. А может быть, вообще не пришла бы. Но наши жизни вновь пересеклись — в последний раз. Это сама судьба говорит мне, чтобы я облегчил душу.

— От чего?

— Сейчас я тебе расскажу. — Вновь затрудненный вдох. — Все эти годы я размышлял над тем, почему Бог выбрал жалкого представителя актерской братии, поднял его из грязи и послал через три Доминиона себе за женщиной?

— Ему нужен был Примиритель.

— А у себя в городе Он не мог найти жену? — сказал Дауд. — Тебе не кажется это немножечко странным? Кроме того, почему Его вообще волнует, примирена ли Имаджика или нет?

Вопрос показался ей точным. Действительно, Бог, который замуровал себя в своем собственном городе и не проявил никакого желания разрушить стену между своим Доминионом и остальными, вдруг ни с того ни с сего добыл себе невесту на краю света, чтобы она родила Ему ребенка, который разрушит все стены в мире…

— Действительно, странно, — сказала она.

— Вот и я тоже так считаю.

— И у тебя есть какие-нибудь догадки?

— Я бы не сказал… Но я так думаю, у Него должна была быть какая-то цель, иначе к чему вся эта заваруха?

— Здесь какая-то интрига…

— Боги не плетут интриги. Они творят. Они защищают. Они карают.

— Так чем же Он, по-твоему, был занят?

— Вот в этом вся соль. Может быть, ты сумеешь это выяснить. Может быть, это уже выяснили другие Примирители.

— Другие?

— Те сыновья, которых Он посылал на Землю до Сартори. Может быть, они поняли, какую цель Он преследует, и отказались следовать Его воле?

Да, эту мысль стоило обдумать.

— Может быть, Христос умер вовсе не для того, чтобы спасти смертного человека от его грехов, а для того…

— …чтобы спасти его от своего Отца?

— Да.

Она подумала о видении, которое открылось ей над Бостонской Чашей — ужасное зрелище города, да и, судя по всему, всего Доминиона, залитого необоримой чернотой, — и тело ее, которому не раз приходилось биться в припадках и судорогах после всех тех мук, что на нее обрушивались, неожиданно замерло. В ней не было ни паники, ни исступления — только бездонный ледяной ужас.

— Что же мне делать?

— Не знаю, дорогуша. Ты вольна делать все, что тебе захочется, помни об этом.

Несколько часов назад, сидя на пороге вместе с Клемом, она чувствовала горечь обиды и разочарования, сознавая, что для нее нет места в Евангелии Примирения. Теперь же это обстоятельство, похоже, могло подарить ей тонкую нить надежды. Как Дауд не раз заявлял в Башне, она не принадлежит теперь никому. Род Годольфинов угас, Кезуар погибла. Миляга пошел по стопам Христа, а Сартори либо занят строительством Нового Изорддеррекса, либо копает себе могилу. Она была сама по себе, а в мире, где все остальные были ослеплены страстью или долгом, подобное состояние имело свои выгоды. Возможно, только она сможет увидеть ситуацию со стороны и вынести беспристрастное суждение.

— Выбрать будет трудновато, — сказала она.

— Может быть, тебе лучше вообще забыть все, о чем я говорил, дорогуша, — сказал Дауд. С каждой фразой его голос становился все слабее, но он изо всех сил старался сохранить свой беспечный тон. — Просто сплетня парня из актерской братии.

— Если я попытаюсь остановить Примирение…

— Ты плюнешь в лицо Отцу, Сыну, а возможно, и Святому духу.

— А если я не стану этого делать?

— То на тебе будет лежать ответственность за все, что произойдет.

— Почему?

— Потому… — Голос его так ослабел, что даже треск разведенного им костра был громче. — …потому что я думаю, что только ты сможешь его остановить…

Сжимавшая ее рука разжалась.

— …ну… — сказал он. — …вот и все…

Глаза его стали закрываться.

— …одна последняя просьба, дорогуша? — сказал он.

— Да?

— Может быть, я прошу слишком многого…

— Чего же?

— …я вот все думаю… могла бы ты… простить меня? Я знаю, это нелепо… но мне не хотелось бы умереть, зная, что ты презираешь меня…

Она вспомнила о той жестокой шутке, которую он сыграл с Кезуар, когда та молила его о милосердии. Пока она колебалась, вновь раздался его шепот.

— …ведь мы были… два сапога… пара, а?

Она протянула руку, чтобы дотронуться до него и постараться утешить хотя бы немного, но не успели ее пальцы коснуться его тела, как дыхание его прервалось, а глаза окончательно закрылись. Она испустила сдавленный стон. Здравому смыслу вопреки, она ощутила горькое чувство потери.

— Что-то не так? — спросил Понедельник.

Она поднялась на ноги.

— Это зависит от твоей точки зрения, — сказала она, заимствуя дух комедийного фатализма у того, чей труп лежал у ее ног. Этот тон стоит порепетировать. Он вполне ей может пригодиться в ближайшие несколько часов. — Не дашь мне сигарету? — спросила она у Понедельника.

Понедельник выудил пачку из кармана и швырнул ей. Она вытащила одну сигарету и бросила пачку назад. Подойдя к костру, она вытащила горящую с одного конца палочку и прикурила.

— Что с парнем такое?

— Он мертв.

— И что мы будем делать?

А действительно, что? Если на ее дороге и есть развилка, то она именно здесь. Должна ли она предотвратить Примирение — это будет нетрудно, камни лежат у нее под ногами — и позволить истории заклеймить ее разрушительницей? Или же она должна не препятствовать ему и допустить опасность того, что всем историям на свете будет положен конец?

— Сколько еще будет светло? — спросила она Понедельника.

Часы у него на руке входили в состав добычи, которую он притащил на Гамут-стрит из своего первого похода. Вычурным жестом он поднес их к лицу.

— Два с половиной часа, — ответил он.

Времени на действия оставалось так мало, не говоря уже о размышлениях. Но кое-что было уже ясно: возвращение в Клеркенуэлл вместе с Понедельником — это тупик. Миляга в данный момент выступает как подручный Незримого, и его не отговорить от намерения выполнить поручение Отца — в особенности, опираясь на слова такого человека, как Дауд, который всю свою жизнь провел не в ладах с правдой. Он станет утверждать, что эта исповедь была местью Дауда тем, кто остается в живых, последней отчаянной попыткой помешать тому торжеству, которое он знал, что не сможет разделить. И вполне возможно, так оно и было. Возможно, ее одурачили.

— Мы будем собирать камни или что? — спросил Понедельник.

— Да надо бы, — сказала она, не в силах оторваться от своих размышлений.

— Для чего они нужны?

— Ну, они… вроде тех камней, что кладут, чтобы перейти через ручей, — сказала она, скомкав конец фразы, так как новая мысль отвлекла ее.

Действительно, эти камни помогут ей перебраться через ручей, на другом берегу которого — Изорддеррекс. Путь открыт, и, быть может, совершив его, в эти последние часы она обретет подсказку, которая позволит ей сделать правильный выбор.

Она бросила сигарету в тлеющие угли и сказала:

— Тебе придется отвезти камни на Гамут-стрит самому, Понедельник.

— А ты куда?

— В Изорддеррекс.

— Почему?

— Это слишком сложно, чтобы объяснить. Тебе надо только поклясться мне, что сделаешь все в точности, как я скажу.

— Я готов, — сказал он.

— Хорошо. Слушай. Когда я исчезну, я хочу, чтобы ты отвез камни на Гамут-стрит и передал от меня несколько слов Миляге. Лично ему, понимаешь? Не доверяй больше никому, даже Клему.

— Понимаю, — сказал Понедельник, весь сияя от этой неожиданно свалившейся на него чести. — Что я должен ему сказать?

— Во-первых, куда я отправилась.

— В Изорддеррекс.

— Верно.

— А еще скажи ему… — Она задумалась на мгновение. — …скажи ему, что в Примирении таится опасность, и он не должен начинать его до тех пор, пока я снова не свяжусь с ним.

— В нем таится опасность, и он не должен начинать его до тех пор…

— …пока я снова не свяжусь с ним.

— Это я понял. Что-нибудь еще?

— Все, — сказала она. — Теперь мне остается только отыскать круг.

Она пристально оглядела мозаику в поисках едва заметных оттенков тона, которые отличали магические камни. По опыту она уже знала, что стоит их вынуть из углублений, как Изорддеррекский Экспресс отправится в путь, так что она попросила Понедельника подождать снаружи. Он выглядел обеспокоенно, но она сказала ему, что ей ничего не угрожает.

— Да нет, не в этом дело, — сказал он. — Я хочу знать, что означает твое послание. Ты говоришь, что Боссу угрожает опасность, так что же, это значит, что он не сможет открыть Доминионы?

— Я не знаю.

— Но я хочу увидеть Паташоку, и Л'Имби, и Изорддеррекс, — сказал он, перечисляя названия городов, словно заклинания.

— Я знаю об этом, — сказала она. — И поверь, мне так же хочется, чтобы Доминионы открылись, как и тебе.

Она испытующе заглянула ему в лицо, освещенное отблесками умирающего костра, пытаясь понять, удалось ли ей его успокоить, но при всей своей молодости он обладал редким умением скрывать свои чувства. Ей оставалось только верить в то, что он поставит свой долг вестника выше желания увидеть Имаджику и передаст если не точный текст, то хотя бы смысл ее послания Миляге.

— Ты должен сделать так, чтобы Миляга понял, в какой опасности он находится, — сказала она, надеясь пробудить в нем чувство ответственности.

— Да сделаю все, — сказал он, немного раздраженный ее настырностью.

На этом она закончила свои наставления и вернулась к поискам камней. Вместо того чтобы предложить ей помощь, он отошел к двери и оттуда спросил:

— Как ты вернешься?

Она уже нашла четыре камня, и птицы на крыше заново завели свою какофонию, судя по всему, ощутив, что внизу что-то происходит.

— Там видно будет, — ответила она.

Птицы неожиданно устремились ввысь. Понедельник опасливо попятился и шагнул за порог. Вынимая очередной камень, Юдит подняла на него взгляд. Ветер уже раздул в углях новое пламя, а теперь и пепел поднялся в воздух черным облаком, полностью скрыв из виду дверь. Она оглядела мозаику, проверяя, не забыт ли какой-нибудь камень, но покалывание и зуд, которые она помнила по своему первому путешествию, уже охватили все ее тело — двигатель заработал.

На этом самом месте Оскар говорил ей, что с каждым новым путешествием неприятные ощущения слабеют, и теперь она убедилась в его правоте. Стены уже расплывались вокруг нее, но она еще успела разглядеть сквозь пепельный вихрь призрак двери и запоздало пожалеть о том, что не догадалась бросить прощальный взгляд на этот мир, перед тем как его покинуть. Потом Убежище исчезло, и на нее навалился кошмарный бред Ин Ово. Легионы его пленников встрепенулись, почуяв ее приближение. Путешествуя в одиночку, она двигалась быстрее, чем в компании с Даудом (во всяком случае, так ей показалось), и проскочила опасную область еще до того, как Овиаты успели пуститься в погоню за ее иероглифом.

Стены подвала Греховодника оказались ярче, чем ей помнилось. Причиной этого оказалась лампа, горевшая на полу в ярде от границы круга. Рядом виднелась фигура с расплывчатым пятном вместо лица, которая двинулась на нее с дубиной в руках и уложила ее без сознания, прежде чем она успела вымолвить хоть слово в свою защиту.

Глава 54

1

Миляга нашел Тика Ро неподалеку от вершины холма Липпер Байак, где тот наблюдал за тем, как последние, потускневшие краски дня исчезают с темнеющего неба. Созерцание заката не мешало вечерней трапезе; на земле перед ним стояли две миски — одна с сосисками, другая — с солеными огурцами, а посредине — большая банка с горчицей, в которую он окунал содержимое обеих мисок. Хотя Миляга явился сюда в виде бесплотной проекции — его тело осталось сидеть со скрещенными ногами в Комнате Медитации, — ему не нужно было ни обоняния, ни вкуса, чтобы оценить всю пикантность этого блюда — достаточно было воображения.

Тик Ро поднял глаза навстречу приближающемуся Миляге и безмятежно продолжил трапезу, невзирая на появление призрака.

— Рановато ты пришел, — заметил он, бросив взгляд на карманные часы, свисавшие у него с пиджака на куске бечевки. — У нас еще есть несколько часов в запасе.

— Знаю. Я просто пришел, чтобы…

— …проверить, на месте ли я, — с натугой выговорил Тик Ро, у которого захватило дух от очередного соленого огурца, обильно вымазанного горчицей. — Ну вот, я на месте. А у вас в Пятом все готово?

— Готовимся… — ответил Миляга слабым голосом.

Хотя будучи Маэстро Сартори, ему приходилось бесчисленное множество раз совершать подобные путешествия, когда его сознание, усиленное с помощью специальных заклинаний, переносило его видимый образ и голос через Доминионы, да и утраченные навыки вернулись к нему довольно легко, все-таки ощущение было чертовски странным.

— Как я выгляжу? — спросил он у Тика Ро, в тот же миг вспомнив, как он пытался описать наружность мистифа на этих самых склонах.

— Бесплотным, — ответил Тик Ро, скосив на него взгляд и тут же вновь вернувшись к своей трапезе. — Что мне лично очень по душе, потому что сосисок на двоих не хватит.

— Я все никак не могу привыкнуть к тому, что я в себе открыл.

— Давай-ка поторопись, — сказал Тик Ро. — Нам предстоит большое дело.

— И я должен был понять, что ты являешься частью этого дела, еще когда в первый раз появился здесь. Но я не сумел и прошу за это прощения.

— Прощаю, — сказал Тик Ро.

— Ты, наверное, подумал, что я сумасшедший?

— Ну, конечно, ты… как бы это выразить?.. конечно, ты смутил меня. Мне понадобились долгие дни, чтобы понять, почему ты себя так странно вел. Пай пытался поговорить со мной, объяснить мне, но я так долго ждал пока кто-нибудь появится из Пятого Доминиона, что слушал его вполуха.

— Пай, наверное, думал, что встретившись с тобой, я смогу вспомнить, кто я.

— И сколько ты вспоминал?

— Месяцы.

— Кстати, это мистиф помог тебе забыть обо всем?

— Да.

— Что ж, он немного перестарался. В следующий раз будет иметь в виду. А где сейчас твое тело?

— В Пятом.

— Послушайся моего совета — не оставляй его слишком надолго. У меня, знаешь, кишки иногда бунтуют, и когда возвращаешься, сидишь весь в дерьме. Конечно, может, это моя личная слабость.

Он подцепил еще одну сосиску и, поглощая ее, спросил у Миляги, какого черта он вообще захотел все забыть.

— Я был трусом, — ответил Миляга. — Не мог смириться со своей неудачей.

— Да, это трудно, — сказал Тик Ро. — Я прожил все эти годы, думая о том, смог бы я спасти своего Маэстро Утера Маски, если бы действовал чуть-чуть быстрее. Знаешь, мне его до сих пор не хватает.

— На мне лежит ответственность за то, что с ним случилось, и никакого оправдания мне нет.

— У всех нас есть свои слабости, Маэстро. У меня — кишки. У тебя — трусость. Никто из нас не совершенен. Но я так полагаю, раз ты здесь, то нас ожидает еще одна попытка?

— Да, таково мое намерение.

И снова Тик Ро опустил глаза на свои часы, совершая немые вычисления и не переставая при этом жевать.

— В вашем Доминионе остается двадцать часов или около того.

— Точно.

— Ну что ж, я буду готов, — сказал он, отправляя в рот приличных размеров огурец.

— А у тебя есть помощник?

— Ны хрены? — проговорил он с набитым ртом. Прожевав и проглотив огурец он сказал: — Никто даже не знает, что я здесь. Закон до сих пор преследует меня, хотя я слышал, что Изорддеррекс уже в руинах.

— Это правда.

— Я также слышал, что Ось совершенно преобразилась, — сказал он. — Это верно?

— Преобразилась во что?

— Никто не может подобраться достаточно близко, чтобы установить это, — ответил он. — Но если ты собираешься проверять весь Синод…

— Собираюсь.

— …то, может, ты сам посмотришь, когда будешь в городе. Насколько я помню, Второй будет представлять один изорддеррекский Эвретемек…

— Он мертв.

— А кто же там сейчас?

— Надеюсь, Скопик кого-нибудь подыскал.

— Он сам-то в Третьем, верно? У ямы, где стояла Ось?

— Да.

— А кто у Просвета?

— Человек по имени Чика Джекин.

— Никогда о таком не слыхал, — сказал Тик Ро. — Что само по себе странно. Я знаю почти всех Маэстро. Ты уверен, что он Маэстро?

— Разумеется.

Тик Ро пожал плечами.

— Ну, тогда познакомлюсь с ним над Аной. А обо мне не беспокойся, Сартори. Я буду здесь.

— Я рад, что мы помирились.

— Я ссорился из-за еды и женщин, но никогда — из-за метафизики, — сказал Тик Ро. — Кроме того, нас объединяет великое дело. В это же время завтра утром ты сможешь пройтись отсюда домой пешком!

На этой оптимистической ноте их разговор закончился, и Миляга оставил Тика Ро нести его ночной дозор, отправившись в Квем, где он ожидал найти Скопика неподалеку от Ямы. Он оказался бы там со скоростью мысли, если бы не позволил воспоминанию увести себя в сторону. После того как он покинул Липпер Байак, мысли его обратились к Беатриксу, и вместо Квема дух его устремился туда и оказался на окраине деревушки.

Там, разумеется, тоже наступила ночь. Со склонов у него над головой доносилось тихое мычание доки и мелодичное позванивание их колокольчиков. Сам Беатрикс был погружен в тишину. Фонари, горевшие в рощах рядом с домами, исчезли, а вместе с ними исчезли и маленькие фонарщики. Угнетенный этим печальным зрелищем, Миляга чуть было не покинул деревню немедленно, но где-то вдалеке мелькнул единственный огонек, и продвинувшись немного вперед, он увидел человека с лампой в руках, переходившего через улицу. Это был Коаксиальный Таско — отшельник с холма, без помощи которого они с Паем вряд ли смогли бы одолеть Джокалайлау. Таско замер посреди улицы, поднял лампу повыше и уставился в темноту.

— Здесь кто-то есть? — спросил он.

Миляга хотел было заговорить — чтобы помириться с ним, как он только что помирился с Тик Ро, — но выражение лица Таско заставило его отказаться от этого намерения. Отшельник едва ли будет благодарен ему за извинения или за разговоры о радостных новых днях. Слишком многие их не увидят. Если у Таско и появились какие-то догадки по поводу личности ночного посетителя, то он, судя по всему, также счел встречу бессмысленной. Поежившись и опустив лампу пониже, он отправился по своим делам.

Миляга не стал медлить и, обратив взгляд в сторону гор, мысленно представил, как он покидает и Беатрикс, и весь этот Доминион. Деревня исчезла, и вокруг него появился пыльный квемский день. Из всех четырех мест, где он рассчитывал найти своих собратьев-Маэстро, это было единственным, где он не побывал во время своих с Паем путешествий. Но долгие поиски не потребовались. Хотя ветер поднимал вокруг ослепляющие облака пыли, он обнаружил Скопика через несколько мгновений после прибытия. Тот сидел на корточках под укрытием примитивного убежища, сконструированного из воткнутых в землю шестов, на которых болталось несколько одеял. Хотя его жилище трудно было назвать комфортабельным, за свою долгую диссидентскую жизнь Скопику случалось переносить и худшие лишения, из которых не последним было его пребывание в приюте для умалишенных, так что Милягу он встретил с видом довольного и ни в чем не испытывающего нужды человека. Одет он был безупречно — тройка и галстук, — а лицо его при всей странности черт (две дырочки вместо носа, выпученные глаза) выглядело куда менее изможденным, чем раньше. От песчаного ветра на щеках у него даже появился багровый румянец. Как и Тик Ро, он ждал своего посетителя.

— Входи! Входи! — закричал он. — Впрочем, ветер тебе не приносит особых хлопот, а?

Хотя это было правдой (ветер обдувал Милягу чрезвычайно странным образом, образуя маленький смерч у его пупка), он вошел к Скопику под укрытие одеял, и разговор начался. Как всегда, Скопику было что сказать, и он принялся изливать свои рассказы и наблюдения в одном безостановочном монологе. Он сказал, что готов представлять этот Доминион в священном пространстве Аны, хотя его и одолевают сомнения по поводу того, не нарушится ли равновесие магических процессов из-за отсутствия Оси. Он напомнил Миляге, что Ось была установлена в центре Пяти Доминионов, чтобы служить резервуаром, а возможно, и преобразователем энергий всей Имаджики. Теперь ее нет, и Третий Доминион, вне всяких сомнений, утратил часть своей силы.

— Смотри, — сказал он, подведя своего призрачного посетителя к краю Ямы. — Мне придется свершать ритуал рядом с дырой в земле!

— И ты думаешь, это может помешать Примирению?

— Кто знает? Все мы любители, притворяющиеся профессионалами. Все, что мне под силу, — это очистить место от следов пребывания его предыдущего обитателя и надеяться на лучшее.

Он привлек внимание Миляги к дымящемуся остову довольно большого здания, смутный силуэт которого иногда проглядывал сквозь пыль.

— Что это было? — спросил Миляга.

— Дворец ублюдка.

— И кто его уничтожил?

— Я, конечно же, — сказал Скопик. — Я не позволю, чтобы его берлога отбрасывала тень на наш ритуал! Он и так обещает оказаться трудным, а тут еще это логово будет поганить его своим присутствием? Ну, нет! Это был просто вылитый бордель! — Он повернулся спиной к пепелищу. — Знаешь, нам, конечно, надо было готовиться месяцы, а не часы.

— Конечно, я понимаю…

— А потом еще эта проблема со Вторым! Ты же знаешь, что Пай поручил мне подыскать замену? Конечно, мне хотелось обсудить все это стобой, но когда мы встречались, ты был по-прежнему не в себе, и Пай запретил мне говорить тебе, кто ты такой, хотя — могу я быть откровенным?

— Как я могу тебе помешать?

— Так вот, меня одолевало болезненное искушение надавать тебе оплеух и выбить из тебя эту дурь. — Скопик посмотрел на Милягу с такой яростью, словно непременно привел бы свое намерение в исполнение, не будь Миляга столь бесплотным. — Ты причинил мистифу столько горя, — сказал он. — А тот, как дурак, все равно любил тебя.

— Оставим эту тему, — мягко попросил Миляга. — Так ты говорил о замене…

— Ах да, Афанасий!

— Афанасий?

— Он будет нашим человеком в Изорддеррексе и выступит от имени Второго Доминиона. Не смотри на меня такими страшными глазами. Он знает ритуал и выполнит все в точности.

— Так он же чокнутый, как старая крыса, Скопик! Он думал, что я — шпион Хапексамендиоса.

— Ну, конечно, это чепуха…

— Он пытался убить меня своими Мадоннами. У него мозги набекрень!

— У всех свои слабости, Сартори.

— Не называй меня так.

— Афанасий — один из самых святых людей, которых я когда-либо встречал.

— Как он может верить в Мадонну в один момент, а в следующий — провозглашать себя Иисусом Христом?

— Ну, а почему бы ему не верить в свою собственную маму?

— Ты что, серьезно утверждаешь…

— Что Афанасий — воскресший Христос? Нет. Если уж выбирать мессию среди нас, то я отдам свой голос тебе. — Он вздохнул. — Я понимаю, у тебя с Афанасием сложились сложные отношения, но скажи мне, кого еще я мог найти? Не так-то уж много осталось Маэстро, Сартори.

— Я же сказал тебе…

— Да, да, тебе не нравится это имя. Ну, что ж, прости меня, но пока я жив, ты для меня будешь Маэстро Сартори, а если ты хочешь найти на мое место кого-нибудь другого, кто станет называть тебя иначе, то пожалуйста.

— Ты всегда был таким злобным? — спросил Миляга.

— Нет, — ответил Скопик. — На это уходят долгие годы практики.

Миляга в отчаянии покачал головой.

— Афанасий. Это же просто кошмар.

— А почем ты знаешь, что в него действительно не вселился дух Иисуса? — спросил Скопик. — В мире случались и более странные вещи.

— Еще одна подобная фраза, — сказал Миляга, — и я буду таким же чокнутым, как он. Афанасий! Да это же катастрофа!

В ярости он оставил Скопика в его убежище и двинулся сквозь пыль, бормоча по дороге проклятия. Оптимизм, с которым он отправился в это путешествие, заметно поувял. Чтобы не встречаться с Афанасием в таком смятенном состоянии духа, он выбрал себе место на Постном Пути, где можно было спокойно собраться с мыслями. Ситуация была далеко не блестящей. Тик Ро находился в своем Доминионе на положении преступника, и ему по-прежнему угрожал арест. Скопик был весь полон сомнений по поводу пригодности своей позиции в отсутствие Оси. А теперь в Синоде обнаружился человек, безумный, как мартовский заяц.

— Господи ты Боже мой, Пай, — пробормотал Миляга себе под нос. — Как ты мне сейчас нужен!

Ветер скорбно завывал вдоль дороги, дуя в направлении перевалочного пункта между Третьим и Вторым Доминионами, словно приглашая его поскорее перенестись в Изорддеррекс. Но он воспротивился его улещиваниям и провел еще некоторое время на Постном Пути, размышляя об открывающихся перед ним возможностях. Он насчитал их три. Первая — отказаться от Примирения сейчас, пока совокупность тех слабых мест, которые он усмотрел в общей системе, не привела к новой трагедии. Вторая — найти Маэстро, который сможет заменить Афанасия. Третья — довериться выбору Скопика и отправиться в Изорддеррекс, чтобы помириться с ним. Первый вариант не подлежал серьезному рассмотрению: его священный долг — исполнить поручение Отца. Второй вариант не имел практического значения, так как времени оставалось очень мало. Стало быть, оставался третий, невыносимый, но неизбежный. Ему придется принять Афанасия в Синод.

Приняв это решение, он поддался уговорам порывов ветра и вместе с ними мысленно пронесся через Доминионы и, миновав дельту, оказался в Недрах Господа — Изорддеррексе.

2

— Хои-Поллои?

Дочь Греховодника отложила в сторону дубину и опустилась перед Юдит на колени. Слезы лились из ее косых глаз.

— Простите, простите, — повторяла она безостановочно. — Я не знала. Я не знала.

Юдит села. В голове у нее команда звонарей проводила настройку колоколов в среднем по размеру собора, но в остальном она была в порядке.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она у Хои-Поллои. — Я думала, ты уехала вместе с отцом.

— Я и уехала, — сказала она, пытаясь подавить слезы. — Но на дамбе я потерялась. Там столько людей переправлялось через дельту… Вот он был рядом со мной, а в следующую секунду исчез. Я простояла там несколько часов, а потом подумала, что он вернется сюда, домой, и вернулась сама…

— Но его здесь не было.

— Да, — всхлипнула она и снова зарыдала. Юдит обняла ее, бормоча свои соболезнования. — Я уверена, что он жив, — сказала Хои-Поллои. — Главное, чтобы он вел себя благоразумно и укрылся в каком-нибудь безопасном месте. Там на улице очень опасно. — Она бросила беспокойный взгляд на крышу подвала. — Если он не вернется через несколько дней, то, может быть, вы возьмете меня с собой в Пятый Доминион, а он приедет следом.

— Поверь мне, там отнюдь не безопаснее, чем здесь.

— Что вообще происходит с миром? — поинтересовалась Хои-Поллои.

— Он меняется, — ответила Юдит. — И мы должны быть готовы к переменам, какими бы странными они нам не показались.

— А я хочу, чтобы все было, как раньше. Папа, его дела, все на своем месте…

— Тюльпаны на столе в столовой.

— Да.

— Боюсь, что всего этого не будет еще очень долго, — сказала Юдит. — Собственно говоря, я даже не уверена, вернется ли это вообще.

Она поднялась на ноги.

— Куда вы идете? — спросила Хои-Поллои. — Вы не можете уйти.

— К сожалению, я должна это сделать. У меня здесь есть дела. Если хочешь пойти со мной, пожалуйста, но тебе придется самой за себя отвечать.

Хои-Поллои громко шмыгнула носом.

— Понимаю, — сказала она.

— Ну, так что же?

— Я не хочу оставаться одна, — ответила она. — Я иду с вами.

* * *

Юдит была готова к картинам всеобщего разрушения, которые ожидали ее за дверью дома Греховодника, но не к тому чувству радостного возбуждения, которое охватило ее при виде их. Хотя где-то неподалеку слышался скорбный плач, и, без сомнения, звук его эхом отзывался во множестве домов по всему городу, в теплом полуденном воздухе было разлито и совсем другое настроение.

— Чему ты улыбаешься? — спросила Хои-Поллои.

Лишь после этого вопроса она поняла, что на губах у нее действительно блуждает улыбка.

— Не знаю, — ответила она. — Просто такое чувство, словно наступил первый день какой-то новой жизни. — Она прекрасно отдавала себе отчет, что этот первый день вполне может оказаться и последним. Возможно, яркое небо над городом как раз об этом и свидетельствовало — последнее улучшение в состоянии больного организма перед окончательным упадком и разрушением.

Конечно, Хои-Поллои она избавила от этих предположений. Девушка и так была достаточно запугана. Она шла на шаг позади Юдит, что-то тревожно бормоча себе под нос и время от времени икая. Ее тревога могла бы стать еще сильнее, окажись она способной почувствовать неуверенность Юдит, которая совершенно не представляла себе, где искать ответы на те вопросы, что привели ее в этот Доминион. Город перестал быть лабиринтом чудес, если вообще когда-либо был им: теперь это была настоящая пустыня. Пожары уже почти угасли, но облако дыма по-прежнему окутывало город. Однако лучи Кометы в нескольких местах пронзали эту погребальную пелену, и там, где они падали на землю, воздух искрился всеми цветами радуги. За неимением другой цели, Юдит направилась к ближайшей из этих радуг, до которой было не более полумили. Задолго до того, как они достигли цели, ветерок донес до них мелкую водяную пыль и звук журчащей воды, открыв причину загадочного явления.

Посреди улицы шла широкая трещина, и то ли прорванная водопроводная магистраль, то ли весна извергала свои воды сквозь асфальт. Зрелище это привлекло к себе из руин многих зрителей, хотя лишь некоторые из них отваживались подойти к фонтану поближе. Но пугала их отнюдь не опасность образования новых трещин, а нечто, куда более странное. Бьющая из трещины вода текла не вниз по склону холма, а вверх, преодолевая изредка попадавшиеся по дороге ступеньки с энергией лосося, отправившегося на нерест в верховья реки. Единственными свидетелями, которых это чудо нисколько не пугало, были дети. Вырвавшись из рук родителей, они резвились в опровергающем законы природы потоке: некоторые носились взад и вперед, некоторые просто сидели, глядя, как вода перетекает через их ноги. В тех криках удовольствия, которые то и дело срывались с их уст, Юдит послышалась и нотка сексуального удовлетворения.

— Что это такое? — спросила Хои-Поллои скорее обиженно, нежели удивленно, словно все это зрелище было специально подстроено, чтобы сбить ее с толку.

— Давай пойдем и выясним, — ответила Юдит.

— Эти дети утонут, — заметила Хои-Поллои с ноткой чопорного неодобрения.

— На двухдюймовой глубине? Не говори глупостей.

С этими словами Юдит двинулась вверх, предоставив Хои-Поллои самой решать, идти ли ей следом. Но Хои-Поллои не собиралась отставать и снова заняла свое место на шаг позади Юдит. Икать она наконец-то перестала. Они взбирались в молчании до тех пор, пока в двухстах ярдах от того места, где они увидели первый поток, не обнаружился второй, текущий совсем с другой стороны и достаточно мощный, чтобы нести с собой не слишком тяжелый груз с нижних склонов. В основном, это был мусор — обрывки одежды, утонувшие могильщики, куски обгорелого хлеба, — но среди этого хлама попадались и предметы, без сомнения, специально брошенные в поток, чтобы он доставил их по назначению: аккуратно сложенные из бумаги лодочки-послания, небольшие венки из травы, украшенные крошечными цветами, кукла в саване из разноцветных лент. Юдит поймала одну из бумажных лодочек и развернула ее. Слова внутри расплылись, но вполне поддавались прочтению. Вот что было написано в письме:

«Тишалулле. Меня зовут Симарра Сакео. Я посылаю эту молитву за мою мать, за моего отца и за моего брата Боэма, который умер. Я видела тебя во сне, Тишалулле, и знаю, какая ты хорошая. Ты в моем сердце. Пожалуйста, будь также в сердце моей мамы и моего папы и даруй им свое утешение».

Юдит передала письмо Хои-Поллои и проследила взглядом направление течения объединившихся потоков.

— Кто такая Тишалулле? — спросила она.

Хои-Поллои не ответила. Юдит оглянулась и увидела, что взгляд девушки прикован к вершине холма.

— Тишалулле? — вновь повторила Юдит.

— Это Богиня, — ответила Хои-Поллои, понизив голос, хотя никого вокруг видно не было. Произнеся эти слова, она выронила письмо на землю. Юдит наклонилась и подобрала его.

— Мы должны бережно относиться к чужим молитвам, — сказала она, заново сложив лодочку и отправив ее в плавание.

— Она никогда их не услышит, — сказала Хои-Поллои. — Ведь ее нет на свете.

— И все же ты боишься произнести ее имя в полный голос.

— Мы не должны произносить имена Богинь — так нас учил папа. Это строго запрещено.

— Так есть и еще Богини?

— Ну, конечно. Есть еще сестры Дельты. А папа говорил, что есть даже Богиня по имени Джокалайлау, которая живет в горах.

— А Тишалулле где живет?

— По-моему, в Колыбели Жерцемита, но я не уверена.

— Колыбели чего?

— Это такое озеро в Третьем Доминионе.

На этот раз Юдит улыбнулась сознательно.

— Реки, снега и озера, — сказала она, присев на корточки рядом с потоком и опустив в него пальцы. — Они пришли сюда в воде, Хои-Поллои.

— Кто пришел?

Поток был прохладным. Он заигрывал с пальцами Юдит и подпрыгивал, чтобы лизнуть ее ладонь.

— Не будь такой тупой, — сказала Юдит. — Богини. Они пришли сюда. Они здесь.

— Это невозможно. Даже если они все еще и существуют — а папа говорил, что их давно уже нет, — то с какой стати им сюда приходить?

Юдит зачерпнула воду ладонью и поднесла ее ко рту. Вкус оказался сладким.

— Возможно, кто-то позвал их.

Она подняла глаза на Хои-Поллои, с лица которой еще не сошло выражение крайнего отвращения перед тем, что сделала Юдит.

— Кто-то там наверху? — спросила девушка.

— Знаешь, это очень трудно — взбираться на гору. В особенности, для воды. Не думаю, что она течет туда, чтобы полюбоваться видом. Ее что-то влечет, и если мы пойдем вслед за ней, то рано или поздно…

— Не думаю, что это благоразумно, — сказала Хои-Поллои.

— Но ведь зовут не только воду, — сказала Юдит. — Зовут и нас. Разве ты не чувствуешь?

— Нет, — откровенно ответила девушка. — Я, пожалуй, поверну назад и пойду домой.

— Ты уверена, что ты этого хочешь?

Хои-Поллои посмотрела на поток, протекавший в ярде от ее ног. Надо же было так случиться, что вода в этот момент несла мимо них не самый приятный груз — флотилию отрубленных куриных голов и частично обуглившийся труп маленькой собачонки.

— Ты пила это, — сказала Хои-Поллои.

— Вкус был очень приятный, — сказала Юдит, тем не менее отвернувшись, когда собака проплывала мимо.

Зрелище укрепило Хои-Поллои в ее намерении.

— Наверное, я действительно пойду домой, — сказала она. — Я не готова к встрече с Богинями, даже если они ждут нас наверху. Я слишком грешна.

— Глупости, — сказала Юдит. — Это не имеет никакого отношения к греху и искуплению. Вся эта чепуха — для мужчин. А это… — Она запнулась, подыскивая нужное слово, — …это — гораздо мудрее.

— Откуда ты знаешь? — сказала Хои-Поллои. — Никто по-настоящему не понимает таких вещей. Даже папа. Он говорил мне, что знает, как была создана Комета, но это все вранье. То же самое с тобой и с этими Богинями.

— Почему ты такая трусиха?

— Если б я не была трусихой, меня бы уже давно не было в живых. И не надо быть такой высокомерной. Я знаю, что ты считаешь меня нелепой, но если б ты была хоть чуточку повежливее, ты бы попыталась это скрыть.

— Я не считаю тебя нелепой.

— Нет, считаешь.

— Нет. Просто мне кажется, что ты любила своего папочку немного чересчур. В этом нет никакого преступления. Поверь мне, я сама тысячу раз совершала ту же самую ошибку. Сначала доверишься мужчине, а потом… — Она вздохнула и покачала головой. — Ну да ладно. Может быть, ты права, и тебе действительно лучше пойти домой. Кто знает, может, папа тебя уже ждет.

Не произнеся больше ни слова, они развернулись и пошли в разные стороны. Юдит продолжила подъем, жалея, что не подыскала более мягких слов для изложения своей точки зрения. Одолев еще ярдов пятьдесят, она услышала у себя за спиной тихую поступь Хои-Поллои, а потом и ее голос, начисто лишенный прежних обвинительных ноток:

— Папа ведь уже не вернется домой, верно?

Юдит обернулась и постаралась встретиться с косоглазым взглядом Хои-Поллои, что было не так-то легко.

— Да, — сказала она. — Скорее всего.

Хои-Поллои посмотрела на потрескавшийся асфальт у нее под ногами.

— Думаю, я поняла это с самого начала, — сказала она, — но просто не могла с этим примириться. — Потом она снова подняла взгляд, который, вопреки ожиданиям Юдит, не был затуманен слезами. Собственно говоря, она выглядела почти счастливой, словно это признание облегчило ей душу. — Мы ведь обе одиноки, верно? — спросила она.

— Да, похоже на то.

— Стало быть, нам лучше держаться вместе. Так нам обеим будет лучше.

— Спасибо, что ты обо мне заботишься, — сказала Юдит.

— Мы, женщины, должны поддерживать друг друга, — сказала Хои-Поллои и двинулась вслед за Юдит.

3

Миляге показалось, что Изорддеррекс уснул, и теперь ему снится бредовый сон о самом себе. Черная пелена нависла над дворцом, но улицы и площади были полны чудес. Реки вырывались из трещин в асфальте и пускались в пляс вверх по склону холма, плюясь своей пеной прямиком в лицо озадаченному закону земного притяжения. Вокруг каждого фонтана сиял разноцветный ореол, яркий, словно стая попугаев. Ему пришло в голову, что для Пая это зрелище было бы настоящим пиршеством, и он стал мысленно отмечать каждую попадавшуюся по дороге странность, чтобы рассказать обо всем мистифу, когда они вновь будут вместе.

Но не только чудесами был полон город. Вокруг рек и радуг простиралась выжженная пустыня, в которой женщины, едва заметные на фоне обуглившихся руин своих собственных домов, оплакивали погибших. И только Кеспарат Эвретемеков, перед воротами которого он в настоящий момент стоял, похоже, был нетронут поджигателями. Однако в нем не было видно ни единого обитателя, и Миляга отправился бродить по пустынным улицам, шлифуя в уме новый набор предназначенных для Скопика оскорблений. Лишь через несколько минут он увидел того, кого искал. Афанасий стоял напротив одного из деревьев, посаженных вдоль бульваров Кеспарата, и созерцал его в состоянии полного восхищения.

Крона была довольно пышной, но не настолько, чтобы скрыть от глаза конфигурацию ветвей, и Миляге не обязательно было претендовать на роль Христа, чтобы понять, насколько удобно прибить к ним человеческое тело. Приближаясь, он несколько раз позвал Афанасия по имени, но тот, похоже, совсем замечтался и не оглянулся даже тогда, когда Миляга встал у его плеча. Однако, он все-таки удостоил его ответным приветствием.

— Ты прибыл как раз вовремя, — сказал он.

— Самораспятие, — сказал Миляга в ответ. — Вот это будет чудо.

Афанасий наконец повернулся к нему. Лицо его было болезненно-желтым, а лоб — весь в крови. Он оглядел шрамы на лбу у Миляги и покачал головой.

— Уже двое, — сказал он и вытянул вперед руки. На ладонях виднелись раны, природа которых не вызывала никаких сомнений. — А такие у тебя есть?

— Нет. А это… — Он указал на свой лоб, — …вовсе не то, что ты думаешь. Зачем ты так себя уродуешь?

— Я не уродую, — ответил Афанасий. — Я проснулся с этими ранами. Поверь, я совсем этому не рад.

Лицо Миляги приняло скептическое выражение, и Афанасий принялся убеждать его с удвоенной энергией.

— Я никогда этого не хотел, — сказал он. — Ни стигматов, ни снов.

— Так почему ж ты тогда уставился на это дерево?

— Я голоден, — ответил Афанасий. — Просто я прикидывал, хватит ли у меня сил на него забраться.

Миляга проследил за взглядом Афанасия и на верхних ветках увидел целые грозди фруктов, созревших под жаркими лучами Кометы. Внешне они напоминали мандарины, но были полосатыми.

— Боюсь, что ничем не смогу тебе помочь, — сказал Миляга. — Во мне слишком мало материи, чтобы я мог за них ухватиться. А стрясти ты их не можешь?

— Да я пробовал. Ну ладно. У нас есть дела и поважнее моего голода…

— Для начала забинтовать твои раны, — сказал Миляга. — Я не хочу, чтобы ты истек кровью до начала Примирения.

— Ты имеешь в виду эти? — спросил Афанасий, опуская взгляд на свои руки. — Да нет, кровь течет и останавливается сама, когда захочет. Я уже к этому привык.

— Ладно, тогда нам надо найти тебе что-нибудь поесть. Ты не заглядывал в дома?

— Я не вор.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь вернулся сюда, Афанасий. Давай найдем тебе какое-нибудь пропитание, пока ты не околел с голоду.

Они подошли к ближайшему дому, и после нескольких ободряющих наставлений Миляги, который был немало удивлен такой щепетильностью, Афанасий вышиб дверь ударом ноги. Дом либо стал жертвой мародеров, либо был покинут хозяевами в большой спешке, но кухня была не тронута, и там нашлось немало съестного. Афанасий приготовил себе сэндвич, запачкав кровью хлеб.

— Меня одолел такой голод, — сказал он. — Я полагаю, ты постился, не так ли?

— Нет. А что, надо было?

— Каждый решает по-своему, — ответил Афанасий. — У каждого — своя дорога на Небеса. Я, к примеру, знал человека, который мог молиться, только примотав к чреслам целое гнездо зарзи.

Миляга поморщился.

— Это не религия, это какой-то мазохизм.

— А мазохизм, по-твоему, не религия? — спросил Афанасий. — Ты меня удивляешь.

Миляга был поражен, убедившись, что Афанасий обладает определенными способностями к остроумию, и обнаружил, что стал относиться к нему куда теплее, чем до этого разговора. Возможно, в конце концов они и сумеют поладить, но любое примирение будет иметь поверхностный характер, если не состоится разговора о Просвете и о том, что там произошло.

— Я должен попросить у тебя прощения, — оказал Миляга.

— Вот как?

— За то, что произошло в лагере. Ты потерял множество своих людей, и все это из-за меня.

— Сомневаюсь, что события могли развиваться как-то иначе, — сказал Афанасий. — Никто из нас не знал природы тех сил, с которыми мы столкнулись.

— Не уверен, что знаю ее сейчас.

Лицо Афанасия помрачнело.

— Мистиф причинил много несчастий, послав к тебе свое привидение.

— Это было не привидение.

— Так или иначе, это потребовало от него колоссального усилия воли. Я уверен, что Пай-о-па знал о том, чем это грозит ему самому и моим людям.

— Он никогда никому не хотел зла.

— Так какая же цель толкнула его на этот поступок?

— Он хотел увериться в том, что я понял свое предназначение.

— Это недостаточная причина, — сказал Афанасий.

— Это единственная причина, которую я знаю, — ответил Миляга, умолчав о другой части послания Пая, которая была связана с Сартори. У Афанасия все равно нет ключа к этой разгадке, так зачем же его понапрасну беспокоить?

— У меня такое впечатление, что происходит что-то, чего мы не понимаем, — сказал Афанасий. — Ты видел воду?

— Да.

— И тебя это не беспокоит? Миляга, здесь трудятся какие-то другие силы, помимо нас. Может быть, мы должны найти их, спросить у них совета?

— Какие силы ты имеешь в виду? Других Маэстро?

— Нет. Я имею в виду Мадонну. Мне кажется, что она может быть здесь, в Изорддеррексе.

— Но ты не уверен.

— Но что-то же двигает эти воды?

— Если б она была здесь, неужели ты не знал бы об этом? Ведь ты был одним из ее верховных священнослужителей.

— Никогда я им не был. Мы молились у Просвета, потому что там было совершено преступление. С этого места в Первый Доминион была похищена женщина.

Флоккус Дадо рассказал Миляге эту историю, когда они ехали по пустыне, но потом произошло столько волнующих и тревожных событий, что он забыл о ней, а ведь это, без сомнения, была история его матери.

— Ее звали Целестина, не так ли?

— Откуда тебе это известно?

— Я встречался с ней. Она все еще жива и сейчас находится в Пятом Доминионе.

Афанасий прищурился, словно для того, чтобы навострить свой взгляд и пригвоздить эту ложь к позорному столбу. Но через несколько секунд улыбка тронула его губы.

— Стало быть, ты поддерживаешь отношения со святыми женщинами, — сказал он. — Значит, для тебя еще есть надежда.

— Ты сможешь сам встретиться с ней, когда все завершится.

— Я очень хотел бы.

— Но сейчас мы должны строго придерживаться нашего курса. Никаких отклонений быть не должно. Ты понимаешь? Мы сможем отправиться на поиски Мадонны, когда Примирение закончится, но не раньше.

— Я чувствую себя таким уязвимым, — сказал Афанасий.

— Мы все себя так чувствуем. Это неизбежно. Но существует кое-что еще более неизбежное.

— Что же?

— Целостность, — сказал Миляга. — Мир будет исцелен, и это куда более неизбежно, чем грех, смерть или темнота.

— Хорошо сказано, — ответил Афанасий. — Кто тебя этому научил?

— Ты еще спрашиваешь — ты ведь обвенчал меня с ним.

— А-а-а, — он улыбнулся. — Тогда позволь тебе напомнить, для чего мужчина женится. Чтобы обрести целостность в своем союзе с женщиной.

— Может быть, кто-то другой, но не я, — сказал Миляга.

— Разве мистиф для тебя не был женщиной?

— Иногда…

— А в другое время?

— Ни мужчиной, ни женщиной. Блаженством.

Афанасий, похоже, был крайне обескуражен.

— Это кажется мне нечестивым, — сказал он.

Миляга никогда не рассматривал свою связь с мистифом с точки зрения религиозной морали, да и сейчас не собирался взваливать на себя ношу подобных сомнений. Пай был его учителем, его другом и его возлюбленным, а кроме того был беззаветно предан Примирению с самого начала. Миляга не мог поверить, что его Отец допустил бы подобный союз, не будь он святым и благословенным.

— По-моему, лучше нам оставить эту тему, — сказал он Афанасию. — А иначе мы опять вцепимся друг другу в глотки, чего лично мне крайне не хотелось бы.

— Мне тоже, — ответил Афанасий. — Больше не будем это обсуждать. Скажи, куда ты отправишься дальше?

— К Просвету.

— А кто из членов Синода будет там?

— Чика Джекин.

— Ага, так ты выбрал его?

— Ты его знаешь?

— Не очень хорошо. Мне было известно, что он пришел к Просвету гораздо раньше меня. Собственно говоря, вряд ли вообще кто-нибудь знает, сколько лет он там провел. Странный он человек.

— Если бы это было основанием для вывода о профнепригодности, — заметил Миляга, — тогда мы бы оба остались без работы.

— Согласен, что ж.

После этого Миляга высказал Афанасию все свои наилучшие пожелания, и они расстались — с учтивостью, если не с симпатией. Миляга подумал о пустыне за пределами Изорддеррекса, и Эвретемекская кухня скрылась из виду, через несколько секунд уступив место огромной стене Просвета, возвышавшейся из тумана, в котором он надеялся отыскать последнего члена Синода.

4

По дороге потоки продолжали сливаться друг с другом, и вскоре женщины шли уже по берегу настоящей реки, которая была слишком широкой, чтобы перепрыгнуть через нее, и слишком бурной, чтобы перейти ее вброд. Никакие берега, кроме сточных канав, не сдерживали эти воды, но та же сила, что влекла их к вершине холма, не давала им растечься в разные стороны. Река взбиралась вверх, словно животное, чья шкура постоянно росла, чтобы дать приют силе, которая вливалась в нее с каждым новым притоком. К настоящему моменту цель ее не вызывала никаких сомнений. На вершине холма было расположено только одно здание — дворец Автарха, и если только бездна не собиралась разверзнуться посреди улицы и поглотить эти воды, они неизбежно должны были привести их к воротам крепости.

У Юдит были разные воспоминания о дворце. Некоторые, подобно видению Башни Оси и расположенной под нею комнаты, в которую стекали подслушанные молитвы, внушали тревогу и страх. Другие же были исполнены нежной эротики: она дремала в постели Кезуар под пение Конкуписцентии, а любовник, который показался ей слишком совершенным, чтобы быть реальным, покрывал поцелуями ее тело. Конечно, его уже нет там, но она вернется в построенный им лабиринт, ныне обращенный на службу совсем другим силам, неся с собой не только его запах (от тебя воняет соитием, — сказала Целестина), но и плод их любви. Ее надежды на откровения Целестины, без сомнения, были разбиты именно из-за этого. Даже после отповеди Тэя и улещеваний Клема эта женщина все равно продолжала обращаться с ней, как с парией. А если она, лишь раз соприкоснувшаяся с божеством, учуяла Сартори в запахе ее кожи, то Тишалулле наверняка не только почувствует тот же запах, но и догадается о ребенке. В ответ на возможные вопросы и обвинения Юдит решила говорить только правду. У нее были свои причины для каждого ее поступка, и она не собирается подыскивать для них фальшивые оправдания. К алтарю Богинь она приблизится не только со смирением, но и с чувством собственного достоинства.

Вдали показались ворота. Белый, ревущий поток устремлялся в их направлении. То ли его натиск, то ли недавнее революционное насилие снесли обе створки с петель, и вода исступленно рвалась в проем.

— Как мы попадем внутрь? — закричала Хои-Поллои, голос которой был едва слышен за ревом потока.

— Здесь не так глубоко, — крикнула в ответ Юдит. — Мы сможем перейти вброд, если пойдем вместе. Давай, берись за мою руку.

Не дав ей времени возразить или уклониться, Юдит крепко сжала запястье Хои-Поллои и шагнула в реку. Как она и предполагала, здесь было не очень глубоко. Пенистая поверхность потока доходила им только до середины бедер. Но мощь его была велика, и им приходилось двигаться с крайней осторожностью. Вода бесновалась вокруг так, что Юдит даже не видела той суши, к которой они направлялись под ее руководством. Сквозь подошвы она чувствовала, как река размывает мостовую, в считанные минуты дробя камни, на которых бесконечные вереницы солдат, рабов и кающихся не смогли оставить особых отпечатков за последние два столетия. Но не только эта опасность угрожала им потерей равновесия. Груз плывущих по реке даров, прошений и мусора, собранный пятью или шестью ручьями в нижних Кеспаратах, значительно потяжелел. Обломки дерева бились об их поджилки и голени, обрывки ткани облепляли им колени. Но Юдит крепко держалась на ногах и двигалась вперед твердым шагом, время от времени оборачиваясь к Хои-Поллои, чтобы успокоить ее и дать ей понять взглядом или улыбкой, что, несмотря на все неудобства, никакой серьезной опасности им не угрожает. Ворота они миновали благополучно.

Оказавшись на территории дворца, река не собиралась успокаиваться. Напротив, она, похоже, обретала новый импульс, и чем выше взбирались ее воды по внутренним дворикам, тем выше взлетала над ними неистовая пена. Лучи Кометы проникали сюда в куда большем изобилии, чем в нижние Кеспараты, и их свет, отражаясь от поверхности воды отбрасывал серебряную филигрань бликов на безрадостные каменные стены. Отвлеченная красотой этого зрелища, Юдит немедленно потеряла опору и упала, увлекая за собой Хои-Поллои. Хотя им и не угрожала опасность утонуть, мощь потока неудержимо влекла их вперед. Хои-Поллои, весившая значительно меньше, вскоре оказалась впереди. Их попытки остановиться были обречены на неудачу из-за водоворотов и встречных течений, которые порождались их же собственными усилиями, и лишь по чистой случайности Хои-Поллои, брошенная на плотину мусора, частично перегородившую поток, сумела упереться в скопившуюся массу обломков и встать на колени. Вода яростно разбивалась о ее тело, не желая отпускать свою жертву, но ей удалось удержаться, и когда Юдит поднесло к этому месту, Хои-Поллои уже поднялась на ноги.

— Давай сюда руку! — закричала она, возвращая полученное несколько минут назад приглашение.

Юдит потянулась к ней, разворачиваясь, чтобы уцепиться за ее пальцы. Но у реки были свои планы. В тот момент, когда их разделяло не более нескольких дюймов, поток закрутил ее в водовороте и унес прочь. Его хватка оказалась настолько мощной, что у нее перехватило дыхание, и она не смогла даже прокричать Хои-Поллои что-нибудь ободряющее. Поток пронес ее тело под монолитной аркой, и оно скрылось из виду.

Но с какой бы яростью ни швыряли ее воды, продолжая свой бег по крытым галереям и колоннадам, она не испытывала страха, совсем наоборот. Их радостное возбуждение оказалось заразительным. Теперь и в нее вселилась воля, которая влекла их вперед, и она с радостью готова была предстать перед тем, кто вызвал их и кто, без сомнения, был также их источником. А уж как отнесется к ней эта повелительница — будь то Тишалулле, Джокалайлау или какая-то другая Богиня, выбравшая дворец местом своего сегодняшнего пребывания, — сочтет ли ее просителем или просто очередным куском мусора, станет ясно только в конце путешествия.

5

Если Изорддеррекс превратился в праздник сверкающих мелочей — каждый оттенок цвета пел, каждый пузырек воздуха в его водах мерцал, как чистейший хрусталь, — то на Просвет опустилась атмосфера тягостной неопределенности. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, который мог бы хоть немного рассеять тяжелый туман, окутавший упавшие палатки и мертвецов, завернутых в саван, но не погребенных, да и лучи Кометы не могли проникнуть через более высокие слои тумана, из-за которых свет ее казался тусклым и сумеречным. Слева от призрака Миляги смутно виднелось кольцо Мадонн, в котором нашли пристанище Афанасий и его апостолы. Но человека, для встречи с которым он появился здесь, там не оказалось. Не было видно его и справа, где туман был таким густым, что все, находившееся дальше восьми-десяти ярдов, тонуло в непроницаемой пелене. Однако он все-таки направился туда, решив не выкрикивать имя Чики Джекина, пусть даже это и могло ускорить поиски. Заговор мрачных, угнетающих сил довлел над пейзажем, и он не хотел привлекать их внимание своими криками. В молчании он шел вперед, едва раздвигая туман своим бесплотным телом и не оставляя следов на влажной земле. Здесь он куда больше ощущал себя призраком, чем в тех местах, где прошли остальные встречи. Этот пейзаж — притихший, но исполненный присутствия незримых сил — был предназначен как раз для таких душ.

Ему не пришлось долго бродить вслепую. Через какое-то время туман начал рассеиваться, и сквозь его клочья он заметил Чику Джекина. Среди обломков он отыскал себе стул и небольшой столик и теперь был занят раскладыванием пасьянса, сидя спиной к великой стене Первого Доминиона и ведя яростную беседу с самим собой. Все мы чокнутые, — подумал Миляга, застав его за этим странным занятием. — Тик Ро сходит с ума по горчице; Скопик делает первые шаги на поприще пироманьяка; Афанасий готовит своими пробитыми руками кровавые сэндвичи; а теперь вот Чика Джекин разговаривает сам с собой, словно страдающая неврозом обезьянка. Все чокнутые, все до одного. А из них он, Миляга, пожалуй, самый чокнутый — любовник существа, отрицающего половые различия, и создатель человека, уничтожившего целые нации. Единственная здоровая сущность в его душе, пылающая, словно ослепительно яркий маяк, — это миссия Примирителя, вложенная в него Богом.

— Джекин?

Чика оторвался от карт с немного виноватым видом.

— О, Маэстро, вы здесь.

— Ты хочешь сказать, что ты меня не ждал?

— Но не так рано. Нам уже пора отправляться в Ану?

— Пока нет. Я пришел проверить, готов ли ты.

— Я готов, Маэстро. Честное слово.

— Ты выигрывал?

— Я играл с самим собой.

— Но это не значит, что ты не мог выиграть.

— Да? Да. Вы правы. Что ж, значит, я выигрывал.

Он встал из-за стола и снял очки.

— Что-нибудь появлялось из Просвета, пока ты ждал?

— Нет, никто не выходил. Вообще-то говоря, вы — первый, чей голос я слышу с тех пор, как Афанасий ушел.

— Он теперь тоже член Синода, — сказал Миляга. — Скопик ввел его в наш состав, чтобы он представлял Второй Доминион.

— Что случилось с Эвретемеком? Надеюсь, он не был убит?

— Умер от старости.

— А Афанасий справится с задачей? — спросил Джекин, но потом решил, что вопрос его выходит за рамки дозволенного, и сказал: — Простите меня, у меня нет никакого права подвергать сомнению ваш выбор.

— У тебя есть такое право, — сказал Миляга. — Мы должны быть полностью уверены друг в друге.

— Если вы доверяете Афанасию, то я тоже буду ему доверять, — просто сказал Джекин.

— Значит, все мы готовы.

— Я хотел бы сделать одно сообщение, если вы мне позволите.

— Какое?

— Я сказал, что никто не выходил из Просвета, и это правда…

— Но кто-то входил?

— Да. Прошлой ночью я спал здесь под столом… — Он указал на свое ложе из одеял и камней. — …и проснулся, продрогнув до костей. Сначала я никак не мог сообразить, сплю ли я или нет, и поднялся не сразу. Но когда поднялся, увидел, как из тумана выходят фигуры. Их были дюжины.

— Кто это были?

— Нуллианаки, — ответил Джекин. — Вы их знаете?

— Конечно.

— Я насчитал по меньшей мере пятьдесят, а это только те, что попались мне на глаза.

— Они угрожали тебе?

— По-моему, они вообще меня не заметили. Глаза их были прикованы к их цели…

— К Просвету?

— Да. Но перед тем, как отправиться туда, они разделись, развели костры и сожгли всю свою одежду и все вещи, которые были у них с собой.

— И все так делали?

— Все, кого я видел. Это было что-то необычайное.

— Ты можешь показать мне костры?

— Запросто, — сказал Джекин и повел за собой Милягу, не переставая разговаривать. — Я никогда раньше не видел живого Нуллианака, но, конечно, я слышал разные истории.

— Они редкостные сволочи, — сказал Миляга. — Несколько месяцев назад я убил одного в Ванаэфе, а потом в Изорддеррексе я встретился с одним из его братьев, и он убил девочку, которую я знал.

— Я слышал, что они любят невинность. Для них это пища и питье. Кроме того, я знаю, что они все в родстве друг с другом, хотя никто никогда не видел Нуллианака женского пола. Кое-кто даже говорит, что таких вообще нет.

— Ты немало о них знаешь, как я погляжу.

— Ну, я много читал, — сказал Джекин, взглянув на Милягу. — Но вы ведь знаете как говорят: не изучай ничего, кроме того…

— …что в глубине души уже знаешь.

— Точно.

Услышав это изречение из уст Чики, Миляга посмотрел на него с новым интересом. Неужели это такой распространенный афоризм, что каждый студент знает его наизусть, или Чика понимает значение этих слов? Миляга остановился, и Джекин остановился рядом с ним. На устах у него появилась почти лукавая улыбка. Теперь Миляга превратился в студента, штудирующего текст, роль которого играло лицо Чики. Прочтя его, он убедился в справедливости только что произнесенного афоризма.

— Господи ты Боже мой… — сказал он. — Люциус?

— Да, Маэстро. Это я.

— Люциус! Люциус!

Конечно, годы взяли свое, но не так уж он и изменился. Лицо стоящего перед ним человека уже не принадлежало тому пылкому ученику, которого он отослал с Гамут-стрит двести лет назад, но состарилось оно едва ли на одну десятую этого срока.

— Это просто невероятно, — сказал Миляга.

— А я думал, может, вы поняли, кто я такой, и просто играете со мной в игру.

— Как же я мог узнать тебя?

— Неужели я так изменился? — слегка обескураженно спросил Люциус. — Мне потребовалось двадцать три года, чтобы научиться заклинанию, которое останавливает старение, но я-то думал, что мне удалось удержать последние остатки своей молодости. Небольшая уступка тщеславию. Простите меня.

— Когда ты пришел сюда?

— Кажется, что это было целую жизнь назад, да наверное, так оно и есть. Сначала я странствовал по Доминионам, поступая в ученики то к одному магу, то к другому, но ни один из них меня не удовлетворял. Я сравнивал их с вами, вы же понимаете, и, разумеется, никто этого сравнения не выдерживал.

— Я был паршивым учителем, — сказал Миляга.

— Я бы не сказал. Вы научили меня основам, и я жил, храня их в душе, и процветал. Может быть, и не с точки зрения мира, но тем не менее.

— Единственный урок я тебе дал на лестнице. Помнишь, в ту последнюю ночь?

— Конечно, я помню. Законы обучения, поклонения и страха. Это было чудесно.

— Но их придумал не я, Люциус. Меня научил мистиф, а я просто передал их дальше.

— Так разве не в этом состоит ремесло учителя?

— Мне кажется, великие учителя очищают мудрость, делают ее более тонкой, а не просто повторяют. Я же ничего подобного не делал. Наверное, каждое слово и казалось совершенным именно потому, что я ничего не изменил.

— Стало быть, мой идол был колоссом на глиняных ногах?

— Боюсь, что да.

— А вы думаете, я этого не знал? Я видел, что случилось в Убежище. Я видел, как вы потерпели неудачу, и именно поэтому я и ждал вас здесь.

— Не понимаю.

— Я знал, что вы не смиритесь с поражением. Вы будете выжидать и строить планы, и однажды, пусть даже должна пройти тысяча лет, вы вернетесь, чтобы попытаться снова.

— Как-нибудь я тебе расскажу, как это все произошло на самом деле, и ты подрастеряешь свой пыл.

— Какая разница, как это произошло. Главное — вы здесь, — сказал Люциус. — И моя мечта наконец-то сбывается.

— Какая мечта?

— Работать вместе с вами. Соединиться над Аной, как равный с равным, Маэстро с Маэстро. — Он улыбнулся. — Сегодня великий день, — сказал он. — Еще немного, и я просто умру от счастья. Ага, смотрите, Маэстро! — Он остановился и указал на землю в нескольких ярдах от них. — Вот один из костров Нуллианаков.

Пепел уже развеяло, но среди углей виднелись обрывки одежды. Миляга подошел поближе.

— Люциус, я недостаточно материален, чтобы копаться в этом соре. Ты не окажешь мне эту услугу?

Люциус послушно нагнулся и вытащил из-под углей то, что осталось от нуллианакских одеяний. Это были обгорелые обрывки костюмов, балахонов и плащей самых разнообразных фасонов. Некоторые были украшены тонкой вышивкой по паташокской моде, другие были кусками самой обычной дерюги. Иногда попадались обрывки с медалями — судя по всему, остатки военной формы.

— Похоже, они пришли со всей Имаджики, — сказал Миляга.

— Их вызвали, — сказал Люциус в ответ.

— Логичное предположение.

— Но зачем?

Миляга задумался на мгновение.

— По-моему, Незримый запихнул их в свою печь, Люциус. Он сжег их.

— Стало быть, Он очищает Доминион от скверны?

— Да, именно так. И Нуллианаки знали об этом. Поэтому они и сбросили с себя всю одежду, словно кающиеся грешники, ведь они знали, что идут на свой суд.

— Вот видите, — сказал Люциус, — сколько у вас своей мудрости.

— Когда я уйду, ты сможешь сжечь весь оставшийся мусор?

— Конечно.

— Он хочет, чтобы мы очистили это место.

— Я могу начать прямо сейчас.

— А я вернусь в Пятый Доминион и закончу свои приготовления.

— Убежище все еще стоит?

— Да. Но я буду свершать ритуал не там. Я вернулся на Гамут-стрит.

— Прекрасный был дом.

— Он и сейчас по-своему прекрасен. Я видел тебя там на лестнице всего лишь несколько ночей назад.

— Дух там, а плоть здесь. Что может быть прекраснее?

— Слиться плотью и духом со всем Творением, — ответил Миляга.

— Да, вы правы.

— И это произойдет. Все — Едино, Люциус.

— Я не забыл этот урок.

— Хорошо.

— Но могу я попросить вас кое о чем?

— Да?

— Называйте меня, пожалуйста, Чикой Джекином. Я утратил очарование молодости, так что можно распроститься и с именем.

— Хорошо, Маэстро Джекин.

— Спасибо.

— Увидимся через несколько часов, — сказал Миляга и с этими словами сконцентрировался на своем возвращении.

На этот раз ни сентиментальные воспоминания, ни другие посторонние мысли не сбили его с курса, и со скоростью мысли он полетел назад — над Изорддеррексом, вдоль Постного Пути, над Колыбелью и погруженными во мрак высотами Джокалайлау, — пролетелнад холмом Липпер Байак и Паташокой (в ворота которой ему еще предстояло войти) и в конце концов вернулся в Пятый Доминион, в дом на Гамут-стрит.

За окном был день, а в дверях стоял Клем, терпеливо ожидая возвращения Маэстро. Заметив первые признаки жизни на лице Миляги, он тут же заговорил, словно сообщение его не терпело и секундного отлагательства.

— Понедельник вернулся, — сказал он.

Миляга потянулся и зевнул. Шея и поясница побаливали, а мочевой пузырь был готов разорваться, но кишечник, вопреки мрачным предсказаниям Тика Ро, сохранил свое содержимое при себе.

— Хорошо, — сказал он. Поднявшись, он проковылял к каминной полке и, ухватившись за нее, принялся разминать онемевшие ноги. — Он привез камни?

— Да, привез. Но он вернулся один, без Юдит.

— Куда она, черт возьми, подевалась?

— Мне он не говорит. Она просила его передать тебе какое-то послание, и он сказал, что оно предназначается для тебя одного. Позвать его? Он внизу, завтракает.

— Хорошо, пришли его ко мне, пожалуйста. Да, и если можешь, притащи мне чего-нибудь поесть. Только, Бога ради, не сосиски.

Клем отправился вниз, а Миляга подошел к окну и распахнул его настежь. Последнее утро, которое Пятый Доминион встречал непримиренным, было в самом разгаре. Листья на ближайшем дереве уже успели поникнуть от жары. Услышав, как Понедельник шумно ринулся вверх по лестнице, Миляга обернулся, чтобы встретить вестника. Вестник появился с недоеденным гамбургером в одной руке и недокуренной сигаретой — в другой.

— Ты что-то хочешь сообщить мне?

— Да, Босс. От Юдит.

— Куда она подевалась?

— В Изорддеррекс. Это часть того, что я должен вам передать.

— Ты видел, как она отправилась?

— Нет. Она велела мне выйти и подождать снаружи, ну я и послушался.

— А другая часть?

— Она сказала мне… — Он скорчил мину, выражавшую всю степень его сосредоточенности. — …чтобы я сказал тебе, куда она отправилась, и это я уже сделал, а потом она сказала мне, чтобы я сказал тебе, что в Примирении таится опасность, и ты не должен ничего делать, пока она не свяжется с тобой снова.

— Таится опасность? Она так сказала?

— В точности ее слова. Без обмана.

— А у тебя есть какие-нибудь представления о том, что она имела в виду?

— Нет, Босс. Хоть обыщи меня. — Он вгляделся в самый темный угол комнаты. — Я не знал, что у тебя есть обезьяна, — сказал он. — Ты привез ее из путешествия?

Миляга посмотрел в угол. Отдохни Немного, судя по всему, прокравшийся в комнату ночью, тревожно смотрел на Маэстро.

— Она ест гамбургеры? — спросил Понедельник, опускаясь на корточки.

— Можешь попробовать, — ответил Миляга рассеянно. — Понедельник, это все, что сказала Юдит: таится опасность?..

— Все, Босс. Клянусь.

— Вы вошли в Убежище, и она сразу же сказала тебе, что не хочет возвращаться?

— Не-е-ет, она там долго валандалась, — сказал Понедельник, строя рожи мнимой обезьяне, которая покинула свой угол и двинулась к протянутому гамбургеру.

Он хотел было подняться, но обезьяна оскалила зубы с такой яростью, что он передумал и просто протянул руку как можно дальше, чтобы не подпускать тварь к своему лицу. Приблизившись, она блаженно втянула в себя запах гамбургера и, подняв крошечные лапки, с неподражаемым изяществом взяла кушанье.

— Ну, так рассказывай, — сказал Миляга.

— Ах да! Так вот, когда мы туда завалились, там был один придурочный, ну, она и стала с ним трепаться.

— Она знала этого человека?

— Да, точно.

— И кто это был?

— Забыл имя, — сказал Понедельник. Увидев, как Миляга нахмурил брови, он начал протестующе оправдываться. — Это не входило в послание, Босс. А иначе я бы обязательно запомнил.

— Все равно вспоминай, — сказал Миляга. — Кто это был?

Понедельник выпрямился и нервно затянулся.

— Никак не могу вспомнить. Там, знаешь, все эти птицы, пчелы, ну и всякое такое. Я толком ничего и не слышал. Имя какое-то короткое, типа Дрын или Даун или…

— Дауд.

— Точно! Оно самое! Это был Дауд. И на нем живого места не было.

— Но он был жив.

— Да, недолго. Ну, как я сказал, они там трепались.

— И после этого она сказала, что отправляется в Изорддеррекс?

— Точно. Она сказала, чтобы я отвез тебе камни и передал послание.

— И то, и другое ты исполнил. Спасибо тебе.

— Рад стараться, Босс, — сказал Понедельник. — Я больше не нужен? Если понадоблюсь, я на крыльце. Жара будет охренительная.

Он загрохотал вниз по лестнице.

— Дверь закрыть или оставить открытой? — спросил Отдохни Немного, поедая гамбургер.

— Что ты вообще здесь делаешь?

— Я почувствовал себя так одиноко, Освободитель, — принялся канючить он.

— Ты обещал полное повиновение, — напомнил ему Миляга.

— Ты не доверяешь ей, ведь правда? — сказал Отдохни Немного в ответ. — Ты думаешь, что она смылась, чтобы встать на сторону Сартори.

До этого момента подобные мысли не приходили ему в голову. Но теперь, будучи произнесенным вслух, это предположение не показалось ему таким уж маловероятным. Юдит призналась в своих чувствах к Сартори в этом самом доме, и, вне всяких сомнений, она верила, что он отвечает ей пламенной любовью. Возможно, когда Понедельник отвернулся, она просто-напросто выскользнула из Убежища и отправилась на поиски отца своего ребенка. Если это действительно так, то ведет она себя на редкость парадоксально. Ну не странно ли бросаться в объятия человеку, врагу которого она только что помогла подготовиться к победе? Но сегодня не тот день, чтобы тратить время на разгадки подобных головоломок. Что сделала, то и сделала, и Бог ей судья.

Миляга уселся на подоконник (этот насест частенько служил ему для составления планов на будущее) и попытался прогнать от себя все мысли о ее предательстве, но комнату он для этого выбрал не самую подходящую. Ведь именно здесь располагалась та утроба, в которой она была сотворена. В щелях наверняка остались песчинки из того круга, в котором она лежала, а в доски глубоко впитались пролитые капельки тех снадобий, которыми он умастил ее наготу. И как он ни пытался прогнать от себя эти мысли, одна неизбежно тянула за собой другую. Подумав о ее наготе, он представил, как его липкие от масел руки ласкают ее тело. А потом свои поцелуи. А потом свое тело. Не прошло и минуты, как им овладело сильное половое возбуждение.

И это надо же — предаваться подобным размышлениям в такое утро! Ухищрениям плоти не должно быть места в том деле, что его ожидает. Они и так уже привели последнее Примирение к трагедии, но теперь он не позволит им сбить себя с предначертанного Богом пути. Он с отвращением опустил глаза на вздувшийся в паху бугор.

— Отрежь себе эту штуку, — посоветовал Отдохни Немного.

Если бы он мог сделать это, не превратив себя в инвалида, он бы немедленно последовал этому совету, и с большой радостью. К тому, что вздымалось у него между ног, он не испытывал ничего, кроме презрения. Это был идиот с разгоряченной башкой, и он хотел от него избавиться.

— Я могу его контролировать, — сказал Миляга.

— Сказал человек, падая в жерло вулкана, — добавил Отдохни Немного.

В ветвях дерева появился черный дрозд и завел свою безмятежную песню. Миляга посмотрел на него, а потом перевел взгляд дальше, сквозь хитросплетение ветвей на ослепительно голубое небо. Созерцая его, он слегка развеялся, и к тому времени, когда на лестнице раздались шаги Клема, несущего еду и питье, приступ похоти миновал, и он встретил своих ангелов-хранителей с ясной головой.

— Теперь будем ждать, — сообщил он Клему.

— Чего?

— Пока вернется Юдит.

— А если она не вернется?

— Вернется, — ответил Миляга. — Здесь она родилась, и здесь ее дом, даже если ей этого не хочется. В конце концов она должна сюда вернуться. И если она вступила в заговор против нас, Клем, — если она перешла на сторону врага, — то, клянусь, я сделаю круг прямо здесь… — Он указал на доски у себя под ногами. — …и уничтожу ее до последнего атома, словно она никогда и не существовала.

Глава 55

1

Опровергающие закон тяготения воды обращались с ней бережно. Хотя они и несли Юдит по дворцу с приличной скоростью, грохоча по коридорам, уже лишенным мебели и гобеленов, ее не швыряло ни о стены, ни о колонны. Ровная, спокойная волна влекла ее вперед, туда, где находилась конечная цель этого путешествия. Вряд ли могли возникнуть какие-нибудь сомнения по поводу того, где было расположено это место. Мистическим центром лабиринта Автарха всегда была Башня Оси, и хотя Юдит своими собственными глазами видела начавшуюся в ней катастрофу, ее не покидала уверенность, что именно там ей предстоит сойти на берег. Молитвы и прошения десятилетиями стекались туда, привлеченные силой Оси. Кто бы ни занял ее место, призвав туда эти воды, он поместил свой трон на руинах поверженного божества.

Теперь она могла убедиться в правильности своих предположений. Из голых коридоров воды увлекли ее в еще более аскетические окрестности Башни. Наконец замедлив свой бег, они внесли ее в пруд, который казался почти твердым из-за набившегося в него мусора. Из плавающих обломков поднималась лестница, и ей удалось выбраться на нижние ступеньки. Тело ее охватила слабость, голова кружилась, но радостное возбуждение не проходило. Воды нетерпеливо плескались вокруг лестницы, как во время бурного весеннего паводка, и их очевидное желание поскорее подняться вверх оказалось заразительным. Через некоторое время Юдит поднялась на ноги и стала взбираться по ступенькам.

Хотя лампы впереди не горели, сверху навстречу ей лился яркий свет. Он был окрашен в те же радужные цвета, что и ореолы вокруг фонтанов, наводя на мысль о том, что впереди ее также ожидает вода, проникшая во дворец другими путями. Не успела она одолеть и половины пролета, как сверху появились две женщины, устремившие на нее внимательные взгляды. Обе были одеты в простые рубахи из небеленого полотна. На той, что потолще, рубаха была расстегнута, и она кормила грудью младенца. Несмотря на великанские размеры, вид у нее был почти таким же детским, как и у ребенка: жиденькие короткие волосы, круглое лицо с молочно-белой кожей и яркими пятнами румянца. Другая женщина была старше и более худой. Кожа ее была значительно темнее, чем у спутницы, а седые волосы ниспадали ей на плечи, словно капюшон серой рясы. На ней были перчатки и очки, и на Юдит она смотрела едва ли не с профессорской строгостью.

— Еще одна спасенная душа, — сказала она.

Юдит остановилась. Хотя ни та, ни другая женщина не проявили никаких признаков враждебности, ей хотелось войти в это волшебное место желанной гостьей.

— Мне можно подняться?

— Конечно, — ответила женщина с ребенком на руках. — Ты пришла, чтобы встретиться с Богинями?

— Да.

— Стало быть, ты из Бастиона?

Прежде чем Юдит успела ответить, вмешалась другая женщина.

— Конечно же, нет! Ты только посмотри на нее!

— Но ведь воды принесли ее.

— Воды принесут любую женщину, у которой наберется достаточно смелости. Нас-то они принесли, верно?

— А много здесь других женщин? — спросила Юдит.

— Сотни. А сейчас, может быть, уже и тысячи.

Юдит это не удивило. Если даже она, жительница Пятого Доминиона, заподозрила, что Богини до сих пор существуют, то сколько же веры должно было быть у здешних женщин, выросших на легендах о Тишалулле и Джокалайлау?

Когда Юдит поднялась на верхнюю площадку, женщина в очках представилась.

— Меня зовут Лотти Йеп.

— А меня — Юдит.

— Мы рады видеть тебя, Юдит, — сказала другая женщина. — Меня зовут Парамарола. А этого паренька… — Она опустила взгляд на младенца. — …Билло.

— Твой? — спросила Юдит.

— Интересно, где бы я нашла для этого мужчину? — сказала Парамарола.

— Мы провели во Флигеле девять лет, — объяснила Лотти Йеп. — Под гостеприимным кровом Автарха.

— Пусть его колючки сгниют, а ягоды засохнут, — добавила Парамарола.

— А ты откуда? — спросила Лотти.

— Из Пятого, — ответила Юдит.

Но внимание ее уже отвлеклось от женщин и обратилось к окну в залитом лужами коридоре у них за спиной — или, вернее, к тому виду, который сквозь него открывался. В благоговейном страхе и удивлении она подошла к подоконнику и оглядела необычайное зрелище. В центре дворца поток расчистил круг диаметром примерно в полмили или даже больше. Стены, колонны и крыши были сметены его мощью, а руины — затоплены. Лишь на тех местах, где стояли самые высокие башни, над поверхностью виднелись небольшие каменные островки, да кое-где возвышались обломки просторных дворцовых покоев, оставленные словно в насмешку над чрезмерными претензиями самонадеянного архитектора. Но она подозревала, что и этим руинам недолго осталось стоять над водой. Поток кружил по огромному водоему в довольно мирном настроении, но одного напора его течения было вполне достаточно, чтобы сокрушить эти последние останки шедевра Сартори.

В центре этого неожиданно возникшего моря виднелся более крупный остров, берега которого состояли из полуразрушенных покоев, окружавших Башню Оси, прибрежные скалы — из обломков верхней части этой Башни, смешанных с крупными осколками ее обитателя, а главная вершина — из останков самой Башни, которые образовывали сверкающую пирамиду неправильной формы. Казалось, что внутри нее горит ослепительное белое пламя. Созерцая результаты деятельности потока, который в течение дней, а может быть, и часов разрушил сооружения, на проектирование и строительство которых у Автарха ушли долгие десятилетия, Юдит удивилась, что ей удалось достичь этого места целой и невредимой. Та сила, которая на нижних склонах предстала перед ней в обличье невинного, хотя и несколько взбалмошного ручейка, здесь продемонстрировала свои неограниченные способности к разрушению и изменению.

— Вы здесь были, когда это случилось? — спросила она у Лотти Йеп.

— Мы видели только самый конец, — ответила та, — но, доложу я тебе, вот это было зрелище! Видя, как башни рушатся у нас на глазах…

— Мы до смерти испугались, — вставила Парамарола.

— Ты, может, и испугалась, но не я, — ответила Лотти. — Воды освободили нас не для того, чтобы взять и утопить. Понимаешь, мы были в заключении во Флигеле. А потом дверь треснула, и внутрь хлынули воды. Стены просто-напросто смыло.

— Мы знали, что Богини придут, верно? — сказала Парамарола. — Мы всегда в это верили.

— Значит, вы знали, что Они не погибли?

— Ну как они могли погибнуть? Конечно, они могли быть похоронены заживо. Может быть, спали. Или даже сошли с ума. Но умереть они не могли.

— Она говорит правду, — заметила Лотти. — Мы всегда знали, что этот день придет.

— К сожалению, радость может оказаться недолгой, — сказала Юдит.

— Почему ты так считаешь? — спросила Лотти. — Ведь Автарх сбежал.

— Да, но его Отец по-прежнему на месте.

— Отец? — переспросила Парамарола. — Я всегда думала, что он незаконнорожденный.

— Так кто же его отец?

— Хапексамендиос.

Парамарола захихикала, но Лотти Йеп пихнула ее локтем в бок, хорошо, впрочем, защищенный слоем жира.

— Это не шутка, Рола.

— Как так не шутка?

— Ты же видишь, что женщина не смеется. — Она обернулась к Юдит. — У тебя есть какие-нибудь доказательства этого?

— Нет, но…

— Так с чего тебе это взбрело в голову?

Юдит и раньше предполагала, что ей будет трудно заставить других поверить ее словам о происхождении Сартори, но ей владела неизвестно откуда взявшаяся уверенность, что в нужный момент в ней проснется необходимая сила убеждения. Вместо этого ее охватила ярость разочарования. Если ей придется излагать всю прискорбную историю ее связи с Автархом Сартори каждой живой душе, которая встретится ей по дороге к Богиням, то самое худшее может произойти еще до того, как она одолеет половину пути. Потом ее осенило внезапное вдохновение.

— Ось и есть доказательство, — сказала она.

— Каким образом? — спросила Лотти, с новым интересом разглядывая принесенную потоком женщину.

— Он никогда не смог бы передвинуть Ось без помощи своего Отца.

— Но Ось никогда не принадлежала Незримому, — сказала Парамарола.

На лице Юдит отразилось смятение.

— Рола говорит правду, — сказала ей Лотти. — Он, конечно, мог использовать ее, чтобы подчинить себе пару-тройку слабых мужчин, но Ось никогда не была его.

— Но чья же она тогда?

— В ней была Ума Умагаммаги.

— А кто это?

— Сестра Тишалулле и Джокалайлау. Двоюродная сестра Дочерей Дельты.

— В Оси скрывалась Богиня?

— Да.

— И Автарх не знал об этом?

— Даже не подозревал. Она спряталась там от Хапексамендиоса, когда Он проходил через Имаджику. Джокалайлау отправилась в горы и затерялась в снегах. Тишалулле скрылась…

— …в Колыбели Жерцемита, — сказала Юдит.

— Верно, — сказала Лотти, явно впечатленная ее осведомленностью.

— А Ума Умагаммаги спряталась в скале, — продолжила Парамарола таким тоном, словно рассказывала сказку маленькому ребенку. — Она надеялась, что Он пройдет мимо и не заметит Ее. Но Он решил сделать Ось центром Имаджики, и Его сила заточила Богиню внутри.

Но какая же ирония таилась во всем этом!

Архитектор Изорддеррекса возвел свою крепость, да и всю свою империю вокруг заточенной в плен Богини. Не укрылась от Юдит и параллель с Целестиной. Похоже, замуровав Целестину в подвале своего дома, Роксборо невольно продолжил мрачную традицию.

— А где сейчас Богини? — спросила Юдит у Лотти.

— На острове. Со временем мы будем допущены к Ним, и Они нас благословят. Но это произойдет только через несколько дней.

— Я не располагаю днями, — сказала Юдит. — Как мне добраться до острова?

— Тебя позовут, когда придет твое время.

— Оно уже пришло, — сказала Юдит, окидывая взглядом коридор. — Спасибо за информацию. Может быть, увидимся снова.

Решив идти направо, она двинулась было в путь, но Лотти ухватила ее за рукав.

— Ты не понимаешь, Юдит, — сказала она. — Богини пришли, чтобы спасти нас. Ничто и никто не может причинить нам здесь вред. Даже Незримый.

— Надеюсь, это действительно так, — сказала Юдит. — Надеюсь от всего сердца. Но на всякий случай я должна Их предупредить.

— Тогда нам лучше пойти с тобой, — сказала Лотти. — Все равно в одиночку ты ни за что на свете туда не доберешься.

— Подожди, — сказала Парамарола. — Ты уверена, что это благоразумно? Она ведь может оказаться опасной.

— А разве все мы не опасные? — спросила Лотти. — Ты вспомни, из-за чего Они нас заперли, если уж на то пошло.

2

Идя по улицам города, Юдит уже успела ощутить атмосферу какого-то постапокалиптического карнавала, навеянную зрелищем танцующих вод, смеющихся детей и радужного воздуха, но в коридорах, ведущих к берегу волшебного водоема, это чувство охватило ее со стократной силой. Здесь тоже были дети — девочки и мальчики не старше пяти лет. Они превратили коридоры в площадки для игр, и эхо их мелодичного смеха и радостных криков отдавалось в стенах, которым не приходилось слышать ничего подобного с момента их возведения. Конечно, здесь была и вода. Каждый квадратный дюйм пола был благословен присутствием лужи, ручейка или маленькой речушки; с замкового камня каждой арки струилась прозрачная водяная завеса; в каждой комнате бурлил освежающий родник или достающий до потолка фонтан. И в каждой журчащей струйке жил тот же трепет, который Юдит уже ощутила в принесшем ее потоке: каждая капля этой живой воды была пронизана волей Богинь. Комета поднялась в зенит, и ее ослепительные белые лучи проникали во все щели, превращая даже самую непримечательную лужу в зерцало оракула и вплетаясь сверкающими змейками в струи каждого фонтана.

В блистающих коридорах им встречались женщины самых разнообразных очертаний и размеров. Многие из них, как объяснила Лотти, являлись, подобно им, бывшими пленницами Бастиона или его ужасного Флигеля; другие же просто забрели сюда, следуя инстинктам и течению потоков, оставив своих мужей внизу — живыми или мертвыми.

— Здесь вообще нет мужчин?

— Только малыши, — сказала Лотти.

— Все они малыши, — заметила Парамарола.

— Во Флигеле был один капитан — редкостная скотина, — сказала Лотти, — а когда воды явились нас освободить, он, должно быть, опорожнял свой мочевой пузырь, потому что его труп проплыл мимо нашей камеры со спущенными штанами…

— Знаешь, он так и не отпускал свой член, — сказала Парамарола. — У него был выбор: держаться за член или плыть…

— …и он предпочел утонуть, — закончила Лотти.

Парамаролой овладело безудержное веселье, и она разразилась гомерическим хохотом, так что в конце концов сосок выскользнул у ребенка изо рта. Молоко брызнуло младенцу в лицо, что послужило причиной новому приступу веселости. Юдит не спрашивала, откуда у Парамаролы столько молока, раз это не ее ребенок (беременной она, судя по всему, тоже не могла оказаться). Это была лишь одна из тех многочисленных загадок, которые задало ей это путешествие. А чего стоила, например, лужа, прилипшая к одной из стен и до краев забитая светящимися рыбами? Или воды, имитировавшие языки пламени, — некоторые из женщин сделали из них себе венки? Или невероятной длины угорь, пронесенный мимо, — его голова с широко разинутой пастью лежала на плече у ребенка, а тело было намотано на плечи шести женщин, причем на каждую приходилось не менее десяти витков? Если она попросит объяснить хотя бы одно из этих чудес, то придется расспрашивать и об остальных, а тогда они не уйдут от коридора дальше, чем на несколько шагов.

В конце концов путешествие привело их к месту, где воды расчистили пространство для небольшого мелкого пруда рядом с главным водоемом. Его наполняли несколько ручейков, пробиравшихся через руины, а избыток воды переливался в сам водоем. В нем и вокруг него находилось около тридцати женщин и детей — некоторые играли, некоторые разговаривали, но большинство, сбросив с себя всю одежду, молча стояли в пруду и ждали, устремив взгляды над беспокойной поверхностью водоема к острову Умы Умагаммаги. В тот момент, когда Юдит и ее проводницы приблизились, через край пруда перехлынула волна. Две женщины, стоявшие у самого края, держась за руки устремились за ней, когда она отступала, и были подхвачены и отнесены к острову. Вся сцена была пропитана эротикой, хотя в других обстоятельствах Юдит, конечно, стала бы отрицать, что почувствовала это. Но здесь подобная стыдливая чопорность казалась излишней и даже нелепой. Она позволила своему воображению представить, что произойдет, если она присоединится к этому нагому сборищу, где единственная частица мужского начала свисала между ног у грудного ребенка, если грудь ее соприкоснется с грудями других женщин, если пальцы ее будут целовать, а шею — ласкать, а она будет дарить ответные ласки и поцелуи.

— Водоем очень глубокий, — сказала рядом с ней Лотти. — Вода пробилась вглубь к самой горе.

Интересно, что же случилось с мертвецами, общество которых, как уверял Дауд, оказало на него большое воспитательное воздействие? Может быть, воды смыли их, подобно мольбам и заклинаниям, которые стекали в ту же самую черноту из-под Башни Оси? Или они превратились в единое месиво, в котором пол мертвых мужчин был прощен, а боль мертвых женщин — исцелена, и, пропитавшись молитвами, стала частью неутомимого потока? Ей хотелось на это надеяться. Если собравшиеся здесь силы хотят оказать достойное сопротивление Незримому, то им надо привлечь к себе на помощь всех отверженных, без исключения. Стены между Кеспаратами уже были размыты, и шумные потоки объединяли город и дворец в единое целое. Однако не только настоящее, но и прошлое должно быть призвано под знамена Богинь, и все чудеса, которыми оно могло похвастаться — а ведь наверняка было чем, даже здесь, во дворце Автарха, — должны быть извлечены из своей темницы. Со стороны Юдит это было не просто абстрактным пожеланием. В конце концов, она была одним из этих чудес — женщина, созданная по образу и подобию той, что правила здесь с не меньшей жестокостью, чем ее муж.

— Только так можно попасть на остров? — спросила она у Лотти.

— Если ты имеешь в виду паромы, то их пока нет.

— Тогда я, пожалуй, поплыву, — сказала Юдит.

Одежда была ей только лишней обузой, но она еще недостаточно свободно себя чувствовала, чтобы раздеться прямо здесь и войти в воды обнаженной, так что, кратко поблагодарив Лотти и Парамаролу, она полезла через завалы глыб, громоздившихся вокруг пруда.

— Надеюсь, что ты ошибаешься, — крикнула ей вслед Лотти.

— Я тоже, — ответила Юдит. — Поверь мне, я тоже на это надеюсь.

И этот обмен репликами, и ее неуклюжий спуск привлекли к себе внимание нескольких купальщиц, но ни одна из них не возразила против того, чтобы она к ним присоединилась. Однако чем ближе подбиралась она к краю водоема, тем больше беспокойства вызывал у нее предстоящий заплыв. Несколько лет прошло с тех пор, как она в последний раз проплывала расстояние, превышавшее длину ее ванны, и ей овладели серьезные сомнения, что она сможет противостоять стремнинам и водоворотам, если те примутся ей мешать. Но ведь не могут же они утопить ее? В конце концов, они сами доставили ее сюда, пронеся через весь дворец целой и невредимой. Единственная разница между тем путешествием и этим (хотя, надо признаться, весьма существенная) состояла в глубине вод.

К краю пруда приближалась очередная волна, навстречу которой устремились женщина с ребенком. Но прежде чем они успели оседлать ее, Юдит оттолкнулась и прыгнула с валуна, на котором стояла, пролетев прямо над головой у купальщиц и плюхнувшись в набегавшую волну. Она глубоко ушла под воду и принялась отчаянно барахтаться, толком не соображая, где низ, а где верх. Воды сориентировались быстрее и вытолкнули ее из глубины, словно пробку. От прибрежных скал ее отделяло уже ярдов двадцать, и воды продолжали быстро нести ее вперед. Она еще успела заметить, как Лотти высматривает ее среди волн, но потом ее закрутило в водовороте, и она уже не знала, в какой стороне остался пруд. Тогда она отыскала глазами остров и изо всех сил поплыла в его направлении. Воды охотно поддержали ее усилия, хотя при этом они еще и сносили ее немного в сторону, описывая против часовой стрелки спираль вокруг острова.

Поверхность водоема искрилась отраженным светом Кометы, так что невозможно было разглядеть, насколько здесь глубоко, чему она, впрочем, была только рада. Хотя воды и поддерживали ее, словно буек, ей не хотелось лишних напоминаний о скрывающейся под ней бездной. Всю свою волю она вложила в то, чтобы поскорее достичь острова, не позволяя себе расслабиться в объятиях волн, ласкающих ее тело. Подобную роскошь, как и те вопросы, что ей хотелось задать по дороге Лотти и Парамароле, следует отложить для другого дня.

Теперь берег был от нее ярдах в пятидесяти, но чем ближе становилась она к острову, тем меньше толку было от ее гребков. Спираль закручивалась все туже, течение делалось все более властным, и в конце концов она отказалась от всех попыток двигаться вперед самостоятельно и полностью отдалась во власть потоку. Лишь после того, как воды дважды заставили ее обогнуть остров, она почувствовала под ногами дно, и перед ней предстал завораживающий, головокружительный вид храма Умы Умагаммаги. Неудивительно, что воды потрудились здесь с большим вдохновением, чем где бы то ни было. Они выели раствор между монументальными глыбами, из которых была построена Башня, а потом слизали их верхние и нижние грани, заменив жесткие углы математикой кривых поверхностей. Каменные громады высотой с тех великанов, что обтесали их в незапамятные времена, уже не были крепко сцеплены вместе, а балансировали друг на друге, словно акробаты, в то время как сияющая вода журчала в пустотах, продолжая свою работу по превращению некогда неприступной Башни в колонну, состоящую из камня, света и водяных брызг. Вымытые частицы глыб были унесены ручейками и легли на берег тонким, мягким песком, на который Юдит упала, выбравшись из водоема. Четверо игравших неподалеку ребятишек приветствовали ее своим хихиканьем.

Она дала себе всего лишь минуту отдыха, а потом встала и направилась к храму. Его вход был столь же тщательно обточен водами, как и глыбы; пелена сверкающей влаги скрывала внутренние помещения храма от взоров тех, кто ожидал поблизости. Около дюжины женщин собралось у порога. Одна из них — девочка, едва достигшая половой зрелости, — ходила на руках; кто-то пел, но мелодия была так похожа на звук журчащей воды, что Юдит никак не могла понять, срывается ли она с чьих-то губ или исходит от какого-нибудь музыкального ручейка. Как и у пруда, никто не возразил против ее неожиданного появления и не стал отпускать замечаний по поводу облепившей ее тело одежды, хотя все вокруг были полностью или почти нагими. Все пребывали в состоянии какой-то блаженной истомы. Юдит, возможно, также поддалась бы ей, но воля гнала ее вперед. Без колебаний она шагнула в водяную дверь, не пробормотав ни слова тем, кто ждал на пороге.

Внутри взгляду ее не встретился ни один твердый, неподвижный предмет. Воздух был наполнен волнами света, которые то и дело распускались неведомыми, ни на что не похожими формами. Не успев застыть, каждая новая светящаяся конфигурация немедленно перетекала в другую в непрерывном потоке превращений. Она опустила взгляд на свои руки. Они были еще видимы, но уже не состояли из плоти и крови. Тело ее быстро освоило фокус световых превращений и расцвело множеством форм, присоединяясь к общей игре. Она протянула руку и своими распускающимися пальцами притронулась к одной из стоящих рядом женщин, полностью растворенной в волшебной игре света. На миг ее образ возник перед ней, как если бы женщина была закутана во влажную простыню, которая мгновенно облепила ее тело, обрисовав формы бедра, щеки, груди, а в следующую секунду вновь надулась ветром. Но лицо улыбалось — в этом она была уверена.

Убедившись, что она не одна в этом храме, и, судя по всему, ей здесь рады, Юдит двинулась дальше. Те эротические фантазии, которые охватили ее, когда она впервые увидела пруд, теперь осуществились в реальности. Она почувствовала, как формы ее тела растворяются в воздухе, словно капля молока в стакане воды, задевая тела тех женщин, мимо которых она проходила. К ощущениям примешивались смутные, полуоформленные размышления. Возможно, она растворится полностью и вытечет через стены, чтобы стать частью тех вод, что окружают остров; а возможно, она уже влилась в это море, а плоть и кровь, которые она считала своей собственностью, были на самом деле всего лишь выдумкой этих вод, вызванной к жизни, чтобы скрасить одиночество земли. А возможно, а возможно, а возможно… Все эти мысли не были отделены от телесного опыта — они были частью ее удовольствия. Ее нервные окончания порождали их, а они в свою очередь делали ее более чувствительной к прикосновениям подруг.

Но по мере того, как она продвигалась вперед, женщины терялись где-то внизу. Она поняла, что шаги ведут ее под купол храма. Ощущение твердой почвы под ногами она утратила, едва лишь переступив порог, и теперь поднималась ввысь безо всяких усилий, словно в нее вселился тот же самый опровергающий законы природы добрый гений, который жил в волшебных водах. Впереди и вверху она увидела новые формы движения, более сложные, чем те, что встретили ее у входа, и, словно подчиняясь неведомому приказу, молясь о том, чтобы в нужный момент губы и слова не изменили ей, она двинулась им навстречу. Движение стало более ясным, и если внизу она еще сомневалась, реально ли оно или это только плод ее воображения, то теперь настало время отбросить эти разграничения.

Она одновременно видела своим воображением и воображала, что видела, — в воздухе перед ней висел сияющий иероглиф, водяная лента Мебиуса, бесконечная петля которой регулярно сокращалась, рассылая по всем направлениям волны ослепительного света, ниспадающего на нее искрящимся дождем. Здесь была та, кто заставила фонтаны забить, та, кто вызвала реки, та, чья божественная сила разрушила дворец и построила дом для воды и детей на том самом месте, где раньше царили ужас и мрак. Здесь была Ума Умагаммаги.

Пристально рассматривая иероглиф Богини, Юдит не находила в нем даже намека на нечто, способное дышать, потеть или разлагаться. Но несмотря на эту бесплотность, от него исходила такая волна нежности, что Юдит показалось, будто она чувствует улыбку Богини, Ее поцелуй, Ее любящий взгляд. И действительно, это была любовь. Хотя заключенная в иероглифе сила совсем не знала ее, Юдит ощущала такую ласку и такой покой, которые только любовь и может подарить. До этого момента в ее жизни не было такой секунды, когда страх не подтачивал бы ее изнутри. Это было необходимое условие существования: даже блаженство было отравлено боязнью того, что скоро ему придет конец. Но здесь все подобные страхи казались нелепыми. Это лицо любит ее и будет любить всегда, независимо ни от каких обстоятельств.

— Милая Юдит, — услышала она голос Богини, такой звучный и резонирующий, что эти несколько слогов превратились в настоящую арию. — Милая Юдит, какое срочное дело заставило тебя рисковать жизнью, чтобы прийти сюда?

Пока Ума Умагаммаги произносила эти слова, Юдит увидела, как в складках воздуха появилось ее собственное лицо. Спустя несколько мгновений оно сделалось ярче и по тонкой световой ниточке скользнуло в иероглиф Богини. Она читает меня, подумала Юдит, она пытается понять, зачем я здесь, а когда это произойдет, Она снимет с меня всю ответственность, и я смогу остаться с Ней в этом волшебном месте, навечно.

— Итак, — сказала Богиня через некоторое время. — Это трудное дело. Тебе приходится выбирать: либо остановить Примирение, либо позволить ему свершиться, рискуя, что Хапексамендиос воспользуется этим для своих злых дел.

— Да, — ответила Юдит, благодарная Богине за то, что Она избавила ее от необходимости все объяснять. — Я не знаю, что замышляет Незримый. Может быть, ничего…

— А может быть, конец Имаджики.

— Неужели Он способен на это?

— Вполне возможно, — сказала Ума Умагаммаги. — Он много, очень много раз причинял вред Нашим храмам и Нашим сестрам, и своей рукой, и руками своих помощников. Это заблудшая душа, и Его уже ничто не спасет.

— Но решится ли он уничтожить целый Доминион?

— Его планы известны мне не лучше, чем тебе, — сказала Ума Умагаммаги. — Но мне будет жаль, если шанс завершить круг будет упущен.

— Круг? — переспросила Юдит. — Какой круг?

— Круг Имаджики, — ответила Богиня. — Ты должна понять, сестра, что Доминионы не созданы для того, чтобы быть разделенными, как сейчас. В этом повинны души первых людей, живших на земле. Да и вины-то в этом никакой не было, и вреда тоже. Во всяком случае, поначалу. Просто это был их способ существования, который пугал их. Когда они поднимали головы, они видели звезды. Когда они смотрели себе под ноги, они видели землю. То, что было наверху, не подчинялось им, но то, что было внизу, могло быть разделено на участки, стать собственностью, предметом спора и борьбы. С этого разделения начались и все остальные. Люди распылили себя по территориям и нациям, стали называть себя мужчинами и женщинами. Они даже стали хоронить себя в земле, чтобы более полно обладать ею, предпочитая общество червей — свету. Они перестали видеть Имаджику, и тогда круг распался, а Хапексамендиос, созданный волей этих людей, сделался достаточно сильным, чтобы покинуть своих создателей и переселиться из Пятого Доминиона в Первый…

— По дороге убивая Богинь.

— Да, Он причинил большой вред, но вред мог бы стать еще большим, знай Он форму Имаджики. Он мог бы открыть ту тайну, что скрывалась в круге, и отправиться туда.

— Что же это за тайна?

— Тебе предстоит вернуться в опасное место, милая Юдит, и чем меньше ты будешь знать, тем лучше для тебя. А когда настанет время, мы распутаем клубок этих тайн вместе, как сестры. А до этих пор утешай себя мыслью о том, что ошибка Сына — это прежде всего ошибка Отца, и по прошествии времени все заблуждения развеются и исчезнут.

— Так если все разрешится само собой, — сказала Юдит, — то почему я должна возвращаться в Пятый Доминион?

Прежде чем Ума Умагаммаги успела ответить, зазвучал новый голос, и между Юдит и Богиней поднялся вихрь сверкающих частиц. Юдит ощутила, как они покалывают ее плоть, напоминая о том состоянии, в котором тело знает, что такое лед и пламень.

— Почему ты доверяешь этой женщине? — спросил голос.

— Потому что она пришла к нам с открытым сердцем, Джокалайлау, — ответила Богиня.

— Насколько искренней может быть женщина, которая пришла с сухими глазами на то место, где умерла ее сестра? — сказала Джокалайлау. — Женщина, которая бесстыдно явилась Нам на глаза с ребенком Автарха Сартори в утробе?

— Здесь у нас нет места для стыда, — сказала Ума Умагаммаги.

— Может быть, у тебя нет, — сказала Джокалайлау, показываясь наконец на глаза. — А у меня — полно.

Подобно сестре, Джокалайлау предстала в своей первичной форме, но ее иероглиф был более сложным, чем у Умы Умагаммаги, и менее совершенным, так как пробегавшее по нему движение было более лихорадочным. Ее форма не столько пульсировала, сколько кипела, рассылая во все стороны свои язвящие стрелы.

— Стыд — самое подходящее состояние для женщины, которая возлегла на ложе с одним из наших врагов, — сказала Она.

Несмотря на охватившую ее робость, Юдит осмелилась выступить в свою защиту.

— Все не так просто, — сказала она. Чувство неприязненного разочарования, охватившее ее, когда неожиданное вторжение Джокалайлау испортило ее общение с Умой Умагаммаги, укрепило ее решимость. — Я не знала, что он Автарх.

— Кем же ты его считала? Или ты вообще не обращаешь внимания на такие вещи?

Этот диалог мог бы перерасти в настоящую перепалку, не вмешайся Ума Умагаммаги. Тон ее, как всегда, был безмятежным.

— Милая Юдит, — сказала она. — Позволь мне поговорить со своей Сестрой. Она пострадала от рук Незримого куда больше, чем я или Тишалулле, поэтому она не может с такой готовностью простить плоть, к которой прикасался Он сам или Его дети. Прошу тебя, пойми Ее боль, а я попробую сделать так, чтобы Она поняла твою.

Она говорила с такой нежностью и деликатностью, что в Юдит проснулся стыд, в отсутствии которого ее обвинила Джокалайлау, — но не за ребенка, а за свой гнев.

— Простите меня, — сказала она. — Я вела себя… неподобающе.

— Подожди нас на берегу, — сказала Ума Умагаммаги, — через некоторое время мы вновь поговорим.

С того момента, как Богиня упомянула о возвращении в Пятый Доминион, Юдит поняла, что разлука неизбежна. Но она не была готова к тому, чтобы покинуть объятия Богини так скоро, и когда сила тяжести вновь овладела ей, это было настоящей агонией. Даже если Ума Умагаммаги и знала о ее страданиях — а как могла Она не знать? — то она не сделала ничего, чтобы смягчить боль. Ее иероглиф свернулся в свое прежнее состояние, и Юдит полетела вниз, словно лепесток с цветущего дерева, — не так уж и быстро, но с чувством утраты, которое было куда хуже любых ушибов. Светящиеся конфигурации женщин, сквозь которые она проходила несколько минут назад, по-прежнему распускались все новыми и новыми формами, такими же совершенными, как и прежде, а музыка воды у входа была такой же успокаивающей, но это не могло смягчить потерю. Мелодия, которая звучала так радостно, когда она впервые вошла сюда, теперь показалась ей элегической, словно песнь жнецов, исполненная благодарности за щедрые дары, к которой, однако, примешивалась боязнь перед наступающим сезоном холодов.

Этот сезон ждал ее по другую сторону жидкого занавеса. Хотя дети все так же смеялись на берегу, а водоем по-прежнему представлял собой великолепное зрелище света и движения, она покинула присутствие любящего духа, и скорбь ее была безгранична. Слезы ее удивили собравшихся у порога женщин, и несколько из них поднялись, чтобы успокоить ее, но она помотала головой, и они тихо расступились, пропуская ее к воде. Там она села и, не осмеливаясь оглядываться на храм, где решалась ее судьба, устремила взгляд на водоем.

Что же теперь? Если ее призовут в присутствие Богинь, чтобы сообщить ей, что она недостойна принимать какие-либо решения по поводу Примирения, она будет только рада этому. Тогда она сможет переложить ответственность на более надежные плечи и вернуться в окружающие водоем коридоры, где через некоторое время ей, возможно, удастся сбросить с себя груз забот и воспоминаний, чтобы вновь прийти в храм в качестве послушницы и обучиться игре световых превращений. Но если, с другой стороны, ей просто-напросто дадут понять, что здесь ей не место (именно это, судя по всему, соответствовало желанию Джокалайлау), и она будет изгнана за пределы этого волшебного места в пустыню окружающего мира, то что ей тогда делать? Если никто не поможет ей, не направит ее, то каким знанием будет она располагать, чтобы сделать выбор между открывающимися возможностями? Да никаким! Через некоторое время слезы ее высохли, но им на смену пришло нечто куда более худшее — чувство одиночества, которое могло быть только самим Адом, или же близлежащей провинцией, отделенной от него адскими тюремщиками специально для того, чтобы наказывать женщин, которые слишком неумеренно отдавались любви и утратили совершенство из-за отсутствия хоть капельки стыда.

Глава 56

В своем последнем письме сыну, написанном в ночь накануне отплытия во Францию — с миссией распространения Евангелия Tabula Rasa по всей Европе, Роксборо, гроза всех Маэстро, изложил содержание кошмара, от которого он только что пробудился. Вот что он писал:

«Мне снилось, что я еду в своем экипаже по проклятым улицам Клеркенуэлла. Нет нужды называть цель моего путешествия. Ты знаешь его. Известны тебе и те нечестивые гнусности, которые замышлялись там. Как обычно бывает в снах, на меня навалилось тягостное бессилие, и хотя я много раз умолял кучера отвезти меня обратно домой, ради спасения моей души, мои слова не возымели над ним никакой власти. Однако, когда экипаж завернул за угол и показался дом Маэстро Сартори, Белламар в ужасе попятился назад и, несмотря на понукания кучера, отказался идти дальше. Он всегда был моим любимым гнедым, и я почувствовал такой прилив благодарности к нему за то, что он отказался везти меня к этому нечестивому порогу, что вылез изэкипажа, чтобы прошептать ему в ухо свое «спасибо».

И, о, ужас! Стоило моим ногам ступить на мостовую, как камни заговорили, словно живые существа. Голоса их были глухими, но они высоко возносили их в ужасном скорбном плаче. Заслышав эту муку, и кирпичи домов этой улицы, и крыши, и ограды, и печные трубы издали такой же вопль, объединив свои голоса в отчаянном призыве к Небесам. Никогда не доводилось мне слышать такого крика, но я не мог замкнуть для него свой слух, ибо не являлся ли я частичным виновником их боли? И я услышал их слова:

«Господь, мы всего лишь некрещеные вещи, и у нас нет надежды войти в твое святое Царство, но мы воссылаем к Тебе мольбу, чтобы ты ниспослал на нас ужасную бурю и размолол нас в порошок своим праведным громом, и пусть мы будем уничтожены, но лишь бы нам не страдать от причастности к тем делам, что творились у нас на глазах».

Сын мой, я был поражен этими словами, и заплакал, и устыдился, слыша, как они взывают ко Всемогущему, и зная, что сам я в тысячу раз более виновен, чем они. О! Как я желал, чтобы ноги унесли меня в не столь ужасающее место. Клянусь, в то мгновение я счел бы жар адской печи приятной прохладой и, воспевая осанну, вложил бы в нее свою голову, лишь бы не быть там, где творились эти нечестивые дела. Но я был не в силах уйти. Мои взбунтовавшиеся члены несли меня к двери того самого дома. На пороге его пенилась кровь, словно мученики христовы пометили его, чтобы его отыскал Ангел Разрушения и заставил землю разверзнуть под ним свои бездонные недра. Изнутри до меня донеслись звуки праздной беседы — это люди, которых я знал, обсуждали свои богопротивные идеи.

Я опустился на колени прямо в кровь и воззвал к тем, кто был внутри, чтобы они вышли и вместе со мной взмолились ко Всемогущему о прощении, но они насмеялись надо мной, назвали меня трусом и дураком и сказали мне, чтобы я шел своей дорогой. Именно это я и сделал, покинув улицу в большой спешке, а камни провозгласили мне вслед, чтобы я отправлялся в свой крестовый поход, не опасаясь господней кары, ибо я повернулся спиной к тем грехам, в которых погряз этот дом.

Таков был мой сон. Я записываю его по горячим следам и пошлю это письмо срочной почтой, чтобы ты был предупрежден о том, какое зло таится в этом месте, и не поддался искушению ступить в Клеркенуэлл и даже просто к югу от Айлингтона, пока я буду в отлучке. Ибо сон научил меня, что эта улица со временем узнает всю тяжесть Божьей кары за те преступления, что на ней произошли, а я не хотел бы, чтобы хотя бы один волос упал с твоей возлюбленной головы в наказание за те дела, которые я в своем безумии совершил, поправ заветы нашего Господа. Хотя Всемогущий принес в жертву своего единственного Сына, страдавшего и умершего за наши грехи, я знаю, что от меня Он этого не потребует, ибо Ему известно, что я — смиреннейший из его слуг и молюсь только о том, чтобы Он сделал меня своим орудием и чтобы я мог исполнять Его волю до тех пор, пока не настанет мой черед покинуть эту юдоль и предстать пред Его Судом.

Да окружит тебя Господь своей заботой, пока я вновь не заключу тебя в объятия».

Корабль, на борт которого Роксборо взошел через несколько часов после окончания этого письма, затонул в миле от дуврской гавани, перевернутый волной, не потревожившей ни одно из плывших неподалеку судов. Меньше чем за минуту корабль скрылся под водой; ни одному человеку не удалось спастись.

Через день после получения письма адресат, с еще не просохшими от горестных известий глазами, отправился искать утешения в стойле отцовского гнедого Белламара. После отъезда хозяина конь стал вести себя довольно нервно и, хотя прекрасно знал сына Роксборо, лягнул копытом при его приближении и попал ему прямо в живот. Промучившись шесть дней с разорванным желудком и селезенкой, юноша умер и первым лег в семейную могилу, ибо тело его отца прибило к берегу лишь неделю спустя.

* * *

Пай-о-па рассказал Миляге эту историю, пока они путешествовали из Л'Имби к Колыбели Жерцемита в поисках Скопика. В те дни мистиф вообще не скупился на рассказы, разумеется, ни словом не намекая на то, что многие из них имели к Миляге самое непосредственное отношение. Он подавал их в качестве комических, абсурдных или грустных баек, которые обычно начинались со следующей фразы: «Слышал я, что как-то раз этот парень…»

Иногда истории занимали не больше нескольких минут, но эта оказалась куда длиннее. Слово в слово Пай повторил текст письма Роксборо, хотя и по сей день Миляга не мог себе представить, откуда мистиф мог его узнать. Однако он понял, почему Пай-о-па заучил это пророчество и с таким тщанием пересказал его. Очевидно, мистиф подозревал, что в сне Роксборо действительно заключен какой-то важный смысл, и решил рассказать эту историю, чтобы предупредить Маэстро об опасностях, которые, возможно, подстерегают его в будущем.

Теперь это будущее стало настоящим. Часы ползли один за другим, а Юдит все не возвращалась, и Миляге оставалось лишь разбирать по фразам письмо Роксборо в поисках намека на ту угрозу, которая подстерегала их у порога. Ему даже пришло в голову, что автор этого письма вполне мог оказаться среди привидений, которых с середины утра можно было различить в жарком мареве. Пришел ли Роксборо для того, чтобы посмотреть на крушение улицы, которую он назвал проклятой? Если это так — если он действительно подслушивал у двери, подобно тому, как он делал это во сне, — то, должно быть, он испытывал не меньшее разочарование, чем обитатели этого дома, ибо работа, которая, по его мнению, должна была привести к катастрофе, откладывалась.

Но сколько бы сомнений ни возникало у Миляги по поводу Юдит, он не мог поверить в то, что она вступит в заговор против Великого Замысла. Раз она сказала, что в Примирении таится опасность, то, стало быть, у нее были на то серьезные причины, и, хотя каждый мускул его тела протестовал против бездействия, он отказывался спуститься вниз и принести камни в Комнату Медитации из опасения, что одно их присутствие ввергнет его в искушение разогреть круг. Он ждал, ждал и ждал, а жара за окном все накалялась и накалялась. Воздух в комнате совсем скис от его разочарования. Как справедливо заметил Скопик, такие ритуалы надо готовить месяцами, а не часами, но даже эти немногие часы он был вынужден проводить в безделье. До которого часа он сможет откладывать церемонию, пока не придется отказаться от ожидания Юдит? До шести? До наступления ночи? Как это вообще определить?

Проявления тревоги были заметны не только в доме, но и за его пределами. Не проходило и минуты без того, чтобы новая сирена не присоединилась к завываниям, несущимся со всех концов города. Несколько раз за утро на окрестных колокольнях начинали бить в колокола — не к началу службы и не в честь праздника, а поднимая тревогу.

Иногда в раскаленном воздухе, который даже мертвых мог заставить вспотеть, раздавались отдаленные крики, исполненные страха и боли.

А потом в самом начале второго наверх к нему поднялся Клем, с широко раскрытыми от изумления глазами. Говорил на этот раз Тэйлор, и в голове его слышалось крайнее возбуждение.

— Кто-то пришел в дом, Миляга.

— Кто?

— Это какой-то дух из Доминионов. Она внизу.

— Она? Так это Юдит?

— Нет. Она обладает по-настоящему могущественной силой. Разве ты еще не учуял ее? Я знаю, что ты теперь не трахаешься с бабами, но ведь нос-то у тебя на месте?

Он повел Милягу на лестничную площадку. Дом был погружен в тишину. Миляга ничего не чувствовал.

— Где она?

На лице у Клема отразилось смятение.

— Секунду назад она была здесь, клянусь тебе.

Миляга двинулся к лестнице, но Клем попытался удержать его.

— Ангелы вперед, — проговорил он, но Миляга вырвался и стал спускаться вниз. Он был рад, что вялой апатии последних нескольких часов пришел конец. Ему не терпелось поскорее встретиться с посетительницей — ведь у нее могло быть послание от Юдит.

Парадная дверь была открыта. По крыльцу разлилась блестящая лужа пива, но Понедельника нигде не было видно.

— Где паренек? — спросил Миляга.

— На улице, смотрит на небо. Утверждает, что видел летающую тарелку.

Миляга бросил на своих спутников вопросительный взгляд. Ничего не ответив, Клем положил руку Миляге на плечо я посмотрел в направлении столовой. Из-за двери доносилось едва слышное рыдание.

— Мама, — воскликнул Миляга и, отбросив все предосторожности, ринулся вниз по лестнице, преследуемый Клемом.

Когда он оказался у двери в комнату Целестины, звуки ее рыданий уже прекратились. На всякий случай сделав глубокий вдох, Миляга взялся за ручку и толкнул плечом дверь. Она оказалась незапертой и отворилась бесшумно, пропустив его внутрь. Комната была погружена в сумрак. Тяжелые, заплесневелые занавески пропускали внутрь лишь несколько пыльных лучиков, падавших на пустой матрас в центре пола. Владелица этого ложа, которую Миляга уже и не чаял увидеть на ногах, стояла в другом конце комнаты; ее рыдания уступили место облегченным всхлипываниям. Она захватила с собой с постели простыню и, увидев, что вошел ее сын, подтянула ее к подбородку. Потом она вновь перенесла все свое внимание на ближайшую стену и стала пристально разглядывать ее. Миляга решил, что где-то за стеной лопнула труба, так как в комнате раздавался отчетливый звук журчащей воды.

— Все в порядке, мама, — сказал он. — Никто не причинит тебе вреда.

Целестина не ответила. Она поднесла к лицу свою левую ладонь и стала глядеться в нее, словно в зеркало.

— Она по-прежнему здесь, — сказал Клем.

— Где? — спросил у него Миляга.

Клем кивнул в направлении Целестины, и Миляга немедленно двинулся к ней, разводя руки в стороны, словно для того, чтобы предложить себя в качестве новой цели неведомому духу и отвлечь его внимание от матери.

— Иди сюда, — сказал он. — Где бы ты ни был, иди ко мне.

На полпути к Целестине он почувствовал, как на лицо его падают прохладные брызги, настолько мелкие, что их не было видно. Ощущение отнюдь не было неприятным — напротив, даже освежающим, и у него вырвался вздох удовольствия.

— Да здесь, оказывается, дождь идет, — сказал он.

— Это Богиня, — ответила Целестина.

Она оторвала взгляд от своей ладони, по которой, как теперь увидел Миляга, струилась вода, словно в ней открылся родник.

— Какая Богиня? — спросил у нее Миляга.

— Ума Умагаммаги, — ответила мать.

— Почему ты плакала, мама?

— Я думала, что умираю. Что Она пришла забрать меня с собой.

— Но ведь этого не случилось?

— Видишь, дитя мое, я по-прежнему здесь.

— Так что же ей нужно?

Целестина протянула Миляге руку.

— Она хочет, чтобы мы помирились. Подойди ко мне под эти воды, дитя мое.

Миляга взялся за руку матери, и она притянула его поближе, одновременно запрокинув лицо навстречу струям дождя. Последние следы слез смыты, и выражение экстаза появилось на ее лице. Ощущения ее передались и Миляге. Глазам его хотелось закрыться, тело наполнила блаженная истома, но он воспротивился вкрадчивым ласкам дождя, несмотря на всю их искусительность. Если он принес с собой послание, то Миляга должен узнать его немедленно и положить конец этим отсрочкам, пока они не помешали Примирению.

— Скажи мне… — проговорил он, встав рядом со своей матерью, — …ты пришла, для того чтобы остаться здесь?

Но дождь ничего не отвечал — во всяком случае, Миляга ничего не услышал. Возможно, его мать разбиралась в языке дождя лучше, чем он, потому что лицо ее осветилось блаженной улыбкой, и она крепче взялась за руку Миляги. Простыня, которой она прикрывала свою наготу, упала на пол, и струи дождя потекли по ее груди и животу. Миляга бросил взгляд на ее тело. Раны, нанесенные ей Даудом и Сартори, все еще были заметны, но они лишь подчеркивали совершенство ее красоты. Хотя он знал, что не должен так смотреть на свою мать, удержаться он не мог.

Свободной рукой она смахнула воду, скопившуюся в мелких лужицах ее глазных впадин, и снова открыла глаза. Она застала Милягу врасплох, и когда взгляды их встретились, он испытал потрясение — не только потому, что она прочла желание в его глазах, но и потому, что то же самое желание он увидел в ее лице.

Он вырвал руку и попятился назад, бормоча невнятные протесты. Она же вовсе не была смущена. Не отводя взгляда от его лица, она позволила его вернуться под дождь, произнося слова так тихо, что они были больше похожи на вздохи. Он продолжал пятиться, и тогда она перешла к более внятным уговорам.

— Богиня хочет узнать тебя, — сказала она. — Ей нужно понять твои намерения.

— Это… поручение… моего Отца, — сказал Миляга.

Слова эти были не столько ответом, сколько защитой: они должны были оградить его от соблазнения грузом заключенной в них цели.

Но от Богини было не так-то легко отделаться. Миляга увидел, как тень страдания мелькнула по лицу матери, — это Богиня оставила ее и двинулась за ним в виде облака водяной пыли. Луч солнца пронзил ее, и комната осветилась радужными бликами.

— Не бойся ее, — услышал Миляга голос Клема у себя за спиной. — Тебе нечего скрывать.

Может быть, это и было правдой, но он все равно продолжал пятиться — и от Богини, и от своей собственной матери — и остановился только тогда, когда ощутил у себя за спиной благословенное присутствие своих ангелов.

— Охраняйте меня, — сказал он им дрожащим голосом.

Клем обхватил Милягу за плечи.

— Это женщина, Маэстро, — пробормотал он. — С каких это пор ты боишься женщин?

— С рождения, — ответил Миляга. — Держи меня крепче, ради Бога.

Потом дождь пролился на их лица, и Клем, охваченный его истомой, испустил вздох удовольствия. Миляга впился пальцами в руки своего защитника, но дождь, даже если у него и был способ оторвать его от Клема, похоже, совершенно к этому не стремился. Не более тридцати секунд он помедлил у них над головами, а потом скрылся через открытую дверь.

— Нечего скрывать, да? — сказал он. — Не думаю, что Она тебе поверила.

— С тобой что-то не в порядке?

— Нет, Она просто залезла мне в голову. Почему это, интересно, всякая тварь стремится забраться мне в мозги?

— Наверное, вид очень красивый, — заметил Тэй, усмехнувшись губами своего любовника.

— Она только хотела узнать, чисты ли твои помыслы, дитя мое, — сказала Целестина.

— Чисты? — переспросил Миляга, наградив мать яростным взглядом. — Какое у Нее вообще право меня судить?

— То, что ты назвал поручением своего Отца, на самом деле касается каждой населяющей Имаджику души.

Она еще не подобрала с пола свою скромность, и, когда она приблизилась, он отвел взгляд в сторону.

— Прикройся, мама, — сказал он. — Ради Бога, прикройся.

Потом он повернулся и направился в холл, крича вслед непрошенной гостье:

— Где бы ты ни спряталась, я вышвырну тебя из этого дома! Клем, посмотри внизу, а я пойду наверх.

Он взлетел вверх по лестнице. При мысли о том, что этот Дух мог вторгнуться в Комнату Медитации, ярость его вспыхнула с новой силой. Дверь комнаты была открыта. Отдохни Немного, съежившись, сидел в уголке.

— Где Она? — грозно спросил Миляга. — Она здесь?

— Кто она?

Миляга ничего не ответил и принялся, словно пленник, расхаживать от стены к стене, ударяя по ним ладонями. Однако за кирпичной кладкой не слышалось журчания воды, а в воздухе не чувствовалось и следа водяной пыли. Убедившись, что посетительнице не удалось осквернить комнату, он направился к двери.

— Если здесь пойдет дождь, — сказал он Отдохни Немного, — немедленно бей тревогу.

— Слушаюсь, Освободитель.

Миляга захлопнул дверь и приступил к обыску остальных комнат. Убедившись, что они пусты, он поднялся еще на один пролет и прошелся по комнатам третьего этажа. Воздух был сухим, как в пустыне. Однако, двинувшись вниз по лестнице, он услышал доносящийся с улицы смех. Это был Понедельник, хотя Миляге никогда не приходилось слышать из его уст такой легкий и нежный смех. Заподозрив неладное, он устремился вниз и, столкнувшись у подножия лестницы с Клемом, который сообщил ему, что все нижние комнаты пусты, ринулся через холл к парадной двери.

Когда Миляга в последний раз переступал порог, Понедельник был поглощен своими мелками. Весь тротуар вокруг крыльца был покрыт его рисунками. Но на этот раз это были не копии портретов журнальных красоток, а утонченные абстракции. Перелившись через бордюр, они заполняли часть размягченного солнцем асфальта. Однако теперь художник, оставив свою работу, стоял посреди улицы. Миляга мгновенно понял, что означала его поза: голова запрокинута назад, глаза закрыты…

— Понедельник!

Но паренек ничего не услышал. Он продолжал купаться в изливающемся на него потоке; вода струилась по его коротко остриженной голове, словно нежные пальцы. Он, возможно, так и стоял бы, пока не захлебнулся, но приближение Миляги прогнало Богиню прочь. В одно мгновение дождь исчез, и Понедельник открыл глаза. Он покосился на небо, и смех его осекся.

— Куда ушел дождь? — спросил он.

— Не было никакого дождя.

— А это ты как назовешь, Босс? — спросил Понедельник, протягивая ему руки, с которых стекали последние струйки воды.

— Поверь мне, это был не дождь.

— Как ни назови, мне это нравилось, — сказал Понедельник. Стащив с себя влажную футболку, он вытер ею лицо. — Все в порядке, Босс?

Миляга оглядывал улицу в поисках какого-нибудь знака присутствия Богини.

— Все будет хорошо, — сказал он. — А ты снова берись за работу, ладно? Ты еще не разрисовал дверь.

— Что мне на ней нарисовать?

— Ты художник, тебе и решать, — рассеянно ответил Миляга, внимание которого привлек вид улицы. Только сейчас он заметил, сколько духов скопилось вокруг. Они уже не только стояли на тротуарах, но и парили среди поникшей листвы, словно повешенные, или бродили по карнизам. Он подумал, что они, должно быть, настроены вполне дружественно, ибо у них есть серьезная причина желать успеха его предприятию. Полгода назад, в ту самую ночь, когда они с Паем отправились в путешествие, мистиф рассказал Миляге о той боли, от которой страдают духи всех пяти Доминионов.

«Все духи несчастны, — говорил Пай. — Они толпятся у дверей в ожидании освобождения, но идти им некуда».

Но не зашла ли тогда речь и о надежде на то, что в конце предстоящего им путешествия скорбь мертвецов будет исцелена? Еще тогда Пай знал о том, что это за исцеление; как ему, должно быть, хотелось назвать Милягу Примирителем и сказать ему, что где-то в голове у него скрывается ум, способный распахнуть двери, у которых томятся мертвые души, и впустить их на Небеса.

— Потерпите, — прошептал он, зная, что призраки слышат его. — Скоро это случится, клянусь. Очень скоро.

Дождь Богини высыхал у него на лице под лучами солнца, и он решил прогуляться, пока не испарится последняя капля. Понедельник тем временем принялся свистеть на крыльце у него за спиной.

Господи, что же это стало за место, подумал Миляга. В доме его поселились ангелы, на улицах идут сладострастные дожди, на деревьях висят привидения. А он, Маэстро, бродит среди всего этого, готовясь свершить нечто такое, что изменит мир навсегда. Никогда уже не будет такого дня.

Однако, когда он дошел до середины улицы, радостное настроение оставило его. За исключением звука его собственных шагов и пронзительного свиста Понедельника, мир был погружен в абсолютную тишину. Тревожные сирены, гам которых еще недавно разносился во всему городу, смолкли. Ни один колокол не звонил, ни один человек не кричал. Создавалось впечатление, что вся жизнь за пределами этой улицы приняла обет молчания. Он ускорил шаг. То ли его возбуждение оказалось заразительным, то ли собравшиеся в конце улицы привидения отличались более нервным характером, но так или иначе они беспрерывно кружили по мостовой, причем число их, а возможно, и их тревога были настолько велики, что движение их поднимало клубы сухой пыли из водосточного желоба. Не предпринимая никаких попыток помешать ему, они расступились перед ним, словно полы холодного занавеса, и он шагнул за невидимую границу Гамут-стрит. Он посмотрел налево и направо. Собаки, собиравшиеся на углах, разбежались; ни на карнизах, ни на телефонных проводах не было видно ни одной птицы. Он задержал дыхание и попытался различить сквозь гул у себя в голове хоть какой-нибудь признак жизни — шум мотора, сирену, крик. Но ничего не было слышно. Тревога его усилилась, и он оглянулся на Гамут-стрит. Ему не хотелось покидать ее пределы, но пока призраки охраняют ее границы, вряд ли ей что-нибудь может угрожать. Конечно, они не обладают плотью, чтобы защитить Гамут-стрит от возможного нападения, но едва ли найдется человек, который решится завернуть сюда, увидев, как они кружат и мечутся на углу. С этой мыслью, не слишком, впрочем, обнадеживающей, он пошел по направлению к Грейз Инн-роуд. Вскоре он перешел на бег. Жара уже не была такой желанной, как раньше. Ноги его налились свинцом, а легкие горели, но он не снижал темпа, пока не оказался на перекрестке. Грейз Инн-роуд и Хай Холборн были одними из основных магистралей города. Окажись он здесь даже в самую холодную декабрьскую полночь, и то ему попалось бы несколько машин, но сейчас не было видно ни одной. Все окрестные улицы, площади и переулки также были погружены в полную тишину; ниоткуда не доносилось ни звука. Те чары, которые охраняли Гамут-стрит от непрошенных гостей в течение двухсот лет, теперь, судя по всему, распространились и за ее пределы, и жители Лондона (если, конечно, вообще кто-нибудь еще остался в городе) сочли за благо держаться подальше от сферы их действия.

И все же, несмотря на тишину, в воздухе витало нечто такое, что не позволяло Миляге повернуться и отправиться назад на Гамут-стрит. Это был запах, настолько слабый, что вонь кипящего асфальта забивала его почти полностью, и в то же время такой узнаваемый, что он не мог позволить себе проигнорировать даже те призрачные волны, которые докатывались до него в раскаленном воздухе. У этого тошнотворного аромата мог быть только один источник, а в этом городе — или, вернее, в этом Доминионе — был только один человек, имевший к нему доступ. Ин Ово вновь было открыто, и на этот раз вызванные из него твари были далеко не теми бессмысленными сгустками, которые он видел в Башне. Это были существа совсем иного порядка. Он видел подобных тварей и ощущал их запах лишь один раз в жизни, двести лет назад, и в тот раз причиненный ими вред был ужасен. Ветерок был очень вялым, так что запах не мог доноситься с Хайгейта. Сартори и его легионы были значительно ближе. Может быть, в десяти улицах отсюда, может быть, в двух, а может быть, стоит лишь завернуть за угол Грейз Инн-роуд — и столкнешься с ними нос к носу.

Дальше откладывать нельзя. Какая бы опасность ни открылась Юдит — если это вообще не плод ее воображения, — она пока имеет чисто умозрительный характер. Что же касается этого запаха и тех существ, что его источают, то о них этого никак нельзя сказать. Надо начинать приготовления немедленно. Он оставил свой наблюдательный пост и побежал обратно к дому, словно орды Овиатов уже гнались за ним по пятам. Привидения бросились врассыпную, когда он завернул за угол и понесся по улице. Понедельник разрисовывал дверь, но когда он услышал зов Маэстро, мелки выпали у него из рук.

— Пора, парень! — закричал Миляга, взлетев на крыльцо одним прыжком. — Тащи камни наверх.

— Начинаем?

— Начинаем.

Понедельник просиял, издал радостный возглас и кинулся в дом, а Миляга на мгновение задержался, чтобы восхититься украшающей дверь картиной. Это был всего лишь набросок, но к большему Понедельник и не стремился. Он нарисовал огромный глаз, из которого во всех направлениях исходили лучи света. Миляга шагнул в дом, весьма довольный тем, что этот огненный взгляд будет встречать каждого, кто придет к ним на порог, — будь он врагом или другом. Потом он закрыл дверь и задвинул засов. Когда я в следующий раз выйду из дома, подумал он, поручение моего Отца будет выполнено.

Глава 57

Какие бы обсуждения и споры ни велись в храме Умы Умагаммаги, пока Юдит ждала на берегу, их первый результат был очевиден: прибытие новых адептов на остров было приостановлено. Волны уже не приносили с собой ни женщин, ни детей, а через некоторое время успокоились и вовсе исчезли, словно вдохновлявшие их силы были так заняты, что отложили в сторону все остальные дела. Без часов Юдит могла только догадываться о том, сколько времени продлилось ее ожидание, но изредка бросаемые на Комету взгляды наводили на мысль о том, что измерять его надо в часах, а не в минутах. Интересно, понимают ли вообще Богини, насколько срочным и безотлагательным является это дело, или проведенные в заточении века настолько замедлили Их реакцию и притупили чувствительность, что Они могут дискутировать в течение нескольких дней, не отдавая себе отчета в том, сколько времени прошло? Она укорила себя за то, что толком не объяснила Им всю неотложность вопроса. День в Пятом Доминионе скоро подойдет к концу, и даже если ее слова убедили Милягу на некоторое время отложить свои приготовления, то не станет же он ждать вечно, да и вряд ли его можно за это упрекнуть. Он располагал лишь коротким посланием, доставленным не самым надежным в мире вестником, и трудно было ожидать, что оно побудит его отказаться от Примирения. Он не видел тех ужасов, что открылись ей над Бостонской Чашей, и, следовательно, не понимал, что здесь поставлено на карту. По его собственным словам он был занят выполнением поручения своего Отца, и мысль о том, что это поручение может привести к гибели всей Имаджики, разумеется, не приходила ему в голову.

Дважды ее отвлекали от этих невеселых мыслей. В первый раз к ней на берег спустилась молодая девушка, принесшая ей кое-какой еды и питья, которые она с благодарностью приняла. Во второй раз ей пришлось подчиниться зову природы и отправиться на поиски укромного уголка. Конечно, стесняться отправления своих естественных надобностей на этом острове было абсурдно, и она знала об этом, но несмотря на все увиденные ею чудеса, она все еще оставалась женщиной из Пятого Доминиона. Может быть, в будущем она научиться не придавать таким вещам значения, но на это потребуется время.

Когда она вернулась из найденного ею среди скал укрытия, песня у дверей храма, давно уже перешедшая в невнятный ропот и затихшая, зазвучала с новой силой. Вместо того, чтобы вернуться на насиженное место у воды, она направилась вокруг храма к двери, обнадеженная тем, что поверхность водоема вновь покрылась волнами. Похоже, Богини приняли свое решение. Разумеется, ей хотелось как можно скорее его услышать, но, направляясь к двери, она не могла избавиться от ощущения, что она — обвиняемая, которая возвращается в зал суда.

На лицах собравшихся у порога женщин она заметила выражение напряженного ожидания. Некоторые улыбались, другие выглядели мрачно. Похоже, если им и была известна какая-то информация о вынесенном приговоре, истолковывали они ее совершенно по-разному.

— Должна ли я войти? — спросила Юдит у девушки, которая приносила ей еду.

Та энергично закивала, хотя Юдит заподозрила, что ей просто-напросто хотелось ускорить процесс, задержавший всю очередь. Юдит шагнула в храм через жидкую дверь. Он изменился. Хотя ощущение того, что ее внешнее и внутреннее зрение слились воедино, не стало слабее, но то, что открывалось ей, было куда менее обнадеживающим. Нигде не было видно ни волшебных световых конфигураций, ни тех тел, что их порождали. Похоже, она была здесь единственным плотским существом, и ее встретило ослепительное сияние, куда менее нежное, чем взгляд Умы Умагаммаги. Она сощурилась, но веки и ресницы не могли спасти ее от света, который пылал скорее у нее в голове, чем на сетчатке. Она почувствовала робость и хотела было вернуться обратно, но мысль о том, что где-то в центре этого сияния скрывается утешительная нежность Умы Умагаммаги, удержала ее.

— Богиня? — нерешительно позвала она.

— Мы здесь, — сказала Ума Умагаммаги.

— Мы? — переспросила Юдит.

— Джокалайлау, Тишалулле и Я, — раздалось в ответ.

Теперь Юдит разглядела в сиянии различные очертания. Но это не были те неутомимые иероглифы, которые предстали перед ней в ее прошлое посещение. То, что она увидела теперь, было похоже не на абстракции, а на волнообразные человеческие тела, парившие в воздухе у нее над головой. Это показалось ей странным. Почему, удостоившись вида первичных сущностей Джокалайлау и Умы Умагаммаги, теперь она должна была созерцать их менее совершенные обличья? Это не предвещало ничего хорошего. Неужели Они окружили себя презренной материей, потому что решили, что она недостойна видеть их истинный облик? Она попыталась разглядеть их черты, но то ли взгляд еще не привык к ослепительному свету, то ли Они сопротивлялись ей. Так или иначе ей пришлось удовольствоваться тремя впечатлениями: Они были наги, Их глаза полыхали ярким пламенем, по телам Их струилась вода.

— Ты видишь нас? — спросил незнакомый ей голос. Должно быть, это была Тишалулле.

— Да, конечно, — сказала она. — Но… не полностью.

— Разве я тебе не говорила? — сказала Ума Умагаммаги.

— Что говорили? — спросила Юдит и в следующее мгновение поняла, что это замечание было адресовано не ей, а одной из других Богинь.

— Необычайно, — сказала Тишалулле.

Юдит прислушалась к нежным интонациям Ее голоса, и тогда расплывчатый силуэт Богини предстал ей более ясно.

Лицо Тишалулле принадлежало к восточному типу. Ее щеки, губы и ресницы были абсолютно бесцветными. И однако, лицо Ее отнюдь не было скучным и невыразительным — напротив, в нем жило невыразимое изящество, подчеркнутое мягким светом, струившимся из Ее глаз. Тело Ее под этим безмятежным ликом выглядело совершенно иначе. Вначале Юдит показалось, что вся его поверхность покрыта татуировками, которые воспроизводили на коже все внутреннее строение Ее организма. Но чем дольше смотрела она на Богиню (никакого смущения она не чувствовала), тем больше убеждалась в том, что татуировки эти движутся: она были не на Ней, а в Ней, и тысячи крошечных клапанов ритмично приоткрывались, пропуская взгляд внутрь Ее тела. Она заметила, что клапаны делятся на несколько независимых областей, каждой из которых был присущ свой ритм движения. Одна волна поднималась вверх от ее паха (именно он и был центром их распространения); другие охватывали ее члены, доходя до кончиков пальцев на руках и ногах. Примерно каждые десять-пятнадцать секунд волны меняли направление, вновь открывая перед изумленным взором Юдит внутренний образ Богини.

— Думаю, тебе стоит узнать о том, что я встречалась с твоим Милягой, — сказала Тишалулле. — Я обняла его в Колыбели.

— Он уже больше не мой, — ответила Юдит.

— Это печалит тебя, Юдит?

— Ну, какое ей может быть до этого дело, — сказала Джокалайлау. — Его братец нагреет ей постельку — Автарх, изорддеррекский мясник.

Юдит обратила взгляд к Богине Снежных Вершин. Силуэт Ее был куда более трудноуловимым, чем у Тишалулле, но Юдит упорно не отводила глаз от спирали холодного пламени, сиявшего внутри Ее, и наконец спираль эта брызнула волнами ослепительного света. Мгновение спустя видение исчезло, но в этой краткой вспышке Юдит успела заметить парящую властную негритянку, взор которой пылал из-под полуприкрытых тяжелых век, а руки были сплетены в замок. Не таким уж грозным оказался ее вид, но, почувствовав, что взгляд Юдит пробился к Ее лицу, Она внезапно преобразилась. Глаза Ее ввалились, губы ссохлись и запали внутрь, черви пожрали свесившийся изо рта язык.

Юдит испустила крик отвращения, и зрачки вновь сверкнули в запавших глазницах Джокалайлау, а кишащий червями рот разверзся в грубом хохоте.

— Не такая уж она необычайная, сестра, — сказала Джокалайлау. — Ты только погляди: она вся трясется от страха.

— Оставь ее в покое, — сказала Ума Умагаммаги. — Почему ты вечно устраиваешь людям эти испытания?

— Мы выстояли, потому что столкнулись с куда более страшным, и сумели остаться в живых, — ответила Джокалайлау. — А эта бы подохла в снегах.

— Сомневаюсь, — сказала Ума Умагаммаги. — Милая Юдит…

Все еще охваченная дрожью, Юдит не сразу нашлась, что ответить.

— Я не боюсь ни смерти, ни дешевых трюков, — сказала она наконец.

И вновь заговорила Ума Умагаммаги.

— Юдит, — сказала Она, — посмотри на меня.

— Я просто хочу, чтобы Она поняла…

— Милая Юдит…

— …меня не запугаешь.

— …посмотри на Меня.

Юдит наконец послушалась, и на этот раз ей не пришлось напрягать взгляд. Облик Богини был прост и ясен, и Юдит была потрясена тем, что ей открылось. Ума Умагаммаги была древней старухой: тело Ее было таким иссохшим, что казалось почти бесполым, лысый череп Ее был слегка удлиненным, Ее крошечные глаза запали в складках кожи и были похожи на бусинки. Но, как это ни парадоксально, красота Ее иероглифа одушевляла эту плоть своими волнами, мерцаниями и непрерывным и неутомимым движением.

— Теперь ты видишь? — спросила Ума Умагаммаги.

— Да, я вижу.

— Мы не забыли о той плоти, которой когда-то обладали, — сказала Она Юдит. — Нам известна слабость и уязвимость твоего состояния. Мы знаем, что значит быть раненой — в сердце, в голову, в утробу.

— Понимаю, — сказала Юдит.

— И Мы не доверяли бы тебе знание о Нашей уязвимости, если бы не знали, что однажды ты окажешься среди Нас.

— Среди Вас?

— Некоторые божества рождаются из совокупности людских воль, некоторые выплавляются в жаре звезд, некоторые — не более чем абстракции. Но некоторые — и, осмелюсь предположить, самые прекрасные и самые любящие — представляют собой души живших некогда людей. Мы — именно такие божества, сестра, и воспоминания о тех жизнях, которые Мы прожили, и тех смертях, которыми Мы умерли, до сих пор стоят у нас перед глазами. Мы понимаем тебя, милая Юдит, и ни в чем тебя не упрекаем.

— Даже Джокалайлау? — спросила Юдит.

Богиня Снежных Вершин явила себя во всей своей полноте, целиком показав Юдит свое темнокожее тело. Однако Юдит заметила, как сквозь кожу Ее проступает бледная белизна, да и глаза Ее, столь ярко сиявшие, теперь потемнели. Устремлены они были на Юдит, и она ощутила их взгляд, как удар ножа.

— Я хочу, чтобы ты увидела, — сказала Она, — что Отец отца твоего ребенка сделал с Моими служительницами.

Теперь Юдит поняла, что это за белизна. Это был буран, безжалостно терзавший тело Богини, язвя ее повсюду колючими снежинками. Он намел громадные сугробы, но по приказанию Джокалайлау они расступились, обнажив место преступления. Замерзшие трупы женщин с выколотыми глазами и вырезанными грудями лежали на снегу. Рядом с некоторыми скорчились и тела поменьше — изнасилованные дети, расчлененные младенцы.

— Это лишь малая часть малой части того, что Он сделал, — сказала Джокалайлау.

Каким ужасным ни было это зрелище, на этот раз Юдит не отвела глаза, но продолжала смотреть на этот кошмар, пока Джокалайлау вновь не укрыла его снежной пеленой.

— И чего ты требуешь от меня? — спросила Юдит. — Чтобы я добавила еще одно тело к этой груде? Еще одного ребенка? — Она положила руку себе на живот. — Этого ребенка?

До этого момента она не представляла себе, насколько дорог ей растущий в ней плод.

— Это ребенок мясника, — сказала Джокалайлау.

— Нет, — спокойно ответила Юдит. — Это мой ребенок.

— И ты берешь на себя ответственность за то, что он совершит?

— Разумеется, — сказала она, и это обещание пробудило в ней необъяснимое радостное волнение. — Добро может возникнуть из зла, Богиня, цельное — из разбитого вдребезги.

Интересно, знают ли Они, откуда пришли к ней эти слова? Понимают ли, что она обратила себе на службу философию Примирителя? Однако даже если Они и знали, то ни словом не упрекнули ее за это.

— Тогда Наши души последуют за тобой, сестра, — сказала Тишалулле.

— Вы снова отсылаете меня? — спросила Юдит.

— Ты пришла сюда за ответом, и мы дадим его тебе.

— Мы понимаем всю неотложность этого дела и продержали тебя так долго не без причины. Пока ты ждала, я путешествовала по Доминионам, ища ключ к разгадке. В каждом Доминионе Маэстро ждут начала Примирения…

— Значит, Миляга еще не начал?

— Нет. Он ждет твоего слова.

— И что мне ему сказать?

— Я заглянула в их сердца в поисках заговора…

— И Вы нашли?..

— Нет. Конечно, их нельзя назвать чистыми, да и кого можно? Но все они по-настоящему хотят исцелить Имаджику и верят в то, что их ритуал будет успешным.

— И Вы тоже в это верите?

— Да, Мы верим, — сказала Тишалулле. — Конечно, они не понимают, что завершают круг. Если бы им было это известно, то, возможно, они бы и передумали.

— Почему?

— Потому что круг принадлежит нашему полу, а не их, — вставила Джокалайлау.

— Неправда, — сказала Ума Умагаммаги. — Он принадлежит любому уму, который окажется в состоянии его постичь.

— Для мужчин это так же невозможно, как забеременеть, — парировала Джокалайлау.

Ума Умагаммаги улыбнулась.

— Даже это можно изменить, если Нам удастся избавить их от их страхов.

У Юдит вертелась на языке тысяча вопросов, и Богиня знала об этом. Не отрывая глаз от Юдит, Она сказала:

— И для этой работы у Нас найдется время, когда ты вернешься. А пока, Я знаю, тебе надо спешить.

— Скажи Миляге, чтобы он стал Примирителем, — проговорила Тишалулле, — но не открывай ему ничего из того, что узнала от Нас.

— А это обязательно делать именно мне? — спросила Юдит у Умы Умагаммаги. — Раз Вы уж побывали там, то ведь Вы могли бы отправиться туда снова и передать Миляге свое послание. Я так хочу остаться здесь!

— Мы понимаем. Но поверь Мне, он не захочет Нас слушать. Известие должно исходить от тебя лично.

— Ясно, — сказала Юдит.

Продолжать уговоры было бесполезно. Она получила ясный ответ на тот вопрос, который привел ее сюда. Теперь, вместе с этим ответом, ей предстояло вернуться в Пятый Доминион, какой бы невыносимой ни казалась одна лишь мысль об этом путешествии.

— Можно я задам перед уходом один вопрос? — сказала она.

— Спрашивай, — ответила Ума Умагаммаги.

— Почему Вы явились мне в таком обличье?

Ответила Тишалулле.

— Чтобы ты узнала Нас, когда Мы сядем за твой стол или встретим тебя на улице, — сказала она.

— Вы придете в Пятый Доминион?

— Возможно, когда наступит время. После Примирения у Нас будет там работа.

Юдит представила себе, как будут выглядеть виденные ею чудеса в Лондоне: Мать Темза выбирается на набережную, освобождаясь от нечистот, которыми загрязнили ее Уайтхолл и Мэлл, а потом струится по городу, превращая площади в бассейны, а соборы — в площадки для детских игр. Мысль эта привела ее в хорошее настроение.

— Я буду ждать Вас, — сказала она и, горячо поблагодарив их, двинулась к выходу.

Когда она вышла из храма, воды, мягкие, словно пуховые подушки, уже ждали ее. Она не стала медлить и, подойдя к берегу, бросилась в их нежные объятия. На этот раз ей не было никакой нужды плыть — волны знали свое дело. Они подняли ее и понесли в своей пенистой колеснице к тем самым скалам, с которых она впервые нырнула в водоем. Лотти Йеп и Парамарола уже ушли, но теперь ей куда легче было найти дорогу. Воды славно потрудились и над коридорами и покоями, которые окружали водоем, и над внутренними двориками. Теперь до самых развалин дворцовых ворот тянулась ослепительная перспектива прудов и фонтанов. Воздух стал чище, и она могла разглядеть лежащие внизу Кеспараты. Ей были видны даже гавань и море, прибою которого, без сомнения, не терпелось присоединиться к этим чудесам.

Она вернулась к лестнице и обнаружила, что принесшие ее воды отступили и обнажили дно, усыпанное грудами самого разнообразного хлама. Словно пляжный бродяга^[91], обретший наконец свой рай, в нем копалась Лотти Йеп, а на нижних ступеньках сидели Парамарола и Хои-Поллои, занятые оживленной беседой.

После радостных приветствий Хои-Поллои принялась объяснять, как долго она не решалась сдаться на милость реке, разлучившей ее с Юдит. Однако, когда она наконец покорилась воле вод, они принесли ее целой и невредимой через дворец и доставили ее сюда. Через несколько минут поток исчез, отправившись, видимо, по другим делам.

— Мы уж и не рассчитывали тебя увидеть, — сказала Лотти Йеп. Она была занята тем, что искала в мусоре молитвы и просьбы, разворачивала намокшие листки, пробегала их взглядом и убирала себе в карман. — Тебе удалось увидеть Богинь?

— Да.

— Они красивые? — спросила Парамарола.

— В своем роде.

— Расскажи нам обо всем подробно.

— У меня нет времени. Я должна возвращаться в Пятый Доминион.

— Стало быть, ты получила ответ, — сказала Лотти.

— Да. И нам нечего бояться.

— Разве я не говорила тебе этого с самого начала? — сказала она. — С миром все будет в порядке.

Юдит полезла через завалы мусора, и Хои-Поллои спросила у нее:

— А можно мне с тобой?

— Я думала, ты останешься и будешь ждать вместе с нами, — сказала Парамарола.

— Я вернусь и увижу Богинь, — ответила Хои-Поллои. — Но мне так хочется посмотреть на Пятый Доминион, прежде чем все изменится. Ведь все действительно изменится, правда?

— Правда, — ответила Юдит.

— Не хотите чего-нибудь почитать по дороге? — спросила Лотти, протягивая стопку исписанных листков. — Удивительно, и чего только не пишут люди…

— Все это надо доставить на остров, — сказала Юдит. — Возьми с собой и положи у входа в храм.

— Но ведь Богини не могут ответить на каждую молитву, — сказала Лотти. — Утраченные возлюбленные, искалеченные дети…

— Почем ты знаешь? — спросила Юдит. — Завтра наступит новый день.

Потом во второй раз за прошедший час она совершила ритуал прощания и вместе с Хои-Поллои двинулась в направлении ворот.

— Ты действительно веришь в то, что сказала Лотти? — спросила у нее Хои-Поллои, когда лестница осталась уже далеко позади. — Неужели завтрашний день будет так отличаться от сегодняшнего?

— В ту или другую сторону, — ответила Юдит.

Ответ оказался более двусмысленным, чем хотелось бы, но, возможно, ее язык был мудрее ее самой. Хотя она покидала это святое место, обнадеженная силами, куда более проницательными, чем она сама, Их речи не могли полностью уничтожить воспоминание о Чаше в сокровищнице Оскара и ее мрачном пророчестве.

Она молча выбранила себя за недостаток веры. Откуда в ней взялось такое высокомерие, что она осмелиласьусомниться в мудрости самой Умы Умагаммаги?

Сейчас для этого не время. Может быть, завтра или в какой-нибудь другой благословенный день она встретится с Богинями на улицах Пятого Доминиона и расскажет Им о том нелепом червячке сомнения, который продолжал подтачивать ее даже после Их ободряющих слов. Но сегодня она должна склониться перед Их мудростью и вернуться к Примирителю с доброй вестью.

Глава 58

Миляга был не единственным обитателем дома на Гамут-стрит, который уловил в раскаленном воздухе запах Ин Ово. Почуял его и бывший пленник этого ада между Доминионами — Отдохни Немного. Когда, поручив Понедельнику притащить наверх камни и послав Клема осмотреть на всякий случай дом, Миляга вернулся в Комнату Медитации, его прежний мучитель сидел на подоконнике. По щекам у него текли слезы, а зубы судорожно пощелкивали.

— Он идет, верно? — сказал он. — Вы видели его, Освободитель?

— Идет, не видел, — ответил Миляга. — И не трясись ты так, Дохлик. Я не дам ему и пальцем к тебе притронуться.

Отдохни Немного выдал жалкую улыбку, которой трясущаяся челюсть придала особенно гротескный вид.

— Вы говорите, как моя мама, — сказал он. — Каждый вечер она твердила: с тобой ничего не случится, с тобой ничего не случится…

— Я напоминаю тебе твою мать?

— Ну, плюс-минус сиськи, конечно, — ответил Отдохни Немного. — Должен вам признаться, красавицей она не была, но все мои отцы ее любили.

Снизу раздался какой-то шум, и бедняга подскочил чуть не до потолка.

— Все в порядке, — сказал ему Миляга. — Это просто Клем закрывает ставни.

— Я хочу приносить какую-то пользу. Чем я могу помочь?

— Делай то, что делаешь. Наблюдай за улицей. Увидишь там кого-нибудь…

— Я знаю. Бить тревогу.

* * *

С закрытыми ставнями дом неожиданно погрузился в сумрак, в котором Клем, Понедельник и Миляга трудились без слов и без передышек. К тому времени, когда все камни были подняты наверх, на улице также начало смеркаться, и Миляга застал Отдохни Немного за странным занятием: он высовывался из окна, сдирал с деревьев полные кулачки листьев и швырял их в комнату. Когда Миляга спросил, в чем заключается цель его действий, Отдохни Немного объяснил, что с наступлением сумерек становится трудно различать улицу сквозь листву, вот он и решил ее уничтожить.

— Когда я начну Примирение, тебе, наверное, надо будет перенести свой пост на верхний этаж, — сказал Миляга.

— Как скажете, Освободитель, — сказал Отдохни Немного, соскальзывая с подоконника. — Но прежде чем я туда отправлюсь, если вы позволите, у меня есть одна крошечная просьба.

— Да?

— Вопрос очень деликатный.

— Давай же, не бойся.

— Я знаю, что вы собираетесь начать ритуал, и мне приходит в голову мысль, что, возможно, в последний раз я имею честь находиться в вашем обществе. Когда Примирение будет закончено, вы станете великим человеком. Конечно, я вовсе не хочу сказать, что сейчас вы не великий, — поспешил он добавить. — Конечно! Конечно, Великий! Но после этой ночи все будут знать, что вы — Примиритель и свершили то, что оказалось не под силу Самому Христу. Вас сделают Папой, и вы сядете писать мемуары… — Миляга расхохотался. — …и я никогда вас больше не увижу. И так оно, конечно, и должно быть. Это правильно и справедливо. Но прежде чем вы станете таким безнадежно знаменитым и перед вами преклонятся народы и государства, я вот было подумал… не могли бы вы меня… благословить?

— Благословить? Тебя?

Отдохни Немного замахал своими длиннопалыми ручками.

— Понимаю! Понимаю! — воскликнул он. — Вы и так проявили ко мне безмерную доброту…

— Дело не в этом, — сказал Миляга, опускаясь перед ним на корточки точно так же, как когда тот был под каблуком у Юдит. — Я бы выполнил твою просьбу, если б мог. Но, Дохлик, я даже не знаю как! Я никогда не был священником, не проповедовал Евангелие и не воскрешал мертвых.

— Но у вас же есть апостолы, — сказал Отдохни Немного.

— Нет. У меня были друзья, способные меня выносить, и любовницы, которые сумели ко мне приноровиться. Но я никогда не обладал способностью вдохновлять людей, вести их за собой. Все силы уходили на соблазнение. У меня нет права кого-нибудь благословлять.

— Прошу прощения, — сказал Отдохни Немного. — Я никогда больше об этом не упомяну.

Потом он взял руку Миляги и приложился к ней лбом — точно так же, как после своего вызволения.

— Я готов отдать за тебя жизнь, Освободитель.

— Надеюсь, в этом не будет необходимости.

Отдохни Немного поднял на него взгляд.

— Между нами говоря, — сказал он, — я тоже на это надеюсь.

Покончив с клятвами, Отдохни Немного принялся собирать брошенные на пол листья и сделал себе из них затычки для носа, чтобы не чувствовать запаха Ин Ово. Миляга попросил его не подбирать оставшуюся листву. Запах ее сока будет куда слаще той вони, которая пропитает дом, если (или, вернее, когда) появится Сартори. При упоминании имени врага Отдохни Немного стремительно вскарабкался на подоконник.

— Какие-нибудь признаки? — спросил у него Миляга.

— Ничего не вижу.

— А что ты чувствуешь?

— Аx! — сказал он, глядя на небо сквозь полог листвы. — Такая чудная ночь, Освободитель. Но он попытается ее нам испортить.

— Наверное, ты прав. Останься здесь еще на какое-то время, хорошо? Я хочу обойти дом вместе с Клемом. Если что-нибудь увидишь…

— Мой крик услышат в Л'Имби, — пообещал Отдохни Немного.

Он одержал свое обещание. Не успел Миляга дойти до конца лестницы, как он издал такой оглушительный вопль, что со стропил посыпалась пыль. Прокричав Понедельнику и Клему, чтобы они проверили, закрыты ли двери, Миляга ринулся вверх по лестнице и оказался на площадке как раз в тот момент, когда дверь Комнаты Медитации распахнулась и оттуда попятился Отдохни Немного, продолжая пронзительно визжать. Какой бы смысл ни скрывался в его предупредительном крике, Миляга не стал пытаться его расшифровать и бросился в комнату, набирая полные легкие воздуха, на случай если там окажутся подручные Сартори. Когда он вбежал, в окне никого не было видно, но о круге этого сказать было нельзя. В центре его обрастали плотью две человеческие фигуры. Он никогда не видел со стороны процесса перехода, и им овладело удивление, смешанное с отвращением. Зрелище освежеванных остовов нельзя было назвать слишком приятным, но он не отводил глаза и следил за ними со все возрастающим возбуждением, задолго до окончательного воплощения узнав в одном из путешественников Юдит. Другим же оказалась косоглазая девушка лет семнадцати, которая, лишь только ощутив, что мускулы вернулись к ней, тут же упала на колени, рыдая от ужаса и облегчения. Даже Юдит, совершавшая это путешествие в четвертый раз, тряслась с головы до ног и, шагнув из круга, непременно рухнула бы на пол, не подхвати ее Миляга.

— Ин Ово… — выдохнула она, — почти достало нас…

Голень ее была изранена и кровоточила.

— …Какая-то тварь… ей удалось меня укусить…

— Все в порядке, — сказал Миляга. — Главное, обе ноги на месте. Клем! Клем!

Он был уже в дверях, из-за его плеча выглядывал Понедельник.

— У нас есть чем это перевязать?

— Конечно! Я сейчас…

— Нет, — сказала Юдит. — Отведите меня вниз. Этот пол не должен быть залит кровью.

Клем и Миляга понесли Юдит к двери, а Понедельник остался утешать Хои-Поллои.

— Никогда не видела Ин Ово таким, — сказала она. — Они неистовствуют…

— Сартори там побывал, — сказал Миляга. — Набирал себе армию.

— Он их здорово расшевелил.

— Мы уж было потеряли надежду тебя дождаться, — сказал Клем.

Юдит подняла голову. Лицо ее было восковым от пережитого потрясения, а улыбка выглядела слишком неуверенной, чтобы назвать ее радостной. Но все-таки она улыбалась.

— Никогда не теряй надежду на вестника, — сказала она. — В особенности, когда у него хорошие вести.

* * *

До полуночи оставалось три часа и четыре минуты, и времени на разговоры не было, но Миляга хотел услышать от нее хотя бы краткое объяснение того, что заставило ее отправиться в Изорддеррекс. Ее уложили в комнате напротив входа, которая, благодаря набегам Понедельника, была снабжена подушками, запасами еды и даже стопкой журналов, и там, пока Клем бинтовал ее ногу, она постаралась вкратце изложить события, произошедшие с того момента, как она покинула Убежище.

Рассказ дался ей не так легко, и пару раз, когда она описывала Изорддеррекс, ей пришлось просто махнуть рукой и заявить, что нет таких слов, которые могли бы описать то, что она увидела и почувствовала. Миляга слушал, не перебивая, хотя, когда она рассказывала о том, как Ума Умагаммаги посетила Доминионы, проверяя, чисты ли помыслы Синода, лицо ее помрачнело.

Когда ее рассказ был окончен, он сказал:

— Я тоже был в Изорддеррексе. Надо признать, он действительно изменился.

— К лучшему, — сказала Юдит.

— Я не люблю руин, какими бы живописными они ни были, — возразил Миляга.

Юдит ничего не ответила, но наградила его холодным взглядом.

— А мы здесь в безопасности? — спросила Хои-Поллои, ни к кому в частности не обращаясь. — Так темно.

— Ясное дело, в безопасности, — сказал Понедельник, обнимая девушку за плечи. — Весь дом закупорили. Он ведь к нам не заберется, верно, Босс?

— Кто? — спросила Юдит.

— Сартори, — сказал Понедельник.

— А он где-нибудь поблизости?

Молчание Миляги послужило достаточно красноречивым ответом.

— И вы думаете, что несколько замков его удержат?

— А что, нет? — сказала Хои-Поллои.

— Если он захочет войти, его не удержит ничто, — сказала Юдит.

— Он не захочет, — ответил Миляга. — Когда начнется Примирение, через дом будет проходить поток силы… силы моего Отца…

Мысль об этом показалась Юдит настолько же неприятной, насколько, как рассчитывал Миляга, будет она неприятной и для Сартори, но ответ ее был тоньше, чем простое выражение отвращения.

— Он твой брат, — напомнила она ему. — Не думай, что ему не придется по вкусу то, что здесь находится. Так что если он захочет, он придет и отнимет все, что ему нужно.

Он наградил ее суровым взглядом.

— Мы о чем говорим — о силе или о тебе?

Юдит помедлила, перед тем как ответить.

— О том и о другом, — сказала она наконец.

Миляга пожал плечами.

— Если это случится, решение принимать тебе, — сказал он. — Тебе уже приходилось делать выбор, и ты ошиблась. Может быть, настало время обрести хоть чуточку веры, Юдит. — Он встал. — Приобщись к тому знанию, которым все остальные уже обладают.

— И что же это за знание?

— Это знание о том, что через несколько часов мы станем частью легенды.

— Да-а-а, — тихо выдохнул Понедельник, и Миляга улыбнулся.

— Будьте осторожны здесь внизу, — сказал он и направился к двери.

Юдит оперлась на Клема и с его помощью встала на ноги. Когда она вышла из комнаты, Миляга уже шел по лестнице. Она не звала его — он сам остановился на мгновение и, не оборачиваясь, произнес:

— Я не хочу тебя слушать.

Потом он продолжил свой подъем, и по его опущенным плечам и тяжелой походке она поняла, что при всех его пророческих заявлениях в нем живет тот же червячок сомнения, что и в ней, и он боится, что стоит ему повернуться и посмотреть на нее, как червяк этот разжиреет и задушит его.

* * *

У порога его встретил запах листвы, который, как он и надеялся, заглушил доносящуюся с темных улиц вонь. В остальном же его комната, в которой он жил, смеялся и спорил о загадках вселенной, произвела на него угнетающее впечатление. Она неожиданно показалась ему косным, затхлым местом, в котором слишком часто звучали заговоры и заклинания, утрачивая постепенно значение и смысл. Менее подходящее место и представить себе трудно! Но разве не сам он бранил Юдит всего лишь минуту назад за недостаток веры? Сила мало зависит от места. Ее главный источник — вера Маэстро в сверхъестественное и та воля, которую она рождает.

Готовясь к предстоящему ритуалу, он разделся. Потом он двинулся к каминной полке, намереваясь снять с нее свечи и поставить их по границе круга. Однако вид трепещущих язычков пламени навел его на мысли о молитве, и он упал на колени перед пустым камином. Губы его сами зашептали «Отче Наш», и он прочел молитву до конца. Никогда еще слова ее не звучали так уместно, как сегодня. Но после этой ночи она превратится в музейный экспонат, в осколок тех времен, когда Царствие Господа еще не пришло, а воля Его не исполнилась яко на небеси и на земли.

Чье-то внезапное прикосновение заставило его прерваться. Он открыл глаза, поднял голову, обернулся. Комната была пуста, но в задней части шеи до сих пор ощущалось легкое покалывание. Он знал, что дело не в очередном воскресшем воспоминании. Это нежное прикосновение было напоминанием о той награде, которая ждет его после окончания труда. Речь шла не о славе, нет, и не о благодарности Доминионов. Наградой этой был Пай-о-па. Он посмотрел на покрытую пятнами стену над каминной полкой, и на мгновение ему показалось, что он видит там лицо мистифа, непрерывно меняющееся в неверном свете мерцающих свечей. Афанасий назвал его любовь к мистифу нечестивой. Тогда он не поверил в это, не верил и сейчас. Миссия Примирителя и мечта о воссоединении с Паем были составными частями единого плана.

Молитвенное настроение пропало, но это не имело значения: ведь сейчас ему предстоит исполнить то, о чем просили миллионы губ, шептавших «Отче Наш». Он поднялся, взял с каминной полки одну свечу и, улыбаясь, шагнул в круг, но уже не как простой путешественник, а как Маэстро, готовый привести Изорддеррекский Экспресс на конечную станцию чуда.

* * *

Лежа на подушках внизу в гостиной, Юдит почувствовала возникший поток энергий. Грудь и желудок ее побаливали, словно от легкого расстройства пищеварения. Она потерла живот в надежде успокоить боль, но особой пользы это не принесло. Тогда она встала и заковыляла к двери, оставив наедине Хои-Поллои и Понедельника, который развлекал девушку своей болтовней, а также новым видом живописи: держа в руке свечу, он покрывал стены разводами копоти, а потом дорисовывал свои композиции с помощью мелков. На Хои-Поллои его таланты произвели немалое впечатление, и ее радостный смех — впервые звучащий на памяти Юдит — еще звенел у нее в ушах, когда она вышла в коридор и увидела Клема, который стоял на страже у парадной двери. Несколько секунд они смотрели друг на друга в неверном свете свечей. Первой молчание нарушила Юдит.

— Ты тоже чувствуешь?

— Да. Не очень-то приятное ощущение, а?

— Я думала, это только у меня.

— Почему только у тебя?

— Не знаю. Может быть, что-то вроде наказания…

— Ты все еще думаешь, что у него какие-то тайные намерения, так ведь?

— Нет, — сказала Юдит, бросив взгляд в сторону лестницы. — Я думаю, что он искренне делает то, что считает необходимым. Собственно говоря, я абсолютно уверена в этом. Ума Умагаммаги побывала у него в голове…

— Господи, он был просто вне себя.

— Несмотря на это, Она отозвалась о нем очень хорошо.

— Так в чем же дело?

— И все-таки здесь скрывается какой-то заговор.

— Сартори?

— Нет. Это как-то связано с их Отцом в этом проклятом Примирении. — Боль в животе стала еще сильнее, и она поморщилась. — Я не боюсь Сартори. Но в том, что происходит в этом доме… — Она заскрипела зубами от нового приступа. — …есть что-то, чему я не доверяю.

Она посмотрела на Клема и поняла, что он, по своему обыкновению выслушал ее, как нежный и заботливый друг, но рассчитывать на его поддержку ей не приходится. Они с Тэем были ангелами Примирения, и если она вынудит их выбирать между ней и успехом ритуала, можно не сомневаться, что она проиграет.

Вновь раздался смех Хои-Поллои, уже не такой простодушный, как раньше. Теперь в нем звучали скрытые нотки лукавства, и Юдит отчетливо распознала их сексуальную природу. Повернувшись спиной к Клему, она остановила взгляд на двери комнаты, в которую она еще ни разу не входила. Дверь была слегка приоткрыта, и ей было видно, что внутри горят свечи. Конечно, идти к Целестине за утешением было полным абсурдом, но все другие дороги были для нее закрыты. Она подошла к двери и открыла ее. Матрас был пуст, а рядом с ним догорала единственная свеча. Комната была слишком большой, чтобы ее мог осветить этот трепещущий язычок пламени, и ей пришлось некоторое время вглядываться в темноту, чтобы обнаружить ее обитательницу. Целестина стояла у дальней стены.

— Как странно, что ты вернулась, — сказала она.

Со времени своего последнего разговора с Целестиной Юдит довелось услышать много необычных собеседников, но до сих пор она не переставала удивляться тому, как женщина эта говорила двумя голосами одновременно: один голос струился из-под другого, словно та часть ее, что испытала прикосновение божества, так и не смогла ужиться с ее земной природой.

— Почему странно?

— Потому что я думала, что ты останешься с Богинями.

— Мной владело искушение остаться, — сказала Юдит.

— Но в конце концов тебе пришлось вернуться. Ради него.

— Я сыграла роль вестника — вот и все. Никаких притязаний на Милягу у меня больше нет.

— Я не о Миляге говорю…

— Теперь понимаю.

— Я говорю о…

— Я знаю о ком.

— Ты что, не можешь вынести, когда его имя произносят вслух?

До этого момента Целестина смотрела на пламя свечи, но теперь она подняла взгляд на Юдит.

— А что ты будешь делать, когда он умрет? — спросила она. — Ведь он умрет, ты понимаешь это? Он должен умереть. Миляга, конечно, захочет проявить великодушие, как все победители, и простить преступления своего брата. Но слишком многие потребуют его головы.

Раньше Юдит никогда не приходила в голову мысль о возможной смерти Сартори. Даже в Башне, зная, что Миляга погнался за ним наверх, чтобы положить конец его злодеяниям, она не верила, что он может умереть. Но в словах Целестины заключалась неоспоримая правда. Его головы потребуют и люди и Боги. Даже если простит Миляга, не простит Джокалайлау, не простит и Незримый.

— Вы с ним очень похожи, — сказала Целестина. — Оба — копии с более совершенных оригиналов.

— Вы никогда не знали Кезуар, — сказала Юдит. — Так что вы не можете утверждать, что она совершеннее.

— Копии всегда грубее. Такова их природа. Но, по крайней мере, инстинкт у тебя хороший. Вы действительно созданы друг для друга. Ведь ты сохнешь по нему, почему бы тебе не признаться в этом откровенно?

— А почему я должна изливать перед вами свою душу?

— А разве ты не за этим сюда пришла? Там тебя никто не смог утешить.

— А вы что, подслушивали у дверей?

— С тех пор как меня сюда привезли, я слышала все, что происходило в этом доме. А то, что я не слышала, я почувствовала. А то, что я не почувствовала, я предсказала.

— Например?

— Например то, что этот мальчик кончит тем, что совокупится с юной девственницей, которую ты привезла из Изорддеррекса.

— Для этого не нужно быть оракулом.

— А Овиат — не жилец в этом мире.

— Овиат?

— Он называет себя Отдохни Немного. Тот самый, которого ты чуть не раздавила. Он недавно попросил Маэстро благословить его. Он убьет себя еще до наступления утра.

— Почему?

— Он знает, что когда Сартори погибнет, ему тоже настанет конец, сколько бы раз он ни клялся в своей верности победившей стороне. Он мыслит здраво и хочет уйти вовремя.

— Вы намекаете на то, что мне неплохо бы последовать его примеру?

— Не думаю, чтобы ты оказалась способной на самоубийство, — сказала Целестина.

— Вы правы. Мне есть ради чего жить.

— Материнство?

— И будущее. Этот город ожидают великие перемены. Я Уже видела их в Изорддеррексе. Воды поднимутся…

— …и великие сестры будут расточать свою любовь с какого-нибудь пригорка.

— Почему бы и нет? Клем рассказал мне, что произошло, когда явилась Богиня. Вы были в экстазе, и не пытайтесь это отрицать.

— Возможно. Но неужели ты думаешь, что это может сделать нас сестрами? Что у нас общего, кроме пола?

Вопрос был задан для того, чтобы ужалить, но его откровенность позволила Юдит заново увидеть Целестину. Почему она так настаивает на том, что между ними нет никакой связи, кроме принадлежности к женскому полу? Именно потому, что такая связь существует и кроется она в самом сердце их вражды. Теперь, когда презрение Целестины освободило Юдит от необходимости почитать ее, ей было нетрудно заметить, в чем пересекались их истории. С самого начала Целестина заклеймила Юдит как женщину, от которой воняет соитием. Почему? Да потому, что от нее исходил тот же запах. А постоянные упоминания о беременности Юдит — разве они не вызваны той же причиной? Целестина ведь тоже выносила ребенка для той же династии богов и полубогов. Она так же была использована и так никогда и не смогла с этим примириться. Выражая ненависть к Юдит — оскверненной женщине, которая упорно не желала каяться в своей сексуальности, в своей плодовитости, — она тем самым обвиняла в каком-то грехе саму себя.

Что это был за грех? Угадать было не так-то трудно, а еще легче — сформулировать в словах. Целестина задала откровенный вопрос. Теперь настала очередь Юдит.

— А что, это действительно было изнасилование?

Целестина одарила ее взглядом, исполненным испепеляющей злобы. Ответ, однако, прозвучал весьма умеренно.

— Боюсь, я не знаю, что ты имеешь в виду.

— Ну, я не знаю, — ответила Юдит, — как бы мне выразиться попонятнее? Она выдержала паузу. — Скажем, так: действительно ли отец Сартори взял вас против вашего желания?

Целестина изобразила презрение, а вслед за ним — оскорбленную невинность.

— Ну, конечно же, — сказала она. — Неужели я могла сама попросить о таком?

— Но вы ведь знали, куда направляетесь, верно? Насколько я понимаю, вначале Дауд одурманил вас, но не могли же вы оставаться в коме во время всего путешествия через Доминионы? Вы же знали, что нечто необычайное ожидает вас в конце.

— Я не…

— …не помните? Ну как же! Конечно, помните! Помните каждую милю. И мне трудно поверить, что все эти недели Дауд держал язык за зубами. Он сводничал для Бога и гордился этим. Разве не так? — Целестина ничего не ответила. Она лишь с вызовом смотрела на Юдит, ожидая продолжения. Юдит не заставила себя долго ждать. — Стало быть, он сказал вам, что ждет вас впереди, верно? Он сказал, что вы идете в Святой Город и увидите там Самого Незримого. И не просто увидите, а узнаете, что такое любовь Бога. И вы были польщены.

— Все было не так.

— А как же тогда? Может быть, Его ангелы держали вас, пока Он делал свое дело? Очень сомневаюсь. Вы лежали на спине и позволяли Ему делать все, что он пожелает, потому что это должно было сделать вас невестой Бога и матерью Христа…

— Прекрати!

— Если я ошибаюсь, расскажите мне, как все было на самом деле. Расскажите мне, как вы кричали, вырывались и пытались вырвать Ему глаза.

Целестина продолжала смотреть на нее, но ничего не ответила.

— Поэтому-то вы и презираете меня, не так ли? — продолжала Юдит. — Поэтому я — женщина, от которой воняет соитием. Еще бы, ведь я трахнулась с сыном Бога, который трахнул тебя, а ты не очень любишь, когда тебе об этом напоминают.

— Не смей судить меня, женщина! — неожиданно выкрикнула Целестина.

— Тогда и ты не смей судить меня, женщина! Я сделала то, что хотела, с мужчиной, которого хотела, и теперь ношу в утробе последствия. С тобой случилось то же самое. Я ничего не стыжусь. Ты стыдишься. Поэтому мы и не сможем стать сестрами, Целестина.

Она сказала то, что хотела, а ответные оскорбления и протесты ее не очень-то интересовали, так что она повернулась к Целестине спиной и двинулась к двери. Но в этот момент Целестина заговорила. Никаких протестов и оскорблений не последовало. Она говорила тихо, глубоко погрузившись в воспоминания.

— Это был город злодейств и беззаконий, — сказала она, — но откуда мне было это знать? Я думала, что на меня пало благословение, что я избрана из всех женщин, чтобы стать Божьей…

— Невестой? — сказала Юдит, вновь оборачиваясь к Целестине.

— Да, это хорошее слово. Именно так, невестой. — Она вздохнула. — Но я даже ни разу не увидела своего мужа.

— Кого же ты видела?

— Никого. В городе было множество людей. Я знаю об этом, я видела тени в окнах, я видела, как они закрывали двери, когда я проходила мимо, но никто из них не показал мне своего лица.

— Ты боялась?

— Нет. Слишком там было красиво. Камни светились изнутри, а дома были такими высокими, что за ними едва было видно небо. Ничего подобного я никогда раньше не видела. Я шла и шла, думая о том, что скоро Он пошлет за мной ангела, и меня отнесут к Нему во дворец. Но никаких ангелов не было. Был пустой город, которому не видно было конца и края, и через некоторое время я устала. Я присела, чтобы немного отдохнуть, и уснула.

— Уснула?

— Да, представь себе! Я была в Божьем Граде, и я уснула. Мне приснилось, что я снова в Тайберне, где нашел меня Дауд. Я смотрела, как вешают мужчину, и пробралась сквозь толпу под самую виселицу. — Она подняла голову. — Помню, как я смотрела на него, когда он задергался в петле. Брюки его были расстегнуты, и член торчал наружу. — Лицо ее исказилось от отвращения, но усилием воли она заставила себя продолжать. — И я легла под ним. Легла в грязь у всех на виду, а он продолжал дергаться, и член его становился все краснее и краснее. И в тот момент, когда он умер, он пролил свое семя. И я хотела подняться, прежде чем оно упадет на меня, но ноги мои были широко раздвинуты, и я не успела. Оно упало вниз. Немного, всего лишь несколько сгустков. Но каждую каплю я ощутила внутри, словно небольшой пожар. Я хотела закричать, но не закричала, потому что именно в тот момент я услышала голос.

— Какой голос?

— Он доносился снизу, из-под земли. Тихий шепот…

— И что он сказал?

— Он повторял одни и те же два слова, без конца. Низи Нирвана. Низи Нирвана. Низи Нирвана. Низи… Нирвана.

По щекам Целестины потекли обильные слезы. Она не пыталась их сдержать, но голос ее осекся.

— Ты думаешь, это Хапексамендиос с тобой говорил? — спросила Юдит.

Целестина покачала головой.

— С какой стати Ему было говорить со мной? Он получил все, что хотел. Я лежала и спала, пока он пролил Свое семя. А потом Он удалился, назад к своим ангелам.

— Так кто же это мог быть?

— Я не знаю. Я думала об том много раз и даже сложила сказку для ребенка, чтобы после моей смерти эта тайна осталась ему в наследство. Но я не уверена, что мне действительно хотелось разгадать ее. Я боялась, что сердце мое разорвется, если я когда-нибудь узнаю ответ. Я боялась, что разорвется сердце всего мира.

Она подняла взгляд на Юдит.

— Теперь ты знаешь о моем стыде, — сказала она.

— Я знаю твою историю, — сказала Юдит. — Но я не вижу никаких причин для стыда.

Слезы, которые она сдерживала с тех самых пор, как Целестина начала рассказывать ей весь этот ужас, потекли по ее щекам — отчасти из-за боли, которую она чувствовала, отчасти из-за сомнения, которое до сих пор гнело ее, но прежде всего из-за улыбки, появившейся на лице у Целестины, когда она услышала ответ Юдит и двинулась ей навстречу, чтобы обнять ее, словно любимого человека, утраченного и найденного вновь перед самым концом света.

Глава 59

1

Если приближение к моменту Примирения было для Миляги чередой воспоминаний, ведущих его обратно к его собственному «я», то само Примирение оказалось воспоминанием, к которому он был совершенно не готов.

Хотя ему уже приходилось совершать ритуал, обстоятельства были совсем другими. Во-первых, вся эта атмосфера большого события. Он вошел в круг, словно знаменитый боксер, и ореол поздравлений воспарил у него над головой еще до того, как были нанесены первые удары, а толпа покровителей и почитателей исполняла роль преданных болельщиков. Но на этот раз он был один. Во-вторых, он видел перед собой те награды, которые посыплются на него, как из рога изобилия, когда работа будет окончена: какие женщины упадут к нему в объятия, какое богатство и какая слава ожидают его. На этот раз награда была совершенно иной и исчислялась не в замаранных простынях и звонких монетах. Он был орудием высшей и мудрой силы.

Эта мысль прогнала страх. Когда он открыл свое сознание потокам энергии, он почувствовал, как на него нисходит покой, и тревога, одолевшая его на лестнице, отступает прочь. Он сказал Юдит и Клему, что через дом будут проходить силы, подобных которым его древние кирпичи еще не знали, и это было правдой. Он почувствовал, как они придают силы его сознанию и побуждают его мысли выйти за пределы головы, чтобы собрать в круге весь Доминион.

Процесс собирания начался с того самого момента, где он находился. Сознание его растеклось во всех направлениях, чтобы охватить собой комнату. Это оказалось несложным делом. Поколения поэтов-узников накопили неплохой запас метафор, и он позаимствовал их без зазрения совести. Стены были границами его тела, дверь — ртом, окна — глазами. Обычный набор банальностей, не потребовавший от него никаких творческих усилий. Он растворил доски, штукатурку, стекло и тысячи прочих мелочей в той же тюремной лирике и, превратив их в часть самого себя, устремился дальше за их пределы.

Когда его воображение растеклось вниз по лестнице и вверх, по направлению к крыше, он почувствовал, как процесс начинает жить своей собственной жизнью. Его интеллект, попавший в плен к литературным штампам, уже отставал от куда более стремительного шестого чувства, которое снабдило ею метафорами для всего дома еще до того, как его логические способности успели достичь прихожей.

И вновь его тело стало мерой всех вещей. Подвал — его внутренностями, крыша — черепом, лестница — хребтом. Доставив эти образы в круг, его мысли покинули пределы дома, поднялись над черепичной крышей и распространились по улицам. По пути он мимоходом вспомнил о Сартори, зная, что его двойник прячется во мраке где-то неподалеку. Но мысли его разбегались с ртутной быстротой, и он чувствовал слишком большое возбуждение, чтобы рыскать в тенях в поисках уже побежденного врага.

Со скоростью пришла и легкость. Улицы представляли не большую трудность, чем уже пожранный дом. Его тело всосало в себя шоссе и перекрестки, свалки и нарядные фасады, реки вместе с их истоками, парламент и святой престол.

Как он начал понимать, весь город вскоре будет уподоблен его плоти, костям и крови. Да и что в этом удивительного? Когда архитектор задумывает построить город, к какому источнику обращается за вдохновением? Конечно же, к той плоти, в которой он жил с самого рождения. Это — первый образец для любого творца. Тело является и школой, и столовой, и скотобойней, и церковью; оно может быть превращено и в тюрьму, и в бордель, и в сумасшедший дом. В Лондоне не было ни единого здания, которое не имело бы своего истока во внутреннем городе анатомии архитектора, и Миляге нужно было лишь открыть свое сознание этому факту. Стоило ему сделать это, как город без труда уместился у него в голове.

Он полетел к северу через Хайбери и Финсбери Парк к Палмерз Грин и Кокфостерз. Он отправился на восток вдоль реки мимо Гринвича, на часах которого приближалась полночь, и по направлению к Тилбери. На западе он миновал Мерилебоун и Хаммерсмит, на юге — Лэмбет и Стритхэм, где некогда он впервые повстречался с Пай-о-па.

Но названия эти вскоре утратили всякий смысл. Улицы и кварталы, словно при взгляде из набирающего высоту самолета, стали составной частью еще более масштабного рисунка, возбудившего новый аппетит в его честолюбивом духе. На востоке мерцало море, на юге — Ла-Манш, воды которого в эту душную ночь были на редкость спокойны. Что ж, сумеет ли он достойно ответить на этот новый вызов? Сможет ли его тело, уже доказавшее, что может объять город, стать мерой странам и материкам? А почему бы и нет? Вода течет по одним и тем же законам, будь его руслом морщина у него на лбу или впадина между континентами. И разве руки его не похожи на две страны, лежащие бок о бок у него на коленях, почти касаясь друг друга своими полуостровами, все в шрамах и морщинах?

За пределами его тела не осталось ничего, что бы не отразилось внутри — ни одного моря, ни одного города, ни одной улицы, ни одной крыши, ни одной комнаты. Он был в Пятом Доминионе, а Пятый Доминион был в нем, готовый к доставке в Ану в качестве знака, карты и стихотворения, сочиненного во славу единства всего сущего.

* * *

В других Доминионах шел тот же процесс.

Со своего круга на холме Липпер Байак Тик Ро уже поймал в свою сеть Паташоку и дорогу, идущую от ее ворот в сторону гор. В Третьем Доминионе Скопик, отложив в сторону страхи по поводу отсутствия Оси, поглощал Квем, подбираясь к засушливым степям вокруг Май-Ке. В Л'Имби, где он скоро должен был оказаться, священники служили в храмах праздничные службы, надеясь на исполнение пророчеств о грядущем Примирении, которые разнесли по городу бродячие проповедники, покинувшие вчера свои тайные убежища.

Охваченный не меньшим вдохновением Афанасий уже прошел вспять по Постному Пути к границам Третьего Доминиона и перескочил через океан на остров, в то время как более чуткая часть его «я» бродила по преображенным улицам Изорддеррекса. Там перед ним предстали задачи, с которыми не пришлось столкнуться ни Скопику, ни Тику Ро, ни даже Миляге. Прямо на улицах города ему встречались чудеса, упорно ускользающие от любой аналогии. Однако приглашение Афанасия в Синод было даже более мудрым решением, чем об этом подозревал сам Скопик. Его одержимость Христом, истекающим кровью Богом, дала ему такое понимание замысла Богинь, которого человек, в меньшей степени занятый мыслями о смерти и воскрешении, никогда бы не смог достичь. В разрушенных улицах Изорддеррекса он увидел образ своих физических мук, а в музыке волшебных вод услышал отзвук журчания своей божественной крови, претворенной Святой Матерью, которой он молился, в чудесный целительный бальзам.

И только Чике Джекину у границы Первого Доминиона приходилось иметь дело с абстракциями, ибо перед глазами его не было ни одного материального предмета, способного стать членом сравнения. Все, что было доступно его сознанию, — это белая стена Просвета. О лежащем по ту сторону Доминионе, который ему предстояло вобрать в себя и отнести в Ану, он не знал ничего.

Однако годы, проведенные у порога этой тайны, не прошли для него даром. Хотя его тело не могло послужить источником метафор для скрытой за Просветом загадки, все же в нем было место, столь же недоступное зрению и столь же открытое изысканиям грезящих мечтателей вроде него самого. Для создания метафоры он выбрал сознание — незримый процесс, придающий силу любому значительному действию, рождающий то самое благоговение, которое удерживало его в круге. Глухая стена Просвета была белой костью его черепа, с которой содраны волосы и мясо. А расположенная внутри сущность, не способная на беспристрастное самоизучение, была одновременно Богом Первого Доминиона и Чикой Джекином, обреченным на взаимное созерцание.

После того, как пройдет эта ночь, оба они освободятся от проклятия невидимости. Стена Просвета рухнет, и Божество предстанет перед всей Имаджикой. А что произойдет, когда то самое Божество, которое спалило нуллианакскую нечисть в своей огненной печи, не будет больше отделено от Своих Доминионов, — это откровение, никем доселе невиданное. Мертвецы, пойманные в темницу смерти и потерявшие надежду отыскать дверь, увидят свет, который укажет им путь. А живые, которые больше не будут бояться открыть другим людям свои тайные мысли, выйдут на улицы, словно боги, неся на головах каждый свой рай, выставленный на всеобщее обозрение.

* * *

Занятый своей работой, Миляга толком не мог следить за тем, как идут дела у других Маэстро, но так как никаких тревожных сигналов из других Доминионов не поступало, он уверился, что там все в порядке. Все боли и унижения, которые он претерпел, чтобы дожить до этого дня, с лихвой искупились уже первыми проведенными в круге часами. Блаженство, которое ему приходилось испытывать только на протяжении одного биения сердца, теперь переполнило его, заставив пересмотреть свое убеждение в том, что подобные чувства могут озарять жизнь человека лишь краткими вспышками, ибо стоит им продлиться чуть-чуть подольше — и сердце просто разорвется на части. Все оказалось не так. Экстаз продолжался, и он оказался способен это вынести. И не просто вынести, а распуститься, словно неведомый цветок, становясь сильнее с каждым городом и морем, которые его сознание втягивало внутрь круга.

Почти весь Пятый Доминион уже оказался в нем, и ощущение сопричастности навело его на мысль о том, в чем состоит истинная силы Примирителя: не в заговорах и заклинаниях, не в пневмах, не в воскрешениях, не в изгнании бесов, а в способности назвать мириады чудес целого Доминиона именами своего тела — и не взорваться от этого сравнения, проникнуть в самые удаленные уголки мира и позволить миру проникнуть в себя — и не сойти с ума от его бесконечной сложности, потеряв свое «я» в бескрайнем величии открывшихся просторов.

Процесс доставлял ему такое удовольствие, что смех начал сотрясать его сидевшее в круге тело. Но это не отвлекло его от работы — напротив, поступь его мыслей стала легче, и они с новой быстротой устремились в те части света, где сиял день, и в те, где царила ночь, возвращаясь назад, словно посланные в обетованную землю вестники-стихотворцы, которые несут с собой обратно саму эту землю, расцветающую по дороге у них за спиной.

2

В комнате наверху Отдохни Немного услышал смех и пустился в пляс в знак солидарности с радостью Освободителя. Ибо что еще мог означать этот звук, как не близость великого дела к завершению? И даже если бы последствия этого триумфа были ему неизвестны, все равно его последняя ночь в мире живых была бесконечно скрашена теми событиями, в которых ему довелось принять участие. А если для таких существ, как он, существует загробная жизнь (в чем он далеко не был уверен), то рассказ об этой ночи, без сомнения, доставит немало удовольствия его предкам.

Боясь побеспокоить Примирителя, он прекратил свою победную пляску и уже собрался было вернуться на подоконник, чтобы продолжать нести ночную стражу, но в этот момент до его ушей донесся звук, до поры до времени скрытый его топаньем. Он перевел взгляд с подоконника на потолок. На улице неожиданно поднялся ветер, принявшийся рыскать по крыше, погромыхивая черепицей — во всяком случае, так казалось Отдохни Немного до тех пор, пока он не заметил, что дерево за окном неподвижно, как Квем в равноденствие.

Отдохни Немного не принадлежал к племени героев — скорее, наоборот. Главными персонажами легенд и сказаний его народа были знаменитые рабы, отступники и трусы. Когда он услышал звук, инстинкт шепнул ему, чтобы он несся вниз по лестнице сломя голову. Но он поборол свою природу и осторожно приблизился к окну, в надежде посмотреть, что происходит наверху.

Он взобрался на подоконник спиной к окну и, запрокинув голову, уставился на свес крыши. Смог загрязнил свет звезд, и крыша была черным-черна. Из нижнего окна донесся смех Примирителя. Отдохни Немного приободрился, но улыбнуться не успел. Что-то столь же черное, как и крыша, и столь же грязное, как и затмивший звезды туман, свесилось вниз и зажало ему рот. Нападение произошло так неожиданно, что Отдохни Немного отпустил раму и чуть не полетел головой вниз, но хватка душителя была слишком крепкой, чтобы позволить ему упасть, и он был втянут на крышу. Увидев собравшихся там существ, Отдохни Немного немедленно понял свои ошибки. Первая заключалась в том, что он заткнул себе ноздри и из-за этого не смог учуять гостей. Вторая же состояла в слишком безоглядной вере в теологию, которая учит, что все зло приходит снизу. К сожалению, это оказалось далеко не так. Высматривая Сартори и его легион на улице, он совершенно забыл о крышах, по которым столь проворные твари могли передвигаться с не меньшей легкостью.

Их было не больше полудюжины, но больше и не требовалось. Гек-а-геки были страшнейшими из страшных, и лишь самые отчаянные Маэстро могли осмелиться вызвать их в Доминионы. У этих огромных, словно тигры, существ, с такими же лоснящимися шкурами, были руки размером с человеческую голову и головы размером с человеческую руку. При свете бока их были прозрачными, но сейчас они заключили пакт с темнотой. Все, кроме душителя, лежали вдоль конька крыши, заслоняя собой Маэстро, пока тот не поднялся и шепотом не приказал, чтобы пленника подтащили к его ногам.

— Ну а теперь, Отдохни Немного… — сказал он голосом, слишком тихим, чтобы его расслышали внизу в доме, но достаточно громким, чтобы кишечник несчастного создания распрощался со своим содержимым, — …из тебя потечет не только дерьмо.

3

Сартори наблюдал за смертью Отдохни Немного безо всякого удовольствия. То радостное возбуждение, которое он чувствовал на рассвете, вызвав гек-а-геков и предвкушая грядущую битву, испарилось из него вместе с потом за долгий жаркий день. Гек-а-геки обладали огромной силой и вполне могли вынести путешествие с Шиверик-сквер на Гамут-стрит, но ни один Овиат не любил света, с каких бы небес он ни лился, и чтобы не ослабить их, он оставался со своими любимцами в тени деревьев, нетерпеливо считая часы. Лишь раз он осмелился ненадолго покинуть их и обнаружил, что улицы пусты. Зрелище это должно было бы его порадовать — ведь по пустынному городу он сможет пройти со своим воинством без свидетелей и застать врага врасплох. Но пока он сидел в компании дремлющих тварей под пологом уютной рощицы, в абсолютной тишине, не нарушаемой даже жужжанием пролетающей мухи, в сердце к нему закрался страх, вызванный к жизни зрелищем пустынных улиц, который он до этого времени старательно от себя отгонял. Возможно ли, чтобы его планы по переустройству Пятого Доминиона потерпели крушение, столкнувшись с неким встречным, еще более радикальным планом? Он уже смирился с тем, что его мечты о строительстве Нового Изорддеррекса не стоят и ломаного гроша. Так он и сказал своему брату во время разговора в Башне. Но даже если его не ждет судьба создателя новой империи, ему все же есть, для чего жить здесь. Она сейчас на Гамут-стрит и, как он надеялся, тоскует по нему не меньше, чем он по ней. Он жаждал продолжения, пусть даже оно покажется Адом рядом с Раем Миляги. Но вид пустынногогорода навел его на мысли о том, что и эта мечта построена на песке.

Приближался вечер, и нетерпение его усиливалось. Ему хотелось попасть на Гамут-стрит как можно скорее — хотя бы потому, что там он рассчитывал найти какие-то признаки жизни. Но когда его желание наконец-то исполнилось, никакого облегчения он не испытал. Шатающиеся вдоль ее границ привидения лишний раз напомнили ему, как неприглядна смерть, а звуки, доносившиеся из дома (хихиканье девушки и, позже, громогласный хохот его брата в Комнате Медитации), показались ему проявлениями оптимизма, граничащего с глупостью.

Ему хотелось выбросить из головы эти мысли, но это было не так-то просто. Возможно, спасение от них он сможет найти только в объятиях Юдит. Он знал, что она была в доме. Однако, чувствуя, насколько сильны потоки высвобожденной энергии, войти он не решался. Ему удалось вытрясти из Отдохни Немного сведения о ее состоянии и местонахождении. Сам он предполагал — как выяснилось, ошибочно, — что она будет находиться рядом с Примирителем. Отдохни Немного рассказал, что она побывала в Изорддеррексе и вернулась с рассказами о невероятных чудесах. Но на Милягу они не произвели особого впечатления. Между ними произошла перепалка, и он отправился свершать ритуал в одиночку. А зачем, собственно, она отправилась в Изорддеррекс? — поинтересовался он у пленника, но бедняга заявил, что не знает, и продолжал упорствовать в своем утверждении даже после того, как члены его были вывернуты из суставов, а гек-а-гек начал лакать из вскрытого черепа его мозги. Так он и умер, настаивая на своем неведении, и Сартори, предоставив своим любимцам возможность вволю наиграться с трупом, отошел в сторону, чтобы обдумать услышанное.

Господи, и чего бы он только не отдал за дозу криучи! Тогда он смог бы успокоить свои нервы или же набраться достаточно храбрости, чтобы постучать в дверь, позвать ее и заняться с ней любовью среди призраков. Но он слишком уязвим для потоков. Настанет момент, и очень скоро, когда Примиритель, вобрав в себя Пятый Доминион, отправится в сторону Аны. Тогда круг, чья сила уже не будет нужна для переноса образов, ослабит потоки и направит всю свою энергию на то, чтобы переправить Примирителя через Ин Ово. И тогда, в этот промежуток между началом путешествия Примирителя в Ану и окончанием ритуала, он начнет действовать. Ворвавшись в дом, он натравит гек-а-геков на Милягу (а также на любого из его защитников) и воссоединится с Юдит.

Думая о ней и о криучи, он вынул из кармана синее яйцо и поднес его к губам. За последние несколько часов он целовал его прохладу тысячи раз, лизал, сосал его. Но теперь ему захотелось теснее слиться с ним, ощутить его тяжесть в своем желудке, подобно тому, как он ощутит тяжесть ее тела, когда они снова займутся любовью. Он положил его в рот, запрокинул голову и глотнул. Оно с легкостью скользнуло внутрь и подарило ему несколько минут покоя.

* * *

Не будь в голове у Клема двух обитателей, он вполне мог бы оставить свой пост у парадной двери, пока Примиритель трудился наверху. Вначале порожденные процессом потоки вызвали у него довольно сильную боль в животе, но через некоторое время она исчезла, уступив место такому безмятежному покою, что он уже совсем было решил пойти вздремнуть. Но Тэй строго следил за неукоснительным исполнением долга, и стоило Клему утратить сосредоточенность, как он сразу же ощущал присутствие своего возлюбленного (оно было настолько переплетено с его собственными мыслями, что становилось очевидным только в случае возникновения разногласий), пробуждавшего в нем новую бдительность. Таким образом, он продолжал нести свою службу, хотя необходимость в ней, без сомнения, уже давно пропала.

Свеча, которую он поставил у двери, тонула в своем собственном воске, и он нагнулся было, чтобы примять краешек и дать стечь излишку, но в этот момент что-то стукнулось о крыльцо. Звук был такой, словно рыба плюхнулась на камень. Он оставил в покое свечку и прижался ухом к двери, но больше ничего слышно не было. Интересно, что это — плод упал с дерева или пошел волшебный дождь? Он направился в комнату, где Понедельник днем развлекал Хои-Поллои. Теперь они отправились в какое-то более укромное местечко, захватив с собой две подушки. Мысль о том, что под этим кровом нашли себе приют двое любовников, доставила ему удовольствие, и, направляясь к окну, он мысленно пожелал им удачи. На улице оказалось темнее, чем он предполагал, и хотя крыльцо было в поле его зрения, он не мог разобрать, то ли на нем действительно что-то лежит, то ли это просто рисунки Понедельника.

Скорее озадаченный, чем обеспокоенный, он вернулся к парадной двери и вновь стал слушать. По-прежнему ничего не было слышно, и он уже решил было выбросить всю эту историю из головы, но слишком уж ему хотелось, чтобы волшебный дождь действительно выпал в эту ночь, и он был слишком любопытен, чтобы остаться равнодушным к этой тайне. Он хотел отодвинуть свечку от двери, но стоило ему взять ее в руки, как воск окончательно затопил крохотное пламя. Ничего страшного. Несколько свечей горело у подножия лестницы, и их света было вполне достаточно, чтобы отыскать засовы и отодвинуть их в сторону.

* * *

Юдит проснулась в комнате Целестины и оторвала голову от матраса, на который она легла около часа назад. После примирения они еще некоторое время поговорили, но в конце концов усталость все-таки одолела ее, и Целестина предложила ей прилечь и немного отдохнуть, что она с радостью и сделала. Приподнявшись, она обнаружила, что Целестина также уснула. Голова ее лежала на матрасе, а тело — на полу. Она тихонько посапывала, нисколько не побеспокоенная тем, что разбудило Юдит.

Дверь была приоткрыта, и сквозь нее в комнату проникал запах, возбуждавший в Юдит легкую тошноту. Она села, потерла затекшую шею, а потом поднялась на ноги. Прежде чем лечь, она сбросила туфли, но ей не хотелось сейчас тратить время на их поиски в темной комнате, и она вышла в холл босой. Запах стал гораздо сильнее. Доносился он с улицы, через открытую дверь. Стоявших на страже ангелов нигде не было видно.

Зовя Клема по имени, она двинулась через холл, замедляя шаги по мере приближения к открытой двери. Свечи у лестницы отбрасывали на порог мерцающие отблески. Она заметила, что там что-то блестит, и, отбросив осторожность, кинулась к двери, призывая Богинь на помощь себе и Клему. Только бы это был не он, прошептала она, заметив, что на пороге, в луже растекшейся крови, блестит не что иное, как чья-то плоть. Только бы это был не он.

Это действительно был не он. Теперь, подойдя поближе, она разглядела то, что осталось от лица, и узнала его: подручный Сартори, Отдохни Немного. Глаза его были вырваны из глазниц, а его рот, расточавший мольбы и лесть в таком изобилии, был лишен языка. Но сомневаться в том, что это именно он, не приходилось. Только существо из Ин Ово могло до сих пор продолжать дергаться, изображая подобие жизни даже тогда, когда сама жизнь уже покинула тело.

Она подняла взгляд от жертвы и всмотрелась в окружающий мрак, снова позвав Клема по имени. Сначала никто не ответил, но потом она услышала его полузадушенный крик.

— Немедленно в дом, назад! Ради… Бога… назад!

— Клем?

Она шагнула за порог, и из темноты вновь понеслись его отчаянные крики.

— Нет! Назад!

— Только вместе с тобой, — сказала она, осторожно переступая через голову Овиата.

В этот момент до ее ушей донеслось тихое, сдержанное рычание.

— Кто там? — спросила она.

Сначала никто не ответил, но она знала, что, если подождать, ответ обязательно прозвучит, и знала, чей голос она услышит. Однако ни содержание ответа, ни его обескураженный тон предугадать она не смогла.

— Не так все должно было произойти… — сказал Сартори.

— Если ты хоть что-нибудь сделал с Клемом… — начала она.

— Ни с кем я не собираюсь ничего делать.

Она знала, что это ложь, но знала она и то, что пока ему нужен заложник, он не причинит Клему никакого вреда.

— Отпусти Клема, — сказала она.

— А ты подойдешь ко мне?

Она выдержала благопристойную паузу, чтобы он не подумал, будто ей так уж не терпится откликнуться на его зов, и ответила:

— Да. Подойду.

— Нет, Джуди! — воскликнул Клем. — Он здесь не один.

Глаза ее уже привыкли к темноте, и она сама могла в этом убедиться. Вокруг него рыскали отвратительные, лоснящиеся твари. Одна из них, поднявшись на задние лапы, точила когти о дерево. Другая лежала в сточной канаве, достаточно близко, чтобы Юдит могла разглядеть просвечивающие через кожу внутренности. Но их кошмарная наружность не особенно ее поразила: в кулисах каждой драмы скапливается подобный мусор — останки отброшенных за ненадобностью персонажей, запачканные костюмы, треснувшие маски. Эти твари были отверженными, и ее возлюбленный привел их с собой, потому что чувствовал свое с ними родство. Она пожалела их. Но его — человека, чье величие еще недавно было столь непревзойденным — она пожалела еще больше.

— Прежде чем я шевельну хотя бы пальцем, Клем должен стоять здесь на крыльце, — сказала она.

После паузы Сартори ответил:

— Хорошо, я доверяю тебе.

Из мрака донеслись новые похрюкивания Овиатов, и Юдит увидела, как две твари вынесли Клема из темноты, зажав его руки в своих пастях. Они приблизились к тротуару, так что она смогла увидеть стекающие по их мордам пенистые струйки слюны, и выплюнули пленника на дорогу. Клем упал лицом вниз. Все руки его были испачканы их зловонными выделениями. Она хотела было броситься к нему на помощь, но хотя двое тварей ретировались обратно в темноту, Овиат, который точил когти, повернулся и вытянул вперед свою лопатообразную голову. Взгляд его выпученных глаз, черных, как у акулы, метался из стороны в сторону, то и дело алчно впиваясь в нежный кусок мяса на дороге. Она побоялась, что стоит ей двинуться с места, и он может прыгнуть, и осталась стоять на крыльце, пока Клем с трудом поднимался на ноги. От слюны Овиатов на руках у него вздулись волдыри, но в остальном он был невредим.

— Со мной все в порядке, Джуди… — прошептал он. — Иди в дом…

Она подождала, пока он окажется на ногах и двинется к двери, и стала спускаться с крыльца.

— Иди в дом! — повторил он.

Она обняла его за плечи, притянула к себе и прошептала:

— Клем, не надо меня разубеждать. Иди в дом и запри дверь. Я остаюсь здесь.

Он хотел было снова возразить ей, но она перебила его на полуслове.

— Я же сказала: не надо никаких споров. Я хочу увидеть его, Клем. Я хочу… хочу быть с ним вместе. А теперь, прошу тебя, если ты меня любишь, иди в дом и закрой дверь.

В каждом движении его сквозила неохота, но он слишком многое знал о любви — в особенности, о той, что шла наперекор общепринятым нормам, — чтобы продолжать этот спор.

— Ты только помни о том, сколько всего у него на совести, — сказал он ей напоследок.

— Я никогда об этом не забывала, Клем, — сказала она и скользнула в темноту.

Никаких колебаний она не испытывала. Пронизывающая боль, которую вызывали у нее потоки энергии, слабела с каждым шагом, а мысль о предстоящем объятии несла ее вперед, как на крыльях. И он, и она стремились к этой встрече. Хотя первопричины этой страсти уже исчезли — одна превратилась в прах, другая в божество, — она и ожидающий ее во мраке мужчина были их воплощениями, и ничто не могло остановить их тяги друг к другу.

Лишь однажды она оглянулась на дом и увидела, что Клем по-прежнему медлит на пороге. Не став убеждать его войти внутрь, она вновь повернулась лицом к темноте и спросила:

— Где ты?

— Здесь, — ответил ее возлюбленный и шагнул к ней из-под прикрытия своего воинства.

Лицо его закрывала тончайшая светящаяся пелена, сотканная овиатскими пауками. То и дело на ней сгущались маленькие жемчужины, которые постепенно росли и наконец отрывались от нитей, стекая по его рукам и лицу и падая на землю. Свет преображал его, но она слишком истосковалась по этому лицу, чтобы обмануться. Ее настойчивый взгляд проник сквозь пелену и добрался до его подлинного облика, изможденного и усталого. Блестящий денди, которого она повстречала в пластмассовом саду Клейна, исчез. Веки его отяжелели, уголки рта опустились книзу, волосы были растрепаны. Конечно, он мог всегда так выглядеть и просто скрывал это с помощью какого-нибудь пустякового заклинания, но это казалось ей маловероятным. Он изменился внешне, потому что что-то изменилось внутри него.

Хотя ничто не мешало ему подойти к ней, он робко отступил чуть-чуть назад, словно кающийся грешник, не решающийся без приглашения приблизиться к алтарю. Такой деликатности она прежде за ним не замечала, и ей понравилась эта новая черта.

— Я не причинил ангелам никакого вреда, — сказал он тихо.

— Ты не должен был даже прикасаться к ним.

— Все должно было произойти не так, — повторил он снова. — Гек-а-геки случайно уронили с крыши кусок мяса…

— Я видела.

— Я собирался подождать до тех пор, пока силы не ослабеют, а потом явиться за тобой со всей торжественностью. — Он выдержал паузу. — Ты пошла бы со мной?

— Да.

— Я не был в этом уверен. Боялся, что ты оттолкнешь меня, и тогда во мне проснется жестокость. Ты теперь моя надежда на спасение. Я больше без тебя не могу.

— Но ты же прожил без меня все эти годы в Изорддеррексе.

— Ты была со мной рядом, только под другим именем, — сказал он.

— Но это не мешало тебе быть жестоким.

— А ты представь, насколько более жестоким я мог быть, — сказал он, словно сам удивившись этой возможности, — если бы вид твоего лица не смягчал мой гнев.

— Так это все, что тебе от меня нужно? Вид моего лица?

— Ты знаешь, что это не так, — сказал он, понижая голос до шепота.

— Так скажи мне об этом.

Он посмотрел через плечо на свое воинство. Если его губы и произнесли какие-то слова, то она их не услышала. Под его взглядом твари попятились в темноту. Когда они исчезли, он поднес руки к ее лицу, мизинцами нежно коснувшись ее шеи, а большими пальцами — уголков рта. Несмотря на жар, который до сих пор поднимался от раскалившегося за день асфальта, руки его были холодными.

— У нас осталось не так много времени, так что я буду краток, — сказал он. — У нас нет будущего. Возможно, оно было вчера, но этой ночью…

— Я думала, ты собираешься построить Новый Изорддеррекс?

— Собирался. У меня даже готов для него идеальный проект, вот здесь. — Он соединил большие пальцы и легонько ударил ее по губам. — На месте этих жалких улиц должен был вознестись город, созданный по твоему образу и подобию.

— Так почему же ты передумал?

— У нас нет времени, любовь моя. Там, наверху, трудится мой брат, и когда работа будет окончена… — Он вздохнул, и голос его упал еще ниже. — …когда работа будет окончена…

— И что же произойдет? — Она почувствовала, что он хотел с ней чем-то поделиться, но в последний момент запретил себе это.

— Я слышал, ты побывала в Изорддеррексе, — сказал он.

Ей хотелось заставить его договорить, но она знала, что настойчивость ни к чему хорошему не приведет, и решила ответить на его вопрос, надеясь, что рано или поздно он вновь вернется к тому, что его мучает. Она сказала, что действительно была в Изорддеррексе, и что дворец значительно изменил свой облик. Это известие пробудило в нем немалый интерес.

— И кто же теперь им владеет? Не Розенгартен ли случайно? Нет, конечно нет. Наверняка это Голодари со своим чертовым Афанасием…

— Не угадал.

— Кто же тогда?

— Богини.

Сияющая паутина затрепетала от потрясения.

— Они всегда были там, — сказала она. — По крайней мере, одна из Них, по имени Ума Умагаммаги. Ты что-нибудь о Ней слышал?

— Легенды, сказки…

— Она была внутри Оси.

— Это невозможно, — сказал он. — Ось принадлежит Незримому. Вся Имаджика принадлежит Ему.

Никогда до этого момента ей не приходилось слышать в его голосе раболепные нотки.

— А мы тоже Ему принадлежим? — спросила она.

— Мы можем попробовать избежать этого, — сказал он. — Но это не так-то легко, любовь моя. Он Отец, и Он хочет, чтобы Ему повиновались, до самого конца… — И вновь он запнулся, и лицо его болезненно исказилось. — Обними меня, — попросил он.

Она обвила его руками. Пальцы его скользнули по ее волосам, и он крепко обнял ее за шею.

— Раньше я думал, что я — полубог, рожденный, чтобы возводить города, — прошептал он. — И что если я создам прекрасный город, он будет стоять вечно, и таким же вечным будет мое правление. Но ведь рано или поздно все проходит, верно?

В его словах звучало отчаяние, которое показалось ей оборотной стороной пророческого пыла Миляги. За то время, что она знала их, они словно бы обменялись жизнями: беззаботный любовник Миляга превратился в исполнителя воли небес, в то время как Сартори, создавший за свою жизнь не один ад, теперь держался за свою любовь, как за последнее спасение.

— Разве удел божеств не в том, чтобы возводить города? — спросила она мягко.

— Не знаю, — сказал он.

— Что ж… нам до этого нет никакого дела, — сказала она, имитируя равнодушие влюбленной без ума женщины ко всему остальному, кроме предмета ее любви. — Мы забудем о Незримом. У меня есть ты, у тебя есть я… У нас будет ребенок, и мы сможем быть вместе хоть целую вечность.

Этими словами она хотела вынудить его на признание, которое он не решился сделать раньше, но неожиданно для нее самой в них оказалось столько правды и столько надежды, что сердце ее сжалось от боли. Однако она расслышала в шепоте своего возлюбленного эхо тех же самых сомнений, которые сделали ее отверженной в доме, что остался у нее за спиной, а для того чтобы разрешить эту загадку, она не остановится ни перед чем — даже перед манипуляцией их чувствами. Боль, которую причинил ей этот подлог, отнюдь не была смягчена его успешным результатом. Когда Сартори испустил тихий стон, она едва не покаялась в своем обмане, но поборола это желание в надежде, что новый приступ страдания выжмет из него все, что он знает, хотя, как она подозревала, раньше он не признавался ни в чем подобном даже самому себе.

— Не будет никакого ребенка… — сказал он, — и мы не сможем быть вместе.

— Почему? — спросила она все тем же деланно оптимистичным тоном. — Мы можем уйти прямо сейчас, если ты хочешь. Нас ничто не держит — мы можем спрятаться где угодно.

— Негде спрятаться, — ответил он.

— Ну, мы найдем место.

— Таких мест больше нет.

Он высвободился из ее объятий и отступил в сторону. Она обрадовалась его слезам: они скрывали от него ее двуличие.

— Я уже сказал Примирителю, что разрушаю сам себя… Я сказал, что вижу творения моих рук и сам же начинаю подготавливать их уничтожение. Но потом я спросил себя: а чьими же глазами я на них смотрю? И понял, что это взгляд моего Отца, Юдит. Взгляд моего Отца…

Неожиданно для самой Юдит, память ее воскресила образ Клары Лиш и ее слова о мужчине-разрушителе, который не успокоится, пока не уничтожит весь мир. А разве существовало более полное воплощение мужского начала, чем Бог Первого Доминиона?

— …итак, когда я смотрю на творения моих рук Его глазами, я хочу их уничтожить… — прошептал Сартори. — …но что же видит Он сам? Чего Он хочет?

— Примирения, — сказала она.

— Да, но для чего? Это не начало новой жизни, Юдит. Это конец. Когда Имаджика вновь обретет целостность, Он превратит ее в пустыню.

Она отшатнулась от него.

— Откуда ты знаешь?

— Мне кажется, я всегда это знал.

— И ничего не говорил? Все твои разговоры о будущем…

— Я не осмеливался признаться в этом даже самому себе. Мне хотелось верить в то, что я ни от кого не завишу. Ты наверняка это поймешь. Я видел, как ты боролась за то, чтобы смотреть на мир своими собственными глазами. Я делал то же самое. Я не хотел соглашаться с тем, что Он — во мне. И только теперь…

— Почему именно теперь?

— Потому что сейчас я вижу мир своими глазами. Я люблю тебя своим сердцем. Я люблю тебя, Юдит, и это означает, что я свободен от Него. Я могу признаться в том, что знаю.

Он обнял ее, содрогаясь от беззвучных рыданий.

— Спрятаться негде, любовь моя, — сказал он. — Мы проведем несколько минут… несколько прекрасных, счастливых минут. Потом все будет кончено.

Она слышала все, что он говорит, но в то же самое время мысли ее были заняты тем, что происходит в доме у нее за спиной. Несмотря на слова Умы Умагаммаги, несмотря на ревностный пыл Маэстро, несмотря на все те бедствия, которыми грозило ее вмешательство, Примирение должно было быть прервано.

— Мы еще можем Его остановить, — сказала она Сартори.

— Слишком поздно, — ответил он. — Пусть он насладится своим торжеством. А мы можем победить его иначе… более чистым способом.

— Как?

— Мы можем умереть вместе.

— Это не победа, это поражение.

— Я не хочу жить, ощущая внутри себя Его присутствие. Я хочу лечь с тобой рядом и умереть, любовь моя. Это будет совсем не больно.

Он распахнул куртку. За поясом у него было два длинных ножа, поблескивавших в свете сияющей пелены, но блеск его глаз был еще более опасным. Слезы его высохли. Он выглядел почти счастливым.

— Есть только один путь, — сказал он.

— Я не могу!

— Если любишь меня, то сможешь.

Она отпрянула от него и попятилась назад.

— Я хочу жить!

— Не оставляй меня, — сказал он, и слова его прозвучали не только мольбой, но и предупреждением. — Не отдавай меня моему Отцу. Прошу тебя. Если ты любишь меня, не отдавай меня моему Отцу.

Он вытащил ножи из-за пояса и двинулся вперед, предлагая ей один из них, словно уличный продавец, торгующий самоубийством. Она ударила по рукоятке, и нож вылетел у него из рук. Перед тем, как повернуться лицом к дому, она еще успела взмолиться к Богине о том, чтобы Клем не закрыл дверь. Молитва ее исполнилась, а судя по ярко освещенному порогу, он еще и зажег внутри все найденные в доме свечи. Устремившись к двери, она услышала за спиной голос Сартори. Он произнес одно лишь ее имя, но в голосе его слышалась безошибочная угроза. Она не отозвалась — ее бегство и так было достаточно красноречивым ответом, — но, добежав до тротуара, позволила себе оглянуться. Подобрав упавший нож, он выпрямился и снова произнес ее имя.

— Юдит…

Но это предупреждение было совсем иного рода. Краем глаза она уловила слева от себя какое-то движение. На нее наступал один из гек-а-геков — тот самый, который точил о дерево когти. Его полная зубов плоская пасть была широко разинута.

Сартори приказал ему остановиться, но гек-а-гек был с норовом и продолжал преследование. Попятившись к крыльцу, она услышала у себя за спиной чей-то возбужденный возглас. На ступеньках стоял Понедельник, на котором не было ничего, кроме нижнего белья не первой свежести. Как одержимый, он размахивал над головой самодельной дубиной. Пригнувшись, чтобы не попасть под ее удар, она взбежала по ступенькам. Стоявший на пороге Клем уже протягивал руки, чтобы втащить ее внутрь, но она обернулась, зовя Понедельника за собой, как раз в тот момент, когда гек-а-гек уже достиг крыльца. Не вняв ее крикам, Понедельник остался на месте и, размахнувшись, со свистом опустил дубину на голову гек-а-геку. Дубина разлетелась в щепки, но удар достиг своей цели, и гек-а-гек лишился одного выпученного глаза. Однако, несмотря на рану, инерция по-прежнему несла его вперед, и хотя Понедельник пытался увернуться, зверь успел достать его спину одним из своих заново отточенных клыков. Паренек вскрикнул и пошатнулся, но Клем схватил его за руку и втянул в дом.

Наполовину ослепший зверь продолжал свое преследование. Его запрокинутая от боли голова была лишь в ярде от ног Юдит. Но взгляд ее был устремлен не в зубастую утробу, а на Сартори. Он направлялся к дому, сжимая в каждой руке по ножу. Слева и справа от него шествовали гек-а-геки. Глаза его были устремлены на нее и светились скорбью.

— В дом! — завопил Клем, и она метнулась через порог.

Одноглазый Овиат попытался последовать за ней, но Клем действовал быстро. Тяжелая дверь захлопнулась, и Хои-Поллои немедленно задвинула засовы, оставив раненого зверя и его еще более раненого хозяина в полной темноте.

Но Миляга ничего этого не слышал. С помощью круга он наконец-то преодолел Ин Ово и оказался над Аной, где ему и другим Маэстро предстояло свершить предпоследнюю фазу ритуала. В этом месте повседневная жизнь пяти чувств была излишней, и Миляге казалось, будто он погрузился в сон, в котором он обладает знанием, не сознавая самого себя, и могуществом, которое, однако, не сосредоточено в одной точке, а распылено в пространстве. Он не жалел о теле, оставленном на Гамут-стрит. Даже если он никогда не вернется в него, большой потерей это не будет. Его теперешнее состояние было куда прекраснее и утонченнее: он был похож на цифру в некоем совершенном уравнении, которую нельзя ни удалить, ни сократить, ибо только такой, какова она есть — ни больше, ни меньше, — она сможет изменить общую сумму вещей.

Он знал, что все остальные находятся рядом, и хотя он был лишен возможности увидеть их, его мысленный взор никогда не обладал более богатой палитрой, а его воображение никогда не было более тонким. Покинув тело, он утратил зрение, но обрел такую силу видения, которая раньше не могла ему представиться даже в мечтах, и образы его соратников возникли перед ним во всех подробностях.

Он вообразил себе Тика Ро в тех же пестрых лохмотьях, которые были на нем во время их первой встречи в Ванаэфе, но теперь их украшали всевозможные чудеса Четвертого Доминиона. Костюм из гор, припорошенный снегом Джокалайлау; рубашка из Паташоки, подпоясанная ее стенами; мерцающий зелено-золотой нимб, сияние которого освещало лицо, столь же деловитое, как и движение на паташокском тракте. Фигура Скопика была не столь кричащей. Он был закутан в драный плащ из серой пыли Квема, в складках которого скрывалась вся слава Третьего Доминиона, воссозданная послушными песчинками. Там была Колыбель. Там были храмы Л'Имби. Там был Постный Путь. И на мгновение в одной из складок возникло даже видение железной дороги с маленьким пыхтящим паровозиком, дым из трубы которого делал мрак песчаной бури еще более непроглядным.

Потом перед его мысленным взором возник Афанасий, препоясанный грязным лоскутом и несущий в своих кровоточащих руках идеальную копию Изорддеррекса, где было все — от дамбы до пустыни, от гавани до Ипсе. Океан вытекал из раны у него на боку, а голова его была увенчана терновым венцом, который расцвел и ронял вниз на его ношу лепестки радужного света. И наконец появился Чика Джекин. Теперь, при свете молний, он выглядел точно так же, как и двести солнцестояний назад. Тогда он плакал, а кожа его была восковой от ужаса, но сейчас гроза уже не могла испугать его, ибо он стал ее властелином. Узор электрических разрядов, проскакивающих у него между пальцами, содержал в своей строгой и прекрасной геометрии разгадку тайны Первого Доминиона, и совершенство этой разгадки само по себе было новой тайной.

Созерцая эти образы. Миляга задал себе вопрос, предстает ли и его образ перед мысленными взорами других Маэстро, или же стремление художника увидеть чуждо им, и то, что они воображают, зная, что он рядом, недоступно никакому зрению. Последний вариант нравился ему больше. Наверное, и сам он со временем научится избавляться от буквального восприятия, подобно тому, как удалось ему сбросить с себя то «я», которое носило его имя. Он больше не был привязан ни к Миляге, ни к его истории. «Я» этого человека было трагедией, как, впрочем, и любое другое «я», и не мечтай он в последний раз бросить взгляд на Пай-о-па, то, вполне возможно, он взмолился бы о том, чтобы наградой за Примирение стало его теперешнее состояние безграничной свободы.

Конечно, он знал, что это невозможно. Святилище Аны возникало лишь на короткое время, да и в этот промежуток у него были более масштабные цели, чем блаженство одной души. Маэстро сделали свое дело, принеся Доминионы в это священное место, и вскоре их присутствие станет излишним. Они вернутся в свои круги, а Доминионы сами сольются воедино, уничтожив Ин Ово, словно злокачественную опухоль. О том, что произойдет дальше, можно только предполагать. Лично он сомневался, что случится какое-то внезапное откровение, и все народы мира одновременно встрепенутся, почуяв долгожданную свободу. Скорее всего, процесс будет идти медленно, годами. Сначала пойдут слухи о том, что тот, кто очень сильно захочет, может отыскать в тумане мосты в неведомые миры. Потом слухи перерастут в уверенность, и мосты превратятся в оживленные улицы, а туманы — в большие облака, а через одно-два поколения на земле появятся дети, которые с рождения будут знать о том, что им открыты все пять Доминионов и что, странствуя по ним, в один прекрасный день человечество отыщет своего Бога. А сколько времени пройдет до этого благословенного дня — не так уж и важно. Ведь в тот момент, когда первый мост — сколь угодно малый — будет возведен, Имаджика обретет целостность, и в каждой живой душе в Доминионе — от только что родившегося младенца до умирающего старика — затянется какая-то крошечная ранка, а следующий вдох будет легче предыдущего.

* * *

Юдит помедлила в холле ровно столько, сколько потребовалось для того, чтобы убедиться, что Понедельник жив, и направилась к лестнице. Потоки, причинявшие ей такую боль, уже не пронизывали дом. Без сомнения, это был верный признак того, что наверху началась новая и, возможно, последняя стадия ритуала. Вооруженный двумя дубинами Клем перехватил ее у подножия.

— Сколько там еще таких тварей? — спросил он.

— Всего примерно полдюжины.

— Тогда тебе надо подежурить у задней двери, — сказал он, пихая ей одну из дубин.

— Придется тебе самому, — сказала она, проскальзывая мимо. — Постарайся удерживать их подольше.

— А ты куда?

— Остановить Милягу.

— Остановить? Но почему, Господи?

— Потому что Дауд был прав. Если он завершит Примирение, мы все погибнем.

Он отбросил дубины прочь и вцепился в нее мертвой хваткой.

— Нет, Джуди, — сказал он. — Ты знаешь, что я не могу тебе этого позволить.

Слова эти принадлежали не только Клему, но и Тэйлору. Два голоса людей, которых она любила, звучали одновременно, и это причинило ей едва ли не большую боль, чем все то, что ей пришлось услышать или увидеть на улице перед домом. Однако самообладание она не потеряла.

— Отпусти меня, — сказала она, вцепившись в перила и пытаясь высвободиться.

— Он тебя совсем сбил с толку, Джуди, — сказали ангелы. — Ты не знаешь, что делаешь.

— Прекрасно знаю, — ответила она и попыталась вырваться из его рук. Но несмотря на волдыри, хватка их была железной. Она отыскала глазами Понедельника, в надежде на его помощь, но он и Хои-Поллои из последних сил навалились на дверь, по которой гек-а-гек стучал своими мощными лапами. Какими бы прочными ни были доски, вскоре они превратятся в щепки. Она должна добраться до Миляги, пока звери не ворвались в дом, а иначе все будет кончено.

А потом, перекрывая шум, раздался голос, который ей лишь раз приходилось слышать звучащим на повышенных тонах.

— Отпустите ее.

Закутавшись в простыню, на пороге своей комнаты стояла Целестина. Неверное пламя свечей наполняло прихожую трепещущими тенями, но она стояла неподвижно, вперив в ангелов гипнотический взгляд. Те обернулись к ней, по-прежнему крепко держа свою пленницу.

— Она хочет…

— Я знаю, что она хочет, — сказала Целестина. — Раз вы наши ангелы-хранители, так защитите же нас! Отпустите ее.

Юдит почувствовала, как сомнение ослабило хватку ангелов, и, не давая им времени передумать, высвободилась и устремилась вверх по лестнице. На полпути она услышала крик и, обернувшись, увидела, что Понедельник и Хои-Поллои отброшены на пол, одна из досок двери треснула, а в образовавшуюся дыру просунулась длинная лапа, хватающая воздух в поисках добычи.

— Быстрее! — прокричала ей Целестина и шагнула к подножию лестницы, исполненная решимости преградить путь любому, кто попытается подняться наверх.

Хотя света наверху было меньше, чем выше она взбиралась, тем более настойчиво атаковали ее восприятие детали материального мира. Доски под ее босыми ногами неожиданно превратились в волшебную страну прожилок и впадин, география которой оказывала на нее гипнотическое воздействие. Но не только зрение переполнилось до краев. Перила под ее рукой были мягче шелка; хотелось ощущать снова и снова запах древесного сока и вкус пыли. Задержав дыхание и убрав руку с перил, чтобы свести к минимуму возможные источники ощущений, она попыталась сконцентрировать все свое внимание на двери Комнаты Медитации. Но атака на ее восприятие продолжалась: скрип ступенек превращался в симфонию; тени щеголяли всевозможными оттенками, каждый из которых требовал ее внимания. Однако ее подгонял доносившийся снизу шум. С каждой секундой он становился все громче, и наконец, поверх крика и рева раздался голос Сартори.

— Куда ты идешь, любовь моя? Ты не можешь меня покинуть. Я не позволю тебе. Посмотри! Любовь моя, посмотри! Я принес ножи.

Вместо того чтобы обернуться, она закрыла глаза, заткнула уши и, спотыкаясь, преодолела оставшиеся ступеньки слепой и глухой. Только оказавшись на площадке, она вновь осмелилась открыть глаза. В тот же миг искушения вновь навалились на нее. Казалось, будто каждая щербинка на каждом гвозде кричит ей: остановись и посмотри на меня! Поднимавшиеся вокруг облака пыли были созвездиями, в которых она могла затеряться навечно. Сосредоточив взгляд на дверной ручке, усилием воли она швырнула свое тело вперед и ухватилась за нее с такой силой, что боль в руке заставила искушения временно отступить, и в этот краткий миг она успела повернуть ее и распахнуть дверь. Сартори вновь позвал ее, но на этот раз голос его звучал невнятно, словно он тоже попал в плен к своему восприятию.

Перед ее взглядом предстало его зеркальное отражение — обнаженная фигура в центре круга камней. Он сидел в универсальной позе медитирующего: ноги скрещены, глаза закрыты, руки лежат на коленях ладонями кверху, подставленные под дождь неведомо каких благословений. Хотя многое в этой комнате стремилось завладеть ее вниманием — каминная полка, окно, доски, стропила, — сумма всех этих соблазнов, какой бы большой она ни была, не могла соперничать с великолепием человеческой наготы, тем более что перед ней был мужчина, которого она любила и некогда держала в своих объятиях. Вкрадчивые ухищрения стен (их покрытая разводами штукатурка напоминала карту неведомой страны) или сладкий запах лежащих на подоконнике листьев уже не могли отвлечь ее. Все ее чувства были прикованы к Примирителю, и она пересекла комнату в несколько быстрых шагов, зовя его по имени.

Он не пошевелился. В каком бы месте ни блуждало сейчас его сознание, было ясно, что оно слишком далеко от этой комнаты — или, точнее, эта комната представляет собой слишком малую часть сферы его действий, — чтобы любой голос, пусть даже самый отчаянный, смог вернуть его сюда. У края круга она остановилась. Хотя никакого потока внутри заметно не было, пример Дауда и его пустынника научил ее тому, что может произойти при неосторожном нарушении его границ. Снизу до нее донесся предостерегающий крик Целестины. Времени на колебания не оставалось. Надо было идти на риск.

Собравшись с силами, она шагнула внутрь. В тот же миг мириады неудобств — зуд, покалывания, судороги, — которые обычно сопровождали переход в Примиренные Доминионы, поразили все ее тело, и на мгновение ей показалось, что круг собирается переправить ее через Ин Ово. Но вся его энергия была обращена на другие цели, и боль просто усиливалась с каждой секундой, так что ноги ее подкосились, и она рухнула на колени рядом с Милягой. Слезы лились из-под зажмуренных век, а с губ срывались самые грязные из известных ругательств. Пока круг не убил ее, но еще одна минута такой муки — и организм ее может не выдержать. Она должна действовать быстро.

Усилием воли она заставила себя открыть слезящиеся глаза и устремила взгляд на Милягу. Ни крики, ни ругательства его не пробудили, так что не стоило больше тратить дыхание. Она схватила его за плечи и стала яростно трясти. Мускулы его были полностью расслаблены, и он мотался у нее в руках, словно тряпичная кукла, и все же ей удалось частично вызвать его к жизни. Он шумно вздохнул, словно его вытащили на поверхность из каких-то безвоздушных глубин.

— Миляга? Миляга! — закричала она. — Открой глаза! Миляга. Я сказала: открой свои мудацкие глазищи!

Она знала, что причиняет ему боль. Вздохи его участились и сделались более шумными, а его блаженно безмятежное лицо исказилось морщинами и гримасами. Она осталась довольна этим новым обличьем. Слишком уж самодовольным он был в роли мессии, но теперь настало время положить этому конец, и если это немного больно, то он, в конце концов, сам виноват, что унаследовал слишком многое от своего Отца.

— Ты слышишь меня? — закричала она. — Ты должен остановить ритуал. Миляга! Останови его!

Глаза его приоткрылись.

— Хорошо! Хорошо! — сказала она ему тоном учительницы, пытающейся перевоспитать провинившегося ребенка. — Ты можешь, можешь! Ты можешь открыть глаза. Ну, давай же! Сделай это! Не сделаешь это сам, предупреждаю: мне придется сделать это за тебя.

Выполняя свое обещание, она приподняла большим пальцем его веко. Глаз закатился кверху. Где бы он ни был, до возвращения ему было еще далеко, и она была не уверена, что у нее хватит сил его дождаться.

С лестничной площадки до нее донесся голос Сартори.

— Слишком поздно, любовь моя, — сказал он. — Неужели ты сама не чувствуешь, что уже слишком поздно?

Она не стала даже оглядываться на дверь — слишком хорошо она могла представить себе его образ: в каждой руке по ножу и элегическая грусть на физиономии. Не стала она и отвечать ему. Вся воля ее была устремлена на то, чтобы расшевелить сидевшего напротив человека.

Потом ее осенила догадка, и рука ее потянулась к его паху. Можно было не сомневаться, что в Примирителе осталось достаточно от прежнего Миляги, чтобы бережно относиться к своему мужскому достоинству. В окружающем тепле мошонка его обвисла; яички легли к ней на ладонь — тяжелые и уязвимые. Рука ее сжалась.

— Открой глаза, — сказала она, — а иначе я сделаю тебе очень больно.

Он никак не отреагировал. Рука ее сжалась еще сильнее.

— Проснись, — сказала она.

По-прежнему никакой реакции. Тогда она сдавила его мошонку изо всех сил и резко повернула руку.

— Проснись!

Дыхание его участилось. Она снова крутанула мошонку, и глаза его внезапно широко открылись, а частые вздохи перешли в пронзительный вопль, который не прекращался до тех пор, пока легкие его не исчерпали последние запасы воздуха. Вдохнув, он подался вперед и схватил Юдит за шею. Ей пришлось отпустить его мошонку, но это уже не имело никакого значения. Он проснулся и пришел в бешеную ярость. Приподнимаясь с пола, он швырнул ее за пределы круга. Приземлилась она неуклюже, но, не теряя ни секунды, закричала:

— Ты должен остановить ритуал!

— Чокнутая блядь! — зарычал он.

— Послушай же меня! Ты должен остановить ритуал! Все это заговор! — Она поднялась на ноги. — Дауд был прав, Миляга! Примирение надо остановить!

— Ты уже ничего не сможешь испортить, — сказал он. — Опоздала, милая.

— Ну, попробуй! — закричала она. — Должен же быть какой-то способ!

— Подойдешь ко мне снова, и я тебя убью, — предупредил он и оглядел круг, чтобы убедиться в его неприкосновенности. Все камни были на месте. — Где Клем? — закричал он. — Клем!

Только сейчас он взглянул в сторону двери и заметил на площадке окутанную сумраком фигуру. На лице его появилась гримаса отвращения, и она поняла, что всякая надежда переубедить его потеряна.

— Ну вот, любовь моя, — сказал Сартори. — Разве я не говорил тебе, что уже слишком поздно?

Два гек-а-гека послушно паслись у его ног. В кулаках он сжимал сверкающие ножи. На этот раз он уже не предлагал ей взять один из них: раз она отказалась убить себя, он сделает это за нее.

— Ненаглядная моя, — сказал он, — все кончено.

Он шагнул через порог.

— Мы вполне можем совершить это здесь, — сказал он, не сводя с нее глаз. — Здесь мы были сотворены. Более подходящего места и не найти.

Даже не оборачиваясь, она почувствовала, как напряглось внимание Миляги. Не было ли в этом проблеска надежды? Не может ли какое-нибудь случайное слово Сартори заставить Милягу поверить в то, в чем она оказалась бессильна его убедить?

— Я сделаю это сам за нас обоих, любовь моя, — сказал Сартори. — Ты слишком слаба. Ты еще не до конца поняла, что происходит.

— Я… не хочу… умирать, — ответила она.

— У тебя нет выбора, — сказал он. — Либо ты умрешь от руки сына, либо от руки Отца. Сын или Отец — вот и весь выбор. Сын или Отец.

Она услышала, как за спиной у нее Миляга прошептал два слога:

— О, Пай…

Потом Сартори сделал второй шаг, и пламя свечей осветило его. В тот же миг прилипчивая навязчивость комнаты сковала каждый его мускул. На глаза его навернулись слезы отчаяния, а губы были такими сухими, что покрылись тонким слоем пыли. Сквозь мертвенно-бледную прозрачность кожи проступал блеск его черепа, а зубы были обнажены в похоронной усмешке. Он был воплощением Смерти. А если она увидела и поняла это — она, женщина, которая его любит, — то мог ли не понять этого Миляга? А если он понял, то не блеснула ли в нем какая-то запоздалая догадка?

Он сделал третий шаг и занес ножи над головой. Она смело подняла лицо ему навстречу, словно подзадоривая его исполосовать ножами плоть, которую он ласкал всего лишь несколько минут назад.

— Я бы с радостью отдал за тебя жизнь, — сказал он. Лезвия замерли в высшей точке своей сверкающей траектории, готовые метнуться вниз. — Почему же ты не хочешь умереть вместе со мной?

Он не стал ждать ответа и нанес удар. Острые кончики лезвий устремились ей прямо в глаза. В последнее мгновение она успела отвернуть голову, но прежде чем ножи рассекли ее щеку и шею, за спиной ее раздался вой Примирителя, и вся комната содрогнулась от бешеного удара. Ее отшвырнуло в сторону, и ножи Сартори просвистели в нескольких дюймах от ее шеи. Свечи на каминной полке затрепетали и погасли, но в комнате остался еще один источник света. Камни круга были объяты крошечными языками пламени. То и дело из этих маленьких костров вырывались ослепительные искры и гасли, ударяясь о стены. У края круга стоял Миляга, сжимая в руке причину всего этого хаоса. Он поднял спола один из камней, вооружившись и одновременно нарушив целостность круга. Он прекрасно осознавал всю серьезность своего поступка. На лице его отразилась скорбь, настолько глубокая, что он, казалось, утратил способность двигаться. Подняв над головой камень, он застыл, словно его стремление помешать ритуалу на этом исчерпало себя.

Она поднялась на ноги, хотя комната сотрясалась в бешеной пляске. Доски у нее под ногами на ощупь были твердыми, но потемнели так, что стали почти невидимыми. Она могла разглядеть только гвозди, которыми они были прибиты, все же остальное, несмотря на свет камней, погрузилось в кромешную тьму, и когда она двинулась по направлению к кругу, ей показалось, что ее ноги ступают по пустоте.

При каждом толчке раздавался треск досок и грохот обваливающейся штукатурки, но все эти звуки перекрывались мощным утробным гулом, источник которого ей был не вполне ясен, пока она не достигла края круга. Кромешная тьма у нее под ногами действительно оказалась пустотой: это была пустота Ин Ово, разверзнувшаяся под ними в тот момент, когда Миляга вынул камень из круга, а из глубины ее, почуяв свободу, поднимались истосковавшиеся по свежей крови пленники, и так уже взбудораженные набегами Сартори.

Предчувствуя освобождение своих собратьев, гек-а-геки у дверей радостно заурчали. Но при всей их силе, им вряд ли приходилось рассчитывать на серьезную добычу в предстоящей резне. Снизу поднимались существа, рядом с которыми они могли бы показаться шаловливыми котятами. Вид разверзнувшейся бездны ужаснул ее, но если это было единственным способом остановить Примирение, то она готова была смириться с надвигающейся смертью. История повторится, и Маэстро снова будет проклят.

Миляга также увидел приближение Овиатов и окаменел от ужаса. Стремясь отрезать все пути к отступлению, она попыталась выхватить у него камень, чтобы швырнуть его в окно. Но прежде чем она успела дотянуться до него, Миляга поднял на нее взгляд. Ужас и боль исчезли с его лица, уступив место ярости и гневу.

— Выброси камень! — завопила она.

Но оказалось, что взгляд его устремлен не на нее, а поверх ее плеча. Сартори! За мгновение до того, как он вновь опустил ножи, она метнулась в сторону и, ухватившись за каминную доску, обернулась и увидела, что двое братьев стоят лицом к лицу, сжимая в руках каждый свое оружие.

Взгляд Сартори метнулся вслед за отскочившей Юдит. Воспользовавшись этим, Миляга обхватил камень обеими руками и опустил его вниз. Камень чиркнул по клинку, высекая сноп искр, и выбил его из руки Сартори. Воодушевленный этим успехом, Миляга попытался выбить и второй нож, но Сартори успел отвести его в сторону, и удар пришелся по пустой руке. Даже сквозь гул Ин Ово и треск досок можно было услышать хруст сломанной кости.

Сартори жалобно взвизгнул и выставил вперед сломанную руку, словно желая пробудить в брате чувство раскаяния, но стоило Миляге на мгновение отвлечься, как другая рука Сартори, неповрежденная и стремительная, нанесла удар ему в бок. Он успел заметить блеск лезвия и рванулся в сторону, но оно поразило его в руку, раскроив плоть от запястья до локтя. Миляга выронил камень и другой рукой попытался остановить хлынувший фонтан крови. Размахивая перед собой ножом, Сартори вошел в круг.

Беззащитный Миляга попятился и, пытаясь увернуться от очередного удара, упал перед своим врагом на спину. Одного точного удара было бы вполне достаточно, но Сартори жаждал интимности. Он уселся Миляге на живот, попутно исполосовав ему руки, которыми тот пытался защититься от coup de grace.^[92]

Юдит попыталась отыскать глазами упавший нож, но взгляд ее утонул в зловещем океане Ин Ово, который подступил уже совсем близко. Против тварей, которые поворачивали свои морды в сторону открывающегося выхода, не поможет никакой нож, но ей будет вполне под силу прикончить Сартори. В конце концов, он собирался лишить себя жизни одним из этих ножей, и если она сумеет найти его, то сможет оказать ему эту услугу.

Но поиски ее были прерваны донесшимся из круга сдавленным рыданием. Оглянувшись, она увидела залитое кровью тело Миляги, которое победно оседлал его брат. Грудная клетка Примирителя была вскрыта, на подбородке, щеках и висках виднелись глубокие порезы, а все руки его от плеча до кисти были исполосованы крест-накрест. Однако рыдание исходило не от него, а от Сартори. Он занес над головой нож и испустил этот жалобный всхлип, перед тем как пронзить своему брату сердце.

Скорбь его оказалась преждевременной. Миляга нашел в себе силы для последнего рывка, и клинок вошел ему не в сердце, а в верхнюю часть груди прямо под ключицей. Мокрая от крови рукоятка выскользнула из пальцев Сартори, но необходимости вытаскивать нож обратно уже не было. Тело Миляги внезапно обмякло, судороги прекратились, и он замер в полной неподвижности.

Сартори поднялся с живота брата и некоторое время созерцал распростертое тело, а потом перевел взгляд на кошмар Ин Ово. Хотя Овиаты были уже совсем близко к поверхности, он продолжал неспешно созерцать зрелище, стоя в самом центре круга и не выказывая ни малейшего желания что-нибудь предпринять. В конце концов он поднял глаза на Юдит.

— О, любовь моя… — сказал он мягко. — Посмотри, что ты наделала. Ты предала меня в руки моего Небесного Отца.

Он наклонился за пределы круга, поднял камень, выпавший из рук Миляги, и с утонченным изяществом художника, кладущего последний, завершающий мазок на законченную картину, положил его на место.

Результат последовал не сразу. Овиаты еще некоторое время продолжали подниматься, но почувствовав, что выход в Пятый Доминион закрыт, принялись извиваться в бешеной злобе. Огонь в камнях начал угасать, но прежде чем исчезли последние отблески, Сартори приказал гек-а-гекам приблизиться, и они двинулись к нему, низко склонив свои плоские головы. Юдит сначала подумала, что они идут за ней, но оказалось, что им было велено подобрать Милягу. Достигнув круга, они разделились, подняли тело с разных концов и с бережной осторожностью понесли его к двери. Сартори остался в круге один.

Наступила ужасающая тишина. Последние видения Ин Ово исчезли; пламя в камнях почти угасло. В сгустившемся сумраке она увидела, как Сартори опустился на пол в центре круга.

— Не делай этого… — прошептала она.

Он поднял голову и тихонько хмыкнул, словно удивившись, что она до сих пор в комнате.

— Все уже сделано, — сказал он. — Мне остается только удерживать круг до полуночи.

Снизу донесся стон: похоже, Клем увидел, какую ношу Овиаты подтащили к лестнице. Потом раздалась череда глухих ударов — это безжизненное тело покатилось вниз по ступенькам. Пройдет еще несколько секунд, и они вернутся за ней, и за эти секунды ей надо выманить его из круга. Ей был известен только один способ, а если уж и он не поможет, тогда остается только молча дожидаться общей гибели.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Было уже слишком темно, и она не могла его видеть, но почувствовала на себе его взгляд.

— Я знаю, — сказал он равнодушно. — Но мой Небесный Отец будет любить меня сильнее. Теперь я — в Его руках.

Она услышала, как за спиной у нее затопали Овиаты, и почувствовала затылком их ледяное дыхание.

— Я даже не хочу тебя больше видеть, — сказал Сартори.

— Пожалуйста, убери своих тварей, — взмолилась она, вспомнив распухшие руки Клема.

— Уйди по собственной воле, и они не прикоснутся к тебе, — сказал он. — Я выполняю поручение своего Отца.

— Он не любит тебя…

— Уйди.

— Он не способен любить…

— Уйди.

Она поднялась на ноги. Все, что можно было сказать, было сказано; все, что можно было сделать, было сделано. Когда она повернулась спиной к кругу, Овиаты зажали ее между своими холодными боками и проводили так до самого порога. На площадку ей позволено было выйти уже без эскорта. Навстречу ей по лестнице поднимался Клем с дубиной в руке, но она крикнула ему, чтобы он не двигался, опасаясь, что, стоит ему подняться еще на одну ступеньку, и гек-а-геки разорвут его в клочья. Дверь в Комнату Медитации захлопнулась. Обернувшись, она убедилась, что Овиаты остались на площадке и были исполнены решимости помешать любому непрошенному гостю нарушить покой их Маэстро. Все еще опасаясь нападения, она осторожно, словно по тончайшему льду, двинулась к лестнице и, лишь оказавшись на ступеньках, позволила себе ускорить шаг.

Внизу горели свечи, но зрелище, которое они освещали, было не менее мрачным, чем все то, что ей пришлось увидеть наверху. Тело Миляги лежало у подножия лестницы; голова его покоилась на коленях у Целестины. Простыня сползла у нее с плеч, и груди ее обнажились. Там, где она прижимала к себе голову сына, они были испачканы его кровью.

— Он мертв? — шепотом спросила она у Клема.

Он покачал головой.

— Пока держится.

Не было нужды спрашивать, что поддерживает его жизнь. Наполовину превращенная в щепки парадная дверь была распахнута настежь, и сквозь нее до Юдит донесся первый удар колокола какой-то далекой церкви.

— Круг завершен, — сказала она.

— Какой круг? — спросил Клем.

Она не ответила. Какое это могло теперь иметь значение? Но Целестина оторвала взгляд от лица Миляги, и в глазах у нее Юдит прочла тот же вопрос, который задал ей Клем. Она постаралась сделать ответ как можно более кратким.

— Круг Имаджики, — сказала она.

— Откуда ты знаешь? — спросил Клем.

— Богини сказали мне.

К этому моменту она уже почти спустилась с лестницы и увидела, что Миляга держится за жизнь в буквальном смысле этого слова, сжимая руку Целестины и пристально глядя ей в лицо. И лишь когда она присела на последнюю ступеньку, взгляд его обратился к ней.

— Я… никогда не знал… — сказал он.

— Я знаю, — ответила она, думая, что он имеет в виду заговор Хапексамендиоса. — Мне и самой не хотелось в это верить.

Миляга покачал головой.

— Я говорю не о круге… — с трудом выговорил он, — …я никогда не знал, что Имаджика — это круг…

— Эта тайна была известна только Богиням, — ответила Юдит.

Теперь заговорила Целестина, и голос ее был таким же мягким, как и те отблески, что освещали ее губы.

— А Хапексамендиос знает? — спросила она.

Юдит покачала головой.

— Значит, какой бы огонь Он ни послал… — прошептала Целестина, — он опишет круг и вернется к Нему.

Юдит посмотрела на нее, смутно ощутив в этих словах какую-то надежду на спасение, но не в состоянии понять, в чем же она заключается. Целестина опустила взор на лицо Миляги.

— Дитя мое, — сказала она.

— Да, мама.

— Иди к Нему, — сказала она. — Пусть твой дух отправится в Первый Доминион и найдет своего Отца.

Юдит показалось, что Миляге не под силу даже дышать, не говоря уже о более трудных задачах, но, возможно, дух его проявит себя более могущественным, чем тело? Он потянулся рукой к лицу матери, и она крепко сжала его пальцы.

— Что ты задумала? — спросил Миляга.

— Вызвать Его огонь, — ответила Целестина.

Юдит оглянулась на Клема, чтобы проверить, сумел ли Клем лучше нее проникнуть в смысл этого диалога, но на лице его застыло выражение полного недоумения. Какой смысл призывать смерть, если она и так придет куда быстрее, чем хотелось бы?

— Постарайся задержать Его, — говорила Целестина Миляге. — Предстань перед Ним любящим сыном и отвлекай Его внимание так долго, как только сможешь. Подольстись к Нему. Скажи, что ты мечтаешь увидеть Его лицо. Способен ли ты сделать это ради меня?

— Конечно, мама.

— Хорошо.

Убедившись, что сын понял ее просьбу, Целестина положила руку Миляги ему на грудь и, высвободив колени, осторожно опустила его голову на пол. У нее оставалось еще последнее напутствие.

— Когда ты двинешься в путь, обязательно отправляйся через Доминионы. Он не должен догадаться, что существует другой путь, ты понимаешь?

— Да, мама.

— А когда ты окажешься там, дитя мое, постарайся услышать голос. Он доносится из земли. Ты обязательно услышишь его, только надо быть очень внимательным. Он говорит…

— Низи Нирвана.

— Верно.

— Я помню, — сказал Миляга. — Низи Нирвана.

И словно это имя было благословением, которое убережет его от всех опасностей, Миляга закрыл глаза и отправился в путь. Не тратя время на сентиментальные оплакивания, Целестина решительно поднялась и двинулась к лестнице.

— А теперь я должна поговорить с Сартори.

— Это не так-то просто, — сказала Юдит. — Дверь заперта — и под охраной.

— Он — мой сын, — ответила Целестина, бросив взгляд в направлении Комнаты Медитации. — Он мне откроет.

С этими словами она начала подниматься вверх.

Глава 60

1

Дух Миляги покинул дом, занятый мыслями не об Отце, который ожидал его в Первом Доминионе, а о матери, которую он оставил на Гамут-стрит. Слишком мало времени провели они вместе в те часы, что прошли после возвращения из башни Tabula Rasa. Он склонялся у ее кровати, пока она рассказывала ему сказку о Низи Нирване. Он держал ее за руки под дождем Богини, стыдясь своего желания, но не в состоянии подавить его в себе. И наконец, еще несколько мгновений назад, он лежал у нее на коленях, истекая кровью. Ребенок, возлюбленный, труп. В эти несколько часов уместилась небольшая жизнь, и им придется ею удовлетвориться.

Он не вполне понимал, с какой целью она послала его в Первый Доминион, но в таком смятенном состоянии он не был способен ни на что иное, кроме повиновения. Очевидно, у нее были на то свои причины, и теперь, после того, как дело всей его жизни было испорчено, ему оставалось только доверять ей. Не понимал он и того, что произошло с Примирением. Он был настолько далеко от своего тела, что готов был совсем распрощаться с ним, и вдруг, в следующее мгновение, он уже оказался в Комнате Медитации, вопя от боли, которую причиняла ему Юдит, а в дверях возник его брат со сверкающими ножами. Увидев смерть в его лице, он понял, почему мистиф пошел на страшную пытку, лишь бы сообщить ему, что он должен отыскать Сартори. В лице его брата скрывался Отец — в его чертах, в его выражении, в этой отчаянной решимости, — и не было никаких сомнений, что Он всегда был там, но Миляга так и не смог Его распознать. В лице Сартори он замечал лишь свою собственную красоту, искаженную злом, и всегда говорил себе о том, как прекрасен его Рай по сравнению с Адом его двойника. Какая насмешка над самим собой! Отец одурачил его, сделал его Своим подручным, Своим шутом, и он мог бы так никогда этого и не понять, если бы Юдит не вытащила его из Аны и не показала бы ему в живом зеркале лицо убийцы и разрушителя.

Но прозрение пришло слишком поздно, чтобы успеть исправить ошибку. Теперь он мог лишь надеяться на то, что его матери лучше известно, где может скрываться та призрачная надежда на спасение, что им осталась. Теперь он станет ее подручным и отправится в Первый Доминион по ее повелению.

* * *

Как она и просила его, он направился в Первый Доминион кружным путем, пролетая над местами, которые он посетил, проверяя Синод, и хотя ему страстно хотелось ненадолго задержаться и провести несколько минут с другими Маэстро, он знал, что медлить нельзя.

Однако он увидел их с высоты и убедился в том, что они сумели благополучно выбраться из Аны и вернуться в Доминионы, чтобы отпраздновать свой триумф. На холме Липпер Байак Тик Ро истошно завывал, задрав голову в ночное небо. Голос его звучал так громко, что перебудил всех обитателей Ванаэфа и всполошил стражу на башнях Паташоки. В Квеме Скопик выбирался из Ямы, где он сидел во время ритуала, и когда он поднял лицо к звездам, Миляга заметил, что в глазах его сияют слезы счастья. В Изорддеррексе Афанасий стоял на коленях на улице за воротами Эвретемекского Кеспарата и мыл руки в ручье, который подскакивал к его окровавленному лицу, словно собака, встретившая хозяина после долгой отлучки. А на границе Первого Доминиона, где дух Миляги замедлил свой полет, стоял Чика Джекин и ждал, когда растворится стена Просвета и за ней откроется Доминион Хапексамендиоса.

Почувствовав присутствие Миляги, он огляделся.

— Маэстро?

Из всех членов Синода больше всего Миляге хотелось поговорить именно с Джекином, но он не осмелился на это. Любой разговор рядом с Просветом мог быть подслушан Богом Первого Доминиона, а Миляга знал, что не сумеет перекинуться несколькими фразами с человеком, который был ему так предан, не попытавшись при этом предупредить его о надвигающейся опасности, и решил не подвергать себя этому искушению. Устремив свой дух вперед, он услышал, как Джекин вновь позвал его, но еще до того, как его крик прозвучал в третий раз, Миляга пересек Просвет и оказался в Первом Доминионе. В те слепые мгновения, когда он пролетал сквозь пустоту Просвета, в голове у него зазвучал голос его матери:

— …и отправилась она в город злодейств и беззакония, где ни один дух не был добрым, и ни одно тело — целым…

Потом Просвет остался у него за спиной, и перед ним открылось зрелище Божьего Града.

Неудивительно, что его брат был архитектором. Вдохновения, которое создало этот город, хватило бы на миллион гениев, а для сотворившей его силы век, должно быть, равнялся продолжительности одного вздоха. Его величие простиралось от стены Просвета во всех направлениях, а улицы, шире Паташокского тракта, были такими прямыми, что уходили к самому горизонту. Дома же поднимались так высоко в небо, что оно едва проглядывало между крышами, но какие бы светила ни сияли в нем, город не нуждался в их блеске. Прожилки света пронизывали камни мостовой, а также кирпичи и плиты огромных зданий. Свет лился отовсюду, наводя на мысль, что во всем городе вряд ли найдется хотя бы одна тень.

Сначала он двигался медленно, надеясь на встречу с одним из обитателей, но миновав с полдюжины перекрестков и не обнаружив на улицах ни единой живой души, он стал набирать скорость, приостанавливаясь лишь тогда, когда на глаза ему попадались признаки жизни, притаившейся за непрерывной чередой фасадов. Он не был столь проворным, чтобы успеть заметить хотя бы одно лицо, и столь дерзким, чтобы войти без приглашения, но несколько раз он видел, как колышутся занавески, от которых, судя по всему, только что отскочил какой-нибудь любопытный горожанин. Но это был далеко не единственный признак присутствия в городе живых существ. Над коврами, висевшими на балюстрадах, до сих пор не рассеялись облака золотистой пыли, а с виноградных лоз срывались листья, в спешке потревоженные обратившимися в бегство сборщиками.

Похоже, с какой бы быстротой он ни двигался — а скорость его полета значительно превышала скорость любого автомобиля, — ему все равно не удалось бы обогнать слух о своем приближении, в мгновение ока разгонявший всех жителей по домам. Они ничего не оставляли за собой. Ни собаки, ни ребенка, ни обрывка бумаги, ни рисунка на мостовой. Это были идеальные граждане, вся жизнь которых проходила за задернутыми занавесками и запертыми дверьми.

Безлюдность этого метрополиса, явно созданного для того, чтобы изобиловать жизнью, могла бы произвести угнетающее впечатление, если бы не сами здания, которые были построены из материалов такой разнообразной фактуры и цвета и излучали такое живительное сияние, что казалось, будто они и есть настоящие городские обитатели. Строители полностью отказались от серого и коричневого и, раздобыв шифер, камень, брусчатку и черепицу всех мыслимых тонов и оттенков, смешали их цвета с отвагой, на которую не решился бы ни один из архитекторов Пятого Доминиона. Одно за другим открывались зрелища торжествующих красок: лиловые и янтарные фасады, колоннады ослепительного пурпура, площади, выложенные охристым и синим, а посреди этого буйства то и дело попадались невыносимо яркие пятна алого и не менее совершенного белого. Бережливее всего строители пользовались черным — пятно в кладке кирпичей, квадратик на крытой черепицей крыше, прожилка в булыжнике.

Но как выяснилось, даже такой красотой можно пресытиться, и после того, как мимо промелькнули тысячи подобных улиц, Миляга почувствовал, что его тошнит от этого изобилия и обрадовался, когда на одной из них сверкнула молния, которой удалось хотя бы на мгновение выбелить цвет окружающих фасадов. В поисках ее источника он изменил направление полета и опустился на площади, в центре которой стояла одинокая фигура. Это был Нуллианак.

Запрокинув голову вверх, он посылал бесшумные молнии в крохотный клочок видневшегося между крышами неба. Сила его разрядов на много порядков превосходила ту, с которой Миляге приходилось сталкиваться, имея дело с его собратьями. Похоже, между ладонями его лица скрывалась частица божественной энергии, которая придавала ему невероятную способность к разрушению.

Почувствовав приближение Миляги, Нуллианак оторвался от своих упражнений и взмыл над площадью в поисках чужака. Миляга не был уверен, что его нынешнее состояние делает его абсолютно неуязвимым. В конце концов, если Нуллианаки превратились в гвардию Хапексамендиоса, то кто знает, какой властью они могут быть наделены? Но и прятаться было бессмысленно. Если кто-нибудь не объяснит ему дорогу, он может бродить здесь вечно, так и не найдя своего Отца.

Нуллианак был гол, но это состояние не придавало ему ни чувственности, ни чувствительности. Его плоть сияла почти так же ослепительно, как и его молнии, и была лишена видимых органов размножения и выделения. У него также не было видно ни волос, ни сосков, ни пупка. Он непрерывно поворачивался вокруг своей оси, пытаясь отыскать существо, близость которого он ощущал, но, возможно, вложенный в него запас разрушительной энергии притупил его чувства, так как он увидел Милягу, лишь когда тот приблизился к нему почти вплотную.

— Ты не меня ищешь? — спросил Миляга.

Нуллианак устремил на него свой взгляд. Между ладонями его головы прошла новая волна электрических разрядов, и сквозь их потрескивания зазвучал его монотонный голос.

— Маэстро, — сказал Нуллианак.

— Ты знаешь, кто я?

— Конечно, — ответил он. — Конечно.

Голова его покачивалась, словно у загипнотизированной змеи. Он придвинулся к Миляге поближе.

— Почему ты здесь? — спросил он.

— Я хочу увидеть моего Отца.

— А-а-а.

— Я пришел, чтобы поклониться Ему.

— Мы все пришли сюда за этим.

— Я в этом не сомневался. Ты можешь отвести меня к Нему?

— Он повсюду, — ответил Нуллианак. — Это Его город, и Он скрывается в каждой пылинке.

— Стало быть, если я буду разговаривать с землей, я буду разговаривать с Ним?

Нуллианак задумался.

— Не с землей… — ответил он наконец. — Не надо говорить с землей.

— Тогда с чем? Со стенами? С небом? С тобой? Может быть, мой Отец скрывается в тебе?

В голове Нуллианака забегали возбужденные разряды.

— Нет, — ответил он. — Я не осмелюсь утверждать…

— Так отведи меня туда, где я смогу преклонить перед Ним колени. Времени остается так мало.

Это последнее замечание показалось Нуллианаку убедительным, и он кивнул своей смертоносной головой.

— Я отведу тебя, — сказал он, поднимаясь немного выше и поворачиваясь к Миляге спиной. — Но ты прав: мы должны спешить. Дело твоего Отца не терпит отлагательств.

2

Хотя Юдит не хотелось отпускать Целестину наверх одну, так как она знала, какая встреча ожидала ее на лестничной площадке, но знала она и то, что ее присутствие и вовсе лишит женщину шансов проникнуть в Комнату Медитации. Пришлось ей остаться внизу, стараясь определить по доносящимся сверху звукам, что там происходит. Сначала она услышала предостерегающее ворчание гек-а-геков, а потом раздался голос Сартори, который предупредил, что того, кто попытается войти в комнату, ждет немедленная смерть. Целестина ответила ему, но таким тихим голосом, что до Юдит донеслось лишь невнятное бормотание, и через несколько минут (но были ли это минуты? — возможно, прошло лишь несколько секунд, бесконечно растянутых ожиданием новой вспышки насилия), не в силах больше бороться с искушением, она задула ближайшие к ней свечи и начала медленно подниматься наверх.

Она предполагала, что ангелы попытаются ее остановить, но они были слишком поглощены уходом за Милягой, так что на пути у нее не было никаких препятствий, кроме своей собственной осторожности. Она увидела, что Целестина до сих пор стоит у двери, но Овиаты уже не преграждают ей дорогу. По приказу Сартори они отползли в сторону и, лежа на животе, дожидались дальнейших приказаний своего хозяина, готовые пустить в ход зубы и клыки по первому же сигналу. Юдит одолела уже половину пролета, и теперь до нее долетали обрывки разговора сына с матерью. Первым она услышала усталый шепот Сартори.

— …все кончено, мама…

— Я знаю, дитя мое, — сказала Целестина. В голосе ее не было упрека — одна лишь спокойная нежность.

— Он уничтожит все…

— И это я знаю.

— …я должен был удерживать для Него круг… Он хотел этого…

— А ты должен был исполнить Его желание. Я понимаю это, дитя мое. Поверь мне, я все понимаю. Я ведь тоже исполнила Его желание, помнишь? Это не такое уж большое преступление.

После этих слов Целестины раздался щелчок замка, и дверь Комнаты Медитации медленно распахнулась, но Юдит была еще слишком низко и увидела только стропила, освещенные то ли свечкой, то ли сотканной Овиатами сияющей пеленой, которая окутывала Сартори на улице. Теперь, когда дверь открылась, голос его был слышен гораздо яснее.

— Ты войдешь? — спросил он у Целестины.

— А ты хочешь, чтобы я вошла?

— Да, мама. Прошу тебя. Я хочу, чтобы мы были вместе, когда наступит конец.

Знакомая песня, подумала Юдит. Ему, похоже, абсолютно все равно, в чью грудь уткнуть свое заплаканное лицо, лишь бы его не оставили умирать в одиночку. Целестина шагнула внутрь, но дверь за ней не закрылась, а гек-а-геки не вернулись на свои посты. Однако фигура Целестины уже исчезла из виду, и Юдит овладело жестокое искушение продолжить подъем и заглянуть в комнату, но страх перед Овиатами был слишком силен, и она осторожно опустилась на ступеньку — на полпути между Маэстро наверху и бездыханным телом внизу. Там она стала ждать, прислушиваясь к тишине — в доме, на улице, во всем мире.

В голове ее сложилась молитва.

«Богиня… — подумала она, — …это твоя сестра, Юдит. Надвигается огонь, Богиня. Он уже совсем близко от меня, и мне очень страшно…»

Сверху донесся голос Сартори, но он говорил так тихо, что даже при открытой двери нельзя было разобрать ни единого слова. Однако слова перешли в рыдания, и это нарушило ее сосредоточенность. Нить молитвы была потеряна. Не имеет значения. Она сказала достаточно, чтобы выразить свои чувства:

«Огонь уже совсем близко, Богиня. Мне страшно».

Что тут еще можно сказать?

* * *

Огромная скорость, с которой двигались Миляга и Нуллианак, отнюдь не уменьшила впечатления от масштабов города — скорее, наоборот. По мере того, как проходили минуты, а улицы все продолжали мелькать мимо, тысяча за тысячей, ослепляя глаза все тем же насыщенным цветом домов, уходивших под небеса, величие этого труда переставало казаться эпическим и все более наводило на мысль о безумии. При всем очаровании красок, идеальности пропорций и совершенстве отделки город был бредом сумасшедшего, навязчивой галлюцинацией, которая отказывалась успокоиться до тех пор, пока не покрыла каждый квадратный дюйм этого Доминиона памятниками своей собственной неутомимости. На улицах по-прежнему не было видно ни одного обитателя, и в сердце Миляги закралось подозрение, которое он в конце концов выразил вслух — правда, не в форме утверждения, а в форме вопроса:

— Кто живет здесь?

— Хапексамендиос.

— А еще кто?

— Это Его город, — сказал Нуллианак.

— А в нем есть горожане?

— Это Его город.

Ответ был достаточно ясен. В городе не было ни одной живой души, а колыхание виноградных лоз и штор, которое он замечал в начале пути, либо было вызвано его приближением, либо, что более вероятно, было игрой иллюзий, которой забавлялись пустые здания, чтобы скоротать столетия.

Но в конце концов, после того как они миновали бесчисленное множество неотличимых друг от друга улиц, стали появляться кое-какие признаки едва ощутимых изменений. Буйные краски постепенно становились все более насыщенными, а бока камней казались такими лоснящимися, словно они вот-вот должны расплыться и потечь. Отделка фасадов стала еще более утонченной, а пропорции — совершенными, что навело Милягу на мысль о том, что они приближаются к первопричине этого города, а районы, над которыми они пролетали вначале, были лишь имитациями, выхолощенными от непрестанного повторения.

Подтверждая подозрение о том, что путешествие близится к концу, проводник Миляги заговорил.

— Он знал, что ты придешь, — сказал он. — Он послал часть моих братьев на границу, чтобы встретить тебя.

— А вас много?

— Много, — сказал Нуллианак. — Минус два. — Он обернулся на Милягу. — Но ты-то, конечно, об этом знаешь. Ведь это ты их убил.

— Если б я этого не сделал, они бы убили меня.

— А разве не было бы это предметом гордости для нашего племени? — сказал Нуллианак. — Убить Сына Бога…

Его молнии засмеялись, но веселости в этих звуках было не больше, чем в хрипе умирающего.

— А ты не боишься? — спросил его Миляга.

— А чего я должен бояться?

— Говорить такие вещи, когда мой Отец может тебя услышать?

— Он нуждается во мне, — ответил Нуллианак, — а я не нуждаюсь в том, чтобы жить. — Наступила пауза. — Хотя мне будет жаль, если я не приму участия в уничтожении Доминионов, — добавил он, поразмыслив.

— Почему?

— Потому что ради этого я был рожден. Слишком долго я жил, дожидаясь этого дня.

— Как долго?

— Много тысячелетий, Маэстро. Много-много тысячелетий.

Мысль о том, что он летит рядом с существом, которое прожило во много раз более долгую жизнь, чем он сам, и рассматривало грядущее уничтожение как главную ее цель, заставила Милягу замолчать. Интересно, как долго еще Нуллианакам дожидаться своей награды? В отсутствие дыхания и сердцебиения чувство времени оставило его, и он не представлял себе, сколько минут прошло с тех пор, как он покинул тело на Гамут-стрит — две, пять, десять? Но, в сущности, это не имело никакого значения. Теперь, когда Доминионы примирены, Хапексамендиос может выбрать любой удобный момент, и Миляге оставалось утешать себя только тем, что проводник его по-прежнему рядом, и, стало быть, призыв к оружию еще не прозвучал.

Постепенно скорость и высота полета Нуллианака стали снижаться, и вот они уже парили в нескольких дюймах над улицей. Отделка окружающих домов приобрела гротескный характер: каждый кирпич и камень был покрыт тончайшей филигранной резьбой. Но в этом лабиринте орнаментов не было красоты — одно лишь слепое наваждение. Их избыточность производила впечатление не живости и изящества, а болезненной навязчивости, словно бессмысленное, безостановочное кишение личинок. Тот же упадок поразил и краски, нежностью и разнообразием которых он так восхищался на окраинах. Оттенки и нюансы исчезли. Теперь все цвета обрели невыносимую яркость алого, но эта кричащая пестрота не оживляла атмосферу, а, напротив, делала ее еще более гнетущей. Хотя прожилки света по-прежнему струились в камнях, покрывавшая их резьба поглощала сияние, и на улицах царил унылый сумрак.

— Дальше я не могу тебя сопровождать, Примиритель, — сказал Нуллианак. — Отсюда ты пойдешь один.

— Может быть, я скажу своему Отцу, кто нашел меня? — сказал Миляга, надеясь, что эта лесть поможет ему выманить у Нуллианака еще какую-нибудь полезную информацию.

— У меня нет имени, — ответил Нуллианак. — Я — это мой брат, а мой брат — это я.

— Понятно. Жаль…

— Но ты предложил оказать мне услугу, Примиритель. Позволь же мне отблагодарить тебя.

— Да?

— Назови мне место, которое я уничтожу в честь тебя — город, страну, что угодно.

— Но зачем мне это? — спросил Миляга.

— Ведь ты — сын своего Отца, — ответил Нуллианак. — Стало быть, ты хочешь того же, что и Он.

Несмотря на всю свою осторожность, Миляга не смог выдавить из себя ни слова и наградил разрушителя кислым взглядом.

— Нет? — спросил Нуллианак.

— Нет.

— Стало быть, нам нечего друг другу подарить, — сказал он и, не произнося больше ни слова, взмыл ввысь и полетел прочь.

Миляга не пытался остановить его, чтобы спросить, куда идти дальше. Перед ним открывался только один путь — в сердце этого метрополиса, полузадушенное кричащими красками и навязчивой отделкой. Конечно, он обладал способностью двигаться со скоростью мысли, но ему не хотелось тревожить Незримого, и он опустился в ослепительно яркий сумрак улиц, чтобы принять обличье скромного пешехода. Дома, мимо которых ему пришлось идти, были настолько изъедены орнаментом, что, казалось, они вот-вот рухнут.

Подобно тому, как великолепие окраин уступило место упадку, упадок в свою очередь уступил место патологии. То, что окружало Милягу, вызывало теперь не только неприязнь или отвращение, но и самую настоящую панику. Интересно, с каких это пор излишества стали производить на него такое угнетающее впечатление? С каких это пор он стал таким утонченным? Он, грубый копиист? Он, сибарит, который никогда не говорил «хватит», а тем более — «слишком»? И в кого же он теперь превратился? В эстетствующего призрака, доведенного до ужаса видом города своего Отца?

Самого архитектора нигде не было видно. Улица уходила в полную темноту. Миляга остановился.

— Отец? — позвал он.

Хотя Миляга не повышал голоса, в окружающей тишине он казался почти оглушительным и, без сомнения, донесся до каждого порога в радиусе по крайней мере дюжины улиц. Однако, если Хапексамендиос и скрывался за одной из этих дверей, ответить Он не пожелал.

Миляга предпринял вторую попытку.

— Отец, я хочу увидеть Тебя.

Он вгляделся в сумрачную даль улицы в надежде увидеть хотя бы малейший намек на присутствие Незримого. Улица была неподвижна, нигде не было слышно даже шороха, но его пристальное внимание было вознаграждено. Он постепенно стал понимать, что его Отец, несмотря на Свое очевидное отсутствие, на самом деле находится прямо перед ним. И слева от него, и справа от него, и у него над головой, и у него под ногами. Разве не кожей были мерцающие складки занавесок за окнами? Разве не костью были эти арки и своды? Разве не плотью были пурпурная мостовая и камни домов с прожилками света? Здесь было все — спинной мозг, зубы, ресницы, ногти. Когда Нуллианак сказал о том, что Хапексамендиос — повсюду, он имел в виду не дух, а плоть. Это был Город Бога, и Бог был этим Городом.

Дважды в своей жизни он уже ощущал намек на это откровение. В первый раз — когда он вошел в Изорддеррекс, который получил прозвание города-бога и был, как он сейчас это понял, неосознанной попыткой его брата воссоздать творение Отца. А во второй раз — когда он создавал образ Пятого Доминиона и, поймав своей сетью Лондон, понял, что все в нем — от канализационной трубы до купола собора — устроено по образу и подобию его организма.

И вот перед ним предстало самое очевидное доказательство этой теории, но понимание не придало ему сил. Напротив, мысль об огромности его Отца захлестнула его новой волной ужаса. По пути сюда он пересек пространство, на котором мог бы уместиться не один земной материк, и каждый уголок был создан из неимоверно разросшегося тела его Отца, который превратил себя в материал для каменщиков, плотников и носильщиков Своей Воли. И все же, во что в конце концов превратился этот город, при всем его великолепии? В ловушку физического мира, в тюрьму, узником которой стал Тот, кто ее создал.

— О, Отец… — сказал он. В его голосе послышалась неподдельная скорбь, и, возможно, это и стало причиной того, что он наконец был удостоен ответа.

— Ты сослужил Мне хорошую службу, — сказал голос.

Миляга хорошо помнил это монотонное звучание. Те же самые едва уловимые модуляции слышал он, когда стоял в тени Оси.

— Ты преуспел там, где других постигла неудача, — сказал Хапексамендиос. — Одни сбились с пути, другие позволили себя распять. Но ты, Примиритель, твердо шел к цели.

— Я делал это ради Тебя, Отец.

— И в награду за свою службу ты был допущен сюда, — сказал Бог. — В Мой Город. В Мое сердце.

— Благодарю Тебя, — ответил Миляга, опасаясь, что этим даром разговор и закончится, а тогда он не выполнит поручение матери. Что она ему советовала? Скажи, что ты хочешь увидеть Его лицо. Отвлекай Его. Льсти Ему. Ах да, лесть!

— Я хочу, чтобы Ты научил меня, Отец, — сказал он. — Я хочу принести Твою мудрость обратно в Пятый Доминион.

— Ты сделал все, что от тебя требовалось, Примиритель, — сказал Хапексамендиос. — Тебе не придется возвращаться в Пятый Доминион. Ты останешься со Мной и будешь наблюдать за Моей работой.

— Что это за работа?

— Ты прекрасно знаешь об этом, — сказал Бог. — Я слышал, как ты говорил с Нуллианаком. Почему ты делаешь вид, что тебе ничего не известно?

Модуляции Его голоса были слишком неуловимы, чтобы по ним можно было о чем-то судить. Звучал ли в Его словах неподдельный вопрос, или это была ярость, вызванная лицемерием сына?

— Я не хотел судить о Твоем деле с чужих слов, Отец, — сказал Миляга, молча обругав себя за допущенный промах. — Я думал, Ты Сам мне захочешь обо всем рассказать.

— С какой стати Мне говорить тебе о том, что ты и так уже знаешь? — спросил Бог, по-видимому, не собираясь успокаиваться, пока не получит убедительного ответа. — Все необходимые знания у тебя уже есть.

— Не все, — ответил Миляга, догадавшись, как он может вывернуться из этой ситуации.

— Чего же ты не знаешь? — спросил Хапексамендиос. — Я отвечу на любой вопрос.

— Твое лицо, Отец.

— Мое лицо? Что это значит?

— Мне не хватает знания о Твоем лице, о том, как оно выглядит.

— Ты видел Мой город, — ответил Незримый. — Это и есть Мое лицо.

— И это Твое единственное лицо? Это действительно так, Отец?

— Разве тебе этого недостаточно? — спросил Хапексамендиос. — Разве оно не совершенно? Разве оно не сияет?

— Слишком ярко сияет, Отец. Оно слишком величественно.

— Разве величия может быть слишком много?

— Но во мне по-прежнему живет человек, Отец, и этот человек слаб. Я смотрю на Твой город, и меня охватывает благоговейный ужас. Это шедевр…

— Ты прав.

— Это творение гения…

— Да.

— Но прошу Тебя, Отец, покажи мне менее величественное обличье. Дай мне бросить взгляд на то лицо, от которого я произошел, чтобы я мог знать, какая часть меня — Твоя.

В воздухе раздалось нечто очень похожее на вздох.

— Наверное, это покажется Тебе смешным… — сказал Миляга, — но я исполнил Твою волю прежде всего потому, что стремился увидеть лицо, одно любимое лицо… — В этих словах было достаточно правды, чтобы придать им настоящую страстность — ведь он действительно надеялся, что Примирение позволит ему воссоединиться с любимым. — Быть может, я прошу слишком многого?

Миляга различил в сумеречной дали смутное трепетание и напряг глаза, ожидая, что вот-вот должна открыться какая-то огромная дверь. Но Хапексамендиос сказал:

— Повернись спиной, Примиритель.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Нет. Просто посмотри в другую сторону.

Странно было слышать подобную фразу в ответ на просьбу открыть лицо, но по-видимому, с богоявлением дело обстояло не так-то просто. Впервые с тех пор как он оказался в этом Доминионе, вокруг послышались различные шумы — нежный шелест, приглушенное постукивание, треск, гудение. Улица размягчилась и пришла в движение, встав на службу той тайне, к которой он вынужден был повернуться спиной. Ступеньки крыльца источали костный мозг. Камни в стене раздвинулись, и из трещин, повинуясь воле Незримого, заструились алые ручейки такого насыщенного оттенка, которого Миляге еще не приходилось встречать — в сумраке улицы они казались почти черными. Балкон наверху оплыл, словно воск над огнем, и превратился в зубы. Из подоконников стали разматываться гирлянды внутренностей, потянув за собой занавески кожи.

Распад убыстрился, и он, вопреки запрету, осмелился оглянуться и увидел, что вся улица охвачена лихорадкой трансформации: одни формы дробились и таяли, другие — вздымались и застывали. Ничего узнаваемого в этом хаосе не было, и Миляга собирался уже было отвернуться, когда одна из податливых стен обрушилась цветным водопадом, и на краткое мгновение — не дольше одного биения пульса — он увидел скрывавшуюся за ней фигуру. Но мгновения этого оказалось достаточно, чтобы узнать лицо и суметь воспроизвести его перед своим внутренним взором, после того как видение исчезло. Другого такого лица не существовало во всей Имаджике. Несмотря на свое скорбное выражение, несмотря на все раны и шрамы, оно по-прежнему было совершенным.

Пай был жив и ждал его в самом центре Отца — пленник пленника. Милягой овладело безумное желание бросить свой дух прямо в хаос и потребовать от Отца, чтобы Он вернул ему мистифа. Он скажет Ему, что это — его учитель, его воспитатель, его лучший друг. Но он подавил в себе это искушение, зная, что подобная попытка может привести только к катастрофе, и вновь отвернулся, лелея в памяти увиденный образ, пока улица у него за спиной продолжала биться в судорогах. Хотя на теле мистифа были заметны следы перенесенных страданий, он выглядел куда лучше, чем можно было на это надеяться. Быть может, он черпал силы из земли, на которой был возведен город Хапексамендиоса, — ведь это был Доминион его предков.

Но как ему убедить Отца вернуть мистифа? Мольбами? Лестью? Пока он думал об этом, суматоха вокруг него постепенно стихла, и через некоторое время вновь раздался голос Хапексамендиоса.

— Примиритель?

— Да, Отец.

— Ты хотел увидеть мое лицо.

— Да, Отец.

— Так обернись и посмотри.

Так он и сделал. Улица перед ним отчасти восстановила свой прежний облик. Дома стояли там же, где и раньше, двери и окна были на месте. Но архитектор вынул из них части некогда принадлежащего ему тела и воссоздал для Миляги свой облик. Не было сомнений в том, что в прошлом Отец его был человеком и, возможно, ростом не превышал Милягу, но сейчас Он предстал в образе великана, который был раза в три больше Своего сына.

Однако, при всех Его гигантских размерах, фигура была скроена крайне неумело, словно Он успел уже забыть, что значит обладать человеческим телом. Голова Его, собранная из тысячи осколков, былаогромной, но ее составные части так плохо примыкали друг к другу, что сквозь щели виднелся пульсирующий и мерцающий мозг. Одна рука была очень большой, но кисть, которой она заканчивалась, размерами едва ли превышала милягину, в то время как другая представляла собой ссохшийся, короткий отросток, который, однако, был оснащен пальцами с тремя дюжинами суставов. Торс Его также представлял собой целую серию несоответствий: Его внутренности перекатывались в клетке из полутысячи ребер, а сердце билось о слишком хрупкую грудину, которая уже успела треснуть под его ударами. Но самое странное зрелище представлял Его пах: Хапексамендиосу не удалось воссоздать Свой фаллос, и между ног у Него свисали лохмотья сырой плоти.

— Теперь… — сказал Бог. — Ты видишь?

Голос Его утратил свою монотонность. Теперь в нем звучали тысячи надтреснутых голосов из тысяч гортаней, составленных из плохо прилегавших друг к другу осколков.

— Ты видишь… — сказал он снова, — сходство?

Миляга вгляделся в страшилище и понял, что действительно видит. Оно было не в членах, не в туловище, не в фаллосе, но оно было. Когда огромная голова поднялась, он увидел на черепе Отца свое лицо. Возможно, оно было всего лишь отражением отражения отражения, причем все зеркала были кривыми, но он тут же узнал его. Зрелище это вызвало у него нестерпимую душевную боль, но не только потому, что он убедился в их родстве, а и потому, что они, казалось, поменялись ролями. При всей своей огромности, стоявшее перед ним существо было младенцем: эмбриональная голова, неуклюжие конечности… Возраст его исчислялся миллионами тысячелетий, но оно так и не смогло избавиться от своей плотской природы, в то время как он, при всей своей неискушенности, с легкостью мог покидать тело.

— Ты увидел все, что хотел, Примиритель? — спросил Хапексамендиос.

— Еще нет.

— Что же еще тебе нужно?

Миляга знал, что нужно сказать об этом сейчас, пока не свершилось обратного превращения, и стены вновь не сомкнулись наглухо.

— Мне нужно то, что внутри Тебя, Отец.

— Внутри Меня?

— Твой пленник, Отец. Мне нужен Твой пленник.

— У Меня нет никаких пленников.

— Я Твой сын, — сказал Миляга. — Плоть Твоей плоти. Почему же Ты лжешь мне?

Громоздкая голова содрогнулась. Сердце застучало еще сильнее по сломанной кости.

— Может быть, Ты не хочешь, чтобы я об этом знал? — сказал Миляга, двинувшись навстречу жалкому колоссу. — Но ведь Ты сказал мне, что я могу получить ответ на любой вопрос. — Руки, большая и маленькая, сжались и задергались. — На любой — так Ты сказал, — потому что я сослужил Тебе хорошую службу. Но есть что-то, что Ты от меня скрываешь.

— Я ничего не скрываю.

— Тогда позволь мне увидеть мистифа. Позволь мне увидеть Пай-о-па.

В ответ на эти слова все тело Бога затряслось, а вместе с ним — и улица, на которой он стоял, а сквозь неумело сложенную мозаику Его черепа сверкнули ослепительные вспышки гневных мыслей. Это зрелище напомнило Миляге о том, что какой бы хрупкой ни казалась стоявшая перед ним фигура, она — всего лишь крохотная часть Хапексамендиоса, и если сила, воздвигшая этот город и напитавшая яркой кровью его камни, обратится к разрушению, то с ней не сравнятся все Нуллианаки на свете.

Миляге пришлось остановиться. Хотя он был здесь всего лишь духом и полагал, что никаких препятствий ему быть не может, тем не менее сейчас он ощутил перед собой невидимую стену. Плотный воздух не пускал его вперед. Но несмотря на неожиданную преграду и тот ужас, который охватил его, когда он вспомнил о силе своего Отца, он не отступил. Он прекрасно понимал, что стоит ему сделать это, и разговор будет окончен, а Хапексамендиос примется за Свою последнюю работу, так и не освободив пленника.

— Где тот чистый, послушный сын, что у Меня был? — сказал Бог.

— Он по-прежнему здесь, — ответил Миляга. — И он по-прежнему хочет служить Тебе, если Ты отнесешься к нему, как подобает любящему Отцу.

В черепе засверкала череда еще более ярких вспышек. На этот раз они вырвались из-под своего купола и озарили сумрак над головой Бога. В этих разрядах можно было уловить образы, сотканные из огня обрывки мыслей Хапексамендиоса. Одним из таких образов был Пай.

— Тебя не должно с ним ничего связывать, — сказал Хапексамендиос. — Мистиф принадлежит мне.

— Нет, Отец.

— Мне!

— Мы с ним обвенчаны, Отец.

Молнии немедленно исчезли, и выпуклые глаза Бога сузились.

— Он напомнил мне о моем предназначении, — сказал Миляга. — Только благодаря ему я узнал, что я — Примиритель. Если бы не он, я не сумел бы послужить Тебе.

— Может быть, когда-то он и любил тебя… — ответили тысячи глоток. — Но теперь я хочу, чтобы ты его забыл. Выбрось его навсегда из головы.

— Но почему?

Последовал вечный родительский ответ ребенку, который задает слишком много вопросов.

— Потому что Я тебе так велю.

Но от Миляги было не так-то легко отделаться. Он продолжал настаивать.

— О чем он знает, Отец?

— Ни о чем.

— Может быть, он знает, кто такая Низи Нирвана? Скажи, в этом дело?

Яростные молнии чуть не разорвали череп Незримого.

— Кто рассказал тебе об этом? — раздался тысячеголосый гневный крик.

Миляга не видел никакого смысла во лжи.

— Моя мать, — ответил он.

Обрюзгшее тело Бога замерло — перестало биться даже сердце, и лишь молнии по-прежнему сверкали в его черепе. Следующее слово, которое Он произнес, раздалось не из тысячи глоток, а прямо из огненной вспышки.

— Це. Лес. Ти. На.

— Да, Отец.

— Она мертва, — сказала молния.

— Нет, Отец. Я был у нее о объятиях несколько минут назад. — Он поднял свою прозрачную руку. — Она сжимала эти пальцы. Она целовала их. И она сказала мне…

— Я не желаю об этом слушать!

— …напомнить Тебе…

— Где она?

— …о Низи Нирване.

— Где она? Где? Где?

Он воздел руки у Себя над головой, словно желая искупать их в огне Своей ярости.

— Где она? — завопил Он, и теперь глотки и молнии звучали одновременно. — Я хочу увидеть ее! Я хочу увидеть ее!

* * *

Юдит поднялась со ступеньки. Гек-а-геки стали издавать жалобные звуки, которые испугали ее куда сильнее, чем их грозное рычание. Они боялись. Она увидела, как они покидают свой пост рядом с дверью, съежившись, низко опустив головы, словно побитые собаки.

Она бросила взгляд вниз: ангелы по-прежнему ухаживали за своим израненным Маэстро, а Хои-Поллои и Понедельник отошли от двери поближе к свечам, словно их неверный свет мог защитить их от той силы, присутствие которой заставило затрепетать даже воздух.

— О, мама… — услышала она шепот Сартори.

— Да, дитя мое.

— Он ищет нас, мама.

— Я знаю.

— Ты чувствуешь?

— Да, дитя мое.

— Обними меня, мама. Обними меня.

* * *

— Где? Где? — завывал Бог, и в разрядах у Него над головой появились новые обрывки Его мыслей. Там была извилистая речка; город, куда более тусклый, чем Его метрополис, но лишь более прекрасный от этого; улица; дом. Миляга увидел нарисованный Понедельником глаз — зрачок его был выбит лапой Овиата. Потом он увидел свое собственное тело на коленях у Клема, потом — лестницу, по которой поднималась Юдит.

И вот перед ним возникла комната на втором этаже, а в ней круг, а в круге — его брат; у границы круга стояла на коленях их мать.

— Це. Лес. Ти. На, — сказал Бог. — Це. Лес. Ти. На.

Эти отрывистые слоги сорвались с губ Сартори, но голос принадлежал не ему. Юдит уже поднялась на лестничную площадку, и теперь ей было ясно видно его лицо. Оно все еще было мокрым от слез, но утратило всякое выражение. Никогда ей не доводилось видеть столь бесстрастных черт. Он был оболочкой, которую наполнила чья-то чужая душа.

— Дитя мое? — спросила Целестина.

— Скорее отойди от него, — прошептала Юдит.

Целестина поднялась на ноги.

— У тебя совсем больной голос, дитя мое, — сказала она.

— Я. Не. Дитя! — яростно выплюнули губы Сартори.

— Ты хотел, чтобы я утешила тебя, — сказала Целестина. — Так позволь же мне сделать это.

Сартори поднял глаза, но в них светился не только его взор.

— Отойди. От. Меня.

— Я хочу обнять тебя, — сказала Целестина и шагнула внутрь круга.

Гек-а-геки на площадке были охвачены ужасом. Их осторожное отступление превратилось в панический танец. Они стали биться головами о стену, словно предпочитая лишиться своих мозгов, лишь бы не слышать голоса, исходившего из уст Сартори.

— Отойди. От. Меня. Отойди. От. Меня. Отойди. От. Меня.

Целестина вновь опустилась на колени, на этот раз совсем рядом с Сартори. Но когда она заговорила, то обратилась она не к сыну, а к отцу — к Богу, который заманил ее в город злодейств и беззаконий.

— Позволь мне обнять Тебя, моя любовь, — сказала она. — Позволь мне обнять Тебя, как Ты обнимал меня когда-то.

— Нет! — взвыл Хапексамендиос, но члены Его сына отказались прийти ему на помощь.

Отчаянные протесты вновь и вновь срывались с губ Его сына, но Целестину это не остановило. Она обвила руками обоих — тело Сартори и вселившийся в него дух.

Бог застонал — столь же жалобно, сколь и устрашающе.

В Первом Доминионе Миляга увидел, как молнии над головой Отца слились в единый сноп огня и устремились в небо, словно ослепительный метеор.

Во Втором Доминионе Чика Джекин увидел, как стена Просвета озарилась яркой вспышкой, и упал на кремнистую землю, подумав, что это летит огненная ракета победы.

Богини в Изорддеррексе были не так наивны и успокоили свои воды, чтобы не навлечь на себя смертоносную молнию. Все дети притихли, все ручейки и лужицы застыли в полной неподвижности. Но огонь был направлен не в Них и пронесся над городом, не причинив ему никакого вреда, затмевая своим блеском свет Кометы.

* * *

Когда метеор скрылся из виду, Миляга вновь повернулся к Отцу.

— Что Ты сделал? — спросил он.

Дух Бога возвратился из Пятого Доминиона, и в глазах у Него зажглись злобные огоньки.

— Я послал огонь, чтобы спалить эту шлюху, — сказал Он. Голос Его снова раздавался из многочисленных глоток.

— Почему?

— Потому что она осквернила тебя… из-за нее ты стал стремиться к любви…

— Разве это так плохо?

— Невозможно строить города с любовью в сердце, — сказал Хапексамендиос. — Невозможно свершать великие дела. Это слабость.

— А как насчет Низи Нирваны? — спросил Миляга. — Это что, тоже слабость?

Он упал на колени и приложил к земле свои призрачные ладони. Они не обладали здесь никакой силой, а иначе бы он стал копать землю руками. Дух его также был бессилен. Тот же самый барьер, который не подпускал его к Отцу, преграждал ему путь и в подземный мир Первого Доминиона. Но голос по-прежнему был ему подвластен.

— Кто произносил эти слова, Отец? — спросил он. — Кто говорил: Низи Нирвана?

— Забудь о том, что ты их вообще слышал, — ответил Хапексамендиос. — Шлюхи больше нет. Все кончено.

Миляга сжал в ярости кулаки и принялся бить ими по земле.

— Ты там ничего не найдешь, кроме Меня, — продолжали тысячи глоток. — Моя плоть — повсюду… Мое тело — это мир, а мир — это Мое тело…

* * *

Когда метеор появился в Четвертом Доминионе, Тик Ро уже закончил свою триумфальную пляску и сидел на краю круга, ожидая, когда появятся первые любопытные и подойдут к нему с расспросами. Подобно Чике Джекину, он решил, что это звезда, призванная возвестить победу, и поднялся на ноги, чтобы оказать ей достойную встречу. В своем намерении он был не одинок. Несколько людей, собравшихся у подножия холма, заметили вспыхнувшее над Джокалайлау сияние и разразились аплодисментами, приветствуя приближающийся метеор. В Ванаэфе ненадолго наступил полдень; потом засверкали башни Паташоки, и вновь наступила темнота. Метеор скрылся в только что появившемся у стен города облаке тумана, которое окутывало первый безопасный проход между Доминионом зелено-золотых небес и тем миром, где они обычно бывают голубыми.

Два похожих облака тумана сгустились и в Клеркенуэлле — одно к юго-западу от Гамут-стрит, а другое — к северо-востоку. В тот момент, когда метеор покинул Четвертый Доминион, второе из них вспыхнуло ослепительным светом. Зрелище это не осталось незамеченным. Поблизости бродило несколько призраков, и хотя они не знали, что предвещает это сияние, они ощутили надвигающуюся опасность и двинулись к дому, чтобы поднять тревогу. Однако не успели эти медлительные создания одолеть и половины дороги, как туман расступился, и огонь Незримого появился на ночных улицах Клеркенуэлла.

Первым увидел его Понедельник, незадолго до этого вновь занявший наблюдательный пост у двери. Из темноты доносились панические визги остатков воинства Сартори, но в тот самый момент, когда он шагнул через порог, чтобы отогнать их, темнота уступила место яркому свету.

Со своего места на верхней ступеньке Юдит увидела, как Целестина поцеловала своего сына в губы, а потом с неожиданной силой подняла его безжизненное тело и бросила за пределы круга. То ли падение, то ли приближающийся огонь вернули Сартори к жизни, и он попытался встать на ноги, качнувшись навстречу своей матери. Но он не успел снова уткнуться лицом в ее грудь, ибо огонь наконец-то достиг своей цели.

Окно взорвалось ослепительны облаком осколков, и комната наполнилась нестерпимым сиянием. Юдит сбило с ног, но ей удалось уцепиться за перила и задержаться на площадке еще на одну долю секунды. Она успела увидеть, как Сартори вскинул руки, пытаясь защитить лицо, а Целестина приняла огонь в широко раскинутые объятия. Тело ее было мгновенно пожрано пламенем, которое, без сомнения, спалило бы весь дом дотла, если бы не слишком большая сила инерции. Сокрушив стену, метеор полетел дальше — по направлению к другому облаку тумана.

— Что это за херня такая? — спросил снизу Понедельник.

— Это Бог, — ответила Юдит.

* * *

В Первом Доминионе Хапексамендиос поднял свою уродливую голову. Хотя Ему не было нужды прибегать к помощи глаз — Его глаза были повсюду, — какая-то неосознанная память о тех временах, когда тело было Его единственным жилищем, заставила Его обернуться.

— Что это такое? — сказал Он.

Миляга пока не видел огня, но слышал отдаленный гул, возвещающий его приближение.

— Что это такое? — снова повторил Хапексамендиос.

Не дожидаясь ответа, Он принялся лихорадочно развоплощаться. Миляга и боялся этого момента, и ждал его. Боялся — потому что тело, породившее огонь, вне всякого сомнения, должно было стать конечной целью его полета. Ждал — потому что только его распад мог позволить ему снова отыскать Пая. Барьер вокруг тела Хапексамендиоса стал постепенно слабеть, и хотя Пай по-прежнему не показывался, Миляга направил свои мысли на то, чтобы проникнуть внутрь гиганта. Однако, несмотря на Свое смятение, Хапексамендиос по-прежнему был на страже, и стоило Миляге приблизиться, как он тут же был пойман в тиски Его воли.

— Что это такое? — спросил Бог в третий раз.

Надеясь, что ему удастся выиграть еще несколько драгоценных секунд, Миляга ответил правду.

— Имаджика — это круг, — сказал он.

— Круг?

— Это твой огонь, Отец. Он возвращается.

Хапексамендиос мгновенно понял все значение слов Миляги и ослабил хватку, устремив все силы на Свое развоплощение.

Неуклюжее тело стало распадаться, и в центре его Миляга заметил Пая. На этот раз мистиф также увидел его. Он забился, пытаясь выпутаться из окружающего хаоса, но прежде чем Миляга окончательно вырвался из плена, земля под мистифом расступилась. Он вскинул руки, чтобы ухватиться за божественное тело, но оно разлагалось слишком быстро. Земля зияла под ним огромной могилой, и, бросив на Милягу последний, отчаянный взгляд, Пай-о-па исчез из виду.

Миляга закинул голову и застонал, но звук его скорби был заглушен яростным воем его Отца. Тело Хапексамендиоса билось в неистовых судорогах, стараясь ускорить свой собственный распад.

И вот появился огонь. В ту ничтожную долю секунды, пока он приближался, Миляге показалось, что он видит в нем лицо своей матери, сотканное из частиц пепла. Глаза и рот ее были широко раскрыты. Она неудержимо неслась навстречу Богу, который изнасиловал, отшвырнул и в конце концов убил ее. Но это было лишь краткое видение. Потом оно исчезло, и огонь поразил своего создателя.

Дух Миляги метнулся в сторону со скоростью мысли, но его Отец (Мое тело — это мир, а мир — это Мое тело) был бессилен что-либо сделать. Его уродливая голова треснула, и брызнувшие во все стороны осколки черепа были пожраны огнем, который тут же устремился вниз, испепеляя Его сердце и внутренности, проникая во все уголки Его тела, до самых кончиков пальцев.

В тот же миг каждая улица Его города содрогнулась. Волны распада понеслись по Доминиону, словно круги от упавшего в воду камня. Миляге было нечего бояться этой катастрофы, но зрелище показалось ему ужасным. Этот город был его Отцом, и ему не доставляло никакого удовольствия смотреть, как разлагается и истекает кровью подарившее ему жизнь тело. Величественные башни рушились. Украшавший их орнамент стекал на землю маленькими водопадами в стиле рококо. Их своды, не в силах больше поддерживать иллюзию камня, оседали вниз горами живой плоти. Улицы дыбились, превращаясь в мясо. Дома сбрасывали с себя костлявые крыши. Но несмотря на все эти разрушения, Миляга по-прежнему держался неподалеку от места, где был сожжен его Отец, лелея призрачную надежду отыскать в этом водовороте Пай-о-па. Но похоже, Своим последним сознательным актом Хапексамендиос решил разлучить влюбленных окончательно и бесповоротно. Он разверз землю и похоронил мистифа в могиле Своего распада, чтобы Миляга никогда не смог его найти.

Примирителю оставалось только покинуть разлагающийся Доминион, что он и сделал, отправившись обратно тем путем, которым вернулся огонь. По дороге масштабы свершившегося стали более очевидны. Если бы всех мертвецов за всю историю земли бросили бы гнить здесь, в Первом Доминионе, то и тогда зрелище их остовов не смогло бы сравниться с тем, что открылось Миляге. Ведь мертвое тело Хапексамендиоса никогда не сможет превратиться в перегной и дать начало новой жизни. Оно и было землей. Оно и было жизнью. И теперь, после его кончины, не осталось ничего, кроме падали, которая во веки вечные будет заполнять этот Доминион.

Впереди появилось облако тумана, отделяющее предместья города от Пятого Доминиона. Миляга благодарно нырнул в него, возвращаясь на скромные улочки Клеркенуэлла. Конечно, по сравнению с тем городом, который он оставил, они казались серыми и скучными. Но он знал, что в воздухе их стоит сладкий запах древесного сока, и радостно приветствовал шум мотора, донесшийся с Холборна или Грейз Инн-роуд, где какой-то смышленый парень, поняв, что самое худшее осталось позади, уже отправился по своим делам. Судя по времени суток, дела эти вряд ли были законными, но Миляга все равно пожелал водителю успеха. Доминион был спасен и для святых, и для воров.

Он не стал медлить у перевалочного пункта и с максимальной скоростью, которую он только мог выжать из своих обессиленных мыслей, устремился к дому 28 по Гамут-стрит где у подножия лестницы его ожидало едва живое тело.

* * *

Несмотря на предостерегающий крик Клема, Юдит не стала ждать, пока рассеется дым, и вошла в Комнату Медитации.

У порога в предсмертных судорогах подергивались гек-а-геки, но причиной этого был не огонь Хапексамендиоса, а состояние их хозяина. Найти его оказалось несложно. Он лежал неподалеку от того места, куда бросила его Целестина.

Вспышка настигла его как раз в тот момент, когда он приподнялся, чтобы вновь повернуться к кругу, и это предрешило его участь. Каждый квадратный дюйм его кожи был опален огнем, убившим его мать. Клочья одежды прилипли к вздувшейся волдырями спине, волосы сгорели, лицо было покрыто запекшейся черной коркой. Но, подобно своему исполосованному брату, он все еще держался за жизнь. Пальцы его все еще царапали доски, а губы все еще двигались, обнажая зубы, блестевшие не менее ярко, чем когда Юдит увидела у него на лице отвратительную усмешку смерти. Даже в мускулах его сохранилась кое-какая сила, и когда его полные кровавых слез глаза заметили Юдит, он умудрился перекатиться на свою обугленную спину и использовать охватившие его судороги, чтобы ухватиться за нее и притянуть вниз.

— Моя мать…

— Ее больше нет.

На лице его появилось озадаченное выражение.

— Но почему? — сказал он, сотрясаясь в конвульсиях. — Она… хотела этого. Почему?

— Для того чтобы быть в огне, когда он сожжет Хапексамендиоса, — ответила Юдит.

Он покачал головой, не понимая, о чем она говорит.

— Как… это… возможно? — прошептал он.

— Имаджика — это круг, — ответила она.

Он вгляделся в ее лицо, пытаясь разгадать заданную ей загадку.

— Огонь вернулся к тому, кто его послал.

Теперь на глазах его забрезжило понимание. Как бы ни были велики его мучения, боль от ее слов была еще сильнее.

— Он умер? — спросил он.

Она хотела было ответить, что надеется на это от всей души, но в последний момент сдержалась и молча кивнула.

— И моя мать? — продолжал Сартори. Конвульсии его прекратились, а голос стал ровным. — Я один, — сказал он совсем тихо.

В этих последних словах прозвучала такая бездонная тоска, что она отдала бы все на свете за возможность его утешить. Она не хотела прикоснуться к нему, опасаясь причинить ему боль, но, с другой стороны, не делая этого, она могла доставить ему еще большие страдания. С огромной осторожностью она дотронулась до его руки.

— Ты не один, — сказал она. — Я здесь.

Он не ответил на ее утешения — возможно, даже не услышал их. Мысли его были заняты другим.

— Я не имел права даже пальцем его трогать, — сказал он тихо. — Человек не должен поднимать руку на своего брата.

Не успел он выдавить из себя эти слова, как снизу донесся тихий стон, за которым последовал радостный крик Клема и исступленные вопли Понедельника.

«Босс ооо Босс ооо Босс!»

— Слышишь? — спросила Юдит.

— …да…

— Такое чувство, что ты рановато его похоронил.

Странный тик исказил мускулы его рта, и лишь мгновение спустя она поняла, что это останки улыбки. Она подумала, что он радуется тому, что Миляга жив, но ее источник оказался куда более горьким.

— Меня это уже не спасет, — сказал он.

Он положил руку на живот и стал яростно мять свои обугленные мускулы. Тело его вновь забилось в судорогах, а на губах запузырилась кровь, и он поднес другую руку ко рту, словно желая скрыть это. Потом, как ей показалось, он сплюнул кровь в ладонь и протянул ей руку.

— Возьми, — сказал он, разжимая кулак.

Она почувствовала, как что-то упало в ее руку, но не отвела глаз от его лица, которое стало медленно поворачиваться в сторону круга. Еще до того, как взгляд его остановился, она поняла, что он уже больше никогда на нее не посмотрит. Она стала называть его ласковыми именами, сказала, что всегда хотела быть только с ним и останется с ним навечно, лишь бы он посмотрел на нее еще раз, лишь бы он не умирал.

Но все слова ее были напрасны. Как только глаза его отыскали круг, жизнь оставила его. Его последний взгляд был устремлен не на нее, а на место, в котором он был рожден.

У нее на ладони, перепачканное кровью, лежало синее яйцо.

Через некоторое время она встала на ноги и вышла на площадку. Тела Миляги нигде не было видно. У подножия лестницы стоял Клем. Его заплаканное лицо озаряла улыбка. Он поднял на нее глаза, когда она начала спускаться вниз.

— Сартори?

— Он мертв.

— Целестина?

— Ее больше нет, — сказала она.

— Но ведь все кончилось, верно? — спросила Хои-Поллои. — Мы будем жить, да?

— Да, — сказал Клем. — Миляга видел смерть Хапексамендиоса.

— А где он сам-то?

— Вышел на улицу, — сказал Клем.

— Как он?

— Еще двадцать жизней проживет, пидор везучий, — ответил ей Тэй.

Спустившись, она положила руки на плечи хранителей Миляги, а потом пересекла холл и вышла на крыльцо. Миляга стоял посреди улицы, завернувшись в одну из простыней Целестины. Опираясь на Понедельника, он смотрел на дерево, растущее рядом с двадцать восьмым номером. Большая часть листвы обуглилась, но кое-какие ветки еще зеленели и покачивались от легкого ветерка. После такого долгого застоя даже это еле заметное дуновение было радостью — простое, но неоспоримое доказательство того, что Имаджика выжила и вновь начала дышать.

Она не решалась подойти к нему, чтобы ненароком не помешать его размышлениям, но примерно через полминуты он сам посмотрел в ее сторону, и хотя лицо его было освещено лишь светом звезд да угасающими язычками пламени, которые лизали края дыры в стене дома, его улыбка показалась ей такой же приветливой и лучезарной, как и в прежние времена. Однако, сойдя с крыльца и приблизившись, она заметила, какой измученный у него вид и какую боль причиняют ему раны.

— Опять неудача, — сказал он.

— Имаджика едина, — ответила она. — Какая же это неудача?

Он отвел глаза и посмотрел в беспокойно трепещущую темноту.

— Призраки по-прежнему здесь, — сказал он. — Я поклялся им, что сумею освободить их, и не сумел. А ведь из-за этого я и отправился тогда с Паем в путешествие — чтобы помочь Тэйлору найти выход…

— Может быть, его вообще нет, — раздался голос у них за спиной.

Клем вышел на крыльцо, но говорил не он, а Тэйлор.

— Я обещал тебе найти ответ, — сказал Миляга.

— Что ж, один ответ ты уже нашел. Имаджика — это круг, и вырваться из него невозможно. Мы так и будем двигаться по нему, раз за разом. Это не так уж плохо, Миляга. Что есть, то и есть, и этого достаточно.

Миляга снял руку с плеча Понедельника и отвернулся — от дерева, от Юдит, от ангелов на крыльце. Ковыляя на середину улицы, низко склонив голову, он ответил Тэю, но так тихо, что никто, кроме ангелов, не мог его услышать.

— Этого недостаточно, — сказал он.

Глава 61

1

Для оставшихся в живых обитателей дома № 28 по Гамут-стрит первые дни, которые последовали за летним солнцестоянием, в своем роде оказались даже более странными, чем то, что им предшествовало. Вернувшийся к своим повседневным делам мир, казалось, даже не подозревал о том, что совсем недавно его судьба висела на волоске, а если сейчас он и почувствовал какую-то перемену в своем состоянии, то скрывал это очень умело. Чередующиеся ливни и засухи, которые предшествовали Примирению, уже наутро уступили место мелкому дождичку и тепловатому солнцу обычного английского лета, умеренность которого послужила образцом для поведения общества в последующие недели. Иррациональные вспышки насилия, одно время превратившие каждый угол и перекресток в настоящее поле боя, немедленно прекратились. Толпы ожидающих откровения лунатиков, которых Юдит с Понедельником видели во время своей поездки в Поместье, уже не бродили ночами по улицам и не вперяли вопросительные взоры в звезды.

Возможно, в любом другом городе таинственные облака тумана были бы вскоре обнаружены и стали известны всему миру. Появись они в Риме, а не в Клеркенуэлле, Ватикан бы провозгласил о них уже через неделю. Появись они в Мехико, и бедняки устремились бы в них еще быстрее, надеясь на лучшую жизнь в новом мире. Но Англия! О, добрая старая Англия… Никогда у нее не было особой склонности к мистике, и теперь, когда все маги и заклинатели, кроме разве что самых ничтожных, были убиты Tabula Rasa, некому было начать работу по освобождению умов от догм и цепей повседневности.

И все же нельзя было сказать, что никто не обращал на туманы внимания. Животный мир города почуял, что что-то произошло, и двинулся в Клеркенуэлл. Сбежавшие от хозяев собаки, которые собирались в окрестностях Гамут-стрит, чтобы полаять на привидений, а потом были распуганы воинством Сартори, теперь появились снова, принюхиваясь к необычным запахам. Изредка приходили любопытные кошки, чтобы жалобно помяукать в сумерках. Не было недостатка в птицах и пчелах, которые дважды в течение трех последовавших за Примирением дней собирались вокруг туманов такими же гигантскими стаями, которые Юдит и Понедельник видели около Убежища. Через некоторое время, обнаружив источник ароматов и магнитных полей, которые привели их в Клеркенуэлл, все эти скопления исчезали, чтобы начать новую жизнь под небесами Четвертого Доминиона.

* * *

Но если никто из двуногих обитателей земли не счел нужным появиться в Четвертом Доминионе, то в обратном направлении кое-какое движение все же наблюдалось. Через неделю с небольшим после Примирения на крыльце дома № 28 появился Тик Ро. Представившись Клему и Понедельнику, он изъявил желание увидеть Маэстро. Дом на Гамут-стрит, обставленный трофеями, добытыми во время последних набегов Клема и Понедельника на окрестные жилища, казался куда более комфортабельным, чем его каморка в Ванаэфе, но нельзя было не почувствовать, насколько хрупок еще этот уют. Хотя трупы гек-а-геков были вынесены и похоронены рядом со своим хозяином среди густой травы Шиверик-сквер, хотя парадная дверь была залатана, а пятна крови вытерты, хотя Комната Медитации была приведена в порядок, а камни, каждый в отдельности, были завернуты в простыни и убраны под замок, дом по-прежнему был полон теми событиями, которые в нем произошли, — смертями, любовными сценами, воссоединениями и откровениями.

— Ты живешь посреди урока истории, — сказал Тик Ро, усаживаясь у постели Миляги.

Примиритель поправлялся, но даже при его необычайных способностях к быстрому выздоровлению, этот процесс обещал затянуться надолго. Он спал по двадцать часов в день, а остальные четыре часа почти все время лежал на своем матрасе.

— Ты выглядишь так, словно повидал немало войн, мой друг, — задумчиво заметил Тик Ро.

— Больше, чем мне хотелось бы, — слабым голосом ответил Миляга.

— Чую запах Ин Ово.

— Гек-а-геки, — сказал Миляга. — Не бойся, они уже подохли.

— Им удалось прорваться во время ритуала?

— Нет, все не так просто. Спроси у Клема. Он тебе расскажет всю историю от начала до конца.

— Не хочу обижать твоих друзей, — сказал Тик Ро, доставая из кармана целлофановый пакет с сосисками и солеными огурцами, — но я предпочел бы, чтобы ты рассказал мне сам.

— Знаешь, с меня и так уже довольно, — сказал Миляга. — Я не хочу ничего вспоминать.

— Но ведь мы победили, — сказал Тик Ро. — Разве не стоит это отпраздновать?

— Празднуй с Клемом, Тик. А мне надо поспать.

— Как пожелаешь, как пожелаешь, — сказал Тик Ро, направляясь к двери. — Да, кстати, ты не будешь возражать, если я задержусь у вас на несколько деньков? В Ванаэфе уже полно желающих совершить большое турне по Пятому Доминиону, и я вызвался показать им достопримечательности. Но так как я их пока и сам не видел…

— Будь моим гостем, — сказал Миляга. — И прости, если я не источаю благодушия…

— Никаких извинений, — сказал Тик Ро. — Я ухожу, а ты спи.

По совету Миляги, Тик Ро принялся вечером донимать вопросами Клема и Понедельника, пока не услышал от них всю историю.

— Так когда же я увижу гипнотическую Юдит? — спросил он по окончании рассказа.

— Не уверен, что это вообще произойдет, — сказал Клем. — После того как мы похоронили Сартори, она сюда уже не вернулась.

— Так где же она?

— Где бы она ни была, — скорбно сказал Понедельник, — Хои-Поллои она увела с собой. Вот такие дела, ядрена вошь.

— А теперь послушай меня, — сказал Тик Ро. — Я всегда легко находил общий язык с женщинами. Предлагаю тебе сделку. Если ты покажешь мне город — снаружи и изнутри, — то я тебе точно таким же образом покажу несколько симпатичных барышень.

Рука Понедельника выскочила из кармана, где она ощупывала следствие долгой разлуки с Хои-Поллои, и ухватила ладонь Тик Ро, еще до того как тот успел ее протянуть.

— Решено, дружище, — сказал Понедельник. — Будет тебе экскурсия.

— А что насчет Миляги? — спросил Тик Ро у Клема. — Он тоже томится по женскому обществу?

— Нет, он просто устал. Скоро он придет в норму.

— Что-то я в этом не уверен, — сказал Тик Ро. — У него вид человека, который с радостью бы отправился на тот свет.

— Не говори так.

— Это не я, это он так говорит, Клемент. И мы все об этом знаем.

* * *

Энергия и шум, которые Тик Ро принес с собой в дом, только подчеркнули справедливость этих слов. Дни шли, превращаясь в недели, а настроение Миляги все не улучшалось. Он, по выражению Тика Ро, томился, и Клем начал чувствовать себя, как во время последней болезни Тэйлора. Любимый человек ускользал, а он ничего не мог с этим поделать. А с Милягой не было даже тех кратких передышек, которые бывали у них с Тэйлором, когда они вспоминали старые добрые времена и боль немного отступала. Миляге не нужны были ни фальшивые утешения, ни улыбки, ни сочувствие. Он хотел лишь лежать на своем матрасе, постепенно становясь таким же белым, как и его простыни. Иногда ангелы слышали, как во сне он начинал говорить на неведомых языках — как когда-то в присутствии Тэйлора. Но с уст его срывалась какая-то невнятная чепуха — бессмысленный бред сознания, которое блуждает по незнакомым странам без карты.

Тик Ро пробыл с ними целый месяц. Вместе с Понедельником он уходил из дома на заре, а возвращался за полночь. Его любознательность была неутолимой, а склонность к наслаждениям не знала никаких границ. Ему нравилось все: пирог с угрями и английское пиво, Угол Ораторов^[93] в воскресный полдень и привидение Джека-Потрошителя в полночь, собачьи бега и джаз, жилеты, изготовленные в Сэвайл Роу, и женщины, подцепленные на Кингз Кросс. Что же касалось Понедельника, то по его физиономии было видно, что боль от разлуки с Хои-Поллои вылечена весьма радикальными средствами. Когда Тик Ро в конце концов объявил, что ему настало время возвращаться в Четвертый Доминион, парень чуть не сошел с ума от горя.

— Не бери в голову, — сказал Тик Ро. — Я вернусь. И не один.

Прежде чем отправиться, он явился к Миляге с предложением.

— Пошли со мной в Четвертый, — сказал он. — Настало время тебе посмотреть на Паташоку.

Миляга покачал головой.

— Но ведь ты не видел Мерроу Ти-Ти, — протестующе воскликнул Тик.

— Я прекрасно понимаю, что ты пытаешься сделать, Тик, — сказал Миляга, — и я тебе за это очень благодарен, честное слово. Но я больше не хочу видеть Четвертый Доминион.

— Что же ты тогда хочешь увидеть?

Ответ оказался очень простым:

— Ничего.

— Кончай, Миляга, — сказал Тик Ро. — Это уже начинает надоедать. Ты ведешь себя так, будто все потеряно.

— Для меня — да.

— Она вернется, вот увидишь.

— Кто?

— Юдит.

Миляга чуть было не рассмеялся.

— Не Юдит я потерял, — сказал он.

Тик Ро осознал свою ошибку и впервые в жизни не нашелся, что ответить. Все, что он смог выдавить из себя, было короткое «кхгм».

Миляга же впервые за прошедший месяц по-настоящему посмотрел на своего гостя.

— Тик, — сказал он, — я хочу сказать тебе что-то, что я никому еще не говорил.

— Да?

— Когда я был в Городе моего Отца… — Он запнулся, словно на этом желание себя исчерпало, но потом начал снова. — Когда я был в Городе моего Отца, я видел там Пай-о-па.

— Живого?

— Но ненадолго.

— Господи, как же он умер?

— Земля под ним разверзлась.

— Это ужасно, ужасно.

— Теперь ты понимаешь, почему я не чувствую себя победителем?

— Да, понимаю. Но, Миляга…

— Кончай свои уговоры, Тик.

— …такие перемены носятся в воздухе. Может быть, в Первом Доминионе происходят не меньшие чудеса, чем в Изорддеррексе. Это вполне возможно.

Прищурившись, Миляга наблюдал за своим мучителем.

— Ты же помнишь, Эвретемеки были в Первом Доминионе задолго до Хапексамендиоса, — продолжал Тик. — И они творили чудеса, налагали заклятия. Может быть, эти времена вернулись. Земля ведь не забывает. Люди забывают. Даже Маэстро забывают. Но земля? Нет, никогда.

Он встал.

— Пошли вместе со мной к переходу, — сказал он. — Давай отправимся на поиски самих себя. Вреда от этого не будет. Если у тебя ноги не ходят, я тебя понесу.

— В этом нет необходимости, — сказал Миляга и, отбросив простыни, встал с постели.

* * *

Хотя август еще не начался, начало лета было отмечено такими эксцессами, что запасы тепла преждевременно подошли к концу, и когда Миляга в сопровождении Тика и Клема вышел на Гамут-стрит, на пороге его встретил настоящий осенний холодок. Через два дня после Примирения Клем нашел туман, ведущий в Первый Доминион, но не воспользовался им. После того, что он слышал о теперешнем состоянии города Незримого, у него не было никакого желания видеть эти ужасы собственными глазами. Туман прятался под сводами крытой аркады позади пустующего делового здания менее чем в полумиле от дома. Высотой облако не превышало два человеческих роста и медленно клубилось в темном углу пустого двора, не привлекая ничьего внимания.

— Я пойду первым, — сказал Клем Миляге. — Ведь мы по-прежнему твои ангелы-хранители.

— Вы и так сделали больше чем достаточно, — ответил Миляга. — Оставайся здесь, мы скоро вернемся.

Клем не стал спорить и отступил в сторону, пропуская Маэстро в туман. Миляга уже много раз переходил из Доминиона в Доминион и привык к той короткой потере ориентировки, которая обычно сопровождала этот процесс. Но ничто, даже те ночные кошмары, которые преследовали его после Примирения, не могло подготовить его к тому, что ожидало их по другую сторону тумана. Тик Ро, который всегда был человеком быстрых ответных реакций, расстался с содержимым своего желудка, едва лишь запах разложения донесся до них сквозь туман, и хотя он и продолжал ковылять за Милягой, решившись сопровождать его в этом путешествии до конца, глаза он закрыл после первого же взгляда.

Доминион разлагался от горизонта до горизонта. Повсюду была падаль и только падаль — гнойные озера и вспучившиеся холмы падали. В небесах, которых Миляга почти не видел, путешествуя по городу своего Отца, облака цвета застарелых синяков частично скрывали две желтоватых луны, освещавших такое омерзительное месиво, что самый ненасытный стервятник в Квеме предпочел бы голодать всю жизнь, чем съесть хотя бы кусочек.

— Это был Божий Град, Тик, — сказал Миляга. — Это был Мой Отец. Незримый. Хапексамендиос.

Во внезапном порыве ярости он принялся отдирать руки Тика, прикрывавшие лицо.

— Смотри же, черт тебя побери, смотри! Расскажи мне еще о чудесах, Тик! Ну же, давай! Рассказывай! Рассказывай!

* * *

Когда они покинули Первый Доминион и вышли из туманного облака, Тик не пошел домой вместе с Клемом и Милягой. Он сказал, что ему надо побыть немного на родной земле и что он вернется, как только придет в себя, и удалился прочь, пробормотав напоследок несколько невнятных извинений. Через три дня он и в самом деле вновь объявился на пороге дома № 28 — все еще немного бледный и по-прежнему слегка смущенный. Миляга встретил его на ногах. После возвращения из Первого Доминиона он отменил свой постельный режим, хотя настроение его не улучшилось, а, скорее, стало более нервным и беспокойным. Как он объяснил Тику, кровать перестала быть для него убежищем. Стоило ему закрыть глаза, как бойня Первого Доминиона вновь возникала перед ним во всех мельчайших подробностях, и заснуть он мог, только доведя себя до такого изнеможения, когда промежуток между укладыванием головы на подушку и черной ямой забвения оказывался равным нулю.

К счастью, Тик Ро привез с собой развлечение в виде группы восьми туристов из Ванаэфа, которые жаждали ознакомиться с обычаями и достопримечательностями Пятого Доминиона. Однако прежде чем начать экскурсию, они мечтали засвидетельствовать свое почтение великому Примирителю, что и было сделано посредством тягостно долгих речей, которые они зачитали по бумажке, после чего состоялось вручение даров: копченого мяса, ароматических масел, небольшого изображения Паташоки, выполненного из крыльев зарзи, и сборника эротических стихотворений сестры Плутеро Квексоса.

В течение следующих недель группы продолжали прибывать постоянно, и Тик признался Миляге, что новая профессия приносит ему немалый доход. Проведите праздник в городе Сартори! — таков был его рекламный лозунг, и чем больше удовлетворенных клиентов возвращалось в Ванаэф с рассказами о пирогах с угрями и Джеке-Потрошителе, тем больше желающих записывалось к нему на экскурсию. Конечно, он понимал, что это не может длиться вечно. Скоро делом займутся профессиональные туристические агентства из Паташоки, и он будет разбит по всем пунктам, кроме, правда, одного: только он может гарантировать аудиенцию, пусть даже и очень короткую, с самим Маэстро Сартори.

Миляга понял, что приближается время, когда Пятый Доминион будет вынужден признать, что он примирен. Первые несколько посетителей из Ванаэфа и Паташоки вполне могут остаться незамеченными, но когда сюда приедут их друзья и друзья их друзей — существа, размеры и внешний вид которых не могут не привлечь внимания, — жители этого Доминиона уже не смогут закрывать глаза на случившееся. Пройдет совсем немного времени, и Гамут-стрит превратится в священную дорогу, по которой путешественники будут двигаться в обоих направлениях. А когда это произойдет, дом станет непригодным для житья. Ему, Клему и Понедельнику придется покинуть двадцать восьмой номер, освобождая место восхищенным паломникам, которые придут поклониться святыне.

Когда этот день наступит, он будет вынужден принять важное решение. Стоит ли ему подыскать себе какое-нибудь убежище здесь, в Британии, или покинуть остров и отправиться в страну, куда не заносила его ни одна из многочисленных жизней? В одном он был уверен: он никогда не вернется ни в Четвертый Доминион, ни в те, что лежат за ним. Правда, он так и не увидит Паташоки, но правда и то, что на всем белом свете было только одно существо, в компании которого ему хотелось бы побывать в этом городе, а теперь его уже нет в живых.

* * *

Не менее странные и ответственные времена наступили после Примирения и для Юдит. Она оставила дом на Гамут-стрит, подчиняясь внезапному импульсу, и была уверена, что рано или поздно туда вернется. Но чем больше времени проходило, тем труднее начинало казаться будущее возвращение. Только после похорон Сартори она в полной мере ощутила, насколько глубока ее скорбь. Но каким бы ни был источник ее чувств к нему, она ни о чемне сожалела. Ее преследовало только чувство утраты. Ночь за ночью она просыпалась в маленькой квартирке, которую они сняли вдвоем с Хои-Поллои (ее старая квартира была слишком полна воспоминаний), от одного и того же ужасного сна. Во сне она карабкалась по лестнице дома на Гамут-стрит, чтобы помочь охваченному огнем Сартори, но, несмотря на все усилия, так и не могла одолеть ни одной ступеньки. Во сне она плакала, а когда Хои-Поллои будила ее, на губах у нее были всегда одни и те же слова:

— Не покидай меня. Не покидай меня.

Но он покинул ее навсегда, и рано или поздно ей надо было примириться с этим. Однако он оставил по себе живое воспоминание, и осенью оно заявило о своем присутствии самым недвусмысленным образом. Ей не нравилось, как выглядит ее отражение в зеркале: живот превратился в сияющий матовым блеском купол, груди раздулись, — но Хои-Поллои была всегда готова поддержать ее и утешить, когда в этом появлялась необходимость. Лучшей подруги на эти месяцы нельзя было и желать — верной, практичной и бесконечно любознательной. Хотя поначалу обычаи Пятого Доминиона представляли для нее полную тайну, со временем она ознакомилась со всеми его причудами и эксцентричностями и даже сама почувствовала к ним влечение. Однако такое положение дел не могло тянуться бесконечно долго. Если они останутся в Пятом Доминионе, и у Юдит родится ребенок, то что она сможет ему дать? Воспитание и образование в мире, который в далеком будущем, может, и научится ценить объявившиеся в самом его центре чудеса, но до этого, без сомнения, постарается проигнорировать или отвергнуть те необычайные качества, которыми будет обладать ребенок.

К середине октября она приняла решение. Она покинет Пятый Доминион и отыщет в Имаджике страну, в которой ее ребенок, будь он пророком, меланхоликом или просто маленьким приапом, сможет спокойно расти и процветать. Но, разумеется, чтобы предпринять это путешествие, ей надо будет вернуться на Гамут-стрит или в ее окрестности. Хотя эта перспектива и не была особенно приятной, она решила сделать это как можно скорее, пока она совсем не ослабела от кошмаров и бессонных ночей. Она поделилась своими планами с Хои-Поллои, которая заявила, что будет совершенно счастлива отправиться вместе с Юдит куда угодно. Они быстро подготовили свой отъезд и четыре дня спустя вышли из квартиры в последний раз с небольшой коллекцией ценных безделушек, которые можно будет отдать под залог, когда они окажутся в Четвертом Доминионе.

Вечер был холодным, и вокруг луны, когда она поднялась, появился туманный ореол. В лунном свете поблескивал первый иней. По просьбе Юдит они отправились на Гамут-стрит через Шиверик-сквер, чтобы она могла попрощаться с Сартори. Как его могила, так и могилы Овиатов были тщательно замаскированы Понедельником и Клемом, и ей понадобилось немалое время, чтобы найти место, где он похоронен. Но в конце концов она все-таки отыскала его и провела там около двадцати минут. Хои-Поллои ждала ее у ограды. Хотя на близлежащих улицах было много привидений, Юдит знала, что Сартори никогда не присоединится к их рядам. Он не был рожден — он был сделан, и плоть и душа его были украдены у другого человека. Единственное существование, которое было ему доступно после смерти, — это жизнь в ее памяти и в ребенке. Она не плакала. Все слезы уже были выплаканы, пока она умоляла его остаться. Но она сказала земле, что любила того человека, который в ней зарыт, и попросила ее подарить ему покой в его вечном сне.

После этого вместе с Хои-Поллои они отправились на поиски перевалочного пункта в Четвертый Доминион. Там сейчас будет день, ослепительно яркий день, и она назовет себя другим именем.

* * *

В ту ночь в двадцать восьмом номере было шумно по случаю празднества, устроенного в честь Ирландца, который только что был выпущен из тюрьмы после трехмесячной отсидки за мелкую кражу и заявился на Гамут-стрит в компании Кэрол, Бенедикта и нескольких ящиков ворованного виски, чтобы выпить за свое освобождение. Благодаря туристам Тика Ро дом превратился в настоящую сокровищницу, и не было конца пьяному изучению ее экспонатов, многие из которых так и остались полнейшими загадками для их нового владельца. Миляга веселился не меньше Ирландца, если не больше. После стольких недель воздержания от виски у него закружилась голова, и он принялся отчаянно сопротивляться попыткам Клема вовлечь его в серьезный разговор, несмотря на клятвенные заверения последнего, что дело очень срочное. Только после долгих уговоров он согласился последовать за Клемом в относительно тихий уголок, где ангелы сообщили ему, что Юдит где-то поблизости. Известие это его отчасти протрезвило.

— Она идет сюда? — спросил он.

— Не думаю, — сказал Клем, водя языком по губам, словно ощущал ее приближение по вкусу. — Но она очень близко.

Прихватив с собой Понедельника, Миляга немедленно отправился на улицу. Ни одного живого существа не было видно. Вокруг расхаживали одни лишь призраки, такие же вялые, как всегда, и звуки шумного веселья, доносившиеся из дома, лишь подчеркивали их безрадостность.

— Что-то я ее не вижу, — сказал Миляга Клему, оставшемуся на пороге. — Ты уверен, что она здесь?

Ответил ему Тэй.

— Неужели ты думаешь, я не смогу определить, когда Джуди рядом? Конечно, она здесь.

— В каком направлении? — поинтересовался Понедельник.

В разговор вновь вступил осторожный Клем:

— Может быть, она не хочет нас видеть.

— А я хочу ее видеть, — заявил Миляга. — Хоть выпью с ней за старые добрые времена. Куда идти, Тэй?

Ангелы указали направление, и Миляга двинулся по улице. Понедельник не отставал от него, сжимая в руках бутылку виски.

* * *

Туман, ведущий в Четвертый Доминион, выглядел очень заманчиво — медленная волна серой дымки, которая беспрестанно клубилась на одном месте, так никогда и не разбиваясь о невидимый берег. Прежде чем шагнуть в нее, Юдит подняла глаза на небо. Над головой у нее сияла Большая Медведица. Больше она никогда ее не увидит. Ну хватит прощаться, сказала она самой себе и в сопровождении Хои-Поллои вошла в туман.

В этот момент на улице у них за спиной раздался топот бегущих ног и голос Миляги, который выкрикивал ее имя. Она предвидела, что их присутствие может быть обнаружено, и заранее решила, что делать в таком случае. Ни одна из них не обернулась. Они просто ускорили шаг и постарались побыстрее скрыться в тумане. Он становился все гуще, но примерно через дюжину шагов с другой стороны стал просачиваться дневной свет, а промозглый холод уступил место теплому ветерку. Миляга вновь позвал ее, но впереди раздавался какой-то сильный шум, и крик его был почти заглушен.

В Пятом Доминионе Миляга замер у границы тумана. Он поклялся себе, что никогда больше не покинет землю, но виски ослабило его решимость. Ноги охватил легкий зуд нетерпения.

— Ну, Босс, — сказал Понедельник. — Мы идем или что?

— А для тебя имеет значение, в какую сторону идти?

— Так уж получилось, что имеет.

— Все еще тоскуешь по Хои-Поллои, а?

— Она мне снится, Босс. Что ты будешь делать — каждую ночь косоглазые барышни.

— Ну что ж, — сказал Миляга. — Раз мы пустились в погоню за снами, то это вполне уважительная причина.

— Да-а?

— Вообще-то говоря, только эта причина и существует.

Он взял у Понедельника бутылку и сделал изрядный глоток.

— Пошли, — сказал он, и они нырнули в туман, побежав по земле, которая размягчалась и становилась ярче у них под ногами: асфальт превращался в песок, а ночь — в день.

Впереди мелькнули серые силуэты женщин на фоне павлиньего неба, но тут же вновь исчезли из виду. Сверкание дня все усиливалось, а вместе с ним рос и возбужденный шум голосов, исходивший от большой толпы, которая мельтешила вокруг тумана. Со всех сторон их обступили покупатели, продавцы, воры, и они едва успели заметить пробиравшихся через толкотню женщин. Они устремились за ними с новой энергией, но люди словно сговорились помешать их продвижению, и через полчаса бесплодного преследования, которое в конце концов привело их обратно к толкучке вокруг тумана, они были вынуждены признать, что их перехитрили.

Миляга был раздражен и сердит. Приятное гудение в голове уступило место сильной боли.

— Сбежали, — сказал он. — Давай кончать это дело.

— Эх, ядрена вошь…

— Люди приходят и уходят. Нельзя позволять себе привязываться к кому-нибудь слишком сильно.

— Поздно, Босс, — скорбно сказал Понедельник. — Я уже привязался.

Поджав губы, Миляга покосился на туман. По другую сторону их ожидал промозглый октябрьский холод.

— Знаешь, что я тебе скажу, — произнес он через некоторое время. — Пойдем-ка в Ванаэф и попробуем отыскать Тика Ро. Кто знает, может, он сумеет нам помочь.

Понедельник просиял.

— Ты — герой, Босс. Веди нас!

Миляга приподнялся на цыпочки, пытаясь сориентироваться в толпе.

— Беда в том, что я понятия не имею, где этот поганый Ванаэф, — сказал он.

Он схватил за шиворот ближайшего торговца и спросил у него, как добраться до холма Липпер Байак. Тот указал им направление, и они стали пробираться к краю рынка. Но там им открылся отнюдь не Ванаэф, а вид большого города, окруженного крепостной стеной. Улыбка вновь засияла на физиономии Понедельника, и он выдохнул имя, которое он так часто повторял, словно волшебное заклинание.

— Паташока?

— Да.

— Помнишь, мы ее нарисовали на стене?

— Помню.

— А какая она внутри?

Миляга уставился на бутылку у себя в руке, размышляя о том, пройдет ли охватившее его странное возбуждение вместе с головной болью, или останется.

— Босс?

— Что?

— Я спрашиваю: какая она внутри?

— Не знаю. Никогда там не был.

— Так пошли туда?

Миляга вручил бутылку Понедельнику и вздохнул. Это был ленивый, легкий вздох, после которого на лице его появилась улыбка.

— Ну что ж, мой друг, — сказал он. — Пожалуй, можно и сходить.

2

Так началось последнее странствие по Имаджике Маэстро Сартори, известного также как Джон Фьюри Захария, или Миляга, или Примиритель Доминионов. Собственно говоря, он вовсе не намеревался отправляться в путешествие, но, пообещав Понедельнику, что они найдут девушку его снов, он уже не мог найти в себе силы оставить его и возвратиться в Пятый Доминион. Разумеется, свои поиски они начали с Паташоки, которая стала еще более процветающей, чем раньше, благодаря близости нового Примиренного Доминиона, открывшего новые возможности для бизнеса. Почти целый год Милягу не оставляли мысли о том, как же выглядит Паташока внутри, и, наконец-то оказавшись в стенах города после такого долгого ожидания, он, разумеется, не мог не испытать некоторого разочарования, но беспредельный энтузиазм Понедельника сам по себе представлял любопытнейшее зрелище и служил ему хорошим напоминанием о том изумлении, которое он испытал, впервые оказавшись в Четвертом Доминионе вместе с Паем.

Не найдя женщин в городе, они отправились в Ванаэф в надежде отыскать Тика Ро. Им сообщили, что он в отлучке, но один обладающий острым зрением индивидуум заявил, что видел, как две женщины, по описаниям чрезвычайно напоминавшие Юдит и Хои-Поллои, голосовали на Паташокском тракте. Спустя час Понедельник и Миляга были заняты тем же, и погоня началась всерьез.

Для Маэстро это странствие очень сильно отличалось от предыдущих. В первый раз он путешествовал, не зная, кто он такой, и не в состоянии уловить подлинное значение того, что ему доводилось увидеть и услышать по дороге. Во второй раз он был призраком, который двигался со скоростью мысли от одного члена Синода к другому, и у него не было времени оценить те мириады чудес, мимо которых он пролетал. Но теперь наконец-то у него было и время, и понимание, так что, начав путешествие с некоторой неохотой, он вскоре обрел к нему не меньший вкус, чем его спутник.

Слухи о переменах в Изорддеррексе дошли уже до самых крошечных деревушек, и крушение империи Автарха стало причиной всеобщего ликования. Весть об исцелении Имаджики также распространилась, и когда Понедельник сообщил, откуда они, что он имел обыкновение делать при каждом удобном случае, их приглашали выпить и расспрашивали о райских чудесах Пятого Доминиона. Многие из их собеседников, уже знавших, что дверь, ведущая в тайну, наконец-то распахнулась, собирались посетить Пятый и интересовались, какие подарки захватить им с собой в Доминион, который и так полон чудесами до краев. Когда задавался подобный вопрос, Миляга, обычно препоручавший вести разговоры Понедельнику, неизменно брал слово и говорил:

— Берите с собой свои семейные истории. Берите стихотворения. Берите шутки. Берите колыбельные. Пусть Пятый Доминион знает, какие чудеса здесь творятся.

После таких слов люди обычно окидывали его подозрительный взглядом и говорили, что в их шутках и семейных историях нет ничего чудесного, на что Миляга отвечал:

— Они — это вы. А вы — и есть тот лучший подарок, который можно преподнести Пятому Доминиону.

* * *

— Знаешь, мы могли бы сколотить себе приличное состояние, если бы захватили с собой несколько карт Англии, — заметил однажды Понедельник.

— А нам оно нужно? — спросил Миляга.

— Не знаю, как тебе, Босс, — ответил Понедельник. — А я бы не отказался.

Он прав, подумал Миляга. Они могли бы продать уже тысячи карт, а ведь позади остался еще только один Доминион. С этих карт сняли бы копии, а с копий — новые копии, и каждый рисовальщик неизбежно приукрашивал бы рисунок в меру своего таланта. Эти мысли напомнили ему о его собственном таланте, который он редко использовал для какой-нибудь другой цели, кроме выгоды, и, несмотря на утомительный и тяжкий труд, так и не создал с его помощью ничего по-настоящему ценного. Однако в отличие от тех картин, которые он подделывал, над картами не довлело проклятие оригинала. Копирование только улучшало их: неточности исправлялись, белые пятна заполнялись, легенды^[94] составлялись заново. Но даже после того как все исправления, до мельчайшей детали, бывали внесены, их нельзя было назвать оконченными, потому что их предмет продолжал меняться. Реки становились шире и меняли русло, а то и вовсе высыхали; острова поднимались из океана и вновь погружались в его глубины; даже горы не стояли на месте. По своей природе карты находились в непрерывном развитии, и Миляга, укрепив свою решимость этими рассуждениями, наконец-то собрался взяться за составление карты Имаджики.

* * *

По дороге им приходилось несколько раз встречаться с людьми, которые, не ведая о том, кто их собеседники, хвастались своим знакомством с самым знаменитым сыном Пятого Доминиона, Маэстро Сартори, и рассказывали Миляге и Понедельнику всевозможные истории об этом великом человеке. Истории отличались друг от друга — в особенности, когда речь заходила о его спутнике. Некоторые говорили, что с ним была красивая женщина; другие утверждали, что вместе с ним путешествовал его брат по имени Пай, и лишь очень немногие рассказывали, что видели его в обществе мистифа. Поначалу Понедельник просто сгорал от желания выболтать правду, но Миляга с самого начала настаивал на том, что хочет путешествовать инкогнито, и взял с паренька клятву не выдавать его. Понедельник сдержал свое слово и молчал даже во время рассказов о том, как Маэстро ходил по потолку, как рощи вырастали за одну ночь на том месте, где он спал, и как женщины забеременели, выпив из одной с ним чашки. Сперва Милягу позабавило, что он превратился в героя народных сказаний, но через некоторое время это стало его угнетать. Среди разнообразных версий своей собственной личности он чувствовал себя невидимым привидением, которое незаметно затесалось среди людей, собравшихся послушать рассказы о его героических подвигах, с каждым разом становившиеся все более великолепными и невероятными.

Его отчасти утешало то, что он был не единственным героем подобных басен. Когда они начинали расспрашивать о Юдит и Хои-Поллои, им непременно рассказывали истории о женщинах-колдуньях. После падения Изорддеррекса в Доминионах появилось целое кочевое племя обладающих необычайными способностями женщин. Те ритуалы и заклинания, которые раньше они осмеливались творить лишь у домашнего очага и колыбели, теперь свершались прилюдно. Но если истории о Маэстро Сартори были, как правило, чистейшей выдумкой, то в основе рассказов об этих женщинах лежали действительные события, и Понедельник с Милягой не раз имели возможность в этом убедиться. Так например, в провинции Май-Ке, которая во время первого путешествия Миляги была засушливой степью, они увидели зеленеющие поля, на которых всходил первый за последние шесть лет урожай. Произошло это благодаря женщине, которая учуяла подземную реку и выманила ее на поверхность с помощью специальных молитв и заклинаний. В одном из храмов Л'Имби появилась сивилла, которая, используя только пальцы и слюну, изготовила из твердого валуна скульптурное изображение города, каким, по ее пророчеству, он должен был стать через год. Пророчество ее оказало на верующих такое гипнотическое воздействие, что, выйдя из храма, они принялись уничтожать все лишнее, стремясь привести город в полное соответствие с только что увиденным обликом. В Квеме, куда они отправились в надежде отыскать Скопика, они обнаружили, что на месте ямы, где стояла Ось, возникло озеро. Вода его была кристально чистой, но дна не было видно; в глубине его постоянно зарождались различные живые существа. В основном это были птицы, внезапно поднимавшиеся из воды возбужденными стаями, — вполне оперившиеся и готовые к полету.

Здесь им представился случай встретиться с волшебницей лично, так как женщина, сотворившая эти воды (сотворившая в буквальном смысле этого слова: как объяснили ее приверженки, она мочилась всю ночь напролет), поселилась в почерневшем остове Квемского дворца. В надежде услышать от нее какой-нибудь намек на нынешнее местонахождение Юдит и Хои-Поллои, Миляга отважился войти под сумрачные своды. Создательница озера отказалась выйти на свет, но ответила на его вопрос: нет, таких двух женщин она не видела; да, она может сказать ему, куда они пошли. Она объяснила, что в настоящее время для странствующих женщин существуют только два пути: в Изорддеррекс и обратно.

Поблагодарив ее, Миляга спросил, не может ли он как-нибудь отплатить ей за услугу. Она ответила, что лично от него ей ничего не нужно, но она будет счастлива провести часок-другой в обществе его мальчика. Слегка опечаленный, Миляга вышел и спросил у Понедельника, не рискнет ли он побыть с женщиной наедине. Понедельник сказал, что рискнет, и оставил Маэстро в одиночестве на берегу кишащего птицами озера. Впервые за всю жизнь Миляги ему встретилась женщина, которая оставила без внимания его эротические чары и предпочла ему другого мужчину. Более красноречивого доказательства того, что песенка его спета, и представить было нельзя.

Когда через два часа ошарашенный и раскрасневшийся Понедельник покинул дворец, Миляга, которому уже успела наскучить работа над картой, сидел на берегу озера в окружении нескольких сложенных из камней пирамидок.

— Что это? — спросил паренек.

— Считал свои романы, — ответил Миляга. — В каждой — по сто женщин.

Всего пирамидок было семь.

— А больше не было? — спросил Понедельник.

— Все, которых я помню.

Миляга присел на корточки перед одной из пирамидок.

— Держу пари, ты не прочь их всех снова оттрахать, — сказал Понедельник.

Миляга поразмыслил некоторое время и ответил:

— Нет, не думаю. Мои лучшие годы уже позади. Пора уступать дорогу молодым.

Один из камней до сих пор был зажат у него в руке и, поднявшись на ноги, он швырнул его в озеро.

— Можешь не спрашивать, — сказал он. — Это была Юдит.

* * *

После этого они уже не отклонялись от прямого маршрута и не расспрашивали больше о Юдит и Хои-Поллои. Теперь они знали, где их искать. Покинув озеро, они уже через несколько часов оказались на Постном Пути. В отличие от всего остального, Путь не изменился. Он был таким же оживленным и широким, как всегда, а его прямая стрела по-прежнему впивалась в горячее сердце Изорддеррекса.

Глава 62

1

В Пятом Доминионе неотвратимо наступала зима. В Хэллоуин^[95] люди в последний раз решились выйти на улицы без пальто, шляп и перчаток, и именно в эту ночь немалое число лондонцев впервые побывало на Гамут-стрит. Участники дружеских вечеринок прониклись духом кануна Всех Святых и пришли проверить, есть ли правда в тех странных слухах, которые ходят об этом месте. Большинство из них удалились спустя очень короткое время, но самые храбрые остались и принялись обследовать окрестности. Несколько человек долго стояли под окнами двадцать восьмого номера, изучая рисунки на двери и разглядывая обугленное дерево.

После этого вечера щипки холода превратились в укусы, а укусы — в постоянную, изнуряющую грызню, до тех пор, пока в конце ноября температура не упала так низко, что даже самые пылкие коты не совали больше нос на улицу, предпочитая греться у каминов. Но поток посетителей не прекращался — ни в том, ни в другом направлении. Вечер за вечером простые лондонцы приходили на Гамут-стрит и чуть не сталкивались нос к носу с туристами, выходящими из Четвертого Доминиона. Некоторые из горожан посещали окрестности с такой регулярностью, что Клем начал узнавать их и наблюдал за тем, как их исследования становились все более решительными, по мере того как они понимали, что испытываемые ими ощущения не являются первыми признаками безумия. Они чувствовали, что где-то здесь должны таиться чудеса, и, судя по всему, один за другим открывали их источник, ибо все они неизменно исчезали. Те же, кто не осмеливался войти в туман в одиночку, приходили со своими близкими друзьями и показывали им улицу с таким видом, словно это был их тайный порок. Но вскоре они убеждались, что друзья видят то же самое, что и они, и шепот их сменялся громким смехом.

Слухи постепенно распространялись, но это было единственной радостью наступивших горьких дней и ночей. Хотя Тик Ро проводил в доме все больше времени и был, без сомнения, веселым малым, Клем очень скучал по Миляге. Он был не так уж удивлен его внезапному исчезновению — ангелы всегда знали, что рано или поздно Маэстро покинет этот Доминион, — но теперь они остались в одиночестве, и чем ближе становилась годовщина смерти Тэйлора, тем мрачнее было настроение у них обоих. Присутствие стольких живых душ на Гамут-стрит лишь подчеркивало бедственное положение призраков, и их скорбь оказалась заразительной. Хотя Тэй был рад оставаться с Клемом во время приготовлений к Примирению, теперь то время, когда они были ангелами-хранителями, отошло в прошлое, и его терзало то же самое желание, которым были охвачены бродившие вокруг дома призраки, — умереть окончательно, так чтобы уже ничего не чувствовать.

Наступил декабрь, и Клем задумался о том, сколько еще недель сможет он продержаться на посту, если учесть, что отчаянье Тэя росло с каждым часом. После долгих колебаний он решил, что Рождество будет последним днем его службы на Гамут-стрит. После этого он оставит двадцать восьмой номер на разорение туристам Тика и вернется в тот дом, где год назад они вместе с Тэем праздновали Возвращение Непобежденного Солнца.

2

Юдит и Хои-Поллои путешествовали по Доминионам не торопясь, но когда вокруг открывалось столько дорог, которые сулили столько новых радостей и развлечений, спешка казалась чуть ли не преступлением. Да и причин для нее не было. Ничто их не подгоняло, ничто не звало вперед. Во всяком случае, Юдит старательно делала вид, что это именно так. Каждый раз, когда вопрос о конечной цели их путешествия вновь всплывал в разговоре, она избегала говорить о том городе, куда — в глубине души она в этом нисколько не сомневалась — им в конце концов суждено было прибыть. Но название его все равно постоянно звучало вокруг — оно не сходило с уст едва ли не каждой женщины, которая встречалась им по дороге, и когда Хои-Поллои упоминала, что это ее родина, ее немедленно засыпали вопросами. Правда ли, что после каждого прилива гавань наполняется древними рыбами, которые всплывают из глубин океана? Правда ли, что им известна тайна происхождения женщин и что ночью они поднимаются по ручьям на гору, чтобы поклониться Богиням? Правда ли, что женщины там могут теперь забеременеть без помощи мужчин, а некоторые даже видят своего младенца во сне, а потом просыпаются, держа его в руках? Правда ли, что в городе бьют фонтаны, которые превращают старух в молодых девушек, а вокруг них растут деревья с невиданными плодами? И так далее, и тому подобное.

Если женщины настаивали, Юдит готова была рассказать, что ей довелось увидеть в Изорддеррексе, но ее истории о том, как воды преобразили дворец и как ручьи опровергли законы тяготения, выглядели пресновато по сравнению с ходившими о городе слухами. После нескольких разговоров, в которых ее чуть ли не силой пытались заставить описывать абсолютно неизвестные ей чудеса, она сказала Хои-Поллои, что больше не намерена вступать в беседы на данную тему. Но ее воображение не могло остаться равнодушным к чужим рассказам, какими бы невероятными и нелепыми они ни казались, и с каждой новой милей Постного Пути мысль о городе, который ожидал их в конце путешествия, пугала ее все больше и больше. Она боялась, что благословения Богинь уже утратили свою силу за долгое время ее отсутствия. Они могут знать о том, что она сказала Сартори, что любит его, и сделала это абсолютно искренне, а тогда никто не станет защищать ее от гнева Джокалайлау, если она отважится еще раз войти в Их храм.

Впрочем, теперь эти страхи уже не имели никакого практического значения. Они продвигались вперед по Постному Пути и не собирались поворачивать обратно, тем более что обе чувствовали себя уже очень усталыми. Город призывал их к себе из облаков тумана, и они намеревались войти в него вместе и вместе встретить все, что их ожидает, — будь то суровые приговоры, невероятные чудеса или глубоководные рыбы.

* * *

Но как же он все-таки изменился! Наступило более теплое время года, а по улицам текло столько ручьев, что воздух превратился едва ли не в тропический. Но удивительной была не сама влажность, а та растительность, которую она породила. Сквозь трещины и провалы потоки вынесли на поверхность семена и споры, томившиеся под землей, и благодаря заклинаниям Богинь они дали всходы и разрослись со сверхъестественной скоростью. Руины зазеленели древними, давно исчезнувшими формами растительности, и Кеспараты превратились в буйные джунгли. За полгода Изорддеррекс стал чем-то вроде затерянного мира, предназначенного только для женщин и детей, а нанесенные ему раны были исцелены всепроникающей флорой. Повсюду стоял терпкий, сочный запах, исходивший от плодов, под тяжестью которых ломились лозы, деревья и кусты. Их изобилие привлекло в Изорддеррекс животных, которые никогда не осмелились войти сюда при прежнем правителе. И, конечно же, весь этот райский ландшафт был орошаем божественными водами, которые питали семена, вымытые ими из подземного мира, и по-прежнему упрямо стремились вверх по склонам холма. Сложенных корабликами молитв уже нигде не было видно: то ли все чаяния местных жителей были исполнены, то ли, окрестившись в волшебной воде, они сами обрели силу исцелять и творить чудеса.

Юдит и Хои-Поллои не пошли во дворец ни в день их прибытия, ни днем позже, ни через день. Вместо этого они отыскали дом Греховодника и устроились там вполне удобно, несмотря на то, что тюльпаны на столе в столовой уступили место цветущим тропическим зарослям, пробившимся сквозь щели в полу, а крыша превратилась в птичник. После такого долгого путешествия, во время которого они никогда не знали, где им суждено преклонить голову на ночь, эти неудобства показались им ничтожными, и они рады были заснуть под воркование и трескотню в кроватях, которые больше напоминали живые беседки. Когда они проснулись, еда уже поджидала их: деревья были усыпаны фруктами, на улице текла чистая, холодная вода, а в более глубоких ручьях попадалась и рыба, которая и составляла основную пищу живших неподалеку кланов.

В состав этих огромных семей входили не только женщины, но и мужчины, некоторые из которых наверняка участвовали в жестокой битве в ночь накануне падения Автарха. Однако то ли чувство благодарности за то, что они остались в живых, то ли успокаивающее влияние окружающего изобилия заставили их направить свою энергию на лучшие цели. Руки, которые калечили и убивали, теперь были заняты восстановлением некоторых домов, причем стены их возводились не наперекор джунглям и питавшим их водам, а в полном с ними согласии. На этот раз архитекторами были женщины, которые вернулись после крещения с твердым намерением использовать обломки старого города, для того чтобы построить новый, и Юдит повсюду замечала отзвуки той безмятежной и изящной эстетики, которой были отмечены все творения Богинь.

Строительство велось неспешно и, судя по всему, не подчинялось никакому единому проекту. Век Империи завершился, а вместе с ним ушли в небытие все догмы, законы и установления. Каждый решал проблему возведения крыши над головой по-своему, но не забывая о том, что деревья сами по себе могут служить источником тени и пищи. Получавшиеся в результате дома были такими же разными, как и лица женщин, которые управляли их возведением. Тот Сартори, которого она видела на Гамут-стрит, одобрил бы это. Разве во время их предпоследней встречи он не притронулся к ее щекам и не сказал, что мечтает построить город по ее образу и подобию? Если он имел в виду образ и подобие женщины, то вокруг нее поднимался именно такой город.

Итак, их день состоял из шелестящего полога листвы, журчащих ручьев, жары и смеха, а ночь — из отдыха под птичьей крышей и сновидений, легких и приятных. Ничто не тревожило их сон — по крайней мере, в течение недели. Но на восьмую ночь Хои-Поллои растолкала Юдит и подозвала ее к окну.

— Смотри.

Она посмотрела. Звезды ярко горели над городом и серебрили протекавшую внизу реку. Но вскоре она поняла, что источником сияния является не только звезды. Слухи оказались правдой. Вверх по реке поднимались серебристые существа, которых ни одна рыбачья лодка никогда не находила в своих сетях, как бы глубоко их ни забрасывали. Одни из них напоминали дельфинов, другие — осьминогов, третьи — гигантских скатов, но всех их объединяло едва уловимое человекоподобие, погребенное так же глубоко в их прошлом (или будущем), как их дома — в глубинах океана. У некоторых были заметны конечности, и казалось, что они не плывут, а скачут вверх по склону. Тела других существ были такими же тонкими и гибкими, как у угрей, но строением головы они скорее напоминали млекопитающих. Глаза их светились, а рты были такими тонкими и изящными, что Юдит не удивилась бы, если бы они заговорили.

Вид этого шествия наполнил Юдит радостным возбуждением, и она не отходила от окна до тех пор, пока весь косяк не исчез за углом. У нее не было ни малейших сомнений по поводу цели их путешествия, да и по поводу ее собственной цели тоже.

— Мы уже достаточно отдохнули, — сказала она Хои-Поллои.

— Значит, пора подниматься на холм?

— Мне кажется, да.

Они вышли из дома Греховодника на заре, чтобы успеть подняться как можно выше, пока Комета не поднялась в зенит. Путешествие это никогда не было легким, но сейчас оно превратилось в настоящую пытку. Юдит казалось, что в животе она несет не живое существо, а свинцовую болванку. Несколько раз ей пришлось просить Хои-Поллои подождать ее, чтобы хоть немного отдышаться в тени. Однако, поднявшись после четвертой такой остановки, она почувствовала, что задыхается, а тело ее пронзила такая острая боль, что она чуть не потеряла сознание. Панические крики Хои-Поллои не были оставлены без внимания, и несколько подоспевших на помощь женщин уложили ее на поросший цветами холмик. Именно там и отошли ее воды.

Меньше чем через час, не далее чем в полумиле от ворот святых Криз и Ивендаун, в рощице, по которой порхали стайки бирюзовых птиц, она произвела на свет первого и единственного ребенка Автарха Сартори.

3

Хотя после встречи с созидательницей озера маршрут преследования не вызывал уже никаких сомнений, все же Миляга и Понедельник оказались в Изорддеррексе шестью неделями позже, чем Юдит и Хои-Поллои. Отчасти это произошло потому, что сексуальные аппетиты Понедельника значительно поубавились после совокупления в Квемском дворце, и шаг его стал далеко не таким лихорадочным, как прежде, но основной причиной был возросший картографический энтузиазм Миляги. Чуть ли не каждый час он вспоминал какую-нибудь провинцию, по которой ему довелось пройти, или некогда виденный им указатель и, независимо от окружающей обстановки, тут же доставал свой самодельный атлас и добросовестно вносил в него новые подробности, бормоча при этом литанию из названий возвышенностей, долин, лесов, равнин, дорог и городов. Ничто не могло оторвать его от этого занятия, даже если при этом упускался шанс поймать попутную машину или промочить горло с доброжелательным местным жителем. Он говорил Понедельнику, что это главный труд его жизни, и жалеет он лишь о том, что начал его слишком поздно.

Но несмотря на эти остановки, город становился ближе с каждым днем, и однажды, когда они оторвали головы от своего ложа под кустом боярышника, вдали из-за туманов показалась огромная зеленая гора.

— Что это за место? — поинтересовался Понедельник.

— Изорддеррекс, — ошеломленно ответил Миляга.

— А где дворец? Где улицы? Лично я вижу только джунгли да радуги.

Миляга был повергнут в не меньшее смятение, чем его спутник.

— Раньше он был серым, черным и кровавым.

— Да, но теперь-то он зеленый, так его мать!

И чем ближе они подходили, тем зеленей он становился, а в воздухе витал такой благоухающий аромат, что через некоторое время Понедельник перестал разочарованно хмуриться и заметил, что, в конце концов, может, это не так уж и плохо.

Если Изорддеррекс превратился в джунгли, то вполне возможно, что теперь там живут улыбчивые дикарки, наготу которых прикрывает только ягодный сок, стекающий у них по подбородку. Тогда, так уж и быть, он потерпит.

Разумеется, зрелища, которые ожидали их на нижних склонах, оставили воспаленное воображение Понедельника далеко позади. Все то, что обитатели Нового Изорддеррекса уже воспринимали, как нечто само собой разумеющееся, — анархично настроенные воды, первобытные деревья и прочие чудеса — повергло обоих мужчин в благоговейный ужас. Через некоторое время они отказались от попыток выражать свое удивление в словах и стали молча пробираться через буйные заросли, постепенно освобождаясь от груза накопленного за время путешествия багажа.

Миляга собирался первым делом направиться к Кеспарат Эвретемеков в надежде разыскать Афанасия, но в преображенном городе это было не так-то легко, и привели их туда не только милягины прикидки, сколько чистая случайность. Но так или иначе, примерно через час блужданий они оказались у ворот Кеспарата, улицы которого напоминали запущенный сад, а руины — груды созревших в нем плодов.

По предложению Понедельника они разделились, и Миляга объяснил ему, что если он повстречает в зарослях Христа, то это и есть Афанасий.

Но поиски их оказались бесплодными, и когда через некоторое время они оба вернулись к воротам, Миляга был вынужден обратиться за помощью к ребятишкам, которые раскачивались на проржавевших створках. Девочка лет шести, в косы которой было вплетено столько виноградных лоз, что казалось, будто они растут у нее из головы, ответила, что человек, который здесь жил, уже ушел.

— А ты не знаешь куда? — спросил Миляга.

— Нет.

— А кто-нибудь может знать?

— Нет, — ответила она от имени своего маленького племени, положив разговору конец.

— Куда теперь? — спросил Понедельник, когда дети вернулись к своим играм.

— Пойдем за водой, — ответил Миляга.

Они продолжили подъем. Комета, уже давно миновавшая зенит, двигалась в противоположном направлении. Оба они устали, и с каждым шагом искушение прилечь в каком-нибудь тенистом уголке становилось все сильнее. Но Миляга настаивал на том, чтобы двигаться вперед без промедления, в качестве аргумента напомнив Понедельнику, что грудь Хои-Поллои — куда более удобная подушка, чем любая кочка, а ее поцелуи — гораздо более действенное средство от усталости, чем самое освежающее купание. Аргумент подействовал, и в Понедельнике открылись такие неисчерпаемые запасы энергии, что Миляга не мог ему не позавидовать. Он двинулся вперед расчищать Маэстро путь, и вскоре они достигли почерневших руин, которые остались от стен дворца. Над курганами обломков возвышались два столба, на которых когда-то висели громадные ворота. Теперь по правой колонне взбирались неутомимые ручейки и устремлялись вверх сверкающей дугой, которая падала прямо на вершину левой колонны. Зрелище было совершенно завораживающим, и Миляга полностью погрузился в его созерцание. Понедельник тем временем двинулся вперед в одиночку.

Через некоторое время до Миляги донесся его блаженный вопль.

— Босс? Босс! Иди сюда!

Пройдя под теплым дождем водяной арки, Миляга двинулся в том направлении, откуда доносились крики Понедельника. Через некоторое время он обнаружил паренька в одном из внутренних двориков, где тот переходил вброд через поросший лилиями пруд, устремляясь к фигуре, которая стояла под колоннадой на другом берегу. Это была Хои-Поллои. Волосы ее прилипли к голове, словно она только что выкупалась, а грудь, на которую Понедельник так мечтал преклонить свою голову, была обнажена.

— Вот и вы, наконец-то, — сказала она, глядя на Милягу.

Ее нетерпеливый кавалер потерял опору и рухнул в воду, взметнув вокруг брызги и лилии.

— Ты знала, что мы придем? — спросил он у девушки.

— Разумеется, — ответила она. — Не о тебе, конечно, а о Маэстро.

— Но меня-то ты рада видеть? — воскликнул Понедельник, отфыркиваясь.

Она широко раскрыла объятия ему навстречу.

— Ну, а ты сам как думаешь?

Он радостно гикнул и рванулся вперед с удвоенной энергией, по пути сдирая с себя промокшую рубашку. Миляга двинулся вслед за ним. Когда он достиг другого берега, на Понедельнике оставались одни трусы.

— Откуда ты знала, что мы должны прийти? — спросил Миляга у девушки.

— Здесь очень многие обладают пророческим даром, — сказала она. — Идемте, я отведу вас наверх.

— Сам дойдет! — протестующе воскликнул Понедельник.

— У нас с тобой будет еще куча времени, — сказала Хои-Поллои, беря Милягу за руку. — Но сначала мне надо отвести его в покои.

Деревья, выросшие за пределами дворца, казались карликами по сравнению с теми гигантами, которые возвышались внутри. Их фантастический рост был вызван буквально разлитой в воздухе атмосферой святости. На ветвях и среди гигантских корней Миляга заметил немало детей и женщин, но мужчин нигде видно не было. Скорее всего, если бы не сопровождение Хои-Поллои, их попросили бы отсюда удалиться. Можно было только догадываться, что произошло бы, попытайся они ослушаться, но Миляга не сомневался, что у тех сил, которые пронизывали здесь воздух и землю, нашлись бы способы настоять на своей воле. Он знал, что это были за силы. Те самые Богини, о существовании которых он впервые услышал на кухне Мамаши Сплендид.

Путь оказался долгим и окольным. В нескольких местах им преграждали дорогу такие быстрые и глубокие потоки, что перейти их вброд было невозможно, и Хои-Поллои вела их в обход к мостам или валунам, по которым они перебирались на ту сторону и, вернувшись обратно по другому берегу, возобновляли путь. Чем дальше они продвигались, тем больший трепет ощущал Миляга в воздухе, но хотя на языке у него вертелись тысячи вопросов, он предпочел помалкивать, чтобы не обнаружить своего невежества. Время от времени Хои-Поллои роняла какие-то фразы, но они были столь отрывочными, что сами по себе представляли неразрешимые загадки.

— Пожары такие смешные… — сказала она, проходя мимо груды искореженного металла, который некогда был боевой машиной Автарха.

У глубокого синего пруда, населенного рыбами размером с людей, она задумчиво произнесла:

— Похоже, у них есть свой собственный город… но он так глубоко в океане, что я вряд ли его когда-нибудь увижу. Дети, конечно, увидят. Это-то и есть самое чудесное…

В конце концов она подвела их к двери, роль которой выполнял занавес струящейся воды, и, повернувшись к Миляге, сказала:

— Они ждут тебя.

Понедельник собрался было шагнуть сквозь занавес рядом с Милягой, но Хои-Поллои остановила его нежным поцелуем в шею.

— Маэстро пойдет один, — сказала она. — Пошли искупаемся.

— Босс?

— Ступай, ступай, — сказал ему Миляга. — Здесь со мной ничего не может случиться.

— Тогда я тебя жду, — сказал Понедельник, с радостью позволяя Хои-Поллои утащить себя прочь.

Не успели они исчезнуть в зарослях, как Миляга повернулся к двери, раздвинул пальцами прохладный занавес и шагнул внутрь. После всего изобилия жизни снаружи строгость и масштаб открывшегося помещения потрясли его. Впервые за свое путешествие по преображенному дворцу он оказался в месте, где еще жил дух безумного честолюбия его брата. В зале виднелось лишь несколько зеленых побегов, и совсем не было ручьев, за исключением жидкой двери у него за спиной и такой же арки в противоположном конце. Однако Богини преобразили и эти покои. В стенах зала, прежде лишенных окон, теперь повсюду виднелись отверстия, превращая его в соты, пронизанные мягким вечерним светом. Из мебели в зале был только один стул, неподалеку от арки. Держа на коленях грудного младенца, на стуле сидела Юдит. Когда Миляга вошел, она оторвала взгляд от ребенка и посмотрела на него с улыбкой.

— А я уж начала думать, что ты заблудился, — сказала она.

Голос ее звучал легко и светло — едва ли не в буквальном смысле этого слова. Когда она говорила, лучи, проникавшие сквозь отверстия в стенах, вспыхивали ярче.

— Я и не знал, что ты меня ждала, — сказал он.

— Мне это было совсем не в тягость, — сказала она. — Ты не мог бы подойти поближе?

Пока он шел через залу, она сказала:

— Сначала я не думала, что ты последуешь за нами, но потом мне пришло в голову, что тыобязательно захочешь увидеть ребенка.

— Честно говоря… о ребенке я не думал.

— Зато она о тебе думала, — сказала Юдит без малейшего упрека в голосе.

Девочка у нее на коленях не могла быть старше нескольких недель, но, подобно деревьям и цветам, развивалась очень быстро. Она не лежала, а скорее сидела, крепко вцепившись своей сильной ручкой в длинные волосы матери. Груди Юдит были обнажены и нежно прижимались к ней, но она, похоже, совершенно не хотела ни есть, ни спать. Ее серые глаза были внимательно устремлены на Милягу.

— Как Клем? — спросила Юдит, когда Миляга подошел к ней и остановился.

— Когда я в последний раз его видел, с ним было все в порядке. Но ты ведь знаешь, я ушел из Пятого внезапно, никого не предупредив. Я до сих пор чувствую себя виноватым, но…

— …ты не мог повернуть назад? Я понимаю, со мной произошло то же самое.

Миляга присел на корточки и протянул девочке руку. Она немедленно ухватилась за нее.

— Как ее зовут? — спросил он.

— Надеюсь, ты не будешь против…

— Против чего?

— Я назвала ее Хуззах.

Миляга улыбнулся.

— Вот как? — Потом он снова посмотрел на девочку, привлеченный ее пристальным взглядом. — Хуззах? — сказал он, приблизив к ней свое лицо. — Хуззах. Я — Миляга.

— Она знает, кто ты, — сказала Юдит тоном абсолютно уверенного в своих словах человека. — Она знала об этой зале еще до того, как она появилась. И она знала, что рано или поздно ты придешь сюда.

Миляга не стал спрашивать, каким образом девочка поделилась своим знанием с Юдит. Пусть это останется еще одной тайной этого необычного места.

— А Богини? — спросил он.

— Что Богини?

— Они ничего не имеют против ребенка Сартори?

— Нет, что ты, — ответила Юдит. После того, как Миляга упомянул Сартори, в голосе ее послышались нотки нежной печали. — Весь город… весь город — это доказательство того, что из зла можно сотворить добро.

— Она просто чудо, Юдит, — сказал Миляга.

Юдит улыбнулась, а вслед за ней улыбнулась и девочка.

— Да, ты прав.

Хуззах потянулась ручками к лицу Миляги, чуть не упав с колен матери.

— Наверное, она видит в тебе своего отца, — сказала Юдит, укладывая ребенка на руки и поднимаясь со стула.

Миляга также выпрямился, наблюдая, как Юдит поднесла Хуззах к куче разбросанных по земле игрушек. Хуззах указала вниз пальчиком и радостно залепетала.

— Ты сильно по нему тоскуешь? — спросил он.

— Тосковала, в Пятом Доминионе, — ответила Юдит, все еще стоя к нему спиной. Она нагнулась и подобрала выбранную Хуззах игрушку. — Но здесь — нет. Особенно с тех пор, как появилась Хуззах. Понимаешь, пока ее не было, я никогда по-настоящему не чувствовала себя реальной. Я была призраком другой Юдит. — Она выпрямилась и обернулась к Миляге. — Ты знаешь, я ведь до сих пор не могу вспомнить свою жизнь. Так, какие-то обрывки иногда всплывают, но ничего существенного. Такое чувство, будто я все время жила во сне. Но она разбудила меня, Миляга. — Юдит поцеловала ребенка в щеку. — Она сделала меня настоящей. До нее я была только копией. Мы с ним вместе были копиями. Он это знал, и я это знала. Но мы создали что-то новое, чего еще никогда не было на свете. — Она вздохнула. — Не могу сказать, чтобы я тосковала, но мне бы хотелось, чтобы он увидел ее. Хотя бы один раз. Просто для того, чтобы он тоже почувствовал, что значит быть настоящим.

Она двинулась было обратно к стулу, но Хуззах снова потянулась к Миляге, издав негромкий протестующий возглас.

— Да ты ей понравился, — сказала Юдит слегка удивленно.

Она снова опустилась на стул и протянула ребенку поднятую с пола игрушку. Это оказался небольшой синий камушек.

— Вот, радость моя, — заворковала она. — Посмотри. Что тут у нас такое? Что тут у нас такое?

Лепеча от удовольствия, Хуззах схватила камушек с проворством, намного превосходящим ее нежный возраст. Лепет превратился в смех, когда она поднесла его к губам, словно желая поцеловать.

— Она любит смеяться, — сказал Миляга.

— Да уж, слава Богу. Ой, ты только послушай меня! Все еще благодарю Бога.

— Старые привычки… — начал Миляга.

— Эта умрет, — твердо сказала Юдит.

Девочка попыталась засунуть камушек себе в рот.

— Нет, моя сахарная, не надо так делать, — сказала Юдит. Потом она подняла глаза на Милягу. — Как ты думаешь, стена Просвета в конце концов рухнет? У меня есть здесь подруга по имени Лотти, так она говорит, что это непременно произойдет, и нам придется терпеть такую вонь, каждый раз когда ветер подует со стороны Пятого Доминиона.

— Может быть, можно построить другую стену?

— А кто это сделает? Никто даже приближаться туда не хочет.

— Даже Богини?

— У них и здесь работы полно. И в Пятом Доминионе тоже. Они хотят освободить воды и там.

— Вот это будет зрелище.

— Да, может быть, я даже вернусь туда, чтобы на это посмотреть…

Во время этого диалога Хуззах перестала смеяться и снова устремила пристальный взгляд на Милягу. Потом она протянула ему ручку, в которой был зажат синий камень.

— По-моему, она хочет тебе его подарить, — сказала Юдит.

Он улыбнулся и сказал девочке:

— Спасибо. Но ты оставь его себе, это твоя игрушка.

Взгляд ее стал более настойчивым, и он почувствовал, что она понимает каждое его слово. Ручка ее упрямо протягивала ему подарок.

— Бери же, — сказала Юдит.

Не столько из-за слов Юдит, сколько из-за неотступной настойчивости во взгляде Хуззах, Миляга подчинился и осторожно взял камень. Он оказался тяжелым и прохладным.

— Ну вот, теперь мы по-настоящему заключили мир, — сказала Юдит.

— А я и не знал, что между нами была война, — ответил Миляга.

— Наверное, это и есть самая худшая война, когда о ней никто не подозревает, — сказала Юдит. — Но теперь все это в прошлом. Навсегда.

Звук струящейся воды у нее за спиной слегка изменился, и она оглянулась на водяную арку. До этого момента выражение ее лица было серьезным, но когда она вновь посмотрела на Милягу, на лице ее сияла улыбка.

— Мне надо идти, — сказала она, вставая.

Девочка вновь засмеялась и принялась хватать ручками воздух.

— Я тебя еще увижу? — спросил он.

Юдит медленно покачала головой, устремив на него едва ли не снисходительный взгляд.

— Зачем? — спросила она. — Мы сказали друг другу все, что должны были сказать. Мы простили друг друга. Теперь все уже позади.

— А мне будет позволено остаться в городе?

— Конечно, — сказала она с удивленным смешком. — Но зачем это тебе?

— Потому что странствия мои закончились.

— Вот как? — спросила она, направляясь в сторону арки. — А я-то думала, что остался еще один Доминион.

— Я уже видел его и знаю, что меня там ждет.

После небольшой паузы Юдит сказала:

— Целестина тебе когда-нибудь рассказывала эту сказку? Ну конечно, наверняка рассказывала.

— О Низи Нирване?

— Да. Мне она ее тоже рассказала, в ночь накануне Примирения. Ты понял ее?

— Не совсем.

— Жаль.

— А что такое?

— Да нет, ничего, просто я тоже не поняла и подумала, что, может быть… — Она пожала плечами. — Не знаю, что я подумала.

Она стояла уже у самой арки, и Хуззах устремила взгляд через плечо матери на кого-то, кто стоял за жидкой стеной. Миляге показалось, что виднеющийся за аркой смутный силуэт мало чем напоминает человека.

— Хои-Поллои ведь уже рассказала о наших гостях? — сказала Юдит, заметив удивление Миляги. — Они пришли из океана свататься. — Она улыбнулась. — Некоторые ничего, красивые. Какие будут дети!..

Улыбка ее слегка дрогнула.

— Не грусти, Миляга, — сказала она. — У нас с тобой были хорошие времена.

Потом она повернулась к нему спиной и с ребенком на руках прошла сквозь сверкающую пелену. Он услышал, как Хуззах засмеялась, увидев лицо существа, которое ожидало их с той стороны, и увидел, как оно обняло своими серебристыми руками и мать, и ребенка. Потом занавес вспыхнул ярким сиянием, а когда оно потускнело, семья уже исчезла.

Миляга пробыл в пустой зале несколько минут. Он знал, что Юдит не собирается возвращаться, и даже не был уверен в том, что ему этого хотелось бы, но какая-то сила не пускала его с места, пока он не восстановил в памяти все, что между ними произошло. И только после этого он вернулся к двери и вышел в вечерний воздух. Дикие джунгли были исполнены нового очарования. Мягкие голубые туманы опускались вниз из-под зеленого полога и клубились над поверхностью прудов. Оживленный дневной щебет уступил место звучным песням вечерних птиц, а вместо деловито гудящих шмелей в воздухе порхали легкокрылые бабочки.

Он оглядел окрестности в поисках Понедельника, но того нигде не было видно. Хотя ничто не мешало ему слоняться без дела, наслаждаясь окружающей идиллией, он чувствовал себя не в своей тарелке. Это было не его место. Днем оно было слишком переполнено жизнью, а ночью, как нетрудно было догадаться, — любовью. Никогда еще он не чувствовал себя таким бесплотным, нематериальным, не существующим. Даже на дороге, отодвигаясь подальше от костров, вокруг которых мололи всякий вздор о Маэстро Сартори, он знал, что стоит ему открыть рот и назвать себя, как его тут же окружат, начнут чествовать и восхищаться им. Здесь было все иначе. Здесь он был ничем, ничем и никем. Это место принадлежало новой поросли, новым чудесам и новым семьям.

Похоже, ноги его успели разобраться в ситуации раньше, чем он сам, потому что еще до того, как он признался самому себе в том, что он здесь лишний, они уже уносили его прочь, сквозь водяные арки и вниз по склону города. Направился он не к дельте, а к пустыне. Хотя путешествие, на которое намекнула Юдит, казалось ему лишенным всякого смысла, он позволил своим ногам нести его, куда им заблагорассудится.

В первый раз, когда он покидал ворота, выходящие в сторону пустыни, он тащил на себе Пая, а вокруг них двигались толпы беженцев. Теперь он был один, и хотя нести ему надо было лишь свое собственное тело, он знал, что предстоящий путь исчерпает тот небольшой запас сил и воли, который у него еще оставался. Но это его не особенно заботило. Пусть даже он погибнет по дороге — какая разница. Что бы ни говорила Юдит, его странствия подошли к концу.

Когда он достиг перекрестка, на котором ему некогда повстречался Флоккус Дадо, за спиной у него раздался крик, и, обернувшись, он увидел обнаженного по пояс Понедельника, который несся за ним галопом верхом на муле или, точнее, на его полосатой разновидности.

— Какого хера ты ушел без меня? — поинтересовался он, оказавшись рядом с Милягой.

— Я искал тебя, но тебя нигде не было видно. Я думал, ты решил жениться на Хои-Поллои.

— Ну уж нет! — сказал Понедельник. — Знаешь, у этой телки в башке слишком много всяких завиральных идей. Сказала мне, что хочет меня представить какой-то рыбе. Я ей ответил, что вообще-то рыбу не очень люблю — кости застревают в глотке. А что, разве не так? Люди каждый день дохнут, подавившись этой треклятой рыбой! Ну так вот, она вытаращила на меня свои косые гляделки, словно я пернул со всей мочи, да и говорит, что лучше мне, пожалуй, все-таки пойти с тобой. А я ей говорю, что даже не знал, что ты куда-то идешь. Ну, значит, она находит мне этого маленького пидора… — Он с размаху хлопнул мула по боку. — …и показывает мне, куда ехать. — Он оглянулся на город. — Знаешь, по-моему, классно, что мы оттуда смотались, — сказал он, понизив голос. — Честно говоря, там слишком много воды. Видел там, у ворот? Ебитская сила, что за фонтан!

— Нет, не видел. Наверное, он только что появился.

— Я же говорю! Весь город скоро затопит. Давай-ка поскорее делать ноги. Заскакивай.

— Как зовут животное?

— Толланд, — ответил Понедельник, широко ухмыльнувшись. — Куда едем-то?

Миляга указал на горизонт.

— Не видно ни хера.

— Стало быть, направление выбрано верно.

4

Будучи по натуре своей прагматиком, Понедельник не забыл захватить с собой еды. Сделанный из рубашки мешок был до отказа набит фруктами, которыми они и питались на протяжении всего путешествия. Наступила ночь, но они продолжали двигаться дальше. На муле они ехали по очереди, чтобы не истощать его силы, и давали ему по крайней мере столько же фруктов, сколько съедали сами, плюс огрызки от своих порций.

Оседлав мула, Понедельник тут же погружался в сон, но Миляга, несмотря на усталость, был слишком озабочен проблемой составления карты пустыни, чтобы позволить себе уснуть. Подарок Хуззах был постоянно зажат у него в руке, потевшей так сильно, что несколько раз в чашечке его ладони даже собиралась небольшая лужица. Обнаружив это, он в очередной раз убирал камень в карман, но через несколько минут пальцы сами, без его ведома, доставали его и вновь принимались вертеть.

То и дело он оглядывался на Изорддеррекс, и вид, надо признать, был впечатляющий. Погруженные во тьму склоны города были усыпаны сверкающими точками — это воды, текущие по его улицам, превратились в идеальные зеркала, отражающие свет звезд. Но не один Изорддеррекс был источником этого великолепия. И земля у ворот города, и дорога, по которой они двигались, тоже посверкивали отраженным светом небес.

Но с наступлением зари все эти чудеса исчезли. Город давно уже скрылся вдали, а впереди на небе сбились в кучу темные грозовые облака. Их зловещий синевато-багровый цвет был Миляге уже знаком — точно такие же облака они видели с Тиком Ро над небом Первого Доминиона. Хотя стена Просвета пока еще отгораживала сгнившее тело Хапексамендиоса от Второго, исходившая от него скверна была слишком сильна, чтобы не дать о себе знать, и чем дальше они продвигались, тем сильнее вспухал синяк неба, заполняя весь горизонт и подбираясь к зениту.

Однако были и хорошие новости. Когда на горизонте показались обломки лагеря Голодарей, стало ясно, что одиночество им не грозит. Группа людей человек в тридцать несла свою вахту у Просвета. Один из них заметил приближение Миляги и Понедельника и поделился своим открытием с остальными. В тот же миг еще один человек вскочил и со всех ног кинулся им навстречу.

— Маэстро! Маэстро! — кричал он на бегу.

Разумеется, это был Чика Джекин. Появление Миляги привело его в настоящий экстаз, но после того как поток приветствий иссяк, разговор принял мрачный оборот.

— В чем была наша ошибка, Маэстро? — спросил Чика. — Ведь все должно было быть иначе, верно?

Миляга устало объяснил, попеременно ввергая Чику то в удивление, то в ужас.

— Так Хапексамендиос мертв?

— Да, мертв. Весь Первый Доминион был Его телом, и теперь оно разлагается.

— А что случится, когда рухнет Просвет?

— Кто знает? Боюсь, с той стороны достаточно гнили, чтобы отравить Второй от края до края.

— И каков же ваш план? — поинтересовался Чика.

— У меня его нет.

На лице Чики отразилось полное смятение.

— Но вы проделали такой огромный путь, чтобы попасть сюда! Ведь что-то вас сюда привело?

— Мне жаль тебя разочаровывать, — ответил Миляга, — но дело в том, что мне просто некуда больше пойти. — Он перевел взгляд на Просвет. — Хапексамендиос был моим Отцом, Люциус. Должно быть, в глубине души я верю, что мое место рядом с Ним, в Первом Доминионе.

— Прошу прощения, Босс, могу я вставить словечко… — вмешался Понедельник.

— Да.

— По-моему, то, что ты говоришь, — это чушь собачья.

— Если вы войдете туда, то войду и я, — сказал Чика Джекин. — Хочу все посмотреть своими глазами. Повидать мертвого Бога — это не пустяк. Будет о чем рассказать детям, а?

— Детям?

— Ну у меня ведь только два выхода: заводить детей или писать мемуары. Но на второе у меня не хватит терпения.

— Это у тебя-то? — спросил Миляга. — У человека, который прождал две тысячи лет? У тебя нет терпения?

— Было, да все вышло, — сказал Чика. — Я хочу жить, Маэстро.

— Тебя нельзя за это упрекнуть.

— Но сначала я хочу увидеть Первый Доминион.

К этому моменту они оказались уже совсем рядом с Просветом, и пока Чика Джекин пошел объяснять своим товарищам, что они собираются сделать вместе с Маэстро, Понедельник вновь принялся высказывать свое мнение по поводу предстоящего мероприятия.

— Не делай этого, Босс, — сказал он. — Ты этим ничего не докажешь. Я знаю, что ты разозлился на этих козлов, из-за того что они не устроили гулянку в твою честь в этом вшивом Изорддеррексе, но знаешь что, давай-ка трахнем их в жопу, или нет, лучше не стоит. Пусть трахаются со своими рыбами…

Миляга положил руки Понедельнику на плечи.

— Не волнуйся, — сказал он. — Я не собираюсь кончать жизнь самоубийством.

— Так куда ж тогда спешить? Ты как выжатый лимон, Босс. Поспи. Поешь чего-нибудь. Наберись сил. А завтра поглядим.

— Я в полном порядке, — сказал Миляга. — К тому же со мной мой талисман.

— Какой талисман?

Миляга разжал ладонь и показал Понедельнику синий камень.

— Какое-то трахнутое яйцо?

— Яйцо, говоришь? — сказал Миляга, подбросив камушек на ладони. — Что ж, может, ты и прав.

Он во второй раз подбросил его в воздух, и оно взлетело куда выше, чем можно было ожидать, исходя из силы броска. В верхней точке траектории оно застыло, на мгновение бросив вызов силе тяготения. Падая вниз, оно принесло с собой легкий дождь мельчайшей водяной пыли, охладившей их поднятые кверху лица.

Понедельник застонал от удовольствия.

— Дожди из ниоткуда, — сказал он. — Я помню этот фокус.

Миляга оставил его смывать грязь со своего лица и двинулся к Чике Джекину, который к тому времени уже закончил свои объяснения. Его товарищи отступили назад, с тревогой наблюдая за двумя Маэстро.

— Они думают, что мы погибнем, — объяснил Чика.

— Вполне возможно, что они не ошибаются, — спокойно сказал Миляга. — Ты уверен, что действительно хочешь пойти со мной?

— Абсолютно.

После этого они ступили на ничейную землю, лежащую между твердой реальностью Второго Доминиона и пустотой Просвета. Один из друзей Джекина стал что-то отчаянно кричать им вслед. Его вопли были подхвачены еще несколькими людьми, но в поднявшемся гвалте невозможно было разобрать ни единого слова. Джекин приостановился и обернулся на своих товарищей. Миляга не стал подгонять его и, не обращая внимания на крики, ускорил шаг. Облако Просвета сгустилось вокруг него, и запах разложения ударил ему в ноздри. Однако он оказался к этому готов и вместо того, чтобы задержать дыхание, вдохнул зловоние полной грудью.

За спиной у него раздался еще один крик, который на этот раз исходил от самого Джекина и был полон не столько тревоги, сколько изумления. Это пробудило его любопытство, и он обернулся, стараясь отыскать Чику, но пустота Просвета уже разделила их. Миляга нетерпеливо двинулся дальше. Какая-то неудержимая сила, природы которой он не понимал, влекла его вперед. Его усталая поступь неожиданно стала легкой, а сердце забилось быстрее.

Впереди в белой пустоте начали проступать первые смутные очертания бывшего Доминиона Хапексамендиоса. За спиной вновь раздался крик Чики:

— Маэстро? Маэстро! Где вы?

Не замедляя шага, Миляга крикнул в ответ:

— Здесь, Люциус.

— Подождите меня! — крикнул Джекин. — Подождите! — Через несколько секунд он появился из пустоты и ухватился за плечи Миляги.

— В чем дело? — спросил Миляга, оглядываясь на Джекина, который неожиданно сбросил груз прожитых лет и вновь превратился в мальчика, вспотевшего от благоговейного ужаса перед таинством магии.

— Воды… — выдохнул он.

— Что такое?

— Они пришли за вами, Маэстро. Они пришли за вами.

И после этих слов они действительно пришли. О, что это было за зрелище! Сверкающие ручьи обвились вокруг его щиколоток и голеней и, словно серебряные змейки, принялись подскакивать к его рукам. А точнее — к камню, который он сжимал в своей ладони. Видя их буйную радость и их пыл, он вновь услышал смех Хуззах и ощутил легкое прикосновение ее пальцев, передавших ему синее яйцо. У него не было ни малейших сомнений в том, что она знала, к чему приведет ее дар. Скорее всего, знала об этом и Юдит. Что ж, он побывал подручным своей матери, а теперь ему довелось стать исполнителем их воли. При мысли об этом отзвук смеха Хуззах невольно сорвался с его губ.

Подчиняясь зову яйца, сверху пошел мелкий дождик, на протяжении нескольких секунд превратившийся в настоящий всемирный потоп. Ярость его была столь велика, что белый сумрак Просвета стал понемногу редеть, и Маэстро увидели свет, впервые проникший сюда, с тех пор как Хапексамендиос окружил свой Доминион стеной пустоты. В его лучах Миляга заметил, что радостное возбуждение Джекина уступило место панике.

— Мы утонем! — завопил он, с трудом удерживаясь на ногах в быстро поднимавшейся воде.

Но Миляга не двигался с места. Он знал, в чем заключается его долг. Когда вода поднялась им почти по горло, а волны уже готовы были захлестнуть их, он поднес подарок Хуззах к губам и поцеловал его — точно так же, как она. Потом он собрал все свои силы и бросил камень вдаль, туда, где открывался безрадостный пейзаж Первого Доминиона. Яйцо устремилось вперед с энергией, источником которой была не сила мускулов Миляги, а его собственная воля, и воды немедленно устремились за ним следом, расступаясь вокруг Маэстро и затопляя труп Хапексамендиоса.

* * *

Недели, а возможно, и месяцы должны были миновать, прежде чем воды покроют весь Доминион, от края и до края. Работе их суждено было проходить без свидетелей, но в течение нескольких последующих часов двум Маэстро, стоявшим на том самом месте, где когда-то начинался город Бога, все же удалось увидеть начало этого великого труда. Облака над Первым Доминионом, прежде бывшие столь же неподвижными, как и простиравшийся внизу ландшафт, теперь начали яростно клубиться и пролили свою горечь в исступленных ливнях, которые помогли потокам продолжить свой очистительный путь сквозь падаль.

Воля Богинь, наполнявшая каждую каплю волшебных вод, нашла применение и останкам Хапексамендиоса. Потоки снова и снова переворачивали мертвую плоть, очищая вещество от ядов и намывая отмели, которые возбужденный воздух немедленно украшал туманными испарениями.

Первая отмель возникла из хаоса недалеко от того места, где стоял Маэстро, и очень скоро превратилась в полуостров причудливой формы, уходивший вдаль по крайней мере на милю. Волны постоянно разбивались об него, принося с собой новые порции праха, оседавшие на берегах. Миляга не смог устоять против искушения понаблюдать за зрелищем с более близкого расстояния и, несмотря на предостережения Джекина, отправился на дальний конец мыса. Почва была влажной, но достаточно твердой. Повсюду были разбросаны семена, судя по всему, принесенные водами из Изорддеррекса. Что ж, в таком случае очень скоро здесь воцарится точно такое же изобилие.

Когда он дошел до конца полуострова, облака у него над головой немного посветлели, выплеснув вниз всю свою ярость. Но дальше этот процесс только начинался. Грозы бушевали, постепенно охватывая все новые пространства, и при вспышках молний он замечал змеящиеся реки, которые продолжали трудиться с прежним рвением. Но здесь, на конце мыса, в воздухе уже разлилось благосклонное сияние. Похоже, у Первого Доминиона было свое солнце, и хотя его пока нельзя было назвать жарким, Миляга не стал дожидаться лучшей погоды и, вытащив из кармана свой атлас и ручку, принялся за работу. Ему предстояло составить карту пустыни между воротами Изорддеррекса и Просветом. Без сомнения, эти страницы должны были оказаться наименее заполненными во всем атласе, но тем большую тщательность необходимо было проявить при их составлении. Ему хотелось, чтобы их пустота выглядела по-своему прекрасно.

Примерно через час напряженной работы он услышал у себя за спиной шаги Джекина.

— Разговариваете на языках, Маэстро? — спросил Чика.

Только сейчас Миляга осознал, что с губ его безостановочно сыплются названия, понятные, наверное, только ему одному. Это были те места, в которых он побывал во время своих странствий, так же хорошо знакомые его языку, как и его многочисленные имена.

— Рисуете новый мир? — спросил Джекин, не решаясь подойти к художнику поближе, чтобы не мешать его работе.

— Нет, нет, — сказал Миляга. — Я заканчиваю карту. — Он задумался, а потом поправил себя. — Нет, не заканчиваю. Начинаю.

— Можно взглянуть?

— Если хочешь.

Джекин присел на корточки за спиной у Миляги и заглянул ему через плечо. Карта пустыни была завершена, насколько это оказалось возможным. Теперь Миляга пытался воспроизвести контуры полуострова, на котором сидел, и кое-какие детали открывавшегося перед ним вида. Вряд ли для этого могло потребоваться больше, чем одна-две линии, но главное было положить начало.

— Извини, ты не мог бы позвать ко мне Понедельника?

— Вам что-то нужно?

— Да, мне нужно, чтобы он взял эти карты с собой в Пятый Доминион и отдал их Клему.

— А кто такой Клем?

— Ангел.

— Понятно…

— Так ты позовешь его?

— Сейчас?

— Если тебе не трудно, — сказал Миляга. — Я почти уже закончил.

Джекин послушно направился в сторону Второго Доминиона, и Миляга продолжил свою работу. Она приближалась к концу. Покончив с мысом, он добавил линию точек, обозначивших его путь, и крестик на том месте, где он в данный момент сидел. После этого он стал перелистывать атлас в обратном направлении, чтобы убедиться, что все карты расположены в надлежащем порядке. За этим занятием ему пришла в голову мысль, что он создал автопортрет. Как и ее создатель, карта отличалась немалым числом изъянов, но, как он надеялся, в будущем ей предстояло увидеть более полные версии — быть сделанной снова, а потом подвергнуться новой переделке, а потом еще одной, и так без конца.

Он уже собрался было положить атлас рядом с ручкой, когда в волнах, разбивавшихся об оконечность мыса, ему послышался какой-то шепот. Не в силах разобраться в его природе, он отважился спуститься по склону к самой воде. Земля здесь была только что создана и грозила в любой момент уйти у него из-под ног, но он подался так далеко вперед, как только мог. Услышав то, что он услышал, и увидев то, что он увидел, он отошел от края, рухнул на колени во влажную грязь и дрожащей рукой принялся писать сопроводительное послание к картам.

Оно оказалось по необходимости кратким. Теперь он слышал слова, поднимающиеся из шума прибоя, и они отвлекали его своими обещаниями.

— …Низи Нирвана… — говорили волны, — Низи Нирвана…

К тому времени, когда он окончил записку, положил на землю альбом и ручку и вернулся к краю мыса, солнце Первого Доминиона окончательно вышло из грозовых облаков и осветило бушующие волны. На какое-то время лучи успокоили их неистовство и пронзили их насквозь, так что Миляга сумел разглядеть дно. Оно не было похоже на землю; скорее уж, это было второе небо, а в нем сияло светило, озаренное таким величием, что рядом с ним все небесные тела Имаджики — все звезды, все луны, все полуденные солнца — казались ничтожными огоньками, затерянными во мраке. Здесь была та самая дверь, из которой в сказке доносилось имя его матери. Весь город Его Отца был построен лишь для того, чтобы закрыть ее наглухо. Тысячелетиями она была замурована, но теперь открылась, и пение голосов звучало оттуда, разносясь по всей Имаджике и призывая каждого странствующего духа домой.

Среди них звучал голос, который Миляга хорошо знал, и еще до того, как его глаз успел различить его обладателя, его мысленный взор уже соткал из воздуха любимое лицо, а тело ощутило прикосновение рук, которые обнимут его и подхватят вверх. И вот они появились — эти руки, это лицо, — они потянулись к нему из двери, чтобы забрать его к себе, и ему уже не было необходимости воображать их.

— Ты закончил? — услышал он вопрос.

— Да, — ответил он. — Закончил.

— Хорошо, — улыбаясь, сказал Пай-о-па. — Тогда мы можем начать.

* * *

Люди, которых Маэстро оставили у границы Первого Доминиона, один за другим осмеливались ступить на полуостров, по мере того как росло их мужество и любопытство. Разумеется, Понедельник был в первых рядах. Джекин уже собрался было позвать его и велеть ему идти к Примирителю, когда паренек закричал сам и указал пальцем на конец мыса. Джекин повернулся и увидел вдали две обнимающиеся фигуры. Впоследствии свидетели много спорили о том, кого же они все-таки видели. Все соглашались с тем, что одним человеком в этой паре был Маэстро Сартори. Что же касается другого, то тут начинались значительные расхождения. Одни утверждали, что видели женщину, другие — что мужчину; третьи настаивали на том, что это было облако, внутри которого пылала частица солнца. Однако при всех этих спорных моментах, то, что последовало вслед за этим, не вызывало никаких сомнений. Обнявшись, две фигуры подошли к краю мыса, сделали еще один, последний шаг и скрылись из виду.

* * *

Двумя неделями позже, в предпоследний день безрадостного декабря, Клем сидел у камина в столовой дома № 28 по Гамут-стрит — с тех пор, как прошло Рождество, он почти не покидал этого места. Он чуть было не задремал, но в этот момент кто-то лихорадочно забарабанил в парадную дверь. Часов у него не было — за временем он не следил, — но судя по ощущениям, давно уже перевалило за полночь. Человек, избравший для визита такой час, был либо доведен до отчаяния, либо представлял серьезную опасность, но в нынешнем мрачном состоянии никакие угрозы его не страшили. У него не осталось ровным счетом ничего — ни в этом доме, ни в жизни вообще. Миляга ушел, Юдит ушла, а совсем недавно ушел и Тэй. Пять дней назад он услышал, как его возлюбленный прошептал его имя и сказал:

— Клем… я должен идти.

— Идти? Куда?

— Кто-то отворил дверь, — ответил Тэй. — Мертвецов зовут домой. Мне надо идти.

Они поплакали вместе. Слезы текли по лицу Клема, а рыдания Тэйлора сотрясали его изнутри. Но поделать тут ничего было нельзя. Зов раздался, и хотя предстоящая разлука с Клемом причиняла Тейлору немалую боль, его нынешнее двусмысленное состояние давно уже сделалось невыносимым, и за горечью расставания скрывалась радость скорого освобождения. Их странный союз был окончен. Дороги мертвых и живых разошлись.

Только после того как Тэй исчез, Клем ощутил, насколько велика постигшая его утрата. Когда он потерял физическое тело своего возлюбленного, страдания его были велики, но боль от разлуки с духом, столь чудесно воссоединившимся с ним после смерти, была несравненно тяжелее. Казалось, невозможно ощущать в себе такую пустоту и все-таки продолжать жить. Несколько раз в эти черные дни он задумывался о самоубийстве, надеясь, что после смерти сможет последовать за своим возлюбленным в ту открытую дверь, о которой Тэй говорил ему перед расставанием. И если в конце концов он не сделал этого, то не из-за недостатка мужества, а из-за чувства возложенной на него ответственности. Он был единственным оставшимся в Пятом Доминионе свидетелем тех чудес, которые произошли на Гамут-стрит. Если он умрет, то кто же сможет обо всем рассказать?

Но в такие часы, как этот, подобные нравственные императивы теряли свою убедительность, и, направляясь к двери, он позволил себе мысль о том, что если эти ночные посетители принесли с собой смерть, то он примет их дар с благодарностью. Ни о чем не спрашивая, он отодвинул засовы и открыл дверь. К его немалому удивлению на крыльце стоял Понедельник. За ним, пытаясь укрыться от порывов мокрого снега, съежился продрогший незнакомец. Его редеющие кудри намокли и прилипли ко лбу.

— Это Чика Джекин, — сказал Понедельник, затаскивая своего промокшего спутника в дом. — Джекин, это Клем, восьмое чудо света. Что, неужели я такой мокрый, что ты не можешь меня обнять?

Клем раскрыл объятия, и Понедельник радостно кинулся ему на грудь.

— Я думал, вы с Милягой ушли навсегда, — сказал Клем.

— Босс и вправду слинял, — ответил Понедельник.

— Я догадывался об этом, — сказал Клем. — Тэй ушел за ним следом. И призраки тоже.

— Когда это было?

— На Рождество.

Зубы Джекина выбивали мелкую дробь, и Клем проводил его к огню, который он растапливал мебелью. Подбросив пару ножек стула, он предложил Джекину подсесть поближе и немного отогреться. Тот горячо поблагодарил и последовал его совету. Понедельник же оказался крепким орешком. Вытащив из стоящего неподалеку ящика бутылку виски, он сделал несколько изрядных глотков и принялся расчищать комнату. Оттаскивая стол в угол, он объяснил, что им понадобится место для работы. Освободив пол, он расстегнул куртку, вытащил из-за пазухи милягин атлас и бросил его на пол перед Клемом.

— Что это? — спросил тот.

— Карта Имаджики, — ответил Понедельник.

— Это Миляга сделал?

— Да.

Понедельник опустился на корточки и достал из атласа все карты, а обложку протянул Клему.

— Там записка, — объяснил он.

Пока Клем изучал те несколько слов, которые Миляга нацарапал на форзаце, Понедельник принялся раскладывать листы на полу, располагая их так, чтобы получилась одна огромная карта. За работой он продолжал болтать, излучая свой всегдашний энтузиазм.

— Знаешь, чего он хочет от нас, а? Он хочет, чтобы мы нарисовали эту карты на каждой трахнутой стене! На каждом тротуаре! У себя на лбу! Везде и всюду.

— Серьезная задача, — сказал Клем.

— Я помогу вам, чем только смогу, — отозвался Чика Джекин.

Он встал от огня и подошел к Клему, чтобы иметь возможность созерцать возникший у них на глазах узор.

— Но ты ведь не только за этим сюда притащился, а? — спросил Понедельник. — Ну, скажи честно.

— Это правда, — ответил Джекин. — Я вообще-то хочу найти себе жену, но это может подождать.

— Еще бы! — сказал Понедельник. — Вот наша работа, и нам ее хватит надолго.

Он выпрямился и шагнул за пределы круга, образованного милягиными листами. Перед ними была Имаджика или, вернее, та крошечная часть ее, которую довелось увидеть Примирителю. Паташока и Ванаэф, Беатрикс и хребты Джокалайлау, Май-Ке, Колыбель Жерцемита, Л'Имби и Квем, Постный Путь, Дельта и Изорддеррекс. А дальше — перекресток и пустыня, по которой шла одна единственная дорога, ведущая к границам Второго Доминиона. По другую сторону этих границ страницы были практически пусты. Картограф пометил полуостров, на котором он сидел, а дальше просто написал: «Здесь начинается новый мир».

— А здесь, — сказал Джекин, наклонившись, чтобы указать крест на краю мыса, — здесь закончилось странствие Маэстро.

— Там его могила? — спросил Клем.

— О, нет, — ответил Джекин. — Он ушел в такие места, откуда наша жизнь покажется всего лишь сном. Он вышел из круга, понимаете?

— Нет, не понимаю, — сказал Клем. — Если он вышел из круга, то куда же он исчез? Объясните мне, куда они все исчезли?

— Они вышли из круга, чтобы войти в него, — сказал Джекин.

На лице Клема появилась робкая улыбка.

— Можно мне? — сказал Джекин и, выпрямившись, взял у Клема последнее послание Миляги. Вот что там было написано:

«Друзья, Пай здесь. Я нашелся. Прошу вас, покажите эти странички миру, чтобы любой путник смог найти дорогу домой».

— Что ж, по-моему, наш долг ясен, джентльмены, — сказал Джекин. Он вновь наклонился, чтобы положить записку Миляги в центр круга, нанося на карту то царство духов, куда ушел Примиритель. — А когда мы исполним его, то у нас под рукой всегда найдется карта, которая укажет нам путь. И мы пойдем за ним следом. В этом нет никаких сомнений. Все мы пойдем за ним следом, один за другим.

ПРОКЛЯТАЯ ИГРА ^(роман)

Попавший в тюрьму боксер Марти Штраусс выпущен на свободу для работы телохранителем у известного миллионера. Он предполагал, что ему предстоит весьма непростое дело, но действительность оказалась намного хуже. Его клиенту угрожает некто, требующий расплаты за старый и ужасный долг — результат карточной игры с не знающим проигрыша шулером в разрушенной немцами Варшаве, тот, кто может воскрешать мертвецов и ведет счет своей жизни столетиями. Однако, как выясняется, это не Дьявол, а человек, узнавший секреты тайного искусства, а значит он тоже уязвим.

Часть I TERRA INCOGNITA

И не избегнуть нам, рабам покорным, ни перемен, ни случая, ни смерти.

Шелли, «Прометей Раскованный»

Ад — это место тех, кто отлучен;

Они находят там посеянное прежде,

Озера из Пространств и Лес из Ничего,

Блуждают там, не находя забвенья,

И молятся о сущности.

У.Б. Йейтс «Песочные часы»

Глава 1

Воздух был как будто наэлектризован в тот день, когда Вор шел по городу, убежденный, что сегодняшним вечером после многих недель неудач он наконец-то отыщет игрока. Это было нелегкое путешествие. Восемьдесят пять процентов Варшавы сравнялось с землей, либо благодаря месяцам бомбардировок, которые предшествовали освобождению русскими, либо программе уничтожения, проводимой нацистами перед отступлением. Некоторые районы были фактически непроходимы для транспорта. Горы обломков, хранящие мертвецов, готовых показаться на поверхности, как картошка при весенней оттепели, покрывали улицы.

Однако после трех месяцев блужданий здесь Вор прекрасно научился разбираться в этих городских джунглях. Ему действительно доставляло удовольствие лицезреть это пустынное великолепие слегка лиловых от пыли проспектов и скверов, так ненатурально молчаливых. Он чувствовал себя нарушителем, незаконно вторгшимся в чужие владения, и порой ему казалось, что конец света должен выглядеть именно так. Осталось лишь несколько городских объектов, по которым прохожий мог сориентироваться: газовая станция за мостом Понятовского была достаточно узнаваема, как и Зоопарк по ту сторону реки; еще отчетливее было видно башню Центрального вокзала с давно исчезнувшими часами. Эти да еще немногие другие потрепанные остатки былой красоты Варшавы еще оставались в живых, и их отчаянные попытки уцепиться за жизнь причиняли мучительную боль даже Вору.

* * *

Здесь не было его дома. У него вообще не было дома вот уже десять лет. Он был бродячим стервятником и задержался здесь только потому, что на какое-то время Варшава предоставила ему место для неплохой поживы. Скоро, когда он восстановит силы, потраченные во время его последних похождений, он отправится дальше. Но сейчас, когда в воздухе неуловимо кружились первые признаки весны, он оставался в городе, наслаждаясь свободой.

Конечно, здесь было много опасностей, но где и когда их не было для человека его профессии? Годы войны столь тщательно отшлифовали его способности, что это пугало даже его самого. Он был здесь в большей безопасности, чем жители Варшавы, те немногие, спасшиеся от всепоглощающего пламени и слегка очумевшие от своей удачи, и постепенно возвращающиеся в город в поисках потерянного жилья и близких людей. Они блуждали по обломкам или стояли на углах улиц, вслушиваясь в похоронную песнь реки и ожидая, когда придут русские и сгонят их в стадо во имя Карла Маркса. Каждый день возводились новые баррикады. Военные лениво и методично устанавливали законы против беспорядков, разделяя и подразделяя город, как вскоре они поступят и со всей страной. Однако комендантский час не слишком тревожил Вора. В подкладке своего хорошо сшитого пальто Вор хранил удостоверения личности всех видов — что-то было найдено, большинство украдено, — которые выручали его в любой ситуации. Остатки сомнения и недоверия Вор рассеивал при помощи своего остроумия и сигарет, поскольку и то и другое у него было в избытке. Это было все, что требовалось человеку в этом городе в тот год, чтобы ощутить себя властелином мира. И какого мира! Не было ни одного пристрастия или желания, которое нельзя было удовлетворить. Глубочайшие секреты тела и духа были доступны любому, кто действительно желал их. Из них были созданы игры. Только на прошлой неделе Вор слышал рассказ о молодом парне, играющем в древнюю игру с чашками и шарами (вот шарик есть, а вот его нет), только его безумный рассудок заменил их на три ведра и голову ребенка.

Это было еще довольно невинно — младенец был мертв, а мертвые не испытывают страданий. Помимо этого в городе предоставлялись и другие развлечения, доставляющие наслаждения от живых, используемых в качестве подручного материала. Для них, страстно жаждущих и готовых заплатить, открылась торговля человеческой плотью. Оккупационная армия, теперь не отвлекаемая сражениями, вновь открыла для себя секс, и это было выгодно. За полбуханки хлеба можно было получить одну из девушек-беженок — большинство из них были столь молоды, что у них еще не сформировалась грудь, чтобы использовать их вновь и вновь в опускающейся темноте; их жалобы оставались неуслышанными или прерванными ударом штыка, когда они теряли свою привлекательность. В городе, где погибли десятки тысяч на такие небрежные убийства смотрели иначе. В эти несколько недель между двумя режимами все было возможно, ничто не было наказуемо, не было табу на грех.

В округе Золиборж был открыт публичный дом с мальчиками. Здесь, в подпольном салоне, увешанном трофейными картинами, любой мог выбрать себе юных мальчиков-проституток шести-семи лет: очаровательно худеньких от постоянного недоедания и полненьких — на любой вкус. Это заведение было очень популярно среди офицеров, но слишком дорого, как слышал Вор, для низших чинов. Доктрина Ленина о равенстве, очевидно, не распространялась на педерастию.

Разнообразный спорт был намного дешевле. Довольно популярными в этот период были собачьи бои. Бездомные дворняжки, возвращавшиеся в город в поисках пищи и хозяев, отлавливались, откармливались до бойцовской силы и стравливались насмерть друг с другом. Это было отвратительное зрелище, но любовь к ставкам и пари влекла Вора к этим боям снова и снова. Однажды ночью он выиграл значительную сумму, поставив на низкорослого, но хитрого терьера, который победил пса раза в три больше его, когда выгрыз ему яички.

И если со временем ваш интерес к женщинам, мальчикам и собакам угасал, то другие необычные представления были к вашим услугам.

В голом амфитеатре, раскопанном из-под обломков Крепости Св. Марии, Вор видел неизвестного актера, представляющего в одиночестве первую и вторую части «Фауста» Гете. Хотя немецкий Вора был далек отсовершенства, представление произвело на него чрезвычайное впечатление. Он был достаточно хорошо знаком с сюжетом, чтобы следить за действием: договор с Мефистофелем, споры, колдовские трюки и затем, после достижения обещанного проклятия, отчаяние и ужас. Большинство фраз были неразборчивы, но одержимость актера двумя ролями: только что Искусителем и уже Искушаемым — была столь впечатляюща, что Вор покинул его со сведенным животом.

Через пару дней он вернулся, чтобы посмотреть пьесу еще раз или, по крайней мере, поговорить с актером. Но вызова на бис не последовало. Увлеченность исполнителя Гете была расценена как нацистская пропаганда; Вор нашел его повешенным и уже начавшим разлагаться на телеграфном столбе. Он был обнажен. Его голые ступни были объедены, и глаза выклеваны птицами, торс изрешечен пулями. Зрелище умиротворило Вора. Он рассматривал это как доказательство того, что смешанные чувства, пробуждаемые актером, были незаконны — если человека его искусство довело до такого состояния, то этот человек был действительно подлецом и мошенником. Его рот был раскрыт, и птицы начали выклевывать язык. Небольшая потеря.

Помимо прочего, существовало еще множество стоящих развлечений. Женщины не слишком занимали Вора, да и мальчики были не в его вкусе, но он обожал игру: на собачьих боях, где он мог испытать судьбу при помощи уродливых дворняжек; или игру в кости в каком-нибудь бараке; или в отчаянии заключая с умирающим от скуки патрулем пари о скорости облаков. Способ или обстоятельства мало занимали его, его интересовала только сама игра.

С юности это было его единственным настоящим пороком — это было оправданием того, что он стал Вором. До войны он играл в европейских казино, в основном в «очко», хотя он не брезговал и рулеткой. Теперь, всматриваясь через прошедшие годы сквозь завесу войны, развернутую перед ним, он вспоминал свои состязания, как вспоминают сны, просыпаясь утром, — как что-то невосстановимое и ускользающее все дальше с каждым дыханием.

Однако чувство потери изменилось, когда он услыхал о картежнике, его называли Мамулян, который, как говорили, никогда не проигрывает и приходит и уходит в этом лживом городе, как существо, возможно, даже нереальное.

И тогда, с Мамуляном, все переменилось.

Глава 2

Большинство россказней было слухами, и большинство этих слухов не имело ничего общего с истиной. Обычное вранье скучающих солдат. Разум военного, как обнаружил Вор, способен на рождение фантазий более причудливых и более убийственных по своей сути, нежели разум поэта.

Поэтому, когда он услышал байку о мастере карточной игры, который появляется из ниоткуда, вызывает на поединок любого желающего картежника и обязательно побеждает, он так и отнесся к ней, как к байке. Однако то, как эта апокрифическая легенда муссировалась, вносило некоторое смятение. Она не исчезала, чтобы уступить место какой-нибудь еще более нелепой сказке. Она постоянно повторялась: в разговорах на собачьих боях, в сплетнях, в настенных надписях. И, более того, хотя имена изменялись, отдельные факты оставались постоянными в каждом случае. В конце концов Вор начал подозревать, что в этой байке была доля истины. Возможно, где-то в городе был великолепный карточный игрок. Не полностью неуязвимый, такого, конечно, не бывает. Но этот человек, если он действительно существовал, был чем-то особенным. Рассказы о нем всегда сопровождались предостережениями, похожими на благоговение. Солдаты, заявлявшие, что видели его игру, говорили о его изяществе, о его почти гипнотической безмятежности. О Мамуляне они говорили, как крестьяне о дворянстве, и Вор, никогда не признававший ничьего превосходства, испытывал непреодолимое желание разыскать и развенчать этого карточного короля.

Однако, помимо основной картины происходящего, составленной им из разнообразных ложных слухов, существовало еще кое-что. Он знал, что ему надо отыскать и расспросить человека, который действительно встречался за карточным столом с этим фантомом, чтобы на самом деле начать отделять правду ото лжи.

Поиски такого человека заняли две недели. Его звали Константин Васильев, младший лейтенант, который, как говорили, проиграл Мамуляну все, что имел. Русский был огромен, словно бык. Вор чувствовал себя гномом рядом с ним. Но, если обычно большие люди обладают духом, достаточно широким, чтобы питать их анатомию, Васильев выглядел практически полностью опустошенным. Если он когда-то и обладал мужеством, сейчас его не было и в помине. Теперь это был беспокойный и слабый ребенок.

Потребовался час уговоров, добрая половина бутылки водки, купленной на черном рынке, и полпачки сигарет, чтобы заставить Васильева отвечать не односложно; но когда начались откровения, они хлынули потоком — исповедь человека, находящегося на грани полного духовного упадка. В его рассказе слышались жалость к самому себе и злость, но больше всего в нем чувствовался страх. Васильев был человеком, не помнящим себя от ужаса. Вор находился под сильным впечатлением: не от слез отчаяния, а от того, что Мамулян, безликий картежник, смог сломить сидящего напротив него гиганта. Под маской утешения и дружеских советов он старался выжать из русского всю информацию, которую тот мог предоставить, выискивая любую значительную деталь, чтобы облечь в плоть и кровь химеру, которую он исследовал.

— Ты говоришь, что он побеждает без единого проигрыша?

— Всегда.

— Ну а что у него за метод? Как он шельмует?

Васильев оторвался от созерцания голых плит паркета на полу.

— Шельмует? — недоверчиво переспросил он. — Он не шельмует. Я играл в карты всю жизнь — и с лучшими, и с худшими. Я видел каждый трюк, который может сделать человек. Но сейчас я говорю тебе, что он чист.

— Самый удачливый игрок хотя бы раз проигрывает. Законы везения…

Выражение невинного веселья появилось на лице Васильева, и Вор на какое-то мгновение увидел человека, который занимал эту крепость прежде, чем рухнуть в пропасть безумия.

— Законы везения для него ничто. Ты не понимаешь? Он не такой, как ты или я. Как может человек всегда выигрывать, не обладая особой силой, стоящей за картами?

— Ты веришь в это?

Васильев приподнял плечи и снова тяжело опустил их.

— Для него, — произнес он, почти созерцательно, в состоянии своего крайнего ужаса, — победа — это красота. Это, как сама жизнь.

Его глаза вернулись к бессмысленному блужданию по грубой поверхности паркетных плит, пока Вор укладывал в голове его слова: «Победа — это красота. Это, как сама жизнь». Это была странная речь, и ему было нелегко ее понять. Пока он пытался для себя уяснить ее значение, Васильев придвинулся ближе к нему, его дыхание было наполнено страхом, его огромная рука теребила рукав Вора, пока он говорил.

— Я уже готов к отправке, тебе не говорили об этом? Через несколько дней я буду далеко отсюда. Меня должны наградить медалями, когда я вернусь домой. Вот почему меня быстро отправляют: потому что я герой, а герои получают то, что им нужно. Когда я уеду, он никогда не найдет меня.

— А зачем ему искать тебя?

Рука, ухватившаяся за рукав, сжалась в кулак, Васильев притянул Вора к себе.

— Мне нечем отдать ему долг, я проигрался в пух и прах. Если я останусь, он убьет меня. Он уже убил других. Он и его приятели.

— Он не один? — удивился Вор. Он представлял себе игрока, как человека без помощников, их наличие не вязалось с его образом.

Васильев высморкался с помощью пальцев и откинулся в кресле. Оно скрипнуло под его тушей.

— Кто знает, что здесь правда, а что вымысел, а? — прошептал он. — Я имею в виду, если бы я сказал тебе, что с ним мертвецы, ты бы мне поверил?

Он ответил себе сам, качая головой:

— Нет. Ты бы решил, что я спятил…

Его глаза слезились.

«Когда-то, — подумал Вор, — этот человек обладал уверенностью, решительностью, возможно, даже героизмом. Теперь все эти благородные качества испарились, чемпион уменьшился до сопливой тряпки, болтливого ничтожества». В душе он аплодировал блистательной победе Мамуляна. Он всегда ненавидел героев.

— Один последний вопрос… — начал он.

— Ты хочешь знать, где ты можешь найти его.

— Да.

Русский уставился на свой большой палец, глубоко вздыхая. Все это было так утомительно.

— Что ты получишь, играя с ним? — спросил он и снова ответил себе сам: — Только унижение. Возможно, смерть.

Вор поднялся.

— Так ты не знаешь, где он? — спросил он, собираясь засунуть в карман полупустую пачку сигарет, лежащую между ними на столе.

— Подожди. — Васильев потянулся к пачке, прежде чем она исчезла из вида. — Подожди.

Вор положил пачку обратно на стол, и Васильев накрыл ее одной огромной ладонью. Он смотрел на своего собеседника, пока говорил.

— Последний раз, когда я слышал о нем, он был к северу отсюда. Вверх от площади Мюрановского. Знаешь ее?

Вор кивнул. Этот район был непривлекателен, но он знал его.

— И как я найду его там? — спросил он.

Русский выглядел недоумевающим.

— Я даже не знаю, как он выглядит, — сказал Вор, пытаясь заставить Васильева понять.

— Тебе не нужно будет искать его, — ответил Васильев, прекрасно понимая все. — Если он захочет играть с тобой, он тебя найдет.

Глава 3

На следующую ночь, первую из многих похожих ночей, Вор отправился на поиски игрока. Хотя был уже апрель, было все еще холодно. Он вернулся в свою комнату в наполовину разрушенном отеле окоченевший от холода, разочарования и, хотя он едва ли признался бы себе в этом, страха. Район вокруг площади Мюрановского был адом в преисподней. Бомбы разворотили канализационные трубы — зловоние, поднимавшееся от воронок, не оставляло в этом сомнений. Другие воронки, используемые для сжигания трупов казненных горожан, ритмично вспыхивали, когда пламя добиралось до живота, наполненного газом, или до лужицы человеческого жира. Каждый шаг по этой вновь обретенной земле был приключением даже для Вора. Смерть в своих многочисленных формах поджидала везде: сидя на краю воронки, грея ноги у огня, лунатично стоя среди обломков, с хохотом играя в саду костей и шрапнели.

Боясь не выдержать всего этого, он возвращался разными путями, но игрок избегал его. И с каждой неудачной попыткой, с каждым бесплодным путешествием, Вор все сильнее увлекался поисками. В его мыслях этот безликий игрок начинал казаться чем-то вроде таинственной силы из легенды. Увидеть этого человека во плоти, всего лишь убедиться, что он существует в том же мире, что и Вор, — вот что стало его главенствующей целью. Средством, благодаря которому, помоги ему Бог, он мог бы увериться в своем собственном существовании.

После полутора недель бесплодных поисков он вернулся, чтобы отыскать Васильева. Русский был мертв. Его тело с перерезанным от уха до уха горлом было найдено день назад плавающим вниз лицом в одном из канализационных тоннелей, которые армия чистила в Воле. Он был не один. Вместе с ним было еще три трупа, зарезанных точно таким же образом, подожженных и горящих, как огненные корабли, плывущие в тоннеле по реке из экскрементов. Один из солдат, находившийся в тоннеле, когда появилась эта флотилия, рассказал Вору, что в темноте тела казались плывущими. В первый момент они были похожи на неотвратимо приближающихся ангелов.

Затем, конечно, была жуть. Горящие трупы погасили и затем перевернули. На лице Васильева, выхваченном лучом фонаря, застыло удивление, как у ребенка, пораженного страхом перед каким-то смертоносным колдуном.

Его документы на отправку домой прибыли в тот же день.

Фактически эти бумаги, видимо, послужили причиной административной ошибки, которая завершила трагедию Васильева на комической ноте. Опознанные тела были сожжены в Варшаве, кроме тела младшего лейтенанта Васильева, чей послужной военный список требовал менее поверхностного отношения. Планировалось отправить тело обратно на Родину-мать, где оно должно было быть сожжено с государственными почестями в его родном городе. Кто-то, просмотрев бумаги, забрал их, чтобы переделать в них Васильева-живого на Васильева-мертвого. Но тело загадочным образом исчезло. Никто не стал брать на себя ответственность: скорее всего, труп был просто отправлен дальше «по течению».

Смерть Васильева только подхлестнула любопытство Вора. Жестокость Мамуляна околдовала его. Здесь был человек, убирающий мусор, питающийся падалью, живущий за счет слабости других, чей успех сделал его настолько дерзким, что он отважился на убийство или на приказ убить тех, кто стал ему поперек пути. От предвкушения Вора била нервная дрожь. В своих снах, если ему удавалось уснуть, он блуждал по площади Мюрановского. Она была заполнена туманом, который казался живым существом, обещающим в любой момент рассеяться и показать ему игрока. Это было подобно влюбленности.

Глава 4

Этим вечером потолок из грязных облаков над Европой прохудился: голубой, хотя и бледный, просвет над головой становился все шире и шире. И теперь, ближе к вечеру, небо над его головой было абсолютно чистым. На юго-западе громадные кучевые облака, золотисто-коричневатые, похожие на цветную капусту, набухали грозой, но мысли об их ярости только возбуждали его. Сегодня воздух был как будто наэлектризован, и Вор должен был найти игрока, он был уверен в этом. Он был уверен с тех пор, как проснулся утром.

Ближе к ночи он отправился на север по направлению к площади, не думая о том, где он идет, маршрут был ему хорошо знаком. Он беспрепятственно миновал два поста, уверенная поступь служила ему хорошим паролем. Сегодня он был неуязвим здесь, в этом городе с сиреневым ароматным воздухом и сверкающими в зените звездами. Он чувствовал, как дыбом стоят наэлектризованные волосы на его руках, и улыбался. Он видел человека, вооруженного до зубов и что-то кричащего из окна, и улыбался. Недалеко отсюда Висла, разбухшая от дождя и талого снега, с грохотом неслась к морю. Он был не менее непреодолим.

Золото исчезло с облаков, прозрачная голубизна потемнела, пришла ночь.

Он был уже на подходе к площади Мюрановского, когда что-то мелькнуло перед ним, сзади прошелестел порыв ветра, и воздух внезапно наполнился белым конфетти. Невероятно, неужели здесь возможна свадьба? Один из кружащихся кусочков опустился ему на ресницы, и он стащил его. Это совсем не было конфетти — это был лепесток. Он растер его между большим и указательным пальцами. Запахло маслом, брызнувшим из разрываемой ткани.

В поисках источника лепестков он прошел немного вперед и завернул за угол самой площади, где обнаружил призрак дерева, усыпанного цветками, висящий в воздухе. Казалось, оно не имеет корней, белоснежная крона его была залита звездным светом, ствол был еле различим. От этой поражающей красоты у него перехватило дыхание, он сделал несколько шагов по направлению к дереву, как будто он приближался к дикому животному, боясь спугнуть. Что-то перевернулось у него в животе. Это был не благоговейный страх перед цветками, не остатки той радости, которую он ощущал, идя сюда. Совершенно другое, новое чувство захватило его здесь, на этой площади.

Он был человеком, привыкшим к жестокости и ужасу настолько, что долгое время считал себя неустрашимым. Но почему же тогда он стоит сейчас в нескольких шагах от дерева, тревожась и боязливо впившись ногтями в ладони, пытаясь разгадать, что скрывается под этим зонтом из цветов. Здесь нечего было бояться. Лишь лепестки в воздухе, тень на земле. Но, тем не менее, он стоял, судорожно хватая воздух и надеясь, что произойдет чудо и его страх действительно не имеет под собой реальной основы.

— Ну, — подумал он, — если ты хочешь мне показать что-нибудь, я жду.

За его молчаливым приглашением последовали две вещи. Где-то позади него гортанный голос спросил по-польски: «Ты кто?» Безумно забилось сердце, дерево стало расплываться перед его глазами, и в это мгновение из-под ветвей, отяжелевших от цветков, неуклюже вывалилась фигура, моментально озаренная звездным светом. В обманчивой тьме Вор не сразу понял, что он увидел: забытое ненужное лицо, тупо глядящее на него, обожженные волосы. Покрытый струпьями остов, гигантский, словно бычий. Громадные руки Васильева.

Все это или ничего; и уже фигура повернулась, чтобы скрыться за деревом. Ее болтающаяся голова задела ветки и исчезла. Стайка лепестков опустилась, порхая, на его древесные плечи.

— Ты меня слышишь? — сказал голос за спиной. Вор не повернулся. Он продолжал смотреть на дерево, сузив глаза и пытаясь отделить реальность от иллюзии. Но человек, кто бы это ни был, исчез. Это, конечно, не мог быть русский, здравый смысл восставал против этого. Васильев был мертв и обнаружен лежащим вниз лицом в канализационной канаве. Его тело уже, возможно, было на пути к дальней пограничной заставе Российской империи. Его не было здесь, его не могло быть здесь. Но Вор чувствовал острую необходимость выяснить, кто был этот незнакомец, просто схватить его за плечо, повернуть, вглядеться в его лицо и убедиться, что это не Константин. Но уже поздно: вопрошавший за его спиной крепко взял его за руку, требуя ответа. Ветви дерева перестали качаться, лепестки прекратили падать, человек исчез.

Со вздохом Вор повернулся к задающему вопросы. Человек, стоящий перед ним, приветливо улыбался. Это была женщина, одетая в подвязанные веревкой штаны, которые были ей сильно велики. Больше на ней не было ничего. Ее голова была полностью выбрита, ногти на ногах наманикюрены. Шок от вида дерева соединился с удовольствием от созерцания ее наготы. Блестящие полушария ее грудей были превосходны, он почувствовал, что его кулаки разжались и ладони затрепетали от желания дотронуться до них. Однако его оценивающий взгляд был слишком откровенным. Он вновь взглянул на ее лицо, чтобы удостовериться, что она по-прежнему улыбается. Она улыбалась; но теперь он пристальней вгляделся в ее лицо и обнаружил, что то, что он принял поначалу за улыбку, было постоянной гримасой. Ее губы были оторваны, обнажая десны и зубы. На ее щеках были ужасные шрамы, остатки ран, которые разорвали сухожилия, ведущие ко рту, из-за чего он был открыт. Она выглядела жутко.

— Ты хочешь… — начала она.

«Хочу?» — подумал он, мельком взглянув снова на ее грудь. Ее небрежная нагота возбуждала его, несмотря на изувеченное лицо. Однако мысль о том, чтобы обладать ею, внушала ему отвращение — оргазм не стоил того, чтобы целовать этот безгубый рот. Однако, если она предложит, он согласится, и к чертям отвращение.

— Ты хочешь?.. — начала она снова своим неразборчивым голосом, ни мужским, ни женским. Ей было очень трудно четко выговаривать слова без помощи губ. Однако ей удалось закончить вопрос:

— Ты хочешь карты?

Он понял все не так. Она не питала к нему никакого интереса, ни сексуального, ни какого-нибудь еще. Она была просто посыльным. Мамулян был здесь. Возможно, на расстоянии плевка. Возможно, он наблюдает за ним сейчас.

Но поток эмоций, нахлынувший на него, приглушил то приподнятое настроение, которое он должен был почувствовать. Вместо триумфа он ощутил клубок противоречивых образов, копошащийся в его голове: цветы, груди, темнота, лицо мертвеца, приближающееся к нему, похоть, страх, одинокая звезда в просвете между облаками. Слабо контролируя свою речь, он ответил:

— Да. Мне нужны карты.

Она кивнула, отвернулась от него и пошла по площади, обогнув дерево, ветки которого еще качались от прикосновений человека, который не был Васильевым. Он последовал за ней. Глядя на грациозные движения ее обнаженных ног, можно было забыть о ее разорванном надвое лице. Казалось, ей все равно, на что наступать. Она ни разу не пошатнулась, несмотря на стекло, обломки кирпича и шрапнель под ногами.

Она провела его через развалины большого дома на другой стороне площади. Его полуразрушенные стены, когда-то впечатляющие, еще стояли; в них оставался даже дверной проем, правда, самой двери не было. Сквозь него мерцал огонь костра. Обломки интерьера наполовину засыпали дверной проем, и женщине и Вору пришлось по-утиному пригнуться, чтобы забраться в дом. В темноте рукав его пальто за что-то зацепился, пальто порвалось. Она не повернулась посмотреть, не поранился ли он, хотя он выругался достаточно громко. Она просто продолжала идти по горам битого кирпича и обрушившихся балок, пока он карабкался за ней, ощущая себя страшно неуклюжим. При свете костра он смог разглядеть размеры внутреннего помещения — когда-то это был шикарный дом. Однако у него было слишком мало времени, чтобы смотреть по сторонам. Женщина уже обошла костер и стала карабкаться по лестнице. Он следовал за ней, обливаясь потом. Костер вспыхнул. Вор обернулся и мельком успел разглядеть кого-то, скрытого пламенем, по ту сторону костра. Как будто человек подбросил в костер прогнивших дров, и сноп почти живых искр взвился к небу.

Женщина взбиралась по лестнице. Он спешил за ней, отбрасывая огромную тень, дрожащую от костра на стене. Она была наверху лестницы, когда он был только на полпути, сейчас она проскользнула во второй дверной проем и исчезла. Он ускорил свои шаги и прошел вслед за ней в этот проем.

Свет костра едва проникал в комнату, в которую он шагнул, и поначалу он не мог ничего разглядеть.

— Закрой дверь, — сказал кто-то. Он не сразу понял, что это относится к нему. Он слегка повернулся, пошарил в поисках ручки и, обнаружив, что ее нет, толкнул дверь, которая закрылась, скрипя петлями.

Закрыв дверь, он опять повернулся лицом в комнату. Женщина стояла в нескольких шагах перед ним, ее вечно радостное лицо уставилось на него, улыбаясь от уха до уха.

— Твое пальто, — сказала она, протянув руки, чтобы помочь ему снять его. Сделав это, она отошла в сторону, открыв его глазам объект его долгих поисков.

Однако первое, на чем остановился его взгляд, был не Мамулян. Нет, прежде он увидел деревянный резной запрестольный образ, приставленный к стене за его спиной, готический шедевр, сверкающий даже во мраке золотом, пурпуром и лазурью. Трофей, подумал Вор, так вот для чего этот ублюдок использует свое везение. Теперь он взглянул на человека перед триптихом. Один фитилек, погруженный в масло, коптил на столе, за которым он сидел. Свет, отбрасываемый им на лицо картежника, был ярким, но мерцающим.

— Итак, пилигрим, — произнес человек, — ты нашел меня. Наконец.

— Скорее, ты нашел меня, — ответил Вор.

Все случилось, как и предупреждал Васильев.

— Ты мечтаешь о паре партий, я слышал. Это так?

— Почему бы и нет? — он старался говорить как можно небрежнее, хотя его сердце выбивало бешеную чечетку в его груди. К сожалению, он появился в резиденции игрока неподготовленным. Его волосы прилипли к голове от пота; на его руках была кирпичная пыль, под ногтями застряла грязь. Я должно быть, выгляжу, как вор, подумал он со смущением, кто, собственно, я и есть.

Мамулян, напротив, был воплощением достоинства. В его строгой одежде — черный галстук, серый костюм — ничто не выдавало барышника, он был похож, эта легендарная личность, скорее, на биржевого брокера. Его лицо, как и одежда, было совершенно открытым и простым, его упругая и прекрасно выгравированная кожа казалась восковой в мягком свете масляной лампы. Он выглядел лет на шестьдесят или около того, слегка впалые щеки, большой аристократический нос, широкие и высокие брови. Его волосы почти исчезли, оставшись только на затылке, они были тонкими и белыми. Но в его позе не было ни утомленности ни болезненности. Он сидел прямо в своем кресле, и его живые руки разворачивали и сворачивали колоду карт с любовной фамильярностью. Только его глаза были из тех снов, в которых Вор его видел. Ни у одного биржевого брокера нет таких обнаженных глаз. Таких ледяных и беспощадных глаз.

— Я ждал, что ты придешь, пилигрим. Рано или поздно. — В его английском абсолютно не чувствовалось акцента.

— Я опоздал? — полушутя спросил Вор.

Мамулян положил карты на стол. Казалось, он отнесся к вопросу слишком серьезно.

— Посмотрим.

Он помолчал.

— Ты, конечно, знаешь, что я играю с очень высокими ставками.

— Я слышал об этом.

— Если ты захочешь отказаться сейчас, пока мы не зашли слишком далеко, я прекрасно пойму тебя.

Небольшая речь была произнесена без малейшей иронии.

— Ты не хочешь, чтобы я играл?

Мамулян крепко сжал свои тонкие, сухие губы и нахмурился.

— Напротив, — сказал он, — я очень хочу, чтобы ты играл.

В его голосе промелькнула — или нет? — грусть, что-то вроде сострадания. Вор не был уверен, было ли это случайной ошибкой, или элементом театральности.

— Но я не симпатизирую… — он продолжил, — тем, кто не платит свои долги.

— Ты имеешь в виду лейтенанта, — наугад сказал Вор.

Мамулян уставился на него.

— Я не знаю лейтенанта, — ровно произнес он. — Я знаю только картежников, таких, как я. Некоторые хороши, большинство — нет. Они все приходят сюда испытать характер, как и ты.

Он вновь взял колоду карт, и она зашевелилась в его руках, как будто карты были живыми. Пятьдесят две карты порхали в неясном свете, каждая чуть-чуть отличалась от предыдущей. Они были почти неприлично красивы, их глянцевые поверхности были самой неповрежденной вещью из тех, что попадались Вору на глаза за последние месяцы.

— Я хочу играть, — произнес он, не поддаваясь гипнотизирующим пассажам карт.

— Тогда садись, пилигрим, — сказал Мамулян, как будто вопрос и не возникал.

Почти беззвучно женщина поставила кресло сзади него. Опустившись в кресло. Вор встретил пристальный взгляд Мамуляна. Было ли в этих безрадостных глазах что-нибудь, что могло бы повредить ему? Ничего. Там не было ничего, что могло бы его испугать.

Пробормотав слова благодарности за приглашение, он расстегнул манжеты своей рубашки и, закатав рукава, приготовился.

Игра началась.

Часть II ПРИЮТ

Дьявол ни в коем случае не есть то наихудшее, как это часто представляют; я скорее имел бы дело с ним, чем со многими людьми. Он соблюдает свои соглашения намного более точно, чем многие мошенники на земле. На самом деле, когда приходит время уплаты он просто приходит в самую точку, с двенадцатым ударом, получает свою душу и отправляется домой в Преисподнюю, как добрый Дьявол. Он всего лишь бизнесмен — честный и справедливый.

Дж. Н. Нестрой «Панический ужас»

I Провидение

Глава 5

Отбывая шесть лет тюремного заключения в Вондсворте, Марти Штраусс обычно ждал. Он ждал, чтобы умыться и побриться каждое утро, он ждал, чтобы поесть и сходить в сортир, он ждал свободы. Слишком много ожидания. Все это было частью наказания, как, безусловно, и тот допрос, на который его вызвали в то унылое утро. Но, хотя ожидание в конце концов стало казаться привычным, допросы никогда такими не стали. Он ненавидел эту бюрократическую волокиту: личное дело, разбухшее от отчетов о поведении, отчетов о благосостоянии, отчетов о психиатрических экспертизах; ты стоишь в чем мать родила перед каким-то невежественным чиновником, пока он толкует тебе о том, каким мерзким созданием ты являешься. Это причиняло ему такую боль, что он знал, что никогда не избавится от нее; никогда не забудет душную комнату, заполненную грязными намеками и разбившимися надеждами. Он будет помнить об этом всегда.

— Входите, Штраусс.

Комната не изменилась с тех пор, как он был в ней в последний раз, только воздух стал еще более спертым. Человек же, сидящий за столом, не изменился вообще. Его звали Сомервиль, и в Вондсворте было немало заключенных, возносивших ночами молитвы, чтобы его стерло в порошок. Сегодня он был не один за покрытым пластиком столом.

— Садитесь, Штраусс.

Марти мельком взглянул на коллегу Сомервиля. Это был не тюремщик. Его одежда отличалась слишком большим вкусом, и его ногти были слишком хорошо отполированы. Он выглядел чуть старше среднего возраста, крепко сбитый, с носом, слегка скошенным, как будто его когда-то сломали и затем не слишком хорошо восстановили. Сомервиль начал с представления:

— Штраусс. Это мистер Той…

— Привет, — сказал Марти.

Загорелая физиономия повернулась к нему, пристальный взгляд, был откровенно оценивающим.

— Очень рад познакомиться, — произнес Той.

Его испытующие глаза выражали больше, чем простое любопытство. «Хотя на что, — подумал Марти, — тут было смотреть?» Человек со следами, оставленными временем на руках и на лице: тело, ставшее вялым из-за слишком плохой пищи и отсутствия тренировок; усы, выглядевшие неуместно ухоженными; тоскливо смотрящие глаза. Марти знал каждую унылую деталь своего облика. Он не стоил повторного долгого взгляда. И все же голубые глаза уставились на него почти в восхищении.

— Я думаю, нам стоит перейти прямо к делу, — обратился Той к Сомервилю. Он положил ладони на стол. — Как много вы сказали мистеру Штрауссу?

Мистер Штраусс. Приставка почти забытой вежливости.

— Я ничего ему не говорил, — ответил Сомервиль.

— Тогда приступим с самого начала, — сказал Той. Он откинулся назад в кресле, все еще держа руки на столе.

— Как вам будет угодно, — произнес Сомервиль, явно готовясь к значительной речи.

— Мистер Той… — начал он, но не смог продвинуться дальше, пока его гость не перебил его.

— Вы позволите? — сказал Той, — Возможно я смогу лучше обрисовать ситуацию.

— Как вам будет угодно, — сказал Сомервиль. Он полез в карман за сигаретой, едва скрывая досаду. Той проигнорировал его. Асимметричное лицо продолжало изучать Марти.

— Мой наниматель… — начал Той, — …человек по имени Джозеф Уайтхед. Я не знаю, говорит ли вам это о чем-нибудь?

Он не стал дожидаться ответа и продолжил.

— Если вы не слышали о нем, то вы, без сомнения, знакомы с Уайтхед Корпорэйшн, которую он основал. Это одна из самых крупных фармацевтических компаний в Европе…

Имя прозвенело в голове Марти слабым колокольчиком и вызвало какие-то скандальные ассоциации. Однако оно порождало смутные и неопределенные надежды, хотя у Марти не было времени разбираться что к чему, поскольку Той был на полных парах.

— Несмотря на то, что мистеру Уайтхеду сейчас уже далеко за шестьдесят, он по-прежнему управляет Корпорацией. Он — человек, создавший себя сам, и, как вы понимаете, он посвятил всю свою жизнь своему созданию. Он, однако, не хочет быть столь заметным, как когда-то…

Внезапно перед глазами Марти возникла фотография с передней полосы газеты. Человек, заслоняющийся рукой от фотовспышки; краткий момент из личной жизни, выхваченный спрятавшимся «паппарацци» для публичного обозрения.

— Он практически полностью избегает «паблисити» и после смерти жены немного интересуется общественной жизнью…

Разделяя этот нежелательный интерес, Штраусс вспомнил женщину изумительной красоты даже в нелестном свете фотовспышки. Жена того, о ком говорит Той.

— …вместо этого он выводит Корпорацию из центра внимания, посвящая свои свободные часы социальным вопросам. Среди них — переполнение тюрем и серьезное ухудшение работы тюремных служб.

Последняя фраза была без сомнения камнем в огород Сомервиля и поразила его с абсолютной точностью. Он ткнул свою наполовину выкуренную сигарету в жестяную пепельницу, бросив мрачный взгляд в сторону соседа.

— Когда настало время нанять нового личного телохранителя, — продолжал Той, — решением мистера Уайтхеда было искать подходящего кандидата среди людей, отбывающих заключение, а не среди тех, которых обычно предлагают подобные агентства.

«Это не может иметь отношение ко мне, — подумал Штраусс. — Это было бы слишком хорошо и слишком нелепо. Но если это так, то тогда что Той здесь делает, зачем вся эта болтовня?»

— Он ищет человека, который близок к концу своего заключения, который, одновременно по моему и его выбору, будет достоин получить возможность вернуться в общество, имея за собой работу и определенное самоуважение. Ваш случай был предложен моему вниманию, Мартин. Могу я называть вас Мартин?

— Обычно меня зовут Марти.

— Отлично. Пусть будет Марти. К сожалению, я не хочу пробуждать в вас какие-то особенные надежды. Помимо вас, я буду разговаривать с некоторыми другими кандидатами и, конечно, в конце дня я могу прийти к выводу, что нам никто не подходит. В этой связи я хотел бы просто удостовериться, насколько вас интересует эта возможность, если бы она была вам предоставлена.

Марти начал улыбаться. Не снаружи, а внутри себя, куда Сомервиль не мог бы добраться.

— Вы понимаете о чем я вас спрашиваю?

— Да. Я понимаю.

— Джо… мистер Уайтхед… нуждается в человеке, который будет полностью занят его благополучием, который действительно будет готов скорее подвергнуть свою жизнь риску, нежели причинить вред своему хозяину. Я, конечно, понимаю, что это немалое требование.

Лоб Марти покрылся морщинами. Это было действительно много, особенно после шести с половиной лет в Вондсворте, где он постиг науку надеяться только на себя. Той быстро почувствовал смущение Марти.

— Это беспокоит вас, — сказал он.

Марти мягко пожал плечами.

— И да и нет. То есть, мне никто никогда ничего подобного не предлагал. Я не хочу вешать вам лапшу на уши — мол, я только о том и мечтаю, чтобы быть убитым вместо кого-то, потому что это вовсе не так. Я бы солгал вам, если бы сказал это.

Кивок Тоя приободрил Марти, и он закончил:

— Вот что я имею в виду.

— Вы женаты? — спросил Той.

— Разведен.

— Могу я спросить о ваших планах на будущее?

Марти поморщился. Он избегал говорить об этом. Это была его боль, он сам успокаивал ее и сам должен был ее вынести. Ни один товарищ по заключению не смог вытянуть эту историю из него, даже во время тех исповедей в три часа утра, которые он выносил от своего предыдущего сокамерника, еще до того как прибыл Фивер, который не говорил ни о чем, кроме еды и девиц с журнальных фото. Но сейчас ему придется что-нибудь сказать. Они все равно наверняка докопались до всех деталей. Возможно, Той знает больше о том, что делала Шармейн и с кем, чем он сам.

— Шармейн и я… — он попытался выразить спутанный комок своих ощущений, но не найдя слов, резко заявил. — Я не думаю, что мы будем с ней снова вместе, если вы спрашиваете об этом.

Той, как и Сомервиль, ощутил острую боль в голосе Марти. Впервые за то время, как Той повел беседу сам, офицер стал проявлять интерес к разговору. Он хочет посмотреть, как я буду отказываться от работы, подумал Марти, что ж, хрен тебе, ты не получишь такого удовольствия.

— Это не проблема, — прямо сказал он. — Вернее, если на то пошло, то это моя проблема. Я просто все еще привыкаю к той мысли, что ее не будет рядом, когда я выйду. Вот и все.

Теперь Той дружелюбно улыбался.

— В самом деле, Марти, — начал он. — Я не хочу лезть не в свое дело. Я забочусь только о том, чтобы мы верно понимали ситуацию. Если вы будете работать на мистера Уайтхеда, вам придется жить в его доме вместе с ним, и необходимым условием вашей работы будет то, что вы не сможете покидать дом без специального разрешения мистера Уайтхеда или моего. Другими словами, вы не будете пользоваться абсолютной свободой. Далее. Жизнь в этом доме может показаться вам в некотором роде незапертой тюрьмой. Для меня просто очень важно знать обо всех ваших связях, которые могли бы послужить соблазном для вас, я имею в виду — могли бы заронить в вас желание покинуть этот дом.

— Да, я понимаю.

— Более того, если по каким-либо причинам ваши отношения с мистером Уайтхедом будут неудовлетворительными, если вы или он почувствуете, что работа вам не подходит, то, я боюсь…

— …меня вернут обратно отбывать срок.

— Да.

Последовала неприятная пауза, во время которой Той тихо вздохнул. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы восстановить равновесие, затем он продолжил в другом направлении.

— Есть несколько вопросов, которые я хотел бы задать. Вы немного занимались боксом, я не ошибаюсь?

— Да, немного. Не так давно…

Той выглядел разочарованным.

— Вы бросили?

— Да, — ответил Марти. — Я еще немного продолжал тренироваться в поднятии тяжестей.

— Занимались ли вы еще каким-нибудь видом самообороны? Дзюдо? Каратэ?

Марти хотел солгать, но был ли в этом смысл? Все, что Тою нужно было сделать, это проконсультироваться с администрацией Вондсворта.

— Нет, — ответил он.

— Жаль.

У Марти засосало под ложечкой.

— Но я достаточно здоров, — сказал он. — И силен. Я могу научиться.

Он почувствовал, как в его голосе возникла непрошеная дрожь.

— Боюсь, вам не требуется ученик, — вмешался Сомервиль, едва скрывая триумф своего тона.

Марти наклонился через стол, пытаясь игнорировать присутствие пиявки-Сомервиля.

— Я справлюсь с этой работой, мистер Той, — настойчиво сказал он. — Я знаю, что справлюсь с этой работой. Только дайте мне шанс…

Дрожь нарастала, живот крутило, как у акробата. Лучше было бы остановиться, пока он не сказал чего-нибудь такое, о чем он бы потом пожалел. Но он не мог остановиться.

— Дайте мне возможность доказать вам. Ведь я прошу не так много? И, если я не справлюсь, то это моя вина, ведь правда? Только один шанс, это все, о чем я прошу.

Той глядел на него с чувством, чем-то похожим на жалость. Неужели все было кончено? Передумал ли он уже — один неверный ответ, и все пошло прахом, — закрывал ли он мысленно свой портфель, возвращая дело Штрауса М. в липкие руки Сомервиля, чтобы тот засунул его между делами остальных зеков?

Марти стиснул зубы и сел обратно в неудобное кресло, уставившись на свои дрожащие руки. Он не мог смотреть на боксерскую элегантность лица Тоя, особенно теперь, когда он так раскрылся. Той увидел бы в его глазах всю боль и все его желание, и Марти не смог бы вынести этого.

— На вашем процессе… — сказал Той.

Ну что еще? Зачем он продолжает агонию? Все, что сейчас хотел Марти, это вернуться в свою камеру, где на койке сидит Фивер и играет со своими куколками, где была знакомая скука и монотонность, в которой он мог бы спрятаться. Но Той не спешил заканчивать, он хотел знать правду, полную правду и ничего больше.

— На вашем процессе вы заявили, что вашим личным мотивом для вовлечения в ограбление были висящие на вас игорные долги. Я прав?

Марти перенес свое внимание с рук на ботинки. Шнурки развязались, и, хотя они были достаточной длины, чтобы завязать двойной узел, у него никогда не хватало терпения на сложные узлы. Ему нравились простые узлы. При необходимости можно было просто потянуть за конец шнурка и, как по волшебству, узел исчезал.

— Это правда? — снова спросил Той.

— Да, это правда, — сказал ему Марти. Он зашел слишком далеко, так почему не закончить историю? Нас было четверо. И два ствола. Мы хотели взять инкассаторский фургон. Все шло из рук вон. — Он поднял глаза от пола, Той внимательно смотрел на него. — Водитель был застрелен в живот. Потом он умер. Все это есть в деле, не так ли?

Той кивнул.

— А о фургоне? Это тоже есть в деле?

Той не ответил.

— Он был пустой, — сказал Марти. — Мы ошибались с самого начала. Эта херня была пустой.

— А долги?

— А?

— Ваши долги Макнамаре. Они все еще остаются?

Этот человек начинал по-настоящему действовать Марти на нервы. Какое дело Тою до того, что он был должен там или здесь? Это был просто камуфляж, чтобы он мог с достоинством удалиться.

— Отвечайте мистеру Тою, Штраусс, — сказал Сомервиль.

— А какое вам дело до…

— Интересно, — искренне ответил Той.

— Понятно.

Засунь себе в жопу свой интерес, подумал Марти. Они получили уже достаточно его исповеди, намного больше, чем собирались.

— Я могу идти? — спросил он.

Он взглянул на них. Не Той, а Сомервиль, самодовольно ухмылявшийся за дымом свой сигареты, был удовлетворен, что беседа потерпела крах.

— Полагаю, да, Штраусс, — сказал он. — Если только у мистера Тоя больше нет вопросов.

— Нет, — глухо сказал Той. — Нет, я полностью удовлетворен.

Марти поднялся, все еще избегая смотреть Тою в глаза. Маленькая комната была заполнена противными звуками. Скрежет ножек стульев по полу, треск кашля курильщика Сомервиля. Той записывал что-то в блокнот. Все кончено.

Сомервиль сказал:

— Вы можете идти.

— Мне было очень приятно познакомиться с вами, мистер Штраусс, — сказал Той в спину Марти, когда тот подошел к двери.

Марти повернулся, не предполагая, что тот улыбается ему, протягивая руку для рукопожатия. Марти кивнул и пожал руку.

— Спасибо, что уделили мне время, — сказал Той.

Марти закрыл за собой дверь и отправился обратно в свою камеру в сопровождении коридорного Пристли.

Марти смотрел на птиц, пикирующих с крыши здания и приземлявшихся на землю в поисках лакомых кусочков. Они появлялись и исчезали с добычей, находя укромные места, где можно было их спрятать, принимая свою независимость как данность. Он не завидовал им ни капли. А если и завидовал, то сейчас было не время распускаться.

Глава 6

Прошло тридцать дней, и ни от Тоя, ни от Сомервиля не было ни слова. Да Марти не слишком-то и ждал их. Возможность была упущена, он сам поставил на ней крест, отказавшись говорить о Макнамаре. Поэтому он пытался задавить в зародыше любую мысль о надежде. Но, как бы он ни пытался забыть разговор с Тоем, он не мог. Столкновение выбило его из колеи, и его состояние было столь же удручающим, сколь и вызвавшая его причина. Он думал, что теперь он уже научился искусству безразличия — как дети узнают, что горячая вода обжигает, путем болезненного эксперимента.

Этого у него было в избытке. В первые двенадцать месяцев своего заключения он боролся со всеми и с каждым, попадавшимся у него на пути. В тот период он не обзавелся ни друзьями, ни хотя бы минимальной привычкой к системе: все, что он получил в результате — синяки и плохие воспоминания. На второй год, раздосадованный своим поражением, он вступил в свою собственную партизанскую подпольную войну: принялся поднимать тяжести и боксировать, сконцентрировавшись на том, чтобы создать и построить тело, которое могло бы ему служить, когда придет время для реванша. Но в середине третьего года он наконец сталодиноким: исчезла боль, которую никакое количество мучительных упражнений (мускулы были доведены до болевого порога, и он отодвигался все дальше и дальше день за днем) не могло заглушить. В этот год он примирился с самим собой и своим заключением. Это был нелегкий мир, но после него все стало улучшаться. Он даже стал чувствовать себя как дома в гулких коридорах, в своей камере и в том маленьком и все уменьшающемся пространстве в его голове, где самые приятные впечатления становились просто отдаленными воспоминаниями.

Четвертый год принес новые ужасы. Ему тогда было двадцать девять, уже маячил тридцатник, и он очень четко помнил, как еще несколько лет назад он держал тридцатилеток за слабаков. Было болезненно осознавать это, и старая клаустрофобия (быть пойманным не решетками, а самой жизнью) вернулась с большей силой, чем когда-либо, а с ней вместе появилась безрассудная слепая храбрость. В тот год он обзавелся двумя татуировками: алая и синяя стрелы на его левом, плече и «США» на правом предплечье. Прямо перед Рождеством Шармейн написала ему, что развод, возможно, был бы наилучшим выходом, но он не хотел думать об этом. А что толку? Безразличие было лучшей защитой. Когда ты признаешь поражение, жизнь становится мягче пуховой перины. В свете этой мудрости пятый год был безмятежным. У него были наркотики, у него было влияние, которое накапливалось в нем, пока он становился опытным зеком, у него было все, черт возьми, кроме свободы, а ее он мог подождать.

Потом вдруг появился Той, и теперь как бы он ни пытался заставить себя забыть о том, что он вообще слышал имя этого человека, он обнаружил, что возвращается в мыслях к этому получасовому разговору, вспоминая каждую незначительную деталь, как будто он мог вернуть этот самородок. Это было, конечно, бесплодное занятие, но эти бесконечные повторы не прекращались, и даже становились по-своему приятными. Он никому ничего не сказал, даже Фиверу. Это был его секрет: комната. Той, поражение Сомервиля.

На второе воскресенье после встречи с Тоем, Шармейн пришла посетить его. Беседа была обычной болтовней, как телефонный разговор через океан — все время заполнено секундными задержками между вопросом и ответом. Отнюдь не бормотание других разговоров в комнате для свиданий омрачало ситуацию — ситуация была мрачной и без того. И сейчас этого нельзя было избежать. Его прошлые попытки к спасению уже давно были пустыми. После обмена прохладными репликами о здоровье родственников и друзей суть разговора свелась к распаду.

Он писал ей в своих первых письмах: Ты прекрасна, Шармейн. Я думаю о тебе каждую ночь, я мечтаю о тебе все время.

Затем ее черты стали терять свою остроту — и к тому же сны о ее лице и ее теле рядом с ним прекратились — и, хотя он продолжал притворяться в своих письмах еще какое-то время, его любовные предложения начинали звучать слегка фальшиво, и он перестал писать о таких вещах. Это было слишком по-юношески — писать ей, что он думает о ее лице; что она может вообразить себе, кроме него, потеющего в темноте и играющего с собой, как двенадцатилетний. Он не хотел, чтобы она думала так.

Хотя, может быть в этом и была его ошибка. Возможно, разрушение их брака началось именно тогда, когда он стал чувствовать себя смешным, и перестал писать ей любовные письма. Но разве она не изменилась? Ее глаза даже сейчас смотрели на него с откровенным подозрением.

— Флинн передает тебе привет.

— А-а. Хорошо. Ты видела его?

— Так, пару раз.

— Ну и как он?

Она смотрела больше на часы, чем на него, что его радовало. Это давало ему возможность разглядывать ее, не боясь быть навязчивым. Когда она позволяла себе расслабиться, он все еще находил ее привлекательной. Но теперь, он надеялся, он может прекрасно управлять своей реакцией. Он мог смотреть на нее — на просвечивающую мочку ее уха, на изгиб ее шеи — и рассматривать ее совершенно бесстрастно. Этому, по крайней мере, тюрьма научила его: не хотеть того, чего ты не можешь получить.

— У него все в порядке… — ответила она.

Ему потребовалось время, чтобы переориентироваться: о ком это она? Ах, да. Флинн. Вот человек, который никогда не испачкается ни в чем. Флинн мудр. Флинн блестящ.

— Он передает привет, — сказала она.

— Ты говорила, — напомнил он.

Еще одна пауза. Разговор становился все более мучительным с каждым ее новым приходом. Не столько для него, сколько для нее. Казалось, что каждое слово, которое она выдавливает, наносит ей травму.

— Я опять ходила к поверенным.

— А, да.

— Все понемногу двигается. Они сказали, что бумаги будут готовы в следующем месяце.

— Что я делаю, просто подписываю?

— Ну-у-у… они сказали, что нам нужно поговорить о доме и обо всем, что принадлежит нам обоим.

— Это все твое.

— Нет, но это же наше, ведь правда? Я имею в виду, это принадлежит нам обоим. И когда ты выйдешь, тебе нужно будет где-то жить, нужна будет мебель и все остальное.

— Ты хочешь продать дом?

Еще одна жалкая пауза, словно она мялась на грани того, чтобы сказать что-то намного более важное, чем банальность для успокоения.

— Прости, Марти, — сказала она.

— За что?

Она качнула головой, легкое движение. Ее волосы колыхнулись.

— Не знаю, — проговорила она.

— Это не твоя вина. Ты ни в чем не виновата.

— Я не могу не…

Она запнулась и взглянула на него, более живая в своей борьбе — неужели так: борьбе? — чем она была в дюжине их деревянных свиданий в этих душных комнатах. Ее глаза повлажнели, наполняясь слезами.

— Что-то не так?

Она уставилась на него: слезы перелились через край.

— Шар… что-то не так?

— Все кончено, Марти, — сказала она, словно это пронзило ее впервые: кончено, прошло, прощай. Он кивнул: «да».

— Я не хочу… — она остановилась, промолчала, затем продолжила. — Ты не должен винить меня.

— Я не виню тебя. Я никогда не винил тебя. Господи, да ты ведь была здесь все время, разве нет? Все время. Я не могу видеть тебя в этом месте, ты знаешь. Но ты приходила; когда ты была нужна мне, ты всегда приходила.

— Я думала, что все будет хорошо, — сказала она, говоря, словно он не открывал рта. — Я правда так думала. Я думала, что ты вскоре выйдешь, и, может быть, мы… ты понимаешь. У нас все еще есть дом и все остальное. Но в эту последнюю пару лет все просто разрушилось.

Он смотрел на нее, видел, как она мучается, и думал: «Я никогда не смогу забыть этого, потому что я стал причиной ее мучений, и я самое жалкое дерьмо на божьей земле, потому что вижу, что я натворил». Вначале, конечно, были слезы, и ее письма, полные боли и полускрытых обвинений, но это полнейшее отчаяние, которое он разглядел сейчас, было намного сильнее и глубже. Во-первых, это не исходило от двадцатидвухлетней, это шло от взрослой женщины: и это покрывало его страшным позором, когда он думал, что именно он был причиной ее мук, ему было стыдно, потому что это всегда останется с ним.

Она вытерла нос бумажным носовым платком, который она вытащила из пачки.

— Все это бред, — сказала она.

— Да.

— Я просто хочу разобраться в этом.

Она взглянула на часы слишком быстро, чтобы увидеть время, и встала.

— Я, пожалуй, пойду, Марти.

— Свидание?

— Нет… — ответила она, прозрачная ложь, которую она и не делала попыток скрывать, — надо бы сходить, купить чего-нибудь. Всегда меня успокаивает. Ты ведь меня знаешь.

«Нет, — подумал он. — Я не знаю тебя. Если я когда-то знал, в чем я сомневаюсь, то это была другая ты, и, о, Боже, как же мне не хватает ее». Он остановил себя. С ней не надо было расставаться так, он знал это по опыту прошлых встреч. Этот цирк должен закончиться прохладно, на формальной ноте, чтобы он мог вернуться в свою камеру и забыть ее до следующего раза.

— Я хотела, чтобы ты понял, — сказала она. — Но, я не думаю, что хорошо все объяснила. Это просто чудовищный бред.

Она не попрощалась, слезы полились снова. И он был уверен, что после разговора с юристами она боялась, что может сдаться в последний момент — из жалости, любви или отчаяния — и, уходя не оглядываясь, она отгоняла от себя эту возможность.

Расстроенный, он вернулся в камеру. Фивер спал. Он выдрал из журнала изображение вульвы и прилепил его слюной себе на лоб — его любимое развлечение. Оно глазело — третий глаз — над его сомкнутыми веками, таращась и таращась без надежды на сон.

Глава 7

— Штраусс?

В дверном проеме стоял Пристли, всматриваясь внутрь камеры. Позади него на стене каким-то остряком было нацарапано: «Если у тебя встал, стучи в дверь. Эта блядь сама придет». Это была знакомая хохма — он видел такие шутки, или им подобные, на многих стенах камер, — но теперь, глядя на толстое лицо Пристли, объединение идей — врага и женщины — поразило его своей непристойностью.

— Штраусс?

— Да, сэр.

— Мистер Сомервиль хочет тебя видеть. Около трех пятнадцати. Я приду за тобой. Будь готов через десять минут.

— Да, сэр.

Пристли повернулся, чтобы уйти.

— А вы не скажете мне зачем это, сэр?

— А хрен я-то знаю?

* * *

Сомервиль ждал в комнате допросов в три пятнадцать. Дело Марти лежало перед ним на столе. Рядом с ним лежал пухлый конверт без маркировок. Сам Сомервиль стоял перед зарешеченным окном и курил.

— Войдите, — сказал он. Приглашения сесть не последовало, он даже не отвернулся от окна.

Марти закрыл за собой дверь и стал ждать. Сомервиль с шумом выпустил дым сквозь ноздри.

— Ну и что вы думаете, Штраусс? — сказал он.

— Простите, сэр?

— Я сказал: «Что вы думаете, а? Вообразите».

Глава 8

Ночью, перед тем как покинуть Вондсворт, он видел сон. Его ночная жизнь была не слишком богата за все годы его заключения. Влажные сны о Шармейн вскоре прекратились, как и его более экзотические полеты фантазии, словно его подсознание, полное сочувствия к его заключению, пыталось избавить его от мучительных снов о свободе. Иногда он просыпался посреди ночи с головой, увенчанной лаврами, но большинство его снов были столь же бессмысленны и однообразны, как и жизнь наяву. Но это был совершенно иной сон.

Ему снился собор или что-то вроде него, недостроенный, возможно, уже не восстанавливаемый, шедевр из башен и шпилей с парящими опорами, невероятно огромный, чтобы принадлежать физическому миру, не подчиняющийся гравитации, но здесь, в его сне, поражающий своей реальностью. Была ночь, и он шел по направлению к нему, гравий хрустел под его ногами, пахло жимолостью, и изнутри до него доносилось пение. Божественные голоса, хор мальчиков, как он полагал, нарастающие и затихающие без слов. Вокруг него не было видно людей в этой шелковистой тьме, надоедливых туристов, которые могли бы нарушить эту красоту. Лишь он и голоса.

И вдруг чудесным образом он взлетел.

Он был невесом, он принадлежал ветру, и он несся к крутой стене собора с захватывающей дух скоростью. Он летел, казалось, не как птица, а поразительно, как какая-то воздушная рыба. Как дельфин — да, именно так — его руки порой прижимались к бокам, порой рассекали синий воздух, когда он снижался, гладкое, обнаженное создание, освобожденное от неприятной оболочки, кружащееся вокруг шпилей, касающееся смоченных росой каменных стен и смахивающее капли дождя в трубы дымоходов. Если ему когда-нибудь снилось что-либо столь же потрясающее, то он не помнил этого. Его радость была столь велика, что он проснулся.

Распахнув глаза, он вернулся обратно в запертую камеру, где на соседней койке мастурбировал Фивер. Койка ритмично покачивалась, все чаще и чаще и, наконец, Фивер задыхаясь и хрюкая, кончил. Марти попытался отрешиться от реальности и вернуть свой сон. Он снова закрыл глаза с огромным желанием вернуть обратно свое видение, понукая темноту: ну давай, давай же. На один кратчайший момент сон вернулся к нему: только на этот раз это было не счастье, это был ужас, и он падал с огромной высоты в сотню миль, и собор вырастал перед ним, его шпили твердо вонзались в воздух, ожидая его…

Он заставил себя встряхнуться и проснуться, прежде чем это все закончилось и лежал остаток ночи, уставясь в потолок камеры, пока душная темнота не сменилась слабым светом, первым лучом зари, проникающим в окно и возвещающим о наступлении дня.

Глава 9

Небо не слишком праздновало его выход из тюрьмы. Был обычный день пятницы, и на Тринити-роуд все было, как всегда.

Той ожидал его в приемном отделении, когда Марти появился на лестничной площадке. Ему пришлось ждать еще дольше, пока тюремщики закончили тысячу своих бюрократических процедур: проверка и возврат личных вещей, подготовка, подпись и визирование. Эти формальности завяли почти час, прежде чем дверь была отперта в им обоим позволили выйти на свежий воздух.

Приветствие Тоя было немногим больше простого рукопожатия, когда он вел Марти через тюремный двор к темно-красному «даймлеру» с водителем, стоявшему неподалеку.

— Садитесь, Марти, — сказал он, открывая дверь, — слишком холодно, чтобы мешкать.

Было действительно холодно: ветер был ужасный. Но холод не мог остудить его радости. Он был свободным человеком, благодарение Господу; свободным, правда, с небольшими, но тщательно оговоренными, пределами, но это было только начало. По крайней мере, все принадлежавшее тюрьме было далеко от него — параша в углу камеры, ключи, номера. Теперь он должен быть достоин открывающихся перед ним возможностей.

Той уже нашел убежище на заднем сиденье машины.

— Марти, — позвал он снова, помахивая обтянутой перчаткой рукой. — Нам надо спешить, иначе мы застрянем а пробке при выезде из города.

— Да-да, я здесь…

Марти забрался в машину. Внутри пахло полировкой, тяжелым сигарным дымом и кожей: драгоценные запахи.

— Чемодан мне положить в багажник? — спросил Марти.

Водитель повернулся назад.

— Сзади достаточно места, — проговорил он. Уроженец Вест-Индии, одетый не в шоферскую ливрею, а в кожаный открытый пиджак на пуговицах, оглядел Марти с ног до головы. На его лице не было ни тени дружелюбной улыбки.

— Лютер, — сказал Той, — это Марти.

— Положи чемодан на переднее сиденье, — ответил водитель и, потянувшись, открыл переднюю дверь. Марти вышел, запихнул свой чемодан и пластиковый пакет с личными вещами на переднее сиденье рядом в пачкой газет и залапанной копией «Плейбоя», затем сел назад и захлопнул дверь.

— Незачем хлопать, — проворчал Лютер, но Марти едва обратил внимание на его слова. «Не слишком многих зеков забирали от ворот Вондсворта в «даймлере». Может быть, теперь я наконец-то обрету почву под ногами», — думал он.

Машина выехала из ворот и повернула налево, к Тринити-роуд.

— Лютер работает в имении два года, — сказал Той.

— Три, — поправил тот.

— Разве? — переспросил Той. — Значит, три. Он возит меня и мистера Уайтхеда, когда тот выезжает в Лондон.

— Больше ничего не делаю.

Марти поймал взгляд водителя в зеркальце.

— Ты долго пробыл в этом говнюшнике? — внезапно спросил тот без тени смущения.

— Достаточно, — ответил Марти. Он не собирался ничего скрывать — в этом не было смысла. Он ждал следующего нескромного вопроса: за что ты попал туда? Но его не последовало. Лютер переключил свое внимание на дорогу, очевидно, полностью удовлетворенный ответом. Марти почувствовал облегчение от прекращения разговора. Все, что ему было нужно, — это смотреть на этот новый прекрасный мир, пролетающий мимо, и впитывать его в себя. Люди, витрины магазинов, рекламы, он с жадностью впивался глазами во все мелочи, какими бы незначительными они ни были. Его глаза прилипли к окну. Так много было всего и он не мог отделаться от ощущения, что все это огромный спектакль, что все люди на улицах, в машинах — актеры, нанятые безупречно исполнять свои роли. Его разум, пытаясь переварить весь огромный бурный поток информации — с каждой Стороны новый вид, на каждом углу новый поток людей, — просто не мог воспринимать эту реальность. Это все срежиссировано, говорил ему его мозг, это все ненастоящее. Какая-то полудетская часть его сознания — та часть, которая, закрывая глаза, считает себя спрятавшейся — отказывалась верить в существование того, что она не видит. Взгляните, все эти люди ведут себя так, как будто они всегда жили без него, как будто мир продолжал существовать, пока он был заперт.

Конечно, здравый смысл говорил ему о противоположном. Что бы ни воображали его возбужденные и перегруженные чувства, мир стал старше и, возможно, утомленнее с того момента, когда они виделись последний раз. Ему придется обновить свои отношения с ним — узнать, как изменилась его природа, вновь изучить его этикет, его обидчивость, его возможности для удовольствия.

Они пересекли реку по Вондсвортскому мосту и проехали через Эрлс Корт и Шефердс Буш на запад. Был день пятницы, движение было интенсивным; народ спешил домой на уик-энд. Он нахально таращился на лица людей в машинах, стараясь определить их профессии или пытаясь поймать взгляды женщин.

Миля за милей чувство новизны, которое он испытывал вначале, стало притупляться, и, к тому времени, как они достигли дороги М40, он начал разбираться в спектакле. Той клевал носом в углу заднего сиденья, положив руки на колени. Лютер был занят дорогой.

Только одно событие замедлило их движение вперед. Не доезжая двадцати миль до Оксфорда, они услышали рев сирен и заметили впереди мигающие голубые огни, сообщающие о несчастном случае. Движение машин замедлилось, они напоминали процессию плакальщиков, останавливающихся, чтобы прикоснуться к гробу.

Автомобиль, следующий по восточной полосе, пересек разделительный бордюр и столкнулся лоб в лоб с фургоном, едущим навстречу. Западная полоса была полностью блокирована остатками крушения и полицейскими машинами, и проезжающим приходилось сворачивать на обочину, чтобы объехать место катастрофы. «Что там такое? Вам видно?» — спросил Лютер, который был слишком занят лавированием в потоке машин, следуя указаниям регулировщика. Марти постарался описать сцену как можно подробнее.

Человек с залитым кровью лицом (словно кто-то разбил большое кровавое яйцо у него на голове) стоял посредине этого хаоса, остолбеневший от шока. Позади него группа людей — полиция и, по-видимому, спасенные пассажиры — скопилась вокруг изуродованной передней части автомобиля, пытаясь говорить с кем-то, запертым на сидении водителя. Фигура была сгорблена и неподвижна. Когда они проползли мимо, одна из пострадавших, чье пальто было забрызгано ее — или водителя? — кровью, отвернулась от машины и стала аплодировать. По крайней мере, Марти именно так воспринял хлопки ее ладоней друг об друга. Казалось, будто она находится в том же заблуждении, что и он недавно: что все это просто иллюзия — и вот-вот все вернется на свои места. Он хотел высунуться из окна машины и сказать ей, что она заблуждается, что это реальный мир. Но она и так узнает об этом, ведь так? И для печали времени будет предостаточно. Но сейчас она продолжала аплодировать…

II Лиса

Глава 10

Приют, как знал Уайтхед, — вероломное и предательское слово. С одной стороны, оно означало убежище, место, где можно было спрятаться, где было безопасно. С другой — его значение искажало само себя: приют означало сумасшедший дом, дыру, в которой хоронили себя сломанные умы. Однако, напомнил он себе, — это лингвистическая шутка, не более. Тогда отчего двусмысленность приходила ему на ум столь часто?

Он сидел в чересчур удобном кресле перед окном, где он теперь проводил каждый вечер, наблюдая, как ночь начинает прокрадываться на лужайки, и размышляя, не слишком утруждая свой мозг, а том, как одна вещь становится другой, как трудно полагаться на что-то. Жизнь — это бизнес наугад. Уайтхед получил этот урок годы назад из рук мастера и никогда не забывал его. Награждали ли тебя за хороший труд или сдирали с живого кожу, — все это было вопросом везения. Нет нужды продираться сквозь системы чисел или божественных провидении, в конце концов они все равно ни к чему не приведут. Судьба благоволит человеку, способному рискнуть всем за один бросок костей.

Он делал это. Не один раз, а много в начале его карьеры, когда он только еще закладывал основы своей империи. И благодаря этому необычному шестому чувству, которым, он обладал, — способности предвидеть результат броска костей, риск всегда достойно оплачивался. Другие корпорации имели своих виртуозов: компьютеры, просчитывающие вероятности до десятого знака, советники, державшие руку на пульсе бирж Лондона, Токио и Нью-Йорка, но все они терялись в тени инстинкта Уайтхеда. Когда нужно было уловить момент, почувствовать ту связь времен и возможностей, которая могла превратить хорошее решение в великое, банальность — в гениальный ход, не было никого выше старика Уайтхеда, и все умные молодые мальчики в руководящих кабинетах корпорации это знали. Прорицательский совет Джо все еще должен был быть получен прежде принятия значительного решения или подписания контракта.

Он знал, что его авторитет, остававшийся абсолютным, в некоторых кругах вызывал возмущение. Без сомнения, были те, кто полагал, что ему следует прекратить полностью контролировать все дела корпорации и предоставить дело этим университетским мальчикам с их компьютерами. Однако Уайтхед победил этих хорошо обученных специалистов своей уникальной способностью предполагать и уметь рисковать. Кроме этого, у старика был аргумент, против которого у этих юных шалунов не было ничего: его методы работали. Он не имел специального образования; его жизнь до того, как к нему пришла слава, была — что приводило журналистов в уныние — чиста, но он создал Уайтхед Корпорэйшн из ничего. Ее судьба оставалась его страстной заботой.

Однако сегодня не было места для страсти, пока он сидел в этом кресле (кресле, где можно умереть, иногда думал он перед окном). Сегодня была только тяжесть: давнишний недуг старика.

Как он ненавидел возраст! Это было невыносимо — быть столь слабеющим. Не то чтобы он был некрепок; просто сотни мелких хворей устраивали заговор против его спокойствия: язвы на губах или жжение между ягодицами причиняли страшную боль, и редкий день проходил без раздражения от того, что чувство самосохранения заставляет его обращать все больше внимания на свое тело. Бич старости, решил он, в том, что она отвлекает внимание и он не может позволить себе роскошь спокойно размышлять. Как только он подумал об этом, что-то кольнуло его. Это о себе напоминали его хвори. Постой-ка, погоди, не думай, что ты в безопасности, мы хотим тебе кое-что сообщить: худшее еще впереди.

Той стукнул один раз, прежде чем войти в кабинет.

— Билл…

Уайтхед, моментально забыв о лужайках и нашептывающей ему темноте, повернулся лицом к своему другу.

— …ты здесь?

— Конечно, мы здесь, Джо. Мы не опоздали?

— Нет, нет. Проблем не было?

— Все в порядке.

— Хорошо.

— Штраусс внизу.

В слабом свете Уайтхед подошел к столу и налил себе скудный глоток водки. Он воздерживался от выпивки до настоящего момента; этот глоток в честь благополучного возвращения Тоя.

— Ты хочешь?

Это был ритуальный вопрос с ритуальным ответом: «Нет, спасибо».

— Теперь ты собираешься обратно в город?

— Когда ты посмотришь на Штраусса.

— Сейчас слишком поздно для театра. Почему бы тебе не остаться? Приступим завтра утром, при свете.

— У меня дело, — сказал Той, сопровождая последнее слово самой мягкой из улыбок. Это был еще один ритуал, один из многих ритуалов между двумя людьми. Дело Тоя в Лондоне, которое, как знал старик, не имело ничего общего с делами корпорации, осталось без вопроса, как и всегда.

— Какое у тебя впечатление?

— От Штраусса? В основном, такое же, как и после допроса. Я думаю, он будет хорош. А если нет, там, откуда он пришел, таких очень много.

— Мне нужен человек не из пугливых. Могут произойти неприятности.

Той издал ничего не выражающий звук, надеясь, что обсуждение данного вопроса закончено. Он был утомлен днем ожиданий и путешествий и с нетерпением ждал вечера; не было времени обсуждать это дело снова.

Уайтхед вновь поставил свой опустевший стакан на поднос и подошел к окну. В комнате быстро темнело, и, когда старик стоял у окна спиной к Тою, он казался в тени чем-то монолитным. После тридцати лет работы на Уайтхеда Той испытывал по-прежнему такой же благоговейный страх перед ним, как перед монархом, обладающим властью над его жизнью и смертью. Он по-прежнему останавливался перед дверью Уайтхеда, чтобы обрести равновесие и спокойствие, а иногда обнаруживал в себе следы заикания, которое у него было, когда они встретились. Это было закономерно, чувствовал он. Этот человек обладал мощью, большей мощью, чем та, которой обладал Той, или, вернее, хотел обладать, и она светилась обманчивым светом, лежа на плечах субстанции Джо Уайтхеда. За все годы их совместной работы, на конференциях или на заседаниях совета, он никогда не замечал, чтобы Уайтхед искал приемлемый жест или замечание. Убеждение в своей собственной высочайшей ценности делало его самым уверенным человеком, которого Той когда-либо встречал. Его профессиональные качества, были отшлифованы до такой степени, что он мог одним словом уничтожить человека, опустошить его жизнь, разрушить самоуважение и погубить карьеру. Той наблюдал это бесчисленное количество раз, и часто с людьми, о которых он был неплохого мнения. Но почему (Той думал об этом даже сейчас, уставясь в спину Уайтхеда) этот великий человек проводит время с ним? Возможно, это просто История. Не правда ли? История и сентиментальность.

— Я подумываю о том, чтобы засыпать бассейн у входа. Той поблагодарил Бога за то, что Уайтхед переменил тему. Не надо о прошлом, хотя бы сегодня.

— …Я больше не плаваю там, даже летом.

— Пустим туда рыб.

Уайтхед слегка повернул голову, чтобы посмотреть, не улыбается ли Той. По тону его голоса никогда нельзя было понять шутит он или нет, а Уайтхед знал, что очень легко обидеть чувства человека, засмеявшись при отсутствии, шутки, или наоборот. Той не улыбался.

— Рыб? — произнес Уайтхед.

— Декоративных карпов, пожалуй. Они называются кои? Изысканные штучки.

Тою нравился бассейн. По ночам он подсвечивался изнутри-, и его поверхность колыхалась в гипнотизирующих водоворотах, околдовывающих бирюзой. Если воздух был холодным, от подогретой воды струился тонкий слой пара, поднимающийся дюймов на шесть над поверхностью. На самом деле, хотя он терпеть не мог плавать, бассейн был его излюбленным местом. Он не был уверен, знает ли об этом Уайтхед; возможно, да. Но, как он обнаружил, Папа знал обо всем независимо от того говорилось об этом вслух, или нет.

— Тебе нравится бассейн, — заключил, Уайтхед.

«Вот: пожалуйста».

— Да, правда.

— Тогда оставим его.

— Нет, право…

Уайтхед поднял руку, прекращая дальнейшие споры, довольный своим подарком.

— Мы оставим его. И ты сможешь пустить туда кои.

Он сел обратно в кресло.

— Мне включить фонари на газоне? — спросил Той.

— Нет, — ответил Уайтхед.

Увядающий свет из окна залил бронзой его голову, с утомленно прикрытыми, запавшими глазами, коротко подстриженными белой бородкой и усами; скульптура казалась слишком тяжелой для поддерживающей ее колонны. Сознавая, что его глаза сверлят спину старика и Джо, конечно, чувствует это, Той сбросил летаргию комнаты и заставил себя перейти к действию.

— Что ж… может мне привести Штраусса, Джо? Ты хочешь видеть его или нет?

Слова нескончаемо долго проходили сквозь комнату в сгущающейся тьме. В течение нескольких ударов сердца Той даже не был уверен, что Уайтхед расслышал.

Затем оракул заговорил. Не прорицание, а вопрос.

— Мы выживем, Билл?

Слова были произнесены так тихо, что они, казалось, выплывая из его губ, повисали на пылинках и пересекали комнату. Сердце Тоя опустилось. Это была опять старая тема: все та же параноидальная песня.

— До меня доходит все больше и больше слухов, Билл. Они не могут все быть беспочвенны.

Он все еще смотрел из окна. Вороны кружились над деревом в полумиле через газон. Наблюдал ли он за ними? Той сомневался. В последнее время он часто видел Уайтхеда таким, погруженным в себя, просматривающим прошлое своим внутренним мысленным взором. К этим видениям Той не имел доступа, но он мог полагать по теперешним страхам Джо — он был здесь, в конце концов, уже давно — и он знал, что, как бы он ни любил старика, существовала ноша, которую он не смог бы или не хотел бы разделить с ним. Он не был достаточно сильным: в своем сердце он был по-прежнему боксером, которого Уайтхед нанял работать телохранителем три десятилетия назад. Сейчас, конечно, он носил костюм за четыре сотни фунтов, и его ногти были так же совершенны, как и его манеры. Но его разум был тем же, что и всегда: суеверным и хрупким. Мечты великих были не для него, так же как и их кошмары.

Вновь Уайтхед поставил преследующий его вопрос.

— Мы выживем?

Теперь Той почувствовал, что должен ответить.

— Все в порядке, Джо. Ты знаешь, что это так. Прибыль растет в большинстве секторов.

Но не отговорки хотел услышать старик, и Той знал это. Он пробормотал несколько слов, оставляя тишину, повисшую следом, еще более пугающей. Пристальный взгляд Тоя был опять направлен в спину Уайтхеда; он смотрел почти не мигая, и в уголки его глаз стал пробираться и вползать мрак из углов комнаты. Он захлопнул глаза. В его голове заплясали силуэты (колесики, звездочки, окна), и когда он открыл их снова, ночь наконец-то вцепилась мертвой хваткой в интерьер комнаты.

Бронзовая голова оставалась неподвижной и когда она заговорила, слова, затронутые страхом, казалось, исходили изнутри Уайтхеда.

— Я боюсь, Вилли, — проговорил он. — За всю свою жизнь я не боялся так, как сейчас.

Он говорил медленно, без малейшей выразительности, как будто он презирал мелодраматичность своих слов и отказывался возвеличивать их в дальнейшем.

— Все эти годы я жил без страха; я забыл, на что это похоже. Как уродливо это. Как это опустошает твою силу воли. Я всего лишь сижу здесь, день за днем. Заперт в этом месте с сигнализацией, оградами, собаками. Я смотрю на газоны, на деревья…

Он действительно смотрел.

— …и рано или поздно свет начинает угасать.

Он остановился: длинная, глубокая пауза. Только отдаленное карканье нарушало тишину.

— Я могу вынести ночь — она не слишком приятна, но она недвусмысленна. Но сумерки… Когда свет исчезает, и все становится нереальным, неплотным… Только силуэты, предметы, когда-то обладавшие формами…

Вся зима состояла из таких вечеров: бесцветная изморозь, размывавшая расстояния и убивавшая звуки; недели неясного света, когда колеблющийся рассвет переходит в колеблющиеся сумерки и между ними нет дня. Было и несколько морозных дней, как сегодня; унылые месяцы один за другим.

— Я сижу здесь теперь каждый вечер, — сказал старик. — Это испытание, которое я сам себе устраиваю. Просто сидеть и смотреть, как все исчезает. Не поддаваясь этому.

Той ощутил всю бездну отчаяния Папы. Он никогда не был таким раньше, даже после смерти Иванджелины.

Снаружи и внутри было уже почти совершенно темно; без света фонарей на лужайках земля была черна, как деготь. Но Уайтхед все еще сидел, глядя в черное окно.

— Все это там, конечно, — сказал он.

— Что?

— Деревья, лужайки. Когда завтра наступит рассвет, они будут ждать.

— Да, конечно.

— Знаешь, когда я был ребенком, я думал, что кто-то приходит и забирает мир на ночь, а потом возвращается и разворачивает все это на следующее утро.

Он поерзал в кресле; его рука потянулось к голове. Невозможно было разглядеть, что он делал.

— То, во что мы верим детьми, никогда не оставляет нас, правда? Оно просто ждет, когда настанет время прикатиться обратно и когда мы начнем верить в него снова и снова. Все тот же старый клочок земли, Билл. Понимаешь? Я имею в виду, мы думаем, что мы двигаемся вперед, мы становимся сильнее, мудрее, но все это время мы по-прежнему стоим на том же клочке земли.

Он вздохнул и повернулся взглянуть на Тоя. Свет из холла струился сквозь дверь, которую Той оставил слегка приоткрытой. В полоске света, даже через всю комнату, было видно, что глаза и щеки Уайтхеда покрыты слезами.

— Ты бы лучше включил свет, Билл, — сказал он.

— Да.

— И приведи Штраусса.

В его голосе не осталось ни следа от его отчаяния. Но Джо был специалистом скрывать свои чувства, и Той знал это. Он мог закрыть глаза, запечатать свой рот, и никакой телепат не смог бы установить, о чем он думает. Эту способность он использовал, чтобы достичь разрушительного эффeктa на заседании совета — никто никогда не знал, куда прыгнет старый лис. По-видимому, он научился этому, играя в карты. Этому и выжиданию.

Глава 11

Они проехали через электрические ворота поместья Уайтхеда, словно в другой мир. Безупречные газоны простирались по обеим сторонам гравийной дорожки; вдалеке справа виднелся лес, исчезающий за линией кипарисов, которые вели к самому дому. День уже подходил к вечеру, когда они приехали, но смягчающийся свет лишь усиливал очарование места, его педантичность и формальность компенсировались поднимающимся туманом, обволакивающим подстриженные грани деревьев и травы.

Главное здание было менее впечатляющим, чем предполагал Марти, — обычный загородный дом в георгианском стиле, крепкий и незамысловатый, с современными пристройками, расползающимися от основ ной структуры. Они проехали мимо парадной двери с белыми колоннами к боковому входу, и Той пригласил его в кухню.

— Оставьте свой багаж и сделайте себе кофе, — сказал он. — Я только поднимусь наверх к боссу. Располагайтесь поудобнее.

* * *

Оставшись один впервые с тех пор, как он оставил Вондсворт, Марти чувствовал себя немного неуютно. Дверь сзади него была открыта; на окнах не было запоров, в коридорах за кухней не было караульных. Это было парадоксально, но он чувствовал себя незащищенным, почти ранимым. Через несколько минут он встал из-за стола, включил дневной свет (ночь спускалась быстро, и здесь не было автоматических выключателей) и налил себе чашку черного кофе из кофейника. Он был крепким и слегка горьковатым, сваренным и разогретым, как он полагал, не то что та безвкусная гадость, к которой он привык.

Прошло двадцать пять минут, прежде чем Той вернулся, и извинившись за задержку, сказал, что мистер Уайтхед хотел бы увидеть Штраусса сейчас.

— Оставьте ваш багаж, — повторил он. — Лютер присмотрит за ним.

Той отправился из кухни, которая была частью пристройки, в основное здание. Коридоры были темными, но, куда бы ни падал взгляд Марти, все его изумляло. Здание было музеем. Картины покрывали стены от пола до потолка; на столах и полках стояли вазы и керамика, поблескивая эмалью. Однако, времени задерживаться не было. Они прошли лабиринт холлов. Марти все больше и больше запутывался с каждым поворотом. Наконец они достигли кабинета. Той постучал, открыл дверь и пригласил Марти войти.

Портрет нового работодателя, созданный Марти с помощью слишком маленькой и плохо запомнившейся фотографии, имел мало общего с реальностью. Там, где он воображал хрупкость, он встретил силу. Там, где он ожидал найти эксцентричного затворника, он обнаружил человека с проницательным взглядом, внимательно и с юмором глядящего на него.

— Мистер Штраусс, — произнес Уайтхед, — добро пожаловать.

Позади Уайтхеда, занавески были все еще открыты, и вдруг через окно хлынул поток света, освещающий газоны, простирающиеся на добрых две сотни ярдов. Внезапное появление этой травы было похоже на трюк волшебника, но Уайтхед не обратил на это внимания. Он направился к Марти. Хотя он был крупным человеком и большая часть его массы превратилась в жир, в нем не было неуклюжести. Грация его походки, почти масляная мягкость руки, протянутой Марти, гибкость пожимаемых пальцев — все это доказывало, что человек находится в ладу со своим телом.

Они пожали руки. Рука Уайтхеда показалась Марти слишком холодной, но он немедленно осознал свою ошибку. Такой человек, как Уайтхед, никогда не бывает слишком горячим или слишком холодным; он контролирует свою температуру с той же легкостью, с какой он контролирует свои финансы. Не обронил ли случайно Той в машине фразу о том, что Уайтхед никогда не был серьезно болен за всю свою жизнь? Теперь Марти полагал, что стоял лицом к лицу с образцом совершенства. Никто не мог заподозрить в этом человеке и тени усталости.

— Меня зовут Джозеф Уайтхед, — сказал он. — Добро пожаловать в Приют.

— Благодарю вас.

— Выпьете? Отпразднуем.

— Да, пожалуйста.

— Что вы предпочитаете?

У Марти внезапно в голове стало пусто, и он почувствовал себя бьющейся на берегу рыбой. Той, храни его Боже, предложил:

— Скотч?

— Это было бы отлично.

— То же, что и для меня, — сказал Уайтхед. — Пройдите и садитесь, мистер Штраусс.

Они сели. Кресла были удобны; не античные, как столы в коридоре, а приятные, современные вещи. Вся комната разделяла этот стиль; это была обстановка рабочей комнаты, а не музея. Несколько картин на темно-синих стенах казались необразованному взгляду Марти столь же современными, как и обстановка. Они были большими и небрежными. На самой представительной картине, помещенной на самом видном месте, была надпись «Матисс», она изображала раздражающую розовую женщину, развалившуюся в раздражающем желтом шезлонге.

— Ваш виски.

Марти принял протягиваемый Тоем стакан.

— Мы попросили Лютера купить вам набор новой одежды; она наверху в вашей комнате, — рассказывал Марти Уайтхед. — Так, пара костюмов, рубашки, ну и прочее, чтобы было, в чем ходить. Позже мы, может быть, отправим вас самого сделать себе покупки.

Он осушил свой стакан, прежде чем продолжил.

— Интересно, выпускают ли все еще костюмы для заключенных или уже прекратили? Попахивает бедным домом, я полагаю. Не слишком тактично в наши просвещенные времена. Люди могли бы решить, что вы были преступником по необходимости…

Во время этой дружеской беседы Марти не был уверен в том, что Уайтхед не потешался над ним. Монолог продолжался, тенор звучал вполне дружелюбно. Марти пытался отделить иронию от напрямик высказываемого мнения, но это было непросто. За две минуты, пока он выслушивал речь Уайтхеда, он понял насколько утонченнее все здесь, снаружи. По сравнению с этим человеком, говорящим с обилием спряжений и склонении, хитрящим и изворачивающимся, умнейший собеседник в Вондсворте был просто дилетантом. Той всунул второй стакан виски в руку Марти, но тот едва заметил. Голос Уайтхеда гипнотизировал и странно успокаивал.

— Той объяснил вам ваши обязанности, правда?

— Да, полагаю.

— Я хочу, чтобы этот дом стал вашим домом, мистер Штраусс. Стал вам близок. Есть только одно-два места, не имеющих к вам отношения. Той покажет вам, где это. Пожалуйста, соблюдайте эти ограничения. Остальное все в вашем распоряжении.

Марти кивнул и допил свой виски; напиток пролился в его горло, как ртуть.

— Завтра…

Уайтхед встал, не закончив мысль, и вернулся к окну. Трава сияла, словно свежеокрашенная.

— …мы прогуляемся вокруг, вы и я.

— Отлично.

— Увидите, тут есть на что посмотреть. Представим вас Белле и другим.

Здесь есть еще прислуга? Марти не заметил их; но, очевидно, они должны быть здесь — охрана, повара, садовники. Место, возможно, переполнено людьми.

— Придете поговорить со мной завтра, а?

Марти допил остатки своего скотча, и Той жестом показал ему, что следует встать. Казалось, Уайтхед внезапно потерял интерес к ним обоим. Его указания закончились, по крайней мере, на сегодня; его мысли уже блуждали где-то, его взгляд направлялся через окно на поблескивающие лужайки.

— Да, сэр. Завтра.

— Только, прежде чем придете… — сказал Уайтхед, поворачиваясь к Марти.

— Да, сэр.

— Сбрейте ваши усы. Кому-нибудь может показаться, что вы что-то скрываете.

Глава 12

Той провел Марти по дому, прежде чем отвести его наверх, обещая устроить нечто большее, чем простая прогулка, когда время не будет так поджимать. Затем он привел Марти в просторную комнату на верхнем этаже пристройки дома.

— Вот эта ваша, — сказал он. Лютер оставил чемодан и пакет на кровати; их потрепанность выглядела странно посреди этой вычищенной и удобной комнаты. Как и в кабинете, обстановка была здесь современной.

— Тут слегка пустовато пока, — сказал Той. — Так что, делайте с ней все, что заблагорассудится. Если у вас есть фотографии…

— По правде говоря, нет.

— Ну, что же, мы раздобудем что-то для стен. Там немного книг, — он кивком указал на дальний конец комнаты, где несколько полок стонали под тяжестью томов, — но и библиотека внизу в вашем распоряжении. Я покажу вам все расположение как-нибудь на следующей неделе, когда вы устроитесь. Здесь есть видео, и еще одно внизу. Кроме того, Джо не слишком интересуют все эти вещи, так что распоряжайтесь.

— Звучит неплохо.

— Здесь слева небольшая гардеробная. Как сказал Джа, там вы найдете кое-какую свежую одежду. Ваша ванная за следующей дверью. Душ и все такое прочее. Ну, вот и все. Я думаю, это приемлемо.

— Это прекрасно, — сказал Марти. Той взглянул на часы и повернулся, чтобы уйти.

— Прежде чем вы уйдете…

— Что-то не так?

— Да нет, — сказал Марти. — Господи, да никаких проблем. Я просто хотел, чтобы вы знали, что я благодарен…

— Нет нужды.

— Но это так, — настаивал Марти; он пытался найти повод для этой беседы еще на Тринити-роуд. — Я действительно очень благодарен. Я не знаю, почему или как вы выбрали меня — но я ценю это.

Той чувствовал себя слегка неудобно от этой демонстрации чувств, но Марти был рад, что сказал это.

— Верьте мне. Марти. Я не выбрал бы вас, если бы не думал, что вы можете справиться с этой работой. Теперь вы здесь. Все сейчас зависит от вас. Я, конечно, буду поблизости, но теперь вы более или менее принадлежите себе.

— Да. Я понимаю.

— Теперь я вас оставлю. Увидимся вначале недели. Кстати, Перл оставила вам перекусить в кухне. Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Той оставил его одного. Он сел на кровать и открыл чемодан. Наспех брошенная одежда пахла тюремным стиральным порошком, и он даже не хотел вынимать ее. Вместо этого он докопался до дна чемодана, пока руки не нащупали бритву и крем. Затем он разделся, бросил несвежую одежду на пол и отправился в ванную.

Она была просторной, с множеством зеркал и соблазнительным светом. На батарее висели свежевыглаженные полотенца. Здесь были и душ, и ванная и биде: изобилие предметов водоснабжения приводило в замешательство. Что бы ни случилось теперь с ним, он будет чистым. Он включил свет у зеркала и поставил бритвенные принадлежности на стеклянную полочку над раковиной. Рыться в чемодане было не к чему: Той, а может быть, Лютер разложил для него на полке полный бритвенный набор: бритва, размягчающий крем, крем для бритья, одеколон. Он взглянул на себя в зеркало; интимное исследование, обычно присущее женщинам, хотя мужчины тоже практикуют его, особенно в запертых ванных комнатах. Дневные заботы отразились на лице: кожа была бледной, под глазами нависли мешки. Как будто отыскивая драгоценности, он исследовал свое лицо. Было ли здесь написано прошлое, думал он, прошлое, со всеми своими неряшливыми деталями; не выгравировано ли слишком глубоко для того, чтобы его можно было стереть?

Конечно, ему понадобятся солнце и хорошие упражнения на свежем воздухе. С завтрашнего дня, подумал он, новый режим. Он будет бегать каждый день, пока не приобретет такую хорошую форму, что его будет не узнать. Отправится к хорошему дантисту. Его десны часто кровоточили и беспокоили его и в некоторых местах отставали от зубов. Он гордился своими зубами, крепкими и сильными, как у его матери. Он попытался улыбнуться зеркалу, но улыбка потеряла часть своей прежней зажигательности. Ему придется поупражняться и над этим. Он снова в большом, огромном мире; и со временем, может быть, появятся женщины, которых нужно будет уговаривать своей улыбкой.

Его внимание переключилось с лица на тело. Слой жира сидел на мышцах его живота: у него был слегка избыточный вес. Ему придется поработать над этим. Следить за диетой и выполнять упражнения до тех пор, пока он не вернется к своим двенадцати стоунам, как он был, когда попал в Вондсворт. Несмотря на лишний вес, он выглядел достаточно хорошо. Может быть, мягкий свет льстил ему, но тюрьма, как казалось, не слишком его изменила. У него сохранились все его волосы; он не был поранен — за исключением татуировок и небольшого шрама слева у рта; он не накачал глаза наркотиками. Наверно, он действительно выжил, в конце концов.

Его рука прокралась к паху, когда он исследовал себя, и он лениво подразнил себя до полуэрекции. Он не думал о Шармейн. Если в его возбуждении и было сколько-нибудь похоти, она была нарциссической. Многие из зеков, с которыми он сидел, считали в порядке вещей утолять свою сексуальную жажду со своими соседями, но Марти никогда не привлекала эта идея. Не только из-за того, что ему это было противно — хотя, именно это он и ощущал, — а из-за того, что эта ненатуральность препятствовала ему. Это был просто еще один способ, которым тюрьма подавляла людей. Вместо этого он запер свою сексуальность под замок и использовал свой член, чтобы писать и еще кое для чего. Теперь, играя с ним, как глупый подросток, он подумал, сможет ли он еще использовать эту штуковину.

Он включил тепловатую воду и встал под душ, намыливая себя с головы до ног пахнущим лимоном мылом. Среди всех удовольствий дня это было самое лучшее. Вода была бодрящей, словно он стоял под весенним дождем. Его тело начало просыпаться. Да, именно так, он думал: я был мертв, и теперь я возвращаюсь к жизни. Он был похоронен в заднице мира, в такой глубокой, что он никогда не думал, что выкарабкается оттуда, но он смог, черт возьми! Он вышел. Он смыл с себя пену и затем позволил себе повторить процедуру; теперь вода текла сильнее и была горячее. Ванная заполнилась паром, лужицы воды появились на полу.

Он вылез из ванны и выключил воду, его голова слегка шумела от тепла, виски и усталости. Он повернулся к запотевшему зеркалу и протер кулаком овал. Вода придал новый цвет его щекам. Его волосы налипли на голову как светло-коричневая тюбетейка. Он отрастит их настолько длинными, насколько позволит Уайтхед, возможно, сделает себе прическу. Но сейчас было более сложное дело: удаление забракованных усов. Он не был особенно волосатым. Отращивание усов заняло у него несколько недель, и ему пришлось вынести обычный поток дурацких шуток, пока он занимался этим. Но если босс желает видеть его бритым, то кто он такой, чтобы возражать? Мнение Уайтхеда по этому вопросу звучало скорее как приказ, нежели предложение.

Хотя кабинка в ванной была хорошо оснащена (все от аспирина до препарата для уничтожения блох), в ней не было ножниц, и ему пришлось тщательно намылить волосы, чтобы смягчить их и сбривать прямо бритвой. Лезвие сопротивлялось, как и его кожа, но взмах за взмахом его верхняя губа выступала для обозрения, с таким трудом выращенные усы падали в раковину в хлопьях пены, чтобы быть смытыми струёй воды. Для удовлетворительного результата ему потребовалось полчаса. Он поранился в двух-трех местах и постарался как можно лучше залечить слюной порезы.

Когда он закончил, ванная почти уже очистилась от пара, и лишь несколько пятен на стекле искажали его отражение. Он взглянул на свое лицо в зеркале. Его обнаженная верхняя губа была розовой и беззащитной, а впадинка в ее центре была удивительно забавной, но в целом было не так уж плохо.

Удовлетворенный, он смыл остатки усов со стенок раковины, обернул полотенце вокруг пояса и медленно вышел из ванной. Он был практически сухим в отапливаемом доме; вытираться не было необходимости. Усталость и голод охватили его, когда он присел на край кровати. Внизу для него была еда, вроде бы говорил Той. Что же, может быть, он сейчас откинется назад на эту девственную простыню, положит голову на пахнущую свежестью подушку и закроет глаза на полчасика, а потом встанет и отправится поужинать. Он скинул полотенце и лег на кровать, натянув на себя одеяло до половины, и, сделав это, уснул мертвым сном. Ему не снились сны; но даже если они и были, он спал слишком крепко, чтобы запомнить их.

И сразу же настало утро.

Глава 13

Если он позабыл географию дома после краткого ознакомительного путешествия вечером, то в кухню привело его чувство обоняния. Жарился окорок, варился свежий кофе. За плитой стояла рыжеволосая женщина. Она оторвалась от своего дела и кивнула.

— Вы, должно быть, Мартин, — сказала она с легким ирландским акцентом. — Поздновато встаете.

Он взглянул на часы на стене. Был восьмой час.

— Вы начинаете в хорошее утро.

Задняя дверь была открыта; он пересек длинную кухню, чтобы взглянуть на день. Он действительно был прекрасен; небо было чистым. Иней покрывал газоны, как сахар. Вдалеке он разглядел что-то похожее на теннисный корт и за ним полоску деревьев.

— Меня зовут Перл, между прочим, — провозгласила женщина. — Я готовлю для мистера Уайтхеда. Вы голодны?

— Да нет, я могу и подождать.

— Мы здесь придаем большое значение завтраку. Это позволяет хорошо начать день. — Она была занята перемещением бекона с шипящей сковородки на плите в духовку. Полка за плитой была уставлена пищей: томаты, сосиски, куски кровяной колбасы. — Здесь кофе. Распоряжайтесь.

Кофейник бурлил и свистел, когда он наливал себе чашку кофе, такого же черного, но не такого ароматного и свежего, как он пил прошлым вечером.

— Вам придется иногда использовать кухню, когда меня здесь нет. Я не живу здесь. Я просто прихожу и ухожу.

— А кто готовит для мистера Уайтхеда, когда вас нет?

— Он иногда любит готовить сам. Но вам придется приложить руку.

— Я едва могу воду вскипятить.

— Ничего, научитесь.

Она повернулась к нему с яйцом в руке. Она была старше, чем он подумал вначале: где-то около пятидесяти.

— Не волнуйтесь по этому поводу, — сказала она. — Насколько вы голодны?

— Жутко.

— Я оставила вам холодную птицу вчера вечером.

— Я уснул, как убитый.

Она опустила одно яйцо в кастрюльку и после секундной паузы заговорила.

— Мистер Уайтхед не слишком привередлив в еде, кроме клубники. Он не станет требовать суфле, не беспокойтесь. Большая часть еды в холодильнике за дверью; все, что вам нужно будет сделать, это открыть ее и поставить в печь.

Марти осматривал кухню, вглядываясь в оборудование: комбайн, микроволновая печь, электромясорубка. Позади него в стену был вмонтирован ряд телеэкранов. Он не замечал их раньше. Он не успел спросить о них, так как Перл продолжала говорить о дальнейших гастрономических деталях.

— Он часто хочет есть среди ночи, так, по крайней мере, говорил Ник. Он часто бодрствует.

— Кто такой Ник?

— Ваш предшественник. Он уволился перед Рождеством. Мне он нравился; но Билл сказал, что он оказался нечист на руку.

— Понятно.

Она пожала плечами.

— Странно, никогда бы не сказала, что он, то есть, я… — Она запнулась на полуслове, тихо проклиная свой язык и скрывая свое смущение, вылавливая яйца из кастрюльки и выкладывая на тарелку, добавляя их к уже разложенной там еде.

— Он не выглядел как вор: вы это хотели сказать? — закончил ее мысль Марти.

— Я не это имела в виду, — терпеливо проговорила она, переставляя тарелку с плиты на стол. — Осторожно, она горячая.

Ее лицо стало цвета ее волос.

— Да все в порядке, — успокоил ее Марти.

— Мне нравился Ник, — повторила она. — Правда. Я разбила одно яйцо. Извините.

Марти взглянул на наполненную тарелку. Одно яйцо было действительно разбито, и из него вытекал желток, расползаясь вокруг помидора.

— Мне нравится, — сказал он с неподдельным аппетитом и сел есть. — Перл подлила ему кофе, нашла себе чашку, налила ее и села рядом с ним.

— Билл очень хорошо отзывался о вас, — сказала она.

— Я сначала не был уверен, что он возьмет меня.

— Да-да, — сказала она, — очень хорошо отзывался. Частично потому, что вы занимались боксом. Он сам был профессиональным боксером.

— Правда?

— Я думала, он говорил вам. Это было тридцать лет назад. Еще до того, как он стал работать на мистера Уайтхеда. Хотите тостов?

— Если есть.

Она встала, отрезала два ломтя белого хлеба и засунула их в тостер. Она чуть-чуть замешкалась, прежде чем вернуться к столу. — Мне право очень неудобно…

— За яйцо?

— За слова о Нике и воровстве…

— Я сам спросил, — ответил Марти. — Между прочим, у вас есть полное право быть осторожной. Я экс-зек. Даже не экс. Я могу вернуться обратно, если сделаю неверный шаг…

Ему было неприятно говорить об этом; но умалчивая, он делал действительное положение вещей менее реальным.

— …но я не собираюсь подставлять мистера Тоя. Или себя. О'кей?

Она кивнула, явно оживленная тем, что между ними больше не было никакой тени, и снова присела допить кофе.

— Вы не похожи на Ника, — сказала она. — Я уже могу об этом заявить.

— Он был какой-то не такой? — сказал Марти. — Может, со стеклянным глазом или что-то в этом роде?

— Да, н-нет…

Казалось, она сожалела о сказанном.

— Это неважно, — бросила она, уходя от ответа.

— Нет. Продолжайте.

— Ох, ну вы не обращайте внимания, я думаю, у него были долги.

Марти попытался изобразить не более чем средний интерес. Но что-то наверняка промелькнуло в его глазах, возможно, паника. Перл нахмурилась.

— Что за долги? — ненавязчиво спросил он. Тосты выскочили, отвлекая внимание Перл. Она отошла, чтобы вытащить ломтики, и принесла их к столу.

— Извините, что пальцами, — проговорила она.

— Спасибо.

— Я не знаю, сколько он был должен.

— Да нет, я не о том, насколько большие долги, я имею в виду… где он наделал их?

Он думал, прозвучало ли это как простое любопытство, или она все-таки смогла заметить по тому, как он сжал вилку, или внезапно перестал жевать, что это был важный вопрос? Однако он вполне мог спросить ее об этом. Она задумалась, прежде чем ответить. Когда она ответила, в ее слегка пониженном голосе было что-то от уличной сплетницы; что бы ни было сказано потом, это было их секретом.

— Он часто приходил сюда в любое время дня и звонил по телефону. Он говорил, что звонит партнерам по бизнесу — он был спортсменом, или когда-то был, — но я вскоре обнаружила, что он влез в долги. А уж как он умудрился их наделать — можно только догадываться. Я думаю — какие-то азартные игры.

Каким-то образом Марти знал ответ до того, как он прозвучал. Напрашивался, конечно, следующий вопрос: было ли простым совпадением, что Уайтхед нанял двух телохранителей, которые оба, в какой-то момент жизни, играли в азартные игры. Оба — как выяснилось — воры по своему хобби? Той никогда не проявлял особого интереса к этому аспекту его жизни. Но ведь, наверное, все эти заметные факты были в деле, которое Сомервиль всегда приносил: отчеты психолога, биография, все, что Тою нужно было знать о причинах, принудивших Марти к воровству. Он передернул плечами, пытаясь сбросить то неудобство, которое он чувствовал. В конце концов, какого черта все это значит? Это все было в прошлом, теперь он был другим.

— Вы закончили?

— Да, спасибо.

— Еще кофе?

— Я сам.

Перл забрала тарелку у Марти, выскребла недоеденную пищу на другую тарелку.

— Для птиц, — сказала она, и принялась загружать тарелки, приборы и кастрюльки во что-то, похожее на посудомоечную машину. Марти налил себе кофе и наблюдал за ее работой. Она была привлекательной женщиной; средний возраст шел ей.

— Сколько народу работает здесь у Уайтхеда?

— У мистера Уайтхеда, — она мягко поправила его. — Народу? Ну, вот я. Я прихожу и ухожу, как я уже говорила. Еще, конечно, мистер Той.

— Но он же не живет здесь?

— Он остается на ночь, когда у них бывают конференции.

— Это часто?

— О, да. В доме проходит много встреч. Люди постоянно приезжают и уезжают. Поэтому мистер Уайтхед так озабочен безопасностью.

— Он когда-нибудь уезжает в Лондон?

— Не теперь, — сказала она. — Он иногда летал. В Нью-Йорк или Гамбург или еще куда. Но не теперь. Сейчас он просто сидит здесь круглый год и заставляет весь остальной мир приходить к нему. Так о чем я?

— Персонал.

— Ах, да. Когда-то здесь была толпа народу. Служба охраны; прислуга; горничные. Но затем он стал очень подозрительным. Стал опасаться, что кто-то может отравить его или убить в ванной. И он всех выгнал: просто так. Сказал, что ему будет лучше с теми, кому он доверяет. Так что он не окружен людьми, которых он не знает.

— Он не знает меня.

— Пока что нет. Но он очень хитрый: самый хитрый из людей, что я знала.

Зазвонил телефон. Она взяла трубку. Он знал, что на другом конце провода Уайтхед. Перл выглядела, как пойманная на месте преступления.

— О… да. Это я виновата. Я заговорила его. Сейчас.

Трубка была быстро повешена на место.

— Мистер Уайтхед ждет вас. Вам нужно поторопиться. Он в собачьем питомнике.

Глава 14

Питомник был расположен за группой строений, возможно, когда-то бывших конюшнями, в паре сотен ярдов за главным зданием. Сараи из прессованной угольной крошки с заграждениями из проволочной сетки должны были служить служебными помещениями, и строитель не заботился об изяществе или архитектурном соответствии; потому они немного резали глаз.

На воздухе было холодно и, пересекая похрустывающий газон по направлению к питомнику. Марти вскоре пожалел, что вышел в одной рубашке. Однако в голосе Перл чувствовалась срочность, когда она отсылала его, и ему не хотелось заставлять Уайтхеда — нет, ему нужно научиться думать об этом человеке, как о мистере Уайтхеде — ждать дольше, чем он уже ждал. На самом деле, великий человек, казалось, абсолютно не был обеспокоен его опозданием.

— Я подумал, что нам сегодня следует посмотреть на собак. Затем мы, может быть, пройдемся по окрестностям, да?

— Да, сэр.

Он был одет в тяжелое черное пальто, его голова, казалось, покоилась на толстом меховом воротнике.

— Вы любите собак?

— Вы хотите, чтобы я ответил честно, сэр?

— Конечно.

— Не очень.

— Может, вашу мать когда-то покусала собака или вас? — Тень улыбки промелькнула в налитых кровью глазах.

— Никого из нас, насколько я могу припомнить, сэр.

Уайтхед неопределенно хрюкнул.

— Что же, сейчас вы увидите всю компанию, Штраусс, нравится вам это или нет. Очень важно, чтобы они узнавали вас. Они натренированы разрывать пришельцев на части. Мы не хотим, чтобы они ошиблись.

Из одного из больших сараев появилась фигура, несущая цепь с удавкой. Марти не смог определить с первого взгляда, мужчина это или женщина. Постриженные волосы, потертый анорак и ботинки наводили на мысль о мужском роде, но в форме лица было что-то, что разрушало это представление.

— Это Лилиан. Она присматривает за собаками.

Женщина кивнула в знак приветствия, даже не взглянув на Марти.

При ее появлении несколько собак — огромные лохматые эльзасцы — выскочили из своих конур и стали принюхиваться сквозь сетку, приветственно поскуливая. Она шикнула на них, но безуспешно: приветствие переросло в лай, и уже два огромных пса стояли на длинных задних ногах, навалившись почти человеческим весом на сетку, и яростно размахивали хвостами. Шум усилился.

— Тихо, — резко крикнула она на них, и почти все послушно замолчали. Только один самый большой самец, все еще стоял упершись в сетку, требуя внимания, пока Лилиан не сняла свою кожаную перчатку и не просунула руку сквозь сетку, чтобы почесать ему его меховую шею.

— Вместо Ника мы взяли Мартина, — сказал Уайтхед. — Он теперь все время будет здесь. Я подумал, что ему следует встретиться с собаками, да и собакам нужно познакомиться с ним.

— Разумно, — без всякого энтузиазма ответила Лилиан.

— Сколько их здесь? — поинтересовался Марти.

— Взрослых? Девять. Пять самцов и четыре самки. Это Сол, — сказала она, указывая на пса, которого она все еще гладила. — Он самый старший и самый большой. Вон тот самец в углу — Джоб. Он один из сыновей Сола. Сейчас он не совсем здоров.

Джоб полулежал в углу клетки и с энтузиазмом вылизывал свои яички. Казалось, он понял, что стал центром внимания, потому что на какой-то момент отвлекся от своего туалета. Во взгляде, который он бросил на них, было все, что Марти ненавидел в этих животных: угроза, хитрость и едва скрытая обида на своих хозяев.

— Вон те сучки…

Две собаки взад и вперед ходили по клетке.

— …та, что посветлее, это Дидона, а потемнее, это Зоя.

Было странно слышать, что этих животных называют такими именами: они казались абсолютно неподходящими. И, наверняка, они обижались на женщину, которая их так окрестила; возможно, посмеивались над ней за ее спиной.

— Подойдите сюда, — сказала Лилиан, подзывая Марти, как будто одного из своих питомцев. Как и они, он подошел.

— Сол, — сказала она зверюге за сеткой, — это друг. Подойдите ближе, — обратилась она к Марти. — Он не может учуять вас там.

Собака опустилась на все четыре лапы. Марти осторожно приблизился к сетке.

— Не бойтесь. Подойдите прямо к нему. Дайте ему хорошенько принюхаться.

— Они чувствуют запах страха, — сказал Уайтхед. — Правда, Лилиан?

— Совершенно верно. Если они учуяли его в вас, они знают, что теперь вы — их. Тогда они беспощадны. Вам придется подойти к ним.

Марти приблизился к собаке. Пес злобно уставился на него. Он взглянул на него в ответ.

— Не пытайтесь переглядеть его, — посоветовала Лилиан. — Это делает пса агрессивным. Просто дайте ему почуять ваш запах, чтобы он мог узнавать вас.

Сол обнюхал ноги Марти, высунув нос сквозь сетку. Затем, очевидно полностью удовлетворенный, побрел обратно.

— Неплохо, — сказала Лилиан. — В следующий раз без сетки. И вскоре вы будете управляться с ним. — Ей доставляла определенное удовольствие растерянность Марти, он был уверен в этом. Но ничего не сказав, он последовал за ней к самому большому сараю.

— Теперь вы должны познакомиться с Беллой, — сказала она.

Внутри запах дезинфекции, застоявшейся мочи и шерсти был намного сильнее. Появление Лилиан было встречено еще одной непрерывной очередью лая и прыжков на сетку. В сарае был проход в центре, справа и слева от которого были клетки. В двух из них содержалось по одной собаке, обе сучки, одна из которых была значительно крупнее другой. Лилиан внушительно говорила обо всех деталях, когда они проходили мимо каждой клетки, — имена собак, их место в кровосмесительном фамильном дереве. Марти внимательно прислушивался ко всему, что она говорила, и немедленно забывал обо всем. Его мысли были уже заняты другим. Не присутствием в непосредственной близости собак, раздражавшим его, а удушающей узнаваемостью интерьера. Коридор; клетки с их особенным полом, особенными лежанками, голыми электролампочками: он как будто попал из дома домой. Теперь он стал видеть собак в другом свете, увидел другой смысл зловещего взгляда Джоба, который он метнул в них, отвлекшись от своего омовения; понял, лучше чем Лилиан или Уайтхед, каким он сам и его род должен представляться этим узникам.

Он остановился, чтобы вглядеться в одну клетку: не из-за какого-то особенного интереса, а чтобы сосредоточиться на чем-то другом, кроме его тревоги, которую он ощущал в этом клаустрофобном бараке.

— Как его зовут? — спросил он.

Пес в клетке был около самой двери; еще один здоровый самец, хотя не такого масштаба, как Сол.

— Это Ларош, — ответила Лилиан.

Собака выглядела дружелюбней остальных, и Марти, преодолев свою нервозность, подошел поближе и, присев в узком коридоре, попробовал протянуть к ней свою руку.

— С ним будет все в порядке, — заверила его Лилиан.

Марти просунул пальцы сквозь сетку. Ларош с любопытством обнюхал их, его нос был твердым и холодным.

— Хороший пес, — сказал Марти, — Ларош.

Собака принялась вилять хвостом, обрадованная тем, что этот потеющий незнакомец назвал ее по имени.

— Хороший пес.

Здесь, ближе к лежанке и соломе, запах экскрементов и шерсти был намного сильнее. Но собака, счастливая оттого, что он снизошел до ее уровня, пыталась облизать его пальцы через проволоку. Марти почувствовал, что его внутренний страх рассеялся из-за энтузиазма пса: он выказывал неподдельное удовольствие.

Именно теперь он стал ощущать на себе испытующий взгляд Уайтхеда. Старик стоял слева от него в нескольких шагах, почти перегораживая своей массой узкий проход между клетками, и с интересом наблюдал за происходящим. Марти, слегка смущенный, встал, оставляя собаку повизгивающей и поскуливающей, и последовал за Лилиан дальше вдоль клеток. Собачья хозяйка распевала хвалы еще одному члену семьи. Марти повернулся к предмету ее восхваления:

— …а это Белла, — провозгласила она. Ее голос смягчился, в нем появилась какая-то мечтательность, какой он еще не слышал. Когда Марти подошел к клетке, внутрь которой она указывала, он понял почему.

Белла полулежала-полусидела в тени ячеек сетки в самом конце своей клетки и казалась черномордой Мадонной на подстилке из одеял и соломы, окруженная сосущими ее слепыми щенками. Марти стоило лишь взглянуть на нее, чтобы его предубеждение против собак исчезло.

— Шесть щенков, — гордо, словно они были ее собственные, сказала Лилиан, — все сильные и здоровые.

Не просто сильные и здоровые, они были восхитительны; толстые комочки счастья, уютно копошащиеся друг с другом в роскошном тепле их матери. Казалось неправдоподобным, что эти создания, столь беззащитные и ранимые, могут вырасти в таких серо-стальных лордов, как Сол, или подозрительных бунтарей, как Джоб.

Белла, почуяв новичка в своем окружении, насторожила уши. Ее голова была абсолютно пропорциональна, оттенки траурно-черного и золотого смешались в ее шерсти до великолепного эффекта, ее коричневые глаза были мягкими в полутьме, но в то же время бдительными. Она была так закончена, так абсолютно совершенна. Марти почувствовал, что Лилиан была права: она могла возбуждать только одно чувство: благоговение.

Лилиан всмотрелась через сетку, представляя Марти этой матери матерей.

— Это мистер Штраусс, Белла, — сказала она. — Отныне ты будешь часто видеть его; он друг.

В голосе Лилиан не было снисходительного сюсюканья. Она говорила с собакой, как с равной, и, несмотря на первоначальные сомнения в отношении этой женщины, Марти почувствовал, что он стал теплее относиться к ней. Любовь — это не такая вещь, которая приходит легко, он знал это по себе. Какую бы форму она ни принимала, следовало уважать ее. Лилиан любила эту собаку — ее величественность, ее достоинство. Это была любовь, которую он мог оценить, если не полностью понять.

Белла втянула воздух и, казалось, была удовлетворена тем, что сняла мерку с Марти. Лилиан с неохотой повернулась от клетки к Штрауссу.

— Она еще доберется до вас, дайте срок. Она великая соблазнительница, знаете ли. Великая соблазнительница.

Позади него Уайтхед хмыкнул над этим сентиментальным нонсенсом.

— Не осмотреть ли нам окрестности? — нетерпеливо предложил он. — Я думаю, мы здесь уже закончили.

— Приходите, когда обустроитесь, — сказала Лилиан; ее отношение заметно улучшилось, когда Марти продемонстрировал оценку ее труда, — и я покажу вам, на что они способны.

— Спасибо. Я обязательно приду.

— Я хотел, чтобы вы посмотрели на собак, — сказал Уайтхед, когда они оставили бараки позади и оживленно зашагали по газону к ограде, проходящей по периметру усадьбы. То, о чем он говорил, было далеко не единственной причиной для визита, и Марти чертовски хорошо знал об этом. Уайтхед захотел напомнить Марти о том, что он оставил позади. И куда, по милости великого Джозефа Уайтхеда, он может в любой момент вернуться. Что же, урок усвоен. Он скорее станет прыгать через горящий обруч ради старика, чем вернется опять под опеку коридоров и камер. Там не было даже Беллы; в глубине Вондсворта не было заперто величественной и таинственной матери. Лишь заблудшие люди, как и он.

Теплело: вставало солнце, бледно-лимонный шар медленно поднимался над кучей домишек, и иней таял на газонах. Впервые Марти почувствовал какой-то смысл в планировке усадьбы. С любой стороны от них открывался великолепный вид: ему было видно воду, озеро или, возможно реку, которая поблескивала за скоплением деревьев. К западу от дома стояли два ряда кипарисов, ограждающих аллеи, возможно, с фонтанами; с другой стороны был густой сад, огражденный невысокой каменной стеной. Ему понадобится несколько недель, чтобы изучить это место.

Они дошли до двойной ограды, проходившей вокруг всей усадьбы. Добрых десяти футов высотой, обе изгороди оканчивались твердыми стальными стойками, наклоненными в сторону возможного нарушителя. Поверху вилась спираль из колючей проволоки. Вся конструкция почти наверняка была под напряжением. Уайтхед разглядывал ее с видимым удовлетворением.

— Впечатляет, а?

Марти кивнул. Это зрелище тоже было знакомо ему.

— Отвечает требованиям безопасности, — сказал Уайтхед.

Он повернул налево и зашагал вдоль изгороди, разговор — если его можно было так назвать — принял форму беспорядочных высказываний, словно он был настолько нетерпелив, что не мог выносить эллиптическую структуру нормальной беседы. Он просто бросал фразы или серии замечаний, ожидая от Марти, что он поймет смысл, вложенный в них.

— Это не совершенная система: ограды, собаки, камеры. Видели экраны в кухне?

— Да.

— Такие же стоят у меня наверху. Камеры обеспечивают полное наблюдение днем и ночью. — Он ткнул большим пальцем на один из прожекторов с камерой позади них. Такой же набор был на каждом десятом столбе. Они медленно вращались взад и вперед, как головы механических птиц.

— Лютер покажет вам, как проходить их одну за другой. Установка стоит целое состояние, но я не уверен, что это больше, чем просто косметика. Эти люди не дураки.

— У вас были нарушители?

— Не здесь. В доме в Лондоне это иногда случается. Конечно, это было, когда я был более видимым. Нераскаявшийся магнат. Иванджелина и я на каждой скандальной странице. Эта разверстая клоака Флит-стрит… но это никогда меня не пугало.

— Я полагал, что вы владели газетой?

— Читали обо мне?

— Да нет, я просто…

— Не верьте биографиям, или колонкам сплетен, или даже Кто Есть Кто. Они лгут. Я лгу… — он закончил обвинение, развлеченный собственным цинизмом. — …он, она или оно. Бумагомаратели. Грязные сплетники. Презренные, в большинстве.

Были ли это те, от кого он пытался оградиться этим забором: грязные сплетники. Крепость от потока скандалов и дерьма? Если так, это был изысканный способ. Может, это всего лишь гигантский эгоцентризм, подумал Марти. Идея-фикс: полмира, внимательно следящие за частной жизнью Джозефа Уайтхеда?

— О чем вы думаете, мистер Штраусс?

— Об ограде, — солгал Марти, возвращаясь к предыдущему разговору.

— Нет, Штраусс, — поправил его Уайтхед. — Вы думаете, что во мне внутри такого, что я скрываю, как безумец?

Марти почувствовал, что любое дальнейшее препирательство прозвучит как виновность. Он не сказал ничего.

— Не есть ли это традиционная, обычная мудрость, о чем я пекусь? Падший плутократ, мучимый одиночеством. Ведь так обо мне говорят?

— Что-то вроде того, — в конце концов сказал Марти.

— И вы все-таки пришли.

— Да.

— Конечно, вы пришли. Вы думали, что, каким бы сумасшедшим я ни был, ничто не может быть хуже еще одного лязганья запирающейся двери за спиной. И вы хотели выйти. Любой ценой. Вы были в отчаянии.

— Конечно, я хотел выйти. Любой бы хотел.

— Я рад, что вы это признаете. Потому что ваше желание дает мне огромную власть над вами, вы не находите? Вы не осмелитесь продать меня. Вы должны быть преданным мне, как собаки преданы Лилиан, не потому, что она кормит их, а потому, что она — это их мир. Вы должны сделать меня своим миром;моя сохранность, мое здоровье, мой малейший комфорт должны быть вашей главной мыслью, мыслью, с которой вы просыпаетесь. Если так, я обещаю вам свободу, о которой вы даже и не мечтали. Такую свободу, которую может подарить только очень богатый человек. Если нет, я отправлю вас обратно в тюрьму с вашим личным делом, безнадежно испорченным. Понимаете меня?

— Я понимаю.

Уайтхед кивнул.

— Пошли, — сказал он, — идите рядом со мной.

Он повернулся и зашагал. Здесь ограда заворачивала за деревья, и, вместо того, чтобы углубиться в подлесок, Уайтхед предложил сократить путь, направляясь к бассейну.

— Все деревья выглядят для меня одинаковыми, — комментировал он. — Вы можете прийти сюда позже и погулять здесь для успокоения сердца.

Однако они шли по краю леса достаточно долго, чтобы Марти мог получить представление о его значительности. Деревья не получали систематического ухода, это не был резерв Форестри Коммишн, с его режимом. Они стояли близко друг к другу, их кроны переплетались, смесь опадающих листьев и иголок — все это боролось за место под солнцем. Лишь изредка, там где дуб или липа стояли с рано обнажившимися в этом году ветвями, свет хранил молодую поросль. Он пообещал себе вернуться сюда, прежде чем весна украсит это место.

Уайтхед вновь заставил Марти вернуться к основному предмету.

— Отныне я хочу, чтобы вы быль в пределах досягаемости почти все время. Я не хочу, чтобы вы находились рядом со мной постоянно… только при необходимости. Иногда, и только с моего разрешения, вы будете получать что-то вроде увольнительных. Вы водите машину?

— Да.

— Что ж, здесь нет недостатка в машинах, так что мы подберем для вас что-нибудь. Это не совсем точно соответствует правилам, установленным Советом Освобождения. Они рекомендовали, чтобы вы оставались здесь, под присмотром, в течение шести испытательных месяцев. Но я, по правде, не вижу причины удерживать вас от свиданий с теми, кого вы любите, — по крайней мере, когда вокруг меня есть другие люди, следящие за моим благополучием.

— Благодарю вас. Я ценю это.

— Боюсь, что не смогу позволить этого вам прямо сейчас. Ваше присутствие здесь жизненно необходимо.

— Проблемы?

— Моя жизнь постоянно подвергается угрозам, Штраусс. Я или, скорее, мои люди постоянно получают угрозы по почте. Трудность состоит в том, чтобы отделить чудаков, тратящих свое время на написание разных мерзостей общественным деятелям, от настоящего убийцы.

— А зачем кому-то убивать вас?

— Я один из богатейших людей Америки, я владею компаниями, на которые работают десятки тысяч людей; мне принадлежат участки земли столь громадные, что я не смог бы обойти их за те годы, что мне остались, если бы начал прямо сейчас; я владею судами, коллекциями произведений искусства, лошадьми. Из меня легко сделать символ. Легко решить, что если убрать меня и мое окружение, на земле станет больше места и людям станет легче жить.

— Я понимаю.

— Сладкие грезы, — горько произнес он.

Темп их прогулки стал замедляться. Дыхание великого человека стало короче, чем было полчаса назад. Слушая его речь, было легко забыть о его возрасте. Его мнения были по-юношески абсолютистскими. Не было места для зрелости прожитых лет; для неясности или сомнений.

— Я думаю, пора повернуть обратно, — сказал он.

Монолог был уже закончен, и у Марти не было слишком большого желания продолжать беседу. Да и не было сил. Стиль Уайтхеда — с его неожиданными отклонениями и изгибами — утомил его. Ему придется найти позу внимательного слушателя: найти маску, которую нужно использовать, когда лекция начинается и когда она закончена. Учиться со знанием дела кивать в подходящее время и бормотать банальности в нужных для этого перерывах в потоке слов. Это потребует времени, но он научится искусству обращаться с Уайтхедом.

— Это моя крепость, мистер Штраусс, — провозгласил старик, когда они приблизились к дому. Он не выглядел как гарнизон: кирпич был слишком мягким, чтобы быть прочным. — Ее главная задача — охранять меня от опасности.

— Как и моя.

— Как и ваша, мистер Штраусс.

За домом одна из собак стала лаять. Соло быстро превратилось в хор.

— Время кормежки, — сказал Уайтхед.

Глава 15

Марти потребовалось прожить в усадьбе несколько недель, чтобы до конца понять ритм жизни дома Уайтхеда. Это было похоже на мягкую диктатуру — режим каждого дня был полностью подчинен планам и прихотям Уайтхеда. Как старик сказал ему в первый день, дом был его святилищем, его сотрудники и партнеры ежедневно приходили сюда прикоснуться к его мудрости. Лица некоторых из них были ему знакомы: промышленные магнаты; пара-тройка министров правительства (один из которых недавно покинул свой кабинет с позором; приходил ли он сюда, думал Марти, ища прощения или поддержки); ученые мужи; хранители общественной морали — многих людей он знал в лицо, но не знал по именам, большинство же он не знал совсем. Никому из них он не был представлен.

Раз или два в неделю ему приказывали оставаться в комнате, пока проходили встречи, но чаще всего от него требовалось находиться на расстоянии слышимости голоса. Где бы он ни находился, он был невидимым, по крайней мере для гостей, игнорировавших его и, в лучшем случае, воспринимавших как часть обстановки. Вначале это его раздражало — казалось, что все в доме имеют имена, кроме него. Однако по прошествии времени он стал радоваться своей анонимности. От него не требовалось высказывать мнение по каждому поводу, так что он мог позволить своим мыслям плыть по течению, не опасаясь быть захваченным каким-нибудь вопросом врасплох. Также было очень хорошо находиться вдали от забот этих всемогущих людей: их жизнь, казалось ему, была перегруженной и искусственной. На лицах многих из них он часто видел выражение, хорошо знакомое ему по годам, проведенным в Вондсворте: постоянное беспокойство по поводу незначительных насмешек, по поводу их места в иерархии. Возможно, в этих кругах правила были более цивилизованными, нежели в Вондсворте; но борьба, как он начал понимать, была совершенно той же. Те же силовые игры, того или иного вида. Он был рад тому, что не принимает в них участия.

Помимо этого, в его голове было несколько более важных вопросов, над которыми он раздумывал. Во-первых, была Шармейн. Скорее из любопытства, нежели из страсти, он стал размышлять о ней все больше и больше. Он обнаружил, что ему интересно, как ее тело выглядит сейчас, спустя восемь лет. Бреет ли она по-прежнему тонкую линию волос, проходящую от пупка к лобку; обладает ли ее свежий пот тем же пикантным острым запахом. Его также интересовало, любит ли она само занятие любовью так, как раньше. Она всегда демонстрировала больший аппетит к самому физическому акту, чем любая женщина, которую он знал; это была одна из причин, по которой он женился на ней. Было ли все это по-прежнему? И если да, то с кем она утоляет свою жажду? Он прокручивал этот и еще дюжину вопросов о ней в голове снова и снова и пообещал себе, что при первой возможности отправится повидать ее.

Эти недели заметно улучшили его физическую форму. Строгий режим тренировок, который он установил себе с первой же ночи, начался как мучение, но после нескольких дней нытья и жалоб мускулов, его усилия стали приносить плоды. Он поднимался в 5:30 каждое утро и совершал часовую пробежку по поместью. После недели бега по одному и тому же кругу он стал изменять маршрут, позволявший ему больше узнавать о поместье, как и увеличивать объем тренировок. Ему было на что посмотреть. Весна еще не вступила в свою силу, но уже началось активное пробуждение. Стали показываться крокусы и нарциссы. Набухшие почки на деревьях лопались, начинали распускаться листья. Ему потребовалась неделя, чтобы полностью узнать поместье и связать воедино его части; теперь он более или менее имел представление о расположении вещей. Он знал озеро, голубятню, плавательный бассейн, теннисные корты, питомник, лес и сад. Однажды утром, когда небо было относительно чистым, он обежал полностью все поместье вдоль ограды, даже когда она проходила в глубине леса. Теперь он полагал, что знал это место лучше, чем кто-либо еще, не исключая и самого хозяина.

Это было очень радостно: не просто свобода бежать несколько миль, когда никто не смотрит постоянно через твое плечо, а вновь возвращающееся к нему восприятие природных зрелищ. Ему нравилось рано вставать, чтобы посмотреть на восход солнца, и это было почти как будто он бежал навстречу ему, как будто заря была лишь для него и только для него одного — обещание света, тепла и приходящей жизни.

Вскоре он потерял полоску жира вокруг своей талии; четкие границы между мышцами его живота показались вновь: появилась стиральная доска пресса, которой он всегда гордился, как юноша, и которую, как он полагал, он потерял навсегда. Мускулы, о которых он почти позабыл, снова заиграли — поначалу они напоминали о себе ноющей болью, а затем просто зажили своей пылкой, горячей жизнью. Он выжимал из себя вместе с потом годы уныния и поражения и смывал их, становясь от этого легче. Вновь он стал чувствовать свое тело, как систему, где все части соответствовали друг другу, где здоровье было сбалансировано и требовало уважительного к себе отношения.

Если Уайтхед и заметил какие-либо перемены в его физической форме, то ни одного комментария не было сделано. Но Той в один из приездов из Лондона немедленно отметил перемены в нем. Марти тоже заметил изменения в Тое, но к худшему. Было не слишком благовидно комментировать, каким усталым тот выглядел; Марти чувствовал, что их отношения пока еще не позволяют такой фамильярности. Он лишь надеялся, что Той не страдает от чего-нибудь серьезного. Бледность его широкого лица наводила на мысль, что этого человека что-то пожирает изнутри. Легкость его походки, которую Марти отметил, как редкую в годы Тоя, также исчезла.

Кроме недомогания Тоя было еще несколько загадок. Во-первых, была коллекция: работы великих мастеров, покрывавшие стены обиталища. Они были запущены. Никто не вытирал их поверхности от пыли месяцы, возможно, и годы, и, помимо желтоватого лака, затуманивающего их красоту, в слое краски появлялись все новые трещинки. Марти никогда особенно не привлекало искусство, но благодаря избытку времени, в течение которого он наблюдал их, он обнаружил в себе растущий интерес к ним. Многие из них — портреты и работы на религиозную тему — не слишком нравились ему: он не знал ни этих людей, ни этих событий. Но в небольшом коридоре на первом этаже, ведущем в пристройку, где раньше были апартаменты Иванджелины, а теперь были сауна и солярий, он обнаружил две картины, поразившие его воображение. Это были пейзажи, выполненные одной и той же анонимной рукой, и, судя по их захолустному расположению, они не были шедеврами. Но удивительное смешение реального — деревья и вьющаяся дорога под желто-голубым небом — с абсолютно нереальным — дракон с пятнистыми крыльями, готовящийся сожрать человека на дороге; полет женщин, поднявшихся над лесом; отдаленный город в огне — было написано столь убедительно, что Марти обнаружил, что приходит вновь и вновь к этим двум полюбившимся полотнам, находя все больше фантастических деталей в чаще зарослей или в дыму пламени.

Картины были не единственной вещью, вызывавшей его интерес. Верхний этаж основного здания, где у Уайтхеда было несколько комнат, был целиком недоступен для него, и он не раз испытывал страстное желание пробраться туда, когда знал, что старик занят, и сунуть нос на запретную территорию. Он предполагал, что Уайтхед использует верхний этаж как преимущественную точку, с которой он может наблюдать за передвижениями его домашних. На эту мысль его натолкнуло желание разрешить еще одну загадку: во время его пробежек он испытывал чувство, что за ним наблюдают. Но он сопротивлялся искушению проверить. Это могло стоить ему работы у Уайтхеда.

Когда он не работал, он проводил много времени в библиотеке. Там, если он ощущал интерес к окружающему миру, были свежие выпуски журналов «Тайм», «Вашингтон Пост», «Таймс» и несколько других — «Ла Монд»,«Франкфурте? Альгемайн Цайтунг», «Нью-Йорк Таимо, которые приносил Лютер. Он пролистывал их в поисках статей и картинок с голыми девицами, которые иногда брал с собой в сауну и читал их там. Когда он уставал от газет, к его выбору были тысячи книг, в большинстве своем, к его огорчению, устрашающие тома. Их было очень много — избранная классика мировой литературы, но кроме них полки были заполнены захватанными книжонками научной фантастики в бумажных обложках с мрачными картинками, их было в избытке. Марти начал читать их, выбирая книжки с наиболее впечатляющими картинками на обложках. Также было и видео. Той снабдил его дюжиной лент с сюжетами о боксе, которые Марти систематически просматривал, прокручивая по несколько раз полюбившиеся пленки. Он мог сидеть весь вечер, смотря матчи и восхищаясь грацией великих бойцов. Всегда предусмотрительный Той присовокупил также пару порнографических лент и передал их Марти с конспираторской улыбкой и советом не глотать их сразу все. На кассетах были записаны бессюжетные краткие истории об анонимных парах и троицах, сбрасывавших одежду в первые тридцать секунд и переходивших к делу в течение первой минуты. Ничего особенного: но они сыграли известную роль, поскольку, как предполагал Той, свежий воздух, тренировки и оптимизм сделали чудеса с либидо Марти. Скоро должно было наступить время, когда самоистязание перед экраном телевизора станет недостаточным удовлетворением. Все чаще Марти снилась Шармейн: в недвусмысленных снах действие проходило в Номере Двадцать Шесть. Отчаяние придало ему силы, и, когда он в следующий раз увидел Тоя, он попросил позволения пойти повидать ее. Той обещал поговорить об этом с боссом, но за этим ничего не последовало. Пока что ему приходилось довольствоваться лентами с их показными объятиями и вздохами.

* * *

Он начал систематически узнавать имена людей, появляющихся в доме чаще остальных; наиболее доверенных советников Уайтхеда. Конечно, он постоянно замечал Тоя. Также был адвокат по имени Оттави, худой, хорошо одетый мужчина лет сорока, которого Марти стал недолюбливать с того момента, когда он впервые услышал его речь. Оттави говорил с тем оттенком презрения, поддразнивания и передергивания, который Марти давно изучил. Это навевало мрачные воспоминания.

Был еще один, по имени Куртсингер, неброско одетый тип обожавший совершенно безвкусные галстуки и еще худшие одеколоны, который, хотя и часто составлял компанию Оттави, казался намного приятнее. Он был одним из тех, кто действительно реагировал на присутствие Марти в комнате — как правило, едва заметным, твердым кивком. Один раз, отмечая какую-то только что заключенную большую сделку, Куртсингер сунул большую сигару в карман пиджака Марти; после этого Марти многое ему прощал.

Третье лицо, которое, как казалось, постоянно присутствовало на стороне Уайтхеда, было самое загадочное из этой троицы: маленький тролль по имени Двоскин. И если Той это Брут, то он — Кассий. Его безупречный, светло-серый костюм, тщательно сложенные платки, точность каждого жеста — все говорило об одержимости, с которой эти ритуалы опрятности были разработаны, чтобы скрыть крайности его физического строения. Но здесь было и еще кое-что: он побаивался такого человека, которым Марти стал за те годы в Вондсворте. Фактически то же было и с остальными. И за невозмутимостью Оттави и приторностью Куртсингера скрывались мужчины, которые не были — по выражению Сомервиля — совершенно приятными.

Поначалу Марти оценивал их чувство как предубеждение к низшему классу; принцип богатых и влиятельных — никому не доверять. Но чем больше он сидел на встречах, чем большего числа горячих споров он становился свидетелем, тем более он уверялся в том, что в их делах был едва видимый подтекст жульничества или даже преступности. Большинство их разговоров он едва понимал — термины биржевого рынка были для него закрытой книгой, — но даже цивилизованный словарь не мог полностью оздоровить основное направление. Их интересовал механизм мошенничества: манипулировать законом, так же как и рынком. Их беседы были переполнены разговорами об избежании налогов, о торговле между клиентами, чтобы искусственно поднять цены, об упаковке успокоительных лекарств как панацей. В их речах не подразумевалось вины, наоборот — разговоры о незаконных манипуляциях, о проданных и купленных политических лояльностях явно приветствовались. И среди этих манипуляторов Уайтхед был главной фигурой. В его присутствии они были почтительны. Более того, если им удавалось занять место у его ног, они были безжалостны. Он мог, и часто делал это, заставить их замолчать легким движением руки. Каждое его слово воспринималось, словно оно выходило из уст мессии. Эта шарада очень впечатляла Марти, но в соответствии с правилом большого пальца, выученным им в тюрьме, он знал, что для того, чтобы заработать такое поклонение, Уайтхед должен был нагрешить намного больше, чем его почитатели. В коварных и хитрых способностях Уайтхеда он не сомневался: он испытывал его убедительную силу ежедневно. Но со временем среди других вопросов самым обжигающим стал вопрос: был ли он вором? А если нет, то каким было его преступление?

Глава 16

Легкость, думала она, наблюдая за бегуном из своего окна, была именно тем, или, по крайней мере, большей частью того, чем она восхищалась в нем. Она не знала его имени, хотя узнать могла. Ей доставляла большое удовольствие его анонимность, этого ангела в тренировочном костюме, из губ которого вырывались клубы пара, когда он бежал. Она слышала, как Перл говорила что-то о новом телохранителе, и предполагала, что это должен быть именно он. Да и имело ли значение его имя? Подобные детали только помещали бы созданию мифа.

Для нее это были плохие времена по многим причинам, и вид этого ангела, бегущего по газонам или мелькающего среди кипарисов, был именно тем, за что она цеплялась в эти безрадостные утра, сидя перед окном после бессонной ночи: предзнаменованием лучших времен, которые должны наступить. Регулярность его появлений была тем, на что она стала рассчитывать, и, когда она спала слишком крепко и пропускала его утром, весь оставшийся день ее не оставляло чувство потери, и она с нетерпением ждала следующего свидания.

Но она не могла заставить себя покинуть этот солнечный остров, преодолеть так много опасных рифов, чтобы добраться к нему. Даже подать какой-либо сигнал о ее присутствии в доме было слишком рискованно. Интересно, думала она, насколько у него развиты детективные наклонности. Если да, то он, возможно, должен был обнаружить ее по некоторым очевидным признакам: ее окуркам в кухонной раковине или запахам ее духов в комнате, которую она покинула всего за несколько минут. Хотя, наверное, ангелы, являясь божествами, не нуждаются в подобных знаках. Возможно, он просто знал, безо всяких ключей, что она была здесь, стоя за небом, отражавшимся в окне, или прижавшись к запертой двери, пока он шел, насвистывая, по коридору.

Хотя, не было смысла добираться до него, даже если бы она набралась смелости. Что она скажет ему? Ничего. А когда он неминуемо потеряет к ней всякий интерес и вернется к своим делам, она останется одна в безлюдном пространстве, изолированная в своем безопасном месте, на своем солнечном острове, куда она приплывала на чистом белом облаке, которое обеспечивал маковый сок.

— Ты ничего не ела сегодня, — проворчала Перл. Это была знакомая жалоба. — Ты худеешь.

— Оставь меня, ладно?

— Ты же знаешь, мне придется рассказать ему.

— Нет, Перл, — Кэрис просительно взглянула на нее, — не говори ничего, пожалуйста. Ты же знаешь, как он принимает это близко к сердцу. Я тебя возненавижу, если ты скажешь.

Перл стояла в дверях, глядя на нее неодобрительно и осуждающе, не желая поддаваться этому призыву или шантажу.

— Ты собираешься снова уморить себя? — спросила она.

— Нет. У меня просто нет аппетита, вот и все.

Перл пожала плечами.

— Я тебя не понимаю, — сказала она. — То ты убиваешь себя, то…

Кэрис просияла.

— Тебе жить, — сказала женщина.

— Постой, Перл…

— Что?

— Расскажи мне о бегуне.

Перл выглядела удивленной: непохоже, чтобы девушка вообще проявляла интерес к тому, что происходит в доме. Она оставалась за закрытыми дверями и грезила. Но сейчас она настаивала.

— О том, кто гоняет себя каждое утро. В тренировочном костюме. Кто он?

Рассказать ей будет не вредно. Любопытство — признак здоровья, а его было у нее так мало.

— Его зовут Марти.

Марти. Кэрис прикинула имя у себя в голове: оно шло ему. Ангела звали Марти.

— Марти, а дальше?

— Да я не помню.

Кэрис поднялась. Улыбка исчезла. У нее было то выражение лица, которое появлялось, когда она действительно чего-то хотела: уголки ее рта опустились вниз. Это было выражение лица Уайтхеда, и Перл опасалась его. Кэрис это знала.

— Ты знаешь мою память, — извиняющимся тоном сказала Перл. — Я не могу припомнить его фамилию.

— Ладно, кто он?

— Телохранитель твоего отца; им заменили Ника, — ответила Перл. — Он, кстати, бывший заключенный. Ограбление с насилием.

— Правда?

— И довольно нелюбезен.

— Марти.

— Штраусс, — с триумфом провозгласила Перл. — Мартин Штраусс, вот как!

Ну вот: у него есть имя, подумала Кэрис. Это давало ей крошечную власть над ним. Называя человека по имени, можно управлять им. Мартин Штраусс.

— Спасибо, — сказала она с неподдельной благодарностью.

— А зачем тебе знать?

— Просто интересно, кто он. Люди приходят и уходят.

— Ну он-то, я думаю, останется, — сказала Перл, выходя из комнаты. Когда она закрыла дверь, Кэрис спросила:

— А у него есть второе имя?

Но Перл уже не слышала.

* * *

Было странно, что бегун был заключенным; и все еще оставался заключенным в некотором смысле, бегая и бегая вокруг, вдыхая чистый воздух и выдыхая клубы пара, рассеивающиеся у него за спиной. Возможно он более, чем старик, Той или Перл, понимал, каково быть на солнечном острове и не знать, как выбраться оттуда. Или, еще хуже: знать как, но никогда не осмеливаться из-за боязни навсегда потерять безопасность.

Теперь она знала его имя и его преступления, но романтичность утренних свиданий не была испорчена этим. Он все еще вызывал восхищение, но, если раньше она видела только легкость его бега, теперь она уже ощущала и вес его тела.

И после долгой нерешительности она, наконец, пришла к заключению, что просто смотреть уже стало недостаточно.

* * *

Постепенно, приходя в норму, Марти стал требовать от себя больших нагрузок во время утренних пробежек. Круг, который он описывал, возрастал и теперь за то же время он уже покрывал большее расстояние, чем прежде. Порой, для разнообразия тренировок, он углублялся в лес, невзирая на молодую поросль и низкие ветки, он уже делал немалые успехи в специально разработанной им серии прыжков, уверток и ударов. По ту сторону леса была запруда, и, если у него было подходящее настроение, он мог остановиться на пару минут. Там были цапли: он насчитал трех. Вскоре должен был наступить брачный период, и они, очевидно, должны были начать спариваться. Интересно, думал он, что тогда произойдет с третьей птицей? Улетит ли она в поисках собственного партнера, или будет шататься здесь, размышляя о адюльтере? Будущее покажет.

Иногда, увлеченный мыслью, что Уайтхед наблюдает за ним сверху дома, он замедлял бег, стараясь разглядеть его лицо. Но наблюдатель был слишком осторожным, чтобы быть пойманным.

* * *

И в то утро, когда она ждала его в голубятне, мимо которой он делал большой крюк по направлению к дому, он каким-то образом почувствовал, что ошибался, думая, что это старик шпионил за ним. То был очень осторожный наблюдатель за верхним окном. Было еще без четверти семь, и было еще холодно. Она ждала долго, судя по ее раскрасневшимся щекам и носу. Ее глаза сияли холодом.

* * *

Он остановился, выпуская клубы пара, как тракторный двигатель.

— Привет, Марти, — сказала она.

— Привет.

— Ты не знаешь меня.

— Нет.

Она плотнее запахнула свое шерстяное пальто. Она была худенькой и выглядела не старше двадцати. Ее глаза, столь карие, что они казались почти черными, вцепились в него, как когти. Румяное лицо было широким и без косметики. Она выглядела, подумал он, голодной. Он выглядел, поду мала она, зверски голодным.

— Ты та, которая была наверху, — предположил он.

— Да. Ты не сердишься, что я подглядывала, правда? — невинно поинтересовалась она.

— А почему я должен сердиться?

Она протянула тонкую руку без перчатки к камню голубятни.

— Она прекрасна, правда?

Постройка интересовала Марти только как один из ориентиров, мимо которых проходил его путь.

— Это одна из самых больших голубятен в Англии, — сказала она. — Ты знал об этом?

— Нет.

— А внутри был когда-нибудь?

Он покачал головой.

— Это загадочное место, — сказала она и направилась вдоль круглой стены здания к двери. Ей было трудно открыть ее: от влажной погоды дверь разбухла. Марти пришлось удвоить силы, чтобы пропустить ее внутрь. Здесь было еще холоднее, чем снаружи, и он поежился; пот на его бровях и щетине холодил его, с тех пор как он перестал бежать. Но здесь действительно было странно, как она и обещала: просто одна круглая комната с отверстием в потолке, чтобы птицы могли влетать и вылетать. В стенах были квадратные отверстия, очевидно ниши для гнезд, расположенные ровными рядами, как окна в многоквартирном доме — от пола до потолка. Все были пусты. Судя по отсутствию помета и перьев на полу, строение не использовалось много лет. Его заброшенность придавала ему оттенок меланхоличности; уникальная архитектура не позволяла его использовать по какому-нибудь другому назначению, кроме того, для которого оно было построено. Девушка, пройдя по утоптанному земляному полу, считала гнездовые ниши, начиная от двери.

— Семнадцать, восемнадцать…

Он снова взглянул на нее. Ее волосы были неровно обрезаны сзади. Пальто, которое она носила, было слишком большим для нее, оно даже не было ее, полагал он. Кто же она? Дочь Перл?

Она перестала считать. Теперь она просунула руку в одну из ниш, издавая слабое шуршание в поисках чего-то, что ее пальцы в конце концов обнаружили. Это был тайник, как догадался он. Она собиралась доверить ему свой секрет. Она повернулась и показала ему свое сокровище.

— Я и забыла, пока не пришла сюда снова, — сказала она, — что я здесь прятала.

Это была какая-то окаменелость, или скорее часть ее, спиральная ракушка, лежавшая на дне какого-то докембрийского моря, когда мир был еще совсем юн. Когда она постучала ею о стену, из нее вылетели частички пыли. Внезапно, когда Марти смотрел на то, как она увлечена этим куском камня, у него мелькнула мысль, что девушка была не совсем в здравом уме. Но когда она взглянула на него, он увидел, что ее глаза были слишком ясными и своенравными для безумной. Если в ней и был какой-то оттенок ненормальности, то он был внешним, наносным оттенком лунатичности, который ей было приятно показывать. Она усмехнулась, глядя на него, словно угадывая его мысли — хитрость и очарование смешивались на ее лице в равных пропорциях.

— Здесь больше нет голубей? — сказал он.

— Нет и не было никогда, пока я здесь.

— Ни одного?

— Если даже было несколько, то они погибли зимой. Если голубятня заполнена целиком, они согревают друг друга своим теплом. Но, когда их только несколько, они не вырабатывают достаточного тепла и замерзают до смерти.

Он кивнул. Было жаль оставлять голубятню пустой.

— Надо бы заполнить ее опять.

— Не знаю, — сказала она, — мне она нравится и так.

Она забросила ракушку обратно в отверстие.

— Теперь ты знаешь мой тайник, — сказала она; теперь хитрость исчезла и осталось лишь очарование. Он был допущен.

— Я не знаю, как тебя зовут.

— Кэрис, — сказала она, и после паузы добавила: — Это уэльское.

— А-а.

Он не смог удержаться и уставился на нее. Она внезапно показалась смущенной и быстро пошла обратно к двери, перешагивая порог. Начался дождь, мягкий, легкий мартовский дождик. Она надвинула капюшон своего шерстяного пальто; он натянул капюшон своего тренировочного костюма.

— Может, ты покажешь мне остальные окрестности? — предложил он, не будучи совсем уверенным, что это подходящий вопрос, но еще более уверенный, что он не хотел бы так закончить этот разговор без надежды на их следующую встречу. Она издала несвязный звук, что-то вроде ответа. Углы ее губ опустились вниз.

— Завтра? — предложил он.

Теперь она не ответила вообще. Вместо этого она направилась к дому. Он потоптался в одиночестве, понимая, что их беседа полностью разрушится, если он не найдет какого-нибудь способа оживить ее.

— Очень странно быть в доме, где не с кем поговорить, — произнес он.

Казалось, оборвалась струна.

— Этот дом Папы, — просто ответила она. — Мы всего лишь живем в нем.

Папа. Так она его дочь. Теперь он понял, что напоминали ему ее губы — только у него опущенные уголки выглядели стоически, а у нее казались просто печальными.

— Не говори никому, — сказала она.

Он предположил, что она говорит об их встрече, и не стал допытываться. У него было еще много важных вопросов, которые бы он задал ей, если бы она не убегала. Он хотел проявить свой интерес к ней. Но он не мог придумать, что сказать. Внезапная перемена в ее темпе, от мягкого, округленного разговора до этого стаккато, привела его в замешательство.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

Она оглядела его; под своим капюшоном она была словно в трауре.

— Мне нужно спешить, — сказала она. — Меня ищут.

Она ускорила свои шаги, съежившимися плечами показывая, что хочет, чтобы он не следовал за ней дальше. Он подчинился и замедлил шаг, отпуская ее к дому без прощального взмаха или взгляда.

Вместо того, чтобы отправиться в кухню, где ему пришлось бы выносить болтовню Перл, пока он будет завтракать, он повернул назад, избегая голубятню, пока не достиг внешней ограды, и бросил себя на еще один сложный круг.

Пробегая по лесу, он обнаружил, что внимательно всматривается под ноги, ища ракушки.

Глава 17

Спустя два дня, примерно в половине двенадцатого вечера, его вызвал Уайтхед.

— Я в кабинете, — сказал он по телефону. — Я хотел бы сказать вам пару слов.

В кабинете, хотя и оснащенном полудюжиной ламп, была почти полная темнота. Горела только лампа на столе, которая освещала только кипу бумаг, лежащую на нем. Уайтхед сидел в кожаном кресле перед окном. Позади него на столе стояли бутылка водки и полупустой стакан. Он не повернулся, когда Марти постучал и вошел, а просто обратился к нему из своего наблюдательного пункта перед залитой светом лужайкой.

— Я полагаю, настало время, когда я могу больше не держать вас на поводке, Штраусс, — сказал он. — Пока что вы отлично работали. Я удовлетворен.

— Благодарю вас, сэр.

— Послезавтра утром здесь будут Билл Той и Лютер, так что у вас может появиться возможность поехать в Лондон.

Прошло почти восемь недель с того дня, как он прибыл в поместье: и вот, наконец, поступил чувствительный сигнал, что он удержался на своем месте.

— Лютер подобрал вам какой-то транспорт. Поговорите с ним об этом, когда он приедет. И там, на столе, для вас немного денег…

* * *

Марти бросил взгляд на стол; там действительно лежала пачка банкнот.

— Возьмите их.

У Марти закололо кончики пальцев, но он справился с собой.

— Это покроет бензин и ночь в городе.

Марти не пересчитал банкноты; просто сложил их и убрал в карман.

— Благодарю вас, сэр.

— Там есть еще адрес.

— Да, сэр.

— Возьмите его. Магазин принадлежит человеку по имени Галифакс. Он снабжает меня клубникой, вне зависимости от сезона. Вы заберете мой заказ, если я попрошу?

— Конечно.

— Это единственное поручение, которое я хочу, чтобы вы выполнили. Так как вы вернетесь утром в субботу, остальное время в вашем распоряжении.

— Благодарю вас.

Рука Уайтхеда потянулась к стакану с водкой, и Марти подумал, что он сейчас повернется взглянуть на него; он не повернулся. Разговор, очевидно, был закончен.

— Это все, сэр?

— Все? Я полагаю, да. А вы?

* * *

Прошло уже много месяцев с тех пор, как Уайтхед в последний раз лег спать трезвым. Он начал использовать водку как снотворное, когда вновь начались его ночные ужасы; сначала стакан или два, чтобы притупить острие своего страха, затем постепенно увеличивая дозу, когда со временем, его организм привыкал к ней. Он не испытывал удовольствия от опьянения. Ему было противно опускать кружащуюся голову на подушку и слушать, как мысли пищат в его ушах. Но страха он боялся больше.

Сейчас, когда он сидел перед газоном, лиса вдруг выступила из темноты через порог света, и, освещенная ярчайшим светом, замерла, уставившись на дом. Ее неподвижность позволяла превосходно разглядеть ее, глаза, жмурившиеся от света, мигали на острой мордочке. Но это продолжалось совсем недолго. Внезапно, почувствовав опасность — возможно, собак, — она, махнув хвостом, исчезла. Уайтхед еще очень долго смотрел на то пятно света, где только что была лиса, изо всех сил надеясь, что она вернется и на время разделит с ним его одиночество. Но у той были другие дела в ночи.

Было время, когда он был лисой: тонкой и острой — ночной странник. Но многое изменилось. Провидение оказалось щедрым, мечты стали явью, и лиса, всегда меняющая форму, стала толстой и ленивой. Мир тоже изменился: он стал географией прибыли и убытка. Расстояния сократились до длины его команд. Со временем он забыл свою предыдущую жизнь.

Но за последние годы он вспоминал ее все чаще и чаще. Она возвращалась в ярчайших, но упрекающих деталях, хотя события предыдущего дня казались туманом. Но в глубине своего сердца он знал, что пути назад к этому блестящему состоянию нет.

А что было впереди? Одинокое путешествие в безнадежное место, где не было опознавательных знаков, которые могли бы указать направо или налево, все направления теперь были равны; не было ни холма, ни дерева, ни обиталища, к которому можно было бы держать путь. Просто место. Такое ужасное место.

Но там он не будет одинок. В этом «нигде» у него будет компаньон.

И, когда в этом безвременье он всматривался в эту землю и в ее владельца, он желал, о, Господи, как же он желал, остаться лисой.

III Последний Европеец

Глава 18

Энтони Брир, Пожиратель Лезвий, вернулся в свою крошечную квартирку поздним днем, сделал себе растворимый кофе в своей любимой чашке, затем сел на стол и под падающим светом принялся вязать себе петлю. Он знал с самого раннего утра, что сегодня тот самый день. Ему нужно было спуститься в библиотеку; если со временем они заметят его отсутствие и в тщетной попытке узнать, где он, напишут ему, то он не сможет ответить. За окном небо выглядело таким же грязным, как и его простыни, и, являясь рациональным человеком, он думал: зачем утруждать себя стиркой простыней, когда мир так грязен, и я так грязен, и нет ни малейшего шанса, чтобы очистить хоть что-нибудь? Наилучший выход — это положить конец этому мерзкому существованию раз и навсегда.

Он достаточно видел повешенных. Конечно, только на фотографиях в книге, которую он украл с работы о военных преступлениях, на ней была отметка «Не для открытых полок. Выдается только по требованию». Предупреждение дало ему пищу для воображения: вот книга, которую люди не слишком хотели видеть. Он бросил ее в сумку, не открывая, зная из самого названия — «Советские документы о зверствах нацистов», — что эта книга почти так же сладка при предвкушении, как и при чтении. Но в этом он ошибался. Слюноотделение в тот день от сознания того, что в его сумке лежит эта запрещенная книга, это восхищение не имело ничего общего с тем откровением, которым стала для него сама книга. Там были фотографии сожженных руин чеховского дома в Истре и оскверненной резиденции Чайковского. Но, в основном — и это было наиболее важным — там были фотографии мертвых. Одни были похоронены под обломками, другие лежали на кровавом снегу, заледеневшие. Дети с раздробленными черепами, люди, лежащие в траншеях и застреленные в лицо, люди с вырезанными на груди и ягодицах свастиками. Но для прожорливых глаз Пожирателя Лезвий лучшими фотографиями были фотографии повешенных. Среди них была одна, на которую Брир смотрел очень часто. Это была фотография красивого молодого человека, удавленного на импровизированной виселице. Фотограф уловил последний момент его жизни — повешенный смотрел прямо в камеру с болезненной и блаженной улыбкой на лице.

Брир хотел, чтобы именно это выражение они обнаружили на его лице, когда они сломают дверь этой комнаты и найдут его, чуть покачивающимся от сквозняка. Он думал, как они, должно быть, уставятся на него, как начнут кудахтать, качать головами, поражаясь его бледным ступням и тому, как он отважился на такую ужасную вещь. И пока он думал, он завязывал и развязывал петлю, стараясь выполнить эту работу с максимальным профессионализмом.

Его единственным беспокойством была исповедь. Несмотря на то, что день за днем он работал с книгами, он был не слишком силен в словах: они ускользали от него, как красотка из его толстых рук. Но он хотел сказать что-нибудь о детях, просто чтобы они знали, эти люди, которые найдут его и сфотографируют, что он был не просто некто, на кого они будут глазеть, а человек, совершивший худшие вещи в мире из лучших возможных побуждений. Это было жизненно важно: чтобы они знали, кем он был, потому что со временем они, возможно, смогут найти в нем тот смысл, который он сам никогда не мог выразить.

У них, конечно, были методы допросов даже мертвых людей. Они положат его в холодной комнате и быстро осмотрят, и, когда они изучат его снаружи, то начнут изучать его изнутри и о! какие вещи они найдут. Они снимут крышку черепа и вынут его мозг, исследуя его множеством способов, пытаясь выяснить что с ним и как. Но это не сработает, не так ли? Он-то должен знать об этом. Ты разрезаешь вещь, которая жива и прекрасна, чтобы узнать как она живет и почему она прекрасна, и, прежде чем ты узнаешь об этом, она уже не является ни той и ни другой, и ты стоишь с кровью на лице и слезами в глазах, и остается только ужасающая боль вины. Нет, они ничего не получат от его мозга, им придется влезть поглубже. Им придется разрезать его от горла до паха, вынуть его ребра и вставить их обратно. И только когда они распутают его кишки и пороются в его животе и в его печени и легких, там, о да, там они найдут достаточно того, на что можно было бы полюбоваться.

Может, это и будет лучшей исповедью, подумал он, перевязывая петлю последний раз. Нет нужды подбирать и использовать слова, поскольку, что, собственно, есть слова? Мусор, бесполезный для самой сути вещей. Нет, они найдут все, что им нужно знать, только заглянув внутрь его. Найдут историю пропавших детей, найдут славу его мученичества. И они узнают раз и навсегда, что он был из Племени Пожирателей Лезвий.

Он закончил со своей петлей, приготовил себе вторую чашку кофе и начал трудиться над надежностью крепления веревки. Сначала он снял лампу, висевшую в центре потолка, и привязал петлю на ее место. Петля держалась крепко. Он повисел на ней немного, чтобы убедиться в этом.

Был уже ранний вечер, он устал, и утомление делало его более неуклюжим, чем обычно. Он прошелся по комнате, приводя ее в порядок, его толстое свиное тело испускало вздохи, когда он снимал грязные простыни и убирал их; допил кофе и осторожно вылил молоко, чтобы оно не скисло к тому моменту, когда они придут. Затем он включил радио, оно поможет заглушить звук отброшенного стула, когда придет время: в доме были еще люди, и он не хотел никаких отсрочек в последнюю минуту. Комнату заполнили обычные банальности с радиостанции: песни о любви и потере, и любви, обретенной вновь. Какая все это ужасная и мучительная ложь.

Последние лучи света еще проникали в комнату, когда он закончил приготовления. Он слышал шаги в коридоре и звуки повсюду открывающихся дверей — жители возвращались с работы домой. Они, как и он, жили в одиночестве. Он никого из них не знал по имени; никто их них, видя как его забирают с полицией, не будет знать его имени.

Он полностью разделся и вымылся в раковине, его яички, маленькие, как орешки, плотно прижатые к телу, пузырь его живота, жирная грудь и толстые плечи дрожали, когда холод охватил его. Однако удовлетворенный своей чистотой, он сел на край матраса и подстриг ногти на руках и ногах. Затем он надел свежевыстиранную, накрахмаленную одежду — синюю рубашку и серые брюки. Он не стал одевать ни носков, ни обуви. В его телосложении, которое всегда смущало его, только ноги были предметом его гордости.

Было уже почти темно, когда он закончил, и наступала черная дождливая ночь. Пора, подумал он.

Он тщательно установил стул, встал на него и дотянулся до веревки. Петля висела, пожалуй, высоковато, и ему пришлось встать на цыпочки, чтобы натянуть ее вокруг своей шеи, но, после некоторых маневров, он полностью ее приладил. Как только он почувствовал, что узел начинает врезаться в его кожу, он прочел свои молитвы и оттолкнул стул.

Паника последовала незамедлительно, и его руки, которым он всегда доверял, предали его в этот жизненно важный момент, взметнувшись с боков вверх и пытаясь растянуть веревку, пока она натягивалась. Первоначальный рывок не сломал его шею, но его хребет, как гигантская гусеница, вшитая в его спину, извивался сейчас как только мог, доводя его ноги до спазмов. Боль занимала здесь незначительное место: настоящий ужас шел от неспособности контролировать себя, от запаха, который шел от его чистых брюк, в которые опорожнялись его кишки без его позволения, от пениса, напрягшегося без единой похотливой мысли в его издыхающей голове; его пятки копошились в воздухе в поисках опоры, пальцы все еще скребли веревку. Все его тело внезапно стало не принадлежащим ему, оно вдруг запротестовало; оно не хотело умирать.

Но попытки были напрасны. Он спланировал все слишком тщательно, чтобы в последний момент все сорвалось. Веревка была натянута крепко, подергивания гусеницы ослабевали. Жизнь, этот незваный гость, уйдет очень скоро. Его голова была полна разных шумов, словно, как он думал, он находился под землей и слышал все звуки на поверхности. Звуки от движения, грохот гигантских скрытых водостоков, рокот осыпающихся камней. Брир, великий Пожиратель Лезвий, знал землю очень хорошо. Он слишком часто хоронил в ней мертвых красавиц, заполняя свой рот землей, как покаяние за вторжение, прожевывая ее, пока он засыпал их бледные тела. Сейчас земные звуки уничтожали все — его взмахи, музыку из радио, шум транспорта за окном. Свет тоже исчезал: кружева темноты опутывали комнату, предметы в ней пульсировали. Он знал, что крутится — это кровать, за ней шкаф, теперь раковина — но их силуэты медленно гасли.

Внезапно свет погас, и смерть опустилась на него. Ни потоков сожалений, сопровождающих конец, ни моментально прокручивающейся истории всей жизни, покрытой виной. Просто темнота, и еще более глубокая темнота, и уже темнота настолько глубокая, что ночь казалась бы ярким светом по сравнению с ней. Вот и все; как просто.

Нет; не все.

Совсем не все. Комок нежелательных ощущений опустился на него, вторгаясь в интимность его смерти. Легкое дуновение согрело его лицо, раздражая нервные окончания.

Неприятное дыхание навалилось на него, врываясь в его вялые легкие без малейшего на то приглашения.

Он сопротивлялся реанимации, но его Спаситель был неумолим. Вокруг него снова стала проступать комната. Сначала свет, потом очертания. Теперь цвет, хотя и блеклый и грязный. Он услышал свой кашель и почувствовал запах собственной рвоты. Отчаяние навалилось на него. Неужели он даже не может нормально убить себя?

Кто-то назвал его по имени. Он помотал головой, но голос послышался снова и теперь его поднятые глаза увидели лицо.

И, о! все было не кончено: совсем нет. Это не было доставкой в Ад или в Рай. Никто из их обитателей не мог бы обладать тем лицом, в которое он смотрел.

— А я-то думал, что уже потерял тебя, Энтони, — сказал Последний Европеец.

Глава 19

Он поднял стул, который Брир использовал для попытки самоубийства, и сел на него, выглядя так же незапятнанно, как всегда. Брир попытался сказать что-нибудь, но его язык оказался слишком толстым для губ, и, когда он пощупал его своими пальцами, они окрасились кровью.

— Ты прикусил язык в своем энтузиазме, — сказал Европеец. — Ты пока что не сможешь есть или говорить нормально. Но это пройдет, Энтони. Время лечит все.

У Брира не было сил, чтобы подняться с пола; все, на что он был способен, это лежать здесь, с петлей, все еще охватывающей его шею, уставясь на обрывок веревки, все еще остававшийся прикрепленным к крюку. Очевидно, Европеец, просто обрезал веревку и позволил ему упасть. Его тело начало трястись; его зубы стучали, как у бешеной обезьяны.

— Ты в шоке, — сказал Европеец. — Ты полежи пока… Я приготовлю чай, ты не против? Сладкий чай — это то, что надо.

Это потребовало усилий, но Бриру удалось перебраться с пола на кровать. Его брюки были испачканы спереди и сзади: чувствовал себя омерзительно. Но Европеец не обратил это внимания. Он прощал все, и Брир знал это. Ни один человек, из тех которых встречал Брир, не обладал такой способностью прощать; он чувствовал себя униженным, находясь в компании и под опекой такой спокойной гуманности. Это был человек, который знал тайную причину его крушения и никогда не сказал ни одного запрещающего слова.

Приподнявшись на кровати и чувствуя, как признаки жизни вновь возвращаются к его разбитому телу, Брир наблюдал, как Европеец готовил чай. Они были совершенно разными людьми. Брир всегда испытывал благоговейный ужас перед этим человеком. Разве не Европеец сказал ему однажды: «Я последний из своего племени, Энтони, так же, как и ты последний из своего. У нас много общего». Брир тогда не сразу понял значение этих слов, но со временем он начал их понимать. «Я последний истинный Европеец; ты последний истинный Пожиратель Лезвий. Мы должны помогать друг другу». И Европеец следовал этому, спасая Брира в некоторых случаях, поощряя его незаконные деяния, уча его, что быть Пожирателем Лезвий — стоящее дело. В обмен на это образование он едва ли что-то просил, несколько небольших услуг, не больше. Но Брир не был настолько доверчив. Он предполагал, что придет время, когда Последний Европеец (пожалуйста, зовите меня мистер Мамулян, говорил он обычно, но Брир никогда не мог заставить свой язык выговорить забавное имя) в свою очередь попросит помощи. Это не будет просто странная работенка или две, как он просил до этого; это будет что-то ужасное. Брир знал это и боялся этого.

Умирая, он надеялся избежать уплаты долга, которая будет востребована. Чем дольше он был вдали от мистера Мамуляна — а прошло уже шесть лет со дня их последней встречи, — тем больше воспоминания об этом человеке пугали Брира. Образ Европейца не поблек со временем — напротив. Его глаза, его руки, мягкость его голоса оставались кристально ясными, хотя вчерашние события меркли. Будто Мамулян никогда полностью не исчезал, словно он оставлял в голове Брира маленькую часть себя, которая протирала картинку, когда она пылилась от времени, и следил за каждым движением своего слуги.

Тогда неудивительно, что он появился вовремя, вторгаясь в сцену смерти, прежде чем она будет разыграна. Неудивительно, что он говорит с Бриром сейчас, как будто они никогда не были разделены, будто он был любящим мужем, а Брир — преданной женой и их никогда не разлучали года. Брир смотрел за движениями Мамуляна, как он передвигался от раковины к столу, ставя чайник, расставляя чашки, выполняя каждый хозяйственный жест с гипнотизирующей скупостью. Долг должен быть оплачен, теперь он знал об этом. И до тех пор, пока он не будет оплачен, не будет темноты. При этой мысли Брир начал тихонько поскуливать.

— Не плачь, — сказал Мамулян, не поворачиваясь от раковины.

— Я хотел умереть, — пробормотал Брир. Слова выходили наружу так, словно его рот был заполнен голышами.

— Ты не можешь пока погибнуть, Энтони. Ты задолжал мне кое-что. Ты ведь не можешь этого не понимать?

— Я хотел умереть, — это было все, что Брир смог повторить в ответ. Он пытался не ненавидеть Европейца, потому что тот непременно узнал бы об этом. Он бы удостоверился в этом и, возможно, потерял бы свою доброту. Но это было так сложно: негодование просачивалось сквозь хныканье.

— Жизнь была жестока к тебе? — спросил Европеец.

Брир шмыгнул носом. Он не хотел дальнейших разговоров, он хотел темноты. Разве Мамулян не понимал, что было уже поздно исцелять и оправдывать. Он был куском дерьма на подошве монгола, самой нестоящей, неисправимой вещью во Вселенной. Образ Пожирателя Лезвий, как последнего представителя когда-то ужасного племени, тешил его самолюбие несколько первых лет, но эта фантазия уже давно потеряла свою силу, чтобы освятить его мерзость. И это был трюк, просто трюк, Брир знал об этом и ненавидел Мамуляна за его манипуляции. Я хочу умереть, это было все, о чем он мог думать.

Произнес ли он эти слова вслух? Казалось — нет, но Мамулян ответил ему, как будто это было на самом деле.

— Конечно, хочешь. Я понимаю. Я правда понимаю. Ты думаешь, что это все иллюзия: племена и мысли об избавлении. Но, поверь мне, это не так. В мире еще существует цель. Для нас обоих.

Брир поднес руку тыльной стороной к глазам и попытался перестать хныкать. Его зубы больше не стучали; это было странно.

— Так были ли годы столь жестокими? — вопрошал Европеец.

— Да, — угрюмо сказал Брир.

Тот кивнул, глядя на Пожирателя Лезвий с состраданием в глазах, или с абсолютной его имитацией.

— По крайней мере тебя не засадили, — сказал он. — Ты был осторожен.

— Ты научил меня этому, — признал Брир.

— Я лишь показал тебе то, что ты уже знал, но был слишком запутан другими людьми, чтобы видеть. Если ты забыл, я могу показать тебе снова.

Брир взглянул на чашку сладкого чая без молока, которую Европеец поставил на прикроватный столик.

— …или ты больше мне не доверяешь?

— Многое изменилось, — пробормотал Брир распухшими губами.

Теперь настала очередь Мамуляна вздохнуть. Он снова сел на стул и пригубил чай из своей чашки, прежде чем ответить.

— Да, боюсь, что ты прав. Все меньше и меньше интересного для нас остается здесь. Но разве это значит, что мы должны поднять руки вверх и умереть?

Глядя на спокойное аристократическое лицо, на глубокие впадины глаз, Брир начал вспоминать, почему он доверял этому человеку. Страх, который он ощущал, начал проходить, злость тоже. В воздухе царило спокойствие, и оно потихоньку просачивалось в Брира.

— Пей свой чай, Энтони.

— Спасибо.

— А потом, я полагаю, тебе следует сменить брюки.

Брир покраснел, он ничего не мог с собой поделать.

— Твое тело отреагировало вполне нормально, здесь нечего стесняться. Дерьмо и сперма заставляют мир кружиться.

Европеец мягко рассмеялся в свою чашку и Брир, чувствуя, что смеются не над ним, присоединился.

— Я никогда не забывал тебя, — сказал Мамулян. — Я сказал тебе, что я вернусь, а я держу обещания.

Брир баюкая чашку в своих руках, которые все еще дрожали, встретил пристальный взгляд Мамуляна. Этот взгляд всегда был непроницаемым, как он помнил, но он ощущал тепло от этого человека. Как сказал Европеец, он никогда не был забыт, его никогда не покидали. Возможно, у него есть свои собственные причины, чтобы быть здесь, может быть, он пришел, чтобы выжать плату из задолжавшего кредитора, но это было все же лучше, ведь правда, чем быть полностью забытым?

— Зачем ты вернулся? — спросил он, ставя чашку на стол.

— У меня есть дело, — ответил Мамулян.

— И тебе нужна моя помощь?

— Верно.

Брир кивнул. Слезы почти полностью прекратились. Чай помог ему: он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы задать пару наглых вопросов.

— Ну а как насчет меня? — спросил он.

Европеец нахмурился. Лампа у кровати стала мигать, как будто лампочка дошла до кризисной точки и была готова перегореть.

— Как насчет тебя? — переспросил он.

Брир сознавал, что он скользит по тонкому льду, но он решил не сдаваться. Если Мамуляну нужна помощь, то он должен быть готов предоставить что-нибудь взамен.

— Что в этом всем для меня? — спросил он.

— Ты снова будешь со мной, — сказал Европеец.

Брир хмыкнул. Предложение было не особо заманчивым.

— Этого недостаточно? — поинтересовался Мамулян.

Лампа замигала более судорожно, и внезапно Брир потерял всякое желание сопротивляться.

— Отвечай мне, Энтони, — настаивал Европеец. — Если у тебя есть возражения, выскажи их.

Мигание становилось все быстрее, и Брир понял, что совершил ошибку, пытаясь принудить Мамуляна к заключению соглашения. Как же он забыл, что Европеец ненавидел сделки и тех, кто их совершает. Инстинктивно он потянулся пальцами к вмятине от петли на своей шее. Она была глубокой и не собиралась исчезать.

— Прости… — сказал он, скорее отговариваясь.

Как раз перед тем, как лампочка погасла совсем, он увидел, что Мамулян кивнул головой. Крошечный кивок, почти как тик. Затем комната погрузилась во тьму.

— Ты со мной, Энтони? — прошептал Последний Европеец.

Голос, обычно такой ровный, был искажен до неузнаваемости.

— Да… — ответил Брир. Его глаза медленно привыкали к темноте. Он прищурился, стараясь разглядеть силуэт Европейца в окружающем мраке. Но он мог и не беспокоиться. Мгновение спустя что-то напротив него вспыхнуло, и, внезапно, вселяя первобытный ужас. Европеец показал свое собственное освещение.

Теперь, когда он видел этот страшный источник света, от которого у него помутнел рассудок, чай и извинения были забыты. Тьма, сама жизнь были забыты; в комнате, вывернутой наизнанку ужасом и лепестками, теперь было время только смотреть и смотреть и, может быть, даже еслиэто и казалось нелепым, прочесть молитву.

Глава 20

Оставшись один в мерзкой и грязной комнате Брира, Последний Европеец сидел и раскладывал пасьянс из своей любимой колоды карт. Пожиратель Лезвий переоделся и вышел почувствовать ночь. Сконцентрировавшись, Мамулян мог проникнуть в его мозг и реально ощутить все то, чем он наслаждался. Но сейчас его не привлекали подобные игры. К тому же он слишком хорошо знал, чем станет заниматься Пожиратель Лезвий, и это вызывало в нем искреннее отвращение. Все искания плоти, традиционные или извращенные, были ему противны, и, чем старше он становился, тем больше было омерзение. Иногда он едва мог смотреть на человеческое животное без того, чтобы отвести взгляд или прикусить язык, чтобы подавить тошноту, поднимающуюся в нем. Но Брир мог быть полезен в надвигающейся борьбе; и его странные желания давали ему возможность проникнуть, хотя и грубо, в глубину трагедии Мамуляна, возможность, которая делала его более пригодным помощником, чем обычные компаньоны, которых Европеец терпел за свою долгую-долгую жизнь.

Большинство мужчин и женщин, в которых Мамулян верил, предавали его. История повторялась в течение десятилетий столь часто, что он был уверен, что настанет день, когда он будет невосприимчивым к боли, которую причиняли ему эти предательства. Но он никогда не мог достичь такого безразличия. Жестокость других людей, их черствость, никогда не причиняли ему особых страданий, но, хотя он простирал свою бескорыстную руку ко всем разновидностям психических инвалидов, такая неблагодарность была непростительной. Возможно, мечтал он, когда эта последняя игра будет закончена и сделана — когда он соберет свои долги в крови, ужасе и ночи — тогда, может быть, его оставит эта боль, мучающая дни и ночи и принуждающая без надежды на примирение к новым стремлениям и новым предательствам. Может быть, когда все это закончится, он сможет спокойно лечь и умереть.

В его руках была колода порнографических карт. Он играл ею, только когда чувствовал себя сильным и только когда был один. Управляясь с крайне чувственными образами, он подвергал себя проверке и, если проигрывал, то это оставалось никому неизвестным. Сегодня непристойности на картах были, в конце концов, просто человеческими пороками; он мог перевернуть карты и они бы не беспокоили его. Он даже ценил их остроумие: как каждая масть изображала различную область сексуальной активности, как штрихи соединялись в каждую кропотливо вырисованную картинку. Черви изображали сочетания мужчина/женщина в самых разнообразных позициях. Пики были оралистами, изображая обычное фелляцио и его более развитые вариации. Трефы были содомитами: крап карт изображал гомосексуальную и гетеросексуальную педерастию, фигурные карты колоды изображали секс с животными. Бубны, наиболее изысканно выполненная масть, были садомазохистами, и здесь воображение художника не знало границ. На этих картах мужчины и женщины страдали от всех видов истязаний, их истерзанные тела были покрыты ромбовидными ранами для опознавания масти.

Но самой потрясающей картой в колоде был джокер. Он был копрофилом и сидел за блюдом с дымящимися экскрементами, его глаза были расширены от алчности, пока паршивая обезьяна, с голым до жути похожим на человеческое лицом показывала зрителю свой морщинистый зад.

Мамулян отложил колоду и стал разглядывать картинку. Плотоядное лицо жрущего дерьмо дурака вызвало самую горькую улыбку на его бескровных губах. Это был, вне всякого сомнения, точнейший человеческий портрет. Другие картинки на картах с их претензиями на любовь и физическое удовольствие, только на время скрывали ужасную правду. Рано или поздно, каким бы спелым не было тело, каким бы великолепным не было лицо, каким бы богатством, властью или верой человек не обладал, он все равно будет препровожден к столу, изнывающему под тяжестью его собственного дерьма и будет вынужден есть, даже если его чувства будут протестовать.

Вот зачем он здесь. Заставить человека поесть дерьма.

Он бросил карту на стол и расхохотался в голос. Скоро настанут подобные мучения: какие жуткие сцены.

Нет достаточно глубокой ямы, пообещал он комнате; картам и чашкам; всему грязному миру.

Нет достаточно глубокой ямы.

IV Танец скелета

Глава 21

В вагоне метро мужчина называл вслух созвездия:

— Андромеда… Большая Медведица… Малая Медведица… Лебедь…

В основном никто не обращал внимания на его монолог, а когда парочка юнцов грубо предложила человеку заткнуться, он ответил, едва изменив интонацию, так что ответ его прозвучал как бы между двумя созвездиями:

— За это вы умрете…

Ответ мгновенно укротил желающих вмешаться, и лунатик продолжал свое путешествие по небесам.

Той решил, что это хороший знак. Он теперь обращал внимание на всевозможные знамения, хотя в общем никогда не считал себя суеверным. Возможно, католицизм его матери, который он отверг когда-то в детстве, нашел наконец выход. Только вместо мифа о непорочном зачатии и пресуществлении он придавал теперь особое значение всяким мелочам, случайным совпадениям — старался обходить стороной приставные лестницы и совершал полузабытый ритуал с рассыпанной солью. Все это началось недавно — год или два назад. И все это началось из-за женщины, с которой он скоро встретится, — Ивонны. Не то что бы она была богобоязненна. Вовсе нет. Но то спокойствие, то утешение, которое внесла она в его жизнь, сопровождались постоянным страхом, что она исчезнет. Именно это заставляло его с опаской относиться к приставным лестницам и уважительно к соли — страх потерять Ивонну.

Той встретил Ивонну шесть лет назад. Тогда она была секретарем в британском отделении немецкой химической корпорации. Веселая, симпатичная женщина лет тридцати пяти, за официальными манерами которой, как догадывался Той, скрывались теплота и чувство юмора. Он с самого начала почувствовал расположение к Ивонне, но его обычная склонность к сомнениям в подобных вопросах, да и существенная разница в возрасте, удерживали его от попыток завязать отношения. В конце концов именно Ивонна сломала лед между ними, показав Тою, что замечает малейшие изменения в его наружности — стрижку, новый галстук — и таким образом продемонстрировав свой безусловный интерес к его особе. Как только сигнал был подан. Той пригласил Ивонну пообедать вместе. Она согласилась. Это было начало самых счастливых месяцев в жизни Тоя.

Той не был особенно эмоциональным человеком. Натуре его не свойственны были крайности, что делало его вполне полезной принадлежностью антуража Уайтхеда. Той культивировал в себе эту сдержанность, поняв однажды, как выгодно можно ее продать, и к моменту, когда встретил Ивонну, сам уже почти что поверил в свой имидж.

Это Ивонна впервые назвала его холодным, как рыба. Это она научила Тоя (и урок этот был очень трудным), как важно не стесняться показать слабость если не всему белому свету, то по крайней мере своим близким. Это потребовало времени. Тою было пятьдесят три, когда они встретились, и новый образ мыслей сперва пришелся ему не по нутру. Но Ивонна настаивала, и постепенно он начал сдаваться. Однажды сдавшись, он очень скоро перестал понимать, как вообще можно было вести ту жизнь, которой он жил последние двадцать лет — жизнь, полную преданного служения человеку, само сочувствие которого выглядело столь неприглядным, эгоистичным, уродливым. Он увидел глазами Ивонны жестокость, заносчивость и лживость Уайтхеда, и хотя Той, как он надеялся, никак не показал изменения отношения к своему работодателю, постепенно в нем зрело раздражение, граничащее иногда с ненавистью. Только сейчас, когда прошло шесть лет, Той смог наконец проанализировать свое отношение к шефу, но даже теперь ловил себя на том, что готов забыть все плохое, по крайней мере тогда, когда он находился вне сферы влияния Ивонны. Находясь в доме, зараженным Уайтхедом, было так трудно сохранять взгляд на вещи, сообщенный ему Ивонной, и увидеть священного монстра в его истинном свете — просто монстром, но никак не священным.

После года знакомства Той перевез Ивонну в дом, купленный для него Уайтхедом на Пимлико. Это было бегством от мира «Корпорации Уайтхеда» туда, где они с Ивонной могли говорить, сколько захотят или молчать вместе, где он мог вдоволь наслаждаться своим любимым Шубертом, а она — писать письма своей многочисленной родне, разбросанной по всему земному шару.

В ту ночь, вернувшись, он рассказал ей о человеке, выкрикивавшем в поезде названия созвездий. Ивонна нашла всю эту историю совершенно бессмысленной и никакой романтики в ней не усмотрела.

— Мне просто показалось это слегка странным, — сказал Той.

— Это действительно странно, — совершенно равнодушно подтвердила Ивонна и отправилась обратно на кухню готовить обед. Однако на полпути она остановилась и спросила:

— Что произошло. Билли?

— А почему ты решила, что что-то произошло?

— Все в порядке?

— Да.

— Правда?

Ивонна всегда довольно быстро выпытывала его секреты. Той сдавался еще до того, как Ивонна бралась за него по-настоящему. Не стоило даже пытаться обмануть ее. Он потер свой сломанный боксерский нос, как делал это всегда, когда нервничал. Потом сказал:

— Скоро все пойдет прахом. Все.

Голос его задрожал и сорвался. Ивонне было ясно, что он не собирается придумывать отговорки. Она поставила на стол обеденные тарелки и подошла к стулу Тоя. Когда Ивонна коснулась его уха. Той вздрогнул почти испуганно.

— О чем ты думаешь? — спросила Ивонна более мягко, чем до этого.

Той взял ее за руку.

— Может наступить время… и довольно скоро… когда я попрошу тебя уехать со мной, — сказал он.

— Уехать?

— Да, собраться и уехать.

— Куда?

— Я еще не думал об этом. Мы просто уедем. — Той замолк и посмотрел на пальцы Ивонны, переплетенные с его пальцами. — Ты поедешь со мной? — спросил он после паузы.

— Конечно.

— Не задавая вопросов?

— В чем все-таки дело, Билли?

— Я сказал: не задавая вопросов.

— Просто уехать?

— Просто уехать.

Ивонна долго и пристально смотрела на Тоя. Он так вымотан, бедный. Слишком много общался с этим проклятым старым фатом из Оксфорда. Как она ненавидела Уайтхеда, хотя никогда не видела его.

— Да, конечно я поеду, — ответила она наконец.

Той кивнул. Ивонна подумала, что он вот-вот расплачется.

— Когда? — спросила она.

— Я не знаю, — Той попытался улыбнуться, но улыбка выглядела неестественной. — Может, этого и не потребуется. Но я думаю, что все пойдет прахом, и когда это случится, я не хочу, чтобы мы были здесь.

— Ты говоришь так, как будто должен наступить конец света.

Той ничего не ответил. Ивонна не могла сейчас ничего у него выпытывать: он был слишком уязвим.

— Всего один вопрос, — сказала она. — Для меня это важно.

— Один.

— Ты что-то совершил, Билли? Я имею в виду что-нибудь незаконное. Ведь речь идет об этом?

Той удрученно вздохнул. Ей еще так многому надо научить его. Как высказывать подобные чувства. Он хотел научиться — это было видно по глазам. Но здесь и сейчас все останется как есть. У Ивонны хватило ума не давить на него. Так он только замкнется в себе. А ему нужно было сейчас ее молчаливое присутствие гораздо больше, чем ей ответы на вопросы.

— Все в порядке, — сказала Ивонна, — не надо ничего говорить, если тебе не хочется.

Рука Тоя так крепко сжала ее ладонь, что казалось, они никогда не смогут расцепить руки.

— О, Билли, все не так страшно, — промурлыкала Ивонна.

Той опять ничего не ответил.

Глава 22

Родные места были такими же, какими их помнил Марти, но он чувствовал себя здесь призраком. На замусоренных улочках, где он бегал и дрался мальчишкой, были теперь другие драчуны, и, как подозревал Марти, гораздо более серьезные игры. Если верить воскресным газетам, эти десятилетние ребятишки нюхали клей. Из них вырастут глотатели колес и любители уколоться. Они не заботились ни о ком и ни о чем, и меньше всего о самих себе. Конечно, он тоже был малолетним преступником. Воровство было образом жизни в этих местах. Но это была какая-то ленивая, почти что пассивная форма воровства: наскочил на что-то — и смываешься вместе с этой вещью пешком или на машине. А если дело представляется слишком сложным — забудь о нем. На свете еще много всякой всячины, которую можно прибрать к рукам. Это не было преступление в том смысле, в каком Марти понял это слово гораздо позже. Это походило скорее на сорочий инстинкт — брать то, что плохо лежит, никому не желая причинить зла, и проходить мимо того, что не совсем на твоем пути.

Но эти парнишки — вот и сейчас они стоят кучкой на углу Нокс-стрит, все вместе выглядели как куда более отчаянное, жестокое поколение. Хотя и он, и эти мальчишки выросли в одном и том же весьма безрадостном месте с его поросшими травой стенами, торчащей ото всюду арматурой, отвратительными бетонными строениями и редкими следами неудачных попыток озеленения, — хотя все это было у них общим, Марти знал, что им нечего сказать друг другу. Их апатия и одновременно безрассудство пугали его: чувствовалось, что этих подростков ничто не остановит. Эта улица, да и другие вокруг, была не тем местом, где стоило родиться и вырасти. Марти был рад, что мать его умерла до того, как в их квартале произошли самые неприятные изменения.

Он подошел наконец, к дому двадцать шесть. Дом был перекрашен. В одно из своих посещений Шармейн обмолвилась, что Терри — один из ее деверей — покрасил ее дом пару лет назад, но Марти успел забыть об этом разговоре, и то, что дом уже не был зеленым с белым, как он много лет представлял его себе, было похоже на пощечину. Дом был покрашен плохо, только для виду, и краска на наличниках начала уже лупиться. Через окно Марти разглядел, что тюлевые занавески, которые он всегда так ненавидел, заменили на глухие шторы, которые были задернуты. На подоконнике, в пространстве между окном и занавесками пылились фарфоровые фигурки, свадебные подарки, пыль толстым слоем лежала между стеклами.

У Марти по-прежнему были ключи от дома, но он не смог заставить себя ими воспользоваться. К тому же, Шармейн, наверное, сменила замок. Марти надавил на кнопку звонка. Звука не последовало, а Марти помнил, что звонок должно быть слышно с улицы. Значит, он не работает. Марти постучал в дверь костяшками пальцев.

Несколько секунд в доме не было слышно ни звука. Затем раздался стук каблуков. (Должно быть, на Шармейн босоножки без задника, и именно это делает ее походку неровной).

— Марти! — единственное, что удалось ей из себя выдавить. Ни радостной улыбки, ни слез.

— Я воспользовался случаем, чтобы прийти, — произнес Марти, стараясь казаться безразличным, хотя с того момента, когда Шармейн взглянула на Марти, было ясно, что он совершил тактическую ошибку, придя сюда.

— Я думала, тебя не выпускают, — сказала Шармейн, затем поправилась. — Мне казалось, тебе нельзя отлучаться с территории.

— Я испросил специальное разрешение, — сказал Марти. — Может быть, мы войдем в дом? Или будем разговаривать на пороге?

— О, да… Конечно.

Марти вошел внутрь, и Шармейн закрыла за ним дверь. Узенькой прихожей между ними возникла некоторая неловкость. Степень их близости предполагала, что нужно обняться, но Марти был не в состоянии, к тому уже он чувствовал, что Шармейн этого не хочется. Она натянуто улыбнулась и чмокнула Марти в щеку.

— Извини, — сказала она, ничего конкретно не имея в виду. Марти прошел за Шармейн в кухню. — Просто я никак не ожидала тебя увидеть. Проходи. Боюсь, у меня здесь жуткий беспорядок.

В доме стоял затхлый запах, как будто требовалось как следует проветрить. Белье, сушившееся на радиаторах, делало воздух к тому же влажным.

— Садись, — предложила Шармейн, убирая с кухонных стульев пакеты со всевозможной бакалеей. — Я быстро все закончу.

На кухонном столе лежала очередная порция нестиранного белья, которую она начала загружать в стиральную машину, что-то нервно бормоча и стараясь не встречаться с ним взглядом. Она пыталась сосредоточиться на том, что держала в руках полотенца, нижнее белье, блузки.

Марти не узнавал одежды. Он поймал себя на том, что внимательно смотрит на вещи в руках Шармейн, в надежде увидеть что-нибудь из того, что видел на ней раньше. Если не восемь лет назад, то хотя бы во время одного из ее визитов в тюрьму. Но все было новым.

— Я не ждала тебя, — продолжала повторять Шармейн, закрывая дверцу машины и насыпая внутрь порошок. — Я была уверена, что ты сначала позвонишь. Посмотри на меня. Я выгляжу как чучело. И как назло сегодня у меня столько дел. — Она закончила возиться с машиной и закатала рукава.

— Кофе? — предложила Шармейн и, не дожидаясь ответа, взялась за чайник, чтобы заварить его. — Ты хорошо выглядишь, Марти, правда.

Откуда ей знать? Она едва взглянула на него, поглощенная хозяйственными заботами. Марти сидел и смотрел, как Шармейн возится у раковины, берет тряпку, чтобы протереть стол, как будто ничего не изменилось за эти восемь лет, только добавилось несколько морщинок на их лицах. То, что он сейчас чувствовал, напоминало панику. Ему хотелось спрятать это чувство, чтобы не выглядеть дураком.

Шармейн сделала ему кофе, они поговорили о том, как изменился квартал, он выслушал длинную историю о Терри, о том, как они выбирали краску для фасада дома, сколько стоит доехать на метро от Майо-Энд до Вондсворта, о том, как хорошо выглядит Марти — «Действительно, Марти, я не щучу». Она говорила обо всем и ни о чем. Это говорила не Шармейн, а кто-то другой, и от этого Марти было больно. И Шармейн тоже, он знал это. Она убивала время, которое вынуждена была провести в обществе Марти, заполняя его пустопорожней болтовней, ожидая, когда он наконец сдастся и уйдет.

— О, — сказала она наконец. — Мне пора пойти переодеться.

— Уходишь?

— Да.

— О!

— …Если бы предупредил, Марти, я бы убралась здесь. Почему ты не позвонил?

— Может быть, мы могли бы сходить куда-нибудь пообедать?

— Может быть.

В Шармейн не чувствовалось ни малейшего энтузиазма.

— Все это как-то сумбурно…

— Я обрадовался возможности поговорить, и ты это прекрасно понимаешь.

Шармейн начинала злиться — Марти по-прежнему хорошо помнил признаки ее гнева. Она видела, что Марти пристально изучает ее. Шармейн взяла со стола чашки из-под кофе и положила их в раковину.

— Я действительно тороплюсь, — сказала она. — Сделай себе еще кофе, если хочешь. Кофе в… впрочем, ты знаешь где. Здесь много твоих вещей. Журналы с мотоциклами и всякое такое. Я отберу их для тебя. Извини. Мне надо переодеться.

Шармейн торопливо вышла в прихожую и поднялась наверх. Марти слышно было, как она нервно двигается над его головой… Включает воду в ванной. Он прошел через кухню в заднюю комнату. Там пахло старыми сигаретами. Переполненная пепельница стояла на ручке нового дивана.

Марти стоял в дверях и рассматривал комнату, как до этого — кучу грязного белья, в надежде найти что-нибудь знакомое. Но таких вещей было очень мало. Часы на стене были свадебным подарком и висели на том же самом месте. В углу стоял новый стереопроигрыватель, модная модель, которую, должно быть, приобрел для нее Терри. Судя по слою пыли на крышке, им редко пользовались. Коллекция пластинок, беспорядочно валявшихся рядом, была, как и раньше, невелика. Среди пластинок по-прежнему был диск Бадди Холли, где он пел «Пути настоящей любви». Они столько раз слушали эту пластинку, что она давно должна была протереться до дыр. Они танцевали под нее здесь в этой комнате, вернее, не танцевали, а использовали музыку как предлог обнять друг друга в тех случаях, когда для этого требовался предлог. Это была одна из тех любовных песен, которые заставляли его чувствовать себя одновременно и романтиком и отчаянно несчастным человеком: как будто каждое слово ее было пропитано чувством потери, потери той самой любви, о которой пели. Это были лучшие любовные песни, самые искренние.

Не в силах больше находиться в этой комнате, Марти поднялся наверх.

На двери не было замка. Когда-то в детстве Шармейн случайно заперли в ванной, она так перепугалась, что всегда потом настаивала на том, чтобы ни на одной внутренней двери в доме не было замков. В туалете приходилось распевать песни, чтобы никто не ворвался не вовремя. Марти толкнул дверь. На Шармейн были только трусики. Задрав руку, она брила подмышку. Она поймала взгляд Марти в зеркале и продолжала свое занятие.

— Я не хочу больше кофе, — произнес он срывающимся голосом.

— Привык к чему-нибудь повкуснее?

Тело Шармейн было всего в нескольких фунтах от него, и он весь был наполнен этим. Он знал каждую родинку на ее спине, знал, за какие места надо пощекотать, чтобы Шармейн рассмеялась. И благодаря этому он по-прежнему владел Шармейн, как и она владела им из-за множества таких же воспоминаний, и могла в любой момент предъявить права. Марти подошел к Шармейн и провел кончиками пальцев по ее позвоночнику.

— Шармейн.

Она снова посмотрела на Марти в зеркало — первый прямой взгляд с тех пор, как Марти переступил порог этого дома — и он тут же понял, что не может быть никакой надежды на физическую близость между ними. Шармейн не хотела его, а если хотела, то явно не собиралась в этом признаваться.

— Нельзя, Марти, — просто сказала она.

— Мы ведь еще женаты.

— Извини, но я не хочу, чтобы ты здесь оставался.

С точно такого же «извини» началась их встреча. Теперь Шармейн решила закончить его теми же словами, не имея в виду никаких извинений — просто вежливая отговорка.

— Я так часто думал об этом, — сказал он.

— Я тоже, — ответила Шармейн. — Но я перестала думать об этом пять лет назад. Из этого не выйдет ничего хорошего, и ты это прекрасно понимаешь.

Пальцы Марти касались теперь ее плеча. Он был уверен, что между ними возникло возбуждение, тело Шармейн откликнулось на его зов. Соски ее напряглись, возможно, от напряжения, но, может быть, и от его прикосновения.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — очень тихо произнесла Шармейн, глядя в раковину. Голос ее дрожал, в нем слышались слезы. Как ни ужасно, Марти хотел этих слез. Если она расплачется, Марти начнет целовать ее, чтобы утешить, затем она успокоится, ласки его станут все настойчивее, и дело окончится в постели, он это знал. Вот почему она пытается сдержать слезы, она, как и Марти, прекрасно знала весь сценарий, и твердо решила не поддаваться его воздействию.

— Пожалуйста, — твердо произнесла она, давая понять, что на этом разговор закончен. Рука Марти упала с ее плеча. Не было никакой искорки между ними; возбуждение Шармейн существовало только в воображении Марти. Старая история.

— Может быть, как-нибудь в другой раз, — язык Марти отказывался произносить эти слова.

— Да, — сказала она, цепляясь за возможность хоть как-то его утешить. — Только сначала позвони мне.

— Я выйду сам.

Глава 23

Он еще доболтался по округе с полчаса, уворачиваясь от орд школьников, с шумом и потасовками возвращавшихся домой. Приметы весны уже чувствовались даже здесь. Природа едва ли могла быть восхитительной, зажатая в этих рамках, но она старалась изо всех сил. В крошечных палисадниках перед домами и в горшках на окнах расцветали цветы; несколько юных деревьев, уцелевших среди этого вандализма, демонстрировали свои клейкие зеленые листочки. Если они переживут еще несколько сезонов холода и злобы, они смогут вырасти достаточно большими, чтобы в них начали вить гнезда птицы. Ничего экзотического — в лучшем случае шумливые скворцы. Но они смогут обеспечить тень в летнюю жару и места, куда луна сможет присесть, если вы выглянете из окна своей спальни как-нибудь ночью. Он поймал себя на том, что думает о таких неподходящих вещах — луна и скворцы, — словно влюбленный подросток. Вернуться обратно было бы ошибкой; это было бы самоистязанием, которое и Шармейн причинило бы боль. Бесполезно идти обратно и извиняться, это только усугубило бы ситуацию. Он позвонит ей, как она и предложила, и попросит ее об одном прощальном обеде. И тогда он скажет ей, правда это или нет, что он постоянно был готов к их расставанию, что он хотел бы видеть ее иногда, и они скажут друг другу «до свидания» в цивилизованной манере, без враждебности, и она вернется к своей жизни, какую бы она ни вела, а он вернется к своей. К Уайтхеду, к Кэрис. Да, к Кэрис.

И внезапно слезы яростно обрушились на него, разрывая его на части, и, ослепленный ими, он стоял посреди незнакомой улицы. Пробегавшие мимо школьники толкали его, некоторые оборачивались, некоторые, видя его страдание, улюлюкали и, убегая, кричали ему непристойности. Удивительно, думал он, но никакое количество издевательств не могло заглушить поток слез. И так он бродил по аллее, прижав руку к лицу, пока припадок не прошел. Казалось, вместе с этим взрывом эмоций от него отделилась какая-то часть. Эта отделенная часть смотрела на его скулящее «я» и покачивала головой, сочувствуя его слабости и запутанности. Он терпеть не мог плачущих мужчин, это приводило его смущение, но сейчас он не чувствовал во всем этом противоречия. Он был потерян, и это было все, потерян, и ему было страшно. Было из-за чего плакать.

Кончив рыдать, он почувствовал себя лучше, хотя все еще дрожал. Он утер лицо и постоял в тихой заводи переулка до тех пор, пока снова не обрел свое спокойствие.

Было четыре-сорок. Он уже побывал в Холборне и забрал клубнику; это было его первое дело, которое он сделал по приезде в город. Теперь, когда это сделано и он повидал Шармейн, остаток вечера и ночь простирались перед ним, суля немало удовольствий. Но он почти потерял весь свой энтузиазм для ночных приключений. Скоро откроются пабы, где он сможет влить в себя пару виски. Это поможет ему избавиться от судорог в животе. Может, это снова подогреет его аппетит, но он сомневался в этом.

Чтобы убить время до открытия, он побрел к территории торгового центра. Он был открыт за два года до того, как его посадили — бездушный кроличий садок с белой крышей, пластиковыми пальмами и яркими магазинчиками. Теперь, почти десять лет спустя, он выглядел так, словно вот-вот разрушится. Он был весь покрыт граффити, его коридоры и лестницы были замусорены, многие магазины закрылись, другие же настолько лишились своего очарования или клиентуры, что для их владельцев оставалась только одна возможность — поджечь их как-нибудь ночью, получить страховку и смотаться подальше. Он отыскал небольшой киоск, который содержал одинокий пакистанец, купил пачку сигарет и направил свои шаги в «Затмение».

Бар только что открылся и был почти полностью пуст. Пара бритоголовых играли в дартс; в углу бара что-то отмечали, оттуда доносился несвязный хор «С днем рожденья, дорогая Морин». Телевизор был включен на ранние вечерние новости, но он не мог ничего расслышать из-за шума празднующих, да и все равно ему это было неинтересно. Забрав от стойки виски он сел за стол и закурил. Он чувствовал опустошение. Призраки прошлого, вместо того чтобы вселить в него искру, сделали его члены еще более тяжелыми.

Его мысли блуждали. Разрозненные идеи соединяли разнообразные образы в странные сочетания. Кэрис, он, Бадди Холли. Эта песня, «Пути истинной любви», играющая в голубятне, и он танцует с девушкой в холоде.

Когда он стряхнул этот образ со своих глаз, в баре были новые посетители; группа молодых людей, производивших много шума, в основном, неприятно хохочущих, заглушала одновременно и телевизор и празднование дня рождения. Один из них был явно гвоздем программы — долговязый, весь на шарнирах субъект с улыбкой достаточно широкой, чтобы играть Шопена. Марти потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он знает этого клоуна: это был Флинн. Из всех людей, которых Марти ожидал встретить здесь в числе завсегдатаев, Флинн был самым последним. Марти привстал, когда блуждающий по комнате взгляд Флинна — почти магическое совпадение — упал на него. Марти замер, как актер, который забыл свой следующий шаг, неспособный ни нападать ни ретироваться. Он не был уверен, готов ли он к восприятию дозы Флинна. Затем лицо комедианта залило выражение узнавания, и отступать было уже поздно.

— Иисус, мать твою, Христос, — сказал Флинн. Ухмылка растаяла, чтобы моментально уступить место выражению полного замешательства, затем вернулась — еще более сияющая. — Вы только посмотрите-ка сюда — кто это! — и теперь он уже шел к Марти, раскинув руки в приветственном объятии, самый громкий рубаха-парень, когда-либо живший на земле.

— Черти гребаные! Марти! Марти!

Они наполовину обнялись, наполовину пожали руки. Это было затруднительное воссоединение, но Флинн сыпал шутками с мастерством продавца.

— Ты знаком? Со всем народом. Со всем народом!

— Привет, Флинн.

Марти чувствовал себя как бедный родственник перед этой неутомимой машиной радости с ее колкостями и красками. Улыбка Флинна теперь устойчиво сидела на месте и он вел Марти по бару, представляя ему круг своей аудитории (Марти уловил только половину имен и никого не запомнил в лицо), затем все получили по двойному бренди, в честь возвращения домой Марти.

— Не знал, что ты выйдешь так скоро, — сказал Флинн, тестируя свою жертву. — Тебе точно скостили за хорошее поведение.

Остальные участники гулянки не делали попыток вмешаться в дела мастера, вернувшись к беседам между собой, оставив Марти на милость Флинна. Он совсем не изменился. Хотя стиль одежды, безусловно, был совсем другой — он был одет, как всегда, по последнему требованию моды. Его волосы потеряли былую густоту, но в остальном он был по-прежнему все тот же пышущий остроумием мошенник, выкладывающий на обозрение Марти яркую коллекцию всевозможных небылиц: его успехи в музыкальном бизнесе, его контакты в Лос-Анджелесе, его планы открыть звукозаписывающую студию. «Частенько думал о тебе, — сказал он. — Волновался, как ты там. Подумывал зайти, но вряд ли ты был бы мне благодарен». Он был прав. «К тому же я — то здесь, то там, ну ты знаешь. Так расскажи-ка мне, сукин ты сын, чем ты тут занимался?»

— Я приходил повидать Шармейн.

— О, — казалось, Флинн почти забыл, кто это. — Как она?

— Так себе. Зато у тебя, судя по всему, все прекрасно.

— Ну у меня тоже были напряги, а у кого их нет? Теперь-то я в порядке, хотя, ну ты понимаешь.

Он понизил голос до едва слышимого.

— Сейчас большие деньги там, где наркотики. Не травка, а вещи покруче. В основном я ворочаю кокаином, ну иногда героином. Мне не очень-то нравится возиться со всем этим… но у меня очень большие запросы.

Он изобразил на своем лице «что поделаешь — таков мир», повернулся к бару, чтобы заказать еще выпивки, и продолжал непрерывную цепочку из разноцветных замечаний, надуваясь от важности. После первоначального небольшого сопротивления Марти обнаружил, что начинает поддаваться ему. Его поток выдумок был столь же непредсказуем, что и раньше. Очень редко он останавливался, чтобы задать вопрос своей аудитории, что радовало Марти. У него было слишком мало чего рассказать. Так было всегда. Флинн — шумный грубоватый парень, легкомысленный и обаятельный, Марти — тихий, всегда полный сомнений. Как второе «я». Только от ощущения того, что он снова рядом с Флинном, Марти почувствовал облегчение.

Вечер проходил очень быстро. Люди подходили к Флинну, выпивали с ним и уходили прочь, слегка развлеченные придворным шутом. Марти успел познакомиться с некоторыми субъектами из потока пьяниц, несколько раз назревали неприятные столкновения, но все проходило намного проще, чем он ожидал, сглаженное дурачествами и остротами Флинна. В десять пятнадцать он дезертировал на четверть часа: «Только схожу, проверну одно маленькое дельце» — и вернулся с пачкой денег во внутреннем кармане, которые принялся немедленно тратить.

— Что тебе сейчас нужно, — сказал он Марти, когда они оба были уже достаточно навеселе, — тебе сейчас нужна хорошая женщина. Нет, — захихикал он, — нет, нет, нет. Тебе сейчас нужна плохая женщина.

Марти кивнул, его голова уже слабо держалась на шее.

— Это можно совместить, — сказал он.

— Пойдем, найдем нам даму, а? Как ты думаешь?

— Подходит.

— Я имею в виду, что тебе нужна компания, парень, да и мне тоже. И я кое-что поделываю и в этой области, понимаешь? У меня есть несколько дам на примете. Все будет о'кей.

Марти был слишком пьян, чтобы возражать. К тому же, мысль о женщине — купленной или соблазненной — была самой лучшей, из тех которые он слышал за долгое время. Флинн вышел позвонить и ухмыляясь вернулся обратно.

— Нет проблем, — сказал он. — Нет никаких проблем. Еще по рюмке и на выход.

Как баран, Марти последовал за своим провожатым. Они еще выпили, вышли из «Затмения» и доковыляли до машины Флинна — потрепанная «Вольво» — которая стояла за углом. Они проехали минут пять до дома, стоявшего поодаль от дороги. Дверь открыла миловидная негритянка.

— Урсула, это мой друг Марти. Марти, скажи привет Урсуле.

— Привет, Урсула.

— Где стаканы, крошка? Папочка купил бутылочку.

Они выпили еще немного вместе и затем отправились наверх; и тут только Марти понял, что Флинн не собирался уходить. Значит, они намерены обделать дельце втроем, как в старые добрые времена. Его первоначальная тревога рассеялась, когда девушка начала перед ними раздеваться. Алкоголь притупил его сдержанность, и он сел на кровать, подбадривая ее, пока она раздевалась, едва обращая внимание на то, что Флинна его страстное желание, возможно, развлекало намного больше, чем сама девушка. Ну и пусть смотрит, подумал Марти, это его гулянка.

В маленькой, плохо освещенной спальне тело Урсулы казалось вырезанным из черного масла. Между ее полными грудями лежал, поблескивая, маленький золотой крест. Ее кожа также поблескивала; каждая пора была отмечена маленькой острой капелькой пота. Флинн тоже принялся раздеваться, и Марти последовал его примеру, оступаясь, стягивая джинсы, стараясь не упустить из вида девушку, которая села на кровать, положив руки себе на промежность.

Последующее было быстрым вспоминанием ремесла секса. Как пловец, вошедший в воду после долгих лет отсутствия, он вскоре вспомнил все движения. В последующие два часа он набрал полную пригоршню воспоминаний, которые он сможет забрать с собой: Флинн, которого он видит из-за блаженного лица Урсулы, стоящий на коленях в ногах кровати и посасывающий пальцы ног Урсулы; Урсула, воркующая как черный голубь над его возбужденным членом, перед тем, как жадно заглотить его до корня; Флинн, облизывающий свои руки и ухмыляющийся, облизывающий и ухмыляющийся. И, в конце концов, их обоих, делящих Урсулу.

После всего они задремали вместе. Посреди ночи Марти пошевелился, чтобы увидеть Флинна, который, одевшись, ушел. Очевидно, домой; где бы этот дом ни был в эти дни и ночи.

Глава 24

Он проснулся перед рассветом и в течение нескольких секунд не мог сориентироваться, пока не услышал рядом мерное дыхание Урсулы. Он попрощался с ней, пока она дремала.

В поместье он вернулся к восьми тридцати. Вскоре на него навалятся усталость и похмелье, но он хорошо знал физиологические часы своего тела. Есть еще несколько блаженных часов, прежде чем наступит расплата.

На кухне Перл хлопотала над завтраком. Они обменялись приветствиями, он сел и выпил подряд три чашки черного кофе. Во рту было противно, он чувствовал запах духов Урсулы, которые казались амброзией прошедшей ночью, а утром оказались приторными. Запах распространялся на его руки и волосы.

— Хорошо провел ночь? — спросила Перл. Он молча кивнул. — Тебе бы следовало плотно позавтракать, поскольку я не смогу приготовить сегодня хороший ленч.

— Что так?

— Буду слишком занята сегодняшним званым обедом.

— Что за обед?

— Билл тебе расскажет. Он ждет тебя в библиотеке.

Той выглядел усталым, но не таким больным, как тогда, когда они встречались в последний раз. Может быть, он лечился у врача или брал отпуск.

— Вы хотели поговорить со мной?

— Да, Марти, да. Понравилась тебе ночь в городе?

— Очень. Благодарю вас за эту возможность.

— Это не моя заслуга, это все Джо. Ты очень понравился, Марти. Лилиан говорит мне, что даже собаки беседовали с тобой.

Той подошел к столу, открыл коробку с сигаретами и выбрал себе одну. Раньше Марти никогда не видел его курящим.

— Ты сегодня не увидишься с мистером Уайтхедом, вечером здесь будет небольшое сборище…

— Да, Перл мне сказала.

— Ничего особенного. Мистер Уайтхед постоянно с кем-то обедает. Но суть в том, что он хотел бы, чтобы это было частное собрание, так что ты не понадобишься.

Это обрадовало Марти. По крайней мере он сможет прилечь и попытаться слегка вздремнуть.

— Конечно, мы хотели бы, чтобы ты был в доме на тот случай, если ты вдруг понадобишься, но я думаю, это маловероятно.

— Благодарю вас, сэр.

— Я думаю, что с глазу на глаз ты можешь называть меня Билл. Я больше не вижу необходимости в формальностях.

— О'кей.

— Я имею в виду… — он остановился, чтобы прикурить сигарету, — …мы все здесь слуги, так? В той или иной степени.

* * *

К тому времени, как он принял душ, подумал о пробежке, отверг эту идею как мазохистскую и лег вздремнуть, подошли первые признаки неминуемого похмелья. Он не знал никакого лекарства от этого. Единственная возможность — это попытаться уснуть.

Он проспал до полудня и только тогда поднялся, чувствуя голод. В доме не было ни звука. Кухня внизу была пуста, только жужжание мухи у окна — первой в этом сезоне, которую увидел Марти — бьющейся о ледяную прозрачную преграду. Перл, очевидно, закончила какие бы то ни было приготовления для вечернего обеда и ушла, возможно, чтобы вернуться позже. Он подошел к холодильнику и обследовал его в надежде найти что-нибудь, что могло бы заглушить его урчащий желудок. Сэндвич, который он соорудил, был похож на незастеленную кровать — простыни ветчины торчали, зажатые хлебными подушками, — но голод приутих. Он включил кофеварку и пошел искать компанию.

Казалось, все как сквозь землю провалились. Блуждая по опустевшему дому, он словно был поглощен полуденной воздушной ямой. Спокойствие и остатки его головной боли навевали на него нервное состояние. Он чувствовал себя как человек на улице города, где все вымерли. Наверху было еще тише, чем внизу; его шаги по покрытому ковром полу были такими тихими, что, казалось, он невесом. Но все равно он шел, как будто крадучись.

На середине пути по лестнице — лестнице Уайтхеда — была невидимая граница, которую ему запрещено было пересекать. В этом конце дома были личные апартаменты Уайтхеда и спальня Кэрис. Интересно, какая это комната, Он пытался установить это, осматривая дом снаружи и соотнося внутреннее расположение со внешним, но недостаток воображения не позволял ему связать расположение закрытых дверей по коридору впереди.

Не все двери были открыты. Третья справа была слегка приоткрыта: и изнутри — сейчас его уши были настроены на самый низкий уровень слышимости — до него доносились легкие звуки. Очевидно, это была она. Он пересек невидимый порог на запретную территорию, не думая о том наказании, которое могло бы последовать за нарушение, слишком изнывая от желания увидеть ее лицо, может быть, поговорить с ней. Он подошел к двери и заглянул внутрь.

Кэрис была там. Она полулежала на кровати, уставившись перед собой. Марти был уже готов войти и заговорить с ней, но в этот момент кто-то еще зашевелился в комнате, скрытый от него дверью. Ему не нужно было ждать голоса, чтобы убедиться, что это Уайтхед.

— Почему ты так мучаешь меня? — спрашивал он ее тихо. — Ты же знаешь, как мне больно, когда ты такая.

Она ничего не сказала: даже если она и слышала его, то не подавала виду.

— Я не прошу от тебя слишком многого, правда? — призвал он. Она мельком взглянула на него. — Ведь правда?

Наконец она соблаговолила ответить. Когда она сделала это, ее голос был таким тихим, что Марти едва мог разобрать слова.

— Тебе не стыдно?

— Есть намного более тяжелые вещи, чем иметь кого-то нуждающегося в тебе, поверь мне Кэрис.

— Я знаю, — ответила она, отводя глаза. В этих двух словах — я знаю — была такая боль и такая покорность перед этой болью, что Марти внезапно почувствовал болезненно страстное желание подойти к ней, прикоснуться к ней, попытаться исцелить эту неведомую боль. Уайтхед пересек комнату и подошел, чтобы присесть на край кровати рядом с ней. Марти отпрянул от двери, боясь быть пойманным, но внимание Уайтхеда было поглощено возникшей перед ним загадкой.

— Что ты знаешь? — спросил он. Недавняя мягкость внезапно испарилась. — Ты что-то скрываешь от меня?

— Только сны, — ответила она. — Все больше и больше.

— О чем?

— Ты знаешь. Все о том же.

— Твоя мать?

Кэрис кивнула, почти незаметно.

— И остальные.

— Кто?

— Они никогда не показываются.

Старик вздохнул и посмотрел в сторону.

— И что же происходит в этих снах? — спросил он.

— Она пытается заговорить со мной. Она пытается что-то сказать мне.

Уайтхед не стал больше допытываться: казалось, у него больше не было вопросов. Его плечи были опущены. Кэрис смотрела на него, чувствуя его поражение.

— Где она, папа? — спросила она его, впервые наклоняясь к нему и обнимая его за плечи. Это был чисто механический жест, она использовала его, только чтобы получить то, что она хотела. Как много она использовала или сколько он получал от нее, когда они бывали вместе? Ее лицо приблизилось к нему.

— Скажи мне, папа, — спросила она его снова. — Как ты думаешь, где она сейчас?

Только сейчас Марти почувствовал какую-то насмешку, которая была в этом, казалось бы, невинном вопросе. Что она означала, он не знал. Но вся эта сцена, с беседами о равнодушии, стыде была далека от ясности. В каком-то смысле он был рад, что не знал подоплеки событий. Но этот вопрос, который она задала ему столь притворно ласково, был все же задан — и он должен был дождаться, когда старик ответит. «Где она, папа?»

— В снах, — ответил он, отворачивая лицо от нее. — Всего лишьв снах.

Ее рука упала с его плеча.

— Никогда не лги мне, — холодно обвинила она его.

— Это все, что я могу сказать тебе, — ответил он почти жалобно. — Если ты знаешь больше, чем я…

Он повернулся и взглянул на нее, его голос стал нетерпеливым:

— Ты знаешь что-нибудь?

— Ох, папа, — прошептала она с упреком, — Опять тайны? — Сколько в их разговоре было притворства и контр-притворства, было загадкой для Марти. — Ты, хотя бы, меня не подозреваешь?

Уайтхед нахмурился.

— Нет, ни в коем случае, не тебя, дорогая, — сказал он. — Не тебя.

Он протянул руку к ее лицу и наклонился, чтобы прижать свои сухие губы к ее губам. До того как они соприкоснулись, Марти оставил дверь и скользнул прочь.

Некоторые вещи он просто не мог вынести.

Глава 25

Машины начали подъезжать к дому ранним вечером. Марти узнавал в коридоре некоторые голоса. Должно быть, это будет обычная толпа, предположил он, и среди них Оттави, Куртсингер и Двоскин. Он также слышал и женские голоса. Они привезли с собой жен или любовниц. Интересно, что это были за женщины. Когда-то прекрасные, сейчас прокисшие и обделенные любовью. Мужья, без сомнения, навевали на них тоску, думая только о том, как делать деньги, а не о них. Он ловил отзвуки их смеха, а позже, в коридоре, запах их духов. У него всегда было прекрасное обоняние. Сол бы гордился им.

Около половины девятого он спустился в кухню и подогрел тарелку «равиоли», оставленную для него Перл, затем вернулся в библиотеку, чтобы посмотреть несколько видеозаписей боксерских матчей. Дневные события все еще беспокоили его. Как он ни пытался, он не мог выбросить Кэрис из головы, и эмоциональное состояние, которое он не мог контролировать, угнетало его. Почему он не такой, как Флинн, который покупает женщин на ночь, а утром уходит прочь? Почему его ощущения всегда столь неясны и он не может отличить одно от другого? В телевизоре матч становился все кровавее, но он едва ли мог оценить тяжесть победы. Перед его глазами стояло непроницаемое лицо Кэрис, лежащей на кровати, и он вновь и вновь пытался найти объяснение.

Оставив комментатора бормотать за экраном, он опять прошел в кухню, чтобы прихватить еще пару банок пива из холодильника. В этой половине дома не было ни малейшего намека на происходившую вечеринку. Хотя, столь цивилизованное общество должно вести себя тихо, не так ли? Лишь легкий звон бокалов и беседы об удовольствиях богачей.

Ну так пошли они на фиг. Уайтхед, Кэрис, и все они. Это был не его мир, и он не хотел ни части этого мира. Он мог получить любых женщин в любое время — только сними трубку и поговори с Флинном. Никаких проблем. Пусть они играют в свои дурные игры: ему это неинтересно. Он опустошил первую банку пива, стоя в кухне, затем взял еще две и отправился к себе. Сегодня он собирался быть по-настоящему слепым. О, да. Он собирался напиться так, чтобы ничего не имело значения. Особенно она. Потому что ему все равно. Ему все равно.

Кассета кончилась. Экран был покрыт сетью жужжащих белых точек. Белый шум. Так его называют? Это был портрет хаоса: шипение и рябь — внутренняя энергия Вселенной. Пустые воздушные волны никогда не бывают пустыми.

Он выключил телевизор. Он не хотел больше смотреть матчи. Его голова была наполнена жужжанием — белый шум был и в ней.

Он плюхнулся в кресло и опрокинул вторую банку пива два глотка. Образ Уайтхеда и Кэрис вновь стал четким. «Уходи», — сказал он ему, но тот продолжал мигать. Может быть, он хотел ее? Может быть, это беспокойство можно утихомирить, если он затащит ее как-нибудь утром в голубятню и достанет так, что она будет умолять его не останавливаться? Эта грязная мысль вызвала в нем еще большее отвращение; он не сможет заглушить эти мысли порнографией.

Когда он открыл третью банку, то обнаружил, что его руки вспотели — липкий пот, который он всегда воспринимал как болезнь, как первые признаки гриппа. Он вытер влажные ладони о джинсы и поставил банку. Было еще что-то большее, чем безрассудная страсть, что питало его нервозность. Что-то было не так. Он поднялся и подошел к окну. Он всматривался в непроницаемую тьму за окном, когда внезапно понял что именно здесь было не так. Фонари на лужайках и внешней ограде не были включены на ночь. Ему надо сделать это. Впервые, за время прошедшее с его прибытия в дом, снаружи была настоящая ночь, намного более темная, чем можно было ожидать в это время года. В Вондсворте всегда было светло — светильники на стенах включались еще до заката. Но здесь, без уличного освещения, снаружи была только черная ночь. Ночь и белый шум.

Глава 26

Хотя Марти предполагал обратное, Кэрис не было на ужине. Свобода, предоставляемая ей, была невелика, но она всегда могла отказаться от приглашения. Она вынесла целый день его слез, внезапных обвинений и сомнений. Ей было тяжело от этого груза. Поэтому сегодня она приняла дозу больше, чем обычно, мечтая о забвении. Все, что она хотела сейчас, это лечь и уйти в небытие.

Как только она положила голову на подушку, что-то, или кто-то, прикоснулось к ней. Она в испуге вскочила, оглядываясь вокруг. Спальня была пуста. Свет был включен, и занавески опущены. Никого не было; это была только шутка ее чувств. Хотя, она по-прежнему ощущала, как подрагивают ее нервные окончания сзади на шее, где, как казалось, было прикосновение, реагируя, как анемоны, на вторжение. Толчок на время отодвинул летаргию. Не было смысла вновь класть голову на подушку, пока ее сердце не перестанет бешено колотиться.

Сидя, она задумалась, где сейчас может быть ее бегун. Наверное, на ужине, вместе со всем остальным двором папы. Им бы понравилось это: иметь среди них кого-то, до кого можно было бы снисходить. Она уже не думала о нем, как об ангеле. В конце концов, у него уже есть имя и история (Той рассказал ей все, что знал). Он уже потерял свою божественность. Он был тем, кем был — Мартином Френсисом Штрауссом — человеком с серо-зелеными глазами, со шрамом на щеке и с руками, столь выразительными, что они могли бы быть руками актера, кроме того, она не думала, что он был бы хорош как профессиональный обманщик — его бы выдавали глаза.

Затем прикосновение повторилось, и в этот раз она отлично почувствовала пальцы на своей шее, как будто кто-то очень, очень легко сдавливал ее позвонок большим и указательным пальцами. Это была абсурдная иллюзия, но, тем не менее, слишком реальная, чтобы прогнать ее.

Она села за свой столик у кровати и почувствовала, как мерные толчки распространяются по ее телу. Может быть, это результат плохой дозы? До этого у нее никогда не было проблем: героин, который покупал Лютер у своих стратфордских поставщиков, был всегда высочайшего качества — Папа обеспечивал это.

Возвращайся и ложись, сказала она себе. Даже если не сможешь спать, ложись. Но кровать, когда она встала и повернулась к ней, отдалилась от нее, все предметы в комнате сжались в угол, словно они были нарисованы штрихами, которые стягивала от нее какая-то невидимая рука.

Затем она вновь почувствовала пальцы у себя на шее, теперь они были более настойчивыми и уже прокладывали путь внутрь нее. Она дотянулась и энергично ударила себя по шее сзади, громко проклиная Лютера за то, что он принес ей плохой порошок. Возможно, он покупал героин не чистый, а смешанный с чем-то, прикарманивая себе разницу. Ее злость на несколько секунд очистила ее голову, или так ей казалось, поскольку больше ничего не случилось. Она направилась прямо к кровати, ориентируясь по разукрашенной цветами стене, за которую она держалась, пока шла. Вещи встали на свои места, комната вновь приобрела первоначальный вид. Облегченно вздыхая, она легла, не сняв покрывало, и закрыла глаза. Перед глазами запрыгали странные фигуры, которые сформировывались, рассыпались и сформировывались снова. Они не имели никакого смысла — просто вспыхивали и разваливались, лунатичное граффити. Она наблюдала за ними внутренним глазом, очарованная их непрестанными трансформациями, едва сознавая в своем очарованном состоянии, что невидимые пальцы снова нашли ее шею и постепенно вползали в нее с утонченным мастерством умелого массажиста.

Затем — сон.

* * *

Она не слышала, как начали лаять собаки: услышал Марти. Поначалу это было несколько одиночных звуков, где-то к юго-востоку от дома, но сигнал тревоги был почти сразу же подхвачен хором из других голосов.

Он пьяно поднялся из кресла перед мертвым телевизором и подошел к окну.

Поднялся ветер. Может быть, он отломил несколько сухих веток, которые попадали на землю и встревожили собак. Он отметил несколько высохших вязов, которые надо было бы срубить, в углу поместья; возможно, один из них упал. Все же ему следует взглянуть. Он прошел в кухню и включил видео-экраны, просматривая от камеры до камеры внешнюю ограду. Смотреть было не на что. Но, когда он приблизился к востоку от леса, изображения исчезли. Белый шум заменил залитую светом траву. Три камеры абсолютно не работали.

«Дерьмо», — выругался он. Если упало дерево, а такое было более вероятно, чем просто неработающие камеры, все равно разбираться с этим придется ему. Хотя было странно, что не сработала тревога. Любая неисправность, которая отключила три камеры, должна была вывести из строя всю систему ограды — но звонок не звонил, и сирены не визжали. Он снял свой анорак с крюка у двери, прихватил фонарь и вышел наружу.

Огни ограды мерцали по всему периметру, который он видел, и быстро оглядев их, он не заметил ни одного отключенного. Он отправился по направлению собачьего шума. Ночь была мягкой, несмотря на ветер — первые ощутимые признаки весеннего тепла. Он был рад идти, прогуливаясь, хотя это, может быть, и было дурацким походом. Возможно, это было совсем не дерево — просто замыкание. Сломаться может все, что угодно. Дом остался позади него, светлые окна померкли. Теперь вокруг него была одна темнота. Он был на расстоянии двух сотен ярдов от огней изгороди и примерно на таком же от дома — полоса безлюдной земли, по которой он ковылял. Фонарь слабо освещал впереди дерн на расстоянии нескольких шагов. В деревьях ветер иногда поднимал небольшой шум; в остальном же была тишина.

Наконец он достиг ограды в том месте, откуда, по его предположению, исходил шум собак. Все огни в обоих направлениях работали — нигде не было видимых повреждений. Несмотря на уверяющую корректность сцены, что-то во всем этом, в этой ночи и ласковом ветре, было не так. Может быть, темнота была не слишком милостивой и теплый воздух был не слишком подходящим для времени года. В его животе началось подрагивание; его мочевой пузырь был переполнен пивом. Было досадно, что поблизости не было собак, которых можно было слышать или видеть. Либо он ошибся в определении их положения, или они исчезли отсюда, преследуя кого-то, или, появилась безумная мысль, преследуемые кем-то.

Покрытые колпаками фонари наверху ограды качались под свежими порывами ветра, все вокруг дрожало в мерцающем свете. Он решил, что не сможет идти дальше, пока не облегчит свой болящий мочевой пузырь. Он выключил фонарь, засунул его в карман и расстегнул штаны, отвернувшись от света и ограды. Было величайшим облегчением точиться в траву, физическое удовольствие заставило его радостно вскрикнуть.

Полдела было сделано, и тут позади него фонари замигали. Поначалу он решил, что все это шутки ветра. Но нет, они действительно мигали и медленно гасли. По мере того, как они меркли, справа от него по периметру собаки завелись снова, в их лае чувствовались злость и паника.

Он не мог перестать мочиться, поскольку уже начал, и в течение нескольких секунд он проклинал свою неспособность контролировать свой мочевой пузырь. Когда все было сделано, он застегнулся и побежал по направлению к гвалту. Когда он отошел, фонари позади, дрогнув, загорелись снова, их провода издавали мерное гудение. Но они были расположены слишком редко вдоль ограды, чтобы предоставить полную картину. Между ними расползались клочья темноты и только у одного из десяти столбов была полная ясность, у других же девяти — ночь. Невзирая на ужас, растущий у него внутри, он пробегал эти промежутки, ограда мигала позади него. Свет, темнота, свет, темнота…

Впереди показалась живописная картина. В пятне света, отбрасываемого одним из фонарей, стоял нарушитель. Собаки были повсюду — у его ног, на его груди, кусая и терзая его. Человек же все еще стоял прямо на слегка раздвинутых ногах, пока они вертелись вокруг.

Марти понял, что сейчас он будет наблюдать резню. Собаки были безжалостны, разрывая пришельца со всей своей яростью. Странно, но, несмотря на злобу их атаки, их хвосты были поджаты, а низкое рычание, которое они издавали, носясь по кругу и отыскивая уязвимые места, было без сомнения наполнено страхом. Джоб, как он заметил, даже не пытался кусаться — он просто скакал вокруг, прищурив глаза, и наблюдал за героизмом остальных.

Марти стал отзывать их, используя властные, простые команды, которым его научила Лилиан.

— Стоять! Сол! Стоять! Дидона!

Собаки были великолепно надрессированы — он не один раз видел, как они проходили подобные тренировки. Сейчас, несмотря на интенсивность их злости, они отпустили свою жертву, как только услышали команды. Неохотно они попятились назад, прижав уши и оскалившись, не сводя глаз с незнакомца.

Марти направился к пришельцу, который стоял в кольце собак, шатаясь и истекая кровью. Оружия у него не было видно; он выглядел скорее как провинившийся, нежели как возможный убийца. Его простая темная куртка была разодрана на части после нападения; в дырках виднелась кровоточащая кожа.

— Уберите их… от меня, — сказал он болезненным голосом. Все его тело было покрыто укусами. В нескольких местах, особенно на ногах, куски мяса были вырваны совсем. Два сустава его среднего пальца на левой руке были откусаны и болтались на сухожилии. Трава вокруг была забрызгана кровью. Марти восхитило, что человек все еще стоял прямо.

Собаки по-прежнему еще окружали его, готовые по первой команде повторить атаку; одна или две из них смотрели на Марти с нетерпением. Они жаждали прикончить свою страдающую жертву. Но несчастный не показывал им ни малейшего признака страха. Он просто смотрел на Марти, и эти глаза были булавочными остриями в мертвенной белизне.

— Не двигайтесь, — сказал Марти. — Если вы хотите остаться живым. Если вы попытаетесь бежать, они приволокут вас обратно. Вы поняли? Они не слишком-то меня слушаются.

Тот ничего не сказал, только смотрел. Его мучения, как знал Марти, были сильными. Он был не молод. Его несвежая щетина казалась скорее серой, чем темной. Череп, несмотря на вялую восковую плоть, был крепким и мощным, а лицо носило отпечатки страданий и утомления, возможно, даже трагедии. То, как он мучается, было видно только по сальному блеску его кожи и сведенным мускулам лица. Его взгляд был твердым и таил в себе угрозу.

— Как вы сюда попали? — спросил Марти.

— Уберите их отсюда, — произнес человек. Он говорил так, словно ожидал, что ему станут подчиняться.

— Пойдемте со мной в дом.

Тот покачал головой, явно не желая даже обсуждать эту возможность.

— Уберите их отсюда, — повторил он.

Марти подчинился его власти, сам не зная почему. Он позвал собак по именам. Они отошли к его ногам с упреком глазах, разочарованно отдающие свою жертву.

— Теперь пойдем в дом, — сказал Марти.

— Нет нужды.

— Господи, да вы же истечете кровью до смерти.

— Я терпеть не могу собак, — сказал человек, по-прежнему не сводя глаз с Марти. — Мы оба терпеть не можем.

У Марти не было времени, чтобы ясно подумать о том, что говорил незнакомец, он хотел предотвратить ухудшение ситуации. Потеря крови, конечно, ослабила человека. Если он упадет, то Марти не был уверен, что сможет удержать собак от добивания жертвы. Они столпились у его ног, раздраженно поглядывая на него; он чувствовал их горячее дыхание.

— Если вы не пойдете добровольно, я поведу вас силой.

— Нет. — Пришелец поднял свою пораненную руку на уровень груди и взглянул на нее.

— Я не нуждаюсь в вашей доброте, благодарю вас, — сказал он.

Он перекусил сухожилие изувеченного пальца, как швея перекусила бы нитку. Изуродованные суставы отлетели в траву. Затем он сжал свою кровоточащую руку в кулак и засунул ее за пазуху своей разодранной куртки.

— Боже всемогущий, — произнес Марти. Внезапно фонари на ограде замигали вновь. Только на этот раз они выключились одновременно. В этой внезапной темноте Сол заскулил. Марти знал голос собаки и разделял его восприятие.

— Что случилось, парень, — спросил он у собаки, моля Бога, чтобы тот ответил. И вдруг темнота исчезла — что-то осветило все вокруг, но не электричество и не звездный свет. Источником освещения был пришелец. Он начал светиться слабым светом. Свет струился из кончиков его пальцев и из кровавых ран в его одежде. Он покрывал его голову мерцающим сероватым облаком, в котором не было ни плоти ни костей — свет вырывался из его рта, глаз и ноздрей. Теперь свет начинал принимать формы, или так казалось. Все так казалось. Из потока света создавались фантомы. Марти различил собак, затем женщину, затем лицо; все и, возможно, ничего из этого, поток призраков, которые изменялись, прежде чем застывали. И в центре этого моментального феномена глаза пришельца уставились на Марти — ясные и холодные.

Затем без малейшего объясняющего намека представление приняло другой оборот. Выражение боли проскользнуло по лицу фокусника; поток кровавой темноты заструился из его глаз, заливая все, что разыгрывалось в этом дыму, оставляя только яркие формы пламени, восходящие от его головы. Затем они тоже исчезли, так же внезапно, как и появилось все это видение, и остался только изодранный человек, стоящий перед гудящей оградой.

Снова зажглись фонари, их свет был столь ярким, что развеял все остатки волшебства. Марти смотрел на бледную плоть, на пустые глаза, эту жалкую фигуру, стоящую перед ним, и не верил ничему из увиденного…

— Скажи Джозефу, — сказал пришелец.

…Это все был какой-то трюк…

— Сказать ему что?

— Что я был здесь.

…но если это был всего лишь трюк, то почему бы ему не шагнуть вперед и не схватить его?

— Кто вы? — спросил он.

— Просто скажи ему.

Марти кивнул; в нем не осталось ни капли смелости.

— Теперь иди домой.

— Домой?

— Подальше отсюда, — сказал пришелец. Он отвернулся от Марти и собак, и, как только он это сделал, фонари вспыхнули и погасли на несколько дюжин ярдов в обоих направлениях.

Когда они включились снова, волшебник исчез.

Глава 27

— Это все, что он сказал?

Как всегда, Уайтхед сидел спиной к Марти, и было невозможно определить его реакцию на ночные события.

Марти предложил осторожно обработанную версию того, что в действительности произошло. Он рассказал Уайтхеду о том, как услышал собак, о его поисках и небольшом разговоре с незнакомцем. То, что он опустил, было частью, которую он не мог объяснить: те образы, которые, как казалось, человек испускал из своего тела. Он не сделал даже попытки описать это, да и просто сообщить. Он рассказал старику только о том, что фонари на ограде погасли и под покровом темноты пришелец исчез. Это было неубедительным финалом рассказа о происшествии, но у него не было сил улучшить историю. Его разум, все еще переполненный видениями предыдущей ночи, был неспособен оценить всю объективность правды, чтобы сформировать более изысканную ложь.

Марти не спал уже больше двадцати четырех часов. Он провел остаток ночи, проверяя периметр усадьбы и исследуя ограду, в бесплодных попытках найти место, где незнакомец проник внутрь. Однако в проволоке нигде не было повреждений. Либо человек проскочил по земле, когда ворота были подняты для машины одного из гостей, что было вероятно; либо он перелез через ограду, не обращая внимания на электрический ток, который бы мог спокойно убить любого другого. После того, как Марти видел трюки, которые вытворял незнакомец, он не спешил отвергнуть эту вторую возможность. В конце концов, тот же человек отключил сигнализацию — и каким-то образом обесточил фонари по всему периметру ограды. Как он смог совершить эти подвиги, можно было только предполагать. К тому же, после исчезновения пришельца, вся система целиком заработала снова — заработала сигнализация, и камеры включились по всему периметру.

Проверив всю ограду, он вернулся обратно в дом и уселся в кухне, вспоминая все подробности того, чему он стал свидетелем. Где-то в четыре утра он услышал звуки, свидетельствующие об окончании ужина — смех и хлопанье дверей машин. Он не стал сообщать о нарушении сразу же. Он был уверен, что нет смысла портить Уайтхеду вечер. Он просто сидел и слушал шум, который издавали люди в другом конце дома. Их голоса смешивались в несвязный гул, словно Марти был под землей, а они были наверху. И, пока он прислушивался к ним, обессиленный после мощного адреналинового подъема, перед ним мелькали воспоминания о человеке у ограды.

Ничего этого он не сказал Уайтхеду. Только очевидное положение вещей и те слова «Скажи ему, что я был здесь». Этого было достаточно.

— Он был сильно поранен? — Спросил Уайтхед, по-прежнему не поворачиваясь от окна.

— Потерял палец, как я сказал. И он довольно неплохо кровоточил.

— Ему было больно, как по-вашему?

Марти замешкался, прежде чем ответить. Боль было не то слово, которое он хотел бы использовать; он не так понимал его значение. Но, если бы он применил другое слово, как например, страдание — то, что скрывалось в пропасти его леденящих глаз — он рисковал вторгнуться в те области, в которые он не был готов вступать; особенно с Уайтхедом. Он был уверен, что если хотя бы раз возбудить в старике противоречивые чувства, то шпаги будут вынуты из ножен. Поэтому он ответил:

— Да, ему было больно.

— И вы говорите, что он откусил свой палец?

— Да.

— Может, вам следовало бы поискать его?

— Я искал. Я думаю, что одна из собак подобрала его.

Усмехнулся ли Уайтхед? Казалось, что так.

— Вы не верите мне? — спросил Марти, принимая смех на свой счет.

— Конечно, я верю вам. Его появление было только вопросом времени.

— Вы знаете, кто он?

— Да.

— Тогда его можно арестовать.

Личное развлечение закончилось. Слова, которые последовали дальше, были бесцветными.

— Это не обыкновенный нарушитель, Штраусс, как, я полагаю, вы уже поняли. Этот человек — профессиональный убийца высшего класса. Он появился здесь с определенной целью — убить меня. Благодаря вашему вмешательству и собакам это было предотвращено. Но он может попытаться снова…

— Тем более есть причины, чтобы поймать его, сэр.

— Ни одна полиция Европы не в состоянии найти его.

— …Но, если он действительно известный убийца… — настаивал Марти. Его отказ бросить эту кость, не высосав из нее весь мозг, начинал раздражать старика. Он повысил голос.

— Он известен мне. Может быть, еще некоторым, которые сталкивались с ним…

Уайтхед прошел от окна к своему столу, отпер его и вынул оттуда что-то завернутое в тряпку. Он положил сверток на полированную поверхность и развернул его. Это был пистолет.

— Теперь вы всегда будете носить его с собой, — сказал он Марти. — Возьмите. Он не кусается.

Марти взял со стола пистолет. Он был холодным и тяжелым.

— Не смущайтесь, Штраусс. Этот человек смертельно опасен.

Марти переложил пистолет из руки в руку; чувство было весьма неприятным.

— Есть проблемы? — поинтересовался Уайтхед.

Марти подобрал слова, прежде чем заговорить:

— Все это… я под наблюдением, сэр. Предполагалось, что я буду соблюдать букву закона. Теперь же вы даете мне в руки оружие и велите стрелять без предупреждения. Я подразумеваю… вы, конечно, знаете, что он известный убийца, но я даже не видел, чтобы он был вооружен.

Выражение лица Уайтхеда, до настоящего времени бесстрастное, изменилось со словами Марти. Когда он резко ответил, показались его желтые зубы.

— Вы моя собственность, Штраусс. Вы должны заботиться обо мне, или вы провалите отсюда завтра же ко всем чертям. Обо мне! — он ткнул пальцем себя в грудь. — Не о себе. Забудьте о себе.

Марти проглотил возможные возражения: ни одно из них не было вежливым.

— Вы хотите вернуться в Вондсворт? — спросил старик. Все признаки злости исчезли; желтые зубы спрятались. — Хотите?

— Нет. Конечно, нет.

— Вы можете вернуться, если хотите. Только скажите.

— Я сказал нет!.. Сэр.

— Тогда слушайте, — сказал старик, — человек, которого вы встретили этой ночью, хочет причинить мне зло. Он пришел, чтобы убить меня. Если он вернется — а он вернется — я хочу, чтобы вы вернули ему его привет. И тогда посмотрим, да, мой мальчик? — зубы показались снова, и лисья улыбка. — О, да… тогда мы посмотрим.

* * *

Кэрис проснулась уставшей. Поначалу она ничего не помнила из событий предыдущей ночи, но постепенно начала вспоминать то неприятное путешествие, в которое она отправилась: комната, казавшаяся живой, призрачные пальцы, подергивавшие — но так мягко — волосы на ее затылке.

Она не помнила, что произошло, когда пальцы проникли вглубь. Лежала ли она? Да, сейчас она уже могла вспомнить, она лежала. Именно тогда, когда ее голова упала на подушку и сон сломил ее, тогда действительно все это началось.

Не сны: по крайней мере, не то, что она видела раньше. Не было ни действий, ни символов, ни туманных воспоминаний, навевающих ужас. Это было совсем не то; и это все же был (и оставался) ужас. Она была перемещена в пустоту.

— Пустота.

Это было всего лишь мертвое слово, когда она произнесла его вслух: это не могло описать то место, где она побывала — его опустошенность была более совершенна, его ужас был более жестоким, надежда на избавление в его глубине — более хрупкая, чем в любом другом месте, которое она посещала. Это было легендарное Ничто, по сравнению с которым любая другая мгла была ослепляюще яркой, любое другое отчаяние, которое она испытывала, было просто легким флиртом с этой глубиной.

Его создатель тоже был там. «Видишь, — хвастался он, — насколько экстраординарна эта пустота, насколько чиста, насколько совершенна? Все чудеса мира не могут сравниться, даже не могут надеяться сравниться с таким грандиозным Ничем».

И когда она проснулась, хвастовство оставалось. Казалось, что это видение было настоящим, тогда как реальность, в которой она была сейчас, была фантазией. Словно цвет, форма, сама материя были лишь забавным развлечением, созданным, чтобы прикрыть эту пустоту, которую он показал ей. Теперь она ждала, едва осознавая, как течет время, иногда дотрагиваясь до простыни или ощущая ворсистость ковра обнаженными ступнями, с отчаянием ждала того момента, когда все это навалится на нее снова и пустота опять поглотит ее.

«Что ж, — подумала она, — я отправлюсь на солнечный остров». Если когда она и заслуживала того, чтобы поиграть там, то в первую очередь, сейчас, когда она слишком измучена. Но что-то омрачало ее мысль. Был ли остров тоже фантазией? Если она уйдет туда сейчас, не очнется ли она тогда, когда опять придет этот создатель с пустотой в руках? Ее сердце громко застучало в ее ушах. Кто мог помочь ей? Ее никто бы не понял. Есть только Перл с ее обвиняющими глазами и хитрым презрением; и Уайтхед, согласный кормить ее героином, если это делает ее податливой; и Марти, ее бегун, по-своему милый, но столь наивно прагматичный, что она никогда не отважится объяснить ему ту сложность измерения, в котором она живет. Он был человеком одного мира; он будет только смущенно глядеть на нее, будет пытаться понять и не сможет.

Нет; у нее нет ни провожатых, ни ориентиров. Лучшее, что она может сделать, — это вернуться исхоженным путем. Вернуться на остров.

Это была химическая ложь, и она со временем убивает; но и жизнь со временем убивает, не правда ли? И, если смерть была все, что есть, то почему бы не отправиться к ней быстро и счастливо, вместо того чтобы копошиться в этой грязной дыре мира, где пустота шепчет на каждом углу? Поэтому, когда Перл поднялась наверх с ее героином, она взяла его, вежливо поблагодарив, и отправилась на остров, танцуя.

Глава 28

Страх может заставить мир вертеться, если его колеса хорошо смазаны. Марти наблюдал эту систему в действии в Вондсворте — иерархия, построенная на страхе. Это было насилием, нестабильным и несправедливым, но это превосходно срабатывало.

Видеть Уайтхеда — спокойный и постоянный центр своей Вселенной, — так переполненного страхом, такого дрожащего, такого паникующего, было нежелательным шоком. Марти не испытывал никаких личных чувств к старику — по крайней мере он их не осознавал, — но он наблюдал способности Уайтхеда концентрироваться и извлекал из этого выгоду. Сейчас он начинал ощущать, что стабильность, которая начинала доставлять удовольствие, была под угрозой уничтожения. Было ясно, что старик скрывает от Марти некую информацию — возможно кардинальную для понимания им ситуации — о пришельце и его мотивах. Вместо предыдущих спокойных и исчерпывающих слов Уайтхеда теперь оставались только намеки и угрозы. Это было, конечно, его прерогативой. И Марти оставалось только строить догадки.

Одно здесь было бесспорно — что бы Уайтхед ни заявлял, человек у ограды не был обыкновенным наемным убийцей. Было несколько слишком непонятных вещей. Свет, который то вспыхивал, то угасал на его лице, подобно смене настроения; камеры, загадочным образом погасшие, когда человек исчез. Собаки тоже заметили что-то загадочное. Отчего тогда они демонстрировали такую смесь злобы и мрачного предчувствия? И оставались еще видения — эти огненные изображения. Никакое мошенничество, даже самое искусное, не могло дать им удовлетворительного объяснения. Если Уайтхед знал этого «убийцу», как он это заявлял, тогда он должен был знать и его способности — он просто боялся говорить о них.

Марти провел день, задавая абстрактнейшие вопросы всем домочадцам, но очень скоро ему стало ясно, что Уайтхед ничего не сказал ни Перл, ни Лилиан, ни Лютеру. Это было странно. Разве сейчас не самое время повысить бдительность всех? Единственным человеком, который, по его мнению, мог что-то знать о ночных событиях, был Билл Той, но, когда Марти поднял эту тему, он был уклончив.

— Я понимаю, что ты был поставлен в сложную ситуацию, Марти, но это случается со всеми нами в разное время.

— Я просто подумал, что я смог бы выполнять свою работу лучше…

— …если бы ты знал все факты.

— Да.

— Что ж, я полагаю, тебе придется допустить, что Джо лучше нас все знает, — он сделал разочарованное лицо. — Мы все должны зарубить себе это на носу, не так ли? Джо лучше нас все знает. Я хотел бы сказать больше. Я хотел бы знать больше. Думаю, лучше всего будет, если ты бросишь это занятие.

— Он дал мне пистолет, Билл.

— Я знаю.

— И велел мне использовать его.

Той кивнул; казалось, что все это причиняет ему боль и даже сожаление.

— Плохие времена, Марти. Мы все… нам всем приходится делать очень много того, чего мы не хотим, поверьте мне.

Марти поверил ему; он доверял Тою настолько полно, что знал, если бы существовало хотя бы что-нибудь, что могло бы быть сказано по этому поводу, это было бы сказано. Было вполне вероятно, что Той даже не знал о том, кто нарушил спокойствие в Убежище. Если существовало какое-то личное противоборство между Уайтхедом и незнакомцем, тогда полное объяснение, видимо, могло исходить только от самого старика, а этого явно не предвиделось.

* * *

У Марти оставалось одна последняя беседа. Кэрис.

Он не видел ее с того дня, когда он проник на запретную территорию наверху. То, что, как он видел, произошло между Кэрис и ее отцом, несколько расстраивало его, и было, как он знал, ребяческое желание наказать ее за то, что она воздерживалась от его общества. Сейчас он чувствовал себя обязанным отыскать ее, какой бы неприятной не могла оказаться встреча.

Он нашел ее днем бездельничающей в районе голубятни. Она была закутана в меховое пальто, словно купленное в третьесортном магазине; оно было на несколько размеров велико ей и изъедено молью. Она выглядела чересчур тепло одетой, хотя погода была мягкой, даже несмотря на порывы ветра, и облака, пробегающие по голубому небу, таили в себе очень небольшую опасность: слишком маленькие, слишком белые. Это были апрельские облака, содержащие, в худшем случае, легкий дождь.

— Кэрис.

Она взглянула на него глазами, вокруг которых были такие круги от усталости, что поначалу он подумал, что это синяки. В руках у нее был скорее пучок, чем букет, цветов, многие из которых были еще бутонами.

— Понюхай, — сказала она, протягивая их ему.

Он вдохнул воздух. Они практически ничем не пахли — только запах юного тела и земли.

— Почти не пахнет.

— Хорошо, — сказала она. — Я думала, я теряю свои чувства.

Она безразлично уронила пучок на землю.

— Ты не против, что я тебе мешаю?

Она наклонила голову.

— Мешай всему, чему хочешь, — ответила она.

Загадочность ее манеры подействовала на него сильнее, чем всегда; она постоянно говорила так, словно у нее в мыслях была какая-то своя шутка. Он стремился присоединиться к этой игре, но она казалась слишком закупоренной, жестко спрятанной за стеной хитрых улыбок.

— Я полагаю, ты слышала собак прошлой ночью, — сказал он.

— Не помню, — ответила она, нахмурившись. — Может быть.

— А кто-нибудь говорил тебе что-нибудь об этом?

— А почему они должны были?

— Не знаю. Я просто подумал…

Она избавила его от этого неудобства легким, но сильным кивком головы.

— Да, если хочешь знать. Перл сказала мне, что был нарушитель. И что ты напугал его, правда? Ты и собаки.

— Я и собаки.

— А кто из вас откусил ему палец?

Сказала ли ей об этом Перл, или это был старик. Кто соизволил рассказать ей об этой жестокой детали? Были ли они сегодня вместе в ее комнате? Он прервал картину, прежде чем она возникла в его голове.

— Это Перл сказала тебе? — спросил он.

— Я не видела старика, — ответила она, — если это то, к чему ты ведешь.

Его мысль сжалась — это было сверхъестественно. Она использовала даже его фразеологию. Она назвала его «старик», а не «Папа».

— Может, прогуляемся к озеру? — предложила она, хотя ей было явно все равно, каким путем идти.

— Отлично.

— Знаешь, а ты был прав насчет голубятни, — сказала она. — Она отвратительна, когда такая пустая. Я никогда об этом не думала. — Картина опустевшей голубятни явно нервировала ее. Она поежилась под своим толстым пальто.

— Ты бегал сегодня? — спросила она.

— Нет. Я слишком устал.

— Это было плохо?

— Что именно плохо?

— Ночью.

Он не знал, как начать ответ. Да, конечно, было плохо, но, даже если бы он доверился ей достаточно, чтобы описать то, что он видел — а в этом он сильно сомневался, — его словарь был слишком жалок для этого.

Кэрис молчала, пока озеро не показалось перед ними. Маленькие белые цветы покрывали траву под их ногами. Марти не знал, как они называются. Она изучала их, когда задала вопрос:

— Это просто другая тюрьма, Марти?

— Что?

— Быть здесь.

У нее была та же проницательность, что и у отца, без сомнения. Он совсем не ожидал вопроса, который шокировал его. Никто на самом деле ни разу не спросил его, как он себя чувствует, с тех пор, как он прибыл сюда. Конечно, не из поверхностного интереса к его благополучию. Возможно, в конечном итоге, он сам мог спросить себя об этом. Его ответ — когда он последовал — был колеблющимся.

— Да… наверное, это все еще тюрьма, хотя… я не слишком-то задумывался об этом… то есть, я не могу просто встать и уйти в любое время, правда? Но это не сравнимо… с Вондсвортом… — его словарный запас снова подвел его, — …это просто другой мир.

Он хотел сказать, что он любит деревья, огромное небо, белые цветы, по которым они шагали, но он знал, что такие выражения будут выглядеть тяжелыми в его устах. У него не было сноровки в такого рода разговорах, как у Флинна, который мог изъясняться стихами, словно это был его второй язык. Как он обычно заявлял, такая болтливость — от его ирландской крови. Все, что Марти мог сказать, это:

— Я могу бегать здесь.

Она пробормотала что-то, что он не смог расслышать; может быть, просто согласие. Что бы это ни было, его ответ, казалось, удовлетворил ее, и он почувствовал, как злость, с которой он начал, сопротивляясь ее умным речам и ее тайной жизни с Папой, исчезает.

— Ты играешь в теннис? — снова из ниоткуда спросила она.

— Нет и никогда не играл.

— Хотел бы научиться? — предложила она, повернувшись вполоборота к нему и усмехаясь. — Я могу тебя научить, когда потеплеет.

Она выглядела столь хрупкой для физических упражнений; постоянная жизнь на грани, казалось, утомляла ее, хотя на грани чего — он не знал.

— Научишь — буду играть, — сказал он, радуясь их новому договору.

— По рукам? — спросила она.

— По рукам.

И ее глаза, подумал он, так темны; неясные, двусмысленные глаза, которые иногда, когда ты меньше всего этого ожидаешь, глядят на тебя с такой прямотой, что кажется, что она срывает покровы твоей души.

И он не красавец, подумала она, он давно уже перестал быть им и теперь бегает, чтобы поддерживать себя в форме, потому что боится, что иначе он начнет расплываться. Возможно, он просто самовлюбленный нарцисс — могу поспорить, что он стоит перед зеркалом каждый вечер и смотрит на себя, страстно желая остаться этаким красавчиком-мальчиком, вместо того чтобы быть крепким и мужественным.

Она уловила его мысль, ее мозг легко поднялся над ее головой (по крайней мере, она так себе это представляла) и поймал ее в воздухе. Она делала так постоянно — с Перл, с отцом, — часто забывая, что другие люди не обладают такими способностями, чтобы так нахально подслушивать.

Мысль, которую она поймала, была такой: Я должен научиться быть мягким;или что-то вроде этого. Он боялся, что она умчится, господи Боже! Вот почему он был такой чертовски противный, когда он был с ней, и такой осторожный.

— Я не собираюсь обрывать это все, — сказала она, и он почувствовал, как у него начинает краснеть шея.

— Извини, — ответил он. Она не была уверена, признал ли он свою ошибку или просто не понял ее фразу.

— Не нужно обращаться со мной, как с ребенком. Я не хочу этого от тебя. Я и так все время это получаю.

Он метнул на нее печальный взгляд. Почему он не верил тому, что она говорила? Она подождала, надеясь на какой-нибудь намек, но его не последовало, даже самого неопределенного.

Они подошли к плотине, которая образовывала озеро. Она была высокой и бурной. Здесь тонули люди, как ей говорили, пару десятилетий назад, прямо перед тем, как Папа купил поместье. Она стала рассказывать об этом и об экипаже с лошадьми, попавшими в озеро во время шторма; она говорила, не слушая себя, а только думая, как пробиться сквозь эту его вежливость и мужественность к той части, которая могла быть ей нужна.

— А экипаж все еще здесь? — спросил он, глядя на колышущуюся воду.

— Наверное, — сказала она. История потеряла свое очарование.

— Почему ты мне не доверяешь? — прямо спросила она.

Он не ответил; но он явно боролся с чем-то. Выражение хмурой озадаченности на его лице сгустилось до испуга. Черт, подумала она, я действительно как-то все испортила. Но это уже было сделано. Она спросила его напрямик и была готова услышать самое плохое.

Почти не замышляя воровства, она украла у него еще одну мысль, которая оказалась шокирующе ясной, как живая. В его глазах она увидела дверь своей спальни, себя, лежащую на кровати с остекленевшими глазами и Папу, сидящего рядом. Когда это было? Она задумалась. Вчера? Позавчера? Слышал ли он их; было ли это тем, что пробудило такое неприятие в нем? Он играл в детектива, и ему не понравилось то, что он обнаружил.

— Я не слишком хорош с людьми, — сказал он, отвечая на ее вопрос о доверии. — И никогда не был.

Как он извивается, вместо того чтобы сказать правду. Он был цинично вежливым с ней. Она захотела свернуть ему шею.

— Ты шпионил за нами, — сказала она с жесткой прямотой. — Вот оно в чем дело, правда? Ты видел Папу и меня…

Она попыталась произнести фразу так, словно это было страшной догадкой. Но это было бы не так убедительно, как ей хотелось бы. Но, какого черта? Все было сказано и пусть он сам найдет причины того, почему она пришла к такому заключению.

— Что ты подслушал? — потребовала она, но ответа не последовало. Она чувствовала не злость, но стыд за то, что он подглядывал. Краска залила его лицо от уха до уха.

— Он мучает тебя, как будто он владеет тобой, — пробормотал он, не поднимая глаз от струящейся воды.

— Да, в некотором смысле.

— Почему?

— Я — это все, что у него есть. Он одинок…

— Да.

— …и он боится.

— Он когда-нибудь разрешает тебе покидать Убежище?

— У меня нет такого желания, — сказала она, — здесь у меня есть все, что мне нужно.

Он хотел спросить ее, как она решает вопрос с постельными компаньонами, но он и так был достаточно смущен. Она все равно обнаружила мысль, и, сразу за ней, последовал образ Уайтхеда, наклонившегося, чтобы поцеловать ее. Возможно, это было большим, нежели просто отеческий поцелуй. Хотя она пыталась не думать об этом слишком часто, она тем не менее не могла полностью избежать этого присутствия. Марти был более проницателен, чем она рассчитывала; он уловил этот подтекст, хотя и достаточно тонкий.

— Я не доверяю ему, — сказал он. Он оторвал свой пристальный взгляд от воды и посмотрел на нее. Его смущение было более чем очевидно.

— Я знаю, как управляться с ним, — ответила она. — Я заключила с ним сделку. Он понимает сделки. Он получает меня, остающейся с ним, а я получаю все, что мне нужно.

— А что тебе нужно?

Теперь она отвела глаза. Пена на бурлящей воде была грязно-коричневой.

— Немного солнечного света, — наконец ответила она.

— Я думал, что это должна быть свобода, — озадаченно сказал Марти.

— Не в том смысле, как мне нравится, — ответила она.

Чего он ждет от нее? Извинений? Втаком случае, он будет разочарован.

— Мне нужно возвращаться, — сказал он.

Внезапно, она произнесла:

— Не надо ненавидеть меня, Марти.

— Я не ненавижу тебя, — вернулся он.

— У нас много общего.

— Общего?

— Мы оба принадлежим ему.

Еще одна отвратительная правда. Она явно была переполнена ими сегодня.

— Ты же можешь убраться отсюда ко всем чертям, если захочешь, правда? — раздраженно сказал он.

Она кивнула.

— Полагаю, что да. Но куда?

Вопрос был для него бессмысленным. За оградой был целый мир, и она, конечно, не имела недостатка в финансах — кто угодно, но не дочь Джозефа Уайтхеда. Действительно ли она находила эту перспективу столь непривлекательной? Они составляли очень странную пару. Он, с его опытом, так ненатурально сокращенным — потерянные годы жизни, — и сейчас страстно стремящимся наверстать упущенное. Она, такая апатичная, такая вялая от самой мысли побега из ею самой созданной тюрьмы.

— Ты можешь идти куда угодно, — сказал он.

— Это так же хорошо, как и никуда, — решительно ответила она; это предназначение занимало слишком много мыслей в ее голове. Она оглядела его, надеясь на то, что его злость хоть немного угасла, но он не показывал ни малейшего сочувствия.

— Выбрось из головы, — сказала она.

— Ты идешь?

— Нет. Я думаю, что побуду здесь еще немного.

— Смотри, не бросайся вниз.

— Не умеешь плавать, а? — вспылила она.

Он нахмурился, не понимая.

— Не важно, я никогда не принимала тебя за героя.

Он оставил ее стоящей в нескольких дюймах от берега и глядящей на воду. То, что он сказал ей, было правдой — он никогда не был хорош с людьми. Но с женщинами он был еще хуже. Может быть, религия могла бы помочь ему, но он не был религиозен — никогда. Может быть это и была часть проблемы между ним и девушкой — ни один из них ни во что не верил. Не о чем было говорить, не было вопросов для обсуждения. Он оглянулся. Кэрис немного отошла вдоль берега от того места, где он оставил ее. Солнце отражалось от поверхности воды и освещало ее силуэт. Это выглядело так, словно она была почти нереальна.

Часть III DEUCE

deuce (1) сущ. — Двойка в костях или картах. (Теннис) Состояние счета (по 40, по игре) в котором каждая сторона должна подряд выиграть две подачи или игры, чтобы победить.

deuce (2) сущ. — Мор, бедствие; Дьявол.

V Суеверие

Глава 29

Прошло меньше недели после разговора, и первые, пока еще в толщину волоска, трещины стали появляться в колоннах Империи Уайтхеда. Они быстро расширялись. На мировом биржевом рынке началась спонтанная продажа — внезапная потеря уверенности в кредитоспособности Империи. Вскоре стали накапливаться ощутимые потери в доходах. Продажная лихорадка, однажды зафиксированная, становилась почти неуправляемой. В течение дня теперь в поместье прибывало больше посетителей, чем Марти видел за все время жизни в Убежище. Среди них, конечно, были и знакомые лица. Но теперь были и десятки других — финансовые аналитики, как он предполагал. Японские и европейские посетители смешивались с английскими до тех пор, пока место не стало похожим на ООН.

Кухня, к неудовольствию Перл, немедленно стала местом спонтанных сборищ тех, кто в данный момент не требовался великому человеку. Они собирались вокруг большого стола, требовали бесконечное количество кофе и обсуждали стратегии, для формулировки которых они и собирались здесь. Большинство их разговоров, как всегда, были непонятны Марти, но из отдельных фраз, которые ему удавалось ухватить, становилось ясно, что Корпорация была перед лицом необъяснимой опасности. Были отчаянные разговоры о нарушении стабильности пропорций повсюду; разговоры о вмешательстве правительства, чтобы предотвратить неминуемый крах в Германии и Швеции; разговоры о саботаже, приведшем к катастрофе. Казалось, что объединенная мудрость всех этих профи склонялась к тому, что только искусно разработанный план — на подготовку которого должно было уйти несколько лет — мог так опасно и фундаментально подорвать успех Корпорации. Нашептывали о секретных действиях правительства, о законспирированном соревновании. Паранойя в доме не знала границ.

То, как все эти беспокойные люди сталкивались друг с другом, размахивая руками в своих попытках перебить собеседника и опровергнуть его предыдущие замечания, поражало Марти своей абсурдностью. В конце концов, они никогда не видели всех миллионов, которые потеряли и приобрели, или тех людей, чьи жизни они так жестоко преобразовывали. Это все было абстрактно — просто цифры в их головах.

На третий день, когда первые шаги были предприняты и все молились об избавлении, которое никак не наступало, Марти столкнулся с Биллом Тоем, который был вовлечен в жаркий спор с Двоскиным. К его удивлению Той при виде проходящего мимо Марти подозвал его, резко оборвав беседу. Двоскин, нахмурившись, поспешил прочь, оставив Тоя и Марти одних.

— Ну незнакомец — сказал Той, — Как поживаешь?

— Я о'кей, — сказал Марти. Той, казалось, не спал долгое время. — А вы?

— Я как-нибудь продержусь.

— Какие мысли по поводу происходящего?

Той скривился.

— Да никаких, — сказал он. — Я никогда не был человеком денег. Ненавижу эту породу. Ласки.

— Все говорят, что это катастрофа.

— О да, — спокойно сказал тот. — Я думаю, что похоже на то.

Лицо Марти вытянулось. Он ожидал нескольких слов уверения и подбадривания. Той заметил его неподдельность его разочарования.

— Ничего ужасного не произойдет, — сказал он, — пока мы трезво смотрим на вещи. Ты по-прежнему будешь на работе, если ты об этом беспокоишься.

— Я уже все мозги свернул.

— Не стоит. — Той положил руку на плечо Марти. — Если будет что-нибудь плохое, я скажу тебе.

— Я знаю. Я просто нервничаю.

— А кто нет? — Той еще крепче сжал плечо Марти. — Что скажешь, если мы на пару отправимся в город, когда худшее будет позади?

— Хотелось бы.

— Был когда-нибудь в казино «Академия»?

— Денег никогда не было.

— Я тебе дам. Продуем часть состояния Уайтхеда, а?

— Звучит неплохо.

Озабоченность все еще оставалась на лице Марти.

— Слушай, — сказал Той, — это не твоя драка. Ты понимаешь меня? Что бы ни случилось отныне и дальше, это не твоя вина. Мы сделали несколько ошибок на своем пути и теперь мы должны за это заплатить.

— Ошибок?

— Иногда люди не прощают, Марти.

— Все это… — Марти обвел рукой большой круг, — потому что люди не прощают?

— Дарю тебе это. Это самая лучшая причина в мире.

Марти поразило, что Той стал аутсайдером, что он больше не был основной фигурой в окружении старика, как раньше.

— Ты знаешь, кто виноват? — спросил Марти.

— Что знают боксеры? — сказал Той с безошибочные оттенком иронии в голосе, и Марти вдруг совершенно точно понял, что этот человек знает все.

* * *

Дни паники растянулись на неделю без малейшего признака на окончание. Лица советников изменились, но строгие костюмы и строгие речи оставались прежними. Несмотря на появление новых людей, Уайтхед становился все более небрежным к организации своей безопасности. От Марти все меньше и меньше требовалось присутствовать рядом со стариком — кризис, казалось, вытеснил все мысли об убийстве из головы Папы.

Этот период был не без сюрпризов. В первое воскресенье Куртсингер отозвал Марти в сторону и предпринял сложный соблазняющий разговор, который начался с бокса, потом плавно перешел на физические удовольствия между мужчинами и завершился прямым предложением наличных: «Всего лишь полчаса, ничего сложного». Марти почуял, к чему клонит Куртсингер еще до того, как тот объяснился, и успел подготовить подходящий вежливый отказ. Они расстались вполне дружелюбно. Если не учитывать подобные вещи, это было бессодержательное время. Распорядок в доме был нарушен и было невозможно его возобновить. Единственным способом сохранить рассудок для Марти было держаться как можно дальше от дома. Он очень много бегал в эту неделю, часто гоняя себя круг за кругом по периметру усадьбы до полного изнеможения, и возвращался обратно в свою комнату, пробираясь сквозь толпу хорошо одетых пижонов, которые заполняли каждый коридор. Наверху, за дверью, которую он запирал (не для того, чтобы держать себя внутри, а чтобы держать их всех снаружи), он мог принять душ и спать в течение долгих часов, наслаждаясь отсутствием снов.

* * *

У Кэрис не было такой свободы. С той ночи, когда собаки обнаружили Мамуляна, ей пришла в голову шальная идея поиграть в шпиона. Почему — она не знала. Ее никогда особенно не интересовала жизнь в Убежище. Действительно, она активно избегала встреч с Лютером, Куртсингером и со всеми остальными из когорты ее отца. Сейчас, однако, что-то странное, навалившись на нее, заставляло ее шевелиться: идти в библиотеку, или в кухню, или в сад и просто смотреть. Она не испытывала удовольствия от подобных занятий. Многое из того, что она слышала, Кэрис не понимала остальное считала пустой болтовней финансовых базарных торговок. Несмотря на это, она могла просиживать часами, пока ее жадный аппетит не был удовлетворен, и она не уходила, возможно, чтобы послушать другие разговоры. Некоторые из говорящих знали кто она, остальным же она предлагала простейшие объяснения. После того, как ее неоспоримые права были установлены, вопросов о ее присутствии ни у кого не возникало.

Она также сходила повидать Лилиан и собак в этой бездушной постройке за домом. Не то, чтобы она любила животных, она просто испытывала побуждение увидеть их, просто ради того, чтобы увидеть, посмотреть на замки и клетки, на щенков, играющих вокруг своей матери. Мысленно она уяснила расположение питомника относительно ограды и дома, обойдя его, на тот случай, если ей понадобится отыскать его в темноте. Зачем она это делала — она и сама не знала.

В своих путешествиях она была осторожна, чтобы не увидеть Мартина, или Тоя, или, еще хуже, отца. Это было ее игрой, хотя ее конечная цель оставалась для нее загадкой. Может быть, она составляла карту местности, и поэтому ходила из одного конца дома в другой, проверяя и перепроверяя его географию, измеряя длину его коридоров, запоминая расположение комнат относительно друг друга. Какая бы ни была причина, это дурацкое занятие отвечало какому-то невыраженному требованию внутри нее, и когда это было сделано, это требование провозгласило о своем удовлетворении и оставило ее на время в покое. К концу недели она знала дом, как никогда до этого: она побывала в каждой комнате, за исключением комнаты отца, которая была запретной даже для нее. Она изучила все входы и выходы, лестницы и пролеты с тщательностью вора.

Странные ночи; странные дни. «Не безумие ли это», — начинала задумываться она?

* * *

На второе воскресенье — одиннадцатый день кризиса — Марти был вызван в библиотеку. Уайтхед был там и выглядел, возможно, каким-то усталым, но уж никак не сломленным этим ненормальным давлением, под которым он находился. Он был одет для прогулки: на нем было отделанное мехом пальто, в котором он был в первый день во время того символического визита в питомник.

— Я не выходил из дома несколько дней, Марти, — провозгласил он, — и чувствую, пора проветриться. Я думаю, нам надо прогуляться, вам и мне.

— Я захвачу куртку.

— Да. И пистолет.

Они вышли с заднего входа, избегая вновь прибывших делегаций, которые все еще заполняли лестницы и холл, ожидая аудиенции в святая святых.

Был теплый день, 17 апреля. Тени от легких облаков пробегали по газонам беспорядочными группами.

— Пойдем в лес, — сказал старик, идя впереди. Марти шел на почтительном расстоянии в паре ярдов позади, догадываясь, что Уайтхед вышел, чтобы проветрить голову, а не говорить.

В лесу кипела жизнь. Новые побеги прорывались сквозь покров прошлогодних опавших листьев, бесшабашные птицы носились между деревьями, с каждой ветки доносились ухаживающие голоса. Так они шли несколько минут в произвольном направлении, поскольку Уайтхед почти не поднимал глаз от своих ботинок. Вдали от дома и дисциплины, груз забот давивший на него был более заметен. С опущенной головой он устало тащился между деревьями, безразличный к пению птиц и ударам ветвей.

Марти наслаждался. Где бы они не шли, он уже был там раньше, когда бегал. Сейчас его шаги были медленными и все детали леса были видны. Путаница цветов под ногами, поганки, выпирающие из сырости между корнями, — все восхищало его. Он набрал коллекцию камней, пока шел, на одном был окаменелый след папоротника. Он подумал о Кэрис и о голубятне, и неожиданная тоска по ней охватила его сознание. Не имея причин, чтобы прогнать чувство, он позволил ему овладевать им.

А разрешив, он поразился силе своего чувства к ней. Он чувствовал, что последние несколько дней его эмоции тайно работали внутри него, трансформируя легкий интерес к Кэрис в нечто более глубокое. Однако у него не было возможности разобраться в этом.

Он поднял глаза от камня с папоротником и увидел, что Уайтхед ушел уже довольно далеко вперед. Отодвинув мысли о Кэрис в сторону, он ускорил шаг. Пассажи солнечного света и тени пробегали между деревьями, когда легкие облака, ранее цеплявшиеся за ветер, уступали место более тяжелым формированиям. Ветер холодел, в нем чувствовались явные признаки дождя.

Уайтхед поднял воротник. Его руки были засунуты в карманы. Когда Марти подошел к нему, он встретил его неожиданным вопросом.

— Вы верите в Бога, Мартин?

Это было неожиданно. Неподготовленный к нему Марти смог сказать только: «Я не знаю», что было достаточно честным ответом.

Но Уайтхед хотел большего. Его глаза поблескивали.

— Я не молюсь, если вы это имеете в виду, — продолжил Марти.

— Даже перед вашим судом? Скороговоркой для Всемогущего?

В этих вопросах не было юмора или чего-то предумышленного. Марти снова ответил так честно, как мог.

— Я не помню точно… Думаю, что тогда я наверняка что-то говорил, да. — Он остановился. Облака над ними закрыли солнце. — Ничего хорошего это мне не принесло.

— А в тюрьме?

— Нет, никогда не молился. — Он был уверен. — Ни разу.

— Но ведь были же в Вондсворте богобоязненные люди?

Марти вспомнил Хесельтина, с кем он несколько недель делил камеру в самом начале своего срока. Тюремный старожил, Тин провел больше лет за решеткой, чем на свободе. Каждый вечер он бормотал в подушку варварскую версию «Отче Наш», прежде чем заснуть: «Отче Наш, сущий на Небесах, да светится имя…», не понимая ни слов, ни их значения, просто проговаривая молитву наизусть, как он делал это, возможно, каждый вечер в своей жизни до тех пор, пока речь не заходила о спасении — «не введи в Искушение и избавь от Лукавого, во веки веков. Аминь».

Это ли подразумевал Уайтхед? Было ли в молитве Хесельтина уважение к Создателю, благодарность за Создание или, хотя бы, предвкушение Судилища?

— Нет, — ответил Марти. — Не то, чтобы богобоязненные. Я имею в виду, какой смысл?..

Тут было нечто большее, чем просто возникшая мысль, и Уайтхед ждал с терпением стервятника. Но слова торчали на языке Марти, отказываясь быть произнесенными. Старик подтолкнул их.

— Почему нет смысла?

— Потому что все это — несчастные превратности судьбы, правда? То есть, все это случай.

Уайтхед кивнул едва заметно. Последовало долгое молчание, затем старик спросил:

— Ты знаешь, почему я выбрал тебя, Марти?

— Совсем нет.

— Той никогда не говорил ничего тебе?

— Он сказал, что я могу выполнить эту работу.

— Ну многие люди советовали мне не брать тебя. Они считали, что ты не подходишь по многим причинам, о которых мы не будем распространяться. Даже Той не был уверен. Ты нравился ему, но он не был уверен.

— Но вы все равно наняли меня?

— Действительно.

Марти стал находить эту игру в кошки-мышки небезопасной. Он сказал:

— И теперь вы собираетесь сказать мне почему, так?

— Ты игрок, — ответил Уайтхед.

Марти показалось, что он знал ответ задолго до того, как он был произнесен.

— Ты не попал бы в эти неприятности, если бы не должен был заплатить большие игорные долги. Я прав?

— Более или менее.

— Ты тратил каждое пенни, которое добывал. По крайней мере так утверждали твои друзья на суде. Растрачивал их.

— Не всегда. У меня были большие выигрыши. Действительно большие выигрыши.

Взгляд, который Уайтхед бросил на Марти, был острее скальпеля.

— После всего того, через что ты прошел — все эти стрессы, которые мучили тебя, — ты все еще говоришь о своих больших выигрышах.

— Я помню лучшие времена, как любой другой, — защищаясь, ответил Марти.

— Везло.

— Нет! Я был хорош, черт возьми!

— Везло, Марти. Ты сам только что так сказал. Ты сказал, что все это случайность. Как ты можешь быть хорош в том, что является несчастным стечением обстоятельств? Это же бессмысленно, разве нет?

Он был прав, по крайней мере на первый взгляд. Но все было не так уж просто, как он стремился представить, не так. Все это было случайностью, он не мог спорить с этим основным утверждением. Но печенкой Марти чувствовал что-то еще. Что это было, во что он верил, он не мог описать.

— Разве ты не это сказал? — настаивал Уайтхед. — Что это был несчастный случай.

— Но не всегда было так.

— Для некоторых из нас случайность на нашей стороне. Ты это имеешь в виду? Некоторые из нас держат палец… — указательный палец Уайтхеда описал спираль, — на колесе.

Вращающийся палец остановился. Мысленно Марти завершил картину: шарик скачет от лунки к лунке и находит нишу, номер. Победитель триумфально визжит.

— Не всегда, — сказал он. — Только иногда.

— Опиши это. Опиши, как ты это чувствуешь. Почему бы нет? Что в этом плохого?

— Иногда это так просто, ну знаете, как отнять сладости у ребенка. Когда идешь в клуб и фишки мелко вибрируют в руках, ты знаешь. Господи, ты точно знаешь, что не проиграешь.

Уайтхед улыбнулся.

— Но ты проигрывал, — напомнил он Марти с жесткой вежливостью. — Ты часто проигрывал. Ты проигрывал все, что у тебя было и даже больше.

— Я был глуп. Я играл даже тогда, когда фишки не дрожали, когда я знал, что у меня полоса невезения.

— Почему?

Марти метнул на него сердитый взгляд.

— Вы что хотите подписанной исповеди? — резко ответил он. — Я был жаден, вы это хотите сказать? Я любил играть даже когда у меня не было шансов на выигрыш. Я просто хотел играть.

— Ради игры?

— Да, если хотите. Ради игры.

Невозможно сложное выражение появилось на лице Уайтхеда: в нем было сожаление, и ощущение ужасной потери, — и, более того, непонимания. Уайтхед — мастер, Уайтхед — Повелитель мира вдруг показал — совсем немного — еще одно, более доступное лицо — лицо человека, дошедшего до точки отчаяния.

— Мне был нужен кто-то с твоей слабостью, — объяснил он и, внезапно, стал исповедующимся. — Потому что, рано или поздно, а я знал, что такой день, как сегодня, наступит, я должен буду попросить тебя рискнуть вместе со мной.

— В чем рискнуть?

— Все не так просто, как рулетка или карты, тогда я мог бы объяснить тебе все, не прося о простом доверии. Но это так сложно. И я устал.

— Билл говорил…

Уайтхед оборвал его.

— Той оставил поместье. Ты больше не будешь видеть его.

— Когда он уехал?

— В начале недели. Наши отношения в течение некоторого времени уже разваливались. — Он заметил огорчение Марти. — Не беспокойся. Твое положение здесь так же крепко, как всегда. Но ты должен доверять мне абсолютно.

— Сэр…

— Не надо заверений в преданности, они утомляют меня. Не потому, что я не верю в твою искренность. Но я округе людьми, которые говорят то, что я хочу слышать. Именно так они могут держать своих жен в мехах и сыновей на кокаине. — Его рука в перчатке царапала бородатую щеку, когда он говорил. — Так мало честных людей. Той был первым. Иванджелина, моя жена, была второй. Но это очень мало. Мне приходится доверять инстинкту, я должен плюнуть на все разговоры и следовать тому, что велит мне моя голова. А она доверяет тебе, Мартин.

Марти ничего не сказал; он просто слушал, как голос Уайтхеда становится все тише и тише, а глаза, напротив, стали уже такими яркими, что от них мог бы вспыхнуть трут.

— Если ты будешь со мной, если ты обеспечишь мою безопасность, не существует ничего, кем бы ты не мог стать или чего бы ты не смог иметь. Понимаешь? Ничего.

Не в первый раз старик предлагал ему этот соблазн, но обстоятельства значительно изменились с того времени, как Марти появился в Убежище. Теперь нужно было рисковать большим.

— Что самое худшее может произойти? — спросил он.

Напряженное лицо расслабилось, только горящие глаза свидетельствовали о жизни.

— Худшее? — переспросил Уайтхед. — Кто знает худшее? — Из пылающих глаз, казалось, вот-вот брызнут слезы — он сдерживал их. — Я видел такие вещи… И проходил мимо них. Никогда не думал… ни разу…

Послышался стук дождевых капель, их мягкие удары сопровождали запинающуюся речь Уайтхеда. Все его умение вести беседу внезапно покинуло его. Но что-то — огромное что-то — должно было быть сказано.

— Никогда не думал… что это когда-то произойдет со мной.

Он прикусил язык, отметая головой собственную абсурдность.

Ты поможешь мне? — вместо дальнейших объяснений спросил он.

— Конечно.

— Хорошо, — ответил он. — Увидим.

Без слов он внезапно отвернулся от Марти и направился обратно к дому. Прогулка, очевидно, была закончена. Некоторое время они шли как и раньше — Уайтхед шел впереди, Марти следовал за ним в двух ярдах позади. Только перед тем, как показался дом, Уайтхед заговорил снова. На этот раз он не нарушил ритма своих шагов, а просто бросил вопрос через плечо. Всего три слова:

— А Дьявол, Марти?

— Что, сэр?

— Дьявол. Молился ли ты когда-нибудь ему?

Это была шутка. Может быть, слегка тяжеловатая, но в духе старика, чтобы не делать свою исповедь столь мрачной.

— Ну так что?

— Раз или два, — ответил Марти, изображая улыбку.

Едва слова слетели с его губ, Уайтхед остановился, как вкопанный, предостерегающе подняв руку.

— Т-с.

В двадцати ярдах впереди, на их дороге, замерла лиса. Она еще не видела своих наблюдателей, но оставалось всего несколько мгновений, чтобы их запах достиг ее ноздрей.

— В какую сторону? — прошептал Уайтхед.

— Что?

— В какую сторону она побежит? Тысяча фунтов. Спорим.

— У меня нет… — начал Марти.

— Против недельного жалования.

Марти заулыбался. Что было недельное жалование? Он даже не имел возможности тратить его.

— Тысяча фунтов за то, что она побежит направо, — сказал Уайтхед.

Марти замешкался.

— Быстро, парень…

— Идет.

При этом слове животное почуяло их. Ее уши прижались, голова повернулась и она их увидела. Мгновение она была слишком удивлена, видя их, затем пустилась наутек. Несколько ярдов она бежала от них прямо по тропинке, отбрасывая задними лапами жухлые листья. Затем, неожиданно, она бросилась под защиту деревьев, налево. В победе не было сомнений.

— Отлично, — сказал Уайтхед, стягивая перчатку и протягивая руку Марти. Когда он пожал ее, она дрожала, как фишки в выигрышную ночь.

* * *

К тому времени, когда они вернулись, дождь припустил сильнее. Приветственный шепот поднялся в доме. Очевидно Перл, не в силах больше выносить варваров в своей кухне, поддалась порыву и хлопнула дверью. Видимо поэтому обиженное сборище стало вести себя намного дисциплинированнее. Их бормотание снизилось до шепота, некоторые из них сделали попытку добраться до Уайтхеда, когда он вошел, но были резко остановлены. «Ты все еще здесь, Монро?» — сказал он одному из приближенных; другому, который ошибочно пытался привлечь к себе внимание кипой бумаг, он спокойно посоветовал «подавиться ими». Они достигли студии с минимумом потерь. Уайтхед отпер стенной сейф.

— Полагаю, ты предпочитаешь наличными.

Марти изучал ковер. Хотя он честно выиграл пари, оплата его смущала.

— Наличными было бы лучше, — пробормотал он.

Уайтхед отсчитал пачку двадцатифунтовых банкнот и протянул их ему.

— Наслаждайся, — сказал он.

— Благодарю вас.

— Не благодари меня, — сказал Уайтхед. — Это был честный спор. Я проиграл.

Воцарилось тягостное молчание, пока Марти убирал деньги в карман.

— Наш разговор… — сказал старик, — строжайше конфиденциален, ты понимаешь?

— Конечно. Я ис…

Уайтхед поднял руку, останавливая его возражения.

— Строжайше конфиденциален. У моих врагов есть агенты.

Марти понимающе кивнул. Конечно, он понимал. Возможно, Уайтхед подозревал Лютера или Перл. Может, даже Тоя, который внезапно стал персоной нон грата.

— Эти люди ответственны за теперешнее падение моих ходов. Все это тщательно спланировано. — Он передернул плечами, глаза его сузились. «Боже, — подумал Марти, — не хотел бы я быть на стороне противников этого человека».

— Меня не беспокоят эти вещи. Если они хотят спланировать мой крах, пусть. Но я не хотел бы думать, что мои самые сокровенные чувства известны им. Понимаешь?

— Они ничего не узнают.

— Нет. — Он поджал губы, холодный знак удовлетворения. — Ты видишься с Кэрис, я слышал? Перл говорит, что вы проводите время вместе, это правда?

— Да.

Уайтхед вновь вернулся к отрешенному тону, который явно стал суше.

— Она кажется нормальной в большинстве случаев, но, по сути, это видимость. Боюсь, что с ней не так все хорошо, и это будет продолжаться несколько лет. Конечно, ее смотрели лучшие психиатры, которых можно купить за деньги, но, боюсь, это ни к чему не привело. Ее мать вела себя также в конце.

— Вы велите мне не видеться с ней?

Уайтхед, казалось, был искренне удивлен.

— Нет, совсем нет. Компания может оказаться полезной для нее. Но, пожалуйста, имей в виду, что она крайне беспокойная девушка. Не принимай ее речи слишком всерьез. Порой она сама не знает, что говорит. Ну что ж, пожалуй, все. Думаю, тебе лучше пойти и заплатить своей лисе.

Он мягко рассмеялся.

— Хитрой лисе.

* * *

Два с половиной месяца, которые Марти находился в Убежище, Уайтхед был айсбергом. Теперь он чувствовал необходимость в пересмотре этого мнения. Сегодня он мельком увидел другого человека — неискусственного, одинокого, говорящего о Боге и молитве. Не только о Боге. Был еще последний вопрос, брошенный так беспечно:

— А Дьявол? Ты когда-нибудь молился ему?

У Марти было чувство, что он держит в руках картонные кусочки игры, которые нужно сложить в одну картинку. Фрагменты дюжины сцен: Уайтхед, блистающий в своем окружении; Уайтхед, сидящий перед окном, уставившись в ночь; Уайтхед — всемогущий владелец своей империи; Уайтхед, спорящий, как последний пьяница, о том, куда побежит лиса.

Последний фрагмент был самым загадочным для Марти. В том, что он чувствовал, был ключ, который мог соединить эти разрозненные образы. У него было престранное ощущение, что пари о лисе было предопределено. Невозможно, конечно, и все же, все же… Если предположить, что Уайтхед мог в любой момент положить палец на колесо, тогда даже минимальная случайность того, куда побежит лиса — вправо или влево, — была подчинена ему. Знал ли он будущее прежде, чем оно произошло — может, поэтому дрожат фишки и пальцы? — или он сформировал его?

Раньше он упустил бы все эти подробности. Но Марти изменился. Жизнь в Убежище изменила его, умолчания Кэрис изменили его. В сотнях вещей он был теперь более сложным, и часть его страстно желала вернуться к ясности белого и черного. Но он чертовски хорошо знал, что такая простота — ложь. Опыт строился на бесконечных неопределенностях — мотивов, ощущений, причин и последствий, — и если он выигрывал при определенных обстоятельствах, то должен был понять, как срабатывали эти неопределенности.

Нет, он не выигрывал. Здесь не было выигрыша и проигрыша — по крайней мере, как он понимал это раньше. Лиса помчалась налево, и у него в кармане оказалась тысяча фунтов, но он не испытывал того воодушевления, которое бывало, когда он выигрывал на скачках или в казино. Просто черное перетекало в белое и наоборот, и пока он едва мог отличить одно от другого.

Глава 30

В середине дня Той позвонил в поместье, поговорил с Рассерженной Перл, которая уже уходила, и попросил передать Марти, чтобы он позвонил ему в Пимлико. Но Марти не перезвонил. Той подумал, что либо Перл забыла передать Марти сообщение, либо Уайтхед каким-то образом вмешался и предотвратил звонок. Но какая бы причина ни была, он не поговорил с Марти и винил себя за это. Он обещал предупредить Штраусса, если дела пойдут совсем плохо. И вот этот момент наступил. Ничего значительного, возможно, беспокойство, которое испытывал Той, было рождено скорее инстинктом, нежели фактами. Но Ивонна научила его доверять своему сердцу, а не голове. В конце концов, все вот-вот должно было пойти прахом, а он не предупредил Марти. Может быть, оттого он плохо спал и просыпался с остатками отвратительных сновидений, мелькающих в его голове.

Не каждый переживает молодость. Многие умирают рано, становясь жертвой собственной жажды жизни. Той не был такой жертвой, хотя очень рискованно приблизился к ней. Тогда он не знал этого. Он был слишком ослеплен видом тех новых заводей, в которые был введен Уайтхедом, чтобы понять насколько смертельно опасны эти воды. И он подчинялся желаниям великого человека с таким беспрекословным усердием, разве нет? Ни разу не усомнился он в своих обязанностях, какими бы преступными они не казались. Тогда почему он удивлен сейчас, когда после всех этих лет те же преступления, совершенные им так жестоко, молчаливо преследовали его? Вот почему он лежал сейчас в липком поту рядом со спящей. И войной, и одна фраза крутилась под его черепной коробкой:

Мамулян придет.

Это была единственная ясная мысль, которая у него была. Остальные — о Марти, об Уайтхеде — были смесью стыда и обвинения. Но это отчетливая фраза — Мамулян придет — стояла вне этого мусора неуверенности четкой точкой, за которую крепко держался весь его ужас.

Никакие извинения не спасут. Никакое унижение не обуздает гнев Последнего Европейца. Потому что Той был молод и жесток и за ним был грязный путь. Однажды, когда он был слишком молод, чтобы понимать, он заставил Мамуляна пострадать, и угрызения совести, которые он испытывал сейчас, пришли слишком поздно — на двадцать-тридцать лет — и, в конце концов, разве он не жил все эти годы на доходы от своей жестокости?

— О, Иисус, — сказал он, прерывисто дыша, — Иисус, помоги мне.

Напуганный и готовый позволить себе быть напуганным, если это сможет утешить его, он повернулся и потянулся к Ивонне. Ее там не было. Ее половина кровати была холодной.

Он сел, ничего не понимая.

— Ивонна?

Дверь спальни была приоткрыта и слабейшая из ламп наверху освещала спальню. В комнате был хаос. Они собирали вещи весь вечер и сборы еще не были закончены, когда они улеглись в час ночи. Одежда была свалена в кучу на комоде, в коридоре зевал открытый чемодан, его галстуки висели на спинке стула, как высохшие змеи, языками к полу.

Он расслышал шум в коридоре. Он хорошо знал мягкую поступь Ивонны. Она вышла за стаканом яблочного сока или бисквитом, как она обычно делала. Ее силуэт появился в дверях.

— С тобой все в порядке? — спросил он ее.

Она пробормотала что-то похожее на «да». Он опустил голову обратно на подушку.

— Снова проголодалась, — сказал он, закрывая глаза, — всегда голодная.

Холодный воздух проник в кровать, когда она подняла простыню, чтобы скользнуть к нему.

— Ты оставила свет наверху, — проворчал он, чувствуя как сон вновь наваливается на него. Она не ответила. Уже заснула, наверное: она была наделена благословенной способностью моментально уходить в бессознательное. Он повернулся в полутьме, чтобы взглянуть на нее. Она еще не храпела, но не была абсолютно тихой. Он прислушался более внимательно, его внутренности нервно сжались в комок. Она издавала какой-то жидкий звук — словно дышала сквозь тину.

— Ивонна… ты в порядке?

Она не ответила.

От ее лица, которое было в нескольких дюймах от его, продолжали исходить шелестящие звуки. Он потянулся к выключателю лампы, по-прежнему не сводя глаз с темной массы головы Ивонны. «Лучше сделать это побыстрее», — подумал он, — пока мое воображение не обогнало меня». Его пальцы нащупали выключатель, сжали его и включили свет.

В том, что он увидел перед собой на подушке, нельзя было узнать Ивонну.

Он бормотал ее имя, когда, карабкаясь, пятился с кровати, не в силах оторвать глаз от мерзости рядом с ним. Как это оказалось возможным, что она смогла спуститься с лестницы и лечь в кровать, прошептав ему «да»? Огромная глубина ее раны, несомненно, убила ее. Никто не может жить с ободранной кожей и вырванным мясом.

Она наполовину повернулась в кровати с закрытыми глазами, словно вращаясь во сне. Затем — ужасно! — она произнесла его имя. Ее губы не шевелились, как раньше, кровь замазала слово. Он не мог больше выносить этого зрелища, иначе он бы закричал, а это могло привлечь их — кто бы это ни сделал, — привлечь их с уже окровавленными скальпелями. Они, возможно, уже за дверью, но ничто не могло заставить его остаться в этой комнате. Только не с ней, медленно вращающейся в кровати и все еще произносящей его имя, пока она стягивала ночную рубашку.

Шатаясь, он вышел из спальни в коридор. К его удивлению никто не поджидал его там.

Наверху, на лестнице, он замешкался. Он не был слишком смелым, но и не был глупым. Завтра он будет оплакивать ее, но сейчас, когда она просто шла за ним, ничего нельзя было сделать — только предохранить себя от кого бы то ни было, кто сделал это. Кого бы то ни было! Почему он не позволяет себе назвать имя? Виноват был Мамулян — это был его почерк. И он не один. Европеец никогда не дотрагивается своими стиральными руками к человеческой плоти так, как кто-то сделал с Ивонной, — его брезгливость была легендарной. Но это был он — тот, кто дал ей эту полужизнь после того, как убийство было совершено. Только Мамулян был способен на это.

И сейчас он мог ждать внизу, на самом дне мира, под лестницей. Ждать, как он долго ждал, пока Той не притащится вниз, чтобы присоединиться к нему.

— Провались ты к Дьяволу, — прошептал Той темноте внизу и пошел (от ужаса он был готов бежать, но здравый смысл подсказывал ему иначе) по коридору к второй спальне. С каждым шагом он ожидал какого-нибудь движения врага, но ничего не последовало. Во всяком случае, пока он не достиг двери спальни.

Тогда, когда он взялся за ручку, он услышал голос Ивонны позади него:

— Вилли… — Слово было произнесено четче, чем до этого.

В какой-то момент он засомневался в своем рассудке. Если он сейчас обернется, будет ли она стоять в дверях спальни такая же обезображенная, как подсказывала память; или это просто лихорадочный сон?

— Ты куда? — потребовала ответа она.

Внизу кто-то шевельнулся.

— Вернись в постель.

Не поворачиваясь, чтобы отклонить ее приглашение. Той толкнул дверь второй спальни, и как только он это сделал, он услышал, как кто-то стал подниматься по лестнице сзади него. Шаги были тяжелыми, их обладатель спешил.

Не было ключа, чтобы, заперевшись, задержать преследователя, и не было времени баррикадировать мебелью дверь. Той пересек неосвещенную спальню в три прыжка, рывком распахнул французское окно и ступил на маленький, сваренный из железа балкон. Он крякнул под его весом. Он подозревал, что тот долго не выдержит.

Сад внизу под ним был в темноте, но, на счастье, он знал, где лежал цветочный газон, а где — дорожка, вымощенная камнем. Не колеблясь — шаги за спиной становились все громче — он перелез через перила. Его мускулы взвыли от напряжения и еще сильнее, когда он, примостившись на внешней стороне, повис на руках, хватка которых могла в любую секунду ослабнуть.

Шум в комнате, которую он оставил, привлек его внимание: его преследователь, обрюзгший головорез с окровавленными руками и яростными глазами, был там — подходил к окну, рыча от удовольствия. Той, как мог раскачался, надеясь не попасть на дорожку, которая, как он знал, проходила прямо под его обнаженными ступнями, и приземлиться на мягкую землю цветника. Было очень мало шансов хорошо выполнить маневр. Он отпустил перила, когда жирный подошел к балкону, и провалился назад в темноту; окно над ним удалялось, пока он не приземлился с повреждениями не большими, чем синяки, среди гераней, которые Ивонна посадила всего неделю назад.

Целый, но шатающийся, он с трудом поднялся на ноги и побежал по залитому лунным светом саду к задним воротам. Они были закрыты на замок, но ему сравнительно легко удалось перелезть через них — адреналин придал ему сил. Звуков дальнейшего преследования не было слышно и, когда он бросил взгляд назад, то увидел толстяка, все еще стоявшего у окна и наблюдавшего за его бегством, словно у того не хватало инициативы последовать за ним. Испытывая тошноту от внезапного возбуждения, он побежал по узкому переулку, который шел позади садов, заботясь только о том, чтобы увеличить расстояние между собой и домом.

И только когда он достиг улицы, лампы которой начинали гаснуть с рассветом, осторожно вползающим в город, только тогда он обнаружил, что он совершенно голый.

Глава 31

Марти отправился спать счастливым человеком. Хотя еще оставалось многое, чего он не мог понять, многое, связанное со стариком — несмотря на его обещания все объяснить — в конце концов, все это было не его дело. Если Папа решил секретничать, пусть. Марти был нанят, чтобы присматривать за ним, и все выглядело так, что его хозяин удовлетворен выполнением его обязанностей. Результатом были те сокровенные мысли, которые старик доверил ему, и тысяча фунтов под его подушкой.

От эйфории прошел сон — сердце Марти колотилось, казалось, в два раза быстрее, чем обычно. Он встал, влез в халат и попытался посмотреть что-нибудь по видео, чтобы изгнать из головы события дня, но боксерские ленты утомляли его, порнография тоже. Он побрел вниз в библиотеку, отыскал космическую пьесу с замусоленными страницами и проскользнул обратно в свою комнату, сделав крюк на кухню за пивом.

Когда он вернулся, Кэрис была в его комнате, одетая в свитер и джинсы и босиком. Она выглядела осунувшейся, старше своих девятнадцати лет. Улыбка, которой она встретила его, была слишком отрепетированной, чтобы убеждать.

— Ты не против? — спросила она, — я просто слышала, как ты ходил туда-сюда.

— Ты вообще никогда не спишь?

— Не всегда.

— Хочешь пива?

— Нет, спасибо.

— Садись, — сказал он, сбрасывая кучу одежды с одинокого стула. Однако, она расположилась на кровати, оставив стул для Марти.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она.

Марти отложил выбранную книгу. На обложке обнаженная женщина с зеленой флюоресцирующей кожей вылуплялась из яйца на планете с двумя солнцами. Кэрис спросила:

— Ты знаешь, что происходит?

— Происходит? Ты о чем?

— Ты ничего странного не замечал в доме?

— Например?

Ее губы сложились в любимую комбинацию: уголки опустились вниз от раздражения.

— Я не знаю… трудно описать.

— Попытайся.

Она заколебалась, как ныряльщик на краю высокого обрыва, затем бросилась вниз.

— Ты знаешь, что такое чувствительность?

Он кивнул.

— Когда кто-то может ловить волны. Мысленные волны.

— Телепатия.

— В некотором роде.

Он бросил на нее взгляд.

— Это то, что ты можешь делать? — спросил он.

— Не делать. Я ничего не делаю. Скорее это делают со мной.

Марти откинулся на спинку стула, он был в затруднительном положении.

— Как будто все становится вялым. Я не могу сбросить это. Я слышу, как люди говорят, не шевеля губами. В основном, бессмыслица — просто бормотание.

— И это то, что они думают?

— Да.

Он не знал, что ответить, кроме того, что он сомневается в ее словах, но не это она хотела услышать. Она пришла сюда за помощью, разве нет?

— Это не все, — сказала она. — Я иногда вижу какие-то формы вокруг фигур людей. Туманные ореолы… как какой-то свет.

Марти вспомнил человека у ограды: как он излучал свет. Или так казалось?

— Суть в том, что я чувствую то, чего другие люди не чувствуют. Я не думаю, что у меня такой особенный ум или что-нибудь вроде этого. Я просто делаю это. И в последние несколько недель я чувствую что-то в доме. У меня в голове появляются странные мысли из ниоткуда, мне видится… что-то ужасное. — Она запнулась, чувствуя, как ее объяснения становятся все более расплывчатыми, и что она рискует подорвать доверие к ее словам, если будет продолжать.

— Ты видишь свечение? — сказал Марти, возвращаясь к началу.

— Да.

— Я видел что-то подобное.

Она наклонилась вперед.

— Когда?

— Помнишь того человека, который вломился сюда? Мне кажется, я видел свет, исходивший от него: из его ран, из глаз и изо рта.

Даже когда он закончил предложение, он вздрогнул, словно боялся заразиться.

— Я не знаю, — сказал он. — Я был пьян.

— Но ты видел что-то.

— Да, — согласился он неохотно.

Она встала и подошла к окну. «Что отец — что дочь, — подумал он, — тяга к окнам у обоих». Когда она уставилась на газон — Марти никогда не задергивал занавески — у него открылась возможность разглядывать ее.

— Что-то… — повторила она. — Что-то…

Грациозность изгиба ее ног, переходящих в округлость ягодиц; ее лицо, отраженное в холодном окне, — все привлекало его.

— Так вот почему он больше не разговаривает со мной, — сказала она.

— Папа?

— Он знает, что я могу чувствовать о чем он думает, и он боится.

Рассматривание зашло в тупик — она принялась постукивать ногой по полу с раздражением, ее дыхание моментально затуманило окно. Затем, совершенно неожиданно, она спросила:

— Ты знал, что тебя очень интересует грудь?

— Что?

— Ты постоянно смотришь на нее.

— Черта с два!

— А ты еще и лжец.

Он встал, не зная, что он собирается делать или говорить, — пока у него не было слов. Наконец, смягчившись от смущения, он решил, что подойдет только правда.

— Мне нравится смотреть на тебя.

Он прикоснулся к ее плечу. Здесь, если бы они решили, игра могла бы остановиться, нежность была поражающей. Они могли воспользоваться возможностью или оставить все как есть — остроумно резюмировать или просто отбросить все. Время застыло между ними, словно ожидая инструкций.

— Бэби, — сказала она. — Не дрожи.

Он пододвинулся на полшага ближе и поцеловал ее затылок. Она повернулась и ответила на поцелуй, ее руки поднялись по его позвоночнику и сомкнулись сзади на его голове, словно для того, чтобы почувствовать ее тяжесть.

— Наконец-то, — сказала она, когда они прервались. — Я уже начала думать, что ты слишком джентльмен.

Они упали на кровать, и она перекатилась, оседлав его бедра. Без малейшего смущения она протянула руку, нащупывая узел пояса его халата. Его член почти встал, но неудобная поза тормозила эрекцию. Она раздвинула полы его халата и провела ладонями по его груди. Его тело было твердым но не тяжелым, шелковые волосы разбегались от его груди вниз к центральной впадине его живота, становясь все крупнее. Она немного привстала, чтобы отодвинуть халат от его паха. Его освобожденный член подскочил с четырех на полдень. Она щелкнула по его внутренней стороне — он отреагировал незамедлительно.

— Мило, — сказала она.

Он уже начинал привыкать к ее одобрению. Ее спокойствие было заразительным. Он полусел, опираясь на локоть, чтобы лучше видеть ее над ним. Она настойчиво занималась его эрекцией, кладя указательный палец себе в рот и перенося легкий слой слюны на его член, пробегая кончиками пальцев вверх и вниз в жидкости, ленивыми движениями. Он стонал от удовольствия. Тепло разлилось в его груди — еще один сигнал, если он еще был нужен, о его возбуждении. Его щеки тоже пылали.

— Поцелуй меня, — попросил он.

Она наклонилась к нему и встретила его губы. Они повалились обратно на кровать. Его руки ощутили низ ее свитера и начали задирать его, но она остановила его.

— Нет, — пробормотала она в его губах.

— …хочу видеть тебя… — сказал он.

Она села обратно. Он в недоумении смотрел на нее.

— Не так быстро, — сказала она и подняла свитер достаточно высоко, чтобы он мог видеть ее живот и груди, не снимая одежды. Марти воспринял ее тело, как слепой, которому даровали зрение — сетка гусиной кожи, ее неожиданная полнота. Его руки блуждали там, где останавливались его глаза, прикасаясь к ее яркой коже, описывая спирали вокруг ее сосков, разглядывая тяжесть ее грудей, нависших над ребрами. Теперь за руками и глазами следовали губы — он хотел ощущать ее своим языком. Она прижала его голову к себе. Через сеть его волос она видела кожу его головы, розовую, как у ребенка. Она согнулась, чтобы поцеловать ее, но не могла дотянуться и, вместо этого, скользнула рукой вниз, чтобы взять его член.

— Будь осторожна, — прошептал он, когда она задела его. Ее ладонь стала влажной и она выпустила его из рук.

Мягко он уговорил ее, и они легли рядом на кровать. Она стащила его халат через голову, пока его пальцы трудились над кнопкой на ее джинсах. Она не предприняла ни малейшей попытки помочь, с удовольствием наблюдая за его сосредоточенным выражением лица. Было бы так приятно быть совершенно обнаженной рядом с ним — кожа к коже. Но сейчас было не время рисковать. Вдруг он увидит кровоподтеки и следы от игл и оттолкнет ее — это было бы невыносимо.

Он успешно расстегнул молнию и его руки уже были в ее джинсах, проскальзывая под верх ее трусиков. Он торопился, и хотя ей очень нравилось наблюдать его настойчивость, теперь она сама помогла ему себя раздеть, и, подняв бедра над кроватью, стащила вниз джинсы и трусики, открывая свое тело от сосков до коленей. Он двигался над ней, отмечая свой путь следом слюны, вылизывая ее пупок и ниже, с пылающим лицом, погрузив язык в нее, не совсем специалист, но спешащий научиться, отыскивая места, которые доставляли ей удовольствие по звукам ее вздохов.

Он спустил ее джинсы ниже и теперь она не сопротивлялась — все долой! За ними последовали ее трусики, и она закрыла глаза, забывая обо всем, кроме его исследований. В своей спешке он проявлял инстинкт каннибала — ничто из ее тела, что могло бы насытить его, не отвергалось, он проникал так глубоко, как только позволяла анатомия.

Что-то кольнуло ее сзади шеи, но она проигнорировала это, слишком увлеченная другим. Он взглянул на нее от ее паха, на его лице было сомнение.

— Продолжай, — сказала она.

Она изогнулась на кровати, приглашая его войти в нее. Но сомнения на лице оставались.

— Что-то не так?

— Нет предохранения, — сказал он.

— Забудь.

Ему не требовалось повторного приглашения. Ее поза, не лежа перед ним, а полусидя, позволяла ей наблюдать его сладкое хвастовство — он сжимал член у основания пока его головка не потемнела и на заблестела, перед тем как войти в нее медленно, почти почтительно. Теперь он отпустил его и оперся руками о кровать по обе стороны ее, его спина изогнулась — полумесяц к полумесяцу — как только позволял вес его тела. Его губы разомкнулись и показался язык, которым он провел по ее глазам.

Она двинулась навстречу ему, прижимая свои бедра к его. Он судорожно вздохнул и нахмурился.

«О, Боже, — подумала она, — он кончил». Но его глаза открылись снова, по-прежнему неистовые, и его толчки, после первоначальной угрозы безвременного конца, были ровными и медленными.

Снова ее шея побеспокоила ее — это был больше, чем укол. Это был зуд — словно сверлили дыру. Она попыталась проигнорировать это, но ощущение только усилилось, когда ее тело отдалось моменту. Марти был слишком увлечен их объединенной анатомией, чтобы заметить ее дискомфорт Его дыхание было прерывистым, на лице выступил пот. Она попыталась подвинуться, надеясь, что боль была вызвана только позой.

— Марти… — выдохнула она, — перевернись.

Он сначала не был уверен в этом маневре, но как только он очутился на спине и она уселась на нем, он легко поймал ее ритм. Он снова стал забираться ввысь, от которой у него кружилась голова.

Боль в ее шее оставалась, но она перестала обращать на нее внимание. Она нагнулась вперед, ее лицо было в шести дюймах от лица Марти, и позволила слюне капать из ее губ в его, нить пузырьков, которую он ловил открытым ртом, вдавливаясь в нее так глубоко, как только мог, и оставаясь там.

Вдруг что-то шевельнулось в ней. Не Марти. Что-то или кто-то еще трепетал в ней. Ее сосредоточенность пошатнулась, ее сердце заколебалось тоже. Она потеряла ориентацию — где она и что с ней. Другая пара глаз, казалось, смотрела через ее глаза — одновременно она ощущала и их видение происходящего, — она видела секс, как развращенность, неприличное и животное совокупление.

— Нет, — сказала она, пытаясь остановить тошноту, которая внезапно стала подниматься в ней.

Марти приоткрыл глаза, принимая ее «нет» как команду отложить финал.

— Я пытаюсь, бэби… — он скривился, — только не двигайся.

Она поначалу не поняла, о чем он — он был за тысячу миль от нее, лежа в отвратительном поту, причиняя ей боль против ее желания.

— Так? — выдохнул он, задерживаясь, пока почти не стало больно. Казалось, он набухает в ней. Ощущение выбросило это двойное видение из ее головы. Тот, другой наблюдатель, скользнул прочь из ее глаз, восставая против переполненности и плотскости этого акта — против его реальности. Чувствует ли этот вторгающийся разум и Марти тоже, промелькнула мысль у нее, его кора должна разрываться головкой члена, который набухал сливками уже сейчас?

— Боже, — сказала она.

С бегством других глаз радость вернулась.

— Не могу остановиться, бэби, — сказал Марти.

— Продолжай, — сказала она, — Все хорошо. Все хорошо.

Капли ее пота упали на него, когда она шевельнулась на нем.

— Продолжай. Да! — снова крикнула она. Это было восклицание чистой радости, и он оставил мысли о возвращении. Он пытался оттянуть взрыв на несколько дрожащих секунд. Тяжесть ее бедер на нем, тепло ее канала, яркость ее грудей заполнили его голову.

А затем кто-то заговорил, низкий грудной голос.

— Перестань.

Глаза Марти замигали, мечась вправо и влево. В комнате больше никого не было. Его голова сочинила этот звук. Он отогнал иллюзию и снова взглянул на Кэрис.

— Продолжай, — сказала она. — Пожалуйста, продолжай.

Она танцевала на нем. На сгибах ее бедер мерцал свет, с них, сверкая, катился и катился пот.

— Да… да… — ответил он, забывая о голосе.

Она взглянула на него, когда приближение опасности отразилось на его лице, и сквозь все сложности вспыхивающих своих собственных ощущений снова почувствовала второй разум. Это был червь в ее разбухающей голове, проталкивающийся вперед, его тошнота готова испачкать зрение. Она боролась с ним.

— Уходи, — сказала она, задыхаясь, — уходи.

Но он хотел победить ее, победить их обоих. То, что раньше выглядело странным, теперь таило злобу. Это хотело испортить все.

— Я люблю тебя, — сказала она Марти, отвергая это присутствие в ней. — Я люблю тебя, я люблю тебя…

Пришелец в ней дернулся от ярости и становился еще яростней от того, что она не позволила все испортить. Марти был неприступен, он был на пределе, слеп и глух ко всему, кроме наслаждения. Затем со стоном он начал выбрасывать в нее струю и она последовала за ним. Ее ощущения вытеснили все мысли о сопротивлении из ее головы. Где-то вдалеке она слышала шепот Марти…

— О, Боже, — бормотал он, — бэби… бэби.

…но он был в другом мире. Они не были вместе даже в этот момент: она в своем экстазе, он — в своем; у каждого была своя гонка к завершению.

Капризный спазм заставил Марти биться в конвульсиях. Он открыл глаза. Кэрис сидела, прижав руки с растопыренными пальцами к лицу.

— Ты в порядке, бэби? — спросил он.

Когда глаза открылись, ему пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть. В какой-то момент, это была не она, кто-то смотрел на него сквозь решетку пальцев. Это было что-то всплывшее со дна моря: черные косящие глаза с серыми зрачками, какой-то первобытный вид, наблюдавший за ним — он знал это в глубине души — с ненавистью в кишках.

Галлюцинация длилась всего два удара сердца, но достаточно долго, чтобы он смог опустить глаза к ее телу и поднять их снова, встречая все тот же взгляд.

— Кэрис?

Ее веки затрепетали и веер ее пальцев сомкнулся на лице. Безумный момент — он замер, ожидая возвращения. Ее руки упали от головы, лицо изменилось. Но, конечно, это была она — только она. И вот она была здесь, улыбаясь ему.

— Ты в порядке? — поинтересовался он.

— О чем ты думаешь?

— Я люблю тебя, бэби.

Она пробормотала что-то, когда упала на него. Они лежали так несколько минут, его член уменьшался в ванне смешанных жидкостей.

— У тебя не было оргазма? — спросил он ее немного спустя, но она не ответила. Она спала.

Осторожно он сдвинул ее в сторону, выскальзывая из-под нее с мокрым звуком. Она лежала на кровати рядом с ним, ее лицо было бесстрастно. Он поцеловал ее груди, облизал ее пальцы и уснул мертвым сном рядом с ней.

Глава 32

Мамуляна тошнило.

Ему нелегко было заполучить, эту женщину, несмотря на его сентиментальные утверждения о ее психике. Но тогда ее силу следовало ожидать. Она была породы Уайтхеда — крестьянская кровь, воровская кровь — хитрая и грязная. Хотя она точно не знала, что она делает, она боролась с ним с чувствительностью, которую он сам страстно желал бы иметь.

Но ее слабости — а у нее их было много — были уязвимы. Сначала он использовал героиновые фуги, получив к ней доступ, когда она мирно покоилась в точке безразличия. Они искривили ее восприятие, что сделало его вторжение менее заметным, и через ее глаза он мог видеть дом, слышать ее ушами бестолковые разговоры его обитателей, разделять с ней, хотя это и вызывало в нем отвращение, запах их одеколонов и их напыщенность. Она была превосходным шпионом, живущим в самом центре вражеского лагеря. Проходили недели и ему было все легче проскальзывать в нее и из нее незамеченным. Это сделало его беспечным.

Было беспечно не осмотреться перед прыжком — проникнуть ее голову, не проверив, чем она занимается. Он даже не предполагал, что она может быть с телохранителем, и тому времени, когда он это понял, он уже разделял ее ощущения — ее удивительный восторг, — и это оставило его дрожащим. Он больше не сделает такой ошибки.

Он сидел в пустой комнате в пустом доме, который он купил для себя и Брира, и пытался забыть эту бурю, которую он испытал, взгляд Штраусса, которым он смотрел на девушку. Видел ли этот бандит его лицо за ее лицом? Европеец полагал, что да.

Впрочем, не важно — никто из них не останется в живых. Это будет не только старик, как он планировал поначалу. Все они — его прислужники, его холопы, все — подойдут к стене со своим хозяином.

Воспоминания об атаках Штраусса застряли внутри Европейца, он испытывал неутолимое желание очиститься от них. Он чувствовал себя пристыженным и обессиленным.

Он слышал, как внизу Брир входил или выходил, отправляясь на очередное свое зверство. Мамулян сконцентрировался на чистой стене напротив него, но сколько бы он ни пытался избавиться от своей моральной травмы, он все еще ощущал свое внедрение — пульсирующую голову, тепло акта.

— Забудь, — сказал он вслух. — Забудь их жаркий огонь. Это не представляет для тебя опасности. Нужно видеть только пустоту — то, что обещает Ничто.

Его внутренности дрожали. Под его пристальным взглядом краска на стене казалась мерцающей. Сладострастные извержения обезображивали ее пустоту. Иллюзии, но тем не менее ужасающе реальные для него. Очень хорошо: если он не может выбить эти непристойности, он сможет трансформировать их. Не так уж сложно перекрасить сексуальность в насилие, перевести вздохи в крики, дрожь в конвульсии. Грамматика была та же самая, только пунктуация отличалась. Представив любовников умирающих вместе, он почувствовал, как его тошнота отступает.

Что было их существование перед лицом Ничего? Мимолетность. Их обещания? Претензии.

Он успокаивался. Воспаление на стене начинало исцеляться и ушло через несколько минут со слабым отзвуком той пустоты, в которой он так начинал нуждаться. Жизнь приходит и уходит. Но отсутствие, как он знал, живет вечно.

Глава 33

— О, между прочим, тебе звонили. Билл Той. Позавчера.

Марти поднял глаза на Перл от своей тарелки с бифштексом и скорчил гримасу.

— Почему ты мне не сказала.

Она казалось виноватой.

— Это было как раз тогда, когда я потеряла терпение от этой проклятой толпы. Я оставила тебе послание…

— Я не получил его.

— …в блокноте за телефоном.

Оно было все еще там: «Позвони Тою» и номер. Он набрал номер и ждал почти минуту, пока на другом конце сняли трубку. Это был не Той. У ответившей женщины был мягкий и потерянный голос, размазанный, как будто от большого количества выпитого.

— Могу я попросить Вильяма Тоя? — спросил он.

— Он ушел, — ответила женщина.

— Ага. Понятно.

— Он не вернется. Никогда.

Голос был какой-то сверхъестественный.

— Кто это? — спросил голос.

— Это не важно, — ответил Марти. Его инстинкт противился тому, чтобы назвать имя.

— Кто это? — спросила она.

— Простите, что побеспокоил вас.

— Кто это?

Он положил трубку, прерывая шипящую настойчивость на другом конце провода. И только тогда он почувствовал, что его рубашка пропиталась холодным потом, который внезапно выступил на его груди и спине.

* * *

В любовном гнездышке в Пимлико Ивонна еще около полутора часов спрашивала «Кто это?» у занятой линии, прежде чем бросить трубку. Затем она отошла и присела.

Кушетка была влажной. Большие липкие пятна расползались по ней от того места, где она обычно сидела. Она предполагала, что с ней что-то сделали, но она не могла сообразить как и что. Также она не могла объяснить мух, которые собирались вокруг нее и покрывали ее всю — ее волосы, ее одежду.

— Кто это? — спросила она снова. Вопрос оставался вполне уместным, хотя она больше не разговаривала с незнакомцем по телефону. Кожа, содранная с ее рук, кровь, которую она оставляла в ванной после душа, ужасающее зрелище, которое представало перед ней в зеркале — все это вызывало тот же гипнотизирующий интерес: «Кто это?»

«Кто это?» «Кто это?» «Кто это?»

VI Дерево

Глава 34

Брир ненавидел этот дом. Он был холодным и жители в этом районе были безжалостны. Он сразу попадал под подозрение, как только выходил из передней двери. На это, он признавал, были причины. За последние недели вокруг него начал распространяться запах — тяжелый, липкий запах, которого он почти стыдился, когда приближался к какой-нибудь одинокой милашке, стоящей у школьной ограды, боясь, что они начнут зажимать пальцами свои носы, издавать звуки «пу-пу» и, убегая, кричать ему обидные прозвища. Когда они так делали, он хотел умереть.

Хотя в доме не было отопления и он вынужден был принимать холодную ванну, он, тем не менее, мылся с головы до ног три-четыре раза в день, надеясь отбить запах. Когда это не срабатывало, он покупал духи — в основном сандаловое дерево — и поливал свое тело после каждого мытья. Теперь комментарии, которые преследовали его, касались не экскрементов, а его сексуальной жизни. Он одинаково воспринимал яд и этих замечаний.

Тем не менее, бычье сопротивление поднималось в нем. Оно касалось не только его мучении на улице. Европеец, после вежливого обхождения и ухаживания, все больше и больше мучил его презрением, относясь к нему скорее, как к лакею, нежели союзнику. Это раздражало его. Посылая его на охоту за Тоем, требуя прочесать миллионный город чтобы отыскать съежившегося старика, которого Брир в последний раз видел перелезающим через стену абсолютно голым — его тощие ягодицы были абсолютно белыми в лунном свете — Европеец явно потерял чувство меры. Какие бы преступления Той не совершил против Мамуляна, они едва ли были настолько серьезны, и это заставляло Брира слабеть и уставать, проводя еще один день, блуждая по улицам.

Несмотря на усталость, потребность в сне оставила Брира почти полностью. Ничто, даже утомление, убившее его нервы, не могло принудить его тело более чем к нескольким минутам отдыха, в течение которых он моргал глазами, но даже тогда его мозг видел сны, такие ужасные сны, что едва ли можно было назвать дремоту блаженной. Единственным комфортом, оставшимся у него, были его милашки.

У дома было одно преимущество — у него был подвал. Просто сухое, холодное место, которое он систематически очищал от хлама, оставленного его предыдущими владельцами. Он проделал большую работу и постепенно приближался к тому, чтобы это место стало таким, как он хотел, и хотя он никогда особенно не любил замкнутые пространства, было что-то притягательное в этой темноте, и это отвечало его невысказанному потустороннему желанию — быть под землей. Вскоре он все выскребет отсюда. Он повесит цветные бумажные цепи на стены и поставит цветы в вазы на полу. Может быть, будет стол, со скатертью, пахнущей фиалками, удобные кресла для гостей. Тогда он сможет начать приглашать друзей в той манере, которая, он надеялся, им придется по душе.

Все его приготовления могли бы завершиться намного быстрее, если бы он не прерывался постоянно для всех этих дурацких и проклятых командировок, в которые Европеец отправлял его. Но время этого услужения, как он решил, подошло к концу. Сегодня он скажет Мамуляну, что он больше не будет подчиняться шантажу или нелепым обещаниям и играть в эту игру. Ему придется угрожать, если дело будет плохо. Он уедет на север. На севере есть места, где солнце не встает пять месяцев в году — он читал о таких местах — и это казалось привлекательным для него. Нет солнца, глубокие пещеры, в которых можно жить, дыры, куда даже лунный свет не может проникнуть. Пришло время выложить карты на стол.

* * *

Если воздух в доме был холодным, то в комнате Мамуляна он был еще холоднее. Казалось, дыхание Европейца было смертельно ледяным.

Брир стоял в дверях. Он всего лишь один раз был в этой комнате и в нем копошился маленький страх перед ней. Она была чересчур простой. Европеец попросил Брира забить досками окно, и он сделал это. Теперь, при свете единственного фитиля, горевшего в тарелке с маслом на полу, комната казалась унылой и серой: все в ней казалось призрачным, даже Европеец. Он сидел в темном деревянном кресле, которое было единственным предметом обстановки, и смотрел на Брира глазами, сверкающими столь ярко, что тот должен был бы ослепнуть.

— Я не вызывал тебя сюда, — сказал Мамулян.

— Я хотел… поговорить с тобой.

— Тогда закрой дверь.

Хотя это противоречило его желанию, Брир подчинился. Замок щелкнул за спиной; теперь комната собралась вокруг одинокого языка пламени и слабого освещения, которое он давал. Инертно Брир осмотрел комнату в поисках того, на что можно было сесть или, по крайней мере, опереться. Но никаких удобств здесь не было: ее строгость могла бы смутить аскета. Только несколько одеял на голых досках в углу, где спал великий человек, немного книг, сложенных у стены, колода карт, кувшин с водой и чашка, что-то еще. Стены, за исключением четок, свисавших с крюка, были голыми.

— Что ты хочешь, Энтони?

Все, о чем мог подумать Брир, было: я ненавижу эту комнату.

— Скажи, что ты должен сказать.

— Я хочу уйти…

— Уйти?

— Уйти. Меня раздражают мухи. Здесь так много мух.

— Не больше, чем где-нибудь еще в мае. Хотя, возможно сейчас более тепло, чем обычно. Все признаки того, что лето будет мучительным.

Мысль о тепле и свете вызвала у Брира тошноту, и была еще одна вещь — отвратительная реакция его живота, когда он принимал пищу. Европеец обещал ему новый мир — здоровье, богатство, счастье, — но он страдал от мучений проклятья. Все это было жульничеством, все — жульничество.

— Почему ты не позволил мне умереть? — спросил он, не задумываясь над тем, что говорит.

— Ты мне нужен.

— Но я болен.

— Работа скоро будет закончена.

Брир взглянул на Мамуляна в упор — вещь, на которую он отваживался крайне редко. Но отчаяние гнало его, как розга по спине.

— Ты говоришь о том, чтобы найти Тоя? — спросил он. — Мы не найдем его. Это невозможно.

— Нет, мы найдем его, Энтони. Я настаиваю.

Брир вздохнул.

— Я хотел бы умереть, — сказал он.

— Не говори так. У тебя есть все свободы, которые ты хочешь, правда? Ты теперь не чувствуешь вины, так?

— Нет…

— Большинство людей были бы счастливы страдать от твоих незначительных неудобств, чтобы быть невиновными, Энтони, — следовать плотским желаниям своего сердца и никогда не быть заставленными пожалеть об этом. Сегодня отдохни. Завтра мы оба будем заняты, ты и я.

— Чем?

— Мы отправимся посетить мистера Уайтхеда.

Мамулян говорил ему об Уайтхеде и доме с собаками. Повреждения, причиненные ими Европейцу, были значительны. Хотя его разодранная рука зажила быстро, повреждения ткани были невосстановимы. Палец и еще половина пропали, отвратительные шрамы покрывали ладонь с обеих сторон, большой палец уже не будет нормально двигаться — его карточные навыки серьезно испорчены. Это была длинная и жалостливая история, которую он рассказал Бриру в тот день, вернувшись окровавленным после своего столкновения с собаками. История нарушенных обещании и презираемого доверия, жестокостей, совершенных против дружбы. Европеец открыто плакал, рассказывая ему об этом, и Брир мельком разглядел всю глубину его боли. Они оба были презираемыми людьми, против них все сговорились, их все бранили. Вспоминая исповедь Европейца, он почувствовал, как когда-то потерянное чувство справедливости пробуждается в нем вновь. И вот теперь он, кто так много должен Европейцу — его жизнь, его рассудок — планирует повернуться спиной к своему Спасителю. Пожирателю Лезвий стало стыдно.

— Пожалуйста, — взмолился он, стараясь загладить свои жалобы, — позволь мне пойти и убить этого человека для тебя.

— Нет, Энтони.

— Я могу, — настаивал Брир. — Я не боюсь собак. Я не чувствую боли. Я могу убить его в постели.

— Я уверен, что можешь. И ты, безусловно, понадобишься мне, чтобы оградить меня от собак.

— Я разорву их на куски.

Мамулян казался глубоко удовлетворенным.

— Ты сделаешь это, Энтони. Я ненавижу эту породу. Всегда ненавидел. Ты будешь разбираться с ними, пока я перекинусь парой слов с Джозефом.

— Зачем канителиться с ним? Он так стар.

— Так же, как и я, — ответил Мамулян. — Я гораздо старше, чем выгляжу, поверь мне. Но сделка есть сделка.

— Это трудно, — сказал Брир, его глаза были мокрыми от бесстрастных слез.

— Что именно?

— Быть Последним.

— О, да.

— Надо делать все очень правильно, чтобы племя запомнилось… — голос Брира сломался. Где та слава, которую он не застал, будучи рожденным, когда Великий Век уже прошел! Каково же должно было быть это волшебное время когда Пожиратели Лезвий, и Европейцы, и все другие племена держали мир в своих руках? Такой Век больше никогда не наступит — так говорил Мамулян.

— Ты не будешь забыт, — пообещал Европеец.

— Я думаю, что да.

Европеец поднялся. Он казался больше, чем помнил его Брир, и темнее.

— Верь хотя бы чуть-чуть, Энтони. Есть еще так много, к чему можно стремиться.

Брир почувствовал прикосновение к затылку. Как будто там сел мотылек и исследовал его шею своими усиками. Его голова начала гудеть, словно все мухи, так раздражавшие его, отложили свои яйца в его ушах и они начинали лопаться. Он тряхнул головой, чтобы сбросить это ощущение.

— Все в порядке, — услышал он слова Европейца через жужжание их крыльев. — Будь спокоен.

— Мне плохо, — слабо попытался протестовать Брир, надеясь, что его немощность заставит Мамуляна быть милосерднее. Комната вокруг него стала распадаться на части, стены отделились от пола и потолка, шесть сторон этой серой коробки стали разваливаться по швам, впуская внутрь все виды пустоты. Все исчезло в тумане — обстановка, одеяла, даже Мамулян.

«Есть еще так много, к чему можно стремиться», — расслышал он повтор слов Мамуляна. Или это было всего лишь эхо, долетевшее до него от далекого непроницаемого лица? Брира охватил страх. Хотя он не мог больше видеть даже своей протянутой руки, он знал, что все вокруг ушло навсегда и он потерялся здесь. Слезы стали крупнее. Его внутренности сжались в комок.

И когда он уже подумал, что должен закричать или сойти с ума, Европеец возник перед ним из этой пустоты и, при свете яркой молнии, затмевающей его сознание, Брир увидел, что тот изменился. Источник всех мук, мучительных лет и убийственных зим, всех потерь, всех страхов был здесь, колыхаясь перед ним, более обнаженный, чем любой человек имеет на то право, — обнаженный до самой сути несуществования. И сейчас он протягивал свою добрую руку Бриру. В ней была игральная кость, на которой были вырезаны лица людей — Брир почти узнавал их, — и Последний Европеец сгибал и подбрасывал кость с лицами, и все в пустоте, пока где-то рядом существо с пламенем вместо головы рыдало и рыдало, пока они все, как казалось, не утонули в слезах.

Глава 35

Уайтхед взял стакан водки, бутылку и спустился в сауну. Это стало его излюбленным ритуалом за недели Кризиса. Сейчас, хотя опасность еще далеко не миновала, он потерял всякий интерес к состоянию Империи. Большие филиалы Корпорации в Европе и на Дальнем Востоке уже были проданы, чтобы покрыть причиняемые ими убытки; клиенты были переключены на пару меньших фирм; планировалось массовое сокращение штатов на некоторых химических фабриках в Германии и Скандинавии — последняя отчаянная попытка предотвратить закрытие или продажу. Однако в голове Джо были другие проблемы. Империи могут быть завоеваны вновь, жизнь и рассудок — никогда. Он отослал финансистов и тупоголовых правительственных чиновников обратно в их банки и звенящие телефонами офисы в Уайт-холле. Они ничего не могли сказать ему из того, что он хотел услышать. Не графики, не компьютерные расчеты, не предсказания интересовали его. За те пять недель с начала Кризиса он запомнил с интересом только один разговор — беседу со Штрауссом.

Ему нравился Штраусс. Более того, он доверял Штрауссу, а на том базаре, на котором ворочал своими делами Джо, это был куда более редкий товар. Инстинкт Тоя по отношению к Штрауссу не подвел его — у Билла был нюх на людей. Порой, основном когда водка заполняла его сантиментами и сожалениями, он очень тосковал по Тою. Но, черт его побери, он не будет его оплакивать — это не его стиль и он не собирался менять его. Он налил себе еще один стакан водки и поднял его.

— За Крах, — сказал он и выпил.

Он напустил большую массу пара в комнату, отделанную белым кафелем, и сидел на лавке в полутьме, взмокший и красный, чувствуя себя какой-то живой фабрикой из плоти. Он наслаждался ощущением пота в складках живота, подмышках и паху — простейшие физические стимулы, отвлекавшие его от дурных мыслей.

* * *

«Может быть Европеец в конце концов не придет, — подумал он. — Моли Бога».

Где-то в покрытом ночью доме открылась и закрылась дверь, но алкоголь и пар сделали его абсолютно равнодушным ко всем событиям. Сауна была другой планетой — его и только его. Он опустил стеклянный стакан на кафельный пол и закрыл глаза, надеясь вздремнуть.

* * *

Брир подошел к воротам. Они издавали ровный электрический гул и угрюмый запах мощности в воздухе.

— Ты сильный, — сказал Европеец. — Ты говорил мне так. Открой ворота.

Брир положил руки на провод. Хвастовство оказалось правдой — он ощутил только легчайшее покалывание. Запах жареного разлился в воздухе и его зубы заскрипели, когда он начал раскрывать створки ворот. Он оказался сильнее, чем предполагал. В нем не было страха, и его отсутствие сделало его Геркулесом. Собаки залаяли вдоль ограды, но он только подумал — пусть приходят. Он не собирается умирать. Он, возможно, никогда не умрет.

Смеясь, как полоумный, он разорвал ворота; гул прекратился, когда нарушилась цепь. Воздух наполнился голубым дымом.

— Хорошо, — сказал Европеец.

Брир попытался выпустить ту часть сетки, которую он держал в руке, но она вплавилась в его ладонь. Ему пришлось отдирать ее другой рукой. Он с удивлением рассматривал свою поврежденную плоть. Она была почерневшей и аппетитно пахла. Вскоре, конечно, она начнет немного болеть. Ни один человек — даже такой, как он, невиновный и невероятно сильный — не может получить такие раны и не пострадать. Но никакого ощущения не было.

Внезапно из темноты выбежала собака.

Мамулян попятился, страх охватил его, но она избрала своей жертвой Брира. За несколько шагов до цели собака прыгнула и ее масса ударила Брира в грудь. Толчок опрокинул его на спину, собака была сверху него, щелкая челюстями у его горла. Брир был вооружен длинным острым кухонным ножом, но, казалось, его не интересовало оружие, хотя достать его было несложно. Его толстое лицо осклабилось в улыбке, когда собака пыталась добраться до его горла. Брир просто взял нижнюю челюсть собаки. Животное щелкнуло челюстями, зажимая руку Брира в зубах. Почти мгновенно оно осознало свою ошибку. Брир дотянулся до затылка собаки своей свободной рукой, захватил часть меха и мускулов и стал поворачивать голову и шею в противоположных направлениях. Раздался скрежещущий звук. Собака глухо зарычала, все еще отказываясь отпустить руку своего мучителя, даже когда кровь брызнула из-под ее сломанных зубов. Брир осуществил еще один смертельный поворот. Глаза собаки побелели, ее конечности задергались. Она шлепнулась на грудь Брира замертво.

Другие собаки залаяли вдалеке, отвечая на предсмертный вой, который они услышали. Европеец нервно поглядывал вправо и влево.

— Вставай! Быстро!

Брир высвободил руку из утробы собаки и сбросил с себя труп. Он все еще смеялся.

— Просто, — сказал он.

— Их много.

— Предоставь их мне.

— Может быть, слишком много для тебя, чтобы сразу разобраться со всеми.

— Это та? — Брир подтолкнул голову собаки, чтобы Европеец мог лучше разглядеть ее.

— Какая та?

— Которая откусила твои пальцы?

— Я не знаю, — ответил Европеец, избегая смотреть на литое кровью лицо Брира, которое ухмылялось ему — глаза его сверкали, как у влюбленного подростка.

— Питомник? — предложил он. — Покончим с ними там.

— Почему нет?

Европеец направился от ограды в сторону питомника. Благодаря Кэрис расположение Убежища было знакомо ему, как линии его ладони. Брир зашагал за ним, уже почуяв кровь, его тяжелые шаги были пружинисты. Он редко чувствовал себя таким живым.

Жизнь так хороша, не правда ли? Так невероятно хороша!

* * *

Собаки лаяли.

В своей комнате Кэрис натянула подушку на голову, чтобы заглушить шум. Завтра она наберется смелости и скажет Лилиан, что она не могла спать полночи из-за истерического лая. Если она вообще когда-нибудь собирается стать здоровой, она должна научиться ритмам нормальной жизни. А это означало заниматься своим делом, когда светит солнце, и спать ночью. Когда она повернулась в попытке отыскать прохладную часть кровати, в ее голове внезапно вспыхнуло видение. Оно исчезло быстрее, чем она успела полностью рассмотреть его, но того, что она разглядела, было достаточно, чтобы окончательно разбудить ее. Она увидела человека — безликого, но знакомого, — идущего по траве. По его ногами колыхалась волна мерзости. Она пресмыкалась перед ним в слепом поклонении, извиваясь как змея. Она не успела разглядеть, что содержала эта волна, и, возможно, это было даже к лучшему.

Она перевернулась в третий раз и приказала себе забыть эту ерунду.

Удивительно, но собаки перестали лаять.

* * *

И что, в конце концов, было худшим, что он мог сделать, что было бы самым худшим? Уайтхед задавался этим вопросом так часто, что он был уже более знакомым, чем любимое пальто. Возможные физические муки были бесконечны, безусловно. Иногда, в липком объятии тройного пота, он думал о себе, как о стоящем всех их — потому что преступления власти, совершенные им, было нелегко оплатить. И все это, о Боже Всемогущий, все это было сделано!

Но тогда, черт возьми, у кого нет преступлений, в которых придется исповедоваться, когда придет срок? Кто не действовал из зависти или жадности и выиграл, будучи совершенно в их власти? Он не может отвечать за все, что сделала Корпорация. Если когда-то, десять лет назад, медицинский препарат, деформирующий внутриутробный плод, проскользнул на рынок, можно ли было его винить только за то, что он получил выгоду от этого? Такая моральная ответственность была в духе писателей романов о мести — она не имела ничего общего с реальным миром, где большинство преступлений каралось только благосостоянием и влиятельностью, где грязный червь редко возвращался, а когда возвращался, был немедленно раздавлен; где лучшее, на что мог надеяться человек, это подняться до веса своих амбиций, используя ум, хитрость и насилие. Это был реальный мир, и Европеец был так же знаком с его иронией, как и он. Разве сам Мамулян не показывал ему многое из всего этого? Тогда как же Европеец может вдруг измениться и наказывать своего студента за то, что он слишком хорошо усвоил его урок?

«Возможно, я умру в теплой кровати, — подумал Уайтхед, — с неплотно задернутыми занавесками, за которыми будет желтое весеннее небо в окружении скорбящих».

— Нечего бояться, — сказал он вслух. Пар сгущался. Плитки кафеля, уложенные с маниакальной точностью, покрывались потом вместе с ним, но, в отличие от него, были холодным.

Нечего бояться.

Глава 36

От двери собачьего питомника Мамулян наблюдал за работой Брира. На этот раз здесь была более эффективная резня, чем проба сил, которую он устроил у ворот. Толстяк просто открывал клетки и резал глотки собакам одну за Ругой с помощью кухонного ножа с длинным лезвием. Запертых в клетках собак было заполучить легко. Все, что они могли делать — это крутиться на месте, беспомощно щелкая челюстями на своего убийцу, каким-то образом зная что битва проиграна еще до того, как она по-настоящему начнется. Они падали на землю с перерезанными глотками из которых хлестала пульсирующая кровь; карие глаза бросали последний взгляд на Брира, как глаза нарисованных святых. Он убил и щенков, отрывая их от сосков матери и раздавливая их головы в руке, Белла дралась более неистово, чем остальные, порываясь изо всех сил причинить убийце как можно больше повреждений, прежде чем была тоже убита. Он отплатил ей тем же, нанося увечья уже мертвому телу после того, как заставил ее замолчать, — раны в ответ на раны, полученные им от нее. Когда резня закончилась и единственным движением в клетках были конвульсии ног или спазмы открытых вен, Брир провозгласил работу выполненной и они вместе отправились к дому.

Здесь были еще две собаки — последние. Пожиратель Лезвий быстренько обработал и их тоже. Сейчас он выглядел больше как мясник, нежели как бывший библиотекарь. Европеец поблагодарил его. Все оказалось проще, чем он предполагал.

— У меня есть дело в доме, — сказал он Бриру.

— Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой?

— Нет. Но ты мог бы открыть мне дверь.

Брир подошел к задней двери и вышиб стекло, после чего просунул руку внутрь и отпер ее, пропуская Мамуляна в кухню.

— Спасибо. Жди меня здесь.

Европеец исчез в синем мраке интерьера. Брир дождался его ухода, и, когда тот скрылся из вида, вошел в Убежище вслед за ним — кровь и улыбка покрывали его лицо.

* * *

Хотя слой пара заглушал звук, у Уайтхеда создалось впечатление, что кто-то двигается в доме. Наверное, Штраусс — парень стал беспокойным в последнее время. Его глазам снова закрылись.

Где-то совсем рядом он услышал, как открылась и закрылась дверь — дверь предбанника перед парилкой. Он встал и спросил во тьму.

— Марти?

Ответа от Марти или от кого-нибудь еще не последовало. Уверенность, что он слышал звук двери, поколебалась — здесь всегда было сложно распознать звук. Да и увидеть что-нибудь. Пар значительно сгустился — он не видел противоположной стены комнаты.

— Здесь есть кто-нибудь? — снова спросил он.

Пар стоял мертвой серой стеной перед его глазами. Он проклял себя за то, что воспринимает все это так тяжело.

— Мартин? — спросил он снова. Хотя не было ни движения, ни звука, подтверждающего его подозрение, он знал, что он не один. Кто-то был совсем рядом, но еще не отвечал. Пока он спрашивал, он шарил рукой — дрожа исследуя плитку за плиткой — в поисках полотенца, сложенного рядом с ним. Его пальцы ощупывали складки, пока глаза все еще всматривались в стену пара перед ним, — в полотенце был пистолет. Его благодарные пальцы отыскали его.

Теперь более тихо он обратился к невидимому посетителю. Пистолет придал ему уверенность.

— Я знаю, что ты здесь. Покажись, ты, ублюдок. Ты не напугаешь меня.

Что-то сдвинулось в паре. Заклубились маленькие водовороты, которых становилось все больше. Уайтхед чувствовал удвоенные удары своего сердца в ушах. Кто бы это ни был (только бы это был не он, о Господи, только бы это был не он), он был готов. И затем, неожиданно, пар рассеялся, убитый внезапным холодом. Старик поднял пистолет. Если это был Марти, играя эту мерзкую шутку, он пожалеет об этом. Рука, держащая пистолет, начала мелко дрожать.

И наконец перед ним возникла фигура. Она была все еще слабо различима в дымке. По крайней мере, до тех пор, пока голос, который он тысячу раз слышал в своих пропитанных водкой кошмарах, произнес:

— Пилигрим.

Пар метнулся назад. Европеец был здесь, стоя перед ним. Его лицо вряд ли несло отпечаток тех семнадцати лет, которые прошли со дня их последней встречи. Куполообразные брови, глаза, посаженные так глубоко в своих орбитах, что они поблескивали, как вода на дне ущелья. Он изменился так мало, словно время — благоговея перед ним — оставляло его в стороне.

— Садись, — сказал он.

Уайтхед не пошевелился, пистолет по-прежнему был направлен на Европейца.

— Пожалуйста, Джозеф. Сядь.

Будет ли лучше, если он сядет? Можно ли избежать смертельного удара, изображая слабость? Или, может быть, это просто мелодрама полагать, что этого человека можно остановить? «В каком же сне я жил, — упрекнул себя Уайтхед, — полагая, что этот человек явится сюда, чтобы избить меня, чтобы заставить меня истекать кровью?» Эти глаза таили большее, чем избиение.

Он сел. Он сознавал, что совершенно обнажен, но его это не слишком беспокоило. Мамулян не смотрел на его плоть — он видел глубже, чем мясо и кости. Уайтхед ощутил этот взгляд в себе — он ударял по его сердцу. Как еще он мог объяснить облегчение, которое он ощущал, увидев наконец Европейца.

— Так долго… — это было все, что он смог сказать: прихрамывающая банальность. Не выглядел ли он надеющимся любовником, молящем о воссоединении? Возможно, это было недалеко от истины. Своеобразие их взаимной ненависти обладало чистотой любви.

Европеец изучал его.

— Пилигрим, — прошептал он с упреком, указывая взглядом на пистолет, — нет необходимости. Или смысла.

Уайтхед улыбнулся и положил пистолет на полотенце рядом с собой.

* * *

— Я боялся, что ты придешь, — сказал он. — Поэтому я купил собак. Ты знаешь, что я ненавижу собак. Но я знал, что ты ненавидишь их сильнее.

Мамулян прикоснулся пальцем к своим губам, прерывая речь Уайтхеда.

— Я прощаю собак, — сказал он. Кого он прощал — животных или человека, который использовал их против него?

— Зачем тебе нужно было возвращаться? — спросил Уайтхед. — Ты должен был знать, что я не буду рад тебе.

— Ты знаешь, зачем я пришел.

— Нет, не знаю. Действительно не знаю.

— Джозеф, — вздохнул Мамулян. — Не нужнообходиться со мной, как с одним из твоих политиков. Меня не нужно кормить обещаниями, а затем вышвыривать прочь, когда твоя судьба изменится. Не надо было поступать со мной так.

— Я не поступал.

— Пожалуйста, не лги. Не сейчас. Не сейчас, когда для нас обоих осталось так мало времени. В этот раз, в этот последний раз давай будем честными друг с другом. Давай откроем наши сердца друг другу. Другой возможности не будет.

— Почему нет? Почему мы не можем начать сначала?

— Мы стары. И устали.

— Я нет.

— Тогда из-за же ты не отвоевал свою Империю, если не из-за утомления?

— Так это была твоя работа? — спросил Уайтхед, уже уверенный в ответе.

Мамулян кивнул.

— Ты не единственный человек, которому я помог обрести удачу. У меня есть друзья в высших кругах, все, как и ты, изучали Провидение. Они могут продать и купить полмира, если я их попрошу, — они должны мне. Но ни один из них никогда не был таким, как ты, Джозеф. Ты был самым голодным и самым могущественным. Только с тобой я видел возможность…

— Продолжай, — поторопил его Уайтхед, — возможность чего?

— Спасения, — ответил Мамулян и рассмеялся над этой мыслью. — Ото всего.

Уайтхед никогда не предполагал, что все это будет так: путаный разговор в белой кафельной комнате, двое стариков обмениваются своими бедами, переворачивая воспоминания как камни, глядя, как разбегаются вши. Это было намного более мягко и намного болезненнее. Ничто так не очищает, как потеря.

— Я наделал ошибок, — сказал он, — и я искренне сожалею об этом.

— Скажи мне правду, — проворчал Мамулян.

— Но это и есть правда, черт возьми! Я сожалею. Что еще тебе нужно? Земля? Компании? Что тебе нужно?

— Ты удивляешь меня, Джозеф. Даже сейчас, на краю, ты пытаешься торговаться и заключать сделки. Что за потеря! Что за ужасная потеря! Я мог сделать тебя великим.

— Я и есть великий.

— Ты же знаешь лучше, Пилигрим, — мягко сказал он, — чем бы ты был без меня, с твоим бойким языком и потрясающими костюмами. Актером? Торговцем машинами? Вором?

Уайтхед вздрогнул не только от язвительных насмешек. Пар за Мамуляном становился все более густым, словно в нем начинали двигаться призраки.

— Ты был ничем. По крайней мере будь любезен признать это.

— Я взял тебя на работу, — напомнил Уайтхед.

— О, да, — сказал Мамулян. — У тебя был аппетит к тому, что я давал тебе. Этого у тебя было в избытке.

— Я был нужен тебе, — повторил Уайтхед. Европеец причинял ему боль; теперь, вопреки своему здравому смыслу, он собирался причинить боль ему. Это был его мир, в конце концов. Европеец был здесь нарушителем — безоружный, безжалостный. И он просил, чтобы ему сказали правду. Что ж, он услышит ее — и плевать на призраков.

— Зачем ты был нужен мне? — спросил Мамулян. В его голосе внезапно появилось презрение. — Чего ты стоишь?

Уайтхед немного подождал, прежде чем ответить, затем он выбросил слова, не заботясь о последствиях:

— Чтобы жить вместо тебя, потому что ты слишком бескровный, чтобы делать это самому! Вот почему ты меня подобрал. Чтобы почувствовать все это через меня. Женщин, власть — все.

— Нет…

— Ты плохо выглядишь, Мамулян.

Он назвал Европейца по имени! Видите? Боже, как это легко! Он назвал этого ублюдка по имени, и не отвел взгляд, когда сверкнули эти глаза, потому что он говорил правду, — так? — и они оба знали это. Мамулян был бледен, почти бесцветен. Опустошенный от желания жить. Внезапно Уайтхед стал сознавать, что он может выиграть эту схватку, если будет ловким.

— Не пытайся сопротивляться, — сказал Мамулян, — у меня есть обязанность.

— Какая?

— Ты. Твоя смерть. Твоя душа, если хочешь.

— Ты «получил все, что я был тебе должен, и даже больше несколько лет назад.

— Это не было сделкой. Пилигрим.

— Мы совершили сделку и потом изменили правила.

— Это не игра.

— Есть только одна игра. Ты научил меня этому. И уж если я выиграл ее… остальное не имеет значения.

— Я получу то, что мне причитается, — сказал Мамулян тихо и настойчиво. — Это вопрос решенный.

— Почему бы просто не убить меня?

— Ты знаешь меня, Джозеф. Мне нужно это, чтобы закончить ясно. Я даю тебе время, чтобы ты закончил свои земные дела. Закрыл книги, избавился от старых обязательств, вернул землю тем, у кого ты ее украл.

— Я не думал, что ты коммунист.

— Я здесь не для того, чтобы рассуждать о политике. Я пришел, чтобы сказать тебе о своих сроках.

«Итак, — подумал Уайтхед, — дата экзекуции немного отдаляется». Он быстро выбросил все мысли о бегстве из головы, боясь, что Европеец учует их. Мамулян потянулся к карману пиджака. Изувеченная рука протянула ему большой сложенный конверт.

— Ты будешь распоряжаться своим имуществом в строгом соответствии с этими указаниями.

Все твоим друзьям, очевидно? — У меня нет друзей.

— Приятно слышать, — Уайтхед поморщился. — Я рад, что ты избавился от них.

— Разве я не предупреждал тебя о том, что это может стать обременительным?

— Я все это брошу. Стану святым, если хочешь. Тогда ты будешь удовлетворен?

— Как только ты умрешь. Пилигрим, — сказал Европеец.

— Нет.

— Ты и я, вместе.

— Я умру в свое время, — сказал Уайтхед, — не в твое.

— Ты не захочешь пойти один.

Призраки за Европейцем становились все беспокойнее. Пар бурлил рядом с ними.

— Я никуда не собираюсь, — сказал Уайтхед. Ему показалось, что он начал различать лица в клубах пара. «Возможно, вызов был не совсем мудрым», — подумал он.

— Но в чем беда? — пробормотал он, запнувшись на полуслове.

Свет в сауне мерк. Глаза Мамуляна сияли в сгущающемся мраке и из его рта стало вырываться свечение, окрашивая воздух. Призраки с каждой секундой становились все ощутимее, черпая свою субстанцию из этого сияния.

— Стоп, — взмолился Уайтхед, но попытка была напрасной.

Сауна исчезала. Пар извергал своих пассажиров. Уайтхед чувствовал на себе их укалывающие взгляды. Только сейчас он почувствовал себя обнаженным. Он потянулся за полотенцем и, когда он встал, Мамулян исчез. Он прикрыл полотенцем пах. Он чувствовал, как призраки из темноты хихикали над его грудью, над его сморщенными гениталиями, над абсолютной нелепостью его старого тела. Они помнили его в те времена, когда грудь была широкой, гениталии надменными, тело впечатляющим — в одежде или без.

— Мамулян… — прошептал он, надеясь, что Европеец еще может отменить эту мистерию, прежде чем она выйдет из-под контроля. Но никто не отозвался на его призыв.

Он сделал неверный шаг по скользким кафельным плитам к двери. Если Европеец ушел, то он может просто выйти отсюда, найти Штраусса и комнату, где он мог бы укрыться. Но призраки еще не закончили с ним. Пар, ставший уже густым до синевы, немного приподнялся и в его глубине что-то замерцало. Вначале он не смог ничего разобрать — непонятная белизна, мелькающая, как снежные хлопья.

Затем, из ниоткуда, подул легкий ветер. Он принадлежал прошлому, как и запах, который он принес. Запах золы и пепла, запах грязи на телах людей, не смываемой в течение десятков дней, паленого волоса, злости. Но среди них струился еще другой запах, и когда он почувствовал его, он понял, что означало это мерцание в воздухе. Он снял полотенце с талии и закрыл им глаза — мольбы и слезы, не переставая, сочились из них.

Но призраки сжались в Ничто, унося с собой запах лепестков.

Глава 37

Кэрис стояла в маленьком коридоре напротив двери Марти и прислушивалась. Изнутри доносились спокойные звуки сна. Она замешкалась на мгновение не будучи уверена, стоит ли будить его, — затем снова спустилась вниз по лестнице. Было слишком удобно скользнуть в кровать рядом с ним и поплакать в изгиб его шеи, где бьется его пульс, избавить себя от всех своих беспокойств и молить его быть сильным с ней. Удобно и опасно. На самом деле там не было безопасного места, в его кровати. Она должна была отыскать такое место только сама и в себе, нигде больше.

На середине второго пролета лестницы она остановилась. Внизу, в темном холле, был непонятный сквозняк — прохлада ночного воздуха, но не только. Тонкая, как тень, она подождала на лестнице, пока ее глаза не привыкли к темноте. Возможно, ей следует вернуться обратно наверх, запереть за собой дверь спальни и отыскать несколько таблеток, чтобы переждать время до восхода. Это было бы намного легче, чем жить так, как она сейчас, — когда наэлектризован каждый нерв. В коридоре, ведущем к кухне, она заметила какое-то движение. Темный силуэт показался в дверном проеме и исчез.

«Это просто темнота», — сказала она себе. Отыскивая выключатель, она провела рукой по стене, чувствуя рельефность бумажных обоев кончиками пальцев. Она нажала клавишу. Коридор был пуст. Лестница сзади нее была пуста, впереди — тоже. «Дура», — прошептала она себе и, спустившись по оставшимся трем пролетам, пошла по коридору к кухне.

Она не дошла до нее, когда ее подозрение насчет холода подтвердилось. Задняя дверь была напротив кухонной, и они обе были открыты. Это было странно, почти пугающе, видеть дом, который обычно был герметически закрыт, открытым на ночь. Открытая дверь зияла сзади, как рана.

Она прошла через покрытый ковром холл до холодного кухонного линолеума и была уже на полпути к двери, когда заметила стекло, поблескивающее на полу. Дверь не была оставлена открытой случайно, кто-то силой вломился в нее. Запах сандалового дерева кольнул ее ноздри. Он был неприятным, но то, с чем он был связан, было еще неприятнее.

Ей нужно сообщить Марти — это первое, что надо сделать. Не обязательно возвращаться наверх. На кухонной стене был телефон:

Ее разум раскололся пополам. Одна его часть трезво различала проблему и метод ее решения — где телефон и что сказать Марти, когда он поднимет трубку. Другая, объятая героином и постоянно находящаяся в страхе, растворилась в панике. Кто-то был рядом (сандаловое дерево), кто-то смертельно опасный, гниющий в темноте.

Но трезвая часть продолжала контролировать ее. Она пошла довольная тем, что была босиком — это позволяло ей двигаться почти бесшумно — к телефону. Подняв трубку, она набрала девятнадцать — номер спальни Марти. Один гудок, затем второй. Она молила Бога, чтобы он поскорей проснулся. Резерв ее самоконтроля, как она знала, строго ограничен.

— Давай, ну давай же… — шептала она.

Сзади нее послышался звук — тяжелые шаги, давящие стекло на мелкие части. Она повернулась — перед ней в дверном проеме стоял кошмар с ножом в руке, через его плечо свешивалась собачья шкура. Трубка выскользнула у нее из рук и паника полностью завладела ей.

«Говорила я тебе, — завопила она внутри Кэрис. — Говорила!»

Во сне Марти звенел телефон. Ему снилось, что он проснулся, поднял трубку и стал говорить со смертью на другом конце провода. Но звон продолжался, даже когда он кончил говорить, до тех пор, пока он не очнулся от сна, отыскал трубку и никого не услышал на том конце.

Он положил трубку обратно на рычаг. Звонил ли кто-нибудь вообще? Наверное, нет. По крайней мере, сон не стоил того, чтобы возвращаться к нему — его беседа со смертью была полной дребеденью. Скинув ноги с кровати, он натянул джинсы и был уже в дверях, протирая глаза, когда снизу донесся звук раздавливаемого стекла.

Мясник нагнулся, чтобы схватить Кэрис, сбросил шкуру с плеча, чтобы облегчить работу. Она увернулась от него один раз; второй. Он был громоздкий, но она отлично знала, что если он поймает ее, все будет кончено. Сейчас он был между ней и входом в дом, и она была вынуждена маневрировать по направлению к задней двери.

— Я бы не выходил отсюда… — посоветовал он. Его голос, как и запах, состоял из сладости и гнили. — Это небезопасно.

Его совет был наилучшим предупреждением для нее. Она обогнула стол и выскользнула через открытую дверь, пытаясь перепрыгнуть через осколки стекла. Она даже ухитрилась захлопнуть дверь за собой — отчего еще больше стекол попадало и разбилось, — и теперь она была уже вне дома. Сзади дверь распахнулась с такой силой, что она должна была бы слететь с петель. Теперь она слышала шаги собачьего убийцы за спиной — от них дрожала земля — идущие за ней.

Головорез был медлителен — она была проворна. Он был тяжел — она была легка, почти незаметна. Вместо того, чтобы бежать вдоль стены дома, что в конце концов привело бы ее опять к передней двери, где газон был освещен, она ринулась подальше от дома, моля Бога, чтобы этот зверь не увидел ее в темноте.

Марти, спотыкаясь, спустился по лестнице, все еще стряхивая с себя остатки сна. Холод в холле заставил его окончательно проснуться. Он отправился в кухню, откуда шел сквозняк. У него оставалось несколько секунд на то, чтобы увидеть стекло и кровь на полу, прежде чем Кэрис начала кричать.

* * *

Откуда-то, из какого-то невообразимого места, донесся чей-то крик. Уайтхед слышал голос, девичий голос, но затерянный в пустыне он не смог опознать его. Он не представлял, как долго он рыдал здесь, наблюдая за проклятием, появляющимся и исчезающим вновь, — казалось вечность. Его голова была полностью пуста, горло охрипло от стонов.

— Мамулян… — взмолился он вновь, — не оставляй меня здесь.

Европеец был прав, что не хотел идти в это Никуда один. Хотя он сотни раз безрезультатно молился об избавлении от этого, сейчас иллюзия начала смягчаться. Плитки кафеля, как стеснительные белые крабы, вернулись на свое место под его ногами; тяжелый запах собственного пота ударил ему в нос — более приятный запах, чем когда-либо чувствуемый им. Сейчас Европеец был перед ним, словно никуда не исчезал.

— Мы поговорим, Пилигрим? — спросил он.

Уайтхед дрожал, несмотря на жару. Его зубы стучали.

— Да, — ответил он.

— Тихо? С достоинством и вежливостью?

Опять:

— Да.

— Тебе не понравилось то, что ты видел?

Уайтхед провел пальцами по бледному лицу, и когда большой и указательный палец нашли переносицу, он сильно сжал ее, словно хотел прогнать видения прочь.

— Нет, будь ты проклят, — сказал он. От образов нельзя было избавиться. — Ни сейчас, ни потом.

— Может быть, мы поговорим где-нибудь в другом месте, — предложил Европеец, — у тебя нет комнаты, где мы могли бы отдохнуть?

— Я слышал Кэрис. Она кричала.

Мамулян на мгновение прикрыл глаза, улавливая мысля девушки.

— С ней совершенно все в порядке, — сказал он.

— Не трогай ее. Пожалуйста. Она — это все, что у меня есть.

— С ней ничего не случилось. Она просто обнаружила часть работы моего друга.

* * *

Брир не просто содрал кожу с собаки, он выпотрошил ее. Кэрис поскользнулась на отвратительных внутренностях, и крик вырвался у нее раньше, чем она смогла остановиться. Когда его отзвуки затихли, она расслышала шаги мясника. Кто-то бежал к ней.

— Кэрис! — это был голос Марти.

— Я здесь.

Он нашел ее, уставившуюся на ободранную голову собаки.

— Что это за херня? — рявкнул Марти.

— Он здесь, — сказала она. — Он гнался за мной.

Он прикоснулся к ее лицу.

— Ты в порядке?

— Это просто мертвая собака, — ответила она. — Я просто испугалась.

Когда они возвращались в дом, она вспомнила сон, от которого она проснулась. Там был безликий человек, идущий по этой самой лужайке — не шли ли они сейчас по его следам? — его подошвы были в дерьме.

— Здесь есть еще кто-то, — уверенно и твердо сказала она, — кроме собакоубийцы.

— Точно.

Она кивнула с окаменевшим лицом и взяла Марти за руку.

— И он страшнее, бэби.

— У меня есть пистолет. Он в комнате.

Они прошли сквозь кухонную дверь, собачья шкура все еще валялась здесь.

— Ты знаешь кто они? — спросил он. Она кивнула.

— Он толстый, — смогла она выдавить из себя, — выглядит по-дурацки.

— А другой? Ты знаешь его?

Другой? Конечно, она знала его. Он был знаком ей как ее собственное лицо. Она думала о нем тысячу раз на дню последние несколько недель — что-то подсказывало ей, что она знала его всегда. Это был Архитектор, устраивающий представления в ее снах, сжимающий своими пальцами ее шею, пришедший теперь, чтобы освободить этот поток мерзостей, тянущийся вслед за ним по лужайке. Было ли вообще когда-то такое время, когда она не жила под его тенью?

— О чем ты думаешь?

Он смотрел на нее слишком нежным взглядом, пытаясь скрыть за героической маской свое смятение.

— Когда-нибудь скажу, — ответила она. — Сейчас давай доберемся до этого проклятого пистолета.

Они осторожно пробирались по дому. Была абсолютная тишина. Ни кровавых шагов, ни криков. Он прихватил пистолет из комнаты.

— Теперь к Папе, — сказала она, — убедимся, что с ним все в порядке.

Так как убийца собак был все еще на свободе, их поиски были тихими и медленными. Уайтхеда не было ни в одной из спален, ни в его гардеробной. Ванные, библиотека, кабинет, коридоры были тоже пусты. И тогда Кэрис предложила отправиться в сауну.

* * *

Марти осторожно приоткрыл дверь парилки. На него обрушилась стена влажного тепла и пар заклубился по коридору. Определенно кто-то совсем недавно пользовался этим местом. Но и парилка, и солярий были пусты. Осмотрев мельком комнаты, он вернулся и обнаружил Кэрис, медленно сползавшую по стене у двери.

— Меня вдруг затошнило, — произнесла она, — что-то навалилось на меня.

Марти помог ей подняться на ноги, которые слабо повиновались ей.

— Присядь на минуту. — Он подвел ее к лавке. На ней лежал влажный пистолет.

— Со мной все в порядке, — твердо сказала она. — Ты иди и найди Папу, я подожду здесь.

— Ты жутко выглядишь.

— Благодарю, — усмехнулась она. — Теперь не будете ли вы столь любезны уйти? Я бы предпочла поблевать, когда на меня никто не смотрит, если вы не против.

— Ты уверена?

— Иди, черт тебя побери. Оставь меня. Со мной все будет хорошо.

— Запри за мной дверь, — велел он ей.

— Да, сэр, — сказала она, жалобно смотря на него. Он оставил ее в парилке и подождал, пока не услышал звук задвигаемой щеколды за спиной. Это не успокоило его полностью, но все же это было лучше, чем ничего.

Он осторожно вышел обратно в вестибюль и решил, что стоит провести беглый осмотр перед домом. Фонари на лужайках были включены, и если старик был там, он быстро найдет его. Марти, конечно, представлял из себя легкую мишень, но он хотя бы был вооружен. Он отпер входную дверь и шагнул на гравий. Яркие лучи заливали пространство неподвижным светом. Он был ярче, чем солнечный, но совершенно неживой. Марти огляделся. Ни справа, ни слева старика не было видно.

Позади него, в холле, Брир наблюдал за тем, как герой вышел на поиски хозяина. Только когда тот полностью скрылся из вида. Пожиратель Лезвий выбрался из своего укрытия и вприпрыжку побежал по зову своего сердца.

Глава 38

Заперев дверь, Кэрис, шатаясь, вернулась к лавке и сконцентрировалась на том, чтобы взять под контроль свой мятежный организм: Она не была точно уверена, что вызвало тошноту, но была полна решимости справиться с ней как можно лучше. Когда она сделает это, она пойдет за Марти, чтобы помочь ему отыскать Папу. Старик был здесь недавно, так, по крайней мере, казалось. Тот факт, что он ушел, не взяв с собой пистолет, предвещал мало хорошего.

Вкрадчивый голос оторвал ее от медитации и она подняла глаза. Перед ней в паре появилось бледное пятно. Она прищурилась и попыталась определить, что это. Оно, казалось, состояло из белых точек. Она встала, и иллюзия усилилась. Точки соединялись между собой тонкими расползающимися нитями, и она почти рассмеялась от радости узнавания, когда загадка стала ясной. То, на что она смотрела, было цветущее дерево, восхитительные белые соцветия отсвечивали солнечным или звездным светом. Шевелясь от непонятно откуда взявшегося ветра, ветви сбрасывали вниз трепещущие лепестки. Казалось, они осыпают ее лицо, хотя там, где она дотрагивалась своими пальцами, ничего не было.

За все годы, посвященные героину, ей никогда не виделось образа столь совершенно доброго и, одновременно, столь угрожающего. Это дерево было не ее. Она не сотворила его из своей головы. Оно принадлежало кому-то, кто был здесь недавно до нее — Архитектору, без сомнения. Он устраивал этот спектакль для Папы и это были его остатки.

Она попыталась взглянуть в сторону, на дверь, но ее глаза были прикованы к дереву. Кэрис не могла оторваться от него. У нее создалось впечатление, что цветов становится все больше, с каждой минутой распускались новые бутоны. Чистота дерева — его ужасающая девственная чистота — заполняла ее взор трепещущей и колышущейся белизной.

И вдруг где-то под качающимися и сгибающимися под тяжестью цветов ветвями шевельнулась фигура. Женщина с горящими глазами подняла свою разбитую голову, чтобы взглянуть на Кэрис. Ее присутствие вернуло ощущение тошноты. Кэрис почувствовала, что слабеет. Но сейчас было не время терять сознание ни из-за все еще падающих цветов, ни из-за женщины под деревом, двигающейся из своего укрытия к ней. Женщина была когда-то прекрасна — ею восхищались, но судьба вмешалась в ее жизнь. Тело было жестоко изуродовано, красота испорчена. Когда она наконец вышла из своего укрытия, Кэрис узнала ее сразу.

— Мама.

Иванджелина Уайтхед протянула руки и открыла объятия своей дочери, чего она никогда не делала, когда была жива. Может быть, по ту сторону смерти она обнаружила способность любить, как и быть любимой? Нет! Ни за что! Распростертые руки были ловушкой, — Кэрис знала это. Если она попадется в них, то дерево и его Создатель, завладеют ею навсегда.

В висках у нее забилась кровь, и она заставила себя отвести глаза в сторону. Руки и ноги стали слабыми, как желе, — она не знала, хватит ли у нее сил двигаться. Постепенно она повернула голову к двери. К своему ужасу она обнаружила, что дверь широко раскрыта. Задвижка отлетела, когда дверь рывком распахнули.

— Марти? — сказала она.

— Нет.

Она повернулась снова, теперь налево, и увидела, что убийца собак стоит не более чем в двух ярдах от нее. Он смыл с рук и лица потеки крови и сильно пах одеколоном.

— Со мной ты в безопасности, — сказал он.

Она перевела взгляд обратно на дерево. Оно растворялось, его иллюзорная жизнь рассеивалась из-за грубого вмешательства. Мать Кэрис, все еще протягивая руки, становилась все тоньше и прозрачнее. В последний момент, перед тем, как полностью исчезнуть, она раскрыла рот и извергла на свою дочь рвотный поток черной крови. Затем дерево и этот кошмар пропали. Остался только пар, кафельные плиты и человек с собачей кровью под ногтями, стоящий рядом с ней. Она не слышала, как он вломился, — поглощенность ее внимания деревом заглушила весь остальной мир.

— Ты кричала, — объяснил он. — Я услышал твой крик.

Она ничего такого не помнила.

— Мне нужен Марти, — сказала она ему.

— Нет, — вежливо ответил он.

— Где он? — требовательно спросила она и двинулась, еле заметно, к открытой двери.

— Я сказал нет! — он встал у нее на пути. Ему не было нужно дотрагиваться до нее. Было достаточно одного его присутствия, чтобы остановить ее. Она подумывала проскользнуть мимо него и выскочить в коридор, несколько она сможет пробежать, прежде чем он схватит ее? Когда имеешь дело с бешеными собаками и психами, есть два правила.

Первое: не беги. Второе: не показывай страха. Когда он протянул к ней руку, она попыталась не отскочить.

— Я никому не позволю причинить тебе боль, — сказал он. Подушечкой большого пальца он провел по тыльной стороне ее руки, почувствовав слой испарины и смахивая его. Его прикосновение было легким, как перышко, и холодным, как лед.

— Ты позволишь мне присмотреть за тобой, милашка? — спросил он.

Она не ответила — его прикосновение пугало ее. Не в первый раз за сегодняшнюю ночь она страстно захотела быть совершенно бесчувственной — никогда еще она не ощущала такого отчаяния от прикосновения другого человека.

— Я хотел бы, чтобы тебе было приятно, — бормотал он. — Разделить… — Он запнулся, словно слова убегали от него, — все твои секреты.

Она вгляделась в его лицо. Мускулы его челюстей дрожали, когда он говорил, как у нервничающего подростка.

— А в ответ, — предложил он, — я покажу тебе мои секреты. Ты хочешь посмотреть?

Он не стал ждать ответа. Его рука полезла в карман запачканного пиджака и извлекла пачку лезвий. Их грани блестели на свету. Это было слишком абсурдно — как выступление фокусника в паузах между номерами в цирке, но разыгрываемое без малейшего дурачества. Этот клоун, пахнущий сандаловым деревом, намеревался съесть лезвия, чтобы завоевать ее любовь. Он высунул свой сухой язык и положил на него первое лезвие. Ей не понравилось это сразу — лезвия всегда заставляли ее нервничать.

— Не надо, — сказала она.

— Все в порядке, — успокоил он ее, сильно сглатывая. — Я последний из племени. Видишь?

Он открыл рот и показал язык.

— Ничего нет.

— Поразительно, — ответила она. Отвратительно, но поразительно.

— Это еще не все, — сказал он, польщенный ее реакцией.

Лучше позволить ему продолжать всю эту странную демонстрацию, подумала она. Чем дольше он будет показывать ей эти извращения, тем больше шансов на то, что Марти вернется.

— Что ты еще можешь? — спросила она.

Он выпустил ее руку и принялся расстегивать пряжку ремня.

— Я покажу тебе, — ответил он, расстегивая пуговицы.

«О, Боже, — подумала она, — дура, дура, дура». Его возбуждение этим показом было ясно еще до того, как он спустил штаны.

— Я оставил позади боль, — учтиво объяснил он. — Ничего не болит, что бы я ни делал с собой. Пожиратель Лезвий ничего не чувствует.

Он был совершенно голый под штанами.

— Видишь? — гордо спросил он.

Она видела. Его лобок был чисто выбрит и вся область была покрыта самоистязающими украшениями. Крючки и кольца пронзали кожу низа его толстого живота и гениталий. Его яички щетинились иглами.

— Потрогай, — пригласил он ее.

— Нет… спасибо, — ответила она.

Он нахмурился; его верхняя губа задралась, показывая зубы, которые на фоне его бледной кожи выглядели желтыми.

— Я хочу, чтобы ты потрогала меня, — произнес он и протянул руку к ней.

— Брир.

Пожиратель Лезвий замер. Только глаза метались из стороны в сторону.

— Оставь ее.

Она слишком хорошо знала голос. Это был Архитектор, гид ее галлюцинаций.

— Я не причинил ей вреда, — промямлил Брир. — Правда? Скажи ему, что я ничего тебе не сделал.

— Прикройся, — сказал Европеец.

Брир подхватил штаны, как мальчишка, которого застали за мастурбацией, и отошел от Кэрис, бросив ей конспиративный взгляд. Только тогда говорящий вошел в комнату. Он был выше, чем она ожидала, и более печальный.

— Прошу прощенья, — произнес он. Его тон был тоном метрдотеля, извиняющегося за неловкого официанта.

— Ей было плохо, — сказал Брир. — Поэтому я вломился.

— Плохо?

— Она говорила со стеной, — похвастался он. — Звала свою мать.

Архитектор немедленно понял обстановку. Он пронзительно посмотрел на Кэрис.

— Ты видела?

— Что это было?

— Ничего такого, что заставило бы тебя еще раз пострадать, — ответил тот.

— Здесь была моя мать. Иванджелина.

— Забудь обо всем этом, — произнес он. — Этот ужас для других, не для тебя.

Его мягкий голос был почти гипнотическим. Ей было тяжело вспомнить свои кошмары — его присутствие обрывало память.

— Я полагаю, что тебе следует пойти со мной, — предложил он.

— Почему?

Твой отец собирается умереть, Кэрис.

— Он?

Она словно отделилась сама от себя. Страхи были частью прошлого в его обходительном присутствии.

— Если ты останешься здесь, ты только пострадаешь вместе с ним, а это не нужно.

Это было заманчивое предложение: никогда больше не быть под пятой старика, никогда не выносить его поцелуи, вкус которых так стар. Кэрис взглянула на Брира.

— Не бойся его, — уверил ее Архитектор, кладя руку на ее шею. — Он ничто и никто. Со мной ты в безопасности.

— Она может сбежать, — запротестовал Брир, когда Европеец позволил Кэрис пойти в ее комнату, чтобы забрать вещи.

— Она никогда не оставит меня, — ответил Мамулян. — Я никогда не причинил ей ничего дурного, и она об этом знает. Когда-то я держал ее на этих руках.

— Она была голая?

— Крошечная и такая ранимая, — его голос упал до шепота, — она заслуживает лучшего, чем он.

Брир не ответил ничего — он просто стоял, нагло склонившись к стене, вычищая засохшую кровь из-под ногтей лезвием. Он портился быстрее, чем ожидал Европеец, о надеялся, что Брир доживет до того, когда весь этот хаос закончится, но, зная старика, его льстивость и уклончивость. Он начинал думать, что то, что должно было занять дни, видимо, займет недели, а к этому времени состояние Пожирателя Лезвий будет действительно плохим. Европеец чувствовал себя усталым. Поиск замены Брира и управление ею могло бы истощить его и без того убывающую энергию. Он услышал, как Кэрис спускается вниз по лестнице. В некотором смысле ему было жалко терять шпиона во вражеском лагере, но могло произойти слишком много изменений, если он не заберет ее. Во-первых, она знала его более глубоко, чем, возможно, она полагала. Она инстинктивно чувствовала его страх перед плотью: об этом говорила мудрость, с которой она выпихивала его, когда они были вместе со Штрауссом. Она также знала о его усталости, его колеблющейся вере. Но была еще одна причина, чтобы забрать ее. Уайтхед говорил, что она — все, что у него есть. Если они заберут ее сейчас, Пилигрим останется один, и это будет агония. Мамулян верил, что она будет нестерпимой.

Глава 39

После исследования залитой потоками света поверхности участка, Марти так и не обнаружив Уайтхеда, поднялся наверх. Настало время нарушить указание Уайтхеда и поискать старика на запретной территории. Дверь в комнату в конце верхнего коридора за спальнями Кэрис и Уайтхеда была закрыта. Стиснув зубы, Марти подошел к ней и постучал.

— Сэр?

Поначалу внутри не было ни звука. Затем послышался голос Уайтхеда, слабый, словно он только что проснулся.

— Кто это?

— Штраусс, сэр.

— Входи.

Марти мягко толкнул дверь, и она отворилась.

Когда он воображал интерьер комнаты, то это всегда была сокровищница. Но правда была абсолютно противоположной. Комната была спартанской — ее белые стены и скудная обстановка производили холодное впечатление. Здесь была единственная драгоценность. У одной голой стены стоял алтарь — его роскошь была явно неуместна для столь строгого жилища. Центральная створка изображала величественно садистское распятие — золото и кровь.

Хозяин комнаты сидел одетый в роскошный домашний халат в дальнем углу комнаты за большим столом. В его взгляде, который он бросил на Марти, не было ни приветствия, ни обвинения, его тело располагалось в кресле, как мешок.

— Не стой в дверях, парень. Входи.

Марти закрыл за собой дверь.

— Я знаю, сэр, вы говорили мне никогда не подниматься сюда. Но я боялся, что с вами что-то случилось.

— Я жив, — сказал Уайтхед, поднимая руки. — Все в порядке.

— Собаки… мертвы.

— Я знаю. Садись.

Он указал на пустой стул, стаявший у стола напротив него.

— Мне вызвать полицию?

— Нет нужды.

— Они все еще могут быть рядом.

Уайтхед качнул головой.

— Они ушли. Сядь, Мартин. Налей себе стакан вина. У тебя такой вид, словно ты хорошо побегал.

Марти выдвинул стул, который стоял под столом, и сел. Неприкрытая лампа, горевшая в середине комнаты, отбрасывала трепещущий свет. Тяжелые тени, мертвенно бледный свет — представление привидений.

— Положи пистолет. Он тебе не понадобится.

Марти положил оружие на стол рядом с тарелкой, на которой было всего несколько тончайших кусков мяса. За тарелкой стояла ваза с клубникой, частично опустошенная, и стакан воды. Все говорило о небрежности ужина: мясо, нарезанное почти на прозрачные ломтики, — непропеченное и влажное, хаотичное расположение чашек и вазы. Но всем этом чувствовалась какая-то закономерность, так возникало чувство сверхъестественной, случайной красоты. Между Марти и Уайтхедом в воздухе вяло плавали пылинки, поднимаясь от стола к голой лампочке под потолком.

— Попробуй мясо, Марти.

— Я не голоден.

— Оно восхитительно. Его купили мои гости.

— Так вы знаете кто они?

— Да, конечно. Теперь садись.

Неохотно Марти подцепил с тарелки тонкий кусочек и попробовал его. Мясо растаяло на языке — у него действительно был изысканный вкус и оно возбуждало аппетит.

— Доешь, — предложил Уайтхед.

Марти последовал его совету. От ночных происшествий у него разыгрался аппетит. Уайтхед налил ему бокал красного вина, он немедленно осушил его.

— Не сомневаюсь, твоя голова полна вопросов, — сказал Уайтхед. Пожалуйста, спрашивай. Я постараюсь ответить.

— Кто они?

— Друзья.

— Но они пришли как убийцы.

— А разве не бывает такого, когда друзья, со временем, могут стать убийцами? — Марти был не готов к такому частному парадоксу. — Один из них сидел там, где сейчас сидишь ты.

— Как я могу быть вашим телохранителем, если я не отличаю ваших друзей от врагов?

Уайтхед помолчал, затем жестко взглянул на Марти.

— А тебе не все равно? — спросил он.

— Вы были добры ко мне, — ответил Марти, шокированный вопросом. — За какого же бессердечного ублюдка вы меня принимаете?

— Боже мой… — Уайтхед покачал головой. — Марти…

— Объясните мне. Я хочу помочь.

— Что объяснить?

— Как можете вы приглашать человека, который хочет убить вас, обедать с вами?

Уайтхед разглядывал пылинки, вьющиеся в столбе света между ними. Он или считал вопрос не заслуживающим внимания, или просто не находил ответа.

— Ты хочешь помочь мне? — наконец спросил он. — Тогда похорони собак.

— Это все, на что я гожусь?

— Может быть, придет время…

— Вы всегда так говорите, — вставая, сказал Марти. Он больше не собирался получать ответы — все было слишком очевидно. Просто мясо и хорошее вино. Но сегодня этого было недостаточно.

— Я могу идти? — спросил он и, не дожидаясь ответа, повернулся спиной к старику и пошел к двери.

Когда он открыл ее, Уайтхед сказал: «Прости меня», очень тихо. Так тихо, что Марти не был уверен, относились ли эти слова к нему.

Он закрыл за собой дверь и прошел по дому, чтобы убедиться, что пришельцы оставили его. Они ушли. Парилка была пуста. Кэрис, очевидно, вернулась в свою комнату.

Полностью опустошенный, он скользнул в кабинет и плеснул себе в стакан виски из бара. Затем он сел в кресло Уайтхеда у окна, потягивая виски и раздумывая. Алкоголь не внес никакой ясности в его мозг — он просто притупил боль от полной разбитости, которую он ощущал. Он скользнул под одеяло еще до того, как рассвет отчетливо высветил изодранные комки шерсти на лужайках.

VII Беспредел

Глава 40

Это было неподходящее утро для того, чтобы хоронить мертвых собак — небо было слишком высоким и многообещающим Самолеты, спешащие в Америку, перечеркивали небо белыми следами, листья деревьев распускались, и лес раскинул крылья, готовясь взлететь к жизни. Но работа должна была быть выполнена, какой бы она неподходящей ни была.

Только при безжалостном дневном свете можно было оценить полностью степень резни. В дополнение к убийству собак вокруг дома, пришельцы вломились в питомник и методично убили всех его обитателей, включая Беллу и ее потомство. Когда Марти добрался до питомника, Лилиан была уже там. Казалось, она рыдала уже несколько дней. В руках она держала одного из щенков, его голова была раздавлена, словно побывала в тисках.

— Смотри, — произнесла она, протягивая ему трупик.

Марти не удалось позавтракать — мысли о предстоящем занятии лишили его всякого аппетита. Теперь он пожалел, что не пропихнул ничего в себя — его пустой желудок отозвался эхом.

— Если бы только я была здесь, — сказала она.

— Ты бы, возможно, кончила так же, — ответил он. Это была правда.

Она уложила щенка на солому и стала приглаживать взъерошенную шерсть на теле Беллы. Марти был более брезглив, чем она. Даже одетый в толстые резиновые перчатки, он не хотел прикасаться к трупам. Но, обратив недостаток в достоинство, он использовал поднимающееся в нем отвращение как стимул к тому, чтобы быстрее покончить с работой. Хотя Лилиан и настаивала на своей помощи, толку от нее не было никакого. Все, что она могла делать, это смотреть на то, как Марти завернул тела в черные пластиковые пакеты, загрузил печальные свертки в кузов джипа и повез этот временный катафалк к поляне, которую выбрал в лесу. Именно здесь они должны были быть похоронены по настоянию Уайтхеда, вне пределов видимости дома. Он принес две лопаты, надеясь, что Лилиан будет помогать ему, но она была совершенно обессилена. Ему пришлось сделать все самому, пока она неподвижно стояла, засунув руки в карманы своего невзрачного анорака, глядя на мрачные пакеты.

Это была трудная работа. Почва была сетью корней, протягивающихся от дерева к дереву, и Марти быстро покрылся потом, перерубая корни лезвием лопаты. Выкопав неглубокую могилу, он скатил в нее пакеты и принялся засыпать их землей. Она ложилась на них с дробным стуком — сухой дождь. Когда могила была засыпана, он лопатой выровнял холмик.

— Я возвращаюсь в дом за пивом, — сказал он Лилиан — ты идешь?

Она отрицательно покачала головой.

— Последнее прости, — прошептала она.

Он оставил ее среди деревьев и отправился по траве к дому. Пока он шел, он думал о Кэрис. Она должно быть уже проснулась, хотя занавески на окне были задернуты. «Как хорошо было бы быть птицей, — думал он, — подлететь к занавеске и сквозь щель подсматривать за ней, обнаженной, потягивающейся лениво в кровати, забросив руки за голову — пушок подмышками, пушок там, где соединяются ее ноги». Он шел к дому с улыбкой и эрекцией.

В кухне он обнаружил Перл, сказал ей, что голоден и поднялся наверх, чтобы принять душ. Когда он спустился вниз, она уже разложила перед ним холодную закуску — мясо, хлеб, помидоры. Он жадно принялся поглощать все это.

— Видела Кэрис сегодня? — спросил он с набитым ртом.

— Нет, — ответила она. Сегодня она была особенно неразговорчива, ее лицо было непроницаемо, словно от какой-то обиды. «Интересно, — думал он, наблюдая за ее передвижениями по кухне, — какова она в постели?» По каким-то непонятным причинам он был полон сегодня грязных мыслей словно его мозг, протестуя против депрессии, вызванной похоронами, томился в поисках какого-нибудь развлечения. Откусывая огромный кусок солонины, он спросил:

— Прадва, фто ты ковмила ставика вчева вечевом?

Перл ответила, не отрывая глаз от своего занятия:

— Он не ел вчера вечером. Я оставила ему рыбу, но он даже не притронулся к ней.

— Но он обедал, — сказал Марти. — Я даже прикончил остатки. И клубнику.

— Он, наверное, спустился и приготовил себе сам. Всегда эта клубника, — проворчала она, — он когда-нибудь подавится ей.

Марти припомнил слова Уайтхеда о гостях и их угощении.

— Что бы это ни было, это было вкусно, — задумчиво произнес он.

— Я не готовила, — сухо ответила Перл, словно жена уличившая мужа в измене.

Марти оставил попытки беседы — бесполезно было пытаться поднять ее дух, когда она находилась в подобном настроении.

Закончив с едой, он поднялся к комнате Кэрис. В доме царила мертвая тишина — после смертоносного фарса, разыгранного ночью, дом, казалось, восстановил свое самообладание. Картины, висящие на лестнице, ковры под ногами — все не допускало ни малейшего признака отчаяния. Беспорядок здесь был немыслим, как толпа в картинной галерее, — любая неожиданность исключалась.

Он легко постучал в дверь Кэрис. Ответа не последовало и он постучал еще раз, погромче.

— Кэрис?

Может быть, она не хотела говорить с ним? Он никогда не мог определить были ли они сегодня возлюбленными или врагами. Однако ее двусмысленность больше не тяготила его. Это был ее способ проверки его, как он полагал, и ему было легко и приятно с того дня, как она сказала ему, что любит его больше, чем любого другого на земле.

Он подергал ручку, дверь была незаперта. Комната была пуста. В ней не только не было Кэрис, в ней не было никаких ее следов. Ее книги, ее туалетные принадлежности, одежда, украшения — все признаки того, что комната принадлежала ей — исчезли. С кровати были сорваны простыни, с подушек сняты наволочки. Голый матрас выглядел довольно уныло.

Марти закрыл дверь и отправился вниз. Он уже не раз просил объяснений и получил только несколько уклончивых ответов. Но это было уж слишком. Господи, как бы он хотел, чтобы Той был по-прежнему здесь — по крайней мере он воспринимал Марти как думающее существо.

В кухне был Лютер, его ноги покоились на столе среди кучи немытых тарелок. Перл, очевидно, оставила свою епархию на милость варварам.

— Где Кэрис? — был первый вопрос Марти.

— Ты никогда не угомонишься, правда? — Лютер загасил сигарету о тарелку, оставшуюся от обеда Марти, и перевернул страницу своего журнала.

Марти почувствовал, что сейчас взорвется. Лютер никогда не нравился ему, но он терпел в течение долгих месяцев язвительные замечания этого ублюдка, потому что система запрещала отвечать так, как он бы хотел. Сейчас система рушилась, и быстро. Той ушел, собаки мертвы, каблуки на кухонном столе… Кому теперь какое дело, черт возьми, что он сделает теперь отбивную из Лютера?

— Я хочу знать, где Кэрис?

— Здесь нет дамы с таким именем.

Марти шагнул к столу. Лютер, видимо, почувствовал, что его остроумие зашло слишком далеко. Он отложил журнал, улыбка исчезла.

— Расслабься, парень.

— Где она?

Лютер разгладил журнальную страницу, проводя ладонью по глянцевой наготе.

— Она уехала, — сказал он.

— Куда?

— Уехала, парень. Вот и все. Ты глухой, глупый или и то и другое?

Марти одним прыжком пересек кухню и сбил Лютера со стула. Как в любом спонтанном и безрассудномнасилии, в нем не было грации. В яростной атаке они оба потеряли равновесие. Лютер наполовину упал назад; пытаясь удержаться, он взмахнул рукой, которой задел и перевернул чашку кофе и она разбилась, пока они катились по кухне. Восстановив первым равновесие, Лютер двинул коленом в пах Марти.

— Боже!

— Убери на хер свои руки от меня, парень! — взвизгнул Лютер, перепуганный неожиданной вспышкой гнева. — Я не хочу драться с тобой… — Требования стали перерастать в мольбы — Ну успокойся, парень, успокойся…

Вместо ответа Марти набросился на него: его кулаки летали, удар, скорее по случайности, нежели по намерению, достиг лица Лютера, Марти добавил к нему еще три-четыре по животу и груди. Лютер, пытаясь избежать избиения, отступая, поскользнулся на холодном кофе и упал. Задыхаясь и истекая кровью, он оставался на полу, где был в безопасности, пока Марти, со слезящимися от боли в яйцах глазами, растирал свои ноющие руки.

— Просто скажи мне, где она… — выдохнул он.

Лютер выплюнул кровавый комок, прежде чем заговорил.

— Ты просто грёбнулся, парень, ты знаешь об этом? Я не знаю, куда она уехала. Спроси своего большого белого отца. Это ведь именно он кормил ее этим блядским героином.

Конечно, именно в этом откровении лежал ключ к половине загадок. Это объясняло ее отказ оставить старика, объясняло ее вечную усталость, неспособность планировать следующий день, следующее действие.

— Так ты снабжал ее порошком? Так?

— Может, и так. Только я никогда не сажал ее на него, парень. Я никогда не делал этого. Это все он, только он! Он делал это, чтобы удержать ее. Чтобы так вот удержать ее. Ублюдок!

Все это говорилось с неподдельным презрением.

— Каким же отцом надо быть? Я говорю тебе, этот мудак может преподать нам обоим несколько грязных уроков. — Он остановился, чтобы покопаться пальцем у себя во рту, и явно не намеревался вставать с пола, пока кровожадность Марти не уймется. — Я ни о чем не спрашивал, — сказал он. — Все, что мне нужно было сделать, это убрать ее комнату сегодня утром.

— А где все ее вещи?

Некоторое время Лютер молчал.

— Большинство я сжег, — наконец был ответ.

— Ради Бога, зачем?

— Указание старика. Ты закончил?

Марти кивнул:

— Закончил.

— Ты и я, — сказал Лютер, — мы никогда не нравились друг другу, с самого начала. Знаешь почему?

— Почему?

— Мы оба дерьмо, — сказал он жестко. — Бесполезное дерьмо. Только я знаю об этом. Я даже могу жить с этим.

Но ты, несчастный ублюдок, ты думаешь, что если будешь всюду совать свой вонючий нос достаточно долго, то когда-нибудь тебе простят это.

Марти утер сопли и вытер руку о джинсы.

— Правда глаза колет? — спросил Лютер.

— Все нормально, — ответил Марти. — Если ты такой правдолюбец, то, может быть, ты объяснишь мне, что происходит вокруг.

— Я сказал уже: я не задаю вопросов.

— И тебе никогда не было интересно?

— Конечно, мне было охренительно интересно. Мне было интересно каждый день, когда я приносил порошок девочке или когда видел, как старик начинал потеть с наступлением темноты. Но есть ли смысл во всем этом? Он спятил — вот тебе ответ. Он потерял всю свою твердость, когда умерла его жена. Слишком внезапно. Он не перенес. Он уже тогда тронулся умом.

— И этого достаточно, чтобы объяснить все то, что происходит?

Лютер вытер кровь, струившуюся у него по подбородку тыльной стороной ладони.

— Не замечай зла, не говори о зле, не слушай зло, — сказал он.

— Я тебе не обезьяна, — ответил Марти.

Глава 41

Была уже середина вечера, когда старик согласился увидеться с Марти. К этому моменту его раздражение уже переросло в злость, которая, очевидно, была вызвана задержкой. Сегодня Уайтхед отбросил кабинет и кресло перед окном. Вместо этого он сидел в библиотеке. Единственная освещавшая комнату лампа стояла немного позади кресла. Как всегда было почти невозможно разглядеть его лицо, и голос его был настолько бесцветен, что в нем не было ни малейшего намека на его настроение. Но Марти ожидал театрализованного представления и был готов к нему. Существовали вопросы, которые необходимо было задать, и он не собирался позволять запугать себя тишиной.

— Где Кэрис? — требовательно спросил он.

Голова чуть шевельнулась в укрытии кресла. Руки закрыли книгу, лежащую на коленях, и положили ее стол. Один из фантастических романов — легкое чтиво на ночь.

— А какое тебе дело до этого? — поинтересовался Уайтхед.

Марти полагал, что он предвидел любую реакцию — подкуп, увиливание, — но этот вопрос, швыряющий ему обратно бремя ответственности, он не ожидал. За ним напрашивались другие вопросы: знал ли Уайтхед о его отношениях с Кэрис, например? Весь день он мучил себя мыслью, что она все рассказала ему, пошла к старику после первой же ночи, как и ходила после всех последующих, рассказывая о его неуклюжести и наивности.

— Мне нужно это знать, — ответил он.

— Что ж, я не вижу причин, почему бы тебе не сказать, — произнес бесцветный голос, — хотя, видит Бог — это мое личное горе. Впрочем, слишком мало осталось людей, которым я мог бы излить его.

Марти пытался поймать взгляд Уайтхеда, но свет позади кресла ослеплял его. Все, что ему оставалось, это следить за каждым оттенком голоса, стараясь отделить подводные течения от поверхности.

— Ее забрали, Марти. По моей просьбе. Туда, где ее проблемы могут быть решены подобающим способом.

— Наркотики?

— Ты должно быть заметил, что ее состояние значительно ухудшилось за последние несколько недель. Я надеялся сдержать это, давая ей достаточно, чтобы она могла насытиться, постепенно сокращая дозу. Это срабатывало до последнего времени. — Он вздохнул, рука поднялась к лицу. — Я был глупцом. Я должен был признать поражение уже давно и отправить ее в клинику. Но я не хотел, чтобы ее забрали от меня, — это проще простого. А этой ночью — посетители, резня собак — я понял, как эгоистичен я был, подвергая ее такому давлению. Сейчас уже совсем не тот день, чтобы быть гордым или значительным. Если люди решат, что моя дочь наркоманка, так тому и быть.

— Понятно. — Ты был нежен с ней.

— Да.

— Она прекрасная девушка, а ты одинок. Она очень тепло отзывалась о тебе. Со временем она снова будет здесь, среди нас, я уверен.

— Я бы хотел повидать ее.

— Опять же, со временем. Мне сказали, что в первые недели лечения требуется полная изоляция. Но не беспокойся, она в хороших руках.

Все это было убедительно, но ложь. Конечно, ложь. Комната Кэрис была опустошена — и «она снова будет здесь, среди нас» через несколько недель? Все это тоже было фантастикой. Однако, опережая протест Марти, Уайтхед мерно заговорил снова.

— Ты сейчас так близок ко мне, Марти. Так, как когда-то был Билл. То есть, я действительно думаю, что тебе следует войти во внутренний круг, как ты считаешь? В следующее воскресенье у меня будет обед. Я бы хотел, чтобы ты присутствовал на нем, был нашим почетным гостем. — Это были приятные, мягкие речи. Без усилий старик поднял правую руку. — На неделе, я думаю, тебе следует съездить в Лондон и купить себе что-нибудь приличное из одежды. Боюсь, что мои обеды несколько официальны. Он вновь дотянулся до книжки и открыл ее.

— Вот чек.

Он лежал в книге, уже готовый и подписанный.

— Здесь должно хватить на хороший костюм, рубашки, обувь. Все, что тебе понравится, на твой вкус.

Он протягивал чек, зажатый между средним и указательным пальцами.

— Пожалуйста, возьми.

Марти шагнул вперед и взял чек.

— Благодарю вас.

— В моем банке в Стрэнде возьмешь по нему наличные. Они будут ждать тебя. То, что у тебя останется, поставь на кон.

— Сэр? — Марти не был уверен, правильно ли он расслышал.

— Я настаиваю, чтобы ты играл на эти деньги. Скачки, карты, все что угодно. Развлекись. Сделай это для меня, а когда ты вернешься, ты можешь рассказами о своих приключениях заставить старика позавидовать.

Все в конце концов закончилось подкупом. То, что чек был уже готов, более всего убедило Марти, что старик лгал о Кэрис, но у него не было смелости вновь вернуться к этому вопросу. Хотя не трусость заставила его отступить — это было нарастающее возбуждение. Он был подкуплен дважды: сперва деньгами, потом предложением проиграть их. Уже несколько лет у него не было подобной возможности. Деньги в избытке и время в его руках. Придет день, может быть, когда он возненавидит Папу за то, что тот пробудил снова этот вирус в его организме, но до этого что-то будет выиграно и проиграно, и выиграно вновь. Он стоял перед стариком с уже нарастающей дрожью в душе.

— Ты хороший парень, Штраусс, — слова Уайтхеда прозвучали из затененного кресла, как слова пророка с расщепленной скалы. Хотя он не видел лица собеседника, Марти знал, что тот улыбается.

Глава 42

Несмотря на годы, проведенные на Солнечном острове, Кэрис обладала хорошим чувством реальности. Или обладала до тех пор, пока они не забрали ее в этот холодный пустой дом на Калибан-стрит, — здесь уже ничего не было ясно. Это было дело Мамуляна. В домах ничего не обитает — только в людских мозгах. Что бы ни двигалось в воздухе или скользило вдоль голых стен с пыльными лампочками и тараканами, что бы ни мерцало в углах ее глаз — вода или воздух, — все это было вызвано Мамуляном. Это, возможно, было единственной вещью, в которой можно было быть уверенной.

В течение трех дней с момента прибытия ее в новый дом она отказывалась говорить со своим хозяином или повелителем, кем бы он ни был. Она не могла вспомнить, как она пришла сюда, но она знала, что он заставил ее прийти — его разум вползал в ее голову, и она сопротивлялась его действиям.

Брир принес ей еду, а на второй день и наркотики, но она не прикоснулась к еде и не произнесла ни слова. Ее заперли в комфортабельной комнате. У нее были книги и телевизор, но вся атмосфера была слишком нервозна, чтобы расслабиться. Она не могла ни читать, ни всматриваться бессмысленно в ящик. Порой ей было трудно вспомнить ее собственное имя — словно постоянная близость Архитектора вычеркнула все ее мысли. Может быть, так оно и было. В конце кондов, он был у нее в голове (разве нет?), тайком вползая в ее психику. Бог ведает сколько раз. Он был в ней, в ней, о Боже, и она ничего не могла с собой поделать.

— Не бойся.

Было три часа утра четвертого дня — еще одна бессонная ночь. Он вошел в ее комнату так тихо, что она опустила глаза удостовериться, что его ступни соприкасаются с полом.

— Я ненавижу это место, — сообщила она ему.

— Ты хотела бы вырваться, вместо того, чтобы сидеть взаперти?

— Здесь привидения, — сказала она, ожидая, что он будет смеяться над ней. Однако он не сделал этого. Она продолжила. — Ты призрак?

— Кто я есть — загадка, — ответил он, — даже для меня самого. — Его голос был смягчен самоисследованием. — Но я не призрак. Ты можешь быть уверена в этом. Не бойся меня, Кэрис. Все, что ты чувствуешь; я разделяю, в некоторой мере.

Она четко помнила отвращение этого человека во время секса. Какой бледной, немощной дрянью он был со всей его мощью. Она не могла заставить себя ненавидеть его, хотя у нее было достаточно причин.

— Мне не нравится, когда меня используют, — сказала она.

— Я не причинил тебе вреда. И не причиняю сейчас, правда?

— Я хочу видеть Марти.

Мамулян принялся растирать свою изуродованную руку.

— Боюсь, что это невозможно, — сказал он. Разорванная ткань его руки начала слегка светиться под крепким нажатием, но неисцеляемый организм не сдавался.

— Почему нет? Почему ты не позволяешь мне увидеться с ним?

— У тебя есть все, что тебе нужно. Достаточно и еды героина.

У нее внезапно промелькнула мысль, что Марти, возможно, внесен Европейцем в список уничтожаемых. Возможно он уже мертв.

— Пожалуйста, не причиняй ему вреда, — попросила она.

— Воры приходят и воры уходят, — ответил тот. — Я не могу отвечать за то, что случается с ними.

— Я никогда не прощу тебя, — сказала она.

— Нет, ты простишь, — ответил он столь мягким голосом, что он был еле различим. — Теперь я твой защитник, Кэрис. Если бы мне разрешили, я бы охранял тебя с самого детства и ты была бы избавлена от унижения, от которого страдала. Но сейчас уже слишком поздно. Все, что я могу сделать, это оградить тебя от дальнейшего падения.

Он прекратил попытки сжать руку в кулак. Было видно, как раненая рука раздражает его. «Он бы оторвал ее, если бы мог, — подумала она, — он ненавидит не только секс, но и тело».

— Хватит, — сказал он то ли о руке, то ли о беседе, то ли ни о чем.

Когда он оставил ее засыпать, он не запер дверь за собой.

* * *

На следующий день она начала свое исследование. В этом месте не было ничего примечательного — это был просто большой, пустой, трехэтажный дом. На улице за пыльным окном проходили обыкновенные люди, слишком поглощенные своими мыслями, чтобы оглядываться вокруг. Хотя ее первым побуждением было постучать в окно и докричаться до людей, порыв был легко подавлен здравым смыслом. Если она выскользнет наружу, то от чего она будет бежать, и куда? Здесь она была в безопасности, во всяком случае до какой-то степени, и у нее были наркотики. Поначалу она, правда, сопротивлялась им, но они были слишком притягательны, чтобы просто спускать их в туалет. И после нескольких дней она покорилась и героину. Он поставлялся постоянно не слишком много, не слишком мало, и всегда хорошего качества.

Только Брир, толстяк, беспокоил ее. Иногда он приходил смотрел на нее своими выпученными глазками. Она рассказала о нем Мамуляну, и на следующий день он не болтался больше здесь — только принес таблетки и ушел. И дни сливались один в другой — иногда она не могла понять где она или как она попала сюда, иногда она могла вспомнить свое имя, иногда нет. Один или два раза она пыталась мысленно добраться до Марти, но тот был слишком далеко от нее. А может быть, дом подавлял ее силу. Как бы то ни было, ее мысли потеряли направление в нескольких милях от Калибан-стрит, и она вернулась, взмокнув от страха.

Она пробыла в доме уже почти неделю, когда все стало меняться к худшему.

* * *

— Я хотел бы, чтобы ты кое-что сделала для меня, — произнес Европеец.

— Что?

— Я хотел бы, чтобы ты нашла мистера Тоя. Ты помнишь мистера Тоя?

Конечно, она помнила. Не слишком хорошо, но помнила. Его сломанный нос и эти осторожные глаза, которые всегда так грустно смотрели на нее.

— Как ты думаешь, ты можешь обнаружить его?

— Я не знаю как.

— Просто позволь своим мыслям идти к нему. Ты знаешь, как это делать, Кэрис.

— Почему ты не можешь сам?

— Потому что он ожидает меня. Он будет защищаться, а я слишком устал сейчас, чтобы бороться с ним.

— Он боится тебя?

— Возможно.

— Почему?

— Ты была еще маленьким ребенком, когда мистер Той и я встречались в последний раз. Мы расстались врагами, он до сих пор полагает, что мы еще враги…

— Ты хочешь навредить ему, — сказала она.

— Это мое дело, Кэрис.

Она встала, скользя по стене, к которой прислонялась.

— Я не думаю, что хочу найти его для тебя.

— Разве мы не друзья?

— Нет, — ответила она. — Нет. И никогда не были.

— Так станем сейчас.

Он шагнул к ней. Изуродованная рука дотронулась до нее — прикосновение было легким, как перышко.

— Я все-таки думаю, что ты призрак, — сказала она. Она оставила его стоящим в коридоре и отправилась в ванную, чтобы все обдумать, заперев за собой дверь. Она ни на секунду не сомневалась, что он сделает Тою что-то плохое, если она приведет его к нему.

— Кэрис, — сказал тот тихо. Он стоял за дверью ванной. Его присутствие заставляло раскалываться ее голову.

— Ты не можешь заставить меня, — прошептала она.

— Не искушай меня.

Внезапно в ее голове всплыло лицо Европейца. Он заговорил вновь:

— Я знал тебя еще до того, как ты начала ходить, Кэрис. Я часто держал тебя на руках. Ты сосала мой большой палец. — Он говорил, прижав губы к двери; его низкий голос проходил через деревянную дверь, к которой она, прислонившись, стояла. — Это не твоя вина, что нас разделили. Верь мне, я рад, что ты обладаешь талантами своего отца, потому что он никогда не использовал их. Он никогда не понимал ту мудрость, которую можно было обрести с их помощью. Он все растратил — для славы, для богатства. Но ты… Я могу научить тебя, Кэрис, таким вещам…

Голос был столь соблазнительный, что, казалось, он проникает сквозь дверь и обволакивает ее так же, как его руки много лет назад. Внезапно в ее голове промелькнуло воспоминание: он сюсюкает с ней, корчит дурацкие рожицы — от ангельско-невинной до дьявольски страшной.

— Только найди Тоя для меня. Разве я прошу так много взамен моей доброты?

Она вдруг обнаружила, что раскачивается в ритм его убаюкивающих слов.

— Той никогда не любил тебя, — говорил он, — никто никогда не любил тебя.

Это была ложь и тактическая ошибка. Слова обдали холодной водой ее сонное лицо. Ее любили! Марти любил ее. Бегун. Ее бегун.

Мамулян моментально почувствовал свой просчет.

— Не пытайся сопротивляться мне, — воркование исчезло из его голоса.

— Пошел к черту, — ответила она.

— Как хочешь…

В этих словах была нотка смирения, словно вопрос был решен и дело закончено. Однако он не оставил свой пост у двери. Кэрис чувствовала его близость. Ждал ли он, пока она устанет и выйдет? Убеждение путем физического насилия было совершенно не в его правилах, если только он не собирался использовать Брира. Она напряглась при этой мысли. Она выцарапает ему его водянистые глазки.

Минуты проходили и она была уверена, что Европеец был все еще за дверью, хотя она не слышала ни звука, ни вздоха.

И вдруг заурчали трубы. Где-то глубоко двигалась волна. Раковина издала хлюпающий звук, вода в туалетном бачке заплескалась, крышка унитаза подскочила и захлопнулась снова, откуда-то снизу вырывался поток зловонного воздуха. Каким-то образом это было все его рук дело, хотя явно было бесполезным занятием. Унитаз хлопнул снова — запах был омерзительным.

— Что происходит? — спросила она, переводя дыхание.

Мерзкая жижа стала перетекать через край унитаза и шлепаться на пол. В ней двигалось что-то похожее на червей. Она зажмурилась. Это все было сфабриковано, придумано Европейцем, чтобы смутить ее разум — ей следует не замечать этого. Но даже с закрытыми глазами иллюзия оставалась. Вода хлюпала все громче по мере того как поднимался поток, и сквозь бурление она слышала, как что-то влажное и тяжелое шлепалось на пол ванной.

— Ну? — спросил Мамулян.

Она попыталась отогнать иллюзию и его колдовство одним резким выдохом.

Что-то проползло по ее обнаженным ступням. Черт ее возьми, если она откроет глаза и даст ему возможность воздействовать на нее через еще одно чувство, но любопытство пересилило.

Одинокие шлепки из туалета превратились в поток, словно канализационные трубы открылись и выплескивали свое содержимое к ее ногам. Экскременты и вода — смесь теплой грязи породила монстров, создания, которые не найдешь ни в одной разумной зоологии: существа, которые когда-то были рыбами, крабами; утробные плоды, спущенные в канализацию больниц, прежде чем их матери проснулись с криком; звери, пожиравшие экскременты, извергаемые их собственными телами. Повсюду в илистой грязи выброшенный хлам, отбросы, падаль поднимались на слабых конечностях, хлюпали и ковыляли по направлению к ней.

— Убери их отсюда, — прошептала она.

Они не намеревались уходить. Пенистая грязная волна все поднималась — животная среда, которую выблевывал унитаз, становилась все шире.

— Найди Тоя, — предложил голос по ту сторону двери. Ее вспотевшие ладони дергали дверную ручку, но та отказывалась открываться. Не было ни малейшего признака выхода.

— Выпусти меня.

— Просто скажи «да».

Она навалилась на дверь. Крышка унитаза подлетела вверх под мощным напором и теперь уже осталась в таком состоянии. Поток становился все гуще и трубы трещали, будто что-то, что было слишком большим для них, начинало прокладывать себе путь к свету. Она слышала, как оно скребется в трубах, она слышала клацанье его зубов.

— Скажи «да».

— Нет.

Поблескивающая рука вытянулась из бурлящего бачка я стала шарить вокруг, пока ее пальцы не зацепились за край раковины. Затем это стало вытягивать себя наверх, его изъеденные водой кости вытягивались.

— Пожалуйста! — закричала она.

— Только скажи «да».

— Да! Да! Все что угодно! Да!

Как только у нее вырвались эти слова, ручка двери повернулась. Она повернулась спиной к вылезающему чудовищу я навалилась всем своим телом на ручку, в то время как другая ее рука, дрожа нащупывала ключ. Позади она слышала звуки высвобождающегося тела. Она повернула ключ — сперва в неправильную сторону, затем в правильную. Мерзкая смесь уже поднялась до ее голени, почти скрывая ее стопы. Когда она отперла дверь, сырые пальцы скользнули по ее колену, но ей удалось выскочить из ванной в коридор прежде, чем чудовище схватило ее, и захлопнуть за собой дверь.

Мамулян, выиграв сражение, исчез.

После этого она не могла заставить себя войти в ванную. По ее требованию Пожиратель Лезвий принес ей горшок, который с поклоном позже забрал обратно.

Европеец больше никогда не говорил об этом случае. В этом не было необходимости. Этой же ночью она сделала все, о чем он просил. Она раскрыла свои мысли и отправилась на поиски Билла Тоя, и — вопрос нескольких минут — она нашла его. Так же, как и, чуть позже, нашел его Последний Европеец.

Глава 43

Никогда со времен тех больших побед в казино не обладал Марти таким большим количеством денег, как сегодня. Две сотни фунтов не являлись состоянием для Уайтхеда, но Марти они просто ослепили. Возможно, история старика о Кэрис была ложью. Если так, то он со временем выжмет из него всю правду. «Потихоньку-полегоньку и поймаем обезьянку», как любил говорить Фивер. Интересно, что сказал бы Фивер сейчас, увидев Марти по уши в деньгах?

Он оставил машину около Юстона и поймал такси, чтобы доехать до Стрэнда и обналичить чек. Затем он отправился на поиски хорошего вечернего костюма. Уайтхед предложил туалеты из магазина на Риджент-стрит. Служащие поначалу обошлись с ним достаточно бесцеремонно, но стоило ему показать краюшек толстой пачки банкнот, как их реакция изменилась на угодливое заискивание. Давя улыбку, Марти разыгрывал привередливого покупателя — они летали вокруг него и виляли хвостами, он не препятствовал им. Только после трех четвертей часа их неослабевающего внимания он нашел то, что ему действительно понравилось — консервативно, но безупречно стильно. Костюм и сопровождающий гардероб — ботинки, рубашки, набор галстуков — пробил более ощутимую дыру в его наличности, чем он ожидал, но он пропустил деньги, как воду, сквозь пальцы. Костюм и один набор аксессуаров он забрал с собой. Остальное было отослано в Убежище.

Когда он выбрался наружу, было время обеда, и он погулял по округе, отыскивая чего бы поесть. На Джерард-стрит был китайский ресторан, который они с Шармейн посещали довольно часто, если позволяли финансы, — он отправился туда. Хотя фасад его был модернизирован, чтобы соответствовать неоновой рекламе, внутри все оставалось почти по-прежнему. Он уселся в полном одиночестве и съел и выпил почти все меню, радостно разыгрывая перед персоналом богача. После еды он заказал полдюжины сигар, несколько порций бренди и потягивал его, как миллионер. «Папа гордился бы мной», — подумал он. Когда он был уже сыт, пьян и удовлетворен, он вышел в хмурый день. Пришло время последовать дальнейшим указаниям Уайтхеда.

Он отправился в Сохо, где несколько минут искал букмекерскую контору. Когда он входил в прокуренное помещение, его слегка грызло чувство вины, но он послал его куда подальше. Он в конце концов просто выполнял указания.

Скачки были в Ньюмаркете, Кэмптон-парке и Донкастере — каждое название пробуждало горько-сладкие воспоминания, — и он свободно сделал ставки везде. Вскоре его старый энтузиазм затмил последние остатки сомнений. Эта игра была как жизнь, только вкус ее был намного сильнее. Она, с ее обещанными выигрышами и такими легкими проигрышами, еще более драматизировала то чувство, которое возникало у него, когда, будучи ребенком, он представлял себе какова жизнь взрослых. Теперь он уже вырос из скучного мира и попал в тайный, загадочно-возбуждающий мир взрослых мужчин, где каждое слово хранило в себе риск надежду, каждый вздох — победу над сложнейшими препятствиями.

Поначалу деньги стали утекать от него — он не делал больших ставок, но частые проигрыши начинали понемногу уменьшать его запасы. Затем, примерно в течение трех четвертей часа, ситуация изменилась к лучшему: одна за другой лошади, на которых он ставил просто наобум, странным образом оказывались первыми даже в самых неблагоприятных обстоятельствах. За один заезд он с лихвой вернул все, что потерял в двух предыдущих. Увлеченность переросла в эйфорию. Это было то самое чувство, которое он с таким трудом пытался объяснить Уайтхеду, — чувство управления судьбой.

Наконец победы стали раздражать его. Даже не пытаясь пересчитать деньги, он убрал выигрыш в карман и вышел наружу. Деньги торчали толстым клином во внутреннем кармане пиджака, вызывая зуд, — они хотели быть быстрее потраченными. Инстинктивно он пробрался через толпу к Оксфорд-стрит, выбрал дорогой магазин, купил меховую шубу для Шармейн за девятьсот фунтов и поймал такси, чтобы отвезти ее к ней. Это было длинное путешествие — подневольные работники начинали свое бегство с работы и дороги были переполнены. Но ничто не могло испортить ему настроения.

Он вылез из такси на углу улицы, потому что ему хотелось пройти по всей ее длине. Все сильно изменилось с тех пор, когда он был здесь в последний раз два с половиной месяца назад. Ранняя весна теперь превратилась в раннее лето. Сейчас, почти в шесть часов вечера, тепло дня уже почти не исчезало — приближалось время, когда оно будет постоянным. Не только время года, думал он, становилось более зрелым — он мужал вместе с ним.

Он чувствовал себя настоящим. Господи, наконец-то. Наконец он мог снова управлять миром, влиять на него, формировать его.

Шармейн, открывшая дверь, выглядела взволнованной. Она разволновалась еще больше, когда Марти вошел внутрь, поцеловал ее и сунул ей в руки коробку с шубой.

— Вот. Я принес тебе кое-что.

Она нахмурилась:

— Что это, Марти?

— Посмотри. Это тебе.

— Нет, — сказала она. — Я не могу.

Входная дверь была все еще открыта. Она подталкивала его обратно к ней или, по крайней мере, пыталась. Но он не мог уйти. Под этим смущением, написанным у нее на лице, было еще что-то: злость, даже, может быть, паника. Она прижала к нему неоткрытую коробку.

— Пожалуйста, уходи.

— Это сюрприз, — сказал он, определенно не желая уходить.

— Мне не нужно никаких сюрпризов. Уходи. Позвони мне завтра.

Он не взял протягиваемую ему коробку и она упала между ними, открывшись при падении. Роскошный мех шубы замерцал, она не смогла удержаться, чтобы не наклониться и поднять ее.

— О, Марти… — прошептала она.

Глядя на ее сверкающие волосы, он вдруг заметил, как наверху лестницы появился еще кто-то.

— В чем дело?

Марти поднял глаза. Наверху стоял Флинн, одетый только в трусы и носки. Он был небрит. Несколько секунд он молчал, оценивая ситуацию. Затем улыбка — его панацея — поползла по его лицу.

— Марти, — воскликнул он, — что за шум?

Марти смотрел на Шармейн, уставившуюся в пол. В руках она держала шубу, которая казалась мертвым животным.

— Вот оно что, — протянул Марти.

Флинн спустился на несколько ступенек. Глаза его были налиты кровью.

— Это совсем не то, что ты думаешь. Совсем нет, — сказал он, остановившись на полпути и выжидая, куда бросится Марти.

— Это как раз то, что ты думаешь, Марти, — тихо сказала Шармейн. — Мне очень жаль, что ты узнал это именно так, но ты никогда не звонил. Я просила тебя звонить, прежде чем ты придешь.

— И давно? — прошептал Марти.

— Два года, чуть больше — чуть меньше.

Марти взглянул на Флинна. Они забавлялись вдвоем с этой черной девчонкой — кажется, Урсула? — только несколько недель назад, и когда молочко было выпито, Флинн смылся. Он вернулся сюда, к Шармейн. «Интересно, — подумал Марти, — помылся ли он, прежде чем присоединился к Шармейн в их двуспальной кровати? Скорее всего нет».

— Почему он? — услышал он свой голос. — Почему же он, ради Бога? Ты что, не могла найти ничего получше?

Флинн не сказал ничего в свою защиту.

— Я полагаю, тебе нужно идти, Марти, — сказала Шармейн, тщетно пытаясь уложить шубу обратно в коробку.

— Он ведь такое дерьмо, — сказал Марти. — Разве ты не видишь, что он за дерьмо?

— Он был здесь, — горько ответила она. — А тебя не было.

— Да он же сраный сутенер, Господи ты Боже мой!

— Да, — ответила она, поднимаясь наконец и оставляя коробку лежать на полу; глаза ее горели от желания выплеснуть ему всю правду. — Да, это так. А почему, как ты думаешь, я спала с ним?

— Нет, Шар…

— Тяжелые времена, Марти. Не на что жить, кроме свежего воздуха и любовных писем.

Она стала шлюхой — этот говнюк сделал ее шлюхой. Наверху на лестнице Флинн стал бледнеть.

— Спокойно, Марти, — сказал он. — Я не делал ничего такого, черт возьми, чего бы она не хотела.

Марти двинулся к лестнице.

— Разве не так, — обратился Флинн к Шармейн. — Скажи ему, женщина! Разве я заставлял тебя делать что-нибудь, чего бы ты не хотела?

— Не надо, — сказала Шармейн, но Марти уже стал подниматься вверх по лестнице. Флинн выдержал на месте только два шага, затем попятился назад.

— Эй, ну ладно… — поднял он ладони вверх, пытаясь защититься.

— Ты сделал мою жену шлюхой?

— Разве?

— Ты, сука, сделал мою жену шлюхой?

Флинн повернулся и побежал вверх по лестнице. Марти ринулся за ним по ступенькам.

— Ублюдок!

Трюк с бегством сработал: Флинн был в безопасности за дверью, закрытой стулом, прежде чем Марти добрался до верхней ступеньки. Все, что ему оставалось, это бесцельно колотить в дверь, требуя у Флинна, чтобы тот впустил его. Но этой маленькой заминки оказалась вполне достаточно, чтобы он излил свою злость. К тому времени, как Шармейн поднялась наверх, он уже оставил все попытки взломать дверь и стоял, прислонившись спиной к стене, смотря на нее испепеляющим взглядом. Она молчала — у нее не было ни способа, ни желания преодолеть разрыв между ними.

— С ним, — это было все, что он смог произнести, — из всех только с ним.

— Он был очень добр ко мне, — ответила она. У нее не было намерения защищаться — Марти был чужим здесь. Ей не требовалось извиняться перед ним.

— Этого бы не случилось, если бы я не сел.

— В этом только твоя вина, Марти. Ты проиграл нас обоих. Я никогда не говорила тебе этого… — Он видел, что она дрожит от ярости, а не от сожаления. — Ты проиграл все, что у нас было. Все, черт тебя возьми! И проиграл нас.

— Но мы не мертвы.

— Мне тридцать два. И я чувствую себя вдвое старше.

— Он утомил тебя.

— Какой же ты глупец, — бесцветным голосом сказала она; ее холодность совсем обессилила его. — Ты никогда не видел, насколько все хрупко, ты просто жил своей жизнью, которая тебе нравилась. Глупой и эгоистичной.

Марти прикусил губу, глядя на нее, пока она говорила ему все это. Ему хотелось ударить ее, но это не сделало бы ее менее правой — только избитой и правой. Тряхнув головой, он прошел мимо нее и прогрохотал вниз по лестнице.

Она молча стояла наверху.

Он прошел мимо коробки и брошенного меха. «Они могут потрахаться на ней, — подумал он, — Флинну бы понравилось». Подобрав сумку с костюмом, он вышел, громко хлопнув дверью, которая отозвалась звоном дрожавшего стекла.

— Можешь выходить, — сказала Шармейн закрытой двери спальни. — Стрельба закончена.

Глава 44

Марти не мог выбросить из головы одну мысль: рассказала ли она Флинну все о них, вывернула ли все тайны их совместной жизни? Он представил Флинна, лежащего на постели в носках, гладящего ее и смеющегося, пока она вываливала всю грязь: как Марти тратил все деньги на лошадей или покер; как у него никогда в жизни не было полосы удач, продолжавшейся более пяти минут («Посмотрели бы вы на меня сегодня, — хотел сказать он ей, — Все уже по-другому, я теперь охренительно крут»); как он был хорош в постели только в те редкие моменты, когда выигрывал, и абсолютно неинтересен все остальное время; как он сначала проиграл Макнамаре машину, затем телевизор, затем лучшую часть обстановки, а выиграл слишком мало; как он отправился на поиски своего собственного способа избавиться от долгов, и даже здесь оказался неудачником.

Он переживал погоню снова, четко, как всегда. Машина, пахнущая дробовиком, который любовно чистил Найгард, капельки пота на лице, выступавшие из пор и покалывающие его, когда они охлаждались потоком воздуха, струящимся из открытого окна. Он видел это так ясно, как будто все было лишь вчера. Все, что случилось потом — почти десять лет его жизни — вращалось вокруг тех нескольких минут. Думая об этом, он почувствовал почти физическую тошноту. Потеряно. Все потеряно.

Надо было напиться. Деньги, оставшиеся в его кармане, прожигали в нем дыру, требуя быть потраченными или проигранными. Он походил по Коммершиал-роуд и поймал такси, не слишком уверенный в том, что делать дальше.

Было почти семь — наступающая ночь нуждалась в четком планировании. «Что бы сделал Папа, — подумал он. — Преданный и сломленный, что бы сделал этот великий человек?»

«То, что подсказало бы ему сердце, — последовал ответ, — что подсказало бы ему его гребаное сердце».

Он отправился на Юстон Стейшн и провел полчаса в туалете, где умылся и переоделся в новую рубашку и новый костюм, выйдя оттуда полностью изменившимся. Старую одежду вместе с десятифунтовой банкнотой он отдал служителю.

* * *

После того как Марти переоделся, он почувствовал, что буквально рожден заново. Ему понравилось собственное отражение — вечер мог бы снова сделать его победителем, если только он не будет тратить время на нытье. Чтобы поднять дух и разогнать кровь, он немного выпил в Конвент Гардене, затем поужинал в итальянском ресторане. Когда он вышел, люди возвращались из театров; он ловил оценивающие взгляды, в основном женщин среднего возраста и аккуратно причесанных молодых людей. «Я, наверное, выгляжу как жиголо», подумал он. Между его лицом и его одеждой было явное несоответствие, которое указывало на то, что человек играет какую-то роль. Эта мысль доставила ему удовольствие. Отныне он будет играть Мартина Штраусса, человека большого мира, со всей бравурностью, на которую он способен. Он не слишком далеко зашел, будучи собой. Может быть, фантазия убыстрит его достижения?

Он прогулялся по Чаринг Кросс-роуд к треугольнику машин и пешеходов на Трафальгар-сквер. На ступенях собора Св. Мартина назревала драка — двое мужчин обменивались проклятиями и оскорблениями, пока их жены наблюдали за ними.

За площадью движение было тише. Несколько минут ему потребовалось, чтобы оглядеться вокруг. Он знал, куда он идет и как туда добраться, но он не был уверен. Прошло уже много времени с тех пор, как он был здесь в последний раз, и что, в конце концов, он предстал перед «Академией» — клубом Билла Тоя — было скорее случайностью.

Его сердце забилось сильнее, когда он поднимался по ступенькам. Впереди была основная часть игры, которая если он проиграет, испортит ему весь вечер. Он остановился на мгновение, чтобы прикурить сигару, затем вошел внутрь.

В свое время он часто бывал во многих казино высшего класса; здесь был тот же легкий оттенок былого величия, как и в тех, где он был: панели из темного дерева, темно-красные ковры, портреты забытых знаменитостей на стенах. Засунув руку в карман брюк, в расстегнутом, чтобы была видна шелковая подкладка, пиджаке, он подошел по мозаичному полу к конторке. Охрана мула бы напрячься — денежные люди любят безопасность. Он не был членом клуба и даже не мог ожидать стать им — не было поручителей или покровителей. Единственный способ получить хорошую ночь игры — это, блефуя, прорваться внутрь.

«Английская роза» за конторкой одарила его обещающей улыбкой.

— Добрый вечер, сэр.

— Ну, как сегодня ночка?

Ее улыбка не померкла ни на мгновение, хотя она в этот момент даже не знала, кто он.

— Прекрасно. А у вас?

— Отлично? Билл уже здесь?

— Простите, сэр?

— Мистер Той. Разве его еще нет?

— Мистер Той, — она обратилась к книге для гостей, проводя лакированным пальцем по списку сегодняшних игроков. — Я не думаю, что…

— Ему не нужно записываться здесь, — сказал Марти. — Он, слава Богу, член клуба.

Легкое раздражение в его голосе лишило девушку уверенности.

— О… понятно. Я просто не думаю, что знаю его.

— Это не имеет значения. Я просто пройду наверх. Скажите ему, что я за столами.

— Постойте, сэр. Я не…

Она протянула руку, словно собиралась схватить его за рукав, но передумала. Он повернулся и одарил ее ослепительной улыбкой, стоя на первых ступеньках лестницы.

— Как мне сказать, кто его ждет?

— Мистер Штраусс, — сказал он, изображая легкое изумление.

— Да. Конечно. — Искусственное узнавание залило ее лицо. — Простите, мистер Штраусс. Это просто…

— Все в порядке, — милостиво ответил он, оставив ее таращиться ему в спину.

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы уяснить расположение залов. Рулетка, покер, «очко» — все это и много больше было в его распоряжении. Атмосфера была серьезной — фривольность не приветствовалась там, где проигрывались и выигрывались деньги такого масштаба. Если те мужчины и немногие женщины, которые были завсегдатаями этих молчаливых мест, наслаждались, приходя сюда, они не выказывали ни малейшего признака этого. Здесь была работа, тяжелая серьезная работа. На лестницах и в коридорах велось несколько тихих разговоров и, конечно, от столов слышались звонки; в остальном внутри царила почти благоговейная тишина.

Он прохаживался из зала в зал, задерживаясь то у одного стола, то у другого, вновь знакомя себя с этикетом этого места. Никто не обращал на него внимания — он слишком хорошо подходил к этому соблазнительному раю.

Ожидание того момента, когда он наконец сам сядет играть, подбадривало его; он оттягивал момент как можно дольше. В конце концов у него была вся ночь впереди и он слишком хорошо знал, что деньги могут очень быстро исчезнуть из его кармана, если он будет неосторожен. Он отправился в бар, заказал виски с содовой и стал глазеть на остальных пьющих. Все они были здесь по той же причине, что и он, — поставить свои ум против удачи. Большинство пили в одиночестве, психологически готовясь к предстоящей игре. Вскоре когда они выиграют целое состояние, они будут плясать на столах, заставляя пьяных любовниц разыгрывать импровизированный стриптиз. Но пока еще было слишком рано.

Появился официант. Молодой парень, лет двадцати — не больше, с усами, которые казались приклеенными; он уже достиг той смеси раболепия и превосходства, которая отмечала его профессию.

— Прошу прощенья, сэр…

У Марти свело живот. Неужели кто-то расколет его?

— Да?

— Виски или бурбон, сэр?

— Мм. А-а… виски.

— Отлично, сэр.

— Принесите к столу.

— Где вы будете, сэр?

— У рулетки.

Официант испарился. Марти подошел к кассе и купил фишек на восемьсот фунтов, после чего отправился в зал к рулетке.

Он никогда особенно не был картежником. Это требовало техники, которую ему всегда было лень изучать, и хотя он восхищался профессионализмом великих игроков, он был убежден, что именно профессионализм затенял чистое противоборство. Хороший картежник использовал удачу, великий ездил на ней верхом. Но рулетка, хотя у нее тоже была своя система и техника, была более чистой игрой. Ничто не могло сравниться с величием вращающегося колеса, сливающимися в полоску с номерами и то подпрыгивающим, то катающимся шариком.

Он сел за стол между благоухающим арабом, говорящим исключительно по-французски, и американцем. Никто не сказал ему ни слова — здесь не было ни прощаний, ни приветствий. Все прелести человеческих взаимоотношений здесь были принесены в жертву игре.

Это было серьезное заболевание. У него были те же симптомы, что и у страстной влюбленности — дрожь, бессонница. Существовало только одно лекарство — смерть. Пару раз он ловил свое отражение в зеркале бара казино или в зеркале кассы и встречал жадный, голодный взгляд. Но ничто — ни самоистязание, ни пренебрежение друзей — ничто никогда не могло утолить этот голод.

Официант поставил у его локтя рюмку, в которой позвякивал лед. Марти начал осторожно потягивать виски.

Колесо только начали раскручивать, хотя Марти сел за стол поздно, чтобы сделать ставки. Глаза всех были прикованы к вращающимся номерам.

Прошло больше часа, прежде чем Марти встал из-за стола, и лишь затем, чтобы сходить в туалет. Игроки приходили и уходили. Американец, развлекая юную красавицу, сопровождавшую его, предлагал ей делать ставки и проиграл весь свой выигрыш, прежде чем уйти. Резервы Марти истекали. Он выиграл и проиграл; выиграл и опять проиграл, проиграл, проиграл. Поражение не слишком удручило его. Это были не его деньги, как повторял ему Уайтхед, и их было достаточно там, откуда они появились. Потеряв еще достаточное количество фишек, поставив их наобум, он встал из-за стола, чтобы передохнуть. Он иногда обнаруживал, что может изменить свою удачу, оставляя поле на несколько минут и, впоследствии, возвращаясь к нему.

Когда он поднялся с сиденья и в глазах его рябили номера, кто-то прошел перед дверью в зал рулетки и заглянул внутрь, чтобы отправиться к другой игре. Нескольких секунд было достаточно, чтобы узнать его.

Когда Марти в последний раз видел это лицо, оно было плохо выбрито и бледно от боли, залитое светом ограды Убежища. Теперь Мамулян изменился. Онбольше не был раздраженным, скрючившимся и покинутым. Марти невольно двинулся к двери, словно этот человек загипнотизировал его. Официант подскочил к нему: «Еще виски?» Но вопрос остался без ответа, Марти вышел из зала в коридор. Противоречивые чувства боролись в нем — он наполовину боялся удостовериться в том, что он видел этого человека, хотя то, что он был здесь, возбудило его любопытство. Он не обознался, это очевидно. Возможно, Той вместе с ним. Возможно, все тайны можно было разрешить здесь и сейчас. Он заметил, как Мамулян зашел в комнату, где играли в баккара. Там проходила обычная напряженная игра и масса зрителей заходила внутрь, чтобы понаблюдать за представлением. Комната была полна — игроки из-за других столов побросали свои игры, чтобы насладиться накалом схватки. Даже официанты собрались вокруг, пытаясь мельком углядеть что-либо.

Мамулян продирался сквозь толпу, чтобы лучше видеть, его тонкая серая фигура выделялась. Наконец он нашел себе удобное место, свет от лампы падал на его бледное лицо. Изуродованная рука была в кармане пиджака — подальше от взоров, широкие брови были невозмутимы. Марти наблюдал за ним в течение пяти минут. Ни разу глаза Европейца не оторвались от игры. Он казался фарфоровым — блестящая поверхность, по которой небрежный мастер провел несколько линий. Глаза, вжатые в глазницы, казалось, были неспособны ни на что, кроме неотрывного взгляда. В этом человеке все еще была сила. Люди избегали его, прижимаясь друг к другу, только бы не касаться его у стола.

Напротив Марти заметил официанта с неестественными усами. Он стал проталкиваться к нему между зрителями.

— На пару слов, — шепнул он ему.

— Да сэр?

— Этот человек. В сером костюме.

Официант метнул взгляд к столу, затем на Марти.

— Мистер Мамулян.

— Да. Вы что-нибудь знаете о нем?

Официант укоризненно взглянул на Марти.

— Простите, сэр. Но мы не вольны обсуждать членов клуба.

Он повернулся на каблуках и отправился по коридору. Марти последовал за ним. Там было пусто. Внизу девушка за конторкой — не та, с которой он беседовал, — хихикала со швейцаром.

— Подождите.

Когда официант обернулся, Марти достал свой бумажник, еще достаточно полный, чтобы обеспечить небольшую взятку. Парень уставился на банкноты с нескрываемой жадностью.

— Я только хотел задать несколько вопросов. Мне не нужен номер его счета в банке.

— В любом случае, я не знаю его, — ухмыльнулся официант. — Вы из полиции?

— Я интересуюсь мистером Мамуляном, — сказал Марти, протягивая пятьдесят фунтов десятками. — Просто личный интерес.

Официант схватил деньги и спрятал их в карман с ловкостью профессионального взяточника.

— Спрашивайте, — сказал он. — Он часто здесь бывает?

— Пару раз в месяц.

— Играет?

Официант нахмурился.

— Не знаю, но я не думаю, чтобы видел его действительно играющим.

— Тогда смотрит?

— Ну не могу быть уверенным. Но я думаю, что если бы он играл, то я бы видел это хотя бы раз. Странно. Хотя у нас есть члены клуба, которые так делают.

— У него есть друзья? Люди, с которыми он приходит, уходит?

— Не припомню. Он когда-то был в приятельских отношениях с одной гречанкой, которая, бывало, приходила. Всегда выигрывала. Ни одного проигрыша.

Это был эквивалент рыбацких баек у азартных игроков — история об игроке, чья система настолько совершенна, что он никогда не проигрывает.

Марти слышал ее сотни раз, всегда о приятеле приятеля — мифический кто-то, кого никогда нельзя встретить лицом к лицу. Но вот что странно — когда он думал о лице Мамуляна, таком расчетливом под своей бесстрастной маской, он почти готов был принять фантазию за действительность.

— А почему вы так интересуетесь им? — спросил официант.

— Он вызывает у меня довольно странные ощущения.

— Вы не единственный.

— То есть?

— Мы никогда ни о чем не говорили и не общались, как вы понимаете. Он всегда дает щедрые чаевые, хотя. Бог свидетель, он пьет только дистиллированную воду. Но пару лет назад сюда приходил один парень — американец из Бостона. Он увидел Мамуляна и, скажу я вам, — он чуть не спятил. Оказалось, он играл с мужиком, как две капли воды похожим на него, где-то в двадцатых годах. Это произвело такой шум. То есть, я имею в виду, он не выглядит типом, у которого может быть отец, правда?

Официант был в чем-то прав. Невозможно было представить Мамуляна ребенком или прыщавым подростком. Страдал ли он от несчастной любви, смерти домашних животных, родителей? Это казалось настолько невероятным, что было почти смешным.

— Вот все, что я знаю.

— Спасибо, — ответил Марти. Этого было достаточно.

Официант ушел прочь, оставив Марти с набором вероятных возможностей. Все это больше похоже на апокриф: гречанка, которая никогда не проигрывает, паникующий американец. Человек типа Мамуляна просто обязан был обрасти слухами — легкий оттенок бывшего аристократизма притягивал к нему невероятные истории. Это, как луковица — очищаемая, очищаемая и очищаемая снова, — под каждой шкуркой обнаруживается далеко не сердцевина, а просто следующая шкурка.

Чувствуя усталость и головокружение от слишком большого количества выпитого и слишком короткого сна, Марти решил, что пора заканчивать. У него есть еще сотня фунтов, за которые он сможет нанять такси, которое отвезет его обратно в поместье; машину же можно забрать и завтра. Он был слишком пьян, чтобы сесть за руль. Он бросил последний взгляд на зал баккара — Мамулян стоял в прежней позе.

Марти спустился в туалет. Здесь было намного прохладнее, чем в помещении клуба, — его величественная отделка в стиле рококо была довольно забавна для места со столь низким предназначением. Он взглянул на себя в зеркало и пошел помочиться, чтобы оживить себя.

В одной из кабинок кто-то начал скулить — очень-очень тихо, словно старался приглушить звук. Несмотря на переполненный мочевой пузырь, Марти вдруг с удивлением обнаружил, что не может мочиться — безымянное горе слишком сильно действовало на него. Звук слышался из-за закрытой двери одной из кабинок. Наверное, это был какой-то оптимист, проигравший последнюю рубашку в кости я теперь задумывающийся о последствиях. Марти оставил его за этим занятием. Он не мог ничего сделать или сказать — это он знал по горькому опыту.

В фойе женщина за конторкой позвала его.

— Мистер Штраусс? — это была опять «английская роза», несмотря на поздний час в ней не было ни малейшего признака усталости, — Вы нашли мистера Тоя?

— Нет, не нашел.

— Странно. Он был здесь.

— Вы уверены?

— Конечно. Он пришел вместе с мистером Мамуляном. Я сказала ему, что вы здесь и что вы спрашивали о нем.

— И что он вам сказал?

— Ничего, — ответила девушка. — Ни слова. — Она понизила голос. — С ним все в порядке? То есть он выглядел просто ужасно, если позволите. Он был жуткого цвета.

Марти взглянул наверх, осматривая лестницы.

— Он все еще здесь?

— Ну, я не была за конторкой весь вечер, но я не видела, чтобы он уходил.

Марти еще раз поднялся по лестнице. Он очень хотел повидаться с Тоем. Нужно было спросить его кое о чем, поговорить. Он прошел по комнатам, отыскивая усталое лицо. Но хотя Мамулян был по-прежнему здесь, потягивая свою воду, Тоя с ним не было. Не нашел он его и ни в одном из баров. Очевидно, он пришел и ушел. Разочарованный, Марти спустился вниз, поблагодарил девушку за ее заботу, дал ей хорошие чаевые и ушел.

И только когда между ним и «Академией» было уже достаточно большое расстояние и он шел посредине дороги в поисках первого попавшегося такси, он вспомнил о плаче в туалете. Его шаги замедлились. Наконец он остановился на улице, удары сердца гулко отдавались в его голове. Показалось ли ему, или этот прерывистый голос был действительно знакомым, когда он оплакивал свою беду? Не был ли Тоем тот, кто сидел в сомнительной уединенности туалетной кабинки, плача, как заблудившийся ребенок?

Невольно Марти повернулся и бросил взгляд туда, откуда он пришел. Если предположить, что Той все еще в клубе, почему бы ему не вернуться и не проверить? Но в его голове всплыли неприятные ассоциации. Женщина по телефонному номеру в Пимлико, чей голос было так жутко слушать; вопрос девушки за конторкой «С ним все в порядке?»; глубина отчаяния, которое он слышал за закрытой дверью. Нет, он не вернется. Ничто, даже обещание беспроигрышной системы для любого стола в этом доме, не заставит вернуться. Кроме того, была такая вещь, как здравое сомнение, а в некоторых случаях, этот бальзам не знает себе равных.

VIII Скандал

Глава 45

В день Тайной Вечери, как он все чаще называл его, Марти побрился три раза — один раз утром и два раза днем. Первоначальное возбуждение от приглашения уже давно потухло. Сейчас единственное, на что он уповал, это была какая-нибудь подходящая, причина, чтобы свалить, средство, с помощью которого он мог вежливо уйти с этого вечера, который, как он был уверен, будет мучительным. Для него не было места в окружении Уайтхеда. Их величины были несравнимы с его, в их мире он был не более чем просто функционером. В нем не было ничего интересного для них, кроме сиюминутного развлечения.

Он почувствовал себя более уверенным только тогда, когда надел костюм. В этом мире видимостей, почему бы и ему не облачиться в иллюзию, как это делают другие? В конце концов он же прошел вчера в «Академию»? Вся штука заключалась в том, чтобы иметь необходимый внешний вид — приличный костюм, верное направление, в котором нужно идти, чтобы преодолеть заградительные посты. Он начал рассматривать предстоящий ему вечер как проверку своего ума, и дух соревнования все рос в нем, готовый бросить вызов. Он поиграет с ними в их игру среди звякающих бокалов и трепотне об опере и больших деньгах.

Трижды выбритый, одетый и благоухающий, он спустился в кухню. Странно, но Перл не было в доме — отвечать за сегодняшнее пиршество остался Лютер. Он открывал бутылки с вином — комната была заполнена волнующей смесью разнообразных букетов. Хотя Марти предполагал, что предстоящая вечеринка будет скромной, на столе располагалось несколько дюжин бутылок — наклейки на многих из них были так грязны, что на них ничего нельзя было разобрать. Это выглядело так, словно подвал разом обеднел да все свои лучшие сорта.

Лютер оглядел Марти с ног до головы.

— С кого это ты снял костюм?

Марти поднял одну из бутылок и вдохнул ее запах, игнорируя замечание. Сегодня он не собирался реагировать на колкости — сегодня он должен быть невозмутим и никто не должен заставить его терпение лопнуть.

— Я говорю: где это…

— Я слышал тебя. Я купил его.

— На что?

Марти тяжело поставил бутылку обратно. Бокалы на столе зазвенели.

— Почему бы тебе не заткнуться?

Лютер пожал плечами.

— Старик дал тебе?

— Я сказал тебе. Утихни.

— Сдается мне, ты глубоко влезаешь, парень. Ты знаешь, что ты будешь почетным гостем на скандальной попойке?

— Я просто собираюсь повстречаться с друзьями старика, вот и все.

— Ты о Двоскине и этих раздолбаях? Ну, разве ты не счастливчик?

— А ты-то кто сегодня — мальчик-виночерпий?

Лютер скривился, вкручивая штопор в очередную бутылку.

— Им не требуются официанты на их частных встречах. Они слишком уж частные.

— Что ты имеешь в виду?

— А что я знаю? — пожал плечами Лютер, — я ведь обезьяна, правда?

* * *

Между восемью и восемью тридцатью в Убежище стали прибывать автомобили. Марти в своей комнате ожидал призыва присоединиться к остальным гостям. Он слышал голос Куртсингера и женщин, слышался смех и иногда визг. Он подумывал, привезли ли они только своих жен или и дочерей тоже.

Зазвенел телефон.

— Марти? — это был Уайтхед.

— Сэр?

— Почему бы тебе не подняться и не присоединиться нам? Мы ждем.

— Отлично.

— Мы в белой комнате.

Вот еще сюрприз. Пустая комната с устрашающим алтарем была не слишком приятным местом для обеда.

Спускался вечер, и прежде чем подняться наверх Марти включил внешнее освещение. Огни загорелись, их свет проник в дом. Его первоначальная легкая тревога переросла в смесь фатализма с вызовом. Если он не облажается с самого начала, подумал он, он прорвется.

— Входи, Марти.

Воздух в белой комнате был уже плотным от дыма сигар и сигарет. Не было сделано ни малейших попыток как-то приукрасить это место. Единственным украшением был триптих — такой же жестокий, как он запомнился Марти. Уайтхед встал, когда вошел Марти, и протянул ему руку, приветствуя его почти ослепительной улыбкой.

— Будь добр, закрой дверь. Входи и садись.

За столом было единственное свободное место. Марти подошел к нему.

— Ты, конечно, знаешь Феликса.

Оттави, болтливый адвокат, кивнул. Голая лампочка отбрасывала свет на его башку, оттеняя линию хохолка волос.

— И Лоурнеса.

Двоскин — тощий тролль — сидел в середине и потягивал вино. Он пробормотал что-то вроде приветствия.

— И Джеймса.

— Привет, — сказал Куртсингер. — Приятно снова видеть тебя. — Сигара, которую он держал, была самой большой, которую когда-либо видел Марти.

Закончив со знакомыми лицами, Уайтхед представил трех женщин, сидевших между мужчинами.

— Гости нашего вечера, — провозгласил он.

— Привет.

— Это Мартин Штраусс, иногда мой телохранитель.

— Мартин, — Ориана, женщина лет двадцати пяти, одарила его слегка плутовской улыбкой. — Приятно познакомиться.

Уайтхед не упомянул фамилии, что заставило Марти задуматься, была ли она женой одного из мужчин или только приятельницей. Она была намного моложе Оттави или Куртсингера, между которыми сидела. Возможно, она любовница. Мысль причинила ему боль.

— Это Стефани.

Стефани, которая была старше первой женщины на добрый десяток лет, одарила Марти взглядом, который, казалось, раздевал его с головы до ног. Его смысл был абсолютно ясен, и Марти заинтересовался, перехватил ли взгляд кто-нибудь из сидящих за столом.

— Мы так много слышали о вас, — сказала она, ласково кладя руку на руку Двоскина. — Правда же?

Двоскин хмыкнул. Отвращение Мартина к этому человеку возникло с новой силой. Было трудно вообразить, как или почему люди могут захотеть прикоснуться к нему.

— …И, наконец, Эмили.

Марти повернулся, чтобы поприветствовать третье новое лицо за столом. Как только он сделал это, Эмили опрокинула бокал с красным вином. — О, Боже! — воскликнула она.

— Ерунда, — ухмыляясь сказал Куртсингер. Он был уже пьян, как заметил Марти: улыбка была слишком глупа для трезвого, — Ерунда, прелесть моя. Не обращай внимания.

Эмили взглянула на Марти. Она тоже была уже изрядно пьяна, судя по ее состоянию. Она была моложе остальных женщин и ее можно было назвать почти красивой.

— Садись, садись, — сказал Уайтхед. — Да забудьте вы о вине, Бога ради! — Марти уселся рядом с Куртсингером. Вино, пролитое Эмили, капало с края стола.

— Мы тут как раз говорили, — встрял Двоскин, — что очень жаль, что Билли не смог быть с нами.

Марти метнул взгляд в сторону старика, чтобы посмотреть, не вызовет ли упоминание о Тое — воспоминание плачущем звуке сразу вернулись к нему — какой-нибудь реакции. Но нет. Он тоже, как только сейчас заметил Марти — был плох от выпитого. Бутылки, которые открывал Лютер, — кларе, бургундское — сгрудились на столе, атмосфера более соответствовала загородному пикнику, нежели званному ужину. Не было ни оттенка церемонности, которой он боялся, ни щепетильной последовательности заказов, ни куртуазных манер. Присутствующая еда — вазы с икрой с воткнутыми в нее ложками, сыры, бисквиты — занимали бедное второе место после вина. Хотя Марти знал мало о вине, его подозрения насчет того, что старик опустошил свои запасы, подтверждались застольными беседами. Они пришли сегодня, чтобы осушить до дна самые лучшие, избранные вина Убежища.

— Выпей! — провозгласил Куртсингер. — Это самая лучшая вещь, которую можно влить в глотку, поверь мне. — Он стал копаться в бутылках. — Где лато? Мы же не прикончили его, правда? Стефани, дорогая, уж не припрятала ли ты его?

Стефани подняла глаза. Марти сомневался, что она вообще понимает, о чем говорит Куртсингер. Эти женщины не были женами, он был уверен в этом. Он сомневался даже были ли они любовницами.

— Вот! — Куртсингер опрокинул бутылку в бокал Марти. — Поглядим, как ты поступишь с этим.

Марти никогда особенно не любил вино. Этот напиток следовало потягивать и смачивать им губы и у него никогда не было терпения на все это. Но запах букета был удивителен даже для его необразованного нюха. Его богатство вызвало сильное слюноотделение еще перед тем, как он сделал глоток, и вкус не разочаровал его — он был восхитителен.

— Хорошо, а?

— Вкусно.

— Вкусно! — Куртсингер обратился к столу с оскорбительной насмешливостью. — Мальчик назвал его вкусным!

— Лучше дай его сюда, пока он не выпил все, — заметил Оттави.

— Все это надо опустошить, — сказал Уайтхед, — сегодня.

— Все? — удивилась Эмили, оглядывая две дюжины бутылок, стоявших у стены — помимо вина там были ликеры и коньяки.

— Да, все. Одним махом покончить с лучшими запасами. Что это здесь происходит? Так ведет себя отступающая армия, стирающая все с лица земли, только чтобы ничего не досталось оккупантам.

— А что же вы собираетесь пить, на следующей неделе? — спросила Ориана, ложка, с горкой наполненная икрой застыла у ее рта.

— На следующей неделе? — переспросил Уайтхед. — На следующей неделе не будет никаких встреч. Я ухожу в монастырь. — Он взглянул на Марти. — Марти знает, какой я обеспокоенный человек.

— Обеспокоенный? — спросил Двоскин.

— Пекущийся о своей бессмертной душе, — сказал Уайтхед, не отводя глаз от Марти. Это вызвало взрыв грубого хохота у Оттави, быстро теряющего над собой контроль.

Двоскин перегнулся через стол и вновь наполнил бокал Марти.

— Выпей, — сказал он. — Нам многое предстоит.

За столом не было медленного смакования вина — бокалы наполнялись, опустошались и наполнялись снова, словно их содержимым была вода. В их жажде чувствовалось что-то отчаянное. Но ему следовало бы знать, что Уайтхед ничего не делает наполовину. Не отказываясь, Марти опустошил свой второй бокал в два глотка, который был немедленно наполнен снова.

— Нравится? — спросил Двоскин.

— Вилли бы не одобрил, — сказал Оттави.

— Кого, мистера Штраусса? — спросила Ориана. Она все еще не донесла ложку с икрой до своего рта.

— Не Марти. Этого неограниченного расходования…

Он едва смог выговорить два последних слова. Было довольно приятно наблюдать этого болтливого адвоката с заплетающимся языком.

— Той может идти на хер, — сказал Двоскин.

Марти хотел было сказать что-нибудь в защиту Билла, но алкоголь замедлил его ответ, и прежде чем он заговорил, Уайтхед поднял свой бокал.

— Тост, — провозгласил он.

Двоскин вскочил на ноги, отшвыривая пустую бутылку, которая свалила еще три. Вино захлестало из одной из упавших бутылок, заливая стол и стекая на пол.

— За Вилли! — сказал Уайтхед, — где бы он ни был.

Бокалы поднялись и чокнулись, включая даже бокал Двоскина. Хор голосов присоединился…

— За Вилли!

… и бокалы с шумом опустошались. Бокал Марти был наполнен Оттави.

— Пей, парень, пей!

Выпивка вызвала протест в пустом желудке Марти. Он чувствовал, как отдаляется от всех событий в комнате — от женщин, от болтуна-адвоката, от распятия у стены. Его первоначальный шок от зрелища этих людей в таком состоянии, с вином на их подбородках и салфетках на груди, еле шевелящих губами уже давно прошел. Их поведение не занимало его. Гораздо больше его волновало то количество изысканных вин, которое он все больше и больше вливал в себя. Он обменялся откровенным взглядом с Христом. «Иди ты…», — беззвучно пробормотал он. Куртсингер расслышал замечание. «Ну прямо мои слова», — прошептал он ему.

— А где же Вилли? — спрашивала Эмили. — Я думала, что он будет здесь.

Она задала вопрос всему столу, но никто, казалось, не пожелал ей отвечать.

— Он уехал, — наконец ответил Уайтхед.

— Он такой милый, — сказала девушка. Она ткнула Двоскина под ребро. — Ты не думал, что он милый?

Двоскин был раздражен вмешательством. Его застали за расстегиванием молнии сзади на платье Стефани. Ее, однако, не смутило общественное внимание. Из стакана, который он держал в другой руке, вино проливалось ему на пиджак. Он либо не замечал этого, либо ему было все равно.

Уайтхед уловил взгляд Марти.

— Забавляем тебя, да?

Марти согнал с лица нарождающуюся улыбку.

— Ты не одобряешь нас? — спросил Оттави.

— Не имею права.

— У меня всегда было ощущение, что криминальные классы всегда пуритане в душе. Я прав?

Марти отвернулся от пьяного дыхания болтуна и покачал головой. Вопрос не заслуживал даже презрения, как и вопрошающий.

— Если бы я был на твоем месте, Марти, — донесся голос Уайтхеда с другого конца стола, — я бы свернул ему шею.

Марти пожал плечами.

— Зачем утруждать себя?

— Сдается мне, что ты совсем не так опасен, — продолжал тем временем Оттави.

— А кто сказал, что я опасен?

Адвокат издал утробное хихиканье.

— В смысле. Мы ожидали животного акта, понимаешь? — Оттави отодвинул бутылку, чтобы лучше видеть Марти. — Нам обещали… — Вокруг стола стали раздаваться призывы остановиться, но Оттави, казалось, не замечал. — Ну что же, все всегда не так, как рекламируют, согласен? Ты спроси любого из этих забытых Богом джентльменов, — Стол притих; рука Оттави сделала широкий круг, привлекая всех в объятия. — Мы знаем, правда ведь? Мы знаем, какой разочаровывающей может быть жизнь.

— Заткнись, — рявкнул Куртсингер. Он дико вытаращился на Оттави. — Мы не хотим слушать.

— У нас вряд ли будет другая возможность, мой дорогой Джеймс, — ответил Оттави с высокомерной вежливостью. — Не думаешь ли ты, что нам следует признать всю правду? Мы в отчаянном положении! О да, друзья мои. Нам всем надо пасть на колени и исповедаться!

— Да, да, — сказала Стефани. Она пыталась встать, но нога не слушались ее. Ее платье, расстегнутое сзади, намеревалось сползти.

Двоскин потянул ее обратно в кресло.

— Мы будем здесь всю ночь, — сказал он. Эмили хихикнула. Оттави бесстрашно продолжал.

— Сдается мне, — сказал он, — он, возможно, единственный невинный среди нас. — Оттави указал на Марти. — Вы только взгляните на него. Он даже не знает о чем я говорю.

Все эти замечания начинали раздражать Марти. Однако связываться с адвокатом сейчас не имело смысла — удовольствие было бы хоть и драгоценным, но слишком коротким. В своем теперешнем состоянии Оттави свалился бы от одного удара. Его мутные глаза смотрели почти что безумно.

— Вы разочаровываете меня, — прошептал Оттави с неподдельным сожалением в голосе. — Я думал, что мы кончим лучше…

Двоскин встал.

— У меня есть тост, — объявил он. — Я хочу выпить за женщин.

— Вот это идея, — сказал Куртсингер. — Но нам требуется вдохновение. — Ориана сочла это замечание самой смешной шуткой за весь вечер.

— За женщин! — провозгласил Двоскин, поднимая бокал. Но никто не слушал. Эмили, бывшей так долго тихим ягненком, вдруг взбрело в голову раздеться. Она оттолкнула кресло назад и расстегивала блузку. Под ней у нее ничего не было, соски ее казались напомаженными, словно она готовилась к этому представлению. Куртсингер зааплодировал, голоса Оттави и Уайтхеда слились в хор подбадривающих замечаний.

— Ну что ты скажешь? — обратился Куртсингер к Марти. — Она твоего типа? Смотри-ка какое все это у нее, это ведь все ее, правда, прелесть?

— Хочешь потрогать? — предложила Эмили. Она сорвала свою блузку и теперь была полностью обнажена по пояс. — Давай-давай, — сказала она, беря руку Марти и, прижимая ее к своей груди, водя ей по кругу.

— О да, — протянул Куртсингер, скалясь на Марти. — Ему нравится. Я вам точно говорю, ему нравится.

— Конечно, нравится, — услышал Марти голос Уайтхеда. Он бросил нетвердый взгляд в сторону старика. Уайтхед встретил его прямо — в прищуренных глазах были усмешка и возбуждение. — Ну давай, — сказал он. — Она вся твоя. Она здесь именно для этого.

Марти слышал слова, но не мог понять их смысла. Он дернул руку от тела девушки, словно обжегся.

— Идите к черту, — сказал он.

Куртсингер поднялся.

— Ну не будь ты таким вредным, — упрекнул он Марти, — мы просто хотим посмотреть, на что ты годишься.

За столом Ориана опять начала хохотать, Марти не был уверен, над чем. Двоскин стучал ладонью по столу, бутылки подпрыгивали в такт.

— Ну же, — сказал Марти Уайтхед. Они все смотрели на него. Он повернулся к Эмили. Она стояла в ярде от него, пытаясь стянуть юбку. В ее эксгибиционизме определенно было что-то эротическое. В штанах Марти затвердело, его голова затвердела тоже. Куртсингер обнимал Марти за плечи и пытался снять с него пиджак. Ритм, отбиваемый Двоскином (теперь уже и Оттави присоединился к нему) на столе, бешеным танцем стучал в голове Марти.

Эмили удалось справиться с юбкой и теперь она валялась у нее под ногами. Не останавливаясь, она стянула трусики и предстала перед всей собравшейся компанией одетая только в жемчуга и туфли на высоких каблуках. Обнаженная она выглядела достаточно молодо — лет четырнадцать, может быть, пятнадцать. Кожа ее была сливочного цвета. Чья-то рука — «Наверное, Орианы», — подумал Марти — ласкала его возбужденный член через штаны. Он повернул голову: это была совсем не Ориана, а Куртсингер. Он оттолкнул руку. Эмили подошла к нему совсем близко и принялась расстегивать его рубашку снизу. Он пытался сказать что-то Уайтхеду. Слова еще не пришли к нему, но он страшно хотел найти их, — хотел сказать старику, каким мошенником он оказался. Даже больше, чем мошенником, — просто мерзавцем, подонком с грязными мыслями. Так вот зачем его пригласили сюда, поили вином и развлекали грязными беседами. Старик хотел видеть его голым и трахающимся.

Марти второй раз оттолкнул руку Куртсингера — прикосновение было уж слишком искусным. Он взглянул через стол на Уайтхеда, наливавшего себе еще один бокал вина. Взгляд Двоскина был прикован к наготе Эмили, Оттави — к Марти. Оба перестали барабанить по столу. Состояние адвоката говорило само за себя — он был мертвенно бледен, на лице выступил неприятный пот.

— Ну давай, — прерывисто дыша, сказал он, — давай возьми ее. Устрой нам запоминающееся представление. Или у тебя нет ничего стоящего показать?

Марти услышал предложение слишком поздно, чтобы ответить: голая крошка снова прижалась к нему и кто-то (Куртсингер?) пытался расстегнуть верхнюю пуговицу его брюк. Он предпринял последнюю, неловкую попытку восстановить равновесие.

— Прекратите, — прошептал он, глядя на старика.

— А в чем проблема? — легко спросил Уайтхед.

— Шутка закончена, — сказал Марти. Рука уже проникла в его штаны, добираясь до члена. — Да отъебись ты от меня! — Он отпихнул Куртсингера с большей силой, чем собирался. Здоровяк споткнулся и отлетел к стене. — Что случилось с вами, люди?

Эмили шагнула назад, чтобы уклониться от его молотящей воздух руки. Вино кипело в его животе и горле. Его штаны поднимались впереди бугром. Он знал, что выглядел абсурдно. Ориана все еще смеялась, и не только она, Двоскин и Стефани смеялись тоже. Оттави просто смотрел на него.

— Вы что, никогда не видели как трахаются? — заорал он на них.

— Где твое чувство юмора? — заговорил Оттави. — Нам просто хотелось увидеть представление. Что в этом плохого?

Марти ткнул пальцем в направлении Уайтхеда.

— Я доверял вам, — это было все, что он мог сказать, чтобы выразить свою боль.

— Это было ошибкой, правда? — прокомментировал Двоскин. Он говорил словно со слабоумным.

— Ты, говно, заткнись! — Марти резко повернулся, сгорая от желания расквасить кому-нибудь — все равно кому — физиономию, и, натягивая пиджак, задел рукой несколько бутылок, стоявших на столе, которые моментально попадали на пол — большинство из них были полными. Эмили взвизгнула, когда они разбились у ее ног, но Марти не стал тратить время, чтобы оценивать размеры нанесенного им ущерба. Он повернулся спиной к столу и побрел, спотыкаясь, к двери. Ключ торчал в замке, он повернул его и вышел в коридор. Позади него Эмили стала хныкать, как ребенок, очнувшийся от ночного кошмара, — он слышал ее все время, пока шел по темному коридору. Он молил Бога, чтобы его дрожащие конечности вынесли его отсюда. Он хотел выйти наружу — на воздух, в ночь. Он стал медленно спускаться по задней лестнице, держась рукой за стену, ступеньки отступали под его ногами. Он дошел до кухни, упав всего один раз, и открыл заднюю дверь. Ночь ждала. Никто не смотрел на него, никто не знал его. Он вдохнул холодный черный воздух, обжегший его ноздри и легкие. Он побрел по лужайке, почти слепой, не выбирая направления, до тех пор, пока ему не пришла мысль о лесе. Замешкавшись на мгновение, чтобы сориентироваться, он побежал по направлению к нему, моля его о защите и укрытии.

Глава 46

Он бежал, все чаще спотыкаясь, пока не оказался так глубоко в лесу, что не мог видеть ни дома, ни его огней. Только тогда он остановился; его тело пульсировало, как одно огромное сердце. Голова еле держалась у него на плечах, в глубине его горла плескалась желчь.

— Боже! Боже! Боже!

В какой-то момент его гудящая голова потеряла контроль надо всем — в ушах его стоял звон, перед глазами плыли круги. Он вдруг ничего не почувствовал, даже своего физического существования. Паника стала подниматься от его паха, постепенно сжимая его кишки и живот.

— Проваливай, — сказал он ей. Только однажды он был так близок к тому, чтобы потерять рассудок — отбросить свою голову и кричать — это была первая ночь в Вондсворте, первая из тех ночей, когда он бы заперт в камере с одиннадцати до восьми в течении долгих лет. Он сидел на краю матраса и чувствовал то же, что чувствовал сейчас. Зверская слепота все усиливалась, выжимая из его селезенки адреналин. Тогда он сумел победить ужас, и сейчас он должен сделать то же самое. Он с силой пропихнул пальцы глубоко в горло и добился тошноты: сработал рефлекс и он позволил своему телу довершить остальное, освобождая организм от выпитого вина. Это был грязный, мерзкий опыт и он не пытался проконтролировать спазмы до тех пор, пока не выблевал все без остатка.

Мышцы живота болели от противодействия, он сорвал папоротник и вытер листьями рот и подбородок, затем сполоснул руки в лужице и встал. Жестокое лечение сделало свое дело — его самочувствие намного улучшилось.

Он схватился за свой больной живот и побрел подальше от дома. Хотя слой листьев и веток над головой был достаточно плотным, сквозь него проникало достаточно звездного света, чтобы оттенить толстые стволы деревьев и контуры кустов. Прогулка по призрачному лесу доставляла ему огромное наслаждение. Игра света и тени медленно исцеляла его израненное сознание. Он убедился, как претенциозны были все его мечты об обретении твердого и постоянного места в мире Уайтхеда. Он всегда был человеком с отметиной, и он останется им.

Он тихо шел здесь, где деревья росли чаще, а молодая поросль из-за отсутствия света была меньше и тоньше. Маленькие зверюшки разбегались от него, ночные насекомые жужжали в траве. Он остановился, чтобы лучше слышать музыку ночного леса. Стоило ему замереть, как краем глаза он уловил какое-то движение. Он повернул голову, всматриваясь в узкий просвет между толстыми стволами. Это было не обман зрения… Кто-то серый стоял среди деревьев на расстоянии примерно ярдов тридцать от него — сначала замер, затем двинулся снова. Сосредоточившись, Марти разглядел фигуру из серой тени на фоне более темной тени.

Очевидно, это было привидение. Такое тихое и блуждающее. Он следил за ним, как, должно быть, дичь следит за охотником, не зная, заметили ли ее, и опасаясь обнаружить себя. Ужас зашевелился у него в волосах. Не страх вооруженного нападения — с такими страхами он сталкивался уже давно и научился с ними управляться. Это был острый, обжигающий, детский ужас — абсолютный ужас. И, удивительно, это собрало его. Неважно, было ему тридцать четыре или четыре, в глубине своего сердца он был все тем же созданием. Он мечтал о таком лесе, о такой окружающей ночи. Он почтительно прикоснулся к своему страху и замер, пока серая фигура — слишком занятая своим делом, чтобы замечать его, — всматривалась в землю между деревьями.

Они стояли так вместе с призраком несколько минут. Конечно, прошло намного больше времени, прежде чем он услышал звук, но это была не сова, ни грызун, копошащийся между деревьями. Это было все вместе — он силился понять, что же это было, и не мог — звук копания. Шорох маленьких камней, шум падающей земли. Ребенок внутри его сказал: это плохо, оставим это, оставим все это. Но он был слишком удивлен, чтобы не обращать внимания. Он сделал пару пробных шагов по направлению к призраку. Тот не проявил ни малейшего признака, что слышит или видит его. Набравшись храбрости, он сделал еще несколько шагов, стараясь держаться как можно ближе к дереву, чтобы иметь возможность спрятаться за него, если призрак вдруг посмотрит в его сторону. Так он подобрался на десять ярдов к предмету своего исследования. Достаточно близко, чтобы рассмотреть призрака во всех деталях и узнать его.

Это был Мамулян.

Европеец все еще смотрел на землю под своими ногами. Марти скользнул в укрытие за стволом дерева и принялся наблюдать. Очевидно, кто-то копался в земле под ногами Мамуляна — у него наверняка поблизости были подчиненные. Единственная возможность уцелеть — это притаиться и молить Бога о том, чтобы никто не шпионил за ним, пока он шпионил за Европейцем.

Наконец копание прекратилось и вместе с ним, словно повинуясь безмолвному сигналу, прекратилась музыка ночного леса. Это было странно. Казалось, все — насекомые и животные — ошеломленно затаили свое дыхание.

Марти приник к стволу, ловя каждый звук. Ему было неплохо все видно. Мамулян удалился в направлении, как полагал Марти, дома. Поросль мешала ему смотреть — он не видел ничего, с чем он мог бы связать звук копания, и никого, кто бы сопровождал Европейца. Однако он слышал их передвижение — шорох их шелестящих шагов. Пусть идут. Прошло то время, когда он защищал Уайтхеда. Сделка уже была лишена силы.

Он сел, прижав колени к груди, и подождал, пока Мамулян, промелькнув между деревьями, исчез. Затем он досчитал до двадцати и встал. Сосновые и еловые иглы впились в его брюки внизу, и ему пришлось потратить время, чтобы сорвать их. Только после этого он двинулся в том направлении, куда отправился Мамулян.

Теперь он узнал окружающее его место. Его прогулка поздним вечером заставила его сделать небольшой круг. Сейчас он стоял там, где он похоронил мертвых собак.

Могила была разрыта и пуста, черные пластиковые мешки были вырыты, их содержимое было бесцеремонно удалено. Марти уставился на дыру в земле, совершенно не понимая шутки. Кому нужны были мертвые собаки?

В могиле что-то зашевелилось — под пластиковыми пакетами что-то двигалось. Он невольно отошел от края могилы, слишком переутомленный всем происходящим. Возможно, это были черви или один большой червяк, величиной с его руку, выросший от собачей еды, — кто знал, что скрывала земля?

Повернувшись спиной к дыре, он направился к дому, идя вслед за Мамуляном, пока деревья не стали реже и звездный свет не засверкал ярче. Здесь, на границе леса и лужайки, он остановился, ожидая, пока звуки леса умолкнут вокруг него.

Глава 47

Стефани выбралась из-за стола и в истерике отправилась в ванную. Как только она закрыла дверь, один из мужчин — Оттави, как показалось ей, — крикнул ей, чтобы она вернулась и написала в бутылку для него. Она не удостоила замечание ответом. Как бы хорошо они ни платили, она не собиралась принимать участие во всем этом, это было ясно.

Холл был в полутьме; блеск ваз, богатство ковра под ногами — все говорило о богатстве, и во время предыдущих визитов она наслаждалась экстравагантностью места. Но сегодня, все было так тяжело — Оттави, Двоскин, сам старик, — в их пьянстве и их намеках был оттенок отчаяния, и все удовольствие от пребывания здесь исчезло. В другие ночи они все в меру пили и все было обыкновенно, иногда развиваясь в нечто большее с одним или двумя из них. В основном же они хотели смотреть. А в конце ночи всегда была достойная плата. Но сегодня все было не так. Во всем чувствовалась жестокость, которая ей не нравилась. Какими бы ни были деньги, она не придет сюда больше. В любом случае, она собиралась уйти на покой — освободить место для более молодых девочек, которые, по крайней мере, выглядели менее накрашенными, чем она.

Она вплотную приблизилась к зеркалу и попыталась почетче провести линию, оттеняющую веки, но рука ее дрожала от выпивки и линия пошла криво. Она выругалась и стала рыться в сумочке в поисках платка, чтобы исправить ошибку. В этот момент в коридоре послышались царапающие звуки. Наверное, Двоскин. Она не хотела, чтобы этот урод дотрагивался до нее, по крайней мере, до тех пор, пока она не напьется до такого бесчувствия, что ей будет наплевать. Она на цыпочках подошла к двери и заперла ее. Звуки снаружи прекратились. Она вернулась к раковине и повернула кран — холодная вода для ее усталого лица.

* * *

Двоскин действительно вышел вслед за Стефани. Он намеревался предложить ей, чтобы она сделала для него что-нибудь выдающееся, что-нибудь экстраординарное и великое в эту ночь ночей.

— Ты куда? — спросил его кто-то, пока он тащился по холлу, или ему только почудились эти слова? Он заглотал несколько таблеток перед ужином — это всегда поднимало его настроение, — но сейчас они наполнили его голову голосами, в основном голосом его матери. Задал ли кто-нибудь ему вопрос или нет, он решил не отвечать; он просто отправился дальше по коридору, призывая Стефани. Эта женщина была потрясающая или так решило его накачанное наркотиками либидо. У нее была восхитительная задница. Он хотел с головой зарыться в эти полушария и умереть под ними.

— Стефани, — требовательно позвал он. Она не появилась. — Ну давай, выходи, — уверил он ее. — Это всего лишь я.

В коридоре стоял какой-то неприятный запах — легкий канализационный душок. Он втянул воздух.

— Что за гадость, — безапелляционно провозгласил он. Запах становился все сильнее, словно источник его был совсем рядом и приближался. — Свет, — сказал он себе и стал шарить рукой по стене в поисках выключателя.

В нескольких ярдах по коридору перед ним возникло что-то и двинулось по направлению к нему. Свет был слишком слабым, чтобы разглядеть точно, но это был мужчина, и мужчина был не один. Были еще какие-то фигуры, снующие в темноте, высотой примерно по колено. Запах становился уже невыносимым. Голова Двоскина стала кружиться, перед глазами замелькали цветные отвратительные образы, дополняющие мерзкий запах. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, что это воздушное граффити не было создано его воображением. Оно шло вместе с мужчиной, точнее, перед ним. Полоски и точки света мелькали и носились в воздухе.

— Кто вы такой? — требовательно произнес Двоскин. В ответ граффити сложилось в убийственное слово. Не уверенный, что он вообще издает какой-нибудь, Король Троллей начал визжать.

* * *

Стефани выронила свой карандаш для век в раковину, когда крик достиг ее слуха. Она не могла узнать голос. Он был достаточно высоким, чтобы принадлежать женщине, но это не была Эмилия или Ориана.

Дрожь внезапно усилилась. Она ухватилась за край раковины, чтобы успокоиться, в то время как шум приумножался — теперь слышался вой и топот бегущих ног. Кто-то кричал — в основном какие-то бессвязные приказания. «Наверное, Оттави», — подумала она, но не собиралась проверять. Что бы ни происходило за дверью — погоня, бегство, даже убийство, — ей ничего это не было нужно. Она выключила свет в ванной, чтобы он не просачивался сквозь дверь. Кто-то промчался мимо, призывая Бога, — теперь здесь уже было отчаяние. Шаги превратились в дробь на лестнице, кто-то упал. Хлопнули двери — крики затихли.

Она попятилась от двери и села на край ванны. Здесь, в темноте, она стала бормотать «Помилуй мя» — то немногое, что она помнила — тихо-тихо.

* * *

Марти тоже слышал крики, хотя и не хотел этого. Даже на таком расстоянии в них слышалась слепая паника.

Он упал на колени в грязь между деревьями и заткнул уши. Земля под ним пахла спелостью, и ему внезапно пришла в голову нежелательная мысль лежать лицом на земле, может быть, даже мертвым, но ожидая избавления. Как спящий на грани пробуждения, боящийся дня.

Тем временем шум стал затихать. Скоро, сказал он себе, он откроет глаза, встанет и отправится в дом, чтобы узнать все «как и почему». Скоро, но не сейчас.

* * *

Когда шум в холле и на лестницах уже давно затих, Стефани подкралась к двери ванной, отперла ее и приоткрыла. Сейчас коридор был в полной темноте. Светильники были погашены или разбиты. Но ее глаза, привыкшие к темноте ванной, вскоре смогли различить слабый свет со стороны лестницы. Галерея была пуста в обоих направлениях. Только в воздухе был странный запах, как в лавке мясника в жаркий день.

Она выскользнула из туфель и направилась к лестнице. На ступеньках было рассыпано содержимое дамской сумочки и под ногами было что-то разлито. Она посмотрела вниз — ковер был в пятнах: то ли кровь, то ли вино. Она поспешила вниз в холл. Здесь было холодно — обе двери (входная и дверь в вестибюль) были настежь открыты. И здесь не было ни малейших признаков жизни. Автомобили исчезли с подъездной дорожки; комнаты внизу — библиотека, приемные, кухня — все были заброшены. Она поспешила наверх, чтобы забрать свои вещи из белой комнаты и уйти.

Когда она возвращалась по галерее, сзади она услышала мягкий топот. Она повернулась. У лестницы стояла собака — очевидно она преследовала ее. Она едва могла разглядеть ее при плохом освещении, но она неиспугалась.

— Хороший мальчик, — сказала она, обрадованная присутствием в опустевшем доме еще одной живой души.

Собака не зарычала, не завиляла хвостом, она просто бросилась к ней. И только тогда она поняла свою ошибку. Магазин мясника был здесь, перед ней, на четырех ногах. Она попятилась.

— Нет… — прошептала она, — О, нет… Боже… оставь меня в покое.

Но собака приближалась, и с каждым ее шагом она ужасалась все больше и больше от того, в каком состоянии было животное. Изнутри ее вываливались кишки. Разлагающаяся морда, гниющие зубы. Она побежала к белой комнате, но собака в три прыжка покрыла расстояние между ними. Ее руки скользнули по телу собаки, когда та набросилась на нее, и, к ее ужасу, шкура отделилась от него — ее руки сдирали скальп с этого жуткого создания. Она упала на спину; собака, тяжело болтая головой на ободранной шее, сомкнула челюсти на ее горле и стала терзать ее. Она не могла вскрикнуть — у нее моментально пропал голос, но ее руки скользнули по холодному телу и добрались до позвоночника. Инстинкт придал силу ее хватке — мускулы собаки стали расползаться на вязкие нити и зверь отпустил ее, выгибаясь назад, когда ее пальцы оторвали один позвонок от другого. Другой рукой она схватилась за свое горло — кровь закапала на ковер крупными каплями — она обязательно должна найти помощь или ей придется истекать кровью до смерти.

Она поползла обратно к лестнице. Где-то очень далеко кто-то открыл дверь. На нее упала полоска света. Слишком медленно, чтобы почувствовать боль, она повернула голову. В отдаленном дверном проеме показался силуэт Уайтхеда. Между ними стояла собака. Каким-то образом она поднялась или, скорее, поднялась ее передняя часть, и потащилась по залитому светом ковру к ней; большая часть ее корпуса была сейчас бесполезна, голова едва поднималась над полом. Но она все же двигалась, и будет двигаться, до тех пор, пока ее исцелитель не дарует ей покой.

Она подняла руку, чтобы привлечь внимание Уайтхеда. Если он и видел ее в сумраке, он не подал вида.

Она доползла до края лестницы. Сил уже почти не осталось. Смерть подступала быстро. Довольно, сказало ее тело, довольно. Ее желание к жизни угасало и она шлепнулась без сил; кровь, вытекающая из ее израненной шеи, заструилась вниз по ступенькам; в ее глазах мерк свет.

Одна ступенька, две ступеньки.

Игра-считалочка была превосходным средством от безумия.

Три ступеньки, четыре.

Она не увидела пятой ступеньки, как, впрочем, и всего остального, в наползавшей темноте.

* * *

Марти испытывал отвращение про мысли о возвращении в дом, но что бы там ни случилось, это закончилось. Его дорогой костюм был испачкан грязью до неузнаваемости; его рубашка была залита потом и разодрана, его безупречные ботинки были перепачканы в глине. Он выглядел, как беспризорник. Эта мысль почти доставила ему удовольствие.

Он брел обратно по лужайке. Где-то впереди виднелись огни дома. Они горели гостеприимно и успокаивающе, хотя он прекрасно знал, что это успокоение было обманом. Да и сам дом не был укрытием. Иногда было безопасней быть где-то снаружи, в открытом мире, под небом, где никто не мог прийти, постучаться и посмотреть на тебя, где не было крыши, которая могла обрушиться на твою доверчивую голову.

Он был на половине пути между лесом и домом, когда самолет прогудел в вышине, его огоньки казались двойными звездами. Он стоял и смотрел, как самолет пролетает над его головой. Возможно, это был один из тех контролирующих самолетов, которые, как он читал, постоянно летают над Европой, — один американский, другой русский, их электрические глаза осматривали спящие города — карающие близнецы, от благожелательности которых зависели жизни миллионов людей. Звук самолета перешел в шепот и, наконец, затих. Улетел шпионить за другими головами. Грехи Англии сегодня не привели к фатальному исходу.

Он отправился к дому, решительно выбирая маршрут, который проведет его прямо ко входу, в фальшивый свет фонарей. Лишь только он вышел на свет, как из дома вышел Европеец.

Спрятаться не было возможности. Марти замер на месте и стоял, пока из дома не вышел Брир; оба непохожих компаньона двинулись прочь от дома. Зачем бы они на приходили, их работа была закончена.

Сделав несколько шагов по дорожке, Европеец оглянулся. Его глаза моментально обнаружили Марти. Долгое время Европеец просто стоял и смотрел через широкое пространство, заросшее яркой травой. Затем он кивнул коротким твердым кивком, который был простым подтверждением. «Я вижу тебя, — казалось говорил он, — и смотри! Я не причиняю тебе вреда». Затем он повернулся и пошел прочь, пока он и его могилокопатель не скрылись за кипарисами, растущими вдоль дорожки.

Часть IV РАССКАЗ ВОРА

Цивилизации вырождаются не от страха, а от того, что они забывают о том, что страх существует.

Фрейя Старк «Персей на ветру»

Глава 48

Марти стойл в холле и прислушивался, стараясь уловить шаги или голоса. Но ни тех, ни других не было. Очевидно, женщины уехали, как и Оттави, Куртсингер и Король-Тролль. Возможно, старик тоже.

В доме горело мало огней. В их свете дом внутри казался двухмерным. В сети, видимо, было замыкание — его следы виднелись на оплавленных контактах, воздух был слегка голубоватого оттенка. Он отправился наверх. Второй этаж был погружен в темноту, но он шел легко, повинуясь инстинкту, задевая ногами куски фарфора — какая-то расколотая ваза. Под ногами таких кусков становилось все больше — разбитые, разодранные предметы. Он не смотрел вниз, пробираясь осторожными шагами к белой комнате.

Дверь была приоткрыта и свет, не электрический, а от свечи, горел внутри. Он перешагнул порог. Одинокий огонек едва мерцал, однако он был достаточен, чтобы было видно каждую разбитую бутылку. Он ступил на ковер из разбитого стекла и разлитого вина — в комнате стоял едкий запах. Стол был перевернут и несколько стульев были превращены в дрова.

Старый Уайтхед стоял в углу комнаты. На лице его были потеки крови, но нельзя было быть уверенным, что это была его кровь. Он выглядел, как человек, увидевший последствия землетрясения, — шок залил его лицо смертельной бледностью.

— Он рано пришел, — произнес он с отчаянием в каждом приглушенном слоге. — Вообрази. Я-то думал, что он верит в договор. Но он пришел рано, чтобы вырвать меня отсюда.

— Кто он?

Уайтхед вытер слезы со щек тыльной стороной руки, размазывая по лицу кровь.

— Этот ублюдок солгал мне, — прошептал он.

— Вы ранены?

— Нет, — ответил Уайтхед, казалось, удивленный вопросом. — Он не дотронется до меня. У него есть вещи похуже. Он хочет, чтобы я сам захотел уйти, понимаешь?

Марти не понимал.

— В холле труп, — очевидно Уайтхеда это ни капли не беспокоило. — Я оттащил ее от лестницы.

— Кого?

— Стефани.

— Он убил ее?

— Он? Нет. Его руки чисты. Ты можешь пить из них молоко.

— Я позвоню в полицию.

— Нет!

Уайтхед, шатаясь, сделал несколько шагов по стеклу, чтобы схватить Марти за руку.

— Нет! Никакой полиции.

— Но человек мертв.

— Забудь о ней. Ты же можешь спрятать ее потом, а? — Его интонации стали почти интригующими, а дыхание, когда он приблизился, ядовитым. — Ты ведь сделаешь это, правда?

— После всего того, что вы устроили?

— Небольшая шутка, — сказал Уайтхед. Он попробовал улыбнуться, сжимая руку Марти так сильно, что кровь останавливалась в жилах. — Ну брось, шутка и все. — Все это было очень похоже на то, как будто тебя держит алкоголик за пуговицу на углу улицы. Марти высвободил руку.

— Я уже сделал все, что собирался сделать для вас.

— Хочешь вернуться домой, ты об этом? — голос Уайтхеда моментально помрачнел. — Хочешь вернуться обратно за решетку, где ты можешь спрятать свою голову?

— Это не новая ваша шутка.

— Я повторяюсь? О, мой Бог, — он махнул Марти рукой. — Ну тогда иди. Вали отсюда, ты не моего класса, — он попятился назад и прислонился к стене. — На хера я буду чего-то делать, если уж ты так решил.

— Вы мучили меня, — выпалил в ответ Марти. — Все это время.

— Я сказал тебе… это шутка.

— Не только сегодня. Все время. Обманывая меня… подкупая меня. Вы говорили, что вам нужен кто-то, кому можно доверять, а после обращались со мной, как с дерьмом. Неудивительно, что все в конце концов покинули вас.

Уайтхед в упор посмотрел на него.

— Хорошо, — жестко ответил он, — чего ты хочешь?

— Правды.

— Ты уверен?

— Да, черт возьми, да!

Старик прикусил губу, борясь с собой. Когда он заговорил, голос его был приглушен. — Ладно, парень. Ладно.

Прежний блеск вернулся в его глаза, и сразу же подавленность сменилась новым энтузиазмом.

— Если ты так уж хочешь, я расскажу тебе, — он ткнул пальцем в сторону Марти. — Закрой дверь.

Марти отпихнул разбитую бутылку и захлопнул дверь. Было странно закрывать дверь от мертвеца, просто чтобы послушать рассказ. Но он слишком долго ждал этой истории и ее нельзя было откладывать.

— Когда ты родился, Марти?

— В 1948. В декабре.

— Война уже закончилась.

— Да.

— Ты даже не знаешь, что ты пропустил.

Обычное начало для исповеди.

— Это было такое время!

— Вы здорово воевали?

Уайтхед нагнулся за одним из менее поврежденных кресел, поднял его и сел. Несколько секунд он молчал.

— Я был вором, Марти, — наконец произнес он. — Ну, подпольный коммерсант — это более впечатляюще звучит хотя на деле это одно и то же. Я одинаково свободно говорил на трех или четырех языках и я всегда быстро соображал. Все это облегчало мне жизнь.

— Вам везло.

— Везение не имеет никакого отношения к этому. Не везет людям, которые не могут управлять. А я управлял, хотя в то время я не знал об этом. Я сам создал свое собственное везение, если хочешь. — Он помолчал. — Ты должен понять, война — это не то, что ты видишь в кино; по крайней мере моя война не была такой. Границы менялись, люди предавались забвению: мир был открыт для захвата.

Он качнул головой.

— Ты не можешь представить себе этого. Ты всегда жил в период относительной стабильности. Но война меняет правила, по которым ты живешь. Внезапно становится хорошо ненавидеть, хорошо аплодировать разрушению. Люди могут проявить свое истинное я…

Марти было любопытно, куда заведет их это вступление, но Уайтхед уже вошел в ритм своего повествования. Сейчас было не время прерывать его.

— …и когда вокруг так много неопределенности, человек, способный сформировать свою собственную судьбу, может быть Королем Мира. Прости за преувеличение, но я чувствовал себя именно так. Королем Мира. Я был умен, ты понимаешь? Не образован — это пришло позже, а умен. Образование улицы, как это сейчас называют. И я намеревался извлечь все из этой чудесной войны, посланной мне Богом. Я провел два или три месяца в Париже, как раз перед оккупацией, потом улизнул, когда пришло время. Потом я отправился на юг. Наслаждался Италией, Средиземным морем. Мне все доставалось даром. Чем тяжелее становилась война, тем лучше становилось мне. Отчаяние остальных людей сделало меня богачом.

Конечно, я транжирил деньги. Мои заработки никогда не оставались у меня дольше, чем несколько месяцев. Когда я думаю о картинах, которые прошли через мои руки, предметах искусства, — легкая добыча… Я не просто писал в горшок, расписанный Рафаэлем. Я продавал все это грузовиками.

Когда подошла к концу война в Европе, я подался на север, в Польшу. Немцам приходилось туго — они понимали, что игра заканчивается, — и я думал, что смогу заключить несколько недурных сделок. В конце концов — это была действительно ошибка — я очутился в Варшаве. От нее практически ничего не осталось, когда я появился там. То, что не сожгли нацисты, сожгли русские. Это было одно пепелище от края до края. — Он вздохнул и нахмурился, пытаясь подобрать слова. — Ты не можешь себе этого представить. Это был великий город. Но тогда… Ну как мне тебе объяснить? Тебе придется видеть моими глазами, иначе все это бессмысленно.

— Я пытаюсь, — сказал Марти.

— Ты живешь в себе, — продолжал Уайтхед. — Так же, как и я живу в себе. Мы имеем очень четкое представление о том, кто мы. Вот как мы оцениваем себя — по той уникальности, что есть в нас. Ты понимаешь, о чем я?

Марти был слишком заинтригован, чтобы солгать. Он покачал головой.

— Нет, не совсем.

— Естество вещей, вот что я имею в виду. Все в мире, имеющее какую угодно значимость, есть совершенно особенная самость — это факт. Мы любуемся индивидуальностью облика, манер и, мне кажется, мы допускаем, что некоторая часть этой индивидуальности существует всегда — хотя бы в памяти людей, которые ощущали ее. Поэтому-то я и ценил коллекцию Иванджелины — потому что меня восхищают особенные вещи. Ваза, не похожая на остальные, ковер, сотканный особым методом.

Затем, внезапно, они вновь вернулись в Варшаву…

— Там было такое величие! Красивейшие дома, великолепные костелы, величайшие произведения искусства. Так много всего. Но когда я приехал туда, все это уже исчезло, все было превращено в прах. Где бы ты ни шел, везде все было одинаково. Под ногами была грязь. Серая пыль. Она пачкала твою обувь, она висела в воздухе, она стояла комом в горле. Когда ты сморкался, сопли были серого цвета, и дерьмо было таким же. Но когда ты всматривался в эту дрянь, ты замечал, что это была не просто грязь — это была человеческая плоть, обломки, куски фарфора, газет. Вся Варшава была в этой грязи. Ее дома, ее жители, ее искусство, ее история — все ушло в землю, которую ты топтал ногами.

Уайтхед сгорбился. Сейчас он выглядел на свои семьдесят лет — старик, погрузившийся в свои воспоминания. Лицо его было сморщено, кулаки сжаты. Он был старше, чем был бы отец Марти, если бы его отвратительное сердце не было таким больным; только отец никогда не мог бы так говорить. У него не было бы такой силы самовыражения и, как полагал Марти, глубины боли. Уайтхед был в агонии. Воспоминание о грязи. Более того — предчувствие ее.

Когда Марти подумал об отце, о прошлом, в его голове вдруг ярко вспыхнула картина, навеянная воспоминаниями Уайтхеда. Ему было лет пять или шесть, когда умерла женщина, жившая через три двери по соседству. У нее, очевидно, не было ни родственников, ни еще кого-нибудь, кто мог бы должным образом позаботиться о том небогатом имуществе, которое осталось в ее доме. Совет объявил о своем праве собственности и практически опустошил квартиру, собираясь продать мебель с аукциона. На следующий день Марти с приятелями нашли на аллее, спрятанной за домами, несколько валяющихся вещей умершей. Сотрудник совета, торопясь, просто опустошил ящики гардероба, запихнул бесполезные личные вещи в наволочку и выбросил ее. Пачка писем, грубо перевязанная выцветшей лентой; альбом фотографий, где она была запечатлена во все периоды своей жизни: девочка, невеста, ведьма среднего возраста — уменьшаясь в размерах, становясь все более высохшей; множество ничего не стоящих безделушек; сургуч, перьевые ручки, нож для вскрытия писем. Мальчишки налетели на все эти выброшенные вещи, как гиены в поисках чего-нибудь вкусненького. Ничего не обнаружив, они разбросали разорванные письма по аллее, разодрали на страницы альбом и глупо хихикали над фотографиями, хотя, наверное, какой-то внутренний суеверный страх не позволял им порвать их. В этом не было нужды. Стихия вскоре поиздевалась над ними более эффективно. Через неделю дождя и ночных заморозков лица на фотографиях были испорчены, загрязнены и в конце концов разрушились полностью. Возможно, последние существующие фотографии давно умерших людей размазались кашей по аллее, и Марти, проходя по ней каждый день, видел, как они постепенно исчезают, видел, как чернила на порванных письмах смываются дождем, пока память о старой женщине не исчезла совсем, как и ее тело. Если опрокинуть урну с ее прахом на истоптанные останки ее вещей, они будут абсолютно неразличимы: все — серая пыль, их значимость безвозвратно утеряна. Рука праха безжалостна.

Марти смутно помнил эти письма, дождь, мальчишек, но чувства, вызванные событиями на этой аллее, явственно вернулись к нему. Это было невыносимо. Сейчас его воспоминания были сродни тому, о чем говорил Уайтхед. Все, сказанное стариком о грязи, о естестве вещей, обладало глубоким смыслом.

— Я понимаю, — пробормотал он.

Уайтхед взглянул на Марти.

— Возможно, — сказал он. — В то время я был игроком, намного большим игроком, чем сейчас. Война пробуждает это в тебе. Ты постоянно слышишь всякие истории о том, как какой-то счастливчик избежал смерти, потому что высморкался, а кто-то погиб по этой же причине. Рассказы о милостивом Провидении, о злой судьбе. И вскоре ты начинаешь смотреть на мир несколько по-иному — ты начинаешь видеть, как везде работает шанс. Ты вдруг четко осознаешь эту загадку. И еще, одновременно, ее двойственность и определенность. Потому что, поверь мне, есть люди, способные управлять своей удачей. Люди, способные растирать ее в порошок. Ты сам говорил о дрожи в руках. Как будто сегодня, что бы ты ни делал, ты не проиграешь.

— Да… — разговор, казалось происходил целую вечность назад. — Так вот, когда я был в Варшаве, я слышал о человеке, который никогда не проигрывает. О картежнике.

— Никогда? — недоверчиво переспросил Марти.

— Да, я был столь же циничен, что и ты. Я относился к этим рассказам как к выдумке, по крайней мере, поначалу. Но где бы я ни был, мне все время говорили о нем. Мне стало интересно. В общем, я решил остаться в городе, хотя, видит Бог, там было очень мало драгоценностей, чтобы удержать меня, и найти этого волшебника.

— А с кем он играл?

— Со всеми очевидно. Некоторые говорили, что за несколько дней до появления русских он играл с нацистами, а когда в город вошла Красная Армия, он тоже остался.

— Но для чего играть посреди Ничего? Там ведь не может быть больших денег.

— Практически нет. Русские ставили на кон свои пайки, сапоги.

— Так для чего же?

— Вот это-то меня и занимало. Я не мог этого понять. Да я и не верил, что он всегда выигрывает, каким бы хорошим игроком он ни был.

— Я не понимаю, как он заставлял людей играть с собой.

— Потому что всегда находится кто-то, кто думает, что он может победить чемпиона. Я был таким. Я стал искать его, чтобы убедиться, что все эти истории — чушь. Они оскорбляли мое чувство реальности, если хочешь. Каждый час моих блужданий по городу я искал его. Наконец я нашел солдата, который играл с ним и, конечно, проиграл. Лейтенант Константин Васильев.

— А картежник… как звали его?

— Я думаю, ты знаешь… — ответил Уайтхед.

— Да, — ответил Марти после небольшой паузы. — Да, кстати, я видел его. В клубе Билла.

— Когда это было?

— Когда я покупал костюм. Вы сказали мне, чтобы я проиграл деньги, которые останутся.

— Мамулян был в «Академии»? И он играл?

— Нет. Кажется, он никогда не играет.

— Я пытался сыграть с ним, когда он в последний раз приходил сюда, но он не стал.

— А в Варшаве? Там вы играли с ним?

— О, да. Он только этого и ждал. Теперь я хорошо это понимаю. Все эти годы я притворялся, что я отвечаю за все, понимаешь? Что я отправился к нему, что я выиграл благодаря моим собственным способностям…

— Так вы выиграли? — воскликнул Марти.

— Конечно, выиграл. Но он поддался мне. Это был его способ соблазнить меня, и он сработал. Он, естественно, сделал так, чтобы это было сложно, чтобы придать веса обману, но я был так поглощен собой, что ни разу не допускал возможности, что он проиграл преднамеренно. То есть, у него же не было причин этого делать, так ведь? И я не видел их. Все это время.

— Почему он позволил вам выиграть?

— Я сказал тебе: соблазн.

— То есть, он что, хотел уложить вас в кровать?

Уайтхед невероятно мягко пожал плечами.

— Возможно, да. — Мысль, казалось, привела его в изумление. Тщеславие появилось на его лице. — Да, я, вероятно, был соблазнителен. — Затем улыбка померкла. — Но секс — это ведь ничто, правда? То есть, когда момент обладания уже позади, трахать кого-то становится так скучно. То, чего он хотел от меня, было намного более глубоким и намного более постоянным, чем любой физический акт.

— Вы всегда выигрывали, когда играли с ним?

— Я никогда больше не играл с ним, это было первый и единственный раз. Я знаю, что это звучит неправдоподобно. Он был игроком так же как и я. Но, как я уже сказал тебе, его не интересовали карты, когда речь шла о пари.

— Это было проверкой?

— Да. Он хотел увидеть, чего я стою. Подхожу ли я ему, чтобы построить Империю. После войны, когда стали восстанавливать Европу, он стал говорить, что не осталось больше настоящих Европейцев — все они сметены тем или иным потоком, — и он был последним в роду. Я верил ему. Все эти разговоры об Империи и традициях. Я был ослеплен им. Он был самый культурный, самый убеждающий, самый проницательный человек, из тех, кого я встречал до него, да и после. — Уайтхед полностью погрузился в прошлое, зачарованный своими воспоминаниями. — Все, что сейчас осталось, это шелуха. Ты не можешь представить себе, какое он производил впечатление! Не существовало ничего, чем бы он не мог быть или что он не мог бы сделать, если вкладывал в это свой разум. А когда я спросил его, зачем он тратит свое время с такими как я, почему бы ему не заняться политикой — в этой сфере он мог бы применить свою мощь с большим успехом, — он просто взглянул на меня и сказал: «Все уже сделано». Поначалу я думал, что он говорит о том что их жизни предсказуемы. Но он имел в виду кое-что другое. Мне кажется, он хотел сказать, что он был этими людьми, и делал все сам.

— Как это возможно?

— Я не знаю. Это всего лишь предположения. Они были с самого начала. И вот, сорок лет спустя, я все еще собираю слухи.

Он встал — по выражению его лица было видно, что во время сидения у него затекли конечности, — прислонился к стене и, откинув голову назад, уставился на темный потолок.

— У него была единственная любовь. Одна всепоглощающая страсть. Шанс. Он влек его. «Вся жизнь это шанс, — говорил он, — и вся штука в том, чтобы научиться управляться с ним».

— И все это имело какой-то смысл для вас?

— Со временем. Я стал разделять его очарование через несколько лет. Не только из интеллектуального интереса. Я никогда не обладал им в достатке. Я просто знал, что если ты сможешь заставить Провидение работать на тебя, разработать его систему… — он взглянул на Марти, — то тогда, если захочешь, мир будет принадлежать тебе.

Голос его понизился.

— Посмотри на меня. Смотри, как я хорошо распорядился собой… — он издал короткий, горький смешок. — Он шельмовал. Он не соблюдал правил.

— Это, должно быть, была Тайная Вечеря, Последний Ужин, — сказал Марти. — Я прав? Вы собирались сбежать, прежде чем он придет.

— В некотором роде.

— Как?

Уайтхед не ответил. Вместо этого, он снова принялся рассказывать историю с того момента, где остановился.

— Он очень многому научил меня. После войны мы путешествовали тут и там, повсюду извлекая выгоду. Я — со своими навыками, он — со своими. Затем мы отправились в Англию и я ринулся в химическую индустрию.

— И разбогатели.

— За пределами мечтаний Креза. На это потребовалось несколько лет, но пришли деньги и пришла мощь.

— С его помощью?

Уайтхед нахмурился при этой неприятной мысли.

— Да, я применил его принципы, — ответил он. — Но он пользовался каждой частицей того, что и я. Он разделял мои дома, моих друзей. Даже мою жену.

Марти хотел заговорить, но Уайтхед оборвал его.

— Я говорил тебе о лейтенанте? — спросил он.

— Вы упоминали его. Васильев.

— Он погиб, говорил ли я тебе об этом?

— Нет.

— Он не платил свои долги. Его труп выловили из канализационной канавы в Варшаве.

— Его убил Мамулян?

— Не он лично. Но, думаю, да… — Уайтхед запнулся на полуслове, наклонив голову, прислушиваясь к чему-то. — Ты ничего не слышишь?

— Что?

— Нет. Все в порядке. Показалось. О чем я говорил?

— О лейтенанте.

— А, да. Эта часть истории… Не знаю, будет ли она интересна тебе… но я должен объяснить, потому что без этого все остальное не имеет смысла. Видишь ли, та ночь, когда я встретился с Мамуляном, была необыкновенной. Бесполезно пытаться описать ее такой, какая она была: ну, ты знаешь, как солнце освещает верхушки облаков — такой нежный и стыдливый цвет. И я был так переполнен собой, так уверен, что со мной ничего не может случиться.

Он остановился и облизал губы, прежде чем продолжить.

— Я был глупцом, — самоуничижающие слова беспощадно вылетели из него. — Я шел по развалинам — повсюду чувствовался запах гниения, под ногами была пыль, — и мне было наплевать, потому что это были не мои руины, не моё разложение. Я думал, что я выше всего этого — особенно сегодня. Я чувствовал себя победителем, потому что Я был жив, а мертвые были мертвы.

Слова слегка приостановили свой напор. Когда он заговорил снова, то ушам было больно прислушиваться к его словам — такими тихими они были.

— Что я знал? Совсем ничего. — Он закрыл лицо дрожащей рукой. — О, Господи Иисусе.

В последовавшей тишине Марти услышал какой-то звук за дверью — легкое движение в холле. Но звук был слишком мягким, чтобы он был в нем уверен, а атмосфера в комнате требовала абсолютной его четкости. Двинуться сейчас, заговорить — означало нарушить эту исповедь, и Марти, как ребенок, заинтригованный мастерским рассказчиком, хотел услышать до конца эту волнующую повесть. Сейчас это казалось ему более важным, чем что-либо.

Лицо Уайтхеда было скрыто за рукой, пока он пытался осушить свои слезы. Немного погодя, он вновь ухватился за кончик истории — осторожно, словно она могла убить его одним ударом.

— Я никогда никому не говорил об этом. Я думал, если я буду молчать, если позволю этому стать просто одним из слухов, — то рано или поздно это все исчезнет.

В холле снова послышался слабый звук — поскуливание, словно ветер свистел в маленькой щели. Затем послышалось царапанье в дверь. Уайтхед не слышал его. Он снова был в Варшаве, в разрушенном доме с костром и пролетом ступенек, в комнате со столом и мерцающим огоньком. Почти такой же комнате, как и та, где они находились сейчас, только пахнущей старым огнем, а не тяжелым вином.

— Я вспоминаю, — сказал он, — что когда игра закончилась, Мамулян встал и пожал мне руку. Холодными руками. Ледяными руками. Затем за мной открылась дверь. Я повернулся вполоборота. Это был Васильев.

— Лейтенант?

— Страшно обгорелый.

— Он выжил? — изумился Марти.

— Нет, — последовал ответ. — Он был абсолютно мертв.

Марти подумал, что он пропустил что-то во всей истории, могло бы объяснить это невероятное заявление. Но нет, безумие сейчас было сущей правдой.

— Мамулян мог это — продолжал Уайтхед. Он дрожал, но слезы прекратились, высушенные жаром воспоминаний. — Он поднял лейтенанта из мертвых, видишь ли. Как Лазаря. Видимо, ему требовались исполнители.

Слова не успели затихнуть, как за дверью вновь послышалось шуршание, явная попытка войти. Теперь и Уайтхед услышал. Очевидно, его момент слабости прошел. Его голова вскинулась.

— Не открывай, — скомандовал он.

— Почему нет?

— Это он, — сказал он с безумными глазами.

— Нет. Европеец ушел. Я видел, как он уходил.

— Не Европеец, — ответил Уайтхед. — Это лейтенант. Васильев.

Марти недоверчиво взглянул на него.

— Нет, — сказал он.

— Ты не знаешь, на что способен Мамулян.

— Да вы спятили!

Марти встал и направился по хрустящему стеклу к двери. Позади он слышал, как Уайтхед взмолился еще раз: «Нет, нет, Господи, прошу тебя», но Марти уже повернул ручку и открыл дверь. Неясный свет огарка осветил то, что, должно быть, и было пришельцем.

Это была Белла — Мадонна питомника. Она неуверенно стояла на пороге, глаза ее, вернее то, что от них осталось, были задраны вверх — она смотрела на Марти, из ее пасти свешивался язык — пучок червивых мышечных волокон, — который она, казалось, не могла втянуть обратно. Откуда-то из глубины ее туловища раздался тонкий пищащий звук — скулеж собаки, ищущей человеческой ласки.

Марти, пошатываясь, сделал пару шагов обратно от двери.

— Это не он, — улыбаясь сказал Уайтхед.

— Господи!

— Все в порядке, Мартин. Это не он.

— Закройте дверь! — выкрикнул Марти, будучи не в силах пошевелиться и сделать это сам.

— Она ничего тебе не сделает. Она иногда приходила сюда за лакомыми кусочками. Она была единственной из них, кому я доверял. Мерзкие твари.

Уайтхед оттолкнулся от стены и направился к двери, отшвыривая разбитые бутылки на своем пути. Белла повернула голову к нему, принюхалась и завиляла хвостом. Марти с отвращением отвернулся, его рассудок метался, пытаясь найти хоть какое-нибудь разумное объяснение, но все усилия были тщетны. Собака была мертва — он сам заворачивал ее в пакет. И речи не могло быть о том, что он похоронил ее живьем.

Уайтхед смотрел на Беллу через порог.

— Нет, ты не можешь войти, — сказал он ей, словно она была одушевленным предметом.

— Прогоните ее, — прохрипел Марти.

— Она одинока, — ответил старик, укоряя его за недостаток сострадания. У Марти мелькнула мысль, что Уайтхед сошел с ума.

— Я не верю в то, что происходит, — сказал он.

— Собаки для него ничто, поверь мне.

Марти вспомнил, как Мамулян стоял в лесу, уставясь на землю под ногами. Он не видел никакого гробокопателя, потому что его не было. Они эксгумировали сами себя, вырвавшись из черного пакета и прорываясь к воздуху.

— С собаками все просто, — проговорил Уайтхед. — Правда, Белла? Ты же натренирована слушаться.

Теперь она принюхивалась к себе, успокоенная наконец тем, что увидела Уайтхеда. Ее Бог был все еще на Небесах, и все в мире было в порядке. Старик оставил дверь приоткрытой и повернулся к Марти.

— Нечего бояться, — произнес он. — Она ничего нам не сделает.

— Он пригнал их в дом?

— Да, чтобы испортить мой праздник. Просто из злости. Это так он хотел напомнить мне, на что он способен.

Марти нагнулся и поднял стул. Он так дрожал, что хотел сесть, чтобы не упасть.

— Лейтенант был намного хуже, — сказал старик, — потому что он не подчинялся так, как Белла. Он знал то, что с ним сделали, было отвратительным. И это злило его.

У Беллы пробудился аппетит. Именно поэтому она проделала этот путь до двери, которую хорошо помнила, где жил человек, который так хорошо знал место, где почесать ей за ухом, шептал ей ласковые слова и кормил ее вкусностями со своей тарелки. Но сегодня она, придя сюда, обнаружила, что многое изменилось. Человек обращался с ней как-то странно, его голос дрожал, и кто-то еще был в комнате, чей запах она смутно помнила, но не могла определить точно. Она была все еще голодна — такой зверский, глубокий голод, — и где-то рядом с ней был достаточно аппетитный запах. Запах мяса, оставленного на земле, такого, как ей нравился, с костью и слегка подгнившего. Она принюхалась, практически ничего не видя, в поисках источника запаха и, найдя его, принялась есть.

— Не слишком приятное зрелище.

Она поглощала свое собственное тело, отрывая длинные куски мышц, свисавших в ее бедра. Уайтхед наблюдал, как она кусала себя. Его спокойствие перед лицом этого нового ужаса сломило Марти.

— Не позволяйте ей! — он подтолкнул старика.

— Но она голодна, — возразил он, словно этот ужас был самым обычным зрелищем в мире. Марти схватил стул, на котором сидел, и ударил им о стену. Это было тяжело, но его мускулы были напряжены до предела и насилие было наилучшим способом расслабиться. Стул сломался.

Собака отвлеклась от еды — пища, которую она поглощала, вываливалась из ее перерезанного горла.

— Довольно, — сказал Марти и, ухватив ножку стула, направился к двери, прежде чем Белла смогла угадать его намерения. Только в последний момент она поняла, что он хочет причинить ей боль и попыталась подняться на ноги. Одна из задних ног, почти обглоданная ею, уже не подчинялась ей и она пошатывалась на трех ногах, скаля зубы, когда Марти опустил на нее свое импровизированное оружие. Сила его удара пробила ей череп. Рычание прекратилось. Туловище попятилось назад, тряся проломленной головой на скрученной шее, хвост в страхе поджался между задними ногами. Два-три неуверенных шага, и все.

Марти ждал, моля Бога, чтобы ему не пришлось бить во второй раз. Теперь он видел, насколько бесформенным было ее тело. Возвышение ее грудной клетки, останки головы, внутренности, висевшие из дыры в туловище, — все это свалилось в одну абстрактную кучу, где одна часть была неотличима от другой. Он закрыл за ней дверь и уронил окровавленное оружие подле себя.

Уайтхед медленно пошел в обратном направлении. Его лицо было таким же серым, как тело Беллы.

— Как он сделал это? — прошептал Марти. — Как такое вообще возможно?

— Он обладает мощью, — заключил Уайтхед. Это было просто и очевидно. — Он может отнимать жизнь и может дарить ее.

Марти полез в карман за льняным носовым платком, который он купил специально для обеда и бесед. Встряхнув его, он вытер лицо. Платок моментально стал грязным, покрытым частичками гнили. Он чувствовал себя совершенно опустошенным.

— Вы однажды спросили меня, верю ли я в Ад, — сказал он. — Помните?

— Да.

— Вы думаете, что это и есть Мамулян? Что-то… — ему хотелось засмеяться, — что-то из Ада?

— Я рассматривал такую возможность. Но я по своей природе не верю в сверхъестественное. Ад, Рай. Все это просто причиндалы. Мой организм не принимает этого.

— Если не Дьявол, что тогда?

— Разве это так важно?

Марти вытер вспотевшие ладони о штаны. После всего увиденного он чувствовал, что его словно облили с ног до головы грязью, и он не скоро сможет отмыться от этого ужаса, если вообще когда-нибудь сможет. Эта история, услышанная им, — история и собака за дверью — дополняли друг друга. Он сделал ошибку, копнув так глубоко.

— Ты плохо выглядишь, — сказал Уайтхед.

— Я никогда не думал…

— Что? Что мертвецы могут подниматься и ходить? а я-то. Марти принимал тебя за христианина, хоть ты и протестант.

— Я выхожу из игры, — сказал Марти. — Мы оба выходим.

— Оба?

— Кэрис и я. Мы уедем. От него. От вас.

— Бедный Марти. Ты больший тугодум, чем я предполагал. Ты никогда не увидишь ее больше.

— Почему нет?

— Она с ним, черт тебя возьми! Это тебе не ясно? Она ушла с ним! — Такое объяснение ее внезапного исчезновения не приходило Марти в голову. — Естественно, по собственной воле.

— Нет!

— О, да, Марти. Он заявил свои права на нее с самого начала. Он качал ее на руках, как только она родилась. Кто знает, насколько простирается его влияние. Я выиграл ее обратно, конечно, на время. — Он вздохнул. — Я сделал так, что она любила меня.

— Она хотела уйти от вас.

— Никогда. Она моя дочь, Штраусс. Она так же управляема, как и я. Все, что было между ней и тобой, — чистейший брак по расчету.

— Ах ты сраный ублюдок!

— Каков есть. Я монстр, Марти, — я допускаю. — Он вскинул руки ладонями вверх, невинный во всем, кроме своей вины.

— Вы говорили, что она любила вас. Но тем не менее она ушла.

— Я сказал тебе — она моя дочь. Она думает так, как я. Она ушла с ним, чтобы научиться использовать свою силу. Я поступил так же, помнишь?

Подобный аргумент, даже из уст такого паразита, как Уайтхед, имел смысл. За ее загадочными разговорами разве не проскальзывало порой некоторое презрение к Марти я старику, презрение, вызванное их невозможностью понять ее? Если бы представилась возможность, разве не отправилась бы она на танец с Дьяволом, если бы чувствовала, что сможет таким образом узнать о себе нечто большее?

— Не связывай себя с ней, — сказал Уайтхед. — Забудь ее — она ушла.

Марти попытался вызвать в памяти ее лицо, но оно терялось и терялось. Внезапно он почувствовал себя жутко уставшим — изможденным до мозга костей.

— Отдохни немного, Марти. Завтра мы можем вместе похоронить шлюху.

— Я не собираюсь влезать во все это.

— Я сказал тебе уже однажды, что, если ты останешься со мной, то я для тебя смогу сделать все. Сейчас это более правда, чем когда-либо. Ты знаешь. Той мертв.

— Когда? Как?

— Я не узнавал детали. Смысл в том, что его больше нет. Теперь есть только ты и я.

— Вы уже достаточно делали из меня дурака.

Лицо Уайтхеда было воплощением убедительности.

— Ошибка дурного вкуса, — сказал он. — Прости.

— Слишком поздно.

— Я не хочу, чтобы ты оставлял меня, Марти. Я не позволю тебе оставить меня! Слышишь? — Его палец прорезал воздух. — Ты здесь для того, чтобы помочь мне! Что ты сделал? Ничего! Ничего!

Льстивые уговоры в течение секунды превратились в обвинения в предательстве. Сначала слезы, затем угрозы, и за всем этим все тот же страх остаться в одиночестве. Марти смотрел на то, как дрожащие руки старика разжимались и сжимались в кулаки.

— Пожалуйста, — взмолился Уайтхед, — не оставляй меня.

— Я хочу, чтобы вы закончили историю.

— Хороший мальчик.

— Только все, вам ясно? Все.

— А что еще рассказывать? Я разбогател. Я вклинился в один из самых быстроразвивающихся послевоенных рынков — фармацевтику. Всего за полдесятилетия я поднялся в число мировых лидеров. — Он усмехнулся. — Более того, в том, как я зарабатывал свое состояние, было очень мало нелегального. В отличие от многих, я играл по правилам.

— А Мамулян? Он помогал вам?

— Он научил меня, как перешагивать через мораль.

— А что он просил взамен?

Глаза Уайтхеда сузились.

— А ты неглуп, — оценивающе проговорил он. — Тебе иногда удается ударить прямо в точку.

— Это очевидный вопрос. Вы же заключили с ним сделку.

— Нет! — протестуя, вскричал Уайтхед, — я не заключал сделок, по крайней мере так, как ты себе это представляешь. Возможно, это было джентльменское соглашение, но это было очень давно. Он получил от меня сполна.

— Что именно?

— Жизнь через меня, — ответил Уайтхед.

— Объясните, — сказал Марти. — Я не понимаю.

— Он хотел жить, как всякий другой человек. У него были аппетиты, И он утолял их через меня. Не спрашивай как. Я сам не понимаю этого. Но иногда я чувствовал его где-то позади моих глаз…

— И вы позволяли ему?

— Поначалу я даже не знал, что он делает: мое внимание было поглощено другим. Казалось, я становлюсь богаче с каждым часом. У меня были лошади, дома, земля, искусство, женщины. Было легко забыть о том, что он повсюду был рядом, наблюдая, живя по доверенности. Затем в 1959 я женился на Иванджелине. У нас была такая свадьба, что она могла смутить даже королевскую семью, — она была описана во всех газетах вплоть до Гонконга. Достаток и Благосостояние женятся на Интеллигентности и Красоте — идеальная пара. Это было вершиной моего счастья, действительно это было так.

— Вы были влюблены?

— Было невозможно не любить Иванджелину. Мне кажется… — его голос зазвучал удивленно. — Мне кажется, даже она любила меня.

— А как она воспринимала Мамуляна?

— Ах, вот здесь и был камень преткновения. Она не выносила его с самого начала. Она сказала, что он чересчур пуританин, что его присутствие заставляет ее постоянно чувствовать себя виноватой. И она была права. Он терпеть не мог тело — его функции раздражали его. Но он не мог быть свободным от него или от его желаний. Это было пыткой для него. И чем дальше, тем тяжелее становилось для него это самоистязание.

— Из-за нее?

— Не знаю. Возможно. Сейчас, глядя назад, я думаю, что он, вероятно, хотел ее, — как он хотел красавиц в прошлом. И, конечно, она презирала его с самого начала. А поскольку она была хозяйкой дома, эта война нервов только накалялась. Наконец она сказала мне, чтобы я избавился от него. Это было как раз после рождения Кэрис. Она сказала, что ей не нравится, что он все время качает ребенка на руках — ему, казалось, это нравилось делать. Она просто не хотела, чтобы он был в доме. К тому моменту я уже знал его десять лет — он жил в моем доме, он разделял мою жизнь, — и я понимал, что я не знаю ничего о нем. Он просто оставался все тем же мифическим картежником из Варшавы.

— Вы никогда не спрашивали его?

— Спрашивал о чем?

— Кто он? Откуда? Где он научился всему?

— О, да, конечно, я спрашивал его. И каждый раз его ответ немного отличался от предыдущего.

— Так он лгал вам?

— Очевидно. Это было что-то типа шутки — его идея состоять из частичек, никогда не быть одним и тем же человеком дважды. Словно бы он никогда не существовал. Как будто человек, по имени Мамулян, был всего лишь конструкцией, под которой скрывалось что-то еще.

— Что?

Уайтхед пожал плечами.

— Я не знаю. Иванджелина часто говорила: он пустой. Это было как раз то, что она находила неприятным в нем. Ее раздражало не его присутствие в доме, а его отсутствие, его абсолютный ноль. И я начал подумывать о том, что мне бы следовало избавиться от него ради Иванджелины. Все уроки, которые он мне дал, я усвоил. Я больше не нуждался в нем. Да к тому же он стал смущать общество. Боже, когда я сейчас оглядываюсь назад, я удивляюсь — правда, удивляюсь, — как мы позволяли ему так долго править нами. Он сидел за обеденным столом, и ты чувствовал, какое уныние он нагнетает на гостей. И чем старше он становился, тем более пустыми становились его разговоры. Не то, чтобы он внешне старел, совсем нет. Он не выглядел и на год старше с тех пор, как я впервые увидел его.

— Никаких изменений?

— Физически — нет. Что-то внутренне. Вокруг него все сильнее распространялся какой-то дух поражения.

— Он не показался мне пораженцем.

— Ты бы посмотрел на него в его блеске. Он вселял ужас, поверь мне. Люди замолкали, как только он переступал дверной порог, — казалось, он душил радость в каждом человеке, убивал ее в зародыше. Я сам дошел до того предела, когда, как и Иванджелина, не мог выносить его, находясь с ним в одной комнате. Она вбила себе в голову навязчивую идею, что он хочет убить ее и ребенка. Она наняла кого-то, чтобы сидели с Кэрис каждую ночь, чтобы быть уверенной, что он не дотрагивался до нее. Кстати, сейчас я вспоминаю, что именноИванджелина посоветовала мне купить собак. Она знала, что они вызывают в нем отвращение.

— Но вы не сделали того, о чем она просила? То есть вы не вышвырнули его?

— О, я знал, что рано или поздно мне придется сделать это — я просто накапливал силы. Тогда он затеял какие-то домашние силовые игры, чтобы убедить меня в том, что я все еще нуждаюсь в нем. Это была тактическая ошибка. Первоначальная маска «домашнего» пуританина становилась тоньше с каждым днем. Я сказал ему об этом. Сказал, что ему следует переменить всю его манеру поведения или уйти. Он, конечно, отказался. Я знал, что он откажется. Все, что мне было нужно, это повод, чтобы расторгнуть нашу связь, и он поднес мне его на тарелочке. Сейчас мне, конечно, ясно, что он чертовски хорошо знал, что я делаю. Как бы то ни было, дело было сделано — и я вышвырнул его. Не я лично, конечно. Той разобрался со всем этим.

— Той работал лично на вас?

— Да. Кстати, это тоже была идея Иванджелины — она всегда была так предупредительна по отношению ко мне. Она настояла, чтобы я нанял телохранителя. Я выбрал Тоя. Он был боксером и был честен, как день. Мамулян никогда не производил на него никакого впечатления. У него никогда не было никакого сомнения в мыслях. Поэтому, когда я велел ему избавиться от этого человека, он просто взял и сделал это. Как-то раз я пришел домой, а картежника уже не было. Мне легче дышалось в тот день. Словно бы я носил камень на своей шее и не знал об этом. Внезапно все это ушло, и моей голове стало легче. Все мои страхи о возможных неприятных последствиях быстро потеряли почву. Мое состояние не испарилось. Мне везло как всегда, и без него. И, возможно, даже больше. Я обрел новую уверенность.

— И вы больше не видели его?

— Нет, я видел. Он дважды возвращался в дом, оба раза без предупреждения. У него не все ладилось, как казалось. Я не знаю, что это было, но он, по-видимому, потерял свое волшебство. Первый раз, когда он пришел, он был таким дряхлым, что я едва узнал его. Он выглядел больным, от него отвратительно пахло. Если бы ты встретил его на улице, то перешел бы на другую сторону. Я едва поверил в это превращение. Он даже не хотел заходить в дом — хотя я бы ему и не позволил, — все, что он хотел, это были деньги, которые я дал ему, и затем он ушел прочь.

— И это было искренне?

— Что ты имеешь в виду — искренне?

— Изображение нищего — это была правда? То есть, не было ли это еще одной историей?

Уайтхед поднял брови.

— Все эти годы я не думал об этом. Всегда полагал… — он остановился и начал с другого конца. — Ты знаешь, я не такой сложный человек, несмотря на то, что внешне выгляжу наоборот. Я вор. Мой отец был вором, и мой дед, вероятно, тоже. Вся эта культура, которой я окружил себя, это фасад. Вещи, которые я подбирал за другими людьми. Приобретенный и хороший вкус, если хочешь. Но после нескольких лет ты начинаешь верить в свою собственную значимость, ты начинаешь думать, что ты действительно сложный человек-всего-мира. Ты начинаешь стыдиться инстинктов, приведших тебя туда, где ты есть, потому что они являются частью смущающей тебя истории. Вот то, что случилось со мной. Я потерял всякое представление о себе. А сейчас, я думаю, как раз время, когда вор должен снова сказать свое слово, — время, когда я должен использовать его глаза, его инстинкты. Ты научил меня этому, хотя, видит Бог, ты даже не подозревал об этом.

— Я?

— Мы одинаковы. Ты не понимаешь разве? Оба воры. Оба жертвы.

Жалость к самому себе была слишком явной в голосе Уайтхеда.

— Вы не можете заявлять мне о том, что вы жертва, — сказал Марти, — судя по тому, как вы жили.

— А что ты знаешь о моих чувствах? — вскипел Уайтхед. — Ты не смей, слышишь? Не думай, что ты понимаешь, потому что ты не понимаешь! Он все отнял у меня, все! Сначала Иванджелину, потом Тоя, сейчас Кэрис. И не говори мне, пострадал я или нет!

— То есть как — он забрал Иванджелину? Я полагал, что она погибла в результате несчастного случая.

Уайтхед покачал головой.

— Здесь та граница, до которой я могу рассказывать тебе, — сказал он. — Некоторые вещи мне трудно выразить. И никогда не смогу.

Голос его упал. Марти оставил этот вопрос и продолжал:

— Вы сказали, что он возвращался дважды.

— Да, это так. Он вернулся через год или два после своего первого визита. В ту ночь Иванджелины не было дома. Был ноябрь. Той пошел открывать дверь, и хотя я не слышал голоса Мамуляна, я знал, что это он. Я вышел в холл. Он стоял на ступеньках, освещенный светом фонаря. Моросил такой противный дождь. Как сейчас помню, он посмотрел мне в глаза. «Меня не ждали?», — сказал он. Просто стоял там и спрашивал: «Меня не ждали?»

Не знаю почему, но я впустил его. Он неплохо выглядел. Может быть, я думал, что он пришел извиняться, я не помню. Даже тогда мы бы остались с ним друзьями, если бы он предложил. Не на старой основе. Возможно, на деловых взаимоотношениях. Я отбросил свою защиту. Мы начали говорить о прошлом… — Уайтхед остановился, обдумывая слова, — а потом он сказал, что он одинок, что ему нужно мое сотрудничество. Я сказал ему, что Варшава была давным-давно. Я был женатым человеком, столпом общества и не собирался что-либо менять. Он принялся обижаться — обвинил меня в неблагодарности. Сказал, что я обманул его. Нарушил соглашение между нами. Я сказал, что никакого соглашения не было, я всего лишь один раз обыграл его в карты в далеком городе и он решил помочь мне по собственной воле. Я сказал, что, по моему убеждению, я полностью удовлетворил все его требованиям и заплатил ему сполна. Он делил со мной мой дом, моих друзей, мою жизнь в течение десяти лет; все, что у меня было, принадлежало и ему. «Этого недостаточно», — ответил он, и все началось снова — все те же мольбы, что и прежде, требования, чтобы я оставил весь этот респектабельный вид и отправился с ним куда-то, стал странником, его сподвижником, усвоил новые, еще более ужасающие уроки о бытии мира. И, надо сказать, он представил все это почти привлекательным. Временами я уставал от маскарада, вспоминал запах войны и пыли, облака над Варшавой. Тогда я тосковал по тому вору, которым я был. Но я не собирался отбросить все только ради ностальгии. И я сказал ему об этом. Я думаю, он знал, что ему не сломить меня, потому что он впал в отчаяние. Он начал бессвязно говорить что-то о том, как ему страшно без меня, каким он чувствует себя потерянным. Мне он посвятил годы жизни, затратил столько сил ради меня — как же я могу быть столь черствым и безразличным? Он стал хватать меня своими руками, плакать, пытаться гладить меня по лицу. Я был просто поражен всем этим. Меня тошнило от его мелодрамы. Но он не уходил. Его требования превратились в угрозы и я потерял терпение, в этом нет сомнения: я никогда не был так зол. Я хотел покончить с ним и с тем, что за ним стояло, — моим грязным прошлым. Я ударил его. Сначала несильно, но он все продолжал таращиться на меня, и я вышел из себя. Он не делал ни малейшей попытки защититься, и его пассивность только еще более разъярила меня. Я бил и бил его, а он просто принимал удары. И подставлял лицо для них… — дрожа, он вдохнул воздух. — Видит Бог, я делал и худшие вещи. Но ни за что мне не было так стыдно. Я не останавливался, пока не разбил кулаки в кровь. Тогда я отдал его Тою, который действительно обработал его. И за все время он не издал ни звука. Меня холод пробирает, когда думаю об этом. Я до сих пор вижу: Мамулян, прижатый к стене Тоем, схватившим его за горло, и его глаза, направленные не на Тоя, а на меня. Только на меня.

Я помню, как он спросил: «Ты знаешь, что ты наделал?». Только это. Вместе со словами изо рта у него сочилась кровь.

А затем что-то произошло. Воздух стал плотнее. Кровь на его лице стала двигаться, словно живая. Той отпустил его. Он сполз вниз по стене, оставляя на ней кровавый след. Я думал, что мы убили его. Это был худший момент в моей жизни, когда мы стояли вместе с Тоем, уставившись на мешок костей, который мы колотили. Это было, конечно, нашей ошибкой. Нам нельзя было идти на попятную. Мы должны были закончить это там и тогда и убить его.

— Господи!

— Да! Было бы глупо не покончить с ним. Билл был предан мне, и все было бы кончено. Но мы не решились. Яне решился. Я просто велел Тою привести Мамуляна в порядок, отвезти его в центр города и выбросить там.

— Вы бы не убили его, — сказал Марти.

— Все-таки ты читаешь мои мысли, — тяжело ответил Уайтхед. — Разве ты не видишь, что он именно этого и хотел. Зачем он пришел? Он бы позволил мне стать его палачом, если бы мои нервы выдержали это. Его уже тошнило от жизни. Я мог бы спасти его, и это положило бы всему конец.

— Вы думаете он смертен?

— Всему свое время. Его время в прошлом. И он знает об этом.

— Тогда все, что вам нужно делать, это ждать. Он умрет со временем, — внезапно Марти почувствовал, что он сыт по горло всей историей: ворами, шансами. Весь этот рассказ, правдивый или нет, утомил его. — Я больше вам не нужен — сказал он. Поднявшись, он направился к двери. Звук его шагов по битому стеклу был слишком громким для маленькой комнаты.

— Куда ты? — поинтересовался старик.

— Подальше отсюда.

— Ты обещал остаться.

— Я обещал выслушать. И я выслушал. И я не хочу иметь ничего общего с этим проклятым местом.

Марти потянул на себя дверь. Уайтхед обратился к его спине.

— Ты думаешь, Европеец оставит тебя в покое? Ты видел его во плоти, ты знаешь, на что он способен. Ему придется заставить тебя замолчать рано или поздно. Ты об этом не думал?

— Я рискну.

— Здесь ты в безопасности.

— В безопасности? — язвительно переспросил Марти. — Вы это серьезно? В безопасности? Да вы патетическая личность, вам никогда этого не говорили?

— Если ты уйдешь… — начал с угрозой Уайтхед.

— Что? — повернувшись к нему, резко спросил Марти. — Ну и что ты сделаешь, старик?

— Я направлю их за тобой в течение двух минут, ты под надзором.

— И если они меня найдут, я расскажу им все. И о героине, и о ней, там, в холле. Всю эту грязь, которую я раскопал, я расскажу им. И мне просто насрать на ваши угрозы, ясно?

Уайтхед кивнул.

— Вполне. Тупик.

— Да, вроде того, — ответил Марти и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Его ожидал отвратительный сюрприз: щенки нашли Беллу. Их тоже коснулась исцеляющая рука Мамуляна, хотя они не могли сослужить какой-нибудь службы или принести пользы. Слишком маленькие, слепые. Они лежали около ее пустого желудка, их губы искали соски, которых уже давно не было. Один из них пропал, как он заметил. Может быть, это именно его, копающегося в могиле, видел Марти — шестой малыш, похороненный слишком глубоко, чтобы выбраться и последовать за остальными, или слишком сгнивший для этого?

Белла приподняла голову, когда он проходил мимо. Остатки головы качнулись в его направлении. Марти с отвращением отвернулся, но ритмическое постукивание заставило его взглянуть вновь.

Очевидно она простила ему его предыдущее насилие. Совершенно спокойная, со своим потомством под боком, она уставилась на него пустыми глазницами, в то время как ее хвост мягко колотил по ковру.

* * *

Уайтхед обессиленный сидел в комнате, где его оставил Марти.

Хотя поначалу было очень трудно рассказать историю, постепенно ему становилось все легче и под конец он был даже рад этому освобождению. Сколько раз он хотел рассказать все Иванджелине. Но она каким-то неуловимым, интеллигентным способом давала ему понять, что если у него действительно были от нее секреты, то она не желает знать их. Все эти годы, живя в одном доме с Мамуляном, она никогда не спрашивала Уайтхеда почему, словно бы знала, что ответ совершенно не будет ответом, а просто еще одним вопросом.

Думая о ней, он почувствовал, как старые переживания запершили у него в горле. Европеец убил ее, в этом не было никакого сомнения. Он или его агенты были там, на дороге, с ней, ее смерть не была случайной. Если бы это была случайность, он знал бы об этом. Его безошибочный инстинкт почувствовал бы правду, какой бы ужасающей она не была. Но такого чувства не было, только ощущение косвенной причастности к ее смерти. Она была убита в отместку ему. Один из многих способов, но явно, наихудший.

И забрал ли Европеец ее после смерти? Прокрался ли он в склеп и вернул ее к жизни, как он проделал это с собаками. Мысль была невыносима, но тем не менее Уайтхед удержал ее вблизи, стараясь думать о самом плохом из страха, что, если он не будет этого делать, Мамулян еще сможет отыскать ужасы, способные потрясти его.

— Ну уж нет, — сказал он вслух в комнате, заполненной битым стеклом. — Нет, ты не запугаешь меня, не разрушишь меня, я не боюсь.

Существовали способы и средства. Он еще сможет сбежать и спрятаться на другом конце земли. Отыскать место, где он сможет забыть об истории своей жизни.

Но часть истории он скрыл от Штраусса, так же как скрывал ее от других. Возможно, ее нельзя было выразить в словах. Или же она так глубоко и так точно затрагивала все неопределенности, преследовавшие его в его пустынной и одинокой жизни, что говорить о ней было все равно, что обнажить свою душу.

Сейчас он размышлял над этим последним секретом и, странно, он согревал его:

* * *

Он закончил игру, первую и единственную игру с Европейцем, и выкарабкался через наполовину заваленную дверь на площадь Мюрановского. Звезд не было видно — только костер за его спиной.

Он стоял в темноте, пытаясь сориентироваться, холод пробирался сквозь дыры в его ботинках, и тут перед ним снова возникла безгубая женщина. Она поманила его за собой. Он подумал, что она собирается проводить его обратно тем же путем, что и привела сюда, поэтому последовал за ней. Однако у нее были другие намерения. Она повела его в сторону от площади к дому с забаррикадированными окнами, и всегда такой осторожный он пошел за ней, уверенный, что сегодня, в ночь всех ночей, с ним ничего не может случиться.

Внутри дома была крошечная комнатка со стенами, завешенными кучей наворованной одежды, тряпьем, пыльными бархатными полосами, когда-то бывшими портьерами на величественных окнах. Здесь, в этом импровизированном будуаре, был единственный предмет мебели — кровать, на которой мертвый лейтенант Васильев занимался любовью. Когда Вор переступил порог комнаты, и безгубая женщина отошла в сторону, Константин отвлекся от своих трудов и поднял голову. Его тело продолжало вжиматься в тело женщины, лежавшей под ним на матрасе, обшитом русским, немецким и польским флагами.

Вор застыл, не веря своим глазам, пытаясь сказать Васильеву, что тот неправильно выполняет акт, что он перепутал одну дыру с другой, что он использует с такой жесткостью не природное отверстие, а рану.

Но лейтенант, конечно, не слушал его. Он продолжал работать с ухмылкой, его красный столб зарывался внутрь к выскакивал обратно, зарывался и выскакивал. Труп, которым он наслаждался, перекатывался под ним, не реагируя на усилия своего любовника.

Сколько же он смотрел? Наконец безгубая женщина прошептала ему на ухо: «Достаточно?», и он слегка повернулся к ней, когда она положила руку спереди на его брюки. Она, казалось, была совершенно не удивлена тем, что он был возбужден, хотя в течение всех этих лет он так и не мог понять, как это было возможно. Он уже давно допускал, что мертвые могут быть разбужены. Но то, что он теперь ощущал тепло их присутствия, — было еще одним преступлением, более ужасным для него, чем первое.

«Ада нет, — думал старик, прогоняя воспоминания о будуаре и его обожженном Казакове прочь. — Или же Ад — это комната, кровать и неутоляемый голод, и я был там и видел его восторг, и, если произойдет самое худшее, я вытерплю».

Часть V ВСЕМИРНЫЙ ПОТОП

IX Дурная верность

Глава 49

Выжившие могли бы подтвердить, что Потоп случился в конце засушливого июля, однако ему не предшествовало никаких видений Армагеддона. Не было ни свечения с ясного неба, ни обращения плоти в соль, ни неурожая — ничего.

Тот июль прошел безо всяких неожиданностей. Небесный свет не лился из облаков. Не шло дождей из саламандр или детей. Если ангелы в этом месяце приходили и уходили — в том случае, если их надежды на Потоп не оправдались, — то это была, как и все настоящие Армагеддоны, только метафора.

Правда, имели место кое-какие странные события, достойные упоминания, но большая их часть происходила в укромных местах, в плохо освещенных коридорах, на заброшенных пустырях среди вымоченных дождем матрасов и пепла прежних костров. Они были локальными и почти личными. Их ударная волна в лучшем случае заставляла немного посплетничать диких собак.

Большая часть этих чудес — игр, дождей и спасении — такой ловкостью проскользнула мимо фасада обычной жизни, что только самые остроглазые или те, кто вечно выискивает необыкновенное, могли заметить, как Апокалипсис показал свое величие выбеленному солнцем городу.

Глава 50

Город встретил Марти вовсе не с распростертыми объятиями, но он был рад уехать из дому раз и навсегда, подальше от старика и его безумств. Какие бы ни были долгосрочные последствия его отъезда — а ему приходилось раздумывать очень осторожно, не следует ли теперь от всего отказаться, — он все же получил передышку — время хорошенько поразмыслить.

Туристский сезон был в разгаре. Лондон заполонили визитеры, делая знакомые улицы незнакомыми. Первую пару дней он провел просто бродя по городу, привыкая к тому, что он снова свободен, как вольная птица. Денег у него оставалось в обрез, но, возникни нужда, он мог бы заняться какой-нибудь физической работой. В самой середине лета на стройках только и мечтают о работягах. Мысль о честном трудовом дне, оплаченном наличными, была привлекательной. В случае необходимости он мог продать «ситроен», который взял из Убежища, — последний и, возможно, опрометчивый, бунтарский жест.

После двух дней свободы его мысли обратились к старой теме: Америке. Он вытатуировал это слово на руке в память о тюремных мечтах. А теперь, может быть, настало время сделать их реальностью. В его воображении Канзас был землей обетованной: хлебные поля во все стороны на сколько хватает глаз и ничего, сотворенного людьми, куда ни посмотришь. Там он был бы в безопасности не только от полиция и Мамуляна, но и от историй, рассказываемых снова и снова, по бесконечному кругу. В Канзасе была бы новая история — такая, у которой он не может знать окончания. А разве это не рабочее определение свободы, незамаранное рукой Европейца, его уверенностью?

Чтобы не ночевать на улице во время подготовки своего бегства, он подыскал комнату в Килбурне: тусклый комплект спальни с гостиной, с туалетом в двух пролетах ниже, где, как сообщил ему домовладелец, проживало еще шестеро. В действительности на семь комнат дома приходилось пятнадцать жильцов, считая семью из четверых в одной комнате. Ночью он постоянно просыпался от криков младенца, вставал рано и, предоставив дом самому себе на весь день, возвращался домой только когда закрывались пабы, и то с большой неохотой. Но он все еще уверял себя, что такая жизнь долго не продлится.

Проблемы с отъездом, конечно же, были, и не последняя из них — получение паспорта с визой. Без нее ему бы не позволили и ступить на американскую землю. Ради собственной безопасности операцию с этими документами следовало провести быстро. Судя по всему, Уайтхед уже сообщил о его побеге из-под поручительства и порассказал еще черт знает каких историй. Возможно, власти уже прочесывают улицы в поисках его.

На третий день июля, через полторы недели после его отъезда из имения, он решил взять судьбу за рога и отправиться к Тою. Хотя Уайтхед и настаивал на том, что Билл мертв, Марти не терял надежды. Папа врал и раньше, и много раз: почему бы не соврать и в этот?

Дом был элегантным медвежьим углом в Пимлико, дорога полна молчаливых фасадов и дорогих автомобилей, осевших на узком тротуаре. Он звонил в колокольчик с полдюжины раз, но никаких признаков жизни не возникало. Венецианские жалюзи на нижних окнах были закрыты, из ящика для писем высовывалась толстая кипа бумаг — большей частью рекламных листков.

Он стоял на лестнице, тупо глядя на дверь, зная совершенно точно, что она не собирается открываться, когда на соседней площадке появилась женщина. Не хозяйка дома, он был уверен, больше похожа на домработницу. Ее загорелое лицо — а кто в это лето не загорел до волдырей на коже? — выражало сдержанный восторг дурной вестницы.

— Извините. Не могу ли чем-нибудь помочь? — поинтересовалась она с надеждой.

Он неожиданно обрадовался, что надел жакет и галстук перед тем, как прийти сюда; женщина выглядела такой, кто сообщает свои самые слабые подозрения полиции.

— Я ищу Билла. Мистера Тоя.

Она была явно разочарована, если не в нем, то в Тое.

— Его здесь нет, — сказала она.

— Вы случайно не знаете, где он?

— Никто не знает. Он ее просто бросил. Изнасиловал и бросил.

— Кого бросил?

— Свою жену. Ну… свою подружку. Ее нашли здесь пару недель назад, вы разве не читали об этом? Было во всех газетах. Они и меня тоже допрашивали. Я сказала им, прямо так и сказала, что он был совсем не подарок, совсем.

— Я, должно быть, пропустил это.

— Во всех газетах было. Они ищут его сейчас.

— Мистера Тоя?

— Отделение по расследованию убийств.

— Вот как.

— Вы не журналист?

— Нет.

— Я только хочу, вы понимаете, рассказать кое-что, если цена будет хорошей. Мне есть что рассказать.

— Вот как?

— Она была в ужасном состоянии…

— Что вы имеете в виду?

Помня о том, что ее сообщение должно быть оплачено, матрона не собиралась распространяться о деталях, даже если и знала их, в чем Марти сомневался. Но она хотела подогреть его интерес.

— У нее нашли увечье, — сказала она, соблазняя покупателя. — Даже ее самые близкие не признали, что оно было у нее раньше.

— Вы уверены?

Женщина выглядела оскорбленной этим грязным намеком на недостоверность ее сообщения.

— Или она сама себе его нанесла, или это сделал кто-то другой, а затем запер ее здесь, и она истекла кровью. Много дней. Когда они вскрыли дверь, запах…

Звук потерянного голоса, который отвечал ему по телефону, снова возник в голове Марти. Он не сомневался, что, когда подруга Тоя разговаривала с ним, она была уже мертва. Искалеченная и мертвая, но на некоторое время возрожденная к жизни как абонент для соблюдения приличий. В его ушах звучали слова: «Кто это?». Не взирая на жару и свет блистающего июля, он начал дрожать. Мамулян был здесь. Он переступал через этот самый порог в поисках Тоя. Ему надо было свести с ним счеты, как знал теперь Марти. Что может предпринять человек без плана, несмотря на мучащее унижение, в ответ на такую жестокость?

Марти поймал на себе взгляд женщины.

— С вами все в порядке? — спросила она.

— Спасибо. Да.

— Вам нужно немного поспать. У меня те же проблемы. В такие теплые ночи — бессонница.

Он снова поблагодарил ее и поспешил прочь от дома, даже не оборачиваясь. Слишком легко было представить все эти ужасы: они являлись без предупреждения, ниоткуда.

И никуда не уходили. По крайней мере теперь. О Мамуляне он помнил ночью и днем, и бессонной ночью — с того самого дня. Он теперь узнал (была ли это его жизнь во сне, несмотря на бодрствование, прошедшая сквозь бессонницу?) о другом мире, повисшем вне или за фасадом реальности.

Времени для уклончивых размышлений не было. Он должен уехать, должен забыть об Уайтхеде и Кэрис и о законе. Любым путем удрать из этой страны в Америку, туда, где реальное — реально, а сны остаются за веками глаз, где и рождаются.

Глава 51

Рэглен был мастером в изящном искусстве изготовления фальшивок. С помощью двух телефонных звонков обнаружив его местонахождение, Марти заговорил с ним о своем деле. Подходящая виза может оказаться в паспорте за вполне скромную цену. Если Марти принесет свою фотокарточку, работа будет выполнена за день, в крайнем случае — за два дня.

Было пятнадцатое июля: месяц бурлил от жары, близкой к температуре кипения. Радиоприемник, гудевший из соседней комнаты, обещал день безоблачно-голубой, как предыдущий и тот, что был до него. Небо было слепо-белым в эта дни.

Марти отправился к Рэглену рано, отчасти для того, чтобы избежать самого пекла, а отчасти из-за того, что жаждал быстрее закончить дела с фальшивкой, купить билет и отбыть. Но дальше станции Шоссе Килбурн он не проехал. Именно здесь на обложке «Дэйли Телеграф» он прочитал заголовок: «Миллионер-затворник найден мертвым в своем доме». Под ним была помещена фотография Папы, молодого безбородого Уайтхеда, заснятого в самой лучшей позе и с самым милым лицом. Он купил газету и две другие, которые поместили сообщение об этой истории на первой полосе, и читал их, стоя посреди тротуара, а торопливые пассажиры негодовали и пихали его, спускаясь вниз по лестнице на станцию.

«Миллионер Джозеф Ньюзэм Уайтхед, о чьей смерти сегодня объявлено, возглавлял корпорацию «Уайтхед», которая была до недавнего времени одной из самых преуспевающих компаний Западной Европы благодаря своей фармацевтической продукции. Мистер Уайтхед, шестидесяти восьми лет, был найден вчера рано утром в своем удаленном убежище в Оксфордшире своим шофером. Причина смерти, как полагают, — сердечная недостаточность. Полиция утверждает, что не находит никаких подозрительных обстоятельств. Читайте некролог на седьмой странице».

Некролог содержал обычную информацию, списанную со страниц «Кто есть кто», с кратким списком имущества корпорации «Уайтхед», и был приправлен догадками, большей частью о причинах недавнего финансового краха. Был приглаженный, комнатный рассказ о жизни Уайтхеда, хотя о ранних годах сообщалось скудно и в отношении некоторых деталей возникали сомнения. Но все остальное здесь было, хотя и изрядно приукрашенное. Женитьба на Иванджелине, эффектный подъем во время бума конца пятидесятых, десятилетия стабильных достижений, затем погружение после смерти Иванджелины в загадочное и неосвещенное молчание.

Он умер.

Несмотря на все бравые речи, все вызывающее поведение, все презрение к козням Европейца, битва была проиграна. А была ли смерть естественной, как сообщали газеты, или делом рук Мамуляна, Марти не мог понять. Но он не отрицал, что испытывает любопытство. Даже больше, чем любопытство, — печаль. То, что он способен сожалеть о смерти старика, удивило его, может быть, больше, чем сама печаль. Он не рассчитывал на эту боль потери.

Он отменил встречу с Рэгленом и отправился обратно в свою квартиру, и там снова и снова просматривал газеты, пытаясь выжать из текста все, что касалось обстоятельств смерти Уайтхеда. Конечно, несколько зацепок нашлось: все репортажи были написаны вежливым и официальным языком подобных сообщений. Выжав из печатного слова все, что было можно, он подошел к соседней двери и попросил одолжить ему радиоприемник. Молодая женщина, которая занимала эту комнату, как ему казалось, студентка, имела кое-какие убеждения, но постепенно от них отказывалась. Полчаса он слушал выпуск утренних новостей, затем от его раздражения в комнате стало жарко. История представляла некоторый интерес до полудня, но затем события в Бейруте и успешные дела с наркотиками в Саутхэмптоне потребовали такой уймы времени, что сообщения о смерти Уайтхеда мало-помалу сократились от большого рассказа до короткого упоминания, а потом, уже после полудня, исчезли вовсе.

Он вернул приемник, отклонил приглашение на чашечку кофе с девушкой и ее кошкой — запах пищи, которую та не доела, повис в воздухе, как молния после дождя, — и вернулся к себе, посидеть и подумать. Если Мамулян действительно убил Уайтхеда — а он не сомневался, что Европеец способен это сделать так, что не догадается и самый хитроумный патологоанатом, — то это именно его вина. Может быть, останься он дома, старик был бы еще жив. Что не слишком вероятно. Более вероятно, что и Марти тоже был бы мертв. Но совесть его все же мучила.

В следующие два дня он сделал очень мало. В его голове крутилась одна мысль, которая никак не хотела отвязаться. Он прокручивал киноленты воспоминаний, которые накопались за всю жизнь, от этих первых неярких вспышек до самых последних, наверное, слишком резких, слишком детальных, — о человеке, который сидит один-одинешенек в клетке с травяным полом, о собаках, о темноте. В большинстве из них, хотя и не во всех, появлялось лицо Кэрис, иногда с изучающим выражением, иногда с заботливым: часто, отводя от него взгляд, она смотрела куда-то вверх сквозь опущенные ресницы, словно завидуя ему. Поздно ночью, когда засыпал младенец в нижней квартире и только иногда доносились шорохи машин с Хай-роуд, он прокручивал в мыслях самые личные моменты их встреч, слишком ценные, чтобы вызывать их в памяти неразборчиво, когда попало, — он боялся, что от повторения их сила уменьшится.

Только однажды он попытался забыть ее — это было бы лучше всего. Теперь, потеряв ее из виду, он цеплялся за это лицо. Он не знал, увидит ли ее снова когда-нибудь.

Все воскресные газеты напечатали дальнейшие сообщения о смерти. «Санди Таймс» поместила в самом начале отдела «Ревью» коротенькую заметку, написанную Лоуренсом Двоскиным, о «Самом загадочном британском миллионере», «долгое время бывшего партнером и конфидентом Ховарда Хьюса». Марти прочел ее дважды, не в силах избавиться от вкрадчивого голоса Двоскина, звучавшего в ушах все время, пока он глядел на печатный текст.

«…Во многом он был образцом совершенства, — читал он, — хотя история отшельничества последних лет его жизни неизбежно дала повод для распускания кучи слухов и сплетен, достаточно болезненных для такого чувствительного человека, как Джозеф. Все те годы, что он участвовал в общественной жизни, пресса подвергала его пристальному изучению, не всегда благотворному, но он никогда не ожесточался от критики, замаскированной или явной. Нам, тем немногим, кто знал его хорошо, было известно, что его душа была гораздо сильнее восприимчива ко всяким колкостям, чем это можно было заподозрить, основываясь на его внешнем равнодушии. Когда он обнаружил, что вокруг распространяются толки о его неверности и различных излишествах, то был глубоко удручен, особенно потому, что с тех пор, как умерла его любимая жена Иванджелина, он стал самым разборчивым человеком в вопросах секса и морали».

Марти прочел это лицемерно-слюнявое сообщение и во рту у него появился дурной привкус. Канонизация старика уже началась. Возможно, скоро появятся биографии, подкрепленные списком его имущества или даже списком благодеяний, которая обратит его жизнь в серию льстивых сказочек, по которым его и запомнят. При мысли о подобном его чуть не стошнило. Читая пошлости творения Двоскина, он обнаружил, что и сам яростно и неожиданно защищает слабости старика, хотя все, что делало его уникальным — и вообще реальным, — теперь находилось под угрозой полного исчезновения.

Он дочитал статью Двоскина до самого слезливого завершения и отложил газету. Единственная деталь, которая привлекла его интерес, — это упоминание похоронной церемонии, которая произойдет в маленькой церкви Мистер Ловелл на следующий день. Следовательно, тело кремировали. Марти почувствовал необходимость отправиться туда и отдать последнюю дань уважения, невзирая на то, что это может оказаться опасным.

Глава 52

На самом деле церемония привлекла такое количество зевак, от случайных зрителей до прожженных любителей скандалов, что присутствие Марти прошло совершенно незамеченным. В целом действо получилось необычное, как будто кто-то пытался заставить понять весь мир, что умер великий человек. Там были корреспонденты и фотографы со всей Европы в добавление к клике с Флит-стрит; среди присутствующих оказалось несколько самых известных публике лиц: политики, ученые мужи, капитаны индустрии, даже несколько кинозвезд, которые от славы хотели только самой славы. Такое собрание знаменитостей привлекло сотни профессиональных зевак. Маленькая церковь, ее дворик и дорога вокруг были переполнены. Сама служба транслировалась через громкоговорители на окрестных домах: занятная, какая-то ненормальная деталь. Голос священника звучал сквозь все звуковые системы металлически-театрально, его панегирик перемешался с сильным кашлем и чихом.

Марти совсем не понравилось слушать службу таким образом, еще меньше ему понравились туристы, скверно одетые для похорон, которые усеяли надгробия и траву на кладбище и в ленивых позах ожидали со скучающим выражением нетерпения, когда же наступит перерыв в их утомительном глазении. Уайтхед пробудил в Марти дремавшую мизантропию: отныне она заняла свое постоянное место в его мировоззрении. Озирая кладбище, забитое тупоглазыми, тоскливо-раздраженными персонажами, Марти почувствовал, как в нем нарастает презрение ко всему вокруг. Его подмывало отвернуться от этого людского болота и быстро ускользнуть. Но желание увидеть, как сыграют финальную сцену, пересилило желание уйти, и поэтому он ждал в этой толпе, пока осы гудели над липкими головами детей, и женщины с тупыми глазами кокетничали с ним через могилы.

Кто-то наставительно читал Священное Писание. Актер, судя по самовлюбленному голосу. Это было объявлено как отрывок из Апокалипсиса, но Марти пассажа не узнал.

Когда чтение подошло к концу, к главным воротам подъехала машина. Все завертели головами, защелкали аппаратами — появились две фигуры. По толпе распространилось гудение, те, которые прилегли отдохнуть, вскочили снова, пытаясь разглядеть, что можно. Кто-то вырвал Марти из летаргии, и он тоже приподнялся на цыпочки, чтобы взглянуть на опоздавших, — они как раз входили, — попытался рассмотреть что-либо между голов, увидел, потом потерял, тихо сказал сам себе «нет», не веря, затем полез сквозь толчею, пытаясь пробить себе путь, когда Мамулян вместе с Кэрис, чье лицо закрывала вуаль, дошли по тропинке от ворот до порога и исчезли в Церкви. «Кто это? — спросил его кто-то. — Вы знаете, кто это был?»

«Черт, — захотелось ему ответить, — Дьявол собственной персоной».

Мамулян здесь! Среди бела дня, солнце светит ему в затылок, и он гуляет с Кэрис под ручку, как муж с женой, позволяя снимать себя для завтрашних газет. Очевидно, он не боится. Его появление, такое неторопливое, такое ироничное — это заключительный жест презрения. И почему она играет в его игру? Почему она не сбросит его руку и не объявит, что он чудовище? Потому что она добровольно присоединилась к его окружению, именно так, как предсказывал Уайтхед. В поисках чего? Кому-то понравилась ее склонность к нигилизму? Ее обучают высокому искусству умирания? А что она должна дать взамен? Весьма колючие вопросы.

Наконец служба подошла к завершению. Внезапно, к восторгу и восхищению толпы торжественность нарушили хриплые звуки саксофона, и джазовая обработка «Дураки спешат войти» грянула из громкоговорителей. Последняя шутка Уайтхеда, вероятно. Она заслужила смех: кое-кто из собравшихся даже захлопал. Из церкви донесся шум людей, встающих со скамей. Марти вытянул шею, чтобы получше видеть порог, но ничего не получилось, ему пришлось пробиваться сквозь толчею обратно к могиле. На повисших от жары ветках деревьев расселись птицы, их суета отвлекла его внимание, он уставился вверх. Когда он снова опустил взгляд, гроб оказался почти рядом, на плечах, среди прочих, Оттави и Кертсингера. Незатейливый ящик казался неприлично выставленным на обозрение. Его заинтересовало, во что одели старика для последней прогулки: подровняли ли бороду, зашили ли веки?

Траурная процессия следовала сразу за теми, кто нес крышку гроба, — черный кортеж, чуть-чуть отделенный от туристов в одеждах цвета конфетных фантиков. Справа и слева щелкали фотокамеры, некоторые придурки даже приговаривали: «Сейчас вылетит птичка». Джаз продолжал играть. Творился абсурд, радующий глаз. Марти подумал, что старик наверняка усмехается в своем ящике.

Наконец Кэрис и Мамулян явились из темноты порога в сияние дня, и Марти готов был поклясться, что девушка рыскала взглядом по толпе, настороженно, явно боясь что это заметит ее спутник. Она искала его, он был уверен. Она знала, что он где-то здесь, и высматривала его. Его мозги нервно заработали, суматошно цепляясь за разные мысли. Если он подаст ей даже самый осторожный знак, то кто может гарантировать, что его не заметит Мамулян, а это опасно для них обоих. Лучше всего спрятаться, как ни болезненно упустить такую возможность обменяться с нею взглядами.

С неохотой он отступил от могилы, в то время как траурный поток прошел вплотную к нему, и затаился под прикрытием толпы. Европеец едва приподнял голову, и насколько Марти мог понять, глядя в промежутки между болтающимися головами, Кэрис отказалась от своих поисков — может быть, решила, что его здесь нет. Когда гроб со всем своим черным хвостом наконец выполз из двора церкви, Марти вынырнул из толпы и отошел к стене, чтобы наблюдать все происходящее с более выгодной позиции.

По дороге Мамулян разговорился с одним или двумя гостями в трауре. Они обменялись рукопожатиями, высказали Кэрис свои соболезнования. Марти нетерпеливо глядел. Может быть, она и Европеец оторвутся от толпы, и ему удастся только на мгновение показаться ей на глаза. Но такой возможности пока не представлялось. Мамулян был прекрасным стражем и все время держал Кэрис рядом с собой. Обменявшись напоследок репликами и попрощавшись с собеседниками, они уселись на заднее сиденье темно-зеленого «ровера» и отъехали. Марти рванулся к своему «ситроену». Теперь он не должен потерять ее, что бы ни случилось, может быть, это его последний шанс установить ее местопребывание. Преследование оказалось трудным. Съехав с узкой проселочной дороги на шоссе, «ровер» с нахальной легкостью ускорил свое движение. Марти гнался за ним настолько осторожно, насколько этого требовали и позволяли тактические соображения и его волнение.

* * *

В «ровере» Кэрис пришла в голову странная, ненадолго блеснувшая мысль. Когда бы она ни прикрывала веки — чтобы моргнуть или просто отдохнуть от сверкающего дня, в голове появлялась фигура бегущего человека. Она сразу узнала его: серый легкоатлетический костюм, облако пара, вырывающееся из-под капюшона; она могла бы назвать его имя прежде, чем увидела лицо. Ей захотелось обернуться, чтобы увидеть его где-то сзади, если он был там, как ей казалось. Но она передумала. Мамулян тут же догадался бы, что нечто происходит, если еще не произошло.

Европеец скользнул по ней взглядом. Она — загадочная особа, подумалось ему. Он никогда точно не знал, о чем она думает. В этом она была дочерью своей матери. Лицо Джозефа он со временем изучил, но лицо Иванджелины очень редко отражало ее истинные чувства. Несколько месяцев она, казалось, равнодушно воспринимает его присутствие в доме, только впоследствии ему удалось узнать настоящую историю ее махинаций против него. Иногда он подозревал и Кэрис в подобном притворстве. Не была ли она слишком податливой? Даже теперь на ее лице легкий след от улыбки.

— Это забавляет тебя? — поинтересовался он.

— Что?

— Похороны.

— Нет, — сказала она просто, — конечно же, нет.

— Ты улыбалась.

След исчез, все ее лицо расслабилось.

— В этом есть некоторый гротеск, кажется, — сказала она скучным голосом, — в том, как они трещали камерами.

— Ты не веришь в их скорбь?

— Они никогда не любили его.

— А ты?

Она, казалось, взвешивала вопрос.

— Любить… — произнесла она, выдувая слово в жаркий воздух, чтобы посмотреть, во что оно превратится. — Да. Я полагаю, любила.

Она заставила Мамуляна немного напрячься. Ему захотелось поглубже влезть в мысли девушки, но ее мозги отражали все его старания. Страх иллюзий, которые он мог у нее вызвать, без сомнения, заставлял ее принимать послушный вид, но он сомневался, что этот страх поработил ее на самом деле. Ужасы — это действенный стимул, но им свойственно уменьшаться при повторении: каждый раз, когда она боролась с ним, приходилось изыскивать новые, более кошмарные страхи; это его изнуряло.

И теперь, прибавляя к ране оскорбление, умер Джозеф. Он погиб — согласно разговорам на похоронах — «в безмятежном сне». Он даже не умер — подобная вульгарность была изгнана из словаря всего того, что связывалось с ним. Он убыл, или отбыл, или избылся — он ушел в сон. Но не умер. Лицемерие и сентиментальность, которыми провожали Вора в могилу, представлялись Европейцу отвратительными. Но еще более отвратительным был ему сам Уайтхед. Он позволил ему уйти. Не раз, а дважды, так и не воплотив своего желания провести игру с точным соблюдением всех деталей. Это и его недавняя забота о том, чтобы убедить Вора уйти в пустоту добровольно. Эта уклончивость предрешила недоделанность. Пока он угрожал и показывал фокусы, старый козел ускользнул.

Но это не должно стать завершением всей истории. В конце концов, он обладает возможностью последовать за Уайтхедом в смерть и вытащить его оттуда, если сможет получить тело. Но старик предвидел и это. Тело было скрыто от глаз даже его ближайшего партнера. Оно было заперто в банковском сейфе (как это ему подходит!) и охранялось днем и ночью, к восторгу разных газетенок, которые упиваются подобными выходками. Этим вечером тело станет пеплом, и последняя для Мамуляна возможность долговременного примирения будет потеряна.

Еще…

Почему он чувствовал, будто они все эти годы играли: в Искушение, в Апокалипсис, в Отвержение, в Поношение и Проклятие, — полностью ли закончены игры? Его интуиция, как и сила, уменьшалась, но он точно знал, что где-то была ошибка. Он подумал о том, чему улыбается женщина, сидящая с ним рядом, на лице — загадка.

— Он умер? — внезапно спросил он ее.

Вопрос, кажется, ее смутил.

— Конечно, он умер, — ответила она.

— Точно, Кэрис?

— Мы только что видели его похороны, ради Бога.

Она чувствовала его мозг, его реальное присутствие собственным затылком. Они проигрывали эту сцену много раз в предыдущие недели — испытание воли, чья сильнее, — и она знала, что днем он слабее. Тем не менее, не настолько слаб, чтобы вообще не считаться с ним: он все еще мог вызвать ужас, если бы ему захотелось.

— Расскажи мне свои мысли сама, — сказал он, — и я не буду залезать в них.

Если она не ответит на его вопрос, он влезет в нее насильно и, безусловно, увидит бегущего человека.

— Пожалуйста, — сказала она, изображая, что напугана, — не мучай меня. Его мозг немного отдалился.

— Он умер? — снова спросил Мамулян.

— В ту ночь, когда он умер… — начала она.

Что она может сказать, кроме правды? Никакая ложь не подействует: он узнает…

— В ту ночь, когда они сказали, что он умер, я ничего не почувствовала. Никаких изменений. Совсем не так, как когда умерла мама.

Она бросила на него испуганный взгляд, чтобы усилить видимость подчинения.

— Какой же вывод ты сделала? — спросил он.

— Я не знаю, — ответила она почти искренно.

— Что тебе кажется?

Она снова ответила искренно:

— Что он не умер.

На лице Европейца появилась улыбка — первая, которую видела Кэрис. Это была ее слабая тень, но все же. Она почувствовала, как он убирает рога своих мыслей и довольствуется размышлениями. Больше он на нее давить не будет. Слишком много чего надо спланировать.

— Ох, Пилигрим, — сказал он шепотом, упрекая своего невидимого врага как горячо любимого, но заблудшего ребенка, — ты почти меня одурачил.

* * *

Марти последовал за машиной и тогда, когда она покинула шоссе и поехала через город к дому на Калибан-стрит. Гонка закончилась в самом начале вечера. Припарковавшись на некотором расстоянии, он наблюдал, как они выходили из машины. Европеец заплатил шоферу и после небольшой задержки отпер дверь, он и Кэрис зашли в дом, грязные кружевные занавески и облупившаяся краска которого не казались чем-то ненормальным на этой улице, где все дома нуждались в подновлении. На среднем этаже загорелся свет и опустились жалюзи.

Он просидел в машине около часа, держа дом под наблюдением, хотя ничего не происходило. Она не появлялась в окне, не выбрасывала никаких записок с поцелуями для своего ждущего героя. Но он никаких таких знаков и не ожидал — это было бы сюжетом из романа, а вокруг — реальность. Грязные камни, грязные окна, грязный ужас, застывший у него внутри.

Он даже не ел как следует с тех пор, как узнал о смерти Уайтхеда; теперь, впервые с самого утра, он почувствовал здоровый голод. Оставив дом наползающим сумеркам, он отправился искать себе какое-нибудь пропитание.

Глава 53

Лютер собирал вещи. Дни после смерти Уайтхеда были как вихрь, и его голова закружилась. С такими деньгами в кармане каждую минуту он воображал что-то новое, фантазию, которую теперь можно реализовать. В конце концов он решил сначала отправиться домой на Ямайку, устроить себе большие каникулы. Он уехал оттуда девятнадцать лет назад, когда ему было восемь, — воспоминания об острове были позолоченными. Он приготовился к разочарованию, но если это место ему не понравится, не важно. Человек с таким нежданно возникшим богатством не нуждается в особенных планах — он может свободно передвигаться: другой остров, другой континент.

Он уже почти закончил все приготовления к отъезду, когда снизу его позвали. Голоса он не узнал.

— Лютер? Вы там?

Он вышел на лестницу. Женщина, с которой вместе он когда-то делил этот дом, уехала шесть месяцев назад, бросила его, взяв с собой их детей. Дом должен быть пуст.

Но кто-то находился в холле, и не один, а два человека. Его собеседник, высокий, статный мужчина, стоял и глядел на него снизу вверх, и свет с площадки освещал его широкий, гладкий лоб. Лютер узнал лицо: может быть, он видел его на похоронах? За ним в тени стояла другая тяжелая фигура.

— Я хотел бы переговорить, — сказал первый.

— Как вы попали сюда? Кто вы, черт возьми?

— Только на одно слово. О вашем хозяине.

— Вы что, из газеты? Слушайте, я сказал уже все, что знал. А теперь убирайтесь, пока я не вызвал полицию. Вы не имеете права вламываться сюда.

Второй человек выступил из тени и поглядел вверх на лестницу. Его лицо было загримировано настолько, что это было очевидно даже на расстоянии. Лицо припудрено, щеки подрумянены: он выглядел, как дама из пантомимы. Лютер поднялся еще выше по лестнице, его мысли скакали. «Не бойтесь», — произнес первый так, что Лютер испугался еще больше. Что может скрываться за такой вежливостью?

— Если вы не уберетесь за десять секунд… — предупредил он.

— Где Джозеф? — спросил вежливый человек.

— Умер.

— Вы уверены?

— Конечно, уверен. Я видел вас на похоронах, не так ли? Я не знаю, кто вы.

— Меня зовут Мамулян.

— Ну и вы там были, правда ведь? Вы сами все видели. Он мертв.

— Я видел гроб.

— Он мертв, приятель, — настаивал Лютер.

— Вы были одним из тех, кто его нашел, так, кажется? — сказал Европеец, делая несколько беззвучных шагов через холл к подножию лестницы.

— Именно так. В кровати, — ответил Лютер. Может быть, они все-таки журналисты? — Я нашел его в кровати. Он умер во сне.

— Спускайтесь. Уточним детали, если вы не против.

— Мне и здесь хорошо.

Европеец поглядел на нахмуренное лицо шофера; попробовал, ради опыта, на затылке. Здесь слишком жарко и грязно; он не был достаточно пригоден для исследования. Есть и другие, более грубые методы. Он едва махнул Пожирателю Лезвий, чей сандаловый запах он так близко ощущал.

— Это Энтони Брир, — сказал он. — В свое время он отправлял на тот свет детей и собак, вы помните собак, Лютер?

И продолжил с восхитительной основательностью:

— Он не боится смерти. Он даже чрезвычайно сочувствует ей.

Лицо манекена блеснуло в лестничном колодце, в глазах — желание.

— А теперь, пожалуйста, — сказал Мамулян, — ради нас обоих — правду.

В горле у Лютера пересохло настолько, что слова едва выходили.

— Старик мертв, — сказал он. — Это все, что я знаю. Если бы я знал еще что-нибудь, то сказал бы.

Мамулян кивнул; его взгляд, когда он говорил, был сострадательный, как будто он искренне опасался того, что может случиться в следующий миг.

— Вы сказали мне кое-что, во что мне хочется верить, и вы сказали это с такой убежденностью, что я почти поверил. В принципе я мог бы уйти, довольный, а вы отправились бы по своим делам. Но… — он тяжело вздохнул, — но я не совсем вам поверил.

— Слушайте, этот дом мой, черт возьми! — заревел Лютер, ощущая, что необходимо что-то предпринять. Человек, которого звали Брир, расстегнул пиджак. Под ним не было рубашки. Сквозь жир на груди были продеты булавки, они прокалывали его соски. Он нащупал их и выдернул две, крови не появилось. Вооруженный этими стальными иголками он побрел к подножию лестницы.

— Я ничего не сделал, — взмолился Лютер.

— Так вы говорите.

Пожиратель Лезвий начал взбираться по лестнице. Неприпудренная грудь была безволосой и желтоватой.

— Подождите!

Брир остановился при крике Лютера.

— Да? — сказал Мамулян.

— Уберите его от меня!

— Если у вас есть, что мне рассказать, то давайте. Я более чем жажду вас услышать.

Лютер кивнул. Лицо Брира выразило разочарование. Лютер сглотнул, прежде чем начать говорить. Ему заплатили — маленькое состояние — за то, чтобы он не сообщал того, что собирался теперь рассказать, но Уайтхед не предупредил, что все будет так. Он ожидал оравы любопытных репортеров, может быть, даже выгодные предложения за рассказ в воскресные газеты, но не этого: не людоеда с кукольным лицом и ранами без крови. Есть границы молчания, которое можно купить за деньги, Бог свидетель.

— Так что вы можете сказать? — спросил Мамулян.

— Он не умер, — ответил Лютер.

— Ну это не было так сложно, ведь правда?

— Все это было подстроено. Только двое или трое знали, я один из них.

— Почему вы?

Здесь Лютер не был уверен.

— Полагаю, он доверял мне, — сказал он, пожимая плечами.

— Ага.

— Кроме того, кто-то должен был найти тело, и я был наиболее вероятным кандидатом. Он просто хотел расчистить себе путь. Начать снова там, где его не найдут.

— И где же?

Лютер потряс головой.

— Я не знаю, приятель. Где-нибудь, я думаю, где никто не знает его в лицо. Он мне не говорил.

— Он, должно быть, намекал.

— Нет.

Взгляд Брира светлел с каждым признаком сдержанности Лютера.

— Ну же, — подбодрил Мамулян. — Вы уже дали мне основную залежь; какой будет вред, если отдадите и остаток?

— Больше ничего нет.

— Зачем причинять боль самому себе?

— Он никогда мне не говорил! — Брир шагнул на первую ступеньку, еще на одну, еще.

— Он, должно быть, поделился с вами какими-то идеями, — сказал Мамулян. — Думайте! Думайте! Вы говорили он доверял вам.

— Не настолько! Эй, уберите его от меня!

Булавки заблестели.

— Ради Бога, уберите его от меня!

Две вещи огорчали Мамуляна. Первая — это то, что человек способен на такую вот улыбающуюся жестокость по отношению к другому. И вторая — то, что Лютер ничего не знал. Его информированность, как он и утверждал, была строго ограниченна. Но к тому времени, когда Мамулян убедился в этом, судьбу Лютера уже нельзя было изменить. Ну это не совсем правда. Возрождение совершенно вероятно. Но у Мамуляна были дела поважнее, на которые нужно было тратить истощающийся запас сил; и кроме того, позволить человеку остаться мертвым — это единственный путь компенсировать страдания, которые шофер так напрасно сейчас переносит.

— Джозеф. Джозеф, — произнес Мамулян укоризненно.

И нахлынула тьма.

Х Ничего и после

Глава 54

Обеспечив себя всем необходимым на случай долгого бдения около дома на Калибан-стрит — всяким чтивом, едой, питьем, — Марти вернулся туда и пронаблюдал за домом большую часть ночи в компании с бутылкой «Чивас Регал» и автомобильным радиоприемником. Только незадолго до рассвета он прервал свою вахту и уехал, вернувшись в свою комнату совершенно пьяным, где проспал почти до полудня. Когда он пробудился, голова казалась размером с аэростат, хорошенько накачанный газом, но впереди у него была цель на весь день. Никаких мечтаний о Канзасе — только факт существования того дома и Кэрис, запертой в нем.

Позавтракав гамбургерами, он вернулся на ту улицу и припарковал машину достаточно далеко, чтобы его не заметили, но достаточно близко, чтобы видеть, кто входит и выходит. Последующие три дня он провел на том же самом месте. Иногда он улучал несколько минут для судорожного сна прямо в машине; чаще возвращался в Килбурн и урывал себе час или два. Жизнь улицы стала ему знакома во всех своих проявлениях: он видел ее незадолго до рассвета, едва обретавшую твердую реальность; он видел ее в разгар утра — молодые женщины с ребятишками, деловые люди; и в цветистый полдень, и вечером, когда сахарно-розовый свет заходящего солнца заставлял ликовать кирпич стен и шифер на крышах. Частная и общественная жизнь калибанцев открылась ему. Ребенок в шестьдесят седьмом доме, чьим тайным пороком была гневливость. Женщина из восемьдесят первого, которая ежедневно принимала в доме мужчину ровно в двенадцать сорок пять. Ее муж, полисмен, судя по рубашке и галстуку, который приветствовал свой дом каждую ночь ударами в дверь, интенсивность которых находилась в прямой зависимости от времени, что провели вместе его жена и ее любовник за ленчем. И еще дюжина или две уличных историй, пересекающихся и расходящихся снова.

Что до самого дома, там он видел случайную жизнедеятельность, но ни разу не видел Кэрис. Жалюзи на окнах среднего этажа были опущены весь день и поднимались только тогда, когда истощалась сила солнца. Единственное окно наверху выглядело постоянно закрытым изнутри.

Марти заключил, что в доме, кроме Кэрис, было только два человека. Один, конечно. Европеец. Другой был мясник, с которым он почти столкнулся в Убежище, — убийца собак. Один-два раза в день он уходил и возвращался, обычно ради каких-то банальных дел. Это было неприятное зрелище: его покрытое густым слоем косметики лицо, запинающаяся походка и лукавый взгляд, бросаемый на играющих детей.

В эти три дня Мамулян не покидал дома, во всяком случае, Марти не видел, как он выходил. Он мельком появлялся в окне нижнего этажа, выглядывал наружу, на залитую солнцем улицу, но такое случалось нечасто. И пока он был в доме, Марти и не думал о попытках спасения. Никакое мужество — а этого качества у него было не так уж безгранично много — не заставило бы его пойти против сил, которые защищали Европейца. Нет, он должен сидеть и ждать, пока не представится случай побезопасней.

На пятый день его наблюдений, когда жара чувствовалась еще сильно, удача улыбнулась ему. Около восьми пятнадцати вечера, когда сумерки вторглись на улицу, рядом с домом остановилось такси, и Мамулян, одетый для казино, сел в него. Почти через час другой человек появился в дверном проеме, его лицо расплывалось пятном в сгущающейся ночи, но ясно выражало голод. Марти видел как он закрыл дверь и затем принялся шляться туда-сюда по тротуару, прежде чем уйти. Он дождался, пока неуклюжая фигура скрылась за углом Калибан-стрит, прежде чем вылезти из машины. Решив не рисковать даже самой малостью — это был его первый и, возможно, единственный шанс спастись, — он пошел на угол, чтобы убедиться, что мясник не совершает просто вечерний моцион. Но массивная фигура явно двигалась к центру города. Только когда он совершенно исчез из виду, Марти вернулся к дому.

Все окна были закрыты, и задние, и фасадные, нигде не виднелось света. Может быть, — подняло голос сомнение — ее даже нет в доме, может быть, она ушла, когда он дремал в машине. Он взмолился, чтобы так не оказалось, и молясь, пытался открыть заднюю дверь фомкой, которую купил специально для этой цели. Ее и фонарик — аксессуары уважающего себя взломщика.

Внутри был чистый воздух. Он начал поиски с первого этажа, комната за комнатой, решив следовать определенной системе, пока это возможно. Времени вести себя непрофессионально не было: никаких криков, никакой спешки, только осторожное, действенное изучение. Все комнаты были пусты — ни людей, ни мебели. Некоторые вещи, оставленные прежними обитателями, больше подчеркивали, чем смягчали ощущение запустения. Он поднялся на один пролет.

На втором этаже он нашел комнату Брира. Там воняло: нездоровая смесь духов и сырого мяса. В углу стоял включенным широкоэкранный черно-белый телевизор, звук убран до шепота — показывали какую-то викторину. Ведущий беззвучно выл, презрительно насмехаясь над поражением игрока. Дрожащий металлический свет падал на немногочисленную мебель комнаты: кровать с голым матрацем и несколькими испачканными занавесками; зеркало, стоящее на стуле, на сиденье разбросаны косметические принадлежности и бутылки с туалетной водой. На стене — фотографии, вырванные из книги, про жестокости войны. Он только бросил на них взгляд, но детали, даже при сомнительном освещении, пугали. Он прикрыл дверь этой нищей комнаты и открыл следующую. Это был туалет. За ним ванная. Четвертая, и последняя, дверь на этом этаже имела перед собой узкий коридорчик, и она была закрыта. Он повернул ручку раз, еще раз, туда и обратно, а затем прижал ухо к дереву, ожидая что-нибудь услышать.

— Кэрис?

Ответа не последовало: ни звука, говорящего о присутствии человека.

— Кэрис? Это Марти. Ты меня слышишь? — он снова подергал ручку, с большей силой. — Это Марти.

Нетерпение переполнило его. Она была там, за дверью, — он был абсолютно уверен в этом. Он толкнул дверь ногой, скорее от досады, затем, изо всей силы ударил по ней. Дерево начало расщепляться под его натиском. Еще с полдюжины крепких ударов — и замок затрещал. Он окончательно выбил дверь ударом плеча.

Комната пахла Кэрис, она была полна ее теплом. Но если не считать ее саму и ее тепло, комната была пуста. Ведро в углу, куча пустых блюдец, разбросанные книги, одеяло, маленький стол, на котором лежали ее принадлежности: иглы, шприц, тарелки, спички. Она лежала, свернувшись калачиком, в углу. Маленькая лампа стояла в другом углу, покрытая сукном, которое навесили, чтобы приглушить свет, материя отбрасывала четкую тень. Она была лишь в футболке и панталонах. Остальные части туалета — джинсы, свитера, рубашки — были разбросаны вокруг. Когда она подняла голову и взглянула на него, он увидел на ее лбу пот, от которого слиплись волосы.

— Кэрис.

Сначала она, казалось, его не узнала.

— Это я, Марти.

Какой-то тик наморщил ее блестящий лоб. «Марти?» — сказала она чуть слышно. Морщина увеличилась — он не был уверен, что она вообще его видит, ее глаза закатились. «Марти», — повторила она, и на этот раз имя, казалось, что-то для нее означало.

— Да, это я.

Он пересек комнату. Кэрис казалась почти потрясенной его неожиданным приближением. Глаза широко раскрылись, в них мелькнуло узнавание вперемешку со страхом. Она полусела, футболка прилипла к потному телу. Изгиб руки был весь в кровяных точках и синяках.

— Не подходи ко мне ближе.

— Что случилось?

— Не приближайся!

Он отступил перед свирепостью ее тона. Что они с ней сделали, черт возьми?

Она села и положила голову на ноги, держа локти на коленях.

— Подожди… — все еще шепотом сказала она.

Ее дыхание стало очень упорядоченным. Он ждал, только сейчас осознав, что комната как будто гудела. Может быть, не комната, может быть, этот вой — как будто где-то в доме гудит генератор — появился в воздухе, как только он вошел. Если так, то он не заметил его. Теперь, когда он ожидал, пока она закончит свой непонятный ритуал, вой раздражал его. Слабый, но проникающий так, что было невозможно, прослушав его несколько секунд, понять, не является ли он воем где-то внутри тебя. Марти с трудом сглотнул: внутри щелкнуло, монотонный гул продолжался. Наконец Кэрис подняла взгляд.

— Все в порядке, — сказала она. — Его здесь нет.

— Я мог сказать тебе это. Он уехал из дома два часа назад. Я это видел.

— Ему совсем не нужно быть здесь физически, — сказала она, потирая затылок.

— Ты в порядке?

— Я чувствую себя прекрасно. — Судя по тону ее голоса, они могли увидеть друг друга и днем раньше. Он почувствовал, как глупо выглядит его желание схватить ее и побежать; несмотря на все облегчение, это было неуместно, даже чрезмерно.

— Нам надо идти, — сказал он. — Они могут вернуться.

Она покачала головой.

— Нет смысла, — безнадежно ответила она.

— Что значит: нет смысла?

— Если бы ты знал, что он может делать.

— Поверь мне, я видел.

Он подумал о Белле, бедной мертвой Белле и ее щенках сосущих гниль. Он видел достаточно, и даже больше.

— Нет никакого смысла пытаться убежать, — настаивала она. — У него есть доступ к моей голове. Я для него открытая книга.

Это было преувеличением. Он все меньше и меньше мог контролировать ее. Но она так устала от борьбы — почти так же, как и Европеец. Она думала иногда, не заразил ли он ее своей мировой усталостью, а его след на коре ее мозга — не испачкал ли он любую возможность жизни сознанием разложения? Она увидела это теперь и в Марти, о чьем лице она мечтала, чье тело она хотела. Увидела, как он состарится, согнется и умрет, как все гнутся и умирают. «Зачем вообще вставать, — спросила болезнь внутри нее, — если новое падение — только вопрос времени?»

— Ты не можешь блокироваться от него? — спросил Марти.

— Я слишком слаба, чтобы сопротивляться. С тобой я буду еще слабее.

— Почему? — это замечание его испугало.

— Как только я расслаблюсь, он проникнет. Ты понимаешь? В тот момент, когда я подчинюсь всему, всем, он взломает меня.

Марти вспомнил лицо Кэрис на подушке и то, как в одно страшное мгновение другое лицо проглядывало сквозь ее пальцы. Последний Европеец подглядывал даже тогда, набирался опыта. Игры втроем для мужчины, женщины и живого духа. Непристойность этого коснулась каких-то глубоких струн гнева в нем: не поверхностного раздражения праведника, а глубокого неприятия Европейца во всем его распаде. Что бы ни случилось впоследствии, его не уговорят оставить Кэрис для затей Мамуляна. Если будет нужно, он уведет ее насильно. Когда она выйдет из гудящего дома, из отчаяния, которое шелушится с обоев, она вспомнит, как хороша может быть жизнь, он заставит ее вспомнить. Он шагнул к ней снова и сел на корточки, чтобы коснуться ее. Она вздрогнула.

— Он сейчас занят, — уверил он ее. — Он в казино.

— Он убьет тебя, — сказала она просто, — если обнаружит, что ты здесь был.

— Он убьет меня, что бы сейчас ни случилось. Я вторгся. Я видел его берлогу и я намерен повредить ее до того, как мы уйдем, так, чтобы он помнил обо мне.

— Делай, что хочешь, — она пожала плечами. — Это твое дело. Но меня оставь.

— Итак, Папа был прав, — сказал Марти с горечью.

— Папа? Что он тебе сказал?

— Что ты хочешь быть с Мамуляном.

— Нет.

— Ты хочешь быть как он!

— Нет, Марти, нет!

— Я думаю, он использует героин лучшего качества, а? А я — нет?

Она не отрицала этого; просто угрюмо глядела.

— Какого черта я здесь делаю? — сказал он. — Ты счастлива, не так ли? Боже, ты счастлива!

Было смешно думать, насколько неверно он себе представлял это спасение. Она вполне довольна этой лачугой в тех пределах, в каких она может ею пользоваться. Ее разговор о проникновении Мамуляна — только украшение витрин. Она готова простить ему любое преступление, которое он совершит, пока действует наркотик.

Он встал.

— Где его комната?

— Нет, Марти.

— Я хочу увидеть то место, где он живет. Где она?

Она попыталась собраться с силами. Ее руки были горячими и влажными.

— Пожалуйста, уходи, Марти. Это не игрушки. Все это нам припомнится, когда мы подойдем к концу, ты знаешь? Это не остановить даже ценой нашей смерти. Ты понимаешь, о чем я?

— О, да, — сказал он, — понимаю.

Он положил ладонь ей на лицо. Ее дыхание было кислым. Его тоже, подумал он, но только от виски.

— Я больше не невинный младенец. Я знаю, что происходит. Не все, конечно, но достаточно. Я видел страшные вещи. Я молюсь, чтобы не увидеть их снова; я кое-что слышал… Боже, я понимаю! — Как он мог внушить ей это так, чтобы она поняла? — Я напуган так, что у меня полные штаны. Я никогда не был так напуган.

— И на то есть причины, — сказала она холодно.

— А тебя не заботит, что случится с тобой?

— Не слишком.

— Я найду тебе наркотики, — сказал он. — Это единственное, что держит тебя здесь. Я достану тебе их.

Появилось ли на миг в ее лице сомнение? Он решил дожать до конца.

— Я видел, как ты искала меня на похоронах.

— Ты был там?

— Почему ты искала, если не хотела, чтобы я пришел?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Думала, наверное, что ты ушел с Папой.

— Умер, ты имеешь в виду?

Она посмотрела на него хмуро:

— Нет. Ушел. Куда бы он ни ушел.

Потребовалось некоторое время, чтобы ее слова дошли до него. Наконец он сказал:

— Ты намекаешь, что он не умер?

Она покачала головой.

— Я думала, ты знаешь. Я думала, что и ты участвовал в его бегстве.

Конечно, старый прохиндей не умер. Великие люди просто так не ложатся и не умирают вне сцены. Они пережидают антракт — почтенные, оплаканные и очерненные, — прежде чем появиться снова, сыграть ту или иную финальную сцену. Сцену смерти. Или свадьбы.

— Где он? — спросил Марти.

— Я не знаю, и Мамулян тоже. Он пытается заставить меня разыскать его также, как я разыскала Тоя, но я не могу. Я потеряла ориентировку. Я даже однажды пыталась найти тебя. Бесполезно. Я едва могу спланировать свой путь к парадной двери.

— Но ты нашла Тоя?

— Это было вначале. Теперь… я истощена. Я сказала ему, что это больно. Как будто что-то собирается вломиться внутрь тебя.

Боль, прошлая и настоящая, отразилась на ее лице.

— И ты все еще хочешь остаться здесь?

— Это скоро закончится. Для всех нас.

— Пойдем со мной. У меня есть друзья, которые помогут, — позвал он ее, хватая за запястья. — Боже милостивый, разве ты не видишь, что нужна мне? Пожалуйста, ты нужна мне!

— Во мне нет смысла. Я слаба.

— Я тоже. Я тоже слаб. Мы заслужили друг друга.

Эта мысль, кажется, понравилась ей своим цинизмом. Она поразмыслила немного и очень тихо сказала:

— Может быть, и так.

На ее лице отразилась неуверенность и сомнение. В конце концов, она произнесла: «Я оденусь».

Марти крепко обнял ее, вдыхая спертый запах ее волос. Он прекрасно понимал, что эта первая победа может оказаться и последней, но тем не менее чувствовал радость. Она нежно разорвала его объятия и начала одеваться. Ее застенчивость подсказала, что ему нужно отойти. Он вышел на лестничную площадку. Гул снова наполнил его уши. Как ему показалось, он стал гораздо громче. Включив фонарь, он поднялся на верхний пролет лестницы к комнате Мамуляна. С каждым шагом он чувствовал, как шум нарастает: звук шел от перил и стен — присутствием жизни.

На верхней площадке была только одна дверь; комната за ней занимала весь этаж. Мамулян, как истый аристократ, взял себе самое лучшее и безопасное помещение. Дверь была оставлена открытой. Европеец не боялся вторжения. Когда Марти толкнул ее, она отворилась на несколько дюймов внутрь, но луч его фонаря с неохотой проник в темноту на длину руки. Он стоял на пороге, как ребенок, застывший в колебании перед поездом призраков в аттракционе.

Все время его не слишком близкого знакомства с Мамуляном он чувствовал по отношению к нему сильнейшее любопытство. В нем без сомнения было зло, может быть, из-за ужасных способностей в насилии. Но когда лицо Мамуляна проявилось в чертах Кэрис, это, возможно, было другое лицо Европейца. И этих других, вероятно, было много. Полсотни лиц, и каждое более странно, чем предыдущее, восходящие к некоему первоначальному виду старше Вифлеема. Он подсмотрел только раз, не так ли? Всего один взгляд в древность. Собравшись с силами, он рванулся в живую темноту комнаты.

— Марти!

Что-то блеснуло перед ним, словно пузырь взорвался в голове, когда Кэрис его позвала.

— Марти! Я готова!

Гул в комнате, казалось, усилился, когда он вошел. Теперь, когда он отступил назад, тот обратился в некий стон разочарования. Не ходи, казалось, было в этом стоне. Зачем идти? Она может подождать. Пусть она ждет. Побудь немного над ней и посмотри, что будет видно.

— Времени нет, — сказала Кэрис.

Почти разозленный тем, что его отзывают, Марти закрыл дверь и спустился.

— Я себя нехорошо чувствую, — сказала она, когда он подошел к ней на нижней площадке.

— Это он? Он пытается проникнуть в тебя?

— Нет. Меня просто подташнивает. Я и не думала, что так ослабла.

— Снаружи есть машина, — сказал он, подавая ей руку для поддержки. Она отмахнулась от нее.

— Мой сверток с вещами, — сказала она. — В комнате.

Он пошел назад за сумочкой и взял ее в тот момент, когда она издала легкий жалобный звук, споткнувшись об ступеньку.

— Ты в порядке?

— Да, — сказала она.

Когда он появился на лестнице со свертком в наволочке, она бросила на него мертвенный взгляд.

— Дом хочет, чтобы я осталась, — прошептала она.

— Ничего, это пройдет, — сказал он и пошел впереди нее, боясь, что она снова споткнется.

Они достигли холла без происшествий.

— Мы не сможем выйти через парадную дверь, — сказала она. — Она закрыта на два замка снаружи.

Они пошли обратно через холл и вдруг услышали шум: вне всяких сомнений кто-то открыл заднюю дверь.

— Черт, — сказал Марти шепотом.

Он выскользнул из-под руки Кэрис, прошел тихо через мрак к парадной двери и попытался открыть ее. Как и предупреждала Кэрис, ее заперли на два замка. Страх начал подниматься в нем, но сквозь сумятицу в голове зазвучал тихий голос, он знал, что это голос той комнаты: Не надо тревожиться. Поднимайтесь. Спрячьтесь во Мне. Скройтесь во Мне. Он отбросил это искушение. Кэрис повернулась к нему лицом:

— Это Брир, — выдохнула она.

Убийца собак был на кухне. Марти слышал его шаги, чувствовал его запах. Кэрис постучала пальцем по рукаву Марти и указала на дверь с засовом под лестничным колодцем. Погреб, понял он. Мертвенно-бледная во мраке, она указала вниз. Он кивнул.

Брир, занимаясь чем-то, напевал. Странно было думать об этом хромом душегубе, как о счастливце, но он был явно достаточно доволен своей судьбой, чтобы петь.

Кэрис открыла засов на двери в погреб. Ступени, тускло освещенные светом с кухни, вели в глубокую яму. Запах дезинфекции и деревянных стружек — здоровый запах. Они поползли вниз, вздрагивая от каждого скрипа каблука, от каждой затрещавшей ступеньки. Но, казалось, Пожиратель Лезвий был слишком занят, чтобы слышать их. Никакого шума погони не раздавалось. Марти закрыл за ними дверь погреба, отчаянно надеясь, что Брир не заметит снятого засова, и прислушался.

Время от времени слышался звук текущей воды, затем звяканье чашек, может быть, чайника: чудовище варило ромашковый настой.

Чувствительность Брира уже была не такой, как раньше. Летняя жара сделала его вялым и слабым. Его кожа воняла, волосы выпадали, желудок едва переваривал пищу все эти дни. Ему нужны каникулы, решил он. Как только Европеец найдет Уайтхеда и казнит его — а это, совершенно определенно, вопрос нескольких дней, — он поедет любоваться Авророй Бореалис. Это значит оставить гостью — он чувствовал ее близость в нескольких футах, — но к тому времени она потеряет всякую привлекательность. Он был более переменчив, чем раньше, а красота преходяща. За две-три недели при холодной погоде весь их шарм растворяется.

Он сел за стол и налил чашку ромашкового отвара. Аромат, когда-то большая радость для него, был теперь слишком слабым для его забитого брюха, но он пил его ради поддержания традиции. После он поднимется в свою комнату, посмотрит столь любимые мыльные оперы, может быть, заглянет к Кэрис и поглядит, как она спит; вынудит ее, если она проснется, помочиться в его присутствии. Погрузившись в мечты о ее туалете, он сел и стал потягивать свой чай.

Марти надеялся, что тот уберется к себе в комнату вместе с отваром и оставит им свободный проход к задней двери, но Брир явно решил остаться на время внизу.

Он отступил в темноте к Кэрис. Она стояла за ним, дрожа с ног до головы так же, как и он сам. Глупо, что он оставил фомку, единственное оружие, где-то в доме, вероятно, в комнате Кэрис. Если придется встретиться лицом к лицу, он окажется безоружным. Еще хуже, что уходит время. Сколько еще Мамулян пробудет вне дома? Его чувства потонули в разных мыслях. Он проскользнул немного ниже, касаясь рукой холодного кирпича стен, мимо Кэрис, в глубину погреба. Может быть, здесь найдется какое-нибудь оружие. Или даже — надежда надежд! — выход из дома. Но света здесь было очень мало. Он не видел щелей, за которыми можно было предположить люк или угольную яму. Уверившись, что ищет дверь совсем не там, он зажег фонарь. Погреб не был совершенно пустым. Разделяя его на две части, как ширма, висел брезент.

Он протянул руку к низкой крыше и направился к ширме через ступеньки подвала осторожным шагом, цепляясь за трубы на потолке. Сдернув брезент, Марти направил луч фонаря за него. Он почувствовал, что его желудок подпрыгнул до горла. У него почти вырвался крик — он подавил его за секунду до рождения.

В ярде или двух от него находился стол. И за ним сидела девочка. Сидела и глядела на него.

Он зажал ей пальцами рот, чтобы успокоить до того, как она закричит. Но нужды в этом не было. Она не шелохнулась и не произнесла ни звука. Взгляд на ее лице не принадлежал слабоумной. Ребенок был мертв, понял он. На девочке осела пыль.

— О, Боже, — сказал он очень спокойно.

Кэрис услышала. Она повернулась и шагнула к началу лесенки.

— Марти? — шепнула она.

— Не подходи, — сказал он, не в силах оторвать взгляда от мертвой девочки. Но кроме нее там было и еще нечто, за что мог уцепиться глаз. На столе перед ней лежали ножи и стояла тарелка; салфетка любовно уложена на коленях. На тарелке, как он заметил, лежало мясо, тонко нарезанное мастером-мясником. Он прошел мимо тела, пытаясь уйти от ее взгляда. Проходя мимо стола, он задел салфетку, и та провалилась между ног девочки.

Появились два ужаса, два грубых братца, один за другим. Салфетка прикрывала место на внутренней стороне бедра девочки, откуда и было вырезано мясо, лежавшее на тарелке. И в тот же миг другое узнавание: он сам ел такое мясо по приглашению Уайтхеда, в гостиной комнате его поместья. На вкус оно было нежнейшим: он опустошил всю тарелку.

Подступила тошнота. Он выронил фонарь, пытаясь побороть дурноту, но это было выше его сил. Горькая вонь желудочной кислоты наполнила погреб. Сейчас он не мог ее утаить; избавиться от этой нечистоты можно было только извергнув ее и отвечая за последствия.

Над ним Пожиратель Лезвий оторвался от чашки чая, отбросил стул и вышел из кухни.

— Кто? — спросил его тонкий голосок. — Кто там внизу?

Безошибочно он направился к двери погреба и распахнул ее. Тусклый свет прокатился по ступенькам.

— Кто там? — сказал он снова, спускаясь вслед за лучом, его шаги грохотали по деревянным ступеням.

— Что ты там делаешь? — кричал он. Его голос был полон истерической силы. — Ты не смеешь спускаться вниз!

Марти поглядел вверх, его тошнило до потери дыхания, и увидел Кэрис, которая шагнула к нему. Ее глаза вспыхнули при виде картины у стола, но она сдержала себя, словно не замечая тела, и потянулась к ножу и вилке, которые лежали рядом с тарелкой. Она схватила их, сдергивая в спешке скатерть. Тарелка и приборы полетели на пол, за ними клацнули ножи.

Брир остановился внизу лестницы, постигая осквернение своего храма. Теперь он бросится на неверных, все его тело собралось в огромную статую для атаки. Казавшаяся карликом по сравнению с ним, Кэрис повернулась, когда он дошел до нее, и закричала. Она как-то сплелась с ним: Марти не мог понять, кто где. Но смешение длилось несколько секунд. Затем Брир поднял свои серые руки, словно чтобы отбросить Кэрис, его голова затряслась. Он издал вопль, скорее жалобы, чем боли.

Кэрис поднырнула под его грабли и проскользнула мимо без вреда. Ножа и вилки в ее руках больше не было — Брир наткнулся прямо на них. Но он, казалось, и не подозревал о том, что они торчат в его кишках. Он был поглощен только девочкой, тело которой теперь повалилось на кучу мусора на полу погреба. Он бросился устраивать ее заново, забыв об осквернителях в своей заботе. Кэрис поймала взгляд Марти, его лицо было как будто смазано салом, он подтягивался наверх, цепляясь за трубы на потолке.

— Уходим! — завопила она ему. Она подождала, и, убедившись, что он услышал, побежала вверх по лесенке. Устремляясь к свету, она услышала, как Пожиратель Лезвий бежит за ними, вопя: «Нет! Нет!». Она посмотрела через плечо. Марти достиг низа лестницы как раз тогда, когда руки Брира — наманикюренные, надушенные и мертвенные — схватили его. Марти лягнул изо всех сил назад, никуда не целясь, и Брир отцепился. Но это была задержка на мгновение, не больше. Марти проделал только полпути по лесенке, когда его преследователь снова нагнал его. Нарумяненное лицо возникло пятном из темноты подвала, черты его были так искажены яростью, что едва походили на человеческие.

На это раз Брир ухватил Марти за брюки, пальцы впились глубоко в мышцы под кожей. Марти завизжал, одежда затрещала, и хлынула кровь. Он выбросил руку к Кэрис, которая напрягла все оставшиеся силы и рванула Марти на себя. Брир, потеряв равновесие, снова лишился захвата, и Марти полетел, споткнувшись, вверх по лестнице, выталкивая Кэрис вперед. Она бросилась в холл, Марти за ней, Брир бежал по пятам. На самом верху лестницы Марти неожиданно обернулся и ударил Брира ногой. Его каблук уткнулся в усеянное точками брюхо Пожирателя Лезвий. Брир полетел вниз, хватая руками воздух, но держаться было не за что. Его ногти чиркали о кирпич, пока он летел вниз, и наконец он ударился об пол с ленивым шлепком. Там, растянувшись, он замер без движения — разрисованный гигант.

Марти захлопнул за собой дверь и запер засов. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы глядеть на отметину на ноге, но понял по теплой струе, натекающей в носок и ботинок, что кровь течет сильно.

— Ты можешь… найти что-нибудь… — сказал он, — просто закрыть это?

Кэрис кивнула, задыхаясь, и повернула за угол, на кухню. На сушилке висело полотенце, но оно было слишком отвратительно, чтобы заматывать им открытую рану. Она начала искать что-нибудь чистое, что угодно. Время шло, Мамулян явно не собирался отсутствовать всю ночь.

В холле Марти прислушивался к звукам из погреба, но ничего не слышал.

Однако он различил другой шум, про который уже почтя забыл. Гул дома снова был у него в голове, и этот сладкий голос, вливаясь в мозг, протекал в него, как во сне. Здравый смысл подсказывал ему как-то выключить это голос, но когда он вслушался, пытаясь различить слоги, ему показалось, что тошнота и боль в ноге проходят.

На спинке кухонного стула Кэрис нашла одну из темно-серых рубашек Мамуляна. Европеец был привередлив в отношении своего гардероба. Рубашка была свежевыстиранная — идеальный бинт. Она разорвала ее вдоль волокна — хотя прекрасный шелк и сопротивлялся, — затем намочила полосу в холодной воде, чтобы промыть рану, и нарвала полосок для того, чтобы обвязать ногу. Сделав все это, она вернулась в холл. Но Марти исчез.

Глава 55

Ему надо видеть. Или, если увидеть не получится, — что увидеть? простая чувственность? — тогда он должен научиться другому способу познания. Это обещала ему комната, шепчущая в ухо: знание о чем-то новом и способ, как это новое узнать. Он несся вверх, перехватывая руками перила, выше и выше, все меньше ощущая боль, он поднимался в гудящую тьму. Он так хотел проехаться на поезде призраков. В этом заключались его мечты, которые никогда раньше не проявлялись и которые никогда больше не возникнут. Кровь хлюпала в туфле — он смеялся над этим. В ноге началась судорога — он не замечал ее. Впереди — последние ступеньки, он с трудом взобрался по ним. Дверь была полуоткрыта.

Он достиг самого верха и, хромая, направился к двери.

* * *

Хотя в погребе было совершенно темно, это мало волновало Пожирателя Лезвий. Уже много недель его глаза не видели так хорошо, как раньше: он научился заменять зрение прикосновением. Он поднялся на ноги и попытался думать ясно. Скоро придет домой Европеец. Тогда наступит кара за уход из дома и за то, что он не смог предотвратить побег. Еще хуже, что он больше не увидит девушку, не сможет смотреть, как она мочится этой ароматной жидкостью, которую он сохранял для особого случая. Он был в отчаянии.

Он даже теперь слышал, как она ходит по холлу над ним поднимается по ступеням. Ритм шага ее крошечных ножек был знаком ему, он слушал долго, ночью и днем, как она ходит взад-вперед по своей конуре. Мысленно, сквозь потолок погреба, ставший прозрачным, он поглядел вверх, между ее ног, когда она взбиралась по лестнице, — там зияла роскошная щель. Он разозлился при мысли, что теряет эту щель и ее саму. Конечно, она была стара, совсем не такая как красотка за столом и те, другие, на улицах, но уже несколько раз ее присутствие было тем единственным, что спасало его от безумия.

Он пошел обратно, спотыкаясь, к своей маленькой автоканнибалке, чей обед был так грубо прерван. Прежде чем он достиг ее, нога наткнулась на нож для резки, который он оставил на столе, чтобы она ухаживала за собой сама. Он опустился на четвереньки и стал хлопать по полу, пока не нашел его, затем пополз обратно к лестнице и принялся рубить дерево, там, где свет, пробиваясь сквозь щели, указывал расположение засова.

* * *

Кэрис не хотелось снова подниматься наверх. Там было слишком много того, чего она боялась. Косвенные намеки — не факты, но и их было достаточно, чтобы сделать ее слабой. Почему Марти пошел наверх — а это было единственное место, куда он мог пойти, — вот что смущало ее. Несмотря на все его утверждения о понимании, все еще оставалось много того, что ему предстояло узнать.

— Марти? — позвала она под лестницей, надеясь, что он покажется наверху, улыбнется и похромает к ней, и не придется подниматься и уводить его. Но ее возглас встретил тишину, а ночь не становилась длиннее. Европеец мог зайти в дверь в любой момент.

С неохотой она начала подниматься.

* * *

Марти до сих пор не понимал. Он был девственен, жил в мире, не зная об этом глубоком и радующем проникновения не только в тело, но и в разум. Атмосфера комнаты затуманила его голову сразу же, как только он вступил в нее. Пластинки его черепа, казалось, заскрипели: голос комнаты, не нуждавшейся больше в шепоте, был криком в его голове. Ты пришел? Ну конечно, ты пришел. Добро пожаловать в Страну Чудес. Он смутно осознавал, что его собственный голос произнес эти слова. Вероятно, это все время был его голос. Он говорил сам с собой, как лунатик. Даже теперь, хотя он раскусил весь трюк, голос снова звучал, но чуть ниже: Прекрасное место, чтобы познать себя, ты не находишь?

При этом вопросе он огляделся. Здесь не на что было смотреть, даже на стены. Если в комнате и были окна, они оказались герметично закрыты. Никаких звуков внешнего мира сюда не доходило.

— Я ничего не вижу, — пробормотал он в ответ на похвальбу комнаты.

Голос засмеялся, и он сам вместе с ним.

Здесь нечего бояться, — сказал голос. Затем, после самодовольной паузы. — Здесь вообще ничего нет.

И это правда, не так ли? Совсем ничего. Не было даже темноты, которую он не мог бы видеть; это была сама комната. Он резко оглянулся через плечо: он больше не мог разглядеть за собой двери, хотя знал, что оставил ее открытой, когда вошел. Должен был быть хотя бы отблеск света с лестницы. Но и это освещение было поглощено, как и луч его фонаря. Душный серый туман подошел так близко к его глазам, что даже когда он поднимал руку прямо перед собой, то ничего не видел.

Не правда ли, хорошо, — успокаивала комната. — Ни судей, ни нар.

— Я ослеп? — спросил он.

Нет, — ответила комната. — Ты видишь все, как оно есть.

— Мне… это… не нравится.

Конечно, не нравится. Но со временем ты научишься. Живое не для тебя. Тень тени, призрак призрака — вот что такое «живое». Ты хочешь лечь — позволь себе эту причуду. Ничто — вотсущность всего, парень.

— Я хочу уйти.

Разве я не сказал тебе — ляг?

— Я хочу уйти… пожалуйста.

Ты в безопасности.

— Пожалуйста.

Он шагнул вперед, забыв, где находилась дверь. Спереди или сзади? Вытянув перед собой руки, как слепец на краю пропасти, он закружился, ища хоть какую-нибудь зацепку. Это не было тем переживанием, какое он себе представлял это было ничем. Ничто — вот сущность. Вступив сюда однажды, он оказался в безграничном Нигде, без расстояния и глубины, севера или юга. А все снаружи — лестница пролеты, лестница под этой лестницей, холл, Кэрис — все это походило на подделку. Сон осязания, не реальное пространство. Нигде не было реального пространства, только здесь. Все, что он прожил и испытал, все, от чего он получил радость или боль, все это было нематериально. Страсть была пылью. Оптимизм, самообман. Теперь он даже усомнился в самой памяти об ощущениях: вещества, температуры, цвета, формы, структуры. Все измерения — игра, которую мозг выдумал, чтобы замаскировать невыносимую пустоту. А почему бы и нет? Человек сходит с ума, если слишком долго глядит в пропасть.

Еще не сошел, точно? — сказала комната, смакуя эту мысль.

Всегда, даже в самые черные мгновения (лежа на койке в камере, слушая, как рыдает во сне человек внизу) было что-то, чего он ждал: письма, рассвета, облегчения — какого-то отблеска значения.

Но здесь значение умерло. Будущее и прошлое — умерло. Любовь и жизнь — умерли. Даже смерть умерла, потому что никакое переживание не доходило сюда. Только ничто: раз и навсегда ничто.

— Помоги мне, — сказал он, как заблудившийся ребенок.

Пошел к черту в Ад, — ответила почтительно комната; и впервые в жизни он точно понял, что это означает.

* * *

На второй площадке Кэрис остановилась. Она слышала голоса; нет, теперь, подойдя чуть ближе, она поняла, что это один голос — Марти, который размножился, который спрашивал и отвечал сам себе. Трудно было понять, откуда доносится этот разговор: слова, казалось, были везде и нигде. Она заглянула в свою комнату, затем к Бриру. Наконец, заставив себя забыть о повторении ночного кошмара, она посмотрела в ванной комнате. Ни в одной из них его не было. Неприятного решения избежать было нельзя: он пошел наверх, в комнату Мамуляна.

Когда она пересекла площадку лестницы, которая вела на верхний этаж, другой звук привлек ее внимание: где-то внизу рубили дерево. Она сразу же поняла, что это Пожиратель Лезвий. Он поднялся и жаждет добраться до нее. Что за дом, подумала она, с этим своим невинным фасадом! Нужен второй Данте, чтобы описать всю его высоту и глубину: мертвых детей, Пожирателей Лезвий, наркоманов, безумцев и все остальное. Наверное, даже звездам, повисшим в зените, не по себе; в земле под ними цепенеет даже магма.

В комнате Мамуляна Марти кричал, бешено умолял. Окликая его по имени в ответ и надеясь, что он ее услышит, она взобралась на верх лестницы и шагнула к комнате. Ее сердце скакнуло к горлу.

* * *

Он упал на колени; единственное, что осталось от самосохранения — это безнадежная, обращающаяся в лохмотья мысль, серая на сером. Даже голос теперь затих. Ему, видимо, наскучило подшучивание. Кроме того, голосу удалось заставить его выучить урок. Ничто — вот сущность, — сказал голос и показал ему, как и почему, или даже вывернул наружу ту его часть, которая знала это всегда. Теперь он просто ждал, когда придет родитель этого изящного силлогизма и покарает. Он лежал, не зная толком, живой он или мертвый, и тот, кто придет, убьет его или воскресит. Единственное, что он знал, — лежать было легче всего в этом пустейшем из всех миров.

* * *

Кэрис была в Нигде раньше. Уже дышала его вялым, пустым воздухом. Но за последние несколько часов она увидела что-то за его сухой пустотой. Сегодня были одержаны победы, может быть, небольшие, но тем не менее победы. К ней сюда пришел Марти, с глазами, полными чего-то большего, чем простое вожделение. Это была победа, разве нет? Она заслужила это его чувство, выиграла его каким-то непонятным образом. Ее не избил этот последний угнетатель, выдохшийся зверь, который раньше потушил в ней все чувства. А это лишь место, где живет Европеец вот и все. Его сброшенная кожа, оставленная украшать жилище. Перхоть, отбросы. Все это и его самого она презирает.

— Марти, — сказала она. — Где ты?

— Нигде… — донесся голос.

Она пошла на него, спотыкаясь. Отчаяние давило, настойчиво вторгалось в нее.

* * *

Брир приостановил на мгновение свою деятельность. Где-то далеко он услышал голоса. Слов различить было нельзя, но смысл был ясен. Они еще не бежали, вот что важно. У него есть планы на них, которые он осуществит, как только выберется отсюда, особенно на мужчину. Он разделит его на крошечные кусочки, такие, что даже его возлюбленная не сможет определить, какой из кусочков — от пальца, а какой — от лица.

Он принялся рубить дерево с возросшим рвением. Под его неослабевающим напором дверь наконец начала расщепляться.

* * *

Кэрис шла на голос Марти сквозь туман, но голос лгал ей. Или он ходил по кругу, или комната каким-то образом обманывала ее, отражая голос стенами, или даже выдавая что-то за него. Затем голос позвал ее совсем близко. Она повернулась во мраке, совершенно не ориентируясь. Не было заметно даже силуэта дверного проема, через который она вошла, — дверь исчезла, как и окна. Решимость начала отпадать от нее маленькими чешуйками. Ее заполняло сомнение, самодовольно ухмыляясь.

Ну, ну. Кто ты такая? — спросил кто-то. Может быть, она сама.

— Я знаю свое имя, — выдохнула она. Так ее не собьешь с толку. — Я знаю свое имя.

Она прагматик, черт возьми! Она не собирается верить в то, что весь мир — в ее голове. Вот почему она дошла до героина: мир был слишком реален. А теперь этот пар в ее ушах, говорящий, что она ничто, все — ничто, безымянный навоз.

— Дерьмо, — сказала она этому. — Ты дерьмо. Его дерьмо!

Ответом ее не удостоили, и пока было преимущество, она им воспользовалась.

— Марти. Ты меня слышишь? — Ответа не было. — Это только комната, Марти. Ты слышишь меня? Все это! Только комната.

Ты была во мне раньше, — снова указал голос в ее мозгу, — помнишь?

О, да, она помнила: где-то в тумане было дерево — она видела его как в сауне — дерево-уродец, заполненное цветами, а под ним она заметила то жуткое зрелище. Это туда ушел Марти? Даже, может быть, он уже свисает с него — новый плод?

Нет, черт возьми! Она не должна допускать такие мысли. Это просто комната. Она в силах найти стену, если сосредоточится, даже, может быть, и окна.

Не следя за тем, чтобы не споткнуться, она повернулась направо и сделала четыре шага, пять, пока ее вытянутые руки не наткнулись на стену; она была удивительно, прекрасно тверда. «Ха! — подумала она. — Иди теперь в задницу со своим деревом! Погляди-ка, что я нашла». Она прижалась ладонями к стене. Теперь направо или налево? Подбросила воображаемую монетку. Выпал орел, и она начала красться направо.

Нет, ты не посмеешь, — прошептала комната.

— Попробуй, останови меня.

Идти некуда, — возник ответ, — только по кругу. Ты всегда ходила по кругу, не так ли? Слабая, ленивая, смешная женщина.

— Ты назвал меня смешной? Говорящий туман.

Стена, вдоль которой она шла, казалось, тянулась бесконечно. Сделав шагов шесть, она начала сомневаться в теории, которую только что выдумала. Может быть, это воздействующее пространство? Может быть, она сейчас отходит от Марти вдоль новой Китайской стены? Но она цеплялась за холодную поверхность так упорно, как будто это был острый выступ скалы. Если надо, она обойдет всю комнату по кругу, пока не найдет дверь, Марти или то и другое.

Жалкая девка, — сказала комната. — Только и всего. Ты никогда не найдешь выхода из такого лабиринта. Лучше ложись и принимай то, что входит в тебя, как все хорошие девки.

Была ли нотка отчаяния в этом новом натиске?

Отчаяния? — сказала комната. — Я процветаю в нем. Девка.

Она дошла до угла комнаты. Затем повернула вдоль другой стены.

Ты не сделаешь этого, — сказала комната.

«Сделаю», — подумала она.

Я этого не позволю. Нет. Действительно не допущу. Пожиратель Лезвий поднимется за тобой сюда. Ты его не слышишь? Он всего лишь в нескольких дюймах от тебя. Нет, нет! Пожалуйста, нет! Я ненавижу запах крови.

Жалкая истерика, вот и все, это можно выдержать. Чем сильнее комната паниковала, тем больше появлялось сил у Кэрис.

Стой! Ради самой же себя! Стой!

Несмотря на то, что крик звучал в ее голове, она нашла окно. Но там было кое-что, что ее испугало.

ДЕВКА! — орало внутри. — Ты пожалеешь, я обещаю. О, да!

Не было ни занавесок, ни жалюзи; окно было целиком забито, чтобы ничто не испортило этого совершенства пустоты. Ее пальцы скребли по доскам, пытаясь отодрать планку: надо впустить сюда внешний мир, сейчас это необходимо. Но дерево было пригнано очень плотно. Хотя она и дергала изо всех сил, мало что или вообще ничего не менялось.

— Сдвигайся, черт тебя побери!

Доска затрещала, щепки полетели в стороны. «Да, — упрашивала она. — Вот мы где». Свет, преломленный, но все же настоящий свет, проник внутрь, просачиваясь сквозь щель. «Ну же», — заныла она, дергая сильнее. Первые фаланги ее пальцев выгнулись назад от попыток сдвинуть деревяшки с их места, но нитка света уже расширилась до луча. Он упал на нее, и сквозь пелену грязного воздуха она начала различать форму своих рук.

Это не был дневной свет. Просто отблеск уличных фонарей и фар автомобилей, или звезды, или даже мерцания телеэкранов в дюжине домов по Калибан-стрит. Но и этого хватало. С каждым новым дюймом щели в комнату проникала определенность: форма и твердость.

Где-то в комнате Марти тоже почувствовал свет. Он разозлил его, как будто кто-то раскрыл весенним утром шторы у кровати умирающего. Он пополз по полу, пытаясь схорониться в тумане, прежде чем тот рассеется, ища убеждающего голоса, который сказал бы ему, что нет ничего важного. Но голос исчез. Он был опустошен, а свет падал все более широкими полосами. Он мог видеть женщину, чей контур появился у окна. Она отломала доску и бросила ее вниз. Теперь она взялась за вторую. «Иди к мамочке», — говорила она, а свет шел, очерчивая ее все более тошнотворные детали. Он не хотел ничего этого, это была навязчивая идея, от которой он хотел отвязаться, это было бытие. Он выдохнул с легким присвистом боли и раздражения.

Она повернулась к нему.

— Вот ты где, — сказала она, подходя ближе и дергая его за ногу. — Нам надо торопиться.

Марти озирал комнату, которая теперь предстала в своей обыденности: матрас на полу, перевернутая фарфоровая чашка, кроме того, кувшин с водой.

— Просыпайся, — сказала Кэрис и снова потрясла его.

«Незачем куда-то идти, — подумал он, — ничего не изменится, если я останусь здесь и снова вернется серое».

— Ради Бога, Марти! — завопила она ему в ухо.

Снизу донесся звук скрипящего дерева.

«Он идет, готовый или нет», — подумала она.

— Марти, — крикнула она. — Ты слышишь? Это Брир.

Имя разбудило ужас. Похолодевшая девочка, сидевшая за столом, на котором лежало ее собственное мясо, его ужасная, невыразимая шутка. Этот образ вымел туман из головы Марти. Тот, кто сотворил этот кошмар, находился внизу — он теперь вспомнил все очень хорошо. И поглядел на Кэрис ясными, полными слез глазами.

— Что случилось?

— Времени нет, — сказала она.

Он захромал вслед за ней к двери. Она все еще волокла одну из досок, которую отодрала от окна, из дерева торчали гвозди. Шум снизу медленно поднимался — грохот сбиваемой с петель двери и шум памяти.

Боль в разодранной ноге Марти, которую так искусно притупила комната, снова разыгралась. Он нуждался в поддержке Кэрис, чтобы дойти до первого пролета лестницы. Они спускались вместе, его рука, испачканная в крови от прикосновений к ране, отмечала их маршрут на стене.

Когда они были на полпути ко второй площадке, какофония в погребе прекратилась.

Они застыли, ожидая следующего движения Брира. Снизу донесся скрип, как будто Пожиратель Лезвий отворял пошире дверь. Кроме тусклого света из кухни, которому приходилось огибать несколько углов, прежде чем он доходил до холла, ничто больше не освещало сцены. Охотник и жертва, оба замаскированные темнотой, замерли на несколько мгновений, не зная, что принесет следующий миг. Кэрис оставила Марти позади и проскользнула пять последних ступенек до подножия лестницы. Ее шаги были более чем бесшумны на лестнице без ковра, но после подавления чувств в комнате Мамуляна Марти слышал даже биение ее сердца.

Ничто не двигалось в холле; она поманила Марти вниз. В проходе было тихо и, очевидно, пусто. Брир рядом, она это знала: но где? Он был большой и неуклюжий: ему сложно подыскать место, чтобы спрятаться. Может быть, взмолилась тут же она, он вообще не вырвался, а сдался, утомившись. Она шагнула вперед.

Без предупреждения Пожиратель Лезвий возник, крича, из двери передней комнаты. Резак распорол воздух. Ей удалось увернуться от удара, но при этом она потеряла равновесие. Рука Марти подхватила ее и отдернула от второго удара Брира. Пожиратель, промахнувшись, пролетел чуть вперед и врезался в парадную дверь; стекло затрещало.

— Бежим! — крикнул Марти, видя, что путь впереди свободен. Но сейчас Кэрис не намеревалась уходить. Есть время бежать и есть время сражаться: может быть, у нее больше не будет возможности отомстить Бриру за все унижения. Она скинула руку Марти и схватила покрепче свою палицу, которую все еще волокла с собой, обеими руками.

Брир выпрямился, нож все еще был у него в руке, и теперь он сделал яростный рывок к ней. Но она предупредила его атаку. Подняв доску и двинувшись на него, она опустила свое оружие ему на голову. Его шея, уже сломанная падением, хрустнула. Гвозди вошли в череп, и ей пришлось выпустить доску, оставив ее, как пятую конечность, свисать из головы Брира. Он упал на колени. Его трясущаяся рука выронила нож, другая ухватилась за доску и выдернула ее из головы. Она порадовалась тому, что вокруг была темнота: жижа его крови и чечетка, которую выбивала его нога на голых досках, — этого было более чем достаточно для испуга. Он простоял некоторое время на коленях, затем рухнул вперед, вдавливая нож и вилку, давно торчавшие в его животе, еще глубже.

Она была удовлетворена. На это раз, когда Марти дернул ее за руку, она пошла за ним.

Пока они двигались по коридору, послышался легкий стук. Они замерли. Что еще? Более терпеливый дух?

— Что это? — спросила она.

Стук прекратился, затем начался снова на этот раз вместе с голосом.

— Успокойся… Это люди пытаются здесь переночевать.

— Следующая дверь, — сказала она. Мысль о каких-нибудь жалобах показалась ей смешной, и когда они уже отходили от дома, прочь от сломанной двери погреба и остывшего отвара Брира, оба рассмеялись.

Они проскользнули вниз по темной аллее за домом к машине, где просидели несколько минут, смех и слезы душили их переменными волнами; два сумасшедших, должно быть, думали калибанцы, или какие-нибудь прелюбодеи, восхищенные ночным приключением.

XI Наступление царства

Глава 56

Чэд Шакман и Том Лумис привезли послание Церкви Возрожденных Святых народу Лондона уже три недели назад, и они были сыты этим по горло. «Провели отпуск», — бурчал Том каждый день, когда они планировали свой маршрут. Мемфис казался очень далеким, и от этого они оба тосковали. Кроме того, вся кампания проваливалась. Грешники, которых они встретили на пороге этого заброшенного Богом города, были равнодушны как к посланию Преподобного о грозящем Апокалипсисе, так и к его обещанию Избавления.

Несмотря на погоду (или, может быть, благодаря ей), грех не был новостью номер один в Англии этих дней. Чэд их всех презирал. «Не знают, куда идут», — говорил он Тому, который знал все описания Потопа наизусть, но также знал, что они лучше звучат из уст золотого мальчика, такого, как Чэд, чем из его собственных. Он даже подозревал, что те несколько человек, которые остановились, сделали это только из-за того, что Чэд выглядел как простодушный ангел, а совсем не ради вдохновенного слова Преподобного.

Но Чэд был непреклонен. «Здесь грех, — уверял он Тома, — а где грех, там и вина. А где есть вина, там найдутся деньги для Божьего дела». Это было простое уравнение, и если у Тома были кое-какие сомнения в его этичности, он держал их при себе. Лучше его молчание, чем неодобрение Чэда: ведь их было только двое в этом чужом городе, и Том не собирался терять свет впереди.

Однако иногда было трудно хранить свою веру в неприкосновенности. Особенно в такой знойный день, когда твой полиэстеровый костюм липнет к телу и Бог, если он есть на небесах, ничем о себе не напоминает. Ни намека на ветерок, чтобы охладить лицо, ни облачка на небе.

— Кажется, это откуда-то? — спросил Том Чэда.

— Что «это»? — Чэд подсчитывал брошюры, которые им сегодня еще предстояло распространить.

— Название улицы, — сказал Том. — Калибан. Это откуда-то из Шекспира?

— Да? — Чэд закончил подсчет. — Мы избавились только от пяти.

Он передал кипу книжечек Тому и полез в карман за расческой. Несмотря на жару, он казался спокойным. Том в отличие от него, чувствовал себя потрепанным, перегретым и, как он опасался, легко сбиваемым с пути праведного. Чем именно, он точно не знал, но знал, что открыт внушениям. Чэд провел расческой по волосам, восстанавливая одним элегантным взмахом блеск своей шевелюры. Преподобный учил, что важно выглядеть как можно лучше. «Вы посланники Бога, — говорил он. — Он хочет, чтобы вы были чисты и опрятны, сияли в любом углу, в любой щели».

— На, — сказал Чэд, меняя расческу на брошюры, — твои волосы в таком беспорядке.

Том взял расческу, на зубчиках оставалось золото. Он предпринял вялые попытки как-то пригладить свои космы, пока Чэд пристально наблюдал. Волосы Тома не ложились так мягко, как у Чэда. Господь, возможно, досадует на него за это. Он вообще такого не любит. Но тогда что же Господь любит? Он не одобряет курение, пьянство, блуд, чай, кофе, пепси, «американские горки», мастурбацию. А этим существам, которые предаются всем перечисленным порокам, Бог помогает. Им, находящимся накануне Потопа!

Том молился лишь о том, чтобы воды, когда они хлынут, были похолоднее.

* * *

Человек, который открыл двери дома номер 82 по Калибан-стрит, напомнил и Тому и Чэду Преподобного. Не лицом, конечно. Блисс был загорелым, крупным с виду мужчиной, тогда как этот франт — худым и болезненным. Но у обоих была какая-то скрытая властность, та же серьезность намерений. Его заинтересовали буклеты, и это был первый настоящий интерес за все утро. Он даже процитировал им Второзаконие — текст, с которым их не знакомили раньше, — и затем, предложив им обоим выпить, пригласил в дом.

Это был какой-то совершенно нежилой дом: голые стены и полы, запах дезинфекции и фимиама, еще чего-то, что уже почти выветрилось. Задняя комната, в которую он провел их, могла похвастаться только двумя стульями, ничем больше.

— Меня зовут Мамулян.

— Очень рады. Я — Чэд Шакман, это — Томас Лумис.

— Оба святые, да? — молодые люди глядели заинтригованно. — Ваши имена — два имени святых.

— Святой Чэд? — осмелился блондин.

— Ну конечно. Он был епископом Англии, речь идет о седьмом веке. А Томас, конечно, великий Фома Неверующий.

Он оставил их, чтобы принести воды. Том, сидя на стуле, чувствовал себя неловко.

— В чем проблема? — огрызнулся Чэд. — Он первый принюхался к содержанию нашего конверта.

— Он чудак.

— Ты думаешь, Богу есть дело до того, что он чудак? — сказал Чэд. Это был хороший вопрос, один из тех, на которые Том сформулировал ответ, когда их радушный хозяин вернулся.

— Ваша вода.

— Вы живете один? — спросил Чэд. — Такой большой дом на одного.

— Один я совсем недавно, — сказал Мамулян, передавая стаканы с водой. — И, должен сказать, серьезно нуждаюсь в помощи.

«Держу пари, что нуждаешься», — подумал Том. Мужчина посмотрел на него так, как будто ему в голову пришла какая-то идея, и он почти высказал ее вслух. Том покраснел и начал пить воду, чтобы скрыть смущение. Она была теплой. Неужели англичане еще не знают о холодильниках? Мамулян снова обратил свое внимание на Святого Чэда.

— А что вы оба делаете в ближайшие дни?

— Дело Господне, — уместно ввернул Чэд.

Мамулян кивнул.

— Хорошо, — сказал он.

— Распространяем его слово: «Я сделаю тебя ловцом человека». От Матфея, глава четвертая, — сообщил Чэд.

— Может быть, — сказал Мамулян. — Если я позволю вам спасти мою бессмертную душу, вы сможете помочь мне?

— А что делать?

Мамулян пожал плечами.

— Мне нужна помощь двух здоровых молодых животных таких, как вы.

Животных? Это не прозвучало слишком библейски. Этот бедный грешник никогда не слышал об Эдеме? «Нет, — подумал Том, глядя в его глаза, — нет, возможно, и не слышал».

— Я боюсь, что у нас есть другие обязательства, — вежливо ответил Чэд. — Но мы были бы очень счастливы видеть вас с нами, когда прибудет Преподобный, и крестить вас.

— Я бы с удовольствием встретился с Преподобным, — ввернул человек.

Том не мог поручиться, что это все не было розыгрышем.

— У нас так мало времени до того, как настанет время гнева Создателя, — продолжал Мамулян. Чэд яростно закивал. — Тогда мы будем как обломки кораблекрушения, не так ли? Обломки в страшном потоке.

Слова почти в точности были те же, что говорил Преподобный. Том слушал, как они срываются с тонких губ этого человека, и обвинение в том, что он Фома Неверующий, совершенно забылось. Но Чэд был в восторге. На его лице появился тот самый евангельский взгляд, который всегда у него возникал на проповеди, взгляд, которому Том вечно завидовал, но теперь счел его неуместно пылким.

— Чэд, — начал он.

— Обломки в потоке, — повторил Чэд, — Аллилуйя.

Том поставил стакан на стул.

— Я думаю, нам пора идти, — сказал он и поднялся.

По какой-то причине голые доски, на которые он встал, оказались дальше чем в шести футах от его глаз, более вероятно, что в шестидесяти. Как будто он был башней, которая должна обвалиться, потому что подрыли фундамент.

— Нам надо обойти еще так много улиц, — сказал он, пытаясь сосредоточиться на насущной проблеме, которая в данный момент определенно заключалась в вопросе: как выйти из дома до того, как случится что-нибудь ужасное?

— Потоп, — объявил Мамулян. — Уже почти перед нами.

Том шагнул к Чэду, чтобы вывести его из транса. Пальцы на конце его вытянутой руки казались где-то в тысяче миль от глаз.

— Чэд, — сказал он. — Святой Чэд, он из сияния, рисует радугу.

— Ты в порядке, парень? — спросил незнакомец, кося своими рыбьими глазами в сторону Тома.

— Я… чувствую…

— Что же ты чувствуешь? — поинтересовался Мамулян.

Чэд тоже глядел на него: лицо его было лишено какой-либо заботы, лишено вообще любого выражения чувства. «Лжет, должно быть», — эта мысль всплыла в голове Тома в первый раз — именно поэтому лицо Чэда было столь совершенно. Белое, симметричное и совершенно пустое.

— Садись, — сказал незнакомец. — Пока не упал.

— Все в порядке, — уверил его Чэд.

— Нет, — сказал Том.

Его колени не слушались и подгибались. Он подозревал, что они откажутся повиноваться очень скоро.

— Поверь мне, — сказал Чэд. Тому очень хотелось этого. Чэд прежде всегда был прав. — Поверь мне, мы здесь ради хорошего дела. Сядь, как сказал джентльмен.

— Это жара?

— Да, — объяснил Чэд за Тома. — Это жара. В Мемфисе тоже жарко, но у нас есть кондиционеры.

Он повернулся к Тому и положил руку на плечо своего компаньона. Том не смог побороть слабость и сел. Он почувствовал какое-то беспокойство в области затылка, как будто там порхала колибри, но у него не хватало силы воли смахнуть ее.

— Вы называете себя агентами? — сказал мужчина почти шепотом. — Я думаю, вы знаете значение этого слова.

Чэд поспешил на защиту.

— Преподобный говорит…

— Преподобный? — прервал мужчина презрительно. — Вы думаете, он хоть чуть-чуть осознает ваши достоинства?

Это смутило Чэда. Том попытался посоветовать своему другу не поддаваться на лесть, но слова никак не выходили Язык лежал во рту, как дохлая рыба. «Что бы сейчас ни случилось, — подумал он, — это случится с нами обоими». Они были друзьями с первого класса; они вместе постигали половую зрелость и метафизику; Том думал, что они неразлучны. Он надеялся, что этот человек понимает: куда пойдет Чэд, туда и Том. Беспокойство в затылке прекратилось теплое успокоение поползло по шее. В конце концов все оказалось не так уж плохо.

— Мне нужна ваша помощь, молодые люди.

— Чтобы делать что? — спросил Чэд.

— Чтобы начать Потоп, — ответил Мамулян. Улыбка, зыбкая, как осенившая его идея, которая захватила его воображение, появилась на лице Чэда. Его черты, обычно слишком спокойные от усердия, загорелись.

— О, да, — сказал он. И бросил косой взгляд на Тома. — Ты слышал, что нам сказал этот человек?

Том кивнул.

— Ты слышал, приятель?

— Я слышал. Я слышал.

Всю свою наполненную Блиссом жизнь Чэд ждал такого приглашения. В первый раз он мог увидеть картину буквальной реальности за описаниями, которые он предлагал на сотнях порогов. В его мозгу воды — красные яростные воды — поднимались гребнями волн и рушились на этот языческий город. «Мы обломки в потоке», — говорил он, и слова принесли с собой образы. Мужчины и женщины — но больше всего женщин — бежали голыми перед этим бушующим приливом. Вода была горячей, ее потоки падали на их искривленные воплями лица, на их блестящие трясущиеся груди. Вот что Преподобный обещал им все время, а тут человек спрашивает, нельзя помочь ему осуществить все это, этот пенный День Дней Кары. Как они могут отказаться? Он почувствовал срочную необходимость поблагодарить этого человека за то, что он их так ценит. Мысль породила действие. Его колени согнулись, и он упал на пол к ногам Мамуляна.

— Спасибо вам, — сказал он человеку в темном костюме.

— Так вы мне поможете?

— Да… — ответил Чэд; было ли его выражение преданности достаточно сильным? — Конечно.

За ним Том пробурчал свое собственное уступчивое согласие.

— Спасибо, — сказал Чэд, — спасибо.

Но когда он поглядел вверх, человек, очевидно убежденный в их преданности, уже вышел из комнаты.

Глава 57

Марти и Кэрис спали вместе на его одноместной кровати — длинный, заслуженный сон. Если ребенок в комнате под ними и кричал ночью, они этого не слышали. Они также не слышали сирен на Килбурнском шоссе, полиции и огнетушилок, ехавших на пожарище в Долине Майда. И рассвет в мутном окне их не разбудил, хотя шторы не были задернуты. Только раз, ранним утром, Марти повернулся во сне и его веки затрепыхали, когда он увидел за стеклом первый дневной свет. Вместо того чтобы отвернуться от него, он позволил свету упасть на веки, прежде чем закрыть их снова.

* * *

Они провели полдня вместе в гостиной-спальне, прежде чем почувствовали необходимость вымыться и выпить кофе. Кэрис обмыла и забинтовала рану на ноге Марти; они сменили одежду, отбросив подальше ту, в которой были предыдущую ночь.

И только в середине утра они начали разговаривать. Диалог начался совсем спокойно, но нервозность Кэрис росла от чувства необходимости принять обычную дозу, и разговор быстро стал отчаянной попыткой отвлечь мысли от ее трепещущего нутра. Она рассказала Марти, что такое была жизнь с Европейцем: унижения, обманы, ощущение, что она знала своего отца и себя саму лучше, чем ей это казалось раньше. Марти в свою очередь попытался передать ту историю, которую рассказал ему Уайтхед последней ночью, но она была слишком рассеянна, чтобы соответствующим образом воспринимать. Ее речь становилась все сумбурней.

— Мне нужно уколоться, Марти.

— Сейчас?

— Чем скорее, тем лучше.

Он ждал этого момента и опасался его. Не потому, что не мог найти ей порошка, он знал, что может. Но потому что надеялся — она как-нибудь сможет сопротивляться этой необходимости, когда окажется вместе с ним.

— Я действительно плохо себя чувствую, — сказала она.

— Ты в порядке. Ты со мной.

— Он придет, ты же знаешь.

— Не сейчас, сейчас не придет.

— Он разозлится и придет.

Мысли Марти снова и снова возвращались к тому, что он пережил наверху в доме по Калибан-стрит. Что он видел там, или точнее, чего он там не видел, — это ужасало его гораздо больше, чем собаки или Брир. Те были просто физически опасны. Но то, что происходило с ним в комнате, было опасностью совсем другого рода. Он чувствовал, может быть, первый раз в жизни, что его душе — понятие, которое он отвергал доныне, как христианскую ерунду — что-то угрожало. Что означало это слово, он точно не знал, но подозревал, что не то же самое, что подразумевает под ним Папа римский. Но какая-то часть его, более важная, чем конечности или все тело, почти умерла, и Мамулян был за это в ответе. Что еще может ощутить человеческое существо под давлением? Его любопытство было сейчас большим, чем праздное желание узнать нечто скрытое за завесой — это становилось необходимостью. Как могли они надеяться сражаться против такого чудовища, даже не имея какой-то зацепки в понимании его сути?

— Я не хочу знать, — сказала Кэрис, читая его мысли. — Если он придет, то придет. Здесь мы ничего сделать не можем.

— Прошлой ночью… — начал он, собираясь напомнить ей, как они выиграли схватку. Она отмахнулась от этой мысли, прежде чем он закончил. Напряжение ее лица было невыносимым; жажда инъекции словно сдирала кожу.

— Марти…

Он искоса поглядел на нее.

— …ты обещал, — сказала она, обвиняя.

— Я не забыл.

Он мысленно подсчитал: не стоимость самого наркотика, но потерянной гордости. Ему придется идти за героином к Флинну, он не знал больше никого, кому можно было довериться. Сейчас они оба были беглецами, от Мамуляна и от закона.

— Мне придется совершить «телефонный звонок», — сказал он.

— Так соверши, — ответила она.

Она, казалось, изменилась за последние полчаса. Кожа стала восковой, в глазах появился блеск отчаяния, дрожь усиливалась с каждой минутой.

— Не облегчай ему этого, — сказала она.

Он нахмурился.

— Облегчать?

— Он может заставить меня делать то, чего я не хочу, — сказала она. Побежали слезы. Их не сопровождало рыдание — слезы просто капали из глаз. — Может быть, заставит причинить тебе боль.

— Все в порядке. Я сейчас пойду. Есть парень, он живет с Шармейн, и он сможет достать порошок, не волнуйся. Хочешь со мной?

Она обняла себя за плечи.

— Нет, — сказала она. — Я тебе буду только мешать. Иди.

Он натянул пиджак, стараясь не смотреть на нее — смесь хрупкости и жадности его пугала. На ее теле появились капли пота, он собирался в струйки и мягко стекал по ключицам, бежал по лицу.

— Не пускай никого, хорошо?

Она кивнула, ее взгляд обжег его.

Когда он вышел, она закрыла за ним дверь и пошла обратно сидеть на кровати. Слезы снова потекли. Не слезы тоски, а просто соленая вода. Ну, может быть, в них было немного тоски: по этой снова возникшей хрупкости и по мужчине, который уходил, спускаясь по лестнице.

Он был ответствен за ее нынешнее неудобство, подумала она. Он был тем, кто соблазнил ее мыслью, будто она сможет встать на ноги. И куда эта мысль завела ее, их обоих? В эту горячую камеру в середине июльского утра, и так много зла готово сомкнуться вокруг них.

То, что она чувствовала по отношению к нему, не было любовью. Это была бы слишком тяжелая ноша для чувств. Просто слепая страсть, смешанная с чувством предстоящей потери, которое она испытывала всегда, когда сближалась с кем-нибудь, и каждый раз в его присутствии она внутренне оплакивала то время, когда его рядом не будет.

Внизу хлопнула дверь — он вышел на улицу. Она откинулась на кровати, думая о первом разе, когда они занимались любовью. И о том, что даже это совсем личное дело было подсмотрено Европейцем. Мысль о Мамуляне, появившись однажды, стала похожей на снежный ком на крутом холме. Она крутилась, набирая скорость и увеличиваясь, пока не стала чудовищной. Лавина, снежное безумие.

На секунду она усомнилась, что просто вспоминает: ощущение было такое ясное, такое реальное. Затем сомнения исчезли.

Она встала, кровать заскрипела. Это совсем не было воспоминанием.

Он был здесь.

Глава 58

— Флинн?

— Привет, — голос на другом конце провода был сиплый со сна. — Кто это?

— Это Марти. Я разбудил тебя?

— Какого черта ты хочешь?

— Мне нужна помощь.

На другом конце установилось долгое молчание.

— Ты все еще там?

— Да. Да. Мне нужен героин.

Сиплость исчезла, ее сменила недоверчивость.

— Ты на игле?

— Мне нужно для друга, — Марти ощутил улыбку, расползающуюся в этот момент по лицу Флинна. — Ты можешь мне немного достать? Быстро.

— Как много?

— У меня сто фунтов.

— Это не так уж и невозможно.

— Скоро?

— Да, если хочешь. Сколько сейчас времени? — Мысль о легких деньгах и об отчаянном понтере смазали мозги Флинна и сделали их готовыми для работы. — Час пятнадцать? Отлично.

Он сделал паузу для вычисления.

— Зайди через три четверти часа.

Это было действенно; следовательно, как подозревал Марти и раньше, Флинн так глубоко влез в дело, что имел легкий доступ к порошку; может быть, он у него в кармане пиджака.

— Я не могу гарантировать, конечно, — сказал тот, только чтобы сдержать свою отчаянную радость. — Но сделаю все, что можно. Лучше и сказать нельзя, а?

— Спасибо, — ответил Марти, — я ценю это.

— Только принеси деньги, Марти. Это единственная оценка, которая мне нужна.

Телефон замолк. Флинн имел привычку оставлять за собой последнее слово. «Ублюдок», — сказал Марти трубке и с треском повесил ее. Его немного трясло, нервы были издерганы. Он подошел к газетчику, взял пачку сигарет и затем побрел обратно к машине. Время ленча; движение на улицах Лондона было интенсивное и потребовалось добрых сорок пять минут чтобы добраться до давно знакомого притона. Времени возвращаться и проверять Кэрис не осталось. Кроме того, он подумал, что она его совсем не поблагодарит за оттягивание покупки. Наркотик ей нужнее, чем он сам.

* * *

Европеец появился слишком неожиданно, чтобы Кэрис могла попытаться не допустить его вкрадчивого присутствия. Но слабость, которую она ощущала, вынуждала ее бороться. И что-то было в этом его нападении, что отличало его от прочих. Может быть, его приближение на этот раз было более отчаянным? Ее затылок физически как-то смялся его вхождением. Она потерла шею вспотевшей рукой.

«Я нашел тебя», — сказал он внутри головы.

Она огляделась, ища способ изгнать его.

«Нет смысла», — сказал он ей.

— Оставь нас в покое.

«Ты обращалась со мной плохо, Кэрис. Я должен наказать тебя. Но я не буду; не буду, если ты выдашь мне своего отца. Разве я так много прошу? Я имею на него право. Ты знаешь это в глубине сердца. Он принадлежит мне».

Она слишком хорошо знала, что значит доверять его вкрадчивому голосу. Если он найдет Папу, что он сделает тогда? Оставит ее жить своей жизнью? Нет, он заберет ее тоже, так же, как он забрал Иванджелину, и Тоя, и множество других, о которых знал лишь он один, на это дерево, в этом Нигде.

Ее глаза остановились на маленькой электроплитке в углу комнаты. Она поднялась, ее кости щелкнули, и пошла нетвердой походкой туда. Если Европеец уловит хоть ветер от ее плана, тем лучше. Он был слаб, она это чувствовала. Усталый и печальный: один глаз парит в небе, его сосредоточенность колеблется. Но его присутствие все еще приносило боль, достаточную, чтобы замутить ее мысли. Только дойдя до плитки, она с трудом вспомнила, зачем она здесь. Она заставила свой мозг напрячься как можно сильнее. Отказ! Вот в чем дело. Плитка — это отказ! Она сделала шаг в сторону и включила одну из двух спиралей.

«Нет, Кэрис, — сказал он ей. — Это неумно».

Его лицо появилось перед ее мысленным взором. Оно было огромно и расплылось пятном по комнате вокруг нее. Она потрясла головой, чтобы избавиться от него, но лицо не исчезало. Возникла и вторая иллюзия, кроме его лица. Она почувствовала на себе руки: не душившие, а скорее обнимающие, укрывающие. Они укачивали ее, эти руки.

— Я тебе не принадлежу, — сказала она, борясь с желанием уступить его колыбельным объятиям.

Затылком она как бы услышала песню, ее ритм соответствовал усыпляющему ритму покачивания. Слова были не английские, а русские. Это была колыбельная, она поняла это, даже не зная слов, и песня текла, а она слушала, и, казалось, что вся боль, которую она испытывала, исчезает. Она снова была младенцем на его руках. Он укачивал ее под эту тихую песню.

Сквозь кружево приближающегося сна она уловила взглядом какой-то яркий предмет. Хотя она и не могла осознать, что это, но вспомнила, что это было нечто важное — это рыжее кольцо, которое сияло так близко от нее. Но что оно означает? Этот вопрос беспокоил ее и отдалял желанный сон. Она открыла глаза чуть-чуть шире, чтобы выяснить наконец, что это за вещь и что с ней надо делать.

Перед ней накалилась плитка, горела спираль. Воздух над нею дрожал. Теперь она вспомнила, и память прогнала сонливость. Она протянула руку к теплу.

«Не делай этого, — советовал голос в ее голове. — Ты только причинишь себе боль».

Но она лучше знала. Дрема в его руках была опасней, чем любая боль, которая возникнет через несколько мгновений. Жар был неприятный, хотя кожа находилась все еще в нескольких дюймах от его источника, и в какой-то отчаянный миг ее сила воли не выдержала.

«У тебя останется шрам на всю жизнь», — сказал Европеец, чувствуя ее сомнения.

— Оставь меня.

«Я просто не хочу видеть твою боль, малыш. Я слишком люблю тебя».

Эта ложь послужила стимулом. Она отыскала в себе еще живую унцию мужества, подняла руку и вдавила ее, ладонью вниз, в электрическую спираль.

Европеец вскрикнул первым: она услышала, как взвился его голос за секунду до того, как начался ее собственный крик. Она отдернула руку от плитки, когда в ноздри ударил запах паленого мяса. Мамулян уходил из нее; она ощущала его отступление. Облегчение наполнило все ее тело. Затем боль захватила ее, и наступила темнота. Она совсем ее не боялась. Это была совершенно безопасная темнота. Его в ней не было.

— Ушел, — сказала она, и лишилась сознания.

* * *

Она пришла в себя меньше чем через пять минут, и ее первым ощущением было, что она держит в кулаке кучу лезвий.

Она медленно прошла к кровати, положила на нее голову и сидела так до тех пор, пока полностью не восстановилось сознание. Когда она почувствовала в себе достаточно сил, то поглядела на руку. Рисунок кольца был выжжен на ладони очень ясно — спиральная татуировка. Она встала и пошла к раковине, чтобы сунуть руку под холодную воду. Это как-то уменьшило боль; повреждение оказалось не столь серьезным, как она думала, хотя этот чертеж и останется на долгие годы, рука побывала на плитке едва ли секунду или две в тесном контакте с кольцом. Она обернула ее одной из футболок Марти. Затем вспомнила, что где-то читала, ожога надо оставлять незакрытыми, и снова разбинтовала руку. Изнуренная, она легла на кровать и стала ждать Март, который принесет ей берег блаженного острова.

Глава 59

Ребята Преподобного Блисса оставались в задней комнате на первом этаже дома по Калибан-стрит, пребывая в своих мечтаниях о водной смерти, еще на добрый час. За это время Мамулян отправился на поиски Кэрис, нашел ее и был прогнан. Но он открыл ее местонахождение. Более того, он подобрал сведения о том, что Штраусс — тот, кто столь глупо вел себя в Убежище, — теперь ушел за героином для девушки. «Самое время, — подумал он, — перестать быть таким жалостливым».

Он чувствовал себя, как побитая собака: все, чего он хотел, это лечь и умереть. Сегодня, казалось, — особенно после такого искусного избавления девушки от него, — что он ощущает каждый час своей долгой, долгой жизни в мышцах. Он посмотрел на свою руку, которая все еще болела от ожога, полученного через Кэрис. Может быть, девушка поймет наконец, что все это неминуемо. Что последняя игра, а которую он собирается вступить, более важна, чем ее жизнь или жизнь Штраусса, или Брира, или этих двух идиотов из Мемфиса, которых он оставил грезить двумя этажами ниже.

Он спустился на один пролет и зашел в комнату Брира. Пожиратель Лезвий лежал на матрасе в углу с изогнутой шеей и пронзенным животом, уставившись вверх, как рыба-лунатик. У самого матраса бормотал свои глупости телевизор, стоявший так близко из-за того, что зрение Брира почти потерялось.

— Мы скоро уходим, — сказал Мамулян.

— Вы нашли ее?

— Да, нашел. Место называется Брайт-стрит. Дом, — он, казалось, нашел эту мысль весьма забавной, — выкрашен желтым. Второй этаж, я думаю.

— Брайт-стрит, — произнес Брир мечтательно. — Мы пойдем и найдем их там?

— Нет, не мы.

Брир повернулся немного к Европейцу, он скрепил свою сломанную шею самодельной шиной, и это затрудняло движения.

— Я хочу видеть ее, — сказал он.

— Прежде всего, ты не должен был позволять ей уйти.

— Он пришел, тот, из дома. Я говорил вам.

— О, да, — сказал Мамулян. — Насчет Штраусса у меня тоже есть мысли.

— Мне найти его для вас? — сказал Брир. Прежние мечтательные картины казни пронеслись в его голове, такие же свежие, как и в книге о жестокостях. Одна или две были ярче остальных, как будто они были ближе к исполнению.

— Не нужно, — ответил Европеец. — У меня есть два жадных прислужника, которые желают сделать что-нибудь.

Брир помрачнел:

— Что могу сделать тогда я?

— Ты приготовишь дом к нашему отбытию. Я хочу, чтобы ты сжег все, что у нас здесь есть. Я хочу, чтобы все было, как будто мы не существовали, ты и я.

— Так конец близок?

— Теперь, когда я знаю где она, — да.

— Она может сбежать.

— Она слишком слаба. Она не может двигаться, пока Штраусс не принес ей порошок. И, конечно, этого он никогда не сделает.

— Вы собираетесь его убить?

— Его и любого, кто станет на моем пути с этого момента. У меня больше нет сил для жалости. Жалость была моей слишком частой ошибкой — я позволял невинным убегать. Ты получил указания, Энтони. Займись делом.

Он покинул зловонную комнату и спустился вниз к своим новым агентам. Американцы почтительно встали, когда он открыл дверь.

— Вы готовы? — спросил он.

Светлый, который был более податлив с самого начала, снова начал выражать свою неуемную благодарность, но Мамулян заставил его умолкнуть. Он дал им обоим приказ, и они получили его, как будто на распределении сладостей.

— Ножи на кухне, — сказал он, — возьмите их и пользуйтесь на здоровье.

Чэд улыбнулся.

— Вы хотите, чтобы мы убили и жену тоже?

— Потоп не имеет времени выбирать.

— Полагаю, что она не греховна? — сказал Том, не совсем понимая, почему ему пришла в голову такая глупая мысль.

— О, она греховна, — ответил мужчина, его глаза заблестели, и этого было достаточно для ребят Преподобного Блисса.

* * *

Наверху Брир с трудом поднялся с матраса и похромал в ванную, поглядеть на себя в треснувшем зеркале. Его раны давно перестали сочиться, но выглядел он ужасно.

— Побриться, — сказал он самому себе. — И сандалового дерева.

Он боялся, что сейчас все закрутится так быстро, что если он не будет настороже, то его просто исключат из расчетов. Настало время действовать ради себя. Он найдет чистую рубашку, галстук и пиджак, а затем пойдет флиртовать. Если последняя игра столь близка, что уже необходимо уничтожать все свидетельства, тогда ему надо поторопиться. Лучше закончить роман с девушкой до того, как она отправится по пути всей плоти.

Глава 60

Чтобы пересечь Лондон потребовалось определенно больше трех четвертей часа. Огромный антиядерный марш был в разгаре: различные части его основного тела собирались по всему городу, и затем громадной массой двигались к Гайд-парку. Центр города, по которому всегда было трудно двигаться, сейчас был настолько заполнен манифестантами и остановленным транспортом, что оказался совершенно непроходимым. Ничего этого Марти не знал, пока не оказался в самой давке, а к тому времени отступить и объехать уже не представлялось возможным. Он проклинал свою невнимательность: наверняка были полицейские знаки, предупреждающие въезжающих автомобилистов о заторе. Он ни одного из них не заметил.

Теперь, однако, делать было нечего, разве что покинуть машину и идти пешком или поехать на метро. Ни один из этих вариантов его особенно не привлекал. Подземка, должно быть, забита, а прогулка по сегодняшней обжигающей жаре слишком утомительна. Ему был нужен тот маленький резерв сил, который пока оставался. Он жил на адреналине и сигаретах, и жил слишком долго. Он ослаб. Единственная надежда — напрасная надежда — была на то, что и противник слаб.

Только к середине дня он достиг дома Шармейн. Объехал весь квартальчик, выглядывая место для стоянки, и наконец нашел незанятое пространство рядом с углом дома. Его ноги противились — стена впереди была не особенно привлекательна. Но Кэрис ждала.

Парадная дверь была слегка приоткрыта. Он тем не менее позвонил и подождал на тротуаре, не желая просто входить в дом. Может быть, они наверху в кровати или принимают вместе холодный душ. Жара все еще была бешеная, хотя день почти закончился.

Внизу, в конце улицы, стоял фургончик с мороженым, из него доносилась мелодия «Голубого Дуная» в весьма фальшивом исполнении, останавливаясь и начинаясь снова соблазняя покупателей. Марти поглядел туда. Вальс привлек уже двоих. Они завладели его вниманием на секунду: двое молодых в приличных костюмах повернулись спинами к нему. Один мог похвалиться светло-желтой шевелюрой — она блестела на солнце. Теперь они завладели мороженым отдали деньги. Удовлетворенные, они исчезли за углом, даже не оглядываясь.

Отчаявшись дождаться какого-либо ответа на звонок, Марти распахнул дверь. Она заскрипела, уткнувшись в циновку из кокосовой дранки, на которой висело потертое «Добро пожаловать». Брошюры, запихнутые в почтовый ящик, вывалились и попадали на землю. Сломанный ящик с треском покачался и вернулся на свое место.

— Флинн? Шармейн?

Его голос звучал как вторжение; он поднялся по ступенькам туда, где пыль всегда сильно забивала окна полуэтажа, — теперь сквозь них било солнце; голос проник на кухню, где вчерашнее молоко свертывалось на стойке раковины.

— Кто-нибудь дома?

Стоя в коридоре, он услышал муху. Она закружила вокруг головы, и он отмахнулся от нее. Отстав, она загудела по коридору к кухне, чем-то соблазненная. Марти пошел следом, клича Шармейн на ходу.

Она ждала его на кухне, как и Флинн. У обоих было перерезано горло.

Шармейн была сражена рядом со стиральной машиной. Она сидела — одна нога согнута и чуть вытянута — уставившись в стенку напротив. Флинн разместился так: его голова склонилась над раковиной, как будто он собирался сполоснуть лицо. Иллюзия жизни была почти полной, даже хлюпающие звуки воды в ней участвовали.

Марти стоял в дверях, пока муха, не столь привередливая, как он, летала в экстазе по кухне. Марти просто смотрел. Делать было нечего: единственное, что оставалось, — смотреть. Они были мертвы. И Марти понял, даже не напрягаясь для раздумий, что убийцы были одеты в серое и ушли за угол, держа в руках по мороженому, в сопровождении «Голубого Дуная».

Они называли Марти Танцором из Вондсворта — те, кто вообще его как-то называл, — потому что Штраусс был королем вальсов. Он подумал, а рассказывал ли он это когда-нибудь Шармейн, хоть в одном из писем? Нет, вероятно, не говорил; сейчас было поздно. Слезы начали прочерчивать свои трассы на лице, вырываясь из глаз. Он попытался втянуть их обратно. Они нарушали зрение, а он еще не кончил смотреть.

Муха, которая привела его сюда, снова закружила рядом с головой.

— Европеец, — пробормотал он ей, объясняя, — он послал их.

Муха пролетела взволнованный зигзаг.

— Конечно, — прогудела она.

— Я убью его.

Муха рассмеялась.

— Ты ни капли не знаешь о том, кто он такой. Может быть, он сам дьявол.

— Вонючая муха. Что ты знаешь?

— Не воображай обо мне так много, — ответила Муха, — ты просто дерьмовый бродяжка, и я такая же.

Он посмотрел, как она реет, выискивая местечко, куда поставить свои грязные лапки. Наконец она приземлилась на лицо Шармейн. Как ужасно, что она не подняла лениво руку и не прогнала ее; дико, что она просто разлеглась там, с подогнутой ногой, с разрезом на шее, и позволила мухе ползать по щеке к глазу, по ноздрям, что-то беззаботно пробуя на вкус.

Муха была права. Он ничего не знал. Чтобы им выжить, ему нужно вырвать у Мамуляна секрет жизни, потому что это знание было силой. Кэрис все время была умней его. Не закрывала глаз и не отворачивалась от Европейца. Единственный путь стать свободным от него — это узнать его, глядеть на него так долго, насколько позволит мужество, и разглядеть его каждую жуткую деталь.

Он покинул любовников на кухне и пошел на поиски героина. Ему не пришлось искать долго. Пакет был во внутреннем кармане пиджака Флинна, предусмотрительно сброшенного на софу в передней. Положив его в свой карман. Марти пошел к главной двери, осознавая, что выход из этого дома на открытое солнце был равносилен приглашению на обвинение в убийстве. Его увидят и легко опознают: полиция прибудет за ним через несколько часов. Но от этого никак не избавиться; бегство через черный ход выглядело бы еще подозрительней.

У двери он затормозил и схватил брошюру, которая выскочила из почтового ящика. На обложке было изображено улыбающееся лицо евангелиста, некоего Преподобного Блисса, который стоял с микрофоном руке, подняв глаза к небесам. «Присоединяйтесь к Толпе, — объявлял плакат. — И Почувствуйте Силу Господа в Действии. Услышьте Слово! Почувствуйте Дух!» Он убрал его в карман для будущих ссылок.

На обратном пути в Килбурн он остановился у телефонного автомата и сообщил об убийстве. Когда его спросили, кто говорит, он сообщил, сознавшись, что был отпущен на поруки. Ему приказали зайти в ближайший участок; он ответил, что так и сделает, но сначала утрясет кое-какие личные дела.

Пока он ехал в Килбурн через улицы, теперь захламленные манифестантами, все его мысли обратились на то, чтобы узнать местонахождение Уайтхеда. Где бы старик ни был, рано или поздно там будет и Мамулян. Конечно, он попытается заставить Кэрис найти отца. Но к ней у него есть еще одна просьба, такая, что потребуется весьма большая убедительность, чтобы она захотела ее исполнить. Ему придется отыскивать старика с помощью своей собственной изобретательности.

И только когда он доехал и заметил дорожный знак, указывающий направление к Холборну, то вспомнил мистера Галифакса и клубнику.

Глава 61

Марти почувствовал запах Кэрис, как только открыл дверь, но несколько секунд он полагал, что она готовит свинину. Лишь подойдя к кровати, он увидел ожог на ее раскрытой ладони.

— Со мной все в порядке, — сказала она ему очень холодно.

— Он был здесь?

Она кивнула:

— Но теперь ушел.

— Он не оставил мне никакого послания? — спросил он, искривляясь в улыбке.

Она села. С ним происходило что-то жуткое. Голос был странен, а лицо — цвета сырой рыбы. Он встал подальше от нее, как будто легчайшее прикосновение могло разрушить его хрупкость. От его вида она почти забыла о жажде порошка, которая все еще ее терзала.

— Послание для тебя? — переспросила она, не понимая. — Зачем? Что случилось?

— Они мертвы.

— Кто?

— Флинн. Шармейн. Кто-то перерезал им горла.

Его лицо было на волосок от того, чтобы обрушиться, смыться. Без сомнения, то была самая низшая точка, надир.

Ниже им падать некуда.

— О, Марти…

— Он знал, что я собираюсь вернуться домой, — сказал он. Она пыталась различить в его голосе обвинение, но не нашла. Тем не менее начала защищаться.

— Это была не я. Я даже не знаю, где ты живешь.

— Но он знает. Я уверен, что это его дело — знать все.

— Зачем ему было их убивать? Я не понимаю.

— Ошибочная идентификация.

— Брир знал, как ты выглядишь.

— Это сделал не Брир.

— Ты видел кто?

— Думаю, да. Двое мальчишек, — он выудил из пиджака брошюру, которую нашел у двери. «Убийцы принесли это», — подумал он. Что-то в их серых костюмах и в этом сияющем нимбе золотых волос выдавало евангелистов близкого конца, свежелицых и мертвящих. Европеец, наверное, был в восторге от такого парадокса?

— Они допустили ошибку, — сказал он, снимая пиджак и начиная расстегивать пропитанную потом рубашку. — Они просто зашли в дом и убили первых попавшихся мужчину и женщину. Только это был не я, а Флинн.

Он выдернул рубашку из брюк и отшвырнул ее.

— Это так легко, да? Он не заботится о законе — он думает, что выше всего этого. — Марти очень ясно понимал как это было смешно. Он, бывший осужденный, презиравший всякую униформу, цепляется к букве закона. Это был не самый лучший выход, но достаточно пригодный для настоящего времени.

— Что он такое, Кэрис? Что делает его таким уверенным в своей ненаказуемости?

Она уставилась на пылкое лицо Преподобного Блисса. «Крещение в Святом Духе!» — обещал он счастливо.

— Что это значит «что он такое»? — сказала она.

— Во всех смыслах.

Она не ответила. Он прошел к раковине и вымыл лицо и шею холодной водой. Пока Европеец о них заботится, они как овцы в загоне. Не только в этой комнате, в любой. Где бы они ни спрятались, он со временем найдет их убежище и придет. Может, даже случится маленькое сражение — овцы ведь сопротивляются грядущему забою, не так ли? Ему надо было спросить муху. Муха должна была знать.

Он отвернулся от раковины, вода капала со скул, и поглядел на Кэрис. Она уставилась на пол, царапая себя.

— Иди к нему, — сказал он без предупреждения.

Он рассмотрел добрую полудюжину способов начать этот разговор, пока ехал сюда, но зачем пытаться подсластить пилюлю?

Она подняла глаза на него, они были пусты.

— Почему ты это сказал?

— Иди к нему, Кэрис. Иди в него, так же, как и он в тебя. Переверни это.

Она почти смеялась — в ответ на такую бессмыслицу ему был брошен один презрительный взгляд.

— В него? — спросила она.

— Да.

— Ты сошел с ума!

— Мы не можем бороться с тем, чего мы не знаем. А мы не можем узнать, пока не поглядим. Ты можешь сделать это, ты можешь сделать это для нас обоих, — он двинулся через всю комнату к ней, но она снова склонила голову. — Выясни, что он такое. Найди слабость, намек на слабость, что-нибудь, что поможет нам выжить.

— Нет!

— Потому что, если ты этого не сделаешь, что бы мы ни пытались предпринять, куда бы мы ни ушли, он придет сам или пришлет кто-нибудь из своих прислужников и перережет мое горло, так же, как Флинну. А ты? Бог знает, я думаю ты захочешь умереть так же, как я.

Это было грубо, и он чувствовал, как пачкается, произнося это, но знал также, что ее сопротивление велико. Если такая подначка не сработает, у него есть героин. Он сел на корточки перед ней, глядя в лицо.

— Подумай об этом, Кэрис. Подумай об этой возможности.

Ее лицо посуровело.

— Ты видел его комнату, — сказала она. — Это будет то же самое, что закрыться в сумасшедшем доме.

— Он, может быть, и не узнает, — сказал он. — Он не будет готов.

— Я не собираюсь это обсуждать. Дай мне порошок, Марти.

Он встал, лицо было вялым. «Не озлобляй меня», — подумал он.

— Ты хочешь, чтобы я вколол тебе и затем сидел и ждал, так?

— Да, — сказала она слабо. Затем сильнее: — Да.

— Ты думаешь, ты этого достойна?

Она не ответила. На лице ничего нельзя было прочитать.

— Если ты так думаешь, то зачем сожгла себя?

— Я не хотела уходить. Не… увидев тебя еще раз. Быть с тобой, — она дрожала. — Мы не можем победить в этом.

— А если не можем, то нам нечего терять?

— Я устала, — сказала она, качая головой. — Дай мне. Может быть, завтра, когда я почувствую себя лучше, — она поглядела на него снизу вверх, глаза светились в окружении синяков на веках. — Дай мне мой порошок!

— И тогда ты сможешь забыть все это, а?

— Марти, не надо. Это испортит… — она прервалась.

— Что испортит? Наши последние несколько часов вместе?

— Мне нужен наркотик, Марти.

— Это очень удобно. И наплевать, что случится со мной.

Он неожиданно почувствовал, что это неоспоримая правда: ей действительно нет дела до того, как он страдает, и никогда не было дела. Он вломился в ее жизнь, и теперь, принеся ей наркотик, он может спокойно из нее исчезнуть и оставить ее грезам. Ему хотелось ударить ее. Он отвернулся, прежде чем сделать это.

Из-за его спины, она сказала: — Мы можем принять наркотик вдвоем: и ты, Марти, почему нет? Тогда мы будем вместе.

Он долго молчал, прежде чем произнес:

— Никакого героина.

— Марти?

— Никакого героина, пока ты не пойдешь к нему.

Кэрис потребовалось несколько секунд, чтобы осознать эту дурную весть. Не говорила ли она, еще давно, что он разочаровал ее, потому что она ожидала грубости? Она слишком рано это сказала.

— Он узнает, — прошептала она. — Он узнает в тот же миг, как я окажусь рядом.

— Подходи тихо. Ты можешь, ты знаешь, что можешь это. Ты умная. Ты достаточно часто заползала в мою голову.

— Я не могу, — запротестовала она. Неужели он не понимает, о чем ее просит?

Его лицо скривилось, он вздохнул и пошел к своему пиджаку, который был там, куда он его бросил, — на полу. Поискал в карманах и нашел героин. Это был жалкий маленький пакетик, и насколько он знал Флинна, стоил меньше ста фунтов. Но это ее дело, а не его. Она уставилась, замерев, на пакет.

— Это все твое, — сказал он и бросил его ей. Пакет приземлился на кровать рядом. — На здоровье.

Она все еще смотрела, теперь на его пустую руку. Он помешал ей, подняв свою грязную рубашку и отбросив ее снова.

— Что это с тобой?

— Я видела тебя в разгар всего этого бреда. Я слышала, как ты его произносил. И я не хочу запомнить тебя таким.

— Это было необходимо.

Она ненавидела его, глядела на него, стоящего в лучах позднего солнца с голым брюхом и голой грудью, и ненавидела каждую его клетку. Черная весть, которую она поняла. Это было жестоко, но действенно. Это дезертирство было худшим, что случалось между ними.

— Даже если я решу сделать так, как ты говоришь… — начала она; мысль, казалось, избегала ее, — я ничего не выясню.

Он пожал плечами.

— Слушай, порошок твой, — сказал он. — Ты получила, что хотела.

— А как насчет тебя? Что ты хочешь?

— Я хочу жить. И думаю, что это наш единственный шанс.

Даже тогда это был хрупкий шанс, тончайшая трещинка в стене, через которую они могли, если удача им улыбнется, проскользнуть.

Она взвесила все, не зная, почему она даже рассматривает эту идею. В какой-нибудь другой день она могла бы сказать: «Ради нашей любви». Наконец, она произнесла:

— Ты победил.

* * *

Он сидел и смотрел, как она готовится к предстоящему путешествию. Сначала она вымылась. Не только лицо, но и все тело, стоя на расстеленном полотенце у маленькой раковины в углу комнаты, а газовая колонка рычала, пока нагретая вода выплевывалась в кувшин. Глядя на нее, он ощутил эрекцию и устыдился того, что может думать о сексе, когда столь многое было поставлено на карту. Но это все глупое пуританство; он должен чувствовать все, что чувствует. Так она его научила.

Закончив, она снова надела нижнее белье и футболку. Все то же самое, что было на ней ко времени его прибытия в дом на Калибан, заметил он: простая, просторная одежда. Затем она села на стул. Кожа покрылась пупырышками. Он хотел быть прощенным, хотел, чтобы ему сказали, что все его ухищрения оправданны и, что бы ни случилось теперь что она понимает: он поступал хорошо, насколько было возможно. Но она не произнесла ни слова. Только сказала:

— Кажется, я готова.

— Что я могу сделать?

— Очень мало, — ответила она. — Но будь здесь, Марти.

— А если… ты понимаешь… если покажется, что что-то идет плохо? Смогу я тебе помочь?

— Нет, — ответила она.

— Когда я узнаю, что ты там? — спросил он.

Она поглядела на него, как будто вопрос был идиотским, и сказала:

— Ты поймешь.

Глава 62

Европейца было несложно найти; ее мозг направился к нему с почти огорчившей ее готовностью, как будто в руки давно потерянного соотечественника. Она могла ясно ощущать его напор, хотя нет, подумала она, его сознательный магнетизм. Когда ее мысли достигли Калибан-стрит и вошли в комнату наверху, ее подозрения о его пассивности подтвердились. Он лежал на голых досках комнаты в позе крайней усталости. «Вероятно, — подумала она, — я могу это сделать». Как дама-соблазнительница, она подползла к нему ближе и скользнула внутрь.

Она забормотала.

Марти вздрогнул. Возникло какое-то движение в ее горле, таком тонком, что ему показалось, будто он почти может видеть, как в нем образуются слова. «Говори со мной, — мысленно взмолился он. — Скажи, что все в порядке». Ее тело задеревенело. Он коснулся ее. Мышцы были каменными, хотя она испускала взгляды василиска.

— Кэрис.

Она снова что-то пробормотала, горло ее затрепетало, но слов не раздалось — это было одно дыхание.

— Ты меня слышишь?

Если и слышала, то никак этого не показала. Секунды складывались в минуты, а она все еще была стеной, его вопросы натыкались на нее и падали в молчание.

А затем она произнесла:

— Я здесь.

Ее голос был какой-то нереальный, как у пойманной на приемнике иностранной станции: слова исходили из неопределимого места.

— С ним? — спросил он.

— Да.

Теперь на попятный идти нельзя, сказал он сам себе. Она прошла в Европейца, как он и просил. Теперь он должен использовать ее мужество по возможности наиболее эффективно и вытянуть ее обратно, прежде чем начнется что-нибудь скверное. Сначала он задал самые трудные вопросы, и тот самый, в ответе на который так нуждался.

— Что он такое, Кэрис?

— Я не знаю, — сказала она.

Кончик ее языка задрожал, выпустив ленту слюны через губы.

— Так темно, — пробормотала она.

В нем все было темно: такой же осязаемый мрак, как и в комнате на Калибан-стрит. Но, по крайней мере на секунду, тени были пассивны. Европеец не ожидал вторжения. Он не поставил стражей ужаса на воротах своего мозга. Она шагнула глубже в его голову. Вспышки света вспыхивали на углах ее мысленной картинки, как цветовые пятна, которые возникают, если потереть глаза, только ярче и стремительней. Они приходили и уходили так быстро, что она не была уверена, видит ли она что-нибудь в них или освещенное ими, но по мере продвижения вспышки случались все чаще — она начала различать какие-то образы: точки, решетки, штрихи, спирали.

Голос Марти прервал эти грезы несколькими глупыми вопросами, которых она не могла вытерпеть. Она их игнорировала. Пусть подождет. Огни становились все более замысловатыми, их образы перекрещивались, приобретали глубину и вес. Теперь ей казалось, что она видит туннель и кувыркающиеся кубики, моря накатывающего света, открывающиеся и зарастающие трещины, дожди белого шума. Она глядела, восхищенная тем, как они растут и множатся, мир его мыслей появился в мерцании небес над нею, падал на нее ливнями. Огромные блоки делящихся на части геометрических фигур обрушивались, парили в нескольких дюймах от ее головы, весом с маленькую луну.

И вдруг ушли. Все. Снова темнота, неумолимая, как и прежде, сдавила ее со всех сторон. На мгновение ей показалось, что наступило удушье, от страха перехватило дыхание.

— Кэрис?

— Я в порядке, — прошептала она далекому вопросителю. Он был другой мир, но он заботился о ней, или она смутно помнила, что это так.

— Где ты? — хотел он знать.

Она не имела ни малейшего понятия и поэтому покачала головой. Куда ей теперь направиться, собственно говоря? Она подождала в темноте, готовя себя ко всему, что может случиться в следующую секунду.

Внезапно снова возникли огни на горизонте. На этот раз — при их вторичном появлении — образы обрели формы. Вместо спиралей она увидела поднимающиеся колонны дыма. А вместо морей света — ландшафт с прерывистым блеском солнца, которое вонзалось в дальние холмы. Птицы поднимались на сожженных крыльях, затем оборачивались в листы книг, выпархивая вверх из пожара, который вздымался со всех сторон.

— Где ты? — спросил он снова. Ее глаза бешено крутились под закрытыми веками, попав в эту сияющую область. Он не мог различить ничего, кроме того, что она рассказывала, а она была ошеломлена, восторгом или ужасом, она не мог сказать, чем именно.

И здесь был также звук. Не сильный — тот край, по которому она шагала, слишком пострадал от опустошений, чтобы кричать. Жизнь почти ушла отсюда. Под ногами раскинулись тела обезображенные так жутко, как будто они упали с неба. Оружие, лошади, механизмы. Она видела все это как будто сквозь пелену ослепительного пожара, и ни один образ не блистал больше раза. За секунду темноты между одной вспышкой и другой картина полностью менялась. Только что она видела себя стоящей на пустой дороге и перед ней обнаженная кричащая девушка. А в следующий миг она глядела с холма вниз на стриженную лужайку, урывками видя ее сквозь клубы дыма. Теперь перед ней было серебряное тело березы, и вот его уже нет. Сейчас мелькнули руины с обезглавленным человеком у ее ног и снова исчезли. Но всегда огоньки были где-то рядом: сажа и крики в воздухе, чувство безнадежного круга. Она ощущала, что это может длиться бесконечно, эти меняющиеся сцены — в один миг ландшафт, а в другой — жестокий кошмар, — и у нее не будет времени, чтобы связать эти образы.

Затем, так же резко, как исчезли первые фигуры, пропали огоньки, и снова вокруг установилась тьма.

— Где?

Голос Марти нашел ее. Он был так встревожен, что она ответила.

— Я почти умерла, — сказала она совершенно спокойно.

— Кэрис? — он боялся, что, называя ее, пробудит Мамуляна, но ему было нужно знать, говорит ли она сама с собой или с ним.

— Не Кэрис, — ответила она. Ее рот, казалось, терял свою полноту, губы утончались. Это был рот Мамуляна, а не ее.

Она отняла руку с колен, как будто намереваясь коснуться своего лица.

— Почти умер, — сказала она снова. — Битва проиграна, ты видишь. Проиграли целую кровавую войну…

— Какую войну?

— Проигранную с самого начала. Но это не важно, да? Подыщу себе другую войну. Всегда какая-нибудь происходит рядом.

— Кто ты?

Она нахмурилась.

— Что тебе до этого? — огрызнулась она. — Это не твое дело.

— Да, это не так уж важно, — ввернул Марти. Он боялся допрашивать слишком настойчиво. Но на его вопрос ответил шепот:

— Меня зовут Мамулян. Я сержант из третьего фузильерского. Поправка: был сержантом.

— Не сейчас?

— Нет, не сейчас. Сейчас я никто. Безопаснее быть никем в эти дни, ты так не думаешь?

Тон был жутко приятельский, как будто Европеец точно знал, что случилось, и решил поговорить с Марти через Кэрис. Может быть, другая игра?

— Иногда, — сказал он, — я думаю о том, что сделал чтобы быть в стороне от бед. Я такой трус, ты видишь? И всегда был. Ненавижу вид крови.

Он начал смеяться в ней, густым, неженским смехом.

— Ты просто человек? — сказал Марти. Он едва мог поверить в то, что сам сказал. В мозгу Европейца прячется не дьявол, а этот полусумасшедший сержант, потерянный на каком-то поле сражения.

— Просто человек? — повторил он.

— А ты что хотел — кем мне еще быть? — ответил сержант быстро, как вспышка. — К вашим услугам. Все, только чтобы меня вытянули из этого дерьма.

— С кем, ты думаешь, говоришь?

Сержант нахмурил лицо Кэрис, разгадывая что-то.

— Я теряю разум, — сказал он горестно. — Я говорил сам с собой столько дней. Никто не выжил, ты видишь? Третий смели. И четвертый. И пятый. Все взорвали к черту!

Он остановился, лицо сложилось в гримасу.

— Не с кем сыграть в карты, черт возьми. Не могу же я играть с мертвецами, а? У них нет ничего для меня… — голос стал удаляться.

— Какой сегодня день?

— Какое-то октября, не так? — вернулся сержант. — Я потерял чувство времени. Однако ночами дьявольский холод, вот что скажу. Да, должно быть, по крайней мере, октябрь. А вчера был ветер со снегом. Или это было позавчера?

— А какой год?

Сержант расхохотался.

— Я не настолько плох, — сказал он. — Сейчас 1811-й. Точно. Мне будет тридцать два девятого ноября. И старше сорока я не выгляжу.

1811-й. Если сержант говорит правду, то Мамуляну уже двести лет.

— Ты уверен? — спросил Марти. — То, что сейчас 1811-й, ты в этом уверен?

— Заткнись! — прозвучал ответ.

— Что такое?

— Неприятности.

Кэрис снова опустила руки на грудь, будто в судороге. Она чувствовала, что ее окружило, но чем, не могла понять. Пустая дорога, на которой она стояла, резко исчезла, и теперь она ощущала себя лежащей внизу, во мраке. Здесь было теплей, чем на дороге, но неприятно теплей. Пахло гнилью. Она сплюнула, не раз, а три или четыре, чтобы избавиться от неприятного привкуса. Где она, Бога ради?!

Она услыхала, как приближаются лошади. Звук был приглушенный, но он заставил ее, или вернее того человека, в котором она была, сильно встревожиться. Справа кто-то застонал.

— Ш-ш, — зашипела она. Разве стонущий не слышит лошадей? Их открыли, и хотя она не знала почему, но была уверена, что это обнаружение окажется фатальным.

— Что случилось? — спросил Марти.

Она не осмелилась ответить. Всадники были слишком близко, чтобы можно было говорить. Она беззвучно повторила молитву. Теперь конники разговаривали. Они солдаты, решила она. Обсуждался вопрос, кому из них браться за неприятную обязанность. Может быть, взмолилась она, они оставят поиски, не начав их. Обсуждение закончилось, и они ворча и кляня судьбу, разделились на группы для работы. Она услышала, как переворачивают мешки и сбрасывают их на землю. Дюжина, две дюжины. Свет просочился в то место, где она лежала, едва дыша. Сдвинули еще мешки, еще больше света упало на нее. Она открыла глаза, и наконец узнала, какое сержант выбрал себе убежище.

— Боже всемогущий, — сказала она.

Она лежала не среди мешков, а тел. Он спрятался в холме трупов. Именно от тепла их гниения она потела.

Теперь холмик был растащен всадниками, которые прокалывали каждое тело, оттащив его в сторону, чтобы отличить живых от мертвых. На некоторых, которые еще дышали, указали офицеру. Он отделывался от них очень просто: их быстро убили. Прежде чем штык проник в его убежище, сержант выкатился и появился перед ними.

— Я сдаюсь, — сказал он. Тем не менее, его ткнули в плечо. Он закричал. Кэрис тоже.

Марти протянул руку, чтобы коснуться ее: лицо было искажено болью. Но потом подумал, что лучше не вмешиваться в такой, определенно критический момент: это может принести больше вреда, чем добра.

— Ну, ну, — сказал офицер, сидевший верхом, — ты не кажешься слишком мертвым.

— Я тренировался, — ответил сержант. Его острота принесла ему еще один тычок. По мнению тех людей, что его окружали, он должен был быть счастлив, что его до сих пор не распотрошили. К такой забаве они были готовы.

— Ты не умрешь очень скоро, — сказал офицер, похлопывая по шее своего коня. Соседство с таким количеством гниющих трупов делали изящество сложно осуществимым. — Нам нужно задать сначала тебе несколько вопросов. А потом уж займешь свое место в преисподней.

За грушевидной головой офицера небо потемнело. Уже когда он говорил, картинка начала терять связность, как будто Мамулян забыл, что произошло потом.

Под веками глаза Кэрис начали сновать туда-сюда. Иная сумятица образов захватила ее, каждый миг был различим с абсолютной ясностью, но все мелькали слишком быстро, чтобы как-то связаться.

— Кэрис? Ты в порядке?

— Да-да, — ответила она задыхаясь. — Еще немного времени… времени в живых.

Она увидела комнату, стул. Почувствовала легкое прикосновение, шлепок. Боль, облегчение, снова боль. Вопросы, смех. Она не была уверена, но решила, что под нажимом сержант рассказал противнику все, что они хотели знать и даже больше того. Дни проходили с быстротой биения пульса. Она позволила им пробежать между пальцев, чувствуя, что грезящие мозги Европейца приближаются с растущей скоростью к какому-то критическому моменту.

Лучше позволить ему вести: он знал лучше, чем она, весь этот спуск.

Путешествие завершилось с шокирующей неожиданностью.

Небо цвета остывшего железа открылось над ее головой. Из него падал снег, кожа лениво покрывалась пупырышками, а оттого, что совсем недавно было жарко, заломило в костях. В клаустрофобией гостиной-спальне, где Марти сидел с голой грудью и потел, у Кэрис застучали зубы.

Казалось, что захватившие сержанта покончили с допросами. Они вывели его и пять других оборванных пленников наружу, на маленькую квадратную площадку. Он огляделся. Это был монастырь, точнее, был раньше, еще до оккупации. Один или два монаха стояли под укрытием крыльца и философски спокойно наблюдали происходящее во дворе.

Шесть пленников ждали, построившись в шеренгу, пока падал снег. Они не были связаны. С площадки просто некуда было бежать. Сержант, стоя в конце шеренги, грыз ногти и пытался заставить свои мозги работать. Они сейчас умрут, этого никак не избежать. И они не первые, которых казнили сегодня. У стены, уложенные для посмертного осмотра, лежало пять мертвецов. Их отрубленные головы были положены в последнем оскорблении на пах. С открытыми глазами, как будто испуганные ударом убийцы, они уставились на снег, который падал, на окна, на одинокое дерево, которое росло в камнях на скудной земле. Летом оно вероятно плодоносит, птицы поют свои идиотские песни на нем, теперь оно даже без листьев.

— Они сейчас убьют нас, — сказала она как бы между прочим.

Все происходило очень вольно. Командующий офицер в меховой куртке на плечах стоял, вытянув руки к сиявшей жаровне, спиной к пленникам. Палач был рядом с ним, его окровавленный топор небрежно расположился на плече. Толстый хромой мужчина, он смеялся над каждой шуткой офицера и пытался скопить хоть немного тепла перед возвращением к делам.

Кэрис улыбнулась.

— Что сейчас происходит?

Она ничего не сказала: ее глаза были направлены на человека, который собирался их всех убить, она улыбалась.

— Кэрис. Что происходит?

Солдаты выстроились в линию и толкнули их на землю в центре площадки. Кэрис склонила, голову, выставляя затылок.

— Мы сейчас умрем, — прошептала она своему далекому собеседнику.

В конце шеренги палач поднял топор и опустил его профессиональным ударом. Голова пленника отделилась от шеи, выпуская гейзер крови, которая становилась грязно-бурой на серой стене, на белом снегу. Голова упала лицом вперед, немного прокатилась и остановилась. Тело корчилось на земле. Краем глаза Мамулян наблюдал за всей процедурой, пытаясь прекратить стук зубов. Он не был испуган и: не хотел думать, что чего-то боится. Его ближайший сосед начал кричать. Два солдата выступили вперед по пролаянному офицером приказу и схватили его. Внезапно, после тишины, в которой можно было слышать, как снег ложится на землю, шеренга разразилась жалобами и мольбами: ужас людей хлынул, как из открытых дверей. Сержант ничего не сказал. Они должны быть счастливы умереть именно так, подумал он: топор для аристократов и офицеров. Но дерево было недостаточно высоким, чтобы вешать на нем. Он посмотрел, как топор упал второй раз, думая, шевелится ли язык после смерти, помещенный в сочащемся небе головы мертвеца.

— Я не боюсь, — сказал он. — Какой смысл в страхе? Вы не можете купить его или продать, вы не можете его любить. Вы даже не можете его надеть, как ленту поверх рубашки, чтобы согреться.

Голова третьего пленника покатилась по снегу; и четвертого. Солдат рассмеялся. От крови шел пар. Ее мясной запах дразнил аппетит людей, которые не ели уже неделю.

— Я ничего не теряю, — сказал он вместо молитвы. — У меня была бессмысленная жизнь. Если она закончится здесь, так что же?

Пленник слева от него был молод; не больше пятнадцати. Барабанщик, решил сержант. Он спокойно кричал.

— Посмотри туда, — сказал Мамулян. — Дезертирство, как я всегда его представлял.

Он кивнул в сторону растянувшихся тел, которые уже освободились от различных паразитов. Блохи и гниды, осознав, что их хозяин скончался, ползали и скакали по голове и ранам, желая подыскать себе новую резиденцию, прежде чем их захватит холод.

Мальчик поглядел и улыбнулся. Зрелище развлекало его то мгновение, что потребовалось палачу принять нужную позу и совершить убийственный удар. Голова отпрыгнула, в грудь сержанту ударило жаром.

Мамулян лениво оглядел палача. Он был слегка измазан в крови; ничем другим его профессия на нем не отразилась. Лицо его было бесформенным, с запущенной бородой, которая нуждалась в стрижке, и круглыми накаленными глазами. «И меня убьет вот этот? — подумал сержант, — что же, мне нечего стыдится». Он вытянул руки за спиной, общепринятая поза подчинения, и склонил голову. Кто-то рванул его за рубашку, чтобы обнажить шею.

Он ждал. Шум, похожий на выстрел, прозвучал в его голове. Он открыл глаза, ожидая увидеть снег, падающий на голову, отделенную от шеи, но нет. В центре площадки один из солдат упал на колени, его грудь была разорвана выстрелом из одного из верхних окон монастыря. Мамулян поглядел на него. Солдаты толпились по краям площадки; выстрелы прорезали снегопад. Командующий офицер, раненый, неуклюже свалился на печку и его меховая куртка вспыхнула. Пойманные в ловушку за деревом, два солдата были подкошены пулями, осели, переплелись друг с другом, как два любовника под ветвями.

— Прочь, — прошептала Кэрис повелительно. — Быстро. Прочь.

Он пополз по-пластунски между покрытых инеем камней, пока стороны сражались друг с другом над его головой, едва ли веря, что он пощажен. Никто и взгляда на него не бросил. Безоружный и худой, как скелет, он не был никому опасен. Только будучи вне площади, забившись в укромный угол монастыря, он передохнул. По ледяным коридорам заструился дымок. Неминуемо, все это место подожжет одна или другая сторона, может быть, и обе. Все они были глупцы, никого из них он не любил. Он начал выбираться через лабиринт построек, надеясь найти выход и не наткнуться на кого-нибудь из заблудившихся фузилеров.

Уже далеко от места схватки он услышал позади себя шаги ног, обутых в сандалии, а не ботинки, — кто-то шел за ним. Он обернулся к преследователю лицом. Это был монах, черты его тощего лица выдавали аскета. Он схватил сержанта за разлохмаченный воротник рубашки.

— Ты — богоданный, — сказал он. Он запыхался, но хватка у него была крепкая.

— Оставь меня в покое. Я хочу уйти отсюда.

— Сражение уже во всех зданиях, нигде не безопасно.

— А я рискну, — ухмыльнулся сержант.

— Ты был избран, солдат, — ответил монах, все еще цепляясь за него. — Случай появился ради тебя. Невинный мальчик рядом с тобой умер, а ты выжил. Ты не понимаешь? Спроси себя, почему?

Он попытался оттолкнуть монаха — смесь ладана и старого пота была отвратительной. Но тот держался крепко, и торопливо говорил:

— Здесь есть тайные ходы, под кельями. Мы можем ускользнуть туда и спасемся от бойни.

— Да?

— Конечно. Если ты поможешь мне.

— Как?

— Мне надо спасти рукопись, работу всей жизни. Мне нужны твои мышцы, солдат. Не беспокойся, ты получишь кое-что взамен.

— Что есть у тебя из того, что мне нужно? — спросил сержант. Чем мог обладать этот дикий самобичеватель?

— Мне нужен ученик, — сказал монах. — Кто-то, кому я могу передать свое учение.

— Ну поделись своим духовным руководством.

— Я многому могу тебя обучить. Как жить вечно, если ты этого хочешь, — Мамулян рассмеялся, но монах продолжал нести околесицу. — Как отнимать жизнь у других и забирать ее себе. Или, если хочешь, отдавать мертвым и возрождать их.

— Нет уж.

— Это старая мудрость, — сказал монах. — Но я открыл ее заново, прочел, написанную на простом греческом. Тайны, которые были древними еще тогда, когда эти холмы были детьми. Такие тайны.

— Если ты можешь все это, то почему ты не Царь Всея Руси? — поинтересовался Мамулян.

Монах отпустил его рубашку и поглядел на солдата с презрением, оно прямо-таки струилось из его глаз.

— Какой человек, — сказал он медленно, — какой человек с настоящим честолюбием в душе захочет быть просто Царем?

Ответ стер с лица солдата улыбку. Странные слова, чье значение — он спросил себя — очень сложно объяснить. Но в них было обещание, которое его смущение не могло отбросить. «Ну что же», — подумал он, — может быть, так и приходит мудрость; и топор ведь не упал на меня, не так ли?»

— Веди, — сказал он.

Кэрис улыбнулась: скупой, но блестящей улыбкой. В один миг, как взмахом крыла, зима исчезла. Зацвела весна, земля повсюду зазеленела, особенно над могилами.

— Куда ты? — спросил ее Марти. Было ясно по ее восторженному выражению, что обстоятельства изменились. За несколько минут она выдала ключи к человеческой жизни, которые позаимствовала в голове Мамуляна. Марти едва понимал суть всего происходящего. Он надеялся, что она сможет объяснить детали позже. Что это была за страна, что за война.

Внезапно она сказала:

— Я закончил. — Ее голос был легким, почти игривым.

— Кэрис?

— Кто это Кэрис? Никогда не слышал о нем. Может быть, умер. Они все, кроме меня, умирают.

— Что ты закончил?

— Курс обучения. Всему, чему мог, он меня обучил. И это было правдой. Все, что он обещал, все правда. Древняя мудрость.

— Чему он тебя научил?

Она подняла руку, обоженную, и вытянула ее.

— Я могу украсть жизнь, — сказала она. — Очень просто. Только подыскать место и выпить. Легко взять, легко дать.

— Дать?

— На время. Столь долгое, сколь захочу, — она подняла палец: — Бог — Адаму: «Да будет жизнь».

Он снова начал смеяться в ней.

— А монах?

— Что монах?

— Он все еще с тобой?

Сержант покачал головой Кэрис.

— Я убил его, когда он обучил меня всему, — ее руки вытянулись и принялись душить воздух. — Я просто задушил его однажды ночью, спящего. Конечно, он проснулся, когда почувствовал мою хватку на горле. Но не боролся, он не сделал ни одной, даже самой легкой попытки спастись.

Сержант глядел с лукавством, описывая это.

— Он просто позволил мне убить себя. Я едва поверил своей удаче: я планировал все неделями, боясь, что он прочтет мои мысли. Когда он умер так просто, я был в восторге, — лукавство неожиданно исчезло.

— Глупец, — пробормотал он ее губами. — Глупец, какой глупец.

— Почему?

— Я не разглядел ловушки, которую он поставил. Не увидел, как он все спланировал, воспитал меня как сына, зная, что я стану его палачом, когда придет время. Я так и не понял тогда, что был его орудием. Он хотел умереть. Он хотел передать свою мудрость, — это слово было произнесено уничижительно, — мне, чтобы затем я прикончил его.

— Почему он хотел умереть?

— Ты не понимаешь, как ужасно жить, когда все вокруг умирает! И чем больше проходит лет, тем сильнее мысль о смерти холодит твои внутренности, потому что, чем дольше ты избегаешь ее, тем хуже она тебе представляется. И ты начинаешь желать — о, как ты этого жаждешь! — чтобы кто-нибудь сжалился над тобой, кто-нибудь обнял тебя и разделил твой страх. И в конце, чтобы кто-нибудь ушел во мрак вместе с тобой.

— И ты выбрал Уайтхеда, — сказал Марти, почти шепотом, — также, как и ты был выбран, случайно.

— Все — это случай, и также ничего, — произнес спящий человек; затем снова горько засмеялся сам над собой. — Да я выбрал его, играя в карты. И затем я заключил с ним сделку.

— Но он обманул тебя.

Кэрис кивнула, очень медленно, ее руки выписали в воздухе круг.

— Кругом обманул, — сказала она. — Во всем, кругом.

— Что ты будешь делать теперь?

— Найду Пилигрима. Где бы он ни был, найду его! Возьму его с собой. Я клянусь, что не дам емуускользнуть от меня. Я возьму его и покажу ему.

— Что покажешь?

Ответа не было. Вместо него она вздохнула, немного вытянулась, и подвигала головой слева направо и обратно. С удивлением узнавания Марти понял, что все время смотрел на нее, повторявшую движения Мамуляна; что все время Европеец спал, а теперь, набравшись сил, готовится пробудиться. Он снова спросил его, решив получить ответ на последний, жизненно важный вопрос.

— Покажешь ему что?

— Ад, — сказал Мамулян. — Он надул меня! Он промотал все мое учение, все мое знание, выбросил его на ветер ради жадности, ради власти, ради жизни тела. Аппетит! Все ушло на его утоление. Вся моя драгоценная любовь, все растрачено! — Марти услышал в этом завывании голос пуританина, — голос монаха, может быть? — гнев создания, которое хотело, чтобы мир был чище, чем он есть, и жил в муках, потому что видел только грязь и тело, потеющее от желания сотворить еще тела, еще грязь. Какая может быть надежда на чистоту в таком месте? Только найти душу, которая разделит эти муки, любовь, вместе с которой можно ненавидеть этот мир. Уайтхед был таким человеком. И теперь Мамулян был справедлив к душе своего любовника: желая уйти в смерть с единственным из существ, которому он когда-либо доверял.

— Мы уйдем в ничто… — прошептал он, и этот шепот был обещанием. — Все мы, уйдем в Ничто. Вниз! Вниз!

Он проснулся. Не оставалось времени для остальных вопросов, как ни был любопытен Марти.

— Кэрис.

— Вниз! Вниз!

— Кэрис! Ты слышишь меня? Выходи из него! Быстрее!

Ее голова крутилась на шее.

— Кэрис!

Она заворчала.

— Быстрее!

Снова начались образы в голове Мамуляна, столь же чарующие, как и раньше. Вспышки света, которые, как она знала, на время станут картинками. Чем они будут теперь? Птицами, цветами, деревьями в цвету? Как в стране Чудес?

— Кэрис.

Чей-то голос, который она когда-то знала, звал ее издалека. Но и огни ее звали. Они растворялись друг в друге даже сейчас. Она подождала, в надежде, но в это время они не были памятью, которая проявляется. — Кэрис! Быстрее! — они были реальным миром, который видел Европеец, открыв веки. Ее тело напряглось. Марти коснулся ее рукой, и обнял. Она медленно выдохнула, дыхание вырвалось, как жалобный стон, между зубов, и внезапно она осознала нависшую опасность. Она бросилась мыслью из головы Мамуляна и рванулась назад за мили оттуда, к Килбурну. Какую-то судорожную минуту она ощущала, что ее воля сломлена и что она возвращается туда же, в эту ждущую голову. Ужаснувшись, она распахнула рот и задышала как рыба на берегу, пока ее мозг сражался с притягивающей силой.

Марти рванул ее, пытаясь поставить, но ее ноги подгибались. Он дернул ее кверху, обхвативши руками.

— Не покидай меня, — зашептал он в ее волосы. — Ради Бога, не покидай меня.

Внезапно она распахнула глаза.

— Марти, — промямлила она. — Марти.

Это была она: он знал ее взгляд слишком хорошо, чтобы обмануться трюком Европейца.

— Ты вернулась, — сказал он.

* * *

Они не говорили несколько минут, просто сидели обнявшись. Когда они заговорили, то она не ощутила в себе желания снова пересказывать все, что она пережила. Марти сдерживал свое любопытство. Было достаточно знать и то что у них за спиной не дьявол.

Просто древний человек, с обманутой любовью, готовый разрушить этот мир.

Глава 63

И теперь, может быть, у них был шанс на жизнь. Мамулян оказался человеком со всеми своими сверхъестественными способностями. Может быть, ему и двести лет, но что такое годы между друзьями?

Самое важное теперь было отыскать Папу и предупредить его о намерениях Мамуляна, затем придумать такую защиту от Европейца, самую лучшую, которая только возможна. Если Уайтхед не поможет, то это его право — отказаться. По крайней мере, Марти попробует — ради старых времен. И в свете убийства Шармейн и Флинна, преступление Уайтхеда против Марти сокращается до простой невоспитанности. Он явно был лучшим из двух зол.

Что касается того, как отыскать Уайтхеда, то единственным ключом у Марти была клубника. Это Пирл сказала ему, что Старик Уайтхед и дня не может провести без клубники. Ни дня за двадцать лет, утверждала она. Была ли возможность, что он продолжает тешить себя, даже скрываясь? Это была слабая ниточка для розыска. Но аппетит, как только что узнал Марти, был его всегдашним загадочным затруднением.

Он попытался убедить Кэрис пойти с ним, но она была выжата до последней капли. Ее путешествие, сказала она, закончено; она не собирается видеть слишком много за один день. Все, что она хочет теперь — это Солнечный Остров, и оттуда она никуда не сдвинется. С неохотой Марти оставил ее с героином и пошел обсуждать клубнику с мистером Галифаксом из Холборна.

* * *

Оставшись одна, Кэрис очень быстро нашла забвение. Картины, которые она рассмотрела в голове Мамуляна, ушли в туманное прошлое, откуда они и явились. Будущее, если оно и было, здесь не зналось, здесь, где было одно спокойствие. Она купалась в солнце абсурда, пока снаружи не начался мягкий дождь.

XII Танцы толстяков

Глава 64

Брир не был против изменения погоды. На улице все время было слишком душно, а дождь с его символическим очищением доставлял ему чувство комфорта. Хотя уже много недель он не чувствовал никаких спазмов боли, на жаре у него все зудело. Даже не от какого-то материального желания. Это было более фундаментальное раздражение: ползущее ощущение на или под кожей, которую не покрывают мазью. Моросящий дождь как-то забивал это, за что он был благодарен. То ли за дождь, то ли за то, что он собирался встретиться с женщиной, которую любил. Хотя Кэрис и нападала на него несколько раз (он носил свои раны на теле как трофеи), он простил ей ее посягательства. Она понимала его лучше, чем кто-либо другой. Она была единственная — богиня, несмотря на волосы на теле, — и он знал, что если сможет увидеть ее снова, показаться ей самому, коснуться ее, все будет хорошо.

Но сначала он должен был дойти до дома. У него заняло некоторое время найти такое такси, которое бы остановилось перед ним, но и этот шофер подвез его только часть пути и потребовал выметаться, говоря, что его запах отвратителен и что иначе ему не найти ни одного другого пассажира за весь день. Пристыженный этим слишком публичным отторжением — таксист вышвырнул его по дороге — Брир убрался на тихие улочки, где, как надеялся, над ним не будут глумиться и хихикать.

И в одном из таких захолустных переулков, в нескольких минутах ходьбы от того места, где его ждала Кэрис, какой-то молодой человек с синей татуировкой ласточек на шее вышел из дверей, чтобы предложить Пожирателю Лезвий свою помощь.

— Эй, приятель! Ты выглядишь больным, знаешь? Позволь мне предложить тебе руку.

— Нет, нет, — пробурчал Брир, надеясь, что добрый самаритянин оставит его в покое. — Все отлично, правда.

— Но я настаиваю, — сказал Свэллоуз, делая шаг, чтобы обогнать Брира, и затем становясь на пути Пожирателя Лезвий. Он поглядел вверх и вниз по дороге — нет ли свидетелей, — прежде чем втолкнуть Брира в дверь кирпичного дома.

— Держи рот закрытым, приятель, — сказал он, вытаскивая нож и приставляя его к забинтованному горлу Брира. — И с тобой ничего не случится. Просто выверни карманы. Быстро! Быстро!

Брир не шевельнулся. Неожиданность атаки ошеломила его; и от способа, каким юноша схватил его обвязанное горло, слегка закружилась голова. Свэллоуз провел ножом по бинту, желая пояснить свою мысль. От жертвы плохо пахло, и вор хотел закончить дело как можно быстрее.

— Карманы, приятель! Ты оглох? — он еще глубже вдавил нож. Человек и не вздрогнул. — Я это сделаю, приятель, — заверил вор. — Я разрежу твое вонючее горло.

— Ох, — сказал Брир, ни мало не напуганный. Больше для того, чтобы успокоить свой тик, он порылся в кармане куртки и выгреб горсть разного имущества: несколько монет, несколько мятных лепешек, которые он сосал и пузырек одеколона. Он протянул все это с легким извиняющимся выражением на нарумяненном лице.

— Это все, что у тебя есть? — Свэллоуз был в ярости. Он рванул куртку Брира и раскрыл ее.

— Не надо, — предложил Брир.

— Немного жарко в такой куртке, нет? — сказал вор. — Что ты там прячешь?

Пуговицы оторвались, когда он рванул пиджак Брира под курткой, и теперь вор уставился, открыв рот, на нож и вилку, которые все еще торчали из живота Пожирателя Лезвий. Разводы высохшей жидкости, которая натекла из ран, были только чуть-чуть менее отвратительны, чем коричневое гнилое пятно, которое простиралось от подмышек до паха. В панике вор вдавил нож еще глубже в горло Брира.

— Боже, приятель.

Энтони, потеряв свое достоинство, свое самоуважение и, кроме того — чего он не знал, — и свою жизнь, сохранил только самообладание. Он поднял руку и схватил тревожащий нож и потную ладонь. Вор уступил ему через секунду. Брир, быстрее, чем можно было судить по его неуклюжести, вывернул руку назад и сломал запястье своего обидчика.

Свэллоузу было семнадцать. Он прожил, передумал целую жизнь за эти годы. Он дважды видел, как убивают, он потерял свою девственность со своей единокровной сестрой — в четырнадцать, его страшно били, он уже видел смертные сны, он перепробовал все виды пилюль, которые только попадали в его дрожащие руки — это было, как он думал, тяжелое, деловое существование, полное приобретения мудрости. Но такое было внове. Ничего похожего, никогда. У него даже заболел мочевой пузырь.

Брир все еще держал вора за беспомощную руку.

— Отпусти меня… пожалуйста.

Брир только посмотрел на него, пиджак на нем все еще был расстегнут, демонстрируя страшные раны.

— Чего ты хочешь, приятель? Ты делаешь мне больно.

Пиджак Свэллоуза был также раскрыт. Внутри находилось другое оружие, глубоко в кармане.

— Нож? — спросил Брир, глядя на рукоять.

— Нет, приятель.

Брир потрогал. Юноша, жаждая подчиниться, вынул оружие и бросил под ноги Бриру. Это было мачете. Лезвие грязное, но очень острое.

— Это твое, приятель. Давай, возьми его. Только руку мою отпусти.

— Подними. Наклонись и подними его, — сказал Брир, и отпустил сломанную руку.

Юноша сел на корточки и поднял мачете, затем подал его Бриру. Пожиратель Лезвий взял. Эта картина — он стоит над стоящей на коленях жертвой, с клинком в руках, — что-то ему напомнила, во Брир не мог точно понять, что. Картинку из книжки про жестокости, может быть.

— Я могу убить тебя, — заметил он с некоторой отрешенностью.

Эта мысль не ускользнула от Свэллоуза. Он закрыл глаза и стал ждать. Но удара не последовало. Человек просто сказал:

— Спасибо.

И вышел.

Стоя на коленях около двери, Свэллоуз начал молиться. Он сам удивлялся этому приступу набожности, читая наизусть ту же молитву, что он и Хосанна, его сестра, произносили вместе до и после того, как согрешили.

Он все еще молился, когда десять минут спустя дождь зарядил серьезней.

Глава 65

Бриру потребовалось несколько минут, чтобы обойти Брайт-стрит в поисках желтого дома. Обнаружив его, он постоял снаружи некоторое время, готовясь. Она была там — его спасение. Он хотел чтобы их соединение было настолько прекрасным, насколько он сможет это сделать.

Парадная дверь была открыта. Дети играли на пороге, оторванные от своих «классиков» и скакалок начавшимся дождем. Он прошел мимо них с осторожностью, заботясь о том, чтобы его подволакивающаяся нога не расплющила крошечную руку. Одна особенно очаровательная девочка заслужила от него улыбку, но она на нее не ответила. Он встал в холле, пытаясь вспомнить, где, как говорил Европеец, прячется Кэрис. На втором этаже, кажется?

* * *

Кэрис услышала, как кто-то движется по площадке снаружи комнаты, но эти шаги мимо потертого дерева и шелушащихся обоев звучали за проливами без мостов, далеко от ее Острова. Она была в совершенной безопасности там, где находилась.

Затем кто-то снаружи постучал в дверь: это был застенчивый, джентльменский стук. Сначала она не ответила, но когда стук повторился, сказала:

— Уходите.

После некоторого колебания, через несколько секунд, ручка двери слегка дернулась.

— Пожалуйста… — сказала она вежливо, насколько была способна, — уходите. Марти нет дома.

Ручка снова дернулась, на этот раз сильнее. Она услышала, как мягкие пальцы работают над деревом; или это было хлюпанье волн на берегу Острова? Она не могла понять это в достаточной степени, чтобы испугаться или даже только озаботиться. Марти принес хороший героин. Не самый лучший — такой она получала только от Папы, — но этот выметал прочь все клетки страха.

— Не надо входить, — сказала она предполагаемому посетителю. — Уходите и возвращайтесь попозже.

— Это я, — попытался сказать Пожиратель Лезвий. Даже сквозь легкую пелену солнца она узнала этот голос. Как мог Брир так шептать у ее двери? Ее мозг играет в плохие игры.

Она села на кровати; шум давления на дверь возрос. Внезапно, устав от собственной деликатности, Брир толкнул дверь. Один раз, второй. Замок поддался слишком легко, и он, споткнувшись, вошел внутрь. Это не было игрой ума, это был он во всей своей славе.

— Я нашел тебя, — сказал он, этот совершенный принц.

Осторожно прикрыл за собой дверь и предстал пред ней. Она поглядела на него с недоверием: его сломанная шея, которую поддерживала самодельная конструкция из деревяшек и бинтов, его потертая одежда… Он занялся одной из своих кожаных перчаток, пытаясь снять, но та не поддавалась.

— Я пришел, чтобы увидеть тебя, — сказал он ломающимся голосом.

— Да.

Он сдернул перчатку. Раздался мягкий, тошнотворный звук. С перчаткой содралось много кожи. Он протянул этот сочащийся лоскут ей.

— Ты должна помочь мне, — сказал он.

— Ты один? — спросила она у него.

— Да.

Это было по крайней мере что-то. Может быть. Европеец даже не знает о том, что этот здесь. Он пришел поухаживать, судя по этим патетическим попыткам на церемонность. Его флирт впервые возродился после того первого свидания в паровой. Она не закричала и ее не затошнило, и это подкрепило его неумирающую верность.

— Помоги мне, — проныл он.

— Я не могу помочь тебе. Я не знаю, как.

— Позволь мне коснуться тебя.

— Ты болен.

Рука уже протянулась. Он шагнул вперед. Он что думал — она какая-то икона, талисман, коснешься один раз и исцелишься от всех болезней?

— Милая, — сказал он.

Запах был невыносим, но ее мозг, забитый наркотиком, бездействовал. Она знала, что нужно удрать, но как? Через дверь или, может быть, через окно? Или просто попросить его уйти и прийти завтра?

— Пожалуйста, уходи.

— Только коснуться.

Рука была в нескольких дюймах от ее лица. Отвращение охватило ее, прервав летаргию, которую навеял Остров. Она отбросила его руку, испуганная даже этим кратким соприкосновением с его телом. Он выглядел обиженным.

— Ты пыталась причинить мне боль, — напомнил он ей, — так много раз. Я никогда не причинял тебе боли.

— Но ты хотел.

— Он. Не я. Я хочу, чтобы ты была вместе с моими друзьями, там, где никто тебя не обидит.

Его рука внезапно метнулась к ней и схватила ее за шею.

— Ты никогда не уйдешь от меня, — сказал он.

— Мне больно, Энтони.

Он прижал ее к себе и наклонил голову, насколько позволяла шея. В пятне кожи рядом с правым глазом она заметила изменение. Чем ближе он был, тем яснее она видела жирную белую личинку, которая расположилась на его лице, похожая на яйцо, и зрела там, ожидая крыльев. Он знает, что стал домом для личинок мух? Или, может быть, это предмет гордости — быть засиженным мухами? Он собирался поцеловать ее — никакого сомнения. «Если он положит язык мне в рот, — подумала она, — я откушу его. Я не позволю ему этого сделать. Боже милостивый, я лучше умру».

Он впился своими губами в ее.

— Ты непростительно ведешь себя, — сказал тонкий голос.

Дверь была открыта.

— Отпусти ее.

Пожиратель Лезвий убрал руки от Кэрис и отодвинулся от ее лица. Она выплюнула привкус его поцелуя и посмотрела вверх.

Мамулян стоял в дверях. За его спиной стояли два хорошо одетых молодых человека: один с золотыми волосами, оба с улыбками победителей.

— Непростительно, — снова сказал Европеец, и обратил свой рассеянный взгляд на Кэрис.

— Ты видишь, что случается, когда ты сбегаешь из-под моей опеки? — сказал он. — Какие кошмары начинаются?

Она ничего не ответила.

— Ты одна, Кэрис. Твой давешний защитник мертв.

— Марти? Умер?

— В своем доме: пошел туда за героином.

Догадавшись об ошибке, она оказалась чуть-чуть впереди него. Может быть, это даст Марти преимущество над ними, — то, что они думают, будто бы он мертв. Но это не было бы мудро — источать слезы. Она не трагическая актриса. Лучше притвориться неверящей, сомневающейся по крайней мере.

— Нет, — сказала она, — Я вам не верю.

— Собственными руками, — сказал белокурый Адонис из-за спины Европейца.

— Нет, — настаивала она.

— Да уж поверь, — сказал Европеец, — он не вернется. По крайней мере в этом можешь мне довериться.

— Довериться тебе? — пробормотала она. Это было почти смешно.

— Разве я не предотвратил твое изнасилование?

— Он — твое создание.

— Да, и будет наказан именно поэтому. Теперь, я надеюсь, что ты отплатишь мне за мою доброту, за мое своевременное появление, тем, что найдешь для меня своего отца. Я не потерплю никакого отлагательства, Кэрис. Мы возвращаемся на Калибан-стрит и ты найдешь его или, клянусь Богом, я выверну тебе кишки. Это мое обещание. Святой Томас отэскортирует тебя к машине.

Рыжеволосый, улыбнувшись, выступил из-за своего белокурого товарища и подал Кэрис руку.

— У меня очень мало времени, девочка, — сказал Мамулян и его изменившийся тон подтвердил это сообщение. — Так что, пожалуйста, дай спокойно разобраться с этим гнилым делом.

Том вывел Кэрис на лестницу. Когда она вышла. Европеец обратил свое внимание на Пожирателя Лезвий.

Брир его не боялся, он больше никого не боялся. Убогая комната, в которой они стояли друг против друга, была душной; он мог бы сказать, что здесь жарко, судя по поту на щеках и верхней губе у Мамуляна. Он сам был холоден; он был самым холодным человеком. Ничто не вызывало в нем страха. Мамулян, конечно, это разглядел.

— Закрой дверь, — сказал Европеец белокурому мальчику. — И подыщи что-нибудь, чем можно его связать.

Брир ухмыльнулся.

— Ты ослушался меня, — сказал Европеец. — Я оставил тебя завершить дело на Калибан-стрит.

— Я хотел ее видеть.

— Она не твоя, чтобы на нее смотреть. Я заключил с тобой сделку и, как и все остальные, ты нарушил ее условия.

— Маленькая игра, — сказал Брир.

— Нет маленьких игр, Энтони. Ты, бывший со мной все это время, неужели ты не понял? Каждое действие значимо. Особенно игра.

— Меня не трогает то, что ты говоришь. Все слова, только слова.

— Я тебя презираю, — сказал Европеец. Грязное лицо Брира, обращенное к нему, выразило то ли тревогу, то ли раскаяние. Хотя Европеец знал, что сейчас у него есть превосходство, что-то в лице Брира заставило его насторожиться. В свое время Мамуляну служили и более отвратительные типы. Бедный Константин, например, чьи посмертные аппетиты простирались куда дальше поцелуев. Почему тогда Брир его беспокоит?

Святой Чэд разобрал одежду: вот эти ремень и галстук подойдут Мамуляну.

— Привяжи его к кровати.

Чэд едва смог коснуться Брира, хотя тот не сопротивлялся. Тот согласился на эту игру в наказание с идиотической ухмылкой, все еще кривившей его лицо. Его кожа — под рукой Чэда — была нетвердой, как будто под этой тугой, лоснящейся поверхностью мышцы обратились в желе и гной. Святой работал, исполняя долг как можно старательней, в то время как пленник развлекался разглядыванием мух, кружащих по орбите у его головы.

Через три — пять минут руки и ноги Брира были надежно закреплены. Мамулян кивнул в знак удовлетворения.

— Отлично. Ты можешь идти к Тому в машину. Я спущусь через несколько секунд.

Чэд почтительно удалился, вытирая руки о носовой платок на ходу. Брир все еще созерцал мух.

— Сейчас я должен тебя покинуть, — сказал Европеец.

— Когда же ты вернешься? — спросил Пожиратель Лезвий.

— Никогда.

Брир улыбнулся.

— Значит, я свободен, — сказал он.

— Ты мертв, Энтони, — ответил Мамулян.

— Что? — улыбка Брира начала растворяться.

— Ты мертв с тех пор, как я нашел тебя висящим под потолком. Я думаю, ты, может быть, знал, что я приду, и убил себя, чтобы спастись. Но ты был мне нужен. Поэтому я дал тебе немного своей жизни, чтобы использовать для себя.

Улыбка Брира исчезла навсегда.

— Вот почему ты так нечувствителен к боли — ты ходячий труп. Твое тело изнашивается, от этого ты и страдал эти жаркие месяцы, а теперь все кончено. Совершенно предотвратить такое было невозможно, но я сделал разложение медленным.

Брир потряс головой. Это было чудо искупления?

— Теперь ты мне больше не нужен. Поэтому я отнимаю свой дар…

— Нет!

Он попытался сделать какой-нибудь умоляющий жест, но запястья были связаны тесно вместе и веревки врезались в мышцы, отчего те продавливались и покрывались бороздами, как мягкая глина.

— Скажи мне, как я могу возместить, — предложил Брир, — что-нибудь.

— Нет ничего.

— Все, что ты попросишь. Пожалуйста.

— Я попрошу тебя страдать, — ответил Европеец.

— Зачем?

— За предательство. За то, в конце концов, что ты такой же, как и остальные.

— Нет… просто маленькая игра…

— Тогда пусть и это будет игрой, если она развлечет тебя. Шесть месяцев изнашивания спрессовались во много часов.

Мамулян подошел к кровати, положил руку на рыдающий рот Брира и сделал рукой движение, как будто хватая что-то.

— Все кончено, Энтони, — сказал он.

Брир почувствовал шевеление в животе, словно некий затрепетавший предмет неожиданно дернулся и вышел. Он следил за уходом Европейца откинув голову. Что-то, но не слезы, собралось в уголках глаз.

— Прости меня, — умолял он своего спасителя. — Пожалуйста, прости меня.

Но Европеец ушел, спокойно прикрыв за собой дверь.

Какой-то шум донесся с подоконника. Брир оторвал взгляд от двери и поглядел туда. Два голубя повздорили из-за одного куска и теперь разлетелись. Маленькие белые перья падали на подоконник, как снег в разгаре зимы.

Глава 66

— Вы мистер Галифакс, не так ли?

Человек, озиравший ящики фруктов в безветренном, полном ос дворе позади магазина, обернулся к Марти.

— Да. Чем могу служить?

Мистер Галифакс был плохо загоревшим и неблагоразумным человеком. Его лицо кое-где шелушилось и выглядело болезненно. Он был раздражителен и неуютен для окружающих, и как подумал Марти, лишен самообладания. Тактичность должна стать девизом сегодняшнего дня, если он хочет завоевать доверие этого человека.

— Как дела, все в порядке? — спросил Марти.

Галифакс пожал плечами.

— Выправятся, — сказал он неохотно, оторванный от своего занятия. — Много регулярных клиентов в это время в отпуске.

Он уставился на Марти.

— Я вас знаю?

— Да. Я был здесь несколько раз, — солгал Марти. — Из-за клубники для мистера Уайтхеда. Вот почему я и пришел. Обычный заказ.

Галифакс ничем не выдал своего удивления; он поставил поднос персиков, который держал в руках, на землю.

— Извините. Я не обслуживаю мистера Уайтхеда.

— Клубника, — подсказал Марти.

— Я слышал, что вы сказали, — ответил Галифакс вспыльчиво, — но я не знаю никого с таким именем. Вы, должно быть, ошиблись.

— Вы меня помните?

— Нет, не помню. Теперь, если вы желаете что-то купить, вас обслужит Тереза, — он кивнул в сторону своего магазина. — Я хочу закончить здесь прежде, чем испекусь на этом солнце.

— Но я полагал взять клубники.

— Вы можете взять ее сколько угодно, — сказал Галифакс, простирая руки. — У нас ее навалом. Спросите Терезу.

Марти чувствовал, как растет разрыв между ними. Человек не собирался отступить ни на дюйм. Он попробовал последний намек.

— Вы не собрали комплект для мистера Уайтхеда? Обычно вы их пакуете для него.

Эта значительная деталь, казалось, убрала праздность с лица Галифакса. Но расцвело сомнение.

— Слушайте… — сказал он, — я не думаю, что вы совсем не понимаете… — его голос упал, хотя никого в саду, кто бы мог подслушать, не было, — Джо Уайтхед мертв. Вы не читали в газетах?

Большая оса высадилась на руку Галифакса и начала продираться сквозь волосы. Он позволил ей спокойно ползать.

— Я не верю всему, что прочитываю в газетах, — ответил спокойно Марти. — А вы?

— Я не знаю, о чем вы говорите, — ответил тот.

— О его клубнике, — сказал Марти. — Я за этим и пришел.

— Мистер Уайтхед мертв.

— Нет, мистер Галифакс, Джо не умер. Вы и я, мы оба это знаем.

Оса поднялась с руки Галифакса и заметалась в воздухе между ними. Марти отмахнулся от нее; она вернулась, гудя громче.

— Кто вы? — спросил Галифакс.

— Телохранитель мистера Уайтхеда. Я вам говорил, что был здесь раньше.

Галифакс снова нагнулся к подносу с персиками, несколько ос роились около вмятины на одном из них.

— Извините, ничем не могу вам помочь, — сказал он.

— Вы уже отдали их, что ли? — Марти положил руку на плечо Галифакса. — А?

— Я не волен рассказывать вам что-либо.

— Я друг.

Галифакс оглядел Марти.

— Я поклялся, — сказал он с таким видом, будто дело завершено.

Марти продумал, каковы должны быть его действия после подобной заминки: Галифакс признается, что что-то знает, но отказывается сообщать детали. Что теперь? Выбить из него все?

— Джо в большой опасности.

— О, да, — пробормотал Галифакс. — Вы думаете, он не осознает этого?

— Я могу помочь ему.

Галифакс покачал головой.

— Мистер Уайтхед был ценным покупателем многие добрые годы. Я не знал человека, который любил клубнику так, как он ее любил.

— В настоящем времени, — заметил Марти.

Галифакс продолжал, хотя его и прервали:

— Он бывало, приходил сюда сам, до того, как умерла его жена. Затем перестал заходить. Но все еще покупал фрукты. Приходил кто-то и забирал их для него. И на Рождество всегда присылал большой чек на подарки детям. Чеки до сих приходят. Все еще посылает деньги для них.

Оса села на тыльную часть его руки, где подсыхал сладкий сок персика или чего-то другого. Галифакс позволил ей его попробовать. Марти он понравился. Если Галифакс не хочет передать Марти информацию добровольно, то он не найдет в себе сил выудить ее испугом.

— Теперь вы приходите сюда и говорите, что его друг, — сказал Галифакс. — А откуда я знаю, что вы говорите правду? У людей есть такие друзья, которые режут им горла.

— У него особенно.

— Правильно. Так много денег и так мало людей, которые заботятся о нем, — Галифакс смотрел с тоской. — Мне кажется, что я должен скрывать его бегство, что вы об этом думаете? Или есть кто-то другой, кому он может довериться, во всем мире?

— Да, — признался Марти. То, что сказал Галифакс, было верно и очень жалко, и ему нечего было сказать, чтобы его разубедить.

— Спасибо, — сказал он, прожевав урок, — извините, что оторвал вас от работы.

Марти направился к магазину. Он сделал несколько шагов, прежде чем Галифакс сказал:

— Вы были одним из тех.

Марти повернулся на каблуках.

— Что?

— Вы были тот самый, кто приходил за клубникой, я вспомнил вас. Только вы выглядели немного по-другому.

Марти пробежал рукой по многодневной бороде; стрижка стала в эти дни забытым искусством.

— Нет, не волосы, — сказал Галифакс. — Вы были крепче. Я не думал.

Марти нетерпеливо ждал, пока Галифакс не закончит свою прощальную проповедь. Его мозги уже настроились на другую возможность. Только тогда, когда он повернулся на слова Галифакса, то осознал, что тот изменил свое мнение и собирается рассказать. Он поманил Марти.

— Вы думаете, что сможете ему помочь?

— Может быть.

— Я надеюсь, что кто-то сможет.

— Вы видели его?

— Я расскажу вам. Он позвонил в магазин, попросил меня. Смешно, но я узнал голос тут же, после стольких лет. Он попросил меня принести ему немного клубники. Сказал, что не сможет прийти сам. Это было ужасно.

— Почему?

— Он был так напуган, — Галифакс помолчал, подыскивая правильные слова. — Я помню его, он такой большой, вы знаете? Впечатляющий. Приходил в магазин и все глядели на него. А теперь? Сократился до нуля. Страх с ним это сделал. Я знаю, что с ним это случилось. Моя золовка, то же самое с ней было. У нее был рак. Страх убил ее за несколько месяцев, а не опухоль.

— Где он?

— Я же говорю вам: я вернулся домой и не сказал никому не слова. Просто выпил полбутылки виски залпом. Никогда такого в жизни не делал. Я просто хотел прогнать ту картинку — как он выглядел — из своей головы. Это просто выворачивало мне желудок, слушать его и глядеть на него, такого. Я имею в виду — если такие, как он, испуганы, какой шанс у нас, всех остальных?

— Вы в безопасности, — сказал Марти, надеясь, что месть Европейца не распространится на поставщика клубники Старика. Галифакс был хорошим человеком. Марти, глядя на круглое, красное лицо, понял, что потрясен этим.

Здесь добро. Пороки тоже, конечно, — грехи охапкой, быть может. Но добра было достаточно, и не важно, сколь много у этого человека разных пятен. Марти захотелось наколоть дату осознания подобного факта на своей ладони.

— Там отель, — продолжал говорить Галифакс, — его еще называют «Орфеем», иногда. Это вверх по Эдгваер Роуд; на Степл Корнер. Ужасное, жалкое место. Я не удивлюсь, если узнаю, что он ждет банду убийц.

— Он там один?

— Да, — Галифакс вздохнул, размышляя, как проходит и падает могущество.

— Может быть, — предположил он вдруг, — вы сможете отнести ему несколько персиков?

* * *

Галифакс пошел в магазин и вернулся с потертым экземпляром «Атласа Лондонских улиц: от A до Z». Пролистал порыжевшие от времени страницы, ища нужную карту, все время выражая свое уныние по поводу такого поворота событий и надежды, что события все-таки обернутся к лучшему.

— Вокруг отеля куча улочек, — объяснил он, — а карта, боюсь, слишком старая.

Марти поглядел на страницу, которую выбрал Галифакс. Облако, несущее дождь, который уже вымочил Килбурн и всю округу к северо-западу, закрыло солнце, когда грязный палец Галифакса прочертил маршрут через карту — от главной улицы Холборна к отелю «Обитель Демонов».

XIII В отеле «Обитель демонов»

Глава 67

Каждое поколение представляет Ад по-своему. Территория его изучена до смехотворности и почва ее взрыхлена; его ужасы пересмотрены и, при необходимости, переделаны под существующие в настоящий момент зверства; его архитектура прошла перепланировку, чтобы устрашить взор современных проклятых. В ранние века Обитель Демонов — первый город Ада — возвышалась на вулкане, и молнии разрывали облака над его вершиной, и на склонах его жарили яичницы, для того, чтобы поддержать силы падших ангелов. Сейчас такая зрелищность принадлежит Голливуду. Ад переместился. Ни молний, ни всплесков пламени.

На пустыре, в нескольких сотнях ярдов от шоссе, он обрел новое воплощение — дряхлое, разрушенное, запущенное. Но здесь, где атмосфера уплотнена дымом и копотью, второстепенные ужасы приобретают новую жестокость. Небеса каждую ночь похожи на Преисподнюю. Уже не «Орфей» — здесь и далее называемый «Обителью Демонов» — Отель.

* * *

Когда-то это было впечатляющее здание и оно могло бы еще стать таким, если бы его хозяева приложили бы к этому усилия. Но задача восстановления и перестройки такого громадного и старомодного отеля была, видимо, финансово необоснованной. Когда-то давно огонь изуродовал дом, спалив первые три этажа прежде, чем был остановлен. Четвертый и остальные этажи были закопчены дымом и едва демонстрировали знаки прежней славы и величия отеля.

Причуда городского отдела планировки нанесла еще один удар по возможности восстановления отеля. Как объяснил Галифакс, территория вокруг отеля расчищается для какой-то проектируемой перестройки. Однако ничего не делалось. Отель стоял в прекрасной изоляции, опутанный дорогами, ответвляющимися от дороги М1, не более чем в трех сотнях ярдов от одной из самых насыщенных и современных магистралей южной Англии. Тысячи водителей ежедневно мельком смотрели в его сторону, однако его дряхлый облик был уже настолько всем знаком, что на его существование вряд ли обращали внимание. «Умно, — подумал Марти, — спрятаться у всех на виду».

Он остановил машину как можно ближе к отелю и пролез в дыру в заборе из рифленого железа, окружавшего отель, я отправился по пустырю. Надписи на заборе «Не входить» и «Не сваливать мусор» очевидно игнорировались. Черные пластиковые пакеты, набитые всяким хламом, были разбросаны среди прочего мусора, обломков и старых кострищ. Большинство пакетов было разорвано детьми или собаками. Разнообразный мусор был разбросан повсюду: сотни обрывков одежды и тряпья валялись под ногами, протухшие объедки, мятые консервные банки, подушки, абажуры от ламп, автомобильные двигатели — все это было раскидано по серой от пыли траве.

Несколько собак — диких, как полагал Марти, — отвлеклись от своих поисков съестного на этой свалке, наблюдая за его появлением; их морды были в грязи, сквозь которую поблескивали желтые глаза. Он вспомнил о Белле и ее благородном семействе — эти шавки, казалось, принадлежали вообще к другому животному миру. Почувствовав, что он наблюдает за ними, они отвернулись, искоса посматривая в его сторону, как бездарные шпионы.

Он подошел к главному входу в отель: слово ОРФЕЙ все еще ясно читалось над дверьми; по обе стороны от входной лестницы стояли колонны, явно пародирующие дорический стиль; сам вход был забавно отделан черепицей. Однако поперек самой двери крест накрест были набиты доски и висело предупреждение о наказании за вторжение. Это вызывало большое сомнение. Окна второго, третьего и четвертого этажей были заколочены так же, как и дверь. Окна первого этажа были заложены кирпичами. Позади здания была дверь, которая не была забита, однако, видимо, была закрыта изнутри на засов. Наверно, Галифакс входил сюда именно здесь, но его впускал Уайтхед. Проникнуть внутрь можно было лишь сломав дверь.

Только осматривая отель второй раз, он обратил внимание на пожарную лестницу. Она извивалась по восточной стороне здания — впечатляющая сварная металлическая конструкция, сейчас практически целиком покрытая ржавчиной. Дальнейшее разрушение лестницы проводилось какой-то предприимчивой фирмой, которая, решив нажиться на металлоломе, принялась отрывать лестницу от стены и уже довела свою работу до второго этажа. Таким образом нижний пролет отсутствовал и полуоторванный конец лестницы торчал футах в десяти над землей. Марти задумался над возникшей проблемой. Большинство дверей пожарных выходов на этажах были забиты, хотя одна из них, на четвертом этаже, хранила слабые следы вскрытия. Может быть, так старик отыскал себе вход? Ему понадобилась бы помощь — наверное, это был Лютер.

Марти осмотрел стену под пожарным выходом. Она была вся разрисована граффити, однако полностью гладкая. На протяжении нескольких первых футов не было ничего, за что он мог бы зацепиться или наступить, чтобы подняться. Он повернулся к пустырю, отыскивая взглядом что-нибудь подходящее, и в наступающих сумерках среди кучи разбитой мебели обнаружил стол: у него осталось всего три ноги, но он был вполне пригоден. Он подтащил его к стене и накидал под него несколько мешков с мусором, легко заменивших ему отломанную конечность. Стол покачивался, когда он взбирался на него, но все равно он не мог дотянуться до лестницы. Ему пришлось подпрыгнуть и с четвертой попытки ему удалось ухватиться за нижний конец лестницы, на котором он повис на расстоянии вытянутой руки от нижней ступеньки. Мелкие частички ржавчины дождем осыпали его лицо и волосы. Лестница треснула. Он собрался с силами и подтянул себя на несколько решающих дюймов, затем, резко выбросив левую руку, уцепился за ступеньку. Плечо его взвыло, однако он все же стал подтягиваться вверх до тех пор, пока не смог задрать ногу достаточно высоко, чтобы полностью перенести вес своего тела на ступеньки.

Завершив первый этап, он постоял на лестнице, переводя дух, затем начал подъем. Ни о какой надежности конструкции не могло быть и речи — команда утилизаторов, очевидно, достаточно потрудилась над ней. С каждым его шагом, скрипящая ржавая железка, казалось, готовилась признать свое поражение.

— Держись, — прошептал он ей, перебираясь со ступеньки на ступеньку, стараясь касаться их как можно осторожнее. Его усилия были вознаграждены на четвертом этаже. Как он и полагал, дверь была открыта совсем недавно, и с немалым облегчением он ступил с обманчивой безопасности пожарной лестницы в отель.

Внутри все еще пахло пожаром, который разрушил отель, — горький запах горелого дерева и жженых ковровых покрытий. Под ногами в неясном свете, просачивающимся сквозь приоткрытую дверь, он видел оголенный пол. Стены были опалены, краска на перилах полопалась. Но, поднявшись всего на несколько ступенек вверх, он увидел, что именно здесь проходила та граница, на которой огонь был остановлен. На пятом этаже вглубь уходил коридор с комнатами справа и слева. Он побрел по нему, заглядывая в каждый номер на своем пути. За большинством дверей скрывалась пустота — вся подходящая мебель и предметы обстановки были унесены много лет назад.

Вероятно, из-за своего удаленного местоположения или благодаря трудностям проникновения внутрь в отеле не было следов вандализма или поселения бродяг. В комнатах было почти абсурдно чисто, их ворсистые ковры, слишком громоздкие и неудобные, чтобы выносить их, пружинили под его ногами. Он проверил каждый номер на пятом этаже, прежде чем выйти на лестницу и направиться выше. Здесь все было так же, хотя номера — когда-то, по-видимому, пользующиеся спросом — были больше и их было меньше; ковры были роскошнее. Было так странно подниматься из обожженного низа отеля в это чистое, бездыханное место. Люди умирали в нижних коридорах, задыхаясь от удушья или изжариваясь заживо в своих вечерних туалетах. А здесь не было и намека на произошедшую трагедию.

Осталось исследовать только один этаж. Как только он преодолел последний пролет лестницы, на этаже стало светлеть, и становилось все светлее, пока не стало светло, как днем. Это был свет от магистральных фонарей, проникавший через небрежно забитые окна. Он быстро разобрался в лабиринте комнат и остановился, чтобы выглянуть в окно Далеко внизу он разглядел машину, стоящую у ограды собак, устроивших свалку. Во втором номере он внезапно заметил кого-то, смотрящего на него из противоположного конца прихожей, однако, через мгновение, он понял, что это дикое лицо принадлежало его собственному отражению в огромном — размером со всю стену — зеркале.

Дверь третьего номера на последнем этаже была заперта — первая запертая дверь, с которой столкнулся Марти. Это было явным подтверждением, если таковое вообще требовалось, что у комнаты был жилец.

Ликуя, Марти забарабанил по двери. «Эй? Мистер Уайтхед?» Изнутри не донеслось ни звука в ответ. Он постучал еще раз, уже сильнее, заодно определяя, насколько крепка дверь. Дверь была слишком крепкой, чтобы вышибить ее плечом. Если потребуется, ему придется спуститься к машине за инструментами.

— Это Штраусс, мистер Уайтхед. Это Марти Штраусс. Я знаю, что вы здесь. Ответьте мне. — Он прислушался. Когда ответа не последовало, он стукнул по двери в третий раз, теперь уже кулаком. И, внезапно, последовал ответ — он был удивительно близко. Старик стоял по ту сторону двери: очевидно, он был один.

* * *

— Пошел к черту, — произнес голос. Он был слегка неразборчив, но явно принадлежал Уайтхеду.

— Мне нужно поговорить с вами, — ответил Марти. — Позвольте мне войти.

— Как ты, мать твою, нашел меня? — потребовал Уайтхед. — Ты, ублюдок.

— Я просто предпринял некоторые шаги, вот и все. Если я смог найти вас, то любой сможет.

— Нет, если ты будешь держать закрытым свой сраный рот. Тебе нужны деньги, так? Ты ведь из-за денег пришел, да?

— Нет.

— Ты их получишь. Я дам тебе столько, сколько попросишь.

— Мне не нужны деньги.

— Тогда ты просто придурок, — сказал Уайтхед и засмеялся себе под нос, глупое, бессмысленное хихиканье. Он был пьян.

— Мамулян ищет вас, — сказал Марти. — Он знает, что вы живы.

Смех прекратился.

— Как?

— Кэрис.

— Ты видел ее?

— Да. Она в безопасности.

— Что ж… я недооценил тебя, — он замолчал; послышался слабый звук, словно он прислонился к двери. Немного спустя он заговорил. Голос его звучал опустошенно.

— Так за чем же ты пришел, если не за деньгами? У нее дороговатые привычки, как ты знаешь.

— Нет, спасибо.

— Я уверен, что со временем ты сочтешь это таким же удобным, как и я. Она задом наперед выгнется ради дозы.

— Какая же вы дрянь.

— Но, тем не менее, ты пришел предупредить меня, — старик с быстротой молнии среагировал на парадокс, как всегда быстро обнаруживая дыру в защите человека. — Бедный Марго… — невнятный, язвительно-жалостливый голос стал еще более неразборчивым. И вдруг, резко и четко: «Как ты нашел меня?»

— Клубника.

Изнутри послышался звук, похожий на приглушенный щелчок, но это был смех Уайтхеда — на этот раз старик смеялся над собой. Потребовалось некоторое время, чтобы он снова взял себя в руки.

— Клубника, — прошептал он. — Боже мой! Я должен был догадаться. Ты переломал ему руки?

— Нет. Он сам все рассказал. Он не хочет видеть, как вы сморщитесь и умрете.

— Я не собираюсь умирать! — взвился старик. — Это Мамулян умрет. Вот увидишь. Его время вышло. Все, что мне нужно делать, это ждать. Это место не хуже, чем любое другое. Мне здесь очень хорошо. За исключением Кэрис. Яскучаю по ней. Почему ты не послал ее ко мне, Марти? Сейчас это было бы лучше всего.

— Вы никогда больше не увидите ее.

Уайтхед вздохнул.

— О, да, — сказал он. — Она вернется, когда устанет от тебя. Когда ей будет нужен тот, кто оценит по достоинству ее каменное сердце. Ты увидишь. Ну ладно… спасибо за предупреждение. Спокойной ночи, Марти.

— Подождите.

— Я сказал спокойной ночи.

— …мне нужно спросить вас… — начал Марти.

— Спросить, спросить… — голос уже удалялся.

Марти прижался вплотную к двери, чтобы закинуть последний кусочек приманки.

— Мы выяснили, кто такой Европеец; что он такое!

Но ответа не было. Он упустил внимание Уайтхеда. В любом случае, это было бесполезно. Здесь неоткуда было получить мудрого совета, здесь просто пьяный старик все еще играл в свои старые силовые игры. Где-то глубоко внутри номера закрылась дверь. Вся связь между двумя людьми была прервана.

Марти спустился на два пролета лестницы обратно к пожарному выходу и покинул здание тем же способом, что и вошел в него. После мертвого запаха пожарища даже грязный воздух вблизи магистрали казался свежим и легким.

Марти постоял несколько мгновений на лестнице, наблюдая за машинами, проносящимися по дороге, красотой самой трассы. Внизу две собаки продолжали грызться. Никому из них — ни водителям, ни собакам — не было дела до падения властелинов — почему же он должен был заботиться об этом? Дело Уайтхеда, как и отеля, было проиграно. Он сделал все, что мог, чтобы вытащить старика, но потерпел неудачу. Теперь он и Кэрис могут идти к новой жизни и оставить Уайтхеда делать все, что он хочет. Он может перерезать себе вены в приступе отчаяния, или захлебнуться собственной блевотиной во сне — Марти это больше не интересует.

Он слез вниз по пожарной лестнице и соскочил на стол, затем вернулся к машине, оглянувшись лишь однажды, чтобы посмотреть, наблюдает ли Уайтхед за ним. Нет нужды говорить, что окна верхнего этажа были темными.

Глава 68

Когда они добрались до Калибан-стрит, девушка была все еще под сильным воздействием наркотика и было очень сложно проникнуть через ее химически возбужденные чувства. Европеец оставил евангелистов убирать и сжечь все, что не доделал Брир, и отвел Кэрис в комнату наверху. Там он сконцентрировался на том, чтобы убедить ее отыскать отца, и быстро. Сначала наркотик в ее голове просто улыбался ему. Его усталость постепенно стала перерастать в злость. Затем она стала смеяться над его угрозами — медленным, беспричинным смехом, так похожим на смех Пилигрима, как будто она знала о нем какую-то непристойность, о которой не хотела говорить, — здесь его терпение лопнуло и он напустил на нее кошмар таких непрекращающихся ужасов, что его грубость вызвала в нем самом отвращение, не меньшее, чем ее страх. Не веря, она смотрела на ту же волну жижи, которую он вызвал тогда в ванной, колыхающуюся и затем изливающуюся из ее собственного тела. «Убери это», — велела она ему, но он только усилил силу иллюзии, пока ее лоно не стало корчиться от чудовищности происходящего. Внезапно ее наркотическая оболочка лопнула. Отблеск безумия закрался в ее глаза, когда она забилась в угол комнаты, а уродливые создания вылезали из каждого отверстия на ее теле, распихивая и расталкивая друг друга, пытаясь вылезти и цепляясь за нее всевозможными конечностями, которые только могло создать его воображение. Она была на волосок от безумия, но он зашел слишком далеко, чтобы убрать видение, хотя его мерзость даже у него вызывала отвращение.

— Найди Пилигрима, — сказал он ей, — и все исчезнет.

— Да, да, да, — взмолилась она, — все, что ты хочешь.

Он стоял и смотрел как она выполняет его требования, погружая себя в то же состояние, которого она достигла, отыскивая Тоя. Однако ей потребовалось намного больше времени, чтобы найти Пилигрима, намного больше, и Европеец начал уже опасаться, что она оборвала все связи со своим телом, предоставив его ему, вместо того, чтобы самой сконцентрироваться. Но наконец она возвратилась. Она отыскала его в отеле, не далее чем в получасе езды от Калибан-стрит. Мамулян не удивился. Не в привычках лис уходить далеко от их места обитания; Уайтхед просто залег в нору.

Скрюченная путешествием и ужасом Кэрис была практически снесена вниз Чэдом и Томом в ожидающую их машину. Европеец произвел прощальный обход дома, убеждаясь, что все следы их пребывания удалены. Девочку в подвале и детриты Брира было невозможно убрать за такой короткий срок, но в этом и заключалась вся прелесть. Пусть те, кто придут сюда, строят, что хотят, из древних фотографий на стене и бутылочек с духами, так любовно расставленных. Главным было то, что все доказательства его, Европейца, присутствия здесь — или на самом деле везде — были абсолютно удалены. Вскоре он снова станет слухом — сплетней досужих людей.

— Пора, — сказал он и запер дверь. — Потоп уже почти за нами.

* * *

Теперь, когда они ехали, к Кэрис потихоньку стали возвращаться силы. Мягкий ветер из окна обдувал ее лицо. Она чуть приоткрыла глаза и взглянула на Европейца. Он не смотрел в ее сторону, уставившись в окно; его аристократический профиль был сейчас, как никогда, обрюзгшим и утомленным. Она удивлялась, как ее отец мог распрощаться с мыслью о достижении финала игры. Он был стар, но Мамулян был несравнимо старше: был ли возраст в их противостоянии преимуществом или помехой? Может быть — эта мысль впервые пришла ей на ум — они были равны? Может, эта игра, в которую они играли, заканчивается без победы и поражения сторон? Типичное решение двадцатого века — сплошная неопределенность. Ей было не нужно этого — она хотела завершения.

Как бы все ни повернулось, она знала, что для нее мало шансов выжить в надвигающемся Потопе. Только Марти мог сбить баланс в ее сторону, но где он был сейчас? Если он вернулся в Килбурн и обнаружил его пустым, не предположил ли он, что она решила оставить его по собственному желанию? Она не могла предвидеть, как он поступит — то, что он прибегнул к шантажу с героином, было для нее шоком. Единственной оставшейся возможностью был отчаянный маневр — думать о нем, добраться до него и сказать, гае она и почему. Это было рискованно. Улавливать случайные его мысли — это одно, просто скромный трюк, но попытка проложить путь к его голове и вступить с ним в прямой контакт, разумом к разуму, потребовала бы намного большего психического напряжения. Даже предположив, что она найдет в себе для этого силы, чем будут последствия таких попыток вторжения для Марти? Она принялась обдумывать эту дилемму с нарастающим возбуждением, сознавая, что минуты истекают и вскоре будет уже поздно для любых попыток бегства, хотя бы и самых отчаянных.

* * *

Марти ехал на юг по направлению к Криклвуду, когда почувствовал боль в затылке. Она распространилась моментально по всей его черепной коробке, дойдя за две минуты до головной боли невообразимых размеров. Его инстинкт подсказывал ему сбросить скорость и возвращаться обратно в Килбурн, чем быстрее, тем лучше, но на Финчли-роуд были сплошные пробки и все, что он мог сделать, это тащиться в общем потоке, чувствуя, как боль нарастает с каждыми десятью ярдами пути. Его сознание, вес больше и больше захватываемое раскручивающейся спиралью боли, воспринимало все меньшие объемы информации, его внимание сконцентрировалось на точке, куда как будто втыкалась острая игла. Дорога перед «ситроеном» становилась неразличимой. Он почти ничего не видел и столкновение с рефрижератором было предотвращено только благодаря его навыкам водителя. Он понял, что вести машину дальше становится смертельно опасным, поэтому он стал как можно осторожнее выбираться из потока — ему сигналили справа и слева, — наконец он остановился у края дороги и выбрался наружу глотнуть свежего воздуха. Почти ничего не соображая, он вышел на середину дороги. Фары встречных машин казались стеной стробоскопических огней. Он почувствовал, как его колени подгибаются и еле удержался, чтобы не упасть под колеса проносящихся автомобилей, ухватившись за открытую дверцу «ситроена». Шатаясь, он отошел к переду машины — ближе к относительной безопасности тротуара.

На его ладонь упала одинокая капля дождя. Он всмотрелся в нее, стараясь вернуть четкость своему зрению. Она была ярко красной. «Кровь», — всплыла откуда-то слабая мысль. Не дождь — кровь. Он поднес руку к лицу. У него обильно шла носом кровь. Теплый поток заструился по его руке, заливая закатанный рукав рубашки. Порывшись в кармане, он достал платок и приложил его к носу, затем заковылял к ближайшему магазину. В витрине он уловил свое отражение. Перед глазами у него плавала рыба. Он попытался отогнать видение, но оно оставалось — яркая, цветная экзотика, пускающая пузыри где-то в его черепной коробке. Он отошел от стекла и вгляделся в буквы, нарисованные на нем, — «Аквариумные принадлежности Криклвуда». Он повернулся спиной к гуппи и орнаментальному карпу и сел на узкий выступ. Он начал дрожать. «Это все Мамулян, — была его единственная мысль. — Если и впущу это в себя, я умру. Я должен драться. Любой ценой, драться».

* * *

Слово вырвалось из губ Кэрис, прежде чем она смогла удержать его.

— Марти.

Европеец взглянул в ее сторону. Бредила ли она? На ее припухших губах была испарина — да, это точно. О соединении со Штрауссом, в этом не было сомнения. Вот почему она произносила его имя с такой требовательностью в голосе.

— Марти!

Да, конечно, она бредила об острии стрелы и любовной муке. Посмотрите, как ее трясет. Посмотрите, как ее руки движутся между ее ног — бесстыдный показатель.

— Далеко еще? — спросил он Св. Томаса, который сверился с картой.

— Минут пять, — ответил юнец.

— Прекрасная ночь, — сказал Чэд.

* * *

— Марти?

Он поднял глаза, прищуриваясь, чтобы лучше разглядеть улицу, но не увидел никого, кто мог бы позвать его.

— Марти?

Это был голос Кэрис, измененный до ужаса. Когда он звучал, его голова, казалось, была готова расколоться, а мозг раздувался до размеров дыни. Боль была невыносимой.

— Марти?

Заткнись, хотел он сказать ей, но ее не было рядом, чтобы она услышала. Кроме того, это была не она, это был он, оно, Европеец. Теперь вместо голоса он слышал чье-то дыхание, не свое — чужое. Он задыхался, а это было мерное, сонное дыхание. Улица перед глазами меркла в обволакивающем тумане, голова повисла где-то между небом и землей от жуткой боли. Он понял, что если он не найдет помощи, он умрет.

Он встал, залитый кровью. Звон полностью заполонил его уши, заглушая шум транспорта в нескольких ярдах перед ним. Он качнулся вперед. Кровь из носа полилась еще сильнее.

— Кто-нибудь, помогите…

Чей-то голос проник сквозь хаос в его голове. Слова, которые он произносил, были неразличимы для него, но, по крайней мере, он был уже не один. Рука поддержала его за талию, другая взяла его руку. Голос, который он слышал, становился все более обеспокоенным. Он не был уверен, ответил он хоть что-нибудь. Он даже не был уверен, стоит ли он еще или уже упал. Да это его и не интересовало.

Ослепший и оглохший он ждал, пока какая-нибудь добрая душа не скажет ему, что он умирает.

* * *

Они притормозили на улице, неподалеку от отеля «Орфей». Мамулян вылез из машины, евангелисты вынесли Кэрис. Он заметил, что она начала пахнуть: этот резкий запах он связал с менструацией. Он прошел вперед, шагнул за ограду и ступил на безлюдную землю, окружавшую отель. Пустынность радовала его. Кучи хлама, куски выпотрошенной мебели — в болезненном свете магистральных фонарей это место обладало каким-то особым великолепием. Если нужно было выполнить последние обряды, то можно ли было отыскать лучшее место? Пилигрим сделал хороший выбор.

— Это здесь? — спросил Св. Чэд, подходя к нему.

— Здесь. Ты не отыщешь для нас вход внутрь?

— С удовольствием.

— Только делай это по возможности тихо.

Молодой человек скользнул по изрытой земле, остановившись только раз, чтобы вытащить из кучи обломков кусок железа. «Они такие предусмотрительные, эти американцы, — пришла в голову Мамуляна мысль, пока он шел за Чэдом, — не удивительно, что они правят миром. Предусмотрительные, но не искусные». У центральной двери Чэд отрывал доски, нимало не беспокоясь о внезапном нападении. «Ты слышишь? — подумал он о Пилигриме. — Знаешь ли ты, что я здесь, внизу, наконец-то так близко к тебе».

Он поднял свои холодные глаза к верху отеля. У него сводило живот от предвкушения, легкая испарина выступила на лбу и ладонях. Я как волнующийся любовник, подумал он. Так странно, что этот роман должен завершиться вот так, без какого-либо разумного свидетеля, который мог бы посмотреть на заключительный акт. Кто узнает об этом, когда все закончится; кто расскажет? Уж по крайней мере не американцы. Они не переживут следующие несколько часов с нетронутыми остатками своего рассудка. И не Кэрис — она вообще не переживет. Никого не будет, кто смог бы рассказать об истории, о которой — по каким-то глубоким причинам — он сожалел. Не это ли сделало его Европейцем? Желание, чтобы история была рассказана еще раз, передана по наследству еще одному жадному слушателю, который, со временем, пренебрежет ее уроком и повторит его мучительный путь. Ах, как он любил традиции!

Передняя дверь была наконец распахнута. Св. Чэд стоял, радостно ухмыляясь своему достижению, вспотевший в своем галстуке и костюме.

— Иди вперед, — велел ему Мамулян.

Нетерпеливый юноша рванулся вперед. Европеец последовал за ним. Кэрис и Св. Том тащились следом.

Запах внутри был мучительным. Ассоциации, воспоминания были одним из проклятий возраста. Сейчас запах горелого дерева и хруст обломков под ногами вызывал в памяти образы множества мест, где он побывал, но одного, конечно, особенно. Не поэтому ли Джозеф пришел сюда — не потому ли, что запах дыма и поскрипывание рассохшихся ступеней пробуждали воспоминания о той комнате на площади Мюрановского? Той ночью способности вора были равны его собственным, разве нет? В том молодом человеке с блестящими глазами чувствовалось присутствие какой-то незримой, хранящей его высшей силы; лиса, оказывающая столь малое почтение; он просто сел за стол, желая рискнуть своей жизнью ради игры. Мамулян полагал, что Пилигрим забыл Варшаву, когда поднимался все выше и выше по ступеням благосостояния, но эти обожженные лестницы были явным доказательством обратного.

Они пробирались в темноте; Св. Чэд шел впереди, разведывая дорогу, предупреждая его о том, что здесь нет перил или там нет ступеньки. Между четвертым и пятым этажом, где огонь был остановлен, Мамулян скомандовал остановиться, чтобы подождать Кэрис и Тома. Когда они поднялись, он велел подвести девушку к нему. Здесь было светлее. На ее нежном лице Мамулян видел выражение утраты. Он дотронулся до нее, не получая удовольствия от этого, но находя это необходимым.

— Твой отец здесь, — сказал он ей. Она не ответила; лицо ее не проявило ни малейших признаков исчезновения печали. — Кэрис… ты слушаешь?

Она моргнула. Он предположил, что установил с ней хоть какой-то, пусть самый примитивный контакт.

— Я хочу, чтобы ты поговорила с Папой. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы ты велела ему открыть мне дверь.

Она слабо кивнула.

— Кэрис, — упрекнул он. — Ты знаешь, что лучше не сопротивляться мне.

— Он умер, — сказал она.

— Нет, — вяло ответил он, — он здесь, несколькими этажами выше нас.

— Я убила его.

Что это еще за бред?

— Кого? — резко спросил он. — Убила кого?

— Марти. Он не ответил. Я убила его.

— Тс-с-с… — холодный палец ткнул ее в щеку. — Так он мертв? Ну мертв, так мертв. Все, что можно сказать.

— …это я сделала…

— Нет, Кэрис. Не ты. Это то, что должно было случиться, не вини себя.

Он взял ее бледное лицо в обе ладони. Он часто качал ее головку, когда она была ребенком, гордясь тем, что она была плодом Пилигрима. В тех объятиях он нянчил мощь, с которой она росла, чувствуя, что придет время — и она понадобится ему.

— Просто попроси открыть дверь, Кэрис. Скажи ему, что ты здесь, и он откроет тебе.

— Я не хочу… видеть его.

— Зато я хочу. Ты сделаешь мне великое одолжение. А когда все это закончится, тебе больше нечего будет бояться. Я обещаю тебе.

Казалось, она уловила во всем этом смысл.

— Дверь… — напомнил он.

— Да.

Он отпустил ее лицо, и она отвернулась от него, чтобы ступить на лестницу.

* * *

Затерянный в глубине своего комфортабельного номера, где джаз играл на маленьком переносном магнитофоне, который он лично поднял на шесть этажей, Уайтхед ничего не слышал. У него было все, что ему было нужно. Водка, книги, записи, клубника. Человек мог пересидеть здесь Апокалипсис и не подозревать о нем. Он принес сюда даже несколько картин — ранний Матисс из кабинета, «Полулежащая обнаженная», «Искушение Св. Михаила», Миро и Фрэнсис Бэкон. Последний был ошибкой. Картина была слишком болезненно отвратительной с ее намеками на освежеванную плоть, он повернул ее к стене. Но Матисс был наслаждением даже при свете свечи. Он разглядывал ее, как никогда очарованный ее легкой небрежностью, когда раздался стук в дверь.

Он встал. Прошло уже много часов — он потерял счет времени — с того момента, когда здесь был Штраусс. Пришел ли он снова? Пошатываясь от водки, Уайтхед пробрался к двери и остановился, прислушиваясь.

— Папа…

Это была Кэрис. Он не ответил ей. Ее присутствие здесь было подозрительно.

— Это я, Папа, это я. Ты здесь?

Ее голос был столь искушающим; она говорила так, словно опять стала ребенком. Возможно ли, что Штраусс понял его буквально и прислал девушку к нему, или она просто вернулась по собственному желанию, как и Иванджелина после слов расставания? Да, так оно и есть. Она пришла, потому что, как и ее мать, не могла не прийти. Он стал отпирать дверь, пальцы его дрожали от нетерпения.

— Папа…

Наконец он совладал с ключом и ручкой и открыл дверь. Ее не было. Никого не было — или это так показалось ему вначале. Но стоило ему лишь отступить обратно в свой номер, как дверь широко распахнулась и он моментально оказался прижатым к стене юнцом, чьи руки схватили его горло и пах и пригвоздили, как бабочку булавкой. Он выронил бутылку водки, которая была у него в руках, и вскинул руки, пытаясь опознать своего нападавшего. Когда, отбросив первоначальный испуг, он заглянул через плечо юноши, его мутные глаза остановились на человеке, который вошел вслед за парнем.

Тихо и совершенно неожиданно он заплакал.

* * *

Они оставили Кэрис в гардеробной номера, рядом с комнатой старика. Она была пустой, за исключением набитого шкафа и кучи занавесок, которые были когда-то сорваны с окон и затем забыты. Она соорудила себе гнездо из их пыльных свертков и легла. Единственная мысль крутилась в ее голове: я убила его. Она чувствовала его сопротивление ее вторжению, чувствовала, как в нем строится защита. И затем ничего.

Из окон номера, занимавшего почти четверть верхнего этажа, открывались два вида. Один на дорогу — ослепительная лента огней. Другой, с восточной стороны отеля, был более мрачен. Окна маленькой гардеробной выходили именно на эту сторону — простиравшийся пустырь, забор и город позади него. Но, лежа на полу, ничего этого нельзя было разглядеть. Все, что она могла видеть, это кусочек неба с мерцающими огоньками самолета.

* * *

Она наблюдала за их периодическим помаргиванием, произнося имя Марти.

* * *

— Марти.

Его уже поднимали в машину «скорой». У него сосало под ложечкой от движений каталки, на которой он лежал. Он не хотел возвращения сознания, потому что вместе с ним появлялась тошнота. Однако в ушах у него больше не звенело и его взгляд был вполне осмысленным.

— Что случилось? Подрался? — спросил чей-то голос.

— Он просто упал, — сказал свидетель. — Я видел. Он просто свалился посреди тротуара. Я как раз выходил из магазина, когда он…

— Марти.

— …и он там…

— Марти.

Его имя прозвучало в его голове ясно, как колокол весенним утром. Из носа снова пошла кровь, но боли на этот раз не было. Он поднял руку к лицу, чтобы остановить поток, но какая-то рука уже вытирала ее и останавливала кровотечение.

— Все будет в порядке, — сказал мужской голос. Почему-то Марти почувствовал, что это на самом деле будет так, хотя милосердие этого мужчины не имело к этому никакого отношения. Боль ушла и вместе с ней ушел страх. Это Кэрис говорила в его голове. Все время это было так. Сейчас какая-то стена в нем была сломана — с усилием и болью, — но худшее было позади: и она произносила его имя в своей голове, а он ловил ее мысли, как теннисную подачу. Его предыдущие сомнения казались наивными. Это было очень просто — ловить мысли, если умеешь.

* * *

Она почувствовала, как он проснулся в ней. Несколько секунд она лежала на своем ложе из занавесок, пока самолет пролетал в окне, не отваживаясь поверить в то, что ей подсказывали ее чувства — в то, что он слышит ее, в то, что он жив.

— Марти? — подумала она. На этот раз слово, вместо того, чтобы затеряться в темноте между ее и его разумами, безошибочно нашло свой путь, приветствуемое корой его мозга. Он не умел формировать ответ, но это была уже академическая степень в этой науке. Если он может слышать и понимать, он придет.

— Отель, — думала она. — Ты понимаешь, Марти? Я с Европейцем в отеле.

Она попыталась вспомнить название, вскользь прочитанное ей над входом. «Орфей», вот оно. Она не знала адреса, но она постаралась как можно лучше представить для него вид здания, в надежде, что он отыщет смысл в ее возбужденных указаниях.

* * *

Он сел в машине.

— Не беспокойтесь. О машине позаботятся, — сказал санитар, кладя ему руку на плечо и принуждая его лечь обратно. Они накрыли его алой простыней. Настолько алой, что кровь не была на ней видна, отметил он, отбрасывая ее.

— Вам нельзя вставать, — сказал санитар. — Вам слишком плохо.

— Я прекрасно себя чувствую, — настаивал Марти, отталкивая заботливую руку. — Вы были великолепны. Но у меня очень важное дело.

Водитель уже закрывал двойные двери с задней стороны «скорой». Через суживающуюся щель Марти видел кольцо профессиональных зевак, спешивших узреть последние минуты зрелища. Он бросился из дверей наружу.

Наблюдающие были изумлены тем, что Лазарь воскрес, и, более того, его улыбкой безумца, с которой он появился из машины, извиняясь за причиненные неудобства. Соображал ли вообще что-нибудь этот человек?

— Со мной все в порядке, — сказал он водителю, пятясь сквозь толпу. — Наверное, съел что-нибудь.

Водитель непонимающе таращился на него.

— Да вы весь в крови, — попытался вымолвить он.

— Никогда не чувствовал себя лучше, — ответил Марти, и в некотором смысле, даже несмотря на ломоту во всем теле, это была правда. Она была здесь, в его голове, и еще было время все исправить, если он поспешит.

«Ситроен» стоял на дороге в нескольких ярдах от него, тротуар вокруг него был закапан его кровью. Ключи все еще торчали в зажигании.

— Только дождись меня, детка, — прошептал он и развернулся обратно к отелю «Обитель Демонов».

Глава 69

Уже не в первый раз Шэрон выставляли из дома, когда ее мать развлекала мужчину, которого девочка никогда не видела раньше и впоследствии никогда больше не увидит; но сегодня это изгнание было особенно нежелательно. Она чувствовала, как подступает летняя прохлада, и ей хотелось быть дома перед телевизором, вместо того, чтобы болтаться по улице после наступления темноты, пытаясь изобрести для себя новые игры. Она шаталась по улице, начав было одинокую игру в классы, затем бросив ее на пятом квадратике. Она была как раз напротив номера восемьдесят два. Это был дом, от которого ее мать всегда велела ей держаться подальше. На первом этаже жила азиатская семья — они спали по двенадцать человек в одной постели, как миссис Леннокс рассказывала ее матери, в ужасающе грязных условиях. Но, несмотря на свою репутацию, дом восемьдесят два был разочарованием на протяжении всего лета до сегодняшнего дня. Сегодня Шэрон видела как в дом входили и выходили люди. Какие-то люди приехали на большой машине и забрали с собой женщину, казавшуюся больной. Сейчас, когда ей наскучили «классики», она заметила фигуру в окне на одном из этажей — большую серую фигуру, которая манила ее к себе.

Шэрон было десять лет. До ее первых месячных, должно быть, оставался один год, и хотя она имела представление об отношениях между мужчинами и женщинами от ее двоюродной сестры, она полагала это нелепой болтовней. Мальчишки, игравшие в футбол на улице, были мерзкими, грубыми существами, она не могла представить себе страстную тоску по каким-либо их действиям.

Но соблазнительная фигура наверху была мужской и это нашло какой-то отклик в Шэрон, это отодвинуло запрет. Под ним были первые трепещущие ростки, еще не совсем готовые для солнца. Они извивались, они заставляли дрожать ее тонкие ножки. Поэтому, чтобы остановить эту дрожь, она, забыв все предупреждения и запреты насчет дома восемьдесят два, проскользнула в дом, благо входная дверь была отперта, и поднялась туда, где, по ее мнению, был незнакомец.

— Привет? — сказала она, стоя в коридоре перед комнатой.

— Ты можешь войти, — сказал человек.

Шэрон никогда не знала, как пахнет смерть, но она инстинктивно почувствовала ее — предупреждения были излишни. Она остановилась в дверном проеме и уставилась на человека. Она все еще могла убежать, если бы хотела, и она знала об этом. Однако она была в безопасности, учитывая тот факт, что он оказался привязанным к кровати. Она разглядела это, хотя в комнате было темно. Ее любознательный ум не обнаружил в этом ничего странного; взрослые играют в игры, как и дети.

— Включи свет, — предложил человек.

Она дотянулась до выключателя у двери и повернула его. Слабая лампочка осветила узника, в ее странном свете он казался таким больным, как никто, кого Шэрон когда либо видела. Очевидно он подтащил кровать к окну через всю комнату и при этом веревка, которой он был связан, врезалась в его серую кожу так, что блестящие коричневые потеки — не очень похожие на кровь — покрывали его руки и штаны и скапливались на полу у его ног. Черные пятна, покрывающие его тоже блестящее лицо, делали его пегим.

— Привет, — сказал он. Его голос был исковерканным, словно бы он говорил из дешевого радиоприемника. Его загадочность испугала ее.

— Привет, — сказала она в ответ.

Он широко улыбнулся ей, лампочка осветила влажность его глаз, которые были так глубоко запрятаны в глазницы, что она едва могла их разглядеть. Но когда они двигались, как сейчас, кожа вокруг них подрагивала.

— Извини, что я отвлек тебя от твоих игр, — сказал он.

Она помялась в дверях, не зная уйти ли ей или остаться.

— Мне вообще-то нельзя быть здесь, — пробормотала она.

— О… — сказал он, закатывая глаза, пока не показались белки. — Пожалуйста, не уходи.

Ей показалось, что он выглядит смешно в этой мокрой куртке с закатанными глазами.

— Если Мэрилин узнает, что я была, здесь…

— Твоя сестра, да?

— Моя мать. Она побьет меня.

Человек, казалось, очень расстроился.

— Ей не стоит делать этого, — сказал он.

— Но она обязательно так сделает.

— Это стыдно, — мрачно ответил он.

— О, но она не узнает, — успокоила его Шэрон. Человек был более огорчен ее разговорами о битье, чем она ожидала. — Никто не знает, что я здесь.

— Хорошо, — сказал он. — Я бы не хотел, чтобы из-за меня у тебя были неприятности.

— Почему ты привязан? — поинтересовалась она. — Это такая игра?

— Да. Именно так. Скажи, а как тебя зовут?

— Шэрон.

— Ты абсолютно права, Шэрон, это такая игра. Только я больше не хочу играть. Мне начинает становиться больно. Ты видишь.

Он поднял руки повыше, как только мог, чтобы показать ей, как ему больно. Несколько мух, спугнутых со своих мест, закружились вокруг его головы.

— Ты хорошо умеешь развязывать узлы? — спросил он.

— Не очень.

— Может быть попробуешь? Для меня?

— Наверное, — ответила она.

— Только я очень устал. Входи, Шэрон. Закрой дверь.

Она сделала, как ей велели. Здесь не было угроз. Только загадка (или, возможно, две — человек и смерть), и ей хотелось узнать побольше. Кроме всего прочего, человек был болен — он не причинит ей вреда в его теперешнем состоянии. Чем ближе она подходила к нему, тем хуже он выглядел. Его кожа блестела и на его лице были пятна, похожие на капли черного масла. За запахом его одеколона, который был достаточно сильным, чувствовалось что-то более горькое. Ей не хотелось дотрагиваться до него, как бы она ни жалела его.

— Пожалуйста… — сказал он, протягивая свои связанные руки. Вокруг раздраженно жужжали мухи. Их было много, очень много, и их интересовал он — его глаза, его уши.

— Мне нужно привести доктора, — сказала она. — Вам плохо.

— Нет времени, — настаивал он. — Просто развяжи меня, тогда я сам найду доктора и никто никогда не узнает, что ты была здесь.

Она кивнула, находя это логичным, и приблизилась к нему сквозь облако мух, чтобы развязать его. Ее пальцы были не слишком сильными, ее ногти были обгрызены, но она старательно трудилась над узлами; очаровательный изгиб коснулся безупречной линии ее бровей, когда она трудилась. Ее усилиям мешали потоки желтоватой жидкости текущие из его пораненного тела, которые склеивали все вокруг. Иногда она поднимала на него свои газельи глаза. «Интересно, — думал он, — видит ли она разрушения, предстающие перед ее глазами? Если так, то она была слишком поглощена борьбой с узлами, чтобы уйти, или же она хотела освободить его, зная о силе, которой она обладала, делая это».

Только один раз одна продемонстрировала признак отвращения, когда что-то в его груди сломалось — часть какого-то внутреннего механизма скользнула в озеро вокруг его легких. Он кашлянул и выдохнул воздух, издававший отвратительный вонючий запах, похожий на запах первоцвета. Она отвернулась и скорчила гримасу. Он вежливо извинился, и она попросила его больше этого не делать, затем вернулась в своему занятию. Он терпеливо ждал, зная, что любая попытка поторопить ее только разрушит ее сосредоточенность. Но наконец она нашла ключ к загадке и его путы стали ослабевать. Его плоть, которая была сейчас близкой по консистенции и размякшему мылу, свалилась с костей его запястий и он освободил свои руки.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо. Ты была очень добра.

Он принялся развязывать веревки на ногах, его дыхание, или то, что заменяло его, издавало сухой шорох в его груди.

— Теперь я пойду, — сказала она.

— Нет еще, Шэрон, — ответил он; его речь была тяжелее сейчас. — Пожалуйста, подожди.

— Но мне надо домой.

Пожиратель Лезвий взглянул на ее молочно-белое лицо: она выглядела такой хрупкой, стоя в этом слабом свете. Она вышла из пределов его досягаемости, как только узлы были развязаны, словно ее первоначальная тревога вернулась снова. Он попытался улыбнуться, чтобы уверить ее, что все в порядке, но его лицо не подчинялось. Жир и мышцы только шевельнулись на его лице; его губы не подчинялись ему. Слова, как он знал, никогда не давались ему. Вскоре останутся только знаки. Он уходил в более чистый мир — мир символов и ритуалов, мир, откуда были родом настоящие Пожиратели Лезвий.

Его ноги были свободны. Было делом нескольких мгновений пересечь комнату и оказаться там, где стояла она. Даже если она повернется и побежит, он сможет поймать ее. Некому увидеть или услышать, а даже если бы и были — чем они могли бы навредить ему? Он же мертвый.

Он подошел к ней. Маленькая живая вещица стояла в его тени и не делала ни малейших попыток сбежать. Подсчитала ли она свои шансы и поняла тщетность бегства? Нет, она просто доверяла ему.

Он поднял свою грязную руку, чтобы погладить ее по голове. Она зажмурилась и задержала дыхание при его близости, но не сделала ни малейшей попытки уклониться от прикосновения. Его пальцы испытывали страстное желание дотронуться до нее. Она была столь восхитительна — что за счастье было бы положить в него кусочек ее, словно бы в подтверждение любви перед вратами Рая.

Но ее взгляда было достаточно. Он может забрать его с собой и считать себя удовлетворенным, — лишь эта ее мрачная сладость на память, как монеты в его глазах, чтобы оплатить проход.

— До свиданья, — сказал он и пошел к двери своей тяжелой походкой. Она побежала впереди него и открыла дверь, затем пропустила его вперед. Где-то в соседней квартире плакал маленький ребенок — жалобное хныканье малыша, знающего, что никто не придет к нему. У верхней ступеньки лестницы Брир еще раз поблагодарил Шэрон и они расстались. Он смотрел ей вслед, как она бежит домой.

Что до него, то он не был уверен — по крайней мере, сознательно, — куда он собирается идти и зачем. Но уже на тротуаре его ноги повели его в направлении, в котором он никогда не ходил; и он не заблудился, хотя вскоре он уже шел по незнакомой территории. Кто-то звал его. Его, и его нож, и его грязное серое лицо. Он шел так быстро, как позволяло его строение, как человек, призванный Историей.

Глава 70

Уайтхед не боялся умереть; он просто боялся, что, умирая, он может обнаружить, что не пожил достаточно. Именно это его беспокоило, когда он увидел Мамуляна в прихожей номера в пентхаузе, и это все еще мучило его, когда они уселись в кресла у окна, откуда доносилось жужжание моторов с автострады.

— Не надо больше бегать, Джо, — сказал Мамулян.

Уайтхед промолчал. Он взял большую вазу первосортной клубники Галифакса из угла комнаты, затем вернулся к креслу. Исследуя пальцами специалиста ягоды в вазе, он выбрал наиболее аппетитную клубнику и начал обгрызать ее.

Европеец наблюдал за ним, не проявляя никаких намеков на свои мысли. С погоней было покончено, теперь, перед завершением, он полагал, они могли бы немного поговорить о старых временах. Но он не знал, с чего начать.

— Скажи мне, — проговорил Уайтхед, высасывая мякоть ягоды, — ты принес с собой колоду?

Мамулян удивленно взглянул на него.

— Я имею в виду карты, — пояснил Уайтхед.

— Конечно, — ответил Европеец. — Я всегда ношу их с собой.

— А эти милые ребята играют? — он махнул в сторону Чэда и Тома, стоявших у окна.

— Мы пришли для Потопа, — сказал Чэд.

Бровь старика приподнялась.

— Что ты им наговорил? — спросил он Европейца.

— Это все их собственная воля, — ответил Мамулян.

— Мир подходит к концу, — сказал Чэд, любовно укладывая свои волосы и вглядываясь через окно на дорогу, повернувшись спиной к обоим старикам. — Вы не знали?

— Правда? — сказал Уайтхед.

— Неправые будут смыты.

Старик поставил свою вазу с клубникой.

— А кто будет судить? — спросил он. Чэд оставил свою прическу в покое.

— Бог на Небесах, — ответил он.

— А не сыграть ли нам на это? — поинтересовался Уайтхед. Чэд повернулся, чтобы озадаченно взглянуть на вопрошавшего, но вопрос был не к нему, а к Европейцу.

— Нет, — ответил Мамулян.

— Ради старых времен, — настаивал Уайтхед. — Всего лишь игра.

— Твоя страсть к игре могла бы впечатлить меня. Пилигрим, если бы она не была явной попыткой отсрочки.

— Так ты не будешь играть?

Глаза Мамуляна блеснули. Он почти улыбнулся, когда сказал:

— Да. Конечно, я буду играть.

— Там за дверью, в спальне, стоит стол. Ты не хочешь отправить одного из своих пажей принести его?

— Не пажей.

— Слишком стар для этого, а?

— Богобоязненные люди, они оба. Чего нельзя сказать о тебе.

— Ну это всегда было моей проблемой, — сказал Уайтхед, с ухмылкой оценивая остроту. Все было словно в старые добрые времена — обмен колкостями, мрачновато-сладкими ироническими замечаниями, мудростями присутствовал в каждом моменте, когда они были вместе, и слова маскировали глубину чувств, которая смутила бы поэта.

— Ты не принесешь стол? — попросил Мамулян Чэда. Тот не шевельнулся. Его начинала интересовать борьба желаний между этими двумя людьми. Значение всего этого он не понимал, однако в комнате безошибочно угадывалось напряжение. Что-то ужасающее было на горизонте: может быть, волна; может быть, нет.

— Ты принеси, — сказал он Тому, сам он не мог отрывать глаз от состязающихся ни на мгновение. Том, радостный от того, что может очистить свой разум от сомнений, подчинился.

Чэд ослабил галстук, что для него было то же, что обнажиться догола. Он безупречно улыбнулся Мамуляну.

— Вы ведь собираетесь убить его, так? — спросил он.

— А ты что думаешь? — ответил Европеец.

— Что он такое? Антихрист?

Уайтхед хмыкнул от удовольствия, которое ему доставила эта идея.

— Так ты сказал… — с упреком он обратился к Европейцу.

— Это так? — торопил Чэд. — Скажите мне. Я смогу принять правду.

— Я еще хуже, чем это, мальчик, — сказал Уайтхед.

— Хуже?

— Хочешь клубники? — Уайтхед поднял вазу и протянул ему. Чэд бросил взгляд на Мамуляна.

— Он не отравил ее, — уверил его Европеец.

— Она свежая. Возьми. Уйди за дверь и оставь нас с миром.

Вернулся Том с маленьким столиком. Он поставил его посредине комнаты.

— Если вы сходите в ванную, — сказал Уайтхед, — то найдете там изобилие всяких напитков. В основном, водки. И немного коньяка тоже, я думаю.

— Мы не пьем, — сказал Том.

— Сделайте исключение, — ответил Уайтхед.

— Почему нет? — сказал Чэд, его губы были перепачканы в клубнике, по подбородку тек сок. — Это же конец света, верно?

— Верно, — кивая, сказал Уайтхед. — Так что можете идти, пить, есть и забавляться друг с другом.

Том уставился на Уайтхеда, который смотрел на него с притворным сожалением.

— Прошу прощенья, так вам не позволяют даже мастурбировать?

Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.

— Твой напарник чего-то приуныл, — сказал Чэду Уайтхед. — Давай, бери оставшуюся клубнику. Искуси его.

Чэд так и не понял, насмехаются над ним или нет, но взял вазу и пошел вслед за Томом.

— Ты скоро умрешь, — отрывисто сказал он Уайтхеду и закрыл за собой дверь.

Мамулян разложил на столе колоду карт. Это не были порнографические карты — он сжег их на Калибан-стрит, вместе с несколькими книгами. Карты на столе были старше тех на много веков. Их масти были разрисованы от руки, рисунки старших карт были грубо вычерчены.

— Правда? — спросил Уайтхед о последних словах Чэда.

— Что?

— Насчет смерти.

— Прошу тебя. Пилигрим…

— Джозеф. Называй меня Джозеф, как всегда.

— …разделим это на двоих.

— Я хочу жить.

— Конечно, хочешь.

— То, что произошло между нами — это ведь не причинило тебе вреда, разве нет?

Мамулян протянул карты Уайтхеду, чтобы тот перемешал, но когда предложение было проигнорировано, он сделал это сам, перемешав карты здоровой рукой.

— Ну так как?

— Нет, — ответил Европеец. — По правде, нет.

— Тогда в чем дело? Зачем вредить мне!

— Ты ошибаешься относительно моих мотивов. Пилигрим. Я пришел сюда не для того, чтобы мстить.

— Тогда зачем?

Мамулян принялся сдавать карты для «очка».

— Чтобы закончить нашу сделку. Тебе так сложно это уяснить?

— Я не заключал сделок.

— Ты обжуливал меня, Джозеф, почти всю свою жизнь. Ты вышвырнул меня прочь, когда я уже не был тебе нужен, и оставил меня подыхать. Я прощаю тебе все это. Это в прошлом. Но смерть, Джозеф, — он закончил раздачу, — она в будущем. В близком будущем. И я не буду один, когда отправлюсь туда.

— Я принес свои извинения. Если тебе нужны действия покаяния, назови их.

— Нет.

— Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Возьми их!

— Играй, Пилигрим.

Уайтхед встал.

— Я не хочу играть!

— Но ты просил.

Уайтхед взглянул на карты, разложенные на столе.

— Вот так ты меня и заполучил, — тихо сказал он. — Этой гребаной игрой.

— Сядь, Пилигрим.

— Заставил меня мучиться страданиями проклятых.

— Разве? — В голос Мамуляна вплелось сочувствие. — Ты правда мучился? Если так, то мне действительно очень жаль. Смысл искушения в том, что некоторые вещи стоят своей цены.

— Ты Дьявол?

— Ты же знаешь, что нет, — сказал Мамулян, морщась от этой новой мелодрамы. — Каждый человек — свой собственный Мефистофель, ты не думаешь? Если бы не появился я, ты заключил бы сделку с какой-нибудь другой силой. И получил бы свое состояние, своих женщин и свою клубнику. И все эти мучения, от которых я тебя заставил страдать.

Уайтхед слушал, как иронизировал этот мягкий голос. Конечно же, он не страдал — он прожил жизнь удовольствий. Мамулян прочитал эти мысли на его лице.

— Если бы я действительно хотел, чтобы ты мучился, — раздельно проговорил он, — Я бы получил это сомнительное удовольствие много лет назад. И ты знаешь об этом.

Уайтхед кивнул. Свеча, которую сейчас Европеец поставил рядом с розданными картами, дрогнула.

— То, чего я хочу от тебя, намного более постоянно, чем страдание, — сказал Мамулян. — Теперь играй. У меня зудят пальцы.

Глава 71

Марти вышел из машины и постоял несколько секунд, глядя на угрожающую громаду отеля «Обитель Демонов». Свет, почти неразличимый во тьме, мерцал в одном из окон верхнего этажа. Второй раз за сегодняшний день, он отправлялся в отель через пустырь; его била дрожь. Кэрис не вступала с ним в контакт с того момента, как он отправился сюда. Он не вторгался в ее молчание — было слишком много возможных причин. И ни одна из них не была приятной для него.

Когда он подошел к передней двери, он заметил, что она взломана. По крайней мере, он может войти нормально вместо того, чтобы карабкаться по пожарной лестнице. Он переступил через набросанные доски и прошел через огромный дверной проем в фойе, остановившись, чтобы дать глазам время освоиться в темноте, прежде чем начать осторожно подниматься по обгоревшей лестнице. Во мраке каждый звук, который он издавал, казался выстрелом в похоронной, шокирующей тишине. Пытаясь ступать как можно тише,он начал подъем — лестница хранила слишком много сюрпризов, чтобы сохранить полную тишину. Он был уверен, что Европеец слышит его и готовится вдохнуть в него убийственную пустоту.

Когда он добрался до того места, куда он входил с пожарной лестницы, ему стало намного легче ориентироваться. И только когда он добрался до покрытого коврами пола, он вспомнил, что идет без хоть какого-нибудь оружия или плана, пусть самого примитивного, как вырвать Кэрис. Все, на что он мог надеяться, это то, что она больше не была важным элементом в повестке дня Европейца, что ее могут упустить из вида на несколько жизненно важных мгновений. Ступив на последний этаж, он уловил свое отражение в одном из зеркал холла — худой, небритый, на лице все еще оставались следы крови, на рубашке тоже кровяные потеки — он выглядел, как лунатик. Отражение настолько точно передавало его внутреннее состояние — отчаянное, варварское отражение, — что это придало ему смелости. Он и его отражение были согласны: он сошел с ума.

* * *

Только второй раз за всю их долгую связь они сидели друг напротив друга и играли в «очко». Игра была неоднозначной — они были, как казалось, более равны сейчас, чем были тогда, сорок лет назад, на площади Мюрановского. И пока они играли, они разговаривали. Беседа была совершенно спокойной и недраматичной — о Иванджелине, о недавнем падении рынка, об Америке и, даже, с течением игры, о Варшаве.

— Ты возвращался когда-нибудь? — спросил Уайтхед.

Европеец кивнул головой.

— Это ужас, что они наделали.

— Немцы?

— Планировщики города.

Они продолжали играть. Карты перемешивались и раздавались снова, перемешивались и раздавались. Пламя свечи дрожало от легкого дуновения, возникавшего от их движений. Игра шла сначала так, после — иначе. Разговор угасал и начинался снова — незначительный, почти банальный. Казалось, в эти последние минуты вместе — когда им нужно было сказать так много друг другу — они не говорили ничего значительного из страха, что поток может хлынуть рекой. Только однажды болтовня показала свой истинный характер — вырастая за считанные секунды из простого замечания в метафизику.

— Мне кажется, ты жулишь, — легко заметил Европеец.

— Ты бы знал, если бы это было так. Все трюки, которые я использую, твои.

— О, ну брось.

— Правда. Все, что я узнал о мухлеже, я узнал от тебя.

Европеец казался почти угасшим.

— Даже сейчас, — сказал Уайтхед.

— Что даже сейчас?

— Ты все еще мухлюешь, правда? Ты не можешь быть жив в твоем возрасте.

— Это так.

— Ты выглядишь так же, как и тогда, в Варшаве, скажи, что нет. Сколько тебе лет? Сто? Сто пятьдесят?

— Больше.

— И что это сделало с тобой? Ты еще больше напуган, чем я. Тебе нужен кто-то, кого ты будешь держать за руку, когда умрешь, и ты выбрал меня.

— Вместе мы могли бы никогда не умереть.

— А?

— Мы могли бы основать миры.

— Сомневаюсь.

Мамулян вздохнул:

— Все это была жажда? С самого начала?

— В основном.

— Тебе никогда не было никакого дела до смысла во всем этом.

— Смысла? Ни в чем нет смысла. Ты сказал мне сам: первый урок. Все это — лишь шанс.

Европеец бросил карты, проиграв.

— …да… — сказал он.

— Еще партию? — предложил Уайтхед.

— Только одну. Затем нам уже действительно будет пора идти.

* * *

Наверху лестницы Марти остановился. Дверь номера Уайтхеда была слегка приоткрыта. Он не имел никакого представления о расположении комнат за ней: два номера, которые он изучил, были совершенно не похожи друг на друга, и он не мог представить себе планировку этого номера, по планировке остальных. Он вновь вернулся к своему недавнему разговору с Уайтхедом. Когда он закончился, у него осталось слабое впечатление о том, что старик прошел совсем небольшое расстояние до внутренней двери, которую закрыл, положив этим конец беседе. Тогда это должен быть длинный коридор с комнатами.

Гадать было бесполезно: стоя здесь и перемешивая свои сомнения, он только усиливал свое нервное возбуждение. Он должен действовать.

Перед самой дверью он остановился снова. Изнутри доносилось бормотание голосов, однако оно было приглушенным, словно говорящие находились за закрытыми дверьми. Он прикоснулся кончиками пальцев к двери номера и мягко толкнул ее. Она приоткрылась еще на несколько дюймов и он заглянул внутрь. Как он и предполагал, перед ним был пустой коридор, в который выходили четыре двери. Три были закрыты, одна — слегка приоткрыта. Из-за одной из закрытых дверей доносились голоса, которые он слышал. Он сосредоточился, пытаясь уловить смысл разговора, но смог расслышать только несколько отдельных слов. Однако говорящих он узнал: один был Уайтхед, другой Мамулян. Тон беседы был также очевиден — цивилизованный разговор двух джентльменов.

В который раз он пожалел, что не обладает способностью найти Кэрис так, как она находила его: отыскать ее только с помощью одного только мозга и обсудить наилучшие возможности побега. Если бы это было возможно, тогда дело было бы только за одним — впрочем, как и в любом случае, — везением.

Крадучись он прошел по коридору к первой закрытой двери и осторожно приоткрыл ее. Хотя дверной замок издал негромкий щелчок, голоса в дальней комнате продолжали свое бормотание, не подозревая о его присутствии. Комната, в которую он заглянул, оказалось всего лишь гардеробом. Он закрыл дверь и продвинулся вперед еще на несколько ярдов по покрытому ковром коридору. Из открытой двери до него донеслась звуки движения, затем звяканье стаканов. Тень от свечи, отбрасываемая кем-то изнутри, плясала на стене. Он стоял абсолютно неподвижно, не желая отступить ни на шаг, зайдя уже слишком далеко. Голоса выплывали из приоткрытой комнаты.

— Черт побери, Чэд, — говорящий, казалось, был готов расплакаться. — Какого хера мы здесь делаем? Я не понимаю.

Слова были встречены смехом.

— Тебе и не нужно понимать. Мы здесь для Божьей работы, Томми. Выпей.

— Должно произойти что-то ужасное, — сказал Том.

— Точно, как дерьмо, — ответил Чэд. — А почему, ты думаешь, мы здесь? Теперь пей.

Марти быстро идентифицировал эту пару. Они находились здесь для Божьей работы, включая убийство. Он видел их, покупающих мороженое в свете полуденного солнца, — их окровавленные ножи были аккуратно спрятаны. Страх, однако, пересилил желание немедленно отомстить. Тогда у него было бы довольно мало шансов выбраться отсюда живым.

Оставалась еще одна дверь, которую нужно было исследовать, — прямо напротив комнаты, занимаемой молодыми американцами. Чтобы проверить ее, ему пришлось бы пройти перед открытой дверью. Ленивый голос зазвучал снова.

— У тебя такой вид, словно тебя сейчас вырвет.

— Почему бы тебе не оставить меня в покое? — ответил другой. Казалось — или Марти просто хотелось так думать? — он собирается уйти. Затем последовал безошибочный звук рвоты. Марти затаил дыхание. Придет ли другой юноша на помощь своему приятелю? Он молился, чтобы это было так.

— Ты как, Томми? — Голос удалился, будто бы говорящий передвинулся. Да, он отошел от двери. Не дыша, Марти мягко отделился от стены, открыл последнюю дверь и закрыл ее за собой.

* * *

Комната, в которую он вошел, не была большой, но была почти полностью погружена в темноту. При слабом свете он разглядел фигуру, лежавшую скрючившись на полу. Это была Кэрис. Она спала, ее дыхание было мягким и ритмичным.

Он подошел к ней. Как ее разбудить — это был вопрос. За следующей дверью, через стену, был Европеец. Если она издаст хотя бы легкий звук, когда он растормошит ее, он, конечно, услышит. А если он не услышит, то услышат американцы.

Он опустился на четвереньки и мягко закрыл ладонью ей рот, затем потряс ее за плечо. Она, казалось, не хотела просыпаться. Сонно нахмурившись, она пробормотала что-то типа протеста. Он нагнулся ближе и рискнул прошептать ей на ухо ее имя. Это произвело эффект. Ее глаза широко, словно у удивленного ребенка, раскрылись, ее рот попытался издать крик под его ладонью. Узнавание пришло за несколько мгновений до того, как она попробовала вскрикнуть.

Он убрал руку. Приветственной улыбки не было, лицо ее было бледным и уставшим, однако в знак приветствия она прикоснулась кончиками пальцев к его губам.

Из-за соседней двери послышался шум. Спокойные голоса повысились во взаимных упреках, перевернулась мебель. Мамулян звал Чэда. В ответ послышались шаги из ванной.

Проклятье. Для тактических раздумий не было времени. Они должны были использовать подвернувшуюся возможность, хорошую или плохую. Он рывком поднял Кэрис на ноги и подошел к двери. Когда он повернул ручку, он обернулся через плечо, чтобы удостовериться, что Кэрис следует за ним, но увидел ужас, написанный на ее лице. Он повернулся обратно к двери и причина — Св. Томас с блестящим от блевотины подбородком — стоял прямо напротив. Он, очевидно, был так же удивлен, увидев Марти, как и сам Марти. Используя его замешательство, Марти шагнул в холл и толкнул его в грудь. Американец повалился назад, издав крик «Чэд!», ввалился в открытую противоположную дверь и опрокинул вазу с клубникой. Ягоды посыпались под ноги.

Марти обогнул дверь гардеробной и выскочил в холл, но американец быстро восстановил равновесие и потянулся, чтобы схватить его сзади за рубашку. Попытка оказалась успешной, это задержало Марти, и когда он повернулся, чтобы оттолкнуть схватившую его руку, он заметил, как второй американец появился из комнаты. В его глазах, остановившихся на Марти, была пугающая безмятежность.

— Беги! — крикнул он Кэрис, но блондин остановил ее, когда она выскочила в коридор, толкнув ее обратно, после чего она отлетела назад с криком «Нет!», а он продолжил движение к Марти. «Держи ее», — скомандовал он своему компаньону, когда тот отпустил Марти. Том шагнул к Кэрис, скрывшись из поля зрения, послышались звуки борьбы, но у Марти не было времени разобраться в этом, поскольку Чэд согнул его ударом в живот. Марти, удивленный внезапной атакой и не готовый к боли, взвыл и повалился назад к входной двери номера, захлопывая ее. Блондин двинулся к нему по коридору, и сквозь кровавую пелену, застилавшую его глаза, Марти сумел увидеть второй удар, прежде чем тот достиг цели. Третьего и четвертого удара он не увидел. Не было времени подняться или перевести дыхание между ударами рук и ног. Вскормленный кукурузой парень, колотивший его, был гибким и сильным, не ровня Марти. Тщетно он пытался перехватить ногу. Он так чертовски устал и изможден. У него снова пошла носом кровь, а безмятежные глаза четко реагировали на каждое его движение, пока кулаки молотили по его телу. Глаза были столь спокойны, что, казалось, они принадлежат молящемуся.

Мамулян вышел из комнаты, где велась игра, оставив Пилигрима с его слезами. Он сделал все, о чем просил старик, — они сыграли пару игр ради старого доброго времени. Но сейчас с уступками было покончено. И что это был за хаос в коридоре — бесформенная куча у входной двери, кровь, размазанная по стенам? А, так это Штраусс. Почему-то Европеец ожидал прибытия опоздавших на этот праздник, но кто это будет, он не мог предугадать. Он осмотрел коридор, оценивая нанесенный урон, со вздохом опуская взгляд на изуродованное, залитое кровью лицо. Св. Чэд с окровавленными кулаками немного взмок — запах, исходивший от молодого льва, был сладким.

— Он чуть было не сбежал, — сказал Святой.

— Действительно, — ответил Европеец, жестом указывая юноше, чтобы тот освободил ему место.

Упавший на пол Марти поднял затуманенный взгляд на Последнего Европейца. Казалось, воздух между ними искрился. Марти ждал. Конечно, смертельный удар последует незамедлительно. Но ничего не было, кроме взгляда ничего не выражающих глаз. Даже в своем поломанном состоянии Марти видел трагедию, написанную на маске лица Мамуляна. Оно больше не приводило его в состояние ужаса — лишь зачаровывало. Этот человек был источником той ничтожности, которую он едва пережил на Калибан-стрит. Разве это был не призрак — этот серый воздух, клубящийся в его глазницах, вырывавшийся из его ноздрей и губ, словно бы огонь горел под его черепной коробкой?

В комнате, где он и Европеец играли в карты, Уайтхед метнулся к подушке своей импровизированной кровати. Сунув руку по подушку он вытащил спрятанный там пистолет, прокрался через дополнительную гардеробную и спрятался за гардеробом. Отсюда он мог видеть Св. Чэда и Томаса, стоящих в холле, наблюдающих за происходящим у входной двери. Оба были слишком увлечены своей ролью гладиаторов, чтобы заметить его в темной комнате.

— Он мертв?.. — издалека спросил Том.

— Как знать? — расслышал Уайтхед ответ Мамуляна. — Уберите его с дороги в ванную.

Уайтхед смотрел, как безжизненное тело Штраусса пронесли мимо двери в противоположную комнату. Мамулян повернулся к Кэрис.

— Ты привела его сюда, — сказал он.

Она не ответила. Рука Уайтхеда, державшая пистолет, дрожала. Оттуда, где он стоял, Мамулян представлял собой легкую мишень, разве что Кэрис стояла на пути. Если выстрелить ей в спину, пройдет ли пуля сквозь нее в Европейца? Мысль, хоть и отвратительная, должна была быть рассмотрена — сейчас главным вопросом было выживание. Но секундное замешательство, и возможность упущена. Европеец повел Кэрис к комнате, где раньше шла игра, и скрылся. Неважно — он очистил путь к бегству.

Он выскользнул из укрытия и подкрался к двери гардеробной. Когда он шагнул в коридор, он услышал голос Мамуляна: «Джозеф?» Уайтхед побежал к двери, зная, что возможность спасения без насилия была тонка, как паутинка. Он схватил ручку и повернул ее.

— Джозеф, — произнес голос позади него.

Рука Уайтхеда замерла, когда он почувствовал, как невидимые пальцы надавили на его затылок. Он заставил себя проигнорировать давление и налег на ручку. Она провернулась в его вспотевшей ладони. Мысль, дышавшая ему в затылок, сжалась кольцом вокруг его позвоночника — безошибочная угроза. «Что ж, — подумал он, — свой шанс я упустил». Он отпустил дверную ручку и медленно повернулся лицом к картежнику. Тот стоял в конце коридора, который сейчас начинал казаться темным продолжением туннеля, уходящего в глаза Мамуляна. Такие мощные иллюзии, но, всего лишь иллюзии. Он сопротивлялся им достаточно долго, чтобы распознавать их фальшь. Уайтхед поднял пистолет и направил его на Европейца. Не давая картежнику еще одного момента, чтобы смутить его, он выстрелил. Первый выстрел попал Мамуляну в грудь, второй — в живот. Недоумение отразилось на лице Европейца. Кровь хлынула из ран, заливая рубашку. Однако он не упал. Вместо этого, голосом, настолько обычным, что, казалось, в него никто не стрелял, он произнес: «Ты хочешь выйти наружу. Пилигрим?»

Позади Уайтхеда дверная ручка начала дрожать.

— Ты этого хочешь? — требовательно повторил Мамулян, — выйти отсюда?

— Да.

— Тогда иди.

Уайтхед отошел от двери, которая распахнулась с такой зверской силой, что ее ручка воткнулась в стену коридора. Старик отвернулся от Мамуляна, чтобы убежать, но перед тем, как он сделал шаг, свет из коридора был высосан кромешной тьмой по ту сторону двери, и, к своему ужасу, Уайтхед осознал, что за порогом отель исчезал: не было ни ковров, ни зеркал, ни лестниц, ведущих в другой мир. Только жуткое безмолвие, в котором он бродил полжизни назад: площадь и темное небо с дрожащими звездами.

— Выходи, — пригласил его Европеец. — Это ждало тебя все эти годы. Давай! Иди!

Пол под ногами Уайтхеда, казалось, стал скользким, — он чувствовал, как скользит к прошлому. Его лицо обдувал мягкий ветер, летящий навстречу по коридору. Он пах весной. Вислой, несущейся к морю в десяти минутах ходьбы отсюда, цветами. Конечно, он пах цветами. То, что он по ошибке принял за звезды, было на самом деле лепестками, белыми лепестками, которые нес ему ветер. Вид лепестков был слишком очевидным, чтобы игнорировать их, они вели его обратно в эту великую ночь, когда в течение нескольких блестящих часов ему был обещан целый мир. Лишь только он позволил своим чувствам ощутить ночь, перед ним появилось дерево, необыкновенное, как он всегда и представлял его, слегка покачивающее своей белой верхушкой. Кто-то мелькнул в тени его ветвей, сгибающихся под тяжестью цветов, малейшее движение влекло за собой новый каскад лепестков.

Его возбужденное сознание попыталось в последний раз ухватиться за реальность существования отеля — он протянул руку, чтобы дотронуться до двери номера, но рука потонула в темноте. Всматриваться не было времени. Тот, кто подсматривал из-за ветвей, уже выбирался из их укрытия. «Дежа вю» нахлынуло на Уайтхеда — за исключением того, что, когда он в первый раз был здесь, он смог разглядеть только мельком человека под деревом. На этот раз прячущийся часовой показался целиком. С приветственной улыбкой лейтенант Константин Васильев показал свое обожженное лицо человеку, пришедшему из будущего. Сегодня Васильев не потащится на свидание с мертвой женщиной, сегодня он обнимет Вора, который постарел, обзавелся кустистыми бровями и бородой, но чье присутствие здесь он ждал всю свою жизнь.

— Мы уж думали, что ты никогда не придешь, — сказал Васильев. Он отодвинул ветку в сторону и полностью вышел на свет этой фантастической ночи. Он был горд, демонстрируя себя, хотя его волосы полностью сгорели, его лицо было красно-черным, тело было прострелено в нескольких местах. Его брюки были расстегнуты, член напряжен. Возможно, чуть позже, они оба отправятся к его любовнице, он и вор. Выпьют водки, как старые друзья. Он ухмыльнулся Уайтхеду: — Я говорил им, что ты придешь в конце концов. Я знал, что придешь. Чтобы снова увидеть нас.

Уайтхед поднял пистолет, который все еще держал в руке, и выстрелил в лейтенанта. Видение не исчезло от этого насильственного акта, однако, слегка качнулось. Крики — на русском языке — послышались со всех концов площади.

— Ну посмотри, что ты наделал, — сказал Васильев. — Сейчас сбегутся солдаты.

Вор осознал свою ошибку. Он никогда не пользовался оружием после наступления комендантского часа — это было прямым приглашением к аресту. Он слышал, как топот сапог приближается к нему.

— Нам надо поспешить, — заторопил его лейтенант, небрежно выплевывая пулю, которую он держал в зубах.

— Я не пойду с тобой, — сказал Уайтхед.

— Но мы ждали так долго, — ответил Васильев и тряхнул ветку, как сигнал к последующим действиям. Дерево подняло ветви, как невеста, сбрасывая свое приданое из лепестков. В течение минут ничего не было видно от вихря лепестков. Когда они стали оседать, усеивая землю вокруг, он начал различать знакомые лица, ожидавшие его под ветвями. Люди, которые в разные годы приходили на этот пустырь, к этому дереву, которых Васильев забирал под него, и они гнили и стенали там. Иванджелина была среди них, ее раны, так аккуратно скрытые, когда она лежала в своем гробу, сейчас были совершенно открыты. Она не улыбалась, она раскрывала ему свои объятия, ее губы произнесли его имя — «Джойо», — когда она шагнула вперед. За ней был Билл Той, одетый в вечерний костюм, как для «Академии». Его глаза кровоточили. Рядом с ним с лицом, ободранным от губ до бровей, стояла женщина в ночной рубашке. Были и другие, некоторых он узнавал, большинство нет. Женщина, которая привела его к картежнику, тоже была здесь, с обнаженной грудью, как он и помнил. Ее улыбка была так же ужасна, как тогда. Здесь были и солдаты, те, которые, как и Васильев, проиграли Мамуляну. На одном, изрешеченном пулями, была юбка. Из ее складок, появился нос. Сол — или его прогнивший скелет — принюхивался к своему старому хозяину и ворчал.

— Видишь, как давно мы ждем? — сказал Васильев. Потерянные лица все смотрели на Уайтхеда, их рты были открыты. Но никто ни издавал ни звука.

— Я ничем не могу помочь вам.

— Мы хотим успокоиться, — сказал лейтенант.

— Так идите.

— Мы не можем без тебя. Он не умрет без тебя.

И наконец вор все понял. Это пространство, которое он видел в сауне в Убежище, существовало внутри Европейца. Эти призраки были созданиями, которые он поглотил. Иванджелина! Даже она. Они, их полуразрушенные останки, ждали в этой пустыне между жизнью и смертью, пока Мамуляна не затошнит от существования и он не ляжет и не умрет. Тогда и они, наверное, обретут свою свободу. До тех пор их лица будут демонстрировать ему свое беззвучное «О», меланхолически-печальный облик.

Вор покачал головой.

— Нет, — сказал он.

Он не отдаст свое дыхание. Даже ради целого сада деревьев и целой нации отчаявшихся лиц. Он повернулся спиной к площади Мюрановского и ее жалобным призракам. Солдаты кричали уже совсем близко, скоро они будут уже здесь. Он отвернулся к отелю. Коридор верхнего этажа был все еще здесь, за порогом разбомбленного дома — нереальное совмещение руин и роскоши. Он направился к нему по булыжнику площади, игнорируя приказания солдат остановиться. Крики Васильева были, однако, громче. «Ублюдок!», — неслось ему вслед. Вор отбросил его вопли и шагнул с площади обратно в тепло холла, подняв сразу же пистолет.

— Старенькие новости, — сказал он. — Ими ты не испугаешь меня. — Мамулян все еще стоял в другом конце коридора: минуты, которые вор провел на площади, казалось, пролетели здесь незаметно.

— Я не боюсь! — выкрикнул Уайтхед. — Ты слышишь, ты, бездушный ублюдок? Я не боюсь!

Он выстрелил снова, на этот раз в голову Европейца. Этот выстрел попал ему в щеку. Потекла кровь. Перед тем, как Уайтхед смог бы выстрелить еще раз, Мамулян ответил.

— Нет предела, — дрожащим голосом произнес он, — для того, что я должен сделать!

Его мысль схватила вора за горло и сжала. Старик задергался в конвульсиях, пистолет выпал из его руки, мочевой пузырь и кишки отказали ему в повиновении. Сзади него на площади призраки зааплодировали. Дерево встряхнулось так неистово, что те несколько соцветий, которые еще оставались на нем, были сметены воздухом. Некоторые из них полетели сквозь дверь, преодолевая порог прошлого и настоящего, как снежные хлопья. Уайтхед отлетел к стене. Краем глаза он увидел Иванджелину, плюющую в него кровью. Он начал сползать по стене, тело его извивалось, словно в муках невыносимой боли. Одно слово просочилось сквозь его стиснутые челюсти:

— Нет!

На полу ванной Марти расслышал отказ. Он попытался пошевелиться, но его сознание было слишком замутнено, а избитое тело слишком болело. Держась за ванну, ему удалось подняться на колени. О нем явно забыли — его роль в процедуре была чисто комическим разнообразием. Он попытался встать, но его нижние конечности не слушались, они подогнулись и он упал снова, чувствуя, каждый синяк как два.

В холле Уайтхед, свалившись на четвереньки, нес околесицу. Европеец направился к нему, чтобы нанести последний милосердный удар, но вмешалась Кэрис.

— Оставь его, — сказала она.

Обезумевший Мамулян повернулся к ней. Кровь одинокой струйкой бежала по его щеке.

— Ты тоже, — прошептал он. — Нет предела.

Кэрис попятилась в комнату. Свеча на столе начала ярко вспыхивать и пульсирующее пламя становилось белым и плотным. Европеец смотрел на Кэрис голодными глазами. Его мучила жажда — инстинктивная реакция на потерю крови, и все, что он видел в ней, — это пищу. Как вор, жадный до еще одной клубники, хотя его живот уже был полон.

— Я знаю, кто ты такой, — сказала Кэрис, смотря на него в упор.

В ванной Марти услышал ее слова. «Глупо, — подумал он, говорить ему это».

— Я знаю, что ты сделал.

Дымчатые глаза Европейца расширились.

— Ты никто, — заговорила девушка. — Ты просто солдат, который встретил монаха и задушил его во сне. Что ты сделал такого, чем можешь гордиться? — Яростно бросала она ему в лицо. — Ты никто! Никто и ничто!

Он протянул руку, чтобы схватить ее. Она обежала вокруг карточного стола, но он отшвырнул его — карты рассыпались по полу — и поймал ее. Его рука, как громадная пиявка, присосалась к ее руке, вытягивая кровь и отдавая только пустоту, только бесцельную тьму. Он снова был Архитектором ее снов.

— Боже, помоги мне, — задыхаясь прошептала она. Ее чувства рушились и серая масса потоком заполняла их место. Он вырвал ее из ее тела одним наглым движением и поместил ее в себя, отпустив оболочку, которая упала на пол рядом с перевернутым карточным столиком. Он оттер губы тыльной стороной ладони и взглянул на евангелистов. Они стояли в дверном проеме, уставясь на него. Его тошнило от собственной жадности. Она была внутри его — вся целиком, — и этого было слишком много. И святые еще портили все дело, глядя на него, как будто он был чем-то отвратительным, у темноволосого дрожала голова.

— Ты убил ее, — сказал он. — Ты убил ее.

Европеец отвернулся от обвинений, его организм закипал. Он уперся в стену локтем и предплечьем, как пьяный, собирающийся поблевать. Ее присутствие в нем было мучением. Оно не успокаивалось, а нарастало и нарастало. И ее бурление вызвало еще большее: Штраусс, прорывающий его кишки; собаки у его ног; отворенная кровь и дым; и, затем дальше, намного дальше этих нескольких ужасающих месяцев, — другие испытания: двор и снег, и звездный свет, и женщины, и голод, постоянный голод. И к тому же на своей спине он постоянно ощущал взгляды христиан.

Один из них заговорил — блондин, которого он мог бы захотеть чуть позже. Он, и она, и все они.

— И это все? — потребовал ответа Чэд. — И это все, ты, гребаный лгун? Ты обещал нам Потоп!

Европеец прижал ладонь ко рту, чтобы остановить выходящий дым и представил волну, перекатывающуюся через отель, через город, обрушивающуюся на Европу и смывающую ее целиком с лица земли.

— Не искушайте меня, — сказал он.

* * *

В холле Уайтхед со сломанной шеей стал смутно улавливать в воздухе запах парфюмерии. С того места, где он лежал, ему был виден внешний коридор. Площадь Мюрановского со своим смертоносным деревом уже давно померкла, оставив после себя лишь зеркала и ковры. Сейчас, когда он корчился у двери, он слышал, как кто-то поднимался по лестнице. Он разглядел фигуру, движущуюся в тени, — это она пахла духами. Новоприбывший двигался медленно, но настойчиво, замешкавшись лишь на мгновение у порога, чтобы переступить через скорченное тело Уайтхеда, и продолжая свой путь к комнате, где двое людей недавно играли в карты. Это было совсем недавно: они болтали за игрой, и старик воображал, что он еще может заключить новый договор с Европейцем, может оттянуть еще на несколько лет неминуемую катастрофу. Но все пошло прахом. Они преодолели некоторые мелочи, как это делают любящие друг друга существа, и по какой-то непостижимой математической логике пришли к одному — к смерти.

Он перевернулся так, чтобы иметь возможность смотреть в другую сторону — через коридор в игровую комнату. Кэрис лежала на полу среди рассыпанных карт, — он видел ее труп через открытую дверь. Европеец поглотил ее.

Вдруг новопришедший заслонил ему вид, появившись в дверях. С того места, где он лежал, Уайтхед не мог рассмотреть лица человека. Но он видел блеск лезвия его ножа сбоку.

* * *

Том разглядел Пожирателя Лезвий раньше Чэда. Его неуравновешенный желудок запротестовал против смешанного запаха сандалового дерева и разложения, и он бросился на кровать старика, когда Брир вошел в комнату. Он прошел большой и тяжелый путь, но он все-таки был здесь.

Мамулян стоял напротив у стены, когда увидел Брира.

Он не был слишком удивлен, увидев это полусгнившее лицо, хотя он не мог понять почему. Неужели его мозг не полностью освободился от контроля за Пожирателем Лезвий и Брир каким-то образом появился здесь по его приказу? Брир смотрел на Мамуляна сквозь яркий свет, словно ожидая дальнейших инструкций, прежде чем начать действовать снова. Мышцы его лица были настолько испорчены, что каждое движение его глаз срывало часть кожи с глазниц. «Он выглядит, — подумал Чэд, его разум был вдохновлен коньяком — как человек, готовый распасться на бабочек». Их крылья трепещут под его оболочкой; своей страстью они растирают в порошок его кости. Вскоре их неустанное движение расколет его на части и воздух заполнится ими. Европеец взглянул вниз на мачете в руках Брира.

— Зачем ты пришел? — спросил он.

Пожиратель Лезвий попытался ответить, но и его язык уже не подчинялся ему. Последовало лишь мягкое небное слово, которое могло означать «буду», или «надо» или «Бог», но не было ни одним из них.

— Ты пришел, чтобы быть убитым? Это так?

Брир покачал головой. У него не было такого намерения, и Мамулян хорошо это знал. Смерть была наименьшей из его проблем. Он поднял лезвие, чтобы сигнализировать о своих намерениях.

— Я уничтожу тебя, — сказал Мамулян.

Снова Брир покачал головой. Он пробормотал что-то, что Мамулян расслышал как «мертвый».

— Мертвый… — задумчиво проговорил Чэд. — Господи на Небесах. Да он же мертвый.

Европеец пробормотал что-то вроде подтверждения.

Чэд улыбнулся. Возможно, их надуют с разрушающей волной. Возможно, расчеты Преподобного были ошибочны и Потоп не обрушится на них в течение ближайших трех месяцев. Какое это имеет значение? Ему было, что рассказать — и как рассказать! Даже Блисс, с его разговорами о демонах в душе полушария, понятия не имел о подобных сценах. Святой наблюдал, облизывая в предвкушении губы.

В холле Уайтхеду удалось протащить себя на три-четыре ярда от входной двери, чтобы увидеть Марти, который пытался встать. Ухватившись за ручку двери ванной, Марти почувствовал на себе взгляд старика. Уайтхед поднял манящую руку. Неуклюже Марти вывалился в холл, — его присутствие было проигнорировано действующими лицами в комнате. Повсюду было темно: свет в комнате игр, — этот мертвенно-бледный свет свечи, — был единственным, да и то практически не проходящим сюда из-за полузакрытой двери.

Марти упал на колени рядом с Уайтхедом. Старик ухватил его за рубаху.

— Ты должен вытащить ее, — еле слышно прошептал он.

Его глаза вытаращились, кровь запеклась на бороде и продолжала вытекать с каждым словом, но его хватка была сильной.

— Вытащи ее Марти, — просипел он.

— О чем вы говорите?

— Он забрал ее, — сказал Уайтхед. — В себя. Вытащи ее, ради Христа, или она останется там навсегда, как другие.

Его глаза повернулись к двери во внешний холл, вспоминая кару площади Мюрановского. Была ли она уже там? Узником дерева, в жадных лапах Васильева, обхватывающих ее? Губы старика стали трястись.

— Нельзя… позволить ему заполучить ее, мой мальчик, — сказал он. — Ты слышишь меня? Не позволяй ему заполучить ее.

Марти было сложно связать все эти ощущения воедино. Может быть, Уайтхед полагал, что он способен проникнуть в Мамуляна и вернуть Кэрис? Это невозможно.

— Я не могу, — сказал он.

Старик осознал отказ и отпустил Марти с таким видом, словно он держал экскременты.

Марти взглянул на игровую комнату. Через щель в двери он видел Мамуляна, идущего по направлению к фигуре, в которой безошибочно угадывался Пожиратель Лезвий. На лице Европейца было написано сомнение. Кэрис лежала рядом, лицо ее было исполнено внезапным успокоением, кожа блестела. Он ничего не может сделать. Почему Папа не позволит ему убежать в ночь и лечить свои раны? Он ничего не может сделать!

А если он сбежит, если он найдет место, где можно спрятаться, зализать раны, сможет ли он когда-нибудь смыть с себя этот пот своей трусости? Разве не будет этот момент — разделяющиеся и разделяющиеся вновь дороги — вспыхивать в его снах всегда? Он оглянулся на Папу. Но, кроме слабых движений губ, в нем не было заметно признаков жизни. «Вытащи ее, — все еще говорил он, катехизис, повторяемый им с тем, как отлетало его дыхание. — Вытащи ее. Вытащи ее».

Марти когда-то просил о чем-то похожем Кэрис — войти в лунатический бред и вернуться, чтобы рассказать историю. Как он теперь может не вернуть одолжение? Вытащи ее. Вытащи ее. Слова Папы таяли с каждым ударом его сдающегося сердца. Может быть, ее можно было еще оживить где-то в потоке Мамуляна. А если нет. Если нет, не будет ли слишком тяжело умереть, пытаясь вытащить ее, и положить конец разделяющимся дорогам и обратить удачу в прах?

Но как? Он попытался вспомнить, как она это делала, но процедура была слишком сложна — успокоение, молчание, и, естественно, у него была слабая возможность совершить свое путешествие до того, как изменятся обстоятельства. Единственным источником надежды была его окровавленная рубашка — он ощущал по пути сюда, что Кэрис сломала какой-то барьер в его голове, и однажды сделанное повреждение осталось навсегда. Возможно, его разум может пройти к ней через рану, которую она открыла, идя по следу так же целенаправленно, как и она преследовала его.

Он закрыл глаза, отбросив образ холла, Уайтхеда и тела, лежавшего у ног Европейца. «Зрение — это ловушка», — сказала она ему однажды. Усилие тоже. Он просто должен идти. Позволить инстинкту и воображению привести его туда, куда не могли бы привести ощущения и интеллект.

Он попытался представить себе ее, выбросив мрачную картину ее трупа из головы и вспоминая ее живую улыбку.

Мысленно он называл ее имя, и она приходила к нему во множестве образов — смеющаяся, обнаженная, задумчивая, сокрушающаяся. Но он позволял частностям проходить мимо, оставляя только ее необходимое присутствие в раскалывающейся от боли голове.

Он думал о ней. Рана была открытой, и ему было больно дотрагиваться до нее. Кровь текла из его открытого рта, но он почти не ощущал этого. Его состояние непрерывно изменялось. Он почувствовал, что выскальзывает из своего тела. Это было лишнее — нельзя было терять нить. Простота происходящего поразила его, беспокойство вызывала лишь стремительность событий — он должен контролировать свое возбуждение, чтобы не быть раскрытым.

Он ничего не видел и не слышал. Состояние, в котором он двигался — да и двигался ли он вообще? — было неописуемо. Сейчас, хотя у него и не было никаких доказательств, он был уверен, что отделился от тела. Оно было позади него, под ним — беззащитная оболочка. Впереди у него была Кэрис. Ему нужно мысленно прокладывать к ней дорогу.

И тогда, когда он думал, что может насладиться удивительным путешествием. Ад открылся перед ним…

* * *

Мамулян, слишком увлеченный Пожирателем Лезвий, не почувствовал, как Марти вломился в него. Брир полубежал вперед, поднимая мачете и занося руку для удара. Европеец отодвинулся на шаг, уворачиваясь, но Брир повернулся вокруг для второго выпада с изумительной быстротой, и в этот раз, скорее по воле случая, мачете скользнуло по руке Мамуляна, прорезая рукав его серого костюма.

— Чэд, — сказал Европеец, не отводя глаз от Брира.

— Да? — ответил блондин. Он все еще стоял, прислонившись к стене, в небрежно героической позе; он нашел коробку сигар Уайтхеда, прикарманил несколько из них и закурил одну. Он выпустил облако плотного синего дыма и взглянул на гладиаторов сквозь алкогольную пелену, — Что ты хочешь?

— Найди пистолет Пилигрима.

— Зачем?

— Для нашего гостя.

— Убей его сам, — беззаботно бросил Чэд, — ты ведь можешь.

Разум Мамуляна восставал против мыли о том, чтобы прикоснуться своей рукой к этой гнили — пуля была бы лучше. С такого близкого расстояния она уложила бы Пожирателя Лезвий навсегда. Без головы даже мертвецы не могут разгуливать.

— Возьми пистолет! — потребовал он.

— Нет, — ответил Чэд. Преподобный всегда говорил, что лучшие ответы — самые простые.

— Сейчас не время для игр, — сказал Мамулян, на мгновение упуская из вида Брира, чтобы взглянуть на Чэда. Это было ошибкой. Мертвец еще раз взмахнул мачете и теперь удар пришелся Мамуляну в плечо, врезаясь в мышцу около шеи. Европеец не издал никакого звука, кроме кряканья, когда удар достиг цели, и еще раз, когда Брир вытаскивал лезвие из раны.

— Прекрати, — сказал он своему помощнику.

Брир помотал головой. Он ведь именно за этим и пришел, так ведь? Это была прелюдия к тому акту, исполнения которого он так долго ждал.

Мамулян схватился рукой за рану в плече. Пули он мог принимать и переживать — однако более травматическое нападение, такое, как это, подвергающее большему риску его тело, — вот это было опасно. Ему придется прикончить Брира, и если святой не принесет пистолет, он должен будет убить Пожирателя Лезвий голыми руками.

* * *

Брир, казалось, почувствовал его намерения.

— Ты ничего не можешь мне сделать, — попытался выговорить он, но вместо слов изо рта выходила каша. — Я мертвый.

Мамулян покачал головой.

— Око за око, — прошептал он. — Если уж так. Око за око.

Чэд ухмыльнулся, слыша обещание Европейца. «Господи Иисусе», — подумал он, — и вот так должен кончиться мир. Кроличий садок из комнат, машины на автостраде, мчащиеся домой, покойник и почти покойник, обменивающиеся ударами при свете свечи. Преподобный ошибался. Потоп это не волна, — разве нет? — это слепцы, вооруженные топорами; это великие на коленях, молящие о спасении от смерти от рук идиотов; это легкий зуд неразумности, вырастающий в эпидемию. Он смотрел и думал о том, как он будет описывать эту сцену Преподобному, и впервые за девятнадцать лет его хорошенькая головка дергалась в импульсах чистейшей радости.

* * *

Марти не успел насладиться своим ощущением — движением чистой мысли — как попал внутрь Мамуляна. Он почувствовал себя, как человек, погруженный в кипящее масло. Он заметался, его существо завопило, требуя окончания этого Ада — организма другого человека. Но Кэрис была где-то здесь. Он должен был не упускать эту мысль, держаться за нее.

В этом водовороте его ощущения были математически чисты. Их уравнения — сложные, но элегантные в своем решении — предлагали изящество, похожее на истину. Он должен был не упускать их из виду. Если он забудется хоть на мгновение, он пропал.

Хотя у него не было чувств в обычном понимании, он ощущал, как его новое состояние борется с чьим-то вторжением в его видения. В уголках его невидящих глаз перспективы моментально открывались и закрывались снова, солнца вспыхивали впереди и гасли, не успев излучить тепло или свет. Какое-то раздражение стало постепенно овладевать им — нетерпеливый зуд помешательства. Сдайся, — говорил он, — и тебе не придется больше напрягаться. Он преодолел искушение мыслями о Кэрис.

Она ушла, — ответил зуд, — намного глубже. Иди туда, если ты такой смелый. Глубже, намного глубже.

Это было, возможно, правдой. Европеец заглотил ее целиком, поместил ее куда-то в глубину, где он держал свои самые любимые вещи. В то место, где был источник нуля, который давил на него на Калибан-стрит. Перед лицом такого вакуума он, наверное, съежится — тогда ни о каком восстановлении не может быть и речи. Такое место, — говорил зуд, — такое жуткое место. Хочешь взглянуть?

— Нет.

Давай, посмотри! Взгляни и трепещи! Взгляни и уймись! Ты хотел знать, что он такое, так вот — сейчас ты увидишь.

«Я не слушаю», — подумал Марти. Он сосредоточился, в хотя как на Калибан-стрит, здесь не было ни верха, ни низа, ни переда, ни зада, он почувствовал, как снижается. Было ли это лишь метафорой, когда он представлял Ад точкой? Или он просто пробирался по внутренностям Европейца к его кишкам, где была спрятана Кэрис?

Конечно, ты никогда не выйдешь обратно, — усмехнулся зуд. — Нет, если ты уж попал сюда. Обратной дороги нет. Он никогда не высрет тебя. Ты останешься запертым здесь раз и навсегда.

— Кэрис вышла, — возразил он.

Она была в его голове, — напомнил ему зуд. — Она вошла через его библиотеку. А ты влез в навозную кучу и глубоко, о да, друг мой, очень глубоко.

— Нет!

Наверняка.

— Нет!

* * *

Мамулян помотал головой. Она была наполнена странной болью и голосами. Или это всего лишь прошлое болтает с ним? Да, прошлое, это оно жужжало и гудело в его ушах эти последние недели громче, чем за предыдущие десятилетия. Как только его мозг начинал бездействовать, История начинала притягивать его к себе, и он возвращался в монастырский двор к падающему снегу, и справа от него дрожа стоял мальчик барабанщик, и паразиты уползали с остывающих тел. Две сотни лет жизни сжались в последовательность нескольких моментов. Если бы выстрел, убивший палача, опоздал на несколько секунд, топор опустился бы, голова его скатилась и века, в которых он жил, не удержали бы его, да и он не вместил бы их.

Но почему круг этих мыслей вернулся сейчас, когда он посмотрел на Энтони? От этого события его отделяло сто семьдесят лет и тысячи миль. «Мне не грозит опасность, — упрекнул он сам себя, — так почему же я дрожу? Брир балансирует на краю полного разрушения — уничтожить его легкая, хоть и неприятная, задача».

Он кинулся внезапно, его здоровая рука схватила Брира за горло прежде, чем тот успел среагировать. Изящные пальцы Европейца вонзились в желеобразную гнилую плоть Брира и сомкнулись вокруг его пищевода. Затем он резко дернул. Добрая половина шеи Брира оторвалась с потоками жидкости и гноя. Послышался звук, словно где-то выпускали пар.

Чэд зааплодировал с сигарой в зубах. Том перестал хныкать и из угла, где он свалился, тоже наблюдая за битвой. Один человек дрался за жизнь, другой — за смерть. Аллилуйя! Святые и грешники, все вместе.

Мамулян отбросил слизистый ком. Несмотря на огромные повреждения, Брир все еще стоял.

— Мне что, разорвать тебя на куски? — спросил Мамулян. Только он заговорил, что-то зашевелилось в нем. Девушка все еще боролась со своим заключением?

— Кто там? — мягко спросил он.

* * *

Кэрис ответила. Не Мамуляну, а Марти. «Здесь», — сказала она. Он услышал. Хотя нет, не услышал — ощутил. Она призвала его и он последовал за ней.

Зуд в Марти был на седьмом небе. Слишком поздно, чтобы помочь ей, — сказал он, — слишком поздно для всего.

Но она была уже близко, Марти знал это, ее присутствие прогнало панику. «Я с тобой, — сказала она. — Теперь нас двое».

Зуд не унимался. Он смеялся над мыслью о побеге. Вы пойманы здесь навсегда, — сказал он, — лучше смириться с этим. Если она не может выйти, как сможешь ты?

Двое, сказала Кэрис. Теперь нас двое. В самый непрочный из моментов, он уловил смысл ее слов. Они быливместе, и вместе они были больше, чем просто сумма их частей. Он думал об их слитых организмах — физическом акте, который был метафорой этого другого единения. Он не понимал этого до сих пор. Его разум восторжествовал. Она была с ним — он с ней. Они были одной невидимой мыслью, представляя друг друга собой.

Пошли!

И Ад раскололся — у него не было иного выбора. Вокруг все распадалось на куски, пока они выхватывали себя из объятий Европейца. Они ощутили несколько чудесных мгновений существования в едином разуме, и затем сила тяготения — или какой-нибудь другой закон, действовавший в этом состоянии, — вступила в свои права. Настало разделение — жестокое исторжение из скоротечного Эдема, и они понеслись к своим собственным телам; слияние завершилось.

Мамулян ощутил их бегство как рану более травматическую, чем любую из нанесенных до этого пор Бриром. Он прижал палец к губам, выражение жалобной потери появилось на его лице. Брир, казалось, уловил намек — его момент настал. В его разжиженном мозгу спонтанно сформировалась картина — словно одна из зернистых фотографий его альбома, только эта картина двигалась: падал снег, языки пламени плясали над жаровней.

Мачете в его руке отяжелело в течение секунды — теперь оно скорее было как топор. Он поднял его — и его тень упала поперек лица Европейца.

Мамулян взглянул на изуродованные останки Брира в узнавание пришло к нему: он увидел как все шло к этому моменту. Сгибаясь под тяжестью лет, он тяжело рухнул на колени.

Как только он сделал это, Кэрис открыла глаза. Это было мучительным, тяжелым возвращением, более ужасным для Марти, чем для нее, привыкшей к «чувствованию». Но все же никогда не было до конца приятно ощущать, как дух опутывают мускулы и мясо.

Глаза Марти тоже раскрылись и он взглянул на тело, которое занимал — оно было тяжелым и спертым. Большинство его составляющих — кожа, волосы, ногти — было мертвым материалом. Его собственное существо вызвала в нем чувство отвращения. Нахождение в таком состоянии было лишь пародией на ту свободу, которую он только что вкусил.

Он начал подниматься из своего распластанного положения с легким стоном омерзения, словно бы он, проснувшись, обнаружил свое тело покрытым насекомыми.

Он поискал глазами Кэрис, чтобы убедиться в воскресении, но ее внимание было поглощено видом, недоступным для Марти из-за частично закрытой двери.

Она наблюдала зрелище, которое она откуда-то знала. Только точка наблюдения была другой, я ей потребовалось немного времени, чтобы распознать эту сцену: человек на коленях с выставленной напоказ шеей, руки чуть расставлены, пальцы слегка вывернуты в универсальном жесте покорности; палач с неясным лицом, поднимающий лезвие, чтобы обезглавить свою ждущую жертву, кто-то смеющийся рядом.

Когда она видела эту картину в первый раз, она видела ее глазами Мамуляна, солдата в засыпанном снегом дворе, ожидающего удара, который прервал бы его молодую жизнь. Удара, так и не последовавшего, или, скорее, отложенного до настоящего момента. Ждал ли палач так долго, живя в одном теле только для того, чтобы сменить его на другое, преследуя Мамуляна десятилетие за десятилетием, пока наконец рок не свел все части воедино? Или все это было подстроено Европейцем? Его ли это воля призвала Брира, чтобы покончить с историей, так неудачно прерванной много поколений назад?

Ей никогда не узнать. Действие, начавшись во второй раз, не будет отложено снова. Оружие скользнуло вниз, почти отделяя голову от шеи одним ударом. Несколько оставшихся нитей оставили ее свисать — носом к груди — с туловища, пока два последующих удара не отсоединили ее и она, скатившись по ногам Европейца, замерла у ног Тома. Парень отшвырнул ее прочь.

Мамулян не издал ни звука — только сейчас обезглавленное туловище было «открыто»: вместе с кровью из раны выходил неясный шум; казалось, каждая пора сочилась жалобами. И вместе со звуками вылетали дымные призраки невообразимых форм, поднимаясь от него, словно пар. Скорбные видения появлялись и таяли в воздухе: мечты, сны или, может быть, воспоминания о прошлом. Все это было сейчас слито воедино. Да и всегда, фактически, было так. Он пришел из слухов: он — легендарный, он — неуловимый, чье имя само было ложью. Имело ли какое-нибудь значение то, что сейчас его биография, испаряясь в неизвестность, воспринималась как видение?

Брир, все еще неудовлетворенный, принялся кромсать открытую рану на шее трупа, рубя вниз, затем по сторонам в попытке расчленить врага на все более мелкие куски. Рука была полностью отрублена, Брир подобрал ее, чтобы отделить ладонь от запястья, предплечье от плеча. За несколько мгновений комната, бывшая почти что безмятежной, когда произошла казнь, превратилась в скотобойню.

Марти доковылял до двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как Брир отрывал руку Мамуляна.

— Смотрите-ка кто пришел! — закричал американец, поднимая бокал с водкой Уайтхеда в приветствии кровавой бойни.

Марти наблюдал за резней, не отрывая взгляда. Все было кончено. Уайтхед был мертв. Его голова лежала свернутая на сторону, она казалась такой маленькой, исчезающей.

Кэрис, распластавшаяся у стены рядом с дверью, схватила Марти за руку.

— Папа? — спросила она. — Что с Папой?

Когда она заговорила, труп Мамуляна рухнул вперед из своего коленопреклоненного положения. Призраки и гул, исходившие из него, исчезли. Сейчас лишь только черная кровь выливалась из него. Брир продолжал свою работу, двумя взмахами вскрыв живот. Из пропоротого мочевого пузыря хлынул фонтан мочи.

* * *

Кэрис выскочила из комнаты не в силах сдержать отвращения. Марти пробыл там чуть дольше. Последнее, что он видел, прежде чем последовал за Кэрис, это был Брир, державший голову за волосы, как некий экзотический фрукт, и наносящий ей боковые порезы.

В холле Кэрис сидела, скрючившись, рядом с отцом; Марти сел около нее. Она поглаживала щеку старика. «Папа?» Он не был мертв, но и не был жив. Его пульс подрагивал, не больше. Глаза его были закрыты.

— Бесполезно… — сказал Марти, когда она затрясла старика за плечо, — он все равно, что умер.

В комнате игр Чэд зашелся в приступе хохота. Очевидно сцена бойни приобрели новый, еще более абсурдный характер.

— Мне не хочется находиться здесь, пока ему не надоест, — сказал Марти.

Кэрис не шелохнулась.

— Мы ничего не можем сделать для старика, — добавил он.

Она взглянула на него, не понимая.

— Он ушел, Кэрис. И нам тоже пора.

В разделочной воцарилось молчание. Это было в некотором смысле хуже, чем смех или звуки работы Брира.

— Мы не можем ждать, — сказал Марти.

Он рывком поднял Кэрис на ноги и подтолкнул к входной двери. Она тихо выругалась.

* * *

Когда они скользнули вниз по лестнице, где-то наверху блондин американец зааплодировал снова.

Глава 72

Мертвец трудился достаточно долго. Интенсивное движение на трассе давным-давно затихло, изредка слышались звуки моторов одиноких «дальнобойщиков», державших путь на север. Брир ничего этого не слышал. Его уши уже давно отказали ему, а его зрение, когда-то столь острое, едва могло различить следы резни, сейчас лежащие повсюду вокруг него. Но когда его зрение померкло совсем, у него еще осталась способность осязать. С его помощью он завершил свое предназначение, измельчая тело Европейца до тех пор, пока стало невозможно отличить одну часть тела от другой.

Чэда утомило представление задолго до того, как была достигнута кульминация. Чиркнув спичкой о каблук, он закурил вторую сигару и вышел пройтись, чтобы узнать, что происходит вокруг. Девушка ушла, герой тоже. «Храни их Бог», — подумал он. Старик по-прежнему лежал на полу, сжимая пистолет, который он каким-то образом вновь вернул себе. Его пальцы подрагивали. Чэд вернулся обратно в кровавую камеру, где Брир стоял на коленях среди мяса и карт, и поднял Тома с пола. Тот был в прострации, его губы почти посинели, и понадобились длительные уговоры, чтобы добиться от него каких-либо действий. Но Чэд был рожден для того, чтобы обращать людей в свою веру и краткий разговор вернул ему прежний энтузиазм. «Нет ничего, чего мы не могли бы сделать, понимаешь? Мы окрещены. То есть мы видели все, правда? И в целом мире нет ничего, чем Дьявол мог бы победить нас, потому что мы были здесь. Ведь мы же были здесь?»

Чэд был воодушевлен своей новообретенной свободой. Он хотел сразу испытать ее и у него появилась интересная идея — «Тебе понравится, Томми!» — навалить на грудь старику. Казалось, Тому было абсолютно наплевать на все и он просто наблюдал, как Чэд спускал штаны, чтобы проделать свою грязную работу, — кишки Тома просто не подчинились бы ему. Однако лишь только Чэд пристроился, глаза Уайтхеда мигнули и раздался выстрел. Пуля прошла на волосок от яичек Чэда и, оставив красную отметину на его молочно-белом бедре, промчалась мимо его лица и ударилась в потолок. Кишки Чэда сдались, но старик был уже мертв; он умер в момент выстрела, который был так близок к тому, чтобы оторвать мужское достоинство Чэда.

— Чик в чик, — сказал Том, чья прострация была сломлена чуть было не состоявшейся кастрацией Чэда.

— Я просто счастливчик, — ответил блондин. Затем они завершили свою месть с максимальным старанием и ушли своей дорогой.

* * *

«Я последний из племени, — думал Брир. — Когда я уйду. Пожиратели Лезвий будут лишь легендой из прошлого».

Он поспешил из отеля «Обитель Демонов», сознавая, что координация движений, которой обладало его тело, быстро исчезает. Его пальцы едва смогли отвернуть крышку канистры с бензином, которую он украл с пола машины, прежде чем подняться в отель, — она стояла в фойе, ожидая своего часа. Его мозгу было столь же сложно оперировать, как и его пальцам, но он старался как только мог. Он не мог распознать те создания, которые обнюхивали его, когда он копался в куче хлама; он не мог даже вспомнить, кто он, за исключением того, что когда-то он видел прекрасные и восхитительные вещи.

Он отвернул крышку канистры и старательно облил себя бензином. Большинство жидкости просто выливалось мимо него. Затем он бросил канистру и стал слепо шарить по карманам в поисках спичек. Первая и вторая спички не зажглись. Третья сработала. Пламя моментально охватило его. В этом огромном факеле его тело скрючилось, принимая сжатую форму, общую для всех жертв пожаров, суставы усыхали под воздействием огня, отчего его руки и ноги поджимались.

Когда наконец пламя угасло, собаки собрались вокруг, чтобы ухватить себе что-нибудь. И не одна из них убежала прочь с визгом от боли в челюстях, порезанных кусками мяса, в которых, как жемчужины в раковинах, таились лезвия бритв, поглощенные гурманом Бриром.

XIV После волны

Глава 73

Ветер охватил мир.

Он дул в этот вечер точно с востока на запад, неся облака после целого дня дождя в направлении заходящего солнца, словно они торопились к некоему Апокалипсису прямо за горизонтом. Или же — эта мысль была хуже — они спешили, чтобы убедить солнце удержаться от забвения на один час, на одну минуту, — все что угодно, только бы отложить ночь. Но, конечно, этого не могло произойти, и солнце, обладая преимуществом перед их паникой, затягивало облака за край земли.

Кэрис пыталась убедить Марти, что все в порядке, но ей это не удавалось. Сейчас, когда он снова торопился к отелю «Орфей» вместе с самоубийцами-облаками и опускающейся ночью, он чувствовал правоту своих подозрений. Весь видимый мир нес отпечаток таинственности.

Кроме того, Кэрис все еще говорила во сне. Нет, не голосом Мамуляна, этим осторожным, увертливым, насмешливым голосом, который он так хорошо знал и ненавидел. Она вообще не произносила слов. Лишь странные звуки — царапанье крабов, шорох птиц, запертых на чердаке. Жужжание и царапанье, словно она или что-то в ней старалось вновь обрести забытый словарь. Хотя в этом не было ничего человеческого, он все же был уверен, что за всем этим скрывается Европеец. Чем больше он прислушивался, тем больше ему казалось, что он слышит приказания в этом бормотании, тем больше сонные звуки, которые она издавала, звучали так, словно небо пыталось обрести речь. Эта мысль заставляла его холодеть.

И вот за ночь до ночи этих бегущих облаков он проснулся от испуга около четырех утра. Это были ужасные сны, и конечно, он знал, что они будут приходить к нему еще очень много лет. Но сегодня они не были ограничены его головой. Они были здесь. Они были сейчас.

Кэрис не было рядом с ним на узкой кровати. Она стояла посередине комнаты, глаза ее были закрыты, ее лицо дрожало мелкой, необъяснимой дрожью. Она снова разговаривала или по крайней мере пыталась, и на этот раз он знал без тени сомнения, что каким-то образом Мамулян был все еще в ней.

Он назвал ее по имени, но она не проявила ни малейшего признака пробуждения. Поднявшись с кровати, он направился к ней, но лишь только он пошевелился, воздух вокруг них, казалось, стал заполняться темнотой. Ее речь ускорилась, и он почувствовал, как темнота сгущается. Сдавило лицо и грудь, глаза защипало.

Он снова произнес ее имя, на этот раз громко, почти крича. Ответа не было. Вокруг нее заметались тени, хотя в комнате не было света, который мог бы сформировать их. Он уставился на ее бессвязно бормочущее лицо: тени походили на те, что отбрасывает свет, проходящий через ветви, нагруженные соцветиями, так, словно она стояла в тени дерева.

Над ним вверху что-то шевельнулось, послышался чей-то вздох. Он поднял голову: потолок исчез. Вместо него, куда бы он ни смотрел, он видел сень распростертых ветвей. Оно выросло из ее слов, у него не было ни малейшего сомнения в этом, и оно росло сильнее и шире с каждым символом, произносимым ею. Соцветия пульсировали, повсюду набухая на ветках, которые в течение секунд отяжелели от листвы. Но несмотря на свое очевидное здоровье, дерево было повреждено в каждом бутоне. Его листья были черными и светились не жизненной силой, а влагой разложения. Вредители сновали по веткам взад-вперед, отцветшие лепестки падали, как снег, выставляя напоказ плоды.

И какие ужасные плоды! Пучок ножей, перевязанный лентой, словно подарок для убийцы. Голова ребенка, подвешенная за косичку, сплетенную из его волос. На одной из веток висели человеческие кишки, с другой свисала клетка с птицей, сожженной заживо. Все воспоминания — подарки из древности на память. А был ли коллекционер здесь, среди своих сувениров?

Что-то двинулось в бурлящей тьме над Марти, но это была не крыса. Он слышал разговор шепотом. Там были человеческие существа, отдыхающие в кроне. И они спускались вниз, чтобы забрать его с собой.

Он протянул руку сквозь кипящий воздух и взял Кэрис за руку. Она была столь мягкой, словно собиралась растаять в его ладони. Под ее опущенными веками глаза вращались, как у безумной, ее губы все еще формировали слова, питавшие дерево.

— Остановись, — сказал он, но она продолжала бормотать.

Он схватил ее обеими руками и почти крикнул ей, чтобы она заткнулась. Вверху над ними несколько соцветий лопнули, дождь листьев осыпал их.

— Проснись, черт тебя побери, — сказал он ей. — Кэрис! Это Марти; я, Марти! Проснись ты, ради Христа!

Он почувствовал что-то у себя в волосах и, взглянув вверх, увидел женщину, плюющую на него длинной струёй слюны. Она сползла на его лицо, холодная, как лед. Паника охватила его, он заорал на Кэрис, чтобы остановить ее, и, потерпев неудачу, ударил ее по лицу. В момент удара рост дерева прекратился. Дерево и его обитатели рассыпались в жалобах. Он ударил ее еще раз, уже сильнее. Дрожь под ее веками, как он заметил, стала утихать. Он позвал ее снова и встряхнул. Ее губы разомкнулись, вывалив язык; тик и эта ужасающая нервозность оставили ее лицо. Дерево задрожало.

— Прошу тебя… — взмолился он. — Проснись.

Черные листья стали морщиться и усыхать, дрожащие ветки застыли.

* * *

Она открыла глаза.

Досадливо ворча, гниль рассыпалась в ничто.

След от его ладони все еще пылал на ее щеке, но она, очевидно, ничего не помнила об ударе. Ее голос был сонным, когда она спросила:

— В чем дело?

Он крепко обнимал ее, не находя достаточно смелого ответа, чтобы произнести его. Он только сказал:

— Ты бредила.

Она озадаченно посмотрела на него:

— Я не помню, — сказала она. Затем, начиная осознавать, что его руки дрожат, спросила: — Что случилось?

— Кошмар, — ответил он.

— Почему я не в кровати?

— Я пытался разбудить тебя.

Она уставилась на него.

— Я не хотела, чтобы меня будили. Я достаточно устала от всего этого. — Она высвободилась. — Я хочу вернуться в постель.

Он отпустил ее, чтобы она вернулась к смятым простыням и легла. Она заснула снова прежде, чем он приблизился к ней, а Марти сел и просидел до рассвета, следя за ее сном и стараясь не подпускать к ней воспоминания.

* * *

— Я возвращаюсь назад в отель, — сказал он ей в середине следующего дня. Он надеялся, что она, может быть, даст ему какое-нибудь объяснение произошедшему прошлой ночью, — тщетная надежда! — что она, может быть, скажет ему, что это было просто оставшееся видение, от которого ей удалось наконец избавиться. Но ей нечего было ему сказать. Когда он спросил ее, помнит ли она что-нибудь о прошедшей ночи, она ответила, что во сне не видела ничего, чему была бы очень рада. Ничего. Он повторил слово, как смертный приговор, думая о комнате на Калибан-стрит, о том, как ничего было сущностью его страха.

Видя его отчаяние, она протянула свою руку и дотронулась до его лица. Он весь пылал. Снаружи шел дождь, но в комнате было тепло.

* * *

— Европеец мертв, — напомнила она ему.

— Я должен убедиться сам.

— Нет необходимости, малыш.

— Если его нет и он умер, то почему ты говоришь во сне?

— Разве?

— Говоришь и создаешь видения.

— Может быть, я пишу книгу, — сказала она. Попытка свести все к легкомыслию была мертворожденной. — У нас и так довольно проблем, чтобы возвращаться к ним.

Это было правдой, предстояло так много решить. Как рассказать обо всем, во-первых, и как сделать так, чтобы им поверили? Как отдать себя в руки закона и не быть обвиненными в известных и неизвестных убийствах? Где-то Кэрис ожидало состояние — она была душеприказчицей своего отца. И это тоже была реальность, с которой необходимо было столкнуться.

— Мамулян умер, — сказала она. — Мы не можем забыть о нем хотя бы на немного? Когда обнаружат тела, мы расскажем всю историю. Но не сейчас. Я хочу отдохнуть несколько дней.

— Ты заставила кое-что появиться сегодня ночью. Здесь, в этой комнате. Я видел.

— Почему ты так уверен, что это я? — возразила она. — Почему только я могу быть единственной, кого все еще влечет? Ты уверен, что это не ты заставляешь все это жить?

— Я?

— Это не должно продолжаться.

— Ничто не может сделать меня счастливее!

— Так забудь об этом, черт тебя возьми! Оставь, Марти! Его нет. Он умер, и его нет! И это конец всему!

Она оставила его размышлять над обвинением. Возможно, это и был он, возможно, он сам вообразил дерево и проклинал ее в своем собственном безумии. Но в ее отсутствие его сомнения возродились. Как может он доверяться ей? Если Европеец был жив — как-то, где-то, — не мог ли он вложить эти аргументы в ее уста, чтобы Марти не вмешивался? Время, пока ее не было, он провел в агонии нерешительности, не зная ни одного пути вперед, который не был бы запачкан подозрением, но испытывая недостаток сил, чтобы вновь увидеть отель и разрешить загадку так или иначе.

Затем, день уже клонился к вечеру, она вернулась. Они не говорили ни о чем, а вскоре она легла в постель, жалуясь на головную боль. Посидев рядом с ней полчаса, он вышел за виски и газетой, отыскивая в ней новости о расследовании. Ничего не было. Преобладали мировые события, сообщения о циклонах и войнах, мультфильмах и результатах гонок. Он направился обратно уже готовый забыть свои сомнения, но нашел дверь запертой и услышал ее голос, доносящийся из комнаты — смягченный, через сон пробирающийся к новой связности.

* * *

Он сломал дверь и попытался разбудить ее, но на этот раз ни встряхивание, ни пощечины не произвели никакого впечатления на глубокую дремоту, овладевшую ею.

Глава 74

И вот он был почти уже почти на месте. Он был плохо одет для холода, который уже подбирался к нему, и поеживался, пока шел через пустырь к отелю «Обитель Демонов».

Ранняя осень в этом году, не подождав даже начала сентября, дохнула холодом. За недели, прошедшие с момента, когда он в последний раз был здесь, лето уступило натиску ветра и дождя. Однако это уныние не нагоняло на него тоску. Летнее тепло в небольших помещениях уже никогда не пробудит в нем приятные ощущения.

Он поднял глаза на отель. В ускользающем свете он казался кораллово-красным — отметины от огня и граффити казались почти рельефными, каждая деталь в абсолютном фокусе. Он немного задержался, разглядывая фасад, отыскивая какой-то знак. Может быть, мигнет окно или скрипнет дверь — все что угодно, что подготовит его к тому, что он может обнаружить внутри. Но отель оставался безмолвным. Просто крепкое здание, изуродованное временем и огнем, ловящее последний дневной свет.

Входная дверь была закрыта последним уходящим посетителем, но попыток вернуть на место доски не было. Марти толкнул дверь и она отворилась, скрежеща по штукатурке и пыли на полу. Внутри ничего не изменилось. Люстра качнулась от порыва ветра, незвано ворвавшегося снаружи в святая святых, сухой дождь пыли осыпался на пол.

Пройдя первые два пролета он почувствовал запах — что-то пахло резче, чем хлам или зола. Очевидно, тела по-прежнему были там, где их оставили. Разложение должно было уже начаться. Он не знал, как долго длится подобный процесс, но благодаря опыту предыдущих недель, он был готов к худшему; даже усиливающийся запах едва трогал его.

Он остановился на полпути и вытащил купленную им бутылку виски, отвернул крышку и, все еще следя глазами за остатками лестницы, приложил бутылку к губам. Глоток обжег ему десны и горло и отправился дальше, продираясь к его желудку. Он справился с искушением сделать второй глоток. Вместо этого он закрыл бутылку и сунул ее в карман, прежде чем продолжить подъем.

* * *

Воспоминания начали осаждать его. Он надеялся удержать их на расстоянии, но они упрямо возвращались и у него не хватало сил, чтобы справиться с ними. Изображений не было — только голоса. Они эхом отдавались в его черепной коробке, словно она была пуста, а он был просто неким безмозглым животным, отвечающим приказам высшего разума. Огромное желание повернуться и бежать навалилось на него, но он знал, что если он вернется обратно к ней, угрызения совести только усилятся. Скоро он будет с подозрением относится к каждому движению ее руки, интересуясь, не готовит ли Европеец ее к убийству. Это будет просто другой вид тюрьмы: ее стены — подозрение, ее решетки — сомнения, и он будет заключен в ней до конца своей жизни. Даже если Кэрис уйдет, не будет ли он оглядываться через плечо, ища кого-то с лицом, спрятанным за лицом, и непрощающими глазами Европейца?

С каждым шагом его страхи множились. Он ухватился за грязные перила и силой заставил себя идти вверх и вперед. «Я не хочу идти, — захныкал в нем ребенок. — Не заставляйте меня, пожалуйста. Достаточно легко развернуться и отложить это все. Смотри! Твои ноги смогут это, только скажи слово. Вернись! Она проснется в конце концов, только будь терпимей. Вернись!»

«А если она не проснется?» — Возразил голос разума. И это заставило его идти дальше.

Корта он поднялся на следующую ступеньку, что-то шевельнулось на лестничной площадке перед ним. Словно бы прыгнула блоха — не больше; так тихо, что он едва расслышал. Возможно, крыса? Возможно. Все охотники за падалью вполне могли прийти сюда в надежде поживиться, разве нет? Он предвидел и этот ужас и был готов к нему.

Он достиг площадки. Крысы не бросились врассыпную от звука его шагов, по крайней мере он не видел ни одной. Но все же здесь что-то было. На верхней ступеньке лестницы маленькая коричневая личинка, извиваясь, ползла по ковру, явно торопясь куда-то. Видимо, вниз по лестнице — в темноту. Он не стал слишком рассматривать ее. Что бы это ни было, оно было безобидным. Пускай она найдет себе укромное место, чтобы растолстеть там и со временем стать мухой, если у нее были такие намерения.

Он пересек предпоследнюю площадку и начал подниматься по последнему пролету лестницы. Несколько ступенек вверх — и запах резко усилился. Вонь гниющего мяса нахлынула на него и сейчас, несмотря на виски и всю его психологическую подготовку, его внутренности скручивались и переворачивались, как личинка на ковре, дрожа и крутясь.

Он остановился, поднявшись на две или три ступеньки, вытащил бутылку и сделал два больших глотка, проглатывая столь быстро, что на глазах его выступили слезы. Затем он продолжил свой подъем. Что-то мягкое скользнуло под его каблуком. Он взглянул вниз. Еще одна личинка — наверное, старший брат, — была остановлена на своем спуске его ногой: с жирным звуком она лопнула. Он еще несколько секунд разглядывал ее, прежде чем поспешить дальше, чувствуя, что подошвы его ботинок скользят — или же он давил остальных подобных тварей, пока шел?

Голова его звенела от вони; последние пару дюжин ступенек он преодолел почти бегом, спеша быстрее покончить с самым худшим. К тому времени, как он достиг последней ступеньки, он почти задыхался. Он представил, насколько абсурдно он, должно быть, выглядит — пьяный бред, — как гонец с сообщением о проигранной битве и убитых детях, спешащий во дворец некоего величественного короля. Только вот сам король был тоже убит и его бой был тоже проигран.

* * *

Он направился к пентхаузу; запах стал настолько сильным, что дышать становилось почти невозможно. Как и в предыдущий раз, он бросил взгляд на свое отражение в зеркале — он выглядел жалким, с уставшим испуганным лицом и — о боже! — ковер шевелился. Не две, не три, а по меньшей мере дюжина личинок слепо копошилась здесь, передвигаясь по ковру, оставляя за собой грязные следы. Он не видел раньше подобных насекомых, их строение было сложно определить и все они были разных размеров — некоторые толщиной в палец, другие — размером с детский кулачок; их бесформенные тела были лилового цвета с желтыми пятнышками. За ними оставались следы слизи и крови, как от загнивающих ран. Он обошел их стороной. Они разжирели на еде, с которой он когда-то беседовал и спорил. Ему не хотелось изучать их слишком близко.

Однако, когда он толкнул дверь номера и опасливо шагнул в коридор, отвратительная мысль закралась ему в голову и осталась там, нашептывая непристойности. Эти создания были в номере повсюду. Более активные из них ползали по оштукатуренным стенам, перетягивая колбаски своих тел на обои, оставляя за ними слизистые дорожки, цепляясь за стены, как гусеницы. Их движения были произвольны, некоторые из них, судя по их следам, ползали по кругу.

В полутьме коридора его худшие подозрения едва бурлили, однако они стали закипать, когда он перешагнул через распростертое тело Уайтхеда и шагнул в разделочную комнату, где благодаря свету от магистрали было ясно, как днем. Здесь было изобилие этих созданий. Вся комната просто кишела ими, от размера блохи до величины человеческого сердца, вытягивая лохматые волоски, словно щупальца, чтобы передвигаться с их помощью. Черви, блохи, личинки — целый энтомологический сонм собрался на месте казни.

Только это не были насекомые или личинки насекомых — сейчас он ясно это видел. Это были части плоти Европейца. Он был все еще жив. В частичках, в тысячах частичек, но все еще жив.

Брир был безжалостен в своем разрушении, уничтожая Европейца насколько позволяло его мачете и разрушающиеся руки. Но этого оказалось недостаточно. Внутри Мамуляна гудело так много украденных жизней и они, вопреки всем мыслимым законам природы, все еще были неутолимы. Со всем своим неистовством Брир не смог покончить с жизнью Европейца лишь только разделив ее, оставив кусочки плоти описывать эти бесполезные круги. Где-то в этом безумном зверинце было существо с волей, фрагмент которой все еще обладал достаточным смыслом, чтобы мысленно проникнуть в мозг Кэрис. Возможно, даже не одна часть, возможно много — сборище этих блуждающих частей. Марти не интересовала их биология. Как выжила эта мерзость, было вопросом для обсуждения в дурдоме.

Он, дрожа, попятился из комнаты в холл. Порывы ветра ломились в окно, стекло жалобно звенело. Он прислушивался к порывам, пока раздумывал, что делать дальше. В коридоре одна из гадостей свалилась со стены. Он наблюдал, как она извивается, стараясь перевернуться, и затем медленно поползла обратно. Как раз там, где она крутилась, лежал Уайтхед. Марти вернулся к телу.

Святые всласть повеселились перед тем, как ушли, — брюки и нижнее белье были стянуты, пах был изрезан ножом. Глаза его были открыты, вставная челюсть вытащена. Он таращился на Марти, раскрыв рот, как провинившийся ребенок. Мухи кружились над ним, на его лице были следы гниения. Он был мертв — а это было уже кое-что в этом мире. В своем заключительном порыве парни испражнились ему на грудь. Там тоже скопились мухи.

Когда-то Марти ненавидел этого человека, и любил его тоже один день; называл его Папой, называл его ублюдком; занимался любовью с его дочерью и почитал за Властелина Вселенной. Он видел этого человека во всей силе Господина. Видел его и напуганным — пытающимся удрать, как крыса от пожара. Он видел аналитические способности старика в действии и счел их работоспособными. Такими же плодотворными, возможно, как и усилия большинства любящих людей.

Он протянул руку, чтобы закрыть глаза Уайтхеда, но в своем усердии евангелисты вырезали веки старика и пальцы Марти наткнулись на слизь его глазных яблок. Их увлажнили отнюдь не слезы — гниль. Он поморщился и отдернул руку с отвращением.

Чтобы закрыть лицо Папы, он подсунул пальцы под труп, чтобы перевернуть его на живот. Из тела вытекала жижа и внизу было скользко и липко. Стиснув зубы, он приподнял тело старика и перевернул его набок, предоставив силе тяжести довершить остальное. Теперь, по крайней мере, старику не придется наблюдать за тем, что должно произойти.

Марти встал. Его руки были в слизи. Он щедро обмыл их остатками виски, чтобы перебить запах. Мытье рук преследовало и еще одну цель — исчезло искушение выпить. Было бы слишком легко напиться и потерять четкое восприятие действительности. Здесь был враг. И с ним придется иметь дело, уничтожить его навсегда.

Он начал здесь же, не сходя с места, в холле, втыкая каблуки в куски мяса, копошащиеся вокруг тела Уайтхеда, уничтожая их украденные жизни, стараясь изо всех сил. Они не издавали никакого звука, что облегчало его задачу. Они были просто червями, говорил он себе, мерзкими колбасками бессмысленной жизни. И ему становилось еще легче, пока он шел по коридору, размазывая их в пятна желтого жира и коричневых мышц. Твари подчинялись безропотно. Он стал покрываться потом, пытаясь не упускать человеческие останки, его глаза метались повсюду, чтобы не припустить ни одной карабкающейся мерзости. Уголки его губ стали понемногу растягиваться в улыбке; наконец низкий безрадостный смех вырвался из него. Это было легко. Он снова был мальчишкой, давящим муравьев большим пальцем. Один! Второй! Третий! Только эти существа были намного медленнее, чем самый сонный муравей, и он мог расплющивать их прогуливающимися шагами. Вся мощь и ум Европейца перешли в эту грязь, и он — Мартин Штраусс — был избран играть в эту Божественную игру и покончить с ней. Он достиг в конце концов этой ужасной власти.

* * *

Ничто — вот сущность. Эти слова, которые он услышал — и говорил — на Калибан-стрит, наконец достигли абсолютного смысла. Сейчас Европеец подтверждал горький силлогизм своими собственными костями и плотью.

Когда Марти закончил работу в холле, он вернулся в гостиную и принялся трудиться там, его первоначальное отвращение от прикосновения к существам практически исчезло, он срывал их со стен и бросал на землю, где растаптывал их. Когда он закончил в гостиной, он отправился на лестничную площадку и лестницу. Наконец, когда все было завершено, он вернулся в номер и соорудил костер из занавесок, которые он притащил из гардеробной, и разжег его столом старика и игральными картами. Затем он, ходя по комнате, ногой зашвыривал большие куски плоти в огонь, где они лопались, морщились и наконец сгорали. Меньшие куски он соскребал с пола, и смех все еще вырывался из него, когда он кидал небольшие куски мяса в середину погребального костра. Комната быстро заполнилась жаром и дымом. Его сердце заколотилось в ушах, на руках его блестел пот. Это была большая работа, и он должен был быть дотошным, не правда ли? Он не должен оставить ни одной живой гадины, ни кусочка из страха, что тот останется жить, станет могущественным и, возможно, вырастет и найдет его.

* * *

Когда огонь затих, он поддержал его подушками, магнитофонными кассетами и книжками в гибких обложках, пока не осталось ничего, что можно было сжечь, кроме себя самого. Несколько раз, когда он всматривался в огонь, мысль о том, чтобы ступить в него казалась не такой уж непривлекательной. Но он удержался. Это только безумная усталость искушала его. Вместо этого он сел на корточки в углу, глядя на тени от костра, пляшущие на стене. Образы, возникавшие там, заставляли его плакать, хотя, возможно, и что-то другое.

* * *

Когда незадолго до рассвета Кэрис поднялась по лестнице, он не видел и не слышал ее. Огонь давно уже погас. Только кости, оставшиеся от расчленения, произведенного Бриром, почерневшие и потрескавшиеся в огне, были еще узнаваемы. Осколки берцовой кости, может быть, позвоночника, часть черепа Европейца.

Она осторожно вошла, словно боялась разбудить спящего ребенка. Может быть, он и спал. В его голове проносились легчайшие образы, которые могли быть только снами, — жизнь не бывает столь ужасной.

— Я проснулась, — сказал она. — Я знала, что ты здесь.

Он едва видел ее сквозь задымленный воздух, она была, как мел, рисующий на черной бумаге — так легко стираемый. Слезы полились снова, когда он подумал об этом.

— Нам надо идти, — сказал она, не желая требовать от него объяснений. Возможно, со временем она спросит его, когда это жалобное выражение исчезнет из его глаз, а может быть, вообще никогда не спросит. После нескольких минут ее уговоров и тесных объятий он вышел из своей медитации и укрылся под ее заботой.

Когда они вышли из отеля, ветер ударил им в лицо, такой же напористый, как всегда. Марти взглянул вверх, чтобы убедиться, что порывы ветра сдули звезды, но они оставались неколебимы. Все было на месте, кроме безумия, которое совсем недавно калечило их жизни, и хотя она поторапливала его, он медлил, задрав голову, вглядываясь в звезды. Никаких изменений не было. Лишь помаргивания точек света на ясном небе. Но он впервые увидел, как они красивы. В мире, полном потерь и жестокости, они были так далеки — крошечные источники сияния. И когда она вела его по неосвещенным улицам, он не мог удержаться, чтобы снова и снова не смотреть в небо.

ВОССТАВШИЙ ИЗ АДА ^(роман)

«Мечтаю я поговорить с влюбленными тенями,

Тех, кто погибли до того, как Бог любви родился…»

Джон Донн «Обожествление любви»

Фрэнк искал наслаждений всю жизнь. Он перепробовал всё, что способен предложить ему мир. Но и этого оказалось ничтожно мало. Всё новые и новые поиски запретных удовольствий лишь только распаляли его ненасытное желание. Однажды Фрэнку удалось купить легендарную шкатулку Лемаршана, которая, если верить молве, скрывает неслыханные удовольствия. Когда Фрэнк открыл шкатулку, из неё явились демоны — сенобиты. Фрэнк стал их пленником, и подвергся адским пыткам, той самой высочайшей форме наслаждения, которую обещала шкатулка.

Однако ему повезло. Кровь, пролитая над местом гибели Фрэнка, дала ему возможность ненадолго материализоваться перед Джулией, женой брата, которую он когда-то соблазнил. Чтобы вырваться из плена сенобитов, ему нужна ещё кровь. И Джулия согласна убивать для него…

Глава 1

Фрэнк был так поглощен разгадыванием секрета шкатулки Лемаршана, что даже не заметил, когда зазвонил колокол. Шкатулка была сконструирована настоящим мастером, знатоком своего дела, а главный секрет состоял в том что она якобы содержала в себе чудеса, подобраться к которым было невозможно, ни один ключ не подходил к шести ее черным лакированным сторонам, в то время как даже легкое нажатие на них намекало, что они вполне свободно разбираются. Вот только знай как.

Фрэнк уже сталкивался с такими головоломками в Гонконге. Типично китайское изобретение, создание метафизического чуда из куска твердой древесины; правда, в данном случае китайская изобретательность и технический гений соединились с упрямой французской логикой. Если в разгадке головоломки и существовала система, то Фрэнк оказался бессилен ее понять. После нескольких часов попыток методом проб и ошибок легкое перемещение подушечек пальцев, среднего и мизинца, вдруг принесло желанный результат — раздался еле слышный щелчок и — о, победа! — один из сегментов шкатулки выскочил. Фрэнк тут же сделал два открытия. Во-первых, внутренняя поверхность была отполирована до блеска. По лаку переливалось отражение его лица — искаженное, разбитое на фрагменты. Во-вторых, этот Лемаршан, прославившийся в свое время изготовлением заводных поющих птичек, сконструировал шкатулку таким образом, что при открывании ее включался некий музыкальный механизм — вот и сейчас протикало короткое и довольно банальное рондо.

Воодушевленный успехом, Фрэнк продолжил возню со шкатулкой, быстро обнаружив новые варианты дальнейшего в нее проникновения — паз с желобком и смазанную маслом втулку, надавливание на которую позволило проникнуть дальше. И с каждым новым движением, поворотом или толчком в действие приводился очередной музыкальный элемент — мелодия звучала контрапунктом, пока первоначальные ее ноты не таяли, словно заглушаемые резьбой.

В один из таких моментов и начал звонить колокол — мерный и мрачный звук. Он не слышал его, во всяком случае, не осознавал, что слышит. Но когда головоломка была уже почти разгадана и шкатулка стояла перед ним, вывернув свои зеркальные внутренности, вдруг почувствовал, что желудок его буквально выворачивает наизнанку, так что колокол, должно бить, звонит уже целую вечность.

Он поднял голову. На несколько секунд показалось, что звук доносится с улицы, но он быстро отверг эту мысль. За работу над шкатулкой он принялся почти в полночь, с тех пор прошло несколько часов. Он не заметил, как они прошли и ни за что бы не поверил, если бы не стрелки на циферблате. Церкви в городе — как ни прискорбно для прихожан — не было вовсе, и звонить вроде бы было некому.

Нет. Этот звук доносился откуда-то издалека, словно через ту самую все еще невидимую дверцу, которая находилась в чудесной шкатулке Лемаршана. Выходит, Керчер, продавший ему эту вещицу, не обманул. Фрэнк находился на пороге нового мира, страны, бесконечно далекой от той комнаты, где он сейчас сидел.

Бесконечно далекой и, тем не менее, столь близкой теперь.

Эта мысль заставила сердце биться быстрее. Он так предвкушал, так ждал этого мига, всеми силами воображения стараясь представить, как это будет, когда завеса поднимется… Еще несколько секунд — и они будут здесь, те, кого Керчер называл сенобитами, теологами Ордена Гэша. Отозванные от своих экспериментов по достижению наивысшего наслаждения, они, бессмертные разумом, войдут сюда, в мир дождя и разочарований.

Всю предшествующую неделю он, не покладая рук, готовил эту комнату к их визиту. Мыл и скоблил голые половицы, потом усыпал их лепестками цветов. На западной стене соорудил нечто вроде алтаря, украшенного плакатными лозунгами. Керчер подсказал ему, что должно входить в обрядовую тематику: кости, конфеты, иголки. Слева от алтаря стоял кувшин с его мочой, собранной за семь дней, на, случай, если от него потребуется жест самоосквернения. Справа — тарелка с отрезанными голубиными головами, тоже приготовленная по совету Керчера, намекнувшего, что неплохо будет иметь ее под рукой.

Вроде бы ничего не было упущено для проведения ритуала. Сам кардинал, увлекавшийся коллекционированием рыбацких башмаков, не мог быть более скрупулезен и предусмотрителен.

Но теперь, когда звук колокола, доносившийся из шкатулки, становился все громче, он испугался.

— Слишком поздно, — пробормотал он про себя, надеясь подавить нарастающий страх. Загадка Лемаршана разгадана, последний ключ повернулся в замке. Не осталось времени для страхов и сожалений. И потом, разве он не рисковал собственной жизнью и рассудком, чтобы эта встреча оказалась возможной? Перед ним открывались врата к наслаждениям, доступным воображению лишь горстки человеческих существ, еще меньшими испытанным — наслаждениям, углубляющим и обостряющим чувства, которые вырвут его из скучном замкнутом круга: желание, совращение и разочарование — круга, из которого он не в силах был вырваться с юношеских лет. Новое знание совершенно трансформирует его, ведь верно? Никто не сможет испытать такую глубину чувств и ощущений и не перемениться под их воздействием.

Голая лампочка, висевшая под потолком, то тускнела, то становилась ярче. Казалось, она следует ритму колокольного звона, и чем громче он становился, тем ярче она разоралась. В паузах между ударами колокола все отчетливее был заметен окутывавший комнату мрак, словно мир, который он населял вот уже двадцать девять лет, переставал существовать. Затем снова раздавался удар колокола, и лампочка разгоралась так сильно, что трудно было поверить в предшествующую свету тьму, и тогда на несколько секунд он вновь оказывался в знакомом мире — в комнате с дверью, выходящей на улицу, окном, через которое, имей он волюили силы сорвать шторы, можно било различить проблески утра.

С каждым ударом свет становился беспощадней. Под его сокрушающей силой восточная стена дрогнула, он увидел, как кирпичи теряют плотность, растворяются, увидел вдалеке место, откуда звонил колокол. Мир птиц, не так ли? Огромные черные дрозды, подхваченные ураганом… Это все, что он мог различить там, откуда сейчас шли иерофанты, из сплошного смятения, полного острых осколков, которые поднимались и падали, наполняя темный воздух ужасом.

Потом вдруг стена снова затвердела, и колокол умолк. Лампочка погасла. На сей раз безнадежно, навсегда.

Он стоял в темноте, не произнося ни слова. И если бы даже вспомнил слова приветствий, заготовленные заранее, язык все равно был не в силах их выговорить. Он словно омертвел во рту. А потом вдруг — свет! Он исходил от них, от четверых сенобитов, которые теперь, когда стена позади них замкнулась, заполнили, казалось, всю комнату. От них исходило довольно сильное сияние, напоминающее свечение глубоководных рыб, — голубое, холодное, безразличное. Внезапно Фрэнк осознал: он ведь никогда не задумывался, как они выглядят. Его воображение, столь плодотворное и изобретательное, когда речь заходила о воровстве и мелком мошенничестве, было во всех других отношениях не развито. Ему не хватало полета фантазии. Представить себе эти создания он даже не пытался.

Почему же так жалко и страшно глядеть на них? Может, из-за шрамов, которые покрывали каждый дюйм тела: плоть, косметически истыканная иглами, изрезанная, исцарапанная и присыпанная пеплом?.. А может, запах ванили, который они привнесли с собой, сладковатый запах, почти не заглушавший вони? Или, может, потому что, по мере того, как становилось все светлее и он видел их четче, он не заметил ни радости, ни вообще ничего человеческого на их изуродованных лицах: лишь отчаяние и еще голод, от которого буквально кишки выворачивало наизнанку.

— Что это за город? — спросил один из четверки.

По голосу нельзя было определить, кому он принадлежит — мужчине или женщине. Одежды существа, пришитые прямо к телу, скрывали половые органы, ни интонации, ни искусно изуродованные черты лица не давали подсказки. Когда оно говорило, крючки, придерживающие нависавшие над глазами клапаны и соединенные сложной системой цепей, пропущенных сквозь мышцы и кости, с другими — крючками, прокаливающими нижнюю губу, дергались и обнажали голое сверкающее мясо.

— Вам задали вопрос, — сказало оно.

Фрэнк не ответил. Меньше всего в этот момент он думал — о том, как называется этот город.

— Вы что, не понимаете? — вопросила фигура, находящаяся рядом с первой. Ее голос, а отличие от первого, был звонче и воздушней — голос возбужденной девушки. Каждый дюйм головы был татуирован сложнейшим узором, на каждом пересечении горизонтальных и вертикальных линий сверкала булавка с драгоценным камнем, насквозь прокалывавшая кость. Язык был тоже татуирован, аналогичным образом.

— Вы хоть знаете, кто мы? — спросило оно.

— Да, — ответил наконец Фрэнк. — Знаю.

Еще бы ему не знать, ведь они с Керчером проводили долгие ночи напролет за обсуждением различных деталей и нюансов, а также намеков, почерпнутых из дневников Болинброка и Жиля де Ре. Все человечество знало об Ордене Гэша, и он тоже знал.

И все же… он ожидал чего-то другого. Ожидал увидеть хоть малейший признак, намек на бесконечное великолепие и блеск, к которым имели доступ эти существа. Он-то рассчитывал, что они хотя бы придут с женщинами, женщинами, умащенными благовонными маслами, омытыми в ваннах с молоком, женщинами, специально подбритыми и тренированными для любовного акта: губы их благоухают, бедра дрожат в нетерпении раскрыться, раздвинуться, зады круглые и увесистые, как раз такие, как он любит. Он ожидал вздохов, вида соблазнительных тел, раскинувшихся на полу среди лепестков, словно живой ковер; ожидал шлюх-девственниц, чья щелочка должна была распахнуться при первой же его просьбе и только перед ним, чье искусство в любовных играх должно было ошеломить и потрясти его, с каждым толчком поднимая все выше и выше — к невиданному, неиспытанному доселе даже в мечтах экстазу. Весь мир был бы забыт им в их объятиях, над его похотью не будут смеяться, не будут презирать, напротив, будут только превозносить его.

Но нет. Нет ни женщин, ни вздохов. Только эти бесполые создания с изуродованной плотью.

Теперь говорил третий, самый изуродованный из всех. Черт лица было практически не различить — бороздившие его глубокие шрамы гноились пузырями и почти закрывали глаза, бесформенный искаженный рот с трудом выталкивал слова.

— Что вы хотите? — спросило оно его.

На этот раз он слушал говорящего более внимательно, чем предыдущих двух. Страх его таял с каждой секундой. Воспоминание об ужасном месте, открывшемся за стеной, постепенно стиралось из памяти. Он остался один на один с этими обветшавшими декадентами, с вонью, исходившей от ник, их странным уродством, их саморазоблачающей беззащитностью. Единственное, чего он опасался сейчас, это как бы его не стошнило.

— Керчер говорил мне, что вас будет пятеро, — сказал Фрэнк.

— Инженер прибудет с минуты на минуту, — прозвучал ответ. — Еще раз повторяю свой вопрос: чего вы хотите? Почему бы не ответить прямо?

— Наслаждений, — сказал он. — Керчер говорил, вы в них толк знаете.

— О, да, — ответил первый. — Все, что только может представить ваше воображение.

— Правда?

— Конечно. Конечно, — оно уставилось на Фрэнка голыми глазами. — О чем вы мечтаете?

Вопрос, поставленный так конкретно, смутил его. Сможет ли он передать словами природу фантасмагорических картин, создаваемых его либидо? Он судорожно пытался подыскать нужные слова, но в это время один из них сказал:

— Этот мир… Он что, разочаровывает вас?

— Очень сильно, — ответил он.

— Вы не первый, кто устает от его банальностей, прозвучал ответ. — Были и другие.

— Не так много, — вмешалось лицо в шрамах.

— Верно. Их мало, лишь жалкая горсточка. Но только единицы осмеливались воспользоваться головоломкой Лемаршана. Люди, подобные вам, изголодавшиеся по новым возможностям, люди, которые слышали, что мы обладаем невиданным в данном мире искусством…

— Я ожидал… — начал Фрэнк.

— Мы знаем, чего вы ожидали, — перебил его сенобит. — И во всей глубине представляем себе проблему и природу вашего безумия. Это нам хорошо знакомо.

Фрэнк скрипнул зубами.

— Выходит, — сказал он, — вы знаете, о чем я мечтаю? И вы можете предоставить мне… эти удовольствия?

Лицо существа исказилось, верхняя губа завернулась к носу, улыбка напоминала оскал бабуина.

— Но не так, не в такой форме, как это вы себе представляете, — прозвучал ответ.

Фрэнк пытался возразить, но существо подняло руку, делая ему знак молчать.

— Существуют пределы нервного восприятия, — сказало оно. — Пороги, за которые ваше воображение, каким бы обостренным оно ни было, не в состоянии проникнуть.

— Да?..

— Да, да. О, это совершенно очевидно. Ваша развращенность, с которой вы так носитесь, всего лишь детский лепет в сравнении с тем, что можем предоставить мы.

— Вы готовы попробовать? — спросил второй сенобит.

Фрэнк покосился на шрамы и крючки. И снова лишился на миг дара речи.

— Так готовы или нет?

Там, за стенами, на улице вскоре должен был пробудиться мир. Он следил за признаками этого пробуждения из окна своей комнаты день за днем, готовясь к очередному туру бесплодных попыток, к погоне за наслаждениями, и знал, знал, что там не осталось ничего такого, что могло бы по-настоящему возбудить его. Не жар, только пот. Не страсть, только внезапный приступ вожделения, а затем, почти тотчас же, разочарование. Он повернулся спиной к этим разочарованиям. Если бы он только мог разгадать многообещающие символы, которые сопровождали этих существ! Если бы… Он был готов заплатить за это любую цену.

— Покажите мне, — сказал он.

— Назад пути нет. Вы это понимаете?

— Покажите мне.

Им не понадобилось повторной просьбы, чтобы приподнять завесу.

Он слышал, как скрипнула отворяемая дверь, и, обернувшись, увидел исчезающий за порогом мир, вместо которого наступила вдруг жуткая тьма. Та самая тьма, из которой вышли члены Ордена. Перевел взгляд на сенобитов, пытаясь угадать, что происходит. Но они исчезли. Впрочем, не совсем, остались кое-какие признаки их недавнего присутствия. Они забрали с собой все цветы, оставив дощатый пол голым, а символы и знаки, развешанные на стенах, почернели, словно под воздействием какого-то сильном, но невидимого пламени. И еще остался их запах. Такой едкий и горький, что, казалось, ноздри вот-вот начнут кровоточить.

Но запах гари был только началом. Вскоре он заметил, что его обволакивают еще десятки других запахов. Духов или цветов, сперва он едва ощущал их, но внезапно они усилились, чудовищно усилились. Томительный цветочный аромат, запах краски на потолке и древесного сока с пола под его ногами — все они моментально заполнили комнату.

Казалось, он даже улавливает запах тьмы, царившей за дверью, и вонь сотен тысяч птиц.

Он прижал ладонь ко рту и носу, чтобы как-то умерить эту атаку запахов, но от вони пота на кончиках пальцев закружилась голова. Возможно, его даже стошнило бы, если б вся нервная система, от вкусовых сосочков на языке до нервных окончаний на каждом клочке плоти, не напряглась в предвкушении чего-то нового, необычного.

Похоже, что теперь он способен ощущать и чувствовать все — вплоть до касания пылинок, оседающих на кожу. Каждый вдох и выдох раздражал и горячил губи, каждое морганье век — глаза. Глотку обжигал привкус желчи, волоконце мяса, застрявшее между зубами, вызывало легкие спазм и подрагивание языка, выделяя на него капельки соуса.

И слух тоже необычайно обострился. Голова его полнилась тысячью звуков, некоторые из них производил он сам. Движение воздуха, ударявшего в барабанные перепонки, казалось ураганом, урчание в кишечнике — громом. Но были и другие бесчисленные звуки, атаковавшие его откуда-то извне. Громкие сердитые голоса, любовный шепот, рев, бренчание, треск, обрывки песен и плача.

Выходит, он слушает теперь весь мир? Слушает утро, входящее в тысячи домов? Правда, он мало что мог разобрать в этом обвале звуков, какофония лишала его возможности как-то разделять и анализировать их значение.

Но хуже всего было другое. Глаза! О, Господи милосердный, он сроду не предполагал, что они способны доставлять такие муки, он, который думал, что ничто в мире уже не способно удивить их. Теперь же перед глазами все завертелось, казалось, они сами завертелись в бешеном круговороте. Везде и всюду — зрелище!

Гладкая побелка потолка на деле отражала чудовищную географию мазков кисти. Ткань его простой, непритязательной рубашки — невыразимо хитроумное сплетение нитей. Он заметил, как в углу шевельнулся клещ на отрубленной голубиной голове, как он подмигнул ему, перехватив его взгляд. Слишком уж много всего! Слишком!

Потрясенный, он зажмурил глаза. Но это не помогло. Оказывается, «внутри» тоже существовали зрелища — воспоминания, чья явственная выпуклость и реальность ударили его по нервам, едва не лишив способности чувствовать вообще. Он сосал материнскую грудь и захлебнулся; ощутил, как руки брата сжимаются вокруг него (была ли то борьба или просто дружеское объятие, он не понял, главное — было больно, и он почувствовал, что задыхается). И еще, еще волна других ощущений захлестнула его, целая жизнь была прожита в одно мгновение, воздействуя на кору головного мозга, вламываясь в нем с настойчивостью, не дававшей надежды забыть.

Ему показалось, что он сейчас взорвется. Безусловно, что мир, расположенный за пределами его головы, — комната и птицы, там, за дверью, несмотря на все свои крикливые поползновения, не могли сравниться по силе воздействия с воспоминаниями. Уж лучше это, подумал он и попытался открыть глаза. Но веки слиплись и не поддавались. Слезы, а может, гной, а может, иголка с ниткой прошили, запечатали их, казалось, навсегда.

Он подумал о сказаниях сенобитов, о крючках и цепях. Наверное они сыграли с ним злую шутку, заперли его, отрезав от внешнего мира, приговорив его глаза созерцать лишь парад воспоминаний.

Опасаясь, что сходит с ума, он начал взывать к ним, хотя вовсе не был теперь уверен, что они рядом и услышат.

— Почему? — воскликнул он. — Почему вы это со мной сделали?

Отголосок слов прогремел в ушах, но он почти не осознавал уже и этого. Из прошлого всплывали все новые волны воспоминаний, терзали и мучили его. На кончике языка сосредоточился вкус детства (привкус молока и разочарования), но теперь к нему примешивались и другие, взрослые ощущения. Он вырос!.. У него уже усы и эрекция, руки тяжелые, кишки большие.

В юношеских наслаждениях таился оттенок новизны, но по мере того, как летели годы и чувствительность утрачивала силу, возникали более сильные, бьющие по нервам ощущения. Вот они возникли снова, еще более острые, едкие, перекрывающие все, что находилось у него за спиной, в темноте.

Язык буквальна купался в новых привкусах: горькое, сладкое, кислое, соленое; пахло пряностями, дерьмом, волосами матери; он видел города и небо; видел скорость, морские глубины; преломлял хлеб с давно умершими людьми, и щеки его обжигал жар их слюны. И конечно, там были женщины. Постоянно среди хаоса и замешательства возникали воспоминания о женщинах, оглушая его своими запахами, прикосновениями, привкусами.

Близость этого гарема возбуждала, несмотря на обстоятельства. Он расстегнул брюки и начал гладить и ласкать свой член, скорее стремясь пролить семя и избавиться от этих созданий, нежели получить удовольствие.

Бешено работая над каждым дюймом плоти, он смутно осознавал, какое, должно быть, жалкое зрелище являет собой: ослепший человек в пустой комнате, распаленный плодами своего воображения. Но даже мучительный безрадостный оргазм не смог замедлить бесконечно прокручивающуюся перед ним череду воспоминаний. Колени у него подогнулись, и он рухнул на голые доски пола, куда только что расплескал свою страсть. Падение принесло боль, но реакция на нее была тут же смыта новой волной воспоминаний.

Он перекатился на спину и вскрикнул. Он кричал и умолял их перестать, но ощущения только обострялись, словно подстегиваемые каждой новой мольбой, с каждым разом вознося его на новую ступеньку и не принося облегчения.

Вскоре единственным слышным звуком стали эти мольбы, слова и смысл которых словно стирались страхом. Казалось, этому никогда не будет конца, а если и будет, то результат один — безумие. Нет надежды, даже мысль о ней затерялась.

И как только он, почти неосознанно, сформулировал эту последнюю отчаянную мысль, мучения прекратились.

Совершенно внезапно и разом, все. Исчезли. Ушли. Ушли цвет, звук, прикосновение, вкус, запах. Неожиданно резко он был вырван из их волны. В течение нескольких первых секунд он даже начал сомневаться, было ли с ним это или нет. Два удара, три, четыре…

На пятом он открыл глаза. Комната была пуста, голубиные головки и кувшин с мочой исчезли. Дверь закрыта.

Приободрившись, он сел. Руки и ноги дрожали, голова, запястья и мочевой пузырь болезненно ныли.

И вдруг… Какое-то движение в дальнем углу комнаты привлекло его внимание.

Там, где всего лишь две секунды назад была пустота, теперь появилась фигура. Это был четвертый сенобит, тот, который тогда так и не заговорил и не показал своего лица. Теперь он видел — это не он, а она. Капюшон, прежде надвинутый на лоб, словно истаял, исчез, как и остальная одежда. Женщина, оказавшаяся перед ним, была серого цвета и слегка светилась. Губы кроваво-красные, ноги раздвинуты так, что отчетливо были видны все насечки и надрезы на причинном месте. Она сидела на куче гниющих человеческих голов и зазывно улыбалась.

Это сочетание чувственности и тлена совершенно сразило его. Разве может быть хоть малейшее сомнение в том, что именно она расправилась с этими несчастными? Их разлагающееся мясо застряло у нее под ногтями, а их языки — их было штук двадцать, если не больше — были разложены аккуратными рядами на ее смазанных ароматическими маслами ляжках, словно в ожидании входа… Не сомневался он и в том, что мозги, сочившиеся сейчас из их ушей и ноздрей, прежде были лишены рассудка — под воздействием удара или поцелуя, остановившего их сердца.

Керчер солгал ему. Или солгал, или сам был чудовищно обманут. Ни малейшего намека на наслаждения в воздухе, во всяком случае, в человеческом понимании.

Он совершил ошибку, открыв шкатулку Лемаршана. Ужасную ошибку.

— О, я вижу, с мечтами покончено, — произнес сенобит, разглядывая его, распростертого на голом полу. — Прекрасно.

Она встала. Языки свалились на пол, посыпались дождем, точно слизни.

— Ну что ж, тогда начнем, — сказала она.

Глава 2

— Это не совсем то, что я ожидала, — говорила Джулия, стоя в прихожей. За окном смеркалось, холодный августовский день подходил к концу. Не самое подходящее время осматривать дом, который так долю пустовал.

— Да, работы тут хватает, — согласился Рори. — Да и неудивительно. Здесь ничего не трогали со дня смерти бабушки. Года, наверное, три. И потом, я уверен, последние годы жизни она не очень-то следила за порядком.

— А дом твой?

— Мой и Фрэнка. Он был завещан нам обоим. Но кто последний раз видел моего старшего брата, вот что хотелось бы знать?

Она пожала плечами, притворившись, что не помнит, хотя на самом деле помнила очень хорошо. За неделю до свадьбы…

— Кто-то говорил, что он провел тут несколько дней прошлым летом. Не сомневаюсь, что в любовных играх. А потом опять куда-то исчез. Собственность его не интересует.

— Ну а что, если мы въедем, а он вернется? Он ведь имеет такие же права…

— Откуплюсь. Возьму ссуду в банке и откуплюсь от него. Ему всегда не хватало денег.

Она кивнула, но, похоже, все еще сомневалась.

— Не беспокойся, — сказал он, подходя к ней и обнимая. — Дом наш, малышка. Маленько подкрасим, подновим, и здесь будет, как в раю.

Он испытующе вгляделся в ее лицо. Порой, особенно в минуты, когда ее, как сейчас, терзали сомнения, красота этого лица становилась почти пугающей.

— Верь мне, — сказал он.

— Верю.

— Тогда все в порядке. Переезжаем в воскресенье, ладно?

* * *

Воскресенье.

В этой части города оно до сих пор еще являлось «днем господним». Даже если владельцы этих нарядных домиков и чистеньких наглаженных детишек больше и не верили в Бога, воскресенья они чтили свято. Несколько занавесок на окнах отдернулось, когда к дому подкатил фургон Льютона и из него начали выгружать вещи; наиболее любопытные соседи даже прошлись пару раз мимо под предлогом выгуливания собак, однако никто не заговорил с новыми жильцами и тем более не предложил помочь выгружать вещи. Воскресенье не тот день, чтоб потеть в трудах праведных. Джулия приглядывала за распаковыванием в доме, а Рори организовал разгрузку фургона, ему помогали Льютон и Мэд Боб. Пришлось сделать четыре ездки, чтоб перевезти все с Александра Роуд, и все равно к концу дня там еще оставалось полно разных мелочей, которые было решено забрать позже. Часа в два дня на пороге появилась Керсти.

— Вот, пришла спросить, может, понадобится моя помощь? — спросила она немного извиняющимся тоном.

— Да ты входи, чего стоишь, — ответила Джулия. И она вошла в гостиную, которая напоминала поле битвы, где победа пока оставалась за хаосом, и тихо выругала Рори. Позвать эту заблудшую овцу на помощь — нет, это только он мог такое придумать! Да она скорее мешать будет, чем помогать. Этот постоянно сонный, унылый вид, от одного него Джулия готова была скрежетать зубами.

— Что я должна делать? — спросила Керсти. — Рори сказал, что…

— Да, — ответила Джулия. — То, что сказал, это уж точно.

— А где он? Рори, я имею в виду?

— Поехал еще за вещами, добавить мне головной боли.

— О…

Джулия немного смягчилась.

— Знаешь, это вообще-то очень мило с твоей стороны, — сказала она, — что ты пришла помочь и все такое, но не думаю, что в данный момент для тебя найдется работа.

Керсти слегка покраснела. Пусть вялая и сонная, но глупой ее никак нельзя было назвать.

— Понимаю, — сказала она. — Ты в этом уверена? А я не могла бы… Я хочу сказать, может, я сварю тебе чашечку кофе?

— Кофе? — переспросила Джулия. Напоминание о кофе заставило вдруг почувствовать, как страшно пересохло в горле. — Да, — заключила она, — недурная идея.

Приготовление кофе не обошлось без травм, впрочем, незначительных. Любое дело, за которое бралась Керсти, тут же обрастало сложностями. Она стояла на кухне у плиты, кипятила воду в кастрюльке, которую до этого искала минут пятнадцать, и думала, что, возможно, ей не следовало сюда приходить. Джулия всегда так странно на нее смотрит, словно огорошенная тем фактом, что она не погибла в утробе матери. Впрочем, неважно. Ведь это Рори просил ее зайти, разве нет? И этого было достаточно. Она бы не променяла шанса хоть раз увидеть его улыбку на тысячу Джулий.

Минут через двадцать пять подъехал фургон — время, за которое женщины дважды делали попытку завести разговор, и оба раза не получалось. Слишком уж мало у них было общем: Джулия мила, красива, ей перепадали все взгляды и поцелуи, Керсти же была девушкой с вялым рукопожатием, и если глаза ее когда-нибудь и блестели, как у Джулии, то только от слез — до плача или после него. Она уже давно решила для себя, что жизнь несправедливо устроена. Но отчего, когда она уже смирилась с этой горькой правдой, жизнь непременно тычет ее носом еще и еще раз?

Она исподтишка наблюдала, как работает Джулия. Казалось, эта женщина не бывает некрасивой ни при каких обстоятельствах. Каждый жест — скинутая тыльной стороной ладони прядь волос со лба, сдувание пыли с любимой чашки — был отмечен легкостью и изяществом. Наблюдая за ней, она поняла причину собачьей привязанности Рори к этой женщине, а поняв, ощутила новый приступ отчаяния.

Наконец появился и он, щурясь и весь в поту. Полуденное солнце пекло немилосердно. Он улыбнулся ей, обнажив немного неровный ряд зубов, — улыбка, перед которой, как ей казалось еще недавно, в день первой их встречи, было невозможно устоять.

— Рад, что ты пришла, — сказал он.

— Счастлива помочь, чем могу, — ответила она, но он уже отвернулся — к Джулии.

— Ну, как дела?

— Я прямо голову теряю, — ответила она.

— Ладно, хватит тебе возиться, можно и передохнуть, — заметил он. — В этот заезд мы захватили кровать, — он заговорщицки подмигнул ей, но она, похоже, не обратила внимания.

— Может, помочь с разгрузкой? — спросила Керсти.

— Льютон и Боб уже занимаются этим, — ответил Рори.

— О…

— Но готов полжизни отдать за чашечку чая.

— Мы никак не найдем этот чай, — сказала Джулия.

— Ага… Ну тогда, может, кофе?

— Конечно! — торопливо воскликнула Керсти. — А те двое, что будут?

— Они тоже умирают от жажды.

Керсти снова отправилась на кухню, наполнила кастрюльку почти до краев и поставила на огонь. Из двери было видно, как Рори в прихожей распоряжается разгрузкой. Они внесли кровать — настоящее брачное ложе. Она изо всех сил старалась отогнать возникшую перед глазами картину — он, лежа на этой кровати, обнимает Джулию, — но не могла. Стояла, глядя на воду в кастрюльке, следя за тем, как она закипает и над плитой поднимается пар, и все то же видение их утех, от которого болезненно ныло сердце, возвращалось к ней снова и снова.

* * *

Когда мужчины удалились сделать последний в этот день заход за мебелью, терпение Джулии лопнуло окончательно. Это просто какое-то несчастье, твердила она, в этих чемоданах, сундуках и коробках все уложено кое-как. Приходится раскапывать кучу ненужных вещей, прежде чем доберешься до самого необходимого. Керсти молчала, занимаясь на кухне перемыванием запыленной посуды.

Громко чертыхаясь, Джулия решила прерваться и вышла на крыльцо выкурить сигарету. Прислонилась к дверному косяку и глубоко вдохнула горьковатый воздух. Хотя было только 21 августа, весь день в воздухе висела легкая дымка гари, напоминающая, что осень близко.

Во всех этих хлопотах день пролетел совершенно незаметно, и внезапно теперь, стоя на верхней ступеньке, она услыхала колокольный звон, сзывающий прихожан на вечернюю службу; звук накатывал ленивыми волнами. Он успокаивал и умиротворял. И она вдруг вспомнила детство. Воспоминание не было конкретно, не то, чтобы перед ней предстал какой-то определенный день или место, нет. Просто возникло ощущение, что она вновь молода, она ребенок… Ощущение имело привкус тайны.

Года четыре прошло с тех пор, как она последний раз заходила в церковь. Да, то был день свадьбы ее и Рори. Воспоминание об этом дне, вернее, о надеждах, связанных с ним, которым так и не суждено было сбыться, наполнило ее сердце горечью. Она повернулась и вошла в дом под все усиливающийся звон колоколов. После улицы, озаренной лучами заходящего солнца, ей показалось, что в доме особенно темно и мрачно. Она так страшно устала, что хотелось плакать.

Придется еще собирать эту кровать, чтоб было куда приложить голову ночью, а ведь они еще даже не решили, в какую из комнат ее ставить. Вот этим и надо заняться прямо сейчас, и немедленно, чтоб не входить в заваленную вещами гостиную и не видеть эту Керсти с вечно кислым, похоронным выражением лица.

Колокол все еще звонил, когда она распахнула дверь, ведущую на второй этаж. Первая из трех находившихся там комнат била самой просторной, казалось бы, чем не спальня? Но солнце еще не проникало в нее (а возможно, и вообще никогда не проникает), на окнах висели тяжелые шторы. Здесь было прохладней, чем в любом другом уголке дома, но воздух спертый. Она пересекла комнату по диагонали и подошла к окну поднять шторы.

И тут, стоя у подоконника, она вдруг обнаружила очень странную вещь. Оказывается, штора была прибита гвоздями к оконной раме, надежно охраняя помещение от проникновения малейших признаков жизни с улицы. Она попыталась отодрать ткань, но безуспешно. Человек, прибивший штору, потрудился на совесть.

Ладно, ничего, когда Рори вернется, она заставит его взять гвоздодер и заняться этим. Она отвернулась от окна и вдруг неожиданно отчетливо осознала, что колокол все еще сзывает прихожан. Что это, неужели они еще не пришли на службу? Неужели этого крючка с приманкой, сулящего райское блаженство, оказалось недостаточно? Мысль промелькнула в голове, не успев толком оформиться. А колокол все звонил, казалось, от звука вибрирует сама комната. Ноги ее, и без того ноющие от усталости, слабели и подгибались с каждым новым его ударом. Голова раскалывалась от боли.

Отвратительная комната, решила ока, душная, а мрачные стены холодные и влажные даже на вид. Хоть места тут и много, но Рори ни за что не убедить ее использовать эго помещение в качестве главной спальни. Пропади она пропадом.

Она направилась к двери, до нее оставалось всего около метра, как вдруг в углах что-то скрипнуло, а дверь со стуком захлопнулась. Нервы Джулии были на пределе. Она с трудом сдержалась, чтоб не разрыдаться. И вместо этого просто сказала:

— Да поди ты к дьяволу! — и ухватилась за дверную ручку. Повернулась она легко (а почему бы, собственно, и нет?), но Джулия почувствовала страшное облегчение. Дверь распахнулась. Снизу из холла струились тепло и розовато-золотистый свет.

Она затворила за собой дверь и с чувством странного удовлетворения, которому, казалось, не было причин, повернула ключ в замке.

И едва успела это сделать, как колокольный звон тотчас же прекратился.

— Но это же самая большая из комната.

— Она мне не нравится, Рори. Там сыро. Можно использовать крайнюю комнату.

— Если только удастся протолкнуть эту чертову кровать в дверь.

— Почему бы нет? Ты ведь знаешь, это можно.

— Зря только площадь будет пропадать, — возразил он, в глубине души прекрасно понимая, что сдаться все равно придется.

— Мамочке лучше знать, — сказала она и улыбнулась ему глазами, в похотливом выражении которых било мало материнского.

Глава 3

Времена года тянутся друг к другу, как мужчины и женщины, в стремлении избавиться, излечиться от своих крайностей и излишеств.

Весна, если она длится хотя бы на неделю дольше положенного срока, начинает тосковать по лету, чтоб покончить с днями, преисполненными томительном ожидания. Лето, в свою очередь, задыхаясь в поту, стремится отыскать кого-то, кто умерил бы его пыл, а спелая и сочная осень устает в конце концов от собственного великодушия и рада острой перемене, переходу к холодам, которые убивают ее плодовитость.

Даже зима, самое неприветливое и суровое время года, с наступлением февраля мечтает о пламени, в жаре которого истаяли бы ее наряды. Все устает от себя со временем и начинает искать противоположность, чтобы спастись от самого себя.

Итак, август уступил дорогу сентябрю, и сетовать на это было бы смешно.

* * *

По мере обустройства дом на Лодовико-стрит принимал все более уютный и гостеприимный вид. Последовали даже визиты от соседей, которые, присмотревшись к парочке, уже начали поговаривать о том, как хорошо, что дом номер 55 снова занят жильцами. Лишь один из них как-то раз упомянул вскользь Фрэнка, вспомнив, что вроде бы один странный парень приезжал и прожил тут несколько недель прошлым летом. Последовало секундное замешательство, когда Рори заметил, что приезжавший — его брат, но Джулия тут же сгладила ситуацию с присущим только ей безграничным шармом.

За годы женитьбы Рори чрезвычайно редко упоминал о Фрэнке, хотя разница в возрасте между братьями составляла всего полтора года, что предполагало, что в детстве они были неразлучны. Да и Джулия узнала об этом лишь тогда, когда он в припадке пьяного откровения вдруг заговорил с ней о брате. Случилось это примерно за месяц до свадьбы. Разговор получился грустный. Оказывается, пути двух братьев окончательно разошлись, когда они повзрослели, и Рори о том очень сожалел. И еще больше сожалел о той боли, которую причинял родителям распущенный образ жизни Фрэнка. Всякий раз, когда Фрэнк сваливался откуда-то, словно с луни, он приносил с собой одни несчастья и огорчения. Рассказы о его приключениях всегда балансировали на грани криминала, рассказы о шлюхах и мелких кражах ужасали семью. Но были истории и похуже, так, во всяком случае, утверждал Рори. В приступах откровенности Фрэнк иногда рассказывал о днях, которые проводил, словно в бреду, в поисках наслаждений, выходящих за все границы нравственности.

Возможно, в интонациях Рори, повествующего об этих художествах брата, Джулия угадывала не только отвращение, но и изрядную примесь зависти, что еще больше возбуждало ее любопытство. Как бы там ни было, но с тех пор она постоянно испытывала жгучий интерес к жизни этого безумца.

Затем, примерно за две недели до свадьбы, паршивая овца появилась во плоти. Похоже, последнее время дела Фрэнка шли неплохо. Во всяком случае об этом говорили золотые перстни на пальцах, свежая загорелая кожа лица. Внешне он мало походил на монстра, описанного Рори. Брат Фрэнк был обходителен и гладок, точно отполированный камень. За считанные часы он совершенно очаровал ее.

Странное то было время. По мере того как приближался день свадьбы, она все меньше и меньше думала о будущем муже и все больше — о его брате. Нельзя сказать, чтоб они были так уж непохожи. Одинаковая веселая нотка в голосе, живость характера сразу указывали на то, что в жилах их течет одна и та же кровь. Но вдобавок ко всем качествам Рори Фрэнка отличало еще и то, чего в его брате никогда не было: какое-то очаровательное безрассудство.

Вероятно то, что случилось затем, неизбежно должно было случиться, несмотря на все усилия побороть инстинктивное влечение к Фрэнку, она старалась найти себе оправдание. Впрочем, пройдя через все муки угрызений совести, ока сохранила в памяти их первую — и последнюю — интимную встречу.

Кажется, в доме тогда как раз была Керсти, пришла по какому-то делу, связанному с подготовкой к свадьбе. Но обостренное чутье, которое приходит только с желанием и вместе с ним исчезает, подсказывало Джулии, что это должно било случиться именно сегодня. Она оставила Керсти за составлением какого-то списка и позвала Фрэнка наверх под предлогом показать ему свадебное платье. Да, теперь она точно вспомнила, это именно он попросил ее показать платье, и вот она надела фату и стояла, смеясь, вся в белом, и вдруг он оказался рядом, совсем близко. И приподнял фату, а она все смеялась, смеялась и смеялась, дразняще, словно испытывая его. Впрочем, ее веселье нисколько его не охладило, и он не стал тратить времени на прелюдию. Вся внешняя благопристойность мгновенно улетучилась, и из-под гладкой оболочки вырвался зверь. Их совокупление во всех отношениях, если не считать ее уступчивости, по агрессивности и безрадостности своей напоминало изнасилование.

Конечно, время приукрасило и сгладило подробности этого события, даже спустя четыре года и пять месяцев она часто перебирала в памяти детали этой сцены, и теперь, в воспоминаниях, синяки представлялись ей символами их страсти, а пролитые ею слезы — подтверждением искренности ее чувств к Фрэнку.

На следующий день он исчез. Улетел в Бангкок или на остров Пасхи, словом, куда-то в дальние края, скрываться от кредиторов. Она тосковала по нему, ничего не могла с собой поделать. И нельзя сказать, чтобы ее тоска осталась незамеченной. Хотя вслух это никогда не обсуждалось, но она часто задавала себе вопрос: не началось ли последующее ухудшение ее отношений а Рори именно с этого момента, с ее мыслей о Фрэнке в то время, когда она занималась любовью с его братом.

А что теперь? Теперь, несмотря на переезд и шанс начать вместе новую жизнь, ей казалось, что каждая мелочь здесь напоминает ей о Фрэнке.

Дело не только в соседских сплетнях, которые напоминали ей о случившемся. Однажды, оставшись дома одна, она занялась распаковыванием разных коробок с личными вещами и наткнулась на несколько альбомов с фотографиями. Большую часть составляли их снимки с Рори в Афинах и на Мальте. Но среди призрачных улыбок она вдруг обнаружила и другие затерявшиеся фото, хотя не припоминала, чтобы Рори когда-нибудь показывал их ей (может, специально прятал?). Семейные фотографии, сделанные на протяжении десятилетий. Снимок его родителей в день свадьбы — черно-белое изображение, потерявшее яркость за долгие годы. Фотографии крестин, на которых гордые крестные держали на руках младенцев, утопающих в фамильных кружевах.

А затем пошли снимки братьев вместе: сперва смешные карапузы с широко расставленными глазами, затем угрюмые школьники, застывшие на гимнастических снарядах и во время школьных костюмированных балов. Затем застенчивость, обусловленная юношескими прыщами, взяла верх над желанием запечатлеться на снимке, и число их уменьшилось, пока созревание делало свое дело и за лягушачьим фасадом начали проступать черты прекрасного принца.

Увидев цветной снимок Фрэнка, валяющего дурака перед объективом, она неожиданно покраснела. Он был так вызывающе молод и красив, всегда одевался по последней моде. По сравнению с ним Рори выглядел неряшливым увальнем. Ей показалось, что вся будущая жизнь братьев уже предугадана в этих ранних портретах. Фрэнк — улыбчивый хамелеон-соблазнитель, Рори — добропорядочный гражданин.

Она убрала фотографии и, встав, вдруг осознала, что глаза ее полны слез. Но не сожаления. Она была не из той породы. Это были слезы ярости. В какой-то миг, буквально один миг между вздохом и выдохом, она потеряла себя.

И она со всей беспощадной отчетливостью поняла, когда именно это произошло. Когда она лежала в их свадебной, украшенной кружевом постели, а Фрэнк покрывал ее шею поцелуями.

* * *

Изредка она заходила в комнату с прибитыми гвоздями шторами.

До сих пор они уделяли не слишком много внимания отделке второго этажа, решив сперва навести порядок внизу, чтоб можно было принимать гостей. Эта комната осталась нетронутой. В нее никто никогда не входил, если не считать ее редких визитов.

Она и сама толком не понимала, зачем поднималась туда, не отдавала себе отчета в странном смятении чувств, которое охватывало ее всякий раз, когда она оказывалась там. Однако было все же в этой мрачной комнате нечто, что действовала на нее успокаивающе: комната напоминала утробу, утробу мертвой женщины. Иногда, когда Рори был занят работой, она поднималась по ступенькам, входила и просто сидела там, не думая ни о чем. По крайней мере ни о чем таком, что можно было бы выразить словами.

Эти путешествия оставляли легкий привкус вины, и, когда Рори был поблизости, она старалась держаться от комнаты подальше. Но так получалось не всегда. Иногда ноги, казалось, сами несли ее наверх, вопреки собственной воле.

Она смотрела, как Рори возится с кухонной дверью, отдирая стамеской несколько слоев краски вокруг петель, как вдруг услышала, что комната снова зовет ее. Видя, что муж целиком поглощен своим занятием, она пошла наверх.

В комнате было прохладней, чем обычно, и ей это понравилось. Она прислонила ладонь к стене, а потом прижала ее, холодную, ко лбу.

— Бесполезно, — прошептала она, представив себе мужа за работой. Она не любит его, как, впрочем, и он тоже не любит ее по-настоящему, если не считать ослепления ее красивым лицом. Он целиком погружен в свой собственный мир, а она вынуждена страдать здесь, одинокая, отринутая от него раз и навсегда.

Сквозняк захлопнул дверь внизу. Джулия слышала, как она со стуком закрылась.

Очевидно этот звук отвлек Рори. Стамеска дернулась и глубоко вонзилась в палец на левой руке. Он вскрикнул, увидев, как тут же выступила кровь. Стамеска упала на пол.

— Проклятье ада!

Она прекрасно слышала все это, но не двинулась с места. И слишком поздно, пребывая в странном меланхолическом ступоре, поняла, что он поднимается к ней наверх. Нашаривая в кармане ключ и судорожно пытаясь придумать оправдание своему пребыванию в комнате, она поднялась, но он был уже у двери. Переступил порог и бросился к вей, зажимая правой рукой кровоточащую левую. Кровь лила ручьем. Она сочилась между пальцами, стекала по руке и локтю, капля за каплей падала на половицы.

— Что случилось? — спросила она.

— Ты что, не видишь? — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. — Порезался.

Лицо и шея у него приобрели оттенок оконной замазки. Ей и прежде приходилось замечать у него такую реакцию, он не выносил вида собственной крови.

— Сделай же что-нибудь! — простонал он.

— Глубокий порез?

— Откуда я знаю?! — рявкнул он. — Не могу смотреть.

Смешной все же человек, с легким оттенком презрения подумала она, но давать волю чувствам времени не было. И она взяла его окровавленную руку в свою, и, пока он отвернулся и глядел в сторону, взглянула на порез. Довольно большой и сильно кровоточит. Глубокий порез — кровь темная.

— Давай-ка лучше отвезем тебя в больницу, — предложила она.

— Ты что, не можешь сама перевязать? — спросил он, голос звучал уже не так злобно.

— Конечно, могу. У меня и чистый бинт есть. Идем…

— Нет, — ответил он и покачал головой, лицо сохраняло все тот же пепельно-серый оттенок. — Мне кажется, стоит только сделать шаг — и я грохнусь в обморок.

— Тогда оставайся здесь, — успокоила она его. — Все будет хорошо!

Не найдя бинта в шкафчике ванной комнаты, она выхватила несколько чистых носовых платков из его комода и бросилась наверх. Он стоял, прислонившись к стене, лицо его блестело от пота. Наверное, он наступил в кровавый след на полу, она почувствовала, как сильно в комнате пахнет кровью.

Уговаривая и утешая его тем, что от двухдюймового пореза еще никто на свете не умирал, она перевязала ему руку платком, стянула потуже и держала какое-то время, затем свела его, дрожащего, как осиновый лист, вниз по ступенькам, потихоньку, шаг за шагом, словно ребенка, а затем вывела на улицу, к машине.

В больнице им пришлось прождать целый час в очереди таких же, как он, легкораненых, прежде чем его наконец принял хирург и рану зашили. Вспоминая позднее об этом инциденте, она никак не могла решить, что насмешило ее больше: его испуг и слабость или же поток благодарностей, которые он излил на нее, когда все закончилось. Уловив в его голосе неискренность, она сказала, что благодарности его ей не нужны, и не солгала.

Она ничем не хотела от него, абсолютно ничем, разве только чтоб он исчез из ее жизни раз и навсегда.

* * *

— Это ты вымыл пол в сырой комнате? — спросила она на следующий день.

Они стали называть комнату «сырой» с того самого первом воскресенья, хотя при более внимательном рассмотрении никаких признаков сырости или гниения не удалось отыскать нигде — ни на потолке, ни на стенах, ни на досках полз.

Рори поднял глаза от журнала. Под глазами были серые мешки. Плохо спал, объяснил он ей. Порезал палец, и ему всю ночь снились разные кошмары. Она же, напротив, спала как младенец.

— Что ты сказала? — спросил он.

— Пол, — повторила она. — Там была кровь. Это ты вымыл?

— Нет, — ответил он коротко и снова уткнулся в журнал.

— Но и я тоже не мыла, — сказала она. Он одарил ее снисходительной улыбкой.

— Ты идеальная домохозяйка, — заметил он. — Уже сама не помнишь, когда это сделала.

На этом вопрос был закрыт. Он, по всей вероятности, был удовлетворен, видя, что она постепенно теряет память.

У нее же, напротив, появилось странное ощущение, что она вот-вот обретет ее снова.

Глава 4

Керсти терпеть не могла вечеринки. Улыбки, за которыми таились неуверенность и страх, взгляды, значение которых надо было разгадывать, и, что хуже всего — беседы. Ей нечего было поведать миру, во всяком случае, ничего особенного, в этом она давно убедилась. Она в своей жизни наблюдала уже достаточно глаз, говоривших ей именно об этом; изучила все уловки мужчин, применяемые ими, чтобыизбавиться от нее, такой бесцветной и скучной, под удобным предлогом от: «Извините, я, кажется, видел, там пришел мой бухгалтер», до передачи на ее попечение какого-нибудь бедолаги, упившегося вусмерть.

Но Рори настоял, чтобы она пришла на новоселье. Несколько только самых близких друзей, обещал он. Она ответила «да», прекрасно понимая, какая в случае отказа ее ждет альтернатива: хандрить в одиночестве дома, проклиная себя за трусость и нерешительность и вспоминая милое, такое бесконечно милое лицо Рори.

Но вечеринка, вопреки ее ожиданиям, оказалась вовсе не столь мучительной. Было всего девять гостей, которых она едва знала, что облегчало положение. Они вовсе не ожидали, что она станет центром внимания и будет блистать остроумием. Нет, от нее требовалось лить кивнуть и рассмеяться в нужный момент. А Рори со своей все еще перевязанной рукой был в ударе и лучился простодушием и весельем. Ей даже показалось, что Невил — один из коллег Рори по работе — строит ей через очки глазки; подозрение подтвердилось в самый разгар вечера, когда он, подсев к ней, начал расспрашивать, не интересуется ли она разведением кошек.

Она ответила, что нет, но всегда интересовалась последними достижениями науки. Он, похоже, пришел в восторг и, пользуясь этим хрупким предлогом, весь остаток вечера усердно угощал ее ликерами. К половине двенадцатом голова у нее немного кружилась, но она была совершенно счастлива и на любую самую заурядную фразу отвечала громким хихиканьем.

Вскоре после двенадцати Джулия заявила присутствующим, что устала и хочет лечь спать. Заявление было воспринято гостями как намек, что всем пора по домам, но Рори окончательно разошелся. Поднялся и снова начал наполнять бокалы, прежде чем кто-либо успел запротестовать. Керсти была уверена, что заметила на лице Джулии недовольное выражение, но оно мелькнуло и тут же исчезло, уступив место обычной приветливой улыбке. Она пожелала всем спокойной ночи, с достоинством приняла поток комплиментов по поводу необыкновенно удавшейся ей телячьей печенки и отправилась в спалю.

Безупречно красивые должны быть и безупречно счастливыми, разве не так? Керсти это всегда казалось очевидным. Однако сегодня, наблюдая за Джулией и находясь под влиянием винных паров, она вдруг подумала — а не ослепляла ли ее прежде зависть? Возможно, в безупречности заключена и обратная сторона медали — грусть.

Но голова у нее кружилась, задержаться на этой мысли и как следует обдумать ее не было сил, и в следующий миг, когда Рори поднялся и начал рассказывать забавную историю о горилле и иезуите, она так громко расхохоталась, что подавилась напитком прежде, чем он успел перейти к самой сути.

Находящаяся наверху Джулия услышала новый взрыв смеха. Она действительно устала, тут не пришлось кривить душой, на утомили ее вовсе не приготовления к вечеринке. Причиной било презрение ко всем мим идиотам, собравшимся внизу, которое с трудом удавалось сдерживать. А ведь некогда она называла их друзьями, этих недоумков, с их жалкими шутками и еще более жалкими претензиями. Она играла перед ними роль гостеприимной хозяйки в течение нескольких часов, хватит. Теперь ей остро необходима была прохлада, темнота…

Не успев отворить дверь в «сырую» комнату, она сразу же почувствовала, что здесь что-то не так. Свет голой лампочки под потолком освещал пол, на который пролилась кровь Рори, доски были безупречно чистыми, словно кто-то долго скоблил их и драил. Она шагнула в нее и притворила дверь. Замок за ее спиной негромко защелкнулся.

Тьма была густой и глубокой, и это радовало ее. Тьма успокаивала глаза, приятно холодила их. И вдруг из дальнего угла комнаты донесся звук. Он был не громче шороха, производимого лапками таракана, бегающего где-то под плинтусом. И через секунду затих. Она затаила дыхание. Вот оно, послышалось снова. На этот раз она уловила в звуке какую-то ритмичность. Некий примитивный код.

Эти, внизу, ржали, как лошади. Шум вновь пробудил в ней отчаяние. Неужели никогда, никогда не избавится она от этой компании?

Она сглотнула нарастающий в горле ком и заговорила с темнотой.

— Я слышу тебя, — сказала она, не уверенная, откуда вообще взялись эти слова и к кому они обращены.

Тараканье шуршание на миг прекратилось, затем послышалось снова, настойчивее и громче. Она отошла от двери и двинулась на звук. Он не умолкал, словно подбадривая ее.

В темноте легко ошибиться, и она дошла до стены раньше, чем рассчитывала. Подняв руки, принялась шарить ладонями по крашеной штукатурке. Поверхность была неравномерно прохладной. Было одно место, примерно на полпути от двери к окну, где холод чувствовался настолько интенсивно, что она испуганно отдернула руки. Тараканий шорох прекратился.

Был момент, когда, совершенно потеряв ориентацию, она словно плыла, наугад, во тьме и молчании. И затем вдруг заметила впереди какое-то движение. Показалось, решила она. Всего лишь игра воображения, там совершенно нечему двигаться… Но представшее в следующую секунду перед ней зрелище доказало, что она заблуждалась.

Стена светилась или была освещена чем-то, находившимся за ней. Светилась холодным голубоватым светом, отчем твердый кирпич вдруг стал, казалось, проницаемым для зрения. Мало того — стена еще и расступилась, разлетаясь на куски и фрагменты, сыпавшиеся, словно карты из рук фокусника. Крашение панели открывали спрятанные за ними коробки, а те в свою очередь исчезали, уступая место пустотам и нишам. Она не сводила с этом чуда глаз, боясь даже моргнуть, чтоб не упустить деталей и подробностей этого необыкновенного жонглирования, во время которого, казалось, весь мир распадается у нее на глазах.

Затем вдруг в этом хаосе, нет, не хаосе, напротив, вполне определенной и очень искусно организованной системе фрагментов, она уловила (или ей так показалось) новое движение. Только теперь она осознала, что наблюдала за этим необыкновенным явлением затаив дыхание, и голова у нее начала кружиться.

Она попыталась вытолкнуть из легких отработанный воздух и набрать глоток свежего, но тело не подчинялось, было не в силах.

Где-то в самой глубине подсознания она ощутила нарастающую панику. Игры «фокусника» прекратились, а сама она словно раздвоилась: одна ее половина наслаждалась тихим звоном музыки, исходившим от стены, другая пыталась побороть страх, шаг за шагом подступающий к сердцу.

Она снова попыталась сделать вдох, но все тело, казалось, окаменело. Словно умерло, и теперь она просто выглядывала из него, не в состоянии вздохнуть, моргнуть, сделать хотя бы малейшее движение.

Но вот распад стены прекратился, и она заметила среди ее кирпичей мерцание, слишком сильное, чтобы быть просто игрой тени и света, и в то же время какое-то неопределенное и бесформенное.

Это человек, наконец поняла она, или то, что некогда было человеком. Тело его было разорвано на куски, а затем снова соединено или сшито, да так, что некоторых фрагментов не хватало вовсе, другие были перекручены и соединены Бог знает как, а третьи потемнели, словно от огня. Там был глаз, горящий глаз, он смотрел прямо на нее, и кусок позвоночника, лишенный мышц; какие-то плохо узнаваемые части плоти. Вот оно… То, что такое существо могло жить, крайне сомнительно, даже та малая часть плоти, которой оно владело, была безнадежно изуродована. И тем не менее оно жило… Глаз, несмотря на то, что коренился в гнили и тлении, глядел на нее пристально, обшаривая всю фигуру дюйм за дюймом.

Странно, но она совершенно не испугалась. Очевидно, это существо куда слабее ее. Оно слегка ерзало в своей нише, словно пытаясь устроиться поудобнее. Но это было невозможно, во всяком случае для такого создания, с обнаженными нервами и кровоточащими обрубками вместо конечностей. Любое перемещение приносило ему боль, это она знала наверняка. И пожалела его. А с чувством жалости пришло и облегчение. Ее тело выдохнуло наконец отработанный воздух и задышало, стремясь жить. Голова тут же перестала болеть.

И не успела она это сделать, как в гниющем шаре, представлявшем собой, видимо, голову монстра, открылось отверстие, и оно произнесло единственное еле слышное слово. Слово было:

— Джулия…

* * *

Керсти поставила бокал на стол и попыталась встать.

— Ты куда? — спросил ее Невил.

— А ты как думаешь? — игриво ответила она вопросом на вопрос, стараясь выговаривать слова как можно отчетливее.

— Помощь нужна? — осведомился Рори. От спиртного веки у него набрякли, губы раздвинулись в ленивой усмешке.

— Я тут… тренированная…

Ответ вызвал со стороны гостей взрыв смеха. Она была довольна собой, ведь остроумием она прежде не славилась. И, пошатываясь, побрела к двери.

— Последняя дверь справа, у лестницы! — крикнул ей вслед Рори.

— Знаю, — ответила она и выкатилась в холл.

Ей никогда не нравилось быть навеселе, но сегодня алкоголь придавал бодрости и уверенности. Она ощущала себя свободной и легкомысленной и упивалась мим ощущением. Возможно, завтра она будет сожалеть об этом, но завтра — это завтра. А сегодня она испытывала ощущение полета.

Она нашла ванную и облегчила там свой ноющий от выпитого желудок, потом стала плескать холодную воду в лицо. Покончив с этим, решила, что теперь можно и возвращаться.

Пройдя шага три мимо лестницы, она вдруг обнаружила, что кто-то зажег на площадке свет, пока она находилась в ванной. И теперь этот кто-то стоял в нескольких метрах от нее. Она тоже остановилась.

— Эй?.. — вопросительно произнесла она. Может, это любитель разведения котов отправился следом за ней доказать серьезность своих намерений?

— Это ты, что ли? — спросила она, смутно осознавая бессмысленность своего вопроса. Ответа не последовало, и тут ей стало немного не по себе.

— Ладно, я серьезно, — она попыталась придать голосу игривость, чтоб скрыть тревогу. — Кто это?

— Я, — ответила Джулия. Голос ее звучал как-то странно. Хрипло. Может, она плакала?

— С тобой все в порядке? — спросила Керсти. Ей захотелось увидеть лицо Джулии.

— Да, — последовал ответ. — А почему бы нет? — Похоже, что, произнеся эти пять слов, Джулия снова обрела уверенность. Голос прояснился, стал четче и звонче. — Я просто устала, — продолжила она. — Похоже, вы там здорово веселитесь?

— Мы что, мешаем тебе уснуть?

— О, Бог ты мой, конечно, нет! — ответил голос. — Я просто шла в ванную. Пауза, а затем: — Иди к ним. Развлекайся.

Услышав это, Керсти двинулась к ней через лестничную площадку. В последний момент Джулия отшатнулась, избегая даже малейшего прикосновения.

— Приятных сновидений, — пожелала ей Керсти со ступенек. Но никакого ответа от тени на площадке не последовало.

* * *

Джулия спала плохо. И в ту ночь, и в последующую. Того, что она видела, слышала и наконец чувствовала в «сырой» комнате, было достаточно, чтоб раз и навсегда лишить ее счастливых сновидений, так ей во всяком случае казалось. Это он был там. Он, Фрэнк, брат Рори, был все это время в доме, запертый от мира, в котором она жила и дышала, страшно далеко от нее и в то же время достаточно близко, чтобы осуществить этот призрачный, вызывающий лишь сострадание контакт. К причинам и истокам его появления там ключа у нее не было. Этот обломок человека, замурованный в стене, не имел достаточно сил и времени объяснить ей это. Все, что он успел сказать перед тем, как стена начала твердеть снова и фигуру калеки начали затемнять кирпич и штукатурка, было: «Джулия…» А потом просто: «Это я, Фрэнк», а в конце еще одно последнее слово: «Кровь…» Затем он исчез окончательно. Ноги у нее подкосились. Она, почти падая, стояла прислонившись к противоположной стене. К тому времени, как она немного пришла в себя, таинственное свечение исчезло, не было больше видно жалкой изнуренной фигуры, втиснутой в нишу. Она снова целиком и полностью вернулась в реальность. Возможно, все же не полностью.

Фрэнк все еще находился здесь, в «сырой» комнате. В этом она нисколько не сомневалась. Его не видели глаза, но чувствовало ее сердце. Он заточен где-то в промежутке между той сферой, которую занимала она, и неким другим миром, миром, где звенели колокола и царила тревожная тьма… Умер ли он, вот что самое главное? Погиб в одиночестве в этой пустой комнате прошлым летом, а душа его осталась здесь и мается в ожидании изгнания нечистой силы? Если так, то что тогда произошло с его земной оболочкой? Только дальнейшее общение с самим Фрэнком, вернее тем, что от него осталось, может прояснить ситуацию.

В том, какими средствами она может помочь потерянной душе вновь обрести силу, сомнений больше не было. Он подсказал ей очень простое решение.

«Кровь», сказал он. Этот один-единственный слог прозвучал не как обвинение, но как приказ.

Рори пролил кровь на пол «сырой» комнаты, пятно почти тут же исчезло. Каким-то образом дух Фрэнка — если только действительно это был он — смог воспользоваться кровью брата, получив при этом приток энергии или питания, достаточный для того, чтобы высунуться из клетки и осуществить этот контакт с ней. Насколько же можно преуспеть, если источник этот увеличится?..

Она вспомнила объятия Фрэнка, их грубость, их звериную жестокость, настойчивость, с которой он овладевал ею. Что только не сделает она, чтобы снова испытать это. Ведь это вполне возможно. А если возможно, если она окажет ему необходимую поддержку, разве не ответит он благодарностью? Разве не станет ее рабом, ее игрушкой, жестокой или покорной ее воле? От этих размышлений спать окончательно расхотелось. Они унесли с собой рассудок и печаль. Она поняла, что была влюблена в него все это время и все это время оплакивала его. Если нужна кровь, чтоб вернуть его к жизни, она достанет эту кровь. И не будет слишком задумываться о последствиях.

В последующие за этим событием дни улыбка снова не сходила с ее губ. Рори воспринимал эту перемену в ее настроении как знак того, что она окончательно освоилась и счастлива в своем новом доме. Видя это, и он воспрянул духом. И с новым рвением принялся за отделку комнат.

Скоро, сказал он, можно будет перейти к работам на втором этаже. Они найдут источник сырости в большой комнате, и он превратит ее в спальню, достойную принцессы. Услышав эти слова, она поцеловала его в щеку и посоветовала не спешить: комната, где они спят сейчас, ее вполне устраивает. Разговор о спальне привел к тому, что он начал поглаживать ее по шее, затем притянул к себе и принялся нашептывать на ухо разные инфантильные непристойности. Она не отказала ему, напротив, покорно пошла наверх и дозволила раздеть себя (он очень любил этим заниматься), расстегивая ее блузку запачканными краской пальцами. Она притворилась, что эта игра возбуждает ее, хотя это было далеко от истины. Единственное, что пробуждало в ней искру желания, когда она лежала на скрипевшей постели с Рори, сопящим между ее ног, был образ Фрэнка. Она закрывала глаза и отчетливо видела его таким, каким он некогда был.

Снова его имя было готово сорваться с ее губ, в который раз она подавляла, заталкивала обратно этот заветный слог. Наконец пришлось опять открыть глаза, и реальность предстала перед ней во всей своей разочаровывающей неприглядности, Рори покрывал ее лицо поцелуями. Щека ее нервно задергалась при этом прикосновении.

Она не в силах выносить этого, по крайней мере часто, осознала Джулия. Слишком уж большие требуются усилия — играть роль уступчивой жены. Сердце разорвется.

И вот именно тогда, впервые, лежа с Рори и чувствуя на лице прохладное дуновение сентябрьского ветра, струящегося из окна, она начала придумывать, как раздобыть кровь.

Глава 5

Иногда казалось, что прошла целая вечность, одна эра сменялась другой, а он все сидел, замурованный в стене, и в то же время подспудно чувствовал, что промежуток, отмеряемый этими эрами, позднее может оказаться часами, даже минутами.

Но теперь все изменилось, у него появился шанс вырваться на волю. Дух его стремительно взлетал и парил где-то в вышине при одной только мысли об этом. Впрочем, шанс невелик, обманываться нельзя. Как ни старайся, но все усилия могут пойти прахом, и тому есть несколько причин.

Во-первых, Джулия. Он помнил ее как вполне заурядную, любящую прихорашиваться женщину, чье воспитание напрочь лишило ее способности испытывать истинную страсть. Он, правда, попытался приручить ее однажды. Он вспомнил этот день наряду с тысячами ему подобных с некоторым чувством удовлетворения. Она сопротивлялась ровно в той мере, насколько требовали приличия или уязвленное самолюбие, а затем отдалась с такой непритворной обнаженной пылкостью, что он едва не потерял самообладания.

При других обстоятельствах он непременно увел бы ее из-под носа будущего мужа, но все же это было бы как-то не очень по-братски. И потом, через неделю или две она неизбежно наскучила бы ему, и пришлось бы не только возиться с бабой, чье тело уже мозолило бы глаза, но и опасаться преследований и мести со стороны брата. Нет уж, увольте, дело того не стоило.

Кроме того, ему еще предстояло покорять новые миры. На следующий день он отправился на восток, в Гонконг и Шри-Ланку, где его ожидали богатство и приключения. Что ж, они его дождались. И он попользовался ими какое-то время. Но все рано или поздно просачивалось у него меж пальцев, со временем он даже начал задаваться вопросом: терял ли он нажитое в силу неудачно сложившихся обстоятельств или же просто не слишком утруждался, чтобы удержать то, что имел. Мысль, однажды промелькнувшая в голове, развилась, оформилась и пошла дальше. В постоянно сопровождавшем его развале и распаде он начал угадывать доказательства в поддержку все той же горькой истины: не было в мире существа или состояния собственного тела или духа, ради которого он согласился бы испытать хотя бы малейшее временное неудобство.

Звезда его начала стремительно падать. Месяца три он провел в глубокой депрессии, преисполненный такой острой жалости к себе, что несколько раз был на грани самоубийства. Но даже в этом выходе отказывал ему новообретенный нигилизм. Если не для чем жить, тогда и умирать вроде бы тоже не для чем, ведь так? И он продолжал метаться от одной тупиковой мысли к другой, пока все их не уносило потоком наркотически действующих на него безумств и разврата.

Как и при каких обстоятельствах услышал он впервые о шкатулке Лемаршана, он уже не помнил. Возможно, в баре или же в канаве, из уст какого-нибудь пьяного бродяжки. В ту пору был широко распространен слух, будто бы эта шкатулка содержала в себе невиданные наслаждения, в которых утомленные приевшимися радостями жизни люди могли обрести усладу и забвение. Но каков же путь к этому раю?

Путей было несколько, так говорили ему карты троп, проложенных между реальностью и запредельным, проторенных путешественниками, чьи кости уже давно обратились в прах. Одна такая юрта хранилась в подвалах Ватикана, зашифрованная в теологическом манускрипте, который никто не читал со времен Реформации. Другой в форме загадки-оригами обладал, как говорили, маркиз де Сад, который, будучи заточен в Бастилию, выменял ее у охранника на бумагу, на которой впоследствии написал свои знаменитые «120 дней Содома». Еще одну изготовил французский мастер, создатель заводных поющих птичек по имени Лемаршан, изготовил в виде музыкальной шкатулки с такими секретами и фокусами, что человек мог потратить полжизни, но так и не добраться до Сокрытых в ней чудес. Легенды, легенды… И все же он начал верить в то, что овладеть секретом не так уж и трудно. Секретом, позволяющим раз и навсегда избавиться от тирании обыденности. Кроме том, это позволяло скоротать время, проводя его в полупьяных-полубредовых мечтах.

И вот в Дюссельдорфе, куда он отправился однажды с контрабандной партией героина, ему вновь довелось услышать историю о шкатулке Лемаршана. Любопытство его пробудилось снова, но только на этот раз он твердо вознамерился расследовать историю до конца, до самого, как говорится, ее истока. Имя человека, с которым он столкнулся на этом пути, было Керчер, хотя наверняка у такого типа имелось в запасе еще несколько имен. Да, немец подтвердил существование шкатулки, и, о, да! он представлял себе, каким образом Фрэнк может ее заполучить. Цена? Ну что вы, какие деньги, так, мелкие услуги, самые что ни на есть пустяшные. Ничем особенного. И Фрэнк оказывал услуги, затем отмывал руки и требовал оплати. И в конце концов получил ее.

Последовали подробнейшие инструкции от Керчера относительно того, как подобраться к секрету шкатулки Лемаршана, инструкции отчасти вполне практические, отчасти — метафизические. Чтобы разгадать головоломку, надо отправиться в путешествие, так сказал он. Похоже, что шкатулка представляла собой не то, чтобы карту дороги, но саму дорогу.

Новое занятие и цель быстро излечили его от наркотиков и пьянства. Возможно, существовали и другие пути изменить мир по образу и подобию своей мечты.

Он вернулся в дом на Лодовико-стрит, в пустой дом, в стенах которого был теперь заточен, и начал готовиться, строго следуя всем предписаниям Керчера, к разгадке головоломки Лемаршана. Никогда в жизни не был он столь воздержан и столь целеустремлен. В дни, предшествующие атаке на шкатулку, он вел образ жизни, созерцая который устрашился бы и святой, сконцентрировав всю свою энергию и волю на подготовке к церемонии.

Да, он был слишком самонадеян в стремлении хоть как-то приблизиться к Ордену Гэша, теперь он это отчетливо понимал, однако повсюду — и в этом мире, и за его пределами — существовали силы, подпитывающие эту самонадеянность и спекулировавшие на ней. Но не только это подвело. Нет, настоящая и главная ошибка крылась в наивной вере, что его понимание наслаждений совпадает с представлением сенобитов об этом предмете.

Как бы там ни было, но они принесли ему бесчисленные страдания. Они оглушили его чувствительность, едва не довели до безумия, затем подготовили такую серию пыток, что каждый нерв, казалось, до сих пор содрогается при одном только воспоминании об этом. И они называли это наслаждением и, возможно, даже не кривили при этом Душой!

Возможно. Впрочем, как знать, что творится в их душах и умах, они были столь безнадежно недосягаемы для понимания! Они не признавали никаких принципов поощрения и наказания, с помощью которых он надеялся вымолить у них хотя бы минутную отсрочку, перерыв в этих страданиях, не трогали их и мольбы о милосердии. А сколько раз он униженно умолял их об этом в течение недель и даже месяцев, отделявших момент разгадки секрета шкатулки от сегодняшнего дня.

Нет, по эту сторону пропасти не было места состраданию, здесь господствовали лишь рыдания и смех. Порой слезы радости — он, казалось, рыдал часами, но на деле это занимало не больше времени, чем короткий выдох и вдох. Порой хохот, исходящий, как ни парадоксально, при виде нового кошмара или новой пытки, которую предстояло испытать, какой-нибудь новой изощренной муки, специально изобретенной для него Инженером.

А пытки все усложнялись и утончались, изобретенные мозгом, утонченно и всеобъемлюще представляющим себе саму природу и суть страдания. Пленникам разрешалась заглядывать в мир, который они покинули. В перерывах между «наслаждениями» им давали передохнуть; причем именно в тех местах, где они некогда разгадали секрет головоломки, заведшей их в ад. В случае с Фрэнком это била комната на втором этаже дома N55 по Лодовико-стрит.

Почти целый год помещение представляло собой крайне печальное зрелище — ни одна нога не ступала в этот дом.

А потом, потом вдруг появились они. Рори и красавица Джулия. И надежда ожила в нем снова…

Пути к бегству существовали, он слышал порой еле внятный шепот, убеждавший его в этом; в системе существовали лазейки, позволяющие достаточно зрелому или изворотливому разуму найти выход в комнату, откуда он пришел. И если пленнику удастся ускользнуть, то иерофантам его уже не достать. Их придется специально призывать, чтоб они могли переступить через порог. Без такого «приглашения» они обречены торчать у порога, скребясь и царапаясь в дверь, но не имея возможности войти. Поэтому побег, если только он удастся, совершенно очевидно будет означать полный разрыв отношений с существами, с которыми он так опрометчиво связался. Это риск, но дело того стоит. А вообще-то никаком риска. Что может быть худшей пыткой, чем постоянная мысль о боли, без надежды избавиться, избежать ее.

Ему еще повезло. Многие пленники покинули реальный мир, не оставив в нем следа или знака, пользуясь которыми при удачном стечении обстоятельств можно было бы восстановить их тела. А он такой след оставил. Почти последнее его деяние в этом мире, не считая безумного вопля. Он пролил свое семя на пол. Мертвая сперма хранила в себе, пусть скудное, но все же отражение его собственного я; скудное, но вполне достаточное. Когда его драгоценный братец Рори, милый растяпа Рори, выронил из рук стамеску, у Фрэнка появилась надежда. Он нашел себе опору, ощутил прилив силы, которая вскоре поможет выбраться на свободу. Теперь все зависит от Джулии.

Иногда, страдая замурованный в стене, он думал, что она бросит его, просто от страха. Или это, или не сочтет представшее перед ней видение дурным сном и не примет его всерьез. И тогда… он пропал. Ему остро необходима была энергия, чтоб повторить эту вылазку.

И все же были какие-то признаки, вселявшие надежду. Тот факт, например, что она возвратилась после этого в комнату еще раза два или три и просто стояла в темноте, не сводя глаз со стены. Во второй раз она даже прошептала несколько слов, он уловил лишь их обрывки. Слово «здесь» точно было среди них. И потом еще: «жди» и «скоро». Достаточно, чтобы обнадежить.

Было у него и еще одно основание для оптимизма. Она ведь, подобно ему, была потерянной душой, не так ли? Он прочитал это на ее лице, когда накануне того дня, как Рори поранился, они вместе заходили сюда, в комнату. Он угадывал это как бы между строк, в моменты, когда самообладание покидало ее и на лицо на секунду ложилась печать грусти и отчаяния.

Да, она была потерянной душой. Замужем за человеком, которого не любила, не в состоянии найти выхода из этой ситуации.

Что ж, прекрасно, этого ему и надо. Они могут спасти друг друга, как, по уверениям поэтов, всегда спасали друг друга влюбленные. Он был сама тайна, сама тьма, он был тем, о ком она мечтала. И если только ей удастся освободить его, он отблагодарит — о, да! — будет благодарить до тех пор, пока ее наслаждение не достигнет порога, за которым, как и за любым порогом, находится сфера, где сильный становится только сильней, а слабый погибает.

Там наслаждение было болью и наоборот. И он познал и то, и другое достаточно хорошо, чтоб называть это место домом.

Глава 6

На третьей неделе сентября сильно похолодало, дыхание Арктики принесло с собой хищный ветер, горстями срывавший листья с деревьев.

Похолодание влекло за собой смену гардероба и изменение образа жизни. Джулия стала меньше ходить пешком, чаще пользовалась машиной.

В середине дня она ехала в центр города и заходила в бар, где торговля в обеденное время шла достаточно бойко, но и особого столпотворения тоже не было.

Посетители входили и выходили; заглядывали сюда молодые турки из какой-то адвокатской конторы, видимо находившейся поблизости, и обсуждали свои дела и планы; собирались компании заядлых выпивох, отличавшихся от окончательно падших алкоголиков разве что относительно аккуратными костюмами; сидели за отдельными столиками люди, предпочитающие одиночество, и просто пили. Входя, она ловила на себе многие восхищенные взгляды, но исходили они в основном от турок.

Просидев однажды в баре целый час (народ немного рассосался, служащие разошлись после перерыва по своим конторам), она вдруг заметила, как кто-то ловит ее отражение в зеркале над баром. Минут десять он не сводил с нее глаз. Она продолжала потихоньку тянуть свой коктейль, пытаясь не показывать охватившего ее волнения. И потом вдруг без всякого предупреждения или знака с ее стороны он встал и направился к ее столику.

— Не скучно пить в одиночестве? — спросил он.

Ей захотелось бежать. Сердце заколотилось так сильно, что, казалось, сейчас он услышит его стук. Но нет. Он просто спросил, не желает ли она выпить еще; она согласилась. Явно довольный тем, что его не отвергали с ходу, он направился к бару, заказал два двойных виски и вернулся к ней. Лицо круглое, румяное, цветущее, темно-синий костюм на размер меньше, чем полагалось бы. Только глаза выдавали какое-то внутреннее беспокойство, задерживались на ее лице лишь на миг и тут же стреляли в сторону, как испуганные рыбки.

Беседа не должна быть слишком серьезной, это она для себя уже решила. Ей ни к чему знать про него слишком много. Ну разве что имя, если необходимо. Его профессия, материальное положение — только в случае, если ан сам об этом заговорит. Все это неважно, главное — его тело…

Впрочем, до особых откровений не дошло, зря она опасалась. Встречались в ее жизни и куда более болтливые типы. Изредка он улыбался суетливой нервной улыбкой, обнажая слишком ровные, чтобы быть настоящими, зубы, и предлагал выпить еще. Наконец она ответила «нет», желая покончить с делом как можно быстрей, и спросила, не хочет ли он заглянуть к ней на чашечку кофе. Он тут же согласился.

— Дом всего в нескольких минутах езды, — сказала она, и они направились к машине. Крутя баранку, она про себя удивлялась, до чего легко оказалось подцепить этот пыхтящий рядом с ней на сиденье кусок мяса. Возможно, этот человек с невыразительным взглядом и вставными зубами по самой натуре своей предназначен быть жертвой, обречен самой судьбой совершить это путешествие. Да, наверное, так оно и есть. И еще: она ни капельки не боялась, все было так просто и предсказуемо…

Не успела она повернуть ключ в двери и переступить через порог, как ей показалось, что с кухни донесся какой-то шум. Неужели это Рори вернулся домой раньше времени? Может, заболел? Она окликнула его. Ответа не последовало. В доме никого не было. Почти никого.

Едва переступив порог, она начала тщательно обдумывать план действий. Прежде всего надо затворить за собой дверь. Мужчина в синем костюме пристально разглядывал свои наманикюренные ногти, явно ожидая подсказки.

— Иногда бывает так одиноко, — заметила она и прошла мимо него, слегка задев бедром. Этот маневр был придуман в постели, прошлой ночью.

Вместо ответа он лишь кивнул, на лице сохранялось смешанное выражение недоверия и настороженности. Очевидно он просто не верил привалившему ему счастью.

— Хотите еще выпить? — спросила она. — Или сразу отправимся наверх?

Он снова кивнул.

— Похоже, а уже достаточно выпил.

— Тогда наверх. Он нерешительно подался в ее сторону, возможно, намереваясь поцеловать. Но ей не хотелось никаких ласк или ухаживаний. Увернувшись от прикосновения, она направилась к лестнице.

— Сюда, за мной, — пригласила она. Он послушно последовал за ней. На верхней ступеньке она обернулась и заметила, как он стирает пот с подбородка платком. Подождав, пока он поравняется с ней, повела его по коридору к двери в «сырую» комнату. Дверь была распахнута настежь.

— Входите, — сказала она. Он повиновался. Ему понадобилось несколько секунд, прежде чем глаза привыкли к царившей в комнате темноте, и еще несколько секунд, прежде чем заметить:

— Но здесь нет кровати…

Она затворила за собой дверь и включила свет. У притолоки на гвозде висел старый пиджак Рори. В его кармане она спрятала нож. Он повторил:

— Нет кровати…

— А чем плохо на полу? — спросила она.

— На полу?

— Снимай пиджак. Здесь тепло.

— Да, не холодно, — согласился он, но и не подумал ничего снимать. Тогда она подошла к нему и стала развязывать галстук. Он весь так и дрожал, бедняжка. Бедная бессловесная овечка… Она уже снимала галстук, когда он сбросил пиджак.

Интересно, видит ли это Фрэнк, подумала она. И исподтишка взглянула на стену. Да, наверное, он там… Он видит. Он знает. Он уже облизывается, весь в нетерпении… «Овечка» снова открыла рот:

— Почему бы тебе… — начал он. — Почему бы… э-э, может, ты сделаешь то же самое?

— Что, хочешь увидеть меня голенькой? — дразняще улыбнулась она. При этих словах глаза его масляно заблестели.

— Да, — торопливо ответил он. — Да, хочу.

— Очень хочешь?

— Очень.

Он уже расстегивал рубашку.

— Ну тогда, может, и увидишь.

Он снова одарил ее улыбкой.

— Это что, игра такая? — спросил он.

— Может, и игра. Все от тебя зависит, — ответила она и помогла ему снять рубашку.

Тело у него оказалось восковой белизны и почему-то напомнило ей грибы. Грудь жирная, живот тоже. Она приложила ладони к его лицу. Он поцеловал кончики ее пальцев.

— Да ты красавица… — пробормотал он, с трудом выталкивая слова.

— Разве?

— Сама знаешь. Настоящая красавица. Самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.

— Очень любезно с твоей стороны, — ответила она и повернулась к двери. Сзади послышалось звяканье пряжки пояса и шорох ткани по коже — это он стягивал брюки.

Сейчас или никогда, подумала она. Она не хотела видеть его в чем мать родила. И без того достаточно насмотрелась. Она запустила руку в карман пиджака.

— Эй, дорогая, — раздался голос «овечки». Она выпустила из пальцев нож.

— Ну что еще? — и обернулась. Если кольцо на пальце могло еще ничего не значить, то теперь его семейное положение было для нее уже совершенно очевидным. О том, что он женат, говорили чудовищные трусы: громадные, мешковатые, стираные-перестираные, интимный предмет туалета, несомненно купленный женой, давным-давно переставшей думать о своем муже как об объекте сексуальных удовольствий.

— Я… э-э… Кажется, мне придется пойти отлить, — сказал он. — Слишком уж много виски выпил.

Слегка пожав плечами, она снова отвернулась к двери.

— Я мигом, — сказал он ей в спину. Но рука ее оказалась в кармане пиджака прежде, чем эти слова достигли ушей, и не успел он шагнуть к двери, как она уже обернулась к нему, сжимая в пальцах нож.

Он надвигался на нее слишком быстро и не замечал ножа до последней секунды, и даже когда заметил, на лице его отразилось скорее удивление, нежели страх. Впрочем, сохранялось это выражение не дольше мига. Нож уже вонзился в него, вошел легко и мягко, точно в зрелый сыр. Она нанесла один удар, затем еще один.

И как только выступила кровь, ей показалось, что комната замерцала, а кирпичи и штукатурка словно затрепетали при виде красных фонтанчиков, хлещущих из него.

Какую-то долю секунды она наслаждалась этим зрелищем, но тут «овечка» испустила визгливое проклятие, и вместо того, чтобы отшатнуться от ножа, как она ожидала, он шагнул к ней и выбил оружие из ее рук. Кож со звоном полетел по полу и остановился у плинтуса. А он набросился на нее.

Он запустил ей руку в волосы, крепко зажал одну прядь. Но целью было вовсе не насилие или месть, нет, он хотел бежать, и, оттолкнув ее от двери, тут же выпустил прядь. Она отлетела к стене и секунду лежала, наблюдая, как он возится с дверной ручкой, зажимая другой рукой раны на животе.

Быстрее, сказала она себе. И, казалось, одним движением подлетела сперва к ножу, валявшемуся на полу, затем к нему. Он уже успел отворить дверь на несколько дюймов. Но тут она ударила его сзади, вонзила нож прямо в спину. Он взвыл и выпустил дверную ручку. Она уже выхватила нож из раны и вонзила в него еще раз, потом третий и четвертый. Она уже потеряла счет этим ранам, ослепленная злобой за его отказ спокойно лечь и умереть.

Он, шатаясь, прошел несколько шагов, завывая и всхлипывая, кровь обильно стекала по ягодицам и ляжкам. И наконец, казалось, через целую вечность этих комичных метаний и воя, споткнулся и рухнул на пол.

На этот раз ока была уверена: слух не подвел ее. Комната или дух, находящийся в ней, ответили на ее действия еле слышным возгласом одобрения. Где-то вдалеке зазвонил колокол… Почти автоматически она отметила про себя, что «овечка» перестала дышать. Ока пересекла залитые кровью доски пола, подошла к неподвижно застывшему телу и спросила:

— Ну что, довольно?

А потом пошла в ванную. Уже выйдя на площадку, она услыхала, как комната позади нее стонет — иного слова подобрать было невозможно. Она приостановилась, уже готовая вернуться туда. Но кровь на руках сохла быстро — противное, липкое ощущение.

Оказавшись в ванной, она сорвала с себя блузку в цветочек и вымыла сперва руки, потом плечи, усыпанные веснушками, и, наконец, шею и грудь. Купанье холодило и одновременно бодрило. Она чувствовала себя прекрасно. Ну вот, дело сделано. Она отмыла нож, сполоснула раковину и вернулась к лестнице, даже не удосужившись вытереться или одеться.

Впрочем, как оказалось, в том вовсе не было нужды. Воздух в комнате с каждой секундой нагревался, становилось жарко, словно в печке, по мере того, как энергия, заключенная в мертвом теле, выкачивалась из него. Все происходило страшно быстро. Кровь на полу уже ползла к стене, где находился Фрэнк, ее капельки вскипали и испарялись, едва успев достигнуть плинтуса. Словно зачарованная, наблюдала она какое-то время за этим процессом. Но мало того. С телом тоже что-то происходило. Похоже, из нем высасывались все до единого питательные элементы, так как оно содрогалось, корчилось, газы бурлили в кишках и горле, кожа расползалась прямо перед ее изумленными глазами. В какой-то момент в глотку провалилась вставная челюсть и голые десны сомкнулись.

В течение нескольких секунд все было кончено. Казалось, из тела были забраны все сколько-нибудь пригодные элементы, в оставшейся от него оболочке могло разместиться разве что гнездо блох. Да, это производило впечатление.

Внезапно лампочка под потолком замерцала. Она с надеждой взглянула на стену, ожидая, что она вот-вот дрогнет и выпустит на волю ее возлюбленного.

Но нет. Лампочка погасла. Лишь слабый свет струился с улицы сквозь истертые временем шторы.

— Где ты? — спросила она.

Стены молчали.

— Где же ты?

Снова молчание. В комнате становилось прохладнее. Груди ее покрылись мурашками. Она наклонилась и, сощурившись, всмотрелась в светящийся циферблат часов, свисавших с иссохшей руки «овечки». Часы все еще шли, безразличные к катастрофе, постигшей их владельца. Стрелки показывали время: 16:41. Рори возвращается примерно в пять пятнадцать, в зависимости от движения на улицах. До его прихода надо успеть переделать еще кучу дел.

Свернув синий костюм и остальные вещи, она рассовала их по пластиковым пакетам, а затем отправилась на поиски более вместительной сумки для останков. Она ожидала, что Фрэнк как-то поможет ей с этим, но он так и не показался, и потому выбора не было — придется все делать самой.

Вернувшись в комнату, она заметила, что распад останков «овечки» все еще продолжается, хотя и сильно замедлился. Вероятно Фрэнк все еще находит вещества, которые можно выжать из трупа, хотя лично она в этом сильно сомневалась. Вероятнее другое — оставшаяся от тела оболочка, лишенная костном мозга и всей жизненно необходимой жидкости, не в состоянии была сохранить прежнюю свою форму. Затолкав все в сумку, она с удивлением отметила, что весит он теперь не больше ребенка. Задернув на сумке молнию, она уже приготовилась снести ее к машине, как вдруг услышала, что хлопнула входная дверь.

Этот звук дал выход панике, которую до сих пор она так усердно старалась подавить. Она вся задрожала, к глазам подступили слезы.

— Не сейчас, только не сейчас, — твердила она себе, но не было больше сил подавлять обуревавшие ее чувства. Из холла снизу донесся голос Рори:

— Лапуся! Лапуся!

Она бы расхохоталась, если б не охвативший ее страх. Да, она здесь, его лапуся, его ласточка, если ему так уж не терпится ее видеть. Здесь, с только что отмытыми от крови руками и грудками. И с сумкой, где лежит тело мертвеца.

— Где ты?

Она чуть поколебалась, прежде чем ответить, опасаясь, что голосовые связки подведут, выдадут ее.

Он окликнул ее в третий раз, но уже более приглушенно — видимо, зашел в кухню. Ровно через секунду он обнаружит, что и там ее нет, что она вовсе не торчит у кастрюли за приготовлением соуса. И тогда он выйдет в холл и поднимется сюда. У нее было десять секунд, максимум пятнадцать.

Стараясь ступать как можно тише из опасения, что он может услышать ее шаги наверху, она понесла узел в пустующую комнату, находившуюся по другую сторону от лестничной площадки. Слишком маленькую, чтоб ее можно было использовать под спальню, разве что детскую. И поэтому они устроили там нечто вроде склада ненужных вещей. Там громоздились пустые коробки из-под чая, мебель, которой не нашлось места в других комнатах, прочий разнообразный хлам. Вот здесь на время можно спрятать тело, за спинкой сломанного кресла. Потом она заперла за собой дверь. Рори в то время уже подошел к лестнице. Сейчас он поднимется…

— Джулия? Джулия, дорогая! Ты здесь?

Она проскользнула в ванную и подошла к зеркалу — взглянуть на свое лицо. Растрепанная, щеки покраснели, словно она смущена. Она схватила блузку, брошенную на край ванны, и надела ее. Блузка слегка пахла потом, между цветочками виднелись капли крови, но больше надеть было просто нечего. Он поднимался по лестнице, шаги отдавались слоновьим грохотом.

— Джулия?

На этот раз она ответила, сделав над собой огромное усилие, чтоб не дрожал голос. Зеркало подтверждало худшие опасения: скрыть от него тревогу и растерянность не удастся. Придется сослаться на нездоровье.

— Ты в порядке? — он уже стоял у двери.

— Нет, — ответила она. — Что-то мне нехорошо…

— О, милая…

— Ничего, через минуту все будет нормально.

Он повернул ручку, но она предусмотрительно заперлась изнутри на задвижку.

— Можешь ты оставить меня хоть на минуту в покое?!

— Может, врача вызвать?

— Нет, — ответила она. — Не надо врача. Правда, не надо. Но я бы с удовольствием выпила глоток бренди.

— Бренди?

— Через две секунды выхожу.

— Как желаете, мадам, — сострил он. Она считала ступеньки, пока он спускался по ним. Вроде бы внизу… Рассчитав, что теперь онничего не услышит, она тихонько отодвинула задвижку и выскользнула на площадку. На улице быстро смеркалось, на площадке стояла почти полная тьма. Она услышала доносившийся снизу звон бокалов. И торопливо метнулась в комнату Фрэнка.

Там тоже было темно и смяла мертвая тишина. Стены больше не дрожали, колокольном звона слышно не было. Она затворила за собой дверь. Дверь еле слышно скрипнула.

Да, не слишком-то тщательно она здесь убирала. На полу валялись следы праха, человеческого праха, валялись какие-то трудно различимые в темноте куски иссохшей плоти. Опустившись на колени, она принялась аккуратно подбирать их. Рори был прав. Она — идеальная домохозяйка.

Поднявшись, она заметила какое-то легкое движение в сгустившихся в комнате сумерках. Начала напряженно всматриваться во тьму, но прежде чем удалось разглядеть нечто, застывшее в дальнем углу, раздался голос:

— Не смотри на меня…

Усталый голос, голос человека, бесконечно измученного и утомленного жизнью. Усталый, но вполне конкретный и узнаваемый. В нем угадывались такие знакомые ей нотки…

— Фрэнк… — прошептала она.

— Да… — ответил разбитый голос. — Это я…

Рори окликнул ее снизу:

— Ну как, тебе лучше?

Она подошла к двери.

— Гораздо лучше, — ответила она. Невидимое за ее спиной существо вдруг быстро и яростно прошелестело:

— Не впускай его! Не подпускай ко мне близко!

— Ладно, — ответила она ему шепотом. Потом крикнула Рори: — Через минуту выхожу. Поставь-ка музыку. Что-нибудь успокаивающее.

Рори ответил, что поставит, и вернулся в гостиную.

— Я все еще только получеловек, — заговорил голос Фрэнка. — Не хочу, чтоб ты меня видела… И другие тоже… Не хочу, чтоб видели меня… таким. — Он помолчал, потом заговорил снова, тише: — Мне нужна еще кровь, Джулия.

— Еще?

— И быстро.

— Но сколько это, еще? — спросила она тень. На этот раз ей удалось лучше рассмотреть то, что находилось там, в углу. Неудивительно, что он не хочет, чтоб его видели.

— Еще, просто еще, — сказал он. И хотя голос был так слаб, что даже шепотом назвать его было трудно, она уловила в нем пугающую настойчивость. И содрогнулась.

— Мне надо идти, — сказала она, услышав, как заиграла внизу музыка.

На этот раз тень не ответила. Уже у двери Джулия обернулась.

— Я рада, что ты приходил, — сказала она. И уже затворяя за собой дверь услышала позади звук, одновременно напоминавший и смех, и рыданье.

Глава 7

— Керсти? Это ты?

— Да. Кто это?

— Рори…

Линия работала плохо, из трубки доносились шорох и всхлипы, словно ливень, хлеставший за окном, проник в телефон. И все же она была так счастлива слышать его голос. Он звонил ей крайне редко, а если и звонил, то говорил не только от своего имени, но и от Джулии тоже. Правда, на этот раз было по-другому. На этот раз Джулия служила предметом разговора.

— С ней творится что-то неладное, Керсти, — сказал он. — А в чем дело, не пойму.

— Ты хочешь сказать, она заболела?

— Возможно… Она ведет себя со мной так странно… И еще она ужасно выглядит.

— Ну а ты ее спрашивал?

— Она твердит, что все прекрасно. Но я чувствую, на самом деле это не так. Может, она тебе что говорила?

— Нет. Мы же не виделись с того самого дня, с новоселья.

— Да, и вот еще что. Она совершенно не хочет выходить из дома. Это так на нее не похоже!

— Может, ты хочешь, чтоб я… ну, поговорила с ней, что ли?

— А ты сможешь?

— Не знаю, будет ли от этого толк. Но почему не попробовать?

— Только не говори, что я тебя просил…

— Конечно не скажу, не беспокойся. Загляну к ней ну, скажем, завтра, как бы между прочим…

(«Завтра, это должно быть завтра». «Да, знаю…» «Я боюсь. Мне кажется, я теряю силы… Начал снова ускользать туда… назад.»)

— Тогда я позвоню тебе в четверг, с работы, ладно? И ты расскажешь, что удалось выяснить.

(«Ускользаешь?» «Они уже знают, что я собрался бежать.» «Кто знает?» «Те, из Ордена Гэша. Мерзавцы, которые взяли меня и теперь…» «Они тебя ждут?» «Да. За стеной.»)

Рори рассыпался перед ней в благодарностях, она в свою очередь отвечала, что это ее долг как друга. Затем он повесил трубку, предоставив ей слушать шум дождя на линии. Теперь Джулия принадлежала им обоим. Они стали союзниками, объединенными тревогой о ее благополучии, озабоченными, как бы, не дай Бог, ей не привиделись дурные сны. Пусть так, но это давало ощущение близости.

* * *

Мужчина в белом галстуке не стал терять времени даром. Едва успев положить глаз на Джулию, он тут же подошел к ней. За те секунды, пока он направлялся к ней через зал, она решила, что это — неподходящий объект. Слишком крупный, слишком самоуверенный: Столкнувшись с сопротивлением той, первой жертвы, она отныне намеревалась действовать более осмотрительно.

И поэтому, когда Белый Галстук спросил, что она будет пить, она в ответ попросила оставить ее в покое.

Очевидно, он не впервые получал отпор, так как, не медля ни секунды, развернулся и двинул к бару. Она принялась за свой коктейль.

Сегодня опять льет как из ведра, дождь продолжается вот уже почти трое суток, и в баре было гораздо меньше посетителей, чем на прошлой неделе. Вот с улицы заскочили какие-то вымокшие до нитки крысята, но ни один не удостоил ее сколько-нибудь пристального взгляда.

Пора уходить. Шел уже третий час. Все равно уже поздно и нельзя рисковать — а вдруг Рори придет с работы чуть раньше и застигнет ее, как тогда?

Она залпом допила коктейль, поставила бокал на стол и решила, что сегодня день для Фрэнка невезучий. Однако, когда она вышла из бара под дождь и, раскрыв зонтик, направилась к машине, сзади послышались шаги. И вот Белый Галстук уже поравнялся с ней и, слегка склонив голову к ее уху, шепчет:

— Моя гостиница тут, неподалеку.

— О… — неопределенно ответила она и ускорила шаг. Но от него оказалось не так-то просто отвязаться.

— Я здесь всего два дня, — сказал он.

Не смей поддаваться искушению, приказала она себе.

— Просто умираю от скуки, ищу, с кем бы поболтать… — продолжал он. — Два дня, наверное, ни с одной живой душой не говорил.

— Правда?

Он придержал ее за руку. Сжал так сильно, что она едва не вскрикнула. И в тот же миг поняла — решено. Сегодня она убьет его. Похоже, он заметил промелькнувшую в ее глазах искорку, но истолковал ее превратно.

— Так что, в гостиницу? — спросил он.

— Терпеть не могу гостиниц. Они такие… безликие.

— Есть вариант получше? — спросил он.

Ну разумеется, у нее был вариант. В холле он повесил промокший плащ на вешалку. Она предложила выпить, и он не отказался. Звали его Патрик, родом он был из Ньюкасла.

— Я здесь по делам. Впрочем, идут они из рук вон плохо.

— Отчего же?

Он пожал плечами.

— Наверное, оттого, что я просто плохой коммерсант. Вот и вся причина.

— А чем вы торгуете? — спросила она.

— А что вам надо? — молниеносно парировал он.

Она усмехнулась. Да, следует как можно быстрее вести его наверх, он начинает ей нравиться, этот коммерсант.

— Почему бы не продолжить столь занимательную беседу наверху? — спросила она. Вопрос звучал слишком прямолинейно, но ничего другого в голову не пришло. Он одним глотком осушил стакан и последовал за ней.

На этот раз она не оставила дверь открытой. Она была заперта, и это явно заинтриговало его.

— После вас, — сказал он, когда она распахнула дверь в «сырую» комнату. Она вошла первой. Он — следом за ней. На этот раз никаких раздеваний, решила она. Нельзя давать ему даже малейшего шанса заподозрить, что они в комнате не одни.

— Ну что, будем трахаться прямо на полу? — осведомился он.

— А что, есть возражения?

— Да нет, если это тебя устраивает, — ответил он и впился в ее рот долгим поцелуем, она чувствовала, как горячий и острый язык щекочет ей десны. Да, в нем была страсть, это несомненно, его рука уже скользнула к молнии на брюках.

Но ей прежде всего надо думать о деле. Пролить кровь и накормить голодного.

Она с трудом оторвалась от его губ и попыталась выскользнуть из объятий. Нож находился там же, в кармане пиджака у двери. Пока он вне досягаемости, ей вряд ли хватит сил сопротивляться ему.

— В чем дело? — спросил он.

— Ни в чем… — пробормотала она. — Куда торопиться… У нас полно времени, — и она прикоснулась к молнии на брюках и погладила его. Он закрыл глаза, словно статуя, которую ласкают.

— Странная ты какая-то… — заметил он.

— Не смотри! — приказала она.

— Почему?

— Не открывай глаз.

Он слегка нахмурился, но повиновался. Она тихонько отошла к двери и начала шарить в кармане пиджака, осторожно косясь в его сторону — а вдруг подглядывает?

Но он не подглядывал, а начал раздеваться. Не успели ее пальцы сомкнуться на рукоятке, как тени в комнате издали, казалось, тихое рычание. Он услыхал этот звук и тут же открыл глаза.

— Что это? — спросил он и начал озираться, всматриваясь во тьму.

— Да ничего, — пробормотала она, вытягивая нож из кармана. А он уже отходил от нее в другой конец комнаты.

— Там кто-то есть…

— Никого там нет!

— Вон…

Последний слог буквально замер у него на губах, когда он различил легкое движение в углу, у окна.

— Что, черт побери… — начал он, но не успел закончить фразу. Она уже была рядом и полоснула его по шее, точно заправский мясник. Кровь так и хлынула из раны, толстой густой струей ударив в стену.

Она слышала, как Фрэнк застонал от удовольствия, слышала, как жалобно застонал мужчина — низким глухим голосом. Рука его поднялась к горлу, видимо, он намеревался зажать рану, но она снова занесла нож и полоснула его по руке, потом — по лицу. Он зашатался, испустил не то стон, не то рыдание и, наконец, рухнул на пол и забился в агонии.

Она отошла, ей не хотелось, чтобы он задел ее ногами. В углу комнаты возникла раскачивающаяся, точно маятник, фигура Фрэнка.

— Умница… Молодец, — сказал он. Было ли это игрой воображения, или она действительно слышала его голос, сильно окрепший? Куда более похожий на голос, звучавший в ее памяти все эти напрасно прошедшие для нее годы. В дверь позвонили. Она замерла.

— О, Господи, — пробормотали ее губы, казалось, против собственной ее воли.

— Все в порядке, — произнесла тень. — Он умер…

Она перевела взгляд на человека в белом галстуке и убедилась, что Фрэнк прав. Агония прекратилась.

— Он такой большой… — заметил Фрэнк. — И здоровый…

Он выдвинулся из темного угла, настолько сильной была, видимо, жажда насытиться, что даже ее взгляд уже не смущал его. Впервые за все время она разглядела его довольно отчетливо. Это была пародия на человека. Даже не на человека, на жизнь вообще. Она отвернулась. В дверь позвонили снова, на этот раз еще настойчивей.

— Иди открой, — коротко бросил Фрэнк.

Она не ответила.

— Иди, — повторил он, повернув к ней свою ужасную голову: среди сплошной гнойной раны ярко горели глаза. Звонок прозвенел в третий раз.

— Твой посетитель очень настойчив, — заметил он, пытаясь действовать методом убеждения. — Я считаю, ты все же должна открыть.

Она отшатнулась от него, и он снова сосредоточил все свое внимание на теле, распростертом на полу. Снова звонок. Пожалуй, лучше действительно открыть. Она уже торопливо выходила из комнаты, стараясь, не слушать звуки, которые издавал Фрэнк. Да, открыть эту проклятую дверь. Наверное, какой-нибудь страховой агент или проповедник из иеговистов, пекущийся о спасении ее души. Самое время его послушать. В дверь позвонили опять.

— Иду! — крикнула она и заторопилась, вдруг испугавшись, что он уйдет. Затем изобразила на лице приветливую улыбку, готовясь встретить посетителя. Но улыбка тут же исчезла.

— Керсти?

— А я уж собралась уходить…

— Я… я просто заснула и…

— А-а… Керсти смотрела на нее через щель в приоткрытой двери. По уверениям Рори она ожидала увидеть измученное больное создание. Но увиденное никак не соответствовало этому описанию. Лицо Джулии раскраснелось, растрепанная прядь волос прилипла к вспотевшему лбу. Она вовсе не походила на женщину, только что поднявшуюся с постели. Вернее, поднявшуюся, но только не после сна.

— Я просто шла мимо, — сказала Керсти. — И решила заглянуть, проведать тебя, поболтать.

Джулия пожала плечами.

— Э-э… видишь ли, мне сейчас не совсем удобно, — сказала она.

— Понимаю…

— Может, как-нибудь потом, на неделе?

Взгляд Керсти устремился за спину Джулии, к вешалке в холле. Там висел все еще сырой мужской габардиновый плащ.

— А что, разве Рори дома? — спросила она.

— Нет, — ответила Джулия. — Конечно, нет. Он на работе.

Лицо ее потемнело.

— Так ты за этим пришла? — спросила она. — Повидаться с Рори?

— Нет, я…

— Ты же знаешь, в этом случае вовсе не стоит спрашивать моего разрешения! Он взрослый человек, ты тоже. Вы вольны делать все, что вам, черт бы вас побрал, заблагорассудится!

Керсти не стала оправдываться и спорить. От такого поворота событий у нее просто голова пошла кругом.

— Отправляйся домой, — жестко сказала Джулия. — Не желаю с тобой разговаривать.

И она захлопнула дверь. С полминуты Керсти стояла на пороге, вся дрожа. Да, теперь ей все стало ясно. Этот промокший плащ в прихожей, замешательство Джулии, раскрасневшееся ее лицо, внезапный приступ гнева. Да у нее в доме любовник! Бедный Рори, как же он заблуждался!

Она сошла с крыльца и двинулась по тропинке к калитке. Ее обуревали самые противоречивые мысли и чувства. Теперь, когда предательство Джулии стало очевидным, что она скажет Рори? Да новость просто разобьет его сердце, это несомненно. И именно на нее, сплетницу, носительницу дурных вестей, обрушится в первую очередь его гнев и ляжет пятно позора. Она чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.

Но слезам так и не суждено было пролиться. Они были подавлены другим, более сильным ощущением, охватившим ее, как только она вышла на улицу.

За ней наблюдают. Она физически ощущала чей-то взгляд на затылке. Может, Джулия. Но ей почему-то казалось, что это не она. Тогда, ее любовник… Да, любовник!

Выйдя из тени, отбрасываемой домом, она собралась с духом и обернулась.

Фрэнк, стоя у окна в «сырой» комнате, следил за ней через дырочку, проделанную в шторе. Посетительница, чье лицо показалось ему отдаленно знакомым, смотрела на дом. Да, прямо на его окно. Уверенный, что сна ничего не заметит, он продолжал разглядывать ее. Что ж, ему доводилось встречать в жизни куда более соблазнительных женщин, но именно это отсутствие внешнего блеска казалось сейчас привлекательным. Богатый опыт подсказывал, что такие женщины куда более занятны, нежели красотки типа Джулии. Их довольно просто лестью или силой склонить к действиям, на которые красавицы не пойдут никогда, они еще и благодарны будут за то, что на них обратили внимание. Может, она появится здесь еще раз, эта девица? Во всяком случае, он на это надеялся.

Керсти внимательно оглядела фасад дома, но ничего подозрительном не заметила. Окна били пусти или зашторены. И все же ощущение, что за ней наблюдают, на оставляло ее, напротив, даже усилилось, и еще вдруг она почему-то смутилась.

Пока она шла по Лодовико-стрит, дождь припустил с новой силой. Она была рада ему. Капли охлаждали разгоряченное лицо и помогали скрыть слезы, которые теперь она уже не сдерживала.

* * *

Джулия, вся дрожа, поднялась наверх и у самой двери обнаружила… Белый Галстук. Вернее, его голову. На сей раз то ли от жадности, то ли по злобе Фрэнк разорвал труп на части. По всей комнате были разбросаны осколки костей и куски высохшего мяса. Однако самого гурмана видно не было. Она повернулась к двери — он стоял там, преграждая ей путь. Считанные минуты прошли с тех пор, как она оставила его, склонившегося над трупом, высасывать энергию. И он неузнаваемо изменился за этот короткий промежуток времени. Там, где прежде виднелись иссохшие хрящи, появились набирающие силу мышцы, начали прорисовываться вены и артерии, они пульсировали, наполнялись украденной у мертвеца жизнью. На голом шаре головы даже начали пробиваться волосы, что казалось несколько преждевременным, так как кожа еще не наросла.

Впрочем, все эти изменения нисколько не улучшили его внешности. Даже напротив, только во многих отношениях ухудшили. Если прежде он был практически неузнаваем, то теперь на фоне возникших проблесков человекообразия лишь отчетливее выявилось его уродство. Но дальше стало еще страшней. Он заговорил, и голос его уже несомненно голосом Фрэнка. Ни хрипоты, ни заикания…

— Мне больно… — сказал он. Бровей на лице не было, полуприкрытые веками глаза следили за каждым ее движением. Она попыталась подавить отвращение, но чувствовала, что усилия ее напрасны.

— Мои нервы… они снова ожили, — сказало чудовище. — И это страшно больно.

— Чем я могу помочь? — спросила она.

— Может… может, какая-нибудь повязка?

— Повязка?

— Ну да. Может, ты меня перевяжешь, и станет лучше.

— Хорошо. Как скажешь.

— Но этого мало, Джулия. Мне нужно еще одно тело.

— Еще? — воскликнула она. Господи, когда же настанет конец этому кошмару!

— А что нам терять? — ответил он и пододвинулся поближе. Нервы ее напряглись до предела. Прочитав на ее лице страх, он снова замер.

— Скоро я буду в порядке, — прошептал он. — Целым, как раньше. И тогда…

— Давай я лучше приберу здесь, — предложила она, отвернув от него взор.

— Когда это произойдет, милая Джулия?

— Рори скоро придет.

— Рори! — он яростно выплюнул это имя. — Мой милейший братец! Как только тебя угораздило выйти замуж за такого тупицу?

Она вдруг разозлилась на Фрэнка.

— Я люблю его, — сказала она, но через секунду поправилась: — Думала, что люблю.

Хохот, раздавшийся в ответ, казалось, только усугубил безобразие.

— Просто не верится! — воскликнул он. — Ведь он же слизняк, больше никто! Всегда им был. И всегда будет. Никогда не испытывал тяги и вкуса к приключениям.

— В отличие от тебя.

— В отличие от меня.

Она взглянула на пол. Между ними лежала рука мертвеца. На секунду показалось, что ее сейчас вырвет от отвращения к себе. Все, что она совершила за последние дни и еще планировала совершить, предстало перед ее глазами во всей своей чудовищной беспощадной неприглядности: этот парад совращений, который всякий раз заканчивался убийством, убийством, за которым, как она лихорадочно надеялась, последует новое совращение. Да, она проклята, как и он, это несомненно; нет такой подлой и грязной мысли, угнездившейся в его голове, которая бы рано или поздно не стала бы ее навязчивой идеей. Но… сделанного не поправить.

— Вылечи меня, — прошептал он. Настойчивость и грубость больше не звучали в его голосе. Он говорил просительно и нежно, как любовник. — Вылечи… Пожалуйста.

— Да, — ответила она. — Вылечу. Обещаю тебе.

— И тогда мы снова будем вместе.

Она нахмурилась.

— А как же Рори?

— Все мы в душе своей братья, — ответил Фрэнк. — Я уговорю его. Заставлю понять, что это единственный выход. Что это разумно и неизбежно. Ты больше не принадлежишь ему, Джулия. Больше нет.

— Нет, — ответила она. И это было правдой.

— Мы принадлежим друг другу. Ты же этого хотела, ведь верно?

— Да, хотела.

— И знаешь, будь я на твоем месте, я бы не отчаивался, — сказал он. — И не стал бы продавать свою душу и тело так дешево.

— Дешево?

— Ну, ради удовольствия. Ради каких-то новых ощущений. В тебе… — он снова приблизился к ней. На этот раз она, завороженная его словами, не отстранилась. — В тебе я б обрел… ну, новый смысл жизни, что ли…

— Я с тобой, — ответила она без каких-либо колебаний. Потом протянула руку и дотронулась до него. Тело было горячим и влажным на ощупь. Пульсировал, казалось, каждый его миллиметр. Каждый, даже самый маленький, нервный узелок, каждая нарастающая мышца.

Этот контакт возбудил ее. Словно до сих пор, до этого момента она до конца не верила в его реальность. Теперь же его присутствие в ее жизни неоспоримо. Она создала этого человека, сделала, вернее, переделала его, употребив всю свою волю, разум и изворотливость, чтобы добывать ему питание. И возбуждение, которое испытывала она, дотрагиваясь до этого беззащитного тела, было сродни чувству собственности.

— Сейчас самое опасное время, — сказал он ей. — До сих пор я мог как-то скрываться. Ведь я был практически ничто. Теперь же совсем другое дело.

— Да, я уже думала об этом.

— И мы должны поторопиться. Мне надо стать сильным и целым любой ценой. Ты согласна?

— Конечно.

— И после этого конец всем ожиданиям, Джулия. Казалось, даже пульс у него участился от этой мысли.

И вот он уже опускается перед ней на колени. Вот его изуродованные пальцы коснулись ее бедер, затем он прижался к ним ртом.

Борясь с приступом отвращения, она положила руку ему на голову и дотронулась до волос. Тонкие, шелковистые, как у младенца, под ними отчетливо прощупывался череп. За время, прошедшее со дня их первой, столь памятной для нее, встречи, он так и не научился деликатности. Но отчаяние научило ее выжимать кровь из камня. Со временем она добьется любви от этого чудовища, она была в этом твердо уверена, сама не понимая почему.

Глава 8

Ночью гремел гром. Разразилась гроза без дождя, отчего в воздухе остро пахло сталью.

Керсти всегда спала плохо. Даже ребенком, несмотря на то, что мать ее знала колыбельные, способные успокоить и усыпить целую нацию, девочка засыпала с трудом. И не то, чтобы ей до рассвета снились какие-то особенно дурные сны, нет. Дело было в самом процессе закрывания глаз, ослаблении контроля над сознанием. Она постоянно сопротивлялась именно этому.

Сегодня, когда гром грохотал так раскатисто и громко, а молнии блистали так ярко, она была счастлива. У нее появился предлог не спать, покинуть смятую постель, сесть пить чай и наблюдать за грандиозным спектаклем природы, разворачивающимся за окном.

Появилось и время подумать, поразмыслить над загадкой, мучившей ее с момента посещения дома на Лодовико-стрит. Впрочем, эти размышления нисколько не приблизили ее к разгадке.

Мучило одно сомнение. А что, если она просто ошиблась, что, если ей показалось? Что, если она неверно истолковала виденное, и у Джулии имеются вполне убедительные объяснения. Тогда ока может разом потерять Рори, рассориться с ним раз и навсегда. И все же, можно ли в данной ситуации молчать? Ей была невыносима сама мысль о том, что эта женщина станет смеяться у нее за спиной, издеваться над ее благородством и наивностью. От одной мысли об этом кровь вскипала в жилах.

Наверное, оставался один-единственный выход: набраться терпения, ждать и следить. Возможно, тогда удастся получить более веские доказательства. И если худшие ее предположения подтвердятся, у нее не будет другого выхода, как сообщить Рори обо всем, что она видела. Да, это единственно верное решение — ждать и следить. Гром грохотал вот уже несколько часов, не давая ей уснуть до четырех утра. Когда же наконец она все-таки задремала, сны были наполнены тревогой и дурными предчувствиями. Она то и дело просыпалась и тяжко и беспокойно вздыхала.

* * *

Казалось, гроза превратила дом в обиталище злых духов — он весь стонал и вздрагивал. Джулия сидела внизу и считала секунды между вспышками молний и накатывающими за ними грозовыми раскатами. Она боялась грозы. Она, убийца, связавшаяся с живым мертвецом и предавшая мужа. Еще один парадокс в целой коллекции парадоксов, который она только что обнаружила, занимаясь самокопанием. В какой-то миг ей даже захотелось подняться наверх и попытаться найти утешение у своем возлюбленного, но она тут же отвергла эту идею. Каждую минуту Рори может вернуться с вечеринки, которую они устраивали на работе. Наверняка придет пьяный, как в прошлый раз, и будет назойливо приставать к ней.

Гроза надвигалась все ближе. Ока включила телевизор, чтоб хоть немного заглушить разбушевавшуюся на дворе стихию, но помогало мало.

В одиннадцать, лучась пьяной улыбкой, вернулся Рори. У него были хорошие новости. В самый разгар вечеринки начальник отвел его в сторону и качал рассказывать о том, какие блестящие перспективы ожидают его в ближайшем будущем. Джулия терпеливо слушала эти излияния, надеясь, что в состоянии опьянения и упоения своим успехом он не заметит ее равнодушия. Наконец, выложив эти новости, он сбросил пиджак и плюхнулся на диван рядом с ней.

— Бедняжка, — сказал он. — Боишься грозы?

— Я в порядке, — сказала она.

— Ты уверена?

— Да. Все прекрасно.

Он придвинулся поближе и уткнулся носом в ее ухо.

— Ты весь потный, — заметила она.

Однако, уже начав заигрывать, он не только не оставил своих поползновений, напротив, стал даже настойчивее.

— Ну, пожалуйста, Рори, — взмолилась она. — Я не хочу. Не надо.

— Почему нет? Что я такого сделал?

— Ничего, — ответила она, притворяясь, что ее вдруг страшно заинтересовало происходящее на экране телевизора. — Ты у меня прелесть.

— Ах, вот как? — воскликнул он. — Ты прелесть, я прелесть. Все, черт бы их подрал, прелесть!

Она уставилась в мерцающий экран. Начался выпуск вечерних новостей, обычный перечень тревог и неурядиц.

Рори продолжал болтать, заглушая голос диктора. Впрочем, она не возражала. Что хорошего может сообщить ей этот мир? Почти ничего. В то время, как у нее, о, у нее есть о чем поведать миру, рассказать ему такое, от чего голова пойдет кругом. О том, что случается с проклятыми, о потерянной и вновь обретенной любви, о том, что роднит отчаяние и желание и переплавляет их в страсть.

— Ну, пожалуйста, Джулия, — канючил Рори. — Ну хоть поговори со мной!

Эти мольбы на миг отвлекли ее от размышлений. Он выглядит, подумала она, точь-в-точь как мальчик на фотографиях, мальчик с волосами и обрюзгшим телом, во взрослой одежде, но все равно по сути своей ребенок с растерянным взглядом и мокрыми губами. Она вспомнила слова Фрэнка: «Как только тебя угораздило выйти замуж за этого тупицу!» Вспомнила, и горькая усмешка искривила ее губы. Он смотрел на нее, и все большее недоумение отражалось на его лице.

— Что смешного, черт бы тебя побрал?!

— Ничего.

Она покачала головой, неудовольствие сменилось раздражением. Сверкнула молния, следом за ней через секунду ударил гром. И одновременно на втором этаже послышался какой-то шум. Она снова повернулась к телевизору, пытаясь отвлечь внимание Рори. Но напрасно, он тоже слышал этот звук.

— Что это было, дьявольщина?

— Гром.

Он встал.

— Нет, — сказал он. — Что-то другое. — Он уже был у двери. Мысль ее судорожно работала в поисках выхода, за какую-то долю секунды был принят и тут же отвергнут целый десяток решений. Он уже пьяно нашаривал ручку двери.

— Может, это я забыла там закрыть окно? — сказала она и встала. — Пойду взгляну.

— Я и сам могу это сделать, — рявкнул он. — Не такой уж я ни на что непригодный, как тебе кажется.

— Никто не говорил… — начала она, но он не слушал. И не успел выйти в коридор, как снова сверкнула молния и грянул гром, на этот раз еще раскатистей. Она бросилась ему вдогонку, и в этот миг небо за окном пронзила новая ослепительная вспышка и последовал такой раскат грома, что, казалось, пол заходил под ногами. А Рори уже был на лестнице.

— Тебе показалось! — крикнула она ему вслед. Но он не ответил, продолжая пыхтя взбираться по ступенькам. Она устремилась за ним.

— Не надо… — начала она в перерыве между раскатами. И, взобравшись на второй этаж, обнаружила, что он стоит там и ждет.

— Что-то не так? — спросил он. Она пожала плечами, стараясь не выдавать волнения.

— Ты ведешь себя просто глупо, — заметила она мягко.

— Разве?

— Это всего лишь гром…

Лицо его, освещенное светом, струившимся снизу из холла, неожиданно смягчилось.

— Почему ты обращаешься со мной как с каким-нибудь дерьмом? — спросил он.

— Ты просто устал, — ответила она.

— Нет, все-таки, почему? — настойчиво, словно ребенок, повторил он. — Что я тебе плохого сделал?

— Ничего, все в порядке, — ответила она. — Правда, Рори, все в порядке, все хорошо. — Вновь все те же, гипнотизирующие слух и мысль, банальности.

Снова гром. А следом за ним — еще один звук. В душе она проклинала Фрэнка за неосторожность. Рори повернулся и стал всматриваться в царившую на площадке тьму.

— Слыхала? — спросил он.

— Нет.

На заплетающихся от выпитого ногах он нетвердой походкой отошел от нее и двинулся по коридору. Молния, — сверкнувшая в раскрытой двери спальни, на миг озарила его, затем все вокруг снова погрузилось во мрак. Он шел к — «сырой» комнате, к Фрэнку…

— Погоди! — крикнула она и бросилась за ним. Ко он не остановился, напротив, одним прыжком преодолел несколько ярдов, оставшихся до двери. И когда она оказалась рядом, он уже открывал эту дверь. В смятении и страхе она протянула руку и коснулась его щеки.

— Я боюсь, — прошептала она. Он недоуменно покосился на нее.

— Чего?

Она приложила пальцы к его губам, словно предлагая на вкус ощутить ее страх.

— Грозы…

В темноте она смутно различала, как влажно блестят его глаза. Интересно, заглотнет ли он эту наживку или выплюнет? Вот оно, сработало!..

— Бедная малышка, — пробормотал он. Она нервно сглотнула и испустила вздох облегчения, затем, обняв его за плечи, начала отводить его от двери. Если Фрэнк сейчас снова даст о себе знать, все пропало…

— Бедняжка, — повторил он и обнял ее. Он нетвердо держался на ногах, и пошатываясь, давил на нее всей своей тяжестью.

— Идем, — сказала она, оттаскивая его все дальше от двери. Он, спотыкаясь, прошел с ней несколько шагов, а затем вдруг потерял равновесие. Она отпустила его и прислонилась к стене, чтоб не упасть. Снова блеснула молния, и она отчетливо разглядела обращенный на нее взор мужа, глаза его влажно блестели.

— Я люблю тебя, — пробормотал он и шагнул через коридор к тому месту, где она стояла. В следующую же секунду он навалился на нее всей своей тяжестью, не оставляя возможности к сопротивлению. Голова уткнулась в изгиб шеи и он забормотал какие-то дурацкие нежности; вот он уже целует ее… Ей безумно захотелось швырнуть его от себя. Более того, хотелось взять за потную Руку, втащить в комнату и немедленно, сейчас же, показать отрицающего смерть монстра, рядом с которым он только что находился.

Нет, Фрэнк еще не готов к этой встрече, пока еще не готов. Все, что осталось делать, это терпеливо сносить постылые ласки Рори с одной-единственной надеждой: что он скоро устанет и отпустит ее.

— Почему бы нам не сойти вниз? — предложила она. Он пробормотал что-то невнятное ей в шею и не сдвинулся с места. Левая ладонь уже лежала на ее груди, правой он обнимал ее за талию. Она позволила потным пальцам проникнуть за вырез блузки. Любое сопротивление только еще больше распалит его.

— Я хочу тебя… — сказал он, прижавшись губами к ее груди. Некогда, целую вечность назад, сердце ее непременно бы радостно подпрыгнуло от такого признания. Теперь же она знала: сердце ее не акробат. Она не ощутила ни легкого замирания, ни радостного подъема. Ничего, кроме ощущения нормально функционировавшего организма. Вдох и выдох, кровь бежит по жилам, пища продвигается по кишечнику. Лишенные какой бы то ни было романтики, эти банальные размышления о собственном организме, как о сосредоточении естественных потребностей, помогали переносить атаку Рори, особенно когда он сорвал с нее блузку и прижался лицом к груди. Ее нервные окончания добросовестно реагировали на движения его языка, но опять-таки беспристрастно, словно на уроке анатомии. Сама она заперлась в себе, отгородилась собственными мыслями и воспоминаниями и была недосягаема за стенами этой крепости.

Он уже скидывал одежду, торопливо расстегивая пуговицы и молнии; вот она увидела хвастливо раздувшийся член, которым он погладил ее по бедру. Вот он уже раздвигает ей ноги, стягивает с нее белье, чтобы дать ему доступ. Она не возражала и не сопротивлялась, не издала ни звука, когда он, наконец, вошел в нее.

Даже занимаясь любовью, он зачастую впадал в болтливость, вот и сейчас забормотал какие-то глупости, в которых причудливо сочетались признания в любви и похотливые непристойные шуточки. Она слушала вполуха и не мешала ему заниматься своим делом.

Открыв глаза, она пыталась представить себе более радостные картины, лучшие времена, но гроза не давала сосредоточиться. Внезапно за очередной вспышкой последовал какой-то новый звук, и она открыла глаза. Дверь в «сырую» комнату была приотворена дюйма на два-три. В образовавшейся узкой щели можно было отчетливо различить отливающую влажным блеском фигуру Фрэнка, наблюдавшем за ними.

Она не видела глаз Фрэнка, но физически ощущала на себе их колючий от зависти и злобы взгляд. Но и отвернуться — была почему-то не в силах и все продолжала смотреть на Фрэнка, не замечая участившихся стонов Рори. А в самом — конце возникло еще одно видение: она лежит на кровати в измятом и задранном свадебном платье, а черно-красный зверь скользит между ее раздвинутыми ногами, доказывая ей свою любовь.

— Бедная моя малышка… — это было последнее, что пробормотал Рори, прежде чем его окончательно одолел сон. Он лежал на постели все еще одетый, впрочем, она и не пыталась раздеть его. Когда храп зазвучал мерно, с характерным для мужа присвистом, она встала и вернулась в комнату.

Фрэнк стоял у окна, наблюдая за тем, как грозовой фронт смещается к юго-востоку. Оказывается, он сорвал шторы. Стены заливал свет голой лампочки.

— Он тебя слышал, — сказала она.

— Я хотел видеть грозу, — просто ответил он. — Мне обязательно надо было ее видеть.

— Он едва не обнаружил тебя, черт возьми!

Фрэнк покачал головой.

— Нет на свете такой вещи, «едва», — ответил он, продолжая смотреть в окно. Затем после паузы добавил: — Мне надо выйти отсюда на волю! Я хочу иметь это все снова, мне надо!

— Знаю.

— Нет, не знаешь, — сказал он. — Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что значит голод. Как можно — изголодаться по всему.

— Тогда завтра, — сказала она. — Завтра я достану еще одно тело.

— Да. Ты это сделаешь. И мне нужно кое-что еще. Во-первых, радио. Я должен знать, что происходит в мире. И еда, нормальная еда. Свежий хлеб…

— Все что угодно!

— И еще имбирь. В консервированном виде, знаешь? В виде сиропа.

Глава 9

Первое, что заметила Керсти, придя на следующий день на угол Лодовико-стрит, было окно на втором этаже дома. Штора, затеняющая его, исчезла. Вместо нее стекла были залеплены изнутри газетными листами.

Она устроила себе наблюдательный пункт в тени живой изгороди из падуба, откуда надеялась наблюдать за домом, оставаясь невидимкой для глаз его обитателей. И заступила на пост.

Терпение ее было вознаграждено не сразу. Часа два с лишним прошло, прежде чем она увидела, как Джулия выходит из дома, еще час с четвертью — прежде чем она вернулась. К этому времени ноги у Керсти онемели от холода.

Джулия вернулась не одна. Мужчину, который с ней был, Керсти не знала; мало того, он вообще не походил с виду на человека их круга. Насколько удалось издали разглядеть, это был пожилой человек, полный, лысеющий. Входя за Джулией в дом, он нервно огляделся, словно опасаясь, не следят ли за ним.

Керсти просидела в своем укрытии еще минут пятнадцать, не в силах сообразить, как же поступить дальше. Ждать здесь, пока мужчина не выйдет, и окликнуть его? Или подойти к дому и уговорить Джулию впустить ее под каким-нибудь предлогом? Ни один из вариантов не казался ей приемлемым. И она решила остановиться на некоем — среднем. Надо подобраться поближе к дому, а там уже и действовать в зависимости от обстоятельств и от того, — насколько повезет.

Но повезло не слишком. Она медленно кралась по тропинке к дому, а ноги сами, казалось, так и заворачивали обратно. Она уже была готова отступить, как вдруг услышала раздавшийся в доме крик.

Мужчину звали Сайкс, Стэнли Сайкс. И это далеко не все, что он поведал Джулии по пути к дому. Она узнала также имя его жены (Мод), род его занятий (помощник мозольного оператора), ей были продемонстрированы фотографии детишек (Ребекки и Этан), чтобы она могла вдоволь над ними поумиляться. Этот человек явно не желал поддаваться ее чарам. Возвращая фотографии, она вежливо улыбнулась и заметила, что он — счастливчик. Однако в доме события приняли совсем неожиданный оборот. Посреди лестницы Сайкс вдруг остановился и заявил, что то, что они сейчас делают, абсолютно безнравственно, что Бог видит все, он читает в их сердцах и осуждает их. Она изо всех сил старалась успокоить его, но оторвать Сайкса от Бога оказалось непросто.

Он не только не унялся, напротив, разошелся еще больше и накинулся на нее с кулаками. В своем праведном гневе он натворил бы еще немало глупостей, если бы не голос, окликнувший его с площадки. Он тут же перестал размахивать руками и так побледнел, словно действительно сам Господь Бог позвал его с небес. Вслед за этим на площадке во всем своем великолепии появился Фрэнк.

Сайкс испустил вопль и хотел бежать. Но Джулия оказалась проворнее. Не успел Сайкс сбежать на несколько ступенек вниз, как она поймала и задержала его.

Только услышав страшный хруст сломанной кости, она осознала, что Фрэнк завладел своей добычей. И еще поняла, насколько сильным он стал за последнее время — куда сильнее обычного человека. Сайкс завопил, не успел Фрэнк до него дотронуться. И чтоб заставить жертву замолчать, он тут же сломал ему челюсть.

Второй крик, услышанный Керсти, резко оборвался, однако в тоне его она успела различить смертельный ужас и тоску. Это подтолкнуло ее к более решительным действиям — в какую-то долю секунды она оказалась у двери, готовая замолотить в нее кулаками.

Только тут она немного опомнилась. И вместо того, чтобы застучать, слетела с крыльца и скользнула за угол дома, преисполненная сомнения в правильности такого решения, однако уверенная в том, что лобовая атака ни к чему хорошему не приведет. В калитке, ведущей из сада на задний двор, засова не было. И она прошмыгнула туда, вся обратившись в слух и больше всего опасаясь, как бы кто-нибудь не услышал ее шагов. Однако из дома не доносилось ни звука. Ничего. Потом вдруг — слабый стон…

Оставив калитку открытой на случай внезапного отступления, она поспешила к черному ходу. Дверь оказалась не запертой. Но тут сомнение снова заставило ее замедлить шаги. Может, надо пойти за Рори, привести его домой? Впрочем, что бы ни происходило там, в доме, к этому времени все уже закончилось, и она прекрасно понимала, что если Джулию не застигнуть, как говорится, с поличным, она легко отвертится от любого обвинения. Нет, выход только один. И она вошла в дом.

В доме стояла мертвая тишина. Ни шороха, ни дыхания, ни звука шагов, которые помогли бы ей обнаружить участников только что разыгравшейся драмы. Она двинулась к двери на кухню, затем уже оттуда заглянула в столовую. В животе у нее ныло от страха, в горле внезапно так пересохло, что, казалось, она и глотка сделать не в силах.

Из столовой — в гостиную, уже оттуда — в холл. Снова ничего — ни шороха, ни вздоха. Джулия и ее любовник могут быть только наверху, а это значит, ей наверняка померещилось, что она слышала крики ужаса. Наверное, это был вовсе не ужас, а страсть, стон оргазма, который она превратно истолковала. Впрочем, такая ошибка не удивительна.

Главный вход в дом находился справа, всего в нескольких ярдах от нее. Она вполне могла тихонько открыть дверь и выскользнуть наружу, трус, сидевший у нее внутри, подсказывал поступить именно так, да и разум твердил, что это будет самое правильное. Но ее почему-то обуяло вдруг мучительное, страстное любопытство, желание проникнуть в тайны, которые хранили стены этого дома, и покончить со всеми сомнениями раз и навсегда. Карабкаясь вверх по ступенькам, она испытала странное возбуждение и подъем.

Она поднялась на второй этаж и пересекла площадку. Тут вдруг в голову пришла мысль, что птички наверняка улетели — пока она моталась по саду и нижнему этажу, любовники несомненно успели улизнуть через главный вход.

За первой дверью слева находилась спальня; если они где-нибудь и спариваются, Джулия и этот ее лысый хахаль, то только здесь. Но нет. Дверь была распахнута настежь, и она заглянула в комнату. Покрывало на постели оставалось несмятым.

Затем вдруг… приглушенный крик. Совсем рядом и такой ужасный, что сердце у нее остановилось.

Она выскочила из спальни и успела заметить, как какая-то фигура метнулась к одной из дверей в дальнем конце коридора. Она не сразу узнала в ней скандального человечка, который приехал с Джулией, узнала только по одежде. Все остальное было другим, изменилось чудовищным, непостижимым образом. Наверное, за минуты, прошедшие с того момента, как она видела его на крыльце, на несчастного напала какая-то ужасная болезнь, от которой все тело на костях славно усохло.

Заметив Керсти, он метнулся к ней в призрачной надежде отыскать защиту. Но не успел отбежать от двери и на два шага, как следом за ним в поле зрения возникла другая фигура.

По-видимому, тоже больной — все тело с головы до ног было обмотано бинтами, на бинтах пятна крови и гноя. Однако быстрота движений и ярость, с которой это существо атаковало преследуемого, свидетельствовали об обратном и на действия больном нисколько не походили. Напротив, фигура настигла убегающего мужчину и ухватила его за горло. Керсти испустила крик, когда охотник схватил свою добычу.

Жертва издала еле слышный жалобный стон, насколько позволял изуродованный рот. Но противник лишь еще крепче сжал горло несчастного. Тело содрогнулось, начало корчиться, ноги задрыгались. Из глаз, носа и рта хлынула кровь.

Горячие ее капли брызнули Керсти в лицо. Это пробудилоее от оцепенения, сковавшего ужасом все тело. Время ждать и наблюдать кончилось. Керсти бросилась бежать.

Монстр не погнался за ней. Она достигла лестницы и уже начала сбегать вниз, стуча каблучками, когда ее настиг голос. Голос оказался странно знакомым…

— А… Так ты здесь, — сказал он. В нем звучали тающие интимные нотки, славно он обращался к знакомой. Она остановилась.

— Керсти, — сказал он. — Подожди немножко.

Разум подсказывал ей — беги! Но тело отказывалось повиноваться этому мудрому приказу. Оно все силилось вспомнить, кому же принадлежал этот голос, глуховато звучавший из-под бинтов. У меня еще есть время бежать, твердила она себя я опередила его ярдов на восемь. Керсти обернулась взглянуть на преследователя. Тело в его руках свернулось калачиком, как лежат младенцы в утробе матери, ноги прижаты к груди. Зверь бросил его на пол.

— Ты… его убил… — прошептала она. Существо кивнуло. Оно не оправдывалось и не раскаивалось — ни перед жертвой, ни перед свидетелем.

— Мы его попозже будем оплакивать, — сказал он и сделал шаг к ней.

— Где Джулия? — спросила Керсти.

— Не паникуй. Все в порядке, — ответил голос. Она уже почти вспомнила, кому он принадлежал.

И, немного растерявшись, сошла еще на одну ступеньку вниз, опираясь рукой о стену, словно боясь потерять равновесие.

— Я видел тебя… — продолжало существо. — Думаю, ты меня тоже видела. В окне…

Любопытство разгорелось против самой ее воли. Выходит, эта тварь находится в доме уже давно? Если так, то Рори наверняка должен… И тут она вспомнила, чей это голос.

— Да. Ты помнишь. Теперь я вижу, ты все помнишь…

Это был голос Рори, вернее, очень похожий на его голос. Более гортанный, более самоуверенный, но сходство было настолько очевидным, что ноги ее, казалось, приросли к месту от удивления, в то время, как монстр продолжал приближаться к ней. Вот он уже на расстоянии вытянутой руки…

Наконец ей удалось побороть оцепенение, и она повернулась и бросилась бежать. Но было уже поздно. Она почувствовала его в шаге за спиной, затем ощутила, как скользкие пальцы чудовища впились ей в шею. Из горла поднимался отчаянный крик, но не успел вырваться наружу — изуродованная ладонь опустилась на ее лицо, не только заглушив его, но и не давая возможности дышать.

Он легко приподнял ее и потащил обратно — в том направлении, откуда она пришла. Все попытки вырваться из стальных объятий оказались напрасными, все раны, которые наносили ее пальцы, впиваясь в его тело, срывая повязки и погружаясь в сырое мясо под ними, не производили на него, по крайней мере внешне, никакого впечатления. В какой-то момент она с ужасом осознала, что каблуки ее колотят труп, лежащий на полу. И почти тотчас же ее втащили в комнату, откуда появлялись все эти живые и мертвые существа. Там пахло прокисшим молоком и парным мясом. Касаясь пола, она чувствовала, что доски его мокрые и скользкие.

Желудок ее, казалось, вот-вот вывернет наизнанку. И она не стала сдерживаться, но, содрогаясь и кашляя, выблевывала все его содержимое, пребывая в смятении и страхе от того, что может последовать дальше.

Она не в состоянии была уследить, что происходило в комнате в следующую минуту. На миг показалось, что она видит стоящую на пороге женщину (Джулию?), затем дверь захлопнулась. Или то была только ее тень? Как бы там ни было, но взывать о помощи поздно да и не к кому. Она осталась одна, наедине с этим кошмаром. Обтерев ладонью губы, она поднялась на ноги.

Свет с улицы проникал через щели в кусках газеты, затеняющей окно, испещряя комнату бликами, словно лучи солнца сквозь ветви деревьев. И сквозь это кружевное сияние к ней, принюхиваясь, двигалось чудовище.

— Ну же, иди к папочке, — сказало оно… Ни разу за все свои двадцать шесть лет жизни ей не было легче ответить отказом на зов.

— Не смей меня трогать! — взвизгнула она. Создание слегка склонило голову набок, словно упиваясь наслаждением при виде полной беспомощности своей жертвы.

Затем надвинулось на нее, излучая гной, смех и — о, Господи, спаси ее и помилуй — желание!

В полном отчаянии она отодвинулась еще на несколько дюймов и забилась в угол, дальше отступать было просто некуда.

— Ты меня не помнишь? — спросил он. Она покачала головой.

— Фрэнк, — последовал ответ. — Я брат Фрэнк…

Она виделась с Фрэнком только однажды, на Александра Роуд. Он как-то зашел туда днем, как раз накануне свадьбы, это все, что она помнила. Впрочем, не все, она еще помнила, что тогда возненавидела его с первого взгляда.

— Оставь меня в покое! — крикнула она, когда он протянул к ней руку. В прикосновении его запачканных кровью пальцев к груди была какая-то мерзкая утонченность.

— Нет! — взвизгнула она. — О, Господи, да помогите же хоть кто-нибудь!

— Что толку кричать? — произнес голос Рори. — Что ты сможешь сделать?

Ничего — ответ был совершенно очевиден. Она была абсолютно беспомощна, как бывало с ней только во сне: в сновидениях, наполненных сценами погони и нападений, которые ее воображение всегда рисовало ей, — где-нибудь на пустынной темной улице бесконечной ночью. Но никогда, даже в самых страшных и фантастичных из ее видений не смела она предположить, что ареной подобных действий может стать комната, мимо которой она проходила десятки раз, в доме, где она совсем недавно была счастлива и так веселилась, и, что называется, средь белого, пусть и пасмурного дня. Безнадежным и полным отчаяния жестом она оттолкнула настырную руку.

— Не будь со мной жестока, — пробормотало существо, и его пальцы, упрямые и бесстрашные, словно осы в октябре, снова коснулись ее тела. — Чего пугаться?

— Там, за дверью… — начала она, думая об ужасном видении изуродованного человека на площадке.

— Но должен же человек чем-то питаться, — ответил Фрэнк. — И ты, разумеется, простишь мне это, а?

Почему она чувствует его прикосновения, удивлялась она про себя. Почему ее нервы не разделяют ее отвращения, почему не онемеют, не умрут под его омерзительной лаской?

— Этого нет. Этого просто не может быть, — прошептала она, но зверь лишь расхохотался.

— Я и сам так иногда себе говорил, — сказал он. — День за днем, ночь за ночью… Старался как-то отогнать страдания, не думать о них. Но у тебя не получится. Тебе придется вкусить все сполна. Ничего не попишешь. Надо терпеть, все придется вытерпеть…

Она понимала, что он прав. Прав той отталкивающей наглой правотой, которую только монстры осмеливаются высказывать вслух. Ему нет нужды льстить или обхаживать ее; ему нечего доказывать и не в чем убеждать. Его обнаженная простота и откровенность — на грани извращения. За гранью лживых уверений, присущих вере, за пределами морали и нравственности.

И еще она понимала, что вынести этого не способна. Что когда все просьбы и мольбы ее иссякнут и Фрэнк будет продолжать стремиться осуществить свои низменные намерения, она будет кричать, так кричать, что весь дом содрогнулся.

На карту поставлены сама ее жизнь и рассудок, и, чтобы сохранить их, иного выхода нет — надо бороться, действовать, и быстро.

И вот, прежде чем Фрэнк успел навалиться на нее всей своей тяжестью, ее руки взлетели и пальцы вонзились в его глазницы и рот. Плоть под бинтами оказалась мягкой и вязкой на ощупь, словно желе, она легко поддавалась и испускала влажный жар.

Зверь взвыл, хватка его ослабела. Улучив момент, она вывернулась из-под него, отлетела, ударилась о стену и на секунду почти лишилась сознания.

Фрэнк издал еще один вопль. Она не стала ждать, пока он опомнится окончательно, — скользнула вдоль стены, не слишком доверяя своим ногам и боясь остаться без опоры, к двери. По пути нога ее задела открытую банку с консервированным имбирем, она покатилась по полу, расплескивая сироп.

Фрэнк развернулся к ней лицом — бинты в тех местах, до которых она достала, размотались и свисали алыми космами. Под ними виднелись голые кости. Он бегло ощупывал рукой свои рани, словно измеряя степень нанесенных ему повреждений, и издал звериный вой.

Может, она лишила его зрения? Сомнительно. Даже если и так, ему понадобится не более нескольких секунд, чтобы обнаружить ее в этой относительно небольшой комнате, и тогда его ярость не будет знать пределов. Ей надо успеть добраться до двери прежде, чем он найдет ее.

Напрасные надежды! Не успела она сделать и шага, как он отнял руки от лица и обежал глазами комнату. Конечно же, он ее увидел, сомнений нет. Еще через секунду он уже кинулся к ней с удвоенной яростью.

У ног ее валялся какой-то домашний хлам. Самым тяжелым на вид предметом казалась деревянная шкатулка. Она нагнулась и схватила ее. И едва успела выпрямиться, как он вихрем налетел на нее. Она испустила гневный крик и ударила его шкатулкой по голове. Удар получился сильным, кость треснула. Зверь отпрянул, и она рванулась к двери, но, прежде чем успела ее открыть, тень накинулась на нее сзади и отшвырнула назад, через всю комнату. Он тут же кинулся к ней.

На сей раз им руководило лишь одно стремление — убить, уничтожить ее. Оно читалось в его бросках и выпадах, их ярость и целенаправленность могли сравниться разве что с быстротой, с которой она от них уворачивалась. И все же один из трех ударов достиг цели. На ее лице и верхней части груди появились раны; она изо всех сил старалась не потерять сознания при виде собственной крови.

Уже оседая на пол под его напором, она вдруг вспомнила о найденном ею оружии. Ведь шкатулка до сих пор у нее в руке… Она подняла руку, чтобы нанести удар, но тут взгляд Фрэнка упал на шкатулку, и атака моментально прекратилась. Оба они замерли, тяжело дыша; в эти считанные секунды в голове Керсти промелькнула мысль: а не проще ли умереть прямо сейчас, чем бороться дальше? Но тут Фрэнк протянул к ней руку и прошептал:

— Дай сюда…

Наверное, он просто хочет лишить ее единственного оружия. Но она не такая дура, чтоб с ним расстаться.

— Нет, — ответила она. Он попросил снова, на этот раз в его голосе отчетливо звучала тревога. Похоже, эта шкатулка очень дорога ему и он боится испортить ее, отнимая силой.

— Последний раз прошу, — сказал он. — Отдай по-хорошему. Иначе убью. Отдай шкатулку!

Она взвесила свои шансы: ну что она теряет?

— Скажи «пожалуйста»… — пробормотала она. Он окинул ее насмешливо-презрительным взглядом, в горле нарастало глухое рычание. Затем вежливо, как послушный ребенок, произнес:

— Пожалуйста…

Слово послужило для нее сигналом. Она размахнулась и резко, изо всех сил, насколько позволяла нетвердая дрожащая рука, швырнула шкатулку в окно. Она пролетела в трех дюймах от головы Фрэнка, разбила стекло и вылетела наружу.

— Нет! — взревел он и в долю секунды оказался у окна. — Нет! Нет! Нет!!!

Она подбежала к двери, ноги у нее подкашивались. Вот она уже на площадке. Главным препятствием оказалась лестница, но она вцепилась в перила, точно старуха, и добралась до прихожей, не упав.

Сверху доносились какой-то шум и грохот. Он что-то кричал ей вслед. Нет уж, на этот раз он ее не поймает. Она бросилась к входной двери и распахнула ее.

За то время, что она находилась в доме, облака рассеялись и на улице посветлело — солнце посылало на землю прощальные лучи, прежде чем опуститься за горизонт. Моргая и щурясь от этого яркого света, она пошла по дорожке к калитке. Под ногами хрустели стекла, среди осколков она заметила свое оружие. Автоматическим жестом она подобрала шкатулку, как сувенир, на память и бросилась бежать. Уже оказавшись на улице, забормотала какие-то невнятные слова, словно жаловалась кому-то, вспоминая случившееся. Но Лодовико-стрит оказалась безлюдной, и она прибавила шагу, потом снова побежала и бежала до тех пор, пока не сочла, что ее и забинтованное чудовище в доме разделяет теперь достаточное расстояние.

Она была словно в тумане. На какой-то незнакомой улице ее окликнул прохожий и спросил, не нужна ли помощь. Этот добрый жест совершенно сразил ее, ибо для того, чтобы дать членораздельный ответ, требовалось слишком большое усилие. И тут нервы ее окончательно сдали, и все вокруг погрузилось во мрак.

Глава 10

Она пробудилась и обнаружила, что попала в снежный буран, таковым, во всяком случае, было первое впечатление. Над ней — абсолютная белизна, снег на снегу. Кругом снег: она лежала на нем, голова тоже утопала в белом. От этой пустоты и чистоты затошнило. Казалось, снег лезет в горло и глаза.

Она подняла руки и поднесла их к лицу: они пахли незнакомым мылом, резкий, грубый запах. Наконец удалось немного сфокусировать зрение: стены, белоснежные простыни, лекарства на тумбочке у постели. Больница…

Она позвала на помощь. Часы или минуты спустя — она так и не поняла, сколько прошло времени, — помощь явилась. В лице медсестры, которая сказала просто:

— А-а, вы проснулись.

И тут же ушла, видимо, за врачом. Когда они пришли, она не сказала им ничего. За то время, пока сестра ходила за врачами, она решила, что это история не из тех, которую можно им поведать. Возможно, завтра она отыщет слова, которые смогут убедить их в том, что все случившееся с ней — правда. Но сегодня?.. Стоит ей только попробовать, и они тут же начнут гладить ее по головке и убеждать, что все это ерунда, что все это ей просто приснилось или же то были галлюцинации. А если она будет упорствовать и стоять на своем, они, чего доброго, еще усыпят ее, что только осложнит ситуацию. Ей необходимо время подумать.

Все это она взвесила и прокрутила в голове до их прихода, так что когда ее спросили, что же произошло, ответ уже был готов. Я вся, словно в тумане, сказала она им, с трудом удалось вспомнить даже собственное имя. Они успокоили ее, уверив, что все войдет в норму и память вернется, на что она коротко ответила, что так оно, наверное, и будет. А теперь спать, сказали они, и она ответила, что будет просто счастлива уснуть и даже притворно зевнула. С этим они и удалились.

— Ах, да, — сказал один из них, уже стоя у двери, — совсем забыл. — Он достал из кармана шкатулку Фрэнка. — Это вы держали в руках, когда вас подобрали. Вы даже представить себе не можете, с каким трудом удалось вырвать эту вещицу у вас из пальцев. Она что, очень вам дорога? Она ответила, что нет.

— Полиция уже осмотрела ее. На шкатулке была кровь, понимаете? Возможно, ваша. А может, и нет.

Он подошел к постели.

— Хотите взять? — спросил он ее. А потом добавил: — Не бойтесь, она теперь чистая.

— Да, — ответила она. — Да, пожалуйста.

— Возможно, эта вещь поможет восстановить память, — заметил он и поставил шкатулку на тумбочку рядом с постелью.

* * *

— Что нам теперь делать? — спрашивала Джулия, наверное, в сотый раз.

Человек, забившийся в угол, молчал, на его изуродованном лице тоже нельзя было прочесть ответа.

— Ну что тебе от нее понадобилось? — спросила она. — Ты только испортил все.

— Испортил? — удивился монстр. — Тебе, видно, неизвестно значение этом слова. Испортил…

Ей с трудом удалось подавить гнев. Мрак, в котором он пребывал, действовал на нервы.

— Нам надо уехать, Фрэнк, — сказала она уже более мягким тоном.

Он метнул в ее сторону взгляд — холодный, как лед.

— Сюда придут и будут искать, — объяснила она. — Керсти расскажет им все.

— Возможно…

— Тебе что, все равно, что ли? — спросила она. Забинтованный обрубок человека пожал плечами.

— Да, — ответил он, — конечно. Но мы можем уехать, дорогая. — «Дорогая»… Слово звучало насмешкой, отголоском сентиментальности в комнате, которая видела только кровь и боль. — Я не могу появиться на людях в таком виде, — он указал на свое лицо. — Неужели неясно? Ты только взгляни!

Она взглянула.

— Ну, скажи, разве могу?

— Нет.

— Нет, — он снова опустил глаза и начал пристально рассматривать половицы. — Мне нужна кожа, Джулия.

— Кожа?

— Да. Тогда наверняка… мы сможем пойти с тобой потанцевать. Ты ведь этого хочешь, верно?

Он говорил о танцах и смерти с одинаковой небрежной простотой, словно для него оба эти понятия были равны и малозначимы. Однако этот тон успокоил ее.

— Как? — спросила она после паузы, имея в виду, каким именно образом можно раздобыть кожу. Впрочем, не только это: в «как» крылось еще и сомнение — удастся ли ей сохранить рассудок.

— Ну, способ всегда можно придумать, было бы желание, — ответило существо, а изуродованное лицо послало ей воздушный поцелуй.

* * *

Если бы не белые стены, она ни за что не взяла бы в руки эту шкатулку. Если бы в палате была картина, на которой мог остановиться взор, скажем, изображение вазы с цветами или пейзаж с египетскими пирамидами, любое пятно, разбивающее монотонность комнаты, она могла бы часами смотреть на него и думать. Но пустота и белизна были просто невыносимы, не за что было зацепиться не только глазу, но и рассудку, и вот она потянулась к тумбочке у постели и взяла шкатулку.

Она оказалась тяжелей, чем предполагала Керсти. Пришлось сесть в постели, чтобы как следует рассмотреть ее. Но рассматривать было особенно нечего. Крышки обнаружить не удалось. Скважины для ключа — тоже. Отсутствовали и петли. Ее можно было с равным успехом перевернуть хоть сотню раз, но так и не найти доступа внутрь. Однако внутри шкатулка была полой, в этом она била твердо уверена. Логика подсказывала, что внутрь имеется доступ. Вот только какой?

Она стучала по ней, встряхивала, вертела и нажимала на стенки, но все напрасно. И только когда перевернувшись в постели, Керсти поднесла ее к свету настольной лампы, удалось обнаружить пусть еле заметную, но все же подсказку к конструкции этой загадочной вещицы. На одной из граней она увидела крошечные трещинки: там, где одна из сторон прилегала к другой. Они бы тоже остались незамеченными, если б внутри не сохранились следы затекшей туда крови. Прослеживая путь жидкости, можно было выявить сложное соединение частей.

И вот, действуя терпеливо и целенаправленно, она начала нащупывать этот путь внутрь, проверяя каждую гипотезу толчками и нажатиями. Трещины подсказали общую географию игрушки, без них она могла бы блуждать по всем шести сторонам до бесконечности. Теперь же число вероятных вариантов значительно сократилось, оттого что она угадала — главное, осталось только подыскать наиболее подходящий способ проникновения в шкатулку.

Через некоторое время ее терпение было вознаграждено. Послышался легкий щелчок, и внезапно одна из сторон — выдвинулась, блестя лакированными боками. Внутри была потрясающая красота. Полированная поверхность мерцала — загадочным блеском, словно жемчужина, разноцветные тени пробегали по ней.

И еще там была музыка. Из шкатулки донеслась простенькая мелодия, исполняемая неким механизмом, которого видно не было. Совершенно очарованная, она с удвоенным рвением продолжила свои изыскания. Хотя один сегмент выдвинуть удалось, другие никак не желали поддаваться. Каждый представлял собой новую загадку, бросая вызов ловкости пальцев и разуму, причем каждая очередная победа вознаграждалась новым оттенком, привнесенным в мелодию.

Она трудилась уже над четвертой секцией, используя серию медленных, осторожных поворотов в одну и другую сторону, как вдруг услышала, что зазвонил колокол. Она прервала свое занятие и подняла глаза от шкатулки.

Что-то не так. Или ее утомленное зрение играет с ней какую-то злую шутку, или же действительно снежно-белые стены приобрели нереальный расплывчатый вид. Оставив шкатулку, она выскользнула из постели и подошла к окну. Колокол все звонил — печальный и мрачный звук. Она отодвинула занавеску на несколько дюймов. За окном стояла — темная ветреная ночь. Листья неслись по больничной лужайке, словно бабочки, влекомые светом лампы. Как ни странно, но колокольный звон доносился вовсе не снаружи. Он шел откуда-то сзади, из-за ее спины. Она опустила занавеску и отошла от окна.

Не успела она этого сделать, как настольная лампа вдруг вспыхнула неестественно ярким светом. Инстинктивно она потянулась к фрагментам расчлененной шкатулки: они были наверняка как-то связаны со всеми этими странными явлениями, она это чувствовала. Но не успела рука ее коснуться головоломки, как свет погас.

Однако она оказалась вовсе не в темноте, как можно было бы предположить. И не одна. У изножья кровати было заметно какое-то мягкое мерцание, и в его бликах различалась фигура. Состояние, в котором находилось тело этого существа, не поддавалось описанию — крючки, шрамы. Однако голос, которым оно заговорило, не выдавал боли.

— Это называется головоломкой Лемаршана, — сказало оно, указывая на шкатулку. Она проследила за его жестом: фрагменты шкатулки вовсе не покоились на ладони, как — можно было бы предположить, но плавали в воздухе в нескольких дюймах над ней. Каким-то таинственным образом шкатулка начала собираться сама без чьей-либо видимой помощи, фрагменты и детали вставали на свои места, в то время как сама она при этом вращалась и вращалась. Она успела разглядеть частицу сверкающего отполированного нутра, а в нем, как показалось, — лица духов, искаженные то ли мукой, то ли просто плохим отражением, все они корчили рожи и страшно выли. Затем все сегменты, кроме одного, стали на свои места, а посетитель снова потребовал ее внимания.

— Шкатулка — это средство разбить преграду, отделяющую от нереального, — сказало существо. — Некое заклинание, с помощью котором можно вызвать сенобитов.

— Кого? — спросила она.

— Вы сделали это случайно, — заметил посетитель. — Ведь правда?

— Да.

— Это случалось и прежде, — сказал он. — Но теперь — уже ничего не исправить. Что сделано, то сделано. Не существует способа отогнать то, что пришло, пока мы в полной мере не…

— Но это просто ошибка!

— Не пытайтесь сопротивляться. Все уже вышло за пределы вашего контроля, любого человеческого контроля. Вам придется последовать за мной.

Она отчаянно замотала головой. На ее долю выпало уже достаточно кошмаров, хватит на целую жизнь.

— Никуда я с вами не пойду! — заявила она. — Черт бы вас побрал! Я не собираюсь…

В это время отворилась дверь. На пороге стояла медсестра, лицо ее показалось незнакомым, видимо, из ночной смены.

— Вы звали? — спросила она. Керсти взглянула на сенобита, затем на сестру. Их разделяло не более ярда.

— Она меня не видит, — заметил он. — И не слышит. Я принадлежу только вам, Керсти. А вы — мне.

— Нет, — сказала она.

— Вы уверены? — спросила медсестра. — Мне показалось, я слышала…

Керсти покачала головой. Все это — безумие, полное безумие!

— Вам следует быть в постели, — укорила ее сестра. — Эге опасно для жизни и здоровья.

Сенобит хихикнул.

— Я зайду еще, минут через пять, — сказала сестра. — Извольте лечь спать.

И она ушла.

— Нам тоже пора, — заметило существо. — А она пусть себе продолжает латать дыры на людях. Вообще больница — удручающее место, вы не находите?

— Вы не посмеете! — продолжала сопротивляться она. Однако существо двинулось к ней. Связка колокольчиков, свисающих с тощей шеи, издавала легкий звон. От вони, исходившей от чудища, ее едва не вырвало.

— Пощадите! — воскликнула она.

— Давайте без слез, прошу вас. Только пустая трата. Они вам скоро ох как пригодится!

— Шкатулка — крикнула она в полном отчаянии. — Вы не хотите знать, откуда у меня эта шкатулка?

— Не очень.

— Фрэнк Коттон, — сказала она. — Вам это имя ничего не говорит? Фрэнк Коттон.

Сенобит улыбнулся.

— Ах, да. Мы знаем Фрэнка.

— Он тоже разгадал секрет этой шкатулки, я права?

— Он хотел наслаждений. И мы их ему предоставили. А потом он просто удрал.

— Хотите, я отведу вас к нему?

— Так он жив?

— Очень даже жив. Живее не бывает.

— Так вот что вы мне предлагаете… Чтобы я забрал его обратно к нам вместо вас?

— Да, да. Почему бы нет. Да!

Сенобит отошел от нее. Комната испустила легкий вздох.

— Что ж, соблазнительное предложение, — сказало существо. Затем, после паузы, добавило: — А вы меня не обманываете? Может, это ложь с целью выиграть время?

— Боже, я же знаю, где он! — воскликнула она. — Он сделал со мной это. — И она протянула сенобиту изуродованные шрамами руки.

— Но смотрите… Если вы лжете, если вы просто хотите таким образом выкрутиться…

— Да нет, нет!

— Тогда доставьте нам его живым… — Ей захотелось зарыдать от облегчения.

— Пусть признается во всех своих провинностях. И возможно, тогда мы не станем раздирать на куски вашу душу…

Глава 11

Рори стоял в прихожей и смотрел на Джулию, его Джулию, женщину, которой он однажды поклялся идти по жизни рука об руку, пока смерть не разлучит их. В то время казалось, что сдержать эту клятву совсем просто. Насколько он помнил, он все время идеализировал ее, возводил на пьедестал, грезил о ней ночами, а дни проводил за сочинением любовных стихотворений; совершенно диких и неумелых, посвященных ей. Но все изменилось, и он, наблюдая за этими изменениями, пришел к выводу, что худшие мучения доставляют именно малозначимые, почти неуловимые мелочи. Все чаще наступали моменты, когда он предпочел бы смерть под копытами диких лошадей бесконечным терзаниям из-за подозрений, совершенно отравивших его существование в последнее время.

Теперь, когда он глядел на нее, стоявшую у лестницы, ему невообразимо сложно было представить, как счастливо и хорошо все некогда скрывалось. Все было похоронено под грудой сомнений и грязи.

Лишь одно немного утешало его сейчас — то, что она выглядит такой встревоженной. Возможно, это означает, что сейчас, сию минуту она признается ему во всех своих прегрешениях, и он, конечно же, простит ее, и, конечно же, эта сцена будет сопровождаться морем слез, бурным раскаянием с ее и пониманием с его стороны.

— Ты что-то кислая сегодня, — осторожно заметил он. Она собралась было что-то сказать, но не решилась, потом, набравшись духу, произнесла:

— Мне очень трудно, Рори…

— Что трудно?

Она, похоже, вообще передумала говорить.

— Что именно трудно? — настаивал он.

— Мне так много надо тебе объяснить…

Рука ее, заметил он, так крепко вцепилась в перила, что побелели костяшки пальцев.

— Я слушаю, — сказал он. Он все равно будет любить ее, в чем бы она ни призналась. Если, конечно, она будет искренней до конца… — Говори.

— Я думаю, может… может, будет лучше, если я скажу тебе кое что… — и с этими словами она начала подниматься по лестнице. Он последовал за ней.

* * *

Ветер, подметавший улицу, теплым назвать было никак нельзя, судя по тому, как прохожие поднимали воротники и отворачивали от нем лица. Но Керсти не чувствовала холода. Возможно, дело было в невидимом спутнике, защищавшем ее от холода, окутывая ее жаром, на котором издавна поджаривали грешников? Или это, или же причина крылась в том, что она была слишком напугана и возбуждена, чтоб вообще чувствовать что-либо.

Впрочем, первое не совсем точно. Она не боялась. Ее обуревали куда более сложные чувства. Она отворила дверь — ту самую дверь, которую некогда открыл брат Рори — и теперь находилась в обществе демонов. А в конце пути она сможет отомстить. Она найдет то, что мучило и разрывало ее душу на части, и заставит его испытать то же ощущение полного отчаяния и беспомощности, которое совсем недавно испытывала сама. Она будет наблюдать за тем, как он корчится в муках. Мало того — она будет наслаждаться этим зрелищем. Боль и страдания превратили ее в садистку.

Выйдя на Лодовико-стрит, она обернулась — посмотреть, где же сенобит. Но его не было видно. Несмотря на это, она решительно двинулась к дому. Определенного плана у нее не было; слишком уж много различных вариантов, чтобы как-то рассчитать. Взять хотя бы один нюанс: будет ли там Джулия, и если да, то каким образом вовлечена она во все это? Маловероятно, что она лишь невинный наблюдатель. Но возможно и другое: что, если ее поступками руководил страх? Что, если она просто испугалась Фрэнка? Что ж, через несколько минут она получит ответы на все эти вопросы. Она позвонила в дверь и приготовилась ждать.

Дверь открыла Джулия. В руках у нее был кусочек белого кружева.

— Керсти, — сказала она с виду нисколько не удивленная появлением девушки. — Уже поздно…

Первыми словами Керсти были:

— Где Рори? — не совсем то, что она собиралась сказать, но это вырвалось непроизвольно.

— Дома, — спокойно ответила Джулия, словно утешая капризного ребенка. — А что случилось?

— Я бы хотела его видеть, — ответила Керсти.

— Рори?

— Да.

И она переступила порог, не дожидаясь приглашения. Джулия не возражала, лишь затворила за ней дверь. Только теперь Керсти ощутила холод. Она стояла в прихожей и вся дрожала.

— Ты выглядишь просто ужасно, — заметила Джулия.

— Я была здесь днем, — выпалила Керсти. — Я видела, что произошло, Джулия. Видела!

— А что, собственно, произошло? — последовал вопрос.

Джулия и бровью не повела.

— Сама знаешь.

— Честное слово, нет. Мне надо поговорить с Рори.

— Ну, конечно, почему нет? — ответила Джулия. — Только смотри, будь с ним поосторожнее. Он что-то неважно себя чувствует.

Она провела Керсти в столовую. Рори сидел за столом, в руке бокал с выпивкой, на столе бутылка. Рядом на стуле лежало перекинутое через спинку свадебное платье Джулии. Только тут она догадалась, что за кружево держала Джулия в руке — свадебную фату.

Рори выглядел куда хуже, чем она ожидала. На лице и у корней волос запеклась кровь. Он приветствовал ее теплой, но несколько усталой улыбкой.

— Что случилось? — спросила она его.

— Сейчас уже все в порядке, Керсти, все нормально, — ответил он шепотом. — Джулия мне все рассказала… И теперь все о'кей.

— Нет, — мотнула она головой, подозревая, что рассказали ему далеко не все.

— Ты ведь приходила сюда сегодня?

— Да.

— Очень неудачное было выбрано время…

— Но ты… ты же сам просил меня… — она покосилась на Джулию, стоявшую у дверей, затем снова перевела взгляд на Рори. — Я сделала так, как ты хотел.

— Да, я знаю, знаю. Мне очень жаль, что ты влипла в такую жуткую историю.

— А ты знаешь, что сделал твой братец? — спросила она. — Знаешь, что он сотворил?

— Я знаю достаточно, — коротко ответил Рори. — Но главное это то, что теперь все кончено.

— Что ты имеешь в виду?

— Я постарался исправить все, что он сделал, и…

— Что значит кончено?

— Он умер, Керсти.

(«…доставьте его нам живым… и, возможно, тогда мы не станем раздирать на куски вашу душу…»)

— Умер?

— Мы уничтожили его, я и Джулия. Это было несложно. Он считал, что мне можно доверять, полагая, что кровь — не водица. Так вот, на деле оказалось иначе. Я подумал, что наилучший вариант — избавить человека от мучений и…

Внутри у Керсти все похолодело, желудок болезненно заныл. Наверное, сенобиты уже вонзили в нее свои крючки и скоро начнут вытаскивать из нее внутренности.

— Ты была так добра, Керсти. Так рисковала, придя сюда…

Она почувствовала чье-то невидимое присутствие у своего плеча.

«Давай сюда свою душу», — пробормотало существо.

— Я, конечно, пойду в участок и сделаю соответствующее заявление, как только почувствую себя лучше. Постараюсь найти способ объяснить им…

— Ты убил его? — спросила она.

— Да.

— Не верю… — пробормотала Керсти.

— Отведи ее наверх, — сказал Рори Джулии. — И покажи.

— Ты действительно хочешь видеть? — спросила Джулия. Кивнув, Керсти последовала за ней. На площадке оказалось теплее, чем внизу, а воздух был серым и жирным, словно вода после мытья посуды. Дверь в комнату Фрэнка была распахнута настежь. Тело, лежавшее на голых досках пола в обрывках бинтов, казалось, еще дымилось. Шея была свернута, голова безжизненно свисала на плечо. Кожа была содрана со всего тела — с головы до ног.

Керсти отвернулась, ее затошнило.

— Ну, довольна? — спросила Джулия. Не ответив, Керсти вышла из комнаты и направилась к лестнице. Воздух вокруг нее обрел подвижность.

(«Ты проиграла», — шепнул ей кто-то на ухо. «Знаю», — пробормотала она.)

Тут же зазвонил колокол, оплакивая ее, и совсем рядом послышался шорох крыльев, словно промчалась невидимая стая птиц. Она побежала вниз по ступенькам, моля Бога о том, чтоб ее не успели схватить прежде, чем она достигнет двери. Если они собираются вырвать у нее сердце, пусть хотя бы Рори не будет свидетелем этом ужасного зрелища. Пусть запомнит ее такой, какой она была: сильной, с улыбкой на устах, а не мольбами и жалобами. Позади раздался голос Джулии:

— Куда ты? — Поскольку ответа не последовало, она продолжила: — Ты ведь никому не расскажешь, да, Керсти? — настойчиво спрашивала она. — Мы сами разберемся с этим делом, Рори и я…

Видимо, ее голос отвлек Рори от выпивки. Он проявился в прихожей. Раны, которые нанес ему Фрэнк, оказались куда более серьезными, чем показалось Керсти на первый взгляд. Все лицо было в синяках, кожа на шее оборвана. Подойдя к ней, он придержал ее за руку.

— Джулия права, — сказал он. — Мы сами сообщим обо всем в полицию, договорились?

Ей хотелось сказать ему так много, но времени ухе не осталось. В голове все более громким эхом отдавался звон колокола. Казалось, некая ужасная невидимая сила обмотала ей горло ее же внутренностями и все туже затягивает узел.

— Слишком поздно, — пробормотала она и отстранила его руку.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он. Она уже шла к двери. — Не надо, не ходи, Керсти. Еще не время. Скажи, что ты собираешься делать?

Тут она не удержалась и обернулась — взглянуть на него еще один, последний раз, надеясь, что он сумеет прочитать на ее лице все.

— Все в порядке, — сказал он мягко, все еще пытаясь остановить ее. — Все хорошо, правда. — И он раскрыл объятия. — Ну, иди же к папочке!

Сама эта фраза, казалось, никак не могла принадлежать Рори. Некоторые мальчики, повзрослев, так никогда и не становятся «папочками», вне зависимости от того, сколько произвели на свет детей.

Керсти прислонилась к стене, чтоб немного успокоиться. С ней говорил вовсе не Рори. Это был Фрэнк. Каким-то образом это оказался Фрэнк…

Она пыталась сосредоточиться на этой мысли, борясь со все усиливающимся звоном колоколов. Таким громким, что от него, похоже, вот-вот лопнет голова. Рори все еще улыбался, глядя на нее, руки его были распахнуты для объятий. Он продолжал говорить что-то, но она не слышала слов. Расплывчатые движения губ, что формировали эти слова, выталкивали их наружу, но все заглушал звон. И она была благодарна ему — глаза говорили правдивей слов.

— Я знаю, кто ты, — неожиданно заявила она, не уверенная, слышит он ее или нет, но абсолютно уверенная в истинности сказанного. Тело Рори там, наверху, забросанное сорванными с Фрэнка бинтами. Содранная с него кожа переставлена на тело брата, брак скрепила пролитая кровь. Да, именно так оно и было.

Удавка на ее горле стягивалась все туже. Через несколько секунд они выволокут ее отсюда. В отчаянии она обернулась, пытаясь разглядеть в царившем в коридоре полумраке лицо Рори.

— Это ты… — сказала она. Лицо улыбнулось, сохраняя по-прежнему невозмутимое выражение. Она развернулась и бросилась на него. Он отступил на шаг, застигнутый врасплох, стараясь увернуться от ее броска, движения его были преисполнены ленивой звериной грации. Звон колоколов стал невыносимым, он разрывал ее душу, вонзался в мозг, превращая его в прах.

Уже находясь на грани безумия, она снова протянула к нему руку, на этот раз он увернуться не успел. Ее ногти царапнули щеку. Кожа, лишь недавно пересаженная на лицо, сползла, точно кусок шелка. Кровавое мясо под ней являло собой ужасное зрелище. Джулия вскрикнула. И внезапно звон колоколов в голове Керсти прекратился. Теперь они звучали в доме, во всем мире.

Лампочки в прихожей вдруг вспыхнули неестественно ярко, а затем, видимо, от перегрузки, перегорели. На какое-то мгновение воцарилась полная тьма. И тишина. Единственное, что, ей казалось, она слышала — это невнятное бормотание собственных губ. Затем вдруг языки пламени начали лизать стены и пол. Воздух в прихожей затанцевал от их бликов. В одну секунду помещение превратилось в скотобойню (стены окрасились пурпурно-красным); в следующую — в будуар (голубовато-пепельный; канареечно-желтый); затем — в узкий туннель, по которому мчался поезд с духами — сплошная скорость, вихрь и пламя.

Во время одной особенно сильной вспышки она увидела, что Фрэнк движется к ней, искаженное лицо Рори сползало у него с подбородка. Она увернулась от вытянутой руки и, поднырнув под нее, бросилась в комнату. Дышать стало легче, и она поняла, что сенобиты, очевидно, осознали свою ошибку. Скоро они вмешаются, это несомненно, и положат конец этому фарсу и путанице. Но она не станет ждать, пока они схватят Фрэнка, с нее хватит. Вместо этом она убежит из проклятом дома через заднюю дверь и предоставит действовать им.

Впрочем, ее оптимизму суждена была недолгая жизнь. Пламя в прихожей, отбрасывая свет в столовую, разгоралось. В его отблеске можно было различить, что в комнате творится что-то неладное.

По полу что-то двигалось, похожее на пепел, сметаемый ветром, стулья подпрыгивали и зависали в воздухе. Пусть она — невинная и чистая душа, но силам, вселившимся в нее, наплевать на эти подробности: она чувствовала, что стоит сделать хотя бы один шаг — и произойдет нечто ужасное.

Минутная растерянность, в которой она пребывала, позволила Фрэнку настичь ее; он уже протянул руку, но тут пламя в прихожей погасло и под покровом тьмы ей удалось выскользнуть. Впрочем, передышка оказалась недолгой. Новые оранжево-красные язычки начали лизать стены, и он кинулся к ней с удвоенной яростью, преграждая путь к задней двери.

Что же они медлят, не забирают его, о, Господи?! Разве не привела она их к нему, как обещала, и разве не помогла разоблачить его?

Фрэнк распахнул пиджак. За поясом был заткнут окровавленный нож, настоящее орудие убийства. Несомненно, он сдирал им кожу. Он выхватил его и замахнулся на Керсти.

— Отныне и навсегда, — начал он, подходя к ней, — чтоб ты запомнила: я — Рори!

У нее не было другого выхода, как отступить; дверь, а вместе с ней и надежда обрести свободу и сохранить разум, удалялась с каждым шагом.

— Поняла? Теперь я — Рори. И никто не должен ничего знать!

Она задела каблуком о ступеньку и в тот же момент внезапно почувствовала, как чьи-то руки, просунувшись через перила, схватили ее и вцепились в волосы. Она извернулась и посмотрела назад. Конечно же Джулия, измятое, лишенное какого-либо выражения лицо. Сильно дернув за волосы, она заставила Керсти откинуть голову, подставляя ее шею сверкавшему в руке Фрэнка ножу.

В последний момент Керсти удалось схватить Джулию за руку и дернуть изо всех сил. Потеряв равновесие и моментально отпустив свою жертву, Джулия слетела с третьей или четвертой ступеньки и, испустив вопль, упала между Фрэнком и Керсти. Нож был занесен для удара и избежать его не удалось — он вошел Джулии в бок по самую рукоятку. Она застонала и покатилась по полу с застрявшим в ее теле кинжалом.

Фрэнк, похоже, вовсе этого не заметил. Он не спускал а Керсти глаз, они горели омерзительной алчностью. Отступать было некуда, кроме как наверх. Языки пламени продолжали лизать стены и пол, колокола звенели, она стала подниматься по ступеням.

Затем увидела: ее мучитель не сразу последовал за ней. Крики Джулии о помощи отвлекли его и заставили подойти к распростертому на полу возле двери телу. Он наклонился и — выдернул из бока Джулии нож. Несчастная пронзительно вскрикнула от боли, он же, словно намереваясь помочь, опустился рядом с ней на колени. Она протянула к нему руки, надеясь отыскать утешение. Вместо этого он приподнял ее голову и притянул к себе. Когда их разделяло всем несколько дюймов, Джулия, похоже, догадалась, что намерения ее возлюбленного совсем иные. Она приоткрыла рот, собираясь крикнуть, но он впился в ее губы ртом и начал высасывать из нее кровь. Она билась, стараясь вырваться. Напрасно…

Не в силах более выносить этого ужасного зрелища, Керсти отвела глаза и поднялась выше.

На втором этаже спрятаться было негде. Да и бежать некуда, разве что выпрыгнуть в одно из окон. Впрочем, увидев, как обошелся Фрэнк со своей любовницей, даже прыжок с высоты Керсти считала приемлемым выходом. Пусть при падении она переломает все кости, зато лишит монстра возможности пить из нее кровь.

Пожар, по-видимому, разгорался все сильней, лестница окуталась вонючим дымом. Она, спотыкаясь, брела по коридору почти вслепую, цепляясь за стену пальцами. Снизу послышались какие-то звуки. Похоже, Фрэнк, расправился с Джулией.

Да, вот он приблизился к лестнице и, подняв голову, повторил бесстыдный призыв:

— Иди к папочке!..

Ей пришло в голову, что сенобиты, вероятно, наслаждаются созерцанием этой погони и не вступят в дело до тех — пор, пока на арене не останется лишь один игрок — Фрэнк. Она же всего лишь фант в этой игре.

— Сволочи… — пробормотала она, от всей души надеясь, что они услышат.

Она дошла уже почти до конца коридора. Перед ней была дверь в кладовку. Интересно, есть ли там окно, достаточно большое, чтоб протиснуться в нем? Если да, тогда она выпрыгнет, и будь они все прокляты, все — и Бог, и дьявол, и те, что болтаются между ними! Чтоб им всем пусто было, и даже если она упадет и разобьется, по крайней мере смерть будет легкой и быстрой.

Фрэнк снова окликнул ее, уже с лестницы. Она повернула ключ в замке, открыла дверь и скользнула в кладовку.

Да, там было окно, незаверенное, через него в комнату струился волшебно прекрасный лунный свет, озаряя собранный в комнате хлам: старую мебель, какие-то коробки… Она пробралась через это нагромождение к окну. Оно оказалось приоткрытым дюйма на два.

Керсти вцепилась пальцами в раму и попыталась приподнять ее, но оконный переплет давно прогнил, и руки ее оказались недостаточно сильными, чтобы справиться с этойзадачей.

Она стала торопливо озираться в поисках какого-нибудь рычага, в то время как ее мозг хладнокровно отсчитывал число ступеней, по которым поднимался ее преследователь, и время, необходимое ему, чтоб преодолеть разделяющее их расстояние. Секунд двадцать, не больше, решила она и, сорвав крышку с одной из коробок, обнаружила за ней… мертвеца — остановившимися, дико расширенными глазами он смотрел прямо на нее. Все тело у него было изломано, руки буквально расплющены и перекручены, ноги подогнуты к подбородку. Она уже было открыла рот, чтоб завопить от страха, как вдруг услышала за дверью голос Фрэнка.

— Где ты? — окликнул он. Она зажала ладонью рот, не давая вырваться крику. Ручка двери слегка повернулась. Она метнулась в сторону к спряталась за спинку сломанного кресла, продолжая сдерживать крик.

Дверь отворилась. Она слышала дыхание Фрэнка, слегка учащенное, слышала скрип половиц под его шагами. Затем скрип отворяемой двери. Замок защелкнулся. Тишина.

Она досчитала до тринадцати, затем высунулась из своего укрытия, подозревая, что он все еще может быть в комнате и ждет, пока она не покажется. Но нет, он ушел.

Задержав дыхание, чтоб подавить крик, она добилась нежелательного побочного эффекта — началась сильная икота. Первые ее звуки заглушить не удалось, Керсти показалось, они прозвучали громко, точно ружейные выстрелы. Но в коридоре и на лестнице было тихо — похоже, Фрэнк отошел достаточно далеко и не слышит. Возвращаясь к окну, она осторожно обошла картонный гроб, где покоилось тело, и тут икнула во второй раз. Она грубо выругалась, проклиная себя, но не помогло. Икота продолжалась, когда она возобновила свои попытки открыть окно. Напрасный труд, рама не собиралась поддаваться.

На секунду она подумала, почему бы не разбить стекло и начать звать на помощь, но тут же отвергла эту идею. Да Фрэнк успеет ей глаза выесть, прежде чем соседи очнутся от сна. Вместо этого она на цыпочках подкралась к двери и тихонько приоткрыла ее. Насколько позволял разглядеть сгустившийся в коридоре мрак, Фрэнка там не было. Она осторожно приотворила дверь пошире и вышла в коридор.

Темнота казалась ожившей, она гладила темным бархатом ее лицо. Шага три удалось пройти без всяких инцидентов, затем четвертый. Она уже занесла ногу для пятого — ее счастливое число, — как вдруг тело ее совершило недопустимую самоубийственную ошибку. Она икнула, рука не успела вовремя подняться ко рту и заглушить звук. На сей раз он не остался неуслышанным.

— А-а, вот ты где! — сказала тень, и Фрэнк выскользнул из спальни, преграждая ей путь. Он был огромен, казалось, он заполнил собой всю площадку, и от него воняло мясом.

Терять было нечем, и не успел он сделать и шага, она завопила, как резаная. Однако это нисколько его не смутило. Между ней и сверкающим лезвием ножа оставались считанные дюймы, и, метнувшись в сторону, она оказалась у двери в комнату Фрэнка. Она влетела в нее. Он бросился за ней, испуская радостные вопли.

Она знала — в этой комнате есть окно, разбитое ею же всего несколько часов тому назад. Но темнота, царившая там, оказалась столь непроницаемо глубокой, что она на секунду ослепла, не было видно даже мерцания луны, подсказавшего бы ей путь к окну. Похоже, что Фрэнк тоже на какое-то время потерял ориентацию. Он окликнул ее, свист ножа, которым он рассекал воздух, сопровождал этот зов. Вперед-назад, вперед-назад. Стараясь увернуться от этого звука, она отскочила в сторону, нога ее зацепилась за бинты, разбросанные по полу. В следующий миг она, потеряв равновесие, упала. Однако не ударилась о голые доски, а попала на что-то мягкое. Труп Рори… Керсти издала вопль ужаса.

— Ага, вот ты где! — воскликнул Фрэнк. Свист ножа стал ближе, вот он уже рассекает воздух в нескольких дюймах от ее головы. Но она была глуха к нему. Обеими руками обхватила она лежавшее на полу тело, угроза смерти была ничто по сравнению с той болью, которую она испытывала, оплакивая Рори.

— Рори… — простонала она и в глубине души порадовалась, что умирает с его именем на устах.

— Да, верно, — произнес Фрэнк. — Рори…

Внезапно присвоение им имени Рори показалось ей не менее чудовищным и непростительным грехом, чем кража его кожи. В конце концов, что такое кожа? Свиньи имеют кожу, змеи тоже. Она состоит из клеток, которые нарастают и умирают, затем нарастают снова. Но имя?.. Оно сродни заклинанию, оно пробуждает воспоминания. Она не позволит Фрэнку использовать это имя!

— Рори мертв, — сказала она. Слова обожгли губы, пробудили от оцепенения. Мысль опять работала четко и напряженно.

— Тс-с, детка… — шепнул он ей. А что, если сенобиты просто выжидают, когда Фрэнк проговорится, назовет свое собственное имя? Разве тот, посетивший ее в больнице, не говорил, что от Фрэнка требуется признание?

— Ты не Рори, — сказала она.

— Мы знаем это, только мы с тобой, — последовал ответ. — Никто больше.

— Кто же ты тогда?

— Бедняжка… Совсем потеряла разум. Что ж, это даже неплохо…

— Так кто же?

— Так даже безопаснее.

— Кто?

— Тихо, малышка, — сказал он. Он склонился над ней в темноте, лицо его находилось всего в нескольких дюймах от ее лица. — Все будет хорошо, все будет просто прекрасно…

— Да?

— Да. Фрэнк с тобой, маленькая.

— Фрэнк?

— Да. Я Фрэнк.

С этими словами он занес руку для смертельном удара, но она услышала в темноте свист ножа и увернулась. Секунду спустя вновь послышался звон колоколов и лампочка под потолком ожила и начала разгораться. В ее неверном мерцающем свете она различила фигуру Фрэнка, стоящего на коленях рядом с телом брата, из ягодицы мертвого торчала рукоятка ножа. Он выдернул нож и перевел взгляд на нее. Еще один звучный удар колокола, и он поднялся и уже был готов наброситься на нее, как вдруг его остановил голос. Он окликнул его по имени, мягко, но настойчиво, как отзывают ребенка от игры.

— Фрэнк…

Лицо его вытянулось, на нем отразилось замешательство, а во всей позе угадывался страх. Медленно он повернул голову — взглянуть на того, кто его звал. Это был сенобит, крючки, впившиеся в его тело, сверкали. За ним Керсти различила еще три фигуры с изуродованными до полного абсурда лицами. Фрэнк обернулся к Керсти.

— Твоя работа! — взвизгнул он. Она кивнула.

— Уходите отсюда, — произнес один из пришельцев. — Теперь это не ваше дело.

— Сука! — крикнул Фрэнк. — Ведьма! Проклятая, лживая, подлая тварь!

Яростные вопли преследовали ее на всем пути к двери. Вот пальцы уже коснулись ручки — и тут она почувствовала, что он догоняет ее и, обернувшись, увидела, что их разделяет меньше фута, а лезвие ножа находится в каком-то волоске от ее тела. Но он застыл, словно окаменевший, не в силах вонзить в нее этот нож.

Тут в его руки, ноги, лицо впились крючки. Он словно завис в воздухе, удерживаемый этими крючками и цепями. Он рвался, но с мягким чмокающим звуком зазубренные крючки все глубже впивались в плоть. Рот его исказился в беззвучном крике, шея и грудь разрывались.

Нож выпал из пальцев. Он испустил последнее невнятное проклятие в ее адрес, тело его содрогнулось и забилось в конвульсиях, не в силах сопротивляться. Дюйм за дюймом его подтаскивали все ближе к середине комнаты.

— Иди, — сказал ей один из сенобитов. Она не видела их больше, они словно растворились в испятнанном кровью воздухе. Последовав совету, она отворила дверь, сзади доносились отчаянные крики Фрэнка.

Не успела она шагнуть к лестнице, как с потолка стала сыпаться штукатурка; казалось, что надо спешить — демоны, захватившие дом, вот-вот разнесут его на куски.

Однако она не удержалась и обернулась, чтоб бросить еще один, последний, взгляд на Фрэнка — убедиться, что он не преследует ее больше.

С ним, похоже, все было кончено: десятки новых крючков впивались в тело, раны расширялись прямо на глазах. Распластанный в беспощадном свете лампы, он дошел до предела, и, не в силах выносить это более, испускал отчаянный, звериный визг, который непременно вызвал бы у нее сострадание, не знай она, кому он принадлежит.

Внезапно крики оборвались. Настала тишина. Из последних сил приподнял он свисавшую на одно плечо голову и взглянул ей прямо в лицо; злоба, сверкавшая в его взоре, не поддавалась описанию. Глаза сверкали, точно драгоценные камни, вплавленные в гниль и прах.

В ответ на это цепи стянулись еще туже, однако сенобитам не удалось выдавить из него крика. Вместо этого он высунул язык и, не сводя глаз с Керсти, начал водить им по зубам в гримасе откровенной и наглой похотливости. А затем вдруг его разорвало на части. Ноги отделились от тела, голова — от плеч, кости и жилы трещали, кругом клубился красноватый пар. И едва она успела захлопнуть за собой дверь, как о нее изнутри ударился какой-то предмет. Его голова, догадалась она.

Она летела вниз по ступеням, а из стен исходил волчий вой, наполняя воздух дымом, слетались тени раненых птиц с оторванными крыльями, они трепыхались и бились, не в силах взлететь.

Оказавшись внизу, она побежала к входной двери и уже находилась совсем рядом с ней, в ярде от желанной свободы, как вдруг услышала: кто-то окликнул ее по имени.

Это была Джулия. По полу тянулся широкий кровавый след — от того места, где Фрэнк бросил ее, и дальше, в столовую.

— Керсти… — позвала она снова. Голос звучал так жалобно, что девушка оказалась не в силах не откликнуться на этот зов. И шагнула в столовую.

Мебель почернела и дымилась, ковер превратился в вонючую кучу пепла. И там, в центре всего этого распада, сидела… невеста. Каким-то непостижимым усилием воли Джулии удалось надеть свадебное платье и укрепить на голове фату. И она восседала на кучке праха в испачканном платье. Но, казалось, не замечала этого. Она выглядела как никогда прекрасной, особенно на фоне окружавшего ее распада.

— Помоги мне, — простонала она, и только тут Керсти поняла, что голос исходит вовсе не из-под кружева фаты, но с колен невесты.

Складки пышного платья раздвинулись, и из ник показалась голова Джулии. Она покоилась на подушечке из алого шелка, обрамленная волной золотисто-каштановых волос. Но как же она могла говорить, она, лишенная легких? И все же она говорила…

— Керсти… — сказала она умоляюще и стала перекатываться слева направо, по-прежнему лежа на коленях невесты, словно сокрушаясь о чем-то.

Керсти могла бы ей помочь прекратить мучения, могла схватить голову с подушки и вытрясти из нее мозги, но тут фата дрогнула и начала подниматься, словно управляемая невидимыми пальцами. Под ней замерцал свет, он разгорался все ярче и ярче, а затем раздался голос.

— Я — Инженер… — выдохнул он. И замолк. Ни слова больше. Затем складки фаты поднялись еще выше и находившаяся за ними голова превратилась в сплошной сверкающий шар, яркий, как солнце.

Керсти не стала ждать, пока его лучи ослепит ее. Она бросилась обратно в прихожую — тени птиц уже почти обрели реальность, волчий вой сводил с ума — и вылетела из двери в тот момент, когда потолок в прихожей уже начал рушится.

Ее встретила ночь — ясная, чистая тьма. Она вдыхала ее жадными глотками, и, постояв секунду, бросилась прочь от дома. Второй раз она убегает от него, не дай Бог, чтобы привелось в третий, тогда ее рассудок наверняка не выдержит.

На углу Лодовико-стрит она обернулась. Дом не сдался под напором сил, раздирающих его изнутри. Он высился неподвижный и тихий, словно могила. Нет, даже тише, чем могила.

Она отвернулась и в тот же момент столкнулась с кем-то. Вскрикнула от неожиданности, но прохожий, испуганно съежившись, уже спешил куда-то в сероватый туман, предвещавший наступление утра. Он уже мелькал вдалеке, дрожащая тень, слитая с туманом, как вдруг обернулся и голова его вспыхнула белым конусом пламени, озаряя царивший кругом мрак. Это был Инженер. Больше оборачиваться она не стала — он в ту же секунду исчез, оставив на сетчатке ее глаза сверкающий отпечаток.

Лишь теперь цель этого столкновения стала для нее ясной. Он передал ей шкатулку Лемаршана, она покоилась у нее в руке.

Поверхность снова выглядела неприступно цельной и гладкой, отполированной до зеркального блеска. И хоть она не стала слишком тщательно ее рассматривать, но почему-то была уверена, что ключа к разгадке там не осталось. Очередному исследователю придется путешествовать по ее граням без карты. А до того, как он появится, она, очевидно, назначена быть хранителем шкатулки. Да, несомненно.

Она повернула ее в руке. В какую-то долю секунду показалось, что в зеркально отполированной поверхности отражаются духи: лицо Джулии, затем Фрэнка. Она перевернула еще раз в надежде увидеть Рори. Но его видно не было. Где бы он ни находился теперь, только не там. Возможно, существуют другие головоломки, готовые при разгадке подсказать место его пребывания. Возможно, это некий кроссворд, чье решение поможет отпереть калитку ведущую в райский сад, или же составная картинка-загадка, решение которой откроет доступ в Страну Чудес.

Что ж, она будет ждать и наблюдать, как всегда, как всю свою жизнь ждала и наблюдала в надежде, что разгадка однажды придет к ней. Но если и не придет, она не станет слишком огорчаться, подозревая, что ни разум, ни время вообще не способны раскрыть секрет исцеления разбитых сердец.

СОТКАННЫЙ МИР ^(роман)

У души имеется родина, это царство значений вещей.

Антуан де Сент-Экзюпери. Цитадель

Издревле на Земле обитала раса чародеев-ясновидцев. Их магия многие века скрывала их от людских глаз. Свою тайную страну они называли Фуга. Но случилось так, что на них обрушилось древнее проклятие — Бич, безжалостный демон пустоты.

Используя магическую науку ясновидцы соткали ковёр, в узоры которого вплели свою волшебную страну. Хранить этот ковёр доверили людям. Со временем, последняя хранительница Сотканного мира умерла. После её смерти за ковром начинает охоту изгнанная когда-то ясновидцами чародейка Иммаколата, жаждущая уничтожить его.

Единственные, кто может спасти Сотканный мир — внучка хранительницы ковра Сюзанна и её друг, Кэлхоун Муни.

Предисловие

Помню окно в фермерском доме в Северном Уэльсе, у которого был подоконник из побеленного камня, такой глубокий, что я до шести лет умещался на нем целиком и сидел, подтянув колени к подбородку. Из этого потаенного места мне открывался вид на яблоневый сад за домом. В то время сад казался мне большим, хотя, оглядываясь назад, я понимаю, что там было не больше двадцати деревьев. В жаркие дни после полудня фермерские кошки, утомленные ночной охотой, приходили туда подремать, а я высматривал в высокой траве яйца, оставленные заблудившимися курами. За садом была невысокая стена, поросшая старым мхом, за стеной — широкий колышущийся луг, где паслись овцы, и совсем уже вдалеке таинственно синело море.

Понятия не имею, несколько эти воспоминания соответствуют действительности. С той поры, когда я мог поместиться в оконной нише, прошло почти сорок лет. Фотографии, сделанные моими родителями в то далекое лето, все еще смотрят с ветхих страниц их фотоальбома, но они маленькие, черно-белые и не всегда четкие. Есть даже пара снимков со спящими кошками. Но нет ни сада, ни стены, ни луга. И окна, на котором я сидел, тоже нет.

Возможно, на самом деле не так уж важно, верны ли мои воспоминания; важно то, как сильно они меня трогают. Я до сих пор вижу это место во сне, а когда просыпаюсь, явственно помню каждую деталь. Запах ночника, который мать ставила на комод в моей спальне, тени под деревьями, тепло и тяжесть яйца, найденного в траве и доставленного на кухню, словно драгоценное сокровище. Эти сны представляют все доказательства, которые мне нужны. Я уже был там однажды, безгранично счастливый. И я верю, что окажусь там снова, хотя не могу объяснить, каким образом.

Того фермерского дома больше нет, кошки умерли, сад выкорчевали. Но я все равно попаду туда.

* * *

Если вы уже прочитали книгу, вы уловили сходство ее идей с этим отрывком автобиографии. Да, конечно, в романе говорится и о магии, и о пустых обещаниях, и об ангельском суде, однако суть истории в том, что герои вспоминают — или не могут вспомнить — увиденный мельком рай.

Вот, например, Муни, наш герой:

«И только когда в разгар очередного безотрадного дня какая-то мелочь, какой-то запах или звук напоминали ему о том, что он бывал в ином мире, дышал его воздухом, встречался с живущими там созданиями, — тогда Кэл сознавал, насколько призрачны его воспоминания. И чем упорнее он пытался вспомнить забытое, тем увереннее оно ускользало от него.

Чудеса Фуги стали пустыми словами, реальностью, куда он больше не имел доступа. Он думал о фруктовом саде, и с каждым разом ему представлялось все более и более прозаическое место, где он ночевал (где он спал, и ему снилось, что его нынешняя жизнь это всего лишь сон), с еще более прозаическими яблоневыми деревьями…

Наверное, вот так человек умирает, думал он: теряет все, что ему дорого, и не может предотвратить потерю».

Этот роман — не просто о бегстве в Эдем. Он о том, как знание об Эдеме ускользает от нас, и о том, какие средства мы изобретаем, чтобы удержать его. Мне кажется, подобное переживают все повсеместно, именно поэтому книга продолжает находить своих читателей. Недавно я предпринял шестинедельную поездку по стране в поддержку нового романа и, подписывая книги, заметил, что люди приносят потрепанные, но горячо любимые томики «Сотканного мира». Несколько раз мне говорили, что книга помогла преодолеть очень тяжелые периоды жизни. Для автора нет ничего более радостного, чем надписывать свою книгу, обросшую историей: побывавшую у друзей, падавшую в ванну, испачканную пролитым кофе и пожелтевшую от солнца. У меня в библиотеке есть очень старые издания — Мелвилла, По, Блейка, — которые я обожаю, хотя их внешний вид делается все хуже. Я знаю, как можно сродниться с книгой, чьи пятна и потертости стали знаками вашей общей истории. Что может быть прекраснее такого союза формы и содержания, чем роман о воспоминаниях, вроде «Сотканного мира», отмеченный следами пережитых вместе с ним событий?

* * *

Книга вышла в 1987 году, как и первый фильм «Восставший из ада», и представляла собой значительное отступление от запредельного ужаса, с которым мое имя ассоциировалось на тот момент. Критики заявляли, что я отказываюсь от стиля, что мое воображение слишком мрачно для того жанра, в котором я пытаюсь писать, и что лучше бы мне оставаться в нише «хоррора». Однако реакция читателей, включая и любителей моих ранних работ, была на удивление положительной. Книга прекрасно продавалась и продолжает продаваться до сих пор, теперь уже на разных языках. Благодаря ей родились другие произведения искусств, созданные читателями, пожелавшими рассказать историю по-своему картины, стихи, музыка и даже опера, которую собирались ставить в Париже. Я пришел к выводу, что жуть, привнесенная мной в сюжет, вовсе не создает сложностей, а, наоборот, способствует достижению цели. Конечно, в книге есть магия и красочные фантазии. Однако Фуге — волшебным небесам из романа — грозит безвозвратная гибель, и силы, что надвигаются на нее, это вовсе не дешевые страшилки. Это извечная человеческая жестокость и извечное человеческое отчаяние.

* * *

Конечно, сказки о потерянном рае лежат в основе нашей культуры; ведь все мы изгнаны из некоего благословенного места.

Что же это за место? Память о состоянии полного довольства, оставшаяся от того времени, когда мы считали себя цельными, поскольку еще не сознавали факта своего физического отделения от матери? Или же религиозные представления, слишком глубоко засевшие в наших клетках и потому не поддающиеся интеллектуальному исследованию, изучающему наши связи с планетой, с животным миром, со светилами? Может быть, это вера? Или же благословенная уверенность?

Разумеется, рассказчику нет необходимости знать ответы на все поставленные вопросы. От него требуется лишь заинтересованность, чтобы их задавать. «Сотканный мир» полон неразгаданных загадок. Отчего Иммаколата так сильно ненавидит ясновидцев? Существо из Пустой четверти — это ангел или же нет? И если сад из песка, где он несет свою безумную вахту, не является райским садом, откуда тогда взялись ясновидцы? Конечно, разгадки можно было бы отыскать и записать, но я уверен, что они поставили бы новые вопросы, а ответы в свою очередь породили еще вопросы. Так что, при всем масштабе и разветвленности сюжета, в романе нет попыток заполнить все пробелы придуманной истории. «Ничто нигде не начинается», — говорится в первой фразе. Подобные фразы есть во множестве уже написанных историй, и их напишут еще не раз. Меня не раз просили сочинить продолжение, но я не стану этого делать. История не завершена, но я сказал все, что мог.

Это не значит, что мое отношение к роману не меняется. За прошедшие десять лет я переживал периоды, когда он совершенно переставал мне нравиться. Временами меня даже раздражало, что книга в таком почете у читателей, хотя существуют и другие, гораздо более интересные работы. И вот когда мое раздражение достигало верхней точки, я опрометчиво начинал осуждать фантастическую литературу в целом. Я поносил ее за элементы эскапизма, выделяя склонность фантастов доносить до читателя социальные, моральные и даже философские выкладки за счет прославления добродетелей героев. Я делал это из искреннего желания защитить любимый жанр от обвинений в тривиальности и банальности, однако мое рвение увело меня в сторону. Да, сюжеты фэнтези замысловато вплетаются в ткань повседневной жизни, преподнося самые важные идеи в иносказательной форме. Но эти книги хотя бы на время выводят читателей за рамки нашего обыденного «я», освобождают от мира, который ранит и разочаровывает нас, позволяют побродить там, где живет магия и возможно перерождение. Хотя в своих последних работах я все больше сосредоточиваюсь на реальности, которая причиняет боль и разочаровывает, как читатель я заново открыл для себя радости бесстыдного эскапизма: рассказы лорда Дансэни, ранние произведения Йейтса, живопись Сэмуэля Палмера и Эрнста Фукса.

Однако автор, написавший «Сотканный мир», исчез. Я не потерял веру в очарование фэнтези, но в той книге есть беззаботная сладостность, больше (по крайней мере, в настоящий момент) не присущая моему перу. Должно быть, наступило другое время года, а «Сотканный мир» был написан ароматной весной. Возможно, придет новая весна. Но те нежные выдумки очень далеки от человека, пишущего сейчас эти слова.

Может быть, именно поэтому сегодня утром, садясь за работу, я вспомнил подоконник в Северном Уэльсе, и сад, и стену, и луг. Они так же далеки, но одновременно — как томик «Сотканного мира» у меня на столе — всегда со мной; они часть моего прошлого и настоящего.

«То, что можно вообразить, никогда не умрет» — так говорится в книге сказок, которую Мими Лащенски оставляет на сохранение своей внучке. Эта книга становится убежищем еще до того, как заканчивается роман; место, где находит приют уязвимое волшебство. Так внешняя и внутренняя книги, книга сказок и история Фуги, сливаются в одну идею. Ту самую бесценную идею, что приводит читателей с затертыми томиками романа за автографом к автору, а меня возвращает к воспоминаниям о подоконнике и саде за ним, и я делюсь ими с вами. Такая простая мысль, но она до сих пор кажется мне чудесной: в словах мы может сохранить дорогие нам образы и мысли. И не только сохранить, но и передать дальше.

Предаваться мечтам в одиночестве, конечно, здорово; однако мечтать в компании, по-моему, несоизмеримо приятнее.

Клайв Баркер

КНИГА I В королевстве чокнутых

Часть I БЕЗУМНОЕ ДАЛЁКО

Всё я, однако, всечасно крушась и печалясь,

Желаю дом свой увидеть и — сладостный день возвращения встретить.

Гомер. Одиссея^[96]

Глава 1

Путь домой

1

Ничто нигде не начинается.

Не существует никакого первого мгновения, ни единого слова или места, с которого начинается та или иная история.

Всегда можно вернуться к какой-то более ранней легенде и к предшествовавшим ей рассказам, хотя связь между ними истончается, как только голос рассказчика умолкает, ибо каждое новое поколение желает, чтобы легенда была создана именно им.

Так язычники становятся святыми, трагедия превращается в фарс, великая любовь скукоживается до сентиментальности, а демоны вырождаются до заводных игрушек.

Ничто не привязано к месту. Туда-сюда ходит челнок, факты и фантазии, дела и домыслы сплетаются в узоры, у которых общее только одно: то, что таится внутри них. Та самая филигрань, что со временем превратится в целый мир.

* * *

Должно быть, место, откуда мы начинаем, выбирается случайно.

Где-то между полузабытым прошлым и едва забрезжившим будущим.

* * *

Хотя бы вот такое место.

Этот сад, за которым никто не ухаживает уже три месяца после смерти хозяйки, зарастающий неукротимыми сорняками под слепящим глаза ярким августовским небом. Несобранные фрукты остались на ветках, цветочные бордюры буйно разрослись за лето, пока проливные дожди сменялись знойными днями.

Этот дом, похожий на десятки соседних домов, выстроенный так близко к железнодорожным путям, что во время прохождения почтового поезда Ливерпуль — Кру на подоконнике в столовой подскакивают фарфоровые собачки.

И этот молодой человек, который сейчас выходит из задней двери и направляется по заросшей дорожке к ветхой постройке, откуда доносится приветственное воркование и хлопанье крыльев.

Его зовут Кэлхоун Муни, но все зовут его Кэл. Ему двадцать шесть лет, он пять лет проработал в страховой компании в центре города Работа не приносит ему удовольствия, но уехать из города, где он прожил всю свою жизнь, кажется невозможным, особенно после смерти матери. Наверное, по этой причине на его приятном лице застыло выражение усталости.

Он приближается к голубятне, открывает дверь, и в этот миг — не найдя более подходящего времени — история начинает свой полет.

2

Кэл несколько раз говорил отцу, что дверь голубятни снизу подгнила Это лишь вопрос времени, когда она сгниет окончательно и откроет обитающим вдоль железнодорожных путей громадным крысам доступ к голубям. Но после смерти Эйлин Брендан Муни очень мало интересовался, если вообще интересовался, своими призовыми птицами. И это несмотря на то — а может быть, как раз потому, — что птицы были его непреодолимой страстью, пока жена была жива. Кэл не раз слышал, как мать жаловалась, что Брендан больше времени проводит со своими драгоценными голубями, чем бывает дома.

Теперь она не могла бы пожаловаться: отец Кэла целыми днями просиживал у окна с видом на сад и наблюдал, как дикая растительность методично поглощает плоды трудов его жены. Он словно надеялся, что эта картина запустения подскажет ему способ забыть собственное горе. Однако, судя по всему, созерцание не принесло ему никакой практической пользы. Каждый раз, когда Кэл возвращался домой на Чериот-стрит (он собирался уйти оттуда еще пять лет назад, но теперь его обязывало возвращаться одиночество отца), ему казалось, что Брендан стал немного ниже ростом. Не сгорбился, а как-то ссохся, словно старался сделаться как можно менее заметным для мира, внезапно ставшего враждебным.

* * *

Пробормотав слова приветствия четырем десяткам голубей в голубятне, Кэл вошел внутрь и застал необычайное волнение. Почти все птицы метались взад-вперед в клетках, на грани истерики. Неужели в голубятню забрались крысы, подумал Кэл. Он огляделся в поисках следов, но не заметил ничего, способного вызвать подобное смятение.

Он никогда не видел птиц такими встревоженными. Добрых полминуты Кэл стоял озадаченный и наблюдал эту возню (от хлопанья крыльев голова шла кругом), прежде чем решил войти в самую большую клетку и вызволить из общей свалки призовых птиц, пока они не покалечились.

Он отодвинул щеколду, приоткрыл клетку на два-три дюйма, и тут один из чемпионов прошлого года, обычно очень спокойный голубь под номером тридцать три (все они были пронумерованы), устремился к щели. Пораженный стремительностью птицы, Кэл не удержал дверь. В считаные секунды между тем мгновением, когда пальцы соскользнули со щеколды, и следующим, когда он снова ухватился за нее, Тридцать третий оказался снаружи.

— Чтоб тебя! — выкрикнул Кэл, проклиная разом и птицу, и себя, поскольку дверь голубятни он тоже оставил приоткрытой. Тридцать третий, совершенно не подозревающий, какой бедой может обернуться для него эта выходка, ринулся на свободу.

Пока Кэл запирал клетку, птица успела вылететь через дверь. Кэл, спотыкаясь, бросился в погоню, но, когда он оказался на улице, Тридцать третий уже хлопал крыльями над садом. Голубь сделал над крышей три расширявшихся круга, словно ориентировался в пространстве. Затем он, кажется, определил, где находится его цель, и полетел в направлении на северо-северо-запад.

Внимание Кэла привлек какой-то стук. Он оглянулся и увидел, что отец стоит у окна и что-то говорит ему. Обеспокоенное лицо Брендана выражало больше чувств, чем за все последние месяцы, словно побег голубя на время вывел его из уныния. Через мгновение он уже стоял у задней двери и спрашивал, что случилось. Кэлу было некогда объяснять.

— Голубь улетел! — выкрикнул он.

И, не сводя глаз с неба, побежал по дорожке вдоль дома.

Когда он достиг парадной двери, голубь еще не пропал из виду. Кэл перепрыгнул изгородь и бегом пересек Чериот-стрит, твердо решив догнать птицу. Затея, как он прекрасно понимал, была безнадежная: при попутном ветре призовой голубь развивает скорость до семидесяти миль в час, и хотя Тридцать третий давно не участвовал в соревнованиях, он все равно с легкостью обгонит бегущего человека. Однако Кэл не мог вернуться к отцу, не попытавшись вернуть беглеца, даже если попытка будет тщетной.

В конце улицы он потерял свою цель за крышами домов, поэтому поднялся на пешеходный мост через Вултон-роуд, перепрыгивая через три-четыре ступеньки. Наверху он был вознагражден за труды отличным видом. Город просматривался до Вултон-хилла на севере, до Оллертона и в сторону Хантс-кросс на востоке и юго-востоке. Ряд за рядом поднимались крыши домов, сверкающие под яростным солнцем знойного полдня, а размеренный «рыбий скелет» тесных улиц быстро уступал место широко раскинутым промышленным районам Спека.

Кэл разглядел и голубя, хотя тот превратился в стремительно удалявшуюся точку.

Но это было уже неважно, потому что с возвышения стало видно, куда устремился Тридцать третий. Менее чем в двух милях от моста в воздухе кружило множество птиц, без сомнения, привлеченных большим количеством чего-то съедобного. Каждый год случался хотя бы один день, когда популяция муравьев или комаров внезапно резко увеличивалась, и все птицы в городе объединялись, поедая насекомых. Чайки с болотистых берегов Мерси парили крыло к крылу с дроздами, галками и скворцами. Все радостно присоединялись к пиршеству, пока летнее солнце грело спины.

Этот призыв, без сомнения, и услышал Тридцать третий. Заскучавший на сбалансированной диете из кукурузного зерна и пелюшки, уставший от размеренного распорядка голубятни и предсказуемости каждого дня, голубь захотел на волю, в небеса. Денек полноценной жизни: пища, добытая с некоторым трудом, делается только вкуснее, вокруг — крылатые собратья. Все это, как в тумане, промелькнуло в сознании Кэла, пока он наблюдал за снующей стаей.

Совершенно невозможно, понимал он, определить местоположение одной конкретной птицы среди мятежных тысяч. Остается надеяться, что Тридцать третий пресытится полетом, а потом сделает то, чему его учили, — вернется домой. Так или иначе, само по себе зрелище такого множества птиц странным образом завораживало. Кэл перешел мост и направился к эпицентру крылатого циклона.

Глава 2

Преследователи

Женщина, стоявшая у окна отеля «Ганновер», отодвинула серую занавеску и посмотрела на улицу внизу.

— Возможно ли?.. — пробормотала она, обращаясь к теням, собравшимся в углу комнаты.

Ответа на ее вопрос не последовало, да в нем и не было нужды. Невероятно, но след совершенно точно вел сюда, в этот до предела измученный город, раскинувшийся вдоль реки. По реке некогда ходили корабли с рабами и хлопком, а теперь она с трудом влекла свои воды к морю. Сюда, в Ливерпуль.

— В таком месте… — произнесла женщина.

Внизу на улице поднялся небольшой пылевой вихрь, взметнувший в воздух какой-то старый мусор.

— А почему это тебя так удивляет? — спросил мужчина.

Он полулежал, полусидел на кровати, откинувшись на подушки всем своим внушительным телом и заложив руки за массивную голову. У него было широкое лицо, черты которого казались чересчур выразительными, как у актеров, играющих на публику и поднаторевших в дешевых эффектах. Из тысячи видов улыбок он отыскал ту, что наиболее подходила к его расслабленному состоянию, и проговорил:

— Они заставили нас хорошенько попотеть. Но мы почти у цели. Разве ты не чувствуешь? Я чувствую.

Женщина поглядела на него. Он снял пиджак — самый дорогой ее подарок — и перебросил через спинку стула. Рубашка под мышками промокла от пота, а лицо мужчины при дневном свете казалось навощенным. Несмотря на то, что она в нем чувствовала, — достаточно, чтобы почувствовать страх, — он был лишь человек и сегодня, в такую жару и с дороги, выглядел на все свои пятьдесят два. Пока они были вместе, преследуя Фугу, она отдавала ему свою силу, а он делился с ней знаниями и опытом жизни в этом мире — в Королевстве чокнутых, как семейства называли убогий мир людей, который она вынуждена терпеть ради осуществления мести.

Но совсем скоро погоня закончится. Шедуэлл — человек на кровати — получит в награду то, что они вот-вот настигнут, а женщина будет отомщена, когда эту добычу опорочат и продадут в рабство. После чего она с радостью оставит Королевство, чтобы оно и дальше влачило свое убогое существование.

Она опять сосредоточилась на улице внизу. Шедуэлл прав, их заставили хорошенько попотеть. Однако скоро все завершится.

Со своего места Шедуэлл отчетливо видел вырисовывающийся на фоне окна силуэт Иммаколаты. Не в первый раз он задумался над проблемой: как бы ему продать эту женщину. Разумеется, задача чисто теоретическая, но она требовала напряжения всех его способностей.

Он был торговцем. Продавать — это было его ремесло с самого раннего возраста. Больше, чем ремесло: его талант. Он гордился тем, что на свете нет ничего такого, живого или мертвого, для чего он не сумел бы найти покупателя. В свое время он продавал сахар-сырец, торговал по мелочи оружием, куклами, собаками, страховками от несчастного случая, индульгенциями и осветительными приборами. Он занимался контрабандой Лурдской воды и гашиша, для конспирации прикрываясь китайскими ширмами и патентованными лекарствами. Среди этого парада товаров, конечно же, случались подделки и фальсификации, но не было ничего — ничего! — такого, что он рано или поздно не сумел бы всучить покупателям, либо уговорами, либо угрозами.

Однако она — Иммаколата, не совсем женщина, с которой в последние годы он делил всю свою жизнь наяву, — она, насколько он понимал, была не подвластна его дару торговца.

Во-первых, она была парадоксальна, а покупатели редко имеют вкус к подобным вещам. Они хотят то, что лишено какой-либо двусмысленности, простое и безопасное. А Иммаколата не была безопасной, о нет, совсем наоборот — с ее-то жуткими приступами ярости и еще более жуткими приступами восторга. И простой она не была. Ее сияющее красотой лицо, ее глаза, видевшие ход столетий и воспламеняющие кровь, ее смуглая оливковая еврейская кожа — за всем этим таились чувства, способные, если дать им волю, взорвать воздух.

Она слишком своеобразна, чтобы ее продать, заключил Шедуэлл уже не в первый раз и мысленно приказал себе оставить мысли об этом. Тут ему никогда не преуспеть, так зачем же даром ломать голову?

Иммаколата отвернулась от окна.

— Ты уже отдохнул? — спросила она.

— Ты сама хотела спрятаться от солнца, — напомнил Шедуэлл. — Я готов идти, когда скажешь. Хотя я понятия не имею, с чего нам начинать…

— Это не так уж сложно, — отозвалась Иммаколата. — Помнишь, что напророчила моя сестра? События достигли переломного момента.

Когда она произнесла эти слова, тени в углу комнаты снова зашевелились и промелькнули эфирные юбки двух мертвых сестер Иммаколаты. Шедуэлл в их присутствии всегда чувствовал себя неуверенно, а они, со своей стороны, презирали его. Однако Старая Карга, ведьма, несомненно обладала даром предвидения. То, что она видела в последах своей сестры Магдалены, обычно сбывалось.

— Фуга не может скрываться и дальше, — сказала Иммаколата. — А как только она начнет двигаться, возникнут вибрации. Это неизбежно. Ведь столько жизни стиснуто в небольшом пространстве!

— А ты чувствуешь какую-нибудь из этих… вибраций? — спросил Шедуэлл, поднимаясь с кровати на ноги.

Иммаколата покачала головой:

— Нет. Пока еще нет. Но мы должны быть готовы.

Шедуэлл надел свой пиджак. Подкладка заискрилась, рассыпая по комнате лучи соблазна. В мгновенной яркой вспышке он успел заметить Магдалену и Каргу. Старуха прикрыла глаза рукой от света пиджака, опасаясь заключенной в нем силы. Магдалена не обратила внимания на искры — ее веки давным-давно приросли к глазницам, она была слепа от рождения.

— Когда движение начнется, потребуется пара часов, чтобы точно определить место, — сказала Иммаколата.

— Час? — переспросил Шедуэлл.

…И погоня, приведшая их сюда, сегодня казалась длинной, как целая жизнь…

— Час я могу подождать.

Глава 3

Кто сдвинул Землю?

Птицы так и кружили над городом, пока Кэл приближался к указанной точке. Если одна улетала, на ее место тут же спешили три-четыре новых и присоединялись к стае.

Этот феномен не остался незамеченным. Люди стояли на мостовой и на ступеньках домов, прикрывали руками глаза от ослепительного блеска и вглядывались в небеса. Они обменивались мнениями о причинах подобного сборища. Кэл не стал останавливаться, чтобы предложить свою версию, а продолжил путь по лабиринту улиц. Время от времени ему приходилось возвращаться назад и искать другую дорогу, но с каждым шагом он приближался к цели.

И когда он подошел, стало очевидно: его первоначальная догадка неверна. Птиц привлек не корм. Они не падали стремительно вниз, не ссорились из-за лакомства, в воздухе под ними не было вкусных насекомых. Птицы просто кружили. Те, что поменьше, воробьи и зяблики, уже устали от полета и расселись на крышах домов и на заборах, отделившись от более крупных собратьев — черных ворон, сорок и чаек, заполнивших небо. Голубей здесь было предостаточно. Дикие сбивались в стаи по полсотни особей и кружили, отбрасывая мелькающие тени на крыши домов. Рядом с ними летали домашние птицы, явно сбежавшие на волю, как Тридцать третий. Канарейки и волнистые попугайчики оторвались от своего проса и колокольчиков, ведомые той же силой, что призвала сюда остальных. Для них пребывание здесь было равно самоубийству. Пока дикие птицы были поглощены происходящим ритуалом, они не обращали внимания на присоединившихся к ним домашних питомцев, но, как только действие заклятия спадет, они потеряют это благодушие. Они станут жестокими и стремительными. Они накинутся на канареек и волнистых попугайчиков, выклюют им глаза и растерзают за то, что те преступно позволили себя приручить.

Но сейчас птичий парламент был спокоен. Птицы поднимались все выше, выше и выше, заполняя весь небосклон.

Следуя за своей целью, Кэл оказался в той части города, куда редко заходил. Здесь простые дома без излишеств, составлявшие муниципальную собственность, уступали место жутковатым запущенным пустырям. Кое-где еще попадались некогда прекрасные трехэтажные дома с террасами, чудом избежавшие сноса, в окружении выровненных площадок. Как островки в море пыли, они дожидались так и не случившегося строительного бума.

Одна из здешних улиц: Рю-стрит, гласила надпись на табличке, — и являлась тем центром, вокруг которого собирались птицы. Вымотанных полетом пернатых здесь было гораздо больше, чем на прилегающих улицах; они щебетали и чистили перья, устроившись на карнизах, печных трубах и телевизионных антеннах.

Кэл внимательно смотрел в небеса и на крыши, шагая по Рю-стрит. И вот (один шанс из тысячи) он увидел свою птицу. Одинокий голубь рассекал стаю воробьев. Кэл долгие годы вглядывался в небо, дожидаясь летящих домой голубей, и приобрел орлиное зрение. Он мог узнать любую знакомую птицу по дюжине особенностей ее полета и теперь нашел Тридцать третьего, без сомнений. Но пока он смотрел, голубь исчез за крышами Рю-стрит.

Кэл снова пустился в погоню по узкому переулку, который почти посередине улицы вклинивался между домами с террасами и выводил в другой переулок, пошире, тянущийся за рядом зданий. Место оказалось порядком запущенным. Всюду громоздились кучи мусора, одинокие урны были перевернуты, их содержимое разбросано вокруг.

В двадцати ярдах от того места, где находился Кэл, шла работа. Два грузчика выволакивали кресло со двора за домом, а третий стоял и глазел на птиц. Несколько сотен пернатых собрались в том дворе, расселись по стенам, оконным карнизам и перилам. Кэл прошел по переулку, высматривая голубей. Он заметил с дюжину или больше, но беглеца здесь не было.

— Что вы думаете по этому поводу?

Кэл был теперь в десяти ярдах от грузчиков, и один из них — тот, что стоял без дела — обратился к нему с этим вопросом.

— Понятия не имею, — чистосердечно ответил Кэл.

— Может, они собираются улетать? — предположил младший из тех, что тащили кресло. Он опустил на землю свою половину груза и уставился внебо.

— Не говори глупостей, Шейн, — отозвался его напарник, уроженец Западной Индии. Его имя было вышито на спине комбинезона — Гидеон. — С чего бы им улетать посреди клятого лета?

— Слишком жарко, — сказал третий. — Вот в чем причина. Слишком, черт побери, жарко. У них от жары мозги плавятся.

Гидеон тоже отпустил кресло и привалился к стене заднего двора, извлек из нагрудного кармана зажигалку и поднес к наполовину выкуренной сигарете.

— А неплохо быть птицей, — помечтал он вслух. — Пока тепло, болтаешься здесь, а как хвост подморозит, сваливаешь куда-нибудь на юг Франции.

— Птицы живут недолго, — заметил Кэл.

— Правда? — переспросил Гидеон, затягиваясь. Потом пожал плечами. — Недолго, зато весело. Меня вполне бы устроило.

Шейн дернул себя за редкие светлые щетинки, которые, видимо, считал усами.

— А вы разбираетесь в птицах, да? — спросил он у Кэла.

— Только в голубях.

— Гоняете их, что ли?

— Время от времени…

— Мой зять держит гончих, — сообщил третий грузчик, стоявший без дела.

Он посмотрел на Кэла так, будто это совпадение было настоящим чудом, которое можно обсуждать часами. Но Кэлу пришел в голову только один вопрос:

— Собак?

— Точно, — подтвердил грузчик в восторге от того, что они понимают друг друга. — У него их пять. Правда, одна умерла.

— Жаль, — произнес Кэл.

— На самом деле не жаль. Она совсем ослепла на один глаз и ни черта не видела другим.

После этих слов грузчик загоготал, и беседа зашла в тупик. Кэл снова сосредоточился на птицах и улыбнулся, разглядев на самом верхнем карнизе своего голубя.

— Я его вижу, — сказал он.

Гидеон проследил за его взглядом.

— Кого это?

— Моего голубя. Он прилетел сюда. — Кэл указал рукой. — Вон там. Посреди оконного карниза. Видите?

Теперь вверх смотрели все трое.

— Он дорогой? — спросил грузчик-бездельник.

— Тебе-то что за дело, Базо, — заметил Шейн.

— Просто спросил, — ответил Базо.

— Он завоевывал призы, — сообщил Кэл не без гордости.

Он не сводил глаз с Тридцать третьего, но голубь не выказывал желания куда-либо лететь, а просто чистил маховые перья и время от времени косился глазами-бусинками на небо.

— Сиди там, — вполголоса приказал ему Кэл, — не двигайся. — Затем обратился к Гидеону — Ничего, если я войду? Попробую его подманить?

— Да сколько угодно. Старушенцию, которая здесь жила, увезли в больницу. Мы забираем мебель в счет уплаты долгов.

Кэл вошел во двор, пробрался между кучами старого хлама, вынесенного из дома этой троицей, и шагнул в дверь.

Внутри была сплошная рухлядь. Если бывшая владелица дома и имела что-нибудь ценное, все давно уже вывезли. Оставшиеся на стенах картины ничего не стоили, ветхая мебель еще не настолько устарела, чтобы снова войти в моду, а древние ковры, подушки и занавески годились только для мусорного контейнера. Стены и потолок покрывали пятна копоти, образовавшейся за долгие годы. Источники этой копоти — свечи — стояли на всех шкафах и подоконнике, обросшие сталактитами желтого воска.

Кэл прошел через лабиринт тесных темных комнат и попал в коридор. Здесь было так же безрадостно. Коричневый линолеум вздыбился и потрескался, всюду стоял застарелый запах плесени, пыли и гниения. Хорошо, что хозяйку увезли из этого убогого места, подумал Кэл. Куда бы ее ни отправили, пусть и в больницу, там хотя бы простыни сухие.

Он двинулся по лестнице. Странное чувство охватило его, когда он поднимался в сумрак верхнего этажа, с каждой новой ступенькой видя все хуже и слушая звуки птичьей возни на шиферной крыше, а над ними — приглушенные крики чаек и ворон. Без сомнения, это было самовнушение, но Кэлу почудилось, что голоса птиц расходятся кругами над домом, словно именно он и привлекает их внимание. Перед его мысленным взором возникла картинка, фотография из журнала «Нэшнл джиографик»: звездное небо, снятое с огромной выдержкой. Звезды размером с булавочную головку описывали круги по небу — или лишь казалось, что они движутся, — вокруг Полярной звезды, неподвижно застывшей в середине.

От этого расходящегося кругами звука и вызванной им картинки у Кэла закружилась голова. Он внезапно ощутил слабость и даже испугался.

Сейчас не время раскисать, упрекнул он себя. Нужно подманить голубя, пока тот не улетел снова. Кэл прибавил шаг. На верхней площадке лестницы он обогнул несколько предметов мебели, вынесенной из спальни, и открыл наугад одну из дверей. Это оказалась не та комната — Тридцать третий сидел на карнизе в соседней. Сквозь занавески из окна лился солнечный свет, от изнурительной жары на лбу Кэла выступал пот. Из комнаты уже вынесли мебель, и на память от хозяйки остался лишь календарь за шестьдесят первый год. На нем была напечатана фотография льва под деревом: косматая монолитная голова покоилась на широких лапах, пристальный взгляд.

Кэл вышел обратно на лестничную площадку, открыл другую дверь и на этот раз попал туда, куда нужно. Там, за мутным стеклом, сидел голубь.

Теперь все зависело от правильного выбора тактики. Необходимо действовать осмотрительно, чтобы не вспугнуть птицу. Кэл осторожно приблизился к окну. Тридцать третий, примостившийся на нагретом солнцем карнизе, вскинул голову и моргнул круглым глазом, но не двинулся с места. Кэл задержал дыхание и положил руки на раму, чтобы поднять окно, но оно не сдвинулось с места. Беглый осмотр объяснил почему: рама была намертво заколочена много лет назад. Не меньше дюжины гвоздей глубоко засели в древесине. Этот примитивный способ уберечься от воров, безусловно, добавлял уверенности одинокой пожилой женщине.

Внизу во дворе Кэл услышал голос Гидеона. Троица как раз вытаскивала из дома большой скатанный ковер, и Гидеон давал бестолковые указания.

— Заноси налево, Базо. Налево! Ты что, не знаешь, где лево?

— Я и иду налево.

— Да не на твое лево, идиот! Налево от меня.

Голубя на карнизе нисколько не тревожил этот шум. Он выглядел совершенно счастливым на своем насесте.

Кэл снова вышел на лестницу и на ходу решил, что остается одно — влезть на стену во дворе и попытаться подманить голубя оттуда. Он мысленно выругал себя за то, что не насыпал в карман зерна. Придется обойтись ласковыми словами и посулами.

Когда он снова вышел во двор, раскаленный от солнца, грузчики благополучно вытащили ковер и теперь отдыхали после совершенного подвига.

— Не вышло? — поинтересовался Шейн при виде Кэла.

— Окно не открывается. Попробую достать его отсюда.

Он заметил неодобрительный взгляд Базо.

— Отсюда вам никак не достать эту сволочь, — заявил Базо, почесывая свое пивное брюшко между футболкой и ремнем.

— Постараюсь дотянуться со стены, — сказал Кэл.

— Будьте осторожны… — сказал Гидеон.

— Спасибо.

— Так можно и шею сломать.

По щелям в осыпавшейся штукатурке Кэл забрался на восьмифутовую стену, отделявшую двор от соседнего.

Солнце припекало шею и макушку, и он снова ощутил головокружение, начавшееся на лестнице. Кэл оседлал стену, словно лошадь, и некоторое время привыкал к высоте. Этот насест был шириной в один кирпич — достаточно широко, чтобы пройти по нему ногами, но Кэл никогда не ладил с высотой.

— Судя по виду, отличная ручная работа, — раздался голос Гидеона внизу.

Кэл посмотрел вниз и увидел, что индиец сидит на корточках рядом с ковром, раскатанным так, что стал виден затейливый узор.

Базо подошел к Гидеону и внимательно оглядел ковер. Он уже лысел, и Кэл видел сверху, что его волосы тщательно набриолинены и уложены, прикрывая плешь.

— Жалко, что момент не слишком подходящий, — заметил Шейн.

— Придержи коней, — ответил Базо. — Давай-ка рассмотрим как следует.

Кэл вновь сосредоточился на проблеме перехода в вертикальное положение. Пусть ковер отвлечет их хотя бы на время, мысленно просил он, чтобы успеть подняться на ноги. Ничто не смягчало немилосердный жар солнца, ни единого дуновения ветерка. Кэл чувствовал, как ручейки пота стекают по груди, как прилипает к телу белье. Очень осторожно он начал вставать, уперся в стену одним коленом, обеими руками намертво вцепился в кирпичи.

Снизу доносились радостные возгласы. Их становилось все больше по мере того, как разворачивался ковер.

— Ты только глянь, какая работа, — говорил Гидеон.

— Ты думаешь о том же, что и я? — спросил Базо, понизив голос.

— Откуда я знаю, о чем ты думаешь, если ты мне не говоришь? — отозвался Гидеон.

— Скажем, если снести его в лавку Гилкрайста… Можно получить приличную цену.

— Шеф узнает, что ковер пропал, — возразил Шейн.

— Потише. — Базо напомнил компаньонам о присутствии Кэла.

Но Кэл был слишком сосредоточен на своем нелепом хождении по канату, чтобы уличать кого-то в воровстве. Он сумел встать на стену обеими ногами и теперь готовился подняться во весь рост.

А во дворе продолжался разговор:

— Возьми-ка за тот край, Шейн, раскатаем его целиком…

— Как думаешь, он персидский?

— Не имею ни малейшего понятия.

Очень медленно Кэл встал, раскинув руки в стороны. Он старательно держал равновесие и отважился бросить быстрый взгляд на оконный карниз. Голубь все еще сидел там.

Снизу донесся шорох разворачиваемого ковра Возгласы грузчиков перемежались словами восхищения.

Изо всех сил стараясь не отвлекаться на них, Кэл сделал первый неуверенный шаг по стене.

— Эй ты, — пробормотал он, обращаясь к птице, — помнишь меня?

Тридцать третий не обратил на него внимания. Кэл сделал следующий мелкий шажок, потом еще один, его уверенность крепла. Теперь он понял, как сохранить равновесие.

— Спустись ко мне, — льстиво произнес этот прозаический Ромео.

Голубь, кажется, узнал голос хозяина и наклонил голову в сторону Кэла.

— Иди сюда, мальчик… — звал Кэл.

Он протянул руку к окну и одновременно отважился сделать еще шаг.

И в этот момент вторая его нога соскользнула, или же под каблуком раскрошился кирпич. Он услышал собственный испуганный крик, от которого сидевших на карнизе птиц охватила паника. Они вспорхнули и улетели, а хлопанье их крыльев стало насмешливыми аплодисментами Кэлу, размахивавшему руками на стене. Он перевел блуждающий от страха взгляд с собственных ног на двор внизу.

Нет, не на двор. Двора не было — Кэл увидел ковер. Ковер был полностью раскатан и заполнил собой двор от стены до стены.

То, что произошло дальше, промелькнуло за пару секунд, но либо разум Кэла был быстр как молния, либо время исчезло, потому что ему показалось, будто в его распоряжении все время на свете…

Этого времени хватило, чтобы разглядеть волнующее хитросплетение узоров раскинувшегося внизу ковра, вселяющее трепет многообразие искусно вытканных деталей. От старости краски поблекли, пурпурный цвет стал розовым, а темно-синий — небесно-голубым, кое-где ковер был протерт до основы, но с того места, откуда смотрел Кэл, впечатление было ошеломляющее.

На каждом дюйме ковра были вытканы свои отдельные мотивы. Даже кайма состояла из разных узоров, немного отличавшихся друг от друга. Но впечатления чрезмерности не возникало, жадный взгляд Кэла явственно различал все фрагменты. Кое-где узоры соединялись и переплетались, а в другом месте разделялись, оставаясь рядом, как равные соперники. Одни оставались внутри границ каймы, а другие выходили за нее, будто желая присоединиться к пиршеству красок в середине.

По всему полю ленты красок выписывали арабески на фоне знойных коричневых и зеленых оттенков. Формы, казавшиеся чистыми абстракциями — как страницы дневника безумца, — вытеснялись стилизованными флорой и фауной. Но это великолепие бледнело в сравнении с центральной частью ковра — гигантским медальоном, ярким, как летний сад. Там замысловато переплетались сотни мелких узоров, и глаз воспринимал их как цветы или формулы, упорядоченность или сумятицу, находя отголосок каждого мотива где-то в другой части грандиозного полотна.

Кэл охватил все это единым чудесным взглядом. Со второго взгляда видение стало меняться.

Краем глаза он заметил, что остальной мир: двор, грузчики, дома, стена, откуда он падал, — внезапно исчезли. Кэл повис в воздухе, и безбрежность раскинутого ковра, его поразительные узоры заполнили его разум.

Он увидел, что узоры движутся. Узлы дрожали, желая развязаться, цвета перетекали друг в друга, и из этого союза красок рождались новые мотивы.

Каким бы невероятным это ни казалось, ковер оживал.

Ландшафт рождался из утка и основы. Точнее, множество ландшафтов, нагроможденных в фантастическом беспорядке. Разве это не гора восстает из облака красок? А это разве не река? Разве он не слышит рев воды, которая пенится и падает в тенистое ущелье? Внизу раскинулся мир.

А Кэл вдруг сделался птицей, бескрылой птицей, замершей на один леденящий кровь миг в потоке упоительного воздуха, напоенного сладкими ароматами. Одинокий свидетель чуда, дремлющего внизу.

С каждым ударом сердца глаза замечали все больше.

Озеро с мириадами островов, разбросанных по недвижной поверхности воды, как всплывшие на поверхность киты. Пестрое одеяло полей, чьи травы и злаки колыхались на том же ветру, на котором парил Кэл. Бархатные леса взбирались по склонам гладкого холма, а на вершине его возвышалась сторожевая башня. Солнечный свет и тени облаков скользили по ее белым стенам.

По разным признакам, это место было обитаемым, хотя людей Кэл нигде не заметил. Несколько домов виднелись у излучины реки, еще несколько замерли на краю утеса, искушая силу тяготения. Был здесь и город, похожий на кошмар архитектора: половина улиц безнадежно переплелись между собой, а другие заканчивались тупиками.

Столь же нарочитое пренебрежение к порядку Кэл замечал повсюду. Прохладные и жаркие области, плодородные и бесплодные земли сменялись наперекор всем законам, географическим и климатическим, словно все это создал некий бог, имевший слабость к противоречиям.

Как чудесно было бы погулять там, думал Кэл В таком небольшом пространстве заключено такое разнообразие, что никогда не угадаешь, огонь или лед поджидает тебя за поворотом. Подобное многообразие выше понимания картографов. Быть там, в этом мире, значит переживать бесконечное приключение.

А в сердце этих ожидающих пробуждения земель размещалось, пожалуй, самое поразительное. Синевато-серое огромное облако, чья середина пребывала в бесконечном движении, закручиваясь по спирали. Это зрелище напомнило Кэлу птиц, которые кружат над домом на Рю-стрит подобно громадному колесу небес.

Как только Кэл вспомнил об этом, он услышал крики птиц. В тот же миг ветер, поддувавший снизу и поддерживавший его, стих.

От ужаса у Кэла подвело живот: он сейчас упадет.

Крики сделались громче; птицы выражали восторг от его падения. Тот, кто узурпировал их стихию, кто сумел краем глаза узреть чудо, поплатится за это жизнью.

Он хотел закричать, но из-за скорости падения крик не успел сорваться с языка. Ветер ревел в ушах, дергал за волосы. Кэл попытался раскинуть руки, чтобы замедлить падение, но в итоге лишь перевернулся вверх тормашками, потом еще раз и еще, пока не перестал понимать, где небо, а где земля. И это уже милость, смутно подумалось ему. Он хотя бы не заметит приближения смерти. Будет просто кувыркаться и кувыркаться, пока мир не исчезнет.

Он пролетел сквозь тьму, не оживленную светом звезд, — голоса птиц все еще громко звучали у него в ушах — и сильно ударился о землю.

Было больно, и боль не проходила, что казалось странным. Ведь его всегда учили, что забвение лишено боли. И звуков. А здесь звучали голоса.

— Скажите что-нибудь, — требовал один голос. — Ну хотя бы «прощай».

Теперь послышался смех.

Кэл чуть приоткрыл глаза. Солнце светило ослепительно ярко, пока его не заслонил торс Гидеона.

— Вы ничего не сломали? — поинтересовался Гидеон. Кэл открыл глаза пошире. — Скажите что-нибудь, приятель.

Кэл приподнял голову и огляделся вокруг. Он лежал во дворе, на ковре.

— А что случилось?

— Вы свалились со стены, — ответил Шейн.

— Должно быть, оступились, — предположил Гидеон.

— Упал, — произнес Кэл. Он подтянулся и сел, чувствуя тошноту.

— Думаю, никаких серьезных повреждений у вас нет, — сказал Гидеон. — Несколько царапин, только и всего.

Кэл оглядел себя, убеждаясь в правоте грузчика. Он содрал кожу на правой руке от кисти до локтя и чувствовал слабость во всем теле от удара о землю, но никаких сильных болей не было. Единственное, что пострадало всерьез, — чувство собственного достоинства. Но от этого редко умирают.

Кэл поднялся на ноги, моргая и глядя в землю. Ковер прикинулся неживым. Никакой многозначительной дрожи в сплетении нитей, ни единого намека на скрытые высоты и глубины. И ни малейшего признака того, что остальные видели эти чудеса. Ковер был тем, чем он был: обычным ковром.

Кэл заковылял к воротам, пробормотав Гидеону слова благодарности. Когда он уже выходил в переулок, Базо сказал:

— Ваша птица улетела.

Кэл коротко пожал плечами и двинулся дальше.

Что же он сейчас пережил? Галлюцинацию, вызванную жарой или слишком скудным завтраком? Если так, видение было пугающе реальным. Кэл посмотрел на птиц, по-прежнему круживших над его головой. Они чувствовали что-то в этом месте, потому и собрались здесь. Или у них та же галлюцинация, что и у Кэла.

Он подвел итоги: единственное, в чем он был уверен, это в своих синяках. А еще в том, что находится в двух милях от отцовского дома, в городе, где прожил всю жизнь. И его, как заблудившегося ребенка, охватила тоска по дому.

Глава 4

Контакт

Пересекая отрезок пышущей жаром мостовой между дверью отеля и стоящим в тени «мерседесом» Шедуэлла, Иммаколата внезапно вскрикнула. Она прижала руку к голове и уронила солнечные очки, которые всегда надевала в общественных местах Королевства.

Шедуэлл мгновенно выскочил из машины и распахнул дверцу, но его пассажирка отрицательно покачала головой.

— Слишком светло, — пробормотала она и неловко прошла через вращающуюся дверь обратно в вестибюль отеля.

Там было пусто. Шедуэлл поспешно последовал за ней и увидел, что Иммаколата отошла от двери подальше, насколько ее смогли донести ноги. Сестры-призраки охраняли ее, их присутствие искажало недвижный воздух, но Шедуэлл не мог сдержаться и упустить такую возможность: под видом вполне оправданного беспокойства он протянул руку и коснулся женщины. Подобный контакт был проклятием для нее и радостью для него. Радость усиливалась тем, что была запретной, поэтому он использовал любую возможность выдать прикосновение за непредвиденную случайность.

Недовольство призраков холодило его кожу, однако Иммаколата могла сама отстоять свою неприкосновенность.

Она развернулась в ярости от его наглости. Шедуэлл тотчас отдернул ладонь от ее руки. Его пальцы покалывало. Он считал минуты до того мгновения, когда ему удастся поднести их к губам.

— Прости, — сказал он. — Я забеспокоился.

Раздался чей-то голос. Из своего угла вышел портье с экземпляром «Спортивной жизни» в руке.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил он.

— Нет, нет, — ответил Шедуэлл.

Однако портье смотрел не на него, а на Иммаколату.

— У нее, случаем, не тепловой удар? — спросил он.

— Может быть, — отозвался Шедуэлл. — Благодарю вас за участие…

Иммаколата отошла к подножию лестницы, подальше от испытующего взгляда портье.

Портье пожал плечами и вернулся в свое кресло. Шедуэлл подошел к Иммаколате. Она отыскала тень, или это тень нашла ее.

— Что случилось? — спросил он. — Просто из-за солнца?

Она не взглянула на него, но снизошла до разговора.

— Я почувствовала Фугу, — произнесла она так тихо, что ему пришлось задержать дыхание, чтобы услышать. — И кое-что еще.

Шедуэлл ждал продолжения, но его не последовало. Когда он уже был готов нарушить молчание, она снова заговорила:

— Где-то в глубине горла… — Она глотнула, словно пыталась избавиться от чего-то горького. — Бич-Бич?

Неужели он правильно услышал ее? Иммаколата почувствовала его сомнения или сама разделяла их, потому что прибавила:

— Он был здесь, Шедуэлл.

При этих словах всего ее выдающегося умения владеть собой оказалось недостаточно, чтобы скрыть дрожь в голосе.

— Наверняка ты ошибаешься.

Она чуть заметно покачала головой.

— Он погиб и канул в прошлое, — сказал он.

Ее лицо казалось высеченным из камня. Двигались только губы, и Шедуэлл тосковал по ним, несмотря на то, что они изрекали.

— Такая сила не умирает, — проговорила она. — Она не может умереть до конца. Она дремлет. Она выжидает.

— Но чего? И зачем?

— Наверное, чтобы Фуга проснулась, — ответила она.

Ее глаза потеряли свой золотой цвет, сделались серебристыми. Капли менструума,^[97] словно мерцающие в солнечном луче пылинки, падали с ее ресниц и испарялись. Шедуэлл никогда прежде не видел Иммаколату такой — она была близка к тому, чтобы выдать свои чувства. Зрелище ее уязвимости невероятно возбудило его. Член затвердел до боли. Однако она, судя по всему, оставалась равнодушна к его желанию или предпочитала ничего не замечать. Магдалена, слепая сестра, не была столь безучастной. Она, насколько знал Шедуэлл, жадно интересовалась теми субстанциями, какие проливают мужчины, и использовала их в своих жутких целях. Вот и сейчас ее силуэт, прилипший к углублению в стене, с головы до пят был воплощением этой жадности.

— Я видела пустыню, — произнесла Иммаколата, отвлекая внимание Шедуэлла от движений Магдалены. — Яркое солнце. Жуткое солнце. Самое пустое место на свете.

— Там сейчас находится Бич?

Она кивнула:

— Он спит. Думаю… он забыл, кто он такой.

— Значит, так оно и будет дальше, — сказал Шедуэлл. — Кому, скажи на милость, придет в голову его будить?

Но эти слова не убедили даже его самого.

— Послушай, — продолжил он, — мы отыщем и продадим Фугу раньше, чем он успеет перевернуться на другой бок. Мы зашли слишком далеко, чтобы теперь остановиться.

Иммаколата ничего не ответила. Ее глаза все еще были сосредоточены на том, что она видела, или ощущала, или то и другое разом минуту назад.

Шедуэлл очень смутно понимал, какие силы здесь действуют. В конце концов, он всего лишь чокнутый, его человеческий кругозор ограничен. Сейчас он был этим даже доволен.

Зато одно он отлично понимал. Фуга оставляет следы из легенд. За долгие годы поисков он познакомился с множеством способов, какими она давала о себе знать, — от колыбельной песни до предсмертной исповеди — и давно оставил попытки отделить факты от фантазий. Значение имело только то, что множество людей, в том числе очень могущественных, мечтали о таком месте, молились о нем, в большинстве случаев не подозревая, что оно реально существует или некогда существовало. Если выставить эту мечту на торги, она принесет огромную прибыль. Никогда на свете не было и не будет подобного аукциона! Они не могут бросить дело. Только не из страха перед чем-то затерявшимся во времени и заснувшим.

— Он знает, Шедуэлл, — сказала Иммаколата. — Даже во сне он знает.

Если бы он вдруг нашел доводы, способные рассеять ее страхи, она все равно отнеслась бы к ним с презрением. Поэтому Шедуэлл воззвал к ее прагматизму.

— Чем быстрее мы найдем ковер и избавимся от него, тем лучше будет нам всем, — проговорил он.

Эти слова отвлекли внимание Иммаколаты от видения пустыни.

— Кажется, надо выждать еще немного, — произнесла она и впервые с той минуты, когда они вышли на улицу, подняла на своего спутника мерцающий взор. — И тогда мы отправимся на поиски.

Все следы менструума внезапно исчезли. Момент сомнения прошел, вернулась прежняя уверенность. Она будет идти по следу Фуги до самого конца, как они и планировали. Никакие слухи, даже о Биче, не заставят ее свернуть.

— Мы потеряем след, если не поторопимся.

— Сомневаюсь, — сказала она. — Мы подождем. Подождем, пока спадет жар.

Ага, так вот как его накажут за злонамеренное прикосновение. Насмешливое замечание относилось к жару, охватившему его, а не к жаре на улице. Ему придется дожидаться ее соизволения, как он уже дожидался раньше, молча снося экзекуцию. И не только потому, что одна Иммаколата могла выследить Фугу по вибрациям ее сотканной жизни, но и потому, что провести лишний час в ее обществе, купаясь в аромате ее дыхания, — желанная и счастливая мука.

Для Шедуэлла это был ритуал преступления и наказания, поддерживавший его эрекцию весь оставшийся день.

Для нее же сила его желания оставалась предметом насмешливого любопытства. В конце концов печь остывает, если не добавлять в нее дров. Даже звезды угасают через тысячелетия. Однако похоть чокнутых, как и многие другие свойства их племени, опровергала все правила. Чем меньше ее поощряли, тем жарче она разгоралась.

Глава 5

Перед наступлением тьмы

1

Наверное, Сюзанна видела свою бабушку по материнской линии не более десяти раз. В раннем детстве, прежде чем девочка научилась как следует говорить, ей внушили, что доверять бабушке не следует. Никто не объяснил почему, однако это подействовало. Когда Сюзанна выросла — сейчас ей было двадцать четыре, — она научилась критически относиться к предрассудкам родителей и стала подозревать, что их предубеждения относительно бабушки были совершенно иррациональными. Но она не смогла до конца забыть мифы, сопровождавшие образ Мими Лащенски.

Само это имя было камнем преткновения: для ребенка оно звучало как сказочное проклятие. И в самом деле, многие черты пожилой дамы подкрепляли зловещие фантазии. В памяти Сюзанны Мими осталась невысокой, с желтоватой кожей и черными волосами (судя по всему, крашеными), туго зачесанными назад над едва ли способным улыбаться лицом. Наверное, у Мими были причины для вечной скорби. Ее первый муж — кажется, цирковой артист — бесследно пропал перед Первой мировой войной. Если верить семейным сплетням, он сбежал как раз из-за того, что Мими — злая ведьма. Второй супруг, дедушка Сюзанны, погиб от рака легких в начале сороковых, докурившись до смерти. С тех пор бабушка жила в эксцентрическом уединении, чуждая детям и внукам, в собственном доме в Ливерпуле. В доме, куда Сюзанна должна была явиться с запоздалым визитом, выполняя загадочную просьбу Мими.

Пока Сюзанна ехала на север, она перебирала воспоминания о Мими и ее доме. Особняк был значительно больше и гораздо темнее дома родителей в Бристоле. В последний раз его ремонтировали в допотопные времена. Заплесневелый дом, дом в трауре. Чем больше Сюзанна вспоминала, тем мрачнее она становилась.

В книге ее внутренних переживаний эта поездка к Мими была обозначена как возвращение в болото детства, напоминание не о благословенных беззаботных годах, а о тревожном замутненном состоянии, от которого ее освободило взросление. И Ливерпуль был центром того состояния: город вечных сумерек, где воздух пах холодным дымом и еще более холодной рекой. Когда Сюзанна вспоминала об этом, она снова становилась ребенком, боящимся собственных снов.

Разумеется, она отбросила все это много лет назад. Теперь она другая: прекрасная, уверенная в себе женщина за рулем собственной машины, ее лицо освещено солнцем. Какую власть имеют над ней прежние страхи? Однако по дороге Сюзанна поймала себя на мысли, что цепляется за достижения своей нынешней жизни, как за талисманы, способные уберечь ее от этого города.

Она подумала о своей лондонской студии и о вазах, которые обожжет и покроет глазурью, когда — совсем скоро — вернется туда. Вспомнила Финнегана, с которым флиртовала за ужином два дня назад. Подумала о своих друзьях, простых надежных людях: каждому из них она не задумываясь доверила бы свою жизнь и здоровье. Вооружившись таким количеством ясности, она, без сомнения, сумеет пройтись по темным дорожкам своего детства и не испачкаться. Ее путь широк и светел.

Но воспоминания все-таки не утратили силы.

Среди них были знакомые образы Мими и ее дома, но одно из видений явилось из какой-то потайной ниши памяти. Оно пряталось там, невидимое, с того самого дня, когда Сюзанна заперла его там.

Этот эпизод вспомнился не так, как остальные, фрагмент за фрагментом. Он всплыл весь разом, в ошеломительных подробностях…

Сюзанне было шесть лет. Они с матерью находились в доме Мими, стоял ноябрь — кажется, там всегда ноябрь? — промозглый и холодный. Один из редких визитов к бабушке. Обязанность, от которой вечно отлынивал отец.

Сейчас Сюзанна ясно видела Мими, сидящую в кресле у камина, не нагревавшего даже копоть на решетке. Лицо бабушки, унылое на грани трагизма, было бледным от пудры, брови тщательно выщипаны, глаза сверкали в тусклом свете, проникающем сквозь кружевную занавеску.

Мими заговорила, и ее негромкий голос заглушил собой рев автострады.

— Сюзанна! — Она услышала оклик из прошлого. — У меня для тебя подарок.

Сердце девочки дрогнуло и громко застучало где-то в животе.

— Скажи «спасибо», Сьюзи, — приказала мать.

Она послушалась.

— Он наверху, — продолжала Мими, — у меня в спальне. Ты можешь сама пойти и взять его, правда? Он завернут в бумагу и лежит на дне комода.

— Ступай, Сьюзи.

Она ощутила на плече руку матери, подтолкнувшую ее к двери.

— Поторопись.

Сюзанна поглядела на мать, затем на Мими. Ни от одной из них она не дождется снисхождения, они отправят ее вверх по лестнице, и никакой протест не разжалобит их. Сюзанна вышла из комнаты. Лестница вздымалась перед ней горой, а тьма на верхней площадке вызывала ужас. Ни в одном другом доме она не испытывала такого страха. Но здесь был дом Мими, и темнота в нем — темнота Мими.

Цепляясь за перила, Сюзанна пошла вверх по лестнице. Она была уверена, что нечто кошмарное поджидает ее на каждой ступеньке. Но ей удалось добраться до самого верха, ее никто не сожрал, и она благополучно пересекла лестничную площадку перед спальней бабушки.

Занавески были чуть приоткрыты, из-за них проникал серый тусклый свет. На каминной полке тикали часы — в четыре раза медленнее пульса девочки. Со стены над часами глядел на кровать с высоким изголовьем овальный портрет: фотография человека в застегнутом под самое горло сюртуке. А слева от камина, по другую сторону ковра, заглушавшего шаги, стоял шкаф раза в два выше Сюзанны.

Она быстро подошла к нему, полная решимости — раз уж добралась до комнаты — сделать дело и бежать, пока тиканье часов не проникло в ее сердце и не замедлило его биение до полной остановки.

Сюзанна подошла к шкафу, повернула холодную ручку. Дверь немного приоткрылась. Изнутри пахнуло нафталином, обувной кожей и лавандовой водой. Не обращая внимания на висящие в сумраке платья, Сюзанна пошарила рукой между коробок и бумажных свертков на дне шкафа в надежде нащупать подарок.

В спешке она широко распахнула дверцу — и какое-то создание с дикими глазами выпрыгнуло на нее из темноты. Девочка закричала. Тварь передразнила ее, испустив такой же крик ей в лицо. Сюзанна помчалась к двери, споткнувшись во время бегства о ковер, и скатилась вниз по лестнице. Мать стояла в прихожей…

— В чем дело, Сьюзи?

Сюзанна не могла выговорить ни слова. Молча она бросилась к матери — хотя та, как обычно, немного поколебалась, прежде чем обнять дочь, — и пробормотала, рыдая, что хочет домой. Ничто не могло ее успокоить, даже когда Мими сходила наверх, вернулась и стала что-то объяснять про зеркало в дверце шкафа.

Вскоре они покинули дом. Насколько Сюзанна могла вспомнить, она больше никогда не бывала в спальне Мими. Что касается подарка, о нем никто не вспоминал.

Это был только костяк воспоминания, но его облекали в плоть и оживляли запахи, звуки, оттенки света. Переживание, вдруг вернувшееся к жизни, обладало большим весом, чем события более свежие и, как казалось, более значимые. Сюзанна совершенно забыла — и вряд ли вспомнит — лицо того парня, кому она подарила свою невинность, но до сих пор явственно чувствовала запах шкафа Мими, словно он все еще заполнял ее легкие.

Память — странная штука.

Такая же странная, как письмо, заставившее ее отправиться в путешествие.

Это была первая весточка от бабушки за все прошедшие годы. Одного этого хватило бы, чтобы оставить студию и поехать. Однако содержание письма, неразборчиво накарябанного на почтовой бумаге, заставило Сюзанну еще сильнее поторопиться. Она выехала из Лондона сразу после того, как получила письмо, как будто знала и любила написавшую его женщину целую вечность.

«Сюзанна», — начиналось письмо. Никакого «дорогая» или «милая». Просто:

Сюзанна!

Прости за почерк. В данный момент я больна. Бывает, что мне совсем плохо, а иногда получше. Кто знает, как я почувствую себя завтра?

Поэтому я и пишу тебе, Сюзанна. Я боюсь того, что может произойти.

Не могла бы ты приехать ко мне домой? Мне кажется, нам нужно многое сказать друг другу. О том, о чем я не хотела говорить, но теперь просто обязана.

Я знаю, все это звучит для тебя нелепо, но я не могу говорить яснее в письме. Тому есть весомые причины.

Прошу тебя, приезжай. Все вышло не так, как я думала. Мы поговорим, как должны были поговорить еще много лет назад.

С наилучшими пожеланиями,

Мими.

Письмо бабушки походило на летнее озеро. Поверхность гладкая и ровная, но что внизу? Какая тьма? «Все вышло не так, как я думала», — написала Мими. Что она имела в виду? Что жизнь проходит слишком быстро и в солнечной юности нет ни намека на то, как горько быть смертным?

Письмо пришло с задержкой, его передавали по разным почтовым отделениям больше недели. Когда Сюзанна получила его, она позвонила Мими домой, но услышала только гудки. Оставив свои незаконченные вазы, Сюзанна упаковала чемодан и отправилась на север.

2

Она приехала прямо на Рю-стрит, но восемнадцатый дом стоял пустой. В шестнадцатом тоже никого не было, зато в следующем цветущая женщина по имени Виолетта Памфри смогла кое-что объяснить. Мими сильно заболела несколько дней назад и сейчас находится в больнице «Сефтон дженерал». Она при смерти. Ее кредиторы, в числе которых газовая и электрическая компании, а также городской совет, не считая дюжины поставщиков еды и питья, немедленно явились с требованиями возместить убытки.

— Они налетели как стервятники, — сказала миссис Памфри, — хотя она еще не умерла. Стыд и срам. Явились и забрали все, на что сумели наложить лапу. Конечно, она трудный человек… Ничего, что я так откровенно об этом говорю, милочка? Ведь так оно и было. Большую часть времени она сидела взаперти в своем доме. Прямо как в какой-то крепости. Вот потому-то они и выжидали, понимаешь? Момента, когда ее здесь не будет. Если бы они попытались проникнуть в дом при ней, до сих пор топтались бы под дверью.

«Забрали ли они шкаф?» — рассеянно подумала Сюзанна.

Она поблагодарила миссис Памфри за помощь, вернулась еще раз взглянуть на дом номер восемнадцать (его крыша была так усеяна белым птичьим пометом, словно там разыгралась снежная буря), а затем поехала в больницу.

3

Медсестра весьма посредственно изображала сочувствие.

— Боюсь, миссис Лащенски очень серьезно больна. Вы ее близкая родственница?

— Внучка. Кто-нибудь ее навещал?

— Насколько мне известно, нет. Хотя это и не имеет значения. У нее был обширный инфаркт, мисс…

— Пэрриш. Сюзанна Пэрриш.

— Ваша бабушка по большей части находится без сознания. Мне очень жаль.

— Ясно.

— Так что, пожалуйста, не ждите от встречи слишком многого.

Сестра провела Сюзанну по короткому коридору в палату. Там стояла такая тишина, что можно было бы расслышать, как осыпаются цветочные лепестки, вот только не было цветов. Сюзанна уже видела палаты для умирающих: ее мать и отец скончались три года назад, с разницей в полгода. Сюзанна узнала и запах, и эту тишину, едва переступила порог.

— Сегодня она еще не приходила в себя, — сказала сестра, отступая назад и пропуская внучку Мими к кровати.

Сначала Сюзанна подумала, что произошла чудовищная ошибка. Это не может быть Мими. Несчастная женщина на постели была слишком хрупкой, слишком бледной. Сюзанна собиралась высказать свою мысль вслух, но вдруг осознала: она сама ошиблась. Волосы больной так поредели, что между ними просвечивала кожа черепа, а кожа на лице сморщилась, как мокрый муслин; тем не менее это была Мими. Обессиленная, доведенная некой дисфункцией нервов и мышц до непривычной пассивности, но все-таки Мими.

Слезы душили Сюзанну, когда она смотрела на бабушку. Мими укутали в одеяло, как младенца, но она спала в ожидании не нового дня, а бесконечной ночи. Она была такой порывистой, такой решительной. Теперь вся сила ушла из нее. Ушла навсегда.

— Я оставлю вас пока наедине, — произнесла сестра и удалилась.

Сюзанна прижала руку ко лбу, стараясь сдержать слезы.

Когда она снова посмотрела на бабушку, пронизанные голубыми жилками веки старой женщины затрепетали и открылись.

Сначала казалось, что глаза Мими смотрят на что-то за спиной Сюзанны. Затем взгляд бабушки сосредоточился, и Сюзанна поняла он остался точно таким же пронзительным, каким она его помнила.

Мими раскрыла рот. Губы ее пересохли от жара. Она провела по ним языком. Глубоко потрясенная, Сюзанна приблизилась к кровати.

— Привет, — произнесла она негромко. — Это я, Сюзанна.

Глаза старухи смотрели ей прямо в глаза «Я знаю, кто ты», — говорил этот взгляд.

— Хочешь воды?

Тонкая морщинка прорезала лоб Мими.

— Воды? — повторила Сюзанна, и снова тоненькие морщинки появились на лбу, как ответ.

Они поняли друг друга.

Сюзанна налила в пластиковый стаканчик немного воды из стоявшего на столике кувшина и поднесла питье к губам Мими. Когда она сделала это, Мими оторвала руку от хрустящей простыни и коснулась руки внучки. Прикосновение было легким, как перышко, но от него по всему телу Сюзанны прошла такая дрожь, что она едва не выронила стакан.

Дыхание Мими вдруг сделалось неровным, лицо стало кривиться и подергиваться, рот силился выговорить что-то. В глазах блестели слезы бессилия. Ей удалось издать единственный горловой звук.

— Все хорошо, — произнесла Сюзанна.

Одного взгляда на пергаментное лицо хватило, чтобы получить опровержение.

«Нет, — говорили глаза, — все нехорошо, все совсем не хорошо. Смерть поджидает у дверей, а я даже не могу выразить то, что чувствую».

— В чем дело? — шепотом спросила Сюзанна, наклоняясь к подушке. Пальцы бабушки еще дрожали у нее на руке. От этого прикосновения кожу покалывало, живот крутило. — Как мне тебе помочь?

Вопрос был не самый удачный, но она действовала наугад.

Глаза Мими на мгновение закрылись, а морщина на лбу сделалась резче. Похоже, она оставила попытки выразить мысль словами. Возможно, оставила навсегда.

Но вдруг — Сюзанна даже вскрикнула от неожиданности — пальцы Мими, лежавшие на ее руке, скользнули к запястью. Хватка усилилась до боли. Сюзанна могла бы высвободиться, но не стала. Тонкая смесь запахов заполнила ее мозг: пыль, оберточная бумага, лаванда. Бабушкин шкаф, конечно же, это запах ее шкафа. И вместе с узнаванием пришла уверенность: Мими каким-то образом проникла в голову Сюзанны и оставила там этот запах.

Последовало мгновение паники, инстинктивное желание защитить свою независимость. Но паника отступила перед видением.

Что именно она увидела, Сюзанна не совсем поняла. Какой-то узор, орнамент, он растворялся и изменялся сам собой, снова и снова. Наверное, узор был цветным, но краски так расплывались, что она не могла сказать наверняка. Расплывчатыми были и образы, мелькавшие в том калейдоскопе.

Узоры, как и запахи, были навеяны Мими. Хотя рассудок протестовал, Сюзанна в этом не сомневалась. Внушенный образ был жизненно важен для старой женщины, и она собрала остатки своей воли до последней капли, чтобы Сюзанна увидела его мысленным взором.

Но она не успела повнимательнее рассмотреть видение.

У нее за спиной ахнула сестра:

— О боже!

Ее голос нарушил чары Мими, узоры рассыпались вихрем лепестков и исчезли. Сюзанна смотрела в лицо бабушки, их взгляды встретились еще на мгновение, прежде чем больная потеряла контроль над своим немощным телом. Рука соскользнула с запястья Сюзанны, глаза нелепо блуждали по сторонам, темная слюна текла из угла рта.

— Вам лучше подождать снаружи, — сказала сестра и подошла ближе, чтобы нажать на кнопку звонка рядом с кроватью.

Сюзанна попятилась к двери, потрясенная видом задыхающейся и хрипящей бабушки. Появилась вторая медсестра.

— Вызови доктора Чея, — сказала первая. Затем снова обратилась к Сюзанне: — Прошу вас, подождите в коридоре.

Сюзанна послушалась. Ей и правда нечего было делать в палате, разве что мешать профессионалам. В вестибюле оказалось многолюдно, и ей пришлось отойти от двери палаты метров на двадцать, чтобы найти место и прийти в себя.

Ее мысли походили на слепых бегунов, они бешено метались по сторонам, не приходя к финишу. Снова и снова она вспоминала спальню Мими на Рю-стрит, шкаф, возвышавшийся над ней, как укоряющее привидение. Что же бабушка хотела сказать этим запахом лаванды? И как она сумела устроить невероятный сеанс передачи мыслей? Неужели она всегда обладала этим даром? Если так, какие еще силы заключены в ней?

— Вы Сюзанна Пэрриш?

По крайней мере на этот вопрос Сюзанна могла ответить:

— Да.

— Я доктор Чей.

Лицо напротив нее было круглым, как лепешка, и столь же пресным.

— Ваша бабушка, миссис Лащенски…

— Да?

— Произошли серьезные перемены в состоянии ее здоровья. Вы ее единственная родственница?

— В этой стране — да. Мои родители уже умерли. У нее еще есть сын, он в Канаде.

— Вы могли бы связаться с ним?

— У меня нет с собой номера его телефона… но я могу узнать.

— Полагаю, его следует поставить в известность, — произнес доктор Чей.

— Да, разумеется, — кивнула Сюзанна. — А что мне… То есть не могли бы вы сказать, сколько она еще проживет?

Доктор вздохнул.

— Сложно предсказать, — сказал он. — Когда она поступила к нам, я был уверен, что ей не пережить и ночи. Но она продержалась. А потом еще одну ночь. И еще. Она все еще держится. Ее выносливость просто поразительна. — Он помолчал, пристально глядя на Сюзанну. — Я почему-то уверен, что она дожидалась вас.

— Меня?

— Мне кажется, да. Ваше имя было единственным разборчивым словом, которое она произносила с момента поступления в больницу. Думаю, она хотела продержаться, пока вы не приедете.

— Понятно, — отозвалась Сюзанна.

— Должно быть, вы ей очень дороги, — продолжал доктор. — Хорошо, что вы повидались. Знаете, здесь умирает множество пожилых людей, и кажется, никому нет до них дела. Где вы остановились?

— Я еще не придумала. Наверное, найду гостиницу.

— Может быть, вы дадите нам номер телефона, чтобы в случае чего мы могли с вами связаться?

— Конечно.

Доктор кивнул и оставил Сюзанну наедине с ее слепо мечущимися мыслями. Этот разговор не помог дать им нужное направление.

Мими Лащенски не любила внучку, доктор Чей ошибался. Как она могла ее любить? Мими ничего не знала о том, как живет Сюзанна, они были друг для друга закрытыми книгами. Однако кое-что из слов доктора было похоже на правду. Возможно, Мими действительно ждала и боролась из последних сил, пока дочь ее дочери не подошла к ее постели.

Но ради чего? Чтобы взять Сюзанну за руку и выплеснуть последние капли энергии, показывая ей какой-то гобелен? Прекрасный подарок, но он значит либо слишком много, либо слишком мало. Так или иначе, Сюзанна не понимала его смысла.

Она вернулась в пятую палату. Там сидела дежурная сестра, а старуха лежала на своей подушке неподвижно, как камень. Глаза закрыты, руки вытянуты вдоль тела. Сюзанна вглядывалась в ее лицо, снова безвольно сморщившееся. Это лицо ничего не могло ей поведать.

Сюзанна взяла руку бабушки и на мгновение сжала, затем выпустила. Я вернусь на Рю-стрит, решила Сюзанна. Вдруг пребывание в доме оживит какое-нибудь воспоминание?

Она долго старалась забыть свое детство. Заталкивала его туда, откуда оно уже никак не сможет дурачить с таким трудом добытую взрослость. И вот теперь, когда все ящики заколочены, что она обнаруживает? Тайну, бросающую вызов ее взрослому «я», уговаривающую вернуться в прошлое и отыскать разгадку.

Сюзанна вспомнила лицо в зеркале шкафа, заставившее ее зарыдать и убежать вниз по лестнице.

Оно все еще там? Это до сих пор ее лицо?

Глава 6

Безумный Муни

1

Кэл был напуган, как не пугался ни разу в жизни. Он сидел у себя в комнате за запертой дверью и дрожал от страха.

Дрожь напала на него через несколько минут после случившегося на Рю-стрит. С тех пор прошли сутки, но дрожь не унималась. Время от времени руки начинали трястись так сильно, что Кэл с трудом удерживал стакан виски, который нянчил ночь напролет без сна. А порой он стучал зубами. Но большая часть дрожи не выходила наружу, она была внутри. Как будто в животе его поселились голуби и хлопали там крыльями по внутренностям.

А все потому, что он увидел чудо и понял всем своим существом: его жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Разве это возможно? Он же забрался на небо и смотрел вниз на тайную страну, о которой мечтал с самого детства.

Он рос замкнутым ребенком — и по собственному выбору, и по обстоятельствам. Счастлив он бывал лишь тогда, когда мог выпустить на свободу воображение и позволить ему идти куда глаза глядят. Для таких путешествий требовалось совсем немного. Когда он оглядывался назад, ему казалось, что половину школьных лет он провел, глазея в окно, пока поэтическая строчка, смысл которой он не вполне понимал, или отдаленное приглушенное пение уносили его в мир более красочный и широкий, чем здешний. Запахи того мира приносил странно теплый для декабря ветер, тамошние обитатели платили Кэлу дань, оставляя подношения в ногах постели, и он видел их во сне.

Однако, несмотря на близкое знакомство с тем миром и спокойствие, каким от него веяло, его природа и местоположение оставались неясными. И хотя Кэл прочитал все доступные ему книги, уводившие в некие удивительные земли, он неизменно возвращался из этих путешествий разочарованным. Они слишком идеальны, эти королевства для детишек: сплошной приторный мед и вечное лето.

Он знал, настоящая Страна чудес не такая. В ней столько же тени, сколько солнца, а ее тайны можно разгадать, лишь применив все свои способности, когда твои мозги готовы лопнуть от натуги.

Теперь его била дрожь, потому что именно так он себя и чувствовал. Как человек, чья голова вот-вот разорвется на части.

2

Он встал рано, спустился вниз, приготовил себе яичницу и сэндвич с беконом, а потом сидел над завтраком, не ощущая никакого желания есть, пока наверху не проснулся отец. Кэл быстро позвонил в свою контору и сказал Уилкоксу, что заболел и сегодня на работу не выйдет. То же самое он сообщил Брендану — тот как раз умывался и не мог увидеть из-за двери серого встревоженного лица сына. Затем, покончив с обязанностями, Кэл вернулся к себе в комнату и сел на кровать, чтобы заново обдумать события на Рю-стрит в надежде, что вчерашняя загадка в итоге разъяснится.

Ничего из этого не вышло. Как только он мысленно возвращался к недавним событиям, они ускользали от рационального объяснения. Оставалось только острое как бритва воспоминание о пережитом опыте, а вместе с ним — болезненная тоска.

Он знал: все, о чем он мечтал, было заключено в том месте. Все, во что его отучали верить, все чудеса, все загадки, все голубые тени и благоуханные призраки. Все, что знал голубь, все, что знал ветер, все, чем владели когда-то люди, да теперь позабыли, — все ожидало Кэла в том месте. Он видел это собственными глазами.

Отчего, возможно, сошел с ума.

А как еще объяснить такую галлюцинацию, сложную и полную деталей? Да, он сошел с ума. Почему бы нет? У них в роду были психи. Отец его отца, Безумный Муни, под конец жизни спятил, как мартовский заяц. Старик, по словам Брендана, был поэтом, хотя на Чериот-стрит о нем предпочитали не говорить. «Прекрати болтать чепуху», — заявляла Эйлин, когда Брендан поминал старика. Кэл так и не понял, на что именно был наложен запрет — на поэзию, на безумие или на все ирландское. Как бы то ни было, отец нарушал этот запрет, стоило жене отвернуться, потому что Брендан обожал Безумного Муни и его стихи. Кэл даже выучил несколько строк со слов отца. И вот теперь он продолжил семейную традицию: его посещают видения, и он рыдает над своим виски.

Вопрос в том, говорить об этом или промолчать. Рассказать о том, что видел, рискуя вызвать смех и косые взгляды, или же сохранить все в тайне. Часть существа Кэла нестерпимо хотела все рассказать, выплеснуть на других (хотя бы на Брендана) и посмотреть, что они будут делать. Но другая часть твердила: спокойно, будь осторожен. Страна чудес приходит не к тем, кто о ней болтает, а к тем, кто умеет держать язык за зубами и ждать. Так он и делал. Сидел, трясся и ждал.

3

Страна чудес не появилась, зато появилась Джеральдин, и у нее не было настроения проникаться безумными бреднями. Внизу в прихожей раздался ее голос, затем голос Брендана: Кэл болен и не хочет, чтобы его тревожили, сказал он, — а Джеральдин ответила, что увидит Кэла, болен тот или нет, и через мгновение уже стояла под его дверью.

— Кэл?

Она подергала ручку, обнаружила, что дверь заперта, и заколотила в нее:

— Кэл? Это я. Проснись!

Он прикинулся, будто туго соображает, чему помог и заплетавшийся от выпитого виски язык.

— Кто это? — переспросил он.

— Почему ты запер дверь? Это я, Джеральдин.

— Я не очень хорошо себя чувствую.

— Впусти меня, Кэл.

Он знал: когда Джеральдин в таком настроении, спорить с ней бесполезно, и повернул ключ.

— Ты жутко выглядишь, — сказала она. Голос ее смягчился, едва она взглянула на него. — Что с тобой стряслось?

— Со мной все в порядке, — запротестовал он. — Правда. Я просто упал.

— Почему ты мне не позвонил? Я вчера весь вечер тебя прождала на репетиции свадьбы. Ты что, забыл?

В следующую субботу сестра Джеральдин, Тереза, собиралась выйти замуж за любовь всей ее жизни — доброго католика, чья способность к продолжению рода не вызывала ни малейшего сомнения: его возлюбленная была уже на четвертом месяце. Однако ее выпирающий живот не испортит предстоящего торжества, свадьба будет грандиозная. Кэл, встречавшийся с Джеральдин два года, был почетным гостем. Возлагались большие надежды на то, что он следующий, кто обменяется клятвами верности с одной из четырех дочерей Нормана Келлуэя. И если он пропустит репетицию, это непременно воспримут как мелкую ересь.

— Я же напоминала тебе, Кэл, — упрекнула Джеральдин. — Ты же знаешь, как это важно для меня.

— Со мной произошла небольшая неприятность, — сказал он. — Я упал со стены.

Она смотрела недоверчиво.

— А с чего ты залез на стену? — спросила она, как будто в его возрасте он должен давно позабыть подобные глупости.

Он вкратце рассказал ей о бегстве Тридцать третьего и о том, как он оказался на Рю-стрит. Это, конечно, был сильно сокращенный рассказ. В нем не упоминалось о ковре и о том, что Кэл на нем увидел.

— Ты нашел голубя? — поинтересовалась Джеральдин, когда он пересказал все этапы погони.

— Можно и так сказать, — ответил он.

На самом деле, когда он пришел на Чериот-стрит, Брендан сообщил ему, что Тридцать третий вернулся после обеда и теперь водворен в клетку к своей пестрой подружке. Это Кэл и рассказал Джеральдин.

— Значит, ты пропустил репетицию, потому что искал голубя, который и сам мог вернуться домой? — спросила она.

Кэл кивнул.

— Ты же знаешь, как отец любит птиц, — сказал он.

Упоминание о Брендане смягчило Джеральдин: они стали друзьями с той минуты, когда Кэл их познакомил. «Она светится! — сказал тогда отец. — Держись за нее, не то уведут». Эйлин не была в этом уверена. Она всегда держалась с девушкой прохладно, отчего Брендан еще щедрее расточал похвалы.

Джеральдин улыбнулась нежно и снисходительно. Кэл очень не хотел впускать ее в комнату, его мечтательный настрой был разрушен, но внезапно он ощутил благодарность за компанию. Даже дрожь немного стихла.

— Здесь ужасно душно, — сказала она. — Тебе нужен свежий воздух. Почему ты не откроешь окно?

Кэл сделал так, как она предлагала. Когда он развернулся, Джеральдин уже сидела на его кровати, скрестив ноги и опершись спиной на коллаж из картинок. Кэл сделал его в ранней юности, а родители так и оставили висеть. «Стена плача», называла этот коллаж Джеральдин: парад кинозвезд, ядерных взрывов, политиков и свиней.

— Платье получилось прекрасное, — сообщила она.

Кэл задумался над этой ремаркой; голова соображала туго.

— Платье Терезы, — подсказала Джеральдин.

— А.

— Иди сюда, Кэл. Сядь.

Он стоял у окна. Благоуханный чистый воздух напомнил ему…

— Что случилось? — спросила она.

Слова были готовы сорваться с губ. «Я видел Страну чудес», — хотел сказать Кэл. В общем, так оно и было. Сопутствующие обстоятельства, подробности — все это не имело значения. Четыре главных слова произнести нетрудно, правда? «Я видел Страну чудес». Если в его жизни и есть кто-то, кому он должен поведать о случившемся, то это как раз Джеральдин.

— Расскажи мне, Кэл, — попросила она. — Ты болен?

Он покачал головой.

— Я видел… — начал он.

Она смотрела на него в полном недоумении.

— Что? — спросила она. — Что ты видел?

— Я видел… — снова начал он, и снова ничего не вышло. Язык не слушался его, слова не выговаривались. Кэл перевел взгляд с лица Джеральдин на «Стену плача».

— Эти картинки, — произнес он наконец, — они просто уродские.

Странная эйфория охватила его: он был так близок к признанию, но все-таки сдержался. Та часть его существа, которая хотела уберечь увиденное в тайне, в этот миг выиграла сражение, а может быть, и всю войну. Он не мог открыться Джеральдин. Ни сейчас, ни потом. Он почувствовал огромное облегчение, когда наконец принял это решение.

«Я Безумный Муни», — подумал он, и мысль не показалась ему ужасной.

— Ты уже выглядишь получше, — заметила Джеральдин. — Должно быть, свежий воздух помог.

4

Чему же он мог научиться у покойного поэта теперь, когда они сделались родственниками по духу? Что бы сделал Безумный Муни на месте Кэла?

Ответ пришел сам собой: он бы следовал правилам игры, а потом, когда мир повернулся бы к нему спиной, начал поиски. Он бы искал до тех пор, пока не нашел свою цель, и нисколько не беспокоился бы о том, что эти поиски ведут к безумию. Он бы отыскал свою мечту, крепко вцепился в нее и никогда уже не отпускал.

* * *

Они еще немного поболтали, а потом Джеральдин объявила, что ей пора идти. Сегодня днем надо сделать еще много всего, связанного со свадьбой.

— Больше никакой беготни за голубями, — велела она Кэлу. — Я хочу, чтобы в субботу ты был там.

Она обняла его.

— Ты такой худой. Придется мне тебя откормить.

«Сейчас она ждет, что ты ее поцелуешь, — шепнул Кэлу в ухо безумный поэт, — сделай леди одолжение. Мы же не хотим, чтобы она подумала, будто ты потерял интерес к спариванию из-за того, что почти поднялся на небеса и свалился обратно. Поцелуй ее и скажи что-нибудь подобающее такому случаю».

Поцелуй более-менее удался. Кэл беспокоился, как бы Джеральдин не заметила, что он действует по чужой подсказке, но все обошлось. Она щедро ответила на его ложную страсть, прижавшись к нему всем телом, теплым и упругим.

«Готово, — сказал поэт. — А теперь найди какие-нибудь воодушевляющие слова, и пусть она уйдет восвояси счастливой».

И тут уверенность оставила Кэла. Он никогда не умел вести любовные разговоры.

— Увидимся в субботу. — Вот и все, что он смог сказать. Но Джеральдин, кажется, это вполне удовлетворило. Она еще раз поцеловала его и ушла.

Он смотрел из окна и считал ее шаги, пока она не завернула за угол. А когда возлюбленная скрылась из виду, Кэл отправился на поиски своей заветной мечты.

Часть II РОЖДЕНИЯ, СМЕРТИ И ЖЕНИТЬБЫ

Ах! Полночь языком своим железным

Двенадцать отсчитала. Спать скорее!

Влюбленные, настал волшебный час.

Шекспир. Сон в летнюю ночь^[98]

Глава 1

Огни в пиджаке

1

День, в который вышел Кэл, был сырым и душным. Лето уже готовилось уступить свое место осени. Даже ветер казался усталым, и его усталость была заразна. Когда Кэл наконец добрался до квартала, где располагалась Рю-стрит, он чувствовал, что его ноги в ботинках распухли, так же как и мозги.

В довершение страданий, он никак не мог найти чертову улицу. Накануне он шел к тому дому, не сводя глаз с птиц и не глядя на дорогу, поэтому у него осталось весьма смутное впечатление об окружающей местности. Осознав, что так можно бродить часами и не найти нужную улицу, Кэл спросил дорогу у компании шестилеток, игравших в войну на углу. Его уверенно отправили в противоположном направлении. Однако — то ли по злому умыслу, то ли по незнанию — этот путь оказался явно неправильным. Кэл понял, что ходит кругами, и его отчаяние усилилось.

Оставалось надеяться только на шестое чувство — некий инстинкт, который должен привести его прямо в страну грез. Но, судя по всему, в данный момент это чувство отлучилось.

И лишь везение, исключительно везение, привело его в итоге на угол Рю-стрит к дому, некогда принадлежавшему Мими Лащенски.

2

Сюзанна потратила утро на то, что пообещала доктору Чею: она пыталась отыскать в Торонто дядю Чарли. Дело оказалось не из легких. Во-первых, в небольшом отеле, где она остановилась накануне вечером, имелся лишь один общий телефон, и другие постояльцы хотели добраться до него не меньше Сюзанны. Во-вторых, ей пришлось обзвонить нескольких друзей семьи, прежде чем она нашла телефонный номер дяди Чарльза. Все это заняло большую часть утра. Когда она связалась с Чарли, было уже около часа. Единственный сын Мими воспринял известие без малейшего удивления. Он не сказал, что сейчас же бросит работу и примчится к постели матери, а только вежливо попросил Сюзанну позвонить ему, когда будут новости. Надо полагать, он хотел узнать, когда придет время прислать венок. Удивительная сыновняя любовь!

Поговорив с дядей, Сюзанна позвонила в больницу. Состояние больной не изменилось. Она «держится», сказала дежурная медсестра. От этих слов в воображении возник странный образ бабушки в виде альпиниста, вцепившегося в отвесную скалу. Сюзанна воспользовалась возможностью и спросила о личных вещах Мими. Ей ответили, что та поступила в больницу в одной ночной рубашке. Скорее всего, «стервятники», о которых говорила миссис Памфри, уже успели вынести из дома все ценное, включая шкаф, однако Сюзанна все равно решила заехать туда. Вдруг удастся спасти что-нибудь такое, что хоть немного скрасит последние дни Мими.

Недалеко от гостиницы Сюзанна нашла итальянский ресторан, пообедала и поехала на Рю-стрит.

3

Уходя, грузчики прикрыли за собой ведущие во двор ворота, но не заперли их на засов. Кэл распахнул створку и шагнул во двор.

Если он наделся на какое-то откровение, то его ждало разочарование. Он не увидел ничего примечательного. Лишь иссушенные сорняки, пробивавшиеся между булыжниками, да разбросанный хлам, который грузчики сочли ничего не стоящим. Даже тени, где могло бы затаиться блаженство, были пусты и лишены таинственности.

Кэл остановился посреди двора, где ему открылись все переворачивающие сознание тайны, и в первый раз по-настоящему усомнился: а было ли в действительности то, что случилось вчера?

Возможно, что-нибудь найдется внутри дома, сказал он себе. Какой-нибудь обломок кораблекрушения, за который он сумеет уцепиться в этом море сомнений.

Кэл пересек двор, где недавно лежал ковер, и подошел к задней двери. Грузчики оставили ее незапертой, или же замок сломали хулиганы. Как бы то ни было, дверь была приоткрыта. Кэл переступил порог.

Тени здесь были гуще, и хотя бы оставалось место для тайны. Кэл подождал, пока глаза привыкнут к сумраку. Неужели он был здесь всего лишь сутки назад, думал Кэл, окидывая пристальным взглядом мрачный интерьер дома Неужели всего лишь вчера он вошел в этот дом, не имея иных намерений, кроме как поймать улетевшую птицу? Сегодня он хотел найти гораздо больше.

Он миновал прихожую, высматривая повсюду хотя бы намек на то, что пережил накануне. С каждым шагом он ощущал, как рассеиваются надежды. Теней здесь было предостаточно, но в них ничего не таилось. Это место уже показало все свои чудеса. Они ушли вместе с ковром.

На середине ведущей наверх лестницы Кэл остановился. Какой смысл идти дальше? Совершенно очевидно — он упустил свой шанс. Если ему суждено узреть снова то видение, промелькнувшее и исчезнувшее, надо искать в каком-то другом месте. Тем не менее из чистого упрямства (одна из характерных черт Эйлин) он продолжил подъем.

На верхней площадке было так душно, что каждый вдох давался с большим трудом. Из-за этого, а еще из-за того, что он ощущал себя злоумышленником, незваным гостем в чужой гробнице, Кэл хотел поскорее убедиться, что это место лишилось своей магии, и уйти.

Когда он подошел к двери первой спальни, за его спиной что-то шевельнулось. Он обернулся. Грузчики свалили там в кучу различную мебель, а потом, очевидно, решили, что не стоит потеть, стаскивая рухлядь вниз. Комод, несколько стульев и столов. Звук донесся из-за этой свалки. И теперь повторился снова.

Кэл подумал о крысах: звук был такой, словно его производили нескольких пар шустрых лап. Живи сам и дай жить другим, подумал Кэл: у него не больше прав находиться здесь, чем у них. Может быть, даже меньше. Крысы, наверное, обитали в доме на протяжении многих крысиных поколений.

Кэл вернулся к прерванному делу, толкнул дверь и вошел в первую комнату. Окна были грязные, заляпанные кружевные занавески еще плотнее закрывали поток дневного света. На голых досках лежало перевернутое кресло, кто-то выставил на каминную полку три непарные туфли. И больше ничего.

Кэл постоял несколько минут, затем услышал смех с улицы. Пытаясь обрести поддержку в этом смехе, Кэл подошел к окну и отдернул занавески, но оставил попытки найти весельчака прежде, чем успел его увидеть. Он нутром почуял, что кто-то вошел в комнату вслед за ним. Кэл выпустил занавеску и развернулся. Рядом с ним в полумраке стоял широкоплечий человек, скорее пожилой, чем средних лет, и слишком хорошо одетый, чтобы без спросу вторгаться в чужие дома. Ткань его серого пиджака почти светилась. Однако еще больше притягивала взгляд улыбка — заученная улыбка актера или проповедника. В общем и целом это было лицо человека, привыкшего убеждать.

— Могу я чем-нибудь помочь? — произнес вошедший.

Голос его был звучный и мягкий.

От столь неожиданного появления Кэл похолодел.

— Помочь мне? — переспросил он запинаясь.

— Может быть, вы интересуетесь недвижимостью? — продолжал человек.

— Недвижимостью? Нет… я… я просто… знаете ли… осматривался.

— Дом прекрасный, — произнес незнакомец. Его улыбка была настойчива, как рука хирурга, и так же стерильна. — Вы хорошо разбираетесь в домах?

Эту фразу он произнес так же, как и предыдущие, без всякой иронии или злости. Кэл не ответил, и человек сказал:

— Я продавец. Моя фамилия Шедуэлл. — Он стянул лайковую перчатку с толстопалой руки. — А ваша?

— Кэл Муни. Кэлхоун, если точно.

Ладонь без перчатки протянулась к нему. Он на два шага подошел к человеку — тот оказался на добрых четыре дюйма выше Кэла с его пятью Фугами одиннадцатью дюймами — и пожал ему руку. Рука была прохладной, и Кэл понял, что сам он вспотел, как мышь под метлой.

Рукопожатие состоялось, дружище Шедуэлл расстегнул пиджак и распахнул его, чтобы достать из внутреннего кармана ручку. От этого небрежного движения на короткий миг показалась подкладка, и из-за какой-то игры света она вдруг засверкала, будто сотканная из зеркальных нитей.

Шедуэлл заметил выражение лица Кэла. Он заговорил, и слова его были легки как пух:

— Ты увидел что-нибудь, что тебе нравится?

Кэл не верил ему. Улыбка ли, лайковые ли перчатки возбудили в нем подозрения? Как бы то ни было, он хотел как можно скорее покинуть общество этого человека.

Но в пиджаке Шедуэлла что-то было. Оно светилось и заставляло сердце Кэла биться быстрее.

— Пожалуйста… — вкрадчиво произнес Шедуэлл. — Взгляни еще разок.

Его руки снова потянулись к пиджаку и распахнули его.

— Скажи мне, — промурлыкал он, — видишь ли там что-нибудь такое, что занимает твои мысли.

На этот раз он распахнул пиджак полностью, выставив напоказ подкладку. И в самом деле, первое впечатление Кэла было верным: она светилась.

— Как я уже сказал, я продавец, коммивояжер, — объяснял Шедуэлл. — У меня есть золотое правило: всегда носить с собой образчики своих товаров.

Товары. Это слово вертелось в голове Кэла, не сводившего глаз с подкладки пиджака. Что за слово такое — «товары»! И он видел, как там, на подкладке пиджака, оно обретает вес. Это переливаются драгоценные камни. Искусственные бриллианты, ослепительно сверкающие, как сверкают только фальшивки. Кэл сощурился от блеска, стараясь осмыслить то, что видел, а голос Шедуэлла продолжал уговаривать:

— Скажи мне, что ты хочешь, и оно станет твоим. Что может быть справедливее? Такой прекрасный молодой человек должен иметь возможность выбирать и брать. Этот мир лежит перед тобой, как устрица. Я это вижу. Открой его. Забери то, что тебе нравится. Бесплатно, даром, без всякого обмена. Скажи мне, что ты там видишь, и в следующий миг оно окажется у тебя в руках.

«Отвернись, — говорил кто-то внутри Кэла, — ничего не дается даром. За все надо платить».

Но его взгляд был настолько околдован тайнами, спрятанными в складках пиджака, что он не смог бы отвести от него глаз, даже если бы от этого зависела его жизнь.

— Скажи мне, — повторял Шедуэлл, — что ты видишь…

Ах, в этом-то и заключалась трудность.

— …и оно твое.

Он видел позабытые сокровища. Некогда он всей душой желал обладать этими вещами, уверенный, что если их получить, то не захочется ничего другого. Большинство из них было никчемными безделушками, однако они пробуждали прежние желания. Пара рентгеновских очков — он видел объявление о продаже таких очков на обложке книжки с комиксами («Пронзи взглядом стены! Изуми своих друзей!»), но так и не купил. Они были здесь, пластмассовые линзы поблескивали, и при виде их Кэл вспомнил октябрьские ночи, когда лежал без сна, гадая, как же они действуют.

А что рядом с ними? Еще один фетиш его детства. Фотография женщины, одетой в одни лишь туфли на «шпильках» и сверкающие блестками трусики. Она показывала зрителям свои немыслимые груди. Такая фотография имелась у мальчика, жившего через два дома от Кэла, — похищенная, как тот уверял, из бумажника дядюшки. Кэл так страстно хотел ее заполучить, что едва не умирал от желания. И вот теперь она, потрепанное воспоминание, висела на мерцающей подкладке пиджака Шедуэлла, дожидаясь, пока Кэл попросит.

Но не успела она проявиться, как тоже померкла, а на ее месте возникали все новые соблазнительные сокровища.

— Что ты там видишь, друг мой?

Ключи от машины, которую Кэл давно мечтал купить. Призового голубя, победителя несметного множества соревнований, которого он так сильно хотел заполучить, что с радостью украл бы…

— Только скажи мне, чего ты хочешь. Попроси, и оно твое…

Они мелькали, их было так много. Вещи, на час — а то и на целый день! — становившиеся осью, на которой вращался мир, прятались сейчас в чудесном вместилище этого пиджака.

Но они были скоротечны, все без исключения. Появлялись только для того, чтобы сразу испариться. Было там что-то еще, и оно не позволяло Кэлу сосредоточиться на подобных банальностях дольше чем на мгновенье. Что это такое, он пока не мог разглядеть.

Он смутно осознал, что Шедуэлл снова обращается к нему, и на этот раз тон торговца переменился. Голос звучал как-то озадаченно, в нем звенела злоба.

— Говори же, мой друг… Почему ты не говоришь мне, чего ты хочешь?

— Я не могу… как следует… рассмотреть.

— Так старайся усерднее. Сосредоточься.

Кэл попытался. Образы возникали и исчезали, все та же ничтожная чепуха. Главное по-прежнему ускользало.

— Ты не стараешься, — укорил его Шедуэлл. — Если человек хочет чего-то по-настоящему, он сразу же видит это. Образ явственно запечатлен у него в голове.

Кэл оценил справедливость его слов и удвоил усилия. Он вошел в азарт, стараясь рассмотреть за бесполезным хламом истинное сокровище. Странное чувство сопровождало эти попытки: беспокойное шевеление в груди и горле, словно часть его существа готовилась бежать за его взглядом, прочь от Кэла и дальше. Бежать в пиджак.

За спиной Кэла, в том месте, где позвоночник входил в череп, забормотали предостерегающие голоса. Но он слишком сильно втянулся, чтобы сопротивляться. Что бы ни заключалось в пиджаке, оно дразнило его, не показываясь до конца. Кэл уставился на подкладку, отбросив приличия, и смотрел, пока пот не заструился с висков.

Вкрадчивый монолог Шедуэлла снова обрел уверенное звучание. Сахарная глазурь треснула и отвалилась. Орех внутри оказался черным и горьким.

— Давай же, — сказал он. — Не будь таким слабаком. Там есть то, чего ты хочешь, верно? Очень сильно хочешь. Давай! Скажи мне. Сознайся. Нет смысла тянуть время. Пока ты выжидаешь, возможность ускользает от тебя.

Наконец-то образ начал проявляться…

— Скажи мне, и оно твое.

Кэл ощутил ветер на лице и вдруг снова взлетел, а под ним расстилалась чудесная страна. Ее долины и горы, ее реки и башни — все было здесь, запечатленное в подкладке пиджака Шедуэлла.

Кэл ахнул при виде ее. Шедуэлл отреагировал со скоростью молнии:

— Что это?

Кэл смотрел во все глаза, потеряв дар речи.

— Что ты видишь?

Кэла охватили противоречивые чувства. Глядя на эту землю, он ощущал восторг и в то же время боялся того, чем ему придется заплатить (может быть, он уже платит, даже не подозревая об этом) за такое пип-шоу. В Шедуэлле было что-то мерзкое, несмотря на улыбки и посулы.

— Скажи мне, — потребовал Шедуэлл.

Кэл попытался удержать слова, вертящиеся на языке. Он не хотел расставаться со своей тайной.

— Что ты видишь?

Этому голосу было трудно противиться. Кэл хотел промолчать, но ответ сам рождался в нем.

— Я… — («Не говори», — предостерег поэт.) — Я вижу. — («Борись. Это опасно».) — Я… вижу…

— Он видит Фугу.

Голос, завершивший за него предложение, принадлежал женщине.

— Ты уверена? — переспросил Шедуэлл.

— Куда уж больше. Посмотри ему в глаза.

Кэл чувствовал себя глупым и никчемным. Все еще зачарованный мерцавшими в подкладке видениями, он не находил сил, чтобы отвести глаза и посмотреть на тех, кто сейчас рассматривал его.

— Он знает, — сказала женщина.

В ее голосе не слышалось ни намека на душевную теплоту. Или хотя бы человечность.

— Значит, ты права, — заметил Шедуэлл. — Она была здесь.

— Разумеется.

— Просто прекрасно, — заявил Шедуэлл, запахивая пиджак.

Для Кэла это стало катастрофой. Когда мир — Фуга, назвала его женщина, — так внезапно ускользнул, он ощутил себя слабым, как младенец. Все силы уходили только на то, чтобы стоять на ногах. Взгляд закатывающихся глаз устремился на женщину.

Она прекрасна, такова была его первая мысль. Одета во что-то красное и пурпурное, цвета очень темные, почти черные. Ткань полностью обтягивала верхнюю часть тела, отчего женщина выглядела целомудренной, спеленатой и укрытой и в то же время подчеркнуто эротичной из-за плотно облегающей материи. Точно так же противоречивы были черты ее лица. Волосы надо лбом были сбриты на два дюйма, а брови — полностью, отчего лицо жутким образом лишалось всякого выражения. Кожа блестела, как намасленная. Несмотря на сбритые волосы и полное отсутствие косметики, способной подчеркнуть достоинства, это лицо так и дышало сексуальностью. Рот слишком правильно очерчен, а глаза — янтарные, золотистые — слишком выразительны, чтобы скрывать чувства. Какие именно чувства, Кэл мог лишь смутно догадываться. Одним из них явно было нетерпение, словно от пребывания здесь женщину тошнило. Еще там клубилась ярость, и Кэл очень не хотел бы увидеть, как она выплеснется наружу. Презрение — скорее всего, к нему — и сильная сосредоточенность, словно женщина видела сквозь его плоть и была готова заморозить его одной мыслью.

Однако в ее голосе не отразилось никаких противоречий. Он был тверже стали.

— Когда? — требовательно спросила она. — Когда ты в последний раз видел Фугу?

Кэл не мог выдерживать ее взгляд дольше одного мгновения. Он перевел глаза на каминную полку и три непарных туфли.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — произнес он.

— Ты ее видел. И сейчас увидел снова в подкладке. Бессмысленно отрицать.

— Тебе лучше ответить, — посоветовал Шедуэлл.

Кэл перевел взгляд с каминной полки на дверь. Они оставили ее открытой.

— Да пошли вы оба ко всем чертям, — произнес он ровно.

Кажется, Шедуэлл засмеялся? Кэл не был уверен.

— Нам нужен ковер, — заявила женщина.

— Он, видишь ли, принадлежит нам, — сказал Шедуэлл. — У нас есть законные основания, чтобы потребовать его.

— Так что, будь так любезен… — Губы женщины искривились от этих вежливых слов. — Скажи мне, куда делся ковер, и мы покончим с этим делом.

— Какой простой вопрос, — сказал Коммивояжер. — Ответь нам, и мы уйдем.

Притворяться ничего не понимающим не было смысла. Кэл подумал: они знают, что я знаю, и переубедить их не получится. Он в ловушке. Однако, несмотря на серьезность ситуации, он ощущал возрастающее воодушевление. Его мучители подтвердили существование мира, который он видел мельком: это Фуга. Желание как можно скорее избавиться от общества этих людей смешивалось с желанием поводить их за нос. Вдруг они расскажут что-нибудь еще о том видении?

— Может быть, я и видел что-то, — признал Кэл.

— Никаких «может быть», — отрезала женщина.

— Все как в тумане… — сказал он. — Я помню кое-что, но не совсем уверен, что именно.

— Ты не знаешь, что такое Фуга? — спросил Шедуэлл.

— А с чего бы ему знать? — вставила женщина. — Он оказался рядом случайно.

— Но он же видел, — возразил Шедуэлл.

— Многие чокнутые видели кое-что, но это не значит, что они поняли. Он сбит с толку, как и все они.

Кэла возмутил ее снисходительный тон, но, в общем, она была права. Он сбит с толку.

— Что ты видел — не твое дело, — сказала ему женщина. — Просто ответь, куда ты дел ковер, а потом забудь все, что промелькнуло у тебя перед глазами.

— У меня нет ковра, — ответил он.

Лицо женщины потемнело целиком, зрачки стали похожи на луны, излучающие тусклый апокалиптический свет.

Кэл снова услышал на площадке скребущий звук, который он изначально принял за крысиную возню. Теперь он уже сомневался в его происхождении.

— Я больше не буду с тобой вежлива, — произнесла женщина. — Ты обычный вор.

— Нет… — возразил он.

— Да. Ты пришел сюда, чтобы ограбить дом старой женщины, и случайно увидел то, чего не должен был видеть.

— Хватит впустую терять время, — произнес Шедуэлл.

Кэл начал сожалеть о своем желании водить эту пару за нос. Нужно было бежать, пока оставалось хотя бы полшанса. Шум с другой стороны двери усиливался.

— Слышишь? — спросила женщина. — Это бастарды моей сестры. Ее ублюдки.

— Они кошмарны, — вставил Шедуэлл.

Кэл в этом не сомневался.

— Еще раз, — продолжала женщина. — Где ковер?

И он повторил:

— У меня нет ковра. — На этот раз его слова звучали умоляюще, а не уверенно.

— Тогда нам придется заставить тебя говорить, — заключила женщина.

— Осторожнее, Иммаколата, — сказал Шедуэлл.

Если Иммаколата и услышала, то не обратила внимания на его предостережение. Она слегка потерла средним и безымянным пальцами правой руки по ладони левой, и на этот безмолвный призыв тут же явились дети ее сестры.

Глава 2

На волосок от гибели

1

Сюзанна приехала на Рю-стрит около трех часов и сначала зашла к миссис Памфри, чтобы рассказать о состоянии здоровья бабушки. Миссис Памфри зазывала ее в дом с такой настойчивостью, что она не смогла отказаться. Они выпили чаю и поговорили минут десять, в основном о Мими. Виолетта Памфри говорила о старой женщине без злобы, однако нарисованный ею портрет был совсем не лестным.

— Газ и электричество отключили в доме много лет назад, — говорила Виолетта. — Она не оплачивала счета. Жила в совершенном убожестве, причем я всегда могла бы помочь ей по-соседски. Но она была груба, и, знаете ли, что касается ее здоровья… — Миссис Памфри чуть понизила голос. — Я понимаю, что не следует так говорить, однако… ваша бабушка была не вполне в своем уме.

Сюзанна пробормотала что-то в ответ, зная, что ее реплику все равно не услышат.

— У нее в доме были только свечи. Ни телевизора, ни холодильника. Одному богу ведомо, чем она питалась.

— Вы не знаете, есть ли у кого ключ от дома?

— О, что вы, она никому бы не дала ключ. У нее на двери больше замков, чем вы за свою жизнь съели обедов. Она, видите ли, никому не доверяла. Никому.

— Я просто хотела заглянуть.

— С тех пор как ее увезли, все время кто-нибудь приходит и уходит, так что дом, скорей всего, открыт нараспашку. Я и сама подумывала заглянуть, но что-то не тянет. Некоторые дома., они как бы не совсем нормальные. Вы меня понимаете?

Сюзанна понимала. Оказавшись наконец на крыльце восемнадцатого дома, она призналась себе, что обрадовалась бы любому срочному делу, позволившему отложить визит. Сцена в больнице подтверждала подозрения родственников относительно Мими. Бабушка была не такая, как все. Она умела передавать видения через прикосновение. Какими бы силами ни обладала старая женщина, чем бы ни была одержима, разве не могло это до сих пор оставаться в доме, где она прожила столько лет?

Сюзанна ощущала, как прошлое усиливает хватку, и теперь оно не казалось таким простым. Она не стояла бы в нерешительности на пороге только из-за страха наткнуться на призраки своего детства. Сюзанна смутно чувствовала: именно здесь, на этой сцене, дожидаются несыгранные драмы, и Мими выбрала ее на главную роль. А она-то думала, что ушла отсюда навсегда.

Сюзанна толкнула дверь. Несмотря на обещания Виолетты, дверь оказалась заперта. Сюзанна заглянула в окно комнаты, полной хлама и пыли. Отсутствие людей странным образом успокаивало. Может быть, ее страхи окажутся беспочвенными? Она зашла за дом. Здесь ей повезло больше. Ворота во двор были открыты, как и задняя дверь дома.

Гостиная была разорена, практически все следы пребывания в доме Мими Лащенски — за исключением свечей и не имеющего ценности мусора — уничтожены. Сюзанну охватили смешанные чувства. С одной стороны, уверенность, что ничего ценного здесь уцелеть не могло и ей придется возвращаться к Мими с пустыми руками, а с другой стороны — несомненное облегчение от того, что дело обстоит именно так, что сцена пуста.

Воображение Сюзанны развешало по стенам исчезнувшие картины и расставило по местам мебель, но все это осталось лишь у нее в голове. В доме нет ничего, что способно нарушить спокойный и размеренный ритм ее нынешней жизни.

Она прошла через гостиную в прихожую и заглянула в маленькую комнату, прежде чем свернуть к лестнице. Лестница оказалась не такой уж громадной и темной. Но не успела Сюзанна и шага ступить, как услышала шум движения на площадке наверху.

— Кто здесь? — окликнула она.

2

…И этих слов оказалось достаточно, чтобы отвлечь внимание Иммаколаты. Твари, которых она призвала, ублюдки ее сестры, остановили наступление на Кэла, дожидаясь указаний.

Кэл воспользовался случаем и ринулся через комнату, ударив ногой ближайшее к нему существо.

У твари не было тела, четыре руки вырастали прямо из раздутой шеи, под ней болтались многочисленные влажные бурдюки, как печень или легкие. Удар Кэла попал в цель, и один из бурдюков лопнул, выпустив зловонное облако. Другие единоутробные монстры были уже близко. Кэл рванулся к двери, но раненая тварь оказалась проворной. Ублюдок по-крабьи передвигался на руках и плевался на ходу. Один плевок угодил в стену рядом с головой Кэла, и обои пошли волдырями. Ужас придал Кэлу сил. Он в мгновение ока достиг двери.

Шедуэлл двинулся, чтобы перехватить его, но один из ублюдков кинулся ему под ноги, словно ошалевшая собака. Прежде чем торговец сумел восстановить равновесие, Кэл выскочил за дверь на лестничную площадку.

Девушка, задавшая вопрос, стояла у подножия лестницы и глядела наверх. Она была словно ясный день после ночи, едва не поглотившей Кэла в оставшейся за спиной комнате. Большие серо-голубые глаза, лицо обрамляют локоны рыжевато-каштановых золотистых волос, губы собираются произнести слова, замершие на языке от жуткого вида Кэла.

— Уходите отсюда! — закричал он, скатываясь вниз по ступенькам.

Девушка стояла разинув рот.

— Дверь! — выкрикнул Кэл. — Ради всего святого, откройте дверь!

Он не оборачивался, чтобы посмотреть, гонятся ли за ним чудовища, зато услышал донесшийся сверху крик Шедуэлла:

— Держи вора!

Девушка перевела взгляд на Коммивояжера, потом обратно на Кэла, затем на дверь.

— Откройте дверь! — крикнул Кэл, и на этот раз она послушалась.

Либо она не поверила Шедуэллу, раз взглянув на него, либо испытывала слабость к ворам. Как бы то ни было, девушка широко распахнула дверь. Внутрь хлынул солнечный свет, в его лучах заплясали пылинки. Позади слышались протестующие вопли, но девушка не сделала ничего, чтобы задержать убегающего Кэла.

— Уходите отсюда! — призвал он ее на бегу, тут же выскочил за порог и ринулся на улицу.

Он сделал несколько шагов от двери, затем оглянулся посмотреть, следует ли за ним девушка с серо-голубыми глазами. Но она по-прежнему стояла у подножия лестницы.

— Так вы идете? — крикнул он ей.

Она раскрыла рот, чтобы ответить, но Шедуэлл уже добрался до нижней ступеньки и оттолкнул ее с дороги. Кэл не мог больше медлить, его отделяло от Коммивояжера всего несколько шагов. Он побежал.

* * *

Человек с засаленными волосами не пытался преследовать беглеца, когда погоня переместилась на свежий воздух. Молодой человек был поджарым и бегал раза в два быстрее, преследователь же походил на медведя в костюме с Сэвил-роу.^[99] Сюзанна с первого взгляда невзлюбила его. И вот теперь он развернулся и спросил:

— Зачем ты это сделала, женщина?

Сюзанна не удостоила его ответом. Во-первых, она все еще пыталась осмыслить то, что сейчас увидела, а во-вторых, ее внимание сосредоточилось уже не на «медведе», а на его спутнице — или хозяйке. На женщине, спускавшейся по ступенькам вслед за ним.

Ее лицо было лишено выражения, как лицо мертвого ребенка, но Сюзанна никогда не видела лица, которое бы настолько завораживало.

— Уйди с дороги, — сказала женщина, дойдя до конца лестницы.

Ноги Сюзанны сами начали выполнять приказ, но она остановила себя и преградила женщине путь к двери. От этого действия волна адреналина захлестнула Сюзанну, как будто она вышла на шоссе перед несущимся грузовиком.

Однако женщина остановилась, ее взгляд крючком зацепил девушку, впился в нее и заставил поднять лицо. Сюзанна поняла, что выброс адреналина тут вполне уместен: она только что разминулась со смертью. Этот взгляд, без сомнений, уже убивал и убьет еще. Но не сейчас. Сейчас женщина с любопытством рассматривала ее.

— Он твой приятель, верно? — произнесла она.

Сюзанна услышала слова, но не увидела, шевельнулись ли губы женщины, чтобы произнести их. «Медведь» возле двери воскликнул:

— Проклятый вор!

Затем он крепко ухватил Сюзанну за плечо.

— Разве ты не слышала, что я кричал тебе? — спросил он.

Сюзанна хотела развернуться и приказать ему убрать руки, но женщина все еще изучала ее, удерживая взглядом.

— Она слышала, — сказала женщина.

На этот раз губы ее шевельнулись, и Сюзанна ощутила, что хватка немного ослабла. Но от одного присутствия этой женщины пробирала дрожь. В паху и груди как будто покалывали крошечные шипы.

— Кто ты такая? — хотела знать женщина.

— Оставь ее в покое, — отозвался «медведь».

— Я хочу знать, кто она такая. И почему она здесь. — Взгляд, на мгновение переместившийся на мужчину, снова впился в Сюзанну. В нем светилось убийственное любопытство.

— Здесь нет ничего, что нам нужно, — продолжал мужчина.

Женщина не обращала на него внимания.

— Пойдем же… Оставь ее…

Его голос звучал так, словно он был на грани истерики. Сюзанна мысленно благодарила его за вмешательство.

— Нас увидят… — говорил он. — Особенно здесь…

Спустя долгий миг — у Сюзанны перехватило дыхание — женщина едва заметно кивнула, соглашаясь с этими доводами. Она вдруг утратила интерес к девушке и отвернулась к лестнице. Сумрак на верхней площадке, где Сюзанне некогда мерещились затаившиеся ужасы, не был статичным. Там шевелились смутные образы, такие неясные, что она не могла понять, в самом ли деле видит их или только ощущает их присутствие. Они сползли по ступеням облаком ядовитого дыма, теряя всякую материальность по мере приближения к открытой двери, и начисто испарились, едва поравнялись с дожидавшейся их женщиной.

Женщина отвернулась от лестницы и прошла мимо Сюзанны к выходу, унося с собой облако холодного и болезнетворного воздуха, как будто призраки, только что присоединившиеся к ней, ожерельем легли ей на шею и забились в складки платья. Она несла их, невидимых, через залитый солнцем мир людей туда, где они смогут заново воплотиться.

Мужчина уже вышел на мостовую. Прежде чем подойти к нему, женщина снова обернулась к Сюзанне. Она ничего не сказала, ни губами, ни иным способом. Зато ее глаза были достаточно выразительны и все их обещания — безрадостны.

Сюзанна отвернулась и услышала шаги женщины на крыльце. Когда она снова подняла голову, парочки уже не было. Переведя дух, Сюзанна подошла к двери. Хотя день клонился к вечеру, солнце было еще ярким и теплым.

Неудивительно, что женщина и ее «медведь» перешли на другую сторону, чтобы идти по тенистой стороне улицы.

3

Двадцать четыре года — это треть обычной жизни: вполне достаточный срок, чтобы прийти к определенным выводам по поводу устройства мира. Несколько часов назад Сюзанна могла поклясться, что так оно и есть.

Конечно, в общей картине имелись и пробелы. Какие-то тайны и внутри Сюзанны, и в окружающем мире оставались неразгаданными. Но от этого решимость не поддаваться никаким самообольщениям и чувствам, которые могли бы позволить этим тайнам взять над ней верх, только крепла. Эта истовая решимость влияла и на личную, и на профессиональную жизнь Сюзанны. В любовных делах она усмиряла страсти практицизмом, избегая эмоциональной несдержанности, ведущей, как она часто наблюдала, к жестокости и горечи. В дружеских отношениях она добивалась точно такого же равновесия: ни чрезмерной привязанности, ни отстраненности. Так же дело обстояло и с работой. Самое привлекательное в деле изготовления керамики — прагматичность, когда художественные фантазии сдерживаются функциональностью предмета.

При взгляде на самый изысканный кувшин на свете Сюзанна задалась бы вопросом «А он не протекает?» И такой добротности она добивалась во всех аспектах своей жизни.

И вот возникла проблема, не умещавшаяся в эти простые определения. Она лишала Сюзанну равновесия, доводила до головокружения и сбивала с толку.

Сначала воспоминания. Затем Мими, скорее мертвая, чем живая, но телепатически передающая внучке свои видения.

А теперь эта встреча с женщиной, в чьем взгляде сквозит смерть. Однако благодаря ее взгляду все чувства Сюзанны сделались такими живыми, как никогда раньше.

Последнее противоречие вынудило Сюзанну покинуть дом. Не завершив поисков, она закрыла дверь перед возможными ожидавшими ее драмами. Подчиняясь какому-то инстинкту, она пошла к реке. Там, сидя на солнышке, она собиралась подумать над смыслом происходящих событий.

Кораблей на Мерси не было, зато небо такое ясное, что Сюзанна различала тени облаков над холмами Клайда. Однако внутри нее была не ясность, а сумятица чувств. И все они казались неприятно знакомыми, как будто долгие годы жили внутри, терпеливо дожидались за стеной из прагматизма, которую Сюзанна выстроила, чтобы удержать их подальше от чужих глаз. Словно эхо, спящее до первого крика над горами, они были созданы для отклика.

Сегодня Сюзанна услышала такой крик. Точнее, столкнулась с ним лицом к лицу, в той самой узкой прихожей, где в шестилетнем возрасте стояла и дрожала от страха перед темнотой. Эти противостояния были неразрывно связаны, хотя Сюзанна не понимала как. Она понимала только одно: она вдруг оказалась в пространстве внутри себя самой, где ритм и привычки ее взрослой жизни не имели власти.

Она лишь смутно ощущала проплывавшие в этом пространстве страсти, как кончиками пальцев ощущают туман. Но со временем она изучит их, изучит и страсти, и поступки, которые они порождают. В этом Сюзанна была абсолютно уверена, как ни в чем другом в последние дни. Она знала их и — помоги ей Господь! — любила, как свои собственные.

Глава 3

Весточка из Рая

— Мистер Муни? Мистер Брендан Муни?

— Верно.

— У вас, случайно, нет сына по имени Кэлхоун?

— А какое вам дело? — отозвался Брендан. Затем, не дожидаясь ответа, спросил. — С ним что-то случилось?

Незнакомец отрицательно покачал головой, взял Брендана за руку и стал неистово пожимать ее.

— Простите мне мою дерзость, мистер Муни, но вы счастливчик!

Это, насколько знал Брендан, была ложь.

— Чего вам надо? — спросил он. — Вы что-то продаете? — Он высвободил руку из хватки незнакомого человека. — Что бы это ни было, мне ничего не нужно.

— Продаю? — переспросил Шедуэлл. — Гоните прочь такие мысли. Я дарю, мистер Муни. Ваш сын — умный парень. Он использовал ваше имя, и, о чудо, компьютер выбрал вас победителем…

— Я же сказал, мне ничего не нужно, — перебил Брендан и попытался захлопнуть дверь, но незнакомец успел поставить на порог свою ногу.

— Прошу вас, — вздохнул Брендан, — оставьте меня в покое. Я не хочу ваших призов. Я вообще ничего не хочу.

— Что ж, это означает, что вы весьма необычный человек, — заявил Коммивояжер, открывая дверь шире. — Возможно, даже уникальный. Неужели во всем мире нет ничего такого, чего бы вы хотели? Это изумительно.

Из глубины дома доносилась музыка — запись шедевров Пуччини, которую несколько лет назад подарили Эйлин. Она сама почти не ставила эту пластинку, но после ее смерти Брендан (никогда в жизни не бывавший в опере и гордившийся этим фактом) просто помешался на «Любовном дуэте» из «Мадам Баттерфляй». Он прослушал запись уже сотни раз, и каждый раз слезы наворачивались на глаза. Сейчас он хотел одного: вернуться к музыке, пока она не умолкла. Однако Коммивояжер настаивал на своем:

— Брендан, — сказал он. — Могу я называть вас Бренданом?

— Не надо называть меня никак.

Коммивояжер расстегнул пуговицы пиджака.

— Вообще-то, Брендан, нам с вами есть что обсудить наедине. Для начала, вот ваш приз.

Подкладка пиджака заискрилась, привлекая внимание Брендана. Он никогда в жизни не видел такой ткани.

— Вы уверены, что ничего не хотите? — спросил Коммивояжер. — Абсолютно уверены?

«Любовный дуэт» достиг новых высот, голоса Баттерфляй и Пинкертона побуждали друг друга к новым излияниям страдания. Брендан слушал, но его внимание все сильнее сосредоточивалось на пиджаке. И в самом деле, там было то, чего он хотел.

Шедуэлл смотрел Брендану в глаза и видел, как в них загорелось пламя желания. Этот огонек никогда не обманывал.

— Вы ведь видите что-то, мистер Муни.

— Да, — тихо сознался Брендан.

Он видел, и радость от этого созерцания снимала с его души тяжкий груз.

Эйлин сказала ему однажды (тогда они были молоды, и разговоры о смерти служили лишь для того, чтобы выразить привязанность друг другу): «Если я умру первой, Брендан, я найду способ рассказать тебе, каково там, на небесах. Клянусь, я сделаю это». А он поцелуями заставил ее замолчать и ответил, что если умрет она, то умрет и он, от разрыва сердца.

Но ведь он не умер. Он прожил три долгих пустых месяца и за это время не раз вспомнил ее легкомысленное обещание. А теперь, когда отчаяние так изменило его, на пороге вдруг появился этот небесный посланник. Какой странный выбор — явиться в облике коммивояжера. Без сомнения, у серафима есть на то причины.

— Вы хотите получить то, что видите? — спросил гость.

— Кто вы? — выдохнул Брендан, охваченный благоговейным трепетом.

— Моя фамилия Шедуэлл.

— И вы принесли это мне?

— Ну конечно. Но вы должны понимать: если вы это возьмете, Брендан, за услугу я захочу получить с вас небольшую плату.

Брендан не сводил глаз с сокровища в пиджаке.

— Все, что пожелаете, — ответил он.

— Например, мы можем попросить вас о помощи, и вы будете обязаны немедленно ее предоставить.

— Разве ангелы нуждаются в помощи?

— Время от времени.

— Ну конечно, — согласился Брендан. — Почту за честь.

— Прекрасно. — Коммивояжер улыбнулся. — Тогда прошу вас… — Он шире распахнул пиджак. — Не стесняйтесь.

Брендан знал, чем пахнет и каково на ощупь письмо от Эйлин, прежде чем оно оказалось у него в руках. И письмо его не разочаровало. Бумага была теплой, как он и ожидал, и от нее веяло ароматом цветов. Конечно, Эйлин писала письмо в саду, в райском саду.

— Итак, мистер Муни. Мы заключили договор, верно?

«Любовный дуэт» завершился, дом за спиной у Брендана погрузился в тишину. Он прижимал письмо к груди, все еще опасаясь, что это сон и он проснется с пустыми руками.

— Все, что пожелаете, — выговорил он отчаянно, в страхе, что у него отнимут это благословение.

— Любезность и благожелательность, — последовал ответ, сопровождавшийся улыбкой. — Чего еще может пожелать мудрый человек? Любезности и благожелательности.

Брендан почти не слушал Он водил пальцами по письму. Его имя было написано на лицевой стороне аккуратным почерком Эйлин.

— Так вот, мистер Муни, — начал серафим, — меня интересует Кэл.

— Кэл?..

— Вы не подскажете, где я могу его найти?

— Он сейчас на свадьбе.

— На свадьбе. Ага. А не могли бы вы назвать мне адрес?

— Да. Разумеется.

— У нас имеется кое-что и для Кэла. Ему повезло.

Глава 4

Бракосочетание

1

Джеральдин потратила немало часов, вбивая в Кэла жизненно важные сведения о своем генеалогическом древе, чтобы на церемонии бракосочетания Терезы он знал, кто есть кто. Дело оказалось не из легких: семейство Келлуэй отличалось поразительной плодовитостью, а Кэл очень плохо запоминал имена. Неудивительно, что большую часть из ста тридцати гостей, собравшихся в зале для приемов прекрасным субботним вечером, он не знал. Кэла это не очень волновало. Он чувствовал себя в безопасности среди такого множества людей, пускай и незнакомых. Выпивка, лившаяся рекой с четырех часов пополудни, совсем успокоила его тревоги. Кэл даже не возражал, когда Джеральдин представила его веренице своих восторженных тетушек и дядюшек, каждый из которых не преминул спросить, скоро ли он намерен превратить Джеральдин в порядочную замужнюю женщину. Он включился в игру улыбался, очаровывал и делал все возможное, чтобы не показаться безумцем.

Хотя небольшое сумасшествие в такой атмосфере осталось бы незамеченным. Судя по всему, Норман Келлуэй мечтал, чтобы свадьба дочери превосходила все другие свадьбы настолько, насколько ее талия превосходила прежний размер. Грандиозная церемония прошла по всем правилам, но зал для приемов оказался торжеством безрассудства над здравым смыслом. От пола до потолка он был завешен лентами и бумажными фонариками, гирлянды разноцветных лампочек вились по стенам и опутывали деревья снаружи. Пиво, вина и крепкие напитки в баре могли бы свалить с ног небольшую армию; запас закусок был нескончаем, дюжина запаренных официантов разносила их по столам для тех, кто желал просто сидеть и объедаться.

Несмотря на распахнутые окна и двери, в павильоне вскоре сделалось жарко, как в аду. Жару поддавали еще и гости, отбросившие стеснение и пустившиеся в пляс под оглушительную смесь из кантри и рок-н-ролла, причем несколько гостей постарше выделывали такие комические номера, что им горячо аплодировали со всех сторон.

В стороне от толпы, у двери, ведущей в садик, стояли младший брат жениха, два бывших ухажера Терезы и еще один молодой человек, оказавшийся в их компании только потому, что у него были сигареты. Они стояли среди разбросанных жестянок из-под пива и изучали доступные кадры. Выбор был невелик: почти все взрослые девушки либо пришли с кавалерами, либо выглядели настолько непривлекательно, что шаг в их сторону походил бы на выражение отчаяния.

Только Элрою, предпоследнему парню Терезы, этим вечером в некотором роде повезло. С самого начала церемонии он положил глаз на одну из подружек невесты. Ее имени он не знал, но она дважды случайно оказывалась у бара, когда он стоял там: весьма многозначительная статистика. И вот теперь он привалился к двери и наблюдал за объектом своих желаний через задымленную комнату.

Огни в зале приглушили, и характер танцев переменился — от скачков к медленным движениям и томным объятиям.

Как раз подходящий момент, рассудил Элрой, чтобы подойти. Он пригласил бы ее потанцевать, а потом, после пары песен, вывел бы на улицу подышать свежим воздухом. Несколько парочек уже ретировались под сень кустов, дабы предаться тому, что и знаменуют свадьбы. Если отбросить все торжественные клятвы и цветы, люди собрались здесь во имя соития, и будь он проклят, если останется не у дел.

Элрой уже заметил, что Кэл разговаривал с той девушкой, так что проще всего, решил он, попросить Кэла их познакомить. Он пробрался через толпу танцоров туда, где стоял Кэл.

— Как поживаешь, дружище?

Кэл посмотрел на Элроя затуманенным взглядом. Лицо его пылало от выпитого.

— Отлично поживаю.

— Что-то мне не слишком нравится это сборище, — сказал Элрой. — Наверное, у меня аллергия на церкви. Сделай мне одолжение.

— Что именно?

— Я сгораю от страсти.

— К кому?

— К одной из подружек невесты. Она вон там, рядом с баром. Длинные светлые волосы.

— Ты имеешь в виду Лоретту? — уточнил Кэл. — Это кузина Джеральдин.

Как ни странно, чем пьянее он становился, тем больше вспоминал сведений из истории семейства Келлуэй.

— Она чертовски сексуальна. К тому же весь вечер строит мне глазки.

— Неужели?

— Я хотел попросить… не мог бы ты нас познакомить?

Кэл глянул в похотливые глаза Элроя.

— По-моему, ты опоздал, — ответил он.

— Почему?

— Она уже ушла..

Не успел Элрой вслух выразить свою досаду, как Кэл ощутил на плече чью-то руку. Он обернулся и увидел Нормана, отца невесты.

— Отойдем на пару слов, Кэл, мальчик мой? — предложил Норман, искоса взглянув на Элроя.

— Встретимся позже, — сказал Элрой и отошел подальше — на тот случай, если Норман захочет прихватить с собой и его.

— Как ты, веселишься?

— Да, мистер Келлуэй.

— Хватит уже звать меня мистером Келлуэем. Называй меня Норманом.

Он плеснул из бутылки щедрую порцию виски в большой стакан Кэла и затянулся сигарой.

— Так скажи же мне, — начал Норман, — как скоро мне предстоит расстаться с еще одной моей дочуркой? Не подумай, что тороплю тебя, сынок. Вовсе нет. Но одной беременной невесты вполне достаточно.

Кэл поболтал виски на дне стакана, ожидая подсказки от своего поэта. Но ничего не услышал.

— В моем деле есть должность для тебя, — продолжал Норман, нисколько не обескураженный молчанием Кэла. — Я хочу быть уверенным, что моя малышка живет в достатке. Ты славный парень, Кэл. Ее мать тебя очень любит, а я всегда доверял ее чутью. Так что подумай над этим.

Он переложил бутылку в правую руку, в которой уже была зажата сигара, и полез в карман пиджака.

От этого невинного жеста Кэла пробрала дрожь. На мгновение он вернулся обратно на Рю-стрит и заглянул в таинственное хранилище Шедуэлла. Но подарок Келлуэя оказался куда прозаичнее.

— Возьми сигару, — сказал он и пошел дальше, исполнив долг гостеприимства.

2

Элрой взял в баре еще одну банку пива, а затем вышел в сад на поиски Лоретты. Воздух здесь был значительно холоднее, чем в помещении. Вдохнув его, Элрой ощутил себя больным, как блоха под рубахой прокаженного. Он отшвырнул банку с пивом и направился в глубину сада, где можно было незаметно проблеваться.

Ряд цветных лампочек заканчивался в нескольких метрах от павильона, куда протянули провода. Дальше начиналась гостеприимная темнота, куда он и нырнул. Блевать Элрой привык: если за неделю его ни разу не выворачивало из-за того или иного излишества, то неделя была прожита зря. Он успешно изверг содержимое желудка на куст рододендрона, и его мысли снова обратились к прелестной Лоретте.

Недалеко от того места, где он стоял, шевельнулась тень листвы или чего-то, скрывавшегося в ней. Элрой вгляделся повнимательнее, пытаясь понять, что именно видит, но света было недостаточно. Однако он услышал вздох. Вздыхала женщина.

Элрой решил, что в тени дерева укрылась парочка, занятая тем, что и призвана скрывать темнота. А вдруг там Лоретта, с задранной юбкой и спущенными трусиками? Такое зрелище разобьет ему сердце, но он должен все выяснить.

Как можно тише Элрой приблизился на пару шагов.

На втором шаге что-то облепило ему лицо. Он испуганно вскрикнул, поднял руку и нащупал нити какого-то вещества у себя над головой. Почему-то он подумал о мокроте, о холодных влажных нитях мокроты. Они двигались по его телу, будто были частью чего-то большего.

Это впечатление подтвердилось через мгновение, когда нечто, добравшееся до его ног и торса, опрокинуло его на землю. Он хотел закричать, но липкая дрянь заклеила ему рот. А затем, как будто происходящее и без того уже не было верхом абсурда, он ощутил холод внизу живота. Кто-то раздирал на нем брюки. Он стал бешено отбиваться, но тщетно. На его живот и бедра опустилось что-то тяжелое, и он почувствовал, как его член затянуло в отверстие, которое могло быть плотью, только холодной как труп.

Слезы отчаяния застилали глаза, однако Элрой рассмотрел, что напавшее на него существо имеет очертания человека. Он не видел лица, но груди были тяжелые, как раз такие, какие ему нравились. Хотя все это совершенно не походило на мечтания о Лоретте, Элроя охватило возбуждение, и член отозвался на ледяные авансы удерживавшего его тела.

Элрой приподнял голову, желая получше рассмотреть увесистые груди, и заметил еще одну фигуру, стоявшую позади первой. Полная противоположность зрелой светящейся женщине, оседлавшей его: покрытый пятнами остов с зияющими дырами в тех местах, где должны находиться рот, пупок и влагалище. Дыры такие огромные, что сквозь них можно рассмотреть звезды.

Элрой снова начал сопротивляться, но эти подергивания не сбили с ритма его госпожу. Несмотря на панику, он ощутил в мошонке знакомую дрожь.

В голове Элроя сменяли друг друга дюжины картин, рисуя образ некой чудовищной красавицы: скелетоподобная женщина в свете ожерелья из цветных лампочек, висящего на шее ее сестры, задрала юбки, и рот между ее ногами превратился в рот Лоретты, из него высунулся язык. Элрой больше не мог противиться этой порнографии, его член выплеснул свое содержимое. Он замычал залепленным ртом. Наслаждение было коротким, последовавшая за ним боль — чудовищной.

— Что, черт возьми, происходит? — спросил кто-то из темноты.

Элрой не сразу осознал, что его крики о помощи услышаны. Он раскрыл глаза. Силуэты деревьев склонялись над ним, и больше ничего.

Он снова закричал, не обращая внимания на то, что валяется в луже дерьма в спущенных до лодыжек штанах. Он хотел получить подтверждение, что все еще принадлежит к миру живых…

3

Кэл заметил первый промельк неприятностей сквозь дно стакана, допивая остатки односолодового виски Нормана. Два набойщика с фабрики Келлуэя, нанятые на вечер вышибалами и стоявшие у входа, вели дружескую беседу с человеком в хорошо пошитом костюме. Человек, смеясь, быстро заглянул в зал. Это был Шедуэлл.

Его пиджак был застегнут на все пуговицы. Судя по всему, сверхъестественный подкуп не понадобился, Коммивояжер получил право входа с помощью личного обаяния. На глазах у Кэла он похлопал одного из вышибал по плечу, словно они дружили с самого детства, и вошел внутрь.

Кэл не знал, оставаться ему на месте в надежде скрыться в толпе или попытаться бежать, рискуя привлечь внимание врага. Но, как оказалось, у него не было выбора Ему на руку легла чья-то рука. Рядом стояла одна из тетушек, которой его уже представила Джеральдин.

— А скажи-ка мне, — потребовала тетушка ни с того ни с сего, — бывал ли ты в Америке?

— Нет, — ответил Кэл, переводя взгляд с ее напудренной физиономии на Коммивояжера.

Тот входил в зал, безукоризненный и самоуверенный, даря улыбки налево и направо. Со всех сторон на него обращались восхищенные взгляды. Кто-то протянул руку для рукопожатия, кто-то спросил, что он будет пить. Шедуэлл без труда обворожил всех, для каждого нашел дружелюбное слово, пока его взгляд блуждал по сторонам, высматривая свою жертву.

Расстояние между ними все сокращалось. Кэл понимал еще немного, и Шедуэлл увидит его. Он вырвал руку из тетушкиной хватки и направился в самую гущу толпы. Его внимание привлекло волнение в дальнем конце зала. Там кого-то принесли из сада — похоже, Элроя. Его одежда была испачкана и в полном беспорядке, челюсть отвисла. Кажется, его состояние никого не встревожило: любое сборище привлекает профессиональных пьяниц. Раздались смешки, последовало несколько неодобрительных взглядов, а затем все вернулись к прерванному веселью.

Кэл обернулся через плечо. Где же Шедуэлл? Все еще рядом с дверью, прокладывает себе дорогу по головам, как начинающий политик? Нет, он куда-то переместился. Кэл нервно оглядел комнату. Веселье и танцы шли своим чередом, но теперь на потных лицах отражалась еще большая жажда счастья: танцоры танцевали, потому что лишь таким образом могли на короткое время забыть об этом мире. В празднике сквозило отчаяние. Шедуэлл с его солидным видом и напускным благодушием знал, как этим воспользоваться, прикинувшись щедрым и добрым.

Кэл сгорал от желания забраться на стол и призвать гуляк остановиться, посмотреть со стороны, как нелепа их попойка и как опасна та акула, которую они пустили к себе.

Но как они воспримут такой призыв? Станут смеяться в кулак и потихоньку говорить друг другу, что у него в роду уже были сумасшедшие?

Здесь ему не найти единомышленников. Это угодья Шедуэлла. Самое безопасное — не привлекая внимания, потихоньку подойти к двери. Потом выбраться наружу и бежать как можно дальше и как можно быстрее.

Он немедленно приступил к осуществлению плана. Благодаря бога за скудное освещение, он скользил между танцующими, высматривая в гуще людей человека в сияющем пиджаке.

За спиной Кэла раздался крик. Он обернулся и среди толпы увидел Элроя, который трясся как эпилептик и кричал «Караул!» Кто-то побежал вызывать врача.

Кэл снова развернулся к двери, и акула вдруг оказалась рядом с ним.

— Кэлхоун, — произнес Шедуэлл мягко и тихо. — Твой отец рассказал, мне, где тебя найти.

Кэл не ответил, притворившись, что ничего не слышит. Коммивояжер наверняка не осмелится выкинуть что-нибудь непотребное в такой толпе, а его пиджак безопасен до тех пор, пока не посмотришь на подкладку.

— Куда ты направился? — спросил Шедуэлл, когда Кэл пошел дальше. — Я хочу с тобой переговорить.

Кэл не останавливался.

— Мы могли бы помочь друг другу…

Кто-то окликнул Кэла и спросил, не знает ли он, что случилось с Элроем. Кэл отрицательно помотал головой и продолжил прокладывать себе путь к двери. План его был прост: попросить вышибал найти отца Джеральдин, а потом вышвырнуть отсюда Шедуэлла.

— Скажи мне, где ковер, — говорил Коммивояжер, — а я прослежу, чтобы сестрички никогда не добрались до тебя. — Его речь была умиротворяющей. — Я не хочу с тобой ссориться. Мне просто нужна информация.

— Я же сказал, — ответил Кэл, понимая, что никакие доводы не помогут. — Я не знаю, куда делся ковер.

Осталась дюжина ярдов до вестибюля, и с каждым новым шагом любезность Шедуэлла испарялась.

— Они высосут тебя до дна, — обещал он, — эти ее сестры. И я не смогу их остановить, если они примутся за тебя. Они мертвы, а мертвецы не слушают ничьих указаний.

— Мертвы?

— О да. Она их убила, когда все трое были в утробе матери. Задушила собственными пуповинами.

Правда это или нет, но от такой картины становилось не по себе. Еще хуже делалось от мысли о прикосновении сестер. Кэл пытался выбросить из головы и то и другое, продвигаясь к двери. Шедуэлл по-прежнему шагал рядом с ним. Он уже не делал вид, будто ведет переговоры. Теперь он сыпал угрозами:

— Ты сам покойник, Муни, если не сознаешься. Я и пальцем не пошевелю, чтобы тебе помочь…

Кэл был уже на расстоянии окрика от вышибал. Он окликнул их. Они оторвались от выпивки и развернулись в его сторону.

— Что случилось?

— Вот этот человек… — начал Кэл, оборачиваясь к Шедуэллу.

Но Коммивояжера уже не было. За долю секунды он покинул Кэла и смешался с толпой, исчез так же ловко, как и вошел.

— Какие-то проблемы? — поинтересовался тот вышибала, что был крупнее.

Кэл озирался, подыскивая слова. Не стоит и пытаться что-то объяснить, решил он.

— Нет, — ответил Кэл, — все в порядке. Просто нужно глотнуть свежего воздуха.

— Перебрали? — спросил второй вышибала и отступил в сторону, чтобы Кэл мог выйти на улицу.

После удушливой атмосферы зала снаружи было холодно, что и требовалось Кэлу. Он глубоко вдохнул, стараясь прочистить мозги. Затем услышал знакомый голос:

— Ты не хочешь пойти домой?

Это была Джеральдин. Она стояла у двери в наброшенном на плечи пальто.

— Я в порядке, — сказал Кэл. — А где твой отец?

— Не знаю. Зачем он тебе?

— В зале находится кое-кто, кого там быть не должно, — сообщил Кэл, подходя к ней.

Под влиянием алкоголя Джеральдин показалась ему сияющей, как никогда прежде. Ее глаза сверкали, как темные бриллианты.

— Может быть, прогуляемся немного? — предложила она.

— Я должен переговорить с твоим отцом, — настаивал Кэл, но Джеральдин уже шла вперед, жизнерадостно смеясь.

Прежде чем он сумел возразить, она завернула за угол. Он последовал за ней. На улице не горело несколько фонарей, и ее силуэт терялся во тьме. Но Джеральдин смеялась, и он следовал за ее смехом снаружи.

— Куда ты идешь? — спросил он.

В ответ она снова рассмеялась.

На небе мелькали облака, в просветах поблескивали звезды, но их слабый свет не мог осветить то, что происходило на земле. Звезды на мгновение отвлекли Кэла, и когда он снова посмотрел на Джеральдин, девушка уже поворачивалась к нему с каким-то неясным звуком, похожим и на вздох, и на слово.

Ее окутывали густые тени, но они постепенно расступились, и от того, что предстало перед глазами Кэла, у него сжалось сердце. Лицо Джеральдин искривилось, ее черты растеклись, словно тающий воск. И теперь, когда фасад исчез, Кэл разглядел скрывавшуюся за ним женщину. Увидел и узнал: безбровое лицо, не знающий улыбки рот. Кто же еще, как не Иммаколата?

Он мог бы убежать, но тут к его виску прижался холодный металл пистолетного дула. Голос Шедуэлла произнес:

— Один звук — получишь пулю.

Кэл промолчал.

Шедуэлл указал на черный «мерседес», припаркованный в ближайшем переулке.

— Иди, — велел он.

У Кэла не было выбора. Он шел и не верил, что эта сцена разыгралась посреди улицы, на которой он знает каждый булыжник с тех пор, как выучился ходить.

Его усадили на заднее сиденье, где он был отделен от похитителей толстым стеклом. Дверцу заперли. Он не мог ничего сделать. Все, что он мог, — смотреть, как Шедуэлл садится на водительское место, а женщина устраивается рядом.

Он понимал: вероятность, что его отсутствие на вечеринке будет замечено, очень невелика, а вероятность того, что кто-то отправится его искать, еще меньше. Все решат, что ему наскучил праздник и он отправился домой. Кэл оказался во власти врагов, бессильный что-либо предпринять.

«Что бы сделал на моем месте Безумный Муни?» — подумал он.

Вопрос занимал его одно мгновение, и тут же пришел ответ. Кэл вынул праздничную сигару, подарок Нормана, откинулся на кожаное сиденье и закурил.

«Отлично!» — воскликнул поэт.

Получай удовольствие, пока можешь, от всего, от чего можно. Пока ты дышишь.

Глава 5

В объятиях Гнойной Мамаши

Одурманенный страхом и сигарным дымом, он вскоре перестал понимать, куда они едут. Когда они наконец остановились, единственным намеком на их местоположение был резкий запах реки. Точнее, широкой полосы черного ила, растянувшейся вдоль линии прилива — обширного пространства, заполненного вязкой жижей. В детстве она наводила на Кэла ужас. Лишь когда он дошел до двузначных цифр в школе, ему разрешили гулять по набережной Бобровой заводи без сопровождения кого-либо из взрослых, который шел обычно между Кэлом и водой.

Коммивояжер приказал ему выйти из машины. Кэл послушался. Трудно не послушаться, когда в лицо тебе смотрит дуло пистолета. Шедуэлл сейчас же вырвал изо рта Кэла сигару и растер подметкой, после чего повел через ворота на обнесенную стеной территорию. Только при виде заваленных мусором оврагов Кэл понял, куда его привезли: муниципальная мусорная свалка. В предыдущие годы на месте городской свалки стали устраивать парк, но теперь у властей не хватало денег, чтобы разбивать здесь газоны. Мусор так и остался мусором. И его вонь — кисло-сладкая вонь разлагающихся овощей — перебивала даже запах реки.

— Стой, — приказал Шедуэлл, когда они достигли какого-то места, на вид ничем не приметного.

Кэл обернулся на голос. Он плохо видел, но Шедуэлл, кажется, убрал свой пистолет. Воспользовавшись моментом, Кэл бросился бежать не разбирая дороги, в слепой надежде на спасение. Он сделал шага четыре, когда что-то спутало ему ноги и он тяжело упал, задыхаясь. Прежде чем ему удалось подняться, со всех сторон на него двинулись тени — беспорядочная масса конечностей и оскаленных пастей. Они могли принадлежать только детям сестры-призрака. Кэл обрадовался темноте: по крайней мере, он не видел их уродства. Но он ощущал на себе их конечности, слышал, как их зубы щелкают рядом с его шеей.

Однако они не собирались его пожирать. Подчинившись некоему знаку, которого Кэл не видел и не слышал, вся их ярость вдруг превратилась в цепкую хватку. Кэла держали, растянув руки-ноги так, что хрустели кости, а в нескольких ярдах от него разыгрывался жуткий спектакль.

Там стояла обнаженная женщина, одна из сестер Иммаколаты — в этом Кэл не сомневался. Она мерцала и дымилась, будто ее внутренности пожирал огонь. Но никаких внутренностей у нее быть не могло, поскольку совершенно точно не было костей. Ее тело представляло собой столб серого газа, перетянутого окровавленными лохмотьями, и из этого призрачного потока кое-где проступали анатомические подробности: сочащиеся жидкостью груди, раздутый, словно от бесконечно затянувшейся беременности, живот, лоснящееся лицо, сросшиеся до узких щелей глаза. Последнее, без сомнения, объясняло ее неуверенную походку и то, как бесплотные конечности выдвигались из тела, нащупывая дорогу: призрак был слеп.

В призрачном свете этой проклятой матери Кэл яснее разглядел ее детей. Каких только уродов не было среди них. Вывернутые наизнанку тела демонстрировали полный набор внутренностей; органы, словно призванные сочиться или сипеть, свешивались, как груди, с тела одного и громоздились петушиным гребнем на голове другого. Однако, несмотря на их извращенность, все головы были в восхищении повернуты к Гнойной Мамаше. Они не моргали, чтобы не пропустить ни единого мгновения ее присутствия. Она была их матерью, они — ее любящие дети.

Внезапно она испустила крик. Кэл обернулся и снова взглянул на нее. Она присела, широко расставив ноги, и голова ее закинулась назад вместе с криком боли.

Теперь у нее за спиной появился еще один призрак, такой же голый, как и первый. Более того, второе привидение не могло похвастать наличием какой-либо плоти. Эта сестра совершенно иссохла, ее груди болтались пустыми мешочками, вместо лица было беспорядочное нагромождение из волос и выбитых зубов. Она поддерживала сидящую на корточках сестру, вопли которой достигли душераздирающей высоты. Когда выпирающее брюхо было готово взорваться, между ног мамаши повалил пар. Это зрелище дети приветствовали одобрительными возгласами, оно зачаровывало их. Как и оцепеневшего от ужаса Кэла. Гнойная Мамаша рожала.

Вопль перешел в серию ритмичных криков потише, когда ребенок начал свой путь в мир живых. Она не столько родила, сколько испражнилась им, и он вывалился между ног родительницы, словно большой хнычущий кусок дерьма. Не успел он коснуться земли, как за дело взялась призрачная повитуха. Она встала между матерью и зрителями, чтобы очистить тело младенца от обильно покрывавших его выделений. Мать, завершившая труды, поднялась, свет в ее теле угас, и она предоставила ребенка заботам сестрицы.

Шедуэлл снова появился в поле зрения. Посмотрел на Кэла сверху.

— Ты видел? — спросил он шепотом. — Видел, какие ужасы здесь творятся? Я тебя предупреждал. Скажи мне, где ковер, и я позабочусь, чтобы младенец тебя не тронул.

— Я не знаю. Клянусь, не знаю.

Повитуха отошла в сторону. Шедуэлл с выражением притворного сожаления на лице тоже отошел.

В нескольких ярдах от Кэла, в грязи, новый ребенок уже поднимался на ноги. Он был размером с шимпанзе, и с остальными единоутробными братьями его объединяла болезненно извращенная анатомия. Внутренности выпирали из-под кожи, торс местами просвечивал, и кое-где из него торчали наружу кишки. Двойной ряд конечностей свисал с живота, а между ног болталась изрядных размеров мошонка, дымящая, словно кадильница, но лишенная того органа, через который могло бы выплеснуться клокочущее внутри вещество.

Ребенок с самого рождения знал свое предназначение: нагонять ужас.

Хотя его лицо все еще было закрыто последом, слезящиеся глаза отыскали Кэла. Младенец заковылял к нему.

— О господи…

Кэл озирался в поисках Коммивояжера, но тот испарился.

— Я тебе говорил! — прокричал Кэл в темноту. — Я понятия не имею, где этот чертов ковер!

Шедуэлл ничего не ответил. Кэл закричал снова. Отпрыск Гнойной Мамаши уже подобрался к нему.

— Господи, Шедуэлл, выслушай меня, что тебе стоит?

И тут ребеночек Мамаши заговорил.

— Кэл… — произнес он.

Кэл на мгновение перестал биться в цепких лапах и с недоверием посмотрел на младенца.

Он снова заговорил. Произнес тот же слог:

— Кэл…

Повторяя его имя, отпрыск пальцами стащил пленку с головы. Открывшийся взгляду череп был не вполне целым, но в лице младенца безошибочно угадывалось лицо его отца: это Элрой. При виде знакомых черт посреди такого уродства Кэла пробрал ужас. Когда сынок Элроя протянул к нему руку, Кэл снова закричал. Он почти не сознавал, что именно кричит, умоляя Шедуэлла не подпускать к нему эту тварь.

Единственным ответом был его собственный голос, разнесшийся эхом и затихший. Руки ребенка вытянулись вперед, пальцы впились Кэлу в лицо. Он пытался освободиться, но младенец лишь придвигался ближе, прижимаясь всем своим липким телом. Чем энергичнее Кэл сопротивлялся, тем крепче ублюдок к нему прилипал.

Остальные уже отпустили его, оставив новорожденному. Младенец родился лишь несколько минут назад, но сила его была феноменальна, дополнительные руки на животе впивались в кожу Кэла. Объятие было таким крепким, что приходилось бороться за каждый вдох.

Ублюдок снова заговорил. Его лицо находилось в дюйме от лица Кэла, но голос, выходивший из разорванного рта, принадлежал не его отцу, а Иммаколате.

— Признайся, — потребовала она. — Расскажи все, что ты знаешь.

— Я просто увидел место… — сказал Кэл, уворачиваясь от слюны, готовой упасть с подбородка ублюдка.

Увернуться не удалось. Слюна капнула на щеку и обожгла, словно кипящее сало.

— Ты знаешь, что это за место? — продолжала допрос Иммаколата.

— Нет… — произнес он. — Нет, не знаю…

— Но ты мечтал о нем, верно? Тосковал по нему…

Да, был его ответ. Конечно, он мечтал. Кто не мечтает о рае?

Его мысли мгновенно перенеслись от ужаса настоящего момента к пережитой радости. Кэл вспомнил полет над Фугой, и вид Страны чудес внезапно воспламенил в нем желание сопротивляться. Прекрасные образы, вставшие перед его мысленным взором, необходимо оградить от той мерзости, что окружает его сейчас, от тех, кто создает ее и управляет ею. За это не жалко отдать собственную жизнь. Он ничего не знал о том, где сейчас находится ковер, но был готов погибнуть, лишь бы ни единым словом не помочь Шедуэллу. И пока он жив, он изо всех сил будет противостоять им.

Потомок Элроя, похоже, ощутил обретенную решимость Кэла и еще крепче обхватил его руками.

— Я признаюсь! — выкрикнул Кэл ему в лицо. — Я расскажу все, что вы хотите знать!

И тут же начал говорить.

Однако он говорил вовсе не то, что они хотели услышать. Вместо признания он принялся пересказывать расписание поездов, висевшее на станции «Лайм-стрит». Кэл знал его наизусть. Он начал заучивать его в одиннадцать лет, увидев по телевизору человека с фотографической памятью. Тот демонстрировал свои возможности, пересказывая подробности выбранных наудачу футбольных матчей (команды, голы, имена забивших игроков) начиная с тридцатых годов. Это было совершенно бессмысленное умение, но его героический размах сильно впечатлил Кэла. Следующие несколько недель он посвятил запоминанию любой информации, какая попадалась ему на глаза, пока его не осенило, что главное дело его жизни ходит взад-вперед за стеной сада: поезда. Он начал в тот же день с пригородных поездов, и его амбиции возрастали каждый раз, когда ему удавалось без ошибок воспроизвести дневное расписание. Он обновлял имеющуюся информацию в течение нескольких лет, если переделывали расписание движения или отменяли остановки. И в его голове, с трудом соотносящей имена с лицами, до сих пор хранилась эта бесполезная информация, готовая всплыть по первому требованию.

Именно это он им и выдал. Расписание поездов на Манчестер, Кру, Стаффорд, Вулвергемптон, Бирмингем, Ковентри, курорт Челтенхем, Рединг, Бристоль, Эксетер, Солсбери, Лондон, Колчестер, время прибытия и отправления, а еще примечания, если поезд ходит только по воскресеньям или отменяется в дни праздников.

«Я Безумный Муни», — думал он, скандируя расписание поездов звучным ясным голосом, словно обращаясь к кретину.

Его хулиганская выходка застала монстра врасплох. Младенец таращился на Кэла, не в силах понять, почему пленник вдруг перестал бояться.

Иммаколата проклинала Кэла губами своего племянника, изрыгала новые угрозы, но он почти ничего не слышал. Расписания поездов обладали собственным ритмом, и вскоре он полностью отдался ему. Объятия чудовища делались все крепче, еще немного — и у Кэла треснут кости. Но он продолжал говорить, судорожно втягивая воздух перед каждым новым днем и предоставляя языку делать все остальное.

«Это же поэзия, мальчик мой, — заметил Безумный Муни. — Никогда не слышал ничего подобного. Поэзия в чистом виде».

Возможно, так оно и есть. Заголовки дней, строфы часов превратились в поэзию, потому что все они были выплюнуты в лицо смерти.

Кэл знал: они убьют его за сопротивление, как только осознают, что он больше не скажет им ни одного осмысленного слова. Но в Стране чудес есть ворота для привидений.

Он как раз добрался до шотландского направления: Эдинбург, Глазго, Перт, Инвернесс, Абердин и Данди, — когда краем глаза заметил Шедуэлла. Коммивояжер качал головой, переговариваясь с Иммаколатой. Кажется, о том, что следует побеседовать со старухой. Затем Коммивояжер развернулся и ушел в темноту. Они бросили своего пленника. До coup de grace^[100] остались считанные секунды.

Кэл ощутил, что хватка ослабла. Он на мгновение прервал декламацию в предчувствии решающего удара. Но этого не случилось. Наоборот, ублюдок убрал свои руки и заковылял вслед за Шедуэллом, оставив Кэла лежать на земле. Освобожденный, он едва мог пошевелиться: онемевшие конечности свело судорогой.

И вот тогда он понял, что мучения еще не закончены. Кэл почувствовал на лице ледяную испарину, когда к нему двинулась сама мать чудовищного отпрыска Элроя. Он не мог избежать встречи с ней. Она оседлала его, потом наклонилась, придвигая к его лицу свои груди. Мышцы выкручивало судорогами, но боль отошла на задний план, когда Мамаша прижала к его губам сосок. Давно позабытый инстинкт заставил Кэла взять его. Ему в горло брызнула горькая жижа. Он хотел выплюнуть ее, но тело лишилось сил для сопротивления. Хуже того — он чувствовал, что теряет сознание из-за этого последнего извращения.

Кошмар затмила собой мечта. Он лежал на спине в надушенной постели, а женский голос пел ему какую-то колыбельную без слов. Убаюкивающий ритм сочетался с нежным прикосновением к телу. Пальцы ласкали его живот и чресла. Пальцы были холодны, но знали больше приемов, чем опытная шлюха. Эрекция возникла через мгновение, а через две секунды он уже стонал. Он никогда не ощущал подобной беззаботности, доходя до точки, откуда нет возврата. Его стоны перешли в крики, но колыбельная заглушала их, напев из детской насмехался над его мужским естеством. Кэл был беспомощным младенцем, несмотря на эрекцию или благодаря ей. Прикосновения стали болеетребовательными, его крики — более настойчивыми.

В какой-то миг судороги вырвали его из сна, и Кэл долго моргал, прежде чем осознал, что пребывает в могильных объятиях сестрицы. Затем удушливое оцепенение снова навалилось на него, и он упал в пустоту столь глубокую, что она поглотила не только его семя, но и колыбельную, и поющий голос, и его сон.

* * *

Он проснулся один, в слезах. Осторожно расслабляя каждую мышцу, вытянулся и поднялся на ноги.

На часах было девять минут третьего. Последний вечерний поезд давным-давно отошел от платформы на Лайм-стрит, а до первого воскресного еще много часов.

Глава 6

Больные души

1

Мими то просыпалась, то вновь засыпала Но теперь эти состояния были очень похожи друг на друга: сны расстраивали ее и тревожили, а наяву преследовали обрывки мыслей, которые растворялись, оставляя после себя совершенную чепуху, точно сны. В какое-то мгновение Мими была уверена, что в углу палаты плачет маленький ребенок, пока не вошла медсестра и не утерла слезы с ее собственных глаз. В другой раз она увидела, словно сквозь заляпанное грязью окно, некое место. Мими знала его, но потеряла, и ее старые кости заныли от желания оказаться там.

А затем пришло новое видение. Наперекор всем вероятностям Мими надеялась, что оно-то как раз окажется сном, однако напрасно.

— Мими? — произнесла темная женщина.

Паралич, сковавший Мими, затуманил ее зрение, но все-таки она узнала возникший в изножье кровати силуэт. После стольких лет, проведенных наедине с ее тайной, кто-то из Фуги все-таки разыскал ее. Но этой ночью не будет места для слез и объятий от радости воссоединения ни с этой посетительницей, ни с ее мертвыми сестрами.

Инкантатрикс Иммаколата явилась сюда исполнить обещание, данное еще до того, как была спрятана Фуга: если она не сможет править ясновидцами, то уничтожит их. Иммаколата всегда говорила, что является потомком Лилит и последней прямой наследницей первозданной магии. Значит, ее власть неоспорима. Но они посмеялись над ее самонадеянностью. Они не подчинялись никому и не придавали значения генеалогии. Иммаколата была унижена, а такие женщины, как она, — надо признать, что Иммаколата владела силами куда более действенными, чем большинство сил, — не так легко забывают унижение. И вот теперь она отыскала последнюю из хранителей ковра, а стоит ей добраться до него, как прольется кровь.

Целую вечность назад совет показал Мими кое-какие приемы древней науки, дабы она во всеоружии встретила события, подобные нынешним. Это были самые незначительные тайны, ничего особенного, просто приемы, способные отвлечь внимание врага. Только отвлечь, не сокрушить. На что-то более серьезное у них не хватало времени. Однако Мими была благодарна и за это. В этих уроках она находила хоть немного утешения, учитывая, что впереди ее ждала целая жизнь в Королевстве чокнутых без ее возлюбленного Ромо. Но годы шли, и никто не приходил — ни для того, чтобы рассказать ей, что ожидание окончено, Сотканный мир готов раскрыть свои тайны; ни для того, чтобы забрать Фугу силой. Волнения первых лет, когда Мими осознавала, что охраняет магию от уничтожения, сменились томительным периодом бдительности. Она стала ленивой и забывчивой. Все они стали такими.

Только под конец, когда Мими осталась одна, она осознала свою слабость, стряхнула с себя оцепенение, вызванное жизнью среди чокнутых, и обратила всю силу ума на решение проблемы: как и дальше сохранить тайну, которой посвящена вся ее жизнь. Но к тому времени ее сознание уже расплывалось, и это был первый симптом приближения парализовавшего ее удара. Полтора дня ушло на то, чтобы собраться с мыслями и написать Сюзанне коротенькое письмо. В этом послании Мими рискнула изложить больше, чем ей хотелось бы, потому что время поджимало и она ощущала близость опасности.

Она оказалась права: вот эта опасность. Иммаколата, должно быть, почувствовала сигналы, которые в те дни посылала Мими: призывы к затерянным среди этого мира ясновидцам, способным прийти ей на помощь. И это, вместе с непредусмотрительностью, стало самой большой ее ошибкой. Маг-инкантатрикс, обладающий силой Иммаколаты, не мог не заметить подобных сигналов.

И вот она явилась навестить Мими, как заблудшее дитя, желающее припасть к смертному одру родителя и заявить права на наследство. Иммаколата тоже увидела этот образ.

— Я сказала медсестре, что я твоя дочь, — сообщила она, — и что мне нужно немного побыть с тобой. Наедине.

Мими сплюнула бы от отвращения, если бы у нее остались силы для плевка.

— Я знаю, что ты умираешь, поэтому пришла попрощаться, хоть и через столько лет. Ты не можешь говорить, так что я не надеюсь услышать, как ты бормочешь признание. Есть и иные способы. Все, что заключено в сознании, можно выставить напоказ и без слов.

Она немного придвинулась к кровати.

Мими понимала, что инкантатрикс права. Тело, даже такое дряхлое и близкое к смерти, можно заставить выдать все его тайны, если знать нужные методы. А Иммаколата их знала. Она, убийца собственных сестер; она, вечная девственница, чье целомудрие открывало доступ к силам, неподвластным любовникам, — она знала способы. Мими придется напоследок придумать какой-то фокус, иначе все потеряно.

Краем глаза Мими видела Каргу, сгнившую сестру Иммаколаты. Она прислонилась к стене, широко раззявив беззубую пасть. Магдалена, вторая сестра, сидела на стуле для посетителей, широко расставив ноги. Они ждали начала потехи.

Мими раскрыла рот, словно пыталась заговорить.

— Хочешь что-то сказать? — поинтересовалась Иммаколата.

Пока инкантатрикс задавала свой вопрос, Мими собрала все силы и развернула левую руку ладонью вверх. Там, в сплетении линий жизни и любви, был символ, нарисованный хной и множество раз обведенный, так что теперь пятно невозможно вывести с кожи. Этот символ показал ей Бабу, один из совета, за несколько часов до того, как началось великое творение Сотканного мира.

Что он означает и как действует, Мими давным-давно забыла (если ей вообще говорили об этом), но он служил для ее защиты, в каком бы состоянии она ни находилась.

Способы Ло требовали физических усилий, а Мими была парализована. Айя пользовались музыкой, а Мими, лишенная музыкального слуха, позабыла их в первую очередь. Ясновидцы Йе-ме, чей гений заключался в способности ткать, вообще не передали ей ни одного способа защиты. В те последние суматошные дни они были слишком заняты своим главным творением — ковром, в котором Фуге предстояло укрыться от взглядов на долгое время.

Да и большая часть того, чему научил ее Бабу, сейчас была не под силу Мими. Словесные способы защиты бессмысленны, если твои губы не могут пошевелиться. Оставалось одно — этот затертый знак, как пятнышко грязи на парализованной руке, не позволявший Иммаколате подойти.

Однако ничего не произошло. Ни выброса силы, ни малейшего выдоха. Мими пыталась вспомнить, что говорил Бабу про начальный толчок, но в голове всплывали лишь его лицо и улыбка. Он улыбался, и сквозь крону дерева у него за головой лились солнечные лучи. Какие прекрасные дни! Она была такой юной, и все казалось настоящим приключением.

Теперь Мими не ждала никаких приключений. Впереди лишь смерть на стылой постели.

И вдруг раздался рев. С ее ладони — быть может, высвобожденная воспоминанием — сорвалась волна силы.

Шарик энергии соскочил с ладони. Иммаколата отошла назад, когда гудящий сгусток света закружился вокруг кровати, удерживая зло на расстоянии.

Инкантатрикс быстро нашлась чем ответить. Из ее ноздрей заструился менструум, поток пронзительной тьмы, живший в ее хрупком теле. Проявления этой силы Мими наблюдала не больше дюжины раз за свою жизнь. Она присуща только женщинам: эфирный растворитель, в котором, как говорили, его обладательница способна утопить весь свой прежний опыт, а потом возродить в образе нынешнего желания. Если древняя наука была магией демократической, доступной для всех, вне зависимости от пола, возраста или моральных устоев, то менструум якобы избирал своих фавориток сам. Многие совершили самоубийство по его требованию или под влиянием вызванных им видений. Вне всяких сомнений, для этой силы или состояния плоти не было никаких границ.

Потребовалось лишь несколько капель: поверхности маленьких сфер заострились в воздухе, разрывая сеть, созданную заклинанием Бабу, чтобы Мими осталась без всякой защиты.

Иммаколата смотрела на пожилую женщину сверху вниз, опасаясь ее дальнейших действий. Без сомнения, совет снабдил хранительницу какими-то особыми заклинаниями, чтобы применить их в экстремальной ситуации. Именно поэтому Иммаколата требовала от Шедуэлла испробовать все возможные способы поиска, чтобы избежать смертельно опасного противостояния. Но все способы привели в тупик. Из дома на Рю-стрит сокровище украли. Муни, единственный свидетель, свихнулся. Иммаколате пришлось явиться сюда и предстать перед хранительницей, подвергаясь опасности не от самой Мими, а от методов защиты, какими совет наверняка оградил ее.

— Давай дальше, — пробормотала она, — переходи к самому худшему.

Старуха не двигалась, а ее взгляд выражал отвращение.

— Нельзя же тянуть вечно, — произнесла Иммаколата. — Если у тебя есть защита, покажи ее.

Мими просто лежала, словно самоуверенный человек, обладающий доступом к безграничной силе.

Иммаколата больше не могла выносить ожидание. Она сделала шаг к кровати в надежде заставить эту суку показать свои способности, каковы бы они ни были. И снова не увидела никакой реакции.

Может быть, она неверно истолковала выражение лица Мими? Может быть, она лежит так спокойно вовсе не от самоуверенности, а от отчаяния? Можно ли надеяться, что хранительница каким-то чудесным образом оказалась беззащитна?

Иммаколата коснулась раскрытой ладони Мими, провела пальцем по затертому рисунку. Сила, заключенная в нем, изошла. Больше ничто не отделяло ее от женщины, лежащей на кровати.

Если до сих пор Иммаколата не знала, что такое удовольствие, то сейчас она это узнала. Невероятно, но хранительница была беспомощна. У нее не нашлось никакого финального разрушительного заклятия. Если она когда-либо и обладала силой, то возраст уничтожил ее.

— Пришло время откровений, — произнесла Иммаколата, позволяя капле из потока взмыть в воздух над трясущейся головой Мими.

2

Дежурная медсестра посмотрела на часы на стене. Прошло полчаса с тех пор, как она вышла из палаты, оставив заплаканную дочь миссис Лащенски с ней наедине. Строго говоря, она должна была перенести этот визит на следующее утро, но женщина добиралась до больницы всю ночь, а кроме того, пациентка могла и не дотянуть до рассвета. Иногда приходится нарушать правила, однако тридцати минут вполне достаточно.

Когда медсестра двинулась по коридору, из палаты пожилой женщины донесся крик и грохот перевернутой мебели. Сестра бросилась к двери. Ручка была липкая и наотрез отказывалась поворачиваться. Сестра забарабанила в дверь, поскольку шум в палате становился все громче.

— Что у вас происходит? — кричала она.

А в палате инкантатрикс смотрела сверху вниз на мешок старых костей и иссохшей плоти, лежавший на кровати. Откуда эта старуха нашла силу воли, чтобы отказать ей? Сопротивляться колющим иглам вопросов, когда менструум затекал ей в рот, добираясь до каждой ее мысли?

Совет сделал верный выбор, назначив Мими одной из трех хранителей Сотканного мира. Даже теперь, когда менструум снял печати с ее разума, она готовилась к последнему, абсолютному, противостоянию. Она готовилась умереть. Иммаколата видела, что она желает, чтобы смерть пришла до того, как иглы выпустят наружу ее тайны.

Призывы медсестры с другой стороны двери становились все настойчивее и пронзительнее:

— Откройте дверь! Прошу вас, скорее откройте дверь!

Время уходит. Не обращая внимания на крики сестры, Иммаколата закрыла глаза и покопалась в прошлом. Она надеялась, что этот ворох образов продлит жизнь разума старухи достаточно, чтобы иголки успели сделать свое дело. Первую часть видения Иммаколата сотворила быстро: образ смерти из ее единственного настоящего убежища в Королевстве, из усыпальницы. Другая часть была более сложной, поскольку Иммаколата всего раз или два видела мужчину Мими, оставшегося в Фуге. Но менструум имеет свои способы оживлять память. Есть ли лучшее доказательство могущества иллюзии, чем выражение лица старухи, когда ее давно потерянная любовь возникла в ногах кровати и протянула к ней гниющие руки? Иммаколата приготовилась и нацелила вопросы прямо в мозг хранительницы, но, прежде чем она успела отыскать там ковер, Мими последним титаническим усилием вцепилась в простыню непарализованной рукой и оттолкнулась, устремляясь навстречу призраку, красноречивому наваждению инкантатрикс.

После чего упала с кровати и умерла, не успев коснуться пола.

Иммаколата взвизгнула от ярости, и в этот миг медсестра широко распахнула дверь.

О том, что она увидела в шестой палате, она не рассказывала никому до конца своих дней. Отчасти из-за того, что боялась наказания, отчасти потому, что если ее глаза не лгали и в мире действительно существуют такие ужасы, какие она мельком увидела в палате Мими Лащенски, то сами разговоры о них могут приблизить их приход. А она, обычная современная женщина, не умела молиться и не знала никаких способов уберечься от этой тьмы.

Кроме того, кошмар растворился у нее на глазах. Обнаженная женщина и мертвый мужчина в ногах кровати исчезли, будто их никогда не было. В палате осталась только дочь, приговаривающая: «Нет… нет…», и мертвая мать на полу.

Но когда она снова вошла в палату, безутешная дочь уже сказала матери прощальное «прости» и ушла.

3

— Что случилось? — спросил Шедуэлл на обратном пути из больницы.

— Она умерла, — проронила Иммаколата и больше не произнесла ни слова, пока они не удалились на две мили от ворот.

Шедуэлл слишком хорошо знал ее, чтобы настаивать. Она расскажет сама, когда придет время. Что она и сделала.

— У нее не было никакой защиты, Шедуэлл, не считая одного жалкого трюка, которому я научилась еще в колыбели.

— Разве такое возможно?

— Может быть, она просто состарилась, — последовал ответ Иммаколаты. — Ее разум сгнил.

— А что с остальными хранителями?

— Кто знает? Может быть, умерли. Скитаются по Королевству. Под конец она осталась совсем одна. — Инкантатрикс улыбнулась, хотя улыбка была незнакома ее лицу. — Я так осторожничала, так предусмотрительно себя вела, так боялась, что она знакома со смертельными заклинаниями. А у нее не было ничего! Ничегошеньки. Обычная старуха, умирающая на больничной постели.

— Если она последняя, значит, нас больше никто не остановит? Нет никого, кто помешал бы нам добраться до Фуги.

— Похоже, так, — отозвалась Иммаколата, затем снова погрузилась в молчание, с удовольствием наблюдая, как за стеклом скользит спящее Королевство.

Оно по-прежнему забавляло ее, это скорбное место. Не внешними особенностями, а непредсказуемостью.

Они состарились здесь, хранители Сотканного мира. Те, кто любил Фугу так сильно, что посвятил жизнь ее защите, в итоге утомились от вечного бдения и стали забывчивыми.

Зато ненависть все помнит. Ненависть помнит даже тогда, когда любовь потеряла память. Иммаколата — живое тому доказательство. Ее цель — отыскать Фугу и вырвать ее сияющее сердце — была ясна и после поисков, затянувшихся на целую человеческую жизнь.

Поиски скоро завершатся. Фуга будет найдена и выставлена на аукцион, ее земли сделают игровыми площадками для чокнутых, а ее народы, четыре великие семьи, продадут в рабство или обретут на вечное скитание по этому безнадежному миру. Иммаколата оглядела город. Слабый свет омывал асфальт и кирпич, прогоняя остатки очарования, которое придавала улицам ночь.

Магия ясновидцев недолго продержится в таком мире. А кто они без своих заклинаний? Потерянные люди, преследуемые видениями, но не способные их оживить.

Они могли бы о многом поговорить с этим тусклым жалким городом.

Глава 7

Шкаф

1

За восемь часов до смерти Мими в больнице Сюзанна вернулась в дом на Рю-стрит. Спускался вечер, дом был насквозь пронизан лучами янтарного света, его мрачность почти исчезла. Но радость длилась недолго. Солнце закатилось, и Сюзанне пришлось зажечь свечи — они во множестве стояли на подоконниках и шкафах, утопленные в могилах своих предшественников. Иллюминация получилась более яркой, чем ожидалось, и более торжественной. Сюзанна переходила из комнаты в комнату, ощущала запах тающего воска и почти понимала, как Мими могла быть счастлива здесь, в своем коконе.

Того узора, что показала ей бабушка, она не нашла нигде. Ни в рисунке половиц, ни на обоях. Что бы это ни было, оно исчезло. Сюзанна предпочитала не думать о предстоящей печальной необходимости сообщить об этом бабушке.

Зато она нашла тот самый шкаф за горой мебели на лестничной площадке. Ей потребовалось время, чтобы разобрать сложенные перед ним вещи; зато когда она наконец поставила свечу на пол и распахнула дверцы, ее ожидало настоящее откровение.

Стервятники, обчистившие дом, забыли изучить содержимое шкафа. Одежда Мими до сих пор висела на плечиках: пальто, меха, бальные платья — все, кажется, ни разу не надевалось с того дня, когда Сюзанна обнаружила хранившийся здесь клад. Эта мысль напомнила ей о том, что она ищет на этот раз. Сюзанна присела на корточки. Она убеждала себя, что нелепо предполагать, будто ее подарок остался лежать на прежнем месте, и все-таки не сомневалась, что так оно и есть.

Она не была разочарована. Внизу, среди туфель и отрезов ткани, обнаружился сверток, упакованный в простую оберточную бумагу с надписанным сверху ее именем. Подарок задержался в пути, но не пропал.

У нее задрожали руки. Узел выцветшей ленты долго не поддавался, но все-таки развязался. Сюзанна сняла бумагу.

Внутри оказалась книга. Не новая, судя по обтрепанным уголкам, в красивом кожаном переплете. Сюзанна раскрыла ее. К изумлению девушки, книга оказалась на немецком. «Geschichten der Geheimen Orte», называлась она, и Сюзанна неуверенно перевела это как «Истории о таинственных местах». Но даже если бы она совсем не понимала языка, иллюстрации не оставляли сомнений: это книга сказок.

Сюзанна присела на верхнюю ступеньку, поставив рядом свечу, и принялась внимательно изучать книгу. Сказки, конечно же, были знакомые, она встречала их в том или ином варианте сотни раз. Она видела их вариации в голливудских мультфильмах и эротических легендах, они служили предметом диссертаций и нападок феминисток. Но очарование историй не могла разрушить ни коммерция, ни наука. Ребенок, живущий в душе Сюзанны, желал услышать все эти сказки еще раз, хотя каждый поворот сюжета она помнила наизусть и вспоминала окончание раньше, чем успевала прочесть первую строку. Но это конечно же не имело никакого значения. Ведь их сила отчасти и заключалась в их предсказуемости. Есть истории, которые нисколько не надоедают от пересказов.

Опыт жизни научил ее многому, и большинство полученных знаний касалось чего-то дурного. А эти истории давали совсем другие уроки. Например, в том, что сон похож на смерть, не было ничего поразительного, однако то, что с помощью поцелуев можно смерть превратить в сон… это знание совершенно иного порядка. Ты выдаешь желаемое за действительное, ругала себя Сюзанна. В настоящей жизни нет никаких чудес. Если хищному зверю распороть живот, его жертвы не выйдут оттуда целыми и невредимыми. Крестьянин не станет в одночасье принцем, а зло не рассеется от единения любящих сердец. Все это просто иллюзии, и суровый прагматик, каким воспитала себя Сюзанна, предпочитал держаться от них подальше.

Однако сказки трогали ее сердце. Сюзанна не могла этого отрицать. Такое впечатление производят только истинные ценности. Вовсе не из сентиментальности у нее на глазах выступили слезы. Эти сказки не были сентиментальными. Они были суровыми, даже жестокими. Нет, она плакала, потому что книга напомнила о внутренней жизни, так хорошо знакомой ей в детстве. В той жизни были чудесные спасения и месть, боль и разочарования; она не казалась тошнотворной или непознаваемой. Эту жизнь в выдуманном мире с привидениями и полетами Сюзанна предпочла забыть, когда решила стать взрослой.

Более того, в мифологии сказок она отыскала образы, позволившие ей понять причину нынешнего смятения чувств.

Из-за странной истории, случившейся с ней после приезда в Ливерпуль, все ее прежние убеждения обратились в хаос. Но на страницах книги она увидела возможность бытия, где ничто окончательно не утверждено. Здесь правила магия, несущая с собой превращения и чудеса. Сюзанна уже бродила по такому миру, совершенно не ощущая себя потерянной, и запросто могла сойти за одного из местных жителей. Если бы она сумела поставить это безрассудство выше разума, если бы она позволила ему вести себя через лежащий впереди лабиринт, возможно, ей удалось бы понять те силы, которые — она знала это — затаились рядом и ждут.

Но ей было больно отказываться от своего прагматизма. Он очень поддерживал ее в тяжелые времена. Перед лицом потерь и скорби Сюзанна оставалась хладнокровной и мыслила рационально. Даже когда умерли ее родители, разобщенные неким предательством (о нем не говорилось вслух, и оно не позволяло им даже в самом конце поддерживать друг друга), она справилась с этим, погрузившись с головой в насущные дела, пока не миновало самое худшее.

Теперь же книга манила Сюзанну химерами и волшебством, в ней ее привлекали сплошные неясности и вечное движение, а прагматизм обесценивался. Прагматизм стал бессмысленным. Несмотря на весь опыт потерь, компромиссов и поражений, Сюзанна снова оказалась здесь, в лесу, где девочки приручают драконов, и у одной из них по-прежнему было ее лицо.

Пробежав глазами три или четыре сказки, она вернулась к началу книги в поисках указаний.

«Для Сюзанны, — гласила дарственная надпись. — С любовью от М. Л.».

Надпись была сделана на одной странице со старинной сентенцией:

«Das, was man sich vorstellt, brauch man nie zu verlieren».

Сюзанна продиралась сквозь фразу, полузабытый немецкий давался ей с трудом. В ее приблизительном переводе фраза звучала так:

«То, что можно вообразить, никогда не умрет».

Получив столь туманное наставление, Сюзанна вернулась к сказкам. Иллюстрации в книге походили на грубоватые гравюры, но при ближайшем рассмотрении там обнаружились многочисленные художественные ухищрения. Рыбы с человеческими лицами выглядывали над гладкой поверхностью пруда, два незнакомца на пиру обменивались репликами, обретавшими контуры в воздухе у них над головами, посреди дремучего леса между деревьями прятались люди, и из ветвей смотрели их бледные выжидающие лица.

Сюзанна забыла о времени. Просмотрев книгу от корки до корки, она на минутку закрыла глаза, чтобы дать им отдых, и ее сморил сон.

Когда она проснулась, оказалось, что ее часы остановились чуть позже двух. Фитиль рядом с ней моргал в луже воска, готовый вот-вот захлебнуться. Она поднялась и похромала по лестничной площадке, пока не отошли затекшие ноги, затем отправилась в дальнюю спальню, чтобы поискать еще свечей.

Одна свечка нашлась на подоконнике. Сюзанна подошла туда и заметила внизу во дворе какое-то движение. Сердце заколотилось, но она стояла совершенно неподвижно, чтобы не привлекать к себе внимания, и наблюдала. Человек был скрыт тенью. Только когда он обогнул угол двора, сияние звезд осветило его, и Сюзанна узнала молодого человека, бежавшего отсюда накануне.

Она взяла новую свечу и пошла вниз. Ей хотелось поговорить с этим человеком, выяснить причину его бегства и узнать, кто такие его преследователи.

Когда Сюзанна вышла во двор, он выскочил из темного угла и метнулся к задним воротам.

— Постойте! — крикнула она ему вслед. — Это Сюзанна.

Ее имя не могло ничего для него значить, но он все-таки остановился.

— Кто? — переспросил он.

— Я видела вас вчера. Вы убегали…

Девушка из прихожей, вспомнил Кэл. Та, которая встала между ним и Коммивояжером.

— Что с вами случилось? — спросила она.

Кэл выглядел ужасно. Одежда разодрана, лицо в грязи и, как показалось Сюзанне, в крови.

— Я не знаю, — ответил он хриплым голосом. — Я больше ничего не знаю.

— Может быть, зайдете в дом?

Кэл не двинулся с места.

— А давно вы здесь? — спросил он.

— Несколько часов.

— И в доме никого нет?

— Кроме меня, никого.

После такого заверения он пошел вслед за ней к задней двери. Сюзанна зажгла еще несколько свечей. При свете ее предположения подтвердились: он действительно был в крови, и от него разило канализацией.

— Здесь есть проточная вода? — спросил он.

— Не знаю, но можно посмотреть.

Им повезло: водопроводная компания еще не отключила воду. Кухонный кран дергался, трубы стонали, но в конце концов все-таки хлынул поток ледяной воды. Кэл снял пиджак и принялся отмывать руки и лицо.

— Я поищу полотенце, — сказала Сюзанна. — Кстати, как вас зовут?

— Кэл.

Она вышла. Кэл стащил с себя рубаху и вымыл холодной водой грудь, шею и спину. Он еще мылся, когда Сюзанна вернулась с наволочкой в руках.

— Вот единственное подобие полотенца, какое мне удалось отыскать, — сообщила она.

Она принесла в нижнюю гостиную два стула и зажгла в комнате несколько свечей. Они сели рядом и начали разговор.

— Почему вы вернулись? — хотела знать Сюзанна. — После вчерашнего.

— Я кое-что видел здесь, — осторожно пояснил Кэл. — А вы? Что здесь делаете вы?

— Это дом моей бабушки. Она в больнице. Умирает. Я вернулась, чтобы осмотреть дом.

— Те двое, которых я видел вчера… — произнес Кэл. — Они друзья вашей бабушки?

— Сомневаюсь. Чего они от вас хотели?

Кэл знал, что с этого момента ступает на топкую землю. Как рассказать о радостях и страхах, пережитых за последние дни?

— Это непросто… — начал он. — То есть я не уверен, что случившееся со мною имеет какое-то особенное значение.

— Это касается нас обоих, — сказала Сюзанна.

Он смотрел на свои руки, как хиромант, изучающий будущее. Сюзанна рассматривала его. Торс Кэла был покрыт глубокими царапинами, будто он дрался с волками.

Когда он поднял на нее светло-голубые глаза с черными ресницами, то заметил ее пристальный взгляд и слегка покраснел.

— Вы сказали, что видели здесь кое-что, — напомнила она. — Может быть, расскажете, что именно?

Это был простой вопрос, и Кэл не видел причин не отвечать на него. Если она не поверит, это ее проблемы, а не его. Но она поверила. Более того, когда он начал описывать ковер, ее глаза широко раскрылись и тревожно заблестели.

— Ну конечно, — сказала он. — Ковер. Разумеется.

— Вы что-то знаете о нем? — спросил он.

Она рассказала ему, что произошло с ней в больнице, и об орнаменте, который старалась показать ей Мими.

Все сомнения относительно того, стоит ли рассказывать историю полностью, отпали. Кэл поведал о своем приключении начиная с того момента, когда улетел голубь. Рассказал о том, как увидел Фугу, о Шедуэлле и его пиджаке, об Иммаколате, о выродках, об их матери и повитухе, о событиях на свадьбе и после нее. Сюзанна вставляла в его повествование свои собственные интерлюдии: о том, как Мими жила в этом доме с запертыми дверьми и заколоченными гвоздями окнами, будто в крепости в ожидании осады.

— Должно быть, она знала, что рано или поздно кто-то явится за ковром.

— Не за ковром, — поправил Кэл. — За Фугой.

Она видела, как мечтательно заблестели его глаза, и позавидовала тому, что он хотя бы мельком видел это место, его холмы, озера, дремучие леса.

«Не заметил ли ты среди тех деревьев девушек, укрощающих драконов своей песней?» — хотела спросить она.

Но кое-что она должна выяснить сама.

— Так, значит, ковер — это дверь, верно? — спросила Сюзанна.

— Я не знаю, — ответил он.

— Хорошо бы спросить у Мими. Может быть, она…

Не успела она закончить фразу, как Кэл вскочил на ноги.

— О господи! — Только сейчас он вспомнил, как Шедуэлл на свалке говорил о необходимости потолковать со старухой.

Он имел в виду Мими, кого же еще! Натягивая рубаху, Кэл рассказал об этом Сюзанне.

— Нам срочно нужно ехать к ней, — воскликнул он. — Господи! Как же я не подумал?

Его волнение было заразительным. Сюзанна задула свечи и оказалась у входной двери раньше него.

— Думаю, в больнице Мими в полной безопасности, — заметила она.

— Никто не в безопасности, — отозвался Кэл, и она поняла, что он прав.

Уже на лестнице Сюзанна вдруг вспомнила что-то и ушла в дом, вернувшись через минуту с потрепанной книгой в руках.

— Дневник? — спросил Кэл.

— Карта, — ответила она.

Глава 8

Идя по ниточке

1

Мими умерла.

Ее убийцы пришли, а затем исчезли в ночи, оставив искусно созданную дымовую завесу, чтобы скрыть свое преступление.

— В смерти вашей бабушки нет ничего таинственного, — настаивал доктор Чей. — Болезнь быстро прогрессировала.

— Прошлой ночью здесь кто-то был.

— Верно. Ее дочь.

— У нее только одна дочь — моя мать. И она умерла два с половиной года назад.

— Кто бы здесь ни был, он не причинил миссис Лащенски никакого вреда. Ваша бабушка умерла от естественных причин.

Нет смысла спорить дальше, осознала Сюзанна. Все дальнейшие попытки объяснить, на чем основаны ее подозрения, завершатся конфузом. Кроме того, смерть Мими породила еще один виток загадок. И главная среди них: что знала старая женщина и кем она была, если кто-то ее убрал?

И какую из ее тайн Сюзанна обязана теперь принять на себя? Второй вопрос естественно вытекал из первого, и оба они остались без ответа после смерти Мими. Единственным источником информации может быть существо, не погнушавшееся убить старуху на смертном одре: Иммаколата. А к противостоянию с ней Сюзанна была совершенно не готова.

Они вышли из больницы и пошли пешком. Сюзанну била дрожь.

— Может, нам перекусить? — предложил Кэл.

Было еще только семь утра, но им удалось найти кафе, где подавали завтрак, и они заказали себе гигантские порции. Яичница с беконом, тосты и кофе немного подкрепили обоих, хотя бессонная ночь все еще давала о себе знать.

— Я должна позвонить дяде в Канаду, — сказала Сюзанна. — Сообщить ему о том, что произошло.

— Всё? — спросил Кэл.

— Нет, конечно, — покачала головой Сюзанна. — Это останется между нами.

Кэл был рад это слышать. Ему не нравилась мысль об огласке, а общая тайна их сближала. Сюзанна совершенно не походила на тех женщин, которых он встречал до сих пор. Никаких личин, никаких заигрываний. За одну ночь признаний и это печальное утро они внезапно стали товарищами по тайне. И даже если эта тайна смертельно опасна, он согласен рискнуть ради возможности находиться в обществе Сюзанны.

— Мими не будут оплакивать, — говорила она. — Ее никто не любил.

— Даже ты?

— Я никогда ее не знала, — ответила Сюзанна и вкратце описала жизнь своей бабушки. — Мими была не такая, как все, — завершила она рассказ. — И теперь мы знаем почему.

— Что снова возвращает нас к ковру. Нам надо пойти по следу тех грузчиков.

— Сначала тебе нужно поспать.

— Нет. У меня открылось второе дыхание. Но я действительно хочу зайти домой. Надо покормить голубей.

— А они не подождут несколько часов?

Кэл нахмурился.

— Если бы не они, — заметил он, — меня бы здесь не было.

— Извини. Не возражаешь, если я пойду с тобой?

— Буду рад. Может, твое присутствие заставит отца улыбнуться.

2

Оказывается, Брендан сегодня только и делал, что улыбался. С того дня, когда заболела Эйлин, Кэл не видел отца таким счастливым. Перемена была разительная. Брендан пригласил сына и его спутницу в дом, просто светясь от радости.

— Хотите кофе? — спросил он и тут же умчался в кухню. — Кстати, Кэл, заходила Джеральдин.

— Зачем?

— Принесла какие-то книги, которые ты ей давал. Сказала, что они ей больше не нужны. — Брендан отвернулся от кофеварки и внимательно посмотрел на Кэла. — Она сказала, что ты вел себя как-то странно.

— Должно быть, голос крови, — произнес Кэл, и отец снова улыбнулся. — Пойду взглянуть на птиц.

— Я уже кормил их сегодня. И чистил клетки.

— Так ты действительно чувствуешь себя лучше?

— Почему бы нет? — отозвался Брендан. — Ведь обо мне заботятся.

Кэл кивнул, не вполне его понимая. Затем повернулся к Сюзанне.

— Хочешь посмотреть на чемпионов? — спросил он, и они вышли из дома.

Начало дня выдалось прекрасное.

— Что-то странное творится с отцом, — заметил Кэл, когда они шли по заросшей тропинке к голубятне. — Два дня назад он был на грани самоубийства.

— Возможно, самое трудное время наконец прошло, — предположила Сюзанна.

— Возможно, — кивнул Кэл, открывая дверь голубятни.

В этот момент загрохотал поезд, и земля затряслась.

— Девять двадцать пять до Пензанса, — объявил Кэл, приглашая девушку войти.

— Неужели это не пугает птиц? — спросила она. — Жить так близко к железной дороге.

— Они привыкли еще в яйце, — ответил Кэл и пошел здороваться с голубями.

Сюзанна наблюдала, как он разговаривает с ними, просовывая пальцы через проволочную сетку. Странный тип, безусловно; но не более странный, наверное, чем она сама. Ее удивляло то спокойствие, с каким они оба принимали странности, внезапно вошедшие в их жизнь. Они стоят, чувствовала Сюзанна, на некоем пороге, а за этим порогом не обойтись без определенных странностей.

Кэл внезапно отвернулся от клетки.

— Гилкрайст, — произнес он с дикой ухмылкой. — Я только что вспомнил. Они говорили о парне по фамилии Гилкрайст.

— Кто говорил?

— Грузчики. Когда я сидел на стене. Господи, ну да! Я посмотрел на голубей и вспомнил. Я сидел на стене, а они говорили о том, чтобы продать ковер кому-то по фамилии Гилкрайст.

— Значит, он нам и нужен.

Кэл тут же вернулся в дом.

— У нас совсем нет сладкого… — начал Брендан, когда его сын понесся к телефону в прихожей. — Что за спешка?

— Ничего особенного, — успокоила его Сюзанна.

Брендан налил ей чашку кофе, пока Кэл листал справочник.

— Вы ведь нездешняя? — поинтересовался Брендан.

— Я живу в Лондоне.

— Никогда не любил Лондон, — сообщил он. — Бездушное место.

— У меня студия на Мьюсуэлл-хилл. Вам бы там понравилось.

Брендан смотрел озадаченно, и Сюзанна пояснила:

— Я делаю керамику.

— Нашел! — объявил Кэл, держа в руке справочник. — К.У.Гилкрайст, — прочитал он. — Продавец подержанных вещей.

— А что случилось? — поинтересовался Брендан.

— Я позвоню ему, — сказал Кэл.

— Сегодня воскресенье, — напомнила Сюзанна.

— Многие подобные места открыты по воскресеньям, — возразил он и вернулся в прихожую.

— Вы собираетесь что-то купить? — спросил Брендан.

— Можно сказать и так, — ответила Сюзанна.

Кэл набрал номер. Трубку на другом конце взяли тотчас же. Женский голос произнес:

— Гилкрайст.

— Здравствуйте, — сказал Кэл. — Я бы хотел поговорить лично с мистером Гилкрайстом.

Последовала секундная пауза, после чего женщина произнесла:

— Мистер Гилкрайст умер.

Господи, Шедуэлл опередил нас, подумал Кэл. Но секретарша еще не закончила.

— Он умер восемь лет назад, — продолжала она. В ее голосе было меньше эмоций, чем у «говорящих часов». — А по какому вы делу?

— По поводу ковра, — сказал Кэл.

— Вы хотите купить ковер?

— Нет. Не совсем Кажется, один ковер был куплен на вашем аукционе по ошибке…

— По ошибке?

— Вот именно. И я хотел бы вернуть его. Как можно скорее.

— В таком случаю, боюсь, вам необходимо переговорить с мистером Уайльдом.

— А вы не могли бы соединить меня с мистером Уайльдом?

— Он сейчас на острове Уайт.

— Когда он вернется?

— В четверг утром. Перезвоните ему.

— Уверяю вас, мне необходимо…

Он остановился, потому что на другом конце повесили трубку.

— Проклятье, — выругался он. Поднял голову и увидел Сюзанну в дверях кухни. — Там не с кем разговаривать. — Он вздохнул. — И как мы будем теперь действовать?

— Как воры в ночи, — негромко ответила она.

3

Когда Кэл с приятельницей ушли, Брендан немного посидел, разглядывая сад. Скоро он примется за него; Эйлин в письме журила мужа за то, что он совсем забросил сад.

Мысли о письме неизменно возвращали его к тому, кто его принес, к небесному посланнику мистеру Шедуэллу.

Не задаваясь вопросом, зачем он это делает, Брендан поднялся и подошел к телефону, сверился с карточкой, оставленной ангелом, и набрал номер. Воспоминания о встрече с Шедуэллом почти затмил яркий свет доставленного Коммивояжером подарка, но Брендан помнил твердо, что у них есть уговор и что он как-то касается Кэла.

— Мистер Шедуэлл?

— С кем имею честь говорить?

— Это Брендан Муни.

— О, Брендан. Как я рад слышать ваш голос. Вы хотите мне что-то сообщить? Относительно Кэла?

— Он отправился на склад, где держат мебель и все такое…

— Вот оно как. Значит, мы отыщем его и сделаем счастливым. Он был один?

— Нет. С ним женщина. Чудесная женщина.

— Ее имя?

— Сюзанна Пэрриш.

— А как называется склад?

Смутная тень подозрения коснулась Брендана.

— А зачем вам Кэл?

— Я же рассказывал вам. Приз.

— Ах да. Приз.

— Такой, что Кэл задохнется от счастья. Как же называется склад, Брендан? В конце концов, мы заключили сделку. Уговор есть уговор.

Брендан сунул руку в карман. Письмо все еще хранило тепло. Ведь нет ничего дурного в том, что он заключил договор с ангелом? Что может быть безопаснее?

Брендан сказал название склада.

— Они просто пошли за ковром… — начал он.

В трубке раздались гудки.

— Вы меня слышите? — спросил Брендан.

Но божественный посланник, наверное, уже улетел.

Глава 9

Хранители находок

1

Склад подержанной мебели Гилкрайста был кинотеатром в те годы, когда синематографы походили на нелепые дворцы. Нелепым он и остался: фасад в стиле карикатурного рококо, сверху нахлобучен дурацкий купол, — вот все, что осталось от его былого «великолепия». Он находился на расстоянии полета камня от Док-роуд, единственный действующий объект в этом районе. Все остальные дома либо заколочены досками, либо сгорели.

Кэл стоял на углу Джамайка-стрит, глядел на этот обломок прошлого и гадал: стал бы покойный мистер Гилкрайст гордиться тем, что его имя красуется на гниющем здании? Никакой бизнес не мог бы процветать здесь, разве что такие дела, какие лучше проворачивать подальше от посторонних глаз.

Часы работы склада были обозначены на видавшей виды доске объявлений, где некогда висели афиши идущих в кинотеатре фильмов. По воскресеньям склад работал с половины десятого до двенадцати. Сейчас была четверть второго. Двустворчатые двери были заперты на засов, а сверху забраны железными решетчатыми воротами — нелепое дополнение к нелепому фасаду.

— Как у тебя со взломом замков? — поинтересовался Кэл у Сюзанны.

— Слабовато, — ответила она. — Но я быстро обучаюсь.

Они перешли Джамайка-стрит, чтобы рассмотреть двери поближе. Не было нужды притворяться, будто они оказались здесь случайно: за все время, пока они стояли на улице, не появилось ни одного прохожего, и транспорт почти не ходил.

— Должен же быть какой-то путь, — сказала Сюзанна. — Пойдем в обход. Ты с той стороны, а я с этой.

— Хорошо. Встретимся там.

Они разошлись. Кэлу досталась теневая сторона, а путь Сюзанны пролегал под ярким солнцем. Странно, но она поймала себя на том, что сожалеет об отсутствии облаков. От жары ее кровь пела, словно настроенная на некую инопланетную радиоволну, и мелодии отдавались в голове.

Сюзанна прислушивалась к этой музыке, когда Кэл появился из-за угла, заставив ее вздрогнуть.

— Я нашел вход, — сообщил он и повел Сюзанну туда, где некогда находился пожарный выход из кинотеатра.

Дверь тоже была заперта, но и цепь и замок сильно проржавели. Кэл уже нашел половинку кирпича и теперь сбивал замок. Осколки кирпича летели во все стороны, но после дюжины ударов цепь поддалась. Кэл навалился на дверь плечом. Изнутри донесся грохот, упало зеркало и еще какие-то сложенные под дверью вещи, но он сумел расширить щель настолько, чтобы они смогли пробраться в помещение.

2

Внутри оказалось некое подобие чистилища, где тысячи предметов домашнего обихода: пыльные кресла, гардеробы, лампы всех размеров, портьеры, ковры — дожидались Судного дня. Пахло обитавшими здесь старыми вещами, страдавшими от древоточцев, крыс и от самого времени. Прекрасная мебель так обветшала, что даже ее создатели не нашли бы ей места в доме.

А за запахом дряхлости скрывался запах более горький и более человеческий. Возможно, это был запах пота, впитавшийся в доски кровати больного, или запах материи от абажура горевшей всю ночь лампы, чей хозяин не дожил до утра. В таком месте не хотелось задерживаться.

Они снова разделились, чтобы сделать все побыстрее.

— Если увидишь хоть что-нибудь, похожее на ковер, — сказал Кэл, — кричи.

Он скрылся за горой мебели.

Жалобное пение в голове Сюзанны не стихло, когда она ушла с солнца. Наоборот, оно усилилось. Может быть, голова кружилась от стоявшей перед ними непосильной задачи, похожей на невероятное задание из сказки: отыскать частицу волшебства среди мерзости запустения.

Та же самая мысль, только иначе сформулированная, преследовала Кэла. Чем дальше, тем больше он сомневался в правильности своих воспоминаний. Может быть, грузчики упоминали вовсе не Гилкрайста? А может быть, они решили, что возможная выручка не стоит того, чтобы тащить сюда ковер.

Когда он завернул за угол, из-за стены мебели донесся царапающий звук.

— Сюзанна? — позвал он.

Слововылетело и вернулось без ответа. Звук затих за спиной, но волна паники затопила Кэла, и он ускорил шаг, направляясь к следующей горе вещей. До нее оставалось ярдов пять, когда его взгляд упал на свернутый ковер, почти полностью заваленный полудюжиной стульев и комодом с множеством ящиков. Ни на одном предмете не было ярлыка с ценой. Значит, это недавние, еще не рассортированные поступления.

Кэл опустился на колени и потянул ковер за край, собираясь рассмотреть узор. Край ковра был потертый, нитки старые, и, когда Кэл потянул, он услышал их треск. Но он увидел достаточно, чтобы убедиться: это ковер с Рю-стрит. Ковер, который Мими Лащенски оберегала всю жизнь, пока не умерла, защищая его. Ковер с Фугой.

Кэл поднялся на ноги и начал убирать стулья, не замечая приближающегося звука шагов за спиной.

3

Сюзанна сразу видела тень на полу. Она подняла глаза. Между двумя шкафами возникло лицо и тут же исчезло, прежде чем Сюзанна успела назвать имя. Мими! Это была Мими!

Сюзанна зашла за шкаф. Там не оказалось никого. Неужели она теряет рассудок? Сначала звон в голове, теперь галлюцинации?

Однако как бы они оказались здесь, если б не верили в чудеса? Сомнения утонули во внезапно поднявшейся волне надежды: вдруг мертвец все-таки может вырваться из невидимого мира и вернуться к живым.

Сюзанна негромко позвала бабушку по имени. И получила ответ. Не словами, а запахом лавандовой воды. Слева от нее, по тоннелю из привалившихся друг к другу чайных столов, покатился и остановился комок пыли. Сюзанна пошла к нему — точнее, к источнику дуновения, принесшему его сюда, — и запах становился сильнее с каждым шагом.

4

— Полагаю, эта вещь принадлежит мне, — прозвучал голос позади Кэла.

Он обернулся. В нескольких шагах от него стоял Шедуэлл. Пиджак Коммивояжера был расстегнут.

— Ну-ка отойди в сторонку, Муни, и дай мне забрать то, что мне принадлежит.

Кэл сожалел, что ему не хватило ума вооружиться. Сейчас он без колебаний ткнул бы Шедуэлла ножом прямо в блестящий глаз и считал бы себя героем. Но он явился сюда с пустыми руками. Придется обойтись без оружия.

Он сделал шаг в сторону Шедуэлла, но тут Коммивояжер отступил в сторону. У него за спиной стоял кто-то еще. Наверняка одна из сестричек или какой-нибудь из ублюдков.

Кэл не стал присматриваться, он развернулся и подхватил стул, лежавший поверх ковра. Его движение вызвало небольшую лавину: стулья посыпались на пол между ним и его врагом. Кэл швырнул один в неясную фигуру, занявшую место Шедуэлла. Поднял второй и отправил вслед за первым, но его мишень исчезла в мебельном лабиринте. Как и сам Шедуэлл.

Кэл развернулся и уперся спиной в шатающийся комод. И он преуспел: комод завалился назад, сбив по дороге еще несколько предметов мебели. Кэл надеялся, что грохот услышит Сюзанна. Он потянулся, чтобы забрать ковер, но одновременно с ним кто-то вцепился в ковер с другой стороны. Кэл изо всех сил дернул добычу к себе, и клочок ковра остался у него в руке, а сам он полетел на пол.

Он рухнул в кучу фотографий и картин в затейливых рамах, которые рассыпались и частично разбились. Кэл полежал немного среди осколков, чтобы отдышаться, но задохнулся снова, едва поднял глаза.

Из сумрака на него надвигался ублюдок.

— Вставай! — приказал он Кэлу.

Но Кэл не слышал его. Он не мог отвести взгляда от лица монстра. Чудовище походило на своего отца, но это не был потомок Элроя. Это был сын Кэла.

Кошмар, привидевшийся ему среди мусора и грязи, где он лежал и слушал колыбельную, оказался реальностью. Сестры сумели выжать его семя, и тварь с лицом Кэла служила тому подтверждением.

Сходство между ними было неполным. Голое тело ублюдка было полностью лишено волос и чудовищно искажено в некоторых местах: пальцы одной руки в два раза длиннее обычного, на другой — обрубки в полдюйма, а из лопаток выпирает что-то вроде деформированных крыльев. Должно быть, монстр был пародией на ангелов, которые привиделись Кэлу.

Тем не менее он больше походил на отца, чем все остальные твари. Глядя на его лицо, как на свое собственное, Кэл на миг остановился в сомнении.

Этого мига хватило, чтобы ублюдок начал действовать. Он кинулся на Кэла, вцепился ему в горло рукой с длинными пальцами. В его прикосновении не было ни намека на теплоту. Рот чудовища тянулся ко рту Кэла, чтобы вырвать дыхание жизни из его губ.

Ублюдок явно намеревался совершить отцеубийство, он держал родителя мертвой хваткой. Ноги Кэла подкосились, и ребенок дал ему упасть на колени, опустившись на пол вместе с ним. Кэл нащупал осколки стекла и сделал слабую попытку взять один из них, но между мыслью и делом лишился сил. Оружие выпало из его руки.

Где-то там, в потерянном мире воздуха и света, Кэл услышал смех Шедуэлла. Потом звук оборвался. Кэл глядел в собственное лицо, которое таращилось на него, будто из кривого зеркала. Вот его глаза, ему всегда нравился их цвет; вот рот — в детстве Кэл стеснялся его, считая слишком девчоночьим, но потом, когда того потребовали обстоятельства, научился мужественно сжимать губы и улыбаться (как ему говорили) заразительной улыбкой. Вот его уши, большие и оттопыренные, смешные уши при таком лице, обещавшем что-то более утонченное…

Возможно, большинство людей покидают сей мир с подобными банальными мыслями в голове. Но Кэлу это не подходит.

Когда он подумал про свои уши, его подхватил и повлек за собой поток.

Глава 10

Менструум

Сюзанна поняла, что это ошибка, за миг до того, как вошла в фойе бывшего кинотеатра. Она еще могла повернуть назад, но голос Мими звал внучку по имени, и, прежде чем разум заставил ее остановиться, Сюзанна перешагнула порог.

В фойе было темнее, чем на складе, но она видела размытый силуэт бабушки, застывший около заколоченной досками кассы.

— Мими! — позвала Сюзанна.

В голове мелькали противоречивые образы.

— Я здесь, — произнесла пожилая леди, раскрывая ей свои объятия.

Эти объятия тоже были ошибкой, но на этот раз ошибся ее враг. Мими при жизни не любила подобных нежностей, и Сюзанна не находила причин, по которым бабушкины привычки могли бы измениться после смерти.

— Ты не Мими, — сказала она.

— Я знаю, ты очень удивлена, — произнес в ответ призрак голосом тихим, как звук падающего перышка. — Но тебе нечего бояться.

— Кто ты?

— Ты знаешь, кто я, — последовал ответ.

Сюзанна не собиралась выслушивать эти лживые слова и повернулась к выходу. До двери оставалось ярда три, но они вдруг показались милями. Сюзанна попыталась сделать первый шаг на этом длинном пути, но звон в голове внезапно стал оглушительным.

Это существо явно пыталось задержать ее. Оно искало конфронтации, и избежать столкновения вряд ли удастся. Поэтому Сюзанна развернулась и присмотрелась.

Маска таяла, хотя в глазах за ней был не огонь, а ледяной холод. Сюзанна знала это лицо. Она сомневалась, что готова противостоять такой ярости, но ощутила странное воодушевление. Черты Мими окончательно испарились, и перед Сюзанной предстала Иммаколата.

— Моя сестра, — произнесла она, и воздух вокруг нее заплясал, — моя сестра Старая Карга заставила меня сыграть эту роль. Она увидела в твоем лице Мими. Она права? Ты дитя Мими?

— Внучка, — пробормотала Сюзанна.

— Дитя, — последовал уверенный ответ.

Сюзанна вглядывалась в лицо этой женщины, зачарованная зрелищем скрытого в ее чертах горя. Иммаколата вздрогнула от ее пристального взгляда.

— Как ты смеешь меня жалеть? — произнесла она, будто прочитала мысли Сюзанны, и в этот миг что-то слетело с ее лица.

Оно двигалось слишком быстро, и Сюзанна не успела разглядеть, что это. Ей хватило времени только на то, чтобы отскочить в сторону. Стена у нее за спиной вздрогнула, когда это врезалось в нее. В следующее мгновение с лица Иммаколаты слетел новый пучок света.

Сюзанна не испугалась. Демонстрация силы еще больше вдохновила ее. Пока новая молния двигалась своим путем, интуиция взяла верх над сдержанностью и рассудительностью, и Сюзанна протянула руку, словно хотела схватить этот свет.

Ей показалось, что она погрузила руку в ледяной поток. В этом потоке плыли бесчисленные рыбы, они преодолевали силу течения и спешили на нерест. Сюзанна сжала пальцы в кулак, захватила сверкающий поток и потянула.

Ее поступок имел три последствия. Первое: Иммаколата закричала. Второе: звон в голове внезапно затих. Третье: все, что почувствовала рука Сюзанны — холод, движение воды, косяки рыбы, — все это вдруг оказалось внутри нее. Ее тело сделалось потоком. Но не тело из плоти и костей, а некое другое, не материальное, а скорее мысленное и гораздо более древнее. В нападающей Иммаколате оно вдруг узнало себя и очнулось от сна.

Никогда прежде Сюзанна не ощущала себя такой цельной. На фоне этого чувства все прочие мечты — о счастье, об удовольствии, о власти — померкли.

Она снова посмотрела на Иммаколату, и ее новые глаза увидели не врага, а женщину, владеющую тем же потоком, что мчался по ее собственным венам. Женщину измученную и полную тоски, но все-таки очень похожую на саму Сюзанну.

— Это было глупо, — сказала инкантатрикс.

— Что именно? — спросила Сюзанна. Она так не считала.

— Лучше бы ты ничего не знала. Лучше бы никогда не пробовала силы менструума.

— Менструума?

— Теперь ты знаешь больше, чем хотела бы знать, чувствуешь больше, чем когда-либо мечтала почувствовать. — В голосе Иммаколаты слышалось нечто вроде сочувствия. — Так и начинается горе, — продолжала она. — И никогда не заканчивается. Поверь мне. Лучше бы тебе родиться и умереть чокнутой.

— Так, как умерла Мими? — спросила Сюзанна.

Ледяные глаза сверкнули.

— Она знала, какой опасности подвергается. В ней текла кровь ясновидцев, всегда свободная. И в тебе, благодаря твоей бабке, течет та же кровь.

— Ясновидцы? — Как много новых слов! — Это народ Фуги?

— Это народ покойников, — последовал ответ. — Не ищи у них ответов. Они скоро обратятся в прах. Пойдут тем же путем, каким идет все в этом вонючем Королевстве. Прах и посредственность. Мы еще увидим это. Ты одна. Как прежде она.

Это «мы» напомнило Сюзанне о Коммивояжере и о свойствах его пиджака.

— А Шедуэлл тоже из ясновидцев? — спросила она.

— Он? — Такая мысль явно была абсурдной. — Нет. У него только та сила, какую я ему подарила.

— Но зачем? — удивилась Сюзанна.

Она едва знала Иммаколату, но уже поняла, что с Шедуэллом они не пара.

— Он научил меня… — начала инкантатрикс, поднимая руку к лицу. — Он научил меня притворяться. — Она провела рукой по лицу, а когда убрала ладонь, Сюзанна увидела почти дружелюбную улыбку. — Тебе теперь это тоже понадобится.

— И поэтому ты стала его любовницей?

Ответ ее собеседницы немного походил на смех, но только немного.

— Любить я предоставляю Магдалене, моей сестре. У нее есть охота к этому. Спроси Муни…

Кэл. Сюзанна забыла про него.

— …если у него хватит духу ответить.

Сюзанна обернулась на дверь.

— Иди, — сказала Иммаколата, — поищи его. Я не буду тебя останавливать.

Менструум, яркий свет внутри Сюзанны, знал она говорит правду. Этот поток объединял обеих женщин каким-то удивительным способом, о котором Сюзанна и не подозревала.

— Битва уже проиграна, сестра, — пробормотала Иммаколата, когда Сюзанна подошла к порогу. — Пока ты удовлетворяла свое любопытство, Фуга досталась нам.

Сюзанна вернулась на склад, впервые ощутив страх. Не за себя, а за Кэла. Она прокричала во тьму его имя.

— Слишком поздно, — произнесла женщина у нее за спиной.

— Кэл!

Ответа не было. Сюзанна отправилась искать его, время от времени окликая по имени; ее тревога усиливалась с каждым новым безответным криком Это место походило на лабиринт, она дважды оказывалась там, откуда начинала поиски.

Ее внимание привлек блеск битого стекла, а затем она увидела лежащего лицом вверх Кэла. Прежде чем подойти и дотронуться до него, Сюзанна ощутила всю глубину его неподвижности.

«Он был слишком несговорчив, — сообщил ей менструум. — Ты же знаешь, какими бывают эти чокнутые».

Она отринула эти мысли. Они принадлежали не ей.

«Не умирай!»

Вот это ее мысль. Она появилась, когда Сюзанна опустилась на колени рядом с Кэлом и обратилась к безмолвному телу:

— Прошу тебя, ради бога, не умирай!

Она боялась прикоснуться к нему и обнаружить самое худшее. Она понимала, что никто, кроме нее самой, не может сейчас прийти ему на помощь. Кэл лежал лицом вверх, с закрытыми глазами и открытым ртом, откуда вытекала струйка кровавой слюны. Рука Сюзанны инстинктивно потянулась к его волосам, словно она собиралась погладить его и разбудить, однако привычный прагматизм еще не покинул ее, и вместо волос пальцы нащупали пульс на шее. Совсем слабый.

«Так и начинается горе», — сказала ей Иммаколата всего пару минут назад. Знала ли она, что Кэл уже на полпути к смерти?

Конечно же, знала. Знала и приветствовала горе, ожидавшее Сюзанну. Она хотела, чтобы радость от обретения менструума была подпорчена таким открытием; чтобы они сделались сестрами по несчастью.

Эти мысли отвлекли Сюзанну, но она снова сосредоточилась на Кэле и обнаружила, что ее рука опять гладит его по голове. Зачем она это делает? Кэл — не спящий ребенок. Он ранен, ему нужна действенная помощь. Но пока она упрекала себя, менструум начал подниматься из нижней части ее живота, затопляя внутренности, легкие, сердце, и без всяких осознанных указаний стекал по рукам вниз, к Кэлу. Прежде равнодушный к ранениям человека («Ты же знаешь, какими бывают эти чокнутые!»), поток вдруг очистился под влиянием ее гнева или, может быть, печали. Теперь Сюзанна чувствовала, что силы менструума наполнены ее желанием разбудить Кэла, исцелить его, проникая через ее ладони внутрь его невосприимчивой головы.

Ощущение было одновременно невероятное и совершенно естественное. Когда в самый последний миг поток остановился, словно передумал, она заставила его двигаться дальше. И менструум послушался, хлынул в Кэла. Сюзанна осознала, что может управлять им, и ее захлестнула радость. Затем пришла боль потери, когда неподвижное тело впитало в себя поток.

Кэл жадно поглощал целительный свет. Руки Сюзанны подрагивали, пока менструум вытекал из нее, а в голове дюжиной сирен опять взревела та чужеродная мелодия. Сюзанна пыталась оторвать руку от головы Кэла, но мышцы не слушались. Менструум захватил власть над ее телом. Она поспешила с выводом, что потоком легко управлять. Он намеренно ослаблял себя, а теперь показал свою силу.

Сюзанна уже теряла сознание, когда менструум решил, что хватит, и отпустил ее. Течение резко оборвалось. Сюзанна поднесла трясущиеся руки к лицу. На пальцах остался запах Кэла. Пение в голове постепенно стихало. Слабость отступала.

— Ты в порядке? — спросил ее Кэл.

Она уронила руки и посмотрела на него. Он поднимался с пола, проверяя свой разбитый рот.

— Вроде бы да, — ответила она. — А ты?

— Со мной все будет нормально, — отозвался он. — Не знаю, что здесь произошло… — Кэл не договорил, потому что память возвращалась к нему. На лице его отразилась тревога. — Ковер…

Он вскочил на ноги, озираясь по сторонам.

— Я держал его в руках, — воскликнул он. — Боже мой, ведь я держал его в руках!

— Они забрали его! — сказала Сюзанна.

Его лицо исказилось, словно он готов был заплакать, как подумала Сюзанна. Но на самом деле это была ярость.

— Чертов Шедуэлл! — выкрикнул Кэл, сметая сваленные на комоде настольные лампы. — Я прикончу его! Клянусь…

Сюзанна встала на ноги, все еще ощущая головокружение, и ее взгляд наткнулся на что-то среди осколков стекла на полу. Она снова опустилась и разгребла осколки. Там лежал обрывок ковра.

— Они получили ковер не полностью, — сказала она, протягивая находку Кэлу.

Гневное выражение его лица изменилось. Он взял обрывок почти с благоговением и внимательно рассмотрел его. В узоре этого лоскутка сплеталось с полдюжины мотивов, хотя Кэл не понимал заключенного в них смысла.

Сюзанна наблюдала за ним. Он держал обрывок ковра так осторожно, словно боялся причинить ему боль. Потом он громко чихнул и вытер нос тыльной стороной ладони.

— Чертов Шедуэлл, — повторил он, но уже мягко, без гнева.

— И что нам теперь делать? — спросила Сюзанна.

Кэл посмотрел на нее. Теперь в его глазах стояли слезы.

— Выбираться отсюда, — ответил он. — Посмотрим, что подскажут небеса.

— Что?

Кэл улыбнулся.

— Извини, — сказал он. — Должно быть, это заговорил Безумный Муни.

Часть III ИЗГНАННИКИ

Скитаясь между двух миров: одним, умершим,

И вторым, бессильным народиться.

Мэтью Арнольд. Великий картезианец

Глава 1

У реки

Они потерпели сокрушительное поражение. Коммивояжер вырвал ковер прямо из рук Кэла. Но хотя праздновать им нечего, они все-таки уцелели. Может быть, именно этот простой факт вызвал у Кэла душевный подъем, когда они вышли из склада на теплый воздух?

Там пахло Мерси: илом и солью. И именно туда, по настоянию Сюзанны, они сейчас направлялись. Они прошли, не произнеся ни слова, по Джамайка-стрит до Док-роуд, затем зашагали вдоль высокой черной стены, огораживающей доки, пока не обнаружили ворота, через которые можно выйти к верфям. Вокруг было пустынно. Прошло много лет с тех пор, когда последний большой корабль заходил сюда на разгрузку. Они брели через призрачный городок заброшенных мастерских. Взгляд Кэла то и дело скользил в сторону, на лицо идущей рядом женщины. Он чувствовал, что с ней произошла некая перемена, появилась какая-то тайна, и он не мог подобрать к этому ключ.

Зато поэту было что сказать.

«Разучился говорить, сынок? — съехидничал он в голове Кэла. — Она странная штучка, верно?»

Конечно же так оно и было. Когда Кэл впервые увидел девушку у подножия лестницы, она показалась ему не от мира сего. Это их и объединяло. В них жила одинаковая целеустремленность, и ее подогревал невысказанный страх потерять след тайны, о которой они так долго мечтали. Или же Кэл обманывал себя, отыскивая в лице Сюзанны следы собственной жизни? Может быть, лишь страстное желание найти союзника заставляет его видеть сходство между ними?

Сюзанна всматривалась в реку, и змейки солнечного света, отражавшегося от воды, пробегали по ее лицу. Кэл знал ее всего одну ночь и один день, но она пробуждала в нем те же противоречивые чувства: неловкость и полный покой, ощущение чего-то знакомого и одновременно неведомого, — какие он испытал при первом взгляде на Фугу.

Кэл хотел сказать ей и об этом, и о многом другом, если бы только мог подобрать слова.

Но первой заговорила Сюзанна.

— Я видела Иммаколату, — сообщила она, — пока ты сражался с Шедуэллом…

— Да?

— И я не знаю, как описать то, что произошло…

Она начала рассказ, запинаясь и не сводя глаз с реки, как будто завороженная ее течением. Кэл с трудом, но понимал, о чем она говорила. Значит, Мими была из ясновидцев, обитателей Фуги, и Сюзанна, ее внучка, по крови тоже принадлежит к этому народу. Но когда речь зашла о менструуме, о силе, перешедшей к ней или по наследству, или как зараза, или то и другое вместе, он совершенно перестал понимать, о чем она толкует. К тому же речь Сюзанны сделалась невнятной, как во сне, и, глядя на нее, мучительно подбирающую нужные слова, Кэл заговорил сам.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Сюзанна умолкла. Она больше не пыталась описать поток менструума, а полностью отдалась ритму волн, плещущих о верфь.

Кэл не понял, услышала ли она его. Она не двигалась и не отвечала.

Наконец она просто произнесла его имя.

Кэл неожиданно ощутил себя полным дураком. Она не хотела выслушивать признаний в любви, ее мысли блуждали где-то далеко. Возможно, в мире Фуги. После откровений этого дня у нее было гораздо больше прав находиться там, чем у него.

— Прости, — пробормотал он, пытаясь прикрыть неловкость другими словами. — Не знаю, зачем я сказал это. Забудь.

Его оправдания вывели Сюзанну из транса. Она отвлеклась от созерцания реки и взглянула ему в лицо. В глазах ее застыла боль, как будто ей было тяжело отрывать взор от сверкающей воды.

— Не говори так, — сказала Сюзанна. — Никогда не говори так.

Она шагнула к нему, обхватила его руками и крепко обняла. Он тоже обнял ее в ответ. Она жарко дышала ему в шею, ставшую влажной от слез, не от поцелуев. Они не говорили ничего, просто замерли на несколько минут, и река бежала рядом.

Потом Кэл произнес:

— Может быть, пойдем домой?

Сюзанна отступила на шаг и посмотрела на Кэла, словно изучала его лицо.

— Все уже закончилось или только начинается? — спросила она.

Он покачал головой.

Она снова бросила быстрый взгляд на реку. Но прежде чем живой поток успел захватить над ней власть, Кэл взял ее за руку и повел обратно, в мир кирпича и бетона.

Глава 2

Пробуждение в темноте

Сквозь сумерки, выдававшие приближение осени, они вернулись на Чериот-стрит. Там они поискали на кухне, чем успокоить бурчащие от голода животы, поели и поднялись в комнату Кэла, прихватив с собой купленную на обратном пути бутылку виски. Они собирались обсудить план ближайших действий, однако у них ничего не получилось. Усталость и неловкость, вызванная сценой на берегу реки, заставляли тщательно подбирать слова, они кружили на одном месте, но озарение не приходило. Никто не знал, что делать дальше.

После сегодняшней переделки у них осталась единственная добыча — фрагмент ковра. Но он ничем не мог им помочь.

Диалог становился все более неуверенным, незавершенные фразы сменялись долгими паузами.

Около одиннадцати вернулся Брендан, поприветствовал Кэла снизу и отправился спать. Его приход встревожил Сюзанну.

— Мне пора идти, — сказала она. — Уже поздно.

Кэл представил себе пустую комнату без нее, и у него упало сердце.

— Почему бы тебе не остаться? — спросил он.

— Кровать маленькая, — ответила она.

— Зато удобная.

Она провела рукой по его лицу, дотронулась до синяка вокруг рта.

— Мы не должны становиться любовниками, — сказала она тихо. — Мы слишком похожи друг на друга.

Это было грубо, и слышать это было больно. Однако в тот самый миг, когда мечты о сексе испарились, Кэл ощутил, как окрепла иная, куда более важная надежда. В этом деле они принадлежат друг другу, она, дитя Фуги, и он, случайно вторгшийся в чудесный мир. Вместо короткого удовольствия от занятий любовью он получал удивительное приключение и понимал, несмотря на протесты своего члена, что сделал правильный выбор.

— Тогда давай спать, — сказал он. — Если ты хочешь остаться.

Она улыбнулась.

— Я хочу остаться, — сказала она.

Они стянули с себя грязную одежду и нырнули под одеяло. Сон сморил их раньше, чем успела остыть лампа.

* * *

И они не просто уснули. Им кое-что снилось. Точнее, им снился один и тот же, вполне определенный сон.

Им снился звук. Планета пчел, от громогласного жужжания которых едва не рвались напитанные медом сердца; этот нарастающий гул был музыкой лета.

Им снился запах. Множество запахов: улицы после дождя, выдохшихся духов, ветра, дующего из теплых краев.

Но главное — им снились образы.

Началось все с узора: переплетение бесчисленных нитей, окрашенных в сотни оттенков, дышало такой энергией, так слепило, что сновидцам пришлось закрыть глаза своего воображения.

А затем, как будто узор из гордости решил изменить нынешний порядок вещей, узелки начали развязываться и распадаться. Цвета каждого фрагмента растворялись в воздухе, пока взгляд не потонул в вареве пигментов, где распустившиеся нити провозглашали свободу линиями, запятыми и точками, похожими на мазки кисти мастера каллиграфии. Сначала значки казались совершенно беспорядочными, но по мере того, как каждый из них втягивал в себя цвет и поверх него ложились все новые и новые мазки, становилось очевидно: из хаоса методично рождаются некие формы.

Там, где мгновение назад были лишь уток и основа, из потока возникли очертания пятерых совершенно разных людей, и невидимый художник с безумной скоростью продолжал добавлять детали в их портреты.

Голоса пчел зазвучали громче, выпевая в головах спящих имена появившихся незнакомцев.

Первой из квинтета появилась молодая женщина в длинном темном платье. Ее маленькое личико было бледным, закрытые глаза обрамлены рыжеватыми ресницами. Это, сказали пчелы, Лилия Пеллиция.

Словно пробудившись от звука своего имени, Лилия открыла глаза.

Как только она сделала это, вперед выдвинулся круглый бородатый человек лет пятидесяти в накинутом на плечи пальто и широкополой шляпе. Это Фредерик Каммелл, сообщили пчелы, и глаза за круглыми линзами очков размером с монету открылись. Его рука тотчас потянулась к шляпе, он снял ее, обнажив голову с тщательно подстриженными и набриолиненными волосами.

— Ага, — произнес он и улыбнулся.

Вслед за ним возникли еще трое. Одна из них, нетерпеливо стремившаяся высвободиться из мира красок, уже готовилась к пробуждению. (Куда делось, думали спящие, то буйство красок, какими изначально сверкали нити? Куда спрятались цвета и оттенки под этим траурным одеянием, неужели в нижние юбки попугайской расцветки?) Кислая физиономия третьей гостьи не позволяла заподозрить ее в подобных вольностях.

Апполин Дюбуа, объявили пчелы, и женщина открыла глаза. Усмешка, на миг мелькнувшая на ее лице, обнажила зубы цвета старой слоновой кости.

Последние участники собрания явились вместе. Один из них был негром, чьи тонкие черты даже во сне дышали печалью. Второй — голый младенец на руках первого — пускал слюни на рубаху своего покровителя.

Джерико Сент-Луис, сказали пчелы, и негр открыл глаза. Он тотчас посмотрел на младенца, захныкавшего раньше, чем было произнесено его имя.

Нимрод, назвали его пчелы, и, хотя младенцу, судя по всему, не исполнилось и года, он уже знал два слога своего имени. Он поднял веки, за которыми скрывались глаза ясного золотистого оттенка.

С его пробуждением процесс завершился. Все краски, пчелы и нити исчезли, в комнате Кэла остались пятеро незнакомцев.

Первой заговорила Апполин Дюбуа.

— Так не должно быть, — заявила она, подходя к окну и отдергивая занавески. — Куда мы, черт возьми, угодили?

— И где все остальные? — спросил Фредерик Каммелл.

Он заметил зеркало на стене и принялся изучать в нем свое отражение. Фыркнул, достал из кармана ножницы и стал подстригать какие-то слишком сильно отросшие волоски на щеках.

— Хороший вопрос, — отозвался Джерико. Затем спросил, обращаясь к Апполин: — И как там снаружи?

— Пустынно, — ответила женщина. — Глубокая ночь. И…

— Что?

— Посмотри сам, — сказала она, шумно втягивая слюну между обломков зубов, — чего-то там не хватает. — Она отвернулась от окна. — Все не такое, каким должно быть.

Место Апполин у окна заняла Лилия Пеллиция.

— Она права, — согласилась девушка. — Все совсем не такое.

— И почему здесь только мы? — снова спросил Фредерик. — Вот самый главный вопрос.

— Что-то произошло, — сказала Лилия негромко. — Что-то ужасное.

— Вне всякого сомнения, ты это чуешь нутром, — вставила Апполин. — Как и всегда.

— Ведите себя прилично, мисс Дюбуа. — призвал Фредерик со страдальческим, как у школьного учителя, выражением лица.

— Не смей называть меня «мисс»! — воскликнула Апполин. — Я замужняя дама.

Погруженные в сон, Кэл с Сюзанной прислушивались к перепалке и забавлялись тем, какую чепуху производит воображение. Однако, несмотря на странность этих людей, на их допотопные одеяния, имена и нелепые разговоры, они все равно казались удивительно реальными. Каждая деталь была совершенно отчетливой. И, словно желая еще сильнее смутить спящих, человек по имени Джерико посмотрел на постель и сказал:

— Может быть, они смогут нам что-то объяснить.

Лилия уставилась на спящую парочку своими светлыми глазами.

— Надо их разбудить, — сказала она и протянула руку, чтобы сделать задуманное.

«Так это не сон!» — догадалась Сюзанна, когда рука Лилии приблизилась к ее плечу.

Она почувствовала, что просыпается, и открыла глаза, как только пальцы девушки коснулись ее.

Занавески были отдернуты, как и представлялось во сне. Уличные фонари заливали светом маленькую комнату. Посреди нее, внимательно глядя на кровать, стояли пятеро. Сон претворился в реальность. Сюзанна села. Простыня соскользнула, и Джерико с младенцем Нимродом уставились на ее грудь. Она подтянула простыню к шее, раскрыв таким образом Кэла. Холодный воздух потревожил его. Он взглянул на Сюзанну широко раскрытыми глазами.

— Что происходит? — спросил он хриплым со сна голосом.

— Проснись, — сказала она. — У нас гости.

— Мне снился такой сон… — пробормотал он. Затем переспросил: — Гости? — Поднял на нее глаза, проследил за ее взглядом. — О господи…

Младенец на руках Джерико засмеялся, указывая пухлым пальчиком на поднявший голову член Кэла. Тот схватил подушку и прикрылся.

— Это что, одна из шуточек Шедуэлла? — шепотом спросил он.

— Я так не думаю, — ответила Сюзанна.

— Кто такой Шедуэлл? — хотела знать Апполин.

— Еще один чокнутый, надо полагать, — вставил Фредерик.

Он держал наготове ножницы на случай, если эти двое проявят враждебность.

При слове «чокнутый» Сюзанна начала кое-что понимать. Первой его употребила Иммаколата, имея в виду представителей рода людского.

— Фуга… — произнесла Сюзанна.

Стоило ей сказать это, как все глаза устремились на нее, и Джерико спросил:

— Что ты знаешь о Фуге?

— Не слишком много, — ответила она.

— Ты знаешь, где находятся остальные? — спросил Фредерик.

— Какие остальные?

— И наша земля? — добавила Лилия. — Где вообще все?

Кэл оторвал взгляд от квинтета и посмотрел на стол рядом с кроватью, куда перед сном положил фрагмент Сотканного мира. Он исчез.

— Они вышли из клочка ковра, — сообщил он, не вполне веря собственным словам.

— Именно это мне и снилось.

— Мне тоже это снилось, — сказала Сюзанна.

— Из клочка ковра? — переспросил Фредерик в ужасе. — Вы хотите сказать, что нас разлучили с остальными?

— Да, — ответил Кэл.

— Так где же они? — спросила Апполин. — Отведите нас туда.

— Мы не знаем, где они теперь, — признался Кэл. — Шедуэлл унес ковер.

— Будь прокляты эти чокнутые! — взорвалась дама. — Нельзя верить никому из них. Вечные уловки и надувательство!

— Он действует не один, — сказала Сюзанна. — Он вместе с одной из вас.

— Сомневаюсь, — покачал головой Фредерик.

— Но это правда. С Иммаколатой.

При звуке этого имени Фредерик и Джерико вскрикнули от ужаса. Апполин, хоть и замужняя дама, просто плюнула на пол.

— Разве сучку еще не вздернули? — поинтересовалась она.

— Дважды, я знаю совершенно точно, — ответил Джерико.

— Она воспринимает это как комплимент, — заметила Лилия.

Кэл передернул плечами. Он замерз и устал, он хотел видеть сны о залитых солнцем холмах и блестящих реках, а не траурные лица, искаженные злостью и подозрением. Не обращая внимания на их взгляды, он отбросил в сторону подушку, подошел к куче одежды на полу и стал натягивать рубашку и джинсы.

— А где же тогда хранители? — спросил Фредерик, обращаясь ко всем собравшимся. — Кто-нибудь знает?

— Моя бабушка… — начала Сюзанна. — Мими…

— Да? — нетерпеливо произнес Фредерик. — Где же она?

— Боюсь, она умерла.

— Но есть и другие хранители, — сказала Лилия, заразившись нетерпеливостью Фредерика. — Где они?

— Этого я не знаю.

— Ты права, — произнес Джерико с видом почти трагическим. — Произошло что-то ужасное.

Лилия вернулась к окну и распахнула его.

— Ты сможешь их почуять? — спросил ее Фредерик. — Они где-то рядом?

Лилия отрицательно покачала головой.

— Воздух воняет, — сказала она. — Это не прежнее Королевство. Здесь холодно. Холодно и грязно.

Кэл, уже успевший одеться, протолкнулся между Фредериком и Апполин и взял бутылку виски.

— Хочешь глотнуть? — спросил он Сюзанну.

Она покачала головой. Он налил себе щедрую порцию и выпил.

— Мы должны разыскать этого вашего Шедуэлла, — заявил Сюзанне Джерико, — и забрать у него Сотканный мир.

— К чему такая спешка? — воскликнула Апполин с какой-то нездоровой беззаботностью. Она придвинулась к Кэлу. — Ничего, если я присоединюсь?

Он с неохотой протянул ей бутылку.

— Что ты хочешь сказать? «К чему такая спешка»! — возмутился Фредерик. — Мы проснулись не пойми где, совершенно одни…

— Мы не одни, — возразила Апполин, отхлебывая виски. — Мы нашли друзей. — Она одарила Кэла кривоватой улыбкой. — Как тебя зовут, милый?

— Кэлхоун.

— А ее?

— Сюзанна.

— Я Апполин. Это Фредерик.

Каммелл отвесил официальный поклон.

— Там стоит Лилия Пеллиция, а этот младенец ее брат, Нимрод…

— А я Джерико.

— Итак, — провозгласила Апполин, — мы теперь друзья, верно? Нам вовсе не нужны все остальные. Пусть себе гниют.

— Они наши соотечественники, — напомнил ей Джерико. — Они нуждаются в помощи.

— И поэтому они оставили нас в Кайме? — невесело съехидничала она, снова поднося к губам бутылку с виски. — Нет уж. Они оставили нас там, где мы могли погибнуть, и не пытайтесь найти в этом какой-то высший смысл. Мы для них грязь. Разбойники, негодяи и бог знает кто еще! — Она посмотрела на Кэла. — Да, да. Ты попал в воровскую шайку. Мы — их позор. Каждый из нас. — Затем Апполин обратилась к своим товарищам. — Это даже лучше, что мы разделились. Сможем хорошо повеселиться.

Кэлу показалось, что он заметил всполохи разноцветных красок, промелькнувшие в складках ее вдовьего одеяния, пока она говорила.

— Перед нами целый мир, — продолжала она. — Он наш, будем им наслаждаться.

— Все равно, потерялись так потерялись, — настаивал Джерико.

Апполин в ответ лишь яростно засопела.

— Он прав, — сказал Фредерик. — Без Сотканного мира мы изгнанники. Ты же знаешь, как сильно ненавидят нас чокнутые. Всегда ненавидели. Всегда будут ненавидеть.

— Проклятые дураки, — отозвалась Апполин и вернулась к окну, прихватив с собой виски.

— Мы тут несколько отстали от жизни. — Фредерик повернулся к Кэлу. — Может, вы скажете нам, какой теперь год? Девятьсот десятый? Одиннадцатый?

Кэл засмеялся.

— Накинь еще лет семьдесят, — предложил он.

Фредерик заметно побледнел и отвернулся к стене. Лилия испустила болезненный крик, словно ее ударили. Она задрожала и присела на край кровати.

— Восемьдесят лет… — пробормотал Джерико.

— Почему они так долго ждали? — спросил Фредди, обращаясь к притихшей комнате. — Что случилось, из-за чего им пришлось так долго ждать?

— Прошу вас, прекратите сыпать загадками, — перебила его Сюзанна, — и объяснитесь.

— Мы не можем, — сказал Фредди. — Ты не ясновидец.

— Только не говори глупостей, — отрезала Апполин. — Кому от этого будет вред?

— Расскажи им, Лилия, — попросил Джерико.

— Я протестую, — заявил Фредди.

— Расскажи им столько, сколько они должны знать, — нашла выход Апполин. — Если рассказывать все, ты не закончишь до Судного дня.

Лилия вздохнула.

— Почему я? — спросила она, все еще дрожа. — Почему это я должна рассказывать?

— Потому что ты самая лучшая лгунья, — произнес Джерико с натянутой улыбкой. — У тебя все получится убедительно.

Она бросила на него мрачный взгляд.

— Ладно, — согласилась она и начала рассказывать.

Глава 3

Что она рассказала

— Мы не всегда были потерянными, — начала она. — Когда-то мы жили в саду.

Всего две фразы, а Апполин уже перебила.

— Это просто сказка, — сообщила она Кэлу и Сюзанне.

— Так дай ей рассказать, черт тебя подери! — возмутился Джерико.

— Ничему не верьте, — стояла на своем Апполин. — Эта женщина не узнала бы правду, даже если бы та трахнула ее!

В ответ Лилия только показала ей язык и продолжила с того места, где остановилась.

— Это было в саду, — сказала она. — Вот оттуда и происходят семейства.

— Что за семейства? — спросил Кэл.

— Четыре ветви ясновидцев: Ло, Йе-ме, Айя и Бабу. Те семейства, потомками которых мы являемся. Конечно, кое-кто из нас сбивался с пути, — продолжала она, бросив колючий взгляд на Апполин, — но все мы ведем происхождение от одного из четырех семейств. Мы с Нимродом из рода Йе-ме. Наша ветвь соткала ковер.

— И посмотрите, куда это завело, — пробурчал Каммелл. — Хорошенькую службу сослужила нам вера в ткачей. Ловкие пальцы и блуждающие умы. Вот Айя, мой род, владеет настоящим мастерством и знает толк во всем.

— А ты кто? — спросил Кэл Апполин, протягивая руку и забирая у нее бутылку. Там осталось не больше пары глотков.

— Моя мать происходит из Айя, — ответила Апполин. — Вот откуда у меня певучий голос. Что касается моего отца, никто не знает толком, кто он. Он умел творить чары в танце, мой отец…

— Когда бывал трезв, — вставил Фредди.

— Что ты вообще понимаешь? — сморщилась Апполин. — Ты никогда не встречался с моим отцом.

— Зато твоей матери хватило одного раза, — немедленно огрызнулся Фредди.

Младенец громогласно захохотал, хотя для этой шутки был явно маловат.

— Все равно, — сказала Апполин. — Он танцевал, а это значит, в нем было что-то от Ло.

— И от Бабу тоже, судя по тому, как ты говоришь, — заметила Лилия.

Тут в беседу вмешался Джерико.

— Я из семейства Бабу, — заявил он. — И по-моему, дыхание — слишком ценная штука, чтобы растрачивать его впустую.

Дыхание. Танцы. Музыка. Ковры. Кэл постарался запомнить и соотнести эти навыки с названиями семейств, но это было не легче, чем запомнить всех членов клана Келлуэев.

— Суть в том, — продолжала Лилия, — что семейства обладают умениями, каких нет у представителей рода человеческого. Эти силы вы считаете чудесными. А для нас они не более удивительны, чем то, что трава растет. Это лишь способы существования и познания.

— Магические чары? — уточнил Кэл. — Вы так это называете?

— Именно, — подтвердила Лилия. — И мы владеем ими изначально. Мы не задумывались о них. По крайней мере, пока не попали в Королевство. Тогда мы поняли, что ваши люди любят придумывать законы. Любят все определять и устанавливать порядки, что хорошо, а что плохо. А мир, поскольку он вас любит и не хочет разочаровать или обескуражить, потакает вам. Подстраивается, как будто ваши доктрины являются неким абсолютом.

— Это спорная метафизика, — пробормотал Фредди.

— Законы Королевства суть законы чокнутых, — говорила Лилия. — Так сказано в одном из постулатов Капры.

— Капра ошибался, — тотчас ответил Фредди.

— Очень редко, — возразила Лилия. — И не в этот раз. Мир ведет себя так, как предпочитают думать о нем чокнутые. Без снисхождения. Это считается доказанным. До тех пор, пока у кого-то не появится идея получше…

— Погоди минутку, — попросила Сюзанна. — Так вы хотите сказать, что земля каким-то образом прислушивается к нам?

— Таково мнение Капры.

— А кто этот Капра?

— Великий мудрец…

— Или мудрая женщина, — уточнила Апполин.

— Которая жила когда-то, а может быть, и нет, — подхватил Фредди.

— Но даже если Капры никогда не было, — сказала Апполин, — все равно есть что сказать за нее.

— Этот ответ ничего не значит, — заметила Сюзанна.

— Вот вам и Капра, — произнес Каммелл.

— Продолжай, Лилия, — попросил Кэл. — Расскажи историю до конца.

И Лилия заговорила снова.

— Итак, есть вы, человечество, со всеми вашими законами, ограничениями и со всей вашей безграничной завистью. А есть мы, семейства ясновидцев. Мы отличаемся от вас, как день от ночи.

— Ну, не так сильно, — заметил Джерико. — Мы же когда-то жили среди них, вспомни-ка.

— И с нами обращались как с грязью, — ответила Лилия запальчиво.

— Верно, — согласился Джерико.

— Наши способности, — продолжала Лилия, — вы, чокнутые, именуете магией. Некоторые из вас и сами хотели бы обладать ими. Некоторые боялись их. И лишь немногие любили нас за наши таланты. Города тогда были маленькими, как вы, наверное, знаете. В них было трудно спрятаться. Поэтому мы уходили. Уходили в леса и холмы, где, как нам казалось, мы будем в безопасности.

— Но среди нас, между прочим, были и те, кто никогда не якшался с чокнутыми, — напомнил Фредди. — Особенно среди Айя. Поскольку нам нечего им продать, нет смысла мучиться среди чокнутых. Лучше жить на воле среди зеленых лугов.

— Это просто лицемерие, — сказал Джерико. — Вы любите города точно так же, как и все мы.

— Верно, — признал Фредди. — Мне нравится жить среди каменных построек, но я завидую пастуху…

— Его одиночеству или его близости к овцам?

— Его незатейливым радостям, кретин! — отрезал Фредди. Затем добавил, обращаясь к Сюзанне: — Сударыня, вы должны понять, что я не имею ничего общего с этими людьми. Честное слово, не имею! Он, — Фредди ткнул пальцем в сторону Джерико, — убежденный вор. Она, — палец устремился на Апполин, — держала бордель. А эти, — он указал на Лилию, — и она, и ее братец причинили немало горя…

— Ребенок? — изумилась Лилия, взглянув на младенца. — Как ты можешь обвинять невинного…

— Хватит вешать нам лапшу на уши! — возмутился Фредди. — Пусть твой братец и выглядит как грудной младенец, но мы-то всё знаем. Вы оба притворщики. Иначе с чего бы вы оказались в Кайме?

— Я могу задать тебе тот же вопрос, — огрызнулась Лилия.

— Я стал жертвой заговора! — запротестовал Фредди. — Мои руки абсолютно чисты.

— Никогда не доверяла людям с чистыми руками, — пробормотала Апполин.

— Шлюха! — выпалил Фредди.

— Скотина! — ответила она, и перепалка зашла в тупик.

Кэл и Сюзанна недоверчиво переглянулись. Совершенно очевидно, что эти люди не испытываютдруг к другу никакой любви.

— Так вот… — произнесла Сюзанна. — Вы рассказывали нам о том, как прятались среди холмов.

— Мы не прятались, — покачал головой Джерико. — Мы жили невидимо.

— А разве есть какая-то разница? — спросил Кэл.

— О, несомненно. Некоторые места, священные для нас, большинство чокнутых не увидит, даже вплотную приблизившись к ним…

— И к тому же мы зачаровывали людей, — добавила Лилия, — если кто-то из них оказывался слишком близко.

— Что происходило время от времени, — подхватил Джерико. — Некоторые проявляли любопытство. Болтались по лесам, выискивая наши следы.

— Так, значит, они знали, кто вы? — спросила Сюзанна.

— Нет, — ответила Апполин. Она сбросила со стула кучу одежды и оседлала его. — Нет, все, что они знали, это сплошные слухи и глупые домыслы. Как нас только не называли! Тенями и сказочными существами. Всякую ерунду выдумывали. Лишь немногие на самом деле видели нас близко. Но только потому, что мы позволили им.

— Кроме того, нас было не так уж много, — вставила Лилия. — Мы никогда не отличались плодовитостью. Никогда не испытывали особой тяги к совокуплению.

— Говори за себя, — бросила Апполин и подмигнула Кэлу.

— В общем, нас редко замечали, и, как сказала Апполин, если мы шли на контакт, то только по своим причинам. Например, если кто-то из вашего рода обладал умениями, из которых мы могли извлечь пользу. Коннозаводчики, виноторговцы… Тем не менее столетия шли, и вы делались все более опасными.

— Верно, — подтвердил Джерико.

— Все связи, какие были между нами, обратились в ничто. Мы предоставили вам вести жизнь, исполненную кровопролития и зависти…

— Почему вы постоянно говорите о зависти? — спросил Кэл.

— Так ведь именно из-за нее о вас идет дурная слава, — сказал Фредди. — Вы вечно стремитесь заполучить то, что вам не принадлежит.

— Ну а вы-то, конечно, совершенные существа? — спросил Кэл. Его уже достали бесконечные упреки в адрес чокнутых.

— Если бы мы были совершенны, — сказал Джерико, — мы были бы невидимы.

Его ответ ужасно расстроил Кэла.

— Нет, мы не совершенны. Мы из плоти и крови, как и вы, — продолжал Джерико. — Но нас это не печалит. А вот вы… вы, видимо, ощущаете трагичность своего положения. Или же вам кажется, что вы живете неполной жизнью.

— Почему же моей бабушке доверили заботу о ковре? — спросила Сюзанна. — Она ведь из чокнутых.

— Не употребляй это слово, — попросил Кэл. — Она была человеком.

— Она была полукровкой, — поправила его Апполин. — Ясновидцем по матери и чокнутой по отцу. Я встречалась с ней пару раз. У нас с ней, видишь ли, было кое-что общее. Смешанные браки. Ее первый муж был ясновидцем, а мой — из племени чокнутых.

— Но она стала одним из хранителей. Единственная женщина и, если я правильно помню, единственная, в ком текла человеческая кровь.

— Нам был нужен хотя бы один хранитель, знающий Королевство и не привлекающий к себе внимания. Мы надеялись, что так нас перестанут замечать, а потом забудут.

— И все это только ради того, чтобы скрыться от человечества? — спросила Сюзанна.

— О нет, — ответил Фредди. — Мы могли бы жить, как жили, на окраинах Королевства… но обстоятельства изменились.

— Я и не помню, в каком году это началось… — произнесла Апполин.

— В тысяча восемьсот девяносто шестом, — подсказала Лилия. — Это был тысяча восемьсот девяносто шестой, год начала бедствий.

— А что случилось? — спросил Кэл.

— До сих пор никто не понимает. Нечто возникло вдруг из ниоткуда Существо, обуреваемое одним-единственным желанием: сжить нас со света.

— И что это за существо?

Лилия пожала плечами:

— Ни один из тех, кто столкнулся с ним лицом к лицу, не уцелел.

— Это человек? — спросил Кэл.

— Нет. Люди слепы, а оно нет. Оно умело вынюхивать нас. Даже самые изощренные чары не могли обмануть его. А когда Бич проходил мимо, то, на что он бросал взгляд, просто переставало существовать.

— Мы оказались в ловушке, — произнес Джерико. — С одной стороны — человечество, с каждым днем захватывающее новые земли, а с другой — Бич. Так мы назвали это существо, стремившееся уничтожить наш народ. Мы понимали, что рано или поздно Бич истребит нас.

— Что весьма печально, — сухо вставил Фредди.

— Но в жизни были не только мрак и жуть, — заметила Апполин. — Как ни странно, я отлично провела те последние годы. Отчаяние, знаете ли, прекрасный афродизиак. — Она усмехнулась. — Нам удалось отыскать такие места, где Бич не мог нас почуять, и мы на время укрылись в безопасности.

— Не помню, чтобы я чувствовала себя счастливой, — сказала Лилия. — Я помню только кошмары.

— А как же тот холм? — спросила Апполин. — Как он назывался? Холм, где мы провели последнее лето. Я помню, словно это было вчера..

— Лучезарный холм.

— Верно. Лучезарный холм. Я была счастлива там.

— Но сколько бы это продлилось? — проговорил Джерико. — Рано или поздно Бич нашел бы нас.

— Может быть, — сказала Апполин.

— У нас не было выбора, — продолжала Лилия. — Нам требовалось укромное место. Там, где Бич никогда не станет нас искать. Где мы будем спать, пока о нас не забудут.

— Ковер, — произнес Кэл.

— Именно, — подтвердила Лилия. — Именно такое убежище избрал совет.

— После бесконечных споров, — заметил Фредди. — Пока они шли, погибли сотни. В тот год, когда заработал Станок, каждая неделя приносила новые жертвы. Ужасные истории. Кошмарные.

— Мы, разумеется, были уязвимы, — продолжала Лилия. — Отовсюду приходили новые беженцы… приносили с собой клочки своих земель… вещи, спасенные от истребления… Все сосредоточились здесь, в этой стране, в надежде пристроить в ковер свою собственность.

— Какую еще собственность?

— Дома. Участки земли. Обычно они имели дело с добрым Бабу, умевшим превращать поля, дома и что угодно в подобие списка. В таком виде их можно было переносить…

— Нет, я не понимаю, — возразил Кэл. — Объясни.

— Речь идет о вашем семействе, — обратилась Лилия к Джерико. — Тебе и объяснять.

— Мы, Бабу, умеем создавать иероглифы, — начал Джерико, — и держать их в голове. Есть великие мастера, вроде моего учителя Куэкетта. Он мог составить список небольшого города, а потом выговорить его обратно до последней черепицы. — Джерико рассказывал, и его удлиненное лицо светилось счастьем. Но затем воспоминания потушили радостный огонек. — Учитель находился в Нидерландах, когда его отыскал Бич. Он исчез. — Джерико щелкнул пальцами. — Раз — и нету.

— Но почему вы все собрались именно в Англии? — хотела знать Сюзанна.

— Она была самой безопасной страной в мире. Здешние чокнутые, как водится, были озабочены только своей империей. Мы могли затеряться в толпе, пока Фуга превращалась в ковер.

— Что такое Фуга? — спросил Кэл.

— Это все, что нам удалось спасти от уничтожения. Осколки Королевства, которое чокнутые никогда не видели, а значит, не стали бы беспокоиться о его исчезновении. Лесок, пара озер, излучина реки, дельта еще одной. Наши дома, несколько городских площадей, пара улиц. Мы объединили их в некое подобие города.

— Идеал, вот как его называют, — сообщила Апполин. — Дурацкое бессмысленное имя.

— Сначала мы пытались сохранять определенный порядок, — сказал Фредди. — Но вскоре все пошло кувырком из-за беженцев, желавших попасть в ковер. Их прибывало с каждым днем все больше. Люди ночами простаивали под Домом Капры, чтобы получить хотя бы маленькую нишу, где можно спрятаться от Бича.

— Вот почему ушло так много времени, — пояснила Лилия.

— Но никто не был отвергнут, — заметил Джерико. — Так решили с самого начала. Каждый, кто хотел получить место в Сотканном мире, получил его.

— Даже мы, — вставила Апполин, — хотя мы никогда не были непорочно чисты. Нам все равно дали место.

— Но почему именно ковер? — не понимала Сюзанна.

— А что проще всего не заметить? — спросила Лилия в ответ. — Вещь, на которой стоишь. Кроме того, мы владеем этим ремеслом.

— У каждого есть свой узор, — вмешался Фредди. — Если сумеешь его отыскать, можно заключить великое в малое.

— Разумеется, укрыться в ковре захотели не все, — сказала Лилия. — Некоторые предпочли остаться среди чокнутых и попытать счастья самостоятельно. Но большинство согласились.

— И на что это похоже?

— На сон. Сон без сновидений. Мы не старели. Не чувствовали голода. Мы просто ждали момента, когда хранители решат, что вокруг достаточно безопасно, и разбудят нас.

— А птицы? — спросил Кэл.

— О, в ковер вплетено великое множество флоры и фауны…

— Я не о Фуге. Я про своих голубей.

— А при чем тут твои голуби? — удивилась Апполин.

Кэл коротко описал, каким образом он обнаружил ковер.

— А, это сказалось влияние Вихря, — пояснил Джерико.

— Вихря?

— Когда ты увидел Фугу, — сказала Апполин, — помнишь облака в середине? Так это Вихрь. Именно там находится Станок.

— Но как ковер может содержать в себе Станок, соткавший его? — недоумевала Сюзанна.

— Станок это не механизм, — ответил Джерико. — Это состояние созидания. Оно превращает частицы Фуги в наваждение, напоминающее обыкновенный ковер. В основном тут срабатывает ваша человеческая самонадеянность, но чем ближе вы подходите к Фуге, тем больше странностей происходит. Там есть места, где мелькают призраки прошлого и будущего…

— Не надо об этом говорить, — перебила Лилия. — Это к несчастью.

— Какие еще несчастья могут с нами произойти? — возразил Фредди. — Нас осталось так мало…

— Мы разбудим семейства, как только отыщем ковер, — провозгласил Джерико. — Наверное, Вихрь слабеет, иначе как этот человек сумел увидеть Фугу? Сотканный мир не может существовать вечно…

— Он прав, — согласилась Апполин. — Мы просто обязаны что-то предпринять.

— Но сейчас небезопасно, — предупредила Сюзанна.

— Небезопасно для чего?

— Я имею в виду, небезопасно здесь, в мире. В Англии.

— Бич, должно быть, уже забыл о нас, — сказал Фредди, — прошло уже столько лет.

— Тогда почему Мими вас не разбудила?

У Фредди вытянулась физиономия.

— Может, она забыла о нас.

— Забыла? — переспросил Кэл. — Невозможно!

— Легко тебе говорить, — отозвалась Апполин. — Нужно быть очень сильным, чтобы противостоять Королевству. Стоит забраться в него поглубже, и ты уже собственное имя забыл!

— Не верю, что она могла забыть, — сказал Кэл.

— Наша первоочередная задача, — постановил Джерико, не обращая внимания на его протесты, — отыскать ковер. После чего мы выберемся из города и отыщем место, куда Иммаколата не догадается заглянуть.

— А что будет с нами? — спросил Кэл.

— А что с вами?

— Нам дадут посмотреть?

— На что посмотреть?

— На Фугу, черт побери! — воскликнул Кэл, выведенный из себя этими людьми — у них не было ни тени вежливости или признательности.

— Вас это уже не касается, — заявил Фредди.

— Еще как касается! — возмутился Кэл. — Я видел. Едва не погиб из-за этого!

— Лучше держись подальше, — посоветовал Джерико. — Если так печешься о своем здоровье.

— Я не это хотел сказать.

— Кэл… — Сюзанна положила руку ему на плечо.

Она старалась его успокоить, но Кэл распалился еще сильнее:

— Не надо их защищать!

— Дело не в том, кто кого защищает… — начала Сюзанна, но он не утихомирился.

— Тебе-то хорошо! — обиженно говорил Кэл. — У тебя есть родственные связи…

— Ты несправедлив.

— …и этот менструум…

— Что?! — вскричала Апполин, заглушая Кэла. — У тебя?

— Похоже, да, — сказала Сюзанна.

— И он не спалил тебя живьем?

— С чего бы?

— Только не при нем, — произнесла Лилия, взглянув на Кэла.

Это стало последней каплей.

— Ладно, — сказал он. — Не хотите говорить при мне, прекрасно. Катитесь ко всем чертям.

Он пошел к двери, не обращая внимания на попытки Сюзанны остановить его. У него за спиной захихикал Нимрод.

— И ты тоже заткнись на хрен, — бросил он младенцу и вышел из комнаты, оставив ее во власти незваных гостей.

Глава 4

Ночные страхи

1

Шедуэлл очнулся от сна об империи: привычная фантазия, в которой он был владельцем такого огромного магазина, что зал его казался бесконечным. И торговля приносила такую прибыль, что бухгалтеры рыдали от счастья. Груды товаров всех видов громоздились со всех сторон: вазы эпохи Мин, игрушечные обезьянки, говяжьи туши, — а люди осаждали двери, отчаянно желая присоединиться к толпе покупателей.

Но сон, как ни странно, был не о прибыли. Деньги лишились ценности с тех пор, как Шедуэлл встретил Иммаколату, способную извлечь из воздуха все, в чем они нуждались. Нет, это был сон о власти: будучи повелителем товаров, из-за которых люди бились насмерть, Коммивояжер стоял в стороне от толпы и улыбался обворожительной улыбкой.

Но вдруг он проснулся, шум толпы затих, и он услышал чье-то дыхание во тьме комнаты.

Шедуэлл сел на постели. Пот только что пережитого восторженного волнения холодил лоб.

— Иммаколата?

Это была она. Иммаколата стояла у дальней стены, шаря руками по штукатурке в поисках опоры. Глаза ее были широко раскрыты, но она ничего не видела Во всяком случае, ничего, что мог бы заметить Шедуэлл. Он уже наблюдал ее в таком состоянии, в последний раз это случилось дня два-три назад, в фойе того самого отеля.

Шедуэлл выбрался из постели и накинул халат. Иммаколата ощутила его присутствие и пробормотала его имя.

— Я здесь, — ответил он.

— Опять, — сказала она. — Я снова чувствую его.

— Бич? — уточнил он угрюмо.

— Именно. Мы должны продать ковер и покончить с этим делом раз и навсегда.

— Продадим, продадим, — заверил он, медленно приближаясь к ней. — Приготовления идут полным ходом, ты же знаешь.

Он говорил размеренно, успокаивающе. Иммаколата была опасна и в обычном состоянии, но в таком виде Шедуэлл ее особенно боялся.

— Приглашения разосланы, — произнес он. — Покупатели едут. Они только и ждали вестей от нас. Скоро они прибудут, мы заключим сделку, и все останется позади.

— Я видела место, где он обитает, — продолжала она. — Там были стены, громадные стены. И песок, внутри и снаружи. Похоже на край света.

Теперь взгляд Иммаколаты устремился на него, и видение, захватившее ее, постепенно таяло.

— Когда, Шедуэлл? — спросила она.

— Что «когда»?

— Аукцион.

— Послезавтра. Как мы и договаривались.

Она кивнула.

— Странно, — произнесла она, голос ее внезапно сделался совершенно будничным. Скорость, с какой менялись ее настроения, всегда обескураживала его. — Странно, что эти кошмары не проходят.

— Все из-за того, что ты увидела ковер, — сказал Шедуэлл. — Он пробудил воспоминания.

— Нет, дело не только в этом, — возразила она.

Иммаколата подошла к двери в другую комнату апартаментов Шедуэлла и открыла ее. Мебель в той комнате за дверью была сдвинута к стенам, чтобы на полу уместилась их добыча, Сотканный мир. Иммаколата застыла на пороге, разглядывая ковер.

Из какого-то суеверия она не решилась ступить на него босыми ногами и обошла по периметру, пристально вглядываясь в каждый дюйм.

У середины противоположной стороны она остановилась.

— Смотри, — сказала она указывая на Сотканный мир.

Шедуэлл подошел к ней:

— Что там такое?

— Не хватает клочка.

Он проследил за ее взглядом. Иммаколата была права: небольшой кусочек ковра был оторван, скорее всего, во время стычки на складе.

— Ничего страшного, — заметил он. — Наших покупателей это не смутит, поверь мне.

— Меня волнует не цена, — отозвалась она.

— Тогда что же?

— Раскрой глаза, Шедуэлл! Каждый из узоров — это один из ясновидцев.

Шедуэлл опустился на корточки и изучил орнамент на кайме. В узоре трудно было увидеть лица. Скорее пятна краски.

— И это люди? — удивился он.

— Ну да. Самые отбросы. Низшие из низших. Вот почему они помещены на край. Здесь опаснее всего. Но они все равно полезны.

— Чем же?

— Они — первая линия обороны, — ответила Иммаколата, не сводя глаз с дырки в ковре. — Они первыми попадают под удар и первыми…

— Просыпаются, — завершил Шедуэлл.

— Да, просыпаются.

— Так ты думаешь, они уже где-то здесь? — спросил он и перевел взгляд на окно.

Занавески были задернуты, чтобы никто не увидел их сокровище, но Шедуэлл прекрасно представлял ночной город за стеклом. Мысль о том, что где-то там находится высвобожденная магия, неожиданно встревожила его.

— Именно так, — кивнула Иммаколата. — Я думаю, они проснулись. И Бич чует их во сне. Он знает, Шедуэлл.

— Так что же нам делать?

— Мы отыщем их раньше, чем они привлекут к себе внимание. Бич, наверное, уже совсем дряхлый. Может быть, он стал слабым и забывчивым. Однако его сила…

Голос Иммаколаты затих, как будто слова не имели смысла перед лицом подобного ужаса. Она тяжко вздохнула, прежде чем начать снова.

— Каждый день, — сказала она, — с помощью менструума я ищу признаки его приближения. А он придет, Шедуэлл. Наверное, не сегодня ночью. Но придет. И тот день, когда он придет, станет последним днем магии.

— Даже твоей?

— Даже моей.

— Значит, мы должны отыскать их, — решил Шедуэлл.

— Не мы, — возразила Иммаколата. — Нечего нам марать руки. — Она пошла обратно в спальню Шедуэлла. — Они не могли уйти далеко, — говорила она на ходу. — Они чужаки в этом мире.

У двери Иммаколата остановилась и повернулась к нему.

— Ни в коем случае не выходи из этой комнаты, пока мы тебя не позовем, — приказала она. — Я собираюсь кое-кого пригласить в качестве наемного убийцы.

— Кого? — спросил Шедуэлл.

— Ты его не знаешь, — ответила Иммаколата. — Он умер за сотню лет до твоего рождения. Впрочем, у тебя с ним очень много общего.

— И где он находится сейчас?

— В усыпальнице, где и закончилась его жизнь. Он, видишь ли, пытался доказать, что он мне ровня, и соблазнить меня. Поэтому и захотел сделаться некромантом. Может, у него и получилось бы. Он был готов пойти на все. Но дело не заладилось. Он вызвал из какого-то низшего мира Хирургов, а им это совсем не понравилось. Они гоняли его по всему Лондону, и в конце концов он ворвался в усыпальницу. Умолял меня отправить их обратно. — Иммаколата понизила голос до шепота. — Но разве я могла? Он сам сотворил заклинание. Я могла лишь позволить Хирургам сделать то, что они должны делать. И в конце, когда он превратился в кровавое месиво, он попросил меня: «Забери мою душу».

Она замолчала. Затем продолжила:

— Я так и сделала.

Она посмотрела на Шедуэлла.

— Сиди здесь, — сказала она и закрыла дверь.

Шедуэлл и сам предпочитал держаться подальше от сестер, когда они что-то затевали, а еще лучше — вообще никогда не видеть ни Магдалены, ни Старой Карги. Однако призраки были неотделимы от своей живой сестры, и каждая из них непостижимым образом являлась частью другой. Этот гнусный союз являл собой лишь одну из их тайн, помимо множества других.

Усыпальница, например. Там собирались приверженцы ее культа в те времена, когда Иммаколата была в полном расцвете сил и амбиций. Но она утратила прежнюю власть. Ее желание править Фугой, к тому времени обратившейся в горстку разрозненных селений, не осуществилось. Враги Иммаколаты разоблачали ее, они составили список ее преступлений, начиная с совершенных в материнской утробе. Она вместе со своими приверженцами отвечала ударом на удар. Произошло кровопролитие, хотя Шедуэлл так и не выяснил его подробностей. Но о последствиях он знал: оклеветанной и униженной Иммаколате было запрещено впредь переступать границы магической Фуги.

Она плохо переносила изгнание. Не в силах обуздать свою природу и таким образом затеряться среди чокнутых, она превратила свою жизнь в череду кровавых вылазок, преследований и новых вылазок. Ее до сих пор помнили, ей поклонялись посвященные, придумавшие для нее дюжину имен: черная мадонна, матерь скорбей, матер малифекориум; но она стала жертвой собственной странной непорочности. Безумие привлекало ее как единственное убежище от банальности Королевства, куда она изгнана.

Вот такой была Иммаколата, когда ее встретил Шедуэлл. Безумная, она толковала о том, о чем он никогда прежде не слышал. Если бы он сумел заполучить эти странные вещи, они сделали бы ею могущественным.

И вот теперь они были перед ним, все эти чудеса. Заключенные в прямоугольник ковра.

Шедуэлл вышел на середину, глядя вниз, на спираль стилизованных облаков и молний, именуемых Вихрем. Сколько бессонных ночей он провел, размышляя над этим сгустком энергий? Каково это, быть богом? А может быть, дьяволом?

Его вывел из задумчивости вой, донесшийся из соседней комнаты, и лампа у него над головой внезапно потускнела, как будто весь свет засосало под соседнюю дверь. Предвестие непроглядной тьмы, приближавшейся издалека.

Он отошел подальше от двери и сел.

«Долго ли еще до рассвета?» — подумал он.

2

Еще не рассвело, когда — казалось, много часов спустя — дверь отворилась.

За ней была только тьма. Оттуда раздался голос Иммаколаты:

— Зайди посмотри.

Шедуэлл поднялся и подтащился к двери на онемевших ногах.

Волна жара встретила его на пороге. Ощущение было такое, будто он вошел в печь, где пеклись плюшки из человеческой грязи и крови.

Он смутно видел Иммаколату, стоявшую — или парившую? — недалеко от него. Воздух душил, ужасно хотелось уйти. Но она поманила его.

— Смотри, — приказала она, уставившись в темноту. — Пришел наш наемник. Вот он. Доходяга.

Сначала Шедуэлл ничего не увидел. Затем сгусток текучей энергии взлетел по стене и, наткнувшись на потолок, скатился вниз полосой гнилостного света.

Теперь он увидел того, кого она назвала Доходягой.

Неужели это существо прежде было человеком? Шедуэлл верил с трудом. Хирурги, о которых говорила Иммаколата, подробно исследовали его анатомию. Он висел в воздухе, как раскроенное пальто, его тело немыслимым образом вытянулось в длину. Затем, словно подхваченное ветром снизу, это тело задергалось и пришло в движение. Его верхние конечности — клочья человеческой плоти, неуклюже скрепленные ниточками подвижных хрящей, — поднялись, подобно рукам распятого. От этого жеста покров, прятавший его голову, упал. Шедуэлл не сдержал крика, когда понял, что именно Хирурги сотворили с Доходягой.

Они изрезали его, как филе. Вынули из тела все кости и сделали из него существо, более подходящее для океанской волны, чем для атмосферы: истерзанный остаток человека, вырванный из лимба и оживленный заклятиями трех сестер. Доходяга покачивался и дрожал, лишенная черепа голова принимала дюжины разных очертаний, пока Шедуэлл смотрел на него. В один миг всю голову занимали выпученные глаза, а в следующий — огромная, воющая от недовольства пасть.

— Тсс… — сказала ему Иммаколата.

Доходяга передернулся и вытянул руки, будто хотел прикончить женщину, сотворившую с ним такое. Но он все-таки замолчал.

— Донвилль, — произнесла Иммаколата. — Ты когда-то признавался мне в любви.

Он закинул голову назад, словно в отчаянии от того, куда привело его желание.

— Ты боишься, мой Доходяга?

Донвилль смотрел на нее, и глаза его походили на кровавые мозоли, готовые лопнуть.

— Мы дали тебе немного жизни, — продолжала Иммаколата. — И достаточно силы, чтобы вывернуть улицы этого города наизнанку. Я хочу, чтобы ты применил свою силу.

Глядя на жуткое существо, Шедуэлл разнервничался.

— А он себя контролирует? — шепотом спросил он. — Вдруг он впадет в неистовство?

— Ну и пускай, — ответила Иммаколата. — Ненавижу этот город. Пусть спалит его дотла. Если он убьет ясновидцев, мне плевать, что он сделает еще. Ему нельзя останавливаться, пока он не исполнит мой приказ. Смерть — лучшее, что ему когда-либо обещали.

Кровавые мозоли глаз Донвилля по-прежнему были устремлены на Иммаколату, и этот взгляд подтверждал ее слова.

— Отлично, — произнес Шедуэлл и развернулся, направляясь обратно в свою комнату.

Он увидел столько магии, сколько может воспринять человек.

Сестры имели к ней вкус. Им нравилось полностью погружаться в такие ритуалы. Что касается Шедуэлла, он был доволен тем, что родился человеком.

Ну, почти доволен.

Глава 5

Устами младенца

1

Заря осторожно спускалась на Ливерпуль, словно опасалась того, что может там увидеть. Кэл наблюдал, как свет снимает покров с города, и все вокруг, от дренажных канав до печных труб, казалось ему серым.

Он прожил здесь всю жизнь, это был его мир. В телевизоре и в глянцевых журналах он видел иные просторы, но почему-то до конца не верил в их реальность. Они оставались далеки от его нынешнего жизненного опыта, и даже от того, что он надеялся постичь годам к семидесяти, — как звезды, мерцавшие у него над головой.

А Фуга была иной. На короткий сладостный миг Кэлу почудилось, что это тот самый мир, к которому он по-настоящему принадлежит. Но он смотрел на дело слишком оптимистично. Земля Фуги, возможно, и принимала его, но народ — нет. По их мнению, Кэл был презренным человеческим существом.

Он около часа бродил по улицам, наблюдая, как начинается еще одно ливерпульское утро понедельника.

Неужели они такие плохие, эти самые чокнутые, к племени которых он принадлежал? Люди улыбались, здоровались со своими котами, возвращавшимися после ночных прогулок, обнимали своих детей, расставаясь с ними до вечера. Они завтракали, а их радио пело песни о любви. Кэл смотрел на них и преисполнялся решимости. Пропади все пропадом, но он вернется и скажет ясновидцам, что они просто ханжи.

Подойдя к дому, он заметил, что дверь широко распахнута, а молодая соседка — он знал ее в лицо, но не по имени — стоит на дорожке и вглядывается туда. Только когда до дома осталась пара шагов, Кэл заметил Нимрода. Тот стоял на коврике перед дверью в солнечных очках (он стянул их со столика возле кровати Кэла) и в тоге, сотворенной из хозяйских рубашек.

— Это ваш ребенок? — спросила соседка, когда Кэл открыл калитку.

— До некоторой степени.

— Он барабанил в окно, когда я проходила мимо. Неужели за ним некому присмотреть?

— Теперь уже есть, — заверил Кэл.

Он посмотрел на ребенка, вспомнив слова Фредди: «Он только выглядит как младенец». Сдвинув солнечные очки на лоб, Нимрод одарил соседку взглядом, вполне подтвердившим правоту Каммелла. Однако у Кэла не было иного выбора, кроме как изобразить папашу. Он поднял Нимрода на руки.

— Что ты вытворяешь? — шепотом спросил он младенца.

— Ск'ты! — ответил Нимрод. Ему с трудом удавался младенческий лепет. — Бьюих!

— Кого?

Но не успел Нимрод ответить, как женщина, которая уже прошла по дорожке и остановилась в шаге от двери, заворковала:

— Он просто прелесть!

Кэл хотел извиниться и закрыть дверь, но Нимрод потянулся к ней руками, издавая хорошо отрепетированное гуканье.

— О… — выдохнула женщина. — Деточка!

И выхватила Нимрода из рук Кэла, прежде чем он успел ее остановить.

Кэл заметил, как заблестели глаза Нимрода, когда он прижался к пышной груди женщины.

— А где его мать? — спросила соседка.

— Она вот-вот вернется, — ответил Кэл, пытаясь оторвать Нимрода от его сокровища.

Тот отрываться не желал. Он сиял от счастья в объятиях женщины, его пухлые пальчики шарили по ее груди. Как только Кэл дотронулся до него, он принялся хныкать.

Соседка успокаивала его, прижимая все сильнее, и Нимрод принялся играть с ее сосками, проступавшими под тонкой тканью блузки.

— Прошу извинить нас, — произнес Кэл, разжимая кулачки Нимрода и забирая ребенка от ее груди, пока тот не начал ее сосать.

— Не стоит оставлять его одного. — Женщина рассеянно дотронулась до своей груди там, где ее ласкал Нимрод.

Кэл поблагодарил ее за участие.

— Пока-пока, крошка! — попрощалась она с дитятей.

Нимрод послал ей воздушный поцелуй, и краска смущения залила лицо соседки. Она пошла обратно к воротам, и улыбка, предназначавшаяся ребенку, сошла с ее губ.

2

— Ну что за идиотизм!

Нимрод ничуть не раскаивался. Он стоял в коридоре, где его опустили на пол, и с вызовом смотрел на Кэла.

— Где остальные? — спросил Кэл.

— Ушли, — ответил Нимрод. — И мы тоже пойдем.

Он уже говорил вполне уверенно. И ходил тоже. Младенец заковылял к парадной двери и потянулся к ручке.

— Мне тут до смерти надоело, — сообщил он. — Слишком много плохих новостей.

Однако его пальцы на пару дюймов не дотягивались до ручки, и после нескольких безуспешных попыток открыть дверь, он заколотил по ней кулаками.

— Я хочу все посмотреть, — заявил он.

— Ладно, — согласился Кэл. — Только придержи язык.

— Вынеси меня на улицу!

Это был крик отчаяния. Нет ничего страшного в том, чтобы совершить с ребенком небольшой тур по окрестностям, решил Кэл. Идея вынести волшебное существо на улицу, на всеобщее обозрение, доставила ему некое извращенное удовольствие. Еще большее удовольствие он ощутил от сознания того, что потешавшийся над ним ребенок будет полностью зависеть от него.

Однако его злость на Нимрода быстро испарялась, поскольку речь младенца делалась все более витиеватой. Очень скоро они увлеклись беседой, не обращая внимания на взгляды, которыми их провожали.

— Они оставили меня одного! — возмущался Нимрод. — Сказали, чтобы я сам о себе позаботился. — Он взмахнул крошечной ладошкой. — Каково? Я тебя спрашиваю: каково?

— Объясни для начала, почему ты так выглядишь? — произнес Кэл.

— В свое время эта мысль казалась весьма удачной, — ответил Нимрод. — За мной гнался разъяренный муж, поэтому я спрятался в самом неожиданном обличье, какое сумел придумать. Думал, несколько часов отсижусь, а потом стану самим собой. Глупо, конечно. Подобные заклятия очень сильны. Сотворение Сотканного мира близилось к завершению, и уже ничего нельзя было сделать. Мне пришлось отправиться в ковер в таком виде.

— И как ты вернешься в нормальное тело?

— Никак. Пока не вернусь в Фугу. Я бессилен здесь.

Он снял солнечные очки, чтобы проводить взглядом проходящую красотку.

— Ты видел, какие у нее бедра? — спросил он.

— Прекрати пускать слюни.

— Младенцам полагается пускать слюни.

— Но не по такому поводу.

Нимрод пожевал губами.

— А тут у вас шумно, в этом мире, — заметил он. — И грязно.

— Грязнее, чем в девяносто шестом?

— Гораздо грязнее. Но мне здесь нравится. Ты должен рассказать о вашем мире.

— О господи, — вздохнул Кэл. — И с чего мне начать?

— С чего хочешь, — ответил Нимрод. — Вот увидишь, я очень быстро схватываю.

Это оказалось правдой. За полчаса прогулки по окрестным улицам Нимрод забросал Кэла самыми неожиданными вопросами — и о том, что он видел на улице, и отвлеченного характера. Сначала они поговорили о Ливерпуле, потом о городах вообще, потом о Нью-Йорке и Голливуде. С разговора об Америке перешли на обсуждение связей между Востоком и Западом, и Кэл перечислил все войны и кровавые события века, какие сумел припомнить. Они вскользь коснулись ирландской темы и курса английской внешней политики, затем поговорили о Мексике, которую оба страстно желали посетить, о Микки-Маусе, об основном принципе аэродинамики, а потом, через ядерные войны и непорочное зачатие, вернулись к излюбленной теме Нимрода: женщинам. Точнее, к тем двум, что привлекли внимание Нимрода.

В благодарность за краткий обзор жизни в конце двадцатого столетия Нимрод выдал Кэлу основную информацию по Фуге. Сначала он рассказал о Доме Капры, где собирается совет семейств, затем об Ореоле — облаке, скрывающем Вихрь, и о Коридоре Света, ведущем внутрь него. После чего заговорил о Небесном Своде и Заупокойных Ступенях. От одних названий Кэл преисполнился тоски.

Оба собеседника узнали много нового и поняли, что со временем они вполне могли бы подружиться.

— Теперь помолчи, — велел Кэл, когда они завершили круг у ворот дома Муни. — Ты младенец, помнишь?

— Разве такое забудешь? — отозвался Нимрод со страдальческим видом.

Кэл вошел в дверь и позвал отца. Однако во всем доме, от чердака до подвала, было тихо.

— Его здесь нет, — сказал Нимрод. — Ради всего святого, опусти меня на пол.

Кэл поставил младенца на пол в прихожей. Тот немедленно затопал в сторону кухни.

— Мне нужно выпить, — заявил он. — И я говорю не о молоке.

Кэл захохотал.

— Поглядим, что там есть, — сказал он и пошел в дальнюю комнату.

Первая его мысль при виде отца, сидящего в кресле спиной к саду, была такой: Брендан умер. Внутри все перевернулось, Кэл едва не закричал. Потом веки Брендана затрепетали и он поднял глаза на сына.

— Па? — позвал Кэл. — Что случилось?

Слезы катились по щекам Брендана. Он даже не пытался вытереть их, не пытался подавить душащие его рыдания.

— Господи, папа… — Кэл бросился к отцу и присел на корточки рядом с креслом. — Все хорошо… — проговорил он, положив руку на предплечье Брендана. — Ты вспомнил маму?

Брендан отрицательно покачал головой. Слезы душили его. Он не мог говорить. Кэл не стал больше расспрашивать, а просто держал отца за руку. Он-то думал, что меланхолия Брендана начала проходить, что горе понемногу притупилось. Видимо, нет. Наконец отец заговорил:

— У меня… у меня было письмо.

— Письмо?

— От твоей матери. — Брендан смотрел на сына мокрыми глазами. — Я сошел с ума, Кэл? — спросил он.

— Нет, конечно, па. Конечно нет.

— Так вот, клянусь… — Он сунул руку между подушек кресла и вытащил мокрый носовой платок. Высморкался. — Оно лежало здесь, — сказал он, кивая на стол. — Посмотри сам.

Кэл подошел к столу.

— Оно было написано ее почерком, — продолжал Брендан.

На столе и в самом деле лежал листок бумаги. Его много раз разворачивали и снова складывали, а совсем недавно поливали слезами.

— Это было чудесное письмо, — говорил Брендан. — Она писала, что счастлива, что я не должен горевать. Она писала…

Он остановился, потому что снова задохнулся от рыданий. Кэл поднял лист бумаги. Он оказался тоньше любой бумаги, какую он когда-либо видел, и чистый с обеих сторон.

— Она писала, что ждет меня, но что я не должен торопиться, потому что ожидание для нее в радость, и… что я должен просто наслаждаться жизнью здесь, пока меня не призовут.

Бумага была не просто тонкая, понял теперь Кэл. Она становилась все менее материальной, пока он смотрел на нее. Кэл положил лист обратно на стол, волоски у него на шее встали дыбом.

— Я был так счастлив, — говорил Брендан. — Ведь я хотел знать только одно: что она счастлива и однажды я снова окажусь рядом с ней.

— На бумаге ничего не написано, папа, — мягко произнес Кэл. — Лист чистый.

— Но было, Кэл. Клянусь тебе. Было. Там был ее почерк. Я узнал бы его где угодно. А потом, господи боже мой, все просто исчезло.

Он отвернулся от стола и увидел, что отец перегнулся пополам в своем кресле и зарыдал, словно от неутешного горя. Кэл положил ладонь на руку отца, сжимавшую потертый подлокотник.

— Держись, папа, — пробормотал он.

— Это какой-то кошмар, Кэл, — сказал Брендан. — Мне кажется, я потерял ее дважды.

— Ты не потерял ее, папа.

— Но почему же ее слова вот так исчезли?

— Не знаю, па. — Кэл бросил взгляд на письмо. Листок бумаги тоже почти растворился. — А откуда ты взял это письмо?

Старик нахмурился.

— Ты не помнишь?

— Нет… нет, не совсем. Все как в тумане. Помню… кто-то заходил к нам. Точно. Так и было. Кто-то приходил. Он сказал, у него есть кое-что для меня… у него в пиджаке.

«Скажи мне, что ты видишь, и оно станет твоим». Слова Шедуэлла эхом отозвались в голове Кэла. «Бери, что хочешь. Бесплатно, даром, без обмана». Конечно, это была ложь. Одна из множества. Платить приходится всегда.

— Чего он хотел от тебя, папа, взамен? Можешь вспомнить?

Брендан покачал головой, затем нахмурился, пытаясь припомнить.

— Что-то… связанное с тобой. Он сказал… то есть мне кажется, что он говорил… что знает тебя. — Отец поднял глаза на Кэла. — Да, так он сказал. Теперь я вспомнил. Он сказал, что знаком с тобой.

— Это была уловка, папа. Обман.

Брендан сощурился, пытаясь осмыслить слова Кэла. Затем, как будто его внезапно осенило, произнес:

— Я хочу умереть, Кэл.

— Нет, папа.

— Да, хочу. Правда, хочу. Я не хочу больше страдать.

— Тебе просто грустно, — негромко сказал Кэл. — Это пройдет.

— А я не хочу, чтобы проходило, — ответил Брендан. — Не сейчас. Я хочу заснуть и забыть, что когда-то жил.

Кэл потянулся к отцу и обнял за шею. Сначала Брендан сопротивлялся, он никогда не любил проявления чувств. Но затем рыдания снова начали душить его, и он обхватил сына худыми руками. Они крепко обнялись.

— Прости меня, Кэл, — пробормотал Брендан сквозь слезы. — Можешь ли ты меня простить?

— Тише, папа. Не говори ерунды.

— Я подвел тебя. Я никогда не говорил… никогда не говорил о том, что чувствую. И ей тоже. Никогда не говорил ей… как сильно… никогда не говорил ей, как сильно ее люблю.

— Она знала, папа, — заверил Кэл. Теперь слезы застилали глаза и ему. — Поверь мне, она знала.

Они еще некоторое время держали друг друга в объятиях. Утешения это не приносило, но Кэл ощущал в себе жар гнева и знал, что слезы скоро высохнут. Здесь побывал Коммивояжер со своим пиджаком, полным обманов. В складках его пиджака Брендану привиделось письмо из рая, и иллюзия длилась ровно столько, сколько Шедуэллу требовалось. Теперь Брендан не нужен — ковер нашелся. Магия больше не действует. Слова испарились, а за ними и бумага, все вернулось в неведомые пространства между желаемым и осуществленным.

— Я приготовлю чай, па, — сказал Кэл.

Именно так в подобных обстоятельствах поступала мать. Кипятила свежую воду, согревала чайник и отмеривала ложечкой заварку. Защищалась от хаоса домашним порядком, надеясь получить небольшую передышку в этой юдоли слез.

Глава 6

Под крепчающим ветром

1

Выйдя обратно в прихожую, Кэл вспомнил о Нимроде.

Задняя дверь была приоткрыта, и ребенок отправился исследовать заросший сад, где все кусты были выше его. Кэл подошел к двери, чтобы позвать его, но Нимрод был занят: мочился на вьющуюся розу сорта «Суит Уильям». Кэл не стал ему мешать. В нынешнем положении самое лучшее, на что мог рассчитывать Нимрод, — как следует помочиться.

Когда Кэл ставил на огонь чайник, прогрохотал борнмутский поезд (через Ранкорн, Оксфорд, Рединг и Саутгемптон). Секундой позже в дверях появился Нимрод.

— Господи, — сказал он, — как вы здесь спите?

— Дело привычки, — ответил Кэл. — И говори потише. Мой отец тебя услышит.

— Как там с выпивкой?

— Придется пока подождать.

— Я буду плакать, — предупредил Нимрод.

— Давай, плачь.

Поскольку блеф не подействовал, Нимрод пожал плечами и решил продолжить осмотр сада.

— А я могу полюбить этот мир, — объявил он, снова выйдя на солнечный свет.

Кэл взял из раковины грязную чашку и вымыл ее для отца. Затем пошел к холодильнику за молоком. Он не успел достать его, когда Нимрод издал какой-то писк. Кэл развернулся и подошел к окну. Нимрод смотрел в небо, его лицо светилось восторгом. Он, вне всякою сомнения, увидел пролетающий самолет. Кэл вернулся на место. Взял молоко — единственный продукт, хранившийся в холодильнике, — и тут раздался стук в парадную дверь. Кэл поднял голову, и сразу несколько впечатлений поразили его.

Первое: откуда-то внезапно налетел ветер. Второе: Нимрод отступает под сень густого малинника, явно в поисках укрытия. И третье: на лице ребенка был не восторг, а ужас.

Затем стук превратился в грохот. В дверь колотили кулаками.

Когда Кэл пересекал прихожую, он услышал голос отца:

— Кэл, у нас в саду какой-то ребенок.

В саду раздался крик.

— Кэл? Ребенок…

Брендан спустился в кухню, намереваясь выйти в сад.

— Подожди, папа! — крикнул Кэл и открыл входную дверь.

На крыльце стоял Фредди. Однако первой заговорила Лилия, выглянувшая у него из-за спины. Она спросила:

— Где мой брат?

— Он вышел..

«В сад», — хотел сказать Кэл, но то, что происходило на улице, заставило его умолкнуть.

Ветер оторвал от земли все, что не было закреплено: сор, крышки мусорных бачков, садовую мебель, — и кружил в поднебесной тарантелле. Он выдирал цветы из клумб и сдувал почву с грядок, затягивая солнце завесой земли.

Несколько прохожих, застигнутых ураганом, хватались за фонарные столбы и заборы. Кто-то лежал на земле, обхватив голову руками.

Лилия и Фредди ввалились в двери, а ветер последовал за ними, готовый к новому нападению. Он с ревом пронесся через весь дом и вырвался в сад, его внезапные порывы были так сильны, что Кэл с трудом устоял на ногах.

— Закрой дверь! — прокричал Фредди.

Кэл захлопнул дверь и запер ее. Засов загрохотал, когда ветер ударил в дверь снаружи.

— Боже, — произнес Кэл, — что происходит?

— Оно явилось за нами, — сказал Фредди.

— Что?

— Не знаю точно.

Лилия уже добежала до середины кухни. За открытой задней дверью было почти темно, как ночью, из-за поднятой в воздух почвы. Кэл увидел, что отец шагнул за порог, крича что-то завывавшему, как банши, ветру. На заднем плане, заметный только благодаря своей тоге, Нимрод цеплялся за куст, а ветер пытался оторвать его от земли.

Кэл помчался за Лилией и нагнал ее у двери. На крыше раздался грохот: ветром сорвало несколько черепиц.

Брендан уже стоял в саду, шатаясь под ударами ветра.

— Стой, папа! — прокричал Кэл.

Когда он бежал через кухню, на глаза ему попался чайник и чашка рядом с ним, и невероятная абсурдность всего происходящего поразила его, словно удар молнии.

«Я сплю, — подумал Кэл. — Я свалился со стены и с тех пор сплю. Мир совсем не такой. Мир — это заварочный чайник и чашка, а не заклятия и торнадо».

За этот миг промедления сон обратился в кошмар.За пеленой пыли Кэл увидел Доходягу.

Тот повис в воздухе, отливая серебром под невидимым солнечным светом.

— Это конец, — сказал Фредди.

Его слова побудили Кэла к действию. Он пронесся через заднюю дверь и выскочил в сад раньше, чем Доходяга успел обрушиться на жалкие фигурки внизу.

Кэл смотрел на тварь в изумлении. Он отметил мертвенный цвет кожи, болтающейся и идущей волнами, и снова услышал вой, который принял сначала за завывания ветра. Крик вовсе не был естественным: звук выходил из дюжины отверстий фантома; то ли эта звуковая волна, то ли ветер оторвали от земли и подняли в воздух почти все, что было в саду.

Дождь из растений и камней обрушился на стоявших внизу. Кэл закрыл голову руками, зажмурился и побежал туда, где в последний раз заметил отца. Брендан лежал ничком на земле, тоже закрывшись руками. Нимрода с ним не было.

Кэл знал все дорожки в саду как свои пять пальцев. Выплевывая на бегу землю, он помчался прочь от дома.

Доходяга снова завыл где-то наверху, к счастью, уже невидимый, и Кэл услышал крик Лилии. Но он не оглядывался, он бежал к Нимроду, который добрался до забора и теперь пытался оторвать подгнившие доски. Младенец почти преуспел в этом, несмотря на свои размеры. Кэл втянул голову в плечи, когда сверху обрушился новый поток земли, и рванул мимо голубятни к забору.

Завывания прекратились, но ветер еще не устал. Судя по грохоту с другой стороны дома, Чериот-стрит разрывало на части. Кэл добрался до забора и оглянулся. Солнце пробивалось сквозь завесу пыли, на мгновение открылся кусочек голубого неба, затем какой-то силуэт заслонил небосклон. Кэл попытался перелезть через забор, а тварь надвигалась. Наверху его ремень зацепился за гвоздь. Он остановился, уверенный, что Доходяга уже над ним, но Безумный Муни, должно быть, подтолкнул родственника, потому что Кэл дернул ремень и свалился по другую сторону забора, целый и невредимый.

Он поднялся и понял, в чем дело. Лишенная костей тварь торчала рядом с голубятней, голова ее покачивалась из стороны в сторону, прислушиваясь к возне внутри. Мысленно благословляя птиц, Кэл присел и оторвал доску от забора. Дыра была достаточно широка, чтобы Нимрод сумел протиснуться наружу.

В детстве Кэл всегда помнил об опасностях, таящихся на ничейной земле между забором и железной дорогой. Теперь прежние опасности казались смехотворными по сравнению с тем, что застыло рядом с голубятней. Подхватив Нимрода на руки, Кэл полез по косогору к железнодорожным прям.

— Беги! — воскликнул Нимрод. — Он у нас за спиной, беги!

Кэл посмотрел в одну сторону, потом в другую. Ветер заметно стих на расстоянии десяти-пятнадцати ярдов в обоих направлениях. Сердце Кэла отчаянно билось, когда он перешагнул первый рельс и вступил в скользкое от мазута пространство между шпалами. Всего здесь было четыре колеи, по две для каждого направления. Он перешагивал второй рельс, когда Нимрод произнес:

— Твою мать!

Кэл развернулся, скрежеща подметками по гравию, и увидел, что их преследователь очнулся от навеянного голубями наваждения и выпрямился над забором.

За спиной монстра Кэл увидел Лилию Пеллицию. Она стояла среди руин садика Муни, рот ее раскрылся, словно в крике, но никакого звука не было; во всяком случае, Кэл его не слышал. Однако чудовище обладало более чутким слухом. Тварь остановилась и обернулась в сторону сада и стоявшей там женщины.

Потом случилось нечто непонятное — и из-за ветра, и из-за Нимрода, который вырывался из рук Кэла, предчувствуя гибель сестры. Кэл лишь заметил, как колеблющийся контур их преследователя резко дернулся, и в следующий миг крик Лилии перешел в воспринимаемый ухом регистр. Это был крик отчаяния, и Нимрод эхом вторил ему. Затем ветер снова потряс сад, и Кэл успел разглядеть, что тело Лилии залил белый огонь. Крик резко оборвался.

Когда это произошло, звон под ногами возвестил о приближении поезда. Куда он следует, по какому пути? Гибель Лилии еще сильнее разъярила ветер. Теперь Кэл видел не дальше чем на десять ярдов.

Он понял, что теперь им не спастись, и отвернулся от сада, когда тварь испустила очередной леденящий душу вой.

«Думай», — приказал он себе.

Несколько мгновений, и Доходяга нагонит их.

Кэл обхватил Нимрода одной рукой и посмотрел на часы. Было двенадцать тридцать восемь.

Куда идет поезд в двенадцать тридцать восемь? На станцию «Лайм-стрит» или от нее?

«Думай!»

Нимрод заплакал. Это был не младенческий плач, а глухие рыдания, идущие от самого сердца.

Дрожь гравия под ногами становилась все отчетливее. Кэл обернулся через плечо и в разрыве пылевой завесы снова увидел сад. Тело Лилии исчезло, но среди разорения стоял отец, и убийца возвышался над ним. Лицо Брендана казалось безразличным. Либо он не сознавал опасности, либо ему было все равно. Он не шевельнул ни единым мускулом.

— Крик! — воскликнул Кэл, поднимая Нимрода ближе к своему лицу. — Этот ее крик…

Нимрод продолжал рыдать.

— Ты умеешь так кричать?

Монстр был уже рядом с Бренданом.

— Кричи! — Кэл встряхнул Нимрода так, что у младенца застучали зубы. — Кричи, а не то я тебя прикончу, черт возьми!

Нимрод поверил в серьезность угрозы.

— Давай! — велел Кэл, и Нимрод разинул рот.

Чудовище услышало звук. Оно развернуло шарообразную голову и снова двинулось к ним.

Все это заняло пару секунд, но за эти секунды реверберация усилилась. На каком расстоянии сейчас поезд? В миле? В четверти мили?

Нимрод оборвал крик и пытался высвободиться.

— Господи! — орал он, вглядываясь сквозь мглу в приближавшийся ужас. — Он нас сейчас убьет!

Кэл старался не обращать внимания на вопли Нимрода. Он рылся в том старинном отсеке памяти, где хранились время отправления и станция назначения поездов.

На каком он пути и откуда движется? У Кэла в мозгу мелькали числа, как на станционном табло, пока он отыскивал поезд, который либо отошел от «Лайм-стрит» в Ливерпуле шесть-семь минут назад, либо прибудет туда через столько же минут.

Доходяга поднимался по гравиевой насыпи. Ветер вздымал рядом с ним тучи пыли, проносился сквозь его растерзанное тело, стенал на лету.

От грохота приближавшегося поезда все внутри дрожало. А числа продолжали выскакивать.

Откуда он? Куда идет? Скорый или почтовый?

«Думай, черт тебя раздери!»

Тварь была уже совсем близко.

«Думай!»

Кэл попятился на шаг. У него за спиной зазвенел дальний путь.

А вместе с этим звоном пришел ответ. Стаффордский поезд, идущий через Ранкорн. Ритм его движения отдавался в ногах Кэла, пока поезд с грохотом несся к пункту назначения.

— Двенадцать сорок шесть из Стаффорда, — объявил Кэл и шагнул на гудящие рельсы.

— Что ты делаешь? — спросил Нимрод.

— Двенадцать сорок шесть, — бормотал он, и эти цифры были молитвой.

Убийца перешел первый путь северного направления. Он не нес в себе ничего, кроме смерти. Ни проклятия, ни приговора, просто смерть.

— Давай-ка, поймай нас! — крикнул ему Кэл.

— Ты свихнулся? — спросил Нимрод.

Вместо ответа Кэл поднял повыше свою приманку. Нимрод захныкал. Голова преследователя вытянулась от желания схватить их.

— Давай же!

Убийца пересек оба пути северного направления и шагал через первый путь южного.

Кэл сделал еще один неуверенный шаг назад, его подошва коснулась второго рельса. От воя твари и сотрясения земли у него едва не выпадали пломбы из зубов.

Когда тварь уже готовилась схватить его, он услышал голос Нимрода. Младенец призывал небесных покровителей в надежде на спасение.

Внезапно, словно в ответ на мольбы, пелена грязного воздуха разорвалась. На них несся поезд. Кэл чувствовал под ногой рельс. Он поднял пятку на дюйм выше, перешагнул и свалился с путей.

Все завершилось через мгновение. Тварь еще секунду стояла на рельсах, широко разевая пасть; ее жажда убийства еще не была удовлетворена. А в следующий миг в нее въехал поезд.

Ни единого вскрика. Никакого торжества при виде поверженного монстра. Только кислая вонь, будто все мертвецы на свете вдруг поднялись и разом выдохнули. Поезд пронесся мимо, смазанные лица мелькнули в окнах.

И так же внезапно, как появился, поезд исчез в облаке пыли, направляясь на юг. Стон в рельсах затих, превратился в шипящий шепот. Потом не стало и его.

Кэл встряхнул Нимрода, отвлекая того от перечисления божеств.

— Все кончилось, — сказал он.

Нимрод не сразу осознал этот факт. Он вглядывался в пыль, ожидая нового нападения Доходяги.

— Все кончилось, — повторил Кэл. — Я его убил.

— Это поезд его убил, — заявил Нимрод. — Опусти меня.

Кэл сделал, как он просил. Нимрод, не глядя по сторонам, побрел через пути обратно в сад, где погибла его сестра. Кэл двинулся следом.

Ветер, сопровождавший бескостное чудовище или порожденный им, совсем затих. Поскольку не было ни малейшего дуновения, чтобы удержать в воздухе поднятую пыль, она начала оседать на землю. Туда же падали мелкие камешки, обломки садовой мебели и изгородей, даже трупы нескольких домашних животных, принесенные ураганом. Дождь из крови и земли; ничего подобного добрые обыватели с Чериот-стрит не чаяли увидеть до самого Судного дня.

Глава 7

Последствия

1

Когда пыль наконец осела, стало возможно оценить размеры причиненного ущерба. Садик был вывернут наизнанку, как и все остальные сады на улице, несколько дюжин черепиц вывалилось из кровли, печная труба наклонилась под опасным углом. Не меньше разрушений было и с парадной стороны дома. Улица лежала в руинах: фонари выдернуты, стены повреждены, стекла машин выбиты летевшими по воздуху предметами. По счастью, никто серьезно не пострадал, отделались порезами, синяками и шоком. Единственной жертвой стала Лилия: от нее не осталось и следа.

— Эту тварь послала Иммаколата. — сказал Нимрод. — Я прикончу ее. Клянусь, прикончу.

Угроза казалась вдвойне пустой, поскольку исходила от крошечного человечка.

— И какая в том польза? — мрачно поинтересовался Кэл.

Он наблюдал в окно, как жители Чериот-стрит потрясенно бродят вокруг, осматривают разрушения и поглядывают на небо, словно надеются увидеть там какое-то объяснение случившемуся.

— Мы одержали сегодня значительную победу, мистер Муни, — сказал Фредерик. — Неужели вы не понимаете? И это ваша заслуга.

— Какая победа?! — горько произнес Кэл. — Мой отец сидит в комнате и не говорит ни слова, Лилия погибла, половина улицы перевернута вверх дном…

— Мы будем бороться дальше, — сказал Фредди, — пока Фуга не окажется в безопасности.

— Бороться? Мы? — переспросил Нимрод. — А где, интересно, ты был, пока эта дрянь тут летала?

Каммелл хотел возмутиться, но передумал, признавая этим молчанием собственную трусость.

В дальнем конце Чериот-стрит появились две «скорые помощи» и полицейские машины. Заслышав сирены, Нимрод подошел к стоявшему у окна Кэлу.

— Люди в форме, — пробормотал он. — Они всегда означают неприятности.

Пока он говорил, дверца первой полицейской машины распахнулась. Оттуда вышел человек в строгом костюме, приглаживая ладонью редеющие волосы. Кэл узнал его по лицу — у него были такие запавшие глаза, будто он не спал много лет, — но, как обычно, не мог добавить к лицу имя.

— Нам надо убираться отсюда, — сказал Нимрод. — Они захотят с нами поговорить…

С полдюжины полицейских уже рассредоточились по улице и начали опрос свидетелей. Интересно, что наговорят их соседи с Чериот-стрит. Заметили ли они существо, убившее Лилию, а если да, признаются ли в этом?

— Я не могу идти, — отозвался Кэл. — Не могу бросить отца.

— Думаешь, они ничего не почуют, когда придут говорить с тобой? — спросил Нимрод. — Не будь идиотом. Пускай твой отец расскажет им все, что должен рассказать. Они ничему не поверят.

Кэл понимал, что это разумно, но все равно не хотел оставлять Брендана одного.

— Что теперь будет с Сюзанной и всеми остальными? — спросил Каммелл, пока Кэл размышлял над проблемой. — Они пошли на склад, чтобы попытаться выследить Шедуэлла, — уточнил он.

— Разве такое возможно? — удивился Кэл.

— Лилия это умела, — пояснил Фредди.

— Ты хочешь сказать, что знаешь, где находится ковер?

— Почти. Понимаешь, мы с Лилией вернулись в дом Лащенски, чтобы начать оттуда. Она сказала, что эхо очень сильное.

— Эхо?

— Эхо идет оттуда, где ковер находится сейчас, туда, где он некогда был.

Фредди покопался в кармане и выудил три новенькие блестящие книжки в бумажных обложках. Одна оказалась «Атласом Ливерпуля и окрестностей», остальные были детективами.

— Позаимствовал у продавца, — пояснил он, — чтобы выследить ковер.

— Но ничего не вышло, — заметил Кэл.

— Я уже сказал, что почти вышло. Мы не закончили, потому что Лилия почувствовала присутствие этой твари, убившей ее.

— Она всегда обладала отменным чутьем, — сказал Нимрод.

— Это верно, — отозвался Фредди. — Как только она ощутила в воздухе запах чудовища, она забыла о ковре. Потребовала, чтобы мы отправились предупредить вас. Это было нашей ошибкой. Надо было идти дальше по следу.

— Тогда он прикончил бы нас по одному, — вставил Нимрод.

— Надеюсь, что он не успел добраться до остальных, — произнес Кэл.

— Нет. Они живы, — заверил Фредди. — Мы почувствовали бы, если бы с ними что-то случилось.

— Он прав, — подтвердил Нимрод. — Мы легко отыщем их след. Но уходить нужно прямо сейчас. Как только эти в мундирах доберутся сюда, мы окажемся в ловушке.

— Ладно, я понял, — согласился Кэл. — Дай мне хотя бы попрощаться с отцом.

Он зашел в соседнюю комнату. Брендан не двинулся с места с той минуты, как Кэл усадил его в кресло.

— Папа… ты меня слышишь?

Брендан отвлекся от своих горестей.

— Не видал такого ветра с самой войны, — произнес он. — Со времен Малайи. Там целые дома обрушивались. Вот не думал, что и здесь будет такое.

Он говорил рассеянно, уставившись в стену.

— На улице полиция, — сообщил Кэл.

— Хоть голубятня устояла, да, — проговорил Брендан. — Какой был ветер… — Голос его затих. Затем он спросил: — Они придут сюда? Полицейские?

— Думаю, да, папа. Ты можешь поговорить с ними? Мне нужно уйти.

— Конечно, иди, — пробормотал Брендан. — Иди, пожалуйста.

— Ты не против, если я возьму машину?

— Бери. Я им скажу… — Он помолчал, прежде чем продолжить мысль. — Не видел такого ветра с самой… ага, с самой войны.

2

Троица вышла из дома через заднюю дверь, перелезла через забор и прошла вдоль железнодорожной насыпи до пешеходного моста в другом конце Чериот-стрит. Отсюда они смогли оценить размер толпы, уже набежавшей с соседних улиц в надежде на шоу.

Какая-то часть Кэла хотела спуститься к людям и рассказать о том, что он пережил. Сказать: «Мир это не только заварочный чайник и чашка. Я знаю, потому что видел». Но он сдержал свой порыв. Он понимал, как на него посмотрят.

Может быть, еще настанет время, чтобы выразить свою гордость и рассказывать своему народу об ужасах и чудесах мира. Но это время еще не пришло.

Глава 8

Необходимое зло

Человека в темном костюме — того, что на глазах Кэла вышел из полицейской машины — звали инспектор Хобарт. Он прослужил восемнадцать из своих сорока шести лет, но его звезда засияла лишь недавно, когда весной и летом прошлого года город потрясали волнения.

Причины этих волнений до сих пор были предметом общественных расследований и частных споров, но у Хобарта не было времени заниматься ни тем ни другим. Инспектора интересовал лишь закон и его соблюдение. В тот год гражданской нестабильности именно одержимость законом сделала Хобарта столь значимой фигурой.

Тонкости социологии и гражданского права его не волновали. Сокровенной целью Хобарта было сохранение спокойствия, а его методы — апологеты инспектора именовали их «бескомпромиссными» — снискали одобрение отцов города. За считанные недели он взлетел на верхние ступени служебной лестницы и за закрытыми дверьми получил карт-бланш на то, чтобы разобраться с анархией, уже облегчившей городскую казну на миллионы.

Хобарт разглядел политическую подоплеку подобного маневра. Высшие эшелоны власти, к которым он питал глубочайшее, хотя и безмолвное почтение, не решались сами взяться за кнут — они неминуемо получили бы сдачи. И сам Хобарт, без сомнений, стал бы первой жертвой общественного гнева, если бы его методы провалились.

Но они не провалились. Инспектор сформировал элитный отряд и набрал туда только тех, кто с одобрением относился к его методам. Этот отряд быстро добился успеха. Пока обычные вооруженные силы стояли на улицах и ничего не предпринимали, особое подразделение Хобарта действовало за сценой. Те немногие, кому было об этом известно, называли его «Пожарная бригада». Члены бригады вселяли страх в каждого, кто подозревался в обострении обстановки словом или делом. Через несколько недель волнения утихли, а Джеймс Хобарт внезапно сделался фигурой, с которой приходилось считаться.

Затем последовало несколько спокойных месяцев, и бригада истосковалась. Хобарт осознал: «калиф на час» теряет свое положение, как только этот час проходит. Прошедшая весна и начало лета служили тому подтверждением.

Так было до сего момента. Теперь же инспектор получил надежду на продолжение борьбы. Вокруг царил хаос, и прямо перед Хобартом находились наглядные доказательства беспорядка.

— Доложите обстановку.

Ричардсон, правая рука инспектора, покачал головой.

— Все говорят о каком-то смерче, — сообщил он.

— Смерч? — Хобарт позволил себе улыбнуться от абсурдности этого утверждения. Губы его совсем исчезли, а глаза превратились в узкие щелки. — Злоумышленники обнаружены?

— Нам не сообщили ни об одном. Видимо, это все ветер…

Хобарт оглядел раскинувшуюся перед ним картину разрушений.

— Это Англия, — сказал он. — У нас не бывает смерчей.

— Ну, что-то же было, чтобы натворить такое…

— Кто-то, Брайан. Анархисты. Они похожи на крыс, эти типы. Только найдешь на них отраву, как они тут же привыкают к ней и начинают жиреть. — Он помолчал. — Знаешь, мне кажется, все начинается по новой.

Пока инспектор говорил, к ним подошел еще один полицейский, герой кровопролитных столкновений прошлого года по фамилии Фрайер.

— Сэр. Мы получили сведения о подозреваемых. Их видели, когда они переходили через мост.

— Ступайте за ними, — приказал Хобарт. — Арестуйте их. И вот еще что, Брайан: переговорите с людьми. Я хочу получить показания всех жителей улицы.

Оба полисмена отправились выполнять приказы, а Хобарт продолжал размышлять над проблемой. Он нисколько не сомневался, что все случившееся сотворено людьми. Если не теми же самыми, кому он свернул шеи в прошлом году, то мразью вроде них. За годы службы Хобарт видел этого зверя во множестве разных обличий, и с каждым разом, когда инспектор заглядывал ему в пасть, монстр делался все хитрее и отвратительнее.

Враг не менялся, прятал ли он свою природу за огнем, водой или смерчем. Хобарт понимал это, и понимание давало ему силу. Пусть поле битвы новое, но война старая: война между законом, который представлял инспектор, и червем анархии, поселившимся в человеческом сердце. Хобарт не позволит никакому смерчу прикрыть этот факт.

Война, разумеется, порой вынуждает применять жестокие меры, но разве правое дело не требует от победителя время от времени проявлять жестокость? Хобарт никогда не отказывался от ответственности, не откажется и на этот раз.

Пусть зверь явится снова: какое бы обличье он ни избрал, Хобарт готов к встрече.

Глава 9

О сильных мира сего

Инкантатрикс не взглянула на вошедшего Шедуэлла. Казалось, с прошлой ночи она вообще не сделала ни единого движения. Воздух в номере отеля сгустился от ее дыхания и пота. Шедуэлл глубоко вдохнул.

— Мой бедный вольнодумец, — пробормотала она. — Он уничтожен.

— Как такое возможно? — изумился Шедуэлл.

Образ Доходяги до сих пор стоял у него перед глазами во всем своем ужасающем величии. Как можно убить столь могущественное создание? Особенно если учесть, что оно уже было мертво.

— Это чокнутые, — сказала Иммаколата.

— Муни или девчонка?

— Муни.

— А те, что выползли из ковра?

— Все живы, кроме одного, — ответила Иммаколата. — Я верно говорю, сестра?

Старая Карга сидела на корточках в углу, ее тело расползалось по стене пятном желчи. Она ответила Иммаколате так тихо, что Шедуэлл не расслышал.

— Да, — произнесла инкантатрикс. — Моя сестра видела, что кто-то один из них отправился на тот свет. Остальные спаслись.

— А Бич?

— Я слышу только молчание.

— Хорошо, — отозвался Шедуэлл. — Я перевезу ковер этим вечером.

— И куда?

— В дом за рекой. Он принадлежит человеку, с которым я когда-то вел дела. Его зовут Шерман. Проведем аукцион там. Здесь слишком людно для наших покупателей.

— Так, значит, они едут?

Шедуэлл ухмыльнулся:

— Конечно же едут. Эти люди ждали долгие годы. Ждали хотя бы возможности поторговаться. И я предоставлю им такую возможность.

Его согревала мысль о том, с какой готовностью помчались на его призыв семь влиятельных покупателей, приглашенных на эту Распродажу Распродаж.

Среди избранных было несколько богатейших людей планеты. Их денег хватило бы, чтобы купить целые страны. Их имен публика не знала; их могущество оставалось анонимным, как у всех истинных властителей. Однако Шедуэлл тщательно навел справки и узнал, что у этих семерых имеется кое-что общее помимо несметных богатств. Все они очень интересовались всевозможными чудесами. Вот почему богачи покинули свои замки и пентхаузы, чтобы поспешить в этот мрачный город. От нетерпения у них пересохло в горле и вспотели руки.

У Шедуэлла было то, что каждый из них ценил почти так же, как жизнь, и еще сильнее, чем богатство. Они обладают могуществом. Но разве сегодня он не превзошел их?

Глава 10

О человеческом

— Как много страстей, — сказала Апполин Сюзанне, когда они шли по улицам Ливерпуля.

На складе Гилкрайста они не нашли ничего. Их встретили подозрительными взглядами, и они быстро удалились, пока не начались вопросы. Апполин потребовала, чтобы ей показали город, и двинулась вперед, полагаясь на собственное чутье. Она направлялась в самые многолюдные места, какие только могла отыскать. Тротуары были запружены торговцами, детьми и зеваками.

— Страстей? — переспросила Сюзанна. Это было не то слово, которое первым приходило на ум среди грязной улицы.

— Повсюду, — подтвердила Апполин. — Разве ты не видишь?

Она указала на щит с рекламой постельного белья, где изображалась пара любовников, пребывающих в истоме после соития. Рядом реклама автомобиля восхваляла Совершенные Линии, воплощенные в плоти и стали.

— А вон там еще. — Апполин указала на рекламный плакат дезодорантов, где змий искушал очаровательно нагих Адама и Еву, обещая обеспечить им уверенность в обществе.

— Здесь настоящий бордель, — заметила Апполин с явным одобрением.

Только теперь Сюзанна осознала, что они потеряли Джерико. Тот шел в нескольких шагах позади женщин, с тревогой наблюдая парад человеческих существ. А теперь он исчез.

Они вернулись по собственным следам, пробившись через толпу прохожих, и обнаружили Джерико перед магазинчиком, где давали видео напрокат. Он был заворожен стоящими в ряд телевизорами.

— Это пленники? — спросил он, не сводя глаз с говорящих голов.

— Нет, — ответила Сюзанна. — Это такое представление. Как в театре. — Она дернула Джерико за широкий пиджак. — Пойдем же.

Он обернулся, его глаза влажно блестели. Мысль о том, что Джерико до слез тронул вид дюжины телеэкранов, заставила Сюзанну испугаться за его нежную душу.

— Все в порядке, — заверяла она, оттаскивая Джерико от витрины. — Они вполне счастливы.

И Сюзанна взяла его под руку. Его лицо вспыхнуло от удовольствия, и они вместе двинулись сквозь толпу. Джерико дрожал, и нетрудно было представить, какое потрясение он только что испытал. Сюзанна воспринимала родное разнузданное столетие как должное, потому что не знала другого; и вот теперь, глядя чужими глазами и слушая чужими ушами, она увидела свое время в другом свете. Увидела, насколько этот век лишен радостей, насколько он груб, хотя настаивает на собственной изысканности, и начисто лишен очарования, несмотря на рьяное стремление очаровывать.

Однако у Апполин все увиденное вызывало радость. Она брела среди прохожих, подхватив длинные юбки, словно вдовушка на разудалой пирушке после похорон.

— Думаю, нам лучше свернуть с главной улицы, — сказала Сюзанна, когда они туда дошли. — Джерико плохо чувствует себя в толпе.

— Что ж, пусть привыкает, — ответила Апполин, бросив взгляд на Джерико. — Очень скоро этот мир станет нашим миром.

И она двинулась вперед.

— Погоди минутку! — Сюзанна бросилась за ней, пока они не потерялись в уличной суете. — Постой! — сказала она, беря Апполин за руку. — Мы же не можем вечно болтаться по городу. Нам надо найти остальных.

— Ну дай мне развлечься! — воскликнула Апполин. — Я слишком долго спала. Мне необходимо немного веселья.

— Может быть, позже, — сказала Сюзанна. — Когда отыщем ковер.

— К черту ковер! — последовал немедленный ответ Апполин.

Во время спора они перекрыли дорогу потоку прохожих, и на них устремлялись недовольные взгляды и проклятия. Проходивший мимо мальчишка плюнул в Апполин, и она тотчас же с поразительной меткостью ответила ему тем же. Мальчишка ретировался, на его заплеванной физиономии застыло ошарашенное выражение.

— Мне нравится здешний народ, — сообщила Апполин. — Они не прикидываются любезными.

— Мы снова потеряли Джерико, — заметила Сюзанна. — Черт побери, он ведет себя как ребенок.

— Я его вижу.

Апполин указала на Джерико: он стоял, вытягивая шею над толпой, словно боялся утонуть в этом человеческом море.

Сюзанна пошла к нему, двигаясь против течения, и это было непросто. Но Джерико не уходил. Он не сводил тоскливого взгляда с неба над головами толпы. Его толкали, пихали локтями, но он все стоял и смотрел в пустоту.

— Мы тебя едва не потеряли, — сказала Сюзанна, добравшись до него.

Он просто ответил:

— Смотри.

Сюзанна была на несколько дюймов ниже его, и она внимательно проследила за его взглядом.

— Ничего не вижу.

— Ну, в чем дело на сей раз? — спросила Апполин, тоже приблизившись к ним.

— Они такие печальные, — сказал Джерико.

Сюзанна оглядела проплывающие мимо лица. Они были раздраженные, иногда скучные или злые, но очень немногие показались ей печальными.

— Ты видишь? — спросил Джерико, прежде чем она успела возразить. — Эти огни.

— Нет, она их не видит, — уверенно заявила Апполин. — Она же все-таки чокнутая, или ты забыл? Хотя и владеет менструумом. А теперь пошли дальше.

Джерико перевел взгляд на Сюзанну. Теперь он был совсем близок к тому, чтобы заплакать.

— Ты должна увидеть, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты увидела.

— Не делай этого, — предупредила Апполин. — Это неразумно.

— Они разного цвета, — продолжал Джерико.

— Вспомни о постулатах, — настаивала Апполин.

— Цвета? — переспросила Сюзанна.

— Как дым вокруг их голов.

Джерико взял ее за руку.

— Ты что, не слышишь? — надрывалась Апполин. — Третий постулат Капры гласит…

Сюзанна уже не обращала ни на что внимания. Она смотрела на прохожих, крепко вцепившись в руку Джерико.

Теперь она разделяла не только его чувства, но и панику из-за того, что они зажаты этим пышущим жаром стадом. Нарастающая волна клаустрофобии захлестывала Сюзанну. Она закрыла глаза и приказала себе успокоиться.

В темноте она снова услышала Апполин, толкующую о каких-то постулатах. Потом открыла глаза.

То, что она увидела, едва не заставило ее закричать. Небо изменило цвет, будто все дренажные канавы загорелись и улицы заволокло дымом. Однако никто вокруг вроде бы ничего не замечал.

Сюзанна обернулась к Джерико за объяснением и на этот раз действительно вскрикнула. Вокруг его головы фейерверком пылал нимб, из которого поднимался столб света и струйки дыма.

— О господи! — воскликнула Сюзанна. — Что творится?

Апполин взяла ее за плечо и потянула к себе.

— Отойди! — закричала она. — Это заразно! «После трех — множество».

— Что?

— Так гласит постулат!

Однако Сюзанна не поняла этого предостережения. Первое потрясение перешло в опьянение, и она рассматривала толпу. Глаза ее видели то, о чем говорил Джерико. Волны и струи цвета расплывались вокруг людских тел. Почти все цвета были приглушенными, иногда просто серыми, порой походили на тусклую пастель, но у одного или двоих Сюзанна разглядела чистые краски: светящийся оранжевый ореол вокруг головы ребенка, восседавшего на шее отца, и павлинью расцветку девушки, смеявшейся над чем-то со своим кавалером.

Апполин снова потянула ее, и теперь Сюзанна послушалась. Однако не успели они сделать шаг, как в толпе позади них раздался крик, потом еще один, и еще, и вдруг люди слева и справа принялись вскидывать руки и закрывать глаза. Один человек рядом с Сюзанной упал на колени и стал молиться, другого вырвало. Люди хватались за соседей в поисках опоры и обнаруживали, что страх охватил каждого.

— Чтоб тебя! — выругалась Апполин. — Посмотри, что вы наделали.

Сюзанна видела, что цвета ореолов меняются по мере того, как паника охватывает толпу. Сквозь невыразительный серый пробивались дикие пурпурные и зеленые краски. Смешанный гул криков и молитв оглушал.

— Но как это вышло? — спросила Сюзанна.

— Постулаты Капры! — прокричала в ответ Апполин. — После трех — множество!

Теперь Сюзанна уловила мысль. То, что способны утаить двое, становится известно всем, если поделиться знанием с третьим. Как только она увидела то, что видели Апполин и Джерико, то, что было знакомо им с рождения, пожар распространился. Мистическая зараза за секунды обратила улицу в бедлам.

Страх почти мгновенно породил ярость, и толпа принялась отыскивать козлов отпущения — тех, кто вызвал видения. Торговцы всматривались в покупателей и вцеплялись им в глотки; секретари, ломая ногти, впивались в щеки бухгалтеров; взрослые мужчины плакали и пытались выяснить, что случилось, у своих жен и детей.

Потенциальные мистики внезапно обратились в стаю диких собак. Цвета их нимбов потускнели до серых и коричневых оттенков, как экскременты больного.

Но это было лишь начало. Когда завязалась потасовка, одна богато одетая женщина с потекшим в пылу борьбы макияжем направила обвиняющий перст на Джерико.

— Это он! — завизжала она. — Это сделал он!

И она бросилась на виновника бед, готовая выцарапать ему глаза. Джерико отступил в гущу людей, когда она двинулась на него.

— Держите! — выкрикнула женщина. — Держите его!

От ее воплей насколько человек из общей свалки забыли о собственных распрях и сосредоточились на новой мишени.

Кто-то слева от Сюзанны завопил.

— Прикончить его!

Через секунду полетел первый булыжник, ударивший Джерико в плечо. Движение на улице остановилось, поскольку водители, тормозившие из любопытства, подпали под действие видения. Джерико оказался прижатым к стене автомобилей, когда толпа пошла на него. Сюзанна вдруг поняла, что речь идет о жизни и смерти. Испуганные и сбитые с толку люди страстно желали растерзать Джерико и порвать на куски каждого, кто попытается его спасти.

Еще один камень попал в Джерико, и по щеке у него потекла кровь. Сюзанна рвалась в его сторону, кричала, чтобы он убегал, но он смотрел на приближавшуюся массу народа, словно зачарованный человеческой ненавистью. Сюзанна пробиралась к нему, шагая по капотам и протискиваясь между бамперами. Но главари — женщина с размазанной косметикой и еще пара человек — были уже рядом с Джерико.

— Оставьте его! — выкрикнула Сюзанна.

Но никто не обратил на нее ни малейшего внимания. В том, как вели себя палачи и жертва, проглядывало что-то ритуальное, словно их тела знали все издревле и не в силах были переписать историю.

Заклятие нарушили полицейские сирены. Впервые в жизни Сюзанна ощутила благодарность, услышав этот пронизывающий до кишок вой.

Его воздействие было быстрым и ощутимым. Люди в толпе принялись стонать, словно подражали сиренам; дерущиеся отпускали шеи врагов, остальные с изумлением рассматривали свою растерзанную одежду и окровавленные кулаки. Два человека даже потеряли сознание, поглядев вокруг, а другие снова зарыдали, на этот раз от смущения, а не от страха. Многие рассудили, что свобода лучше ареста, и пустились наутек. После пережитого потрясения они вернулись к привычной слепоте чокнутых и теперь разбегались, тряся головами, чтобы избавиться от последних отблесков видения.

Рядом с Джерико появилась Апполин, успевшая обойти толпу сзади.

Она вывела Джерико из жертвенного транса тычками и криками, а потом потащила прочь. И ее помощь подоспела вовремя: большая часть линчевателей разбежалась, но около дюжины еще не оставили свое намерение. Они жаждали крови и готовы были пролить ее до прибытия властей.

Сюзанна огляделась в поисках путей к спасению. Маленькая боковая улочка рядом с главной улицей вселяла надежду. Сюзанна закричала, подзывая Апполин. Прибытие патрульных машин очень кстати вызвало суматоху — толпа разбегалась.

Однако самые упорные из линчевателей бросились в погоню. Когда Апполин с Джерико добрались до перекрестка, женщина с размазанной косметикой вцепилась в платье Апполин. Та отпустила Джерико, повернулась к обидчице и так двинула кулаком ей в челюсть, что женщина повалилась на землю.

Полицейские заметили погоню и тоже кинулись за беглецами. Но они не успели предотвратить кровопролитие, потому что Джерико споткнулся. Миг — и толпа нагнала его.

Сюзанна протянула ему руку, и в эту секунду, заскрежетав о бордюр, рядом с ней притормозила машина. Дверца распахнулась, и Кэл закричал:

— Садись! Садись скорее!

— Подожди! — ответила Сюзанна.

Она оглянулась и увидела, что Джерико прижимается спиной к кирпичной стене, со всех сторон зажатый преследователями. Апполин уложила еще кого-то из толпы и помчалась к машине. Но Сюзанна не могла бросить Джерико.

Она рванулась обратно в сутолоку тел, не обращая внимания на Кэла, призывавшего ее уйти, пока не поздно. Когда Сюзанна добралась до Джерико, тот уже потерял надежду на спасение. Он сползал по стене, прикрывая голову руками от града плевков и ударов. Сюзанна кричала на этих людей, требовала остановиться, но чьи-то руки оттащили ее в сторону.

Она снова услышала голос Кэла, но теперь не могла вернуться к нему, даже если бы захотела.

— Уезжай! — выкрикнула она, моля бога, чтобы Кэл услышал и послушался.

А потом она бросилась на самых неистовых мучителей Джерико. Но здесь было слишком много людей, и они тянули ее назад, а некоторые исподтишка лапали, пользуясь общей суматохой. Она отбивалась и кричала, но дело было безнадежное. В отчаянии Сюзанна потянулась к Джерико и повисла на нем, прикрывая голову свободной рукой под усиливающимся градом ударов.

Неожиданно все крики, пинки и толчки прекратились: это двое полицейских прорвались через кольцо линчевателей. Несколько человек из толпы воспользовались возможностью и сбежали, но большинство не выказывало ни малейшего раскаяния. Совсем наоборот они вытирали слюну с губ и звенящими голосами оправдывали свою жестокость.

— Это они начали, господин полицейский, — сказал один из линчевателей. Лысеющий тип, он походил бы на кассира из банка, если бы кровь не испачкала его руки и рубашку.

— Правда? — спросил полицейский, рассматривая чернокожего изгоя и его растерзанную защитницу. — Вы двое, поднимайтесь, — приказал он. — Вам придется ответить на несколько вопросов.

Глава 11

Три виньетки

1

— Нельзя было их оставлять, — сказал Кэл.

Они объехали квартал и снова вернулись на Лорд-стрит, где обнаружили, что улица запружена полицейскими, а Сюзанны с Джерико и след простыл.

— Их арестовали, — произнес он. — Проклятье, нельзя было…

— Рассуждай практически, — посоветовал Нимрод. — У нас не было выбора.

— Нас едва не прикончили! — воскликнула Апполин. Она тяжело дышала, как загнанная лошадь.

— В данных обстоятельствах главное для нас — Сотканный мир, — сказал Нимрод. — Полагаю, с этим согласны все.

— Лилия видела ковер, — пояснил Фредди Апполин. — Из дома Лащенски.

— Так она сейчас там? — спросила Апполин.

Несколько секунд все молчали. Затем заговорил Нимрод.

— Она мертва, — произнес он без выражения.

— Мертва? — поразилась Апполин. — Как это? Ее убил кто-то из чокнутых?

— Нет, — ответил Фредди. — Ее убило нечто, присланное Иммаколатой. Наш добрый Муни победил его раньше, чем оно уничтожило нас всех.

— Значит, Иммаколате известно, что мы проснулись, — заметила Апполин.

Кэл посмотрел на ее отражение в зеркале. Глаза Апполин казались черными камешками на пухлом рыхлом лице.

— Ничего ведь не изменилось? — спросила она. — С одной стороны — люди, с другой — злые заклятия.

— Бич хуже всех заклятий, — сказал Фредди.

— Будить остальных по-прежнему рискованно, — настаивала Апполин. — Чокнутые еще опаснее, чем прежде.

— Если мы не разбудим их, что будет с нами? — спросил Нимрод.

— Мы станем хранителями, — ответила Апполин. — Присмотрим за ковром, пока ситуация не улучшится.

— Если она когда-нибудь улучшится, — уточнил Фредди.

Это замечание было последним. Все надолго умолкли.

2

Хобарт смотрел на кровь, все еще ярко блестевшую на булыжниках Лорд-стрит. Он не сомневался: бесчинство, учиненное анархистами на Чериот-стрит, было лишь прелюдией. Вот здесь произошло кое-что более страшное: спонтанный приступ безумия охватил обычных мирных людей. Волна гнева была спровоцирована двумя мятежниками, которые теперь находились под стражей и ждали допроса.

В прошлом году оружием служили кирпичи и кустарно изготовленные бомбы. В этом году, судя по всему, террористы получили доступ к более изощренному оружию. Здесь, на ничем не примечательной улице, имела место массовая галлюцинация. Самые что ни на есть нормальные граждане говорили, что небо на их глазах меняло цвета. Если провокаторы и диверсанты действительно пустили в ход новое оружие — например, какой-нибудь искажающий сознание газ, — то надо настаивать на применении более жесткой тактики. Необходимо тяжелое вооружение и набор новых людей, способных такое оружие применить. Власти, конечно, станут сопротивляться, однако инспектор знал по опыту: чем больше пролитой крови они увидят, тем убедительнее будут его доводы.

— Эй ты, — позвал Хобарт одного из фоторепортеров и обратил его внимание на кровавые лужицы под ногами. — Покажи своим читателям вот это, — велел он.

Репортер должным образом заснял кровь, а затем перевел объектив на Хобарта. Он не успел сделать снимок, когда к нему шагнул Фрайер и вырвал фотоаппарат.

— Никаких фотографий, — сказал полицейский.

— А вам есть что скрывать? — колко поинтересовался фотограф.

— Верни ему камеру, — велел Хобарт. — Он делает свою работу, как и все мы.

Фотограф забрал камеру и ушел.

— Скотина, — пробормотал Хобарт, когда репортер повернулся к нему спиной. Затем добавил: — Есть новости с Чериот-стрит?

— Мы получили чертовски странные показания.

— Какие?

— Никто ничего не видел, однако в тот момент, когда налетел смерч, наблюдались непонятные явления. Собаки словно взбесились, и все радиоприемники отключились. Там явно произошло что-то странное.

— Как и здесь, — заметил Хобарт. — Полагаю, пора потолковать с нашими подозреваемыми.

3

Все ореолы померкли к тому моменту, когда полицейские распахнули дверцы «черного ворона»^[101] перед штаб-квартирой Хобарта и приказали Сюзанне и Джерико выходить. От видения, которое Сюзанна разделила с Апполин и Джерико, остались лишь легкая тошнота и головная боль.

Их направили в мрачное бетонное здание и развели в разные стороны; все вещи, какие были при них, отобрали. Сюзанна беспокоилась только о книге Мими: она постоянно носила ее с собой с тех пор, как нашла. Несмотря на протесты, книгу у нее все равно отняли.

Полицейские коротко обсудили, куда вести Сюзанну, после чего проводили вниз по лестнице в пустую камеру для допросов где-то в недрах здания. Там составили протокол, куда занесли сведения о ней. Сюзанна старательно отвечала на вопросы, хотя мысли ее разбегались: она думала о Кэле, о Джерико, о ковре. Если на рассвете ситуация казалась скверной, то теперь она сделалась гораздо хуже. Сюзанна призвала себя преодолевать препятствия по мере сил, а не терзаться попусту о том, на что все равно нельзя повлиять. Сейчас главная задача — вытащить Джерико из участка. Сюзанна видела его страх и отчаяние, когда их разделили. С ним справится любой, кто обойдется с ним грубо.

Ход мыслей прервался, когда открылась дверь камеры. На Сюзанну смотрел бледный человек в графитно-сером костюме. Выглядел он так, словно очень давно не спал.

— Благодарю, Стилмен, — произнес он. Полицейский, записывавший показания, освободил стул напротив Сюзанны. — Будьте добры, подождите за дверью.

Полицейский вышел. Дверь захлопнулась.

— Я Хобарт, — сообщил новый человек. — Инспектор Хобарт. Нам с вами есть о чем поговорить.

Сюзанна больше не видела ни малейшего отсвета тех ореолов, но еще раньше, чем Хобарт уселся перед ней, она поняла, какого цвета его душа. И это не радовало.

Часть IV ПОЧЁМ СТРАНА ЧУДЕС?

Caveat emptor.

(Пусть покупатель остережется.)

Латинская пословица

Глава 1

class="book">Продавать значит владеть

1

Это самый важный урок, который усвоил Шедуэлл, занимаясь торговлей. Если ты владеешь чем-то, что страстно желает заполучить другой человек, то ты в равной мере владеешь и этим человеком.

Можно владеть даже принцами. И вот теперь они были здесь; точнее, их современные эквиваленты. Все примчались на его зов: наследники старых и новых состояний, аристократы и выскочки, они глядели друг на друга настороженно и с детским нетерпением ожидали появления сокровища, сражаться за которое приехали.

Пол ван Ньекерк, обладатель самой богатой в мире за пределами Ватикана коллекции эротики; Маргарет Пирс, в нежном возрасте девятнадцати лет после смерти родителей заполучившая самый крупный частный капитал в Европе; Боклер Норрис, король гамбургеров, чья фирма владела несколькими небольшими странами; нефтяной миллиардер Александр А. — в эти часы он умирал в вашингтонском госпитале, но прислал вместо себя на аукцион свою давнюю компаньонку, женщину, отзывавшуюся на обращение «миссис А.»; Микаел Рахим-заде — происхождение его богатств невозможно отследить, но все предыдущие обладатели этого состояния скончались совсем недавно и скоропостижно; Леон Деверо, только что прибывший из Йоханнесбурга с полными карманами золота; и некто безымянный, над чьим лицом хорошо потрудились лучшие хирурги, но глаза все равно выдавали человека невероятной судьбы.

Такой была семерка покупателей.

2

Они начали прибывать в дом Шермана, выстроенный на частной земле на окраине Терстастона, ближе к вечеру. К половине седьмого собрались все. Шедуэлл прекрасно справлялся с ролью радушного хозяина, подносил напитки и изрекал банальности, однако позволил себе несколько намеков относительно того, что ждало гостей впереди.

Ему потребовались долгие годы и множество тонких уловок, чтобы получить доступ к сильным мира сего. Еще больше стараний ушло на то, чтобы выяснить, кто из них мечтает о магии. При необходимости Шедуэлл прибегал к помощи пиджака, искушая людей, вхожих в высшие круги, и вытягивая из них сведения. Часто им нечего было рассказать: их хозяева не выказывали тоски по потерянному миру. Однако на каждого атеиста находился хоть один верующий: кто-то хотел вернуть забытые детские мечты, кто-то признавался, что искал рай, а нашел лишь слезы и золото.

Из списка верующих Шедуэлл выделил тех, чьи богатства были поистине несметными. После чего, снова прибегнув к помощи пиджака, он перешел от мелких сошек к крупным и встретился со своими элитными клиентами лицом к лицу.

Договориться с ними оказалось проще, чем он предполагал. Похоже, слухи о существовании Фуги давным-давно ходили и в самом низу, и на самом верху общества, а многие члены этого собрания были одинаково хорошо знакомы с обеими крайностями. Благодаря Иммаколате Шедуэлл знал достаточно подробностей о Сотканном мире и легко убедил клиентов в том, что скоро выставит Фугу на торги. Из всего короткого списка кандидатов лишь один отказался от участия в аукционе. Он бурчал, что подобные силы невозможно купить или продать и Шедуэлл пожалеет о своем поступке. Еще один кандидат умер в прошлом году. Остальные были здесь, их денежки трепетали, предвкушая скорую смену владельца.

— Дамы и господа, — объявил Шедуэлл. — Похоже, настало время посмотреть на то, о чем мы говорим.

Он повел их, как стадо овечек, по лабиринту коридоров в комнату на втором этаже, где был расстелен ковер. Занавески были задернуты, одинокая лампа заливала теплым светом Сотканный мир, занимавший почти весь пол.

Сердце Шедуэлла забилось быстрее при виде того, как они изучают ковер. Когда глаза покупателя впервые загораются при виде будущей покупки, это ключевой момент. Именно в эти мгновения и происходит продажа. Дальше начнется обсуждение цены, но никакие витиеватые слова не сравнятся с той первой секундой. Все остальное не имеет значения. Ковер с его замысловатым узором — это всего лишь обычный ковер. И только воображение клиента, распаленное желанием, может разглядеть спрятанные в нем пейзажи.

Шедуэлл всматривался в лица семерки и понимал, что выиграл эту партию. Не всем хватило такта, чтобы скрыть нетерпение, но все до единого они были очарованы.

— Вот он, — произнес Деверо. Его обычная суровость сменилась благоговейным восторгом. — Я и подумать не мог…

— А он настоящий? — поинтересовался Рахим-заде.

— О, вполне настоящий, — заверил Норрис.

Он уже опустился на корточки, чтобы пощупать товар.

— Осторожнее, — предупредил Шедуэлл. — Оно просачивается.

— В каком смысле?

— Фуга хочет проявить себя, — пояснил Шедуэлл. — Она готова, она ждет.

— Да, — произнесла миссис А. — Я это чувствую. — И чувство ей явно не нравилось. — Александр говорил, что мир должен выглядеть как обычный ковер. Насколько я могу судить, так оно и есть. Однако… не знаю, как сказать… в нем есть что-то странное.

— Это из-за движения, — сказал человек с искусственным лицом.

Норрис поднялся.

— Где? — спросил он.

— В центре.

Все взгляды устремились на сложное переплетение узоров в области Вихря. И в самом деле — казалось, что в том месте Сотканный мир слегка колебался. Сам Шедуэлл раньше ничего такого не замечал. Его желание совершить сделку и покончить с этим раз и навсегда усилилось. Настало время продажи.

— У кого-нибудь есть вопросы? — спросил он.

— Можем ли мы быть уверены, — заговорила Маргарет Пирс, — что это тот самый ковер?

— Нет, не можете, — отозвался Шедуэлл. Он предвидел этот вопрос, и ответ был у него наготове. — Либо вы чувствуете всем своим существом, что Фуга дожидается вас в Сотканном мире, либо уходите. Дверь открыта. Прошу вас. Не стесняйтесь.

Женщина помолчала несколько секунд. Затем сказала:

— Я остаюсь.

— Отлично, — кивнул Шедуэлл. — Тогда начнем?

Глава 2

Не лгите мне

Комната, куда привели Сюзанну, была холодной и безрадостной. Должно быть, так влиял на нее человек, усевшийся напротив Сюзанны. Он обращался с ней безукоризненно вежливо, но его манеры никоим образом не утаивали сокрытого под ними железного стержня. За час допроса он ни разу не повысил голоса и не выказал ни малейшего нетерпения, снова и снова задавая одни и те же вопросы.

— Как называется ваша организация?

— Я не вхожу ни в какую организацию, — отвечала она в сотый раз.

— У вас серьезные проблемы, — продолжал он. — Вы сознаете это?

— Я уже просила о присутствии адвоката.

— Никакого адвоката не будет.

— У меня есть права! — запротестовала Сюзанна.

— Вы лишились всех прав на Лорд-стрит, — ответил он. — Итак. Имена ваших сподвижников?

— Нет у меня никаких сподвижников, черт тебя раздери!

Она приказала себе успокоиться, но по-прежнему чувствовала прилив адреналина. Ее собеседник об этом знал.

Он пристально вглядывался в нее своими змеиными глазами. Он будет просто наблюдать, задавать одни и те же вопросы и накручивать ее, пока она не взорвется.

— А что насчет черного… — начал он. — Он принадлежит к той же организации?

— Нет. Нет. Он ничего не знает.

— Значит, вы признаете существование организации.

— Я ничего подобного не говорила.

— Вы только что это признали.

— Вы истолковываете мои слова как хотите.

И снова та же вгоняющая в тоску вежливость:

— Тогда прошу вас… говорите сами.

— Мне нечего сказать.

— У нас есть свидетели, и они утверждают, что вы и черный…

— Прекратите называть его так.

— Что вы и черный находились в эпицентре волнения. Кто снабдил вас химическим оружием?

— Это просто смешно! — возмутилась она. — Все, что вы здесь устраиваете. Смешно!

Сюзанна чувствовала, что щеки ее пылают, а на глаза вот-вот навернутся слезы. Будь он проклят, она не доставит ему удовольствия увидеть ее плачущей.

Должно быть, человек ощутил ее решимость, потому что оставил эту серию вопросов и перешел к другой.

— Расскажите мне о шифре, — сказал он.

Эти слова несказанно озадачили Сюзанну.

— О каком еще шифре?

Он вынул из кармана пиджака книжку Мими и положил на стол, жестом собственника накрыв ее широкой бледной ладонью.

— Что это такое? — спросил он.

— Это книга…

— Не надо принимать меня за дурака.

«А я и не принимаю, — подумала Сюзанна. — Ты опасен, ты пугаешь меня».

Но вслух она ответила:

— Но это обычная книга сказок.

Он раскрыл книгу, полистал страницы.

— Вы читаете по-немецки?

— Немного. Эта подарок. От моей бабушки.

Он время от времени останавливался, просматривая иллюстрации. На одной задержался подольше — дракон с блестящей чешуей в чаще темного леса, — прежде чем листать дальше.

— Вы сознаете, я надеюсь, что чем больше вы мне лжете, тем сильнее осложняете свое положение.

Она не удостоила ответом эту угрозу.

— Я собираюсь уничтожить вашу книгу… — начал он.

— Пожалуйста, не надо…

Сюзанна знала, что ее волнение он сочтет доказательством вины, но все-таки не могла сдержаться.

— Страницу за страницей, — продолжал он. — Слово за словом, если потребуется.

— Там ничего нет, — настаивала Сюзанна. — Это просто книга. И она принадлежит мне.

— Это улика, — поправил человек. — И она что-то означает.

— Сказки…

— Я хочу знать, что именно.

Сюзанна опустила голову, чтобы не дать ему насладиться видом ее боли.

Он поднялся со стула.

— Никуда не уходите, ладно? — сказал он, как будто у нее был выбор. — Я хочу переговорить с вашим черным дружком. Два лучших полицейских нашего города занимаются им… — Человек сделал паузу, чтобы до нее дошел подтекст. — Я уверен, что он уже готов все рассказать мне. Я скоро вернусь.

Сюзанна закрыла рот ладонью, чтобы не начать умолять его поверить. Ничего хорошего из этого бы не вышло.

Человек постучал в дверь. Ему открыли, он вышел в коридор. Дверь заперли.

Сюзанна несколько минут сидела и пыталась понять, что за чувство сжимает ей дыхательное горло и застилает взгляд, мешает дышать и видеть что-либо, кроме воспоминаний. Никогда в жизни она не испытывала ничего похожего.

Потребовалось время, чтобы понять: это ненависть.

Глава 3

Так далеко, так близко

1

«Эхо» на Рю-стрит, о котором толковал Каммелл, было все еще отчетливым и громким, когда Кэл наконец доехал туда вместе со своими пассажирами. Апполин принялась вычислять нынешнее местоположение ковра с помощью вырванных из атласа страниц, разбросанных на голых досках в спальне наверху.

Неискушенному глазу Кэла казалось, что она во многом действует как его мать, когда та выбирала лошадей, желая сделать ставку на ежегодном дерби: с закрытыми глазами тыкала наугад булавкой. Оставалось надеяться, что метод Апполин более надежен, потому что Эйлин Муни ни разу в жизни не угадала победителя.

Приблизительно на середине процесс прервала перепалка. Апполин (впавшая в некое подобие транса) выплюнула на пол горстку семечек, Фредди отпустил по этому поводу ехидное замечание, и от его слов глаза Апполин широко раскрылись.

— Не заткнулись бы вы там? — произнесла она. — Я занимаюсь чертовски сложным делом.

— Неразумно при этом использовать головокружители, — сказал он. — На них нельзя полагаться.

— Хочешь попробовать сам? — с вызовом предложила она.

— Ты же знаешь, у меня нет к этому способностей.

— Тогда прикуси язык, — отрезала она. — И оставь меня в покое, ладно? Уходи! — Она вскочила на ноги и подтолкнула его к двери. — Уходите. Убирайтесь отсюда. Все уходите.

Они вышли на площадку, где Фредди продолжал возмущаться.

— Эта женщина просто лентяйка, — сказал он. — Лилия обходилась без фруктов.

— Лилия была рождена для этого, — отозвался Нимрод, усаживаясь на верхнюю ступеньку. — Пусть она действует как считает нужным, хорошо? Она вовсе не глупа.

Фредди обратился за сочувствием к Кэлу.

— Я не имею ничего общего с этими людьми, — сообщил он. — Это чудовищная ошибка. Я не вор.

— А кто вы по профессии?

— Я мужской парикмахер. А вы?

— Я работаю в страховой компании.

Сама мысль об этом казалась нелепой: конторка, кипы страховок, каракули на промокашке… Это другая планета.

Дверь спальни открылась. В дверном проеме появилась Апполин, держащая в руке один листок из атласа.

— Ну и как? — спросил Фредди.

Апполин передала листок Кэлу.

— Я его нашла! — объявила она.

2

Эхо вибраций повлекло их на другой берег Мерси, через Биркен-Хед и за Ирби-хилл, на окраину общинных земель Терстастона. Кэл совершенно не знал этого района и изумился: это оказалась настоящая деревня в шаге от города.

Они ездили кругами по району, пока Апполин, сидевшая на пассажирском месте с закрытыми глазами, не объявила:

— Вот здесь. Останови здесь.

Кэл затормозил. Большой дом, к которому они подъехали, был погружен в темноту, хотя на подъездной дорожке стояло несколько потрясающих автомобилей. Они вышли из машины, перелезли через ограду и подошли ближе.

— Здесь, — повторила Апполин. — Я, можно сказать, чую Сотканный мир.

Кэл и Фредди дважды обошли здание в поисках какой-нибудь лазейки, позволявшей попасть внутрь, и на втором круге обнаружили окно. Слишком маленькое для взрослого, оно более чем подходило Нимроду.

— Тихо, как можно тише, — говорил Кэл, проталкивая его внутрь. — Мы будем ждать у парадной двери.

— А какова наша тактика? — поинтересовался Каммелл.

— Входим. Берем ковер. Выходим обратно, — ответил Кэл.

Послышался приглушенный удар, когда Нимрод соскочил с подоконника по ту сторону окна. Они выждали немного. Больше никаких звуков. Они вернулись ко входу в дом и замерли в ожидании, в темноте. Прошла минута, и еще одна, и еще. Наконец дверь распахнулась. На пороге стоял светившийся от радости Нимрод.

— Немного заблудился, — шепотом пояснил он.

Они скользнули внутрь. И на первом, и на втором этаже было темно, однако это не успокаивало. Воздух колебался, как будто пыль никак не могла найти место, где осесть.

— Сомневаюсь, что здесь кто-то есть, — заявил Фредди, направляясь к лестнице.

— Вы ошибаетесь, — шепотом ответил Кэл.

Он не сомневался — он знал источник этого холода, разлитого в воздухе.

Фредди не обратил внимания на его слова. Он уже поднялся на две-три ступени. У Кэла мелькнула мысль, что подобное упрямство, явно призванное показать презрение к опасности и компенсировать проявленную на Чериот-стрит трусость, не доведет до добра. Однако Апполин пошла вслед за Фредди наверх, предоставив Кэлу и Нимроду исследовать первый этаж.

Им пришлось пробираться по дому в кромешной темноте. Нимроду, поскольку он был гораздо меньше, это давалось легче, чем Кэлу.

— Пол права, — шептал Нимрод, пока они переходили из комнаты в комнату. — Сотканный мир здесь. Я его чувствую.

Чувствовал его и Кэл. От мысли о близости Фуги он воспрянул духом и расхрабрился. На этот раз он противостоит Шедуэллу не в одиночестве. У него есть союзники, обладающие силой, к тому же внезапность дает им преимущество. Если немного повезет, они умыкнут добычу прямо у Шедуэлла из-под носа.

Затем со второго этажа донесся крик. Вне всякого сомнения, это кричал Фредди, и в голосе его звучала боль. А в следующий миг послышался душераздирающий звук: его тело покатилось вниз по ступенькам. Еще две минуты — и игра закончена.

Нимрод бросился назад тем же путем, каким они пришли, явно не думая о последствиях. Кэл кинулся за ним, но в темноте споткнулся о стол, угол которого угодил ему в пах.

Пока он разгибался, сжимая рукой мошонку, до него донесся голос Иммаколаты. Ее шепот звучал отовсюду сразу, как будто она была везде, даже в стенах.

— Ясновидцы… — прошипела она.

И в следующий миг Кэл ощутил на лице дуновение ледяного воздуха. Он помнил его кислую вонь с той ночи среди мусорных куч у реки. Это был запах порока, запах сестер, и вместе с ним возник призрачный свет, позволивший Кэлу рассмотреть комнату, где он очутился. Нимрода уже не было, он убежал прямо в прихожую, откуда и лился призрачный свет. И вот теперь Кэл услышал его крик. Свет задрожал. Крик замер. Воздух сделался еще холоднее, когда сестры двинулись на поиски новой жертвы. Он должен спрятаться, и как можно скорее. По коридору впереди разливалось свечение. Кэл глядел на него и пятился назад к единственной двери, через которую можно было выйти.

Он переступил порог и оказался в кухне. Прятаться здесь было негде. Мучаясь от боли в паху, он кинулся к черному ходу. Дверь была заперта, ключа не было. Кэл в панике посмотрел назад через проем кухонной двери. Магдалена плыла по комнате, откуда он только что ушел. Ее слепая голова покачивалась взад-вперед, пока она выискивала в воздухе остатки человеческого тепла. Кэл почти чувствовал ее пальцы у себя на шее и ее рот на своих губах.

В отчаянии он еще раз оглядел кухню, и глаза его загорелись при виде холодильника. Магдалена приближалась, а он кинулся к холодильнику и распахнул дверцу. Ему навстречу вырвался арктический холод. Он как можно шире открыл дверцу и окунулся в ледяные испарения.

Магдалена уже стояла на пороге кухни, из ее грудей сочилось ядовитое молоко. Она колебалась, не уверенная, есть здесь кто-нибудь живой или нет.

Кэл стоял совершенно неподвижно, молясь о том, чтобы холодный воздух закрыл тепло его тела. Мышцы у него дрожали, а желание помочиться сделалось почти невыносимым. А Магдалена по-прежнему не двигалась, только поглаживала рукой вечно раздутое брюхо, лаская то, что спало внутри.

А затем из соседней комнаты послышался скрежещущий голос Карги.

— Сестра… — шепотом позвала она.

Карга появилась на пороге. Если она войдет — ему конец.

Магдалена шагнула вперед, и ее голова с жуткой целеустремленностью развернулась в сторону Кэла. Она подлетела поближе. Кэл задержал дыхание.

Теперь тварь была в паре ярдов от него. Голова Магдалены по-прежнему покачивалась взад-вперед на шее из слизи и эфира. Брызги горького молока полетели в него и ударили в лицо. Она что-то чуяла, это было очевидно, но ее сбивал с толку холодный воздух. Кэл сжал челюсти, чтобы нечаянно не застучали зубы, и молил силы небесные помочь ему.

Тень Карги упала в дверной проем.

— Сестра! — позвала она снова. — Мы здесь одни?

Голова Магдалены поплыла вперед, ее шея сделалась гротескно длинной и тонкой, а слепое лицо оказалось в футе от Кэла. Он отчаянным усилием удержал себя, чтобы не побежать.

Затем она пришла к какому-то решению и развернулась к двери.

— Да, мы совершенно одни, — ответила она и поплыла обратно к сестре.

Кэл был уверен, что она вот-вот передумает и развернется, чтобы схватить его. Однако она исчезла в дверном проеме, и обе сестрицы отправились куда-то по своим делам.

Кэл переждал целую минуту, пока последние отблески их свечения не угасли. Потом, шумно хватая ртом воздух, он отошел от холодильника.

Сверху донеслись крики. Он передернулся, представив себе, какого рода веселье там идет. И вздрогнул еще раз, когда осознал, что теперь он остался один.

Глава 4

Нарушив закон

1

Сюзанна нисколько не сомневалась, что слышит голос Джерико. Его бессловесный протест становился все громче. Крик застал ее посреди мрачного подвала, который она уже считала своим после ухода Хобарта. Сюзанна тут же подскочила к двери и заколотила по ней.

— Что происходит? — закричала она.

Ответа от охранника с другой стороны двери не последовало, донесся лишь еще один надрывающий сердце крик Джерико. Что с ним творят?

Она прожила в Англии всю жизнь и, изредка сталкиваясь с законом по каким-нибудь пустячным поводам, считала его вполне здоровым животным. Но вот теперь Сюзанна оказалась у него в брюхе и обнаружила, что зверь болен, серьезно болен.

Она снова заколотила в дверь и снова не получила ответа. Хлынули обжигающие слезы бессилия. Она привалилась спиной к двери и попыталась заглушить рыдания, закрывая рот рукой, но ей это не удалось.

Понимая, что полицейский в коридоре может услышать ее плач, она хотела отойти от двери, но что-то ее не удержало. Затуманенным взглядом она увидела, что слезы, которые она вытирала ладонью, совершенно не похожи на обычные слезы. Они казались серебряными и скатывались в крошечные светящиеся изнутри шарики. Прямо как в сказке из книжки Мими, где женщина плакала живыми слезами. Только это была вовсе не сказка. Видение почему-то оказалось гораздо реальнее бетонных стен, заключивших в себя Сюзанну, и гораздо реальнее боли в глазах, вызванной этими слезами.

Она плакала менструумом. Она не ощущала в себе его проявлений с того мига, когда стояла посреди склада на коленях рядом с Кэлом, а события менялись с такой скоростью, что она и не вспоминала о менструуме. И вот теперь она снова ощутила его течение, и ее захлестнула волна воодушевления.

По коридору снова разнесся крик Джерико, и в тот же момент менструум ослепительно вспыхнул и залил ее хрупкое тело.

Не в силах сдержаться, Сюзанна закричала. Ручеек яркого света превратился в поток, хлынул из ее глаз и ноздрей, из нижней части живота. Ее взгляд упал на стул, на котором сидел Хобарт, и стул тотчас отлетел к противоположной стене, громыхая по бетонному полу, словно в панике спешил убраться отсюда подальше. За ним последовал стол, разлетевшийся в щепки.

За дверью послышались голоса, звенящие от страха. Сюзанне было на них наплевать. Ее сознание растворилось в менструуме и состояло из него, ее взгляд добрался до края потока и обернулся на нее саму — она стояла с дико вытаращенными глазами и улыбкой до ушей. Сюзанна смотрела вниз с потолка, куда поднимались испарения ее растворившегося жидкого «я».

У нее за спиной отпиралась дверь. Они придут с дубинками, подумала она. Эти люди меня боятся. И у них есть на то причины. Я их враг, а они — мои враги.

Сюзанна развернулась. Полицейский, стоявший в двери, казался жалким и хрупким: слабак, мечтающий о силе. Он разинул рот при виде того, что творилось в камере: мебель раздроблена в щепы, по стенам пляшет свет. А затем менструум двинулся на него.

Сюзанна последовала за потоком, и менструум отшвырнул полицейского в сторону. Какая-то часть ее сознания чуть отставала, она выхватила у полицейского дубинку и разломала на куски. Прочие части потока мчались впереди физического тела, заворачивая за углы, заглядывая под двери, выкрикивая имя Джерико…

2

Допрос подозреваемого мужского пола вызвал у Хобарта разочарование. Этот человек либо придурок, либо чертовски хороший актер: в один миг он отвечал вопросом на вопрос, а в следующий начинал говорить загадками. Хобарт отчаялся добиться от узника чего-то осмысленного, поэтому оставил его в обществе Лаверика и Бойса, двух лучших своих людей. Они выбьют из черного правду вместе с зубами.

Хобарт поднялся к себе в кабинет. Он приступил к более внимательному анализу книги с шифрами, когда снизу до него донесся грохот ломающегося дерева. А потом Паттерсон, которого он оставил охранять женщину, завыл.

Хобарт спускался по лестнице, чтобы узнать, в чем дело, и вдруг на него вдруг напало нестерпимое желание опорожнить мочевой пузырь. С каждым шагом это желание усиливалось и превращалось в нестерпимую боль. Он хотел превозмочь боль, однако на нижней ступеньке уже сгибался пополам.

Паттерсон сидел в углу коридора, закрыв руками лицо. Дверь камеры была открыта.

— Встать, я приказываю! — потребовал инспектор, но полицейский в ответ только рыдал как ребенок.

И Хобарт оставил его сидеть.

3

Бойс заметил, что выражение лица подозреваемого изменилось за миг до того, как распахнулась дверь в коридор. Было невыносимо наблюдать лучезарную улыбку на этом лице; Бойс трудился до пота, запугивая черного. Он хотел уже кулаками отучить его улыбаться до самого Второго пришествия, но тут услышал, как Лаверик, наслаждавшийся в углу заслуженной сигареткой, выдохнул:

— Господи Иисусе!

А в следующий миг…

Что же случилось в следующий миг? Сначала дверь загрохотала, будто с другой стороны разразилось землетрясение. Затем Лаверик выронил сигаретку и поднялся, а Бойс, на которого вдруг навалилась смертельная усталость, шагнул вперед, чтобы снова взяться за подозреваемого, кто бы там ни колотил в дверь. Но он не успел. Дверь широко распахнулась, внутрь хлынул поток света, и Бойс вдруг так ослабел, что едва не свалился. Через мгновение что-то вцепилось в него и завертело, закрутило вокруг оси. Он чувствовал себя беспомощным в этих объятиях и мог только кричать, пока холодная сила бесцеремонно вливалась в него сквозь все поры тела. Потом сила отпустила его так же внезапно, как и вошла. Бойс шмякнулся об пол, а в дверь вошла женщина, показавшаяся ему разом и голой, и одетой. Лаверик тоже увидел ее, он закричал что-то, но из-за шума в ушах — словно голову полоскали в реке — Бойс ничего не расслышал. Женщина нагнала на него ужас, какой он испытывал только во сне. Его разум силился вспомнить ритуал, защищающий от подобного ужаса. Надо действовать быстро, понимал Бойс. Иначе его мозги вот-вот выплеснутся наружу.

Взгляд Сюзанны задержался на мучителях лишь на миг. Ее занимал Джерико. Лицо его было залито кровью и распухло от побоев, но он улыбался своей спасительнице.

— Быстрее, — произнесла она, протягивая ему руку.

Он поднялся, но не стал приближаться к ней. Джерико тоже боится, поняла Сюзанна. Или испытывает почтение.

— Нам надо идти…

Он кивнул. Сюзанна вышла в коридор, уверенная, что Джерико следует за ней. Прошли считанные минуты с того момента, когда менструум растекся по ней, и Сюзанна училась управляться с ним, как невеста учится отпускать и подбирать шлейф своего платья. Выходя из камеры, она мысленно позвала за собой поток энергии, и менструум послушался.

Она обрадовалась его покладистости, потому что в дальнем конце коридора как раз возник Хобарт. Самоуверенность Сюзанны моментально испарилась, однако Хобарту хватило одного взгляда на нее — или на то, что он видел вместо нее, — чтобы замереть на месте. Он, кажется, не верил собственным глазам, потому что принялся энергично трясти головой. Вновь обретя уверенность, Сюзанна пошла к нему по коридору. Огни бешено вращались под потолком. Бетонная стена затрещала, когда она ткнула в нее пальцем, как будто достаточно было единственного усилия, чтобы проломить ее. Эта мысль заставила Сюзанну рассмеяться. Хобарт был не в силах выносить ее смех. Он развернулся и исчез на лестнице.

Больше никто не пытался им помешать. Сюзанна и Джерико поднялись по лестнице, затем прошли через внезапно опустевшую контору. От одного присутствия Сюзанны кипы бумаг взлетали в воздух и кружились, как конфетти.

«Ты обрела свое «я»», — сказал ее разум.

Сюзанна вышла на вечернюю улицу, Джерико следовал за ней на почтительном расстоянии. Он не стал рассыпаться в благодарностях. Просто произнес:

— Ты можешь найти ковер.

— Но я не знаю как.

— Позволь менструуму вести себя.

Этот ответ показался ей не слишком осмысленным, пока Джерико не протянул к ней руку ладонью вверх.

— Я ни у кого еще не видел столь сильного менструума, — сказал он. — Ты сможешь отыскать Фугу. Фуга и я…

Ему не пришлось заканчивать фразу, она поняла. Он и ковер сделаны из одного теста; Сотканный мир — это те, кто в нем скрыт, и наоборот. Сюзанна взяла Джерико за протянутую руку. В здании у них за спиной завыли сирены, но она знала: преследовать их не станут. Пока не станут.

На лице Джерико застыла тоска. Ее прикосновение вовсе не было для него приятным. А в голове Сюзанны свивались спиралями и переплетались нити энергии. Мелькали образы: какой-то дом, комната. И — да, конечно — ковер, во всем своем великолепии открытый жадным взорам. Нити расплывались, другие образы силились привлечь ее внимание. Неужели это кровь так широко залила пол? Это подметки Кэла скользят по ней?

Сюзанна выпустила руку Джерико. Он сжал кулак.

— И что? — спросил он.

Не успела она ответить, как во двор въехала патрульная машина. Напарник водителя услышал сирену, он уже выходил из машины, приказывая беглецам остановиться. Полицейский двинулся в их сторону, но менструум призрачной волной хлынул ему навстречу, подхватил его и выплеснул на улицу. Водитель выскочил из машины и поспешил скрыться за кирпичными стенами, бросив автомобиль на произвол судьбы.

— Книга, — сказала Сюзанна, опускаясь на водительское сиденье. — Моя книга осталась у Хобарта.

— У нас нет времени возвращаться, — сказал Джерико.

Легко сказать. Сюзанну выворачивало при мысли о том, чтобы оставить подарок Мими в руках Хобарта. Но пока она будет искать его и отбирать, можно потерять ковер. Нет выбора, придется оставить книгу в руках врага.

Как ни странно, она знала, что вряд ли отыщет для подарка Мими более надежное хранилище.

4

Хобарт заскочил в уборную и поспешил опорожнить мочевой пузырь, пока не замочил себе брюки. Когда инспектор вышел, он обнаружил, что его образцово-показательный штаб обратился в поле битвы.

Ему доложили, что подозреваемые бежали на патрульной машине. В этом заключалось некое утешение: полицейскую машину легко найти. Сложность не в том, чтобы их отыскать, а в том, чтобы их подчинить. Эта женщина обладает способностью вызывать галлюцинации, и кто знает, какие еще таланты раскроются, если загнать ее в угол? Размышляя над этим вопросом и над дюжиной других, Хобарт спустился вниз к Лаверику и Бойсу.

Под дверью камеры топталось несколько человек, явно не желавших заходить внутрь. Она их прикончила, подумал Хобарт и не смог сдержать дрожь удовольствия: ставки поднялись так высоко. Однако, подойдя к двери поближе, он ощутил не запах крови, а запах экскрементов.

Лаверик и Бойс сорвали с себя форму и с головы до ног вымазались содержимым собственных кишечников. Они ползали по камере, как животные, и улыбались от уха до уха, явно довольные собой.

— Господи боже мой, — произнес Хобарт.

Заслышав голос хозяина, Лаверик поднял голову и попытался выговорить какое-то объяснение. Но язык его не слушался. Тогда он заполз в угол и закрыл голову руками.

— Отмойте их из шланга, — велел Хобарт одному из полицейских. — Нельзя, чтобы жены увидели их в таком виде.

— А что случилось, сэр? — спросил полицейский.

— Пока не знаю.

Из камеры, где держали женщину, вышел Паттерсон, его лицо было мокрым от слез. Он смог кое-что объяснить.

— Она одержимая, сэр, — сказал он. — Когда я открыл дверь, мебель летела в стену.

— Держи свои галлюцинации при себе, — велел ему Хобарт.

— Клянусь вам, сэр, — защищался Паттерсон. — Клянусь! И еще был такой свет…

— Нет, Паттерсон! Ты ничего не видел! — Хобарт обернулся к остальным. — Если обмолвитесь об этом хоть словом, я вас самих заставлю жрать дерьмо. Вы меня поняли?

Все собравшиеся молча закивали головами.

— А что делать с ними? — спросил один, оглянувшись на двоих в камере.

— Я уже сказал. Отмойте их и отвезите по домам.

— Они словно дети, — заметил еще кто-то.

— У нас тут не место для детей, — отрезал Хобарт и пошел наверх, чтобы у себя в кабинете спокойно изучить книгу.

Глава 5

На пороге

1

— Что там за шум? — спросил ван Ньекерк.

Шедуэлл улыбнулся своей чарующей улыбкой. Он был раздражен тем, что аукцион прервался, однако задержка еще сильнее подогреет желание покупателей заполучить товар.

— Предотвращена попытка похищения ковра, — сказал он.

— Кто же хотел его похитить? — спросила миссис А.

Шедуэлл указал на кайму ковра.

— Вот в этом месте, как вы можете видеть сами, кусочек Сотканного мира оторван, — признался он. — Он очень мал, но в нем было заключено несколько обитателей Фуги. — Он говорил и следил за лицами покупателей. Их явно встревожили его объяснения, и они отчаянно желали услышать подтверждения реальности своих мечтаний.

— И они пришли сюда? — уточнил Норрис.

— Именно так.

— Покажите нам их, — предложил король гамбургеров. — Если они здесь, давайте на них посмотрим.

Шедуэлл сделал паузу, прежде чем ответить.

— Ну, может быть, на одного, — согласился он.

Он был готов к этой просьбе и уже обсудил с Иммаколатой, кого из пленников они продемонстрируют. Он открыл дверь, и Нимрод, вырвавшийся из объятий Карги, затопал по ковру. Кого бы ни чаяли увидеть покупатели, голый младенец в их список явно не входил.

— Что это такое? — засопел Рахим-заде. — Вы принимаете нас за идиотов?

Нимрод смотрел на Сотканный мир под ногами, а со всех сторон его окружили любопытные. Они рассматривали его. Он быстро поставил бы их на место, но Иммаколата кое-что сделала с его языком, и он не мог даже пикнуть.

— Это один из ясновидцев, — объявил Шедуэлл.

— Это ребенок, — возразила Маргарет Пирс, и в ее голосе звучала нежность. — Бедный ребенок.

Нимрод уставился на женщину: отличная большегрудая особь, решил он.

— Он вовсе не ребенок, — возразила Иммаколата.

Она незаметно проскользнула в комнату, и теперь все глаза были устремлены на нее. Все, кроме глаз Маргарет, все еще смотревшей на Нимрода.

— Некоторые из ясновидцев способны принимать чужие обличья.

— И этот? — спросил ван Ньекерк.

— Безусловно.

— Что за ерунду вы пытаетесь нам внушить, Шедуэлл? — произнес Норрис. — Я не собираюсь…

— Заткнись, — оборвал Шедуэлл.

Норрис замолчал от потрясения; бесчисленное множество бифштексов было съедено с тех пор, когда с ним в последний раз говорили подобным тоном.

— Иммаколата может снять заклятие, — произнес Шедуэлл, посылая по воздуху слово, как «валентинку».

Нимрод видел, как инкантатрикс соединила большой и средний пальцы, через получившееся кольцо резко втянула в себя воздух и небрежно выдохнула заклинание, меняющее облик. По телу Нимрода прошла дрожь, и он даже обрадовался этому, ему осточертела младенческая безволосая кожа. Его колени задрожали, и он повалился на ковер. Вокруг слышались восхищенные шепотки, по мере его разоблачения становившиеся все более громкими и все более изумленными.

Иммаколата возвращала его в прежнее тело без церемоний. Он морщился, пока трансформировалась плоть. Во время поспешного восстановления анатомии был один деликатный момент, когда он ощутил, как опустились на место яички. После того как мужское естество Нимрода приобрело надлежащий вид, накатила вторая волна роста; кожа потрескивала от прораставших на животе и на спине волос. Наконец вместо лика невинности проступило его настоящее лицо, и Нимрод снова стал самим собой, со всеми своими причиндалами.

Шедуэлл посмотрел на лежавшее перед ним существо, чья кожа была голубоватой, а глаза золотыми, потом перевел взгляд на покупателей. Не исключено, что этот спектакль удвоит предполагаемую цену за ковер. Это была магия, магия во плоти, более реальная и более завораживающая, чем он мог ожидать.

— Что ж, вы показали товар лицом, — произнес Норрис безучастным голосом. — Давайте вернемся к цифрам.

Шедуэлл придерживался того же мнения.

— Может быть, ты уведешь нашего гостя? — обратился он к Иммаколате.

Но не успела она шевельнуться, как Нимрод вскочил и упал на колени перед Маргарет Пирс, покрывая поцелуями ее лодыжки.

Это безмолвное, но волнующее представление подействовало. Женщина опустила руку, чтобы провести ладонью по густым волосам Нимрода.

— Оставьте его со мной, — попросила она Иммаколату.

— Почему бы нет? — сказал Шедуэлл. — Пусть смотрит…

Инкантатрикс молча нахмурилась.

— Не будет никакого вреда, — заверил Шедуэлл. — Я смогу его контролировать.

Иммаколата ушла.

— Итак… — произнес Шедуэлл. — Давайте возобновим торги!

2

Где-то между кухней и лестничным пролетом Кэл вспомнил, что безоружен. Он быстро вернулся и обследовал кухонные ящики, пока не наткнулся на широкий нож. Вряд ли эфирные тела сестер можно поразить обычным лезвием, однако тяжесть ножа в руке несколько успокаивала.

Подошвы заскользили по крови, когда он начал подъем, и лишь по счастливой случайности он не свалился вниз, схватившись свободной рукой за перила. Кэл мысленно обругал себя за неуклюжесть и дальше пошел медленнее. Наверху не было заметно исходящего от сестер свечения, но он понимал, что они где-то рядом. Кэл был до смерти напуган, однако не сомневался: какие бы ужасы ни ждали впереди, он отыщет способ прикончить Шедуэлла. Если понадобится свернуть шею негодяю голыми руками, он это сделает. Коммивояжер разбил сердце Брендана и уже заслужил смертную казнь.

Наверху Кэл услышал голос, точнее, несколько голосов: люди о чем-то спорили. Он прислушался внимательнее. Это был вовсе не спор. Они торговались, и голос Шедуэлла звучал отчетливо: он вел торги.

Воспользовавшись шумом, Кэл пересек площадку и приблизился к первой из нескольких дверей. Осторожно приоткрыл ее и вошел. Маленькая комната оказалась пуста, дверь в смежную комнату приотворена, и оттуда просачивался свет. Оставив открытой дверь, ведущую на площадку — на случай, если придется быстро отступать, — Кэл заглянул во вторую комнату.

На полу лежали Фредди и Апполин, Нимрода нигде не было. Кэл внимательно вгляделся в темные углы, убеждаясь, что там никто не затаился, затем открыл дверь шире.

Перебивающие друг друга и делающие ставки голоса носились в воздухе, и под этот шум, заглушавший остальные звуки, Кэл двинулся к пленникам. Они лежали неподвижно, рты их были заткнуты кусками какой-то эфирной ткани, глаза закрыты. Очевидно, кровь на лестнице принадлежала Фредди: он больше всех пострадал от столкновения с сестрами, от его лица тянуло смрадом их прикосновений. Хуже всего выглядела рана между ребрами, нанесенная его же собственными ножницами. Ножницы до сих пор торчали в ней.

Кэл вынул изо рта Фредди кляп — он зашевелился у него в руке, словно набитый личинками, — и услышал дыхание раненого. Однако тот не приходил в сознание. Тогда Кэл вынул кляп изо рта Апполин; она выказала более ясные признаки жизни: застонала, как будто просыпалась.

Торги в соседней комнате становились все ожесточеннее. Теперь было понятно, что в аукционе участвует довольно много потенциальных покупателей. Может ли Кэл надеяться остановить этот процесс, когда у Шедуэлла столько сторонников, а он совершенно один?

Фредди пошевелился.

Веки его дрогнули и поднялись, но глаза оставались почти безжизненными.

— Кэл… — попытался выговорить он.

Это было скорее движение, чем звук. Кэл склонился к нему ближе, обхватил обеими руками холодное дрожащее тело.

— Я здесь, Фредди, — отозвался он.

Фредди снова попытался заговорить.

— Почти… — произнес он.

Кэл обнял его крепче, словно таким образом мог удержать уходящую жизнь. Но даже сотни рук не удержали бы ее здесь: Фредди ждал лучший мир. И Кэл невольно попросил:

— Не уходи.

Фредди в ответ чуть заметно покачал головой.

— Почти… — повторил он снова. — Почти…

Эти слова истощили его силы. Тело перестало дрожать.

— Фредди…

Кэл провел пальцами по его губам, но не ощутил дыхания. Пока он вглядывался в спокойное лицо, в него вцепилась рука Апполин. Она тоже оказалась холодной. Глаза Апполин были устремлены в потолок, и Кэл проследил за ее взглядом.

Иммаколата распласталась на потолке и смотрела вниз на Кэла. Она была там с самого начала, она упивалась его горем и беспомощностью.

Крик ужаса вырвался раньше, чем Кэл сумел взять себя в руки. В то же мгновение Иммаколата шевельнулась и исходящая от нее темнота двинулась к нему. Однако собственная неловкость сослужила ему хорошую службу: он упал назад раньше, чем когти Иммаколаты впились в него. Дверь за спиной открылась, и Кэл вылетел в смежную комнату, подгоняемый страхом перед ее прикосновением.

— Что это такое?

Вопрос задал Шедуэлл. Кэл ввалился к ним в самый разгар аукциона. Коммивояжер стоял в глубине комнаты, а полдюжины участников торгов, одетые как на бал в «Ритце», толпились в центре. Иммаколата не осмелится убить его на глазах стольких свидетелей. Он может рассчитывать на небольшую отсрочку.

Потом он посмотрел вниз и увидел такое, от чего едва не спятил от счастья.

Он растянулся на ковре, ладонями ощущая основу и уток Сотканного мира. Не поэтому ли он так внезапно и абсурдно ощутил себя в безопасности? Словно все, что он делал до сих пор, было неким испытанием, платой за это сладостное воссоединение.

— Уберите его отсюда, — потребовал один из покупателей.

Шедуэлл сделал шаг в сторону Кэла.

— Убирайтесь, мистер Муни, — велел Коммивояжер. — Мы тут делом занимаемся.

«И я тоже», — подумал Кэл, и, когда Шедуэлл приблизился, он выхватил из кармана нож и направил острием на торговца.

За спиной раздался крик Иммаколаты. У него было несколько секунд. Кэл замахнулся ножом на Шедуэлла, однако, несмотря на свою упитанность, Коммивояжер легко увернулся.

Покупатели зашумели. Кэл принял их выкрики за выражение страха, но, кинув быстрый взгляд, понял свою ошибку: они взяли торги в свои руки и выкрикивали ставки друг другу в лицо.

Смотреть на них было смешно, но у Кэла не оставалось времени для забав, потому что Шедуэлл распахнул перед ним свой пиджак. Подкладка переливалась.

— Не хочешь ли чего? — поинтересовался Коммивояжер.

С этими словами он приблизился к Кэлу, ослепив его сиянием подкладки, и выбил нож из его руки. Затем перешел к менее деликатной тактике и заехал противнику коленом в пах, отчего Кэл со стоном повалился на пол. Он пролежал так несколько секунд, не в силах двигаться, пережидая приступ тошноты. Сквозь завесу мутного света и боли он видел Иммаколату, поджидавшую в дверях. У нее за спиной стояли сестры. Силы были неравны. Он обезоружен и совершенно одинок…

Но нет, он не одинок. Совсем наоборот.

Под ним целый мир. Спящий мир. Несметные чудеса покоятся в Сотканном мире, на котором он лежит, надо только освободить их.

Но как? Наверняка есть заклятия, пробуждающие Фугу от дремы, но он не знает ниодного. Все, что он может, это лежать на ковре и шептать:

— Проснитесь…

Это самовнушение или в нитях ковра началось какое-то шевеление? Словно заключенные в нем существа силятся выйти оттуда, как спящие пытаются стряхнуть с себя сон, сознавая, что уже наступил день, но не имея сил пошевелиться.

Кэл заметил краем глаза обнаженную фигуру, скорчившуюся у ног одной из покупательниц. Это был, без сомнений, один из ясновидцев, но Кэл не узнавал его. Во всяком случае, не узнавал тело. Зато глаза…

— Нимрод? — вполголоса произнес он.

Тот тоже увидел Кэла и выполз из своего безопасного угла на край ковра. Его перемещения никто не заметил. Шедуэлл уже вернулся к покупателям, пытаясь предотвратить превращение аукциона в кровавую драку. Он забыл о существовании Кэла.

— Это ты? — изумился Кэл.

Нимрод закивал, указывая на свое горло.

— Ты не можешь говорить? Проклятье!

Кэл снова посмотрел на дверь. Иммаколата по-прежнему поджидала его, терпеливая, как хищная птица.

— Ковер… — заговорил Кэл. — Мы должны его разбудить.

Нимрод непонимающе смотрел на него.

— Ты не понимаешь, о чем я говорю?

Прежде чем Нимрод успел как-то ответить, Шедуэлл успокоил покупателей и объявил:

— Мы начинаем сначала.

Затем повернулся к Иммаколате:

— Убери отсюда убийцу.

Еще пара секунд, и инкантатрикс оборвет жизнь Кэла. Он отчаянно оглядывал комнату в поисках пути к отступлению. Здесь было несколько окон, все плотно занавешены. Возможно, если он сумеет добраться до какого-нибудь из них, ему удастся спрыгнуть вниз. Даже если падение прикончит его, это все равно лучшая смерть, чем от прикосновения Иммаколаты.

Но она остановилась, не дойдя до Кэла. Ее взгляд вдруг отклонился в сторону. Она повернулась к Шедуэллу и произнесла одно-единственное слово:

— Менструум.

Пока она говорила, по соседней комнате, где остались Апполин и Фредди, разлилось свечение. Оно выплеснулось через дверь на ковер.

А затем раздался крик Старой Карги, и вслед за ним вспыхнула еще одна спираль света.

Эти явления и звуки отвлекли покупателей от торга. Один из них кинулся к двери — то ли чтобы посмотреть, то ли в надежде спастись бегством — и отскочил назад, закрывая глаза руками и причитая, что он ослеп. Но никто не поспешил на помощь, остальные участники аукциона отступили в дальний угол комнаты. Волнение у противоположной стены тем временем нарастало.

В дверном проеме возник силуэт, окруженный спиралями из светящихся нитей. Несмотря на все изменения, Кэл тотчас узнал, кто это.

Это была Сюзанна. Жидкий огонь стекал струйками по ее рукам и капал с пальцев, огни танцевали на ее животе, груди, скатывались по ногам, наполняя собой воздух.

Увидев ее такой, Кэл потерял дар речи, а сестры выскочили в дверь вслед за ней. В ходе битвы обе стороны понесли серьезные потери. Даже яркий свет менструума не мог скрыть раны на шее и на теле Сюзанны, а сестры-призраки, хотя и не чувствовали боли, тоже были изрядно потрепаны.

Возможно, у них еще оставались силы, но, когда Иммаколата подняла руку, призраки отступили, оставляя Сюзанну для живой сестры.

— Ты опоздала, — произнесла Иммаколата. — Мы заждались.

— Убей ее, — бросил Шедуэлл.

Кэл всмотрелся в лицо Сюзанны. Как ни старалась, она не могла скрыть свою усталость.

Она почувствовала взгляд Кэла и посмотрела на него. Их глаза встретились, затем Сюзанна перевела взор на его руки, которые все еще упирались ладонями в Сотканный мир. Прочла ли она его мысли, думал Кэл. Осознала ли она, что единственная надежда спит сейчас у них под ногами?

Их глаза снова встретились, и Кэл увидел по ее взгляду, что она поняла.

Сотканный мир под его пальцами подрагивал, как будто через него проходили слабые электрические разряды. Кэл не убирал руки, позволяя энергии использовать себя так, как она считает нужным. Он стал частью процесса, частью круга силы, протянувшегося через ковер от ног Сюзанны к его рукам, потом вверх, к его глазам, и по линии взглядов — обратно к ней.

— Останови их, — сказал Шедуэлл, смутно догадываясь, что происходит что-то скверное.

Когда Иммаколата снова шагнула к Кэлу, кто-то из покупателей произнес:

— Нож…

Кэл не сводил глаз с Сюзанны, а нож теперь висел между ними, словно его подняла в воздух жаркая волна их мыслей.

Сюзанна не больше его понимала, почему и как это произошло, но тоже не отводила глаз. Она смутно чувствовала эту цепь, объединившую их: менструум, ковер, Кэла, ее собственный взгляд. Что бы сейчас ни назревало, у Кэла остались считанные секунды, чтобы сотворить чудо, пока Иммаколата не добралась до него и не разрушила связь.

Нож начал вращаться, ускоряя движение. Кэл ощутил почти болезненную тяжесть в паху. Еще сильнее тревожило другое: ему казалось, что он вышел из собственного тела, как будто его выманили наружу через глаза, чтобы он мог встретить взгляд Сюзанны прямо на лезвии ножа. Нож вращался с такой скоростью, что походил на серебряный шар.

А затем, совершенно неожиданно, нож упал с высоты, как подстреленная птица. Кэл проследил за его падением, пока лезвие со стуком не вонзилось в центр ковра.

И в тот же миг дрожь сотрясла каждый дюйм основы и утка, словно острие ножа разрезало ту нить, от которой зависела целостность творения. Как только эта нить порвалась, Сотканный мир стал распускаться.

3

Это был конец мира и начало новых миров.

Сначала столб рваных облаков, расположенный в центре Вихря, рванулся к потолку. От его удара потолок пошел широкими трещинами, обрушив лавину штукатурки на головы всех, кто был внизу. Кэл мгновенно понял: то, что они с Сюзанной выпустили наружу, им неподвластно. А потом начались чудеса, и все прочие мысли были забыты.

В тучах сверкнули молнии, косыми лучами заскакали по стенам и полу. Сплетения и узлы ткани ковра оживали и от края до края меняли свое положение, нити вытягивались, словно пшеница в середине лета, выплескивая краски по мере роста. Все было так, как снилось Кэлу и Сюзанне несколькими ночами раньше, только усиленное в сотни раз: стремительные нити расползались, заполняя собой все пространство комнаты.

Огромное давление снизу сбросило Кэла с ковра, когда нити освобождались от переплетений, разбрасывая по сторонам семена всевозможных форм. Одни достигали потолка за доли секунды, другие предпочитали двигаться в сторону окон. Растекаясь полосами красок, они разбивали стекла и выпрыгивали навстречу ночи.

Всюду, куда ни бросишь взгляд, мелькали новые необычайные картины. Сначала взрывы форм были слишком хаотическими, чтобы увидеть в них смысл, однако, когда все пространство оказалось пронизано красками, нити стали формировать более тонкие детали. Теперь растение отличалось от камня, камень от древесины, древесина от плоти. Одна из выделившихся нитей взорвалась под потолком облаком пылинок, и каждая из них упала в почву распадавшегося Сотканною мира, выпустив крошечный росток. Еще одна нить пронеслась через комнату зигзагами, оставляя за собой след сине-зеленого тумана. Третья и четвертая переплелись, и от их союза родились огненные искры. Эти искры превращались в птиц и зверей, а другие нити тотчас окутывали их светом.

Фуга мгновенно заполнила собой комнату. Она разрасталась так быстро, что дом Шермана не мог ее вместить. Доски пола поднимались на дыбы, когда нити выискивали для себя новые территории, потолочные балки разлетались в стороны. Кирпич и цемент оказались столь же ненадежной преградой на пути нитей. То, что они не могли разрушить, они подминали под себя, что не могли подмять — огибали.

Кэл не хотел остаться погребенным здесь. Эти родовые схватки завораживали, но было очевидно, что дом скоро рухнет. Сквозь завесу искр Кэл всматривался в то место, где только что стояла Сюзанна, но она уже исчезла. Покупатели тоже ринулись к выходу, переругиваясь в панике, как свора уличных собак.

Кэл поднялся на ноги и двинулся к двери, но не сделал и пары шагов, когда к нему приблизился Шедуэлл.

— Сволочь! — выкрикнул Коммивояжер. — Я тебе покажу, как совать нос не в свое дело!

Он сунул руку в карман пиджака, выхватил пистолет и нацелил на Кэла.

— Никто не смеет совать мне палки в колеса, Муни! — закричал Шедуэлл и выстрелил.

Не успел он спустить курок, как кто-то на него накинулся. Шедуэлл завалился на бок, и пуля прошла далеко от цели.

Спасителем оказался Нимрод. Он бежал прямо к Кэлу, на его лице отражалась тревога, и не без причины. Дом сотрясался, снизу и сверху звучали скрипы и стоны, означавшие близкий конец. Фуга добралась до фундамента, а ее энергии хватит, чтобы перевернуть здание вверх тормашками.

Нимрод схватил Кэла за руку и потащил за собой, но не к двери, а к окну. Точнее, к той стене, где недавно было окно, поскольку неудержимо разраставшийся мир высадил все стекла. За пределами разваливающегося дома Фуга продолжала рассказывать свою историю, наполняя темноту новой магией.

Нимрод оглянулся.

— Мы что, будем прыгать? — спросил Кэл.

Нимрод усмехнулся и еще крепче сжал его руку. Кэл обернулся и увидел, что Шедуэлл поднял свой пистолет и целится им в спины.

— Стоять! — надрывался он.

Лицо Нимрода сияло. Он надавил рукой на шею Кэла, заставляя того нагнуть голову. В следующий миг Кэл понял почему: от Сотканного мира накатила цветовая волна, и Нимрод кинулся впереди нее, увлекая за собой товарища. Сила подхватила их и вынесла в окно. На один жуткий миг они зависли в воздухе, после чего волна яркого света затвердела и расширилась под ними. Нимрод и Кэл, словно серфингисты, заскользили вниз по гребню светового потока.

Скольжение быстро завершилось. Несколько секунд, и их бесцеремонно вышвырнуло в поле далеко от дома, а волна растворилась в ночи, порождая на ходу все новые виды флоры и фауны.

Дрожа от восторга, Кэл поднялся на ноги. Он обрадовался, услышав возглас Нимрода:

— Ха!

— Ты можешь говорить?

— Вроде бы, — ответил Нимрод и улыбнулся еще шире. — Здесь я свободен от ее влияния…

— Иммаколаты?

— Ну конечно. Она сняла с меня заклятие, чтобы раззадорить чокнутых. И я их раззадорил. Ты видел ту женщину в синем платье?

— Мельком.

— Она на меня запала с первого взгляда, — заявил Нимрод. — Наверное, надо ее отыскать. Ей нужна капля нежности, особенно после случившегося…

И Нимрод, не говоря больше ни слова, понесся обратно к дому, готовому развалиться. Когда он исчезал в облаке света и пыли, Кэл заметил, что у Нимрода в его истинном обличье имеется хвост.

Было совершенно очевидно, что Нимрод сам постоит за себя, а у Кэла были свои заботы. Например, Сюзанна. Или Апполин, которую он видел в последний раз рядом с Фредди в той первой комнате. Кругом царили хаос и разрушение, но Кэл пошел обратно в надежде найти кого-то из друзей.

Это было все равно что плыть в волнах техниколора. Нити, выскочившие на свет недавно, взлетали и разрывались над ним, некоторые разбивались о его тело. К живой ткани они были куда нежнее, чем к кирпичу. Их прикосновение не причиняло Кэлу вреда, а лишь придавало сил. Тело подрагивало, как будто он только что вышел из ледяного душа. В голове звенело.

Врагов нигде не было видно. Кэл надеялся, что Шедуэлл погребен под руинами, но слишком хорошо знал, как везет злодеям, чтобы всерьез верить в подобную возможность. Ему навстречу попалось несколько покупателей, купавшихся в световых волнах. Они не пытались помочь друг другу, каждый шел своей дорогой, пристально вглядываясь в землю, как будто боялся, что она разверзнется под ногами. Руками они прикрывали слезящиеся глаза.

Когда до дома оставалось ярдов тридцать, произошла новая вспышка. Огромное облако Вихря, плюясь огнями, разнесло сдерживавшие его стены и расплылось во все стороны.

Кэл успел заметить, как облако поглотило одного из покупателей, после чего развернулся и побежал.

Туча пыли подгоняла его, яркие полосы разбегались влево и вправо, как раскатанные ураганом рулоны лент. Через секунду пришла новая волна, на сей раз — из осколков кирпичей и мебели. Дыхание перехватило, ноги подкосились. А потом Кэл покатился кувырком, уже не различая, где небо, где земля.

Он не пытался сопротивляться. Он не стал бы этого делать, даже если бы сопротивление было возможно. Просто позволил скорому поезду везти себя туда, куда он следует.

КНИГА II Фуга

Часть V ПРАЗДНИК

Перенесись в забытую ты ночь и стань

В царящей темноте моей луною;

Пусть нам твердят хотя бы и о рае настающем,

Здесь, за завесою забвенья, лежит

Наш дом.

Уолтер де ла Map. Свидание

Глава 1

Кэл в Стране Чудес

1

Истинная радость оставляет по себе глубокий след в душе, точно так же, как и истинное горе.

Поэтому, когда подхватившая Кэла пыльная буря наконец затихла, когда он открыл глаза и увидел раскинувшуюся перед ним Фугу, ему показалось, что те редкие и ненадежные мгновения прозрения, которые он переживал за свои двадцать шесть лет — переживал, но неизменно терял, — вернулись к нему, обретенные и соединенные вместе. Раньше он наталкивался только на обрывки. Слышал отголоски, лежа в утробе матери или мечтая о любви, узнавал мотив в напеве колыбельной. Но ни разу до сей поры он не видел всей картины целиком.

Подходящий момент, смутно подумалось Кэлу, чтобы умереть.

И еще более подходящий, чтобы жить дальше, раз перед ним раскинулось столько чудес.

* * *

Он находился на холме. Не очень большом, но достаточно высоком, чтобы служить отличным наблюдательным пунктом. Кэл поднялся на ноги и оглядел только что обретенную землю.

Ковер будет распускаться еще долго, заклинания слишком сложны, чтобы легко повернуть их вспять. Однако общая картина уже определилась: холмы, поля, леса и многое другое.

В прошлый раз Кэл видел этот мир с высоты птичьего полета, но и тогда он показался ему очень неоднородным. Сейчас, в человеческой перспективе, многообразие Фуги граничило с совершенной беспорядочностью. Как будто опрокинули огромный чемодан, собранный в спешке, и его содержимое вывалилось перепутанной грудой. Здешняя география не имела никакой системы и напоминала случайно оказавшиеся рядом лоскуты земли. Словно ясновидцы слишком сильно любили эти места, чтобы бросить их на погибель. Заросли с тучами бабочек и заливные луга, могилы и обнесенные стенами святилища, башни, реки и межевые камни.

Немногие из ландшафтов имели завершенный вид. В основном здесь были обрывки и заплатки, фрагменты Королевства, перенесенные в Фугу за спиной человечества. Населенные привидениями углы знакомых комнат, о которых и по которым никогда не будут скучать или горевать, где детишкам мерещились призраки или святые, где изгнанник находил утешение, сам не зная отчего, а человек на грани самоубийства вдруг решал дать жизни еще один шанс.

Среди этого хаоса во множестве встречались курьезные сочетания. То в центре поля стоял мост, разлученный с речным потоком, то обелиск возвышался посреди пруда, любуясь своим отражением.

Одно место особенно привлекло внимание Кэла.

Там был склон холма, поднимавшийся почти отвесно до заросшей деревьями вершины. Огоньки сверкали над поверхностью земли, плясали среди ветвей. Понятия не имея, куда надо идти, Кэл выбрал путь прямо на этот холм.

Где-то в ночи играла музыка. Ветер доносил до Кэла отдельные такты и аккорды, барабаны и скрипки — какая-то смесь из Штрауса и индейских мелодий. Время от времени он замечал признаки присутствия людей: шепот среди деревьев, темные фигуры под сенью шатра на поле высокой, до пояса, пшеницы. Но здешние обитатели были слишком стремительны, и Кэл не успевал четко разглядеть их. Почему они убегали — потому что признавали в нем чокнутого или из природной стеснительности? — станет ясно только со временем. Сам Кэл не чувствовал никакой опасности, хотя и был, в некотором смысле, нарушителем границ. Однако он ощущал полную гармонию с этим миром и с самим собой. Настолько полную, что все тревоги о других людях, о Сюзанне, Апполин, Джерико и Нимроде, отошли на второй план. Когда Кэл случайно вспоминал о них, ему представлялось, что все его товарищи тоже бродят среди чудес. Здесь с ними не может произойти ничего дурного. Здесь кончались все неприятности, всякое зло и любая зависть. Разве есть место зависти или похоти, если перед тобой разворачивается живое чудо?

Не дойдя сотни ярдов до холма, Кэл застыл в изумлении. Огоньки, которые он видел издалека, оказались светящимися людьми, бескрылыми, но без труда выписывающими арабески над землей. Кэл не слышал, чтобы они как-то переговаривались, однако они обладали бесшабашной лихостью и совершали маневры на волосок друг от друга.

— Ты, должно быть, Муни.

Голос звучал тихо, но он разрушил сковавшие Кэла чары огней. Кэл посмотрел вправо. Два силуэта стояли в тени арки, их черты скрывала темнота. Он видел лишь два серо-голубых овала вместо лиц, застывшие под аркой, будто два фонаря.

— Да, я Муни, — ответил он. И подумал: «Покажитесь!» — Откуда вам известно мое имя?

— Новости здесь разносятся быстро, — последовал ответ.

Теперь голос звучал чуть мягче и напевнее, но Кэл сомневался, заговорил ли это первый или второй человек.

— Все дело в воздухе, — сообщил ему собеседник. — Он разносит сплетни.

Теперь один из пары вышел вперед, под ночные огни. Мягкие отблески света отбрасывали странные тени, но даже если бы Кэл увидел его при свете дня, он не забыл бы эти черты. Собеседник Кэла был юным, однако совершенно лысым, неровности его кожи скрывал слой пудры, а рот и глаза казались слишком влажными, слишком жалобными для этого лица-маски.

— Я Боуз, — произнес он. — Добро пожаловать, Муни.

Он пожал руку Кэла, и его спутница тоже решилась выйти из тени.

— Ты можешь видеть Амаду? — спросила она.

Кэлу потребовалось несколько мгновений, чтобы отнести второе существо к женскому полу. После чего он усомнился в половой принадлежности Боуза, поскольку эти двое были похожи, как близнецы.

— Меня зовут Ганза, — представилась женщина.

Она была одета в такие же простые черные брюки и свободную тунику, как ее брат, или любовник, или кем он там ей приходился. И она тоже была совершенно лысой. Их безволосые головы и напудренные лица опрокидывали все тендерные стереотипы. Лица были беззащитны, но непроницаемы, нежны, но суровы.

Боуз взглянул на холм, где все еще выделывали пируэты светляки.

— Это скала Первого Несчастья, — сообщил он Кэлу. — Амаду всегда собираются здесь. Тут погибла первая жертва Бича.

Кэл снова взглянул на скалу, но только на мгновение. Боуз и Ганза зачаровывали его сильнее; чем дольше он смотрел на них, тем сильнее становилось ощущение их двойничества.

— Куда ты собираешься сегодня вечером? — спросила Ганза.

Кэл пожал плечами.

— Понятия не имею, — ответил он. — Я совершенно не знаю этого места.

— Да нет же, — возразила она. — Ты прекрасно с ним знаком.

При разговоре она лениво переплетала и расплетала пальцы рук; во всяком случае, так казалось, пока Кэл не присмотрелся внимательнее. Присмотревшись же, он явственно увидел, что ее пальцы проходят сквозь ладонь: пальцы левой — сквозь правую, пальцы правой — сквозь левую, отрицая плотность материи. Движение было таким обыденным, а иллюзия (если это была иллюзия) — такой быстрой, что Кэл утвердился в правоте своего впечатления.

— Какими ты их видишь? — спросила она.

Он снова посмотрел ей в лицо. Неужели этот фокус с пальцами — проверка его восприятия? Однако Ганза говорила вовсе не о своих пальцах.

— Амаду, — пояснила она. — На кого они, по-твоему, похожи?

Кэл снова посмотрел на скалу.

— На человеческих существ, — ответил он.

Она слабо улыбнулась ему.

— А почему ты спросила? — хотел знать Кэл.

Но она не успела ответить, потому что заговорил Боуз.

— Сейчас собирается совет, — сказал он. — В Доме Капры. Думаю, будут говорить о новом ковре.

— Этого не может быть, — изумился Кэл. — Они хотят загнать Фугу обратно в ковер?

— Так я услышал, — подтвердил Боуз.

Казалось, он получил это известие только что. Может быть, просто выхватил из разносящего сплетни воздуха?

— Времена слишком опасные, так они говорят, — сказал он Кэлу. — Это правда?

— Я не видел никаких других, — отозвался Кэл. — Мне не с чем сравнивать.

— Но хотя бы ночь у нас есть? — спросила Ганза.

— Часть ночи, — ответил Боуз.

— Значит, надо пойти повидать Ло.

— Это место не хуже любого другого, — согласился Боуз. — А ты пойдешь? — спросил он чокнутого.

Кэл посмотрел на Амаду. Мысль остаться и еще немного понаблюдать за ними была соблазнительна, но так он мог остаться без проводника, способного показать все здешние чудеса. А если времени в обрез, надо увидеть как можно больше.

— Да. Я пойду.

Женщина прекратила играть пальцами.

— Тебе понравятся Ло, — заверила она, отворачиваясь и направляясь в ночь.

Он пошел следом. У него были тысячи вопросов, но он понимал: если у них лишь несколько часов на то, чтобы узнать Страну чудес, не стоит тратить время и силы на эти вопросы.

Глава 2

На озере и за ним

1

Пока шел аукцион, было одно мгновение, когда Сюзанна решила, что ей конец. Она помогала Апполин спускаться по лестнице, и тут затрещали стены, а дом вокруг них стал оседать. Даже теперь, когда Сюзанна стояла и глядела на озеро, она не вполне понимала, как они сумели остаться в живых. Возможно, менструум вступился за нее, хотя она ни о чем не просила его сознательно. Ей еще многое предстояло узнать о той силе, которую она унаследовала. В том числе один из главных вопросов: в какой степени он принадлежит ей, а она принадлежит ему? Когда Сюзанна отыщет Апполин, потерявшуюся в общей суматохе, она выяснит все, что той известно.

А пока она любовалась островами с кипарисовыми рощами и утешалась мягким шорохом волн по камням.

— Нам пора идти.

Джерико как можно нежнее прервал поток размышлений Сюзанны, коснувшись ладонью ее шеи. Она оставила его в домике на берегу беседовать с друзьями, которых Джерико не видел целую человеческую жизнь. Им было о чем вспомнить, а для Сюзанны эти воспоминания ни о чем не говорили. К тому же она чувствовала, что остальные не хотят ее присутствия. Какие-то криминальные делишки, безжалостно заключила она и ушла. В конце концов, Джерико все-таки вор.

— Зачем мы сюда пришли? — спросила его Сюзанна.

— Я здесь родился. Я знаю все здешние камни по именам. — Его рука по-прежнему покоилась на ее плече. — Во всяком случае, знал. Я подумал, ты должна увидеть это место…

Она отвернулась от озера и посмотрела на него. У Джерико на лбу залегли морщины.

— Но остаться мы не сможем, — сказал он.

— Почему же?

— Тебя хотят видеть в Доме Капры.

— Меня?

— Ты разрушила Сотканный мир.

— У меня не было выбора, — сказала она. — Или Кэл бы погиб.

Морщины на лбу Джерико углубились.

— Забудь про Кэла, — сказал он суровым тоном. — Муни — чокнутый. А ты — нет.

— Нет, я тоже, — возразила она. — Во всяком случае, я так чувствую, а это самое важное.

Рука Джерико соскользнула с ее плеча. Он внезапно помрачнел.

— Так ты идешь или нет? — спросил он.

— Разумеется, иду.

Он вздохнул.

— Все должно быть иначе, — произнес он, и в его голосе зазвучали прежние мягкие интонации.

Сюзанна не знала точно, о чем он говорит: о роспуске ковра, о своей встрече с озером или о разногласиях между ними. Возможно, понемногу обо всем.

— Наверное, распускать Сотканный мир было ошибкой, — сказала она с непонятной решимостью, — но дело не только во мне. Это менструум.

Джерико удивленно поднял бровь.

— Это же твоя сила, — сказал он не без раздражения. — Управляй ею.

Она смерила его ледяным взглядом.

— До Дома Капры далеко?

— В Фуге все близко, — ответил он. — Бич уничтожил большую часть наших земель. Осталось совсем немного.

— А в Королевстве что-то сохранилось?

— Может быть, но немного. Все, что нам по-настоящему дорого, здесь. Вот почему нам придется снова все спрятать до наступления утра.

Утро. Она совсем забыла, что скоро взойдет солнце, а вместе с ним появятся люди. Мысль о том, что ее соплеменники с их пристрастием к зоопаркам, парадам уродов и карнавалам — эти чокнутые — вторгнутся на территорию Фуги, совсем не обрадовала Сюзанну.

— Ты прав, — согласилась она. — Нам надо поторопиться.

И они вместе пошли от озера к Дому Капры.

2

По дороге Сюзанна получила ответы на кое-какие вопросы, мучившие ее с момента роспуска ковра. Главным среди них был такой: что произошло с той частью Королевства, куда вторглась Фуга? Конечно, это не слишком густонаселенное место: перед домом на много акров протянулся пустырь, а по сторонам от него раскинулись поля. Однако этот район не был совсем безлюдным Неподалеку стояло несколько домов, и плотность населения увеличивалась по направлению к Ирби-Хит. Что же случилось с теми домами? И с их обитателями?

Ответ оказался очень прост: Фуга растеклась между ними, хитроумно приспособившись к местности. Например, ряд уличных фонарей, теперь потухших, украсили цветущие лозы, как на античных колоннах; одна машина почти полностью вошла в бок холма, две другие были поставлены вертикально и привалены друг к другу.

С домами Фуга обошлась не столь безрассудно. Большинство остались нетронуты, лишь пышная растительность подступила к самым дверям, будто ждала приглашения войти.

Что касается чокнутых, то Сюзанна и Джерико встретили нескольких из них. Все были скорее изумлены, чем испуганы. Один человек, одетый только в штаны с подтяжками, жаловался вслух, что потерял своего пса.

— Чертова зверюга, — бормотал он. — Вы его не видали?

Кажется, его никак не взволновал тот факт, что мир вокруг переменился. И только когда он ушел вперед, выкрикивая имя беглеца, Сюзанна задумалась: а видит ли этот тип то же самое, что видит она? Возможно, его поразила та же избирательная слепота, что мешает людям рассмотреть ореолы вокруг собственных голов. Шел ли владелец собаки по знакомым улицам, не способный вырваться из клетки своих предубеждений? Или все-таки краем глаза он видел Фугу, чье сияние будет вспоминать потом в старческом маразме, горько оплакивая потерю?

Джерико не мог ответить на эти вопросы. Он не знает, заявил он, и ему совершенно наплевать.

А картины продолжали разворачиваться. С каждым шагом Сюзанну все сильнее изумляло многообразие пейзажей и предметов, которые ясновидцы спасли от уничтожения. Фуга, как она поняла, была не просто набором рощ и полей, где обитали призраки. Здесь повсюду разливалась святость, она была всеобщим состоянием, она пронизывала самые разные вещи и явления: крошечные и монументальные, природные и созданные человеком. Каждый уголок, каждая ниша приобщали к своим собственным тайнам.

Чтобы сохранить этот мир, потребовалось вырвать из контекста большую часть фрагментов, словно страницы из книги. Их края еще оставались неровными после грубого изъятия из естественных условий, а довольно беспорядочное соединение подчеркивало разнородность. Однако была в этом и положительная сторона. Несоответствие частей друг другу, когда частное смешивалось с общественным, обыденное со сказочным, задавало новый ритм и рождало сюжеты новых историй. Эти разрозненные страницы были готовы поведать их.

Порой по пути встречались совершенно неожиданные элементы, сопротивлявшиеся любой попытке слияния с другими. Собаки гуляли рядом с надгробьем, из треснувшей крышки которого вздымался огненный фонтан и пламя струилось, словно вода. Окно выглядывало из земли, его занавески поднимал к небу ветер, несущий с собой шум моря. Сюзанна не могла разгадать эти загадки, и они производили на нее глубочайшее впечатление. Здесь не было ничего такого, чего она не видела бы раньше: собаки, могилы, окна, огонь, — но в данных обстоятельствах они казались изобретенными заново и волшебными.

Только один раз она заставила Джерико, не желавшего отвечать на вопросы, кое-что объяснить. Дело касалось Вихря: его облака были видны отовсюду, в ярчайших молниях четко вырисовывались холмы и деревья.

— Там находится храм Ткацкого Станка, — сказал Джерико. — Чем ближе ты подходишь к нему, тем большей опасности подвергаешься.

Сюзанна слышала о чем-то подобном в первую ночь, когда они говорили о ковре. Но сейчас хотела знать больше.

— А что там опасного? — спросила она.

— Заклятия, необходимые для создания Сотканного мира, не имеют себе равных. Чтобы управлять ими и связывать все воедино, требуется великое самопожертвование и огромная чистота. Большая часть мира не способна вынести такое. И теперь сила защищает себя сама, с помощью молний и бурь. Что очень разумно. Если кто-то вмешается в жизнь Вихря, чары Сотканного мира потеряют силу. Все, что мы собрали, распадется и будет уничтожено.

— Уничтожено?

— Так говорят. Я не знаю, правда это или нет. Я никогда не был силен в теориях.

— Но ты можешь творить заклятия.

Это замечание, похоже, обескуражило Джерико.

— Но это не значит, что я могу объяснить тебе, каким образом, — ответил он. — Я просто делаю это.

— Как именно? — спросила Сюзанна.

Она чувствовала себя ребенком, выспрашивающим у иллюзиониста секрет фокуса, но ей очень хотелось узнать, какие силы заключены в нем.

На лице Джерико появилось странное выражение, полное противоречий. На нем отразилось и смущение, и насмешка, и обожание.

— Может быть, я тебе покажу, — пообещал он. — Как-нибудь при случае. Я не умею танцевать или петь, но все-таки кое-чего стою. — Он замолк и остановился.

Сюзанне не потребовались объяснения, потому что она тоже услышала звенящие в воздухе колокольчики. Легкие и мелодичные, они не походили на церковные колокола, но тем не менее они призывали.

— Дом Капры, — сказал Джерико и снова двинулся вперед.

Колокольчики поняли, что их услышали, и не смолкали всю дорогу.

Глава 3

Наваждения

1

Бюллетень отдела Хобарта о побеге анархистов не прошел незамеченным, но тревогу забили только около одиннадцати, когда патрули разбирались с ночными потасовками, пьяными водителями и ворами, активизирующимися в этот час. В довершение ко всему на Стил-стрит случилась поножовщина со смертельным исходом, а какой-то трансвестит спровоцировал драку в пабе на Док-роуд. Так что когда на бюллетень наконец обратили внимание, беглецы были уже далеко, ускользнули через тоннель под Мерси и направились к поместью Шермана.

Однако на другом берегу реки, прямо на окраине Биркен-Хеда, их заметил бдительный патрульный по фамилии Дауни. Он оставил своего напарника в китайском ресторане заказывать чоп-суэй и утку по-пекински, а сам бросился в погоню. По радио предупреждали, что эти злоумышленники чрезвычайно опасны и не надо пытаться задержать их в одиночку. Поэтому патрульный Дауни держался на почтительном расстоянии, чему помогало прекрасное знание района.

Когда негодяи достигли пункта своего назначения, стало ясно, что это не обычная погоня. Как только Дауни доложил о местоположении террористов, из участка ему сообщили, что у них тут ужасный беспорядок — слышит ли он рыдания на заднем плане? — и что делом займется лично инспектор Хобарт. Дауни же должен ждать и наблюдать.

И он принялся ждать и наблюдать, по ходу дела получив еще одно подтверждение, что творится что-то неладное.

Сначала в окнах второго этажа замелькали огни. Затем они вырвались наружу, прихватив с собой стену с окном.

Дауни вышел из машины и направился к дому. В его голове, привычной к составлению рапортов, уже мелькали прилагательные для описания увиденного. Он был безоружен, но это его не остановило. Свечение, вырвавшееся из дома, не было похоже ни на что, виденное им раньше наяву или во сне.

Дауни не был суеверным, поэтому немедленно начал подыскивать рациональное объяснение тому, что видел — или почти видел — вокруг. И он его нашел. Всему причиной НЛО, это очевидно. Дауни читал в газетах, как подобные вещи происходят с самыми обычными людьми, такими как он. И сейчас случилось вовсе не явление бога и не приступ безумия, а визит пришельцев из соседней галактики.

Довольный тем, что ему удалось разобраться в ситуации, патрульный поспешил обратно к машине, собираясь доложить обо всем по рации. Однако у него ничего не вышло. На всех частотах звучали сплошные помехи. Неважно, он ведь уже успел сообщить о своем местонахождении. Подкрепление скоро прибудет. Следовательно, от него требуется только наблюдать за событиями с зоркостью сокола.

Эта задача немедленно усложнилась, потому что пришельцы принялись бомбардировать его необычайными иллюзиями, призванными, очевидно, скрыть их деятельность от человеческих глаз. Волны энергии, расходившиеся от дома, опрокинули машину на бок (по крайней мере, так показалось его глазам, но он не собирался принимать это на веру), после чего вокруг стали резвиться смутные силуэты. Из асфальтированного шоссе у него под ногами полезли цветочки, какие-то звери выделывали акробатические трюки над головой.

Дауни видел, что несколько случайных прохожих тоже попали в сети наваждения. Одни смотрели в небо, другие падали на колени и молились о просветлении.

И оно пришло. Сознавая, что это лишь призраки, Дауни нашел в себе силы сопротивляться. Снова и снова он говорил себе, что все увиденное нереально, и в итоге видения спасовали перед его уверенностью, поблекли и под конец почти полностью рассеялись.

Дауни забрался в перевернутую машину и снова попытался передать сообщение, хотя понятия не имел, слышит его кто-нибудь или нет. Как ни странно, ему было наплевать. Он победил наваждение, и осознание этой победы проливалось бальзамом на сердце. Даже если сейчас за ним явятся чудовища, высадившиеся на землю сегодня вечером, он не испугается. Он скорее выколет собственные глаза, чем позволит им себя одурачить.

2

— Что-нибудь еще?

— Больше ничего, сэр, — сказал Ричардсон. — Только помехи.

— Забудьте о рации, — приказал Хобарт. — Просто ведите машину. Мы выследим их, даже если на это уйдет вся чертова ночь.

Пока они ехали, Хобарт мысленно возвращался к недавним событиям. Его люди превратились в пускающих пузыри идиотов, его камеры заполнены дерьмом и молитвами. У него есть причины разобраться с этими силами тьмы.

В былые времена он не стал бы с такой готовностью браться за роль мстителя. Когда-то он не позволял себе проявлять ни капли личной заинтересованности. Однако жизненный опыт сделал из него честного человека. Теперь — во всяком случае, среди своих людей — он не делал вид, будто чужд эмоций, а открыто признавал, что жаждет мести.

Ведь в конечном итоге поимка и наказание преступника есть способ плюнуть в глаза тому, кто плюнул в тебя. Закон — всего лишь другое название отмщения.

Глава 4

Вассальная зависимость

1

Около восьмидесяти лет прошло с тех пор, как три сестры в последний раз ходили по землям Фуги. Восемьдесят лет изгнания в Королевстве чокнутых, восемьдесят лет ревностного поклонения, сменяющегося поношением, почти безумие среди потомков Адама, необходимость сносить бесчисленные унижения — и все ради того, чтобы в один прекрасный день мстительно вцепиться в Сотканный мир.

Теперь они зависли в воздухе над этой восхитительной землей — ее прикосновение было настолько противно их природе, что пройтись по ней пешком стало бы настоящей пыткой, — и внимательно исследовали Фугу от края до края.

— Она чересчур уж пахнет жизнью, — заметила Магдалена, поднимая голову навстречу ветру.

— Дай нам время, — отозвалась Иммаколата.

— А как там Шедуэлл? — спросила Карга. — Где он сейчас?

— Надо полагать, высматривает клиентов, — ответила инкантатрикс. — Необходимо его разыскать. Я не хочу, чтобы он бродил здесь сам по себе. Он непредсказуем.

— И что тогда?

— Мы позволим свершиться неизбежному, — ответила Иммаколата, плавно разворачиваясь, чтобы рассмотреть каждый ярд этой священной земли. — Позволим чокнутым растащить Фугу на клочки.

— А как же аукцион?

— Никакого аукциона. Слишком поздно.

— Тогда Шедуэлл поймет, что ты использовала его.

— Не больше, чем он использовал меня. Во всяком случае, хотел бы использовать.

Дрожь прошла по призрачному телу Магдалены.

— А тебе никогда не хотелось отдаться ему? — спросила она осторожно. — Всего разочек.

— Нет. Никогда.

— Тогда позволь мне взяться за него. Я смогла бы его использовать. Представь, какие от него будут дети.

Иммаколата протянула руку и вцепилась в хрупкую шею сестры.

— Ты не посмеешь тронуть его, — сказала она. — Даже пальцем.

Физиономия призрака нелепо вытянулась в гротескном выражении разочарования.

— Я знаю, — согласилась Магдалена. — Он принадлежит тебе. И телом и душой.

Старая Карга засмеялась.

— У этого человека нет души, — заявила она.

Иммаколата выпустила Магдалену, и гнилостные миазмы от призрачного тела сестры протянулись в воздухе между ними.

— О, душа у него есть, — возразила Иммаколата, позволяя гравитации опустить себя вниз. — Но я не хочу даже малой части ее. — Ее ноги коснулись земли. — Когда все закончится, когда ясновидцы окажутся в руках чокнутых, я отпущу его восвояси. Не причинив никакого вреда.

— А мы? — спросила Карга. — Что будет с нами? Нас ты тоже отпустишь?

— Все как мы договаривались.

— Мы сможем кануть в забвение?

— Если вы хотите этого.

— Больше всего на свете, — заверила Карга. — Больше всего.

— Есть вещи и похуже, чем бытие, — заметила Иммаколата.

— Да ну? — удивилась Карга. — Можешь назвать хоть одну?

Иммаколата призадумалась.

— Нет, — признала она с легким вздохом разочарования. — Наверное, ты права, сестрица.

2

Шедуэлл сбежал из распадающегося дома через мгновение после того, как Кэл с Нимродом выскочили в окно, и едва избежал столкновения с облаком, поглотившим Деверо. Шедуэлл упал лицом вниз, рот его был полон пыли и чувствовал горький вкус поражения. Распродажа Распродаж после стольких лет радостного ожидания закончилась разрушением и унижением — от этого впору разрыдаться.

Но Шедуэлл не стал рыдать. Во-первых, по натуре он был оптимистом и в сегодняшней неудаче видел зерно завтрашней сделки. Во-вторых, зрелище Фуги, обретающей очертания, заставило его позабыть обо всех огорчениях. А в-третьих, он нашел того, кому было еще хуже, чем ему.

— Что, черт возьми, происходит?

Это был Норрис, король гамбургеров. Кровь и известковая пыль покрывали правую часть его лица, в эпицентре урагана он потерял половину пиджака, большую часть брюк и один прекрасный итальянский ботинок. Второй ботинок Норрис нес в руках.

— Я с тебя шкуру спущу! — заорал он на Шедуэлла. — Ты, ослиная задница! Только посмотри на меня, твою мать!

Он стал колотить Шедуэлла ботинком, но у Коммивояжера не было настроения получать оплеухи. Он от души дал сдачи. Через секунду они уже сцепились, как двое пьяниц, не обращая внимания на невероятные виды, оживающие рядом с ними. После драки оба задышали еще тяжелее, чем прежде, и еще больше испачкались в крови, однако это никак не способствовало решению их проблем.

— Ты должен был принять меры предосторожности! — выплюнул Норрис.

— Слишком поздно теперь предъявлять обвинения, — ответил Шедуэлл. — Сотканный мир распускается, хотим мы того или нет!

— Я бы и сам распустил его, — сказал Норрис. — Если бы заполучил. Но я был бы наготове, в ожидании. У меня были бы силы войти внутрь и управлять им. А теперь что? Это же хаос! Я даже не знаю, где тут выход!

— Да где захочешь. Фуга не такая уж большая. Если хочешь выйти, иди в любом направлении.

Этот простой совет немного успокоил Норриса. Он обратил внимание на раскинувшийся вокруг ландшафт.

— Впрочем, я не знаю, — произнес он. — Возможно, так оно и лучше. По крайней мере, теперь видно, что я мог бы купить.

— И как оно тебе?

— Все не так, как я себе представлял. Я ожидал чего-то более… прирученного. Честно говоря, теперь я не уверен, что хочу обладать этим местом.

Голос его замер, когда какое-то животное — такого явно не видели ни в одном зоопарке мира — выскочило из путаницы нитей и зарычало, приветствуя мир, а потом умчалось вдаль.

— Видал? — спросил Норрис. — Что это было?

Шедуэлл пожал плечами.

— Я не знаю, — сказал он. — Здесь, наверное, водятся твари, вымершие задолго до нашего рождения.

— Но вот это… — произнес Норрис, глядя вслед составленному из разнородных фрагментов зверю. — Я никогда не видел ничего подобного, даже в книжках. Точно тебе говорю, не нужно мне это гребаное место. Выведи меня отсюда!

— Ты и сам найдешь выход, — заявил Шедуэлл. — У меня здесь дела.

— Никаких дел, — возразил Норрис, тыча в него ботинком. — Мне нужен телохранитель. Ты им и будешь.

Вид короля гамбургеров, превратившегося в неврастеника, позабавил Шедуэлла. Более того, истерика Норриса дала ему ощущение безопасности. Может быть, зря.

— Слушай, — произнес Коммивояжер, смягчаясь. — Мы с тобой вляпались в одно и то же дерьмо…

— Черт, это верно.

— У меня есть кое-что, оно тебе поможет, — продолжал Шедуэлл, распахивая пиджак. — Чтобы подсластить пилюлю.

Норрис смотрел с подозрением.

— Ну и что это?

— Только взгляни, — произнес Шедуэлл, открывая подкладку пиджака. — Что ты там видишь?

Норрис утер кровь, затекающую в левый глаз, и уставился на подкладку. Последовала пауза. Шедуэлл уже засомневался, действует ли пиджак, но затем улыбка медленно расползлась по лицу Норриса, и знакомое, столько раз виденное выражение появилось в его глазах.

— Видишь что-нибудь такое, что тебе нравится? — спросил его Шедуэлл.

— Конечно вижу.

— Так бери. Оно твое. Бесплатно, даром, просто так.

Норрис улыбнулсяпочти застенчиво.

— Где ты только его нашел? — спросил он, протягивая к пиджаку дрожащую руку. — Прошло столько лет…

С огромной осторожностью он вынул из складок пиджака то, что его соблазняло. Это оказалась заводная игрушка, солдатик с барабаном, настолько преданно и ясно сохранившийся в его памяти, что у иллюзии, которую Норрис сжимал в руке, в надлежащих местах были воссозданы все зазубрины и царапины.

— Мой барабанщик, — произнес Норрис, рыдая от радости, как будто только что заполучил восьмое чудо света, — О, мой барабанщик! — Он перевернул солдатика. — Но тут нет ключика, — сказал он. — У тебя остался ключик?

— Может быть, со временем я найду его для тебя, — пообещал Шедуэлл.

— У него сломана одна рука, — продолжал Норрис, поглаживая солдатика по голове. — Но он все равно барабанит.

— Ты счастлив?

— О да. Да, спасибо тебе.

— Тогда положи его в карман, а то не сможешь меня нести, — сказал Шедуэлл.

— Нести тебя?

— Я очень устал. Мне нужна лошадь.

Норрис не выказал ни малейшего сопротивления, хотя Шедуэлл был гораздо крупнее и тяжелее его. Барабанщик купил его всего с потрохами, и, пока игрушка была при нем, Норрис скорее рискнул бы сломать себе спину, чем ослушаться того, кто вручил ему подарок.

Мысленно смеясь, Шедуэлл вскарабкался на спину Норрису. Пусть сегодня все планы пошли наперекосяк, но, пока люди страстно мечтают о чем-то, Коммивояжер по-прежнему обладает властью над их душами.

— Куда ты хочешь, чтобы я тебя отвез? — спросил его скакун.

— Куда-нибудь повыше, — велел Шедуэлл. — Отвези меня куда-нибудь повыше.

Глава 5

Фруктовый сад Лемюэля Ло

1

Ни Боуз, ни Ганза не были словоохотливыми проводниками. Они почти всю дорогу молчали, открывая рот лишь затем, чтобы предупредить Кэла об опасном участке почвы или призвать его держаться поближе при входе в колоннаду, где слышалось сопение собак. В некотором смысле он был даже рад их молчанию. Он не хотел экскурсии по этим землям; только не этой ночью. С той самой минуты, когда он впервые взглянул на Фугу сверху, со стены сада Мими, он знал: эту страну невозможно нанести на карту, невозможно описать и запомнить все, что в ней есть, как он запоминал свои любимые расписания поездов. Надо научиться понимать Сотканный мир совсем иначе, не как факт, а как ощущение. Границы пропасти, разделявшей его сознание и осмысляемый мир, рассеялись в тумане. В этом мире даже у эха имелось эхо. Каждый из них — и мир, и сам Кэл — был мыслью в голове другого. Это знание, которое он никогда не сумел бы выразить словами, превратило путешествие по Фуге в турне по его собственной жизни. Безумный Муни говорил, что стихи каждый слышит по-разному, такова природа поэзии. Такова же, как понял теперь Кэл, и суть географии.

2

Они шли по длинному склону. Кэл думал, что это, наверное, кузнечики откатываются волнами от его ног; земля казалась живой.

С вершины холма открылся вид на поле. К дальней его стороне примыкал фруктовый сад.

— Почти пришли, — сказала Ганза, и они двинулись в сторону сада.

Фруктовый сад показался Кэлу самым крупным из цельных фрагментов, до сих пор попадавшихся ему на глаза. Здесь было три-четыре десятка деревьев, высаженных рядами и заботливо подстриженных, так что ветви едва соприкасались. А под лиственным пологом протянулись коридоры, поросшие ухоженной травой, бархатистой в неровном свете.

— Это сад Лемюэля Ло, — пояснил Боуз, когда они вошли под деревья. Его нежный голос звучал еще мягче, чем прежде. — Сказка даже среди сказок.

Ганза возглавила их процессию под деревьями. Воздух был неподвижный, теплый, сладкий. Ветви отягощены фруктами, названия которых Кэл не знал.

— Это иудины груши, — подсказал ему Боуз. — Они из тех плодов, какими мы никогда не делились с чокнутыми.

— А почему?

— На то есть причины, — заверил Боуз. Он посмотрел на Ганзу, но та уже исчезла в одной из аллей. — Ты угощайся, — сказал он Кэлу, удаляясь от него в поисках своей подруги. — Лем не будет возражать.

Поначалу Кэлу казалось, что сад просматривается насквозь, но глаза его подвели. Боуз отошел от него шага на три и пропал.

Кэл протянул руку к низко склонившейся ветке и потянул к себе плод. Как только он сделал это, в кроне дерева началась возня, а затем что-то скатилось к нему вниз по ветке.

— Только не этот!

Голос звучал как настоящий бас-профундо. А говорила обезьянка.

— Наверху они гораздо слаще, — сообщила она, поднимая на Кэла карие глаза.

Потом обезьянка умчалась туда, откуда пришла, и от ее прыжков на Кэла посыпались листья. Он попытался проследить за ее перемещениями, но зверек двигался слишком быстро. Вскоре обезьянка вернулась обратно с плодами, и не с одним, а двумя. Она уселась на ветку и сбросила плоды Кэлу.

— Очисти их, — предложила она. — По одному на каждого.

Несмотря на название, плоды не были похожи на груши. Они были размером со сливу и покрыты плотной кожицей. Хотя и толстая, эта кожица не могла скрыть аромат, исходящий от заключенной внутри мякоти.

— Чего же ты ждешь? — требовательно спросила обезьянка. — Они вкусные. Это головокружители. Очисти и сам попробуй.

Присутствие говорящей обезьяны — одно это заставило бы Кэла остолбенеть неделю назад — сейчас воспринималось само собой, как часть местного колорита.

— Так вы зовете их головокружителями? — уточнил он.

— Иудины груши, головокружительные фрукты. Это одно и то же.

Обезьянка не спускала глаз с рук Кэла, дожидаясь, пока он очистит грушу. Но чистить их было сложнее, чем любые фрукты, с какими он имел дело раньше; видимо, поэтому обезьянка и заключила с ним договор. Липкий сок брызгал из-под содранной кожицы и стекал по рукам, аромат становился все более соблазнительным. Едва он дочистил первую грушу, как обезьянка выхватила у него фрукт и принялась жадно есть.

— Вкусно… — бормотала она с набитым ртом.

Ее довольному урчанью эхом вторил голос из-под дерева. Кто-то довольно причмокнул, и Кэл отвлекся от своих трудов, увидев под деревом человека. Тот сидел на корточках и сворачивал самокрутку. Кэл посмотрел на обезьянку, затем снова на человека, и голос зверька обрел для него новый смысл.

— Отличный фокус, — заметил Кэл.

Мужчина поднял на него глаза. Черты его лица были совершенно монголоидными, на лице расплылась широкая улыбка, как будто непонимающая.

— Какой еще фокус? — поинтересовался голос из ветвей.

Сбитый с толку этим лицом под деревом, Кэл решил настаивать на своей догадке и адресовал ответ не кукле, а кукловоду:

— С чревовещанием.

Незнакомец по-прежнему улыбался, выказывая полное непонимание. Зато обезьянка громко засмеялась.

— Ты лучше ешь, — сказала она.

Пальцы Кэла быстро содрали с плода кожуру. Головокружитель был очищен, однако какое-то неясное подозрение мешало Кэлу поднести его ко рту.

— Попробуй, — сказала обезьянка. — Они не ядовитые.

Аромат был слишком соблазнительным, чтобы отказаться. Кэл откусил кусочек.

— Во всяком случае, для нас, — добавила обезьянка и снова засмеялась.

На вкус фрукт оказался еще лучше, чем можно было предположить по запаху. Мякоть сочная, а сок густой, как ликер. Кэл облизал пальцы и испачканные ладони.

— Понравилось?

— Очень.

— Еда и питье разом. — Обезьянка посмотрела на человека под деревом. — Хочешь, Смит? — спросила она.

Мужчина поднес к самокрутке спичку и затянулся.

— Ты меня слышишь?

Так и не получив ответа, обезьянка снова убежала на верхние ветви.

Кэл, доедавший свою грушу, обнаружил в середине косточки. Он сжевал и их. Легкая горечь семечек только оттеняла сладость плода.

Теперь он услышал, что где-то между деревьями звучала музыка. То весело и ритмично, то задумчиво.

— Еще одну? — спросила обезьянка, появляясь из ветвей на этот раз не с парой, а с целой пригоршней плодов.

Кэл проглотил последний кусочек.

— Условия сделки прежние, — сказала обезьянка.

Охваченный неожиданной алчностью, Кэл взял три груши и принялся очищать их.

— Здесь есть кто-то еще, — обратился он к кукловоду.

— Ну конечно, — подтвердила обезьянка. — Это место всегда было многолюдным.

— Почему ты все время разговариваешь через животное? — спросил Кэл, когда пальчики обезьянки забирали из его руки грушу.

— Меня зовут Новелло, — сообщила обезьянка. — И кто тебе сказал, что он вообще умеет разговаривать?

Кэл засмеялся — и над собой, и над представлением.

— Дело в том, — продолжала обезьянка, — что ни один из нас уже не понимает, кто есть кто. Но ведь это и есть любовь, ты не находишь?

Она закинула голову назад и сжала грушу в пальцах, так что сок полился ей прямо в горло.

Музыка изменилась, стала по-новому пленительной. Кэлу очень хотелось понять, на каких инструментах ее играют. Кажется, скрипки, а еще флейты и барабаны. Однако до него доносились и другие звуки, происхождение которых он не мог определить.

— Прошу прощения, у нас тут вечеринка, — сказал Новелло.

— Должно быть, большой прием.

— Да уж, пожалуй. Хочешь взглянуть?

— Да.

Обезьянка пробежала по веткам и спустилась по стволу туда, где сидел Смит. Кэл дожевал семечки второго головокружителя, протянул руку между листьями, сорвал еще горсть фруктов, сунул в карман на случай, если потом захочется перекусить, и взялся за очередную грушу.

Звуки обезьяньей болтовни заставили Кэла посмотреть на Новелло и Смита. Зверюшка сидела на груди человека, и они разговаривали друг с другом: сплошь лепет и вскрики. Кэл переводил взгляд с человека на обезьянку и снова на человека. Он не мог понять, кто из них говорит и о чем.

Беседа вдруг резко оборвалась. Смит поднялся, обезьянка теперь сидела у него на плече. Не позвав за собой Кэла, они двинулись между деревьями. Кэл пошел следом, на ходу очищая и откусывая груши.

Люди, гулявшие по саду, занимались тем же: стояли под деревьями и угощались фруктами. Двое даже забрались на деревья и сидели, укрытые ветвями, купаясь в напоенном ароматами воздухе. Другие же, либо равнодушные к фруктам, либо пресытившиеся ими, развалились на траве и негромко переговаривались друг с другом. Атмосфера царила самая миролюбивая.

«Небеса — это цветущий сад, — подумал на ходу Кэл, — а Бог — изобилие».

— Это фрукты в тебе говорят, — сказал Новелло.

Кэл не подозревал, что говорит вслух. Он поглядел на обезьянку, смутно чувствуя, что потерял ориентацию в пространстве.

— Ты поосторожнее, — предупредил зверек, — слишком много иудиных груш тебе повредят.

— У меня крепкий желудок, — ответил Кэл.

— А кто говорит о желудке? — удивилась обезьянка. — Эти плоды не просто так называют головокружителями.

Кэл не обратил внимания на предостережение. Снисходительный тон зверька рассердил его. Он ускорил шаг и обогнал человека с обезьянкой.

— За собой смотри, — бросил он Новелло.

Кто-то промелькнул между деревьями впереди, и до Кэла донесся отголосок смеха. Звук мгновенно сделался видимым, подъем и падение тона стали всплесками света, разлетевшимися в стороны, как лепестки нарциссов на шквальном ветру. Волшебство за волшебством. Очищая на ходу новый чудесный плод Ло, Кэл поспешил на звуки музыки.

И его взгляду открылось зрелище. Сине-желтый ковер был расстелен на земле под деревьями, плавающие в масле фитили мигали по его периметру, а вдоль края выстроились музыканты, которых он слышал. Их было пятеро: три женщины и двое мужчин в официальных костюмах и платьях темных тонов. В ткань нарядов были вплетены сверкающие узоры, и от малейшего движения материя так переливалась в свете коптилок, что Кэл вспомнил радужных тропических бабочек. Однако более всего поражал тот факт, что у квинтета не было инструментов. Они выпевали партии скрипок, флейт и барабанов, добавляя к этому еще один, совершенно особенный звук, не похожий ни на один из известных. Эта музыка не подражала звукам природы: пению птиц или китов, шуму деревьев или водопада, — но выражала то, что невозможно передать словами, что лежит между биениями сердца, куда не в силах заглянуть разум.

От их музыки волны счастья бежали по спине Кэла.

Представление привлекло около тридцати ясновидцев, и Кэл присоединился к ним. Некоторые заметили его появление и исподтишка бросали в его сторону любопытные взгляды.

Кэл рассматривал публику и пытался понять, к какому из четырех семейств они относятся. Но это оказалось почти невозможным. Поющий оркестр предположительно состоял из Айя — ведь Апполин упоминала, что кровь Айя наделила ее хорошим певческим голосом Но кто остальные? Кто принадлежит, например, к Бабу — роду Джерико? Кто Йе-ме, а кто Ло? Он видел негритянские и кавказские лица, пару физиономий ярко выраженного восточного типа, а некоторые имели и вовсе нечеловеческие черты: у кого-то были золотистые глаза Нимрода (и, надо полагать, хвост), у одной пары по лицу тянулись симметричные узоры, а другие украсили себя — то ли под воздействием моды, то ли из религиозных убеждений — мастерски сделанными татуировками и необыкновенными прическами. То же ошеломляющее многообразие наблюдалось и в одежде. Строгие платья конца девятнадцатого века были перекроены в соответствии со вкусами владельцев, а в расцветке юбок, пиджаков и жилетов проглядывало то же самое радужное многоцветие: по-карнавальному яркие нити только того и ждали, чтобы выделиться из однотонной материи.

Кэл переводил восхищенный взгляд с одного лица на другое и ловил себя на том, что мечтает подружиться с каждым из них, хочет познакомиться с ними, прогуляться, поделиться своими тайнами. Он смутно подозревал должно быть, в нем говорят фрукты. Но раз они так говорят, это мудрые фрукты.

Он уже утолил голод, но все же вынул из кармана еще одну грушу и собирался очистить ее, когда музыка вдруг смолкла. Раздались аплодисменты и свист. Квинтет раскланялся. После чего поднялся бородатый мужчина с морщинистым, словно грецкий орех, лицом, до этого сидевший на стуле у кромки ковра. Он посмотрел прямо на Кэла и произнес:

— Друзья мои, друзья мои… среди нас находится чужестранец…

Аплодисменты смолкли. Все лица повернулись к Кэлу, и он ощутил, как его щеки заливает румянец.

— Идите сюда, мистер Муни! Мистер Кэлхоун Муни!

Ганза говорила правду — здешний воздух разносил слухи.

Человек манил его рукой. Кэл забормотал что-то, отказываясь.

— Идите же сюда. Развлеките нас немного! — сказал человек.

От этих слов сердце Кэла бешено забилось.

— Я не могу, — ответил он.

— Ну конечно вы можете, — широко улыбнулся человек. — Разумеется, можете!

Снова раздались аплодисменты. Сияющие лица улыбались ему. Кто-то коснулся его плеча. Кэл обернулся и увидел Новелло.

— Это мистер Ло, — сообщила обезьянка. — Ты не можешь ему отказать.

— Но я ничего не умею…

— Все что-нибудь да умеют, — возразила обезьянка. — Хотя бы громко пукнуть.

— Ну, идите же! — звал Кэла Лемюэль Ло. — Не стесняйтесь.

Против собственной воли Кэл пробрался сквозь публику к ряду коптилок.

— Честное слово, — сказал он Ло, — я сомневаюсь…

— Вы с аппетитом ели мои фрукты, — отозвался Ло совершенно беззлобно, — и самое меньшее, что вы можете сделать, — развлечь нас.

Кэл огляделся в поисках поддержки, но увидел лишь внимательно глядящие на него лица.

— Я не умею петь, и ноги у меня растут не оттуда, чтобы танцевать, — признался он в надежде, что это самоуничижение поможет ему спастись.

— Ваш прадед был поэтом? — спросил Лемюэль. Он почти укорял Кэла за то, что гость не упомянул о таком факте.

— Верно, — кивнул Кэл.

— Разве вы не можете прочитать нам стихотворение вашего прадеда? — предложил Лемюэль.

Кэл на секунду задумался. Он ясно понял, что ему не дадут выйти из круга, если он не заплатит за свою жадность хотя бы символически, а предложение Лемюэля было не так уж плохо. Много лет назад Брендан научил Кэла паре отрывков из творений Безумного Муни. В то время Кэл нашел в них мало смысла — ему было лет шесть, — однако их ритм завораживал.

— Ковер в вашем распоряжении, — произнес Лемюэль и отступил в сторону, пропуская Кэла на сцену.

Кэл еще не успел мысленно пробежаться по строчкам — все-таки он учил их двадцать лет назад, — как уже стоял на ковре, глядя на зрителей сквозь ряд мерцающих огней.

— Мистер Ло сказал правду, — начал он, полный сомнений. — Мой прадед…

— Погромче! — крикнул кто-то.

— Мой прадед был поэтом. Я попытаюсь прочесть одно его стихотворение. Не знаю, вспомню ли я, но буду стараться.

При этих словах раздались разрозненные аплодисменты, отчего Кэл растерялся еще сильнее, чем прежде.

— А как оно называется, это стихотворение? — спросил Лемюэль.

Кэл напряг память. В названии было еще меньше смысла, чем в самих стихах, когда он заучивал их, однако он все равно запомнил его бездумно, как попугай.

— Стихотворение называется «Шесть банальностей», — произнес он.

Язык Кэла воспроизвел слова быстрее, чем разум успел сдуть с них пыль.

— Читайте же, мой друг, — произнес хозяин сада.

Публика затаила дыхание, только пламя металось в плошках по периметру ковра. Кэл начал.

— Любови часть…

Одно жуткое мгновение разум был абсолютно пуст. Если бы кто-то сейчас окликнул его по имени, он не сумел бы ответить. Два слова, и Кэл начисто лишился дара речи.

В тот панический момент Кэл осознал, что больше всего на свете хочет произвести приятное впечатление на это чудесное собрание, хочет показать, как он счастлив находиться среди них. Но его проклятый язык…

Где-то в глубине мозга поэт произнес:

«Давай, мальчик. Расскажи им, что знаешь. Не пытайся вспоминать. Просто рассказывай!»

Кэл начал снова, на этот раз не запинаясь, а с полной уверенностью, как будто прекрасно помнил все строчки. И, черт побери, так оно и было. Слова легко выходили из его уст, он говорил таким звучным голосом, какого никогда в себе не подозревал. Голосом барда он декламировал:

Любови часть — невинность,

Любови часть есть блуд,

А часть любови — молоко,

Что киснет, как прольют.

Любови часть — сочувствие,

Любови часть — сумах,

А часть любви — предчувствие

Возврата плоти в прах.

Восемь строк, и все они произнесены. Кэл стоял, а слова эхом отдавались у него в голове; он был рад, что сумел дочитать без запинки, и в то же время мечтал, чтобы стихи продолжались. Он поднял глаза на слушателей. Больше никто не улыбался, все странно смотрели на него изумленными глазами. В первую секунду Кэл забеспокоился, не оскорбил ли он их чем-то. Но затем раздались аплодисменты. Все хлопали, поднимая руки над головами. Послышались одобрительные крики и свистки.

— Чудесное стихотворение! — сказал Ло, от души аплодируя. — И чудесно исполнено!

С этими словами он снова вышел из толпы зрителей и дружески обнял Кэла.

«Ты слышал? — спросил Кэл поэта у себя в голове. — Ты им понравился».

И в ответ пришел еще один поэтический отрывок, как будто только что сочиненный Безумным Муни. Кэл не стал читать его вслух, но явственно услышал:

Простите мне мои грехи!

Чтоб вас развлечь, пишу стихи!

До чего же это чудесное занятие — развлекать публику! Кэл тоже обнял Лемюэля.

— Не стесняйтесь, мистер Муни, — предложил хозяин сада, — угощайтесь, ешьте фрукты сколько пожелаете.

— Благодарю, — сказал Кэл.

— А вы были знакомы с поэтом? — спросил Ло.

— Нет, — ответил Кэл. — Он умер до моего рождения.

— Разве умер тот, чьи слова и чувства до сих пор вызывают трепет? — возразил мистер Ло.

— Это правда, — согласился Кэл.

— Конечно, правда. Могу ли я в такую ночь лгать?

Сказав это, Лемюэль вызвал из толпы кого-то еще, и на ковер вышел новый исполнитель. Отступая за ряд огней, Кэл ощутил укол ревности. Он мечтал о повторении того захватывающего мига, желал снова ощутить, как его речи завораживают публику, трогают сердца и оставляют след в душах. Он мысленно пообещал себе выучить что-нибудь еще из стихов Безумного Муни, как только окажется дома. И когда он попадет сюда в следующий раз, у него наготове будут новые чудесные строки.

Его то и дело целовали и жали ему руку, пока он пробирался через толпу. Когда он снова посмотрел на ковер, то с удивлением обнаружил, что следующий номер исполняют Боуз с Ганзой. Еще сильнее он удивился, осознав, что они обнажены. Их нагота была совершенно лишена эротизма — такая же чопорная, как сброшенная ими одежда. Никто из зрителей не выказывал ни малейшей неловкости, все смотрели на пару так же серьезно и выжидающе, как до того на Кэла.

Боуз с Ганзой разошлись на противоположные стороны ковра, постояли мгновение, затем развернулись и начали сходиться. Они медленно сближались, пока не соприкоснулись: нос к носу, губы к губам. У Кэла промелькнула мысль, что это все-таки эротический номер, пусть и не совпадающий с его представлениями об эротике, поскольку партнеры продолжали сближаться. Точнее, если верить глазам, они продолжали вдвигаться друг в друга, лица их исчезали, торсы и конечности сливались, пока не осталось одно тело, а головы не превратились в один гладкий шар.

Иллюзия была полная. Но это еще не все: Боуз и Ганза не останавливались, они двигались вперед, и теперь их лица проступали из затылков друг друга, словно кости их сделались мягкими, как пастила. А они все продолжали движение, пока не стали похожи на сиамских близнецов, сросшихся спинами. Общая голова разделилась, и возникло два лица.

А потом, словно увиденного было недостаточно, фокус перешел в следующую фазу: во время этого движения оба поменяли пол, чтобы в итоге занять — снова разделившись — места друг друга.

Это и есть любовь, как сказала обезьянка. Теперь Кэл получил доказательство ее слов, воплощенное телесно.

Актеры раскланивались, звучали овации. Кэл отошел от толпы и устремился под деревья. Смутные мысли роились в его голове. Первая: он не может торчать здесь всю ночь, надо отыскать Сюзанну. Вторая: было бы разумно найти себе проводника — может быть, подойдет обезьяна?

Но главное, его внимание снова привлекли склоненные под тяжестью плодов ветки. Он протянул руку, сорвал пригоршню фруктов и стал очищать их от кожуры. Звуки импровизированного водевиля Ло все еще долетали до Кэла. Он услышал смех, потом новые аплодисменты, и опять зазвучала музыка.

Кэл ощутил, что его конечности налились тяжестью, пальцы едва шевелились, веки закрывались. Он подумал, что лучше присесть, пока не упал, и устроился под деревом.

Дремота наваливалась на него, сопротивляться не было сил. Ничего страшного, если он немного поспит. Он здесь в полной безопасности, омытый звездным светом и аплодисментами. Веки Кэла затрепетали и закрылись. Казалось, он видит приближение сна: огни сделались ярче, а голоса громче. Он улыбнулся, приветствуя их.

Ему снилась прежняя жизнь.

Он стоял в комнате с закрытыми ставнями, заключенной у него в мозгу. Забытые дни возникали на стене, как картинки из волшебного фонаря; эпизоды извлекались из груды позабытых воспоминаний. Кэл даже не подозревал об их существовании. Однако сцены, мелькавшие перед ним сейчас, — отрывки из неоконченной книги его жизни — уже не казались реальными. Эта книга была собранием выдумок, а правдивой сделалась, в лучшем случае, только тогда, когда он выпрыгнул из своей банальной истории и заметил проблеск застывшей в ожидании Фуги.

Шум аплодисментов вырвал Кэла из сна, глаза его открылись. Звезды по-прежнему светили меж ветвей фруктовых деревьев, по-прежнему слышался смех, а огни коптилок были совсем близко. Все шло своим чередом на его только что обретенной земле.

«Я не жил до этого момента, — думал Кэл, пока шло представление на ковре. — Просто не жил».

Удовлетворенный этим пониманием, он мысленно очистил очередную грушу Ло и поднес ее ко рту.

Кто-то где-то зааплодировал ему. Кэл поклонился, однако на этот раз уже не проснулся.

Глава 6

В Доме Капры

1

Дом Капры оказался для Сюзанны таким же сильным потрясением, как и все, что она уже видела в Фуге. Это было низкое здание, явно нуждающееся в ремонте: белая штукатурка, некогда белая, осыпалась со стен и обнажила крупные красные кирпичи, изготовленные вручную. Плитки на крыльце потрескались от времени, дверь едва держалась на петлях. Вокруг росли миртовые деревья, а на их ветвях висели мириады колокольчиков, отвечавших на самое слабое дуновение ветра. На этот звон они и пришли. Однако теперь звуки колокольчиков заглушали громкие голоса, доносившиеся из дома. Шум больше походил на мятежные крики, чем на цивилизованную дискуссию.

На пороге стоял стражник; точнее, сидел на корточках, выкладывая на земле зиккурат из камешков. При их приближении он поднялся на ноги. Росту в нем оказалось добрых семь футов.

— Какое у вас дело? — требовательно спросил он Джерико.

— Нам необходимо попасть на совет…

Сюзанна слышала доносившийся из дома женский голос, звучавший отчетливо и уверенно.

— Я не собираюсь снова ложиться и засыпать! — восклицала женщина.

Ее реплику поддержал одобрительный рев голосов.

— Нам жизненно важно попасть на совет, — повторил Джерико.

— Невозможно, — ответил стражник.

— Это Сюзанна Пэрриш, — пояснил Джерико. — Она…

Ему не было нужды продолжать.

— Я знаю, кто она такая, — проговорил стражник.

— Если ты знаешь, кто я, тогда ты знаешь, что это я разбудила Сотканный мир, — сказала Сюзанна. — И совет должен услышать мое мнение.

— Да, — согласился стражник. — Это я понимаю.

Он обернулся на дверь. Шум все усиливался.

— Но там настоящий сумасшедший дом, — предупредил он. — Тебе повезет, если тебя кто-нибудь услышит.

— Буду кричать во все горло, — пообещала Сюзанна.

Стражник кивнул.

— Не сомневаюсь, — произнес он. — Идите прямо.

И он отступил в сторону, указав на полуоткрытую дверь в конце короткого коридора.

Сюзанна набрала в грудь воздуха, обернулась на Джерико, убеждаясь, что он готов следовать за ней, затем прошла по коридору и толкнула дверь.

Комната была большая и полностью забитая народом. Кто-то сидел, кто-то стоял, некоторые даже влезли на стулья, чтобы лучше видеть главных спорщиков. В центре внимания находилось пять человек. Одна из них — женщина с растрепанными волосами и диким взглядом, Иоланда Дор, как сообщил Джерико. Сторонники Иоланды сбились в кучу у нее за спиной и настойчиво подстрекали ее к продолжению спора. Она наступала на двух мужчин: длинноносого типа со свекольно-красным от крика лицом и его пожилого товарища. Второй пытался успокоить длинноносого, удерживая его за руку. Они явно составляли оппозицию. Между враждующими сторонами находились еще двое: негритянка, страстно увещевавшая спорщиков, и человек восточной внешности, одетый с иголочки. Судя по всему, он был председателем собрания и явно не справлялся со своими обязанностями. Еще несколько мгновений, и в ход пойдут кулаки.

Присутствие новых людей было замечено несколькими участниками совета, однако главные оппоненты продолжали неистовствовать, не слушая доводов друг друга.

— Как зовут мужчину посередине? — спросила у Джерико Сюзанна.

— Танг, — ответил Джерико.

— Спасибо.

Не говоря больше ни слова, Сюзанна шагнула навстречу участникам дискуссии.

— Мистер Танг, — произнесла она.

Человек поглядел на нее, и раздражение на его лице сменилось паникой.

— Кто ты такая? — спросил он.

— Сюзанна Пэрриш.

Одного этого имени оказалось довольно, чтобы все споры тотчас же прекратились. Все поспешно оборачивались и смотрели на Сюзанну.

— Чокнутая! — возвестил старик. — В Доме Капры!

— Заткнись, — велел Танг.

— Так это ты! — изумилась негритянка. — Ты!

— Да?

— Ты понимаешь, что ты сделала?

Этот вопрос вызвал новый всплеск эмоций, отвлекший присутствующих от спора людей в центре комнаты. Вопили все.

Танг, чьи призывы держать себя в руках не были слышны, выдвинул стул, забрался на него и заорал:

— Тихо!

Это подействовало, шум постепенно стих. Танг был трогательно доволен самим собой.

— Ха, — произнес он с чуть заметным самодовольством. — Вот так-то лучше. А теперь… — Он повернулся к старику. — У тебя есть какие-то возражения, Мессимериз?

— Разумеется, есть. — Он ткнул скрюченным от артрита пальцем в сторону Сюзанны. — Ее присутствие противоречит закону. Я требую, чтобы ее удалили отсюда!

Танг хотел что-то ответить, но его опередила Иоланда.

— Сейчас не время соблюдать законодательные тонкости, — сказала она. — Хотим мы того или нет, мы уже проснулись. — Она посмотрела на Сюзанну. — И виновата в этом она.

— Ах так! Я не собираюсь оставаться в одной комнате с чокнутой! — произнес Мессимериз с таким презрением, словно надеялся уничтожить Сюзанну этими словами. — После того, что они с нами сделали! — Он взглянул на своего краснолицего товарища. — Ты идешь, Долфин?

— Конечно иду, — отозвался тот.

— Погодите, — призвала Сюзанна. — Я не хочу нарушать никакие законы…

— Ты уже их нарушила, — заметила Иоланда, — однако стены от этого не рухнули.

— Но долго ли они простоят? — вмешалась негритянка.

— Дом Капры — священное место, — пробормотал Мессимериз.

Без сомнений, он говорил искренне и был до глубины души оскорблен присутствием Сюзанны.

— Я все понимаю, — заверила Сюзанна. — И уважаю ваши правила. Но я несу ответственность…

— Вот именно! — воскликнул Долфин, заново распаляясь. — Только в этом мало толку, верно? Мы проснулись, черт тебя побери! И мы в опасности!

— Я знаю, — сказала Сюзанна. — То, что вы говорите, совершенно справедливо.

Эти слова обезоружили его, ожидавшего возражений.

— Ты согласна со мной? — переспросил Долфин.

— Конечно согласна. Все мы в данный момент в опасности.

— По крайней мере, теперь мы можем защищаться, раз мы проснулись, — вставила Иоланда. — Вместо того чтобы лежать и спать.

— Но у нас были хранители! — напомнил Долфин. — Куда они подевались?

— Они умерли, — ответила Сюзанна.

— Все до единого?

— Откуда ей знать? — усмехнулся Мессимериз. — Не слушайте ее.

— Мими Лащенски была моей бабушкой, — сказала Сюзанна.

В первый раз с того момента, как Сюзанна вмешалась в спор, Мессимериз посмотрел ей прямо в глаза. Он хорошо знал, что такое горе, поняла Сюзанна.

— И что? — спросил он.

— А то, что ее убили, — продолжала Сюзанна, выдержав его взгляд. — Это сделала одна из ваших.

— Не может быть! — возразил Мессимериз безапелляционным тоном.

— Кто? — спросила Иоланда.

— Иммаколата.

— Она не наша! — запротестовал Мессимериз. — Она не из наших!

— Ну, знаете, и не из чокнутых тоже! — возмутилась Сюзанна.

Ее терпение истощалось. Она сделала шаг к Мессимеризу, и тот крепче вцепился в руку Долфина, как будто собирался использовать своего товарища в качестве щита.

— Все мы в опасности, — повторила Сюзанна, — может быть, вы не понимаете, что все ваши священные места — не только Дом Капры, но все без исключения — могут быть уничтожены. Ладно, пусть у вас нет причин доверять мне. Но хотя бы выслушайте!

В комнате воцарилась гробовая тишина.

— Расскажи нам, что тебе известно, — произнес Танг.

— На самом деле мне известно не много, — призналась Сюзанна. — Однако я знаю, что здесь, в Фуге, у вас есть враги, и бог знает сколько их за ее пределами.

— И что ты предлагаешь? — спросил новый голос из толпы сторонников Долфина.

— Мы будем бороться, — провозгласила Иоланда.

— Вы проиграете, — ответила Сюзанна.

Тонкие черты лица ее собеседницы застыли.

— У тебя тоже пораженческое настроение? — спросила она.

— Но это правда. Вы беззащитны перед Королевством.

— У нас есть наши чары, — возразила Иоланда.

— Так вы хотите сделать магию оружием? — изумилась Сюзанна. — Как Иммаколата? Если вы пойдете на это, то можете и самих себя именовать чокнутыми!

Ответом на ее реплику стали согласное бормотание всего собрания и угрюмый взгляд Иоланды.

— Значит, мы должны заново соткать ковер, — заключил Мессимериз с явным удовлетворением. — Именно об этом я и твержу с самого начала.

— Я тоже так думаю, — кивнула Сюзанна.

При этих словах комната опять взорвалась криками, но всех перекрывал голос Иоланды.

— Довольно спать! — кричала она. — Я не хочу спать!

— Тогда вас уничтожат! — закричала в ответ Сюзанна.

Общий шум немного стих.

— Это жестокий век, — проговорила Сюзанна.

— Как и предыдущий, — вставил кто-то. — И все остальные до него.

— Мы не можем вечно прятаться! — обратилась к собранию Иоланда.

Несмотря на вмешательство Сюзанны, у нее оставалось много сторонников. И в самом деле, трудно было отвергнуть ее доводы. После стольких лет забвения мысль о новом погружении в Сотканный мир, в сон без сновидений, едва ли прельщала.

— Я не говорю, что вы надолго останетесь в ковре, — продолжила Сюзанна. — Только до тех пор, пока не найдется безопасное место и…

— Я слышала такое и раньше, — перебила ее Иоланда. — «Мы подождем, мы будем сидеть тише воды ниже травы, пока не минует угроза».

— Есть разные угрозы, — произнес кто-то из-за спин собравшихся.

Этот голос без труда перекрыл общий гул, хотя был немного громче шепота. Его оказалось довольно, чтобы споры прекратились.

Сюзанна посмотрела в ту сторону, откуда донесся голос, но пока не разглядела его обладателя. А голос продолжил:

— Если Королевство уничтожит вас, значит, все страдания моей Мими были напрасны…

Участники совета расступились, когда говоривший двинулся через толпу в центр комнаты. Теперь он был на виду. Сюзанне потребовалось несколько секунд, чтобы осознать: она уже видела это лицо. И еще мгновение, чтобы вспомнить, где именно: на портрете в спальне Мими. Однако выцветшая фотография передавала лишь бледное подобие его физической красоты. Глядя в его сияющие глаза, на абрис его головы с коротко остриженными волосами, становилось понятно, почему Мими всю свою одинокую жизнь спала под взглядом того портрета. Этого человека она любила. Это…

— Ромо, — представился он, обращаясь к Сюзанне. — Первый муж твоей бабушки.

Как же он мог узнать, находясь в Сотканном мире, во сне, что Мими второй раз вышла замуж? Или воздух передал ему этот слух сегодня ночью?

— Что тебе здесь нужно? — спросил Танг. — У нас здесь не ярмарка.

— Я хочу выступить в защиту своей жены. Я знаю ее сердце лучше, чем кто-либо из вас.

— Это было много лет назад, Ромо. В другой жизни.

Ромо кивнул.

— Да… — произнес он. — Все кончилось, я знаю. Точно так же, как знала она. Тем больше причин защищать ее.

Никто не пытался ему помешать.

— Она умерла в Королевстве, — начал он, — оберегая нас от беды. Она погибла, не попытавшись разбудить нас. Почему так произошло? У нее были все причины желать роспуска Сотканного мира. Чтобы освободиться от своих обязанностей… и вернуться ко мне.

— Не обязательно… — произнес Мессимериз.

Ромо улыбнулся.

— Потому что она была замужем? — спросил он. — Так иного я и не ожидал. Или потому что она нас позабыла? Нет. Никогда. — Он говорил таким властным тоном и в то же время так тихо, что внимание всех присутствующих было приковано к нему. — Она не забыла о нас. Но она понимала то, что понимает сейчас ее внучка. Это небезопасно.

Иоланда хотела перебить его, но Ромо вскинул руку.

— Еще минуту внимания, — сказал он. — А потом я уйду. Меня ждут дела.

Иоланда закрыла рот.

— Я знал Мими лучше, чем кто-либо из вас. Если на то пошло, мы расстались с ней только вчера. Я знаю, что она оберегала Сотканный мир до последнего вздоха. Не надо предавать ее память и идти прямо в руки врагов только потому, что вы почуяли воздух свободы.

— Тебе легко говорить, — отозвалась Иоланда.

— Я точно так же, как ты, хочу жить снова, — ответил ей Ромо. — Я остался здесь ради своих детей. Я думал — как и все мы, — что проснусь через пару лет. И что получилось? Мы открыли глаза, а мир переменился. Моя Мими состарилась и умерла, а дочь ее дочери заняла ее место, чтобы рассказать нам, что мы по-прежнему близки к гибели. Я уверен, она говорит с благословения Мими. Нам стоит прислушаться к ней.

— И что ты нам посоветуешь? — спросил Танг.

— Посоветует? — воскликнула Иоланда. — Да он же укротитель львов, с чего нам слушать его советы?

— Я предлагаю заново соткать ковер, — ответил Ромо, не обращая внимания на ее гнев. — Соткать заново, пока чокнутые не явились сюда. А потом мы отыщем какое-нибудь безопасное место, чтобы в свое время проснуться там, где нас не будут поджидать чокнутые. Иоланда права. — Он поглядел на женщину. — Мы не можем прятаться вечно. Однако вернуться к жизни в нынешнем сумбурном состоянии — не храбрость, а самоубийство.

Оспорить эти доводы было трудно. Речь Ромо произвела сильное впечатление на многих членов собрания.

— А если мы так и сделаем? — спросил кто-то из сторонников Иоланды. — Кто будет оберегать ковер?

— Она, — ответил Ромо, указывая на Сюзанну. — Она знает Королевство лучше многих. И если верить слухам, она обладает менструумом.

— Это правда? — спросил Танг.

Сюзанна кивнула. Танг отодвинулся от нее на полшага. Волна пересудов снова прокатилась по комнате, люди задавали вопросы Ромо. Однако он не стал никому отвечать.

— Я уже сказал все, что хотел, — объявил он. — Я больше не могу заставлять детей ждать.

С этими словами Ромо развернулся и пошел обратно тем же путем, каким явился сюда. Сюзанна бросилась за ним, пока споры не разгорелись с новой силой.

— Ромо! — окликнула она его.

Он остановился и повернулся к ней.

— Помоги мне, — попросила она. — Останься.

— Времени нет, — отозвался он. — У меня назначена встреча. В память о твоей бабушке.

— Но я многого не понимаю…

— Разве Мими не оставила тебе указания? — удивился Ромо.

— Я приехала слишком поздно. Когда мы с ней встретились, она не могла… — Сюзанна запнулась. Горло сдавило, скорбь утраты охватила девушку. — Не могла говорить. Она оставила мне только одно — книгу.

— Так загляни туда, — предложил Ромо. — Мими знала, что делает.

— Книгу у меня отняли, — сказала Сюзанна.

— Значит, ты должна вернуть ее. А ответы, которых ты не найдешь в книге, ищи в себе.

Последнее наставление совершенно сбило Сюзанну с толку, но не успела она задать вопрос, как Ромо заговорил снова.

— Ищи между, — сказал он. — Это лучший совет, какой я могу тебе дать.

— Между чем и чем?

Ромо нахмурился.

— Просто между, — проговорил он, как будто смысл слов был очевиден. — Я знаю, что ты на это способна. Ты же потомок Мими.

Он наклонился и поцеловал Сюзанну.

— У тебя ее взгляд, — заметил он, дрожащей рукой касаясь ее щеки.

Сюзанна внезапно ощутила, что это не просто дружеское прикосновение. Она испытывала к Ромо какое-то неправильное чувство, нечто странное происходило между ней и мужем бабушки. Они отступили друг от друга, напуганные собственными чувствами.

Ромо пошел к двери, пожелав Сюзанне доброй ночи. Она сделала пару шагов за ним, но больше не пыталась его задерживать. У него же дела, он сказал. Когда Ромо распахнул дверь, из темноты послышался рык, и сердце Сюзанны дрогнуло: его окружили звери. Однако это было не нападение. Он говорил о своих детях, вот они и пришли. Полдюжины или даже больше львов приветствовали Ромо рычанием. Их золотистые глаза устремились на него, как будто зверям не терпелось оказаться как можно ближе к своему отцу. Дверь захлопнулась, и львы скрылись из виду.

— Они хотят, чтобы мы ушли.

В коридоре за спиной Сюзанны стоял Джерико. Она еще мгновение смотрела на закрытую дверь, слушала затихающий львиный рык, а затем повернулась к нему.

— Нас выгоняют? — спросил она.

— Нет. Они просто хотят обсудить все еще раз, — сказал он. — Без нас.

Сюзанна кивнула.

— Давай немного прогуляемся.

Когда они открыли дверь, Ромо со своими львами уже ушел. Его ожидало дело, связанное с Мими.

2

Они отправились на прогулку.

Джерико молчал, Сюзанна тоже. Так много чувств нужно было понять и выразить. Мысли Сюзанны возвращались обратно к Мими, к ее жертве: ведь она знала, что Ромо, прекрасный укротитель львов, спит там, куда ей заказан вход.

«Гладила ли она ковер, где он был заточен? — думала Сюзанна. — Опускалась ли на колени, шепча слова любви ему, заключенному в Сотканном мире?»

Неудивительно, что бабушка была такой стоически строгой. Она в одиночестве стояла на страже ворот рая, не имея права ни словом обмолвиться о нем. Она опасалась безумия и смерти.

— Не надо бояться, — произнес наконец Джерико.

— А я не боюсь, — солгала Сюзанна но тут же вспомнила, что цветной ореол над ее головой, должно быть, опровергает эти слова, и добавила: — То есть… боюсь немного. Я не могу быть хранителем, Джерико. Я недостойна.

Они прошли через миртовую рощу и вышли в поле. Несколько огромных мраморных животных стояли в высокой траве. Все они были либо фантастическими, либо вымершими, однако скульптор любовно воссоздал их до последней детали, до последней щетинки, уса или маленького глаза. Сюзанна прислонилась к одной из статуй и уставилась в землю. Они не слышали ни криков спорщиков, ни звона колокольчиков на ветвях, лишь шуршанье ночных насекомых, живущих своей таинственной жизнью в тени каменных зверей.

Джерико не сводил с Сюзанны глаз. Она чувствовала это, но не находила сил поднять голову и встретиться с ним взглядом.

— Я подумал, может быть… — начал он и запнулся.

Кузнечики стрекотали, насмехаясь над его косноязычием.

Он заговорил снова:

— Я хотел сказать, что точно знаю, ты достойна многого.

Она ответила улыбкой на его слова, но Джерико продолжил:

— Нет. Я не то хотел сказать. — Он набрал в грудьвоздуха, а затем выдохнул: — Я хочу пойти с тобой.

— Со мной?

— Когда ты отправишься обратно в Королевство. С ковром или без ковра, но я хочу быть с тобой.

Теперь она подняла голову. Застывшее выражение лица Джерико было как у подсудимого, который дожидается вынесения приговора. Он следил за каждым взмахом ее ресниц.

Сюзанна улыбнулась, подыскивая ответ. Затем произнесла:

— Ну конечно. Конечно. Я буду рада.

— Правда? — изумился он. — В самом деле?

Все признаки тревоги исчезли, и его лицо расцвело лучезарной улыбкой.

— Спасибо тебе, — сказал он. — Я так хочу, чтобы мы стали друзьями.

— Значит, мы станем друзьями, — ответила она.

Камень холодил спину Сюзанны, а стоящий перед ней Джерико излучал тепло. Вот она и оказалась там, где ей советовал быть Ромо: между.

Глава 7

Шедуэлл на высоте

— Опусти меня, — приказал Коммивояжер своему загнанному скакуну.

Они забрались на крутой холм, самый высокий, какой удалось высмотреть Шедуэллу. Вид сверху открывался впечатляющий.

Однако Норрис не слишком интересовался видами. Он уселся, с трудом восстанавливая дыхание, и прижал к груди своего однорукого барабанщика, предоставив Шедуэллу в одиночестве стоять на выступе скалы и восхищаться пейзажем внизу, залитым лунным светом.

По пути сюда им встретилось множество удивительных существ. Обитатели этой части города явно относились к видам, живущим за пределами Фуги, но каким-то магическим образом они обрели новые формы. А как иначе объяснить существование бабочек в пять раз крупнее ладони Шедуэлла, поющих, словно мартовские коты, в кронах деревьев? Или переливающихся змей, растекающихся огнями по трещинам в скалах? Или кустарника, на шипах которого распускались цветы?

Такие диковины встречались повсюду. Когда Шедуэлл завлекал покупателей на аукцион, его рассказы были весьма красочны, однако они не дотягивали до реальности. Фуга оказалась гораздо необъяснимее всех слов, ее объясняющих; необъяснимее и страшнее.

Именно это он почувствовал, глядя вниз с вершины холма: страх. Ощущение усиливалось, пока они добирались сюда. Сначала оно походило на несварение и постепенно дошло до такой степени, что Шедуэлла охватило некое подобие ужаса. Сначала он отказывался признаваться в этом даже самому себе, но игнорировать нарастающий страх было невозможно.

А причина была в алчности, зародившейся внутри него, той самой жажде обладания, которой никогда не потакает истинный Коммивояжер. Шедуэлл старался заглушить боль, осматривая ландшафт с исключительно коммерческой точки зрения: сколько можно было бы получить за тот фруктовый сад? А за островок на озере? Или за этих бабочек? И впервые этот прием его подвел. Шедуэлл смотрел на Фугу, и все мысли о коммерции исчезали из его головы.

Нет смысла сопротивляться, придется признать горькую правду: он совершил роковую ошибку, попытавшись продать это место.

Ни за какие деньги невозможно купить такое безумное, сводящее с ума великолепие. Ни у одного богача не хватит на это средств.

И вот он стоял и смотрел вниз, на величайшее собрание чудес, какие только бывают на свете, и в нем крепло желание завладеть Фугой вместо разбежавшихся принцев.

А вслед за этим желанием пришло другое: захватить этот мир. Он сам станет принцем. Больше чем принцем.

Вот страна, она лежит перед ним. Почему бы не стать здесь королем?

Глава 8

Кровь девственницы

Счастье — непривычное чувство для Иммаколаты. Однако в мире были такие места, где она и ее сестры переживали что-то очень похожее на счастье. Поля сражения в вечернюю пору, морги и склепы; там они дышали воздухом, который состоял из чьих-то последних вздохов. В присутствии смерти они чувствовали себя как дома: резвились среди трупов, устраивали пикники.

Именно поэтому сестры отправились на Заупокойные Ступени, когда им наскучило искать Шедуэлла. Это было единственное место в Фуге, связанное со смертью. Еще в детстве Иммаколата приходила сюда ежедневно, чтобы купаться в скорби других. А сейчас, когда она осталась здесь в одиночестве — сестры улетели на поиски очередного отца для новых ублюдков, — в ее голове роились столь черные мысли, что на их фоне ночное небо казалось ослепительно светлым.

Иммаколата сбросила туфли и спустилась по ступеням в черную грязь вдоль берега. Некогда здесь предавали тела воде, и рыдания делались громче, а вера в загробную жизнь съеживалась перед лицом холодных фактов.

Прошло уже очень много лет с тех пор, когда были в чести подобные ритуалы. Обычай спускать покойников на воду пришлось забыть: слишком часто тела попадались на глаза чокнутым. Мертвецов стали сжигать, к великому сожалению Иммаколаты.

Ступени же усиливали драматизм происходящего по мере спуска к воде. Стоя сейчас перед быстротекущей рекой, Иммаколата думала, как просто было бы отдаться на волю течения и уплыть навстречу смерти.

Однако она еще не успела завершить столько дел. Если Иммаколата покинет Фугу, не причинив ей вреда, а ее враги останутся в живых, это будет совершенно неразумно.

Нет, Иммаколата должна жить. Должна увидеть, что семейства унижены, что их надежды и земли обратились в прах, что их волшебство превратилось в детские игрушки. Уничтожить их слишком просто. Больно будет лишь один миг, а потом — ничего. Но увидеть ясновидцев порабощенными — ради этого стоит жить.

Шум воды успокаивал. Иммаколата ощутила ностальгию, вспоминая о том, сколько тел унесли эти волны на ее глазах.

Однако не звучит ли за шумом воды какой-то иной шум? Иммаколата оторвала взгляд от мутных волн. Наверху стояло убогое здание, крыша на четырех колоннах, где несчастные родственники собирались перед тем, как сказать покойнику последнее «прости» на берегу реки. Сейчас под колоннами происходило какое-то движение, стремительно проносились тени. Может быть, сестры? Она не ощущала их присутствия.

Иммаколата получила ответ на свой невысказанный вопрос, как только вышла из грязи и добралась до нижней ступени.

— Я знал, что ты придешь сюда.

Иммаколата замерла, шагнув одной ногой на ступеньку.

— Из множества мест ты выберешь… это.

Иммаколату охватило волнение, которое она не могла скрыть. Причиной его был не человек, появившийся из тени под колоннами, а его спутники. Они метались в тени у него за спиной, их шелковистые бока лоснились. Львы! Его сопровождали львы.

— Да, да, — сказал Ромо, заметив, как вздрогнула инкантатрикс. — Я не один, как была она. Теперь без защиты осталась ты.

Он был прав. Львы слишком бесчувственны, ее иллюзии не могут их одурачить. Да и с их хозяином, с его звериным равнодушием, справиться нелегко.

— Сестры… — выдохнула она. — Скорее ко мне!

Львы вышли в пятно лунного света. Их было шесть, три самца и три самки. Они не сводили глаз с хозяина, дожидаясь его приказа.

Иммаколата попятилась на шаг. Ноги скользили по грязи, она едва не лишилась равновесия. Где же Магдалена и Старая Карга? Она отправила на их поиски еще одну лихорадочную мысль, но страх сделал ее медлительной.

Львы были уже наверху лестницы. Иммаколата не осмеливалась отвести от них взгляд, хотя то, что она видела, ей совершенно не нравилось. Звери выглядели величественно, не прилагая для этого ни малейших усилий. Как только эта мысль поразила ее, Иммаколата поняла, что должна бежать. Менструум поднимет ее над рекой раньше, чем они до нее доберутся. Только нужно время, чтобы он разлился по ней в нынешнем заторможенном состоянии. Иммаколата попыталась задержать приближение львов.

— Тебе не стоит им доверять… — начала она.

— Это львам-то? — спросил Ромо, легко улыбнувшись.

— Ясновидцам. Они обманули Мими, так же как обманули меня. Они бросили ее в Королевстве, а сами спаслись. Они трусы и обманщики.

— А ты? Кто ты такая?

Иммаколата почувствовала, как менструум начал наполнять ее нематериальное «я». Теперь, когда она уверена, что сумеет благополучно скрыться, она может позволить себе сказать правду.

— Я ничто, — произнесла она, голос ее звучал так тихо, что его почти заглушал шум реки. — Я жива до тех пор, пока моя ненависть к ним делает меня живой.

Казалось, львы поняли смысл последней фразы, потому что они внезапно бросились к Иммаколате, спрыгивая со ступенек вниз.

Менструум пульсировал вокруг нее, она начала возноситься. Как раз в этот миг за рекой появилась Магдалена, вскрикнувшая при виде сестры.

Ее крик отвлек внимание Иммаколаты, чьи ноги зависли в нескольких дюймах над грязным берегом. Этого оказалось достаточно первому льву. Он прыгнул со ступеней и вцепился в нее лапами. Она не успела уклониться и упала обратно в грязь.

Ромо прорвался через весь львиный прайд и попытался отозвать зверя, пока Иммаколата не пустила в ход свою силу. Но он опоздал. Менструум уже завивался спиралью вокруг животного, впиваясь ему в морду и бока; теперь лев не смог бы оторваться от женщины, даже если бы захотел. Однако силы менструума были подорваны, и лев наносил удар за ударом, оставляя на теле инкантатрикс чудовищные раны. Иммаколата кричала и извивалась в залитой кровью грязи, но зверь не собирался отпускать жертву.

Потом его лапы соскользнули с ее лица, он испустил придушенный рык, и схватка внезапно закончилась. Лев мгновение возвышался над Иммаколатой — от них обоих валил пар, — а затем отшатнулся. Его брюхо было распорото от глотки до паха. Только сделал это не менструум, а нож, который выпал сейчас из руки Иммаколаты. Зверь сделал пару неверных шагов, волоча за собой собственные кишки, и повалился в грязь.

Остальные львы рыком выражали свою ненависть, однако не двигались с места, подчиняясь приказу Ромо.

Что касается Иммаколаты, то она выплюнула какие-то презрительные слова в адрес сестер, наконец-то явившихся к ней на помощь, и сама поднялась на колени. С такими ранами, как у нее, любой человек, да и большинство ясновидцев, уже валялись бы мертвыми в грязи. Голова и верхняя часть груди были чудовищно изуродованы, мышечная ткань лентами свисала с костей. Однако она встала на ноги и подняла на Ромо страдальческие глаза, глядевшие из сплошной раны лица.

— Я уничтожу все, что ты когда-то любил… — произнесла Иммаколата срывающимся голосом. Она прижимала руку к лицу, и кровь ручьями текла между пальцами. — Я уничтожу Фугу. Ясновидцев. Уничтожу все без исключения. Сотру с лица земли! Даю тебе слово. Ты еще поплачешь!

Будь это во власти Ромо, он без колебаний добил бы инкантатрикс прямо сейчас. Однако отправить ее в мир иной не сумели бы ни львы, ни укротитель: хотя враг и ослаблен, Иммаколата и ее сестры способны уничтожить зверей раньше, чем те успеют до нее добраться. Ромо оставалось лишь радоваться тому, что их внезапное нападение не прошло даром, и надеяться, что Мими в месте своего упокоения знает: ее мучения отмщены.

Ромо подошел к умирающему льву, что-то негромко сказал ему. Иммаколата даже не попыталась напасть, а двинулась вверх по ступеням, поддерживаемая с обеих сторон сестрами.

Львы стояли, не трогаясь с места, и ждали приказа действовать. Но Ромо был охвачен горем. Он прижался щекой к щеке умирающего зверя и все еще говорил ему что-то. Затем слова утешения оборвались, и лицо Ромо приняло трагическое выражение.

Львы уловили его молчание и поняли, что оно означает. Они повернули к нему головы, и в этот миг Иммаколата, нечестивая святая из грязи и крови, взвилась в воздух. Призрачные сестры летели справа и слева от нее, словно пародия на херувимов.

Ромо смотрел, как они уходят во тьму, брызгая сверху кровавым дождем. Когда троица исчезала в ночи, Ромо заметил, что голова инкантатрикс свесилась бессильно на грудь и сестры поспешили Иммаколате на помощь. На этот раз она не отвергла их поддержку, а позволила унести себя прочь.

Глава 9

Никогда и опять

Строитель зиккурата, стоявший на часах перед дверью Дома Капры, окликнул их с края поля, из вежливости держась на почтительном расстоянии.

— Вас зовут обратно в Дом! — крикнул он.

Когда они шли обратно под миртовыми деревьями, стало очевидно, что назревают некие события. Члены совета уже вышли из здания и нетерпеливо топтались на ступеньках. На их лицах отражалось нетерпение. Колокольчики на деревьях отчаянно звенели, хотя не было ни дуновения ветерка, а над Домом Капры носились огни, похожие на громадных светляков.

— Амаду, — пояснил Джерико.

Огни мелькали и поднимались замысловатыми узорами.

— Что это они делают? — спросила Сюзанна.

— Передают, — сказал Джерико.

— Передают что?

Он собирался ответить, когда между деревьями возникла Иоланда Дор. Она остановилась перед Сюзанной.

— Эти дураки поверили тебе, — сообщила Иоланда без энтузиазма. — Но вот что я тебе скажу: я спать не собираюсь! Слышишь? У нас есть право на жизнь! Вы, проклятые чокнутые, не хозяева этой земли! — После чего она удалилась, на ходу осыпая Сюзанну проклятиями.

— Значит, они послушались совета Ромо, — сказала Сюзанна.

— Именно об этом и говорят Амаду, — подтвердил Джерико, все еще глядя в небо.

— Сомневаюсь, что я готова к этому.

Танг появился из-за двери и окликнул их:

— Идите скорее. У нас чертовски мало времени!

Сюзанна колебалась. Менструум не добавлял ей храбрости, в животе было как в остывшей печи — зола и пустота.

— Я с тобой, — напомнил Джерико, заметив ее тревогу.

Его близость несколько успокаивала. Они вместе вошли в дом.

Когда Сюзанна вступила в комнату, ее встретили почти благоговейным молчанием. На нее устремились все глаза. На всех лицах застыла маска отчаяния. Когда она пришла сюда в первый раз, каких-то полчаса назад, она была незваным гостем. Теперь она превратилась в человека, с которым связаны их хрупкие надежды на спасение. Она старалась не выказывать страха, но она стояла перед ними, и руки ее дрожали.

— Мы приняли решение, — сообщил Танг.

— Да, — отозвалась она. — Иоланда рассказала мне.

— Нам оно не очень нравится, — произнес один из участников собрания, и Сюзанна узнала в нем сторонника Иоланды. — Но у нас нет выбора.

— На границах уже начались волнения, — сказал Танг. — Чокнутые узнали, что мы здесь.

— К тому же скоро рассвет, — вставил Мессимериз.

Так оно и было. До восхода солнца оставалось часа полтора. А через час по Фуге будут слоняться все любопытные чокнутые, живущие поблизости. Может быть, они не вполне осознают ее присутствие, но почувствуют, что здесь есть на что посмотреть и чего бояться. И сколько тогда потребуется времени, чтобы снова началось то, что недавно случилось на Лорд-стрит?

— Уже предприняты шаги для воссоздания ковра, — сказал Долфин.

— А это трудно?

— Нет, — ответил Мессимериз. — Вихрь обладает огромной силой.

— И сколько времени это займет?

— У нас, скорее всего, осталось около часа, — произнес Танг, — чтобы рассказать тебе о Сотканном мире.

Всего час. Много ли можно узнать за час?

— Расскажите мне только то, что я должна знать о вашей безопасности, — попросила Сюзанна. — И ничего больше. То, чего я не буду знать, я не смогу нечаянно выдать.

— Резонно, — согласился Танг. — Что ж, времени на соблюдение формальностей нет. Итак, начнем.

Глава 10

Призыв

Кэл неожиданно проснулся.

Воздух стал прохладным, хотя его разбудил не холод. Это был Лемюэль Ло, зовущий его по имени.

— Кэлхоун… Кэлхоун…

Кэл сел. Лемюэль стоял рядом с ним, улыбаясь из густой бороды.

— Тут за тобой кое-кто пришел, — сказал он.

— Правда?

— У нас осталось не так много времени, мой поэт, — проговорил Ло, пока Кэл с трудом поднимался на ноги. — Ковер ткут заново. Через считанные минуты все вокруг снова погрузится в сон. И я тоже.

— Это неправильно, — отозвался Кэл.

— Да, дружище. Однако я не боюсь. Ты же присмотришь за нами, правда?

Ло крепко сжал руку Кэла.

— Мне снилось кое-что… — произнес Кэл.

— Что именно?

— Мне снилось, что этот мир реален, а все остальные — нет.

Улыбка Лемюэля померкла.

— Хотел бы я, чтобы твой сон сбылся, — сказал он. — Однако Королевство все-таки слишком реально. Просто то, что слишком уверено в собственном существовании, в итоге становится разновидностью лжи. Вот это тебе и снилось — что все остальные места лгут.

Кэл кивнул. Лемюэль еще сильнее сжал ему руку, как будто они заключили некое соглашение.

— Помни об этом, Кэлхоун. Не забывай Ло, ладно? И мой сад. Не забудешь? Тогда мы с тобой еще увидимся.

Лемюэль обнял его.

— Помни, — повторил он прямо в ухо Кэлу.

Кэл ответил на медвежье объятие, обхватив Ло. Потом хозяин сада отодвинулся.

— Надо спешить, — сказал он. — Дело важное, как сказала та, что пришла за тобой.

И Ло пошел туда, где скатывали сине-желтый ковер и кто-то пел последнюю песню, полную печали.

Кэл смотрел, как он идет между деревьями, поглаживая на ходу стволы. Должно быть, желал им спокойного сна.

— Мистер Муни?

Кэл обернулся. Неподалеку стояла маленькая женщина с восточными чертами лица. Она держала фонарь в руке и подняла его, подходя к Кэлу. Взгляд женщины был пристальным и не знающим смущения.

— Что ж, — произнесла она певучим голосом, — он сказал мне, что вы красивы, и это правда. В определенном смысле.

Она чуть наклонила голову, словно пыталась высмотреть что-то особенное в физиономии Кэла.

— Сколько вам лет?

— Двадцать шесть. А что?

— Двадцать шесть, — повторила она. — Математик из него никакой.

«Как и из меня!» — собирался ответить Кэл, но его занимали более важные вопросы. Первый из них:

— Кто вы?

— Меня зовут Хлоя, — последовал ответ женщины. — Я приехала за вами. Нам нужно спешить. Он теряет терпение.

— Кто теряет?

— Даже если бы у нас было время на разговоры, мне все равно запрещено с вами общаться, — ответила Хлоя. — Но он очень хочет вас видеть, это я могу сказать. Сгорает от нетерпения.

Женщина развернулась и пошла по коридору из деревьев. Она продолжала говорить что-то, однако Кэл не мог разобрать ее слов. Он кинулся следом и уловил обрывок фразы:

— …Нет времени идти пешком…

— Что вы сказали? — переспросил он, поравнявшись с Хлоей.

— Нам придется ехать быстро, — сказала она.

Они вышли из сада. К изумлению Кэла, их ждал рикша. Привалившись к ручкам повозки и покуривая тонкую черную сигарету, стоял жилистый мужчина средних лет, одетый в ярко-голубые панталоны и потертую куртку. У него на голове красовался котелок.

— Это Флорис, — представила человека Хлоя. — Садитесь, пожалуйста.

Кэл послушался и устроился среди подушек. Он не отказался бы от этого приключения, будь оно даже смертельно опасным. Хлоя уселась рядом с ним.

— Быстрее, — сказала она вознице, и они помчались со скоростью ветра.

Глава 11

В бельведере

1

Пообещав себе, что не станет оглядываться на сад, Кэл держал слово и держался сам до последнего мгновения, когда ночная тьма полностью поглотила все вокруг. Тогда он сдался и обернулся.

Он увидел лишь круг огней, в котором недавно стоял, читая стихи Безумного Муни, а потом рикша завернул за угол и все исчезло.

Флорис исполнял приказ Хлои буквально, и они мчались все быстрее. Экипаж раскачивался и подскакивал на камнях и ухабах, то и дело угрожая вывалить седоков. Кэл ухватился за бортик повозки и глядел, как мимо проносится Фуга. Он проклинал себя за то, что все проспал, пропустил целую ночь открытий. Когда он в первый раз увидел Сотканный мир, Фуга показалась ему такой знакомой, но теперь он ощущал себя туристом, осматривающим достопримечательности неведомой страны.

— Какое странное место, — произнес он, когда они проносились под скалой, вырезанной в форме гигантской накатывающей волны.

— А вы чего ожидали? — спросила Хлоя. — Что оно будет похоже на ваш задний двор?

— Не совсем. Но я считал, что в какой-то степени знаю его. Во всяком случае, видел во сне.

— Рай всегда оказывается более странным, чем ожидаешь. Иначе он лишился бы своей способности очаровывать. А вы очарованы.

— Верно, — согласился Кэл. — И напуган.

— Ну разумеется, напуганы, — сказала Хлоя. — Это способствует обновлению крови.

Он не вполне понял ее замечание, однако его внимание занимало другое. С каждым новым поворотом открывался новый вид. А впереди вырисовывалось самое поразительное зрелище: вечно вращающаяся стена облаков Вихря.

— Мы направляемся прямо туда? — спросил Кэл.

— Близко к нему, — ответила Хлоя.

Они внезапно въехали в березовую рощицу. Серебристая кора ярко сверкала при вспышках молний, вылетавших из облака, а затем начался небольшой подъем, на котором Флорис развил впечатляющую скорость. За рощицей характер местности резко менялся. Земля здесь была темная, почти черная, а растительность больше походила на тепличную, чем на естественную флору. Более того, когда они добрались до верхней точки подъема и поехали по гребню холма, Кэл поймал себя на том, что его одолевают странные галлюцинации. По обеим сторонам дороги он все время видел мелькающие сцены, походившие на картинки в плохо настроенном телевизоре: они то фокусировались, то расплывались. Он видел дом, похожий на обсерваторию, пасущихся вокруг лошадей, видел несколько смеющихся молодых женщин в муаровых шелках. Видел еще много всякого, но каждый сюжет занимал не более нескольких секунд.

— Вас это беспокоит? — спросила Хлоя.

— А что происходит?

— Эта земля полна противоречий. Строго говоря, вас здесь вообще не должно быть. Здесь полно опасностей.

— Каких опасностей?

Если она и ответила, то ее слова потонули в оглушительном раскате грома из Вихря, последовавшем за лиловой молнией. Теперь они были в четверти мили от облака. Волосы на шее и руках Кэла встали дыбом, мошонка заныла.

Однако Хлою это не интересовало. Она смотрела на Амаду, сновавших в небе у них над головами.

— Создание ковра началось, — сказала она. — Вихрь пребывает в постоянном движении. У нас меньше времени, чем я предполагала.

Уловив намек, Флорис ускорил бег, и комья земли у него из-под ног полетели в седоков.

— Тем лучше, — заметила Хлоя. — Так у него не останется времени на пустые сантименты.

Еще три минуты опасного путешествия, и они подъехали к небольшому каменному мосту. Там Флорис затормозил, поднимая тучи пыли.

— Выходим, — велела Хлоя.

Она повлекла Кэла к короткой лестнице со сбитыми ступеньками, ведущей на мост. Мост был переброшен через узкое, но глубокое ущелье, стены которого поросли мхами и папоротниками. Внизу журчала вода, стекавшая в пруд, где резвились рыбки.

— Идем, идем же… — поторапливала Хлоя на мосту.

Впереди виднелся дом с широко распахнутыми дверями и ставнями. На черепичной крыше было полным-полно птичьего помета; большие черные свиньи дремали под забором. Одна из свиней подняла голову, посмотрела на гостей, подходящих к порогу, и обнюхала ноги Кэла, прежде чем погрузиться обратно в свои свинские сны.

В доме не горело ни огонька, единственным источником света служили молнии, ежесекундно мелькавшие в такой близости от Вихря. В их свете Кэл рассмотрел комнату, куда его привела Хлоя. Здесь почти не было мебели, зато все мыслимые поверхности были завалены книгами и бумагами. На полу лежало несколько потертых ковров, и на одном из них — невероятно огромная и столь же немыслимо старая черепаха. Окно в глубине комнаты выходило прямо на Ореол. А перед окном на большом простом стуле сидел человек.

— Вот он, — объявила Хлоя.

Кэл так и не понял, кого и кому она представляет.

То ли стул, то ли его хозяин крякнул, когда человек поднялся. Он был стар, хотя и не так, как черепаха. Наверное, ровесник Брендана, подумал Кэл. Это лицо явно умело улыбаться, но знало и немало горя. Отметина, похожая на пятно копоти, тянулась от волос до переносицы, переходя на правую щеку. Однако она не уродовала человека, а лишь придавала его чертам властности, не свойственной ему от природы. Молнии вспыхивали и гасли, выжигая силуэт старика в мозгу Кэла, но хозяин хранил молчание. Он просто смотрел на Кэла, смотрел и смотрел. На его лице отражалось удовольствие, хотя Кэл никак не мог понять почему. И не решался спросить, во всяком случае пока старик сам не нарушит молчание. Однако это, судя по всему, не входило в его планы. Он просто смотрел.

Из-за постоянных вспышек молний ясно понять что-либо было трудно, но Кэлу показалось, что он знает этого старика. Чтобы не ждать час, прежде чем хозяин прервет молчание, Кэл озвучил вертевшийся на языке вопрос:

— Кажется, я откуда-то знаю вас?

Старик сощурил глаза, как будто хотел сделать взгляд острым, как кончик булавки, и пронзить им сердце Кэла. Однако никаких слов не последовало.

— Ему нельзя с вами разговаривать, — пояснила Хлоя. — Люди, живущие так близко к Вихрю… — Она не договорила.

— Так что же? — спросил Кэл.

— Нет времени объяснять, — ответила она. — Просто поверьте мне.

Старик не сводил с Кэла глаз, он даже не моргал. Пристальный взгляд был ласковым, почти любовным. Кэла вдруг охватило неистовое желание остаться здесь, забыть о Королевстве и уснуть в Сотканном мире. Здесь, рядом со свиньями, молниями и всем остальным.

Но Хлоя уже взяла его за руку.

— Нам пора идти.

— Так скоро? — запротестовал он.

— Мы просто воспользовались случаем, чтобы привезти вас сюда, — сказала она.

Теперь старик двинулся к ним навстречу. Поступь его была тверда, взгляд тоже. Но Хлоя вмешалась.

— Сейчас нельзя, — напомнила она.

Он нахмурился, сжал губы. Однако не сделал больше ни шагу.

— Мы должны уйти, — сказала она хозяину. — Вы знаете, что должны.

Старик кивнул. Уж не слезы ли блеснули у него на глазах? Кэл решил, что так оно и есть.

— Я скоро вернусь, — сказала Хлоя старику. — Только провожу его до границы. Ладно?

И снова лишь короткий кивок в ответ.

Кэл на всякий случай помахал старику рукой.

— Что ж, — произнес он, сбитый с толку еще сильнее, чем раньше. — Это… это… большая честь для меня.

Призрачная улыбка возникла на лице старика.

— Он знает, — заверила Хлоя. — Поверьте мне.

Она повела Кэла к двери. Молнии освещали комнату, от раскатов грома сотрясался воздух.

На пороге Кэл в последний раз оглянулся на хозяина дома К его изумлению — точнее, к его восторгу, — едва заметная улыбка старика превратилась в широкую и даже озорную ухмылку.

— Берегите себя, — сказал Кэл.

Широко улыбаясь, хотя по щекам у него бежали слезы, старик махнул им рукой на прощанье и снова отвернулся к окну.

2

Рикша ждал с другой стороны моста. Хлоя толкнула Кэла на сиденье, выбросив сбившиеся в кучу подушки, чтобы уменьшить вес экипажа.

— Поторопись, — сказала она Флорису.

Не успела она договорить, как они уже мчались.

Волосы вставали дыбом от такой езды. Теперь, когда Фуга готовилась развоплотиться и снова обратиться в узоры, суета захватила всех и вся. Небо над головой покрылось мозаикой птичьих стай, поля наводнили животные. Повсюду шли приготовления, как перед неким судьбоносным шагом.

— Вы видите сны? — спросил Кэл у Хлои во время пути. Вопрос вырвался сам собой, но вдруг показался чрезвычайно важным.

— Сны? — переспросила Хлоя.

— Когда спите в Сотканном мире?

— Может быть… — отозвалась она. Казалось, ее мысли занимает что-то другое. — Только я никогда не помню снов. Я сплю крепко… — Она замолчала, потом отвернулась от Кэла, прежде чем закончить: — Как смерть.

— Вы скоро снова проснетесь, — заверил он, понимая, как ей сейчас тоскливо. — Через какие-то несколько дней.

Он старался говорить уверенно, но сомневался, что у него получилось. Кэл знал слишком мало о том, что принесла эта ночь. Жив ли Шедуэлл? А сестры? И если да, то где они теперь?

— Я хочу помочь вам, — сказал он. — Это я знаю точно. Я теперь тоже часть этого места.

— О да, — произнесла Хлоя очень серьезно. — Так оно и есть. Но, Кэл… — Она взглянула на него, взяла за руку, и он ощутил возникшую между ними почти интимную связь. Совершенно невероятную, если вспомнить о том, как мало они знакомы. — Кэл, будущее полно опасных ловушек.

— Я не попадусь.

— Многое так легко забывается, — продолжала она. — Причем навсегда. Поверьте мне. Навсегда. Целые жизни исчезают, будто никто никогда и не жил.

— Я что-то пропустил? — спросил Кэл.

— Просто не думайте, что все будет так, как должно быть.

— Я и не думаю, — ответил он.

— Хорошо. Это хорошо. — Кажется, Хлоя немного приободрилась от его слов. — Вы хороший человек, Кэлхоун. Но вы забудете.

— Забуду что?

— Все это. Фугу.

Кэл засмеялся.

— Никогда, — сказал он.

— Но вам придется забыть. Да, придется. Или ваше сердце разорвется на части.

Он вспомнил Лемюэля и его прощальные слова. «Помни», — сказал ему Лемюэль. Неужели это настолько трудно?

Если кто-то из них и хотел продолжать разговор, то все равно не успел бы, потому что в это мгновение Флорис резко остановил повозку.

— Что случилось? — спросила у него Хлоя.

Рикша указал вперед. Всего в сотне ярдов от того места, где они затормозили, ландшафт вместе со всем, что в нем заключалось, переходил в Сотканный мир. Плотная материя превращалась в облака краски, а из них вытягивались нити будущего ковра.

— Как быстро, — произнесла Хлоя. — Выходите, Кэлхоун. Мы не сможем везти вас дальше.

Край ковра надвигался со скоростью лесного пожара, пожирая все на своем пути. От этого зрелища захватывало дух. Кэл прекрасно понимал, что происходит, и знал, что процесс не причинит ему вреда, но от этого зрелища бросало в дрожь. Мир исчезал у него на глазах.

— Дальше выбирайтесь сами, — сказала Хлоя. — Поворачивай, Флорис! И лети птицей!

Рикша развернул экипаж.

— А что будет со мной? — спросил Кэл.

— Вы же из чокнутых! — крикнула в ответ Хлоя, когда Флорис уже увозил ее прочь. — Вы просто перейдете на другую сторону!

Она добавила что-то еще, но он уже не расслышал. Только понадеялся, ради всего святого, что это была не молитва.

Глава 12

Исчезающий вид

1

Несмотря на заверения Хлои, то, что творилось впереди, не вдохновляло. Край ковра, преображавший все на своем пути, приближался быстро. Больше всего Кэлу хотелось убежать от него, но он понимал тщетность подобного маневра. Точно такие же жадные приливные волны надвигались со всех сторон, и бежать скоро будет некуда.

Вместо того чтобы стоять столбом и ждать, когда волна захлестнет его, Кэл решил двинуться ей навстречу и принять удар.

Воздух вокруг него дрожал, когда он делал первые неуверенные шаги. Земля колебалась и тряслась под ногами. Еще несколько ярдов, и началась настоящая буря. Гравий взлетал в воздух, листья дождем осыпались с кустов и деревьев.

«Пожалуй, будет больно», — подумал Кэл. Край находился теперь ярдах в десяти от него, и Кэл с поразительной ясностью видел, как проходит процесс: чары Станка разделяли ткани Фуги на нити, затем подбрасывали их в воздух и завязывали в узелки. Эти узелки наполняли воздух, как рой бесчисленных насекомых, пока в конце концов заклинание не затягивало их в ковер.

Кэл дивился этому зрелищу несколько секунд, а потом столкнулся с волной, и нити запрыгали вокруг него, словно радужные фонтаны. Времени на прощание не было: Фуга исчезла, пока он зачарованно наблюдал за работой Станка. От взмывающих в небо нитей у Кэла возникло ощущение падения, словно узелки устремлялись в небеса, а он оставался внизу, как проклятая душа. Только вместо неба над головой был орнамент. Калейдоскоп цветов сбивал с толку глаза и разум. Узоры складывались и изменялись, как будто отыскивали свои места в общем порядке. Кэл был уверен, что его ждет такая же метаморфоза, что его плоть и кости превратятся в символы и он будет вплетен в грандиозный узор.

Но молитва Хлои, если то была молитва, помогла. Станок отверг плоть чокнутого и пропустил его. Секунду назад Кэл находился посреди Сотканного мира. А в следующий миг все великолепие Фуги ушло в прошлое, а он остался стоять на голом поле.

2

На этом поле он был не один. Несколько десятков ясновидцев предпочли остаться в Королевстве. Некоторые молча наблюдали, как их дом превращается в Сотканный мир, другие, сбившись в небольшие группки, горячо обсуждали что-то, а третьи уже уходили в темноту, пока дети Адама не кинулись за ними в погоню.

Среди этих оставшихся вдруг мелькнуло знакомое лицо, освещенное светом Сотканного мира. Апполин Дюбуа. Кэл подошел к ней. Она заметила его, но не выказала никакой радости.

— Ты не видела Сюзанну? — спросил Кэл.

Апполин отрицательно покачала головой.

— Я занималась кремацией Фредерика, а потом улаживала свои дела, — ответила она.

Больше Апполин ничего не сказала. Рядом с ней появился элегантный мужчина с нарумяненными щеками. Всем своим видом он походил на сутенера.

— Пора идти, детка, — сказал он. — Пока эти животные на нас не накинулись.

— Знаю, — ответила ему Апполин. Затем обернулась к Кэлу: — Хотим попытать здесь счастья. Научим вас, чокнутых, что такое страсть.

Ее спутник при этих словах широко улыбнулся. Больше половины зубов у него были золотые.

— Нас ждут великие дела, — сказала Апполин, потрепав Кэла по щеке. — Так что заходи как-нибудь. Мы тебя обслужим по высшему разряду. — Она подхватила сутенера под руку. — Bon chance!^[102]

И парочка поспешила прочь.

Край Сотканного мира уже отодвинулся на порядочное расстояние от Кэла, а количество ясновидцев, оставшихся в Королевстве, исчислялось трехзначной цифрой. Кэл ходил между ними, высматривая Сюзанну, и на него почти не обращали внимания. У этих людей, перенесшихся в конец двадцатого столетия с одной лишь магией в качестве защитного средства, имелись дела поважнее. Кэл не завидовал им.

Среди беженцев он заметил и троих покупателей. Они выглядели потрясенными, их покрытые слоем пыли лица были бледными и растерянными. Интересно, какой урок они вынесут из событий этой ночи. Расскажут ли они о случившемся друзьям, рискуя вызвать недоверие и раздражение, или же сохранят все в тайне? Кэл подозревал, что второе более вероятно.

* * *

Рассвет был уже близко. Звезды поменьше уже исчезли, а самые яркие постепенно тускнели.

— Все кончено… — услышал он чьи-то слова.

Кэл оглянулся на Сотканный мир: всполохи света, сопровождавшие его создание, почти погасли.

Но внезапно ночь прорезал крик, и миг спустя Кэл увидел три огонька. Это были Амаду, на безумной скорости взлетавшие вверх над догоравшими углями Фуги. Они сближались, поднимаясь, пока не соединились в вышине над улицами и полями.

Их слияние ознаменовалось ярчайшей вспышкой, осветившей все вокруг. И в этом свете Кэл увидел ясновидцев: они разбегались во все стороны, прикрывая глаза от слепящего огня.

Затем свет погас, и по контрасту с ним предрассветный сумрак стал совершенно непроницаемым. Окружающий мир приобретал свой обычный вид, и Кэл понял, что последний фейерверк и произведенный им эффект устроены специально.

Ясновидцы исчезли. Там, где полторы минуты назад толпился народ, теперь была пустота. Под прикрытием вспышки света они совершили побег.

Глава 13

Предложение

1

Хобарт тоже видел яркий свет Амаду, хотя и находился в двух с половиной милях от того места. Эта ночь приносила одно несчастье за другим. Ричардсон, все еще нервно вздрагивавший после пережитого в штаб-квартире, дважды врезался в припаркованные машины, и они кружили по Уиррелу, постоянно попадая в тупики.

И наконец они увидели это: знак, что их цель близка.

— Что там такое? — спросил Ричардсон. — Похоже, что-то взорвалось.

— Кто знает, — отозвался Хобарт. — От таких типов можно ждать чего угодно. Особенно от женщины.

— Не вызвать ли нам подкрепление, сэр? Мы ведь не знаем, сколько их.

— Даже если бы это было возможно, — произнес Хобарт, отключая поток помех, поглотивших голос Дауни много часов назад, — я предпочел бы, чтобы пока никто ни о чем не знал. Выключи фары.

Водитель послушался, и они поехали дальше в сумерках, предшествовавших началу нового дня. Хобарту показалось, что он различает какие-то фигуры, движущиеся в тумане за серыми кронами деревьев вдоль дороги. Однако если чутье его не подводит и эта женщина сейчас где-то там впереди, то некогда выяснять, что к чему.

Внезапно кто-то выскочил на дорогу прямо перед ними. Выругавшись, Ричардсон крутанул руль, но это существо вроде бы подпрыгнуло и перелетело через машину.

Машина вылетела на тротуар и проехала еще несколько ярдов, прежде чем Ричардсон овладел управлением.

— Твою мать! Вы видели, сэр?

Хобарт видел и снова ощущал болезненное напряжение, как тогда в штаб-квартире. Эти люди владеют оружием, искажающим восприятие реальности, а реальность Хобарт любил больше, чем собственный член.

— Нет, вы видели? — продолжал возмущаться Ричардсон. — Эта дрянь просто улетела.

— Нет, — ответил Хобарт твердо. — Никто никуда не улетал. Понятно?

— Да, сэр.

— Не верьте своим глазам, Ричардсон. Верьте мне.

— Да, сэр.

— И если что-то еще выскочит на дорогу, давите его ко всем чертям.

2

Свет, ослепивший Кэла, ослепил и Шедуэлла. Он свалился со спины своего скакуна и стал кататься по земле, пока мир снова не потемнел и не обрел очертания. Когда это случилось, перед Шедуэллом предстали сразу две картины. Во-первых, Норрис, лежавший на земле и рыдавший, как ребенок. И во-вторых — Сюзанна, выходящая из развалин дома Шермана в сопровождении двух ясновидцев.

Они шли не с пустыми руками. Они несли скатанный ковер. Господи, ковер! Шедуэлл озирался в поисках инкантатрикс, но рядом не было никого, кто мог бы прийти к нему на помощь. Только Норрис, не способный никому и ничем помочь.

«Не паникуй, — приказал себе Шедуэлл, — у тебя еще есть пиджак».

Он отряхнулся после катания по земле, поправил узел галстука и двинулся навстречу похитителям.

— Большое спасибо, — произнес он, приблизившись к ним, — за то, что сберегли мою собственность.

Сюзанна мельком взглянула на него и сказала носильщикам:

— Не обращайте на него внимания.

И она повела их к дороге.

Шедуэлл быстро нагнал троицу и крепко взял женщину за руку. Он решил до последнего оставаться вежливым, это всегда смущает врага.

— Что, у нас какие-то проблемы? — поинтересовался он.

— Никаких проблем, — ответила Сюзанна.

— Ковер принадлежит мне, мисс Пэрриш. И я требую, чтобы так оно и было впредь.

Сюзанна поискала взглядом Джерико. В последние минуты в Доме Капры они разделились, и Мессимериз отвел ее в сторонку, чтобы дать последние наставления. Он горячо втолковывал ей что-то, когда граница Сотканного мира уже достигла крыльца. Сюзанна так и не разобрала последних его слов.

— Послушай, — начал Шедуэлл, улыбаясь. — Конечно же мы сможем прийти к соглашению. Если пожелаешь, я даже выкуплю у тебя ковер. Какую цену ты назначишь?

Он распахнул пиджак, обращаясь уже не к Сюзанне, а к тем двоим, которые несли ковер. Хоть руки у них и сильные, все равно это легкая добыла. Носильщики уже уставились в подкладку пиджака.

— Может быть, вы видите там то, что вам нравится? — спросил он.

— Это ловушка, — предупредила Сюзанна.

— Но только погляди… — выговорил один из носильщиков.

И Сюзанна, черт возьми, инстинктивно сделала именно то, что он предложил. Если бы не крайняя усталость, она нашла бы в себе силы сразу отвернуться, но сейчас замешкалась. Что-то сверкало в перламутровой подкладке, и она не могла отвести глаз от этого сияния.

— Ты ведь видишь там что-то, — сказал ей Шедуэлл. — Что-то прекрасное для прекрасной дамы.

Она видела. Чары пиджака пленили ее за пару секунд, она не могла сопротивляться.

Какой-то голос внутри головы звал ее по имени, но она не обращала на него внимания. Голос позвал снова.

«Отвернись!» — приказал он, но Сюзанна видела, как нечто в подкладке пиджака обретает форму и манит ее.

— Нет, черт возьми! — прокричал тот же голос, и на этот раз размытая фигура встала между ней и Шедуэллом.

Наваждение исчезло. Сюзанна вырвалась из коварных объятий пиджака и увидела перед собой Кэла, осыпавшего Шедуэлла градом ударов. Враг был гораздо крупнее, но яростный наскок Кэла на мгновение обезоружил его.

— Убирайся отсюда ко всем чертям! — орал Кэл.

Шедуэлл уже успел преодолеть шок и двинулся на Кэла, которому пока удавалось увернуться. Понимая, что через секунду он окажется побежденным, Кэл нырнул под кулак противника и обхватил Коммивояжера за пояс. Они боролись всего несколько секунд; этих драгоценных секунд Сюзанне хватило, чтобы увести ковроносцев подальше от поля боя.

Они исчезли как раз вовремя. Пока их околдовывали чары пиджака, почти совсем рассвело. Скоро они станут легкой мишенью для Иммаколаты, да и для любого, кто захочет их остановить.

Например, для Хобарта. Сюзанна заметила его, когда они подошли к границе поместья Шермана: инспектор выходил из машины, припаркованной на улице. Даже в этом обманчивом свете и с большого расстояния она узнала его. Ее ненависть учуяла его. И еще она знала — это было какое-то пророческое знание, зародившееся в ней благодаря менструуму, — что, даже если удастся избежать встречи с Хобартом сейчас, на этом дело не кончится. Она нажила себе заклятого врага, который будет преследовать ее вечно.

Сюзанна недолго наблюдала за ним. Стоит ли трудиться? Она в деталях помнила каждую морщинку, каждую пору его бритого лица. А если память когда-нибудь подведет ее, нужно лишь обернуться через плечо.

Хобарт, будь он проклят, всегда окажется там.

3

Кэл вцепился в Шедуэлла мертвой хваткой терьера, но Коммивояжер принадлежал к другой весовой категории и неизбежно должен был победить. Кэл отлетел на груду кирпичей, а Шедуэлл подошел следом. Пощады ждать неприходилось. Коммивояжер пнул противника ногой и повторил это с десяток раз.

— Чертово семя! — орал он.

Шедуэлл осыпал Кэла пинками, не позволяя подняться.

— Я переломаю все твои чертовы кости! — обещал он. — Я тебя, мать твою, прикончу!

Возможно, так бы и случилось, но кто-то вдруг окликнул их:

— Эй, вы!

Шедуэлл моментально остановился, и между его ногами Кэл увидел приближавшегося человека в темных очках. Этот был полицейский с Чериот-стрит.

Шедуэлл повернулся к нему.

— А вы, черт возьми, кто такой? — спросил он.

— Инспектор Хобарт, — последовал ответ.

Кэл представил, как простодушная улыбка расплывается сейчас по лицу Шедуэлла. Он слышал эту улыбку в голосе Коммивояжера.

— Инспектор. Ну конечно. Конечно.

— А вы? — спросил в свою очередь Хобарт. — Кто вы такой?

Кэл не стал слушать их дальнейший диалог, а потихоньку начал эвакуацию своего избитого тела из развалин. Он изо всех сил надеялся, что везение, позволившее ему остаться в живых, поможет и Сюзанне.

— Где она?

— Где кто?

— Женщина, которая была здесь, — сказал Хобарт.

Он снял очки, чтобы при тусклом свете утра получше рассмотреть подозреваемого. У этого человека опасные глаза, решил Шедуэлл. У него глаза бешеной лисицы. Но он тоже ищет Сюзанну. Как интересно.

— Ее зовут Сюзанна Пэрриш, — сообщил Хобарт.

— А, — отозвался Шедуэлл.

— Вы ее знаете?

— Конечно, я ее знаю. Она воровка.

— Она гораздо хуже, чем воровка.

«Что может быть хуже воровства?» — удивился Шедуэлл. Но вслух произнес:

— Неужели?

— Я разыскиваю ее, чтобы предъявить обвинение в терроризме.

— Так вы приехали арестовать ее?

— Именно.

— Святой человек, — выдохнул Шедуэлл.

Какая удача, подумал Шедуэлл. Прямолинейный, до жути принципиальный, поклоняющийся закону деспот. Лучшего союзника и представить нельзя в эти беспокойные времена.

— Я могу дать вам, — начал он, — весьма ценные показания. Но только вам одному.

По приказу Хобарта Ричардсон отошел в сторону.

— У меня нет настроения играть в игры, — предупредил Хобарт.

— Поверьте мне, — сказал Шедуэлл, — клянусь глазами матери, это не игра.

Он распахнул пиджак. Подозрительный взгляд инспектора немедленно впился в подкладку. Он голоден, подумалось Шедуэллу. Ужасно голоден. Но чего он желает? Интересно будет посмотреть. Чего же больше всего на свете хочет заполучить наш друг Хобарт?

— Может быть… вы видите что-нибудь, что привлекает вас?

Хобарт улыбнулся, кивнул.

— В самом деле? Так возьмите это, прошу вас. Оно ваше.

Инспектор потянулся к пиджаку.

— Берите! — подбадривал его Шедуэлл.

Он никогда еще не видел такого взгляда, ни на одном человеческом лице не замечал такой чудовищной злобы в сознании своей праведности.

Пиджак полыхнул пламенем, и глаза Хобарта стали еще более дикими. Потом он протянул руку к подкладке, и Шедуэлл едва не охнул от изумления при виде того, что выбрал этот безумец. У Хобарта на ладони горел иссиня-серый огонек, выбрасывавший желтые и белые языки. Они поднимались на целый фут, желая пожрать кого-нибудь, их яркие всполохи отражались в глазах Хобарта.

— О да, — говорил инспектор. — Дай мне огонь…

— Он твой, друг мой.

— И я сожгу их дотла!

Шедуэлл улыбнулся.

— Мы сделаем это вместе, — предложил он.

Таково было начало союза, заключенного в аду.

Часть VI СНОВА СРЕДИ СЛЕПЫХ

Если человек во сне попадет в рай и там ему подарят цветок в знак того, что душа его в самом деле побывала в раю, и если он обнаружит этот цветок у себя в руке, когда проснется, — что же тогда?

С. Т. Кольридж. Anima Poetae

Глава 1

По прошествии времени

1

Обитатели Чериот-стрит, ставшие недавно свидетелями удивительных событий, с завидной готовностью восстановили статус-кво. В восемь утра, когда Кэл вышел из автобуса и коротким путем двинулся к дому Муни, в каждом доме уже совершались привычные домашние ритуалы, какие он привык наблюдать с раннего детства. Через открытые окна и двери радиоприемники сообщали последние новости: член парламента найден мертвым в объятиях любовницы, бомбардировки на Ближнем Востоке продолжаются. Кровопролития и скандалы, скандалы и кровопролития. Не кажется ли тебе, дорогая, что сегодня чай недостаточно крепкий? А дети хорошо вымыли за ушами?

Кэл вошел в дом, снова размышляя о проблеме, что же сказать Брендану. Если открыть только часть правды, возникнут лишние вопросы, но рассказать всю историю целиком… разве это возможно? Разве существуют слова, способные воссоздать хотя бы слабое эхо того, что он видел, и передать то, что он чувствовал?

В доме было тихо, и это настораживало. Еще с тех времен, когда Брендан работал в доках, он привык вставать на рассвете и даже в самые тяжелые последние дни поднимался рано навстречу своему горю.

Кэл позвал отца. Ответа не было.

Он прошел через кухню. Сад походил на поле битвы. Кэл позвал еще раз, затем отправился на второй этаж.

Дверь отцовской спальни была закрыта. Он повернул ручку, однако дверь оказалась заперта изнутри, чего никогда не бывало раньше. Кэл легонько постучал.

— Папа? — окликнул он. — Ты у себя?

Он выждал несколько секунд, напряженно прислушиваясь, потом повторил свой вопрос. На этот раз из комнаты донеслись сдавленные рыдания.

— Слава богу! — выдохнул Кэл. — Папа! Это я, Кэл. — Рыдания затихли. — Ты меня не впустишь, па?

Последовала короткая пауза, и он услышал шаги отца, подходящего к двери. Ключ в замке повернулся, дверь неохотно приоткрылась дюймов на шесть.

Лицо за дверью больше напоминало призрака, чем человека. Судя по всему, Брендан не брился и не умывался со вчерашнего дня.

— О господи… папа!

Брендан рассматривал сына с откровенным подозрением.

— Это правда ты?

Его вопрос напомнил Кэлу о том, как выглядит он сам: весь в крови и синяках.

— Я в порядке, папа, — сказал он, выдавливая из себя улыбку. — А ты?

— У нас все двери заперты? — спросил вдруг Брендан.

— Двери? Ну да.

— А окна?

— И окна тоже.

Брендан кивнул и переспросил:

— Ты уверен?

— Я же сказал тебе, да. А что случилось, папа?

— Крысы, — произнес Брендан, вглядываясь в лестничную площадку за спиной Кэла. — Я всю ночь слышал их возню. Они даже по лестнице поднимались. Сидели тут на ступеньках. Я их слышал. Размером с кошку. Сидели и ждали, когда я выйду.

— Ну, теперь их нет.

— Пролезли через забор. С железнодорожной насыпи. Целые дюжины.

— Может быть, пойдем вниз? — предложил Кэл. — Я приготовлю тебе завтрак.

— Нет. Вниз я не пойду. Не сегодня.

— Тогда я приготовлю что-нибудь и принесу тебе сюда, хорошо?

— Если хочешь, — ответил Брендан.

Когда Кэл спускался по лестнице, он услышал, что отец снова запер дверь комнаты.

2

В разгар утра раздался стук в дверь. Это пришла миссис Вэлленс, чей дом стоял напротив дома Муни.

— Я просто проходила мимо, — сообщила она, хотя это утверждение опровергали ее домашние тапочки. — Хотела узнать, как ваш отец. Я слышала, он наговорил полиции каких-то странностей. А что случилось с вашим лицом?

— Со мной все в порядке.

— Меня допрашивал очень вежливый полицейский, — продолжала соседка. — Он спросил меня, — тут она понизила голос, — хорошо ли с головой у вашего отца.

Кэл удержался, чтобы не сказать в ответ колкость.

— Они, естественно, хотели поговорить и с вами, — продолжала соседка.

— Что ж, я дома, — ответил Кэл. — Пусть приходят.

— Мой Раймонд сказал, что видел вас на железнодорожных путях. Вы куда-то бежали, так он сказал.

— Всего хорошего, миссис Вэлленс.

— Зрение у Раймонда отличное.

— Я сказал, всего хорошего, — повторил Кэл и захлопнул дверь перед самодовольной физиономией соседки.

3

Ее визит был не последним в тот день. Еще несколько человек заглянули справиться, все ли в порядке. Судя по всему, про семейство Муни ходило немало сплетен. Возможно, кто-то сообразительный понял, что их дом находился в эпицентре вчерашней трагедии.

Каждый раз, когда раздавался стук в дверь, Кэл ожидал увидеть на пороге Шедуэлла. Но у Коммивояжера, похоже, нашлись дела поважнее, чем заканчивать то, что было начато на развалинах дома Шермана. Или же он решил дождаться благоприятного расположения звезд.

А потом, сразу после полудня, когда Кэл направился в голубятню кормить птиц, зазвонил телефон.

Он опрометью бросился в дом и схватил трубку. Он понял, что это Сюзанна, раньше, чем услышал ее голос.

— Где ты?

Она тяжело дышала и была взволнована:

— Нам нужно выбираться из города, Кэл. За нами гонятся.

— Шедуэлл?

— Не только он. Еще и полиция.

— Ковер у вас?

— Да.

— Тогда скажи, где ты. Я приду и…

— Не могу. Не по телефону.

— Господи, он же не прослушивается.

— Оттуда ты знаешь?

— Но я должен тебя увидеть. — Кэл наполовину требовал, наполовину умолял.

— Хорошо, — ответила она, голос ее потеплел. — Да, конечно…

— Где?

Последовало долгое молчание. Затем она произнесла:

— Там, где ты мне признался.

— В чем?

— Вспомни.

Кэл задумался. В чем же он ей признавался? Ну, конечно! «Я люблю тебя!» Как он мог такое забыть?

— Так что? — спросила она.

— Да. Когда?

— Через час.

— Я буду.

— У нас очень мало времени, Кэл.

Он хотел ответить, что знает, но она уже повесила трубку.

Боль в избитом теле чудесным образом утихла после этого разговора. Он легкими шагами поднимался наверх, чтобы посмотреть, как там Брендан.

— Мне нужно ненадолго уйти, па.

— А ты запрешь все двери? — спросил отец.

— Да, на все замки и засовы. Никто не сможет войти. Сделать для тебя еще что-нибудь?

Брендан на секунду задумался.

— Мне бы хотелось немного виски, — ответил он.

— А он у нас есть?

— На книжной полке, — сказал старик. — За Диккенсом.

— Я сейчас принесу.

Кэл доставал из тайника бутылку, когда в очередной раз зазвонил звонок. Он не хотел открывать, но гость оказался настойчив.

— Подожди минутку! — крикнул Кэл отцу наверх и распахнул дверь.

Человек в темных очках осведомился:

— Кэлхоун Муни?

— Да.

— Я инспектор Хобарт, а это полицейский Ричардсон. Мы пришли, чтобы задать вам несколько вопросов.

— Прямо сейчас? — спросил Кэл. — Я собираюсь уходить.

— Срочное дело? — заинтересовался Хобарт.

Лучше не говорить, рассудил Кэл.

— Да не особенно, — пожал он плечами.

— Тогда вы не будете возражать, если мы займем немного вашего времени, — заявил Хобарт, и в ту же секунду сыщики ввалились в дом. — Закройте дверь, — велел он своему подчиненному. — Вы взволнованы, Муни. Что-то скрываете?

— С чего бы? Нет.

— А у нас противоположные сведения.

Брендан спросил сверху, где его виски.

— Кто там?

— Это мой отец, — сказал Кэл. — Он хотел выпить.

Ричардсон забрал у Кэла бутылку и шагнул к лестнице.

— Не ходите, — остановил его Кэл. — Вы его напугаете.

— Какое нервное семейство, — заметил Ричардсон.

— Отец плохо себя чувствует, — пояснил Кэл.

— Мои люди кроткие, как ягнята, — заверил Хобарт. — Конечно, пока вы в ладах с законом.

И снова раздался голос Брендана:

— Кэл? Кто там пришел?

— Да так, папа, это ко мне, — ответил Кэл.

Хотя на языке у него вертелся совсем другой ответ. Он не произнес его вслух, но это был верный ответ «Крысы, папа. Они все-таки пролезли в дом!»

4

Время уходило безвозвратно. Вопросы вертелись по кругу, как карусель. Хобарт был хорошо осведомлен, а это значило, что он подробно поговорил с Шедуэллом и отрицать что-либо неразумно. Кэлу пришлось изложить ту малую толику правды, какую он мог открыть. Да, он знаком с женщиной по имени Сюзанна Пэрриш. Нет, он не знает никаких подробностей ее биографии. Нет, он не осведомлен о ее политических взглядах. Да, он виделся с ней в последние двадцать четыре часа. Нет, он не знает, где она сейчас.

Кэл отвечал на вопросы и старался не думать о том, что Сюзанна ждет его у реки. Ждет, не дожидается и уходит. Однако чем больше он старался прогнать мысли о ней, тем упорнее они возвращались.

— Нервничаете, Муни?

— Сегодня слишком жарко, вот и все.

— У вас важная встреча, верно?

— Нет.

— Где она, Муни?

— Я не знаю.

— Нет смысла выгораживать ее. Она худшая из худших, Муни. Поверьте мне. Я видел, что она вытворяет. Вы бы глазам своим не поверили. Меня наизнанку выворачивает, как вспомню.

Он говорил с абсолютной убежденностью. Кэл нисколько не сомневался, что Хобарт верил в каждое свое слово.

— Кто вы такой, Муни?

— В каком смысле?

— Вы мой друг или враг? Середины быть не может, вот в чем дело. Никаких «вероятно». Друг или враг. Кто?

— Я не сделал ничего противозаконного.

— Это решаю я, — заявил Хобарт. — Я знаю закон. Знаю и люблю его. И я не позволю плевать на него, Муни. Ни вам, ни кому-либо еще. — Он отдышался. Затем заявил: — Вы лжец, Муни. Не знаю, как далеко вы зашли и почему, однако не сомневаюсь, что вы лжец.

Последовала пауза. А затем:

— Итак, начнем сначала, да?

— Я рассказал вам все, что знаю.

— Мы начнем с самого начала. Как вы познакомились с террористкой Сюзанной Пэрриш?

5

После двух часов и сорока пяти минут Хобарт наконец устал от этой карусели и объявил, что на сегодня он закончил. Никаких обвинений не выдвинуто, во всяком случае пока не выдвинуто, однако Кэл может считать себя подозреваемым.

— Вы нажили себе двух врагов, Муни, — сказал Хобарт. — Это я и закон. И вы будете жалеть об этом всю жизнь.

После чего крысы удалились.

Кэл посидел еще минут пять, пытаясь привести в порядок мысли, потом поднялся наверх посмотреть, чем занимается отец. Старик спал. Оставив Брендана видеть сны, Кэл отправился на поиски своих грез.

6

Сюзанна, конечно, ушла; давно ушла.

Кэл побродил по окрестностям, всматриваясь в мастерские в надежде обнаружить весточку от нее, но так ничего и не нашел.

Измотанный событиями этого дня, он отправился домой. Когда он выходил через ворота на Док-роуд, Кэл заметил человека, наблюдавшего за ним из припаркованной машины. Должно быть, один из законолюбцев шайки Хобарта. Может быть, Сюзанна все же где-то здесь, но не осмелилась выйти из опасения быть схваченной. Болезненная мысль о том, что она близко, немного смягчила удар от ее отсутствия. Когда все успокоится, Сюзанна позвонит и назначит новое свидание.

К вечеру поднялся ветер. Он дул всю ночь и следующий день, неся с собой осеннюю прохладу. Однако никаких новостей он не принес.

Глава 2

Отчаяние

И так прошли полторы недели: никаких новостей. Кэл вернулся на работу. Он объяснил свое отсутствие недомоганием отца и взялся за то, на чем остановился, — за бланки заявлений. В обеденный перерыв он приходил домой, разогревал еду для Брендана (его удалось выманить из спальни, однако он каждый раз лихорадочно спешил вернуться туда) и кормил голубей. По вечерам пытался привести в порядок сад и даже залатал забор. Однако все эти заботы забирали лишь малую толику его внимания. Что бы он ни придумывал, отгораживаясь от снедающего беспокойства, девять из десяти его мыслей были о Сюзанне и ее бесценной ноше.

Но чем дальше, тем назойливей становилась мысль о немыслимом: Сюзанна никогда не позвонит. Либо она слишком боится рисковать, либо, что гораздо хуже, уже не может. К концу второй недели Кэл решил поискать ковер единственным доступным ему способом. Он выпустил голубей.

Они поднялись в воздух, приветствуя свободу бурным хлопаньем крыльев, и закружили над домом. Это зрелище напомнило Кэлу о том дне на Рю-стрит, и он немного взбодрился.

— Летите! — призывал он голубей. — Летите же!

Они все кружили и кружили, словно пытались сориентироваться. Сердце Кэла билось быстрее каждый раз, когда кто-то из голубей, как ему казалось, хотел отбиться от стаи и улететь. Кэл надел кроссовки и был готов следовать за птицей.

Но голуби быстро устали от свободы. Один за другим они снижались, даже Тридцать третий; одни приземлялись в саду, другие садились на карнизы. Некоторые уже полетели в голубятню. Насесты там были старые, и ночные поезда, без сомнения, тревожили птичий сон, но для большинства из птиц это был единственный родной дом.

Поднявшийся ветер искушал их, он приносил упоительные запахи, совсем не похожие на запах голубятни рядом с железной дорогой. Но птицы не спешили расправить крылья и отдаться воздушному потоку.

Кэл выругал их за отсутствие авантюризма, потом накормил, налил им воды и в тоске вернулся в дом, где Брендан снова толковал о крысах.

Глава 3

Забывчивость

1

В третью неделю сентября зарядили дожди. Не августовские ливни, что обрушивались с ярких, как театральные декорации, небес, а противная серая морось. Дни тоже сделались серыми, а вместе с ними и Брендан как-то посерел. Кэл каждый день убеждал отца сойти вниз, но тот больше не спускался. Два-три раза сын пытался поговорить с ним о том, что случилось месяц назад, но старика это совершенно не интересовало. Его глаза тускнели, как только он понимал, к чему клонится беседа. Если Кэл настаивал, Брендан раздражался.

Врачи установили, что отец страдает старческим слабоумием, что это необратимый процесс и через некоторое время Кэл не сможет сам ухаживать за ним. Будет лучше для всех, советовали врачи, подыскать место в доме престарелых, где Брендан получит надлежащий уход двадцать четыре часа в сутки.

Кэл отказался от такого предложения. Он был уверен: если отнять у отца его комнату, ту самую, где он прожил столько лет с Эйлин, уже ничто не удержит его от окончательного падения.

В борьбе за отца он был не одинок. Через два дня после его неудачной попытки выпустить голубей появилась Джеральдин. Минут десять они неловко обменивались извинениями и объяснениями, а затем речь зашла о здоровье Брендана, и здравый смысл Джеральдин восторжествовал над всем. Забудем недоразумения, сказала она, я хочу помочь. Кэл не стал отказываться. Брендан отреагировал на появление Джеральдин как голодный младенец на грудь. Его холили и лелеяли, и, когда Джеральдин заняла в доме место Эйлин, Кэл обнаружил, что жизнь возвращается в прежнюю колею. Его отношение к Джеральдин было лишено боли, что служило очевидным доказательством его несерьезности. Когда она была рядом, Кэл чувствовал себя счастливым. Однако он редко скучал по ней в ее отсутствие, если вообще скучал.

Что касается Фуги, то он делал все возможное, чтобы сохранить живые воспоминания о Сотканном мире. Но это оказалось нелегко. У Королевства имелось много способов вызвать забывчивость, и эти способы были такими ненавязчивыми и действенными, что Кэл едва ли сознавал, как сильно ему туманят мозги.

И только когда в разгар очередного безотрадного дня какая-то мелочь, какой-то запах или звук напоминали ему о том, что он бывал в ином мире, дышал его воздухом, встречался с живущими там созданиями, — тогда Кэл сознавал, насколько призрачны его воспоминания. И чем упорнее он пытался вспомнить забытое, тем увереннее оно ускользало от него.

Чудеса Фуги стали пустыми словами, реальностью, куда он больше не имел доступа. Он думал о фруктовом саде, и с каждым разом ему представлялось все более и более прозаическим место, где он ночевал (где он спал и ему снилось, что его нынешняя жизнь это всего лишь сон), с еще более прозаическими яблоневыми деревьями…

Чудеса ускользали, и Кэл чувствовал, что не в силах их удержать.

Наверное, вот так человек умирает, думал он: теряет все, что ему дорого, и не может предотвратить потерю.

Да, Кэл медленно умирал.

2

Брендан же, со своей стороны, продолжал тянуть лямку жизни. Недели шли, Джеральдин удалось уговорить его спускаться к ним вниз, однако он не интересовался ничем, кроме чая и телевизора, а его речь состояла в основном из междометий. Иногда Кэл всматривался в лицо отца, окаменевшего перед телевизором, — выражение его лица не менялось, что бы ни показывали на экране, от ученых диспутов до комедий, — и гадал, что же случилось с тем Бренданом, которого он знал. Может быть, где-то за этими потухшими глазами до сих пор скрывается прежний Брендан? Или же он всегда был иллюзией, мечтой сына о бессмертном отце, а теперь мечта развеялась, как то письмо от Эйлин? Может быть, подумал Кэл, оно и к лучшему — то, что Брендан так надежно огражден от своей боли. Он тут же одернул себя за подобную мысль. Ведь так говорят про покойника: «Может, оно и к лучшему». Брендан еще не умер.

Время шло, и присутствие Джеральдин стало для Кэла столь же важным, как и для старика. Ее улыбка была самым светлым явлением в те отчаянно темные месяцы. Она приходила и уходила, с каждым днем делаясь все более необходимой, а в первую неделю декабря наконец сказала, что, наверное, всем будет удобнее, если она останется ночевать в доме. Это был закономерный финал.

— Я не хочу за тебя замуж, — прямо сказала она Кэлу.

Печальный опыт Терезы — прошло всего пять месяцев, а ее брак уже трещал по швам — подтвердил худшие опасения Джеральдин по поводу замужества.

— Наверное, когда-нибудь я захочу, — говорила она. — Но пока я счастлива просто быть с тобой.

Она была отличной компаньонкой, практично мыслящей, лишенной сентиментальности, в равной степени товарищ и любовница. Это она следила за тем, чтобы вовремя оплачивались счета и в доме всегда был чай. И это она предложила Кэлу продать голубей.

— Твой отец больше не интересуется птицами, — не раз говорила она. — Он даже не заметит, если их не станет.

Конечно, это была чистая правда. Но Кэл отказывался так думать. Придет весна, погода наладится, и Брендан, возможно, снова заинтересуется птицами.

— Ты же знаешь, что это неправда, — ответила Джеральдин, когда Кэл возразил ей. — Почему ты так не хочешь расставаться с ними? Они же обуза.

Она оставила этот вопрос на несколько дней, но только для того, чтобы начать заново, когда представится подходящий момент.

История движется по кругу. В этих диалогах, постепенно становившихся все более ожесточенными, Кэлу все чаще слышалось эхо перепалок матери и отца. Старые споры звучали с новой силой. И точно так же, как отец, Кэл оставался непреклонен, хотя в остальном вечно уступал. Он не будет продавать голубей.

Однако истинной причиной его упорства была вовсе не надежда на выздоровление Брендана. Птицы оставались последней ниточкой, ведущей к событиям прошедшего лета.

Несколько недель после исчезновения Сюзанны Кэл скупал газеты, просматривая страницы в поисках известий о ней, о ковре или о Шедуэлле. Но ничего не находил и постепенно, не в силах переносить ежедневное разочарование, перестал искать. Хобарт и его люди тоже больше не появлялись, что в некотором смысле было плохим признаком. Кэл остался не у дел. История, если она еще продолжалась, развивалась без его участия.

Он так боялся окончательно забыть Фугу, что рискнул записать свои воспоминания о ночи, проведенной там. Помнил он, как оказалось, отчаянно мало. Кэл записал имена: Лемюэль Ло, Апполин Дюбуа, Фредерик Каммелл… Набросал их на последних страницах записной книжки, предназначенных для телефонных номеров. Только рядом с этими именами не значилось никаких номеров, и адресов тоже не было. Лишь странные имена, которые Кэлу все труднее было соотнести с лицами.

3

Иногда ему снились сны, и тогда он просыпался в слезах.

Джеральдин утешала его, как могла, хотя он никогда не рассказывал ей свои сны. Кэл утверждал, будто не помнит их, и это до какой-то степени было правдой. В его сознании не оставалось ничего, что можно было передать словами, только болезненная тоска. Тогда Джеральдин ложилась рядом с ним, гладила его по голове и говорила, что сейчас они переживают тяжелые времена, но могло бы быть и хуже. Она, разумеется, была совершенно права. И постепенно сны перестали мучить Кэла, а потом и вовсе прекратились.

4

В последнюю неделю января, когда рождественских счетов оставалось еще много, а денег совсем мало, Кэл продал голубей. Всех, кроме Тридцать третьего и его подруги. Эту пару он сохранил, хотя с трудом вспоминал, по какой причине, а к концу следующего месяца окончательно забыл.

Глава 4

Скитальцы

1

Конечно, для Кэла пережить долгую зиму было непросто, однако на долю Сюзанны выпали испытания куда более серьезные, чем скука и дурные сны.

Эти испытания начались сразу после ночи в Фуге, когда они с братьями Перверелли ускользнули из-под самого носа Шедуэлла. Жизнь Сюзанны и Джерико, которые встретились вновь на улице за поместьем Шермана, с тех пор постоянно подвергалась опасности.

В Доме Капры Сюзанну предупреждали и об этом, и о многом другом. Однако самое сильное впечатление на нее произвел рассказ о Биче. Члены совета бледнели, вспоминая о том, что семейства были близки к полному истреблению. И хотя Шедуэлл и Хобарт — новые враги, шедшие сейчас по пятам за ними, — были совсем иной природы, Сюзанна не могла отделаться от ощущения, что они родом из того же зловонного края. Как и Бич, хотя и по-своему, они противостояли жизни.

И они были так же неутомимы. Все время опережать на шаг Коммивояжера с его новым союзником — это очень изнуряло. В тот первый день Сюзанна и Джерико получили несколько часов форы, когда ложный след, оставленный братьями Перверелли, успешно сбил ищеек с толку. Однако к полудню Хобарт унюхал их. У Сюзанны не осталось иного выбора, кроме как сразу уехать из города в подержанном автомобиле, купленном вместо угнанной полицейской машины. Отправиться на ее машине было равносильно тому, чтобы подавать преследователям дымовые сигналы.

Одно только изумляло Сюзанну: она не чувствовала присутствия Иммаколаты ни в день восстановления ковра, ни в последующие дни. Неужели инкантатрикс вместе с сестрами предпочла остаться в ковре или была заточена в нем против воли? Наверное, это слишком смелое предположение. Хотя менструум — Сюзанна училась держать его под контролем и использовать — не улавливал ни малейшего намека на близость Иммаколаты.

Первые недели Джерико держался от нее на почтительном расстоянии. Он явно чувствовал себя неловко, пока Сюзанна училась ладить с менструумом. Здесь он ничем не мог помочь: сила, которой она обладала, была для него загадкой, мужское естество ее боялось. Постепенно Сюзанне удалось убедить Джерико, что ни менструум, ни она сама (если, конечно, их можно рассматривать по отдельности) не принесут ему ни малейшего вреда, и он стал ощущать себя свободнее. Она даже рассказала, как впервые получила менструум, а немного позже влила его в Кэла. Сюзанна была благодарна Джерико за возможность поговорить о тех событиях; она слишком долго хранила их в себе, перебирая заново. Джерико едва ли мог что-то объяснить ей, но сам разговор успокоил ее тревоги. А чем меньше тревожилась Сюзанна, тем более полезным становился менструум. Он давал ей бесценные способности: например, предвидение, благодаря которому она различала призраков будущего. Она видела физиономию Хобарта на лестнице перед номером, где они скрывались, и понимала, что очень скоро он окажется на этом самом месте. Иногда Сюзанне мерещился Шедуэлл, но чаще Хобарт: глаза отчаянные, губы шепчут ее имя. Это был сигнал, что пора бежать, неважно, день на дворе или ночь. Тогда они упаковывали вещи, брали ковер и уезжали.

Из-за менструума у нее открылись и другие таланты. Она теперь видела огни, которые Джерико когда-то показал ей на Лорд-стрит. Поразительно быстро Сюзанна научилась не замечать их, и они сделались источником дополнительной информации — как выражение лица или интонации, — позволявшей судить о темпераменте человека. И еще один талант, связанный со зрением, нечто среднее между способностью предвидеть будущее и различать цветные ореолы: Сюзанна теперь видела весь процесс природного развития. Глядя на спящую почку, она видела не только ее, но и цветок, в который она превратится весной, а если заглядывала чуть дальше, то и плод, что появится из цветка. Эта способность различать всю цепочку развития имела несколько последствий. Во-первых, Сюзанна перестала есть яйца. Во-вторых, ей пришлось сражаться с крепнущим фатализмом, потому что иначе она угодила бы в океан неизбежностей и поплыла по его волнам туда, куда влечет ее будущее.

Именно Джерико помог ей спастись от этого опасного прилива, Джерико и его безграничная готовность жить и действовать. Цветение и увядание были неизбежностью, но люди и ясновидцы обладали правом выбора, прежде чем их настигнет смерть: они могли выбрать себе путь или отвергнуть его.

Например, они могли выбрать, остаться ли просто друзьями или сделаться любовниками. Они решили стать любовниками, хотя все произошло настолько само собой, что Сюзанна не могла бы определить миг принятия решения. Разумеется, они никогда специально не обсуждали эту тему. Возможно, все просто носилось в воздухе после того разговора в поле за Домом Капры. Им казалось естественным находить утешение друг в друге. Джерико был искушенным любовником, он реагировал на малейшие изменения настроений Сюзанны: мог беззаботно смеяться в один миг и становиться очень серьезным через секунду.

А еще, к ее огромному восторгу, он оказался отличным вором. Несмотря на все сложности жизни, они питались (и путешествовали) по-королевски благодаря ловкости его рук. Сюзанна не вполне понимала, как он добивается такого успеха: то ли с помощью чар, помогавших отводить глаза жертвы, то ли с помощью природного воровского таланта. Так или иначе, но Джерико мог похитить что угодно, большое и маленькое, в результате чего они ежедневно угощались исключительно дорогими лакомствами или удовлетворяли недавно обретенную страсть к шампанскому.

Способности Джерико упрощали путешествие и с бытовой точки зрения: они могли менять машины так часто, как это требовалось, оставляя за собой вереницу брошенных автомобилей.

Они двигались, не выбирая направления, а ехали туда, куда их вело чутье. Тщательно продуманный маршрут, считал Джерико, станет прямой дорогой в руки врагов. «Я никогда не собираюсь красть заранее, — объяснял он Сюзанне, — пока не приступаю непосредственно к делу. Никто не знает, чего я хочу, поскольку я и сам этого не знаю».

Сюзанне понравилась эта философия, она соответствовала ее чувству юмора. Если она когда-нибудь вернется в Лондон, к своей глине и гончарному кругу, она попробует выяснить, применимо ли это утверждение в эстетической, а не в криминальной сфере. Может быть, отсутствие замысла — единственный путь к настоящему мастерству. Какие вазы у нее получатся, если она не будет и пытаться заранее представить их себе?

Однако подобная уловка не помогала сбить со следа врагов, она лишь позволяла держать их на расстоянии. И уже не раз это расстояние неприятно сокращалось.

2

Они провели два дня в Ньюкасле, в маленькой гостинице на Редьярд-стрит. Дождь шел уже неделю, и они обсуждали возможность выехать из страны и отправиться в теплые края. Но этому мешали серьезные проблемы. Во-первых, Джерико не имел паспорта, а любая попытка обзавестись документом поставит их обоих под удар. Во-вторых, очень может быть, что Хобарт передал информацию о них в аэропорты и морские порты. А в-третьих, даже если бы они сумели выехать, перевезти ковер очень непросто. Почти наверняка пришлось бы на время выпустить его из поля зрения, а Сюзанна этого очень не хотела.

Они то принимали, то отвергали эту идею, пока ели пиццу и пили шампанское, а дождь хлестал по стеклу.

А затем Сюзанна ощутила внизу живота дрожь, которую уже научилась воспринимать как знамение. Она посмотрела на дверь, и на одно тошнотворное мгновение ей показалось, что менструум слишком поздно предупредил ее: она увидела, как дверь открылась и на пороге возник Хобарт. Он пристально глядел на Сюзанну.

— Что такое? — спросил Джерико.

Его слова помогли Сюзанне осознать ошибку. Видение было более реальным, чем раньше, что, вероятно, означало близость знаменуемого им события.

— Хобарт, — пояснила Сюзанна. — И мне кажется, у нас почти не осталось времени.

Джерико болезненно сморщился, но не стал подвергать сомнению ее предчувствие. Если она говорит, что Хобарт близко, значит, так оно и есть. Она превратилась в оракула, в колдунью; она читала по воздуху и всегда получала дурные вести.

Переезжать с места на место было непросто из-за ковра. На каждой новой остановке им приходилось объяснять хозяину или управляющему гостиницы, что они обязательно должны взять ковер с собой в комнаты. А когда они уезжали, его приходилось перетаскивать обратно в машину. Эти действия привлекали ненужное внимание, но выбора у них не было. Никто и не обещал, что таскать за собой рай будет легко.

3

Через полчаса Хобарт распахнул дверь гостиничного номера. В комнате до сих пор оставалось тепло ее дыхания. Но сама женщина и ее черномазый исчезли.

Опять! Сколько раз за последние месяцы он стоял, рассматривая брошенный ими мусор, вдыхая тот же воздух, каким недавно дышала она, глядя на смятую постель? И всегда он приходил слишком поздно. Всегда они опережали его, ускользали, а ему оставалась еще одна комната с призраками.

Да, у Хобарта не будет спокойных ночей и мирных дней, пока он не схватит эту женщину и не прижмет к ногтю. Это стало его навязчивой идеей: схватить ее и наказать.

Он слишком хорошо знал, что в наш испорченный век для каждого мерзкого преступления найдется оправдание и, когда Сюзанну поймают, ее возьмутся защищать красноречивые адвокаты. Вот почему он разыскивал ее лично, вместе с несколькими верными людьми: он хотел показать ей истинное лицо закона, прежде чем набегут либералы с оправданиями. Женщина поплатится за то, что сотворила с его подчиненными. Она будет умолять о пощаде, но он останется тверд и глух к ее мольбам.

В этом деле у него был союзник — Шедуэлл. Никому из соратников он не верил так, как верил Шедуэллу. Они были родственными душами. Хобарту это давало силу.

А еще, как ни странно, ему давала силу книга. Та книга с шифрами, которую он отнял у Сюзанны. Хобарт тщательно изучил обложку, бумагу, переплет, проанализировал их на предмет тайных знаков. Но не нашел ничего. Только слова и картинки. Их тоже исследовали эксперты, и книга якобы оказалась обычной книгой сказок. Иллюстрации и текст производили самое невинное впечатление.

Но Хобарта не проведешь. Книга скрывала нечто большее, чем какое-то там «жили-были», в этом он не сомневался ни на миг. Когда он наконец доберется до женщины, он каленым железом заставит ее все объяснить, и никакие слабаки его не остановят.

4

Они стали гораздо осторожнее после того случая в Ньюкасле, когда едва не попались. Вместо мегаполисов, где полно полиции, они теперь выбирали городки поменьше. Что, конечно, тоже имело свои недостатки: приезд двух чужаков с большим ковром неизменно вызывал вопросы и пересуды.

Однако смена тактики сработала. Они не задерживались на одном месте больше чем на полтора дня, бездумно переезжая из города в город, из деревни в деревню, и их след постепенно остывал. Спокойные дни складывались в недели, недели — в месяцы, и иногда казалось, что преследователи оставили попытки схватить их.

В такие моменты мысли Сюзанны часто обращались к Кэлу. Сколько всего произошло после того вечера на берегу Мерси, когда он признался ей в любви. Она размышляла, в какой степени его чувства были вызваны менструумом, коснувшимся Кэла и проникшим в него, и много ли там было любви в обычном понимании этого слова. Иногда Сюзанну охватывало желание поднять трубку и набрать его номер, и несколько раз она даже делала это. Но что-то удерживало ее от разговора — мания преследования или, как подсказывала интуиция, чужое присутствие на линии, которую все-таки прослушивали. На четвертый и пятый раз к телефону подходил не Кэл, а какая-то женщина. Она спрашивала, кто это, а когда Сюзанна не отзывалась, угрожала сообщить в полицию. Больше она не звонила — дело не стоило такого риска.

У Джерико было собственное мнение по поводу Кэла.

— Муни из чокнутых, — сказал он, когда имя Кэла всплыло в разговоре. — Тебе лучше забыть его.

— Если ты чокнутый, ты ничего не стоишь, так получается? — спросила она. — А как же я?

— Теперь ты принадлежишь к нашему народу, — ответил он. — Ты из ясновидцев.

— Ты совсем меня не знаешь, — возразила Сюзанна. — Я столько лет была обычной девчонкой…

— Ты никогда не была обычной.

— Ну, знаешь! Поверь мне, была. И до сих пор ею остаюсь. Здесь. — Она хлопнула себя по лбу. — Иногда я просыпаюсь и не могу поверить в то, что произошло… что происходит со мной. Когда я думаю о том, какой стала.

— Нет смысла оглядываться назад, — сказал Джерико. — Нет смысла думать о том, как все могло бы быть.

— А ты и не думаешь, верно? Я заметила. Ты больше не упоминаешь о Фуге.

Джерико улыбнулся.

— А зачем? — спросил он. — Я счастлив тем, что есть. Счастлив быть с тобой. Может быть, завтра все изменится. Может быть, вчера все было иначе, я не помню. А вот сегодня, сейчас, я счастлив. Я даже полюбил Королевство.

Она помнила, каким потерянным был Джерико в толпе на Лорд-стрит. Он сильно изменился с тех пор.

— А если ты никогда больше не увидишь Фугу?

Джерико на мгновение остановился.

— Кто знает? Лучше об этом не думать.

Их роман был странным. Сюзанна училась новому видению у заключенной внутри нее силы, а Джерико с каждым днем все сильнее увлекался очарованием этого мира, тривиальность которого она различала все яснее. И вместе с новым пониманием, так не похожим на прежнюю упрощенную схему, к ней пришла уверенность, что оберегаемый ими ковер и на самом деле является последней надеждой. А Джерико, чей дом остался в Сотканном мире, постепенно становился равнодушным к судьбе Фуги. Он жил настоящим и ради настоящего, забывая мечтать о будущем и сожалеть о прошлом. Он почти не интересовался поисками безопасного места для Фуги, его куда больше привлекало другое, увиденное на улице или по телевизору.

И хотя он был рядом и говорил, что Сюзанна всегда может на него положиться, она ощущала себя абсолютно одинокой.

5

А где-то далеко Хобарт тоже был одинок, даже среди своих людей, даже с Шедуэллом. В своем одиночестве он видел сны о Сюзанне, о ее запахе, который она в насмешку оставила ему, и о наказании, которому он подвергнет ее.

В этих снах на ладонях Хобарта играло пламя, увиденное им однажды, и, когда Сюзанна сражалась с ним, пламя начинало лизать стены и расползалось по потолку, пока комната не превращалась в пылающий очаг. Он просыпался, закрывая лицо руками — по ним струился пот, а не огонь, — и радовался тому, что закон спасает его от паники. Тому, что выбрал правильную сторону баррикад.

Глава 5

Зловещая мадонна

1

Это были черные дни для Шедуэлла.

Он выбрался из Фуги на волне душевного подъема, зачарованный размахом новых устремлений, и тут же обнаружил, что мир, которым он мечтал править, стянули у него прямо из-под носа. И не только мир. Иммаколата, похоже, решила остаться в Фуге, а он надеялся получить от нее поддержку и помощь. В конце концов, она тоже из ясновидцев, пусть они и отвергли ее. Наверное, не стоит удивляться: когда Иммаколата вернулась на свою покинутую землю, она предпочла остаться там.

Какая-то компания у Шедуэлла была. Норрис, король гамбургеров, по-прежнему бросался угождать ему по первому зову, по-прежнему был счастлив служить Коммивояжеру. И конечно с ним оставался Хобарт. Инспектор был безумен, но это и к лучшему. Он был одержим одной-единственной мечтой, и Шедуэлл рассчитывал в один прекрасный день обратить это себе на пользу. Хобарт мечтал возглавить — так он сам говорил — крестовый поход во славу закона.

Однако пока что идти в поход было некуда. Прошло пять долгих месяцев, и с каждым новым днем без ковра отчаяние Шедуэлла возрастало. В отличие от всех остальных, побывавших в Фуге той ночью, он помнил пережитое до мельчайшей детали. Его пиджак, полный чар, помогал сохранять воспоминания свежими. Слишком свежими. Он почти ежечасно погружался в мечты о том мире.

Но он не просто сгорал от желания обладать Фугой. За долгие недели ожидания его одолели куда более дерзкие мечты. Когда эти земли будут принадлежать ему, он сделает то, на что не осмеливался ни один ясновидец: войдет в Вихрь. Эта мысль, единожды зародившись, постоянно терзала Шедуэлла. Возможно, за подобную дерзость он поплатится, но разве игра не стоит свеч? Укрытый завесой облака, называемого Ореолом, Вихрь представлял собой средоточие магии, не превзойденной никем за все время существования ясновидцев, а значит, за всю историю мира.

В Вихре заключалось знание о Творении. Отправиться туда и увидеть тайны мироздания своими глазами — разве это не означает стать равным богам?

2

И сегодня он услышал отголосок, вторивший музыке его мыслей, в маленькой церкви Святых мучеников Филомены и Калликста, затерянной в асфальтовых джунглях Лондона. Шедуэлл явился туда не ради спасения души, его пригласил священник, в данный момент служивший мессу для горстки конторских служащих. Незнакомый человек написал Коммивояжеру, что хочет сообщить важную новость. Новость, из которой он сможет извлечь выгоду. Шедуэлл отправился на встречу без колебаний.

Он был воспитан в католической вере и, хотя давно уже не верил ни во что, все-таки помнил ритуалы, усвоенные в детстве. Он слушал «Санктус», и его губы шевелились, произнося знакомые слова, хотя прошло уже двадцать лет с тех пор, как он слышал их в последний раз. Затем евхаристическая молитва — нечто краткое и сладостное, чтобы не отвлекать бухгалтеров от их вычислений, — а потом Пресуществление.

«Примите и вкусите от него. Ибо это есть тело Мое…»

Старинные слова, старинные ритуалы. Однакоони до сих пор обладали коммерческой привлекательностью.

Стоит заговорить о Власти и Могуществе, и аудитория обеспечена. Повелители никогда не выходят из моды.

Крепко задумавшись, он не сознавал, что месса уже закончилась, пока рядом не остановился священник.

— Мистер Шедуэлл?

Коммивояжер оторвал взгляд от своих лайковых перчаток. В церкви было пусто, остались только они двое.

— Мы вас ждали, — продолжал священник, не дожидаясь подтверждения, что говорит с нужным человеком. — Вы пришли очень кстати.

Шедуэлл поднялся со скамьи:

— А в чем дело?

— Не пройдете ли со мной? — предложил священник в ответ.

Шедуэлл не видел причин противиться. Священник провел его через неф в отделанную деревом комнату, где пахло как в борделе: смесь пота и духов. В дальнем конце комнаты — занавеска, которую священник отдернул в сторону, и еще одна дверь.

Прежде чем повернуть в замке ключ, он сказал:

— Держитесь поближе ко мне, мистер Шедуэлл, и не приближайтесь к усыпальнице…

Усыпальница? Теперь у Шедуэлла появились догадки, в чем тут дело.

— Понимаю, — сказал он.

Священник открыл дверь. Перед ними круто уходили вниз каменные ступени, освещенные тусклым светом из комнаты, откуда они вышли. Шедуэлл насчитал тридцать ступенек, потом сбился со счета. Лестница вела в почти абсолютную темноту, сгущавшуюся после первого десятка ступеней, и Шедуэлл, вытянув руки, держался за сухие и холодные стены, чтобы не потерять равновесие.

Однако внизу был свет. Священник обернулся через плечо, его лицо в сумраке походило на бледный шар.

— Идите поближе ко мне, — повторил он. — Это опасно.

Внизу священник крепко взял Шедуэлла за руку, как будто не верил, что он выполнит его указания. Казалось, что они попали в центр лабиринта, отсюда во все стороны разбегались галереи, переплетавшиеся и поворачивавшие под немыслимыми углами. В некоторых горели свечи. В других было темно.

И только когда его проводник свернул в один из таких коридоров, Шедуэлл осознал, что они здесь не одни. В стенах были вырезаны ниши, и в каждой лежал гроб. Шедуэлла передернуло. Покойники окружали их со всех сторон, Шедуэлл ощущал на языке привкус праха. Он знал: есть только одно создание, по доброй воле выбирающее подобное общество.

Пока он пытался упорядочить свои мысли, священник выпустил его руку и со всех ног кинулся бежать по проходу, на ходу бормоча молитву. Причина его бегства — фигура, с ног до головы закутанная во все черное и закрытая вуалью, — приближалась к Шедуэллу по галерее, словно заблудившаяся среди могил плакальщица. Ей не нужно было говорить, не нужно было поднимать с лица вуаль, чтобы Шедуэлл понял: это Иммаколата.

Она остановилась, немного не дойдя до него, и ничего не говорила. От ее дыхания шевелились складки вуали.

Потом она произнесла:

— Шедуэлл.

Голос ее звучал глухо, почти натужно.

— Я думал, ты осталась в Сотканном мире, — сказал он.

— Меня там едва не прикончили, — ответила Иммаколата.

— Прикончили?

За спиной Шедуэлл услышал стук подметок священника, по ступенькам удирающего из подземелья.

— Твой приятель? — поинтересовался он.

— Они мне поклоняются, — сказала она. — Называют меня богиней, Матерью Ночи. Они оскопляют себя, чтобы доказать свою преданность. Вот почему тебе приказали не подходить к усыпальнице. Они считают, что это богохульство. Если бы их богиня не заговорила, они не позволили бы тебе зайти так далеко.

— Почему ты их терпишь?

— Они помогли мне, когда я нуждалась в приюте. Чтобы залечить раны.

— Какие раны?

При этих словах вуаль поднялась, хотя Иммаколата не шевельнула и пальцем. От открывшегося зрелища Шедуэлла едва не вывернуло. Некогда идеальные черты инкантатрикс были изуродованы до неузнаваемости: сплошь раны и шрамы.

— Но как?.. — сумел выдавить он.

— Муж хранительницы, — ответила она. Рот ее был так изуродован, что она с трудом выговаривала слова.

— Это он сделал с тобой такое?

— Он пришел со львами, — сказала она. — А я проявила неосмотрительность.

Шедуэлл не хотел слушать дальше.

— Тебя это задевает, — заметила она. — Ты человек чувствительный.

Последние слова она произнесла с легкой иронией.

— Ты же можешь замаскировать это, правда? — спросил он, думая о ее способности менять внешность. Если она умеет имитировать других, почему бы не подделать собственные совершенные черты?

— Ты что, принимаешь меня за потаскуху? — спросила она. — Раскрашивать себя из тщеславия? Нет, Шедуэлл. Я не стану скрывать свои раны. В них больше чести, чем в красоте. — Иммаколата улыбнулась жуткой улыбкой. — Разве ты так не думаешь?

Несмотря на вызывающие слова, голос ее дрожал. Он чувствовал, что она была измучена и почти отчаялась. Она боялась, что безумие снова обретет над ней власть.

— Мне тебя не хватало, — произнес Шедуэлл, стараясь смотреть ей в лицо. — Мы неплохо работали вместе.

— У тебя теперь новые союзники, — отозвалась она.

— Ты уже знаешь?

— Сестры время от времени тебя навещали. — (Это известие совсем не обрадовало его.) — Ты доверяешь Хобарту?

— Он выполняет свою функцию.

— Какую же?

— Ищет ковер.

— Однако пока не нашел.

— Нет. Пока еще нет. — Шедуэлл старался смотреть прямо на нее и так, чтобы в его взгляде отражалась любовь. — Я скучал по тебе, — сказал он. — Мне нужна твоя помощь.

У Иммаколаты вырвалось негромкое шипение, но она ничего не ответила.

— Разве ты не для этого позвала меня сюда? — спросил он. — Чтобы мы начали все сначала?

— Нет, — ответила она. — Я слишком устала.

Шедуэлл очень хотел вернуться на землю Фуги, однако мысль о том, чтобы начать заново с того места, где они прекратили поиски, и опять мотаться из города в город, как только ветер принесет какой-либо слух о Сотканном мире, не вдохновляла и его.

— Кроме того, — продолжала Иммаколата, — ты переменился.

— Нет, — возразил он. — Я по-прежнему хочу отыскать Сотканный мир.

— Но не для того, чтобы продать, — сказала она. — Ты хочешь править им.

— С чего ты взяла? — запротестовал Шедуэлл, лучезарно улыбаясь. Глядя на истерзанное существо перед собой, он не мог понять, сработал ли его обман. — Мы же заключили уговор, богиня, — напомнил он. — Мы собирались обратить их в прах.

— И ты по-прежнему этого хочешь?

Шедуэлл колебался. Он знал, что рискует лишиться всего, если солжет. Иммаколата отлично его изучила и, наверное, при желании смогла бы заглянуть в его мозг. Он лишился бы гораздо большего, чем ее общество, почувствуй она обман. Но она и сама изменилась. Инкантатрикс походила на испорченный товар. Ее красота, имевшая над ним безоговорочную власть, исчезла. Теперь она выступала в роли просительницы, хотя и пыталась притворяться, будто это не так. И Шедуэлл отважился на ложь.

— Я хочу того, чего хотел всегда, — заявил он. — Твои враги — мои враги.

— Значит, мы должны покончить с ними, — сказала она. — Раз и навсегда.

Изуродованное лицо озарилось светом, и человеческие останки в стенных нишах пустились в пляс.

Глава 6

Хрупкий механизм

1

Утром второго февраля Кэл нашел Брендана в постели мертвым. Он умер, сказал врач, примерно за час до рассвета. Тихо скончался во сне.

Его умственные способности начали стремительно угасать за неделю до Рождества. Он мог назвать Джеральдин именем жены и принимал Кэла за своего брата. Прогнозы были самые неутешительные, однако никто не ожидал такого быстрого финала. Не было времени ни объясниться, ни попрощаться. Еще вчера он был здесь, а сегодня его уже оплакивали.

Однако, как бы сильно Кэл ни любил Брендана, ему было трудно скорбеть о нем. Джеральдин плакала и испытывала все подобающие случаю эмоции, когда соседи приходили с соболезнованиями, а Кэл лишь играл роль горюющего сына, но ничего не чувствовал. Кроме одного: смущения.

И смущение делалось все сильнее по мере приближения кремации. Кэл отстранялся от себя самого и, не веря глазам, смотрел на собственное бесчувствие. Ему вдруг стало казаться, что существуют два Кэла. Один изображает скорбь и занимается похоронными делами, как положено, а второй остроумно критикует первого, распознавая блеф в его пошлых словах и пустых жестах. Этот второй был голосом Безумного Муни, разоблачителя лжецов и лицемеров.

«Ты ненастоящий! — шептал поэт. — Взгляни на себя! Стыд и позор!»

Такое раздвоение имело странные побочные эффекты, самым главным из которых было возвращение прежних снов. Кэлу снилось, что он парит в воздухе чистом и ясном, как глаза возлюбленной; ему снились деревья, усыпанные золотистыми плодами, животные, говорящие по-человечески, и по-звериному рычащие люди. Еще ему снились голуби, по нескольку раз за ночь, и он часто просыпался в уверенности, что Тридцать третий и его подруга разговаривали с ним на птичьем языке, а он не мог уловить смысл их речей.

Мысль об этом преследовала его и днем. Кэл понимал, что это нелепо, но поймал себя на том, что беседует с птицами во время дневной кормежки. Он полушутя уговаривал их рассказать все, что им известно. Голуби в ответ моргали круглыми глазами и набивали зобы.

Подошло время похорон. Приехали родственники Эйлин из Тайнсайда и родня Брендана из Белфаста. Для братьев Брендана были закуплены виски и «Гиннесс», приготовлены сэндвичи с ветчиной на хлебе со срезанной корочкой, а когда все бутылки и тарелки опустели, родственники разъехались по домам.

2

— Нам нужно устроить себе каникулы, — предложила Джеральдин через неделю после похорон. — Ты плохо спишь.

Кэл сидел у окна столовой, глядя на сад.

— Необходимо привести в порядок дом, — отозвался он. — Эта мысль меня угнетает.

— Дом всегда можно продать, — ответила Джеральдин.

Это было самое простое решение. Оцепеневший разум не мог найти его сам.

— Чертовски хорошая мысль, — сказал Кэл. — Найдем жилье, где под забором не будет железной дороги.

Они тут же взялись за поиски нового дома, пока не началось весеннее подорожание. Джеральдин была в своей стихии, водила его смотреть варианты, засыпала бесконечными идеями и соображениями. Они нашли скромный домик с террасой в Уэйверти, приглянувшийся им обоим, и даже сговорились о цене. Однако от дома на Чериот-стрит оказалось не так-то просто избавиться. Дважды потенциальные покупатели уже собирались подписать контракт, но передумывали в последний момент. Недели шли, и даже неукротимое воодушевление Джеральдин угасало.

Дом в Уэйверти был продан в начале марта, пришлось искать что-то новое. Но теперь они утратили энтузиазм и не нашли ничего подходящего.

А Кэлу по-прежнему снились говорящие птицы. И он по-прежнему не мог понять, о чем они толкуют.

Глава 7

Легенды города призраков

1

Через пять недель после того, как останки Брендана были развеяны на Поляне Памяти, в дверь к Кэлу постучал человек с перекошенным красным лицом. Его редеющие волосы были зачесаны поперек головы, чтобы скрыть плешь, в пальцах зажат окурок толстой сигары.

— Мистер Муни? — осведомился гость и, не дожидаясь подтверждения, продолжил: — Вы меня не знаете. Моя фамилия Глюк. — Переложив сигару из правой руки в левую, он схватил Кэла за кисть и яростно потряс ее. — Антонин Глюк.

Лицо этого человека казалось смутно знакомым, но откуда? Кэл сосредоточился, пытаясь вспомнить.

— Скажите, — произнес Глюк, — мы не могли бы с вами поговорить?

— Я голосую за лейбористов, — сообщил Кэл.

— Я не агитатор. Меня интересует ваш дом.

— О! — Кэл просиял. — Тогда входите.

И он провел Глюка в столовую. Гость тотчас же бросился к окну, из которого открывался вид на садик.

— Ах! — воскликнул он. — Так вот это место!

— В данный момент тут все вверх дном, — сказал Кэл извиняющимся тоном.

— Так вы все оставили без изменений? — осведомился Глюк.

— Без изменений?

— После событий на Чериот-стрит.

— Вы на самом деле хотите купить дом? — спросил Кэл.

— Купить? — удивился Глюк. — О, что вы, прошу прощения. Я и не знал, что дом продается.

— Вы сказали, что интересуетесь…

— Так оно и есть. Но только не покупкой. Нет, меня интересует это место, поскольку оно было центром волнений, случившихся в августе прошлого года. Разве я не прав?

Кэл сохранил лишь обрывки воспоминаний о событиях того дня. Конечно, он помнил чудовищный ураган, учинивший столько разрушений на Чериот-стрит. Ясно помнил разговор с Хобартом и как из-за него не смог увидеться с Сюзанной. Но остальное — Доходяга, смерть Лилии и все, что было связано с Фугой, — начисто испарилось. Однако живой интерес Глюка его заинтриговал.

— Все это не было вызвано естественными причинами, — заявил тот. — Ничего подобного. Это прекрасный пример того, что в нашем деле принято называть аномальными явлениями.

— В вашем деле?

— Знаете, как порой называют Ливерпуль?

— Нет.

— Город призраков.

— Город призраков?

— И на то есть причины, уж поверьте мне.

— А что вы имели в виду, когда сказали «в нашем деле»?

— Ну, это очень просто. Я записываю события, которые не имеют рационального объяснения. Они стоят за гранью понимания ученых, и люди предпочитают их не замечать. Аномальные явления.

— Но в нашем городе часто дует ветер, — заметил Кэл.

— Поверьте мне, — сказал Глюк, — то, что произошло здесь прошлым летом, было не просто сильным ветром. Один из домов на другом берегу реки за ночь превратился в руины. Потом среди бела дня начались массовые галлюцинации. В небе появились огни, разноцветные огни. Их видели сотни людей. И многое другое. Все это творилось в городе в течение двух-трех дней. Неужели вы полагаете, что это простое совпадение?

— Нет. Если вы уверены, что все…

— Что все именно так и было? О да, все именно так и было, мистер Муни. Я уже более двадцати лет собираю сведения, собираю и анализирую. Все подобные феномены происходят по определенной схеме.

— Не только у нас?

— Господи, конечно нет! Я получаю сообщения со всей Европы. Постепенно вырисовывается общая картина.

Пока Глюк говорил, Кэл вспомнил, где видел его раньше. По телевизору. Кажется, он рассказывал о том, как правительство замалчивает визиты инопланетных посланников.

— А то, что произошло на Чериот-стрит, — продолжал Глюк, — и в городе вообще, есть часть общей картины, совершенно очевидной для тех, кто изучает такие явления.

— И что же это значит?

— Это значит, что за нами наблюдают, мистер Муни. За нами пристально следят.

— Но кто?

— Существа из иного мира, технологии которых нам и не снились. Я видел лишь отдельные фрагменты их творений, оставленные легкомысленными путешественниками. Однако этого достаточно, чтобы понять: по сравнению с ними мы просто безмозглые детишки.

— В самом деле?

— Мне понятно выражение вашего лица, мистер Муни, — сказал Глюк без всякого раздражения. — Вы смеетесь надо мной. Но я видел доказательства собственными глазами. Особенно много их было в прошлом году. Либо они становятся все беспечнее, либо уверены, что мы безнадежно отстали от них.

— И что из этого следует?

— Что их план, касающийся нас, вступил в финальную стадию. Что они готовы утвердиться на нашей планете, и мы проиграем, даже не начав защищаться.

— Вы говорите об инопланетном вторжении?

— Вы можете иронизировать…

— Я не иронизирую. Честное слово. Не скажу, что легко вам поверю, но… — Кэл впервые за много месяцев подумал о Безумном Муни. — Ваши слова мне интересны.

— Хорошо, — отозвался Глюк, и его сердитое лицо подобрело. — Приятно слышать. Меня обычно воспринимают как клоуна. Однако, должен вам сказать, в своих исследованиях я чрезвычайно скрупулезен.

— В это я верю.

— Мне нет нужды приукрашивать правду, — торжественно заявил собеседник Кэла. — Она и без того достаточно красноречива.

Он заговорил о своих последних открытиях и выводах. Британия, оказывается, вдоль и поперек набита разнообразными чудесами и странностями. Слышал ли Кэл, спрашивал Глюк, о дожде из морской рыбы, выпавшем в Галифаксе? Или о том, что в деревне в Уилтшире имеется собственное северное сияние? Или о том, что в Блэкпуле живет трехлетний ребенок, с рождения понимающий иероглифы? Все случаи, утверждал Глюк, тщательно проверены. И это еще самое малое. Остров буквально по щиколотку утопает в чудесах, которые большинство населения не желает замечать.

— Истина лежит прямо у нас перед носом, — сказал Глюк. — Нам нужно лишь увидеть. Пришельцы уже здесь. В Англии.

Было забавно представить себе, как Англию выворачивает наизнанку апокалипсис из падающих с неба рыб и мудрых детей, но какими бы нелепыми ни казались факты, энтузиазм Глюка обладал мощным убеждающим воздействием. Тем не менее в его тезисах что-то было не так.

Кэл не мог понять, что именно, и совершенно не собирался спорить с исследователем, однако внутренний голос твердил ему, что в своих изысканиях Глюк свернул не в ту сторону. Из-за этой литании чудес в голове у Кэла началось какое-то дурное кружение: попытки вспомнить некий позабытый факт, ускользающий от понимания.

— Разумеется, власти опять все скрывают, — сказал Глюк. — И в городе призраков тоже.

— Скрывают?

— Ну конечно. На самом деле пострадали не только дома. Исчезли люди. Растворились. Во всяком случае, по моим сведениям. Люди с большими деньгами и связями. Они приехали сюда, но не уехали обратно. Во всяком случае, не уехали туда, куда собирались.

— Поразительно.

— О, я могу рассказать вам такое, что исчезновение плутократов покажется сущим пустяком. — Глюк заново зажег сигару, которая гасла каждый раз, когда он принимался за новую тему. Он раскуривал ее, пока его не окутали клубы дыма. — Мы знаем очень мало, — сказал он. — Вот почему я продолжаю искать и расспрашивать. Я пришел бы к вам гораздо раньше, если бы не другие важные дела.

— Сомневаюсь, что смогу рассказать вам что-нибудь, — ответил Кэл. — То время я помню довольно смутно…

— Конечно! — воскликнул Глюк. — Так и должно быть. Это случается сплошь и рядом. Свидетели все забывают. Я уверен, что наши друзья, — он ткнул сигарой в небеса, — способны вызывать забывчивость. А кто-нибудь еще был в доме в тот день?

— Наверное, мой отец.

Кэл не был полностью уверен даже в этом.

— Не мог бы я поговорить и с ним?

— Он умер. В прошлом месяце.

— О, примите мои соболезнования. Смерть была внезапной?

— Да.

— И вот теперь вы продаете дом. Оставляете Ливерпуль на произвол судьбы.

Кэл пожал плечами.

— Вряд ли, — сказал он.

Глюк пристально вглядывался в него сквозь клубы дыма.

— Я просто никак не могу собраться с мыслями в последнее время, — признался Кэл. — Как будто живу во сне.

«Ты нашел на редкость точные слова», — произнес голос у него в голове.

— Понимаю, — кивнул Глюк. — Как я вас понимаю!

Он расстегнул пиджак и распахнул его. Сердце Кэла учащенно забилось, но гость всего лишь сунул руку во внутренний карман, выуживая визитку.

— Вот, — сказал он. — Возьмите. Прошу вас.

«А. В. Глюк», — написано было на карточке, ниже бирмингемский адрес и алые буквы: «Сегодняшняя истина прежде была лишь догадкой».

— Откуда эта цитата?

— Уильям Блейк, — ответил Глюк. — «Бракосочетание Рая и Ада».^[103] Сохраните у себя карточку. Если что-нибудь с вами произойдет… что угодно… что-то выходящее из ряда вон… прошу вас, сообщите мне.

— Хорошо, — пообещал Кэл Он еще раз взглянул на карточку. — А что означает буква «В»?

— Вергилий, — признался Глюк и заключил: — Ведь у каждого из нас есть свои маленькие тайны, верно?

2

Кэл сохранил карточку скорее на память о знакомстве, чем в надежде воспользоваться ею. Ему понравился этот человек и его оригинальность, однако подобное представление доставляет удовольствие один-единственный раз. Во второй раз пропадает все эксцентрическое обаяние.

Когда пришла Джеральдин, Кэл начал рассказывать ей о посетителе, но тут же передумал и перевел разговор на другую тему. Он знал, что Джеральдин посмеется над тем, что он уделил этому человеку столько внимания. Каким бы безумным ни казался Глюк с его теорией, Кэл не хотел слышать насмешек над ним, хотя бы и в мягкой форме.

Возможно, Глюк свернул не туда, шагая вперед, но все же он пустился в свое необыкновенное путешествие. Кэл уже не помнил почему, но у него возникло подозрение, что именно это их и объединяет.

Часть VII ЛЖЕПРОРОК

Всякий путь наверх ведет по винтовой лестнице.

Сэр Фрэнсис Бэкон. Эссе

Глава 1

Посланник

1

Весна в тот год наступила поздно, мартовские дни тянулись мрачные, по ночам подмораживало. Временами казалось, что зима никогда не кончится, что все в мире навсегда останется таким, как сейчас, — серое на сером, — пока пустота не поглотит последние остатки жизни.

Эти недели были тяжкими для Сюзанны и Джерико, и причиной тому был не Хобарт. Сюзанна даже подумывала, что новая опасность могла бы встряхнуть их и вывести из состояния благодушного успокоения.

Однако если Сюзанна в эти недели просто страдала от бездействия и скуки, то состояние Джерико вселяло гораздо больше опасений. Его первоначальное увлечение радостями Королевства плавно переходило в одержимость. Джерико совершенно лишился способности к созерцанию, которая когда-то привлекла к нему Сюзанну. Теперь он был полон кипучей энергии, сыпал короткими фразами, словно из реклам и песенок, которые он, истинный Бабу, впитывал как губка; его речь имитировала трескучую манеру детективов из телефильмов и ведущих телешоу. Они с Сюзанной ссорились, иногда по-крупному, и посреди перепалки Джерико все чаще просто уходил, как будто ленился возражать, и возвращался с подношением — как правило, это был алкоголь. Потом он пил в гордом одиночестве, если не мог уговорить Сюзанну присоединиться.

Она старалась вырабатывать неутомимую энергию Джерико, заставляя его двигаться вперед, однако это лишь обостряло болезнь.

Сюзанна приходила в отчаяние. Она видела, как история повторяется два поколения спустя, и теперь сама играла роль Мими.

Но вскоре, как раз вовремя, погода начала улучшаться, а вместе с ней и настроение Сюзанны. Она даже осмеливалась предположить, что погоня от них отстала, преследователи сдались и отправились по домам. Наверное, пройдет еще месяц или чуть больше, и они смогут начать поиски укромного места, чтобы распустить ковер.

А вскоре пришла радостная весть.

2

Они прибыли в маленький городок на границе Ковентри, где проходило празднование Дня сироты — чем не повод для поездки? День был яркий, солнце почти жаркое. Они рискнули оставить ковер в багажной комнате пансионата, где остановились, а сами отправились на прогулку.

Джерико только что вышел из кондитерской с карманами, набитыми белым шоколадом, его новой слабостью. И вдруг кто-то пронесся мимо Сюзанны, призывая на ходу. «Налево, налево», — и умчался, не оглядываясь.

Джерико тоже услышал призыв и побежал за незнакомцем в указанном направлении. Сюзанна окликнула его, но он не остановился, а свернул налево в первый же переулок. Она помчалась следом, проклиная его безрассудство, поскольку люди уже обращали на них внимание. Сюзанна повернула налево, еще раз налево и оказалась на узенькой улочке, куда редко заглядывало солнце. Там она обнаружила Джерико: он обнимался с незнакомцем, словно с давно потерянным братом.

Это был Нимрод.

3

— Вас было очень нелегко найти, — сказал Нимрод, когда они возвращались под крышу своего пансиона.

По пути они сделали крюк, и Джерико похитил по случаю праздника бутылку шампанского.

— Я едва не нагнал вас в Халле, а потом снова потерял. Однако кое-кто в отеле запомнил вас. Мне сказали, что ты напился, Джерико. И тебя пришлось относить в постель. Верно?

— Может быть, — отозвался Джерико.

— Так или иначе, я здесь, и у меня потрясающие новости.

— Какие? — спросила Сюзанна.

— Мы возвращаемся домой. И очень скоро.

— Откуда ты знаешь?

— Так говорит Капра.

— Капра? — переспросил Джерико. Он даже оторвался от стакана. — Разве это возможно?

— Так говорит и пророк. Все уже решено. Капра разговаривает с ним…

— Погоди! — перебила Сюзанна. — Какой еще пророк?

— Он говорит, нам пора всех оповестить, — продолжал Нимрод с огромным энтузиазмом. — Отыскать тех, кто покинул Сотканный мир, рассказать им, что освобождение не за горами. Я где только не был, выполняя его задание. И совершенно случайно наткнулся на вас. Какая удача, верно? Никто не знал, где вы теперь…

— Но именно так и должно было быть, — сказала Сюзанна. — Я должна была появиться тогда, когда сама решу, что наши следы остыли.

— Они остыли, — заверил Нимрод. — Заледенели. Неужели вы этого не заметили?

Сюзанна ничего не ответила.

— Наши враги прекратили преследование, — настаивал он. — И пророк знает об этом. Он рассказывает нам то, что говорит Капра, а Капра говорит, наше изгнание заканчивается.

— Кто такой этот пророк?

Взволнованные излияния Нимрода стихли. Он нахмурился, глядя на Сюзанну.

— Пророк это пророк, — сказал он.

Кажется, он и правда считал, что дальнейших объяснений не требуется.

— Ты даже не знаешь его имени? — спросила Сюзанна.

— Он жил рядом с Вихрем, — ответил Нимрод. — Это все, что я знаю. Он был отшельником до создания ковра. И в ту ночь прошлым летом он услышал призыв Капры. Он покинул Сотканный мир, чтобы нести свое учение. Тирания чокнутых близится к концу…

— Я поверю, когда увижу все собственными глазами, — отозвалась Сюзанна.

— Увидишь, — пообещал Нимрод с неколебимой уверенностью ревностного служителя. — И на этот раз земля содрогнется. Так говорят в народе. Чокнутые натворили слишком много зла. Их эра подходит к концу.

— Что ж, звучит как песня.

— Ты можешь не верить… — начал Нимрод.

— Я верю.

— …но я видел пророка. Я слышал, его слова. Они исходят от Капры. — Его глаза сверкали фанатическим блеском. — Я был на самом дне, когда пророк отыскал меня. Превратился в настоящую развалину. В легкую добычу болезней чокнутых. А потом я услыхал голос пророка и пошел к нему. Посмотрите на меня теперь.

Сюзанне уже доводилось спорить с фанатиками — ее брат в двадцать три года переродился и решил посвятить жизнь Христу, — и она знала по опыту, что никакие доводы разума здесь не помогут. В глубине души ей хотелось приобщиться к восторгу верующих, подобных Нимроду, сбросить с себя тяжкий груз ответственности за ковер, позволить Фуге начать жизнь заново. Она устала бояться людских взглядов, устала вечно бежать куда-то. Всякое удовольствие от своей избранности, от обладания удивительной тайной давным-давно испарилось. Сюзанна хотела снова заняться своей глиной, снова встречаться с друзьями. Но каким бы соблазнительным это ни казалось, она не могла молча согласиться со словами Нимрода. От этого дурно пахло.

— Откуда ты знаешь, что он не действует вам во вред? — спросила Сюзанна.

— Вред? Какой вред в том, чтобы быть свободным? Ты должна вернуть Сотканный мир, Сюзанна. Я заберу его у тебя…

Нимрод взял ее за руку и говорил таким тоном, как будто уже забирал ковер. Сюзанна вырвала у него руку.

— А что такое? — удивился он.

— Я не собираюсь просто так отдавать ковер только потому, что ты услышал какое-то слово, — ответила она гневно.

— Ты должна! — воскликнул он.

В его голосе звучали недоверие и злость.

— Когда пророк будет говорить снова? — спросил Джерико.

— Послезавтра, — ответил Нимрод, не сводя глаз с Сюзанны. — Преследователей больше нет, — сказал он ей. — Ты должна вернуть ковер.

— А если я не послушаюсь, пророк явится и отберет его? — спросила Сюзанна. — Ты на это намекаешь?

— Вы, чокнутые… — Нимрод вздохнул. — Вечно вы все чертовски усложняете. Он пришел поделиться с нами мудростью Капры. Почему ты этого не понимаешь?

Он на миг замолчал. Потом заговорил снова, более мягким тоном.

— Я понимаю твои сомнения, — произнес он. — Но и ты должна понять, что ситуация переменилась.

— Полагаю, нам надо увидеть этого пророка своими глазами, — сказал Джерико. Он посмотрел на Сюзанну: — Верно?

Она кивнула.

— Ну конечно! — Нимрод просиял. — Конечно, он все вам разъяснит.

Сюзанна очень хотела, чтобы его слова сбылись.

— Послезавтра, — повторил Нимрод, — настанет конец всем опасениям.

Глава 2

Проблеск света

1

В ту ночь, когда Нимрод ушел, а Джерико заснул после выпитого шампанского, Сюзанна сделала кое-что такое, чего никогда не делала раньше. Она призвала менструум — просто для компании. Он показал ей столько разных видений за последние недели, он спасал ее от Хобарта и его злобных козней, однако она по-прежнему не доверяла его силе. Она до сих пор не могла понять, сама ли управляет менструумом, наоборот, — менструум ею.

Но этой ночью Сюзанна решила, что это способ мышления чокнутых — вечно отделять наблюдаемого от наблюдателя, персик от вкуса персика на языке. Подобные разграничения полезны только в качестве самозащиты. На определенном этапе от них пора отказаться. Плохо это или хорошо, но она и есть менструум, а менструум — это она. Они безраздельно слиты вместе.

Купаясь в серебристом свечении, Сюзанна мысленно обратилась к Мими, прожившей свою жизнь в ожидании. Годы проходили впустую, а она все надеялась на чудо, которое пришло слишком поздно. Вспомнив об этом, Сюзанна тихо заплакала.

Но все-таки недостаточно тихо, потому что разбудила Джерико. Она услышала за дверью его шаги, а потом он постучал в дверь ванной.

— Госпожа? — позвал он.

Так он называл ее, когда хотел извиниться.

— Со мной все в порядке, — произнесла Сюзанна.

Она не позаботилась о том чтобы запереть дверь, и Джерико распахнул ее. На нем была только длинная рубаха, в которой он обычно спал. При виде Сюзанны лицо у него вытянулось.

— Откуда такая печаль? — спросил он.

— Все идет не так. — Это были единственные слова, какими она смогла выразить свое смятение.

Джерико нашел взглядом остатки менструума, скользящие по полу между ними. Их яркое свечение угасало, когда капли теряли непосредственный контакт с Сюзанной. Джерико оставался на почтительном расстоянии.

— Я пойду к пророку вместе с Нимродом, — сказал он. — А ты останешься с Сотканным миром, хорошо?

— А если они потребуют его?

— Тогда и решим. Но сначала надо посмотреть на этого пророка. Может быть, он мошенник. — Джерико замолчал, глядя не на нее, а на пол между ними. — Среди нас их много, — добавил он через минуту. — Я, например.

Сюзанна взглянула на него, стоящего в дверном проеме. Ему мешало приблизиться вовсе не умирающее свечение менструума, вдруг поняла она. Она позвала Джерико по имени, очень тихо.

— Только не ты, — сказала она.

— О, как раз я, — отозвался он.

Затем он произнес:

— Прости меня, госпожа.

— Тебе не за что просить прощения.

— Я подвел тебя, — продолжал он. — Я хотел сделать для тебя так много, и посмотри, как я тебя подвел.

Сюзанна встала и подошла к нему. Горе его было так велико, что он не мог поднять голову под его весом. Она крепко сжала его руку.

— Я не пережила бы эти месяцы без тебя, — проговорила она. — Ты был мне самым лучшим другом.

— Другом, — повторил он едва слышно. — Я никогда не хотел быть тебе другом.

Сюзанна ощутила, как задрожали его пальцы, и это ощущение напомнило ей пережитое на Лорд-стрит, когда она держалась за Джерико в толпе и видела то, что видел он, разделяя его страхи. С тех пор они разделили и постель, что доставляло удовольствие, но не более того. Сюзанна была слишком занята тварями, шедшими за ними по пятам, чтобы думать о чем-то еще. Она была одновременно и слишком близко, и слишком далеко от него, она не замечала его страданий. Теперь она видела их, и это пугало ее.

— Я люблю тебя, госпожа, — глухо произнес Джерико.

Слова затихали едва ли не раньше, чем он выдавливал их из себя. Затем он высвободил руку из ее ладоней и отошел. Сюзанна пошла за ним. В комнате было темно, но света все-таки хватало, чтобы рассмотреть его взволнованное лицо и дрожащие пальцы.

— Я не понимала, — сказала она и протянула руку, чтобы коснуться его лица.

Когда они познакомились, Сюзанна сразу же перестала воспринимать его как представителя другого мира, а его желание окунуться в тривиальную жизнь Королевства еще больше заслоняло от нее этот факт. Но сейчас она вспомнила. Увидела перед собой иное существо, иную историю. От этой мысли сердце Сюзанны учащенно забилось. Джерико почувствовал — или увидел — произошедшую в ней перемену, и все его сомнения испарились. Он склонился к ней, провел языком по ее губам. Она раскрыла рот, чтобы ощутить его вкус, обнимая его. И тайна обняла ее в ответ.

Их прежние занятия любовью приносили радость, но были ничем не примечательными. Теперь же — словно признание в любви отпустило его на свободу — Джерико вел себя совсем иначе. Он раздевал Сюзанну почти ритуально, целуя снова и снова, а между поцелуями шептал слова на незнакомом языке. Он знал, что она его не понимает, но говорил с такой убежденностью, что она, не понимая, поняла. Он говорил о любви, произносил эротические стихи и клятвы, и в эти слова было облечено его желание.

Его фаллос — слово; его семя — слово; ее лоно, куда он вливал свои стихи, — дюжина слов или даже больше.

Сюзанна закрыла глаза и ощутила, как этот рассказ увлекает ее. Она ответила по-своему, вздохами и разными глупостями, которые нашли свое место в его магическом заклинании. Когда глаза ее снова открылись, она увидела, что от их диалога воспламенился даже воздух. Их слова — и чувства, передаваемые словами, — составили лексикон света, окутавшего обнаженные тела.

Ощущение было такое, будто комната вдруг наполнилась светильниками, сделанными из бумаги и дыма. Огни поднимались в волнах жара от тел их создателей, и в этом свете каждый уголок комнаты наполнялся собственной жизнью. Сюзанна видела, как тугие завитки кудрей Джерико на подушке вычерчивают собственный алфавит; как обычная складка простыни возносит им хвалу; как все вещи едва заметно тянутся друг к другу стены стремятся к заключенному между ними пространству, занавеска страстно льнет к окну, стул тяготеет к лежащему на нем пальто и стоящим внизу туфлям.

Но прежде всего Сюзанна видела Джерико, и он был чудом.

Она видела каждое неуловимое изменение в радужной оболочке его глаз, когда он переводил взгляд с ее волос на подушку, по которой они разметались; замечала биение пульса на его губах и на шее. Кожа его груди была почти идеально гладкой, но под ней бугрились мощные мышцы. Мускулистые руки Джерико ни на миг не отпускали Сюзанну, обнимая так же крепко, как она обнимала его. И это не было демонстрацией мужской силы, а лишь насущной необходимостью, которую испытывала и она.

За окном половину мира покрыла тьма, но они оба ярко светились.

И хотя Джерико не хватало дыхания, чтобы произносить слова, от его нежности рождались убаюкивавшие его и Сюзанну огоньки. Эти огни не тускнели, а эхом вторили любовникам: цвета менялись, сияние переливалось, пока вся комната не озарилась светом.

Они любили друг друга, засыпали, просыпались и снова любили, а слова несли вокруг них бессонную вахту, приглушив свое свечение до мягкого мерцания, когда сон сморил их во второй раз.

Когда Сюзанна проснулась на следующее утро и распахнула занавески навстречу новому суматошному дню, она помнила прошедшую ночь как исключительно духовное переживание.

2

— Я начал забывать, госпожа, — говорил он в тот день. — Ты ясно помнишь все, что нужно делать. А у меня это выпадает из головы. Королевство обладает большой силой. Оно запросто может лишить тебя разума.

— Ты не должен забывать, — отозвалась Сюзанна.

Он коснулся ее лица, провел кончиками пальцев по краю уха.

— Только не тебя.

Позже он сказал:

— Я бы хотел, чтобы ты пошла со мной посмотреть на пророка.

— Я бы тоже хотела, но это неразумно.

— Знаю.

— Я останусь здесь, Джерико.

— Это заставит меня поспешить обратно.

Глава 3

Искра божья

Нимрод ждал его на том месте, где они условились встретиться два дня назад. Как показалось Джерико, за прошедшее время энтузиазм Нимрода усилился.

— Это будет самое важное собрание из всех, — сказал он. — Число участников все время растет. День освобождения близок. Наши люди наготове и только ждут момента.

— Я поверю, когда увижу собственными глазами.

И он увидел.

Когда наступил вечер, Нимрод повел его замысловатым маршрутом к большому разрушенному зданию, стоящему в отдалении от человеческого жилья. Изначально здесь располагался литейный цех, но героическое прошлое места позабылось, настали суровые времена. Теперь в стенах бывшего цеха пылал жар совсем иного рода.

Когда Джерико и его провожатый подошли ближе, они увидели, что внутри горят огни. Не было ни шума, ни каких-либо еще признаков огромного собрания, о котором говорил Нимрод. Несколько одиноких фигур бродили среди развалин служебных зданий. Кроме них, никого не было, место казалось пустынным.

Однако за порогом здания цеха Джерико испытал первое потрясение этой ночи сплошных потрясений: огромное помещение от стены до стены заполнили сотни представителей народа Фуги. Здесь были члены всех семейств — Бабу, Йе-ме, Ло и Айя, старики, женщины, грудные младенцы. Одних он знал лично, они с самого начала оставались в Сотканном мире, а все прошедшее лето испытывали судьбу в Королевстве. Другие, догадался Джерико, являлись потомками тех, кто отказался прятаться в ковре; в родном краю они выглядели чужаками. Многие держались в стороне от остальных посвященных, как будто опасались, что их отвергнут.

Странно было смотреть на ясновидцев, разодетых и раскрашенных a la mode,^[104] в джинсах и кожаных куртках, на высоких каблуках, в платьях с набивными рисунками. Судя по виду, они вполне прижились в Королевстве и, может быть, даже процветали. Однако они пришли сюда. Ветерок свободы настиг их в укромных норах страны чокнутых, и они явились на зов вместе со своими детьми и молитвами. Те, кто знал Фугу только по слухам и домыслам, надеялись увидеть землю, о которой помнили их сердца.

Несмотря на изначально циничный настрой, Джерико невольно проникся атмосферой молчаливого ожидания, царившей в этом огромном собрании.

— Я же тебе говорил, — шепнул Нимрод, проводя Джерико через толпу. — Давай подойдем как можно ближе.

В конце просторного помещения было устроено возвышение, украшенное цветами. Сверху висели огоньки — творение Бабу, — отбрасывавшие на сцену мерцающие блики.

— Он скоро будет, — сказал Нимрод.

Джерико в этом не сомневался. Уже сейчас в дальнем конце помещения началось какое-то движение. Несколько человек в одинаковых темно-синих одеждах приказали толпе отступить на несколько ярдов от возвышения. Посвященные без возражений подчинились приказу.

— Кто это такие? — спросил Джерико, кивая на темно-синих.

— Элитный отряд пророка, — ответил Нимрод. — Они сопровождают его день и ночь. Уберегают от опасностей.

Больше Джерико не успел ни о чем спросить. В голой кирпичной стене позади возвышения открылась дверь, и по залу прошла дрожь волнения. Паства стала тесниться к помосту. Волна чувств оказалась заразительной: как Джерико ни старался сохранить здравый критицизм, он ощутил, что сердце его сильнее забилось от волнения.

Стражник элитного отряда вышел из открытой двери и вынес оттуда простой деревянный стул. Установил его на возвышении. Толпа напирала на Джерико сзади, теснила его справа и слева. Все лица обратились к сцене. У некоторых на щеках блестели слезы: напряжение ожидания было слишком сильным. Другие беззвучно шептали молитвы.

Из двери появились еще два члена элитного отряда, они расступились в обе стороны, а за ними стоял человек в светло-желтой одежде. При виде его по толпе прокатилась звуковая волна. Это был не радостный крик приветствия, какого ожидал Джерико, а резко усилившееся бормотание, начавшееся уже давно. Негромкий тоскливый звук, от которого все внутри переворачивалось.

Парящие над сценой огоньки вспыхнули ярче. Бормотание становилось все громче, растекалось все шире. Джерико отчаянно боролся с собой, чтобы не присоединиться к нему.

Огни уже полыхали белым пламенем, но пророк не торопился окунуться в сияние славы. Он по-прежнему стоял на краю лужи света, дразня толпу, а она надрывалась, умоляя его показаться. Он не отзывался, а они продолжали призывать его, их бессловесная мольба достигла лихорадочного накала.

Только через три-четыре минуты пророк решил откликнуться и вышел на свет. Он оказался человеком внушительных размеров — тоже Бабу, как решил Джерико, — но в его медленных шагах чувствовалась некая неуверенность. Черты его лица были мягкие, даже слегка женственные, волосы тонкие, как у ребенка, и похожие на белую гриву.

Пророк дошел до стула, сел — ему было явно больно — и оглядел собрание. Бормотание понемногу стихало. Однако он молчал и ждал, пока шум окончательно не умолкнет. А когда заговорил, голос у него оказался совсем не таким, как представлял себе Джерико, — не хриплым и страстным. Голос был негромкий, мелодичный, интонации мягкие, даже неуверенные.

— Друзья мои, — начал пророк. — Мы собрались здесь во имя Капры…

— Капра! — прокатился по залу шепот.

— Я слышал слова Капры. Из них следует, что время уже близко.

Джерико казалось, что пророк говорит неохотно, словно он был вместилищем знания, которое вовсе не радовало его.

— Если среди вас есть сомневающиеся, — произнес пророк, — приготовьтесь развеять вашисомнения.

Нимрод бросил на Джерико взгляд, словно хотел сказать: «Это он о тебе».

— Нас становится больше с каждым днем, — продолжал пророк. — Слово Капры находит путь и к забытым, и к забывчивым. Оно будит спящих. Оно заставляет мертвых танцевать. — Он говорил очень тихо, компенсируя слабость голоса красноречием. Паства слушала его внимательно, как дети. — Очень скоро мы будем дома, — говорил пророк. — Вернемся к любимым, пройдем теми путями, какими ходили наши отцы и матери. Нам больше не нужно будет скрываться. Так говорит Капра. Мы восстанем, друзья мои. Восстанем и воссияем.

По всему помещению прокатилась волна едва сдерживаемых рыданий. Пророк услышал их и остановил снисходительной улыбкой.

— Не надо плакать, — сказал он. — Я чувствую конец слез. И конец ожидания.

— Да, — выдохнула толпа как один человек. — Да. Да.

Джерико ощутил, как его наполняет общая убежденность. Он не хотел сопротивляться. Ведь он — часть этого народа. Их трагедия — его трагедия, их устремления — его устремления.

— Да… — услышал он собственный голос. — Да… Да…

А Нимрод спросил:

— Теперь-то ты веришь? — после чего сам присоединился к этой мантре.

Пророк вскинул руки в перчатках, чтобы успокоить собравшихся. На этот раз ему потребовалось больше времени, но, когда он заговорил снова, голос его сделался тверже, словно подпитанный единодушием соплеменников.

— Друзья мои. Капра любит вас, как все мы любим Капру. Но не будем обманывать себя. У нас имеются враги. Враги среди человечества, и, да-да, среди нашего народа тоже. Многие обманывали нас. Вступали в сговор с чокнутыми, чтобы и дальше держать наши земли в сонном оцепенении. Капра видит это своими собственными глазами. Предательство и ложь, друзья мои. Они повсюду. — Пророк на мгновение поник головой, как будто усилие, потребовавшееся для произнесения этих слов, вымотало его. — Так что же нам делать? — В голосе его звучало отчаяние.

— Веди нас! — выкрикнул кто-то.

При этих словах пророк поднял голову. На лице его отразилось беспокойство.

— Я могу лишь указать вам путь, — возразил он.

Но крик уже подхватили все в зале, он разрастался.

— Веди нас! — призывали ясновидцы. — Веди!

Пророк медленно поднялся со стула и снова вскинул руки, успокаивая паству, но на это раз они не собирались успокаиваться так легко.

— Прошу вас! — воскликнул пророк, впервые вынужденный повысить голос. — Прошу вас. Выслушайте меня!

— Мы пойдем за тобой! — надрывался Нимрод. — Мы пойдем!

Непонятно, почудилось ли Джерико, или огоньки над помостом действительно загорелись ярче, а волосы пророка поднялись нимбом над его добродушным лицом? Судя по всему, раздавшийся снизу призыв к оружию потряс его: народ хотел чего-то большего, чем неопределенные обещания.

— Слушайте меня, — воззвал пророк. — Если вы хотите, чтобы я возглавил вас…

— Да! — проревело в ответ пять сотен глоток.

— Если вы этого хотите, предупреждаю вас, это будет нелегко. Вам придется отринуть всякую мягкотелость. Мы должны стать твердыми как камень. Прольется кровь!

Его предостережения ни на йоту не утихомирили толпу. Наоборот, они еще больше подогрели энтузиазм.

— Мы должны действовать хитро, — продолжал пророк, — как действуют те, кто тайно вредит нам.

Вопли толпы сотрясали крышу, и Джерико вопил вместе со всеми:

— Фуга зовет нас домой!

— Домой! Домой!

— К ее голосу нельзя не прислушаться! Мы должны выступить!

Дверь позади возвышения была немного приоткрыта, наверное, для того, чтобы приближенные пророка тоже могли слушать его речь. И теперь движение за дверью привлекло внимание Джерико. Там стоял кто-то, чье спрятанное в тени лицо вроде бы было ему знакомо…

— Мы вместе отправимся в Фугу, — говорил пророк, и его голос наконец избавился от всякой мягкости и сдержанности.

Джерико смотрел мимо него, пытаясь отделить наблюдателя за дверью от скрывавшей его темноты.

— Мы вырвем Фугу из лап врагов во имя Капры!

Человек, за которым наблюдал Джерико, подвинулся на шаг, и луч света на мгновение осветил его. Внутри у Джерико все перевернулось, и он беззвучно произнес знакомое имя. Этот человек улыбался, но не от радости, потому что он не знал радости. Не знал любви, не знал милосердия…

— Громче, громче, мой народ!

Это был Хобарт.

— Пусть спящие услышат нас в своих снах. Услышат и убоятся нашего суда!

Сомнений не осталось. Время, проведенное в обществе инспектора, навеки запечатлелось в памяти Джерико. Это был Хобарт.

Голос пророка обретал новую силу с каждым произнесенным слогом. Даже его лицо неуловимо менялось. Добродушие исчезло, теперь он пылал праведным гневом.

— Разнесите весть! — восклицал он. — Изгнанники возвращаются!

Джерико смотрел на представление и продолжал изображать энтузиазм, а в его в голове вертелось множество вопросов.

И главный из них: кто этот человек, опьяняющий ясновидцев обещаниями освобождения? Отшельник, как говорил о нем Нимрод, святой человек, которого Хобарт использует в своих целях? Это самое лучшее, на что можно надеяться. Хуже всего, если они с Хобартом единомышленники. Заговор между ясновидцами и людьми может иметь одну-единственную цель: завоевание и уничтожение Фуги.

Крики толпы оглушали, но Джерико больше не плыл в звуковых волнах — он тонул в них. Эти люди — просто пешки, Хобарт одурачил их. От такой мысли Джерико сделалось дурно.

— Будьте наготове, — говорил теперь пророк. — Будьте наготове. Час уже близок.

После этого обещания огоньки над возвышением погасли. Когда они вспыхнули снова мгновение спустя, гласа Капры уже не было. Остались лишь пустой стул и паства, готовая следовать за вожаком, куда бы он ни повел их.

Люди стали умолять, чтобы пророк еще поговорил с ними, но дверь позади сцены была закрыта и больше не открылась. Публика поняла, что им не удастся убедить вожака выйти обратно, и толпа начала расходиться.

— Ну, что я тебе говорил? — спросил Нимрод. От него разило потом, как от всех остальных. — Разве я не говорил?

— Да, говорил.

Нимрод схватил Джерико за руку.

— Пойдем со мной! — Глаза его сияли. — Мы пойдем к пророку. Мы расскажем ему, где ковер.

— Прямо сейчас?

— Почему же нет? Зачем давать врагам лишнее время для подготовки к нашему приходу?

Джерико догадывался, что Нимрод предложит что-то подобное. И у него был наготове ответ.

— Необходимо убедить в разумности такого поступка Сюзанну, — ответил он. — Я сделаю все, что смогу. Она мне доверяет.

— Тогда я пойду с тобой.

— Нет. Мне лучше пойти одному.

Нимрод смотрел хмуро, почти подозрительно.

— Я присматривал за тобой, — напомнил ему Джерико, — когда ты был младенцем. — Это была его козырная карта. — Помнишь те времена?

Нимрод не смог сдержать улыбки.

— Какие были времена! — произнес он.

— Ты должен верить мне так же, как верил тогда, — сказал Джерико. Ему очень не хотелось идти на обман, но время было неподходящее, чтобы разбираться в этических тонкостях. — Дай мне поговорить с Сюзанной, и мы принесем сюда ковер. А потом все втроем пойдем к пророку.

— Да, — согласился Нимрод. — Кажется, это не лишено смысла.

Они вместе дошли до двери. Толпа посвященных уже растворилась в ночи. Джерико распрощался, повторив свое обещание, и зашагал прочь. Удалившись на достаточное расстояние в темноту, он по широкой дуге обошел здание и вернулся к нему обратно.

Глава 4

Мужской разговор

Пока Джерико сидел в засаде на задворках литейного цеха, начал накрапывать дождь, но минут через двадцать его терпение было вознаграждено. Дверь отворилась, оттуда вышли два человека из элитного отряда пророка. Они так спешили укрыться от дождя в машине — рядом с цехом стояло несколько штук, — что оставили дверь приоткрытой. Джерико прятался за мокрыми кустами, пока они не отъехали, а затем устремился к двери и вошел внутрь.

Он оказался в грязном кирпичном коридоре, от которого отходило еще несколько коридоров поменьше. В конце первого прохода горела лампочка, но вокруг было темно.

Когда Джерико удалился от входной двери и шума дождя, он услышал голоса и двинулся в их сторону. Коридор становился все темнее, чем дальше он уходил от лампочки. Слова долетали до него и стихали.

— Ну и вонища, — произнес кто-то.

Раздался смех. Под прикрытием этого смеха Джерико быстро пошел на звук. Теперь его острый взгляд заметил другой огонек, хотя и тусклый.

— Они водят тебя за нос, — сказал второй голос.

Ему ответил Хобарт:

— Мы уже близко, точно тебе говорю. Я поймаю ее.

— Забудь о бабе, — последовал ответ. Этот голос как будто принадлежал пророку, но тембр несколько изменился. — Я хочу ковер. Все армии мира не стоят выеденного яйца, когда нечего завоевывать.

Эта речь была не такой осторожной, как слова, произнесенные перед ясновидцами. Притворная скромность исчезла, пророк был готов вести войска. Джерико прижался к двери, из-за которой звучали голоса.

— Снимите наконец с меня эту дрянь, — сказал пророк. — Она душит.

На этом разговор с другой стороны двери резко оборвался. Джерико задержал дыхание, чтобы не пропустить ни одного тихого слова. Но так ничего и не расслышал.

Затем пророк заговорил снова.

— У нас не должно быть секретов, — произнес он неожиданно. — Увидеть значит поверить.

После этих слов дверь широко распахнулась. Джерико не мог отступить, ввалился в комнату, и его тотчас схватил Хобарт. Он заворачивал руку жертвы за спину, пока не захрустели кости, одновременно вцепившись в волосы Джерико, так что тот не мог шевельнуть головой.

— Ты был прав, — сказал пророк.

Он стоял совершенно голый посреди комнаты, расставив ноги и широко раскинув руки. С него ручьями стекал пот. Лампочка без абажура заливала безжалостным светом его бледное тело, от которого поднимался пар.

— У меня на них нюх, — раздался новый голос.

Джерико узнал его, и инкантатрикс Иммаколата появилась в поле его зрения. Несмотря на свое плачевное положение, Джерико ощутил удовольствие при виде ее жутко изуродованного липа. Этой твари все-таки можно причинить вред. Есть повод радоваться.

— Давно ты уже подслушиваешь? — спросил его пророк. — Услышал что-нибудь интересное? Говори.

Джерико посмотрел на него. Три охранника из элитного отряда трудились над его телом, обтирали его полотенцами. Они стирали не только пот: куски плоти — с шеи и плеч, с кистей и предплечий — тоже сходили с него. Это и была та удушающая гадость, на которую он жаловался, она покрывала всего пророка. В воздухе стояла омерзительная вонь злобного заклятия, порочной магии инкантатрикс.

— Отвечай, когда тебя спрашивают, — приказал Хобарт, выкручивая Джерико руку, готовую сломаться.

— Я ничего не слышал, — выдохнул Джерико.

Дымящийся человек вырвал полотенце у одного из прислужников.

— Господи, — проговорил он, вытирая лицо. — Эта мерзость — настоящее мучение.

Куски плоти с шипеньем падали на пол. Вместе с ними пророк отшвырнул испачканное полотенце и снова посмотрел на Джерико. Остатки иллюзии кое-где еще закрывали его лицо, но актер под гримом вполне узнавался: коммивояжер Шедуэлл, голый, как в день своего появления на свет. Он сорвал с головы белый парик и тоже бросил на пол, потом щелкнул пальцами. Зажженная сигарета появилась у него в руке. Он глубоко затянулся, стер кулаком из-под глаза ошметки эктоплазмы.

— Ты был на собрании? — спросил он.

— Конечно он был, — ответила Иммаколата, но замолчала под гневным взглядом Шедуэлла.

Коммивояжер совершенно бессознательно потянул себя за головку члена.

— Был ли я хорош? — спросил он. — Да что там! Конечно я был хорош. — Он уставился на свой член под блестящим брюхом. — Кто ты, черт побери, такой? — спросил он.

Джерико молчал.

— Я задал тебе вопрос, — произнес Шедуэлл.

Он сунул сигарету в рот и раскинул руки, чтобы прислужники могли завершить его туалет. Те сняли полотенцами все остатки эктоплазмы с его лица и тела, а затем принялись припудривать внушительную тушу.

— Я его знаю, — сказал Хобарт.

— Неужели?

— Он любовник нашей беглянки. Повсюду ездит с Сюзанной.

— Правда? — спросил Шедуэлл. — Так ты пришел, чтобы заключить сделку? Узнать, сколько мы за нее заплатим?

— Я ее не видел, — отозвался Джерико.

— Конечно, ты ее видел, — сказал Шедуэлл. — И ты сейчас скажешь нам, где ее найти.

Джерико закрыл глаза.

«О Господи, прикончи меня, — подумал он, — не позволяй мне страдать. Я слабый. Я такой слабый!»

— Долго ты не протянешь, — заметил Шедуэлл.

— Говори, — велел Хобарт.

Джерико вскрикнул, когда хрустнули его кости.

— Прекрати! — приказал Коммивояжер. Хватка инспектора немного ослабла. — Не желаю быть свидетелем твоих жестокостей. — Шедуэлл возвысил голос. — Ясно? Ты меня понял?

— Да, сэр.

Шедуэлл удовлетворенно заворчал, затем повернулся к Иммаколате. Его внезапная ярость так же внезапно испарилась.

— Думаю, твои сестрицы могут с ним позабавиться, — сказал он. — Позови их сюда.

Инкантатрикс произнесла слова призыва, слетевшие с ее изуродованных губ подобно дыханию морозного утра. Шедуэлл снова сосредоточился на Джерико. Он одевался и вразумлял пленника.

— Ты будешь страдать не только от боли, — произнес он беззаботно, — если не скажешь мне, где найти ковер.

Коммивояжер натянул брюки и застегнул «молнию», бросив мимолетный взгляд на Джерико.

— Чего же ты ждешь? — спросил он. — Мы договорились или нет?

Он повязал галстук, а прислужники тем временем завязывали ему шнурки.

— Ты слишком долго думаешь, друг мой. Я теперь не торгуюсь. Не предлагаю ничего соблазнительного. Мои дни в качестве коммерсанта сочтены.

Он взял у одного из прислужников пиджак и натянул на себя. Подкладка замерцала. Джерико по рассказам Сюзанны знал об этих чарах, однако Шедуэлл, похоже, не собирался вырывать признание таким способом.

— Или скажешь мне, где находится ковер, — сказал он, — или сестрички с детьми разберут тебя нерв за нервом. Мне кажется, выбор очевиден.

Джерико ничего не ответил. Из коридора потянуло ледяным ветром.

— А вот и дамы, — провозгласил Шедуэлл, и сама Смерть влетела в дверь.

Глава 5

Часы шли

1

А он все не возвращался.

Было почти четыре утра. Сюзанна стояла у окна с самого вечера. Она видела пьяную драку, потом две потрепанные потаскухи вышли на промысел, пока к ним не подкатила патрульная машина и их то ли арестовали, то ли наняли. Теперь улица опустела, и оставалось лишь следить, как светофор на перекрестке меняет цвета — зеленый, красный, желтый, зеленый, — хотя никто никуда не ехал. А Джерико все не возвращался.

Сюзанна перебрала огромное множество вероятных объяснений его отсутствия. Возможно, собрание затянулось и он не может ускользнуть, не вызвав подозрений. Или он встретил там друзей, и они разговорились о старых добрых временах. Может, так, а может, эдак. Однако ни одно из объяснений не убедило ее в полной мере. Что-то было не так. Сюзанна и менструум знали это.

Не составить никакого запасного плана, вот что глупо. Как они могли быть такими идиотами, спрашивала себя Сюзанна снова и снова. Она металась взад-вперед по узкой комнате, не зная, как теперь поступить. Ей не хотелось уезжать — вдруг он вернется через минуту, и они разминутся? — однако страшно было оставаться. А вдруг Джерико схватили и прямо сейчас мучают, вынуждая сказать, где она находится?

В прежние времена она сумела бы поверить в лучшее. Убедила бы себя, что Джерико вот-вот вернется, и принялась терпеливо ждать. Однако опыт заставил ее изменить взгляд на мир. Жизнь совсем другая.

В четыре пятнадцать Сюзанна стала собирать вещи. Сам факт, что она признала возможность несчастья и то, что Сотканный мир в опасности, вызвал прилив адреналина. В половине пятого она принялась стаскивать вниз ковер. Дело было долгое и утомительное, но за последние месяцы Сюзанна рассталась с последними унциями жира и теперь обнаружила у себя мышцы, о существовании которых не подозревала. Кроме того, с ней был менструум — тело, сотканное из воли и света, и оно помогало за минуты сделать то, на что без него ушли бы часы.

Тем не менее в небе уже угадывались проблески зари, когда Сюзанна закинула свои сумки (багаж Джерико она тоже упаковала) на заднее сиденье. Джерико не вернется, признала она. Что-то его задержало, и, если не поспешить, это что-то задержит и ее.

Она подавила желание расплакаться и уехала, оставив очередной неоплаченный счет.

2

Наверное, Сюзанну немного утешило бы выражение лица Хобарта, когда всего через двадцать минут после ее отъезда он явился в гостиницу, которую назвал Джерико.

Пленник много чего выдавил из себя, пока его обрабатывали твари: и крови, и слов. Но слова были неразборчивы, Хобарт с трудом улавливал их смысл. Разумеется, между рыданиями и стонами он говорил о Фуге и о Сюзанне.

— О моя госпожа, — все время повторял он, — о моя госпожа!..

А потом снова рыдания. Хобарт позволил ему поплакать, истекая кровью, пока Джерико не оказался на пороге смерти. И тогда инспектор задал простой вопрос: а где твоя госпожа? И дурак ответил. Его разум давно уже не понимал, кто задает ему вопросы и что он на них отвечает.

И вот теперь Хобарт был здесь, в том месте, которое указал пленник. Но где же женщина его мечты? Где Сюзанна? Снова ускользнула, испарилась, оставив на дверной ручке тепло своей руки, а на пороге — свою тень.

Однако на сей раз они разминулись ненадолго. Он едва не поймал ее. Много ли времени пройдет, прежде чем он набросит сети на ее тайну, раз и навсегда сожмет между пальцами ее серебряный свет? Часы. Самое большее — дни.

— Почти моя, — сказал Хобарт самому себе.

Он крепче прижал к груди книгу сказок, чтобы ни словечко не ускользнуло, и ушел из комнаты своей госпожи, чтобы продолжить погоню.

Глава 6

Привет, незнакомец!

1

Сюзанне была ненавистна мысль об отъезде из города, потому что она покидала Джерико. Но что бы она к нему ни чувствовала — а это было сложно само по себе, — она понимала: медлить нельзя. Нужно уезжать, и уезжать быстро.

Но неужели одна? Долго ли она сумеет продержаться и выжить при таких условиях? Машина, ковер и женщина, не вполне уверенная, человек ли она вообще…

У нее остались друзья и родственники в разных городах, но ни с кем она не была достаточно близка, чтобы довериться им. Кроме того, они неизбежно станут задавать вопросы, а в этой истории нет ни одной части, которую Сюзанна осмелилась бы пересказать. Она подумала о возвращении в Лондон, в квартирку на Баттерси, где дожидается ее прежняя жизнь: Финнеган и его вечные валентинки, керамика, сырость в ванной комнате. Снова начнутся вопросы. Ей нужен тот, кто примет ее как есть, с ее нежеланием объясняться и всем остальным.

Такой человек один — это Кэл.

При мысли о нем Сюзанна почувствовала, что на душе стало легче. Она вспомнила его открытую улыбку, его мягкий взгляд и мягкий голос. Возможно, искать его еще опаснее, чем возвращаться в Лондон, но она устала вычислять степень опасности.

Она поступит так, как подсказывает чутье, а ее чутье сказало:

2

— Кэл?

На том конце телефонного провода повисло долгое молчание. Она даже подумала, что связь прервалась.

— Кэл, это ты?

Затем он отозвался:

— Сюзанна?

— Да. Это я.

— Сюзанна…

Она чувствовала, как к горлу поступили слезы, потому что он произнес ее имя.

— Я должна увидеть тебя, Кэл. Где ты?

— В центре города. Рядом с каким-то памятником. Кажется, это королева Виктория.

— Это в конце Касл-стрит.

— Наверное. Можно увидеть тебя? Это очень важно.

— Да, конечно. Я недалеко. Выйду сейчас же. Встретимся под памятником через десять минут.

* * *

Кэл был на месте через семь минут, одетый в угольно-серый деловой костюм с поднятым по причине измороси воротником. Один из сотни одинаковых молодых людей, бухгалтеров и младших управляющих, на которых она насмотрелась, дожидаясь его под властным взглядом Виктории.

Он не обнял Сюзанну, даже не коснулся ее. Просто остановился рядом, посмотрел с радостью и недоумением, а потом произнес:

— Привет.

— Привет.

Дождь к тому моменту усилился.

— Может быть, поговорим в машине? — предложила она. — Не хочу оставлять ковер.

При упоминании о ковре недоуменное выражение на его лице усилилось, но он ничего не спросил.

В мозгу Кэла сохранился смутный образ самого себя, ищущего на грязном складе какой-то ковер, может быть, даже этот самый, однако целиком история никак не складывалась.

Машина стояла на Уотер-стрит, недалеко от памятника. Дождь выбивал чечетку по крыше, когда они забирались на передние сиденья.

Драгоценный груз, который Сюзанна боялась оставить, лежал на заднем сиденье, перегнутый пополам и небрежно прикрытый простыней. Как Кэл ни старался, он так и не мог вспомнить, почему этот ковер так важен для нее и почему эта женщина — насколько он помнил, они провели вместе всего несколько часов — так важна для него. Почему, заслышав ее голос в телефонной трубке, он помчался на зов? Почему все в нем переворачивалось от одного взгляда на нее? Это абсурдно и неприятно: чувствовать так много и знать так мало.

Все прояснится, заверял он себя, как только они начнут разговор.

Но он ошибся. Чем больше они говорили, тем сильнее он недоумевал.

— Мне необходима твоя помощь, — сказала ему Сюзанна. — Я не могу рассказать всего, сейчас нет времени. В общем, появился некий пророк, и он обещает вернуть Фугу. Джерико пошел на одно из его выступлений и не вернулся…

— Погоди, — попросил Кэл и замахал руками, чтобы прервать поток информации. — Подожди минутку. Я не успеваю. Джерико?

— Ты же помнишь Джерико, — удивилась она.

Имя было необычное, не из тех, что легко забываются. Но он не мог вообразить человека с таким именем.

— А я должен его знать? — спросил он.

— Господи, Кэл…

— Честно говоря… многие события… словно в тумане.

— Но меня ты помнишь ясно.

— Да. Конечно. Конечно помню.

— И Нимрода. И Апполин. И ночь в Фуге.

Раньше чем Кэл успел пробормотать «нет», Сюзанна поняла, что он ничего не помнит.

Наверное, здесь включались естественные процессы: таким образом мозг отфильтровывал опыт, идущий вразрез со сложившимися в течение жизни представлениями о природе реального. Люди просто забывают лишнее.

— Мне снятся странные сны, — сказал Кэл.

На его лице застыло смущение.

— Какие сны?

Кэл покачал головой. Он знал, что в его словаре нет слов, способных передать увиденное.

— Описать это сложно, — проговорил он. — Кажется, будто я ребенок, понимаешь? И одновременно не ребенок. Я гуляю по каким-то местам, где никогда не был. Но я не заблудился, наоборот. О черт… — Он сдался, разозлившись на собственное косноязычие. — Не могу описать!

— Мы там были однажды, — спокойно сказала ему Сюзанна. — Мы с тобой. Были там. То, что тебе снится, существует на самом деле, Кэл.

Он долго смотрел на нее, не отрывая глаз. Его лицо по-прежнему было смущенным, но теперь это выражение смягчила едва заметная улыбка.

— Существует? — переспросил он.

— О да. Честное слово.

— Расскажи мне, — попросил он тихо. — Пожалуйста, расскажи.

— Я не знаю, с чего начать.

— Попытайся, — настаивал он. — Прошу тебя. — В глазах его светилась такая тоска, такое желание узнать.

— Ковер… — начала она.

Он обернулся.

— Это твой ковер? — спросил он.

Сюзанна невольно рассмеялась.

— Нет, — сказала она. — То место, которое ты видишь во сне… оно там. В этом ковре.

Она видела, как недоверие Кэла борется с его верой в нее.

— Здесь? — уточнил он.

Временами Сюзанна думала, что ей самой непросто осознать этот факт, а ведь у нее по сравнению с Кэлом или даже бедным Джерико имелось преимущество: менструум, краеугольный камень всех чудес. Она не могла винить Кэла за сомнения.

— Ты должен поверить мне, — сказала она. — Каким бы невероятным это ни казалось.

— Я знаю, — произнес он сдавленно. — Что-то во мне знает.

— Конечно ты знаешь. И ты все вспомнишь. Я помогу тебе вспомнить. Но пока я сама нуждаюсь в твоей помощи.

— Да. Все, что пожелаешь.

— За мной гонятся.

— Почему? Кто?

— Я расскажу тебе об этих людях, когда будет возможность. Но суть в том, что они хотят уничтожить то место, которое тебе снится, Кэл. Мир, спрятанный в ковре. Фугу.

— Ты хочешь спрятаться у меня? — спросил он.

Сюзанна отрицательно покачала головой:

— Я отважилась позвонить тебе домой, чтобы узнать твой рабочий телефон. Возможно, там меня уже ждут.

— Джеральдин ничего им не скажет.

— Я не могу рисковать.

— Мы можем поехать к Деку, это в Киркби. Никто нас там не найдет.

— Ты ему доверяешь?

— Конечно.

Она завела мотор.

— Я поведу, — сказала она. — А ты показывай дорогу.

3

Они свернули на Джеймс-стрит, дождь теперь лил как из ведра. Далеко они не уехали. Всего несколько ярдов, и на дороге образовался затор.

Кэл опустил стекло и высунулся взглянуть, что там произошло. Рассмотреть что-либо за пеленой дождя было непросто, но, кажется, случилась авария, отчего движение встало. Несколько самых нетерпеливых водителей попытались выехать из общего потока на окружную дорогу, но застряли на обочине и общая неразбериха усилилась. Гудели клаксоны, несколько человек выскочили из машин, накрыв головы от дождя пиджаками, и пытались выяснить, что случилось.

Кэл негромко рассмеялся.

— Что тут смешного? — спросила Сюзанна.

— Всего час назад я сидел в офисе, по уши зарывшись в бумаги…

— А теперь ты в компании человека, скрывающегося от полиции.

— По мне, это выгодный обмен, — усмехнулся он.

— Какого же черта мы не двигаемся?

— Я посмотрю.

И прежде чем Сюзанна успела его остановить, Кэл выскочил из машины и начал пробираться по лабиринту из машин, набросив на голову пиджак в тщетной попытке уберечься от дождя.

Сюзанна смотрела на него, а ее пальцы выбивали дробь на руле. Ей не нравилась сложившаяся ситуация. Она здесь слишком заметна, а значит, уязвима.

Когда Кэл добрался до противоположной стороны улицы, внимание Сюзанны привлекла вспышка синего света в зеркале бокового вида. Она обернулась и увидела несколько полицейских мотоциклов, двигавшихся вдоль ряда машин к месту аварии. Сердце ее дрогнуло.

Она посмотрела на Кэла в надежде, что он уже возвращается, но он все еще изучал затор.

«Уходи оттуда, черт побери, — мысленно призывала его Сюзанна, — ты нужен мне».

Появились еще полицейские, на этот раз пешие. Они шли вдоль улицы, заглядывая в каждую машину. Должно быть, объясняли обстановку на дороге, ничего страшного. Все, что от нее требуется, это мило улыбаться.

Машины впереди начали движение. Регулировщики направляли их в объезд места аварии, затормозив автомобили на встречной полосе. Сюзанна поглядела на Кэла, который по-прежнему вглядывался в дальний конец улицы. Может быть, выйти из машины и окликнуть его? Пока она оценивала варианты действий, рядом с ней появился полицейский, забарабанил в окно. Сюзанна опустила стекло.

— Дождитесь сигнала, — велел он. — А затем медленно трогайтесь с места.

Полицейский внимательно смотрел на нее, капли дождя скатывались с его каски и носа. Сюзанна улыбнулась.

— Хорошо, — сказала она. — Я буду осторожна.

Указания были даны, но полицейский не отходил от окна, а продолжал рассматривать ее.

— Мне знакомо ваше лицо, — заметил он.

— Правда? — удивилась Сюзанна.

Она решилась бросить на него кокетливый взгляд и промахнулась примерно на милю.

— Как ваша фамилия?

Не успела она солгать что-нибудь, как один из полицейских впереди окликнул ее собеседника. Тот распрямился, и она воспользовалась возможностью оглянуться на Кэла.

Он стоял на краю тротуара и глядел на нее через улицу. Сюзанна чуть заметно покачала головой, надеясь, что он сумеет правильно истолковать ее знак через залитое дождем стекло. Полицейский заметил ее жест.

— Что-то не так? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Все в порядке.

Второй полицейский подходил к машине, выкрикивая что-то в дождь в сторону машин с работающими вхолостую моторами.

«Чем дольше я здесь стою, — подумала Сюзанна, — тем хуже для меня».

И она крутанула руль. Полицейский, стоявший у окна, приказал ей остановиться, но выбор был уже сделан. Проносясь мимо Кэла, она поглядела в его сторону. И увидела, к своему ужасу, что он пытается пробиться между машинами. Сюзанна выкрикнула его имя, но он не услышал. Она снова окликнула его. Кэл поднял голову, но слишком поздно: полицейский, стоявший впереди, уже бежал к ее машине. Он окажется рядом с ней раньше, чем Кэл успеет добраться до середины дороги. Нет иного выбора, кроме как бежать, пока еще есть шанс.

Она нажала на газ, и полицейский отскочил, когда между ними оставались считанные дюймы. Оглядываться на Кэла не было времени. Сюзанна на большой скорости проскочила место аварии. Она очень надеялась, что Кэл понял ее указания и сумеет скрыться.

Не успела она проехать и четырехсот ярдов, как услышала за спиной завывания сирен.

4

Кэлу потребовалось секунд десять, чтобы осознать происходящее, и еще пара — чтобы обругать себя за нерасторопность. Ведь было мгновение общего смятения, когда никто из полицейских не понимал, дожидаться ли приказаний или пускаться в погоню. Как раз в этот миг Сюзанна скрывалась за углом.

Полицейский, который разговаривал с ней, направился в сторону Кэла, с каждым шагом прибавляя скорость.

Кэл сделал вид, будто не замечает его, и поспешно зашагал обратно к памятнику. Послышались окрики, затем шум погони. Он побежал не оглядываясь. Его преследователь был в тяжелом обмундировании по случаю дождя, и Кэл бежал гораздо быстрее. Он свернул налево на Касл-стрит, потом еще раз налево на Брансуик-стрит, потом направо на Друри-лейн. Вовсю завывали сирены — это мотоциклисты бросились в погоню за Сюзанной.

На Уотер-стрит Кэл отважился оглянуться. Его преследователя не было видно. Но он не стал замедлять бег, пока расстояние между ним и полицией не увеличилось до полумили. После чего взял такси и вернулся домой. Голова его пухла от вопросов, перед глазами стояло лицо Сюзанны. Она появилась и исчезла слишком быстро, он уже тосковал по ней.

Чтобы лучше сохранить в памяти ее образ, Кэл попытался повторить названные Сюзанной имена, но, черт возьми, они уже позабылись.

Глава 7

Утерянный смысл

1

Слепящий дождь оказался союзником Сюзанны, как и ее незнание города. Она сворачивала каждый раз, когда предоставлялась возможность, избегая лишь тупиков, и отсутствие логики в ее маршруте сбило с толку преследователей. Дорога вывела ее на Парламент-стрит, и тут она прибавила скорость. Сирены за спиной затихли.

Но она знала, что это ненадолго. Петля снова затягивалась.

* * *

Когда Сюзанна выезжала из города, в дождевых тучах наметились просветы, и сквозь них пробились солнечные лучи, заливая золотым светом крыши и черное шоссе. Всего лишь на миг. Потом тучи снова сомкнулись, благословенное мгновение кончилось.

Сюзанна ехала по шоссе, день клонился к вечеру, а она снова была одна.

2

Кэл остановился в дверях кухни. Джеральдин чистила луковицу. Она подняла голову и спросила:

— Ты что, забыл зонтик?

И он подумал: она же понятия не имеет, кто он такой, что он такое, да и с чего бы?

«Ведь я и сам, как бог свят, не имею ни малейшего понятия. Я забыл себя. О господи, почему же я забыл себя?»

— Ты здоров? — спрашивала Джеральдин. Она отложила в сторону луковицу и нож и направилась к нему через кухню. — Только посмотри на себя. Ты промок до нитки.

— У меня неприятности, — произнес он без выражения.

Она замерла на полпути.

— Что случилось, Кэл?

— Не исключено, что сюда явится полиция.

— Но почему?

— Не спрашивай. Все это слишком сложно объяснить.

Ее лицо несколько омрачилось.

— Сегодня днем звонила какая-то женщина, — сказала она, — спрашивала твой рабочий телефон. Она до тебя дозвонилась?

— Да.

— И она как-то связана с твоими неприятностями?

— Да.

— Расскажи мне, Кэл.

— Я не знаю, с чего начать.

— У тебя с этой женщиной что-то было?

— Нет, — ответил он.

И подумал: «Во всяком случае, я не помню».

— Тогда расскажи мне.

— Позже. Не сейчас. Потом.

Он вышел из пропахшей луком кухни.

— Куда ты идешь? — окликнула его Джеральдин.

— Я же промок до нитки.

— Кэл!

— Мне нужно переодеться.

— Крупные неприятности?

Он остановился на середине лестницы, стягивая с себя галстук.

— Не могу вспомнить, — ответил Кэл.

Но какой-то голос у него в голове — голос, которого он давно не слышал, — произнес: «Крупнее некуда, сынок, крупнее некуда». И он знал, что голос сказал горькую правду.

Джеральдин дошла до подножия лестницы. Он зашел в спальню и стащил с себя мокрую одежду, а она тем временем продолжала засыпать его вопросами, на которые он не знал ответов, и с каждым новым вопросом, оставшимся без ответа, в ее голосе все отчетливее звенели слезы. Он знал, что завтра назовет себя за это скотиной (что такое завтра — еще один сон?), но ему нужно было как можно скорее выбраться из дома на случай, если за ним вдруг явится полиция. Разумеется, ему не в чем перед ними оправдываться. По крайней мере, он ничего не помнит. Но они знают способы заставить человека заговорить.

Кэл порылся в гардеробе, достал рубашку, джинсы и пиджак, нисколько не задумываясь о своем выборе. Натягивая потертый пиджак, он выглянул в окно. Только что зажглись фонари, потоки дождя серебрились в их свете. Скверная ночь для увеселительных прогулок, но что делать. Он сунул руку в карман рабочего костюма, вынул бумажник, переложил его к себе в карман. Пожалуй, все.

Джеральдин так и стояла у подножия лестницы, глядя на него снизу вверх. Она справилась со слезами.

— И что же мне отвечать, — спросила она, — если они придут за тобой?

— Скажи, что я пришел и снова ушел. Скажи правду.

— А если меня не будет дома… — произнесла она. — Затем, воодушевившись идеей, добавила: — Ну да. Скорее всего, меня здесь не будет.

У него не было ни времени, ни подходящих слов, чтобы утешить ее.

— Пожалуйста, поверь мне. — Вот и все, что он сумел сказать. — Я знаю обо всем происходящем не больше тебя.

— Может быть, тебе стоит сходить к врачу, Кэл, — проговорила Джеральдин, пока он спускался. — Может быть, — голос ее смягчился, — ты болен.

Он замер посреди лестницы.

— Брендан кое-что рассказывал мне… — продолжала она.

— Не вмешивай сюда отца.

— Нет, ты послушай, — настаивала Джеральдин. — Он часто разговаривал со мной, Кэл. Сообщал мне кое-что по секрету. Что-то такое, что, как ему казалось, он видел.

— Не желаю слушать.

— Он утверждал, будто видел, как у вас в саду убили женщину. Видел какое-то чудовище на железнодорожных путях. — Она слегка улыбнулась подобной глупости.

Кэл уставился на нее, внезапно ослабев. И снова подумал: «Я знаю».

— Может быть, у тебя тоже галлюцинации.

— Он рассказывал байки, чтобы тебя позабавить, — ответил ей Кэл. — Он любил выдумывать истории. Это говорила его ирландская кровь.

— И ты тоже выдумываешь, Кэл? — спросила она, мечтая услышать подтверждение. — Скажи мне, что это розыгрыш.

— Видит бог, я хотел бы так сказать.

— О Кэл…

Он спустился с лестницы и нежно погладил ее по голове.

— Если кто-нибудь придет и станет задавать вопросы…

— Я скажу правду, — ответила она. — Я ничего не знаю.

— Спасибо.

Когда он шел к двери, Джеральдин его окликнула:

— Кэл?

— Да?

— А ты, случайно, не влюблен в эту женщину? Если так, я бы предпочла знать правду.

Он открыл дверь. Дождь лупил по крыльцу.

— Не могу вспомнить, — сказал он и побежал к машине.

3

После получаса езды по шоссе на Сюзанне начали сказываться последствия ночи без сна и всех переживаний прошедшего дня. Дорога перед глазами расплывалась. Сюзанна поняла еще немного, и она уснет за рулем. Тогда она свернула с шоссе на первую же стоянку, остановила машину и отправилась на поиски кофе.

В кафетерии и вокруг него было полно народу, за что она поблагодарила судьбу. Среди такого множества людей можно затеряться. Не желая оставлять Сотканный мир без присмотра ни на миг дольше, чем необходимо, Сюзанна купила кофе в автомате вместо того, чтобы стоять в бесконечной очереди, потом в магазинчике выбрала шоколадку и печенье и вернулась в машину.

Она включила радио и принялась за еду. Когда она разворачивала шоколадку, мысли ее снова обратились к Джерико, вору-чародею, способному выкрасть что угодно из чьего угодно кармана. Где он сейчас? Сюзанна подняла стаканчик с кофе за его здоровье и пожелала ему удачи.

В восемь начались новости. Она ждала какого-то упоминания о себе, но так ничего и не услышала. После новостей зазвучала музыка, и Сюзанна оставила радио включенным. После кофе и шоколада с печеньем она обмякла на сиденье, глаза ее закрылись под убаюкивающий джаз.

Проснулась она спустя какие-то секунды от стука по стеклу. После мгновенного смятения, когда она пыталась понять, где находится, Сюзанна очнулась и с упавшим сердцем увидела за мокрым стеклом человека в форме.

— Откройте, пожалуйста дверь, — сказал полицейский.

Кажется, он был один. Может, просто завести машину и уехать? Не успела она принять решение, как дверь открыли снаружи.

— Выходите, — велел полицейский.

Сюзанна подчинилась. Она вышла из машины и услышала со всех сторон шарканье ног по гравию.

На фоне неоновых огней вырисовывался силуэт человека.

— Да.

Это было единственное слово, которое он произнес, и тотчас на нее со всех сторон двинулись люди. Она хотела призвать на помощь менструум, но тот силуэт приблизился к ней, держа что-то в руке. Ей закатали рукав, и она почувствовала, как игла вошла в кожу. Призрачное тело отозвалось, но слишком медленно. Воля угасла, поле зрения сократилось до узкого колодца. На дне его ждал Хобарт с разинутой пастью. Сюзанна падала вниз, цепляясь пальцами за стенки, а тварь на дне ревела осанну.

Глава 8

Свежий взгляд

Мерси высоко поднялась в ту ночь, быстро неся грязно-коричневые воды с серой пеной. Кэл опирался на парапет и глядел за бурлящую реку, в сторону заброшенных корабельных верфей на другом берегу. Когда-то эта водная артерия была запружена кораблями, разгружавшимися после похода или, наоборот, уходившими в дальние края. А теперь она опустела. Доки, верфи, ремонтные мастерские стоят заброшенные. Призрачный город, годится только для привидений.

Он чувствовал себя одним из них. Призрачный скиталец. Окоченевший так, как может окоченеть только мертвец. Кэл сунул руки в карманы, чтобы согреться, и его пальцы нащупали с полдюжины каких-то мягких шариков. Он вынул их и рассмотрел в свете ближайшего фонаря.

Они походили на сушеные сливы, только кожица была гораздо плотнее, как кожа старого башмака. Совершенно очевидно, что это какие-то фрукты, но он не знал какие. Откуда они попали к нему? Кэл понюхал один плод. Запах был кисловатый, как у молодого вина. И аппетитный, даже искушающий. Этот запах напомнил ему, что он не ел с самого обеда.

Кэл поднес плод ко рту, легко прокусил сморщенную кожицу. Запах его не обманул: мякоть и в самом деле отдавала алкоголем, сок обжигал горло, словно коньяк. Он пожевал, откусил во второй раз, не успев проглотить первую порцию, и мигом прикончил фрукт со всеми косточками.

После чего принялся пожирать плоды один за другим. На него вдруг напал волчий аппетит. Он застыл под раскачивающимся от ветра фонарем, в луже танцующего света, и ел так, словно его морили голодом целую неделю.

Он вгрызался в предпоследний фрукт, когда до него вдруг дошло, что фонарь над головой качается не в такт окружающему его пятну света. Кэл уставился на зажатый в руке плод, но не смог сфокусировать взгляд. Господи Иисусе! Неужели он отравился? Последний фрукт выпал из рук. Кэл уже был готов сунуть пальцы в рот, чтобы вызвать рвоту, но тут его охватило куда более необычное ощущение.

Он поднимался вверх. Во всяком случае, какая-то его часть.

Ноги его по-прежнему стояли на асфальте, он чувствовал под подошвами прочную основу, но в то же время плыл вверх. Фонарь горел теперь под ним, и набережная раскинулась вправо и влево, река билась о берега, темная и дикая.

Рационально мыслящий дурак внутри него сказал: «Ты отравился, опьянел от этих фруктов».

Но он не чувствовал себя больным и не потерял ориентацию в пространстве. Его взгляд был ясен. Он по-прежнему видел все обычным зрением и в то же время смотрел откуда-то из точки высоко над головой. И это было еще не все. Он словно разделился на части: одна часть его двигалась вдоль набережной, другая вышла на середину Мерси и глядела оттуда на берег.

Этот разошедшийся в стороны взгляд не смутил его. Множественные планы встречались и смешивались в мозгу, узоры свивались и распадались; он смотрел разом вперед и назад, далеко и близко.

Он был не один, но множество.

Он Кэл, он сын своего отца, он сын своей матери, он ребенок, спрятанный во взрослом мужчине, он человек, мечтающий стать птицей.

Птица!

И в этот миг на него нахлынуло все разом. Все забытые чудеса вернулись к нему с исключительной четкостью. Тысячи мгновений, образов и слов.

Птица, погоня, двор, ковер, полет (он стал птицей, да, да!), потом враги и друзья, Шедуэлл, Иммаколата, чудовища. И Сюзанна, его прекрасная Сюзанна. Ее место в истории, которую рассказывал ему собственный разум, вдруг сделалось совершенно понятным.

Он вспомнил все. Как распускался ковер, как развалился дом, затемФугу и чудеса той ночи.

Кэлу потребовались все его вновь обретенные чувства, чтобы удержать поток воспоминаний, но он сумел не захлебнуться в нем. Казалось, ему снится сон обо всем сразу, и задержать его на мгновение было ни с чем не сравнимым наслаждением. Результатом этого героического воспоминания стало воссоединение «я» с тайным «я».

А после воссоединения — слезы. Он в первый раз ощутил глубоко спрятанное горе от потери человека, научившего его стихам, которые он читал в саду Ло: его отца, который жил и умер и уже никогда не узнает того, что знал сейчас Кэл.

Скорбь и горькие слезы мгновенно вернули ему себя самого. Он снова видел все обычным взглядом, стоял под качающимся фонарем, охваченный горем…

Затем его душа снова воспарила вверх, выше, потом еще выше, и на этот раз сумела разогнаться и вырваться на свободу.

Кэл вдруг оказался высоко над Англией.

Свет луны заливал под ним яркие континенты облаков, чьи огромные тени скользили над холмами и окраинами городов, словно молчаливые хранители снов. И он тоже двигался, подгоняемый тем же ветром. Над дорогами, вдоль которых выстроились ряды соединенных жужжащими проводами фонарей, над городскими кварталами, в этот час безлюдными, если не считать бродяг и уличных псов.

Он поглядывал сверху, словно ленивый ястреб, звезды сияли у него за спиной, а остров раскинулся внизу, и этот полет вторил первому полету, когда он парил над ковром и над Фугой.

Как только Кэл мысленно обратился к Сотканному миру, он вроде бы учуял его, нащупал где-то там, внизу. Глаза его были недостаточно зоркими, чтобы ясно увидеть место, но он знал он сумеет отыскать ковер, если сохранит обретенное знание, когда наконец вернется в оставшееся внизу тело.

Ковер находится на северо-востоке от города, за много миль отсюда, в этом Кэл был уверен. И он продолжает удаляться. Везет ли его Сюзанна? Едет ли она в какое-то удаленное место, куда, как ей кажется, враги не доберутся? Нет, дело обстояло гораздо хуже. Сотканный мир и женщина, оберегающая его, в ужасной опасности где-то там, под ним…

И от этой мысли плоть снова захватила над ним власть. Кэл ощутил вокруг себя свое тело, его тепло, его тяжесть, пришел в восторг от его плотности. Воспарять духом, конечно, здорово, но чего стоит дух, если нет ни мышц, ни костей для осуществления его устремлений?

Еще мгновение Кэл постоял под фонарем. Река точно так же пенилась, облака, которые он только что видел под собой, двигались безмолвными флотилиями, погоняемые соленым морским ветром. Но он чувствовал другую соль, не морскую. То были слезы, пролитые по отцу, по собственной забывчивости и, может быть, по матери, потому что все потери стали единой потерей, а все позабытое — единым позабытым.

Он принес с небес новую мудрость. Он понял, что позабытое можно вспомнить, утерянное — отыскать вновь.

И это самое важное в мире: искать и находить.

Кэл посмотрел на северо-восток. Хотя способность видеть все разом покинула его, он знал, что сумеет найти ковер.

Он увидел его сердцем. И бросился в погоню.

Глава 9

Тайное убежище

Сюзанна медленно приходила в себя после наркотического сна. Сначала сил хватало только на то, чтобы разлеплять веки на несколько секунд, после чего ее сознание снова проваливалось в темноту. Но организм постепенно очищался от той дряни, которую ввел в ее вены Хобарт. Оставалось только позволить телу справиться с этим делом.

Сюзанна осознала, что она лежит на заднем сиденье в машине Хобарта. Ее враг сидел впереди, рядом с водителем.

В какой-то миг он обернулся, увидел, что она приходит в себя, но ничего не сказал. Просто смотрел на нее какое-то время, а затем снова сосредоточился на дороге. В его взгляде сквозила какая-то неприятная ленца, как будто теперь он был совершенно уверен в своем будущем и не имел нужды торопить его.

В заторможенном состоянии Сюзанне было сложно оценить время, но они наверняка ехали уже несколько часов. В какой-то момент она открыла глаза и увидела в окне спящий город — она не знала какой, — но потом остатки наркотика снова взяли над ней верх. Когда она очнулась в следующий раз, они уже двигались по извилистой проселочной дороге, и темные холмы поднимались по обеим сторонам от машины. Только теперь Сюзанна поняла, что автомобиль Хобарта едет во главе целого конвоя: огни фар остальных машин отражались в заднем стекле. Сюзанна достаточно пришла в себя, чтобы оглянуться. За ними ехал «черный ворон» и еще несколько автомобилей.

И снова дремота сморила ее на какое-то время.

Она очнулась от притока холодного воздуха. Водитель опустил стекло, и от холода Сюзанна покрылась гусиной кожей. Она села и глубоко задышала, чтобы холод окончательно разбудил ее. Они пересекали гористую местность. Шотландия, предположила Сюзанна, ну где еще посреди весны можно увидеть покрытые снегом горные вершины? Они свернули с шоссе на каменистую колею, отчего скорость движения значительно замедлилась. Колея шла вверх и все время заворачивала. Мотор автомобиля работал с натугой, но дорога становилась все хуже, а подъем — все круче, пока они не поднялись на самую вершину холма.

— Там, — сказал Хобарт водителю. — Мы нашли нужное место. Туда!

Сюзанна посмотрела в окно. Не было ни луны, ни звезд, чтобы осветить ландшафт, но она различала черные громады гор вокруг, а далеко внизу — горящие огоньки.

Кортеж с полмили ехал по гребню холма, после чего начался плавный спуск в долину. Огоньки, которые видела Сюзанна, оказались автомобильными фарами. Машины стояли широким кольцом, образуя нечто вроде арены посередине. Прибытия отряда Хобарта явно ожидали. Когда до кольца машин оставалось ярдов пятьдесят, Сюзанна увидела, что кто-то выходит навстречу конвою.

Автомобиль остановился.

— Где мы? — глухо спросила она.

— Все, приехали, — только и ответил Хобарт. Затем приказал водителю: — Поведешь ее.

Ноги у нее стали словно резиновые, и пришлось держаться за машину, прежде чем ей удалось сдвинуться с места. Водитель крепко вцепился в нее и повел к освещенной арене. Теперь она смогла оценить масштаб собрания. Там стояли дюжины автомобилей, и столько же еще скрывалось в темноте. Сотни водителей и пассажиров оказались ясновидцами. Некоторые отличались такой анатомией и цветом кожи, что это наверняка делало их изгоями в Королевстве.

Сюзанна рассматривала лица, отыскивая знакомых, в особенности одного. Но Джерико здесь не было.

Как только Хобарт вступил в круг света, из тени на противоположной стороне арены выдвинулась фигура того самого пророка. Его появление вызвало волну приветственных возгласов. Зрители проталкивались вперед, чтобы лучше разглядеть своего спасителя, кто-то падал на колени.

Он выглядел впечатляюще, признала Сюзанна.

Глубоко посаженные глаза пророка были сосредоточены на Хобарте; когда инспектор склонил голову перед своим повелителем, на губах у того появилась легкая одобрительная улыбка. Так вот в чем дело. Хобарт служит пророку, и это само по себе говорит не в пользу последнего. Они что-то обсуждали, их дыхание вырывалось струйками пара в холодном воздухе. После чего пророк положил руку в перчатке Хобарту на плечо и развернулся, чтобы объявить собравшимся о возвращении Сотканного мира. Воздух взорвался множеством криков.

Хобарт обернулся и махнул рукой. Из машины выбрались двое его подчиненных вместе с ковром. Они вошли в круг света и положили ковер к ногам пророка. При появлении своей погруженной в сон родины толпа ясновидцев мгновенно смолкла, и пророку не пришлось напрягать голос.

— Вот, — произнес он почти будничным тоном. — Как я и обещал вам.

При этих словах он толкнул сверток ногой, и ковер развернулся перед ним. По-прежнему стояла тишина. Глаза всех присутствующих сосредоточились на узорах ковра: две сотни умов занимала единственная мысль:

«Сезам, откройся!»

Вечный призыв просителей, жаждущих войти, топчущихся перед запертыми дверьми. Откройся, покажись.

Был ли это волевой акт собрания, или пророк заранее все продумал и подготовил, Сюзанна не знала, но действо началось. Оно началось не из центра ковра, как было в доме Шермана, а с краев.

В последний раз ковер распустился в результате несчастного случая, а не по плану. Тогда он взорвался нитями и красками, Фуга пробудилась внезапно и хаотически. На этот раз процесс явно шел по определенной системе, узоры распускались в заданной последовательности. Танец нитей был не менее сложен, чем в первый раз, но в представлении чувствовались завершенность и изящество. Нити выписывали сложнейшие пируэты, они взлетали в воздух, выплескивая наружу жизнь. Контуры одевались плотью и цветом, скалы и деревья взлетали и опускались на предназначенные для них места.

Сюзанна однажды уже видела это великолепие и была до некоторой степени подготовлена к нему. Однако ясновидцы, а тем более Хобарт с его костоломами, ощутили в равной мере страх и благоговейный трепет.

Конвоир Сюзанны явно позабыл о своих обязанностях и застыл, как ребенок, впервые увидевший фейерверк и не знающий, бежать ему или смотреть дальше. Сюзанна воспользовалась этим и выскользнула из поля его зрения, из круга света, выставляющего ее напоказ. Она все время оглядывалась назад, на пророка, чьи волосы вились над головой языками белого пламени. Он стоял посреди распускающегося мира, пока Фуга возрождалась к жизни.

От такого зрелища трудно было отвести взор, но Сюзанна бежала со всех ног к темным склонам. Она удалилась от круга света на двадцать, тридцать, сорок ярдов. Никто не бросился за ней в погоню.

Особенно яркая вспышка за спиной на мгновение осветила ей дорогу, словно падающая звезда. Это была дикая, невозделанная земля, кое-где поднимались обломки скал; долину, скорее всего, выбрали из-за ее отдаленности, чтобы Фуга могла очнуться здесь от сна, не потревоженная никем. Долго ли это чудо останется в тайне, ведь приближается лето? Но может быть, они применят какое-то волшебство, чтобы отвести глаза любопытным.

Окрестности снова залил свет, и перед Сюзанной мелькнула чья-то фигура. Силуэт появился и исчез так быстро, что Сюзанна засомневалась, не подводят ли ее глаза.

Однако еще через ярд она ощутила на щеках леденящий сквозняк, который не был обычным ветром. Она догадалась о его происхождении в тот же миг, когда он коснулся ее, но уже не было времени отступить или подготовиться к встрече. Тьма расступилась, и ее повелительница преградила Сюзанне путь.

Глава 10

Роковые события

1

Лицо было изуродовано до неузнаваемости, однако голос, еще более холодный, чем ее ледяное дыхание, явно принадлежал Иммаколате. И она явилась не одна. С ней пришли сестры, темнее самой тьмы.

— Зачем ты бежишь? — спросила Иммаколата. — Здесь негде скрыться.

Сюзанна остановилась. Эту троицу просто так не обойти.

— Оглянись, — сказала Иммаколата, и очередная вспышка распускающегося Сотканного мира безжалостно высветила все раны у нее на лице. — Видишь, где стоит Шедуэлл? Там через миг будет Фуга.

— Шедуэлл? — переспросила Сюзанна.

— Их обожаемый пророк, — последовал ответ. — Под личиной святости, которую ему помогла обрести я, бьется сердце Коммивояжера.

Значит, пророк — это Шедуэлл. Какая ирония: продавец энциклопедий завершает карьеру в качестве торговца надеждой!

— Это была его идея, — продолжала инкантатрикс, — дать им мессию. Теперь они готовы к завоеванию справедливости, как это называет Хобарт. Собираются предъявить права на обещанную им землю. И уничтожить ее в процессе завоевания.

— Они на это не купятся.

— Они уже купились, сестрица. Священные войны вспыхивают легче, чем разносятся слухи, и у твоих соплеменников, и у моих. Они верят в каждое священное слово пророка, как будто от этих слов зависит их жизнь. В некотором смысле так оно и есть. Ведь против них был составлен заговор, их обманывали. Теперь ясновидцы готовы разорвать Фугу на куски, чтобы добраться до виноватых. Чудесно, правда? Фуга погибнет от рук тех, кто явился ее спасти.

— Разве Шедуэлл хочет этого?

— Он человек, он жаждет поклонения. — Иммаколата взглянула мимо Сюзанны на распускающийся мир и на Коммивояжера, по-прежнему стоявшего в самом центре ковра. — И он его получит. И будет счастлив.

— Он просто жалок, — сказала Сюзанна. — Ты все понимаешь не хуже меня. Это ты дала ему силу. Свою силу. Нашу силу.

— Для исполнения моих планов, сестра.

— Ты подарила ему пиджак.

— Да, его пиджак создала я. Бывали моменты, когда я сожалела о подарке.

Растерзанные мышцы Иммаколаты не позволяли ей контролировать выражение лица. Сейчас она не могла скрыть своей горечи.

— Почему ты не заберешь его? — спросила Сюзанна.

— Волшебные дары нельзя одалживать на время, — пояснила Иммаколата. — Их дают навсегда. Неужели твоя бабушка ничему не научила тебя? Пора учиться самой, сестра. Я могла бы тебя учить.

— И что ты захочешь взамен?

— Забыть о том, что сделал со мной Ромо. — Она коснулась своего лица. — И обо всей людской вони. — Она помолчала, ее изуродованное лицо потемнело. — Они уничтожат тебя из-за твоей силы, сестра. Людишки вроде Хобарта.

— Когда-нибудь я убью его, — сказала Сюзанна, вспомнив свою ненависть к инспектору.

— Он это знает. Потому и мечтает о тебе. Хочет предать смерти ведьму. — У нее вырвался смешок. — Они все безумны, сестра.

— Не все, — ответила Сюзанна.

— Что мне сделать, чтобы убедить тебя? — спросила инкантатрикс. — Заставить осознать, что тебя предадут? Тебя уже предали.

Казалось, она не сделала ни шага, но как-то отодвинулась от Сюзанны. Теперь между ними тянулись мерцающие нити света — это Фуга растекалась во все стороны из своего укрытия. Но Сюзанна почти не замечала ее. Глаза ее были сосредоточены на том, что до сих пор скрывалось за спиной Иммаколаты.

Там стояла Магдалена, разодетая в роскошное кружевное полотно, сотканное из эктоплазмы. Призрачная невеста. А из-под юбок этой твари выглядывала жалкая фигура, сверху вниз глядя на Сюзанну.

— Джерико…

Глаза его были затянуты мглой. Он не отводил взгляда от Сюзанны, но явно не узнавал ее.

— Вот видишь, — сказала Иммаколата. — Предали.

— Что вы с ним сделали? — спросила Сюзанна.

Он знакомого ей Джерико не осталось ничего. Он выглядел как мертвец: одежда превратилась в лохмотья, кожа в шрамах и коростах от множества глубоких ран.

— Он знать тебя не желает, — ответила инкантатрикс. — У него теперь новая жена.

Магдалена протянула руку и потрепала Джерико по голове, как собачонку.

— Он по доброй воле отдался в руки моей сестры, — сказала Иммаколата.

— Оставь его в покое! — крикнула Магдалене Сюзанна. Ослабленная наркотиком, она плохо владела своими чувствами.

— Но ведь это любовь, — поддразнила ее Иммаколата. — У них пойдут дети. Много детей. Его похоть безгранична.

Мысль о том, что Джерико совокуплялся с Магдаленой, заставила Сюзанну содрогнуться. Она снова позвала его по имени. На этот раз рот его раскрылся, он как будто пытался что-то произнести. Но нет. У него получилось лишь пустить струйку слюны.

— Видишь, как легко они обращаются к новым радостям? — продолжала Иммаколата. — Стоит отвернуться на минутку, и он уже объезжает новую кобылку.

Гнев ударил в голову Сюзанне, усиливая ее отвращение. И не только гнев. Остатки наркотика туманили взгляд, но она почувствовала, как внизу живота поднимается менструум.

Иммаколата тоже ощутила это.

— Не делай глупостей… — прошептала она прямо в ухо Сюзанне, хотя они стояли в нескольких ярдах друг от друга. — Мы с тобой слишком похожи.

Пока она шептала, Джерико оторвал руки от земли, протянул их к Сюзанне, и тогда она поняла, почему в глазах его не было узнавания. Он просто не видел ее. Магдалена ослепила своего супруга, чтобы держать на коротком поводке. Но Джерико все равно знал, что Сюзанна рядом: он слышал ее, тянулся к ней.

— Сестра, — обратилась Иммаколата к Магдалене, — приструни своего мужа.

Магдалену не нужно было упрашивать. Рука, лежавшая на голове Джерико, вытянулась, пальцы стекли на лицо, заползая в рот и ноздри. Джерико пытался сопротивляться, но Магдалена тянула его, и он снова заполз под ее чумные юбки.

Сюзанна ощутила, как менструум без всякого предупреждения выплеснулся из нее и накинулся на мучительницу Джерико. Все случилось в мгновение ока. Она успела заметить, как исказилось в крике лицо Магдалены, а затем в нее ударил поток серебристого света. Вопль призрака рассыпался на кусочки, отголоски звука спиралями разлетелись по сторонам — жалобное рыдание, злобный вопль, — после чего саму Сюзанну подкинуло в воздух.

Как и обычно, ее разум чуть отставал от движения менструума. Не успела она осознать до конца, что именно делает, как свет уже разрывал привидение, оставляя зияющие дыры в его теле. Магдалена ответила, поток менструума вернул удар в лицо Сюзанне. Она ощутила, как кровь стекает по щеке, но сопротивление лишь подогрело ее ярость. Она рвала врага, пока привидение не превратилось в клочок смятой бумаги.

Иммаколата не осталась безучастным зрителем: она тоже пошла в атаку на Сюзанну. Земля под ногами дрогнула, потом поднялась стеной, будто собираясь похоронить ее живьем, но светящееся тело запросто отринуло земляной вал и с удвоенной яростью направило его на Магдалену. Но менструум существовал не сам по себе, это была иллюзия. Сюзанна владела своей силой, теперь она понимала это, как никогда раньше. Это ее гнев питал менструум, делая его глухим к милосердию и угрызениям совести; это она сама не желала успокаиваться, пока Магдалене не пришел конец.

Потом все разом завершилось. Крики Магдалены затихли.

«Хватит», — приказала Сюзанна.

Менструум бросил останки призрака — фрагменты эктоплазмы падали каплями на вздыбленную землю, — и его свечение исчезло в теле повелительницы. На всю атаку, контратаку и coup de grace ушло не более десятка секунд.

Сюзанна посмотрела на Иммаколату, на изувеченном лице которой застыло недоверие. Инкантатрикс дрожала всем телом, как будто была готова упасть на землю и забиться в припадке. Сюзанна воспользовалась ситуацией. Она не знала, сумеет ли пережить прямое нападение инкантатрикс, и сейчас был явно неподходящий момент, чтобы выяснять это. Когда третья сестра, Старая Карга, бросилась на останки Магдалены и принялась завывать, Сюзанна побежала со всех ног.

Фуга теперь растекалась вокруг них, и яркие вспышки света скрыли ее побег. Только преодолев ярдов десять или больше, она пришла в себя и вспомнила о Джерико. Рядом с останками Магдалены его не было. Молясь, чтобы он сумел выбраться с поля боя, Сюзанна побежала дальше, и скорбные вопли Карги громко звенели у нее в ушах.

2

Она бежала, снова и снова ощущая ледяное дыхание девы у себя на шее. Но каждый раз оказывалось, что погоня ей только мнится; она без помех пробежала целую милю, поднялась из долины наверх, перевалила через гребень холма, пока свет наступающего Сотканного мира не потускнел за спиной.

Пройдет еще немного времени, и Фуга нагонит ее. Когда это произойдет, придется решать, что делать дальше. А пока Сюзанне нужно было отдышаться.

Темнота немного успокоила ее. Она постояла, стараясь не задумываться о том, что только что сделала. Но ее все равно переполняло какое-то неуправляемое воодушевление. Она убила Магдалену, уничтожила одну из троицы, и это не пустяк. Неужели заключенная в ней сила так опасна? Или она зрела, пока Сюзанна не подозревала об этом, становилась все мудрее и смертоноснее?

Она почему-то вспомнила о книге Мими, которую до сих пор держал у себя Хобарт. Сюзанна очень надеялась, что книга сумеет объяснить ей, кем она является и как обратить это на пользу. Она обязана вернуть книгу, даже если придется снова встретиться с Хобартом лицом к лицу.

Пока она размышляла обо всем этом, кто-то позвал ее по имени; во всяком случае, так ей почудилось. Она посмотрела туда, откуда шел голос, и увидела в нескольких ярдах от себя Джерико.

Он сумел вырваться из объятий Магдалены, хотя его лицо было сплошь покрыто шрамами от эфирных когтей сестрицы. Истерзанное тело было готово рухнуть, и, когда он второй раз позвал Сюзанну и протянул к ней искалеченные руки, его ноги подогнулись и он упал на землю лицом вниз.

Она в тот же миг оказалась рядом с ним, опустилась на колени и развернула его к себе. Джерико был легкий как перышко. Сестры высосали из него все, кроме той малой искорки, что заставляла его следовать за Сюзанной. Они смогли отнять кровь, забрать семя и физическую силу. Но любовь он сохранил.

Сюзанна притянула его к себе. Голова Джерико упала ей на грудь. Он дышал часто и неглубоко, его холодное тело содрогалось. Она погладила его по голове, и слабый свет заиграл на ее пальцах.

Однако он вовсе не хотел, чтобы его нянчили. Джерико оттолкнул ее и отодвинулся на несколько дюймов, чтобы коснуться рукой ее лица. Вены у него на шее напряглись, когда он попытался заговорить. Сюзанна успокаивала его, обещая, что они поговорят обо всем позже. Но он чуть заметно качнул головой, и она почувствовала, обнимая его, что конец уже близок. Было бы жестоко притворяться, что это не так. Пришло время умирать, и он хотел умереть в ее объятиях.

— О мой милый! — сказала она. Сердце ныло в груди. — Родной мой…

И снова Джерико попытался заговорить, но язык опять подвел его. Выходили лишь невнятные звуки, в которых Сюзанна не могла отыскать смысла.

Она склонилась ниже. Он больше не сопротивлялся, а только вцепился ей в плечо и придвинулся ближе, чтобы заговорить. На этот раз Сюзанна поняла его, хотя слова больше походили на вздохи.

— Я не боюсь, — произнес он, выделив последнее слово. Выдох коснулся ее щеки, как поцелуй.

Потом его рука обессилела и соскользнула с плеча Сюзанны, глаза закрылись и он умер.

Горькая мысль пронзила ее: последние слова Джерико были не только утверждением, но и мольбой. Ему единственному она рассказала, как менструум вырвал Кэла из бессознательного состояния. Неужели это «Я не боюсь» было попыткой сказать: «Дай мне умереть»? «Я не стану благодарить тебя за воскрешение»?

Она уже никогда не узнает, что он имел в виду.

Сюзанна осторожно опустила тело Джерико на землю. Когда-то он говорил слова любви, бросавшие вызов всем тяготам их путешествия и помогавшие жить. Знал ли он слова, способные бросить вызов смерти? Или он уже на пути в тот край, куда ушла Мими, и все связи с миром, где еще живет Сюзанна, потеряны?

Кажется, дело обстояло именно так. Сюзанна смотрела на тело, пока не заболели глаза, но не услышала больше ни звука. Джерико покинул эту землю, а вместе с ней и Сюзанну.

Глава 11

Кэл спешит на север

1

Кэл ехал на север всю ночь, но нисколько не устал. Может быть, это фрукты помогали ему поддерживать исключительную ясность мысли, а может быть, вновь обретенная жизненная цель гнала его вперед. Он держал в узде свою способность мыслить рационально и выбирал маршрут, полагаясь только на интуицию.

Неужели голубей ведет такое же чувство направления, как и его сейчас? Чувство, похожее на сон, лежащее за пределами интеллекта или рационального суждения, — чувство дома? Именно оно управляло Кэлом. Он превратился в птицу и ориентировался не по звездам (они все равно были затянуты тучами) и по магнитным полюсам, а руководствовался простым желанием вернуться домой. В тот сад, где когда-то стоял в окружении любящих людей и читал стихи Безумного Муни.

Пока он ехал, у него в голове всплывали отрывки стихов, так что в следующий раз он сможет порадовать своих слушателей чем-то новеньким. Коротенькие стишки вернулись из детства; странные строки, которые он запомнил по ритму, а не по смыслу:

Небо голое над нами

Красит сад, шумит морями,

Тучек меряет обновы,

А потом снимает снова.

Он и сейчас, точно как в детстве, не вполне понимал их смысл, но стихи сами сорвались с губ мятным дыханием, радостные в своем ритме и рифмах.

Хотя были и горькие строчки:

Вырождение семейств

Не есть особая болезнь,

В могилу сойдут повзрослевшие детки,

Как прежде веками сходили их предки.

И еще отрывки из стихотворений, которые он либо забыл, либо никогда не знал полностью. Один такой отрывок все время приходил ему на ум:

Как же я люблю вас, пегие лошадки!

Всех на свете лучше пегие лошадки!

Это были заключительные строчки, но вот чего, он никак не мог вспомнить.

Было множество других отрывков. Кэл вел машину и повторял их снова и снова, оттачивал интонацию, находил новые оттенки и свежий ритм.

Но никакие голоса не звучали в его голове, поэт молчал как рыба. Или же Кэл и Безумный Муни заговорили наконец одним голосом?

2

Он пересек границу Шотландии около половины третьего ночи и поехал дальше на север. Местность становилась все более холмистой и все менее населенной. Его донимал голод, мышцы ныли после стольких часов непрерывной езды, но ничто, разве только конец света, не могло заставить Кэла сбавить скорость или остановиться. С каждой милей он приближался к Стране чудес, где его давно ждала отложенная на потом жизнь. Она требовала, чтобы он наконец прожил ее.

Глава 12

Решение

Сюзанна долго сидела над телом Джерико, стараясь ни о чем не думать. Внизу под холмом еще распускался Сотканный мир, волна оживающей Фуги наступала на нее. Но она не могла любоваться чудесами, просто не могла. Когда нити начали появляться совсем рядом, Сюзанна ушла, оставив тело Джерико там, где оно лежало.

Свет зари разливался по облакам над головой. Она решила подняться выше в горы и осмотреться после рассвета. Чем выше она поднималась, тем сильнее дул ветер. Сердитый ветер, северный ветер. Но немного подрожать от холода того стоило, потому что с высоты открылся потрясающий вид. По мере того как вставало солнце, Сюзанна все лучше понимала, насколько удачно Шедуэлл выбрал эту долину. Со всех сторон ее окружали крутые скалы, на склонах не было видно никакого жилья, даже одинокой избушки. Единственным признаком цивилизации была колея, по которой прибыли машины Хобарта, и, судя по всему, за последние сутки дорогой пользовались чаще, чем целую вечность до того.

И когда яркий свет залил холмы, как раз на этой дороге Сюзанна увидела автомобиль. Он некоторое время полз по гребню холма, затем остановился. Водитель, с высоты показавшийся Сюзанне размером с букашку, вышел из машины и оглядел долину. Должно быть, раскинувшаяся внизу Фуга была незаметна взгляду простого обывателя, потому что водитель почти сразу сел обратно в машину, словно понял, что свернул не туда. Однако он не поехал обратно, как ожидала Сюзанна. Напротив, он съехал с колеи и загнал машину в густые заросли утесника. После чего опять вышел и зашагал в сторону Сюзанны, петляя между валунами на склоне.

И тут она поняла, что знает этого человека. Она надеялась, что глаза ее не подводят и что Кэл в самом деле идет сейчас к ней.

Заметил ли он ее? Кажется, нет, потому что он стал спускаться в долину. Сюзанна пробежала немного, чтобы сократить расстояние между ними, потом забралась на скалу и замахала руками. Несколько мгновений он не замечал этих сигналов, потом по счастливой случайности взглянул в ее сторону. Остановился, приложил козырьком руку ко лбу. После чего сменил направление и начал карабкаться вверх по склону к Сюзанне. Да-да, это был Кэл! Но она все равно боялась, что это наваждение, пока до нее не донеслись звук тяжелого дыхания и шлепанье подошв по росистой траве.

Последние разделяющие их ярды Кэл преодолел едва ли не ползком, а потом Сюзанна бросилась в его раскрытые объятия и притянула его к себе.

На этот раз она сама сказала:

— Я люблю тебя, — и отвечала на его улыбки новыми и новыми поцелуями.

2

Они вкратце пересказали друг другу все, что им довелось пережить, оставив подробности до лучших времен.

— Шедуэлл больше не желает продавать Фугу, — сообщила Сюзанна. — Он сам хочет править ею.

— И вечно изображать пророка? — спросил Кэл.

— Сомневаюсь. Он перестанет притворяться, как только получит власть.

— Значит, мы должны помешать ему получить эту власть, — решил Кэл. — Вывести его на чистую воду.

— Или просто убить его, — сказала Сюзанна.

Они поднялись и посмотрели вниз на мир, который теперь занимал всю долину под ними. Мир все еще не распустился до конца, волны света пробегали по траве, рождая новую флору и фауну.

Из-под покровов Королевства и Сотканного мира сияла земля обетованная. Фуга принесла с собой собственное время года, и это была вечная весна.

Деревья светились мерцающими огнями, сияли поля и реки, но свет этот исходил не от мрачного серого неба над головой, а вырывался из каждой почки, из каждой капли. Даже самые древние камни казались обновленными. Как стихи, которые читал Кэл по пути сюда слова старые, но магия новая.

— Она ждет нас, — сказал Кэл.

И они вместе спустились с холма.

Часть VIII ВОЗВРАЩЕНИЕ

Ты собирался сказать мне что-то, мальчик мой, но замолк раньше, чем успел начать.

Уильям Конгрив. Старый холостяк

Глава 1

Стратегия

Освободительная армия Шедуэлла состояла из трех батальонов.

Первый, самый многочисленный, представлял собой полчище сторонников пророка. Рвение этих обращенных он превратил в настоящий фанатизм, их вера в него и обещанное им новое будущее не знала границ. Он предупреждал их, что прольется кровь, и по большей части это будет их кровь. Но они были готовы на жертвы. Более того, самые необузданные из них — в основном Йе-ме, отчаянное семейство — просто мечтали переломать себе кости.

Их энтузиазм Шедуэлл уже использовал (разумеется, не афишируя того), когда кое-кто из паствы ставил под сомнение наставления пророка, и был готов использовать снова при малейших признаках колебаний в рядах его сторонников. Разумеется, он сделает все возможное, чтобы подчинить Фугу словами, но Шедуэлл не питал иллюзий на этот счет. Его сторонников было легко одурачить, они жили в Королевстве и настолько привыкли к его полуправдам, что верили в любую фантазию, если правильно ее подать. Однако те ясновидцы, что оставались в Фуге, не поддадутся на обман. Вот тогда и пригодятся полицейские дубинки и пистолеты.

Вторая часть армии была составлена из конфедератов Хобарта, избранных членов его бригады, тщательно подготовленной на случай так и не разразившейся революции. Шедуэлл познакомил их с прелестями своего пиджака, и все они увидели в его подкладке кое-что такое, за что было не жалко отдать душу. Теперь они стали его элитным отрядом и готовились защищать его ценой собственной жизни, если потребуется.

Третья и последняя часть его войска была не так заметна, как две первые, но от этого не менее сильна. Ее составляли ублюдки, сыновья и дочки Магдалены, бесчисленная неорганизованная толпа. Сходство этих тварей с их отцами обычно было весьма отдаленным, а поведение варьировалось от мягкого безумия до полного неистовства. Шедуэлл позаботился о том, чтобы сестры держали свой выводок подальше от посторонних глаз, поскольку он явно свидетельствовал о порочности, с которой плохо соотносилась святость пророка. Ублюдки выжидали под прикрытием вуали Иммаколаты и были готовы явиться, если кампания потребует подобного ужаса.

Шедуэлл планировал вторжение с тщательностью Наполеона.

Первым делом он на заре отправился в Дом Капры, чтобы предстать перед советом семейств раньше, чем они успеют обсудить создавшееся положение. Его приход превратился в триумфальное шествие: кортеж возглавлял автомобиль пророка с затененными стеклами, скрывающими пассажиров от любопытных взглядов, а за ним тянулась вереница других машин. На заднем сиденье расположился сам Шедуэлл, рядом с ним Иммаколата.

По пути Шедуэлл выразил сочувствие по поводу гибели Магдалены.

— Я просто потрясен, — сказал он негромко. — Мы лишились ценного союзника.

Иммаколата ничего не ответила.

Шедуэлл вынул из кармана пиджака смятую пачку сигарет и закурил. Сигарета и то, с какой жадностью он затягивался, словно опасался, что ее в любой момент могут вырвать у него изо рта, совершенно не вязалось с бесстрастной маской его лица.

— Полагаю, мы оба сознаем, как это меняет ситуацию, — сказал он бесцветным голосом.

— Почему меняет? — спросила Иммаколата.

Шедуэлла очень порадовала тревога, явственно проступившая на ее лице.

— Ты уязвима, — напомнил он. — Еще больше, чем когда-либо. Это меня беспокоит.

— Ничего со мной не случится, — заявила она.

— Но это возможно, — произнес Шедуэлл мягко. — Мы же не знаем, с каким противоборством нам предстоит столкнуться. Наверное, было бы разумнее, если бы ты вообще исчезла из Фуги.

— Нет! Я хочу видеть, как все они сгорят.

— Я понимаю, — кивнул Шедуэлл. — Но ты станешь легкой мишенью. Если мы потеряем тебя, мы потеряем и контакт с детьми Магдалены.

Иммаколата смотрела мимо Шедуэлла.

— Так вот ты о чем? Ты хочешь получить ублюдков?

— Ну… мне кажется, они удачный тактический ход…

— Забирай, — перебила она. — Бери их, они твои. Дарю. Не хочу даже вспоминать о них. Я всегда презирала ее слабость.

Шедуэлл тонко улыбнулся.

— Благодарю, — сказал он.

— Пользуйся на здоровье. Только дай мне увидеть пожарище. Вот все, о чем я прошу.

— Ну конечно. Непременно.

— И еще я хочу, чтобы нашли эту женщину. Сюзанну. Чтобы ее нашли и привели ко мне.

— Считай, она уже твоя, — ответил Шедуэлл, как будто не было ничего проще. — Только вот еще что. Есть ли какое-то особенное слово, чтобы я мог вызывать их?

— Разумеется.

Шедуэлл затянулся сигаретой.

— Тогда я должен его знать, — сказал он. — Раз уж они мои.

— Зови их так, как она их назвала. Тогда они будут слушаться.

— И как же их зовут? — спросил он, вытаскивая из кармана ручку.

Он нацарапал названные Иммаколатой имена на сигаретной пачке, чтобы не забыть. Покончив с этим делом, они ехали дальше в молчании.

Глава 2

Погребальная церемония

Первым делом Сюзанна и Кэл отыскали тело Джерико, на что ушло около получаса. Фуга давно уже вторглась в местность, где Сюзанна оставила тело, и они наткнулись на него скорее благодаря удаче, чем методичному поиску.

Удаче и детским голосам, потому что Джерико не остался незамеченным. Две женщины и полдюжины их отпрысков от двух до семи лет стояли (и играли) рядом с телом.

— Кто он такой? — спросила одна из женщин, когда Сюзанна и Кэл подошли.

— Его зовут Джерико, — ответила Сюзанна.

— Звали, — поправил ее кто-то из детей.

— Звали.

Кэл задал неизбежный деликатный вопрос:

— А что здесь принято делать с телами? В смысле… куда нам его нести?

Женщина заулыбалась, показывая полное отсутствие зубов.

— Оставьте его здесь, — посоветовала она. — Он ведь уже не будет возражать, верно? Заройте его.

Женщина с нежностью взглянула на самого маленького мальчика, голого и грязного, с застрявшими в волосах листьями.

— А ты что скажешь? — спросила она ребенка.

Мальчик вынул изо рта большой палец и завопил:

— Похороним его!

Этот клич немедленно подхватили все остальные дети.

— Похороним! Похороним! — орали они.

Кто-то уже опустился на колени и принялся рыть землю, словно дворняга, откапывающая кость.

— Наверное, необходимо соблюсти какие-то формальности, — сказал Кэл.

— Так вы что, чокнутые? — спросила вторая мамаша.

— Да.

— А он? — Женщина указала на Джерико.

— Нет, — ответила Сюзанна. — Он был Бабу и наш добрый друг.

Все дети копали землю, смеясь и по ходу дела швыряясь друг в друга комьями.

— Похоже, он был готов к смерти, — сказала женщина Сюзанне. — Судя по его виду.

Сюзанна пробормотала в ответ:

— Пожалуй.

— Значит, вам нужно закопать его в землю, и все. Это же просто кости.

Кэл заморгал, но Сюзанна, кажется, согласилась с женщиной.

— Я понимаю, — отозвалась она. — Понимаю.

— Дети помогут вам выкопать яму. Они любят копать.

— А это правильно? — спросил Кэл.

— Да, — ответила Сюзанна неожиданно твердо. — Да, правильно.

Они с Кэлом тоже опустились на колени и принялись копать вместе с детьми.

Им пришлось нелегко. Земля была тяжелая и сырая, оба быстро испачкались. Но пропотеть и прикоснуться к земле, которой они собирались засыпать тело Джерико, оказалось здоровым и странно умиротворяющим трудом. Рытье ямы заняло довольно много времени. Женщины наблюдали и руководили детьми, передавая друг другу трубку, набитую едким табаком.

За работой Кэл размышлял о том, как часто Фуга и ее обитатели не оправдывали его ожиданий. Вот они стоят на коленях и роют могилу под болтовню детей — это совсем не та действительность, к какой его подготавливали сны. Однако в определенном смысле она оказалась еще более настоящей, чем он смел надеяться: чего стоит грязь под ногтями и сопливый ребенок, с блаженным видом поедающий дождевого червя. Это не сон, а самое настоящее пробуждение.

Когда яма достаточно углубилась, чтобы поместить туда тело Джерико, они принялись сдвигать его к краю. В этот момент Кэл не выдержал и попытался отстранить детей от участия в похоронах. Он велел им отойти, когда они захотели поднять тело.

— Пусть помогут, — обратилась к Кэлу одна из мамаш. — Им же нравится.

Кэл взглянул на ватагу детишек, с ног до головы измазанных грязью. Они явно сгорали от желания нести тело — все, кроме любителя червяков. Тот просто сидел на краю могилы, болтая ногами.

— Не детское это дело, — заявил Кэл.

Он был поражен равнодушием мамаш к некрофильским наклонностям своих отпрысков.

— Неужели? — удивилась вторая женщина, в сотый раз набивая трубку. — Так ты разбираешься в этом лучше, чем они?

Кэл угрюмо поглядел на нее.

— Ну, давай, — подзадоривала она его. — Расскажи им, что ты знаешь.

— Ничего, — неохотно признался он.

— Тогда чего ты боишься? — спросила женщина мягко. — А если бояться нечего, почему бы не позволить им поиграть?

— Наверное, она права, Кэл, — сказала Сюзанна, дотрагиваясь до его руки. — И мне кажется, ему бы это понравилось, — продолжала она. — Он был не из тех, кто мрачно смотрит на жизнь.

Кэл все-таки сомневался, но было не до споров. Он пожал плечами, детишки вцепились маленькими ручками в тело Джерико и помогли положить его в могилу. После чего вдруг стали серьезными, но не потому, что соблюдали какую-то формальность или обряд. Одна из девочек смахнула грязь с лица покойника — ее прикосновение было нежным и легким, — а кто-то из ее братьев распрямил конечности Джерико. После чего все молча отступили, позволив Сюзанне в последний раз поцеловать губы Джерико. Только тогда, в самом конце, она негромко всхлипнула.

Кэл взял горсть земли и бросил в могилу. Дети присоединились к нему и принялись засыпать тело. Они быстро с этим справились. Даже мамаши подошли к могиле и бросили по горсти земли, прощаясь с соплеменником, который был для них лишь предметом спора.

Кэл вспомнил о похоронах Брендана: гроб уезжал за прозрачный занавес, а бледный молодой священник выпевал затасканный гимн. Конец Джерико, без сомнения, был куда лучше, а улыбки детей гораздо уместнее молитв и пошлых речей.

Когда все закончилось, Сюзанна взяла себя в руки и поблагодарила копателей и их матерей.

— Мы так хорошо его закопали, — сказала старшая девочка. — Я надеюсь, он прорастет.

— Ну конечно, — ответила ее мать без намека на снисходительность. — Они всегда прорастают.

После этого дикого комментария Кэл с Сюзанной отправились дальше, к Дому Капры. Они пока не знали о том, что скоро там будут пировать мухи.

Глава 3

Взбесившийся конь

1

Норрис, король гамбургеров и миллионер, давным-давно позабыл о человеческом обращении. Шедуэлл использовал его в ином амплуа. Во время первого пробуждения Фуги Норрис, ясное дело, был конем. Затем, когда всадник и скакун вернулись в Королевство и Шедуэлл принял обличье пророка, Норрис стал скамейкой для ног, подавальщиком и шутом, на котором Коммивояжер упражнялся в унижении ближнего. Норрис нисколько не сопротивлялся. Под воздействием чар пиджака он оставался совершенно глух к самому себе.

Но этим вечером шут наскучил Шедуэллу. У него имелись новые вассалы, и унижать бывшего плутократа было уже не смешно. Перед роспуском ковра Коммивояжер оставил Норриса своим охранникам, назначив его их лакеем. Грубость для миллионера ничего не значила, но утрата иллюзий глубоко потрясла.

Он был вовсе не глуп. Оправившись от первого потрясения, когда он очнулся и обнаружил, что с головы до ног покрыт синяками, Норрис сумел сложить вместе все фрагменты истории. Он не знал, много ли времени провел на крючке у Шедуэлла (в родном городе в Техасе его признали мертвым, а жена уже вышла замуж за его брата), и не помнил почти ничего из пережитых унижений. Но он был совершенно уверен в двух моментах. Во-первых, именно Шедуэлл довел его до нынешнего состояния, а во-вторых, этот самый Шедуэлл ответит за все.

Прежде всего надо было сбежать от новых хозяев, что он легко сделал во время представления, когда распускался ковер. Никто и не заметил, как он отошел в сторонку. Дальше нужно было отыскать Коммивояжера, а это, рассудил Норрис, лучше всего сделать с помощью полиции, которая должна существовать даже в этой странной стране. В итоге он подошел к первой же попавшейся на пути компании ясновидцев и потребовал, чтобы его проводили к представителям власти. Ясновидцев нисколько не впечатлило его требование, зато сам он вызвал у них подозрения. Они обозвали его чокнутым, а затем обвинили в незаконном вторжении на их территорию. Одна из женщинпредположила, что он может оказаться шпионом, и сказала, что лучше отвести его к властям. Норрис напомнил, что именно этого он и добивался. И они его отвели.

2

Таким образом, вскоре разжалованный конь Шедуэлла оказался в Доме Капры, ставшем к тому моменту средоточием всеобщего волнения. За полчаса до Норриса сюда прибыл пророк, завершивший свое триумфальное шествие, однако совет отказался допустить его в священное место без обсуждения того, насколько это этично.

Пророк объявил, что понимает и уважает эти метафизические предосторожности (в конце концов, разве он не Глас Капры?), а посему остался сидеть за затемненными стеклами автомобиля, пока совет судил и рядил.

Собралась целая толпа. Там были и те, кто жаждал увидеть пророка во плоти, и те, кого зачаровал вид машин. Кругом царило оживление. Посыльные носили записки от членов совета в Доме к начальнику конвоя, ожидавшему на крыльце, и обратно. Наконец было объявлено, что пророк все-таки может войти в Дом Капры, если будет босым и без всякого сопровождения. Пророк согласился, и через пару минут после объявления дверца машины открылась, крупный босой мужчина вышел и приблизился к двери. Толпа рванулась вперед, чтобы лучше рассмотреть своего спасителя, приведшего их в безопасное место.

Норрис стоял дальше всех, он успел лишь мельком рассмотреть фигуру пророка и не видел его лица. Зато отлично рассмотрел пиджак и мгновенно узнал его. Тот самый пиджак, с помощью которого его дурачил Коммивояжер. Разве он сможет забыть эту переливающуюся ткань? На пророке был пиджак Шедуэлла. Значит, это и есть Шедуэлл.

Вид пиджака пробудил в памяти Норриса образы унижений, которые ему пришлось выносить. Он вспомнил пинки и проклятия, он вспомнил презрительное отношение. Клокоча от ярости, Норрис вырвался из рук сопровождавшего его человека и стал продираться сквозь толпу зевак к дверям Дома Капры.

Он видел, как промелькнул пиджак и его хозяин вошел в дом. Норрис собирался идти следом, но стражник на крыльце преградил ему путь. Его оттащили назад, толпа смеялась и аплодировала его гримасам. Какие же они идиоты.

— Я его знаю! — кричал Норрис, когда Шедуэлл исчез из виду. — Я знаю его!

Он поднялся на ноги и снова рванулся к двери, но в последний момент развернулся и побежал обратно. Стражник клюнул на приманку и кинулся в погоню, в гущу толпы. Пока Норрис был прислужником, жизнь научила его кое-каким хитростям: он увернулся от стражника, кинулся к оставшейся без охраны двери и перелетел через порог раньше, чем преследователь нагнал его.

— Шедуэлл! — заорал Норрис.

В комнате Дома Капры пророк замолк посреди тирады. Его слова были умиротворяющими, совершенно ясными, однако даже самый близорукий представитель совета не мог не увидеть вспышки гнева в глазах миротворца при звуке произнесенного имени.

— Шедуэлл!

Пророк развернулся к двери. Он слышал, как члены совета шепотом обмениваются замечаниями за его спиной.

Потом раздался шум в коридоре за дверью, дверь широко распахнулась, и в комнату ворвался Норрис, выкрикивающий его имя.

Скакун попятился назад, когда его взгляд упал на пророка. Шедуэлл видел, как в его глазах промелькнуло сомнение. Норрис ожидал увидеть другое лицо. Еще есть шанс выкрутиться.

— Шедуэлл? — переспросил Коммивояжер. — Боюсь, я не знаю никого с такой фамилией. — Он повернулся к совету. — Вам знаком этот джентльмен?

Они рассматривали его с откровенным подозрением, особенно один старик в центре собрания. Он не сводил мрачного взгляда с пророка с того самого момента, когда Шедуэлл вошел в эту лачугу. И теперь, черт возьми, подозрительность только усилилась.

— Этот пиджак… — произнес Норрис.

— Кто этот человек? — вопросил пророк. — Неужели никто не выведет его отсюда? — Он попытался обратить все в шутку. — Мне кажется, он несколько не в себе.

Никто не двинулся с места. Никто, кроме миллионера-коня. Норрис сделал шаг в сторону пророка и снова выкрикнул его имя.

— Я знаю, что ты со мной сделал! — говорил он. — Не думай, что я не понимаю. И сейчас я надеру тебе задницу, Шедуэлл! Или кто ты там есть!

За дверью снова послышался шум. Шедуэлл обернулся и увидел, как два лучших бойца Хобарта отодвинули в сторону стражника, чтобы прийти ему на помощь. Он открыл рот и собрался сказать, что сам разберется в ситуации, но не успел произнести и звука, когда Норрис с перекошенным от ярости лицом бросился на врага.

У элитного отряда пророка имелись строжайшие инструкции, как действовать в подобной ситуации. Никто, ни один человек, не имел права касаться их обожаемого вожака. Без колебаний оба полицейских выхватили пистолеты и пристрелили Норриса на месте.

Он упал к ногам Шедуэлла. Кровь вытекала из ран яркими струйками.

— Господи Иисусе, — пробормотал Коммивояжер сквозь стиснутые зубы.

Эхо смертельных выстрелов затихло гораздо позже, чем сам Норрис. Казалось, стены дома не могли поверить в реальность этого звука, вертели его так и сяк, пока не убедились в его истинности. Толпа снаружи совершенно затихла, как и собрание у Шедуэлла за спиной. Он чувствовал на себе обвиняющие взгляды.

— Какая глупость, — пробормотал он убийцам. Затем, широко раскинув руки, развернулся к членам совета. — Я должен принести извинения за этот несчастный…

— Ты здесь нежеланный гость, — оборвал его один из ясновидцев. — Ты принес смерть в Дом Капры.

— Это недоразумение, — ответил он тихо.

— Нет.

— Я настаиваю на том, чтобы вы выслушали меня.

И снова услышал в ответ:

— Нет.

Шедуэлл выдавил из себя тонкую улыбку.

— Вы называете себя мудрыми, — сказал он. — Если это так, вы выслушаете то, что я собираюсь сказать. Я пришел сюда не один. Со мной люди, ваши люди, ясновидцы. Они любят меня, потому что я хочу видеть Фугу процветающей. И теперь я готов позволить вам разделить мой триумф, который вскоре последует, если вы того пожелаете. Поверьте мне, я освобожу Фугу, с вашей поддержкой или без нее. Я ясно изложил свои мысли?

— Убирайся отсюда, — ответил тот старик, который внимательно следил за ним.

— Осторожнее, Мессимериз, — произнес шепотом кто-то еще.

— Кажется, вы ничего не понимаете, — сказал Шедуэлл. — Я же принес вам свободу.

— Ты не ясновидец, — отозвался Мессимериз. — Ты чокнутый.

— И что с того?

— Ты обманом пробрался сюда. Ты не слышишь голоса Капры.

— О, напротив, я слышу голоса, — возразил Шедуэлл. — Я слышу их ясно и четко. И они говорят мне, что Фуга беззащитна. Что ее правители слишком долго прятались от опасности. Что они слабы и напуганы.

Он обвел взглядом лица тех, кто стоял перед ним, и вынужден был признать: на этих лицах отражается не слабость и страх, о которых он говорил, а лишь стоицизм. На его преодоление уйдет слишком много времени. Шедуэлл бросил взгляд на полицейских, застреливших Норриса.

— Судя по всему, у нас нет выбора, — сказал он. Полицейские прекрасно поняли его и вышли. Шедуэлл обратился к совету.

— Мы хотим, чтобы ты ушел, — повторил Мессимериз.

— Это ваше последнее слово?

— Именно, — сказал старик.

Шедуэлл кивнул. Секунды шли, а никто не пошевелился. Затем дверь открылась, и вернулись вооруженные полицейские. Они привели с собой еще четырех бойцов элитного отряда. Сейчас здесь была полная шестерка стрелков.

— Я прошу вас в последний раз, — произнес Шедуэлл, пока отряд выстраивался по бокам от него, — не стоит сопротивляться.

Члены совета казались скорее ошеломленными, чем испуганными. Они прожили жизнь в мире чудес, но изумила их лишь наглость, с которой они столкнулись сейчас. Даже когда стрелки подняли оружие, никто не произнес ни слова протеста. Только Мессимериз спросил:

— Кто такой Шедуэлл?

— Мой знакомый торговец, — ответил ему человек в красивом пиджаке. — Но он давно умер и забыт.

— Нет, — возразил Мессимериз. — Шедуэлл это ты.

— Называйте меня, как вам угодно, — пожал плечами пророк. — Только склоните передо мной головы. Склоните головы, и я все прощу.

Никто не двинулся. Шедуэлл повернулся к бойцу слева и забрал у него пистолет. Он нацелил его Мессимеризу в сердце. Их разделяло не более четырех ярдов, даже слепой не промахнулся бы с такого расстояния.

— Я повторяю еще раз: склоните головы!

Наконец-то несколько участников собрания поняли серьезность положения и сделали так, как он требовал. Однако большинство стояли на своем, не желая подчиниться из гордости, глупости или простого недоверия.

Шедуэлл понимал, что только он сможет переломить ситуацию. Либо он сейчас спускает курок и завоевывает себе мир, либо он покидает зал аукциона и никогда больше не возвращается сюда. В этот миг он вспомнил, как стоял на вершине холма, а под ним расстилалась Фуга. Это воспоминание качнуло чашу весов. Он выстрелил в старика.

Пуля пробила грудь Мессимеризу, но крови не было, он не упал. Шедуэлл выстрелил еще раз, потом еще. Каждый выстрел попадал в цель, но старик все равно не падал.

Коммивояжер ощутил, как волна паники пробежала по отряду стрелков. Один и тот же вопрос готов был сорваться с губ: почему старик не умирает?

Шедуэлл выстрелил в четвертый раз. Когда пуля вошла в тело, жертва сделала шаг навстречу своему палачу. Старик поднял руку, надвигаясь на Шедуэлла, как будто хотел вырвать у него дымящийся пистолет.

Этого движения оказалось достаточно, чтобы один из шести стрелков лишился самообладания. Истерически завизжав, он открыл стрельбу по толпе. Его истерия мгновенно передалась всем остальным. Они принялись палить, опустошая обоймы, лишь бы закрыть глядевшие на них обвиняющие глаза. Через несколько секунд комната наполнилась дымом и грохотом.

Сквозь завесу дыма Шедуэлл увидел, как старик, в которого он выстрелил первым, завершил начатое движение, отдав ему честь. После чего упал замертво. С его смертью выстрелы не затихли. Несколько членов совета опустились на колени, склонив головы, как того требовал Шедуэлл, другие пытались забиться в углы комнаты. Но большинство упали мертвыми там, где стояли.

Затем стрельба прекратилась так же внезапно, как началась.

Шедуэлл отбросил пистолет в сторону и — хотя он не переносил вида крови — заставил себя оглядеть разгромленную комнату. Он чувствовал: тот, кто намерен стать богом, не имеет права отворачиваться. Сознательное нежелание видеть правду — это человеческое качество, а Шедуэлл собирался покончить с этим состоянием.

Он осмотрел поле боя и нашел это зрелище не таким уж непереносимым. Он смотрел на трупы как на груды мяса и костей, чем они, в сущности, и являлись.

Однако когда Шедуэлл повернулся к двери, кое-что все-таки заставило его вздрогнуть. Это было воспоминание о последнем жесте Мессимериза; как он шагнул вперед, протягивая руку. Шедуэлл до сих пор не понимал, что означал тот жест. Старик словно требовал платы. Шедуэлл старался отыскать иное объяснение, но не смог.

Он, бывший некогда торговцем, наконец-то стал покупателем, и предсмертный жест Мессимериза был призван напомнить ему об этом.

Нужно ускорить кампанию. Подчинить оппозицию и как можно быстрее добраться до Вихря. Когда Шедуэлл отдернет облачную завесу, он станет богом. А боги неподвластны требованиям кредиторов, живых или мертвых.

Глава 4

Канатоходцы

1

Кэл и Сюзанна шли быстро, насколько им позволяло любопытство. Несмотря на срочность дела, очень многое по пути замедляло их ход. Мир вокруг был таким изобильным, его формы были так четко вырезаны, что от них с трудом удавалось отвести взор. В итоге они сдались и принялись рассматривать эту землю. Любые виды удивительной флоры и фауны имели аналоги в Королевстве чокнутых, но каждый из них, от булыжника до зверя и все, что было между ними, преобразила магия.

Существа, встречавшиеся им по пути, отдаленно напоминали лисиц, зайцев или кошек, но только отдаленно. Помимо прочих отличий главным в них было совершенное отсутствие страха. Они не бежали от пришельцев, а лишь смотрели им вслед, буднично признавая их существование, а затем возвращались к своим делам.

Все походило на рай — или на дурманящий сон о нем, — пока звук настраиваемого радио не разрушил иллюзию. Обрывки музыки и голосов, перемежаемые свистом и помехами, сопровождались радостными возгласами, доносившимися из-за небольшой рощи серебристых берез. Радостные возгласы, однако, быстро сменились криками и угрозами. Они делались все громче по мере того, как Сюзанна и Кэл пробирались между деревьями.

По другую сторону рощи оказался луг, поросший высокой сухой травой. А на лугу три юнца. Один из них балансировал на веревке, натянутой между двумя столбами, и глядел на двух других, затеявших драку. Источник их разногласий был очевиден: радиоприемник. Паренек пониже, чьи удивительно светлые волосы казались белыми, защищал свою собственность от нападок юноши покрупнее без особенного успеха. Обидчик выхватил радио из рук блондина и швырнул на луг. Приемник ударился об одну из изъеденных временем статуй, стоявших по пояс в высокой траве, и песенка внезапно оборвалась. Хозяин радио бросился на обидчика, визжа от ярости.

— Скотина! Ты же его сломал! Ты, черт возьми, сломал его!

— Это дерьмо сделано чокнутыми, де Боно, — ответил его противник, с легкостью отбивая удары. — Нечего тебе мараться о такую дрянь. Разве мама тебе не объясняла?

— Но это моя вещь! — закричал в ответ де Боно и отправился подбирать свою вещь. — И нечего лапать ее!

— Господи, ты хоть понимаешь, насколько ты жалок?

— Заткнись, тупица! — огрызнулся в ответ де Боно.

Он не мог отыскать радио в высокой траве, и его ярость только усилилась.

— Гэлин прав, — вмешался канатоходец.

Де Боно выудил из кармана рубашки очки в металлической оправе и опустился на корточки, высматривая приемник.

— Это порочно, — сказал юноша на канате, только что выполнивший серию сложных движений — тройных прыжков. — Старбрук оторвет тебе яйца, если узнает.

— Старбрук не узнает, — огрызнулся де Боно.

— О, напротив, он узнает, — заверил Гэлин, бросая взгляд на канатоходца. — Потому что ты ему расскажешь, верно, Толлер?

— Может быть, — последовал ответ, сопровождавшийся самодовольной улыбкой.

Де Боно отыскал приемник. Он поднял его и потряс, но музыка больше не звучала.

— У тебя дерьмо вместо мозгов, — произнес он, оборачиваясь к Гэлину. — Смотри, что ты наделал.

Наверное, он бы снова набросился на здоровяка, если бы Толлер со своего наблюдательного пункта на канате не заметил, что у них появилась публика.

— А вы еще кто такие? — спросил он.

Все трое уставились на Кэла с Сюзанной.

— Это поле Старбрука, — сообщил Гэлин угрожающим тоном. — Вас не должно здесь быть. Он не любит, когда сюда приходят женщины.

— Потому что он полный идиот, — сказал де Боно, приглаживая руками волосы и улыбаясь Сюзанне. — Можешь и это ему передать, если он когда-нибудь вернется.

— Обязательно, — угрюмо пообещал Толлер. — Не сомневайся.

— А кто такой Старбрук? — спросил Кэл.

— Кто такой Старбрук? — переспросил Гэлин. — Да кто не знает…

Он не договорил, на его лице отразилось внезапное понимание.

— Так вы чокнутые, — сказал он.

— Верно.

— Чокнутые? — повторил Толлер. Он был так потрясен, что едва не потерял равновесие. — На этом поле?

Де Боно от такого открытия заулыбался еще лучезарнее.

— Чокнутые, — произнес он. — Значит, вы сумеете починить этот прибор…

Он двинулся к ним, протягивая им радиоприемник.

— Я попытаюсь, — сказал Кэл.

— Ты не посмеешь, — прошипел Гэлин, обращаясь то ли к Кэлу, то ли к де Боно, а может быть, к обоим.

— Господи, да это же просто приемник, — возразил Кэл.

— Это дерьмо, сделанное чокнутыми, — заявил Гэлин.

— Это порочно, — снова возвестил Толлер.

— А откуда он у вас? — спросил Кэл де Боно.

— Не твое дело, — отрезал Гэлин. Он сделал шаг в сторону пришельцев. — Я уже сказал вам: вы здесь нежеланные гости.

— Мне кажется, он ясно выразился, Кэл, — заключила Сюзанна. — Пойдем отсюда.

— Извини, — сказал Кэл де Боно. — Придется тебе чинить приемник самому.

— Но я не умею, — последовал печальный ответ.

— У нас есть дела, — сказала Сюзанна, поглядывая на Гэлина. — Нам пора идти. — Она потянула Кэла за рукав. — Идем же.

— То-то же, — произнес Гэлин. — Проклятые чокнутые.

— Мне хочется сломать ему нос, — сообщил Кэл.

— Мы здесь не для того, чтобы проливать кровь. Мы пришли, чтобы прекратить кровопролитие.

— Я знаю. Знаю.

Кэл пожал плечами, извиняясь перед де Боно, и повернулся спиной к лугу. Они побрели обратно к роще. Когда они прошли ее насквозь, сзади послышался топот. Сюзанна и Кэл обернулись. За ними бежал де Боно, все еще с приемником в руках.

— Я пойду с вами, — сказал, он без предисловий. — А вы почините приемник по дороге.

— А как же Старбрук? — поинтересовался Кэл.

— Старбрук не вернется, — ответил де Боно. — Они могут ждать его, пока по уши не зарастут травой, но он не вернется. Я найду себе дело поинтереснее. — Он улыбнулся. — Я слышал, как этот прибор говорил: «День обещает быть солнечным».

2

Де Боно оказался весьма полезным спутником. Он был готов поддержать любую тему, а энтузиазм, с каким он поддерживал беседу, помог Сюзанне выйти из меланхолии, охватившей ее после смерти Джерико. Кэл не мешал им болтать. Ему пришлось на ходу чинить приемник. Однако он успел повторить один из первых своих вопросов: откуда де Боно раздобыл этот прибор?

— У одного из людей пророка, — пояснил де Боно. — Он дал мне его сегодня утром. У него их целые коробки.

— Надо думать, — пробормотал Кэл.

— Так это подкуп, — заметила Сюзанна.

— Думаешь, я не понимаю? — спросил де Боно. — Я знаю, что просто так ничто не дается. Но я не верю, что любые вещи чокнутых портят меня, как говорит Старбрук. Мы раньше жили среди чокнутых и не погибли… — Он замолк и повернулся к Кэлу. — Ну как, получается?

— Пока нет. Я не слишком хорошо разбираюсь в приемниках.

— Может, удастся найти мастера в Идеале, — сказал он. — Город рядом, рукой подать.

— Мы направляемся в Дом Капры, — сказала Сюзанна.

— Я пойду с вами. Но только через город.

Сюзанна стала спорить.

— Но людям нужно время от времени есть, — возразил де Боно. — А то уже живот подводит.

— Мы никуда не собираемся сворачивать, — сказала Сюзанна.

— Так и не надо сворачивать, — ответил де Боно, сияя. — Город как раз по пути. — Он искоса глянул на Сюзанну. — Не будьте так подозрительны, прямо хуже Гэлина… Я не собираюсь завести вас куда-нибудь и бросить. Доверьтесь мне.

— Нет времени на осмотр достопримечательностей. У нас срочное дело.

— К пророку?

— Да…

— К этому куску дерьма родом из чокнутых, — отозвался Кэл.

— Кто? Пророк? — изумился де Боно. — Чокнутый?

— Боюсь, это так, — сказала Сюзанна.

— Знаешь, Гэлин не во всем ошибается, — сказал Кэл. — Этот приемник — действительно порочная вещь.

— Мне все равно, — сказал де Боно. — Меня грязь не коснется.

— Неужели? — удивилась Сюзанна.

— Только не меня, — ответил де Боно, стукнув себя в грудь. — Я неуязвим.

— По-твоему, это нормально? — спросила Сюзанна со вздохом. — Ты в своем высокомерии закрыт для нас, а мы в своем — для тебя?

— Почему бы нет? — спросил де Боно. — Мы в вас не нуждаемся.

— Но ты же хочешь приемник, — заметила она.

Он засопел.

— Не настолько. Если я лишусь его, то плакать не стану. Он ничего не стоит. Дерьмо чокнутых ничего не стоит.

— Старбрук так говорит? — спросила Сюзанна.

— Очень остроумно, — отозвался он, несколько угрюмо.

— Я мечтал об этом месте… — произнес Кэл, вмешиваясь в спор. — Мне кажется, многие чокнутые мечтают.

— Вы можете мечтать о нас, — последовал безжалостный ответ, — но не мы о вас.

— Это неправда, — возразила Сюзанна. — Моя бабушка любила одного из ваших, и он любил ее. Если вы способны любить нас, то можете и мечтать о нас. Точно так же, как мы мечтаем о вас.

Она думает о Джерико, понял Кэл. Говорит отвлеченно, но думает о нем.

— Правда? — сомневался де Боно.

— Да! — воскликнула Сюзанна с неожиданной горячностью. — Это одна вечная история.

— Какая история? — спросил Кэл.

— Про нас и про них, — ответила она, глядя на де Боно. — История о рождении, о страхе смерти и о том, как нас спасает любовь.

Все это она произнесла очень убежденно, словно долго размышляла, прежде чем прийти к такому выводу, и теперь ничто не могло изменить ее мнение.

Слова Сюзанны заставили их на время умолкнуть. Минуты две или больше они шагали в молчании, пока де Боно не произнес:

— Согласен.

Она взглянула на него:

— Правда?

Он кивнул.

— Одна вечная история? — повторил он. — Да, логично. В конце концов, мы переживаем то же, что и вы, с волшебством или без. Все как ты сказала. Рождение, смерть, а между ними — любовь. — Он что-то тихо пробормотал и добавил: — Причем о последнем ты явно знаешь больше. — Он не сумел подавить смешок. — Раз уж ты взрослая женщина.

Сюзанна засмеялась, и словно в ответ ей радиоприемник вдруг ожил, к восторгу хозяина и изумлению Кэла.

— Молодец! — воскликнул де Боно. — Ты молодец!

Он забрал у Кэла приемник и принялся вертеть ручки, так что они вошли в удивительный город Идеал под музыку.

Глава 5

Идеал

1

Когда они входили в город, де Боно предупредил их, что городские здания собирали в большой спешке, так что не стоит надеяться на строгую планировку. Однако его предостережение не подготовило их к тому, что они увидели. Казалось, здесь вообще отсутствует какой-либо порядок. Дома были составлены в ряды как попало, проходы между ними — слово «улицы» было неуместно — узки и забиты народом. Фасады напоминали то античность, то барокко.

Однако здесь было светло. Камни домов и булыжники мостовой мерцали собственным светом, освещая проходы, и превращали самую обычную стену в настоящий шедевр из светлого цемента и яркого кирпича.

Этому сиянию города как нельзя более соответствовал вид его обитателей. Их наряды отличались тем смешением строгости и ослепительного блеска, которое Кэл и Сюзанна уже распознавали как особенный стиль ясновидцев. Здесь, в самом урбанизированном месте Фуги, этот самый стиль достиг новых высот. Повсюду встречались самые поразительные облачения и удивительная экипировка. Жилет от делового костюма, сплошь расшитый крошечными колокольчиками. Закрытое платье под самое горло, настолько неотличимое по цвету от человеческой кожи, что его обладательница казалась голой. У окна одного дома сидела девушка, и разноцветные ленты вились вокруг ее головы, хотя в воздухе не было ветра. Дальше по той же улице им попался мужчина в мягкой шляпе, на вид сплетенной из его собственных волос; он разговаривал со своими дочерьми, а его сосед в веревочном костюме, стоя в дверном проеме, что-то пел своему псу. Этот стиль, естественно, порождал антистиль: например, они встретили двух женщин — негритянку и белую, пробежавших мимо практически голыми, если не считать панталон на подтяжках.

Горожанам явно нравился собственный вид, но заботой о внешности они не ограничивались. Все были заняты делами и не имели времени праздно слоняться по улицам.

Однако обитателей Идеала отвлекали от дел безделушки, явно созданные в конце двадцатого столетия. Без сомнений, подарки от Элитного отряда пророка. Эти игрушки лишатся свой привлекательности через несколько дней, как и все обещания Шедуэлла. Не стоит задерживаться и объяснять местным жителям, что блеск ненужных вещиц унижает их: скоро они сами поймут, что любой подарок этого человека бесполезен.

— Я отведу вас к «Лжецам», — сказал де Боно, прокладывая путь через толпу. — Там мы поедим, а потом пойдем дальше.

Уличные звуки привлекали внимание чокнутых. Из окон и с панелей долетали обрывки разговоров, песни (порой из радиоприемников) и смех. Ребенок ревел на руках матери. Какое-то отрывистое тявканье послышались сверху, — Кэл поднял глаза и увидел павлина, важно вышагивавшего по высокому балкону.

— Куда же он подевался? — воскликнула Сюзанна, когда де Боно в третий или четвертый раз исчез в толпе. — Он чертовски суетливый.

— Мы должны верить ему. Нам нужен проводник, — сказал Кэл. Он заметил мелькнувшую в толпе белобрысую голову. — Туда…

Они завернули за угол. И в этот миг из запруженного народом переулка донесся крик такой пронзительный и горестный, будто там произошло убийство. Он не заставил толпу замолчать, но все-таки люди затихли на время. Когда эхо крика замерло, Кэл и Сюзанна сумели разобрать слова:

— Дом Капры сожгли!

— Не может быть, — произнес кто-то.

Ропот слышался со всех сторон по мере того, как распространялась весть. Но он не мог заглушить слова вестника.

— Дом сожгли! — настаивал он. — И перебили совет!

Кэл пробился вперед через толпу и увидел человека, который выглядел так, словно действительно только что пережил трагедию. Он был покрыт копотью и грязью, по его лицу текли слезы, когда он повторял свою историю, точнее, ее краткое изложение. Протестующие голоса постепенно смолкли. Никто уже не сомневался, что вестник говорит правду.

Сюзанна задала самый простой вопрос:

— Кто это сделал?

Вестник поднял на нее глаза.

— Пророк… — выдохнул он. — Это сделал пророк.

После этих слов толпа взорвалась, проклятия и ругательства сотрясли воздух.

Сюзанна повернулась к Кэлу.

— Мы слишком долго шли, — сказала она со слезами на глазах. — Господи, Кэл, мы должны были быть там!

— Мы бы не успели, — произнес кто-то рядом с ней. Это снова появился де Боно. — Не вини себя, — сказал он, а потом прибавил — Или меня.

— И что теперь? — спросил Кэл.

— Мы отыщем негодяя и убьем его, — ответила Сюзанна. Она взяла де Боно за плечо. — Ты покажешь нам дорогу?

— Конечно.

Он развернулся и повел их прочь из толпы, окружившей рыдающего гонца. Вскоре стало ясно, что новость облетела весь город. Песни и смех умолкли. Несколько человек смотрели на полоску неба между крышами, словно ожидали увидеть молнию. Выражение их лиц напомнило Кэлу лица людей с Чериот-стрит в день, когда разразился ураган: озадаченные, полные невысказанных вопросов.

Судя по обрывкам разговоров, люди спорили о случившемся. Одни утверждали, что все в Доме Капры убиты, другие настаивали на том, что есть выжившие. Но несмотря на противоречия, главное никто не оспаривал: пророк объявил войну тем, кто осмелится бросить ему вызов, а его приспешники начали прочесывать Фугу в поисках неверующих.

— Нам надо выбираться из города, — сказала Сюзанна, — пока они не добрались сюда.

— У нас маленький мир, — заметил де Боно. — Им потребуется совсем немного времени, чтобы пройти его насквозь, если они достаточно хорошо подготовлены.

— Да, в этом нет сомнений, — сказал Кэл.

Обитатели города не впадали в панику, никто не пытался собирать вещи и бежать. Нас преследовали и раньше, было написано на помрачневших лицах горожан. Скорее всего, будут преследовать и дальше. К чему суетиться?

Через несколько минут трое путников выбрались из города и оказались в чистом поле.

— Жаль, что так быстро пришла пора расставаться, — сказала Сюзанна де Боно.

— Но с чего бы нам расставаться?

— Мы должны остановить пророка, — объяснила Сюзанна, — и мы сделаем это.

— Значит, я отведу вас туда, где он находится.

— Куда? — спросил Кэл.

— К Небесному Своду, — уверенно ответил де Боно. — Это старинный дворец. О нем и говорили на улицах. Разве вы не слышали? И это совершенно логично. Ему необходимо занять Свод, если он собирается стать правителем.

2

Не успели они отойти от Идеала, как де Боно остановился и указал на поднимавшийся с другой стороны долины столб дыма.

— Что-то горит, — сказал он.

— Будем надеяться, что это Шедуэлл, — отозвался Кэл.

— Мне кажется, я должен узнать о нем больше, — заметил де Боно. — Если уж мы собираемся прикончить негодяя.

Они рассказали ему все, что знали сами, — увы, слишком мало.

— Как странно, — сказал Кэл. — Мне кажется, что я знаю его всю жизнь. А ведь на самом деле прошло меньше года с того дня, как я впервые увидел его.

— Тень падает куда угодно, — вставил де Боно. — Я твердо в этом убежден. Старбрук часто говорил, что рядом с Вихрем есть такие места, где прошлое наслаивается на будущее.

— Кажется, я был в одном из таких мест, — сказал Кэл, — когда попал сюда в первый раз.

— И на что оно похоже?

Кэл покачал головой.

— Спроси о чем-нибудь полегче, — отозвался он.

Дорога привела их в болотистую местность. Они пробирались по грязи, перепрыгивая с камня на камень. О разговорах пришлось забыть из-за лягушек, распевавших в камышах. На середине болота до них донесся шум автомобильных моторов. Они позабыли об осторожности и ринулись напрямик, утопая по щиколотку в пропитанной водой почве, а лягушки — крошечные, с ноготь большого пальца, и алые, будто маки, — сотнями выпрыгивали у них из-под ног.

Выбравшись из болота, Кэл залез на дерево, чтобы осмотреть местность. С высоты он увидел вереницу машин, направлявшихся в сторону города. Этим автомобилям не требовалась дорога, они прокладывали себе путь с помощью мощных колес и множества лошадиных сил. Птицы взлетали с их пути, животные — те, что были попроворнее, — рассыпались в стороны.

Сюзанна спросила снизу:

— Что ты там видишь?

— Кажется, это подразделение Хобарта.

— Хобарта?

Через секунду она оказалась на дереве рядом с ним и сдвинулась на самый край толстой ветки, чтобы листья не закрывали обзор.

— Точно, он. — Сюзанна как показалось Кэлу, обращалась к себе самой. — Господи, он!

Она обернулась. В ее глазах появился лихорадочный блеск, который Кэлу совсем не понравился.

— Дальше пойдете без меня, — сказала она.

Они спустились на землю и принялись спорить под деревом.

— У меня к Хобарту дело. Вы идите дальше. Я разыщу вас, когда разберусь с ним.

— А твое дело не может подождать? — спросил Кэл.

— Нет, — твердо отрезала она. — Нет, не может. Он забрал книгу, которую подарила мне Мими, и я хочу получить ее обратно.

Сюзанна видела, что на лице Кэла появилось озадаченное выражение, и раньше, чем он успел высказаться вслух, услышала все его возражения по поводу расставания. Их главная цель — Шедуэлл, сказал он, у них нет времени отвлекаться на что-то еще. Кроме того, с книгой — если это на самом деле книга — ничего не случится и завтра. Все это, конечно же, было совершенно верно. Но где-то в глубине души Сюзанна чувствовала, что нездоровый интерес Хобарта к книге неслучаен. Возможно, страницы содержат в себе некое знание и его можно использовать в предстоящем столкновении с врагом. Знание, зашифрованное в обычном «жили-были». Сам Хобарт явно верит в это, а враги всегда чувствуют тебя, иначе с чего бы им становиться твоими врагами?

— Я должна вернуться, — сказала она. — Это не обсуждается.

— Тогда я пойду с тобой.

— Я разберусь с ним сама, Кэл, — возразила Сюзанна. — А вы оба отправляйтесь к Небесному Своду. Я разыщу вас, когда верну книгу.

Она говорила абсолютно уверенно, и он понимал, что спорить с ней бесполезно.

— Что ж, будь осторожна, — произнес он, обнимая ее. — Береги себя.

— И ты тоже, Кэл. Ради меня.

С этими словами Сюзанна ушла.

Де Боно слушал их разговор, настраивая приемник. Он спросил:

— А разве мы не пойдем с ней?

— Нет, — ответил Кэл. — Она хочет идти одна.

Де Боно скроил насмешливую гримасу.

— У нее что, свидание? — спросил он.

— Что-то вроде того.

3

Сюзанна вернулась тем же путем, каким они вышли из города. Она ощущала прилив энергии и радости, и причины этого были ей не вполне понятны. Может быть, ей просто хотелось поскорее покончить с Хобартом? Или она искала встречи с ним, потому что он превратился в некое зеркало, глядя в которое можно лучше узнать саму себя?

Когда Сюзанна снова оказалась на улицах Идеала — опустевших, поскольку теперь горожане разошлись по домам, — она надеялась, что Хобарт чувствует ее приближение. Что от ее приближения сердце врага бьется быстрее обычного и у него потеют руки.

А если он еще ничего не чувствует, она заставит его.

Глава 6

Плоть слаба

1

Шедуэлл потратил массу усилий, чтобы занять Небесный Свод — единственное здание Фуги, достойное того, кто претендует на звание бога. Но, оказавшись там, он обнаружил, что эта резиденция никуда не годится. Каждый правитель или правительница, обитавшие здесь на протяжении прошедших столетий, перестраивали дворец по собственному вкусу с единственной целью: еще больше усложнить загадки, оставленные предшественниками. В итоге получился наполовину лабиринт, наполовину — таинственный дом с привидениями.

Шедуэлл был не первым чокнутым, кому довелось исследовать полные чудес коридоры Свода. За долгие годы существования дворца люди порой пробирались в него и бродили по залам, не встречая препятствий со стороны хозяев, не имевших ни малейшего желания нарушать спокойствие грубыми словами. В глубине дворцовых лабиринтов эти немногочисленные счастливчики видели кое-что такое, что унесли с собой в могилу. Стены одного из залов были отделаны плитками, имевшими в два раза больше граней, чем игральный кубик; эти плитки постоянно переворачивались, причем каждая грань занимала свое место в рисунке вечно менявшейся фрески, никогда не замиравшей настолько, чтобы глаз успел ее рассмотреть. В другом зале всегда шел дождь, теплый весенний дождик, и от пола пахло остывающей мостовой. Еще одна комната казалась ничем не примечательной, однако была предназначена специально для обмана чувств: в какой-то миг человеку чудилось, что его голова заполняет помещение целиком, а в следующий момент он съеживался до размера букашки.

После часа — или целого дня — скитаний среди чудес путников направлял к выходу некий невидимый проводник, и они приходили в себя, словно просыпались от сна. Позже они пытались рассказать, что именно видели, однако память или язык подводили их, и рассказ сводился к неразборчивому бормотанию. Многие приходили в отчаяние и отправлялись обратно на поиски наваждения. Однако Небесный Свод не стоял на месте, он вечно ускользал.

Таким образом, Шедуэлл стал первым чокнутым, который бродил по этим коридорам и считал их своей собственностью. Но не ощущал никакого удовольствия. Должно быть, это и был самый изящный способ отомстить незваному гостю.

2

Ближе к вечеру, до наступления сумерек, пророк поднялся на верхнюю площадку смотровой башни Свода, чтобы окинуть взглядом свои владения. Несмотря на все волнения последних недель — изменение внешности, общие собрания, постоянные интриги, — он не ощущал усталости. Все, что он обещал своим сторонникам и себе самому, осуществилось. Словно оттого, что он изображал пророка, в нем действительно проснулся пророческий дар. Он отыскал Сотканный мир, он отобрал его у хранителей, он привел свои войска в самое сердце Фуги и необыкновенно быстро заставил умолкнуть всех, кто пытался ему противиться. Его нынешнее положение предполагало только один путь вверх, к статусу бога, и средство для достижения этой цели он видел с верхушки башни, где стоял сейчас.

Вихрь.

Ореол над ним кружился и гремел, скрывая тайны Вихря от посторонних глаз, и глаз Шедуэлла в том числе. Это не имеет значения. Завтра, когда отряд Хобарта закончит усмирение местных жителей, его бойцы проводят пророка до входа в Вихрь, в то место, которое ясновидцы именуют Коридором Света, и Шедуэлл войдет внутрь.

А потом? Ах, потом…

Холодное дуновение прервало его мечтания.

В дверях, ведущих на смотровую площадку, стояла Иммаколата. Яркий свет не щадил ее. Он показывал раны инкантатрикс во всей их чудовищной красе, высвечивал и ее слабость, и ее ненависть. Шедуэллу было противно смотреть на нее.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Пришла побыть с тобой, — ответила она. — Мне не нравится это место. Здесь разит древней наукой.

Он пожал плечами и повернулся к ней спиной.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Шедуэлл, — сказала она. — Поверь мне, это неразумно.

Коммивояжер давно не слышал собственного имени, и ему не понравилось даже само его звучание. Имя возвращало его назад, к той жизни, которую он перестал воспринимать как свою.

— Что именно неразумно? — спросил он.

— Попытка прорваться в Вихрь.

Он ничего не ответил.

— Ведь именно это ты замышляешь?

Иммаколата по-прежнему легко читала его мысли, слишком легко.

— Возможно, — отозвался он.

— Это будет чудовищной ошибкой.

— Да неужели? — спросил Шедуэлл, не сводя глаз с Ореола. — И почему же?

— Даже семейства не понимали, что создают, когда запускали Станок, — ответила она. — Он непознаваем.

— Не существует ничего непознаваемого, — проворчал он. — Только не для меня. Больше не существует.

— Ты по-прежнему человек, Шедуэлл, — напомнила Иммаколата. — Ты уязвим.

— Заткнись! — бросил он.

— Шедуэлл…

— Заткнись! — повторил он, оборачиваясь к ней. — Я не желаю больше слушать твои пораженческие мысли. Я уже здесь. И я завоевал Фугу.

— Мы завоевали ее.

— Ладно, пусть мы. Что ты хочешь в благодарность за услугу?

— Ты знаешь, чего я хочу, — сказала она. — Чего я всегда хотела. Медленного уничтожения.

Он улыбнулся. Он давно подготовил этот ответ и, когда настало время произнести его, не стал торопиться.

— Нет, — сказал он. — Нет, ничего не получится.

— Ради чего мы преследовали их все эти годы? — спросила она. — Ради того, чтобы ты смог получить прибыль, а я — отомстить.

— Обстоятельства переменились, — заявил он. — Ты должна это понимать.

— Ты хочешь править Фугой. Я права?

— Я хочу не только этого, — уточнил он. — Я желаю познать творение. Я хочу того, что заключено в Вихре.

— Он разорвет тебя на куски.

— Сомневаюсь, — сказал он. — Я никогда еще не был сильнее.

— В склепе, — произнесла Иммаколата, — ты сказал, что мы вместе уничтожим их.

— Я солгал, — небрежно ответил Шедуэлл. — Я сказал тебе то, что ты хотела услышать, потому что нуждался в тебе. Теперь ты вызываешь во мне отвращение. Когда я стану богом, у меня будут другие женщины.

— Так ты собрался стать богом? — Кажется, она искренне изумилась. — Да ты же торгаш, Шедуэлл. Ты жалкий коммивояжер. Это мне поклоняются!

— Ах да, — усмехнулся Шедуэлл. — Я видел твоих приверженцев. Кучи костей и горстка скопцов.

— Я не позволю себя дурачить, — сказала она, наступая на него. — И особенно тебе.

Шедуэлл давно знал, что этот момент когда-нибудь настанет и Иммаколата поймет, как ее использовали. Он готовился к возможным последствиям, спокойно и методично переманивал на свою сторону союзников инкантатрикс, увеличивая ряды собственных защитников. Однако у нее по-прежнему оставался менструум. Отнять его было невозможно, а сила его была чудовищна. Шедуэлл увидел сейчас свечение менструума в ее глазах и невольно содрогнулся.

Но он овладел собой и шагнул к Иммаколате, провел рукой по ее лицу, касаясь коросты и шрамов.

— Надеюсь, — пробормотал он, — ты не собираешься меня убивать?

— Я не позволю себя дурачить, — повторила она.

— Но смерть есть смерть, — сказал он успокаивающим тоном. — Я всего лишь чокнутый. Ты знаешь, как мы слабы. Мы не можем воскреснуть.

Его прикосновения стали более настойчивыми. Она такое ненавидит, он знал. Иммаколата — вечная девственница, она вся состоит изо льда и сожалений. Еще недавно она запросто сожгла бы ему кожу на пальцах за подобную вольность. Но Гнойная Мамаша была мертва, Карга бесполезна по причине собственного безумия, а некогда могущественная инкантатрикс ослабела и устала. Они оба это знали.

— Все эти годы, дорогая, — проговорил Шедуэлл, — все эти годы ты держала меня в ежовых рукавицах и постоянно искушала.

— Мы договорились, — сказала она. — Мы вместе…

— Нет, — произнес он таким тоном, словно объяснял ребенку его ошибки. — Ты использовала меня, чтобы жить среди чокнутых, потому что на самом деле ты их боялась.

Иммаколата хотела возразить ему, но он схватил ее за горло.

— Не перебивай, — велел он.

Она повиновалась.

— Ты всегда презирала меня, — продолжал Шедуэлл. — Это я знаю. Но я был тебе полезен, я исполнял все твои приказы. До тех пор, пока чувствовал желание коснуться тебя.

— Так ты этого хочешь сейчас? — спросила она.

— Когда-то, — продолжал он почти скорбно, словно оплакивал потерю, — когда-то я бы убил за одно то, чтобы ощутить биение жилки у тебя на шее. Вот так. — Он немного усилил хватку. — Или за то, чтобы погладить тебя вот так…

Шедуэлл провел второй рукой по ее груди.

— Не делай этого, — сказала Иммаколата.

— Магдалена мертва, — напомнил он. — Кто же теперь будет рожать детей? Старая Карга не может, она бесплодна. Нет, любимая. Нет. Думаю, это придется делать тебе. Придется тебе наконец расстаться со своей непорочностью.

Иммаколата отшвырнула его от себя и, возможно, убила бы на месте, но отвращение, звучавшее в его голосе, насторожило ее. Она быстро взяла себя в руки. Убийственная сила сосредоточилась во взгляде инкантатрикс. Откладывать месть на потом опасно. Она держала его за дурачка, однако он заставил ее пожалеть о собственном высокомерии. Когда Иммаколата подняла голову, чтобы выплюнуть менструум ему в лицо, он произнес имена, которые несколько часов назад записал на сигаретной пачке.

— Затрещина! Бутыль! Красотка! Богиня! Потеря! Хана!

Ублюдки явились на его зов, вскарабкавшись по лестнице. Они больше не были убогими, обделенными любовью созданиями, выкормленными грудью Магдалены. Новый хозяин холил и лелеял их, откормил и сделал могучими.

Свет потух на лице Иммаколаты, едва она услышала их у себя за спиной. Она обернулась, когда они просачивались в двери.

— Ты самаотдала их мне, — напомнил Шедуэлл.

Она закричала при виде ублюдков, ставших огромными и мощными. От них несло убоиной.

— Я кормил их кровью вместо молока, — пояснил Шедуэлл. — И они полюбили меня.

Он прищелкнул языком, и твари сгрудились вокруг него. Теперь они нашли применение своим отросткам и щупальцам.

— Предупреждаю, — сказал Коммивояжер, — если попытаешься тронуть меня, они очень огорчатся.

Пока он говорил, Иммаколата успела вызвать Каргу из самой холодной части Небесного Свода. Теперь сестра беспокойной тенью парила над плечом инкантатрикс.

— Оставь его, — услышал Шедуэлл ее шепот над ухом Иммаколаты.

Он ни на секунду не допускал, что та последует совету сестры, однако инкантатрикс согласилась. Она плюнула ему под ноги и развернулась, чтобы уйти. Шедуэлл не мог поверить, что так легко победил. Должно быть, горе и унижения деморализовали Иммаколату сильнее, чем он смел надеяться. Демонстрация силы завершилась, не успев толком начаться.

Один из ублюдков, стоявший рядом с ним, издал идущий из глубины его существа вой разочарования. Шедуэлл оторвал взгляд от сестер, посмотрел на монстра и приказал ему молчать. Это оказалось судьбоносным: в тот же миг сестра-призрак набросилась на него, широко разинув пасть. Зубы ее вдруг сделались громадными, способными вырвать и растерзать его лживое сердце.

Иммаколата обернулась в дверях, от нее полыхнуло менструумом.

Шедуэлл хотел призвать на помощь тварей, но не успел он крикнуть, как Карга уже добралась до него. Она швырнула его о стену, вцепившись когтями в грудь, и он задохнулся.

Ублюдки не собирались стоять и смотреть, как убивают их благодетеля. Они набросились на Каргу раньше, чем она успела разодрать когтями его пиджак, и с воплями оттащили ее от хозяина. Она была повитухой, она принимала этих тварей, встречала их на пороге мира безумия и темноты. Может быть, именно поэтому они не имели к ней снисхождения. Ублюдки разодрали Каргу на куски, не останавливаясь и ни слова не говоря.

— Останови их! — закричала Иммаколата.

Коммивояжер осматривал порванный Каргой пиджак. Еще миг, и когти вцепились бы ему в сердце.

— Отзови их, Шедуэлл! Прошу тебя!

— Она уже мертва, — ответил он. — Пусть детки поиграют!

Иммаколата попыталась помочь сестре, но, когда она двинулась к Карге, ублюдок с крошечными белесыми глазками глубоководной рыбы и ртом, похожим на рану, преградил ей путь. Она выплюнула сгусток менструума в его вздымавшуюся грудь, но он не обратил внимания на боль и продолжил наступать на Иммаколату.

Шедуэлл видел, как эти твари убивают друг друга ради развлечения. Он знал, что их не останавливают даже самые чудовищные раны. Например, вот этот, по кличке Бутыль, мог получить сотню подобных повреждений и не утратить бодрости. К тому же он был не глуп. Он хорошо усвоил все уроки, какие получил за свою жизнь. И вот теперь Бутыль прыгнул на инкантатрикс, вцепившись руками ей в шею, а ногами обхватив ее бедра.

Шедуэлл знал, что такая телесная близость отвлекает внимание Иммаколаты. И в самом деле, когда тварь придвинула к ней свою физиономию и поцеловала ее, насколько позволяла уродливая анатомия, Иммаколата закричала, совершенно утратив самообладание. Менструум хлынул из нее во все стороны, растрачивая драгоценную энергию на стены и потолок. Те капли, что доставались ее врагу, только сильнее распаляли его. Он не обладал никакими половыми признаками, но Шедуэлл обучил его основным движениям. И теперь ублюдок дергался над Иммаколатой, как кобель, завывая ей в лицо.

Однако он напрасно разевал рот, потому что частицы менструума затекли ему в глотку и взорвали его изнутри. Шея его разлетелась на клочки, голова запрокинулась назад, держась на последних жирных ошметках плоти.

Но он по-прежнему наседал на Иммаколату, его тело конвульсивно дергалось. Однако хватка заметно ослабела, и Иммаколата сумела освободиться, хотя и вышла из поединка окровавленной с головы до ног.

Шедуэлл созвал оставшихся ублюдков, оторвав их от злобного игрища. Они подвинулись к нему. То, что осталось от Карги, напоминало требуху на разделочной доске рыботорговца.

При виде этих останков Иммаколата, чье лицо превратилось в бессмысленную маску идиотизма, испустила утробный стон.

— Уберите ее отсюда, — приказал Шедуэлл. — Не желаю видеть эту грязную рожу. Отнесите ее в холмы. И бросьте там.

Двое ублюдков подошли к инкантатрикс и подхватили ее. Ни искры не промелькнуло в ее глазах, она и пальцем не шевельнула в знак протеста. Она как будто не видела никого и ничего. То ли из-за убийства сестры, то ли из-за собственного поражения, то ли сразу по двум причинам, но что-то в ней надломилось. Она вдруг лишилась всей своей силы, не могла больше ни очаровывать, ни пугать. Превратилась в мешок костей, который выродки протащили в дверь и спустили с лестницы. И за все это время она ни разу не взглянула на Шедуэлла.

Он прислушивался, как затихают на лестнице шаги тварей, почти уверенный, что Иммаколата сейчас вернется и набросится на него, даст ему последний бой. Но нет. Все кончилось.

Он подошел к куче грязи, оставшейся от Карги. От нее несло гнилью.

— Забирайте, — сказал он ублюдкам, и они тотчас набросились на падаль, отпихивая друг друга.

Передернувшись от отвращения, Шедуэлл отвернулся к Вихрю.

Совсем скоро на Фугу падет ночь, опускающая занавес над событиями очередного хлопотного дня. А завтра начнется новая пьеса.

Где-то там, за облаком, на которое он смотрел, пряталось знание. Оно изменит его.

И тогда ночь не настанет, если он того пожелает. Без его разрешения не будет и зари нового дня.

Глава 7

Открытая книга

1

Закон пришел в Идеал.

Он явился, чтобы искоренить беспорядки, и не обнаружил таковых. Он пришел с дубинками, заградительными щитами и пулями, готовый отразить вооруженное сопротивление, — и не нашел даже намека на него. Закон обнаружил лишь лабиринт темных улиц, в основном пустых, и нескольких прохожих, опустивших головы при виде людей в форме.

Хобарт немедленно приказал провести повальные обыски в домах. Его подчиненных встречали угрюмыми взглядами, но не более того. Инспектор был разочарован: он был бы рад найти что-то такое, из-за чего можно применить силу. Все это, решил он, призвано усыпить его бдительность ложным ощущением безопасности, особенно теперь, когда никаких столкновений так и не произошло. Бдительность должна теперь стать основой всего. Постоянная бдительность.

Поэтому Хобарт занял дом, с верхнего этажа которого открывался хороший обзор. Здесь он мог спокойно расположиться на ночь. Завтра предстоит большой марш-бросок к Вихрю, что, без сомнения, вызовет сопротивление местных. Правда, с этим народом нельзя быть ни в чем уверенным. Они покорны, как животные: бегут, едва завидев надвигающуюся силу.

Дом, выбранный Хобартом для своего штаба, ничем не отличался от остальных, кроме одного: оттуда открывался хороший обзор. Лабиринт комнат, коллекции выцветших фресок, которые он не удосужился рассмотреть, разрозненная скрипучая мебель. Житейские неудобства его не волновали, ему нравился спартанский образ жизни. Зато волновала здешняя атмосфера — ощущение, что изгнанные обитатели дома еще здесь, невидимо присутствуют. Если бы Хобарт верил в призраков, он сказал бы, что это дом с привидениями. Но в призраков он не верил и держал свои страхи при себе, а они благополучно множились.

Наступил вечер, улицы погрузились в темноту. Теперь из высокого окна почти ничего не было видно, однако Хобарт слышал доносившийся снизу смех. В этот вечер он отпустил своих людей поразвлечься, напомнив им, чтобы они ни на миг не забывали: город является вражеской территорией. Смех превратился в хохот, потом затих в дальнем конце улицы. Пусть повеселятся, подумал Хобарт. Завтра судьба поведет их в поход на земли, священные для местных жителей. Если его отряд ожидает сопротивление, то именно там. Хобарт наблюдал, как это происходит во всем мире: человек и пальцем не шевельнет, когда сжигают его собственный дом, но стоит кому-то тронуть сущую ерунду, которую этот человек считает святыней, как он впадает в ярость. Завтрашний день обещает быть жарким и кровопролитным.

Ричардсон не воспользовался предоставленной возможностью скоротать вечер в городе. Он решил остаться и составить рапорт о последних событиях для собственного реестра, куда записывал мелким убористым почерком каждый свой шаг. Сейчас он трудился над этим, пока Хобарт прислушивался к удалявшемуся смеху.

Наконец Ричардсон отложил ручку.

— Сэр?

— Что, Ричардсон?

— Эти люди, сэр. Мне кажется… — Полицейский замялся, не зная, как лучше сформулировать. Этот вопрос мучил его с тех пор, как они прибыли сюда. — Мне кажется, они выглядят не совсем по-человечески.

Хобарт внимательно посмотрел на него. Волосы тщательно подстрижены, щеки тщательно выбриты, форма тщательно отутюжена.

— Возможно, ты прав, — сказал инспектор.

Тень потрясения пробежала по лицу Ричардсона.

— Я не понимаю… сэр.

— Не верь ничему, что здесь видишь.

— Ничему, сэр?

— Абсолютно, — кивнул Хобарт. Он дотронулся до оконного стекла. Стекло было холодным, и горячие пальцы оставили на нем отпечатки в туманных ореолах. — Все это место — наваждение. Уловки и обманы. Ничему нельзя верить.

— Так оно нереальное? — уточнил Ричардсон.

Хобарт вглядывался поверх крыш этого маленького «нигде», размышляя над вопросом. Раньше он не задумывался над словом «реальное». Реальным было то, что заставляло мир вертеться, что было прочным и настоящим. А нереально то, о чем в четыре утра орал из камеры какой-нибудь псих. Нереальное — это мечты о власти, не имеющие основания и веса.

Однако его точка зрения несколько изменилась после встречи с Сюзанной. Он отчаянно хотел поймать ее, погоня вела его от одного странного места к другому, он вымотался так, что с трудом отличал правое от левого. Это реально? Было ли это реальным? Может быть (такая мысль не пришла бы ему в голову до встречи с Сюзанной), реально лишь то, что он сам признает реальным. Но он был генералом, и его солдат сейчас нуждался в ответе ради спасения своего разума. Простом ответе, который поможет ему спокойно спать ночью.

И Хобарт дал такой ответ.

— Здесь реален только закон, — сказал он. — Мы должны руководствоваться этим. Все мы. Ты меня понимаешь?

Ричардсон кивнул:

— Да, сэр.

Последовала долгая пауза. Кто-то за окном принялся улюлюкать, словно пьяный чероки. Ричардсон закрыл свою тетрадь и подошел ко второму окну.

— А может быть… — произнес он.

— Да?

— Может быть, мне стоит выйти. Пройтись немного. Чтобы встретиться с этими наваждениями лицом к лицу.

— Может быть.

— Теперь, когда я знаю, что все это ложь, — продолжал он, — я в безопасности, верно?

— В полной, как никогда раньше, — заверил Хобарт.

— Тогда, если вы не возражаете…

— Ступай. Посмотри на все сам.

Ричардсон тут же вышел и двинулся вниз по лестнице. Через мгновение Хобарт увидел его темный силуэт на улице.

Инспектор потянулся. Он устал как собака. В соседней комнате был матрас, но он не собирался туда идти. Стоит положить голову на подушку, и тотчас станешь легкой добычей для местного морока.

Поэтому Хобарт сел в одно из кресел и вынул из кармана книгу сказок. Он носил ее с собой с того момента, как отнял у Сюзанны, и сбился со счету, сколько раз перелистывал ее страницы. Теперь он снова открыл книгу. Но строчки текста расплывались перед глазами, и, хотя Хобарт старался встряхнуться, веки его делались все тяжелее.

Задолго до того, как Ричардсон отыскал свою собственную иллюзию, закон, явившийся в Идеал, погрузился в сон.

2

Возвращаясь в город, Сюзанна выяснила, что избегнуть встречи с людьми Хобарта совсем не сложно. Переулки кишели ими, но тени здесь так сгущались, что она могла спрятаться в нескольких шагах от врага. Однако добраться до самого Хобарта оказалось не так просто. Сюзанна хотела покончить с делом как можно скорее, однако не было смысла рисковать и нарываться на арест. Она дважды спаслась от заключения в камеру, в третий раз может не повезти. Несмотря на нетерпение, она решила выждать, пока стемнеет. Дни стояли короткие, солнце уже садилось.

Она высмотрела заброшенный дом, подкрепилась какой-то незатейливой едой, оставленной хозяевами, и бродила по гулким комнатам, пока на улицы не опустились сумерки. Мысли ее снова и снова обращались к Джерико и обстоятельствам его смерти. Она старалась вспомнить, как он выглядел, и ей удалось представить его глаза и руки, однако увидеть лицо целиком не получалось. Неудача расстроила Сюзанну. Как быстро он покинул ее!

Она как раз решила, что стемнело достаточно и можно рискнуть и выйти, когда до нее донеслись голоса. Сюзанна подошла к лестнице и присмотрелась. На пороге вырисовывались два силуэта.

— Не здесь… — услышала она женский шепот.

— Почему бы нет? — невнятно пробубнил спутник женщины. Без сомнения, один из подчиненных Хобарта. — Почему не здесь? Здесь нисколько не хуже, чем где-то еще.

— Здесь уже кто-то есть, — ответила девушка, всматриваясь в глубину таинственного дома.

Мужчина засмеялся.

— Грязные сластолюбцы! — выкрикнул он. Затем грубо подхватил девушку под руку. — Тогда поищем другое место.

И они вышли обратно на улицу.

Сюзанна удивилась: неужели Хобарт позволяет подобные контакты? Невероятно, что он пошел на такое.

Настало время положить конец воображаемым стычкам. Пора отыскать его и разобраться раз и навсегда. Сюзанна посмотрела в окно на улицу и вышла в ночь.

Воздух был упоительный. Огней в домах горело совсем мало, да и те только от свечей, поэтому небо казалось светлым, а звезды покоились на нем, словно капли росы на бархате. Сюзанна некоторое время шла, задрав голову к небу, завороженная этим зрелищем. Однако не настолько, чтобы не ощущать близости Хобарта. Он где-то рядом. Но где именно? Она не может тратить драгоценные часы, бродя от дома к дому и выискивая его.

Если не знаешь чего-то, спроси полицейского. Это была присказка ее матери, и она вспомнилась весьма кстати: в нескольких метрах от Сюзанны стоял один из подчиненных Хобарта. Он мочился на стену и распевал под аккомпанемент журчания мочи.

Сюзанна понадеялась, что в таком состоянии он не узнает ее, и спросила, где можно найти Хобарта.

— Тебе нужен не он, — заверил ее певец. — Идем со мной. У нас сегодня вечеринка.

— Может быть, приду позже. Мне необходимо увидеть инспектора.

— Ну, если надо… — протянул полицейский. — Инспектор в большом доме с белыми стенами. — Он указал в ту сторону, откуда она пришла, заодно облив себе ботинок. — Там, справа.

Указания, несмотря на состояние полицейского, оказались верными. Справа тянулась улица с притихшими домами, и на следующем перекрестке стоял большой дом, чьи стены казались белыми в лунном свете. Часового на входе не было, охрана, должно быть, отправилась на поиски удовольствий, какие мог предложить Идеал. Сюзанна толкнула дверь и вошла в дом. Никто ее не остановил.

К стене прихожей были привалены заградительные щиты, однако ей уже не требовалось подтверждения, что это тот самый дом. Сюзанна нутром чуяла, что Хобарт в одной из комнат последнего этажа.

Она начала подниматься по лестнице, не вполне понимая, что будет делать, когда отыщет его. Он превратил ее жизнь в кошмар, и она хотела заставить его об этом пожалеть. Но убивать Хобарта Сюзанна не собиралась. Ей было достаточно тяжело после уничтожения Магдалены, а убийство человека сильно превышает то, что сможет вынести ее совесть. Лучше просто забрать у него книгу и уйти.

На верхней площадке начинался коридор, и в конце его виднелась приоткрытая дверь. Сюзанна подошла и распахнула ее. Он был здесь, ее враг: один, обмякший в кресле, с закрытыми глазами. У него на коленях лежала книга сказок. От одного ее вида Сюзанна затрепетала. Она не стала мешкать в дверях, а сразу пошла по голым половицам к спящему Хобарту.

Во сне он плыл в каком-то тумане. Бабочки кружились у него над головой, хлопали покрытыми пыльцой крыльями по глазам, а он никак не мог поднять руку, чтобы прогнать их. Где-то рядом он чувствовал опасность, но с какой стороны она придет?

Туман сдвинулся влево, затем вправо.

— Кто?.. — пробормотал он.

От этого слова Сюзанна застыла на месте. Она была в ярде от кресла, не дальше. Хобарт добавил что-то еще, слов она не разобрала. Однако он не просыпался.

Ему снилось, что в тумане мелькает чей-то неуловимый силуэт. Он боролся, стараясь освободиться от летаргии, придавившей его к земле, силился проснуться, чтобы защитить себя.

Сюзанна приблизилась к нему еще на один шаг.

Хобарт снова застонал.

Она протянула дрожащую руку к книге. Когда она дотронулась до страницы, Хобарт вдруг открыл глаза. Сюзанна не успела забрать книгу, потому он крепко сжал ее в пальцах и поднялся.

— Нет! — выкрикнул он.

Потрясенная его внезапным пробуждением, Сюзанна едва не выпустила книгу. Но она не собиралась сдаваться без боя: эта вещь по праву принадлежит ей! Завязалась борьба за право обладания томом.

А затем, без всякого предупреждения, завеса тьмы поднялась от их рук. Точнее, от книги, которую они тянули в разные стороны.

Сюзанна посмотрела Хобарту в глаза. Он был не меньше ее потрясен силой, внезапно слетевшей с их сплетенных пальцев. Тьма поднималась между ними облаком дыма, расплываясь под потолком и снова опускаясь, погружая их в ночь среди ночи.

Хобарт испуганно вскрикнул. В следующий миг из книги стали выплывать слова, белые контуры на фоне дыма. Пока они поднимались, Сюзанна и Хобарт превращались в то, что означали эти слова. Или наоборот — Сюзанна и Хобарт падали, становились символами, а книга раскрылась, чтобы вобрать их в себя. Так или иначе, все кончилось очень быстро.

Поднялись они или упали, обратились в символы или воплотились, они попали внутрь сказки.

Глава 8

Дракон

В том месте, куда они попали, было темно. Темно и тревожно. Сюзанна ничего не видела впереди, даже собственных пальцев, однако слышала мягкий шепот. Его приносил теплый ветер, наполненный ароматом сосен. Они оба касались ее лица, шепот и ветер, оба волновали ее. Сказочные существа из книги Мими знали о присутствии Сюзанны, потому что они с Хобартом очутились именно там, внутри книги.

Каким-то непостижимым образом во время борьбы они трансформировались — или трансформировались их мысли. И вошли в жизнь слов.

Сюзанна стояла в темноте и слушала окружавший ее со всех сторон шепот. Она решила, что все это не так уж сложно для понимания. В конце концов, автор книги обратил свои мысли в слова и при этом знал, что читатель расшифрует их и снова обратит в мысли. Даже более того: читатель воссоздаст воображаемую жизнь. Ведь Сюзанна сейчас здесь, живет этой жизнью. Потерялась среди «Geschichten der Geheimen Orte» или обрела себя в сказке.

Через некоторое время она осознала, что со всех сторон мелькают слабые огоньки. Или это она движется, бежит или летит? Здесь возможно все, это же сказочная земля. Сюзанна сосредоточилась и постаралась уяснить, что означают эти вспышки света и темнота. Она тут же поняла, что несется на большой скорости по аллее неведомых деревьев, громадных первобытных деревьев, а свет между стволами разгорается все ярче.

Где-то впереди ее поджидал Хобарт. Или он ждал не ее, а то существо, в которое она превратилась на страницах книги.

Потому что она была уже не Сюзанной; вернее, не только Сюзанной. Она не могла оставаться здесь просто Сюзанной, точно так же, как Хобарт не мог оставаться просто Хобартом. Они сделались сказочными персонажами девственного леса. Они притягивали к себе мечты, расцветавшие в этом месте, желания и верования, которые наполняли детские сказки и таким образом порождали новые желания и верования.

Можно было выбрать для себя персонаж из бесчисленного множества героев, скитавшихся по дремучему лесу. Ведь в каждой сказке происходят подобные сцены: в чаще бросают бедных сироток — на погибель или для того, чтобы они обрели себя; туда забредают невинные девы, преследуемые волками, и гонимые влюбленные. Здесь птицы умеют говорить, а лягушки становятся принцессами, в каждой рощице есть озеро или колодец, а в каждом дупле дерева — дверь в Нижний мир.

Кем же из этого множества образов является Сюзанна? Ну конечно, она дева. С самого детства она выбирала именно этот персонаж. Она ощутила, как в дремучем лесу сделалось светлее от этой мысли, как будто она воспламенила ею воздух.

— Я дева… — пробормотала она. — А Хобарт — дракон.

Да. Вот оно, именно так.

Скорость полета увеличилась, страницы все перелистывались. И вот она увидела впереди металлический блеск между деревьями: там ждал большой змей. Он обернулся сверкающими кольцами вокруг дерева, из которого Ной строил ковчег. Огромная плоская морда покоилась на ковре из кроваво-красных маков. Он был ужасно старый.

Однако каким бы совершенным до самой последней крошечной детали ни казался змей, Сюзанна видела в нем Хобарта. Инспектор был частью узора, сотканного из света и тьмы, и там же — это самое странное — было и слово «дракон». У Сюзанны в голове все три составляющих сливались в единую форму: оживший текст из человека, слова и чудовища.

Змей Хобарт открыл зрячий глаз. Из второго торчал обломок стрелы — наверное, дело рук какого-то героя, прошедшего осиянный славой путь в надежде расправиться с чудовищем. Но уничтожить его оказалось не так просто. Дракон все еще жил, тело его не сделалось менее громадным от тех шрамов, что покрывали его, блеск его чешуи не померк. А его здоровый глаз? В нем светилось столько злости, что ее хватило бы на целое семейство драконов.

Он увидел деву и приподнял голову. Капля ядовитой слюны стекла с его губы на землю, уничтожив маки.

Полет Сюзанны оборвался. Она почувствовала, как взгляд чудовища пригвоздил ее к месту, и задрожала всем телом. Дева стала опускаться вниз, к темной земле, словно покалеченная бабочка. Почва вздымалась от слов или это обломки костей? Что бы там ни было, она упала между ними, и осколки полетели в стороны.

Сюзанна поднялась на ноги и огляделась. Вокруг было совершенно пусто: ни героя, которого можно попросить о помощи, ни мамы, которая может утешить. Она осталась один на один со змеем.

Дракон поднял голову выше, и один незаметный жест привел в движение всю гору сверкающих колец.

Без сомнения, он был прекрасен. Переливающаяся всеми цветами радуги чешуя сверкала: великолепие воплощенного зла завораживало. Глядя на него, Сюзанна испытала восторг пополам с ужасом, и это ощущение она хорошо помнила с самого детства. Словно в ответ на ее чувства, дракон заревел. Его рев был страстным и низким; казалось, звук рождается в кишках и проходит по всему телу, прежде чем вырваться из леса бесчисленных острых зубов обещанием того, что скоро будет еще жарче.

Свет между деревьями погас. Ни одна птица не верещала и не пела, замолчали и звери, если кто-то из них вообще жил рядом с драконом или осмеливался сунуться в его владения. Даже кости-слова и алые маки исчезли, оставив двух героев, деву и змея, разыгрывать свою историю.

— Все закончится здесь, — произнес Хобарт грохочущим драконьим голосом.

Каждое его слово полыхало огнем, поджигая пылинки, пролетавшие у нее над головой. Однако Сюзанна совершенно не испугалась, наоборот, пришла в полный восторг. Она столько раз наблюдала этот ритуал со стороны и вот наконец сама стала действующим лицом.

— Что, неужели тебе нечего мне сказать? — спросил дракон, выталкивая слова между стиснутыми зубами. — Ни благословения? Ни объяснения?

— Ничего, — решительно ответила она.

Какой толк в разговорах, если они видят друг друга насквозь? Они-то знают друг друга, верно? Знают, кто они друг для друга. Перед последней битвой в любой серьезной сказке герои много болтают. Когда сказать больше нечего, остается только действие: смертоубийство или женитьба.

— Что ж, хорошо, — сказал дракон и двинулся к ней, волоча свою коротконогую тушу через разделявший их пустырь.

«Он собирается убить меня, — подумала Сюзанна. — Нужно действовать быстро».

Что делала дева в подобных обстоятельствах, чтобы защитить себя? Она спасалась бегством или пела, чтобы усыпить змея.

Дракон уже возвышался над ней, но не нападал. Вместо этого он закинул назад голову, открывая светлую нежную кожу на горле.

— Не мешкай, пожалуйста, — прорычал он.

Сюзанна была сбита с толку.

— Не мешкать? — переспросила она.

— Убей меня, и дело с концом, — сказал он.

Разум ее не вполне осознал, к чему такой поворот, но телу, в котором она пребывала сейчас, все было ясно. Она ощутила, как это тело изменяется в ответ на подобное приглашение, в нем рождалась новая зрелость. Выжить в этом мире, будучи невинной девой, не получилось. Она теперь взрослая женщина, она сильно изменилась за последние месяцы, сбросила с себя годы мертвящего сна, нашла магию внутри себя, много выстрадала. Роль девы — сплошная патока и нежные вздохи — не для нее.

Хобарт знал это лучше самой Сюзанны. Он явился на эти страницы не маленьким мальчиком, он пришел как взрослый мужчина и нашел для себя роль, отвечающую его самым тайным и запретным мечтам. Здесь нет места притворству. Сюзанна не была наивной девственницей, он не был злобным драконом. В самом сокровенном уголке души он был обессиленным и соблазненным; его самым мучительным образом приносили в жертву. Вот почему дракон открыл перед девой белое горло.

— Убей меня, и дело с концом, — сказал он, немного наклонив голову, чтобы видеть ее.

В его уцелевшем глазу Сюзанна впервые увидела, как Хобарт уязвлен собственной одержимостью. Ведь он превратился в ее раба, он вынюхивал ее, как потерявшаяся собака, и с каждым прошедшим днем все сильнее ненавидел ее за ту власть, какую она имела над ним.

В иной реальности, откуда они пришли, в той комнате посреди большого Королевства (мир внутри мира), Хобарт был бы с ней жесток. При случае он даже убил бы ее из страха перед правдой, в которой сознавался себе только в священной роще своих мечтаний. Но здесь ему нечего было сказать, кроме правды. Вот потому он и подставлял пульсирующее горло, и тяжелое веко над глазом трепетало. Это он был девой, напуганной, одинокой, готовой скорее умереть, чем пожертвовать своей вечной непорочностью.

Во что же тогда должна превратиться Сюзанна? В чудовище, разумеется. Это она чудовище.

Не успела она подумать, как уже почувствовала.

Она почувствовала, что ее тело разрастается, становится все больше и больше. В жилах струилась холодная кровь, как у акулы. Жар разливался по утробе.

А Хобарт перед ней съежился. Драконья кожа сошла с него шелковистым полотнищем, и он стоял разоблаченный, нагой и белый мужчина, покрытый ранами. Непорочный рыцарь в конце утомительного пути, лишенный сил и уверенности.

Теперь сброшенная им кожа покрыла Сюзанну. Прочная чешуя сверкала. Размеры нового тела радовали, его хозяйка пришла в восторг от ощущения угрозы, которая от нее исходит, и невероятности происходящего. Именно такой она мечтала увидеть себя на самом деле, вот это настоящая Сюзанна. Она была драконом.

Теперь, когда урок усвоен, что она должна сделать? Завершить историю так, как того хотел стоявший перед ней мужчина? Испепелить его? Проглотить?

Глядя вниз на этого бесцветного человечка с высоты своего роста, вдыхая исходящий от него запах грязи и пота, она поняла, что сумеет поступить так, как положено дракону, и сожрать его. Это совсем не сложно.

Сюзанна двинулась на Хобарта, заслоняя его своей тенью. Он рыдал и благодарно улыбался, подняв к ней лицо. Она разинула громадную пасть. От ее дыхания всколыхнулись волосы у него на голове. Она могла бы схватить и проглотить его одним быстрым движением, но замешкалась. Ее отвлек чей-то голос неподалеку. Неужели в роще есть кто-то еще? Голоса, совершенно точно, раздавались с тех страниц. Они не походили на человеческие, хотя какие-то слова пытались прорваться через гавканье и ворчание. Собака, свинья, человек, сочетание всех троих, и все трое в панике.

Рыцарь Хобарт открыл глаза, и в них появилось кое-что новое помимо слез и усталости. Он тоже услышал голоса и слушал их до тех пор, пока они не напомнили ему о мире за пределами Дремучего Леса.

Миг возможного торжества дракона остался в прошлом. Сюзанна взревела от возмущения, но было слишком поздно. Она чувствовала, как теряет чешую и возвращается от мифического к обыденному, а покрытое шрамами тело Хобарта тем временем затрепетало, как пламя свечи на ветру, и исчезло.

То мгновение промедления, без сомнения, дорого ей обойдется. Она не сумела завершить историю, не удовлетворила желание жертвы принять смерть, а лишь дала лишний повод ненавидеть себя. Какие перемены должны были произойти в Хобарте, чтобы он захотел быть сожранным? Возмечтал укрыться в утробе дракона, пока не родится заново для этого мира?

Слишком поздно, черт побери, слишком поздно. Страницы больше не вмещали их. Оставив противостояние незавершенным, они вывалились в мир россыпью знаков препинания. Однако звериные крики не смолкли у них за спиной, а становились все громче по мере того, как рассеивалась тьма Дремучего Леса.

Единственная мысль Сюзанны была о книге. Томик сказок снова оказался у нее в руках, и она еще сильнее вцепилась в него. Но и Хобарт думал о том же. Когда комната вокруг них проявилась во всей осязаемости, Сюзанна почувствовала, что Хобарт готов содрать кожу с ее пальцев в яростном желании заполучить награду.

— Тебе нужно было убить меня, — услышала она его бормотание.

Сюзанна посмотрела ему в лицо. Он казался еще более измотанным, чем рыцарь перед драконом. Пот катился по его впалым щекам, в глазах застыло отчаяние. Через мгновение он осознал это, и взгляд его сделался арктически ледяным.

Кто-то колотил в дверь с другой стороны, откуда и доносилась болезненная какофония звериных криков.

— Подождите! — крикнул Хобарт гостям, кто бы они ни были. При этом он оторвал одну руку от книги, вытащил из кармана пистолет и наставил дуло в живот Сюзанне. — Отпусти книгу, не то я застрелю тебя.

У нее не было иного выхода, кроме как подчиниться. Менструум недостаточно скор, чтобы обогнать пулю.

Однако когда ее руки выпустили том, дверь широко распахнулась, и все мысли о книге улетучились при виде того, что появилось на пороге.

Некогда эта четверка была гордостью отряда Хобарта: самые умные, самые жестокие. Однако нынешняя ночь, до краев полная алкоголя и соблазнов, не только расстегнула на них штаны. Ночь вывела из-под контроля их разум Словно то свечение, которое Сюзанна когда-то видела на Лорд-стрит над головами людей и ясновидцев, каким-то образом забралось внутрь этих четверых. Расцарапанная кожа на их лицах и конечностях вздулась и сочилась кровью, темные пузыри шевелились под кожей, как крысы под одеялом.

В ужасе от этой напасти, они в клочья разодрали на себе одежду, их торсы блестели от пота и крови. А из глоток вырывались нестройные звуки, которые рыцарь и дракон услышали из книги. Животное состояние полицейских подтверждалось дюжиной жутких деталей: у одного лицо кривилось, обращаясь в рыло, руки другого утолщались, словно лапы.

Вот так, решила Сюзанна, ясновидцы противостоят оккупантам. Они избрали пассивное сопротивление: чарами навели морок на армию завоевателей, породив многочисленные кошмары. Сюзанна была готова ко многому, но это зрелище ее потрясло.

Один из стаи уже ввалился в комнату. Его рот и лоб кривились, готовые взорваться. Он явно пытался что-то сказать Хобарту, но его глотка могла воспроизвести лишь нечто вроде жалобы кота, схваченного за шкирку.

Хобарт не собирался вникать в его мяуканье. Он нацелил свое оружие на несчастного, приближавшегося к нему.

— Не подходи, — приказал он.

Его подчиненный что-то невнятно промычал. Из его открытого рта стекала слюна.

— Убирайся! — ответил ему Хобарт. И сделал шаг навстречу четверке.

Их вожак попятился, как и все остальные, застрявшие в дверях. Не из страха перед оружием, поняла Сюзанна, а просто потому, что Хобарт был хозяином. Новые тела подтверждали то, что в них вбили за долгие годы тренировок: они — лишенные собственного разума животные, стоящие на страже закона.

— Вон! — снова приказал Хобарт.

Они уже пятились в коридор, ярость их утихла, уступив место страху перед Хобартом.

Еще миг, и больше ничто не отвлечет его внимания, подумала Сюзанна. Он снова сосредоточится на ней, и шаткое преимущество, полученное благодаря этому вторжению, будет утеряно навсегда.

Ей нужно полагаться на собственное чутье, другого случая может не представиться.

Улучив момент, Сюзанна подбежала к Хобарту и вырвала книгу из его руки. Он вскрикнул и обернулся к ней, все еще целясь в завывающую четверку, чтобы не подпустить их ближе. Как только он отвел от них глаза, твари снова начали придвигаться.

— Отсюда нет другого выхода, — сказал Хобарт Сюзанне, — только через эту дверь. Неужели ты захочешь пойти туда?

Твари, кажется, почувствовали, как что-то назревает, и принялись завывать еще громче. Словно в зоопарке перед кормежкой. Сюзанна не пройдет и двух шагов по коридору, как они набросятся на нее. Хобарту удалось ее поймать.

При этой мысли она ощутила, как изнутри поднимается менструум, всплывает с захватывающей дух скоростью.

Хобарт тотчас догадался, что она собирается с силами. Он быстро подошел к двери и захлопнул ее перед носом воющей стаи, затем снова посмотрел на Сюзанну.

— Мы видели кое-что, верно? — проговорил он. — Только ты никому не расскажешь об этом. Ведь чтобы рассказать, надо остаться в живых.

Он нацелил пистолет ей в лицо.

Сложно сказать, что именно произошло потом. Может быть, Хобарт выстрелил и пуля чудесным образом ушла далеко в сторону, разбив окно у нее за спиной. Так или иначе, но ночной воздух хлынул в комнату, а в следующий миг менструум наполнил Сюзанну с головы до пят, развернул на месте, и она кинулась к окну, не успев осознать, куда ее влечет, пока не оказалась на подоконнике и не спрыгнула вниз.

Окно находилось на третьем этаже. Но было поздно размышлять о таких мелочах. Она уже прыгнула, или выбросилась, или… полетела!

Менструум подхватил ее, растянувшись до стены противоположного дома, и позволил соскользнуть из окна на крышу по его прохладной спине. Это был не совсем полет, но казалось именно так.

Улица промелькнула внизу, когда Сюзанна съехала по сгустившемуся воздуху к карнизу соседнего дома, чтобы взлететь и перенестись через крышу. Она слышала, как крики Хобарта затихают за спиной.

Конечно, она не может вечно отсиживаться на крыше, но во время полета ощущения были самые восхитительные. Она скатилась вверх тормашками на следующую крышу, и как раз в этот миг первый проблеск зари возник между холмами. Вскоре свет разлился над шпилями и трубами, а затем и ниже, над площадью, где уже проснулись навстречу новому дню птицы.

Когда Сюзанна спустилась на площадь, они загалдели, встревоженные поворотом эволюции, породившим подобную птицу. Ее приземление, должно быть, убедило их в том, что такая модель еще нуждается в серьезной доработке. Она прокатилась по мощеному тротуару — менструум смягчил приземление — и остановилась в нескольких дюймах от мозаичной стены.

Дрожа и ощущая тошноту, Сюзанна поднялась на ноги. Весь полет занял не более двадцати секунд, но уже слышались звуки тревоги, поднятой на соседней улице.

Сжимая в руках подарок Мими, она кинулась прочь с площади и из города. Дорога вынудила ее сделать круг и дважды чуть не привела в руки преследователей. С каждым шагом Сюзанна получала по новому синяку, но главное — после этого ночного приключения она выжила и поумнела.

Жизнь и мудрость. О чем еще можно мечтать?

Глава 9

Пожар

За те сутки, пока Сюзанна выясняла отношения с Хобартом в Идеале и Дремучем Лесу, Кэл и де Боно посетили не менее удивительные места. Они переживали свои горести и откровения, они тоже были ближе к смерти, чем им хотелось бы.

После расставания с Сюзанной они шли в сторону Небесного Свода молча, пока де Боно вдруг не спросил:

— Ты ее любишь?

Как ни странно, та же самая мысль занимала Кэла, однако он не ответил на вопрос. Откровенно говоря, парень смутил его.

— Ну и дурак! — возмутился де Боно. — Почему вы, чокнутые, боитесь собственных чувств? Она достойна любви, даже мне это понятно. Так почему бы не сказать об этом?

Кэл пробурчал что-то. Де Боно прав, но он не собирается выслушивать поучения какого-то юнца.

— Ты ее боишься, верно? — продолжал де Боно.

Это замечание еще сильнее задело Кэла.

— Господи, конечно нет, — ответил он. — С чего мне ее бояться?

— У нее есть сила, — ответил де Боно, снимая свои очки и изучая раскинувшуюся впереди землю. — У большинства женщин она есть. Именно поэтому Старбрук не пускает их на свое поле. Это выводит его из равновесия.

— А что тогда есть у нас? — спросил Кэл, пиная ногой камешек.

— У нас есть член.

— Тоже Старбрук сказал?

— Де Боно, — последовал ответ, и мальчишка засмеялся. — Вот что я тебе скажу, — произнес он. — Я знаю одно местечко, куда можно зайти…

— Никаких заходов, — отрезал Кэл.

— Но всего на час-другой? — сказал де Боно. — Ты слышал когда-нибудь о Венериных холмах?

— Я же сказал, никаких заходов, де Боно. Если хочешь, иди один.

— Господи, какой ты зануда, — вздохнул де Боно. — А я ведь могу запросто бросить тебя здесь.

— Меня все равно не развлекают твои дурацкие вопросы, — огрызнулся Кэл. — Так что, если хочешь собирать цветочки, оставайся и собирай. Только скажи мне, куда идти.

Де Боно замолчал. Они шли дальше, и, когда снова начали разговор, де Боно стал рассказывать о Фуге. Он явно испытывал желание насладиться невежеством своего спутника, а не поделиться знаниями. Дважды Кэл затаскивал болтающего юнца в укрытие, когда на горизонте появлялись патрульные Хобарта. Во второй раз им пришлось просидеть в кустах два часа, пока патрульные методично напивались совсем рядом с ними.

Наконец они продолжили путь, но шли уже медленнее. Затекшие конечности налились свинцом, дали о себе знать голод и жажда. К тому же их раздражало общество друг друга. И, что хуже всего, сгущались сумерки.

— Далеко еще? — спросил Кэл.

В тот день, когда он смотрел на Фугу с высоты стены во дворе Мими, запутанный ландшафт обещал бесчисленные приключения. Теперь же, среди этой путаницы, он многое бы отдал за хорошую карту.

— Порядочно, — ответил де Боно.

— А ты вообще-то знаешь, куда нас черти занесли?

Де Боно поджал губы.

— Естественно.

— Тогда скажи название.

— Что?

— Как называется это место?

— Будь я проклят, если скажу! Ты должен верить мне, чокнутый!

За последние полчаса поднялся ветер. Он донес крики, из-за которых путники забыли о перепалке.

— Пахнет костром, — заметил де Боно.

Так оно и было. Ветер нес с собой не только болезненные крики, но и запах горящего дерева. Де Боно уже зашагал вперед, чтобы отыскать источник звуков. Кэл был бы счастлив бросить этого канатоходца и пойти дальше, однако — пусть он и сомневался в способностях де Боно — такой проводник все-таки лучше, чем никакого. И Кэл побрел вслед за ним сквозь сгущавшиеся сумерки вверх по пологому склону. За полем, на котором возвышалось множество арок, им открылся вид на пожар. Небольшой лесок был охвачен огнем, ветер раздувал языки пламени. На краю обширного горящего участка стояло много машин, по большей части принадлежавших бойцам освободительной армии Хобарта, и шел бой.

— Скоты, — произнес де Боно, когда люди Хобарта догнали очередную жертву и свалили на землю дубинками и пинками. — Чертовы чокнутые!

— Там не только наши… — начал Кэл.

Но не успел он закончить фразу в защиту человечества, как слова застыли у него на языке, потому что он узнал место, горящее впереди.

Это был не лес. Деревья росли не в беспорядке, а стройными рядами. Когда-то он читал под этими поразительными деревьями стихи Безумного Муни. А теперь фруктовый сад Лемюэля Ло полыхал от края до края.

Он помчался вниз по склону к горящему саду.

— Куда тебя несет? — выкрикнул ему вслед де Боно. — Кэлхоун! Какого лешего ты вытворяешь?

Он побежал за Кэлом и схватил его за руку:

— Кэлхоун! Выслушай меня!

— Отвяжись!

Кэл пытался вырваться из хватки де Боно. От резкого движения земля на склоне провалилась у него под ногами, он потерял равновесие и упал, потянув юношу за собой. Они скатились с холма, подняв тучу пыли и камней, и остановились по пояс в высокой воде, в канаве под холмом. Кэл рванулся на другую сторону канавы, но де Боно вцепился ему в рубашку.

— Ты не можешь ничего поделать, Муни, — сказал он.

— Отвяжись от меня.

— Слушай, я прошу прощения за те слова о чокнутых, ладно? Мы тоже племя вандалов.

— Забудь, — отозвался Кэл, не сводя глаз с пожара. Он сбросил с себя руку де Боно. — Я знаю это место, — сказал он. — И не могу позволить ему просто так сгореть.

Кэл выбрался из канавы и пошел на свет пожара. Он перебьет скотов, устроивших это, кем бы они ни были. Убьет, и это будет справедливо!

— Слишком поздно! — прокричал ему вслед де Боно. — Ты ничем не поможешь.

Мальчишка был прав. К утру от сада не останется ничего, кроме золы. Однако Кэл все равно не мог повернуться спиной к тому месту, где впервые вкусил чудес Фуги. Смутно сознавая, что де Боно плетется за ним, и совершенно безразличный к этому факту, он пошел дальше.

Подойдя ближе, Кэл понял, что войска пророка (это слово им льстило, они были просто шайкой бандитов) встретили сопротивление. Вокруг пылающего сада тут и там завязались рукопашные схватки. Но защитники были легкой добычей поджигателей, для которых это варварство ничего не значило. Они явились в Фугу с оружием и могли истребить всех ясновидцев за считанные часы. Кэл видел, как один ясновидец упал, сраженный пистолетным выстрелом, какая-то женщина бросилась ему на помощь и тоже погибла. Бойцы переходили от тела к телу,убеждаясь, что дело сделано. Первая жертва была еще жива. Человек воздел руки навстречу своему палачу, а тот нацелил пистолет ему в голову и выстрелил.

Приступ тошноты скрутил внутренности Кэла, когда к запаху дыма примешалась вонь горящего мяса. Он не смог сдержаться. Ноги его подкосились, и он упал на землю, пустой желудок выворачивало наизнанку. В этот миг его бессилие стало очевидным: мокрая одежда заледенела на спине, в горле стоял привкус желчи, а рядом горел райский сад. Ужасы Фуги впечатляли так же сильно, как и ее красоты. Падать дальше было некуда.

— Пойдем отсюда, Кэл.

Рука де Боно легла ему на плечо. Другой рукой юноша протянул Кэлу пучок только что сорванной травы.

— Вытри лицо, — сказал он с сочувствием. — Уже ничего не исправить.

Кэл прижал траву к носу и вдохнул прохладный сладкий запах. Тошнота прошла. Он отважился бросить еще один взгляд на горящий сад. В глазах у него стояли слезы, и сначала он подумал, что зрение его подводит. Кэл всхлипнул и утер глаза тыльной стороной ладони. Потом посмотрел снова и там, в клубах дыма, увидел Лемюэля.

Кэл произнес его имя.

— Где? — спросил де Боно.

Кэл уже поднимался на ноги, хотя коленки у него тряслись.

— Вон там, — ответил он, показывая рукой.

Хозяин сада склонился над одним из убитых, рука его потянулась к мертвому лицу. Что он там делает, закрывает покойнику глаза или благословляет его?

Кэл должен был обнаружить себя, поговорить с Лемюэлем, хотя бы просто сказать, что видел все эти ужасы и они не останутся безнаказанными. Он повернулся к де Боно. В глазах канатоходца играло пламя, мешая разглядеть их выражение, но зрелище явно не оставило его равнодушным.

— Жди здесь, — велел Кэл. — Мне нужно переговорить с Лемом.

— Ты ненормальный, Муни, — ответил де Боно.

— Может быть.

Он пошел к горящему саду, окликая Лема по имени. Бандиты, кажется, устали. Некоторые вернулись к своим машинам, кто-то мочился в огонь, остальные просто смотрели на пламя, отупев от выпивки и кровопролития.

Лемюэль уже оставил тело и теперь уходил через руины сада. Кэл снова окликнул его, но рев пламени заглушал остальные звуки. Он пошел быстрее, и тогда Лем заметил его. Видимо, он не узнал Кэла и побежал, испуганный видом приближавшегося человека. Кэл снова выкрикнул его имя, и на этот раз Ло услышал. Он остановился и обернулся, щурясь от дыма и копоти.

— Лем! Это же я! — закричал Кэл. — Я, Муни!

Скорбное лицо Лемюэля было не способно на улыбку, однако он раскинул руки, приветствуя Кэла, а тот преодолевал последние ярды между ними, пока завеса дыма снова не скрыла их друг от друга. Он успел добежать, и они по-братски обнялись.

— О мой поэт, — произнес Ло. Глаза его покраснели от слез и дыма. — Вот уж не чаял увидеть тебя здесь.

— Я же говорил, что не забуду, — сказал Кэл. — Помнишь?

— Господи, да, помню.

— Зачем они это сделали, Лем? Почему они все сожгли?

— Это не они, — ответил Лем. — Это я все сжег.

— Ты?

— Думаешь, я позволил бы этим скотам угощаться моими фруктами?

— Но, Лем… деревья… Все деревья!

Ло покопался в карманах и вынул оттуда пригоршню иудиных груш. Они были помятые и потрескавшиеся, истекавшие блестящим соком, капавшим с пальцев Ло. Аромат разлился в задымленном воздухе, возвращая воспоминания о прежних временах.

— В каждом из них есть семена, поэт, — сказал Лем. — А каждое семя заключает в себе дерево. Я найду другое место и высажу их.

Это были бодрые слова, но он говорил и плакал.

— Они не смогут нас победить, Кэлхоун, — произнес он. — Кто бы они ни были, они не поставят нас на колени.

— Ты должен выжить, — сказал Кэл. — Иначе все будет потеряно.

Тем временем взгляд Ло переместился с его лица на толпу рядом с машинами.

— Нам пора уходить. — Лемюэль засовывал плоды обратно в карман. — Ты пойдешь со мной?

— Я не могу, Лем.

— Что ж… я научил своих дочерей твоим стихам, — сказал Ло. — Я запомнил их, как ты запомнил меня…

— Это не мои стихи, — поправил Кэл. — Это стихи моего деда.

— Теперь они принадлежат всем нам, — отозвался Ло. — Семена упали в добрую почву…

Внезапно прогремел выстрел. Кэл обернулся. Трое из тех, кто наблюдал за пожаром, заметили их и теперь шагали по направлению к ним. Они были вооружены.

Ло на мгновенье задержал руку Кэла в своей и пожал ее на прощание. Это длилось недолго, потому что за первым выстрелом последовали другие. Ло устремился в темноту, прочь от вспышек выстрелов, но земля была неровная, и он упал через несколько шагов. Кэл кинулся за ним, когда автоматчики начали стрелять снова.

— Не ходи за мной! — выкрикнул Ло. — Ради бога, беги!

Он шарил по земле, собирая выпавшие у него из кармана плоды. Когда Кэл был уже рядом, одна пуля попала в цель. В Лемюэля Ло. Он вскрикнул и схватился за бок.

Автоматчики теперь подошли почти вплотную к своим мишеням. Теперь они не стреляли, а всматривались сквозь дым, чтобы лучше прицелиться. Однако не успели они пройти полдюжины ярдов, как в дыму что-то промелькнуло и свалило командира с ног. Удар пришелся по голове и нанес серьезную рану. Кровь залила глаза и ослепила человека.

Кэл успел рассмотреть снаряд, угодивший в командира, и узнал в нем радиоприемник, а затем сам де Боно вынырнул из дымовой завесы, привлекая к себе внимание автоматчиков. Они не могли не услышать его, он завывал, как сумасшедший. Кто-то выстрелил в него, но пуля ушла далеко в сторону. Де Боно промчался мимо бандитов в сторону горящего сада.

Командир держался рукой за голову и пытался встать на ноги, готовый кинуться в погоню. Выходка де Боно отвлекла внимание палачей, но она была настоящим самоубийством. Он оказался прижат к стене горящих деревьев. Кэл успел разглядеть, как он мчится сквозь дым к охваченному пламенем саду, а убийцы с воплями несутся за ним. Загремели выстрелы. Юноша увертывался от пуль с ловкостью танцора, кем он, собственно, и был. Однако избежать разверзшегося впереди огненного ада он никак не мог. Кэл увидел, как де Боно обернулся на своих преследователей, а затем — что за идиот! — кинулся в огонь. Большинство деревьев уже обратились в горящие столбы, но земля под ними идеально подходила для любителей танцевать на углях — сплошная горячая зола. Воздух дрожал от жара, искажая фигуру де Боно, пока он не скрылся между деревьями.

Времени скорбеть не было. Героический поступок юноши отвлек внимание отряда Хобарта, но это ненадолго. Кэл развернулся к Лемюэлю, однако тот исчез; осталась лишь лужица крови и несколько раскатившихся плодов на том месте, где он недавно лежал. Автоматчики вернулись к горящему саду, чтобы подстрелить де Боно, если он вдруг выбежит. У Кэла было время понаблюдать, но он никого не увидел. Тогда он побрел прочь от погребального костра, обратно на склон холма, где они с де Боно дрались. По дороге в нем зародилась робкая надежда. Он решил изменить маршрут и сделать крюк, чтобы пройти с другой стороны сада.

Воздух там был не такой задымленный, ветер относил дым в противоположную сторону. Кэл побежал вдоль границы сада; он надеялся, наперекор здравому смыслу, что де Боно все-таки уцелел в этом пекле. На середине пути его дикий от ужаса взгляд наткнулся на пару обгорелых башмаков. Кэл пнул их и поспешил дальше, высматривая хозяина обуви.

И только отвернувшись от пламени, он увидел в поле чей-то силуэт по пояс в высокой траве, в двух сотнях ярдов от сада. Даже с такого расстояния Кэл узнал эту светловолосую голову. Самоуверенную улыбку он разглядел, подойдя ближе.

Де Боно лишился бровей и ресниц, сильно опалил волосы. Но он был жив и здоров.

— Как тебе удалось? — спросил Кэл, когда подошел к нему.

Де Боно пожал плечами.

— Лучше ходить по углям, чем плясать на канате, — проговорил он.

— Если бы не ты, я бы погиб, — сказал Кэл. — Спасибо.

Де Боно явно смутился от слов благодарности. Он отмахнулся, затем повернулся спиной к горящему саду и пошел по траве. Кэлу оставалось только следовать за ним.

— Ты знаешь, куда мы идем? — спросил Кэл.

Ему показалось, что они направились не в ту сторону, в какую двигались до пожара, но судить наверняка он не мог.

Де Боно ответил что-то, но ветер унес его слова, а Кэл слишком сильно устал, чтобы повторять вопрос.

Глава 10

Неземные наслаждения

1

Скоро путешествие превратилось в пытку. События в саду лишили Кэла последнего небольшого запаса сил. Мышцы на ногах дрожали, как будто их вот-вот сведет судорогой, позвонки в нижней части спины словно лишились всех хрящей и терлись друг о друга. Он старался не думать о том, что будет, когда они доберутся до Свода. Если они доберутся. Даже в самой лучшей форме они с де Боно едва ли способны конкурировать с Шедуэллом. В нынешнем же состоянии о победе и речи быть не может.

На периодически появляющиеся в звездном свете чудеса; кольцо камней, окутанных полосами говорящего тумана; кукольное семейство с одинаковыми бледными лицами, блаженно улыбавшимися из-под молчаливого водопада, — он, в лучшем случае, бросал любопытный взгляд. Только одно могло бы сейчас вызвать его улыбку: пуховая перина.

Но и чудеса закончились, когда де Боно повел его по темным холмам, где мягкий ветер шевелил траву у них под ногами.

Луна поднималась из кучевых облаков, и в ее свете де Боно, взбиравшийся по крутому склону, выглядел призраком. Кэл шел за ним покорно, как овечка. Он был слишком измучен, чтобы спрашивать, куда они идут.

Но постепенно Кэл начал осознавать, что те вздохи, которые он слышит, производит вовсе не ветер. В них звучала некая странная музыка, мелодия приходила и улетала снова.

Потом де Боно остановился и спросил:

— Ты слышишь их, Кэл?

— Да. Слышу.

— Они знают, что у них гости.

— Это и есть Небесный Свод?

— Нет, — ответил де Боно мягко. — Небесный Свод будет завтра. Мы слишком устали, чтобы идти туда. Эту ночь проведем здесь.

— А что это за «здесь»?

— Неужели ты еще не догадался? Разве ты не чувствуешь, какой здесь запах?

В воздухе ощущался легкий аромат: жимолость и душистый жасмин.

— И не чувствуешь, какая земля?

Земля у них под ногами была теплая.

— Это, друг мой, и есть Венерины холмы.

2

Надо было как следует подумать, прежде чем доверяться де Боно: несмотря на весь свой героизм, парень он не самый надежный. И вот теперь они теряли драгоценное время.

Кэл обернулся посмотреть, сумеет ли он найти обратную дорогу, но куда там луну почти полностью скрыла завеса облаков и холмы погрузились в темноту. Пока он оглядывался, де Боно исчез. Когда неподалеку раздался смех, Кэл окликнул своего проводника. И снова услышал смех. Для де Боно он звучал слишком легко, однако Кэл не был уверен.

— Ты где? — спросил он, но ответа не получил, поэтому просто пошел на смех.

Кэл сделал шаг и попал в поток теплого воздуха. Вздрогнув от неожиданности, он отступил, но тропическое тепло последовало за ним, медовый запах заполнил все вокруг. От этого аромата у него закружилась голова, гудящие ноги подгибались от доводящего до обморока удовольствия вдыхать его.

Чуть дальше по склону Кэл заметил чей-то силуэт; наверняка это был де Боно, бредущий в сумраке. Он снова окликнул парня по имени и на этот раз удостоился ответа. Де Боно оглянулся и сказал:

— Не дрейфь, чокнутый!

Голос его звучал как-то сонно.

— У нас нет времени, чтобы… — запротестовал Кэл.

— Ничего не могу… ничего не могу больше делать… — Голос де Боно всплывал и затихал, словно слабая радиоволна. — Ничего не могу делать сегодня… только любить…

Последние слова затихли, и сам де Боно растаял в темноте.

Кэл развернулся. Он был уверен, что де Боно отвечал ему с вершины холма; следовательно, если он повернется спиной к тому месту, где стоял канатоходец, он непременно уйдет отсюда тем же путем, каким они пришли.

Тепло следовало за ним, пока он менял направление.

«Я найду нового проводника, — смутно подумал Кэл. — Найду проводника и отыщу Небесный Свод».

У него назначена встреча с кем-то. Но с кем? Мысли его следовали за голосом де Боно. Ах да с Сюзанной.

Когда он мысленно произнес ее имя, тепло охватило его ноги, и это заставило Кэла опуститься на землю. Он не вполне понимал, как это произошло — никто его не тянул, не толкал, — но через миг уже опустил голову на землю и… о, какое наслаждение. Все равно что вернуться утром с мороза в постель к любимой женщине. Он потянулся, разминая усталые члены, и сказал себе, что полежит немного и соберется с силами перед грядущими испытаниями.

Должно быть, он благополучно заснул, а потом кто-то позвал его.

Не «Кэл», даже не «Кэлхоун», а:

— Муни…

Голос принадлежал не де Боно. Голос был женский.

— Сюзанна?

Он попытался сесть, но так отяжелел и зарос грязью за время путешествия, что не мог пошевелиться. Ему хотелось сбросить с себя вес, как змея сбрасывает старую кожу, но он лежал, не способный шевельнуть пальцем, а голос звал и звал его, затихая, когда поднимался искать Кэла вверх по холму.

Он очень хотел пойти за голосом. И вдруг, без всякого перехода, его желание исполнилось: одежда упала с него, и он пополз по траве, прижимаясь животом к телу земли. Как именно он передвигался, он не вполне понимал, потому что не ощущал, что шевелит конечностями, да и дыхание не участилось от прилагаемых усилий. Он вообще ничего не чувствовал, словно оставил тело и дыхание там же, где и одежду.

Лишь одно он захватил с собой: свет. Бледный холодный свет, который заливал траву и микроскопические горные цветочки, двигался так близко к Кэлу, что вполне мог бы быть его собственным.

В нескольких ярдах он заметил де Боно, спящего в траве; рот юноши был раскрыт, как у рыбы. Кэл двинулся к нему, чтобы о чем-то спросить, но не успел добраться, поскольку его внимание привлекло нечто другое. Рядом с тем местом, где лежал де Боно, из темной почвы вырывались лучи. Кэл прополз мимо спящего спутника, едва не разбудив того своим светом, а затем двинулся к этой новой загадке.

Загадка легко разрешилась. В земле было несколько отверстий, и он подполз к краю ближайшего из них, заглянул внутрь. Холм оказался полым внутри. Прямо под Кэлом находилась обширная пещера, по которой перемещались яркие пятна света Должно быть, это и были те существа, о которых толковал де Боно.

Подозрение Кэла, что он оставил свое тело где-то по дороге, подтвердилось, потому что он скользнул в дыру — настолько узкую, что туда не прошла бы даже его голова, не говоря о плечах, — и упал в верхние слои воздуха пещеры.

Он парил там, наблюдая за разворачивавшимся внизу действом.

На первый взгляд исполнители казались шарами светящегося газа. Их было штук сорок — одни большие, другие совсем маленькие, а цвета варьировались от прохладных белых до насыщенных желтых и красных. Но когда Кэл слетел вниз из-под потолка пещеры, подгоняемый не притяжением, а лишь собственной жаждой познания, он понял, что шары вовсе не пустые. Внутри гладких сфер возникали образы, похожие на призраков. Они были совершенно эфемерны, держались не больше секунды, после чего их затягивало блеклыми облаками и на их месте возникали новые очертания. Однако образы существовали достаточно долго, чтобы уловить в них смысл.

В нескольких сферах Кэл видел контуры, сильно напоминавшие человеческие зародыши с большими головами и ниточками-конечностями, которыми они обхватывали свои тела. Не успел он разглядеть их, как они уже исчезли, и в одном шаре возникла вспышка синего света, превратившая шар в громадный глаз. Внутри второй сферы свет бесконечно делился, словно влюбленная в самое себя клетка, а в третьей клубились тучи, за которыми Кэл сумел рассмотреть лес и холм.

Он был уверен, что сферы знают о его присутствии, хотя ни одна из них не изменила своего движения, чтобы как-то приветствовать его. Кэла это нисколько не задело. Их танец был слишком замысловатым, и если бы кто-то сбился с такта, произошла бы изрядная путаница. В движении сфер сквозила какая-то особенная неумолимость, они то и дело оказывались на волосок друг от друга и не успевали разойтись в стороны раньше, чем происходило столкновение. Они двигались группами или описывали сложные узоры вокруг других групп, в то же время перемещаясь по большому кругу с центром в середине пещеры.

Однако кроме величественно-спокойного танца здесь было еще кое-что чарующее. Дважды в одной из самых больших сфер Кэл замечал некий образ, несущий в себе невероятный эротический вызов. Обнаженная женщина, чьи длинные конечности нарушали все законы анатомии, проплывала на подушке облаков, и ее поза воплощала сексуальное томление. Пока Кэл рассматривал ее, она исчезла, но этот зовущий образ запечатлелся в сознании: ее рот, ее вульва, ее ягодицы. Такое бесстыдство не содержало в себе ничего порочного: пороком был бы стыд, ему не было места в чарующем хороводе. Все эти образы слишком сильно влюблены в жизнь, чтобы думать о глупых пустяках.

Смерть они тоже любили, и совершенно недвусмысленно. Одна сфера содержала внутри себя гниющий труп, облепленный мухами, и демонстрировала его с тем же восторгом, с каким остальные показывали свои красоты.

Но смерть, в отличие от той женщины, не интересовала Кэла.

«Не могу делать ничего сегодня, — говорил де Боно, — только любить». И сейчас Кэл понимал, что так оно и есть.

Однако любовь, какой знал ее Кэл на поверхности земли, не имела ничего общего со здешней любовью. Женщина в сфере не нуждалась в сладких речах, она предлагала себя свободно. Вопрос лишь в том, как выказать свое желание? Ведь и эрекция осталась где-то там, на поверхности Венериных холмов.

Но ему не нужно было ничего придумывать, она все знала о его желании. Когда Кэл увидел женщину в третий раз, взгляды их встретились, и она затянула его внутрь хоровода. Он понял, что совершил медленное-медленное сальто и оказался рядом со своей любовницей.

Заняв свое место, он понял, какую роль играет здесь.

Голос над холмом не зря звал его Муни,^[105] имя было выбрано не просто так. Он спустился внутрь холма как свет, лунный свет, и обрел свою орбиту в танце планет и спутников.

Хотя, возможно, он просто выдумывал. Может быть, создатели этой системы имели такое же отношение к любви и снежным буранам, как к астрономии. Перед лицом чуда все предположения тщетны. Сегодня ночью главное — жить.

Сгустки света образовали новый хоровод, и Кэла — он получал чистейшее удовольствие от этого нового движения, он кувыркался и переворачивался, не сознавая, где верх и где низ, а лишь наслаждаясь движением — тут же оторвало от его женщины. Когда Кэл понесся по широкой дуге собственной орбиты, ему на глаза попалась ее планета. Женщина еще раз показалась, чтобы опять исчезнуть в облаке. Неужели в ее глазах он исполняет тот же обряд: превращается из человеческого существа в абстракцию, а потом возвращается, завернутый в молочно-белые облака? Он так мало знал о себе, этот Муни, на своей одинокой орбите.

Все, что он может понять о себе, он должен выяснить у тех сфер, на поверхности которых ложился его отраженный свет. Должно быть, это удел всех лун.

И этого довольно.

Он в тот же миг понял, как любят луны. Их любовь придает ночи на планете загадочность, управляет движением океанов, благословляет охотника и землепашца. Сотнями способов, нужно лишь выпустить на свободу свет и пространство.

Пока он думал об этом, женщина раскрылась ему навстречу, развела в стороны ноги, позволяя его свету ласкать себя.

Войдя в нее, Кэл ощутил тот же самый жар, то же самое обладание, то же самое тщеславие, которые всегда были присущи животной части его личности. Но вместо напряжения здесь была легкость, вместо ощущения неизбежной потери — прилив энергии, вместо торопливости — уверенность, будто все это может длиться вечно. Точнее, будто сотни человеческих жизней — всего лишь оборот вращения луны и его движение в этой величественной карусели делает само время бессмысленным.

От этой мысли его пронзило жуткое болезненное чувство. А вдруг все, что он оставил на поверхности холма, ветшает и умирает, пока эти созвездия неспешно движутся по своим делам?

Он посмотрел в центр системы, на ось, вокруг которой они перемещались — блуждающие и размеренные, далекие и близкие. И там, в месте, откуда он получал свой свет, Кэл увидел себя, спящего на склоне холма.

«Значит, я сплю», — подумал он и внезапно поднялся, словно пузырь воздуха в бутылке.

Не луна, а просто Муни. Потолок пещеры (Кэл смутно понял, что он напоминает свод черепа) потемнел над головой, и на миг показалось, что ему суждено умереть под этим потолком. Но в последнее мгновение вокруг снова разлился свет, и он проснулся, глядя в светлеющие небеса.

Над Венериными холмами разгоралась заря.

3

Кое-что из того, что ему снилось, оказалось правдой. Он действительно скинул с себя две кожи, словно змея. Одна из них — его одежда, разбросанная по траве. Вторая — его угрюмость, накопившаяся за время путешествия; ее смыло с него за ночь то ли росой, то ли выпавшим дождем. Но он уже успел высохнуть: тепло земли, на которой он лежал (это тоже не было сном), высушило его и оставило на коже сладкий запах. Кэл чувствовал себя сытым и сильным.

Он сел. Де Боно уже стоял на ногах, почесывая мошонку и глядя в небеса — благословенное сочетание. На его спине и ягодицах отпечатались травинки.

— Они тебя удовлетворили? — спросил он, покосившись на Кэла.

— Удовлетворили?

— Ну, Присутствия. Они подарили тебе сладкие сны?

— Да, подарили.

Де Боно бесстыдно ухмыльнулся.

— Не хочешь рассказать? — спросил он.

— Я не знаю, как…

— Да ладно, нечего стесняться.

— Нет, не в том дело. Просто… мне снилось… что я был луной.

— Чем ты был?

— Мне снилось…

— Я привожу тебя в место, более всего похожее на бордель, а тебе снится, что ты стал луной? Ну и странный ты тип, Кэлхоун!

Де Боно поднял свою куртку и надел ее, качая головой при мысли о беспросветной тупости Кэла.

— А что снилось тебе? — спросил Кэл.

— Расскажу как-нибудь потом, — ответил де Боно. — Когда немного подрастешь.

Они молча оделись, а затем пошли вниз по пологому склону холма.

Глава 11

Свидетель

1

Хотя день начался для Сюзанны более чем удачно, с чудесного спасения от Хобарта, все быстро переменилось к худшему. Она ощущала себя окутанной ночью, но заря принесла с собой новые тревоги.

Прежде всего, она лишилась проводника. У нее имелись лишь смутные представления о том, в какой стороне находится Небесный Свод, поэтому она решила просто идти на Вихрь, который был виден отовсюду, а по дороге расспрашивать местных жителей.

Вторым источником беспокойства были очевидные признаки того, что дела в Фуге идут все хуже и хуже. Над долиной поднимался столб дыма, и, хотя ночью прошел дождь, во многих местах пылали пожары. По дороге Сюзанне попалось несколько полей произошедших битв. В одном месте обгорелая машина свисала с дерева, словно стальная птица, закинутая туда взрывом или неведомым образом взлетевшая. Сюзанна не могла знать, какие силы бушевали здесь ночью, какое оружие применялось, но бои явно велись нешуточные. Своей «пророческой» болтовней Шедуэлл разделил обитателей этой мирной земли, заставил брата пойти на брата. Такие войны всегда самые кровавые. Неудивительно, что тела брошены там, где упали, на растерзание лисам и птицам; что мертвецам отказано в элементарном уважении в виде погребения.

Из всего увиденного можно было сделать единственный утешительный вывод: вторжение Шедуэлла встретило сопротивление. Уничтожение Дома Капры стало главным его просчетом. Если у него имелся шанс завоевать Фугу одними словами, он упустил его после этого варварского поступка. Больше нет надежды заполучить эти земли с помощью воровства и обмана. Либо подавление с помощью оружия, либо ничего.

Увидев своими глазами, на какие разрушения способны чары ясновидцев, Сюзанна питала робкую надежду, что они сумеют противостоять захватчикам. Но Фуге может быть нанесен непоправимый вред, пока ее обитатели будут отстаивать свою свободу. Эти леса и поля созданы не для насилия, их невинность есть часть их волшебства.

И именно в таком месте — некогда невинном, а теперь слишком хорошо знакомом со смертью — Сюзанна и встретила первого за этот день живого обитателя Фуги. В одной из загадочных построек, какими отличалась Фуга. На сей раз это была дюжина колонн, выстроившихся вокруг неглубокого пруда. На вершине одной из них сидел жилистый пожилой человек в поношенной одежде. С шеи у него свисал большой бинокль, и при появлении Сюзанны он оторвался от блокнота, куда что-то записывал.

— Ищешь кого-то? — поинтересовался он.

— Нет.

— Все они мертвы, — бесстрастным тоном сообщил он. — Видишь?

Плитки, которыми был выложен пол под колоннами, заливала кровь. Те, чья кровь растеклась под колоннами, лежали на дне пруда лицами вверх, раны их побледнели.

— Твоя работа? — спросила Сюзанна.

— Моя? Боже упаси! Я просто свидетель. А ты с какой армией?

— Ни с какой, — сказала она. — Я сама по себе.

Эти слова он записал.

— Я не обязан верить тебе, — сказал он. — Но хороший свидетель записывает все, что видит и слышит, даже если сомневается в правдивости сведений.

— А что ты видел? — спросила Сюзанна.

— Путаницу, — ответил он. — Повсюду люди, и никто не знает, кто есть кто. И кровопролитие, какого я никак не ожидал увидеть здесь. — Человек внимательно посмотрел на нее. — Ты не из ясновидцев, — сказал он.

— Верно.

— Зашла сюда случайно, да?

— Что-то вроде того.

— Что ж, на твоем месте я бы постарался вернуться обратно. Никто не огражден от опасности. Многие уложили вещи и бежали в Королевство, чтобы не погибнуть.

— Но кто же остался сражаться?

— Дикари. Я знаю, что не имею права высказывать личное мнение, но мне они кажутся именно такими. Варвары, яростные убийцы.

Пока он говорил, Сюзанна услышала где-то рядом крики. Как только миновало время завтрака, дикари принялись за работу.

— Что тебе видно оттуда? — спросила она.

— Множество развалин, — отозвался он. — Иногда появляются воюющие. — Он поднес бинокль к глазам и вгляделся вдаль, время от времени замирая, когда ему на глаза попадались какие-то интересные детали. — За прошедший час из Идеала вышел целый батальон, — сказал он, — с самыми серьезными намерениями. Повстанцы собрались вокруг Ступеней, еще одно формирование находится на северо-западе. Некоторое время назад пророк вышел из Свода. Не могу сказать, когда именно, мои часы встали… Перед ним движутся несколько отрядов его сторонников, расчищают ему путь.

— Путь куда?

— К Вихрю, разумеется.

— К Вихрю?

— Я предполагаю, что пророк с самого начала стремился туда.

— Он вовсе не пророк, — уточнила Сюзанна. — Его зовут Шедуэлл.

— Шедуэлл?

— Давай, записывай. Он чокнутый, к тому же торговец.

— Ты это знаешь наверняка? — спросил свидетель. — Расскажи мне все.

— Некогда, — ответила Сюзанна, к его огорчению. — Мне нужно добраться до него.

— А. Так он твой друг.

— Совсем наоборот, — сказала она, снова переводя взгляд на тела в пруду.

— Ты никогда не доберешься до него, если именно в этом состоит твоя цель, — сказал ей свидетель. — Его охраняют день и ночь.

— Я найду способ, — заверила она. — Ты даже не представляешь, на что он способен.

— Если он чокнутый, да еще и пытается попасть в Вихрь, нам всем конец, это я могу сказать наверняка. Зато я напишу последнюю главу, верно?

— Но кто будет ее читать?

2

Сюзанна оставила его сидеть на колонне и размышлять над ее последним замечанием, как одинокий кающийся грешник. После разговора она еще больше помрачнела. Несмотря на обладание менструумом, она очень мало знала о силах, создавших Сотканный мир, однако не нужно быть гением, чтобы понять: если Шедуэлл проникнет в волшебные владения Вихря, катастрофы не избежать. Коммивояжер воплощал все то, что ненавистно создателям и обитателям этого ревностно охраняемого мира. Он был самим злом. Возможно, Вихрь сумеет уничтожить себя, чтобы не допустить Шедуэлла к своим тайнам. Но если Вихрь прекратит существование, разве Фугу, чья уникальность сохранялась благодаря заключенной в Вихре силе, не затянет в него? Сюзанна опасалась, что свидетель имел в виду именно это. Если Шедуэлл войдет в Вихрь, миру придет конец.

В отдалении от пруда не было видно ни животных, ни птиц. Кусты и деревья в подлеске стояли тихо. Сюзанна призвала менструум, и он заполнил ее до краев, готовый при необходимости защитить ее. Сейчас не время для церемоний. Она убьет любого, кто попробует помешать ей в поисках Шедуэлла.

Какой-то шорох за полуразрушенной стеной привлек ее внимание. Сюзанна остановилась и потребовала, чтобы незнакомец показался. Никакого ответа не последовало.

— Я не стану просить дважды, — сказала она. — Кто там?

Посыпались обломки кирпичей, и мальчик лет четырех-пяти, на котором не было ничего, кроме носков и пыли, поднялся и перелез к ней через стену.

— О боже, — выдохнула Сюзанна, всем сердцем потянувшись к ребенку.

И в тот же миг ее защита исчезла, справа и слева началось какое-то движение, и она обнаружила, что окружена отрядом потрепанных вооруженных людей.

Трагическое выражение сошло с лица мальчика, как только один из бойцов подозвал его к себе. Солдат провел грубой рукой по волосам ребенка и угрюмо улыбнулся ему в знак одобрения.

— Назови себя, — приказал Сюзанне один из этих людей.

Она понятия не имела, на чьей стороне они воюют. Если это отряд армии Шедуэлла, назвать свое имя означает вынести себе смертный приговор. Несмотря на серьезность положения, она не могла заставить себя бросить менструум в атаку на людей — и ребенка, — чьих убеждений она не знала.

— Застрелить ее, — сказал мальчишка. — Она с ними.

— Только попробуйте, — возразил кто-то из задних рядов. — Я ее знаю.

Спаситель позвал Сюзанну по имени, и она увидела — бывает же такое! — Нимрода. Когда они виделись в последний раз, он был обеими руками за крестовый поход Шедуэлла, только и говорил, что о завтрашней славе. Время и обстоятельства умерили его пыл. Он походил на воплощение горя: одежда изодрана, лицо исполнено скорби.

— Не держи на меня зла, — произнес Нимрод, прежде чем она успела заговорить.

— Я не держу, — ответила Сюзанна. Бывали моменты, когда она проклинала его, но это ушло в прошлое. — Честное слово, не держу.

— Помоги мне… — сказал он вдруг, подходя ближе.

Сюзанна обняла его. Он скрывал в этом объятии слезы, пока остальные не разошлись: поглядели на встречу друзей и расползлись обратно по укрытиям. Только тогда Нимрод спросил:

— Ты виделась с Джерико?

— Он погиб, — отозвалась Сюзанна. — Его убили сестры.

Нимрод отстранился и закрыл лицо руками.

— Это не твоя вина, — сказала ему Сюзанна.

— Я знаю… — проговорил он тихо. — Когда все пошло наперекосяк, я понял, что с ним случилось что-то ужасное.

— Ты не должен винить себя за то, что не разглядел правду. Шедуэлл — великолепный притворщик. К тому же он всегда продает то, что люди хотят заполучить.

— Погоди-ка. — Нимрод поднял на нее глаза. — Ты хочешь сказать, что пророк это Шедуэлл?

— Именно так.

Он чуть заметно покачал головой.

— Чокнутый… — произнес он, все еще не веря. — Чокнутый.

— Это не значит, что он недостаточно силен, — предостерегла его Сюзанна. — Он тоже владеет некими чарами.

— Тебе надо пойти в лагерь. — Нимрод вдруг заторопился. — Поговорить с нашим командиром, пока мы не пошли к Вихрю.

— Только быстро, — сказала она.

Нимрод уже вел ее между обломков скал, за которыми скрывались повстанцы.

— Из Первых Разбуженных выжили только я и Апполин, — рассказывал он на ходу. — Все остальные умерли. Моя Лилия. Потом Фредди Кэммелл. И вот теперь Джерико.

— А где сейчас Апполин?

— Она ушла в Королевство, насколько мне известно. А как там Кэл? Он с тобой?

— Мы договорились встретиться в Небесном Своде. Но Шедуэлл уже движется к Вихрю.

— В котором и сгинет, — сказал Нимрод. — Какие бы чары он ни украл, он все равно просто человек. А люди смертны.

«Как и все мы», — подумала Сюзанна, но оставила эту мысль при себе.

Глава 12

Одним ударом

1

Бравые речи Нимрода плохо вязались с тем, что Сюзанна увидела в лагере. Он больше походил на лазарет, чем на военный лагерь. Там, под прикрытием скал, собралось человек пятьдесят мужчин и женщин, и едва ли не все были ранены. У некоторых еще остались силы сражаться дальше, но многие уже стояли на пороге смерти, внимая последним утешительным словам.

В углу лагеря, подальше от глаз умирающих, лежало с дюжину покойников, завернутых в самодельные саваны. В другом углу высились кучи захваченного и рассортированного оружия. От его вида леденела кровь: автоматы, бутылки с зажигательной смесью, гранаты. Судя по всему, сторонники Шедуэлла хорошо подготовились к уничтожению непокорных обитателей Фуги. На фоне орудий убийства и того рвения, с каким их применяли, даже самые сильные чары казались слабенькой защитой.

Если Нимрод и разделял сомнения Сюзанны, то предпочел не показывать этого. Он без умолку болтал о победах, одержанных прошедшей ночью, словно боялся красноречивой тишины.

— Мы даже захватили пленных, — похвастался он и подвел Сюзанну к грязной канаве между камнями.

Там сидели пленники, не менее десятка, связанные по рукам и ногам. Их охраняла девушка с автоматом. Это была угрюмая толпа. Некоторые были ранены, все без исключения подавлены, все плакали и бормотали что-то себе под нос. Когда лживые речи Шедуэлла перестали их морочить, люди очнулись и осознали, что натворили. Сюзанна пожалела их в этом самоуничижении. Она слишком хорошо знала, какой способностью одурманивать обладает Шедуэлл — в свое время сама едва не поддалась на его чары. Пленники были его жертвами, а не союзниками, им всучили ложь, от которой они были не в силах отказаться. А теперь, освободившись от морока, они могли лишь предаваться тоскливым размышлениям о пролитой крови и впадать в отчаяние.

— С ними кто-нибудь разговаривал? — спросила Сюзанна Нимрода. — Может быть, им что-то известно о слабых сторонах Шедуэлла.

— Командир запретил, — ответил Нимрод. — Они нечистые.

— Не говори чепухи! — возмутилась Сюзанна и спустилась в канаву к пленным.

Люди с тревогой повернулись к ней, кто-то начал громко рыдать при виде ее сочувственного лица.

— Я пришла не для того, чтобы обвинять вас, — сказала Сюзанна. — Я просто хочу поговорить.

Мужчина со следами запекшейся крови на лице спросил:

— Они убьют нас?

— Нет, — ответила она. — Нет, если мне удастся убедить их.

— Что случилось? — спросил кто-то еще. Голос звучал невнятно и как-то сонно. — Пророк идет? — На этого человека пытались шикнуть, но он не унимался. — Он должен прийти уже скоро, да? Он должен прийти и передать нас в руки Капры.

— Он не придет, — сказала Сюзанна.

— Мы знаем, — заверил ее первый собеседник. — Во всяком случае, большинство из нас. Нас обвели вокруг пальца. Он говорил нам..

— Я знаю, что он вам говорил, — перебила его Сюзанна. — И знаю, как он одурачил вас. Но вы можете хоть как-то оправдаться, если поможете мне.

— Ты не должна недооценивать ею, — сказал пленник. — У него есть сила.

— Заткни пасть! — заявил его сосед. Он сжимал в руке четки с такой силой, что костяшки пальцев побелели. — Нельзя говорить против пророка. Он слышит.

— Ну и пусть слышит, — огрызнулся первый. — Пусть даже убьет меня, если захочет. Мне плевать. — Он снова повернулся к Сюзанне. — У него на службе демоны. Я сам их видел. Он скармливает им мертвецов.

Нимрод, стоявший за спиной Сюзанны, услышал эти слова и вмешался в разговор.

— Демоны? — переспросил он. — Вы их видели?

— Нет, — ответил человек с четками.

— А я видел, — возразил первый.

— Опишите их, — потребовал Нимрод.

Этот человек явно имеет в виду ублюдков, решила Сюзанна, которые выросли до чудовищных размеров. Пленный начал описывать их, и ее внимание привлекла одна фигура, до сих пор ничем не выделявшаяся, сидевшая на корточках в дальнем конце канавы, лицом к скале. Судя по спадавшим до пояса волосам, это была женщина; ее не связали, как остальных, а просто оставили скорбно сидеть в грязи.

Сюзанна прошла мимо остальных пленников в тот угол. Вблизи она услышала бормотание и увидела, что женщина прижимается губами к камню, обращается к нему, словно в надежде получить утешение. Поток слов прервался, когда тень Сюзанны упала на скалу, и женщина обернулась.

Сюзанне хватило одного взгляда, чтобы под коркой из засохшей крови и экскрементов узнать Иммаколату. Ее искалеченное лицо было трагическим. Глаза полны слез, волосы распущены и залеплены грязью. Груди выставлены на всеобщее обозрение, все мышцы сведены судорогой. От ее прежней властности не осталось ничего. Сумасшедшая, скорчившаяся в собственном дерьме.

Противоречивые чувства охватили Сюзанну. Перед ней сидела и дрожала женщина, убившая беспомощную Мими, повинная во всех бедствиях Фуги. Это ее сила таилась за троном Шедуэлла, это она была источником бесконечных обманов и скорби, демоном-искусителем. Однако Сюзанна не испытывала к Иммаколате той ненависти, какую питала к Шедуэллу и Хобарту. Может быть, потому что именно инкантатрикс открыла ей доступ к менструуму, пусть и невольно? Или потому что они, как всегда заверяла Иммаколата, в некотором смысле сестры? Может быть, где-то под иными небесами Сюзанну могла бы постигнуть такая же судьба: стать потерянной и безумной.

— Не смотри… не смотри… на меня, — тихо проговорила женщина. В ее налитых кровью глазах не отразилось узнавания.

— Ты помнишь, кто ты такая? — спросила у нее Сюзанна.

Выражение лица Иммаколаты не изменилось. Прошло несколько мгновений, прежде чем она ответила.

— Камень знает, — произнесла она.

— Камень?

— Скоро будет песок. Я говорю так, потому что это правда. Будет песок.

Иммаколата отвела взгляд от собеседницы и принялась гладить скалу. Сюзанна поняла, что безумная занимается этим уже довольно давно: на камне остались кровоподтеки в тех местах, где она проводила по нему ладонью, словно пытаясь стереть с кожи капиллярные линии.

— Почему будет песок? — спросила Сюзанна.

— Должен быть, — ответила Иммаколата. — Я видела. Это Бич. Он придет, и останется только песок. — Она стала гладить камень с новой силой. — Я говорю с камнем.

— А со мной поговоришь?

Иммаколата огляделась вокруг, затем снова сосредоточилась на скале. Сюзанна решила, что та забыла о ее присутствии, однако слова вдруг хлынули из Иммаколаты неукротимым потоком.

— Бич должен прийти, — сказала она. — Даже во сне он знает. — Она перестала терзать собственную руку. — Иногда он готов проснуться, — продолжала она. — А когда он проснется, будет сплошной песок…

Она прижалась щекой к окровавленной скале и негромко всхлипнула.

— А где твоя сестра? — спросила Сюзанна.

При этих словах всхлипыванья прекратились.

— Она тоже здесь?

— У меня… у меня нет сестер, — сказала Иммаколата.

В ее голосе не прозвучало ни тени сомнения.

— А что с Шедуэллом? Ты помнишь Шедуэлла?

— Мои сестры мертвы. Все ушло в песок. Все. Ушло в песок.

Она снова зарыдала, на этот раз горше прежнего.

— Какое тебе до нее дело? — удивился Нимрод. Он не так давно подошел и стоял рядом с Сюзанной. — Это сумасшедшая. Мы нашли ее среди трупов. Она выедала им глаза.

— Ты хоть знаешь, кто это? — откликнулась Сюзанна. — Нимрод, это же Иммаколата!

Лицо его вытянулось от потрясения.

— Повелительница Шедуэлла. Клянусь тебе.

— Ты, должно быть, ошибаешься, — сказал он.

— Она лишилась рассудка, но я клянусь, это она. Я столкнулась с ней лицом к лицу всего два дня назад.

— Но что же с ней произошло?

— Должно быть, Шедуэлл…

Женщина под скалой повторила это имя негромким эхом.

— Что бы ни случилось, она не должна сидеть здесь, в таком виде…

— Лучше бы тебе переговорить с командиром. Расскажешь ей обо всем сама.

2

Судя по всему, это был день встреч с прошлым. Сначала Нимрод, затем инкантатрикс, и вот теперь — командир этого растерзанного воинства, Иоланда Дор. Та, которая с яростью сопротивлялась новому погружению в сон, когда Дом Капры еще был цел и невредим.

Она тоже изменилась. Самоуверенная и высокомерная женщина исчезла. Лицо ее побледнело и осунулось, голос и манеры потеряли былую резкость. Иоланда не стала тратить время на церемонии.

— Если тебе есть что сказать мне, говори.

— Одна из ваших пленниц… — начала Сюзанна.

— У меня нет времени выслушивать прошения, — последовал ответ. — Особенно от тебя.

— Это вовсе не прошение.

— Я все равно не желаю слушать.

— Ты должна, и ты выслушаешь меня, — отрезала Сюзанна. — Забудь, что ты чувствуешь ко мне…

— Я не чувствую ничего, — отрезала Иоланда. — Совет подписал себе смертный приговор. Ты оказалась там для того, чтобы его огласить. Если бы не ты, нашелся бы кто-нибудь другой.

Эта вспышка, кажется, причинила ей боль. Иоланда сунула руку под расстегнутую куртку, где, очевидно, была рана. Когда она вынула руку, пальцы были в крови.

Сюзанна продолжала настаивать, но более мягким тоном.

— Одна из ваших пленниц, — сказала она, — Иммаколата.

Иоланда посмотрела на Нимрода:

— Это правда?

— Это правда, — настаивала Сюзанна. — Я знаю ее лучше, чем кто-либо из вас. Это она. Она… не в себе. Возможно, сошла с ума. Но если бы нам удалось подробно ее расспросить, с ее помощью мы смогли бы добраться до Шедуэлла.

— Шедуэлла?

— Пророка. Они еще недавно были союзниками, он и Иммаколата.

— Я не собираюсь иметь дело с этой грязью! — ответила Иоланда. — Мы вздернем ее, когда настанет подходящий момент.

— Ладно, но хотя бы позволь мне поговорить с ней. Может быть, я сумею выжать из неечто-нибудь.

— Если она лишилась рассудка, с чего бы нам верить ее словам? Нет. Пусть себе гниет.

— Мы упускаем такую возможность!

— Не говори мне об упущенных возможностях, — горько произнесла Иоланда. Не осталось никакой надежды переубедить ее. — Через час мы выдвигаемся в сторону Ореола, — заявила она. — Если хочешь вступить в наши ряды, идем с нами. Или отправляйся, куда шла.

И она повернулась спиной к Сюзанне и Нимроду.

— Идем, — сказал Нимрод, собираясь идти за командиром.

Но Сюзанна еще раздумывала.

— Ладно, — согласилась она. — Надеюсь, у нас будет время поговорить, когда все закончится.

Иоланда не оглянулась.

— Оставь меня в покое, — бросила она.

Именно так Сюзанна и сделала.

3

Прошло несколько минут после того, как Сюзанна ушла от пленных. Иммаколата по-прежнему пребывала в забытьи. Время от времени она рыдала. Иногда пристально всматривалась в немую скалу перед собой.

Оскорбление, которое Шедуэлл нанес ей в Небесном Своде, вместе с гибелью сестры-призрака подтолкнули ее к безумию. Но в своем безумии она была не одинока. В пустынях, где скитался ее разум, она вновь встретила призрака, так часто навещавшего ее в прежние времена. Это был Бич. Иммаколата чувствовала себя счастливой только там, где воздух наполняла вонь разложения, она делала себе ожерелья из внутренностей и дружила с покойниками; но в обществе этой твари она терзалась кошмарами, мечтая очнуться.

Он все еще спал — что немного утешало ее в этих кошмарах, — но он не будет спать вечно. У него есть незаконченное дело, неисполненная мечта. Очень скоро он поднимется со своего ложа и отправится завершать начатое.

И что тогда?

— Сплошной песок, — сказала Иммаколата камню.

На этот раз камень не ответил. Он оскорбился, потому что она проявила неосторожность, заговорив с той сероглазой женщиной.

Иммаколата качалась взад-вперед, присев на пятки. У нее в голове всплывали слова женщины, искушая ее. Она мало что запомнила из этих слов: какую-то фразу, какое-то имя. Точнее, одно-единственное имя. Оно эхом отдавалось у нее в голове.

Шедуэлл.

Оно походило на зуд внутри головы, боль в мозгу. Иммаколате хотелось пробить барабанную перепонку и вытащить из черепа это имя, растереть в порошок. Она закачалась быстрее, чтобы избавиться от него, но оно отказывалось уходить.

Шедуэлл. Шедуэлл.

И вот начали всплывать другие имена, строясь в ряды воспоминаний…

Магдалена.

Старая Карга.

Она видела их перед собой так же ясно, как скалу, даже яснее: ее сестры, ее несчастные дважды убитые сестры.

А под их мертвыми телами она видела землю — некое место, которое она так томительно долго мечтала уничтожить. Название земли пришло к ней, и Иммаколата произнесла его негромко:

— Фуга.

Вот как ее враги называли это место. Они любили его. И теперь они сражались за него и во время сражения ранили ее.

Иммаколата протянула руку к скале и ощутила, как камень дрожит под пальцами. Затем она поднялась на ноги, и имя, открывшее дорогу потоку воспоминаний, который размыл забвение, заполнило ее разум.

Шедуэлл.

Как же она могла позабыть своего обожаемого Шедуэлла? Она подарила ему чары. А что он дал ей взамен? Предал и одурачил ее. Использовал, пока это совпадало с его целями, а затем отшвырнул прочь, в безумие.

Только он отбросил ее недостаточно далеко. Сегодня она вернулась обратно и принесла с собой убийственную новость.

4

Крики раздались внезапно и становились все громче. Крики изумления, а затем вопли ужаса, каких Сюзанна никогда не слышала.

Нимрод уже мчался, обгоняя ее, к источнику шума. Сюзанна кинулась следом, и перед ними предстала картина кровавого безумия.

— На нас напали! — крикнул ей Нимрод.

Повстанцы разбегались в стороны, многие со свежими ранами. Земля была усеяна телами, и с каждым мигом их становилось больше.

Однако не успел Нимрод ринуться в схватку, как Сюзанна вцепилась ему в куртку.

— Они дерутся друг с другом! — закричала она, перекрывая шум.

— Что?

— Посмотри!

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы убедиться в ее правоте. На них никто не нападал. Повстанцы вцеплялись в глотки друг другу, не зная снисхождения, истребляли своих же товарищей, с которыми только что делились сигаретой. Раненые поднимались с носилок и колотили по головам тех, кто их выхаживал.

Нимрод кинулся в гущу побоища и оттащил одного из безумцев.

— Что, ради всего святого, вы творите? — закричал он.

Одержимый брыкался, пытаясь снова схватить противника.

— Этот гад! — выкрикивал он. — Он изнасиловал мою жену!

— О чем ты говоришь?

— Я сам видел! Прямо здесь! — Он указал пальцем в землю. — Вот она!

— Нет тут твоей жены! — заорал Нимрод, яростно встряхивая безумца. — Ее здесь нет!

Сюзанна окинула взглядом поле битвы. Наваждение охватило всех поголовно. Они дрались и плакали, выкрикивая обвинения друг другу в лицо. Они видели, как их родителей избивают, жен насилуют, детей убивают, и теперь хотели отомстить обидчикам. Сюзанна слушала их вопли и высматривала того, кто это сделал. Впереди, на высокой скале, стояла и наблюдала за побоищем Иммаколата. Ее волосы так и остались распущенными, грудь по-прежнему была обнажена. Однако теперь она явно прекрасно сознавала, кто она такая. Инкантатрикс вспомнила себя.

Сюзанна двинулась к ней, надеясь, что менструум поможет ей избежать всеобщего помешательства. Так и вышло. Она не вмешивалась в сражение, чтобы не привлекать к себе внимание дерущихся, и добралась до скалы без происшествий.

Иммаколата как будто не замечала ее. Откинув голову назад, сверкая зубами в жуткой усмешке, она полностью сосредоточилась на том безумии, которая сама вызвала к жизни.

— Оставь их! — крикнула ей Сюзанна.

При этих словах голова Иммаколаты чуть дрогнула, и Сюзанна ощутила, как взгляд инкантатрикс остановился на ней.

— Зачем ты это устроила? — спросила Сюзанна. — Они не сделали тебе ничего плохого.

— Лучше бы ты оставила меня скитаться в пустоте, — ответила инкантатрикс. — А ты заставила меня вспомнить.

— Тогда, ради меня, — попросила Сюзанна, — оставь их в покое.

Она услышала, что крики за ее спиной стихают. Они сменялись стонами умирающих и рыданиями тех, кто очнулся от наваждения и обнаружил, что всадил свой нож в сердце друга.

Прекратилось ли действие заклятия оттого, что Иммаколата исчерпала запас сил, или она вняла просьбе Сюзанны, было неважно. Главное, что кровавое побоище завершилось.

Однако затишье длилось очень недолго. Его нарушил крик, заглушивший рыдания, и пуля ударила в камень под босыми ногами Иммаколаты. Сюзанна обернулась и увидела Иоланду Дор, пробиравшуюся между мертвецами, еще недавно составлявшими ее маленькую армию. На ходу Иоланда продолжала целиться в инкантатрикс.

Иммаколата не собиралась изображать из себя мишень. Когда вторая пуля расплющилась о скалу, она поднялась в воздух и поплыла к Иоланде. Ее тень, скользившая над полем боя, словно тень стервятника, несла смерть. Как только она наползала на раненых, те падали лицом в пропитанную кровью землю и испускали последний вздох. Иоланда не стала дожидаться, пока тень коснется ее, она снова и снова стреляла в Иммаколату. Но та же сила, что поддерживала Иммаколату в воздухе, легко отводила пули в сторону.

Сюзанна громко призывала Иоланду бежать, но та либо не слышала, либо не обращала внимания. Инкантатрикс спустилась к женщине, вцепилась в нее и подняла вверх — менструум окутал обеих своим светом, — а затем бросила на другой стороне поля. Тело Иоланды с тяжким стуком ударилось о скалу, на которой недавно стояла Иммаколата, и упало, изломанное, на землю.

Никто из оставшихся в живых не шевельнулся, чтобы прийти на помощь своему командиру. Они окаменели от ужаса, пока инкантатрикс парила в ярде над землей, а ее тень лишала жизни тех немногих, кто еще избежал смертельного прикосновения.

Сюзанна понимала, что выходка Иоланды уничтожила ту каплю сочувствия, которую она выпросила у инкантатрикс. Теперь Иммаколата не оставит в живых никого из своих захватчиков. Не думая о том, как защитить себя, Сюзанна устремила наполненный менструумом взгляд в сторону Иммаколаты. Сила этого взгляда была ничтожна по сравнению с силой Иммаколаты, однако та расслабилась после убийства Иоланды и удар застал ее врасплох. Он пришелся в спину, и инкантатрикс упала лицом вперед. Однако ей потребовались секунды, чтобы восстановить равновесие и развернуться к своей обидчице. Она все еще парила в воздухе, как нечестивая святая. На лице Иммаколаты не отразилось гнева, лишь слабое удивление.

— Ты хочешь умереть? — спросила она.

— Нет. Конечно не хочу.

— Разве я не предупреждала тебя, как все будет, сестра? Разве я не говорила тебе? Сплошное горе, сказала я. Сплошные потери.

Сюзанна кивнула, и не только из желания успокоить ее. Инкантатрикс тихо и глубоко вздохнула.

— Ты заставила меня все вспомнить, — сказала она. — За это я благодарю тебя. И взамен… — Иммаколата раскрыла ладонь, словно предлагала некий невидимый дар. — Я даю тебе жизнь. — Рука сжалась в кулак. — Итак, долг выплачен.

Потом она начала снижаться, и ноги ее коснулись твердой земли.

— Настанет время, — сказала она, глядя на мертвые тела, среди которых стояла, — когда и ты будешь обретать утешение в их обществе. Как обретаю я. Как обрету сейчас.

Она отвернулась от Сюзанны и пошла прочь. Никто не двинулся, не попытался остановить ее, когда она поднялась по склону и исчезла из виду. Выжившие молча молились своим богам о том, чтобы женщина, вернувшаяся из пустоты, прошла мимо них.

Глава 13

Беглый взгляд

1

Шедуэлл плохо спал, но, по его мнению, это было естественно для того, кто стремится стать богом. Ведь вместе с божественной сущностью приходит и груз великой ответственности. Стоит ли удивляться, что его сон так тревожен?

Однако с того самого мгновения, когда он стоял на башне и вглядывался в Ореол, он знал, что бояться ему нечего. Он ощущал, как заключенная в облаке сила зовет его по имени, приглашает шагнуть в ее объятия и измениться.

Незадолго до рассвета, когда он собирался покинуть Небесный Свод, ему принесли неутешительную весть: войска Хобарта в Идеале побеждены чарами, наславшими безумие на большую часть бойцов. Да и сам Хобарт не избежал их воздействия. Он появился примерно через час после гонца, и у него было лицо человека, не доверяющего даже самому себе.

Из других областей Фуги пришли новости повеселее. Каждый раз, когда войска пророка сталкивались со здешними обитателями в открытом бою, они торжествовали победу. Но если солдатам не удавалось сразу нанести удар, ясновидцы отыскивали лазейку, чтобы применить свои чары. Когда такое случалось, повторялись события в Идеале: бойцы либо лишались рассудка, либо теряли весь свой фанатизм в отношении к пророку и переходили на сторону противника.

И вот теперь враг стягивал силы к Коридору Света. То ли чары, то ли слухи донесли до них, что пророк собирается прорваться в Вихрь, и ясновидцы решили защищать свою святыню до последней капли крови. Их собралось несколько сотен, но они едва ли могли противостоять армии Шедуэлла. По всем донесениям, они были почти безоружны — неорганизованная толпа стариков, женщин и детей. Единственная сложность заключалась в этической стороне вопроса. Но когда отряд Шедуэлла вышел из Свода и направился к Вихрю, Коммивояжер решил, что моральные тонкости не для него. Гораздо более серьезное преступление — не ответить на тот призыв, который он слышал из Ореола.

В свое время — а оно придет уже скоро — пророк призовет ублюдков и отдаст им врагов на съедение, со всеми женщинами и детьми. Он не дрогнет.

Божественность звала его, и он спешил на зов, дабы преклонить колени перед собственным алтарем.

2

Ощущение физического и душевного благополучия, охватившее Кэла после пробуждения на Венериных холмах, не исчезало, пока они с де Боно спускались по склону к Небесному Своду. Однако прекрасное настроение вскоре улетучилось из-за напряжения, каким были пронизаны все окрестности, пугающего и вместе с тем неуловимого волнения в каждом листочке, в каждой травинке. Птичье пение звучало пронзительно и немузыкально, как сирена. Воздух гудел над головой, и Кэл впервые ощутил, что этот воздух несет новости.

Несомненно, плохие новости. Хотя подтверждений этому встречалось немного. Несколько догоравших костров, не более того, да и эти следы недавних столкновений исчезли по мере приближения к Небесному Своду.

— Это и есть Свод? — спросил Кэл, когда де Боно пошел через лес к высокому, но ничем не примечательному зданию.

— Да.

Все двери были распахнуты, но внутри не было ни движения, ни звука. Они быстро осмотрели все вокруг, выискивая малейшие признаки присутствия Шедуэлла, но ничего не заметили.

Обойдя здание, де Боно высказал вслух то, о чем думал Кэл.

— Нет смысла топтаться здесь. Надо войти внутрь.

С замирающим сердцем они поднялись по лестнице и вошли в дом.

Кэлу говорили, что здесь его ждут чудеса, и он не был разочарован. В каждой комнате, куда он заглядывал, открывалось что-нибудь восхитительное — в узорах плитки, в кирпичной кладке или краске. Но ничего, кроме чудес, он не увидел.

— Здесь никого нет, — заключил де Боно, когда они полностью обшарили нижний этаж. — Шедуэлл ушел.

— Надо посмотреть наверху, — сказал Кэл.

Они прошли по лестнице и разделились, чтобы было быстрее. В конце коридора Кэл обнаружил комнату, в стены которой были хитрым образом вделаны кусочки зеркал. Вошедший отражался в них таким образом, как будто смотрел на себя с другой стороны стены, выглядывал между кирпичами из некоего места, полного теней и тумана. Это само по себе было странно, но благодаря еще одной уловке (Кэл не смог ее разгадать) казалось, что в том зазеркальном мире он не один, а в окружении разных животных: кошек, обезьян и летучих рыб, обладавших с ним очевидным сходством, поскольку у каждого было его лицо. При виде этого Кэл рассмеялся, и они все засмеялись в ответ, даже рыбы.

Не успел смолкнуть смех, как Кэл услышал призыв де Боно. В его голосе звучало нетерпение. Кэл с неохотой вышел из комнаты и отправился на поиски канатоходца.

— Я слышу тебя, — крикнул он де Боно и двинулся вверх по лестнице.

Подъем был долгий и крутой, но в конце концов Кэл оказался на верху смотровой башни. Свет лился из расположенных по периметру окон, но даже при ярком свете чувствовалось, что это место видело настоящий ужас, причем совсем недавно. Но каков бы ни был тот ужас, де Боно собирался показать ему кое-что пострашнее.

— Я нашел Шедуэлла, — сообщил он, жестом подзывая к себе Кэла.

— Где?

— В Коридоре Света.

Кэл посмотрел в окно по соседству с тем, у которого стоял де Боно.

— Не сюда, — сказал канатоходец. — Вот здесь приближающее стекло.

В телескопическом окне открылась сцена, заставившая сердце Кэла отчаянно забиться. Декорация: бурлящий Ореол; действие: кровавая битва.

— Он хочет прорваться в Вихрь, — сказал де Боно. Юноша побледнел не столько от вида жестокого побоища, сколько от мысли о возможности подобного поступка.

— С чего бы ему стремиться туда?

— Но он же чокнутый, верно? — последовал ответ. — Какие еще причины тебе нужны?

— Значит, мы должны остановить его, — решил Кэл, отрывая взгляд от окна и направляясь к лестнице.

— Битва уже проиграна, — отозвался де Боно.

— Я не собираюсь стоять и смотреть, как он захватывает всю Фугу до последнего дюйма. Если он идет туда, я отправляюсь за ним.

Де Боно смотрел на Кэла со смешанным выражением злости и недоверия.

— Ты не сможешь, — сказал он. — Вихрь — запретная территория для всех. Там спрятаны тайны, на которые нельзя смотреть никому, даже членам семейств.

— Но Шедуэлл войдет туда.

— Вот именно, — кивнул де Боно. — Шедуэлл войдет. И знаешь, что будет потом? Вихрь взбунтуется. И уничтожит себя.

— Господи…

— И когда это произойдет, Фуга расползется по швам.

— Значит, мы должны остановить его или умереть.

— Ну почему чокнутые все сводят к простому «или — или»?

— Не знаю. Ты сам привел меня сюда. И вот тебе еще один выбор: идешь со мной или нет?

— Будь ты проклят, Муни!

— Так значит, идешь?

Глава 14

Коридор света

1

Из повстанцев Иоланды уцелело меньше дюжины бойцов, достаточно крепких, чтобы отправиться к Вихрю. Сюзанна пошла с ними. Об этом попросил ее Нимрод, хотя она доходчиво объяснила, что всякая надежда победить в открытом бою совершенно беспочвенна. Противников много, а их мало. Если и остается какая-то надежда, то она связана с возможностью лично добраться до Шедуэлла и убить его. Если люди Нимрода могут расчистить для нее путь к пророку, они сослужат хорошую службу; а если нет, она советует им позаботиться о собственной безопасности. Может быть, завтра им еще будет ради чего жить.

Они находились уже в двух сотнях ярдов от поля боя — грохот выстрелов, крики, рев автомобильных моторов оглушали, — когда Сюзанна впервые заметила Шедуэлла Он нашел себе в качестве скакуна громадного гнусного монстра — наверняка это один из детей Магдалены, только выросший и повзрослевший, — и восседал у него на плечах, наблюдая за ходом битвы.

— Его хорошо охраняют, — заметил стоявший рядом с Сюзанной Нимрод. Пророка окружали и другие твари, человекоподобные и похожие на зверей. — Мы будем отвлекать их внимание, чем только сможем.

На пути к Вихрю Сюзанна вдруг на миг воспрянула духом, несмотря на все, что творилось вокруг. Или же как раз благодаря этому, потому что противостояние обещало положить конец игре. Началась война, после которой больше не будет войн, не будет снов о грядущих потерях. Но этот миг быстро прошел. Сюзанна сквозь дым разглядывала врага и ощущала только одно — подавленность.

Это чувство усиливалось с каждым ярдом, приближавшим ее к цели. Куда ни посмотри, виды открывались либо бедственные, либо тошнотворные. Сражение было проиграно. Враг превосходил защитников Вихря и по численности, и по вооружению. Множество тел павших стали пищей для чудовищ Шедуэлла. Уцелевшие, как бы ни были отважны, больше не могли сдерживать Шедуэлла.

«Я недавно была драконом», — напомнила себе Сюзанна, не сводя глаз с пророка.

Если бы ей удалось вспомнить те ощущения, она бы опять превратилась в змея. И на этот раз не осталось бы места сомнениям или замешательству. На этот раз она нанесет удар.

2

До Вихря Кэл добирался по тем местам, где он когда-то проезжал на рикше. Однако все загадочные видения либо улетучились отсюда, спасаясь от вражеской армии, либо спрятали свои нежные головки.

По дороге он думал о старике, которого встретил в конце прошлого путешествия. Что с ним стало? Пал ли он жертвой мародеров? Погиб ли он, защищая свой крошечный уголок Страны чудес? Если честно, Кэл предпочел бы не знать этого. Тысячи трагедий разыгрывались сейчас в Фуге, и судьба старика была всего лишь фрагментом куда более страшного кошмара. Мир обращался в прах и пепел.

А впереди ждал его виновник всего этого. Кэл уже видел его в самом сердце битвы: лицо Коммивояжера триумфально сияло. Кэл забыл об осторожности и, сопровождаемый не отстающим ни на шаг де Боно, ринулся в гущу сражения.

Мертвые тела лежали так тесно, что между ними с трудом удавалось поставить ногу. Чем ближе подбирался он к Шедуэллу, тем нестерпимее становился запах крови и гари. В общей свалке Кэл и де Боно разделились, но это уже не имело значения. Главной целью был Коммивояжер, все остальные заботы отпали сами собой. Наверное, именно эта целеустремленность помогла Кэлу уцелеть в кровавой бане, хотя пули жужжали в воздухе стаями мух. Безразличие к опасности стало для него благословением. То, чего он не замечал, в свою очередь, не замечало его. Он целым и невредимым добрался до центра побоища и был уже в десяти ярдах от Шедуэлла.

Кэл оглядел лежавшие вокруг мертвые тела в поисках оружия и нашел автомат. Шедуэлл уже слез со своего «коня» и повернулся спиной к полю боя. Между ним и Ореолом оставалась жалкая горстка обреченных защитников. Секунды отделяли его от входа в запретную зону. Кэл поднял автомат и прицелился в пророка.

Но не успел он нажать на гашетку, когда совсем рядом что-то чавкающее поднялось и двинулось на него. Это был один из ублюдков Магдалены с куском плоти, свисавшим из пасти. Кэл мог бы убить его, но замешкался, потому что узнал тварь. То же самое чудовище, вырвавшее автомат у него из рук, едва не убило Кэла на складе: его собственный ребенок.

Отпрыск вырос: он был по пояс отцу, зато в ширину простирался бесконечно. Пальцы монстра метнулись с быстротой молнии, и Кэл чудом избежал прикосновения. Он пригнулся и упал на землю между трупов, куда чудовище собиралось уложить его навсегда.

В отчаянии Кэл искал упавший автомат, но не успел нашарить оружие. Отпрыск снова двинулся на него прямо по мертвым телам, и они трещали под его весом. Кэл попытался откатиться в сторону, но чудовище было слишком проворным. Монстр вцепился ему в волосы и в горло. Чтобы удержаться, Кэл хватался за покойников, но руки скользили по лицам с разинутыми ртами, и внезапно он сам превратился в ребенка, которого сжимал в объятиях его собственный чудовищный сын.

Дикий взгляд Кэла отыскал пророка. Последние защитники Ореола пали. Шедуэлл стоял в нескольких ярдах от клубящегося облака. Кэл боролся с чудовищем, пока не захрустели кости, но безрезультатно. На этот раз дитя твердо вознамерилось довести отцеубийство до конца и методично выдавливало из легких Кэла воздух.

В отчаянии Кэл впился ногтями в кривое зеркало, отражавшее его собственное лицо, и сквозь застилавший глаза туман увидел, как плоть потомка поддалась. Под кожей оказалась голубоватая субстанция, подобная той, из которой состояла его мамаша. От нее веяло холодом, и это привело Кэла в чувство. Он еще глубже вонзил пальцы в лицо монстра. Размеры твари не соответствовали ее прочности, череп был совсем тонкий. Кэл согнул пальцы крючками и потянул. Монстр завыл и выпустил его, расплескивая зловонную жижу.

Кэл поднялся на ноги и услышал, как де Боно выкрикивает его имя. Он поднял голову на крик, смутно сознавая, что земля под ногами дрожит и все, кто еще в силах, бегут с поля боя. Де Боно держал в руках топор. Он перебросил его Кэлу как раз в тот момент, когда ублюдок с дырами в голове снова двинулся на него.

Оружие отлетело немного в сторону, но Кэл мгновенно перепрыгнул через трупы и схватил его; развернулся и нанес удар, оставивший в боку чудовища зияющую рану. Из тела выплеснулась новая порция зловонной дряни, но ублюдок не упал. Кэл еще раз ударил, расширяя рану, потом еще. На этот раз руки монстра потянулись к ране, а голова опустилась, чтобы изучить полученные увечья. Кэл не стал колебаться. Он поднял топор и обрушил его на голову ублюдка. Лезвие рассекло череп пополам, и выродок повалился вперед с топором, засевшим в голове.

Кэл огляделся, высматривая де Боно, но канатоходца не было видно. Вообще никого из живых, ни чокнутых, ни ясновидцев, не было видно в дыму. Битва закончилась. Те, кто уцелел, покинули поле боя, и не без причины. Земля сотрясалась все сильнее; казалось, она вот-вот разверзнется и поглотит поле.

Кэл обернулся на Ореол. В облаке зияла дыра с неровными краями. А за ней — темнота. Шедуэлл, разумеется, исчез из виду.

Не раздумывая о возможных последствиях, Кэл ринулся через все препятствия к облаку и канул во тьму.

3

Сюзанна издалека смотрела на схватку Кэла с ублюдком. Может быть, она успела бы добраться до него и не дать ему войти в облако одному, но судороги земли, раскачивавшие Коридор Света, привели в панику армию Шедуэлла. Эти вояки поспешили отступить в безопасное место и едва не затоптали Сюзанну, когда она оказалась у них на пути. Она бежала против общего движения, прорываясь сквозь дым и панику. Когда дым рассеялся и она сориентировалась, Шедуэлл уже спешился и исчез в Вихре, а Кэл последовал за ним.

Сюзанна звала его, но земля все еще содрогалась, и ее голос тонул в общем шуме. Она оглянулась на прощание и увидела, что Нимрод уводит от Коридора какого-то раненого. Потом она двинулась к облачной стене, в которой уже исчез Кэл.

Кожу на голове покалывало: сила этого места была неизмерима. Возможно, оно уже испепелило упрямцев, имевших глупость проникнуть внутрь. Но Сюзанна не могла знать этого наверняка, а пока остается хотя бы малейшая надежда, надо действовать. Кэл сейчас там, мертвый или живой, и она обязана пойти за ним.

Шепча его имя как заклинание или молитву, Сюзанна шагнула в живое сердце Страны чудес.

Часть IX В ВИХРЕ

Так нас теснит иное совершенство.

Джон Китс. Гиперион^[106]

Глава 1

Незваные гости

1

Как всегда, мир внутри мира.

В Королевстве чокнутых — ковер, в ковре — Фуга, в Фуге — мир книги Мими, а вот теперь — Вихрь.

Но ничто из увиденного на страницах книги или в других местах, где успела побывать Сюзанна, не подготовило ее к встрече с тем, что скрывалось за Ореолом.

Вступая за завесу облаков, она думала, что с другой стороны ее ждет вечная ночь. Однако тьма оказалась иллюзией.

Все пространство внутри Вихря было залито янтарным свечением, поднимавшимся прямо от земли. Это явление окончательно вывело Сюзанну из равновесия, как будто мир перевернулся вверх ногами и она идет по небу. А что с настоящим небом? Оно являло собой новое чудо. Облака висели совсем низко, а внутри них все пребывало в вечном движении, словно они готовились обрушить на ее беззащитную голову поток молний.

Сюзанна прошла несколько ярдов и обернулась, желая удостовериться, что сумеет найти обратную дорогу. Однако проход и поле битвы у Коридора Света уже исчезли, облако больше не походило на занавес, а превратилось в стену. Страх сжал сердце, но Сюзанна успокоила себя мыслью, что она здесь не одна. Где-то там впереди — Кэл.

Но где? Света от земли хватало, чтобы двигаться вперед, но этот свет и совершенно голое пространство лишали путника всякого представления о расстоянии. Сюзанна не понимала, видит она на двадцать ярдов перед собой или на двести. Так или иначе, но на том расстоянии, куда доставал ее взгляд, не было ни одного человека. Оставалось положиться на чутье и понадеяться, что бог поможет ей найти нужное направление.

И вот новое чудо. У нее под ногами появилась тропинка; точнее, даже две переплетающиеся тропинки. Хотя земля была плотная и сухая — настолько, что ни Шедуэлл, ни Кэл не оставили на ней следов, — но там, где прошли незваные гости, почва слегка вибрировала. Во всяком случае, таково было первое впечатление. Однако по дороге Сюзанна поняла, в чем дело: там, где прошли преследуемый и преследователь, почва прорастала.

Сюзанна остановилась и опустилась на корточки, чтобы посмотреть внимательнее. Глаза ее не подвели. Земля трескалась, и из трещин выскакивали желто-зеленые ростки, мощь которых не соответствовала их малым размерам. Они росли с такой скоростью, что можно было наблюдать процесс невооруженным глазом. Неужели это какой-то замысловатый защитный механизм, запущенный Вихрем? Или же те, кто идет впереди, занесли в этот стерильный мир семена, а местная магия немедленно пробудила их к жизни? Сюзанна обернулась. Ее собственный путь тоже был отмечен едва проклюнувшимися ростками, тогда как тропы Кэла и Шедуэлла — опередивших ее всего-то на минуту — уже покрылись шестидюймовой зеленью. Некоторые растения были кудрявыми, как папоротники, другие покрыты стручками, третьи — в колючках. При такой скорости роста через час они вымахают в деревья.

Но как бы ни поражало это зрелище, у Сюзанны не было времени для наблюдений. Она двинулась дальше по полосе буйной растительности.

2

Она перешла на бег, но по-прежнему не видела тех, кого преследовала. Только зеленеющая тропа указывала на их присутствие.

Вскоре ей пришлось сойти с зеленой дороги, потому что растения, развивавшиеся с чудовищной скоростью, разрастались не только вверх, но и в стороны. Постепенно становилось ясно, насколько они не похожи на обычную флору Королевства. Даже если они зародились от семян, занесенных сюда на подметках людей, здешняя магия произвела в них глубочайшие перемены.

Заросли походили не столько на джунгли, сколько на какой-то морской риф, и не только потому, что от чудесной скорости развития растения колыхались, словно в волнах прилива. Их цвета и формы бесконечно варьировались, ни один росток не походил на соседа. Единственное, что их объединяло, — буйный рост и плодовитость. Облака ароматной пыльцы вырывались живым дыханием, пульсирующие цветки тянули венчики к облакам, словно их питали молнии Вихря, корни под ногами расползались с такой скоростью, что дрожала земля.

Однако в этой буйной жизни не было ничего зловещего. Лишь жажда жизни, жажда нового рождения. Они росли исключительно ради радости произрастания.

Затем справа донесся крик или что-то похожее на крик. Это Кэл? Нет, зеленая дорога никуда не сворачивала. Звук прилетел снова что-то среднее между рыданием и вздохом. Не откликнуться на него было невозможно, хотя Сюзанну ждали дела. Пообещав себе сразу же вернуться, Сюзанна двинулась на звук.

Здешние расстояния обманчивы. Она отошла от дорожки всего на две дюжины ярдов, когда обнаружился источник звука.

Это оказалось растение. Первое живое существо, встреченное Сюзанной за пределами зеленой дороги, но наделенное таким же разнообразием форм и яркостью расцветки. Оно было размером с небольшое деревцо, в центре его сплетался такой тугой узел ветвей, что Сюзанна подумала: должно быть, это несколько деревьев, растущих из одного корня. Она слышала шорохи в тяжелых цветущих ветвях и между змеившихся корней, однако не видела существа, чей крик привел ее сюда.

Хотя кое-что стало ясно. Ствол дерева, туго сплетенный из ветвей и густо покрытый листвой, представлял собой человеческое тело. Если требовались дополнительные доказательства, они были перед глазами: обрывки дорогого костюма свисали с ветвей, как сброшенные змеиные шкуры, ботинок ощетинился ростками. Одежда была разорвана, и растительность добралась до мертвого тела. Зеленая жизнь расцвела там, где не выжила плоть. Ноги трупа одеревенели и выпустили узловатые корешки, побеги вырывались из кишок.

Не было времени, чтобы задержаться и рассмотреть все внимательнее. Сюзанна обошла дерево по кругу и уже хотела вернуться на тропу, когда заметила пару живых глаз, глядящих на нее из ветвей. Она ахнула. Глаза заморгали. Поддавшись искушению, Сюзанна протянула руки и раздвинула ветки.

Голова человека, которого она приняла за мертвеца, была почти вывернута задом наперед, в черепе зияла широкая трещина. Но из ран вырывалась буйная жизнь. Густая борода, как молодая травка, росла под покрытыми мхом губами, изо рта бежали соки, зеленые веточки торчали из щек.

Глаза пристально смотрели на Сюзанну. Она ощутила, как влажные усики потянулись к ней, чтобы ощупать лицо и волосы.

Потом лепестки цветов затряслись от его дыхания, и гибрид заговорил. Произнес долгое мягкое слово:

— Аящежив.

Может быть, это его имя? Очнувшись от изумления, Сюзанна ответила, что не понимает его.

Он, кажется, нахмурился. Лепестки посыпались с цветущей кроны. Горло задергалось, затем из него вырвались слова, на этот раз членораздельные:

— Я еще жив?

— Жив ли ты? — переспросила Сюзанна. — Ну конечно. Конечно, ты жив.

— Мне казалось, я сплю, — сказал он, ненадолго отвел взгляд, а затем снова посмотрел на Сюзанну. — Умер или сплю. Или и то и другое. В какой-то миг… кирпичи взлетели в воздух, проломили мне голову…

— В доме Шермана? — уточнила она.

— Ага. Ты тоже там была?

— Аукцион. Ты был на аукционе.

Гибрид рассмеялся, и его выдох коснулся щек Сюзанны.

— Мне всегда хотелось… оказаться внутри… — сказал он. — Внутри…

Теперь она поняла, что к чему. Как ни странно — странно? да это просто невероятно! — но это существо было участником аукциона Шедуэлла. Раненый или даже убитый при разрушении дома, он каким-то образом угодил в Вихрь, а тот использовал его изломанное тело для дальнейшего расцвета.

Должно быть, на лице Сюзанны отразилось потрясение, потому что ростки сочувственно вытянулись и задрожали.

— Значит, мне это не приснилось, — произнес гибрид.

— Нет.

— Странно, — ответил он. — А я думал, что сплю. Это так похоже на рай.

Сюзанна усомнилась, верно ли расслышала.

— Рай? — переспросила она.

— Я и надеяться не смел, что жизнь может быть такой радостной.

Она улыбнулась. Ростки успокоились.

— Это же Страна чудес, — сообщил гибрид.

— Правда?

— Ну да. Мы рядом с тем местом, откуда начался Сотканный мир, рядом с храмом Станка. Здесь все трансформируется, все воплощается. А я? Я был потерян. Зато посмотри на меня теперь. Каким я стал, а!

Слушая его хвастливые слова, Сюзанна мысленно вернулась к приключению, пережитому в книге Мими. Там, на нейтральной территории между словом и миром, все трансформировалось и воплощалось, и ее разум, повенчанный ненавистью с разумом Хобарта, стал движущей силой нового состояния. Она стала основой для его утка. Мысли из разных источников пересекались и создавали материальную почву для нематериального конфликта.

Все это части одного действа.

Понимание промелькнуло быстро, а Сюзанне хотелось бы немного поразмыслить, чтобы лучше усвоить урок и извлечь из него пользу. Однако у нее имелись дела поважнее высшей математики воображения.

— Я должна идти, — сказала она.

— Конечно должна.

— Здесь есть кое-кто еще.

— Я видел, — сказал гибрид. — Они прошли туда.

— Куда?

— В сторону Станка.

3

В сторону Станка.

Она вернулась по собственным следам к зеленой дороге, полная энтузиазма. Тот факт, что неудачливый покупатель выжил здесь и его приняли местные силы — причем с распростертыми объятиями, — давал надежду, что одного присутствия чужака недостаточно, чтобы заставить Вихрь вывернуться наизнанку. Его уязвимость явно переоценили. Он достаточно силен, чтобы по-своему разобраться с незваным гостем.

Кожу Сюзанны стало покалывать, в животе что-то неприятно сжалось. Она старалась не слишком задумываться, что это значит, однако раздражение нарастало по мере того, как она шла вдоль зеленой дороги. Воздух как-то сгустился, мир вокруг потемнел. Но это была не ночная тьма, приглашающая ко сну. Сумрак гудел от заключенной в нем жизни. Сюзанна могла попробовать ее на вкус: кисло-сладкая. Видела ее мелькание перед глазами.

Очень скоро что-то пробежало у нее под ногами. Сюзанна посмотрела вниз и увидела животное: невероятная помесь белки и многоножки, блестящие глазки, бесчисленные лапки, — затаившееся между корней. И это существо, поняла вдруг Сюзанна, не единственное. Лес был густо населен. Животные, не менее разнообразные и красочные, чем растения, выскакивали из-под земли и меняли форму даже во время прыжка или поворота, еще более жадные до жизни.

Откуда они взялись? Из растений. Флора породила собственную фауну, почки полопались, выпуская на волю насекомых, плоды покрылись шерстью и чешуей. Одно растение треснуло, и из него трепещущим облаком поднялись бабочки; шипы обратились в стаю птиц; из ствола, словно потеки густого сока, выскользнули змеи.

Воздух сделался таким плотным, что Сюзанна могла бы резать его ножом. Новые существа на каждом шагу пересекали ее дорогу и исчезали в сумраке. Нечто, отдаленно напоминающее броненосца, проковыляло впереди. Три вариации на тему человекообразной обезьяны мелькнули и пропали. Золотистая собака появилась между цветами. И так далее. И тому подобное.

Теперь она точно знала, отчего покалывает кожу. Тело стремилось принять участие в этой игре переодеваний, желало броситься в плавильный тигель и отыскать для себя новый вид. И разум был готов приобщиться к новому знанию. Среди столь радостного многообразия казалось просто неприличным сохранять приверженность одной-единственной анатомии.

Сюзанна могла бы поддаться искушению и измениться, но тут из тумана проступило здание. Простой кирпичный дом; она успела разглядеть его, прежде чем воздух снова сгустился. Несмотря на внешнюю простоту, этот дом мог быть только храмом Станка.

Гигантский попугай пролетел мимо, болтая на разных языках, и исчез. Она бросилась бежать. Золотистая собака решила присоединиться к ней, она следовала за Сюзанной по пятам.

Затем пришла ударная волна. Она явилась со стороны дома — сила, потрясшая живую мембрану воздуха и раскачавшая землю. Сюзанна упала среди извивавшихся корней, которые тотчас же попытались вплести ее в свой узор. Она отодвинула их от себя и встала на ноги. То ли контакт с землей, то ли волна энергии, исходящей от храма, привели ее в буйный восторг. Хотя она стояла неподвижно, все тело ее танцевало. Другого слова Сюзанна не могла подобрать. Каждая частица ее существа, от ресниц до спинного мозга, пульсировала в ритме здешней силы. Эта сила меняла ритм сердца: кровь ускорила ток, потом замедлила, ее разум воспарил, затем тяжело упал обратно.

Но все это касалось только плоти. Другая часть ее существа — призрачное тело, оживляемое менструумом, — не подчинялась здешним силам или же настолько гармонировала с ними, что могла и дальше заниматься собственным делом.

Сюзанна укрылась в своем призрачном теле, приказав ему спасти ее от укоренения в почве или от того, чтобы отрастить крылья и улететь. И менструум успокоил ее. Она ведь была драконом и вернулась обратно. Здесь совершенно то же самое.

«Вовсе не то же самое, — возразили ее страхи. — Здесь речь идет о плоти и крови, а дракон был в моем воображении».

«Разве ты до сих пор не поняла? — последовал ответ. — Это все одно».

Пока ответ звенел у нее в голове, прокатилась вторая ударная волна, и на этот раз не petit mal,^[107] а как следует.

Земля заревела под ногами. Сюзанна снова побежала к храму, а шум нарастал. Не успела она преодолеть и пяти ярдов, как он перешел в оглушительный грохот каменного обвала. Справа от нее пробежала извилистая трещина, слева еще одна, потом еще.

Вихрь разрывал себя на куски.

Глава 2

Храм Станка

1

Шедуэлл порядочно опередил Кэла, но сгустившийся воздух Вихря мешал ему двигаться дальше. Пиджак Коммивояжера маячил перед глазами, и Кэл шел на его зов настолько быстро, насколько позволяли истерзанные ноги. После поединка с ублюдком он ослабел, однако по-прежнему был исполнен решимости и методично сокращал расстояние, отделявшее его от Шедуэлла. Несколько раз он замечал, как преследуемый оборачивается и на лице его отражается беспокойство.

После всех погонь и завоеваний, чудовищ и армий наконец-то остались только они двое. Оба стремились к цели, которую ни один не мог описать словами. Наконец-то они стали равны.

Во всяком случае, так казалось Кэлу. Однако, когда впереди показался храм, Коммивояжер развернулся и встал, поджидая его. Грим сполз с его лица — то ли местный воздух так подействовал, то ли Шедуэлл содрал маску пальцами. Он больше не был пророком. Остатки личины еще сохранялись на подбородке и на лбу под волосами, но под ними прекрасно узнавался тот человек, с которым Кэл впервые столкнулся в доме на Рю-стрит.

— Ни шагу дальше, Муни, — приказал Коммивояжер.

Он настолько запыхался, что слова прозвучали еле слышно. В свете, исходящем от земли, Шедуэлл выглядел болезненно.

— Я не хочу проливать кровь, — произнес он. — Только не здесь. Нас окружают силы, которым это может не понравиться.

Кэл уже не бежал. Слушая слова Шедуэлла, он ощущал, что земля под ним подрагивает. Посмотрел вниз и увидел, как из-под ног появляются ростки.

— Иди назад, Муни, — сказал Шедуэлл. — Моя судьба никак не связана с твоей.

Кэл слушал Коммивояжера вполуха, его зачаровала лезущая из земли растительность. Теперь он видел, что зеленая дорога протянулась за Шедуэллом вплоть до того места, где он остановился. Голая почва внезапно породила всевозможные виды растений, развивавшихся с феноменальной скоростью. Шедуэлл тоже заметил это. Голос его упал до шепота:

— Творение. Ты видишь это, Муни? Квинтэссенция Творения!

— Нас не должно быть здесь, — отозвался Кэл.

На лице Шедуэлла возникла безумная ухмылка.

— Это тебя не должно здесь быть, — уточнил он. — Без сомнений. А вот я ждал этого мига всю свою жизнь.

Какое-то бодрое растение пробило землю под ногами Кэла, и он шагнул в сторону, давая ему место. Шедуэлл воспринял это движение как угрозу. Он распахнул пиджак. На миг Кэлу почудилось, что тот собирается прибегнуть к старому трюку, но все оказалось гораздо проще. Коммивояжер вынул из внутреннего кармана пистолет и нацелил его на Кэла:

— Я уже говорил, что не хочу проливать кровь. Уходи, Муни. Иди обратно! Убирайся! Возвращайся туда, откуда пришел, а не то, поверь, я вышибу тебе мозги!

Он говорил совершенно серьезно, в этом Кэл нисколько не сомневался. Прижав руки к груди, он ответил:

— Я понял тебя. Я ухожу.

Однако не успел он двинуться с места, как три события произошли почти одновременно. Сначала что-то пролетело над головой, почти скрытое тучами, клубившимися над крышей храма. Шедуэлл поднял голову, и Кэл воспользовался моментом, чтобы кинуться на Коммивояжера, стараясь выбить у него из рук пистолет.

Третьим событием стал выстрел.

Кэл видел, как пуля вылетает из дула в пороховом облаке, как она преодолевает расстояние от пистолета до его тела. Все происходило медленно, словно в кошмаре о собственной казни. Однако сам он двигался еще медленнее.

Пуля ударила его в плечо. Кэла отбросило назад, и он упал в цветы, которых здесь не было каких-то тридцать секунд назад. Он увидел, как капли его крови взлетели над головой, устремляясь к небесам. Кэл не стал размышлять над этой странностью. Сил сейчасхватало на решение лишь одной задачи: нужно спасать свою жизнь.

Он зажал рукой раздробленную ключицу, закрыл ладонью рану, чтобы остановить кровотечение. Боль уже охватывала все тело.

У него над головой клубились облака и раздавались раскаты грома. Или этот грохот звучал у него в голове? Он застонал и перекатился на бок, чтобы посмотреть, что предпримет теперь Шедуэлл. От боли Кэл почти ничего не видел, но все же сумел собраться и сосредоточиться на здании впереди.

Шедуэлл входил в храм. На пороге не было никаких стражников, лишь проем в кирпичной кладке, в котором он и исчез. Кэл дернулся, встал на колени и оперся о землю одной рукой — другой он по-прежнему зажимал рану, — потом поднялся на ноги и заковылял к входу в храм. Он собирался оспорить победу Коммивояжера.

2

Шедуэлл сказал Муни чистую правду: он не хотел проливать кровь рядом с Вихрем. Ведь здесь хранились тайны Творения и Разрушения. Если требовалось подтверждение этого факта, то оно было прямо под ногами: баснословная плодовитость, заключавшая в себе обещание героического распада. Такова природа любого обмена: что-то обретаешь, что-то теряешь. Он, торговец, отлично усвоил это. И сейчас Шедуэлл хотел оставаться в стороне от этого процесса, не вступать в сделку. Оставаться в положении бога. Боги обладают постоянством, их цели никогда не меняются, они пребывают в божественной первозданности, их нельзя опорочить, им нельзя показать чудо только для того, чтобы тут же отнять его. Они вечны, неизменны, и здесь, внутри этой пустой голой крепости, он присоединится к пантеону.

За порогом было темно. Ничего похожего на светящуюся землю снаружи. Темный коридор, пол, стены и потолок выложены из обычных кирпичей без всякого цемента между ними. Шедуэлл продвинулся на несколько ярдов, ощупывая пальцами стены. Это, конечно, просто иллюзия, однако его не покидало странное чувство, будто кирпичи скрежещут друг о друга. Так его первая любовница скрежетала зубами во сне. Он убрал пальцы со стены, когда коридор в первый раз сделал поворот.

На углу его ожидало радостное открытие: где-то вверху был источник света. Значит, не придется спотыкаться в темноте. Коридор тянулся еще ярдов на сорок пять и опять поворачивал под прямым углом.

За поворотом тоже оказалась лишенная индивидуальности кирпичная кладка, однако примерно посередине стены была пробита вторая арка. Когда Шедуэлл вошел в нее, там оказался точно такой же коридор, только раза в два короче первого. Шедуэлл пошел по нему, завернул за угол, прошел по новому голому коридору, свернул в следующий, в стене которого также оказалась арка. Свет делался все ярче. Теперь он уловил замысел архитектора. Храм состоял не из одного здания, а из нескольких, заключенных друг в друга: коробочка, внутри нее помещается еще одна коробочка, во второй — третья и так далее.

Это встревожило его. Получалось что-то вроде лабиринта, пусть и простого, но все-таки созданного для того, чтобы помешать или задержать. Он снова услышал, как скрежещут стены, и ему представилось, что все строение смыкается вокруг него, он не может найти выход, а стены растирают его в кровавую кашу.

Но теперь он не мог повернуть назад, яркий свет призывал его не останавливаться. Кроме того, из внешнего мира доносились звуки, странные незнакомые голоса, словно обитатели некоего забытого бестиария собрались вокруг храма, царапали стены и разгуливали по крыше.

Не оставалось ничего другого, кроме как идти дальше. Шедуэлл продал свою жизнь за проблеск божественности, и ему некуда возвращаться, разве что к горькому поражению.

Значит, вперед, и черт с ними, с последствиями.

3

В ярде от входа в храм силы покинули Кэла.

Он больше не мог заставить себя идти вперед. Кэл пошатнулся, выставил перед собой правую руку, чтобы как-то смягчить падение, и рухнул на землю.

Забытье навалилось на него, и он был благодарен за это. Однако длилось оно всего лишь секунды, а потом темнота рассеялась, Кэл снова ощутил тошноту и боль. Только теперь — уже не в первый раз за время пребывания в Фуге — его измученный разум перестал понимать, видит он сны или же сам снится кому-то.

Он помнил, что впервые почувствовал это наваждение в саду Лемюэля Ло, когда очнулся от сна своей прежней жизни и обнаружил себя в раю, что считал возможным только во сне. Затем, на Венериных холмах или под ними, он жил жизнью планеты и провел тысячелетия, вращаясь по орбите, чтобы очнуться через какие-то шесть часов.

И вот снова парадокс, уже на смертном одре. Он очнулся, чтобы умереть? Или же умирание на самом деле было пробуждением? Мысли ходили по кругу, в центре которого была темнота, и он кружился в этой темноте, слабея с каждым мигом.

Голова его лежала на земле, и, когда земля задрожала, Кэл открыл глаза и посмотрел вверх, на храм. Он увидел его вверх ногами: крыша стояла на фундаменте из облаков, а вокруг сияла яркая земля.

Парадокс внутри парадокса, подумал он, и глаза его снова стали слипаться.

— Кэл.

Кто-то зовет его.

— Кэл.

Раздраженный этим призывом, он с большой неохотой открыл глаза.

Над ним склонялась Сюзанна, зовущая его по имени. Еще она задавала какие-то вопросы, но его обленившийся разум был не в силах уловить их суть.

Вместо ответа Кэл произнес:

— Внутри. Шедуэлл…

— Держись, — сказала Сюзанна. — Ты меня понимаешь?

Она прижала его ладонь к своей щеке. Щека была прохладная. Затем Сюзанна наклонилась и поцеловала его, и откуда-то из глубины памяти пришла такая же сцена, случившаяся раньше: он лежит на земле, а она дарит ему свою любовь.

— Я буду здесь, — ответил он.

Сюзанна кивнула.

— Никуда не уходи, — сказала она и направилась к храму.

На этот раз он не позволил глазам слипаться. Какие бы сны ни ждали его за чертой жизни, он отложит встречу с ними до тех пор, пока снова не увидит ее лицо.

Глава 3

Чудо Станка

Перед храмом дрожание земли усиливалось, но внутри царило напряженное спокойствие. Сюзанна двинулась вперед по темному коридору; покалывание в теле прекратилось, и здесь, в центре циклона, она чувствовала себя совершенно спокойно.

Впереди был свет. Она завернула за угол, потом еще за один, нашла дверь в стене и попала через нее во второй коридор, такой же простой, как и первый, откуда она пришла. Свет по-прежнему манил, оставаясь вне досягаемости. За следующим поворотом, обещал свет; еще чуть-чуть, еще шаг вперед.

Менструум внутри нее молчал, словно боялся обнаружить себя. Может быть, это дань уважения, которую одно чудо отдает другому, более значительному? Если так, то местное волшебство чрезвычайно ловко скрывается: в этих коридорах не было ни намека на откровение или силу, только голый кирпич. За исключением света. Он по-прежнему манил — через новую арку, по новому коридору. Здание, поняла вдруг Сюзанна, выстроено по принципу русской матрешки: одно вложено в другое. Миры внутри миров. Но не могут же они уменьшаться бесконечно. Или все-таки могут?

И за следующим поворотом она получила ответ или, во всяком случае, часть его. На стену упала чья-то тень, и она услышала крик:

— Господи, как это?

В первый раз после входа внутрь Вихря Сюзанна ощутила дрожь под ногами. С потолка посыпалась кирпичная крошка.

— Шедуэлл, — произнесла она.

Когда она говорила, она словно видела перед собой эти три слога — Ше-ду-элл, несущиеся по коридору к очередной дверной арке. Промелькнуло воспоминание: так Джерико говорил ей о любви, и его слова оживали.

Тень на стене сдвинулась, и внезапно Коммивояжер оказался перед ней. Все черты пророка исчезли. Лицо, прятавшееся под маской, было обрюзгшим и бледным, как выброшенная на берег рыба.

— Исчезло, — произнес он.

Он дрожал всем телом. Капли пота жемчужинами повисли на лице.

— Все исчезло.

Страх, внушаемый Сюзанне этим человеком, испарился. Шедуэлл стоял перед ней разоблаченный, он вызывал смех. Однако его слова заинтересовали ее. Что именно исчезло? Сюзанна шагнула к двери, из которой вышел Шедуэлл.

— Это все ты! — заявил он и задрожал еще сильнее. — Это ты сделала!

— Я ничего не делала.

— Нет, делала…

Сюзанна была в ярде от него, когда он протянул руки и вдруг вцепился холодными липкими пальцами ей в шею.

— Там ничего нет! — заревел он, притягивая ее к себе.

Хватка делалась все сильнее, однако менструум не спешил на помощь. Сюзанна боролась с ним, полагаясь на свои физические силы, а их явно было недостаточно.

— Хочешь посмотреть? — крикнул Коммивояжер в лицо Сюзанне. — Хочешь увидеть, как меня надули? Я тебе покажу!

Он подтащил ее к двери и втолкнул через арку в самый центр храма, во внутреннее святилище, где зарождались чудеса Вихря.

Этот генератор своей энергией связывал воедино многочисленные миры Фуги. Он представлял собой высокий зал пятнадцати футов в длину, сложенный из того же самого кирпича, что и весь храм. Сюзанна подняла голову и увидела небо вместо крыши — никакого потолка здесь не было. Облака, клубившиеся над крышей храма, отражали молочно-белый яркий свет, как будто молнии Вихря зарождались в утробе этого бурлящего воздуха. Однако над головой двигались не только облака. Сюзанна заметила какой-то силуэт на краю крыши. Не успела она как следует рассмотреть его, как к ней подошел Шедуэлл.

— Где? — спросил он. — Где Станок?

Она оглядела святилище и на этот раз заметила, что во всех четырех углах сидят люди и не отрывают глаз от центра зала. У Сюзанны поползли по спине мурашки. Хотя эти люди сидели прямо, на стульях с высокими спинками, вся четверка давно уже была мертва, кожа, присохшая к костям, походила на старый пергамент, одежда превратилась в гниющие лохмотья.

Неужели хранителей убили прямо вот так, на их местах, чтобы воры смогли беспрепятственно унести Станок? Очень похоже. Однако в позах мертвецов не было ничего, что свидетельствовало бы о мучительной смерти. К тому же Сюзанна не верила, что это зачарованное место допустило бы кровопролитие. Нет, здесь произошло что-то другое — может быть, все еще происходит, — и сути событий ни она, ни Шедуэлл пока не в силах уловить.

Шедуэлл продолжал бормотать себе под нос и сыпать жалобами. Сюзанна слушала его вполуха; ее гораздо больше интересовало то, что она заметила сейчас на полу посреди зала. Там лежал кухонный нож, который Кэл много месяцев назад принес в комнату, где проходил аукцион. Заурядный бытовой предмет, неведомым образом вплетенный в Сотканный мир, в самое сердце Фуги.

Когда Сюзанна увидела нож, разрозненная мозаика начала складываться. В том месте, где перекрещивались взгляды мертвых стражей, лежал нож, получивший силу от других скрестившихся взглядов — Кэла и Сюзанны. Нож оказался в этой комнате, перерезал последнюю нить, созданную Станком, и Сотканный мир явил свои тайны. И все было бы хорошо и правильно, если бы стражи не были мертвы, а Станок, как непрестанно повторял Шедуэлл, не исчез.

— Это ты во всем виновата, — бурчал Коммивояжер. — Ты с самого начала знала.

Сюзанна не обращала внимания на его обвинения, у нее в голове зародилась новая мысль. Если магия ушла из этого места, почему же менструум продолжает прятаться?

Пока она формулировала вопрос, Шедуэлл совсем разбушевался и перешел в наступление.

— Я прикончу тебя! — заревел он.

Атака застала Сюзанну врасплох, отбросила к противоположной стене. Она задохнулась и не успела приготовиться к защите, а пальцы Шедуэлла уже сжимали ей горло, тяжелая туша не давала двинуться.

— Воровка, мерзавка, — бормотал он. — Ты меня одурачила!

Сюзанна подняла руки, отбиваясь от него, но силы покидали ее. Она сражалась за право дышать, за глоток воздуха, пусть даже он был кислым от его несвежего дыхания, но хватка Шедуэлла не оставляла ей надежды.

«Я умираю, — подумала она, — я умираю, глядя на эту мерзкую рожу».

И затем ее устремленные в небо глаза уловили какое-то движение на крыше, и чей-то голос произнес:

— Станок здесь.

Пальцы Шедуэлла разжались. Он развернулся и уставился вверх.

Иммаколата раскинула руки, как парашютист в свободном падении, и зависла над ними.

— Помнишь меня? — спросила она Шедуэлла.

— Господи Иисусе!

— Я скучала по тебе, Шедуэлл. Хотя ты так нехорошо со мной обошелся.

— Где Станок? — спросил Шедуэлл. — Скажи мне.

— Станка здесь нет, — ответила она.

— Но ты только что говорила…

— Станок здесь.

— Тогда где? Где он?

— Станка здесь нет.

— Да ты рехнулась! — заорал он. — Либо он здесь есть, либо его нет!

— Это ты дурак, — ответила она спокойно. — Ты ведь ничего не понимаешь, верно?

Шедуэлл перешел на миролюбивый тон.

— Может быть, спустишься? — предложил он. — А то у меня шея затекла.

Она отрицательно покачала головой. Ей было нелегко парить в воздухе, Сюзанна ясно видела это: приходилось своими чарами противостоять святости храма. Но она пошла против законов, твердо намереваясь напомнить Шедуэллу, какое он низменное существо.

— Ты что, боишься? — спросил Шедуэлл.

Улыбка Иммаколаты ничуть не померкла.

— Я не боюсь, — ответила она и стала медленно спускаться к ним.

«Не приближайся», — мысленно умоляла ее Сюзанна.

Инкантатрикс наделала немало бед, но Сюзанна вовсе не хотела, чтобы она погибла от подлой руки Шедуэлла. Однако Коммивояжер стоял перед Иммаколатой, не делая никаких движений. Он просто произнес:

— Ты добралась сюда раньше меня.

— Я почти забыла тебя, — отозвалась Иммаколата. Голос ее лишился всякой звучности, он состоял из вздохов. — Но она мне напомнила. — Иммаколата взглянула на Сюзанну. — Ты оказала мне неоценимую услугу, сестра. Заставила вспомнить врага. — И снова перевела взгляд на Шедуэлла. — Ты довел меня до сумасшествия, и я забыла тебя, — повторила она. — Но теперь вспомнила. — Внезапно улыбка и вздохи исчезли. Остались лишь ненависть и ярость. — Я отлично тебя вспомнила.

— Где же Станок? — продолжал допытываться Шедуэлл.

— Ты всегда все понимал буквально, — ответила Иммаколата с презрением в голосе. — Неужели ты действительно ожидал увидеть здесь механизм? Очередной объект, которым можно обладать? Для тебя быть богом — значит владеть?

— Где, черт возьми, Станок?

И тут она засмеялась, хотя звуки, что вылетали из ее горла, никак не походили на выражение радости.

Это окончательно вывело из себя Шедуэлла, и он бросился на нее. Однако Иммаколата не собиралась позволять ему трогать себя. Когда Коммивояжер вцепился в нее, Сюзанне показалось, что изуродованное лицо Иммаколаты треснуло и выплеснуло ту силу, которая, должно быть, когда-то была менструумом — холодной сверкающей рекой, куда некогда погрузилась Сюзанна, — но теперь превратилась в проклятый и оскверненный поток, гноем выползающий из ран. Тем не менее этот поток обладал силой. Шедуэлла отшвырнуло на пол.

Из туч над крышей вырывались молнии, заливая всю сцену безжалостным ярким светом. До смертельного удара оставались считанные секунды.

Однако его не последовало. Инкантатрикс замешкалась, ее покалеченное лицо истекало умирающей силой, и Шедуэлл нащупал лежавший рядом с ним нож.

Сюзанна предостерегающе вскрикнула, но Иммаколата либо не услышала, либо предпочла не обращать внимания. А потом Шедуэлл поднялся на ноги. Пока он неуклюже вставал, у его противницы еще была возможность нанести последний удар, но она не воспользовалась шансом и Коммивояжер всадил лезвие ей в живот. Мясницкий удар, оставивший смертельную рану.

Наконец-то Иммаколата поняла, что он действительно хочет ее убить, и ответила. Лицо ее снова залил свет, но, прежде чем этот свет обернулся огнем, лезвие Шедуэлла распороло ее до самой груди. Из раны полезли внутренности. Инкантатрикс закричала, закинула назад голову и выпустила на свободу силу, впустую разбившуюся о священные стены храма.

В тот же миг зал наполнился гулом. Казалось, этот гул шел и от кирпичных стен, и изнутри Иммаколаты. Шедуэлл выронил испачканный кровью нож и попытался сбежать с места преступления, однако его жертва простерла руки и притянула его к себе.

Свечение ее лица погасло. Она умирала, и все происходило быстро. Но даже в момент гибели хватка у нее была цепкая. Под нарастающий гул Иммаколата открыла Шедуэллу объятия, о которых он когда-то мечтал, а она постоянно отказывала ему. Кровь из раны заливала его пиджак. Он закричал от отвращения, однако она не позволила ему отстраниться. Он боролся и в конце концов сумел высвободиться из ее хватки; грудь и живот его обагрились кровью. Он бросил на умирающую последний взгляд и ринулся к двери, постанывая от ужаса. Уже в дверях он оглянулся на Сюзанну.

— Я не… — начал Шедуэлл. Он поднял руки, между его пальцами текла кровь. — Это не я…

В словах его была и мольба, и недоверие.

— Это все магия! — произнес он.

Слезы покатились у него из глаз. Не от раскаяния, поняла Сюзанна, а от внезапного приступа праведного гнева.

— Грязная магия! — завизжал он.

Земля содрогнулась, услышав, как он отзывается о ее великолепии.

Он не стал ждать, пока небо рухнет ему на голову, и выскочил из дверей. А гул все нарастал. Сюзанна посмотрела на Иммаколату.

Несмотря на чудовищные раны, она пока была жива. Инкантатрикс стояла, привалившись к стене, одной рукой она цеплялась за кирпичи, а другой удерживала вываливающиеся внутренности.

— Кровь пролита, — возвестила Иммаколата, когда очередная судорога, мощнее всех предыдущих, потрясла фундамент здания. — Кровь пролита в храме Станка! — И улыбнулась жуткой кривой улыбкой. — С Фугой покончено, сестра… — сказала она.

— Что ты говоришь?

— Я пришла сюда, чтобы пустить кровь ему, чтобы погубить Вихрь. Но пролилась моя кровь. Теперь это уже неважно.

Голос ее ослаб. Сюзанна подошла ближе, чтобы лучше слышать.

— В конце концов, это не имеет значения. Фуге пришел конец. Все обратится в пыль. Одна пыль…

Она оттолкнулась от стены. Сюзанна бросилась поддержать ее. Он прикосновения ладонь закололо.

— Теперь они изгнаны навечно. — Голос Иммаколаты звучал едва слышно, но в нем угадывалось торжество. — Здесь кончается Фуга. Уходит в никуда, словно ее и не было.

В этот момент ноги инкантатрикс подогнулись. Оттолкнув от себя Сюзанну, она привалилась к стене. Рука соскользнула с живота, кишки выползли наружу.

— Мне часто снилась… — выговорила она. — Ужасающая пустота..

Она замолчала, сползая по стене, пряди ее волос цеплялись за кирпичи.

— Песок и пустота, — продолжала Иммаколата. — Вот что мне снилось. Песок и пустота. И теперь они здесь.

Словно подтверждая ее мысль, гул перешел в грохот катастрофы.

Удовлетворенная плодами своих трудов, Иммаколата упала на пол.

Сюзанна кинулась искать путь к спасению, потому что кирпичи храма заскрежетали друг о друга с новой силой. Да и что ей здесь делать? Тайны Станка оказались сильнее ее. Если она задержится, то окажется погребенной под руинами. Надо выбираться отсюда, пока еще есть возможность.

Когда она добралась до выхода, два тонких лучика света прорезали угрюмый воздух и упали ей на руку. Их яркость поразила Сюзанну. Однако еще больше ее поразил источник этого света: лучи исходили из глазниц одного стражника. Сюзанна отступила с пути света, и когда лучи упали на мертвое тело напротив, из его глаз тоже хлынул свет. Потом появились лучи из глазниц третьего часового и, наконец, четвертого.

Иммаколата тоже заметила их.

— Станок… — прошептала она, задыхаясь.

Перекрещивающиеся лучи делались все ярче. Опасный гул несколько заглушили звуки голосов, негромкое бормотание; слова были неуловимы, они казались музыкой.

— Уже поздно, — сказала инкантатрикс, обращаясь не к Сюзанне, а к четверке покойников. — Вам уже не спасти ее.

Голова ее упала на грудь.

— Слишком поздно… — повторила она.

Потом по телу ее прошла дрожь. Иммаколата испустила дух и рухнула на пол, в лужу собственной крови.

Вопреки ее последним словам, здесь еще жила созидающая сила. Сюзанна попятилась к двери, чтобы не мешать движению лучей. Как только помеха исчезла, они немедленно засияли ярче, и в тех точках, где они пересекались, вверх под разными углами разошлись новые лучи. Шепот, наполнивший комнату, внезапно обрел новый ритм; слова, по-прежнему непонятные, текли мелодичной поэмой. Каким-то образом и они, и свет сделались частью системы: чары четырех семейств — Айя, Ло, Йе-ме и Бабу — работали вместе, музыка слов аккомпанировала танцу света, ткущего мир.

Конечно же, это и был Станок. Это же и есть Станок!

Неудивительно, что Иммаколата насмехалась над тупостью Шедуэлла. Магия может помещаться в физических объектах, однако она не воплощается в них. Она воплощается в слове, порожденном разумом, в движении, которое есть проявление разума, в систематичности Сотканного мира и рождении мелодии, ибо все это разум.

Но, черт побери, одного осознания этого недостаточно. В конце концов, Сюзанна — всего лишь одна из чокнутых, и никакие загадки-разгадки не помогут ей смирить гнев этого оскверненного места. Она может лишь наблюдать, как конвульсии Станка сотрясают Фугу, раздирая ее на куски вместе со всем содержимым.

В отчаянии Сюзанна мысленно обратилась к Мими. Ведь бабушка ввела ее в этот мир чудес, но умерла слишком рано, не успев подготовить преемницу. Хотя, разумеется, даже она не могла бы предсказать такое: гибель Фуги и то, что Сюзанна окажется в самом сердце Сотканного мира, не в силах поддержать его биение.

Лучи света пересекались и множились. Теперь они стали такими прочными, что Сюзанна могла бы пройтись по ним. Это представление завораживало ее. Она чувствовала, что может смотреть на работу Станка вечно и неустанно. А лучи по-прежнему все ветвились и утолщались, пока Сюзанне не стало ясно, что они не останутся в стенах святилища, а вырвутся за его пределы…

…Прямо в Фугу, куда надо и ей. Там лежит Кэл, и она должна сделать все, чтобы помочь ему среди бушующего урагана.

За этой мыслью пришла другая. Может быть, Мими как раз знала или опасалась, что в конце останутся лишь Сюзанна и магия? И может быть, бабушка все-таки оставила указания?

Она сунула руку в карман и вынула том сказок. «Истории о таинственных местах». Ей не было нужды открывать книгу, чтоб вспомнить эпиграф, напечатанный на странице с посвящением.

«То, что можно вообразить, никогда не умрет».

Время от времени Сюзанна размышляла над значением этой фразы, но ее разум никак не мог уловить суть. Сейчас она отказалась от логических рассуждений и позволила странным ощущениям захватить себя.

Свет Станка был таким ярким, что от него болели глаза. Она вышла из святилища и обнаружила, что лучи уже пробили — или же прогрызли — отверстия в кирпичной кладке и вырвались наружу. Тоненькие полосы света прорезали коридор.

Думая не только о зажатой в руке книге, но и о собственной безопасности, она возвращалась тем же путем, каким пришла: дверь и коридор, дверь и коридор. Даже стена внешнего коридора не устояла перед напором света Станка. Лучи пробились через три прочных кирпичных кладки и с каждым мигом делались шире. Сюзанна прошла сквозь них и в первый раз с тех пор, как вступила в Вихрь, ощутила движение менструума. Он поднимался, но не к лицу, а к рукам, к ладоням, сжимавшим книгу, словно заряжал ее энергией.

«То, что можно вообразить…»

Ритмичные слова звучали громче, лучи множились.

«…никогда не умрет».

Книга тяжелела и теплела, словно у нее на руках сидело живое существо. Еще бы, ведь в этом томе заключено столько мечтаний. Вещь, созданная из бумаги и чернил, а в ней затаился иной мир, готовый обрасти плотью. И даже не один мир, а множество: ведь каждый, кто приходил туда, перестраивал сказочный мир под себя. Так случилось с Сюзанной и Хобартом. И Дремучих Лесов было ровно столько, сколько читателей скиталось по ним.

Сюзанна уже вошла в третий коридор. Храм был весь наполнен звуком и светом. Здесь собралось столько энергии, ожидающей мига освобождения. О, если бы Сюзанна могла стать катализатором, способным отвлечь силу от разрушения на что-нибудь лучшее!

Голова ее была полна образов и фрагментов.

Вот они с Хобартом в лесу из их сказки обмениваются ролями и кожей.

Вот они с Кэлом на аукционе: их взгляды наполняют энергией нож, поднимая его над Сотканным миром.

И наконец, стражники в зале Станка. Восемь глаз, обладающие такой силой, что даже после смерти они могут разрушить Сотканный мир. И… воссоздать его?

Сюзанна уже не шла, а бежала. Не из страха, что стены обрушатся ей на голову, а потому что последние кусочки мозаики встали на свои места, все прояснилось и у нее осталось совсем мало времени.

Воссоздать Фугу невозможно в одиночку. Конечно же невозможно. Ни одно заклятие не работает само по себе. Эти чары по сути своей общие. Именно так семейства пели, танцевали и ткали: их магия расцветала при взаимодействии между артистом и зрителем, творцом и поклонником.

Разве не та же самая магия рождалась от сочетания сознания Сюзанны и сознания, заключенного в книге Мими, когда ее глаза скользили по страницам, погружаясь в грезы чужой души? Это похоже на любовь. Точнее, любовь является высшим воплощением сознание преображает другое сознание, видения танцуют на ниточках, протянутых между любовниками.

— Кэл!

Она подбежала к последней двери и бросилась в царящий за ней хаос.

Свет, исходивший от земли, сделался синюшным, черным и пурпурным. Небо над головой клубилось, готовое выплеснуть все свое содержимое. После музыки и совершенной геометрии света внутри храма она внезапно оказалась в настоящем бедламе.

Кэл лежал под стеной храма. Лицо его было белым, но он был жив.

Сюзанна подошла к нему и опустилась на колени.

— Что происходит? — спросил он в изнеможении, еле выговаривая слова.

— Нет времени объяснять, — сказала она, поглаживая его по лицу. Менструум заиграл у него на щеке. — Ты должен довериться мне.

— Да, — отозвался Кэл.

— Отлично. Ты должен кое-что представить ради меня. Думай обо всем, что можешь вспомнить.

— Вспомнить?..

Пока он соображал, в земле появилась трещина в добрый фут шириной, пробежавшая от порога храма, словно гонец. Новости, которые нес вестник, были мрачными, и Сюзанна засомневалась. Как можно требовать чего-то в этом хаосе? В небе грохочет гром, пыль и земля взлетают вверх, повсюду разверзаются пропасти.

Сюзанна старалась не потерять ощущение, охватившее ее в покинутом коридоре. Пыталась сохранить в сознании образ Станка. Перекрещивающиеся лучи. Мысли, лежащие над и под другими мыслями. Сознание, заполняющее пропасть общими воспоминаниями и общими мечтами.

— Думай обо всем, что можешь вспомнить о Фуге, — велела она Кэлу.

— Обо всем?

— Обо всем. Обо всех местах, какие видел.

— Но зачем?

— Доверься мне! — призвала она. — Ради бога, Кэл, доверься мне. Что ты помнишь?

— Только обрывки и фрагменты.

— Все, что сумеешь вспомнить. До малейшего обрывка!

Она прижала ладонь к его щеке. Кэл пылал жаром, но книга, зажатая в другой руке Сюзанны, была горячее.

Совсем недавно она делилась самими сокровенными переживаниями со своим главным врагом — Хобартом. Конечно же, она сумеет передать свое сознание человеку, которого успела полюбить.

— Прошу тебя… — произнесла Сюзанна.

— Ради тебя… — отозвался Кэл. Кажется, он наконец понял, что она чувствует к нему. — Все, что угодно.

И мысли хлынули. Сюзанна чувствовала, как они вливаются в нее и протекают насквозь, она стала передаточным звеном, а менструум — потоком, переносящим воспоминания. Мысленным взором она видела лишь отблески того, что видел и чувствовал Кэл во время пребывания в Фуге, но все это было прекрасно и удивительно.

Фруктовый сад, плоды, танцующие люди, певцы. Дорога, поле, де Боно и канатоходцы. Небесный Свод (комнаты, полные чудес), рикша, дом и стоящий на пороге старик. Холм и планеты. Большинство картинок мелькали слишком быстро, чтобы рассмотреть их, но ей не требовалось понимать все, что он видел. Она была частью цикла, точно так же, как в аукционном зале.

Она ощущала, что лучи за спиной пронзают последнюю стену, словно Станок двигался ей навстречу и его способность к преображению скоро окажется в ее распоряжении. Но ненадолго. Если она пропустит эту возможность, другой уже не будет.

— Продолжай, — попросила она Кэла.

Теперь он закрыл глаза, а видения по-прежнему шли от него потоком Он вспомнил больше, чем Сюзанна осмеливалась ожидать. Она, в свою очередь, добавляла картинки и звуки к его потоку…

Озеро, Дом Капры, лес, улицы Идеала…

Образы возвращались, пронзительно ясные, и она чувствовала, как лучи света подхватывают и поспешно отправляют их дальше.

Она опасалась, что Станок отвергнет ее вмешательство, но этого не случилось. Он добавил свою силу к менструуму, видоизменяя все, что вспомнили они с Кэлом.

Сюзанна не управляла процессом, это было за пределом ее возможностей. Она превратилась в передаточное звено между знанием и магией и лишь надеялась, что действующие здесь силы лучше ее понимают, чего она хочет.

Сила у нее за спиной стала огромной, и Сюзанна уже не могла служить каналом для подобной энергии. Книга обжигала руки, а Кэл дрожал у нее под ладонью.

— Хватит! — сказала она.

Глаза Кэла распахнулись.

— Я еще не закончил.

— Я сказала, хватит.

Храм содрогнулся.

Кэл произнес:

— О боже.

— Пора уходить, — решила Сюзанна. — Ты можешь двигаться?

— Конечно могу.

Она помогла ему подняться на ноги. Все заревело, когда стены храма одна за другой начали складываться под напором ярости Станка.

Они не стали дожидаться последнего аккорда и пошли прочь от храма, а обломки кирпичей со свистом проносились у них над головами.

Кэл сказал правду: он действительно мог идти, хотя и очень медленно. Однако бежать по пустыне, которую им предстояло пересечь, было просто невозможно. Так же как Творение знаменовало их приближение к храму, уход сопровождался тотальным Разрушением. Флору и фауну, зародившихся от шагов пришельцев, охватил болезненный распад. Цветы и деревья погибали, буйные ветры разносили по всему Вихрю запахи разложения.

Теперь свет от земли померк и стало сумрачно. Тьма усиливалась из-за висящей в воздухе пыли и поднятых в воздух предметов. Из сумрака донеслись крики животных — это земля разверзлась и поглотила тех самых существ, которых произвела на свет несколько минут назад. Тех же, кто не канул в породившую их бездну, ждала еще более страшная участь: силы, их воплотившие, начали распускать по ниточкам своих детей. Вместо ярких и живых созданий землю усеивали блеклые умирающие скелеты. Некоторые поднимали глаза в надежде получить помощь, но Кэлу и Сюзанне нечего было им предложить.

Они делали все возможное, чтобы не свалиться в трещины земли. Они держались за руки и нагибали головы, потому что Ореол осыпал их диким градом, словно стремился продемонстрировать ничтожество незваных гостей.

— Далеко еще? — спросил Кэл.

Они остановились, и Сюзанна посмотрела вперед; она понимала, что они запросто могут бродить по кругу. К этому времени свет, исходивший от земли, совершенно погас. Время от времени он вспыхивал, но только для того, чтобы озарить очередное плачевное зрелище: последние мгновения жизни того великолепия, которое они погубили своим вторжением сюда.

И вот…

— Туда! — Сюзанна указала рукой сквозь град и пыль. — Я вижу свет.

Они устремились вперед настолько быстро, насколько позволяла им встающая дыбом почва. С каждым шагом их ноги все глубже зарывались в слой перегноя, где до сих пор шевелились остатки жизни: наследники Эдема, черви и жуки.

Однако в конце тоннеля уже ясно различался свет. Сюзанна снова увидела его проблеск сквозь мглу.

— Смотри, Кэл, — сказала она.

Он посмотрел, хотя и с усилием.

— Уже близко. Всего несколько шагов.

Кэл с каждым мгновением наваливался на нее все тяжелее, но взрыв в Ореоле заставил их проделать последние ярды по предательской почве едва ли не бегом.

И наконец они вышли на свет. Вихрь почти выплюнул их из себя, прежде чем забиться в последних конвульсиях.

Они заковыляли прочь, но не успели уйти далеко, когда Кэл произнес:

— Не могу…

И упал на землю.

Сюзанна опустилась на колени рядом с ним, приподняла его голову и стала озираться в поисках помощи. И только тогда она увидела, к чему привели события в Вихре.

Страна чудес исчезла.

Все великолепие Фуги было сломано и разрушено, последние клочки испарялись на глазах. Вода, дерево и камень, живые ткани зверей и мертвые тела ясновидцев — все исчезло, как будто никогда и не существовало. Несколько обрывков еще оставалось, но и они скоро растворились.

Пока Вихрь грохотал и сотрясался, последние участки Фуги обращались в дым и нитки, а затем испарялись в воздухе. Это произошло с чудовищной быстротой.

Сюзанна оглянулась. Ореол тоже сокращался на глазах и теперь, когда нечего было скрывать, обнажил пустынную местность: голую землю и раздробленные скалы. Даже раскаты грома сделались тише.

— Сюзанна!

Она снова повернулась и увидела, что к ним идет де Боно.

— Что там произошло? — спросил он.

— Потом расскажу, — ответила Сюзанна. — Сначала мы должны помочь Кэлу. Он ранен.

— Я подгоню машину.

Веки Кэла задрожали, глаза открылись.

— Все исчезло? — пробормотал он.

— Не думай об этом пока, — отозвалась Сюзанна.

— Я хочу знать, — запротестовал он с неожиданной силой и попытался сесть.

Понимая, что не стоит противоречить, Сюзанна поддержала его.

Кэл застонал, увидев за спиной пустыню.

Ясновидцы и кое-кто из затесавшихся к ним людей Хобарта стояли посреди долины и на склонах окрестных холмов. Никто не произносил ни слова и не двигался. Их было немного, и только они и остались.

— А что с Шедуэллом? — спросил Кэл.

Сюзанна пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она. — Он удрал из храма раньше меня.

Рев автомобильного мотора сделал дальнейший разговор невозможным. Де Боно взял одну из машин завоевателей, подъехал по вытоптанной траве и остановился в нескольких футах от места, где лежал Кэл.

— Я поведу, — сказала Сюзанна, когда Кэла уложили на заднее сиденье.

— А что мы скажем врачам? — спросил Кэл слабеющим голосом. — Ведь это пулевое ранение.

— Будем решать проблемы по мере их поступления, — решила Сюзанна.

Когда она уселась на место водителя, откуда неохотно сполз де Боно, кто-то окликнул ее. К машине бежал Нимрод.

— Куда вы едете? — спросил он.

Сюзанна указала на своего пассажира.

— Друг мой, — воскликнул Нимрод, увидев Кэла, — вид у тебя неважнецкий. — Он попытался ободряюще улыбнуться, но вместо этого заплакал. — Все кончено, — произнес он, рыдая. — Уничтожено. Наша милая родина… — Он утер глаза и нос тыльной стороной ладони. — Что нам теперь делать? — спросил он у Сюзанны.

— Убираться отсюда, — ответила она. — И как можно скорее. У нас еще есть враги..

— Это уже не имеет значения, — покачал он головой. — Фуга погибла. Все, чем мы владели, потеряно.

— Но мы же живы, — возразила Сюзанна. — А до тех пор, пока мы живы…

— Куда нам идти?

— Мы отыщем подходящее место.

— Тогда веди нас, — сказал Нимрод. — Больше некому.

— Позже. Сначала надо помочь Кэлу…

— Да, — согласился он, — разумеется. — Потом взял Сюзанну за руку, не желая отпускать. — Но ты вернешься обратно?

— Конечно вернусь.

— Я поведу тех, кто выжил, на север. Через две долины от этой. Мы будем ждать тебя там.

— Тогда идите, — сказала она. — Не тратьте зря время.

— Ты не забудешь? — снова спросил он.

Сюзанна не стала смеяться над его сомнениями: память теперь стала для них крайне важна. Вместо ответа она коснулась мокрого лица Нимрода, позволяя ему ощутить струящийся внутри ее пальцев менструум.

И только когда машина отъехала, Сюзанна поняла: она только что благословила его.

Глава 4

Шедуэлл

Коммивояжер выскочил из Вихря, когда Фуга уже начала разрушаться. Поэтому его не только не останавливали, но даже не заметили бегства. Когда ткань их обожаемой родины стала расползаться на клочки, никто из ясновидцев не обратил внимания на потрепанного окровавленного человека, ковылявшего прочь сквозь хаос.

Только раз беглецу пришлось остановиться и отыскать среди этого хаоса место, чтобы опорожнить желудок. Рвотные массы испачкали некогда прекрасные ботинки, и он принялся отчищать их пригоршней листьев, которые испарялись прямо у него в руках.

Магия! Как она бесила его теперь! Фуга соблазнила его обещаниями волшебства. Она разложила перед ним свои так называемые «чудеса», пока он, несчастный чокнутый, во всех смыслах не ослеп от них. Чары завлекли его в хоровод. Заставили рядиться в чужие перья, заставили обманывать и манипулировать людьми, и все из любви к здешнему обману. А это был обман, теперь-то он понял. Он протянул руку, чтобы взять обещанную награду, а награда испарилась, отреклась от его власти и выставила его главным виновником.

Однако он очень долго не понимал, что его используют, и это было доказательством его невиновности. Он не собирался никому причинять вред, он лишь хотел принести истину и мир в страну, печальным образом лишенную и того и другого. Но его в очередной раз надули и подставили. Единственное, в чем можно обвинить Шедуэлла после случившегося, так это в наивности. А наивность — простительный грех. Нет, настоящие негодяи — это ясновидцы, носители магии и безумия. Именно из-за них его мечты вышли за разумные пределы и навлекли на Фугу все эти ужасы. Привели к мрачным событиям и, в итоге, к распаду Вихря, а его — несчастную жертву обстоятельств — толкнули на убийство.

Шедуэлл выбрался из разлагавшейся Фуги и начал подниматься по склону холма, прочь из долины. Воздух на склонах был чище, что выставляло Коммивояжера в постыдном свете. От него воняло страхом и отчаянием, а ветер нес с собой запах моря. Вдыхая его, Шедуэлл решил, что в этой чистоте заключена единственная надежда на спасение.

Испытывая отвращение к самому себе, он стянул залитый кровью пиджак. Вот оно, дерьмо, запятнанное и пятнающее. Приняв подарок от инкантатрикс, он совершил первую ошибку: с пиджака началась цепочка неверных решений. В приступе праведного гнева он попытался оторвать подкладку, но ткань не поддалась, поэтому он просто скомкал пиджак и зашвырнул высоко в воздух. Пиджак немного пролетел вверх, затем упал обратно, покатился по каменистому склону, вызвал по дороге небольшой обвал и замер, раскинув рукава, словно безногий самоубийца. Наконец-то этот предмет оказался там, где ему полагалось быть с самого начала, — в грязи.

В ней же должны быть и ясновидцы, подумал Шедуэлл. Однако они уцелели. Обман у них в крови. Земли их уничтожены, но он уверен, что у них еще отыщется в запасе пара трюков. Пока живы эти паскудники, он не сможет спать спокойно. Они превратили его в дурака и убийцу, и теперь он не угомонится, пока не сотрет их всех до единого с лица земли.

Стоя на холме и глядя вниз, в долину, Шедуэлл ощущал, как жизнь его обретает новый смысл. Его обманули и унизили, но он хотя бы остался жив. Значит, сражение пока не проиграно.

У них, у этих чудовищ, есть один враг. Иммаколата часто видела его во сне и рассказывала о пустыне, где он обитает.

Бич, так она называла его.

Для уничтожения ясновидцев ему потребуется союзник, а что может быть лучше безымянной силы, от которой они скрываются уже целую вечность?

Теперь им негде скрыться. У них больше нет Сотканного мира, куда они могли бы спрятаться. Если Шедуэлл сможет отыскать Бича и пробудить его от сна в той пустыне, с помощью монстра он сумеет нанести решающий удар.

Бич. Шедуэллу чрезвычайно нравилось само звучание этого слова.

Однако еще больше ему понравится тишина, которая воцарится, когда его враги обратятся в прах.

Глава 5

Недолгое затишье

1

Кэл был счастлив немного поспать, понежиться в объятиях ласковых рук и ласковых слов. Медсестры приходили и уходили, появлялся доктор, улыбался ему сверху вниз и обещал, что все будет хорошо. Де Боно стоял рядом с врачом, тоже улыбался и кивал.

Ближе к ночи Кэл очнулся и увидел рядом с собой Сюзанну. Она произносила слова, которых он не мог понять, потому что слишком устал. Он заснул счастливый, оттого что она рядом, но, когда проснулся, ее уже не было. Он спросил, где Сюзанна и где де Боно, и ему ответили, что они вернутся, а ему нельзя переутомляться. Поспите, говорила сестра. Поспите, а когда проснетесь, все будет хорошо. Он смутно сознавал, что если последует этому совету, то предаст тех, кого знает и любит, но его замутненный разум не мог вспомнить, кого именно. Поэтому он сделал так, как говорила сестра.

Его сон был полон видений, и в этих снах он чаще всего исполнял главную роль, хотя не всегда являлся в своем привычном виде. Иногда он становился птицей, иногда деревом, и ветви его тяжело склонялись от множества плодов, в каждом из которых был заключен маленький мир. Иногда он был ветром или чем-то похожим на ветер. Он мчался, невидимый и могучий, над землей, составленной из обращенных к небу лиц — лица-скалы, лица-цветы — и потоков, в которых он знал по имени каждую серебристую рыбку.

А иногда ему снилось, что он умер; он плыл по бескрайнему океану из черного молока, пока кто-то невидимый и могущественный срывал звезды у него над головой, кидал вниз, а они падали по широкой дуге и пели на лету.

Какой бы умиротворяющей ни казалась эта смерть, Кэл сознавал, что она ему всего лишь снится из-за ужасной усталости. И что снова придется проснуться.

Когда это случилось, у его постели сидел Нимрод.

— Тебе не о чем беспокоиться, — заверил он Кэла. — Никто не будет задавать тебе вопросы.

Язык плохо слушался, но Кэл все-таки сумел выговорить:

— Как тебе это удалось?

— Маленькое волшебство, — сказал Нимрод, даже не улыбнувшись. — Время от времени мне еще удаются небольшие обманы.

— Как вообще дела?

— Скверно, — последовал ответ. — Все в трауре. Лично я не выставляю свое горе напоказ, поэтому на меня косо посматривают.

— А Сюзанна?

Он посмотрел уклончиво.

— Мне лично она нравится, — сказал он. — Но ей никак не договориться с семействами. Когда они не скорбят, они спорят друг с другом. До чертиков надоели их свары. Иногда я даже подумываю, не отыскать ли мне снова Маргарет. Позабыть о том, что я ясновидец.

— Ты не сможешь.

— Да ты сам подумай. Нет смысла обманывать себя, Кэл. Фуга погибла окончательно и бесповоротно. Надо как-то устраиваться. Пора воссоединяться с чокнутыми, и пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Господи боже, да нас никто даже не заметит! Сейчас в Королевстве и без нас есть чему удивляться. — Он махнул рукой на телевизор в углу. — Каждый раз, когда его включаю, там показывают что-нибудь новенькое. То одно, то другое. Может быть, я даже отправлюсь в Америку. — Он снял солнечные очки. Кэл уже успел позабыть, какие необычные у него глаза. — В Голливуде человек с моими данными пришелся бы кстати, — сказал он.

Несмотря на тихое отчаяние Нимрода, Кэл не смог сдержать улыбки. А может быть, он прав? Может быть, у ясновидцев нет иного выбора, кроме как расселиться по Королевству и по возможности примириться с новой жизнью.

— Мне пора идти, — говорил между тем Нимрод. — Сегодня большое собрание. У всех будет право высказаться. Скорее всего, на это уйдет целая ночь.

Он пошел к двери.

— Я не уеду в Калифорнию, не попрощавшись, — заверил он напоследок и оставил больного в одиночестве.

2

Два дня миновало, а никто не приходил. Кэл быстро шел на поправку. Наложенное Нимродом заклятие, судя по всему, подействовало на персонал клиники: никто не сообщил в полицию о пациенте с огнестрельным ранением.

К вечеру третьего дня Кэл понял, что совершенно выздоровел, поскольку он начал скучать. По телевизору — новой любви Нимрода — шли только «мыльные оперы» и второсортные фильмы. Как раз второе, меньшее из двух зол, и передавали, когда открылась дверь палаты и вошла женщина в черном. Кэл не сразу сумел узнать в посетительнице Апполин.

Не успел он поздороваться, как она произнесла:

— Времени на разговоры нет, Кэлхоун…

Затем подошла к крови и протянула Кэлу сверток.

— Бери! — сказала она.

Он послушался.

— Мне уже пора бежать, — продолжала Апполин. Ее лицо смягчилось, когда она взглянула на него. — У тебя усталый вид, мальчик мой, — заметила она. — Отдохни как следует! — И с этими словами направилась к двери.

— Стой! — воскликнул Кэл.

— Нет времени! Совершенно нет времени! — отозвалась Апполин и исчезла.

Он снял веревку и оберточную бумагу со свертка и обнаружил внутри книгу сказок, которую Сюзанна нашла на Рю-стрит. К книге прилагалась наспех нацарапанная записка.

Кэл!

Сохрани для меня эту вещь, ты ведь сможешь? Ни при каких обстоятельствах не упускай ее из виду. Наши враги все еще охотятся за нами. Когда опасность минует, я разыщу тебя.

Сделай это ради всех нас.

Целую.

Сюзанна.

Он перечитывал записку снова и снова, тронутый сверх всякой меры прощальными словами: «Целую. Сюзанна».

Однако он был сбит с толку указаниями: книга показалась ему ничем не примечательным изданием, обложка оторвана, страницы пожелтели. Текст на немецком языке, с которым он совершенно незнаком. Даже иллюстрации какие-то темные, полные теней, словно мало ему теней, отравляющих жизнь. Но если Сюзанна хочет, чтобы он сохранил книгу, он так и сделает. Она мудра, и не следует относиться к ее просьбам легкомысленно.

3

После визита Апполин больше никто не приходил. Хотя Кэл нисколько этому не удивлялся. Апполин очень спешила, и еще большая поспешность ощущалась в записке Сюзанны. «Наши враги все еще охотятся за нами». Если она так сказала, значит, это правда.

* * *

Его выписали через неделю, и он отправился обратно в Ливерпуль. Дома почти ничего не изменилось. Трава по-прежнему не желала расти на клочке выжженной земли, где погибла Лилия Пеллиция, поезда по-прежнему ходили на север и на юг, фарфоровые собачки на окне столовой по-прежнему глядели на своего хозяина, но наградой за преданность им был лишь слой пыли.

Та же пыль покрывала записку, которую оставила на кухонном столе Джеральдин. В этом коротеньком письме говорилось, что, пока Кэл не начнет вести себя как разумный человек, он может не рассчитывать на ее общество.

Его дожидались еще несколько писем. Одно было от начальника отдела его фирмы: он спрашивал, куда запропастился Кэл, и сообщал, что если тот желает сохранить свое место, ему необходимо как можно скорее предоставить объяснения. Письмо датировалось одиннадцатым числом, а сегодня было двадцать пятое. Кэл решил, что его уже уволили.

Он не чувствовал никакого огорчения по поводу того, что стал безработным, и по поводу отсутствия Джеральдин тоже. Ему хотелось остаться одному и неспешно подумать обо всем случившемся. Хуже того, он обнаружил, что ему вообще сложно что-либо чувствовать. Шли дни, он пытался как-то упорядочить свою жизнь и быстро понял, что пребывание в Вихре оставило на нем болезненные отпечатки. Как будто силы, вырвавшиеся из храма, отыскали дорогу внутрь его души и превратили в пустыню ту ее часть, где некогда было место для слез и сожалений.

Даже поэт молчал. Хотя Кэл до сих пор помнил стихи Безумного Муни наизусть, теперь они стали пустыми словами и нисколько не трогали его.

Во всем этом имелся один утешительный момент: похоже, новообретенный стоицизм не помешает хранителю одной-единственной книги. Он будет бдителен, однако постарается ничего не ждать — ни катастрофы, ни откровения.

Но нельзя сказать, будто он совсем ничего не ждал от будущего. Ведь он был обычным чокнутым: испуганным, усталым и одиноким. В конце концов, таковы его соплеменники, но это вовсе не значит, что все потеряно. Пока их до слез трогает минорный аккорд, пока они радуются при виде счастливого воссоединения любовников, пока в их осторожных душах есть место для игры случая и они смеются в лицо Богу, в итоге они обязательно спасутся.

А если нет, то ни для одного живого существа нет надежды.

КНИГА III Возвращение из Пустой четверти

Часть X В ПОИСКАХ БИЧА

Если долго смотреть в бездну,

бездна посмотрит на тебя.

Фридрих Ницше. По ту сторону добра и зла

Глава 1

Никакой передышки злодеям

1

До того как сюда пришли люди, Руб аль-Хали была пустым местом на карте мира. После того как они пришли, она осталась таким же пустым местом.

Само ее название, придуманное кочевниками-бедуинами, на протяжении бесконечных веков обитавшими в пустынях Аравийского полуострова, означает «пустая четверть». И если они, знакомые с пустотой, способной свести с ума большинство людей, назвали это место пустым — вот наилучшее доказательство его невообразимой пустоты.

Однако среди европейцев, для которых название ничего не доказывало и которые с начала девятнадцатого столетия искали новые края, где можно испытать себя на прочность, Руб аль-Хали быстро стала легендой. Возможно, потому, что это самое большое испытание, какое земля может предложить любителям приключений, и пустынность этой пустыни не сравнится ни с одной другой, экваториальной или арктической.

Никто там не жил и не мог жить. В этой обширной пустоте, на двухстах пятидесяти тысячах квадратных миль запустения, барханы кое-где достигали высоты небольших гор, сменяясь время от времени залежами растрескавшихся от жары камней, достаточно больших, чтобы между ними затерялось целое племя. Не было дорог, воды и смены ландшафтов. Большинство смельчаков, отправившихся туда, были поглощены пустыней и добавили к ее пескам свои превратившиеся в пыль кости.

Однако для определенной породы людей — наполовину безумцев, наполовину искателей, мечтавших затеряться в песках, она была просто приключением. Бесчисленные экспедиции отступали, поглядев в лицо доводящей до исступления пустоте Пустой четверти, или же канули в ней.

Одни бросали ей вызов во славу картографии, намереваясь нанести ее на карту для тех, кто придет вслед за ними, однако быстро обнаруживали, что здесь нечего наносить на карту, кроме собственной отрезвевшей души. Другие приходили в поисках затерянных гробниц и городов, где несметные сокровища только и ждали смельчака, способного забраться в этот ад и взять их. Были еще и такие — методичные, скрытные, — которые во имя науки хотели проверить какие-то геологические или исторические теории. А некоторые искали здесь ковчег или затерянный Эдем.

Однако всех их объединяло одно: когда они возвращались из Пустой четверти — даже если путешествие вглубь песков занимало какой-нибудь день, — они менялись. Никто не в силах взглянуть в глаза такой пустоте и возвратиться к родному очагу, не оставив навеки частицу себя в этих песках. Многие, кто однажды выжил среди барханов, возвращались сюда снова и снова. Они словно ждали, чтобы пустыня испытала их по-настоящему, и не успокаивались, пока это не случалось. А те немногие несчастные, кому было суждено умереть в своей постели, со смертного одра видели не лица родных людей, не цветущую вишню за окном, а пустоту, взывавшую к ним так, как может взывать только бездна, обещающая душе блаженное забвение.

2

Много лет Шедуэлл слушал речи Иммаколаты о пустоте, в которой обитает Бич. Чаще всего она толковала об этом абстрактно, как о некоем месте из песка и страха. Шедуэлл успокаивал ее как мог, но быстро перестал вслушиваться в ее бормотание.

Однако когда он, с окровавленными руками и ненавистью в сердце, стоял на холме и глядел на долину, где недавно лежала Фуга, Шедуэлл припомнил слова Иммаколаты. Следующие месяцы он посвятил поиску этой пустыни.

Уже в самом начале исследований он наткнулся на картинки, изображавшие Руб аль-Хали, и пришел к выводу, что это та самая пустыня из пророческих видений инкантатрикс. Даже сейчас, в конце столетия, это место оставалось загадкой. Маршруты чартерных рейсов до сих пор прокладывали в обход, и хотя теперь через пески была проложена дорога, пустыня по-прежнему сводила на нет все попытки исследовать ее территорию. Поэтому Шедуэлл столкнулся с проблемой: если Бич действительно обитает в Пустой четверти, как отыскать его в бескрайней пустоте?

Он начал консультироваться со специалистами, в особенности с одним исследователем по фамилии Эмерсон, дважды пересекавшим Пустую четверть на верблюде. Теперь это был прикованный к постели старик, который поначалу презрительно отнесся к Шедуэллу из-за скудости его познаний. Однако после нескольких минут разговора старик увидел одержимость своего гостя, оттаял и дал немало дельных советов. Он говорил о пустыне как о любовнице, оставившей у него на спине шрамы от плетки, чью жестокость он мечтает испытать снова и снова. Когда они расставались, Эмерсон воскликнул:

— Завидую вам, Шедуэлл. Видит бог, я завидую вам!

3

Эмерсон сказал, что пустыня всегда ценила одиночек, но Шедуэлл не поехал в Руб аль-Хали один. Он взял с собой Хобарта.

Хобарт больше не стоял на защите закона, как раньше. В ходе расследования событий, погубивших почти всю его бригаду, он был признан ответственным за содеянное. Его могли бы посадить в тюрьму, однако отцы города решили, что он не в себе (на самом деле он изначально был не в себе) и если в суде выйдет на всеобщее обозрение дело о том, что власти нанимают на службу сумасшедших, это вряд ли прибавит им популярности. Вместо этого было сфабриковано целое новое дело. Все, кто отправился с Хобартом в Фугу и погиб там, были признаны героями, а те, кто вернулся, повредившись в уме, получили приличные пенсии. Несколько безутешных вдов предпринимали попытки разоблачить обман, однако настоящие объяснения оказались куда более невероятными, чем ложь. К тому же никто из выживших не мог связно описать, что они пережили. Те скупые подробности, которые они смогли выдавить из себя, служили лишним доказательством их ненормальности.

Хобарт, однако, не считал безумие поводом для отставки, поскольку пребывал в его объятиях долгие годы. Видение живого огня, из-за которого он и примкнул к походу на Фугу, до сих пор не отпускало инспектора, хотя пиджак Коммивояжера пропал. Понимая, что тот не станет смеяться над его одержимостью, Хобарт предпочел остаться с Шедуэллом. С таким хозяином его мечта едва не осуществилась, и, хотя их общие амбиции не были удовлетворены, Коммивояжер до сих пор говорил на языке, который был понятен Хобарту в его помешательстве. Когда Шедуэлл заговорил о Биче, инспектор тотчас понял, что это дракон из его грез, названный иным именем. Он смутно помнил, что искал чудовище в каком-то лесу, но нашел лишь смятение. Тот дракон был просто позором, а не настоящим чудовищем, которое он все еще мечтал повстречать. Теперь он знал, где ждет его сказка не в лесу, а в пустыне. Там дыхание монстра обращает в прах и песок все живое.

Поэтому они вместе отправились в селение на южной границе Пустой четверти, место столь ничтожное, что оно даже не имело названия.

Здесь им пришлось оставить джип и с помощью водителя, служившего еще и переводчиком, нанять проводников и верблюдов. Шедуэлл, однако, сменил колеса на копыта не потому, что пересечь пустыню на машине было сложно. Им двигало подогретое Эмерсоном желание как можно сильнее слиться с пустыней. Войти в эту пустоту не завоевателями, а кающимися грешниками.

На поиски двух проводников для экспедиции ушло не меньше часа, настолько мало нашлось желающих и физически способных предпринять подобное путешествие. Оба проводника были из племени аль-мюрра — единственного племени, претендующего на родство с духами Пустой четверти. Первого, парня по имени Мирак ибн-Талак, Шедуэлл взял, поскольку тот похвалялся, что уже четыре раза водил белых в Руб аль-Хали (и выводил обратно). Однако он отказывался отправляться без юнца по имени Джабир, которого называл то двоюродным, то троюродным братом, то шурином. Этому второму на вид было лет пятнадцать, но он отличался жилистостью и многоопытным взглядом сорокалетнего мужчины.

Торговаться с ними предоставили Хобарту, и обсуждение подробностей экспедиции заняло немало времени, поскольку перед началом путешествия инспектор освоил лишь начатки арабского, а арабы почти не говорили по-английски. Зато они прекрасно знали свое дело. На покупку верблюдов ушла вторая половина дня, запасы закупили наутро.

В общем и целом приготовления к походу длились двое суток.

Но в день отправления Шедуэлл, несмотря на спешку не забывавший ублажать свой желудок, вдруг заболел какой-то кишечной болезнью и его пробрал страшный понос. Взбунтовавшиеся внутренности отказывались удерживать какую-либо пищу, и он быстро ослабел. Обессиленный лихорадкой и имевший под рукой только самые элементарные медикаменты, он лежал в снятой ими лачуге, в уголке, куда не проникало солнце, и потел, дожидаясь, пока из него не выйдет вся зараза.

* * *

Прошло два дня, а улучшения не наблюдалось. Шедуэлл не привык болеть; в тех немногих случаях, когда действительно заболевал, он обычно запирался и страдал в уединении. Однако в этом месте уединение было невозможно. Весь день напролет он слышал какие-то шорохи за дверью и под окнами. Местные жители использовали любую возможность подглядеть в щелку, как неверный стенает, лежа на грязных простынях. А когда им наскучивал спектакль, с больным оставались мухи, жадные до гнойной жидкости, выделявшейся у него изо рта и глаз. Он давно уже убедился в безнадежности попыток отогнать их, поэтому просто лежал, потея, и позволял им пить, пока его снедаемый лихорадкой мозг блуждал в более прохладных местах.

На третий день Хобарт предложил отложить путешествие, заплатить ибн-Талаку и Джабиру и вернуться в цивилизацию. Там Шедуэлл сможет набраться сил для следующей попытки. Но Коммивояжер не согласился, хотя та же самая мысль неоднократно приходила ему на ум. Когда в конце концов инфекция покинула его тело, он был не в том состоянии, чтобы бросить вызов Пустой четверти.

* * *

Однако все переменилось за одну ночь. Сначала подул ветер. Он не налетал порывами, а дул сплошным ураганом, и песок, который он приносил с собой, сыпался под дверь и в щели окна.

За прошедшие сутки Шедуэлл спал очень мало и теперь хотел отоспаться, однако ветер мешал ему. Внутренности тоже пришли в волнение, вынудив больного провести полночи, сидя над ведром, специально приготовленным для него.

Именно здесь — скорчившись над поганым ведром в облаке собственных миазмов — он впервые услышал голос. Голос доносился из пустыни, он усиливался и затихал, словно вой некой потусторонней вдовы. Шедуэлл никогда не слышал ничего подобного.

Он поднялся, марая ноги экскрементами. Его била дрожь.

Он только что слышал голос Бича, в том нет сомнения. Звук был отдаленный, но узнавался безошибочно. Голос был полон горя, но и силы тоже, и еще он призывал. Он подавал им знак. Им не придется вслепую скитаться по пустыне, ожидая, пока случай приведет их к цели. Они пойдут тем путем, каким пришел ветер. Ведь он рано или поздно приведет их к тому созданию, чьим вестником служит.

Шедуэлл натянул штаны и распахнул дверь. Ветер бесновался в крошечном селении, осыпая его песком и завывая между домами, как бешеный пес. Шедуэлл прислушивался, мечтая снова услышать голос Бича, моля, чтобы это не оказалось галлюцинацией, порожденной его страстным желанием. И он услышал. Голос раздался снова, тот же самый тоскливый вой.

Один из местных жителей пробегал мимо лачуги, у которой стоял Шедуэлл. Коммивояжер оттолкнулся от двери и схватил араба за руку.

— Ты слышал? — спросил он.

Тот обратил к Шедуэллу покрытое шрамами лицо. У араба не было одного глаза.

— Слышал? — допытывался Шедуэлл, кивнув головой в направлении звука, когда он раздался снова.

Араб стряхнул с себя его руку.

— Аль хайяль, — произнес он, почти выплюнув это слово в лицо Коммивояжеру.

— Что?

— Аль хайяль… — повторил араб, отступая от Шедуэлла, как от буйного сумасшедшего, и хватаясь рукой за нож на поясе.

Шедуэлл не собирался драться с ним. Он поднял руки, заулыбался и оставил араба в покое.

Странная веселость охватила его, заставив истерзанный разум запеть. Завтра они отправятся в Пустую четверть, и пошли эти кишки ко всем чертям! Пока он может держаться в седле, он будет ехать вперед.

Коммивояжер стоял посреди пустой улицы, сердце его билось, словно тяжелый молот, ноги дрожали.

— Я слышал тебя, — проговорил он.

Ветер сорвал слова с его губ, словно некий чудовищный посланник пустыни, способный вернуться тем же путем, каким пришел, и донести слова до той силы, что дожидалась его в пустоте.

Глава 2

Забвение

1

Ни книги, которые он прочитал, ни легенды, которые он услышал, ни даже измученный голос, который донес до него накануне ветер, — ничто не могло подготовить его к невыразимой пустоте Руб аль-Хали. В книгах эти просторы описывались самыми сильными словами, но слова не передавали жуткой пустынности места. Даже Эмерсон, чья речь, полная недомолвок и страсти, производила неизгладимое впечатление, не сумел и приблизительно передать неприкрытую правду.

Часы пути неумолимо следовали один за другим, а они все ехали в той же жаре, глядя на тот же пустой горизонт, под тем же доводящим до исступления небом, и тот же мертвый песок шуршал под копытами верблюдов.

У Шедуэлла не было сил, чтобы вести беседу, а Хобарт никогда не отличался разговорчивостью. Что же до ибн-Талака с Джабиром, они ехали впереди неверных, время от времени перешептываясь, но в основном помалкивая. Когда ничто не отвлекало внимания, разум невольно переключался на изучение тела, быстро проникаясь его ощущениями. Ритмичное трение штанов о седло, привкус крови на губах и деснах — вот и вся пища для ума.

Даже строить предположения о том, что ждет их в конце путешествия, не хотелось в этом слепящем свете.

Трое суток прошли без происшествий: все та же изнуряющая жара, тот же звук копыт по песку, шагающих в том направлении, откуда ветер донес голос Бича. Ни один из арабов не спрашивал неверных о цели их путешествия, не требовал никаких объяснений. Они просто ехали, и пустыня давила на них со всех сторон.

Гораздо хуже было, когда они останавливались, чтобы дать отдых верблюдам или смочить нагревшейся водой забитые песком глотки. Вот тогда царящая в пустыне тишина наваливалась на них во всей своей бесконечности.

Находиться здесь было иррациональным поступком, идущим наперекор физическим возможностям. В такие моменты Шедуэлл задумывался, что за создание избрало это место своим домом, какой силой воли оно должно обладать, чтобы противостоять пустоте? Если только само оно — эта мысль приходила на ум все чаще и чаще — не порождено этой пустотой, не является частью пространства и молчания. От такого предположения внутри все обрывалось: вдруг сила, которую он ищет, принадлежит этому месту и сама избрала пески своей постелью, а камни — подушкой. Он наконец-то начал понимать, почему Иммаколату бросало в дрожь от видений Бича. В тех кошмарах она чувствовала вкус этой чудовищной чистоты, затмевавшей ее собственную непорочность.

Но Шедуэлл не боялся ничего, кроме неудачи. Пока он не окажется рядом с этим существом, пока не узнает об источнике его чистоты, он не сможет очиститься сам. А этого он хотел больше всего на свете.

Когда наступила их четвертая ночь в Пустой четверти, его желание было готово осуществиться.

* * *

Джабир сидел у костра, когда зазвучал голос. Этой ночью ветра почти не было, однако голос разнесся с той же непререкаемой властностью, наполнив воздух той же тоской.

Ибн-Талак, в это время чистивший винтовку, вскочил на ноги: глаза широко раскрыты от испуга, губы шепчут то ли клятвы, то ли молитвы. Хобарт тоже вскочил, а Джабир кинулся успокаивать верблюдов — их напугал голос, и они рвались с привязи. Один только Шедуэлл остался сидеть у костра, глядя в огонь, пока вой — непрерывный, словно идущий на одном исполинском выдохе, — заполнял собой ночь.

Прошло немало минут, прежде чем он наконец затих. Когда это случилось, животные все еще всхрапывали, а люди молчали. Ибн-Талак первым вернулся к огню и снова принялся начищать винтовку, за ним пошел его родственник. И последним — Хобарт.

— Мы здесь не одни, — сказал Шедуэлл через некоторое время, по-прежнему не сводя глаз с костра.

— Что это было? — спросил Джабир.

— Аль хайяль, — ответил ибн-Талак.

Джабир скривился.

— Что такое аль хайяль? — спросил Шедуэлл.

— Они имеют в виду звук, который издают пески, — пояснил Хобарт.

— Пески? — переспросил Шедуэлл. — Ты думаешь, что это был песок?

Подросток отрицательно помотал головой.

— Ну конечно же нет, — сказал Шедуэлл. — Это голос того, с кем мы ищем встречи.

Джабир подбросил в костер вязанку выбеленных солнцем веток. Огонь немедленно пожрал их.

— Так вы знаете? — спросил Шедуэлл.

Ибн-Талак оторвался от работы и внимательно поглядел на него.

— Они знают, — подтвердил Хобарт.

— Я подумал, вдруг они испугаются.

Ибн-Талак, кажется, уловил смысл его последнего замечания.

— Руб аль-Хали, — произнес он, — мы знаем. Знаем все. Знаем.

Шедуэлл понял его мысль. Они ведь мюрра. Их племя считает эти земли своими собственными. Отступить раньше, чем будут разгаданы тайны Пустой четверти, равносильно отказу от наследия предков.

— Далеко еще? — спросил Хобарт.

— Не знаю, — ответил Шедуэлл. — Ты слышал то же, что и я. Может быть, совсем близко.

— Как ты думаешь, он знает, что мы здесь? — спросил Хобарт.

— Может быть, — сказал Шедуэлл. — А какая разница?

— Наверное, никакой.

— Если не знает сейчас, узнает завтра.

2

На следующий день они тронулись в путь на заре, чтобы уехать как можно дальше, прежде чем поднимется солнце. Они двигались в том же направлении, какого придерживались в предыдущие четыре дня.

Первый раз за все время окружающий пейзаж стал немного другим, размеренные падения и подъемы барханов сменились гораздо более высокими и нерегулярными песчаными холмами.

Песок на этих холмах был мягкий, он осыпался шуршащими лавинами под ногами людей и животных. Ехать верхом было невозможно. Путники увещевали верблюдов, все еще напуганных после вчерашнего происшествия, перед каждым новым крутым подъемом осыпали их проклятиями и льстивыми словами. И все это только ради того, чтобы подняться на вершину и обнаружить впереди еще более высокий бархан.

Не было отдано никаких распоряжений, но ибн-Талак почему-то больше не возглавлял четверку, его место занял Шедуэлл. Он вел теперь отряд по пескам вверх-вниз. Между барханами дул легкий ветерок, но его вкрадчивость выводила из себя посильнее урагана. Казалось, он шепчет что-то, пробегая по песку, однако уловить смысл послания было невозможно.

Но Шедуэлл знал, о чем нашептывает ветер.

«Иди, — говорил он, — иди, если смеешь. Еще один холм, и ты получишь все, о чем когда-либо мечтал».

Шедуэлл поддавался на его уговоры и поднимался на следующий склон, выходил из прохладной тени под слепящее солнце.

Они уже близко, он знал это, совсем близко. В начале дня Джабир принялся жаловаться и требовать, чтобы они остановились и дали верблюдам отдохнуть, но Шедуэлл не согласился. Он ускорил шаг, его разум уже не обращал внимания на физические неудобства, едва ли не парил над телом. Пот — ерунда, боль — ерунда. Все это можно перетерпеть.

И вот, на вершине бархана, куда они поднимались едва ли не час, обещания ветра подтвердились.

Пески остались позади. Впереди расстилалась терраса, совершенно плоская на всем обозримом пространстве. Правда, это обозримое пространство простиралось всего на несколько миль, поскольку ветер нес с собой песок, закрывающий горизонт, как дымовая завеса. В Руб аль-Хали эта плоскость казалась еще более изысканным запустением: пустота для настоящего ценителя.

— Господь Всемогущий, — выдохнул Хобарт, поднимаясь туда, где стоял Шедуэлл.

Коммивояжер вцепился ему в руку. Он дышал часто и сипло, с обгоревшего под солнцем лица градом катился пот.

— Не дай мне упасть, — пробормотал он. — Мы уже у цели.

— Почему бы не передохнуть, прежде чем идти дальше? — предложил Хобарт. — Может, остановиться до завтра?

— Неужели ты не хочешь поскорее увидеть своего дракона? — спросил Шедуэлл.

На это Хобарт ничего не ответил.

— Тогда я пойду один, — только и сказал Шедуэлл.

Он выронил поводья верблюда и заковылял вниз по склону на равнину.

Хобарт оглядел стерильную плоскость. Шедуэлл говорил правду: они уже очень близко, он чувствует. И эта мысль, всего несколько дней назад воодушевлявшая его, теперь нагоняла страх. Он достаточно насмотрелся на Пустую четверть, чтобы понять: обитающий здесь дракон вовсе не тот переливающийся красками монстр из его снов. У Хобарта не хватало воображения, чтобы представить ужас, угнездившийся в подобном месте.

Но одно он знал наверняка: этому существу наплевать на закон и его защитников.

Если проявить решимость, еще можно повернуть назад, подумал Хобарт. Можно убедить проводников, что Шедуэлл загонит их насмерть, что разумнее оставить Коммивояжера наедине с его безумием. А тот был уже у подножия бархана и продолжал удаляться, даже не удосужившись посмотреть, идут ли за ним остальные.

«Пусть себе идет, — сказала какая-то часть Хобарта, — пусть найдет свой Бич, если уж так хочет, а заодно и смерть».

Но как бы он ни был напуган, Хобарт не мог заставить себя повернуться к равнине спиной. Воображение, сузившееся до размеров узкого тоннеля, снова показывало ему его собственные руки, оживленные неистребимым огнем. В тот исключительный миг видения он ощущал вкус силы, для описания которой не существовало слов, и никакие последующие события — ни поражение, ни унижения — не могли затмить это воспоминание.

Где-то там, далеко отсюда, еще живут те, кто нанес ему поражение, кто попрал закон, реальный и праведный. Вернуться к ним со стекающим по пальцам огнем и заставить их низко склонить головы — вот мечта, ради которой стоит сносить жар пустыни.

Мечтая о пламени, Хобарт взял поводья верблюда Шедуэлла и пошел по следам Коммивояжера вниз по ослепительному песку.

Глава 3

Стена

Оценить расстояние было невозможно и на равнине, по которой они шли теперь. Барханы у них за спиной скоро затянула пелена песка, а впереди такая же пелена затягивала горизонт. Дул настойчивый ветер, но он нисколько не освежал, а просто затруднял и без того нелегкий путь, норовил сбить с ног, отчего каждый шаг давался мучительно трудно. Но ничто не могло остановить Шедуэлла. Он шагал, словно одержимый, пока — после часа ходьбы через это пекло — не встал как вкопанный и не указал на что-то в жарком мареве.

— Вот оно, — сказал он.

Хобарт поравнялся с ним, сощурил воспаленные глаза и проследил за указующим пальцем. Но песчаная пелена застилала ему глаза.

— Ничего не вижу, — ответил он.

Шедуэлл вцепился ему в руку:

— Да смотри же, черт побери!

И на этот раз Хобарт понял, что Шедуэлл не ошибся. Недалеко от того места, где они остановились, вроде бы начинался новый подъем.

— Что это такое? — Хобарт кричал, стараясь заглушить ветер.

— Стена, — прокричал в ответ Шедуэлл.

Хобарту показалось, что она больше похожа на гряду холмов, чем на стену, поскольку тянулась до самого горизонта. Но кое-где в ней виднелись бреши, а прямизна доказывала, что Шедуэлл прав. Это действительно была стена.

Не говоря больше ни слова, они пошли к ней.

За стеной не было заметно никакой постройки, однако строители стены явно дорого ценили то, что она призвана хранить и защищать, потому что с каждым шагом очевиднее проявлялась грандиозность сооружения. Стена поднималась над пустыней футов на пятьдесят или выше, однако каменщики были настолько искусны, что было совершенно непонятно, как именно она возведена.

Отряд остановился ярдах в двадцати от стены, предоставив Шедуэллу самому приблизиться к ней. Он протянул руку, чтобы коснуться камня; камень был горячий и такой гладкий, что на ощупь казался почти шелковым. Создавалось впечатление, будто стена сделана из оплавленной скалы, что ее создали умельцы, способные лепить из расплавленной лавы, как из обычной глины. Очевидно, нет способа повредить эту поверхность, лишенную каверн и царапин, даже если бы у кого-то из них еще остались силы ковырять кладку.

— В ней должны быть ворота, — заявил Шедуэлл. — Будем двигаться, пока не найдем их.

Солнце уже садилось, воздух начал остывать. Однако ветер не давал путникам ни секунды передышки. Казалось, он охраняет стену, сечет их по ногам, словно желает опрокинуть на песок. Но они уже без ущерба для себя забрались так далеко, и теперь все их страхи сменились любопытством, желанием узнать, что же находится по другую сторону постройки. Арабы снова заговорили; они явно предвкушали, как будут похваляться своей удачей, вернувшись домой.

Они шли целых полчаса, но стена нигде не прерывалась. Время от времени в ней встречались бреши, но все они располагались слишком высоко, так что невозможно было даже подтянуться на руках. Кое-где осыпались края, но не было ни двери, ни ворот, хотя бы совсем маленьких.

— Кто ее построил? — спросил Хобарт, пока они шли.

Шедуэлл наблюдал за их тенями, движущимися по стене вместе с ними.

— Древние, — ответил он.

— Чтобы защититься от пустыни?

— Чтобы удержать внутри Бича.

За последние несколько минут дуновение ветра несколько изменилось. Он перестал хватать их за ноги и отправился по каким-то более важным делам. Первым перемену заметил ибн-Талак.

— Сюда! Сюда! — закричал он, указывая на стену.

В нескольких сотнях ярдов от того места, где они остановились, струйки песка со свистом вырывались из-за стены. Когда они подошли ближе, стало ясно, что это не ворота, а просто дыра. Камень обрушился горой обломков. Шедуэлл первым достиг горы камней, многие из которых были размером с небольшой дом, и полез по ним, чтобы взглянуть наконец на то, что охраняла стена.

Хобарт у него за спиной спросил:

— Что ты видишь?

Шедуэлл не ответил. Он недоверчиво изучал пространство за стеной, пока ветер, с ревом вырывавшийся из пролома, едва не свалил его с наблюдательной вышки.

С другой стороны стены не оказалось ни дворца, ни гробницы. Там вообще не было ни единого признака, что это место обитаемо: ни обелиска, ни колоннады. Только песок и снова песок, бесконечный песок. Еще одна пустыня раскинулась перед ними, такая же безжизненная, как равнина у них за спиной.

— Ничего.

Это сказал не Шедуэлл, а Хобарт. Он просто прошел через пролом на другую сторону и остановился в тени стены. Похоже, это правда: здесь ничего нет. Но почему же у него появилось чувство, что здесь какое-то священное место?

Шедуэлл пробрался через песчаный завал, наметенный ветром в проломе, и оглядел барханы. Может быть, это песок скрывает тайну, за которой они явились сюда? Может быть, Бич засыпан песком, а его крик был воплем погребенного заживо? Если так, есть ли надежда отыскать его?

Шедуэлл развернулся и задрал голову, рассматривая стену. Затем поддался порыву и начал карабкаться по обрушенной стене. Это было нелегко. Руки и ноги у него ослабели, а ветер за бесчисленные годы отполировал камень, но он все-таки добрался до верха.

Сначала он думал, что его усилия пропали впустую. Все, что он получил в награду за старания, это вид на стену, уходящую в бесконечность по обе стороны от него.

Но когда Шедуэлл поглядел вниз, он понял, что в песке проступает узор. Не обычный волнистый орнамент, созданный ветром, а нечто более замысловатое: гигантские геометрические фигуры, выложенные на песке, с широкими проходами и дорожками между ними. Собирая информацию о пустынных землях, Шедуэлл прочитал о рисунках, созданных каким-то древним народом на равнинах Южной Америки. Изображения птиц и богов, которые не видны с земли, зато поражают взоры наблюдателей, глядящих на них сверху. Может быть, здесь то же самое? Неужели песок украшен бороздами и валами, чтобы передать какое-то сообщение небесам? Если так, какая сила создала эти узоры? Чтобы сдвинуть столько песка, нужны усилия небольшого народа, а ветер уничтожит назавтра все, что было создано сегодня. Так чья же это работа?

Может быть, ночь даст ответ.

Он слез со стены и вернулся к Хобарту и арабам, дожидавшимся его среди камней.

— Этой ночью мы разобьем лагерь здесь, — объявил он.

— Перед стеной или за ней? — уточнил Хобарт.

— За стеной.

Глава 4

Уриэль

Ночь опустилась как занавес. Джабир развел костер под прикрытием стены, подальше от неумолимо дующего ветра. Они ели хлеб и пили кофе. Все молчали. От усталости никто не мог выговорить ни слова. Они просто сидели сгорбившись и смотрели на огонь.

Хотя у него ныли все кости, уснуть Шедуэлл не мог. Костер уже догорал, а всех спутников одного за другим сморил сон, но он продолжал бодрствовать. С наступлением ночи ветер немного утих, его рев превратился в стон. Этот ветер убаюкивал, как колыбельная, и веки Шедуэлла наконец сомкнулись. Перед внутренним взором замелькали картинки. А потом — пустота.

* * *

Во сне он услышал голос мальчишки Джабира. Тот звал из темноты, но идти Шедуэллу не хотелось. Сон был таким сладким. Однако крик прозвучал снова: жуткий вопль. На этот раз Шедуэлл открыл глаза.

Ветер окончательно затих. Над головой в величественном небе ярко сияли звезды, мерцали в вышине. Костер погас, но и при свете звезд было видно, что ни ибн-Талака, ни Джабира нет. Шедуэлл поднялся, подошел к Хобарту и встряхнул его, чтобы разбудить.

В этот момент его внимание привлекло что-то впереди над головой Хобарта. Он присмотрелся, не веря собственным глазам.

Там были цветы; во всяком случае, так ему показалось. Целые охапки цветов среди пышной листвы. Он оторвал взгляд от земли, и из его пересохшего горла вырвался возглас изумления.

Барханы исчезли. Вместо них выросли джунгли, неукротимая растительность достигала высоты стены: раскидистые цветущие деревья, листья на которых были размером с человека. Под их пологом начиналось буйство лиан, кустарников и трав.

Шедуэлл на мгновение усомнился, не сошел ли он с ума, но тут же услышал рядом с собой возглас Хобарта:

— О господи!

— Ты тоже видишь? — спросил Шедуэлл.

— Вижу… — проговорил Хобарт. — Вижу сад.

— Сад?

На первый взгляд это слово совершенно не подходило к увиденному хаосу. Однако, если присмотреться, там, где сначала наблюдателям почудилась анархия, царила упорядоченность. Под цветущими деревьями были проложены широкие дорожки и устроены лужайки с террасами. Да, это был настоящий сад, хотя прогулка по нему вряд ли доставила бы удовольствие: несмотря на разнообразие видов — всюду росли деревья и кусты всех размеров и форм, — здесь не было ни одного растения, окрашенного в какой-то цвет. Ни цветка, ни веточки, ни листика, ни плода; все, до самой малой тычинки, было одинаково бесцветным.

Шедуэлл задумался над этой загадкой, когда из глубины сада донесся крик. На этот раз голос принадлежал ибн-Талаку, и он быстро перешел в жуткий вопль. Шедуэлл побежал на звук. Почва мягко проваливалась под ногами, что замедляло движение, но крик все звучал, прерываемый рыдающими вздохами. Шедуэлл на бегу звал араба по имени. Он совершенно не ощущал страха, только всепоглощающее желание встретиться с автором этой загадки лицом к лицу.

Когда он мчался по одной из тенистых аллей с той же бесцветной растительностью, крик ибн-Талака оборвался. Шедуэлл мгновенно потерял ориентацию. Он остановился и вгляделся в листву в надежде заметить какое-либо движение. Ничего. Ни одна ветка не дрожала от ветра, и от множества цветов не исходило — еще одна загадка — никакого аромата, даже самого слабого.

У него за спиной Хобарт что-то предостерегающе пробормотал. Шедуэлл обернулся, готовый обругать его за полное отсутствие любознательности, но тут же заметил, что они наделали. Если в Вихре от его шагов зарождалась разнообразная жизнь, то здесь шаги убивали ее. Там, где они с Хобартом прошли, растения рассыпались в прах.

Он уставился на голую землю, которая только что была покрыта травами и цветами, и вдруг разгадал загадку чудесного сада. Не обращая внимания на слова Хобарта, Шедуэлл приблизился к ближайшему кусту, увешанному гроздьями цветов. Поддавшись соблазну, он дотронулся до одного цветка. Цветок распался даже от такого осторожного прикосновения, посыпался с ветки струйками песка. Шедуэлл провел большим пальцем по соседнему цветку, и он тоже рассыпался, а вместе с ним и ветка с поразительными листьями. От прикосновения все возвращалось в песок.

Барханы не исчезли на ночь, чтобы уступить место саду. Они сами стали садом: поднялись по чьему-то невероятному приказу, чтобы создать эту бесплодную иллюзию. То, что на первый взгляд казалось чудом плодородия, было надувательством. Песок. Без запаха, без цвета, без жизни: мертвый сад.

Внезапное отвращение охватило Шедуэлла. Трюк слишком походил на работу ясновидцев, на вводящее в заблуждение заклятие. Он бросился в «заросли», в ярости нанося удары налево и направо, превращая фальшивые кусты в колючие клубы песка. Деревья, сметенные его рукой, резко осели, как отключенный фонтан. Самые замысловатые цветы рассыпались. Но Шедуэлл все еще не был удовлетворен. Он бесновался, пока не уничтожил небольшую рощицу этих джунглей.

— Колдовство! — без умолку выкрикивал он, атакуя песок. — Колдовство!

Он, наверное, перешел бы к более масштабным разрушениям, но тут, точно так же, как в первый раз, когда Шедуэлл сидел над поганым ведром, завыл Бич. Этот голос вел его через пустоту и одиночество, и куда он привел? К еще большей пустоте и одиночеству. Разрушения не утолили гнева Шедуэлла, и он обернулся к Хобарту:

— Откуда доносится звук?

— Не знаю, — сказал Хобарт и попятился. — Отовсюду.

— Где же ты?!! — потребовал ответа Шедуэлл, обращаясь к наваждению. — Покажись!

— Не надо… — начал Хобарт; его голос был полон ужаса.

— Это же твой дракон, — напомнил Шедуэлл. — Мы должны увидеть его.

Хобарт замотал головой. Это место создала не та сила, с какой он хотел бы встретиться. Однако прежде чем он успел ретироваться, Шедуэлл вцепился в него.

— Мы посмотрим на него вместе, — сказал он. — Ведь он одурачил нас обоих.

Хобарт в панике дергался, пытаясь высвободиться, но замер, когда его взгляд упал на силуэт, возникший в дальнем конце аллеи.

Не менее двадцати пяти футов в высоту, он заслонял собой небо. Вытянутая голова из выбеленной кости задевала ветви деревьев, и с них осыпались песчаные лепестки.

Он по-прежнему завывал, но рта у него не было; на его лице вообще не было ничего, кроме глаз. Зато этих глаз было до жути много, по бокам головы тянулись ряды щелок без век и ресниц. Возможно, их было не больше сотни, но, чтобы узнать это наверняка, не хватило бы вечности, потому что существо, несмотря на его массивность, казалось текучим. Неужели в его чреве вращаются колеса, связанные лентами жидкого огня с сотнями меняющихся геометрических форм? А бесчисленные крылья хлопают где-то в вышине, и свет перетекает по внутренностям, как будто он наглотался звезд?

Не было ничего определенного. Он то являлся в коконе беснующегося света, словно ствол, пораженный молнией, то превращался в огненное конфетти, зависавшее по контурам тела, пока его не уносило прочь. В одно мгновение — эфир, в другое — безжалостная сила.

А затем его вой оборвался так же внезапно, как начался.

Бич замер.

Шедуэлл отпустил Хобарта, когда от того пахнуло дерьмом. Хобарт упал на песок, негромко всхлипывая. Шедуэлл оставил его лежать, а голова Бича выпуталась из паутины огней и развернулась кнезваным гостям.

Шедуэлл не пытался бежать. Какой смысл? Вокруг тысячи миль пустыни. Отсюда некуда бежать. Все, что ему остается, — остановиться и сообщить этому кошмару, с какой целью они явились сюда.

Но не успел он выговорить и слова, как песок под ногами зашевелился. Сначала ему показалось, что Бич хочет похоронить его заживо. Но вместо этого песок откинулся, как простыня, и под ним — в нескольких Фугах от Шедуэлла — открылось мертвое тело ибн-Талака. Голый труп араба был чудовищно изуродован. Кисти рук сожжены, остались лишь почерневшие обрубки с торчащими костями. Гениталии уничтожены таким же способом, глаза выжжены в глазницах. Не приходилось надеяться на то, что эти увечья нанесены после смерти: рот проводника был искажен предсмертным криком.

Шедуэлл в ужасе отводил глаза, но Бич показал еще не все. Песок снова зашевелился, теперь справа, и показалось второе тело — Джабир, лежащий на животе. Ягодицы выжжены до кости, шея сломана, голова вывернута так, что он смотрел в небеса. Рот его тоже был выжжен.

— За что? — только и сумел сказать Шедуэлл. От взгляда Бича внутренности болезненно сжались, желудок расстался со своим содержимым, но он все-таки сумел выговорить вопрос. — За что? Мы же не хотели ничего дурного!

Бич никак не показал, что услышал его слова. Может быть, после вечности в пустоте он потерял способность общаться? Может быть, единственным ответом на боль бытия был его вой?

Затем из легиона глаз полыхнул свет, пылающие колеса и огненные ленты подхватили его и выплеснули на Шедуэлла. За миг до того, как свет ударил в него, Коммивояжер успел подумать, что смерть будет быстрой; затем свет попал в цель. Боль ослепила Шедуэлла, тело его обмякло. Он ударился о землю, голова готова была расколоться пополам. Однако смерть не пришла. Наоборот, боль внезапно утихла и перед его мысленным взором возникло горящее колесо. Бич был теперь у него в голове, его сила клокотала в черепе Шедуэлла.

Потом колесо исчезло, уступив место видению, внушенному Бичом.

Он проплывал над садом, высоко над деревьями. Это мир с точки зрения Бича, догадался Шедуэлл, он смотрит сейчас его глазами. Этими общими глазами он заметил на земле внизу какое-то движение и спустился туда.

На песке стоял Джабир — на четвереньках, голый, — а ибн-Талак держал его сзади, со стонами входя в его плоть. Шедуэллу зрелище показалось неприятным, но довольно безобидным. Он в свое время видел и творил кое-что похуже. Однако он разделял с Бичом не только взгляд, но и мысли: это существо сочло происходящее внизу действо преступным и вынесло за него смертный приговор.

Шедуэлл уже посмотрел на последствия экзекуции и не имел ни малейшего желания наблюдать сам процесс. Но у него не осталось выбора. Бич завладел его мысленным взором, и ему пришлось увидеть все, во всех ужасающих подробностях.

Яркий свет обрушился вниз и оторвал любовников друг от друга, после чего вцепился в провинившиеся части тела — рот, глаза, гениталии и ягодицы — и охватил их огнем. Это произошло не сразу, они успели помучиться (Шедуэлл снова услышал вопли, привлекшие его в сад), они молили о пощаде. Но огонь не ведал милости. К тому моменту, когда он завершил свое дело, Шедуэлл сам рыдал и умолял все поскорее закончить. Наконец казнь завершилась и тела прикрыл песчаный саван. Только после этого Бич вернул ему его собственное зрение. Шедуэлл снова увидел землю, на которой лежал; от нее разило блевотиной.

Он лежал там, где упал, содрогаясь всем телом. Потом немного пришел в себя, поднял голову и взглянул на Бича.

Очертания этого существа изменились. Оно уменьшилось, село на горку песка и устремило все глаза на звезды. Бич оставил роль судьи и палача и предался созерцанию.

Хотя наполнявшие сознание образы померкли, Шедуэлл был уверен, что Бич все еще присутствует у него в голове. Он чувствовал колючки в своем мозгу. Он стал рыбой в человеческом обличье, попавшей на крючок.

Бич отвернулся от неба и уставился на Шедуэлла.

«Шедуэлл…»

Он услышал свое имя, хотя у Бича по-прежнему не было рта. Да он и не нуждался в этом органе, поскольку запросто мог проникнуть в человеческий мозг.

«Я тебя вижу».

Так он сказал. Точнее, такая мысль возникла в голове Шедуэлла, и он облек ее в слова.

«Я тебя вижу. И знаю, кто ты».

— Именно этого я и хотел, — ответил Шедуэлл. — Чтобы ты узнал меня. Поверил мне. Доверился мне.

Подобные речи Коммивояжер повторял большую часть жизни, и привычные слова добавили ему уверенности.

«Ты не первый, кто пришел сюда, — сообщил Бич. — До тебя приходили другие. И уходили».

Шедуэлл слишком хорошо знал, куда они уходили. Он успел мельком увидеть — то ли Бич так хотел, то ли он сам подглядел — тела, погребенные под песком, гниющие под мертвым садом. Это зрелище должно было напугать его, но он растратил весь страх, глядя на казнь. Теперь он будет просто говорить и надеяться, что правда спасет его от смерти.

— Я пришел сюда не просто так, — сказал он.

«А для чего?»

Вот он, нужный момент. Клиент задал вопрос, а у него есть ответ. Нет нужды нахваливать и приукрашивать, чтобы набить цену. Голая правда есть то, с чем ему предстоит торговаться. И сделка либо состоится, либо нет. Лучше выложить все.

— Ясновидцы, — произнес он.

Он ощутил, как колючки у него в мозгу дернулись при этом слове, но никакой реакции не последовало. Бич хранил молчание. Огненные колеса потускнели, словно весь механизм мог заглохнуть в любой момент.

Затем в мозгу Шедуэлла очень тихо и спокойно оформилось слово:

«Ясно…видцы».

Вместе со словом явился сгусток энергии, напоминающий молнию. Он разорвался в черепе Шедуэлла, и все существо Бича превратилось в эту молнию. Свет заметался по его телу, вспыхивал в его глазах и вылетал из них.

«Ясновидцы».

— Ты же знаешь, кто они такие?

Песок зашипел под ногами Шедуэлла.

«Я все позабыл».

— Прошло немало времени.

«И ты пришел, чтобы рассказать мне?»

— Чтобы напомнить.

«Ради чего?»

Колючки снова дернулись.

«Он может прикончить меня в любой момент, — подумал Шедуэлл. — Он волнуется и от этого становится опасным. Я должен проявлять осторожность, разыграть все с умом. Как полагается коммивояжеру».

— Они спрятались от тебя, — произнес он.

«Именно».

— Прятались все эти годы. Сидели тише воды, ниже травы, чтобы ты не смог их отыскать.

«А теперь?»

— А теперь они снова проснулись. В мире людей.

«Я все позабыл. Но теперь я начинаю вспоминать. Да-да. Добрый Шедуэлл».

Колючки отпустили его, и накатила волна чистейшей радости. Шедуэлл задохнулся от счастья. Значит, этот Бич умеет дарить и радость! Есть ли хоть что-то, что ему не под силу?

— Могу ли я задать вопрос? — спросил он.

«Спрашивай».

— Кто ты такой?

Бич поднялся с песчаного трона и внезапно сделался ослепительно ярким.

Шедуэлл прикрыл глаза, но свет проникал сквозь плоть и кости, вливался в мозг, где Бич произносил свое вечное имя.

«Меня зовут Уриэль, — так он сказал. — Уриэль, один из начал».^[108]

Шедуэлл знал его имя, как знал наизусть требник церкви Святой Филомены — из одного и того же источника. В детстве он выучил все имена ангелов и архангелов, а могущественный Уриэль был самым сильным из них — архангел спасения, иногда именуемый Огнем Небесным. Шедуэлл вспомнил тела казненных, выжженные этим неумолимым огнем, ангельским огнем. Что он наделал, появившись перед лицом такой силы? Ведь это Уриэль, один из начал…

Он вспомнил еще кое-что и испытал внезапное потрясение. Уриэль был тем самым ангелом, которого поставили стражником у врат Эдема.

«Эдем».

При этом слове существо вспыхнуло. Прошедшие века оставили ему только горе и забвение, но он все еще оставался ангелом, огонь его не угас. Колеса внутри тела завертелись, наглядно показывая процесс возвращения к своей сути и подготовки новых ужасов.

«Те, кто приходил сюда раньше, — возвестил серафим, — называли это место Эдемом. Но я никогда не называл его так».

— А как? — спросил Шедуэлл.

«Рай», — ответил ангел.

Новая картина возникла в мозгу Шедуэлла. Тот же сад, но в иную эпоху. Никаких деревьев из песка. Буйная растительность заставляет вспомнить о флоре Вихря: то же неукротимое плодородие, те же неведомые виды, словно испытывающие себя на многообразие. Цветы, готовые распуститься и задышать, плоды, готовые упасть. Однако здесь не было и следа той торопливости, что царила в Вихре. Все возрастало в атмосфере неизбежного развития и без спешки доходило до высшего состояния. Этим состоянием был свет, потому что повсюду между деревьями мелькали всполохи, похожие на оживших духов.

«Здесь было место созидания, — сказал ангел. — Вечного и бесконечного. Где все становится самим собой».

— Самим собой?

«Обретает форму и входит в мир».

— А Адам и Ева?

«Таких я не помню», — последовал ответ Уриэля.

— Они прародители человечества.

«Человечество возникало из грязи в тысяче различных мест, но только не здесь. Это место было предназначено для высших сущностей».

— Для ясновидцев? — уточнил Шедуэлл. — Они высшие сущности?

Ангел раздраженно вскрикнул. Образ райского сада дрогнул, и Шедуэлл увидел бегущие фигурки, пробирающиеся между деревьями, словно воры в ночи.

«Они возникли здесь, — сказал ангел. Шедуэлл мысленно увидел, как земля разверзлась, из нее вырвались растения с человеческими лицами и их затянуло туманом… — Но они всего лишь побочное явление. Обломки величайшего творения, ожившего здесь. Мы их не замечали — мы, духи. Мы занимались более возвышенными делами».

— А они росли?

«Росли. И выросли любопытными».

Наконец-то Шедуэлл начал понимать.

— Они почуяли мир за стеной, — предположил он.

Ангел передернулся, и Шедуэлла снова засыпало ворохом картинок. Он увидел прародителей ясновидцев. Целая толпа причудливых нагих силуэтов всевозможных форм и расцветок: с хвостами, золотистыми глазами и петушиными гребнями, у одного пятнистая кожа леопарда, у другого рудиментарные крылья. Шедуэлл увидел, как они штурмуют стену, желая выбраться из сада…

— Так они сбежали.

«От меня никто не может сбежать, — заявил Уриэль. — Когда духи ушли, я остался здесь, на часах, дожидаться их возвращения».

Хотя бы в этом Книга Бытия права: у ворот стоит стражник. Но кажется, это и все, в чем она права. Сочинители взяли образ, знакомый человечеству наизусть, и вплели его в повествование, подогнав под собственное понимание духовности. Какое место в этом процессе занимал Бог, если занимал вообще, зависит от точки зрения, как и все остальное. Признал бы Ватикан это создание ангелом, появись оно перед его вратами? Шедуэлл сильно сомневался.

— А как же духи? — спросил он. — Те, другие, что были здесь?

«Я ждал», — сказал ангел.

Ждал и ждал бесконечно, подумал Шедуэлл. Пока одиночество не свело его с ума. Один в пустоте, ангел глядел на вянущий и гниющий сад, на песок, преодолевающий ограду…

— Но на этот раз ты пойдешь со мной? — спросил Шедуэлл. — Я могу отвести тебя к ясновидцам.

Ангел снова устремил взгляд на Шедуэлла.

«Я ненавижу мир, — сказал он. — Я уже был там однажды».

— Но если я приведу тебя к ним, — уговаривал Шедуэлл, — ты исполнишь свой долг и завершишь это дело.

Ненависть Уриэля к Королевству ощущалась физически: от нее у Шедуэлла замерзла голова. Однако ангел не отказывался от предложения, он явно тянул время, обдумывая возможности. Ему хотелось покончить с ожиданием, и поскорее. Но его высшая сущность содрогалась при мысли о контакте с миром людей. Как все чистые создания, он был тщеславен и легко поддавался порокам.

«Может быть», — отозвался он.

Он перевел взгляд на ограду. Шедуэлл посмотрел туда же и обнаружил под стеной Хобарта. Тот воспользовался возможностью удрать, пока Коммивояжер беседовал с Уриэлем, однако не ушел далеко.

«Теперь, — проговорил ангел, и вспышки света промелькнули во всех его глазах, — я пойду… — Огненные колеса подхватили свет и выплеснули его на Хобарта. — В ином обличье».

На этот раз весь его сложный механизм распался на части, и не одна, а бесчисленное множество огненных стрел полетели в Хобарта. Взгляд Уриэля пригвоздил его к месту так, что он не мог уклониться. Стрелы облепили его с головы до пят, их свет проникал в тело, не повреждая кожи.

В мгновение ока исчезли с песчаного холма все следы пребывания ангела; его переход в плоть сопровождался новым представлением. В том месте, где стоял Хобарт, земля содрогнулась, и эта дрожь разошлась по саду. Песочные творения стали осыпаться, бесчисленные растения обратились в прах, тенистые аллеи рассыпались, как каменные арки при землетрясении. Наблюдая за нарастающим разрушением, Шедуэлл снова вспомнил о том, как впервые увидел начертанный на барханах узор. Может быть, его тогдашняя догадка была верна и это действительно какой-то знак звездам. Отчаянная попытка воссоздать былое величие в надежде на то, что какой-нибудь пролетающий мимо дух откликнется на призыв и напомнит Уриэлю, кто он такой.

Тут разрушение достигло такого уровня, что Шедуэлл побежал, чтобы песчаная буря не похоронила и его.

Хобарта уже не было по эту сторону стены. Он вскарабкался на валуны и оттуда оглядывал бескрайние просторы пустыни.

Захвативший его тело Уриэль никак не проявлял себя внешне. На взгляд постороннего, это был прежний Хобарт.

Его худая физиономия оставалась такой же бесстрастной, как и раньше, а когда он заговорил, зазвучал тот же бесцветный голос. Но заданный им вопрос исходил от совсем иной сущности.

— Я стал драконом? — спросил он.

Шедуэлл посмотрел на него. В глубоко посаженных глазах Хобарта горел свет, какого в них не было со времен его первого искушения обещанием живого огня.

— Да, — ответил Шедуэлл. — Ты стал драконом.

* * *

Не задерживаясь, они тут же отправились в обратный путь, оставив Пустую четверть еще более пустой, чем прежде.

Часть XI ВРЕМЯ СНОВ

Небо темно, как позора пятно,

Что-то, как ливень, низвергнется, но

Это не будут цветы.

У. X. Оден. Двое^[109]

Глава 1

Портрет героя в образе молодого психопата

1

«Что приключилось с Кэлом Муни? — гадали соседи. — До чего же странным он стал, все время улыбается и смотрит куда-то вбок. Да что там, их семейство всегда было не от мира сего. Старик в родстве с поэтом, а знаете, как говорят о поэтах? Все они несколько не в себе. Вот и сынок туда же. Как это печально. Удивительно, как меняются люди!»

В сплетнях, конечно, содержалась доля правды. Кэл и сам знал, что изменился. И да, возможно, он несколько не в себе. Когда он смотрел в зеркало по утрам, у него во взгляде порой проступало что-то дикое. Это, видимо, и производило впечатление на кассиршу в супермаркете или на тетку, которая пыталась выведать что-нибудь скандальное, пока стояла рядом с ним в очереди в банк.

— Так вы живете один?

— Да, — отвечал Кэл.

— Такой дом для одного слишком велик. Должно быть, вам тяжело его убирать.

— Нет, вовсе не тяжело.

Он поймал на себе озадаченный взгляд любопытной тетки, а потом ответил:

— Мне нравится пыль.

Кэл понимал, что подобный ответ еще сильнее подогреет слухи и сплетни, но был не в силах лгать. И он видел, как люди прячут улыбки и запоминают его ответ, чтобы потом перемыть ему косточки.

Что ж, он действительно превратился в Безумного Муни.

2

На этот раз он ничего не забыл. Потерянная Страна чудес все-таки стала частью его разума и не могла теперь просто так ускользнуть. Фуга была с ним весь день, каждый день, а иногда и по ночам.

Однако в воспоминаниях было мало радости. Все затмевала боль потери от осознания того, что мир, о котором он мечтал всю жизнь, потерян навсегда. Никогда больше ему не ступить на зачарованную землю.

Как и почему все пропало, Кэл помнил плохо; особенно это касалось событий в Вихре. Он помнил некоторые подробности битвы в Коридоре Света и то, как вошел в Вихрь. Но последующее превратилось в серию не связанных друг с другом образов. Что-то росло, что-то умирало, его кровь ручьем сбегала по руке, кирпичная кладка, дрожь…

И все. Остальное было так размыто, что Кэл не мог ни на чем сосредоточиться.

3

Кэл понимал, что ему необходимо как-то отвлечься от своего горя, иначе он погрузится в такую меланхолию, откуда не будет исхода. Поэтому он начал искать новую работу и в начале июля нашел: должность пекаря в булочной. Платили мало, а работать приходилось помногу, но Кэлу там понравилось — это было полной противоположностью его деятельности в страховой компании. Не нужно много разговаривать, не нужно вникать в тонкости офисной политики, нет никакого продвижения по службе — только тесто и печи. Он был счастлив. Эта работа дала ему стальные мускулы и теплый хлеб на завтрак.

Но отвлечься надолго не удалось. Разум слишком часто обращался к источнику страданий, заставляя его страдать снова и снова. Возможно, такой мазохизм присущ человеку от природы. Это предположение подтвердилось и тем, что в середине июля вернулась Джеральдин. В один прекрасный день она возникла на пороге, как будто между ними ничего не произошло. Кэл был рад ей.

Однако на этот раз Джеральдин не стала переезжать к нему. Они оба решили, что возвращать прежний уклад было бы шагом назад в их отношениях. Вместо этого она все лето почти ежедневно приходила к нему, иногда ночевала на Чериот-стрит, но чаще уходила.

Целых пять недель Джеральдин не задавала ни единого вопроса о событиях прошлой весны, а Кэл ничего не рассказывал. Когда она все-таки заговорила на эту тему, то подошла к ней с совершенно неожиданной стороны.

— Дек болтал, что у тебя были проблемы с полицией… — начала она. — Но я сказала ему: только не у моего Кэла.

Он сидел у окна в кресле Брендана, глядя на ночное летнее небо. Джеральдин расположилась на кушетке, обложившись журналами.

— Я сказала, что ты не преступник. Я знаю. Что бы с тобой ни случилось, речь идет не о преступлении. Все гораздо сложнее, верно?

Она посмотрела на Кэла. Ждала ли она ответа? Кажется, не ждала, потому что не успел он раскрыть рот, как Джеральдин продолжила:

— Я так и не поняла, что тогда произошло, Кэл. Может быть, мне лучше не знать. Но… — Она поглядела на раскрытый журнал, лежавший у нее на коленях, потом снова на него. — Раньше ты никогда не разговаривал во сне.

— А теперь разговариваю?

— Постоянно. Ты говоришь с какими-то людьми. Ты что-то кричишь. Или просто улыбаешься. — Джеральдин несколько смущалась: ведь она наблюдала за ним, спящим, и подслушивала его. — Ты побывал где-то, правда? Ты видел что-то такое, чего не видел никто.

— И я говорю об этом?

— Вроде того. Но не это заставило меня понять, что ты что-то видел. Дело в тебе самом, Кэл. Иногда у тебя такой вид…

Теперь она добралась до того, что не выразить словами, и сосредоточилась на страницах журнала, принялась перелистывать страницы, даже не глядя на них.

Кэл вздохнул. Она была так добра к нему, так защищала его, что он обязан объяснить ей все, как бы трудно это ни было.

— Так ты хочешь, чтобы я рассказал? — спросил он.

— Да. Да, я хочу.

— Ты мне не поверишь, — предупредил он.

— Все равно расскажи.

Он кивнул и стал излагать ту историю, которую едва не рассказал прошлой весной, после возвращения с Рю-стрит.

— Я видел Страну чудес… — начал он.

4

Потребовался почти час, чтобы в общих чертах описать все, что случилось после бегства птицы из голубятни. Еще час ушел на разные тонкости и детали. Как только Кэл приступил к рассказу, ему захотелось выложить и объяснить все до конца, насколько он мог, — и ради Джеральдин, и ради самого себя.

Она внимательно слушала, время от времени поднимала на него глаза, но чаще поглядывала в окно. И ни разу не перебила его.

Когда он закончил, разбередив затянувшиеся раны воспоминаний, Джеральдин долго молчала. После паузы он произнес:

— Ты мне не веришь. Я говорил, что ты не поверишь.

И снова повисла тишина. Потом она спросила:

— А разве имеет значение, верю я тебе или нет?

— Да. Конечно же, имеет.

— Почему, Кэл?

— Потому что если бы ты поверила, я был бы не один.

Она улыбнулась ему, встала и подошла к его креслу.

— Ты не один, — сказала она и ничего больше не добавила.

* * *

Позже, когда они засыпали, Джеральдин спросила:

— Ты ее любишь?.. Сюзанну. Любишь ее?

Он ожидал этого вопроса, рано или поздно.

— Да, — ответил он негромко. — Не могу объяснить, как именно, но люблю.

— Я рада, — произнесла она в темноте.

Кэл пожалел, что не видит сейчас выражения ее лица и не знает, правду ли она говорит, однако оставил свои вопросы невысказанными.

* * *

Они больше не говорили об этом. Джеральдин относилась к нему точно так же, как и до его рассказа, как будто просто выбросила эту историю из головы. Она приходила и уходила в той же ad hoc^[110] манере. Иногда они занимались любовью. Иногда они были счастливы — или почти счастливы.

Лето пришло и ушло, не особенно сильно накалив термометры. На щеках Джеральдин не успели веснушки выскочить, как уже наступил сентябрь.

5

Англии к лицу осень; а эта осень, предвещающая самую суровую зиму с конца сороковых, явилась во всей красе. Ветры несли с собой теплые дожди, сменявшиеся ярким солнцем. Город обрел утерянное великолепие. Сине-серые тучи громоздились над залитыми солнцем домами. Вместе с ветром прилетали запахи моря и чайки, парившие над крышами.

И Кэл воспрянул духом при виде того, как сияет Королевство чокнутых, а в небесах над головой появляются тайные знаки. Ему мерещились лица в облаках, он слышал тайные коды в стуке дождя по карнизу. Что-то назревало.

И еще он вспомнил Глюка. Антонин Вергилий Глюк, коллекционер аномальных явлений. Кэл даже подумывал, не связаться ли с ним, и нашел визитную карточку Глюка в кармане старых брюк. Но так и не позвонил, потому что понимал: он готов поверить в любое красочное суеверие, если оно обещает чудеса, а это неразумно.

Вместо этого Кэл продолжал смотреть на небо. Днем и ночью. Он даже купил себе небольшой телескоп, чтобы изучать созвездия. Оказалось, это весьма вдохновляющее занятие. Было приятно глядеть в дневное небо и сознавать, что звезды по-прежнему светят у нас над головой, даже если мы их не видим. Без сомнения, то же самое можно сказать и о других бесчисленных загадках. Они сияют, однако окружающий мир сверкает ярче и мешает их заметить.

* * *

А затем, в середине октября (восемнадцатого числа, а если совсем точно, то рано утром девятнадцатого), Кэлу приснился первый кошмар.

Глава 2

Статуэтки

1

Прошло восемь дней после гибели Фуги и всего, что в ней заключалось, когда остатки четырех семейств — числом не больше сотни — собрались, чтобы обсудить свое будущее. Они выжили, но праздновать было нечего. Вместе с Сотканным миром они лишились своих домов, своего имущества и, во многих случаях, своих близких. На память о прежнем счастье им остались лишь заклинания, как правило, утратившие силу после распада Фуги. Утешения в них было мало. Заклятиями не оживить мертвеца, не отгородиться от порочности Королевства.

Итак, что же им теперь делать? Горластая толпа, возглавляемая Бальзамом де Боно, настаивала на том, чтобы сделать их историю достоянием общественности. То есть создать прецедент из самих себя. Эта мысль была не лишена смысла. Возможно, самое безопасное для них — просто явиться в мир людей. Однако у этой идеи нашлись серьезные противники. Их подогревало единственное достояние, которое у них не отнимут ни при каких обстоятельствах, — гордость. Они упрямо повторяли, что лучше умрут, чем станут просить милости у чокнутых.

Сюзанна предвидела и иные трудности, сопряженные с этой идеей. Ее соплеменников можно было бы убедить, заставить поверить в рассказ ясновидцев и вызвать их сочувствие, однако надолго ли хватит этого сочувствия? На месяц? Самое большее, на год. А потом общее внимание переключится на какую-нибудь новую трагедию. Ясновидцы превратятся во вчерашних жертв, овеянных славой, которая едва ли их спасет.

Ее доводов и всеобщего ужаса от перспективы унижаться перед чокнутыми оказалось довольно, чтобы подавить оппозицию. Де Боно согласился, вынужденный цивилизованно принять свое поражение.

В этом вопросе этикет спора был соблюден, а дальше страсти накалились. Все началось с выкрика суетливого человека с серым лицом: он призывал прекратить делать вид, будто они могут смягчить свой жребий, и сосредоточиться на поисках Шедуэлла, чтобы отомстить ему.

— Мы потеряли все, — заявил он. — Осталась последняя радость — увидеть, как этот негодяй умрет.

Раздались протесты против такой пораженческой позиции, но серолицый настоял на своем праве высказаться до конца.

— В этом мире нас ждет неминуемая гибель, — сказал он, сморщившись. — У нас осталось мало времени, чтобы уничтожить тех, кто сделал с нами такое.

— Мне кажется, сейчас нам не до вендетты, — возразил Нимрод. — Необходимо мыслить конструктивно. Думать о будущем.

Кое-кто из собравшихся разразился ироническим смехом, на фоне которого прозвучал голос серолицего мстителя.

— О каком еще будущем? — спросил он почти торжествующе. — Посмотри на нас! — При этих словах многие потупились, поскольку слишком хорошо сознавали, какое жалкое зрелище они являют. — Мы последние из выживших. После нас не будет никого, и все мы это знаем. — Он развернулся к Нимроду. — Не желаю говорить о будущем. Такие разговоры приведут к новым несчастьям.

— Но это не так… — вмешалась Сюзанна.

— Тебе легко говорить! — возмутился он.

— Заткни пасть, Хэмел! — закричал Нимрод.

— И не подумаю!

— Она здесь, чтобы помочь нам.

— Она уже помогла убить нас! — заорал в ответ Хэмел.

У этого пессимиста нашлось много сторонников.

— Она же из чокнутых! — надрывался один из них. — Пусть возвращается туда, где ей самое место!

Сюзанна была почти готова сделать это, не имея ни малейшего желания служить мишенью для насмешек и обвинений. Их слова ранили. Хуже того, их слова порождали новые страхи: вдруг она сделала не все, что могла, вдруг она действовала неправильно? Но ей пришлось остаться ради де Боно, ради Нимрода и ради всех тех, кто ожидал, что она защитит их от Королевства. Беда была в том, что Сюзанна разделяла многие доводы Хэмела. Она понимала, как легко черпать силу из ненависти к Шедуэллу, отвлекаясь от понесенных потерь. Потери ясновидцев, конечно, были куда больше, чем ее личные утраты, она постоянно напоминала себе об этом. Сюзанна лишилась мечты, куда успела погрузиться на недолгие мгновения. А они потеряли мир.

Теперь в общем шуме зазвучал новый голос. Она не ожидала его услышать — это был голос Апполин. Сюзанна даже не подозревала о ее присутствии, пока Апполин не выступила вперед из облака табачного дыма и не обратилась к собранию.

— Я не собираюсь просто так ложиться и умирать ради кого бы то ни было, — сказала она. — Особенно ради тебя, Хэмел.

Ее выступление эхом вторило речам Иоланды Дор тогда, в Доме Капры. Женщины всегда яростно ратовали за жизнь.

— А как же Шедуэлл? — произнес кто-то.

— А что Шедуэлл? — спросила Апполин. — Хочешь прикончить его, Хэмел? Я куплю тебе лук и стрелы!

Это замечание вызвало громогласный хохот, однако противники Апполин еще сильнее распалились.

— Мы практически истреблены, сестра, — сказал Хэмел, расплываясь в ухмылке. — И ты тоже не слишком плодовита.

Апполин ответила на насмешку, не моргнув глазом.

— Не хочешь ли проверить? — спросила она.

Хэмел от такого предложения поджал губы.

— У меня есть жена… — сказал он.

Апполин, всегда готовая сбить кого-нибудь с пути истинного, повела бедром, а Хэмел сплюнул в ее сторону. Ему следовало бы хорошенько подумать. Она плюнула в ответ, но куда более метко. Хотя подобный выпад был безвредным, Хэмел отреагировал так, словно его пырнули ножом. Он бросился на Апполин, завывая от ярости. Кто-то встал у него на пути, прежде чем он успел нанести удар, и вместо Апполин он ударил миротворца. Его поступок положил конец цивилизованным дебатам: все разразились криками возмущения, а Хэмел с миротворцем покатились между перевернутыми стульями. В конце концов их разнял сутенер Апполин. Драка длилась не больше минуты, но обе стороны успели пострадать, кровь текла из разбитых носов и ртов.

Сюзанна с тоской наблюдала, как Нимрод пытается успокоить собравшихся. Она о многом хотела поговорить с ясновидцами: о трудностях, требовавших их совета, о тайнах, хрупких и сложных. Но в такой буре страстей она опасалась заговорить, чтобы не распалить их еще сильнее.

Хэмел покинул собрание, проклиная Сюзанну, Апполин и всех, как он сам их назвал, «кто марается в дерьме». Он ушел не один. К нему присоединились две дюжины ясновидцев.

После их отбытия никто и не пытался вернуться к обсуждению, собрание закрылось само собой. Принять взвешенное решение в данный момент было нельзя, требовалось время, чтобы успокоиться. В итоге решили, что выжившие должны рассредоточиться и затаиться в безопасном месте, которое каждый сам отыщет для себя. Их осталось так мало, что раствориться среди людей будет несложно. Они перезимуют и дождутся, пока страсти улягутся.

2

После собрания Сюзанна рассталась с Нимродом, оставив ему свой лондонский адрес и указания, как ее отыскать. Она была измотана до предела, ее голове требовался отдых.

Однако после двух недель сидения дома она поняла, что восстанавливать силы путем полного безделья — прямой путь к помешательству, и в итоге вернулась к работе в студии. Это решение оказалось мудрым. Трудности возвращения к прежнему ритму жизни отвлекали от лишних мыслей о потерях и поражениях последнего времени; а сам процесс созидания — хотя бы обычных ваз и тарелок — как нельзя лучше соответствовал ее потребностям. Сюзанна раньше не сознавала, какой это мистический материал — глина. Ведь именно из глины, по преданию, были созданы народы, населяющие мир. Ее умения хватало лишь на горшки, а не на людей, но должен же мир с чего-то начинаться. Она посвящала работе долгие часы в компании радио и запаха глины; меланхолия не прошла до конца, но Сюзанне стало легче, чем она смела надеяться.

Ее навестил Финнеган. Он услышал, что она вернулась в город, и однажды днем появился у нее на пороге. Как всегда элегантный, он пригласил Сюзанну на обед. То, что он дожидался ее все прошедшее время, показалось ей странным и трогательным. Она приняла приглашение, и его общество показалось ей куда более приятным, чем раньше. Финнеган со своей обычной прямолинейностью сказал, что они созданы друг для друга и должны немедленно пожениться. Сюзанна ответила, что взяла за правило никогда не выходить замуж за банкиров. На следующий день он прислал цветы и записку, где говорилось, что он подумывает бросить работу. С тех пор они стали видеться регулярно. Его душевная теплота и легкость в общении прекрасно отвлекали от мрачных мыслей, которые все еще угрожали затопить ее, если она погружалась в размышления.

На протяжении всего лета и ранней осени Сюзанна иногда встречалась с кем-то из ясновидцев. Встречи были очень редкими и краткими из соображений безопасности. Новости вроде бы были хорошие. Многие из выживших вернулись в дома своих предков и нашли для себя занятия.

Но самой хорошей новостью было полное отсутствие следов Шедуэлла и Хобарта. Ходили слухи, будто Хэмел пытался разыскать Коммивояжера, но вскоре оставил затею: он не нашел ни одной зацепки, ведущей к нынешнему месту обитания врага. А остатки его армии — те ясновидцы, что поддерживали пророка, — наказали себя сами, когда очнулись от кошмарного наваждения и обнаружили, что способствовали гибели всего, чем дорожили.

Одни получили прощение соотечественников, явившись на общее собрание пристыженными и отчаявшимися. Другие, по подтвердившимся сведениям, были настолько охвачены раскаянием, что бежали куда глаза глядят. Кто-то даже лишил себя жизни. Однако, как слышала Сюзанна, среди них оказались и прирожденные убийцы. Они покинули поле боя, не жалея ни о чем, и отправились в Королевство искать новых диких забав. Долго искать им не придется.

Но если оставить в стороне слухи и домыслы, особых новостей не было. Сюзанна пыталась отыскать смысл в прежней жизни, а народ погибшей Фуги пытался начать новую. Что касается Кэла, то она знала о его выздоровлении от ясновидцев, поселившихся в Ливерпуле, но не искала личной встречи. Отчасти из практических соображений: разумнее держаться подальше друг от друга, пока они не уверятся, что враг исчез. Эмоции тоже играли не последнюю роль в этом решении. Они слишком много пережили вместе, и в Фуге, и за ее пределами. Слишком много, чтобы становиться любовниками. Сотканный мир лег между ними, и так было с самого начала. Этот факт делал нелепой всякую мысль о совместном хозяйстве или романтической связи. Они вместе видели ад и рай, а после такого все остальное будет шагом назад.

Наверное, Кэл испытывал схожие чувства, потому что не делал попыток связаться с ней. Да в этом и не было необходимости. Они не разговаривали и не видели друг друга, но Сюзанна постоянно ощущала его присутствие. Она сама убила в зародыше всякую возможность физической близости между ними и порой жалела об этом. Однако то, что объединяло их, было выше любви: между ними лежал целый мир.

3

В середине октября работа Сюзанны обрела новое и совершенно неожиданное направление. По неведомой причине она забросила горшки и тарелки, чтобы заняться скульптурой. Ее творения нашли себе почитателей, но главное другое: они стали ответом на некое веление, идущее из глубины души, противиться которому было невозможно.

Финнеган между тем продолжал засыпать ее приглашениями и букетами, удваивая усилия, если она вежливо отказывалась. Сюзанна уже начала думать, что по натуре он настоящий мазохист. Он возвращался каждый раз, когда она гнала его прочь.

Из всех невероятных приключений, пережитых после приобщения к истории Фуги, самым невероятным было то, что происходило теперь: воспоминания о Сотканном мире и ее нынешняя жизнь сражались внутри нее за право называться реальностью. Она понимала, что так мыслят чокнутые; что реально и то и другое. Но ее разум отказывался повенчать два мира и отказывался отыскать в них место для себя. Какое отношение вот эта женщина, которой Финнеган объяснялся в любви, вот эта улыбающаяся Сюзанна с запачканными глиной пальцами, имеет к той, которая стояла перед драконом? Она поняла, что не может отказаться от мифических воспоминаний, потому что не вынесет собственной тривиальности.

По той же самой причине она продолжала управлять менструумом, что теперь было несложно. Некогда непредсказуемый, он стал совсем ручным; Сюзанна решила, что это следствие гибели Фуги. Менструум уже не мог заполнить ее целиком. Иногда он поднимался и проявлял себя, обычно (она не сразу поняла это) в ответ на призыв какого-то места. В Королевстве существовали места, вызывавшие его к жизни, и там Сюзанна ощущала заключенную под землей силу, болезненно желавшую освобождения. Менструум чувствовал такие места. Порой их чувствовали даже чокнутые и, насколько им позволяла врожденная близорукость, отмечали часовнями или монументами. Но в большинстве случаев эти территории оставались незамеченными, и Сюзанна, ощутив внезапный спазм в животе на ничем не примечательной улице, понимала, что здесь погребена сила.

Большую часть своей жизни она связывала силу с политикой или деньгами, однако ее тайное «я» разбиралось в этом лучше. Воображение — вот настоящая сила; благодаря ему возникает то, чего не может породить ни богатство, ни власть. Она видела, что воображение влияет даже на Финнегана. Время от времени Сюзанна заводила с ним разговоры о прошлом, особенно о детстве, и наблюдала, как краски вокруг его головы сгущаются и расцветают, словно через воображение он воссоединяется с самим собой и становится цельным. Тогда она вспоминала строки из книги Мими: «То, что можно представить, никогда не умрет».

В такие дни она была почти счастлива.

4

Затем, в третью неделю декабря, хрупкая надежда на мирную жизнь внезапно разбилась.

В ту неделю сильно похолодало. Стоял не просто холод, а арктический мороз. Однако снега не было, только холод — столь пронзительный, что нервные окончания не отличали его от кипятка. Сюзанна по-прежнему работала в студии, не желая бросать свои статуэтки. Парафиновый обогреватель едва поддерживал в помещении нулевую температуру, и ей приходилось надевать два свитера и три пары носков. Но Сюзанна не обращала на это внимания. Она никогда еще не была так поглощена работой, как теперь, когда воплощала в глине образы, стоявшие у нее перед глазами.

* * *

И вот семнадцатого числа к ней без предупреждения пришла Апполин. Вечная вдова, с головы до ног облаченная в черное.

— Нам надо поговорить, — сказала она, как только Сюзанна закрыла за ней дверь.

Сюзанна провела ее через студию, расчистила место, чтобы усадить гостью. Однако та не пожелала садиться. Апполин прошлась по комнате, потом остановилась перед окном, затянутым морозными узорами, и принялась вглядываться в стекло, пока Сюзанна смывала с рук: глину.

— За тобой кто-то гонится? — поинтересовалась Сюзанна.

— Не знаю, — услышала она в ответ. — Может быть.

— Кофе будешь?

— Мне бы чего покрепче. Что у тебя есть?

— Только бренди.

— Только бренди сойдет.

Она села Сюзанна отыскала бутылку, которую держала для случающихся время от времени «девичников», и плеснула в стакан щедрую порцию. Апполин осушила все залпом, снова налила, затем спросила:

— Тебе снятся сны?

— Какие еще сны?

— Нам всем снятся сны, — сказала Апполин.

Вид у нее был такой — лицо бледное, несмотря на мороз, под глазами черные круги, — что Сюзанна подумала: а спит ли она вообще в последнее время?

— Кошмарные сны, — продолжала вдова, — похожие на конец света.

— Кому еще они снятся?

— Да кому они только не снятся! — воскликнула Апполин. — Всем, всем снится одно и то же. Один и тот же кошмар.

Она во второй раз осушила стакан и взяла со скамьи бутылку, чтобы налить еще.

— Вот-вот произойдет что-то ужасное. Мы все это чувствуем. Поэтому я и пришла.

Сюзанна смотрела, как Апполин наливает бренди, и ее мозг одновременно терзали два вопроса. Первый: являются ли эти кошмары закономерным следствием ужаса, пережитого ясновидцами, или же чем-то иным? И второй, хотя и не последний: почему она сама их не видит?

Апполин перебила ее мысли. Она заговорила, и ее язык слегка заплетался от выпитого алкоголя.

— Народ поговаривает, что это Бич. Что он снова явился за нами, хотя прошло столько времени. Именно так он заявил о своем приближении в прошлый раз. В снах.

— И ты думаешь, это правда?

Апполин поморщилась, глотая новую порцию бренди.

— Чем бы там ни было, мы должны защищаться.

— Так ты полагаешь, это… опасно?

Апполин пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она. — Может быть. Все они такие вялые. Меня мутит от того, как они валятся на спину, готовые принять все, что за этим последует. Хуже шлюх!

Она помолчала и тяжело вздохнула. Затем продолжила:

— Кое-кто из молодежи вбил себе в голову, будто можно возродить древнюю науку.

— Ради чего?

— Чтобы уничтожить Бича, естественно! — отрезала она. — Пока он не уничтожил нас.

— И каковы шансы?

— Чуть выше нуля, — буркнула Апполин. — Господи, да не знаю я! На этот раз мы хотя бы умнее. Это уже кое-что. Некоторые отправляются туда, где еще сохранилась сила, чтобы попробовать извлечь из нее пользу.

— Через столько лет?

— Да кто их считает! — возмутилась она. — У магии нет срока давности.

— Так что же мы ищем?

— Знаки. Пророчества. Бог знает что.

Она поставила стакан и вернулась к окну, пальцем в перчатке стала оттаивать глазок среди морозных узоров. Посмотрела в него на улицу и тяжело вздохнула, прежде чем снова глянуть прищуренными глазами на Сюзанну.

— Знаешь, что я думаю? — спросила она.

— Что?

— Что ты от нас что-то скрываешь.

Сюзанна ничего не ответила, и Апполин снова тяжело вздохнула.

— Вот что я думаю, — сказала она. — Ты считаешь, мы сами себе злейшие враги. Нам нельзя доверять тайны. — Взгляд ее помрачнел и засверкал. — Может быть, ты права. Мы ведь купились на представление Шедуэлла. Во всяком случае, некоторые из нас.

— А ты нет?

— У меня были другие дела, — ответила Апполин. — Дела в Королевстве. Если на то пошло, они есть до сих пор… — Она помолчала. — Мне казалось, я могу повернуться спиной ко всем остальным. Не замечать их и жить счастливо. Но я не смогла. И в конце… мне кажется, я должна быть с ними, Господи, помоги нам!

— Мы едва не потеряли все, — сказала Сюзанна.

— Мы потеряли все, — поправила Апполин.

— Не совсем.

Ее буравящий взгляд сделался еще острее, и Сюзанне очень хотелось рассказать, что случилось с ней и Кэлом в Вихре. Но Апполин была совершенно права: она не доверяла ясновидцам со всеми их чудесами. Интуиция подсказывала, что пока лучше оставить историю о Станке при себе. И вместо того чтобы выложить все, Сюзанна произнесла:

— Мы, по крайней мере, остались живы.

Ее собеседница, конечно же, почувствовала, что Сюзанна чуть не пустилась в откровения, но затормозила в последний момент. Апполин раздраженно плюнула на пол.

— Небольшое утешение, — бросила она. — Мы докатились до того, что бродим по Королевству, вынюхивая магию. Мы стали жалкими.

— Так чем же я могу помочь?

Апполин смотрела на нее почти обвиняюще. Ничто не доставит ей большей радости, догадалась Сюзанна, чем уличить в обмане эту чокнутую.

— Мы не враги, — сказала Сюзанна.

— Неужели?

— Ты же знаешь, что не враги. Я хочу помочь вам всем,что в моих силах.

— Это пустые слова, — отозвалась Апполин, но без особой уверенности. Она снова отвернулась к окну, задумчиво подпирая языком щеку и подыскивая вежливые слова. — Ты ведь хорошо знаешь этот чертов город? — спросила она.

— Лучше некуда.

— Значит, ты могла бы отправиться на поиски, верно? Прогуляться кое-где.

— Могу. И отправлюсь.

Апполин выудила из кармана листок бумаги, вырванный из блокнота.

— Вот кое-какие адреса, — сказала она.

— А ты куда?

— В Солсбери. Незадолго до появления Сотканного мира там была настоящая бойня. Одна из самых жестоких, погибли сотни детей. Может быть, удастся что-нибудь выведать.

Внезапно Апполин обратила внимание на полки, куда Сюзанна помещала свои последние работы. Подошла поближе, поднимая юбками керамическую пыль.

— Кажется, ты сказала, будто не видишь снов? — уточнила она.

Сюзанна посмотрела на ряд статуэток. Она была так поглощена их созданием, что не сознавала, какое впечатление они производят, какая одержимость за ними стоит. Теперь она увидела собственные работы новыми глазами. Это были человеческие фигурки, однако неестественно вывернутые, как будто (от этой мысли засвербило в мозгу) охваченные неким всепожирающим пламенем; пойманные за мгновение до того, как огонь должен был коснуться их лиц. Как и все ее последние работы, они не были покрыты глазурью и выполнены в грубоватой манере. Может быть, потому что их трагедия еще не дописана до конца: они лишь идея, возникшая в сознании будущего?

Апполин взяла одну статуэтку и провела пальцем по ее искаженным чертам.

— Да ты просто спишь с открытыми глазами, — заметила она.

Сюзанна тотчас поняла, что так оно и есть.

— До чего похожи, — сказала вдова.

— На кого?

Апполин поставила трагическую фигуру обратно на полку.

— На всех нас.

Глава 3

Никаких колыбельных

1

В ту ночь, когда Кэл увидел первый кошмар, он спал один.

Все началось с Венериных холмов; он бродил по ним, готовый упасть от усталости. Однако его мучило предчувствие ужасного несчастья, которое обещал сон, и он понимал, что закрывать глаза и засыпать сейчас неразумно. Поэтому он просто стоял на теплой земле, а вокруг двигались фигуры, освещенные уже опустившимся за горы солнцем. Какой-то человек танцевал рядом с ним, его одежда походила на живую ткань; пролетела девушка, оставив по себе запах соблазна; пара занималась любовью в высокой траве. Кто-то из них вскрикнул, Кэл не понял, от счастья или от испуга, и в следующий миг он уже бежал по склону холма, а за ним гналось что-то огромное и безжалостное.

Он кричал на бегу, чтобы предупредить любовников, девушку-птицу и танцора о надвигавшемся ужасе. Но голос его сделался жалостно тонким — мышиный писк, а не голос, — и в следующий миг трава вокруг задымилась. У него на глазах парочка любовников вспыхнула огнем; через мгновение девушка-птица упала с неба, и ее тело пожрал тот же чудовищный огонь. Кэл снова закричал, на сей раз от ужаса, попытался перепрыгнуть через огонь, который полз по земле в его сторону. Но оказался недостаточно проворен. Подошвы его загорелись, он ощутил, как жар поднимается по ногам, и побежал.

Почти завывая, он прибавил скорость, и внезапно Венерины холмы исчезли. Он бежал босиком по знакомым с детства улицам. Стояла ночь, но уличные фонари были разбиты, а камни мостовой горбились под ногами и мешали двигаться.

Преследователь не отставал, он шел на запах обугленных пяток Кэла.

Понимая, что в любое мгновение его могут настигнуть, Кэл выискивал на бегу какое-нибудь укрытие. Но двери всех домов, даже домов его закадычных друзей, были наглухо заколочены, окна забиты досками.

Помощи ждать было неоткуда. Ему оставалось одно: бежать дальше в тщетной надежде, что чудовище по пути отвлечется на более соблазнительную жертву.

Один переулок привлек внимание Кэла, и он свернул туда. Повернул, потом еще раз. Впереди была кирпичная стена, в стене — калитка. Он прыгнул в нее и только тогда осознал, куда привел его этот неизбежный маршрут.

Он узнал двор с первого взгляда, хотя стена выросла вдвое с тех пор, как он видел ее в последний раз. Ворота, через которые он только что вошел, захлопнулись у него за спиной. Это был двор за домом Мими Лащенски. Когда-то, в другой жизни, он стоял на этой стене, оступился и упал в рай.

Но сейчас во дворе не было ковра. Там не было вообще ничего и никого, ни птицы, ни человека, способных хоть как-то его утешить. Только сам Кэл и четыре темных угла, а еще топот преследователя, приближающегося к его укрытию.

Кэл метнулся в один из темных углов и затаился, присев на корточки. Ноги у него были истерзаны до предела, но сил для паники еще хватало: его едва не тошнило от страха.

Чудовище надвигалось. Кэл ощущал его жар из своего укрытия. Это было не тепло жизни, не пот, не кровь, а сухой мертвящий огонь — древний, не ведающий жалости; печь, в которой можно сжечь все добро, какое есть в мире. И монстр был уже близко. Прямо за стеной.

Кэл задержал дыхание. Мочевой пузырь пронзила судорога. Он сунул руку между ног, сжал мошонку и член, трясясь от ужаса.

«Пусть он уйдет, — беззвучно молил он темноту, — пусть оставит меня в покое, и отныне и на веки веков я буду хорошим, клянусь, буду».

Хотя он с трудом верил в такую удачу, его мольба была услышана, потому что существо с той стороны стены прекратило преследование и ушло. Кэл немного приободрился, но все-таки сидел в углу, пока интуиция не подсказала ему, что враг далеко. Только тогда он осмелился подняться на ноги, хрустя суставами.

Давление в мочевом пузыре сделалось невыносимым. Повернувшись к стене, он расстегнул «молнию» на штанах. Кирпичи раскалились от недавнего присутствия монстра, и его моча зашипела, коснувшись стены.

Посреди процесса внезапно взошло солнце, заливая светом двор. Нет, это вовсе не солнце. Это его преследователь поднялся над стеной: голова горячее сотни лун, пышущая жаром пасть широко разинута.

Кэл не удержался и взглянул ему в лицо, хотя запросто мог ослепнуть. Он увидел столько глаз, что их хватило бы на целый народ. Они были прижаты друг к другу и насажены на огромные колеса, нервы тянулись от них яркими нитями и завязывались в узлы в утробе чудовища. Там было еще очень много разного, но Кэл успел бросить лишь короткий взгляд, прежде чем жар затопил его с головы до ног.

Он закричал.

От этого крика двор исчез, а Кэл снова пошел по Венериным холмам, только на этот раз у него под ногами были не земля и камень, а плоть и кости. Он пролетел над собственным телом, его сущность сделалась целым миром, который пылал, горел неугасимым огнем. Его крик был криком самой земли, он поднимался и поднимался, пока звук и сам Кэл не слились в единое целое.

Невыносимо!

Кэл проснулся, как от толчка. Оказалось, что он сжался в комок в центре кровати, тугой узел ночной агонии. С него ручьями лился пот, запросто способный погасить любой огонь.

Но нет. Огонь горел перед его мысленным взором, по-прежнему яркий.

2

Кэл знал: это не просто страшный сон, это видение что-то предвещает. После первого кошмара была ночь без сновидений, затем кошмар пришел снова, потом еще. Декорации немного менялись (другие улицы, другие слова мольбы), но в снах содержалось то же самое предостережение, пророчество.

Потом настала передышка в несколько ночей, и когда кошмар пришел в четвертый раз, рядом с Кэлом была Джеральдин. Она изо всех сил старалась разбудить его — он завывал, как она сказала потом, — но Кэл не смог проснуться, пока сон не кончился. Только тогда он открыл глаза и увидел ее, рыдающую от страха.

— Мне показалось, ты сейчас умрешь, — сказала Джеральдин, и он был готов поверить, что она права, что сердце не сможет долго выносить подобные ужасы и просто разорвется.

Причем видения предвещали не только смерть Кэла, но и смерть людей на Венериных холмах, обитателей его истинной сущности. Надвигается катастрофа, и она прикончит последних выживших ясновидцев, тех, кто был ему ближе, чем собственная плоть. Вот что предвещал сон.

* * *

Он пережил ноябрь в страхе перед сном и тем, что он может принести. Ночи делались все длиннее, светлые часы — все короче. Казалось, сам год засыпает и в мозгу надвигавшейся ночи его грезы обретают форму. В одну из недель декабря кошмар наваливался на него каждый раз, стоило лишь закрыть глаза, и тогда Кэл понял, что ему необходимо поговорить с Сюзанной. Разыскать ее, рассказать обо всем, что он видит.

Но как? Ее письмо было совершенно недвусмысленным: она сама разыщет его, как только пройдут опасные времена. У него не было ни ее адреса, ни телефонного номера.

В отчаянии Кэл обратился к единственному источнику, из которого мог почерпнуть сведения о чудесах. Он разыскал визитную карточку Вергилия Глюка и набрал его номер.

Трубку никто не взял.

Глава 4

Усыпальница

1

На следующий день после визита Апполин — вся страна была объята полярным холодом, температура падала с каждым часом, — Сюзанна отправилась по адресам из списка. В первом же месте ее ожидало разочарование: тот дом, который она хотела осмотреть, как и примыкающее к нему здание, как раз сносили. Она достала карту, чтобы проверить адрес, и тут один из строителей отошел от костра, где пылали стропила, и приблизился к ней.

— Нечего тут смотреть, — сказал он.

Сюзанна не могла понять, почему на его лице застыло отвращение.

— Здесь стоял дом номер семьдесят два? — спросила она.

— Хотя по виду вы не похожи, — отозвался рабочий.

— Простите, я не…

— Не похожи на тех, кто ходит поглазеть.

Она покачала головой. Он, кажется, понял, что допустил какую-то ошибку, и выражение его лица смягчилось.

— Вы пришли не для того, чтобы посмотреть на дом, где произошло убийство? — спросил он.

— Убийство?

— Один негодяй убил здесь троих детей. Всю неделю ходят какие-то люди, берут на память кирпичи…

— Я не знала.

Она смутно помнила мрачные заголовки в газетах: предположительно сумасшедший — при этом любящий отец — убил всех своих детей, пока они спали, потом убил себя.

— Простите, ошибся, — признал рабочий. — Просто не могу поверить, что люди гоняются за такими сувенирами. Они ненормальные.

Он хмуро поглядел на нее, развернулся и пошел обратно к костру.

Ненормальные. Именно таким словом охарактеризовала Виолетта Памфри дом Мими на Рю-стрит. Сюзанна не забыла это выражение. «Некоторые дома, — сказала Виолетта, — они как бы не совсем нормальные». Она была права. Наверное, здешние дети стали жертвами того же самого беспричинного страха, а убийца хотел раз и навсегда оградить их от тех сил, которые, как он чувствовал, живут рядом с ними, либо утопить в их крови собственные страхи. В любом случае, раз она не умеет читать знамения по дыму пожарища или кучам мусора, нет смысла тут задерживаться.

2

Второй адрес в центре города оказался не домом и не кучей развалин, а церковью во имя святой Филомены и святого Калликста. Сюзанне никогда прежде не встречались эти святые. Наверное, какие-то малоизвестные мученики. Церковь представляла собой простую постройку из красного кирпича, облицованную камнем и со всех сторон осажденную новыми офисными кварталами. Небольшое кладбище при ней было заросшим и заброшенным. В некотором смысле церковь выглядела такой же безнадежной, как развалины дома убийцы.

Но не успела Сюзанна перешагнуть порог, как менструум подсказал ей, что это как раз нужное место. Внутри все подтвердилось: она зашла с холодной улицы в настоящий рай для тайн. Не нужно было веровать, чтобы счесть свет свечей и запах ладана вдохновляющими, а вид Мадонны с Младенцем — умиротворяющим. Реальность они или миф, пусть разбираются ученые мужи; этому научила Сюзанну Фуга. Значение имели только говорящие образы, и сегодня Сюзанна нашла в них надежду на возрождение и перевоплощение, которой так не хватало ее душе.

На скамьях сидело с полдюжины прихожан, они молились или просто отдыхали. Сюзанна с уважением отнеслась к их медитациям и как можно тише прошла по гулкому каменному полу к алтарю. Когда она приближалась к алтарному ограждению, ощущение здешней силы стало настойчивее. У Сюзанны появилось такое чувство, будто на нее кто-то смотрит. Она огляделась. Никто из прихожан не глядел в ее сторону. Но когда она снова повернулась к алтарю, пол под ногами вдруг истончился, затем исчез совсем, и она повисла в воздухе, глядя на лабиринт в недрах Святой Филомены. Там, внизу, были катакомбы; источник силы тоже помещался там.

Видение длилось две-три секунды. Потом оно пропало, и Сюзанна схватилась за ограждение, дожидаясь, пока пройдет головокружение. Затем она огляделась в поисках двери, ведущей в крипту.

Единственная дверь, которую она сочла подходящей, располагалась слева от алтаря. Сюзанна поднялась по ступенькам и направилась туда, когда дверь открылась и навстречу ей вышел священник.

— Могу ли я чем-то помочь вам? — спросил он, выдавив из себя тонкую, как облатка, улыбку.

— Мне хотелось бы осмотреть крипту, — сказала она.

Улыбка исчезла.

— В храме нет крипты, — ответил он.

— Но я ее видела, — возразила Сюзанна несколько грубо; менструум, поднявшийся внутри, пока она стояла под взглядом Христа, пугал ее своей живостью.

— Что ж, вниз все равно нельзя. Крипта закрыта.

— Но мне необходимо, — настаивала она.

Священник как будто понял ее горячечное упрямство. Когда он снова заговорил, голос его упал до взволнованного шепота.

— У меня нет никаких прав, — произнес он.

— У меня есть, — сказала она, и этот ответ пришел не из головы, а из живота.

— А подождать никак нельзя? — пробормотал священник.

Это была последняя попытка возразить. Когда Сюзанна не ответила, он отступил в сторону и пропустил ее в комнату за дверью.

— Хотите, чтобы я вас проводил? — предложил он, и голос его звучал еле слышно.

— Да.

Священник отодвинул в сторону занавеску. В замочной скважине торчал ключ. Он повернул его и открыл дверь. Воздух, поднимавшийся из крипты, был сухим и затхлым, лестница крутая, но Сюзанна не испугалась. Снизу доносился призыв, он манил ее, чей-то голос шептал ободряющие слова. Это место не было могилой. А если и было, значит, смерть это не только гниение плоти.

3

Короткое видение лабиринта под полом церкви не подготовило Сюзанну к тому, насколько глубоко располагалась крипта. Свет из баптистерия^[111] быстро померк, а лестница все уходила вниз. Через две дюжины ступеней Сюзанна совершенно перестала видеть своего проводника.

— Далеко еще? — спросила она.

В этот момент он чиркнул спичкой и зажег свечу. Пламя неохотно разгорелось в спертом воздухе, но в этом неверном свете Сюзанна увидела, как священник повернул к ней сморщенное лицо. У него за спиной начинались коридоры, которые она видела сверху, прорезанные рядами ниш.

— Здесь ничего нет, — произнес он с тоской. — Больше нет.

— Все равно покажите мне.

Священник слабо кивнул, как будто совершенно утратил волю и не мог противиться ей. Он повел Сюзанну по одному из коридоров, подняв перед собой свечу. Теперь она видела, что все ниши были заняты, в них от пола до потолка громоздились гробы. Весьма приятный способ разложения, решила Сюзанна; головой к голове товарища. Это усилило впечатление от зрелища, представшего перед ней, когда в конце коридора священник открыл дверь и произнес, пропуская ее вперед:

— Вы ведь хотели увидеть это?

Сюзанна вошла внутрь, он следом. Комната, где они оказались, была так велика, что осветить ее жалким пламенем единственной свечи не представлялось возможным. Однако гробов здесь точно не было. Здесь были только кости. Тысячи костей, забившие каждую нишу до самого потолка.

Священник перекрестил комнату и поднес свою свечу к дюжине других, вставленных в канделябр из берцовой кости и черепа. Когда свечи разгорелись, костяное убранство помещения предстало во всей красе. Останки сотен человеческих существ пошли на создание огромных симметричных орнаментов: барочные узоры из голеней и ребер с горками черепов в центре; поразительные мозаики из ступней и костяшек пальцев с вкраплениями зубов и ногтей. Все это казалось особенно жутким из-за методичности, с какой были выложены узоры: труд некоего зловещего гения.

— Что это за место? — спросила Сюзанна.

Священник нахмурился, сбитый с толку.

— Вы знаете, что это. Усыпальница.

— Усыпальница?..

Он придвинулся к ней:

— Так вы ничего не знаете?

— Нет.

Гнев и страх внезапно исказили его лицо.

— Вы мне солгали! — воскликнул он, и от его голоса пламя свечей покачнулось. — Вы сказали, что знаете… — Он схватил Сюзанну за руку. — Убирайтесь отсюда, — потребовал он и потащил ее обратно к двери. — Вы не имеете права находиться здесь!

Его пальцы больно впивались в руку. Сюзанна пыталась не позволить менструуму напасть на обидчика, однако сдерживать его не требовалось, потому что священник внезапно отвернулся от нее и уставился на свечи. Пламя разгорелось ярче, затрепетало. Рука священника отпустила руку Сюзанны, он поспешил к двери усыпальницы, пока свечи трепетали все сильнее. Его коротко остриженные волосы буквально встали дыбом; язык дрожал в разинутом рту, не в силах вымолвить ни звука.

Сюзанна не разделяла его страхов. Что бы ни происходило в комнате, ей это шло на пользу: она купалась в энергии, высвободившейся из воздуха у нее над головой. Священник добрался до двери и кинулся бежать по коридору к лестнице. Когда он побежал, гробы загромыхали в кирпичных нишах, словно их обитатели желали выбраться навстречу новому дню, разгоравшемуся в усыпальнице. Под эту дробь происходящее в крипте стало еще более волнующим. В центре комнаты начала вырисовываться фигура, ее контуры рождались из висящей в воздухе пыли, из осколков костей, валявшихся на полу. Сюзанне казалось, что с ее лица и рук слетели веснушки, чтобы присоединиться к прочим частицам, которые наполнили воздух. Теперь она видела, что формируется не один силуэт, а три. Центральная фигура возвышалась прямо над ней. Здравый смысл советовал уносить ноги, но, несмотря на окружавшую ее со всех сторон смерть, Сюзанна чувствовала себя в абсолютной безопасности.

И ощущение легкости ее не подвело. Прах кружил перед ней в медленном танце, он не пугал, а успокаивал. Две боковые тени отказались от воплощения раньше, чем успели до конца проявиться: они шагнули в центральную фигуру, добавляя ей прочности. Однако и теперь это был лишь призрак из праха, едва ли способный долго сохранять форму. Черты лица, проступавшие под взглядом Сюзанны, явно принадлежали Иммаколате.

Инкантатрикс не могла бы найти для себя место лучше собственной усыпальницы. Она всегда испытывала страсть к смерти.

Священник горячо молился в коридоре за дверью, однако серая взвесь, поблескивающая в воздухе перед Сюзанной, не двигалась. В лице привидения были видны черты не одной, а всех трех сестер. Зрелость Старой Карги, чувственность Магдалены, поразительная чистота Иммаколаты. Невероятно, но синтез осуществился. Слияние противоположностей было одновременно естественным и хрупким из-за непрочности всей конструкции. Сюзанне казалось, что стоит ей дохнуть посильнее, и силуэт распадется.

А затем зазвучал голос. Он, без сомнений, принадлежал Иммаколате, однако теперь в нем угадывалась не свойственная ей прежде мягкость. Или даже мягкий юмор?

— Мы рады, что ты пришла, — сказала инкантатрикс. — Ты не попросишь этого сына Адама уйти? У нас к тебе дело.

— Какое дело?

— Оно не для его ушей, — ответил костяной призрак. — Пожалуйста. Помоги ему подняться на ноги, ладно? И скажи, что ничего страшного не произошло. Они такие суеверные, эти люди…

Сюзанна выполнила просьбу Иммаколаты: прошла между грохочущими гробами туда, где прятался священник, и помогла ему подняться.

— Мне кажется, вам лучше уйти, — сказала она. — Так хочет Госпожа.

Священник поднял на нее больные глаза.

— До сих пор, — пробормотал он, — я не верил по-настоящему…

— Все в порядке, — заверила Сюзанна. — Ничего страшного.

— А вы тоже идете?

— Нет.

— Я не смогу вернуться за вами, — признался он; слезы катились по его щекам.

— Я понимаю, — кивнула она. — Идите. Я в полной безопасности.

Его не надо было упрашивать, он пулей взлетел по ступенькам. Сюзанна прошла по коридору обратно — гробы по-прежнему громыхали, — чтобы поговорить с Иммаколатой.

— Я думала, ты погибла, — сказала она.

— Но что есть смерть? — отозвалась Иммаколата. — Слово, которым пользуются чокнутые, когда гибнет плоть. Смерть — ничто, Сюзанна, ты это знаешь.

— Тогда почему ты здесь?

— Я вернулась, чтобы отдать тебе долг. Тогда в храме ты поддержала меня, не дала упасть. Неужели ты забыла?

— Нет.

— Я тоже не забыла. Подобные услуги нельзя оставлять без награды. Теперь я это понимаю. Я теперь многое понимаю. Ты видишь, что мы с сестрами объединились? Вместе навсегда, никогда не расстанемся. Один разум, три в одном. Я есть мы, и мы сознаем сотворенное нами зло и сожалеем о нем.

Сюзанна могла бы усомниться в столь неуместном признании, однако менструум, пульсировавший у нее в глазах и в горле, подтверждал: это правда. Призрак перед ней — и стоящая за ним сила — не испытывал ненависти. Зачем же он явился? Вот вопрос. Но задавать его не пришлось, призрак ответил сам.

— Я здесь, чтобы предостеречь, — сказало привидение.

— О чем? О Шедуэлле?

— Он лишь часть того, с чем вы теперь столкнулись, сестра.

— Так это Бич?

Фантом вздрогнул при этом имени, хотя в своем нынешнем состоянии Иммаколата явно была защищена от опасностей. Сюзанна не стала ждать подтверждения. Сейчас не было причин не верить в худшее.

— Шедуэлл имеет отношение к Бичу? — спросила она.

— Он разбудил его.

— Зачем?

— Он считает, что магия замарала его, — ответил прах. — Опорочила невинную душу торгаша. И теперь ему не будет покоя, пока все до единого творцы чар не погибнут.

— И Бич является его оружием?

— Так он думает. Однако истина может оказаться более… замысловатой.

Сюзанна провела рукой по лицу, подыскивая слова. И один простой вопрос возник сам собой:

— Что за существо этот Бич?

— Он думает, что его зовут Уриэль, — ответили сестры.

— Уриэль?

— Ангел.

Сюзанна чуть не засмеялась от абсурдности подобного утверждения.

— Он верит в это с тех пор, как прочитал Библию.

— Ничего не понимаю.

— Большая часть этой истории лежит за пределами нашего понимания, но мы расскажем все, что знаем. Он дух. И некогда он стоял на страже места, где жила магия. На страже сада, как утверждают некоторые, хотя это тоже может оказаться выдумкой.

— Но почему он хочет истребить ясновидцев?

— Они были созданы в том саду, вдали от людских глаз, потому что им была дана магия. Однако они сбежали оттуда.

— А Уриэль…

— Остался один охранять пустое место. На долгие века.

Сюзанна сама не знала, верит ли она, но хотела выслушать историю до конца.

— Что же случилось?

— Он сошел с ума, как и полагается заложнику долга, не получившему нового приказа. Он забыл самого себя, забыл свои цели. Все, что он помнил, — песок, звезды и пустота.

— Пойми меня… — сказала Сюзанна. — Мне трудно поверить во все это, я ведь не христианка.

— Как и нам, — ответили три в одном.

— Но вы все-таки считаете эту историю правдивой?

— Мы считаем, что в ее основе лежит правда.

Их ответ снова заставил Сюзанну вспомнить о книге Мими. Пока она сама не попала на ее страницы, царство сказок казалось ей ребячьей игрой. Однако после встречи с Хобартом в лесу их общих мечтаний она стала думать иначе. Если та история оказалась возможной, почему бы и этой не быть таковой? Разница только в одном: Бич находится в том же физическом мире, что и она. Это не метафора, не греза. Это реальность.

— Итак, он забыл себя, — обратилась Сюзанна к фантому. — Но как же тогда он вспомнил?

— Может, он бы и не вспомнил, — ответила Иммаколата. — Но его обиталище разыскали сотню лет назад те люди, которые пытались найти Эдем. У них в головах он прочел историю о райском саде и, не задумываясь, счел ее своей собственной. Имя для себя он тоже нашел: Уриэль, Огонь Господа. Дух, что стоял у ворот потерянного рая…

— Так это был рай? То место, которое он охранял?

— Ты веришь в это не больше, чем я. Но Уриэль верит. Каким бы ни было — если вообще было — его настоящее имя, оно позабылось. Он верит, что он ангел. Плохо это или хорошо, но так и есть.

Сюзанна улавливала во всем этом смысл. Если в мире книги она верила, что является драконом, почему бы затерявшемуся в безумии существу не счесть себя ангелом?

— Он, разумеется, убил тех, кто его нашел, — продолжала Иммаколата. — А потом отправился на поиски беглецов.

— Семейств.

— Или их потомков. И он почти истребил их. Однако они были умны. Они не понимали природы силы, преследовавшей их, но умели прятаться. Остальное ты знаешь сама.

— А Уриэль? Что он сделал, когда ясновидцы исчезли?

— Вернулся к своей ограде.

— Пока Шедуэлл…

— Пока Шедуэлл…

Сюзанна подумала и задала еще один вопрос, возникавший сам собой:

— А как же Бог?

Три в одном засмеялись. Пылинки, составлявшие их тело, закружились.

— Нам не нужен Бог, чтобы отыскать во всем этом смысл, — сказала Иммаколата.

Сюзанна не поняла, говорит она за троих сестер или и за нее тоже.

— Если и есть некая Первопричина, сила, частицей которой является Уриэль, то она забыла о своем стражнике.

— Так что же нам делать? — спросила Сюзанна. — Ходят слухи о возрождении древней науки.

— Да, я тоже слышала…

— Поможет ли это одолеть его?

— Не знаю. Разумеется, я в свое время умела творить кое-какие чары, способные ранить его.

— Тогда помоги нам.

— Это за пределами моих возможностей, Сюзанна. Ты сама видишь, в каком мы состоянии. Все, что осталось, — прах и сила воли. Мы бродим по усыпальнице, где нам некогда поклонялись, пока не явится Бич, чтобы нас уничтожить.

— Ты уверена, что он придет сюда?

— Эта усыпальница — святыня магии. Шедуэлл приведет сюда его и уничтожит это место при первой же возможности. Мы здесь бессильны. Мы можем лишь предостеречь тебя.

— Спасибо тебе.

Призрак закачался, словно удерживавшая его сила истощилась.

— Знаешь, были времена, — произнесла Иммаколата, — когда у нас имелись заклятия.

Пылинки по контуру разлетелись, осколки костей упали на пол.

— Когда каждый вздох был магическим и мы не боялись ничего.

— Эти времена могут вернуться.

За считанные секунды все три стали такими прозрачными, что почти пропали из виду. Однако голос задержался, чтобы сказать:

— Все в твоих руках, сестра…

И они исчезли.

Глава 5

Обнаженное пламя

Дом, в котором Мими Лащенски прожила более полувека, был продан через два месяца после ее смерти. Новые владельцы купили его за бесценок, поскольку постройка находилась в плачевном состоянии, но им потребовалось несколько недель напряженного труда, чтобы привести дом в порядок. Однако они не стали жить в нем, несмотря на потраченные деньги и время, и в спешке съехали через неделю. Они уверяли, что в доме водятся привидения. Эти излишне чувствительные люди рассказывали о каком-то вое в пустых комнатах, об огромных невидимых существах, задевавших их в темных коридорах, и, что самое неприятное, о резком запахе кошачьей мочи, который расползался по всему зданию, как бы усердно они ни скребли полы.

Опустевший дом номер восемнадцать так и остался без хозяев. Недвижимость в этом конце города продавалась плохо, и дурные слухи отпугнули последних покупателей. В итоге дом захватили сквоттеры, самовольные поселенцы, которые за шесть дней разорили все, что отремонтировали предыдущие владельцы. Однако устроенная ими оргия — как подозревали соседи — внезапно оборвалась посреди шестой ночи, и сквоттеры разбежались к утру. Они покидали дом в такой спешке, что бросили свои пожитки на лестнице.

После них в доме номер восемнадцать уже никто не жил, на законных основаниях или нет, а вскоре и сплетни о нем затихли, вытесненные новыми скандалами и происшествиями. Дом превратился в непригодную для продажи развалину: окна заколочены, краска облезла.

Так было до одной декабрьской ночи. События той ночи навсегда изменили облик Рю-стрит и гарантировали, что дом, в котором Мими Лащенски провела одинокую старость, никогда никто не захватит вновь.

2

Если бы Кэл увидел пять человек, входящих в дом номер восемнадцать той ночью, он с трудом узнал бы в их вожаке Бальзама де Боно. Волосы канатоходца были так коротко острижены, что голова казалась лысой; лицо вытянулось и осунулось. Еще сильнее изменился Толлер, которого Кэл в последний раз видел на канате над полем Старбрука. Мечты Толлера о карьере канатоходца оборвались вскоре после их встречи, когда на него напали люди пророка. Ему переломали ноги, разбили голову и бросили умирать. Но он все-таки выжил. Гэлин, третий ученик Старбрука, тогда же погиб, тщетно стараясь уберечь поле учителя от осквернения.

Де Боно убедил их отправиться в дом Мими Лащенски, где так долго хранилась Фуга. Они искали эхо древней науки, которая помогла бы им спастись от надвигавшейся катастрофы. Кроме Толлера, у де Боно было еще трое последователей: Баптиста Долфин, потерявшая отца в Доме Капры, ее любовник Отис Бо и девушка, впервые представшая перед Кэлом в Идеале, когда она сидела на подоконнике с бумажными крыльями за спиной. Потом он встретил ее на Венериных холмах среди прочих грез, навеянных хозяевами той местности: она показала ему мир из бумаги и света. Позже воспоминания о нем удерживали Кэла от впадения в черную меланхолию. Девушку звали Лея.

Из всей пятерки она была самой способной к магии и самой чувствительной к ее присутствию. Именно Лея вела их через дом Лащенски в поисках комнаты, где лежал Сотканный мир. Они поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в спальню.

— В доме полно отголосков, — сказала Лея. — Одни остались от хранительницы, другие оставлены животными. Необходимо время, чтобы разобраться… — Она опустилась на колени посреди комнаты и дотронулась ладонями до пола. — Но Сотканный мир лежал здесь, в этом я уверена.

Отис подошел к ней. Он тоже присел и дотронулся руками до пола.

— Я ничего не чувствую, — заявил он.

— Поверь мне, — сказала Лея. — Он лежал именно здесь.

— Может быть, убрать все с пола? — предложил Толлер. — Тогда это будет слышнее.

Пол в комнате был застелен плюшевым пушистым ковром, который основательно затоптали и испачкали сквоттеры. Молодые люди отодвинули сохранившуюся мебель, скатали ковер. От этих занятий они устали: де Боно тренировал их по системе Старбрука, требовавшей свести к минимуму сон и пищу в последние дни курса. Но они были вознаграждены, когда положили ладони на голые доски. Их обостренные чувства мгновенно уловили все, и даже Отис почувствовал эхо.

— Я почти вижу Сотканный мир, — сказала Баптиста.

И это видение разделяли с ней все.

— И что нам делать теперь? — спросил Отис у Леи, но она была слишком занята отголосками, чтобы услышать его вопрос. Он повернулся к де Боно. — Ну, что?

Де Боно ничего не ответил. Он был готов бесконечно убеждать тех, кто сомневался в успехе его затеи, но факт оставался фактом: они брели на ощупь в темноте. Не было верного способа заполучить чары, память о которых они разбудили. Де Боно втайне надеялся, что призраки здешних сил просто войдут в них, ощутив важность миссии. Если же трепещущая под пальцами сила не осознает серьезность положения, убедить ее они не смогут. Придется встретить кошмар без защиты, а значит — де Боно нисколько в этом не сомневался — подписать себе смертный приговор.

3

Без десяти три ночи Кэл очнулся от сна. Сегодняшний кошмар походил на все предыдущие, но имел несколько важных отличий. Во-первых, в этом сне Кэл был на Венериных холмах не один, он пришел туда в компании де Боно. Они вместе бежали от твари, преследовавшей их по лабиринту переулков. Если бы сон развивался как обычно, дорога привела бы их во двор за домом Лащенски. Но сегодня сон изменился. Посреди переулка они с де Боно потеряли друг друга, и Кэл, совершенно сбитый с толку, свернул на другую улицу.

Здесь ощущение погони исчезло, его сменили новые тревоги. Кэл больше не был преследуемым, это точно знало его спящее «я». Тварь переключилась на де Боно, а Кэлу досталась роль беспомощного наблюдателя. На улице впереди он видел много укромных уголков, дверных проемов и садовых стен, где можно затаиться, укрывшись от огня. Но он в очередной раз просчитался, и прятаться не было нужды. Погоня была уже здесь, у перекрестка на углу улицы. Причем на этот раз преследователей оказалось двое. Один — человек, сгорбленный туманный силуэт. А второй — гигант высотой с дом, туча с ревущим огнем внутри. Кэл стал пятиться к переулку, откуда выскочил. Он двигался медленно, чтобы не привлекать внимания чудовища и его спутника. Нелепая надежда. Место, где он хотел укрыться, оказалось запертым, и, когда его пальцы заскребли по кирпичам, тварь посмотрела в его сторону.

Чудовище уже сожрало де Боно. Кэл видел его пепел в туче, надвигавшейся на него огнем.

— Я не хочу сгореть! — закричал он, но пламя уже катилось в его сторону…

«Прошу тебя, Господи!»

Прежде чем огонь охватил его, Кэл заставил себя очнуться.

В ту ночь Джеральдин рядом с ним не было. Кэл лежал на кровати, содрогаясь с головы до ног. Когда он уверился, что его не вывернет наизнанку от малейшего движения, он поднялся, подошел к окну и отдернул занавеску.

На Чериот-стрит было тихо. Царило то же ледяное спокойствие, что и во всем городе в этот час. Начался снегопад, медленное падение снежинок завораживало. Однако ни снег, ни улица, ни свет фонарей не успокоили Кэла. Нынешний кошмар изменился не без причины; а причина состояла в том, что это не просто сон. Кэл признал это без малейшего колебания. Где-то рядом, на точно такой же улице, мирной и залитой светом фонарей, его кошмары воплощались.

4

В комнате на верхнем этаже дома Мими Лащенски царило сдержанное, но явственное волнение: на их призыв отвечали. Все происходило медленно, огоньки двигались взад-вперед сквозь отголоски Сотканного мира, а древняя наука поднималась из укромных мест в ковре и двигалась навстречу тем, кто жаждал ее. Долгий процесс требовал предельного внимания, нельзя было отвлекаться, чтобы не разрушить связи. Но молодые люди были готовы преодолевать трудности, и по мере того, как сила под их ладонями разрасталась, они выражали свой восторг негромкими радостными восклицаниями. Прошлое возвращалось к ним.

Внимание де Боно привлек шум этажом ниже. Чтобы не отрывать остальных от работы, он на цыпочках прошел к двери и выбрался на лестничную площадку.

Там он не обнаружил источника встревожившего его звука. Де Боно приблизился к лестнице и вгляделся в темноту внизу. Никакого движения не было. Он уже решил, что ему почудилось, что мозг выкидывает шутки от недостатка белковой пищи. Но он все-таки решил удостовериться, зашел в одну из спален второго этажа и посмотрел во двор. Падал снег, пушистые хлопья легко опускались на стекло. Больше ничего.

Де Боно снял очки и помассировал пальцами глаза. Прилив энергии, пришедший вместе с первым успехом, иссяк. Теперь ему хотелось только спать. Но им предстоит многое сделать. Вызвать древнюю науку — это только начало, ее еще надо приручить.

Де Боно отвернулся от окна и собирался пойти обратно к товарищам. В этот миг заметил два силуэта: они направлялись в комнату, где хранился Сотканный мир. Может быть, кто-то вышел за ним? Де Боно снова нацепил очки, чтобы лучше рассмотреть силуэты.

От этого зрелища крик вырвался у него из груди, но было уже поздно, его заглушили крики остальных. Все произошло слишком быстро. Только что он пытался понять, что именно видит, а в следующий миг все уже кончилось.

Прежде чем он успел добежать до площадки, убийцы вошли в комнату, где когда-то находился ковер, и дверь сорвало с петель от разорвавшейся внутри силы. Чье-то тело вынесло в потоке текучего огня, и оно зависло в центре площадки, пожираемое языками пламени. Де Боно ясно видел жертву. Это был Толлер, бедняга Толлер, он завязывался в кровавый узел, пока огонь терзал его.

Тот де Боно, который был с Кэлом в саду Лемюэля Ло, бросился бы сейчас в драку, не задумываясь о последствиях. Однако тяжелые времена научили его осторожности. Самоубийство не принесет никакой пользы. Если он бросит вызов силе, разгромившей сейчас комнату Сотканного мира, он погибнет точно так же, как гибнут остальные, и никто не сможет рассказать об этом кошмаре. Де Боно знал, что это за сила. Сбывались худшие предсказания его соплеменников. Явился Бич.

В комнате, где когда-то лежал ковер, раздался новый взрыв, и новый сгусток пламени вылетел на площадку. Потолок и пол уже занялись, горели перила и ступеньки. Очень скоро все пути к отступлению будут отрезаны и де Боно погибнет в ловушке. Придется рискнуть и пересечь лестничную площадку, рассчитывая на то, что дым скроет его от убийственного взгляда. Времени на обдумывание маршрута бегства через пламя не было. Де Боно закрыл руками лицо и кинулся напрямик к лестнице.

Он почти успел, но в каком-то шаге от верхней ступеньки споткнулся. Выставил перед собой руку, чтобы смягчить падение, и ладони попали на горящие перила. Де Боно закричал, когда его руки охватил огонь, но в следующий миг поднялся и заковылял вниз по лестнице к выходу.

Бич последовал за ним. От его первого удара расплавились кирпичи в двух шагах от того места, где только что стоял его противник. Не сводя глаз с двери, де Боно бежал по лестнице и в пяти шагах от прихожей услышал у себя за спиной звук, похожий на титанический вдох. Ну зачем он обернулся? Глупец! Но он хотел посмотреть на Бича, прежде чем тот испепелит его.

Однако на верхней площадке лестницы стоял не носитель пламени, а его прислужник. Де Боно никогда не встречал Коммивояжера в его истинном обличье, поэтому не знал его имени. Он увидел измученное вспотевшее лицо, глядевшее на него скорее с отчаянием, чем со злобой. Де Боно замешкался, и в эту секунду чокнутый отступил в сторону, а из-за его спины вышел Бич.

Он состоял из бесчисленных глаз, костей, на которых никогда не было плоти, и пустоты. Де Боно, конечно же, увидел его огонь: испепеляющее пламя из недр солнца. Еще он увидел боль.

Все это обрушилось бы на него — и огонь, и боль, — если бы потолок над лестницей не рухнул внезапно, образовав стену огня между ним и его мучителями. Де Боно не избежал прикосновения пламени, горящие обломки задели его, он почувствовал запах собственной паленой кожи. Но пока огонь прикрывал его отступление, юноша преодолел последние ступеньки и в три стремительных прыжка выскочил на уличный морозный воздух.

В дренажной канаве догорало чье-то тело, выпавшее из окна верхнего этажа, съежившееся в пламени до размеров ребенка. Опознать его было совершенно невозможно.

В приступе бешенства де Боно повернулся к дому и крикнул тварям, оставшимся внутри:

— Сволочи! Проклятая нечисть!

Затем побежал оттуда, пока огонь не последовал за ним. На улице загорались окна и открывались двери, чокнутые выходили посмотреть на то, что потревожило их сон. Вечные зеваки с разинутыми ртами и недоверчивым взглядом. Неужели они не понимают, что в центре их города свободно гуляет сила, способная покончить с ними в мгновение ока? Но чокнутые все равно глазели, готовые приветствовать пустоту, если она развлечет их. В ярости и отчаянии де Боно невольно подумал: пусть, пусть приходит Бич. Тогда не останется мест, где можно спрятаться, не останется сил, чтобы защитить слабых.

Если худшее неизбежно, пусть оно случится. Пусть придет пустота и покончит с тиранией надежды.

Глава 6

Смерть приходит на дом

В мертвые часы между полуночью и рассветом снегопад все усиливался. Кэл сидел в отцовском кресле у дальнего окна и смотрел, как кружатся снежные хлопья. Он знал по опыту, что не сможет заснуть. Он посидит здесь, глядя в ночь, пока не загромыхает первый утренний поезд. Рассвет начнется через час или около того, хотя при таких снеговых тучах заря будет тусклее обычного. Кэл подождет до половины восьмого, а потом поднимет трубку и наберет номер Глюка. В последние дни он проделывал это регулярно, звонил из дома и из пекарни с одним и тем же результатом: Глюк не отвечал, Глюка не было дома. Кэл даже просил, чтобы проверили исправность телефонной линии. Но никаких технических проблем не было: просто на другом конце никто не поднимал трубку. Возможно, пришельцы, за которыми Глюк так долго охотился, наконец-то раскрыли ему свои объятия.

Стук в дверь заставил его подняться на ноги. Он взглянул на часы: чуть больше половины четвертого. Кого принесло в такую рань?

Кэл вышел в прихожую. С той стороны двери раздался такой звук, будто там что-то сползло. Кто-то хочет вломиться в дом?

— Кто там? — спросил он.

Не услышав ответа, Кэл подошел к двери поближе. За ней больше ничего не скользило, однако стук — уже совсем слабый — повторился. Он отодвинул засов и снял цепочку. Шум затих. Поддавшись любопытству, Кэл отбросил предосторожности и открыл дверь. Она широко распахнулась от веса привалившегося к ней тела. Снег и Бальзам де Боно упали на коврик с надписью «Добро пожаловать!».

Только когда Кэл опустился на корточки, чтобы помочь упавшему человеку, он узнал это искаженное болью лицо. Один раз де Боно перехитрил огонь, но на этот раз огонь добрался до него и отомстил за прошлое поражение.

Кэл дотронулся до щеки канатоходца. От его прикосновения веки де Боно затрепетали и глаза открылись.

— Кэл…

— Я вызову «скорую».

— Нет, — возразил де Боно. — Здесь опасно оставаться.

У него было такое выражение лица, что Кэл сразу оставил эту мысль.

— Схожу за ключами от машины, — сказал он.

Когда Кэл возвращался к входной двери с ключами в руках, по его телу прошла судорога и внутренности завязались в узел. Он знал это ощущение по своим снам. Оно означало, что монстр где-то рядом.

Кэл выглянул на заснеженную улицу. На улице, насколько он мог заметить, никого не было. Стояла такая тишина, что было слышно, как гудят на морозе засыпанные снегом фонари. Однако сердцу передались судороги внутренностей и оно бешено билось.

Когда он снова опустился на колени рядом с де Боно, тот вроде бы на время справился с болью. Лицо его было отрешенным, голос тоже, что придавало его словам особенный вес.

— Он приближается… — произнес де Боно. — Он преследует меня…

Собака залаяла в конце улицы. Лай звучал не жалобно, как у забытого на морозе пса, а тревожно.

— Кто преследует? — спросил Кэл, снова оглядывая улицу.

— Бич.

— О боже…

Лай подхватили дворовые собаки по всему ряду домов. Наяву, как и во сне, чудовище было близко.

— Надо бежать, — решил Кэл.

— Вряд ли у меня получится.

Кэл подсунул руку под спину де Боно и осторожно усадил его. Раны были глубокими, но не кровоточили, поскольку кровь запеклась от огня. Кожа на руках, на плече, на боку почернела. Лицо де Боно стало белее снега, жар выходил из него волнами, через пот и дыхание.

— Я попробую довести тебя до машины, — сказал Кэл, поднимая де Боно на ноги.

У раненого еще остались силы, чтобы помочь ему. Однако он уронил голову Кэлу на плечо, пока они преодолевали дорожку.

— Меня коснулся огонь… — прошептал де Боно.

— Ты выживешь.

— Он пожирает меня…

— Кончай болтать и иди.

Автомобиль стоял в нескольких метрах от дома. Кэл привалил де Боно к машине с пассажирской стороны, чтобы отпереть дверцу, и продолжал оглядываться, пока неловкие пальцы возились с ключами. Снег валил все гуще, и концы улицы плохо просматривались.

Дверца открылась. Кэл обошел машину, чтобы помочь де Боно сесть, затем вернулся к водительской двери.

Когда он уже собирался сесть, собачий лай вдруг смолк. Де Боно охнул. Собаки выполнили свой сторожевой долг и умолкли, озаботившись собственным спасением. Кэл сел в машину и захлопнул дверцу. На лобовом стекле лежал снег, но не было времени счищать его; об этом позаботятся «дворники». Кэл включил зажигание. Мотор зашумел, но почему-то не завелся.

Де Боно рядом с ним произнес:

— Он уже близко…

Кэла не нужно было подгонять. Он снова повернул ключ, но мотор отказывался заводиться.

— Ну, давай, — уговаривал он, — прошу тебя.

Его мольбы были услышаны, с третьей попытки мотор заработал.

Интуиция подсказывала ему, что надо нажать на газ и убраться с Чериот-стрит как можно скорее, однако снег, густо падающий на многодневную ледяную корку, затруднил бегство. Колеса то и дело прокручивались, машину бросало из стороны в сторону. Ярд за ярдом они ползли по белой дороге, а снег шел такой сильный, что видимость снизилась почти до нуля. И только когда они добрались до конца Чериот-стрит, открылась печальная правда. Им мешала не только снежная пелена — в воздухе сгущался туман. Он уже был таким плотным, что огни фар не могли прорезать его.

Чериот-стрит вдруг перестала быть частью Королевства. Кэл знал это место с детства, но теперь оно превратилось в неизведанную землю: все детали ландшафта исчезли, город стал пустыней. Пустыня была владениями Бича, и они потерялись в ней. Не видя дороги, Кэл доверился интуиции и свернул направо. Но де Боно вдруг подскочил на сиденье.

— Назад! — завопил он.

— Что?

— Назад! Господи! Давай назад!

Он вцепился обожженными руками в приборную панель, вглядываясь в туман.

— Он там! Там!

Кэл поднял голову, когда что-то огромное двинулось в тумане впереди, загораживая им дорогу. Оно проявилось и исчезло слишком быстро, чтобы разглядеть его целиком, но и того, что заметил Кэл, было достаточно. В своих снах он недооценил его. Монстр был еще огромнее и темнее, он был бездонно пуст.

Кэл пытался дать задний ход, но паника обратила его попытки в фарс. Справа туман закручивался воронкой. С какой стороны эта тварь появится в следующий раз? Или же она каким-то образом все время остается вокруг них, расстилаясь туманом?

— Кэлхоун.

Кэл покосился на своего пассажира, потом сквозь лобовое стекло посмотрел на то, что заставило де Боно замереть на сиденье. Туман перед ними разошелся в стороны. Из его глубины выступил Бич.

Это зрелище смутило Кэла: из мрака вышла не одна фигура, а две, нелепым образом соединенные воедино.

Одним из двоих был Хобарт, однако сильно измененный тем кошмаром, который завладел им. Кожа его побелела, кровь стекала струйками из множества ран, через которые в его тело входили и вырывались наружу линии силы, соединенные колесами и арками огня. Эти колеса вращались внутри Хобарта и протягивались ко второму телу: чудовищному монстру, возвышавшемуся над ним.

Этот второй, на взгляд Кэла, был сплошным парадоксом. Белесый, но черный; пустой, но сияющий; совершенный в своей красоте, однако прогнивший гораздо сильнее, чем способна сгнить плоть. Живая цитадель из глаз и света, испорченная сверх всякой меры и поднимающая смрад до самых небес.

Де Боно рванулся к дверце и принялся дергать ручку. Дверца открылась, но Кэл вцепился в де Боно и нажал ногой на педаль газа. В этот миг пелена белого огня расползлась перед машиной, закрывая собой Бича.

Передышка оказалась короткой. Машина отъехала всего на пять футов, и Бич снова оказался перед ней.

Пока он приближался, Хобарт невероятно широко открыл рот, и из его горла вырвался чужой голос.

— Я вас вижу, — сообщил он.

В следующее мгновение земля под машиной как будто взорвалась, и автомобиль завалился набок, на сторону водителя.

Внутри все смешалось, лавина мелких вещиц обрушилась из «бардачка» и с приборной панели. А потом де Боно снова подергал дверцу и открыл ее. Несмотря на его раны, сказывались подготовка и проворство канатоходца, позволившие ему запросто выбраться из опрокинутой машины.

— Убегай! — крикнул он Кэлу.

Тот все еще раздумывал, что ему делать. Когда же Кэл выбрался из машины, первое, что он увидел, это то, как де Боно исчезал в тумане, наступавшем со всех сторон со своей империей глаз. Второе, что он увидел: кто-то смотрел на него из этого тумана. Похоже, сегодня ночь встреч со старыми знакомыми, изменившимися под давлением обстоятельств. Сначала де Боно, затем Хобарт, и вот теперь — Кэл не сразу в это поверил — Шедуэлл.

Он видел множество ролей, которые играл Коммивояжер. Благодушный торговец, даривший улыбки и обещания; мучитель и искуситель; пророк освобождения. Теперь Шедуэлл сорвал все маски, и живущий в нем актер остался без ангажемента. Безжизненные черты его лица прилипли к костям черепа, как грязное белье. Лишь глаза — они всегда были маленькими, но теперь казались всепоглощающими — все еще хранили отсвет былого огня.

Шедуэлл смотрел, как Кэл выбирается из опрокинутой машины на обледенелую улицу.

— Бежать больше некуда, — произнес Коммивояжер. Голос его звучал заторможенно, словно он давно не спал. — Он отыщет тебя, где бы ты ни прятался. Он ведь ангел, Муни. У него глаза бога.

— Ангел? Этот?

Туман слева и справа дрожал как живой. В любой миг монстр мог вернуться. Однако вид Шедуэлла и его загадки удерживали Кэла на месте. Еще одна странность: что-то во внешности Коммивояжера изменилось, но он никак не мог уяснить, что именно.

— Его зовут Уриэль, — сказал Шедуэлл. — Огонь Небесный. И он пришел, чтобы покончить с магией. Это его единственная цель. Покончить с волшебством. Раз и навсегда.

Туман снова задрожал, но Кэл не отрываясь смотрел на Шедуэлла, слишком заинтригованный, чтобы уйти. Неразумно стоять и выслушивать банальности, если могущественный ангел находится на расстоянии плевка отсюда. Но Муни никогда не отличались практичностью.

— Это мой подарок миру, — возвестил Шедуэлл. — Я уничтожу магов. Всех до единого. Как видишь, я больше ничем не торгую. Я делаю это из любви.

При упоминании о торговле Кэл понял, какое изменение произошло в этом человеке. Пиджак Шедуэлла — волшебный пиджак, полный иллюзий, разбивший сердце Брендана и, без сомнения, многих, — исчез. Его заменило пальто, безукоризненно скроенное, но не содержавшее в себе никаких чар.

— Мы покончим с наваждениями и обманами. Покончим со всем этим…

Пока он говорил, туман задрожал и из него донесся крик, затем резко оборвавшийся. Де Боно. Умирающий, но пока живой.

— Ты скотина, — произнес Кэл.

— Меня обманули, — ответил Шедуэлл, нисколько не задетый тоном Кэла. — Ужасным образом обманули. Соблазнили волшебством, заставили проливать кровь, чтобы я смог получить то, чем меня соблазняли…

— А что ты делаешь сейчас? — выплюнул Кэл. — Опять проливаешь кровь.

Шедуэлл развел руками:

— Смотри, у меня ничего нет, Кэлхоун. Вот он, мой дар. Пустота.

— Мне не нужны твои проклятые подарки.

— Нет, нужны. В глубине души ты хочешь этого. Они ведь и тебя одурачили своим цирком. Но теперь их выходкам придет конец.

В его голосе звучала искренность политикана, убеждающего соратников в разумности бомбового удара. Эта бездушная искренность ужасала сильнее, чем истерика или прямое зло.

Кэл осознал, что его первое впечатление было ошибочным. Шедуэлл-актер никуда не исчез. Он лишь отказался от привычной манеры игры, от гипербол, и теперь обходился минимальными средствами, так что его игра почти не воспринималась как представление. Но это все-таки был спектакль. Это был его триумф: Шедуэлл как он есть.

Туман начал клубиться с прежней энергией. Уриэль возвращался.

Кэл еще раз взглянул на Шедуэлла, чтобы раз и навсегда запомнить эту маску, развернулся и побежал.

Он не видел, как Бич вышел из тумана, зато услышал, как взорвалась у него за спиной машина, почувствовал, как полыхнуло жаром и падающий снег превратился в теплую жижу. Он услышал голос Шедуэлла — трескучий на трескучем морозе:

— Я тебя вижу. Так он сказал.

Шедуэлл лгал. Он не видел, не мог увидеть. На сей раз туман стал союзником Кэла. Он мчался сквозь него, не выбирая направления, лишь бы обогнать компаньона этого любителя делать подарки.

Из тумана проступил какой-то дом. Кэл не узнал его, но все равно бежал по мостовой, пока не достиг первого перекрестка. Перекресток он узнал и вернулся на Чериот-стрит сложным маршрутом, который должен был сбить со следа его врагов.

Он не сомневался, что Шедуэлл догадается, куда он стремится, а живой туман, прикрывающий Бича, прошел уже почти половину Чериот-стрит. Эта мысль придала Кэлу сил. Он должен добраться до дома раньше пламени. Ведь там осталась книга Сюзанны, сохранить которую она доверила ему.

Дважды он поскальзывался на предательском льду, дважды поднимался — ноги, руки и легкие болели — и снова бежал. На железнодорожном мосту он перелез через заграждение и вскарабкался по насыпи. Туман здесь редел, и обычный снег падал на безмолвные рельсы. Кэл уже явственно видел задние дворы домов. Он мчался, пока не достиг забора на задворках отцовского дома. Перелез через забор и, пробегая мимо голубятни, понял, что у него есть еще одна обязанность и он должен выполнить ее перед побегом. Но сначала книга.

Через сугробы в саду он добрался до черного хода и ввалился в дом. Сердце бешено колотилось о ребра. В любой миг Бич мог появиться здесь, и тогда это место, его родной дом, постигнет участь Фуги. Нет времени собирать сентиментальные безделушки. Осталось несколько секунд, чтобы взять с собой самое необходимое, и это в лучшем случае. Кэл схватил книгу, свое пальто и кинулся на поиски бумажника. Взглянул в окно и увидел, что улица за стеклом исчезла, туман прижался холодным лицом к стеклу. Кэл сунул в карман бумажник, снова промчался через дом и вышел тем же прем, каким пришел: через заднюю дверь и заросли кустов, которые его мать посадила много весен назад.

У голубятни он остановился. Он не мог забрать с собой Тридцать третьего и его подругу, но он мог дать им свободу, если они захотят. Птицы хотели. Они метались по промерзшей клетке, которую Кэл сам построил для них, и прекрасно чувствовали висевшую в воздухе опасность. Как только он открыл дверцу, они выпорхнули и взметнулись в небо, полетели сквозь снег вверх, к спасительным облакам.

Когда Кэл бежал вдоль насыпи — не обратно к мосту, а в противоположном направлении, — он осознал, что может никогда больше не увидеть свой дом, оставшийся за спиной. От этой мысли его пронзила боль, заставившая забыть о морозе. Он остановился и попытался запечатлеть в памяти все, что видит: крышу, окна родительской спальни, сад, пустую голубятню. В этом доме он родился и вырос, стал таким, какой есть, плохо это или хорошо; здесь жили его воспоминания об Эйлин и Брендане. Но все-таки это просто кирпич и цемент; что ж, пускай зло поглотит его, как поглотило Фугу.

Удостоверившись, что хорошо запомнил эту картину, Кэл побежал дальше в снежную пелену. Не успел он преодолеть и двадцати ярдов, как грохот взрыва возвестил о том, что он стал бездомным.

Часть XII ОСАЖДЁННЫЙ РАЙ

Ветер западный, приди к нам,

Напои поля дождем.

Светлый Боже, помоги мне

Отыскать родимый дом!

Аноним, XVI век

Глава 1

Череда несчастий

1

Если в событиях следующего дня и была какая-то последовательность, то она заключалась в невозможности ожидаемых встреч и неизбежности неожиданных.

Сюзанна накануне вечером решила, что съездит в Ливерпуль и разыщет Кэла. Теперь не было смысла осторожничать. События явно приближались к развязке. Необходимо предупредить его и разработать план (такие планы составляют только при личном участии), как наилучшим образом защитить книгу Мими и их собственные жизни от надвигавшейся бури. Сюзанна пыталась дозвониться Кэлу около полуночи, но никто не ответил.

Утром она позвонила Апполин, только что приехавшей из Солсбери, чтобы рассказать о том, что видела и слышала в усыпальнице. Она была готова к тому, что Апполин откажется верить в искренность духа Иммаколаты, однако с этим не возникло никаких проблем.

— А почему бы нам не поверить ей? — отозвалась Апполин. — Если мертвые не говорят правды, кто вообще ее говорит? Кроме того, она лишь подтвердила то, что мы уже знаем.

Сюзанна сообщила, что собирается ехать в Ливерпуль и поговорить с Кэлом.

— Что ж, ты будешь там не одна, — ответила Апполин. — Кое-кто отправился на поиски магии в дом твоей бабушки. Выясни, получилось ли у них что-нибудь.

— Я разыщу их. И позвоню, когда встречусь с ними.

— Только не надейся застать меня трезвой.

Прежде чем отправиться в путь, Сюзанна снова попыталась дозвониться до Кэла. На этот раз она услышала в трубке короткие гудки, и оператор не сумел объяснить ей, в чем причина. Если бы Сюзанна включила радио, она узнала бы ответ из выпуска утренних новостей, а по телевизору даже увидела бы кадры с пятном выгоревшей земли на том месте, где стоял дом Муни. Но она включила новости слишком поздно, застав только прогноз погоды, обещавший снег, снег и еще раз снег.

Поездка на машине, поняла Сюзанна, обернется катастрофой. Поэтому она доехала на такси до Юстона и села на утренний поезд, идущий на север. Когда она отправлялась в четырехчасовую поездку до Ливерпуля, Лайм-стрит (на деле это заняло шесть часов), Кэл уже был на полпути в Бирмингем. Он сел на поезд, отходящий в 8.20, через Ранкорн и Уолвергемптон.

2

Кэл позвонил Глюку из телефонной будки на Пир-Хэд, где он прятался от тумана. Никакого плана у него не было, он просто почувствовал необходимость перебраться на другой берег реки и оказался там, успев на последний ночной автобус. Он ускользнул от Бича, по крайней мере на время; он даже тешил себя мыслью, что чудовище успокоится после учиненного разгрома. Однако в глубине души понимал, что все совсем не так. Этот Огонь Небесный обладал неуемной тягой к истреблению. Он не успокоится, пока не испепелит их всех. В том числе и Шедуэлла, как надеялся Кэл. Единственным его утешением после ужасов прошедшей ночи было чувство, что он видел прощальное представление Коммивояжера.

С реки дул пронизывающий ветер со снегом, коловшим кожу острыми иголками. Но Кэл все стоял, облокотившись на перила, и смотрел на воду, пока у него не заледенели руки и лицо. Потом, когда часы в городе пробили шесть, отправился искать заведение, где можно было чем-нибудь подкрепиться. Ему повезло. Одно маленькое кафе было открыто, там подавали еду для водителей автобусов. Кэл заказал себе плотный завтрак, отогрелся и, пока ел яичницу с тостами, пытался понять, как же ему лучше поступить. Затем, около половины седьмого, снова попробовал дозвониться до Глюка. Он не рассчитывал на успех, но в этот раз удача была на его стороне: когда он уже хотел повесить трубку, на другом конце провода ответили.

— Алло! — произнес заспанный голос.

Кэл едва знал Глюка, но обрадовался ему как родному.

— Мистер Глюк? Это Кэл Муни. Наверное, вы меня не помните, но…

— Ну конечно же я помню! Как там дела на берегах Мерси?

— Я должен переговорить с вами. Это срочно.

— Я весь внимание.

— Только не по телефону.

— Что ж, тогда приезжайте ко мне. У вас есть мой адрес?

— Да. У меня сохранилась ваша визитка.

— Так приезжайте! Я буду рад видеть вас.

После всех ночных кошмаров эти приветливые слова произвели на Кэла слишком сильное впечатление: он почувствовал, как защипало глаза.

— Я выезжаю первым же поездом, — сказал он.

— Жду.

Кэл вышел из телефонной будки под порывы колючего ветра. Дневной свет не спешил разгораться, и занесенные снегом улицы, по которым он добирался до станции, были почти пусты. Из сумрака вынырнул грузовик, разбрасывавший песок по обледенелой дороге; продавец газет раскладывал свежие утренние газеты под сомнительной защитой дверного проема; и больше никого. Сложно было представить, что в этот город призраков когда-нибудь снова придет весна.

3

Сюзанна стояла в конце Чериот-стрит и смотрела на открывавшееся перед ней зрелище. Вокруг толкалось слишком много народу, и она не стала пробираться ближе, поскольку по-прежнему опасалась скопления полицейских и чокнутых; но и отсюда было прекрасно видно, что дома Муни больше не существует. Его буквально стерли с лица земли. Огонь, пожравший его, затем распространился по всей улице. Прошлой ночью Бич заходил сюда в гости.

Сюзанну пробрала дрожь. Она ушла от дома и направилась на Рю-стрит, опасаясь самого худшего. Именно это ее и ожидало: дом Мими сгорел.

Что же ей теперь делать? Вернуться в Лондон и бросить на произвол судьбы Кэла? Если ему вообще удалось выжить. Она не знала, где его искать; могла лишь надеяться, что он сам как-нибудь сумеет разыскать ее. Все чертовски сложно. Ясновидцы разъехались по стране, Кэл пропал. А книга? Она не осмеливалась думать об этом. Сюзанна просто повернулась спиной к развалинам дома Мими и пошла по Рю-стрит, ощущая, что от всего увиденного испарилась последняя капля ее оптимизма.

Когда она завернула за угол, какой-то хлыщ — круглолицый, в солнечных очках — подкатил к тротуару и высунулся из окна машины.

— Вы замерзнете насмерть, — сказал он.

— Отвали, — огрызнулась Сюзанна и ускорила шаг.

Он поехал за ней вдоль тротуара.

— Я же сказала тебе, отвали! — гневно бросила она, оборачиваясь к нему.

Он опустил очки на кончик носа и уставился на Сюзанну. Глаза под очками были яркого золотистого цвета.

— Нимрод?

— Кто же еще?

Если бы не эти глаза, она ни за что не узнала бы его. Он располнел, и от прежней красоты не осталось почти ничего.

— Я бы не отказался подкрепиться, — сказал он. — А ты?

4

Аппетит Нимрода возрастал прямо пропорционально их несчастьям. Сюзанна сидела напротив него за столиком китайского ресторана, который он выбрал, и наблюдала, как он поглощает еду — не только свой заказ, но и большую часть ее порции.

Им не потребовалось много времени, чтобы рассказать друг другу о своих последних открытиях. Во многом новости устарели: Бич уже бродил среди них. Однако у Нимрода имелись и свежие сведения, выуженные из подслушанных разговоров и расспросов. Он узнал, что на Чериот-стрит не обнаружили мертвых тел, поэтому логично было предположить, что Кэлу удалось уцелеть. Однако на Рю-стрит останки были найдены.

— Я никого из них не знал лично, — сказал Нимрод. — А вот ты, боюсь, знала.

— Кого?

— Бальзама де Боно.

— Де Боно?..

— Он был на Рю-стрит прошлой ночью.

Сюзанна молчала, вспоминая короткий отрезок времени, проведенный в обществе де Боно, разговоры с ним. И вот его больше нет. Скоро ли за ним последуют остальные?

— Что нам делать, Нимрод? — едва слышно произнесла она. — Может, снова спрятаться? В новый Сотканный мир?

— Нас слишком мало, чтобы заполнить пространство, — траурным голосом ответил Нимрод. — К тому же у нас не осталось магии. У нас почти нет силы.

— Так что же, сидеть и ждать, пока Бич прикончит нас? Ты это предлагаешь?

Нимрод провел рукой по лицу.

— Я сражался, пока были силы… — сказал он. — Полагаю, мы все сражались.

Он вынул из кармана табакерку и принялся скатывать самокрутку.

— Я совершил столько ошибок, — продолжал он. — Поддался на обман Шедуэлла… Я даже влюбиться успел.

— Правда?

Он чуть заметно улыбнулся, и эта улыбка напомнила о его прежней неугомонной личности.

— О да… — произнес он. — У меня в Королевстве были приключения. Но длились они недолго. Какая-то часть меня никогда не покидала Фугу. И не покинула до сих пор. — Он закурил тонкую папироску, которую только что скрутил. — Наверное, это просто смешно, — сказал он, — если учесть, что такого места больше не существует.

Он снял темные очки, как только официант отошел от их столика. Теперь его глаза чистого золотого цвета были устремлены на Сюзанну, выискивая в ее взгляде хотя бы тень надежды.

— Но ты ведь помнишь ее? — спросила она.

— Фугу? Разумеется.

— И я помню. Во всяком случае, мне кажется, что помню. Может быть, еще не все потеряно.

Нимрод покачал головой.

— К чему эти сантименты, — усмехнулся он. — Одних воспоминаний недостаточно.

Было бы глупо оспаривать это утверждение. Нимрод ясно дал понять, что ему больно, и не хотел никаких метафизических утешений.

Сюзанна задумалась, стоит ли рассказывать ему о том, что у нее появилась надежда на возрождение Фуги. Она понимала, что эта надежда призрачная, но Нимроду необходимо было за что-то держаться, какой бы эфемерной ни была ниточка.

— Это еще не конец, — сказала она.

— Не обманывай себя, — отозвался он. — Все кончено.

— Говорю тебе, Фуга не умерла.

Он оторвал взгляд от своей сигареты.

— Что ты имеешь в виду?

— В Вихре… я использовала Станок.

— Использовала Станок? Да что ты такое говоришь?

— Ну, или он использовал меня. Может быть, то и другое.

— Но как? Для чего?

— Чтобы спасти все от исчезновения.

Нимрод перегнулся к ней через стол.

— Ничего не понимаю, — сказал он.

— Я и сама не понимаю всего до конца, — призналась Сюзанна. — Но что-то произошло. Какая-то сила…

Она вздохнула, не находя слов, чтобы описать те мгновения. Какая-то часть Сюзанны вообще сомневалась, что все происходило на самом деле. Но в одном она была уверена твердо:

— Я знаю, что не все потеряно, Нимрод. И мне плевать, кто такой этот чертов Бич. Я не собираюсь покорно опустить руки и умереть из-за него.

— Тебе и не нужно, — ответил он. — Ты же из чокнутых. Ты можешь пойти другим путем.

— Ты прекрасно понимаешь, что это не так, — резко возразила она. — Фуга принадлежит всем, кто готов умереть за нее. Мне… Кэлу…

Нимрод выглядел пристыженным.

— Я понимаю, — кивнул он. — Прости.

— Фуга нужна не только тебе одному, Нимрод. Она нужна всем нам.

Сюзанна посмотрела в окно. Сквозь бамбуковые жалюзи было видно, что снег на улице повалил с удвоенной силой.

— Я никогда не верила в рай, — произнесла она негромко. — Такой, как описано в Библии. С первородным грехом и прочим. Но может быть, в нашей истории есть некий отголосок.

— Отголосок чего?

— Того, как все случилось на самом деле. Было некое чудесное место, где зародилась магия. И Бич поверил в историю об Эдеме, потому что там содержится одна из версий правды.

— Какое это имеет значение? — Нимрод вздохнул. — Ангел Бич или кто-то еще, из Эдема он пришел или нет, как это меняет ситуацию? Главное, что он считает себя Уриэлем. А это значит, что он истребит нас.

Спорить с этим было сложно. Когда вот-вот настанет конец света, имеют ли значение имена?

— Мне кажется, нам надо держаться вместе, — сказал Нимрод после паузы, — а не метаться по стране. Может быть, нам удастся что-то предпринять, когда мы соберемся в одном месте.

— Да, кажется, это разумно.

— Не стоит дожидаться, пока Бич переловит нас поодиночке!

— Но где?

— Было одно место, — ответил он, — куда он так и не добрался. Я смутно его помню. Апполин должна знать.

— А что это за место?

— Кажется, какой-то холм… — Нимрод уставился немигающим взглядом в скатерть между ними. — Что-то вроде холма.

— Значит, пойдем туда?

— Это место не хуже любого другого, чтобы умереть там.

Глава 2

Прах и пепел

Лица святых на фасаде церкви Святой Филомены давно стерлись от дождей. У них не было глаз, чтобы увидеть гостей, явившихся к дверям храма вечером двадцать первого декабря; не было ушей, чтобы услышать их спор на ступенях. Но даже если бы святые услышали и увидели, даже если бы сошли с пьедесталов и поспешили предупредить Англию о том, что в страну явился ангел, на их тревожные крики никто бы не ответил. Этой ночью, как и во все прочие ночи, Англия не нуждалась в святых, с нее хватало и мучеников.

Хобарт стоял на пороге. Огонь Бича пробивался сквозь кожу на его шее, просачивался в уголках рта. Он держал Шедуэлла за руку, не давая тому пройти внутрь и укрыться от снегопада.

— Это же церковь… — говорил он не голосом Уриэля, а своим собственным.

Иногда ангел на время возвращал ему свободу, чтобы потом сильнее пришпорить, если вмещающее его тело проявляло строптивость.

— Да, это церковь, — согласился Шедуэлл. — И мы пришли разрушить ее.

Хобарт покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я не стану этого делать.

Шедуэлл ужасно устал от споров. Они ходили с места на место уже не первый день. После Чериот-стрит ангел провел их по всей стране, по тем местам, где, как он помнил, ясновидцы скрывались в прошлый раз. Но это оказалось напрасной тратой времени: там не было ни магии, ни ее творцов. Погода ухудшалась с каждым часом. Снег укрывал землю толстым одеялом, и Шедуэлл устал от дороги и от холода. И еще его терзало беспокойство, потому что поиски ни к чему не приводили. Он боялся, что Уриэль потеряет терпение и тогда его власть над этим существом ослабеет. Вот почему Коммивояжер привел ангела сюда: он знал, что здесь наверняка есть магия или хотя бы ее отголоски. Именно здесь, в этой наполовину гробнице, наполовину утробе, Иммаколата создала Доходягу. Здесь жажда разрушения Уриэля будет удовлетворена. По крайней мере, на эту ночь.

— У нас дело в этой церкви, — обратился он к вместилищу Уриэля. — У Бича там дело.

Но Хобарт все равно отказывался переступать порог.

— Мы не можем уничтожить церковь, — настаивал он, — Божий дом.

Какая убийственная ирония: он, католик Шедуэлл, и Небесный Огонь Уриэль готовы сровнять с землей этот жалкий храм, а вот Хобарт, чьей единственной религией был закон, отказывается. И это человек, хранивший у сердца не Библию, а книгу со сказками. Почему он вдруг засомневался? Или он чувствует, что смерть приближается и пора замаливать грехи? Даже если так, Шедуэлл был непоколебим.

— Ты же дракон, Хобарт, — сказал он. — Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится.

Полицейский опять покачал головой, и от этого отказа свет у него в горле разгорелся ярче.

— Ты же хотел огонь, и ты его получил, — продолжал Шедуэлл.

— Я не хочу его, — произнес Хобарт придушенным голосом. — Забери… его… назад…

Последнее слово он выдавил сквозь сжатые зубы. Потом прямо у него из живота повалил дым. А после этого раздался голос Уриэля.

— Хватит спорить, — приказал ангел.

Он снова взялся за поводья Хобартова тела, хотя тот все еще боролся, пытаясь сохранить власть над собой. В результате противостояния тело инспектора сотрясла дикая дрожь, и это представление могло привлечь к ним ненужное внимание, если они как можно скорее не уйдут с крыльца храма.

— Там внутри ясновидцы, — сказал он. — Твои враги.

Его увещеваний не услышали ни Хобарт, ни Уриэль. Ангел ли постепенно терял власть над своим вместилищем, или Хобарт отыскал в себе новые силы для сопротивления, но Уриэлю пришлось по-настоящему сражаться, чтобы восстановить порядок. Кто-то из них принялся молотить кулаками по стене, возможно, чтобы отвлечь внимание противника. Плоть, которую делили человек и ангел, получала синяки и кровоточила.

Шедуэлл старался вывернуться, чтобы его не забрызгало кровью, однако хватка инспектора становилась сильнее. Истерзанное лицо обратилось к Шедуэллу. Из дымящейся каверны горла раздался едва слышный голос Хобарта.

— Забери… его… от меня, — умолял он.

— Я ничего не могу сделать, — сказал Шедуэлл, стирая свободной рукой кровь над верхней губой. — Слишком поздно.

— Он знает, — последовал ответ. На этот раз звучал голос Уриэля, а не Хобарта. — Он останется драконом навсегда.

Хобарт зарыдал, но его слезы испарялись, достигая пышущего жаром, как топка, рта.

— Не бойся, — произнес Уриэль, пародируя манеру Шедуэлла. — Ты меня слышишь, Хобарт?

Голова бессильно повисла, как будто подрезали жилы на шее.

— Так что, зайдем внутрь? — предложил Шедуэлл.

И снова безвольный кивок. Тело больше не дергалось, лицо ничего не выражало. Доказывая окончательное торжество ангела над Хобартом, инспектор выпустил руку Шедуэлла, затем развернулся и вошел в церковь перед Коммивояжером.

В церкви было пусто, свечи не горели, в воздухе веял запах ладана.

— Здесь есть магия, — произнес Уриэль.

— Конечно есть, — подтвердил Шедуэлл, шагая вслед за чудовищем по проходу.

Он ожидал, что распятие над алтарем вызовет у Уриэля какую-то реакцию, но ангел прошел мимо, не взглянув на алтарь, и сразу двинулся к двери баптистерия. Коснулся сломанной Хобартовой рукой двери. Доски задымились, дверь распахнулась. То же самое произошло со второй дверью. Они спустились в крипту. Впереди шагал Уриэль-в-Хобарте.

Они были здесь не одни. В дальнем конце того коридора, из которого выходила навстречу Шедуэллу Иммаколата, горел свет: должно быть, из усыпальницы. Не тратя лишних слов, Уриэль пошел по коридору. Лучи его спрятанной сущности вырывались из груди Хобарта и гладили гробы, сложенные вдоль стен, наслаждаясь их неподвижностью, их молчанием. Они прошли уже половину при до усыпальницы, когда навстречу им из смежного коридора вышел священник и преградил дорогу. Лицо его было бледным, словно покрытое слоем пудры, а в центре лба красовался мазок синей глины — какой-то ритуальный знак.

— Кто вы такие? — спросил он.

— Отойди, — велел Шедуэлл.

— Вы вторглись сюда незаконно, — возмутился священник, — убирайтесь!

Уриэль стоял в паре ярдов от святого отца. Он вдруг протянул руку, вырвал доску из одного гроба, а второй рукой взял себя за волосы и притянул лицо к стене, словно собирался разбить об нее голову инспектора. Однако это сделал не ангел, догадался Шедуэлл, а сам Хобарт. Воспользовавшись тем, что появившийся священник отвлек на себя внимание, он снова попытался вернуть власть над собственной плотью. Тело, бывшее предметом раздоров, тут же забилось в эпилептическом припадке, из горла вырвался сиплый крик — должно быть, предостережение священнику. Но священник его не понял. Он оставался на прежнем месте, пока Уриэль снова разворачивал к нему голову Хобарта — хрящи и кости громко скрежетали в процессе. Момент был упущен, ангел и священник уже смотрели друг другу в лицо. А потом пламя Уриэля вырвалось изо рта Хобарта.

Эффект, учитывая ограниченное пространство коридора, был куда более ошеломляющий, чем на Рю-стрит. От ударной волны Шедуэлл отлетел назад. Но он слишком сильно хотел увидеть все своими глазами, поэтому быстро поднялся, чтобы посмотреть, как Уриэль доказывает жертве свою способность нести смерть. Тело священника взлетело под потолок и зависло там, пока пламя не пожрало его.

Все это заняло несколько секунд. Шедуэлл вгляделся сквозь дым и увидел, что Уриэль идет к усыпальнице, а Хобарт рыдает и подвывает от ужаса, только что сотворенного им. Шедуэлл побежал следом, отмахиваясь от оседавших хлопьев пепла. Огонь уничтожил не только священника: он оплавил кирпичи в коридоре, заполз в ниши и в гробы. Расплавленный свинец внутренних гробов каплями сочился сквозь доски, выставляя напоказ тела и окутывая выбеленные кости пылающими саванами.

Шедуэлл замедлил шаг, приближаясь к усыпальнице. Начинались владения Иммаколаты. Здесь она была полновластной хозяйкой, здесь ей поклонялись лишившие себя признаков пола мужчины, чье служение Христу и его Матери было издевкой — они сделали своей богиней Иммаколату. Сам Коммивояжер никогда не верил в ее божественность. Но отчего же его вдруг пробрал страх? Это ужас осквернителя святыни?

Шедуэлл вступил в усыпальницу и там получил ответ на свой вопрос. Пока он шел вдоль убранных костями стен, он почувствовал — как чувствует любовник — присутствие существа, которого он вожделел и в итоге предал. Смерть не имела над ней власти. Иммаколата жила в этих стенах или в этом воздухе, где-то рядом.

— Богиня… — услышал он собственный голос.

Он не успел предупредить Уриэля. Второй священник, моложе своего погибшего собрата, выдвинулся из тени и кинулся на ангела с ножом в руке. Рыдания Хобарта оборвались. Он попытался предотвратить второе убийство, поднеся искалеченные руки к лицу, чтобы сдержать рвущийся наружу огонь. У нападавшего появилось время нанести удар, и нож вошел в бок Хобарта. Но когда священник выдернул его, собираясь ударить второй раз, благословение Уриэля потекло между пальцами Хобарта и слетело с них, прихватив с собой кожу и кости. Пламя охватило голову священника и швырнуло его через всю усыпальницу. Он метался между костей, пытаясь сбить огонь, пока не сгорел дотла, как и первый.

Он успел нанести Хобарту серьезную рану, но Уриэль остановил кровь одним взглядом, на что ушло меньше времени, чем на удар ножом. Покончив с этим, он посмотрел на Шедуэлла. На какой-то жуткий миг Коммивояжеру показалось, что ангел сейчас спалит и его. Но нет.

— Не бойся, — сказал Уриэль.

Точно так же несколько минут назад он успокаивал Хобарта. Тогда его утешение казалось лживым, а теперь тем более, учитывая то, как он изуродовал вместилище своего духа. Руки Хобарта, и без того опаленные праведным огнем, превратились в обгорелые обрубки, едва он попытался помешать пламени сделать свое дело. Хобарт — или же это сделал ангел? — вытянул перед собой культи, чтобы рассмотреть раны, и снова разразился рыданиями. Неужели Уриэль не защищает его от боли? Или он рыдает оттого, что его тело обратилось в столь чудовищный инструмент?

Руки полицейского опустились, и Уриэль сосредоточился на стенах.

— Мне нравятся эти кости, — сказал он и подошел к самому изысканному узору.

Тонкие, как мулине, горящие ярким светом отростки вырвались из присвоенного торса и лица и проползли по черепам и ребрам.

Это был момент передышки. Огонь ревел в нишах за стенами усыпальницы, пепел второго сгоревшего священника по-прежнему летал в воздухе. И в этот миг Шедуэлл услышал голос Иммаколаты. Это был задушевный шепот — шепот любовницы.

— Что же ты натворил? — спросила она.

Коммивояжер кинул быстрый взгляд на Уриэля, все еще завороженного симметричным орнаментом смерти. Он не подал виду, что услышал инкантатрикс. И она повторила:

— Что же ты наделал? Он не знает жалости.

Шедуэллу не было нужды озвучивать свой ответ, она ловила мысли.

— А ты знала? — ответил он вопросом на вопрос.

— Я не знала себя, — сказала ему Иммаколата. — Думаю, Бич тоже не знает.

— Его зовут Уриэль, — напомнил ей Шедуэлл. — И он ангел.

— Кем бы он ни был, у тебя нет власти над ним.

— Я его освободил, — возразил Шедуэлл. — Он повинуется мне.

— К чему лгать? — спросила Иммаколата. — Я же вижу, когда ты боишься.

Грохот разрушения прервал их диалог. Шедуэлл отвлекся от своих мыслей и посмотрел на Уриэля: огненные отростки, исследовавшие стену, смели со своих мест все кости, словно посуду с захламленного стола. Они упали, как пыльный мусор, — останки полусотни людей.

Уриэль засмеялся; еще один прием, которому он научился от Шедуэлла. Звук получался особенно жуткий от своей неестественности. Кажется, он нашел игру себе по нраву. Он двинулся к следующей стене и так же варварски разрушил ее, а затем и третью.

— Останови его… — прошептал призрак Иммаколаты, когда большие и мелкие кости свалились в одну общую кучу. — Если ты не боишься его, прикажи ему прекратить.

Но Шедуэлл только смотрел, как ангел одним ударом очищает четвертую стену, а затем переходит к потолку.

— Ты будешь следующим, — пообещала Иммаколата.

Шедуэлл привалился к стене, оголившейся после того, как останки упали на пол.

— Нет, — пробормотал он.

Все кости осыпались со стен и потолка. Прах стал медленно оседать. Уриэль повернулся к Шедуэллу.

— Что ты шепчешь за моей спиной? — спросил он беззаботно.

Шедуэлл покосился на дверь. Далеко ли он уйдет, если сейчас сбежит? На ярд-другой, не дальше. Бежать невозможно. Он знает, он слышал.

— Где она? — спросил Уриэль. Разгромленная комната притихла от стены до стены. — Пусть покажется.

— Она использовала меня, — начал Шедуэлл. — Она будет лгать тебе. Скажет, что мне нравилось волшебство. Но мне не нравилось. Ты должен верить мне. Мне не нравилось!

Бесчисленные глаза ангела впились в него, и от этого взгляда он умолк.

— Ты ничего не скроешь от меня, — произнес Уриэль. — Я знаю все твои желания, всю их банальность. Тебе нечего меня бояться.

— Правда?

— Правда. Меня забавляет твоя тленность, Шедуэлл. Забавляет твое тщеславие, твои презренные желания. Но эту женщину, чью магию я чую здесь, — ее я хочу убить. Вели ей показаться, и покончим с этим делом.

— Она уже мертва.

— Тогда почему она прячется?

— Я не прячусь, — прозвучал голос Иммаколаты.

Кости с пола поднялись приливной волной, когда над ними восстал призрак. И не просто над ними, но и из них. Посрамляя Уриэля, она своей волей создала себе новое обличье из обломков. Появились не только ее очертания: она была, как видел Шедуэлл, не одна, здесь присутствовали все три сестры, точнее, проекция их общего духа.

— С чего бы мне прятаться от тебя? — спросило изваяние. Костяные крошки пребывали в постоянном вращении, пока Иммаколата говорила. — Ну что, теперь ты доволен?

— Что значит «доволен»? — хотел знать Уриэль.

— Не трудись избавляться от собственного невежества, — сказал фантом. — Ты сам знаешь, что ты чужой в этом мире.

— Я уже приходил сюда раньше.

— И ушел. Уйди еще раз.

— Когда покончу с делом, — ответил Уриэль. — Когда все творцы чар будут истреблены. Это мой долг.

— Долг? — повторила Иммаколата, и все ее кости засмеялись.

— Чем это я тебя развеселил? — спросил Уриэль.

— Ты сам себя обманываешь. Думаешь, будто ты сам по себе…

— Я и есть сам по себе.

— Нет. Ты просто забыл себя и то, что о тебе забыли.

— Я Уриэль. Я страж ворот.

— Ты не один такой. Никто и ничто не может быть само по себе. Ты часть чего-то большего.

— Я Уриэль. Я страж ворот.

— Там уже нечего сторожить, — сказала Иммаколата. — Кроме твоего долга.

— Я Уриэль. Я…

— Посмотри на себя. Если посмеешь. Выброси шкуру этого человечка, которую ты на себя напялил, и посмотри на себя.

Уриэль не сказал, а выкрикнул свой ответ:

— НИ ЗА ЧТО!

И с этими словами он выплеснул всю свою ярость на костяное тело. Статуя распалась, когда пламя коснулось ее, горящие осколки разлетелись в стороны. Шедуэлл закрыл лицо, а пламя Уриэля металось по всей комнате, уничтожая последние следы пребывания инкантатрикс. Он долго еще не мог успокоиться, проверяя каждый угол усыпальницы, пока последний оскорбивший его обломок не был испепелен.

И только тогда пришло внезапное умиротворение, о котором так мечтал Шедуэлл. Ангел усадил искореженное тело Хобарта на кучу костей и его почерневшими руками поднял череп.

— А разве мир не станет лучше, — произнес ангел, взвешивая каждое слово, — если очистить его от всех живых существ?

Предложение было высказано так осторожно, а тон настолько хорошо копировал интонации Шедуэлла, когда тот изображал рассудительного человека, что до Коммивояжера не сразу дошел смысл слов Уриэля.

— А? — спросил ангел. — Разве я не прав?

И посмотрел на Шедуэлла. Хотя черты его лица по-прежнему принадлежали Хобарту, в них не осталось ничего человеческого. Сияние Уриэля вырывалось из каждой поры.

— Я задал вопрос, — настаивал он. — Разве это не будет прекрасно?

Шедуэлл пробормотал, что будет.

— Значит, нам надо разжечь огонь, — продолжал ангел, поднимаясь с костяной кучи.

Он подошел к двери и выглянул в коридор, где все еще горели гробы.

— О, — произнес он с восторгом, — какой огонь!

И, не желая откладывать осуществление мечты ни на минуту, пошел по коридору обратно в спящее Королевство.

Глава 3

Остров тайн

1

Поезд пришел в Бирмингем с опозданием на час. Когда он наконец прибыл, по-прежнему валил снег и поймать такси не было ни малейшей возможности. Кэл спросил, как добраться до Харборна, а затем полчаса мерз в очереди, чтобы сесть в автобус, который еле-еле тащился от остановки доостановки, подбирая озябших пассажиров, пока не был забит битком. Ехали медленно. Центр города был запружен машинами, двигавшимися с черепашьей скоростью. По выезде из центра прибавлять скорость было опасно — мгла и снег сводили видимость почти к нулю, — и водитель так и не отважился ехать быстрее десяти миль в час. Все сидели, внешне бодрые, избегая смотреть соседям в глаза из страха, что кто-нибудь заведет разговор. У женщины рядом с Кэлом был на руках маленький терьер в попонке из шотландской ткани, выглядевший как воплощенное страдание. Кэл несколько раз ловил на себе его тоскливый взгляд и каждый раз отвечал утешительной улыбкой.

Он поел в поезде, но головокружение не проходило, а только усиливалось из-за мрачных видов, мелькавших за окном. Однако ветер привел его в чувство, когда он выгрузился из автобуса на Харборн-хилл. Женщина с терьером в шотландке рассказала ему, как добраться до Ватерлоо-роуд, и заверила, что это в трех минутах ходьбы. На самом деле Кэл искал нужное место почти полчаса, и за это время холод успел заползти под одежду и пробрать до костей.

У Глюка оказался большой дом с двойным фронтоном, перед которым росла большая араукария, поднимавшаяся до самой крыши. Приплясывая от холода, Кэл позвонил в дверь. Из дома не доносилось ни звука, поэтому он громко постучал, потом еще громче. В прихожей загорелся свет, и спустя целую вечность дверь открылась. За ней стоял Глюк с остатками изжеванной сигары в руке. Он улыбался и приглашал гостя скорее заходить в дом, пока он не отморозил себе все на свете. Того не нужно было упрашивать. Глюк закрыл за ним дверь, набросил на нее снизу кусок ковра, чтобы защититься от сквозняка, и повел Кэла через прихожую. Там было тесно: проход загораживали картонные коробки, громоздившиеся башнями в человеческий рост.

— Вы переезжаете? — спросил Кэл, когда Глюк пригласил его в благословенно теплую кухню, тоже заставленную коробками, сумками и кипами бумаг.

— Да упаси господь! — ответил Глюк. — Снимайте все мокрое. Я принесу вам полотенце.

Кэл сбросил насквозь промокшую куртку и мокрую рубаху и как раз стягивал влажные, как губка, ботинки, когда Глюк вернулся не только с полотенцем, но и со свитером и парой вытертых вельветовых штанов.

— Примерьте, — велел он, отдавая Кэлу одежду. — Я заварю чай. Вы любите чай? — Он не стал дожидаться ответа. — Я прямо-таки живу на чае. На сладком чае и сигарах.

Он наполнил водой чайник и поставил на древнюю газовую плиту. Потом снял с батареи пару спортивных носков и отдал их Кэлу.

— Ну как, стало теплее? — спросил он.

— Значительно.

— Я бы предложил вам что-нибудь покрепче, — сказал Глюк, доставая из буфета заварочный чайник, сахарницу и щербатую кружку. — Но сам я не прикасаюсь к алкоголю. Мой отец умер от пьянства. — Он положил в чайник несколько полновесных ложек заварки. — Должен признаться, — произнес он из клубов пара, — я и не надеялся снова увидеть вас. Сахар?

— Да, спасибо.

— Захватите молоко, ладно? Мы пойдем в кабинет.

Взяв с собой заварочный чайник, сахар и кружку, он повел Кэла из кухни вверх по лестнице на второй этаж. Там все было точно так же, как и на первом: обои ободраны, лампочки без абажуров, и те же чудовищные кипы бумаг, словно какой-то обезумевший бюрократ завещал Глюку труды всей своей жизни.

Он широко распахнул одну из дверей, и Кэл вошел вслед за ним в большую неприбранную комнату — снова коробки и кипы макулатуры, — где все пропахло сигарным дымом и было так жарко, что можно выращивать орхидеи. Глюк поставил чай на один из полудюжины столиков, нашел свою кружку, стоявшую рядом с кипой бумаг, затем подвинул два кресла к электрическому камину.

— Садитесь. Садитесь, — позвал он Кэла, чье внимание привлекло содержимое двух коробок: они были до краев заполнены сушеными лягушками.

— А, — протянул Глюк. — Очевидно, вам интересно…

— Да, — признался Кэл. — Мне интересно. Зачем лягушки?

— Действительно, зачем? — воскликнул Глюк. — Это один из бесчисленных вопросов, на которые мы пытаемся найти ответ. Но конечно, не только лягушки. У нас есть и кошки, и собаки, много рыбы. У нас есть черепахи. Эсхил был убит черепахой. Это одно из первых падений, зафиксированных в летописях.

— Падений?

— С неба, — пояснил Глюк. — Сколько сахара?

— Лягушки? С неба?

— Самое обычное дело. Сахару?

— Два кусочка.

Кэл снова заглянул в коробку и вынул оттуда лягушачье трио. На каждой лягушке висела бирка с указанием места и даты падения. Одна лягушка была из Юты, вторая — из Дрездена, третья — из графства Корк.

— Они погибают при падении? — спросил Кэл.

— Не всегда, — ответил Глюк, передавая ему чай. — Иногда приземляются вполне благополучно. Иногда оказываются разорванными на куски. Здесь нет никакой закономерности. Точнее, она есть, но мы пока не можем ее понять. — Он шумно отхлебнул из кружки. — Но вы ведь, — сказал он, — приехали не для того, чтобы говорить о лягушках.

— Нет, не о них.

— Тогда о чем же вы хотите говорить?

— Я не знаю, с чего начать.

— Так начинаются самые стоящие истории, — заявил Глюк с довольным лицом. — Начните с наиболее неправдоподобного.

Кэл улыбнулся: перед ним сидел человек, готовый слушать.

— Что ж… — Он глубоко вздохнул.

И заговорил.

Он собирался вкратце изложить события, но уже минут через десять Глюк начал перебивать его взволнованными вопросами. В итоге на пересказ ушло несколько часов, и Глюк все время дымил чудовищно огромной сигарой. Наконец повествование добралось до порога его дома и превратилось в общие воспоминания. Минуты две-три Глюк молчал. Он даже не глядел на собеседника, а изучал окурки и обгорелые спички в пепельнице. Первым нарушил молчание Кэл.

— Вы верите мне? — спросил он.

Глюк заморгал, нахмурился, как будто его отвлекли от размышлений о чем-то очень сложном.

— Может быть, нам заварить еще чаю? — предложил он и попытался встать, но Кэл крепко схватил его за руку.

— Вы верите мне? — настойчиво повторил он.

— Конечно, — сказал Глюк с грустью в голосе, — думаю, у меня нет иного выбора. Вы в своем уме. Вы в состоянии изложить все словами. Вы чертовски внимательны к подробностям. Да, я вам верю. Но вы должны сознавать, Кэл, что это наносит смертельный удар по нескольким моим глубочайшим убеждениям. Вы видите перед собой человека, оплакивающего собственные теории. — Глюк поднялся. — Что ж… — Он взял со стола чайник, потом поставил его обратно. — Пойдемте в соседнюю комнату.

На окне соседней комнаты не было занавесок. Кэл увидел, что за время их разговора снегопад за окном превратился в настоящий буран. Сад за домом и здания на другой стороне улицы канули в белую пустоту.

Но Глюк привел его сюда не для того, чтобы рассматривать виды. Он указал Кэлу на стены, сплошь завешанные картами. Большинство карт выглядели так, будто они висят здесь с начала времен. Их покрывали закопченные пятна сигарного дыма и бесчисленные цветные булавки, каждая из которых обозначала место, где произошло аномальное явление. А по краям карт были приколоты фотографии с мест — огромное количество: крошечные картинки с ноготок, увеличенные крупные планы, целые серии кадров из домашнего видео. Во множестве из них Кэл не мог уловить никакого смысла, а другие казались откровенной подделкой. Но на каждую смазанную или поддельную карточку приходилось по паре по-настоящему поразительных изображений. Вот возмущенная женщина стоит посреди своего садика по щиколотку в глубоководной морской рыбе; вот полицейский охраняет место падения трехэтажного дома, завалившегося на собственный фасад, хотя все до единого кирпичи остались на местах; вот капот автомобиля с проступившими на нем отпечатками двух человеческих лиц. Некоторые изображения своей нелепостью вызывали смех, от других же веяло таким мрачным правдоподобием — запечатленные на них люди либо казались совершенно растерянными, либо закрывали лица руками, — что любое веселье исчезало. Но все они, и забавные и тревожные, служили подтверждением одного-единственного тезиса: мир более странное место, чем считает большинство людей.

— Это лишь вершина айсберга, — сказал Глюк. — У меня тысячи таких фотографий. Десятки тысяч свидетельств.

Некоторые фотографии, заметил Кэл, были привязаны нитями разных цветов к булавкам на карте.

— Вам кажется, здесь есть какая-то закономерность? — просил Кэл.

— Я в этом уверен. Но теперь, после вашей истории, я начинаю думать, что смотрел не в ту сторону. Дело в том, что многие из моих свидетельств пересекаются с тем, о чем вы рассказали. Последние три недели, когда вы пытались до меня дозвониться, мы с Максом были в Шотландии. Ездили посмотреть на одно место, только что обнаруженное в Хайлэнде. И нашли там очень странные предметы. Я предположил, что это посадочная площадка пришельцев. Теперь я понимаю, что ошибся. Должно быть, это та самая долина, где распускался ваш ковер.

— И что же вы нашли?

— Обычный мусор. Монеты, одежду, какие-то странные мелочи. Мы собрали все в коробки и привезли в город, чтобы изучить в спокойной обстановке. Можно было бы запросто привязать это к нашей излюбленной теории, как вы понимаете… но теперь, я полагаю, она полностью опровергнута.

— Мне бы хотелось взглянуть на ваши находки, — сказал Кэл.

— Я распакую коробки специально для вас, — ответил Глюк.

С тех пор как Кэл поведал ему свою историю, у него на лице застыло выражение глубочайшего недоумения. Вот и теперь он смотрел на карты с каким-то отчаянием. В последние часы его представления о мире рушились, обращаясь в прах.

— Простите меня, — произнес Кэл.

— За что? — воскликнул Глюк. — За рассказ о чудесах? Прошу вас, не говорите так. Я буду счастлив верить в вашу загадку, как верил в свою. Мне просто необходимо время, чтобы привыкнуть. Я хочу одного: чтобы тайны были рядом с нами.

— Так и есть, — заверил Кэл. — Поверьте мне, они рядом. Только я не знаю где.

Он перевел взгляд с лица Глюка на окно и белую стену за ним. Он все больше и больше беспокоился о своих любимых изгнанниках. Ночная тьма, Бич и снег как будто сговорились стереть их с лица земли.

Кэл прошел через комнату к окну и еще больше помрачнел, приблизившись к морозному стеклу.

— Я должен разыскать их, — сказал он. — Я должен быть с ними.

До сего момента ему успешно удавалось сдерживать чувства, но тут к его глазам вдруг подступили слезы. Он слышал, как к нему подходит Глюк, но все-таки не сумел совладать с собой и сдержать слезы. Глюк успокаивающе сжал его плечо.

— Приятно видеть человека, так жаждущего чуда, — проговорил он. — Мы отыщем ваших ясновидцев, Муни. Поверьте мне. Если есть хоть какая-то зацепка, мы найдем, где они скрываются.

— Нам надо торопиться, — тихо произнес Кэл.

— Знаю. Но мы непременно найдем их. Не только ради вас, но и ради меня. Я хочу взглянуть на ваш потерянный народ.

— Он не мой.

— В какой-то степени он ваш. А вы — их. Я вижу это по вашему лицу. Поэтому и поверил вам.

2

— С чего же начать? — первым делом спросил Кэл.

Дом был набит информацией от подвала до чердака.

Может быть, среди этих бумаг, как сказал Глюк, найдется какая-нибудь зацепка — строчка в отчете, фотография, — указывающая на место, где скрылись ясновидцы. Но как ее найти? Сколько бумажных кип придется перерыть, прежде чем они отыщут указание? Само собой подразумевалось, что в эти опасные времена народ Фуги держится вместе. А если нет, если ясновидцы рассеялись по всему острову, то дело можно считать заранее проигранным.

Кэл выругал себя за подобную мысль. Нельзя предаваться отчаянию. Он должен верить, что шанс на успех еще есть, должен убедить себя, что они работают, а не отгораживаются деятельностью от грядущей катастрофы. Он должен брать пример с Глюка. Глюк всю жизнь преследовал то, чего никогда не видел, и ни на миг не усомнился в осмысленности преследования. Он даже теперь заваривал чай и копался в папках с таким видом, будто твердо верил, что решение проблемы лежит на поверхности.

Они обосновались в кабинете. Глюк расчистил самый большой стол и разложил на нем карту Британии, такую огромную, что она свисала по краям, словно скатерть.

— Вот вам Зачарованный остров, — сказал он Кэлу. — Смотрите пока. Если увидите что-нибудь в тех местах, что мы столько лет изучали, звоните в колокольчик.

— Ладно.

— Я пойду просмотрю отчеты и открою коробки, которые мы привезли из Шотландии.

Он ушел, а Кэл принялся изучать карту, испещренную заметками еще гуще, чем карты в соседней комнате. Многие значки, крестики и многочисленные точки сопровождались загадочными аббревиатурами. Что такое НЛО, объяснять не требовалось, но что значит «подозревается ТМД»? Или «облако ВС»? Кэл решил не обращать на это внимания, чтобы не отвлекаться, и систематически, дюйм за дюймом, рассмотреть всю карту от Лэндс-Энда и через всю страну. Слава богу, что его интересовала только суша, поскольку в морях вокруг Британии (названия этих мест всегда зачаровывали его в прогнозах погоды: Фастнет, Вайкинг, Тайри, Сороковые) тоже происходили разные чудеса Оно и понятно. Если на жителей городов вываливалось содержимое морской утробы, то в Северном море, возможно, шли дожди из покрышек и печных труб. Он успел с полдюжины раз проехаться вправо-влево по карте, когда снова появился Глюк.

— Есть успехи? — спросил он.

— Пока нет, — ответил Кэл.

Глюк положил на стул стопку отчетов высотой в фут.

— Может быть, удастся что-нибудь отыскать здесь, — сказал он. — Я начал с событий в окрестностях города призраков. Оттуда двинемся в стороны.

— Звучит логично.

— Вы смотрите. Все, что покажется хотя бы отдаленно знакомым, откладывайте в сторону. Пока вы читаете, я поищу что-нибудь еще.

Глюк приколол карту к стене над столом и оставил своего гостя в одиночестве просматривать первую подборку отчетов.

Эта работа требовала внимания, а Кэлу было сложно сосредоточиться. Было уже пол-одиннадцатого, его клонило в сон. Но едва он начал листать этот каталог незамеченных чудес, как позабыл о слипающихся глазах и усталом мозге, вдохновленный лежащим перед ним списком поразительных событий.

Многие описания были вариациями на уже знакомые темы: события, нарушающие законы географии, хронологии и метрологии. Перемещение предметов; делегации с далеких звезд; дома, чьи внутренние размеры оказываются гораздо больше, чем выглядят снаружи; приемники, улавливающие голоса мертвецов; изморось на деревьях в разгар лета; ульи, жужжащие молитвы к Господу. И все это происходило не где-нибудь, а в Престоне или Хили-Бридже, Сканторпе или Уиндермире — в приличных местах, населенных практическими людьми, не склонными к истерии. Эта страна, которую Глюк назвал Зачарованным островом, была от края и до края пронизана жизнью, полна чарующими видениями. Она тоже оказалась Страной чудес.

Глюк приходил и уходил, приносил новые стопки бумаг и свежий чай, но в остальном старался как можно меньше отвлекать Кэла. Сложно было не отвлекаться на бесчисленные занятные отчеты, однако Кэл держал себя в ежовых рукавицах и тщательно выбирал один из доброй сотни листков, где содержались какие-либо подробности, предположительно связанные с событиями в Фуге и судьбой ее обитателей. Кое-что он знал и сам о разрушении дома Шермана, например. Другие явления — слова, написанные в воздухе, или человек с ручной обезьянкой, читавшей псалмы, — происходили в совершенно неизвестных ему местах. Может быть, ясновидцы сейчас там.

Только когда Кэл решил сделать небольшой перерыв и передохнуть от трудов, Глюк сообщил, что распаковал коробки из Шотландии. Он спросил, не хочет ли Кэл взглянуть на их содержимое. Тот снова пошел за хозяином в комнату с картами и увидел то, что осталось в долине после гибели Фуги. Каждая вещь была методично описана и промаркирована. Их было немного: то ли выжившие заметали следы, то ли все погибло. Однако жалкие свидетели катастрофы сохранились — личные вещи, не представлявшие особого интереса, и кое-какое оружие. И вот среди этих личных вещей и оружия обнаружилось то, при виде чего по коже Кэла побежали мурашки. Поверх коробки лежал пиджак Шедуэлла. Кэл со страхом поглядел на него.

— Вы что-то узнали? — спросил Глюк.

Кэл объяснил ему, что это и откуда.

— Господи! — воскликнул Глюк. — Тот самый пиджак?

Его недоверие было понятно: в этой одежде, освещенной голой лампочкой, не было ничего примечательного. Тем не менее Кэлу потребовалась целая минута, чтобы набраться храбрости и поднять пиджак. Подкладка, соблазнившая за свою жизнь сотни людей, казалась самой обыкновенной. Ткань еще сохраняла еле заметный блеск, не исчезнувший до конца, но больше не было ни малейших признаков былой силы. Возможно, сила ушла из пиджака, когда владелец отказался от него, но Кэл не хотел испытывать судьбу. Он положил пиджак обратно, свернув подкладкой внутрь.

— Надо будет взять его с собой, — заметил Глюк. — Когда поедем.

— Куда поедем?

— На встречу с ясновидцами.

— Нет. Пожалуй, не стоит.

— Но это же их вещь, — сказал Глюк.

— Ну ладно, — ответил Кэл без всякой убежденности. — Только для начала надо их разыскать.

— Тогда вернемся к работе.

И Кэл снова засел за отчеты. Устроенная передышка не пошла на пользу — теперь было сложнее вернуться к рабочему ритму. Но он погонял себя, как хлыстом, мыслями о печальных останках Фуги, лежавших в соседней комнате. Он говорил себе, что в скором времени они могут оказаться последними напоминаниями о ясновидцах.

Без четверти четыре утра Кэл закончил с отчетами. Глюк уже спал, устроившись в одном из кресел. Кэл растолкал его и выложил перед ним девять документов, отобранных в качестве зацепок.

— Это все? — уточнил Глюк.

— Есть и еще, но в тех я не настолько уверен. Боюсь, они могут направить нас по ложному следу.

— Тоже верно, — сказал Глюк.

Он подошел к карте и воткнул булавки в девять точек. Затем отступил назад и посмотрел, что получилось. Никакого осмысленного узора точки не образовывали, они были разбросаны по стране без всякой системы. Друг от друга их отделяло расстояние не меньшее, чем пятьдесят миль.

— Ничего, — произнес Кэл.

— Не делайте поспешных выводов, — подбодрил его Глюк. — Иногда требуется время, чтобы уловить связь.

— Но именно времени у нас нет, — устало напомнил Кэл.

Долгие часы без сна уже сказывались на нем. Плечо, куда Шедуэлл всадил пулю, разболелось, да и все тело тоже.

— Все бессмысленно, — заключил он.

— Дайте-ка я подумаю, — предложил Глюк. — Может быть, мне удастся проследить закономерность.

Кэл в отчаянии развел руками.

— Но здесь нет никакой системы, — сказал он. — Остается только объехать все эти места одно за другим…

(«В такую погоду? — услышал он свой внутренний голос. — Тебе повезет, если завтра утром ты найдешь силы открыть дверь дома».)

— Почему бы вам не поспать несколько часов? Я постелил вам в свободной комнате. Наверху, вторая дверь слева.

— Я чувствую себя таким бесполезным!

— Вы станете еще более бесполезны, если не отдохнете немного. Идите.

— Да, кажется, мне надо поспать. Это сейчас главное…

Кэл поднялся по лестнице. На площадке было холодно, вился пар от дыхания. Он не стал раздеваться, а просто лег и накрылся одеялом с головой.

На покрытом морозными узорами окне не было занавесок, и падающий снаружи снег заливал комнату голубоватым сиянием — таким ярким, что при нем можно было читать. Но даже такой свет не мог помешать, и через полминуты Кэл уже спал.

Глава 4

Последняя надежда

1

Они явились на зов, все до единого; они приходили по одному и по двое, иногда семьями или компаниями друзей; они не взяли почти никаких пожитков (разве нажитое в Королевстве стоит того, чтобы обременять им себя?), кроме спасенных из Фуги вещей, которые можно унести на себе. Сувениры на память о потерянном мире: камешки, семена, ключи от домов.

И конечно же, они взяли с собой чары. То, что от них осталось. Несли их в то место, о котором рассказывал Сюзанне Нимрод. Он забыл название того места, зато его вспомнила Апполин. Там они скрывались перед созданием Сотканного мира, и Бич не сумел отыскать их.

Место называлось Лучезарный холм.

* * *

Сюзанна боялась, что чокнутые сделали с ним что-то необратимое: распахали или сровняли с землей. Но нет. Холм стоял нетронутый, а рощица под ним, где семейства провели то далекое лето, разрослась и превратилась в настоящий лес.

Еще ее тревожило, разумно ли покидать дома в такую кошмарную погоду — ученые объявили эту зиму самой холодной за всю историю наблюдений, — но ее заверили, что и в нынешнем плачевном состоянии ясновидцы в силах справиться со столь незначительной проблемой.

Когда-то они укрылись на Лучезарном холме от опасности. Может быть, им удастся спастись и на этот раз.

Общая радость от воссоединения была почти осязаемой. Большинство уцелевших неплохо устроились в Королевстве, но им приходилось скрывать свою скорбь. Теперь, снова очутившись среди своих, они могли предаваться воспоминаниям о прежнем мире, что само по себе было утешительно. К тому же они были здесь не совсем беззащитны. Хотя их силы заметно уменьшились теперь, когда их больше не питала Фуга, они все-таки могли наложить парочку сбивающих с толку заклятий. Едва ли они смогут долго удерживать ту силу, что уничтожила Чериот-стрит, однако нищим выбирать не приходится.

И когда они наконец-то собрались в лесу между деревьями — от их присутствия кусты и деревья чуть-чуть изменились, — Сюзанна поняла, что это единственно верное решение. Если Бичу суждено их отыскать, они, по крайней мере, встретят смерть вместе.

Заметных «прогульщиков» было лишь двое. Первый, разумеется, Кэл. А второй — том сказок, который она оставила ему на хранение, книга с живыми страницами, где прятались отголоски этого зимнего леса. Сюзанна молилась, чтобы оба они были сейчас в безопасности, и книга, и ее хранитель. Чтобы они спали сейчас в безопасности.

2

Должно быть, Кэл обдумывал эту мысль (о том, что при ярком отсвете снега можно читать), когда его сморил сон, и именно поэтому ему приснилось то, что приснилось.

Ему приснилось, что он проснулся, протянул руку к карману куртки, оказавшемуся невероятно глубоким, и достал книгу, спасенную от гибели на Чериот-стрит. Он попытался раскрыть ее, но пальцы онемели и он никак не мог подцепить обложку. Когда наконец он справился с задачей, его ждало потрясение: страницы оказались пусты, все до единой. Белые, как мир за окном. Все сказки и иллюстрации исчезли.

А снег продолжал падать на море Викингов, и на Доггер-Бэнк, и на землю. Он падал на Хили-Бридж и на Блэкпул, на Бат и Девизес, засыпал дома и улицы, заводы и соборы, заметал долины, уравнивая их с холмами, укрывал реки, облеплял деревья, пока наконец весь Зачарованный остров не сделался белым, как страницы в книге Сюзанны.

И все это показалось очень осмысленным его спящему «я»: разве они не части одной и той же истории, книга и мир за окном? Основа и уток. Один неделимый мир.

Зрелище напугало его. Пустота была и внутри, и снаружи, и он не знал средства избавиться от нее.

— Сюзанна… — пробормотал он во сне, сгорая от желания обнять ее, крепко прижать к груди.

Но ее не было. Даже во сне он не мог притвориться, будто она рядом, не мог заставить ее оказаться здесь. Он мог лишь надеяться, что она сейчас в безопасности и знает лучше его, как спастись от надвигающейся пустоты.

— Не помню, чтобы я чувствовала себя счастливой, — прошептал ему на ухо голос из прошлого.

Он не мог назвать имени говорившей, но знал, что ее давно нет среди живых. Он перемотал сон назад, чтобы узнать, кому принадлежит голос. Слова прозвучали снова, уже громче:

— Не помню, чтобы я чувствовала себя счастливой.

На этот раз память назвала ему имя и показала лицо.

Это Лилия Пеллиция стояла в ногах его кровати, только это была уже не та кровать, в которую он ложился, и комната другая.

Кэл огляделся. Он увидел и других людей, пришедших из прошлого. Фредди Каммелл рассматривал свое отражение в зеркале, Апполин восседала верхом на стуле, поднося ко рту бутылку. Рядом с ней остановился Джерико с золотоглазым младенцем на руках. Теперь Кэл понял, где он и когда. Это его комната на Чериот-стрит в ночь, когда обрывок ковра распустился.

Лилия заговорила снова, никем не понуждаемая. Она повторила ту фразу, которая привела сюда Кэла:

— Не помню, чтобы я чувствовала себя счастливой.

Почему же из всех невероятных зрелищ, какие он наблюдал, из всех необычных разговоров, какие слышал с той ночи, память решила показать ему именно этот отрывок?

Лилия посмотрела на него. Она была заметно опечалена, как будто мысленным взором уже видела ту снежную ночь, когда Кэлу снился этот сон; знала уже тогда, что все погибнет. Он захотел утешить ее, захотел сказать, что счастье еще возможно, но ему не хватило ни убежденности, ни силы воли, чтобы отрицать очевидное.

Теперь заговорила Апполин.

— А как же тот холм? — спросила она.

«Какой тот холм?» — подумал он. Если Кэл и знал когда-то, о чем она говорит, то успел позабыть.

— Как он назывался? — спросила она. — Холм, где мы провели…

Ее слова начали затихать.

«Продолжай!» — понукал ее Кэл Но тепло комнаты, которое он тоже вспомнил, угасало. Холод настоящего охватывал его, прогоняя августовскую ночь обратно в небытие. Он прислушивался, сердце колотилось все быстрее. Его разум припомнил именно этот разговор не случайно, он преследовал какую-то цель. Он узнает из этого разговора какую-то тайну, только если сумеет дослушать до конца.

— Как он назывался? — повторил хриплый голос Апполин. — Холм, где мы провели последнее лето? Я помню, словно это было вчера…

Она посмотрела на Лилию, ожидая ответа. Кэл тоже смотрел на нее.

«Ответь же», — мысленно просил он.

Но холод все усиливался, пытаясь вернуть его из прошлого в мрачное настоящее. Он отчаянно пытался захватить с собой ответ, который должны были произнести губы Лилии.

— Я помню его, — снова сказала Апполин, чей хриплый голос ослабевал с каждым последующим слогом, — как будто это было вчера.

Кэл внимательно смотрел на Лилию в ожидании ответа. Она уже сделалась прозрачной, словно сигаретный дым.

«Умоляю, ради бога, ответь!» — просил он.

И когда ее образ уже растворялся, она открыла рот, чтобы заговорить. На мгновение Кэлу показалось, что все потеряно, но ее ответ прозвучал так тихо, что пришлось до боли напрячь слух.

— Лучезарный холм… — сказала она.

А потом исчезла.

— Лучезарный холм!

Он проснулся, повторяя эти слова. Одеяло сползло с него во сне, и он так замерз, что едва шевелил пальцами. Но он побывал в прошлом. Именно в этом он и нуждался.

Кэл сел. В окно лился дневной свет. Снегопад продолжался.

— Глюк! — позвал он. — Где вы?

В спешке спихнув с лестницы коробку с бумагами, он помчался на поиски хозяина и обнаружил его дремлющим в том самом кресле, где накануне он выслушивал рассказ гостя.

Кэл потряс Глюка за руку, но тот ушел куда-то далеко в мир грез и выбрался обратно, только когда он произнес:

— Вергилий!

Тут глаза Глюка раскрылись, словно от пощечины.

— Что? — спросил он и посмотрел на Кэла. — О, так это вы. А мне показалось, я слышу… голос отца… — Глюк потер руками заспанное лицо. — Который теперь час?

— Не знаю. Вроде бы утро.

— Хотите чаю?

— Глюк, кажется, я знаю, где они.

От этих слов хозяин пробудился окончательно. Он поднялся с кресла:

— Муни! Неужели? Где же?

— Что вам известно о месте под названием Лучезарный холм?

— Никогда о таком не слышал.

— Все равно они находятся именно там!

Часть XIV ВОЛШЕБНАЯ НОЧЬ

Лес чуден, темен и глубок.

Но должен я вернуться в срок.

И до ночлега путь далек.

Роберт Фрост. Остановившись на опушке в снежных сумерках^[112]

Глава 1

Снежный буран

1

Мороз сковал стрелки часов Англии.

Хотя метеорологи больше чем за неделю предсказали наступление сибирской зимы, к внезапному похолоданию страна, как всегда, оказалась не готова. Поезда остановились; самолеты не могли взлететь. Были повреждены телефонные кабели и линии электропередач в Йоркшире и Линкольншире; снежные заносы отрезали от остального мира деревни и даже небольшие города южных графств. Средства массовой информации умоляли граждан сидеть дома, и этому совету следовали повсеместно; производство и торговля снизили обороты, а в некоторых районах совсем замерли. Никто никуда не двигался, и не без причины.

Большие отрезки автомагистралей были заблокированы либо снегом, либо застрявшими там машинами; главные магистрали страны превратились в сущий кошмар, дороги поменьше просто замело. Жизнь на Зачарованном острове замерла.

2

Кэл не сразу разыскал Лучезарный холм на карте из замечательной коллекции Глюка, но в итоге все-таки нашел: холм располагался в Сомерсете, к югу от Гластонбери. В обычных условиях туда можно было бы доехать по шоссе М5, наверное, за час. Однако в такой день, как сегодня, одному богу известно, сколько времени займет дорога.

Глюк, конечно, тоже хотел ехать, но Кэл рассудил, что если ясновидцы действительно скрываются на холме, они едва ли обрадуются чужаку в своем тайном убежище. Он как можно деликатнее изложил Глюку эти соображения. Глюк не мог скрыть разочарование, но ответил, что прекрасно понимает, какой это деликатный момент; что он всю жизнь готовился к подобной встрече; что он не будет настаивать. Разумеется, Кэл может взять любую из его машин, хотя ни на одну из них нельзя положиться.

Когда Кэл уже собирался отъезжать, собрав всю теплую одежду, какую они сумели найти, Глюк протянул ему сверток, наспех перетянутый бечевкой.

— Что это? — спросил он.

— Пиджак, — ответил Глюк. — И некоторые другие вещи, которые я подобрал.

— Я не хочу везти их с собой. Особенно пиджак.

— Но ведь это их магия, — возразил Глюк. — Берите же, черт возьми! Не делайте из меня вора.

— Подчиняюсь насилию.

— Я положил туда немного сигар. Небольшое подношение от друга. — Он улыбнулся. — Как я завидую вам, Кэл. Завидую каждой ледяной миле вашего пути.

* * *

По дороге Кэл успел засомневаться в своих действиях; успел назвать себя дураком за то, что снова надеялся и даже осмелился поверить, будто вынутое из глубин памяти воспоминание приведет его к изгнанникам. Однако его сон — или хотя бы часть сна — оказался совершенно в руку. Англия действительно превратилась в чистый лист, снег замел все. Где-то под снежным саваном жили люди, но признаков этой жизни было немного. Двери были заперты, занавески опущены, поскольку день превратился в ночь около полудня. Немногие храбрецы, отважившиеся выйти в буран, передвигались по улицам бегом, насколько позволял лед под ногами, и мечтали поскорее вернуться обратно к своим каминам и телевизорам, обещавшим сентиментальное Рождество с искусственным снегом.

Машин на шоссе почти не было, поэтому Кэл позволял себе нарушать правила: проезжал перекрестки на красный свет и плевал на одностороннее движение при выезде из города. Глюк помог ему спланировать маршрут, а в новостях по радио заблаговременно объявляли о заблокированных дорогах, так что сначала он ехал вперед довольно быстро по трассе М5 на юг от Бирмингема, выжимая стабильные сорок миль в час. Потом, севернее Уорчестерской развязки, радио сообщило, что из-за серьезной аварии участок между восьмой и девятой развязками закрыт. Ругаясь, он свернул на шоссе А38, идущее через Грейт-Малверн, Тьюксбери и Глочестер. Теперь пришлось сильно снизить скорость. Эту дорогу даже не пытались расчистить, и некоторые водители просто-напросто бросили здесь свои автомобили, рассудив, что пробиваться дальше — настоящее самоубийство.

На подъезде к Бристолю погода ухудшилась, и Кэл перешел на совсем черепашью скорость. Ослепленный снегопадом, он пропустил поворот на шоссе А37, и ему пришлось возвращаться обратно. Небо почернело, хотя по часам был самый разгар дня. За милю до Шэптон-Маллет он остановился заправиться и купить шоколадок, и хозяин заправки сказал ему, что большинство дорог к югу от города непроходимы. Кэл снова начал думать, что весь мир ополчился против него. Казалось, эта погода специально подстроена Бичом, который знает о приближении противника и ставит препоны на его пути, желая посмотреть, насколько упорно тот стремится к месту последнего противостояния.

Но если все действительно так, значит, он на верном пути; где-то там, в буране, его ждут те, кого он любит.

3

Слова хозяина заправки подтвердились со всей очевидностью, когда Кэл повернул на шоссе Лидфорд-Фосс, а затем выехал на следующую дорогу, которая теоретически должна была привести его куда-то западнее Лучезарного холма. Он заранее знал, что здесь будет самая сложная часть пути, однако иного выбора не было. Ни одна главная магистраль не вела в нужном направлении, оставались только узкие проселочные колеи, погребенные под слоем снега.

Кэл проехал около двух миль по белой дороге, пока колеса не начали прокручиваться на льду, потеряв сцепление с асфальтом. Автомобиль остановился, колеса вращались вхолостую, выплевывая из-под колес комья снега. Кэл нажал на газ, попытался свернуть в сторону, однако машина не могла двигаться дальше без посторонней помощи. С большой неохотой он вышел и тут же по щиколотку утонул в сугробе. Глюк дал ему пару спортивных ботинок и толстые носки, но стужа мгновенно заползла под одежду. Кэл натянул капюшон анорака — тоже подарок Глюка — и обошел машину сзади. Поскольку лопаты не было, пришлось отгребать снег руками, но все старания не помогли. После двадцати минут трудов машина так и не сдвинулась ни назад ни вперед.

Он бросил копать, пока не отморозил пальцы, и забрался обратно в машину. Мотор работал вхолостую, чтобы не выключать обогреватель, а Кэл сидел и размышлял о доступных ему возможностях. Последние признаки человеческого жилья он видел в двух милях позади, у поворота на это шоссе. Значит, придется две мили брести туда под снегопадом в сумраке, который скоро сгустится до полной тьмы. Предположим, после этой прогулки он сумеет найти кого-то достаточно глупого или мягкосердечного, кто согласится ему помочь, но будут потеряны часы.

Было еще два варианта. Первый: остаться в машине и переждать ночь. Этот вариант он отверг не задумываясь. Второй: добраться до Лучезарного холма пешком. Судя по не слишком подробной карте, дорога впереди раздваивалась. Если повернуть налево, то она, в принципе, приведет его в окрестности холма. Однако придется идти, полагаясь исключительно на инстинкт, потому что абсолютно все отличительные признаки ландшафта: рвы, живые изгороди, сама дорога — исчезли под снегом. Но что еще остается? Лучше путешествовать вслепую, чем вообще никак.

Когда Кэл принял решение, настроение его улучшилось и он сосредоточился на проблеме защиты от непогоды. Сзади, между сиденьями, он обнаружил коробку с драгоценными документами Глюка. Понадеявшись, что ему простят подобное святотатство, он перелез назад и принялся подкладывать бумаги и фотографии под одежду, на голое тело, облепляя себя байками о падающих с неба лягушках и говорящих пчелах. Когда содержимое коробки иссякло, он разодрал саму коробку и проложил двумя слоями картона штаны, на которые придется основной удар стужи. Под конец он взял два куска замши, обнаруженные над задним сиденьем, обмотал ими голову и сверху надел капюшон, который постарался затянуть как можно плотнее. Еще одним слоем бумаги он утеплил перчатки и ощутил, что готов к испытаниям, как никогда прежде. Подхватив сверток, который дал ему Глюк, Кэл заглушил мотор и вышел навстречу урагану.

Это безумный поступок, подумал он, захлопнул дверцу и зашагал прочь от машины.

«Я, Безумный Муни, идущий навстречу смерти».

Снаружи оказалось не так темно, как он опасался. Пока он готовился к походу, буран немного утих. Кругом расстилалась яркая молочная белизна: снежное покрывало давало больше света, чем свинцовое небо над головой. В разрывах туч поблескивали звезды. Кэл начал склоняться к мысли, что у него все-таки есть шанс.

Первая четверть мили не уменьшила его оптимизм, однако в следующую четверть самодельные утеплители стали сдавать. Сырость постепенно пропитывала картон, засунутый под штаны, и от этого коченели ноги. Она пробиралась через бумажную подкладку в перчатки, замораживала до боли пальцы. Но хуже всего было то, что Кэл не видел никаких признаков развилки, указанной на дорожной карте, и с каждым новым шагом все более убеждался, что пропустил ее и теперь удаляется от холма, вместо того чтобы идти к нему.

Он решил рискнуть и срезать путь напрямик через поле. Слева наметился небольшой подъем. Может быть, сверху он лучше сумеет понять местность? Кэл обернулся назад на машину, но уже не увидел ее. Какая разница, он все равно уже вышел. Кэл двинулся к белому склону и начал карабкаться вверх.

Разрыв в тучах сделался шире, над ним протянулась полоса сверкающего неба, усеянного звездами. Кэл выучил названия самых крупных созвездий, когда купил телескоп, и легко узнавал их теперь, — он же обладал феноменальной памятью. Конечно, они ничего не значили, эти названия; просто ярлыки, придуманные каким-нибудь звездочетом, разглядевшим некий порядок в скоплениях огоньков над головой: лук и стрела, медведь, плуг. С точки зрения космоса они не имели смысла. Но в этом было утешение: видеть созвездия и называть их по именам, словно друзей. Если бы не эта милость, их вид мог бы разбить человеческое сердце.

Боль, начавшаяся в руках и ногах, оказалась заразительной. Вскоре она распространилась на плечи и торс, потом опустилась до живота и поднялась до ушей. Кажется, не осталось ни единого дюйма тела, не испытывавшего боль. Но пути назад не было. Еще тридцать ярдов, прикинул Кэл, и он окажется на вершине; он принялся отсчитывать ярды. На восемнадцатом пришлось остановиться, чтобы передохнуть перед оставшимися двенадцатью. Борьба с холодом и подъем отнимали все его силы. Пока он стоял, хватая ртом воздух, словно астматик, он посмотрел на свои следы в снегу. Он считал, что идет прямо, но на самом деле он петлял туда и сюда.

Не желая задумываться о том, что это может значить, Кэл снова двинулся по склону. Каждый шаг теперь был настоящим подвигом. Ему приходилось высоко поднимать колени, чтобы переступать через сугробы, а не пробиваться сквозь них. Его замерзшие мышцы сопротивлялись, но в конце концов он все-таки добрался до вершины и был вознагражден расстилавшейся во все стороны чистой белоснежной панорамой. Словно жильцы покинули дом под названием «Англия», закрыв простынями всю мебель до возвращения хозяев. Если хозяева вообще вернутся. Стоя на вершине и глядя вниз на белое пространство в давящей на уши тишине, легко было поверить, что никто и никогда не вернется в это забытое богом место.

Но холм он нашел, и это мог быть только тот самый холм, потому что другого не было. Однако между холмом и тем местом, где остановился Кэл, простирались покрытые снегом поля. Когда он прикинул расстояние, которое предстояло преодолеть, его сердце дрогнуло. Но он понимал, что задерживаться здесь нельзя, иначе мышцы окончательно окоченеют, поэтому начал потихоньку спускаться по склону, с трудом контролируя собственное тело.

Ближе к подножию снег делался все глубже, пока не дошел Кэлу до пояса. Он уже не столько шел, сколько плыл в нем. Зато когда он двинулся через поле к холму, ноющая боль от мороза начала утихать, ее сменило благословенное онемение. Где-то на середине пути из пальцев выскользнул врученный Глюком пакет, и этот факт был едва отмечен его сузившимся сознанием. Мысли блуждали и сводились к одной: как уютен этот снег, через который он продирается. Может быть, стоит на время остановиться и прилечь на эту девственно чистую перину. Голова тяжелела с каждым мигом, а снег манил, он был такой уютный… Ну что тут плохого, если он ляжет и немного отдохнет, наберется сил? Но какими бы ленивыми ни сделались мысли, Кэл не настолько потерялся, чтобы не понимать: сон на снегу убьет его. Если он остановится сейчас, он остановится навсегда.

Он добрался до подножия Лучезарного холма, валясь с ног, но собрался и заставил себя подняться по склону, шаг за шагом. Склон был длиннее, чем у предыдущего холма, зато не такой крутой. Кэл уже не мог думать о том, что ждет его на другой стороне холма; все усилия уходили на то, чтобы заставлять себя двигаться. В нескольких ярдах от вершины он поднял голову в смутной надежде увидеть звезды. Но их закрыли тучи, и небеса снова готовились разразиться снегом.

Еще два шага, и Кэл достиг вершины, оглядел местность вокруг холма. И ничего не увидел. В поле зрения не было ни единого признака, напоминающего какое-то укрытие, пусть самое примитивное. Только заметенные снегом поля и снова поля до самого горизонта, пустые и молчаливые. Он был совершенно один.

Если бы у Кэла оставались силы, он бы заплакал. Но вместо этого он позволил усталости взять над собой верх и упал на снег. Он все равно не сумел бы проделать обратный путь до машины, даже если бы знал, куда идти. Тот самый убийственный сон, который он гнал от себя, навалился на него.

Но когда его веки уже слипались, он заметил движение у основания холма — там что-то пронеслось по снегу. Кэл попытался сосредоточиться, не смог, потер руками лицо и посмотрел еще раз. Глаза не подвели его. На белом поле действительно что-то двигалось, какое-то животное.

Неужели это… обезьяна?

Он встал на четвереньки, потом поднялся на ноги, но тут же потерял равновесие и покатился вниз. Земля и небо замелькали перед глазами, сливаясь в одно, пока он катился с холма. Когда он остановился, с головы до ног облепленный снегом, он не сразу понял, где верх, а где низ.

Но когда понял, то увидел, что животное — да-да, это была обезьяна! — удирает от него.

Больше похожий на снеговика, чем на человека, Кэл распрямился и заковылял следом за ней.Куда, ради всего святого, она бежит? Ведь впереди голое поле.

Внезапно обезьяна исчезла. Только что она была перед ним и он преследовал ее, а в следующий миг животное растаяло среди поля, словно забежало в открытую дверь и захлопнуло ее за собой. Кэл остановился, не веря своим несчастным глазам Может быть, обезьяна была каким-то миражом? Или же он просто тронулся умом от холода.

Кэл взглянул на снег. Там остались четкие отпечатки — следы лап на том месте, где резвилась обезьянка. Кэл пошел по следу, и то, о чем говорили его глаза, подтвердилось. Следы резко обрывались в нескольких футах от того места, где он стоял. Дальше лежал чистый нетронутый снег, целые акры снега.

— Ну хорошо, — обратился он к голому полю. — И где же вы?

Он шагнул к той точке, где обезьяна устроила фокус с исчезновением, и снова задал вопрос.

— Пожалуйста, — произнес он, и голос его сорвался, — скажите, где вы?

Конечно, ответа не последовало. Миражи не умеют говорить.

Он уставился на следы и ощутил, что надежда покидает его.

А затем чей-то голос сказал:

— Не стой на морозе.

Он поднял голову. Ни справа, ни слева от него никого не было. Но он услышал дальнейшие указания:

— Два шага вперед. И давай быстрее!

Поддавшись искушению, он сделал, один шаг вперед. А когда собирался сделать второй, из воздуха высунулась рука, крепко схватила его за анорак и втащила его внутрь.

Глава 2

Укрытие от непогоды

1

По другую сторону занавеса, за который втащили Кэла, оказался лес. Деревья росли так густо, что на земле не было ни снежинки, под ногами лежали мох и лиственная подстилка. Здесь было темно, но неподалеку горел костер, приветливым светом обещая тепло и даже больше. Человек, затянувший его сюда, исчез бесследно. Во всяком случае, Кэл никого не замечал, пока чей-то голос не произнес:

— Ну и кошмарная погода.

Тогда Кэл обернулся и увидел обезьянку Новелло, а также ее спутника, неподвижно стоявшего в паре ярдов от него.

— Это все Смит сделал, — сообщила обезьянка, прислоняясь к Кэлу. — Он протащил тебя сюда. И не позволил им меня ругать.

Человек искоса глянул на обезьяну.

— Он со мной не разговаривает, — сказал Новелло, — потому что я гулял снаружи. Ну, что сделано, то сделано, верно? Может, подойдешь к огню? Тебе бы прилечь, пока совсем не свалился.

— Да, — согласился Кэл, — пожалуй.

Смит пошел вперед, Кэл за ним. Его отупевший мозг до сих пор не мог понять, что с ним сейчас случилось. Хотя семейства загнаны в угол, у них в запасе все-таки остается пара трюков, и благодаря иллюзии этот лес остается невидимым даже с близкого расстояния. Кэла поджидал еще один сюрприз: время года. Ветви деревьев над головой были голыми, под ногами лежал осенний мох, но в воздухе стоял запах весны. Пусть лед сковывает Зачарованный остров от края до края, здесь у него нет власти. Соки растений бурлили, почки набухали, каждая живая клетка готовилась к сладостным трудам. Нежданное тепло вызвало легкую эйфорию, но озябшие конечности не улавливали сигналов мозга. В нескольких шагах от костра его тело потеряло способность поддерживать себя в вертикальном положении. Кэл протянул руки к ближайшему дереву, но дерево отшатнулось от него — или так ему показалось — и он упал вперед.

Но о землю он не ударился. Его подхватили чьи-то руки, и он сдался на их милость. Руки донесли его до благодатного огня и осторожно опустили. Кто-то коснулся его щеки, он отвернулся от костра и увидел, что рядом с ним стоит на коленях Сюзанна, а свет падает на ее лицо.

Он произнес ее имя — во всяком случае, подумал, что произнес. А потом потерял сознание.

2

Однажды он так же закрыл глаза, глядя на нее, а когда пришел в себя, она исчезла. На этот раз ничего подобного не произошло. На этот раз она дожидалась, пока он вынырнет из сна. И не просто дожидалась, а обнимала его, укачивала. Всю одежду, все бумажные поддевки и фотографии с него сняли, а обнаженное тело укрыли одеялом.

— Я нашел дорогу домой, — сказал он Сюзанне, едва язык начал снова ему повиноваться.

— Я заезжала за тобой на Чериот-стрит, — ответила она, — но дома уже не было.

— Я знаю…

— И на Рю-стрит тоже.

Он кивнул.

— Де Боно пришел тогда ко мне…

Кэл замолчал, охваченный воспоминаниями. Даже тепло от костра и объятия Сюзанны не могли унять дрожь: он снова стоял среди тумана и смотрел на то, что мелькает в нем.

— За нами гнался Бич, — произнес он.

— И Шедуэлл, — добавила она.

— Да. Откуда ты знаешь?

Она рассказала ему об усыпальнице.

— И что же происходит теперь? — спросил он.

— Мы ждем. Поддерживаем чары и ждем. Теперь собрались все. Не хватало только тебя.

— Вот я и нашелся, — сказал он негромко.

Сюзанна крепче обняла его.

— И больше мы не расстанемся, — пообещала она. — Будем молиться, чтобы все это миновало нас.

— Пожалуйста, никаких молитв, — раздался рядом с Сюзанной чей-то голос. — Мы не хотим, чтобы нас услышали ангелы.

Кэл вытянул шею, чтобы рассмотреть нового собеседника. Морщины на его лице стали глубже, чем раньше, борода еще сильнее поседела, но все равно это было лицо Лемюэля, улыбка Лемюэля.

— Поэт… — проговорил Ло и наклонился, чтобы провести рукой по волосам Кэла. — Мы едва не потеряли тебя.

— Вот еще, — отозвался Кэл, слабо улыбаясь. — А ты сохранил фрукты?

Ло похлопал себя по нагрудному карману пальто современного покроя, которое очень ему шло.

— Они здесь. Кстати о фруктах, уж не голоден ли ты?

— Я всегда готов перекусить, — сказал Кэл.

— Так ведь еда только и ждет, когда ты ее захочешь.

— Спасибо.

Лем уже собирался уходить, но вдруг обернулся и очень серьезно спросил:

— А ты поможешь мне посадить их, Кэлхоун? Когда придет время?

— Конечно! Ты же знаешь, что помогу!

Лем кивнул.

— Увидимся позже. — И он вышел из круга света.

— А моя одежда высохла? — спросил Кэл. — Не могу же я ходить в таком виде.

— Пойду попробую найти для тебя что-нибудь, — сказала Сюзанна.

Он приподнялся и сел, позволяя ей встать, и она поцеловала его в губы. Это был не просто дежурный поцелуй, его тепло согрело Кэла сильнее дюжины костров. Когда Сюзанна отошла, Кэл завернулся в одеяло, чтобы скрыть тот факт, что в эту ночь бурлила кровь не только у растений.

Теперь он мог подумать в одиночестве. Только что он был на волосок от смерти, но теперь недавняя боль почти забылась; ему уже казалось, что за пределами зачарованного леса нет ничего, можно остаться здесь навсегда и творить магию. Однако, несмотря на все очарование этой мысли, поверить в нее даже на миг было опасно. Если ясновидцам суждена жизнь после этой ночи — если Уриэль и его компаньон каким-то чудом пройдут мимо них, — то им нужно стать частью той Страны чудес, какую он обнаружил в бюро чудес Глюка. Два мира должны соединиться.

Кэла уже клонило в сон, когда Сюзанна принесла ему ворох одежды.

— Сейчас мне пора на дежурство, — сказала она. — Увидимся позже.

Он поблагодарил ее и принялся одеваться. Второй раз за сутки он облачался в чужую одежду, и эта была куда более странной, чем куртки и штаны Глюка. Неудивительно, если учесть, откуда она взялась. Кэлу понравилось смешение стилей: жилет от делового костюма и потертая кожаная куртка, странного вида носки и ботинки из свиной кожи.

— Вот так и должен одеваться поэт, — объявил Лемюэль, подходя к Кэлу. — Как слепой вор.

— Меня обзывали и похуже, — ответил Кэл. — Кажется, кое-кто говорил о еде?

— Точно, — сказал Лем и повел его от костра.

Когда после света костра глаза привыкли к темноте, Кэл увидел, что представители семейств были здесь повсюду. Они сидели на ветках деревьев или прямо на земле, обложившись со всех сторон пожитками. Несмотря на то что они умели творить чудеса, сегодня ночью ясновидцы походили на обычную толпу беженцев: угрюмые, настороженные взгляды, крепко сжатые рты. Правда, некоторые из них решили в эту последнюю ночь на земле взять от жизни все, что только возможно. Влюбленные лежали в объятиях друг друга, целуясь и перешептываясь; одинокий певец что-то напевал, и три женщины танцевали под его музыку, надолго замирая в промежутках между движениями, так что сливались с деревьями. Однако большинство ясновидцев оставались неподвижны, сдерживая свой страх перед будущим смертельным представлением.

Запах кофе встретил Кэла на поляне, куда привел его Лем. Там тоже горел костер, хотя и не такой большой. У огня сидело полдюжины ясновидцев, и никого из них Кэл не знал.

— Это Кэлхоун Муни, — представил Лем. — Поэт. Один из присутствующих — он сидел на стуле, пока какая-то женщина осторожно брила его, — сказал Кэлу:

— Я помню тебя по саду. Ты же из чокнутых.

— Верно.

— Так ты пришел умереть вместе с нами? — спросила девушка, присевшая на корточки возле костра, чтобы налить себе кофе.

Это замечание, которое должно было бы показаться бестактным, вызвало у компании смех.

— Если потребуется, — ответил Кэл.

— Что ж, не стоит умирать на пустой желудок, — отозвался тот, которого брили.

Когда женщина вытерла полотенцем остатки мыльной пены с его головы, Кэл понял: этот человек отрастил шевелюру, чтобы скрыть от жителей Королевства замысловатый цветной узор на черепе. Теперь же он снова мог с гордостью демонстрировать его.

— У нас только хлеб и кофе, — сказал Лем.

— Годится, — заверил его Кэл.

— Ты видел Бича, — произнес кто-то из компании.

— Да, — подтвердил Кэл.

— Нам обязательно об этом говорить, Хэмел? — спросила девушка у костра.

Тот не обратил на нее внимания.

— И на что же он похож? — продолжал он.

Кэл пожал плечами:

— Он огромный.

Он надеялся, что на этом сможет закрыть тему. Но не только Хэмел интересовался Бичом. Все ясновидцы, даже та девушка, что возражала, ждали дальнейших подробностей.

— У него сотни глаз… — продолжал Кэл. — Вообще-то больше я ничего не разглядел.

— Может быть, нам удастся его ослепить, — предположил Хэмел, вытаскивая сигарету.

— Как? — спросил Лем.

— Древней наукой.

— Нам едва хватает энергии, чтобы поддерживать защитный экран, — заметила женщина с бритвой. — Откуда же мы возьмем силы для противостояния Бичу?

— Я не понимаю этих разговоров о древней науке, — сказал Кэл, глотая кофе, поданный Лемом.

— Она уже в прошлом, — сказал бритый.

— Ею владели наши враги, — напомнил Хэмел. — Эта дрянь Иммаколата и ее дружок.

— И те, кто создал Станок, — вставила девушка.

— Они давно умерли, — сказал Лем.

— Все равно, — проговорил Кэл. — Вам не удастся ослепить Бича.

— Почему же? — спросил Хэмел.

— У него слишком много глаз.

Хэмел подошел к огню и кинул в середину костра окурок своей сигареты.

— Это для того, чтобы лучше нас видеть, — сказал он.

Окурок в костре загорелся синим пламенем, и Кэл заинтересовался, что же такое курил этот человек. Хэмел отвернулся от костра и ушел, исчез между деревьями. После его рода повисла тишина.

— Прошу прощения, мой поэт, — произнес Лем. — Мне надо отыскать дочерей.

— Ну конечно.

Кэл доедал свой хлеб, привалившись спиной к дереву, и наблюдал, как люди приходят и уходят. Он проспал не так долго, чтобы окончательно избавиться от усталости, и из-за еды его снова клонило в дрему. Он запросто уснул бы тут же под деревом, но выпитый кофе вызвал непреодолимое желание опорожнить мочевой пузырь. Он отправился на поиски подходящего куста и быстро заблудился среди деревьев.

В одном месте он увидел пару, танцевавшую в ночи под музыку из маленького транзистора — так влюбленные танцуют после закрытия дискотеки, слишком поглощенные друг другом, чтобы расстаться. Потом ему попался мальчик, которого учили считать, а счетами служила линия живых огоньков, созданных чарами матери. Наконец он отыскал укромное местечко и как раз застегивал пуговицы на одолженных штанах, когда кто-то схватил его за руку. Он повернулся и увидел Апполин Дюбуа. Она была, как обычно, в черном, но с накрашенными губами и подведенными глазами, что вовсе ее не украшало. Если бы он не заметил в руке Апполин пустую водочную бутылку, то понял бы и по запаху, что она порядком набралась.

— Я бы и тебе предложила, — сказала она, — да у меня ничего не осталось.

— Не беспокойся, — ответил Кэл.

— Чтобы я беспокоилась? — удивилась Апполин. — Я никогда не беспокоюсь. Все кончится плохо, буду я беспокоиться или нет.

Придвинувшись ближе, она уставилась на него.

— Ты плохо выглядишь, — сообщила она. — Когда в последний раз брился?

Едва Кэл раскрыл рот, чтобы ответить, как в воздухе что-то пронеслось, какая-то дрожь вместе с темнотой. Апполин тут же отпустила Кэла, выронив бутылку. Бутылка ударила его по ноге, но он сумел удержаться от проклятия и был этому рад. Все звуки под деревьями, будь то музыка или уроки арифметики, затихли. Точно так же и между деревьями, и на ветвях. Лес внезапно погрузился в мертвящую тишину, тени сгустились. Кэл вытянул перед собой руку и коснулся ствола дерева, опасаясь потеряться в темноте. Апполин попятилась, ее напудренное лицо белело в сумраке. Потом она отвернулась и исчезла.

Справа от Кэла кто-то поспешно засыпал землей маленький костерок, возле которого мать учила ребенка считать. Они так и сидели там: мать зажимала рукой рот сыну, а мальчик смотрел на нее круглыми от страха глазами. В последних отблесках костра Кэл рассмотрел, что ее губы движутся — она о чем-то спрашивала мужчину, гасившего огонь. Тот в ответ указал большим пальцем себе за плечо. После чего настала кромешная тьма.

Некоторое время Кэл стоял неподвижно, смутно сознавая, что мимо него проходят люди. Они двигались целенаправленно, словно шли к заранее условленному месту. Кэл решил, что бессмысленно цепляться за дерево, как влекомая потоком жертва наводнения, а лучше пойти туда, куда указывал загасивший костер человек. Надо разузнать, что же происходит. Он вытянул перед собой руки, чтобы отыскивать путь в темноте. Каждое его движение производило ненужный шум: ботинки из свиной кожи скрипели, руки натыкались на стволы и отрывали от них куски коры. Но теперь он понял, куда идти: деревья впереди поредели, и между ними показался ярко сияющий снег. Его отблески осветили путь, и Кэл остановился в десяти ярдах от края леса. Теперь он понял, где находится. Впереди раскинулось то самое поле, где он увидел резвящегося Новелло, последовал за ним и скатился по белому склону Лучезарного холма.

Когда он захотел подойти ближе, чья-то рука уперлась ему в грудь, останавливая. Кивком головы ему указали в ту сторону, откуда он пришел. Но другой человек, притаившийся в кустах у самого выхода из леса, увидел Кэла и подал знак, чтобы его пропустили. Только подойдя вплотную к тем кустам, он понял, что это Сюзанна. Сияние снега в двух шагах отсюда почти ослепляло, но рассмотреть ее оказалось непросто: она, как шалью, была окутана заклятием, действие которого усиливалось с каждым выдохом и слабело на вдохе. Сюзанна внимательно следила за полем и холмом. Снегопад не прекращался, он замел все следы Кэла — возможно, не без посторонней помощи.

— Он здесь, — прошептала Сюзанна, не глядя на Кэла.

Тот оглядел раскинувшееся перед ними поле. Там не было ничего, кроме холма и снега.

— Я не вижу… — начал он.

Она жестом велела ему молчать и кивнула на молодой подлесок, растущий у самой кромки леса.

— Зато она видит, — шепотом сказала Сюзанна.

Кэл всмотрелся в молодую поросль и понял, что одно деревце было из плоти и крови. На самом краю леса стояла молодая девушка. Раскинув руки, она держалась за прутики деревьев слева и справа от себя.

Кто-то выдвинулся из сумрака и остановился рядом с Сюзанной.

— Уже близко? — спросил он.

Кэл узнал голос, хотя его обладатель сильно изменился.

— Нимрод?

Золотистые глаза скользнули по нему, не выразив никаких чувств. Нимрод уже отводил взгляд, когда в этих глазах наконец мелькнуло узнавание. Апполин права, подумал Кэл, я выгляжу неважно. Нимрод крепко пожал ему руку, и тут девушка у кромки леса тоненько ахнула. Это стало ответом на вопрос, близко ли враги.

Шедуэлл и Хобарт появились на вершине Лучезарного холма. Хотя небо у них за спиной было темным, а их контуры еще темнее, эти растерзанные силуэты узнавались безошибочно.

— Они нашли нас, — выдохнул Нимрод.

— Пока нет, — возразила Сюзанна.

Она очень медленно поднялась, и от ее движения новый сигнал тревоги — подобный тому, который чуть раньше заставил замолчать весь лес, — пронесся между деревьями. Темнота сгущалась.

— Они усиливают защиту, — шепотом произнес Нимрод.

Кэл мечтал хоть чем-то помочь ясновидцам, но мог лишь смотреть на холм в ожидании того, что враг развернется и отправится искать их в какое-то другое место. Однако он слишком хорошо изучил Шедуэлла, чтобы надеяться на это, и не удивился, когда Коммивояжер пошел вниз по склону в поле. Враг был настойчив. Он принес дары Смерти, так он говорил на Чериот-стрит, и не успокоится, пока не вручит свой подарок.

Хобарт — точнее, заключенная в нем сила — медлил на вершине холма, откуда открывался хороший обзор. Даже с такого расстояния было видно, что его лицо темнеет и вспыхивает, как раздуваемые ветром угли.

Кэл обернулся. Ясновидцы стояли между деревьями через равные промежутки, сосредоточившись на заклятиях, что отделяли их от гибели. От их удвоенных усилий эффект получился настолько мощный, что обманул даже его, хотя он находился внутри защитного экрана. На мгновение тьма в лесу истончилась, и Кэлу показалось, что он видит сквозь нее снег на другой стороне.

Он снова оглянулся на Шедуэлла, который уже спустился со склона и вглядывался в расстилавшееся перед ним поле. И только теперь, при виде Коммивояжера, он вдруг вспомнил о пиджаке. Шедуэлл либо потерял его, либо выкинул, а сам Кэл тоже потерял его во время пути сюда. Это случилось в поле с той стороны Лучезарного холма, когда застывшие пальцы выронили свою ношу. И как только Шедуэлл двинулся в сторону леса, Кэл выпрямился и прошептал:

— Пиджак…

Сюзанна стояла рядом с ним, ее голос звучал едва слышно.

— А что с ним?

Шедуэлл снова замер и вгляделся в снег под ногами. Неужели там сохранились следы Новелло и Кэла?

— Ты знаешь, где пиджак? — спросила Сюзанна.

— Да, — ответил Кэл. — Где-то с той стороны холма.

Коммивояжер снова поднял голову и уставился перед собой. Даже с такого расстояния было заметно, что на его лице отразилось недоумение, даже подозрение. Иллюзия явно действовала, но долго ли она протянет? Уриэль на холме заговорил, его слова разнесла метель.

— Я чую их, — сообщил он.

Шедуэлл кивнул и вынул из кармана пачку сигарет, раскурил одну, прикрываясь полой пальто. Затем вернулся к созерцанию снежного пейзажа. Отчего он щурится, из-за ветра? Или же он видит что-то в сияющем снегу?

— Мы скоро ослабеем, — сказала Сюзанна, — если не получим помощь.

— От пиджака? — удивился Кэл.

— Если в нем есть сила, — ответила она. — Может быть, еще осталась. Ты сумеешь его найти?

— Не знаю.

— Это не тот ответ, который сейчас нужен.

— Да, я найду его.

Она посмотрела на холм. Шедуэлл решил присоединиться к Уриэлю и теперь карабкался вверх по склону. Ангел усадил тело Хобарта на снег и вглядывался в тучи.

— Я пойду с тобой, — сказал Нимрод.

— Они увидят нас.

— А мы пойдем в обход. Обойдем холм сбоку. — Нимрод посмотрел на Сюзанну. — Да?

— Да, — согласилась она. — Идите, пока есть возможность.

Нимрод ринулся вперед, Кэл за ним, лавируя между деревьями и притаившимися ясновидцами. Чтобы скрыться от взгляда человека и ангела, требовалось напряжение, и оно уже сказывалось на них: несколько заклинателей лишились чувств, другие держались из последних сил.

У Нимрода было безошибочное чувство направления. Они с Кэлом вышли с другой стороны леса и мгновенно упали лицом в снег. Высокие сугробы оказались им на руку: под их прикрытием можно было отойти от леса незамеченными. Однако предстояло преодолеть и участки голой земли, если они не собирались ходить кругами до рассвета. Ветер вздымал поземку, заслоняя Лучезарный холм, но между вихрями Кэл и Нимрод ясно видели и сам холм, и тех, кто стоит на нем. Если бы стоящие на холме взглянули вниз, они запросто разглядели бы их. Но Кэл с Нимродом приноровились к порывам ветра. Они замирали, когда замирал он, и перебегали с места на место, когда снова поднималась поземка. Так они прошли ярдов тридцать, огибая холм, и уже казалось, что самая опасная часть пути позади, как вдруг ветер внезапно стих, и в тишине Кэл услышал торжествующий голос Шедуэлла.

— Ты! — провозгласил он, глядя вниз с холма. — Я тебя вижу!

Он спустился на несколько ярдов, потом вернулся наверх поторопить Уриэля, все еще созерцавшего небеса.

— Беги! — крикнул Кэл Нимроду, и они оба открыто рванули вперед по сугробам.

Кэл теперь бежал впереди. Один взгляд наверх дал знать, что Шедуэлл привлек внимание Уриэля и тот уже встал. Ангел был совершенно голый, он не чувствовал холода; тело его почернело от огня и дыма. В любую секунду, чувствовал Кэл, этот огонь может настигнуть их с Нимродом.

Он снова побежал, почти готовый к этому огню. Три неуклюжих прыжка, а пламени все не было. Четвертый, потом пятый, шестой, седьмой. И опять никакого чудовищного огня.

В недоумении Кэл поднял глаза на вершину холма. Шедуэлл по-прежнему стоял там, уговаривая ангела обрушиться на проклятых. Но в паузах между порывами ветра Кэл рассмотрел, что Уриэль был поглощен другим делом, отвлекшим его от роли палача.

Кэл снова бросился бежать. Он понимал, что им с Нимродом дарован драгоценный шанс на спасение, но не мог сдержать стон при виде Сюзанны, поднимавшейся на холм, чтобы встретиться лицом к лицу с ангелом.

Глава 3

На холме

1

У Сюзанны не было никакого плана. Но пока она смотрела, как Нимрод и Кэл подползают к холму, ей стало совершенно ясно: их заметят и уничтожат, если не отвлечь внимание врага. Она не стала искать добровольцев. Кому отвлекать внимание ангела, как не ей самой? В конце концов, однажды они с Хобартом уже играли в драконов.

Чтобы не наводить Шедуэлла на цель, она проскользнула между деревьями и вышла сбоку от холма, перебегая от сугроба к сугробу, пока не удалилась от леса. Только тогда она предстала перед драконом.

Если бы она действовала быстрее, Шедуэлл вообще не успел бы заметить Кэла с Нимродом. Но она услышала его торжествующий крик за миг до того, как вышла из укрытия. Помедли она еще секунд двадцать, и Шедуэллу удалось бы поднять Хобарта с места, а вместе с ним и смерть. Но когда Коммивояжер забрался на холм, глаза ангела уже смотрели на нее, и оторвать его от созерцания Сюзанны было невозможно.

Прежде чем предстать перед ангелом, Сюзанна внимательно наблюдала за двумя фигурами на вершине холма, стараясь понять их отношения. Однако их поведение — особенно поведение Уриэля — сбило ее с толку. Бич, конечно же, был поглощен погоней не меньше Шедуэлла, но в данный момент он как будто отвлекся от своей цели и, как зачарованный, глядел в небеса. Лишь раз он дернулся и показал свое пламя: тело вмещавшего его человека вдруг вспыхнуло без видимой причины, огонь охватил Хобарта и успокоился лишь тогда, когда спалил его одежду и обжег кожу. Пока пламя делало свое дело, он просто стоял в огненном столбе, словно мученик, и озирал пустынную местность.

Приблизившись к ним, Сюзанна увидела, как ужасно изуродовано это тело. Не только этот огонь терзал плоть Хобарта. Бывший полицейский был изранен, раны его были опалены, руки чудовищно изувечены, волосы и брови начисто сгорели, лицо узнавалось с трудом. Однако глаза на этом обожженном лице заставляли думать о том, что он и заключенная в нем сила были чем-то заворожены. Казалось, он не чувствовал ни боли от ран, ни смущения, хотя стоял перед ней голый и нелепый — не сияющая жертва, каким он представал в своих грезах, а истерзанный болван, пропахший смертью и паленой плотью.

При виде его пустого взгляда у Сюзанны затеплилась робкая надежда: может быть, она сумеет воспользоваться этим трансом и достучаться до того Хобарта, с которым она играла в деву, рыцаря и дракона? Тогда, возможно, она уцелеет или хотя бы отвлечет врага, чтобы ясновидцы успели подготовиться к новому этапу обороны.

Шедуэлл теперь тоже заметил ее. По сравнению с Хобартом он выглядел вполне благополучно, но выражение лица выдавало его. Это лицо, прежде с легкостью надевавшее любую маску, теперь не слушалось хозяина, и в его напускной любезности сквозила жалоба, а не насмешка.

— Ну-ну, — произнес он. — И откуда же ты взялась?

Он держал руки в карманах, чтобы согреть их, и не делал попыток схватить Сюзанну, даже не старался подойти ближе. Он знал, что ей не уйти с этого холма живой.

— Я пришла к Хобарту, — сказала она.

— Боюсь, его здесь нет, — ответил Шедуэлл.

— Ты лжешь.

Хобарт не сводил с нее глаз. Неужели в них мелькнуло узнавание?

— Я говорю правду, — настаивал Шедуэлл. — Хобарта нет. Это существо — лишь оболочка. Ты сама знаешь, что там внутри. И это вовсе не Хобарт.

— Какая жалость, — произнесла Сюзанна, поддерживая его фальшивый вежливый тон. Так она могла потянуть время и подумать.

— Невелика потеря, — заметил Шедуэлл.

— Но у нас осталось одно незавершенное дело.

— У тебя с Хобартом?

— О да. — При этих словах она посмотрела прямо на обгорелого человека. — Я надеялась, что он вспомнит меня.

Голова Хобарта упала вперед, потом он поднял ее в подобии кивка.

— Так ты действительно помнишь, — сказала Сюзанна.

Его глаза не отпускали ее ни на мгновение.

— Ты сейчас дракон? — спросила она.

— Заткнись, — приказал Шедуэлл.

— Или же рыцарь?

— Я велел тебе заткнуться!

Шедуэлл двинулся было к ней, но Хобарт поднял руку и уперся обугленным обрубком в его грудь. Коммивояжер сделал шаг назад.

«Он боится», — подумала Сюзанна.

Темный нимб страха вокруг его головы подтверждал то, что скрывало выражение лица. Шедуэлл не мог совладать с силой, которую привел, он боялся ее. Однако он был не настолько труслив, чтобы умолкнуть.

— Сожги ее, — приказал он Хобарту. — Заставь ее сказать, где они прячутся.

Сюзанна содрогнулась. Она не приняла в расчет подобную возможность: они могут подвергнуть ее пыткам, чтобы узнать правду. Но отступать все равно поздно. Кроме того, Хобарт не выказывал намерения слушаться приказов Шедуэлла. Он смотрел на нее, как рыцарь из книги; раненый рыцарь в конце своей истории. А она чувствовала себя такой же, как в сказке, страшной и сильной. Тело Хобарта находилось в услужении у жуткой силы, но если Сюзанна сумеет — осторожно и мягко — пройти мимо этой силы и поговорить с человеком, чьи тайные желания она знала, есть шанс, совсем небольшой шанс, что она убедит его перейти на ее сторону и выступить против Бича. Раз у драконов есть слабости, они могут быть и у ангелов. Как убедить его подставить горло?

— Я… помню тебя, — проговорил Хобарт.

Голос срывался, в нем звучала боль, но он явно принадлежал Хобарту, а не его «жильцу». Сюзанна бросила взгляд на Шедуэлла, с недоумением следившего за их разговором, затем снова посмотрела на Хобарта. Поворачивая голову, она заметила, как что-то промелькнуло в его открытых ранах. Сюзанна инстинктивно хотела шагнуть назад, но он остановил ее.

— Не надо, — произнес он. — Не… уходи от меня. Я не желаю тебе зла.

— Ты говоришь о драконе?

— Да, — сказал он. — Снег отвлекает его внимание. Ему кажется, что он среди песков. Один.

Теперь инертность Бича получила объяснение. Глядя с холма на заснеженные просторы, он потерял связь с настоящим. Он снова оказался в пустыне, где провел тысячелетия, дожидаясь новых приказов своего создателя. И этим создателем был не Шедуэлл. Шедуэлл — это прах, человеческий прах. Бич больше не слышал его.

Но он узнавал запах ясновидцев, исходивший от их укрытия. И когда чары падут — долго они не продержатся, — созерцание снежной пустыни не помешает ему выполнить долг. Он увидит их и сделает то, ради чего пришел. Не для Шедуэлла, а ради самого себя. Сюзанна должна достучаться до него как можно скорее.

— Ты помнишь книгу? — спросила она Хобарта.

Он ответил не сразу. В наступившей тишине внутри тела снова полыхнул огонь. Сюзанна начала опасаться, что его успокаивающие слова были обманом, что стражники закона слишком тесно сплелись в единое целое и ей не удастся позвать одного, не привлекая внимания второго.

— Ответь мне, — попросила она. — Книга…

— О да, — сказал он, и от воспоминаний свет в ранах загорелся еще ярче. — Мы были там, — говорил он, — среди деревьев. Ты, я и…

Он замолчал, и его спокойное лицо изменилось. На нем отразилась паника, когда огонь поднялся до самых краев ран. Сюзанна заметила, что Шедуэлл медленно отступает назад, словно от тикающей бомбы. Она принялась лихорадочно придумывать, как отсрочить взрыв, но на ум ничего не шло.

Хобарт поднимал к лицу искалеченные руки, и это движение объяснило Сюзанне, почему они обгорели. Он и раньше пытался сдерживать огонь Бича, однако плоть не выдержала такого удара.

— Сожги ее, — послышалось бормотание Шедуэлла.

И огонь пришел в движение. Он появился не вдруг, как она ожидала, а медленно просочился из порезов, покрывавших тело Хобарта, из ноздрей, изо рта, из члена, из пор. Он побежал сверкающими ручейками, а вместе с ним неслись и желания ангела, пока смутные, но крепнущие. Сюзанна проиграла это состязание.

Однако Хобарт еще не был сломлен до конца. Он сделал последнюю отважную попытку заговорить от своего имени. Но всякая надежда на разговор умерла, едва он открыл рот. Не успел он произнести слово, как Уриэль выступил вперед. Языки пламени лизнули лицо, искажая его до неузнаваемости. Сквозь огонь Сюзанна видела глаза Хобарта, и, когда их взгляды встретились, он закинул голову назад.

Она узнала этот жест из прошлого. Он подставлял ей горло.

«Убей меня, и дело с концом», — сказал тогда дракон. Сейчас Хобарт просил о той же самой милости единственным доступным ему способом. «Убей меня, и дело с концом».

В книге Сюзанна заколебалась и упустила момент. На этот раз она сумеет.

В качестве оружия у нее имелся менструум — как обычно, он знал о ее намерениях раньше, чем она сама. Сюзанну смущала мысль об убийстве, но менструум вырвался из нее, одним серебристым всплеском преодолел разделявшее их расстояние и вцепился в Хобарта.

Хобарт подставлял горло, но менструум искал не его, он целился прямо в сердце. Сюзанна ощутила жар его тела, вернувшийся по серебристому потоку в ее разум, а вместе с ним — биение его жизни. Сердце Хобарта билось у нее в руке, она крепко держала его, и чувство вины не отравляло ее мысли. Он хотел смерти, и она должна ее даровать — это справедливый обмен.

Он дрожал. Однако его сердце, несмотря на все свои грехи, было смелым и продолжало биться.

Огонь выходил из его тела. Хобарт плакал огнем, испражнялся им, потел им. Сюзанна ощутила запах собственных опаленных волос. Между ней и Хобартом поднимался пар, снег вокруг растаял и закипел. Пламя обрело форму, теперь его направляли, ему приказывали. В любое мгновение оно набросится на нее.

Сюзанна сильнее сжимала сердце Хобарта, пульсировавшее в ее кулаке. Оно все еще билось, все еще билось.

Как только эта мысль проявилась, мышцы поддались и замерли.

Где-то внутри Хобарта возник звук, который не могли воспроизвести его легкие и не мог исторгнуть его рот. Но Сюзанна явственно слышала этот звук, как и Шедуэлл: наполовину рыдание, наполовину вздох. Это было последнее слово. Тело, внутрь которого вошли ее ментальные пальцы, умерло раньше, чем звук успел затихнуть.

Сюзанна позвала менструум обратно, но Бич ухватил его за хвост, и вместе с потоком к ней пришло эхо бездны. Она ощутила вкус безумия и боли, а потом до нее дошла его смертоносная сила.

На миг установилась тишина, пока поднимался пар и таял снег. А затем рыцарь и дракон Хобарт упал мертвым к ее ногам.

— Что ты сделала? — спросил Шедуэлл.

Она сама не знала. Конечно, она убила Хобарта. Но что еще? Тело, лежавшее у ног Сюзанны, не выказывало никаких признаков присутствия его «жильца». Мелькавший в ранах огонь внезапно угас. Неужели смерть Хобарта вынудила Уриэля уйти, или же он просто тянет время?

— Ты убила его, — сказал Шедуэлл.

— Да.

— Как? Господи… как?

Она была готова отразить его нападение, но во взгляде Коммивояжера сквозила не жажда убийства, а отвращение.

— Так ты одна из этих чародеев? — сказал он. — Ты вместе с ними.

— Была, — ответила она. — Но они ушли, Шедуэлл. Ты упустил свой шанс.

— Меня ты можешь дурачить сколько угодно. — Его голос его был полон притворного смирения. — Я всего лишь человек. Но ты не сможешь укрыться от ангела.

— Ты прав, — сказала Сюзанна. — Я боюсь. Как и ты.

— Боишься?

— Он пока еще никуда не ушел, — напомнила она, бросая взгляд на тело Хобарта. — Ведь ему нужно новое тело? Здесь только мы с тобой, а я испорчена магией. Ты же чист.

Лицо Шедуэлла мгновенно изменилось, и Сюзанна получила подтверждение своим словам. Он не просто боялся, он был в ужасе.

— Он не тронет меня, — возразил Коммивояжер сдавленным голосом. — Я же его разбудил. Он обязан мне жизнью.

— Думаешь, его это волнует? — спросила она. — Разве все мы не прах под ногами подобного создания?

Он оставил попытки притвориться равнодушным и стал нервно облизывать губы: сначала верхнюю, потом нижнюю, потом еще и еще раз.

— Не хочешь умирать, верно? — продолжала Сюзанна. — Во всяком случае, вот таким образом.

Шедуэлл взглянул на тело Хобарта.

— Он не посмеет, — сказал он, но понизил голос, чтобы Бич не услышал.

— Помоги мне, — предложила Сюзанна. — Вместе мы, может быть, сумеем удержать его в узде.

— Это невозможно.

Пока он говорил, лежавшее в теплой грязи тело охватил огонь. Для пламени Уриэля в нем остались одни мышцы и кости, поскольку Хобарт лишился всего, чего только можно лишить плоть человека. Кожа треснула, кровь закипела. Сюзанна отступила, чтобы ее не задело огнем, и оказалась рядом с Шедуэллом. Он вцепился в нее, загородившись от огня.

Но Бич уже покинул Хобарта и ушел в глубь холма. Земля начала содрогаться, снизу донесся грохот камней и проваливающейся земли.

Чем бы ни занимался под землей Уриэль, Сюзанна хотела бежать отсюда, пока еще есть время, но Шедуэлл по-прежнему цеплялся за нее. Ей очень хотелось напустить на него менструум, но она не собиралась убивать единственного возможного союзника. Ведь это он пробудил тварь и был ее компаньоном. Если кто-то знал слабости Бича, то именно Шедуэлл.

Рев из-под земли достиг наивысшей точки, и в этот момент холм осел. Шедуэлл закричал и упал, увлекая за собой Сюзанну. Его хватка, возможно, спасла ее от смерти, потому что они покатились по склону, когда вершина Лучезарного холма взорвалась.

Скалистая порода и мерзлая земля взлетели к небесам, затем обрушились им на головы. Сюзанна не успела закрыться, ей пришлось выплевывать изо рта талый снег, когда что-то ударило ее сзади по шее. Она старалась сохранить ясность сознания, но голова ее закружилась и она провалилась в ночь.

2

Когда она очнулась, Шедуэлл все еще был рядом. Он вцепился в нее с такой силой, что рука от локтя до кончиков пальцев онемела. Сначала Сюзанна подумала, что полученный удар повредил ее глаза, но на самом деле мир вокруг них был затянут туманом. Холодный липкий туман окутал весь холм. Шедуэлл смотрел на нее сквозь мглу, и глаза его превратились в узкие щелки на грязном лице.

— Так ты жива… — произнес он.

— Сколько мы уже здесь?

— Минуту или две.

— А где Бич? — спросила она.

Шедуэлл покачал головой.

— Он потерял рассудок, — сказал он. — Хобарт был прав. Бич не понимает, где он находится. Тебе придется помочь мне…

— Так ты ради этого остался.

— Или ни один из нас не выберется отсюда живым.

— И как же? — спросила она.

Он улыбнулся неверной кривоватой улыбкой.

— Утихомирь его, — сказал он.

— Но как именно?

— Отдай ему то, чего он хочет. Отдай ему чародеев.

Она засмеялась ему в лицо:

— Не вышло, попробуй еще раз.

— Это единственный выход. Если он получит их, он успокоится. Оставит нас в покое.

— Я не собираюсь никого ему отдавать.

Хватка Шедуэлла усилилась. Он подполз ближе, как краб.

— Он все равно отыщет их, рано или поздно. — Шедуэлл готов был расплакаться, как ребенок. — Им не выжить, а мы еще можем спастись. Надо просто заставить этих негодяев показаться ему. Он уже не захочет нас, когда получит их. Он будет удовлетворен.

Его лицо приблизилось к лицу Сюзанны, так что она видела каждую пору и морщинку.

— Я знаю, что ты меня ненавидишь, — говорил он. — Я заслужил. Так сделай это не ради меня, а ради себя самой. Я заставлю его отблагодарить тебя.

Сюзанна смотрела на него почти с благоговением, пораженная тем, что даже сейчас он способен торговаться.

— Ты получишь состояние. Цену назовешь сама. Все теперь в твоих руках. Все, что пожелаешь. Свобода, благодарность и…

Шедуэлл замолчал.

— О господи! — воскликнул он.

Где-то в тумане раздался знакомый вой. Голос, который Шедуэлл знал и которого боялся, поднимался до самого неба. Коммивояжер пришел к выводу, что нет надежды заставить Сюзанну помочь, поэтому выпустил ее и поднялся на ноги. Туман сгустился со всех сторон, и Шедуэллу потребовалось несколько секунд, чтобы найти путь к отступлению. Он выбрал направление и сразу же побежал, прихрамывая на ходу, пока вой — его мог издавать только Уриэль — сотрясал холм.

Сюзанна встала, испытывая головокружение из-за тумана и боли в голове. Земля была так искорежена, что определить, где склон холма, было невозможно. Она никак не могла понять, в какой стороне лес. Все, что ей оставалось, — бежать отсюда как можно скорее, прочь от этого воя. Кровь струйками стекала по ее шее. Дважды она спотыкалась и оказывалась на земле, готовой разверзнуться и поглотить ее.

Сюзанна уже буквально падала с ног, когда из тумана выступил чей-то силуэт и человек позвал ее по имени. Это оказался Хэмел.

— Я здесь! — ответила она, пытаясь перекричать вой Бича.

Хэмел мгновенно нашел ее, поддержал на этой предательской неровной почве и увел обратно в лес.

3

Удача была на стороне Шедуэлла. В удалении от холма туман поредел, и он понял, что либо интуитивно, либо по счастливой случайности выбрал верное направление. Дорога совсем рядом, он доберется до нее раньше, чем ангел покончит с холмом, и успеет скрыться в каком-нибудь безопасном месте на другой стороне планеты, где сможет зализать раны и выкинуть из головы этот ужас.

Он отважился оглянуться. Благословенное расстояние между ним и разоренным холмом увеличивалось. Единственным признаком присутствия ангела был туман, который по-прежнему расстилался над холмом. Значит, Шедуэлл в безопасности.

Он сбавил ход, подходя к живой изгороди вдоль дороги. Все, что ему нужно теперь, — идти вдоль изгороди, пока в ней не встретится дыра. Снег продолжал падать, однако после пробежки Шедуэллу стало жарко, пот катился у него по спине и груди. Он расстегнул пуговицы пальто и вдруг понял, что жар исходит не только от его тела. Снег под ногами превращался в слякоть, от земли поднимался пар; эта нежданная весна выманила из земли ростки и заставила их подниматься, как змеи, к его лицу. Когда они покрылись цветами, Шедуэлл осознал всю глубину своей ошибки. Вместо соков по этим стеблям струился огонь, а из сердцевин цветов смотрели глаза — бесчисленные глаза Уриэля.

Шедуэлл не мог двинуться ни вперед, ни назад; глаза были повсюду. Он с ужасом слышал голос ангела в своей голове, как слышал его в Руб аль-Хали.

«Я не посмею?» — спросил Уриэль, высмеивая хвастовство Шедуэлла перед Сюзанной.

«Я НЕ ПОСМЕЮ?»

И тут же оказался внутри Шедуэлла.

Только что Шедуэлл был самим собой. Человек со своей историей.

А в следующий миг оказался прижатым к стенке собственного черепа, потому что все остальное место занял ангел из Эдема.

Последним человеческим проявлением тела, которое он недавно считал своим, стал пронзительный крик.

4

— Шедуэлл, — сказала Сюзанна.

— Нет времени радоваться, — мрачно заметил Хэмел. — Нам необходимо вернуться, пока они не начали выходить.

— Выходить? — переспросила она. — Нет, этого нельзя делать. Бич все еще здесь. Он в холме.

— Выбора нет, — ответил Хэмел. — Заклятие почти не действует. Видишь?

Они были в нескольких ярдах от рощи, и в воздухе уже угадывалось какое-то смутное присутствие, намек на то, что скрывается по другую сторону завесы.

— Сил больше не осталось, — сказал Хэмел.

— Кэл не вернулся? — спросила Сюзанна. — Или Нимрод?

Он коротко мотнул головой. Они пропали, говорило выражение его лица, нет смысла оглядываться на них.

Сюзанна посмотрела на холм, надеясь увидеть хоть какое-то опровержение его слов, но не заметила ничего. Туман по-прежнему укрывал вершину, вокруг лежала та же вздыбленная земля.

— Ты идешь? — спросил ее Хэмел.

Сюзанна последовала за ним с гудящей от боли головой. Первый шаг она сделала по снегу, второй — по лесной подстилке. Где-то в глубине леса плакал ребенок, безутешно рыдал.

— Попробуй успокоить его, Хэмел, — сказала Сюзанна. — Только нежно.

— Так мы идем или нет? — спросил он.

— Да, — решила она. — Нам придется. Но я хочу дождаться Кэла.

— Времени нет, — настаивал он.

— Ладно, — согласилась она. — Я понимаю. Мы уходим.

Он пробурчал что-то и отвернулся.

— Хэмел? — окликнула она.

— Что?

— Спасибо, что пришел за мной.

— Мне просто хотелось выйти отсюда, — ответил он и отправился на поиски рыдающего ребенка.

Сюзанна же пошла на наблюдательный пост, откуда открывался самый лучший вид на холм.

Несколько чародеев стояли здесь на часах.

— Что там такое? — спросила она одного из них.

Ответа не потребовалось. Приглушенное бормотание ясновидцевзаставило Сюзанну посмотреть на холм.

Туманное облако пришло в движение. Что-то в его центре сделало огромный вдох, и облако вдруг стало таять, уменьшаясь и уменьшаясь, пока втянувшая его сила не оказалась на виду.

Уриэль нашел Шедуэлла. В грязи на Лучезарном холме стояло тело Коммивояжера, но глаза его горели небесным огнем. По сосредоточенному взгляду, каким он оглядывал окрестности, было совершенно ясно, что замедливший его продвижение приступ рассеянности прошел. Ангел больше не блуждал в бездне воспоминаний. Он знал, что он такое и ради чего он здесь.

— Нам пора уходить! — сказала Сюзанна. — Сначала дети.

Решение было принято вовремя. Как только под деревьями пронесся приказ уходить и беглецы предприняли последнюю попытку спастись, Уриэль устремил свой убийственный взгляд на поле под Лучезарным холмом, и снег загорелся.

Глава 4

Отражение

1

Когда Кэл и Нимрод добрались до поля за холмом, Кэл никак не мог отыскать своих следов, заметенных бураном. Пришлось разгребать снег наугад в отчаянной надежде наткнуться на потерянный сверток. Однако затея была почти безнадежная. Кэл шел к холму вовсе не прямым путем, от усталости он петлял и мотался из стороны в сторону, словно пьяница, а ветер с тех пор намел сугробы в человеческий рост.

Падающий снег большую часть времени скрывал от взглядов вершину холма, поэтому Кэлу оставалось только гадать, что там происходит. Каковы шансы выстоять против Бича с Шедуэллом? Должно быть, небольшие, если они вообще есть. Но ведь Сюзанна вывела его из Вихря живым. Наперекор всему. Мысль о том, что она сейчас отвлекает на себя смертоносный взгляд Уриэля, заставила Кэла удвоить рвение, хотя он ни на секунду не верил, что сумеет отыскать пиджак.

Разгребая снег, они с Нимродом все дальше уходили друг от друга, и в итоге Кэл потерял своего приятеля за снежной завесой. Но вскоре он услышал тревожный крик Нимрода, обернулся и увидел ослепительную вспышку среди белой пустоты. На холме что-то горело. Кэл рванулся туда, но здравый смысл взял верх над героизмом. Если Сюзанна жива, то она жива. Если она погибла, то он обязан искать дальше, чтобы ее смерть не была напрасной.

И он вернулся к своему делу, бросив притворяться, будто в этой работе имеется хоть какая-то система. На холме что-то заревело, шум сопровождался грохотом и извержением земли. На этот раз Кэл не стал оглядываться и не пытался рассмотреть, что творится за снежной завесой; он просто копал и копал, обращая свое горе в трудовое рвение.

В спешке он едва не потерял сокровище, как только нашел: руки попытались отбросить лист бумаги раньше, чем мозг осознал, что это. Но когда разум это осознал, Кэл перестал рыть снег, как терьер, отбрасывая комья за спину.

Он боялся поверить, что действительно отыскал сверток. Во время работы ветер доносил до него чей-то голос и уносил обратно: это был крик о помощи из снежной пустыни. Голос принадлежал не Нимроду, поэтому Кэл продолжал разгребать снег. Крик раздался снова. Кэл поднял голову, прищурился сквозь метель. Неужели кто-то бродит по сугробам рядом с ним? Эта картина промелькнула в сознании и ушла, как тот крик.

Сверток оказался столь же неуловимым. Кэл уже готов был признать, что ошибся и трудится впустую, когда замерзшие пальцы нашарили что-то в снегу. Кэл потянул находку из сугроба, размокшая бумага порвалась, и содержимое свертка высыпалось в снег. Коробка сигар, какие-то мелочи, пиджак. Кэл схватил его. Если в доме Глюка он казался самым обычным предметом одежды, то сейчас и подавно. Кэл надеялся, что в лесу сумеют пробудить силу этой вещи, потому что сам он явно этого не мог.

Кэл обернулся к Нимроду, чтобы сообщить ему о находке, и увидел два силуэта. Они пробирались к нему, причем один поддерживал другого. Первый оказался Нимродом, а тот, кого он вел, — именно его крик слышал Кэл, но оставил без внимания, — был так закутан в теплую одежду, что рассмотреть его было невозможно. Нимрод уже заметил пиджак — Кэл поднял его вверх, чтобы показать, — и принялся поторапливать своего спутника. Он прокричал что-то Кэлу, но ветер унес слова в сторону. Нимрод повторил их, подойдя ближе:

— Это твой друг?

Человек задрал вверх покрытое ледяной коркой лицо и стащил шарф, закрывавший подбородок. Он не успел размотать шарф до конца, как Кэл воскликнул:

— Вергилий?

Шарф был снят, и Глюк взглянул на Кэла одновременно смущенно и торжествующе.

— Простите меня, — сказал он. — Я должен был оказаться здесь. Я должен увидеть.

— Если еще осталось, на что смотреть, — прокричал сквозь свист ветра Нимрод.

Кэл обернулся на Лучезарный холм. В просветах между порывами метели было видно, что верхушка холма почти полностью исчезла. Над ней поднимались столбы пара, а внизу горел огонь.

— Лес!.. — воскликнул Кэл.

Позабыв о Нимроде и Глюке, он бросился сквозь сугробы к холму и тому, что ожидало его за ним.

2

Бич действовал без спешки. Он методично уничтожал поле и окрестности, рассчитывая на то, что рано или поздно его глаза отыщут тех созданий, чью близость он чуял. В лесу было организовано отступление: дети в сопровождении воспитателей и родителей выходили с другой стороны убежища. Все оставшиеся в лесу застыли на своих местах, удерживая завесу. Сюзанна не вполне понимала, что это, демонстрация силы духа или фатализм. Может быть, и то и другое. Ведь как бы они ни старались, запас магии подходил к концу. Речь шла даже не о минутах, а о секундах: они промелькнут, и взгляд Уриэля-в-Шедуэлле упадет на деревья. И тогда они сгорят, невидимые или видимые.

Хэмел стоял рядом с Сюзанной, наблюдая за приближением ангела.

— Ты идешь? — спросил он.

— Через секунду.

— Либо сейчас, либо никогда.

Что ж, наверное, никогда. Сюзанну так заворожила невероятная сила, бушевавшая перед ней, что она не могла отвести от нее изумленного взгляда. Ее поражало, что подобное могущество растрачивается на пустое дело мщения; что-то не так с реальностью, которая делает это возможным, не предлагая ни исцеления, ни даже надежды на исцеление.

— Нам пора, — сказал Хэмел.

— Так идите, — ответила Сюзанна.

Слезы стояли у нее в глазах. Она не позволяла им пролиться, и они туманили взор. Вместе с ними она чувствовала поднимающийся менструум — он пришел не для того, чтобы ее защитить, а чтобы быть с ней до конца, немного порадовать ее напоследок.

Ангел поднял глаза. Она услышала крик Хэмела. Затем деревья справа от того места, где она стояла, охватило пламя.

Из глубины леса донеслись вопли, когда лопнул защитный экран.

— Врассыпную! — выкрикнул кто-то.

Услышав этот голос, Бич заставил лицо Шедуэлла растянуться в улыбке, и эта улыбка означала конец мира. Затем свет, исходящий от Шедуэлла, разгорелся ярче: Уриэль готовился к последнему удару, призванному навсегда уничтожить чародеев.

За мгновение до этого последнего удара кто-то позвал:

— Шедуэлл!

Прозвучало имя Коммивояжера, однако развернулся Уриэль, и смертоносный взгляд на время отвлекся.

Сюзанна смотрела теперь не на Бича, а на призвавшего его.

Это был Кэл. Он шагал по дымящейся земле, в которую превратилось заметенное снегом поле у подножия холма. Он двигался прямо на врага.

При виде Кэла Сюзанна, нисколько не колеблясь, покинула свое укрытие. Она вышла из-под защиты деревьев на открытое место. И не только она одна. Хотя Сюзанна не отводила взгляда от Кэла, она слышала рядом перешептывания и шаги: это ясновидцы выходили из укрытия. Такая солидарность перед лицом неумолимого истребления тронула ее до глубины души. Теперь, в самом конце, их присутствие подтверждало: мы все-таки вместе, чокнутые и ясновидцы, мы часть одной истории.

Раздался испуганный голос Апполин, и никто не стал заглушать ее слова:

— Да он рехнулся!

Потому что Кэл продолжал идти к Уриэлю по искореженной земле.

Треск пламени за спиной Сюзанны становился все громче. Пожар, раздуваемый ветром, распространялся по лесу. Его свет заливал землю, и тени ясновидцев падали на две фигуры в поле. Прекрасная одежда Шедуэлла была разорвана и опалена, лицо побледнело, как у покойника. Кэл был в своих ботинках из свиной кожи, и отблески пламени играли на нитях его пиджака.

Нет, это не его пиджак. Это пиджак Шедуэлла. Пиджак, полный чар.

Как же Сюзанна не заметила и не поняла этого с самого начала? Может быть, потому что пиджак так хорошо сидел на Кэле, хотя был сшит на человека в полтора раза крупнее его? Или же потому, что все ее внимание было сосредоточено на его лице. Она видела целеустремленность во взгляде Кэла, которую успела полюбить.

В десяти ярдах от Бича Кэл остановился.

Уриэль-в-Шедуэлле ничего не говорил, но во всем теле Коммивояжера угадывалось беспокойство, готовое в любой момент взорваться.

Кэл принялся расстегивать пуговицы пиджака. Он хмурился, потому что пальцы плохо слушались, но в итоге ему все-таки удалось проделать этот фокус, и пиджак расстегнулся.

Потом Кэл заговорил. Голос его звучал тихо, но не дрожал.

— Я хочу кое-что тебе показать, — начал он.

Сначала Уриэль-в-Шедуэлле ничего не ответил. А когда ответил, то это был голос не духа, а занятого им тела.

— У тебя нет ничего из того, что я хочу, — произнес Коммивояжер.

— А это не для тебя, — возразил Кэл, и голос его зазвучал громче. — Это для ангела из Эдема. Для Уриэля.

На этот раз не ответили ни Бич, ни Коммивояжер. Кэл взялся за лацканы пиджака и распахнул его, показывая подкладку.

— Не хочешь взглянуть? — спросил он.

Ответом ему было молчание.

— Все, что ты увидишь там, — продолжал Кэл, — твое.

Кто-то рядом с Сюзанной спросил шепотом:

— Что он такое вытворяет?

Она знала ответ, но не стала тратить драгоценные силы на объяснения. Кэл нуждался во всей ее силе, всей ее надежде, всей ее любви.

А он снова обратился к Бичу.

— Что ты там видишь? — спросил Кэл.

На этот раз он получил ответ:

— Ничего.

Это сказал Шедуэлл.

— Я. Ничего. Не вижу.

— О Кэл, — выдохнула Сюзанна, уловив тень отчаяния на его лице.

Она прекрасно знала, о чем он сейчас думает, и разделяла его сомнения. Неужели чары пиджака умерли? Может быть, они выветрились, когда исчезли питавшие их жертвы, и Кэл вышел к Уриэлю совершенно безоружным?

Время тянулось бесконечно. Затем из утробы ангела раздался низкий стон. Когда он прозвучал, Шедуэлл снова открыл рот и заговорил. Только на этот раз негромко, как будто обращался к самому себе или же к тому, кто жил внутри него.

— Не смотри, — сказал он.

Сюзанна задержала дыхание, не решаясь поверить, что его слова были предостережением. Но как еще их можно истолковать?

— Ты ведь видишь там что-то, — настаивал Кэл.

— Нет, — ответил Шедуэлл.

— Смотри, — сказал Кэл, распахивая пиджак во всю ширь. — Смотри и выбирай.

И вдруг Шедуэлл взвыл.

— Он лжет! — причитал он, а тело его содрогалось. — Все это ложь!

Но стон, рвавшийся изнутри его существа, затопил все вопли. Это был не тот вой, какой Сюзанна слышала на вершине Лучезарного холма, не безумный вопль ненависти. Этот звук был полон бесконечной тоски. И словно отвечая на звук светом, пиджак засверкал. Его ткань не утратила силы, как Сюзанна того опасалась.

И тут же Шедуэлл снова закричал, срываясь на истерический визг.

— Нет! — вопил он. — Нет, будь ты проклят!

Однако Бич был глух к мольбам занятого тела. Он устремил все свои бесчисленные глаза на подкладку, выуживая из нее видение, доступное лишь ему одному.

Для Кэла это был миг ужаса и радости, так тесно сплетенных друг с другом, что он сам не мог отличить одно от другого. Но это уже не имело значения — события вышли из-под его контроля. Ему оставалось одно: стоять на месте, пока пиджак демонстрировал свои обманы.

Кэл не собирался его надевать, это вовсе не входило в его планы. У него и не было никаких планов, он просто брел через сугробы и надеялся, что не опоздал. Но события опережали его. Взгляд Уриэля отыскал убежище ясновидцев и начал уничтожать его. Найденный пиджак оказался бессильным, защита ясновидцев рушилась. Но при виде Коммивояжера Кэлу пришла в голову мысль: чары пиджака действовали, когда его надевал Шедуэлл, и, значит, нет иного выхода, кроме как сделать то же самое.

Кэл сунул руки в рукава, и тут же пиджак обхватил его, как медицинская перчатка. Кэл чувствовал его объятия, когда приступил к торгу. Пиджак стал частью Кэла, а Кэл — частью пиджака.

Даже сейчас, перед Уриэлем, Кэл чувствовал, как пиджак пробивается к нему, выискивая человеческую сущность, чтобы сдобрить ею созданную иллюзию. Взгляд ангела завороженно сосредоточился на подкладке, заемное лицо искажалось с каждым вздохом, который Шедуэлл растрачивал впустую на мольбы и предостережения.

— Он обманет тебя! — ревел он. — Это же магия! Ты слышишь меня?

Если ангел и сознавал его панику, он не понимал ее. А если понимал, ему было наплевать на Шедуэлла. Искусительные способности пиджака достигли своего апогея. До сих пор ему доводилось соблазнять только чокнутых, чьи сердца мелочны и сентиментальны, а желания редко поднимаются выше банальностей. Однако существо, которое сейчас вглядывалось в его глубины, мечтало о чем-то совершенно ином. У Уриэля не было безмятежного детства, о котором он мог тосковать, не было возлюбленных, по которым он мог скорбеть. Его умственные возможности, хотя и пребывавшие долгое время в стерильной обстановке, были безграничны. Пришлось вычерпать чары пиджака до дна, чтобы воплотить самый желанный для ангела образ.

Пиджак начал коробиться и морщиться на спине Кэла. Швы потрескивали, как будто пиджак с трудом выдерживал то, о чем его просили, и был готов разлететься в клочья. Кэл ощущал, что и с ним может произойти то же самое, если в ближайшее время все не закончится. Притязания пиджака на него самого сделались невыносимыми: эта одежда все глубже вгрызалась в своего хозяина и вынимала из него душу, чтобы сделать видение под стать запросам ангела. Руки и торс Кэла онемели, пальцы не находили сил удерживать пиджак распахнутым. Силы, заключенные в подкладке, теперь сами держали его нараспашку, а Кэл просто стоял, окутанный нитями силы, и в его мозгу мелькали обрывки грез Уриэля. Он с трудом улавливал смысл в этих видениях.

Он видел планету света, вращавшуюся вокруг своей оси прямо у него перед носом. Эта громадина задевала его по губам. Там было море пламени, накатывающее на пляж: из камня и облаков. Там были образы, на которые он не смел взглянуть даже мысленным взором. Они окутывали себя тайной собственного дыхания.

Но все это были краткие видения, и когда они промелькнули, Кэл снова стоял на истерзанной земле, а его тело было измучено жаждой Уриэля. Пиджак исчерпал свои возможности. Он начал распадаться. Нити расплетались из утка и основы, сгорая на глазах.

Однако Уриэль не желал, чтобы его дурачили. Его глаза впились в ткань, требуя исполнить то, что обещал Кэл. Под его напором пиджак окончательно сдался, но, когда он погибал, Уриэль получил обещанное. Подкладка взорвалась, и из нее возник образ желания Уриэля. Яркость этого образа ослепила Кэла.

Он услышал рев Шедуэлла, потом закричал и сам, перекрывая шум и умоляя ангела прижать видение к груди.

Уриэль не стал медлить. Он желал обладать этим видением так же страстно, как Кэл желал избавиться от него. Сквозь туманную дымку Кэл видел, как вспыхнуло тело Шедуэлла, когда ангел внутри него приготовился явить себя. Коммивояжер мог лишь закричать от отчаяния, когда его подбросило в воздух и Уриэль начал выступать наружу. Кожа Шедуэлла натянулась, как на барабане, до крайних пределов, рот раскрылся широким «О». Кожа треснула, и наружу полезли внутренности. Коммивояжер лопнул, тело его взорвалось, чтобы выпустить захватчика; ошметки плоти сгорели в тот же миг, когда разлетелись в стороны и выпустили разрушителя во всей красе.

Кэл ясно увидел перед собой воплощение того, что лишь краем глаза успел заметить на Чериот-стрит: глаза Уриэля, контуры Уриэля, жажду Уриэля.

А затем магнетический взгляд ангела потянул к себе иллюзию, которую его воля выдернула из обрывков пиджака, и сам двинулся ей навстречу.

Видение предстало перед ним: такое же яркое, как Уриэль, такое же огромное, как он. Этот образ, порожденный чарами пиджака, и был еще одним Уриэлем. Он был точной копией серафима. Когда он поднялся, остатки пиджака упали со спины Кэла, но гибель одежды никак не отразилась на рожденном ею существе. Отражение Уриэля стояло перед силой, вызвавшей его из небытия.

Когда Кэл потерял и силы, и видения, мелькавшие перед ним, он ощутил чудовищную банальность происходящего. У него не осталось энергии, чтобы поднять голову и посмотреть на возвышавшееся над ним чудо. Его глаза были обращены внутрь себя, и он видел там пустоту. В этой пустыне его прах летел по ветру вместе с прахом всего, что он когда-то любил и потерял; летел вечно, до скончания времен, не ведая ни отдыха, ни смысла.

Тело Кэла не выдержало, он упал, как подстреленный, а песок в голове уносил его прочь, в бездну. Он не видел, что было дальше.

Сюзанна заметила, как он упал. Не глядя на гигантов, возвышавшихся над горящим лесом, она кинулась ему на помощь. Ангелы над головой полыхали, как двойное солнце, воздух от их удвоенных энергий вонзался в кожу невидимыми иголками. Сюзанна не обращала на это внимание и тащила Кэла прочь, подальше от места свидания духов. У нее не осталось ни страха, ни надежды. Важно и необходимо только одно: отнести Кэла в безопасное место. Чему суждено быть, то будет. Ее это не касается.

К ней на помощь бросились остальные: Апполин, Хэмел и Нимрод с дальнего конца поля. Они подняли Кэла, вынесли его из облака невидимых иголок и осторожно положили туда, где земля была мягче.

А у них над головами противостояние перешло в новую стадию. Контуры Уриэля невообразимо усложнились, его строение менялось со скоростью мысли: отчасти механизм, отчасти крепость из всепроникающего огня. Товарищ Уриэля менялся точно так же. Между ними пролетали стрелы, похожие на иглы с нитями огня, и эти нити притягивали их все ближе друг к другу, пока ангелы не слились, как любовники.

Если Уриэль настоящий и Уриэль воображаемый были двумя разными существами, то теперь различия между ними стерлись. Подобного рода разграничения свойственны чокнутым, которые считают, будто существуют и внутри своей головы, и снаружи. Для них мысль это лишь тень бытия, а не истина сама по себе.

Уриэль знал об этом лучше. Правда, потребовалась древняя наука, чтобы он признал свое сокровенное желание: просто-напросто заглянуть в свое собственное лицо и увидеть, каким он был до того, как его свело с ума одиночество.

Теперь он обнимал позабытую часть себя, мгновенно усвоив урок. Бездна его безумия была так же глубока, как высоки звезды, откуда он спустился. Он позабыл о своей природе и отдался навязчивой идее, исполнению никому не нужного долга. Но теперь он посмотрел на себя, увидел себя во всем своем величии и освободился от наваждения. Отринул его и обратил взгляд на звезды.

Его место на небесах. Там вечность, которую здесь он провел впустую, становилась единым днем, а его горе, как и любое горе, было больше ему неведомо.

С этой мыслью ангел взлетел — он и его второе «я», слитые в одно сияющее существо.

По небу плыли тучи. Он мгновенно скрылся над ними, оставив дождь из мерцающих огней падать на лица тех, кто наблюдал за его исчезновением.

* * *

— Исчез, — произнес Ло.

Огни погасли, и только снежные хлопья падали с небес.

— И что же, все закончилось? — желала знать Апполин.

— Думаю, да, — ответил Хэмел.

По его щекам катились слезы.

Порыв свежего ветра оживил пламя, пожиравшее лес. Однако это уже не имело значения. Им больше не нужно скрываться. Кажется, сегодня ночью изгнание закончилось.

Сюзанна посмотрела на Кэла, обняв его, как когда-то обнимала Джерико. Но Джерико умер у нее на руках, а Кэл будет жить. Она поклялась себе, что он не умрет. Он все-таки пострадал во время гибели пиджака: кожа на лице и груди была обожжена и покрыта копотью. Но это лишь видимые повреждения.

— Как он? — спросил незнакомый голос.

Сюзанна подняла голову и встретилась взглядом со взглядом чокнутого. Человек был закутан в многослойные одежды и так же обеспокоен, как она сама.

— Сюзанна? — произнес он. — Моя фамилия Глюк. Я друг Кэлхоуна.

— Добро пожаловать, — произнес кто-то.

Глюк засветился от счастья.

— Он не умрет, — сказала Сюзанна, поглаживая лицо Кэла. — Ему просто нужно немного поспать.

— У него была трудная ночь, — заметил Нимрод, и по его стоическому лицу тоже покатились слезы.

Глава 5

Лунатик

1

Вокруг была пустыня, и Кэл был песком в этой пустыне, и его надежды и мечты были песком в этой пустыне, и все они неслись под неумолимым ветром.

Он приобщился к состоянию Уриэля до его исцеления. Он разделил с духом одиночество и отчаяние, его хрупкий разум занесло в пустоту, и он остался там умирать. Он не знал исхода. В конечном счете вся его жизнь была пустыней: из огня, снега, песка. Везде сплошная пустыня, и он будет скитаться по ней, пока его держат ноги.

2

Тем, кто ухаживал за Кэлом, казалось, что он просто спит. Во всяком случае, сначала. И его оставили отсыпаться, понадеявшись, что он проснется здоровым. Пульс у него был ровным, кости не повреждены. Все, что ему требовалось, это время для восстановления сил.

Но когда на следующий день он проснулся в доме Глюка, тотчас же стало ясно, что не хватает чего-то важного. Глаза его открылись, но Кэла не было. Взгляд его никого не узнавал и был лишен проблесков разума. Глаза Кэла были пусты, как чистый лист бумаги.

Сюзанна не знала — никто из них не знал, — что он разделил с Уриэлем во время столкновения, но она могла догадываться, основываясь на собственном опыте. Менструум научил ее, что любой обмен — дорога с двусторонним движением. Кэл облачился в пиджак Иммаколаты и дал Уриэлю его видение. Но чем безумный дух наградил его взамен?

Когда через два дня в его состоянии не произошло никаких перемен, на помощь позвали квалифицированных специалистов. Врачи провели множество исследований, но так и не смогли найти физических отклонений. Это не кома, постановили они, а скорее какой-то транс; они не могли припомнить ничего похожего, кроме разве что лунатизма. Один из врачей даже предположил, что Кэл сам вызвал у себя это состояние, и Сюзанна не отрицала такой возможности.

В итоге медики признались, что не видят ни одной причины, по которой пациент не приходит в себя и не может жить нормальной жизнью. Причин великое множество, сказала про себя Сюзанна, но она не станет ничего им объяснять. Возможно, он увидел слишком много и пережитое сделало его равнодушным к бытию.

3

А песок все кружил.

Иногда ему казалось, что он слышит в ветре голоса, ужасно далекие голоса. Но они сразу же затихали и оставляли его в одиночестве. Это к лучшему, понимал Кэл, потому что если за пределами этой пустыни есть какое-то иное место и голоса пытаются зазвать его туда, это причинит ему боль. Лучше остаться одному. Кроме того, рано или поздно обитатели того, другого, места придут к нему сюда. Они состарятся, умрут и станут песком в его пустыне. Так все и бывает, всегда было и всегда будет.

Все всегда обращается в песок.

4

Каждый день Сюзанна по нескольку часов разговаривала с ним. Она рассказывала ему, как прошел день, кого она видела, называла имена людей, которых он знал, и места, где он бывал, в надежде, что это выведет его из инертного состояния. Но ответа не было. Не было даже намека на ответ.

Иногда его полное равнодушие приводило ее в тихое бешенство, и она бросала в его бесстрастное лицо обвинения. Она говорила, что с его стороны это эгоизм. Она же любит его, неужели он не чувствует? Она любит его и хочет, чтобы он узнавал ее, был с ней. Порой она была близка к отчаянию и, как бы сильно ни старалась, не могла сдержать слез тоски и печали. Тогда она уходила от его постели, чтобы взять себя в руки. Она опасалась, что где-то в глубине своего замкнутого разума он может услышать, как она горюет, и уйдет в себя еще глубже.

Сюзанна пыталась пробиться к нему даже с помощью менструума, но Кэл был настоящей крепостью. Ее призрачное тело могло наблюдать за ним, но не могло войти внутрь. То, что она видела, не внушало оптимизма. Создавалось впечатление, что эта крепость необитаема.

5

За окнами дома Глюка ничего не менялось: не было заметно никаких признаков жизни. Это была самая суровая зима с начала века. Снегопад следовал за снегопадом, слой льда намерзал на слой льда.

Когда январь подходил к своему печальному завершению, никто уже не спрашивал о здоровье Кэла. У всех в это мрачное время имелись собственные проблемы, и было не так уж сложно выбросить мысли о Кэле из головы: ведь он не испытывал боли, во всяком случае никак не показывал, что испытывает боль. Даже Глюк тактично заметил Сюзанне, что не стоит тратить на него столько времени. Ей нужно приходить в себя, как-то обустраивать жизнь, думать о будущем. Она сделала все, что может сделать преданный друг, и даже больше, убеждал ее Глюк. Нужно поделить обязанности с другими.

— Не могу, — сказала она.

— Почему же? — спросил он.

— Я люблю его, — отвечала она, — и хочу быть с ним.

Хотя, конечно, это была половина правды. Вторая половина заключалась в книге.

Книга лежала в комнате Кэла. Сюзанна оставила ее там в тот день, когда они вернулись с Лучезарного холма. Хотя Мими сделала подарок именно ей, нынешняя магия книги предполагала, что Сюзанна не имеет права открывать том в одиночестве. Ей снова требовалась помощь Кэла, как тогда в храме, когда они использовали силу Станка и наполнили книгу общими воспоминаниями. Теперь без него нельзя было запустить обратный процесс. Магия висела в пространстве между ними. Сюзанна не могла назвать своим то, что создано их совместным воображением.

Пока Кэл не очнется, никто не расскажет «Истории о таинственных местах». А если он не очнется, никто не расскажет их никогда.

6

В середине февраля, когда в воздухе угадывался фальшивый намек на близкую весну, Глюк отправился в Ливерпуль. После неких таинственных расспросов на Чериот-стрит он разыскал Джеральдин Келлуэй. Она приехала вместе с ним в Харборн, чтобы навестить Кэла. Его состояние повергло ее в шок, это было очевидно. Но прагматизм Джеральдин был таков, что она первой решилась бы заварить чайку после Армагеддона, поэтому через час она уже освоилась с Кэлом.

Джеральдин уехала обратно в Ливерпуль через два дня. Она вернулась к той жизни, которая сложилась в отсутствие Кэла, и обещала скоро приехать еще.

Если Глюк надеялся, что ее присутствие поможет вывести Кэла из ступора, его надежды не оправдались. Лунатик пребывал в том же состоянии весь февраль и начало марта, а приход весны откладывался и откладывался.

Днем они поднимали его с постели, усаживали у окна, и он сидел там, глядя на скованную морозом землю за домом Глюка. Его вкусно кормили, но он жевал и глотал с механической старательностью животного. Его каждый день брили и мыли, ему массировали ноги, чтобы не атрофировались мышцы, но всем, кто заходил его навестить, а в особенности Сюзанне и Глюку, было ясно, что он собирается умереть.

7

А песок все кружил.

Глава 6

Волшебство

1

Если бы Финнеган не позвонил, она ни за что не поехала бы в Лондон. Но он позвонил, и Сюзанна поехала, скорее по настоянию Глюка, чем по собственному желанию.

Однако как только она вышла из дома и села в поезд, она ощутила, что груз последних недель немного отпустил ее. Разве она сама не говорила когда-то Апполин: они еще живы, и это уже решение? Так и есть. Нужно получить от жизни все ее радости, и никакие печальные обстоятельства не заставят отказаться от этого.

Финнеган был в необычном для него подавленном состоянии. Его дела в банке в последнее время шли неважно, и ему требовалась дружеская поддержка. Сюзанна охотно оказала ему эту поддержку и едва ли не с удовольствием выслушала поток его жалоб, поскольку они отвлекали ее от собственных проблем. Финнеган закончил плакаться, улыбнулся и напомнил Сюзанне, как она однажды заявила, что никогда не выйдет замуж за банкира. Если он в скором времени окажется не у дел, не подумает ли она еще раз над его предложением? По тону было ясно, что он не ждет положительного ответа, и он его не получил. Однако Сюзанна выразила надежду, что они останутся друзьями.

— Какая ты все-таки странная женщина, — произнес он, когда они прощались, вроде бы без связи с тем, что было сказано раньше.

Сюзанна восприняла это замечание как комплимент.

2

День уже клонился к вечеру, когда она вернулась в Харборн. Начиналась очередная морозная ночь, украсившая жемчугами улицы и крыши домов.

Когда она поднялась наверх, она обнаружила, что их лунатик сидит не возле окна на стуле, а на кровати с горой подушек, подложенных под спину, и взгляд у него такой же пустой, как и раньше. Кэл казался больным. Следы, оставленные на его лице откровениями Уриэля, выделялись на бледной коже. Этим утром Сюзанна ушла слишком рано и не побрила больного, а теперь с огорчением наблюдала, как эта мелочь сказалась на его внешнем виде. Тихонько рассказывая, где она побывала, Сюзанна перевела его с кровати на стул у окна, где было светлее. Потом принесла из ванной электрическую бритву и принялась сбривать щетину.

Поначалу ей было нелегко вертеть его, словно куклу, и она огорчалась. Но время закалило Сюзанну, и теперь забота о внешнем виде Кэла стала выражением ее чувств к нему.

Однако в тот вечер, едва сумерки поглотили дневной свет, Сюзанна ощутила, что в ней поднимаются прежние тревоги. Может быть, причиной тому был день вне дома, далеко от Кэла, заставивший ее взглянуть на него по-новому. Или же ощущение, что события постепенно подходят к завершению и осталось не так много дней, когда она может брить и купать его. Все вот-вот закончится.

Ночь опустилась на дом слишком быстро, и в комнате стало совсем темно. Сюзанна подошла к двери и включила свет.

В оконном стекле появилось отражение Кэла, повисшее на фоне заоконной тьмы. Сюзанна оставила его глазеть на собственное лицо, а сама пошла за расческой.

* * *

В пустоте перед ним появилось нечто, но он не мог понять, что именно. Ветер был слишком сильный, а он, как и прежде, был песком.

Однако тень, или что это было, настаивала, и по временам — когда ветер чуть затихал — ему казалось, что она изучает его. Он оглянулся на нее, и взгляд тени зацепил его. Поэтому ветер не сдул и не унес песок, из которого он был сделан, и он на мгновение замер.

Когда он, в свою очередь, заглянул тени в глаза, лицо перед ним прояснилось. Он смутно узнавал это лицо, оно было из некоего места, которое он обрел, а потом потерял. Эти глаза и пятно, протянувшееся со лба на щеку, принадлежали кому-то, кого он давно знал. И он раздражался, оттого что он не мог вспомнить, кто это и где он видел этого человека раньше.

И в итоге не лицо оживило воспоминание, а та темнота, что его окружала.

Когда он видел этого человека в последний раз — возможно, единственный раз, — тот стоял на фоне другой темноты. Кажется, на фоне тучи, освещаемой молниями. И у тучи тоже имелось название, только он не мог его вспомнить. И место как-то называлось, но этого он не мог вспомнить и подавно. Зато он помнил миг их встречи и некоторые детали путешествия, завершившегося их встречей. Он ехал на рикше по местности, где время каким-то образом вышло из-под контроля. Где сегодняшний день купался и во вчерашнем, и в завтрашнем воздухе.

Из любопытства ему хотелось узнать имя незнакомца, пока ветер не подхватил его и не погнал снова вперед. Но он был песком и не мог спросить. Вместо этого он прижался всеми песчинками к темноте, на фоне которой вырисовывалось таинственное лицо, и протянул руку, чтобы коснуться его кожи.

Но коснулся он не теплой плоти, а холодного стекла. Пальцы скользнули по окну, оставив на стекле туманные отпечатки.

Перед ним стекло, смутно подумал он. Если так, значит, он смотрит на самого себя. И тот человек, с кем он встречался, кто стоял на фоне безымянного облака, был он сам.

* * *

Когда Сюзанна вернулась в комнату, ее ждал сюрприз. Она была почти уверена, что руки Кэла лежали на коленях, когда она уходила, а теперь его правая рука свисала вдоль тела. Неужели он пытался двигаться? Если так, то это первое движение, сделанное им по своей воле с тех пор, как он впал в транс.

Она заговорила с ним. Тихо спросила, слышит ли он ее, и если слышит, помнит ли ее имя. Но, как и раньше, это был монолог. Либо его рука просто соскользнула с колена, либо она ошиблась и рука свисала так с самого начала.

Вздохнув, Сюзанна принялась расчесывать ему волосы.

* * *

Он все еще был песком в пустыне, но теперь у песка была память.

И ее хватило, чтобы придать ему вес. Ветер дергал его, собираясь гнать дальше, но на этот раз он отказался двигаться. Ветер яростно завывал вокруг него. Он не обращал внимания, оставался на месте посреди пустоты, тем временем пытаясь собрать в одно целое разрозненные клочки мыслей.

Он однажды встречался с самим собой, в доме рядом с облаком. Его привез туда рикша, а мир вокруг них сворачивался.

Как так могло получиться, как он мог встретить самого себя в старости? Что же это значит?

Ответить на этот вопрос было не так уж сложно, даже песку. Это значит, что в некоем будущем ему предстоит войти в мир и жить в нем.

И что же следует из этого? Что из этого следует?

Что это место не потеряно.

Да! Господи, ну конечно! Вот оно. Он снова окажется там. Может быть, не завтра и не послезавтра, но когда-нибудь, в один прекрасный день, он обязательно будет там.

Мир не потерян. Фуга не потеряна.

Ему требовалось только это знание, только эта уверенность, чтобы проснуться.

* * *

— Сюзанна, — позвал он.

3

— Где она? — Это был единственный вопрос, который задал Кэл, когда они закончили обниматься. — Где она спрятана?

Сюзанна дошла до стола и дала ему книгу Мими.

— Здесь, — сказала она.

Он погладил ладонью переплет, но не осмелился открыть книгу.

— Как мы это сделали? — спросил он.

Он говорил со всей серьезностью, словно ребенок.

— В Вихре, — ответила она. — Мы с тобой. С помощью Станка.

— Все-все? — спросил он. — Все собрано здесь?

— Не знаю, — честно призналась она. — Посмотрим.

— Прямо сейчас.

— Нет, Кэл. Ты еще слишком слаб.

— Я стану сильным, — просто сказал он, — как только мы откроем книгу.

Ей было нечего возразить, поэтому она подошла и положила ладони на подарок Мими. Когда ее пальцы сплелись с пальцами Кэла, лампочка у них над головой мигнула и погасла. Погруженные в темноту, они держали между собой книгу, как когда-то ее держали Сюзанна и Хобарт. Однако сейчас силы, заключенные в страницах, пробуждала не ненависть; сейчас там была радость.

Они чувствовали, как книга задрожала от их прикосновения и сделалась теплее. А потом выскользнула из их рук к окну. Заледенелое стекло разбилось, и книга исчезла, провалившись в ночь.

Кэл вскочил на ноги и заковылял к окну, но, прежде чем он успел подойти, страницы распались и взлетели, птицами мелькнули в ночи, пронеслись, словно голуби. Мысли, которые Станок записал между строк, светились и обретали жизнь. Затем страницы снова метнулись вниз и исчезли из виду.

Кэл отвернулся от окна.

— В сад, — сказал он.

Ему казалось, что его ноги сделаны из ваты, и Сюзанне пришлось поддерживать его, пока они шли к двери. Вместе они вышли на лестницу.

Глюк слышал звон разбитого стекла и уже поднимался по лестнице с кружкой чаю в руке, чтобы узнать, в чем дело. Он за свою жизнь повидал немало чудес, однако при виде Кэла, призывающего его идти на улицу, скорее идти на улицу, так и застыл с разинутым ртом. Когда он сумел сформулировать вопрос, Кэл и Сюзанна уже преодолели половину второго лестничного пролета. Глюк кинулся за ними в прихожую, через кухню к задней двери. Сюзанна уже отпирала засовы снизу и сверху.

Хотя за окном только что была зима, на пороге их встретила весна.

А прямо в саду, разрастаясь у них на глазах, открылся источник этого чуда: дом вечной радости, место, за которое они сражались и едва не погибли, спасая его.

Фуга!

Она стекала с разрозненных страниц книги во всем своем неповторимом великолепии, прогоняя лед и тьму, как прогоняла их и прежде. Время, проведенное среди сказок, не прошло для нее даром. Она явилась с новыми загадками и новым очарованием.

В свое время Сюзанна откроет здесь древнюю науку и с ее помощью залечит старые раны. И здесь же, в каком-то будущем немыслимом году, Кэл переедет жить в дом на границе с Вихрем, куда однажды придет некий молодой мужчина, чья история ему известна. Все это было впереди, все, о чем они вместе мечтали. Все ожидало своего часа, чтобы родиться.

И в этот самый миг во всех сонных городах, разбросанных по острову, изгнанники пробуждались и поднимали головы с подушек. Несмотря на мороз, они широко распахивали окна и двери, чтобы встретить новость, которую несла им ночь: то, что можно вообразить, никогда не умрет. И даже здесь, в Королевстве, волшебство отыщет для себя дом.

Начиная с этой ночи мир един для жизни и для мечтаний, Страна чудес всегда будет на расстоянии одного шага, одной мысли.

* * *

Сюзанна, Кэл и Глюк вместе вышли из дома и направились в эту волшебную ночь.

Перед ними разворачивались удивительные картины: друзья и места, исчезнувшие, как они боялись, навсегда, возвращались, чтобы приветствовать их и поделиться своим волшебством.

Настало время для чудес. Для призраков и превращений, для страстей и двусмысленностей, для полуденных видений и полуночного торжества. И этого времени было в избытке.

Потому что ничто никогда не начинается.

И эта история, не имеющая начала, не имеет и конца.

ПЛЕМЯ ТЬМЫ ^(роман)

Часть I ДУРАЧОК

«Я родилась живой. Разве этого наказания мне мало?»

Мэри Хендриксон (из речи на процессе, где ее обвиняли в убийстве родителей)

Мидин… Таинственное место, где можно спрятаться, укрыться от всех и всего, там прощаются все грехи, как реальные, так и вымышленные. Это место для людей, которые мучаются и страдают…

Жил-был молодой человек Арон Буни и была у него девушка Лори, но вот беда: иногда у Буни случались легкие психические расстройства и тогда он обращался к доктору Декеру.

На одном из таких сеансов Буни внезапно осознает, что он маньяк, жестоко убивший одиннадцать человек на протяжении двух с половиной лет…

Жизнь становится невыносима и тогда он решает покончит с этим бросившись под грузовик…

Но и смерть обошла его стороной…

Лежа в больничной палате Буни слышит слово «Мидин». Оказывается, сосед по палате — Нарцисс давно мечтает отправиться в Мидин. Да так мечтает, что готов снять даже собственный скальп…

Тогда-то у Буни и появляется новая цель — Мидин. Добраться туда надо во чтобы то ни стало, чтобы узнать и увидеть то, что заставило Нарцисса так страстно стремится туда…

Воспользовавшись заварушкой в палате, Буни удается сбежать из больницы и отправиться на поиски Мидина…

Но к большому разочарованию Буни Мидин оказался пуст. Погуляв по городу, Буни забредает на кладбище, там то он и встречает двух непонятных существ, одно из которых попыталось съесть Буни. С трудом Арону удалось убежать в город и скрыться в старом доме…

Но следом за ним в дом зашел и доктор Декер….

Вот тут-то все только и начинается….

Зачем доктор Декер отправился за Буни в Мидин?

Что за непонятные существа живут на кладбище Мидина?

Действительно ли Буни является маньяком?

Как со всем этим связана девушка Буни — Лори?

Удастся ли Буни попасть в Мидин?

И чем все это закончится…

Глава 1

«Я тебя никогда не оставлю…» Теперь Буни знал, что из всех безрассудных слов, которые он прошептал ей в порыве любви, это обещание было заведомо невыполнимым.

Под ударами судьбы рухнуло даже то последнее, что казалось неподвластно времени. Бесполезно надеяться на что-то лучшее, бесполезно думать о том, что и тебе когда-нибудь улыбнется счастье. Ты лишился всего, что составляло смысл твоей жизни, и бездна разверзлась перед тобой, и ты падаешь в нее, не успев даже задать себе вопрос: «Почему?»

Состояние Буни не всегда было таким подавленным. Еще совсем недавно он чувствовал себя гораздо лучше. Приступы, когда он готов был вспороть себе вены, не дожидаясь очередного приема лекарства, случались все реже. Периоды облегчения удлинялись. Казалось, что у него наконец появился шанс.

Именно тогда он и решился на признание в любви. И эти слова: «Я тебя никогда не оставлю», которые он прошептал на ухо Лори, когда они лежали вдвоем на узенькой кровати, вырвались у него не случайно, не в момент безумной страсти. Их роман не был легким. Но даже в те минуты, когда другие женщины не выдерживали, ее отношение к нему оставалось неизменным. Она без устали повторяла, что жизнь еще не кончилась и у него есть время, чтобы изменить ее к лучшему.

Своим терпением она, казалось, хотела сказать: «Я останусь рядом до тех пор, пока буду нужна тебе». Ему захотелось ответить ей тем же. И тогда он произнес эти слова: «Я тебя никогда не оставлю».

Теперь, думая о том времени, когда они были вместе, ему приходилось испытывать невыносимую душевную боль. Он отчетливо помнил все подробности — ее нежную кожу, такую белую, что она почти светилась в мрачной темноте его комнаты, ее легкое дыхание, когда она наконец засыпала, прильнув к нему, — и сердце его сжималось.

Как хотелось ему освободиться от этих воспоминаний и сбросить тяжесть невыполненного обещания, темболее сейчас, когда уже стало ясно, что судьба отняла у него последнюю надежду. Но у него ничего не получалось. Он терзался этими мыслями, утешая себя только тем, что, может быть, она сама постарается забыть обо всем. Ведь она знает о нем самое главное. Она поймет, что он тогда ошибся и никогда бы не рискнул произнести эти слова, если бы не был уверен — он способен преодолеть свой недуг. Мечтатель!

Неожиданный конец его иллюзиям положил Декер. Был яркий весенний день. Декер вошел в комнату и, опустив шторы, едва слышно проговорил:

— Буни, по-моему, мы оба здорово влипли.

Он дрожал всем своим огромным телом, и не заметить этого было просто невозможно. Декер обладал впечатляющей комплекцией. Даже специально пошитые костюмы, всегда угольно-черного цвета, не могли скрыть его объемов. Первое время это раздражало Буни. Внушительность доктора, создающая впечатление огромной физической и духовной силы, подавляла его. Потом он понял, что заблуждается. Декер олицетворял собой непоколебимую скалу. Он всегда был разумным и невозмутимым. И вот нынешнее плохо скрываемое волнение начисто лишило его всех этих качеств.

— Что случилось? — спросил Буни.

— Сядьте, пожалуйста. И я вам все объясню.

Буни подчинился. В этой комнате Декер всегда был хозяином. Он тяжело опустился в кожаное кресло и шумно вздохнул.

— Объясните мне… — снова заговорил Буни.

— Не знаю, с чего начать.

— Начните с чего хотите.

— Мне казалось, вы пошли на поправку, — сказал Декер. — Я действительно так думал. И вы, по-моему, тоже.

— Я и сейчас неплохо себя чувствую, — ответил Буни.

Декер тряхнул головой. Он был неглупым человеком, и прочитать что-либо на его невозмутимом лице почти всегда представляло значительную трудность. И только глаза иногда выдавали его. Но теперь он старательно отводил их от своего пациента.

— Во время сеансов вы говорили о преступлениях, которые якобы совершили. Можете вспомнить что-нибудь?

— Вы же знаете, что не могу, — ответил Буни. Гипноз, в который вводил его Декер, был слитком глубоким. — Я только помню, когда вы прогоняли пленку…

— Этих пленок больше нет. Я стер их.

— Почему?

— Потому… потому что я боюсь, Буни. Я боюсь за вас. — Он помолчал немного. — И за себя, наверное, тоже.

В непоколебимой скале образовалась трещина, и Декер не в состоянии был скрыть это.

— И какие преступления? — спросил Буни.

— Убийства. Вы все время говорили о них. Сначала я подумал, что все это вымысел, ваше неосознанное стремление к жестокости. Я всегда замечал в вас эту черту.

— А теперь?

— Теперь я боюсь, что вы действительно могли совершить их.

Наступила долгая пауза. Буни смотрел на Декера скорее с изумлением, чем с возмущением. Шторы на окнах были опущены не до конца. Яркий луч солнца освещал доктора и стол, за которым они сидели. На его стеклянной поверхности стояли бутылка воды и два бокала, а рядом лежал большой конверт. Декер протянул руку и взял его.

— То, что делал я, тоже можно назвать преступлением, — сказал он. — Тайно лечить больного — это одно, а покрывать убийцу — совсем другое. И все-таки в глубине души я еще надеюсь, что это ошибка. Хочется верить, что мои усилия были не напрасны… наши общие усилия. Хочется верить, что с вами все в порядке.

— Со мной все в порядке.

Декер ничего не ответил и вскрыл конверт.

— Посмотрите вот это, — сказал он, вытаскивая пачку фотографий. — Предупреждаю, зрелище не из приятных.

Он положил фотографии на стол и придвинул их к Буни. Предупреждение было не лишним. Взглянув на лежащую сверху карточку, Буни вдруг почувствовал, что она оказывает на него почти физическое воздействие. Пожалуй, за все время лечения у Декера он не испытывал такого ужаса. И теперь та стена, которую он долгие годы возводил в своей душе, чтобы защититься от подобного рода наваждений, пошатнулась, готовая вот-вот рухнуть.

— Но ведь это только фотография.

— Правильно, — ответил Декер, — фотография. Что на ней изображено?

— Мертвый мужчина.

— Убитый…

— Да, убитый.

Он был не просто убит. Он был буквально раскромсан. Кровавое месиво вместо лица, разрубленная шея, забрызганная кровью стена… Он лежал обнаженный до пояса, поэтому хорошо просматривались все раны на его теле. Их можно было даже сосчитать, что Буни немедленно и стал делать, чтобы справиться с нахлынувшим на него ужасом. Даже здесь, в этой комнате, где доктор буквально вытесал из своего пациента другую личность, он никогда не испытывал такого кошмарного чувства, как сейчас. Его затошнило. «Считай раны!» — приказал он сам себе, стараясь представить, что перебирает обычные четки. Три, четыре, пять… Пять ран в области живота и груди. Одна из них была настолько огромной и глубокой, что напоминала скорее не удар ножом, а страшный разрыв, из которого вывалились окровавленные внутренности. Еще две раны зияли на плече. Но более всего пострадало лицо. Сколько раз опустился здесь нож убийцы, не смог бы сосчитать даже самый придирчивый специалист. Несчастный был изуродован до неузнаваемости: глаза выколоты, нос отрезан, губы разорваны в клочья.

— Достаточно? — зачем-то спросил Декер.

— Да.

— Но там есть кое-что еще.

Он открыл следующую фотографию. На ней была изображена женщина, распластанная на кровати. Судя по всему, она не имела никакого отношения к предыдущей жертве, однако почерк кровожадного убийцы был тот же. Снова выколотые глаза, разорванные губы. Два совершенно чужих друг другу человека стали братьями по смерти, уничтоженными рукой одного и того же убийцы.

«Неужели это я породнил их таким ужасным образом? — подумал вдруг Буни, но тут же все его существо воспротивилось. — Нет, я не мог этого сделать».

Однако вслух он не сказал ничего, потому что знал: не стал бы Декер рисковать душевным покоем своего пациента, не имея на то веских причин. И кроме того, чего могут стоить оправдания, когда оба они прекрасно знают, как часто в прошлом Буни терял рассудок. И если он действительно совершил эти ужасные убийства, то нет никакой уверенности в том, что он вспомнит об этом.

Буни молчал, не смея поднять глаза на Декера, боясь увидеть, как окончательно рухнула та непоколебимая скала, которую когда-то олицетворял собой доктор.

— Еще хотите посмотреть? — спросил Декер.

— Если это необходимо…

— Да, необходимо.

Он открыл третью, четвертую фотографии, потом еще и еще, раскладывая их на столе, как карты. Только в этом жутком пасьянсе каждая карта означала смерть. Смерть на кухне у открытой дверцы холодильника… Смерть в спальне рядом с ночником и будильником… На верхней ступеньке лестницы… У окна… Здесь были жертвы всех возрастов и цветов кожи — мужчины, женщины, дети. Изверг не делал между ними никаких различий. Он просто методично и бессмысленно уничтожал одну жизнь за другой. В комнатах, где погибли эти люди, сохранились следы его безумной игры со смертью. Несчастные в ужасе бросались прочь, пытаясь увернуться от смертельного удара, опрокидывая мебель, оставляя кровавые следы на стенах, картинах. Один, видимо, схватившись за лезвие ножа, лишился пальцев. У большинства были выколоты глаза. Но никому не удалось спастись, какое бы решительное сопротивление они ни оказывали. Все они в конце концов падали, путаясь в одежде или оборванных шторах, задыхаясь и захлебываясь кровью.

Всего было одиннадцать фотографий. Каждая отличалась от другой — комнаты большие и маленькие, жертвы одетые и обнаженные. И только одно объединяло их — на всех была изображена финальная сцена. Главное действующее лицо уже покинуло место кровавой трагедии.

Боже! Неужели это был он? Не в состоянии ответить себе на этот вопрос, Буни обратился к доктору, продолжая неотрывно смотреть на блестевшие глянцевой поверхностью фотографии:

— Это сделал я?

Декер вздохнул, но ничего не ответил. И тогда Буни решился поднять глаза. Когда он рассматривал фотографии, доктор пристально изучал его. Буни ощущал это почти физически, до головной боли. А теперь Декер снова отвел взгляд.

— Пожалуйста, ответьте мне, — проговорил Буни, — это сделал я?

Декер помолчал немного и, стараясь выглядеть спокойным, просто сказал:

— Надеюсь, что не вы.

Он произнес это так, будто речь шла о каких-нибудь незначительных правонарушениях, а не об одиннадцати страшных убийствах. А может, их было еще больше…

— Что я говорил тогда? — спросил Буни. — Повторите мои слова.

— Большей частью это был бессвязный бред.

— Но тогда почему вы вдруг решили, что это моих рук дело? Ведь нужны веские доказательства.

— Не вдруг, — сказал Декер. — Некоторое время я пытался соединить все в единое целое. — Он протянул руку и поправил одну из косо лежавших фотографий. — Вы знаете, что каждые три месяца я составляю отчет о вашем состоянии. Я прогоняю подряд пленки всех предыдущих сеансов, чтобы иметь представление о том, как идут наши дела. — Он говорил медленно и монотонно. — И вот я заметил одни и те же фразы, все время повторяющиеся в ваших ответах на мои вопросы. Они всплывали и снова тонули в бессвязном бреду. Но они все-таки были. Создавалось впечатление, будто вы хотите в чем-то признаться, но это настолько противоречит всему вашему существу, что даже в состоянии глубокого гипноза у вас не хватает сил рассказать об этом. Я расспрашивал как-то своих знакомых полицейских. Так, между прочим. И они рассказывали мне об этих преступлениях. Правда, я из прессы тоже кое-что узнавал. В общем, убийства совершались одно за другим в течение двух с половиной лет. Здесь — в Калгари и в пригороде. Действовал один и тот же человек.

— Я?

— Не знаю, — сказал Декер, взглянув наконец на Буни. — Если бы я знал точно, то сообщил бы…

— Но вы точно не знаете?

— Я не хочу верить в это, так же, как и вы, потому что, если все окажется правдой… Вы же понимаете, что мне будет. — Он начал сердиться и еле сдерживался. — Поэтому я и выжидал, надеясь, что в момент, когда произойдет очередное убийство, вы будете находиться рядом со мной. И, значит, автоматически окажетесь непричастным.

— Значит, вы знали о том, что происходит?

— Да, — глухо ответил Декер.

— Господи!

Буни вскочил, зацепив ногой стол. Фотографии посыпались на пол.

— Потише! — строго сказал Декер.

— Люди погибали, а вы выжидали!

— Да, я рисковал. Ради вас, Буни. Учтите это.

Буни отвернулся. По спине у него пробежал холодок.

— Сядьте, — сказал Декер. — Сядьте, пожалуйста, и ответьте мне. Эти фотографии что-нибудь говорят вам?

Буни невольно прикрыл ладонью рот и подбородок. Когда-то Декер объяснял ему, как много может сказать о внутреннем состоянии человека эта часть лица. И сейчас он вдруг почувствовал необходимость скрыть что-то.

— Я жду ответа, Буни.

— Ничего они мне не говорят, — сказал он не поворачиваясь.

— Совсем ничего?

— Совсем.

— Посмотрите еще раз.

— Нет, — решительно проговорил Буни. — Я не могу.

Он услышал, как Декер вздохнул, и подумал, что тот сейчас потребует снова посмотреть на эти ужасные фотографии. Однако голос доктора зазвучал вполне дружелюбно.

— Ну что ж, Арон, — сказал он. — Тогда все в порядке. А фотографии эти я сейчас уберу.

Буни прижал ладони к глазам, почувствовав на лице горячие слезы.

— Ну вот, их уже нет здесь, — сказал Декер.

— Они здесь.

Да, они все еще стояли у него перед глазами — одиннадцать комнат и одиннадцать трупов, как ни старался он избавиться от этого видения. Стена, которую Декер долгих пять лет возводил в больной душе пациента, рухнула за несколько секунд, и не без помощи самого архитектора. Буни снова был во власти своего безумия. Он снова слышал хриплую песнь своего умирающего рассудка, который тонул в крови изуродованных тел.

Почему же он так легко после стольких лет лечения потерял самообладание? Слезы выдали его мысли. Они объяснили то, чего никак не мог выговорить его язык. Да, он виновен. В чем же еще причина? Эти руки, которые он сейчас нервно вытирал о свои брюки, мучили и убивали. Если он не расскажет обо всем, кто знает, сколько еще кровавых дел они натворят… Лучше признаться, хотя он и не помнит ничего, чем дать волю своему безумию.

Он повернулся и посмотрел на Декера. Фотографии были собраны в стопку и лежали на столе изображением вниз.

— Вы что-то вспомнили? — спросил доктор, заметив перемену в его лице.

— Да, — ответил тот.

— Что?

— Это сделал я, — просто сказал Буни. — Я совершил все эти убийства.

Глава 2

Декер был самым снисходительным прокурором, о котором мог только мечтать любой обвиняемый. Первое время он часами не отходил от Буни, задавая ему множество тщательно продуманных вопросов, стараясь вместе с ним собрать все возможные доказательства его причастности к убийствам. Несмотря на признания своего пациента, доктор предпочитал не торопиться. Признание — это еще не веская улика. Они должны были убедиться, что слова Буни не стали просто результатом саморазрушительных тенденций в его психике.

Буни не сопротивлялся, решив полностью довериться Декеру, который знал его даже лучше, чем он сам себя. Кроме того, он не мог забыть слова Декера о том, что, если подтвердится самое худшее, репутация его, как хорошего специалиста, будет наверняка опорочена. Значит они оба не имеют права на ошибку. Единственный способ выяснить правду заключался в том, чтобы досконально изучить все детали преступлений — даты, имена, места. Может быть, Буни что-нибудь вспомнит, или им удастся обнаружить хотя бы одно убийство, совершенное в тот момент, когда он находился рядом с кем-нибудь, кто безоговорочно мог бы это подтвердить.

Единственное, от чего Буни категорически отказывался — это еще раз внимательно рассмотреть фотографии. Декер уговаривал его двое суток. Наконец терпение доктора лопнуло. Он набросился на Буни с ругательствами, обвинив его в трусости и лживости. Если Буни задумал поупражняться в доведении нормального человека до умопомешательства, кричал Декер, то пусть убирается отсюда к чертям и морочит голову кому-нибудь другому.

Буни пришлось согласиться. Однако вспомнить что-либо он так и не смог. Фотоаппарат не запечатлел никаких особых деталей. Комнаты были самые обычные. Единственное, что могло бы помочь, — это лица убитых. Но все они были изуродованы до неузнаваемости. И даже самый опытный специалист не сумел бы восстановить из этих страшных обрывков внешний облик жертв. Оставалось последнее — выяснить, где находился Буни в те часы, когда были совершены преступления, с кем он был, что делал. Дневник он никогда не вел, поэтому восстановить все детали оказалось делом необычайно сложным. Но даже после всех усилий выяснилось, что за исключением часов, проведенных им в обществе Лори и Декера, которые, судя по всему, не совпадали со временем убийств, он большей частью был один, а значит, не имел никакого алиби. К концу четвертого дня им обоим стало ясно, что трагическая развязка неминуема.

— Ну все, — сказал Буни. — Больше думать нечего.

— Нужно проверить еще раз.

— Зачем? Я уже хочу, чтобы все поскорее закончилось.

За последние дни состояние Буни резко ухудшилось. Возвратились все старые симптомы болезни, которые еще совсем недавно казались ему навсегда исчезнувшими. Он почти не спал, мучимый кошмарными видениями, плохо ел и ни на минуту не мог избавиться от леденящих душу мыслей о собственном выпотрошенном теле. Ему хотелось наконец освободиться от этой муки, открыть свою тайну и понести наказание.

— Дайте мне еще немного времени, — сказал Декер. — Если мы пойдем сейчас в полицию, они заберут вас и, вероятно, не разрешат мне даже видеться с вами. Вы останетесь совсем один.

— Я и так уже остался один, — ответил Буни.

С того дня, как Декер впервые показал ему те фотографии, он прекратил все контакты с кем бы то ни было, даже с Лори, боясь, что это может причинить кому-то вред.

— Я — чудовище. Мы оба знаем это. И все необходимые доказательства уже есть.

— Дело не в доказательствах.

— А в чем?

Декер устало прислонился к оконной раме: в последнее время его полнота все чаще давала о себе знать.

— Я не понимаю вас, Буни, — сказал он.

Буни отвел взгляд от доктора и посмотрел на небо. Легкие облака неслись по нему, подгоняемые юго-восточным ветром. Как привольно, наверное, там, наверху, думал Буни.

Быть легче воздуха и мчаться в этой небесной голубизне. А здесь так тяжело… Так давит страх и сознание своей собственной вины.

— Я потратил четыре года на то, чтобы разобраться в вашей болезни, и надеялся, что смогу вылечить вас. Я думал, что уже близок к успеху. Я думал…

Декер замолчал, не в силах справиться с нахлынувшими на него чувствами. Несмотря на свое состояние, Буни не мог не видеть, как глубоко страдает этот человек, но помочь ему ничем не мог. И он просто смотрел на летящие облака, такие легкие и светлые, и думал о том, что впереди его ждет только мрак и безысходность.

— Когда полиция заберет вас, — пробормотал Декер, — не только вам предстоит ощутить всю тяжесть одиночества. Я ведь тоже остаюсь один. Вас будет лечить кто-то другой, какой-нибудь тюремный психиатр, а меня больше никогда не пустят к вам. Поэтому я прошу… Дайте мне еще время, чтобы я мог разобраться во всем… прежде чем между нами будет все кончено.

«Он говорит так, будто мы любовники, — промелькнуло в голове у Буни, — будто наши отношения для него действительно дороже жизни».

— Я знаю, что вам сейчас нелегко, — продолжал Декер. — Но у меня есть лекарство для вас. Вот… таблетки… Они облегчат ваше состояние хотя бы на то время, пока мы не закончим…

— Я не ручаюсь за себя, — сказал Буни. — Вдруг я снова кого-нибудь убью?

— Не убьете, — ответил доктор с завидной уверенностью. — Вы просто станете крепче спать по ночам, а все остальное время я буду рядом. При мне с вами ничего не случится.

— Сколько времени вам надо?

— Буквально несколько дней. Ведь это не так много, правда? Мне очень нужно выяснить, почему все так получилось, почему мы потерпели крах.

Мысль о том, что придется пережить все заново, ужаснула Буни. Но он был в долгу перед доктором и не мог лишить его последнего шанса. Быть может, ему удастся откопать хоть что-нибудь из-под руин их внезапно рухнувших надежд.

— Хорошо. Только, пожалуйста, не очень долго, — сказал он.

— Спасибо, — ответил доктор. — Для меня это очень много значит.

— А таблеток мне понадобится много…

В своем лекарстве Декер был уверен не зря. Таблетки оказались настолько сильными, что порой Буни не мог с уверенностью назвать даже своего имени. Он легко засыпал и был счастлив хоть на время избавиться от своего получеловеческого существования.

Декер сдержал свое слово и давал Буни лекарство по первому требованию. А когда тот немного приходил в себя, они снова принимались за поиски доказательств. Однако ясности по-прежнему не было — какие-то двери, какие-то лестницы. Он все чаще и чаще терял контакт с Декером, а тот еще пытался проникнуть в глубины его больного мозга. Однако у Буни не осталось уже никаких мыслей, никаких чувств. Только сон, гнетущая тяжесть вины и неисчезающая надежда, что скоро всему этому наступит конец.

И только Лори, вернее, воспоминания о ней изредка врывались в его затуманенное сознание. Он слышал ее голос, чистый и звонкий. В памяти всплывали слова, сказанные ею когда-то. В общем-то незначительные фразы, но они ассоциировались с чем-то очень дорогим для него. Правда, с чем именно, он вспомнить не мог. Таблетки начисто лишили его способности представлять что-либо. И ему оставалось лишь мучиться, слыша ее голос как будто бы совсем рядом и не имея возможности сопоставить ее слова с воспоминаниями из прошлого. Но хуже всего было то, что он знал: все это связано с женщиной, которую он любил и которую больше никогда не увидит, может быть, только в суде. Ведь это ей он дал обещание и нарушил его буквально через несколько недель. В его нынешнем ужасном состоянии это невольное предательство казалось таким же чудовищным, как и преступления, изображенные на фотографиях. Нет ему прощения!

…А лучше всего смерть. Он не знал точно, сколько времени прошло с тех пор, как Декер уговорил его подождать еще несколько дней, но он был уверен, что с честью выдержал это испытание. Больше ему вспоминать нечего. Осталось одно — пойти в полицию и во всем признаться. Или самому сделать то, на что уже власти не надеются, — уничтожить чудовище.

Он не стал, конечно, посвящать Декера в свой план, потому что знал — доктор приложит все усилия и не допустит самоубийства своего пациента. Поэтому он терпеливо дождался вечера и, пообещав Декеру прийти утром, отправился домой, чтобы приготовиться к самоубийству.

Дома его ждало еще одно письмо от Лори, четвертое за это время, в котором она настойчиво просила сообщить, что случилось. Он читал его медленно, с трудом улавливая смысл. Даже пытался написать ответ, но не смог. Мысли путались, слова теряли свой смысл. Он встал и, положив письмо Лори в карман, вышел из дома в поисках смерти.

Ему не повезло. Бросившись под грузовик, он остался жив и, истекающий кровью, был доставлен в больницу. Позже он понял, что так оно и должно было случиться, что смерть обошла его стороной преднамеренно. Но тогда, сидя в белой больничной палате, он думал только об одном: как несправедлива к нему судьба. У других людей он с чудовищной легкостью отнимал жизнь, а сам не мог умереть. Даже здесь удача не улыбнулась ему.

Однако именно эта комната станет началом его новой жизни. Именно в ее стенах он услышит слово, которое однажды ночью поманит его за собой туда, где ему предстоит встретиться со сверхъестественным и мистическим.

Мидин. Что-то объединяет его с этим названием. Обещания, данные в ночи… Только его клятвы в вечной любви очень скоро были нарушены, а то, что обещает Мидин, неподвластно даже смерти.

Глава 3

За годы своей болезни в стенах психиатрических клиник, да и не только там, Буни часто встречал людей, страдающих и несчастных, которые хранили у себя какие-то талисманы, свято веря, что они могут защитить их от новых бед и испытаний. Он быстро понял, что нельзя относиться к этому с пренебрежением. Собственный горький опыт показал ему: нужно иметь хоть что-нибудь, способное удержать тебя от последнего шага. Чаще всего это были простые безделушки — ключи, книги, фотографии, то есть все то, что напоминало несчастным о чем-то очень личном, добром и светлом. Но было и нечто такое, что принадлежало всем. Буни не раз слышал слова, которые считались среди этих людей святыми: какие-то бессмысленные рифмовки, имена богов. Таким же магическим было слово Мидин.

Буни часто слышал название этого места, в основном от людей, которые находились уже у последней черты. Ми-дин… Там можно было спрятаться, укрыться от всех и от всего, там прощались все грехи, как реальные, так и вымышленные. Буни не знал, откуда появилась эта легенда, да никогда и не интересовался этим. Он не нуждался в прощении. Так ему, во всяком случае, казалось. Теперь все изменилось. Ему было в чем покаяться. Долгое время он был в неведении, и вот Декер помог ему сделать страшное открытие. И никакие силы не смогут освободить его от этой душевной тяжести. Теперь он стал совершенно другим. Мидин манил его.

Погруженный в свои тяжкие мысли, он и не заметил, что находится в палате не один. И вдруг кто-то хрипло произнес:

— Мидин.

Сначала он подумал, что это ему просто слышится, как голос Лори. Но когда звук повторился, он понял, что говорят из другого конца комнаты. Буни с трудом поднял веки, липкие от крови, и повернул голову. В дальнем углу палаты сидел какой-то человек — очевидно, еще одна жертва дорожно-транспортного происшествия. Он не отрываясь смотрел на дверь своими безумными глазами, как будто ждал, что в любой момент там может появиться его спаситель. Сказать что-либо определенное о возрасте или внешности этого человека было практически невозможно — все его лицо было залеплено грязью и запекшейся кровью. «Я, должно быть, выгляжу не лучше», — подумал Буни. Впрочем, его это мало волновало. В нынешней ситуации они действительно имели много общего — товарищи по несчастью.

Но если Буни в своих джинсах, поношенных ботинках и черной тенниске не представлял собой ничего особенного, то во внешнем облике другого пациента было немало примечательного. Длинное, монашески строгое пальто, седые волосы, стянутые на затылке в хвост, спускающийся до середины спины, блестевшая на шее цепочка, которая едва виднелась из-за высокого воротника, и, наконец, два искусственных ногтя на больших пальцах обеих рук, судя по всему, серебряные, очень длинные, загнутые крючком.

И вот этот человек произнес заветное слово.

— Вы возьмете меня с собой? — спросил он тихо. — В Мидин?

Его взгляд был по-прежнему прикован к двери, а слова, казалось, обращены к кому-то другому. И вдруг совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, он повернул свою окровавленную голову и со злостью плюнул в сторону Буни.

— Убирайся отсюда вон! — сказал он. — Это из-за тебя они не приходят. И не придут, пока ты торчишь здесь.

Буни был слишком слаб, чтобы ответить, да и подняться у него не хватило бы сил. Поэтому он решил не обращать внимания.

— Убирайся! — повторил незнакомец. — Таким, как ты, они не показываются. Неужели непонятно?

Буни закрыл глаза.

— Черт! — снова послышался хриплый голос. — Я пропустил их! Пропустил!

Он встал и направился к окну, за которым стояла черная ночь.

— Они прошли мимо, — неожиданно грустно пробормотал он. Потом подошел к Буни и, криво улыбаясь, спросил:

— У вас есть что-нибудь успокаивающее?

— Сестра дала мне что-то.

— Я имею в виду выпивку. У вас есть что-нибудь выпить?

— Нет.

Лицо его сразу сморщилось, из глаз потекли слезы. Он отвернулся от Буни и, всхлипывая, снова заговорил:

— Почему они не взяли меня? Почему не пришли за мной?

— Может быть, они придут позже, — сказал Буни, — когда меня здесь не будет?

Незнакомец снова взглянул на него.

— Что вы знаете об этом? — спросил он.

«Очень мало», — хотел сказать Буни, но промолчал. Он знал кое-что об этой легенде, но никогда не интересовался подробностями. Действительно ли это то самое место, где находят покой те, кто потерял последнюю надежду? А сам он дошел уже до этого состояния? Ведь у него не осталось ничего, что принесло бы успокоение. И никто не сможет помочь ему — ни Декер, ни Лори. Даже смерть отвернулась от него. И хотя Мидин был всего лишь красивой легендой, свято хранимой обреченными на страдания людьми, Буни хотел теперь побольше узнать о ней.

— Расскажите мне, — промолвил он.

— Это я вас прошу рассказать, — ответил незнакомец, почесав свой небритый подбородок серебряным ногтем.

— Я знаю, что там облегчаются все страдания, — сказал Буни.

— А еще что?

— А еще… туда принимают всех.

— Не правда, — последовал неожиданный ответ.

— Не правда?

— Если это так, то почему же я до сих пор там не оказался? Разве вы не знаете, что это самый большой город на земле? И конечно, не всех туда пускают. Его глаза, полные слез, уставились на Буни. «Интересно, он понял, что я ничего не знаю, — подумал Буни. — По-видимому, нет». А его сосед продолжал говорить и, казалось, испытывал удовольствие от обсуждения этой темы. Но скорее всего в этом просто выражался его страх.

— Меня не берут туда, потому что я, наверное, еще не заслужил этого, — сказал он. — Не так-то легко получить у них прощение. Да и вообще, не все грехи отпускаются. А знаете, что они делают с теми, кто не достоин этого прощения?

Однако Буни гораздо больше интересовала сама уверенность этого человека в том, что Мидин действительно существует. Он говорил о нем не как о несбыточной мечте, которую лелеет в своей душе любой сумасшедший, а как о чем-то реальном, куда можно прийти и действительно получить то, что тебе нужно.

— Вы знаете, как попасть туда? — спросил Буни.

Незнакомец отвернулся. И вдруг Буни охватил страх. Что если этот урод не станет больше ничего рассказывать!

— Мне нужно знать, — повторил он.

Незнакомец снова взглянул на него.

— Это заметно, — сказал он изменившимся голосом.

Подавленный вид Буни явно заинтересовал его.

— Мидин находится к северу-западу от Атабаски.

— Правда?

— Это то, что я слышал.

— Но там совершенно пустынная земля, — сказал Буни. — И без карты в тех местах можно блуждать до бесконечности.

— Мидин не обозначен ни на одной карте. Но действительно расположен к востоку от города Пис-Ривер, рядом с Шернеком, севернее Двайера.

В его словах не было ни тени сомнения. Он верил в существование этого места, пожалуй, даже больше, чем в то, что сам находится сейчас в четырех стенах больничной палаты.

— Как вас зовут? — спросил Буни.

Вопрос, казалось, привел его в замешательство. Уже долгое время никто не спрашивал его имени.

— Нарцисс, — ответил он наконец. — А вас?

— Арон Буни. Правда, никто не зовет меня Ароном. Просто Буни.

— Арон, — сказал Нарцисс. — А откуда вы знаете про Мидин?

— Оттуда же, откуда и вы, — ответил Буни. — От других людей, от тех, кто мучается и страдает.

— От монстров, — добавил Нарцисс.

Буни не считал этих несчастных монстрами, но, возможно, с точки зрения нормального человека, они действительно ими были.

— Только их принимают в Мидин, — объяснил Нарцисс. — Если вы не зверь, тогда вы — жертва. Ведь правда же? Вы или тот, или другой. Вот почему я не осмеливаюсь идти туда один. Я жду друзей, которые придут за мной.

— Людей, которые уже отправились туда?

— Да, — сказал Нарцисс. — Некоторые из них живые, а некоторые пошли в Мидин уже после своей смерти.

Буни показалось, что он ослышался.

— После смерти? — переспросил он.

— Послушайте, может быть, у вас все-таки найдется что-нибудь успокаивающее?

— У меня есть немного таблеток, — сказал Буни, вспомнив о лекарстве Докера. — Если хотите, я вам дам.

— Хоть что-нибудь.

Буни с радостью избавился бы от этих таблеток. Они дурманили ему голову, приводили в такое состояние, когда не знаешь, жив ты еще или уже умер. Сейчас он знал, что жив. Теперь ему было куда пойти. Было такое место, где его хоть кто-нибудь сможет понять. А для этого не нужны таблетки. Для этого нужны силы и страстное желание получить прощение. Желание у него было. А силы… Он должен найти их.

— Где же они? — нетерпеливо спросил Нарцисс.

Старая кожаная куртка Буни, которую с него сняли во время осмотра, висела на спинке стула. Он запустил руку в ее внутренний карман и, к своему ужасу, обнаружил, что пузырька с лекарством там нет.

— Кто-то вытряхнул мою куртку!

Он осмотрел другие карманы. Везде пусто. Письма Лори, бумажник, лекарство — все исчезло. Через секунду он понял, что случилось, и внутри у него все похолодело. Они искали документы, хотели установить его личность. Попытка самоубийства была налицо, поэтому они и обчистили его карманы. А в бумажнике был адрес Декера. Наверное, доктор уже торопится в больницу, чтобы забрать своего непутевого пациента и отвести его в полицию. И тогда, прощай, Мидин…

— Вы сказали, что у вас есть таблетки! — завопил Нарцисс.

— Кто-то взял их у меня.

Нарцисс выхватил куртку из рук Буни и стал в ярости терзать ее.

— Где? — кричал он. — Где?

Его лицо снова сморщилось от отчаяния. Он бросил куртку и отпрянул назад. Из глаз его катились слезы, а рот растянулся в страшной улыбке.

— Я знаю, кто вы, — сквозь рыдания и истерический хохот сказал он, указывая на Буни. — Вас послали сюда оттуда. Чтобы убедиться, достоин ли я попасть в Мидин. Вы пришли специально, посмотреть на меня — подхожу я вам или нет.

Он бился в истерике, не давая Буни возможности вставить даже слово.

— А я сижу здесь и молю всех богов, чтобы за мной кто-нибудь пришел. А вы, оказывается, уже тут как тут. Наблюдаете за мной все это время и видите, какое я дерьмо!

Он громко захохотал и вдруг заговорил вполне серьезно:

— Я никогда не сомневался. Я всегда знал, что за мной придут. Но я думал, что это будет кто-нибудь из знакомых. Марвин, например. Мне следовало догадаться, что они пошлют человека, которого я не знаю. Ну как, посмотрели! Услышали? И мне совсем не стыдно. И им никогда не удавалось добиться от меня этого. Спросите любого. А они пытались! И не один раз. Они хотели разложить меня на кусочки, вытащить из меня все самое безобразное. Но я держался, потому что знал: рано или поздно вы придете, и я хотел быть готовым. Поэтому я носил эти штуки… — Он поднял вверх большие пальцы обеих рук. — Могу показать. Хотите?

Не дожидаясь ответа. Нарцисс поднес ладони к лицу. Острые как бритва ногти коснулись кожи чуть ниже мочек ушей. Буни молча смотрел, понимая, что никакие уговоры не остановят безумца. Да, этот жест Нарцисс репетировал бессчетное количество раз. Он знал, что делает. Ногти беззвучно вонзились в тело. И тут же брызнула алая кровь, заливая шею и руки. Ни один мускул не дрогнул на его лице, застывшем, словно маска. Через мгновение оба пальца одновременно заскользили вниз к подбородку, легко распарывая кожу. Он действовал с точностью хирурга, и вскоре его нижнюю челюсть окаймляла ровная, кровоточащая рана.

— Ну как, хотите посмотреть? — снова сказал он, пытаясь подцепить пальцами одной руки край кожного лоскута. С другой его руки стекала на пол кровь.

— Не надо, — еле выдавил из себя Буни.

Но Нарцисс не слышал его. Резким движением он рванул кожу вверх и стал сдирать ее с лица.

Буни услышал позади себя чей-то вскрик. Он слегка повернул голову. На пороге открытой двери стояла санитарка с белым как мел лицом и разинутым от ужаса ртом. Буни заметил и пустой коридор позади нее, коридор, по которому можно убежать отсюда. Но он не в силах был отвести взгляда от Нарцисса, хотя кроме крови больше ничего не видел. А ему нужно было узнать, что скрывается за его маской, увидеть то, что заставило этого человека так страстно стремиться в Мидин. Скоро кровавый дождь прекратился, и Буни увидел лицо. Что это — действительный облик монстра или просто изуродованный, несчастный человек? Сейчас он узнает…

И вдруг Буни почувствовал, что кто-то схватил его сзади за руки и потащил к двери. И он увидел, как Нарцисс угрожающе поднял свои страшные ногти, но тут же сник под натиском санитаров, которые набросились на него и стали связывать. Воспользовавшись моментом, Буни вырвался из рук санитарки, схватил свою куртку и бросился к двери. Он был очень слаб и с трудом передвигал ноги. Почувствовав тошноту и резкую боль во всем теле, он едва не упал на колени, но картина, стоявшая у него перед глазами — Нарцисс, окруженный и связанный, — придала ему силы. Он быстро спустился в холл, не замеченный никем из медицинского персонала.

Выходя в ночную темень, он услышал протестующие крики Нарцисса, а потом полный отчаяния стон — жуткий, но такой человеческий…

Глава 4

Несмотря на то, что расстояние от Калгари до Атабаски составляло немногим более трехсот миль, путешественник, проделав этот путь, попадал в совершенно иной мир. Отсюда начиналась абсолютно ровная, пустынная земля. Обширные прерии постепенно сменялись дикими лесами и непроходимыми болотами. Все это осложняло задачу Буни, который практически не имел опыта путешествий. В молодости он некоторое время работал водителем грузовика, но дальше Атабаски и еще нескольких близлежащих городков никуда не ездил. Местность, которая простиралась к северу, была ему совершенно неизвестна. Только по карте он мог посмотреть названия населенных пунктов. Впрочем, они почти не встречались. Ему предстояло пересечь практически пустынную территорию с кое-где разбросанными фермерскими поселениями. Правда, название одного из них было ему знакомо — Шернек. О нем упоминал Нарцисс.

Карту, а также немного денег, которых ему хватило на покупку бутылки бренди, он раздобыл, взломав несколько машин на одной из подземных автостоянок в пригороде Калгари. Ему удалось благополучно скрыться, прежде чем полиция уловила звук сигнализации.

Дождь уже смыл кровь с его лица. Заскорузлую тенниску он выбросил и надел прямо на голое тело свою любимую куртку, радуясь, что она осталась при нем.

Добравшись до Эдмонтона, он отправился на попутной машине дальше — в Атабаску, а потом в Хай-Прери. Все казалось не так уж сложно.

Только казалось… Ведь предстояло найти место, о котором он узнал из рассказов душевнобольных людей. Да, отыскать его нелегко, но жизненно необходимо. С того самого момента, когда он очнулся после неудавшейся попытки самоубийства, это путешествие стало смыслом его существования. Таинственный город манил и звал его. Может быть, раньше он просто не слышал этого зова? Вера в то, что само понятие Мидин обладает некой магической силой, сделала из него почти фаталиста. Если город действительно существует и примет его таким, каков он есть, значит, он найдет наконец покой и облегчение своим мукам. А если это только плод фантазии запуганных и потерявших последнюю надежду людей, то он все равно найдет спасение, потому что готов теперь принять все испытания, которые ждут его на этом пути в неизвестность. Все лучше, чем глотать эти таблетки и наблюдать за бессмысленными попытками Декера отыскать для него хоть какое-нибудь алиби.

Ведь было ясно с самого начала, что Буни-человек и Буни-монстр неразделимы. Они сидят в одной оболочке. И теперь для обоих эта дорога — путь либо к смерти, либо к спасению.

К востоку от Пис-Ривера, говорил Нарцисс, недалеко от Шернека, севернее Двайера…

Буни пришлось переночевать прямо на улице в Хай-Прери. Утром следующего дня он нашел машину, водитель которой согласился подвезти его к Пис-Риверу. Это была женщина лет пятидесяти. Она с гордостью говорила о том, что с детства знает этот район как свои пять пальцев, и была рада преподать незнакомому человеку маленький урок географии. Мидин он не упоминал, а Двайер и Шернек она знала. Шернек, небольшой городишко на пять тысяч жителей, располагался к востоку от шестьдесят седьмого шоссе. По ее словам выходило, что Буни зря проделал путь в две сотни миль, забравшись в Хай-Прери. Надо было гораздо раньше повернуть на север. Ну ничего, говорила она, ей известно одно место в Пис-Ривере, где останавливаются местные фермеры на пути домой. Там он обязательно найдет машину и отправится туда, куда ему надо.

— У вас там знакомые? — спросила она.

— Да, — ответил он.

Уже начало смеркаться, когда очередной попутчик высадил его из своей машины в миле от Двайера. Буни посмотрел вслед удаляющемуся грузовику и пошел по направлению к городу. Ночь, проведенная практически без сна, и долгий путь с бесконечными пересадками по старым разбитым дорогам давали о себе знать. Он шел больше часа, а когда впереди показались огни Двайера, было уже совсем темно. Буни мысленно поблагодарил судьбу — днем он мог подойти к городу слишком близко. А ему следовало думать об осторожности.

В городе была полиция. Три-четыре машины, прикинул Буни. Правда, вполне возможно, что они ищут кого-то другого, но Буни был почти уверен, что разыскивают именно его. Скорее всего Нарцисс, придя в себя, рассказал им обо всем. И теперь они, наверное, уже рыщут по всем домам. А если это так, значит и в Шернеке его тоже ждут.

Он сошел с дороги и улегся в рапсовом поле, чтобы обдумать дальнейший план действий. Конечно, было бы полнейшим безумием идти сейчас в Двайер. Лучше довериться своей интуиции и сразу отправиться в Мидин, несмотря на голод и усталость. А ориентироваться можно по звездам.

Он встал и взглянул на небо, пытаясь определить, где находится север. Конечно, он понимал, что может легко сбиться с пути при таких ориентирах, но другого выхода у него просто не было.

Часов у Буни не было, и он мог лишь приблизительно судить о времени, глядя на расположение созвездий. Становилось холодно. Но он упрямо пошел на север, стараясь как можно дальше держаться от дорог. Конечно, по дороге идти легче, чем по вспаханной земле, но осторожность была превыше всего. Он еще раз убедился в этом, когда увидел, как по шоссе, которое он пересек буквально минуту назад, беззвучно проследовали два полицейских автомобиля и черный лимузин. Он, правда, не успел ничего рассмотреть, но сердце подсказывало ему, что пассажиром лимузина был не кто иной, как сам Декер — замечательный доктор, все еще одержимый желанием докопаться до истины.

И вот наконец Мидин. Город возник из темноты как-то сразу, неожиданно. Еще минуту назад впереди не было ничего, и вдруг на горизонте показались дома. Их серо-голубые стены таинственно мерцали при свете звезд. Буни остановился и несколько минут изучал открывшуюся перед ним картину. Во всем городе он не увидел ни одного окна, ни одного крыльца, где горел бы свет. Была уже глубокая ночь, и все люди, видимо, улеглись спать перед новым рабочим днем. Но то, что буквально весь город был погружен во тьму, показалось Буни довольно странным. Неужели здесь нет ни одного человека, страдающего бессонницей? Неужели ни один ребенок не попросил оставить на ночь зажженную лампу? Скорее всего его просто здесь дожидаются — Декер и полиция. Они, наверное, спрятались в темноте, чтобы схватить беглеца. Проще всего было бы повернуть назад, но сил уже не оставалось. Да и не будет у него больше такой возможности. Ведь его наверняка давно ищут и, конечно, сразу же найдут.

Буни решил походить вокруг и посмотреть, нет ли где полиции. И если ничего подозрительного не обнаружится, он войдет в город, а потом будет действовать по обстоятельствам. Не для того он проделал такой путь, чтобы повернуть сейчас обратно.

Буни осторожно пошел вдоль границы города, но ничего не заметил. Город был абсолютно пуст, и именно это насторожило его. Он не увидел не только ни единой полицейской машины, но и вообще никакого транспорта — ни грузовиков, ни фермерских автомобилей. Он уже было подумал, не расположилась ли здесь какая-нибудь религиозная община, члены которой не признают электричества и двигателей внутреннего сгорания.

Но когда он поднимался по склону невысокого холма, на котором стоял Мидин, его вдруг осенило — в городе вообще никого не было. Это открытие заставило его даже остановиться. Он стал вглядываться в дома, пытаясь найти подтверждение своей догадки — может быть, разрушенные отвремени стены или поржавевшие крыши. Однако внешне все выглядело вполне обычно. И только полнейшая тишина, такая, что, казалось, слышно было, как падают с неба звезды, свидетельствовала о том, что людей здесь нет. Это был город-призрак.

Никогда в жизни не испытывал Буни такого разочарования. Он стоял как пес, который вернулся домой и обнаружил, что хозяева его уехали. Беззащитный, никому не нужный зверь!

Несколько минут он не мог сдвинуться с места, но потом все-таки заставил себя идти дальше. Пройдя ярдов двадцать, он снова остановился, пораженный открывшейся перед ним картиной — еще более таинственной и пугающей, чем сам безлюдный Мидин.

Та высота, на которую он поднялся, позволила ему увидеть весь Мидин как на ладони. И там, в самом дальнем конце, раскинулось огромное кладбище, окруженное со всех сторон высокой стеной. Оно было совершенно несоизмеримо с самим городом и, судя по его величине, обслуживало весь район. Громадные мавзолеи, ряды могил, ровные аллеи, посадки деревьев — кладбище напоминало небольшой городок со своими улицами, кварталами…

Буни медленно двинулся дальше. Первое возбуждение от увиденного прошло, и теперь он чувствовал, что силы оставляют его. Все тело ныло от усталости. Он знал: еще немного — и ноги перестанут слушаться его. Он упадет и не сможет подняться. Надо во что бы то ни стало добраться до кладбища. Может быть, за его высокими стенами найдется для него укромное местечко, где можно спрятаться от преследователей и дать наконец отдых своему измученному организму.

На территорию кладбища было два входа. Один сбоку — небольшая калитка в стене. А другой в центре — огромные ворота. Буни выбрал первый. Калитка была закрыта, но не заперта. Он бесшумно открыл ее и шагнул вперед. Ощущение того, что за высокой кладбищенской стеной расположился целый город, снова охватило его. Огромные мавзолеи были похожи на дома. Их размеры и та тщательность, с которой они были построены, поразили Буни. Кто мог быть похоронен здесь? Что за богачи создали для своих умерших родственников такое великолепие? Небольшие общины, живущие в прериях, практически не имели возможности разбогатеть, за исключением тех редких случаев, когда на принадлежащей им земле обнаруживались нефтяные залежи или золото. Но такой роскоши не наблюдалось нигде. А здесь были грандиозные усыпальницы, представляющие все стили архитектуры — от классического до барокко. А надписи на них свидетельствовали о принадлежности к самым различным религиозным течениям.

Это никак не укладывалось у Буни в голове. Но он очень хотел спать. Этим могилам больше сотни лет. Они были здесь и никуда не денутся, а ему нужно отдохнуть. Он улегся между двумя надгробными плитами и в изнеможении опустил голову. Весенняя трава пахла сладкой свежестью. Ему приходилось спать в еще худших условиях, а сейчас это вообще не имело никакого значения.

Глава 5

Его разбудил зверь. Сквозь липкий сон послышалось приглушенное рычание. Мгновенно проснувшись, он открыл глаза и сел. Рядом никого не было, но Буни слышал — рычит собака. Может быть, она притаилась сзади? Он стал медленно поворачиваться. Было очень темно, но это не помешало ему увидеть смутные очертания огромного пса. Породу он не смог определить, но злобное рычание зверя не оставляло сомнений — животное настроено агрессивно.

— Ну что ты, дружок… — тихо проговорил Буни. — Все в порядке.

Он стал потихоньку подниматься, понимая, что, сидя на земле, представляет для зверя совсем легкую добычу. Руки и ноги его закоченели, поэтому вставал он как древний старик. И, возможно, именно это удержало пса от атаки. Он только смотрел на Буни, следя за каждым его движением. Зрачки его глаз суживались, и огромные белки почти светились в темноте. Встав на ноги, Буни повернулся к зверю лицом, а тот начал медленно приближаться к нему. Что-то в его движениях показалось Буни странным, но уже через секунду он понял — животное ранено. Было слышно, как пес волочит за собой ногу — голова опущена, лапы широко расставлены.

Буни хотел было пожалеть беднягу, но вдруг кто-то сзади обхватил рукой его шею и придавил горло.

— Одно движение — и я выпущу из тебя кишки.

Пальцы другой руки вонзились в его живот с такой силой, что Буни понял — угроза реальна. Буни попытался сделать неглубокий вздох, и тут же давление усилилось. Усилилось настолько, что он почувствовал, как по животу его заструилась горячая кровь, затекая под джинсы.

— Кто ты? Отвечай живо! — послышался чей-то грубый голос.

Врать Буни совсем не умел, да и вряд ли это помогло бы ему, поэтому он просто сказал:

— Меня зовут Буни. Я пришел сюда… чтобы найти Мидин.

Сказал это в надежде, что давление слегка ослабнет, когда он назовет цель своего визита.

— Зачем? — послышался другой голос.

У Буни бешено заколотилось сердце, когда он понял, что говорят с того места, где стоит сейчас раненый зверь. И значит, это произнес он.

— Мой друг задал тебе вопрос, — сказали ему в самое ухо. — Отвечай!

Буни, еще окончательно не придя в себя после нападения, напряженно всматривался в темноту и, разглядев того, кто стоял там, не поверил своим глазам. Голова существа начала менять форму. Глазные впадины, ноздри, рот стали медленно всасывать в себя звериную морду.

Страх мгновенно исчез. Радостное возбуждение охватило Буни. Значит, Нарцисс не лгал! Вот оно, подтверждение его слов.

— Я пришел сюда, чтобы быть с вами, — сказал он, — потому что я такой же, как вы.

Сзади раздался негромкий смешок.

— Как он выглядит, Пелоквин?

Существо уже втянуло в себя свой человеческий облик. И теперь Буни увидел перед собой нечто с человеческим лицом и телом животного, напоминающего скорей рептилию, чем млекопитающее. Раненая конечность, которая волочилась по земле, оказалась хвостом.

— Он выглядит вполне реально, — ответил Пелоквин. — Обычный человек.

«Интересно, почему этот второй не может сам посмотреть?» — подумал Буни. Он взглянул на руку, которая по-прежнему упиралась в его живот. На ней было шесть пальцев с длинными когтями.

— Не убивайте меня, — сказал он. — Я проделал долгий путь, чтобы попасть сюда.

— Ты слышал, Джеки? — сказал Пелоквин, поднимаясь с земли.

Теперь он стоял перед Буни на четырех лапах, глядя на него в упор своими ярко-голубыми глазами, и жарко дышал ему в лицо.

— Тогда что же ты за зверь? — спросил он, рассматривая Буни.

Превращения оборотня незаметно подошли к концу, и теперь перед Буни стоял ничем не примечательный человек лет сорока, худощавый и бледный.

— Надо взять его с собой вниз, — сказал Джеки. — Лайлесберг захочет посмотреть на него.

— Вероятно, — ответил Пелоквин. — Только мне кажется, это ни к чему. Он обычный человек. Я чую это.

— Мои руки в крови… — пробормотал Буни. — Я убил одиннадцать человек.

Голубые глаза с насмешкой смотрели на него.

— Что-то не похоже…

— Это не наше дело, — сказал Джеки. — Как ты можешь судить о нем?

— У меня есть глаза, — сказал Пелоквин, — и я сразу вижу чистенького человека.

Он указал пальцем на Буни.

— Ты не монстр. Ты не из нашей стаи. Ты мясо. Вот кто ты. Мясо для зверя.

Насмешка исчезла с его лица. В глазах появился голодный блеск.

— Мы не можем этого сделать, — твердо заявил второй.

— А кто узнает? — сказал Пелоквин. — Никто никогда не узнает.

— Мы нарушаем закон.

Но Пелоквин будто не слышал этих слов. Он оскалил зубы. Черный дым заструился из его рта. Буни уже догадывался, что сейчас произойдет. Оборотень стал снова выворачивать свое лицо наизнанку. Голова едва уловимо меняла форму.

— Вы не можете убить меня, — сказал Буни. — Я такой же, как вы.

Дым мешал ему разглядеть оборотня. «Может, он одумается?» — мелькнула надежда и тотчас растаяла. Сомнений не оставалось — чудовище намеревалось съесть его.

И вдруг Буни почувствовал острую боль в животе. Он опустил вниз глаза. Тот, второй, кто до сих пор держал его мертвой хваткой сзади, вытащил когтистую лапу из тела и, освободив шею, выдохнул в самое ухо:

— Беги!

Повторять не пришлось. Не успел Пелоквин закончить свое превращение, как Буни вырвался из объятий Джеки и бросился бежать. Он бежал, не разбирая дороги, подгоняемый голодным звериным ревом и еще одним звуком, который тотчас же послышался сзади, — топотом ног чудовища, пустившегося за ним в погоню.

Кладбище было похоже на лабиринт. Он бежал вслепую, с отчаянием бросаясь то вправо, то влево, туда, где виднелся малейший просвет. Он не мог оглянуться на своего преследователя, да в этом и не было необходимости. В ушах его все еще звучали жуткие слова: «Ты не монстр. Ты мясо. Мясо для зверя». Эти слова пронзали его насквозь, и боль была не сравнима ни с чем. Даже здесь, среди монстров, ему нет места. Но тогда где же? Он бежал изо всех сил, как заяц от голодного волка, но вскоре понял, что спастись ему не удастся.

Он остановился и оглянулся. Пелоквин был ярдах в пяти-шести от него. Тело его все еще имело человеческие формы, а лицо уже окончательно превратилось в звериную морду. Изо рта торчали белые клыки. Он тоже остановился, вероятно, решив, что Буни достанет сейчас оружие. Но убедившись, что опасности нет, протянул руки к жертве. Позади него показалась фигура Джеки, и Буни впервые получил возможность взглянуть на этого человека… если это, конечно, был человек. На его огромной шишковатой голове просматривались два обезображенных лица с расплющенными носами, вытаращенными глазами, которые смотрели в разные стороны, и одним большим зияющим ртом. Он что-то кричал Пелоквину, но тот не обращал внимания. Его протянутые руки быстро превращались в мощные лапы. Еще мгновение, и он бросился на Буни, подмяв его под себя. Сопротивление было бы бессмысленным. Когти рвали куртку, добираясь до голого тела. Пелоквин поднял голову и оскалился, а потом впился Буни в грудь.

Зубы были не очень большими, но их оказалось много. И сначала боль показалась Буни не слишком сильной. Но когда Пелоквин отпрянул назад, вырывая из него кусок мяса, Буни вышел из оцепенения и стал биться под тяжестью звериного тела, пытаясь вырваться. Но Пелоквин, выплюнув обрывки кожи, снова наклонился над ним, и Буни почувствовал на своем лице страшное дыхание с запахом крови. Он понял, для чего эта передышка. Сейчас зверь начнет рвать его сердце и легкие. Не выдержав, Буни дико закричал, и помощь подоспела. Пелоквин не успел перевести дух. Джеки схватил его сзади и оттащил от добычи.

Затуманенными глазами Буни увидел, как его спаситель сцепился с Пелоквином и между ними завязалась драка. Но он не стал дожидаться результатов сражения. Прижимая рану на груди ладонью, он медленно поднялся на ноги.

Оставаться здесь было нельзя. Пелоквин, судя по всему, не единственный обитатель этого места, который так жаждет человеческого мяса. Пробираясь между могилами, Буни чувствовал, как со всех сторон за ним наблюдают другие людоеды и ждут, когда он упадет, чтобы наброситься на легкую добычу.

Но он не падал, несмотря на ужасное ранение. Наоборот, в его теле появилась какая-то сила, которую он не ощущал уже давно, с тех пор, как бросился под грузовик. Сейчас сама мысль о самоубийстве казалась ему кощунственной. Ведь даже рана, пульсирующая под его рукой, была живой и радовалась этой жизни. Боль утихла. На смену ей пришло не онемение, как это обычно бывает, а необыкновенное ощущение, сравнимое лишь с одним земным чувством, которое люди называют любовью. Ему даже захотелось засунуть поглубже руку и потрогать свое сердце. Улыбаясь этим безумным мыслям, он инстинктивно шел к центральным воротам кладбища. Но они оказались заперты. Не раздумывая, он полез вверх, удивляясь легкости своих движений. Спустившись на землю, он побежал вперед. Побежал не из страха, что его могут преследовать, а окрыленный все тем же чувством радости — он жив!

Глава 6

Мидин был пуст, как и прежде. Дома, которые издали выглядели вполне добротно, при ближайшем рассмотрении оказались довольно запущенными. Было видно, что здесь давно никто не живет. Несмотря на то, что Буни по-прежнему пребывал в возбужденно-приподнятом настроении, он все же опасался, что потеря крови может в конце концов свалить его с ног. Нужно было обязательно перевязать рану, хотя бы как-нибудь. Рассчитывая найти более или менее подходящую ткань для перевязки, он открыл дверь одного из домов и проскользнул внутрь. Буни и не подозревал, насколько обострились все его чувства. Он без труда ориентировался в темноте, скользя взглядом по разбросанным вещам, опрокинутой мебели. Все было покрыто толстым слоем пыли, которую нанесло сюда из прерии сквозь щели и выбитые окна. В одном из углов ему удалось найти кусок грязной тряпки. Прижимая рану в груди левой ладонью, он стал зубами рвать ткань на полосы, придерживая ее свободной рукой.

Вдруг за его спиной раздался скрип. Выронив изо рта конец бинта, он оглянулся и увидел в проеме открытой двери силуэт мужской фигуры. Лицо человека скрывала темнота, но Буни сразу его узнал. Это был Декер. Он почувствовал запах его одеколона, услышал биение его сердца… буквально ощутил его присутствие всем своим существом.

— Ах, вот вы где, — сказал доктор.

На улице ждала вооруженная полиция. Обостренный слух Буни уловил возбужденный шепот за дверью, клацанье затворов.

— Как вы нашли меня? — спросил он.

— Насколько я понимаю, Нарцисс, ваш больничный друг, подкинул вам эту идею? — сказал Декер.

— Он умер?

— Боюсь, что это так. Пал в борьбе…

Декер перешагнул через порог.

— Вы ранены? — спросил он. — Что вы с собой сделали?

Что-то удержало Буни от объяснений. Может быть, он подумал, что Декер не поверит ему, настолько немыслимым казалось все происшедшее с ним. А может быть, он решил, что выяснение природы всех этих таинственных явлений не входит в компетенцию доктора. Но, с другой стороны, кто же лучше него — психиатра — сможет во всем разобраться? С кем, как не с ним, поделиться своим необыкновенным открытием? И все же Буни колебался.

— Объясните мне, — снова сказал Декер, — откуда такая рана?

— Потом, — сказал Буни.

— Потом не получится. Вы, я думаю, понимаете это.

— Да ничего страшного, — сказал Буни. — Рана моя не смертельна. Во всяком случае, чувствую я себя не так уж плохо.

— Я имею в виду не рану, а полицию. Они ждут вас.

— Я знаю.

— И конечно, не собираетесь сдаваться, не так ли?

Буни растерялся. Голос Декера всегда ассоциировался у него с чем-то очень надежным, сильным, готовым защитить его в любую минуту. А сейчас от его слов веяло смертью.

— Вы убийца, Буни. Страшный. Опасный. Я долго уговаривал их, чтобы мне разрешили сюда войти.

— Рад, что вам это удалось.

— Я тоже, — сказал Декер. — Хотелось попрощаться с вами.

— Почему же в такой форме?

— Вы знаете почему.

Но он не знал. Зато был уверен в одном: Пелоквин говорил правду. «Ты не монстр». Да, он не убийца. Он не виновен.

— Я никого не убивал, — тихо проговорил Буни.

— Знаю, — неожиданно ответил Декер.

— Вот почему я не мог ничего вспомнить, не узнавал этих комнат. Меня там просто не было.

— Но потом вы вспомнили, — сказал Декер.

— Только после того… — Буни запнулся, глядя на мощную фигуру в иссиня-черном костюме. — После того, как вы показали мне…

— После того, как я внушил вам, — поправил его Декер.

Буни не отрываясь смотрел на него. Что это значит? Сам он не мог найти никакого объяснения. Это был не Декер. Ведь доктор всегда олицетворял собой само благоразумие, саму невозмутимость.

— В Уэстлоке сегодня погибли двое детей, — продолжал между тем доктор. — Обвиняют вас.

— Я никогда там не был! — воскликнул Буни.

— Зато я был, — ответил Декер. И продолжил:

— Я показал фотографии в полиции. Убийства детей не простят. Так что лучше вам умереть здесь, чем попасть к ним в лапы.

— Так это вы? Вы сделали это?

— Да.

— Вы убили всех этих людей?

— И не только этих.

— Но почему?

Декер подумал немного, а потом четко ответил:

— Потому что мне это нравится.

Он стоял в своем идеально сшитом костюме и казался совсем нормальным человеком. Даже на лице его, которое Буни мог теперь видеть достаточно хорошо, ничего не отразилось. Кому поверят — ему, грязному окровавленному шизофренику, или чистому, ухоженному доктору, известному психиатру? Но внешность обманчива. На Буни смотрел убийца, монстр, дитя Мидина, который принял обычный человеческий облик, чтобы скрыть свое истинное лицо.

Его звериная сущность скрывается под маской спокойствия и рассудительности и жаждет новых человеческих жертв.

Декер вытащил из внутреннего кармана пиджака пистолет.

— Они дали мне оружие, — сказал он. — На случай, если вы потеряете контроль над собой.

Руки Декера дрожали, но с такого расстояния трудно промахнуться. Еще секунда — и все будет кончено. Пуля вопьется в него, и он умрет. И сколько останется нераскрытых тайн… Его рана, Мидин, Декер. Никто никогда не узнает обо всем этом.

Нельзя было терять ни секунды. Швырнув в Декера тряпку, которую он держал в руках, Буни бросился к двери. Прозвучал выстрел. Когда Буни был у самого порога, Декер выстрелил еще раз. Буни почувствовал резкий удар в спину и, теряя равновесие, вылетел на крыльцо.

Сзади послышался крик Декера:

— Он вооружен!

Буни заметил притаившихся за машинами полицейских. Он поднял вверх руки в знак того, что сдается, и хотел уже было крикнуть им, что невиновен. Но они видели только его окровавленные ладони, и этого было достаточно. Раздались выстрелы.

Буни слышал свист летящих пуль — две слева, три справа и одна, направляющаяся прямо в сердце.

«Почему они летят так медленно?» — успел подумать он. И в этот момент пули достигли своей цели: бедро, пах, селезенка, плечо, шея и сердце. Он еще стоял несколько секунд, а потом кто-то выстрелил снова. За ним остальные. На этот раз две пули прошли мимо, а другие были посланы точно: живот, колено, грудь, висок. Буни покачнулся. Падая на землю, он почувствовал, что рана, нанесенная ему Пелоквином, пульсирует и бьется, как второе сердце. Это почему-то успокоило его. Ему даже стало легче.

Где-то рядом послышался голос Декера и его тяжелые шаги.

— Наконец-то этот ублюдок попался, — сказал кто-то.

— Мертв, — подтвердил Декер.

«Нет, я жив», — мелькнуло у Буни в голове, и он потерял сознание.

Часть II В ЦАРСТВЕ МЁРТВЫХ

«Тайны тоже рождаются, живут свой век и умирают»

Из апокрифов

Глава 7

Когда Лори стало ясно, что Буни бросил ее, она, конечно, расстроилась. Однако в будущем ей предстояло испытать еще худшее. Сначала этот телефонный звонок. С Филиппом Декером она встречалась только один раз и узнала его голос только после того, как он представился.

— Боюсь, у меня для вас плохие новости.

— Вы нашли Буни?

— Да.

— С ним что-то случилось?

Наступила пауза. Она знала, что сейчас скажет Декер.

— Он умер, Лори.

Так и есть. Она почти не сомневалась в этом. Слишком велико было ее счастье. Оно не могло продолжаться слишком долго. Буни изменил ее жизнь до неузнаваемости. Его смерть должна была сделать то же самое.

Лори поблагодарила доктора за то, что он сообщил ей обо всем сам, не дожидаясь пока о случившемся ее известит полиция. Положив трубку, она отключилась от всего, не в силах поверить в это несчастье.

Некоторые ее знакомые говорили, что такой мужчина, как Буни, никогда не стал бы за ней ухаживать, если бы он был здоров. Они, конечно, имели в виду не то, что для Буни из-за его болезни абсолютно все равно, с какой женщиной иметь дело. Просто у него было такое лицо, что многие, особенно те, для кого внешность имела решающее значение, считали: если бы этот человек был в своем уме, он бы несомненно позаботился о том, чтобы рядом с ним находилась женщина не менее красивая, чем он. Все эти замечания глубоко ранили сердце Лори. В глубине души она понимала, что в чем-то ее друзья правы. Буни не обладал никаким состоянием, и единственным его богатством была внешность. На него всегда смотрели с восхищением, и это раздражало его. Не раз Лори опасалась, что он изуродует свое лицо, чтобы не привлекать к себе внимание. К счастью, этого не произошло, но он полностью утратил интерес к своему внешнему виду. По несколько дней не принимал душ, неделями не брился, по полгода не заглядывал к парикмахеру. И переубедить его было невозможно.

Лори перестала обращать внимание на колкости друзей. В разговорах практически не упоминала о нем, только когда речь заходила о сексе. Да она всего-то три раза переспала с ним. И каждый раз заканчивался бурной сценой. Она знала, что он относится к ней трепетно и нежно и страстно желает всегда быть с нею рядом. Но он просто не мог осуществить это и страшно злился. А иногда впадал в такую депрессию, что ей приходилось на время исчезать из его жизни, чтобы не допустить самого худшего.

Оставаясь одна, она часто думала о нем, мечтала о встрече. Но все ее мысли сводились исключительно к сексу. Никаких романтических образов. Только она и Буни в пустой комнате занимаются любовью… Иногда ей представлялось, как в дверь кто-то стучится, кто-то хочет зайти и посмотреть на них. Но они никого не пускают. Он принадлежит только ей, весь, целиком, со всеми своими достоинствами и недостатками.

Но это были лишь мечты. А сейчас тем более. Их роман закончился, и вместе с ним исчезло все — и черные дни, когда они ссорились каждую минуту, и те светлые моменты, когда ей наконец удавалось найти для него слова утешения. Она, конечно, была готова к неожиданному концу, но никогда не думала, что он будет именно таким, что Буни окажется убийцей и сам погибнет в каком-то городе, названия которого она и не слышала. Не так это должно было кончиться.

После телефонного звонка Декера ее допросили в полиции — знала ли она о преступной деятельности Буни, не было ли актов насилия по отношению к ней. Она без устали повторяла, что имела с ним только любовную связь и никакого насилия не было. Краснея и запинаясь, рассказывала она об интимных подробностях их встреч, а они молча обменивались понимающими взглядами, будто в чем-то подозревали ее. В конце допроса ей предложили опознать тело. Лори согласилась, хотя ее и предупредили, что зрелище не из приятных. Но она хотела попрощаться с Буни.

Однако произошло нечто невероятное. Тело исчезло.

Сначала ей долго не объясняли, почему опознание откладывается. Извинялись, ссылались на какие-то сложности. Но потом вынуждены были сказать правду. Труп, который был оставлен на ночь в полицейском морге, исчез. Никто не знал, как это произошло — покойницкая была закрыта, следов взлома не обнаружено. И самое главное: оставалось неясным — кому и зачем это могло понадобиться. Начались поиски. Но, судя по поступающим сведениям, надежд отыскать похитителей оставалось все меньше. Следствие по делу Арона Буни пришлось продолжить в отсутствие его трупа.

Лори не могла найти себе места. Мысли о том, что Буни лишился последнего покоя, что над его телом, возможно, надругались или сотворили нечто еще более ужасное, преследовали ее день и ночь. Ее воображение рисовало страшные картины. Она была в таком состоянии, что впервые в жизни испугалась за свой собственный рассудок.

Буни и при жизни олицетворял собой некую таинственность, а его привязанность к ней была вообще каким-то чудом, заставившим ее по-новому взглянуть на себя. Теперь же, когда он умер, таинственность эта не исчезла, а приобрела совсем иное содержание. Получается, она совершенно не знала его, даже в те моменты, когда он, казалось, раскрывал перед ней душу нараспашку. Даже тогда он умело скрывал свою страшную тайну.

Нет, этого не может быть. Она же очень хорошо все помнит. Вот он смотрит на нее своими безумными глазами, вот рыдает, уткнувшись ей в колени. Мысль о том, что она не разгадала его до конца, причиняла ей почти физическую боль. Нужно было что-то делать, иначе придется нести эту муку вечно. Ей необходимо узнать всю правду. И, пожалуй, лучше всего отправиться туда, где его нашли, — в Мидин. Возможно, там она получит ответ.

Полиция предупредила ее, что до конца следствия она не должна покидать Калгари. Но Лори была импульсивным человеком, как и ее мать. Она проснулась в три часа ночи с твердым намерением отправиться в Мидин. К пяти утра все уже было готово, и с рассветом она двинулась в путь.

Сначала все шло хорошо. К черту работу, думала Лори, и дом, где все напоминало о времени, проведенном вместе с Буни! Она ехала наугад. Ни на одной карте, которая имелась в ее распоряжении, Мидин не был обозначен. Однако в разговорах полицейских она слышала названия других городов. Одним из них был Шернек. Ей удалось найти его на карте. Она решила направиться туда.

Лори практически не знала ту местность, по которой ей пришлось ехать. Ее семья когда-то жила в Торонто. «На цивилизованном востоке», как любила говорить ее мать, злясь на мужа за то, что он завез их в такую глушь. Ничего не изменилось с тех пор. Бескрайние пшеничные поля никогда особо не трогали воображение Лори. И сейчас, глядя на них, она ничего не испытывала. Посевная закончилась, фермеры занялись другими делами. Вокруг было пусто и скучно. Она неожиданно быстро устала от этой монотонности и решила сделать остановку в Мак-Леннане — небольшом местечке в часе езды от Пис-Ривера. Благополучно переночевав в мотеле, рано утром она снова двинулась в путь, рассчитывая к полудню добраться до Шернека.

Но на этот раз ей не повезло. Где-то под Пис-Ривером она сбилась с пути и вынуждена была миль сорок ехать наугад. Наконец показалась бензоколонка. Лори остановилась.

В пыли у дороги двое мальчишек-близнецов играли пластмассовыми солдатиками. Их отец, хмурый мужчина с такими же белыми, как и у сыновей, волосами, затоптав окурок прямо на поле битвы игрушечных армий, направился к Лори.

— Что вы хотели?

— Бензин, пожалуйста. И еще я хотела у вас спросить кое-что.

— Бесплатно справок не даю, — без тени улыбки ответил он.

— Я ищу город Шернек. Вы знаете, где это?

Военные баталии за спиной мужчины достигли своего апогея. Обернувшись к детям, он сердито сказал:

— Заткнетесь вы или нет?

Мальчишки переглянулись и замолчали. Он снова повернулся к Лори. Было видно, что годы работы на открытом воздухе под палящими лучами солнца преждевременно состарили его.

— Что вам нужно в Шернеке?

— Мне нужно… найти кое-кого.

— Вот как? — Его обветренное лицо заметно оживилось. — Может, я знаю? Чужих здесь почти не бывает.

Лори решила рискнуть. Она вернулась к машине и достала из сумочки фотографию.

— Но этого человека вы, наверное, не видели?

Вновь послышались звуки «великого побоища». Не взглянув на фотографию, мужчина в ярости закричал на детей:

— Заткнитесь, я вам сказал!

Потом он посмотрел на изображение Буни и быстро спросил:

— Вы знаете, кто этот человек?

Лори нерешительно молчала. Мужчина нахмурился. Она поняла, что отпираться бессмысленно и, стараясь выглядеть как можно спокойнее, сказала:

— Да, я знаю кто это.

— И вы знаете, что он сделал? — Губы мужчины скривились. — Мне показывали фотографии.

Он снова повернулся к сыновьям.

— Да замолчите вы, наконец!

— Это не я, — сказал один из мальчишек.

— А мне плевать кто! — заорал отец и решительно направился к ним.

Детей как ветром сдуло. Задыхаясь от ярости, он вернулся к Лори и с ненавистью бросил:

— Это не человек. Это скотина. Вот кто он! Слышите? Скотина! — Он сунул фотографию назад Лори. — Скорее бы его прищучили. А вы что, едете замаливать его грехи?

Лори молча взяла фотографию из его грязных, замасленных пальцев. Но он все понял по ее лицу и гневно продолжил:

— Таких людей надо стрелять как собак! Как бешеных собак!

Лори повернулась и пошла прочь. Руки ее так дрожали, что она едва смогла открыть дверцу машины.

— А бензин вам не нужен? — неожиданно спросил мужчина.

— Пошел к черту! — бросила она.

Он изумленно смотрел на нее.

— Да что с вами?

Лори включила зажигание и, моля всех богов, чтобы машина не подвела, рванула с места. В зеркало заднего вида она успела заметить окутанного клубами пыли мужчину, который что-то кричал ей вслед.

Она не знала, откуда в нем столько злобы, но представляла, на ком он сейчас отыграется — на детях, конечно. В мире полно родителей-тиранов и их забитых, запущенных детей. Не стоит даже думать об этом. Ей все равно не исправить род человеческий.

Минут десять она мчалась по дороге, радуясь только одному обстоятельству — что ей удалось избежать неприятных последствий. Но потом ей вдруг стало не по себе. Дрожь охватила все ее тело, и, увидев впереди небольшое селение, она вынуждена была остановиться, чтобы прийти в себя.

Заказав в небольшом ресторанчике кофе и лимонный сок, она пошла в уборную, чтобы умыться холодной водой. И тут одиночество, смешанное с отчаянием, нахлынуло на нее. Глядя на свои полыхавшие, покрытые красными пятнами щеки в треснутое зеркало, она неожиданно разрыдалась, да так сильно, что, казалось, никто и ничто не в силах заставить ее успокоиться.

В уборную вошла девушка. Лори, будь она на ее месте, не стала бы лезть с расспросами. Но та, поймав ее взгляд в зеркале, сказала:

— Что стряслось? Мужчина или деньги?

Лори вытерла слезы рукой.

— Что вы говорите?

— Когда я плачу, — продолжила девушка, расчесывая свои каштановые волосы, — …в общем, это случается только из-за мужчин или из-за денег.

— Понятно.

Любопытство девушки было настолько неприкрытым, что Лори даже перестала плакать.

— Мужчина, — тихо сказала она.

— Бросил вас, да?

— Не совсем так.

— Господи! — воскликнула девушка. — Вернулся? Ну это еще хуже!

Лори слабо улыбнулась.

— Наверное, вернулся совсем не тот? Ну так гоните его от себя как собаку.

При упоминании собаки в памяти Лори снова возникла сцена у бензоколонки, и на глаза ее опять навернулись слезы.

— О! Какая же ты дура, Шерил, — одернула сама себя девушка. — Все испортила.

— Нет, нет, — возразила Лори. — Мне как раз нужно выговориться.

Шерил улыбнулась.

— А мне как раз нужно выпить кофе.

Ее звали Шерил Маргарет Кларк. Пожалуй, она у любого человека могла выведать все. После двух часов разговора и пяти чашек кофе Лори поведала ей всю свою историю с того дня, как она впервые встретилась с Буни, и до того момента, когда Шерил увидела ее плачущей в уборной. Шерил тоже было, что рассказать, но ее случай оказался скорее комичным — любовник был без ума от машин, а она от его брата. В общем, все закончилось скандалом и разрывом. И теперь она решила развеяться.

— Я с детства не путешествовала, — сказала она. — Раньше меня заносило черт знает куда. Но я уж и не припомню этого ощущения. Может быть, мы поедем вместе в Шернек? Мне всегда хотелось увидеть это место.

— Правда?

Шерил расхохоталась.

— Нет. Мне просто абсолютно все равно куда ехать.

Глава 8

Итак, они решили, что дальше отправятся вместе. Дорогу им объяснил владелец ресторана, который приблизительно знал, где находится Мидин. Благополучно добравшись до Шернека (город оказался гораздо больше, чем Лори его себе представляла), они поехали дальше по старой, разбитой дороге, ведущей, судя по всему, прямо в Мидин.

— Что вам там надо? — спрашивал их хозяин ресторана. — Теперь туда никто не ездит. В городе никого нет.

— Я пишу статью о «золотой лихорадке», — ответила Шерил. — А она хочет посмотреть достопримечательности.

— Да уж конечно! Там есть на что посмотреть, — с иронией заметил хозяин, и не подозревая, что он не далек от истины.

Когда впереди показался Мидин, день клонился к вечеру, но дорога все еще была залита ярким солнечным светом. Им даже показалось, что они прибыли совсем не туда. По их мнению, город-призрак никак не мог иметь такой приветливый вид. Однако, когда солнце скрылось и они оказались на пустынных улицах, настроение у них изменилось.

«Как Буни попал сюда?» — подумала Лори, как только они въехали в Мидин. И тут же ответила себе: «Нет, он пришел сюда не по своей воле. За ним гнались. И он оказался здесь совершенно случайно».

Они остановили машину прямо посередине главной улицы, которая в сущности была единственной в городе.

— И запирать не надо, — сказала Шерил. — Угонять некому.

Теперь, когда они прибыли сюда, Лори еще раз мысленно поблагодарила судьбу за то, что она свела ее с Шерил. Ее оптимизм и чувство юмора были так необходимы в этом мрачном месте.

О каких призраках тут может идти речь? Все здесь было таким реальным… И впервые с того самого дня, когда Декер сообщил ей по телефону о случившемся. Лори почувствовала настоящую боль утраты. Она представляла себе Буни, одинокого, запутавшегося, который приполз сюда, чтобы спрятаться от своих преследователей. Дом, где они пристрелили его, она нашла сразу. Отверстия от шальных пуль были обведены мелом, на ступеньках крыльца еще сохранились следы крови. Она стояла поодаль еще несколько минут, не в силах ни приблизиться к этому мрачному месту, ни отойти от него. Шерил тактично оставила ее одну. Никто не мог помешать ей проститься с тем последним, что осталось от Буни.

Она потеряла его навсегда, но слез не было. Возможно, она уже выплакала их все там, у зеркала, в маленьком ресторанчике.

Сейчас Лори думала только об одном — как так могло получиться, что человек, которого она любила и которому безгранично верила, погиб здесь, сраженный полицейской пулей, а она никогда и не подозревала о его преступлениях. Может быть, она не плакала, потому что злилась на него за это? Ведь, несмотря на свои заверения в любви, ему удалось так много от нее скрыть. И не у кого теперь потребовать объяснений. Неужели он мог уйти просто так, не оставив после себя ничего? Она поймала себя на том, что пристально вглядывается в кровавые пятна на дощатых ступеньках крыльца. Может быть, в них содержится какой-то ответ? Ведь даже кофейная гуща на стенках чашки может сказать о многом. Значит, и последний след Буни, оставленный им на этой земле, должен иметь какое-то значение. Увы, гадалка из нее была плохая. Кровавые пятна хранили в себе много неразгаданного. И, пожалуй, самое непонятное заключалось в том, что она вдруг, неожиданно даже для самой себя, вслух произнесла:

— Я люблю тебя, Буни.

И почувствовала, что, несмотря на злость и смятение, она отдала бы все в этой жизни только за то, чтобы он вышел сейчас из дома и обнял ее. Однако ничего не произошло. А ей так хотелось хотя бы почувствовать на своей щеке его дыхание, услышать его шепот. Но, видимо, смерть отняла у него все, не оставив даже призрака.

Кто-то позвал ее. Лори подняла глаза и увидела Шерил.

— …Как ты думаешь? — послышались ее слова.

— Что? — не поняла Лори.

— Я говорю, не пора ли нам ехать? — повторила Шерил.

— Да…

— Видела бы ты, на кого похожа.

— Ничего…

Шерил взяла ее за руку.

— Ты ведь увидела все, что хотела.

— Да.

— А теперь пойдем.

— Ты знаешь, я до сих пор не верю, — сказала Лори, — даже стоя здесь и глядя на это место. Не могу поверить. Неужели это все? Неужели никак нельзя попасть к ним, увидеть их, коснуться…

— Кого?

— Мертвых. Если нельзя, тогда все бессмысленно, ведь правда же? Все так бессмысленно жестоко… — Лори вырвала свою руку и потерла лоб кончиками пальцев. — Извини, — сказала она. — Я, наверное, несу какую-то чушь?

— Честно? Есть немного.

Лори смущенно взглянула на подругу.

— Послушай, — сказала Шерил. — Этот старый город ничем нам не поможет. Думаю, пора уходить отсюда, и пусть он стоит здесь, пока не развалится.

— Я бы не хотела этого.

— Знаешь… — начала Шерил.

— Что?

— Я не желаю больше оставаться в этой компании, — сказала она и быстро добавила:

— Я не тебя, конечно, имею в виду.

— Кого тогда?

— Ну этих… мертвецов.

— Каких мертвецов?

— Там внизу… это проклятое кладбище.

— Правда?

— Тебе в твоем состоянии не хватало только этого, — быстро заговорила Шерил, но по лицу Лори поняла, что сделала ужасную ошибку, сказав ей про кладбище. — Ты ведь не пойдешь туда? Не пойдешь?

— Только на одну минутку, — сказала Лори.

— Если мы не покинем это место сейчас же, то нам придется ехать назад в темноте.

— Но ведь я больше никогда не вернусь сюда.

— Ах, да! Ты же должна осмотреть достопримечательности. Ну, конечно. Очень интересно! Как там поживают мертвецы…

Лори слабо улыбнулась.

— Я быстро, — сказала она и пошла по улице в сторону кладбища.

Шерил в нерешительности смотрела ей вслед. Свитер остался в машине, а уже становилось холодно. Но и оставаться одной на улице ей не хотелось. Все время, пока они находились здесь, ее не покидало ощущение, что за ними кто-то наблюдает.

— Подожди меня, — крикнула она и догнала Лори, когда впереди уже виднелась высокая кладбищенская стена.

— Почему оно такое большое? — спросила Лори.

— А кто его знает? Может, они умерли все сразу.

— Что ж, их было так много? Город-то небольшой.

— Правда…

— Посмотри, какие здесь гробницы.

— Ну и что?

— Ты заходила сюда?

— Нет и не горю желанием.

— Я недалеко…

Лори подошла к воротам и попыталась открыть их. Ей это удалось, и она проскользнула на территорию кладбища. Шерил неохотно последовала за ней.

— Почему же их так много? — снова сказала Лори. В ее вопросе звучало не просто любопытство. Она снова подумала о том, попал ли сюда Буни случайно или же Мидин был его целью. Может быть, здесь похоронен кто-то, на чьей могиле Буни хотел покаяться в своих грехах? Ей казалось, что, будь у нее возможность внимательно осмотреть ряды этих могил, она смогла бы получить хоть какое-нибудь объяснение.

— Уже поздно, — напомнила ей Шерил.

— Да.

— И я замерзла.

— Замерзла?

— Давай уже пойдем, Лори.

— Ах, да… конечно. Становится темно, и все равно уже ничего не увидишь.

— Наконец-то ты это поняла.

Они пошли назад. Шерил почти бежала впереди. Когда они поднялись на холм. Лори остановилась и в последний раз взглянула на кладбище. Отсюда оно напоминало крепость. Может быть, эти высокие стены возвели для защиты от диких животных, хотя в этом не было никакой необходимости. Умершие и так были надежно защищены тяжелыми каменными плитами. Скорее всего эти стены служили границей между миром живых и миром мертвых. За этими воротами земля была святой и неприкосновенной. Она хранила память о тех, кто ушел из этой жизни. Как много Лори хотела бы сказать им сегодня ночью! Как много бы хотела услышать! Жаль, что это невозможно.

Она вернулась к машине. На душе у нее стало легче. Как только захлопнулись дверцы и завелся мотор, Шерил сказала:

— За нами кто-то наблюдал.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Я видела его, когда подошла к машине. — Она поежилась. — Господи! Совсем закоченела.

— Как он выглядел? — спросила Лори.

Шерил пожала плечами.

— Не знаю. Уже было слишком темно. Да и какое это теперь имеет значение? Ты правильно сказала — больше мы сюда не вернемся.

«Все верно», — подумала Лори. Они могут ехать по этой ровной дороге и даже ни разу не оглянуться назад. Может быть, покойные жители города завидуют им сейчас, находясь там, за своими крепостными стенами…

Глава 9

Гостиницу долго выбирать не пришлось. В Шернеке их было всего две. Первая оказалась до отказа набита приехавшими на распродажу сельскохозяйственных машин фермерами. Во второй, которая называлась «Свитграсс», тоже сначала сказали, что мест нет. И если бы не обаяние Шерил, им пришлось бы ночевать на улице. В конце концов нашелся один двухместный номер, не роскошный, но вполне приличный.

— Ты знаешь, что всегда говорила моя мать? — сказала Шерил, раскладывая в ванной комнате туалетные принадлежности.

— Что?

— Она говорила: «Посмотри, Шерил, вокруг. Где-то рядом бродит твой мужчина и жаждет встречи». Заметь, это были слова женщины, которая тридцать лет искала свой идеал, да так и не нашла. Но она не изменила своего романтического убеждения. И меня приучила думать так же, черт бы ее побрал.

— Да?

— Да. Я все ищу его. И знаешь, думаю, мать была права… Ты первая пойдешь в душ?

— Нет. Иди ты.

В соседнем номере собрались на вечеринку. Сквозь тонкую стену слышались музыка и смех. Пока Шерил принимала душ, Лори легла на кровать, пытаясь осмыслить все происшедшее за день. Но Шерил вернулась очень скоро и, оторвав Лори от раздумий, заявила, что собирается отправиться в город развлечься.

— Ты пойдешь? — спросила она.

— Я очень устала, — ответила Лори. — А тебе желаю хорошо провести время.

— Боюсь, здесь для этого мало возможностей, — печально сказала Шерил.

— Ничего, — успокоила Лори. — Ты отыщешь.

Шерил ушла. Лори попыталась задремать, но ее сон постоянно прерывался веселым шумом из соседнего номера.

Она встала и решила принять ванну. Быть может, компания за стеной утихомирится за это время. Погрузившись в горячую воду, она закрыла глаза и почувствовала, как расслабляется все ее тело. Ничто не отвлекало ее, даже зеркала. Из-за отсутствия в ванной комнате конденсатора они сильно запотели. Как это было кстати! Она слишком хорошо знала все свои недостатки. А их, по ее мнению, было немало. Слишком тонкая шея, слишком узкое лицо, глаза огромные — тоже слишком, маленький нос…

Получалось, что она вся состоит из одних недостатков, и любая попытка изменить что-либо во внешности немедленно отражалась на ней еще худшим образом. Темные волосы, которые она отрастила специально, чтобы скрыть свою тонкую шею, выглядели шикарно, но они придавали ее бледному лицу совсем уж болезненный оттенок. Алые губы, которые она унаследовала от матери, были до неприличия яркими. Пользуясь блеклой помадой, ей удавалось немного приглушить их натуральный цвет, но глаза от этого становились еще больше.

Безусловно, Лори не была безобразна и недостатка в поклонниках не ощущала. Дело в том, что она не выглядела так, как чувствовала это. Лицо вполне симпатичное, но она не была симпатичной, не хотела такой быть и даже думать об этом. Возможно, те ощущения, которые ей довелось испытать засегодняшний день при виде крови и огромного кладбища, отложили в ее душе какой-то отпечаток и со временем что-то изменят в ней. Она надеялась на это.

Не одеваясь, Лори вышла из ванной. Как она и ожидала, вечеринка приутихла. За стеной звучала лишь приглушенная музыка, да слышался легкий шорох. Она села на край кровати и провела ладонями по груди, с наслаждением ощущая гладкость и упругость своей кожи. Она прислушалась к тихой и мелодичной музыке за стеной и, стараясь дышать так же плавно и легко, легла на кровать. Правая рука заскользила по телу… От покрывала пахло сигаретным дымом и еще чем-то казенным, несвежим. Она закрыла глаза и представила себя в этой комнате, обнаженную, на грязном покрывале, и почему-то особенно возбудилась.

…Лори редко позволяла себе это. Католическое воспитание обычно удерживало ее от порочности в удовлетворении своих инстинктов. Но сегодня она была совсем другой. Она не стала рисовать в своем воображении Буни. Мертвые не годятся для этого дела. Да, он был прекрасен. Но никогда больше его руки не коснутся ее. Поэтому лучше не вспоминать, а представить только себя, в этой комнате, на этой кровати…

Она больше не слышала музыки за стеной. Музыка звучала в ней самой, накатываясь волнами, которые становились все выше и выше. Наконец ее тело покрылось испариной. Она раскинула руки и неподвижно лежала несколько минут, прислушиваясь к себе. Потом, чувствуя, что засыпает, вытащила из-под себя покрывало и, сбросив его на пол, растянулась на кровати, укрывшись одной простыней.

Ей снилось то самое кладбище на окраине заброшенного города. Она шла по нему, и ветер дул со всех сторон, холодный и неприятный, он поднимал ей волосы, проникал под блузку и был похож не просто на движение воздуха, а на какой-то плотный поток, как будто струи пыли обрушивались на нее, залепляя глаза, нос…

Когда вокруг уже ничего не стало видно, она вдруг поняла, что это такое — останки мертвых, поднятые невиданным ураганом из всех могил, пирамид, мавзолеев, склепов и крематориев. Прах и пепел со всего света устремился в Мидин. А она оказалась на перекрестке этих жутких ветров, и частицы когда-то живших на земле людей проникали в ее организм. Но удивительно, ей совсем не было страшно. Она не пыталась укрыться, будто знала, что эти умершие люди ищут именно ее тепла, нуждаются именно в ее женской сути. «Где Буни?» — спросила она, полагая, что мертвые должны знать об этом. В конце концов, он один из них. Она знала, что он где-то рядом, но ветер завыл сильнее. И она снова сказала:

— Буни. Мне нужен Буни. Принесите его.

Ветер услышал ее. Она чувствовала это. Но кто-то рядом очень четко сказал:

— Он мертв, Лори.

Она попыталась не обращать внимания на этот голос и снова заговорила:

— Мне нужен Буни. Принесите…

— Нет…

Опять этот голос! Она хотела в третий раз повторить свою просьбу, но тут же почувствовала, что ветер утих, а ее кто-то трясет за плечо.

— Лори! Проснись!

Она цеплялась за сон. Еще немного, и ей станет известно все.

— Буни! — снова позвала она, но ветер вдруг подул в обратном направлении, унося с собой прах мертвецов, которые так и не успели рассказать Лори то, что знали. И она не в силах была остановить их.

— Лори…

Все. Ни одной пылинки не осталось. Лори с трудом открыла глаза, уже заранее зная, что увидит сейчас Шерил. Та действительно сидела на краю кровати и с улыбкой смотрела на нее.

— Страшный сон? — спросила она.

— Да нет…

— Ты звала его.

— Знаю.

— Надо тебе было пойти со мной, — сказала Шерил. — Пора уже выбросить все из головы.

— Наверное…

Шерил вся светилась. Было видно, что ей не терпится сообщить какую-то новость.

— Ты познакомилась с кем-то? — спросила Лори.

Шерил ухмыльнулась.

— Да. И кто бы мог подумать… Матушка, пожалуй, была права.

— Значит, все хорошо?

— Все хорошо.

— Расскажи.

— Да особенно нечего рассказывать. Я просто решила сходить в бар и встретила этого великолепного парня. Кто бы мог подумать! — снова сказала она. — Любовь нашла меня в самой глуши этих дьявольских прерий.

Она не могла сдержать своего возбуждения, и вскоре Лори стали известны все подробности ее ночного романа. Его звали Куртис. Он банкир, родом из Ванкувера, разведен, недавно прибыл в Эдмонтон. Они во всем подходили друг другу, считала Шерил, даже по знакам Зодиака. А еще у них абсолютно одинаковые вкусы, да и прошлое похоже. Но, что самое главное, за все время их многочасовой беседы он ни разу не попытался залезть ей под юбку. Это настоящий джентльмен. Умный, воспитанный, мечтающий о роскошной жизни на западном побережье. Кстати, он намекнул, что собирается вернуться туда, как только найдет себе подходящего компаньона. Может, это будет она.

— Завтра вечером мы снова с ним встречаемся, — торжествующе закончила Шерил. — И если все будет хорошо, то я, наверное, останусь здесь на несколько недель.

— Все будет хорошо, — ответила Лори. — Ты этого заслужила.

— А ты когда возвращаешься в Калгари? Завтра? — спросила Шерил.

— Да, — машинально ответила Лори, но сон все еще не отпускал ее. — Но сначала я, наверное, вернусь в Мидин, — задумчиво проговорила она. — Хочу еще раз посмотреть на это место.

Лицо Шерил вытянулось.

— Только, пожалуйста, не проси меня ехать с тобой, — умоляюще сказала она. — Я больше не вынесу.

— Конечно, — ответила Лори. — Я поеду одна.

Глава 10

Когда Лори приехала в Мидин, на голубом безоблачном небе ярко светило солнце. Подавленность, с которой она покидала город в прошлый раз, сменилась сейчас совершенно иным ощущением. Несмотря на то, что здесь погиб Буни, она не испытывала ненависти к этому месту. Наоборот, их теперь многое связывало.

Однако Лори приехала сюда не для того, чтобы еще раз посмотреть на Мидин. Ей хотелось походить по кладбищу. Яркий солнечный свет заливал все вокруг, а четкие тени от высоких мавзолеев и усыпальниц придавали городу мертвых еще более красивый вид. Даже трава, пробивающаяся между могилами, казалась сегодня изумрудной. Ветра не было совсем, и ничто не напоминало Лори ее сегодняшний сон. За высокими стенами кладбища царила необыкновенная тишина, как будто весь остальной мир перестал существовать. Здесь было царство мертвых. Казалось, эти люди не просто прекратили свое существование на земле, а перешли в какое-то иное качество и живут теперь за этими стенами по особым своим законам.

Лори медленно шла по аллее, читая надгробные надписи. Здесь были эпитафии на английском, французском, польском, русском языках. Могилы и склепы были украшены статуями плачущих женщин, святых, имена которых Лори и не знала, каменными скульптурами спящих собак. И чем больше этих символов здешнего мира окружало ее, тем чаще она задавала себе все тот же вопрос: почему кладбище такое большое? И еще немало ее удивило то, что здесь было представлено так много разных национальностей. Она вспомнила свой сон. Ветры дули со всех сторон света. В этом было что-то пророческое. Ей стало даже спокойнее. Слишком долго она шла по жизни вслепую. Любовь не оправдала ее надежд. Может быть, теперь сама жизнь какими-то едва уловимыми знаками будет подсказывать ей дорогу?

Целый час она шла по кладбищу и добралась наконец до его задней стены. Здесь она неожиданно обнаружила целый ряд могил, в которых были похоронены животные — птицы, кошки, собаки. Все они покоились рядом, как будто и не враждовали между собой. Это было довольно странное зрелище. Лори и раньше слышала о существовании специальных кладбищ для животных, но она не знала, что они могут быть похоронены там же, где и их хозяева. Впрочем, стоило ли чему-нибудь удивляться? В этом мире, как видно, действуют свои законы, да и отменять их здесь некому.

Лори повернула назад. По какой аллее идти, она не знала, и центральных ворот отсюда не было видно. Но это не испугало ее. В этом пустом месте она чувствовала себя в безопасности. А вокруг было так красиво! Она выбрала наугад одну из дорожек и неторопливо пошла по ней, разглядывая изумительные по красоте склепы и усыпальницы. Солнце было уже высоко. Становилось жарко. Лори почувствовала нестерпимую жару. Воды ей здесь, судя по всему, не найти. Но она не спешила. Она знала, что никогда не вернется сюда, и хотела запомнить это место навсегда.

Вдоль аллеи, по которой она шла, росли огромные вечнозеленые деревья, как символ вечной жизни. Посаженные здесь когда-то, они буйно разрослись на плодородной земле, закрывая собой могилы и памятники от жаркого солнца. Кое-где мощные корни выходили наружу. Некоторые надгробья не выдерживали и трескались под их натиском. И вот это сочетание живой зелени и разрушений показалось Лори особенно символичным. Она остановилась возле одного из деревьев и… вдруг услышала странный звук.

Там, в густой листве, кто-то тяжело дышал. Она инстинктивно отступила назад — из тени на солнечный свет. Сердце ее заколотилось с такой силой, что его гулкие удары заглушили даже тот странный звук, который напугал ее. Она затаила дыхание и еще раз прислушалась. Нет, ей не показалось. Под огромной веткой, склонившейся почти до самой земли, кто-то прятался. Но звук, который она слышала, не мог издавать человек. Скорее всего это было животное. Судя по хрипу, животное умирающее.

Лори стояла не двигаясь и вглядывалась в тень в надежде увидеть хоть что-нибудь. Вдруг она заметила движение. Существо явно пыталось подняться, отчаянно царапая землю лапами. Эта беспомощность глубоко тронула ее. Если она пройдет мимо и не поможет, животное наверняка погибнет. Как потом простить себе это?

Лори решительно шагнула в тень. Животное затихло. Возможно, оно испугалось. Наверное, ее движения показались ему угрожающими, и бедняга приготовился к защите. Осторожно, готовая в любой момент быстро отскочить назад, она раздвинула ветви. Сначала она почувствовала терпкий запах и только потом увидела само существо, которое глядело на нее широко открытыми глазами. Это был детеныш какого-то животного. Но какого именно, она определить не могла. Что-то вроде дикой кошки, только шкура была очень уж гладкой. Зверь оказался настолько слаб, что голова едва держалась на тонкой шее. Он настороженно посмотрел на нее, а потом закрыл глаза и в бессилии ткнулся мордой в землю.

Лори хотела дотянуться до животного, но не смогла. Упругие ветви смыкались перед ней, не давая возможности продвинуться вперед. Тогда она стала обламывать их. Гибкие ветви поддавались плохо. Одна из них больно хлестнула ее по лицу. Лори даже вскрикнула от боли и прижала руку к щеке, нащупав кровоточащую рану. Она с удвоенной силой начала продираться сквозь заросли и наконец добралась до детеныша. Он только слегка приоткрыл глаза, когда она наклонилась и дотронулась до него. Раны не было видно, но все его тело била лихорадка.

Когда Лори с трудом подняла детеныша, он обмочил ей руку и блузку, но она крепко прижала к себе обмякшее тельце. Лапы и голова его безжизненно свисали. И только запах стал сильнее.

И вдруг ей послышались чьи-то всхлипывания. Она замерла. Звук повторился снова, слева от нее. Кто-то с трудом сдерживал рыдания. Держа неподвижного зверя на руках, она вышла из зарослей. Но как только солнечные лучи упали на, казалось, совсем безжизненное тело, зверек отчаянно задрыгал лапами, пытаясь вырваться. Лори быстро вернулась в тень, чисто инстинктивно почувствовав, что именно свет вызвал такую реакцию. И только потом она посмотрела в ту сторону, откуда доносились сдавленные рыдания.

Дверь одного из старых склепов — массивного мраморного сооружения — была открыта настежь. И там, в темноте, смутно виднелись очертания человеческой фигуры, одетой в черную одежду, со скрытым вуалью лицом и потому почти незаметной.

Лори ничего не понимала. Умирающее животное, не выносящее света, и женщина в трауре (а в том, что это была женщина, она не сомневалась), рыдающая в темноте полуразрушенного склепа…

Есть ли какая-нибудь связь между всем этим? — Кто вы? — спросила она.

Женщина сначала испуганно отпрянула в глубину склепа, а потом очень медленно приблизилась к открытой двери. Движения ее были настолько осторожны, что Лори сразу поняла связь между таинственной незнакомкой и умирающим животным. «Она тоже боится солнечного света, — подумала Лори. — Да и плачет она, конечно, по этому зверенышу…»

Лори внимательно посмотрела на дорожку, которая вела к двери склепа, — можно ли пройти туда, не выходя на солнце. Пожалуй, можно. Но только с большой осторожностью. Медленно, старательно обходя все светлые места, она направилась к открытой двери. Все ее внимание было сосредоточено на том, чтобы уберечь от яркого света притихшего зверя. Но она чувствовала, женщина внимательно следит за каждым ее шагом. Когда до склепа оставалось совсем немного, Лори на минуту остановилась и подняла глаза. Женщина не выдержала. С нетерпеливым стоном она шагнула из своего убежища и протянула вперед руки. И тут же ее белая как мел кожа потемнела и сморщилась. Женщина вскрикнула от боли и резко отпрянула назад. Но солнце уже успело сделать свое дело — кожа на пальцах сгорела дотла. На землю посыпался лишь желтый, как цветочная пыльца, пепел.

Лори проскользнула к двери и быстро зашла внутрь. Склеп оказался не очень большим. С одной стороны был, наверное, вход в усыпальницу. А в самом дальнем углу, где стояла женщина, виднелась еще одна открытая дверь, которая вела куда-то под землю. Женщина в страхе жалась к стене, держа перед собой свои изуродованные руки. Вуаль сползла ей на плечи, обнажив бледное и очень худое лицо.

Лори почему-то не испытывала ни тени страха. А вот та, которая стояла перед ней, вся дрожала, переводя взгляд с изумленного лица Лори на звереныша.

— Мне кажется, он умер, — осторожно сказала Лори, не зная еще какая будет реакция.

Но женщина неожиданно спокойно ответила:

— Нет, она не может умереть.

Однако неподвижность зверька никак не увязывалась с этой уверенностью. Если он еще и не умер, то это наверняка скоро случится.

— Дайте мне ее, — попросила женщина.

Лори нерешительно молчала. Хотя руки уже устали от тяжелой ноши, ей не хотелось заходить в глубь склепа.

— Пожалуйста, — проговорила женщина и умоляюще протянула руки.

Сжалившись над несчастной. Лори решилась наконец отойти от двери, от яркого солнечного света. Она сделала несколько шагов, но тут же остановилась, услышав чей-то шепот. В склепе были люди, и они прятались там, на лестнице, ведущей куда-то в подземелье. Суеверный страх охватил Лори. Страх перед могилами, перед преисподней.

— Там никого нет, — сказала женщина, и лицо ее страдальчески сморщилось. — Пожалуйста, дайте мне Бабетту.

Она сделала шаг вперед и что-то тихо пробормотала, явно обращаясь к зверю, которого называла Бабеттой. Может быть, он услышал эти слова или почувствовал ее близкое присутствие, а возможно, темнота и прохлада, царившие в склепе, повлияли на него, но он неожиданно вздрогнул и судорога прошла по всему его телу, да такая сильная, что Лори чуть не выронила свою ношу. Женщина опять заговорила, несколько громче, будто ласково журила звереныша. Лори не знала, как поступить. Дальше идти она не решалась и видела, что женщина тоже не может приблизиться к ней. Они стояли так несколько секунд. И вдруг со зверем что-то произошло. Он выпустил когти и, вонзив их Лори в грудь, стал корчиться и извиваться.

— Бабетта! — прикрикнула женщина.

Но зверь не слушал ее, продолжая свой безумный танец, то корчась, как от боли, то содрогаясь, как змея, сбрасывающая шкуру.

— Не смотрите! Не смотрите! — раздался голос женщины.

Но Лори не могла оторвать взгляда от этого ужасного зрелища. И освободиться от того, что она сейчас держала в руках, тоже не могла. Когти настолько глубоко впились в ее тело, что любое движение причиняло ей боль.

И наконец начало происходить такое, отчего волосы зашевелились у нее на голове.

— Господи! — только и могла выдохнуть она, глядя как животное меняет свою форму прямо перед ее глазами. Его тело не просто перестраивалось, но начало разжижаться, превращаясь в бесформенную массу. Опять появился тот терпкий запах, который Лори почувствовала под деревом, — запах разложения. Лори стояла и держала в руках студенистое, скользкое тело, но избавиться от него не могла — когти по-прежнему впивались в ее грудь. Наконец и они растаяли, влившись в общую аморфную массу. Лори вдруг сразу вышла из оцепенения и, почувствовав облегчение, очень медленно, с гримасой ужаса и отвращения передала ее в протянутые руки женщины.

— Господи! Господи! — повторяла она, отступая назад.

Однако лицо женщины буквально светилось от счастья. Слезы радости потекли по ее бледным щекам и закапали на расплавленное месиво. Лори отвернулась к двери. Ей не терпелось взглянуть на солнце. Но после темноты склепа солнечный свет ослепил ее. Она закрыла глаза, чтобы немного прийти в себя.

Неожиданно послышался чей-то плач. Лори открыла глаза и увидела на руках у женщины маленькую девочку лет пяти, совсем голенькую. Уткнувшись в плечо матери, она жалобно всхлипывала.

— Бабетта, — сказала женщина.

Нет, этого не может быть. Хрупкий ребенок и зверь, умирающий под деревом?

Нет, это просто какой-то чудовищный обман или галлюцинация.

— Она любит играть на улице, — сказала женщина, отведя наконец взгляд от ребенка и посмотрев на Лори. — Ведь я говорила ей: нельзя! Нельзя играть на солнце. Но она — ребенок. Не слушается.

Лори до сих пор еще не могла поверить во все. Но где-то в глубине души она осознавала, что все это действительно было. И зверь был, и превращение тоже было. Она ведь сама видела. А теперь вот живой ребенок, всхлипывающий на руках у матери. И чем яснее она это понимала, тем страшней ей становилось. Ее разум не мог охватить всего происходящего. Это выходило за пределы реальности. Лори не в силах была что-то анализировать. Ей хотелось поскорее выйти отсюда на улицу, на солнце, которого так боятся эти оборотни. Она осторожно начала пятиться к двери, но женщина вдруг сказала:

— Мне бы хотелось отблагодарить вас…

— Нет, нет, — быстро ответила Лори. — Мне ничего не нужно.

Чувство омерзения не покидало ее. Но девочка, обнимающая материнскую шею, была так трогательна, что Лори растерялась.

— Я хочу помочь вам, — сказала женщина. — Ведь я знаю, зачем вы пришли сюда.

— Вряд ли, — проговорила Лори.

— Не теряйте времени. Здесь вы ничего не найдете. В Мидине обитает только племя тьмы.

— Племя тьмы? — громко переспросила Лори.

— Тише! Умоляю! — прошептала женщина. — Я не должна этого говорить. Но я обязана вам так многим…

Лори остановилась, не доходя до двери. Сердце подсказывало ей остаться.

— Вы знаете такого человека?.. Его зовут Буни…

На лице женщины отразилось смятение. Она хотела ответить, но какой-то страх удерживал ее. Лори видела это и сразу поняла: она знает Буни!

— Рейчел, — раздался вдруг строгий мужской голос с лестницы, ведущей в подземелье. — Идите сюда. Вы ничего не должны говорить.

— Мистер Лайлесберг, — сухо ответила Рейчел. — Она спасла Бабетту.

— Знаем, — послышалось из темноты. — Мы видели. Но все равно спускайтесь.

«Мы, — подумала Лори. — Сколько же их там, под землей?»

Открытая дверь за спиной придавала ей смелости, и она решительно сказала:

— Я спасла жизнь ребенку. И мне кажется, заслуживаю вознаграждения.

Наступила тишина. Затем в темноте возникла светящаяся точка, и Лори поняла, что мистер Лайлесберг поднялся на верхнюю ступеньку. Однако фигура его почему-то не была видна. Не просматривались даже слабые ее очертания. И только огонек сигареты светился в кромешной тьме.

— У этого ребенка нет жизни, и спасать ему нечего, — сказал он Лори, — но то, что у него есть, можете забрать, если хотите. — Он помолчал. — Хотите? Можете взять ее. Она принадлежит вам.

У Лори похолодело внутри от этих слов.

— Что вам от меня нужно? — спросила она.

— Мне ничего. Это вы требуете награды.

— Я просто хотела задать несколько вопросов, — взяв себя в руки решительно сказала Лори. — А ребенка мне не надо. Я же не варвар.

— Нет, — тихо ответили из темноты. — Никаких вопросов. А теперь идите. Вам здесь нечего делать.

Он поднес сигарету ко рту, и слабый свет от нее наконец выхватил из темноты черты его лица. Лори поняла, что Лайлесберг сделал это намеренно, чтобы буквально на несколько секунд встретиться с ней взглядом. Лори успела заметить, что лицо его такое же изможденное и бледное, как у Рейчел, только черты грубее. Запавшие глаза, тонкая, как бумага, кожа на щеках и огромный, испещренный морщинами лоб.

— Вы ведь понимаете, что не должны были видеть всего этого, — сказал он.

— Да, я знаю, — ответила Лори.

— Тогда знайте и другое. Если вы расскажете обо всем, последствия будут страшными.

— Не угрожайте мне.

— Последствия не для вас, — сказал Лайлесберг, — а для нас.

Лори стало стыдно за свою ошибку. Ведь по сравнению с ними она неуязвима. Она может ходить по солнцу.

— Я никому не скажу.

— Спасибо.

Он снова поднес сигарету к лицу, которое тотчас скрылось за густым темным дымом.

— То, что находится внизу, — сказал он, — внизу и должно остаться.

Рейчел тихонько вздохнула, качая на руках Бабетту.

— Спускайтесь! — приказал ей Лайлесберг, и огонек сигареты исчез.

— Я должна идти, — сказала Рейчел. — Забудьте о том, что вы были здесь. И оставаться тут больше незачем. Вы же слышали, мистер Лайлесберг сказал: «То, что находится внизу…»

— «Внизу и должно остаться». Да, я слышала, — перебила ее Лори.

— Мидин только для племени тьмы. И здесь вы никому не нужны.

— Скажите мне одно, — снова обратилась к ней Лори. — Буни здесь?

Рейчел уже начала спускаться по ступеням. Лори не выдержала и бросилась к ней.

— Он здесь, ведь правда же? Ваши люди украли его тело…

Страшная догадка потрясла Лори. Это они, обитатели могил, племя тьмы, лишили Буни последнего покоя.

— Вы! Вы, украли его!

Рейчел остановилась и, повернувшись, взглянула на Лори. Ее лицо едва виднелось в темноте.

— Мы ничего не крали, — спокойно ответила она.

— Тогда где же он?

Но Рейчел снова отвернулась и через секунду скрылась из вида.

— Скажите мне ради Бога! — умоляюще проговорила Лори ей вслед. И вдруг сорвалась на крик:

— Скажите! Пожалуйста!

Отчаяние сорвало ее с места. Она сделала несколько шагов и оказалась на лестнице.

— Подождите… Мне нужно поговорить с вами, — повторяла она, спускаясь вниз.

Три ступеньки, четыре… На пятой она вдруг остановилась. Совершенно непроизвольно, будто какая-то внутренняя сила удержала ее. По спине пробежал холодок, сердце глухо застучало в груди. Лори поняла, что не сможет больше сделать ни одного шага вниз, и стояла как вкопанная, глядя в темноту сухими, выплаканными глазами. Во рту у нее пересохло. Она не в силах была выговорить даже слова. Впрочем, теперь ей уже не хотелось ничего говорить. Страх перед таинственными обитателями подземелья охватил ее. Она не увидела никого, но в глубине души чувствовала, что эти существа выглядят гораздо ужаснее, чем Рейчел и ее детеныш. Ей казалось, что они разглядывают ее в темноте. Она представляла их жуткие превращения, и кровь стыла у нее в жилах.

Если труп забрали они, то требовать его назад бесполезно. Лори оставалось надеяться только на то, что хотя бы душа Буни избежит той страшной участи, которая была уготована его бедному телу.

Совершенно опустошенная она стала подниматься наверх. И вдруг почувствовала, что что-то не пускает ее. Словно тысячи тонких нитей опутали ее тело, цеплялись за ресницы.

— Я никому не скажу, — пробормотала она. — Пожалуйста, выпустите меня.

Но какая-то неведомая сила крепко держала ее.

— Я обещаю, — сказала она. — Поверьте мне…

И ей поверили… Спотыкаясь и падая, она стала карабкаться наверх, только теперь осознав, в какую ловушку могла бы попасть. Дверь в склеп была по-прежнему открыта. Лори быстро проскользнула к выходу и через секунду оказалась на улице.

Солнечный свет показался ей слишком ярким. Она закрыла глаза и стояла так несколько минут, едва держась на ногах. Потом слегка приподняла ресницы и, убедившись, что может хоть как-то ориентироваться, побрела в сторону главных ворот, петляя между могилами.

И только когда она наконец добралась до выхода с кладбища, ее глаза немного привыкли к солнечному свету и яркому голубому небу. Сильное эмоциональное перенапряжение давало о себе знать. Ноги не слушались ее, все тело ныло. Она с трудом поднималась по склону холма, готовая вот-вот рухнуть на землю. И только одна мысль придавала ей силы — она осталась жива. А смерть была так близко. Ее могли заманить в преисподнюю и уничтожить там. Все было бы именно так, она не сомневалась. Но ее отпустили. Почему? Может быть, потому, что она спасла ребенка? Или они поверили ее обещанию хранить молчание? Лори не знала, что побудило этих монстров пощадить ее. Да, именно монстров. Те, которые обитают под этим кладбищем, заслуживают только этого имени. Кто же, кроме монстров, может поселиться среди мертвецов? И пусть они называют себя племенем тьмы. Никакие слова и никакие благородные поступки не скроют их истинной сущности.

Ей удалось вырваться из лап самих демонов, которые тащили ее в бездну, в ад. И осталось только благодарить Бога за то, что она спаслась и может смотреть сейчас на небо, такое синее, такое бездонное…

Часть III ТЬМА

«…он уходит сегодня ночью из города, в своих двух шкурах, в чужой коже и в собственной. И обе мы с него должны содрать, да, сэр»

Чарльз Кид «На волоске»

Глава 11

Лори ехала в Шернек, включив на полную громкость радио. Ей надо было прийти в себя, убедиться в том, что этот мир по-прежнему существует и она может еще занять в нем свое место. Но, подъезжая к городу, она вдруг заволновалась. Удастся ли ей скрыть свое состояние от Шерил? Голос и выражение лица наверняка выдадут ее. Однако опасения оказались напрасными. Либо она действительно смогла очень удачно скрыть то, что творилось в ее душе, либо Шерил была недостаточно внимательной, но их разговор при встрече буквально после нескольких фраз о поездке Лори в Мидин переключился на Куртиса.

— Я хочу, чтобы ты познакомилась с ним, — сказала Шерил. — Мне нужно убедиться, что это все не сон.

— Я еду домой, Шерил, — сказала Лори.

— Но не сегодня же? Ведь уже поздно.

Она была права. День оказался слишком насыщенным, чтобы сразу же отправляться в обратный путь. А другой причины Лори найти не смогла.

— Уверяю тебя, ты не пожалеешь, — говорила Шерил. — Он тоже сказал, что хочет встретиться с тобой. Я ему все рассказала про тебя. Ну… не все, конечно. А то, как мы с тобой познакомились. — Она умоляюще посмотрела на Лори. — Скажи, что ты пойдешь.

— Я пойду.

— Прекрасно! Я позвоню ему прямо сейчас.

Пока Шерил звонила Куртису, Лори пошла принять душ. Через две минуты из комнаты послышался радостный голос:

— Он будет ждать нас возле одного ресторана около восьми. И еще он сказал, что придет с приятелем.

— Нет, Шерил…

— Да он, наверное, просто шутит, — сказала Шерил, появляясь в двери ванной комнаты. — Ты знаешь, у него удивительное чувство юмора. Никогда не угадаешь, серьезно он говорит или нет.

«Прекрасно, — подумала Лори. — Не хватало только неудавшегося комика». Но в предложении Шерил что-то было. Лори так устала от всего. А бесконечные разговоры о Куртисе, которого Лори, кстати, плохо себе представляла (так, в общих чертах, ничего конкретного), отвлекали ее от тяжелых мыслей о Мидине и его страшной тайне.

Они собирались на свидание. И настолько эти, чисто женские, приготовления были обычными, земными, что на душе у Лори стало легче и она даже подумала, уж не привиделось ли ей все то, что случилось на кладбище. Но нет. На щеке до сих пор оставался след от хлестнувшей ее ветки. Едва заметный, но он живо напомнил ей все. Она была в Мидине и держала оборотня на своих руках. И стояла в кромешной тьме на лестнице, ведущей в преисподнюю.

И хотя весь этот потусторонний мир был так далеко от реальной жизни, от Шерил с ее романтическими приключениями, он все же существовал вопреки логике и здравому смыслу. И когда-нибудь Лори придется столкнуться с ним. А пока она будет просто помнить о нем и наслаждаться радостями сегодняшнего вечера.

— Я же говорила — шутник, — сказала Шерил, когда они подъехали к ресторану «Хадсон Бой Сансет».

В ресторане, около которого им назначили встречу, пожар случился, судя по всему, еще несколько недель назад. И теперь на этом месте были лишь обгорелые развалины.

— А ты уверена, что не ошиблась? — спросила Лори.

Шерил рассмеялась.

— Говорю тебе, это одна из его шуточек.

— Ну тогда давай веселиться, — сказала Лори. — Только где мы теперь будем ужинать?

— Он, наверное, наблюдает за нами, — весело предположила Шерил.

Лори огляделась. Хотя в этом городишке бояться было абсолютно нечего, даже в субботу вечером, пустынная улица выглядела довольно неприветливой. Все магазины в округе были закрыты, некоторые из них вообще не работали. Машин тоже нигде не было видно. Надолго оставаться в таком месте не очень хотелось.

— Что-то я никого не вижу, — сказала Лори.

— Я тоже.

— Ну и что же мы будем делать? — спросила Лори, с трудом сдерживаясь, чтобы не показать своего раздражения.

Если Шерил заводит себе таких приятелей, то у нее явно дурной вкус. Впрочем, как она может судить? Сама ведь любила психа… и потеряла его.

— Мне кажется, он где-то здесь, — с надеждой в голосе сказала Шерил. — Куртис! — позвала она, толкая изуродованную огнем дверь.

— Почему бы нам не подождать здесь, Шерил?

— Но, может быть, он там.

— И все-таки я советую тебе быть осторожнее.

Но Шерил смело шагнула вперед и скрылась в темноте.

— Шерил!

— Слышу… Все в порядке.

Лори осталась одна на улице. В вечернем воздухе еще сильнее запахло гарью.

— Куртис! — послышался голос Шерил.

За спиной Лори затарахтела старенькая машина. Молодой человек высунулся из окошка и спросил:

— Нужна какая-нибудь помощь?

— Нет, спасибо, — ответила Лори, не зная, то ли это обычная вежливость, которая так характерна для маленьких городков, то ли водитель просто искал повод, чтобы заговорить с ней. Скорее всего — второе, решила Лори, когда машина, набрав скорость, скрылась из вида. Люди везде одинаковы…

Настроение Лори, поднявшееся немного после встречи с Шерил, начало опять портиться. На улице быстро темнело, и ей стало не по себе. Приближающаяся ночь хороша только для тех существ из племени тьмы, как они сами себя называют. А темнота — она везде темнота. И здесь, и на кладбище. И в сердце она тоже бывает… Лори представила, как скрипят сейчас двери склепов и мавзолеев и как выходят оттуда оборотни, зная, что свет звезд им не страшен. Она даже содрогнулась от этой мысли.

Где-то недалеко опять проехала машина, а потом послышался визг тормозов. Может, это возвращается тот самый добряк, спеша предложить свою бескорыстную помощь?

— Шерил? — позвала Лори. — Где ты?

Шутка, если это была шутка, а не ошибка Шерил, пожалуй, слишком затянулась. Лори почему-то захотелось вернуться к машине и немедленно уехать отсюда в гостиницу.

— Шерил! Ты здесь?

Из темноты послышался громкий смех.

Решив, что Шерил наконец-то осознала свое поражение и в свойственной ей манере потешается над собственной доверчивостью. Лори перешагнула порог ресторана.

Снова раздался смех, а потом Шерил неожиданно сказала с притворным негодованием в голосе:

— Куртис… — и опять легко и беззаботно рассмеялась.

Значит, великий покоритель ее сердца был все-таки там. Лори была уже готова выйти обратно на улицу, сесть в машину и уехать в гостиницу от этих шутников, но мысль о том, что придется весь вечер просидеть одной в комнате и снова прислушиваться к шуму за стеной, заставила ее продолжить путь между разбросанной и обгоревшей мебелью.

Если бы внутри было совсем темно, она, наверное, вернулась бы назад. Однако блики от кафельного пола, разбросанные по потолку, вполне позволяли ориентироваться. Лори даже видела смутные очертания арки, откуда доносился смех Шерил. И она рискнула пройти дальше. Неожиданно смех прекратился и стало совсем тихо. Лори чувствовала, что они наблюдают за каждым ее шагом.

— Эй, вы, — сказала она. — Шутка, конечно удалась. Но лично я хочу есть.

Никто не ответил. С улицы донесся шум мотора — опять этот доброжелатель. Назад уже не выйти. И Лори пошла дальше.

Здесь действительно был ресторан. Куртис не наврал. Вот и кухня. Отсюда, видимо, начался пожар. Она была вся выложена белым кафелем, отчего казалась совсем светлой, несмотря на то, что стены и потолок покрывали черные подпалины. Лори стояла на пороге и внимательно изучала комнату. В центре стояли огромные плиты. Над ними все еще висели полки с посудой. Из-за них-то и не было видно дальнего конца комнаты, где, вероятно, прятались любовники. Другого места здесь для этого просто не было.

Лори неожиданно вспомнила старую детскую игру в прятки. Как любила она играть в нее со своим отцом! Он всегда подкрадывался сзади и хватал ее за плечи. Ей вдруг страстно захотелось вернуться в детство. Но отца уже не было в живых. Он умер от рака горла.

— Шерил! — снова позвала Лори. — Я сдаюсь. Где ты?

Она сделала еще несколько шагов, и ноги ее приросли к полу. Все, игра закончилась. Она нашла Шерил. Только та не пряталась. Ее распростертое тело лежало на плите, голова откинута назад, лицо искромсано.

— Господи!

За спиной Лори послышался шорох. Кто-то подкрадывался к ней. Прятаться было уже поздно. Сейчас ее поймают. И не любящие руки отца, изображающего чудовище, а лапы настоящего монстра.

Она обернулась, чтобы посмотреть на его лицо, прежде чем он успеет схватить ее. Но увидела перед собой лишь странную маску, сделанную из куска светлой ткани с нашитыми на нее пуговицами вместо глаз и «молнией» вместо рта. Маска настолько плотно прилегала к лицу убийцы, что вокруг рта образовалось темное мокрое пятно от его слюны. Он поднял над головой ровные блестящие ножи, приготовившись вонзить их в лицо Лори и выколоть ей глаза. Она отпрянула назад, но он снова шагнул к ней и спокойно сказал:

— Лучше вам не сопротивляться. Лори.

Ножи вновь угрожающе заблестели. Но Лори опять удалось увернуться. Однако маньяк не торопился. Он спокойно и уверенно приближался к ней.

— Шерил поступила правильно, — сказал он. — Она просто стояла и ждала, когда это случится.

— Пошел ты в…

— Обязательно. Только чуть позже… Когда ты немного остынешь… — Он громко засмеялся. — Ощущения непередаваемые…

Пока он болтал, Лори быстро оглядела комнату в поисках путей отступления. Положение ее было удручающим. Вторая дверь кухни оказалась заблокирована какими-то обгоревшими ящиками. Выйти отсюда можно было только через ту арку, в которую она вошла. Но маньяк как раз стоял на этом пути и точил один нож о другой.

Через секунду он снова направился к ней, молча и решительно. Лори поняла, что все разговоры закончились. Она вдруг вспомнила о Мидине. Неужели ей суждено было вернуться оттуда живой, чтобы теперь погибнуть от рук садиста? Ну, не бывать же этому!

И когда он поднял свое оружие, она схватила с ближайшей полки кастрюлю и швырнула ему в лицо. Бросок был точен. Лори даже удивилась своей силе. Убийца пошатнулся и выронил один нож. Однако он не сказал ни слова, а просто переложил оставшийся кинжал из правой руки в левую, тряхнул головой и снова направился к ней, уже гораздо быстрее, чем раньше. Она едва успела взять с полки другую посудину и загородить ею свое лицо. Лезвие соскользнуло и полоснуло ее по руке. Сначала она даже не почувствовала боли. Но потом, когда брызнула кровь, в глазах у нее потемнело, пальцы разжались и кастрюля упала к ее ногам. Садист удовлетворенно хмыкнул, и по наклону его головы Лори поняла, что он смотрит на кровь, струившуюся из глубокой раны.

Она взглянула в сторону двери, прикидывая, удастся ли ей добежать хотя бы туда. И тут случилось неожиданное: нож больше не взметнулся вверх, а спокойный голос произнес:

— Лори, нам надо поговорить.

— Пошел ты!

К ее удивлению, он действительно отступил немного назад. И тогда она ухитрилась схватить с пола нож, который выронил убийца. Конечно, одной рукой трудно будет нанести удар. Однако цель была достаточно большой. Она должна ранить его, и желательно прямо в сердце.

— Именно этой штучкой я убил Шерил, — сказал он. — На вашем месте я не стал бы брать ее в руки.

Лори только сейчас ощутила в своей ладони липкую рукоятку ножа.

— Да, этот ножик перерезал нежную шейку крошки Шерил, — продолжал он. — А теперь на нем останутся ваши пальчики. Вам надо было надеть перчатки, как я.

Сознание того, какое оружие она держит в руке, привело Лори в ужас, но бросать его и остаться таким образом совсем беззащитной она не собиралась.

— Конечно, вы всегда можете обвинить Буни, — говорил между тем убийца. — Скажите в полиции, что это он сделал.

— Откуда вам известно про Буни? — удивленно спросила Лори. Ведь Шерил клялась ей, что ничего не говорила своему возлюбленному.

— А вы знаете, где он? — спросил убийца.

— Он умер.

Голова в маске слегка качнулась.

— Боюсь, что это не так. Он встал и ушел. Бог его знает, как ему это удалось. Но он встал и ушел. Можете себе представить? А его буквально изрешетили пулями. Ведь вы видели, сколько крови он пролил…

«Он следил за нами все это время, — с ужасом догадалась Лори. — Ив Мидине был тогда, в первый день. Но зачем?» Этого она не могла понять.

— …сколько крови, сколько пуль, а он не умер.

— Просто кто-то выкрал его тело, — сказала Лори.

— Нет, все было совсем не так.

— Кто вы, черт вас возьми?

— Хороший вопрос. Не вижу больше причин скрываться перед вами.

Он сорвал маску, и Лори увидела потное, улыбающееся лицо Декера.

— Жаль, что у меня с собой нет фотоаппарата, — сказал он. Неплохо было бы запечатлеть сейчас выражение вашего лица.

Лори стояла, широко раскрыв рот от изумления, и понимала, что вид у нее действительно глупый, но ничего поделать с собой не могла. Неужели Декер — это тот самый Куртис, о котором с таким восторгом рассказывала Шерил?

— Зачем? — наконец промямлила она.

— Что зачем?

— Зачем вы убили Шерил?

— Затем же, зачем убивал и всех остальных, — легко ответил Декер, будто этот вопрос вовсе ничего для него не значил. — Просто так. Ради удовольствия. Мы с Буни много говорили на эту тему — почему люди идут на это. Все пытались понять. Но когда подворачивается случай, я просто убиваю и все, потому что мне это нравится.

— Буни был невиновен.

— И сейчас невиновен, где бы он ни прятался. Вот в этом-то и вся загвоздка. Ведь он знает правду и вполне может найти человека, который поверит ему.

— И вы хотите помешать?

— А что бы вы делали на моем месте? Я и хотел, чтобы он ушел из жизни и все считали бы его виновным. Ведь я сам выстрелил в него. А он встал и ушел…

— Мне сказали, что он был мертв. Это точно.

— Покойницкая изнутри не запирается. Это вам сказали? На ручке обнаружены следы его пальцев, а на полу — следы его ног. А это вам сказали? Конечно, нет. Так вот я вам говорю. Я знаю — Буни жив. И ваша смерть заставит его объявиться. Уверен в этом.

Он медленно поднял нож и неожиданно прыгнул в сторону Лори. Она мгновенно выставила вперед лезвие. Он несколько замедлил свое движение, но не остановился.

— И вы сможете это сделать? — обратился он к ней. — Вряд ли. Знаю это из своего собственного опыта. У людей очень слабая нервная система, особенно когда на карте стоит их собственная жизнь. А ведь этот ножичек уже вонзался в бедняжку Шерил… А впрочем, попробуйте, — почти весело сказал он, продолжая приближаться к Лори. — Нет, правда. Мне действительно интересно, как у вас это получится.

Краем глаза Лори заметила, что сбоку от нее стоят стопками тарелки — целый ряд. Как бы ей выиграть время, чтобы успеть добежать до двери? Она, конечно, понимала, что даже с ножом ей не удастся выйти победителем из поединка с этим маньяком. Но она может перехитрить его.

— Ну, давай же, убей меня если сможешь. Ради Буни, ради бедного безумного Буни.

Он опять захохотал, и тогда Лори протянула руку, схватила целую стопку тарелок и бросила ее на пол перед Декером. Потом еще одну и еще… Осколки фарфора разлетались во все стороны. Он подался назад, закрывая лицо руками. Лори воспользовалась моментом и бросилась к арке. Через секунду она уже вылетела из кухни и, слыша за собой тяжелые шаги Декера, на одном дыхании добежала до выхода, благополучно выскользнув на улицу. Там она оглянулась, опасаясь, что Декер вот-вот появится в двери. Но он, видимо, побоялся выходить на свет.

— Хитрая бестия! — крикнул он из темноты. — Ну ничего, я доберусь до тебя. Сначала расправлюсь с Буни, а потом придет и твой черед. Жди!

Не отрывая взгляда от двери ресторана, Лори быстро направилась к машине. И только теперь она осознала, что продолжает крепко сжимать в руке окровавленный нож. Ей ничего не оставалось делать, как взять его с собой, чтобы потом передать в качестве улики полиции. Добравшись до машины, она села в нее и захлопнула дверцу, и только после этого перевела дух. Нож она бросила на пол машины, а затем, включив зажигание, немедленно тронулась с места.

Лори мучалась вопросом: куда ехать — в полицию или в Мидин? Что выбрать: ночной допрос или ночную прогулку по кладбищу? Если она сейчас поедет в полицию, то не сможет предупредить Буни о страшном замысле Декера. А вдруг Декер лжет, и Буни все-таки умер от ран?..

Если бы все случилось вчера, она бы выбрала полицию, заставила бы их поверить ее показаниям, убедила бы в том, что Декера необходимо привлечь к ответственности. Но вчера она еще знала, что звери — это одно, а люди — другое. Вчера она еще была уверена, что кладбище только для мертвых. Вчера она еще думала, что доктор — это доктор, а больной — это больной.

Оказалось, все не так. Оказалось, в жизни может случиться всякое. И Буни может быть жив.

Она поехала в Мидин.

Глава 12

Видения начались почти сразу же.Видимо, сказывались последствия сильного стресса и большая потеря крови. Сначала будто снежные хлопья летели ей навстречу и, беспрепятственно проникая сквозь ветровое стекло, со свистом проносились мимо. Потом стали появляться лица и какие-то неровные пятна, похожие на человеческие эмбрионы, которые тоже с легким шуршаньем исчезали у нее за спиной. Лори спокойно относилась к этим галлюцинациям. Она даже радовалась им, потому что они приближали ее к Буни. Ей казалось, что теперь она, как и Буни, неуязвима, пусть даже только сегодня ночью. Она вела машину по темной улице на полной скорости, держа руль лишь одной рукой, и ничего не боялась. Если судьба помогла ей спастись от Декера, то погибнуть здесь, на пустынном шоссе, она просто не может.

Видения, появляясь в белом свете фар, стали взмывать вверх, превращаясь в маленькие светящиеся точки. Они собирались у нее за спиной. Они встречали ее. Они звали ее в Мидин.

Один раз, взглянув в зеркало, она увидела сзади огни машины. Но они тут же исчезли. Может быть, ей просто показалось?

Впереди уже виднелся город. Свет фар выхватил из темноты ближайшие дома. Она, не останавливаясь, помчалась по главной улице вниз, к главным воротам кладбища.

Лори была в таком состоянии, что даже забыла страх, который испытала здесь в прошлый раз. Да и чего бояться мертвых?

И Буни здесь. Она уже не просто надеялась на это. Она была твердо уверена — Буни здесь, и она наконец сможет заключить его в свои объятия.

Лори с трудом вышла из машины и тут же упала ничком.

«Вставай!» — сказала она сама себе.

Перед глазами у нее все еще прыгали светящиеся точки. Они становились ярче и больше. Они слепили ее. Она поняла, что скоро потеряет сознание и, превозмогая себя, поковыляла к воротам.

— Буни! — позвала она.

Ответ прозвучал неожиданно быстро, но совсем не тот, которого она ждала.

— А он здесь? — сказал кто-то. — Буни здесь?

Ухватившись за ворота, она повернула назад тяжелую голову и увидела в рассеянном свете фар своей машины Декера. Он стоял в нескольких ярдах от нее, а сзади темнел его автомобиль. Несмотря на полуобморочное состояние, Лори сразу все поняла. Он дал ей возможность уйти, зная наверняка, что она направится на поиски его врага.

— Как глупо, — тихо сказала Лори.

— Вообще-то, да. Но все правильно. Вы, конечно, думали, что можете спасти его?

У Лори не было уже ни сил, ни желания сопротивляться этому человеку. Она отцепилась от ворот и, спотыкаясь, побежала по кладбищу.

— Буни! Буни! — звала она.

Декер не торопился. Лори была для него лишь раненым зверем, ищущим защиты у такого же беспомощного собрата. Оглянувшись назад, она увидела, что он стоит на том же самом месте и перезаряжает пистолет. Потом он приблизился к воротам и, толкнув их, быстрым шагом направился за ней.

Лори едва различала аллею, по которой, то и дело падая, продвигалась вперед. Она бежала, как слепая, почти наугад, и уже плохо соображала где находится Декер — впереди нее или сзади. Но одно она знала четко: еще мгновение — и он прикончит ее. От пули не спастись.

А под землей слышали ее приближение. Среди странных существ царила паника и отчаяние. Они знали, что такое преследование охотника, знали по собственному опыту и искренне жалели эту женщину. Но рисковать не могли.

На кладбище было достаточно места, где мог бы укрыться любой монстр. Но ради человеческой жизни жертвовать своим единственным убежищем они не станут.

Слыша ее крики, они страшно переживали, но ничего не делали. И один из них не выдержал.

— Пустите меня к ней.

— Нельзя. Ты же знаешь, что нельзя.

— Я убью его, и никто не узнает, что он здесь был.

— Он наверняка не один. Там, за стеной, их может быть много. Вспомни, как они поймали тебя.

— Но я не могу допустить, чтобы она погибла.

— Буни! Буни! — послышалось сверху.

Эта была самая страшная мука, которую ему доводилось когда-либо испытывать. Он слышал, как она зовет его, и не мог помочь. Законы Мидина не позволяли ему сделать этого.

— Но вы только послушайте! Ведь она просит помощи!

— Ты давал обещание, когда мы брали тебя сюда, — напомнил Лайлесберг.

— Я знаю. Я все понимаю…

— Учти, если нарушишь его, ты не найдешь больше места нигде — ни среди нас, ни среди них.

— Вы предлагаете мне просто слушать, как она погибает?

— Закрой уши. Это скоро кончится…

У нее уже не осталось сил звать Буни. Да это, видимо, и бесполезно. Его здесь нет. Или он лежит под землей, мертвый и беспомощный.

Она была совсем одна, а убийца подходил все ближе.

Декер достал из кармана маску, надевая которую всегда чувствовал себя в безопасности. Сколько раз он примерял ее в те бесконечные дни, проведенные с Буни, когда внушал ему имена и даты, подталкивая к признанию. Его распирало от гордости, что он так удачно нашел козла отпущения и может теперь отвести от себя все подозрения. Конечно, признание Буни не положило бы конец преступлениям. Когда-нибудь его садистская сущность снова потребовала бы крови, и убийства продолжались бы. Но только после того, как он сменит себе имя и переедет в другой город. Буни нарушил все его планы. Однако он не позволит открыть тайну. Уж маска позаботится об этом…

Декер натянул на себя маску и сразу почувствовал возбуждение. Он не был сексуальным маньяком, и вся его патологическая страсть сводилась только к убийствам — убийствам и смерти. И сейчас всем своим телом он уже чувствовал близкое удовлетворение. Вот она, жертва, совсем рядом. Его ничуть не волновало, что это была женщина. Он всегда оставался равнодушным к самому человеку. И лишь его смерть вызывала в нем бурные сладостные переживания. Его жертвами были и старики, и совсем молоденькие девушки, и женщины, и даже дети. Ко всем он относился абсолютно одинаково. И эта женщина, убегающая от него в темноте, значила для Декера-убийцы не больше чем все остальные.

Он преследовал ее неторопливым шагом — в своей обычной манере. А она все еще бежала впереди, уже не в силах звать на помощь, издавая какие-то хрипящие, булькающие звуки. Но она, конечно же, до сих пор надеется, что он придет к ней, думал Декер. Глупышка! Неужели она не понимает, что этого просто не может быть? Уж он-то на своем веку наслушался таких отчаянных криков о помощи. И ни разу заступник не появился.

Ну ничего, скоро она выдохнется, и тогда он уложит ее пулей в затылок. А потом достанет свой нож и начнет полосовать ее по лицу, пока на его месте не образуется кровавое месиво. Он всегда так делал. Это был его почерк.

Ага! Она упала. Не может бежать дальше. Он подошел ближе и сказал:

— Лежи спокойно. Так я сделаю все быстрее.

Лори попыталась подняться, но ноги совсем не слушались ее. Теряя силы, она обернулась на голос Декера и сквозь пелену, застилавшую ее глаза, увидела, что он надел уже свою маску смерти и поднял оружие.

Ей показалось, что земля, на которой она лежала, содрогнулась. А может, это уже прозвучал выстрел? Накатилась еще одна, последняя, волна белого света, и Лори уже больше ничего не видела. Но тело ее все еще ощущало какой-то рокот под землей. А сквозь шум в ушах она услышала, как кто-то назвал имя человека, которого она безуспешно искала.

— Буни!

Ответа не последовало. А через секунду снова послышалось: «Буни!», как будто кто-то призывал его вернуться назад, под землю.

Лори хотела собраться с силами, чтобы все-таки подняться, но рука, упиравшаяся в землю, подвернулась, и она упала лицом вниз.

Маньяк подошел к ней, несколько разочарованный тем, что жертва потеряла сознание и не сможет услышать последней его молитвы. Да, он любил сказать несколько слов перед священным для него действом. Заранее эти слова никогда не придумывались. Они непроизвольно лились из прорези маски и звучали в его ушах, как музыка. Случалось, что жертвы начинали смеяться. И это приводило его в бешенство. Но когда люди кричали, а кричали они почти всегда, он испытывал истинное наслаждение, предвкушая самый последний момент, когда нож с силой вонзится в человеческое тело.

Он толкнул Лори в спину, чтобы посмотреть, в сознании она или нет. Она слегка приоткрыла глаза.

— Хорошо, — удовлетворенно произнес убийца, целясь пистолетом ей прямо в лицо.

Он уже готов был произнести свою тираду, как вдруг послышался чей-то рев. Ему даже пришлось оглянуться. Беззвучный ветер поднялся откуда-то из глубины, раскачивая деревья. Земля содрогнулась под его ногами. Но убийца только ухмыльнулся. Какую опасность для него, несущего смерть другим, могут представлять эти могилы и склепы? Он громко расхохотался, откинув назад голову.

Женщина у его ног застонала. Пора заткнуть ей глотку. Он прицелился в открытый рот.

Что она там лепечет? И тут произнесенное в последней надежде слово приобрело реальную форму.

— Буни! — в полузабытьи произнесла она.

И он появился.

Он возник из темноты, где гудела земля и бешено раскачивались деревья. Внешне такой же, каким его запомнил Декер. И только глаза ярко блестели, и двигался он так, будто не был изрешечен пулями насквозь.

Декер стоял пораженный. Но мистика еще не закончилась. Изо рта Буни вдруг повалил дым, а сам он стал быстро терять свой человеческий облик.

Декер в ужасе взглянул на Лори — видит ли она то, что сейчас происходит перед его глазами? Но она лежала без сознания. И поэтому ему пришлось остаться один на один с этим кошмарным зрелищем.

Руки и шея Буни начали вытягиваться, пальцы расти, а лицо, едва различимое за темным дымом, клубившимся из его рта, будто опутали тонкие нити, готовые в любой момент лопнуть и обнажить нечто безобразное и отвратительное.

И еще этот голос. Декер не узнал его. Это был голос не того несчастного сумасшедшего, теряющего последний рассудок от сознания своей вины, а разъяренного зверя, жаждущего мести.

— Тебе крышка, Декер, — сказал монстр.

Декеру в маске не нравилось, когда его называли по имени. Так звали одного болвана, про которого он сейчас даже не помнил, жив тот или мертв. Сейчас он был только маской, жаждущей крови.

«Ведь это просто ублюдок! Мразь!» — подумал Декер и прицелился Буни в сердце.

А Буни уже закончил свое превращение, и теперь перед Декером стоял то ли зверь, то ли какое-то человекоподобное существо — неестественное, нереальное, а потому не вызывающее даже страха. Размозжить ему череп — и дело с концом! Не раздумывая, Декер выстрелил. На груди у монстра образовалось ровное, круглое отверстие, но он только усмехнулся.

— Вы уже один раз попробовали застрелить меня, Декер, — сказал Буни. — Или забыли?

— Я не Декер, — ответил маньяк и снова выстрелил.

Еще одно отверстие появилось в безобразном теле, но крови не было.

Буни начал приближаться медленным уверенным шагом. Что-то знакомое почудилось Декеру в его движениях. Он сам именно так подходил к своей жертве. От монстра исходил приторный, тошнотворный запах. Декер почувствовал его даже сквозь свою маску. У него подкатило к горлу…

— Стойте спокойно, — сказал Буни. — Так я сделаю все быстрее.

То, что этот ублюдок приближался к нему точно так же, как это делал он, подходя к своей жертве, было само по себе оскорбительным для профессионального убийцы. Но ведь он в точности повторил и его коронные слова! Это взбесило его. Он грязно выругался и снова поднял свой пистолет, целясь Буни в рот. «Сейчас выбью твой поганый язык!» Но не успел. Огромные безобразные лапы ухватились за ствол. Декер нажал на курок. Пуля прошила насквозь вздувшуюся ладонь, а глаза чудовища потемнели от злости. Он вырвал из рук убийцы пистолет и отбросил его в сторону.

Чувствуя неминуемый конец, Декер заволновался. Он никогда раньше не думал о том, что может погибнуть. В маске он всегда ощущал себя в безопасности. Она придавала ему уверенность в своей собственной безнаказанности. Однако под маской был все-таки живой человек. И вот зубы этого человека непроизвольно начали выбивать дрожь, а голос умоляюще произнес:

— Буни, ты сам не знаешь, что делаешь.

Маска сползла с его лица, окончательно лишив уверенности в своих силах. Но он продолжал говорить спокойно и тихо, вспоминая, что именно таким тоном он когда-то воздействовал на этого человека.

— Ты болен, Буни, — сказал он, а внутренний голос твердил ему: «Не поддавайся страху и не вздумай просить пощады!»

— И вы можете вылечить меня? — насмешливо спросил Буни.

— Да, да, конечно. Мне нужно только немного времени.

Буни дотронулся раненой рукой до маски.

— Зачем вы прячетесь за этой штукой?

— Приходится. Я не хочу прятаться, но приходится.

Все внутри у Декера кипело от ярости. Если ему удастся выкрутиться, и он останется жив, то завтра он обязательно возьмет реванш за свое унижение. Но для этого надо обязательно выжить.

— В этой шкуре ты, наверное, чувствуешь себя так же, как я в своей маске?

— Так же? — переспросил Буни.

— Я имею в виду, что тот облик, который ты теперь можешь принять, просто вынуждает тебя быть кровожадным. А на самом деле ты не такой.

— Вы ошибаетесь, Декер. Я именно такой.

Декер покачал головой.

— Не думаю. Мне кажется, что где-то в глубине души ты остался прежним Буни.

— Буни умер. Его застрелили на ваших глазах. Помните? И вы собственноручно всадили в него пулю.

— Но ты выжил.

— Я мертв.

Все это время Декер не мог унять дрожь в своем огромном теле. А теперь он застыл, не в силах даже перевести дыхание.

— Вы делали из меня монстра, и я стал им, но не таким бессердечным, как вы. — Буни вплотную приблизился к нему. — Я мертв, Декер. И теперь для меня ваши пули — ничто. Я теперь — часть этого мира. И значит, вылечусь сам. А вы… — Буни крепко взялся за край маски. — А вы умрете. И я хочу видеть ваше лицо, когда это случится.

Буни хотел сдернуть маску, но она была крепко завязана и не поддалась. Тогда он вонзил свои когти в ткань и рванул со всей силой. Сколько раз он смотрел в эти глаза с надеждой и мольбой о помощи! Оказалось, напрасно. Зато теперь Декер стоял перед ним слабый, жалкий, беспомощный и испуганно лепетал:

— Я боялся. Пойми! Они бы нашли меня. Нужен был кто-нибудь, на кого бы я мог свалить вину.

— Вы выбрали не того человека.

— Человека? — раздался вдруг из темноты чей-то голос. — Ты называешь себя человеком.

— Монстра, — поправился Буни.

Раздался громкий смех, а затем из темноты снова послышалось:

— Ну так будем мы его убивать или нет?

Буни взглянул в ту сторону, откуда доносился голос. Там, на одной из могил, сидел человек с обезображенным лицом.

— Этот тип помнит меня? — спросил он.

— Не знаю. Помните? — обратился Буни к Декеру. — Его зовут Нарцисс.

Декер молчал.

— Это еще один из нашей компании, — сказал Буни.

— Правда, я не был до конца уверен в этом, — задумчиво проговорил Нарцисс. — Не был уверен до тех пор, пока не получил пулю в лоб. Ты знаешь, что он делает с людьми?

Буни кивнул.

— Ну тогда убей его, выцарапай ему глаза. Или это сделаю я.

— Сначала я хочу получить от него признание.

— Признание… — с надеждой заговорил Декер. — Если тебе нужно только это, пожалуйста.

Он стал судорожно шарить по карманам, будто искал ручку.

— Какая к черту польза от его признания? — спросил Нарцисс. — Думаешь, теперь кто-нибудь оправдает тебя? Посмотри на себя.

Он спрыгнул с могильного камня и зашептал:

— Смотри! Если Лайлесберг узнает, что я поднимался наверх, он меня выгонит. Дай мне только добраться до его глаз. У меня с ним старые счеты. Все остальное — твое.

— Не подпускай его ко мне! — взмолился Декер. — Ты получишь все, что захочешь… признание… что угодно. Только спаси меня от него.

Но уже было поздно. Нарцисс в два прыжка оказался рядом с Декером. Буни пытался остановить его одной рукой, но тщетно. Слишком велико было желание мести. Он оттолкнул Буни и, подняв вверх свои загнутые ногти, оскалился:

— Вот и пришел тебе конец.

Декер, однако, не растерялся. Рука, которой он нервно шарил по карманам, нащупала большой нож. Он быстро вытащил его и вонзил в живот своему противнику. Этот удар он разучивал долго и скрупулезно, по японской методике — в нижнюю часть живота и резко вверх, ухватив нож двумя руками. Нарцисс вскрикнул, но не от боли, а скорее инстинктивно.

Декер сразу вытащил нож, зная по опыту, что из живота тотчас начнут вываливаться кишки. И он не ошибся. Внутренности Нарцисса повисли кровавым фартуком до самых колен. Ранение, от которого любой нормальный человек свалился бы замертво, привело Нарцисса в полнейшую растерянность. Он с ужасом смотрел на свой распоротый живот и цеплялся за Буни.

— Помоги мне! — кричал он. — У меня сейчас все вывалится.

Декер воспользовался моментом и метнулся к воротам. Бежать было недалеко. И пока Буни освободился от Нарцисса, враг был уже за пределами кладбища. Буни бросился в погоню, но не успел он добраться и до ворот, как Декер уже хлопнул дверцей своей машины и завел мотор. Доктор удрал! Удрал!

— Что я теперь буду делать? — послышался сзади жалобный голос Нарцисса. Он стоял и беспомощно держал в руках клубок своих кишок.

— Спускайся вниз, — сдержанно ответил ему Буни, понимая, что бесполезно теперь проклинать его. — Кто-нибудь тебе поможет.

— Не могу. Они узнают, что я был наверху.

— Думаешь, они уже не знают? — сказал Буни. — Они знают все.

Его больше не волновал Нарцисс. На дорожке без движения лежало распростертое тело Лори. В пылу гнева он совсем забыл о ней.

— Они выгонят нас обоих, — печально проговорил Нарцисс.

— Может быть.

— И что мы будем делать?

— Спускайся вниз, — устало повторил Буни. — Скажи мистеру Лайлесбергу, что это я втянул тебя.

— Ты втянул? — удивленно произнес Нарцисс, но потом подумал и добавил:

— Да, пожалуй, так.

Поддерживая свои кишки, он заковылял прочь.

Буни присел рядом с Лори. От ощущения ее близкого присутствия у него даже закружилась голова. Он погладил ее нежную кожу. Она была жива, несмотря на те раны, которые нанес ей Декер. Он смотрел на ее лицо, и вдруг мысль о том, что она сейчас очнется и увидит перед собой чудовище, обожгла его. Это перед Декером он бравировал и называл себя монстром, демонстрируя свою принадлежность к племени тьмы. Но глядя на эту женщину, которую он любил, ему стало не по себе. Ведь она тоже любила Буни, любила за человеческие слабости.

Он глубоко вздохнул и начал постепенно втягивать в себя свой звериный облик. Это ему давалось легко. И сам процесс был таким обыденным! Как быстро он привык к тому, что раньше внушало ужас и казалось сверхъестественным!

И никогда ему не сравняться с этой женщиной. Вот ее поступок был действительно чем-то сверх естественным. Искать его здесь, когда смерть следует по пятам… Такое мог совершить только человек, настоящий человек. Он почувствовал гордость за все человечество, к которому совсем недавно принадлежал.

Когда он снова наклонился над Лори, он уже был прежним Буни, каким она его знала и помнила. Он осторожно поднял ее на руки и понес под землю.

Глава 13

Лори очнулась и услышала где-то совсем рядом возбужденные голоса.

— Ты предал нас!

— У меня не было выбора!

— Из-за тебя мы все теперь в опасности.

— Декер не скажет никому. Как он объяснит? Хотел убить девушку, а мертвей, помешал ему? Чепуха!

— Как хорошо ты все рассудил! Без году неделя здесь, а уже нарушаешь наши законы. Займись этим в другом месте, Буни. Забирай свою женщину и уходи.

Лори хотела открыть глаза и подойти к Буни, успокоить его, чтобы он в порыве не наговорил чего-нибудь лишнего или, не дай Бог, не сделал какой-нибудь глупости. Но тело не слушалось ее. Ей не под силу было даже поднять веки. Все, что она могла делать — это лежать неподвижно и слушать.

— Я такой же, как вы, — говорил Буни. — Я из вашего племени.

— Был когда-то…

— Но я не могу жить там!

— А мы могли? Долгие годы мы хотели найти место в том мире. Но нас истребляли и уничтожали. И вот ты пришел сюда и хочешь отнять у нас последнюю надежду выжить. Если нас выгонят отсюда, виноват будешь ты и твоя женщина. Подумай об этом на досуге.

Наступила долгая пауза, а потом Буни сказал:

— Разрешите мне загладить свою вину.

— Слишком поздно. Нарушение закона мы не прощаем никому. Этот, второй, тоже должен уйти.

— Нарцисс! Нет, только не это! Ему не вынести. Полжизни он стремился сюда.

— Все уже решено.

— Кто решил? Вы или Бэфоумет?

У Лори внутри почему-то все похолодело. Это имя абсолютно ничего ей не говорило. Но она почувствовала, как много оно значит для остальных. Послышался взволнованный шепот, какие-то причитания, похожие на молитвы.

— Мне нужно поговорить с ним, — сказал Буни.

— Об этом не может быть и речи.

— А чего вы боитесь? Потерять власть над племенем? Мне нужно видеть Бэфоумета. Если вы хотите остановить меня, попробуйте!

После этих слов Лори не выдержала и заставила себя открыть глаза. Над ней был огромный сводчатый потолок, похожий на темное ночное небо, усыпанное звездами. Только звезды больше напоминали огни фейерверка, чем небесные тела. Огненные колеса, казалось, вращались на каменном небосводе, разбрасывая вокруг яркие искры.

Слегка повернув голову, она увидела, что лежит в склепе. Гробы стояли вдоль стен с обеих сторон. Слева горело множество свечей, истекающих воском. Они едва теплились. Их слабый свет напоминал Лори угасающую человеческую жизнь. А справа на полу, скрестив ноги, сидела Бабетта и пристально смотрела на нее. Девочка была одета во все черное. На ее сосредоточенном, некрасивом лице выделялись лишь глаза, в которых отражались мерцающие свечи. Бабетта улыбнулась Лори, но даже эта улыбка не стерла с ее лица выражение печали и недетской серьезности. Лори тоже хотела улыбнуться в ответ, но она была настолько слаба, что не могла сделать даже этого.

— Он сделал нам так больно, — сказала девочка.

Лори сначала подумала, что она имеет в виду Буни. Но потом поняла, что Бабетта говорит совсем о другом.

— Рейчел промыла ее, и теперь не так болит, — сказала она и подняла правую руку, перевязанную темной тканью. — И у тебя тоже.

Собравшись с силами, Лори подняла свою правую руку и увидела, что она перевязана точно так же.

— Где Рейчел? — спросила Лори так тихо, что сама едва услышала себя. Однако Бабетта поняла ее прекрасно.

— Где-то здесь, — ответила она.

— Позови ее.

Бабетта еще больше нахмурилась.

— Ты останешься здесь навсегда? — спросила она.

— Нет, — послышался голос Рейчел, стоявшей у двери, — не останется. Очень скоро она уйдет отсюда.

— Почему? — спросила Бабетта.

— Я слышала, что говорил Лайлесберг, — тихо сказала Лори.

— Мистер Лайлесберг, — поправила ее Рейчел и направилась к ней. — Буни нарушил свое обещание и вышел наверх, чтобы спасти вас. А нас он всех подставил под удар.

Лори почти ничего не знала о тайнах Мидина, но одно она теперь понимала четко. Фраза, которую ей сказал в прошлый раз Лайлесберг — «то, что находится внизу, внизу должно и остаться» — это не пустые слова. Это закон, которому должны подчиняться обитатели Мидина, иначе их последнему убежищу грозит серьезная опасность.

— Помогите мне, пожалуйста, — попросила она Рейчел. Лежать на полу было очень неуютно.

Однако к ней быстро подошла Бабетта и положила ей на грудь свою маленькую забинтованную руку. От этого прикосновения Лори сразу почувствовала прилив сил. Она будто сбросила с себя тяжкие оковы, совсем как в тот раз, когда на ее руках растаяло тело звереныша.

— У нее с вами тесный контакт, — сказала Рейчел.

— Похоже, — ответила Лори и села. — Она ранена?

— Почему ты не спрашиваешь меня! — воскликнула Бабетта. — Ведь я здесь.

— Прости, — виновато сказала Лори. — Ты тоже порезалась?

— Нет. Но я чувствую твою рану.

— Она способна сопереживать, — объяснила Рейчел. — Чувствует то же, что и другой человек, особенно если имеет с ним эмоциональную связь.

— Я знала, что ты идешь сюда, — сказала Бабетта. — Я все видела твоими глазами. И ты можешь видеть моими.

— Это правда? — спросила Лори у Рейчел.

— Да, — подтвердила та.

Лори была еще не совсем уверена в том, что сможет подняться на ноги, но решила попробовать. Однако это удалось ей на удивление легко. Она стояла, ощущая небывалый прилив сил. Сознание ее совсем прояснилось.

— Отведите меня к Буни, — попросила она.

— Если хотите…

— Он ведь был здесь все это время?

— Да.

— Кто принес его?

— Принес?

— Да, принес. Сюда. В Мидин. Кто?

— Никто.

— Но ведь он находился уже в морге. Кто-то должен был его забрать оттуда.

— Вы, я вижу, ничего не понимаете, — жестко сказала Рейчел.

— Да, действительно. Мидин — это загадка для меня.

— Я имею в виду не Мидин, а Буни, почему он оказался здесь.

— Он думает, что принадлежит вашему племени.

— Да, он был с нами, пока не нарушил своего обещания.

— Ну, так мы сейчас уйдем, — ответила Лори. — Ведь именно этого хочет Лайлесберг. У меня нет ни малейшего желания оставаться здесь.

— Куда вы пойдете? — спросила Рейчел.

— Не знаю. Может быть, вернемся в Калгари. Я думаю, не трудно будет доказать виновность Декера. А потом мы можем все начать сначала.

Рейчел покачала головой.

— Это невозможно, — сказала она.

— Почему? Разве у вас есть к нему еще какие-то претензии?

— Буни пришел сюда, потому что он такой же, как мы.

— Как вы? Что это значит? — резко спросила Лори. — А кто вы? Больные люди, которые живут здесь, в темноте? Буни не болен. Он здоровый, нормальный человек.

— Спросите лучше у него, считает ли он себя здоровым.

— Спрошу обязательно. Когда придет время.

Бабетта все это время молча наблюдала за ними.

— Ты не должна уходить, — сказала она Лори.

— Придется…

— Но ведь ты пойдешь на свет. — Она судорожно ухватилась за ее рукав. — А я не смогу идти туда вместе с тобой.

— Ей придется уйти, — сказала Рейчел, пытаясь отстранить девочку от Лори. — Она не может быть с нами.

Но Бабетта продолжала крепко держаться за рукав.

— Может. — Она взглянула на Лори. — Это легко.

— Она не хочет, — сказала Рейчел.

Бабетта снова подняла на Лори глаза.

— Это правда?

— Ну, скажите ей, — со злорадством сказала Рейчел, наслаждаясь растерянностью Лори. — Скажите ей, что она такой же больной человек, как и мы.

— Но ведь мы бессмертны. — Бабетта посмотрела на мать. — Да?

— Не все.

— Нет, все! Если мы захотим, то будем жить всегда. Наступит день, когда уйдет солнце…

— Довольно, — прикрикнула Рейчел.

Но Бабетта продолжала.

— …когда уйдет солнце и наступит вечная ночь. И мы будем жить на земле. Она станет нашей.

Теперь уже Рейчел почувствовала себя неловко.

— Не слушайте ее. Она не понимает, что говорит, — смущенно пробормотала она.

— А по-моему, прекрасно все понимает, — ответила Лори.

Слова этой девочки и мысль о том, что она имеет с ней какую-то связь, заставили ее содрогнуться. Лучше всего поскорее уйти отсюда, где дети говорят о конце света, где стоят гробы и едва теплятся свечи…

— Где Буни? — спросила она у Рейчел.

— Пошел в храм к Бэфоумету.

— А кто он?

При упоминании этого имени Рейчел машинально коснулась указательным пальцем кончика языка, а потом левой стороны груди. Вероятно, это был какой-то культовый жест.

— Бэфоумет — это наш креститель, — сказала она. — Он создал Мидин и позвал нас сюда.

Она снова сделала движение рукой.

— Проводите меня к нему, — попросила Лори.

— Нет, — четко ответила Рейчел.

— Ну скажите хотя бы, как туда добраться.

— Я провожу тебя, — неожиданно предложила Бабетта.

— Нет, — решительно сказала Рейчел и отцепила наконец руку Бабетты от рукава Лори. Девочка ничего не успела сделать.

— Я отдала вам свой долг, — сказала она. — Обработала вашу рану. А больше нам говорить не о чем.

Она взяла Бабетту на руки, а та стала извиваться, стараясь повернуть голову и взглянуть на Лори.

— Я хочу увидеть твоими глазами что-нибудь интересное.

— Успокойся, — строго сказала Рейчел.

— Не забудь — то, что будешь видеть ты, увижу и я. Ладно?

Лори кивнула.

Рейчел поспешно вышла, оставив Лори одну в пустом склепе среди гробов.

Лори медленно огляделась. «Спокойно, — сказала она себе. — Потерпи еще немного. Скоро все кончится»

Взглянув на нарисованные звезды, похожие на огни фейерверка, она вдруг подумала: откуда такое буйство? Что это, просто фантазия художника или именно таким представляется ночное небо этим людям, когда они выходят из своих склепов подышать свежим воздухом? Но лучше не думать об этом и ничего больше не знать. Достаточно того, что эти существа живут здесь, растят детей, да еще расписывают потолки.

Когда Лори впервые столкнулась с ними, она испугалась — испугалась за свою жизнь. Чувство страха не покидало ее и сейчас. Но она боялась не того, что может погибнуть здесь. Она боялась, что эти существа как-то повлияют на нее, на ее мозг, на ее сущность. Вдруг она никогда потом не сможет избавиться от этого?

Чем быстрей они с Буни уйдут отсюда, тем быстрее вернутся в Калгари. Там так ярко освещены улицы, что вечером даже не видно звезд.

Успокаивая себя этой мыслью, она отправилась на поиски крестителя.

Глава 14

Вот он — настоящий Мидин. Не пустой город на холме и не заброшенное кладбище, а бесконечные туннели и мрачные кельи под землей. Кое-где в нишах стояли гробы. Кто покоится в них? Обычные люди, похороненные еще до того, как здесь впервые появились эти странные существа? Или это соплеменники прижившихся на старом кладбище оборотней, умершие или погибшие от случайного луча солнца? Впрочем, гробницы попадались редко. Основная часть подземного пространства предназначалась явно не для покойников. Здесь обитали иные существа. Кельи освещались лампами и свечами. И только в одной из них не было ни того, ни другого, потому что ее обитатель в этом не нуждался. Он сам излучал неяркий свет — в углу на матрасе лежало что-то грузное и бесполое, жирная, лоснящаяся кожа обнаженного тела слабо фосфоресцировала.

Чем дальше Лори шла, тем больше встречала на своем пути загадочного, сверхъестественного. Обитатели подземелья были настолько нереальны, не правдоподобны, что она даже не знала, как относиться к ним. Безобразный уродец с огромными клыками, извивающийся на полу… Ей показалось, что он с жадностью смотрит на ее царапины и ссадины. К горлу подкатил комок. То ли от омерзения, то ли от леденящего душу воспоминания о вампирах… А как отнестись к существу, которое вмиг превратилось в стаю причудливых птиц, как только заметило, что Лори наблюдает за ним? Или вот к этому художнику с собачьей мордой, который вдруг оторвался от работы и поманил Лори к себе, жестом приглашая помочь ему размешивать краски? Множество самых невероятных зверей и птиц увидела Лори в этом таинственном подземном царстве и наконец поняла, что может испытывать какие угодно чувства, но только не страх.

Она вполне могла заблудиться в этом лабиринте коридоров, но инстинкт или просто удача вели ее к Буни. Однако неожиданно от стены отделилась чья-то тень и преградила ей путь. Это был Лайлесберг.

— Вам нельзя идти дальше.

— Я хочу найти Буни.

— Вас ни в чем не обвиняют, — сказал Лайлесберг. — Но то, что сделал Буни, — это преступление.

— Разрешите мне поговорить с вашим крестителем. И мы с Буни уйдем отсюда.

— Возможно. Только немного позже, — тихо, но очень жестко сказал Лайлесберг.

— А сейчас?

— Сейчас вам нельзя видеть Буни. Впрочем, и мне тоже. Он теперь во власти совершенно иной силы…

И тут, заглушая слова Лайлесберга, откуда-то снизу раздался страшный звук, какого Лори никогда раньше не слышала. Сначала она подумала, что это землетрясение. Однако, когда звук повторился, она услышала в нем нечто, похожее на звериный рев. То ли это был стон жуткой боли, то ли рык исступленной злобы. Но она сразу поняла — это Бэфоумет, тот, кто создал Мидин, как сказала Рейчел. Чей еще голос мог сотрясать эти подземные стены?

Лайлесберг подтвердил ее догадку:

— Вот с кем собирается побеседовать Буни.

— Пустите меня к нему.

— Его уже нет. Бэфоумет уничтожил его.

— Я хочу увидеть это сама.

Она решительно двинулась прямо на Лайлесберга, ожидая яростного сопротивления. Однако руки ее легко прошли сквозь тень и уперлись в стену. Лайлесберг оказался нематериален и, следовательно, не мог удержать ее.

— Вас он тоже убьет, — послышался голос сзади.

Но Лори смело побежала вперед, чувствуя, как с каждым ее шагом звук, поднимающийся из недр земли, усиливается, проникая в каждую клеточку ее организма.

Быстро оглянувшись назад, она убедилась, что Лайлесберг не стал преследовать ее, и завернула за угол. Рев усилился настолько, что стал почти осязаемым. Он был похож на невероятной силы ветер, который дул ей прямо в лицо, затрудняя дыхание. Она шла, низко опустив голову, ссутулив плечи.

Кельи здесь уже не встречались, поэтому ламп и свечей тоже не было. Однако земляной пол и стены, покрытые серебряным инеем, освещались вспышками холодного, яркого света, идущего откуда-то сверху.

— Буни! — крикнула Лори. — Ты здесь?

После того, что ей сказал Лайлесберг, она уже и не надеялась услышать ответ. Однако он откликнулся. Правда, сквозь все нарастающий шум она уловила только одно слово:

— Не…

Что «не»? Не ходи дальше? Или не оставляй меня здесь? Она слегка замедлила шаг и позвала снова, но звук ее голоса потонул в жутком реве Бэфоумета. И все-таки надо было идти дальше, раз уж она зашла так далеко на свой страх и риск. Туннель вдруг кончился, и Лори оказалась на вершине огромного склона, круто спускающегося вниз. Она остановилась, ослепленная ярким светом. Сомнений не оставалось — перед ней обиталище Бэфоумета. Его рев стал невыносимым. Он сотрясал стены, и пыль летела ей в лицо. Из глаз Лори потекли слезы. Она беспомощно стояла на краю склона, не решаясь идти дальше и не в силах повернуть назад.

Неожиданно Бэфоумет замолчал. Стало совсем тихо, и эта тишина показалась ей еще более зловещей, чем сам рев. Может быть, он почувствовал приближение чужого? Лори стояла, затаив дыхание, боясь пошевелиться.

Где-то там внизу находилось самое священное место этого подземного мира. Она не сомневалась в этом. Никогда еще, даже стоя перед алтарями крупнейших европейских соборов, не приходилось ей испытывать столь глубокого чувства, как сейчас. И никогда раньше ее ощущения не были столь противоречивы. Ей очень хотелось уйти отсюда и выбросить навсегда из своей памяти это место и все, что с ним связано. И в то же время ее страшно тянуло туда, в священную глубину. И не только Буни был причиной этому, а еще что-то более глубокое и сильное, чему нельзя противостоять. И Лори стала спускаться. Она прошла не более десяти ярдов, как вдруг увидела впереди знакомую фигуру.

Последний раз она видела Буни перед тем, как потеряла сознание. Он появился тогда из темноты такой сильный, такой решительный, будто никогда и не испытывал ни душевных, ни физических страданий. А сейчас… Сейчас он едва держался на ногах.

Она шепотом окликнула его. И он услышал ее, оглянулся. Сердце Лори сжалось. Даже в самые худшие времена, когда ей приходилось буквально за руки удерживать Буни от последнего шага, она не видела в его глазах столько страдания, как теперь. Слезы текли по его щекам. Лицо сморщилось, как у больного ребенка.

Лори осторожно двинулась к нему. Каждый ее шаг и, казалось, вздох, разносились по подземелью. Буни увидел, что Лори приближается к нему и хотел сделать знак рукой, чтобы она не подходила. Но движение получилось неловким, он потерял равновесие и тяжело упал лицом вниз. Лори почти бегом бросилась к нему, уже не думая об осторожности. Кем бы ни был этот Бэфоумет, он и так знает, что она здесь, и, наверное, знает, почему она здесь. А значит, он должен понять, что у нее были веские причины прийти сюда.

Кроме того, она одна и совсем безоружна. Он не должен сделать ей ничего плохого.

Буни был уже совсем рядом. Он пытался перевернуться на спину. У Лори слезы навернулись на глаза при виде его беспомощности.

— Я сейчас, — сказала она.

Однако он сам перевернулся и, слегка приподняв голову, стал смотреть вниз. Она тоже взглянула туда и увидела покрытую белым инеем впадину, по дну которой проходила огромная трещина. Из ее недр вырвался гигантский столб пламени. От него веяло почему-то не жаром, а страшным холодом. Вскоре Лори заметила, что поднявшееся из-под земли пламя мало напоминает огонь. Это было странное существо, внутри которого непрерывно происходили какие-то изменения. Центр пламени постепенно уплотнялся, превращаясь в нечто очень знакомое. Однако Лори никак не могла понять, что это. И наконец ее осенило — в ярком, холодном свете появляется человеческое тело. Не узнать его было невозможно, хотя все оно казалось разорванным на мелкие кусочки. Это, конечно, Бэфоумет задумал устроить ей пытку ужасом.

Буни едва слышно произнес священное имя, и Лори решила, что сейчас покажется и сам креститель. И она увидела его. Там, в пламени, огромное существо с очертаниями человеческого тела, повернуло голову и уставилось на Лори.

Это и был Бэфоумет. Настоящий, живой основатель Мидина, с расчлененным телом и таким лицом, что, взглянув на него, Лори вскрикнула от ужаса. Ни в одном страшном сне, нигде и никому не могло привидеться такое. Это было за пределами человеческого разума и даже за пределами самого сверхъестественного. Она инстинктивно отвела взгляд и поняла, что теперь никакие силы не заставят ее вновь посмотреть на это лицо.

С неведомо откуда взявшейся силой она подняла Буни и потащила его наверх. Он едва мог перебирать ногами. Длительное пребывание в этом адском месте, вблизи обиталища Бэфоумета, отняло у него почти все силы. Лори показалось, что они целую вечность карабкались по склону. А сзади полыхало ледяное пламя. И их согнутые фигуры отбрасывали на землю длинные, четкие тени…

Когда подъем наконец закончился, Лори в изнеможении остановилась. Все тело ее горело и ныло от перенапряжения. Перед ними лежал туннель, абсолютно пустынный и тихий, хотя Лори почему-то думала, что где-то здесь их должен поджидать Лайлесберг с командой своих помощников, более материальных, чем он сам. Она окинула внимательным взглядом уходящий вдаль коридор, однако там никого не заметила.

— Ты знаешь, как отсюда выбраться? — спросила Лори.

— Пожалуй, да, — ответил он.

— Очень прошу, постарайся идти как-нибудь сам. А то я тебя не дотащу.

Буни кивнул, а потом оглянулся назад.

— Ты видишь что-нибудь? — спросил он.

— Нет.

— Хорошо.

Буни закрыл лицо ладонями. Лори увидела, что на одной руке у него не хватает пальца. Рана была совсем свежей, но он, казалось, вовсе не обращал на это внимания. Поэтому она не стала ни о чем спрашивать и, обняв его одной рукой за талию, повела по коридору. Всю дорогу Буни был молчалив и мрачен, шел с трудом и как бы неохотно. Но Лори продолжала поддерживать его, заставляя идти вперед. Наконец они добрались до каменных ступеней, круто поднимающихся вверх и, преодолев их, вышли через один из склепов на улицу.

После давящих стен подземелья ночной воздух опьянил Лори свежестью, вызвав ощущение необыкновенного простора и свободы. Но она не хотела терять ни минуты и потащила Буни к выходу с кладбища. Обходя склепы и спотыкаясь о надгробные плиты, они дошли наконец до главных ворот. Здесь Буни остановился.

— Там машина, — сказала она.

Буни вздрогнул, будто от холода, хотя ночь была довольно теплой.

— Я не могу, — сказал он.

— Что не можешь?

— Я должен остаться здесь.

— Нет! — воскликнула Лори. — Ты будешь со мной. Мы должны быть вместе.

Она стояла совсем рядом с ним и ловила его взгляд, но он, отвернувшись, смотрел в сторону. Тогда Лори обеими руками повернула его лицо к себе и, глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Мы должны быть вместе, Буни. Неужели ты не понимаешь? Ведь именно для этого мы выжили, спаслись.

— Все не так просто…

— Знаю. Мы оба многое пережили. И я понимаю, что все уже не будет так, как прежде, да и не хочу этого.

— Ты не знаешь, — начал он.

— Хорошо. Потом расскажешь мне. Когда все успокоится. Ты должен забыть Мидин. А он уже забыл тебя.

Буни снова передернуло, но не от холода, а от давящих его слез.

— Я не могу… Я не могу уйти.

— Но у нас нет другого выбора. Мы теперь принадлежим только друг другу.

И Буни не выдержал. Закрыв лицо руками, он стал медленно опускаться на колени.

— Вставай, — сказала она ему. — И обними меня. Ты им больше не нужен. Ты нужен мне, Буни. Слышишь?

Он с трудом выпрямился и обнял ее.

— Крепче, — прошептала она. — Обними меня крепче.

Она обвила руками его шею и с радостью заметила, что теперь он смотрит ей в глаза.

— Мы вернемся в гостиницу и заберем мои вещи. Это нужно сделать. Там фотографии, письма. Нельзя, чтобы кто-нибудь нашел все это.

— А потом?

— А потом мы уедем куда-нибудь, где никто не смог бы нас найти, и будем думать, как доказать твою невиновность.

— Я не выношу света, — сказал он.

— Так мы и не будем на свету. А потом ты избавишься от этого ощущения.

Она смотрела на него и не видела в его лице ни малейшего оживления. Глаза Буни блестели в темноте, но это были лишь слезы. А сам он стоял поникший и подавленный. Но это не смущало Лори. Она даже удивлялась, откуда в ней самой после всего пережитого появилась такая надежда. Но она была. Она вспыхнула в ее сердце. И никаким, даже самым страшным силам не позволит теперь Лори погасить этот луч.

— Я люблю тебя, Буни, — прошептала она, зная, что он ничего ей не ответит.

Может быть, он скажет позже. И пусть это будут не слова любви, пусть просто объяснит ей все… А если он не сделает этого… не сможет… то и тогда она будет счастлива. Ей не нужны никакие объяснения, ей нужен Буни, живой, рядом с ней. И какие бы мучительные воспоминания ни тревожили его, назад пути нет. Лайлесберг сказал ясно — его больше не пустят туда. И он будет только с ней. Просто будет рядом и все.

Пройдет время, и она поможет ему справиться с душевной болью, как помогала когда-то раньше. И он вылечится. И никто больше не убедит ее в том, что это невозможно. Теперь она знает, чтоДекер лгал. Буни ничего не скрывал от нее. Он ни в чем не виновен. И она тоже. Именно поэтому они благополучно выбрались из этой страшной ночи. Именно поэтому грядущий день не грозит им ничем.

Часть IV СВЯТЫЕ И ГРЕШНИКИ

«Тебе нужен совет? Поцелуй дьявола и сожри червяка».

Ян де Моой «Другое дело или Преображенный человек»

Глава 15

Занимался рассвет. Безоблачное небо обещало яркий, солнечный день. Лори достала солнцезащитные очки. Буни надел их, но страх перед поднимающимся светилом не покидал его. Он неподвижно сидел в машине, низко опустив голову, ссутулив плечи.

Они ехали молча. Лори, борясь с усталостью, все свое внимание сосредоточила на дороге. А Буни ни разу не сделал попытку заговорить с ней. Он был погружен в свои мысли, настолько тяжкие и безысходные, что поделиться ими с сидящей рядом женщиной просто не мог. Раньше Лори значила для него очень много. Но сейчас от этих чувств не осталось и следа. Он был слишком оторван от того, что когда-то связывало его с ней, да и от всей жизни вообще. Даже в самые худшие годы своей болезни он цеплялся за эту жизнь. Он заставлял себя, хотя и с трудом, надеяться на что-то лучшее. У него было прошлое и, несмотря ни на что, будущее. А теперь время остановилось. Нет ему дороги ни назад, ни вперед. А есть только зыбкое настоящее, давящее своей неопределенностью и обжигающее смертоносными лучами восходящего солнца.

Буни думал, вспоминал. Перед его глазами стоял Бэфоумет — самый могущественный и… самый уязвимый из всех обитателей Мидина. Изуродованный когда-то, разделенный на множество частей, он был обречен на мучительное существование в ледяном пламени, которое Лайлесберг называл огнем страшного суда. Буни шел к крестителю в надежде вымолить прощение, но не смог сказать даже слова. Бэфоумет сразу вынес приговор. Какой именно, Буни сейчас не помнил, однако знал, что решение было жестоким.

И еще из головы не выходил Декер… Буни все отчетливо помнил. Казалось бы, предательство доктора должно было вызвать в его душе ненависть и злобу. Однако он не испытывал никаких чувств к этому человеку, который столкнул его в пропасть. Впрочем, с таким же равнодушием он думал сейчас и о женщине, которая вытащила его оттуда. Они оба были частью совсем иной жизни, к которой Буни уже не принадлежал.

Знает ли Лори, в каком состоянии он теперь находится? Судя по всему, о многом она не догадывается и воспринимает его таким, каким знала раньше. А он вряд ли найдет сейчас слова, чтобы объяснить ей все. Кто он? Человек или монстр? Живой или мертвый? Пожалуй, и то и другое. В Мидине такое возможно. А здесь? Единственные существа, способные понять его, остались там, на кладбище. Они только начали знакомить его с бесконечными тайнами Мидина. А он предал их. И они изгнали его…

В этом был какой-то парадокс. Ведь Лайлесберг предупреждал его, когда они стояли в одном из подземных коридоров и слышали отчаянные крики Лори, что если он нарушит закон Мидина, племя отвернется от него.

«Помни, кто ты теперь, — говорил тогда Лайлесберг. — Тебе придется выбирать — или она, или мы. Так что пусть случится то, что должно случиться».

И все-таки он не выдержал, не смог, хотя прекрасно понимал, что Лори потеряна для него навсегда. Почему так получилось, он объяснить себе не мог. И мучился этими мыслями сейчас, сидя в машине, которая везла его неизвестно куда…

Они уже подъезжали к гостинице, как вдруг Лори обожгла тревожная мысль. Если тело Шерил уже обнаружено, то, вероятно, в их номере теперь полно полицейских. Лори резко остановила машину.

— Что случилось? — спросил Буни.

Она поделилась с ним своими опасениями.

— Пожалуй, я схожу туда одна, — сказала она. — Если все будет в порядке, я заберу свои вещи и вернусь.

— Нет, — решительно возразил Буни. Глаз его не было видно за очками, но в голосе слышался неподдельный страх.

— Но я быстро.

— Нет.

— Почему?

— Лучше нам быть вместе, — ответил он и опять закрыл лицо руками, как в тот раз, когда они стояли у ворот кладбища. — Не оставляй меня одного, — едва слышно проговорил он. — Я не знаю… где я, Лори. Не знаю даже, кто я. Не оставляй меня.

Она придвинулась к нему и прикоснулась губами к его рукам. А когда он опустил их на колени, стала целовать его лицо, шею… Буни молчал. Лори завела машину, и они поехали дальше.

Однако опасения ее оказались напрасными. Если тело Шерил и было обнаружено за это время (что, впрочем, маловероятно, принимая во внимание место, где произошло убийство), полиция, видимо, терялась в догадках. Им повезло. Возле гостиницы не было не только ни одной полицейской машины, но и вообще никого. Вокруг все будто вымерло. И только с верхнего этажа доносился лай собаки, да где-то плакал ребенок. В вестибюле гостиницы тоже было пустынно. Даже портье в этот утренний час куда-то исчез. Они благополучно миновали холл и стали подниматься на второй этаж. Все было спокойно, но Лори не могла унять дрожь в руках и долго возилась с замком. А когда, отчаявшись, она обернулась к Буни, то увидела, что он до сих пор стоит на верхней ступеньке лестницы и нервно оглядывается по сторонам. Он был все еще в темных очках, и Лори вдруг поняла, что это ее раздражает — не видя его глаз, она не могла до конца понять его настроение.

— Что случилось, Буни?

— Здесь никого нет.

— Тем лучше для нас.

— Но я чувствую запах…

— Какой запах?

Он покачал головой.

— Объясни, пожалуйста.

— Запах крови.

— Буни! Да что с тобой?

— Я чувствую запах крови. Здесь много крови.

— Да где?

Он ничего не ответил и не взглянул на нее, а продолжал непрерывно смотреть в глубину коридора.

— Я быстро, — сказала она. — Стой здесь. Никуда не уходи. Я сейчас вернусь.

Она присела и вставила наконец ключ в замочную скважину, потом поднялась и открыла дверь. В номере кровью не пахло. Здесь стоял лишь вчерашний запах духов, который живо напомнил Лори о Шерил и о том времени, которое они провели вместе. Еще совсем недавно — не больше суток назад — она болтала и смеялась в этой комнате, не уставая восхищаться своим будущим убийцей.

Лори оглянулась и, увидев в открытую дверь Буни, который стоял в коридоре, плотно прижавшись к стене, стала быстро собирать вещи — сначала в ванной, затем в комнате. Она поставила на кровать сумку, чтобы застегнуть ее, и только тогда заметила огромную трещину в стене. Судя по всему, ударили с той стороны, и очень сильно. Штукатуркой был засыпан весь пол рядом с кроватью. Неужели вчерашняя вечеринка зашла так далеко, что они начали крушить мебель и стены?

Удивленная, она подошла к трещине и потрогала ее. Удар был настолько сильным, что стена оказалась пробитой насквозь. Лори отломила кусок штукатурки, и в стене тотчас образовалось отверстие. Она прильнула к нему.

Шторы на окнах были опущены, но яркое солнце проникало сквозь них, заливая всю комнату тусклым, желтоватым светом. Сегодня ночью вечеринка, видимо, достигла своего апогея, решила Лори. Стены были залиты вином. Люди спали вповалку прямо на полу.

Но запах… Пахло не вином. Лори почувствовала тошноту и отошла от стены. Пахло кровью. И значит, стены тоже испачканы кровью. А люди на полу не спят… Они мертвы.

Лори быстро вышла в коридор. Буни на прежнем месте не было. Он сидел в углу на полу, судорожно обхватив руками колени. Лицо его страдальчески сморщилось.

— Вставай скорее, — сказала она ему.

— Я чувствую запах крови, — тихо проговорил он.

— Ты прав. Вставай скорее. Помоги мне.

Но он не шевельнулся и лишь затравленно смотрел не нее, как побитый пес. Лори помнила этот его взгляд. Не раз в прошлом ей приходилось выводить его из этого состояния, терпеливо подбирая слова утешения. Но сейчас времени на это не было. Может быть, кто-то в соседней комнате еще жив. Она должна помочь. Лори решительно взялась за ручку двери и открыла ее.

Тошнотворный запах ударил ей в нос, а Буни громко застонал.

— Кровь, — услышала она за спиной его голос.

Действительно, кровью была залита вся комната. Лори целую минуту стояла на пороге, прежде чем решилась сделать следующий шаг. Но даже самого беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться — в комнате было шесть изуродованных трупов. И почерк знакомый. Вот так же лежала Шерил, искромсанная ножом. Три трупа — двое мужчин и женщина — лежали на кровати, полураздетые, один на другом. Остальные распластаны на полу. Зажимая рот рукой. Лори выбежала из комнаты и увидела, что Буни уже встал и направляется прямо к ней.

— Нам… нужно… немедленно уходить, — проговорила она.

Но он, не обращая внимания на ее слова, молча пошел мимо. Взгляд его был прикован к открытой двери.

— Декер, — сказала она. — Это Декер.

Он снова ничего не ответил.

— Почему ты молчишь? Он, может быть, еще где-то здесь. Нам надо торопиться.

Но Буни уже перешагнул через порог и скрылся в комнате. Лори была не в силах последовать за ним. Она вернулась в свой номер. За стеной слышались шаги Буни, его тяжелое дыхание и приглушенные стоны. Боясь оставлять его одного на долгое время, Лори решила не задерживаться со сборами, а взять только самое необходимое — фотографии, записную книжку. Сложив все это в сумку, она вышла в коридор.

С улицы послышался вой полицейских сирен. Машины мчались к гостинице. Лори позвала Буни.

— Я уже все закончила. Пойдем скорее.

Буни не отозвался. Она подошла к двери и, стараясь не смотреть на трупы, быстро оглядела комнату. Буни неподвижно стоял у дальней стены.

— Ты слышишь меня?

Буни не шевельнулся. Очки он уже снял, но разглядеть выражение его лица Лори по-прежнему не могла.

— У нас мало времени, — снова сказала она. — Пойдем.

Но Буни вдруг начал глубоко дышать. Лори сразу почувствовала неладное, еще до того, как из его рта повалил темный дым. Он инстинктивно поднял руки, будто хотел закрыть лицо. Но по всему его телу прошла сильная дрожь, и он лишь сумел выдохнуть:

— Выйди…

Но Лори не могла сдвинуться с места. Ноги ее приросли к полу. Она не отрываясь смотрела на лицо Буни, с которым начало происходить нечто страшное.

— Я не хочу, чтобы, ты видела, — едва слышно произнес он изменившимся голосом.

Но она уже видела… Она все это видела в Мидине. И расчлененное человеческое тело в белом пламени, и художника с собачьей мордой. И вот теперь Буни, ее Буни, на глазах превращающийся из человека в безобразное чудовище.

Полицейские машины остановились у входа в гостиницу. Через минуту они будут здесь. Она еще успеет убежать. Но как же Буни?

Дым рассеялся. Превращение уже закончилось, и теперь перед Лори стоял сильный, страшный зверь. Он сделал несколько неуверенных шагов вперед, и Лори решила, что он наконец одумался, осознал грозящую ему опасность и готов бежать вместе с ней. Она согласна… Но оборотень направился к кровати и протянул лапы к лежащему сверху трупу. Лори не успела отвести взгляд и с ужасом увидела, как он потянул в пасть безжизненное тело…

— Нет, Буни! — вскрикнула она. — Нет!

Он услышал ее. Частичка человеческого разума, сохранившаяся, видимо, где-то в самой глубине этого существа, заставила его опустить мертвеца и взглянуть на Лори. В его глазах, все еще голубых и ярких, стояли слезы.

Лори направилась к нему.

— Не надо! — взмолилась она.

Какое-то мгновение в его душе боролись остатки человеческих чувств и звериный голод. Зверь победил… и человеческие кости захрустели на его зубах.

Снизу донеслись возбужденные голоса, послышался топот ног. Вот сейчас они поднимутся по лестнице, и тогда ей уже не скрыться. Выбора не было. Придется оставить здесь это чудовище… Буни потерян для нее навсегда.

Лори решила бежать через черный ход. Она едва успела завернуть за угол, как по коридору побежали полицейские, поднявшиеся на второй этаж по главной лестнице. Она услышала как они стучат в запертые двери, негромко переговариваясь между собой. Потом они взломали одну из дверей, и до Лори донеслись возгласы ужаса и отвращения. Но причиной такой реакции не мог быть Буни — дверь в номер, где он утолял свой звериный голод, осталась незапертой. Наверное, они обнаружили еще что-то, представляющее не менее жуткую картину. Лори все поняла. Она представила, каким страшным сообщением начнутся сегодня утренние новости… Это был Декер. Лори не сомневалась. Декер взял свой безумный реванш за неудачу на кладбище. Он вернулся оттуда и в ярости расправился со всеми постояльцами гостиницы. И лишь чья-то собака да грудной младенец чудом уцелели в этой кровавой бойне.

Лори не ошиблась. За каждой дверью гостиничного номера находилось подтверждение ее догадки. Случившееся было настолько невероятным, что даже полицейские растерялись, забыв о своих прямых обязанностях. Она беспрепятственно выскользнула на улицу и побежала к густым зарослям кустарника. Почти тотчас из-за угла появился полицейский. Но ему было не до поисков убийцы. Зажимая ладонью рот, он едва успел забежать за гостиницу, подальше от своих коллег, и его тут же вырвало. Тщательно вытерев губы носовым платком, страж порядка, шатаясь, пошел назад.

Лори была уверена, что они не начнут прочесывать округу, пока не осмотрят все внутри, поэтому решила подождать. Что они сделают с Буни, когда обнаружат его? Скорее всего пристрелят. Она знала, что ничем не может помочь ему. Однако шло время, а выстрелов не было слышно. А ведь они должны уже найти его. Лори решила пробраться на противоположную сторону, откуда видно главный вход. Может быть, там ей удастся выяснить, что случилось.

Гостиница с трех сторон была окружена густым кустарником, и Лори без труда обогнула здание. Вооруженный отряд полицейских направлялся к черному ходу. А к центральным воротам подъехали еще две полицейские машины. За ними следовали два санитарных автомобиля.

«Они еще не знают, что этого мало», — мрачно подумала Лори.

У главного входа толпился народ. Повсюду суетливо бегали санитары и полицейские. Они наконец осознали масштабы трагедии. Обычное здание, еще вчера бывшее гостиницей, сегодня превратилось в гигантский двухэтажный гроб, набитый трупами. Шернек за всю свою историю, вероятно, не знал столько убитых, сколько появилось их здесь за одну только ночь.

Внимание Лори привлекла группа людей, собравшихся возле одной из машин. В центре стоял представительный мужчина в строгом костюме. Его очки блестели на солнце. Это был Декер. Он что-то горячо доказывал стоящему рядом с ним человеку в форме, судя по всему, шефу местной полиции. Может быть, они обсуждают, как лучше выманить Буни из здания? Что бы там ни было, но спустя несколько минут начальник полиции быстро вышел из толпы, видимо, отклонив план Декера. Об этом можно было судить по его решительным жестам. Лори не могла разглядеть выражение лица Декера, но в целом он выглядел спокойным и самоуверенным. Он что-то говорил находящимся рядом с ним людям, и те согласно кивали ему в ответ.

Лори знала истинное лицо этого человека, и ей хотелось раскрыть глаза всем. Но как? Выйти из своего укрытия и прямо сейчас рассказать обо всем? Да ей не дадут даже раскрыть рта. Он — известный человек, имеющий влиятельных друзей. Его голос звучит веско и убедительно. А кто она? Несчастная женщина, любовница то ли сумасшедшего, то ли оборотня… Да, Декер неуязвим по сравнению с ней.

Неожиданно со стороны здания послышались крики. Полицейские, стоявшие снаружи, по приказу своего начальника подняли оружие. Несколько человек отошли немного назад. Из открытой двери гостиницы вышли, пятясь, два вооруженных полисмена. Они целились в кого-то, идущего вслед за ними. Это был Буни. Его вытолкнули на улицу. Руки впереди скованы наручниками, голова низко опущена. Испугавшись солнечного света, он отпрянул назад. Но сзади следовали еще два человека. Они грубо толкнули его в спину.

От его звериного облика не осталось и следа, однако внешний вид красноречиво говорил о том занятии, за которым застали его полицейские — вся одежда, руки, лицо были испачканы кровью.

В толпе зааплодировали, когда увидели плененного преступника. Декер довольно улыбался, кивая головой. Буни повели к одной из машин и затолкали на заднее сиденье.

Лори наблюдала за всем происходящим со смешанными чувствами. С одной стороны, она жалела Буни и была рада, что его не пристрелили на глазах у всех. А с другой… Она теперь знала о нем такое, от чего волосы шевелились у нее на голове. И еще Декер… Его наглая самоуверенность. Ведь никто из этих людей не знает правды.

Получается, она осталась совсем одна. Стоит ли вмешиваться в эту игру, где каждый исполняет по несколько ролей, будь то Декер или даже Буни? Они оказались неотделимы друг от друга в этой игре, такие разные и чем-то похожие.

А ведь она обнимала, целовала этого человека. Но это никогда больше не повторится. Теперь ей известно, что скрывается за этими глазами, губами… Она не может любить зверя.

Но почему от этих мыслей у нее так тревожно забилось сердце?

Глава 16

— Вы говорите, таких, как он, много? Это что, какой-то клан?

Декер начал злиться. Теперь он понимал, почему полицейские за спиной наделяли своего шефа самыми нелестными прозвищами. Сам же он почти сразу уготовил ему участь своих жертв. Но это будет не сегодня. Сегодня Ирвин Игерман ему нужен. Впрочем, Игерман тоже, может быть, сам того не подозревая, нуждается в нем — Декере.

С наступлением темноты Мидин станет опасным местом. До вечера еще далеко, но надо торопиться. Был уже час дня, а для того, чтобы собрать людей, потребуется немало времени. Лишние разговоры только затягивают все дело.

— Да, там, под кладбищем, — возбужденно сказал Декер, теряя терпение.

Однако Игерман едва ли слушал своего собеседника. Он был во власти радостного волнения и все свое внимание сосредоточил на трупах, которых выносили из гостиницы. Пока обнаружено шестнадцать, но он надеялся, что их будет больше… Единственным существом, уцелевшим в этой кровавой бойне, оказалась годовалая девочка, найденная в груде окровавленных простыней. Он сам вынес ее из здания на глазах у толпы и многочисленных фотокорреспондентов. Завтра его имя узнает вся страна!

Конечно, без Декера всего этого не было бы. Именно в знак благодарности за ценную информацию он и поддакивает этому толстяку. Но бросать корреспондентов и бежать в такой кульминационный момент куда-то на кладбище в поисках пары-тройки сумасшедших, засевших среди гробов? Да пошел он к дьяволу!

Игерман достал расческу и стал усердно орудовать ею, пытаясь привести в порядок свои коротко остриженные волосы. Предстояли интервью. Он знал, что красотой не блещет. Об этом ему не забывала регулярно напоминать Энни — обычно в субботу вечером перед сном, называя его то козлом, то свиньей. Впрочем, люди всегда видят то, что хотели бы видеть. Но завтра все изменится. Он будет теперь героем.

— Вы слушаете меня? — спросил Декер.

— Да, конечно. На кладбище живут какие-то люди.

— Да не люди они…

— Ну оборотни или кто там еще… Знаю, видел.

— Таких вы не видели.

— Но ведь их здесь не было, верно?

— Не было.

— Убийцу мы поймали?

— Поймали.

— Посадили под замок?

— Да. Но в Мидине остались другие.

— Убийцы?

— Может быть.

— Вы уверены?

— Пошлите туда людей.

— Почему такая спешка?

— Я же вам говорил.

— Скажите еще раз.

— Их нужно схватить днем. Они боятся света.

— Кто же они? Вампиры, что ли? — Игерман усмехнулся.

— В некотором смысле да.

— Ну так вот, я тоже в некотором смысле вам говорю, что придется с этим повременить. Вы видите, сколько корреспондентов? Люди хотят поговорить со мной. А я вдруг уйду — это не очень вежливо с моей стороны.

— К черту вежливость! Ну а заместители-то у вас есть? Или вы один следите за порядком в этой дыре?

Декер явно задел самолюбие Игермана.

— Заместители у меня есть, — важно ответил тот.

— Так пошлите их в Мидин!

— Зачем?

— Затем, чтобы выкопать оттуда этих…

— Но ведь кладбище, так сказать, э… святое место. Как же…

— То, что находится под этим кладбищем, ничего общего со святым не имеет, — жестко сказал Декер. — Вы доверились мне один раз, Ирвин, — и поймали убийцу. Доверьтесь еще раз. Мидин нужно перевернуть вверх дном.

Лори пришлось пережить немало ужасов, но организм требовал своего — еды и отдыха. Она выбралась из кустов и пошла вдоль улицы, решив для начала где-нибудь перекусить. На пути ей встретился довольно большой и многолюдный магазин, где она и купила себе кое-какие продукты — несколько пирожков, шоколадное молоко, сыр. Усевшись на солнце, она принялась за еду, отключившись от всего.

Сон начал морить ее почти сразу же, и она, не в силах справиться с усталостью, закрыла глаза. А когда проснулась, солнце уже повернулось, заливая ярким светом противоположную сторону улицы. Она встала, поеживаясь и ощущая боль во всем теле. Но отдых все-таки придал ей силы. Голова прояснилась, мысли не путались.

Оснований для оптимизма было, конечно, маловато. Однако, когда она впервые оказалась в этом городе, положение ее было гораздо хуже. Она ехала посмотреть на место гибели Буни, уверенная в том, что никогда больше не увидит человека, которого когда-то любила. Теперь она по крайней мере знала, что он жив. И пусть его забрали в полицию — там, ей казалось, он будет даже в большей безопасности, чем на воле. А у нее пока есть время обдумать решение всех проблем. И самая главная из них — Декер. Его нужно вывести на чистую воду. Не может быть, чтобы человек совершил столько убийств и нигде не оставил следов. Надо вернуться в ресторан, где погибла Шерил. Вряд ли Декер укажет это место полиции. Это выглядело бы довольно подозрительно. Наверное, он рассчитывает на то, что тело обнаружат случайно и, конечно, обвинят Буни. А раз так, то там, возможно, еще никого не было, и ей наверняка удастся найти хоть какую-нибудь улику против него.

Конечно, возвращаться в тот страшный ресторан, где лежало тело Шерил и где она сама испытала, пожалуй, самые ужасные минуты своей жизни, было делом малоприятным. Но другого выхода Лори просто не находила.

Надо торопиться. Когда сядет солнце, она вряд ли осмелится перешагнуть порог той искореженной огнем двери. Кроме того, вечером ее ждет совсем другое.

Декер стоял рядом с Игерманом, который давал указания четырем своим заместителям.

— Теперь я доверяю нашему источнику, — сказал он, благосклонно взглянув на Декера. — Если он говорит, что Мидин — опасное место, значит, так оно и есть. Я склонен верить ему. И прошу вас докопаться до истины.

— А что, конкретно, мы должны искать? — спросил один из полицейских, которого звали Петтин. Это был человек лет сорока, с широким, плоским лицом, оглушительным голосом и огромным животом.

— Все необычное, сверхъестественное, — ответил Игерман.

— В общем, всякую нечисть, — сказал другой полицейский, самый молодой из всех.

— Что-то вроде этого, Томми, — подтвердил Игерман.

— Дело вот в чем, — вставил Декер. — Я уверен, у Буни на кладбище остались друзья.

— У этого ублюдка еще и друзья есть? — сказал Петтин. — Хотел бы я на них посмотреть.

— Короче, ребята, притащите их всех сюда.

— А если они не пойдут?

— Что это за вопросы, Томми?

— Нам можно применить силу?

— Делайте все, что считаете нужным…

— Они хорошие ребята, — сказал Декеру Игерман, когда его помощники ушли. — Если там действительно что-то есть, они обязательно найдут.

— Хорошо.

— Я хочу посмотреть на этого… которого мы поймали. Вы пойдете?

— Я достаточно насмотрелся на него, — ответил Декер.

— Ну что ж, вам виднее.

Игерман ушел, а Декер погрузился в раздумья. Сначала он решил, что тоже поедет в Мидин, но потом передумал. Слишком много работы было здесь. Надо заставить Буни говорить. И он добьется этого, а потом потребует от него объяснений. Разоблачения Декер не боялся. Чего могут стоить показания человека, которого застали на месте страшной трапезы, испачканного кровью с ног до головы? Правда, его смущали некоторые обстоятельства. И пока им не будет найдено объяснение, он не успокоится.

Что, например, произошло с Буни? Как изрешеченный пулями человек, в отношении которого врач однозначно констатировал смерть, мог превратиться в жаждущего мести монстра, чуть не растерзавшего его прошлой ночью? Буни сказал тогда, что он мертв. Декер едва сам не потерял рассудок от страха. Но теперь он кое-что понял. Игерман прав. На кладбище живут оборотни. Вытащить их из-под земли и облить бензином… Декер с радостью чиркнул бы спичкой.

— Декер! — послышалось сзади.

Он повернул голову и увидел Игермана, который пробирался сквозь толпу журналистов. Вид у него был жалкий и потрепанный. Пот струился по его лицу.

— Черт знает, что происходит!

— Что-нибудь случилось, Ирвин?

— Этот…

— Кто? Буни?

— Представьте себе, он.

— Ну и что?

— Врачи осмотрели его. Понимаете, так положено…

— Ну и?

— Сколько раз вы стреляли в него? Три, четыре?

— Да, наверное.

— Так вот. Все пули остались в нем.

— Что ж тут удивительного? — сказал Декер. — Я же говорил вам, что мы имеем дело не с обычными людьми. Каково заключение врачей? Он должен был умереть?

— Он и сейчас мертв.

— Как это?

— А вот так. Конечно он не лежит, как покойник. Но сердце его не бьется. Это точно. В общем, мы с вами поймали мертвеца.

— Это невозможно.

— Но это утверждают два специалиста, черт возьми! Можете убедиться сами, доктор…

Глава 17

Лори быстро нашла улицу, где находился сгоревший ресторан, и минут пять стояла на противоположной стороне, внимательно оглядывая место пожара. Вокруг не было ни души. Только сейчас, в ярком свете дня, она осознала, насколько тщательно Декер продумал все детали. Место было выбрано идеальное. Даже сегодня, в разгар дня Лори не встретила ни одного пешехода. Машин тоже не было видно.

Яркий солнечный свет, заливающий все вокруг, почему-то напомнил ей то, второе посещение Мидина, когда она приехала туда одна, чтобы побродить по кладбищу. И ярче всего в ее памяти всплыла встреча с Бабеттой. Лори не просто вспомнила сейчас девочку. Она почти физически ощутила ее присутствие. Ей даже показалось, что она держит на руках безжизненное тельце, от которого исходит приторно-сладкий запах разложения.

Ощущение было настолько необычным, что Лори почувствовала некоторое волнение. Она опустила глаза и четко увидела на своих руках Бабетту, которая смотрела на нее широко открытыми глазами и беззвучно шевелила губами. А ведь Лори никогда не держала ее на руках в человеческом облике.

Видение исчезло так же неожиданно, как и появилось. Лори огляделась. Она по-прежнему стояла на залитой солнцем улице, а перед ней находилось обгоревшее здание ресторана.

Лори не стала медлить и, перейдя улицу, решительно направилась к покореженной двери. Не останавливаясь, она перешагнула порог, и сразу же мрак окутал ее. Мрак и холод. Всего один шаг отделял ее от солнечного света, но она вдруг почувствовала, что попала в совершенно иной мир. Она на минуту остановилась, пытаясь разглядеть дорогу к кухне, где лежало тело Шерил. В голове ее была только одна мысль — найти хоть какую-то улику против Декера. Все остальное — страх, отвращение — нужно отбросить. Она должна быть сейчас невозмутимой и спокойной.

Дойдя до арки. Лори глубоко вздохнула и смело шагнула вперед… Однако с удивлением обнаружила, что оказалась не на кухне, а… в Мидине. Она поняла это сразу. Такой мрак и сырость могли быть только там. А кухня… кухня просто исчезла без следа.

Глаза Лори различили в темноте фигуру Рейчел. Она стояла, задрав голову и глядя на потолок, будто к чему-то прислушивалась. На лице ее застыло страдальческое выражение. Потом она бросила на Лори быстрый взгляд, словно и не удивившись ее внезапному появлению, и опять задрала голову.

— Что случилось? — спросила Лори.

— Тише! — резко ответила Рейчел, но затем, спохватившись, протянула руки и ласково сказала:

— Иди сюда, моя девочка.

Девочка? Ах вот оно что! Оказывается, Лори попала не в Мидин — она очутилась в оболочке Бабетты и теперь видит все ее глазами. А те видения на улице были как бы прелюдией к нынешним ее ощущениям.

— Это правда? — спросила она.

— Правда? — шепотом переспросила Рейчел. — Конечно…

Она запнулась и вопросительно посмотрела на дочь.

— Бабетта, — сказала она.

— Нет… — ответила Лори.

— Бабетта, что ты сказала?

Она направилась к девочке, но та стала быстро отступать назад. Лори смотрела на Рейчел со страхом — такой большой и грозной показалась ей эта женщина.

— Что ты сделала? — снова задала вопрос Рейчел.

— Я привела ее, — ответила девочка, — чтобы она посмотрела.

Лицо Рейчел исказилось от ярости.

Она попыталась схватить дочь за руку, но та ловко ускользнула. От резкого движения Бабетты у Лори все запрыгало перед глазами и даже закружилась голова.

— Вернись сейчас же! — шепотом сказала Рейчел.

Но Бабетта и не думала слушаться. Она юркнула в дверь и быстро побежала, прекрасно ориентируясь в лабиринте туннелей. Лори продолжала ощущать себя единым целым с этой девочкой и будто бежала вместе с ней в глубину подземелья. Наконец Бабетта остановилась и, оглянувшись назад, подошла к небольшому отверстию в стене. Отверстие было настолько маленьким, что ни один взрослый не мог проникнуть в него. Однако Лори легко преодолела это препятствие и оказалась в крохотной пещере, величиной не больше холодильной камеры. Явно минусовая температура лишь подчеркивала это сходство. Лори поняла, что Бабетта спряталась в своем тайнике. Здесь же хранились все ее детские сокровища — кукла, сделанная из травы, с венком из весенних цветов на голове, два птичьих черепа, несколько камушков. Несмотря на свою необычность, Бабетта во многом напоминала своих нормальных сверстников. Те же детские секреты и игры. Это был ее маленький мир. И то, что она впустила туда Лори, свидетельствовало о большом доверии к ней.

Но Бабетта, видимо, не просто хотела показать Лори свой укромный угол. Здесь отчетливо были слышны голоса, доносившиеся откуда-то сверху.

— Ого! Посмотри-ка. Тут можно спрятать целый полк этих ублюдков.

— Помолчал бы ты, Кэс.

— Что, Томми, уже сдрейфил?

— Не волнуйся, не сдрейфил.

— Что-то ты позеленел весь.

— Пошел к дьяволу!

— Эй, вы, заткнитесь там. Делом надо заниматься.

— С чего начнем?

— Обращаем внимание на все необычное.

— Здесь есть люди. Я чувствую это. Декер был прав.

— Значит, их надо найти.

— Но как? Не вниз же спускаться. Я лично отказываюсь.

— Спускаться не надо.

— Как же ты собираешься вытащить их оттуда?

Вместо ответа прозвучал выстрел и кто-то сказал:

— Выманим. Если не захотят, останутся здесь навсегда.

— Могила уже готова.

«Кто эти люди?» — подумала Лори. И тут же Бабетта приподнялась и стала куда-то протискиваться. В пещере оказался узкий проход, настолько тесный, что у Лори перехватило дыхание от страха, когда Бабетта с трудом полезла по нему. Но вскоре впереди появился просвет, и у Лори отлегло на сердце.

Голоса раздались совсем рядом.

— Начнем здесь. Надо расковырять каждую могилу и посмотреть, можно ли оттуда что-нибудь вытащить.

— Умоляю, не надо оттуда ничего вытаскивать.

— Дурак ты, Петтин. Я имею в виду тех, кого мы ищем.

— Может быть, мы сначала свяжемся с шефом?

— Плевать я хотел на шефа.

— Я тоже. Да вот никак не соберусь…

Наверху раздался громкий смех. Они еще некоторое время переговаривались, перемежая свою речь непрерывными ругательствами, а потом один из них сказал:

— Ну все. Начинаем.

— Чем раньше, тем лучше. Ты готов, Томми?

— Я всегда готов.

Бабетта протиснулась еще немножко вперед, и Лори увидела железную решетку, которой заканчивался туннель и через которую пробивался свет с улицы.

«Осторожно. Там солнце», — подумала Лори. И Бабетта мысленно ответила ей: «Ничего. Все в порядке».

Чувствовалось, что девочка здесь не впервые. Маленькая узница этого подземелья отыскала для себя окошко, через которое, вероятно, часто смотрела на недоступный ей мир. Место для этого она выбрала очень удачное. Сквозь решетку в стене одного из склепов хорошо просматривались близлежащие аллеи. Но солнце не попадало сюда, поэтому Бабетта была в полной безопасности. Она прильнула к решетке и стала внимательно смотреть на улицу.

Лори увидела троих мужчин в форме полицейских. Несмотря на их бравый вид, чувствовали они себя в этом месте явно неуютно. Понять причину было несложно. Ловить преступников на оживленных улицах города — дело привычное. Но здесь, на кладбище, они сами ощущали себя переступившими нечто священное.

При других обстоятельствах Лори с удовольствием понаблюдала бы за их растерянностью. Но не здесь и не сейчас. Слишком напряженной была обстановка.

«Они найдут нас», — со страхом повторяла про себя Бабетта.

«Будем надеяться, что все обойдется», — мысленно ответила ей Лори.

«Не обойдется. Пророк говорит, что они найдут нас».

«Кто говорит?»

Бабетта ничего не ответила, а лишь нарисовала этого пророка в своем воображении, и Лори тотчас увидела его. Оказалось, это было то самое бесполое существо, которое Лори встретила в прошлый раз в одной келье. Тогда он лежал на матрасе и слабо светился. Сейчас его истекающее кровью тело держали на высоко поднятых руках два оборотня. Он что-то говорил, но слов она не могла разобрать.

«Они найдут нас и убьют всех», — снова мысленно сказала девочка.

«Неужели это правда?»

Бабетта молчала.

«Это правда, Бабетта?»

«Пророк не может больше ничего сказать, потому что сам погибнет. Может быть, и я тоже…»

Они переговаривались между собою мысленно, поэтому Лори была бессильна перед нахлынувшим на нее чувством тоски и безысходности.

Неожиданно она заметила четвертого полицейского, который стоял немного поодаль и молча показывал на один из склепов, за приоткрытой дверью которого было заметно какое-то движение. Лори почувствовала тревогу. Бабетта тоже. Дрожь пробежала по всему ее телу, пальцы судорожно вцепились в решетку. Через секунду двое полицейских были уже у склепа, Там — в темноте — кто-то застонал и упал. Не долго думая, они толкнули дверь и зашли внутрь. Двое других поспешили на помощь.

— Уйди с дороги! — крикнул один полицейский, который находился в склепе, и вытолкнул на солнечный свет жертву. Лори не успела разглядеть несчастного, а Бабетта сразу узнала его.

«Охнака», — мысленно сказала она.

— На колени, ублюдок, — заорал полицейский и ударил жертву сзади по ногам. Тот упал, низко наклонив голову, придерживая руками свою широкополую шляпу.

— Отличная работа, Гиббс, — усмехнулся Петтин.

— Где же остальные? — спросил самый молодой полицейский, худощавый парень с самодовольной улыбкой.

— Под землей, Томми. Так сказал Игерман.

Гиббс вплотную подошел к упавшему на колени Охнаке.

— Надо бы нам познакомиться с ним поближе, — сказал он и посмотрел на стоявшего рядом с Томми низкорослого, толстого человека.

— По-моему, ты, Кэс, лучше всех умеешь задавать вопросы.

— Да. Не было еще ни одного ублюдка, который бы не заговорил после встречи со мной. Так… Что же вы хотите от него услышать?

— Правду, — сказал Гиббс.

— Не желаешь ли побеседовать с нашим другом? — обратился к несчастному Петтин. Охнака молчал.

— Притворяется, будто не слышит, — сказал Гиббс. — Ну-ка, Кэс, поговори с ним.

— С удовольствием.

— Да как следует…

Кэс подошел к пленнику, наклонился и сбил с его головы шляпу. Охнака громко закричал.

— Заткнись, скотина! — заорал Кэс и ударил его в живот.

Охнака продолжал кричать, прикрывая руками голову от палящего солнца и пытаясь встать на ноги. Потом в порыве отчаяния он бросился к открытой двери склепа, в спасительную темноту, но дорогу ему преградил Томми.

— Молодец, парень! — похвалил его Петтин. — Продолжай, Кэс.

Тем временем Охнака, оказавшись на солнце, забился, как в припадке.

— Что за дьявол! — воскликнул Гиббс.

Охнака уже не закрывал голову руками. Он опустил их вниз, и тотчас его лицо окутал густой дым. Томми, выронив оружие, стал медленно пятиться назад.

— Ты что делаешь, скотина? — вскричал Петтин и, бросившись вперед, схватил Охнаку за руку, чтобы тот не успел поднять упавшее на землю оружие. Лори не увидела, что случилось дальше, но, видимо, с Охнакой начало происходить неизбежное. Кэс вскрикнул, а Петтин громко выругался и отдернул руку, с ужасом глядя на свою ладонь, испачканную желтым пеплом.

— Что за дьявол! Что за дьявол! — в исступлении повторял Томми.

— Заткнись! — прикрикнул на него Гиббс. Но парень, видно, совсем обезумел от страха и продолжал кричать:

— Что за дьявол!

Не обращая внимания на истерику Томми, Кэс снова ударил Охнаку сзади по ногам. Того, что случилось дальше, не ожидал никто. От сильного удара рука несчастного отломилась по локоть и упала прямо под ноги Томми. Парень захлебнулся рвотой. Даже Кэс отступил назад, вытаращив глаза и мотая головой. Охнака разваливался на глазах. Ноги его подломились. Тело начало оседать и растекаться по земле. Лицо, повернутое к Петтину, исказилось в страшных муках. Он уже не кричал, видимо, потеряв последние силы, а только все сильнее запрокидывал голову, подставляя лицо губительному солнцу, будто хотел ускорить свою кончину. Еще несколько секунд — и его останки, вспыхнув на мгновение ярким пламенем, превратились в жалкую кучку пепла.

Лори с трудом вынесла это зрелище. Она не могла и не хотела смотреть на гибель несчастного, но Бабетта не отвела взгляда. Еще плотнее прижав лицо к решетке, она с застывшим ужасом в глазах следила за разворачивающейся трагедией. И Лори вынуждена была вместе с ней видеть все то, что происходило на аллее, и испытывать те же душевные страдания, глотая безудержные слезы. Охнака погиб, но эти четверо еще не закончили свое дело. И Бабетта знала это.

Томми старательно очищал испачканный рвотой китель. Петтин носком ботинка разгребал останки погибшего. Кэс пытался достать сигарету из нагрудного кармана Гиббса.

— Дай огонька, — сказал он.

Гиббс дрожащей рукой полез в карман брюк, не отрывая взгляда от дымящегося пепла.

— Никогда не видел ничего подобного, — пробормотал Петтин.

— Ну как, Томми, полегчало? — с издевкой спросил Гиббс.

— Да пошел ты, — ответил парень, уже придя в себя. — Кэс ведь говорил, что нужно связаться с шефом. Он был прав.

— Да что этот осел знает? — сказал Петтин и плюнул себе под ноги.

— Но ты видел это лицо? — снова заговорил Томми. — Как он смотрел на меня. Я чуть дуба не дал, честное слово.

— Что же это было? — спросил Кэс.

— Я знаю. Это из-за солнца, — сказал Гиббс. — Есть такая болезнь. Я слышал. Он погиб от солнца.

— Да ты что… — протянул Кэс. — Не может быть.

— Да мы же сами видели, — уверенно сказал Петтин. — Ведь это не была галлюцинация.

— Что нам теперь делать? — спросил Гиббс, пытаясь прикурить зажатую в зубах сигарету дрожащими руками.

— Надо искать остальных — сказал Петтин.

— Я отказываюсь! — воскликнул Томми. — Сейчас звоню шефу, и все. Кто знает, сколько здесь этих ублюдков? Может быть, сотни. Сам сказал, что здесь можно спрятать целый полк.

— Чего ты паникуешь? — строго сказал Гиббс. — Ты же видел, что с ним стало на солнце.

— Ну да. А что будет, когда солнце скроется?

Спичка, которой Гиббс безуспешно пытался зажечь свою сигарету, догорела почти до конца, обжигая ему пальцы. Он бросил ее на землю.

— Я видел в кино, — сказал Томми. — Ночью такое начнется!

Судя по выражению лица Гиббса, он тоже видел в кино нечто подобное.

— Может, нам лучше сходить за помощью? — неуверенно предложил он. — Так, на всякий случай.

Лори поняла, что нельзя терять ни минуты, и мысленно обратилась к Бабетте:

«Ты должна предупредить Рейчел. Расскажи ей все, что мы видели».

«Они все уже знают», — ответила девочка.

«Все равно. Ты должна рассказать им, Бабетта. Иначе будет поздно».

«Я не хочу оставлять тебя».

«Я не смогу помочь. Ведь я не такая, как вы. Я… — Она не хотела этого говорить, но не смогла сдержать свои мысли. — Я нормальный человек. Солнце мне не страшно. А тебя оно убьет. Пожалуйста, прошу тебя…»

Контакт с девочкой оборвался так же неожиданно, как и возник. Мидин исчез, и Лори увидела, что по-прежнему стоит на пороге кухни обгоревшего ресторана.

Где-то рядом жужжали мухи. Звук этот не был отголоском только что исчезнувшего видения. Он был реальностью, такой же неизбежной, как и сами насекомые, роями носившиеся по всей комнате. Она знала, что привлекло их сюда. Она знала и другое. После увиденного в Мидине ей уже не заставить себя сделать те несколько шагов вперед, которые отделяют ее от трупа, лежавшего на плите. Слишком много смертей ей пришлось увидеть. Еще одна — и она сойдет с ума. Нужно выйти на улицу, подышать свежим воздухом.

Может быть, найти какого-нибудь постороннего человека и просто поговорить с ним о погоде или на другие отвлеченные темы.

Но огромные мухи жужжали и жужжали… Она попыталась отогнать их, но они носились вокруг, касаясь ее лица своими пахнувшими смертью крыльями и красными от крови лапками.

— Оставьте меня… — всхлипнула Лори. Но мух становилось все больше и больше. Они тучами полетели на ее голос, застилая все вокруг. У Лори помутилось сознание, задрожали колени. Она поняла, что не может повернуться, чтобы выйти из этого проклятого места. Мелькнула мысль, что это — галлюцинация. Она тряхнула головой, пытаясь сбросить оцепенение, но в глазах у нее потемнело, и из всех ощущений осталось лишь одно — прикосновение мушиных лапок, липких от крови Шерил… Еще мгновение, и отвратительные насекомые облепили все ее тело. Они лезли в рот, нос, жужжали в ресницах…

Однажды во сне она уже испытала подобное чувство. Прах мертвых со всех сторон света… Она стояла в Мидине на перекрестке ветров… Мельчайшие пылинки, проникали в ее организм, несли с собой какую-то весть… Что несут эти мухи? Почему вместо ощущения радостного предчувствия и надежды теперь ее охватывает только омерзение иужас? И нет того ветра, который избавил бы ее от полчищ этих насекомых…

Прах и мухи… Что лучше или хуже? Теряя сознание, Лори успела сделать последний вывод. Если она допустит гибель Мидина, то настанет день, когда ее бренные останки не найдут пристанища нигде. И тогда вот такие же мухи получат вот такую же власть над ее душой и телом.

Глава 18

Игерман любил поразмышлять, сидя в уборной. Не раз, будучи в сильном подпитии, он хвалился своим приятелям, что именно здесь его посетили самые умные мысли, и советовал другим последовать его примеру. Протрезвев, он понимал, что наболтал лишнего, хотя в глубине души был уверен в своей правоте. Где же, как не в этом месте, ему, человеку с такой ответственной должностью, подумать о своих делах и заботах?

Вот и сейчас он сидел и думал, глядя перед собой на исцарапанную разными непристойными словечками дверь уборной. Эти надписи были настолько привычны и естественны в данном заведении, что Игерман почувствовал небывалую раскованность и ясность Мысли. Ничто не мешало ему сосредоточиться на своих проблемах.

А проблем было две. Во-первых, живой мертвец. Теперь это висит на нем тяжелым грузом, потому что принять какое-то решение чрезвычайно сложно. Это только в кино, где прочно обосновались разные зомби и оборотни, все просто и ясно. А вот что делать в реальной жизни? Во-вторых, этот звонок от Томми Каана. Судя по его голосу, в Мидине Действительно случилось что-то неладное. В связи с этим возникла и еще одна проблема: Декер. Безукоризненно одетый, представительный человек. Но что-то в его облике было подозрительное, отталкивающее. Раньше Игерман этого не замечал, но почему-то именно сейчас его осенило: этот тип чего-то недоговаривает. Черт с ним, с живым мертвецом. Но Мидин…

Что там происходит? Декер явно знает больше того, о чем он рассказал. Не дай Бог, все это скажется на спокойной, размеренной жизни Шернека. Чего ему стоило добиться порядка в городе…

Надо принимать какое-то решение. Утром он чувствовал себя героем. Шутка ли, с его помощью обезврежен опаснейший преступник, маньяк, начавший свой кровавый путь еще в Калгари! А теперь ему кажется, что добром это не кончится. Слишком много вопросов, ответы на которые он найти не мог. Есть, конечно, один выход. Позвонить в Эдмонтон, в вышестоящую инстанцию — и дело с концом. Но избавившись таким образом от давящей его проблемы, он автоматически лишается и того, о чем мечтал всю жизнь. Слава, почет… Нет, нужно искать другой выход. И он существует. Не дожидаясь ночи, как сказал Томми (сколько там времени осталось? часа три-четыре…) вышвырнуть из Мидина всю эту нечисть. И тогда он будет на коне. Кто откажется признать совершенство человека, который осмелился полезть на самое дно, чтобы вытащить оттуда на свет божий зло и наказать его?

И тут же сомнения снова начали мучить его. Мистика… Черт бы ее побрал! Стоит ли связываться со всем этим? Мертвецы, разгуливающие по улицам. Оборотни, рассыпающиеся на солнце. Какая гадость!

Так он сидел полчаса, взвешивая все «за» и «против». Наконец решение было найдено, и, как всегда это бывает, оно показалось ему на удивление простым. В жизни всякое случается. Может быть. Бог даст, завтра все станет на свои места — мертвые окажутся в могилах, а всякая нечисть уберется туда, где ей и положено быть. В любом случае ему следует взять себя в руки. Другой такой возможности проявить себя, наверняка, больше не представится.

Упустить последний шанс? Ну нет! Игерман встал и, закончив все свои дела, решительно вышел из уборной.

* * *

— Мне нужны добровольцы, Кормак, которые согласились бы отправиться со мной в Мидин. Есть работа.

— Как срочно?

— Это нужно сделать прямо сейчас. Времени мало. Начните с баров. Возьмите с собой Холлидэя.

— А как объяснить людям?

Игерман на минуту задумался.

— Скажите, что мы ищем осквернителей могил. Это будет ближе всего к истине. Пусть возьмут с собой оружие и лопаты. Даю вам час. Управитесь быстрее — еще лучше.

Кормак ушел. Декер с улыбкой смотрел ему вслед.

— Чему вы радуетесь? — спросил Игерман.

— Тому, что вы все-таки последовали моему совету.

— Да, да… вашему совету, — раздраженно отозвался Игерман.

Декер снова улыбнулся.

— Шли бы вы отсюда, доктор. У меня слишком много дел. Если захотите, потом присоединитесь к нам.

— С удовольствием.

Когда Декер ушел, Игерман пошел к телефону. Еще сидя в уборной, он вспомнил номер телефона, набирать который ему не приходилось уже давно. Теперь в этом появилась острая необходимость. Через несколько секунд в трубке послышался запыхавшийся голос отца Эшбери.

— Вы очень торопились, отец?

Эшбери сразу узнал голос своего собеседника.

— Игерман?

— Да. От чего я вас оторвал?

— Я только что с улицы. Ежедневная пробежка…

— Прекрасный способ сбросить эмоциональное напряжение.

— Чего вам надо?

— Не догадываетесь? Мне нужен священник Эшбери.

— Я ничего не сделал.

— Да неужели?

— Пожалуйста, Игерман. Бог простил мне мои грехи.

— Не сомневаюсь.

— Ну и оставьте меня в покое.

— Подождите! Не вешайте трубку.

Эшбери уловил в голосе Игермана беспокойство.

— Так, так, — сказал он.

— Что?

— Насколько я понимаю, у вас какие-то проблемы?

— Думаю, это касается нас обоих.

— Что вы имеете в виду?

— Быстро приезжайте ко мне и захватите свои причиндалы — крест, святую воду и прочее.

— Зачем?

— Делайте то, что я говорю.

Эшбери рассмеялся.

— Я больше не собираюсь быть у вас на побегушках, Игерман. У меня теперь семья…

— Тем более. Послушайте меня, ради своих детей.

— Я не понимаю, о чем вы…

— Ведь вы в своих проповедях говорите о дне страшного суда? Так вот, в Мидине они его уже готовят.

— Кто?

— Не знаю кто и не знаю почему. Но в том, что помощь священника нам необходима, уверен. А вы единственный, кого я могу просить об этом.

— Я больше не играю в ваши игры.

— Это я понял, Эшбери. Поэтому и говорю — если не придете добровольно, я заставлю вас.

— Я сжег негативы, Игерман. Так что теперь вы разговариваете со свободным человеком.

— У меня сохранились копии.

Наступила долгая пауза. Потом Эшбери тихо сказал:

— Вы же обещали.

— Обещал. Ну и что?

— Вы подлец, Игерман.

— А у вас белье кружевное. Ну так что? Когда мне вас ждать?

Эшбери молчал.

— Я вас спрашиваю, — снова сказал Игерман.

— Через час.

— Даю вам сорок пять минут.

— Дьявол! Хотел бы я встретиться с вами наедине…

— О! С удовольствием! Какой же мужчина откажется от такой благочестивой дамы?

Когда Игерман увидел, сколько народу привели с собой Кормак и Холлидэй, он даже удивился. Обычно жители Шернека вели спокойный, размеренный образ жизни и на разного рода авантюры шли неохотно. Пожалуй, только в жару повышалась их активность.

«Значит, будет жарко», — подумал Игерман, глядя на двадцать мужчин и нескольких женщин, собравшихся на солнце у дверей полицейского участка. Среди них Игерман сразу заметил фигуру Эшбери.

К этому часу из Мидина звонили дважды. Сначала Томми, которому Игерман приказал вернуться на кладбище и ждать подмоги. А потом Петтин, сообщивший, что один из обитателей Мидина бежал. Он проскользнул через главные ворота, в то время как его сообщники отвлекли внимание полицейских. Петтин был крайне возбужден и кричал в трубку, что они не могут пуститься за беглецом в погоню. Дело в том, что кто-то поджег автомобили. В одном из них находился радиотелефон. Петтин едва успел сказать, что больше сообщений не будет, как связь прервалась.

Игерман не стал никому рассказывать о случившемся, опасаясь, что это охладит пыл добровольцев. Все они были настроены воинственно, но вряд ли многие сохранят свою решимость, если они узнают, что там, куда они направляются, их ждет сопротивление.

Когда отряд тронулся в путь, Игерман посмотрел на часы. До наступления сумерек оставалось часа два с половиной. До Мидина ехать минут сорок пять. Значит, у них в запасе более полутора часов, которых вполне достаточно, чтобы вытащить всех этих ублюдков на солнце и посмотреть, что с ними будет дальше. Если они действительно рассыплются на кусочки, как о том, заикаясь, рассказал Томми, тогда можно не сомневаться, что нечистая сила будет наказана по заслугам. Если же Декер лжет, а его заместители снова напились до чертиков, то и тогда он найдет применение своим силам. Можно пристрелить кого угодно. Ну, например, того же зомби, который сидит сейчас в камере. В любом случае он не допустит бесцельной траты усилий. Этот день должен закончиться кровью…

Часть V СПАСИТЕЛЬНАЯ ТЬМА

«Ни один меч не коснется тебя. Кроме моего».

Обет возлюбленного

Глава 19

Зачем она приходит в себя? Как хорошо лежать без сознания, отключившись от всего, не испытывая ни боли, ни страдании.

Мухи исчезли. Значит, это действительно была галлюцинация. Лори с трудом поднялась на ноги и стала стряхивать пыль с одежды. И тут кто-то позвал ее. Сначала она подумала, что ей слышится голос Шерил. Уж не с ума ли она сошла? Но когда ее имя назвали снова, Лори поняла, что это Бабетта. Да, девочка звала ее. Лори подняла сумку и пошла к выходу. Как долго она пролежала без сознания? Часы ее остановились. Но, судя по солнцу, день уже клонился к вечеру. Лори пошла по улице, оглядываясь назад, все еще силясь понять, что же произошло с ней в этом ресторане, откуда ее позвал голос Бабетты. Несмотря на пережитое, она чувствовала себя на удивление бодрой и спокойной, будто, побыв в каком-то ином измерении, она вернулась в эту жизнь и обнаружила, что все теперь стало на свои места.

Очень скоро Лори поняла, откуда у нее такие ощущения. Мидин… Она вдруг осознала, что все происходящее там — страшные превращения, непонятные существа — не идет ни в какое сравнение с тем, что ей довелось испытать в этом ресторане и в прошлый раз, и сейчас. Распростертое тело Шерил, неизбежность зла и насилия, неизбежность смерти. Все монстры Мидина казались ей теперь почти счастливчиками. Она даже завидовала их способностям к немыслимым превращениям, которые давали им почти неограниченные возможности в схватке со смертью.

А ведь недавно она мечтала совсем о другом — красивое лицо, совершенная фигура. Казалось, это и есть настоящее счастье. Но чего стоит это счастье, если со временем и прекрасное лицо, и идеальная фигура обратятся в прах и исчезнут навсегда? А монстры Мидина бессмертны. Как ей хотелось стать такой же, как они!

Конечно, ко многому пришлось бы привыкать. И самое ужасное — это людоедство, что ей уже довелось увидеть собственными глазами. Но она постарается понять этих существ, их странную и страшную жажду человеческого мяса.

Впрочем, выбора у нее нет. Слишком многое она узнала и испытала, чтобы вернуть все назад. Она уже не та, что была прежде. И единственный выход — это идти вперед, навстречу судьбе, как идет она сейчас по пустынной улице навстречу наступающей ночи.

Вдруг откуда-то сзади раздался звук работающего мотора. Лори оглянулась и увидела машину, стоящую на противоположной стороне улицы. Окна ее были плотно закрыты, несмотря на довольно теплую погоду. Это показалось Лори странным. Водителя она не увидела, потому что все стекла были забрызганы грязью. В душе у нее шевельнулось страшное подозрение. Явно, водитель кого-то ждет. Наверное, ее. Кто и почему — предположить тоже было нетрудно. Только Декер мог догадаться, что она находится здесь.

Лори побежала. Машина медленно тронулась за ней. Ему незачем торопиться — вокруг ни одной живой души, только бегущая впереди жертва. Лори прикинула, можно ли где спрятаться. Наверняка, можно, только она не знала где… Машина тем временем почти догнала ее. Лори понимала, что ей не удастся скрыться, но продолжала бежать, преследуемая ровным гудением мотора. Через несколько секунд автомобиль ехал уже рядом с ней. Лори не остановилась и даже не повернула головы. Но дверца вдруг открылась, и кто-то сказал спокойным голосом:

— Садитесь, иначе нас обоих схватят.

В машине находился не Декер. Осознание этого было слишком неожиданным, внезапным, чтобы просто с облегчением перевести дух. Она остановилась посередине улицы, тяжело дыша и почти теряя сознание от пережитого.

Машина тоже притормозила.

— Садитесь, — снова сказал водитель.

«Кто вы?» — хотела спросить Лори, но, задыхаясь, не смогла выговорить ни слова.

Однако незнакомец сразу понял ее.

— Я друг Буни, — сказал он.

Лори продолжала стоять неподвижно, все еще не решаясь подойти к машине.

— Бабетта объяснила мне, как найти вас.

— Бабетта?

— Садитесь, пожалуйста. У нас мало времени.

Лори направилась к машине, и вдруг незнакомец сказал:

— Только не надо кричать.

Дыхание ее еще не восстановилось, поэтому Лори и не смогла бы вскрикнуть. Но взглянув на того, кто сидел за рулем, она сразу поняла причину столь странного предупреждения. Вид человека был ужасен. Это, несомненно, один из обитателей Мидина, подумала Лори. Правда, он не совсем похож на тех существ, которых она видела тогда в подземелье. Этот больше напоминает человека, правда, сильно обезображенного. Его лицо… Нет, это не лицо, а страшная, кровавая маска. Если бы в машине сидел обычный человек, у Лори могли бы возникнуть подозрения. Но то, что она увидела, свидетельствовало только об одном — этот несчастный из Мидина.

— Меня зовут Нарцисс, — сказал он. — Захлопните, пожалуйста, дверцу. Мне вреден свет. Да и мухи залетают…

Сначала Нарцисс рассказал Лори о том, как он познакомился с Буни в больнице, как попал потом в Мидин, где встретился с ним снова, и, наконец, как они нарушили закон Мидина и вышли на поверхность. Он сказал, что у него на теле остался след, напоминающий об этом последнем событии. След настолько страшный, что показать его просто невозможно, особенно женщине.

— Значит, они выгнали вас тоже, как и Буни? — спросила Лори.

— Да, они хотели, чтобы я ушел. Но я остался, надеясь вымолить прощение. А когда в Мидин пришли полицейские, я подумал — ведь это мы с Буни виноваты во всем. Значит, нужно найти его и попытаться вместе что-то сделать.

— Вы не боитесь солнца?

— Не то что бы не боюсь… Но, во всяком случае пока, могу находиться на свету достаточно долго.

— Вы знаете, что Буни в тюрьме?

— Знаю. Поэтому и попросил Бабетту, чтобы она подсказала, как найти вас. Думаю, что вместе мы сможем помочь ему.

— Не представляю, как это сделать.

— Я, честно говоря, тоже, — признался Нарцисс. — Но попытаться нужно. И как можно быстрее. Они уже везут в Мидин подкрепление.

— Но даже если мы освободим Буни, что он может сделать?

— Буни был у крестителя, — сказал Нарцисс, быстро коснувшись пальцами губ и груди. — Он говорил с ним. Насколько я знаю, никто, кроме Лайлесберга, не удостаивался такой чести. Все, кто пытался проникнуть к Бэфоумету, расплачивались за это жизнью. Я думаю, креститель знает, что нужно делать в подобных случаях.

Лори вспомнила искаженное ужасом лицо Буни, когда они поднимались по склону, спасаясь от ледяного пламени.

— Вряд ли Бэфоумет что-то рассказал ему, — сказала она. — Буни едва тогда остался жив.

Нарцисс засмеялся.

— Но остался же. Вы думаете, креститель выпустил бы его, не имея на то оснований?

— Ну хорошо… А как нам освободить его теперь. Эти уж точно живым его не отпустят.

Нарцисс улыбнулся.

— Что смешного я сказала?

— Вы забываете, кто он теперь. Ведь он наделен особой силой.

— Я не забываю, — ответила Лори. — Я просто ничего не знаю об этом.

— А разве он вам не говорил?

— Нет.

— Он попал в Мидин, потому что считал, что пролил много чужой крови.

— Ну, это понятно.

— Конечно, это не так. Он не виновен; Поэтому его так и приняли в Мидине.

— На него… что… напали?

— Чуть не убили, но ему удалось спастись, и он убежал в город.

— А там его поджидал Декер, — продолжила Лори. — И только чудом, получив столько пуль, он остался жив.

Улыбка исчезла с лица Нарцисса.

— Что вы имеете в виду? — сказал он. — Остался жив… Как же он тогда, по-вашему, вернулся в Мидин? Почему они согласились принять его?

Лори с удивлением смотрела на него.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Его укусил Пелоквин. Вместе со слюной в кровь Буни попало вещество, на котором держатся все обитатели Мидина. — Нарцисс помолчал. — Дальше рассказывать?

— Да.

— После этого он перестал быть обычным человеком. Обрел новые, не свойственные человеческому существу силы. Именно это позволило ему, несмотря на смертельное ранение, встать и уйти.

— Вы хотите сказать, что он мертв? — еле слышно проговорила Лори.

Нарцисс кивнул.

— Я думал, что вы догадались сами… и просто шутили, когда говорили о том, что он жив.

— Это невыносимо! — воскликнула Лори, схватившись за ручку дверцы. — Невыносимо… — в бессилии всхлипнула она.

— Что вы так расстраиваетесь! Мертвый… да. Но что в этом плохого? Просто необычное состояние, к которому надо привыкнуть.

— И вы тоже?

— Да.

Последние силы оставили Лори. Рука ее соскользнула вниз, глаза закрылись. Мертвые. Все мертвые. Всюду они преследуют ее.

— Возьмите себя в руки, — сказал Нарцисс. — Для меня это сейчас очень важно» Лори! Ну не молчите. Скажите хоть что-нибудь.

— Как вы можете так просто и спокойно обо всем этом говорить, шутить? — наконец проговорила она.

— А что же мне делать? Плакать? С какой стати? И вам не советую. Тем более сейчас, когда мы едем спасать нашего общего друга. Вы готовы?

Лори ничего не ответила.

— Будем расценивать ваше молчание как знак согласия, — удовлетворенно сказал Нарцисс.

Глава 20

Игерман был в Мидине лишь однажды. Он показывал дорогу туда отряду из Калгари, когда они преследовали Буни. Тогда же ему довелось познакомиться с Декером. Доктор в тот день чувствовал себя героем. Ведь он, рискуя жизнью, вошел в дом, где прятался маньяк и безумец. Правда, спустя некоторое время выяснилось, что все усилия Декера были напрасными. Буни сбежал. Каким образом — Игерман понять не мог. Никогда еще он не видел такого количества пуль в человеческом теле. Ладно бы еще этот человек упал, умер и больше не поднялся. Так ведь он — по сути, мертвец — все это время разгуливал, как ни в чем не бывало.

Какая гадость! Игерман внутренне содрогнулся. И поделиться не с кем. Не с этими же двумя — священником и доктором, которые сидели сейчас в машине за его спиной. Им самим есть, что скрывать. Про Эшбери Игерман знал все. Этот тип любил переодеваться в женское белье. Компрометирующий факт стал известен шефу полиции совершенно случайно, но впоследствии он не раз использовал его для оказания давления на священника. А вот что за душой у Декера? Игерман, несмотря на свой опыт, не мог сказать ничего определенного об этом человеке.

Игерман взглянул в зеркало на Эшбери и, встретившись с ним глазами, спросил:

— Вы когда-нибудь изгоняли нечистую силу?

— Нет, — мрачно ответил Эшбери.

— Ну хотя бы видели, как это делается?

— Нет, не видел.

— Но я надеюсь, вы хотя бы верите?

— Во что?

— В чистое и нечистое, господи ты боже мой!

— Я вас не понимаю.

— Не понимаете?!

— Что вы имеете в виду? Чистое, нечистое…

— Господи! И я еще должен вам это объяснять? Вам, священнику! Вы же должны верить в дьявола! Я прав, Декер?

Доктор лишь усмехнулся.

— Все мы когда-нибудь сталкиваемся с, казалось бы, необъяснимым. Особенно врачи. Ведь у вас есть необычные пациенты?

— Да нет… Ничего сверхъестественного.

— Значит, все, что вам довелось увидеть как врачу, объяснимо с научной точки зрения?

— Пожалуй…

— Пожалуй… А Буни? Это тоже можно объяснить?

— Не знаю…

— Нет, вы только подумайте! — возбужденно воскликнул Игерман. — Священник, который не верит в нечистую силу, и врач, который не в состоянии объяснить поведение своего пациента! Ну и компания подобралась!

Декер промолчал, а Эшбери не выдержал.

— По-моему, вы и сами не знаете, во что верить, поэтому и нервничаете.

— Не забывайтесь, дорогой, — ответил ему Игерман. — Лучше достаньте свою книжицу и почитайте, как избавиться от всякой нечисти.

— Сейчас другие времена, Игерман. Мы же не инквизиция.

Игерман обратился к Декеру:

— А что вы думаете, доктор?

— Я думаю, что в данном случае нам следует кое-что перенять от инквизиторов, — ответил Декер. — А вообще, какое вам дело, во что я верю или не верю. Ваше дело — бороться со злом любыми способами.

— Верно, — ответил Игерман и захохотал.

— И еще я думаю, Эшбери прав. Вы сильно напуганы.

Игерман перестал смеяться и, стараясь казаться спокойным, ответил:

— Это мы еще посмотрим…

Весь остальной путь они ехали молча. Игерман следил за дорогой, Декер с опаской поглядывал на небо, а Эшбери углубился в свой молитвенник.

Петтин ждал их недалеко от главных ворот кладбища. Лицо его было черным от дыма. Машины догорали.

— Доложите обстановку, — сказал Игерман.

Петтин оглянулся на кладбище.

— С того случая все спокойно. Только все время слышится какой-то звук.

— Что за звук?

— Такое впечатление, будто мы сидим на термитнике, — сказал Петтин. — Под землей явно происходит какое-то движение. Убедитесь сами, когда послушаете.

Подошел Декер и, прервав разговор, нетерпеливо обратился к Игерману:

— До захода солнца осталось час двадцать.

— Знаю, — отозвался Игерман.

— Может быть, начнем?

— Я сам знаю когда.

— Декер прав, — сказал Петтин. — Единственное, чего боятся эти ублюдки, — солнце. Когда стемнеет, здесь оставаться опасно. Их тут очень много.

— Мы останемся здесь до тех пор, пока не сделаем дело, — ответил Игерман. — Сколько здесь выходов?

— Два — главные ворота и калитка на северо-востоке.

— Хорошо. Значит, удержать их в пределах кладбища будет нетрудно. Поставьте один из грузовиков перед главными воротами. И нужно рассредоточить людей вдоль стены. Мы окружим их и приступим к захвату.

— Вы, я вижу, подстраховались, — заметил Петтин, глядя на Эшбери.

Игерман повернулся к священнику.

— Вы можете освятить воду?

— Да.

— Займитесь этим. Всю воду, какую найдете здесь. Надо обрызгать людей. Будем надеяться, что это поможет. А вам, Декер, лучше отойти подальше. Теперь дело за нами.

Отдав распоряжения, Игерман пошел к воротам кладбища. Оказавшись за стеной, он сразу понял, почему это место Петтин сравнивал с термитником. Из-под земли действительно доносился гул и даже как будто голоса, что сразу напомнило Игерману один неприятный случай из его практики. Однажды ему пришлось выкапывать из могилы женщину, потому что многим казалось, что она кричит под землей. Когда они вскрыли гроб, то обнаружили рядом с мертвым телом живого ребенка. Женщина родила его в гробу и умерла. Ребенок, наверное, попал в приют, а может быть, обитает где-то здесь, вместе со своим папашей.

Ну ничего, он им покажет. Пусть только появятся. Пули живо вернут их туда, где им положено быть.

Декер некоторое время наблюдал за тем, как тщательно готовятся полицейские, и ему даже стало не по себе. Он отошел в сторону и вспомнил, что вообще не любил смотреть на работу других людей. Это его почему-то раздражало. Он чувствовал свое бессилие, свою ущемленность. Никто не мог видеть его работу. Только остекленевшие глаза жертв смотрели на него… Но и эти глаза ему приходилось выкалывать из-за вечного страха быть разоблаченным.

Декер отвернулся и, глядя вдаль, с наслаждением стал планировать будущие дела. Вот покончит с Буни, и тогда для его маски снова найдется работа. Можно попытать счастья в Манитобе или Саскачеване, а можно и в окрестностях Ванкувера. На душе у него полегчало, губы расплылись в довольной улыбке. И вдруг ему показалось, что из портфеля, который он держал в руках, послышался хриплый голос.

«Тихо!» — прошипела маска.

— Что? — громко сказал Декер и обернулся. За его спиной стоял Петтин.

— Вы что-то сказали? — спросил полицейский. — Я не расслышал.

— Да так, — ответил Декер. — Это я сам с собой.

Петтин пожал плечами.

— Шеф сказал, что скоро начинаем. Вы будете принимать участие?

«Я готова», — сказала маска.

— Нет, не буду, — ответил Декер.

— Я понимаю вас. Вы ведь психиатр?

— Да, а что?

— Вероятно, потребуется врачебная помощь. Они, судя по всему, так не сдадутся.

— Ничем не могу помочь. Не выношу даже вида крови.

В портфеле громко рассмеялись, настолько громко, что Декер испугался — не услышит ли Петтин. Однако тот спокойно сказал:

— Тогда вам лучше отойти подальше.

Когда Петтин ушел, Декер крепко прижал к груди портфель. Маска продолжала что-то невнятно бормотать и хихикать.

«Заткнись!» — прошипел Декер.

«Умоляю, выпусти меня. Сегодня неповторимый день, Если ты не выносишь вида крови, разреши мне посмотреть вместо тебя».

«Не могу».

«Не забывай — ты мой должник. Помнишь, тогда, в Мидине, ты предал меня?»

«У меня не было другого выхода».

«Зато теперь есть. Пожалуйста, выпусти меня. Ведь ты сам этого хочешь».

«Меня засекут».

«Ну тогда обещай, что наденешь меня очень скоро».

Декер молчал.

«Обещай, что скоро!» — взвизгнула маска.

«Тихо, ты».

«Обещай».

«Ну послушай…»

«Нет».

«Хорошо, обещаю».

Глава 21

Охранять Буни остались два человека, которые были тщательным образом проинструктированы самим Игерманом. Главное — ни в коем случае не открывать дверь камеры, какие бы звуки оттуда ни доносились, и не подпускать никого из посторонних, будь то сам Господь Бог. В крайнем случае Кормак и Костенбаум могли воспользоваться всем арсеналом оружия.

Ничего удивительного во всем этом не было. Вряд ли Шернек узнает когда-либо еще одного преступника, отличившегося такой жестокостью, как Буни. Если ему удастся улизнуть из-под ареста, имя Игермана будет запятнано навсегда.

Однако оба полицейских, которым было поручено это ответственное дело, понимали, что все гораздо сложнее. Хотя шеф и не вдавался в подробности относительно необычности состояния задержанного, слухи уже поползли по городу. Говорили, что маньяк обладает какой-то необъяснимой силой и представляет собой исключительную опасность, даже находясь под замком.

Кормак был несказанно рад, что ему поручили охранять вход в участок. Костенбаум тем временем находился у двери камеры. Впрочем, полицейский участок был укреплен достаточно хорошо, поэтому нужно было просто усилить бдительность и ждать возвращения отряда из Мидина.

Вероятно, ждать придется недолго. Они быстренько очистят Мидин и вернутся назад, а потом прибудет отряд из Калгари и заберет этого странного пленника. Все станет на свои места. Тогда можно будет расслабиться и съездить куда-нибудь отдохнуть… Кормак с наслаждением предавался мечтам.

И вдруг на улице кто-то сказал:

— Помогите…

Кормак сразу понял — говорит женщина.

— Помогите, пожалуйста, — снова послышалось из-за закрытой двери участка.

Просьба звучала настолько жалобно, что Кормак не мог остаться равнодушным. Прихватив оружие, он направился к двери. Смотрового окошка не было, поэтому он остановился у самого порога и прислушался. За дверью кто-то всхлипнул и слабо постучал.

— Вам придется обратиться в другое место, — сказал он. — Я не могу помочь вам сейчас.

— Я ранена, — едва слышно пробормотала женщина.

Кормак прижал ухо к двери.

— Я не могу помочь вам, — повторил он. — Обратитесь в аптеку. Вы слышите меня?

Однако до него донеслось лишь слабое дыхание. Кормак любил женщин. Любил покрасоваться перед ними, показать свою отвагу и великодушие, особенно если это не требовало от него больших усилий. Тем более сейчас он не мог не откликнуться на просьбу женщины, судя по голосу, молодой и очень несчастной… Он не выдержал и, проверив, не видит ли его Костенбаум, шепнул:

— Подождите…

А потом приоткрыл дверь… В ту же секунду метнулась чья-то рука и полоснула его по лицу острым, как бритва, ногтем, чудом не задев глаз. Кровь залила половину лица. Дверь распахнулась, ударив его в грудь, но он устоял на ногах и даже успел выстрелить — сначала в женщину, а потом в ее спутника, который быстро пригнулся, чтобы спастись от пуль. Оба выстрела оказались неудачными. Кроме того, он каким-то образом сильно поранил ногу и теперь стоял ботинком в лужи крови.

Оружие все-таки выпало из его рук. Понимая, что поднять его не удастся, Кормак хотел броситься к своему столу, где лежал его пистолет. Но, повернувшись, увидел, что человек, ворвавшийся в участок, находится уже там и быстро глотает пули одну за другой.

Чувствуя, как подкашиваются ноги, лишившись всех средств защиты, Кормак громко закричал.

Костенбаум находился на своем посту — у двери камеры. Ему было приказано никого не подпускать и самому никуда не отлучаться, что бы ни произошло. Поэтому, услышав крики Кормака, он постарался сохранить спокойствие и, загасив сигарету, прильнул к смотровому окошку камеры. Заключенный сидел, забившись в угол, старательно пряча лицо от слабых солнечных лучей, пробивавшихся сквозь маленькое окошко почти у самого потолка, и выглядел таким беззащитным и беспомощным, что никому и в голову не могло прийти, какую опасность он представляет.

Но поведение преступников после ареста часто обманчиво. Костенбаум слишком долго проработал в полиции, чтобы заблуждаться на этот счет. Однако Буни не проявил никакой активности, даже когда послышались крики Кормака, и по-прежнему сидел на полу, еще сильнее вжав голову в колени.

Костенбаум закрыл смотровое окошко, и тут же сзади послышался шорох. Он едва успел обернуться, как раздался выстрел. Пуля разнесла в щепки половину двери. Полетели осколки, помещение наполнилось дымом. Увидев метнувшуюся к нему тень, Костенбаум выстрелил наугад и, видимо, промахнулся. Сквозь пелену дыма он различил стоявшего перед ним человека, который бросил на пол оружие и угрожающе поднял вверх руки. Костенбаум выстрелил снова. На этот раз пуля попала в цель, но человек даже не пошатнулся. Через секунду полицейский был прижат к стене. Обезображенное, красное лицо приблизилось вплотную. Одна рука с загнутым ногтем зависла над его левым глазом. Прикосновение другой он почувствовал в области паха.

— Чего ты предпочитаешь лишиться? — спросил человек.

— Не надо, — послышался женский голос.

— Прошу вас, позвольте мне… — сказал Нарцисс.

— Скажите, чтобы он не делал этого, — взмолился Костенбаум. — Пожалуйста!

Женщина приблизилась к ним. Выглядела она обычным человеком, но кем была на самом деле — об этом Костенбаум мог только догадываться. Ясно только одно — он попал в лапы оборотней.

— Где Буни? — спросила она.

Отпираться было бессмысленно. Они все равно найдут арестованного и без его помощи. Поэтому Костенбаум показал глазами на дверь камеры и сказал:

— Там…

— Ключ?

— У меня на поясе.

Женщина наклонилась и отстегнула от его ремня связку ключей.

— Какой? — спросила она.

— С голубой биркой.

— Спасибо.

Женщина направилась к камере.

— Подождите, — обратился к ней Костенбаум.

— Что?

— Скажите, чтобы он отпустил меня.

— Нарцисс, — строго сказала Лори.

Нарцисс опустил одну руку, другая продолжала упираться Костенбауму в пах.

— Нам надо торопиться, — проговорил Нарцисс.

— Знаю, — тихо донеслось в ответ.

Костенбаум услышал скрип открываемой двери. Он оглянулся, но тут же, получив сильный удар в лицо, упал на пол со сломанной челюстью.

Подобный удар испытал на себе и Кормак, но, благодаря тому, что в этот момент он уже оседал на пол, удар получился не очень сильным и лишь на мгновение лишил его сознания. Он быстро пришел в себя, подполз к двери и, ухватившись за косяк, с трудом поднялся на ноги, а потом вышел на улицу. В этот час машин было уже мало, но изредка автомобили все-таки проезжали. И, конечно, раненый полицейский, ковыляющий по проезжей части и слабо размахивающий руками, сразу привлек внимание. Движение остановилось. Водители и пассажиры выскакивали из машин. Вокруг Кормака уже собралась небольшая толпа, когда он вдруг почувствовал, что силы оставляют его. Сознание помутилось. До него долетали лишь обрывки каких-то фраз, смысл которых он никак не мог уловить. Он пытался рассказать им о том, что случилось, но пересохший язык лишь беспомощно ворочался во рту.

Перед глазами у него поплыло. И только в самый последний момент пришла мысль: кровавый след его раненой ноги приведет их к месту преступления… Успокоенный, он потерял сознание.

* * *

— Буни! — позвала Лори.

Он сидел в углу, голый по пояс, покрытый многочисленными ранами и, услышав свое имя, лишь вздрогнул, даже не подняв головы.

— Забирай его быстрее, — послышался голос Нарцисса, стоявшего у двери.

— Заберу. Только не надо кричать, — сказала Лори. — Оставьте нас, пожалуйста, одних ненадолго.

— Сейчас не время заниматься амурами.

— Выйди… пожалуйста…

— Хорошо, ухожу, — покорно сказал Нарцисс и закрыл за собой дверь.

Они остались вдвоем — Буни и она. Мертвый и живая.

— Вставай, — сказала Лори.

Он снова лишь едва заметно вздрогнул.

— Вставай, пожалуйста. У нас мало времени.

— Оставь меня, — проговорил он.

Ей неважен был смысл его слов, главное — его голос.

— Скажи мне еще что-нибудь, — попросила она.

— Не стоило тебе приходить сюда. Ты рискуешь — и напрасно.

Лори никак не ожидала этого. Он мог быть сердит на нее за то, что она бросила его в гостинице. Мог, в конце концов, с подозрением отнестись к ее появлению — не пришла ли она с кем-нибудь из Мидина. Но он сидел такой отрешенный и беззащитный… как боксер, только что пришедший в себя после нокаута. Куда девался тот полузверь-получеловек, существо необыкновенной силы с жадным блеском в глазах? Сейчас он, похоже, не в состоянии даже поднять головы, не то что рвать зубами человеческое мясо.

Буни словно понял ее мысли.

— Я и сейчас могу это сделать, — тихо сказал он.

Голос его звучал так виновато, что у Лори сжалось сердце.

— Ты просто был не в себе тогда.

— Зато теперь я в норме, — глухо ответил он, сжав голову руками, будто удерживая себя от какого-то безрассудного шага. — Поэтому я никуда не пойду. Я буду ждать здесь… когда они придут и вздернут меня.

— Тебе ведь это не поможет, — осторожно сказала она.

— Господи… — всхлипнул Буни. — Ты все знаешь?

— Да. Нарцисс рассказал мне. Ты мертв, поэтому они не смогут… убить тебя.

— Они найдут способ, — сказал Буни. — Отрубят голову и разможжат ее.

— Не говори так!

— Они должны прикончить меня, Лори. И я наконец избавлюсь от своих страдании.

— Я не хочу этого, — ответила она.

— А я хочу! — решительно сказал он, впервые подняв на нее глаза.

Глядя на его лицо, Лори сразу вспомнила, сколько ему пришлось пережить.

— Я хочу уйти. Уйти от всего, от этой жизни.

— Нет, ты нужен Мидину. Его уже уничтожают, Буни.

— Ну и пусть. Мидин — это просто яма в земле, кишащая разной нечистью, которой давно пора отправиться на тот свет. И они сами понимают это. Просто не могут смириться с этой правдой жизни.

— Правды нет, — неожиданно для себя сказала Лори. — Правда — это только то, что ты сам чувствуешь и знаешь.

Буни совсем сник.

— Я чувствую себя мертвым, — сказал он. — И ничего не знаю.

— Не правда! — воскликнула Лори и шагнула к нему.

Буни съежился, будто ожидая удара.

— Ты знаешь меня, — продолжала она. — И ты должен чувствовать меня.

Она взяла его руку и приложила ладонью к своей груди.

— Думаешь, ты мне отвратителен? Думаешь, я боюсь тебя? Нет, Буни! Ты нужен мне, как прежде. В Мидине тоже ждут тебя. Но мне ты нужен больше, такой, какой есть… Даже если мертвый и холодный. Я не оставлю тебя. Пусть лучше они меня пристрелят.

— Нет, — сказал он.

Лори стояла молча, держа его руку, и он не пытался отнять ее. И она вдруг поймала себя на мысли, что готова стоять вот так вечно, ощущая присутствие любимого человека и прикосновение к своему телу его пальцев.

— Они скоро придут сюда, — проговорила она наконец. И не ошиблась. С улицы послышались возбужденные голоса. — Они уничтожат нас обоих, Буни. Тебя за то, что ты… вот такой. А меня за то, что люблю тебя. И я никогда больше не смогу прикоснуться к тебе. Но я не хочу этого, Буни. Я не хочу, чтобы мы обратились в прах. Я хочу, чтобы мы принадлежали друг другу… как прежде.

Неожиданно она сказала вслух то, о чем даже не решалась мечтать. Но это желание жило все это время в ее подсознании. Да, она хотела его и не стыдилась своей страсти.

— Ты не откажешь мне… — прошептала она, вплотную приблизившись к нему и запустив руку в его густые волосы.

Буни не сопротивлялся. Он встал перед ней на колени и уткнулся лицом ей в живот, с наслаждением вдыхая такой знакомый и незабываемый запах ее тела.

— Забудь обо всем, Буни, — сказала Лори.

Он кивнул, и она прижала его голову к себе, почувствовав, как по всему ее телу прокатывалась теплая волна.

— Забудь обо всем… Забудь обо всем, — повторяла она.

Он взглянул на нее, и в его виноватых глазах и слабой улыбке она вдруг увидела что-то чужое, темное, нечеловеческое. Сердце сжалось от боли. Стараясь избавиться от этого ощущения, она запрокинула голову и быстро забормотала:

— Люби меня, пожалуйста… Прямо сейчас…

Он рванул ворот ее блузки. Потом его рука скользнула вглубь, под лифчик, к ее груди. Это было, конечно, полнейшим безумием. В любой момент сюда могли ворваться разъяренные люди, чтобы растерзать их обоих. Нужно было немедленно уходить. Но какое это теперь имело значение?

Войдя однажды в этот безумный заколдованный круг, она уже не в состоянии была выбраться из него. Новое безрассудство? Почему бы и нет? Лучше так, чем жить без него и вечно нести эту муку.

Он прильнул к ней, вытащил ее грудь из плена лифчика и впился холодным ртом в ее горячий сосок, жадно работая над ним губами и зубами. Смерть научила его любить, дала ему могучие знания плоти и умение разгадывать ее тайны. Он был повсюду вокруг нее и в ней, скользя языком от грудей к ямочке между ключиц и вверх — к горлу и подбородку, до самого рта. Только однажды, много лет назад, она испытала подобные ощущения. Это случилось в Нью-Йорке. Она переспала с каким-то мужчиной, имени которого так и не узнала, но его руки и губы не могла забыть еще очень долго. Это было что-то необъяснимое. И тем больнее показалась ей та душевная рана, которую он нанес ей сразу после того, как они разомкнули объятия.

«Может быть, выпьем?» — предложила она тогда.

«Не могу», — с напускным сожалением ответил он, оделся и ушел.

Она проклинала себя за свою глупость, но долго потом думала о нем, с болью и трепетом воскрешая в своей памяти незабываемые моменты их безумной страсти.

И вот теперь она снова вспомнила его. Это был он. Его губы. Его руки. Его горячее дыхание. Это был живой человек. И она живая… Не стыдясь. Лори громко застонала, и тут же ее рот оказался зажатым долгим, сладким поцелуем.

Буни уже разделся. Она дотронулась до его члена. Теперь настала его очередь застонать, когда ее пальцы задвигались по его возбужденной плоти, быстрее и быстрее, пока его язык вытанцовывал между ее губ. Потом, повинуясь внезапному импульсу, он потянулся к ее юбке, вздернул ее и сорвал трусы. Она одним резким движением спустила вниз его джинсы, и, одной рукой обхватив его за плечо, другой потянула его член к себе. Он чуть сопротивлялся, замедляя наступление сладкого момента.

Потом это действительно началось. Прижав Лори к стене, он резко вдвинул в нее свой член. Она облизала ему лицо. Он улыбнулся; она, заметив это, слегка шлепнула его.

— Да, — сказала она. — Да. Давай скорее.

Это было все, что она могла сказать — «да» его члену, «да» его губам, «да» его жизни в смерти и его способности наслаждаться этой жизнью.

В ответ он лишь продолжал свою работу, закрыв глаза. Выражение его лица заставило все ее нутро сжаться. Это была сладкая боль. Она ухватилась одной рукой за стену у его головы, двигаясь навстречу его движению.

Она взлетела на вершину блаженства. Хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Но за дверью кто-то четко сказал:

— Быстрее…

Лори с трудом открыла глаза, еще окончательно не придя в себя, и прислушалась. Это был Нарцисс. Это он вернул ее из опьяняющего мира любви в жестокую реальность. Вот он толкнул дверь и стал на пороге, без тени смущения уставившись на любовников.

— Ну как? Кончили? — спросил он. — Мы можем двигаться?

— Да, можем… И куда угодно, — ответил Буни.

— Не куда угодно, а в Мидин, — строго сказал Нарцисс.

— В Мидин, так в Мидин…

Лори встала и начала одеваться.

— Там полно народу, — сказал Нарцисс. — Как мы пройдем мимо них?

— Очень просто, — сказал Буни. — Ведь они обычные люди. А мы…

Лори молчала, все еще находясь во власти пережитого. Стоя спиной к Буни, она чувствовала, что он смотрит на нее. Его тень, казалось, заполнила все помещение, накрыла ее своей нежностью, грела душу. Даже Нарцисс почувствовал что-то. Он смущенно хмыкнул и широко открыл дверь, будто приглашая войти долгожданную и спасительную ночь…

На улице собиралась толпа. У некоторых в руках было оружие. Кто-то прихватил с собой веревки. Другие подбирали с земли камни. Кровавый след от раненой ноги Кормака, ведущий к двери полицейского участка, не оставлял сомнений в том, где скрываются преступники. Люди возбужденно переговаривались. Лидеры толпы, определившиеся сразу и безропотно признанные остальными, что-то громко кричали, размахивая руками. И тут все разом взглянули в сторону участка. В проеме открытой двери стоял Нарцисс.

— Бей его! — крикнул кто-то из задних рядов в наступившей тишине. И сразу несколько голосов подхватили:

— Бей ублюдка! Бей гада!

Трое стоящих впереди мужчин выстрелили почти одновременно. Одна из пуль попала Нарциссу в плечо и прошла насквозь. В толпе послышались радостные вопли. Воодушевленные удачей, люди бросились вперед. Задние жаждали увидетьповерженного врага. А передние не сразу заметили, что раненый человек не проронил ни капли крови. Они остановились только тогда, когда увидели, что он продолжает стоять как ни в чем не бывало. Снова раздались выстрелы. Несколько пуль прошли мимо, но две попали в цель.

И тут из-за спины Нарцисса раздался страшный, яростный рев такой силы, что лампа, освещающая коридор, треснула. На пол посыпались осколки. Несколько человек, не выдержав, начали судорожно пробираться на улицу. Остальные замерли в нерешительности. Но когда из темноты показался силуэт безобразного существа, людей охватила паника.

Тем, которые стояли впереди, пришлось хуже всего. Дверь оказалась заблокированной, и они лишь выставили вперед свое оружие, намертво вцепившись в него руками.

Среди них находился один, который был свидетелем захвата Буни в гостинице «Свитграсс». Он узнал в приближающемся к ним чудовище того людоеда и громко закричал:

— Это он! Он!

Стоявший рядом с ним мужчина, тот, который попал в Нарцисса с первого раза, выстрелил.

…В Буни стреляли много раз. И эта маленькая пуля, попавшая в его грудь и задевшая давно остановившееся сердце, не могла причинить ему никакого вреда. Его тело уже начало разжижаться. Образовавшееся сквозное отверстие быстро затянулось, и лишь несколько капель упало на пол. Он засмеялся. Полузверь-получеловек, способный стать бесплотным, как Лайлесберг, и сохранивший в себе частичку прежнего Буни со здоровым телом и больной душой… Какое удивительное состояние! Какое наслаждение видеть полные ужаса глаза этих людей — тех, которые присвоили себе право распоряжаться чужой жизнью и смертью, судить, где правда, а где ложь, где реальное, а где сверхъестественное. И вот теперь они с вытаращенными глазами, роняя оружие, веревки, камни, в панике бросаются прочь, давя друг друга.

И только один, то ли оцепенев от ужаса, то ли демонстрируя свою отвагу, остался стоять на месте, целясь Буни в грудь. Но когда чудовище выхватило из его рук оружие, он не выдержал и вылетел на улицу.

Было еще достаточно светло, и Буни побоялся переступить через порог. Но Нарциссу дневной свет был не так страшен. Он быстро проскользнул через дверь и, не замеченный обезумевшей толпой, добежал до машины.

Люди, немного придя в себя, остановились на противоположной стороне улицы, взволнованно переговариваясь между собой, видимо, не оставляя надежды возобновить атаку. Шок от вида Буни стал постепенно проходить. Нельзя было терять ни минуты.

Нарцисс уже сидел в машине. Лори подошла к двери и встала за спиной Буни. Он уже не пугал ее. Минуты, проведенные с ним наедине, перевернули в ее душе все. И теперь лишь внезапно возникшая безумная мысль об интимной близости с этим чудовищем (а как это будет?) слегка смущала ее.

Нарцисс подогнал машину к двери.

— Быстро! — шепнул Буни, пропуская Лори вперед.

Она не успела еще оказаться на сиденье, как пуля с противоположной стороны улицы вдребезги разнесла заднее стекло. Буни слегка подтолкнул Лори сзади и, усевшись с ней рядом, захлопнул дверцу. Нарцисс нажал на газ и машина рванула с места.

— Они пустятся за нами в погоню, — сказал он.

— Ну и пусть, — ответил Буни.

— Куда мы? В Мидин?

— Конечно. Теперь нет смысла скрываться.

— Верно.

— Мы приведем их прямо в ад, — сказал Буни, оглянувшись назад и увидев эскорт машин, следовавших за ними. — Ну что ж, они сами этого пожелали…

Глава 22

Игерман был в прекрасном расположении духа. Если сегодня все закончится благополучно, ему грех жаловаться на свою судьбу. Сначала он поймал Буни. Потом вынес из гостиницы ребенка, и это запечатлели десятки фотокамер, значит, завтра его фотография появится во всех газетах. И, наконец, Мидин, охваченный языками пламени.

Эту замечательную идею подал Петтин. Они налили во все щели бензин и подожгли. Как и следовало ожидать, подземные жители начали вылезать на поверхность, где с ними безжалостно расправлялись жаркие солнечные лучи.

Но не все из них погибали сразу. Кое-кто подготовился к приходу полицейских и придумал нехитрые средства защиты. Однако все было напрасно. Огонь в конце концов уничтожит их всех. Кладбище окружено. А перелететь через стены, обратившись птицей, не позволит главный враг оборотней — солнце.

При других обстоятельствах Игерман, вероятно, не стал бы так открыто выражать свою радость. Все-таки на его глазах гибли люди… Впрочем, эти существа не были людьми. Это он видел даже издалека. Уродливые создания, настолько безобразные и отталкивающие, что Игерман был уверен — сам Господь Бог испытывает сейчас облегчение и радость.

Но день уже клонится к вечеру. Вот-вот сядет солнце, и тогда им придется менять тактику. Преимущества окажутся на стороне оборотней. Ну что ж, они могут оставить здесь огонь до утра, а когда рассветет, вернутся назад и добьют тех, кто останется в живых. Святая вода, которой обрызганы все стены и ворота, поможет удержать нечисть в пределах кладбища. Игерман очень надеялся на это.

На самом деле он не знал, что представляет реальную опасность для этих существ — святая вода, огонь, дневной свет, а может быть, их молитвы. Вероятно, все вместе. Впрочем, это не имело никакого значения. Главное — любой ценой уничтожить их всех.

Ход его мыслей прервал крик Эшбери:

— Нужно немедленно прекратить это!

Он бежал весь перепачканный сажей, красный и возбужденный.

— Что прекратить? — спросил Игерман.

— Эту бойню!

— Не вижу никакой бойни.

Эшбери был уже почти совсем рядом с Игерманом, но продолжал кричать. Из-за стены доносился рев пламени и грохот рушившихся стен склепов и мавзолеев.

— У них не осталось никакого выхода! — кричал Эшбери.

— Его и не должно быть, — спокойно заметил Игерман.

— Но вы не знаете, кто там внизу! Вы не знаете, кого вы убиваете!

Игерман усмехнулся.

— Прекрасно знаю, — сказал он, устремив на Эшбери пустой, равнодушный взгляд. — Я уничтожаю мертвецов. Что в этом предосудительного? Ответьте мне, Эшбери. Мертвые должны лежать мертвыми, ведь так?

— Там дети, Игерман, — сказал Эшбери, показывая в сторону горящего кладбища.

— О, да! Дети с глазами что чайные блюдца… А зубы… Вы видели их зубы? Это дети самого дьявола, мой дорогой.

— Вы сами не понимаете, что делаете.

— Я не понимаю? — вскричал Игерман, шагнул к Эшбери и схватил его за черную рясу. — Может быть, вы сами такой, как они?

Эшбери вырвал ткань из руки Игермана и сказал:

— Хорошо… Я пытался убедить вас. Но если вы ничего не понимаете, я сам могу остановить их.

— Оставьте моих людей в покое, — строго ответил Игерман.

Но священник уже побежал к главным воротам и, заглушаемый адским шумом, закричал:

— Остановитесь! Опомнитесь!

У главных ворот сосредоточились основные силы полицейских, поэтому Эшбери и направился туда. И люди в форме обернулись на его голос, готовые выслушать все, что он им скажет, хотя большинство из них, если не все, были в церкви последний раз лишь на венчании или собственных крестинах. Но теперь они смотрели на священника, они хотели понять, что происходит, подсознательно чувствуя всю безнравственность своих действий. Они хотели получить оправдание своему поступку из уст человека с крестом в руках.

Игерман догадывался, что подчиненные недолюбливают его, но они привыкли выполнять приказания. Они и теперь послушались его, потому что уважали закон, потому что каждый не хотел показаться трусом перед своими товарищами. И они спокойно смотрели на гибель странных существ, потому что это было проще и безопаснее, чем высказывать недовольство.

Эшбери может подействовать на них своими речами, своим благообразным видом. Если его не остановить, то он все испортит.

Игерман достал из кобуры пистолет и пошел вслед за священником. Эшбери увидел, что он приближается, увидел оружие в его руках и закричал еще громче:

— Бог не простит вас! Вы сами не понимаете, что делаете. Ваши руки будут испачканы невинной кровью!

— Заткнись, скотина! — заорал Игерман.

Эшбери даже не повернулся. Видя, что его слушают, он продолжал говорить:

— Там не звери! Там люди! И вы убиваете их, потому что этот сумасшедший приказал вам.

Его слова произвели впечатление на всех, даже на атеистов. Священник высказал вслух то, о чем думали многие, но произнести не решались. Человек шесть добровольцев направились к своим машинам, начисто растеряв весь энтузиазм. Один из полицейских тоже стал медленно отходить назад. Игерман выстрелил в его сторону, и тот, не раздумывая, бросился прочь.

— Вернись! — кричал Игерман, но дезертир даже не оглянулся и вскоре исчез за пеленой дыма.

Игерман обрушил весь свой гнев на Эшбери.

— Ну, собака… — зловеще произнес он, приближаясь к священнику.

Эшбери с надеждой оглянулся по сторонам, ища поддержки и защиты, но никто не шевельнулся.

— И вы позволите, чтобы он убил меня? — растерянно вопрошал он. — Господи! Неужели никто не поможет мне?

Игерман прицелился в него. Эшбери, не сделав ни малейшей попытки спастись, рухнул на колени.

— Отче наш… — начал он.

— Давай, давай, — насмешливо произнес Игерман. — Все равно тебя никто не слушает.

— Не правда, — сказал кто-то.

— Что?

Эшбери нерешительно замолчал.

— Я слушаю.

Игерман повернулся на голос и увидел в дыму смутные очертания человеческой фигуры. Он направил туда дуло пистолета и строго спросил:

— Кто вы?

— Солнце почти село… — послышался другой голос.

— Один шаг — и я стреляю, — прорычал Игерман.

— Стреляйте, — ответил человек и смело пошел вперед.

Вот он приблизился почти вплотную, и Игерман с ужасом узнал в нем своего пленника, который должен был находиться сейчас в камере участка. Он стоял голый по пояс, изрешеченный пулями, с горящими в наступающих сумерках глазами.

— Мертвец… — пролепетал Игерман.

— Да, собственной персоной.

— Господи…

Он сделал несколько шагов назад.

— До захода солнца осталось минут десять, — сказал Буни. — Ночь будет принадлежать нам.

Игерман затряс головой.

— Ну нет, — сказал он. — Я вам не дамся.

Он резко повернулся и помчался прочь, не оборачиваясь.

Но Буни и не собирался гнаться за ним. Он подошел к Эшбери, который все еще стоял на коленях.

— Встаньте, — обратился к нему Буни.

— Если вы собираетесь убить меня, — сказал Эшбери, — то я готов.

— Почему я должен убивать вас?

— Я священник.

— Ну и что?

— А вы монстр.

— А вы нет?

Эшбери взглянул на Буни.

— Я?

— У вас из-под одежды виднеются кружева…

Эшбери зажал ворот рясы, разорванной Игерманом.

— Почему вы скрываете это?

— Оставьте меня.

— Забудьте обо всем. Это поможет. Я сам убедился, — сказал Буни и направился к воротам.

— Подождите, — окликнул его священник.

— На вашем месте я бы ушел. Они не любят людей в рясах. Тяжелые воспоминания…

— Я хочу посмотреть, — попросил Эшбери.

— Зачем?

— Пожалуйста, возьмите меня с собой.

— Вы рискуете.

— Согласен на все.

* * *

Издалека Декер с трудом мог разглядеть, что произошло у ворот кладбища. Но два факта были очевидны: Буни вернулся и каким-то образом вынудил Игермана к бегству. Как только доктор увидел Буни, он спрятался в одной из полицейских машин и, сидя там с зажатым в руках портфелем, принялся обдумывать дальнейший план своих действий.

Это было нелегкой задачей, потому что ему приходилось выбирать между двумя абсолютно противоположными точками зрения. Голос разума твердил ему:

«Уезжай, пока дело не приняло более серьезный оборот. Пусть они все здесь погибнут».

Декер понимал, что так и нужно поступить. Приближается ночь, и тогда Буни со своими друзьями будут на коне, а уж если они найдут его, пощады не жди… Но в то же время другой голос внушал ему свое:

«Останься».

Это был голос маски.

«Ты уже однажды, отказался от меня. И это случилось именно здесь».

Да, было дело. Теперь пришло время платить долги.

«Не сейчас», — прошептал он.

«Сейчас», — настойчиво заявила маска.

Декер знал, что никакие доводы и уговоры не подействуют.

«Раскрой глаза, — насмешливо протянула маска. — Ведь для меня есть отличная работа».

Что же такое увидела она, чего не заметил он? Декер прильнул к стеклу машины.

«Разве ты не видишь ее?»

Теперь он увидел. С ужасом разглядывая Буни, он и не заметил, что тот прибыл не один, а со своей женщиной.

«Ты видишь жертву?» — спросила маска.

«Да».

«Сейчас самое подходящее время. В этом хаосе никто не заметит, как я прикончу ее. Исчезнет она — исчезнет последний свидетель».

«Но Буни останется».

«Какой же он свидетель? Кто будет слушать мертвеца? Скажи мне, чего стоят показания зомби?»

«Ничего не стоят».

«Вот именно. Для нас он не представляет никакой опасности. Не то что эта женщина. Позволь мне заткнуть ей глотку».

«А что, если тебя увидят?»

«Подумают, что я один из обитателей Мидина».

«Не ты», — сказал Декер, содрогнувшись при мысли о том, что его могут принять за одного из этих выродков.

«Ты чиста», — добавил он.

«Ну так позволь мне доказать это», — настаивала маска.

«Только женщину?»

«Да. И мы сразу уйдем».

Он знал, что это мудрое решение. Никогда больше не представится возможность выследить эту жертву. Он стал открывать замок портфеля. Маска сгорала от нетерпения.

«Быстрее, а то мы упустим ее».

Пальцы Декера дрожали. Он никак не мог набрать код.

«Быстрее, черт возьми».

Наконец замок щелкнул. О! Никогда еще эта маска не была так прекрасна!

* * *

Хотя Буни советовал своим друзьям держаться пока подальше от кладбища, вид полыхающего Мидина произвел на Нарцисса такое сильное впечатление, что он не выдержал, вышел из машины и пошел к главным воротам. Лори последовала за ним, но, понимая состояние Нарцисса, она решила идти чуть поодаль, и вскоре случилось то, чего можно было ожидать: в дыму и грохоте она потеряла его из виду.

Лори осталась одна в этом аду, где все теперь перемешалось, перепуталось. После бегства Игермана попытки захватить город мертвых прекратились. Часть полицейских и добровольцев уже покинули это страшное место. Другие спешно заводили свои машины, вероятно, испугавшись надвигающейся ночи. Но большинство остались, правда, готовые в любой момент бежать без оглядки. Они стояли и смотрели на огонь остекленевшими, безумными глазами. Лори ходила между этими людьми, заглядывая им в лица, стараясь понять, что они чувствуют, переживают. Но взгляд их был пустым и бессмысленным. «Они все похожи на мертвецов», — подумала Лори. Так в чем же отличие между ними и теми несчастными, которых она теперь узнала, которые могут чувствовать и сопереживать, плакать и смеяться? Кто же настоящие мертвецы? Существа с холодным телом и горячей душой или эти равнодушные люди с остекленевшими глазами?

Сквозь просвет в черных клубах дыма, застилавших все вокруг. Лори увидела багряный кусочек неба. Садилось голице. Она зажмурилась и стояла так некоторое время, пока не услышала за своей спиной чье-то дыхание. Почувствовав недоброе, она открыла глаза и стала медленно поворачиваться. Бежать уже было поздно…

Прошло несколько секунд, прежде чем нож опустился на нее. И за это время она успела разглядеть маску лучше, чем в прошлый раз. Страшная своим пустым и бессмысленным выражением, а под ней Декер. Но нет смысла называть его имя. Те бездушные люди, лица которых она разглядывала минуту назад, не видят и не слышат ничего.

Нож вонзился ей в руку. Еще раз, и еще…

Декер молчал. На этот раз он не упражнялся в остроумии. Он пришел только для того, чтобы уничтожить ее.

Из ран хлынула кровь. Она инстинктивно стала зажимать их ладонью, и это дало убийце возможность сбить ее с ног. Падая, Лори думала только об одном — спасти от удара лицо. Она уткнулась им в землю, и тут же почва будто содрогнулась под ней. «Наверное, показалось», — мелькнула мысль. Но землю снова тряхнуло.

Лори подняла глаза на Декера. Он тоже, видимо, почувствовал что-то и, застыв с поднятым ножом, устремил взгляд в сторону кладбища. Это была единственная возможность ускользнуть, и Лори не могла не воспользоваться ею. Перекатившись в тень, она встала на ноги. Рядом не было никого, кто мог бы ей помочь — ни Нарцисса, ни Рейчел. А люди, на которых она, впрочем, и не рассчитывала, бежали теперь в панике от кладбища, подгоняемые страшным ревом, доносившимся из-под земли. Другого выхода у нее не осталось, и она побежала, спотыкаясь, к главным воротам — туда, где был Буни.

Гул и рев усиливались с каждой минутой. Лори не сомневалась — это они, обитатели Мидина, племя тьмы… С заходом солнца наступил их час, последний час. Они решили уничтожить свое единственное убежище сами. Они восстали, защищая свою свободу и жертвуя всем.

Лори поняла это сразу, но продолжала двигаться дальше. Смерть была впереди, смерть следовала за ней по пятам. Вряд ли стоит задумываться сейчас над тем, какую выбрать.

Пламя, поднимающееся над могилами, освещало ей путь. Она бежала, замечая вокруг следы недавней осады: канистры, лопаты, брошенное оружие. У самых ворот Лори увидела Бабетту. Она стояла, прижавшись к стене, с перекошенным от ужаса лицом.

— Беги! — закричала ей Лори, опасаясь, что Декер может ранить девочку.

Бабетта послушалась и вскоре исчезла в дыму и пламени.

Оказавшись на территории кладбища, Лори остановилась. Гул усилился. Земля сотрясалась от мощных подземных толчков. Вековые склепы и мавзолеи рассыпались на ее глазах как карточные домики. Она не ожидала, что Бэфоумет обладает такой силой, и поняла, что шансов выжить в этом аду у нее практически нет.

Ну что ж, лучше сгореть в этом огне, чем погибнуть от руки садиста. Хорошо уже то, что судьба предоставила ей хотя бы такой выбор.

Глава 23

Находясь в заточении, Буни не мог думать ни о чем другом, кроме Мидина. Вспоминал о нем с болью, с отчаянием. Закрыв глаза, он представлял себя в лабиринтах подземелья и в бессилии сжимал руки. Как он виноват перед теми, кто приютил его, дал вторую жизнь! Каждая клеточка его мертвого организма отзывалась мучительной болью на эти воспоминания.

Лори вывела Буни из этого состояния. Она пришла и заставила забыть обо всем и о вине перед Мидином тоже.

Теперь, вернувшись на кладбище, он понял, как много значила для него любовь этой женщины. Без нее он не смог бы пережить всего того, что происходило сейчас на его глазах. Обитатели Мидина не просто уничтожали свой дом. Они поставили себе цель — не оставить никаких следов своего существования на этой земле. Это было то, о чем так мечтал Игерман… Они собирали останки погибших и кидали в огонь, сжигали мебель, одежду, все то, что невозможно было взять с собой.

Об отчаянном решении навсегда покинуть это место свидетельствовало и другое — внешний облик обитателей Мидина. Такими Буни их еще никогда не видел — с мощными крыльями и лапами, наиболее подходящими для дальней дороги. Некоторые на глазах превращались в стаи диковинных птиц. Другие, наоборот, сливались воедино по трое, четверо… Все вокруг было в движении. Они торопились, они собирались в путь.

Эшбери не отходил от Буни ни на шаг и смотрел на происходящее широко открытыми глазами, дрожа от возбуждения.

— Куда они собираются? — спросил он.

— Я опоздал, — сказал Буни. — Они покидают Мидин.

Надгробная плита одной из могил отодвинулась. Какое-то существо ракетой взмыло в ночное небо и тотчас скрылось из виду.

— Потрясающе! — воскликнул Эшбери. — Кто они? Почему раньше я ничего не знал о них?

Буни промолчал. Что он мог рассказать о племени тьмы? Он знал лишь одно — они не ангелы и не дьяволы. Они — то, чего не должно быть. Но они есть. Почему и зачем? Это ему только предстояло узнать, а вместе с этим познать наконец самого себя. Но он не успел…

— Я опоздал… — снова послышался его полный отчаяния голос, и слезы навернулись на глаза.

Приготовления подходили к концу. Из широко открытых дверей склепов и мавзолеев стали появляться самые разнообразные звери и птицы. Кто-то сразу взмывал в воздух, кто-то осторожно пробирался сквозь огонь и дым к главным воротам кладбища. Большинство шли в одиночестве. Но у некоторых были семьи. Они двигались небольшими группами, в каждой из которых было по несколько детенышей. Буни смотрел на них, понимая, что именно он стал причиной их страданий. Он привел сюда людей, которые разрушили Мидин. Как простить себе это? Даже Лори не заставила бы его забыть об этой страшной вине. Он готов был броситься в пламя и сделал бы это, если бы не услышал слабый детский голосок, который назвал его по имени.

Девочка, единственная из всего племени сохранившая человеческий облик, стояла рядом с ним.

— Лори, — сказала она.

— Что с ней?

— Маска поймала ее.

Буни сразу все понял.

— Где? — быстро спросил он.

Декер был все ближе и ближе. Зная, что убежать ей не удастся, Лори ринулась туда, куда, по ее мнению, он не решился бы ступить — на территорию кладбища. Но убийца уже не мог остановиться. Он бросился за ней, не обращая внимания на сотрясающуюся под ним землю, на клубы дыма, на жаркие языки пламени.

И вдруг раздался чей-то голос:

— Лори! Сюда!

Она повернула голову и, еще не веря удаче, увидела Нарцисса, который манил ее к себе. Свернув на полуразрушенную аллею, она бросилась к нему, прикрывая голову руками от летящих осколков и кирпичей. Впереди виднелась только тень Нарцисса с горящими глазами. Он вышел из своего укрытия, и Лори показалось, что это маленький кусочек ночного неба с двумя яркими звездочками, который спустился к ней на землю. Пораженная этим удивительным сходством, она на мгновение остановилась, и это чуть не стоило ей жизни. Декер догнал ее и схватил сзади за блузку. Лори рванулась вперед. Ткань затрещала. Потеряв равновесие, Лори упала на землю. Она подползла к развалившейся стене склепа и, хватаясь за нее руками, попыталась подняться, но тут же почувствовала, как рука в перчатке сжала ей сзади шею.

— Ну, гад! — закричал кто-то.

Лори подняла глаза и увидела Нарцисса. Он стоял в конце аллеи между двумя склепами. Декер тоже увидел его и слегка разжал пальцы, но Лори поняла, что пока ей вырваться не удастся. Если бы Нарцисс смог отвлечь его внимание!

— Я кое-что приготовил для тебя, — сказал он, вынимая руки из карманов. Блеснули два серебряных ногтя. Нарцисс чиркнул один о другой. Посыпались искры.

Декер отпустил шею Лори. Не раздумывая, она встала на колени и поползла к Нарциссу. А тот направился к ней.

Только взгляд его был прикован к Декеру. Заметив это. Лори с трудом выдохнула:

— Не надо. Он опасен.

Нарцисс услышал ее, но лишь усмехнулся и, не останавливаясь возле Лори, пошел прямо навстречу убийце.

Лори оглянулась. Дождавшись, когда Нарцисс подойдет ближе, Декер вытащил из кармана второй нож. Нарцисс не успел даже опомниться, как убийца взмахнул своим страшным оружием и отсек ему левую руку до запястья. Тряхнув головой, Нарцисс отступил назад, но Декер изловчился и нанес ему второй удар, на этот раз по голове, разрубив ее пополам до самой шеи. От такой раны не смог бы оправиться даже мертвец. Тело Нарцисса задрожало и начало оседать, а потом он рассыпался на части, как Охнака — тогда, под палящими лучами солнца.

Из груди Лори вырвался стон, но она зажала себе рот руками. Сейчас не время предаваться скорби. Если Декер все-таки поймает ее, значит, смерть Нарцисса будет напрасной. Лори стала отползать в сторону, понимая, что единственный шанс для нее сейчас — бежать без оглядки. Но она не могла отвести взгляда от Декера. Ослепленный победой, он забыл обо всем, глумясь над останками своей жертвы. Лори с ужасом смотрела, как садист, наколов на лезвие ножа половину головы Нарцисса, пристраивал эту страшную ношу у себя на плече. И только потом, удовлетворенно хмыкнув, возобновил преследование.

Лори побежала. Нужно найти главную аллею. Но кругом были одни развалины. Лори не могла найти ни одного знакомого ориентира и поняла, что заблудилась. А Декер не отставал. И Лори представила себе, что она бежит вот так вечно по жизни, а он преследует и преследует ее. Вечный страх, вечное ожидание удара в спину. Стоит ли так мучиться? Может быть, прекратить эту изнурительную погоню прямо сейчас? Остановиться наконец и получить тот сокрушительный удар, который все равно когда-нибудь настигнет ее?

Она остановилась и повернулась навстречу смерти. Но тут земля перед ней треснула. Поднялся столб дыма, который закрыл от нее преследователя. Лори покачнулась и упала в пропасть.

* * *

— Падает, — сказала Бабетта.

Буни вздрогнул, и девочка чуть не сползла с его плеч. Он едва успел подхватить ее, и она еще крепче вцепилась в его волосы.

— Уселась? — спросил он.

— Да.

Бабетта не захотела, чтобы Эшбери пошел с ними. Они оставили его одного на произвол судьбы, а сами отправились на поиски Лори.

— Вперед, — сказала девочка. — Это недалеко.

Пожар утихал. Огонь, уничтожив все, что может гореть, беспомощно лизал теперь холодные камни, покрывая их черной копотью. Но толчки под землей становились все сильнее.

Бабетта с трудом повернула голову.

— Вот сюда, — сказала она.

Идти стало легче. Огонь больше не слепил глаза Буни. Он пошел быстрее, переступая через комья развороченной земли.

— Далеко еще?

— Тихо! — прошептала девочка.

— Что случилось?

— Остановись.

— Ты тоже слышишь? — спросил он.

— Да.

— Что это?

Бабетта ничего не ответила и снова прислушалась, а потом сказала:

— Бэфоумет.

Сидя под замком в камере, Буни не раз вспоминал крестителя, свой визит к нему. Что сказал тогда ему расчлененный бог Мидина? Он предчувствовал крах, он знал, что последний час близок, и поведал об этом Буни. Но не было в его словах ярости по отношению к тому, кто стал причиной всей трагедии. Буни почувствовал даже дружеские нотки в его голосе, и это испугало его еще больше. Почему креститель выбрал именно его и поделился с ним своими предчувствиями? Ведь он шел только для того, чтобы вымолить прощение и получить разрешение остаться на этой земле. Но Бэфоумет встретил его не как просителя, а как будущего участника надвигающейся трагедии. Он даже назвал его другим именем. У Буни в душе все перевернулось. Он не хотел другого имени, не хотел слышать всех этих страшных предсказаний. Он сопротивлялся как мог — отвернулся, зажав уши руками. Но слова Бэфоумета настигли его.

— Ты теперь Кабал, — сказал он.

Буни не согласился с этим тогда. Не согласился бы и сейчас, хотя понимал всю трагедию крестителя. Он один из всех обитателей Мидина не мог бежать. Но чем Буни мог помочь ему? Ничем. Зато он мог помочь Лори.

— Она там, — сказала девочка.

— Где?

— Ну вон же, впереди.

Но впереди был только дым, поднимающийся из разверзнутой земли, и ни одной живой души вокруг.

— Я не вижу ее, — сказал он.

— Она под землей, — ответила девочка. — В яме.

— Веди меня туда.

— Я не могу.

— Почему?

— Опусти меня на землю. Я сделала все, что могла. — В голосе ее звучал неподдельный страх. — Опусти же, — настаивала она.

Буни опустился на колени, и девочка спрыгнула с его плеч.

— Что случилось? — спросил он.

— Я не должна идти с тобой. Мне нельзя.

Буни удивился. После всего, что произошло, испуг девочки казался странным?

— Чего ты боишься? — спросил он.

— Я не могу смотреть на крестителя.

— Он здесь?

Она кивнула и попятилась назад. Трещина впереди от мощного толчка стала еще шире.

— Иди к Лори, — прокричала Бабетта. — Вытащи ее оттуда. Только ты теперь можешь ей помочь.

Она побежала и, на ходу превратившись в небольшого зверька, исчезла в темноте.

* * *

Сорвавшись в пропасть, Лори на несколько секунд потеряла сознание, а когда пришла в себя, увидела, что лежит на крутом склоне в какой-то пещере. Земляной свод был еще целым, но разбегавшиеся во все стороны трещины не оставляли сомнений в том, что очень скоро потолок рухнет и заживо погребет ее здесь. Она взглянула на вершину склона и увидела широкий просвет, через который виднелось усыпанное звездами ночное небо. Не теряя ни минуты, Лори стала карабкаться наверх. Комья земли летели ей в лицо, стены дрожали.

— Только бы успеть, — шептала она, — только бы успеть.

Она почти уже добралась до самого верха, как вдруг поняла, что этот склон ей знаком. Да, именно здесь она тащила за собой Буни, а внизу полыхало ледяное пламя и ревел Бэфоумет. Что если он и теперь здесь, наблюдает за ее отчаянными попытками спастись от смерти? А может быть, его уже нет? Может быть, он ушел, устроив на прощание это страшное землетрясение? Но Лори была настолько слаба, что могла думать лишь об одном — как можно скорее достичь того просвета и выбраться наружу. Там была жизнь, а здесь только смерть. Инстинкт, заглушая усталость, боль и страх, вел ее к жизни…

Через минуту она в изнеможении лежала на вершине склона, глядя на открывшееся над ней ночное небо. Превозмогая себя, она поднялась на ноги и осмотрела раненую руку. Порез был залеплен грязью, но кровь больше не сочилась.

Лори огляделась по сторонам, прикидывая, как можно отсюда выбраться. И вдруг что-то упало ей под ноги. Лори в ужасе отшатнулась. Перед ней лежала половина головы Нарцисса. Она подняла глаза, зная, что увидит сейчас маску. Декер стоял на краю ямы, широко расставив ноги, а потом спрыгнул вниз.

Нож взметнулся над ней. Если бы Лори устояла, удар непременно настиг бы ее. Но земля вдруг стала оползать под ее ногами и, потеряв равновесие, она покатилась кувырком вниз по склону.

Ее крик услышал Буни. В несколько прыжков он достиг ямы и, хватаясь руками за ее осыпающиеся края, быстро спустился вниз. Но Лори он не увидел. Перед ним стояла до боли знакомая фигура и блестели широкие лезвия ножей. Это был Декер.

* * *

Ухватившись здоровой рукой за какой-то камень, Лори удалось остановить свое падение. Она тут же взглянула наверх и увидела, что Декер стоит к ней спиной. Значит, что-то привлекло его внимание. Через секунду мелькнула фигура Буни. У Лори перехватило дыхание. Она уже видела, что сделал Декер с Нарциссом, и знала теперь, что мертвые тоже могут погибнуть. Она хотела крикнуть, предупредить Буни, но не успела. Сзади на нее дохнуло ледяным холодом. «Бэфоумет здесь», — мелькнула мысль. Склон сильно тряхнуло. Она разжала пальцы и покатилась вниз, в дыру, извергающую ледяное пламя.

Несмотря на происходящее вокруг, Декер сохранил завидное самообладание. Он спокойно подошел к Буни, как палач, которому необходимо закончить начатое им дело. Ни одного лишнего движения. Удар получился сильным и неожиданным. Острое лезвие вонзилось Буни в шею. Чтобы обезоружить противника он быстро сделал шаг назад. Рукоятка ножа выскользнула из рук убийцы, а сам нож остался в шее Буни. Но Декер не смутился. Он взялся обеими руками за второй кинжал. Из груди его вырвался нетерпеливый стон. Буни едва успел увернуться от второго удара. Нож, задев его волосы, вонзился в стену. Декер с силой рванул его, и тотчас сверху на них посыпались комья земли и камни.

Потеряв равновесие, Буни чуть не упал. И вдруг его взгляд упал вниз. На земле, испачканный грязью, валялся кусок головы Нарцисса. Буни сразу узнал это изуродованное лицо, и ярость охватила его.

— Ах ты, ублюдок! — зарычал он.

Декер на мгновение остановился и посмотрел на Буни.

— Ты тоже можешь умереть, — сказал он, и Буни не узнал его голоса.

Но это был Декер. Он стоял перед ним и размахивал ножом, демонстрируя свою силу и преимущество. Лезвие со свистом рассекало воздух. Жуткий звук. У Буни все похолодело внутри.

«Декер прав, — подумал он вдруг. — Мертвые тоже могут умереть».

Буни глубоко вздохнул. Он уже понял, какую роковую ошибку сделал, сохранив перед Декером человеческий облик. Но он наивно полагал, что их последняя встреча должна быть именно такой. Он хотел остаться в его глазах человеком, чтобы высказать все, что накопилось в душе.

Не получилось. И теперь это будет битва человека со зверем.

Буни ощутил знакомое превращение в своем теле. Какие необыкновенные чувства вызывали они в его душе! Даже в той, прошлой жизни он никогда не испытывал такого наслаждения, как в эти минуты, когда каждая его клеточка наполнялась удивительной, нечеловеческой силой.

Декер поднял нож, намереваясь поразить врага до того, как тот успеет закончить свое превращение. Но реакция Буни была мгновенной. Он прыгнул вперед и сорвал маску с лица убийцы. Декер вскрикнул и инстинктивно прикрыл голову руками. Буни, ревя от ярости, принялся с остервенением рвать ненавистную ткань. Клочья летели во все стороны. Декер пришел в себя и, воспользовавшись моментом, ударил Буни ножом в грудь. Однако, когда он занес нож во второй раз, Буни ловко перехватил удар и прижал руку Декера к стене с такой силой, что у того затрещали кости. Нож упал на землю.

Вот оно — это лицо — совсем рядом. Эти глаза, в которые он смотрел порой часами, ища спасения и утешения. Перед ним замер человек, которому он безгранично верил и который жестоко лгал ему все эти долгие годы. Лапа скользнула к шее и вцепилась жертве в горло. Еще секунда, и острые когти стали рвать кожу и мясо. Кровь брызнула во все стороны. Тело Декера задрожало и начало оседать.

Но Буни подхватил его и, прижав к стене, принялся раздирать на части. Он уже смутно помнил все то, что сотворил этот человек. Сейчас он был только зверем, монстром из Мидина, размазывающим по стене останки своей жертвы, которая когда-то была человеком. Потом он бросил окровавленное, растерзанное тело на землю и принялся топтать его ногами.

Даже в порыве своего страшного гнева, не видя ничего, кроме крови, Буни твердо помнил — этот человек никогда не должен подняться, воскреснуть из мертвых. Именно поэтому он не прикоснулся к нему зубами, зная, что тем самым может подарить Декеру вторую жизнь. Нет, он должен сгнить здесь, исчезнуть с лица земли, превратиться в прах. Буни знал, что делает. До сих пор он был невиновен. А теперь стал убийцей человека, который задолго до этого обвинил его во множестве страшных преступлений. Ну что ж, Декер не дожил до того, о чем так мечтал.

Бросив тело, Буни отправился на поиски Лори. Где искать — он знал. Внизу темнела огромная трещина. Креститель забрал ее к себе и, словно приглашая его туда же, вдруг заревел, выбросив наружу гигантский столб ледяного пламени. Не раздумывая, Буни бросился вниз.

Глава 24

Оставшись один, Эшбери долго не мог сориентироваться, пока наконец не заметил странный свет, исходивший из-под развалин и многочисленных трещин в скале. Этот свет казался почему-то холодным и каким-то липким. Заинтригованный, он стал ходить от одной трещины к другой, а свет становился все ярче.

Если бы Эшбери знал, кто является источником этого света…

Он, возможно, испугался бы. Но он не знал. Он видел только свет, который манил его за собой.

* * *

Когда Буни оказался в пещере крестителя, он увидел, что вдоль стен стоят на коленях, повернувшись спиной к пламени, с завязанными глазами, одиннадцать представителей племени тьмы. Среди них были Рейчел и Лайлесберг.

На земле, справа от входа, лежала Лори. Рука и лицо ее были в крови, глаза закрыты. Буни быстро подошел к ней и тут же почувствовал на себе чей-то взгляд. Он невольно повернулся в сторону ледяного пламени и застыл, встретившись глазами с Бэфоуметом.

— Подойди ближе, — сказал креститель. — Сам.

Буни испугался. Столб пламени казался в два раза больше того, что он видел в прошлый раз. От него веяло таким страшным холодом, что даже в том месте, где сейчас стоял Буни, находиться можно было с трудом. А Бэфоумет звал его ближе.

— Не бойся, — сказал он. — На тебе кровь твоего врага. Она защитит тебя от холода.

Буни сделал шаг к Бэфоумету. Его тело, изрешеченное пулями и изрезанное ножом, давно уже не ощущало никакой боли. Оно было бесчувственным и практически неуязвимым. Но сейчас его обдало жгучим холодом. И обнаженное тело почувствовало это, отозвавшись острой, колющей болью. Однако Бэфоумет был прав. Кровь Декера все-таки согревала его, становясь с каждой секундой все горячее и горячее.

— Оружие, — сказал Бэфоумет. — Выбрось его.

Буни совсем забыл о ноже, который торчал у него в шее. Он вытащил его и отбросил в сторону.

— Подойди еще ближе, — сказал креститель.

Буни подчинился, хотя страх не покидал его.

Неожиданно креститель что-то протянул из огня и схватил Буни за волосы. Буни не успел заметить, рука это или какая-то другая часть расчлененного тела. Он только почувствовал, как Бэфоумет тянет его к себе, прямо в пламя. Кровь Декера уже не спасала от жуткого холода. Лицо, казалось, покрылось коркой льда. Но сопротивляться было бы бесполезно. Бэфоумет подтащил Буни к себе и погрузил его голову в пламя. В ту же секунду Буни понял, что с ним делают: это обряд крещения.

И как бы в подтверждение его мыслей Бэфоумет торжественно произнес:

— Теперь ты Кабал.

Боль постепенно утихала. Буни открыл рот, чтобы перевести дыхание, и огонь ринулся в его организм, наполняя каждую клеточку новой силой, неся с собой его новое имя, а вместе с этим и новый смысл его существования.

Он больше не Буни. Он Кабал. Один из многих, подобных ему.

Вместе с крещением он получил от Бэфоумета великий дар: настоящую вторую жизнь, которая позволит ему любить и иметь детей. Но он во многом теперь потеряет свою неуязвимость, и не потому что в его жилах будет течь настоящая кровь. Бэфоумет поручает ему серьезное, важное дело.

— Сегодня ночью меня должны спрятать, — сказал креститель. — У всех нас есть враги, но мои враги самые жестокие и опасные. Меня заберут сегодня отсюда и спрячут от них.

Теперь понятно, для чего собрались здесь все оставшиеся представители племени тьмы. Они разберут Бэфоумета по частям и спрячут.

— Для тебя тоже есть дело. Кабал, — сказал Бэфоумет. — Я не обвиняю тебя. Это должно было случиться. Ничего не бывает вечным. Но я поручаю тебе…

— Да, я слушаю.

— Восстанови то, что ты разрушил.

— Новый Мидин?

— Нет.

— А что же?

— Ты должен найти место для нас в этом мире.

— Помогите мне.

— Я не могу. Это ты должен помочь мне. Ты разрушил наш мир. Ты и восстановишь его.

— Но с чего начать? — растерянно проговорил Кабал.

Но Бэфоумет вместо ответа вдруг слабо заговорил:

— Спасите меня. Спасите меня от моих врагов.

Его голос потерял свою величественность. Теперь в нем звучала только мольба о помощи. Сидящие у стены люди пришли в движение. Несмотря на завязанные глаза, они уверенно направились к пламени, которое уже почти совсем угасло, и встали вокруг, протянув вперед руки. Тело Бэфоумета начало распадаться. Каждый, получив свою часть, быстро заворачивал ее и уходил.

Процесс этот был для Бэфоумета, видимо, очень болезненным. Кабал, продолжая стоять там, где он принял крещение, почувствовал эту боль всем телом, как свою собственную. В какое-то мгновение она стала почти невыносимой, и он поспешил выйти из угасающего пламени.

Но что-то заставило его обернуться. Последняя часть Бэфоумета — огромная, белая голова — неподвижно повисла в огне. И тут Кабал почувствовал, как организм его стал оживать. Застывшая кровь вновь потекла по венам, сердце застучало. Он выпрямился, ощущая небывалый прилив сил.

Наконец Лайлесберг подхватил голову крестителя и, завернув ее, быстро ушел.

Пещера опустела. И пламя вдруг вновь разгорелось с такой силой, что Кабал едва успел отскочить на безопасное расстояние.

* * *

А наверху был Эшбери. Он почувствовал неладное и попытался спастись, но не успел. Слишком долго он ходил по кладбищу, высматривая источник необыкновенного света. Вырвавшееся из-под земли пламя подхватило его и подбросило вверх. Он закричал и упал на землю. Вся его одежда — ряса и кружевное белье — превратилась в прах. Страшный огонь не пощадил и его тело. Он лежал обнаженный и изуродованный до неузнаваемости.

* * *

Кабал с опаской поглядывал на разбушевавшийся костер. Огонь уже прожег потолок пещеры и вырвался наружу. Искры летели во все стороны. Языки пламени подбирались к лежащей на земле Лори. Кабал понял, что нужно уходить. Лори уже пришла в себя. По ее испуганным глазам Кабал догадался, что она видела обряд крещения и теперь боится его.

— Это я, — сказал он. — Все тот же.

Он подал ей руку и помог подняться на ноги.

— Я понесу тебя, — предложил он.

Но Лори покачала головой. Взгляд ее упал на нож Декера, который валялся за спиной Кабала. Он оглянулся и спросил:

— Он тебе нужен?

— Да.

Прикрывая голову руками, Кабал сделал несколько шагов и быстро поднял кинжал.

— Он мертв? — спросила Лори, когда Кабал подошел к ней.

— Да, — ответил тот.

* * *

Однако труп они не нашли. Туннель, в котором Буни одержал победу над своим противником, уже обвалился, как, впрочем, и весь Мидин. Когда они вышли на поверхность, вокруг не осталось ни одного склепа или мавзолея — одни развалины. Главные ворота хорошо просматривались даже издалека, и они быстро пошли по направлению к ним. Ни одного живого существа не встретилось им на пути. Тот, кто не успел покинуть Мидин, погиб в огне или под развалинами.

У самых ворот Лори неожиданно остановилась. На земле лежала кукла, сделанная из травы с венком из весенних цветов — игрушка Бабетты. Лори дотронулась до нее, и тут же перед ее глазами возникло видение. Ей показалось, что она бежит по какому-то полю в поисках убежища. Лори сразу все поняла — она снова видит глазами этой необыкновенной девочки, и, наверное, в последний раз. Она хотела передать ей свои мысли, попрощаться, но не успела. Сзади что-то затрещало. Лори быстро оглянулась. Каменные столбы, на которых держались ворота, пошатнулись. Кабал едва успел схватить ее за руку и оттащить в сторону…

* * *

Хотя часов не было ни у него, ни у Лори, Кабал четко знал, сколько времени осталось до рассвета. Это был еще один дар Бэфоумета. Он мог теперь видеть всю Землю как на ладони и без труда определять точное время суток.

И еще. Он больше не боялся солнца. Креститель позаботился и об этом. Солнечный свет ему не страшен. Конечно,предпочтительнее ночь, но и днем он может жить, не прячась от жарких лучей, которые так опасны для всех его братьев и сестер из племени тьмы. Он представил их, судорожно ищущих в этот час убежище перед наступающим новым днем. Где они теперь? Сколько их, тех, которые спаслись? Бредут усталые, падая и вновь поднимаясь… Он мысленно пожелал им удачи.

Но это еще не все. Ему предстоит найти их, собрать вместе. Невольно он причинил им зло и теперь обязан помочь, облегчить страдания, чего бы ему это ни стоило.

— Я должен отправиться в путь сегодня, — сказал он Лори. — Иначе следы совсем затеряются, и я никогда не смогу найти их.

— Одного я тебя не отпущу, Буни.

— Я больше не Буни, — ответил он.

— Почему?

Они присели на землю, и он принялся рассказывать ей про все то, что узнал от крестителя. Лори, все еще дрожа от пережитых волнений, сидела молча, и лишь изредка, когда он вдруг запинался, говорила слабым голосом:

— Продолжай. Я хочу знать все.

Но о многом она и так догадывалась, потому что сама была участником всех этих невероятных и жутких событий. Без нее Буни никогда бы не вернулся в Мидин, и что стало бы с его обитателями — даже представить страшно. Он спас их всех и, конечно, должен выполнить поручение крестителя.

Лори все понимала, но сердце ее не могло смириться с этим.

— Ты не оставишь меня, — сказала она. — После всего того, что произошло… Нет… — Она положила руку ему на колено. — Вспомни… Там, в камере…

Он взглянул на нее.

— Ты сказала тогда, чтобы я забыл обо всем. Это спасло меня. Но то, что случилось здесь… Понимаешь, я никогда не прощу себе. Ведь я отнял у них последнее.

— Ты ни в чем не виноват.

— Если бы я не пришел сюда, все осталось бы по-прежнему. И теперь я должен восстановить то, что разрушил.

— Тогда возьми меня с собой. Мы пойдем вместе.

— Нельзя. Ты живая, Лори. А я нет. Ты человек. А я…

— Можно все изменить.

— О чем ты говоришь?

— Я могу стать такой же, как ты. Ведь это не трудно.

Пелоквин один раз укусил тебя и ты стал другим. То же можно сделать и со мной.

— Я не могу.

— Ты просто не хочешь.

* * *

Она повертела в руках нож Декера и положила его рядом с собой.

— Ты не хочешь, чтобы мы были вместе. Все очень просто. — Она слабо улыбнулась. — Разве я не права?

— Нет… Я должен закончить свое дело… — ответил он. — И тогда, может быть…

— Ну, конечно, через сто лет! — воскликнула она, и слезы потекли по ее лицу. — Ты придешь, выкопаешь меня из могилы и скажешь… вот… хотел прийти раньше, но время так быстро летит…

— Лори…

— Замолчи! Я больше не хочу тебя слушать! — Она отвернулась. — У тебя важное дело, и, конечно, никто не должен мешать.

Он сидел молча.

— Ну, что же ты ждешь? Иди! Не хочу тебя видеть…

Он встал, она больше не плакала, и ему стало легче. Он сделал несколько шагов назад. Лори по-прежнему смотрела в сторону. Тогда он повернулся и зашагал прочь.

Лори подняла глаза и, увидев его удаляющуюся спину, поняла, что это все. Она взяла нож Декера и приставила острие к своему животу. Конечно, одной рукой ей вряд ли удастся что-то сделать, поэтому она встала на колени… Рукоятка ножа уперлась в землю. Еще мгновение — и она навалилась на кинжал всей тяжестью своего тела. Боль оказалась невыносимой, и она громко вскрикнула.

Он обернулся и увидел, как она корчится на земле в луже крови. Он бросился к ней, перевернул на спину. Ее тело уже билось в предсмертных судорогах.

— Это… не правда, — едва слышно проговорила она. — Я хочу видеть только тебя.

— Не умирай, — сказал он. — Господи! Только не умирай!

— Спаси меня.

— Я не знаю как…

— Убей меня… Твоя слюна… Она даст мне вторую жизнь.

Лицо ее исказилось от боли. Задыхаясь, она проговорила:

— Если ты не можешь взять меня с собой, то пусть я умру. Это лучше, чем жить без тебя.

Он приподнял ее голову. Слезы застилали ему глаза. Она захрипела. Еще несколько секунд и ее не станет, и тогда уже ничто не сможет ей помочь.

— Нет? — прошептала она и закрыла глаза.

Он наклонился над ней, а потом впился зубами в ее шею. Горячая кровь заполнила его рот. Он чуть не захлебнулся, но долго не отрывался от нее, стремясь, чтобы та сила, которой он был наделен, попала в ее организм.

Тело Лори обмякло. Он поднял голову и долго смотрел на нее. Но она не шевелилась. Господи! Что он сделал! Она была для него всем. А он не успел выхватить ее из лап смерти.

Убитый горем, он осторожно опустил ее на землю. И тут… она открыла глаза и тихо сказала:

— Я никогда тебя не оставлю.

Глава 25

Тело Эшбери нашел Петтин, но опознать священника мог только Игерман. Удивительно, но несчастный был еще жив, несмотря на полученные увечья. Ему ампутировали обе ноги и одну руку выше локтя. После операции он находился в глубочайшей коме, но все-таки выжил, хотя все хирурги утверждали, что шансов у него практически нет. Но они не знали, что огонь, который покалечил его, был не простым. Этот же огонь и позволил выжить ему на удивление всем.

Игерман не отходил от него круглые сутки, с нетерпеливым ожиданием вглядываясь в его лицо, потому что был уверен — Эшбери укажет ему дорогу к тому дьяволу, который искалечил и его жизнь тоже. После двух месяцев беспамятства Эшбери пришел наконец в себя. Рассудок его помутился, но Игерман ловил каждое слово священника, несмотря на то, что многим его речь казалась абсолютно бессвязной. А рассказал он очень много. Упомянул Бэфоумета. Кабала. Поведал о том, что тело идола разобрали по кусочкам и спрятали. Кроме того, он утверждал, что знает, как их найти.

— Я найду по запаху, — без устали повторял он.

— Вы сможете привести нас к нему? — спрашивал Игерман.

— Смогу, — неизменно отвечал Эшбери.

— Тогда я иду с вами, — не колеблясь ни секунды, заявил Игерман.

Никто, кроме него, не воспринимал всерьез рассказ безумного священника. И власти охотно предоставили Игерману возможность взять на себя заботу о несчастном и распорядиться его судьбой. «Они стоят друг друга», — таково было общее мнение об этой странной парочке.

Эшбери находился в полной зависимости от Игермана, по крайней мере, первое время. Накормить, одеть, вымыть… Ухаживать за безумным калекой — занятие не из приятных, но Игерман знал, что только с помощью Эшбери он сможет отомстить врагам за свое унижение. Сумасшедший священник — единственный человек на земле, в чьих руках ключ к разгадке. Игерман добьется своего. И тогда наступит его день, который не сравнится даже с днем страшного суда.

* * *

Они разбрелись по всему континенту в поисках убежища.

Кто-то подался на родину своих предков, осев в небольших провинциальных городках. Некоторые решили обосноваться в крупных городах, таких, как Торонто, Вашингтон, Чикаго, рассчитывая затеряться в толпе. Им казалось, что на этих кишащих людьми улицах, где давно уже стерта грань между добром и злом, между правдой и ложью, легче оставаться незамеченным. Но все они без исключения знали, что долго им не продержаться. Год, два, три… и люди обнаружат их, и снова начнутся гонения.

А значит, осторожность — превыше всего. Придется отчаянно голодать, тщательно подбирая себе жертву из тех, кого не будут искать, о ком не будут скорбеть. Придется следить за тем, чтобы ни одна жертва не осталась в живых, получив со слюной оборотня дозу чудодейственного бальзама. Нельзя принимать чужаков, нельзя раскрывать свой секрет. А если попадется кто-то один, другие не должны рисковать безопасностью всех. Жестокие законы, но нарушение их грозит страшными последствиями.

И еще… терпение, к которому они все уже привыкли. Если оно не изменит им и на этот раз, спаситель непременно придет.

Лишь немногие знали, кто он, но его имя было на устах у всех. Кабал. Тот, кто разрушил Мидин. Они повторяли это имя в своих молитвах изо дня в день, потому что знали — с его приходом изменится все.

А пока… Пока нужно как-то существовать. Растить детей, оберегая их от яркого солнца. Утешать стариков. И следить за молодежью — вокруг живые люди, а любовь не знает границ…

Это была жизнь.

ВЕЧНЫЙ ПОХИТИТЕЛЬ ^(роман)

Устав от учебы в школе, мальчик с радостью принимает предложение незнакомца отдохнуть в волшебном Доме Каникул, где можно играть с утра до вечера. Вот только скоро выясняется, что один день, проведенный в загадочном месте, равен году на остальной части Земли, а «отдыхающим» суждено превратиться либо в монстров, либо в рыб в пруду.

Глава 1

Недоеденный Харви

Огромный серый зверь февраль заживо съел Харви Свика. А вот и он, погребенный в животе того удушающего месяца, размышляет, сможет ли когда-нибудь отыскать дорогу в промерзших закоулках, что лежат между настоящим и Пасхой. Харви не слишком много раздумывал о своих шансах. Очень вероятно, он так и скучал бы, пока однажды в голову не пришла мысль, что время тянется слишком медленно. Ему даже могло показаться — он забывает дышать. Тут, скорее всего, люди удивятся, почему такой превосходный молодой человек погиб в лучший момент своей жизни. Это останется грандиозной тайной до тех пор, пока некий великий сыщик не решит воссоздать день из жизни Харви Свика.

Тогда и только тогда будет открыта мрачная правда. Сначала сыщик проследовал бы тем ежеутренним маршрутом, которым следовал Харви в школу, тащась вдоль непривлекательных улиц. Затем он уселся бы за партой Харви и услышал вызывающее жалость бормотание учителя истории и учителя естественных наук и подивился бы, как героический мальчик умудрялся держать глаза открытыми. И наконец, когда пустой день превратится в сумерки, он бы вернулся длинной и утомительной дорогой домой, и когда бы он поставил ногу на лестницу, откуда ушел тем утром, и люди бы спросили его, — как это у них принято, — почему такой приятный молодой человек, как Харви, умер, он бы покачал головой и сказал:

«Это очень просто».

«О, — воскликнула бы любопытная толпа. — Скажите, пожалуйста».

И, смахивая слезу, сыщик ответил бы:

«Харви Свика съел огромный серый зверь Февраль».

Это был чудовищный месяц, вот уж точно, гнусный и унылый месяц. Удовольствия Рождества, и острые, и сладкие, уже затуманились в памяти Харви, и обещание лета было столь далеким, что казалось мифическим. Конечно, будут весенние каникулы, но насколько до них далеко? Пять недель? Шесть? Математика не была его сильной стороной, поэтому он не беспокоил себя больше, делая попытки и терпя неудачу в подсчете дней. Он просто знал, что задолго до того, как солнце придет спасти его, он уже завязнет в желудке зверя.

«Ты не должен тратить время, сидя здесь», — сказала его Мама, войдя и обнаружив, что он наблюдает, как дождевые капли догоняют друг друга, сбегая по стеклу окна в спальне.

«У меня ничего нет получше, чем бы заняться», — ответил Харви, не оглядываясь.

«Ну тогда ты можешь быть полезным», — сказала Мама.

Харви пожал плечами. Полезным? Еще одно наименование тяжелой работы. Он вскочил, подбирая оправдания — он не делал этого, он не делал того, — но было слишком поздно.

«Для начала ты можешь привести в порядок эту комнату», — сказала Мама.

«Но…»

«Не просиживай в мечтаниях дни напролет, дорогой. Жизнь слишком коротка».

«Но…»

«Вот это хороший мальчик».

И с этим она оставила его. Бормоча себе под нос, он обошел комнату. Тут не было даже беспорядка. Несколько игр разбросано, пара ящиков выдвинуто, кое-что из одежды не убрано в шкаф: выглядело совсем неплохо.

«Мне десять, — сказал он себе (не имея ни братьев, ни сестер, он частенько разговаривал сам с собой). — Это значит, что я не ребенок. Я не должен прибираться только потому, что она так говорит. Это скучно».

Теперь он не просто бормотал, он говорил вслух. «Я хочу… Я хочу…» Он подошел к зеркалу и спросил его:

«Чего же я хочу?» Курносый мальчик с соломенными волосами и карими глазами, которого он видел перед собой, покачал головой. «Я не знаю, чего хочу, — сказал он. — Я знаю только, что умру, если не будет чего-то веселого. Я!

Умру!»

Когда он говорил, окно зазвенело — в него ударил крепкий порыв ветра, затем второй, затем третий. И хотя Харви не помнил, чтобы окно было приоткрыто больше чем на дюйм, оно внезапно распахнулось. Холодный дождь окропил его лицо. Полузакрыв глаза, он подошел к окну и на ощупь попытался закрыть его, сначала уверившись, что в этот раз задвижка легла на место.

Ветер раскачал лампу, и когда Харви повернулся, казалось, раскачивается вся комната. На мгновение свет в его глазах вспыхнул, затем залил противоположную стену. Но между вспышкой и тем, как разлиться, он осветил середину комнаты, и там — отряхивающий со шляпы капли дождя — стоял незнакомец.

Выглядел он достаточно безобидно. Он был не более чем на шесть дюймов выше Харви, тощ, кожа отчетливо желтоватого цвета. Носил он превосходный костюм, очки и широчайшую улыбку.

«Ты кто?» — требовательно спросил Харви, раздумывая, как ему пройти к двери мимо этого нахала.

«Не нервничай, — ответил человек, сдергивая одну из замшевых перчаток и хватая руку Харви и тряся ее. — Меня зовут Риктус. Ты — Харви Свик, верно?»

«Да…»

«А то я было подумал, что забрался не в тот дом».

Харви не мог отвести взгляда от ухмылки Риктуса. Она была достаточно широка, чтобы позавидовала акула, — в два ряда идеальных сверкающих зубов.

Риктус вытащил платок из кармана своего промокшего насквозь пиджака, затем снял очки и принялся стирать с них капли дождя. Либо он, либо платок издавали запах, далекий от благоухания. Аромат, честно говоря, был как в туалете.

«Я вижу, у тебя есть вопросы», — сказал Риктус.

«Ага».

«Спрашивай. Мне нечего скрывать».

«Хорошо. Как ты сюда забрался, это во-первых?»

«Через окно, разумеется».

«Высоковато с улицы».

«Если летаешь, то нет».

«Летаешь?»

«Конечно. Как еще я намеревался бы добраться сюда в такую отвратительную ночь? Либо так, либо на гребной лодке. Мы, маленький народец, должны смотреть в оба, когда сильно льет. Один неверный шаг и плывешь. — Он насмешливо уставился на Харви. — Ты плаваешь?»

«Летом, иногда», — ответил Харви, желая вернуться к проблеме летного дела.

Но Риктус направил беседу совсем в другом направлении. «По ночам, вроде этой, — сказал он, — тебе не кажется, будто лета никогда больше не будет?»

«Это точно», — согласился Харви.

«Знаешь, я услышал твой вздох за милю, и сказал себе:

«Тут есть ребенок, нуждающийся в каникулах». Он сверился с часами. «Если у тебя есть время, каникулы будут».

«Время?»

«Для путешествия, мальчик, для путешествия! Ты нуждаешься в приключениях, молодой Свик. Где-то… вне этого мира».

«Как ты услышал, что я вздыхаю, когда ты был на расстоянии мили?» Харви хотел знать.

«Какая разница? Я услышал тебя. Вот и все дела».

«Это какое-то волшебство?»

«Может быть».

«Почему ты мне не говоришь?»

Риктус посмотрел на Харви непроницаемым взглядом.

«Думаю, ты слишком любопытен, и это тебе не на пользу, вот почему, — сказал он, и его улыбка немного подпортилась. — Если ты не хочешь помощи, мне же лучше».

Он сделал движение в сторону окна. Ветер все еще ударял в стекло, будто бы страстно желал вернуться обратно и унести прочь своего пассажира.

«Погоди», — сказал Харви.

«Для чего?»

«Прости. Больше я не буду задавать вопросов».

Риктус замер, держа руку на задвижке. «Больше никаких вопросов, угу?»

«Обещаю, — произнес Харви. — Говорю тебе: я извиняюсь».

«Значит, извиняешься. Значит, извиняешься». Риктус глядел на дождь. «Я знаю местечко, где дни всегда солнечные, — заявил он. — Мы пришли к соглашению, мальчик, никаких вопросов».

«Да. Я извиняюсь».

«Будучи снисходительным, я забуду, что ты говорил, и скажу тебе вот что: если хочешь, чтобы я попросил за тебя, я посмотрю, не приготовлена ли комната для другого гостя».

«Я бы этого хотел».

«Я ничего не гарантирую», — сказал Риктус, открывая задвижку.

«Понимаю».

Ветер внезапно подул и широко распахнул окно. Свет начал неистово колебаться.

«Жди меня», — прокричал Риктус, пересиливая гул дождя и ветра.

Харви кинулся спросить, скоро ли он вернется, но в один миг остановил себя.

«Никаких вопросов, мальчик!» — сказал Риктус. И пока говорил, ветер, казалось, наполнил его пальто. Оно вздулось, как черный воздушный шар, и внезапно Риктус взлетел с подоконника.

«Вопросы развращают ум! — прокричал он, улетая. — Держи рот на замке и посмотрим, что придется на твою долю!»

И с тем ветер унес его прочь. Черный воздушный шар пальто поднялся словно черная луна на дождливом небе.

Глава 2

Таинственная дорога

Харви ничего не сказал о своем необычном посетителе ни Маме, ни Папе, вдруг они повесят на окна замки, чтобы помешать Риктусу вернуться в дом. Но в таком сохранении тайны были и свои неудобства, через несколько дней Харви начал сомневаться, не вообразил ли он все. Возможно, я заснул на окне, думал он, и Риктус был только сном.

Тем не менее он продолжал надеяться. «Жди меня», — сказал Риктус, и Харви так и делал. Он смотрел из окна своей комнаты. Он смотрел со своей парты в школе. Он даже караулил одним глазом, когда лежал ночью на подушке. Но Риктус не появлялся.

И затем, приблизительно через неделю после первого визита, как раз тогда, когда надежда пошла на убыль, его бдительность была вознаграждена. Одним туманным утром по пути в школу он услышал голос у себя над головой и, взглянув вверх, увидел выплывающего из облаков Риктуса, пальто его раздулось так, что он выглядел толще свиньи на выставке.

«Как делишки?» — спросил он, спускаясь.

«Я начал думать, что придумал тебя, — ответил Харви. — Знаешь, вроде как сон».

«Это мне частенько говорят, — сообщил Риктус с еще более широкой улыбкой, чем прежде. — Особенно дамы. Ты — мечта, ставшая действительностью, говорят они». Риктус подмигнул. «А кто я такой, чтобы спорить?.. Тебе нравятся мои туфли?»

Харви посмотрел вниз на ярко-голубые туфли Риктуса. Они были что надо, и он так и сказал.

«Мне дал их мой босс, — похвастался Риктус. — Он чрезвычайно счастлив, что ты приедешь погостить. Итак ты готов?»

«Ну…» «Не стоит терять время, — сказал Риктус. — Завтра комнаты для тебя может не оказаться».

«Могу я задать только один вопрос?»

«Я думал, мы пришли к соглашению…»

«Знаю. Но только один».

«Ладно. Один».

«Это место далеко отсюда?»

«Не-а. Прямо на той стороне города».

«Значит, я пропущу в школе только пару часов?»

«Это уже два вопроса», — сказал Риктус.

«Нет, я просто размышляю вслух».

Риктус хмыкнул. «Смотри, — предупредил он. — Я тут не для того, чтобы песни петь и пляски разводить, уговаривая тебя. У меня есть приятель по имени Джайв, чтобы этим заниматься. А я просто весельчак. Я улыбнусь и говорю: иди со мной в Дом Каникул, и если ребятки не хотят идти…» Он пожал плечами. «Что ж, тем хуже для них».

С тем он и повернулся спиной к Харви.

«Погоди! — запротестовал Харви. — Я хочу пойти. Но только ненадолго».

«Ты можешь оставаться там так долго, как захочешь, — успокоил Риктус. — Или так недолго. Я хочу только убрать это хмурое выражение с твоего лица и чтобы на твоем лице было что-то вроде этого». Его улыбка стала даже еще шире. «Есть ли в этом какое преступление?»

«Нет, — ответил Харви. — Это не преступление. Я рад, что ты отыскал меня. По-настоящему рад».

Что с того, если он пропустит все утро в школе, подумал он, невелика будет потеря. Так же как и час или два днем. Поскольку он вернется домой к трем часам. Или к четырем. Но уж точно до темноты.

«Я готов идти, — сказал он Риктусу. — Показывай дорогу».

Миллсэп, город, где Харви прожил всю свою жизнь, не был очень велик, и он думал, что видел почти весь его за эти годы. Но улицы, которые он знал, скоро остались позади, и хотя Риктус развивал значительную скорость, Харви старался держать в памяти приметы, отмечавшие путь, на тот случай, если ему придется самому искать дорогу домой. Лавка мясника с двумя свиными головами, свисающими с крюков, церковь и двор возле нее, полный старых могил, статуя какого-то давно умершего генерала, покрытая от шляпы до стремян голубиным пометом, — все эти знаки он более или менее заметил и запомнил.

И пока они шли, Риктус не прекращал поток праздной болтовни.

«Ненавижу туман! Просто ненавижу! — выкрикивал он. — Ив полдень будет дождь. Мы, конечно, под него не попадем…» От разговора о дожде он перешел к состоянию улиц. «Посмотри на этот мусор по всему тротуару! Позор! А тут еще слякоть, которая превращает мои прекрасные туфли в старые развалюхи!»

У него было много, что сказать, но ничего из этого не было особенно информативным, и немного спустя Харви перестал слушать. Как далеко был Дом Каникул, начал размышлять он. Его пробирал озноб от тумана, ноги начали дрожать. Если вскоре они не доберутся, он хотел повернуть обратно.

«Я знаю, о чем ты думаешь», — сказал Риктус.

«Бьюсь об заклад, нет».

«Ты думаешь, что все это трюк. Думаешь, Риктус ведет тебя таинственным путем, конца которому нет. Верно?»

«Может, чуть-чуть».

«Хорошо, мой мальчик. У меня есть новости для тебя. Посмотри-ка вперед».

Риктус показал — и там, не очень далеко от того места, где они стояли, находилась высокая стена, такая длинная, что справа и слева терялась в тумане.

«Что ты видишь?» — спросил Риктус.

«Стену», — ответил Харви, хотя чем дольше он смотрел, тем менее уверенным становился. Камни, которые на первый взгляд выглядели достаточно прочными, теперь, казалось, двигались и шатались, будто были высечены из самого тумана и возложены один на другой, чтобы сдержать любопытствующий взгляд.

«Похоже на стену, — сказал Харви, — но это не стена».

«Ты очень наблюдателен, — с восхищением воскликнул Риктус. — Большинство людей видят глухой тупик, поэтому поворачиваются и идут другой улицей».

«Но не мы».

«Нет, не мы. Мы продолжим путь. Знаешь почему?»

«Потому что Дом Каникул с той стороны?»

«Что ты за у-ди-ви-тель-ный ребенок! — заявил Риктус. Совершенно верно. — Кстати, ты хочешь есть?»

«Умираю от голода».

«Что же, в Доме Каникул тебя ждет женщина, миссис Гриффин. И позволю себе сказать: она величайшая кухарка на всем свете. Клянусь могилой моего портного. Она может сготовить все, что бы ни возмечталось из еды. Тебе надо сделать только одно — попросить. А яйца со специями, — он причмокнул губами, — просто совершенство».

«Я не вижу ворот», — сказал Харви.

«Это потому, что их нет».

«Как же в таком случае мы войдем?»

«Просто продолжай идти».

Наполовину из-за голода, наполовину из-за любопытства Харви сделал, как указал Риктус, и когда он находился на расстоянии трех шагов от стены, порыв душистого, пахнущего цветами ветра проскользнул между мерцающих камней и поцеловал его в щеку. Это тепло радушно приглашало после долгой, утомительной дороги, и он прибавил шагу, потянулся, чтобы прикоснуться к стене, когда к ней приблизился. Туманистые камни, казалось, в свою очередь потянулись к нему, обнимая за плечи своими мягкими серыми руками и проводя сквозь стену.

Он оглянулся, но улица, из которой он шагнул, со своими серыми тротуарами и серыми облаками, уже исчезла. Под ногами была трава — высокая и полная цветов. Над головой было синее небо середины лета. А впереди, построенный на вершине обширного холма, находился Дом, который, вероятно, впервые воображен в мечте.

Он подождал, чтобы посмотреть, идет ли за ним Риктус, но не стал раздумывать, каким образом серый зверь Февраль был убит и на его месте возник этот теплый день. Харви просто испустил смешок, которым и сам Риктус мог бы гордиться, и заторопился вверх по склону под сень Дома Мечты.

Глава 3

Удовольствие и червь

Как было бы здорово, думал Харви, построить что-нибудь подобное. Заложить фундамент глубоко в землю, настелить полы и возвести стены, чтобы сказать: там, где ничего не существовало, я воздвиг дом. Это было бы очень здорово.

Опять-таки, место это не походило на напыщенного павлина. Ни мраморных лестниц, ни витых колонн. Это был горделивый Дом, но тут явно не было ничего дурного, а было много чем гордиться.

Дом возвышался на четыре этажа и хвастал большим количеством окон, чем Харви мог с легкостью подсчитать. Крыльцо было широким, к украшенной резьбой двери вели ступени, а крытые шифером крыши были круты и увенчивались величественными каминными трубами и громоотводами.

Однако высочайшей точкой была не труба и не громоотвод, а большой искусно отделанный флюгер, который Харви и разглядывал, когда услышал, как открылась входная дверь и голос произнес:

«Ну надо же, Харви Свик, собственной персоной».

Он посмотрел вниз, белый силуэт флюгера все еще стоял в глазах, а тут, на крыльце, была женщина, перед которой его бабушка (самый старый человек, которого он знал) выглядела молодой.

Ее лицо напоминало скатанный клубок паутины, откуда волосы ее, которые тоже могли быть паучьей работы, торчали многочисленными клочками. Глаза ее были крошечными, рот сжат, руки скрючены. Однако голос ее оказался мелодичным, а слова радушными.

«Я думала, что, может быть, ты решил не приходить, — сказала она, поднимая корзину свежесрезанных цветов, которую она оставила на ступенях. — Это было бы жалко. Входи! Еда на столе. Ты, наверное, проголодался».

«Я надолго не останусь», — произнес Харви.

«Ты должен делать все, что пожелаешь, — послышалось в ответ. — Я, между прочим, миссис Гриффин».

«Да, Риктус упоминал о вас».

«Надеюсь, он не слишком утрудил твои уши. Он обожает звук собственного голоса. И еще — свое отражение».

Тут Харви забрался на ступени крыльца и остановился перед открытой дверью. Он знал, это был момент решения, хотя почему, в точности не ведал.

«Шагай внутрь», — сказала миссис Гриффин, отбрасывая паучьи волосы со своего покрытого морщинами лба.

Но Харви все еще колебался, он мог бы повернуться кругом и никогда не шагнуть внутрь Дома, если бы не услышал мальчишечий голос, вопящий: «Поймал! Поймал тебя!» Затем последовал буйный смех.

«Венделл! — воскликнула миссис Гриффин. — Ты опять гоняешься за кошками?»

Смех стал еще громче и был настолько полон радости, что Харви переступил порог и вошел в Дом, чтобы увидеть лицо смеявшегося.

Он видел его только мельком. Бестолковое лицо в очках на мгновение появилось в другом конце коридора. Затем между ног мальчика прошмыгнула пегая кошка и тот помчался на нею, опять вопя и смеясь.

«Такой сумасбродный мальчишка, — сказала миссис Гриффин, — но все кошки любят его!»

Изнутри Дом был еще более прекрасен, чем снаружи. Даже во время короткого путешествия до кухни Харви увидел достаточно, чтобы понять: здесь все устроено для игр, погонь и приключений. Это был лабиринт, в котором ни одна дверь не была похожа на другую. Это было сокровище, где какой-нибудь знаменитый пират спрятал свою награбленную, залитую кровью добычу. Это было место отдыха для ковров, на которых летают джинны, и для ящиков, запечатанных еще до Потопа, куда яйца тварей, исчезнувших с земли, заключены, ожидая, пока солнечное тепло высидит их.

«Он совершенен!», — пробормотал сам себе Харви.

Миссис Гриффин услышала его слова. «Нет ничего совершенного», — ответила она.

«Почему нет?»

«Потому что время проходит, — продолжала она, глядя на срезанные ею цветы. — И пчела, и червь рано или поздно находят дорогу во все».

Слыша это, Харви недоумевал, что за горе изведала миссис Гриффин, если она сделалась столь печальной.

«Извини, — сказала она, прикрывая свою печаль слабой улыбкой. — Ты пришел сюда не для того, чтобы слушать мои траурные песни. Ты пришел, чтобы развлекаться, не так ли?»

«Думается, да», — ответил Харви.

«Поэтому, позволь мне соблазнить тебя кое-какими угощениями».

Харви уселся за большой кухонный стол, и в одну минуту миссис Гриффин поставила перед ним дюжину тарелок с едой: гамбургеры, горячие сосиски и жареные цыплята, горы политого маслом картофеля, яблоки, вишни и шоколадные пироги, мороженое и взбитые сливки, виноград, мандарины и блюдо с фруктами, названия которых он даже и не знал.

Он стал с аппетитом есть и поглощал уже второй кусок шоколадного пирога, когда, легко ступая, вошла веснушчатая девочка с длинными кудрявыми светлыми волосами и огромными зеленовато-голубыми глазами.

«Ты, должно быть, Харви», — сказала она.

«Откуда ты знаешь?»

«Венделл мне сказал».

«А он откуда знает?»

Девочка нахмурилась: «Он просто услышал. Я, кстати, Лулу».

«Ты только что прибыла?»

«Нет. Я здесь уже сто лет. Дольше, чем Венделл. Но не так долго, как миссис Гриффин. Никто не был здесь так долго, как она. Верно?»

«Почти, — сказала миссис Гриффин чуть таинственно. — Хочешь чего-нибудь поесть, золотко?»

Лулу покачала головой:

«Нет, спасибо. У меня сейчас нет аппетита».

Тем не менее она села напротив Харви, ткнула в шоколадный пирог большим пальцем и затем его облизала.

«Кто пригласил тебя сюда?» — спросила она.

«Человек по имени Риктус».

«О, да. Тот, с ухмылкой».

«Да, он».

«У него есть сестра и два брата», — продолжала она.

«Ты что, встречала их?»

«Не всех, — призналась Лулу. — Они держатся особняком. Но рано или поздно ты встретишь одного из них».

«Я… не думаю, что останусь, — сказал Харви. — Наверное, Мама и Папа даже не знают, что я здесь».

«Разумеется, знают, — ответила Лулу. — Они просто тебе не говорили». Харви смутили ее слова, и он в этом признался. «Позвони своим Маме и Папе, — предложила Лулу. — Спроси их».

«Я могу это сделать?» — удивился он.

«Конечно, можешь, — ответила миссис Гриффин. — Телефон в коридоре».

Взяв с собой полную ложку мороженого, Харви пошел к телефону и набрал номер. Сначала он услышал воющий звук в трубке, будто в проводах гудел ветер. Затем, когда прояснилось, он услышал, как его Мама говорит:

«Кто это?»

«До того, как ты начнешь вопить…» — начал он.

«О, привет, дорогой, — проворковала Мама. — Ты добрался?»

«Добрался?»

«Ты в Доме Каникул, надеюсь?»

«Да, там. Но…»

«О, замечательно. Я волновалась, что ты заблудился. Тебе там нравится?»

«Ты знала, куда я иду?» — спросил Харви, поймав взгляд Лулу.

Говорила тебе — одними губами произнесла она.

«Конечно, мы знали, — продолжала его Мама. — Мы пригласили мистера Риктуса показать тебе это место. Ты выглядел таким печальным, бедный ягненок. Мы подумали, что тебе следует немного развлечься».

«На самом деле?» — спросил Харви, пораженный подобным поворотом событий.

«Мы только хотели, чтобы ты немного развлекся, — продолжала Мама. — Поэтому оставайся там столько, сколько захочешь».

«А как насчет школы?» — спросил он.

«Ты заслужил, чтобы немного пропустить, — раздалось в ответ. — Не беспокойся ни о чем. Просто весело проводи время».

«Хорошо, Мам».

«Пока, дорогой».

«Пока».

Харви пошел прочь от телефона. Разговор изумил его.

«Ты оказалась права, — сказал Лулу. — Они все устроили».

«Значит, теперь тебе не из-за чего чувствовать свою вину, — заявила Лулу. — Ну, думаю, увидимся попозже, хорошо?»

И она легкими шагами ушла прочь.

«Если ты закончил есть, — сказала миссис Гриффин, — я покажу тебе твою комнату».

«Мне бы этого хотелось».

Она чинно повела Харви вверх по лестнице. На площадке между пролетами, греясь на залитом солнцем подоконнике, лежала кошка с мехом цвета безоблачного неба.

«Это Блю Кэт, — пояснила миссис Гриффин. — Ты видел Стью Кэт, игравшую с Венделлом. Не знаю, где Клю Кэт, но она разыщет тебя. Она любит новых гостей».

«А много людей приходит к вам сюда?».

«Только дети. Они очень особые, вроде тебя, и Лулу, и Венделла. Мистеру Худу не нужно кого попало».

«Кто такой мистер Худ?»

«Человек, который построил Дома Каникул», — ответила миссис Гриффин.

«Я его тоже встречу?»

Казалось, вопрос поверг миссис Гриффин в замешательство.

«Может быть, — сказала она, отводя взгляд. — Но он очень замкнутый человек».

Теперь они поднялись на этаж, и, следуя вдоль ряда написанных маслом портретов, миссис Гриффин провела Харви в комнату в глубине Дома. Та выходила во фруктовый сад, и теплый ветер принес с собой приятный запах свежих яблок.

«Ты устал, мое золотко, — сказала миссис Гриффин. — Может, ты приляжешь ненадолго?»

Харви обычно терпеть не мог спать днем: это слишком сильно напоминало ему о гриппе или о кори. Но подушка казалась очень холодной и удобной, и когда миссис Гриффин ушла, он решил прилечь, всего лишь на несколько минут.

Или он устал сильнее, чем думал, или покой и уют Дома укачали его, повергли в дремоту. Как бы то ни было, глаза его закрылись почти сразу, как только он положил голову на подушку, и не открывались до утра.

Глава 4

Смерть в межсезонье

Солнце пришло разбудить его вскоре после восхода: прямая белая полоса света легла на веки. Харви вздрогнул, уселся на кровати, какое-то мгновение недоумевая, что это за кровать, что за комната, что за дом. Затем воспоминания о предыдущем дне вернулись, и он понял, что проспал с позднего полудня до раннего утра.

Отдых придал ему сил. Харви почувствовал прилив энергии и с возгласом удовольствия выпрыгнул из кровати и оделся.

Дом был даже еще радушнее, чем вчера, и цветы, что миссис Гриффин расставила на столах и подоконниках, ликовали всеми своими красками. Входная дверь была распахнута, и, скользнув вниз по сверкающим перилам, Харви выскочил на крыльцо, чтобы рассмотреть утро.

Его ожидал сюрприз. Деревья, которые вчера были тяжелы от листьев, потеряли свои кроны, на каждой ветке были новые крохотные почки, будто в первый день весны.

«Новый день, новый доллар», — сказал Венделл, рысцой огибая угол Дома.

«Что это значит?» — спросил Харви.

«Мой отец все время так говорит. Новый день, новый доллар. Он банкир, мой Папа. Венделл Гамильтон Второй. А я, я…»

«Венделл Гамильтон Третий».

«Откуда ты знаешь?»

«Случайно угадал. Я — Харви».

«Ага, знаю. Тебе нравятся дома на деревьях?»

«У меня никогда такого не было».

Венделл указал на самое высокое дерево. Там среди ветвей была установлена платформа, на которой высился недостроенный дом.

«Я работаю там уже несколько недель, — сказала Венделл. — Но в одиночку никак не доделаю. Ты мне не хочешь помочь?»

«Конечно. Но сначала мне надо что-нибудь съесть».

«Иди и ешь. Я буду неподалеку».

Харви направился в Дом и обнаружил, что миссис Гриффин ставит завтрак, подобающий принцу. На полу было пролитое молоко и кошка с хвостом, изогнутым как вопросительный знак, лакала его.

«Клю Кэт?» — спросил он.

«Совершенно верно, — гордо ответила миссис Гриффин. — Она озорница».

Клю Кэт взглянула вверх так, будто знала, что говорят о ней. Затем вспрыгнула на стол и стала искать среди блюд с пирожными и вафлями, чего бы еще съесть.

«Она может делать все, что захочет? — спросил Харви, видя, как кошка обнюхивает и то, и это. — Я имею в виду, кто-нибудь следит за ней?»

«О, ну за всеми нами кто-то следит, не так ли? — ответила миссис Гриффин. — Нравится нам это или нет. Ешь же, у тебя впереди какое-нибудь чудесное занятие».

Харви не нуждался в дополнительных приглашениях. Он накинулся на свою вторую трапезу в Доме Каникул даже с большим аппетитом, чем на первую, и затем отправился наружу, чтобы встретить день.

О, что это был за день!

Ветерок был теплым и пах зеленым ароматом растений, идеальное небо полно ныряющих вниз птиц. Он побрел по траве, держа руки в карманах, как повелитель всего, что обозревает, и выкликивая Венделла при приближении к деревьям.

«Можно подняться?»

«Если у тебя голова не кружится от высоты», — подзадорил его Венделл.

Лестница трещала, пока он взбирался, но он поднялся на платформу, не нащупывая ни одной ступеньки. Венделл был поражен.

«Неплохо для новичка, — сказал он. — У нас здесь было два ребенка, которые даже до половины не могли долезть».

«Куда они делись?»

«Обратно домой, я полагаю. Дети приходят и уходят, знаешь?»

Харви поглядел сквозь ветки, на которых лопалась каждая почка.

«Много здесь не увидишь, да? — спросил он. — Я имею в виду, тут нет никаких признаков города».

«Какая разница? — сказал Венделл. — Он в любом случае отсюда покажется серым».

«А здесь солнечно, — сказал Харви, разглядывая стену из туманных камней, которая отделяла сады Дома от внешнего мира. — Как это получается?»

Вновь ответ Венделла оказался тем же. «Какая разница? — сказал он. — Мне все равно. Ну, мы начинаем строить или как?»

Они потратили следующих два часа, работая над древесным домом, спускаясь множество раз, чтобы втащить материалы, которые грудой валялись возле фруктового сада, отыскивали доски, чтобы закончить ремонт. К полудню они не только отыскали достаточно деревяшек, чтобы укрепить крышу, но каждый из них нашел еще и друга. Харви понравились плоские шутки Венделла, и это «какая разница?», которое находило дорогу в каждое второе предложение. Венделл, казалось, был также счастлив в обществе Харви.

«Ты первый по-настоящему веселый ребенок», — сказал он.

«А Лулу?»

«Что Лулу?»

«Она нисколько не веселая?»

«Она была в порядке, когда я только прибыл, — признал Венделл. — Я имею в виду, она была здесь месяцы, поэтому была так добра, что показала мне это место. Но последние несколько дней она стала странной. Я видел, как она иногда бродит повсюду так, будто ходит во сне, с бессмысленным выражением на лице».

«Возможно, она сходит с ума, — сказал Харви. — Ее мозг превращается в кашу».

«Ты знаешь об этой дряни?» — спросил Венделл, его лицо осветилось дьявольским восторгом.

«Конечно, знаю, — солгал Харви. — Мой Папа — хирург».

Больше всего Венделл был поражен этим, и в течение нескольких секунд слушал с изумленной завистью, как Харви рассказывал ему обо всех операциях, которые он видел: о распиленных черепах и отрезанных ногах, пришитых туда, где обычно бывают руки, о человеке с нарывом на спине, который вырос в говорящую голову.

«Клянешься?» — спросил Венделл.

«Клянусь», — сказал Харви.

«Вот это здорово».

Такие разговоры разожгли свирепый голод, и по предложению Венделла они спустились по лестнице и побрели в Дом поесть.

«Что ты хочешь делать в полдень? — спросил Венделл, когда они уселись за стол. — Будет по-настоящему жарко. Всегда так».

«Мы тут где-нибудь можем поплавать?»

Венделл нахмурился. «Ну да… — сказал он с сомнением. — Тут есть озеро с другой стороны Дома, но тебе оно не особенно понравится».

«Почему?»

«Вода такая глубокая, что даже дна не увидишь».

«А там есть какая-нибудь рыба?»

«О, конечно».

«Может, мы наловим немного. Миссис Гриффин могла бы сготовить ее для нас».

При этих словах миссис Гриффин, которая стояла у плиты, нагромождая на блюдо луковые кольца, издала тихий вскрик и уронила блюдо. Она с посеревшим лицом повернулась к Харви.

«Ты не станешь этого делать», — сказала она.

«Почему? — ответил Харви. — Я думал, я могу делать все, что захочу».

«Да, конечно, можешь, — сказала она ему. — Но я не хочу, чтобы ты заболел. Рыба… ядовитая, видишь ли».

«Ох, — сказал Харви, — ну, может, мы ее вовсе не будем есть».

«Поглядите на этот беспорядок, — забормотала миссис Гриффин, суетясь, чтобы скрыть свое смущение. — Мне нужен новый фартук».

Она заторопилась прочь, чтобы достать его, и оставила Харви и Венделла, которые обменивались озадаченными взглядами.

«Теперь я по-настоящему хочу посмотреть на этих рыб», — сказал Харви.

Пока он говорил, вечно любопытная Клю Кэт вспрыгнула на стойку возле плиты и, прежде чем мальчики смогли остановить ее, положила лапы на одну из кастрюль.

«Эй, слезай!» — сказал ей Харви.

Кошка и не подумала выполнить приказание. Она забралась на край кастрюли, чтобы понюхать ее содержимое, причем хвост ее мелькал туда-сюда. В следующий момент произошло несчастье. Хвост танцевал слишком близко к включенной горелке и вспыхнул ярким пламенем. Клю Кэт взвыла и опрокинулась в кастрюлю, на которой громоздилась. Волна кипящей воды смыла ее с плиты, и кошка упала дымящимся комочком. То ли утопленная, то ли обваренная, то ли сожженная — но конец был един: она ударилась об пол мертвой.

Шум заставил миссис Гриффин заторопиться обратно.

«Думаю, мне лучше пойти и поесть снаружи», — сказал Венделл, когда старуха появилась в дверях. Он ухватил пару горячих сосисок и ушел.

«О Боже! — вскричала миссис Гриффин, когда взгляд ее натолкнулся на мертвую кошку. — О… ты, глупышка».

«Это был несчастный случай, — сказал Харви, почувствовавший дурноту от происшедшего. — Она забралась на плиту…»

«Глупышка, глупышка», — казалось, все, что миссис Гриффин была способна вымолвить. Она опустилась на колени и уставилась на печальный маленький комочек опаленного меха. «Никаких больше хлопот с тобой», — наконец пробормотала она.

От картины горя миссис Гриффин глаза Харви стало щипать, но он терпеть не мог, чтобы кто-то видел его плачущим, а потому сдержал изо всех сил слезы.

«Могу ли я помочь вам похоронить ее?», — самым своим грубым голосом спросил он.

Миссис Гриффин оглянулась. «Очень мило с твоей стороны, — мягко сказала она. — Но необходимости нет. Иди и играй».

«Я не хочу оставлять вас в одиночестве», — ответил Харви.

«Ох, посмотри на себя, дитя, — сказала миссис Гриффин. — У тебя на щеках слезы».

Харви вспыхнул и вытер щеки тыльной стороной ладони.

«Не стыдись плакать, — сказала миссис Гриффин. — Это прекрасная вещь. Хотела бы я суметь пролить хоть пару слезинок».

«Вы печальны, — сказал Харви. — Я вижу».

«То, что я чувствую, не совсем печаль, — ответила миссис Гриффин. — А это, боюсь, все же не слишком большое утешение».

«Что такое утешение?» — спросил Харви.

«Нечто, что смягчает, — ответила миссис Гриффин. — Нечто, что лечит боль в твоем сердце».

«А у вас ничего такого нет?»

«Нет, у меня нет, — сказала миссис Гриффин. Она протянула руку и прикоснулась к щеке Харви. — Кроме, может быть, этих твоих слез. Они утешают меня». Она вздохнула, проведя пальцами вдоль мокрых дорожек. «Твои слезы добры,дитя. И ты тоже добр. А теперь иди на свет и радуй себя. На ступенях лестницы солнце. И, поверь мне, оно будет не всегда».

«Вы уверены?»

«Уверена».

«Тогда увидимся попозже», — сказал Харви и направился наружу, в день.

Глава 5

Узники

Температура поднялась, пока Харви сидел за вторым завтраком. Дымка зноя колебалась над лужайкой (которая была сочнее и еще богаче цветами, чем он помнил), и это заставляло деревья вокруг Дома мерцать.

Он направился туда, выкликая Венделла по имени, пока шел. Ответа не было. Он оглянулся в сторону Дома, думая, что может увидеть Венделла в одном из окон, но все они отражали нетронутую голубизну. Он перевел взгляд на небеса. Не было ни облачка, куда ни посмотри.

И подозрение подкралось к нему, а потом выросло в уверенность, когда его взгляд перешел обратно к мерцающей рощице деревьев и к цветам под ногами. В течение часа, что провел он в прохладе кухни, время года переменилось. В Дом Каникул мистера Худа пришло лето: лето, такое же волшебное, как и весна, предшествовавшая ему.

Вот почему небо было безукоризненно синим и птицы создавали такую музыку. Увешанные листьями ветки деревьев были не менее довольны, и не менее довольно цветение в траве, не менее благостны пчелы, что жужжали, перелетая от цветка к цветку, собирая щедроты лета. Все блаженствовало.

Это время года не будет долгим, предположил Харви. Если весна кончилась за утро, тогда более чем вероятно, что это идеальное лето не продлится дольше дня.

Мне лучше взять побольше от него, подумал он, и заторопился искать Венделла. В конце концов он обнаружил своего друга сидящим в тени деревьев со стопкой комиксов под боком.

«Хочешь сесть почитать?» — спросил он.

«Может попозже, — сказал Харви. — Сначала мне бы хотелось пойти и взглянуть на озеро, о котором вы говорили. Ты собираешься пойти?»

«К чему? Я говорил тебе, это не интересно».

«Ладно, я пойду один».

«Ты там надолго не останешься», — заметил Венделл и вернулся к своему чтению.

Хотя Харви неплохо представлял, где в общем находится озеро, кусты на этой стороне Дома были густые и колючие, и у него заняло несколько минут, чтобы сквозь них пробраться. К тому времени, как он увидел само озеро, пот на его лице и спине стал липким, а руки были расцарапаны в кровь колючками.

Как и предсказывал Венделл, из-за озера беспокоиться не стоило. Оно было велико — настолько велико, что дальняя сторона его была едва видна, — но унылое и мрачное, и озеро, и темные камни вокруг него покрывала пленка зеленой слизи.

Легион мух жужжал вокруг в поисках чего-нибудь сгнившего, чтобы покормиться, и Харви рассудил, что им не приходится особенно хлопотать, разыскивая еду. Это было место, откуда родом мертвецы.

Он был готов уйти, когда взгляд его уловил движение в тени. Кто-то стоял дальше по берегу, почти заслоненный покровом чащи. Он подошел на несколько шагов ближе к озеру и теперь увидел, что это была Лулу. Она пристроилась на скользких камнях у самого края воды, уставившись в глубину.

Почти шепотом, из-за страха испугать ее, Харви сказал:

«Кажется, оно холодное».

Девочка подняла на него глаза, лицо ее окрасилось смущением, и затем, не сказав в ответ ни слова, она бросилась прочь через кусты.

«Погоди!» — окликнул ее Харви, торопясь в сторону озера.

Лулу, однако, уже исчезла, оставив сотрясающуюся чащобу. Он мог бы пуститься за ней в погоню, если бы звук лопающихся пузырей в озере не привлек его взгляда к воде и там он увидел двигавшихся прямо под пленкой пены рыб. Они были почти с него величиной, их серая чешуя испачкана и покрыта коркой, их выпученные глаза устремлены к поверхности, как глаза заключенных в водяной яме.

Они наблюдали за ним, Харви был уверен в этом, и их испытующие взгляды заставили его содрогнуться. Были ли они голодны, размышлял он, и молились своим рыбьим богам, чтобы он поскользнулся на камнях и свалился в воду? Или они желали, чтобы он пришел с удочкой и леской, так, чтобы можно было их вытянуть из глубин и избавить от жалкого положения?

Что за жизнь, подумал он. Без солнца, согревающего их, без цветов, чтобы нюхать, и без игр, в которые играют. Только глубина, темные воды, чтобы кружить, кружить, кружить, кружить.

Одно только смотрение довело его до головокружения, и он испугался, что если помедлит еще немного, то потеряет равновесие и присоединится к ним. Вздохнув с облегчением, он повернулся спиной к воде и возвратился туда, где сиял солнечный свет, так быстро, как позволяли колючки.

Венделл все еще сидел под деревом. В траве возле него лежали две бутылки холодного как лед лимонада, и когда Харви приблизился, он кинул ему одну.

«Ну?» — спросил он.

«Ты был прав», — ответил Харви.

«Никто в здравом уме никогда не пойдет туда».

«Я видел Лулу».

«Что я тебе говорил? — восторжествовал Венделл. — Никто в здравом уме».

«А эта рыба…»

«Ага, знаю, — сказал Венделл, строя рожи. — Уродливые соплюшки, да?»

«Зачем мистер Худ держит такую рыбу? Я имею в виду, все остальное так великолепно. Лужайки, Дом, фруктовый сад…»

«Какая разница?» — сказал Венделл.

«Мне есть разница. Я хочу знать все, что можно знать об этом месте».

«Зачем?»

«Чтобы я мог рассказать о нем своим Маме и Папе, когда вернусь домой».

«Домой? — сказал Венделл. — Кому это надо? Все, что нам надо, есть здесь».

«Мне бы все-таки хотелось знать, как все это действует. Есть ли здесь какая-нибудь машина, заставляющая времена года меняться?»

Венделл указал сквозь ветки на солнце. «Это тебе кажется механическим? — спросил он. — Не будь остолопом Харви. Это все реально. Это волшебство, но это реально».

«Ты так думаешь?»

«Слишком жарко, чтобы думать, — ответил Венделл. — Теперь садись и заткнись. — Он швырнул несколько комиксов в сторону Харви. — Просмотри эти. Найди себе чудовище для сегодняшней ночи».

«А что произойдет ночью?»

«Хэллоуин, конечно, — ответил Венделл. — Он происходит каждую ночь».

Харви плюхнулся рядом с Венделлом, открыл свою бутылку лимонада и начал листать комиксы, размышляя, пока листал и потягивал лимонад, что может Венделл прав и сейчас слишком жарко, чтобы думать. Как бы это чудесное место ни действовало, оно казалось достаточно реальным. Солнце было жарким, лимонад холодным, небо голубым, трава зеленой. Чего еще он желал знать?

Где-то в середине этих размышлений он, должно быть, задремал, потому что проснулся, вздрогнув, и обнаружил, что солнце больше не расцвечивает землю пятнами вокруг него и Венделл больше не читает рядом.

Он потянулся за лимонадом, но бутылка упала и сладкий запах привлек сотни муравьев. Они заползли на нее, многие утонули из-за своей жадности.

Когда Харви поднялся на ноги, подул первый с полудня настоящий ветер и лист с увядшими краями, кружась, опустился на землю к его ногам.

«Осень…» — пробормотал он себе под нос.

До этого момента, когда он стоял под трещащими ветками и наблюдал, как ветер стрясает листья с деревьев, осень всегда казалась ему печальнейшим из времен года. Это означало, что лето завершилось и ночи будут становиться длиннее и холоднее. Но теперь, когда мелкий дождик листьев стал потопом, стук желудей и каштанов барабанным боем, он рассмеялся, видя и слыша ее приход. К тому времени, как он вышел из-под деревьев, у него в волосах и на спине были листья, листья лежали и под ногами и он подбрасывал их с каждым торопливым шагом.

Когда он подошел к крыльцу, первые облака, которые он видел за весь день, наползли на солнце, и их тень делала Дом, который колебался как мираж, неожиданно расплывчатым, темным и солидным.

«Ты реален, — сказал Харви, когда, переводя дыхание, стоял на крыльце. — Ты реален, да?»

Он начал смеяться над глупостью разговора с Домом, но улыбка исчезла с лица, когда голос, столь мягкий, что он едва ли был уверен, что вообще слышал его, сказал:

«О чем ты думаешь, дитя?»

Он поискал говорившего, но на пороге никого не было, и на крыльце тоже, и на ступенях за ним.

«Кто это сказал?» — требовательно спросил Харви.

Ответа не было, что его обрадовало. Это вовсе не было голосом, сказал он себе. Это был треск досок под ногами или шуршание сухих листьев в траве. Но он вступил в Дом с сердцем, бьющимся немного быстрее, вспоминая, пока шел, те вопросы, которые здесь не одобряли.

Какая разница, в любом случае, подумал он, было ли это реальным местом или сном? Оно ощущалось как реальное — и это все, что имеет значение.

Удовлетворенный, он поспешил через Дом на кухню, где миссис Гриффин отягощала стол угощением.

Глава 6

Видимый и невидимый

«Ну, — сказал Венделл, пока они ели, — кем ты собираешься быть сегодня ночью?»

«Не знаю, — ответил Харви. — А кем собираешься быть ты?»

«Палачом, — сказал тот с улыбкой, похожей на спагетти. — Я научился завязывать петли. Теперь все, что я должен сделать, — отыскать, кого бы повесить!» Он пристально посмотрел на миссис Гриффин. «Это быстро, — сказал он. — Ты просто роняешь их и — крак! — шея у них переломана!»

«Это ужасно! — сказала миссис Гриффин. — Почему мальчики всегда любят говорить о призраках, убийствах и повешенных?»

«Потому что это возбуждает», — ответил Венделл.

«Вы чудовища, — произнесла она с намеком на улыбку. — Вот вы кто. Чудовища».

«Харви — чудовище, — сказал Венделл. — Я видел, как он оттачивал зубы».

«Луна полная? — спросил Харви, размазывая кетчуп вокруг рта и судорожно растягивая рот. — Я надеюсь на это, мне нужна кровь… свежая кровь».

«Здорово, — сказал Венделл. — Ты можешь быть вампиром. Я повешу их, а ты можешь высосать у них кровь».

Возможно, Дом услышал, что Харви хотел полнолуние, потому что, когда они с Венделлом потащились наверх и выглянули из окна на лестничной площадке, там — висящая среди голых ветвей — была луна, такая широкая и белая, как улыбка мертвеца.

«Посмотри на нее! — сказал Харви. — Я могу разглядеть каждый кратер. Она безукоризненна».

«О, это только начало», — пообещал Венделл и повел Харви в большую затхлую комнату, которая была наполнена одеждой всевозможного вида. Одежда висела на крючках и плечиках. Одежда лежала в корзинках, как актерские костюмы. Еще больше было навалено кучей в дальнем конце комнаты на пыльном полу. И до тех пор, пока Венделл не расчистил дорогу, полускрытым был вид, который заставил Харви ахнуть: стена, покрытая от пола до потолка масками.

«Откуда они все появились?» — спросил Харви, изумленно раскрыв рот от такого зрелища.

«Мистер Худ собирает их, — объявил Венделл. — А одежда просто тот хлам, который оставляют после себя дети, которые были здесь в гостях».

Харви не интересовался одеждой, его загипнотизировали маски. Они были как снежинки: ни одной одинаковой. Некоторые из дерева и из пластика, некоторые из соломы, из материи и папье-маше. Некоторые яркие, как попугаи, другие бледные, как пергамент. Некоторые были так нелепы, что он был уверен, что они были вырезаны сумасшедшими, другие столь совершенны, что выглядели как посмертные маски ангелов. Тут были маски клоунов и лис, маски как черепа, украшенные настоящими зубами, а одна — пламенем, вырезанным вместо зубов.

«Давай, выбирай, — сказал Венделл. — Тут где-то обязан быть вампир. Чего бы я ни хотел здесь отыскать, я находил рано или поздно».

Харви решил оставить удовольствие выбора маски на самый конец и вместо этого сосредоточился на раскапывании чего-то достаточно похожего на летучую мышь, чтобы это надеть. Когда он копался в стопках одежды, он обнаружил, что размышляет о детях, которые оставили ее здесь. Хотя он всегда ненавидел уроки истории, он знал, что некоторые куртки, туфли, рубашки и пояса вышли из моды много-много лет тому назад. Где были их владельцы теперь? Умерли, предположил он, или так стары, что это уже неважно.

Мысль об одеяниях, принадлежавших мертвым детям, вызвала легкий озноб у него на спине. Но как иначе? В конце концов это был Хэллоуин, а что за Хэллоуин без приступа дрожи?

После нескольких минут поиска он обнаружил длинное черное пальто с воротником, который он мог поднять, пальто, названное Венделлом вампирическим. Вполне удовлетворенный своим выбором, он пошел обратно к стене лиц и его взгляд почти немедленно упал на маску, которую он раньше не видел, — с бледностью и глубоко запавшими глазницами души, только что поднявшейся из могилы. Он взял ее и надел. Она подходила идеально.

«На что я похож?» — спросил Харви, поворачивая лицо к Венделлу, отыскавшему маску палача, которая подошла ему так же хорошо.

«Страшен как смертный грех».

«Порядок».

Когда они вышли наружу, на крыльце выстроилось в линию семейство поблескивающих тыквенных голов и туманный воздух пах древесным дымом.

«Куда мы отправимся играть в «обмани-напугай», — хотел знать Харви. — На улицу?»

«Нет, — сказал Венделл, — в наружном мире Хэллоуина нет, помнишь? Мы собираемся идти вокруг задней части Дома».

«Не слишком далеко», — разочарованно заметил Харви.

«В такое время ночи, — вкрадчиво сказал Венделл, — Дом полон сюрпризов. Увидишь».

Харви посмотрел на Дом через крошечные прорези своей маски. Тот неясно вырисовывался большой, как грозовая туча, со своим флюгером, достаточно острым, чтобы оцарапать звезды.

«Пошли, — сказал Венделл, — у нас впереди долгое путешествие».

Долгое путешествие? Харви подумал, как может быть долгой дорога от передней двери Дома до его задворков. Но вновь Венделл оказался прав: Дом был полон сюрпризов. Путь, при свете дня занявший бы не более двух минут, скоро превратился в петляющую дорогу, и Харви пожалел, что не взял с собой фонарь и карту. Листья шуршали под ногами так, будто в них кишели змеи, деревья, днем дававшие тень, теперь выглядели пугающе в своей голизне, мрачные и голодные.

«Зачем я это делаю? — спрашивал он себя, пока следовал за Венделлом во тьме. — Я замерз и чувствую себя неуютно». (Он мог бы добавить испуган, но оставил эту мысль невысказанной).

Когда он собрался предложить повернуть обратно, Венделл указал наверх и прошипел:

«Смотри!»

Харви посмотрел. Прямо над головой в небе тихо двигалась фигура, как будто только что слетевшая с карниза Дома. Луна крадучись ушла за крышу и не бросала света на ночного летуна, так что Харви мог предположить его форму по звездам, которые тот затемнял, пока парил. Крылья его были широки, но лохматы — слишком лохматы, чтобы нести его, подумал Харви. Он казалось вцеплялся в темноту, пока двигался, как будто полз в самом воздухе.

Видение было мимолетным. Затем оно пропало.

«Что это было?» — прошептал он.

Он не получил ответа. В то мгновение, когда он принялся разглядывать небо, Венделл исчез.

«Венделл, — шепнул Харви. — Где ты?»

Ответа все еще не было. Только скольжение в листьях и стон голодных веток.

«Я знаю, что ты делаешь, — сказал Харви на этот раз громче. — Ты меня просто не испугаешь. Слышишь?»

На этот раз пришел особый ответ. Не слова, а треск откуда-то с деревьев.

Он забирается в дом на дереве, подумал Харви и, решив поймать Венделла и в свою очередь напугать его, направился в сторону, откуда раздался звук.

Несмотря на обнаженность ветвей, их густота почти полностью удерживала мерцание звездного света от падения на рощу. Харви спустил маску на шею, чтобы видеть получше, но даже тогда он был почти слепым и, чтобы ориентироваться, должен был прислушиваться к тому, как Венделл взбирается на дерево. Он все еще достаточно легко мог слышать треск. И спотыкаясь пошел в ту сторону, вытянув вперед руки, чтобы схватится за лестницу, когда к ней подойдет.

Теперь звук раздавался так громко, что Харви был уверен, что стоит под деревом. Он посмотрел вверх, надеясь хоть мельком увидеть ловкача, но когда он сделал это, что-то коснулось его лица. Он вцепился в это, но оно исчезло, по крайней мере на мгновение. Затем вновь вернулось, задев его другую бровь. Харви вцепился опять, затем, когда это вновь коснулось его, он это поймал. «Поймал тебя!» — воскликнул он.

За его победным воплем последовало стремительное движение воздуха и звук чего-то рухнувшего рядом на землю. Он отпрыгнул, но не выпустил то, что держал. «Венделл?» — позвал он.

В качестве ответа в темноте позади него вспыхнуло пламя, и фейерверк взорвался ливнем зеленых вспышек, и их свет высветил омертвелую рощу.

При мерцающем свете Харви увидел, что держал, и, увидев, издал панический всхлип, подняв ворон с их постелей над его головой.

Он слышал скрип не лестницы, это была веревка. Нет, даже не веревка, петля. И в его руке была нога человека, свисающего с петли. Он выпустил ногу и спотыкаясь двинулся назад, едва подавив второй всхлип, когда глаза его встретили взгляд мертвеца. Судя по всему, он умер ужасно. Язык свисал с покрытых пеной губ, вены были столь раздуты от крови, что голова походила на тыкву. Или так, или это и была тыква.

Взлетел фонтан нового фейерверка, и Харви понял суть дела. Нога, которую он держал, была набитой штаниной брюк, тело — пальто, откуда сыпалась скомканная одежда, а голова маской из тыквы, с кремом вместо слюны и яйцами вместо глаз.

«Венделл!» — завопил он, поворачиваясь спиной к сцене казни.

Венделл стоял по другую сторону фейерверка, его ухмылка от уха до уха освещалась плюющимися вспышками. Он выглядел как маленький демон, только что из преисподней. Сбоку от него лестница, которая с треском повалилась, чтобы сделать спектакль убедительней.

«Я тебя предупреждал! — сказал Венделл сдирая свою маску. — Ведь я говорил, что собираюсь сегодня ночью быть палачом!»

«Я отквитаюсь! — сказал Харви, сердце его еще билось слишком сильно, чтобы он мог увидеть смешную сторону происшедшего. — Я клянусь… Я отквитаюсь!»

«Можешь попробовать!» — ликовал Венделл. Фейерверк уже выдыхался, тени вокруг них начали вновь углубляться. «Достаточно Хэллоуина на сегодня?» — спросил он.

Харви не слишком любил признавать поражение, но угрюмо кивнул, поклявшись себе, что он в конце концов возьмет реванш.

«Улыбнись, — сказал Венделл, когда фонтан вспышек истощился. — Мы в Доме Каникул».

Свет почти потух. И хотя Харви и злился на Венделла (а заодно на себя, за то что оказался таким сосунком), он не мог позволить, чтобы это осталось без примирения.

«Все в порядке, — сказал он, позволив себе тень улыбки. — Будут другие ночи».

«Всегда», — отозвался Венделл. Ответ доставил ему удовольствие. «Вот какое это место, — сказал он, когда свет исчез. — Это Дом Всегда».

Глава 7

Подарок из прошлого

Когда они вернулись обратно в Дом, их ожидал ужин Праздничного Костра.

«Вы выглядите так, будто побывали на войне, — заметила миссис Гриффин, внимательно посмотрев на Харви. — Опять Венделл со своими фокусами?»

Харви честно признал, что попался на все из них, но что один поразил его в особенности.

«Какой? — спросил Венделл с самодовольной улыбкой. — Фокус с упавшей лестницей? Это был маленький удачный штрих, не так ли?»

«Нет, не лестница», — сказал Харви.

«А что тогда?»

«Штука в небе».

«О, это…»

«Что это? Воздушный змей?»

«Это не моих рук дело», — ответил Венделл.

«А что это тогда?»

«Не знаю, — сказал Венделл. Его улыбка исчезла. — Лучше не спрашивать, а?»

«Но я хочу знать, — настаивал Харви, повернувшись к миссис Гриффин. — Я думаю, она слетела с крыши».

«Тогда это была летучая мышь», — сказала миссис Гриффин.

«Нет, в сотни раз больше, чем летучая мышь. — Он раскинул руки. — Огромные темные крылья».

Миссис Гриффин нахмурилась, слушая Харви. «Тебе показалось», — сказала она.

«Нет», — запротестовал Харви.

«Почему бы тебе просто не сесть и не поесть? — спросила миссис Гриффин. — Если это не летучая мышь, тогда этого не было вовсе».

«Но Венделл тоже видел. Разве не так, Венделл?»

Он оглянулся на мальчика, который ковырял в тарелке с дымящейся индюшатиной под клюквенным соусе.

«Какая разница?» — сказал Венделл, жуя.

«Просто скажи ей, что ты видел».

Венделл пожал плечами. «Может, видел, может, нет. Это ночь Хэллоуина. Снаружи и должны быть ряженые».

«Но не настоящие, — сказал Харви. — Обман — это одно. Но если чудовище было настоящим…»

Пока он говорил, он понял, что нарушает правило, которое он сформулировал на крыльце: не важно, было ли крылатое созданье настоящим или нет. Это место миражей. Не будет ли он счастливее, если просто прекратит спрашивать, что реально, а что нет.

«Садись и ешь», — повторила миссис Гриффин.

Харви покачал головой. Аппетит у него пропал. Он был зол, хотя не вполне понимал на кого. Может, на Венделла из-за его пожатий плечами, может, на миссис Гриффин из-за того, что она не верит ему, или на себя за то, что боится иллюзий. Может, и на всех троих.

«Я собираюсь в свою комнату переодеться», — сказал он и ушел из кухни.

Он обнаружил Лулу на площадке между этажами. Она смотрела в окно. Ветер ударял в стекло, напоминая Харви о первом визите Риктуса. Однако порывы ветра приносили не дождь, а снежную крупу.

«Скоро Рождество», — сказала она.

«Рождество?».

«Будут подарки для всех. Всегда бывают. Тебе надо пожелать чего-нибудь».

«Ты этим сейчас занимаешься?»

Она покачала головой. «Нет, — сказала она. — Я здесь уже так долго, что у меня есть все, что я когда-либо желала. Хочешь поглядеть?»

Харви сказал, что да, и она повела его наверх в свою замечательную комнату, заполненную сокровищами.

Она явно обожала шкатулки, огромные резные шкатулки. Шкатулка для коллекции стеклянных шариков, шкатулка, играющая мелодию, вызваниваемую колокольчиками, шкатулка, куда входило полсотни других, меньших шкатулок.

Еще у нее было несколько кукольных семей, которые с отсутствующими лицами рядами сидели вдоль стен. Но все же самоё большое впечатление производил дом, откуда куклы были изгнаны. Он стоял посередине комнаты, пять футов в высоту от ступеней до верхушки, безукоризненный в каждом кирпиче, подоконнике, черепице.

«Тут я держу своих друзей», — сказала Лулу и открыла переднюю дверь.

Две ярко-зеленые ящерки вышли поприветствовать ее и поспешно взобрались по рукам на плечи.

«Остальные внутри, — сказала она. — Взгляни».

Харви заглянул в окна и обнаружил, что каждая идеальная комнатка дома была занята. Ящерицы лежали на кроватях, ящерицы подремывали в ваннах, ящерицы раскачивались на люстрах. Он громко засмеялся, глядя на их ужимки.

«Разве не забавные?» — спросила Лулу.

«Изумительно!» — ответил он.

«Ты можешь приходить и играть с ними, когда захочешь».

«Спасибо».

«Они действительно очень дружелюбные. Кусаются только, когда голодные. Вот…»

Она сняла одну со своего плеча и сунула в руки Харви.

Та проворно побежала наверх и устроилась у него на голове, к большой радости Лулу.

Они долго наслаждались обществом ящериц и друг друга, пока Харви не заметил свое отражение в одном из окон и не вспомнил, в каком он виде.

«Мне лучше пойти и умыться, — сказал он. — Увидимся позже».

Она улыбнулась ему. «Ты мне нравишься, Харви Свик», — сказала она.

Ее прямота встретила ответную прямоту. «Ты мне тоже нравишься, — сказал он ей. Затем с омрачившимся лицом он добавил: — Мне бы не хотелось, чтобы с тобой что-нибудь случилось».

Она выглядела озадаченной.

«Я видел тебя у озера», — пояснил он.

«Да? — ответила она. — Я не помню».

«Ну, в любом случае, оно глубокое. Тебе надо быть осторожнее. Ты можешь поскользнуться и упасть в воду».

«Я буду осторожна, — сказала она и открыла дверь. — О, да, Харви…»

«Да?»

«Не забудь пожелать чего-нибудь».

Чего мне попросить, размышлял он, смывая грязь с лица. Может, чего-нибудь невозможного, чтобы посмотреть, насколько сильно волшебство Дома. Белого тигра, например. Цеппелин в натуральную величину? Билет на Луну?

Ответ пришел из глубины его памяти. Он пожелал подарок, который был подарен (и потерян) много лет назад, подарок, который сделал ему отец и который мистер Худ, как бы сильно он ни хотел ублажить своего нового гостя, никогда не будет в силах воспроизвести.

«Ковчег», — прошептал он.

С умытым лицом, с царапинами от колючей изгороди, имеющими вид боевых ран, он направился вниз, чтобы опять обнаружить — Дом претерпел необыкновенное превращение. Рождественская елка — столь высокая, что звезда на ее верхушке вонзалась в потолок, — стояла в холле, свет ее мерцающих огней просачивался в каждую комнату. В воздухе витал аромат шоколада и звуки распеваемых веселых песен. В гостиной возле ревущего очага сидела миссис Гриффин со Стью Кэт на коленях.

«Венделл пошел на улицу, — сказала она Харви. — Шарф и перчатки для тебя у входной двери».

Харви вышел на крыльцо. Ветер был ледяной, но он уже разогнал снежные тучи и дал возможность звездам светить на идеальный белый ковер.

Нет, не совсем идеальный. Цепочка следов уводила от Дома к месту, где Венделл лепил снеговика.

«Вышел погулять?» — закричал он Харви голосом чистым, как колокола, что звенят в хрустящем воздухе.

Харви покачал головой. Он так устал, что даже снег выглядел успокаивающим.

«Может, завтра, — сказал он. — Завтра опять будет, да?»

«Конечно, — завопил Венделл. — И завтрашней ночью, и послезавтрашней…»

Харви пошел обратно в Дом, чтобы посмотреть на елку. Ее ветви были увешаны нитями из воздушной кукурузы. И мишурой. И цветными лампочками. И безделушками. И солдатиками в сверкающих серебром мундирах.

«Тут, под елкой, есть кое-что для тебя, — сказала миссис Гриффин, стоя в дверях гостиной. — Надеюсь, это то, что ты хочешь».

Харви опустился на колени и вытянул из-под дерева сверток со своим именем. Пульс его убыстрился даже до того, как он развернул бумагу, потому что он знал и по форме, и по тому, как сверток гремел, что его желание исполнено. Он потянул за веревочку, вспоминая, насколько меньше были его руки, когда в первый раз он держал свой подарок. Когда обертка была сорвана и отброшена, в руках у него оказался новый и сияющий, выкрашенный краской деревянный ковчег.

Этот был безупречной копией того, который сделал отец. Тот же самый желтый корпус, тот же самый оранжевый нос, та же рубка с отверстиями на красной крыше, чтобы жирафы могли вытягивать свои шеи. Те же оловянные животные, всяких по паре, ютящиеся в трюме или смотрящие через иллюминаторы: две собаки, два слона, два верблюда, две голубки, эти да еще дюжиной больше. И наконец, тот же самый маленький Ной с широкой белой бородой и его толстая жена, обвязанная фартуком.

«Как он узнал?» — пробормотал Харви.

Он не имел намерения задавать вопрос вслух (потому что не хотел, чтобы его услышали, тем более; ответили), но миссис Гриффин сказала:

«Мистер Худ знает каждую твою мечту».

«Но он точно как прежний, — в изумлении произнес Харви. — Поглядите, мой Папа израсходовал всю синюю краску, когда заканчивал слонов, поэтому у одного из них синие глаза, а у другого зеленые. У этого тоже. Он тот самый и есть».

«Но все же он тебе нравится?» — спросила миссис Гриффин.

Харви сказал, что да, но это было не совсем правдой. Вновь держать в своих руках ковчег, когда он знал, что настоящий потерян, было жутко, как будто время повернулось на своих каблуках и он вновь стал малышом.

Он услышал, как Венделл топает у входной двери, отряхивая снег с ботинок, и внезапно застеснялся держать столь детский подарок в руках. Он опять прикрыл его оберткой и заторопился к лестнице, намереваясь отправиться вниз, чтобы чем-нибудь поужинать.

Но кровать его выглядела такой манящей, чтобы ею можно было пренебречь, а желудок достаточно полным, поэтому он остался в комнате, занавесил шторами ветреную ночь за окном и положил голову на подушку.

Рождественские колокола все еще звенели на какой-то отдаленной колокольне, и их трезвон убаюкал его. Ему снилось, что он стоит на ступенях своего дома и заглядывает через открытую дверь в его теплое нутро. Затем ветер подхватил его, развернул от порога и унес в сон без сновидений.

Глава 8

Голодные воды

Тот первый день в Доме Каникул, со всеми его временами года и представлениями, стал образцом для многих других, которые должны были последовать.

Когда Харви проснулся на следующее утро, солнечные лучи опять просачивались в щель между занавесками, но на этот раз солнце лежало теплым озерцом на подушке возле него. Он сел, выкрикнув и улыбнувшись, веселые возгласы и улыбки (а иногда и то и другое вместе) оставались на его губах до конца дня.

Дел было много. Трудиться над древесным домом весенним утром, затем поесть и бесцельно валяться днем. Игры и часы лени в летний зной — иногда с Венделлом, иногда с Лулу, затем приключения при свете полной луны. И наконец, когда зимний ветер выдувал пламя из тыквенных голов и покрывал землю снегом, зябкие забавы на морозе для всех них и теплое радушие Рождества, когда они заканчивали с делами.

Это были дни Каникул: третий такой же прекрасный, как и второй, и четвертый, такой же прекрасный, как третий. И очень скоро Харви начал забывать, что за стеной находится скучный мир, где огромный серый зверь Февраль все еще спал своим утомительным сном.

Единственным реальным напоминанием об оставленной им жизни — кроме второго телефонного звонка Маме и Папе, только чтобы сказать им, что все прекрасно — был подарок, который он пожелал и получил в то первое Рождество: его ковчег. Харви несколько раз думал об испытаниях на озере, чтобы посмотреть, будет ли ковчег плавать, но собрался сделать это только в полдень седьмого дня.

Венделл за завтраком вел себя как настоящий обжора и заявил, что сегодня слишком жарко, чтобы играть, поэтому Харви с ковчегом под мышкой побрел к озеру самостоятельно. Он ожидал — по-настоящему надеялся — найти там Лулу, которая бы составила ему компанию, но берега озера были пусты.

Как только взгляд его упал на мрачные воды, он почти отбросил мысль об испытаниях, но это означало признаться себе кое в чем, в чем он не желал признаваться, а потому он спустился к берегу, отыскал камень, который выглядел ненадежнее, устроился на нем и опустил ковчег на воду.

Тот плавал хорошо, и Харви приятно было это видеть. Он немного потаскал его туда-сюда, затем вытащил и заглянул внутрь, чтобы посмотреть, нет ли течи. Ковчег был водонепроницаем. И Харви пустил его обратно в озеро и подтолкнул.

Когда он делал это, то неожиданно заметил рыбу, поднявшуюся со дна озера с широко открытой пастью, будто намеревавшуюся проглотить его небольшое судно целиком. Харви потянулся вперед, чтобы схватить ковчег, до того как тот либо утонет, либо будет проглочен, но в спешке поскользнулся на гладком, покрытом слизью камне и с криком упал в озеро.

Вода была ледяной и жадной. Она быстро сомкнулась над его головой. Харви неистово барахтался, стараясь не думать о темной глубине внизу. Подняв лицо к поверхности, он поплыл.

Он видел, как его ковчег кружит над ним, подхваченный его падением. Оловянные пассажиры уже тонули. Харви даже не пробовал спасти их, а поднялся к поверхности — хватая ртом воздух — и зашлепал в сторону берега. Расстояние было небольшое. Меньше чем через минуту он вытянул себя на камни и пополз от берега. Вода лилась из его рукавов, из штанов и ботинок. Только когда он оказался на достаточном расстоянии от берега и никакая голодная рыба не могла ухватить его за пятки, только тогда он рухнул на землю.

Хотя была середина лета, и солнце ослепительно сверкало где-то над головой, воздух вокруг озера был холоден и Харви скоро начал дрожать. Прежде чем он ушел прочь, на солнцепек, он все же поискал глазами свой ковчег. Место кораблекрушения было помечено флотилией жалких обломков, которые скоро присоединятся к останкам ковчега на дне.

От рыбы, что, казалось, хотела сожрать его, не осталось и следа. Возможно, она нырнула в глубину, чтобы сжевать потонувший зверинец. Если так, Харви надеялся, что фигурки застрянут у нее в глотке.

До этого он потерял много игрушек. У него был новый, самой лучшей марки велосипед — самая любимая вещь! — его украли от порога дома два года назад. Но нынешняя потеря расстроила его так же сильно. Нет, если говорить по правде, сильнее. Мысль, что озеро владеет чем-то, чем прежде владел он, была почему-то еще мучительнее мысли об угнанном велосипеде. У вора были теплые плоть и кровь, у озера не было. Его собственность ушла в места ночных кошмаров, полные чудовищных тварей, и Харви чувствовал себя так, будто малая часть его канула вместе с ней, вниз, во тьму.

Не оглядываясь, он пошел прочь от озера, но ветерок, что налетал, согревая его лицо, когда он продирался сквозь заросли, и песни птиц, услаждавшие слух, опять возвращали его к мысли, которую он пытался отбросить, уходя от берега. Несмотря на все развлечения, с готовностью предоставляемые Домом Каникул, место это было населено призраками, и как бы сильно он ни старался отогнать свои сомнения и вопросы, на них нельзя было совсем не обращать внимания. Кем бы ни был или чем бы ни был этот призрак, Харви теперь не мог успокоиться, пока не увидит его лица и не узнает его природы.

Глава 9

О чем ты мечтаешь?

Харви не рассказал о том, что произошло у озера, даже Лулу — отчасти потому, что чувствовал себя глупо из-за падения в воду, отчасти потому, что Дом так сильно старался доставить ему удовольствие в последующие дни, и он почти совсем забыл о происшедшем. В ту же самую ночь он обнаружил у основания Рождественской елки цветную нитку с ярлычком, на котором было написано его имя, и держась за нее, он прошел через весь Дом и увидел, что новый велик — даже более роскошный, чем тот, который пропал два года назад, — ожидает его.

Но это был лишь первый из многих сюрпризов, подстроенных Домом Каникул в самом ближайшем будущем. Например, когда однажды утром Венделл и Харви вскарабкались к древесному дому, ветки вокруг него кишели попугаями и обезьянами. На другой день, в середине ужина Прощального Костра, миссис Гриффин позвала их в гостиную, там языки пламени в камине принимали очертания драконов и героев и разыгрывали яростную битву. А в зное одного ленивого полдня Харви был разбужен от дремоты хором громких голосов и обнаружил труппу механических акробатов, совершающих на лужайке невозможные для механических существ подвиги.

Однако величайший сюрприз был связан с появлением одного из ближайших родственников Риктуса.

«Меня зовут Джайв», — сказал он, шагнув из ранних сумерек, сгущавшихся на верхних ступеньках лестницы. Каждый мускул его тела как будто двигался: тик, подергиванье туда-сюда и нервное подрагивание так истончали его, что он едва ли отбрасывал тень. Даже его волосы, копна засаленных кудрей, казалось, слушают какой-то сумасшедший ритм. Они извивались на голове в спутанном неистовстве.

«Братец Риктус послал меня посмотреть, как у тебя дела», — сказал он сочным голосом.

«Дела превосходно, — ответил Харви. — Ты сказал Братец Риктус?»

«Мы одного выводка, если взглянуть пошире, — сказал Джайв. — Надеюсь, время от времени ты звонишь своим родителям».

«Ага, — подтвердил Харви. — Я звонил им вчера».

«Им тебя не хватает?»

«Мне так не показалось».

«А тебе их не хватает?»

Харви пожал плечами. «Не совсем», — сказал он.

(Это не было, строго говоря, правдой — у него бывали дни тоски по дому, — но он знал, что если вернется домой, то на следующий же день окажется в школе, и желал остаться в Доме Каникул еще ненадолго).

«Значит, ты собираешься использовать наилучшим образом пребывание здесь?» — спросил Джайв, упражняясь в замысловатом коротком танцевальном шажке вниз и вверх по лестнице.

«Ага, — сказал Харви. — Я просто хочу поразвлечься».

«Кто не хочет, — ухмыльнулся Джайв. — Кто не хочет». Он подошел бочком к Харви и шепнул: «Говоря о развлечении…»

«Что?» — переспросил Харви.

«Ты ведь не отплатил Венделлу за его проделку».

«Нет, не отплатил», — сказал Харви.

«Ну и какого дьявола?»

«Я совсем не мог придумать как».

«О, я уверен, вдвоем мы могли бы кое-что сварганить», — с озорством ответил Джайв.

«Это должно быть такое, о чем бы он никогда не догадался», — сказал Харви.

«Это нетрудно, — сказал Джайв. — Скажи мне, какое твое любимое чудовище?»

Харви не нужно было долго размышлять. «Вампир, — сказал он с ухмылкой. — Я нашел тут замечательную маску…»

«Маски — хорошее начало, — согласился Джайв. — Но вампиры должны выныривать из мглы… — он раскинул руки, изгибая свои длинные пальцы словно когти какого-то выцарапывающего глаза зверя, — налетать, хватать свою добычу, затем опять подниматься вверх, вверх, к луне. Теперь я могу представить».

«Я тоже, — ответил Харви. — Но я не летучая мышь».

«Да?»

«Как же мне налетать?»

«О, — сказал Джайв. — Над этим для нас потрудится Марр. Кроме прочего, что за Хэллоуин без пары превращений?» Он сверился с огромными дедовскими часами, стоявшими поблизости. «У нас есть еще время заняться этим сегодня ночью. Ты пойдешь вниз и скажешь Венделлу, что вы встретитесь снаружи. Я поднимусь на крышу и найду Марр. Ты найдешь нас там».

«Я никогда не был на крыше».

«На верхнем этаже есть дверь. Увидимся через несколько минут».

«Я должен надеть свою маску, пальто и разные другие шмотки».

«Сегодня тебе маска не понадобится, — сказал Джайв. — Поверь мне. Теперь поторопись. Время проходит попусту».

У Харви ушло только минута или две на то, чтобы уговорить Венделла пойти вперед. Он был уверен, что Венделл что-то подозревает и даже, возможно, готовит контратаку, но Харви знал, что у него и у Джайва есть в запасе кое-что, чего Венделл — каким бы он ни был специалистом по всяким розыгрышам — не может предвидеть. Разработав первую часть плана, он заторопился вверх по лестнице, нашел упомянутую Джайвом дверь и выбрался на крышу.

Он никогда не боялся высоты: ему нравилось глядеть на мир сверху вниз.

«Сюда!» — позвал Джайв, и Харви поскакал по узким переходам и вверх по крутым скатам крыши туда, где стоял его сотоварищ-заговорщик.

«Хорошо держишься на ногах!» — заметил Джайв.

«Никаких проблем».

«Как насчет полетов?» — поинтересовался третий голос, и его обладательница шагнула из тени дымовой трубы.

«Это Марр, — сказал Джайв. — Еще одна из нашего небольшого семейства».

В отличие от Джайва, который выглядел достаточно проворным, чтобы путешествовать по карнизам, если его обуяет такой каприз, Марр, казалось, имела улиточью кровь. Харви почти не удивился, если бы увидел, что пальцы ее оставляют серебристые следы на кирпичах, к которым она прикасалась, или что мягкие рожки возникают из ее лысеющей головы. Она была чрезвычайно жирна, ее плоть едва держалась на костях. Где бы та ни была — вокруг рта и глаз, на шее и на запястьях, — плоть собиралась в липкие складки. Марр потянулась вперед и пихнула Харви.

«Я сказала: как насчет полетов?»

«Насчет — что?» — спросил Харви, отталкивая ее руку.

«Часто летал?»

«Однажды я летал во Флориду».

«Она не имеет в виду самолет», — сказал ему Джайв.

«Ох…»

«Во сне может быть?» — спросила Марр.

«О, да, мне снились полеты».

«Это хорошо», — ответила Марр, довольно ухмыляясь. У нее во рту не было ни единого зуба.

Харви с отвращением уставился на ее пустую челюсть.

«Ты думаешь, куда они делись, да? — спросила Марр. — Ну же. Признайся».

Харви пожал плечами. «Ну, думаю».

«Карна забрал их, вороватая тварь. У меня были отличные зубы. Прекрасные зубы».

«Кто это — Карна?» — хотел знать Харви.

«Неважно, — сказал Джайв, шикнув на Марр прежде, чем она смогла ответить. — Принимайся за дело или он упустит время».

Марр едва слышно пробормотала что-то, затем сказала:

«Подойди ко мне, мальчик». И протянула руку в сторону Харви. Ее прикосновение было ледяным.

«Чувствуешь себя странно, а? — сказал Джайв, когда пальцы Марр поплыли над лицом Харви, прикасаясь к нему тут и там. — Не волнуйся. Она знает, что делает».

«А что это?»

«Превращает тебя».

«Во что?»

«Ты говори ей, — сказал Джайв. — Это долго не продлится, поэтому наслаждайся. Продолжай, говори ей о том, как быть вампиром».

«Это то, что я хотел, чтобы увидел Венделл», — сказал Харви.

«Вампир…» — мягко выговорила Марр, и пальцы ее вдавились сильнее в его кожу.

«Ага, я хочу иметь клыки как у волка, красную глотку и белую кожу, как если бы я был мертвым тысячу лет».

«Две тысячи!» — поправил Джайв.

«Десять тысяч! — выкрикнул Харви, начиная забавляться игрой. — И безумные глаза, которые могут видеть в темноте, и заостренные уши, как у летучей мыши…»

«Погоди, — сказала Марр. — Я должна сделать все правильно».

Пальцы ее теперь работали над ним упорно, как будто плоть его была глиной и она формовала ее. Лицо пощипывало, и Харви хотелось прикоснуться к нему, но он боялся испортить творение ее рук.

«А здесь должен быть мех, — заметил Джайв. — Лоснящийся черный мех на шее…»

Руки Марр слегка притронулись к горлу, и Харви почувствовал, как пробился мех там, где она к нему прикасалась.

«…и крылья! — сказал Харви. — Не забудь о крыльях».

«Никогда!» — успокоил Джайв.

«Раскинь руки, мальчик», — велела Марр.

Он так и сделал, и она, уже улыбаясь, пробежала вдоль них своими ладонями.

«Хорошо, — сказала она. — Хорошо».

Он осмотрел себя. К своему изумлению он обнаружил, что пальцы его скрючились и заострились, а с рук свисают кожистые крылья. Ветер дунул в них, угрожая тотчас же снести его с крыши.

«Ты знаешь, что играешь в опасную игру, правда? — спросила Марр, отойдя, чтобы полюбоваться плодом своих трудов. — Ты или расшибешь себе голову, или до смерти напугаешь своего приятеля Венделла. Или то и другое».

«Он не упадет, женщина! — сказал Джайв. — У него есть в этом сноровка. Могу утверждать, только взглянув на него». Джайв уставился на Харви своими прищуренными глазами.

«Не удивлюсь, мальчик, если в прошлой жизни ты был вампиром», — сказал он.

«У вампиров не бывает другой жизни, — сказал Харви, с трудом выговаривая слова ртом, полным клыков. — Они живут вечно».

«Это правильно, — подтвердил Джайв, щелкая пальцами. Так они и делают! Так они и делают!»

«Ну, я закончила, — сказала Марр. — Ты можешь идти, мальчик».

Ветер дохнул вновь, и если бы Джайв не держал его, когда они шли по краю крыши, Харви точно был бы унесен прочь.

«Вон твой приятель», — шепнул Джайв, тыча пальцем вниз в темноту.

К великому своемуизумлению Харви обнаружил, что может видеть Венделла вполне четко, даже несмотря на то, что в зарослях было дегтярно-черно. Он мог и слышать Венделла: каждый тихий вдох, каждый удар его сердца.

«Вон он», — прошипел Джайв, кладя руку на спину Харви.

«Что я должен сделать? — спросил Харви. — Я должен взмахнуть крыльями или что?»

«Прыгай! — ответил Джайв. — Ветер позаботится об остальном. Или ветер, или сила тяжести».

И он столкнул Харви с края крыши в пустой воздух.

Глава 10

Выпадение из приличия

Ветра, который мог бы подхватить его, не было. Он падал, как черепица, соскользнувшая с двухскатной крыши, вопль невыносимого ужаса вырвался у него из горла. Он увидел, как Венделд повернулся, он увидел выражение смертельного страха, возникшее на его лице, затем из ниоткуда взялся ветер, холодный и сильный, и как раз когда его ноги скользнули по кустам, он ощутил, что подымается выше и выше в небо.

Его вопль сделался криком, ужас — радостью. Луна была больше, чем он когда-либо видел, и ее широкий белый лик заслонял обзор, словно лицо матери, наклонившейся, чтобы поцеловать его перед сном.

С той единственной разницей, что никакие сны сегодняшней ночью ему не были нужны и не нужна была мать, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Это было лучше, чем любой сон, — летать по ветру на собственных крыльях, а мир внизу сотрясается в страхе перед его тенью.

Он вновь поискал Венделла и увидел, как тот бежит под защиту Дома.

Нет, не добежит, подумал он, и, развернув крылья словно кожаные паруса, устремился вниз, на свою добычу. Вопль, леденящий кровь, наполнил его уши, и на мгновение Харви подумал, что это ветер. Затем он осознал, что этот нечеловеческий возглас издавало его собственное горло, и пронзительный вопль стал смехом, диким безумным смехом.

«Нет… Пожалуйста… нет! — всхлипывал Венделл пока бежал. — Помогите мне! Кто-нибудь, помогите мне!»

Харви знал, что уже отомстил: Венделл был перепуган насмерть. Но все это было слишком забавным, чтобы остановиться сейчас. Ему нравилось чувствовать ветер под собой и холодную луну у себя за плечами. Ему нравилась острота собственных глаз и сила когтей. Но более всего ему нравился страх, причиной которого был он сам, нравился вид запрокинутого лица Венделла и слезы отчаяния в его глазах.

Ветер нес Харви в заросли, и когда он приземлился, Венделл бросился на колени, умоляя о пощаде.

«Не убивай меня! Пожалуйста, пожалуйста, прошу тебя — не убивай меня!»

Харви и видел и слышал достаточно. Он отомстил. Пришло время положить конец игре, пока забава не потеряет смысл.

Он открыл рот, чтобы назвать себя, но Венделл — видя красное горло и волчьи клыки, и думая, что это означает смерть — начал опять умолять. Однако на сей раз это были не просто мольбы.

«Я слишком жирный для еды, — захныкал он. — Но где-то здесь поблизости есть другой ребенок…»

Харви зарычал.

«Есть! — хныкал Венделл. — Клянусь. И в нем больше мяса, чем во мне!»

«Послушай ребенка, — раздался голос из кустов поблизости от Харви. Он оглянулся. Там был Джайв, его пружинистая фигурка едва виднелась среди колючек. — Он бы посмотрел на тебя. На тебя мертвого, юный Харви».

Венделл ничего не слышал. Он все еще нахваливал вкусовые качества своего друга, задирал рубашку и тряс своим толстым животом, чтобы доказать, насколько он сам невкусный.

«Ты не хочешь меня… — всхлипывал он. — Возьми Харви! Возьми Харви!»

«Кусай его, — сказал Джайв. — Давай же. Выпей у него немного крови. Почему бы не выпить? Жир нехорош, но кровь горяча, кровь вкусна». Он исполнил короткий танец, пока говорил, притопывая ногами в такт своему песнопению. «А ну-ка, а ну-ка! Мясо — вкусная штука!»

А Венделл все еще подвывал, весь в соплях и слезах. «Ты не хочешь меня. Найди Харви! Найди Харви!»

И чем больше он рыдал, тем больший смысл приобретала для Харви песнь Джайва. Во всяком случае, кем был этот нелепый смехотворный мальчик для Харви? Он чересчур сильно старался сервировать Харви в качестве обеда, чтобы называться другом. Он был просто лакомым кусочком. Любой вампир, достойный своих крыльев, откусил бы ему голову, только взглянув на него. И все же…

«Чего ты ждешь? — хотел знать Джайв. — Мы вошли в такие хлопоты, чтобы сделать из тебя чудовище…» «Да, но это игра», — возразил Харви. «Игра? — переспросил Джайв. — Нет, нет, мальчик. Это больше чем игра. Это учеба».

Харви не знал, что имел в виду Джайв, и вместе с тем не был уверен, что хотел знать.

«Если ты сейчас не набросишься, — прошипел Джайв, — ты упустишь его».

Это было верно. Слезы Венделла пропали, и он смотрел на нападавшего изумленным взглядом.

«Ты… собираешься меня… отпустить?» — прошептал он.

Харви почувствовал на своей спине руку Джайва.

«Кусай!» — подсказал Джайв.

Харви глядел на заплаканное лицо Венделла и на его дрожащие руки. Если бы я оказался в таком положении, подумал он, намного ли я был бы храбрее? Он знал ответ. Нет. «Теперь или никогда», — заявил Джайв. «Тогда никогда, — ответил Харви. — Никогда!» Слово вылетело гортанным ревом, и Венделл побежал впереди него, вопя изо всех сил. Харви не стал преследовать.

«Ты разочаровываешь меня, мальчик, — сказал Джайв. — Я думал, у тебя есть инстинкт убийцы».

«Ну нету», — пробормотал Харви, немного сконфузившись. Он чувствовал себя трусом, даже если и знал, что поступил правильно.

«Зря потратили волшебство», — произнес другой голос, и Марр появилась из кустов, держа в охапке огромные грибы. «Где ты их нашла?» — спросил Джайв. «На обычном месте», — ответила Марр. Она с сомнением посмотрела на Харви. «Я полагаю, ты хочешь свое старое тело обратно», — сказала она.

«Да, пожалуйста».

«Мы должны оставить его в таком виде, — сказал Джайв. — Рано или поздно ему придется высасывать кровь».

«Ха, — сказала Марр. — Ты ведь знаешь, как много надо волшебства на это все. Зачем его расходовать на жалкое маленькое ничтожество?»

Она небрежно махнула рукой в сторону Харви, и он ощутил, что могущество, которое наполнило его тело и изменило его лицо, покидает его. Конечно, в том, что волшебство снято, было определенное облегчение, но малая часть его оплакивала потерю. За несколько мгновений он опять стал земным мальчиком, бескрылым и слабым.

Сняв чары, Марр повернулась к нему спиной и пошла вперевалку в темноту. Джайв, однако, помедлил, чтобы последний раз подковырнуть Харви.

«Ты упустил свой шанс, малышок, — сказал он. — Ты мог бы стать одним из великих».

«Это был фокус. Это все, — сказал Харви, утаивая странную грусть, которую он испытывал. — Хэллоуиновский фокус. Это ничего не значит».

«Существуют те, кто не согласится, — загадочно проговорил Джайв. — Те, которые сказали бы, что все внешние силы мира были в глубине души кровопийцами и похитителями душ. И мы должны служить им. Мы все. Служить до конца своих дней».

Он жестко смотрел на Харви во время этой странной маленькой речи, а когда закончил, быстрым шагом удалился в тень и исчез.

Харви нашел Венделла на кухне, с горячей сосиской в одной руке и с пирожным в другой, рассказывающим миссис Гриффин, что он видел. Он выронил еду, когда Харви вошел, и взвизгнул с облегчением:

«Ты живой! Ты живой!»

«Конечно, я живой, — сказал Харви. — Почему бы и нет?»

«Снаружи есть что-то. Ужасный зверь. Он почти съел меня. Я думал, может, он и тебя съел».

Харви поглядел на свои руки и ноги.

«Не-а, — сказал он. — Ни кусочка».

«Я рад! — воскликнул Венделл. — Я так рад, так рад. Ты мой лучший друг, навсегда».

А пять минут назад я был пищей для вампира, подумал Харви, однако ничего не сказал. Может, придет время, когда он расскажет Венделлу о превращении и искушении, но не сейчас. Он просто заявил: «Я голоден». И сел за стол возле своего ненадежного друга, чтобы отправить в желудок нечто более вкусное, чем кровь.

Глава 11

Взгляды меняются

Ни Лулу, ни Венделла на следующий день поблизости не было — миссис Гриффин сказала, что она видела их обоих до завтрака, а затем они исчезли — и Харви был предоставлен самому себе. Он пытался не думать о том, что случилось прошлой ночью, но не мог удержаться.

Вспоминались обрывки разговора, и он размышлял над ними в течение всего дня. К примеру, что имел в виду Джайв, когда сказал Харви, что превращение его в вампира не столько игра, сколько учеба? Что за урок он получил, спрыгнув с крыши и испугав Венделла?

А вся та чепуха о похитителях душ и прочем, что значит она? Говорил ли Джайв о мистере Худе, как о той великой силе, которой все они должны служить? Если Худ был где-то в Доме, почему никто — ни Лулу, ни Венделл, ни он сам — не повстречался с ним? Харви расспрашивал своих друзей о Худе и от обоих узнал одно и то же: они не слышали ни звука шагов, ни шепота, ни смеха. Если мистер Худ действительно был здесь, где он прятался и почему?

Так много вопросов и так мало ответов.

И затем, будто загадок недостаточно, пришла еще одна, чтобы обеспокоить его. На склоне дня, развалясь в тени древесного дома, он услышал крик разочарования и, посмотрев через листья, увидел Венделла, бегущего через лужайку. Венделл был одет в анорак и башмаки, даже несмотря на то, что был зной, и топал повсюду как сумасшедший.

Харви позвал его, но призыв либо не был услышан, либо Венделл не обратил на него внимания, а потому Харви спустился вниз и последовал за приятелем. Он обнаружил его во фруктовом саду, раскрасневшегося и вспотевшего.

«Что происходит?» — спросил Харви.

«Я не могу выбраться! — сказал Венделл, растирая ногой полусгнившее яблоко. — Я хочу уйти, Харви. Но отсюда нет выхода!»

«Конечно, есть!»

«Я пытался в течение многих часов, и говорю тебе: туман отсылает обратно тем же путем, которым я пришел».

«Эй, успокойся!»

«Я хочу уйти домой, Харви, — сказал Венделл, чуть не плача. — Прошлая ночь это уж слишком. Тварь приходила за моей кровью. Я знаю, ты мне не веришь…»

«Верю, — сказал Харви. — Честное слово, верю».

«Правда?»

«Конечно».

«Ну тогда, может быть, тебе тоже необходимо уйти, потому что если я уйду, оно придет за тобой».

«Я так не думаю», — сказал Харви.

«Я обманывал себя относительно этого места, — сказал Венделл. — Оно опасное. Да, я знаю, кажется, что вроде все идеально, но…»

Харви прервал его. «Может быть, тебе надо говорить потише, — сказал он. — Нам надо говорить об этом тихо. Наедине».

«Но где? — спросил Венделл с обезумевшими глазами. — Само место наблюдает за нами и слушает нас. Ты это не чувствуешь?»

«Зачем ему это делать?»

«Я не знаю! — рявкнул Венделл. — Но прошлой ночью я подумал, что если я не уйду, я здесь умру. Просто исчезну однажды ночью или сойду с ума, как Лулу». Он понизил голос до шепота. «Мы не первые, ты знаешь. Как насчет всех тех вещей наверху? Насчет всех пальто? И ботинок и шляп? Они принадлежали таким же детям, как мы».

Харви вздрогнул. Играл ли он в «обмани-напугай» в ботинках мертвого мальчика?

«Я хочу выбраться отсюда, — сказал Венделл. Слезы сбегали по его лицу. — Но пути отсюда нет».

«Если есть дорога сюда, должна быть дорога отсюда, — рассудительно сказал Харви. — Мы пойдем к стене».

И он отправился, таща Венделла на буксире, вдоль фасада Дома и вниз по мягкому склону лужайки. Туманная стена выглядела совершенно безвредной, когда они приблизились к ней.

«Будь осторожен… — предупредил Венделл. — У нее припасены разные фокусы».

Харви замедлил шаги, ожидая, что стена дрогнет или даже потянется за ним. Но она ничего не сделала. Теперь, осмелев, он шагнул в туман, уверенный, что появится на другой стороне, но благодаря какому-то фокусу он развернулся, даже не осознавая этого, и вышел из стены перед Домом.

Что происходит, спросил он себя. Озадаченный, он снова шагнул в туман.

Произошло то же самое. Он входил и выходил. Он пытался еще, еще, еще. Но каждый раз срабатывал все тот же фокус. До тех пор, пока Харви не разочаровался, как полчаса раньше разочаровался Венделл.

«Теперь ты мне веришь?» — спросил Венделл.

«Да».

«Так что же нам делать?»

«Ну, во-первых, мы не должны об этом вопить, — прошептал Харви. — Просто продолжим днем. Сделаем вид, что мы больше не собираемся уходить. Я хочу немного осмотреться».

Он начал свои исследования, как только они вернулись в Дом. Он отправился искать Лулу. Харви постучал в дверь спальни, затем позвал. Не услышав, он потянул дверную ручку. Дверь была не заперта.

«Лулу! — позвал он. — Это Харви».

Ее не было. Но он с облегчением увидел, что в ее постели спали и что она недавно играла со своими любимцами. Двери кукольного домика были открыты, и ящерицы сновали повсюду.

Однако была одна странность: звук бегущей воды привел его в ванную комнату, где он обнаружил, что ванна полна почти до краев, а одежда Лулу разбросана на мокром кафеле.

«Вы не видели Лулу?» — спросил он миссис Гриффин, когда сошел вниз.

«Последние несколько часов не видела, — ответила та. — Но девочка держится особняком». Миссис Гриффин угрюмо посмотрела на Харви. «Будь я на твоем месте, я бы не обращала на все слишком много внимания, дитя, — сказала она. — Мистер Худ не любит любопытных гостей».

«Я просто думаю, куда бы она могла пойти», — сказал Харви.

Миссис Гриффин нахмурилась. Губы ее слабо шевелились, как будто она хотела заговорить, но не осмеливалась.

«В любом случае, — продолжал Харви, намеренно подстрекая миссис Гриффин, — я не верю, что мистер Худ существует».

«Тут будь осторожен, — сказала она. Ее голос понизился и хмурость усилилась. — Ты не можешь так говорить о мистере Худе».

«Я здесь уже… много-много дней, — сказал Харви, осознав вдруг, что потерял в Доме счет времени. — И я ни разу не видел его. Где он?»

Теперь миссис Гриффин подошла к Харви с поднятыми руками, и на мгновение он подумал, что она собирается ударить его. Но она взяла его за плечи и встряхнула.

«Пожалуйста, дитя! — сказала она. — Удовлетворись тем, что знаешь. Ты находишься здесь, чтобы радоваться, пусть недолго. И, дитя, это так недолго. Время летит. О боже, как оно летит!»

«Всего несколько недель, — произнес Харви. — Я не собираюсь оставаться здесь вечно». Теперь он уставился на нее. «Или останусь?» — спросил Харви.

«Остановись», — сказала она ему.

«Вы думаете я здесь навечно, да? — спросил он, стряхивая ее руки. — Что это за место, миссис Гриффин? Это что-то вроде тюрьмы?»

Она покачала головой.

«Не лгите мне, — сказал он. — Это глупо. Мы узники. Разве не так?»

Теперь, хотя она тряслась от страха с головы до ног, она осмелилась слабо кивнуть головой.

«Мы все? — спросил он. Она вновь кивнула. — Вы тоже?»

«Да, — шепнула она, — я тоже. И отсюда нет выхода. Поверь мне, если ты снова попытаешься убежать, Карна придет за тобой».

«Карна…» — сказал он, помня имя по разговорам Джайва и Марр.

«Он там, наверху, — прошептала миссис Гриффин. — На крыше. Там они все четверо живут. Риктус, Марр, Карна…»

«И Джайв».

«Ты знаешь».

«Я встречал их всех, кроме Карны».

«Молись, чтобы никогда не встретил, — сказала миссис Гриффин. — А теперь послушай меня, Харви. Я видела многих детей в этом Доме, приходящих и уходящих, — некоторые были глупыми, некоторые эгоистичными, некоторые милыми, некоторые храбрыми — но ты, ты одна из самых ясных душ, из тех, что я когда-либо встречала. Я хочу, чтобы ты взял всю радость, которую ты можешь взять, будучи здесь. Используй эти часы хорошо, потому что их будет меньше, чем ты думаешь».

Харви терпеливо выслушал ее. Затем, когда она закончила, он произнес:

«Все же я хочу встретить мистера Худа».

«Мистер Худ мертв», — сказала миссис Гриффин, раздраженная его настойчивостью.

«Мертв? Вы клянетесь?»

«Клянусь, — ответила она. — Могилой моей бедной Клю Кэт клянусь: мистер Худ мертв. Поэтому никогда больше не спрашивай о нем».

Это был единственный раз, когда миссис Гриффин чуть не дала Харви приказание, и хотя он хотел продолжить расспросы, он не стал. Он заявил, что сожалеет, что поднял этот вопрос, и никогда не сделает этого вновь, а затем оставил миссис Гриффин наедине с ее тайными печалями.

Глава 12

Что приносит и что отнимает вода

«Ну, — сказал Венделл, когда Харви вошел к нему в комнату, — как дела?»

Харви пожал плечами.

«Все прекрасно, — ответил он. — Почему бы нам просто не забавляться, пока мы можем?»

«Забавляться? — переспросил Венделл. — Как мы можем забавляться, когда мы узники?»

«Здесь лучше, чем в мире снаружи, — заявил Харви. Венделл поглядел на него с изумлением. — Ведь правда, не так ли?»

Говоря так, он схватил Венделла за руку, и Венделл понял, что Харви пытается передать ему бумажный шарик.

«Может быть, тебе следовало найти спокойный уголок и немного почитать», — сказал он и при этом выразительно посмотрел на руки друга.

Венделл уловил мысль. Он забрал скатанную записку из руки Харви и ответил:

«Может, я так и сделаю».

«Хорошо, — сказал Харви. — Я собираюсь выйти погулять и насладиться солнцем, пока есть возможность».

Так он и сделал. Ему нужно было много спланировать до полуночи, когда, как гласила записка Венделлу, они должны встретиться, чтобы совершить побег. Явно, что даже силы, которые охраняют дом, должны иногда спать (поддерживать смену сезонов — не простое занятие), а из всех часов, которые пронесутся, полночь казалась наиболее многообещающей.

Но Харви не предполагал, что побег будет легким. Дом был ловушкой в течение десятилетий, возможно, столетий, (кто знает, как на самом деле старо его зло?), и даже в полночь он мог бы не быть столь глупым, чтобы оставить выход широко открытым. Им следовало быть быстрыми и умными, не паниковать и не терять головы, когда они окажутся в тумане. Реальный мир находится где-то снаружи. И они должны отыскать его.

Он знал, когда увидел Венделла во время Хэллоуина, что записка прочитана и обдумана. Взгляд Венделла говорил:

«Я готов. Я нервничаю, но я готов».

Остаток вечера прошёл для них обоих, как представление странной пьесы, в которой они были актерами, а Дом (какие бы духи там ни водились) — зрителем. Они отправились развлекаться, словно эта ночь была как всякая другая, играли в «обмани-напугай» с нарочитым громким смехом (даже несмотря на то, что оба они содрогались в своих взятых напрокат ботинках). Затем вернулись в Дом, чтобы поужинать и провести свое — как они надеялись — последнее Рождество в Доме. Они развернули подарки (механическая собака для Венделла, набор фокусника для Харви), сказали доброй ночи миссис Гриффин (прощайте, конечно, а не доброй ночи, но Харви не осмелился даже намекнуть ей) и потом отправились в постель.

Дом становился все тише и тише. Снег больше не вздыхал на карнизе под окном, а ветер в каминной трубе. Это было, подумал Харви, глубочайшее молчание, которое он когда-либо слышал — настолько глубокое, что он мог слышать удары сердца, отдающиеся в ушах. И каждый шорох его тела в простынях звучал как рокот боевых барабанов.

Незадолго перед полуночью Харви встал и оделся, двигаясь медленно и осторожно, так, чтобы производить как можно меньше шума. Затем он — скользнув подобно вору из тени в тень, — заторопился вниз по лестнице и наружу в ночь.

Он ушел не через входную дверь (она была тяжелой и громко скрипела), а через дверь кухонную, которая вывела его сбоку от дома. Хотя ветер утих, воздух был все еще резкий и поверхность снега замерзла. Ледяная корка хрустела, пока он шел, как бы легко он ни ступал. Но он начинал надеяться, что глаза и уши Дома на самом деле закрыты в этот час (если нет, то почему его не окликнули?) И он смог подойти к задворкам, не привлекая внимания.

Но тогда, когда он собирался повернуть за угол, эта сладкая надежда была подкислена, кто-то во мраке за спиной окликнул его по имени. Харви замер на месте, надеясь, что темнота прикроет его, но голос прилетел вновь и вновь назвал его по имени. Он не узнавал этот голос. Явно не Венделл и не миссис Гриффин. Не Джайв, не Риктус, не Марр. Это был слабый голос; голос кого-то, кто едва знал, как выговаривать звуки его имени.

«Хар… в-в-ви…»

И затем совсем неожиданно он узнал голос, и удары сердца — которое работало убыстрение с тех пор, как он выскользнул из постели, — усилились и стали звучать в ушах настолько громко, что почти заглушили призывы, когда голос послышался вновь.

«Лулу?» — пробормотал он.

«Да…» — сказал голос.

«Где ты?»

«Близко…» — сказала она.

Он поглядел в заросли, надеясь хоть мельком увидеть ее, но все, что он мог видеть, был звездный свет, блестевший на замерзших листьях.

«Ты уходишь…» — сказала она, невнятно произнося слова.

«Да, — шепнул он. — И ты должна пойти с нами».

Он шагнул в ее сторону, и когда сделал это, какой-то блеск, который он считал инеем, удалился от него. Что она надела, что блестело таким образом?

«Не бойся», — сказал он.

«Я не хочу, чтоб ты смотрел на меня», — сказала она.

«Что плохого?»

«Пожалуйста… — сказала она. — Просто… держись подальше…»

Она отошла от него еще и, казалось, потеряла равновесие, Сделав это. Она упала на землю, и заросли вокруг нее задрожали. Харви шагнул вперед, чтобы помочь ей подняться, но Лулу так всхлипнула, что он замер на месте.

«Я только хотел помочь», — сказал он.

«Ты не можешь помочь мне, — ответила она с болью в каждом слове. — Слишком поздно. Ты просто должен… идти… пока еще можешь. Я только… хотела дать тебе… кое-что, чтоб ты меня вспоминал».

Он увидел ее движение в тени, она тянулась в его сторону. «Отвернись», — сказала она.

Он отвернул от нее лицо.

«Теперь закрой глаза. И обещай, что не откроешь их».

Он покорно закрыл глаза. «Обещаю», — сказал он. И теперь он услышал, как она движется к нему, затрудненно дыша.

«Протяни руку», — сказала она.

Ее голос был теперь близко. Он знал, что если откроет глаза, он будет лицом к лицу с ней. Но он дал обещание и был обязан держать его. Он раскрыл ладонь и ощутил сначала один, затем два, затем три тяжелых маленьких предмета, холодные и влажные, опущенные в его сложенную горстью ладонь.

«Это все… что я смогла отыскать… — сказала Лулу. — Мне жаль…»

«Можно взгляну?» — спросил он. «Еще нет. Дай мне… сначала… уйти…» Он обхватил пальцами подарки, которые она ему дала, стараясь понять наощупь, что это такое. Чем они были? Кусочками мерзлого камня? Нет, они были украшены резьбой. На одном из них он чувствовал желобки, голову на другой. И теперь, конечно, он знал, что держал: троих спасшихся с его ковчега, выловленных из глубин озера.

Ответ не успокоил его, совсем наоборот. Он содрогнулся, когда сложил загадку серебристого сияния Лулу вместе со знанием того, что он сейчас держал. Она ныряла вниз, на дно озера, чтобы обнаружить эти фигурки. Такой спуск невозможен для любого обитателя земли.

Не удивительно, что она уходила в тень, приказывая ему не смотреть. Она больше не была человеком. Она становилась или уже стала — сестрой тем странным рыбам, которые кружили в темных водах, с холодной кровью и серебристый кожей.

«О Лулу… — сказал он, — как это случилось?» «Не трать время со мной, — прошептала она. — Просто уходи, пока у тебя есть возможность».

«Я хочу тебе помочь», — сказал он.

«Ты не можешь… — пришел ответ. — Не можешь помочь мне… я была здесь слишком долго. Моя жизнь окончена…»

«Это неправда, — сказал Харви. — Мы одного возраста».

«Но я была здесь так долго, что даже не помню…» — ее голос отдалился.

«Не помнишь что?»

«Может быть, я просто не хочу помнить, — сказала она. — Это доставляет слишком большую боль…» Она сделала долгий вдох, словно задыхалась. «Ты должен идти… — сказала она шепотом, — идти, пока еще можешь»

«Я не боюсь».

«Тогда ты глупец, — сказала она. — Потому что должен бояться».

Он услышал, как заросли зашевелились, когда она начала уходить от него.

«Подожди, — окликнул он. Она не ответила. — Лулу!»

Шум стал еще громче. Судя по звуку, она почти бежала, чтобы он не мог догнать ее. Нарушив свое обещание, Харви открыл глаза и мельком увидел ее, пока она удалялась. Тень в тенях, не больше. Он пустился за ней, не зная, что скажет или сделает, когда догонит, но зная, что никогда не простит себе, если как-нибудь ей не поможет.

Может быть, если он уговорит ее пойти вместе с ним, из окрестностей Дома, злобное колдовство будет снято. Или может быть, он отыщет какого-нибудь доктора в наружном мире, доктора, который излечит ее от безобразия. Все что угодно, но только не дать ей возвратиться в озеро.

Поверхность воды была теперь видна, темно поблескивала между ветками деревьев и кустов. Лулу достигла берега, и на мгновение скудный звездный свет отыскал ее. Все, чего боялся Харви, оказалось правдой. И более того. Плавник вырос из ее согнутой и чешуйчатой спины, а ноги почти слились. Руки ее стали короткими и похожими на обрубки, пальцы соединились перепонками.

Но именно ее лицо мелькнуло, когда она повернулась, чтобы взглянуть на Харви, и это было величайшим потрясением.

Волосы ее выпали, а нос исчез. Рот утратил губы, голубые глаза превратились во вращающиеся серебряные шары без век и без ресниц. И все же, невзирая на ее уродство, в тех глазах было человеческое чувство, а в очертаниях рта ужасная печаль, которая — Харви знал — никогда больше не уйдет из его сердца, даже если он проживет тысячелетия.

«Ты был моим другом, — сказала она, пошатываясь на берегу. — Спасибо тебе за это».

Затем она бросилась в воду.

Он стремительно подошел к кромке воды, но к тому времени, как он достиг места, откуда она нырнула, рябь исчезла и пузыри лопнули. Он смотрел на ледяную воду минуту или больше, надеясь, что Лулу увидит его и поднимется к поверхности, но она ушла туда, куда он не мог последовать за ней, и это, казалось, был конец.

Сжимая ее дары как талисманы, он поплелся прочь от озера. На лужайку, чтобы встретиться с Венделлом.

Глава 13

Четвертая часть тьмы

«Что с тобой случилось? — шепнул Венделл, когда Харви достиг нижней части лужайки. — Я думал, мы встречаемся в полночь».

«Меня… перехватили», — ответил Харви.

Он намеревался рассказать Венделлу, что только что обнаружил, но его приятель явно нервничал, даже не зная о судьбе Лулу. Харви сунул троих спасшихся с ковчега в карман и решил рассказать о неожиданной встрече только тогда, когда он и Венделл будут на безопасном расстоянии от ужасного места.

Только одно препятствие стояло между ними и этой целью: стена тумана. Теперь, как и обычно, стена казалась вполне безобидной. Но то была иллюзия, подобно многому в царстве мистера Худа.

«Нам следует все очень хорошо организовать, — сказал Харви Венделлу. — Как только мы оказываемся в стене, мы теряем чувство направления. Таким образом, мы должны быть уверены, что продолжаем идти по прямой, и не позволять туману разворачивать нас».

«А как нам это сделать?» — спросил Венделл.

«Я думаю, один из нас должен шагать впереди, а другой держаться за его руку».

«Я, — сказал Венделл с готовностью. — Я хочу быть первым».

«Без проблем. Тогда я буду держаться спиной к дому и направлять тебя. Кто знает, может, стена такая тонкая, что ты просто протащишь меня через нее».

«Будем надеяться», — вздохнул Венделл.

«Ты готов?» — спросил Харви, протягивая руку. Венделл взял ее. «Настолько, насколько ты», — ответил он. «Тогда пошли отсюда».

Венделл кивнул и шагнул в туман. Мгновенно Харви почувствовал, что хватка его усилилась.

«Не… позволяет… пройти…» — произнес Венделл голосом уже далеким, хотя был только на шаг впереди.

«Просто продолжай идти, — сказал Харви, когда они оказались на расстояние вытянутой руки друг от друга. — Любой знак…»

Прежде чем он смог закончить свой вопрос, шум из Дома, оставшегося за спиной, запечатал ему губы. Он оглянулся. Входная дверь была открыта, а свет в зале зажжен, превращая в силуэт фигуру, торопливо сбегающую по ступеням крыльца. Это была миссис Гриффин.

Шум, который он услышал, однако, издавала не она. Человек не мог бы произвести подобный гул. Он увидел, что миссис Гриффин, пока торопилась вниз по лужайке, смотрела на крышу Дома, и, следуя за ее взглядом, он увидел, как на фоне звезд поднимается производитель шума.

Он знал его имя, даже несмотря на то, что не мог видеть его лица. У Худа было четверо слуг и он встречал только троих: Риктуса, Джайва и Марр. Здесь был четвертый:

Карна-похититель зубов, Карна-пожиратель, Карна-зверь, которого, как надеялась миссис Гриффин, Харви никогда не встретит.

«Возвращайся в дом, дитя! — завопила миссис Гриффин, когда шорох огромных крыльев заполнил воздух. — Быстро! Быстро!»

Харви дернул Венделла за руку, крича ему, но Венделл уже почуял дуновение свободы и не собирался отступать.

«Чего ты ждешь? — кричала миссис Гриффин. — Убирайся оттуда, или он снесет тебе голову!»

Харви посмотрел вверх, на летящего зверя, и понял, что это не ложь. Челюсти Карны были достаточно широки, чтобы одним укусом откусить от него половину. Но Харви не мог оставить Венделла в тумане. Они вместе начали рискованное дело и так же должны завершить его, мертвые или живые. У него не было выбора, кроме как самому шагнуть в туман и надеяться, что Венделл хоть мельком разглядел наружный мир и сможет протащить Харви через стену на улицу.

Сделав этот шаг, он услышал, как миссис Гриффин говорит что-то насчет дороги, но он был ослеплен холодным туманом, и звук ее голоса исказился до шепота.

Однако пронзительные выкрики Карны были не так приглушены. Они разрывали мрак, протыкая мысли Харви так же, как зубы Карны могли бы пронзить его голову, если бы зверь поймал его.

«Венделл! — завопил Харви. — Оно гонится за нами!»

Харви разглядел впереди себя фигуру. Затем лицо Венделла, размытое туманом, повернулось, чтобы сказать:

«Пути наружу нет!»

«Но он должен быть!»

«Я не могу отыскать!» — сказал Венделл. И его ответ почти потонул за громом выкриков Карны.

Харви оглянулся на дорогу, которой пришел, больше боясь не понять, насколько близко тварь, чем увидеть ее, сколь бы ни было устрашающим зрелище. Пелена тумана клубилась перед ним, но он уловил очертания Карны, когда зверь спускался. Этот был самым чудовищным из всего выводка: гнилая кожа растягивалась на колючих и гладких костях, глотка была гнездом змеиных языков, челюсти усажены сотнями зубов.

Вот и конец, подумал Харви. Я прожил только десять лет и пять месяцев, и скоро мне откусят голову.

Затем краем глаза он увидел странное зрелище. Руки миссис Гриффин, протягивающиеся в туман и бросающие Блю Кэт на землю.

«У нее хорошее чувство направления! — услышал Харви слова миссис Гриффин. — Иди за ней! Иди за ней!»

В повторном приглашении он не нуждался. Блю Кэт тоже. Задрав хвост, она пошла, мягко ступая. И Харви потащил за руку Венделла, чтобы последовать в погоню. Кошка была быстра, но Харви был столь же быстр. Он не отрывал глаз от этого яркого хвоста, даже когда шорох крыльев позади возвестил, что Карна погрузился в туман и находится почти над ними.

Два шага, три шага, четыре. Казалось, теперь туман разряжался. Харви услышал радостные вопли Венделла.

«Улица! — орал он. — Я ее вижу!» В следующее мгновение Харви тоже увидел ее, с тротуарами, влажными от дождя и сияющими в свете ламп. Теперь он осмелился взглянуть назад. Там находился Карна, челюсти его были на расстоянии ярда от них.

Он отпустил руку Венделла и толкнул своего друга в сторону улицы, одновременно пригибаясь. Нижняя челюсть Карны оцарапала его спину, но тварь двигалась слишком быстро, чтобы контролировать себя. И вместо того чтобы, развернувшись, схватить свою добычу, Карна влетел в реальный мир.

Венделл был ухе там, Харви присоединился к нему мгновением позже.

«Нам удалось! — вопил Венделл. — Нам удалось!»

«Карне тоже!» — сказал Харви, показывая на зверя, когда тот поднимался в облачное небо и поворачивал, чтобы опять пойти за ними.

«Он хочет загнать нас обратно!» — сказал Харви.

«Я не собираюсь! — заплакал Венделл. — Никогда! Я никогда не вернусь обратно!»

Карна услышал этот вызов, его полыхающие глаза уставились на Венделла, и он полетел вниз как молния. Крик его эхом раздавался в полночных улицах.

«Бежим!» — скомандовал Харви.

Но взгляд Карны пригвоздил Венделла к месту. Харви схватил Венделла и был готов бежать, когда услышал, что крик зверя изменился. Триумф превратился в сомнение, сомнение превратилось в боль, и внезапно Карна стал не налетать, а падать, в крыльях его образовались дыры, будто полчища или рои невидимой моли поедали ткань.

Карна с трудом пытался подняться опять в воздух, но израненные крылья отказывались служить. И несколько мгновений спустя он ударился об улицу столь крепко, что откусил себе дюжину языков и разбросал полсотни зубов под ногами мальчиков. Однако падение не убило его. Хотя Карна мучительно страдал от ран, он с трудом приподнялся на шипастых костылях крыльев и начал подтаскивать свое тело обратно к стене. Даже теперь в поврежденном состоянии он был ужасен. И щелкая зубами направо и налево, отгонял Харви и Венделла со своего пути.

«Здесь ему не выжить… — размышлял вслух Венделл. — Он умирает».

Харви желал, чтобы у него было какое-нибудь оружие, чтобы удержать тварь от возвращения в безопасное место, но ему пришлось удовольствоваться лишь зрелищем отступления. Если бы Карна не желал их плоти столь сильно, подумал Харви, то не погнался бы за ними с такой скоростью и не причинил бы себе ни боли, ни повреждений. Это был урок, и если бы Карна мог запомнить его! Зло, каким бы сильным оно ни казалось, может быть побеждено своим собственным аппетитом.

Когда тварь исчезла, занавес тумана задернулся.

Единственным напоминанием о тайнах, что лежали по другую сторону стены, была мордочка Блю Кэт, глядящая на мир, который она, подобно другим обитателям Дома, никогда не могла бы исследовать. Лазурный взгляд на мгновение встретился со взглядом Харви, затем Блю Кэт оглянулась на свою тюрьму, словно услышав призывы миссис Гриффин, и с печальным вздохом повернулась и потащилась прочь.

«Странно, — сказал Венделл, когда поглядел на дождливые улицы. — Как будто бы я никогда и не уходил отсюда».

«Так ли?» — сказал Харви. Он не был уверен. Он чувствовал разницу, отмеченную этим приключением.

«Я думаю, вспомним ли мы уже через неделю, что мы жили там?»

«О, я вспомню, — сказал Харви. — У меня есть несколько сувениров».

Он сунул руку в карман, ища фигурки с ковчега. Даже когда он вытаскивал их, он ощутил, что они крошатся, будто реальный мир взимал с них дань.

«Иллюзии…» — прошептал он, когда фигурки превратились в пыль и просыпались между пальцев.

«Какая разница? — заявил Венделл. — Время отправляться домой. И это не иллюзия».

Глава 14

Время ушло

Мальчики потратили два часа на то, чтобы добраться до центра города, и там — поскольку их дома находились в разных сторонах, — они расстались. Но еще до этого они обменялись адресами и договорились связаться в следующие день-два, для того, чтобы подтвердить рассказы друг друга о Доме Каникул. Заставить людей поверить во все, что произошло с ними, трудно и все-таки возможно. Им будет проще, если оба расскажут одинаковую историю.

«Я знал, что ты действительно вернешься сюда, — сказал Венделл перед тем, как они расстались. — Ты спас мне жизнь».

«Ты сделал для меня то же», — ответил Харви.

Венделл выглядел озадаченным. «Возможно, мне и хотелось бы, — сказал он как-то сконфуженно, — но я никогда не был особенно смелым».

«Мы убежали вместе, — сказал Харви. — Без тебя я не смог бы этого сделать».

«На самом деле?»

«На самом деле».

Венделл просветлел, услышав это. «Ага, — сказал он. — Думаю, это правда. Ну… увидимся».

И каждый пошел своей дорогой.

До рассвета оставалось еще несколько часов, и улицы были совершенно безлюдны, а потому для Харви путь домой был долгим, одиноким и трудным. Он утомился и был немного опечален прощанием с Венделлом, но мысли о радушии, которое он встретит, когда достигнет собственного порога, подгоняли его вперед.

Несколько раз он боялся заблудиться, потому что улиц, которыми он проходил, он не знал. Одна, по соседству, была необычайно изукрашенной, дома и припаркованные возле них машины были замечательнее, чем все, что он прежде видел. Другая улица выглядела настоящим пустырем, дома наполовину разрушены, повсюду валялся мусор. Но чувство направления служило ему хорошо. Когда восток стал бледнеть, а птицы принялись щебетать, он повернул на свою улицу. Усталые ноги рванулись от радости и принесли его к ступеням, запыхавшегося и готового упасть на руки родителей.

Он постучал в дверь. Сначала из дома не доносилось ни звука, что не удивило его, если иметь в виду, который час. Он постучал еще раз, и еще. Наконец свет зажегся и Харви услышал шаги.

«Кто там? — спросил его Папа из-за закрытой двери. — Вы знаете, сколько времени?»

«Это я», — сказал Харви.

Затем послышался звук засовов, отодвигаемых изнутри, и дверь со скрипом отворилась.

«Кто я?» — спросил мужчина в халате, рассматривая его.

Выглядит вполне доброжелательным, подумал Харви, но это не его отец. Это был гораздо более пожилой человек с почти белыми волосами и исхудалым лицом. У него были усы, которые давно не подстригали, и борозды морщин на лбу.

«Чего тебе надо?» — спросил он.

Прежде чем Харви смог ответить, раздался женский голос:

«Уходите от двери».

Харви еще не мог видеть, кому принадлежит второй голос, но разглядел тень в гостиной. С облегчением он понял, что это вовсе не его дом. Очевидно, он просто ошибся и постучал не в ту дверь.

«Простите, — сказал он, попятившись. — Я не хотел вас будить».

«Кого ты ищешь? — желал знать мужчина, теперь открывая дверь немного пошире. — Не детишек Смитов?»

Мужчина принялся шарить в кармане и вытащил очки.

Он не может меня видеть отчетливо, подумал Харви, бедный старик.

Но до того, как очки достигли переносицы мужчины, за спиной его появилась женщина, и ноги Харви почти подогнулись, когда он ее увидел.

Она была стара, эта женщина, волосы почти такие же бесцветные, как и у ее мужа, а лицо даже еще более морщинистое и печальное. И все-таки Харви знал это лицо лучше, чем любое другое на свете. Это было самое любимое из лиц, какие он когда-нибудь любил. Это была его Мама.

«Мам?» — прошептал он.

Женщина посмотрела через открытую дверь на мальчика, стоящего у порога, и глаза ее наполнились слезами. Она едва смогла выдохнуть слово, которое произнесла затем.

«Харви?»

«Мам?.. Мам, это ты, да?»

Теперь мужчина надел свои очки и уставился сквозь стекла широко раскрытыми глазами.

«Это невозможно, — ровным голосом сказал он. — Это не может быть Харви».

«Это он, — ответила его жена. — Это наш Харви. Он пришел домой».

Мужчина покачал головой. «После стольких лет? — сказал он. — Теперь он должен быть мужчиной. Взрослым мужчиной. А это просто мальчик».

«Это он, говорю тебе».

«Нет! — ответил мужчина уже сердито. — Глупый розыгрыш. Кто-то опять хочет разбить наши сердца. Будто они и так не разбиты».

Он стал закрывать дверь, но Мама Харви удержала его.

«Посмотри, — сказала она. — Посмотри на одежду. В ней он был в ту ночь, когда нас покинул».

«Откуда ты знаешь?»

«Думаешь, я не помню?»

«Это было тридцать один год назад, — сказал Папа Харви, все еще глядя на мальчика у порога. — Этого не может быть… не может быть…» Он запнулся, узнавание медленно распространилось по его лицу. «О, Боже… — сказал он упавшим до хриплого шепота голосом, — это он, да?»

«Я говорила тебе», — ответила жена.

«Ты что-то вроде привидения?» — спросил он Харви.

«О, ради Бога, — сказала Мама. — Он не привидение!» И проскользнула мимо мужа на крыльцо. «Я не знаю, как такое возможно, но не беспокоюсь, — сказала она, раскрывая Харви объятия. — Я знаю только то, что наш маленький мальчик вернулся домой».

Харви не мог говорить. В его горле были слезы. Слезы были и в глазах. Все, что он смог сделать, — упасть в объятия матери. Чудесно было ощущать, как ее руки гладят его волосы и ее пальцы вытирают его щеки.

«О Харви, Харви, Харви, — всхлипывала она. — Мы думали, что никогда больше не увидим тебя». Она целовала его снова и снова. «Мы думали, ты ушел навсегда».

«Как такое возможно?» — все еще хотел знать Папа.

«Я молилась», — сказала Мама.

У Харви был другой ответ, хотя он и не высказал его. В тот момент, когда он увидел свою мать — столь изменившуюся и такую печальную, — ему мгновенно стало ясно, какой ужасный фокус сыграл со всеми ними Дом Худа. Ибо каждый день, проведенный там, был в реальном мире ушедшим годом. За одно утро, пока он играл в весеннем тепле, проходили месяцы. В полдень, пока он нежился на летнем солнце, то же самое. И те полные призраков сумерки, которые казались столь краткими, были еще одним поворотом месяцев, так же как и Рождественские ночи, полные снега и подарков.

Все они проскользнули столь беспечно. И хотя он повзрослел только на месяц, его Мама и Папа жили в печали тридцать один год, думая, что их маленький мальчик ушел навсегда.

Тому было подтверждение. Если бы он остался в Доме Иллюзий, привлеченный милыми удовольствиями, вся жизнь прошла бы здесь в реальном мире, и его душа стала бы собственностью Худа. Он присоединился бы к рыбам, кружащим, кружащим, кружащим в озере. Он содрогнулся от такой мысли.

«Ты замерз, золотко, — сказала Мама. — Заходи в дом».

Он громко шмыгнул носом и отер слезы тыльной стороной ладони.

«Я так устал», — произнес он.

«Я тотчас же постелю тебе постель».

«Нет, я хочу рассказать вам, что произошло, до того как пойду спать, — ответил Харви. — Это долгая история. Длиной в тридцать один год».

Глава 15

Новые кошмары

Оказалось, рассказать историю труднее, чем он ожидал. Хотя некоторые детали были ясны в его голове — первое появление Риктуса, потонувший ковчег, его с Венделлом побег, — было много больше, чего он не мог четко вспомнить. Как будто бы туман, через который он прошел, просочился в мысли и набросил покров на Дом и на то, что он содержал.

«Я помню, что разговаривал с тобой по телефону два или три раза», — сказал Харви.

«Ты не говорил с нами, дорогой», — ответила Мама.

«Значит это был просто еще один трюк, — сказал Харви. — Я должен былдогадаться».

«Но кто подстраивал все эти трюки? — требовательно спросил Папа. — Если Дом существует — я говорю если, — тогда тот, кто им владеет, похитил тебя и каким-то образом удержал от взросления. Может быть, он заморозил тебя…»

«Нет, — сказал Харви. — Там было тепло. Конечно, кроме тех моментов, когда падал снег».

«Но должно же быть какое-то здравое объяснение».

«Оно есть, — ответил Харви. — Это волшебство».

Папа покачал головой. «Детский ответ, — сказал он. — А я больше не ребенок».

«Я знаю то, что знаю», — твердо сказал Харви.

«Это, дорогой, не очень много», — возразил Папа.

«Хотел бы я помнить больше».

Мама обняла его за плечи, успокаивая. «Не беспокойся, — сказала она, — мы поговорим об этом, когда ты отдохнешь».

«Ты бы смог отыскать этот Дом снова?» — спросил его Папа.

«Да, — ответил Харви, хотя по спине его пробежали мурашки при мысли о возвращении обратно. — Думаю, да».

«Тогда мы так и сделаем».

«Я не хочу, чтобы он возвращался туда», — сказала Мама.

«Мы должны знать, что Дом существует, прежде чем сообщим о нем в полицию. Ты же понимаешь, сын?»

Харви кивнул. «Звучит так, будто я все выдумал, я понимаю. Но это не так, я клянусь, не так».

«Давай же, радость моя, — сказала Мама. — Боюсь, твоя комната немного изменилась. Но она еще уютнее. Я хранила ее в таком виде, как ты оставил ее много-много лет назад. Я надеялась, что ты отыщешь дорогу домой. Потом я поняла, что если ты когда-нибудь действительно вернешься обратно, ты будешь взрослым мужчиной и не захочешь, чтобы она была украшена ракетами и попугаями. Поэтому мы пригласили дизайнеров. Теперь она совершенно другая».

«Не важно, — сказал Харви. — Это мой дом. И это все, что мне нужно».

Пока он днем спал в своей старой комнате, шел дождь, тяжелый мартовский дождь, который бил в окна и шлепал по подоконнику. Этот звук разбудил его. Он сел на кровати, со вздыбившимися на затылке волосами, и понял, что ему снилась Лулу. Бедная, пропавшая Лулу, тащившая свое изуродованное тело сквозь кусты, рукой-плавником стискивающая животных с ковчега, которых она выловила из грязи.

Мысль о ее несчастье была непереносимой. Как он мог когда-либо надеяться жить в мире, куда вернулся, зная, что она остается узницей Худа?

«Я отыщу тебя, — пробормотал он. — Отыщу, я клянусь…»

Затем он опять лег на холодную подушку и слушал звуки дождя до тех пор, пока сон не подкрался к нему.

Вымотанный путешествиями и потерями, он не просыпался до следующего утра. Дождь прошел, настало время строить планы.

«Я принес карту всего Миллсэпа, — сказал Папа, кладя покупку на кухонный стол и разворачивая ее. — Вот наш дом. — Он уже отметил это место крестом. — Ты помнишь название какой-нибудь улицы вокруг владений Худа?»

Харви покачал головой. «Я был слишком занят, когда убегал», — ответил он.

«А ты видел там какие-нибудь необычные здания?»

«Было темно и шел дождь».

«Значит, мы просто должны довериться счастливому случаю».

«Мы найдем, — сказал Харви. — Даже если поиски займут всю неделю».

Сказать было легче, чем сделать. Более тридцати лет прошло с тех пор, как он впервые прошел через город с Риктусом. Изменилось бесчисленное количество вещей. Новые площади и новые трущобы, новые машины на улицах и новые самолеты над головой. Так много всего, что сбивало Харви со следа.

«Я не знаю, где какая дорога, — признался Харви после того, как они искали полдня. — Ничего от той дороги, которую я помню».

«Продолжим поиски, — сказал Папа. — Все станет ясным».

Не стало. Они потратили остаток дня, бессмысленно бродя, надеясь, что какой-нибудь вид всколыхнет память. Но только испытали разочарование. Снова и снова на какой-нибудь площади или улице Харви говорил:

«Может, это».

И они направлялись в ту или другую сторону лишь для того, чтобы обнаружить: след уже остыл.

Тем вечером Папа расспрашивал его опять.

«Если бы ты мог вспомнить, на что похож Дом, — заявил он. — Я мог бы описать его людям».

«Он большой, это я помню. И старый. Я уверен, что очень старый».

«А ты можешь нарисовать его?»

«Могу попытаться».

Именно так он и поступил. И хотя был не слишком силен в рисовании, рука его, казалось, помнила больше, чем его голова, потому что через полчаса он изобразил Дом во множестве деталей. Папе это понравилось.

«Завтра возьмем рисунок с собой, — сказал он. — Может, кто-нибудь узнает».

Но следующий день разочаровал точно так же, как и предыдущий. Никто не знал Дома, нарисованного Харви, и не знал ничего даже отдаленно похожего на него. К концу дня Папа потерял терпение.

«Это бесполезно! — сказал он — Я опросил чуть ли не пятьсот человек, и ни один из них — ни один — даже смутно не узнал этого места».

«Ничего удивительного, — ответил Харви. — Не думаю, что кто-нибудь из тех, кто видел Дом, кроме меня и Венделла, сбежал».

«Мы должны просто все сообщить полиции, — сказала Мама. — И пусть они этим занимаются».

«И что мы скажем? — спросил Папа, повышая голос. — Что мы думаем, будто где-то здесь существует Дом, который прячется в тумане и волшебством похищает детей? Нелепость!»

«Успокойся, успокойся, — сказала Мама. — Поговорим после, когда поедим».

Они потащились домой, поели и вновь обсудили проблему, но не пришли ни к какому решению. Мистер Худ в течение долгих лет тщательно расставлял ловушки, защищая себя от законов реального мира. Находясь в безопасности, за туманами своих иллюзий, он, возможно, уже нашел двух новых, ни о чем не ведающих узников, чтобы заменить Харви и Венделла. Казалось, зло будет длиться, не раскрытое и не наказанное.

На следующий день Папа заявил:

«Поиск завел нас в никуда. Надо его прекратить».

«Ты собираешься в полицию?» — спросила его жена.

«Да. И они захотят, чтобы Харви рассказал все, что он знает. Это будет трудно, сын».

«Они не поверят мне», — сказал Харви.

«Вот почему я сначала хочу с ними поговорить, — сказал Папа. — Я найду кого-нибудь, кто выслушает».

Он ушел вскоре после завтрака с выражением беспокойства на лице.

«Это я виноват, — сказал Харви Маме. — Мы потеряли все это время, которое могли бы провести вместе, просто потому что я скучал».

«Не вини себя, — ответила она. — Нас всех охватывает искушение делать вещи, о которых рано или поздно мы сожалеем. Иногда из-за неправильного выбора мы совершаем ошибки».

«Я только хочу знать, как переделать это», — объяснил Харви.

Потом Мама отправилась по магазинам и оставила Харви с его навязчивой идеей. Существовал ли какой-нибудь способ исправить нанесенный вред? Вернуть обратно похищенные годы и прожить их здесь, с людьми, которые любят его и которых он в свою очередь горячо любит?

Он сидел у окна своей спальни, пытаясь разрешить проблему, когда увидел жалкую фигурку на углу улицы. Он рывком распахнул окно и завопил:

«Венделл! Венделл, я здесь!»

Затем он опустился вниз по лестнице. Когда он отворил дверь, его друг был на ступеньках с красным и мокрым от слез и пота лицом.

«Что происходит? — спросил он. — Все изменилось». Его слова перемежались всхлипами. «Мой папа развелся с моей мамой и моя мама такая старая, Харви, и толстая, как дом». Он вытер текущие сопли тыльной стороной ладони и громко шмыгнул носом. «Кто знал, что так будет? — сказал он. — Да?»

Харви изо всех сил попытался объяснить, как Дом обманул их, но Венделл не был расположен к теоретизированию. Он просто хотел, чтобы кошмар закончился.

«Пусть все будет таким, как было», — заскулил он.

«Мой Папа пошел в полицию, — сказал Харви. — Он собирается рассказать им все».

«Ничего они не сделают, — безнадежно промямлил Венделл. — Они никогда не найдут Дом».

«Ты прав, — согласился Харви. — Я ходил искать его с Мамой и Папой. Все бесполезно. Дом прячется».

«Да он и обязан прятаться от них, тупица, — завопил Венделл. — Ему не нужны взрослые».

«Ты прав, — опять согласился Харви. — Дом хочет детей, и, клянусь, он хочет тебя и меня больше, чем когда-либо».

«Почему ты так считаешь?»

«Он уже владел нами. Он почти съел нас живьем».

«Значит, ты считаешь, он вошел во вкус?»

«Я в этом уверен».

Венделл какое-то время разглядывал свои ноги.

«Ты думаешь, мы должны вернуться, да?»

«Я думаю, что взрослые — мой Папа, моя Мама или даже полиция — никогда не смогут отыскать Дом. Если мы хотим вернуть все эти годы, мы должны вернуть их сами».

«Мне не слишком нравится эта мысль», — признался Венделл.

«И мне тоже», — сказал Харви, думая, пока тот говорил, что должен оставить записку Маме и Папе, чтобы они не считали его возвращение обыкновенным сном. «Мы должны идти, — сказал он. — У нас нет выбора».

«Итак, когда отправляемся?»

«Сейчас! — угрюмо заявил Харви. — Мы уже и так потеряли слишком много времени».

Глава 16

Обратно в счастливую землю

Это было так, как будто Дом знал, что они возвращаются, и звал их. Лишь только они ступили на улицу, их ноги, казалось, узнали дорогу. Все, что они должны были делать, — позволять вести себя.

«А что мы сделаем, когда попадем туда? — хотел знать Венделл. — Я имею в виду, что мы едва спаслись в прошлый раз…».

«Миссис Гриффин нам поможет», — сказал Харви.

Дыхание Венделла участилось. «А если Карна откусил ей голову?» — спросил он.

«Тогда мы должны все сделать сами».

«Что сделать?»

«Найти Худа».

«Но ты сказал, что он мертв».

«Не думаю, что быть мертвым много значит для такого создания! Он где-то в доме, Венделл, и мы должны его выследить, хочется нам или нет. Он тот, кто похитил все эти годы. И мы не получим их обратно, пока с ним не встретимся».

«Просто у тебя все получается», — сказал Венделл.

«Дом — ящик с фокусами, — напомнил ему Харви. — Времена года, подарки. Сплошные иллюзии. Мы должны быть упорными».

«Харви, погляди».

Венделл указывал пальцем. Харви с первого взгляда узнал улицу. Тридцать три дня назад он стоял здесь с Риктусом и прислушивался к искусителю, говорившему, что за прекрасное место находится по другую сторону туманной стены.

«Значит, это она», — сказал Харви.

Странно, но Харви не чувствовал страха, даже несмотря на то, что они шли прямо в руки врага. Лучше встретиться с Худом и его иллюзиями лицом к лицу теперь, чем провести остаток жизни, размышляя о Лулу и оплакивая годы, которые потерял.

«Ты готов?» — спросил он Венделла.

«Прежде чем мы пойдем, — ответил его друг, — не можем ли мы прояснить всего одну вещь? Если Дом только иллюзия, тогда как же так было, что мы ощущали холод? И как получилось, что я растолстел, поедая пироги миссис Гриффин, и…»

«Не знаю, — отрезал Харви. Сомнение провело холодным пальцем вдоль его позвоночника. — Я не могу объяснить, как действует волшебство Худа. Все, что я знаю, — он забрал эти годы, чтобы прокормить себя».

«Прокормить?»

«Ага. Как… как… как вампир».

Именно сейчас Харви впервые подумал так о Худе, но это было инстинктивно верно. Кровь это жизнь, а жизнь то, чем кормился Худ. Он был вампиром, совершенно точно. Возможно, королем среди вампиров.

«Значит, нам не надо иметь кола, или святой воды, или чего-то такого?»

«Это только в сказках», — сказал Харви.

«Но если он погонится за нами…»

«Мы будем бороться».

«Бороться с чем?»

Харви пожал плечами. Правда состояла в том, что он не знал. Но он был уверен, что кресты и молитвы будут бесполезны в битве, которая ждала впереди.

«Больше никаких разговоров, — прервал он Венделла. — Если не хочешь идти, не ходи».

«Я так не говорил».

«Отлично», — сказал Харви и шагнул в туман.

Венделл следовал за ним по пятам, и как только Харви шагнул в стену, ухватился за его рукав, следовательно, они вошли, как и вышли, — вместе.

Туман сомкнулся вокруг них, будто пропитанное водой одеяло, тяжело давя на их лица, и Харви уже решил, что туман намерен раздавить их. Но на самом деле туман только хотел, чтобы не изменились их намерения. Через мгновение дрожь прошла по его складкам, и они очутились на другой стороне.

В царстве Худа был разгар лета: ленивый сезон. Солнце, по другую сторону тумана спрятавшееся за дождевыми тучами, здесь светило на Дом и на то, что цвело вокруг него. Деревья раскачивались под ароматным ветерком, двери и окна Дома, крыльцо и дымовые трубы — все блестело, словно свежеокрашенное.

Карнизы приветственно гремели, радушные гостеприимные запахи доносились из кухни, приветливый смех летел из раскрытой двери. Добро пожаловать, добро пожаловать слышалось повсюду.

«Я забыл…» — прошептал Венделл.

«Что забыл?»

«Как… он прекрасен».

«Не верь ему, — сказал Харви. — Это только иллюзия, помнишь? Все это».

Венделл не ответил, но побрел к деревьям. Льстивый ветерок овевал его, словно бы подталкивая. Венделл не противился, а шел туда, куда вел ветерок, в испещренную пятнами тень.

«Венделл, — напомнил Харви, следуя за ним через лужайку. — Мы должны держаться друг друга».

«Я забыл о доме на дереве, — мечтательно произнес Венделл, глядя вверх. — Нам было так здорово здесь, правда?»

«Нет, — сказал Харви, который поклялся себе, что не позволит прошлому отвлечь его от его цели. — Я не помню».

«Да, помнишь, — сказал Венделл, улыбаясь от уха до уха. — Мы так много потрудились там, наверху. Я собираюсь подняться и взглянуть, как он выглядит».

Харви схватил его за руку.

«Нет, не поднимешься».

«Нет, поднимусь, — огрызнулся Венделл, выкручивая свою руку из захвата Харви. — Я могу делать все, что пожелаю. Ты мне не хозяин»

По его остекленевшим глазам Харви увидел, что Дом уже включил свое соблазнительное волшебство. Он знал, что все только дело времени и его собственное сопротивление может истощиться. А что потом? Совсем ли он забудет о своем деле здесь и станет пустоголовым мальчиком, гогочущим как гусь, пока его душу будут высасывать?

«Нет! — сказал он вслух. — Я не позволю тебе сделать это!»

«Что сделать?» — спросил Венделл.

«У нас есть дело, ради которого мы пришли!» — сказал ему Харви.

«Какая разница?» — ответил Венделл.

«Для меня есть. И для тебя разница была пять минут назад. Вспомни, что он сделал с нами, Венделл».

Ветер в деревьях, казалось, при этом вздохнул.

«Ааахх…» — произнес он, будто теперь поняв цель Харви и отправившись донести свою догадку до ушей мистера Худа.

Харви не боялся. Это даже доставляло ему удовольствие.

«Давай, — сказал он, когда порывы ветра полетели в сторону Дома. — Скажи ему! Скажи ему!» Он повернулся к Венделлу. «Ты идешь? — спросил он. — Или мне идти одному?»

«Я ничего не имею против того, чтобы зайти, — радостно сказал Венделл. — Я голоден».

Харви мрачно уставился на Венделла. «Разве ты не помнишь ничего, о чем мы говорили снаружи?» — потребовал он.

«Конечно, помню, — ответил Венделл. — Мы говорили, что собираемся… — Он замолк, нахмурившись. — …собираемся… собираемся…»

«Это место похитило время, принадлежавшее нам, Венделл».

«Как оно это сделало? — сказал Венделл все еще сильно хмурясь. — Это просто… просто… — Он вновь запнулся, подыскивая слова. — Просто такой чудесный день». Хмурость стала опять исчезать и ее сменила широкая улыбка. «Какая разница? — сказал Венделл. — Я имею в виду, в такой день, какая разница? Давай просто развлекаться!..»

Харви покачал головой. Он терял здесь драгоценное время, а это было именно тем, чего хотели Худ и Дом. Вместо того, чтобы расходовать слова на Венделла, он повернулся на каблуках и направился к входной двери.

«Подожди меня! — завопил Венделл — Ты чувствуешь запах пирога?»

Венделл чувствовал и хотел бы набить живот какой-нибудь едой до того, как начнет свое рискованное мероприятие. Но Харви знал, что все эти вкусные запахи были частью репертуара Худа, и этого знания было достаточно, чтобы рот его прекратил увлажняться, а желудок ныть.

Он только подумал о пыли, в которую превратились животные с ковчега. Пирог на кухонном столе, возможно, был сделан из того же противного вещества, скрывающегося под поддельной свежестью. Харви изо всех сил держался за эту мысль, зная, что Дом, куда он готов ступить, будет полон подобных уговоров.

С Венделлом, вновь плетущимся сзади на расстоянии шага, он забрался на ступени крыльца и зашел в Дом. В тот момент, когда оба были внутри, дверь за ними захлопнулась. Харви повернулся, по коже его побежали мурашки. Это не ветер рывком закрыл дверь.

Это был Риктус.

Глава 17

Повариха, кошка и гроб

«Великолепно, что вы вернулись обратно, мальчик, — сказал Риктус с такой же, как обычно, широкой улыбкой. — Я всем говорил, что ты не сможешь находиться вдалеке. Никто мне не верил. Он ушел, убеждали меня, он ушел. Но мне было лучше известно. — Он начал передвигаться в сторону Харви. — Я знал, что ты не удовлетворишься коротким визитом… нет, ведь впереди еще так много развлечений».

«Я голоден», — проскулил Венделл.

«Помоги себе сам!», — ухмыльнулся Риктус. Венделл по-спринтерски рванулся на кухню. «Ого-го, ого-го, ого-го! — закричал он. — Погляди на всю эту еду».

Харви не отвечал.

«Ты не голоден? — спросил Риктус, поднимая брови выше очков. Он приложил сложенную лодочкой ладонь к уху. — Слышу звук пустого желудка».

«Где миссис Гриффин?» — спросил Харви.

«О… она поблизости, — с озорством сказал Риктус. — Но она стареет. В эти дни она подолгу находится в постели, поэтому мы положили ее кое-куда в целости и сохранности».

Пока он говорил, из гостиной послышалось мяуканье и у двери оказалась Стью Кэт. Риктус нахмурился. «Убирайся отсюда, киска! — выплюнул он. — Разве ты не видишь, что у нас разговор?»

Но Стью Кэт не испугалась. Она прошествовала к Харви и потерлась о его ноги.

«Чего ты хочешь?» — спросил Харви, присаживаясь на корточки, чтобы ее погладить. Она громко замурлыкала.

«Хорошо. Превосходно. Первоклассно, — сказал Риктус, меняя гнев на свежеотполированную улыбку. — Тебе нравится кошка. Кошке нравишься ты. Все счастливы».

«Я не счастлив», — сказал Харви.

«Это почему?»

«Я оставил здесь все мои подарки и не знаю где».

«Нет проблем, — сказал Риктус. — Я их отыщу».

«Ты это сделаешь?» — спросил Харви.

«Будь уверен, малыш, — заявил Риктус, убежденный в том, что его обаяние вновь сработало. — Вот для чего мы здесь: давать все, что пожелает твое сердце».

«Я думаю, может, я оставил их наверху, в моей спальне», — предположил Харви.

«Знаешь, кажется, я их там видел, — ответил Риктус. — Оставайся прямо здесь. Я скоро вернусь».

Он побежал, перепрыгивая через две-три ступеньки и немузыкально насвистывая сквозь зубы. Харви подождал, когда тот исчезнет из виду, затем отправился проведать Венделла, давая возможность Стью Кэт ускользнуть.

«Ах ну, посмотрите же!» — раздался голос, когда он появился в дверях кухни.

Это был Джайв. Он стоял у плиты, такой же живой, как обычно, рукой жонглируя яйцами, а другой подбрасывая печенье в кастрюле.

«О чем ты мечтаешь? — поинтересовался он. — О сладком или о соленом?»

«Ни о том, ни о другом», — ответил Харви.

«Все отлично, — просвистел Венделл. Он был почти скрыт стеной наполненных тарелок. — Попробуй пирожки. Они великолепны!»

Харви испытывал жестокое искушение. Буфет выглядел изумительно. Буфет искушал. Но ведь он должен помнить — это всего лишь пыль.

«Может, попозже», — сказал он, отводя глаза от груд пропитанных сиропом вафель и кубков мороженого.

«Ты куда?» — хотел знать Джайв.

«Мистер Риктус ищет для меня несколько подарков», — сказал Харви.

Джайв довольно улыбнулся. «Значит, малышок, все по-старому идет, а совсем не наоборот! — воскликнул он. — Хорошо тебе!»

«Мне хотелось сюда», — ответил Харви.

Он не стал медлить, иначе бы Джайв увидел по его глазам, что он лжет. Нет, Харви быстро повернулся и направился обратно в коридор. Стью Кэт все еще была там и глядела на него.

«Что такое?» — спросил он.

Кошка двинулась к лестнице, затем остановилась и взглянула назад.

«Хочешь что-то показать мне?» — прошептал Харви.

При этом кошка опять пошла вперед. Харви последовал за ней, ожидая, что она поведет его наверх. Но прежде чем она достигла низа лестницы, она повернула налево и провела Харви по узкому проходу к двери, о которой он прежде не знал.

Харви подергал ручку, но дверь была заперта. Повернувшись, чтобы поискать Стью Кэт, Харви обнаружил, что она трется своей изогнутой спиной о ножку маленького стола, стоявшего поблизости. На столе находился резной деревянный ящик. В ящике был ключ.

Харви пошел обратно к двери, отпер ее и распахнул. Перед ним находился лестничный пролет. Деревянные ступени вели вниз, во тьму, откуда поднимался кислый сыроватый запах. Харви не решился бы спуститься, если бы Стью Кэт не продолжала манить его во мрак.

Касаясь пальцами сырых стен слева и справа от себя, он следовал за Стью Кэт вниз, считая ступени, дока шел. Их было пятьдесят две, и к тому времени, как он спустился, глаза почти привыкли к темноте. Погреб был пещеристый, но пустой, за исключением беспорядочно разбросанных камней и большого деревянного ящика, который стоял в пыли примерно в дюжине ярдов от Харви.

«Что это?» — шепотом спросил он у Стью Кэт, понимая, что кошка не может ответить, и тем не менее надеясь на какой-нибудь знак.

Единственным ответом Стью Кэт было то, что она побежала к ящику, мягко вспрыгнула на него и принялась царапать дерево.

Любопытство Харви оказалось сильнее страха и все-таки не настолько сильным, чтобы он бросился открывать крышку. Он подошел так, словно ящик был каким-то спящим зверем, которым, Харви знал в точности, тот и был. Чем ближе он подходил к ящику, тем больше тот напоминал грубо обструганный гроб. Но разве гроб запирают на висячий замок? Не туда ли положили Карну после того, как зверь притащил свое раненое тело домой? Может, теперь он прислушивается к тому, как Стью Кэт царапает крышку, и ждет освобождения?

Когда же Харви приблизился к гробу, в глаза ему бросилась завязка фартука, свисавшая из ящика и оставленная так тем, кто ящик запер. Харви знал только одного человека в Доме, который носил фартук.

«Миссис Гриффин! — шепнул он, просовывая ногти под крышку. — Миссис Гриффин! Вы там?»

Изнутри раздался глухой стук.

«Я вас выпущу», — пообещал он, дергая крышку во всю мочь.

У него не хватало сил сломать замок. В отчаянье он начал обыскивать погреб, ища какой-нибудь инструмент, нашел два подходящих по размеру камня, поднял и вернулся к гробу.

«Придется пошуметь», — предупредил он миссис Гриффин.

Затем используя один камень как зубило, второй как молоток, он ударил по замку. Голубые искры летели, когда он бил по металлу, но, казалось, без всякого успеха, и вдруг совершенно неожиданно замок затрещал и упал на землю.

Харви на минуту замер, опять вернулись прежние сомнения. А может, это был гроб Карны? Затем он отшвырнул камни и поднял крышку.

Глава 18

Горькая правда

Харви почти вскрикнул, увидев, в каком ужасном состоянии была бедная миссис Гриффин. Она смотрела на него обезумевшими глазами, волосы выдраны клочьями, лицо фиолетовое от синяков. Рот забит вонючей тряпкой, которую Харви осторожно убрал. Тогда миссис Гриффин смогла говорить хриплым шепотом.

«Спасибо, мой дорогой, спасибо, — сказала она. — Но… ты не должен был возвращаться. Здесь слишком опасно».

«Кто это с вами сделал?»

«Джайв и Риктус».

«А приказ отдал он, не так ли? — спросил Харви, помогая ей подняться. — Не говорите мне, что он мертв, я ведь знаю, что это неважно. Худ здесь, в Доме, правда?»

«Да, — сказала она, держась за Харви, пока вылезала из ящика. — Да, он здесь. Но не так, как ты думаешь…» Она начала всхлипывать, слезы мешали словам.

«Все в порядке, — утешил ее Харви. — Все будет хорошо».

Она подняла руки и прикоснулась к лицу, мокрому от слез. «Я думала… Я думала, я никогда больше не заплачу, — сказала она. — Погляди, что ты наделал!»

«Простите», — ответил Харви.

«О, нет, моя радость, не извиняйся. Это изумительно. — Она улыбнулась сквозь слезы. — Ты разрушил проклятие, висевшее надо мной».

«Какое проклятие?»

«О, это долгая история».

«Расскажите».

«Я была самим первым ребенком, пришедшим в Дом Худа, — сказала она. — Это случилось много-много лет назад. Мне было девять, когда я впервые переступила этот порог. Видишь ли, я убежала из дома».

«Почему?»

«Моя кошка умерла, а мой отец отказался купить мне другую. И что, по-твоему, дал мне Риктус в тот самый день, когда я прибыла?»

«Трех кошек?» — спросил Харви.

«Ты же знаешь, как действует этот Дом, не так ли?»

Харви кивнул. «Он дает все, чего ни пожелаешь».

«Я хотела иметь кошек, дом и…»

«Что?»

«Другого отца. — Она содрогнулась от страха, вспоминая. — Той ночью я встретила Худа. По крайней мере услышала его голос».

Стью Кэт подошла к ее ногам, и миссис Гриффин прервала рассказ, чтобы наклониться и взять кошку на руки.

«Где вы услышали его?» — спросил Харви.

«На чердаке, наверху Дома. И он сказал мне: «Если ты останешься здесь навеки, ты никогда не умрешь. Ты станешь старой, но будешь жить до скончания времен и никогда не заплачешь снова».

«И это то, чего вы хотели?»

«Это глупо, но так. Да, я хотела. Я боялась, видишь ли. Боялась быть положенной в землю, как моя кошка. — Нахлынула новая волна слез, они покатились по ее бледным щекам. — Я бежала от смерти…»

«Прямо в ее Дом», — добавил Харви.

«О нет, дитя, — сказала миссис Гриффин. — Худ это не Смерть. — Она вытерла слезы, будто для того, чтобы яснее видеть Харви. — Смерть вещь естественная. А Худ нет. Теперь бы я с радостью пригласила Смерть как друга, которого я прогнала от своей двери. Я слишком многое видела, мой хороший. Слишком много времен года, слишком много детей…»

«Почему вы не попытались остановить его?»

«Я перед ним бессильна. Все, что я могла сделать, — дать детям, которые приходили сюда, как можно больше счастья».

«Сколько вам лет?» — спросил ее Харви.

«Кто знает? — ответила она, прижимаясь щекой к меху Стью Кэт. — Я старею и старею по прошествии дней, но течение времени, кажется, потеряло надо мною власть. Иногда мне бы хотелось спросить какого-нибудь ребенка:

«Какой год в мире за стеной?»

«Я могу сказать вам».

«Не надо, — ответила она, прижимая палец к губам. — Я не хочу знать. Это будет слишком больно».

«Так чего же тогда вы хотите?»

«Умереть, — сказала она со слабой улыбкой. — Выскользнуть из этой оболочки и отправиться к звездам».

«Это происходит так?»

«Я в это верю, — сказала она. — Но Худ не позволит мне умереть. Никогда. Это будет его местью мне за то, что я помогла вам бежать. Худ уже убил Блю Кэт, потому что она показала дорогу наружу».

«Худ выпустит вас, — произнес Харви. — Обещаю. Я собираюсь заставить его».

Она покачала головой. «Ты так храбр, моя радость, — сказала она. — Но он не даст уйти никому из нас. Внутри него такая ужасная пустота. Он хочет заполнить ее душами, но это провал. Бездонный провал…»

«…и вы оба направляетесь туда, — раздался маслянистый голос. Говорила Марр. Она ползла вниз по лестнице. — Мы искали тебя и тут и там, — сказала она Харви. — Тебе лучше пойти со мною, детка».

Она протянула руки к Харви. Он слишком хорошо помнил о ее превращающем прикосновении. «Пойдем! Пойдем! — сказала она. — Я все еще могу избавить тебя от неприятностей, если ты позволишь сделать из тебя нечто покорное. Он любит покорных, он, мистер Худ. Блох, червей, паршивых собачонок. Иди ко мне, детка! Живо».

Харви оглядел подвал. Другого выхода не было. Для того чтобы вывести миссис Гриффин на солнце, ее надо было провести по лестнице, но на пути стояла Марр.

Харви сделал шаг в ее сторону. Она улыбнулась беззубой улыбкой.

«Хорошо, детка, хорошо», — сказала она.

«Не надо, — попросила миссис Гриффин. — Она сделает тебе больно».

«Цыц, женщина! — сказала Марр. — Мы считаем, что в следующий раз придется эту крышку забить гвоздями!» Ее сальные зеленые глаза устремились опять на Харви. «Он знает, что для него хорошо. Не так ли, мальчик?»

Харви не ответил. Он просто продолжал наступать на Марр, чьи пальцы росли, словно рога улитки, вытягивались, чтобы вцепиться ему в лицо.

«Ты был таким послушным мальчиком, — продолжала Марр. — Может, я, в конечном счете, и не превращу тебя в червяка. Кем бы тебе хотелось стать? Скажи мне. Скажи, что у тебя на сердце…»

«Не беспокойся о моем сердце, — ответил Харви, придвигаясь к Марр. — Как насчет твоего?»

На лице Марр отразилось изумление. «Моего?» — переспросила она.

«Да, — сказал Харви. — Чем ты мечтаешь быть?»

«Я никогда не мечтаю», — заявила она с вызовом.

«Ты должна постараться, — сказал ей Харви. — Если ты можешь превратить меня в червяка или в летучую мышь, что ты можешь сделать для себя?»

Вызов на ее лице стал озадаченностью, а озадаченность превратилась в панику. Ее вытянутые пальцы стали втягиваться обратно. Однако Харви кинулся с быстротой молнии и переплел свои пальцы с ее.

«Чем ты хочешь быть? — спросил он ее. — Думай».

Она начала бороться, и он ощутил, что ее волшебство хлынуло из ее пальцев в его, пытаясь его изменить. Но он больше не хотел стать летучей мышью-вампиром и явно не желал стать червяком. Он был вполне счастлив, будучи собой. Волшебство, следовательно, не имело над ним власти, вместо этого оно потекло обратно в Марр, которая начала дрожать словно погружалась в ледяную воду.

«Что… ты… делаешь?» — произнесла она.

«Скажи мне, что в твоем сердце», — сказал он, возвращая ей ее приглашение.

«Я не разговариваю с тобой!» — ответила она, все еще силясь высвободить свои пальцы.

Но она не привыкла к тому, чтобы ее жертвы сопротивлялись подобным образом. Мускулы ее были дряблыми и слабыми. Она тянула и тянула пальцы, но не могла освободиться.

«Оставь меня в покое! — потребовала она. — Если ты сделаешь мне плохо, мистер Худ снимет с тебя голову».

«Я не причиню тебе вреда, — сказал Харви. — Я просто хочу дать тебе почувствовать твои мечты, как ты даешь мне чувствовать мои».

«Я не хочу!» — завопила она, борясь более отчаянно, чем прежде.

Он не отпустил ее. Вместо этого он все ближе и ближе придвигался к ней, будто для того, чтобы охватить ее руками. Она начала плеваться — огромными слизистыми плевками — но он утирал лицо и продолжал приближаться.

«Нет… — начала бормотать она, — нет…»

Но не смогла сдержать приготовленное волшебство и оно заработало над ее собственными кожей и костями. Ее жирное лицо начало размягчаться и побежало как плавящийся воск, тело принялось оседать в своей рваной одежде — по полу потекла зеленоватая кашица.

«О… — всхлипнула Марр, — ты проклятый ребенок…»

Что за мечта была такая, удивился Харви, что превращала Марр в студень? Она становилась все меньше и меньше, одежда соскальзывала, пока тело сжималось, голос утончился. До полного ее исчезновения оставались считанные секунды.

«О чем же ты мечтаешь?» — спросил Харви, когда пальцы Марр начали сбегать меж его пальцев подсоленной водичкой.

«Я мечтала ни о чем… — ответила Марр, глядя проваливающимся в расплывающийся череп глазами, — и это… то… чем… я… становлюсь…» Она почти затерялась в складках собственной одежды. «Ни о чем… — повторила Марр. Она теперь была не более, чем грязной лужицей, лужицей с исчезающим голосом. — Ни о чем…»

Затем она исчезла, пожранная собственным волшебством.

«У тебя получилось! — сказала миссис Гриффин. — Дитя, у тебя получилось!»

«Одна исчезла, трое осталось», — ответил Харви.

«Трое?»

«Риктус, Джайв и сам Худ».

«Ты забыл о Карне».

«Он все еще жив?»

Миссис Гриффин кивнула. «Боюсь, его крики я слышу каждую ночь. Он жаждет возмездия».

«А я хочу обратно свою жизнь, — сказал Харви, беря миссис Гриффин за руку и провожая ее (все еще несущую Стью Кэт) к подножию лестницы. — Я собираюсь ее забрать, миссис Гриффин. Чего бы это ни стоило, я собираюсь ее получить».

Миссис Гриффин посмотрела на груду одежды, которая отмечала то место, где Марр ушла в ничто.

«Может, тебе удастся, — сказала она с удивлением в голосе. — Из всех детей, какие только приходили сюда, ты, возможно, единственный, кому под силу одолеть Худа в его собственной игре».

Глава 19

Пыль в пыль

Риктус поджидал на вершине лестницы. Его улыбка была сладкой. Слова нет.

«Теперь ты — убийца, мой маленький, — сказал он. — Тебе нравится чувствовать кровь Марр на своих руках?»

«Он ее не убивал, — сказала миссис Гриффин. — Она никогда не жила. Ни один из вас никогда не жил».

«Тогда что мы такое?» — спросил Риктус.

«Иллюзии, — заявил Харви, подталкивая миссис Гриффин с кошкой на руках мимо Риктуса к парадной двери. — Это все иллюзии».

Риктус следовал за ними, безумно подхихикивая.

«Чего такого забавного?» — спросил Харви, открывая дверь, чтобы выпустить миссис Гриффин на солнце.

«Ты! — ответил Риктус. — Ты думаешь, что знаешь все, но ты не знаешь мистера Худа».

«Узнаю немного позже, — сказал Харви. — Идите, погрейтесь, — обратился он к миссис Гриффин. — Я вернусь».

«Будь осторожен, дитя», — попросила она.

«Буду», — пообещал он ей и закрыл дверь.

«Ты странный», — сказал Риктус с немного угасшей улыбкой. Его лицо, когда не ослепляли зубы, походило на маску из теста. Две проковырянные пальцами дыры вместо глаз и катышек вместо носа.

«Я могу высосать твой мозг через уши», — сказал он, вся музыкальность ушла из его голоса.

«Наверное, можешь, — ответил Харви. — Но не собираешься».

«Почему ты так думаешь?»

«Потому что я приглашен твоим хозяином».

Он направился к лестнице, но до того как ее достиг, к нему метнулась темная фигура. Это был Джайв, и он нес блюдо с яблочным пирогом и мороженым.

«Идти долго, — сказал он. — Сначала закинь что-нибудь в желудок».

Харви посмотрел на блюдо. Золотисто-коричневый пирог был присыпан сахаром, мороженое подтаяло и лежало в сладком белом озерке. Вид очень заманчивый.

«Давай, — сказал Джайв. — Ты заслужил угощение».

«Нет, спасибо», — ответил ему Харви.

«Почему нет? — хотел знать Джайв, повернувшись на каблуке вокруг своей оси. — Он легче, чем я».

«А из чего сделан этот пирог?» — спросил Харви.

«Из яблок, корицы и…»

«Нет, — возразил Харви. — Я знаю, из чего он сделан на самом деле».

Он опять взглянул на пирог, и на миг ему показалось, что он увидел самую суть — увидел серую пыль и прах, из которых была сотворена иллюзия.

«Ты думаешь, он отравлен? — спросил Джайв. — Так?»

«Возможно», — ответил Харви, все еще глядя на пирог.

«А вот и нет! — сказал Джайв. — Я тебе докажу!»

Харви услышал за спиной предупреждение Риктуса, которое не услышал Джайв. Он окунул пальцы в пирог и мороженое, а затем опустил их в рот одним быстрым движением. Когда он закрыл рот, Риктус сказал:

«Не глотай!»

И снова слишком поздно. Джайв сглотнул. Через мгновение Джайв выронил тарелку и начал бить себя кулаками по животу, словно собираясь выгнать еду обратно. Но вместо полупережеванного пирога изо рта его вырвалась туча пыли. Затем еще одна, затем еще одна.

Почти ослепленный, Джайв вцепился в горло Харви.

«Что… ты… сделал?» — прокашлял он.

Харви не представляло труда сбросить его с себя.

«Это все пыль, — сказал он. — Грязь, пыль и прах! Вся еда! Все подарки! Все!»

«Помогите мне! — пробормотал Джайв, царапая ногтями щеки и губы. — Кто-нибудь, помогите мне!»

«Теперь тебе не помочь!» — раздался торжественный голос.

Харви оглянулся. Говорил Риктус. Он пятился по коридору с руками, прижатыми к лицу. Он глядел сквозь пальцы на Джайва, и зубы его клацали, когда он объявил ужасную правду. «Тебе не следовало есть этого пирога, — сказал он. — Пирог напомнил твоему животу, из чего ты сделан».

«Из чего?» — спросил Джайв.

«Из того, из чего сказал мальчик! Из грязи и праха!»

Джайв откинул голову назад при этом завывая: «Нееет!» Но даже тогда, когда он раскрыл рот, чтобы отрицать очевидное, правда вышла наружу. Сухая пыль потоком бежала из его глотки и текла ему на пальцы. Это было подобно роковому сообщению, отправленному одной частью тела другой. Прикоснувшись к пыли, пальцы его тоже начали крошиться, а когда они упали, шорох разложения распространился на его бедра, колени и ступни.

Джайв стал падать на землю, но в финальном пируэте повернулся кругом и схватился за перила.

«Спасите меня! — вопил он, глядя на верх лестницы. — Мистер Худ, вы меня слышите? Пожалуйста! Пожалуйста, спасите меня!»

Теперь под ним крошились ноги, но он не собирался сдаваться. Он потащил свое тело вверх по ступенькам, все еще вопя, чтобы мистер Худ исцелил его. Однако с высот Дома не было ответа, не долетало теперь ни звука и от Риктуса. Только мольбы и хриплое дыхание Джайва, и шорох пыли, когда она сбегала вниз по ступеням из опустошающегося мешка его тела.

«Что происходит?» — спросил Венделл, появляясь из кухни с кетчупом, размазанным вокруг рта.

Он уставился на облако пыли, висевшее над ступенями, не имея возможности разглядеть создание в ее сердцевине. Харви, однако, находился ближе к облаку и потому был свидетелем последних ужасных мгновений Джайва. Умирающее создание потянулось к верху лестницы рукой с почти отсутствующими пальцами, все еще надеясь — даже когда его жизнь медленно уплывала прочь, — что его создатель придет его спасти. Затем Джайв опустился на ступени и его последние жалкие кусочки рассыпались.

«Кто-нибудь выбивал ковры?» — спросил Венделл, когда пыль осела.

«Двумя меньше», — пробормотал себе под нос Харви.

«Что ты говоришь?» — хотел знать Венделл.

Прежде чем ответить, Харви оглянулся на коридор, ища Риктуса. Но третий слуга Худа исчез. «Не важно, — сказал Харви. — Ты закончил есть?»

«Ага». «Еда была хорошей?»

Венделл ухмыльнулся.

«Ага».

Харви покачал головой.

«Что это значит?» — хотел знать Венделл.

Харви готов был сказать: это значит, что ты не можешь помочь мне, это значит, что я должен пойти наверх и сам встретить Худа. Но какая в том была польза? Дом совершенно поглотил Венделла. Он будет скорее помехой, чем помощью в предстоящей битве. И вместо всего этого Харви сказал:

«Миссис Гриффин снаружи!»

«Значит, мы найдем ее?»

«Мы ее нашли».

«Я пойду и поздороваюсь», — произнес Венделл с радостной улыбкой.

«Хорошая мысль».

Венделл взялся за ручку двери, потом повернулся и спросил:

«А где будешь ты?»

Но Харви не ответил. Он уже перешагнул кучу пыли, которая отмечала место кончины Джайва, и приближался к вершине первого на своем пути лестничного пролета, чтобы встретить силу, которая поджидала во тьме чердака.

Глава 20

Встреча воров

На ходу вглядываться в пыльную правду, притворяющуюся пирогом и мороженым, — одно, но совсем иное — процарапать внешний лоск, которым покрыл себя Дом и который он отполировал до такого совершенства. Когда Харви взбирался по ступеням лестницы, он продолжал надеяться, что отыщет какую-нибудь деталь в стенах или в коврах, которая позволила бы ему засунуть пальцы разума под крышку иллюзий и приподнять ее, чтобы увидеть, какая неприглядная штука лежит внутри. Если Марр была сделана из засохшей грязи и слюны, а Джайв из пыли, то из чью сделан сам Дом? Однако, как Харви ни глядел, он не мог пробиться сквозь ложь. Дом восхищал чувства теплом, красками и запахами лета, он мягко нашептывал в ухо и ласкал своими нежными ветерками лицо.

Даже тогда, когда он достиг темной площадки в конце последнего лестничного пролета, Дом продолжал делать вид, что это просто еще одна невинная игра в прятки, подобно бесчисленным играм, которые он видел под своей сенью.

Впереди было пять дверей, каждая из них приоткрыта на несколько дюймов, будто бы говора:

Здесь нет секретов от мальчика, который хочет правды. Зайди и посмотри! Зайди и посмотри! Если осмелишься.

Он осмелился, но не так, как планировал Дом. Потратив несколько мгновений на разглядывание дверей, Харви в конце концов проигнорировал их все, а вместо этого спустился на пролет ниже, выбрал в одной из спален крепкое кресло, принес наверх, встал на него и выбил вентиляционную дверь, ведущую на чердак.

Втащить себя было тяжело, но он знал, когда вполз и лежал запыхавшись на полу чердака, что преследование Худа почти завершено. Король Вампиров был рядом. Кто еще, кроме владыки иллюзий, стал бы жить в месте, настолько лишенном их? Чердак был таким, каким не был Дом: грязным, темным и затянутым паутиной.

«Где ты?» — спросил он. Бесполезно было думать, что он может удивить врага. Худ наблюдал за его восхождением от самого первого этажа. «Выходи, — заорал Харви. — Я хочу видеть, как выглядит вор».

Сначала ответа не было, затем — откуда-то с другого конца чердака — Харви услышал низкое гортанное ворчание. Не дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте, он пошел туда, откуда раздавался звук, и пока он шел доски скрипели у него под ногами.

Дважды он останавливался, чтобы посмотреть наверх, потому что шум откуда-то из тьмы над головой привлекал его внимание. Была ли это пойманная птица, в панике мечущаяся вслепую туда-сюда? Или, может быть, тараканы, собравшиеся кучей на балках над ним?

Он приказал себе выбросить подобные фантазии из головы и сконцентрироваться на поисках Худа. Здесь хватало подлинных причин для испуга, чтобы выдумывать новые. В отличие от пространства вокруг вентиляционной двери этот конец чердака служил чем-то вроде кладовой, и его враг определенно таился в лабиринте истлевающих картин и покрытой плесенью мебели.

Действительно, не он ли источник этого порхающего движения, которое Харви заметил краем глаза?

«Худ? — спросил он, сощурившись, чтобы попытаться получше разглядеть фигуру в темноте. — Зачем ты здесь прячешься?»

Он шагнул вперед и, сделав это, понял свою ошибку. Это был не таинственный мистер Худ. Он узнал эту фигуру, как исковеркана она ни была: полусгнившие крылья, крохотные черные глаза, зубы, бесчисленные зубы.

Это был Карна!

Тварь приподнялась в своем грязном гнезде, одновременно огрызаясь на Харви. Он отступил, спотыкаясь, и Карна мог бы схватить его, сделав всего три шага, если бы так не хромал из-за своих ран и если бы ему не мешал окружающий хаос.

Он ударялся о груды хлама слева и справа от себя, раскидывал кресла ипереворачивал ящики, отправившись в болезненную погоню за своей добычей. Пятясь, Харви не спускал глаз со зверя, а в голове у него копошились вопросы. Где был Худ? Это оставалось главной тайной. Миссис Гриффин уверена, что он где-то наверху, но Харви прошел чердак из конца в конец, а единственным здешним обитателем было создание, которое гнало его к выходу.

Отходя, Харви еще раз внимательно посмотрел в темноту, на случай, если не разглядел кого-то, прячущегося здесь. Но глаза его обнаружили не человеческую фигуру, а шар размером с теннисный мяч, блестевший так, будто был заполнен светом звезд, — он появился из досок, словно пузырь, и поднимался к крыше. Мгновенно забыв об опасности, Харви наблюдал, как шар поднимается, затем к шару присоединился второй, третий и четвертый.

Изумленный этим зрелищем, Харви мало заботился о том, где шел. Он споткнулся, упал и теперь лежал, растянувшись на жестких досках. Сквозь красную дымку боли он глядел на крышу.

А там, над ним, находился Худ во всем своем величии.

Его лицо простиралось по всей крыше, черты его были ужасающе искажены. Глаза его были темными ямами, выдолбленными в балках, нос его выступал наружу и нелепо уплощался, как нос огромной летучей мыши, рот был безгубой щелью не меньше десяти футов шириной, из которой раздавался голос, подобный скрипу дверей, завыванию каминов и грохотанию окон.

«Дитя! — произнес он. — Ты принес боль в мой рай. Стыдись!»

«Какую боль? — закричал в ответ Харви. Его до мозга костей пронзала дрожь, но он знал, что не время показывать свой страх. Он поучаствует в иллюзии, станет действовать тем же способом, что и его враг, изобразит отвагу, даже когда не чувствует ее. — Я пришел забрать свое, вот и все».

Худ всосал одну из сияющих сфер в рот. Свет ее мгновенно потух.

«Марр мертва, — сказал он. — Джайв мертв. Превратился в грязь и пыль из-за тебя!»

«Они никогда не были живыми», — ответил Харви.

«Ты слышал их всхлипы и жалобы? — вопросил Худ, жилы у него на лбу вспухли. — Тебе их не жалко?»

«Нет», — заявил Харви.

«Тогда я не пожалею тебя, — пришел режущий ухо ответ. — Я погляжу, как мой бедный Карна сожрет тебя от пяток до макушки и получит от этого удовольствие».

Харви взглянул в сторону Карны. Зверь приостановил движение, но был готов ударить, его сочащиеся челюсти находились в нескольких дюймах от ног Харви. Теперь, когда зверь стоял неподвижно, Харви мог ясно разглядеть, насколько сильно тот изранен, тело его было столь излохмачено, что походило на заплесневелую тряпку, огромная голова свисала, будто каждый вдох был бременем.

Когда Харви поглядел на него, он вспомнил нечто, что говорила ему миссис Гриффин.

«Сейчас я бы призвала Смерть, — сказала она, — как друга, которого я прогнала от своей двери».

Может, то, что ожидало Карну, и не было путешествием к звездам, может, это было просто возвращением в ничто, из которого Худ вызвал его. Но создание тем не менее желало этого дара. Оно было изношенное и израненное и оставалось в живых не из-за собственного желания, а потому что Худ требовал его службы.

«Такая жалость…» — прошептал голос с крыши.

«Что?» — спросил Харви, поглядев опять на Худа, у которого на губах стало на два шара больше. «Терять тебя таким образом, — продолжал тот. — Может, попробовать убедить тебя подумать еще раз? Кроме того, я не причинил тебе вреда. Почему бы не вернуться обратно и не жить здесь в мире?»

«Ты похитил тридцать лет моего времени с Мамой и Папой, — сказал Харви. — Если я останусь здесь, ты украдешь много больше».

«Я только взял дни, которые не хотел ты, — запротестовал Худ. — Дождливые дни. Серые дни. Дни, когда ты желал быть далеко. Где здесь преступление?»

«Я не знал, что теряю», — запротестовал Харви.

«А, — мягко сказал Худ, — но разве это не обычное дело? Вещи ускользают из твоих пальцев, а когда они исчезают, ты сожалеешь о них. Но что ушло, то ушло, Харви Свик!»

«Нет! — воскликнул Харви. — То, что ты украл, я могу украсть обратно».

При этом в двойных ямах глаз Худа возникло свечение.

«Но ты горишь ярко, Харви Свик, — сказал он. — Я никогда не встречал души, которая горела бы так ярко, как твоя». Он нахмурился, изучая мальчика внизу. «Теперь я понимаю», — сказал он.

«Что понимаешь?»

«Почему ты вернулся обратно?»

Харви начал говорить: «Я пришел за тем, что ты забрал…», но Худ поправил его до того, как он выговорил два слова.

«Ты пришел потому, что знал: найдешь здесь дом, — сказал Худ. — Мы оба воры, Харви Свик. Я забираю время. Ты забираешь жизни. Но в конечном счете мы одинаковы: оба Вечные Похитители».

Как ни отвратительно было думать о себе нечто подобное, Харви испугался, ибо в нем таился страх, вдруг слова чудовища — правда. Эта мысль заставила его замолчать.

«Возможно, нам нет необходимости быть врагами, — сказал Худ. — Возможно, мне следует взять тебя под свое крыло». Он без радости улыбнулся собственной шутке. «Я могу воспитать тебя. Помочь тебе лучше понимать Темные Пути»

«Значит, я закончу, кормясь детьми, как ты? — спросил Харви. — Нет, спасибо».

«Я думаю, тебе бы это понравилось, Харви Свик, — сказал Худ. — В тебе есть задатки вампира».

Отрицать было невозможно. Само слово вампир напомнило ему полет в Хэллоуин, парение под полной луной — с горящими красными глазами и зубами, острыми как лезвия.

«Я вижу, ты вспоминаешь», — сказал Худ, уловив отблеск удовольствия на лице Харви.

Харви мгновенно сменил удовольствие хмуростью. «Я не хочу оставаться здесь, — сказал он. — Я только хочу получить свое и уйти».

Худ вздохнул. «Печально, — произнес он. — Даже очень печально. Но если ты желаешь того, что принадлежит тебе, бери смерть. Карна! — Зверь поднял свою жалкую голову. — Сожри мальчишку!»

Прежде чем изувеченный зверь смог двинуться с места, Харви вскочил на ноги. По дороге к вентиляционной двери он понял, что шансы перегнать Карну малы, но вдруг существует другой способ уложить зверя? Если он был Вечным Похитителем, как сказал Худ, возможно, пришло время доказать это. Не пылью, не похищенными заклинаниями, а силой собственных мускулов.

Карна сделал в его сторону угрожающий шаг, но вместо того, чтобы отойти, Харви протянул руку к твари, будто для того, чтобы погладить его по разлагающейся голове. Зверь заколебался, в нем созревало сомнение.

«Сожри его…» — зарычал Король Вампиров.

Зверь опустил голову, ожидая наказания свыше. Но именно Харви положил на него руку и мягкое прикосновение повергло в дрожь тело зверя. Он поднял морду, чтобы прижаться к ладони Харви, и, сделав так, он издал долгий низкий стон.

В этом звуке не было ни боли, ни жалобы. В нем слышалась благодарность за то, что единственный раз его не встретили ударами и воплями ужаса. Он уставился глазами в лицо Харви, и дрожь удовольствия прошла по его телу. Казалось, он знал, чем все кончится, потому что мгновением позже он отошел от утешителя, и когда сделал это, дрожь усилилась и тело его внезапно разлетелось на тысячу кусочков.

Его зубы, которые мгновением прежде выглядели столь устрашающими, откатились во тьму, массивный череп вдребезги разбился, позвоночник скрючился. За несколько секунд он стал лишь грудой костей, столь сухих и столь старых, что даже самый отчаявшийся пес пробежал бы мимо них.

Харви взглянул на лицо на крыше. Выражение лица Худа было выражением совершеннейшего замешательства. Челюсть отвисла, глаза вылезли из своих ям.

Харви не стал ждать, пока тот нарушит молчание. Он просто повернулся спиной к останкам Карны и устремился к вентиляционной двери, почти ожидая, что создание на крыше захлопнет ее. Однако ответа от Худа не было до тех пор, пока Харви не опустился в кресло, стоявшее на площадке. Только затем, когда Харви бросил последний взгляд на чердак, Худ заговорил.

«О мой маленький вор… — прошептал он. — Что нам теперь делать?»

Глава 21

Фокусы и соблазны

«Ты хорошо сделал», — сказала с улыбкой личность, ожидающая его у верха лестницы.

«А я думал, куда ты делся», — ответил Харви Риктусу.

«Всегда готов служить», — раздался елейный ответ.

«На самом деле?» — поинтересовался Харви, поднимаясь с кресла и подходя поближе.

«Конечно, — сказал Риктус. — Всегда».

Теперь, когда он был рядом, Харви заметил трещины во внешнем лоске Риктуса. Тот загипсовал улыбку и умащивал свои слова маслом и медом, но через его болезненную кожу просачивался кислый запах страха.

«Ты боишься меня, не так ли?» — спросил Харви.

«Нет, нет, — настаивал Риктус. — Я полон уважения, вот и все. Мистер Худ считает, что ты смышленый мальчик. Он уполномочил меня предложить тебе все, чего бы ты ни пожелал, чтобы заставить тебя остаться. — Он развел руки. — Предел — небо».

«Ты знаешь, чего я хочу».

«Все, что угодно, вор, кроме лет. Ты не можешь обладать ими. Тебе они даже не понадобятся, если ты останешься и станешь подмастерьем мистера Худа. Ты будешь жить вечно, так же как он». Риктус пошлепал по капелькам пота на своей верхней губе пожелтевшим платком. «Подумай об этом, — сказал он. — Ты, может быть, и способен убить подобных Карне… или мне, но ты никогда не сможешь причинить вреда Худу. Он слишком стар, слишком мудр, слишком мертв».

«Если я останусь…» — сказал Харви.

Ухмылка Риктуса стала шире. «Да?» — промурлыкал он.

«Дети в озере станут свободны?»

«К чему беспокоиться о них?»

«Один из них мой друг», — напомнил ему Харви.

«Ты думаешь о маленькой Лулу, не так ли? — сказал Риктус. — Так вот, позволь мне сказать тебе, она очень счастлива там внизу. Все они счастливы».

«Нет, не счастливы! — разъярился Харви. — Озеро отвратительно и ты это знаешь». Он шагнул к Риктусу, который отступил будто бы в страхе за свою жизнь. По всей вероятности так и было. «Тебе бы это понравилось? — спросил Харви, тыча пальцем в сторону Риктуса. — Жить в холоде и темноте?»

«Ты прав, — сказал Риктус, сдаваясь и поднимая руки. — Что бы ты ни говорил».

«Я говорю, сейчас же освободи их! — ответил Харви. — И если не освободишь ты, тогда освобожу я!»

Он оттолкнул Риктуса в сторону и побежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Он и понятия не имел, что собирается делать, когда спустится к озеру, — рыбы в конечном счете были рыбами, пусть даже некогда они и были детьми, если он попытается вытащить их из озера, они явно погибнут на воздухе. Но он решил спасти их каким-нибудь образом от Худа.

Риктус шел за ним по лестнице, болтая как заводной.

«Чего тебе хочется? — говорил он. — Только представь, и это твое! Как насчет собственного мотоцикла?» Он еще не закончил фразу, а что-то уже заблестело на площадке нижнего этажа и вкатился самый превосходный мотоцикл, который когда-либо представал перед человеческими глазами. «Он твой, мой мальчик!» — сказал Риктус.

«Нет, спасибо», — ответил Харви.

«Я не виню тебя! — сказал Риктус, пиная мотоцикл, когда тот проплывал мимо него. — Как насчет книг? Ты любишь книги?»

Прежде чем Харви смог ответить, стена поднялась перед ним, словно огромный коричневый занавес, являя громоздившиеся полка на полке переплетенные в кожу тома.

«Мировые шедевры! — воскликнул Риктус. — От Аристотеля до Золя! Нет?»

«Нет!» — отверг Харви, продолжая торопиться.

«Здесь должно быть нечто, чего ты хочешь», — сказал Риктус.

Они теперь направлялись к последнему пролету лестницы, и Риктус знал, что через короткое время его добыча будет на открытом воздухе.

«Ты любишь собак? — спросил Риктус, когда свора тявкающих щенков быстро побежала вверх по ступеням. — Выбирай одного! Ах, черт, бери их всех!»

Харви подвергался искушению, но он перешагнул через щенков и продолжил путь.

«Может быть, чего-то поэкзотичнее?» — спросил Риктус, и стая попугаев в блистающем оперении спустилась с потолка. Харви взмахом руки отогнал их.

«Слишком шумно, уф? — вздохнул Риктус. — Ты хочешь чего-то спокойного и мощного? Тигры! Вот чего ты хочешь! Тигры!»

Не успел он это сказать, как те мягко ступали по коридору внизу, два белых тигра, с глазами цвета полированного золота.

«Негде их держать!» — сказал Харви.

«Это практично! — признал Риктус. — Мне нравятся практичные дети».

Когда тигры удалились, телефон на столе возле кухонной двери начал звонить. Риктус в два прыжка преодолел лестничный пролет и еще в два прыжка оказался у стола.

«Послушай! — позвал он. — Это Президент Соединенных Штатов. Он хочет дать тебе медаль!»

«Ничего он не хочет», — сказал Харви, уставший от болтовни. Он находился на нижней площадке лестницы и двигался к передней двери.

«Ты прав, — отозвался Риктус, опять прислушиваясь к телефонному бормотанию. — Он хочет дать тебе месторождение нефти на Аляске».

«Слишком холодно».

«Он говорит — как насчет Флориды?»

«Слишком жарко».

«Мальчик! Ты человек, которому трудно угодить!»

Харви проигнорировал его замечание и нажал ручку входной двери. Риктус бросил трубку и устремился к нему.

«Погоди! — кричал он. — Погоди! Мы еще не закончили».

«У тебя нет ничего, что я хочу, — сказал Харви, распахивая входную дверь. — Это все подделки».

«А что, если и так? — спросил Риктус, внезапно притихнув. — Вот солнце снаружи. Ты все еще можешь наслаждаться им. И позволь мне заметить, требуется много волшебства, чтобы наколдовать все эти подделки и мистификации. Мистер Худ крепко попотел, отыскивая то, что тебе понравится».

Не обращая на него внимания, Харви вышел на крыльцо. Миссис Гриффин стояла посреди лужайки со Стью Кэт на руках и прищурившись глядела на Дом. Она улыбнулась, когда увидела Харви.

«Я слышала весь этот шум, — сказала она. — Что случилось?»

«Я расскажу вам позже, — ответил Харви. — Где Венделл?»

«Он куда-то ушел», — сказала она.

Харви сложил ладони рупором, приставил ко рту и завопил:

«Венделл! Венделл!»

Голос его вернулся обратно, отраженный фасадом Дома. Но ответа от Венделла не было.

«Теплый полдень, — промурлыкал Риктус, развалившись на крыльце. — Может, Венделл отправился… поплавать».

«О, нет, — прошептал Харви. — Нет. Только не Венделл. Пожалуйста, только не Венделл…»

Риктус пожал плечами. «В любом случае этот твой Венделл жирноват для малыша, — сказал он. — Возможно, ребенок будет лучше выглядеть в виде рыбы!»

«Нет! — закричал Харви Дому. — Это нечестно! Ты не можешь этого сделать! Не можешь!»

Слезы затуманили его глаза. Он вытер их кулаками. Все было бесполезно — и слезы, и кулаки. Он не мог смягчить сердца Дома всхлипами и не мог повергнуть Дом ударами. У него не было другого оружия против врага, кроме смекалки, да и та почти истощилась.

Глава 22

Аппетит

О, стать бы опять вампиром, подумал Харви. Заиметь бы когти, клыки и жажду крови, подобную той, которой он обладал в тот далекий Хэллоуин, жажда, от которой он с отвращением отказался. Теперь бы не отказался. О, нет. Он позволил бы ей превратить его в зверя, так, чтобы он мог полететь в лицо Худу с ненавистью, острой как бритва.

Но он не был зверем, он был мальчиком. Сила была у Короля Вампиров, не у него.

И тут, когда он поглядел на Дом, он вспомнил нечто, что Риктус говорил возле двери:

«Требуется много волшебства, чтобы наколдовать все эти подделки и мистификации, — сказал он. — Мистер Худ крепко попотел, отыскивая то, что тебе понравится».

Может мне не нужны клыки, чтобы высосать его насухо, подумал Харви, может, все, что мне нужно, — желания.

«Я хочу поговорить с Худом», — сказал он Риктусу.

«Зачем?»

«Ну… может, и есть какие-то вещи, которые мне понравятся. Только я хочу поговорить с ним лично».

«Он слушает», — заявил Риктус, оглядываясь на Дом.

Харви внимательно изучил и окна, и карнизы, и крыльцо, но не заметил и следа какого-то присутствия. «Я его не вижу», — сказал он.

«Видишь», — ответил Риктус.

«Он в Доме?» — спросил Харви, вглядываясь в открытую дверь.

«Ты еще не понял? — сказал Риктус. — Он и есть Дом».

Пока он говорил на солнце набежало облако. Крыша и стены потемнели, и весь Дом, казалось, раздулся как чудовищный гриб. Он был живой! От карнизов до фундамента — живой!

«Давай же! — подбодрил Риктус. — Говори с ним. Он слушает».

Харви сделал шаг к Дому. «Ты меня слышишь?» — спросил он.

Передняя дверь раскрылась чуточку шире и вздох вынес со ступеней на крыльцо облако пыли, оставшейся от Джайва.

«Он слышит тебя», — сказал Риктус.

«Если я останусь…» — начал Харви.

«Дааа…» — откликнулся Дом, составляя слово из скрипов и треска.

«…ты мне дашь все, чего я пожелаю?»

«Для такого смышленого мальчика, как ты… — раздалось в ответ, — что угодно».

«Ты клянешься? Своим волшебством?»

«Я клянусь. Клянусь. Только скажи слово…»

«Ну, для начала…»

«Дааа».

«Я потерял свой ковчег».

«Значит, ты должен иметь другой, моя Полярная звезда, — сказал Худ. — Больше. Лучше». И доски крыльца прогнулись, когда возник ковчег в три раза больший, чем первый.

«Я не хочу деревянных животных», — сказал Харви, направляясь к крыльцу.

«А каких? — спросил Худ. — Свинцовых? Серебряных? Золотых?»

«Из плоти и крови, — ответил Харви. — Настоящих маленьких животных».

«Мне нравится твой вызов», — сказал Худ, и пока он говорил, слабые мычание и рев донеслись с ковчега, маленькие окна распахнулись настежь, двери широко раскрылись и появилось несколько десятков животных, идеальные миниатюрные копии: слоны, жирафы, гиены, муравьеды и голуби.

«Доволен?» — спросил Худ.

Харви пожал плечами. «Нормально, мне кажется», — сказал он.

«Нормально? — переспросил Худ.

— Это маленькое чудо».

«Так сделай и другое».

«Другой ковчег?»

«Другое чудо!»

«Чего бы тебе хотелось?»

Харви повернулся спиной к Худу-Дому и обозрел лужайку. Вид миссис Гриффин, которая с изумлением смотрела на происходящее, вдохновил на новое требование. «Я хочу цветы, — сказал он. — Повсюду! И чтобы не было двух похожих».

«Зачем?» — спросил Худ-Дом.

«Ты говорил, что я получу все, чего пожелаю, — ответил Харви. — И ты не говорил, что я должен буду объяснять тебе причины. Если я должен буду это делать, все удовольствие пропадет».

«О, я понял свою ошибку, — сказал Худ-Дом. — Ты должен получать удовольствие, чего бы это ни стоило».

«Значит, дай мне цветы», — настаивал Харви.

Лужайка начала дрожать, как будто под нею происходило небольшое землетрясение, и в следующий миг бесчисленные побеги раздвинули зелень травы. Миссис Гриффин засмеялась от восторга.

«Погляди на них! — сказала она. — Только погляди!»

Это было достойное зрелище, десятки тысяч цветов одновременно взорвались цветением. Харви смог бы назвать некоторые из них, если бы попробовали провести экзамен: тюльпаны, нарциссы, розы. Но большая часть их была ему неизвестна: сорта, которые распускались ночью в Верхних Гималаях или на продуваемых ветрами плато Терра дель Фуего, цветы с бутоном таким большим, как его голова, или таким маленьким, как ноготь его большого пальца, цветы, производившие зловоние, напоминающее запах тухлого мяса, и пахнувшие, как ветерок из самого Рая.

Даже зная, что все это лишь иллюзия, он был поражен и заявил об этом.

«Выглядит неплохо», — сказал он Худу-Дому.

«Доволен?» — хотел знать тот.

Был ли голос его немного слабее чем прежде, размышлял Харви. Он подозревал, что да. Однако он ни единым знаком не выдал своего подозрения. Он просто сказал:

«Мы направляемся туда…»

«Направляемся куда?» — спросил Худ-Дом.

«Ну, — сказал Харви, — думаю, мы узнаем, когда придем на место».

Негромкое раздраженное ворчание долетело со стороны Дома. Окна задребезжали. Одна или две черепицы соскользнули с крыши и разбились вдребезги о землю.

Мне надо быть осторожным, подумал Харви, Худ начнет сердиться. Риктус эхом отозвался на эту мысль.

«Я надеюсь, ты не играешь с мистером Худом, — предупредил он, — потому что он не любит таких игр».

«Он хочет, чтобы я был счастлив, не так ли?» — спросил Харви.

«Конечно».

«А как насчет того, чтобы что-нибудь поесть?»

«Кухня полна», — сказал Риктус.

«Я не хочу пирогов и горячих сосисок. Я хочу… — он замолк, тщательно роясь в своей памяти и вспоминая названия деликатесов, о которых он когда-либо слышал — жареного лебедя и устриц и эти маленькие черные яйца…»

«Икру?» — спросил Риктус.

«Ага! Я хочу икру!»

«На самом деле? Она омерзительна».

«И все же я ее хочу! — сказал Харви. — И лягушачьи ножки с хреном и гранатовым соком».

Еда уже появилась в коридоре, одна дымящаяся тарелка на другой. Запахи сначала изводили танталовыми муками, но чем больше блюд добавлял к списку Харви, тем более тошнотворной становилась смесь. Однако его меню, состоящее из настоящей еды, быстро подошло к концу, поэтому вместо того, чтобы давать Дому простые рецепты вроде фрикаделек и пиццы, он начал изобретать блюда.

«Я хочу омаров, приготовленных в лимонаде, и бифштексы из конины с соусом — желе, и сыр из прессованного творога, и суп — пепперони…»

«Погоди! Погоди! — воскликнул Риктус. — Ты слишком спешишь».

Но Харви не останавливался.

«…и жаркое из брюссельской капусты с улиточьей помадкой и со свиными ножками…»

«Погоди!» — взвыл Дом.

На этот раз Харви остановился.

В пылу своего открытия он даже не глянул, продолжает ли Худ снабжать его всем этим съестным, но теперь он увидел, что блюда, которые он потребовал, громоздились в коридоре столь высокими грудами, что угрожали снести ковчег и отправить его в плаванье по омерзительному морю сластей и жаркого.

«Я знаю, что ты делаешь», — сказал Худ-Дом.

Ое-ей, подумал Харви, он разгадал меня.

Он перевел взгляд с еды у двери на фасад и увидел, что его план истощить волшебство Дома и вправду действует. Теперь многие окна треснули или разбились, двери облупились и свисали с петель, доски крыльца, покрытые плесенью, вспучились.

«Ты испытываешь меня, да?» — сказал Худ. Его голос никогда не был мелодичным, но теперь он был еще безобразнее, чем обычно: как бурчание в животе у Дьявола. «Признайся, вор!» — сказал он.

Харви глубоко вздохнул, затем сказал:

«Если я собираюсь стать твоим подмастерьем, мне необходимо знать, насколько ты силен».

«Ты удовлетворен?» — требовательно спросил разрушающийся Дом.

«Почти», — сказал Харви.

«Чего же еще ты хочешь?» — спросил Дом.

Действительно, чего же еще, подумал Харви. Его мысли крутились среди нелепых перечислений, у него мало что оставалось по части требований.

«Ты можешь получить последний подарок, — сказал Худ-Дом, — одно, последнее, доказательство моей мощи. Потом ты должен навеки веков признать меня своим Повелителем. Согласен?»

Харви почувствовал, как струйка холодного пота сбегает по спине вдоль позвоночника. Он уставился на пошатывающийся Дом, и мысли у него в голове завертелись. Чего еще потребовать?

«Согласен?» — прогудел Дом.

«Согласен», — ответил Харви.

«Итак, говори, — продолжал Дом, — чего же ты хочешь?»

Харви посмотрел на крошечных животных вокруг ковчега и на цветы, и на еду, выползавшую через дверь, подобно блевоте. Что же он должен потребовать? Одно, последнее требование, чтобы сломать Худу хребет. Но что? Что?

Порыв ледяного ветра прилетел со стороны озера. Осень была неподалеку. Пора умирания.

«Знаю!» — внезапно воскликнул он.

«Скажи мне, — ответил Дом. — Скажи, и закончим эту игру раз и навсегда. Я хочу, чтобы твоя смышленая душа была под моим крылом, маленький вор».

«И я хочу… Хочу разные времена года, — сказал Харви. — Все времена года одновременно».

«Одновременно?»

«Да, одновременно!»

«Это бессмысленно!»

«Это то, чего я хочу».

«Глупость! Идиотизм!»

«Но это то, чего я хочу! Ты говорил еще об одном желании. Вот оно!»

«Что же, ладно, — сказал Дом. — Я даю это тебе. И когда ты это получишь, маленький вор, твоя душа будет моей!»

Глава 23

Война времен года

Худ не терял больше времени. Как только он сделал Харви свое последнее предложение, душистый ветер стал порывистым, унес облака ягнячьей шерсти, проплывавшие по летнему небу. Их место занял джаггернаут: дождевая туча величиной с гору, которая нависла над Домом как тень, отбрасываемая на Небеса.

В ее темной сердцевине была не просто молния. В ней были светлые дожди, которые приходят рано утром, чтобы уговорить проклюнуться семена еще одной весны, в ней были нависающие осенние туманы и кружащиеся снега, что приносили в Дом так много полуночных Рождеств. Теперь все они явились одновременно — дожди, снега и туманы — в виде леденящего дождя со снегом, почти скрывшего солнце. Он бы погубил холодом цветы на холме, если бы ветер не достиг их первым и не стал обрывать с такой жестокостью, что каждый лепесток или лист взлетал в воздух.

Находясь между благоуханным приливом и нависшей пеленой льда и туч, Харви едва был в силах стоять прямо. Но он широко расставил ноги и сопротивлялся любому удару или порыву, решив не уходить в укрытие. Возможно, перед ним разыгрывался последний спектакль, на котором он мог присутствовать как свободная душа. Да, как живая душа. И Харви намеревался насладиться им.

Это достойное зрелище, битва, подобную которой планета никогда не видела.

Слева от него лучи солнца пронизывали облака во имя Лета, и только для того, чтобы быть смазанными туманами Осени, а справа от него Весна выстраивала свои легионы ветвей, затем он видел почки, убитые морозами Зимы до того, как показались листья.

Атака за атакой приходили и были отбиты, побудка и отбой звучали сотни раз, но ни одно время года не могло одержать верх. Скоро стало уже невозможно отличить поражение от победы. Сборы и ложные атаки, отвлекающие маневры и окружения стали единым целым. Снега во время своего падения превращались в дожди, дожди перекипали в пар, новые побеги с трудом пробивались сквозь гниль своих собратьев.

И где-то посреди хаоса сила, которая вызвала все это, в ярости подняла голос, требуя, чтобы это прекратилось.

«Довольно! — вопил Худ-Дом. — Довольно!»

Но его голос — который некогда имел столь ужасную власть — стал слабым. Его приказы проходили незамеченными, а если и замечались, то их не выполняли.

На стены, которые стали пошатываться, когда уменьшилось могущество Худа, набрасывался разъяренный ветер. Каминные трубы были изуродованы и повалены, по громоотводам молния ударила столько раз, что они расплавились и упали сквозь крышу с ободранной черепицей пылающим дождем, поджигая доски, перила и мебель — любой предмет, оказавшийся поблизости. Крыльцо, иссеченное градом, было разбито в щепки. Лестница, раскачанная у основания волной прихлынувшей грязи, рухнула словно карточный домик.

Сощурив глаза перед лицом бури, Харви был всему этому свидетелем и он был в восторге. Он пришел в Дом, надеясь похитить обратно годы, которые Худ выманил у него, но никогда бы он не осмелился поверить, что сможет повергнуть все сооружение. Тем не менее оно падало прямо на глазах. Каким бы сильным ни был шум ветра и грома, он не мог заглушить вопль Дома, пока тот погибал и превращался в пыль. Каждый гвоздь, каждый брус и кирпич, казалось, одновременно пронзительно вскрикнули от боли, которую могло утолить только забвение.

Харви не смог увидеть последние мгновения Худа. Облако грязи поднялось и пеленой закрыло обзор. Но он понял, в какой момент завершилась его битва с Королем Вампиров, потому что война времен года внезапно перешла в мир. Грозовая туча смягчила свою ярость и рассеялась, ветер сник до ленивого ветерка, свирепое солнце подернулось дымкой тумана и побледнело.

Конечно, в воздухе летали обломки, лепестки и листья, пыль и пепел. Они падали как фантастический дождь, хотя их падение отмечало конец сна.

«О, дитя…» — сказала миссис Гриффин.

Харви повернулся к ней. Миссис Гриффин стояла всего в нескольких ярдах от него, глядя на небо. Над их головами был небольшой голубой клочок, первое явление настоящего неба над этими несколькими акрами земли видели с тех пор, когда Худ основал свою империю иллюзий. Но миссис Гриффин смотрела не на голубой лоскут, а на скопление парящих огней — тех самых, которыми, как видел Харви, кормился Худ на чердаке: они были освобождены разрушением Дома. Теперь они двигались непреклонным потоком в сторону озера.

«Души детей, — сказала миссис Гриффин, ее голос становился тоньше, пока она выговаривала слова. — Превосходно».

Тело ее больше не было плотным, увидел Харви, она исчезала на глазах.

«О, нет», — прошептал он.

Миссис Гриффин оторвала взгляд от неба и поглядела на свои руки и на кошку, которую держала в них. Та тоже становилась бесплотной.

«Посмотри на нас, — сказала миссис Гриффин с улыбкой на усталом лице. — Какое изумительное ощущение».

«Но вы исчезаете».

«Я задержалась здесь слишком надолго, милый мальчик, — сказала она. На лице ее блестели слезы, но это были слезы радости, а не печали. — Время уходить…» Миссис Гриффин продолжала поглаживать Стью Кэт, пока обе они исчезали. «Ты самая светлая душа, какую я когда-либо встречала, Харви Свик, — сказала она. — Продолжай светить. Будешь?»

Харви хотел подыскать какие-нибудь слова, чтобы убедить миссис Гриффин остаться еще ненадолго. Но даже если бы у него были подобные слова, он знал, что произнести их будет слишком эгоистично. У миссис Гриффин была другая жизнь, в которую она направлялась, — там каждая душа сияет.

«Прощай, дитя, — сказала она. — Куда бы я ни ушла, я буду говорить о тебе с любовью».

Затем ее призрачная фигура перестала мерцать, оставив Харви одного среди руин.

Глава 24

Неопытный вор

Он не долго оставался в одиночестве. Как только миссис Гриффин со Стью Кэт исчезли, Харви услышал голос, выкликающий его имя. Воздух был все еще густым от пыли, и ему пришлось долго искать взглядом говорившего. Но немного погодя он увидел девочку, идущую спотыкаясь в его сторону.

«Лулу?»

«А кто же?» — сказала она с легким вздохом.

Темная вода озера все еще пропитывала ее с головы до ног, но когда сбегала с ее тела на землю, последние серебряные чешуйки уходили с нею. Когда Лулу раскрыла ему свои руки, это были человеческие руки.

«Ты свободна! — воскликнул он, подбегая к ней и крепко ее обнимая. — Не могу поверить, что ты свободна!»

«Мы все свободны», — ответила она и посмотрела в сторону озера.

Необычайное зрелище предстало глазам Харви: шествие смеющихся детей, идущих к нему через туман. Ближайшие к нему почти полностью возвратились к своему человеческому виду, те, что были позади, все еще стряхивали свою рыбообразность, шаг за шагом.

«Мы все должны выбираться отсюда, — сказал Харви, глядя на стену. — Я не думаю, что у нас теперь будут какие-либо сложности с прохождением через туман».

Один из детей позади Лулу увидел ящик с одеждой в развалинах Дома и оповестил о своей находке остальных, которые спотыкались среди руин, пытаясь отыскать что-нибудь из вещей. Лулу отошла от Харви, чтобы присоединиться к поискам, но прежде она оставила поцелуй на его щеке.

«Не жди, что я начну тебя целовать!» — раздался из пыли голос, и Венделл шагнул в поле зрения, улыбаясь от уха до уха. «Что ты сделал, Харви? — захотел он узнать, когда обозрел хаос. — Ты разнес Дом по кирпичику?»

«Что-то вроде того», — сказал Харви, не в силах скрыть своей гордости.

Со стороны озера раздался рев. «Что это?» — спросил Харви. «Вода исчезает», — ответил Венделл. «Куда?»

Венделл пожал плечами. «Какая разница? — сказал он. — Может, отсасывается в Ад!»

Страстно желая стать тому свидетелем, Харви пошел к озеру и сквозь тучи грязи, плавающие в воздухе, увидел, что озеро действительно стало водоворотом, его некогда безмятежные воды теперь превратились в бушующую воронку.

«Кстати, что случилось с Худом?» — хотел знать Венделл.

«Он исчез, — сказал Харви, почти загипнотизированный видом воронки. — Все они исчезли».

Как только слова слетели с его губ, голос сказал:

«Не совсем».

Харви отвернулся от воды и увидел — среди развалин стоял Риктус. Его прекрасный пиджак был разорван, а лицо белело от пыли. Он выглядел, как клоун. Смеющийся клоун.

«И почему мне надо было убираться? — спросил он. — Мы вовсе не прощались».

Харви глядел на него озадаченный. Худ исчез, его волшебство тоже. Как мог пережить Риктус исчезновение своего Повелителя?

«Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Риктус, засовывая руку в карман. — Ты размышляешь, почему я не умер и не исчез. Хорошо, я скажу тебе. Я кое-что спланировал наперед». Он вытащил из кармана стеклянный шар, который мерцал так, будто в нем содержался огонь дюжины свечек. «Я украл маленький кусочек волшебства у старика, как раз на тот случай, если он когда-нибудь устанет от меня и попытается повергнуть меня в прах». Риктус поднес шар к своему злобному лицу. «У меня есть сила, чтобы поддерживать себя многие-многие годы, — сказал он. — Достаточно долго, чтобы построить новый Дом и занять место, покинутое Худом. Ох, не надо так отчаиваться, малыш. У меня есть место для тебя, прямо здесь…» Он шлепнул себя по бедру. «Ты можешь стать моей посыльной птичкой. Я буду посылать тебя отыскивать малышей-глупышей, чтобы доставить их в дом Дядюшки Риктуса». Он шлепнул себя по бедру второй раз. «Что ж! — сказал он. — Теперь не будем терять мое время! Я не…»

Тут он остановился, взгляд его упал на щебень у ног.

Испуганный шепот раздался из его горла. «О нет… — прошептал он. — Я умоляю…»

Прежде чем он смог завершить свою жалобу, рука с пальцами в фут длиной вытянулась из развалин, схватила его за горло и утащила в грязь одним резким движением.

«Мое! — сказал голос из-под земли. — Мое!»

Харви знал, это был Худ. На земле не было другого такого же низкого голоса.

Риктус боролся с хваткой своего создателя, шаря среди развалин в поисках какого-нибудь оружия. Но под руку ничего не попадалось. Все, что у него было, — это его искусство убеждения.

«Волшебство ваше, — прохрипел он. — Я хранил его для вас!»

«Лжец!» — сказал подымающийся из руин голос.

«Для вас! Я клянусь!»

«Тогда отдай его мне!» — потребовал Худ.

«Куда же я положил его?» — пробормотал Риктус, голос его был сдавленным кваканьем.

Рука Худа немного ослабила хватку, и Риктус попытался подняться на колени.

«Прямо здесь… — сказал Худ, мизинцем держа Риктуса за воротник, одновременно упираясь указательным пальцем в развалины, — лей его в землю».

«Но…»

«В землю!»

Риктус сжал шар ладонями, тот внезапно хрустнул, и его яркое содержимое заструилось между пальцев на землю.

Это был момент молчания, затем по развалинам пробежала дрожь.

Палец Худа позволил захваченному ускользнуть, и Риктус торопливо вскочил на ноги. Однако у него не было возможности сбежать. Обломки дерева и камня мгновенно помчались к тому месту, где он пролил волшебство, некоторые поднялись высоко в воздух. Все, что мог сделать Риктус, — прикрыть себе голову, когда град усилился.

Харви держался в стороне от летающих обломков, возможно, на эти несколько мгновений лучше было вообще удалиться. Но он был мудрее. Он знал, что если убежать сейчас, его дела с Худом никогда не закончатся. Это стало бы кошмаром, который не вытрясти из головы в течение всей жизни. Что бы ни случилось затем и как бы странно ни выглядело, лучше увидеть и понять это, чем повернуться спиной — иначе видения будут посещать его до самого смертного часа.

Ему не пришлось долго ждать следующего движения Худа. Рука, державшая горло Риктуса внезапно убралась с глаз долой. В следующий момент земля разверзлась, и из своей могилы в развалинах появилась скрючившаяся фигура.

Риктус издал вопль ужаса, но вопль был коротким. Прежде чем Риктус смог отойти хоть на шаг, фигура потянулась к нему и, повернувшись лицом к Харви, высоко подняла своего слугу-предателя.

Наконец зло, которое выстроило Дом Каникул, приняло более или менее человеческие формы. Однако Худ не был сотворен из плоти, крови и костей. Он использовал волшебство, которым его невольно снабдил Риктус, чтобы создать другое тело.

В лучшие времена своего зла Худ был Домом. Теперь предстоял другой путь. Дом, вернее, то, что осталось от него, стало мистером Худом.

Глава 25

Вихрь

Глаза его были сделаны из разбитых зеркал, а лицо из щербатого камня. Грива его была из щепок, а конечности из балок. Вместо зубов торчала битая черепица, и ржавые болты вместо когтей, а мантия из сгнивших портьер едва прикрывала черноту его сердца.

«Итак, вор… — сказал он, игнорируя жалкие усилия Риктуса, — ты видишь меня настолько человеком, насколько я им являюсь. Или скорее копией этого человека. То ли это, чего ты ожидал увидеть?»

«Да, — ответил Харви. — Это в точности то, чего я ждал».

«О?»

«Ты — грязь и мерзость, куски и обломки, — произнес Харви. — Ты ничто!»

«Я — ничто? — сказал Худ. — Ничто? Ха! Я покажу тебе, вор! Я покажу тебе, что я такое».

«Позвольте мне убить его за вас, — ухитрился разинуть рот Риктус. — Вам нет необходимости беспокоиться. Я это сделаю!»

«Ты привел его сюда, — сказал Худ, поворачивая потресканные глаза на своего слугу. — С тебя и нужно спрашивать!»

«Он просто мальчик. Я могу сторговаться с ним. Просто позвольте мне это! Позвольте…»

Прежде чем Риктус сумел закончить, Худ схватил голову своего слуги и одним коротким движением попросту отвинтил ее. Желтоватое облако зловонного воздуха поднялось из едкого горла, и Риктус — последний из отвратительного худовского квартета — погиб в мгновение ока. Худ выпустил голову из рук. Она взлетела в воздух, будто незавязанный воздушный шар, испуская громкий треск выходящих газов, пока выписывала петли, и наконец упала опустошенная на землю.

Худ небрежно отбросил тело, которое в итоге сморщилось до полного исчезновения, и направил свой зеркальный взор опять на Харви.

«Теперь, вор, — сказал он, — ты увидишь силу!»

Его грива из щепок встала дыбом, словно каждая из них была готова пронзить сердце Харви. Его рот стал широким как тоннель, и порыв кислого ледяного ветра поднялся из его живота.

«Подойди поближе!» — проревел он, раскрывая объятия.

Лохмотья, что прежде прилипали, теперь развевались. Они раскинулись как крылья какого-то древнего вампира, вампира, который питался кровью птеродактилей и Tyranosaurus Rex.

«Подойди! — повторил он. — Или я должен подойти к тебе?»

Харви не стал тратить дыхания на ответ. Он нуждался в каждом глотке воздуха, так, словно должен был опередить этот ужас. Не будучи даже уверен, правильное ли направление он выбрал, он повернулся на каблуках и побежал, словно еще один порыв леденящего душу воздуха ударил в него. Почва была предательски скользкой и усеянной щебнем. Он упал через шесть шагов и, оглянувшись, увидел, что Худ мчится за ним с мстительным криком. Он с трудом поднялся на ноги проржавевшие когти Худа просвистели, промахнувшись на дюйм, и Харви, спотыкаясь, удалился еще на три шага от тени Худа, когда услышал голос Лулу, звавший его по имени.

Он повернул в сторону этого голоса, но Худ схватил его за воротник куртки.

«Поймал тебя, маленький вор!» — проревел он, таща Харви обратно в свои разломанные объятия.

Однако прежде чем Худ смог вцепиться покрепче, Харви отбросил его руки и рванулся вперед. Куртка слетела, и он сделал третий рывок к свободе, взгляд его был устремлен на Лулу, которая звала его к себе.

Она стояла на берегу озера, осознал он, в считанных дюймах от кружащейся воды. Не считала же она на самом деле, что они смогут убежать в озеро? Водоворот разорвал бы их на куски.

«Мы не можем…» — проорал он Лулу.

«Мы должны! — крикнула она в ответ. — Это единственный путь!»

Теперь Харви был в трех шагах от нее. Он видел, как ее босые ноги скользят и срываются на скользких камнях, хотя она старается сохранить равновесие. Харви потянулся к ней, надеясь увести ее с этого шаткого места, до того как она упадет, но Лулу смотрела не на него. Она смотрела на чудовище за его спиной.

«Лулу! — кричал он ей. — Не гляди!»

Однако взгляд ее точно прирос к Худу, рот открылся, и Харви не смог удержаться, чтобы не взглянуть назад, пытаясь увидеть, что же ее так заворожило.

Погоня привела облачение Худа, состоящее из лохмотьев, в беспорядок, и между складками Харви увидел нечто более темное, чем ночное небо или неосвещенный погреб. Что это было? Суть его волшебства, возможно, охраняющее его безлюбое сердце?

«Ты передумал? — спросил Худ, оттаскивая Харви обратно на камни рядом с Лулу. — Ты же ведь не предпочел этот водоворот мне?»

«Пошли…» — прошептал Харви Лулу, не сводя глаз с тайны под одеянием Худа.

Он только мгновение ощущал пожатие ее руки. «Это единственный путь», — сказала она. Затем ее пальцы исчезли, и он один стоял на камнях.

«Если бы ты выбрал поток, ты бы умер ужасно, — произнес Худ. — Он бы разорвал тебя на части, завертев. В то время, как я…» Он протянул Харви свою приглашающую руку, одновременно ступая на камень. «…Я предлагаю тебе легкую смерть — быть убаюканным на ложе иллюзий». Он изобразил улыбку, и это было мерзейшим зрелищем, какое когда-либо видел Харви. «Выбирай», — сказал он.

Краем глаза Харви увидел Лулу. Она не убежала, как думал он, она просто пошла отыскивать оружие. И нашла: кусок балки, найденный среди щебня. Харви знал, что в борьбе против гнусности Худа от всего этого мало проку, но он радовался, что не одинок в свои последние мгновения.

Он посмотрел в лицо Худу.

«Может, мне и надо бы уснуть…» — сказал он.

Король Вампиров улыбнулся. «Мудрый маленький вор», — ответил он, раскрывая объятия, чтобы пригласить мальчика в свою тень.

Харви ступил на камень, двигаясь в сторону Худа и поднимая при этом руку. Лицо его отразилось в расколотых зеркалах глаз вампира: два вора в одной голове.

«Спи», — сказал Худ.

Но Харви не обратил внимания на его слова. Прежде чем Худ смог остановить его, он ухватился за одеяние твари и дернул. Лоскутки упали с мокрым звуком рвущейся материи, и Худ издал вопль ярости, когда предстал неприкрытый.

В его сердце не было огромного волшебства. На самом деле там вовсе и не было сердца. Там была только пустота — не холодная и не горячая, не живая и не мертвая, — сделанная не из тайны, а из пустоты. Иллюзия иллюзиониста.

Взбешенный этим разоблачением, Худ издал еще один яростный рык и потянулся вниз, пытаясь забратьлохмотья своего одеяния из рук вора. Однако Харви сделал быстрый шаг назад, чтобы благодаря маневру спастись от пальцев врага. Худ в бешенстве побежал за ним, причем его подошвы визжали на камнях. Он не оставлял Харви ничего иного, как отступить еще на один шаг, и так до тех пор, пока Харви стало некуда идти, кроме как в поток.

И вновь Худ вцепился в украденные лохмотья и схватил бы и пальто, и вора одной роковой хваткой, если бы Лулу не подбежала к нему сзади, размахивая своей деревяшкой словно бейсбольной битой. Она так сильно ударила по обратной стороне колена Худа, что ее оружие треснуло, а столкновение отбросило ее на землю.

Однако удар не прошел даром. Равновесие Худа было нарушено, и он неистово замолотил руками, громыхание водоворота сотрясало камень, на котором Худ и Харви громоздились, и угрожало сбросить их обоих в водоворот. Даже теперь Худ намеревался заполучить свои лохмотья обратно и прикрыть пустоту внутри себя.

«Отдай мне мое пальто, вор!» — завывал он.

«Оно целиком твое!» — завопил Харви и швырнул украденные лохмотья в воду.

Худ устремился за ними, и когда он это сделал, Харви бросился обратно в сторону твердой почвы. Он услыхал за спиной пронзительный вопль Худа и обернулся, чтобы увидеть, как Король Вампиров, с лохмотьями, зажатыми в кулаке, кинулся головой вперед в неистовствующие воды.

Гривастая голова мгновением позже поднялась над поверхностью, и Худ энергично поплыл к берегу, но как ни был он силен, водоворот был сильнее. Он сносил его от камней, таща обратно к центру, где вода спиралью уходила в землю.

В ужасе он начал умолять о помощи, его жалкие уговоры были слышны только тогда, когда водоворот подносил его к берегу, где теперь стояли Харви и Лулу.

«Вор! — вопил он. — Помоги мне, и… я дам тебе… мир! На… веки… веков…»

Затем свирепая вода начала раздирать его временное тело, выбивая ему зубы, смывая его гриву из щепок и разрывая связки, на которых держались конечности. Превращенный в живой мусор, схожий с обломками кораблекрушения, он был унесен в белые воды в центре водоворота и, пронзительно крича от бешенства, отправился туда, куда в конечном счете должно отправляться все зло: в никуда.

На берегу Харви обнял Лулу, смеясь и всхлипывая одновременно.

«Получилось…» — сказал он.

«Что получилось?» — спросил кто-то сзади. Они обернулись и увидели, что к ним бредет Венделл, жизнерадостный, как всегда. Каждый предмет одежды, который он отыскал в развалинах, был либо слишком большим, либо слишком маленьким.

«Что происходит? — хотел знать он. — Над чем вы смеетесь? Из-за чего вы плачете?» Он взглянул через плечо Харви как раз вовремя, чтобы увидеть, как последние частицы тела Худа исчезают с затихающим завыванием. «Так что это такое?» — требовательно спросил он.

Харви вытер слезы со щек и поднялся на ноги. Наконец у него была возможность ответить обычным венделловским ответом.

«Какая разница?» — сказал он.

Глава 26

Живое доказательство

Стена тумана все еще нависала над краем владения Худа, и именно там выжившие собрались, чтобы попрощаться. Конечно, ни один не знал в точности, какие приключения лежат по другую сторону тумана. Все дети пришли в Дом в разные годы. Найдет ли каждый, что его век — плюс-минус месяц или два — поджидает их на другой стороне?

«Даже если мы не получим обратно похищенные у нас годы, — сказала Лулу, когда они приготовились шагнуть в туман, — мы освободились благодаря тебе, Харви».

Был шепот благодарности от маленькой толпы и немного благодарных слез.

«Скажи что-нибудь», — прошипел Венделл Харви.

«Зачем?»

«Потому что ты герой».

«Я себя таким не чувствую».

«Так и скажи им это».

Харви поднял руки, чтобы прекратить шепот. «Я просто хочу сказать… все мы, возможно, скоро позабудем о том, что были здесь…» Послышалось что-то вроде: нет, не забудем; или: мы всегда будем помнить тебя. Но Харви настаивал. «Забудем, — сказал он. — Мы вырастем и забудем. Если не…»

«Если — что?» — спросила Лулу.

«Если не будем напоминать себе каждое утро. Или сделаем из этого рассказ и расскажем каждому, кого встретим».

«Нам не поверят», — сказал один из детей.

«Это неважно, — сказал Харви. — Мы будем знать, что это правда и это идет в счет».

Слова его встретили одобрение со всех сторон.

«А теперь пойдем домой, — сказал Харви. — Мы уже и так потеряли слишком много времени».

Венделл легонько пихнул его в ребра, когда группа рассыпалась. «А как насчет того, чтобы сказать им, что ты не герой?» — спросил он.

«О, да, — ответил Харви с озорной улыбкой. — Я и забыл».

Первые дети уже штурмовали стену тумана, стремясь как можно скорее оставить ужасы худовской тюрьмы позади. Харви наблюдал, как с каждым последующим шагом они становятся видны все хуже, и хотел, чтобы у него нашлось мгновение поговорить с ними, чтобы узнать, кем они были и почему попали в объятия Худа. Были ли они сиротами, у которых нет иного места, чтобы назвать его домом, или беглецами, как Венделл и Лулу, или им просто наскучила их жизнь, как однажды заскучал и Харви, и они были соблазнены иллюзиями?

Он никогда не узнает. Дети исчезали один за другим, пока перед стеной не остались только Лулу, Венделл и он сам.

«Ну, — сказал Венделл Харви, — если снаружи время по-настоящему восстановлено в своих правах, тогда я вернусь на несколько лет раньше, чем ты».

«Это правда».

«Если мы встретимся снова, я буду намного старше. Может быть, ты даже не узнаешь меня».

«Я тебя узнаю», — ответил Харви.

«Обещаешь?» — спросил Венделл.

«Обещаю».

Они пожали друг другу руки, и Венделл удалился в туман. Венделл ушел всего в три шага.

Лулу тяжело вздохнула. «Ты когда-нибудь хотел две вещи одновременно, — спросила она Харви, — но при этом знал, что одновременно иметь их не можешь?».

«Раз или два, — сказал Харви. — А в чем дело?»

«Потому что мне бы хотелось вырасти с тобой и быть твоим другом, — ответила она. — Но я также хочу пойти домой. И я думаю, что в год, который ожидает меня по другую сторону этой стены, ты даже еще не родился».

Харви печально кивнул, бросив взгляд на руины. «Я полагаю, что у нас действительно есть одна вещь, за которую мы можем благодарить Худа».

«Что?»

«Здесь мы были детьми вместе, — сказал он, взяв ее за руку. — Хоть и недолго».

Лулу пыталась улыбнуться, но ее глаза были полны слез.

«Давай пойдем вместе столько, сколько сможем», — сказал Харви.

«Да, мне бы этого хотелось», — ответила Лулу, и рука об руку они пошли к стене. В последний момент, прежде чем туман закрыл их, они посмотрели друг на друга, и Харви сказал:

«Домой…»

Затем они шагнули в стену. Пока длился первый шаг, он чувствовал руку Лулу в своей, но в следующую секунду она стала слабоощутима, а к третьему шагу — когда он вышел на улицу — Лулу исчезла совсем, очутившись во времени, из которого она пришла, все эти времена года тому назад.

Харви посмотрел на небо. Солнце садилось, но его розоватый свет все еще доставал до края облака, лежавшего высоко вверху. Ветер был порывистым и высушивал пот страха и усилий на лице и спине.

С клацающими зубами Харви отправился домой темнеющими улицами, не уверенный в том, что поджидало его.

Было странным, что после столь многих побед простое дело ходьбы домой смогло нанести ему поражение, но оно действительно нанесло ему поражение. После часа странствований рассудок и сила — которые предохраняли Харви от любого ужаса, который Худ мог наслать — изменили ему. Голова начала кружиться, ноги под ним подогнулись, и он в изнеможении упал на тротуар.

К счастью двое прохожих пожалели его и мягко расспросили, где он живет. Он смутно припомнил, что опасно доверять свою жизнь абсолютно незнакомым людям, но у него не было выбора.

Он мог только поручить себя их заботам и надеяться, что мир, в который он возвратился, все еще содержит капельку доброты.

Он пробудился во тьме и одно мгновение между ударами сердца думал, что черное озеро в конце концов заполучило его и он находится в его глубинах узником.

Вскрикнув от ужаса, он сел и к своему бесконечному облегчению увидел в ногах кровати окно со слегка раздвинутыми занавесками и услышал легкое постукиванье дождя о подоконник. Он был дома.

Он спустил ноги с кровати и встал. Все его тело ныло, как будто он провел десять раундов с боксером-тяжеловесом, но он оказался достаточно силен, чтобы доковылять до двери и распахнуть ее.

Звучание двух знакомых голосов донеслось с нижней площадки лестницы.

«Я счастлива просто оттого, что он дома», — услышал он, как говорила его Мама.

«Я тоже, — сказал его Папа. — Но нам нужны хоть какие-то объяснения».

«Мы их получим, — продолжала Мама. — Но мы не должны слишком сильно давить на него».

Цепляясь за перила, Харви начал спускаться по лестнице, а Мама и Папа продолжали разговор.

«Нам необходимо побыстрее узнать правду, — сказал Папа. — Я имею в виду, вдруг он вовлечен во что-нибудь преступное».

«Харви? Нет».

«Да, Харви. Ты видела, в каком он состоянии. Весь в грязи и в крови. Он явно не розы рвал».

У подножия лестницы Харви замер, немного опасаясь встретиться лицом к лицу с правдой. Изменилось ли что-нибудь, или эти двое невидимых сейчас людей все еще стары и болезненны?

Он подошел к двери и толкнул ее. Его Мама и Папа стояли у окна спиной к нему, глядя на дождь.

«Привет», — сказал он.

Они оба одновременно повернулись, и Харви испустил восторженный вопль, увидев, что преодолевал печали и ужасы Дома не напрасно. Его вознаграждение смотрело на него: Мама и Папа, выглядящие так, как выглядели до того, как за ним пришел Риктус. Похищенные годы вернулись обратно к тому, кому они принадлежали, в его собственность.

«Я славный вор», — заявил он сам себе.

«О, мой дорогой», — сказала Мама, подходя к нему с раскрытыми объятиями.

Он обнял сначала ее, затем Папу.

«Чему ты радуешься, сынок?» — хотел знать Папа.

Харви вспомнил, как трудно было объяснить все в последний раз, поэтому вместо того, чтобы даже попытаться это сделать, он сказал:

«Я просто бродил по окрестностям и заблудился. Я не предполагал, что вы так расстроитесь».

«Ты что-то сказал насчет вора».

«Разве?»

«Ты знаешь, что сказал», — сурово произнес Папа.

«Ну… являешься ли ты вором, если забираешь то, что принадлежало тебе первому?» — спросил его Харви.

Мама и Папа обменялись озадаченными взглядами.

«Нет, дорогой, — сказала Мама. — Конечно, нет».

«Тогда я не вор», — ответил Харви.

«Я думаю ты нам обоим должен рассказать правду, Харви, — попросила Мама. — Мы хотим знать все».

«Все?»

«Все», — сказал Папа.

И он рассказал им всю историю прямо так, как они просили, с самого начала, и если в предыдущий раз, когда он рассказывал о своих приключениях, их лица были полны сомнений, в этот раз они не поверили.

«Ты на самом деле ждешь, что мы поверим во все это?» — выпалил Папа, когда Харви рассказывал о том, как встретил Худа на чердаке.

«Я могу взять вас к Дому, — предложил Харви. — Или к тому, что от него осталось. В прошлый раз я не мог отыскать его, потому что он прятался от взрослых. Но Худ погиб, следовательно, не осталось волшебства, чтобы его прикрывать».

И вновь Мама с Папой обменялись озадаченными взглядами.

«Если ты можешь отыскать этот Дом Худа, — сказал Папа, — нам обоим хотелось бы взглянуть на него».

На следующий день они вышли рано. И теперь — прямо как и ожидал Харви — дорога к дому не была скрыта волшебством. Он довольно легко отыскал улицы, вдоль которых вел его Риктус, и очень скоро покатый холм, где некогда стоял Дом, возник перед глазами.

«Вот, — сказал он Маме и Папе. — Дом стоял здесь».

«Это же просто холм, Харви, — возразил Папа. — Холм, покрытый травой».

Действительно, было неожиданным увидеть, что земля, на которой было совершено столь много ужасных деяний, так быстро покрылась зеленью.

«Выглядит довольно мило», — сказала Мама, когда они подошли к месту, где прежде возвышалась стена из тумана.

«Руины находятся под ним, клянусь, — сказал Харви, бросаясь к склону. — Я покажу вам. Пойдемте!»

Сегодня они были не единственными посетителями. Над вершиной холма виднелось несколько воздушных змеев, планирующих по ветру, дюжина или даже больше собак шумно возились поблизости, дети со смехом скатывались по склону, была даже пара влюбленных, шепчущихся между собой.

Харви возмущало присутствие всех этих людей. Как они осмеливаются возиться здесь и смеяться, и запускать воздушных змеев, думал он, как будто это обыкновенный холм? Он хотел сказать им всем, что они прыгают по руинам дома вампира, и посмотреть, как быстро исчезнут улыбки с их лиц.

Но затем он подумал, что, может быть, лучше, что о холме не ходят слухи и легенды. Имя Худа, возможно, никогда не срывалось с губ тех влюбленных и любителей воздушных змеев, а должно ли оно срываться? Его злу нет места в счастливых сердцах.

«Ну? — сказал Папа, когда они трое вскарабкались по склону. — Этот твой Дом хорошенько схоронен».

Харви присел на корточки и стал копать землю руками. Земля была мягкой и источала сладкий запах плодородия.

«Странно, не так ли?» — произнес голос.

Он поднял глаза от своей работы, оба кулака его были в грязи. Мужчина, немного старше, чем его Папа, улыбаясь, стоял в нескольких ярдах от него.

«О чем вы говорите?» — спросил Харви.

«О цветах. О земле, — ответил он. — Может, у земли есть свое волшебство — доброе волшебство, считаю я, — и оно навечно похоронило память о Худе».

«Вы знаете о Худе?» — сказал Харви.

Мужчина кивнул. «О, да».

«Что в точности вы знаете? — спросила Мама. — Наш сын рассказал нам такие странные истории…»

«Все они правда», — подтвердил мужчина.

«Вы даже не слышали их», — ответил Папа.

«Вы должны поверить вашему мальчику, — сказал мужчина. — Я имею самые лучшие свидетельства, что он герой».

Папа Харви посмотрел на сына с дергающейся улыбкой на лице. «На самом деле? — спросил он. — Вы один из узников Худа?»

«Не я», — ответил мужчина.

«Тогда откуда вы знаете?»

Человек глянул через плечо и там, у подножия холма, стояла женщина в белом платье.

Харви изучал эту незнакомку, пытаясь разглядеть ее лицо, но шляпа с широкими полями затеняла ее черты. Он поднялся на ноги, намереваясь подойти поближе, но мужчина сказал:

«Не надо… пожалуйста. Она послала меня вместо себя, просто чтобы тебя поприветствовать. Она помнит тебя таким, как ты был — юным — и она хочет, чтобы ты ее помнил такой же».

«Лулу…» — прошептал Харви.

Мужчина не подтверждал и не отрицал этого. Он только сказал Харви:

«Я многим обязан вам, молодой человек. Я надеюсь быть ей таким же прекрасным мужем, каким вы были другом».

«Мужем?» — произнес Харви.

«Как летит время, — сказал мужчина, сверяясь со своими часами. — Мы опаздываем к завтраку. Могу ли я пожать вашу руку, юный сэр?»

«Она в грязи», — предупредил Харви, позволяя земле сбежать между пальцев правой руки.

«Что может быть лучше, — сказал мужчина с улыбкой, — чем эта… исцеляющая земля?»

Он взял руку Харви, пожал ее и, кивнув Папе и Маме Харви, заторопился вниз по склону.

Харви видел, как он разговаривает с женщиной в белом платье, видел ее кивок, видел ее улыбку в его сторону. Затем они оба ушли. На улицу и прочь.

«Ну… — произнес Папа, — кажется все-таки твой мистер Худ существовал».

«Значит, вы верите мне?» — спросил Харви.

«Здесь что-то произошло, — раздалось в ответ, — и ты был героем. Я верю».

«Этого достаточно, — сказала Мама. — Тебе не нужно продолжать копать, золотко. Что бы ни находилось под этой землей, оно должно оставаться там».

Харви был готов освободить левую руку от грязи, когда Папа сказал:

«Дай мне это», — и раскрыл свою руку.

«На самом деле?» — сказал Харви.

«Я слышал, что немного доброго волшебства всегда полезно, — ответил Папа. — Разве не так?»

Харви улыбнулся и насыпал полную горсть земли в папину ладонь.

«Всегда», — сказал он.

Дни, которые последовали затем, были не похожи ни на один день, который Харви видел прежде. Хотя больше не было разговоров ни о Худе, ни о Доме, ни о зеленом холме, где Дом некогда стоял, этот предмет был составной частью каждого взгляда и любой улыбки Харви и его родителей.

Харви понимал, что они имеют самое смутное представление о том, что случилось с ним, но все трое были согласны в одном: прекрасно быть опять вместе.

С этого момента время станет драгоценным. Оно будет вытикивать так же, как и всегда, но Харви решил, что не станет расходовать его на вздохи и жалобы. Он наполнит свое сердце временами года, которые отыщет в своем сердце. Надежды, как птицы на весенней ветке, счастье подобно летнему солнцу, волшебство похоже на подымающиеся осенние туманы. И лучше всего любовь, любовь, достаточная для тысячи Рождеств.

ТАИНСТВО ^(роман)

Я — человек, а люди — такие животные, которые рассказывают истории. Это дар Божий. Он создал нас словом, но конец истории оставил недосказанным. И эта загадка не дает нам покоя. А как могло быть иначе? Только нам кажется, что без концовки нельзя осмыслить прошлое — нашу жизнь.

И потому мы сочиняем собственные истории, лихорадочно пытаясь подражать Творцу, завидуя Ему и надеясь, что однажды нам все-таки удастся рассказать то, что недоговорил Господь. И тогда, закончив нашу историю, мы поймем, для чего родились.

Фотограф Уилл Рабджонс, сделавший карьеру на снимках исчезающих видов дикой природы, попадает в лапы белого медведя. В результате серьезной травмы Уилл погружается в кому, и его сознание возвращается к дням юности, трагическому событию, перенесенному молодым Рабджонсом и загадочной супружеской паре — Розе Макги и Якобу Стипу, ставшими его друзьями.

Выйдя из комы и поправившись, он отправляется в Англию, чтобы разыскать тех, кто дал ему свою любовь и знания. Во время своего путешествия Уилл узнает загадку Домус Мунди, а также понимает, как его судьба связана с судьбой остальных существ, населяющих нашу планету.

Часть I ОН СТОИТ ПЕРЕД ЗАПЕРТОЙ ДВЕРЬЮ

Глава 1

У каждого часа своя тайна.

На рассвете это загадки жизни и света. В полдень — головоломки очевидности. В три часа, в самый разгар дня, уже высоко стоит призрак луны. В сумерки — воспоминания. А в полночь? Ну, полночь — это секрет самого времени, дня, уходящего в историю, пока мы спим, дня, который не вернется больше никогда.

Когда Уилл Рабджонс появился у видавшей виды деревянной лачуги на окраине Бальтазара, была суббота. Теперь время уже перевалило на воскресенье, и поцарапанный циферблат часов Уилла показывал два часа семнадцать минут. Час назад он допил остатки бренди из фляжки, поднимая ее в честь северного сияния, блиставшего и мерцавшего далеко за Гудзоновым заливом, на берегах которого стоит Бальтазар. Уилл бессчетное количество раз стучал в дверь лачуги, призывая Гутри уделить ему всего несколько минут. Два или три раза создавалось впечатление, что Гутри вот-вот отзовется. Уилл слышал, как он что-то бубнит за дверью, а однажды даже повернулась дверная ручка. Но Гутри так и не появился.

Это не испугало Уилла и даже не особенно удивило. Все знали, что старик сумасшедший. Все — это мужчины и женщины, которые выбрали местом жительства один из самых суровых уголков планеты.

«Уж если кто и разбирается в сумасшествии, — подумал Уилл, — так это они».

Что, кроме своего рода безумия, могло заставить людей обосноваться — пусть и таким маленьким поселением, как Бальтазар (всего тридцать два человека), — на лишенной растительности, обдуваемой всеми ветрами приливной зоне, которая полгода покрыта снегом и льдом, а в течение двух из оставшихся месяцев тут разгуливают белые медведи, мигрировавшие через эти места поздней осенью в ожидании, когда замерзнет залив? И уж если эти люди говорят, что Гутри сумасшедший, значит, для этого есть все основания.

Но Уилл умел ждать. По роду своей деятельности он немало времени провел в ожидании — сидел с заряженными камерами, держа ушки на макушке, в укрытии, яме, вади, среди деревьев и ждал, когда появится интересующий его объект. Сколькие из этих существ были, как Гутри, безумными, отчаявшимися? Конечно большинство. Звери, предпринявшие бессмысленную попытку убежать от надвигающейся человеческой цивилизации, звери, чье существование и среда обитания оказались на грани исчезновения. Его терпение вознаграждалось не всегда. Иногда, изнывая от жары или трясясь от холода несколько часов и даже дней подряд, он был вынужден сдаться и двигаться дальше: заповедный уголок, на поиски которого он вышел, не имел будущего, однако не хотел показывать свое отчаяние перед объективом.

Но Гутри был человеческим животным. Хотя он спрятался за стенами из хрупких досок и поставил перед собой цель как можно реже видеться с соседями (если только можно назвать их соседями: ближайший дом находился на расстоянии полумили), его наверняка одолевало любопытство: что это за тип прождал под его дверями на жутком холоде целых пять часов. По крайней мере, Уилл надеялся на это: чем дольше он проторчит тут без сна и отдыха, тем вероятнее, что любопытство одолеет этого психа и он откроет дверь.

Он снова посмотрел на часы. Почти три. Хотя Уилл и сказал своей помощнице Адрианне не ждать его и ложиться спать, но он слишком хорошо ее знал: она наверняка уже начала беспокоиться. Там, в темноте, бродят медведи, и некоторые весят по восемьсот — девятьсот фунтов, едят все подряд и ведут себя совершенно непредсказуемо. Через две недели они отправятся на дрейфующие льды — охотиться на моржей и китов. Но пока медведи вели образ жизни мусорщиков, перебивались разной вонючей дрянью на свалках Черчилля и Бальтазара и (что случалось время от времени) нападали на людей. Очень вероятно, что теперь они бродят поблизости — за пределами круга желтушного света на крыльце Гутри, чуют запах Уилла и, возможно, изучают его, пока он стоит у дверей. Эта мысль не тревожила Уилла. Напротив, его даже немного возбуждало, что сейчас какой-нибудь гость из тех мест, где не ступала нога человека, прикидывает, каким Уилл окажется на вкус. Большую часть своей жизни он фотографировал дикую природу, сообщая человечеству о трагедиях, происходивших на территориях, которые люди не могут с ней поделить. Его фотографии редко рассказывали о человеческих драмах. Нет, на них были существа из другого мира, они ежедневно страдали и погибали. Уилл стал свидетелем непрекращающейся эрозии дикой природы, и чувство протеста словно подгоняло его: преодолей барьеры, стань частью этого мира, пока он не исчез совсем.

Он стащил меховую рукавицу и достал пачку сигарет из кармана аляски. Осталась всего одна. Уилл сунул ее в окоченевшие губы, закурил. Отсутствие сигарет было пострашнее холода и медведей.

— Эй, Гутри, — сказал он, колотя в дверь. — Может, впустишь меня? Мне всего-то и нужно, что пару минут поговорить с тобой. Чего ты дурака валяешь?

Он ждал, глубоко затягиваясь и оглядываясь в темноту. В двадцати или тридцати ярдах за его джипом виднелись отроги скал. Он знал, что это идеальное укрытие для медведя. Там вроде бы что-то шевельнулось? Похоже на то.

«До чего коварные твари, — подумал он. — Выжидают время, а стоит ему направиться к машине — будут тут как тут».

— Да пошло все к черту! — буркнул Уилл.

Он достаточно тут проторчал и готов был сдаться. По крайней мере, на сегодня он отстанет от Гутри, отправится в тепло арендованного домика на Главной (и единственной) улице Бальтазара, заварит себе кофе, приготовит завтрак, а потом вздремнет часок-другой. Борясь с искушением напоследок пнуть ногой в дверь, он пошел к джипу, на ходу нащупывая ключи в кармане. Снег поскрипывал под ногами.

Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: может, Гутри из тех упрямых стариков, которым нужно, чтобы гость сдался, — только тогда они откроют дверь. Так и вышло. Не успел Уилл выйти из круга света, как услышал за спиной скрежет двери по ледяной корке, покрывшей крыльцо. Он замедлил шаг, но не обернулся, подозревая, что в этом случае Гутри захлопнет дверь. Никто не произнес ни слова. Времени было достаточно, чтобы Уилл задумался, какие мысли этот ритуал может вызвать у медведей. Наконец Гутри устало заговорил:

— Я знаю, кто ты и что тебе надо.

— Правда? — переспросил Уилл и рискнул бросить взгляд через плечо.

— Я никому не позволяю фотографировать меня и мое жилье, — сказал Гутри, словно в его дверь каждый день стучались толпы фотографов.

Теперь Уилл медленно повернулся. Гутри стоял на некотором расстоянии от двери, внутри дома, и свет фонаря почти не доставал до него. Уилл разглядел только очень высокого человека, вернее, его силуэт на фоне сумеречного жилища.

— Я тебя понимаю, — сказал Уилл. — Если не хочешь фотографироваться, это твое законное право.

— Так какого черта тебе надо?

— Я же сказал: всего лишь поговорить.

Гутри явно навидался посетителей, чтобы удовлетворить свое любопытство: он сделал шаг назад и стал закрывать дверь. Уилл знал, что если бросится сейчас к крыльцу, то ничего не добьется. Он остался на месте и ударил единственным козырем. Это были два имени, которые он произнес очень тихо:

— Я хочу поговорить о Джекобе Стипе и Розе Макги.

Силуэт дернулся, и на какое-то мгновение показалось, что Гутри сейчас захлопнет дверь — и все. Но нет. Гутри вернулся.

— Ты их знаешь? — спросил он.

— Я повстречал их один раз. Очень давно. Ты ведь тоже знал этих двоих?

— Знал немного Джекоба. Но и этого вполне хватило. Как, ты говоришь, тебя зовут?

— Уилл… Уильям Рабджонс.

— Ну… заходи, пожалуй. А то яйца отморозишь.

Глава 2

В отличие от благоустроенных домов в поселке жилище Гутри было таким примитивным, что казалось непригодным для обитания: ведь зимы здесь случались лютые. В доме был древний электрокамин, обогревавший единственную комнату (маленькая раковина и плита служили кухней, а туалетом — по-видимому, бескрайние просторы снаружи). Мебель, судя по всему, он позаимствовал на свалке. Сам Гутри выглядел не лучше. На нем было несколько слоев грязной одежды, и он явно нуждался в хорошем питании и лечении. Хотя Уилл слышал, что Гутри еще нет и шестидесяти, выглядел он лет на десять старше: кожа местами словно кровоточила, местами была землистого цвета, волосы (те, что еще оставались и не были покрыты грязью) поседели. Пахло от него болезнью и рыбой.

— Как ты меня нашел? — спросил он Уилла, заперев дверь на три задвижки.

— Мне рассказала о тебе одна женщина на Маврикии.

— Хочешь чем-нибудь согреться?

— Нет.

— Что за женщина?

— Не думаю, что ты ее помнишь. Сестра Рут Бьюканан.

— Рут? Боже мой! Ты видел Рут. Ну-ну. У этой бабы язык что помело. — Он налил немного виски в побитую эмалированную кружку и осушил ее одним глотком. — Все монахини — болтуньи. Не замечал?

— Думаю, для этого и придумали обет молчания.

Гутри ответ понравился. Он издал короткий лающий смешок и залил его еще одной порцией виски.

— Ну, так что она про меня наговорила? — спросил он, разглядывая бутылку, словно прикидывая, сколько утешения в ней осталось.

— Говорила, что ты рассказывал об исчезновении животного мира. О том, что своими глазами видел последних представителей некоторых видов.

— Я ей ни слова не сказал о Розе и Джекобе.

— Не сказал. Просто я подумал, что если ты видел одного, то вполне мог видеть и другую.

— Так-так.

Гутри обдумывал услышанное, и лицо его сморщилось. Уилл не хотел, чтобы Гутри заметил его косые взгляды: старик был из тех людей, которым не нравится, когда их изучают, и поэтому подошел к столу посмотреть, что за книги на него навалены. Из-под стола раздалось предостерегающее рычание.

— Люси, фу! — прикрикнул на собаку Гутри, и та, умолкнув, вышла из укрытия, чтобы загладить вину.

Это была крупная дворняга с примесью немецкой овчарки и чау-чау, ухоженная и откормленная получше хозяина. В пасти она держала кость, которую подобострастно положила у ног Гутри.

— Ты англичанин? — спросил Гутри, по-прежнему не глядя на Уилла.

— Родился в Манчестере. А вырос в Йоркширском Дейлсе.^[113]

— Англия всегда казалась мне слишком уютной.

— Ну, я бы не назвал вересковые пустоши уютными, — заметил Уилл, — Конечно, там нет такой дикой природы, как здесь, но когда туман застает тебя где-нибудь в холмах…

— Так вот где ты их встретил.

— Да, там я с ними и повстречался.

— Английский мерзавец, — сказал Гутри и наконец поднял на Уилла взгляд. — Не ты. Стип. Хладнокровный английский мерзавец.

Он произнес эти три слова как проклятие, посылаемое человеку, где бы тот ни находился.

— Знаешь, как он себя называл?

Уилл знал, но подумал, что будет лучше, если об этом расскажет Гутри.

— Убийца исчезающих видов, — сказал Гутри. — И он этим гордился. Клянусь тебе.

Он выплеснул остатки виски в кружку, но пить пока не стал.

— Значит, ты видел Рут на Маврикии? И что ты там делал?

— Фотографировал. Там обитает пустельга, и она, похоже, скоро исчезнет.

— Эта пустельга наверняка была благодарна тебе за внимание, — заметил Гутри с иронией. — Так чего тебе надо от меня? Ни о Стипе, ни о Макги я тебе ничего сказать не могу. Я ничего не знаю, а если и знал когда, то давно выкинул это из головы. Старый я, не нужна мне эта боль.

Он посмотрел на Уилла.

— А тебе сколько? Сорок?

— Почти угадал. Сорок один.

— Женат?

— Нет.

— И не женись. Это ловушка.

— Моя женитьба маловероятна, можешь мне поверить.

— Ты что — голубой? — спросил Гутри, слегка наклонив голову.

— Если откровенно, то да.

— Голубой англичанин. Ну дела. Неудивительно, что ты сошелся с сестрой Рут. Она — та, к кому нельзя прикасаться. И ты приперся в такую даль, чтобы встретиться со мной?

— И да и нет. Я здесь, чтобы фотографировать медведей.

— Ну конечно. Эти долбаные медведи.

Юмор и теплота, которые только что слышались в его голосе, вдруг исчезли.

— Большинство стремится в Черчилль. Туда вроде бы и туры есть, чтобы можно было посмотреть, что эти твари там вытворяют? — Он покачал головой. — Они вырождаются.

— Они идут туда, где легче найти еду, — сказал Уилл.

Гутри посмотрел на собаку, которая после его окрика не отходила от хозяина. Кость она по-прежнему держала в пасти.

— И ты делаешь то же самое?

Собака, счастливая оттого, что стала объектом внимания, неважно, по какому поводу, застучала хвостом по голому полу.

— Ах ты, подлиза.

Гутри протянул руку, словно собираясь забрать кость. Черные собачьи губы натянулись, обнажив клыки.

— Она слишком умна, чтобы укусить меня, но слишком глупа, чтобы не ворчать. Ну-ка отдай, псина.

Гутри потащил кость из собачьей пасти. Та разжала зубы. Гутри почесал ей за ухом и бросил кость на пол перед носом собаки.

— Их породе свойственна лесть, — сказал он. — Мы сделали их такими. Но медведи… Господи Иисусе, не положено медведям рыться в нашем мусоре. Они должны быть там, — он сделал неопределенный жест рукой в сторону залива, — там, где могут оставаться такими, какими их создал Господь.

— Ты поэтому здесь?

— Чтобы любоваться дикой природой? Упаси господи. Я здесь потому, что в обществе людей меня тошнит. Я их не люблю. И никогда не любил.

— Даже Стипа?

Гутри смерил его презрительным взглядом.

— Что за дурацкий вопрос? — пробормотал он и, немного смягчившись, добавил: — Смотреть на них было приятно — хорошая парочка, спору нет. Я что хочу сказать: Роза — она была красавица. Я терпел все эти разговоры со Стипом, только чтобы найти подход к ней. Но он как-то раз сказал, что я для нее слишком стар.

— А сколько тебе было? — спросил Уилл, подумав, что это новый поворот.

Гутри ведь только что сказал, что знал одного Стипа, а теперь выясняется, что обоих.

— Мне было тридцать. Слишком стар для Розы. Она любила молоденьких. И конечно, любила Стипа. То есть я хочу сказать, они были как муж и жена. Или как брат и сестра. Ну, в общем, хрен его знает… как два пальца на одной руке. У меня не было шанса.

Он оставил эту тему и взялся за другую.

— Ты хочешь сделать какое-нибудь доброе дело для этих медведей? — спросил он. — Тогда иди на свалку и отрави их. Проучи хорошенько, чтобы не возвращались. Может, на это уйдет пять сезонов и погибнет много медведей, но рано или поздно они поймут.

Он наконец допил остатки виски. Алкоголь еще обжигал его горло, когда он снова заговорил:

— Я стараюсь не думать о них, но не получается…

Теперь он имел в виду не медведей, Уилл сразу это понял.

— Я вижу перед собой их обоих, словно это было вчера. — Гутри тряхнул головой. — Оба такие красивые, такие… чистые.

Губы его скривились, когда он произносил последнее слово, будто речь шла о совершенно противоположном.

— Наверно, им приходилось нелегко.

— О чем ты?

— В этом грязном мире.

Гутри посмотрел на Уилла.

— Для меня хуже этого ничего нет, — сказал он. — То есть чем старше я становлюсь, тем лучше их понимаю.

Уилл не мог понять: то ли глаза Гутри увлажнились, то ли просто слезятся, как бывает у стариков.

— И уж как я себя за это ненавижу! — Он поставил пустой стакан и вдруг заявил: — Больше ты от меня ничего не узнаешь.

Гутри подошел к двери и отодвинул засовы.

— Так что можешь убираться отсюда к чертовой матери.

— Ну, спасибо, что уделил мне время, — сказал Уилл, проходя мимо старика на морозный воздух.

Гутри отмахнулся.

— Если увидишь сестру Рут…

— Не увижу, — сказал Уилл. — Она умерла в прошлом феврале.

— Отчего?

— Рак яичника.

— Вот оно как. Так и бывает, если не пользуешься тем, что дал тебе Господь, — заметил Гутри.

На порог выбежала собака и громко зарычала. Но не на Уилла, а на то, что скрывалось в ночи. Гутри не стал ее успокаивать — вперился взглядом куда-то в темноту.

— Чует медведей. Ты тут не очень-то разгуливай.

— Не буду, — сказал Уилл, протягивая Гутри руку.

Тот несколько секунд недоуменно смотрел на нее, словно забыл, зачем люди подают руку, а потом пожал.

— Подумай о том, что я тебе сказал, — напомнил он. — Насчет того, чтобы потравить медведей. Окажешь им услугу.

— Не хочу делать за Джекоба его работу, — ответил Уилл. — Я не для того родился на свет.

— Мы все делаем за него эту работу уже только тем, что живем, — возразил Гутри. — Тем, что увеличиваем мусорную кучу.

— Ну, я хотя бы не увеличу народонаселение, — сказал Уилл и двинулся от крыльца к своему джипу.

— Ни ты, ни сестра Рут, — крикнул ему вслед Гутри.

Собака вдруг захлебнулась лаем — Уилл хорошо знал эти визгливые, отчаянные нотки. Так лаяли собаки в лагере, почуяв льва. В этом лае было предупреждение, и Уилл принял его к сведению. Поглядывая в темноту направо и налево, он за несколько коротких секунд, слыша стук своего сердца, преодолел расстояние до джипа.

На крыльце у него за спиной что-то кричал Гутри: то ли звал гостя назад, то ли советовал ускорить шаг — этого Уилл не разобрал, потому что собака лаяла слишком громко. Он отключил слух и сосредоточился на том, чтобы совершить простое действие — вставить ключ в замок. Пальцы плохо слушались. Неловкое движение — и ключ упал в снег. Он присел на корточки, чтобы его поднять, и услышал, что собачий лай стал еще неистовей. Краем глаза он заметил какое-то движение, оглянулся, а пальцы тем временем пытались нащупать ключ. Увидел он только скалы, но это было слабое утешение. Может быть, сейчас зверь прячется, а через пять секунд набросится на него. Он видел, как атакуют эти зверюги — если нужно, летят, как паровоз, преследуя жертву. Он знал, как нужно себя вести, если медведь попытается напасть: опуститься на колени, закрыть руками голову, лицом прижаться к земле. Сгруппироваться и ни в коем случае не встречаться со зверем глазами. Не кричать. Не двигаться. Чем мертвее ты кажешься, тем больше у тебя шансов остаться в живых. Вероятно, эта наука далась опытом, пусть и горьким. Стань камнем, и смерть, может быть, тебя обойдет.

Пальцы нащупали ключ. Он встал, рискнув бросить взгляд за спину. Гутри по-прежнему стоял в дверях. Собака — шерсть у нее на загривке поднялась дыбом — теперь помалкивала. Уилл не слышал, чтобы Гутри ее утихомиривал, — она просто поняла, что бесполезно предупреждать этого идиота, принадлежавшего к роду человеческому, если он не встает с земли, когда ему об этом говорят.

С третьей попытки он попал ключом в замок и распахнул дверцу. И в этот момент услышал медвежий рев. И тут же увидел зверя — он выскочил из укрытия среди камней. Его намерения не оставляли сомнений. Медведь шел прямо на него. Уилл бросился на сиденье, с ужасом чувствуя, насколько уязвимы его ноги, и, вытянув руку, дернул дверь на себя.

Рев раздался опять — совсем рядом. Он запер дверь, вставил ключ в замок зажигания, повернул. Тут же загорелись фары, затопив светом ледяное пространство до самых скал, в этом сиянии они показались плоскими, как декорации. Медведя нигде не было видно. Он бросил взгляд в сторону лачуги Гутри. Человек и собака скрылись за дверью. Он включил передачу и стал разворачивать джип. И тут снова раздался рев, а потом он почувствовал удар. Медведь, упустив добычу, от злости набросился на машину. Поднялся на задние лапы, собираясь нанести еще один удар. Уилл краем глаза скользнул по косматой белой туше. Животина была громадная: футов девятьсот с лишком. Если он помнет джип настолько, что бегство станет невозможным, добром это для Уилла не кончится. Медведю нужен он, и у зверя есть возможность до него добраться, если только его не опередить. У этой зверюги клыки и когти такие, что он вскроет машину, как консервную банку с человеческим мясом.

Уилл поставил ногу на педаль газа и развернул джип капотом в сторону улицы. Медведь изменил тактику — опустился на четыре лапы, чтобы обогнать машину и отрезать путь к отступлению.

На мгновение он оказался в свете фар, косолобая морда — прямо перед лобовым стеклом. Этот медведь не принадлежал ни к одному из жалких кланов, о которых говорил Гутри, он еще не запятнал себя любовью к мусорным свалкам. Это был настоящий дикий медведь, бросивший вызов сверкающей быстроходной машине, преградившей ей путь. За миг до столкновения он пропал с дороги настолько внезапно, что его исчезновение показалось Уиллу почти чудесным, словно это был не медведь, а видение, которое материализовалось из морозного воздуха, а потом растворилось в нем.

По дороге домой он впервые в жизни ощутил ущербность своей профессии. Он сделал тысячи фотографий в самых отдаленных уголках планеты: Торрес-дель-Пайне, Тибетское плато, Гунунг-Лейзер в Индонезии. Там он фотографировал коварных и кровожадных зверей исчезающих видов. Но ни разу ему не удалось снять то, что он видел сейчас в свете фар: медведя в полной силе, готового принять смерть, но не уступить человеку. Наверно, Уиллу это не дано, а значит, не дано никому. Он, по всеобщему признанию, был лучший из лучших. Но дикая природа ему неподвластна. Если дар Уилла в умении ждать, когда зверь появится перед объективом, то природа наделена иным даром: сделать это появление далеким от совершенства Шатуны и людоеды умирали один за другим, а тайна оставалась нераскрытой. И Уилл подозревал, что так и будет, пока не придет конец всем шатунам, всем тайнам и всем людям, над которыми потешались первые и вторые.

Глава 3

Корнелиус Ботам сидел за столом с самокруткой, торчащей из-под светлых пушистых усов, третья утренняя порция пива стояла у него под рукой, а он созерцал разобранный на части «Пентакс».

— Что с ним? — поинтересовался Уилл.

— Сломался, — ответил Ботам с серьезной миной. — Я предлагаю пробурить дыру во льду, завернуть его в трусики Адрианны и оставить там — пусть найдут грядущие поколения.

— А ты можешь его починить?

— Могу. Поэтому я и здесь. Я что угодно могу починить. Но предпочел бы пробурить дыру во льду, завернуть его в трусики Адрианны…

— Она мне неплохо послужила — эта камера.

— Мы все неплохо послужили, — заметил Корнелиус. — Но рано или поздно, если повезет, нас завернут в трусики Адрианны…

Уилл стоял у плиты — готовил себе омлет.

— Тебя заело.

— А вот и нет.

Уилл выложил омлет на тарелку, бросил сверху два ломтя черствого хлеба и сел за стол напротив Корнелиуса.

— Знаешь, что не так в этом городишке? — спросил Корнелиус.

— Ты мне давай — А, Б и В.

Уилл имел в виду популярную у этой троицы игру: выбери из трех вариантов, среди которых выдуманные кажутся достовернее истинного.

— Нет проблем, — согласился Корнелиус, отхлебнул пива и заговорил: — Значит, А. На две сотни миль тут нет ни одной хорошенькой женщины, не считая Адрианны, а это уже попахивает кровосмешением. Ясно? Теперь Б. Порядочной кислоты тут хрен где найдешь. И наконец В…

— Ответ Б.

— Постой, я еще не закончил.

— Можешь и не заканчивать.

— Иди ты к черту! У меня такое замечательное В.

— Ответ, кислота, — сказал Уилл и подался к Корнелиусу. — Так?

— Так, так. — Корнелиус уставился на тарелку Уилла. — Это что за чертовщина?

— Омлет.

— Из чего ты его сделал? Из пингвиньих яиц?

Уилл рассмеялся и все еще продолжал смеяться, когда с мороза вошла Адрианна.

— Слушайте, у нас на свалке новые медведи, — сказала она.

Южноамериканская манера растягивать слова совершенно не соответствовала всем другим особенностям ее внешности и манер, начиная от неровно подстриженной челки до тяжелой походки.

— Не меньше четырех. Два подростка, самка и огромный самец. — Она посмотрела сначала на Уилла, потом на Корнелиуса, потом снова на Уилла. — Ну, хоть немного энтузиазма, пожалуйста.

— Дай мне несколько минут, — попросил Уилл. — Сначала нужно выпить пару чашек кофе.

— Нет, этого самца надо видеть. Ну, то есть, — она никак не могла найти нужные слова, — я такого здоровенного медведя в жизни не встречала.

— Может, это тот самый, которого я видел прошлой ночью, — сказал Уилл. — Точнее, мы друг друга видели. Рядом с домом Гутри.

Адрианнарасстегнула куртку и села на продавленный диван, для чего ей пришлось отодвинуть в сторону подушку и одеяло.

— Долго он с тобой разговаривал, — заметила она. — Ну и что из себя представляет этот старый хрыч?

— Он, конечно, сумасшедший, но кто бы не спятил, живя в лачуге у черта на куличках?

— Он один живет?

— С собакой. Люси.

— Эй, — пробормотал Корнелиус, — уж не хочешь ли ты сказать, что у него там есть запасец?

Он ухмыльнулся, вытаращив глаза.

— Назвать собаку Люси может только человек с известными привычками.^[114]

— Господи боже мой! — вскрикнула Адрианна. — Как я устала от этих вечных разговоров о наркотиках!

Корнелиус пожал плечами.

— Как скажешь.

— Мы приехали сюда работать.

— И поработали, — сказал Корнелиус. — Мы сняли на пленку все мерзости, которые только могут вытворять белые медведи. Они играют вокруг канализационных труб. Трахаются посреди свалки.

— Ну, хорошо, хорошо, — сдалась Адрианна. — Мы неплохо поработали.

Она повернулась к Уиллу.

— Ты должен посмотреть на моего медведя.

— Он уже твой? — спросил Корнелиус.

Адрианна не обратила внимания на его слова.

— Ну, еще один, последний снимок, — умоляющим голосом сказала она Уиллу. — Ты не будешь разочарован.

— Да елки-палки, — пробормотал Корнелиус, кладя ноги на стол. — Оставь ты его в покое. На хрен ему сдался твой медведь. Ты что, еще не поняла?

— Не суйся, — резко сказала Адрианна.

— Какая ты настырная. Это всего лишь медведь.

Адрианна вскочила с дивана и в два шага оказалась перед Корнелиусом.

— Я тебе сказала: не суй нос в эти дела, — проговорила она и с такой силой ткнула его в плечо, что он полетел на пол, свернув ногой со стола половину обреченного «Пентакса».

— Кончайте, — сказал Уилл, заглатывая остатки омлета на случай эскалации военных действий.

Если бы это случилось, то не в первый раз. Девять дней из десяти Корнелиус и Адрианна работали бок о бок, как и подобает брату и сестре. А на десятый устраивали драку, как и подобает брату и сестре. Но сегодня Корнелиус не был настроен на ругань или кулачный бой. Он поднялся на ноги, откинул с глаз длинные, как у хиппи, волосы и поплелся к двери, прихватив свою аляску.

— Пока, — бросил он Уиллу. — Пойду посмотрю на воду.

— Извини, что так получилось, — сказала Адрианна, когда он закрыл дверь. — Это я виновата. Помирюсь с ним, когда он вернется.

— Как знаешь.

Адрианна подошла к плите и налила себе чашку кофе.

— И что тебе сказал Гутри?

— Немного.

— А зачем тебе нужно было с ним встретиться?

Уилл пожал плечами.

— Так… Детские воспоминания…

— Это такая тайна?

Уилл изобразил подобие улыбки.

— Страшная.

— Так ты мне не скажешь?

— Это не имеет никакого отношения к нашему приезду сюда. Вернее, имеет и не имеет. Я знал, что Гутри живет на заливе, поэтому убил двух птиц… — голос его стал тише, — одним камнем.

— Ты хочешь его фотографировать? — спросила она, направляясь к окну.

Детишки Тегельстромов, живущих по другую сторону улицы, громко смеясь, играли в снегу. Она уставилась на них.

— Нет, — сказал Уилл. — Я уже и без того вторгся в его частную жизнь.

— Вроде как я вторгаюсь в твою?

— Я не это хотел сказать.

— Но так оно и есть? — мягко спросила Адрианна. — Мне по-прежнему не удается узнать, каким был маленький Уилли Рабджонс.

— Потому что…

— …ты не хочешь мне рассказывать.

Она все больше проникалась чувством собственной правоты.

— Понимаешь… точно так же ты вел себя и с Патриком.

— Это несправедливо.

— Ты его с ума сводил. Он иногда звал меня — и начинался поток жалоб…

— Он мелодраматический гей, — нежно сказал Уилл.

— Он говорил, что ты молчун. Так оно и есть. Он говорил, что ты скрытный. И это тоже правда.

— Разве это не одно и то же?

— Не морочь мне голову. Это меня только злит.

— Ты давно с ним говорила?

— Ну вот, теперь ты уходишь от темы.

— Вовсе нет. Ты говорила о Патрике, и я говорю о Патрике.

— Я говорила о тебе.

— Меня от тебя тоска берет. Ты давно говорила с Патриком?

— Недавно.

— И как он?

— По-разному. Хотел продать квартиру, но ему не давали цену, которую он просил, поэтому он остается на месте. Сказал, что жизнь в Кастро^[115] его угнетает. Говорит, вдовцов тут пруд пруди. Но я думаю, ему там лучше. В особенности если болезнь будет развиваться. Там у него друзья — хорошая группа поддержки.

— А этот, как бишь его, все еще там? Ну, парень с накрашенными ресницами?

— Ты знаешь его имя, Уилл, — сказала Адрианна, повернувшись и прищурившись.

— Карлос, — сказал Уилл.

— Рафаэль.

— Почти угадал.

— Да, он все еще там. И он не красит ресницы. У него красивые глаза. И вообще он замечательный парень. Я вот точно в девятнадцать лет не была такой щедрой и такой обаятельной, как он. И ты наверняка тоже.

— Я не помню себя в девятнадцать, — сказал Уилл. — Или в двадцать, если уж на то пошло. У меня очень туманные воспоминания о себе в двадцать один… — Он рассмеялся. — Но когда ты ловишь такой кайф, что тебе становится уже не до кайфа, ты говоришь: хватит.

— И это случилось в двадцать один?

— Это был великолепный год для кислотных таблеток.

— Ты жалеешь об этом?

— Je ne regrette rien,^[116] — пробормотал Уилл, посмотрев на нее своими миндалевидными глазами. — Нет, это ложь. Я много времени бездарно проводил в барах, где меня кадрили мужчины, которые мне не нравились. И наверное, я бы им тоже не понравился, если б они удосужились немного со мной поговорить.

— И что в тебе было такого, чтобы не нравиться?

— Я был слишком жалкий. Хотел, чтобы меня любили. Нет, я заслуживал того, чтобы меня любили. Вернее, считал, что заслуживаю любви. Но на самом деле ничего я не заслуживал. Поэтому я пил. Когда напивался, было не так больно. — Он задумался на несколько секунд, глядя в никуда. — Ты права насчет Рафаэля. Он для Патрика лучше, чем я: я с ним и в сравнение не иду.

— Пат предпочитает, чтобы его любовник всегда был при нем, — заметила Адрианна. — Но он по-прежнему говорит, что ты главная любовь его жизни.

Уилл поморщился.

— Меня от этого с души воротит.

— Никуда не денешься, — ответила Адрианна. — Будь благодарен. Большинство людей проживают жизнь, ничего такого не зная.

— Если уж зашла речь о любви и поклонении — как там поживает Глен?

— Глен не в счет. Он одержим детьми. У меня широкие бедра и большие сиськи, и он думает, что я способна к деторождению.

— И когда вы собираетесь начать?

— Я ничего не собираюсь. Эта планета и без меня достаточно затрахана, каждый день появляются новые голодные рты.

— Ты и правда так чувствуешь?

— Нет. Но я так думаю, — сказала Адрианна. — А что до чувств, то я чувствую, что ужасно хочу ребенка, в особенности когда нахожусь рядом с Гленом. А потому, если у меня возникает ощущение, что я могу не устоять, я стараюсь держаться от него подальше.

— Ему это, вероятно, нравится.

— Это доводит его до бешенства. В конце концов он меня бросит. Найдет какую-нибудь приземленную женщину, которой просто хочется рожать детей.

— А ты не можешь как-то приспособиться? Чтобы вы оба были счастливы?

— Мы говорили об этом, но Глен исполнен решимости продолжить род. Он говорит, это его животный инстинкт.

— Дитя природы, значит.

— И это говорит человек, который зарабатывает на жизнь, играя в струнном квартете.

— И что ты собираешься делать?

— Отпустить его на свободу. Найти себе мужчину, который не озабочен продолжением рода, но не прочь трахаться, как тигр в субботнюю ночь.

— Знаешь что?

— Знаю. Мне нужно было родиться геем. Из нас бы вышла прекрасная пара. Ну, так ты поднимешь задницу? Этот чертов медведь не будет ждать вечно.

Глава 4

1

Когда начали опускаться сумерки, ветер изменил направление — теперь он задувал с северо-востока, через Гудзонов залив, сотрясал дверь и окна в лачуге Гутри, словно кто-то невидимый и одинокий желал заполучить теплое местечко за столом. Старик сидел в старом кожаном кресле и с видом знатока прислушивался к порывам ветра. Он давным-давно отказался слушать человеческие голоса, которые распространяют сплетни и сеют рознь. По крайней мере, Гутри так думал. Если бы он больше никогда не услышал ни единого слова, то не посчитал бы себя обделенным. Для общения ему нужен был только звук, который он слышал теперь. Скорбные сетования и завывания ветра были мудрее любого псалма, молитвы или признания в любви, какие ему доводилось слышать.

Но сегодня ночью звук ветра не утешал, как обычно. И в этом был виноват посетитель, который накануне вечером постучался в его дверь. Он нарушил покой Гутри, вызвал призраки, которые Гутри старался изгнать из памяти. Джекоб Стип с глазами цвета сажи, отливающими золотом, с черной бородой и бледными руками поэта, и Роза, великолепная Роза, в волосах у которой — золото глаз Стипа, во взгляде — чернота его бороды, но при этом она чувственная и страстная настолько, насколько Стип — холодный и безразличный. Гутри имел с ними дело очень недолго, да и было это много лет назад, но он видел их мысленным взором так ясно, словно все происходило сегодня утром.

Тут как тут был и Рабджонс — зеленоглазый, изнеженный, с копной волос, вьющихся на затылке, с простым широким лицом, со шрамами на лбу и на щеках.

«Шрамов у него маловато», — подумал Гутри.

И он все еще надеялся. Иначе зачем заявился бы со своими вопросами — значит, верил, что можно получить ответы. Ну ничего, еще наберется ума, если проживет достаточно долго. Ответов не существует. Во всяком случае, таких, в которых есть смысл.

Ветер, с силой стучавший в окно, сдвинул одну из досок, которые Гутри приладил к потрескавшемуся стеклу. Он поднялся из проваленного кресла и, взяв скотч, которым крепил доски, подошел к окну. Прежде чем поставить доску на место и закрыть окно в мир, Гутри посмотрел наружу сквозь грязное стекло. День клонился к вечеру, тяжелые воды залива казались свинцовыми, вдали чернели скалы. Он смотрел, забыв, что хотел сделать, но отвлекло его не зрелище, а воспоминания: они нахлынули сами собой, не прогонишь.

Сначала слова. Бормотание. Но ничего другого ему не было нужно.

«Вот этого уже никогда не будет…»

Это говорил Стип, и голос его звучал торжественно.

«И этого… И этого…»

И по мере того, как он говорил, перед скорбным внутренним взором Гутри мелькали страницы — страницы жуткой книги Стипа. Вот идеальное изображение птичьего крыла, изысканно раскрашенного…

…и этого…

…а здесь, на следующей странице, жук, запечатленный в смерти; каждая часть задокументирована для потомства: мандибула, надкрылье, сегментированный членик.

…и этого…

— Господи милостивый, — всхлипнул он, ролик скотча выпал из задрожавших пальцев.

Ну зачем этот Рабджонс его растревожил? Неужели нет в мире уголка, где человек может слушать вой ветра, где его никто не найдет, чтобы напомнить о совершенных им преступлениях?

Наверное, нет. Во всяком случае, для такого грешника, как он. Гутри не надеялся на забвение, разве что когда Господь отберет у него жизнь и воспоминания. Эта перспектива представлялась гораздо менее страшной, чем каждодневное существование в страхе, что какой-нибудь Уилл придет к его двери и начнет называть имена.

И этого…

«Заткнитесь!» — пробормотал он, обращаясь к воспоминаниям.

Но страницы по-прежнему переворачивались в голове картинка за картинкой, словно в каком-то жутком бестиарии^[117]. Что это за рыба, которая уже никогда не рассечет морскую воду? Что за птица, которая никогда уже не огласит песней небеса?

Страницы переворачивались, сменяя друг друга, а он смотрел, зная, что пальцы Стипа в конечном счете доберутся до листа, на котором он сам оставил метку. Не веткой или пером, а ножичком, оказавшимся под рукой.

А потом ручьями польются слезы, и уже не будет иметь значение, с какой силой дует северо-западный ветер, — ему все равно не под силу унести с собой прошлое.

2

Медведи не подвели. Когда Адрианна и Уилл добрались до места (день уже клонился к закату), звери, все еще не утратившие былого великолепия, крутились на свалке. Молодняк (одна из двух самок показалась им просто идеально сложенной) пожирал отходы, самка постарше исследовала ржавый остов грузовика, а самец, которого Адрианне так хотелось показать Уиллу, созерцал свои зловонные владения с вершины одной из мусорных куч.

Уилл вылез из джипа и подошел ближе. Адрианна, которая в таких случаях всегда прихватывала с собой оружие, сделала два-три шага. Она уже знала тактику Уилла; он не будет тратить пленку на общие планы — подойдет к хищникам как можно ближе, чтобы только их не потревожить, и станет выжидать. Его терпение уже стало легендой среди его коллег-фотографов, снимавших дикую природу, а для них прождать неделю ради хорошего кадра было делом обычным. Уилл и в этом, как во много другом, отличался парадоксальностью. Адрианне приходилось видеть его на вечеринках издателей, где он скрипел зубами от скуки после пятиминутного разговора с восторженным почитателем его таланта. Но здесь, в глуши, наблюдая за четырьмя белыми медведями, он готов сидеть без движения до тех пор, пока не увидит то, что захочет сфотографировать.

Было очевидно, что ни молодняк, ни самка его не интересуют. Он хотел запечатлеть старого самца. Скользнув взглядом по Адрианне, Уилл молча указал на тропинку, по которой можно было пройти мимо других медведей, чтобы подобраться к самцу. Адрианна кивнула, и Уилл двинулся дальше, осторожно переступая по земле, покрытой коркой льда. И вдруг самка (такая крупная, что она могла бы, пожалуй, сбить с ног Уилла или Адрианну одним ударом) перестала изучать грузовик и понюхала воздух. Уилл замер. То же самое сделала Адрианна, приподняв ружье на тот случай, если медведица вздумает напасть. Но та, по-видимому, и прежде чуяла людей вокруг свалки, поэтому запах ее не заинтересовал. Она продолжила потрошить сиденья грузовика, а Уилл двинулся дальше — к самцу. Теперь Адрианна поняла, какой снимок нужен Уиллу, под небольшим углом снизу, от подножия мусорной кучи, чтобы медведь получился на фоне неба: царь зверей на троне из отбросов. Своей репутацией Уилл во многом был обязан подобным фотографиям. Такие парадоксальные снимки надолго оставались в памяти, словно запечатленные свидетельства встречи с Богом. Но столь редкие кадры получались только после долгого терпеливого наблюдения. Хотя изредка, как сегодня, подворачивались как подарок. И Уиллу оставалось только принять его.

Он, конечно, хотел бы подкрасться к самой мусорной куче, но, если зверь вздумает атаковать, это может плохо кончиться. Пригибаясь к земле, он нашел подходящий ракурс. Медведь или не почуял Уилла, или отнесся к нему безразлично. Зверь стоял вполоборота к Уиллу и, не обращая на него внимания, слизывал грязь с лапы. Но Адрианна знала по опыту, что такое поведение может быть опасно обманчивым. Диким животным не особенно нравится, когда за ними наблюдают, как бы осторожно ни вел себя человек. Фотографы, которые гораздо меньше рисковали, чем Уилл, теряли конечности и погибали, обманутые этим показным безразличием. И среди животных, которых фотографировал Уилл, не было ни одного с более устрашающей репутацией, чем белый медведь. Если зверь решится атаковать, Адрианне придется уложить его одним выстрелом, иначе для Уилла эта съемка станет последней.

У самого основания кучи Уилл нашел местечко, которое идеально подходило для того, что он задумал. Медведь продолжал лизать лапы, отвернув морду от камеры. Адрианна бросила взгляд на остальных. Все три зверя были погружены в свои занятия, но это показалось ей слабым утешением. На свалке могло оказаться сколько угодно медведей, рыщущих в поисках отбросов и невидимых для глаз. Не в первый раз она пожалела, что не родилась со зрением хамелеона: как было бы хорошо, если б глаза у нее располагались по обе стороны головы и двигались независимо друг от друга.

Она снова перевела взгляд на Уилла. Он немного поднялся по склону, держа камеру наготове. Медведь бросил лизать свои лапы и лениво обозревал окрестности. Адрианна хотела, чтобы он поскорее повернулся градусов на двадцать по часовой стрелке и дал Уиллу возможность сделать снимок. Но зверь просто поднял иссеченную шрамами морду и зевнул, черные бархатные губы вывернулись наружу. Пасть (как и шкура) хранили отметины, оставшиеся после многих схваток: зубы со сколами, нескольких не было вовсе, десны гноятся и кровоточат. Эта тварь постоянно испытывала боль, что не прибавляло ей дружелюбия.

Пока медведь зевал, Уилл смог переместиться на три-четыре ярда влево и оказался лицом к лицу к зверю. По его настороженным движениям было ясно, что он отдает себе отчет в нависшей опасности. Если б медведь воспользовался этими мгновениями, чтобы рассмотреть не небо, а землю, у Уилла в лучшем случае было бы всего две-три секунды, чтобы отступить на безопасное расстояние.

Но ему сопутствовала удача. Над свалкой летела шумная стая гусей, возвращавшихся домой, и медведь лениво проводил их взглядом, что позволило Уиллу занять выбранную заранее позицию и затаиться, прежде чем медведь опустил голову и мрачно обвел свалку глазами.

Наконец до Адрианны донесся едва слышный щелчок затвора и жужжание устройства, перематывающего пленку. Десяток снимков, сделанных один за другим, — и тишина. Медведь опустил голову. Неужели он почуял Уилла? Снова защелкал затвор — четыре, пять, шесть раз. Медведь захрипел. Это было предупреждение. Адрианна подняла ружье. Уилл продолжал щелкать затвором. Медведь не двигался. Уилл сделал еще два снимка и стал очень медленно подниматься. Медведь сделал шаг в его сторону, но оступился на скользком мусоре, не продвинувшись вперед.

Уилл оглянулся на Адрианну. Увидев, что она взяла ружье на изготовку, он сделал движение рукой — не надо, осторожно двинулся к ней и, только преодолев полпути, пробормотал:

— Он слепой.

Адрианна посмотрела на медведя — тот по-прежнему восседал на мусорной куче, покрытая шрамами голова раскачивалась вверх-вниз, но Адрианна не сомневалась, что Уилл не ошибся. Медведь, судя по всему, ничего или почти ничего не видел. Это и объясняло его неуверенность в преследовании добычи: он словно не чувствовал под ногами твердую землю.

Уилл уже был рядом.

— Других ты не будешь фотографировать? — спросила она.

Молодняк куда-то отправился, а медведица все еще обнюхивала грузовик. Уилл сказал: нет, он уже получил что хотел. И повернулся к медведю.

— Кого-то он мне напоминает. Только не могу вспомнить кого.

— Кого бы ни напомнил, не говори ему об этом.

— Почему? — спросил Уилл, не сводя глаз с медведя. — Мне бы это польстило.

Глава 5

Вернувшись на Главную улицу, они увидели Питера Тегельстрома перед его домом: взгромоздившись на лестницу, он прибивал к низким карнизам гирлянды лампочек к Хеллоуину. Его дети — пятилетняя девочка и сын на год постарше — радостно суетились поблизости, хлопали в ладоши и визжали, глядя, как у них перед глазами возникает ряд тыкв и черепов. Уилл пошел перекинуться несколькими словами с Тегельстромом, Адрианна последовала за ним. За последние полторы недели она успела подружиться с ребятишками и предложила Уиллу сделать фотографию семейства. Жена Тегельстрома была чистокровная эскимоска, и дети унаследовали ее черты. Фотография этой довольной жизнью семьи, которая живет в двух сотнях ярдов от свалки, должна стать, как убеждала Адрианна, мощным контрастом к фотографиям медведей. Но жена Тегельстрома оказалась слишком застенчива: она не разговаривала с чужаками, в отличие от мужа, который, как показалось Уиллу, давно ни с кем не беседовал.

— Ну, вы уже все сфотографировали? — поинтересовался Тегельстром.

— Почти.

— Надо вам побывать в Черчилле. Там у них медведей куда как больше…

— И туристов, которые их фотографируют.

— Вы бы могли фотографировать туристов, которые фотографируют медведей, — заметил Тегельстром.

— Только если б одного из них жрал медведь.

Питера это здорово развеселило. Он закончил развешивать гирлянды, спустился с лестницы и включил электричество. Ребятня захлопала в ладоши.

— Их тут и занять нечем. Меня это беспокоит. Весной мы хотим перебраться в Принц-Альберт. — Он кивнул на дом. — Жена не хочет, но детишкам нужна жизнь получше, чем здесь.

Детишки, как он их называл, согласились поиграть с Адрианной и пошли в дом, чтобы надеть маски. Теперь они появились снова, завывая и неся околесицу, чтобы напугать взрослых. Маски, как догадался Уилл, были творением застенчивой эскимоски и представляли собой не ужасные оскалы вампиров и чудовищ, а бледные лица духов, составленные из полосок оленьей шкуры, кусочков меха и картона, раскрашенных красной и синей краской. Эти маски на детских лицах навевали необъяснимую тревогу.

— Ну-ка, станьте здесь, ребята, — велел Уилл, показывая на дверь перед камерой.

— А мне где стать? — спросил Тегельстром.

— Не надо, — без экивоков сказал Уилл.

Тегельстром тактично вышел из кадра, а Уилл присел на корточки перед детьми, которые перестали вопить и замерли бок о бок на крыльце. И вдруг это мгновение обрело особый смысл. Уилл фотографировал не счастливую семью, как этого хотела Адрианна, а двух скорбных духов, застывших в сумерках под петлей из крохотных лампочек. Этот кадр устроил Уилла гораздо больше, чем любой из сделанных на свалке.

Корнелиус еще не вернулся, чего и следовало ожидать.

— Наверно, курит марихуану с Братьями Гримм, — сказал Уилл, имея в виду двух немцев, с которыми Корнелиус подружился на почве общей любви к пиву и травке.

Они жили в самом шикарном доме в поселке — в нем даже имелся довольно большой телевизор. Корнелиус признался, что кроме травки у них такая обширная коллекция видео с женской борьбой, что можно писать диссертацию.

— Значит, тут мы все дела закончили? — спросила Адрианна, собираясь приготовить коктейль из водки и мартини, который они обычно пили в это время суток.

Это был ритуал, который начался с шутки в промоине в Ботсване, — они передавали друг другу фляжку с водкой, делая вид, что прихлебывают очень сухой мартини в «Савойе».

— Закончили, — сказал Уилл.

— Ты разочарован.

— Я всегда разочарован. Потому что никогда не получаю то, что хочу.

— Может, ты хочешь слишком многого.

— Мы уже говорили на эту тему.

— И я говорю опять.

— А я нет, — сказал Уилл бесстрастным тоном, хорошо знакомым Адрианне.

Она переменила тему.

— Что, если я возьму пару недель отпуска? Хочу съездить в Таллахасси повидать маму.

— Нет проблем. Я возвращаюсь в Сан-Франциско — хочу заняться фотографиями, начну устанавливать связи.

Это было его любимое выражение — оно должно было описать процесс, которого Адрианна толком не понимала. Она видела, как Уилл это делает: разложит на полу двести или триста фотографий и несколько дней бродит между ними, перекладывает снова и снова, находит невероятные сочетания в надежде на какую-то искру, ворчит себе под нос, когда ничего не происходит, выпивает немного и сидит ночь напролет, сосредоточенно разглядывая снимки. Когда связи установлены и фотографии разложены в том порядке, который кажется ему правильным, в них вдруг возникает энергия, которой не было прежде. Но Адрианне всегда казалось, что силы, затрачиваемые Уиллом, не стоят результата. Это своего рода мазохизм, решила она: последняя отчаянная попытка — перед тем как фотографии уйдут от него в мир — найти смысл в том, что смысла не имеет.

— Ваш коктейль, сэр, — сказала Адрианна, поставив мартини перед Уиллом.

Поблагодарив, он взял стакан, и они чокнулись.

— Это не похоже на Корнелиуса — пропустить выпивку, — заметила Адрианна.

— Ты ищешь повод забежать к Братьям Гримм, — отозвался Уилл.

Адрианна не стала отпираться.

— Я смотрю на Герта — вполне возможно, он очень даже ничего в постели.

— Это тот, у которого пивной живот?

— Угу.

— Забирай его себе. Только, я думаю, они идут в комплекте. Хочешь одного — бери и другого.

Уилл взял пачку сигарет и направился к двери, прихватив мартини. Включил фонарь на крыльце, отворил дверь и, прислонившись к дверному косяку, закурил. Детишки Тегельстрома ушли в дом и уже, наверное, были в постелях, но лампочки, которые повесил для них Питер, по-прежнему горели: ореол оранжевых тыкв и белых черепов вокруг дома тихо раскачивался под порывами ветра.

— Я должен сообщить тебе кое-что, — сказал Уилл. — Хотел дождаться Корнелиуса, но… Наверное, эта книга будет последней.

— Знала, что тебя что-то грызет. Я думала, это из-за меня…

— Боже милостивый, нет, конечно нет, — возразил Уилл. — Ты, Ади, лучшая из лучших. Без тебя и Корнелиуса я давным-давно бросил бы все это дерьмо.

— Так почему теперь?

— Мне разонравилось. Как ни старайся — толку никакого. Ну, покажем мы фотографии этих медведей, а в результате только больше туристов приедут посмотреть, как они засовывают носы в банки из-под майонеза. Все это пустая трата времени — и ни хрена больше.

— И чем будешь заниматься?

— Не знаю. Хороший вопрос. Ощущение такое… Нет, не знаю.

— Какое ощущение?

— Что все сходит на нет. Мне сорок один, и я чувствую, что слишком много всего повидал, успел побывать едва ли не всюду, и все смешалось в одну кучу. Не осталось волшебства. Я пробовал принимать наркотики. Терял голову от любви. Разочаровался в Вагнере. Ничего лучше уже не будет. А то, что достигнуто, оказалось так себе.

Адрианна подошла к двери и положила подбородок на плечо Уилла.

— Мой бедный Уилл, — сказала она. — Такой знаменитый, такой известный, но как тебе все приелось.

— Смеешься над моей хандрой?

— Да.

— Я так и подумал.

— Ты устал. Тебе нужно передохнуть с годик. Посиди где-нибудь на солнышке с хорошеньким мальчиком. Совет от доктора Адрианны.

— Найдешь мне мальчика?

— О боже! Неужели ты настолько опустошен?

— Я бы не смог дойти до бара, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

— И не ходи. Выпей еще мартини.

— Нет, у меня идея получше, — сказал Уилл. — Приготовь выпивку, а я схожу за Корнелиусом. А потом выпьем и погрустим вместе.

Глава 6

Корнелиус до вечера пробыл у братьев Лаутербах и неплохо провел время: смотрел женскую борьбу и покуривал травку на халяву. Он ушел, когда стало темно, чтобы вернуться домой и выпить пару рюмок водки, но, преодолев половину пути по Главной улице, задумался: перспектива разборки с Адрианной ему вовсе не улыбалась. Сейчас у него нет настроения извиняться и оправдываться — от этого станет только хуже. Он выудил из кармана самокрутку, которую умыкнул у Герта, и направился к заливу, чтобы ее выкурить.

Он шел между домами, а ветер приносил с залива снежинки, которые хлестали по лицу. Остановился под фонарем, между задами домов и кромкой воды, и поднял голову к свету, чтобы видеть полет снежинок.

— Трогательно, — сказал он самому себе.

Гораздо приятнее, чем медведи. Он вернется и скажет Уиллу, чтобы тот бросил диких зверей и начал фотографировать снежинки.

«Их существованию угрожает куда большая опасность», — шевельнулось в его слегка одурманенном мозгу.

Как только выглянет солнце — они исчезнут. Все их совершенство уйдет в небытие. Это настоящая трагедия.

Уилл не добрался до дома Лаутербахов. Он протопал ярдов сто по Главной улице (каждый порыв ветра был сильнее предыдущего и приносил больше снега), когда увидел Корнелиуса. Тот крутился на месте, задрав лицо к небу. Он явно накурился, что было вполне в его духе. Именно так Корнелиус всегда распоряжался своей жизнью, а у Уилла было слишком много своих проблем, чтобы быть нетерпимым к слабостям окружающих. И все же для подобных излишеств должно быть свое время и место, а Главная улица Бальтазара сейчас, в медвежий сезон, вряд ли для этого подходит.

— Корнелиус! — закричал Уилл. — Корнелиус, ты меня слышишь?!

Ему никто не ответил. Корнелиус продолжал исполнять танец дервиша под фонарем. Уилл двинулся к нему, на ходу проклиная его привычки. Он не стал тратить силы на крики, ветер был слишком силен, но все-таки засомневался, что поступает правильно: Корнелиус перестал кружиться и исчез между домами. Уилл ускорил шаг, хотя ему захотелось вернуться домой и взять оружие, прежде чем последовать за Корнелиусом. Но так он мог потерять из виду брата Адрианны, а, судя по его неверной походке, Корнелиус вряд ли в состоянии в одиночку совершать прогулку в темноте. Уиллу стало страшно не столько из-за медведей, сколько из-за близости залива. Корнелиус направлялся к берегу. Стоит ему поскользнуться на обледенелых камнях — он окажется в ледяной воде, и у него сразу остановится сердце.

Уилл дошел до того места, где только что танцевал Корнелиус, и пошел по его следам, которые вели из полосы света на пустырь между домами и зоной прилива. Наконец он с облегчением увидел призрачную фигуру Корнелиуса, стоявшего ярдах в пятидесяти. Он больше не вертелся и не смотрел в небо, а стоял, словно окаменевший, и вглядывался в темень залива.

— Эй, приятель, — окликнул его Уилл, — Ты схватишь воспаление легких.

Корнелиус не повернулся. Даже бровью не повел.

«Каких таблеток он наглотался?» — недоумевал Уилл.

— Кон! — Уилл был не больше чем в двадцати ярдах от Корнелиуса. — Это я, Уилл! Ты в порядке? Ответь, старина!

Наконец Корнелиус заговорил. Он неразборчиво произнес одно слово, которое заставило Уилла замереть:

— Медведь.

Изо рта Уилла вырвалось облачко пара. Он замер, как и Корнелиус, дождался, когда облачко рассеется, и, не поворачивая головы, обвел взглядом окрестности — сначала слева. Берег, насколько хватало глаз, был пуст. Потом справа. И там то же самое.

Он решился на короткий вопрос:

— Где?

— Пе-ре-до мной, — ответил Корнелиус.

Уилл осторожно шагнул в сторону. Обостренные наркотиком чувства Корнелиуса не обманывали. Ярдах в шестнадцати-семнадцати прямо перед ним и в самом деле стоял медведь, его очертания Уилл едва различал сквозь метель.

— Ты еще здесь, Уилл? — спросил Корнелиус.

— Здесь.

— Что мне делать?

— Отступай. Только, Кон, очень-очень медленно.

Корнелиус бросил испуганный взгляд через плечо, в одночасье протрезвев.

— Не смотри на меня, — сказал Уилл. — Следи за медведем.

Корнелиус повернулся лицом к медведю, который начал неумолимо приближаться. Это не был один из молодых медведей со свалки. И не старый слепой самец, которого фотографировал Уилл. Это была взрослая самка не менее шести сотен фунтов весом.

— Твою мать… — пробормотал Корнелиус.

— Отходи, не останавливайся, — подбадривал его Уилл. — Все будет в порядке. Не давай ей думать, что из тебя может получиться хорошая закуска.

Корнелиус осторожно сделал три шага назад, но после танца дервиша ему трудно было удерживать равновесие, и на четвертом шаге он поскользнулся. Судорожно замахал руками, чтобы удержаться на ногах, и не упал, но было поздно: захрипев, медведица ускорила шаг и перешла на рысцу. Корнелиус развернулся и побежал, она зарычала и бросилась следом, похожая на белое пятно. Без оружия, Уилл мог только отскочить в сторону с пути Корнелиуса и хрипло закричать в надежде отвлечь зверя. Но медведице нужен был Корнелиус. В два прыжка она вдвое сократила расстояние между ними и приближалась, распахнув пасть…

— Падай!

Уилл глянул назад, туда, откуда донесся крик, и увидел Адрианну, дай ей бог здоровья, с поднятым ружьем.

— Кон! — закричала она. — Пригни голову, мать твою!

Он понял и распростерся на обледенелой земле, от его ботинок медведицу отделяло расстояние в человеческий рост. Адрианна выстрелила — пуля угодила медведице в плечо и остановила ее прежде, чем она набросилась на жертву. Зверь поднялся на задние лапы, издавая злобный рев, по белому меху заструилась кровь. Медведица по-прежнему была от Корнелиуса на расстоянии одного прыжка. Пригнувшись, чтобы казаться меньше, Уилл ползком метнулся к дрожащему Корнелиусу, схватил его и потащил в сторону. От Корнелиуса резко пахло дерьмом.

Уилл бросил взгляд на медведицу. Та все еще была на ногах и не собиралась умирать. Она рявкнула так, что затряслась земля, и двинулась к Адрианне, которая подняла ружье и выстрелила снова не больше чем с десяти ярдов. Рев мгновенно затих, и медведица снова поднялась на задние лапы, белая, с красными пятнами, громадина. Она покачнулась, отступила, как опадающая волна, и захромала прочь, в темноту.

Вся эта сцена (с той минуты, как Корнелиус сказал: «Медведь») заняла, наверное, не больше минуты, но этого вполне хватило, чтобы Уилла затрясло, как в лихорадке. Он поднялся на ноги. Снежинки кружились вокруг, как захмелевшие звездочки, и Уилл двинулся туда, где медведица окропила лед кровью.

— Ты в порядке? — спросила Адрианна.

— Да, — ответил он.

Это была полуправда. Он не ранен, но и целым не остался. Ему казалось, что увиденное вырвало из него какую-то часть, которая устремилась в темноту вслед за медведицей. Он должен пойти за ней.

— Постой! — крикнула Адрианна.

Он обернулся, стараясь не обращать внимания на рыдания Корнелиуса и просьбы о прощении, на крики людей с Главной улицы. Адрианна смотрела ему в глаза и читала его мысли.

— Не сходи с ума, Уилл, — сказала она.

— У меня нет выбора.

— Тогда хотя бы возьми ружье.

Он посмотрел на ружье так, словно это его только что начинили пулями.

— Мне оно ни к чему.

— Уилл…

Он повернулся спиной к ней, к свету, к людям и к их дурацким вопросам. И пошел по красному следу, оставленному медведицей.

Глава 7

Сколько лет он этого ждал. Ждал и бесстрастно наблюдал, как кто-то умирает с ним рядом, а он фиксирует эту смерть, как объективный свидетель. Держал дистанцию. Сохранял спокойствие. С этим покончено. Медведица умирала, и он тоже умрет, если отпустит ее теперь, позволит ей погибнуть в одиночестве в этой темноте. В нем словно что-то замкнуло. Он не знал почему. Может быть, из-за разговора с Гутри, после чего он не мог прийти в себя от невыносимой душевной боли, или из-за встречи со слепым медведем на свалке, а может быть, просто потому, что пришло время. Он долго ждал этой минуты. И вот она наступила.

Уилл шел за медведицей вдоль берега, параллельно Главной улице, и испытывал при этом какое-то безудержное отчаяние. Он понятия не имел, что будет делать, когда догонит зверя, но знал одно: он должен быть там, когда медведица будет умирать мучительной смертью, ведь он тоже виноват в ее гибели. Это он привез сюда Корнелиуса с его привычками. Медведица поступила так, как ей и положено поступать в естественной среде обитания, когда угрожает опасность. Ее застрелили за то, что она не изменила своей природе. Он не мог смириться с мыслью, что стал пособником такого убийства.

Сочувствие животным уживалось в Уилле с инстинктом самосохранения. Он шел по следу, но если на пути попадались камни, старался их обходить, опасаясь, что за ними прячутся звери. Свет, который просачивался на околицу с Главной улицы, сюда не доходил. Различать следы крови становилось все труднее. Уиллу приходилось останавливаться и вглядываться в землю, чтобы их разглядеть, и он был благодарен судьбе за эти остановки. Ледяной воздух обжигал горло и грудь, зубы терзала сверлящая боль, ноги дрожали.

Если он испытывает слабость, подумал Уилл, то медведица должна быть еще слабее. Она уже потеряла немало крови и сейчас, вероятно, уже в агонии.

Неподалеку залаяла собака, вызвав знакомое чувство тревоги.

— Люси… — сказал себе Уилл и, всмотревшись в темноту сквозь падающий снег, увидел, что погоня привела его к хижине Гутри, до тыльной стены которой оставалось ярдов двадцать.

Он услышал крик старика, приказавшего собаке замолчать, и звук открывающейся задней двери.

Из нее пролился свет, довольно слабый по сравнению со светом уличного фонаря в полумиле отсюда, что не помешало Уиллу разглядеть медведицу.

Зверь был ближе к берегу, чем к хижине, и ближе к Уиллу, чем то и другое. Медведица стояла на четырех лапах, и ее качало, земля вокруг потемнела от крови.

— Что за хрень тут происходит? — спросил Гутри.

Уилл не смотрел на него — он не сводил глаз с медведицы (а она не сводила глаз с него), только крикнул Гутри, чтобы тот возвращался в дом.

— Рабджонс? Это ты?

— Тут раненая медведица! — крикнул Уилл.

— Я ее вижу, — ответил Гутри. — Это ты в нее стрелял?

— Нет! — Краем глаза Уилл увидел, что Гутри вышел из хижины. — Возвращайся назад! Ты меня слышишь?

— Ты не ранен? — крикнул Гутри.

Прежде чем Уилл успел ответить, медведица встала на задние лапы и, повернувшись к Гутри, набросилась на него. Она взревела, и у Уилла еще было время подумать, почему она выбрала Гутри, а не его. Может быть, за те секунды, что они смотрели друг на друга, она поняла, что Уилл не представляет угрозы: просто еще одно раненое существо, попавшее в ловушку между улицей и морем. И тогда она бросилась на Гутри, одним ударом отбросив его ярдов на пять, но, наверное, благодаря мощному выбросу адреналина, через мгновение тот уже вскочил на ноги, выкрикивая что-то неразборчивое. Только теперь его тело, казалось, осознало нанесенный ему ущерб. Руки поднялись к груди, чтобы остановить кровь, которая уже сочилась между пальцев. Гутри перестал кричать и посмотрел на медведицу. Несколько мгновений они глядели друг на друга — окровавленные, пошатывающиеся. Гутри первым нарушил симметрию и упал лицом вниз.

Люси, оставаясь на пороге дома, отчаянно залаяла, но не решилась приблизиться к хозяину. Гутри был еще жив. Он попытался перевернуться, правая рука скользнула по льду.

Уилл оглянулся туда, откуда пришел, надеясь увидеть там кого-нибудь, кто поможет. На берегу никого не было — наверное, люди шли по улице. Но времени их дожидаться не было. Гутри нужна помощь. И немедленно. Медведица снова опустилась на четыре лапы и, судя по тому, как она шаталась, вот-вот должна была свалиться на землю. Не сводя с нее глаз, Уилл подошел к Гутри.

Старик обессилел. Ему удалось перевернуться, и стало ясно, что рана смертельная: грудь представляла собой жуткое зрелище, да и взгляд был страшен. Но он, казалось, увидел Уилла или, по крайней мере, почувствовал его приближение и схватил за куртку.

— Где Люси?

Уилл оглянулся. Собака по-прежнему была у двери, но уже не лаяла.

— Здесь, цела.

Гутри, по-видимому, не услышал ответа, так как подтянул Уилла ближе. Хватка у него была на удивление крепкая.

— Она в безопасности, — сказал Уилл громче и сразу услышал предупреждающий рык медведицы.

Уилл посмотрел на нее. Медведицу трясло, и, судя по всему, ей, как и Гутри, оставалось жить считаные секунды. Но она не хотела умирать на месте и осторожно двинулась в сторону Уилла, обнажив зубы.

Другой рукой Гутри ухватил Уилла за плечо и снова заговорил. Уилл не понял, что означают его слова, по крайней мере в эту минуту.

— Вот этого… уже никого… не будет… — сказал он.

Медведица сделала еще шаг, раскачиваясь вперед-назад.

Уилл очень медленно попытался освободиться от хватки Гутри, но тот крепко держал его.

— Медведица… — напомнил Уилл.

— И этого… — пробормотал Гутри, — и этого…

На его окровавленных губах застыло что-то вроде улыбки. Понимал ли он в агонии, что делает — удерживает человека, который вызвал у него столь горькие воспоминания, когда тому угрожает смерть в лапах медведя?

Уиллу не оставалось выбора: если уж убираться с дороги медведицы, то придется тащить с собой Гутри. Он стал подниматься на ноги, волоча за собой тяжелого старика. Это движение вызвало стон у Гутри, и он почти отпустил плечо Уилла. Словно партнер в каком-то жутком танце, Уилл сделал шаг в сторону лачуги, таща за собой Гутри. Медведица остановилась, глядя на эту нелепую сцену сверкающими черными глазами. Уилл сделал еще шаг, и Гутри вскрикнул, но тише, и неожиданно выпустил Уилла, у которого не было сил его удержать. Гутри скользнул на землю, словно его кости стали жидкими, и в это мгновение медведица приняла решение. Уилл не успел бы увернуться, а тем более убежать. Зверь в один прыжок оказался на нем, словно машина, сбившая пешехода. Уилл почувствовал, как от удара ломаются кости, а мир становится пятном боли и снега, ослепившим его своим белым сиянием.

Потом голова его ударилась о лед, и на несколько секунд он потерял сознание. Очнувшись, Уилл поднял руку и увидел красный снег. Куда подевалась медведица? Он повел глазами направо, потом налево: ее нигде не было. Одна рука неподвижно лежала под ним, но в другой еще были силы, чтобы опереться и приподняться. От этого движения тело пронзила боль, и он испугался, что снова потеряет сознание, но понемногу ему все же удалось встать на колени.

Он услышал сопение слева и посмотрел туда. В глазах помутилось. Медведица уткнулась носом в тело Гутри, вдыхая его запах. Она подняла громадную голову, и Уилл увидел, что морда у нее в крови.

«Это смерть», — подумал Уилл.

Смерть для всех нас. То, что ты столько раз фотографировал. Неподвижный дельфин, запутавшийся в сетях; обезьяна, бьющаяся в конвульсиях среди мертвых сородичей и не сводящая с него взгляда, который невозможно вынести, разве что через объектив камеры. Все они стали одним в это мгновение: он, обезьяна, медведица. Смертные существа, чье время подошло к концу.

А потом медведица снова набросилась на него, когти вспороли плечо, спину, челюсти сомкнулись на шее. Откуда-то издалека, из мира, которому он больше не принадлежал, донесся женский голос, зовущий его, и мозг лениво отметил: «Здесь Адрианна, милая Адрианна…»

Он услышал выстрел, еще один. Почувствовал, как всем своим весом навалилась на него медведица, придавив к земле. Ее кровь бежала по его лицу.

«Неужели спасен?» — подумал он словно о ком-то другом.

По мере того как он укреплялся в этой мысли, другая его часть, у которой не было ни ушей, чтобы слышать, ни глаз, чтобы видеть, да которой это было и не нужно, тихо покидала этот мир. Органами чувств, о существовании которых Уилл и неподозревал, он созерцал звезды сквозь снежные тучи. Ему казалось, что он чувствует их тепло, что их пылающие сердца и его дух разделены лишь мыслью и что он может оказаться там, в них, познать их — стоит только пожелать.

Но что-то остановило подъем. Голос. Он знал этот голос, только не мог вспомнить, кому он принадлежит.

«Эй, ты что это надумал?» — произнес он с лукавой насмешкой.

Он пытался вспомнить лицо, но перед глазами всплывали лишь фрагменты. Шелковистые рыжие волосы, острый нос, шутовские усы.

«Тебе еще рано», — сказал пришелец.

«Но я хочу, — ответил Уилл. — Здесь столько боли. Не в умирании — в жизни».

Собеседник слышал жалобы Уилла, но не пожелал поддерживать тему.

«А ну, помолчи, — сказал голос. — Думаешь, ты первый на этой планете потерял веру? Это часть нашего бытия. Нам нужно поговорить серьезно — тебе и мне. С глазу на глаз. Как мужчина с…»

«Мужчина с кем?»

«И до этого дойдем», — ответил голос, начиная слабеть.

«Куда ты уходишь?» — спросил Уилл.

«Туда, где ты не сможешь меня найти, когда придет время, — ответил незнакомец. — А оно придет, мой потерявший веру друг. Это так же верно, как то, что Господь навесил сиськи на ветки».

И, выдав эту околесицу, голос пропал.

Настало мгновение благодатной тишины, когда Уиллу вдруг пришло в голову, что, может быть, он все-таки умер и теперь уплывает в забвение. Потом он услышал Люси (бедную осиротевшую Люси), которая надрывно лаяла где-то поблизости. А затем, вслед за ее воем, человеческие голоса. Они говорят ему: «Лежи, лежи, не двигайся, все будет хорошо».

— Ты меня слышишь, Уилл? — спрашивала Адрианна.

Он чувствовал, как на лицо падают снежинки, словно холодные перышки. На брови, ресницы, губы, зубы. А потом — гораздо менее приятная, чем покалывающие снежинки, мучительная боль во всем теле и в голове.

— Уилл, — говорила Адрианна, — скажи мне что-нибудь.

— Дда-а, — сказал он.

Боль становилась невыносимой и все усиливалась.

— Все будет хорошо, — сказала Адрианна. — Мы ждем помощи. Все будет хорошо.

— Господи, какой кошмар, — сказал кто-то.

Он узнал акцент. Наверняка один из братьев Лаутербах. Герт, доктор, которого лишили права заниматься частной практикой за нарушения при выписывании рецептов. Он отдавал приказы, как старый сержант: одеяла, бинты, сюда, скорее, шевелитесь!

— Уилл?

Третий голос. Этот звучал где-то совсем рядом с его ухом. Корнелиус. Говорил он сквозь слезы:

— Это я виноват, старина. Боже мой, какая я тварь, прости…

Уилл хотел остановить Корнелиуса — от его чувства вины сейчас никакого проку, но язык не слушался и он не смог произнести ни слова. Глаза, однако, приоткрылись, вытолкнув снежинки из глазниц. Он не видел ни Корнелиуса, ни Адрианны, ни Герта Лаутербаха. Только летящие сверху снежинки.

— Он все еще с нами, — сказала Адрианна.

— О, старина, о, старина… — рыдал Корнелиус. — Спасибо тебе, долбаный Господи.

— Ты только держись, — сказала Адрианна Уиллу. — Мы тебя вытащим. Ты меня слышишь? Ты не умрешь, Уилл. Я тебе не позволю умереть, ты понял?

Он снова позволил глазам закрыться. Но снег проникал в голову, погружая его в благодатное небытие, словно на раны положили мягкое одеяло. И боль постепенно отступала, уходили голоса, он уснул под снегом, и ему приснились другие времена.

Часть II ЕМУ СНИТСЯ, ЧТО ЕГО ЛЮБЯТ

Глава 1

В течение нескольких драгоценных месяцев после смерти старшего брата Уилл был самым счастливым парнишкой в Манчестере. Конечно, не для всех. Он быстро научился придавать лицу мрачное выражение, даже изображать готовность разрыдаться, если озабоченный родственник спрашивал, как он себя чувствует. Но все это было сплошным притворством. Натаниэль умер, и Уилл был этому рад. Золотой мальчик больше не будет главенствовать над ним. Теперь в его жизни остался только один человек, который относился к нему так же снисходительно, как отец, — и это был сам отец.

У отца имелись для этого все основания: он был великий человек. Философ — ни больше ни меньше. У других тринадцатилетних мальчишек отцы были водопроводчиками или водителями автобусов, но отец Уилла, Хьюго Рабджонс, был автор шести книг — никакой водопроводчик или водитель автобуса даже не понял бы, о чем они. Мир (Хьюго как-то сказал об этом Натаниэлю в присутствии Уилла) создавался многими людьми, но лишь единицы определяли то, как он будет развиваться. Важно было оказаться среди этих единиц, найти место, в котором ты сможешь изменить общепринятые представления с помощью политического влияния и интеллекта, а если ни то ни другое не подействует, то ненавязчивым принуждением.

Уилл приходил от отцовских речей в восторг, даже несмотря на то, что многое из сказанного оставалось за пределами его понимания. А отец любил поговорить о своих мыслях, хотя однажды Уилл был свидетелем того, как отец впал в ярость: Элеонор, мать Уилла, назвала своего мужа учителем.

— Никакой я не учитель, никогда им не был и не буду! — взревел Хьюго, его и без того всегда красное лицо налилось кровью. — Почему ты то и дело пытаешься меня унизить?

Что ответила мать? Что-то неопределенное. Она всегда говорила что-то неопределенное. Глядя мимо него куда-то в окно или, может быть, вперившись осуждающим взором в букеты, которые только что расставила.

— Философии нельзя научить, — сказал тогда Хьюго. — Она дается только вдохновением.

Возможно, этот разговор продолжался дольше, но у Уилла были сомнения на этот счет. Мгновенная вспышка, перемирие — таков был ритуал. А иногда — обмен ласками, но это тоже быстро заканчивалось. И каков бы ни был предмет разговора — философия или любовь, — на лице матери неизменно присутствовало рассеянное выражение.

Но потом умер Натаниэль, и даже такие разговоры прекратились.

Это случилось в четверг утром. Он переходил улицу, и его сбило такси. Водитель спешил доставить пассажира на манчестерский вокзал Пикадилли, боялся опоздать на двенадцатичасовой поезд. Удар отбросил Натаниэля в витрину обувного магазина, стекло разлетелось, и он получил множественные порезы и внутренние повреждения, несовместимые с жизнью. Умер он не сразу. Боролся за жизнь два с половиной дня в отделении интенсивной терапии Королевской клиники, но в сознание так и не пришел. На утро третьего дня его тело перестало сопротивляться, и он умер.

По мифологизированной версии, сочиненной Уиллом, его брат, будучи в коме, принял решение не возвращаться в этот мир. Хотя Натаниэлю было всего пятнадцать, когда он умер, он успел вкусить больше радостей жизни, чем удается большинству за отведенные им Библией семьдесят два. Его до самозабвения любили родители, Господь наделил его лицом, на которое невозможно было посмотреть и не влюбиться, но Натаниэль решил расстаться с миром, оставаясь его идолом. Он получил свою долю восхищения и поклонения, и они успели ему наскучить. Лучше уйти, не оглядываясь.

После похорон Элеонор не выходила из дома. Она всегда любила гулять по улице, стоять перед витринами — но теперь перестала это делать. У нее был кружок приятельниц, с которыми она встречалась за ланчем не реже двух раз в неделю. Теперь она перестала подходить к телефону, чтобы не разговаривать с ними. Ее лицо утратило сияние. Рассеянность обернулась полным отсутствием интереса к жизни, и мании росли день ото дня. Она перестала открывать шторы в гостиной, потому что боялась увидеть такси. Если она и ела, то только с белых тарелок. Она не ложилась спать, пока не убеждалась, что все двери и окна закрыты на три запора. Она привыкла молиться, делала это обычно очень тихо и на французском, ее родном языке. Как-то вечером Уилл услышал ее разговор с отцом — она говорила, что дух Натаниэля находится с ней рядом неотлучно. Неужели Хьюго не видит этого по ее лицу? У них ведь одна кровь. Одна — французская.

Даже в тринадцать лет Уилл вполне прагматично смотрел на мир. Он не обманывался насчет того, что происходит с его матерью. Она сходила с ума. Такова была печальная простая истина. В течение нескольких недель мая она не могла оставаться одна дома, и Уилл был вынужден пропускать занятия (для него это было вовсе не в тягость) и оставаться с ней дома. При этом видеть его она не желала (не хотела видеть лицо, которое казалось ей неудачной копией идеальной внешности Натаниэля), но стоило ей услышать, что он открывает переднюю дверь, как она с рыданиями и обещаниями звала его назад. Наконец в середине августа Хьюго усадил Уилла и сказал, что жизнь в Манчестере для всех них стала невыносимой, и он решил, что они должны переехать. «Твоей матери нужны простор и свежий воздух», — объяснил он. Эти слова были лейтмотивом всех тех месяцев, которые прошли с того дня, когда несчастье избороздило морщинами его лицо. У него, по его словам, было лицо спорщика, словно высеченное из гранита — породы, которая плохо передает нюансы мысли и оттенки значений. Но оттенков было пруд пруди. Даже простое описание отъезда семьи из Манчестера стало лингвистическим приключением.

— Я понимаю, эти последние месяцы дались тебе нелегко, — сказал отец Уиллу. — Проявления скорби могут любого сбить с толку, и я не буду делать вид, будто до конца понимаю, почему горе твоей матери приняло такие специфические формы. Но ты не должен ее осуждать. Мы не можем чувствовать того, что чувствует она. Никто никогда не может чувствовать того, что чувствуют другие. Мы можем только предполагать. Выдвигать гипотезы. Не больше. То, что происходит здесь, — он постучал себя по виску, — принадлежит ей и только ей.

— Может быть, если бы она рассказала об этом… — осторожно предложил Уилл.

— Слова не есть абсолюты. Я уже говорил тебе об этом. То, что говорит твоя мать, и то, что слышишь ты, не тождественно. Ты ведь это понимаешь?

Уилл кивнул, хотя и понимал то, что ему говорили, лишь в самых общих чертах.

— Итак, мы переезжаем, — сказал Хьюго, довольный, что ему удалось донести до Уилла теоретическое обоснование сложившейся ситуации.

— И куда мы поедем?

— В деревню в Йоркшире. Она называется Бернт-Йарли. Тебе придется перейти в другую школу, но ведь для тебя это не будет большой проблемой?

Уилл пробормотал: нет, не будет. Он ненавидел школу Сент-Маргарет.

— И свежий воздух тебе тоже не повредит. Ты все время какой-то бледный.

— И когда мы уезжаем?

— Недели через три.

Глава 2

1

Переезд получился не совсем таким, как его планировали. Через два дня после разговора Хьюго с Уиллом Элеонор нарушила собственные правила, вышла из дома утром и отправилась бродить по городу. Домой ее привели поздно вечером — нашли плачущей на той улице, где Натаниэля сбила машина. Переезд отложили, и следующие две недели она находилась под наблюдением сиделок и психиатра — выписанные им лекарства дали положительный эффект. Через несколько дней настроение у Элеонор улучшилось, она стала необычайно оживленной и с головой ушла в дела — подготовку к отъезду. Отложенный переезд состоялся во вторую неделю сентября.

Путь из Манчестера занял чуть больше часа, но поездку на двух машинах вполне можно было сравнить с перемещением каравана в другую страну. Когда промелькнули простенькие улочки Олдхэма и Рочдейла, они оказались на открытой дороге. Бескрайние вересковые пустоши перешли в холмы, на склонах которых, поросших сочной зеленью, здесь и там зияли полосы мрачного серого известняка. На вершинах холмов задувал сильный ветер, раскачивая высокий фургон, в который попросили сесть Уилла. Держа в руках карту, он, как мог, следил за маршрутом, переводя глаза с дороги, по которой они ехали, на странные названия: Киркби-Мальцеард, Гаммерсгилл, Хортон-ин-Риблсдейл, Йокентвейт, Гартвейт и Роттенстоун-Хилл. Они обещали целый неизведанный мир.

Пункт их назначения, деревня Бернт-Йарли, на взгляд Уилла, ничем не отличалась от десятков других деревень, мимо которых они проезжали. Незамысловатые кубики домов и коттеджи, возведенные из местного известняка и крытые шифером, пять-шесть лавочек (бакалея, мясная, газетный киоск, почта, паб), церковь с небольшим кладбищем вокруг и высокий горбатый мост над речушкой — не шире, чем полоска дороги. Но на окраине деревни стояли три или четыре солидных дома. Один из них, насколько было известно Уиллу, и должны были занять они — самый большой дом в Бернт-Йарли, такой красивый, что, по словам отца, Элеонор заплакала от счастья при мысли о том, что они станут в нем жить. «Мы будем здесь очень счастливы», — сказал Хьюго, словно это была не лелеемая им надежда, а наставление.

2

Первое свидетельство счастья ждало их у ворот: полненькая, улыбающаяся женщина раннего среднего возраста, которая представилась Уиллу как Адель Боттралл и пригласила их в дом с самым искренним, как ему показалось, удовольствием. Она немедленно принялась руководить разгрузкой автомобиля и мебельного фургона, командуя своим мужем Дональдом и сыном Крейгом — угрюмым шестнадцатилетним парнем с толстой шеей. Во дворе Сент-Маргарет такой тип вполне мог для профилактики наградить Уилла тумаками. Но здесь он служил рабочей лошадкой, таскал в дом коробки и мебель, и глаза у него почти все время были опущены. Миссис Боттралл дала Уиллу стакан лимонада, и он пошел бродить вокруг дома, разглядывая его со всех сторон и время от времени возвращаясь к парадной двери поглазеть на Крейга, таскающего их вещи в поте лица. День был влажный (Адель обещала, что будет гроза, которая разрядит воздух), и Крейг разделся до поношенной фуфайки, пот катился по его лицу с узкого лба, шея и грудь шелушились от солнечных ожогов. Уилл завидовал его мускулатуре, вьющейся поросли у него под мышками и клочковатым, ухоженным бачкам. Изображая озабоченность по поводу сохранности столов и ламп, которые носил Крейг, он лениво передвигался из комнаты в комнату вслед за парнем. Время от времени Крейг делал что-нибудь такое, что, по представлениям Уилла, он не должен был видеть, хотя ничего такого особенного Крейг не делал — вполне обычные вещи. Проводил языком по вьющимся усикам, вытягивал руки над головой, плескал в лицо водой над кухонной раковиной. Раз или два Крейг посмотрел в его сторону — его немного забавляло внимание, которое проявлял к нему Уилл. Когда Крейг поворачивал голову, Уилл напускал на лицо подобие того безразличия, которое он так часто видел на лице матери.

Разгрузка продолжалась до раннего вечера. Дом (в котором два года никто не жил) слабо сопротивлялся вселению новых жильцов. Внутренние двери оказались слишком узкими для нескольких коробов, а изысканно убранные комнаты — слишком маленькими для мебели из городского дома. Чем ближе к вечеру, тем напряженнее становилась атмосфера. Ободранные до крови костяшки пальцев, поцарапанные подбородки, отдавленные ноги. Элеонор сохраняла величественное спокойствие, сидя перед окном в эркере, откуда открывался великолепный вид на долину, и попивала травяной чай. Ее муж тем временем принимал решения о назначении тех или иных комнат — в прежние дни она бы этого ему не доверила. Раз Крейг с коробкой в руках ободрал пальцы о стену и разразился ругательствами, которые были немедленно пресечены Аделью — она отвесила сыну подзатыльник. Уилл оказался случайным свидетелем этого происшествия и увидел, как глаза Крейга наполнились слезами от обиды. И тут Уилл понял, что, несмотря на все его мускулы и пот, Крейг был всего лишь мальчишка, и интерес Уилла к его занятиям мгновенно улетучился.

3

Была суббота. Ночь не принесла с собой грозу, как предсказывала Адель, и на следующий день воздух был липким с самого утра, еще до того, как единственный колокол Святого Луки призвал верующих на богослужение. Адель, в отличие от мужа и сына, была прихожанкой. К тому времени, когда она вернулась, ее команда уже провела два часа, орудуя коробками, как слон в посудной лавке, — они действовали так неумело, что расколотили несколько тарелок и фарфоровую вазу.

Чувствуя напряжение, повисшее в воздухе, Уилл решил держаться от всего этого подальше. Пока семейство Боттралл топало по дому, он оставался наверху в отведенной ему комнате со сводчатым потолком. Она находилась в дальней части дома, что его абсолютно устраивало. Из окна с широким подоконником открывался вид на склон холма, где не было видно ни одного дома, ни одной лачуги — только несколько согнутых ветром деревьев и изредка — стадо овечек.

Он пришпиливал карту мира к стене, когда услышал жужжание осы — она словно почувствовала, что наступают ее последние деньки. Оса стала кружить у его головы. Уилл схватил книгу и отогнал ее, но она туг же вернулась, жужжа еще громче. Он снова попытался ее прибить, но оса увернулась от удара и, описав несколько быстрых кругов, ужалила его в шею под левым ухом. Он вскрикнул и отступил к двери, а оса совершила победный пролет над его головой. Он не попытался прихлопнуть ее в третий раз, а распахнул дверь и с воплем скатился вниз по лестнице.

Сочувствия ему никто не выказал. Отец, который недовольно выговаривал Дональду Боттраллу, смерил Уилла таким взглядом, что жалобы застряли у него в горле. Проглотив слезы, он отправился на поиски матери. Она по-прежнему сидела перед окном в эркере, на подлокотнике кресла стоял пузырек с лекарствами. Второй пузырек она открыла и, высыпав его содержимое на ладонь, пересчитывала таблетки.

— Ма, — сказал он.

Она оторвала глаза от таблеток, на лице было выражение царственного отчаяния.

— В чем дело? — спросила она.

Он рассказал, что случилось.

— Ты неосторожен. Осы осенью всегда агрессивны. Их нельзя раздражать.

Он начал говорить, что вовсе не раздражал осу, что он невинно пострадавший, но по выражению лица матери понял, что она его уже не слушает. Секунду спустя она снова принялась пересчитывать таблетки. Испытав разочарование и бессилие, он ретировался.

Место укуса распухло и пульсировало, и это распаляло его злость. Он поднялся в ванную, нашел в аптечке какую-то мазь от укусов насекомых и щедро нанес на ужаленное место. После этого сполоснул лицо, смывая следы слез. Он больше никогда не заплачет, сказал он своему отражению в зеркале. Слезы — глупость, все равно тебя никто не слушает.

Нисколько не почувствовав себя счастливее после этого решения, он поплелся вниз. Там мало что изменилось. Крейг бездельничал в кухне, набивая рот какой-то стряпней Адели. Элеонор сидела со своими таблетками, а Хьюго в саду перед домом продолжал препираться с Дональдом (который, судя по его виду, был первостатейным упрямцем и ни в чем не собирался уступать). Их спор становился все жарче. Никто не обратил внимания на Уилла, который направился в деревню, а если и обратил, то всем было все равно, и никто его не остановил.

Глава 3

Улицы Бернт-Йарли были пусты, все лавочки закрыты, включая и маленькую кондитерскую, где Уилл надеялся полакомиться мороженым. Он уставился в окно, загородившись от света ладонями. Помещение оказалось таким же маленьким внутри, как и снаружи, и битком набитым товарами, часть которых предназначалась для бродяг и туристов, проходивших мимо: почтовые открытки, карты, даже рюкзаки. Удовлетворив любопытство, Уилл поплелся к мосту. Тот был невелик — пролет футов двадцать — и построен из того же серого известняка, что и домишки неподалеку. Он уселся на невысокое ограждение и стал смотреть на реку. Лето было засушливое, и внизу между камней остался лишь ручеек, а берега заросли болотными бархатцами и кустиками бальзамина, вокруг которых вились пчелы. Уилл настороженно на них поглядывал, готовый дать деру, если какая-нибудь направится в его сторону.

— Глупость все это, — пробормотал он себе под нос.

— Что глупость? — раздался голос за его спиной.

Он повернулся и увидел не одну, а две пары изучающих глаз. Голос принадлежал девчонке постарше Уилла — со светлыми волосами и белой кожей, лицо усыпано веснушками. Она стояла на мосту, а ее спутник сидел на корточках у ограждения напротив Уилла и ковырял в носу. Парнишка явно был ее брат — те же простоватые черты лица и серьезные серые глаза. Но если девчонка вырядилась в воскресное платье, то у ее братишки вид был неопрятный: одежда мятая и грязная, на губах ягодный сок. Он мрачно поглядывал на Уилла.

— Что глупость? — снова спросила девочка.

— Это место.

— Ерунда, — сказал мальчишка. — Это ты глупый.

— Тихо, Шервуд.

— Шервуд? — переспросил Уилл.

— Ну да, Шервуд, — с вызовом ответил мальчик.

Он поднялся, словно собираясь драться, ноги у него шелушились, сплошь покрытые зажившими царапинами. Его воинственность быстро иссякла.

— Я хочу поиграть где-нибудь в другом месте. — Он явно потерял интерес к незнакомцу. — Идем, Фрэнни.

— По-настоящему меня не так зовут, — вставила девочка, прежде чем Уилл успел произнести хоть слово. — Я Фрэнсис.

— Шервуд — дурацкое имя, — заметил Уилл.

— Да что ты? — притворно удивился Шервуд.

— Ну да.

— А тебя как зовут? — вмешалась Фрэнни.

— Это мальчишка Рабджонса, — сказал Шервуд.

— Откуда ты знаешь? — спросил Уилл.

Шервуд пожал плечами.

— Да так, слышал, — сказал он с озорной улыбкой, — потому что слушаю.

Фрэнни рассмеялась.

— Чего ты только не слышишь! — сказала она.

Шервуд рассмеялся, довольный, что его оценили.

— Чего я только не слышу, — нараспев повторил он за сестрой. — Чего я только не слышу, чего я только не слышу.

— Если тебе известно чье-то имя, это еще не значит, что ты такой умный, — заметил Уилл.

— Я и еще кое-что знаю.

— Например?

— Например, что ты из Манчестера и что у тебя был брат, только он умер.

«Умер» он сказал так, словно ему это доставляло удовольствие.

— А твой папа учитель. — Шервуд бросил взгляд на сестру. — Фрэнни говорит, что ненавидит учителей.

— Ну, он вовсе и не учитель, — отмахнулся Уилл.

— Кто же тогда? — поинтересовалась Фрэнни.

— Он… доктор философии.

Это прозвучало как хвастовство, и все вдруг умолкли.

— Он и вправду доктор? — наконец спросила Фрэнни.

Она словно почувствовала, что Уилл не понимает, о чем говорит. Но он сделал храброе лицо.

— Типа того, — сказал Уилл. — Он лечит людей своими книгами.

— Глупость все это! — крикнул Шервуд, повторив те же самые слова, с которых начался разговор.

Он стал смеяться над тем, что сказал Уилл.

— Мне все равно, что ты думаешь, — отрезал Уилл, отвечая Шервуду самой язвительной улыбкой, на какую только был способен. — Все, кто живет на этой помойке, просто глупцы. Как ты…

Шервуд отвернулся и стал плевать с моста. Уилл решил больше не препираться и пошел домой.

— Постой, — услышал он голос Фрэнни.

— Фрэнни, — плаксиво позвал ее Шервуд, — ну его!

Но Фрэнни уже догнала Уилла.

— Шервуд иногда ведет себя глупо, — сказала она с важным видом. — Но он мой брат, и я должна за ним присматривать.

— Он как-нибудь получит по голове — этим все и кончится. Сильно получит. Может, и от меня.

— Он и так постоянно получает по голове, потому что люди думают, что у него не совсем…

Она замолчала, словно собираясь с духом.

— …не совсем в порядке с головой.

— Фрэ-э-энни! — завопил Шервуд.

— Тебе лучше вернуться к нему, пока он не свалился с моста.

Фрэнни кинула на брата раздраженный взгляд.

— Ничего с ним не случится. И знаешь, здесь у нас не так уж плохо.

— Мне все равно, — ответил Уилл. — Я отсюда убегу.

— Убежишь?

— Я же сказал.

— И куда?

— Еще не решил.

Они замолчали. Уилл подумал, что сейчас она вернется к брату, но Фрэнни решила продолжить разговор и по-прежнему шла рядом с Уиллом.

— А Шервуд правду сказал? — спросила она, понизив голос. — Насчет твоего брата?

— Да. Его сбило такси.

— Ты, наверно, ужасно переживал.

— Я его не очень любил.

— И все же… Если б что-нибудь такое случилось с Шервудом…

Они подошли к развилке. Налево шла дорога к дому, а направо вела тропинка, которая терялась из виду за живыми изгородями. Уилл помедлил.

— Мне пора возвращаться, — сказала Фрэнни.

— Я тебя не держу, — ответил Уилл.

Она не шелохнулась. Уилл посмотрел на девочку и увидел в ее глазах такую боль, что не выдержал и отвернулся. В поисках чего-нибудь интересного его взгляд остановился на единственном доме у дороги, и он спросил Фрэнни, что это такое, — не из любопытства, а чтобы смягчить свою грубость.

— Все называют его Судом, — ответила она. — Но на самом деле никакой это не Суд. Его построил человек, который защищал лошадей или что-то в этом роде. Я точно не знаю.

— А кто там живет? — спросил Уилл.

Издалека дом казался внушительным. Он походил на храм из учебника истории, только храм был построен из камня.

— Никто, — сказала Фрэнни. — Там внутри ужасно.

— Ты заходила?

— Шервуд однажды там спрятался. Он знает об этом доме больше, чем я. Спроси у него.

Уилл наморщил нос.

— Не, — помотал он головой.

Они вроде как помирились, и теперь он мог уйти, не испытывая угрызений совести.

— Фрэ-э-энни! — снова завопил Шервуд.

Он забрался на ограждение моста и теперь шел по нему, как канатоходец.

— Слезай оттуда! — закричала Фрэнни и, кивнув Уиллу через плечо, побежала к мосту.

«Слава богу», — подумал Уилл и снова стал соображать, в какую сторону направиться.

Если вернуться домой, можно будет попить и что-нибудь забросить в пустой желудок. Но тогда придется терпеть их шуточки. Нет уж, лучше еще погулять, решил он, и выяснить, что же там — за поворотом и живыми изгородями.

Он оглянулся и увидел, что Фрэнни уговорила Шервуда спуститься с ограждения и он снова сидит на земле, обхватав колени, а она смотрит на Уилла. Он небрежно помахал ей и пошел по дороге, предаваясь праздным мыслям: вдруг этот маршрут окажется увлекательным и выйдет, что он не зря хвастался перед девчонкой, — он будет идти и идти, пока от Бернт-Йарли останутся одни воспоминания.

Глава 4

Суд оказался дальше, чем Уилл думал. Он шел и шел, а за очередным поворотом дороги показывался еще один, за каждой живой изгородью, через которую он заглядывал, — еще одна изгородь, пока Уилл не догадался, что неверно определил размеры здания. Оно было гораздо дальше и больше, чем он подумал сначала. Когда Уилл поравнялся с ним и оглядел живую изгородь, отыскивая проход на поле, где стоял дом, прошло не меньше получаса. Погода становилась хуже, на северо-востоке, над холмистыми пастбищами, нависли тучи. Наконец-то собиралась гроза, о которой говорила Адель Боттралл, и холмы под мрачным небом потемнели.

«Пожалуй, лучше отложить это приключение на какой-нибудь другой день», — подумал Уилл.

Осиный укус на шее стал отдаваться пульсирующей болью в голове. Плевать на хвастовство — пора возвращаться домой.

Но проделать такой путь и ничего не узнать (даже рассказать потом будет не о чем) — разве это не бездарная трата времени? Еще пять минут — и он переберется через изгородь и добежит до таинственного здания. Еще пять минут — и он увидит его отсыревшие стены изнутри, после чего можно возвращаться домой. Он пойдет напрямик, через холмы, довольный, что его труды не пропали даром.

С этими мыслями Уилл стал искать проход в густых зарослях боярышника, нашел место, где ветви переплелись не так тесно, и пробрался на другую сторону. Открывшееся перед ним зрелище стоило нескольких царапин. Трава на поляне вокруг Суда вымахала Уиллу по грудь, и всюду была жизнь. Из-под ног выпархивали жаворонки. При его приближении бросились наутек зайцы, которых он слышал, но не видел. Уилл сразу забыл про боль в голове и зашагал по траве, как человек, потерявшийся на сафари. У него засосало под ложечкой от предвкушения чего-то необычного. Может быть, жить здесь — вдали от пыльных улиц и такси — не так уж плохо, тут он сможет стать другим.

Теперь до Суда оставалось несколько ярдов, и сомнения насчет того, благоразумно ли заходить внутрь, исчезли. Он поднялся по заросшим травой ступеням, прошел между колоннами (в обхвате они не уступали Дональду Боттраллу) и, толкнув полусгнившую дверь, вошел.

Здесь было холоднее, чем он думал. И темнее. Хотя дождей в этом году было так мало, что река превратилась в ручеек, тут царила сырость, словно здание вытягивало влагу из земли и с ней приходили гниль и черви.

Помещение, где он оказался, было необыкновенным: что-то вроде полукруглого холла с многочисленными углублениями в стене, словно в них должны стоять статуи. На полу замысловатая мозаика, изображающая странный набор предметов, часть из которых была знакома Уиллу, часть — нет. Тут были лимоны и виноград, цветы и зубчики чеснока. Он увидел что-то похожее на кусок мяса, только из него выползали личинки, и он подумал, что ошибся, потому что никто в здравом уме не станет строить дворец вроде этого, а на полу рисовать протухший стейк. Он не стал тратить время на его разглядывание. Далекий удар грома, такой сильный, что завибрировали стены дома, напомнил о приближавшейся грозе. Надо убираться отсюда, если он еще надеется опередить ливень. Уилл поспешил по широкому коридору с высоким потолком в глубь здания (двери и проходы словно были рассчитаны на великанов) и через следующий дверной проем, с более пологой аркой, чем в первом, попал в главный зал.

Впереди с громкими хлопками метнулись какие-то тени, и сердце у него ёкнуло. Он бросился назад к двери и выбежал бы прочь (любопытство сразу куда-то улетучилось), если бы не раздалось жалобное овечье блеянье. Уилл огляделся. В середине куполообразного потолка был круглый световой фонарь, сквозь который на грязный пол проникал луч — словно яркий столб, поддерживающий всю эту великолепную конструкцию. Свет проливался и на ряд каменных сидений, расположенных по кругу, были видны и стены. Уилл увидел странные рельефы. Это были какие-то состязания: лошади, собаки, натянувшие длинные поводки.

Снова раздалось блеяние, и Уилл, повернув голову на звук, увидел жалкое зрелище. Отощавшая овца (шерсть на ней висела грязными клочьями) забилась в нишу между двумя рядами сидений, видимо испуганная его появлением.

— Ну ты и доходяга, — сказал Уилл. — Все хорошо… Я тебе ничего не сделаю.

Он стал подходить к овце, а она злобно смотрела на него выпученными глазами, не двигаясь с места.

— Застряла? Ах ты, дурочка. Туда смогла забраться, а выбраться не можешь.

Чем ближе он подходил к животному, тем очевиднее становилось его плачевное состояние. Ноги, голова и бока были ободраны, видимо в безуспешных попытках выбраться. Одна рана на морде была особенно ужасна: в ней роились мухи.

Уилл не хотел дотрагиваться до этой овцы. Если погнать ее в нужную сторону, она сможет выбраться на свет, а там и найти дорогу домой. Теория Уилла подтвердилась. Когда он забрался на сиденья, несчастное создание, перепуганное до смерти, торопливо выбралось из ловушки, копыта застучали по каменному полу. Уилл побежал за овцой, обгоняя ее, к входной двери. Овца в ужасе развернулась и жалобно заблеяла. Уилл уперся плечом в дверь и распахнул ее. Овца отступила к пятну света в Центре зала и стояла там, глядя на Уилла, бока у нее ходили ходуном. Уилл бросил взгляд в коридор, ведущий к двери, которая осталась широко открытой. Овца должна это видеть. Там все еще светит солнце, усиливающийся ветер раскачивает высокую траву.

— Давай! — сказал он. — Смотри! Еда!

Овца уставилась на него вытаращенными глазами. Уилл посмотрел вдоль прохода и увидел, что стена частично обвалилась и каменные блоки сдвинулись с места. Он отпустил дверь, нашел блок, который смог бы передвинуть, и, протащив его по полу, заклинил дверь. Потом вернулся в главный зал, обошел овцу и стал гнать ее к выходу. Она наконец поняла, чего он хочет, пустилась по коридору и дальше — через входную дверь на свободу.

Уилл был доволен собой. Он не рассчитывал на такое приключение в столь странном месте, но как будто втайне желал его.

«Может, я стану фермером», — сказал он самому себе.

И вышел в сгустившиеся сумерки.

Глава 5

Происшествие с овцой задержало Уилла в здании Суда дольше, чем он рассчитывал. Когда он вышел наружу, солнце уже скрылось за тучами, и порыв ветра, пригнувший траву к самой земле, принес первые капли дождя. Уилл понимал, что теперь не успеет обогнать грозу и придет домой мокрым, но все же решил возвращаться не тем путем, которым пришел. Он собирался пойти напрямик через поля. Подойдя к углу здания, попытался найти глазами свой дом, но его не было видно. Уилл понимал, в какую сторону нужно двигаться. Что ж, придется положиться на интуицию.

Дождь усилился, но Уилла это не беспокоило. В воздухе стоял металлический запах грозы, смягченный сладковатым ароматом трав. Жара заметно спала. На холмы кое-где еще падали пятна солнечных лучей, проникавших сквозь тучи.

Гроза шла через долину, и чувства Уилла обострились: дождь, свежий запах травы, солнечный свет, гром. Он не помнил, когда с ним было такое: он стал единым целым с окружающим миром. Хотелось кричать от счастья. Казалось, впервые природа чувствовала его присутствие.

От этого блаженного ощущения он летел, словно на крыльях, крича как сумасшедший. Трава хлестала по ногам, а тучи окончательно закрыли солнце, засверкали молнии.

Уилл старался держаться выбранного направления, но дождь быстро перешел в ливень, и он уже не видел холмов: их заволокла пелена дождя. Но дело было не только в этом. Первая попавшаяся ему живая изгородь была слишком густой, чтобы продраться сквозь нее, и слишком высокой, чтобы перелезть, так что пришлось искать проход. Пока Уилл шел вдоль изгороди, он перестал ориентироваться. Наконец появилось что-то вроде прохода, но прошло уже много времени. Это была не калитка, а лесенка, он забрался на нее и оглянулся на здание Суда, но оно уже скрылось из вида.

Уилл не запаниковал. В долине повсюду дома фермеров, и если он потеряется, то просто постучится в ближайшую дверь и попросит показать дорогу. А пока он положился на собственное чутье и пустился через рапсовое поле, потом через луг, на котором паслись коровы — некоторые укрылись от дождя под огромным платаном. Уилл хотел последовать их примеру, но он где-то читал, что прятаться в грозу под деревом опасно. Поэтому вышел через калитку на тропу, которая на глазах превращалась в ручей, перебрался по еще одной лесенке через живую изгородь и оказался на заброшенном поле. Дождь лил как из ведра, и Уилл уже промок до нитки. Он решил, что настало время обратиться за помощью. Он найдет дорогу и будет идти, пока она не выведет его к жилью, а там он, может быть, уговорит добрых людей отвезти его домой.

Он шел минут десять — пятнадцать, но никакой дороги или хотя бы тропинки не попадалось. Вскоре он оказался на таком крутом склоне, что пришлось карабкаться по нему наверх. Уилл остановился. Он выбрал неверное направление. Почти ничего не видя сквозь ледяной ливень, он повернул на триста шестьдесят градусов, чтобы хоть как-то сориентироваться, но не увидел ничего, кроме серой стены дождя, и двинулся в обратную сторону — стал спускаться по склону. По крайней мере, ему показалось, что он сделал именно это. Но через пятьдесят ярдов земля под ногами снова круто пошла вверх. Он увидел, что потоки воды переливаются через камни чуть выше. То, что стало холодно и он заблудился, уже было плохо, но теперь он начал бояться наступления темноты. Уже не тучи закрывали солнечный свет — на землю опускалась ночь. Через несколько минут она наступит, и станет гораздо темнее, чем на улицах Манчестера.

Его трясло от холода, зубы выбивали дробь. Ноги болели, исхлестанное дождем лицо онемело. Он хотел закричать, позвать на помощь, но быстро оставил попытки: сквозь шум дождя голос звучал слишком слабо. Надо беречь силы и дождаться, когда кончится гроза, чтобы сообразить, где он. Это будет нетрудно, когда загорятся огни в деревне, а рано или поздно это произойдет.

И вдруг он услышал крик в шуме грозы, что-то прорвалось сквозь пелену дождя, метнулось у него перед глазами…

— Хватай его! — услышал он хриплый голос и невольно бросился на землю, чтобы схватить беглеца.

Руки вцепились во что-то тощее и пушистое, оно пискнуло и забилось в его руках, напутанное еще больше, чем Уилл.

— Держи его, парень, держи!

Говоривший навис сверху. Это была женщина, одетая в черное с головы до ног, с то и дело гаснущей лампой в руках. В ее желтоватом свете возникло лицо, прекраснее которого он не видел: бледное совершенство в обрамлении темно-рыжих волос.

— Ты настоящее сокровище, — сказала она Уиллу, поставив лампу на землю.

Она говорила как местная, но с примесью кокни.

— Подержи этого треклятого зайца еще минуту — я сейчас достану мешок.

Она стала рыться в складках плаща, а потом подскочила к Уиллу, молниеносно выхватила у него пищавшего зайца и сунула в мешок, тут же завязав его веревкой.

— Ты просто золото, — добавила она. — Не будь ты таким проворным, ходить бы нам голодными — мистеру Стипу и мне.

Она положила мешок на траву.

— Господи, ну и вид у тебя! — И она наклонилась, чтобы получше рассмотреть Уилла. — Как тебя зовут?

— Уильям.

— Был у меня однажды Уильям, — заметила женщина. — Хорошее имечко.

Лицо ее было совсем рядом с лицом Уилла, и от дыхания исходило приятное тепло.

— Вообще-то, кажется, даже двое. И оба такие милые детишки. — Она протянула руку и дотронулась до его лица. — Да ты как ледышка.

— Я потерялся.

— Это ужасно. Ужасно, — повторила она, поглаживая его по щеке. — Как могла твоя мать отпустить тебя из дома? Ей должно быть стыдно. Вот что я скажу. Стыдно.

Уилл хотел было возразить, но от пальцев женщины исходило такое тепло, что его стало клонить в сон.

— Роза? — послышался чей-то голос.

— Да? — отозвалась женщина, и голос ее вдруг стал игривым. — Я здесь, Джекоб.

— Кого ты там нашла?

— Я просто поблагодарила парнишку, — сказала Роза, отводя руку от лица Уилла. — Он поймал наш обед.

— Правда? — отозвался Джекоб. — Отойди-ка в сторонку, миссис Макги, дай мне взглянуть на парня.

— Хочешь смотреть — смотри, — ответила Роза и, подхватив мешок, зашагала вниз по склону.

За две или три минуты, что прошли с того момента, как Уилл поймал зайца, небеса потемнели, и когда он посмотрел на Джекоба Стипа, то не смог его разглядеть. Он высокий, это ясно, в длиннополом плаще с блестящими пуговицами. Бородатый, а волосы длиннее, чем у миссис Макги. Но черты лица Уилл разобрать не смог.

— Тебе давно пора быть дома, — сказал Джекоб.

Уилла пробрала дрожь, но не из-за холода, а из-за того, что в голосе было столько тепла.

— Парнишка совсем один — запросто может нарваться на неприятности.

— Он потерялся, — сказала миссис Макги.

— В такую погоду это с каждым может случиться. Он не виноват.

— Может, возьмем его с собой? — предложила Роза. — Ты бы зажег один из своих огоньков.

— Помолчи! — отрезал Джекоб. — Не говори мне об огоньках: парень совсем закоченел. Где твои мозги?

— Как хочешь. Меня это не касается. Жаль, ты не видел, как он поймал зайца. Бросился на него как тигр.

— Мне повезло, только и всего, — сказал Уилл.

Мистер Стип глубоко вздохнул и, к великой радости Уилла, спустился еще на пару ярдов.

— Можешь встать? — спросил он Уилла.

— Конечно могу.

Уилл встал. Мистер Стип подошел ближе, но стемнело еще сильнее и рассмотреть его черты по-прежнему не удавалось.

— Гляжу я на тебя и думаю: не предназначено ли нам было судьбой встретиться на этом холме? — тихо сказал он. — Может, нам всем повезло сегодня вечером.

Уилл все еще пытался разглядеть его лицо и мысленно соединить его с голосом, который так его тронул, но глазам это было не под силу.

— Заяц, миссис Макги, — сказал Стип.

— Что — заяц?

— Мы должны его освободить.

— После такой погони? — удивилась Роза. — Ты с ума сошел!

— Мы должны быть ему благодарны за то, что он вывел нас на Уилла.

— Я его поблагодарю, когда буду потрошить, Джекоб, и это мое последнее слово. Боже мой, до чего же ты непрактичен! Выбрасывать еду! Я этого не допущу.

Прежде чем Стип успел возразить, она схватила мешок и, заторопившись вниз по склону, исчезла из вида.

Только теперь, глядя, как она спускается, Уилл понял, что гроза почти кончилась. Ливень перешел в мелкий дождик, мрак рассеивался. Он даже увидел огоньки в долине. И конечно, испытал облегчение, но не такое сильное, как ожидал. Мысль о возможности вернуться домой была приятной, но это означало расставание с человеком, который стоял у него за спиной, положив ему на плечо тяжелую руку в кожаной перчатке.

— Ты видишь отсюда свой дом? — спросил он Уилла.

— Нет… Пока не вижу.

— Понемногу прояснится.

— Да, — сказал Уилл, который только теперь начал ориентироваться.

Он шел наугад, обогнул половину долины и теперь смотрел на деревню совсем с другой стороны. Ярдах в тридцати вниз от гребня, на котором он стоял, была тропинка. Она должна вывести на дорогу, которая привела его к зданию Суда. Если на развилке он свернет налево, то вернется в Бернт-Йарли, а там уж как-нибудь добредет до дома.

— Тебе пора, мальчик. Наверняка у такого замечательного парня любящие родители. — Рука в перчатке сжала его плечо. — Я тебе завидую, потому что своих родителей не помню.

— Мне… очень жаль, — неуверенно сказал Уилл.

Он не был уверен, нуждается ли в сочувствии такой человек, как Джекоб Стип. Однако тот благосклонно принял его слова.

— Спасибо, Уилл. Сострадание — важная черта характера мужчины. К сожалению, наш брат часто им пренебрегает.

Уилл услышал, как дыхание Стипа замедлилось, и стал дышать в такт.

— Тебе нужно идти, — сказал Джекоб. — Родители будут волноваться.

— Нет, не будут, — ответил Уилл.

— Они наверняка…

— Не будут. Им все равно.

— Не могу в это поверить.

— Это так.

— И все-таки ты должен быть любящим сыном, — возразил Стип. — Будь благодарен за то, что их лица всегда перед глазами. И когда ты их зовешь, они откликаются. Поверь, это лучше, чем пустота. Лучше, чем молчание.

Джекоб снял руку с плеча Уилла и легонько ткнул его в спину.

— Ступай, — сказал он тихо. — Будешь тут стоять, превратишься в ледышку. И тогда мы больше не встретимся.

Уилл, услышав это, воспрянул духом.

— А мы еще встретимся?

— Конечно, если ты захочешь меня найти. Но, Уилл, пойми… Мне не нужна собачка, которая будет сидеть у меня на коленях. Мне нужен волк.

— Я могу быть волком, — сказал Уилл.

Он хотел повернуть голову и через плечо посмотреть на Стипа, но подумал, что кандидату в волки не стоит этого делать.

— Тогда, как я и сказал, найди меня, — повторил Стип. — Я буду недалеко.

И с этими словами он подтолкнул Уилла, и тот двинулся вниз по склону.

Уилл не оглядывался, пока не вышел на тропинку, а когда оглянулся — ничего не увидел. По крайней мере, ничего живого. Только черную вершину холма на фоне прояснившегося неба. И звезды между туч. Но их величие было ничто в сравнении с лицом Джекоба Стипа. Лицом, которого он не видел. По пути домой Уилл создал в воображении сотни версий этого лица, каждая следующая прекраснее предыдущей. Благородный Стип, с точеными, изысканными чертами; солдат Стип со шрамами, оставшимися после сражений; волшебник Стип, чей взгляд излучает могущество. Возможно, он воплощал в себе все эти качества. А может, ни одного. Уиллу было все равно. Важно поскорее снова оказаться рядом и получше его узнать.

А тем временем из окон дома проливался мягкий свет, в камине плясал огонь.

«Даже волку хочется иногда посидеть у камина», — подумал Уилл.

Он постучал в дверь, и его впустили.

Глава 6

1

На следующий день он не пошел на холм, чтобы найти Джекоба. И через день тоже. Вернувшись домой, он выслушал поток обвинений (мать сотрясалась в рыданиях, уверенная, что он погиб, а отец побелел от ярости, будучи в такой же уверенности, что он живехонек) — и теперь боялся выйти за порог. Вообще-то Хьюго был человек не свирепый. Он гордился своей рассудительностью. Но в данном случае сделал исключение и так поколотил сына (почему-то выбрав для этого книгу), что для обоих дело кончилось слезами: Уилл плакал от боли, отец — от душевных страданий, причиной которых было то, что он потерял контроль над собой.

Его не интересовали объяснения Уилла. Он просто сказал сыну, что ему, Хьюго, наплевать: пусть Уилл бродяжничает хоть всю свою никчемную жизнь, но с Элеонор дела обстоят иначе, и разве ей выпало мало страданий?

Поэтому Уилл оставался дома, со своими синяками и злостью. По прошествии сорока восьми часов мать попыталась заключить мир: сказала, что была перепугана до смерти, боялась, что с ним случилось что-то ужасное.

— Почему? — мрачно спросил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Почему тебя беспокоит, случилось со мной что-то или нет? Раньше тебе было безразлично…

— Ах, Уильям… — сказала она вполголоса.

В ее тоне почти не было упрека. Главным образом печаль.

— Тебя это ничуть не беспокоит, — заявил он без обиняков. — И ты сама это знаешь. Ты всегда думаешь только о нем.

Ему не нужно было объяснять, о ком именно.

— Я для тебя ничего не значу. Ты сама так сказала.

Это не вполне соответствовало действительности. Она никогда такого не говорила. Но его ложь была похожа на правду.

— Я наверняка не это имела в виду, — сказала она. — После смерти Натаниэля мне так тяжело…

С этими словами она потянулась к его лицу и осторожно погладила по щеке.

— Он был такой… Такой…

Уилл едва слушал. Он думал о Розе Макги, о том, как она прикасалась к его лицу и тихо с ним говорила. Только она при этом не вспоминала о ком-то другом. Она сказала, какое он сокровище, просто золото, такой проворный. Эта женщина, которая и имени-то его не запомнила, увидела в нем качества, которых не замечала родная мать. Это печалило Уилла и в то же время злило.

— Почему ты все время говоришь о нем? Он умер.

Рука Элеонор упала, она посмотрела на него полными слез глазами.

— Нет. Он никогда не умрет. Во всяком случае, для меня. Я не надеюсь, что ты это поймешь. Ты другое дело. Но твой брат был особенным. Настоящим сокровищем. И для меня он никогда не умрет.

И тут с Уиллом что-то случилось. Росток надежды, который зеленел в течение тех месяцев, что миновали после несчастья, мгновенно завял и обратился в прах. Он ничего не сказал — просто встал и вышел, оставив мать наедине с ее слезами.

2

Когда прошли два дня, в течение которых он был наказан и не выходил из дома, Уилл отправился в школу. Она была меньше, чем Сент-Маргарет, и это ему понравилось. Здания старинные, вокруг площадки для игр росли деревья, а забора не было. В первую неделю он замкнулся, почти ни с кем не разговаривал. Но однажды за завтраком, когда Уилл, как обычно, был занят самим собой, перед ним возникло знакомое лицо. Фрэнни.

— Вот ты где, — сказала она, словно все это время его искала.

— Привет.

Уилл оглянулся: нет ли поблизости придурка Шервуда. Нет, Шервуда не было.

— Я думала, ты убежал, как собирался.

— И убегу. Непременно.

— Я знаю, — искренно сказала Фрэнни. — После нашей встречи я все время думала: может, и мне убежать. Нет-нет, не с тобой, — поспешила добавить она. — Но настанет день, и я все равно убегу.

— Только нужно убежать как можно дальше, — посоветовал Уилл.

— Как можно дальше, — повторила Фрэнни, будто заключая с ним договор. — Тут вблизи и смотреть-то не на что, если только не поехать… ну, ты знаешь куда.

— Ты можешь свободно говорить о Манчестере, — сказал Уилл. — Если там умер мой брат, это еще ничего не значит. Я хочу сказать, на самом деле он не был мне братом.

Уилл ощутил, как в голове у него рождается восхитительная ложь.

— Я, видишь ли, усыновленный.

— Да?

— Никто не знает, кто на самом деле мои родители.

— Ух ты! Это тайна?

Уилл кивнул.

— Так что я даже Шервуду не могу сказать?

— Лучше не говорить, — ответил Уилл, изображая серьезность. — Он может разболтать.

Раздался звонок, призывавший в классы. Грозная мисс Хартли, грудастая дама, один взгляд которой наводил ужас на ее подопечных, впилась взглядом в Уилла и Фрэнни.

— Фрэнсис Каннингхэм! — громовым голосом гаркнула она. — Ты собираешься шевелиться?

Фрэнни скорчила гримасу и убежала, оставив Уилла на растерзание мисс Хартли.

— Тебя зовут…

— Уильям Рабджонс.

— Ах, да, — мрачно сказала она, словно уже слышала о нем и в услышанном не было ничего хорошего.

Он не шелохнулся, чувствуя себя вполне спокойно. Такая ситуация была для него необычна. В Сент-Маргарет он побаивался кое-кого из персонала, инстинктивно чувствуя, что они такие же, как его отец. Но эта женщина казалась смешной с ее тошнотворно-приторными духами и жирной шеей. В этом не было ничего страшного.

Вероятно, она почувствовала его безразличие, потому что уставилась на Уилла, скривив губы в привычной ухмылке.

— И над чем это ты посмеиваешься? — спросила она.

Уилл не знал, что на лице у него играет улыбка, пока мисс Хартли об этом не сказала. Он вдруг ощутил приступ странной эйфории.

— Над вами.

— Что?!

Уилл ухмыльнулся.

— Над вами, — повторил он. — Я посмеиваюсь над вами.

Она нахмурилась. Уилл по-прежнему ухмылялся, думая, что обнажает зубы как настоящий волк.

— Где ты… должен сейчас находиться? — спросила она.

— В спортзале, — ответил Уилл, продолжая с ухмылкой смотреть ей прямо в глаза.

И она все-таки отвела взгляд.

— Тогда тебе… пора шевелиться, ты так не думаешь?

— Если мы закончили наш разговор, — заметил он, надеясь спровоцировать мисс Хартли на продолжение беседы.

Но этого не случилось.

— Мы закончили, — ответила она.

Уилл нехотя отвел взгляд. Ему казалось, что если он и дальше будет сверлить ее глазами, то у нее в голове останется дырка: так увеличительное стекло прожигает бумагу.

— Дерзости я не потерплю ни от кого, — предупредила она. — Тем более от новенького. А теперь иди в класс.

Уиллу ничего не оставалось, как повиноваться. Но, проходя мимо нее, он тихо сказал:

— Спасибо, мисс Хартли.

И отчетливо увидел, как ее пробрала дрожь.

Глава 7

С ним что-то происходило. Ежедневные перемены были малозаметны. Он поднимал глаза к небу и чувствовал странный прилив восторга, словно какая-то часть его обретала крылья и воспаряла к небу прямо из его головы. Он просыпался далеко за полночь и, хотя на улице стоял жуткий холод, распахивал окно и слушал звуки мира в темноте, представляя, как течет жизнь на холмах. Два раза он выходил из дома посреди ночи, поднимался по склону за домом, надеясь встретить Джекоба, наблюдающего звезды. Или миссис Макги, которая гоняется за зайцами. Но их он так и не встретил, и хотя внимательно прислушивался к разговорам, когда приходил в деревню (купить свиные отбивные, чтобы Адель Боттралл приготовила их с яблоками для отца, или пачку журналов — мать их просматривала), но ни разу не услышал, чтобы кто-нибудь упомянул Джекоба или Розу. Он пришел к выводу, что они живут в каком-то тайном месте, и сомневался, что кто-то еще в долине знает об их существовании.

Уилл не тосковал по ним. Он знал, что придет время — и он их найдет. Или они его. Он был в этом уверен. А пока продолжались странные прозрения. Повсюду вокруг себя он видел таинственные знаки, которые подавал ему мир. В морозном рисунке на окнах, когда он вставал с постели. В том, как выстраивались пасущиеся на холме овцы. В шуме реки, которая к осени высоко поднялась из-за дождей и бурлила, едва справляясь со своей ношей.

Он чувствовал, что должен поделиться с кем-то этими тайнами, и выбрал в качестве наперсницы Фрэнни. Он остановил на ней свой выбор не потому, что был уверен — она поймет его, а потому, что никому, кроме нее, не доверял.

Они сидели в гостиной дома Каннингхэмов, рядом со складом утиля, принадлежавшим отцу Фрэнни. Дом был маленький, но уютный и аккуратный, тогда как во дворе царил хаос. Над камином — молитва в кружевной рамке, благословляющая очаг и всех, кто вокруг него собрался. Буфет тикового дерева с фамильным чайным сервизом, все предметы расставлены продуманно, но не напоказ. Простые медные часы на столе и рядом с ними — хрустальная ваза с грушами и апельсинами. Здесь, среди этого традиционного уклада, Уилл и рассказал Фрэнни о тех ощущениях, которые испытывал в последнее время, о том, что все началось в тот день, когда они встретились. Поначалу он не упоминал о Джекобе и Розе (это была тайна, которой он ни с кем не хотел делиться, не сомневаясь, что они так и останутся его тайной), но рассказал о своем приключении в здании Суда.

— Слушай, я же спрашивала у мамы, — спохватилась Фрэнни. — И она рассказала мне эту историю.

— И что за история? — спросил Уилл.

— Тут, в долине, жил один человек по имени Бартоломеус, — поведала она. — Тогда здесь повсюду были шахты по добыче свинца.

— Я и не знал, что тут были шахты.

— Были-были. И он заработал на этом кучу денег. Но у него, как сказала мама, не все было в порядке с головой: он воображал, что люди плохо обращаются с животными и единственный способ остановить человеческую жестокость — это создать суд, который будет защищать животных.

— И кто был судьей?

— Он и был. И присяжными, наверное. — Она пожала плечами. — Всю историю я не знаю, только отрывки…

— И поэтому он построил тот дом.

— Он его построил, но не до конца.

— У него что — кончились деньги?

— Мама говорит, его, наверное, отправили в дурдом из-за того, что он делал. То есть никто не хотел, чтобы он приводил животных в суд и издавал законы о том, как люди должны с ними обращаться.

— А он что — этим и занимался? — спросил Уилл, улыбаясь одними губами.

— Что-то вроде этого. Похоже, никто толком не знает. Его нет в живых уже сто пятьдесят лет.

— Печальная история, — заметил Уилл, думая о странном величии этого глупого Бартоломеуса.

— Его пришлось туда упрятать. Ради безопасности остальных.

— Безопасности?

— Ну, в том смысле, что он собирался обвинять людей в плохом обращении с животными. Мы все плохо с ними обращаемся. Это естественно.

Произнося эти слова, она стала похожа на свою мать. В общем добродушная, но бесчувственная. Это ее мнение, и она ни за что от него не откажется. Уилл слушал, и его намерение поделиться тем, что он видел, стало таять. Наверное, Фрэнни все же не сможет его понять. Еще решит, что он похож на Бартоломеуса и его тоже надо упрятать.

Но Фрэнни уже закончила рассказ о Суде.

— Так о чем ты говорил?

— Ни о чем, — ответил Уилл.

— Нет, ты начал что-то говорить…

— Наверное, это было не так уж важно, иначе я бы помнил, что хотел сказать. — Он поднялся. — Я, пожалуй, пойду.

Вид у Фрэнни был довольно озадаченный, но Уилл сделал вид, что ничего не заметил.

— Ну, до завтра, — сказал он.

— Ты иногда бываешь такой странный, — отозвалась Фрэнни. — Ты это знаешь?

— Нет.

— Знаешь-знаешь, — сказала она с легким упреком. — И думаю, тебе это нравится.

Уиллу не удалось сдержать улыбку.

— Может, и знаю.

Тут дверь распахнулась, и в комнату вошел Шервуд. В волосы у него были вплетены перья.

— Ты знаешь, кто я?

— Цыпленок, — сказал Уилл.

— Никакой я не цыпленок, — возмутился глубоко оскорбленный Шервуд.

— Но ты похож на цыпленка.

— Я Джеронимо.^[118]

— Цыпленок Джеронимо.

— Я тебя ненавижу, — сказал Шервуд. — И все в школе тебя ненавидят.

— Шервуд, помолчи, — оборвала его Фрэнни.

— Ненавидят! — продолжал Шервуд. — Все думают, что ты полоумный. Тебя так и называют за глаза — Уильям Полоумный.

Теперь уже смеялся Шервуд.

— Полоумный Уильям! Уильям Полоумный!

Фрэнни напрасно пыталась его остановить — было ясно, что он будет гримасничать, пока не кончится запал.

— Мне плевать! — крикнул Уилл. — Ты настоящий дебил, а мне плевать!

Он схватил пальто и, обогнув Шервуда (который стал еще и пританцовывать), направился к двери. Фрэнни не удавалось угомонить брата. Он вертелся на месте, подпрыгивая и вопя.

Честно говоря, Уилл обрадовался Шервуду. Это был отличный предлог, чтобы убраться восвояси, что он и сделал, прежде чем Фрэнни приструнила своего братца. Не о чем волноваться. Он вышел из дома, миновал склад утиля и дошел до конца Самсон-роуд, а до него все еще доносились крики Шервуда.

Глава 8

1

— Мы переехали сюда, потому что ты так хотела, Элеонор. Пожалуйста, не забывай об этом. Мы приехали сюда из-за тебя.

— Я знаю, Хьюго.

— Так о чем ты говоришь? Хочешь, чтобы мы опять переехали?

Уилл не разобрал ответ матери. Ее тихие слова потонули в рыданиях. Но он слышал, что говорит отец.

— Господи, Элеонор, перестань рыдать. Мы не сможем поговорить, если ты будешь рыдать всякий раз, когда заходит речь о Манчестере. Если не хочешь возвращаться туда, я не возражаю, но я должен понять, чего ты хочешь. Так долго не может продолжаться — ты принимаешь столько таблеток, что и не сосчитать. Это не жизнь, Элеонор.

Что она ответила? «Я знаю»? Уиллу так показалось, хотя через дверь расслышать было непросто.

— Я хочу сделать так, как лучше для тебя. Как лучше для всех нас.

И теперь Уилл расслышал-таки слова матери.

— Я не могу здесь оставаться, — сказала она.

— Тогда давай решим окончательно: ты хочешь вернуться в Манчестер?

— Я знаю, что не могу здесь оставаться, — повторила она.

— Отлично, — сказал Хьюго. — Мы возвращаемся. Неважно, что наш дом продан. Неважно, что мы потратили на переезд тысячи фунтов. Мы просто возвращаемся.

Голос его становился громче, как и рыдания Элеонор. Уилл услышал достаточно. Он отошел от двери и поспешил наверх, скрывшись в ту минуту, когда дверь гостиной открылась и оттуда пулей вылетел отец.

2

Этот разговор поверг Уилла в панику. Нет, они не могут уехать именно сейчас, это невозможно. Теперь, когда он впервые в жизни что-то стал понимать. Возвращение в Манчестер было равносильно тюремному приговору. Там он зачахнет и умрет.

А какой оставался выбор? Только один — убежать, как он и хвастался Фрэнни. Он все тщательно спланирует, ничто не оставит на волю случая. Нужно запастись деньгами и одеждой. И еще надо знать пункт назначения. Последнее труднее всего. Деньги можно украсть (Уилл знал, где мать их прячет), одежду он соберет заранее. Но куда идти?

Он стал рассматривать карту мира на стене в своей спальне, сопоставляя с этими фигурами пастельных тонов те сведения, которые почерпнул из телепередач и журналов. Скандинавия? Слишком холодно и темно. Италия? Может быть. Но он не говорит по-итальянски и не самый сообразительный ученик. Французский Уилл немного знал, и в его жилах текла французская кровь, но Франция слишком близко. Если он хочет путешествовать, надо отправиться куда-нибудь подальше, а не во Францию, до которой рукой подать. Может, Америка? Вот это, пожалуй, то, что надо. Он стал водить пальцем по штатам, с удовольствием читая названия: Миссисипи, Вайоминг, Нью-Мехико, Калифорния. У него поднялось настроение. Только нужно посоветоваться с кем-нибудь, как выбраться из страны, и он точно знал, кто такой совет может дать: Джекоб Стип.

На следующий день Уилл отправился на поиски Стипа и Розы Макги. Была уже середина ноября, и день стал совсем коротким, но он использовал его по полной: прогулял уроки в школе три дня подряд, взбираясь на холмы и стараясь отыскать хоть какой-то намек на присутствие этих двоих. Во время поисков у него зуб на зуб не попадал: снег еще не выпал, но на холмах была наледь — склоны будто укрыты шубой, а солнце появлялось совсем ненадолго и не успевало ее растопить.

Овцы уже спустились на пастбища пониже, но Уилл не был в одиночестве на холмах. Зайцы, лисы, а то и олени оставляли следы на подернутой инеем траве. Но других признаков жизни он не встречал. Что до Джекоба и Розы, то даже следы их обуви ему не попадались.

Наконец вечером третьего дня к нему пришла Фрэнни.

— Что-то не похоже, чтобы у тебя был грипп, — сказала она.

Уилл подделал записку от родителей, чтобы объяснить свое отсутствие в школе.

— Ты поэтому пришла? Чтобы проверить?

— Не тупи. Я пришла, потому что должна тебе кое-что сказать. Кое-что странное.

— Что?

— Помнишь, мы говорили о Суде?

— Конечно.

— Ну так вот. Я пошла посмотреть на него. И знаешь что?

— Что?

— Там кто-то живет.

— В Суде?

Фрэнни кивнула. По выражению ее лица было ясно: то, что она увидела, выбило ее из колеи.

— Ты заходила внутрь? — спросил Уилл.

Она отрицательно покачала головой.

— Я просто видела женщину в дверях.

— И как она выглядела? — спросил Уилл, не осмеливаясь надеяться.

— Она была в черном…

«Это Роза, — подумал Уилл. — Миссис Макги. А там, где Роза, должен быть и Джекоб».

Его возбуждение не прошло для Фрэнни незамеченным.

— Что такое? — спросила она.

— Не что, а кто.

— Ну кто. Ты ее знаешь?

— Немного. Ее зовут Роза.

— Я ее раньше не видела, — заметила Фрэнни. — А я тут всю жизнь прожила.

— Они не очень хотят, чтобы о них знали.

— Так там и еще кто-то есть?

Это знание было так драгоценно, что Уилл хотел бы его утаить. Но он подумал, что Фрэнни принесла ему весточку. Он должен хоть как-то ее отблагодарить.

— Их двое, — сказал Уилл. — Женщину зовут Роза Макги. А мужчину Джекоб Стип.

— Ни о нем, ни о ней я никогда не слышала. Они что, цыгане? Или бездомные?

— Если и бездомные, то только потому, что им так нравится, — ответил Уилл.

— Но там, наверное, ужасно холодно. Ты сам говорил, внутри ничего нет.

— Холодно.

— И они прячутся в таком заброшенном месте? — Она покачала головой. — Чудно. А ты их откуда знаешь?

— Встретил случайно. — Уилл почти не лгал. — Спасибо, что сказала. Я, наверное… Мне еще нужно переделать кучу дел.

— Ты хочешь с ними увидеться? Возьми меня с собой.

— Нет!

— Почему?

— Они не твои друзья.

— Но и не твои тоже, — заметила Фрэнни. — Просто люди, с которыми ты виделся один раз. Ты сам так сказал.

— Ты мне там не нужна.

Фрэнни поджала губы.

— Знаешь, можешь не беспокоиться на этот счет, — сказала она.

Уилл ничего не ответил Фрэнни сверлила его взглядом, словно надеясь, что он изменит решение. Но быстро сдалась и, не сказав больше ни слова, направилась к двери.

— Ты что, уже уходишь? — спросила Адель.

Фрэнни распахнула дверь. Ее велосипед стоял у калитки. Не отвечая Адели, она вскочила на него и стала давить на педали.

— Ее что-то расстроило? — спросила Адель.

— Ничего серьезного, — ответил Уилл.

Было холодно и уже почти совсем темно. По собственному горькому опыту Уилл знал, что, выходя из дома, нужно готовиться к худшему, но сейчас, когда в висках так стучало, он не мог думать о ботинках, перчатках, свитере. Ни о чем, кроме одного: он нашел их, он их нашел.

Отец еще не вернулся из Манчестера, а мать сегодня была в Галифаксе у доктора, так что, кроме Адели, его уход никто не заметит. Адель была занята на кухне и даже не спросила, куда это он собрался. И только когда Уилл хлопнул дверью, крикнула, чтобы к семи он вернулся домой. Уилл не ответил. Он шагал к зданию Суда по дороге, погружавшейся в темноту, и был уверен, что Джекоб его уже ждет.

Глава 9

Тот, кто называл себя Джекобом Стипом, стоял на пороге Суда, опершись о дверной косяк. Он и миссис Макги испытывали слабость в темное время суток. И нынешняя темень не была исключением. Все его внутренности скрутил спазм, руки и ноги дрожали, в висках стучало. Один вид мрачнеющего неба (хотя сегодня оно выглядело необыкновенно живописно) делал из него маленького ребенка.

То же происходило и на рассвете. Их обоих в эти часы одолевала жуткая усталость: они только и могли, что стоять прямо. Но сегодня Роза не могла и этого. Она ушла в здание Суда и теперь лежала, постанывая, и время от времени звала Джекоба. Он не шел к ней. Оставался у двери и ждал знака.

В этом и заключался парадокс: когда у него упадок сил, скорее всего, и раздастся глас, призывающий исполнить свой долг. Вот почему его сердце наемного убийцы ликовало, а кровь бурлила. В этот вечер он жаждал новостей. Они уже давно торчат здесь. Пора двигаться. Но сначала он должен узнать пункт назначения, получить официальное известие — а это требует участия в тошнотворном спектакле наступления сумерек.

Он не знал, почему этот час так разрушительно действовал на них, но это еще одно доказательство того — впрочем, ему не нужны были доказательства, — что они не принадлежат к тому же виду, что остальные. Глубокой ночью, когда все люди спят и видят сны, он ликовал, как ребенок, а тело не чувствовало ни малейшей усталости. В этот час все худшее в нем достигало своего пика, он мог орудовать ножом ловчее заправского палача, а то и просто отнять жизнь голыми руками. Даже в тех местах, где дневная жара сводит с ума, он был неутомим. Совершенный убийца, который действует внезапно и быстро. День лучше ночи, потому что при свете дня проще делать зарисовки, а как художник и как убийца он был особенно внимателен к деталям. Размах крыла, очертания морды. Тембр рыдания, зловоние блевотины. Все это вызывало у него интерес как объект изучения.

Когда тьма или свет владели миром, Джекоб обладал энергией человека, в десять раз моложе, чем он был на самом деле. И только в сумерки его одолевала слабость, и он замечал, что прислоняется к чему-нибудь, чтоб не упасть. Как он ненавидел это чувство! Однако не жаловался. Это могут позволить себе женщины и дети, но не солдаты. Ему приходилось слышать, как стонут воины. Он прожил достаточно и повидал немало войн, больших и малых, и, хотя не искал сражений, по долгу службы нередко оказывался на поле боя. Он видел, как вели себя мужчины в предсмертных муках. Как они рыдали, умоляли о сострадании, звали своих матерей.

Джекоб не испытывал ни малейшего интереса к состраданию: он никогда не просил его для себя и ни к кому не собирался его проявлять. Он отвергал мир чувств, как и подобает грубой силе. В своих поступках он не был ни добрым, ни жестоким. Он презирал утешение в молитве и забвение в мечтах. Он высмеивал скорбь и надежду. И отчаяние. Он ценил только терпение, обретенное вместе с осознанием, что все в этом мире бренно. Солнце скоро исчезнет за горизонтом, и слабость его членов переплавится в силу. Нужно только ждать.

Из дома донесся звук. Потом послышался вздох Розы.

— Я вспомнила, — сказала она.

— Ничего ты не вспомнила.

Иногда мучения этого часа приводили ее в лихорадочное состояние.

— Нет, вспомнила. Клянусь тебе, — настаивала она. — Я вижу остров. Ты помнишь какой-нибудь остров? С широкими белыми берегами. Без деревьев. Я искала деревья, но их там нет. О-о-о…

Слова перешли в стоны, стоны — в рыдания.

— Я бы сейчас с радостью умерла.

— Глупости.

— Подойди ко мне, успокой меня.

— Не хочу…

— Ты должен, Джекоб. О-о… О Господь Всемогущий… почему мы так страдаем?

Как бы ему ни хотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда, рыдания Розы были так безутешны, что он не мог не обращать на них внимания. Джекоб отвернулся от гаснущего дня и пошел по коридору в зал заседаний. Миссис Макги лежала на полу, закутавшись в свои одеяния. Она зажгла множество свечей, словно свет мог ослабить жестокость этого часа.

— Ляг со мной, — сказала Роза, посмотрев на Джекоба.

— От этого нам не станет легче.

— Мы можем зачать ребенка.

— И от этого нам не станет легче. И ты прекрасно это знаешь.

— Тогда ляг со мной, просто чтобы меня утешить. — Она смотрела на него глазами, полными нежности. — Это так мучительно — быть вдали от тебя, Джекоб.

— Я здесь, — сказал он, смягчаясь.

— Но недостаточно близко. — Она слабо улыбнулась.

Он подошел к ней. Встал у нее в ногах.

— Нет… еще ближе. Я чувствую такую слабость, Джекоб.

— Это пройдет. Ты сама знаешь.

— В такие моменты я не знаю ничего, кроме того, что ты очень мне нужен.

Она протянула руку и, не сводя с него глаз, потянула подол юбки.

— Что мне нужно, так это чтобы ты был со мной, — пробормотала она. — Во мне.

Он ничего не ответил.

— Ты так ослабел, Джекоб? — спросила она, продолжая задирать юбку. — Неужели эта тайна так тяжела для тебя?

— Никакая это не тайна. После стольких лет.

Теперь она улыбнулась по-настоящему. Юбка поднялась уже выше колен. У Розы были красивые мускулистые ноги, кожа в мерцании свечей отливала матовым блеском. Вздохнув, она запустила руку под юбку и стала ласкать себя, выгибая бедра навстречу пальцам.

— Она глубока, мой любимый. И темна. И влажна оттого, что я хочу тебя.

Роза задрала подол до талии.

— Вот, посмотри.

Она развела ноги шире, чтобы ему было лучше видно.

— Только не говори, что она некрасивая. Идеальная маленькая киска.

Она перевела взгляд с его лица на пах.

— И тебе она нравится. Не делай вид, что нет.

Она, конечно, права. Как только Роза начала задирать юбку, его член стал набухать, требуя того, что ему полагалось. Он и так слишком слаб, а тут еще кровь отливает книзу, подчиняясь желанию, возникшему там, между ног.

— Она такая тугая, мистер Стип.

— Не сомневаюсь.

— Как девственница в первую брачную ночь. Смотри, я еле-еле могу втолкнуть в нее мизинчик. Тебе, наверно, придется приложить усилия.

Она знала, какое действие производят на него такие слова. По телу Джекоба прошла дрожь предвкушения, и он стал стягивать пальто.

— Расстегнись, — посоветовала миссис Макги надтреснутым голосом. — Дай мне увидеть, что там у тебя есть.

Он отбросил пальто в сторону и стал расстегивать ширинку заляпанных грязью брюк. Она с улыбкой смотрела, как он извлекает член.

— Нет, вы посмотрите на него, — сказала Роза не без восхищения. — Думаю, он хочет окунуться в мою киску.

— Он хочет не только окунуться.

— Правда?

Джекоб опустился на колени между ног Розы, отвел ее руку и впился взглядом в лоно.

— О чем ты думаешь? — спросила Роза.

Он стал ласкать ее пальцами, а затем поднес увлажненный член к анусу.

— Думаю, сегодня я побываю здесь.

— Ты так думаешь?

Он слегка углубил палец в отверстие. По ее телу прошла судорога.

— Позволь мне войти туда, — попросил Джекоб. — Только головкой.

— Но от этого не будет детей, — заметила Роза.

— Мне все равно. Это то, чего я хочу.

— А я нет.

Джекоб улыбнулся.

— Роза, — сказал он тихо, — ты не можешь мне отказать.

Он завел руки под ее колени и приподнял их.

— Мы должны расстаться с надеждой иметь детей, — сказал он, разглядывая темную почку между ее ягодиц. — От них никогда не бывает проку.

Она не ответила.

— Ты меня слушаешь, любимая?

Он перевел взгляд на ее лицо — на нем застыло печальное выражение.

— Детей больше не будет? — спросила Роза.

Он сплюнул себе на руку и смочил член. Сплюнул еще обильнее и смочил ее анус.

— Детей больше не будет, — подтвердил он, подтягивая ее ближе. — Это напрасная трата чувств — отдавать свою любовь тому, у чего даже нет мозгов, чтобы ответить тем же.

Так оно и было на самом деле: хотя они и производили детей дюжинами, ради самой же Розы он отбирал их у нее сразу после рождения и пресекал их убожеское существование. Да эти негодяи и не подозревали, что такое убожество. С чувством выполненного долга он возвращался, расчленив их и избавившись от плоти, всегда с одним и тем же мрачным известием. Внешне они были приятны для глаз, но в их черепах была только кровянистая жидкость. Ни малейшего намека на мозг. Ни малейшего.

Джекоб ввел в нее свою плоть.

— Так оно лучше, — сказал он.

Роза издала едва слышный всхлип. Он не понял — было это сожаление или удовольствие. Он напирал, чувствуя тепло ее мышц, которые плотно обхватили член. Это было великолепно.

— Значит… больше… не будет… детей… — выдохнула миссис Макги.

— Не будет.

— Никогда?

— Никогда.

Она протянула руку и, ухватившись за рубашку, потянула его к себе.

— Поцелуй.

— Думай, о чем просишь…

— Поцелуй. — Она запрокинула голову.

Он не стал отказывать. Прижался губами к ее губам и пропустил проворный язык Розы между своими ноющими зубами. Его рот всегда был суше, чем ее. Пересохшие десны и горло впитывали ее влагу, и он, бормоча благодарность ей в губы, все глубже входил в нее. В их соитии вдруг возникла какая-то безумная страстность. Она схватила его за горло, потом погладила по щекам, по спине, еще глубже вдавливая в себя. Его пальцы тем временем расстегивали пуговицы, чтобы добраться до ее грудей.

— Кто ты? — спросила она.

— Любой, — выдохнул он.

— Кто?

— Питер, Мартин, Лоран, Паоло…

— Лоран. Мне нравится Лоран.

— Он здесь.

— Кто еще?

— Я забыл имена, — признался Джекоб. Роза обхватила его лицо ладонями.

— Вспомни их для меня, — попросила она.

— Был еще плотник по имени Бернард…

— Ах, да. Он был очень груб со мной.

— И Дарлингтон…

— Торговал тканями. Очень нежный. — Она рассмеялась. — Кажется, кто-то из них завернул меня в шелка.

— Неужели?

— И пролил сливки мне на колени. Ты мог бы быть им. Кто бы он ни был.

— У нас нет сливок.

— И шелка. Придумай что-нибудь еще.

— Я мог бы быть Джекобом, — сказал он.

— Думаю, мог бы, — согласилась она. — Но это не так забавно. Придумай что-нибудь еще.

— Еще был Джосая. И Майкл. И Стюарт. И Роберто…

Она двигалась в ритм словам. Столько мужчин, чьи имена и профессии он присвоил себе, чтобы распалить ее. Он становился ими на час или на день, редко дольше.

— Мне нравилась эта игра, — сказал он.

— Но больше не нравится?

— Если бы мы знали, кто мы…

— Теперь потише.

— …тогда, может, не было бы так больно.

— Это не имеет значения. Пока мы вместе. Пока ты во мне.

Теперь они были как одно целое, так тесно прижавшись друг к другу и переплетясь телами, что разделить их, казалось, невозможно.

Она снова стала рыдать, с каждым толчком из ее груди вырывался вздох. Имена по-прежнему срывались с ее губ, но это были только обрывки.

— Сил… Бе… Ганн…

У нее не осталось ничего, кроме блаженства, ощущения его члена, его губ. А он и вовсе умолк. Было только его дыхание, которое залетало ей в рот, словно он хотел оживить ее из мертвых. Глаза его были открыты, но он не видел ее лица, пламени свечей, дрожавшего вокруг. Это были только неясные очертания, проблески света и тьма, пульсирующая кругом, тьма наверху, свет внизу.

Это заставило его застонать.

— Что такое? — спросила Роза.

— Я… не знаю.

Это было мучительно — видеть перед собой то, что он видел, и не понимать, что это такое, — словно музыкальный фрагмент, вырванный неизвестно откуда. Будто ноты снова и снова звучали в его голове. Но, несмотря на боль, которую причиняло это видение, он не хотел, чтобы оно исчезло. В нем было нечто, вызывающее воспоминание о какой-то тайне, об этом он никогда не говорил даже с Розой. Воспоминание казалось слишком уязвимым, слишком хрупким.

— Джекоб?

— Да?..

Он посмотрел на нее, и призрак исчез.

— Мы что — уже закончили?

Ее рука нырнула в его пах, схватила член. Он быстро терял твердость, хотя половина его длины еще оставалась в ней. Он попытался снова войти в ее глубины, но член сжался гармошкой, не в силах преодолеть сопротивление ее ануса, и после двух-трех безуспешных попыток вышел наружу. Она недовольно на него посмотрела.

— И это все?

Он убрал член в брюки и поднялся.

— Пока все.

— Так что — теперь ты будешь трахать меня в рассрочку? — спросила она, опуская юбку и закрывая промежность, и села. — Я пустила тебя к себе в задницу, хотя мне этого и не хотелось, а ты даже не взял на себя труд кончить.

— Я отвлекся, — сказал он, поднимая пальто и просовывая руку в рукав.

— Это на что же?

— Точно не знаю, — отрезал Джекоб. — Послушай, женщина, о чем тут говорить? Ну недотрахались. Дотрахаемся в другой раз.

— Не думаю, — ответила она с презрением.

— Вот как?

— Думаю, нам давно пора расстаться. Если у нас не будет детей, все это не имеет смысла.

Он сверлил ее взглядом.

— Ты это серьезно?

— Да. Определенно. Серьезнее не бывает.

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Очень даже понимаю.

— Ты об этом пожалеешь.

— Не думаю.

— Ты будешь вопить, как резаная, когда захочешь трахаться.

— Полагаешь, я так жажду твоих ласк? Господи боже мой, как ты заблуждаешься! Я ведь с тобой играю. Делаю вид, что возбуждаюсь, но на самом деле вовсе тебя не хочу.

— Это неправда.

Она услышала обиду в его голосе и удивилась. Такое случалось редко и, как все редкое, было дорого. Роза сделала вид, что ничего не заметила, потянулась к потертой кожаной сумке и достала зеркало. Пересела ближе к свечам и стала разглядывать свое отражение.

— А вот и правда, — не сразу сказала она. — Если между нами и было что-то, теперь оно умирает, Джекоб. Может, я когда-то и любила тебя, но уже забыла, как это бывает. И, откровенно говоря, вспоминать не хочется.

— Отлично.

Она поймала отражение Джекоба в зеркале и увидела, что он расстроен. Такое случалось еще реже.

— Как тебе угодно, — пробормотала она.

— Я думаю…

— Да?

— Мне хотелось бы какое-то время побыть одному…

— Здесь?

— Если ты не возражаешь.

Он щелкнул пальцами — в воздухе возникло огненное перышко, подпрыгнуло и погасло у него над головой. Ее не интересовал этот его дар. У нее были и свои знания, усвоенные мимоходом, как Стип усвоил свои. Так подхватывают шутки или сыпь.

«Пусть побудет один, — подумала она, — поразмышляет».

— Потом поешь? — спросила она, как заботливая жена, испытывая при этом какое-то извращенное удовольствие.

— Вряд ли.

— У меня пирог с мясом, если захочешь чего-нибудь.

— Неужели?

— Несмотря ни на что, мы можем поддерживать человеческие отношения.

Он выпустил из пальцев еще одну огненную стрелу.

— Не знаю. Может быть.

Она вышла, оставив Стипа наедине с его мыслями.

Глава 10

Пройдя половину пути от развилки до здания Суда, Уилл услышал за спиной скрип плохо смазанных колес. Он повернул голову и через плечо увидел не одну, а сразу две велосипедные фары. Выдохнув замысловатое ругательство, он остановился и стал ждать, пока Фрэнни и Шервуд с ним поравняются.

— Возвращайтесь домой, — сказал он вместо приветствия.

— Нет, — ответила Фрэнни, переводя дыхание. — Мы решили идти с тобой.

— Вы мне не нужны.

— Мы живем в свободной стране, — заметил Шервуд. — И можем идти куда хотим. Так, Фрэнни?

— Помолчи, — ответила Фрэнни и посмотрела на Уилла. — Я только хотела убедиться, что с тобой все в порядке.

— Зачем тогда ты взяла его? — спросил Уилл.

— Потому что… он сам напросился. Он не доставит хлопот.

Уилл покачал головой.

— Я не хочу, чтобы вы заходили внутрь.

— Мы живем в свободной… — начал было Шервуд, но Фрэнни его оборвала:

— Хорошо, мы туда не пойдем. Подождем тебя снаружи.

Понимая, что на меньшее она не согласится, Уилл двинулся дальше в сторону Суда, Фрэнни и Шервуд — следом. Он не обращал на них внимания, пока не добрался до живой изгороди перед Судом. Только тогда повернулся и сказал шепотом, что если они пикнут, то все испортят, и он больше никогда не станет говорить с ними. После этого предупреждения Уилл нырнул в стену боярышника и по заросшему травой склону направился к дому. В темноте он казался больше и напоминал громадный мавзолей, но Уилл видел, что окна светятся. Когда он шел на мерцание огня по коридору, его сердце наполнилось восторгом.

Джекоб сидел в кресле судьи, рядом на столе горел огонек. Услышав скрип двери, он поднял глаза, и Уилл увидел лицо Стипа — как только он его себе не представлял! Но все домыслы были далеки от реальности. В воображении Уилла лоб Джекоба не был таким высоким и ясным, а глаза — такими глубокими. И ему даже в голову не могло прийти, что волосы Стипа, ниспадавшие, как он думал, роскошными волнами, на самом деле коротко подстрижены — словно тень легла на голый череп. Он не мог вообразить тусклый блеск его бороды и усов, изгиб губ, по которым Стип несколько раз провел языком, прежде чем его поприветствовать.

— Добро пожаловать, Уилл. Ты заявился в неурочный час.

— Этим вы хотите сказать, что мне лучше уйти?

— Нет. Вовсе нет.

Он добавил к огоньку несколько кусочков трута, тот затрещал, посыпались искры.

— Я знаю, печаль принято скрывать под маской радости, когда ею и не пахнет. Но я ненавижу обман и притворство. Дело в том, что у меня меланхолия.

— Что такое… меланхолия? — спросил Уилл.

— Вот это честный мальчик, — сказал Джекоб с похвалой. — Меланхолия — это печаль, только сильнее. Это то, что мы чувствуем, думая о мире и о том, как мало мы понимаем, когда размышляем о неизбежном конце.

— Вы имеете в виду смерть и все такое?

— Одной смерти достаточно. Хотя сегодня я озабочен другим. — Он поманил Уилла пальцем. — Подойди ближе. У огня теплее.

«Слабый огонек на столе вряд ли дает много тепла», — подумал Уилл, но с радостью подошел.

— Так почему вы печальны?

Джекоб откинулся на спинку древнего стула, глядя на огонь.

— Это вопрос отношений между мужчиной и женщиной. Тебе пока не надо забивать этим голову — и радуйся. Откладывай этот вопрос как можно дольше.

Он полез в карман и вытащил еще немного трута для своего костерка. На этот раз Уилл стоял близко и смог разглядеть, что трут шевелится. Уилл недоумевал, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Он подошел к столу и увидел, что Стип держит в руке мотылька, зажав его крылышки между большим и указательным пальцами. Когда Джекоб бросил мотылька в пламя, его лапки и усики задергались, и на секунду Уиллу показалось, что струя теплого воздуха подхватит невинную жертву и отнесет в безопасное место, но мотылек не успел подняться достаточно высоко — крылышки вспыхнули, и он рухнул вниз.

— Живя или умирая, мы питаем огонь, — тихо сказал Стип. — Вот в чем меланхолическая истина вещей.

— Только в этом случае вы совершили принудительное кормление, — заметил Уилл, удивленный собственным красноречием.

— Мы вынуждены это делать, — ответил Джекоб. — Иначе здесь воцарится темнота. И как мы сможем видеть друг друга? Позволю себе высказать предположение, что тебя бы больше устроило топливо, которое не корчится, когда ты подкармливаешь им огонь.

— Да, — сказал Уилл, — устроило бы больше.

— А ты ешь колбасу, Уилл?

— Да.

— Она тебе наверняка нравится. Слегка подкопченная свиная колбаса? Или хороший стейк и печеночный пирог?

— Да, я люблю стейки и печеночный пирог.

— А ты не думаешь о животном, которое обделывается от страха, когда его тащат на бойню? А потом висит, подвешенное за одну ногу, и продолжает лягаться, а кровь фонтаном хлещет из шеи? Не думаешь?

Уилл достаточно часто слышал рассуждения отца и понимал, что такая логика ущербна.

— Это не одно и то же, — возразил он.

— Да нет, то же самое.

— Нет. Я должен есть, чтобы жить.

— Тогда ешь репку.

— Но я люблю колбасу.

— Но и свет ты тоже любишь, Уилл.

— Для этого существуют свечи. И они здесь есть.

— А живая земля дала воск и фитиль для их изготовления, — сказал Стип. — Все рано или поздно потребляется, Уилл. Живя или умирая, мы все равно питаем огонь.

Он едва заметно улыбнулся.

— Садись. Здесь мы ровня. Оба немного меланхоличные.

Уилл сел.

— Я нисколько не меланхоличен, — сказал он, благодарный за это подаренное слово. — Я счастлив.

— Неужели? Что ж, рад это слышать. И почему же ты счастлив?

Уиллу было неловко признаться, но Джекоб был с ним честен, и он подумал, что обязан Джекобу тем же.

— Потому что нашел вас здесь, — сказал он.

— Это тебя радует?

— Да.

— Но через час я тебе наскучу…

— Нет, не наскучите.

— …а печаль никуда не денется, она будет поджидать тебя.

Огонек стал понемногу гаснуть.

— Хочешь подкормить огонь, Уилл? — спросил Стип.

В его словах была какая-то необъяснимая власть. Словно затухание огня означало нечто большее, чем исчезновение язычков пламени. Этот огонек вдруг остался единственным источником света в холодном, бессолнечном мире, и если кто-нибудь сейчас его не подкормит, последствия будут ужасающие.

— Ну, Уилл? — настаивал Джекоб, сунув руку в карман и вытащив еще одного мотылька. — Держи.

Уилл медлил. Он слышал, как в панике трепещут крылышки.Посмотрел поверх насекомого на его мучителя. Лицо Джекоба было абсолютно бесстрастным.

— Ну? — повторил он.

Огонек почти погас. Еще несколько секунд — и будет поздно. Зал заседаний погрузится в темноту, и внимательное симметричное лицо перед его глазами исчезнет.

Эта мысль вдруг стала невыносимой. Уилл снова перевел взгляд на мотылька — на мельтешащие лапки, шевелящиеся усики. И, задыхаясь от ужаса, словно зачарованный, выхватил его из пальцев Джекоба.

Глава 11

— Мне холодно, — в десятый раз простонал Шервуд.

— Иди домой, — сказала Фрэнни.

— Один? В темноте? Нет, не заставляй меня делать такие вещи.

— Может, мне стоит пойти поискать Уилла? — задумалась Фрэнни. — Вдруг он как-то незаметно ушел или…

— Да почему нам просто не оставить его здесь?

— Потому что он наш друг.

— Мне он никакой не друг.

— Тогда подожди меня здесь, — сказала Фрэнни, отыскивая проход в живой изгороди.

Мгновение спустя она почувствовала, как рука Шервуда скользнула в ее ладонь.

— Я не хочу оставаться тут один, — сказал он тихо.

На самом деле она вовсе не возражала против того, чтобы брат пошел с ней. Было немного страшно, и его общество устраивало Фрэнни. Вдвоем они протиснулись сквозь заросли боярышника и, держась за руки, поднялись по склону к зданию Суда. Она только раз почувствовала, как дрожь от дурного предчувствия прошла по телу брата, и, повернув к нему голову в темноте и увидев испуганные глаза, которые искали у нее поддержки и успокоения, поняла, как сильно его любит.

Мотылек был крупный, и, хотя Уилл крепко держал его за крылышки, жирное личинкообразное тельце бешено подергивалось, перебирая лапками. Мотылек вызвал у Уилла отвращение.

— Может быть, тебе нехорошо? — спросил Джекоб.

— Нет… — ответил Уилл.

Голос у него стал какой-то чужой, будто говорил не он.

— Ты ведь убивал насекомых и прежде.

Конечно убивал. Поджаривал муравьев через увеличительное стекло, прихлопывал жуков, давил пауков, посыпал солью слизней и поливал из баллончика мух. А тут мотылек и огонь. Да они просто нашли друг друга.

С этой мыслью он и совершил этот поступок. Сожаление Уилл испытал сразу, как только пламя опалило подергивающиеся лапки. Он уронил насекомое в огонь, и сожаление перешло в очарование.

— Что я тебе говорил? — сказал Джекоб.

— Живя или умирая, — пробормотал Уилл, — мы все равно питаем огонь…

У дверей Суда Фрэнни никак не могла понять, что там происходит. Она видела, что Уилл склонился над столом, разглядывая что-то яркое, и в том же свете мельком разглядела лицо человека напротив Уилла. Но больше ничего разобрать не могла.

Она отпустила руку Шервуда и прижала палец к губам: ш-ш-ш. Он кивнул, выражение его лица стало не таким испуганным, как в темноте снаружи. Потом она снова перевела глаза на Уилла. В эту минуту человек, сидящий напротив него, сказал:

— Хочешь еще одного?

Уилл даже не посмотрел на Стипа. Он не мог оторвать глаз от пламени, пожиравшего мотылька.

— И это всегда так? — пробормотал он.

— Как?

— Сначала холод и темнота, потом все отступает под напором огня, а потом снова темнота и холод…

— Почему ты спрашиваешь?

— Хочу понять.

«Ответ есть только у вас», — мог бы добавить он.

Так оно на самом деле и было. Уилл не сомневался, что у отца нет ответа на подобные вопросы, как и у матери, у школьных учителей или у кого-нибудь из тех, кто разглагольствует по телевизору. Это было тайное знание, и он чувствовал себя избранным, находясь в обществе того, кто владел этим знанием, даже если с ним и не собирались делиться.

— Так ты хочешь еще одного или нет? — переспросил Джекоб.

Уилл кивнул и взял мотылька из его пальцев.

— А не придет такой день, когда огонь больше нечем будет подкармливать? — спросил он.

— Боже мой! — воскликнула миссис Макги, выходя из тени. — Вы только его послушайте!

Уилл не оглянулся: он был занят исследованием процесса кремации второго мотылька.

— Да, придет, — тихо сказал Джекоб. — И когда не останется ничего, на мир опустится такая тьма, какую никто из нас и представить не может. Это будет не тьма смерти, потому что смерть еще не конец.

— Игра в кости, — заметила женщина.

— Именно, — отозвался Джекоб. — Смерть — это игра в кости.

— В чем в чем, а в смерти мы разбираемся. Мистер Стип и я.

— О да.

— Дети, которых я выносила и потеряла.

Она встала за спиной Уилла и легонько провела рукой по его волосам.

— Я смотрю на тебя, Уилл, и, клянусь, отдала бы все зубы, чтобы назвать тебя своим. Ты такой умный…

— Здесь становится темно, — сказал Стип.

— Тогда дайте мне еще одного мотылька, — попросил Уилл.

— Такой нетерпеливый, — заметила миссис Макги.

— Быстрее, — заторопился Уилл, — а то огонь погаснет.

Джекоб полез в карман и вытащил еще одного мотылька.

Уилл выхватил у него насекомое, но в спешке выпустил крылышки, и мотылек вспорхнул над столом.

— Черт! — крикнул Уилл и, оттолкнув стул и миссис Макги, вскочил.

Дважды он взмахнул рукой, но оба раза поймал воздух. Уилл в бешенстве развернулся, чтобы попытаться еще раз.

За спиной раздался голос Джекоба:

— Оставь. Я дам тебе другого.

— Нет, — отказался Уилл, подпрыгивая за мотыльком. — Мне нужен этот.

Его усилия были вознаграждены — мотылек наконец оказался в горсти.

— Поймал! — воскликнул Уилл и уже собирался предать насекомое огню, когда услышал голос Фрэнни:

— Уилл, что ты делаешь?!

Он посмотрел на нее. Фрэнни стояла у двери, Уилл видел смутные очертания ее фигуры.

— Уходи, — сказал он.

— Кто это? — спросил Джекоб.

— Уходи, я сказал, — повторил Уилл, вдруг почувствовав что-то вроде приступа паники.

Он не хотел, чтобы две эти стороны жизни говорили с ним одновременно. У него закружилась голова.

— Пожалуйста, — сказал он, надеясь, что вежливое обращение на нее подействует. — Я не хочу, чтобы ты была здесь.

Свет у него за спиной стал гаснуть. Если он не поторопится, огонь потухнет. Он должен бросить топливо. Но Уилл не хотел, чтобы Фрэнни видела, что он делает. Пока она здесь, Джекоб ни за что не поделится своим знанием, которое в состоянии понять только мудрейшие из мудрых.

— Уходи! — крикнул он.

Крик не произвел на нее никакого впечатления, но до смерти перепугал Шервуда. Тот отшатнулся от сестры и побежал по коридору прочь из зала заседаний.

Фрэнни пришла в ярость.

— Правильно Шервуд говорил! — заявила она. — Ты нам не друг. Мы пришли сюда, потому что боялись, что с тобой что-нибудь случится…

— Роза, — услышал Уилл шепот Джекоба, — второй мальчик…

Краем глаза он увидел, как миссис Макги отступила в тень и последовала за Шервудом.

Голова у Уилла кружилась. Фрэнни кричала, Шервуд рыдал, Джекоб шептал, но хуже всего, что пламя умирало, а с ним уходил свет…

Он решил, что свет — самое главное, и, повернувшись спиной к Фрэнни, протянул руку, чтобы предать мотылька огню. Но его опередил Джекоб. Он сунул в умирающий огонь всю руку, которая стала клеткой из пальцев. В ней был не один, а несколько мотыльков, которые мгновенно загорелись, бьющиеся крылышки раздули пламя. Сквозь пальцы Джекоба хлынул такой яркий свет, что Уилл подумал, не видит ли он нечто сверхъестественное, какое-то волшебство. Свет залил лицо Джекоба, оттенив удивительные черты, не поддающиеся описанию. Он не был похож на кинозвезду или человека с обложки: лощеный вид, белые зубы, ямочки на щеках. Казалось, в нем горит огонь ярче того, в котором сгорали мотыльки. На мгновение (и этого было достаточно) Уилл увидел себя рядом с Джекобом — они шли по улице, и кожа Джекоба всеми порами излучала свет, а люди рыдали от благодарности, что он пришел рассеять тьму. Это было слишком. Уилл рухнул как подкошенный.

Глава 12

Шервуд побежал в холл, подальше от зала заседаний и запаха чего-то горелого, от которого выворачивало желудок. Но в сгущавшейся темноте он выбрал не то направление и не выбежал из дома, а заблудился. Попытался вернуться, но был слишком напуган, и мысли у него путались. Оставалось плестись все дальше и дальше, слезы жгли глаза, а кругом становилось темнее и темнее.

А потом вдруг замерцал свет. Это не был свет звезд — звезды не излучают тепла, он пошел туда и оказался в небольшой комнате, где недавно кто-то работал. Шервуд увидел стул и небольшой стол, а на нем — фонарь-молнию, проливавший свет на предметы. Утерев слезы, Шервуд подошел ближе. Тут были пузырьки с чернилами, может быть, целая дюжина пузырьков, несколько ручек и кисточек, и среди всего этого лежала книга размером с его учебники, только гораздо толще. Обложка заляпана, корешок поломан, словно эту книгу таскали с собой долгие годы. Шервуд протянул руку, чтобы раскрыть ее, но не успел.

— Как тебя зовут? — услышал он тихий голос.

Шервуд поднял голову и увидел, как из двери на другом конце комнаты появилась женщина, которую он видел в зале заседаний. При виде ее Шервуд почувствовал приятную дрожь. Блуза на женщине была расстегнута, и кожа светилась.

— Меня зовут Роза, — сказала она.

— А меня Шервуд.

— Ты большой мальчик. Сколько тебе лет?

— Почти одиннадцать.

— Ты не подойдешь ближе, чтобы я могла получше тебя разглядеть?

Шервуд замешкался. В том, как она на него смотрела, как улыбалась, было что-то завораживающее, и, может быть, если он подойдет ближе, ему удастся рассмотреть это место, где у нее расстегнуты пуговицы. Все неприличные слова он, конечно, уже успел узнать в школе и видел несколько захватанных фотографий, которые передавали из рук в руки. Но одноклассники не вели с ним по-настоящему непристойных разговоров, потому что считали глуповатым. Что бы они сказали, подумал он, если б узнали, что он своими глазами видел парочку настоящих голых грудей?

— Ой, да ты, я смотрю, парень не промах, — заметила Роза.

Щеки Шервуда запунцовели.

— Да ты не смущайся, — ободрила она. — Мальчики должны видеть все, что им хочется. Если, конечно, умеют оценить увиденное.

Сказав это, она расстегнула на блузе еще пару пуговиц Шервуд хотел было проглотить слюну, но не смог. Теперь он видел холмики ее грудей вполне отчетливо. Если подойти еще ближе, он разглядит и соски, а судя по одобрительному выражению ее лица, она не против.

Шервуд шагнул вперед.

— Интересно, что бы ты смог сделать, если б я тебе разрешила? — спросила она.

Он не совсем понял, что она имеет в виду.

— Смог бы полизать мои сиськи? — продолжила она.

В висках у него стучало, а в штанах он почувствовал такое давление, что боялся, как бы не опозориться. И, словно ее слова сами по себе были недостаточно соблазнительны, она распахнула блузу, и он увидел соски, большие и розовые. Она слегка потирала их, не переставая ему улыбаться.

— Ну-ка, покажи, какой у тебя язык, — потребовала она.

Шервуд высунул язык.

— Тебе придется ой как потрудиться. Язык у тебя маленький, а сиськи у меня большие.

Шервуд кивнул. Он был в трех шагах от нее и теперь чувствовал запах ее тела. Запах был сильный — такого он раньше не вдыхал, но даже если бы она пахла навозом, его и это уже не могло бы остановить. Он протянул руки и дотронулся до ее грудей. Она вздохнула. Он приник лицом к ее коже и стал лизать.

— Уилл…

— С ним ничего не случилось, — сказал человек в пыльном черном пальто. — Просто перевозбудился. Оставь его в покое и беги-ка лучше домой.

— Я не уйду без Уилла, — сказала Фрэнни, и голос ее звучал гораздо увереннее, чем она чувствовала себя на самом деле.

— Ему не нужна твоя помощь. — В голосе послышалась угроза. — Он здесь абсолютно счастлив.

Джекоб посмотрел на Уилла.

— Небольшая эмоциональная перегрузка — только и всего.

Не сводя с него глаз, Фрэнни опустилась на корточки рядом с Уиллом и сильно тряхнула его за плечи. Он застонал — и она на миг скосила на него глаза.

— Вставай, — позвала Фрэнни.

Вид у Уилла был совершенно нездешний.

— Поднимайся.

Человек в черном тем временем снова сел на стул и стал стряхивать на столешницу то, что было у него в руках. Полетели горящие кусочки чего-то. Уилл уже начал поворачивать голову к человеку в черном, хотя еще не успел подняться.

— Иди ко мне, — сказал тот Уиллу.

— Не ходи… — велела Фрэнни.

Пламя на столе угасало, зал заседаний погружался в темноту. Фрэнни стало страшно так, как бывает только во сне.

— Шервуд! — закричала она. — Шервуд!

— Не слушай, — сказала женщина, прижимая Шервуда к своей груди.

— Шервуд!

Он не мог не ответить на зов сестры. Тем более когда в этом голосе было столько страха. Шервуд отпрянул от горячей кожи Розы, по его лицу бежал пот.

— Это Фрэнни, — сказал он, отстраняясь.

Шервуд увидел на ее лице странное выражение, из открытого рта вырывалось частое дыхание, глаза закатились. Решимости у него поубавилось.

— Я должен идти… — начал он, но Роза схватилась за юбку, словно собираясь показать ему что-то еще.

— Я знаю, что ты хочешь увидеть, — сказала она.

Он отступил, выставив руку назад для опоры.

— Тебе надо то, что у меня там, внизу, — сказала она, задирая подол.

— Нет.

Она улыбнулась, продолжая поднимать юбку. Шервуд запаниковал, запутавшись в нахлынувших противоречивых чувствах, попятился и налетел на стол. Тот перевернулся. Книга, чернила, ручки и — что хуже всего — лампа полетели на пол. Какое-то мгновение ему казалось, что пламя погасло, но оно тут же вспыхнуло с новой силой, и мусор вокруг стола занялся огнем.

Миссис Макги уронила подол.

— Джекоб! — взвизгнула она. — Господи боже мой, Джекоб!

У Шервуда было больше оснований для паники, чем у нее, когда вокруг было столько всего, что может гореть. Даже в этом полубезумном состоянии он понимал, что нужно скорее выбираться отсюда, иначе он сгорит вместе с домом. Самым простым выходом из ситуации было выйти в дверь, через которую он вошел.

— Джекоб! Скорее сюда! Ты меня слышишь?! — завопила Роза и, не удостоив Шервуда даже взглядом, бросилась прочь из комнаты.

Огонь разгорался, комната наполнилась дымом и жаром. Шервуд повернулся к двери — по телу прошла дрожь воспоминаний об излишествах этих нескольких минут, но тут на глаза ему попалась книга, лежавшая на полу.

Он понятия не имел, о чем она, но подумал, что это может стать доказательством. Книга будет при нем, когда одноклассники поднимут его на смех и он покажет им ее и скажет: «Я был там. И делал все, о чем вам сказал, и даже больше».

Не обращая внимания на огонь, он нагнулся и схватил книгу. Она слегка обгорела, но была цела. Шервуд бросился по лабиринту коридоров на зов сестры.

— Шервуд!

Фрэнни и Уилла он нашел у двери в зал заседаний.

— Я не хочу уходить, — рычал Уилл, вырываясь из рук Фрэнни.

Но она крепко держала его — схватила за руку с такой силой, что наверняка останется синяк. Одновременно Фрэнни не переставала звать брата.

Джекоб поднялся со своего места за столом, встревоженный треском огня, а теперь уже и самим видом миссис Макги, которая была расстегнута, растрепана и требовала, чтобы он шел за ней немедленно.

Он пошел, только один раз оглянувшись на Уилла и коротко кивнув, словно говоря: ступай с ней, сейчас неподходящее время. Потом он исчез — ушел с Розой тушить пожар.

Потеряв его из вида, Уилл почувствовал, как на него снизошло странное спокойствие. Больше не надо бороться с Фрэнни. Он мог просто пойти с ней под открытое небо, зная, что подходящее, лучшее время еще настанет и они с Джекобом будут вместе.

— Ничего, все в порядке… — успокоил он Фрэнни. — Не нужно меня поддерживать — я могу идти.

— Я должна найти Шервуда, — сказала она.

— Я здесь, — раздался голос из дымной темноты, и появился Шервуд: лицо все в поту, перепачканное сажей и грязью.

Больше никто ничего не сказал. Они поспешили по коридору наружу, мимо колонн, вниз по ступенькам, на холодную траву. И только перебравшись через живую изгородь и выйдя на дорогу, остановились, чтобы перевести дух.

— Никому не говорите, что мы там видели, ясно? — выдохнул Уилл.

— Почему? — спросила Фрэнни.

— Потому что вы все испортите.

— Они плохие. Уилл…

— Ты о них ничего не знаешь.

— И ты тоже.

— Нет, знаю. Я видел их раньше. Они хотят, чтобы я уехал с ними.

— Это правда? — раздался дискант Шервуда.

— Помолчи, Шервуд, — оборвала его Фрэнни. — Мы не будем больше говорить об этом. Это глупо. Они плохие, я знаю, что они плохие.

Она повернулась к брату.

— Уилл может делать то, что ему нравится, — добавила она. — Я не могу его остановить. Но ты больше сюда не придешь, Шервуд. И я тоже.

Фрэнни оседлала велосипед, велев Шервуду сделать то же самое. Он молча повиновался.

— Так ты никому не скажешь? — спросил ее Уилл умоляюще.

— Еще не решила, — ответила Фрэнни таким высокомерным тоном, что он едва не вспылил. — Я должна подумать.

С этими словами она и Шервуд закрутили педали и покатили по дорожке.

— Если скажешь, я с тобой больше никогда не буду разговаривать! — крикнул Уилл ей вслед, а когда они исчезли из виду, понял, что это пустая угроза человека, который в ближайшие дни собирается уехать навсегда.

Часть III ОН ПОТЕРЯЛСЯ. ОН НАШЕЛСЯ

Глава 1

1

— Ему снятся сны? — спросила Адрианна у доктора Коппельмана в один из дней ранней весны, когда ее посещение Уилла (а ее посещения сводились к тому, что она сидела у его кровати) совпало с обходом врача.

Со времени событий в Бальтазаре прошло почти четыре месяца, и искалеченное, помятое тело Уилла на какой-то свой, почти чудесный манер залечивало себя. Но кома по-прежнему оставалась глубокой. Ни малейших признаков движения не появлялось на его словно заледеневшем лице. Сиделки то и дело переворачивали Уилла, чтобы предотвратить образование пролежней. Отправление естественных потребностей осуществлялось с помощью отводов и катетеров. Но он не приходил в себя, не желал приходить. И нередко Адрианна, навещая его в течение этой тоскливой виннипегской зимы и глядя в бесстрастное лицо, мысленно спрашивала: «Чем же ты занят?»

Отсюда и вопрос. Обычно она терпеть не могла врачей, но Коппельман, требовавший, чтобы его называли Берни, был исключением. Полноватому Берни перевалило за пятьдесят, и, судя по желтым пятнам на пальцах (и дыханию, освеженному мятными леденцами), он был неисправимым курильщиком. Еще он был честным, и если чего не знал, то так и говорил. Это ей нравилось, хотя и означало, что ответов на ее вопросы у него нет.

— Мы пребываем в той же темноте, что и Уилл, — сказал он. — Возможно, он полностью отключен, если говорить о его сознании. С другой стороны, возможно, у него есть доступ к воспоминаниям на таком глубинном уровне, что мы не можем зафиксировать активность мозга. Я просто не знаю.

— Но он может вернуться к жизни? — спросила Адрианна, глядя на Уилла.

— Несомненно, — отозвался Коппельман. — В любую минуту. Но гарантировать я ничего не могу. В настоящий момент в его черепной коробке происходят процессы, которых мы, откровенно говоря, не понимаем.

— Как по-вашему, имеет какое-то значение, что я нахожусь с ним рядом?

— Вы были очень близки?

— Вы имеете в виду, были ли мы любовниками? Нет. Мы работали вместе.

Коппельман принялся обкусывать ноготь на большом пальце.

— Мне известны случаи, когда присутствие у постели близкого человека как будто способствовало выздоровлению. Но…

— Вы не считаете, что это такой случай.

На лице у Коппельмана появилось озабоченное выражение.

— Хотите, я выскажу вам мое мнение без обиняков? — спросил он, понизив голос.

— Да.

— Люди должны жить своей жизнью. Вы приходите сюда через день и уже сделали больше, чем смогло бы большинство людей. Вы ведь не местная?

— Нет. Я живу в Сан-Франциско.

— Да-да. Тут вроде шла речь о переводе туда Уилла?

— В Сан-Франциско тоже умирает немало людей.

Коппельман мрачно посмотрел на нее.

— Что я могу сказать? Вы можете просидеть здесь еще полгода, год, а он по-прежнему будет в коме. Вы только попусту тратите свою жизнь. Я понимаю, вы хотите сделать для него все, что в ваших силах, но… Вы понимаете, о чем я говорю?

— Конечно.

— Я знаю, слушать такие вещи тяжело.

— Но в них есть логика, — ответила она. — Просто… мне невыносима мысль о том, что я брошу его здесь.

— Он этого не знает, Адрианна.

— Тогда почему вы говорите шепотом?

Пойманный на слове, Коппельман глуповато ухмыльнулся.

— Я только хочу сказать, где бы он сейчас ни находился, существует вероятность того, что его вовсе не заботит наш мир. — Он бросил взгляд в сторону кровати. — И знаете что? Возможно, он счастлив.

2

«Возможно, он счастлив». Эти слова преследовали Адрианну, напоминая о том, как часто они с Уиллом со страстью и увлечением говорили о счастье и как ей теперь не хватает этих разговоров.

Он нередко говорил, что не создан для счастья. Это было слишком похоже на удовлетворенность, а удовлетворенность слишком похожа на сон. Он любил дискомфорт, да что там — искал его. (Как часто она сидела в каком-нибудь жалком укрытии, страдая от жары или холода, а когда бросала взгляд в его сторону, видела, что он ухмыляется во весь рот. Физические неудобства напоминали ему, что он жив. А он одержим жизнью, не уставал он ей повторять.)

Не все видели подтверждение этого в его работах. Реакция критиков на книги и выставки Уилла нередко была противоречивой. Не многие обозреватели ставили под сомнение его мастерство: у него были талант, особое видение мира и безупречная техника — все, что нужно, для того чтобы стать выдающимся фотографом. Но зачем, недоумевали они, такая безжалостность и безысходность? Зачем искать образы, которые вызывают отчаяние и мысли о смерти, когда в мире природы столько красоты?

«Хотя мы и восхищаемся постоянством видения Уилла Рабджонса, — писал критик из «Тайм» о его работе «Питать огонь», — его повествование о том, как жестоко человечество обращается с природой и уничтожает ее, в свою очередь, становится жестоким и деструктивным по отношению к тем чувствительным людям, от которых он добивается жалости или действия. Перед лицом его работ зритель теряет надежду. Он смотрит на гибель природы с отчаявшимся сердцем. Ну что же, мистер Рабджонс, мы покорно исполнились отчаяния. Что дальше?»

Тот же самый вопрос задавала себе Адрианна, когда сталкивалась с доктором Коппельманом во время обхода. Что дальше? Она плакала, бранилась, даже обнаружила, что столь презираемое ею католическое воспитание позволяет молиться, но ничто не могло открыть глаза Уилла. А ее собственная жизнь уходила — день за днем.

Это была не единственная проблема. Здесь, в Виннипеге, она завела любовника (водителя со «скорой помощи» — это надо же!). Парня звали Нейл, и он был далек от ее идеала мужчины, но его влекло к ней. Адрианна пока так и не ответила на вопрос, который он задавал ей ночью: почему они не могут съехаться и жить вместе, попробовать пару месяцев, может, получится?

Она садилась у кровати Уилла, брала его руку в свои и рассказывала о своих мыслях.

— Я знаю, меня затянет в эти бестолковые отношения с Нейлом, если я останусь здесь, а он скорее твой тип, чем мой. Знаешь, настоящий медведь. Нет-нет, спина у него не волосатая, — поспешила добавить она, — знаю, ты ненавидишь волосатые спины, — он такой большой и немного глуповат — это даже сексуально, — но я не могу жить с ним. Не могу. И не могу жить здесь. Я хочу сказать, что остаюсь ради него и ради тебя, но ты теперь не обращаешь на меня никакого внимания, а он, наоборот, обращает на меня слишком много внимания, так что куда ни кинь — всюду клин. А жизнь — она ведь не репетиция. Кажется, это одна из мудростей Корнелиуса? Кстати, он вернулся в Балтимор. Не дает о себе знать, и это, наверное, к лучшему, потому что он, засранец, всегда доводил меня до белого каления. Так вот, он изрек эту мудрость о том, что жизнь — не репетиция, и он прав. Если я останусь здесь, дело кончится тем, что я съедусь с Нейлом, и только я начну вить с ним гнездышко, как ты откроешь глаза — а ты непременно откроешь глаза, Уилл, — и скажешь: «Мы едем в Антарктику». А Нейл скажет: «Никуда ты не едешь». А я отвечу: «Нет, еду». И тогда начнутся слезы. И это будут не мои слезы. А я не могу так с ним поступить. Он заслуживает лучшего.

Так вот… Что я говорила? Я говорила, что мне нужно пригласить Нейла попить пивка и сказать ему, что ничего у нас не получится, а потом придется сматываться в Сан-Франциско и приводить себя в порядок, потому что благодаря тебе, мой милый, я в таком раздрае, в каком за всю мою треклятую жизнь еще не была.

Она перешла на шепот.

— И знаешь почему? Мы об этом с тобой никогда не говорили, и если бы ты сейчас открыл глаза, то я бы ничего такого не сказала, потому как без толку. Но, Уилл, я тебя люблю. Я очень тебя люблю, и по большей части меня все устраивает, потому что мы работаем вместе, и мне кажется, ты тоже любишь меня на свой манер. Ну конечно, будь у меня выбор, я бы предпочла иной манер, но выбора у меня нет, и потому я беру что дают. И это все, что получаешь ты. А если ты сейчас меня слышишь, то должен знать, приятель, что, когда ты придешь в себя, я буду отрицать к чертям собачьим каждое сказанное сейчас слово, понял? Каждое слово. — Она поднялась, чувствуя, как к глазам подступают слезы. — Черт бы тебя драл, Уилл. Тебе только и нужно, что открыть глаза. А это не так уж трудно. Еще столько всего нужно увидеть, Уилл. Тут такой чертовский холод, но все залито ярким, чистым светом — тебе понравится. Только открой глаза.

Она смотрела и ждала, словно силой мысли могла вернуть его к жизни. Но он не шелохнулся, только грудь поднималась и опускалась.

— Хорошо. Я понимаю намеки. Я пошла. Перед отъездом еще зайду к тебе. — Она наклонилась и легонько коснулась губами его лба. — Слушай, что я тебе скажу, Уилл. Где бы ты сейчас ни находился, там гораздо хуже, чем здесь. Возвращайся и посмотри на меня, посмотри на мир. Договорились? Нам тебя не хватает.

Глава 2

На следующее утро после происшествия в Суде Уилл проснулся в жутком состоянии: у него болело все — от ног до головы. Он попытался встать с кровати, но его ноги будто вспомнили, что было накануне вечером, и он упал на пол, издав такой крик (скорее удивления, чем боли), что мать прибежала к нему в комнату и нашла его распростертым на полу. Зубы Уилла выбивали дробь. Ему поставили диагноз — грипп — и вернули в кровать, где стали пичкать аспирином и омлетами.

Ночью пошел дождь со снегом, хлеставший в окно большую часть дня. Уилл хотел выйти на улицу. Его жар, думал он, превратит этот ледяной ливень в пар, когда тот еще не успеет долететь до него. Он вернулся бы в Суд, как один из библейских детей — тот, что, сожженный в печи, вернулся живым;^[119] над ним поднимался бы пар, и он явился бы туда, где Джекоб и Роза держали свой странный совет. И он прошел бы голым, да, голым, через живую изгородь; исцарапанный, ободранный, подошел бы к двери, где его должен ждать Джекоб, чтобы научить мудрости; и Роза тоже будет ждать его, чтобы сказать, какой он необыкновенный парень. Да, он отправится в Суд, в сердце их тайного мира, где всё — любовь и огонь, огонь и любовь.

Если только сумеет подняться с кровати. Но тело не слушалось. Максимум, на что он был способен, это дойти до туалета, но одной рукой приходилось держаться за раковину, а другой — за член (который казался таким сморщенным, словно стыдился самого себя), чтобы не упасть — так у него кружилась голова. После ланча пришел доктор. Это была женщина с тихим голосом, коротко стриженными седыми волосами (хотя по возрасту ей еще не полагалось седых волос) и ласковой улыбкой. Она сказала, что все будет хорошо, только пока нельзя вставать и нужно принимать лекарство, которое она выпишет. Потом доктор заверила мать, что через неделю-другую он будет в полном порядке.

«Через неделю?» — подумал Уилл.

Он не может ждать целую неделю — ему нужно вернуться к Джекобу и Розе. Как только доктор и мать ушли, он поднялся и с трудом подошел к окну. Снег с дождем переходил просто в снег, он начал оседать на вершинах холмов. Уилл видел, как от его дыхания запотевает холодное стекло и снова проясняется, и решил набраться сил, черт побери, одной силой воли.

Начал он немедленно, не сходя с места: «Я буду сильным. Я буду сильным. Я буду…»

Он остановился на полуслове, услышав внизу, в холле, голос отца, а потом его шаги по лестнице. Уилл двинулся назад к кровати и успел забраться под одеяло, прежде чем распахнулась дверь и вошел отец. Лицо у него было мрачнее неба за окном.

— Итак, — сказал он без всякого вступления, — я хочу получить от тебя объяснение, мой друг, и лжи я не потерплю. Мне нужна правда.

Уилл ничего не ответил.

— Ты знаешь, почему я рано вернулся домой? — спросил отец. — Ну?

— Нет.

— Меня нашел мистер Каннингхэм. Этот чертов псих заявился посреди дня. Он разыскал меня — это его слова: разыскал меня, — потому что его сын в ужасном состоянии. Он все время плачет из-за того, что ты втянул его в какую-то гадость. — Хьюго подошел к кровати Уилла. — И теперь я хочу узнать, какие дурацкие истории ты втемяшил в башку этому придурку. И не надо качать головой, молодой человек, сейчас ты говоришь не со своей матерью. Мне нужны ответы — и правдивые ответы, ты меня слышишь?

— Шервуд… не совсем того… — сказал Уилл.

— Это что должно означать? — спросил, брызгая слюной, Хьюго.

— Он не имеет понятия, о чем говорит.

— Меня не интересует этот маленький засранец. Я просто не хочу, чтобы его отец разыскивал меня и обвинял в том, что я вырастил полного идиота. Именно так он назвал тебя. Идиотом! И возможно, он прав. У тебя что — ума совсем нету?

Уилл чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза.

— Шервуд — мой друг, — пролепетал он.

— Ты говорил, что он не совсем того.

— Да.

— И что же тогда у нас получается? Если он твой друг, то кто тогда ты? У тебя что — совсем мозгов нет? Вы что там удумали?

— Мы просто гуляли, и он… испугался… вот и все.

— У тебя какие-то странные представления о забавах — внушать мальчишке всякие глупости. — Отец покачал головой. — Где ты этого набрался?

Он задал этот вопрос напоследок, уже не надеясь на ответ, хотя Уиллу и хотелось ответить. Его так и подмывало сказать: «Я ничего не выдумывал, ты, старый слепец. Ты не знаешь того, что знаю я, не видишь того, что вижу я, ничего не понимаешь из того…»

Но Уилл, конечно, не осмелился это произнести. Он просто закрыл глаза и позволил отцу обливать его презрением, пока тот не остыл.

Потом к нему поднялась мать с таблетками.

— Я слышала, отец говорил с тобой, — сказала она. — Знаешь, он иногда бывает грубее, чем хотел бы.

— Я знаю.

— Он говорит всякие слова…

— Я знаю, что он говорит и чего хочет, — ответил Уилл. — Он хочет, чтобы мертвым был я, а живым — Натаниэль. И ты тоже.

Он пожал плечами. Легкость, с какой дались ему эти слова, с какой он мог причинять боль (а он знал, что причиняет боль), бодрила.

— Нет проблем, — продолжал он. — Извини, что я не так хорош, как Натаниэль, но я с этим ничего не могу поделать.

Пока Уилл говорил, глядя на мать, видел он не ее — он видел Джекоба, который протягивает ему мотылька на сожжение и улыбается.

— Прекрати, — сказала мать. — Я не хочу это слушать. Что ты себе позволяешь? Прими таблетки.

Манера ее поведения вдруг стала какой-то отстраненной, словно она не узнавала мальчика, лежавшего в постели.

— Хочешь есть?

— Да.

— Я попрошу Адель подогреть суп. А ты не вылезай из-под одеяла. И прими таблетки.

Выходя, она бросила на сына едва ли не испуганный взгляд — так посмотрела на него тогда в школе мисс Хартли. И скрылась за дверью. Уилл проглотил таблетки. Тело по-прежнему ломило, голова кружилась, но он не собирался долго ждать, он уже (еще не успев встать на ноги и выйти из дома) принял решение. Он поест супу — нужно подкрепиться перед предстоящим путешествием, а потом оденется и пойдет в Суд. Составив план, он снова поднялся с кровати, чтобы испытать ноги на крепость. Они уже не казались такими ненадежными, как несколько минут назад. Он немного поест, и они донесут его куда надо.

Глава 3

Хотя Фрэнни и не заболела, страдала она куда больше, чем Уилл на следующий день после вечера в Суде. Они с Шервудом умудрились незаметно пробраться в дом, подняться по лестнице и вымыться, прежде чем их увидели родители, и лелеяли надежду, что никто ничего не спросит, но тут ни с того ни с сего Шервуд стал рыдать. К счастью, он нес околесицу, объясняя причину своих слез, и, хотя отец с матерью с пристрастием допрашивали Фрэнни, она тоже отвечала туманно. Фрэнни не любила лгать, в первую очередь потому, что не умела это делать, но знала, что Уилл никогда ей не простит, если она начнет распространяться о том, что ей известно. Отец Фрэнни, когда прошел первый приступ ярости, замкнулся в себе, но мать умела брать измором. Она задавала одни и те же вопросы, все больше укрепляясь в своих подозрениях. В течение полутора часов она снова и снова спрашивала Фрэнни, почему Шервуд в таком состоянии. Фрэнни говорила, что они пошли играть с Уиллом, потерялись в темноте и испугались. Мать не верила ни одному ее слову, но в том, что касалось упорства, дочь не уступала матери. Чем дольше мисс Каннингхэм повторяла свои вопросы, тем осторожнее становились ответы Фрэнни. Наконец мать не выдержала.

— Я не желаю, чтобы ты и дальше встречалась с мальчишкой Рабджонсов, — сказала она. — Думаю, это настоящий смутьян. Он здесь чужой и оказывает на тебя дурное влияние. Ты меня удивляешь, Фрэнсис. И разочаровываешь. Обычно ты ведешь себя более ответственно. Ты же знаешь, твоему брату легко задурить голову. Я никогда не видела его в таком состоянии. Плачет и плачет — не остановишь. И я виню в этом тебя.

Этой короткой речью вопрос на некоторое время был исчерпан. Но незадолго до рассвета Фрэнни проснулась и услышала, как брат жалобно плачет. Потом в его комнату вошла мать, и рыдания стали тише, пока они обменивались негромкими словами, а затем возобновились. Мать пыталась — но безуспешно — успокоить Шервуда. Фрэнни лежала в своей комнате в темноте, борясь со слезами. Но проиграла сражение. Они потекли солеными ручьями по носу, жгли веки и щеки. Ей было жалко Шервуда: она знала, что он меньше любого другого был подготовлен к ночным кошмарам, неизбежным после приключений в Суде. Ей было жалко себя, потому что она вынуждена лгать и это воздвигло стену между нею и матерью, которую она так сильно любила. Плакала она — хотя и несколько иначе — и по Уиллу, который поначалу показался ей другом, таким необходимым, но которого она, кажется, уже потеряла.

И наконец — неизбежное. Она услышала, как повернулась ручка двери, ведущей в ее спальню, и потом — голос матери:

— Фрэнни? Ты спишь?

Она не стала притворяться — села в кровати.

— Что случилось?

— Шервуд рассказал мне нечто странное.

Он рассказал все: как они, преследуя Уилла, отправились в Суд, рассказал о мужчине в черном и женщине в кружевах. И еще кое-что. О том, что женщина была голая, а потом случился пожар. Мать Фрэнни желала знать, имеет ли это какое-нибудь отношение к действительности? А если имеет, то почему Фрэнни ничего ей не рассказала?

Несмотря на угрозу Уилла, у нее теперь не осталось выбора — она должна была рассказать правду. Да, в Суде были двое, как и говорит Шервуд. Нет, она не знает, кто они такие, нет, она не видела, чтобы женщина раздевалась, нет, она не уверена, что смогла бы узнать их, если бы увидела снова (это было не совсем так, хотя и близко к правде). Там было темно, сказала Фрэнни, и она испугалась — не только за себя, за всех троих.

— Они тебе угрожали? — спросила мать.

— Да нет.

— Но ты сказала, что испугалась.

— Испугалась. Они были не похожи на обычных людей.

— А на кого они были похожи?

Она не смогла найти подходящих слов, даже когда с теми же вопросами пришел отец.

— Сколько раз я тебе говорил, — сказал он, — не приближаться к людям, которых не знаешь.

— Я пошла за Уиллом. Я боялась, как бы с ним чего не случилось.

— Если бы и случилось, это его дело, а не твое. Он бы ради тебя такого не сделал. Можешь не сомневаться.

— Ты его не знаешь. Он…

— Не дерзи, — оборвал ее отец. — Завтра я поговорю с его родителями. Хочу, чтобы они знали, что у них сын — полный идиот.

С этими словами он вышел, оставив Фрэнни наедине с ее мыслями.

Но на этом события той ночи не закончились. Когда все звуки в доме наконец смолкли, Фрэнни услышала легкий стук в дверь, а потом в ее спальню проскользнул Шервуд, прижимавший что-то к груди. После рыданий голос у него был хриплый.

— У меня тут есть кое-что — ты должна это увидеть, — сказал он и, подойдя к окну, раздвинул шторы.

Перед домом стоял уличный фонарь, его свет через исхлестанное дождем стекло упал на бледное, опухшее лицо Шервуда.

— Я не знаю, зачем это сделал, — начал он.

— Что сделал?

— Я, понимаешь, просто был там, а когда увидел ее, то решил взять. — С этими словами он протянул Фрэнни предмет, который держал в руках. — Это всего лишь старая книга.

— Ты ее украл?

Он кивнул.

— Откуда? Из Суда?

Шервуд снова кивнул. Вид у него был такой испуганный, что Фрэнни боялась, как бы он снова не разрыдался.

— Ничего-ничего, — сказала она. — Я не сержусь. Просто удивилась. Я не видела у тебя этой книги.

— Я сунул ее под куртку.

— И где ты ее нашел?

Шервуд рассказал о столе, чернилах и ручках, и, пока он говорил, Фрэнни взяла книгу у него из рук и подошла к окну. От книги исходил странный запах. Фрэнни поднесла ее к носу — не слишком близко — и втянула этот запах. Пахло холодным огнем от углей, оставленных под дождем. Это насторожило Фрэнни — теперь она опасалась открывать книгу, но не могла не сделать этого, зная, откуда эта книга взялась. Она зацепила большим пальцем обложку и приподняла. На первой странице был круг, нарисованный черными или темно-коричневыми чернилами. Ни фамилии автора. Ни названия. Одно это кольцо, идеально ровное.

— Это его книга? — спросила она Шервуда.

— Наверно.

— Кто-нибудь знает, что ты ее взял?

— Нет, не думаю.

Хотя бы это радовало. Фрэнни перевернула страницу. То, что она увидела, было настолько же сложно, насколько проста была предыдущая страница: строчки текста одна за другой, крохотные слова так прижаты друг к другу, что кажется, сливаются в одно. Фрэнни перевернула страницу. Та же картина — слева и справа. То же самое и на следующих двух, и на двух следующих, и на двух следующих. Она присмотрелась к тексту — можно ли понять, что там написано, — но слова были не английские. Еще более странным ей показалось то, что буквы были явно не из алфавита — изящные, замысловатые значки, выписанные так тщательно, словно их выводила рука безумца.

— Что это значит? — спросил Шервуд, заглядывая через плечо сестры.

— Не знаю. Ничего подобного я в жизни не видела.

— Думаешь, это какой-то рассказ?

— Вряд ли. Это не печатный текст, как в обычных книгах.

Она лизнула палец и ткнула в значки. Палец испачкался.

— Он это сам написал, — сказала она.

— Джекоб? — выдохнул Шервуд.

— Да.

Фрэнни перевернула еще несколько страниц, и наконец на глаза ей попалась картинка. Это было изображение насекомого — какого-то жука, как ей показалось, и, как и значки на предыдущих страницах, он был скрупулезно заштрихован. Каждая деталь головы, лапок, радужных крылышек — в тусклом свете они казались реальными, словно прикоснись она к этому жуку, и он с жужжанием поднимется с бумаги.

— Я знаю, что не должен был брать эту книгу, — сказал Шервуд, — но теперь я не хочу ее возвращать, потому что не хочу увидеть его снова.

— Тебе и не придется ее отдавать, — успокоила его Фрэнни.

— Ты обещаешь?

— Обещаю. Тебе нечего бояться, Шер. Здесь мы в безопасности: мама и папа нас охраняют.

Шервуд просунул руку ей под локоть. Фрэнни чувствовала, как дрожь проходит по его худенькому тельцу.

— Но ведь они не всегда тут будут? — сказал он пугающе невыразительно, словно об этой самой ужасной из всех возможностей можно было сказать только так — голосом, лишенным всяких эмоций.

— Да, не всегда.

— И что тогда случится с нами?

— Я буду заботиться о тебе.

— Обещаешь?

— Обещаю. Ну а теперь тебе пора возвращаться в кровать.

Фрэнни взяла брата за руку, и они вдвоем на цыпочках прошли по лестничной площадке до его комнаты, Там она уложила Шервуда в постель и сказала, чтобы он не думал о книге, или о Суде, или о том, что случилось вчера вечером, а просто попытался уснуть. Исполнив свой долг, она вернулась к себе, закрыла дверь, задвинула штору и положила книгу в шкаф под свитера. У дверцы шкафа не было замка, а если б и был, она бы обязательно повернула ключ. Потом Фрэнни улеглась в холодную постель и зажгла прикроватную лампу — на тот случай, если жук из книги поползет по полу, чтобы найти ее еще до рассвета. А после событий вчерашнего вечера такое вполне могло случиться.

Глава 4

1

Уилл съел суп, как послушный пациент, а после того, как Адель измерила ему температуру, собрала все на поднос и удалилась, быстро встал и оделся. Дождливый день уже начал клониться к вечеру, но Уилл был полон решимости не откладывать поход на завтра.

В гостиной работал телевизор, до него донесся спокойный, ровный голос ведущего, а потом, когда мать переключилась на другой канал, — смех и аплодисменты. Этот шум был очень кстати, он заглушал скрип ступенек, когда Уилл спускался в холл. Там, пока он надевал шарф, куртку, перчатки и ботинки, его едва не засекли: отец из кабинета крикнул Адели, что уже устал ждать чай. Может, она отправилась на поле срывать чайные листочки, черт побери? Адель не ответила, и отец понесся на кухню, чтобы выяснить, что происходит. Но Хьюго не заметил сына в сумерках холла, и, пока он выговаривал Адели за медлительность, Уилл приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы протиснуться через узкую щель, — он опасался, что приток холодного воздуха известит всех о его уходе, — выскользнул наружу и отправился в своевечернее путешествие.

2

Роза не стала скрывать радость, когда выяснилось, что книга исчезла. Она сгорела во время пожара, и говорить было не о чем.

— Значит, ты потерял один из своих драгоценных дневников, — сказала она. — Может, теперь станешь проявлять больше сочувствия, когда я буду тосковать по детям.

— Это вещи несравнимые, — сказал Стип, продолжая разгребать пепел.

Стол превратился в обугленные доски, ручки и кисти — в прах, коробочка с акварельными красками стала неузнаваемой, чернила выкипели. Сумка, в которой лежали дневники, не попала в огонь, так что погибло не все. Но последний отчет о восемнадцати годах непосильных трудов исчез. И попытка Розы приравнять эту утрату к тому, что испытывала она, когда он пресекал убожеское существование очередного ее выродка, оскорбила Джекоба до глубины души.

— Это труд моей жизни, — заметил он ей.

— Тогда прискорбно. Он делает книги! Прискорбно. — Она наклонилась к Стипу. — Для кого, по-твоему, ты их делаешь? Не для меня. Меня они не интересуют. Ни капельки не интересуют.

— Ты знаешь, почему я их делаю, — мрачно сказал Джекоб. — Чтобы свидетельствовать. Когда придет Господь и потребует, чтобы мы в мельчайших подробностях рассказали Ему о том, что сделано, у нас должен быть отчет. Со всеми подробностями. Только тогда мы будем… Господи Иисусе! Да с какой стати я тебе все это объясняю?

— Ты можешь произнести это слово. Ну, давай же, произнеси его. Скажи: «Прощены». Именно это ты не уставал повторять: «Мы будем прощены». — Она подошла ближе. — Но ты больше в это не веришь? — Роза обхватила его лицо ладонями и добавила неожиданно смиренно: — Будь честным, любовь моя.

— Я по-прежнему… по-прежнему верю, что наши жизни не бесцельны, — ответил Джекоб. — Я должен в это верить.

— А я не верю, — откровенно сказала Роза. — После вчерашней возни я поняла, что во мне не осталось здоровых желаний. Ни малейших. Ни одного. Детей больше не будет. Не будет дома и очага. И не будет дня прощения, Джекоб. Это точно. Мы одни и можем делать все, что хотим. — Она улыбнулась. — Этот мальчик…

— Уилл?

— Нет. Который поменьше — Шервуд. Я дала ему полизать мои сиськи. И знаешь, думала, что находить в таких вещах удовольствие — это извращение, но, господи боже мой, от этой мысли наслаждение лишь усиливалось. И когда этот мальчик ушел, я стала думать: а что еще может доставить мне удовольствие? Какие гадости я еще могу совершить?

— И?

— Мой разум стал взвешивать возможности, — сказала она с улыбкой. — Правда-правда. Если мы не будем прощены, то зачем изображать из себя что-то иное, чем мы есть на самом деле? — Она сверлила его взглядом. — Зачем я буду тратить душевные силы, надеясь на то, чего у нас никогда не будет?

Джекоб уклонился от ее ласк.

— Ты меня не искушай — не получится, — сказал он. — Так что не трать время. Я действую по плану…

— Книга сгорела, — перебила Роза.

— Я сделаю другую.

— А если и она сгорит?

— Сделаю еще одну! И еще! Эта утрата только добавила мне уверенности.

— И мне тоже.

Черты Розы утратили теплоту, и ее совершенная красота стала казаться почти трупной.

— С этой минуты я стану другой женщиной. Буду предаваться наслаждениям, как только появится такая возможность. И любыми доступными средствами. А если кто-то или что-то одарит меня ребенком, я извлеку его из себя заостренной палкой.

Эта мысль пришлась ей по вкусу. Пронзительно рассмеявшись, Роза повернулась спиной к Джекобу и плюнула на пепел.

— Я плюю на твою книгу, — сказала она и плюнула еще раз. — И на прощение. — Она плюнула снова. — И на Господа. Больше Он от меня ничего не получит.

И больше ничего не добавила. Даже не посмотрев, какой эффект все это произвело на Джекоба (она была бы разочарована: он смотрел на нее с каменным лицом), Роза вышла из комнаты. И только когда она скрылась из вида, Джекоб заплакал. Это были мужские слезы, слезы командующего перед разбитой армией или отца на могиле сына. Он скорбел не столько о книге (хотя и о ней тоже), сколько о себе. Теперь он останется один. Роза — когда-то его любимая Роза, с которой он разделял самые заветные мечты, — пойдет своим путем, а он — своим, с ножом, пишущей ручкой и новым дневником с пустыми страницами. Ах, как это будет тяжело после стольких прожитых вместе лет, когда ему предстоит такая громадная работа и когда небеса так безмерно широки.

И вдруг пришла непрошеная мысль: почему бы не убить ее? Он может немедленно получить компенсацию за случившееся, в этом нет сомнений. Резануть ей по горлу — и конец, она рухнет, как забитая корова. В последние мгновения он утешит ее, скажет о том, как сильно ее любил, хотя и по-своему, как собирался посвящать ей свои труды до самой последней черты. Разорив очередное гнездо, опустошив очередную нору, он говорил бы ей: «Это в твою честь, моя Роза, и это, и это», пока его руки, окровавленные и утомленные, не закончили бы тяжкий труд.

Он вытащил из-за пояса нож, уже представляя, какой звук раздастся, когда лезвие вскроет ей горло, как с хрипом будет вырываться из него дыхание, как будет пениться кровь. И направился следом за Розой в зал заседаний.

Она ждала, повернувшись к нему, со своими любимыми веревочками в руках (Роза называла их четками), — они вертелись на ее пальцах, словно змейки. Одна метнулась, как только он приблизился, и обхватила его запястье с такой силой, что у Джекоба перехватило дыхание.

— Как ты смеешь?! — воскликнула Роза.

Вторая веревочка прыгнула с ее руки и, обернувшись вокруг его шеи, стянула руку с ножом у него за спиной. Роза сверкнула глазами — хватка стала крепче — и вывернула руку с ножом прямо к его лицу.

— Ты мог бы убить меня.

— Я бы попытался.

— Я стала бесполезна для тебя в качестве чрева, так что вполне могу пойти на обед собакам, так ты решил?

— Нет. Я только… я хотел все упростить.

— Это что-то новенькое, — едва ли не с восторгом сказала она. — Какой глаз — выбирай.

— Что?

— Я хочу выколоть тебе глаз, Джекоб. Этим твоим маленьким ножичком…

Она силой воли затянула веревки. Раздался едва слышный треск.

— Так какой?

— Если ты причинишь мне вред, между нами будет война.

— А война — это мужское дело, и я проиграю. Ты это имеешь в виду?

— Ты сама знаешь, что проиграешь.

— Я о себе ничегошеньки не знаю, Джекоб. Ничуть не больше, чем ты. Я научилась всему, глядя, как женщины делают то, что делают. Возможно, из меня вышел бы прекрасный солдат. А вдруг между нами случится такая война, что ее скорее можно будет назвать любовью, только кровавой? — Она наклонила голову. — Так какой глаз?

— Никакой, — ответил Джекоб, и теперь в его голосе чувствовалась дрожь. — Мне нужны оба глаза, чтобы делать мою работу. Забери один — и можешь забирать жизнь.

— Я хочу компенсацию, — сказала она сквозь зубы. — Хочу, чтобы ты заплатил за то, что собирался сейчас сделать.

— Бери что угодно, только не глаз.

— Что угодно?

— Да.

— Расстегни ширинку.

— Что?

— Ты прекрасно слышал. Расстегни ширинку.

— Нет, Роза.

— Я хочу одно из твоих яиц, Джекоб. Либо яйцо, либо глаз. Решай.

— Прекрати, — сказал он увещевательно.

— Я что — должна растаять? Ослабеть от сострадания? — Она покачала головой. — Расстегни ширинку.

Свободной рукой он потянулся к паху.

— Можешь сделать это сам, если тебе так легче. Ну? Легче?

Он кивнул. Она позволила веревочкам на его запястье немного расслабиться.

— Я даже не буду смотреть, — добавила она. — Договорились? И тогда, если ты на секунду потеряешь присутствие духа, об этом никто не будет знать, кроме тебя.

Веревочки отпустили его руку, вернулись к Розе и обернулись вокруг ее шеи.

— Давай.

— Роза…

— Джекоб?

— Если я сделаю это…

— Да?

— Ты никогда никому не расскажешь?

— О чем?

— О том, что у меня чего-то не хватает.

Роза пожала плечами.

— Кого это волнует?

— Скажи, что ты согласна.

— Я согласна. — Она повернулась к нему спиной. — Режь левое. Оно немного провисает — наверно, созрело побольше.

Она ушла, а он остался в коридоре, ощущая рукоять ножа в своей ладони. Он приобрел его в Дамаске через год после смерти Томаса Симеона и с тех пор использовал бессчетное количество раз. Тот, кто сделал этот нож, не обладал сверхъестественными способностями, но с годами клинок становился только лучше, острее. Он с легкостью вырежет то, чего хочет эта сучка, подумал Джекоб. И на самом деле ему все равно. Теперь ему без надобности то, что лежит в его ладони. Два яйца в кожаном мешочке — только и всего. Он вонзил острие в собственную плоть и набрал полные легкие воздуха. Роза напевала одну из своих чертовых колыбельных. Он дождался высокой ноты и резанул.

Глава 5

Уилл не пытался сократить путь до Суда — он пошел через деревню. У развилки стояла телефонная будка, и Уилл подумал, что должен проститься с Фрэнни. Ему хотелось сделать это не столько из дружеских побуждений, сколько из удовольствия, которое доставляло хвастовство. Как это здорово — сказать: «Я уезжаю, как и говорил. Уезжаю навсегда».

Он вошел в будку, нащупывая мелочь в кармане, и стал искать номер телефона Каннингхэмов в потрепанном справочнике — пальцы даже сквозь перчатки ощущали ледяной холод. Но номер он все же нашел, набрал его и приготовился говорить чужим голосом, если трубку снимет отец Фрэнни. Но ответила ее мать и ледяным тоном позвала дочь к телефону. Уилл не стал ходить вокруг да около — сначала потребовал, чтобы Фрэнни поклялась, что никому ничего не скажет, а потом сообщил, что уезжает.

— С ними? — спросила она почти шепотом.

Он сказал, что ее это не касается. Он просто уезжает — и все.

— У меня есть кое-что, принадлежащее Стипу, — сказала она.

— Что?

— Тебя это не касается, — ответила она тем же.

— Ну, хорошо. Я уезжаю с ними. — В его воспаленном мозгу не было ни малейшего сомнения на этот счет. — А теперь — что у тебя?

— Только смотри — им ни слова. Я не хочу, чтобы они приходили сюда и искали.

— Никуда они не придут.

Она помедлила несколько секунд.

— Шервуд нашел книгу. Думаю, она принадлежит Стипу.

— И это все? — спросил Уилл.

Книга. Кому нужна какая-то книга? Он решил, что ей хочется оставить у себя что-нибудь на память об этом приключении. Хотя бы пустяк.

— Это не просто книга, — продолжала она. — Это…

Но Уилл уже закончил разговор.

— Мне пора, — сказал он.

— Погоди, Уилл…

— У меня нет времени. Пока, Фрэнни. Привет Шервуду.

И он повесил трубку, очень довольный собой. Вышел из почти сухой будки и направился к Суду Бартоломеуса.

Выпавший снежок подмерз, и на дороге образовалась наледь, на которую падал новый снег, по мере того как метель усиливалась. Красоту пейзажа мог оценить только он — больше здесь никого не было. Обитатели Бернт-Йарли сидели по домам у каминов, скотина загнана в сараи и хлева, куры покормлены и заперты на ночь в клети.

Еще немного — и усиливающаяся метель превратит все вокруг в сплошное снежное пятно, но Уиллу хватило смекалки не сводить глаз с живой изгороди, чтобы не пропустить место, через которое он в прошлый раз вышел в поле. Наконец, найдя лазейку, он пробрался на другую сторону. Здания Суда, конечно, не было видно, но Уилл знал, что, если идти прямо через лужайку, рано или поздно он выйдет на ступени парадного входа. Идти было труднее, чем по дороге, и, несмотря на всю решимость, он начал уставать. Руки и ноги дрожали, и с каждым шагом Уиллом все сильнее овладевало желание сесть на снег и немного передохнуть. Но наконец сквозь метель проступили очертания Суда. Он радостно отряхнул снег с онемевшего лица, чтобы этот огонь в нем — в глазах и на коже — сразу был заметен. И стал подниматься по ступеням. Только добравшись до верхней, он понял, что Джекоб стоит в дверях: его силуэт был отчетливо виден на фоне огня, горевшего в глубине дома. Этот огонь не был похож на слабенькое пламя, которое подкармливал Уилл, — то был настоящий костер. И Уилл ни минуты не сомневался, что питает его живое топливо. Уиллу не было видно — какое, да это его особенно и не волновало. Перед ним был его идол, которого он хотел видеть, перед которым хотел предстать. Не просто предстать — Уилл мечтал, чтобы Джекоб его обнял. Но тот не шевелился. И тогда Уилла охватил страх: что, если он не так все понял, что, если здесь он нужен не больше, чем дома, откуда ушел. Он замер на предпоследней ступеньке в ожидании приговора. Но не услышал ни слова. Он даже не был уверен, что Джекоб видел его прежде.

Наконец этот человек с лицом, почти невидимым в темноте, изрек тихим хриплым голосом:

— Я вышел сюда, даже не зная, кто мне нужен. Теперь знаю.

Уиллу удалось выдавить из себя всего один звук.

— Я?

Джекоб кивнул.

— Я искал тебя, — сказал он и распростер объятия.

Уилл с радостью бросился бы в них, но тело настолько ослабело, что уже не слушалось. Он поднялся на верхнюю ступеньку, но споткнулся. Вытянутые руки двигались слишком медленно и не успели прикрыть голову, которой он ударился о холодный камень. Падая, Уилл слышал крик Джекоба, звуки его шагов по ледяной корке, когда он бросился на помощь.

— Ты жив? — спросил Джекоб.

Уиллу показалось, что он ответил, но уверенности не было. Он почувствовал, как Стип берет его на руки, ощутил теплоту его дыхания на своем замерзшем лице.

«Я дома», — подумал он и потерял сознание.

Глава 6

1

Зимой по четвергам на обед в доме Каннингхэмов подавали сочную тушеную ягнятину, картофельное пюре и морковь, жаренную в масле. Обеду, как и всем другим трапезам, неизменно предшествовала молитва «Пусть поможет нам Господь исполниться благодарности за дары Его». В тот вечер за столом почти не разговаривали, но так случалось нередко: Джордж Каннингхэм истово верил, что всему должно быть свое время и место. Обеденный стол предназначался для обедов, а не для бесед. За обедом состоялся лишь один словесный обмен, заслуживающий этого названия, и случилось это, когда Джордж остановил взгляд на Фрэнни, которая размазывала еду по тарелке. Он резко сказал ей, что нужно есть.

— Я вообще-то не хочу, — ответила Фрэнни.

— Ты что — заболела? — спросил он. — Впрочем, после вчерашнего это неудивительно.

— Джордж, — сказала его жена, бросая сердитые взгляды на Шервуда, который сегодня тоже не отличался аппетитом.

— Нет, вы посмотрите на эту парочку, — сказал Джордж потеплевшим голосом. — Вы похожи на пару утопленных щенков, вот на кого.

Он погладил дочь по руке.

— Ну кто в жизни не ошибается! Вот и ты ошиблась, но, что касается меня и твоей матери, мы обо всем уже забыли. Если только вы усвоили урок. А теперь давайте-ка есть. И улыбнитесь папочке.

Фрэнни попыталась.

— И это все, на что ты способна? — фыркнул отец. — Ну ничего, выспишься — и придешь в себя. Домашнее задание у тебя большое?

— Не очень.

— Давай-ка иди и делай его. А мама с Шервудом займутся посудой.

Благодарная за то, что ее отпустили из-за стола, Фрэнни поднялась к себе, честно собираясь подготовиться к уроку истории, но лежавшая перед ней книга была такой же нечитаемой, как дневник Джекоба, и гораздо менее интересной. Наконец она бросила читать биографию Анны Болейн и с виноватым видом вытащила дневник из тайника, чтобы еще раз попытаться его расшифровать. Но не успела она открыть книгу, как услышала телефонный звонок, и мать, коротко поговорив по телефону, вызвала ее на лестничную площадку. Фрэнни засунула дневник под учебники, чтобы не оставлять на виду, и вышла за дверь.

— Это отец Уилла, — сказала мать.

— Чего он хочет? — спросила Фрэнни, прекрасно понимая, чего он может хотеть.

— Уилл исчез. Ты, случайно, не знаешь, куда он мог отправиться?

Фрэнни дала себе немного времени, чтобы обдумать ситуацию. В эту минуту она услышала, как порыв ветра швырнул снегом в окно на лестничной площадке, и подумала об Уилле, который идет сейчас по этому жуткому холоду. Она, конечно, знала, куда он пошел, но обещала молчать и сдержит слово.

— Не знаю.

— Он разве не сказал, когда звонил? — спросила мать.

— Нет, — не колеблясь ответила Фрэнни.

Это известие было тут же передано отцу Уилла, а Фрэнни вернулась в свою комнату. Но сосредоточиться уже не могла — ни на уроках, ни на чем-то другом. Мысли снова и снова возвращались к Уиллу, который сделал ее соучастницей своего побега. Если с ним что-то случится, то отчасти в этом будет виновата и она, по крайней мере, будет так чувствовать, а это одно и то же. Искушение рассказать то немногое, что ей было известно, и снять бремя со своих плеч было непреодолимым. Но слово есть слово. Уилл принял решение — он хотел бежать куда-нибудь подальше отсюда. И разве какая-то ее часть не завидовала той легкости, с которой он это сделал? У нее такой легкости, пока жив Шервуд, не будет. Когда родители состарятся или умрут, за ним кто-то должен будет присматривать, и — как Фрэнни ему и пообещала — этим кем-то будет она.

Фрэнни подошла к окну и на затуманенном стекле тыльной стороной ладони расчистила немного места. Под уличным фонарем видно было, как идет снег, похожий на хлопья белого огня, раздуваемого ветром, который гудит в проводах и громыхает по карнизам. Она целый месяц назад слышала, как отец говорил, что фермеры из «Большого ковша» предупреждают: зима будет суровая. Сегодняшний вечер — первое доказательство, что прогноз верен. Не лучшее время для побега, но его уже можно считать свершившимся. Уилл где-то среди этой метели. Он сделал выбор. Она могла только надеяться, что последствия не будут роковыми.

2

Шервуд лежал без сна на тесной кровати в своей узкой комнате рядом с комнатой Фрэнни. Уснуть ему мешала вовсе не снежная буря, а воспоминания о Розе Макги, от которых все, что он знал и видел раньше, делилось на черное и белое. Несколько раз этой ночью ему казалось, что она здесь, с ним, в этой комнате, настолько ярким было в его памяти пережитое. Он отчетливо видел ее — сиськи, лоснящиеся от его слюны. И хотя в конце она напугала его, подняв юбки, именно это мгновение он снова и снова прокручивал в уме, каждый раз надеясь продолжить ее движение на несколько секунд, чтобы юбки поднялись до пупка и он увидел то, что она хотела показать. У него возникло несколько представлений о том, что там могло быть: этакий неровный рот, волосяной кустик (может быть, зеленоватый, как травка), простая круглая дырочка. Но в любой форме оно было влажным — в этом не было сомнений, и иногда ему казалось, что он видит, как капельки влаги скатываются по внутренней стороне ее бедер.

Он, конечно, никогда никому не сможет рассказать об этих воспоминаниях. А вернувшись в школу, не сможет похвастаться перед одноклассниками тем, что у него случилось с Розой, и уж конечно не посмеет поведать об этом кому-нибудь из взрослых. Люди и без того считают, что он не такой, как все. Когда он ходил по магазинам с матерью, они пялились на него, делая вид, что заняты чем-то другим, и вполголоса говорили о нем. Но он слышал. Они говорили, что он не такой, как все, что у него с головой непорядок, что он крест для своих родителей и что, слава богу, его мать христианка. Он все это слышал. А потому воспоминания о Розе придется скрывать от всех, чтобы никто о них не узнал, иначе пойдут новые слухи, снова при виде его люди начнут покачивать головами.

Он не возражал. Напротив, ему даже нравилась мысль запереть Розу в своей голове, там, где только он сможет смотреть на нее. Кто знает, может, со временем он найдет способ поговорить с ней, убедит поднять юбку повыше, еще повыше, чтобы разглядеть тайное местечко.

А тем временем он терся животом и бедрами о тяжелое одеяло, изо всех сил прижимая руки ко рту, словно его ладони были ее грудью и он снова лизал ее. И хотя он все последнее время провел в рыданиях, слезы были забыты в свете этих трепетных воспоминаний, а в паху он ощущал необычный жар.

«Роза, — бормотал он в ладонь. — Роза, Роза, Роза…»

Глава 7

Когда Уилл открыл глаза, огонь, который прежде пылал, превратился в маленькие язычки пламени. Но Джекоб положил гостя поближе к ним — туда, где теплее, где затухающий огонек мог отогреть его продрогшие кости. Уилл сел и понял, что укутан в пальто Джекоба, а под пальто на нем ничего нет.

— Это был смелый поступок, — сказал кто-то по другую сторону огня.

Уилл прищурился, чтобы разглядеть говорившего. Конечно, это был Джекоб. Он сидел, прислонившись к стене, и смотрел на него сквозь пламя. Уиллу показалось, что Джекоб слегка не в себе, словно из сочувствия к слабости Уилла. Но если Уилл из-за болезни быстро уставал, то Стип от своего недуга светился: бледная блестящая кожа, слипшиеся пряди на мощных мышцах шеи. Грубая серая рубаха расстегнута до пупа, а на груди поросль темных волос, которые по складкам живота доходят до пояса. Когда он улыбался, как теперь, глаза и зубы сверкали, словно сделанные из одного и того же вечного материала.

— Ты болен, но все же сумел найти дорогу в этой метели. Это говорит о мужестве.

— Я не болен, — возразил Уилл. — Ну, то есть… был болен немного, но теперь все прошло…

— Выглядишь прекрасно.

— И чувствую себя тоже. Я готов отправляться в любой момент, когда скажете.

— Куда отправляться?

— Куда скажете, — ответил Уилл. — Мне все равно. Я не боюсь холода.

— Ну разве это холод? Это не те зимы, что довелось выносить нам с этой сучкой.

Джекоб бросил взгляд в сторону зала заседаний, и Уиллу показалось, что сквозь дымок он заметил презрительное выражение, мелькнувшее на лице Джекоба. Мгновение спустя прежний взгляд снова устремился на Уилла, но в нем появилось какое-то напряжение.

— Я вот думаю, может, ты послан мне Богом или кем-то еще, чтобы стать моим спутником? Понимаешь, с этого дня я больше не буду путешествовать с миссис Макги. Мы с ней решили расстаться.

— И вы… долго с ней путешествовали?

Джекоб, теперь сидевший на корточках, подался вперед и, взяв палку, стал перемешивать угли в костре. Там еще оставалось несгоревшее топливо, и оно занялось.

— Так долго, что и вспоминать не хочется, — сказал он.

— А почему теперь вы расстаетесь?

В свете мигавшего пламени (то, что в нем сгорало, при жизни успело набрать жиру) Уилл увидел гримасу на лице Джекоба.

— Потому что я ее ненавижу, — ответил он. — А она ненавидит меня. Если бы я был попроворнее, то убил бы ее сегодня. А после этого мы с тобой разожгли бы костер, верно я говорю? Могли бы обогреть половину Йоркшира.

— И вы бы в самом деле убили ее?

Джекоб поднес к свету левую руку. Она была покрыта чем-то липким, похожим на кровь, но смешанным с хлопьями серебряной краски.

— Это моя кровь. Пролилась потому, что я не сумел пролить кровь Розы. — Он перешел на шепот. — Да. Я бы ее убил. Но потом жалел бы об этом. Мы с ней как-то связаны. Как именно — я никогда не понимал. Если бы я причинил ей зло…

— То причинили бы зло самому себе? — отважился вставить Уилл.

— Ты это понимаешь? — несколько озадаченно выговорил Джекоб и добавил спокойнее: — Господи, что же я нашел?

— У меня был брат, — ответил Уилл, пытаясь объясниться. — Когда он умер, я был счастлив. Нет, не то чтобы счастлив. Это звучит ужасно…

— Ты был счастлив — так и говори, — сказал Джекоб.

— Да, был, — продолжал Уилл. — Я радовался тому, что он умер. Но после его смерти я стал другим. В некотором роде то же самое и у вас с миссис Макги? Если бы она умерла, вы бы стали другим. И может быть, совсем не тем, кем вам бы хотелось.

— Этого я тоже не знаю, — тихо ответил Джекоб. — Сколько лет было твоему брату?

— Пятнадцать с половиной.

— И ты его не любил?

Уилл отрицательно покачал головой.

— Ну, это достаточно просто.

— А у вас есть братья? — спросил Уилл, и теперь уже Джекоб покачал головой. — А сестры?

— Нет, — сказал он. — А если и были, что вполне возможно, то я их не помню.

— Иметь братьев и сестер и не помнить?

— Иметь детство. Иметь родителей. Родиться. И ничего этого не помнить.

— Я тоже не помню, как родился.

— Нет-нет, ты помнишь. Там, глубоко-глубоко, — он постучал себя по груди, — есть воспоминания. Если бы только знать, как их найти.

— Может, они и у вас есть, — предположил Уилл.

— Я смотрел, — ответил Джекоб. — Заглядывал настолько глубоко, насколько хватало духу. Иногда мне кажется, что я их чувствую. Момент озарения — а потом все проходит.

— Что такое озарение? — спросил Уилл.

Джекоб улыбнулся, радуясь возможности побыть учителем.

— Это малая толика благодати. Мгновение, когда ты без всякой видимой причины вдруг начинаешь понимать все или чувствуешь, что можешь понять.

— Думаю, со мной такого никогда не случалось.

— Может, и случалось, только ты не запомнил. Такие моменты трудно удержать в памяти. А если они остаются, иногда это хуже, чем если бы ты совсем о них забыл.

— Почему?

— Потому что они издеваются над тобой. Напоминают, что есть вещи, стоящие того, чтобы их слышать, чтобы их видеть.

— Расскажите мне о каком-нибудь, — сказал Уилл. — О каком-нибудь из этих озарений.

Джекоб усмехнулся.

— Это приказ?

— Я не хотел…

— Не говори, что не хотел, когда на самом деле хотел, — сказал Джекоб.

— Хорошо, хотел, — согласился Уилл, начиная видеть систему в том, о чем просил Джекоб. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне об одном из озарений.

Джекоб снова переворошил угли в костре и откинулся к стенке.

— Помнишь, я тебе сказал, что мне приходилось видеть зимы и посуровее этой?

— Да, — кивнул Уилл.

— Так вот. Одна была хуже всех. Зима тысяча семьсот тридцать девятого. Мы с миссис Макги были в России…

— Тысяча семьсот тридцать девятого?

— Никаких вопросов, — сказал Джекоб. — Или больше я не скажу ни слова. Такого холода я в жизни не испытывал. Птицы замерзали в полете и камнем падали на землю. Люди умирали миллионами, и мертвецы лежали штабелями непохороненные, потому что землю невозможно было копать. Ты не можешь себе представить… Впрочем, не исключено, что можешь. — Он улыбнулся Уиллу какой-то странной улыбкой. — Можешь это вообразить?

Уилл кивнул.

— Пока могу.

— Хорошо. Так вот. Я был в Санкт-Петербурге, притащил с собой миссис Макги. Насколько мне помнится, она не хотела, но там был один ученый доктор по фамилии Хруслов, который выдвинул теорию, что этот смертельный холод является началом ледникового периода, что акр за акром он будет поглощать землю, уничтожая душу за душой, один вид животных за другим… — Джекоб, не переставая говорить, сжал окровавленную руку в кулак, так что побелели костяшки пальцев. — Пока на ней не останется ничего живого.

Он разжал, пальцы и сдул серебристую пыль засохшей крови с ладони в затухающий костер.

— Естественно, мне нужно было услышать, что он скажет. К сожалению, ко времени моего приезда он уже умер.

— От холода?

— От холода, — ответил Джекоб, не возразив против вопроса, несмотря на свою угрозу. — Я бы сразу покинул город, но миссис Макги пожелала остаться. Императрица Анна недавно казнила несколько человек, которых народ любил, и теперь приказала соорудить ледяной дворец, чтобы развлечь недовольных подданных. Так вот, если миссис Макги что и нравится, так это всякие искусные поделки. Цветы из шелка, фрукты из воска, кошки из фарфора. И дворец этот должен был превзойти все сооружения из искусственного льда, когда-либо возведенные человеком. Архитектором был человек по фамилии Еропкин. Я был с ним шапочно знаком. Следующим летом императрица казнила его как предателя. Понимаешь, это ведь была не последняя зима на свете, но для него — последняя. Дворец простоял несколько месяцев на берегу реки между Адмиралтейством и Зимним дворцом. Еропкиным восхищались, его хвалили, он был самым знаменитым человеком в Санкт-Петербурге.

— Почему?

— Потому что создал шедевр. Уилл, я думаю, ты никогда не видел ледяной дворец? Не видел. Но принцип ты понимаешь. Из речного льда вырезают блоки, такие прочные, что могут выдержать целую армию, потом их подгоняют и укладывают — так строят и обычные дворцы…

Вот только… в Еропкина той зимой вселился гений. Словно вся его жизнь была вступлением к этому триумфу. Он велел каменщикам брать только лучший, чистейший лед, голубой и белый. По его указке изо льда вырезали деревья для сада вокруг дворца: на ветвях сидели ледяные птицы, а между стволов сновали ледяные волки. У парадных дверей расположились ледяные дельфины, которые словно выпрыгивали из пенящихся вод. А на ступенях играли ледяные собаки. Помню, на пороге небрежно разлеглась сука, вылизывающая щенков. А внутри…

— Что — и внутрь можно было заходить?

— Конечно. Там был бальный зал с люстрами. Зал приемов с огромным камином, в котором горел ледяной огонь. Спальня с колоссальной кроватью под балдахином. И конечно, люди приходили десятками тысяч, чтобы посмотреть на это чудо. На мой взгляд, в темноте дворец смотрелся лучше, чем днем, потому что по вечерам вокруг зажигали тысячи фонарей и костров, а стены были прозрачные, поэтому видны были многочисленные слои этого сооружения…

— Как рентген.

— Именно.

— И вот тогда у вас и был миг… этого…

— Озарения? Нет. Это случилось позднее.

— И что стало с дворцом?

— А ты как думаешь?

— Он растаял.

Джекоб кивнул.

— Я вернулся в Санкт-Петербург поздней весной, так как узнал, что обнаружены записки мудрейшего доктора Хруслова.

Обнаружены-то они и в самом деле были, только вдова их сожгла, приняв за амурные письма доктора к любовнице. В общем, было уже начало мая, и дворец к тому времени исчез.

Я спустился к Неве (покурить или помочиться — не помню зачем), и, когда смотрел на воду, что-то зацепило меня за… я хочу сказать «за душу», если таковая у меня есть… И я подумал обо всех этих чудесах и представил, что и волки, и дельфины, и шпили, и люстры, и птицы, и деревья каким-то образом ждут в воде. Обитают там, только я не могу их увидеть… — Он больше не смотрел на Уилла — уставился огромными глазами в догорающий костер. — Готовые ожить. И я подумал, что если брошусь туда и утону в реке, то на следующий год, когда вода замерзнет и если императрица Анна пожелает построить еще один дворец, буду присутствовать в каждой его части. Джекоб в птице, Джекоб в дереве, Джекоб в волке.

— Но никто из них не будет живым.

Джекоб улыбнулся.

— В этом-то и суть, Уилл. Чтобы не быть живым. Идеальное состояние. Я был там, на берегу, и радость кипела во мне, Уилл, просто… переливалась через край. Я хочу сказать, что в этот момент сам Господь не мог быть счастливее. И это — отвечаю на твой вопрос — было мое русское озарение.

Он умолк в почтительном трепете перед этим воспоминанием. Стало тихо, если не считать потрескивания умирающего костра. Уиллу была на руку эта тишина — ему хотелось обдумать услышанное. История Джекоба вызвала столько образов у него в голове. Ледяные птицы сидят на вырезанных изо льда ветках и кажутся более живыми, чем замерзшие птичьи стайки, упавшие на землю с холодных небес. Люди (недовольные подданные императрицы Анны), пораженные шпилями и огнями и смирившиеся со смертью великих людей. И река следующей весной, река, на берегу которой сидел Джекоб, глядя в бегущие воды и ощущая благодать.

Если бы кто-нибудь спросил его, что все это значит, он не смог бы ответить. Но ему было все равно. Джекоб этими образами заполнил в нем некую пустоту, и Уилл был благодарен за этот дар.

Наконец Джекоб стряхнул с себя воспоминания и разворошил напоследок почти погасший костер.

— Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал для меня.

— Что хотите.

— Ты как себя чувствуешь?

— Нормально.

— Можешь встать?

— Конечно.

Уилл в доказательство своих слов встал вместе с пальто. Оно оказалось тяжелее, чем он думал, и, когда он поднялся, соскользнуло с плеч. Уилл не стал утруждаться — поднимать его. Стало почти совсем темно, и Джекоб не мог увидеть его наготу. А если бы и увидел — разве не он раздел Уилла несколько часов назад и уложил поближе к костру? Между ними не было тайн — между Уиллом и Джекобом.

— Я нормально себя чувствую, — заявил Уилл, разминая ноги.

— Возьми…

Джекоб показал на одежду Уилла, которая была разложена на просушку с другой стороны костра.

— Оденься. Нам предстоит нелегкое восхождение.

— А миссис Макги?

— Сегодня она нам не нужна, — сказал Джекоб. — А после того, что мы совершим на холме, и вовсе будет не нужна.

— Почему?

— Потому что я перестану нуждаться в ее обществе. У меня будешь ты.

Глава 8

1

Бернт-Йарли — слишком маленькая деревушка, чтобы в ней был свой полицейский. В нескольких случаях, когда в долине требовалось присутствие полиции, из Скиптона присылали машину. Сегодня вызов поступил около восьми (тринадцатилетний мальчишка исчез из дома), и в половине девятого машина с констеблями Мейнардом и Хемпом подъехала к дому Рабджонсов. Никакой информации им предоставить не могли. Парнишка исчез из своей спальни приблизительно между шестью и семью. Повышенная температура или выписанные лекарства вряд ли могли вызвать у него горячку, и на похищение тоже ничто не указывало, поэтому следовало допустить, что он ушел по собственной воле и в здравом уме. Родители понятия не имели, где он может находиться. Друзей у него почти не было, а те, что были, тоже ничего не знали. Отец, чьи высокомерные манеры отнюдь не расположили к нему полицейских, высказал идею, что мальчишка удрал в Манчестер.

— С какой стати? — поинтересовался Дуг Мейнард, который с первого взгляда почувствовал неприязнь к Рабджонсу.

— В последнее время он был не очень счастлив, — ответил Хьюго. — Мы серьезно поговорили.

— Насколько серьезно?

— Что вы имеете в виду? — хмыкнул Хьюго.

— Я ничего не имею в виду. Я задаю вам вопрос. Позвольте его конкретизировать. Вы его поколотили?

— Господи боже, нет. И позвольте заметить, что подобные инсинуации вызывают у меня негодование…

— Отложим пока ваше негодование, хорошо? — сказал Мейнард. — А когда найдем парнишку, негодуйте сколько вам угодно. Если он бродит где-то неподалеку, нам нужно торопиться: у него не так много времени. Температура продолжает падать…

— Не могли бы вы говорить потише?! — прошипел Хьюго, бросив взгляд в сторону открытой двери. — Моя жена и без того взвинчена.

Мейнард кивнул напарнику.

— Поговори-ка с ней, Фил.

— Она не знает ничего такого, что было бы неизвестно мне, — сказал Хьюго.

— Вы удивитесь, но ребенок может сказать что-то одному из родителей и не сказать другому, — заметил Мейнард. — Фил будет тактичен, я верно говорю, Фил?

— Я буду сама деликатность.

И он вышел из комнаты.

— Значит, вы его не били, — сказал Мейнард, глядя на Хьюго. — Но серьезно поговорили…

— Он вел себя как полный идиот.

— И что же он делал?

— Ничего существенного, — сказал Хьюго, отметая вопрос. — Ушел из дома как-то днем…

— Значит, он и прежде убегал?

— Он не убегал.

— Может, это вам он так сказал.

— Он мне не лжет, — отрезал Хьюго.

— Откуда вы знаете?

— Потому что я его насквозь вижу. — И он смерил Мейнарда усталым взглядом, которым обычно удостаивал учеников-тугодумов.

— И куда же он уходил тогда днем — вы знаете?

Хьюго пожал, плечами.

— Как и обычно — никуда.

— Если вы были так же откровенны со своим сыном, как сейчас со мной, меня не удивляет, что он убежал, — сказал Мейнард. — Куда он уходил?

— Я не нуждаюсь в ваших лекциях о воспитании детей, — вспылил Хьюго. — Мальчишке тринадцать лет. Если он хочет шляться по холмам — это его личное дело. Я не спрашивал у него подробностей. А разозлился только потому, что расстроилась Элеонор.

— Вы думаете, он отправился на холмы?

— У меня создалось такое впечатление.

— Может, он и сегодня отправился туда же?

— Отправиться туда в такой вечер — для этого нужно выжить из ума.

— Ну, если он в отчаянии, то в этом нет ничего удивительного, — заметил Мейнард. — Откровенно говоря, если бы вы были моим отцом, я бы подумывал о самоубийстве.

Хьюго начал было гневную отповедь, но Мейнард уже вышел из комнаты. Фила он нашел на кухне — тот наливал чай.

— Нам предстоят поиски на холмах, Фил. Попробуй-ка выяснить, не помогут ли местные жители, — Он выглянул в окно. — Погодка не улучшается. В каком там состоянии мамочка?

Фил скорчил гримасу.

— Ни в каком, — сказал он. — Она проглотила столько таблеток, что ими можно было усыпить всю эту дурацкую деревню. А когда-то была очень даже ничего.

— Поэтому ты готовишь ей чай, — заметил Дуг, шутливо ткнув его локтем под ребра. — Вот подожди — заложу тебя Кати.

— Возникают вопросы.

— Какие еще?

— Рабджонс, она и этот парнишка. — Фил насыпал в чай ложку сахара. — Не очень счастливое семейство.

— И что ты думаешь?

— Ничего, — сказал Фил, кидая ложку в раковину. — Просто не очень счастливое семейство.

2

Поисковую партию направляли в долину не впервые. Такое случалось раз или два в год: обычно ранней весной или поздней осенью какой-нибудь любитель побродить по холмам запаздывал, и, если были причины для опасений, созывали команду добровольцев — они помогали искать. В холмах в такое время было небезопасно. Неожиданно опускался туман, и тогда становилось невозможно сориентироваться, осыпи и валуны могли оказаться ненадежной опорой. Обычно происшествия такого рода заканчивались благополучно. Но не всегда. Были случаи — хотя и редкие, но все же были, — когда никаких следов пропавшего так и не обнаруживали: человек падал в трещину или провал и исчезал навсегда.

В начале одиннадцатого Фрэнни услышала шум машин на улице и вылезла из кровати, чтобы посмотреть, что происходит. Догадаться было нетрудно. Она увидела группу человек из двенадцати (все они были тепло одеты), сгрудившихся посреди улицы. Хотя они были далеко и вовсю валил снег, некоторых Фрэнни узнала. Мистера Доннели, владельца мясной лавки, трудно было не узнать (такого живота в деревне ни у кого не было; его сынок Невил, с которым Фрэнни училась в школе, унаследовал отцовское телосложение). Еще она узнала мистера Саттона, хозяина паба, его окладистая рыжая борода так же бросалась в глаза, как и живот мистера Доннели. Она поискала взглядом отца, но не нашла. В августе, играя в футбол, отец сломал ногу, которая все еще побаливала, поэтому он и решил (или его убедила мама) остаться дома, предположила Фрэнни.

Толпа внизу стала разделяться: четыре группы по три человека и одна из двух. Фрэнни смотрела, как они направились к машинам, громко переговариваясь. Посреди улицы образовалась пробка: некоторые машины развернулись, другие ехали бок о бок — водители напоследок обменивались мнениями насчет поиска. Наконец улица опустела, звук моторов становился все тише, пока не смолк совсем, — поисковые группы отправились по оговоренным маршрутам.

Фрэнни стояла у окна, глядя, как снег заметает следы шин. Ей вдруг стало нехорошо. А если что-нибудь случится с одним из тех, кто сейчас отправился на поиски, каково ей будет — ведь она, глядя, как они уезжают в метель, знала, где нужно искать Уилла.

— Ты придурок, Уилл Рабджонс, — сказала Фрэнни, коснувшись губами ледяного стекла. — Если я когда-нибудь увижу тебя еще раз, мало тебе не покажется.

Пустая угроза, конечно, но Фрэнни стало немного легче, когда она начала вымещать злость на Уилле, ведь это из-за него она попала в безвыходную ситуацию. Он ее просто бросил, а это еще хуже. Она могла держать слово и молчать, но то, что он убежал в большой мир и оставил ее здесь, хотя она так старалась, так унижалась, чтобы с ним подружиться, — этого она ему не простит.

Фрэнни уже улеглась в кровать, когда снизу донесся голос отца. Значит, он дома. Это ее немного утешило. Она не разобрала, что он сказал, но знакомый медленный темп его речи рассеял тревогу, убаюкивая, — Фрэнни стала гнать прочь дурные мысли и вскоре уснула.

Глава 9

1

Восхождение не было трудным для Уилла, потому что рядом шел Джекоб. Если перед ними оказывался слишком крутой склон, Джекобу достаточно было слегка коснуться сзади шеи Уилла — часть силы Джекоба через кончики его пальцев переходила к Уиллу, и он шагал в ногу с Джекобом. Иногда после такого прикосновения Уиллу казалось, что он и не идет вовсе, а без всяких усилий скользит по снегу и камням.

Ветер был слишком сильный — говорить невозможно, но он несколько раз чувствовал, как разум Джекоба касается его сознания. Когда это происходило, мысли Уилла устремлялись туда, куда их направляли: вверх по склону, где время от времени мелькал пункт их назначения; вниз, в долину, которую они покинули, — иногда там, если порывы ветра стихали, становилась видна жалкая деревенька. Уилла ничуть не удивляла такая близость, соприкосновение разума с разумом. Стип не похож на других людей — Уилл понял это с самого начала. «Живя или умирая, мы все равно питаем огонь». Такой урок не каждый может преподать. Он объединил усилия с этим необыкновенным человеком, чьи тайны станут постепенно раскрываться перед ним, по мере того как они будут узнавать друг друга в грядущие годы. И не будет границ этому познанию. Последняя мысль в его голове была яснее других, и он был уверен, что Стип уже прочел ее. Уилл будет делать все, что скажет этот человек. Вот так будут обстоять дела между ними с настоящего момента. Уилл был готов и на гораздо большее ради того, кто дал ему столько, сколько не давала любая другая живая душа.

2

Роза сидела в здании Суда в темноте и прислушивалась. У нее всегда был острый слух, и нередко это ей досаждало. Случалось (это могло продолжаться днями, даже неделями), она нарочно напивалась, чтобы впасть в состояние легкой прострации (обычно в дело шел джин, но годилось и виски), чтобы приглушить звуки, которые донимали ее со всех сторон. Это не всегда помогало. Хуже того, несколько раз оборачивалось против нее и не ослабляло звуки мира, а только лишало способности контролировать мысли. То были жуткие, болезненные времена. Она бесилась, грозилась сделать с собой что-нибудь (например, проколоть барабанные перепонки или выдавить глаза), если Джекоб не трахнет ее, чтобы утешить. Обычно это помогало.Придется в будущем быть осторожнее с выпивкой, подумала она, по крайней мере до того времени, пока она не найдет кого-нибудь, кто будет совокупляться с ней вместо Стипа. Жаль, что этот мальчонка такой маленький, а то она могла бы поиграть с ним какое-то время. Она, конечно, довольно быстро его уморила бы. Когда от случая к случаю она ложилась в постель с кем-то еще, кроме Стипа, то всегда испытывала разочарование. Какими бы мужественными и страстными они ни казались, никто не обладал и малой долей непреходящей силы Джекоба. Черт побери, ей будет его не хватать. Он был ей больше чем муж, больше чем любовник, он возбуждал ее до умопомрачения, предлагая самые разные способы соития, которые она никогда не осмелилась бы допустить — а уж тем более получить от них наслаждение — с кем-то другим, будь то человек или животное.

Животное. Кстати, интересная мысль. Может быть, стоит поискать трахаря за пределами ее вида. Она подумывала об этом и прежде. Жеребцу по имени Таллис здорово повезло. Но она в этом деле не позволила себе, так сказать, полностью отпустить поводья. Тогда ей показалось, что это довольно неловкий способ обслуживать себя, не говоря уже об антисанитарии. Но теперь, когда Джекоба нет, ей придется расширить приемлемый круг. Может быть, хватит терпения найти в диком мире животное, равное ей по страсти.

А пока она прислушивалась: к снегу, который падал на крышу Суда и ступени, на траву, дорогу, дома, холмы; к лаю собак; к мычанию коров в сарае; к бормотанию телевизора; к крику детей; к глупостям, которые бормочет во сне кто-то старый и бесстрастный (она не могла разобрать, мужчина или женщина, потому что возраст стирал различия).

Потом она услышала кого-то поближе. Шаги по обледенелой дороге; дыхание, срывающееся с растресканных губ. Нет, это было дыхание не одного человека — двух, оба мужчины. Еще секунда — и один из них заговорил.

— А что насчет Суда?

Она решила, что голос принадлежит толстому.

— Наверно, стоит взглянуть, — без особого энтузиазма отозвался другой. — Если у парнишки есть хоть немного здравого смысла, он должен искать тепло.

— Если б у него было хоть немного здравого смысла, этот идиот вообще не убежал бы из дома.

Они сейчас придут сюда, подумала миссис Макги, поднимаясь с судейского кресла. Они ищут парнишку — сострадательные мужчины, ах, как она любит сострадательных мужчин! — и думают, что найдут его здесь.

Роза откинула назад волосы и пощипала щеки, чтобы вызвать румянец — минимум, который был в пределах ее возможностей. Потом она стала расстегивать на себе платье, чтобы привлечь внимание, когда они войдут. Может, ей и не придется становиться раком для совокуплений в сараях, может быть, пара мужчин сможет заменить одного ушедшего, по крайней мере, на сегодняшнюю ночь.

3

Когда Уилл и Джекоб увидели вершину холма, метель уже стихала, уходя на юго-запад. Сквозь редеющий снег Уилл разглядел деревья наверху. Листьев на них, конечно, не осталось (те, что не опали осенью, сорвал ветер), но они росли так тесно и в таком количестве, что могли укрывать друг друга, пока были маленькие, а потом подросли и стали рощицей.

Теперь, когда ветер поутих, Уилл громко задал вопрос:

— Мы сюда идем?

— Сюда, — ответил Джекоб, не глядя на него.

— Зачем?

— Затем, что нам предстоит работа.

— Какая? — спросил Уилл.

На вершину набегали облака, и Уилл, задав свой вопрос, увидел за деревьями клочок темного, усыпанного звездами неба. Словно кто-то распахнул дверь. Вид был такой красоты, что Уилл почти поверил, что это дело рук Джекоба. Но скорее всего (и это показалось еще чудеснее в некотором смысле), они просто добрались сюда именно в этот прекрасный момент. Они с Джекобом путники, осененные свыше.

— Понимаешь, в этих деревьях живет птица, — продолжал Джекоб. — Вообще-то даже две. И я хочу, чтобы ты убил их для меня, — сказал он почти ровным тоном, словно речь шла о пустяке. — У меня есть нож, и я хочу, чтобы ты сделал эту работу.

Он внимательно посмотрел на Уилла.

— Ты парень городской, а потому с птицами, вероятно, не так опытен, как с мотыльками и им подобными.

— Да, не так… — сознался Уилл, надеясь, что сказал это без тени сомнения или недовольства. — Но я уверен, что это не трудно.

— Насколько я понимаю, ты ешь птичье мясо.

Конечно, он ел птичье мясо. Ему нравились жареная курица и индейка на Рождество. Он даже пирог с голубятиной пробовал — его приготовила Адель, сказав, что это вовсе не те грязные голуби, которые знакомы Уиллу по Манчестеру.

— Я его люблю, — сказал он.

Убить птицу казалось тем легче, что он представил куриный окорочок, приготовленный на жаровне.

— А как я узнаю, каких птиц нужно…

— Не бойся, произнеси это слово.

— …убить.

— Я их тебе покажу, можешь не беспокоиться. Это, как ты сказал, не трудно.

Разве он так говорил? Теперь надо доказать, что это не хвастовство.

— Смотри, будь с ним поосторожнее, — сказал Джекоб, передавая Уиллу нож. — Он очень острый.

Уилл бережно взял оружие. Ему показалось — или в самом деле с клинка в его костный мозг передалась какая-то энергия? Он был почти уверен. Вообще-то это очень тонкая энергия, но, когда пальцы обхватили рукоять, Уиллу показалось, что он знает этот нож как друга, словно они давно знакомы.

— Хорошо, — сказал Джекоб, видя, как Уилл бесстрашно принял оружие. — Судя по всему, ты настроен серьезно.

Уилл ухмыльнулся. Он и в самом деле был серьезно настроен совершить то, на что способен этот нож.

Они уже достигли границы рощи, а поскольку тучи рассеялись, свет звезд озарил каждую отягощенную снегом ветку, каждый прутик. Уилл испытывал какой-то затаенный страх, дурное предчувствие в связи с тем, что ему предстояло сделать (нет, он сомневался не в своей способности убить — он не знал, хватит ли ему сноровки), но старался не показать этого Джекобу. Он шел между деревьев, на шаг опережая своего спутника, и вдруг ощутил такую полную тишину, что даже затаил дыхание, чтобы ее не нарушить.

Джекоб шел сзади.

— Не спеши. Насладись мгновением.

Но рука Уилла с ножом испытывала какое-то странное нетерпение. Она не желала задержек. Она хотела приступить к делу немедленно.

— Где они? — прошептал Уилл.

Джекоб положил руку на шею Уилла пониже затылка.

— Смотри, — прошептал он.

Перед глазами Уилла ничего не изменилось, но стоило Джекобу сказать «смотри», как Уилл увидел — с неожиданной ясностью его взгляд проник сквозь решетку ветвей и переплетение кустов, сквозь сверкающий снег и подсвеченный звездами воздух до самого сердца этого места, вернее, до того, что казалось сердцем в эту минуту, — он увидел двух птиц, приютившихся в развилке между веткой и стволом.

У них были большие и яркие глаза (Уилл видел, как они моргают, хотя их разделяли десять ярдов). Птицы сидели, наклонив головы.

— Они видят меня, — выдохнул Уилл.

— И ты тоже смотри на них.

— Я смотрю.

— Обездвижь их взглядом.

— Я обездвиживаю.

— А теперь кончай дело. Ступай.

Джекоб легонько подтолкнул его, и Уилл так же легко пошел, словно призрак среди декораций. Он ни на секунду не отрывал взгляда от птиц. Это были незамысловатые существа. Два пучка неровных коричневых перьев с полоской матовой голубизны на крыльях.

«Ничем не примечательные, как мотыльки, которых он убивал в Суде», — подумал Уилл.

Он шел не спеша, несмотря на нетерпение в руке, чувствуя себя так, будто он по туннелю скользит к цели, кроме которой ничего больше не видит. Если бы птицы сейчас взлетели, то все равно не смогли бы спастись, в этом он был уверен. Они были в туннеле прямо перед ним, обездвиженные волей охотника. Они могут трепыхаться, клевать его, но, что бы ни делали, он заберет их жизни.

Уилл был, наверно, шагах в трех от дерева (поднимал руку, чтобы полоснуть по птичьим шеям), когда одна из птиц вдруг вспорхнула. Его державшая нож рука удивила его. Она взлетела вверх, мелькнув перед его лицом, и, прежде чем глаза успели найти птицу, нож уже пронзил ее. И хотя, строго говоря, сделал это не он, но гордость за содеянное Уилл испытывал.

«Взгляните на меня, — подумал он, зная, что Джекоб за ним наблюдает. — Разве это было сделано не ловко? Разве не красиво?»

Теперь поднималась вторая птица, пока первая билась, как тряпичная кукла на палке. У него не было времени сбросить первую жертву с лезвия. Он позволил левой руке сделать то, что несколько секунд назад сделала правая: она взметнулась вверх, как пятипалая молния, и ударила птицу уже в воздухе. Птица, перевернувшись несколько раз, упала у ног Уилла животом вверх. Его удар сломал ей шею. Несколько мгновений она слабо била крыльями, обдавая себя пометом. А потом умерла.

Уилл посмотрел на своего друга. За то время, которое понадобилось, чтобы убить вторую птицу, умерла и первая. Ее кровь, стекавшая по клинку, обжигала ему руку.

«И нисколько не трудно», — подумал он.

Несколько секунд назад птицы моргали, наклоняли головы, их сердца бились. Теперь они мертвы. Обе. Одна — пронзенная ножом, другая — со сломанной шеей. Совсем не трудно.

— То, что ты сейчас совершил, необратимо, — сказал Джекоб, подходя сзади и кладя руки на плечи Уилла. — Подумай об этом.

Его прикосновение уже не было легким.

— В этом мире не бывает воскресения. Они ушли. Навсегда.

— Я знаю.

— Нет, не знаешь, — сказал. Джекоб.

Его слова были так же тяжелы, как и руки.

— Пока еще не знаешь. Ты видишь их перед собой мертвыми, но, чтобы понять, что это означает, нужно время. — Он снял левую руку с плеча Уилла и протянул вперед. — Отдай мне мой нож. Если он тебе, конечно, больше не нужен.

Уилл стащил птицу с клинка, кровь попала и на пальцы другой руки, и бросил тельце под ноги своему другу. Вытер лезвие о рукав куртки (сделав это, как ему показалось, впечатляюще небрежным жестом) и вручил нож Джекобу с такой же осторожностью, с какой брал его.

— Что, если бы я тебе сообщил, — тихим, почти скорбным голосом сказал Джекоб, — что два эти существа у твоих ног, которых ты так умело отправил в мир иной, были последние в своем роде?

— Последние птицы?

— Нет, — снисходительно ответил Джекоб. — Не так амбициозно. Просто последние из этого вида.

— А они были последние?

— Предположим. Что бы ты почувствовал?

— Не знаю, — честно ответил Уилл. — Ведь они всего лишь птицы.

— Вот оно как, — проворчал Джекоб. — Нет, подумай-ка еще.

Уилл повиновался. И как это уже несколько раз случалось в присутствии Стипа, его мозг стал не похож на себя, заполнился мыслями, на которые не отваживался никогда прежде. Он посмотрел на свои виновные руки — на них, казалось, билась кровь, словно в ней все еще оставалось воспоминание о пульсе птиц. Глядя на руки, он обдумывал то, что сейчас сказал Джекоб.

Предположим, что они были последние, самые последние, и совершенное им деяние необратимо. В этом мире не бывает воскресений. Ни сегодня и никогда. Предположим, что они были последние, синие с коричневым. Последние, которые прыгали по-особому, пели по-особому, устраивали брачные игры по-особому, и совокуплялись, и производили на свет Божий новых птиц, которые прыгали, пели и устраивали брачные игры по-особому.

— Ну… — пробормотал он, начиная понимать. — Я… немного изменил мир?

Он повернулся и посмотрел на Джекоба.

— В этом дело? Вот что я сделал! Я изменил мир.

— Возможно… — отозвался Джекоб.

На его лице появилась едва заметная удовлетворенная улыбка: его ученик неплохо соображает.

— Будь эти птицы последними, было бы больше, чем немного.

— А они не были? — спросил Уилл. — Я имею в виду — последними?

— А ты хотел бы, чтоб были?

Уилл так этого хотел, что не мог выразить словами. Он только кивнул в ответ.

— Может быть, как-нибудь в другой раз, — сказал Джекоб. — Не сегодня. Извини, что разочаровываю тебя, но эти…

Он посмотрел на птичьи тела в траве.

— …эти так же распространены, как мотыльки.

Уилл чувствовал себя так, будто ему сделали подарок, а потом выяснилось, что это всего лишь пустая коробочка.

— Я знаю, что ты испытываешь, Уилл. Что чувствуешь теперь. Твои руки говорят тебе, что ты сделал нечто замечательное, но ты оглядываешься, и вроде бы ничего не изменилось в мире. Верно я говорю?

— Да, — сказал Уилл.

Ему вдруг захотелось смыть бесполезную кровь со своих рук. Такие умные, такие быстрые — они заслуживают лучшего. Крови чего-то редкого, чего-то такого, чей уход будет иметь ощутимые последствия. Он наклонился и, выдрав пук травы, стал, оттирать ладони.

— И что мы теперь будем делать? — спросил он, продолжая тереть руки. — Я не хочу здесь оставаться. Я хочу…

Но он не закончил, потому что по воздуху прошла рябь, словно сама земля издала легкий вздох. Он оставил в покое руки и медленно поднялся, выронив траву.

— Что это было? — прошептал Уилл.

— Это ты сделал, не я, — ответил Джекоб.

Такого тона у Джекоба Уилл еще не слышал, и это его вовсе не вдохновило.

— Что я сделал? — сказал Уилл, оглядываясь в поисках объяснения.

Но вокруг не было видно ничего нового — все как прежде. Только деревья, и снег, и звезды.

— Я этого не хочу, — бормотал Джекоб. — Ты меня слышишь? Я этого не хочу.

Вся основательность исчезла из его голоса. И уверенность тоже.

Уилл оглянулся и увидел его ошеломленное лицо.

— Не хотите чего? — спросил он.

Джекоб обратил раздраженный взгляд на Уилла.

— В тебе больше силы, чем ты думаешь, мальчик. Гораздо больше.

— Но я ничего не делал, — возразил Уилл.

— Ты проводник?

— Кто?

— Черт побери, как же я раньше это не увидел? Как же я не увидел?

Он стал отступать от Уилла, и тут воздух сотрясся снова, причем гораздо сильнее.

— Господи милостивый. Я не хочу этого.

Боль в его голосе вызвала у Уилла панику. Он вовсе не это хотел услышать от своего идола. Он сделал все, что ему сказали.

Убил птиц, очистил и вернул нож. Даже изобразил мужественность на лице, хотя и испытывал разочарование. Так почему его избавитель бежит от него, как от бешеной собаки?

— Пожалуйста, — сказал он Стипу. — Я не хотел этого. Я не знаю, что такое сделал, но прошу прощения…

Джекоб продолжал отступать.

— Дело не в тебе. В нас. Я не хочу, чтобы твои глаза смотрели туда, где был я. По крайней мере, на него. На Томаса.

Он снова начал заговариваться, и Уилл (уверенный, что его спаситель сейчас обратится в бегство, и не менее уверенный, что, когда Джекоб исчезнет, между ними все будет кончено) протянул руку и схватил Джекоба за рукав. Тот вскрикнул и попытался вырваться, но при этом рука Уилла, искавшая что-то более надежное, чем материя, уцепилась за пальцы Джекоба. Уилл и раньше чувствовал, что, прикасаясь к нему, становится сильнее: он легко поднялся по склону холма, потому что Джекоб дотрагивался до него. Но история с ножом его как-то изменила. Он перестал быть пассивным получателем силы. Его окровавленные пальцы обрели собственные таланты, и он не мог их контролировать. Он услышал, как Джекоб снова вскрикнул. Или это был его собственный голос? Нет, голоса их обоих. Два рыдания, словно исторгаемые одной глоткой.

Опасения Джекоба были оправданны. Та самая рябь, что прошла по воздуху и отвлекла Уилла от очищения рук, усилилась в сотни раз и теперь поглотила мир, в котором они находились. Небо и земля сотряслись и в одно мгновение изменили свою конфигурацию, погрузив каждого из них в ужас. Уилл рыдал от незнания того, что происходит, Джекоб — от знания.

Глава 10

1

Потом, когда доброго мясника Доннели уже не было в живых, Джеффри Солс, который был вместе с ним в здании Суда, рассказывал выхолощенную версию того, что произошло с ними внутри. Делал он это, чтобы защитить, во-первых, доброе имя покойного, который в течение семнадцати лет был его собутыльником и партнером по дартсу, и, во-вторых, вдову Доннели — слишком жестоко увеличивать ее скорбь, говоря правду. А правда была такова. Они поднялись по ступенькам Суда, думая, что, может быть, станут героями этой ночи. Внутри кто-то был — они это сразу поняли, и, скорее всего, этот кто-то и был беглец. Кто еще мог там оказаться? Доннели шел на шаг-другой впереди Солса, а потому в зал заседаний вошел первым. Солс услышал, как он ошарашенно пробормотал что-то, и, выйдя из-за спины Доннели, увидел не пропавшего мальчишку, а женщину, стоявшую посреди зала. Неподалеку на полу горели две или три толстые свечки, и в их мерцающем свете он увидел, что женщина полураздета. Ее груди, отливавшие матовым блеском от выступившего на них пота, были обнажены, и юбку она задрала настолько, что ее рука свободно бродила между ног, а по лицу гуляла улыбка наслаждения. Хотя у нее было упругое тело (груди торчали, как у восемнадцатилетней девушки), черты лица свидетельствовали о жизненном опыте. Нет, лицо ее не обрюзгло, его не бороздили морщины. У нее была идеальная кожа. Но в губах и глазах сквозило знание жизни, и этому как-то не соответствовали безупречные щеки и лоб. Стоило Солсу поглядеть на эту женщину, как он понял, что она себе на уме. Ему все это очень не понравилось.

А вот Доннели совсем наоборот. Перед отъездом он пропустил пару рюмок бренди, и они развязали ему язык.

— Ишь, какая красотка, — сказал, он со знанием дела. — А тебе не холодно?

Женщина ответила именно так, как ему хотелось.

— Я смотрю, у тебя хватает жирка, — сказала она, чем вызвала у мясника смешок. — Почему бы тебе не подойти и не согреть меня?

— Дел… — предостерегающе сказал Солс, хватая друга за руку. — Мы здесь не для глупостей. Мы ищем мальчишку.

— Бедняжка Уилл, — сказала женщина. — Вот уж потерянная овечка.

— Вы знаете, где он? — спросил Джеффри.

— Может, знаю, а может, нет, — ответила женщина.

Она не отрывала глаз от Доннели, руки продолжали игру под юбкой.

— А здесь его нет?

— Может, да, а может, нет.

От этого ответа Солсу стало совсем не по себе. Это что означало — что она держит здесь мальчишку как пленника? Спаси его Господь, если так. В ее глазах светилось безумие, как и в ее манерах шлюхи. Хотя он был сильно привязан к Делберту, но теперь не мог не осуждать его. Разве женщина в своем уме стала бы таким вот образом приглашать его прикоснуться к ней: платье задрано так высоко, что аж срам виден, и ее пальцы погружаются туда по вторую костяшку.

— Я бы на твоем месте, Делберт, держался от нее подальше, — посоветовал Солс.

— Да она всего лишь хочет немного позабавиться, — ответил Дел, направляясь к женщине.

— Парнишка где-то здесь, — сказал Солс.

— Ну, так иди, поищи его, — с отсутствующим видом сказал Доннели, уже протягивая пальцы, похожие на сардельки, чтобы пощупать груди женщины. — А я тут пока буду ее отвлекать.

— Если хотите, я приму вас обоих, — предложила женщина.

Но тут Делберту изменило чувство товарищества.

— Иди-иди, Джеффри, — сказал он слепо угрожающим голосом. — Я с ней и сам разберусь. Спасибо.

Джеффри лишь раз в жизни поссорился с Делбертом (естественно, по поводу спорной партии в дартс), и ничем хорошим для него это не кончилось. Мясник мог похвастаться не столько мускулами, сколько массой, тогда как Джеффри был в весе петуха и через полминуты оказался на земле. Поскольку физически он был не в силах отодрать Дела от предмета его вожделений, у него не оставалось иного выбора, как только делать то, что сказал мясник, — отправиться на поиски мальчишки. Он торопился, чтобы не слишком долго отсутствовать в зале заседаний. С фонариком в руке он тщательно обшарил все коридоры и комнаты, выкрикивая имя мальчика, словно звал потерявшуюся собаку.

— Уилл! Где ты?! Отзовись! Все будет хорошо! Уилл!

В одной из комнат он набрел на то, что, видимо, было вещами этой шлюхи: два или три мешка, несколько потрепанных предметов одежды и всякие непонятные штучки, видимо, эротического назначения. (У него не было времени рассмотреть их внимательно. Но много месяцев спустя, когда боль той ночи отступила, перед его виноватым взором стал возникать этот хлам, который завладел его мыслями. Он пытался представить, в каких целях можно было использовать стержни с наконечниками, похожие на булаву, и шелковые веревки.) В другой комнате его взгляду предстало еще более гнетущее зрелище. Перевернутая мебель, пепел на полу, обуглившиеся обломки. Вот только мальчишку он так и не нашел — все остальные помещения (их было несколько) оказались пусты. Он с трудом мог представить себе план здания — еще и потому, что его не отпускала тревога. Он мог потеряться в этом лабиринте комнат и коридоров, если бы не услышал крики Делберта, а может, и рыдания — да, это были рыдания — и не пошел на звуки по коридору, через комнату, где был пожар, через этот нечестивый будуар и наконец оказался в зале.

Теперь мы подходим к той части повествования, которую он, конечно, утаил, предпочитая солгать, чем опорочить друга. Делберт не лежал безвольной массой на полу и не молил о пощаде, как рассказывал позднее Солс. Да, он лежал на спине, его брюки и исподнее были где-то в районе ботинок, голова и руки закинуты назад. Но в его крике не было никаких призывов, кроме разве что обращенных к женщине (которая оседлала его и руками мяла его жирный пятнистый живот) и требующих, чтобы она скакала быстрее, еще быстрее.

— Господи Иисусе, Дел… — сказал Солс, пришедший в ужас от этого зрелища.

Маленькие глазки Делберта на потном лице горели от наслаждения.

— Уходи, — сказал он.

— Нет-нет… — Переводя дыхание, женщина поманила пальцем Джеффри и показала на свои груди. — Я могу принять его сюда.

Доннели даже в горячке помнил о первенстве.

— Иди к черту, Джеффри! — Он повернул голову, чтобы лучше видеть соперника. — Я ее первый нашел.

— Думаю, тебе пора заткнуться! — резко сказала женщина, и только тут Джеффри заметил, что шея Дела чем-то обхвачена.

Судя по тому, что он увидел, это был всего лишь шнурок с несколькими нанизанными на него бусинами. Только он шевелился, как змейка, и ее хвост стал подергиваться между розовых грудей Дела, когда змейка сжалась, сильнее сдавив его шею. Дел захрипел, потянулся к горлу, пытаясь схватить шнурок. Его и без того красное лицо стало багровым.

— Ну, иди сюда, — сказала женщина, обращаясь к Джеффри.

Он отрицательно покачал головой. Если прежде у него и было желание прикоснуться к этому существу, то от испуга оно испарилось.

— Второй раз я повторять не буду, — сказала она и, посмотрев на Делберта, пробормотала: — Что, хочешь еще потуже?

С его губ сорвался только жалобный булькающий звук, но змейка-шнурок, казалось, восприняла это как согласие и усилила хватку.

— Прекратите! — крикнул Солс. — Вы же его убиваете!

Она уставилась на него, лицо ее было прекрасно и так же бесстрастно, поэтому он повторил — на тот случай, если эта сучка, распалившись, не соображает, что делает. Но она соображала. Теперь он понял это, увидев на ее лице наслаждение, оттого что несчастный Делберт дергал ногами и бился под ней. Он должен ее остановить. И как можно скорее — иначе Дел умрет.

— Чего вы хотите? — спросил он, приближаясь.

— Поцелуй меня, — ответила она, и ее глаза превратились в щелочки на лице, которое почему-то стало проще, чем несколько мгновений назад, словно какой-то невидимый скульптор вылепил его заново на глазах у Солса.

Он бы предпочел поцеловать тещу, чем влажную дыру на лице этой шлюхи, но жизнь Дела висела на волоске. Еще немного — и ему конец. Собрав все свое мужество, он прижал губы к ее бесстыдному рту, но она ухватила его за волосы (уж сколько их там оставалось) и оттянула назад голову.

— Не здесь! — Ее дыхание было таким сладким, таким ароматным, что он на миг забыл о своих страхах. — Там! Там!

Она прижала его лицо к своей груди, но, когда он нагнулся, чтобы выполнить ее требование, дергающиеся руки Делберта ухватились за его правый ботинок и стали тянуть. Он сделал шаг назад, чтобы не упасть, смутно осознавая, что все это больше похоже на фарс, чем на трагедию. Выброшенной вперед рукой он оцарапал нежную кожу женщины, пытаясь удержаться на ногах. Бесполезно. Он рухнул на задницу, и дыхание у него перехватило.

Джеффри поднял голову и увидел, что женщина слезает с Делберта, прижав руку к груди.

— Посмотри, что ты сделал, — сказала она, показывая отметины в том месте, где прошлись его ногти.

Он ответил, что это вышло случайно.

— Смотри! — повторила она, наступая. — Ты меня пометил!

У нее за спиной, словно громадный ребенок, издавал булькающие звуки Делберт. Сил у него почти не осталось, и руки уже не мельтешили, ноги не дергались. Еще один шнурок скользнул к паху Дела, и Джеффри увидел, как он обвился вокруг основания члена, отчего тот встал торчком, толстый и твердый (и это сейчас, когда жизни в Деле осталось всего ничего).

— Он умирает, — сказал Джеффри женщине.

Она бросила взгляд на лежавшее на полу тело.

— Ну да, умирает. — И она снова посмотрела на Джеффри. — Но ведь он получил то, что хотел. Так что теперь нужно ответить на другой вопрос: а чего хочешь ты?

Он не хотел лгать. Не собирался говорить, что вожделеет ее. В этом случае он кончит так же, как Дел. И потому он сказал правду:

— Я хочу жить. Хочу вернуться домой к жене и детям и делать вид, что ничего этого не было.

— Ты не сможешь, — ответила она.

— Смогу! Клянусь, что смогу!

— И ты не будешь мстить мне за то, что я убила твоего друга?

— Вы его не убьете, — сказал Джеффри, думая, что переговоры имеют некоторый успех.

Она получила свое. Нагнала страху на них обоих, унизила его, превратила в дрожащую тварь, а Делберта — в живой фаллоимитатор. Что ей еще надо?

— Если вы нас отпустите, мы будем молчать как рыбы. Клянусь. Никому ни слова.

— Думаю, уже слишком поздно, — ответила женщина.

Она стояла между ног Джеффри. Солс чувствовал себя совершенно беспомощным.

— Позвольте мне хотя бы помочь Делберту, — умоляющим голосом сказал он. — Он не причинил вам зла. Он хороший семьянин и…

— Этот мир кишит семьянинами, — презрительно сказала она.

— Да бога ради, пожалейте его, он не причинил вам никакого вреда.

— О господи, — раздраженно сказала она. — Ну, помоги ему, если тебе так хочется.

Джеффри настороженно посмотрел на нее, с трудом поднимаясь на ноги и ожидая удара или пинка. Но ничего такого не последовало. Она разрешила ему подойти к Делберту, лицо которого побагровело еще сильнее, на губах пенилась слюна вперемешку с кровью, глаза закатились под подрагивающие веки. Но он еще дышал, правда, едва-едва. Его грудь вздымалась, пытаясь втянуть воздух через пережатую трахею. Боясь, что Дел уже сдался, Солс засунул пальцы под шнурок и потянул. Дел испустил слабый хриплый вздох, но он был последним.

— Наконец-то, — сказала женщина.

Джеффри подумал, что она имеет в виду смерть Дела, но, взглянув на пах мертвеца, понял свою ошибку. Умирая, Дел эякулировал фонтаном, будто слон.

— Господи Иисусе, — сказал Джеффри, чувствуя, как тошнота подступает к горлу.

Женщина подошла ближе, чтобы насладиться зрелищем.

— Ты мог бы попытаться сделать искусственное дыхание, — сказала она. — Его еще можно спасти.

Джеффри посмотрел на лицо Дела, на губы в пене, на закатившиеся глаза. Может быть, и был шанс запустить его сердце (и может быть, будь он другом получше, то сделал бы это), но ничто в этом мире не могло заставить его в этот миг приложить губы к губам Делберта Доннели.

— Нет? — спросила женщина.

— Нет, — ответил Джеффри.

— Значит, ты позволяешь ему умереть. Тебе противно прикоснуться губами к его губам, и потому теперь он мертв.

Она повернулась спиной к Солсу и пошла прочь. Джеффри знал, что это не прощение — экзекуция продолжается.

— О Святая Мария, о Богоматерь, — вполголоса стал молиться Джеффри. — Помоги мне в этот трудный час…

— Тебе сейчас не нужна девственница, — сказала женщина. — Тебе нужен кто-то другой, у кого побольше опыта. Кто-то, знающий, что для тебя сейчас лучше всего.

Джеффри не обернулся. Он был уверен, что она каким-то образом околдовала Дела, и, если он посмотрит ей в глаза, она точно так же проникнет и в его голову. Нужно попытаться выйти отсюда, не поглядев на нее. И еще нужно не забывать об этих треклятых шнурках. Тот, что удушил Дела, уже соскользнул с его шеи. Джеффри не хотел смотреть на пах Дела, не хотел знать, что произошло с другим шнурком, но ему казалось, что, сделав свое дело, этот шнурочек уже отдыхает где-то. Он знал, что у него остался единственный шанс на спасение. Если он не проявит сноровки или потеряет ориентацию и не найдет выход, ему конец. Она сейчас может сколько угодно делать вид, что занята своими делами, но позволить ему уйти она не может — после всего того, чему он тут был свидетелем.

— Ты знаешь историю этого места? — спросила она.

Радуясь, что ее можно отвлечь разговором, он ответил: нет, не знает.

— Дом построил человек, который обостренно чувствовал несправедливость.

— Вот как?

— Мы его знали — я и мистер Стип. Это было много лет назад. Да что там — мы с ним были в близких отношениях какое-то время.

— Счастливчик, — сказал Джеффри, надеясь ей польстить.

Хотя он и мало что знал о здании Суда, но был уверен — его построили не меньше века назад. Эта женщина никоим образом не могла знать строителя.

— Я не очень хорошо помню его, — фантазировала она. — Вот только нос запомнился. Такого громадного носа я ни у кого больше не видела. Настоящий колосс. И он божился, что именно благодаря своему носу и проникся жалостью к животным…

Пока она болтала, Джеффри тайком повел глазами направо и налево, чтобы сориентироваться. Хотя он и не видел двери, которая вела к свободе, но предполагал, что она вне поля его зрения, за левым плечом. А женщина тем временем продолжала щебетать:

— Они гораздо чувствительнее к запахам, чем мы. Но мистер Бартоломеус заявлял, что благодаря своему носу воспринимает запахи скорее как животное, чем как человек. Амброзия, мирра, яд. Он классифицировал запахи, и у него имелось название для каждого. Гнилостный, мускусный, бальзамический. Другие я забыла. Вообще-то я и его забыла — ничего не помню, кроме носа. Странно, как иногда запоминаются люди. — Она помедлила. — А тебя как зовут?

— Джеффри Солс.

Это ее шаги он слышит у себя за спиной? Нужно сматываться отсюда, иначе она с ним разделается. Он поглядывал на пол — нет ли где этих ее убийственных четок.

— Без второго имени? — спросила она.

— Нет, есть и второе.

Ничего движущегося он не заметил, но это вовсе не означало, что они не лежат где-то рядом, в тени.

— Александр.

— Это гораздо красивее, чем Джеффри, — сказала она; голос ее теперь звучал ближе.

Он бросил взгляд на мертвое лицо Дела, чтобы подстегнуть себя этим веским аргументом, встал и повернулся к двери. Его догадка оказалась верной. Дверь была там, прямо перед ним. Краем глаза он увидел и шлюху, почувствовал, как ее глаза обжигают. Он не дал им возможности его заворожить. Испустив крик, которому он научился на сборах в ополчении (этот крик должен был сопровождать штыковую атаку, а в данном случае имело место отступление, но какая, в сущности, разница, черт побери?!), он бросился к двери. Его чувства были обострены как никогда с самого детства, организм, переполненный адреналином, воспринимал малейшие нюансы. Он услышал завывание взлетевших четок, а бросив взгляд через плечо, увидел их в воздухе — они летели к нему, словно молния в бусинах. Он метнулся вправо, одновременно делая нырок, и увидел, как четки пролетели мимо и ударились о дверь. Там они поизвивались минуту-другую, но этого ему хватило, чтобы схватиться за ручку и распахнуть дверь. Собственные силы поразили его. Дверь была тяжела, но, заскрипев петлями, распахнулась, ударившись о стену.

— Александр, — позвала женщина вкрадчивым голосом. — Вернись. Ты меня слышишь, Александр?

Он несся по коридору, и сладкоголосый зов его не трогал. И он знал почему. Только мать, которую он ненавидел всеми фибрами души, называла его так. Эта женщина могла призывать жертву голосом сирены, но, если она навешивала на него ненавистное «Александр», он оставался в безопасности.

Джеффри выскочил из здания, спрыгнул со ступенек в снег, бросился к живой изгороди, ни разу не обернувшись. Он нырнул в заросли, выбежал на дорогу. Легкие у него горели, сердце бешено колотилось, и его охватило такое ощущение счастья, что он едва ли не радовался тому, что вкушает его в одиночестве. Позднее, рассказывая об этом, он тихим, скорбным голосом говорил о том, как потерял друга. А тогда он кричал, и смеялся, и чувствовал себя (ах, какая извращенность была во всем этом!) тем более в радостном настроении, что он не только перехитрил эту шлюху, но еще и видел гибель Дела — доказательство того, какой смертельной опасности подвергался он сам.

Гикая и спотыкаясь, он вернулся в машину, припаркованную ярдах в пятидесяти, и, не обращая внимания на то, что дорога обледенела (теперь он мог ничего не бояться — он был неуязвим), понесся с сумасшедшей скоростью назад в деревню, чтобы поднять тревогу.

2

А Роза в здании Суда чувствовала себя глубоко несчастной. Она была вполне довольна до прихода Александра и его тяжеловесного приятеля, сидела себе, вспоминала места получше и дни поприятнее. Но теперь воспоминания оборвались, и нужно быстро принять решение.

Скоро к дверям Суда заявится толпа. Она знала, что Александр постарается. Они будут исполнены праведного гнева и наверняка, если она не скроется, попытаются сотворить с ней что-нибудь непотребное. Ей не в первый раз приходилось быть гонимой и преследуемой. Один неприятный инцидент произошел в Марокко всего год назад, когда жена одного из ее случайных ухажеров повела против нее малый джихад, что сильно развеселило Джекоба. Ее муж, как и этот тип, лежавший сейчас у ее ног, умер in flagrante delicto,^[120] но — в отличие от Доннели — ушел в мир иной с широкой улыбкой на лице. Эта-то улыбка и привела в бешенство его жену: она не видела и намека на подобное за всю свою жизнь и от этого загорелась местью. А потом в Милане — ах, как она любит Милан! — была сцена и того хуже. Она задержалась там на несколько недель, пока Джекоб ездил на юг, и затесалась в компанию трансвеститов, которые занимались своим небезопасным ремеслом в районе парка Семпионе. Ей всегда нравились искусственные штуки, и эти красотки, которые, на мужской взгляд, были этакими самодельными женщинами (местные называли их viados, что значит «фавн»), очаровали ее. Она чувствовала странную общность с ними и, возможно, даже осталась бы в городе, если б один из сутенеров по имени Генри Кампанелла, страдавший время от времени приступами садизма, не вызвал ее гнев. Узнав, что он с изощренной жестокостью избил одну из их компании, Роза не выдержала. Такое случалось редко, но если случалось, то неизменно заканчивалось кровью. И кровью обильной. Она удавила этого негодяя, засунув ему в горло то, что считалось его мужским достоинством, и выставила тело на всеобщее обозрение на Виале Чертоза. Его брат, тоже сутенер, собрал небольшую армию из уголовников и наверняка убил бы ее, если б она не бежала на Сицилию под крылышко Стипа. И все же Роза часто вспоминала своих сестер из Милана, как они сидели, болтая об операциях и силиконе, как щипались, миловались и обжимались, изображая женственность. А вспоминая о них, она вздыхала.

Хватит воспоминаний, сказала она себе. Пора сматываться, пока за ней не пришли собаки — как дву-, так четвероногие. Она взяла свечу в свою маленькую гардеробную и упаковала вещи, то и дело напрягая слух. Она слышала вдали голоса на повышенных тонах и решила, что Александр сейчас в деревне, рассказывает небылицы, как это обычно делают мужчины.

Спешно закончив сборы, Роза попрощалась с телом Делберта Доннели и, позвав свои четки, простилась с этим местом. Она намеревалась двинуться на северо-восток по долине, чтобы как можно дальше уйти от деревни и этих идиотов. Но стоило ей ступить на снег, как ее мысли обратились к Джекобу. Отчасти она была готова оставить его в неведении относительно того, к чему привели ее игры. Но в глубине души знала, что обязана его предупредить, хотя бы из сентиментальных побуждений. Они провели вместе столько десятилетий, споря, страдая, в своей странной манере отдавая себя друг другу. Хотя его недавняя слабость ее разочаровала, она не могла его бросить, не исполнив последний долг.

Повернувшись к холмам, которые проявились после отступления метели, она быстро нашла его. Для этого ей не требовались органы чувств: в них обоих было по компасу для того, чтобы находить друг друга. Ей нужно было только отпустить стрелку и дать ей успокоиться — там его и следовало искать. Волоча мешки, она стала подниматься по склону в сторону Джекоба, оставляя след, по которому пустится погоня — в этом она не сомневалась.

«Ну и пусть, — думала она. — Придут — значит, придут. И если придется пролить кровь, то я в прекрасном расположении духа».

Глава 11

Весна наступила внезапно. Дыхание земли пришло и ушло, а уходя, прихватило с собой зиму. Деревья чудесным образом оделись листвой и расцвели, замерзшая земля покрылась стеблями летней травы, колокольчиков, лесной ветреницы, мрачного чертополоха; повсюду плясали солнечные лучи. В ветвях устраивали брачные игры и гнездились птицы, из сгустившейся чащи появилась рыжая лиса, смерившая Уилла бесстрашным взглядом, а потом, сверкнув усами и шерстью, засеменила по своим лисьим делам.

— Джекоб! — произнес пронзительный голос слева от Уилла. — Никак не думал, что увижу тебя так скоро.

Уилл повернулся на голос и в нескольких ярдах увидел человека — тот стоял, прислонившись к высокому ясеню. Дерево выглядело лучше, чем человек: заляпанная рубашка, грубые штаны и дешевые сандалии казались жалкими на фоне блестящих листьев. В остальном у дерева и человека оказалось много общего. Оба стройные и хорошо сложенные. У мужчины, однако, было кое-что, чем не могло похвастаться дерево: глаза такой безукоризненной голубизны, что казалось, в них отражается небо.

— Должен сказать тебе, мой друг, — проговорил человек, глядя не на Джекоба, а на Уилла, — если ты все еще надеешься убедить меня отправиться с тобой, то это пустые мечты.

Уилл посмотрел на Джекоба, рассчитывая получить какое-нибудь объяснение, но Джекоба не было.

— Вчера я сказал тебе правду. У меня ничего не осталось, чтобы дать Рукенау. И все эти истории про Домус Мунди меня не соблазнят…

Отшатнувшись от дерева, человек приблизился, и тут Уилл понял, что, хотя незнакомец на несколько лет старше его и довольно высокого роста, их глаза на одном уровне, а это означало, что сам он каким-то образом стал выше на полтора фута.

— Я не хочу знать мир с этой стороны, Джекоб, — говорил человек. — Я хочу видеть его собственными глазами.

«Джекоб? — подумал Уилл. — Он смотрит мне в глаза и называет меня Джекобом. А это означает, что я нахожусь в теле Джекоба. Я смотрю на мир его глазами!»

Эта мысль не напугала его, напротив. Он слегка потянулся и почувствовал, как мышцы Джекоба обволакивают его, делают тяжелым и сильным. Он втянул носом воздух и ощутил запах собственного пота. Поднял руку и потрогал шелковистые кудряшки своей бороды. Это было необыкновенное чувство. И хотя он был здесь хозяином, но чувствовал, что овладели им, словно, находясь в Стипе, он впустил Стипа в себя.

В его чреслах и голове зрели желания, каких он не знал раньше. Он хотел уйти, оказаться подальше от этого меланхоличного юнца, испытать под этим небом свою заимствованную плоть, пуститься бегом так, чтобы легкие работали, как мехи, потянуться так, чтобы хрустнули суставы. Прогуляться обнаженным в этом великолепном теле. Да! Разве это не здорово? Есть в нем, мочиться из него, гладить его длинные конечности.

Но он не был здесь хозяином — хозяйничала тут память. У него оставалось достаточно свободы: он мог почесать в паху, поскрести бороду. Но не мог отказаться от дела, которое привело Стипа в это место. Он мог всего лишь следить за позолоченными глазами Джекоба и слушать то, что говорилось в этот солнечный день. Ему показалось, что он устроил эту встречу против воли Стипа. «Я не хочу этого», — говорил Джекоб, повторял снова и снова, но вот она состоялась, и теперь имеет собственную инерцию, и Уилл не собирается сопротивляться, потому что боится лишиться этой радости — находиться внутри Джекоба, плоть во плоти.

— Иногда, Томас, — говорил Джекоб, — ты смотришь на меня так, словно я сам дьявол.

Другой покачал головой, сальные волосы упали на лоб. Он откинул их назад рукой с длинными пальцами, испачканными чем-то синим и красным.

— Если бы ты был дьяволом, то не принадлежал бы теперь Рукенау, — сказал он. — Ты бы не позволил ему отправить тебя на поиски и возвращение беглых художников. И если б ты пришел за мной, я не смог бы тебе противиться. А я могу, Джекоб. Это трудно, но я могу.

Он поднял руку над головой и, притянув к себе цветущую ветку, вдохнул ее аромат.

— Прошлой ночью, после твоего ухода, мне приснился сон. Мне снилось, что я на небесах, выше самых высоких облаков, что я смотрю вниз на землю, а рядом со мной кто-то есть, шепчет на ухо. Тихий голос, не мужской и не женский.

— И что же он говорил?

— Что во всей Вселенной есть только одна планета, такая совершенная, такая голубая и яркая, как эта. Такая изобильная. И что эта слава и есть сама суть Бога.

— Бог — это заблуждение, Том. Вот что он такое.

— Нет, послушай меня! Ты слишком много времени провел с Рукенау. Все, что окружает нас сейчас, это не какой-то трюк, с помощью которого Бог обманывает нас.

Томас отпустил ветку, и она вернулась на место, роняя лепестки на его голову и плечи. Он этого не заметил — слишком был поглощен рассказом о своем сне.

— Бог знает о мире через нас, Джекоб. Нашими голосами он восхищается этим миром. Нашими руками оказывает ему услуги. А по ночам Он смотрит нашими глазами в бесконечность и дает звездам имена, чтобы со временем мы могли к ним отправиться. — Он уронил голову. — Вот что мне снилось.

— Расскажи это Рукенау. Он любит находить смысл в снах.

— Но тут нечего искать, — ответил Томас, усмехаясь и глядя в землю. — Это-то и есть самое гениальное, неужели ты не понимаешь?

Он снова посмотрел на Уилла, небо в его глазах было безупречно голубым.

— Бедный Рукенау. Он так долго повторяет свои проповеди, что любит ихбольше, чем истинные Святые Дары.

— А скажи мне, что они такое?

— Вот это, — сказал Томас, снимая лепесток со своего плеча. — У меня здесь святая святых, Ковчег Завета, Чаша Грааля, сама Великая тайна — вот здесь, у меня в руке. Посмотри!

Он протянул лепесток на кончике пальца.

— Если бы я мог изобразить это совершенство…

Он смотрел на лепесток словно загипнотизированный.

— …переложить его на лист бумаги, чтоб стала видна его истинная слава, и тогда все картины в капелле в Риме, все иллюстрации во всех Часословах, все рисунки, которые я делал для этих треклятых заклинаний Рукенау, станут… — он помедлил в поисках слова, — ненужными.

Он сдул с пальца лепесток — прежде чем начать падать, тот приподнялся в воздухе.

— Но я не могу создать такую картину. Я работаю в поте лица, но меня подстерегают неудачи. Господи. Иногда, Джекоб, я жалею, что природа наделила меня пальцами.

— Ну, если тебе не к чему приложить свои пальцы, одолжи их мне, — сказал Джекоб. — Позволь мне ими воспользоваться, чтобы писать картины, и вполовину не дотягивающие до твоих, и тогда я буду счастливейшим из всех существ в мироздании.

Томас усмехнулся, смерив Джекоба ироническим взглядом.

— Ты говоришь такие необычные вещи.

— Я говорю необычные вещи? — удивился Джекоб. — Тебе стоит послушать, что говоришь ты. Сегодня или в любой другой день.

Он рассмеялся, и следом рассмеялся Томас, его поражение на миг было забыто.

— Возвращайся со мной на остров, — предложил Джекоб, осторожно приближаясь к Томасу, словно боясь его спугнуть. — Я сделаю так, чтобы Рукенау не превратил тебя в рабочую лошадку.

— Суть не в этом.

— Я знаю, он всегда хочет, чтобы было так, как надо ему, знаю, как он к тебе придирается. Я этого не допущу, Том. Клянусь.

— С каких пор ты обрел такую власть?

— С тех самых пор, как сказал ему, что мы с Розой уйдем и бросим его, если он не позволит нам немного поразвлечься. «Ты не осмелишься бросить меня, — сказал он. — Я знаю твой характер — не осмелишься. А если все-таки это сделаешь, то никогда не узнаешь, кто ты и зачем пришел в этот мир».

— И что ты ответил на это?

— О, ты будешь мной гордиться. Я сказал: «Верно, я не знаю, кто меня создал. Но я был сотворен, и сотворен любовью. И этого знания достаточно, чтобы жить в радости».

— Господи, жаль, меня там не было и я не видел его лица.

— Он вовсе не был счастлив, — хмыкнул Джекоб. — И что он мог сказать? Так ведь оно и есть.

— И так красиво сказано. Тебе надо было стать поэтом.

— Нет, я хочу рисовать, как ты. Хочу, чтобы мы работали бок о бок и чтобы ты научил меня видеть круговорот вещей так, как ты. Остров прекрасен, и живут там всего несколько рыбаков, да и те слишком робки, чтобы нам возражать. Мы можем жить как в раю — ты, я и Роза.

— Дай мне подумать, — сказал Томас.

— Еще один аргумент.

— Подожди пока.

— Нет, выслушай меня. Я знаю, ты не веришь в гностические штуки Рукенау, и, откровенно говоря, они и меня часто сбивали с толку, но Домус Мунди — это не иллюзия. Это величественно, Томас. Ты поразишься, когда поселишься там и почувствуешь, как он поселился в тебе. Рукенау говорит, это видение мира изнутри…

— И сколько опия он заставил тебя проглотить, прежде чем тебе предстало это видение?

— Нисколько. Клянусь. Я бы не стал, тебе лгать, Том. Если бы я думал, что это очередной приступ психического расстройства, то сказал бы тебе: оставайся здесь и рисуй лепестки. Но это не расстройство. Это нечто божественное, и нам позволяется его видеть, только если наши сердца достаточно крепки. Господи, Том, ты только представь себе, какие лепестки смог бы нарисовать, если б сначала увидел их в зародыше. Или на побеге. Или в том соке, благодаря которому на ветке появляется почка.

— Это то, что тебе показывает Домус Мунди?

— Откровенно говоря, я не отважился заходить слишком глубоко. Но — да, Рукенау так и сказал. И если б мы были вместе, то смогли бы пойти глубоко внутрь. Могли бы увидеть зародыш зародыша. Клянусь тебе.

Томас тряхнул головой.

— Не знаю, то ли мне впадать в эйфорию, то ли бояться, — сказал он. — Если все, что ты говоришь, правда, то Рукенау имеет доступ к Богу.

— Думаю, что имеет, — вполголоса сказал Джекоб, разглядывая Томаса, который больше не мог на него смотреть. — Я не буду сейчас выжимать из тебя ответ. Но к полудню завтрашнего дня я должен знать: да или нет. Я и так пробыл здесь дольше, чем хотел.

— К завтрашнему дню я приму решение.

— И не впадай в меланхолию, Том, — сказал Джекоб. — Я же хотел тебя вдохновить.

— Может, я еще не готов для этого откровения.

— Готов, — возразил Джекоб. — Ты определенно готов к этому больше меня. Возможно, больше, чем Рукенау. Он принес в мир нечто, чего не понимает. Думаю, ты мог бы помочь ему. Ну, давай на сегодня закончим. Обещай, что не напьешься и не начнешь распускать сопли, думая обо всем этом. Я начинаю бояться за тебя, когда ты впадаешь в одно из этих своих гнусных настроений.

— Обещаю, — ответил Томас. — Я буду весел, думая о тебе, обо мне и о Розе, о том, как мы целые дни напролет разгуливаем голые.

— Хорошо, — сказал Джекоб, подаваясь вперед, чтобы прикоснуться к небритой щеке Томаса. — Завтра ты проснешься и сам себе не сможешь ответить, почему так долго ждал.

Сказав это, он повернулся к Томасу спиной и пошел прочь. Если это конец воспоминания, подумал Уилл, то трудно понять, почему Джекоб так разволновался, когда перед ним замаячила перспектива мысленно вернуться в те времена. Но прошлое еще не было распутано до конца. Сделав третий шаг, Уилл почувствовал, что мир опять делает вздох и солнечный свет внезапно мутнеет. Он поднял голову, посмотрел сквозь цветущие ветки. Еще мгновение — и небо, только что поражавшее голубизной, заволокло тучами, порыв ветра ударил ему в лицо дождевыми каплями.

— Томас? — сказал он и, развернувшись, посмотрел туда, где только что стоял художник.

Но теперь там никого не было.

«Это уже завтра, — подумал Уилл. — Он пришел за ответом».

— Томас? — снова позвал Джекоб. — Где ты?

В его хриплом голосе была тревога, а желудок свело, словно он заранее знал: что-то пошло не так.

Чаща перед ним сотряслась, появилась рыжая лиса, сегодня она была даже рыжее, чем днем раньше. Она на ходу облизывалась, длинный серый язык заворачивался вокруг морды. Потом она потрусила прочь.

Джекоб не последовал за ней взглядом — он уставился на кусты диких роз и орешника, откуда появилось животное.

— О господи, — пробормотал чей-то голос. — Отвернись. Ты меня слышишь?

Уилл слышал, но его глаза продолжали вглядываться в чащу. За кустарником что-то лежало на земле, но пока он не видел — что.

— Отвернись, черт тебя побери! — разъярился Стип. — Ты меня слышишь, парень?

«Так это он мне, — подумал Уилл. — Парень, с которым он говорит, это я».

— Быстро! — сказал Стип. — Время еще есть!

Его ярость перешла в мольбу.

— Нам не надо это видеть. Брось это, парень. Брось.

Может быть, эта мольба должна была его отвлечь, скрыть попытку завладеть ситуацией, потому что в следующий момент голова Уилла заполнилась шорохами, и пейзаж перед ним мелькнул, а потом исчез.

В следующее мгновение он снова оказался в зимнем лесу. Он стучал зубами, ощущал во рту солоноватый вкус крови из прокушенной губы. Джекоб по-прежнему стоял перед ним, из его глаз текли слезы.

— Хватит… — сказал он.

Но отвлечь его — намеренно или случайно — удалось только на несколько мгновений. После этого мир снова сотрясся, и Уилл вернулся в дрожащее тело Джекоба, стоявшего под дождем.

Последнее сопротивление, казалось, было сломлено. Хотя его взгляд во время их краткого расставания избегал цветущих веток, Уиллу достаточно было призвать его назад к розовому кусту, и он покорно вернулся. Раздался последний, слабый звук, который, может быть, и был словом протеста. Если так оно и есть, то Уилл не уловил его, да и в любом случае не стал бы откликаться. Теперь он был хозяином этого тела: глаз, ног и всего, что между ними. Он мог поступать со всем этим как ему заблагорассудится, а сейчас он не хотел ни бежать, ни есть, ни мочиться — он хотел видеть. Уилл велел ногам Стипа двигаться, они понесли его вперед, и наконец он увидел то, что скрывалось за кустом.

Конечно, это был художник Томас. Кто же еще? Он лежал лицом кверху в мокрой траве, вокруг разбросаны сандалии, брюки, заляпанная рубашка. Тело превратилось в палитру с набором красок. Те места, что в течение многих лет подвергались воздействию солнца (лицо и шея, руки и ноги), загорели до цвета красноватой сиены. Закрытые части тела, то есть все остальные, были болезненно белыми. То тут, то там на его груди с проступавшими ребрами, пониже живота и в подмышках виднелась жидкая поросль. Но на нем были краски и куда более скандальные. Яркое, алое пятно в паху — где лиса пообедала его членом и яичками. И лужицы того же яркого цвета в блюдечках глазниц, откуда птицы выклевали его всевидящие глаза. А в боку — лоскут синеватого жира, обнаженного зубами или клювом существа, пожелавшего полакомиться печенью и легкими, и жир этот отливал такой желтизной, что ему мог позавидовать лютик.

— Ну, теперь ты доволен? — пробормотал Джекоб.

Уилл не отважился спросить, к кому обращен этот вопрос — к тому, кто завладел телом Джекоба, или к лежащему перед ними трупу. Он снова против воли Джекоба заставил его увидеть это жуткое зрелище и теперь стыдился своего поступка. К тому же тошнота подступала к горлу. Но не при виде тела. Оно не особенно его беспокоило; оно было не ужаснее, чем туша, висящая в лавке мясника. Его побуждала отвернуться мысль о том, что, возможно, так выглядел и Натаниэль, чуть лучше или хуже. Уилл всегда представлял себе, что Натаниэль и в смерти был совершенен, что его раны были залечены добрыми руками, чтобы мать могла запомнить его безупречным. Теперь он знал, что это не так. Натаниэля отбросило в витрину обувного магазина. Скрыть такие глубокие раны невозможно. Неудивительно, что Элеонор проплакала несколько месяцев и заперлась у себя. Неудивительно, что она стала есть таблетки, а не яичницу с хлебом. Он не понимал, какие душевные страдания выпали на ее долю, когда она сидела рядом с его постелью, а он умирал. Но теперь он понял. А когда понял, щеки запунцовели от стыда: каким же он был жестоким.

С него довольно. Пора сделать то, чего давно хотел Стип, — отвернуться. Но теперь они поменялись ролями, и Стип это знал.

— Хочешь рассмотреть получше? — услышал Уилл его голос, и в следующий момент Стип присел на корточки рядом с телом Томаса и стал разглядывать его раны.

Теперь передернуло Уилла, его любопытство было более чем удовлетворено. Но Джекоб не отпускал его.

— Посмотри на него, — бормотал Стип, обводя взглядом искалеченный пах Томаса. — Лисичка им потрапезничала?

В голосе Стипа слышалась нотка фальшивой шутливости. Он ощущал это так же глубоко, как и Уилл, а может, еще сильнее.

— Так ему и надо. Нужно было получать удовольствие от своего члена, пока еще он мог размахивать им направо и налево. Бедный, глупый Томас. Роза не раз пыталась его соблазнить, но он был стойкий как кремень. Я ему говорил: «Если ты не хочешь Розу, у которой есть все, что только может пожелать мужчина, то ты вообще не можешь желать женщину. Ты содомит, Том». Он отвечал, что я слишком прост.

Стип подался еще ближе, чтобы пристальнее рассмотреть рану. Острые зубы лисы проделали аккуратную работу. Если бы не кровь и несколько клочков плоти, можно было подумать, что этот человек родился без члена.

— Ну и вид у тебя теперь, Томас! — сказал Стип, переводя взгляд с выхолощенного паха на ослепленную голову.

Тут был и еще один цвет, которого Уилл не заметил раньше. Синеватый оттенок на внутренней поверхности губ художника, на зубах, языке.

— Ты принял яд? — спросил Стип и наклонился к лицу Томаса. — Зачем ты сделал такую глупость? Уж наверняка не из-за Рукенау. Я бы защитил тебя от него. Разве я не обещал?

Он протянул руку и провел пальцами по щеке мертвеца, как сделал это днем раньше, когда они прощались.

— Разве я тебе не говорил, что со мной и Розой ты будешь в безопасности? О господи, Том. Я бы не допустил, чтобы ты страдал.

Он отстранился от тела и сказал громче, словно делал официальное заявление:

— Во всем виноват Рукенау. Ты отдал ему свой гений, а он отплатил тебе безумием. А значит, сделался вором. Это как минимум. Больше я не буду ему служить. И никогда его не прощу. Пусть вечно остается в своем паршивом доме, но я никогда не буду рядом. И Роза тоже. — Он встал и понизил голос. — Прощай, Том. Тебе бы понравился остров.

И он отвернулся от тела, как отвернулся вчера от живого человека, и пошел прочь.

Теперь эта сцена замигала, моросящий дождь, розы и тело, лежавшее под тем и другим, в одну секунду скрылись из вида. Но в этот момент Уилл увидел лису — она стояла на границе рощи и смотрела на него. Луч солнца пробился сквозь дождевые облака и нашел зверя, покрыв золотом его поджарые бока, заостренную морду и мотающийся хвост. Уилл встретил немигающий взгляд лисы, в котором не было угрызений совести за то, что она пообедала сегодня гениталиями. Взгляд, казалось, говорил: я зверь — и не смей осуждать меня.

Потом они оба исчезли — лиса и солнце, ее осенившее, — и Уилл вернулся в темную рощу над Бернт-Йарли. Перед ним стоял Джекоб, которого Уилл все еще держал за руку.

— Ну, тебе достаточно? — спросил Стип.

Вместо ответа Уилл отпустил его руку. Да, этого было достаточно. Более чем достаточно. Он оглянулся, чтобы убедиться: ничего из виденного им не осталось. Это его успокоило. Деревья снова стояли безлистые, земля обледенела; единственными телами были тела двух птиц — одна со сломанной шеей, другая — заколотая. Но на самом деле он даже не был уверен, что находится в той самой роще.

— Это… это случилось здесь? — спросил он, поднимая глаза на Джекоба.

Лицо, все в слезах, опухло, глаза помутнели. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы сосредоточиться на вопросе.

— Нет, — сказал он наконец. — Симеон в тот год жил в Оксфордшире…

— Кто такой Симеон?

— Томас Симеон, человек, которого ты только что видел.

— Томас Симеон…

— Это было в июле тысяча семьсот тридцатого. Ему тогда исполнилось двадцать три. Он отравился пигментами, которые сам и смешивал. Мышьяковые и небесно-голубые.

— Это случилось в каком-то другом месте, — сказал Уилл. — Почему вы вспомнили об этом?

— Из-за тебя, — тихо ответил Джекоб. — Ты вызвал его в моей памяти. И не чем-то одним.

Он отвернулся от Уилла, устремил взгляд сквозь деревья в сторону долины.

— Я узнал его, когда ему было столько, сколько сейчас тебе. Он словно был моим. Слишком нежный для мира иллюзий. Он с ума сходил, пытаясь найти путь в этом порочном мире. — Он посмотрел на Уилла острым, как его нож, взглядом. — Бог — трус и показушник. С годами ты это поймешь. Он прячется за выигрышными формами, хвастаясь совершенством Своего творения. Но Томас прав. Даже в своем жалком состоянии он был мудрее Бога.

Джекоб поднес ладонь к его лицу, отставив мизинец. Значение этого жеста было совершенно ясно. Не хватало только лепестка.

— Если б мир был проще, мы бы в нем не потерялись, — сказал Джекоб. — Мы бы не жаждали обновления. Мы бы не хотели вечно чего-то нового, вечно чего-то нового! Мы бы жили так, как хотел жить Томас, трепеща перед тайнами лепестка.

Стипу, похоже, показался слишком томным его голос, и он придал ему ледяную холодность.

— Ты совершил ошибку, мальчик, — сказал он, сжимая кулак. — Ты пил там, где глупо было пить. Мои воспоминания теперь в твоей голове. Как и Томас. И лис. И безумие.

Уиллу не понравились эти слова.

— Какое еще безумие? — спросил он.

— Ты не можешь видеть того, что ты видел, не можешь знать того, что мы оба знаем теперь, не испытывая при этом горечи. — Он приложил большой палец к темени. — Ты вкусил отсюда, вундеркинд, и теперь ни один из нас не сможет быть таким, как прежде. Не смотри так испуганно. Тебе хватило мужества дойти со мной сюда…

— Но только потому, что рядом были вы…

— С чего ты взял, что после этого мы сможем разъединиться?

— Вы хотите сказать, мы сумеем уйти отсюда вместе?

— Нет, это невозможно. Мне придется держать тебя на расстоянии — на большом расстоянии — ради нас обоих.

— Но вы только что сказали…

— Что мы не сможем разъединиться. И не разъединимся. Но это не означает, что ты будешь рядом со мной. Нас ждет много боли, и я не желаю тебе этого. Во всяком случае не больше, чем ты желаешь этого мне.

Уилл видел, что Джекоб говорит с ним как со взрослым, и это немного сгладило разочарование. Этот разговор о боли между ними, о местах, которые Джекоб не хотел видеть, — так мужчина говорит с мужчиной. Он бы унизил себя в глазах Джекоба, если б ответил как капризный ребенок. И какой в этом смысл? Джекоб явно не собирался менять решение.

— Ну… и куда же вы теперь? — спросил Уилл, стараясь не выдать своих чувств.

— Буду делать свою работу.

— А что это за работа?

Джекоб несколько раз заговаривал о своей работе, но никогда не говорил о ней ничего конкретного.

— Ты уже знаешь об этом больше, чем нужно тебе и мне, — ответил Джекоб.

— Я умею хранить тайну.

— Вот и храни то, что тебе известно. Только здесь, — он прижал кулак к груди, — ты можешь прикоснуться к этому.

Уилл сложил занемевшие пальцы в кулак и повторил жест Джекоба, вызвав у него слабую улыбку.

— Хорошо. Хорошо. А теперь… иди домой.

Уилл всем сердцем надеялся, что ему не придется услышать эти слова. А когда услышал, нахлынули слезы. Но он сказал себе, что не заплачет — по крайней мере, здесь и сейчас, — и слезы отступили. Вероятно, Джекоб заметил это усилие, потому что его строгое лицо вдруг смягчилось.

— Может, мы еще найдем друг друга где-то на пути.

— Вы так думаете?

— Это возможно. А теперь возвращайся домой. Оставь меня — я должен подумать о том, что потерял. — Он вздохнул. — Сначала книга. Потом Роза. Теперь ты. — Он повысил голос. — Я же сказал — ступай!

— Вы потеряли книгу? — спросил Уилл. — Она у Шервуда.

Уилл стоял на месте, надеясь, что эти сведения помогут заслужить отсрочку. Хотя бы еще час в обществе Джекоба.

— Ты уверен?

— Уверен! — сказал Уилл. — Не волнуйтесь, я заберу ее у него. Я знаю, где он живет. Это не составит труда.

— Только не лги мне, — предостерег Джекоб.

— Я бы ни за что не стал этого делать, — сказал Уилл, оскорбленный таким предположением. — Клянусь.

Джекоб кивнул.

— Я тебе верю. Ты окажешь мне огромную услугу, если добудешь эту книгу.

Уилл усмехнулся.

— Я и не хочу ничего другого. Только оказать вам услугу.

Глава 12

1

В спуске не было никакого волшебства: ни ожидания, ни укрепляющей руки на шее Уилла, которая помогала бы ему переползать через обледеневшие камни. Всю помощь, которую Джекоб считал нужной, он уже оказал. Уилл был предоставлен самому себе, а это означало, что он то и дело падал. Два раза проскользил несколько ярдов на пятой точке, наставил синяков и поцарапался о торчавшие камни, когда пытался замедлить падение. Это было холодное, мучительное и унизительное путешествие. Уилл страстно желал, чтобы оно закончилось как можно скорее.

Но когда он спустился до половины, мучения достигли предела, потому что появилась Роза Макги. Она возникла из мглы, призывая Джекоба, тревога в ее голосе была такой сильной, что Джекоб попросил Уилла подождать, пока он будет говорить с ней. Роза была взвинчена. Уилл не слышал ни слова из их разговора, но увидел, что Джекоб успокаивающим жестом положил руку ей на плечо. Он кивал и слушал, потом ответил, придвинувшись к ней почти вплотную. Минуту спустя он вернулся к Уиллу.

— У Розы неприятности. Нам нужно быть настороже.

— Какие?

— Не задавай вопросов, поверь на слово. А теперь, — он показал вниз по склону холма, — нам надо торопиться.

Уилл, подчинившись, двинулся вниз. Он бросил напоследок взгляд на Розу и увидел, что она присела на плоский камень, с которого как будто смотрела в сторону Суда.

«Может, ее выгнали оттуда? — недоумевал Уилл. — Из-за этого она и подняла панику?»

Наверное, он никогда этого не узнает. Уставший и подавленный, он продолжил спуск.

Уилл увидел, что в деревне что-то происходит: несколько машин с проблесковыми маячками, повсюду стайки людей. Двери многих домов распахнуты, хозяева стоят на пороге полураздетые, наблюдая за происходящим.

— Что тут такое? — удивился Уилл.

— Что бы ни было, нас это не касается, — ответил Джекоб.

— А они не меня ищут?

— Нет, не тебя.

— Значит, ее? — догадался Уилл, и ему сразу стала ясна причина беспокойства Розы. — Они ищут Розу.

— Боюсь, что так, — отозвался Джекоб. — Она нашла себе приключение. Но Роза в состоянии позаботиться о себе. Давай-ка остановимся на минуту и подумаем, какие у нас есть варианты.

Уилл покорно остановился, и Джекоб шага на два-три спустился по склону. Наконец они оказались в двух ярдах друг от друга. После рощи Джекоб ни разу не подходил к Уиллу ближе.

— Тебе отсюда видно, где живет твой друг?

— Да.

— Покажи мне, где это.

— Видите, там, где припаркован полицейский автомобиль, дорога поворачивает?

— Вижу.

— За этим поворотом есть улица, она идет налево, видите?

— И ее вижу.

— Это Сэмсон-роуд, — сказал Уилл. — Они живут в доме, рядом с которым склад утиля.

Джекоб хранил молчание, изучая местность.

— Я смогу вернуть вам эту книгу, — напомнил Уилл, опасаясь, как бы он не направился туда один.

— Я знаю, — сказал Джекоб. — Полагаюсь на тебя. Но не думаю, что с нашей стороны будет благоразумно оказаться сейчас в гуще событий.

— Мы можем пройти задами.

Он показал дорогу. На это ушло бы еще около получаса, но позволило бы проскользнуть незамеченными.

— Похоже, это самое мудрое решение, — заметил Джекоб.

Он стянул правую перчатку и полез в карман за ножом.

— Не волнуйся, — сказал он, перехватив встревоженный взгляд Уилла. — Я не запятнаю его человеческой кровью без крайней необходимости.

Уилла пробрала дрожь. Час назад, поднимаясь с Джекобом на холм, он чувствовал себя счастливым, как никогда прежде. От прикосновения ножа по руке проходил трепет удовольствия, а те пустяшные смерти, причиной которых он стал, наполняли его гордостью.

Теперь Уиллу казалось, что все это было в другом мире, с кем-то другим. Он посмотрел на свои руки. Ему так и не удалось отчистить их до конца, и даже в сумерках он различал на них кровь птиц. По телу прошла судорога отвращения к самому себе. Если б он мог убежать прямо сейчас, то, наверное, так бы и сделал. Но тогда Джекоб отправится на поиски книги сам, а Уилл не хотел идти на такой риск, пока в руке Джекоба этот нож. Уилл знал по собственному опыту, как своеволен его клинок, как одержим злом.

Повернувшись спиной к ножу и своему спутнику, он стал спускаться, но теперь уже не к деревне, а в обход, чтобы никто не увидел, как они подбираются к крыльцу Каннингхэмов.

2

Когда Фрэнни проснулась, часы у ее кровати показывали двадцать пять минут шестого. Но она все равно встала, зная, что отец, который всегда был ранней пташкой, поднимется не позже, чем через пятнадцать минут.

Но она нашла его уже на кухне: полностью одетый, он наливал себе чай и курил сигарету. Отец улыбнулся ей довольно мрачно.

— Там что-то происходит, — сказал он, накладывая сахар в чашку. — Пойду посмотрю, что за дела.

— Съешь сначала тосты, — возразила Фрэнни.

Она не стала ждать ответа. Взяла батон из хлебницы, подошла к буфету за ножом, потом к плите, включила гриль, вернулась нарезать хлеб. И все это время думала, как это странно — делать вид, будто этим утром ничто в мире не изменилось, тогда как в глубине души она уверена в обратном.

Первым заговорил отец. Стоя к ней спиной, он смотрел в окно.

— Не знаю, что за дела творятся, — он покачал головой, — раньше тут было безопасно.

Фрэнни сунула в гриль два толстых ломтя хлеба и, достав из буфета свою любимую кружку, налила чаю. Как и отец, она клала много сахара. В семье они двое сладкоежки.

— Я иногда начинаю бояться за тебя, — сказал отец, повернувшись к Фрэнни. — Дела в мире идут так…

— Со мной все будет в порядке, па.

— Я знаю, — отозвался он, хотя, судя по выражению лица, не слишком верил в то, что говорил. — Со всеми нами все будет в порядке.

Он раскрыл объятия, и она подошла к нему, крепко прижалась.

— Но только становясь старше, — продолжал отец, — ты увидишь, что в мире больше зла, чем добра. Поэтому-то и нужно работать с утра до ночи, чтобы твои близкие жили в безопасности. В таком месте, где можно запереть дверь.

Он покачал ее в объятиях.

— Ты моя принцесса, ты это знаешь?

— Знаю, — ответила Фрэнни, улыбаясь.

Мимо проехала полицейская машина с включенной сиреной. Выражение счастья исчезло с лица Джорджа Каннингхэма.

— Сейчас намажу маслом тосты, — сказала Фрэнни, погладив отца по груди. — Сразу настроение улучшится.

Она вытащила из гриля ломти хлеба и перевернула их.

— Хочешь мармелада?

— Нет, спасибо, — сказал он, глядя, как она суетится — к холодильнику за маслом, потом назад к плите, достает горячие тосты и кладет их на тарелку.

Фрэнни намазала масло толстым слоем — знала, что ему так нравится.

— Держи, — сказала она, подавая тост отцу.

Он стал есть, одобрительно бормоча.

Теперь нужно только молока к чаю. Картонная упаковка оказалась пустой, но молочник, наверное, уже приходил, и Фрэнни направилась к двери. Оба запора — верхний и нижний — были закрыты. Она не могла припомнить, чтобы когда-то так было. Родители явно беспокоились, когда шли спать. Фрэнни открыла верхний запор, нагнулась, чтобы отпереть нижний, и наконец распахнула дверь.

Никаких признаков дня еще не было — ни просвета. Впереди был один из тех зимних дней, когда свет едва успевает появиться и тут же исчезает. Но снег идти перестал, и в свете фонаря улица была похожа на застеленную постель. Пухлые белые подушки привалились к стенам, на крышах и мостовых лежали лоскутные одеяла. Это зрелище ласкало глаз. Оно напомнило о близости Рождества, когда все будут петь и смеяться.

На ступеньке ничего не было: молочник сегодня запаздывал.

«Ну и ладно, — подумала Фрэнни, — попью чай и так».

А потом она услышала скрип чьих-то шагов. Подняла голову и увидела кого-то на другой стороне улицы. Она не знала, кто это: человек стоял там, куда не доходил свет фонаря, но оставался там лишь несколько мгновений. Понял, что его увидели, и вышел из серой тени на свет. Это был Уилл.

Глава 13

1

Роза ждала на камне, чутко прислушиваясь. Они скоро будут здесь. Ее преследователи. Она слышала каждый скрип их ботинок, облепленных снегом, — они шли по склону холма в ее сторону. Один — всего их было четверо — курил на ходу (она видела огонек сигареты, который светился ярче, когда он затягивался). Другой был молодой и дышал легче, чем его спутники. Третий время от времени прикладывался к фляжке с бренди, а когда предложил выпить товарищам, она отчетливо услышала, что он глотает звуки. Четвертый вел себя тише остальных, но иногда, если Роза прислушивалась изо всех сил, ей казалось, она слышит, как он бормочет что-то себе под нос. Но бормотание было слишком невнятным, чтобы его разобрать, и она подумала, что это молитва.

С Джекобом у нее состоялся откровенный разговор. Она сразу сказала, что сделала в Суде, и посоветовала ему поскорее убраться отсюда, иначе толпа их растерзает. Он ответил, что пока не собирается покидать эти места, что у него еще дела в деревне. Когда она спросила какие, он ответил, что не желает делиться тайнами с женщиной, которую, скорее всего, еще до рассвета подвергнут допросу.

— Это угроза, мистер Стип? — спросила Роза.

— Наверное, ты можешь относиться к этому и так, — ответил он.

— Хочешь, чтобы я взяла их смерть на свою совесть?

— Какую совесть?

Этот ответ сильно развеселил ее, и несколько мгновений, пока она стояла на склоне холма рядом с Джекобом, ей казалось, что наступили прежние времена.

— Ну что ж, — сказала она, — теперь ты предупрежден.

— И это все, что ты собиралась сделать? Предупредить меня и убраться отсюда?

— А что ты предлагаешь?

Она улыбнулась.

— Я хочу, чтобы ты приняла меры и они не преследовали меня.

— Ну, так скажи это. Скажи: «Убей их ради меня, Роза».

Она подалась ближе. Сердцебиение у него участилось — она слышала удары, громкие и отчетливые.

— Если хочешь, чтобы они умерли, нужно только сказать об этом. — Ее губы были так близко от его уха, что почти касались его. — Никто не будет об этом знать, кроме нас.

Он молчал, а потом смиренно пробормотал слова, которые она хотела услышать:

— Убей их ради меня.

И они с мальчишкой отправились дальше.

Теперь Роза ждала, чувствуя себя гораздо счастливее. Хотя он всего несколько часов назад и хотел ее убить, она все больше склонялась к мысли, что лучше бы им помириться. Она отомстила за неудавшееся покушение на ее жизнь и теперь хотела забыть об этом происшествии, если только можно все исправить. А это возможно, она не сомневалась, нужно только постараться быть терпеливой. Может быть, они уже никогда не будут такими, как прежде (попыток завести детей больше не будет — она хоть и скрепя сердце, но согласилась с этим), однако крепкий брак — это не скала. Он изменяется, углубляется, становится зрелым. Так что их отношения с Джекобом могут постепенно наладиться. Они заново научатся уважать друг друга, найдут способы не предавать свою половину.

Эта мысль вернула ее к цели бдения на этом камне. Разве есть более убедительный способ доказать свою любовь, чем совершить ради него убийство?

Она задержала дыхание и напряженно прислушалась. Человек, глотавший звуки, жаловался, что ему тяжело подниматься, говорил, что не может идти дальше. Он должен остаться, а они пусть идут без него.

«Нет-нет», — тихонько сказала она себе.

Роза готова была забрать четыре жизни, и именно так она и поступит. Извинения не принимаются.

Пока мужчины спорили, она приняла решение: хватит ждать. Если они собираются увильнуть, она сама к ним спустится. Глубоко вздохнув, Роза поднялась с камня. С почти девчоночьим предвкушением она двинулась по своим следам вниз, туда, где остановились ее жертвы.

2

Вид у Уилла был ужасный. Серое лицо, разорванная и промокшая одежда, он прихрамывал, а выглядел, подумала Фрэнни, как мертвец. Мертвец, который среди ночи пришел проститься.

Она выбросила глупости из головы. Уиллу нужна помощь — все остальное сейчас не имеет значения. Фрэнни была босиком, но перешагнула через порог и двинулась к Уиллу, утопая ногами в снегу.

— Иди скорей в тепло, — сказала она.

Он покачал головой.

— Нет времени.

Голос у него был такой же больной, как и вид.

— Я пришел за книгой.

— Ты сказал ему?

— Да. Пришлось, — ответил Уилл. — Это его книга, Фрэнни, и он хочет ее вернуть.

Она остановилась, вдруг осознав свою наивность. Уилл пришел не один. С ним Джекоб Стип. Невидимый, где-то в темноте, за границей пятна от фонаря, но неподалеку.

«Может быть, поэтому у Уилла такой больной вид, — подумала она. — Может, Стип избил его или еще что-то с ним сделал?»

Не шелохнувшись, она повела глазами: нет ли движения в тени за его спиной? Нужно как-то заманить Уилла в дом, но при этом не вызвать подозрений у Стипа.

— Книга наверху, — сказала она как можно небрежнее. — Заходи, я ее принесу.

Уилл отрицательно покачал головой, но сделал это не сразу и как-то неуверенно, так что ей показалось, что он не откажется войти в теплый дом, если она будет настаивать.

— Идем, — повторила она, — Всего на пару минут. Я дам тебе чай. И тост с маслом.

Она понимала, что это всего лишь простые домашние радости против того влияния, которое имеет на него Стип. Но ничего другого у нее не было.

— Я не хочу… заходить, — сказал Уилл.

Она безразлично пожала плечами.

— Как знаешь. Тогда пойду за книгой.

Фрэнни повернулась к нему спиной, спрашивая себя, что она будет делать, вернувшись в дом. Оставить ли дверь открытой в надежде заманить Уилла за порог или закрыть, защищая свой дом и свою жизнь от человека, который стоит в тени?

Она нашла компромиссное решение: оставила дверь приоткрытой на случай, если Уилл передумает. Потом, отбивая дробь зубами, двинулась вверх по лестнице. Из кухни раздался голос отца:

— Ты молоко принесла?

— Я сейчас спущусь, па, — откликнулась Фрэнни и поспешила в свою комнату.

Она точно помнила, где спрятала книгу, и через секунду та была у нее в руках. Фрэнни прошла уже половину пути вниз по лестнице, когда услышала голос Шервуда:

— Ты что делаешь?

Она подняла глаза на лестничную площадку, стараясь держать книгу так, чтобы он спросонок ее не увидел. Но опоздала.

— Куда ты ее несешь? — спросил брат, приближаясь к лестнице, чтобы спуститься вслед за сестрой.

— А ну, не смей сюда идти! — приказала она, подражая самому суровому голосу матери. — Я это серьезно, Шервуд.

Ее строгий тон не остановил его. Хуже того — из кухни вышел отец и попытался ее утихомирить:

— Тихо, Фрэнни, маму разбудишь…

Он перевел глаза на дверь, распахнутую порывом ветра.

— Неудивительно, что тут такой сквозняк! — сказал он и направился к двери.

Фрэнни охватила паника, и она бросилась вниз по лестнице, чтобы его опередить.

— Я закрою! Можешь не спешить!

Но она опоздала. Отец оказался у двери раньше и, выглянув на улицу, увидел Уилла.

— Что тут, черт побери, происходит? — сказал он, поворачиваясь к Фрэнни, которая уже была рядом. — Ты знала, что он здесь?

— Да, папа…

— Господи милостивый! — сказал он, повышая голос. — У вас, ребята, мозгов совсем нет? Уильям! Ну-ка, заходи. Ты меня слышишь?!

Фрэнни через плечо отца видела Уилла. У нее вдруг появилась надежда, что тот подчинится. Но Уилл отступил на несколько шагов.

— А ну иди сюда! — потребовал Джордж, выходя за порог.

— Па, не надо… — начала было Фрэнни.

— Замолчи! — отрезал отец.

— Он не сам по себе, па.

Этого оказалось достаточно, чтобы его решимость куда-то подевалась.

— Что ты такое говоришь?

Фрэнни вышла на крыльцо.

— Пожалуйста, оставь его.

И тут сдерживаемый гнев отца прорвался наружу.

— А ну в дом! — завопил он. — Ты меня слышишь, Фрэнсис?

Она была уверена, что его слышали все соседи. Теперь только вопрос времени, когда они высыпят на улицу и станут задавать вопросы. Для всех будет лучше, если она вручит книгу Уиллу, чтобы он передал ее Стипу. Книга была собственностью Стипа. Всем будет лучше, если она вернется к хозяину.

Но прежде чем Фрэнни успела пренебречь приказом отца и выйти из дома, ее перехватил Шервуд.

— Кто это там? — спросил он.

Утром у него изо рта дурно пахло, руки были потные.

— Только Уилл, — солгала она.

— Ты врешь, Фрэнни. Это они?

Он вглядывался мимо нее в темноту. Потом сказал: «Отдай книгу» — и попытался выхватить ее из рук Фрэнни. Но та не выпустила ее, изо всех сил пихнула брата в грудь, заталкивая его назад, в холл. По лестнице уже спускалась миссис Каннингхэм, спрашивая, что там происходит, но Фрэнни предпочла не заметить ее и выскочила на снег, когда отец схватил Уилла, у которого, кажется, уже не осталось сил отступать. Его серое лицо было безвольным, тело не слушалось.

— Не смейте, — услышала Фрэнни голос Уилла, когда ее отец схватил его.

Но едва мистер Каннингхэм коснулся Уилла, ноги у мальчика подкосились, а глаза закатились под трепещущие веки.

Фрэнни не стала смотреть, что с ним. Она быстро прошла мимо отца, который подхватил безжизненное тело Уилла, стараясь не упасть вместе с ним, а потому не мог остановить ее. Она выскочила на середину улицы и подняла дневник высоко над головой, чтобы его мог видеть Стип.

— Вот что вам надо, — сказала она едва слышно. — Подойдите и возьмите.

Она круто развернулась, ожидая, что он даст знать о себе. На крыльце стояла мать, требуя, чтобы Фрэнни немедленно вернулась в дом. Соседка миссис Дейвис стояла у калитки, рядом тявкал ее терьер Бенни. Из своего фургона с недоуменным выражением на лице выходил молочник Артур Ратбон.

И тут, разворачиваясь в другую сторону, она увидела Стипа. Он приближался уверенным шагом, уже протягивая руку в перчатке, чтобы взять свою вещь. Фрэнни хотела, чтобы расстояние между врагом и крыльцом ее дома было как можно больше, а потому не стала ждать, когда он подойдет, а двинулась навстречу, к противоположной стороне улицы. Как ни странно, она ощущала лишь слабые уколы страха. Эта улица была частью ее мира: ворчащая мать, тявкающая собака, молочник… Здесь Стип бессилен, даже в темноте.

Их разделяли два-три ярда, и теперь она смогла разглядеть его лицо. Он был счастлив, а его взгляд — прикован к книге в ее руке.

— Хорошая девочка, — пробормотал он и выхватил книгу — она и глазом моргнуть не успела.

— Он не хотел ее брать, — крикнула она на тот случай, если Стип вынашивает планы относительно Шервуда. — Он не знал, что она такая важная.

Стип кивнул.

— А она ведь важная? — спросила она, надеясь и в то же время понимая всю тщетность этой надежды, что он даст ей хоть какое-то представление, пусть и самое туманное, относительно содержания книги.

Но если он и понял ее намерение, то не собирался выдавать никаких тайн.

— Скажи Уиллу, пусть поостережется Господина Лиса.

— Господина Лиса?

— Он поймет, — сказал. Стип. — Теперь он тоже часть этого безумия.

С этими словами он развернулся и двинулся по улице — мимо склада ее отца, мимо Артура Ратбона, который предусмотрительно посторонился, мимо почтового ящика на углу и исчез из вида.

— Фрэнни!

Голос матери.

— Ты вернешься в дом наконец?!

Даже теперь, когда Стипа уже не было видно, Фрэнни не могла отвернуться.

— Фрэнни! Что я тебе говорю?!

Она нехотя перевела взгляд на дом. Отцу удалось отчасти донести, отчасти волоком дотащить Уилла до крыльца, где стояла мать, обнимавшая Шервуда.

«Ну, сейчас начнется, — подумала Фрэнни. — Вопросы, вопросы, и ни малейшего шанса что-то утаить. Хотя после сегодняшнего это вряд ли имеет значение. Уилл вернулся, его приключения закончились, так и не начавшись, и больше нет нужды лгать во спасение. Остается только сказать правду, какой бы странной она ни была, и принять последствия».

С тяжелым сердцем и пустыми руками, она двинулась к крыльцу, где, уткнувшись в грудь матери, рыдал Шервуд — рыдал так, словно не собирался останавливаться.

Глава 14

Три часа спустя, когда занялся хмурый день и подошел второй фронт метели, Джекоб и Роза встретились на Скиптон-роуд, в нескольких милях к северу от долины. Они не назначали место встречи, но все же пришли сюда (Джекоб из долины, Роза с камня в холмах) с разницей в пять минут, словно условились о рандеву.

Роза всегда напускала тумана, когда заходила речь о том, что она сделала со своими преследователями, но все же выяснилось, что была настоящая погоня, в которой она знала толк.

— Один из них бежал и бежал, — сказала она. — И я была так зла, когда догнала его, что…

Она замолчала и нахмурилась.

— Я знала, что это ужасно, потому что он был как ребенок. Ну, ты знаешь, какими они бывают. — Она рассмеялась. — Мужчины как дети. Не все, конечно. К тебе это не относится, Джекоб.

Порыв ветра со снегом принес вой приближающихся полицейских сирен.

— Нужно двигаться, — сказал Джекоб, поглядев на дорогу сначала в одну, потом в другую сторону. — Ты куда хочешь?

— Туда, куда ты, — ответила она.

— Хочешь, чтоб мы шли вместе?

— А ты — нет?

Джекоб тыльной стороной руки в перчатке вытер нос: с него капало.

— Пожалуй, я не против. По крайней мере, пока они не прекратят погоню.

— Да пусть приходят, — сказала Роза с мрачной улыбкой. — Я не прочь порвать им глотки, им всем.

— Ну, всех не убьешь, — заметил Джекоб.

— Неужели? — спросила она с улыбкой, словно ребенок, выпрашивающий игрушку у взрослого.

Джекоб едва не рассмеялся против желания. Она всегда устраивала такие сценки, чтобы его развлечь: Роза-школьница, Роза-грубиянка, Роза-поэтесса. Теперь перед ним была Роза-живодер, настолько погрязшая в убийствах, что даже не помнит, что сделала и с кем. Если он не хочет путешествовать в одиночку, разве найдешь спутницу лучше, чем эта женщина, которая знает его так хорошо?

И только на следующий день, читая «Дейли телеграф» в кафе Абердина, они разобрались, что же натворила Роза, хотя в газете было как никогда мало подробностей. Два из четырех тел, найденных на холме, были расчленены, а некоторые части одного из них так и не были обнаружены. Джекоб не стал спрашивать, съела она их, закопала или разбросала по дороге, уходя, чтобы порадовать диких зверей. Он просто прочел заметку и передал газету Розе.

— У них есть хорошее описание нас обоих, — заметил он.

— Это детишки наболтали.

— Да.

— Нужно вернуться и прикончить их, — сказала она нараспев и добавила, брызгая слюной: — В их кроватях.

— Мы сами виноваты. Ну, да это не конец света. — Он усмехнулся в кружку с «Гиннесом». — А может, и конец.

— Я предлагаю двигаться на юг.

— Не возражаю.

— Сицилия.

— Есть какие-то конкретные причины?

Она пожала плечами.

— Вдовы. Пыль. Не знаю. Просто мне пришло в голову, что это хорошее место, где можно затаиться, если у тебя это на уме.

— Ненадолго, — сказал Джекоб, ставя на стол пустую кружку.

— У тебя предчувствие?

— У меня предчувствие.

Она рассмеялась.

— Ужасно люблю, когда у тебя предчувствие, — сказала она, накрывая его руки своими. — Я знаю, мы наговорили друг другу много жестоких слов в последние дни…

— Роза…

— Нет-нет, выслушай меня. Мы говорили жестокие слова, и говорили их от души. Давай будем честны: мы говорили их от души. Но… я тебя очень люблю.

— Я знаю.

— Я спрашиваю себя, знаешь ли ты, как сильно я тебя люблю, — сказала она, подаваясь к нему. — Потому что я ведь тебя не люблю.

Он недоуменно посмотрел на нее.

— То, что я чувствую к тебе, — очень глубоко во мне, очень далеко уходит в мою душу, в самуюмою суть, Джекоб.

Она вперилась в него взглядом, и он тоже смотрел на нее не мигая.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

— То же самое чувствую и я…

— Не говори, если нет.

— Клянусь, что чувствую, — продолжал Джекоб. — Я понимаю это не больше, чем ты, но мы принадлежим друг другу. Я признаю это.

Он поцеловал ее ненакрашенные губы. У них был вкус джина. Но сквозь алкоголь чувствовался другой вкус, какого не было ни у каких других губ в мире — только у его Розы. Если бы кто-нибудь сказал ему сейчас, что она не само совершенство, он убил бы эту сволочь на месте. Она была настоящее чудо, когда он смотрел на нее вот так, незамутненным взором. А он — счастливейший из мужчин, потому что идет по земле бок о бок с нею. Ну и пусть на его работу уйдет еще столетие — ерунда. Рядом с ним Роза, непреходящий знак того, что ждет его в конце пути.

Он жадно приник к ее губам, и она ответила на его страстные поцелуи с не меньшей страстью, и наконец они сплелись телами так, что никто из посетителей кафе не смел кинуть взгляд в их сторону, чтобы не покраснеть.

Потом они пошли на пустырь рядом с железнодорожными путями. И там, когда сумерки, сопровождаемые снегопадом, опустились на остров, завершили совокупление, начатое в здании Суда. На сей раз страсть накрыла их с головой, так что пассажир какого-нибудь поезда из тех, что промчались мимо, увидев их в грязи, мог решить, что перед ним не два существа, а одно: единое безымянное животное, залегшее рядом с железнодорожными путями в ожидании, когда можно будет перебраться на другую сторону.

Глава 15

1

Уилл знал, что спит. Все это ему снилось, хотя он и лежал в своей кровати, и это вроде бы была его комната (он слышал голос матери, доносившийся откуда-то снизу). Доказательства? Его мать не говорила — она пела. Пела по-французски грубоватым, но приятным голосом. Сущая нелепица. Его мать ненавидит звук собственного поющего голоса. Она лишь беззвучно двигала губами, когда в церкви пели псалмы. Но было и еще одно доказательство, более убедительное. Свет, проникавший сквозь неплотно сдвинутые шторы, был такого цвета, какого он не видел прежде: сиреневый с золотистым блеском, от которого все, на что он падал, начинало подрагивать, словно пело на языке света собственную песню. А там, куда свет не попадал, царили полная неподвижность и тени какого-то таинственного оттенка.

— Очень странные сны, — сказал кто-то.

Он сел в кровати.

— Кто здесь?

— Правда? Сны внутри снов. Они всегда самые странные.

Уилл вгляделся в темноту в изножье кровати, откуда шел голос. Прищурился, чтобы разглядеть говорившего. На нем было что-то рыжее.

«Может, шуба, — подумал Уилл. — Остроконечная шапка?»

— Но я думаю, это похоже на русские матрешки, — продолжал человек в шубе. — Ты знаешь, о чем я говорю? Они делают одну куклу в другой, одну в другой. Ну, ты-то, конечно, знаешь. Человек с таким жизненным опытом. Столько всего повидал. Что до меня, то я не выходил за пределы вересковой пустоши площадью пять квадратных миль. — Он помолчал, пережевывая что-то. — Извини, что чавкаю, но я чертовски голоден… Так о чем я говорил?

— О матрешках.

— Ах, да. Матрешки. Ты понимаешь мою метафору? Эти сны похожи на матрешек. Они сидят один в другом. — Он умолк и пожевал еще. — Но вот в чем фокус. Это действует в двух направлениях…

— Кто вы? — спросил Уилл.

— Не прерывай меня. Думаю, тут есть натяжка, но представь, что мы существуем в некоем параллельном мире, в котором я переписал все законы физики…

— Я хочу видеть, с кем говорю, — гнул свое Уилл.

— Ни с кем ты не говоришь. Тебе это снится. Я переписал все законы физики, и любая матрешка помещается в другую, невзирая на размеры.

— Это глупо.

— Кого ты называешь глупым? — возмутился незнакомец и в гневе вышел из тени.

Это не был человек в шубе или остроконечной шапке — это был лис. Снящийся ему лис с блестящим мехом, длинными усами и черными глазами, которые сверкали, словно черные звезды на изящной длинномордой голове. Лис легко стоял на задних лапах, подушечки передних были слегка вытянуты, напоминая короткие пальцы.

— Ну, теперь ты видишь меня, — сказал лис.

Уилл заметил единственное свидетельство того, что это существо когда-то было диким зверем: брызги крови на белом треугольничке на груди.

— Не волнуйся, — сказал лис, опустив глаза на кровавые пятна. — Я уже поел. Ты ведь наверняка помнишь Томаса.

Томаса…

…труп в траве со съеденными гениталиями…

— Только не будь таким нетерпимым, — с упреком сказал лис. — Мы делаем то, что должны делать. Если ты находишь пищу, ты ее ешь. И начинаешь с самых лакомых частей. Нет, вы только посмотрите на него. Поверь, у тебя во рту побывает немало пипок — это время не за горами. — И снова смех. — Вот в чем прелесть круговорота вещей, понимаешь? Я говорю с юнцом, а слушает меня мужчина. И это наводит на мысль: уж не видел ли ты эти сны на самом деле много лет назад? Разве это не головоломка? Видел ли ты в одиннадцать лет сны, в которых я рассказывал о мужчине, каким ты со временем станешь? О мужчине, который когда-нибудь будет лежать в коме и видеть сны о том, как ты спишь в своей кровати и видишь сон о лисе? — Он пожал плечами. — И так далее? Ты следишь за ходом моих мыслей?

— Нет.

— Это всего лишь домыслы. Твой отец, вероятно, был бы не прочь порассуждать на эту тему с лисом, и не думаю, что все это улеглось бы в его систему взглядов. Что ж… это его проблема.

Лис подошел к кровати, нашел место, где свет золотил его мех.

— Удивляюсь я тебе, — сказал он, внимательно разглядывая Уилла. — На труса ты не похож.

— Я не был трусом. Я бы сам передал ему книгу, вот только ноги…

— Я говорю не с мальчишкой, каким ты был, — сказал лис, строго глядя на него. — Я говорю с мужчиной, каким ты стал.

— Я не мужчина, — слабо возразил Уилл. — Пока еще.

— Да прекрати бога ради. Не утомляй меня. Ты прекрасно знаешь, что ты взрослый человек. Не можешь же ты вечно цепляться за прошлое. Поначалу это может казаться удобным, но рано или поздно это тебя прикончит. Пора проснуться, дорогой друг.

— Я не понимаю, о чем ты.

— Господи Иисусе, до чего ты упрям! — резко сказал лис, забывая о манерах. — Не знаю, куда тебя заведет твоя ностальгия. Значение имеет только будущее.

Он приблизился к Уиллу, и теперь они смотрели в глаза друг другу.

— Ты меня слышишь?! — крикнул он.

Из пасти у него воняло, и зловоние напомнило Уиллу о том, что сожрал лис, каким довольным он выглядел, семеня прочь от тела Симеона. Он знал, что все это сон, но страх от этого не становился меньше. Если лис заявился на запах той малости, что была у Уилла между ног, то он так просто не сдастся, но шансов на победу маловато. Истечь кровью в собственной кровати, пока лис будет жрать его живьем…

— О господи, — сказал лис. — Я понимаю, что принуждение ничего не даст.

Он отошел от кровати на пару шагов и потянул носом.

— Позволь, я расскажу тебе анекдот. Впрочем, разрешения не нужно, я тебе расскажу его в любом случае. Как-то раз я встретил собаку, она лежала на моей охотничьей территории. Обычно я не вожусь с домашними животными, но тут мы разговорились, как это бывает иногда с людьми, и она сказала: «Господин Лис (так она меня называла: Господин Лис), иногда я думаю, что мы, собаки, совершили ужасную ошибку, доверившись им». Он имел в виду ваш вид, мой друг. Я спросил: «Почему? Тебе не приходится питаться отходами, как мне, и спать под дождем». Она ответила, что с точки зрения мироздания это не важно. «Ну-ну», — рассмеялся я. То есть я подумал, с каких это пор собак интересует мироздание. Но нужно отдать должное этому псу, он и в самом деле был в некотором роде мыслителем.

«Мы сделали наш выбор, — сказал он. — Мы охотились для них, охраняли их стада, сторожили их выродков. Господь знает, мы помогли им построить цивилизацию. А ради чего?» Я сказал, что не знаю, что это за пределами моего понимания. «Потому что, — сказал он, — мы думали, будто они знают, как вести дела. Как наполнить мир мясом и цветами».

«Цветами? — спросил я. (Собачье притворство я могу выносить только до определенных пределов.) — Не говори ерунды. Мясо — да. Ты хотел, чтобы они кормили тебя мясом, но с каких это пор собак интересует запах цветущей вишни?»

Ну, собака, услышав это, этак высокомерно на меня посмотрела и сказала, что наш разговор окончен. Встала и потрусила прочь.

Теперь лис вернулся в изножье кровати Уилла.

— Ты понял, о чем речь? — спросил он.

— Вроде того.

— Просыпайся, Уилл. За окном мир, которому нужна помощь. Сделай это ради собак, если уж на то пошло. Только просыпайся. Передай это человеку, который есть в тебе. Скажи ему, чтоб проснулся. А если ты этого не сделаешь, — Господин Лис склонился над спинкой кровати и прищурил горящие глаза, — я вернусь посреди ночи и отгрызу твои нежные части. Ты меня понял? Я вернусь, и это так же верно, как то, что Господь навесил сиськи на ветки.

Его пасть приоткрылась. Уилл ощутил запах дыхания.

— Ты меня понял?

— Да, — сказал он, стараясь не смотреть на лиса. — Да! Да!

Да!

— Уилл.

— Да! Да!

— Уилл, у тебя ночной кошмар. Проснись. Проснись.

Открыв глаза, он увидел, что лежит на кровати у себя в комнате, вот только Господина Лиса нет, как нет и невероятного света. Вместо них он увидел человека рядом с кроватью — доктора Джонсон, которая и разбудила его, встряхнув. У двери с гораздо менее сочувственным выражением лица стояла мать.

— Что это за сны тебе снились? — спросила доктор Джонсон, прижимая ладонь к его лбу. — Не помнишь?

Уилл покачал головой.

— Да, дружок, у тебя сумасшедшая температура. Неудивительно, что ты видишь странные сны. Ну ничего, поправишься.

Доктор вытащила из саквояжа бланк рецепта и что-то на нем черкнула.

— Он должен оставаться в кровати, — сказала она, вставая. — Три дня минимум.

2

На этот раз Уилл не стал противиться предписаниям врача, потому что был настолько слаб, что не смог бы покинуть дом, даже если б захотел. А он не хотел. Теперь, когда Джекоб оставил его, у него не было причин куда-то идти. Хотелось одного: засунуть голову под подушку и закрыться от мира. А если он задохнется там, под подушкой, что с того? Цели в жизни у него теперь не было, если не считать прием таблеток, обмены колкостями с родителями и сны о Господине Лисе.

Ситуация представлялась мрачной, когда он проснулся, но два-три часа спустя она стала еще мрачнее: заявились двое полицейских — у них имелись к нему вопросы. Один был в форме. Он сел в углу спальни и стал прихлебывать чай из кружки, поданной Аделью. Другой — усталого вида человек, от которого исходил затхлый запах пота, — сел на край кровати Уилла. Он представился как детектив Фаради и сразу стал донимать Уилла вопросами.

— Прежде чем отвечать, сынок, прошу тебя хорошенько подумать. Проще говоря, мне не нужна ложь или выдумки. Это не игрушки, сынок. Погибли пять человек.

Этого Уилл не знал.

— Вы хотите сказать… что их убили?

— Я хочу сказать, что их жестоко убила женщина, которая была с похитившим тебя мужчиной.

Уилл хотел сказать, что его никто не похищал, что он пошел сам, потому что хотел. Но придержал язык и позволил Фаради продолжать.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне все, о чем он тебе говорил, все, что делал, даже если он требовал, чтобы ты сохранил это в тайне. Даже если… если кое о чем из того, что он сказал или сделал, говорить нелегко.

Фаради понизил голос, словно чтобы заверить Уилла, что сохранит услышанное в тайне. Несколько секунд Уилл колебался, но потом сказал, что ответит на любой вопрос.

Именно это он и делал в течение следующего часа с четвертью, а Фаради и констебль записывали то, что он рассказывал. Уилл знал: часть того, что он говорит, может (чтобы не сказать больше) показаться странным, а кое-что, в особенности рассказ о сжигании мотыльков, может выставить его в плохом свете. Но он все равно рассказывал, зная в глубине души, что эти серые людишки, что бы он им ни говорил, все равно не найдут Джекоба и Розу. Он не знал, где живут Стип или Макги или куда они направились. Одно только знал наверняка, об одном переживал: его с ними не было.

Два дня спустя состоялся еще один допрос. На этот раз пришедший к нему человек хотел поговорить о некоторых историях, рассказанных Уиллом детективу Фаради, в особенности его интересовала история Томаса, живого или мертвого. Допрашивавшего звали Парсонс, но он попросил Уилла называть его Тим, что Уилл упорно отказывался делать. Полицейский все время ходил вокруг да около, желая узнать, как именно Джекоб к нему прикасался. Уилл ничего не скрывал. Он рассказал, что, когда они поднимались по склону и Джекоб положил на него руку, он почувствовал прилив сил. Потом он пояснил, что позднее, в роще, прикасался уже не Джекоб к нему, а он к Джекобу.

— И тогда ты почувствовал, что находишься в шкуре Джекоба?

— Я знал, что это не по-настоящему, — сказал Уилл. — Мне это снилось, хотя я и не спал.

— Видение, — сказал Парсонс, обращаясь отчасти к самому себе.

Уиллу понравилось слово.

— Да, — подтвердил он, — это было видение.

Парсонс записал что-то в блокнот.

— Вам нужно подняться туда и посмотреть, — сказал Уилл.

— Думаешь, у меня тоже может возникнуть видение?

— Нет, — сказал Уилл. — Но вы найдете там птиц, если их не съели… лисы или еще кто…

Он увидел настороженный взгляд Парсонса. Нет, не пойдет он на тот холм, чтобы искать мертвых птиц. Ни сегодня и никогда. Пусть он смотрит понимающими глазами и говорит ласковым голосом, но ему не нужна правда. Почему? Да потому что он боится. То же самое можно сказать и о Фаради. И о констебле. Обо всех.

На следующий день доктор объявила, что он может вставать и ходить по дому. Сидя перед телевизором, Уилл смотрел репортаж об убийствах в Бернт-Йарли. Репортер стоял на улице перед мясной лавкой Доннели. Отовсюду сюда приехали любопытные, им даже плохая погода нипочем — так хочется увидеть место, где пролилось столько крови.

— На обледенелые улицы этой деревушки, — говорил репортер, — за последние четыре дня съехалось больше гостей, чем побывало летом за полстолетия.

— И чем скорее они разъедутся по домам, — сказала Адель, появляясь из кухни (она несла Уиллу поднос с овощным супом, сыром и сэндвичами с кетчупом), — тем скорее мы вернемся к нормальной жизни.

Она поставила поднос на колени Уилла, предупредив, что суп очень горячий.

— Извращенцы какие-то, — заметила она, глядя, как репортер берет интервью у одного из приезжих. — Приехать сюда, чтобы посмотреть такой ужас. Неужели люди потеряли понятие о благопристойности?

С этими словами она удалилась на кухню, где пекла пирог с говядиной и почками. Уилл продолжал смотреть телевизор, надеясь, что скажут что-нибудь о нем, но прямой репортаж из деревни закончился и ведущий сообщил, что по всей Европе ведутся поиски Джекоба и Розы. Есть свидетельства, что пара, подходящая под описание, имеет отношение к совершенным за пять лет преступлениям в Роттердаме и Милане, а последнее сообщение пришло из Северной Франции, где Роза Макги была замешана в убийстве трех человек, включая и совсем юную девушку.

Уилл знал, что стыдно испытывать удовольствие (а он его испытывал), когда слышишь о таких преступлениях. Он научился у Джекоба не скрывать правду, но теперь не скрывал ее только перед одним человеком: перед собой. А что было правдой? Даже если Роза и Джекоб окажутся самой преступной парой в истории, он не жалел, что их пути пересеклись. Они связывали его с чем-то большим, чем та жизнь, которую он вел, и он будет хранить память о них, как о даре Божьем.

Из всех людей, которые с ним говорили, пока он выздоравливал, одна мать, как это ни удивительно, прекрасно понимала, что он чувствует. Словами она это никак не выражала — ее контакты с ним были краткими и деловыми. Но в выражении глаз (которые до этого времени были затуманены безразличием) теперь появились живость и внимание. Она больше не смотрела не него невидящим взглядом, как прежде. Мать пристально его изучала (несколько раз Уилл ловил ее на этом, когда она думала, что он не смотрит), и в глазах ее появлялось что-то необычное. Он знал, что это. Фаради и Парсонс боялись тайн, о которых он говорил. А мать боялась его.

— Как бы все это не вызвало у нее плохие воспоминания, — сказал ему отец. — Дела шли прекрасно, и вдруг это.

Он вызвал Уилла к себе в кабинет, чтобы перемолвиться с ним парой слов. Однако разговор, как всегда, перешел в монолог.

— Все это, безусловно, абсолютно иррационально, но у твоей матери есть очевидное средиземноморское свойство.

До этого момента он лишь раз взглянул на Уилла — смотрел в окно на дождь со снегом, погрузившись в свои мысли.

«Как Господин Лис», — подумал Уилл и мысленно улыбнулся.

— Но ей кажется, будто каким-то образом… ах, не знаю… смерть последовала за нами и сюда.

Он вертел в пальцах карандаш, но на этих словах швырнул его на безукоризненно прибранный стол.

— Такая глупость, — фыркнул он. — Но она смотрит на тебя и…

— Она винит меня.

— Нет-нет, — сказал Хьюго. — Не винит. Связывает. Вот в чем дело. Ты понимаешь? Она видит эти… связи. — Он покачал головой, его рот кривился. — Это у нее рано или поздно пройдет. Но пока нам придется терпеть. Одному Богу известно…

Наконец он повернулся в кожаном кресле и посмотрел на Уилла между кипами бумаг.

— А ты постарайся ее не раздражать.

— Я ничего…

— Ты ничего не делаешь. Я знаю. И когда вся эта трагическая чушь закончится и забудется, она выздоровеет. Но пока она очень чувствительна.

— Я буду внимательнее.

— Да, — сказал Хьюго.

Он снова уставился в хмарь за окном. Полагая, что разговор закончился, Уилл встал.

— Надо бы нам подробнее поговорить о том, что с тобой случилось, — сказал Хьюго.

Рассеянный тон свидетельствовал о том, что он не видит необходимости сделать это немедленно. Уилл подождал.

— Когда поправишься, — сказал Хьюго, — мы поговорим об этом.

3

Этот разговор так никогда и не состоялся. Когда Уилл поправился, никто ни у кого уже не брал интервью, телевизионщики уехали в другой уголок Англии, а вслед за ними исчезли и любители жареного. К Рождеству Бернт-Йарли снова принадлежал самому себе, и короткая минута славы Уилла закончилась. В школе его, конечно, донимали шутками, иногда довольно жестокими, но он, как это ни удивительно, был к ним совершенно равнодушен. А когда всем стало ясно, что прозвища и слухи его не трогают, Уилла оставили в покое.

Единственным источником боли было то, что Фрэнни держалась от него на расстоянии. За все время до Рождества она говорила с ним только раз, да и это был короткий разговор.

— Меня просили передать тебе кое-что, — сказала она.

Уилл поинтересовался кто, но она отказалась назвать имя.

Однако когда Фрэнни передала ему слова, источник сразу стал ясен. Да и сведения эти запоздали: Господин Лис уже посетил его. Уилл знал, что на всю оставшуюся жизнь этот гость будет частью его безумия.

Что касается Шервуда, то он вернулся в школу только на третьей неделе января, но все еще пребывал в подавленном состоянии. В нем словно что-то сломалось, какая-то его часть, которая прежде трансформировала умственную отсталость в своего рода странное врожденное свойство. Он стал бледным и безжизненным. Когда Уилл пытался заговорить с ним, Шервуд замыкался в себе или на глазах у него появлялись слезы. Уилл быстро усвоил этот урок и оставил Шервуда в покое — пусть себе выздоравливает в том темпе, который определила ему природа. Он был рад, что Фрэнни присматривает за мальчишкой. Она яростно бросалась на защиту брата, если кто-то пытался над ним подшутить. Ребята быстро поняли, что с ней лучше не связываться, и оставили их в покое, как и Уилла.

Это медленное восстановление было в некотором роде не менее странным, чем события, ему предшествующие. Когда шумиха улеглась (даже йоркширская пресса забыла об этой истории к началу февраля: сообщать было больше не о чем) и жизнь вернулась в нормальное русло, могло показаться, что ничего важного не произошло. Конечно, время от времени о тех событиях вспоминали (в основном в форме грязных шуток, ходивших по школе), и во многом деревня изменилась (начать с того, что не стало мясника, а по воскресеньям в церкви теперь собиралось больше народа), но за долгие зимние месяцы (а в этом году морозы были лютые) люди либо успели похоронить свою скорбь, либо умерить, разговаривая обо всем за дверями, заваленными сугробами. Когда метели стали тише, со скорбью было покончено и люди готовились начать жизнь с чистого листа.

Двадцать шестого февраля погода изменилась так неожиданно, что это сочли предзнаменованием. В воздухе повис странный аромат, и впервые за девяносто дней ночью не было мороза. Это ненадолго, говорили пессимисты в пабе: если какое-нибудь растение поддастся на обман и высунет нос, то тут же его и лишится. Но следующий день был не менее теплым, а потом и следующий. Небеса неуклонно прояснялись, и к концу первой недели марта над долиной голубело безбрежное небо, в котором резвились птицы. Пессимисты притихли.

Наступила весна — спортивный сезон. Хотя Уилл одиннадцать весен прожил в городе, прожитые весны были лишь слабым подобием того, что он увидел в этом месяце. Скорее даже не увидел, а почувствовал. Его органы чувств переполнялись впечатлениями — нечто похожее он испытал, когда впервые оказался перед зданием Суда, ощущая свое единение с миром. Угнетение нескольких месяцев наконец прошло.

Не все было потеряно. В его голове осталось множество воспоминаний, и среди них — намеки на то, как следует жить дальше. Много такого, чему никто другой в целом мире не мог его научить, как не смог бы и понять.

Живя или умирая, мы все равно питаем огонь.

А что, если они были последние?

Джекоб в птице. Джекоб в дереве. Джекоб в волке.

Намеки на озарения.

Теперь придется искать их самому. Находить собственные мгновения, когда мир повернется, а он останется на месте и словно будет видеть глазами Господа Бога. А до этого времени он будет заботливым сыном, как просил Хьюго. Он не скажет ни одного слова, которое расстроит мать, ничего такого, что напомнит ей о том, как смерть шла за ними по пятам. Но его сочувствие будет притворным. Он не принадлежит им — даже в самой малости. С этого времени они станут его временными опекунами, от которых он сбежит, как только сможет идти своим путем в этом мире.

4

В Пасхальное воскресенье он сделал то, что откладывал с того самого дня, как погода переменилась к лучшему. Снова проделал тот путь, которым они шли с Джекобом: от Суда к роще, где он убил двух птиц. Здание Суда было предметом болезненного интереса экскурсантов, а потому его отгородили забором. На проводах висели объявления, предупреждавшие нарушителей, что они могут подвергнуться преследованию в судебном порядке.

У Уилла возникло искушение пробраться под забором и осмотреть здание, но день был слишком хорош, и он не хотел проводить его под крышей, а потому начал восхождение. Порывами дул теплый ветер, гнавший вдоль долины белые облачка, не обещавшие дождя. На склонах паслись одуревшие от весны овцы, они без страха смотрели на него и бросались прочь, только если он начинал кричать. Само восхождение оказалось нелегким (ему не хватало руки Джекоба на шее), но каждый раз, когда он останавливался, чтобы оглянуться, горизонт становился шире, холмы уходили вдаль.

Он помнил эту рощу со сверхъестественной ясностью, словно (несмотря на болезнь и усталость) его зрение в ту ночь необыкновенно обострилось. На деревьях стали появляться почки, каждая веточка напоминала нацеленную вверх стрелу. Под ногами сквозь снежный покров пробивалась яркая зелень.

Уилл направился прямо к тому месту, где убил птиц. От них не осталось и следа. Ни единой косточки. Но даже стоя на этом самом месте, он испытал такой прилив томления и печали, что дыхание у него перехватило. Он тогда так гордился тем, что совершил здесь. («Разве это было сделано не ловко? Разве не красиво?») Но теперь его одолевали сомнения. Сжигание мотыльков, чтобы сдержать тьму, было одно дело, но убивать птиц только потому, что тебе это нравится? Сейчас, когда на деревьях набухали почки, под бесконечным небом, этот поступок уже не представлялся ему таким смелым.

Теперь это воспоминание казалось грязным, и он тут же, на этом самом месте, поклялся себе, что больше никогда не станет рассказывать эту историю. После того как Фаради и Парсонс заполнили свои протоколы и забыли о них, можно считать, что ничего этого не было.

Он опустился на корточки, чтобы в последний раз поискать останки убитых птиц, но, еще не успев присесть, понял, что нашел приключение на свою голову. Он почувствовал легкую дрожь в воздухе — вдох — и поднял голову. Уилл увидел, что роща не изменилась ни в чем, кроме одного. Неподалеку он заметил лиса, который внимательно его разглядывал. Он стоял на четырех лапах, как обычная лиса, но что-то в его взгляде вызвало у Уилла подозрение. Он уже видел этот вызывающий взгляд из сомнительной безопасности собственной кровати.

— Уходи! — закричал Уилл.

Но лис смотрел на него, не мигая и не двигаясь с места.

— Ты меня слышишь? — крикнул Уилл как можно громче. — Пошел вон!

То, что мгновенно действовало на овец, не оказывало на лиса никакого эффекта. По крайней мере, на этого лиса.

— Слушай, — сказал Уилл, — одно дело, когда ты приходишь ко мне во сне. Но тут тебе не место. Это реальный мир.

Лис потряс головой, сохраняя иллюзию, будто все происходит в реальности. Любой человек, кроме Уилла, сказал бы, что лис просто прогоняет с уха блоху. Но Уилл-то понимал: лис с ним не согласен.

— Хочешь сказать, что и это мне только снится? — спросил он.

Зверь даже не опустил голову, просто разглядывал Уилла вполне дружески, пока тот сам искал ответ на свой вопрос. И теперь, размышляя над странным поворотом событий, он вдруг вспомнил кое-что, сказанное Господином Лисом в его бредовых рассуждениях. Как он говорил? Что-то о русских матрешках? Нет, другое. Байку о разговоре с собакой? Нет, и это не то. Его гость говорил что-то еще. Какое-то послание, которое он должен передать. Но какое? Какое?

Лис уже собирался на него плюнуть. Он перестал смотреть на Уилла и принюхивался: не появился ли в воздухе запашок его следующего обеда?

— Постой-ка, — сказал Уилл.

Минуту назад он хотел прогнать лиса. А теперь боялся, что тот убежит по своим делам, прежде чем он разрешит загадку его присутствия здесь.

— Подожди пока уходить. Я вспомню. Дай мне шанс…

Слишком поздно. Лис потерял к нему интерес. Он засеменил прочь, хвост мотался из стороны в сторону.

— Постой, — сказал Уилл и поднялся, чтобы пойти следом. — Я стараюсь вспомнить изо всех сил.

Деревья стояли тесно одно к другому, и он, преследуя лиса, задевал за стволы, ветки хлестали его по лицу. Но ему было все равно. Чем быстрее он бежал, тем чаще билось сердце, а чем чаще оно билось, тем больше прояснялась память…

— Вспомнил! — закричал он. — Эй, подожди-ка меня!

Послание вертелось на кончике языка, но лис двигался быстрее, с удивительной ловкостью петляя между деревьями. И в мгновение ока пришло двойное откровение. Первое: он преследует вовсе не Господина Лиса, а обыкновенную лису, которая бежит от него, спасая свою покусанную блохами шкуру. И второе: послание было призывом пробудиться, пробудиться от снов о лисах, Господи милостивый, нет, пробудиться в мир…

Теперь он бежал с такой скоростью, что деревья сливались. А впереди, где они стояли реже, был уже не холм, а усиливающийся свет, не прошлое, а что-то более мучительное. Он не хотел туда, но уже не мог замедлить бег, а тем более остановить его. Деревья уже не были деревьями, они стали стеной туннеля, по которому он несся — прочь от воспоминаний, прочь из детства.

Из дальнего конца туннеля доносились чьи-то голоса. Он толком не мог разобрать, о чем они говорили, но это слова одобрения, подумал Уилл, словно он — бегун-марафонец, которому говорят, что до финиша рукой подать.

Прежде чем Уилл добежал — прежде чем вернулся в место пробуждения, — он должен был в последний раз обернуться на прошлое. Оторвавшись от яркого света впереди, он повернул голову и через плечо несколько драгоценных секунд вглядывался в мир, который покидает. Он увидел рощу, сверкающую в свете весеннего дня, где каждая почка обещала зазеленеть. И лиса он увидел! Господи, да вот же он, трусит по своим утренним делам. Уилл напряг зрение, вгляделся, зная, что у него осталось лишь несколько мгновений, и глаза подчинились ему: Уилл смотрел туда, откуда пришел, — вдоль склона на деревню. Еще секунда напряженного ожидания — взгляд фиксирует все до мельчайших подробностей. Сверкающая река. Суд, разруха. Крыши домов в деревне, выстроившиеся черепичными террасами. Мост, почта, телефонная будка, из которой он звонил Фрэнни в ту далекую ночь, чтобы сказать, что убегает из дома.

И вот он убегает. В собственную жизнь, где больше никогда не увидит все это, такое прекрасное, такое совершенное…

Они снова звали его из настоящего.

— Вернись, Уилл, — говорил кто-то вполголоса.

«Постойте», — хотел он ответить.

Не зовите меня пока. Дайте мне еще на секунду погрузиться в этот сон. Звон колоколов — кончилась воскресная служба. Я хочу увидеть людей. Их лица, когда они выйдут на солнце. Я хочу увидеть…

Голос зазвучал снова, на этот раз настойчивее:

— Уилл, открой глаза.

Времени у него не оставалось. Он добрался до финишной черты. Яркий свет поглотил прошлое. Река, мост, церковь, дома, холм, деревья и лис исчезли, все исчезло — и глаза, которые это видели, ослабевшие за годы, но такие же голодные до зрелищ, открылись, чтобы увидеть то, что стало.

Часть IV ОН ВСТРЕЧАЕТ НЕЗНАКОМЦА В СВОЕЙ ШКУРЕ

Глава 1

1

— Для того чтобы встать и снова научиться ходить, вам понадобится какое-то время, — сказал Уиллу доктор Коппельман через несколько дней после того, как он вышел из комы. — Но вы еще относительно молоды, относительно живучи. И были в неплохой форме. Так что для вас процесс пойдет быстрее.

— И что же это будет за процесс? — спросил Уилл.

Он сидел в кровати и пил чай.

— Процесс? Боюсь, он будет не очень приятным. А отчасти жестоким.

— Отчасти — а в остальное время?

— А в остальное — просто ужасающим.

— У вас кладбищенский юмор, доктор. Вам это известно?

Коппельман рассмеялся.

— Вам это понравится.

— Кто так сказал?

— Адрианна. Она говорит, что у вас ярко выраженные мазохистские черты. «Он любит дискомфорт», — сказала она. Вы были счастливы, только стоя по шею в болоте.

— Больше она вам ничего не говорила?

Коппельман улыбнулся Уиллу почти озорной улыбкой.

— Ничего такого, чем вы не могли бы гордиться, — сказал он. — Она настоящая леди.

— Леди?

— Боюсь, я старомоден. Кстати, я еще не порадовал ее последней новостью. Подумал, лучше вы сделаете это сами.

— Пожалуй, — сказал Уилл без особого энтузиазма.

— Хотите сегодня?

— Нет, оставьте мне ее номер. Я ей позвоню.

— А когда вам станет немного лучше… — У Коппельмана был несколько смущенный вид. — Не могли бы вы оказать мне услугу? Сестра моей жены, Лаура, работает в книжном магазине. Она обожает ваши фотографии. Узнав, что вы мой пациент, она практически пообещала прикончить меня, если я не поставлю вас на ноги, сделаю здоровым, счастливым и готовым к работе. Если я принесу книгу, вы оставите на ней свой автограф для нее?

— С удовольствием.

— Вот это приятно видеть.

— Что?

— Эту улыбку. У вас есть основания быть счастливым, мистер Рабджонс. Я не делал ставку на то, что вы выкарабкаетесь. Вы не торопились.

— Я… бродяжничал, — ответил Уилл.

— И помните, по каким местам?

— Их много.

— Если хотите поговорить об этом с одним из наших психотерапевтов, я организую.

— Я не доверяю психотерапевтам.

— Есть основания?

— Я как-то встречался с одним. Он был самым забубённым типом из всех, с кем мне приходилось сталкиваться. И потом, ведь они, по-моему, должны избавлять от боли? А на кой черт мне это нужно?

Когда Коппельман ушел, Уилл стал обдумывать их разговор, вернее последнюю его часть. Он сто лет не вспоминал Элиота Камерона, психотерапевта, с которым у него случился роман. Это была короткая связь, и началась она за запертыми дверями в номере отеля, снятом на вымышленное имя по настоянию Элиота. Сначала такая скрытность приятно щекотала нервы Уилла, но таинственность вскоре начала приедаться, чему немало способствовал и стыд Элиота за собственную сексуальную ориентацию. Они часто спорили, нередко у них доходило и до мордобоя, страстные объятия неизменно сопровождались рукоприкладством. Потом вышла первая книга Уилла — «Трансгрессии», коллекция фотографий, объединенных одной темой: бродячие животные, вторгающиеся в человеческие владения, и их наказание. Книга не заинтересовала ни одного критика и, казалось, была обречена на безвестность, если бы не обозреватель из «Вашингтон пост», который использовал ее как наглядную иллюстрацию того, что художники-геи готовы извратить любую дискуссию в обществе.

«Использование экологических трагедий в качестве политической метафоры попахивает безвкусицей, — писал автор. — И это вдвойне верно в данном конкретном случае. Мистеру Рабджонсу должно быть стыдно. Он попытался подать эти документы как иррациональную и демонстративную метафору того места, которое занимают гомосексуалисты в Америке; но своим поступком он лишь принизил собственное искусство, собственную сексуальную ориентацию и (что самое непростительное) животных, чьи предсмертные муки и разлагающиеся трупы он изобразил с таким нарочитым натурализмом».

Статья эта вызвала противоречивые отклики, и не прошло и двух суток, как Уилл оказался в центре ожесточенной дискуссии, в которой участвовали экологи, защитники прав геев, художественные критики и политики, нуждавшиеся в пиаре. Вскоре стал очевиден странный феномен: глядя на Уилла, каждый видел в нем то, что хотел. Для одних он был колесом, разбрызгивающим на жеманных эстетов грязь из придорожной канавы. Для других — просто плохим мальчиком с хорошим лицом и чертовски странным выражением глаз. Для третьих — аутсайдером, чьи фотографии нарушали общественное табу в меньшей степени, чем его личная жизнь. По иронии судьбы (хотя у него и в мыслях не было того, в чем его обвиняли), эти дебаты сделали то, что, согласно статье в «Пост», он делал с объектами своих фотографий: превратили его в метафору.

Он тогда отчаянно нуждался в простых отношениях, и вот ему подвернулся Элиот. Но Элиот решил, что в результате может оказаться втянутым в этот скандал, а потому бежал в Вермонт. Когда Уилл нашел его, пройдя по всем лабиринтам, которые Элиот расставил, чтобы запутать следы, тот сказал, что будет во всех смыслах лучше, если Уилл забудет о нем на какое-то время. На самом деле, объяснил он в своей неподражаемой манере, они не были любовниками. Так — трахарями, но не любовниками.

Шесть месяцев спустя, когда Уилл отправился снимать в Рувензори,^[121] какими-то окольными путями ему пришло приглашение на свадьбу Элиота, с приложенной запиской, нацарапанной рукой жениха. В ней он писал, что прекрасно понимает — Уилл не ответит на приглашение, но ему, Элиоту, не хочется, чтобы Уилл чувствовал себя забытым. Уилл, которого подвиг на это какой-то извращенный героизм, побыстрее свернул съемки и полетел в Бостон на свадьбу. Закончилось все пьяной разборкой с шурином Элиота, тоже психотерапевтом, во время которой Уилл громко и внятно смешал с грязью всех представителей этой профессии. Он сказал, что они проктологи души, проявляющие болезненный интерес к экскрементам других людей. Неделю спустя последовал загадочный телефонный звонок от Элиота, который предупреждал Уилла, чтобы тот держался от него подальше, и на этом отношения Уилла с психотерапевтами закончились. Хотя не совсем так. У него была короткая интрижка с тем самым шурином, но это уже совсем другая история. С тех пор он не виделся с Элиотом, хотя от общих друзей ему было известно, что брак не распался. Детей, правда, нет, но зато есть несколько домов.

2

— Сколько на это уйдет времени? — спросил Уилл у Коппельмана, когда тот снова появился в его палате.

— На то, чтобы встать и начать ходить?

— Встать и выбраться отсюда.

— Это зависит от вас. От вашего упорства.

— О чем идет речь — о днях, о неделях?..

— Не меньше шести недель, — ответил Коппельман.

— Я сокращу этот срок вдвое, — сказал Уилл. — Через три недели я уберусь отсюда.

— Скажите это вашим ногам.

— Уже сказал. У нас состоялся серьезный разговор.

— Кстати, мне звонила Адрианна.

— Черт! И что вы ей сказали?

— У меня не было выбора — только правду. Но я сказал, что вы все еще чувствуете слабость и пока не готовы звонить друзьям. Правда, ее это не убедило. Но лучше вам с ней помириться.

— То вы были моим доктором, а теперь стали моей совестью.

— Это уж точно, — мрачно ответил Коппельман.

— Я позвоню ей сегодня.

Она заставила его смутиться.

— Я тут в депрессии, оттого что ты лежишь в коме, а ты — здрасьте вам! Уже оклемался, но нет времени позвонить и сообщить, что пришел в себя?

— Мне стыдно.

— Ничего тебе не стыдно. Тебе никогда в жизни ни за что не было стыдно.

— Я себя хреново чувствовал. Ни с кем не говорил.

Молчание.

— Мир?

Снова молчание.

— Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Мир?

— Я слышала и в первый раз. Ты эгоист, настоящий первостатейный эгоистичный сукин сын, ты это знаешь?

— Коппельман сказал, что ты считаешь меня гением.

— Я никогда не говорила «гений». Может быть, я использовала слово «талант», но думала, что ты сдохнешь, а потому была щедрой.

— Ты плакала.

— Нет, на такую щедрость я не способна.

— Господи, до чего с тобой трудно.

— Ну хорошо, я плакала. Немного. Но я больше не повторю этой ошибки, даже если ты скормишь себя к хренам собачьим целой стае белых медведей.

— Ты мне напомнила. Что случилось с Гутри?

— На кладбище. В «Таймс» даже некролог был — хочешь верь, хочешь не верь.

— Некролог Гутри?

— Он был известный человек. Ну… так когда ты встанешь на ноги?

— Коппельман пока не говорит ничего определенного. Может, несколько недель.

— Но ты приедешь в Сан-Франциско?

— Еще не решил.

— Здесь есть люди, которым ты небезразличен. Тот же Патрик. Он все время спрашивает о тебе. Потом я. И Глен…

— Ты вернулась к Глену?

— Не меняй тему. Но я действительно вернулась к Глену. Я открою твой дом, все приготовлю, чтобы у тебя было настоящее возвращение домой.

— Такие возвращения — для людей, у которых есть дом, — сказал Уилл.

Ему никогда не нравился дом на Санчес-стрит. Строго говоря, дома ему вообще не нравились.

— Ну, тогда сделай вид, — сказала Адрианна. — Дай себе время прийти в себя.

— Я подумаю об этом. Кстати, как дела у Патрика?

— Я встретила его на прошлой неделе. За то время, что мы не виделись, он накопил немного жирку.

— Ты не позвонишь ему от моего имени?

— Нет.

— Адрианна…

— Звони сам. Ему это понравится. Очень. Ты даже сможешь загладить свою вину передо мной — позвонить Патрику и сказать, что с тобой все в порядке.

— Ну у тебя и логика.

— Это не логика. Так я воспитываю в тебе чувство вины. Научилась у матери. У тебя есть телефон Патрика?

— Вероятно.

— Нет, отговорки не принимаются. Запиши. Ручка есть?

Он нащупал авторучку на прикроватном столике. Она продиктовала номер, и Уилл покорно его записал.

— Я буду разговаривать с ним завтра, Уилл, и если ты ему не позвонишь — жди неприятностей.

— Я позвоню ему. Позвоню. Господи Иисусе!

— Рафаэль его бросил, так что не упоминай этого козла.

— Я думал, он тебе нравится.

— Ну, он умеет обаять, — сказала Адрианна, — но в глубине души любит развлекаться и ничего больше.

— Он молодой. Ему можно.

— Тогда как мы…

— …старые, мудрые и надутые.

Адрианна хохотнула.

— Мне тебя не хватало, — сказала она.

— Ну, это объяснимо.

— У Патрика, кстати, теперь есть гуру — Бетлинн Рейхле. Она учит его медитировать. В этом есть что-то ностальгическое. Теперь, когда я встречаюсь с Патом, мы садимся, скрестив ноги, на полу, курим косячки и подаем друг другу знаки мира.

— Что бы Патрик ни говорил, он никогда не был хиппи. Лето любви не добралось до Миннеаполиса.

— Он что — из Миннеаполиса?

— Откуда-то оттуда. Его папаша великий фермер-свиновод.

— Что? — спросила Адрианна в напускном гневе. — Он сказал, что его отец — пейзажист…

— И умер от опухоли мозга? Ну, это он всем говорит. Его папашка жив-здоров, обитает где-то в центре Миннесоты по колено в свином дерьме. И, могу добавить, зарабатывает кучу денег на беконе.

— Пат — гнусный врунишка. Ну подожди, я ему скажу.

Уилл усмехнулся.

— Только не жди, что заставишь его краснеть, — сказал он. — Этого с ним не случается. Как дела у тебя с Гленом?

— Да так, живем потихоньку, — сказала она без особою энтузиазма. — Лучше, чем у большинства. Ну, нет вдохновения — не велика беда. Я всегда хотела великой любви. Взаимной, конечно. Теперь, думаю, уже поздновато. — Она вздохнула. — Господи, услышь меня!

— Тебе нужен хороший коктейль — только и всего.

— Тебе уже разрешили пить?

— Спрошу у Берни. Не знаю. Кстати, он не пытался тебя соблазнить?

— Кто? Коппельман? Нет. А с чего ты взял?

— Мне кажется, он в тебя влюбился. Послушать, как он о тебе говорит…

— Так какого черта он мне ничего не сказал?

— Может, ты его напугала?

— Это я-то? Нет. Я же как котенок, ты прекрасно знаешь. Хотя это не значит, что я бы дала согласие, если б он предложил. Я хочу сказать, у меня есть определенная планка. Пусть и низкая, но есть, и я горжусь этим.

— Ты никогда не думала стать комиком? — не без удивления спросил Уилл. — Возможно, сделала бы неплохую карьеру.

— Это означает, что ты говорил серьезно там, в Бальтазаре? О том, что собираешься бросить все это?

— Думаю, все как раз наоборот, — сказал Уилл. — Это фотография от меня отвернулась, Ади.Мы повидали достаточно кладбищ — на одну жизнь хватит с избытком.

— И что теперь?

— Закончу книгу. Отдам в печать. И буду ждать. Ты же знаешь, как я люблю ждать. Наблюдать.

— Ждать чего, Уилл?

— Не знаю. Чего-нибудь необыкновенного.

Глава 2

1

На следующий день, вдохновленный разговором с Адрианной, он занялся физиотерапией с таким энтузиазмом, к какому его тело не было готово, а потому почувствовал себя хуже, чем в любой из дней после выхода из комы. Коппельман прописал ему болеутоляющее, и оно оказалось достаточно мощным, вызвав приятное головокружение. В этом состоянии он и сделал обещанный звонок Патрику. Трубку взял не Патрик, а Джек Фишер, чернокожий парень, который последние пять лет то появлялся в кружке Патрика, то исчезал. Если память не изменяла Уиллу, прежде Джек был танцором. Гибкий, длинноногий и невыносимо сообразительный. Голос его звучал устало, но доброжелательно.

— Я знаю, он хочет с тобой поговорить, но сейчас спит.

— Ничего, Джек. Позвоню в другой раз. Как у него дела?

— Оправляется после пневмонии, — ответил Фишер. — Ему уже лучше. Но еще не слишком — сам понимаешь. Я слышал, тебе досталось.

— Я поправляюсь, — сказал Уилл.

Он в этот момент летал. Болеутоляющее вызвало легкую эйфорию. Он закрыл глаза, представляя себе человека на другом конце провода.

— Я приеду недели через две-три. Может, выпьем пива.

— Конечно, — сказал Джек, хотя после этого приглашения в его голосе появилось недоумение. — Уж выпить-то мы можем.

— Ты сейчас присматриваешь за Патриком?

— Нет, просто заглянул к нему. Ты же знаешь Патрика. Он любит, когда вокруг люди. А я прекрасно делаю массаж ног. Ой, знаешь что? Я слышу голос Патрика. Отнесу ему телефон. Рад был с тобой поговорить, братишка. Звони, когда вернешься в город. Эй, Патрик, ну-ка, догадайся, кто это.

Уилл услышал приглушенный обмен словами, потом снова раздался голос Джека:

— Даю его, братишка.

Уилл услышал, как передается трубка, а потом голос Патрика:

— Уилл, неужели это и в самом деле ты?

— Это и в самом деле я.

— Господи, вот это совпадение. Я сидел у окна, дремал, и, могу поклясться, мне снился ты.

— Мы с тобой получали удовольствие?

— Мы ничего особенного не делали. Просто ты был здесь… со мной в комнате. И мне от этого было хорошо.

— Ну, я появлюсь во плоти довольно скоро. Я Джеку уже говорил — потихоньку встаю на ноги.

— Я прочел все статьи об этом происшествии. Мать вырезала их для меня и присылала по почте. Белые медведи — опасные звери.

— Ну, эта медведица полакомиться мной не успела, — сказал Уилл. — Расскажи, как у тебя дела.

— Да вот, торчу здесь. Потерял несколько фунтов, но теперь понемногу снова набираю вес. Знаешь, это нелегко. Иногда я ужасно устаю и думаю: не слишком ли это большой геморрой?

— И думать об этом не смей.

— Думать — это все, на что я теперь способен. Спать и думать. Так когда ты сюда?

— Скоро.

— Поторопись. У нас будет вечеринка. Как в былые времена. Посмотреть, кто еще остался…

— Мы еще остались, Патрик, — сказал Уилл.

Печаль, подспудно присутствовавшая в их диалоге, превратила эйфорию, в которой он пребывал после приема лекарства, в нечто мечтательно-элегическое.

Они жили в мире смертей, ранних и неожиданных прощаний. Этот мир не слишком отличался от того, в котором он недавно пребывал. Уилл ощутил тяжесть в груди и вдруг испугался, что расплачется.

— Ну ладно, давай прощаться, — сказал он, не желая расстраивать Патрика. — Я еще позвоню до приезда.

Но Патрик не хотел так быстро его отпускать.

— Так ты будешь на вечеринке? — спросил он.

— Конечно…

— Отлично. Тогда я начну строить планы. Хорошо, когда есть к чему стремиться.

— Всегда, — сказал Уилл.

Горло у него перехватило, и это все, что он сумел выговорить.

— Ну, хорошо, приятель, я тебя отпускаю, — сказал Патрик. — Спасибо, что позвонил. Наверно, все дело в том, что я спросонья.

— Наверно.

Последовала пауза, и Уилл понял, что Патрик услышал сдерживаемые слезы в его голосе.

— Все будет хорошо, — тихо сказал Патрик. — Уже оттого, что мы поболтали. До скорого.

Он отсоединился, и Уилл еще какое-то время слушал гудение в трубке, потом отпустил ее, и она соскользнула от уха — слезы так неожиданно завладели его существом, что он утратил способность себя контролировать. Но ощущение было благостное, так как приносило облегчение. Он просидел минут десять — пятнадцать, рыдая как ребенок. Время от времени переводил дыхание, думая, что все закончилось, но тут накатывала новая волна слез. Он плакал не только о Патрике, обронившем скорбное: «Посмотреть, кто еще остался», кого можно пригласить. Он плакал, и о себе, о мальчике, которого встретил в коме, о том Уилле, который все еще жил где-то внутри его и не мог найти себе места.

Никуда не делись и те небеса, что видел когда-то тот мальчик, и холмы, и лис, запечатленные в его памяти. Что же это за головоломка такая: в нынешний век вымирания видов (уход некоторых он задокументировал) его память в такой идеальной неприкосновенности хранила книгу его дней, что стоило ему уснуть, как эти дни возникали перед ним, словно и не канули в вечность. Словно (как он смел поверить в это?) уход вещей, дней, животных и людей, которых он любил, был всего лишь жестокой иллюзией, а память — ключом к открытию этой истины.

На следующий день он был, пожалуй, еще безжалостнее к себе, чем раньше. Лис оказался прав. В мире оставалось много дел (нужно увидеть множество людей, разгадать немало тайн), и чем скорее он, превозмогая себя, приведет свое тело в нормальное состояние, тем скорее отправится в путь.

Его упорство вскоре стало приносить плоды. День за днем, занятие за занятием, конечности обретали силу, росла выносливость: он начал чувствовать себя восстановившимся и помолодевшим. Несмотря на легкий скептицизм Коппельмана, Уилл заказал кое-какие гомеопатические лекарства в дополнение к уже прописанным и не сомневался, что они внесли немалый вклад в его реабилитацию. Коппельману пришлось признать, что ничего подобного он в своей практике не видел. Прошло десять дней — и Уилл уже строил планы возвращения в Сан-Франциско. Звонок Адрианне — он попросил ее открыть и проветрить дом на Санчес-стрит (что, впрочем, она уже сделала до его звонка). Звонок в Нью-Йорк редактору — он известил ее о скором переезде. И конечно, второй звонок Патрику. На этот раз трубку взял блудный Рафаэль, вернувшийся и, видимо, прощенный. Нет, Патрика нет дома, сказал он Уиллу, он сейчас в больнице — сдает анализы крови. Вернется позднее, когда — он не знает. Он все запомнит и передаст Патрику. «Только обязательно», — сказал Уилл, на что Рафаэль резко ответил: «Я не идиот». И швырнул трубку.

— Вы меня поразили своим выздоровлением, но вам все еще надо беречь себя.

Такой была прощальная речь Коппельмана. В течение нескольких месяцев никаких поездок в Антарктику. Никаких стояний по шею в болотной воде.

— А чем же я буду развлекаться? — насмешливо спросил Уилл.

— Размышляйте о том, какой вы везунчик, — сказал Коппельман. — Да, кстати, моя свояченица…

— Лаура.

Коппельман просиял.

— Вы запомнили? Я принес книгу, чтобы вы оставили автограф. — Он пошарил в сумке и извлек экземпляр «Границ». — Я ее просмотрел вчера вечером. Мрачная штука.

— Ну, с тех пор все стало еще хуже, — сказал Уилл, вытаскивая ручку из нагрудного кармана Коппельмана и забирая у него книгу. — Некоторые из этих видов уже проиграли сражение.

— Вымерли?

— Как птица дронт.

Он открыл титульную страницу и черкнул несколько слов.

— Что вы написали?

— Лауре. С наилучшими пожеланиями.

— А эта закорючка внизу? Ваша подпись?

— Угу.

— Чтобы я знал, что ей сказать.

2

Два дня спустя он уехал. Прямых рейсов в Сан-Франциско не было, и пришлось лететь с пересадкой в Чикаго. Но это было забавное неудобство, и он испытывал такое счастье, снова оказавшись в толпе людей, что даже серость чикагского аэропорта О'Хара показалась приятной. Ближе к вечеру Уилл уже сидел у иллюминатора в самолете, который должен был доставить его на Запад. Он заказал виски, чтобы отпраздновать это событие. Во рту у него не было ни капли алкоголя в течение нескольких месяцев, и выпитое сразу ударило в голову. Небеса впереди потемнели, и он, довольный и счастливый, погрузился в объятия сна.

Когда Уилл проснулся, день давно закончился, и впереди сверкали огни города у залива.

Глава 3

1

Сан-Франциско был не первым прибежищем Уилла по прибытии в Америку. Эта честь досталась Бостону, куда он попал в девятнадцать лет, решив, что цели, которые он перед собой ставил, не могут быть достигнуты в Англии. Он обнаружил, что и Бостон для этого не годится. Но за шестнадцать месяцев, что он там прожил, родился новый Уилл, сначала неуверенный в себе, но потом — раскрепощенный до бесстрашия. О своей сексуальной ориентации он узнал задолго до того, как покинул Англию. В нескольких случаях он даже действовал, прислушиваясь к своим желаниям, хотя ни разу — будучи совершенно трезвым. Но в Бостоне он научился быть счастливым и не скрывать собственных сексуальных предпочтений, он переосмыслил себя в свойственной ему особой манере. Он не был пышущим здоровьем американским красавцем, не был мачо в ковбойке, не был стильной королевой,^[122] не был парнем в коже.^[123] Он не был похож ни на кого, и его желали и преследовали именно поэтому. Свойства, которые остались бы незамеченными в каком-нибудь манчестерском баре (некоторые — вполне очевидные, как акцент, другие — столь незаметные, так что он и сам не мог бы их назвать), здесь оказались редкими и привлекательными. Он быстро понял природу своего преимущества и бессовестно ею пользовался. Не идя на поводу у моды (кроссовки, джинсы в обтяжку, белые футболки), он одевался как нищий англичанин, каким и был на самом деле. Он редко возвращался в пустую кровать, если только сам хотел этого, и за несколько месяцев у него было три романа, два из которых он завершил по собственной инициативе. Последний стал его первым и горчайшим опытом безответной любви, предметом которой был некий Лоренс Мюллер, телевизионный продюсер, на девять лет старше Уилла. Светловолосый, холеный и сексуально искушенный, Ларри закрутил с Уиллом головокружительный роман, но уже через шесть месяцев бросил партнера — эта его привычка была широко известна. Уилл с разбитым сердцем горевал о своей утрате половину лета, заглушая боль средствами, которые, вполне вероятно, убили бы его пять лет спустя. В сексуальных заведениях Боевой зоны^[124] и в темноте Фенвей-парка,^[125] где по вечерам в уик-энд не прекращалась сексуальная вакханалия, он разыграл все сексуальные сценарии, какие только могло вызвать в его воображении либидо, чтобы забыть о том, что его отверг Ларри.

К сентябрю боль утихла, но только после того, как ему было откровение, которое тоже пришло не само по себе — после косячка. Он сидел в сауне, медитировал, размышляя о своей горькой судьбе, как вдруг понял, что уход Ларри разбудил в нем подобие той же боли, какую он испытал, простившись со Стипом. Обдумывая это откровение, он просидел, потея в облицованном кафелем помещении, дольше, чем следовало, игнорируя руки и взгляды, делавшие ему знаки. Что это означало? Неужели то, что в основе его привязанности к Джекобу лежали сексуальные ощущения? Или что, приходя на полночные встречи в парк, он лелеял надежду встретить человека, который выполнит обещания Стипа и заберет его из этого мира в страну видений? Наконец он покинул сауну, заполненную любителями оргий, в висках у него так стучало, что он плохо соображал. Но вопросы никуда не делись, они мучили. Он избавлялся от них самым простым из известных ему теперь способов. Если подходивший к Уиллу человек был хоть чем-то похож на его воспоминания о Стипе (цвет волос, форма губ), Уилл отвергал его с бесчеловечной жестокостью.

2

Из Бостона его погнала не история с Ларри Мюллером, а очень холодный декабрь. Выйдя из ресторана, где он работал официантом, навстречу массачусетской метели, он решил: хватит, он уже достаточно померз в своей жизни, пора направить стопы в места потеплее. Сначала он хотел поехать во Флориду, но вечером, перебирая варианты с барменом в «Дружках», он услышал призывную песнь Сан-Франциско.

— Я только раз был в Калифорнии, — сказал бармен, чье имя (Дэнни) было вытатуировано у него на руке на случай, если кто забудет, — но, старина, я там чуть было не остался. Это настоящий рай для геев. Правду тебе говорю.

— Если только там тепло.

— Ну, есть места и потеплее, — признался Дэнни. — Но если тебе нужна жара, поезжай в чертову Долину смерти. Что, не хочешь? — Он наклонился к Уиллу и понизил голос. — Если бы не моя вторая половина (давний любовник Дэнни — Фредерико, та самая вторая половина, — сидел в пяти ярдах), я бы туда вернулся, чтобы жить и жить. Нет вопросов.

Разговор этот оказался судьбоносным. Две недели спустя Уилл собрал вещички и покинул Бостон. Мороз в тот день стоял такой, что Уилл едва не пожалел о своем решении: город был удивительно красив. Но в конце пути его ждала красота иного рода — город, который очаровал его, превзойдя все ожидания. Он нашел работу в одной из местных газет и в один памятный день, когда отсутствовал фотограф, который должен был дать материал к его тексту об этом городе, который стал для него родным, позаимствовал у кого-то камеру, чтобы сделать снимки самому. Это не была любовь с первого взгляда. Фотографии оказались такими дерьмовыми, что не пригодились. Но ему понравилось держать камеру в руках, вписывать мир в границы объектива. А его героями стали представители того племени, среди которого он жил: королевы, гомосексуалы-проститутки, лесбиянки, трансвеститы и кожаные ребята, чьи дома, бары, клубы, магазины и автоматы-прачечные тянулись от пересечения Кастро и 18-й на север к Маркету и на юг к Коллингвуд-парку.

Он обучался своему искусству и одновременно учился быть страстным в постели. В конце концов он приобрел репутацию великолепного любовника. Теперь Уилл редко искал удачу, как безвестный мальчик, хотя мест для этого было множество. Он жаждал глубоких чувств и находил их в постелях и объятиях десятков мужчин, и хотя его сердце не принадлежало ни одному из них, все они возбуждали его чувственность, каждый по-своему. Он знал Лоренцо, сорокалетнего итальянца, который оставил жену и детей в Портланде, чтобы стать тем, кем он был и в день свадьбы, что не являлось для него тайной. Он знал Дрю Данвуди, атлета, который какое-то время был влюблен в Уилла не меньше, чем в собственное отражение в зеркале. Он знал Сандерса — если у Уилла когда и был папик, то это Сандерс, пожилой человек (он вот уже пять лет говорил, что ему сорок девять), который дал ему в долг, чтобы заплатить за первые три месяца аренды однокомнатной квартирки неподалеку от Коллингвуд-парка, а потом и на первый взнос за подержанный «харлей-дэвидсон». Он познакомился с Льюисом, страховым агентом, который в компании не произносил ни слова, но за закрытыми дверями излил Уиллу свою лирическую душу, а впоследствии стал хоть и не великим, но поэтом. Он знал Грегори, прекрасного Грегори, который умер от случайной передозировки в двадцать четыре года. И Джэла. И наркомана Майка. И парня, который представлялся Дерриком, но позднее выяснилось, что он дезертировал из морской пехоты и зовут его Дюпон.

В этом очарованном кружке Уилл возмужал и закалился. Чума еще не добралась до них, и, оглядываясь назад, они говорили, что это время было подобием Золотого века гедонизма и излишеств, в которые Уилл (сохраняя чувство меры, что до сих пор его удивляло) сумел погрузиться, не перейдя при этом черту. Вскоре — хотя он об этом не знал — пришла смерть, указывая своим роковым перстом на многих из тех, кого он фотографировал, отбраковывая красавцев, интеллектуалов и любящие души. Но в течение семи необыкновенных лет, прежде чем тень заслонила солнце, он ежедневно купался в этой чудной реке, полагая, что ее воды будут катиться вечно.

3

Первым о животных с ним заговорил Льюис, страховой агент, который стал поэтом. Сидя на заднем крыльце дома Льюиса в Кумберленде, они смотрели, как енот вылизывает банки на помойке. В итоге они завели разговор о том, каково это — побывать в шкуре животного. Льюис тогда уже писал о тюленях, и этот предмет так его занимал, что тюлени, как он рассказывал, снились ему каждую ночь.

— Большие гладкие черные тюлени, — говорил он. — Бродят и бродят.

— По берегу?

— Нет, по Маркет-стрит, — сказал Льюис, ухмыляясь. — Я знаю, это глупо, но, когда я вижу их во сне, они словно на своем месте. Я спросил у одного, что они тут делают, и он ответил: изучают местность, чтобы быть готовыми к тому времени, когда город поглотит океан.

Уилл смотрел, как ловко енот управляется с отбросами.

— Когда я был мальчишкой, мне снился говорящий лис, — тихо сказал он.

Может, тут сыграл свою роль гашиш, которым его угостил Льюис, — еще не было такого случая, чтобы Льюису не удалось найти хороший товар, — но воспоминания были четкие.

— Господин Лис, — добавил Уилл.

— Господин Лис?

— Господин Лис. Напугал меня до смерти, но тогда он был такой смешной.

— А чем он тебя напугал?

Уилл никогда ни с кем не говорил о лисе, и даже теперь — хотя он любил Льюиса и доверял ему — почувствовал какое-то внутреннее сопротивление. Господин Лис был частью очень серьезной тайны (главной тайны его жизни), и Уилл не хотел ни с кем ею делиться. Но Льюис требовал объяснений.

— Так поведай мне, — сказал он.

— Он съел кое-кого. Вот что меня напугало. Но, помню, он рассказал мне эту историю.

— О чем?

— Вообще-то это даже не история. Это его разговор с собакой.

— Ну да? — рассмеялся Льюис, заинтересовавшись.

Уилл пересказал суть разговора Господина Лиса с собакой, удивляясь, с какой легкостью он все вспомнил, хотя с того времени, как он видел этот сон, прошло полтора десятка лет.

«Мы охотились для них, охраняли их стада, сторожили их выродков. А ради чего? Мы думали, что они знают, как вести дела. Как наполнить мир мясом и цветами…»

Льюису понравилось.

— Я мог бы сделать из этого поэму, — сказал он.

— Я бы не стал рисковать.

— Почему?

— Он может заявиться к тебе за своей долей прибыли.

— Какой прибыли? — недоумевал Льюис. — Это же поэзия.

Уилл не ответил. Он наблюдал за енотом, который закончил рыться на помойке и поспешил прочь со своими трофеями. Наблюдая, он думал о Господине Лисе. И о художнике Томасе, живом и мертвом.

— Хочешь еще? — спросил Льюис, протягивая косяк. — Эй, Уилл, ты меня слышишь?

Уилл уставился в темноту, мысли его метались, как енот. Льюис прав. В истории, рассказанной Господином Лисом, была своеобразная поэзия. Уилл не был поэтом. Он не умел рассказывать истории словами. У него были только глаза. И конечно, камера.

Он взял погасший косяк у Льюиса и снова зажег его, втянул едкий дым глубоко в легкие. Травка была довольно сильной, а он уже выкурил больше обычного. Но в тот вечер ему хотелось еще.

— Ты думаешь о лисе? — спросил Льюис.

Уилл обратил на него затуманенный взгляд.

— Я думаю о том куске жизни, что у меня остался, — ответил он.

Согласно сочиненной им самим легенде, именно в тот вечер на крыльце Льюиса с косячка, енота и истории о Господине Лисе началось его путешествие в самые глухие места планеты — туда, где погибали животные того или иного вида за единственное совершенное ими преступление: за то, что они жили там, где, как им казалось, и должны жить. Конечно, это было упрощение. Его уже утомляла роль хроникера Кастро, и он задолго до этого вечера был готов к переменам. Что касается направления, куда следовало податься, в ходе разговора оно так и не прояснилось. Но в течение нескольких недель в мыслях он несколько раз лениво возвращался к этому разговору. Уилл стал отворачивать камеру от язв Кастро, направляя ее на животных, которые жили в городе параллельно с людьми. Первые его эксперименты были не амбициозны. В лучшем случае, поздние «пробы пера». Он фотографировал скопления морских львов в районе 39-го пирса, белок в Долорес-парке, соседскую собаку, которая регулярно останавливала движение, присев посреди Санчес-стрит, чтобы справить нужду. Но путешествие, которое в один прекрасный день уведет его очень далеко от Кастро, от белок, тюленей и испражняющихся собак, уже началось.

Свою первую книгу, названную «Трансгрессии», он посвятил Господину Лису. Это было самое малое, что он мог сделать.

Глава 4

1

Адрианна пришла без предупреждения на следующее утро после его возвращения в город. Принесла фунт кофе французской обжарки с сырзавода Кастро, цукотто,^[126] торт Сен-Оноре от Певерелли на Норт-Бич, куда она переехала с Гленом. Они обнялись и поцеловались в холле, оба при этом прослезились.

— Господи, как же я скучал без тебя, — сказал Уилл, взяв в ладони ее лицо. — Ты прекрасно выглядишь.

— Я покрасила волосы. Хватит седины. У меня теперь и в сто лет будут такие волосы. Ну а ты как?

— С каждым днем лучше, — сказал Уилл, направляясь в кухню, чтобы сварить кофе. — Еще скриплю немного, когда встаю по утрам, и шрамы ужасно зудят после душа, но в остальном я снова в форме.

— У меня были сомнения на твой счет. И у Берни.

— Ты думала, я потихоньку окочурюсь?

— Мне приходило это в голову. У тебя был такой умиротворенный вид. Я спросила у Берни, видишь ли ты сны. Он ответил, что не знает.

— Это были не то чтобы сны. Скорее возвращение назад во времени. Я снова стал мальчишкой.

— Ну и как, было забавно?

Он покачал головой.

— Я рад, что вернулся.

— У тебя есть куда возвращаться — прекрасное место, — сказала она, пройдя по кухне и осмотревшись в холле.

Ей всегда нравился этот дом — по правде говоря, больше, чем Уиллу. Его размеры вкупе с замысловатой планировкой (не говоря о чрезмерно просторных и стильно пустоватых комнатах), на ее взгляд, придавали дому определенный статус. Большинство домов в этом районе в свое время, конечно, повидали фаллическую символику, но сюда наведывались не только призраки из лучших времен. В этих стенах было и многое другое: неистовство Уилла, когда ему не удавалось завести интрижку, и его радостные крики, когда удавалось. Шум возбужденных голосов вокруг географических карт, где было так мало дорог, что голова шла кругом. Вечера, проведенные в спорах о деградации цивилизации и пьяных разговорах о судьбе, смерти и любви. В городе, разумеется, были дома и получше, но ни один из них — она готова была поспорить — не слышал столько полуночных мудростей, как этот.

— Я чувствую себя взломщиком, — сказал Уилл, наливая им обоим кофе. — Словно проник в чужой дом и живу в нем чужой жизнью.

— Ничего, еще несколько дней — и ты вернешься в колею, — сказала Адрианна, взяв чашку.

Она прошла в большую комнату, где хранился архив и где Уилл раскладывал свои фотографии. Одна стена представляла собой доску объявлений, на которой он в течение многих лет вешал примеры ошибок в экспозиции или печати, которые бросились ему в глаза; фотографии, слишком темные или переэкспонированные, но в то же время притягивающие взгляд. Его «чахоточники», как называл он эти снимки; не раз — обычно в пьяном виде — Уилл замечал, что именно это он видел, когда представлял себе конец света. Размытые и невнятные формы в зернистом мраке при отсутствии какого-либо смысла и деталей.

Попивая кофе, она лениво их разглядывала. Многие из этих фотографий провисели на стене долгие годы, и без того нечеткие образы выцвели на свету.

— Ты собираешься с ними что-то сделать? — спросила она.

— В смысле — сжечь? — уточнил Уилл, остановившись рядом.

— Нет, в смысле — опубликовать.

— Это брак, Ади.

— Вот об этом я и говорю.

— Книга джунглей деконструктивиста?

— Думаю, она привлечет внимание.

— К черту внимание, — сказал Уилл. — Наелся я этим вниманием. Я всему миру сказал: «Посмотри, что я сделал, папочка», и теперь мое эго формально удовлетворено.

Он подошел к доске и стал сдирать фотографии, кнопки отскакивали и падали на пол.

— Осторожнее — порвешь!

— Ну и что? Знаешь, я испытываю от этого кайф!

На полу выросла целая куча фотографий.

— Так-то лучше, — сказал он, отступая и окидывая взглядом пустую стену.

— Можно, я возьму одну на память?

— Одну.

Адрианна стала разглядывать фотографии, выискивая ту, что ей нравилась. Наклонившись, подняла старый, заляпанный снимок.

— Что ты выбрала? Покажи, — попросил Уилл.

Она показала снимок. Он напоминал фотографию спиритуалиста^[127] девятнадцатого века бледные пятна эктоплазмы,^[128] в которых легковерные различали очертания покойника Уилл сразу вспомнил, что это за фотография.

— Провинция Бегемдер, Эфиопия. Это горный козел валия.

Адрианна повернула снимок к себе.

— Откуда, черт возьми, ты это знаешь?

Уилл улыбнулся.

— Я не забываю ни одного лица, — сказал он.

2

На следующий день он отправился к Патрику — в его квартиру в верхней части Кастро. Хотя почти четыре года из шести, проведенных вместе, они жили на Санчес-стрит, Патрик никогда не расставался с этой квартирой, да Уилл этого и не требовал. Его дом своей просторной функциональностью был выражением натуры Уилла, не склонного к украшательству. Квартира же, напротив, отражала характер Патрика. Теплая, роскошная, уютная — утрата ее для Патрика была равносильна утрате части тела. Там, на вершине холма, он потратил большую часть денег, заработанных внизу, в городе (где он до недавнего времени был инвестиционным банкиром), свивая гнездышко, откуда он и несколько избранных сибаритов могли наблюдать, как наползает и рассеивается туман. Он был крупный, широкий, красивый человек, его греческие корни были так же очевидны, как и ирландские: тяжелые веки и грустные глаза, разбойничий нос, большой рот под густыми черными усами. В костюме он был похож на телохранителя, в женском платье на Марди Гра^[129] — на кошмар фундаменталиста, в коже служил образцом безукоризненности.

Сегодня, когда Рафаэль (который явно покаялся и вернулся домой) проводил Уилла в гостиную Патрика, тот сидел у окна, одетый в мешковатую футболку и льняные штаны на завязках.

Выглядел он неплохо. Волосы были подстрижены седеющим ежиком, и он стал не таким тучным, как прежде. Однако его объятия не утратили былой крепости.

— Нет, вы только посмотрите на него, — сказал он, отстраняясь от Уилла, чтобы получше его разглядеть. — Наконец-то ты начинаешь походить на свою фотографию.

Это был сомнительный комплимент и шутка с бородой, уходившая корнями в те времена, когда Уилл для обложки своей второй книги выбрал нелицеприятную фотографию, аргументируя это тем, что так он выглядит авторитетнее.

— Давай-ка садись, — сказал Патрик, показывая на стул, стоящий у окна напротив того, на котором сидел он сам. — Куда, черт побери, запропастился Рафаэль? Хочешь чаю?

— Нет, спасибо. Как он тут за тобой приглядывает — ты доволен?

— Мы понемногу притираемся друг к другу, — сказал Патрик, опускаясь на стул.

Только теперь, увидев, как тяжело далось Патрику это движение, Уилл понял, как все плохо.

— Ну, ты же знаешь, мы спорим…

— Я об этом слышал.

— От Адрианны?

— Да, она говорила…

— Я ей рассказывал всякие гадости, — сказал Патрик. — Она не знает, какой он лапочка все остальное время. Как бы там ни было, за мной ухаживает столько ангелов, что мне становится стыдно.

Уилл оглядел комнату.

— У тебя тут, я смотрю, какие-то новые штуки.

— Мне достались кое-какие фамильные ценности покойных королев, — сказал он. — Хотя большинство этих вещей практически ничего не стоит, если не знать их историю, а это печально, потому что когда меня не станет, не станет и историй.

— А Рафаэлю это не интересно?

Патрик покачал головой.

— Для него все это — старческий бред. Вот у этого столика очень необычное происхождение. Его сделал Крис Пауэлл. Ты помнишь Криса?

— Мастер на все руки с великолепной задницей.

— Да. Он умер в прошлом году, и когда вошли в его гараж, там обнаружилось множество столярных поделок. Он делал стулья, столы, деревянных лошадок.

— На заказ?

— Судя по всему, нет. Просто делал их в свободное время для собственного удовольствия.

— И сохранял?

— Да. Выдумывал, вырезал, красил, а потом запирал в гараже.

— У него был любовник?

— Спрашиваешь! У такого душки — «синего воротничка»?^[130] Да у него их были сотни. — Прежде чем Уилл успел возразить, Патрик продолжил: — Я понимаю, о чем ты спрашиваешь, и ответ — нет, никого постоянного у него не было. Все эти замечательные штуки нашла его сестра, когда убиралась в доме. Она пригласила меня — не захочу ли я взять что-нибудь на память, и я, конечно, сказал: да, хочу. Вообще-то я хотел взять лошадку, но не решился попросить. Она такая чопорная маленькая особа откуда-то из Айдахо. И ей явно не до наследства брата — симпатяги гомосека. Одному Богу известно, что она нашла у него под кроватью. Можешь себе представить?

Патрик перевел взгляд на город за окном.

— Я уже столько слышал таких историй. Родители приезжают посмотреть, куда уехало жить их чадо, потому что теперь он умирает, и, конечно, попадают в гей-сити, единственную сохранившуюся фаллократию.

Он задумался.

— Что должны чувствовать эти люди? Я хочу сказать, мы здесь при свете дня делаем такие вещи, до которых они в своих айдахо никогда бы не додумались.

— Ты так считаешь?

— А ты вспомни Манчестер. Или как там называется это местечко в Йоркшире?

— Бернт-Йарли?

— Вот-вот. Замечательно. Бернт-Йарли. Ты ведь был единственным гомиком в Бернт-Йарли? И сбежал оттуда, как только представилась возможность. Мы все сбегаем. Сбегаем, чтобы почувствовать себя дома.

— Ты чувствуешь себя дома?

— Именно. С самого первого дня. Я шел по Фолсому и думал: вот где я хочу жить. Потом зашел в «Щель», и там меня подцепил Джек Фишер.

— А вот и нет. С Джеком Фишером ты познакомился вместе со мной на арт-шоу в Беркли.

— Черт! Мне тебе даже не соврать.

— Нет, соврать ты можешь, — великодушно позволил Уилл. — Просто я тебе не поверю. Кстати, Адрианна решила, что твой отец…

— …умер. Да-да. Она тут устроила мне концерт. Спасибо тебе. — Он надул губы и проворчал: — Я уже начинаю думать, а стоит ли устраивать эту вечеринку. Если ты будешь всем рассказывать правду, на хрена мне все это нужно. Да, я знаю, что вечеринка в твою честь, но если мне не будет на ней хорошо, то никому не будет хорошо…

— Нет, давай уж ничего не отменять. Я тебе пообещаю не опровергать ничего, что ты будешь говорить, пока не начнешь клеветать на кого-нибудь.

— Уилл, я бы никогда не смог клеветать на тебя, — сказал Патрик с напускной искренностью. — Я могу направо и налево говорить, что ты мерзкий, эгоистичный сукин сын, который меня бросил. Но чтобы клеветать на тебя — главную любовь моей жизни? Даже не думай об этом.

Закончив спектакль, он подался вперед и положил ладонь на колено Уилла.

— Мы уже прошли через эту фазу, ты забыл? Ну, по крайней мере, я прошел… Когда мы думали, что будем первыми гомиками в истории, которые никогда не состарятся? Нет, это неправда. Может, мы и состаримся, но очень, очень медленно, и когда нам будет по шестьдесят, нас при хорошем освещении будут принимать за тридцатидвухлетних. Все дело в костях, как говорит Джек. Но чернокожие в любом возрасте хорошо выглядят, так что он не в счет.

— Ну и в чем суть? — улыбнулся Уилл.

— Суть? В нас. В том, что мы сидим здесь, как два парня, к которым мир был не слишком добр.

— Я никогда…

— Я знаю, что ты скажешь: ты никогда об этом не думаешь. Нет, ты уж подожди, пока не начнешь выходить. Увидишь множество атлетически сложенных мальчиков, которые будут рады назвать тебя папиком. Знаю это по собственному опыту. Я думаю, это такой обряд посвящения для геев. Гетеросексуалы начинают чувствовать себя старыми, когда отправляют детишек в колледж. Королевы-гомосексуалы начинают чувствовать себя старыми, когда какой-нибудь из этих студентов подходит к ним в баре и говорит, что хочет, чтобы его отшлепали по попке. Если уж об этом зашла речь…

— О шлепании студентов по попке?

— О гетеросексуалах.

— Ах, это!

— Адрианна собирается в субботу привести Глена. Ты не должен смеяться, ему сделали операцию на ушных раковинах — выравнивали их, поэтому теперь у него забавный вид. Я этого прежде не замечал, но у него остроконечная голова.

И думаю, это было незаметно из-за торчащих ушей: они отвлекали внимание. Так что не смейся, пожалуйста.

— Не буду, — заверил Уилл, абсолютно уверенный, что Патрик говорит все это просто из озорства. — Ты от меня ждешь чего-нибудь в субботу?

— Просто приходи и будь самим собой.

— С этим нет проблем, — сказал Уилл. — Ну, ладно. Я пошел.

Он подался вперед и легонько поцеловал Патрика в губы.

— Сам найдешь выход?

— С закрытыми глазами.

— Скажи, пожалуйста, Рафаэлю, что мне пора принимать лекарства. Он сейчас в своей спальне — болтает по телефону.

Патрик не ошибся. Рафаэль лежал на кровати, телефонная трубка словно приклеилась к уху. Говорил он по-испански. Увидев в дверях Уилла, сел и зарделся.

— Извини, — сказал Уилл, — дверь была открыта.

— Да-да. С другом болтаю, — сказал Рафаэль.

— Патрик говорит, ему пора принимать лекарства.

— Я знаю. Как раз собирался. Вот только договорю с другом.

— Оставляю вас вдвоем.

Он не успел закрыть дверь, как Рафаэль подхватил нить своего амурного разговора, пока она еще не успела остыть. Уилл вернулся в гостиную сообщить Патрику, что поручение выполнено, но через минуту после его ухода Патрик заснул и теперь мирно похрапывал на своем стуле. Предвечерний свет смягчал черты его лица, но уничтожить следы, оставленные прожитыми годами, скорбями и болезнью, было невозможно. Уилл подумал если считать обрядом посвящения то, что тебя начинают называть папиком, то уж, наверно, в эту категорию попадает и это — смотреть на человека, в которого влюбился в другой жизни, и знать, что любовь еще не прошла, что она не менее сильна, чем прежде, но ее изменили время и обстоятельства, сделали чем-то неуловимым.

Он бы с радостью пробыл здесь дольше, умиротворенно разглядывая знакомое лицо Патрика, но не хотел, чтобы его застал за этим занятием Рафаэль, а потому пошел прочь из квартиры, вниз по лестнице и на улицу.

Почему, недоумевал он, при том, что на тему любви исписано больше бумаги, чем на любую другую (включая свободу, смерть и Всемогущего Господа), он даже в первом приближении не может объяснить сложность того, что чувствует к Патрику?

Тут было много шрамов с обеих сторон, в гневе и разочаровании они говорили и делали жестокие вещи. Были мелкие предательства и измены — и тоже с обеих сторон. Были общие воспоминания о бешеной страсти, и шумных гулянках, и временах безмятежной влюбленности, когда взгляд, прикосновение, та или иная песня казались нирваной. А потом настало сегодня. Чувства, оторванные от прошлого и вплетенные в узор, которого никто из них не предвидел. Да, они знали, что постареют, что бы там ни помнил Патрик. Они полушутливо говорили о том, что зачахнут, превратятся в счастливых алкоголиков в Ки-Уэсте или переедут в Тоскану и купят оливковую рощу. О чем они не говорили (потому что это казалось маловероятным), так это о том, что, дожив до средних лет, все еще будут здесь и станут разговаривать как старики: вспоминать умерших ровесников и поглядывать на часы — не наступило ли время принимать лекарства.

Глава 5

1

— Ты у него не видел мистическую Бетлинн Рейхле? — поинтересовалась Адрианна, когда Уилл рассказал ей о Патрике.

На следующий день они сидели за бранчем в «Кафе Флор» на Маркет-стрит: омлет со шпинатом, картофель по-домашнему и кофе. Уилл ответил отрицательно: этой женщины он не видел, и имя ее не упоминалось.

— Джек говорит, Патрик встречается с ней чуть ли не через день. Джек думает, все это попахивает туфтой. И конечно, за час своего драгоценного времени она берет громадные деньги.

— Не могу представить, что Пат купился на что-то, далекое от реальности.

— Не знаю. У него свои ирландские бзики. Как бы там ни было, она научила его этим песнопениям, и он должен повторять их четыре раза в день. А Джек клянется, что они на зулусском языке.

— Что может Джек знать о зулусском языке? Он родился и вырос в Детройте.

— Он говорит, это расовая память. — Уилл скорчил презрительную гримасу. — Глен, кстати, придумал отличное новое слово, по-моему, оно подходит для этого случая. Андроидиот. Так он называет людей, которые говорят слишком быстро и на первый взгляд кажутся вполне нормальными…

— …а на самом деле идиоты. Мне нравится. Где он его взял?

. — Это его. Сам придумал. Слова рождают слова. Cri du jour.^[131]

— Андроидиоты, — с удовольствием повторил Уилл. — И она одна из них?

— Бетлинн? Конечно. Я ее не видела, но, должно быть, так и есть. Да, кстати… вообще-то я не должна тебе об этом говорить, но Пат просил узнать: если он закажет торт в форме белого медведя, это не будет дурной вкус?

— И что ты сказала?

— Я сказала, да, это будет дурной вкус.

— И он сказал: «Отлично».

— Именно.

— Спасибо, что предупредила.

2

Вечером около одиннадцати он решил опередить таблетку от бессонницы и отправился выпить. Была пятница, поэтому на оживленных улицах негде было шагу ступить, и за пятиминутную прогулку по Санчес до 16-й он заметил столько оценивающих взглядов, что, возникни у него желание, он мог бы стать счастливчиком на эту ночь. Однако самоуверенность отчасти покинула его, когда он вошел в «Гештальт» — бар, который, по словам Джека (которого он предварительно расспросил по телефону), открылся два месяца назад и этим летом стал горячим местечком. Он был почти битком набит. Часть клиентов из местных — зашли выпить кружечку пива с друзьями, но большинство разогревались и заводились на уик-энд. В прежние времена в Кастро существовали определенные условности: у кожаных ребят были свои забегаловки, у наркоманов — свои; начинающие не собирались в местах, где сходились старики; королеву, особенно в годах, нельзя было увидеть в баре для черных и наоборот. Но здесь были представители всех кланов — и даже больше того. Кто там в резиновом костюме потягивает бурбон у барной стойки — мужчина или нет? Да, мужчина. А парень, ждущий очереди у бильярдного стола, с пирсингом в носу, волосы выстрижены кругами — он любовник этого латина в хорошо сшитом костюме, который направляется к нему по кратчайшей прямой? Судя по их улыбкам и поцелуям — да. В этой толпе было и немало женщин. Как показалось Уиллу, и несколько девушек традиционной ориентации — пришли строить глазки гомикам и их бойфрендам (занятие сомнительное: бойфренд, если он принял дозу, обычно надеялся, что его оттрахают коллективно на бильярдном столе), и лесбиянки (и опять всех мастей — от кисок до усачей). Его немного пугало уже одно это смешение, но он был слишком увлечен вуайеризмом, чтобы уйти. Уилл протолкался через толпу к стойке и нашел свободное место в дальнем углу, откуда мог видеть большую часть зала. Приняв две кружки пива, он немного расслабился. Если не считать нескольких взглядов, никто не обратил на него внимания.

«И это меня вполне устраивает, — сказал он себе, — вполне».

А когда заказывал третью кружку (последнюю в этот вечер, решил он), кто-то оказался у стойки с ним рядом.

— Я выпью то же самое. Нет, пожалуй, нет. Выпью чистую текилу. А платит он.

— Я? — переспросил Уилл, поворачиваясь к человеку лет на пять моложе его, незадачливое выражение лица которого было ему смутно знакомо.

Узкие карие глаза смотрели из-под приподнятых бровей, улыбка, ямочки на щеках — он ждал, когда же его узнают.

— Дрю? — наконец выговорил Уилл.

— Черт! Надо было побиться об заклад. Я был с этим парнем…

Он оглянулся в зал на рослого парня в кожаной куртке — тот махнул рукой: явно ждал, когда его пригласят присоединиться. Дрю снова перевел взгляд на Уилла.

— Он сказал, ты меня не узнаешь: столько лет прошло. А я говорю: вот увидишь. И ты узнал…

— Но не сразу.

— Да. Что ж… волосы стали реже, — сказал Дрю.

Полтора десятка лег назад, когда между ними завязалась короткая интрижка, Дрю носил кудрявую копну золотисто-каштановых волос, нависавших надо лбом, самые дерзкие локоны щекотали переносицу. Теперь ничего этого не было.

— Ты не возражаешь? — спросил Дрю. — Я про текилу. Сначала я даже не был уверен, что это ты. Ну, то есть я слышал… Сам знаешь, какие бывают слухи. В половине случаев сам не знаешь, чему верить, а чему — нет.

— Ты слышал, что я умер?

— Да.

— Как видишь, — сказал Уилл, чокаясь пивной кружкой с налитой до краев рюмкой текилы в руке Дрю, — я жив.

— Хорошо. — Дрю сделал ответное движение. — По-прежнему живешь в городе?

— Только что вернулся.

— Купил дом на Санчес? — Их роман предшествовал покупке, а отношения, охладившись, не перешли в дружбу. — Все еще живешь там?

— Все еще живу там.

— Я тут встречался кое с кем на Санчес, и он показал мне твой дом. «Вот, — говорит, — тут живет этот знаменитый фотограф».

Глаза Дрю расширились, когда он цитировал приятеля.

— Я, конечно, не знал, о ком речь, но когда он мне объяснил, я сказал…

— …«а, этот».

— Нет-нет, я почувствовал гордость, — сказал Дрю с подкупающей искренностью. — Я не очень-то интересуюсь искусством, так что даже не связал это с тобой. Ну, то есть я знал, что ты фотографируешь, но помнил только тюленей.

Уилл прыснул от смеха.

— Господи, тюленей!

— Ты помнишь? Мы вместе ходили на тридцать девятый пирс? Я думал, мы надеремся и будем смотреть на океан, но ты ошалел от этих тюленей. Я так разозлился. — Он одним глотком ополовинил рюмку. — Забавно, как всякие глупости остаются в памяти.

— Кстати, твой дружок тебе машет, — заметил Уилл.

— О господи. Печальный случай. У меня с ним было одно свидание, а теперь стоит мне сюда прийти — он тут как тут.

— Тебе нужно к нему возвращаться?

— Вовсе нет. Если только ты не хочешь остаться один. Ну, я имею в виду, выбрать кого-нибудь из ребят.

— Хочу.

— Ты по-прежнему в прекрасной форме, — сказал Дрю. — А я стал вроде как беременный.

Он опустил глаза на свой живот, который уже не был похож на стиральную доску, как в былые годы.

— Целый час джинсы натягивал. А чтобы снять, понадобится вдвое больше времени.

Он посмотрел на Уилла.

— Ну, это если без посторонней помощи, — сказал он и погладил себя по животу. — А помнишь, ты меня фотографировал?

Уилл помнил: жаркий и влажный полдень, гора мышц и детское масло. Дрю тогда был настоящим атлетом — хоть на соревнования посылай. И гордился этим. Может, слишком гордился. Они расстались в ночь на Хеллоуин, когда он увидел, как Дрю, раздетый донага и весь покрытый золотой краской, стоит в окружении поклонников на заднем дворе дома на Хэнкок-стрит, словно фаллический идол.

— У тебя сохранились эти фотографии? — спросил Дрю.

— Да, конечно. Где-то лежат.

— Я бы не прочь их посмотреть… когда-нибудь.

Он пожал плечами, словно это не имело особого значения, хотя они оба поняли две минуты назад, когда он говорил о джинсах, что сегодня Уилл поможет ему из них вылезти.

По пути домой Уилл спрашивал себя, не совершил ли он ошибку. Дрю говорил практически непрерывно и все в довольно мрачном ключе — о его работе в «Кроникл», где он продавал рекламные места, о надоевшей связи с Элом, о приключениях его неудачно кастрированного кота. Но за несколько ярдов от дома остановился на полуслове.

— Меня несет. Извини. Наверно, просто нервничаю.

— Если тебя это может утешить, я тоже, — сказал Уилл.

— Правда? — недоверчиво спросил Дрю.

— У меня не было секса уже восемь или девять месяцев.

— Господи, — сказал Дрю с облегчением. — Ну, тогда мы можем делать это медленно-медленно.

Они уже были у двери.

— Это хорошо, — сказал Уилл, впуская Дрю. — Медленно — это хорошо.

В прежние времена секс с Дрю был настоящим шоу: множество поз, похвальбы и силовых упражнений. В эту ночь все было проще. Никакой акробатики, ничего рискованного. На самом деле и ничего особенного, кроме удовольствия лежать нагишом друг подле друга в большой кровати Уилла, где слабый свет с улицы заливал их тела, обнимать и чувствовать, как тебя обнимают. Жажда острых ощущений, которая прежде обуяла бы Уилла в такой ситуации, потребность до конца испытать все радости секса казались теперь такими далекими. Но они никуда не исчезли — еще одна ночь, может быть, другое тело (которого он не помнил в лучшие времена) — и, возможно, прежняя одержимость вернется. Но сегодня — малые радости, спокойные удовольствия. В один из моментов, когда они раздевались и Дрю впервые увидел шрамы на теле Уилла, их встреча грозила стать несколько более бурной.

— О боже-боже, — сказал Дрю, и голос его перехватило от восхищения. — Можно я их потрогаю?

— Ну, если действительно хочешь.

Дрю потрогал — не пальцами, а губами, проведя ими по следу, оставленному медвежьим когтем на груди и животе Уилла. Потом опустился на колени и прижался головой к нижней части живота Уилла.

— Я могу оставаться здесь хоть всю ночь.

Он завел руки за спину Уилла и явно был готов к тому, чтобы Уилл связал их там, если это взбредет ему в голову. Уилл провел пальцами по волосам Дрю, испытывая искушение ему подыграть. Связать, пусть целует его шрамы, называет «сэр». Но он принял иное решение.

— В другой раз, — сказал он и, подняв Дрю, повел его к кровати.

3

Он проснулся под звуки дождя, молотившего по световому фонарю наверху. На улице все еще было темно. Он посмотрел на часы — четверть пятого, перевел взгляд на Дрю, который лежал на спине, слегка похрапывая. Уилл не знал, что его разбудило, но теперь, проснувшись, решил встать и опорожнить мочевой пузырь. Но, выскальзывая из кровати, он уловил — или ему показалось, что уловил, — какое-то движение в погруженном в темноту дальнем углу комнаты. Он замер. Неужели кто-то проник в дом? Он вглядывался в тьму, пытаясь разглядеть или расслышать какие-то новые свидетельства того, что в доме незваный гость, но ничего не заметил. Темнота была пуста. Он посмотрел на своего любовника. Дрю во сне чему-то улыбался, поглаживая обнаженный живот. Уилл несколько секунд смотрел на него, зачарованный этим зрелищем. Из всех людей, кто мог бы устроить ему разговение после сексуального поста, Дрю был, пожалуй, самым маловероятным — этот мальчик-атлет, потерявший былые формы.

Дождь неожиданно усилился, теперь он выбивал по крыше барабанную дробь. Это подняло Уилла с постели, и он зашагал в туалет — этим путем он мог бы пройти и не просыпаясь. Из спальни через дверь, потом первый поворот налево на холодный кафель, три шага прямо, потом направо, и можно мочиться с изрядной долей уверенности, что попадешь в унитаз. Он с удовольствием опустошил мочевой пузырь и пошел назад в спальню, на ходу думая о том, как хорошо будет спать в объятиях Дрю.

Сделав два шага от двери, он опять краем глаза уловил движение. На этот раз успел увидеть тень незваного гостя — тот метнулся к лестнице.

— Эй! — крикнул он и бросился следом, подумав, что во всем этом есть что-то подозрительно игривое.

По какой-то причине присутствие незнакомца не встревожило его, он словно заранее знал, что опасности нет. Когда он добежал до нижней ступеньки и бросился по коридору в архив за тенью, то понял почему: он видит это во сне. А что могло быть более верным подтверждением этого, чем зрелище, которое предстало его глазам, когда он добрался до этой комнаты. Там в двадцати футах от себя на фоне забрызганного дождем стекла он увидел силуэт небрежно прислонившегося к подоконнику Господина Лиса.

— Ты голый, — заметило это существо.

— И ты тоже, — ответил Уилл.

— С животными все по-другому. Нам удобнее в нашей шкуре. — Он наклонил голову. — Шрамы тебе идут.

— Мне уже об этом говорили.

— Тот парень, что лежит у тебя в кровати?

— Угу.

— Ты не можешь позволить ему ошиваться здесь, ты это понимаешь? Когда дела пошли так, как пошли. Тебе придется избавиться от него.

— Странный какой-то разговор, — сказал Уилл, поворачиваясь, чтобы уйти. — Я иду в постель.

Он, конечно, и без того был в постели, но даже во сне больше не хотел оставаться здесь ни минуты, чтобы болтать с лисом. Это животное принадлежало другой части его души, той, от которой он сегодня с помощью Дрю начал удаляться на безопасное расстояние.

— Постой-ка, — сказал лис. — Посмотри сюда.

В его словах слышался такой бодрый энтузиазм, что Уилл невольно оглянулся. В комнате стало светлее, чем несколько мгновений назад, но источником света были не уличные фонари, а фотографии, его несчастные «чахоточники», которые так и лежали на полу, куда он их побросал. Отойдя от окна, Господин Лис прошел, ступая между снимками, на середину комнаты. В странном свете, излучаемом фотографиями, Уилл увидел сладострастную улыбку на лисьей морде.

— Они стоят того, чтобы уделить им минутку, тебе не кажется? — сказал лис.

Уилл посмотрел. От фотографий исходил неясный свет, и не случайно. Яркие размытые формы на снимках двигались — мелькали, подрагивали, словно их пожирал медленный огонь. И Уилл узнал их — этих мучеников. Висящий на дереве лев с содранной кожей. Прискорбный шатер из слоновьей шкуры, висящей прогнившими лоскутами на костях животного. Стадо безумных бабуинов, забивающих камнями своих детишек, фотографии мира, сошедшего с ума, уже не обездвиженного и далекого, но судорожно дергающегося, сверкающего и врывающегося в комнату.

— Разве ты не хочешь, чтобы они так выглядели, когда на них смотрят люди? — спросил лис. — Разве мир не изменится, если все увидят эти ужасы?

Уилл бросил взгляд на лиса.

— Нет, — ответил он, — ни одна из этих фотографий не изменит мир.

— Даже эта? — сказал зверь, глядя на фотографию, лежавшую между ними.

Она была темнее остальных, и поначалу Уилл не мог понять, что на ней изображено.

— А что это?

— Нет, это ты мне скажи, — велел лис.

Уилл опустился на корточки и пригляделся. На этой фотографии тоже что-то двигалось: поток мерцающего света падал на некую форму в центре.

— Патрик? — пробормотал он.

— Возможно, — ответил лис.

Это и в самом деле был Патрик. Он сидел, развалясь на стуле у окна, только крыши на доме не было, и внутрь лил дождь, струи текли по его голове и телу, блестели на лбу, на носу и на слегка натянутых губах, обнаживших зубы. Он был мертв. Уилл знал это. Мертв под дождем. И чем сильнее хлестали по нему струи, тем больше разбухало и покрывалось синевой тело. Уиллу захотелось отвернуться. Это была не обезьяна, не лев, это был Патрик, его возлюбленный Патрик. Но он здорово натренировал глаза. Они продолжали смотреть, как подобает хорошим свидетелям, а лицо Патрика тем временем расплывалось под натиском дождя, стирались черты того, кем и даже чем он был.

— О боже… — пробормотал Уилл.

— Он ничего не чувствует, если тебя это может как-то утешить, — сказал лис.

— Я тебе не верю.

— Тогда отвернись.

— Не могу. Теперь это у меня в голове. — Почувствовав внезапный приступ бешенства, он двинулся на лиса. — Чем я, черт побери, заслужил это?

— Это вопрос из вопросов, — сказал лис, которого нисколько не тронул гнев Уилла.

— И?

Он пожал плечами.

— Господь хочет, чтобы ты увидел. Не спрашивай меня, для чего. Это между тобой и Богом. Я всего лишь посредник.

Сбитый с толку этими словами, Уилл снова бросил взгляд на фотографию Патрика. Тело растворилось, исчезло в дожде.

— Иногда человек не в силах это вынести, — продолжал лис обыденным тоном. — Господь говорит: «Посмотри на это» — и люди теряют разум. Надеюсь, с тобой этого не случится, но никаких гарантий дать нельзя.

— Я не хочу его потерять, — пробормотал Уилл.

— Тут я тебе ничем не могу помочь, — ответило животное. — Я всего лишь посланник.

— Хорошо, тогда передай от меня Господу… — начал Уилл.

— Уилл? — раздался откуда-то сзади еще чей-то голос.

Он бросил взгляд через плечо — в дверях стоял Дрю, от поясницы и ниже замотанный в простыню.

— С кем ты говоришь? — спросил он.

Уилл повернул голову, и на мгновение (хотя теперь-то он не спал) ему показалось, что он видит силуэт животного на фоне стекла. Потом видение исчезло, а он остался стоять голым на холоде. Сзади подошел Дрю и набросил ему на плечи свою простыню.

— Ты весь в поту, — сказал Дрю.

Так оно и было: по телу Уилла струился холодный пот. Дрю обхватил его руками сзади, прижался головой к шее.

— Ты часто ходишь во сне?

— Случается, — ответил Уилл, глядя на фотографии на полу.

Он все еще надеялся увидеть мерцающий свет на одной из них. Но теперь там ничего не было.

— Вернемся в кровать? — предложил Дрю.

— Нет, я хотел бы остаться здесь ненадолго, — сказал Уилл.

Хватит снов на одну ночь.

— Ты спи, а я приготовлю себе чай.

— Я могу остаться с тобой, если хочешь.

— Я в порядке, спасибо, — сказал Уилл. — Немного поброжу тут.

Дрю пожертвовал простыню Уиллу и стал подниматься по лестнице, оставив его заваривать «Эрл Грей». Ему не особенно хотелось, чтобы те образы, которые его только что посетили, вернулись, пока он сидит тут, прихлебывая чай. Но он ничего не мог с собой поделать — воображал ту необъяснимую жизнь, которой зажили разбросанные им фотографии. Они словно имели свой смысл, который он не хотел видеть или понимать, а потому донесли до него этот смысл во сне. Но какой? Что смерть ужасна? Он знал это лучше, чем большинство людей. Что Патрик умрет и Уилл ничего не может с этим поделать? И это он тоже знал. Он возвращался к этому снова и снова, но так и не мог нащупать суть пережитого. Возможно, он искал смысл там, где его не было. Насколько можно доверять сну, в котором выступает говорящий лис, заявляющий, что он посланник Господа? Вероятно, доверие это близко к нулю.

Но разве не было в конце того краткого мгновения, когда Дрю позвал его и он проснулся, когда лис задержался, словно нащупывая границы своей юрисдикции и готовясь шагнуть туда, где он не мог находиться?

Наконец он вернулся в постель. Дождь пронесся над городом и ушел, и теперь в комнате было слышно только мирное дыхание Дрю. Уилл осторожно проскользнул под простыню, чтобы его не разбудить, но тот, не просыпаясь, почувствовал, что любовник вернулся, так как потянулся к Уиллу с закрытыми глазами, а дыхание оставалось ровным. Он прижался к Уиллу, точно повторяя очертания его тела. Уилл не сомневался, что не уснет, но уснул. И спал без задних ног. Больше никаких визитов не было. Господь и его посланник больше не тревожили его в ту ночь, а когда он проснулся, его ждали солнце и поцелуи.

Глава 6

Патрик выполнил свое обещание: в центре буфетной стойки разместился большой торт в форме дородного медведя с рядом мощных клыков и сластолюбивым розовым языком. Это неизбежно вызывало вопросы, которые Патрик переадресовывал Уиллу, и тот был вынужден десять раз рассказывать историю о напавшей на него медведице, с каждым повтором сокращая ее, пока она не отшлифовалась до впечатляюще непринужденной: «Ну, пожевал меня немного медведь».

— Почему ты мне ничего не сказал? — спросил Дрю, когда эти сведения дошли и до него. — Я думал, у тебя шрамы после автокатастрофы. Но господи боже мой — медведь! — Он не смог не улыбнуться. — Вот это история.

Уилл отобрал у Дрю кусок курицы и шмат пиццы с артишоками и доел их.

— Ты этим хочешь что-то сказать? Мол, хватит есть? — спросил Дрю.

— Нет.

— Думаешь, я слишком разжирел? Признайся.

— Я думаю, ты в полном порядке, — терпеливо сказал Уилл. — Я даю тебе разрешение съедать все куски пиццы, до которых дотянутся твои загребущие руки.

— Ты бог, — сказал Дрю и вернулся к буфетной стойке.

— Вы вдвоем начали с того места, на котором остановились?

Уилл оглянулся и увидел как: всегда изящного Джека Фишера рядом с задумчивым белым парнем. Последовали объятия и приветствия, после чего Джек представил своего друга.

— Это Каспер. Он не верит, что я тебя знаю.

Каспер пожал Уиллу руку и произнес несколько неуклюжих слов восхищения.

— Я мальчишкой смотрел на вас как на бога, — сказал он, — то есть на ваши фотографии. Они такие реальные, черт возьми. Отображают все как есть, я прав? Мы ведь в глубокой заднице?

— Каспер — художник, — объяснил Джек. — Я купил у него «Малую эрекцию». Он рисует только члены, верно я говорю, Каспер?

У парня был несколько смущенный вид.

— Рынок невелик, — подтвердил Джек, — но довольно стабилен.

— Я бы с удовольствием… показал вам некоторые мои работы, — сказал Каспер.

— Почему бы тебе не принести нам выпить? — спросил Джек.

Каспер нахмурился — он явно не хотел играть роль официанта.

— А я постараюсь убедить Уилла купить какую-нибудь из твоих картин.

Каспер нехотя пошел за выпивкой.

— Вообще-то у него классные картины, — признался Джек. — И он не лукавит, когда говорит, что ты был для него богом. Симпатичный парень. Я серьезно подумываю взять его с собой в Луизиану и там обосноваться.

— Ты этого никогда не сделаешь, — заметил Уилл.

— Понимаешь, я этим долбаным городом уже сыт по горло, — устало сказал Джек и понизил голос. — Дело в том, что меня тошнит от тошнотворных людей. Я понимаю, как это звучит, но ты же меня знаешь, я говорю то, что думаю. И в моей записной книжке столько вычеркнутых адресов, что и не сосчитать.

— Сколько лет Касперу? — спросил Уилл, глядя, как тот пробирается к ним с двумя стаканами виски.

— Двадцать. Но он знает все, что нужно знать, — заговорщицки усмехнулся Фишер, но Уилл не смотрел на него.

Он не хотел куражиться насчет этого парня, который, невзирая на покровительственные речи Джека, через месяц, оттраханный и забытый, будет вынужден зарабатывать на жизнь собственной задницей.

— Ты должен заглянуть в его студию, — сказал Джек, возвращаясь к восторженному тону, когда Каспер оказался в пределах слышимости. — Он собирается сделать целую серию рисунков, изображающих эякуляцию…

— О-па, — пробормотал он и замер на полуслове, глядя в сторону двери, в которую вошла необычного вида женщина за пятьдесят, одетая в серое платье свободного покроя.

Она величественным взглядом обвела три десятка гостей и, увидев Патрика, направилась к нему. Тот оставил Льюиса, который воспользовался вечеринкой, чтобы распространять тоненький томик своих стихов, и двинулся ей навстречу. Она забыла о царственных манерах, когда Патрик обнял ее, поцеловала его в щеку и громко рассмеялась.

— Это Бетлинн? — спросил Уилл.

— Угу, — сказал Джек. — И я не в настроении, так что ты давай сам по себе. Только не позволяй ей заморочить тебе голову.

Сказав это, Джек с хитроватой улыбкой удалился, Каспер последовал за ним.

Уилл как зачарованный смотрел на Бетлинн, болтавшую с Патриком, который ловил каждое ее слово, — это было видно. Его жесты выдавали нетипичное для него смирение. Он кивал время от времени, но глаза были устремлены в пол — он внимательно слушал, впитывая крупицы ее мудрости.

— Значит, вот она какая. — Адрианна подошла к Уиллу и теперь незаметно поедала эту пару глазами, одновременно скусывая глазировку с белого медведя. — Наша Хрустальная Леди.

— Она хоть кому-нибудь нравится?

— До сих пор никто из нас ее не встречал. Не думаю, что она часто спускается на грешную землю, хотя Льюис утверждает, будто видел, как она покупает баклажаны. — Она, прикрывшись ладонью, захохотала, представив себе эту картину. — Конечно, Льюис — поэт, так что его свидетельство не в счет.

— А где Глен?

— Блюет.

— Объелся тортом?

— Нет. Он нервничает, когда вокруг много людей. Думает, что они смотрят на него. Раньше он думал, что люди смотрят на его уши, но после операции думает, что они пытаются понять, что в нем изменилось.

Уилл старался подавить смех, но ему это не удалось — он рассмеялся так громко, что Патрик поднял глаза и посмотрел в его сторону. В следующий момент он уже вел Бетлинн к Уиллу через всю комнату. Адрианна придвинулась ближе, чтобы принять участие в церемонии знакомства.

— Уилл, — сказал Патрик, сияя как мальчишка, — я хочу представить тебя Бетлинн. Это замечательно. Два самых важных человека в моей жизни…

— А меня, кстати, зовут Адрианна.

— Извини, — сказал Патрик. — Бетлинн, это Адрианна. Она работает с Уиллом.

Вблизи Бетлинн выглядела гораздо старше, ее скуластое, почти славянское лицо избороздили тонкие морщинки. Ладонь, когда она обменялась с Уиллом рукопожатием, была холодна, а когда заговорила, голос оказался таким низким и хриплым, что Уиллу пришлось приблизиться, чтобы разобрать слова. Но и тут он сумел уловить только:

— …в вашу честь.

— Вечеринка, — подсказал Патрик.

— Пат всегда был большим мастером по устройству праздников, — сказал Уилл.

— Это потому, что он от природы жрец радости, — ответила Бетлинн. — Редкое качество.

— Я не знала, что теперь устройство вечеринок — занятие, освященное свыше, — подала голос Адрианна.

Бетлинн ее как будто не услышала.

— Таланты Патрика с каждым днем разгораются все ярче. Я вижу, как это проявляется. — Она оглядела Патрика. — Сколько мы уже работаем вместе?

— Пять месяцев, — ответил Пат, продолжая сиять, как служка, получивший благословение.

— Пять месяцев, и с каждым днем горение становилось ярче, — повторила Бетлинн.

Уилл неожиданно для себя услышал собственный голос.

— Живя или умирая, мы все равно питаем огонь.

Бетлинн нахмурила лоб, прищурилась, словно прислушиваясь к отзвуку слов Уилла, чтобы убедиться, что правильно их поняла.

— Какой огонь вы имеете в виду?

Уилл хотел замять сказанное, но если человек, который отчеканил эту фразу, и научил его чему-нибудь, так это тому, как важно отстаивать свои убеждения. Беда, однако, была в том, что он не знал ответа на вопрос Бетлинн. Эта фраза, преследовавшая его вот уже три десятилетия, на самом деле не имела простого объяснения, может быть, поэтому и была такой привязчивой. Но Бетлинн ждала ответа. Она смотрела на Уилла большими серыми глазами, а он искал выход из ситуации.

— Это всего лишь фраза, — сказал он. — Не знаю. Думаю, она означает… Ведь огонь есть огонь?

— Нет, это вы мне скажите.

В ее внимательном взгляде было отчетливо заметно самодовольство, которое раздражало Уилла. Однако, вместо того чтобы спустить все на тормозах, он сказал:

— Нет, это вы специалист по яркому горению. У вас, наверно, на сей счет есть теория получше, чем у меня.

— У меня нет теорий. Мне они не нужны, — парировала Бетлинн. — Я знаю истину.

— Ну, тогда это моя ошибка, — ответил Уилл. — Я думал, вы, как и все мы, бесполезно топчетесь на одном месте.

— Вы так циничны. Очень разочарованы?

— Спасибо за ваш анализ, но…

— Очень ущемлены. Признать это вовсе не стыдно.

— Ну, я-то ни в чем никогда не признаюсь, — ответил Уилл.

Она попала в его самое больное место и знала это. На ее лице появилось блаженное выражение.

— Почему вы такой колючий?

Уилл воздел руки к небу.

— Что бы я ни сказал, вы все оборачиваете против меня…

— Но не против кого-то, — ответила она.

Патрик наконец вышел из своего благостного умопомрачения и попытался вставить хоть слово, но Бетлинн не обратила на это внимания. Подавшись к Уиллу, она, словно утешая его своей близостью, сказала:

— Вы навредите себе, если не научитесь прощать. — Она положила ладонь на его предплечье. — На кого вы так сердитесь?

— Я вам расскажу.

Она улыбнулась в ожидании — вот сейчас он раскроет ей душу.

— Понимаете, тут этот лис…

— Лис? — переспросила она.

— Он сводит меня с ума. Я знаю, что должен поцеловать его в покусанную блохами задницу и сказать, что прощаю его вмешательство в мою жизнь.

Она мельком взглянула на Патрика, что он воспринял как знак увести ее.

— Но с лисами это не так-то просто, — продолжал Уилл. — Потому что я ненавижу этих долбаных тварей.

Бетлинн начала отступать.

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу…

И она исчезла в толпе, сопровождаемая Патриком.

— Миленькое отступление, — заметила Адрианна. — Тихое, элегантное. Миленькое.

— Мне нужно выпить, — сказал Уилл.

— Пойду поищу Глена. Если его все еще тошнит, отвезу домой, так что если больше не увидимся — наслаждайся вечеринкой.

— Что за хрень ты нес? — поинтересовался Джек, когда поравнялся с Уиллом и бутылкой виски.

— Да ерунда.

— Мне понравилось выражение ее лица.

— Ты видел?

— Все видели.

— Надо бы извиниться.

— Слишком поздно. Она только что ушла.

— Не перед ней — перед Патриком.

Он нашел Пата в дальней комнате, где они когда-то устроили что-то вроде теплицы. Теперь это было помещение, в котором хранились вышедшие из моды украшения, старая мебель и росли несколько кустов марихуаны. Сидя среди них и уставясь в стену, Пат курил толстую самокрутку.

— Это было глупо, — сказал Уилл. — Я начудил и раскаиваюсь.

— Ничего ты не раскаиваешься, — не поверил Патрик. — Ты считаешь, что она завзятая мошенница, и хотел дать ей понять, что о ней думаешь.

Голос его звучал мрачно. В нем не было гнева, даже недовольства — только усталость.

— Хочешь затянуться? — сказал он, глянув на Уилла и протягивая косяк.

Глаза у него были красные.

— Господи Иисусе, Пат… — сказал Уилл.

Ему захотелось разрыдаться, когда он увидел, как несчастен Патрик.

— Так хочешь или нет?

Патрик шмыгнул носом. Уилл взял самокрутку и глубоко затянулся.

— Сейчас мне нужна Бетлинн, — продолжал Пат. — Могу догадываться, что ты чувствуешь по отношению к ней, и я, возможно, чувствовал бы то же самое, будь я на твоем месте. Но я не на твоем. Я на своем. А ты — там. Между нами мили и мили, черт побери.

Он коротко, почти судорожно вздохнул.

— Я умираю. И мне это не нравится. Я не умиротворен. Я не примирился…

Он повернулся, чтобы взять самокрутку у Уилла.

— Я еще… не закончил с этой жизнью. Даже… в первом приближении. Не закончил.

Он еще раз затянулся марихуаной и протянул косяк Уиллу, который и докурил его до конца. С легкими, полными дыма, они посмотрели друг на друга, каждый без труда выдержал взгляд другого. Потом Патрик, выдыхая дым, заговорил:

— Меня никогда так не интересовало то, что происходит за этими стенами, как сейчас. Я был вполне счастлив, имея немного марихуаны и прекрасный вид из окна. Ты возвращался со своими фотографиями, и я думал: какого черта — не хочу я видеть мир, если он такой. Ну его к чертям, это исчезновение видов. Оно меня угнетает. Все согласны, что смерть угнетает. Я просто уберу ее из жизни. Но ничего не вышло. Она все время рядом. Прямо здесь. Во мне. Я не заперся от нее. Я запер ее в себе.

Уилл шагнул к нему — расстояние между их лицами сократилось до фута.

— Я хочу извиниться перед Бетлинн, — сказал он. — Что бы я о ней ни думал, но вел я себя как распоследний сукин сын.

— Договорились.

— Она меня примет, если я паду перед ней ниц?

— Может, и нет. Но ты мог бы ей позвонить. — Патрик улыбнулся. — Я буду счастлив.

— Это самое главное.

— Ты правда так считаешь?

— Ты знаешь, что я так считаю.

— Ну, пока ты такой щедрый, позволь попросить тебя еще кое о чем. Делать это прямо сейчас не обязательно. Это скорее просьба на будущее.

— Слушаю.

Патрик посмотрел на него окосевшими глазами — они у него всегда косили под кайфом — и, протянув руку, поймал пальцы Уилла.

— Я хочу, чтобы ты был здесь, со мной, — сказал он, — когда для меня настанет время… уйти. Я имею в виду — навсегда. Рафаэль — он замечательный. И Джек тоже. И Адрианна. Но они — это не ты. Никто никогда не мог сравниться с тобой, Уилл. — Его глаза печально блестели. — Обещаешь?

— Обещаю, — ответил Уилл, больше не сдерживая слезы.

— Я тебя люблю, Уилл.

— Я тебя тоже люблю. И это не изменится. Никогда. Ты это знаешь.

— Да. Но мне все равно приятно это слышать. — Он сделал героическую попытку улыбнуться. — Думаю, нам пора идти раздавать косячки страждущим.

Он взял со стола оловянную банку.

— Я скрутил штук двадцать. Как по-твоему, этого хватит?

— Да ты все спланировал, старина, — сказал Уилл.

— Я — жрец радости, — сказал Патрик, направляясь в гостиную раздавать свои дары. — Ты разве не слышал?

Глава 7

Почти все были под кайфом, кроме Джека, который по собственному праведному почину год назад (после двух десятилетий химических излишеств) стал трезвенником, и Каспера, которому запрещалось курить травку, потому что этого не делал Джек. Дрю под воздействием марихуаны стал демократически легкомысленным, но потом, поняв, где его надежды будут вознаграждены в полной мере, последовал за Уиллом на кухню, где подробно объяснил, что хочет сделать, когда они вернутся на Санчес-стрит.

Но, как выяснилось, когда вечеринка подошла к концу, Дрю так набрался пива и накурился травки, что, по его словам, ему надо было поскорее добраться домой и выспаться. Уилл снова пригласил его к себе, но Дрю отклонил приглашение. Он сказал, что не хочет, чтобы кто-нибудь, а в особенности Уилл, видел, как его рвет в сортире, поскольку это приватный ритуал. Уилл отвез его домой, убедился, что он добрался до дверей, и поехал к себе. Но от вербальных упражнений Дрю у него пробудились желания, и он поглядывал, не подвернется ли кто среди публики, направляющейся в заведение «Кающийся грешник». Правда, мысль о том, что для достижения цели в столь поздний час нужно активизировать поиски, охладила его. Сон ему нужнее, чем чужая рука. А завтра Дрю протрезвеет.

И опять он, казалось, проснулся, разбуженный сиренами на Маркет или криками с улицы. Казалось, проснулся и, казалось, сел и оглядел погруженную в темноту улицу, как это было две ночи назад. Но на этот раз Уилл с большей мудростью отнесся к сюрпризам, которые преподносил ему спящий разум. Сопротивляясь желанию пройтись во сне до туалета, он остался в кровати, дожидаясь, когда иллюзия рассеется.

Но прошло, казалось, несколько минут, и он утомился. Тут есть некий ритуал, понял он, его подсознание требует, чтобы этот ритуал был исполнен, и, пока он не выполнит условий игры, ему не будет позволено забыться сном. Смирившись с этими условиями, он поднялся и вышел на лестничную площадку. На этот раз на стене не было никакой тени, которая заманила бы его вниз, но он все равно спустился туда, следуя тем же маршрутом, что и в компании с Господином Лисом: по коридору в архив. Сегодня, однако, фотографии на полу не светились. Животное явно хотело вести разговор в темноте.

— Можем мы покончить с этим поскорее? — сказал Уилл, шагая во мрак. — Ведь есть сны и получше, чем…

Он остановился. Воздух вокруг него шевелился из-за движения в комнате. Что-то шло ему навстречу, что-то гораздо более крупное, чем лис. Он начал отступать, услышал шипение, увидел мощную серую форму, которая возвышалась над ним, громаду головы с разинутой пастью, прикидывающуюся темнотой, от которой начинал светиться мрак…

Медведь! Господи милостивый. Только это был не просто медведь. На него наступала медведица-подранок, из ее ран текла кровь, он ощущал на лице зловонное горячее дыхание.

Уилл инстинктивно сделал то, что сделал бы в реальности: упал на колени, опустил голову, чтобы казаться как можно меньше. Половицы под ним заходили от веса и ярости зверя; его шрамы вдруг зажглись огнем в память о том, кто их оставил. Больше он ничего не мог сделать, чтобы не закричать, хотя и понимал, что это всего лишь идиотский сон. Все, что он мог, — это умолять медведицу остановиться и оставить его в покое. Но он хранил молчание, прижав ладони к половицам, и ждал. Прошло время, и пол перестал ходить ходуном. Но Уилл оставался неподвижен. Досчитав до десяти, он приподнял голову на дюйм или два. Никаких признаков медведицы не было. Но в другом конце комнаты, как и в прошлый раз, небрежно опершись о подоконник, стоял Господин Лис.

— Из этого можно извлечь массу уроков, — сказал он, — но в первую очередь на ум приходят два.

Уилл осторожно встал на ноги, пока лис делился с ним своей мудростью.

— Итак, когда ты имеешь дело с духами животных, — а именно с этим, Уилли, ты и столкнулся, нравится тебе это или нет, — нужно помнить, что все мы — одна большая счастливая семья, и если я здесь, то, вполне вероятно, я не один. Это первый урок.

— А второй?

— Прояви ко мне хоть какое-то уважение! — тявкнул лис. И вдруг перешел к разумным речам. — Ты пришел сюда со словами, что хочешь покончить с этим как можно скорее. Это оскорбительно, Уилли.

— Не называй меня Уилли.

— Попроси вежливо.

— Да иди ты в задницу!.. Пожалуйста, не называй меня Уилли.

— Так-то лучше.

— Мне нужно выпить. У меня в горле пересохло.

— Иди, налей себе чего-нибудь, — сказал лис. — Я пойду с тобой.

Уилл пошел на кухню, лис на мягких лапах последовал за ним, дав Уиллу совет не зажигать огня.

— Я предпочитаю мрак, — промолвило животное. — Он обостряет мои чувства.

Уилл открыл холодильник и достал пачку молока.

— Хочешь чего-нибудь?

— Меня жажда не мучит, — сказал лис. — Но спасибо.

— Чего-нибудь перекусить?

— Ты знаешь, чем я люблю перекусывать, — ответил лис, и перед мысленным взором Уилла с тошнотворной ясностью возник мертвый Томас Симеон в траве.

— Господи Иисусе, — пробормотал Уилл, захлопывая холодильник.

— Брось, — сказал лис. — Где твое чувство юмора?

Он вышел из мрака в пятно тусклого света, льющегося из окна. Уиллу показалось, что вид у лиса более злобный, чем в прошлый раз.

— Я думаю, ты должен серьезно спросить самого себя, — сказал лис, — хочешь ли рухнуть в эту яму. И если хочешь, то каковы будут последствия для окружающих. В особенности для твоего нового любовника. Я хочу сказать, что он человек не слишком устойчивый.

— Ты имеешь в виду Дрю?

— Верно. Дрю. Я почему-то думал, что его зовут Брад. Думаю, по справедливости ты должен его отпустить, иначе утащишь за собой. Он свихнется из-за тебя или попытается вскрыть себе вены. Или то, или другое. И ответственность ляжет на тебя. Не хочешь же ты нести такой груз. У тебя и без того хватает всякого дерьма.

— Ты не мог бы конкретизировать?

— Это не его война, Уилл. Она твоя и только твоя. Ты стал ее участником с того дня, когда позволил Стипу отвести тебя на холм.

Уилл поставил молоко на стол и схватился за голову руками.

— Жаль, ты не знаешь, чего тебе надо, черт побери, — сказал он.

— В отдаленной перспективе, — ответил лис, — я хочу того, чего в глубине души хочет каждое животное (может быть, кроме собаки), — хочу, чтобы ваш вид исчез. Улетел к звездам, если вам это удастся. А скорее — чтобы прекратил существование и сгнил. Нам все равно. Мы только хотим, чтобы вас здесь не было.

— И что потом?

— А ничего, — ответил лис, пожимая плечами и переходя на мечтательный шепот. — Планета и дальше будет вращаться вокруг своей оси. Когда светло — будет день, когда темно — ночь, и не будет конца простой благодати бытия.

— Простой благодати бытия, — повторил Уилл.

— Красивая фраза. Кажется, я позаимствовал ее у Стипа.

— Тебе будет не хватать всего этого, если мы исчезнем…

— Ты имеешь в виду — слов? Ну, может быть, и будет — день-другой. Но это пройдет. Через неделю я забуду, что такое стоящий разговор, и снова стану блаженной душой. Каким был, когда Стип увидел меня впервые.

— Я знаю, все это мне только снится, но пока ты здесь… скажи, что ты знаешь о Стипе.

— Только то же, что и ты, — сказал лис. — В конце концов, в немалой степени ты — это он. Посмотри как-нибудь на себя хорошенько.

Теперь лис приблизился к столу и понизил голос до вкрадчивого шепота:

— Неужели ты и в самом деле думаешь, что не потратил бы большую часть жизни, снимая погибающих в мучениях диких зверей, если б он не вложил нож в твои руки? Он создал тебя, Уилл. Он поселил в тебе надежды и разочарования, чувство вины и томление.

— И в то же время поселил тебя?

— Уж не знаю, плохо это или хорошо. Понимаешь, я ведь не имею особого значения. Я всего лишь невинный лис, который съел лакомые части Томаса Симеона. Стип увидел, как я убегаю, и решил, что я негодяй. С его стороны, кстати, это было очень несправедливо. Я сделал только то, что сделал бы любой лис с пустым желудком, увидев еду. Я ведь не знал, что ем что-то важное.

— А Симеон был важен?

— Для Стипа — несомненно. Я хочу сказать, Джекоб и в самом деле принял близко к сердцу эту историю с отъеденным членом. Он бросился за мной так, словно хотел оторвать мне голову. И тогда я побежал, так далеко и так быстро…

Уилл помнил эти события иначе, ведь он видел их глазами Стипа, но Господин Лис оседлал своего конька, и Уилл не решился его прервать.

— И он все время преследовал меня. Убежать от него было невозможно. Понимаешь, я ведь был в его памяти. Перед его мысленным взором. А я тебе скажу, что его мысленный взор почище стальной клетки. Как только я там оказался, удрать было уже невозможно. Даже смерть не могла убрать меня из его головы.

Из груди лиса вырвался тяжкий вздох.

— Я вот что тебе скажу, — сказал он. — Это совсем не то, что быть перед твоим мысленным взором. То есть психика у тебя наперекосяк, тут сомнений нет, но до него тебе далеко. Ох как далеко.

Уилл умел отличать наживку от добычи, но ничего не мог с собой поделать. Он польстился на наживку.

— Расскажи мне, — попросил он.

— Каким он был? Ну… если моя голова — это дырка в земле, а твоя — жалкая лачуга (ничего личного), то у него — настоящий собор. Со всеми шпилями, хорами и контрфорсами. Невероятно.

— Давай к вопросу о благодати бытия.

— Какой ты шустрый, — с похвальной ноткой в голосе сказал лис. — Как только увидишь слабину в аргументах, тут как тут.

— Значит, голова у него была как собор?

— Ну, это слабо сказано. На самом деле не так. Это разложение год за годом, день за днем. Там становится темнее и холоднее, и Стип не знает иного способа поддерживать в себе жизнь, кроме как убивать, но это уже не действует так, как прежде.

Пальцы Уилла помнили бархат крылышек мотылька и жар огня, который скоро их поглотит. Хотя он и не высказал это вслух, лис все равно его услышал.

— Ах да, ты же знаком с его методологией. Я стал забывать об этом. Ты видел его безумие своими глазами. Это значит, ты вооружен против него. По крайней мере, хоть немного.

— А что случится, если он умрет?

— Я покину его голову, — сказал лис. — И стану свободен.

— Ты поэтому преследуешь меня?

— Я тебя не преследую. Преследуют призраки. А я не призрак. Я… Кто я? Я воспоминание, превращенное Стипом в маленький миф. Животное, Которое Пожирало Людей. Вот кто я. На самом деле я не представлял интереса как дикий или садовый лис. Поэтому он дал мне голос. Поставил на задние лапы. Назвал Господином Лисом. Он создал меня так же, как создал тебя. — Это было горькое признание. — Мы оба — его дети.

— А если он тебя отпустит?

— Я тебе говорил: я стану свободным.

— Но в реальном мире тебя нет в живых уже несколько веков.

— И что? У меня при жизни рождались дети. Три помета как минимум. И у них были дети, и у их детей были дети. Я в той или иной форме все еще присутствую в мире. Кстати, тебе бы тоже стоило посеять свое семя, даже если тебе это против шерсти. Ведь у тебя есть для этого все, что нужно. — Он посмотрел на пах Уилла. — Я бы с такой штукой посеял помет особей на пять.

— Мне кажется, наш разговор подошел к концу.

— Я определенно чувствую себя гораздо лучше, — ответил лис, словно они были два враждующих соседа, между которыми состоялся сердечный разговор.

Уилл поднялся.

— Это значит, что я могу проснуться? — спросил он.

— А ты и не спишь, — ответил лис. — Ты в последние полчаса и глаз не сомкнул…

— Это не так, — ровным голосом сказал Уилл.

— Боюсь, так оно и есть. Ты открыл маленькую дырочку в своей голове в ту ночь со Стипом, и теперь туда может проникать ветер. Тот самый ветер, что дует в его голову, свистит и в твоей лачужке…

Уилл выслушал больше чем достаточно.

— Хватит! — сказал он, двигаясь к двери. — Я не позволю тебе играть со мной в интеллектуальные игры.

Поднимая передние лапы и изображая шутливую сдачу, Господин Лис отошел в сторону, а Уилл шагнул в коридор. Лис последовал за ним, когти клацали по паркету.

— Ах, Уилл, — заскулил он, — мы так хорошо беседовали…

— Я сплю.

— Нет, не спишь.

— Я сплю.

— Нет!

У нижней ступеньки Уилл развернулся.

— Хорошо, не сплю! — закричал он. — Я спятил! Я свихнулся ко всем чертям!

— Неплохо, — спокойно сказал лис. — Мы сдвинулись с мертвой точки.

— Ты хочешь, чтобы я восстал против Стипа в смирительной рубашке?

— Нет. Я просто хочу, чтобы ты избавился от части своих благоразумных предположений.

— Каких, например?

— Я хочу, чтобы ты принял мысль, что ты, Уильям Рабджонс, и я, полумифический лис, вполне можем сосуществовать и уже делаем это.

— Если я соглашусь, меня признают невменяемым.

— Ну хорошо, попробуем иначе. Ты помнишь русских матрешек?

— Не начинай с них…

— Да нет, это очень просто. Все укладывается во все…

— Боже мой… — пробормотал Уилл.

Теперь его угнетала мысль, что если это и в самом деле сон — а это сон, иначе и быть не могло, — то все, что было раньше с той минуты, как он вышел из комы, тоже было сном. Что он все еще лежал на больничной койке в Виннипеге…

Он начал дрожать.

— Что случилось? — спросил лис.

— Да заткнись ты! — крикнул Уилл и стал подниматься по лестнице.

Враг следовал за ним по пятам.

— Что-то ты бледный. Не заболел? Завари себе мятного чаю. Это успокоит желудок.

Разве он не сказал этой твари еще раз, чтоб она заткнулась? Он не был уверен. Его чувства то включались, то выключались. В какой-то момент Уилл начал падать на звезды, потом практически прополз по лестничной площадке, ввалился в туалет, где его вырвало, а лис болтал без умолку у него за спиной, говорил, что нужно поберечь себя, потому что умственное состояние Уилла оставляет желать лучшего (словно ему это было неизвестно) и он подвержен самым разным психозам.

Потом он оказался в душе, его рука, которая странным образом представлялась какой-то далекой, попыталась ухватиться за кран. Пальцы ослабли, как у младенца, потом кран внезапно повернулся, и на него хлынула ледяная вода. Слава богу, нервные окончания, в отличие от мозга, функционировали отлично. Две секунды — и он покрылся гусиной кожей, в висках застучало от холода.

Несмотря на панику (а возможно, благодаря ей), мысли сменяли друг друга с невероятной скоростью, мгновенно перенося его в те места, где он когда-то замерзал от холода. Это было, конечно, в Бальтазаре, когда он лежал раненый на льду. И в холмах над Бернт-Йарли, когда он потерялся под дождем. И на берегах Невы той зимой, когда был построен ледяной дворец…

«Постой-ка, — подумал он. — Это не мое воспоминание».

..мертвые птицы падают с небес…

«Это часть жизни Стипа, не моей».

…река, как камень, и Еропкин… несчастный обреченный Еропкин… строит свой шедевр из света и льда…

Он бешено затряс головой, прогоняя чужие воспоминания. Но они не уходили. Обездвиженный, замороженный ледяной водой, он мог только беспомощно стоять, пока противные его нутру воспоминания Стипа затопляли сознание.

Глава 8

Он стоял на заполненной людьми улице Санкт-Петербурга, и если у него еще не перехватило дыхание от холода, то это должно было случиться от открывшегося зрелища: перед ним был дворец Еропкина, стены которого поднимались кверху на сорок футов. Сооружение сверкало в свете факелов и костров, горевших повсюду. Они были жаркие, эти огни, но из дворца не выступило ни капли воды, потому что жар огня не мог преодолеть студеный воздух.

Он оглянулся на толпу, напиравшую на ограждение из гусаров, которые сдерживали самых смелых ударами сапога и угрозами. Боже милостивый, как они воняют сегодня. Зловонные тела, зловонные одежды.

— Чернь, — пробормотал он.

Слева от Уилла уродливая девчонка с похожим на репу лицом вопила, сидя на плечах отца, под носом у нее замерзли сопли. Справа крутился в пляске пьяница с грязной клочковатой бородой, за его руку цеплялась женщина еще более жалкого вида.

— Ненавижу этих людей, — сказал над его ухом чей-то голос. — Вернемся сюда позже, когда все успокоится.

Он оглянулся на говорившего и увидел Розу с порозовевшим от холода точеным лицом, обрамленным меховым капюшоном. Ах, как она прекрасна сегодня, когда в ее глазах мелькают языки пламени.

— Пожалуйста, Джекоб, — сказала она и потянула его за рукав, как потерявшаяся маленькая девочка, зная, что это действует почти безотказно. — Сегодня мы можем сделать ребеночка, Джекоб. Правда, я чувствую, что можем.

Она была совсем близко, и он уловил ее дыхание: аромат французских духов не смог бы с ним сравниться. Даже здесь, в тисках ледяной зимы, вокруг нее пахло весной.

— Положи руку мне на живот, Джекоб, — сказала она и потянула его за руку. — Разве он не теплый?

Он был теплый.

— Ты не думаешь, что сегодня мы сможем сотворить новую жизнь?

— Может быть, — сказал он.

— Так давай уйдем от этих животных. Пожалуйста, Джекоб. Пожалуйста.

Ах, она могла быть убедительной, когда у нее было это игривое настроение. А ему, честно говоря, нравилось ей подыгрывать.

— Ты говоришь: животных?

— Они ничем не лучше, — ответила она презрительно.

— Ты бы хотела, чтобы они умерли?

— Все до единого.

— Все-все?

— Кроме нас с тобой. А из нашей любви родится новая раса идеальных людей, чтобы мир стал таким, каким его хотел видеть Бог.

Услышав это, он не мог сдержаться и поцеловал ее, хотя улицы Санкт-Петербурга не были похожи на улицы Парижа или Лондона, и любое проявление чувств, в особенности таких, неизбежно должно было вызвать порицание. Но ему было все равно. Она его вторая половина, без нее он не был бы самим собой. Он взял ее прекрасное лицо в ладони, прижался губами к ее губам, ее дыхание благоуханным призраком парило между их лицами. Слова, несомые этим дыханием, все еще удивляли его, хотя он слышал их бессчетное количество раз.

— Я тебя люблю, — сказала она. — И буду любить, пока жива.

Он поцеловал ее снова, зная, что на них смотрят завистливые глаза, но оставаясь к этому безразличным. Пусть толпа глазеет, пусть кудахчут, покачивая головами. За всю свою бесполезную жизнь они не испытают того, что он чувствует сейчас с Розой: высочайшее единение душ.

В разгар поцелуя шум толпы стих, а потом умолк. Он открыл глаза. Они больше не стояли на краю улицы у заграждений — теперь они были на пороге дворца. Дорога у них за спиной опустела. За время одного вздоха прошло полночи. Теперь уже было далеко за полночь.

— И никто за нами не будет подглядывать? — спросила Роза.

— Я заплатил всем стражникам, чтобы они пошли и напились до бесчувствия, — сказал он. — У нас есть четыре часа, до того как с утра пораньше снова придут зеваки таращиться на все это. Мы можем заниматься здесь чем хотим.

Она сбросила с головы капюшон и провела по волосам — они волнами рассыпались по плечам.

— А здесь есть спальня? — спросила она.

Он улыбнулся.

— О да, тут есть спальня. И большая кровать с балдахином. И все это высечено изо льда.

— Отведи меня туда, — сказала она, беря его руку.

И они пошли по дворцу — через приемную с камином и прекрасной мебелью, через огромную бальную залу со сверкающими сталактитовыми люстрами, через гардеробную, где стоял ледяной шкаф, набитый плащами, шляпами и туфлями, вырезанными изо льда.

— Это невероятно, — сказал Джекоб, поворачиваясь к входной двери. — Я имею в виду то, как отражается свет.

Хотя прошли они уже далеко внутрь, факелы вокруг дворца горели все так же ярко, сверкая сквозь прозрачные стены. Любой другой смотрел бы на это, раскрыв рот от изумления, но Джекоб пребывал в расстроенных чувствах. Что-то в этом дворце вызвало в нем смутное воспоминание, которое он даже не мог как следует описать.

— Я уже был в похожем месте, — сказал он Розе.

— В другом ледяном дворце?

— Нет, во дворце, который внутри сияет так же, как и снаружи.

Она несколько мгновений обдумывала его слова.

— Да, я видела такое место, — сказала Роза, отошла в сторону и провела ладонью по ледяной стене. — Только там все было сделано не изо льда. Уверена, что нет…

— Из чего же тогда?

Она нахмурила лоб.

— Не знаю. Иногда пытаюсь вспомнить и теряюсь.

— И я тоже.

— Почему так?

— Может, Рукенау постарался?

Услышав это имя, Роза плюнула на пол.

— Не говори о нем.

— Но это связано с ним, детка, — сказал Стип. — Клянусь тебе.

— Не хочу о нем слышать, Джекоб.

И Роза поспешила прочь. Ее юбки шуршали по ледяному полу.

Он пошел следом, говоря, что не скажет больше ни слова о Рукенау, если это ее так тревожит. Роза рассердилась (ее гнев всегда был внезапным, а иногда и жестоким), но Джекоб готов был утешить ее не только ради своего спокойствия, но и ради нее самой. Как только он уложит ее в постель, его поцелуи растопят эту злость. С легкостью. Он откроет ее теплое тело холодному воздуху и вылижет ее плоть так, что она захлебнется рыданиями. Ее тело в состоянии выдержать мороз. Роза, конечно, жаловалась на холод и требовала, чтобы он купил ей меха, иначе она замерзнет, но это сплошное притворство. Она слышала, как другие женщины требовали того же у своих мужей, и играла в эту вздорную игру. И так же, как ее женская природа заставляла ее надувать губы, топать ножкой и убегать от него, устраивая скандал на пустом месте, так и его природа требовала, чтобы он пускался за ней следом, останавливал и в конце концов брал (силой, если было необходимо), пока она не признавала, что единственными его ошибками были ошибки любви и что она обожает его за них. Это была нелепая канитель, и они оба это знали. Но если они хотели называться мужем и женой, то должны были разыгрывать эти ритуалы так, словно все происходило само собой. И, по правде говоря, нередко так оно и было. Как в этот раз, когда он поймал ее и крепко прижал к себе, убеждая не капризничать, иначе ему придется оттрахать ее самым жестоким образом. Она извивалась в его объятиях, но попыток вырваться и убежать не делала. Только повторяла: будь жестоким, самым что ни на есть жестоким…

— Я тебя не боюсь, Джекоб Стип, — говорила она. — Ни тебя, ни твоего хера.

— Что ж, это хорошо, — сказал он, взял ее на руки и понес в спальню.

Кровать была точной копией настоящей, вплоть до вмятины на подушке, словно кто-то нечувствительный к холоду, выспавшись, только-только с нее поднялся. Джекоб осторожно положил Розу, ее волосы разметались по припушенной снегом подушке, и стал расстегивать на ней одежду. Она, кажется, уже простила ему упоминание Рукенау. А возможно, просто забыла об этом, охваченная желанием почувствовать в себе плоть Стипа, таким же неожиданным, как и гнев, а подчас и таким же жестоким.

Он обнажил ее груди, приник губами к соску, втянул его в свой жаркий рот. Она задрожала от удовольствия, прижала к себе его голову. Стала стаскивать с него рубашку. Он был жестким, как кровать, на которой они лежали. Отбросив неясности, задрал на ней юбку, нашел место, куда стремился его член, и сунул туда пальцы, нашептывая ей в ухо, что она лучшая сучка во всем христианском мире и заслуживает, чтобы с ней обращались соответствующим образом. Она обхватила его лицо ладонями и попросила, чтобы он сделал с ней все самое худшее. После таких слов он извлек из нее пальцы и пустил в дело член, сделав это так резко, что ее жалобный крик огласил стеклянные своды.

Он не спешил, хотя она и просила его ускорить события. Приближаясь к концу, он навалился на нее всей тяжестью своего тела. Он был уже близок к завершению, ее крики наслаждения возвращались к нему, отраженные от потолка и стен, и тут его снова настигло ощущение, которое он испытал в коридоре: он уже был в каком-то месте, с которым этот дворец, несмотря на все его великолепие, не мог сравниться.

— Так ярко, — сказал он, снова видя перед собой сияние.

— Что ярко? — выдохнула Роза.

— Чем глубже мы уходим, тем ярче оно становится…

— Посмотри на меня, — сказала она. — Джекоб! Посмотри на меня!

Он продолжал двигаться механически, но его эрекция больше не могла служить ее наслаждению и даже его собственному, она лишь подпитывала видение. Чем выше он поднимался, тем ярче горел огонь, и возникало ощущение, что когда он прольет свое семя, то окажется в самой сердцевине этого величия. Женщина извивалась под ним, но он не обращал на нее внимания, просто качал и качал, а свет становился все ярче, а с ним росла и его надежда, что он понемногу вспомнит это место, назовет его, поймет.

Этот момент был уже близок. Зарево узнавания обретало определенность. Еще несколько секунд, еще несколько заходов в ее чрево, и откровение снизойдет на него.

Но тут она оттолкнула его изо всех сил. Он сопротивлялся, желая досмотреть до конца, но она не собиралась ему потакать. Какими бы громкими ни были ее стоны и рыдания, она только играла в покорность (так же, как в потерявшуюся девочку или воспылавшую страстью жену), а теперь, желая избавиться от него, полагалась только на свою силу. Едва ли не с презрением она вытолкнула его из своего лона, сбросила с себя на студеную кровать. И вместо того чтобы пролить семя в высшей точке откровения, он побрызгал слабыми струйками, а ее бешеный отпор не позволил уловить видение, нисходившее на него.

— Опять ты думал про Рукенау! — закричала она, соскальзывая с кровати и засовывая груди в корсаж. — Я ведь тебя предупреждала. Я говорила, что не буду в этом участвовать!

Джекоб закрыл глаза, надеясь хоть мельком увидеть то, что от него ускользнуло. Он подошел так близко, очень близко. Но видение исчезло, словно погасший в небе фейерверк.

И в темноте — звук воды, льющейся на него. Он открыл глаза и понял, что лежит в ванне, а ледяная вода продолжает молотить по его черепу.

— Господи… — пробормотал он, неуверенно поднял руку и выключил воду.

Потом, дрожа и прерывисто дыша, он лежал в спадающей воде. Что с ним, черт побери, такое? Сначала сны внутри снов. Теперь видения внутри видений? Либо у него нервный срыв, что по меньшей мере отвратительно, либо… А что — либо? Что Господин Лис прав? Возможно ли такое? Существует ли хоть малейшая вероятность того, что, кем бы ни было это животное — симптомом или духом, — оно изрекало некую метафизическую истину, и все, что находилось в его черепной коробке, как русская матрешка, в свою очередь было и где-то еще. Или скорее, что воспоминания его разума, содержавшие картинки со Стипом и лисом с окровавленной мордой, парадоксальным образом являются частью чужих воспоминаний. Стип знакомит его с собственной мифологией, в которой лис с окровавленной мордой возводится в дворянское достоинство.

— Ну, хорошо, — сказал он животному, не в силах продолжать этот спор. — Предположим, ради душевного спокойствия и мира я соглашусь с тем, что ты говоришь. Означает ли это, что мне больше не нужно думать об этой сучке Розе? Потому что… ты уж меня извини, но это никак не укладывается в мои представления о веселенькой ночке и вихре удовольствий. Ты меня слушаешь?

Ответа от лиса не последовало. Уилл поднялся на ноги, взял полотенце и намотал на свое дрожащее тело. Вода все еще капала с него, но он поплелся на лестничную площадку. Там было пусто. Он спустился по лестнице. Ни в архиве, ни в фотолаборатории, ни в кухне никого не было. Лис исчез.

Он сел за кухонный стол, где все еще стоял пакет молока, из которого он только что пил. И вдруг на него ни с того ни с сего напал беззвучный смех. Это было нелепо: он провел ночь, обмениваясь метафизическими мудростями с лисом, чья единственная цель, похоже, состояла в том, чтобы втемяшить в его, Уилла, голову мысль о том, что он, лис, реален. Что ж, он своего добился. Спал ли он или снился кому-то, Стип ли был в его голове или он в голове Стипа, был ли лис мифом, шуткой или покусанным блохами доказательством его, Уилла, безумия, все это составляло часть путешествия, которое он вынужден был совершить независимо от своего желания. Принятие этого факта странным образом успокаивало. Он исходил столько диких мест за свою жизнь и в итоге потерял веру в путешествия. Но возможно, все они были предприняты для того, чтобы он вернулся домой и подготовился к путешествию, о котором и помыслить не мог, пока не разочаровался во всех, уже совершенных.

Он допил молоко и (продолжая улыбаться самому себе при мысли об абсурдности и простоте происходящего) пошел в кровать. Простыни были настоящей роскошью после ледяной постели во дворце Еропкина, и, натянув одеяло, он погрузился в спокойный сон.

Глава 9

С веранды того, что когда-то было резиденцией португальского военачальника в оманском Сохаре, Джекобу открывался великолепный вид через залив на Джаск и вдоль берега — на Ормузский пролив. С тех пор как завоеватели оставили страну, миновали века, и скромный особняк пришел в запустение. Тем не менее они с Розой чувствовали себя здесь вполне комфортно в течение последних двадцати двух дней. Хотя город после империалистических завоеваний был заброшен, в нем осталась одна достопримечательность. По улицам бродила группа трансвеститов, которых здесь называли ксанитами. Они утверждали, что одержимы духами малых женских божеств. Роза обычно чувствовала себя лучше в присутствии мужчин, делавших вид, что они принадлежат к ее полу, и, узнав об этих людях, потребовала, чтобы Стип вместе с нею отправился на их поиски — ведь она шла ему навстречу в последнее время и была рядом, когда он устраивал бойню. Ему предстояло перенести в дневник записи, которые он наскоро делал на месте забоя, но он согласился пойти с ней, напомнив, что когда он возобновит работу, чтобы завершить свой великий труд, то будет рассчитывать на ее помощь. В последнее время дела его шли неплохо. За прошедшие семь месяцев дюжина стопроцентных ликвидаций видов, хотя восемь из них были всего лишь маловажными формами южноамериканских насекомых, но его молох перемалывал всех. А теперь нужно сделать их легендой.

Но сегодня его успехи казались такими далекими. Он не прикасался к чернилам: пальцы слишком сильно дрожали. Он мог только думать об Уилле Рабджонсе.

— Какого черта ты, будто одержимый, все время о нем думаешь? — спросила Роза, увидев Джекоба, который со скорбным видом сидел на веранде.

— Все наоборот. Я о нем очень долго даже не вспоминал. Но он постоянно думал обо мне.

— Помнится, ты где-то читал, что он убит? — сказала она, беря дольку мандарина с его отставленной тарелки и выедая ее до горькой корочки.

— Не убит. На него напал медведь.

— Ах, да. Он делает фотографии мертвых животных. У тебя есть его книга. — Она отшвырнула мандариновую корку и взяла другую дольку. — Это наверняка твое влияние.

— Несомненно, — отозвался Джекоб.

Эта мысль не доставила ему удовольствия.

— Беда в том, что влияние — вещь двусторонняя.

— Значит, ты подумываешь о том, чтобы стать фотографом? — усмехнулась она.

Джекоб смерил ее таким взглядом, что корочка показалась Розе сладкой.

— Я не хочу, чтобы он присутствовал в моих мыслях, — сказал Джекоб. — А он там. Поверь мне.

— Я тебе верю, — ответила Роза и после паузы добавила: — Позволь мне спросить… Как он туда попал?

— Между ним и мной есть нечто, о чем я тебе никогда не говорил.

— В ту ночь на холме? — спросила она как-то вяло.

— Да.

— И что ты с ним сделал?

— Вопрос в том, что он сделал со мной…

— И что же это было? Расскажи, пожалуйста.

— Он медиум, Роза. Он заглянул глубоко в мою душу. Глубже, чем мне хочется заглядывать туда самому. Он повел меня к Томасу…

— О господи, — устало сказала Роза.

— Только не закатывай свои паршивые глазки!

— Хорошо-хорошо, успокойся. Мы легко можем разобраться с мальчишкой.

— Он уже больше не мальчишка.

— По нашим меркам, он еще дитя, — заметила Роза своим самым ласковым голосом.

Она подошла к стулу Джекоба, слегка развела его колени и опустилась между ними на корточки, с нежностью на него глядя.

— Ты иногда делаешь из мухи слона. Ну, хорошо, порыскал он у тебя в голове…

— Санкт-Петербург, — сказал Джекоб. — Он вспоминал Санкт-Петербург. Нас во дворце. И это было не просто воспоминание. Он словно пытался отыскать во мне слабину.

— Не помню, чтобы у тебя в ту ночь была какая-то слабина, — проворковала Роза.

Ее лесть не успокоила его.

— Не хочу, чтобы он и дальше был соглядатаем.

— Давай убьем его, — предложила Роза. — Ты знаешь, где он сейчас?

Джекоб покачал головой, на его лице появилось почти суеверное выражение.

— Ну, найти его будет не трудно — в чем проблема? Нужно просто вернуться в Англию и начать поиски с того места, где мы впервые его увидели. Как называлась эта вонючая дыра?

— Бернт-Йарли.

— Да, конечно. Это там Бартоломеус построил свой идиотский Суд.

Она устремила взгляд куда-то перед собой, глаза у нее заблестели.

— Ну и носище у него был — как у ястреба. Просто боже мой.

— Да, выглядел он карикатурно, — согласился Джекоб.

— Но с такой нежностью относился ко всему живому. Как этот мальчик.

— В Уильяме Рабджонсе нет ничего нежного, — пробормотал Стип.

— Правда? А как же фотографии в его книге?

— Какая это нежность. Это вина. И толика извращенности. У этого человека жестокое сердце. И я хочу, чтобы оно остановилось.

— Я сделаю это сама, — сказала Роза. — С удовольствием.

— Нет. Это придется сделать мне.

— Как скажешь, любимый. Давай сделаем это и забудем о нем. Ты можешь включить его в одну из своих книжиц, когда он будет мертв и исчезнет.

Она взяла его последний дневник и стала листать, пока не нашла чистую страницу.

— Вот сюда. Уилл Рабджонс. Ликвидирован.

— Ликвидирован, — пробормотал Стип и улыбнулся.

Да. Ликвидирован. Ликвидирован. Ликвидирован. Это было похоже на мантру: пустота, куда уйдет мысль, уйдет жизнь.

— Я, пожалуй, пойду попрощаюсь, — сказала Роза и, оставив Джекоба на веранде, отправилась в город, чтобы провести последний час в компании ксанитов.

Она вернулась в особняк, не сомневаясь, что найдет Джекоба в раздумьях на том же стуле. Однако Роза ошиблась. За время ее отсутствия он не только собрал вещи, но и вызвал машину, которая ждала у калитки и должна была доставить их по побережью в Мускат — первый отрезок пути назад, в Бернт-Йарли.

Глава 10

1

Уилл спал как убитый до начала десятого, но проснулся с удивительно ясной головой. Он встал и несколько секунд соображал, стоит ли принять душ. Наконец с вызовом включил холодную воду и шагнул под струи. Никаких видений не последовало, и, выдержав минуту этого мазохизма, он добавил немного горячей воды и стал растирать тело губкой.

Он вытерся, оделся и за второй чашкой кофе позвонил Адрианне. На звонок гнусавым голосом ответил Глен.

— У меня какая-то аллергия, — сказал он, — Постоянно течет из носа. Ты хочешь поговорить с Адрианной?

— Если можно.

— Не получится, потому что ее здесь нет. Она поехала узнать насчет работы.

— Где?

— В департаменте развития города. На вечеринке у Патрика я познакомился с этой женщиной — она сказала, что у нее есть вакансия, и вот Адрианна поехала.

— Тогда я перезвоню позже, — сказал Уилл. — А ты лечись от своей аллергии.

Потом он позвонил Патрику, который первым делом спросил:

— Как ты себя чувствуешь с утра?

— Вполне. Спасибо.

— Никаких сожалений? Черт, этого я и боялся. Вся эта затея была обречена на провал.

Уиллу потребовалась минута или две, чтобы убедить Патрика, что если никто не выпал в осадок или из окна — это еще не значит, что вечеринка не удалась. Патрик неохотно согласился, сказал, что по утрам, когда он сидит среди мусора, у него паршивое настроение, но в прежние времена вечеринка даже не считалась состоявшейся, если кто-то не трахнулся в ванной под восторженный хор из «Аиды», исполняемый остальными гостями.

— Видимо, я пропустил тот конкретный вечер, — сказал Уилл, но Патрик ответил, что они там были оба, а тощая память Уилла совсем высохла, пока он стоял на солнце, делая семейные портреты буйвола.

— Поехали дальше… — попросил Уилл.

— Ты хотел знать, как найти Бетлинн, — напомнил Патрик.

— Да, пожалуйста.

— Она живет в Беркли, на Сирус-стрит.

Уилл записал, как туда добраться, снова выслушал предупреждение не пытаться ей сначала позвонить, потому что она, услышав его голос, наверняка бросит трубку.

— Она не любит негативную атмосферу вокруг себя, — объяснил Патрик.

— А я — мистер Негатив?

— Посмотри правде в глаза, мой милый, никто, глядя в твои книги, не думает: ах, на какой прекрасной планете мы живем. На самом деле — и послушай, Уилл, я не хочу, чтобы ты возбухал по этому поводу, — Бетлинн взглянула на одну из твоих книг и сказала, чтобы я не держал ее в своей квартире.

— Что-что она сделала?

— Я тебе сказал, чтобы ты не сходил с ума. Она так считает. Она видит вещи в свете плохих и хороших вибраций.

— Так значит, в Кастро имело место сожжение книг.

— Нет, Уилл…

— Что еще пошло в огонь? «Голый завтрак»?^[132] «Король Лир»? Уж в «Лире»-то точно плохие вибрации, старина, так что лучше выбрось его от греха подальше!

— Замолчи, Уилл, — мягко сказал Патрик. — Я же не сказал, что согласился с ней. Я просто говорю тебе, что у нее в голове. И если ты и в самом деле хочешь с ней помириться, тебе придется принять это.

— О'кей, — сказал Уилл, немного успокаиваясь. — Я постараюсь быть пай-мальчиком. Может, предложу ей сделать книгу о подсолнухах, чтобы компенсировать плохие вибрации. Большие желтые подсолнухи на каждой странице, а внизу — цитата из «Бхагавадгиты».^[133]

— Ты можешь поступить и хуже, мой дорогой, — заметил Патрик. — Людям теперь нужен путеводный свет.

«Что ж, в моих фотографиях есть свет», — подумал Уилл, вспоминая, как они мерцали у ног лиса — глаза загнанных зверей и кости, которыми они стали и которые белели у него на виду.

В его фотографиях много света. Только Бетлинн не станет размышлять над иллюминацией такого рода.

2

Позже, когда такси везло его к мосту, он оглянулся на окутанные туманом холмы в солнечной дымке и впервые за много лет подумал, как чудесно приспособлен для жизни этот город. Одно из немногих оставшихся на земле мест, где человеческий эксперимент все еще продолжается в условиях подчеркнутой цивилизованности.

— Вы не местный? — спросил водитель.

— Нет, местный. А что?

— Вы все время оглядываетесь, будто никогда не видели город прежде.

— Такое сегодня ощущение, — сказал Уилл, и этими словами настолько сбил с толку водителя, что тот на протяжении всего пути и рта не раскрыл.

Но как бы это ни звучало, его слова соответствовали действительности. У него было ощущение, что глаза видят четче, чем когда бы то ни было. Как в буквальном, так и в переносном смысле. Он не только с кристальной ясностью видел городской пейзаж, он получал удовольствие от созерцания тех мест, которых прежде даже не замечал. Куда бы Уилл ни смотрел, всюду он улавливал нюансы цвета, радовавшие глаз. В кедровых деревьях, в витринах магазинов, в потрескавшейся кожаной обивке сиденья. И на тротуаре мелькали лица, каких он больше никогда не увидит, и каждое из них было прекрасно. Он не знал почему, но ему казалось, что большую часть жизни он смотрел на мир сквозь грязный объектив и так привык к этому, что теперь, когда стекло вдруг очистилось, это стало для него откровением. Не это ли имел в виду лис, говоря о простой благодати бытия?

Он решил выйти из машины в двух кварталах от дома Бетлинн, отчасти для того, чтобы насладиться этим ощущением перед встречей с нею, а отчасти для того, чтобы подготовить примирительную речь. Но, сделав первый шаг, он забыл о второй цели. Салон такси ограничивал его жадный взгляд. Теперь, когда он стоял на тротуаре, мир устремлялся от него во все стороны и одновременно возвращался к нему, накренившись, чтобы показать свои чудеса. Над головой плыли облака, которые ветер наделил рюшами и мишурой, ветхие доски дома на другой стороне улицы радовали глаз удивительным рисунком отшелушившейся краски. Стайка голубей, расклевав кусок брошенной им пышки, исполнила изящный танец, то вспархивая, то приземляясь, потом птицы поднялись в воздух и, красиво работая крыльями, полетели прочь.

Нет, в таком виде он не мог предстать перед Бетлинн, но если она правильно поймет улыбку, которую он не мог согнать с лица, то, может быть, его состояние и не покажется ей неприличным. Если она и в самом деле так чувствительна, как говорит Патрик, то должна понять: его эйфория подлинная. Хотя сосредоточиться на таком простом деле, как пройти два квартала до ее дома, было нелегко. Куда бы Уилл ни посмотрел, все его отвлекало. Стена, крыша, отражение в окне — все требовало, чтобы он остановился и смотрел. Сколько дней, недель, месяцев своей жизни он ждал в промоине или на ветвях дерева на другом континенте, чтобы увидеть то, что хотел запечатлеть на пленке, и как часто уходил из засады с пустыми руками — тогда как все это время здесь, на улицах в десяти милях от его дома, существовало это немыслимое великолепие, сгоравшее от желания быть увиденным? И если бы он потратил все это время на то, чтобы заставить камеру видеть глазами, которыми видел сейчас, — передал бы ей хоть крохотную частицу того, что доступно его зрению, — разве не обратил бы он к добру каждого, кто увидел бы его фотографии? Разве не удивились бы люди, разве не сказали бы: неужели это наш мир? А поняв, что так и есть, разве не стали бы они его защитниками?

Господи, ну почему лис не открыл ему глаза пятнадцать лет назад, чтобы он не тратил время понапрасну?

Почти час ушел у него на то, чтобы пройти два квартала до крыльца скромного бунгало Бетлинн, но, когда он преодолел это расстояние, здравый смысл вернулся к нему, и он готов был перестать улыбаться и изображать раскаявшегося грешника. Но она не сразу ответила на стук, а он восхищенно изучал замысловатые трещины на ступеньках. Наконец она открыла дверь, Уилл поднял к ней лицо, на котором застыла глуповатая ухмылка.

— Чего вы хотите? — спросила Бетлинн.

— Я пришел извиниться, — пробормотал Уилл.

— Правда?

Выражение ее лица не обещало ничего хорошего.

— Я разглядывал… трещины в ступеньке на вашем крыльце, — сказал он, пытаясь объяснить свою улыбку.

Она вгляделась в него пристальнее.

— Вы здоровы?

— Да… и нет, — ответил он.

Она смотрела на него с выражением, которое Уилл не мог понять. Явно заметила что-то — но совсем не то, что он хорошо почистил зубы сегодня утром. И что бы это ни было — его аура, вибрации, — она, казалось, доверилась тому, что чувствовала.

— Мы можем побеседовать в доме.

Сделав шаг назад, Бетлинн пригласила его войти.

Глава 11

Внутри было совсем не похоже на то, что он ожидал увидеть. Здесь не было ни астрологических карт, ни кадил для благовоний, ни целебных кристаллов на столе. В большой комнате, куда Бетлинн его провела, почти отсутствовала мебель, но царила атмосфера уюта. На стенах спокойных бежевых тонов не висело ничего, кроме единственной семейной фотографии. Еще одним украшением оказалась ваза с камелиями на подоконнике. Окно было приоткрыто, и легкий ветерок приносил аромат их лепестков.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала Бетлинн. — Хотите что-нибудь выпить?

— Немного воды было бы здорово. Спасибо.

Она пошла за водой, оставив его устраиваться на удобном диване. Не успел он сделать это, как огромный полосатый кот прыгнул на подлокотник (легкость, с которой он это сделал, не соответствовала его размерам) и заурчал в предвкушении ласки.

— Бог мой, какой ты красавец, — сказал Уилл.

Кот подставил голову под его руку и прижался к ладони.

— Чингис, не приставай, — сказала Бетлинн, вернувшаяся с водой.

— Чингис — в смысле Чингисхан?

Бетлинн кивнула.

— Бич христианского мира. — Она поставила стакан Уилла на стол и отпила из своего. — Язычник до мозга костей.

— Кот или хан?

— Оба, — сказала Бетлинн. — Не обольщайтесь. Он ко всем так пристает.

— Очень мило с его стороны. Слушайте, что касается вечеринки у Пата… Виноват. Я иногда впадаю в такие настроения — всё не по мне. Приношу свои извинения.

— Одного вполне достаточно, — сказала Бетлинн, и голос ее был теплее, чем слова. — Мы все составляем представление о человеке. Я, признаюсь, составила свое о вас, и оно не было более лестным, чем ваше обо мне.

— Из-за моих фотографий?

— И некоторых статей. Может быть, вас выставили в ложном свете, но должна сказать, что, судя по статьям, вы казались законченным пессимистом.

— Нет, меня не выставили в ложном свете… Я стал таким… из-за того, что видел…

Хотя он изо всех сил старался согнать с лица идиотскую улыбку, которую увидела Бетлинн, открыв дверь, она снова появилась. Даже в этой просто убранной комнате его глаза находили откровения. Солнечный луч на стене, цветы на подоконнике, кот на коленях — все сияло, мерцало, переливалось разными цветами. Он силился держать себя в руках, чтобы не оборвать нить разговора с Бетлинн и чтобы не начать, как малый ребенок, рассказывать о том, что открывалось и открывалось его глазам.

— Я знаю, вы, вероятно, думаете, что многое из того, чем я занимаюсь с Патриком, — сентиментальная чушь, — говорила Бетлинн, — но целительство для меня не бизнес, это мое призвание. Я делаю то, что делаю, потому что хочу помогать людям.

— Вы думаете, в ваших силах их исцелить?

— Нет. В медицинском смысле — нет. У него вирусная инфекция. Я не могу сделать так, чтобы вирус ужаснулся и погиб. Но я могу наладить отношения больного Патрика со здоровым. С тем Патриком, который никогда не заболеет, потому что он часть чего-то, неподвластного болезни.

— Часть Бога?

— Если хотите, можете использовать это слово, — сказала Бетлинн. — Для меня оно немного отдает чем-то ветхозаветным.

— Но вы имеете в виду Бога.

— Да, я имею в виду Бога.

— А Патрик знает, что происходит? Или думает, что он на пути к выздоровлению?

— Не нужно спрашивать об этом у меня. Вы знаете его гораздо лучше. Он очень умный человек. И если он болен, это еще не значит, что он обманывает себя.

— При всем уважении, — заметил Уилл, — я спрашивал не об этом.

— Если вы спрашиваете, лгала ли я ему, отвечаю: нет. Я никогда не обещала, что он выйдет из этой передряги живым. Но он может выйти и выйдет цельным.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что когда он найдет себя в вечности, то не будет бояться смерти. Он будет принимать ее как должное. Как часть процесса. Ни больше ни меньше.

— Если это часть процесса, то какое имеет значение, видел он мои фотографии или нет?

— Я все время думала, когда мы дойдем до этого, — сказала Бетлинн, откидываясь на спинку стула. — Я просто… не считала, что они оказывают на него положительное влияние, только и всего. Сейчас он очень чувствителен, реагирует на любое влияние, плохое или хорошее. Ваши фотографии оказывают очень мощное воздействие, тут нет сомнений. Они меня едва не загипнотизировали, когда я увидела их впервые. Я бы даже сказала, что они представляют собой некую форму магии.

— Это всего лишь фотографии животных, — сказал Уилл.

— Гораздо больше, чем просто фотографии. И если вы меня простите за эти слова, хотя, возможно, и нет… и гораздо меньше.

В другой день, в ином душевном состоянии Уилл, вероятно, ринулся бы защищать свои работы. Но сейчас он слушал с некоторой отстраненностью.

— Вы не согласны? — спросила Бетлинн.

— Что касается магии — да, согласен.

— Когда я говорю о магии, я не имею в виду нечто сказочное. Я говорю о воздействии, изменяющем мир. Ведь ваше искусство ставит перед собой именно такие задачи? На мой взгляд, это попытка инициировать изменения — попытка ошибочная, но абсолютно искренняя. Вы, конечно, можете сказать, что любое искусство ставит перед собой такую цель. Может, так оно и есть, но вы знаете силы, с которыми заигрываете. Вы в поисках чего-то более действенного, чем фотографирование Золотых ворот. Иными словами, я думаю, у вас инстинкты шамана. Вы хотите быть посредником, каналом, чтобы передавать племени некое видение, которое человек не в силах охватить собственным взором… Возможно, это божественное видение, возможно — сатанинское, я не уверена, что вы понимаете разницу. Вам мои слова внушают доверие или вы просто сидите и думаете, что я говорю слишком много?

— Я вовсе так не думаю, — сказал Уилл.

— С вами кто-нибудь говорил об этом?

— Да. Один человек. Когда я был мальчишкой. Он был…

— Молчите, — перебила Бетлинн, быстро поднимая руку перед собой, словно отталкивая информацию. — Я бы предпочла, чтобы вы не делились со мной этим.

— Почему?

Она встала и подошла к окну, легким касанием отщипнула увядший лист с камелии.

— Чем меньше я знаю о том, что вами движет, тем лучше для всех, кто в этом заинтересован, — ответила она с деланым равнодушием. — У меня достаточно своих призраков, чтобы позаимствовать еще и ваши. Так бывает, Уилл. Это как вирус.

Не слишком удачная аналогия.

— Неужели все так плохо? — спросил Уилл.

— Думаю, вы сейчас пребываете в необыкновенном состоянии. Я смотрю на вас и вижу человека, способного творить великое добро или… — Она пожала плечами. — Возможно, я упрощаю. Может, это не вопрос добра и зла.

Она оглянулась на него, на ее лице застыла маска невозмутимости, словно она не хотела, чтобы он разгадал ее истинные чувства.

— Вы клубок противоречий, Уилл. Думаю, это можно сказать о многих геях. Они хотят чего-то отличного от того, чему их учили, и это… я не знаю подходящего слова… это каким-то образом пятнает их.

Она внимательно смотрела на Уилла, продолжая сохранять маску на лице.

— Но с вами происходит нечто другое. Говоря по правде, я не знаю, что вижу, когда смотрю на вас, и из-за этого нервничаю. Может быть, вы святой, Уилл. Но я почему-то сомневаюсь в этом. Что бы ни двигало вами… Если быть до конца откровенной, что бы ни двигало вами, оно пугает меня.

— Пожалуй, стоит закончить этот разговор прямо сейчас, — сказал Уилл, снимая с колен Чингиса и вставая. — Пока вы не начали изгонять из меня дьявола.

Она усмехнулась, но не слишком уверенно.

— Я, безусловно, рада была поговорить с вами, — сказала она подчеркнуто вежливо, тем самым давая понять, что больше ничего не раскроет.

— Вы продолжите работать с Патриком?

— Конечно, — сказала она, провожая Уилла к двери. — Не думали же вы, что я оставлю его из-за того, что мы обменялись несколькими нелицеприятными словами? Моя обязанность в том, чтобы делать то, что в моих силах. Не только ради него — ради себя. Я совершаю собственное путешествие. Вот почему меня немного выбивает из колеи, когда я встречаю кого-нибудь вроде вас.

Они дошли до двери.

— Желаю удачи, — сказала она, пожимая ему руку. — Возможно, мы скоро встретимся.

С этими словами Бетлинн выпроводила Уилла на крыльцо и, не дожидаясь ответа, закрыла дверь.

Глава 12

1

Большую часть обратного пути он шел пешком. Это заняло почти пять часов. Уилл подкрепился шоколадками «Херши» и пышками, запивая их молоком из пакета. Или он постепенно привыкал к тому, что видел теперь, или его мозг (возможно, ради его же блага) научился отбрасывать часть информации, которую получал. Какой бы ни была причина, Уилл не чувствовал потребности останавливаться, он делал мысленные снимки того, что привлекало его внимание, и шел дальше. Из разговора с Бетлинн он узнал гораздо больше, чем надеялся, а по дороге снова и снова прокручивал услышанное. Есть в Патрике некая божественная часть, которая никогда не заболеет и не умрет, или нет, Бетлинн искренна в своем убеждении, и если эта вероятность утешает Патрика (она говорила об этом, накладывая еду в кошачью миску), то от нее нет никакого вреда. То, что Бетлинн сказала об Уилле, другое дело. Похоже, она интуитивно вынесла о нем суждение, основываясь отчасти на том, что слышала от Патрика, отчасти на его статьях, которые прочла, отчасти на работах. Уилл — человек с темным сердцем, решила она, человек, который хочет и других запятнать этой темнотой. Пока все понятно. Права она или нет, в этом нет ничего такого, что не мог бы объяснить разумный индивид, не лишенный воображения. Но в ее теории было и кое-что еще, и Уилл подозревал, что этим она не собирается с ним делиться. Он невежда шаман — это, по крайней мере, она смогла ему сказать. Он инициировал перемены, вызывал видения. И почему?

Потому что кто-то в прошлом (кто-то, кого она даже не позволила ему назвать) посеял семя.

А этим кто-то мог быть только Джекоб Стип. Что бы ни сделал Джекоб, доброе или злое, он был первым человеком в жизни Уилла, который дал ему — пусть всего на несколько часов — ощущение, что он не похож на других. Что он не жалкая замена погибшего брата, не ком глины рядом с ангелом Натаниэлем, а избранное дитя. Сколько раз за три десятка лет, что прошли с той ночи на вершине холма, он посещал тот зимний лес, сколько раз оружие пело в его руке, когда он подбирался к своим жертвам? И видел, как течет их кровь? И слышал, как Джекоб у него за спиной шепчет ему на ухо:

— Предположим, они были последние, самые последние?

Его жизнь до этого дня была лишь развернутым примечанием к той встрече — попыткой получить какую-то идиотскую компенсацию за те маленькие убийства, что он совершил с подачи Стипа. Точнее, за чистую радость от идеи создать свой мир по такому принципу.

Если в нем и было скрытое желание стать чем-то больше, чем просто свидетелем вымирания (как сказала Бетлинн, инициатором изменений), то лишь потому, что Стип внедрил в него это желание. Сделал он это намеренно или нет — совсем другой вопрос. Может быть, это посвящение должно было превратить его в подобие того человека, которым он стал? Или Джекоб желал сделать из ребенка убийцу, и этот процесс просто был приостановлен, и получилось нечто размазанное, незаконченное, неясное даже для самого Уилла? Скорее всего, он никогда этого не узнает. И тут его история совпадала с историей большинства людей, которые в этот день бродили по Фолсому, Полку и Маркету. Люди, чьи матери и отцы (какими бы любящими, какими бы свободомыслящими они ни были) никогда не поймут их так, как понимали своих гетеросексуальных детей, потому что сыновья-геи оказались генетическим тупиком. Люди, которые будут вынуждены создавать семьи с друзьями, любовниками, примадоннами. Люди, которые плохо или хорошо, но сотворили себя сами, создали стили и мифологии и то и дело отказывались от них с непреходящим нетерпением душ, обреченных никогда не найти то, что их бы устроило. Если в этом и была печаль, то была и какая-то нечестивая радость.

Он почти жалел, что Стипа нет рядом и он не может показать ему все эти виды. Не может пригласить в «Гештальт» и угостить пивом.

2

Когда Уилл добрался домой, было почти шесть часов. На автоответчике он нашел три послания — одно от Дрю, одно от Адрианны, одно от Патрика, который сообщал, что у него только что состоялся «занимательный» разговор с Бетлинн.

«Я не мог понять, понравился ты ей или нет, но впечатление ты на нее точно произвел. И она несколько раз подчеркнула, что между мной и ею нет никакого разлада. Так что ты хорошо поработал, дружище. Я знаю, как трудно тебе было это сделать. Но спасибо. Для меня это важно».

Прослушав автоответчик, Уилл пошел смыть пот, насухо вытерся полотенцем, пошел в спальню и лег. Несмотря на усталость, он испытывал радость от физического комфорта, какого не знал много месяцев, а может, и лет, еще до событий в Бальтазаре. Мышцы слегка подрагивали, а в голове было едва ли не благоговейное спокойствие.

Он казался себе настолько спокойным, что тут же пришла извращенная мысль, нарушившая это состояние.

— Где ты, лис? — позвал он очень тихо.

В пустом доме слышались звуки усыхающего дерева, как в любом деревянном доме, но в этом потрескивании не было ничего, что указывало бы на присутствие лиса. Ни цоканья когтей по половицам, ни ударов хвоста о стену.

— Я знаю, ты где-то здесь.

Это было так. Он верил в это. Лис дважды проходил по границе между миром сна и миром бодрствования, и теперь Уилл готов был присоединиться к нему в этом месте и посмотреть, какой оттуда открывается вид. Но сначала животное должно заявить о себе.

— Перестань скромничать, — сказал Уилл. — Мы с тобой как нитка с иголкой.

Он сел.

— Я хочу быть с тобой. Звучит сексуально. Может, так оно и есть.

Он закрыл глаза и попытался вызвать перед глазами образ лиса, не поднимая век. Его отливающий матовым блеском мех, блестящие зубы, самоуверенность и бахвальство. Этот лис его, Уилла? Сначала его мучитель, потом его правдоруб, поедатель членов и мастер bons mots.^[134]

— Где ты, черт тебя побери? — спрашивал Уилл.

Но лис не появлялся.

«Что ж, — подумал он, — вот идеальный маленький парадокс».

Он столько времени отвергал мудрость лиса и когда наконец пришел к пониманию того, какое место занимает этот зверь в его жизни, он взял и исчез.

Уилл встал с кровати, чтобы попытать счастья в другой комнате, как вдруг зазвонил телефон. Он услышал голос Дрю.

— Что с тобой случилось? — спросил тот. — Я звоню и звоню.

— Я ездил в Беркли — бил поклоны Бетлинн. Потом шел назад пешком, это было так здорово. А теперь говорю с тобой, и это еще замечательнее.

— У тебя приподнятое настроение, приятель. Принимал что-нибудь?

— Нет. Просто мне хорошо.

— Как насчет сегодняшней ночи — готов оттянуться?

— В каком смысле?

— В том, что я приду к тебе, мы запрем дверь и займемся любовью по-серьезному.

— С удовольствием.

— Ты ел?

— Шоколад и пончики.

— Вот почему у тебя выросли крылья. Сахарный кайф. Я принесу что-нибудь поесть. Устроим вечер любви.

— Это что-то декадентское.

— Так оно и будет. Гарантирую. Я буду через час.

— Это значит — через два.

— Как хорошо ты меня знаешь, — сказал Дрю.

— Нет-нет, мне еще столько нужно узнать, — выдохнул Уилл.

— Например?

— Например, какое ты делаешь лицо, когда я тебя трахаю так, что ты забываешь, как маму звали.

Адрианна перезвонила, когда он готовил себе ритуальный мартини. Уилл спросил, как у нее прошло собеседование. «Хреново», — ответила она. Не успела она войти в офис этой конторы, как поняла, что свихнется, проработав тут неделю.

— Когда мы торчим где-нибудь в болоте и нас кусают насекомые, я мечтаю о хорошей, чистой работе в хорошем офисе с видом на Бей-бридж. Но сегодня я поняла: мне это не подходит. Все очень просто. Кончится тем, что я размозжу кому-нибудь голову пишущей машинкой. Так что не знаю. В конечном счете я найду что-нибудь, что меня устроит, но с тобой это все равно не сравнится. Что там у тебя звякает?

— Делаю мартини.

— А это навевает воспоминания, — вздохнула она и добавила: — Помнишь, ты говорил в Бальтазаре о том, что чувствуешь, когда все надоедает. Теперь я понимаю, что ты чувствуешь.

— Это пройдет, — сказал он. — Найдешь еще что-нибудь.

— Ага, значит, депрессия прошла? И кто же причина таких перемен? Дрю?

— Не совсем…

— Он умеет напиваться, а я всегда считала это хорошим знаком. О черт, опаздываю на обед. — Она крикнула Глену, что уже идет, и прошептала в трубку: — Мы обедаем с этим струнным квартетом. Клянусь, если они за супом начнут рассуждать о четырехголосном складе, я его брошу. Пока, моя радость.

Закончив разговор, он понес мартини в архив и наконец подобрал фотографии, разбросанные на полу, — он откладывал это с тех пор, как Господин Лис вызвал в них призрачную жизнь. Это было обычное дело, но, как и многое, что он видел и делал сегодня, оно показалось ему важным, словно исполненным скрытого смысла. А может, не такого уж скрытого. Здесь, с этих фотографий, началось посвящение в тайны его нового существования. Они тогда были, так сказать, картой территории, которую он собирался исследовать. Теперь эту карту можно убрать. Путешествие началось.

Собрав фотографии, он поднялся в ванную побриться и там, в зеркале, получил подтверждение того, что ощущения, которые он испытал внизу, существуют на самом деле. Он не помнил лица, которое смотрело на него из зеркала. Нет, физиономия была его, это точно (скулы, шрамы, морщины), но смотрел он на себя (а потому и оглядывался назад) немного по-другому, а для мужчины «немного» означает все, если речь идет о том, что он видит. Перед ним было редчайшее существо во вселенной: огромное животное, которое до этого было слишком далеко от него, оставалось невидимым за ближней рощей, за холмом. На самом деле он, вероятно, только делал вид, что поиски эти нелегкие, — просто страх мешал их вести. Теперь ему хотелось узнать почему. В этом не было ничего ужасного. Мальчик стал мужчиной, волосы поседели, а кожа огрубела, потому что слишком долго подвергалась воздействию полуденных лучей.

Он подумал о лисе, который расхваливал блага гетеросексуальности, говорил о своих детях, которые производили на свет своих детей, а те — своих. Уиллу не суждено найти утешение в потомстве. У него не будет отпрыска, который унесет это лицо в вечность. Его вид состоит из одной особи.

«Предположим, что этот был последний».

Что ж, так оно и есть. И в этой мысли было что-то пронзительное и мощное, в мысли жить, умереть и исчезнуть в жаре собственного очистительного огня.

«Да будет так», — сказал он и начал бриться.

Глава 13

Дрю опоздал всего на тридцать пять минут, что было более очевидным свидетельством его энтузиазма по поводу грядущих радостей, чем нарумяненные щеки и штаны в обтяжку. Он притащил не меньше шести пакетов с продуктами — сначала из магазина в такси, потом из такси до парадной двери. Уилл предложил помощь, но Дрю сказал, что не доверяет ему (он обязательно заглянет внутрь), поцеловал его в щеку, сдерживая страсть, сказал, чтобы он отправлялся смотреть телевизор, а он сам все приготовит. Уилл, не привыкший, чтобы им помыкали, был совершенно очарован и безропотно подчинился.

Телевизор не показывал ничего такого, что привлекло бы его внимание дольше, чем на двадцать секунд. Он смотрел, почти убрав громкость и надеясь расшифровать звуки подготовки на кухне и в спальне наверху, как ребенок, пытающийся через оберточную бумагу угадать, что же за рождественский подарок он получил. Наконец Дрю вернулся. Он принял душ (волосы все еще были прилизаны) и надел более соблазнительную одежду: свободный, но хорошо скроенный жилет, из которого торчали его мощные руки и плечи, бежевые льняные брюки на завязках, которые словно специально были сшиты для облегченного доступа.

— Идем со мной, — сказал он и повел Уилла вверх по лестнице.

К этому времени за окном уже стемнело, и спальня освещалась несколькими продуманно расставленными свечами. Кровать оказалась расстелена и обложена всеми имеющимися в доме подушками, а на свежих белых простынях, устилавших пол, Дрю разложил привезенную из магазина снедь.

— Тут еды достаточно, чтобы накормить пять тысяч человек. И без всяких чудес, — сказал Уилл.

Дрю засиял.

— Излишества, если не злоупотреблять ими, полезны для здоровья, — сказал он, обнимая Уилла за талию. — Это хорошо для души. И потом, мы это заслужили.

— Неужели?

— Ну, ты-то точно. Я здесь всего лишь мальчик-раб. На эту ночь в твоем полном распоряжении.

Уилл прижался ртом к щеке Дрю, потом ко лбу, подбородку, губам.

— Сначала пир, — возразил мальчик-раб. — Я купил груши, персики, клубнику, чернику, киви (винограда нет, это клише), немного холодных омаров, немного креветок, бри, шардоне и, конечно, хлеб, шоколадный мусс, морковный пирог. Да, если хочешь, есть великолепная говядина, а к ней острая горчица. Что я пропустил? — Он оглядел разложенную еду. — Наверняка имеется что-то еще.

— Мы найдем, — сказал Уилл.

Этим они и занялись. Возлегли среди еды, как римляне, и стали есть, целоваться, потом поели еще и разделись, поели еще. Тек сок, рты были полны, аппетит утолялся и рос. Вино слегка ударило им в голову, и беседа потекла свободно. Дрю изливал душу, рассказывая о своих разочарованиях последнего десятилетия. Его повествование не было исполнено жалости к самому себе. Он остроумно и иронично описывал, как умерялись его амбиции, короче говоря, как он хотел иметь весь мир у своих ног, а оказался банкротом с пивным животом.

— Не думаю, что геи добры по отношению друг к другу, — заметил он ни с того ни с сего посреди рассказа. — А следовало бы быть повнимательнее. Ведь мы все заодно? Но как послушаешь, что говорят в баре, — свихнуться можно. «Я ненавижу черных». Или: «Я ненавижу атлетов». Или: «Я ненавижу трансвеститов, потому что они безмозглые тупицы». И я думаю: какого черта весь мир нас ненавидит?..

— Но не в Сан-Франциско.

— Это же гетто. И потому не в счет. Я приезжаю в Колорадо, и моя семейка достает меня денно и нощно, талдычит о том, что Господь хочет, чтобы я был нормальным, и если я не одумаюсь, то отправлюсь прямиком в ад.

— И что ты им отвечаешь?

— Вы с таким же успехом можете убеждать меня перестать дышать, потому что я гей вот здесь, — он ткнул себя пальцем в грудь, — душой и сердцем. Знаешь, чего я хочу?

— Чего?

— Я бы хотел, чтобы моя родня могла увидеть меня и тебя вот сейчас. Как мы бездельничаем, разговариваем, никого из себя не корчим. — Он помолчал, глядя в пол. — Ты счастлив?

— Вот сейчас?

— Да.

— Конечно.

— И я счастлив. Думаю, счастливее я никогда не был. А память у меня длинная. — Он рассмеялся. — Я помню, как увидел тебя в первый раз.

— Нет, не помнишь.

Дрю поднял на него взгляд, нежный и протестующий.

— Нет-нет, я помню, — сказал он. — Это было у Льюиса. Он давал бранч, и я пришел с Тимоти. Ты помнишь Тимоти?

— Смутно.

— Такой здоровенный старый трансвестит. Он взял меня под свое крылышко. Он привел меня с собой («Это малютка Дрю Данвуди из Мухосранска, что в Колорадо»), наверное, чтобы похвастаться. А я так нервничал, потому что там были все эти королевы, завсегдатаи вечеринок, которые знали всех и каждого…

— Или говорили, что знают всех и каждого.

— Верно. Они так часто сыпали именами, словно град шел, и время от времени кто-нибудь оценивающе поглядывал на меня, словно я кусок мяса. Я помню, ты опоздал.

— Вот оно что, — сказал Уилл. — Значит, привычку опаздывать ты перенял у меня.

— Я все у тебя перенял. Все, что хотел. Ты дарил мне свое внимание, словно ничто другое не имело значения. До того момента я не был уверен, что останусь. Думал, это все не для меня. Я чужой здесь, среди этих людей. Собирался следующим самолетом улететь домой и сделать предложение Мелиссе Митчелл, которая тут же вышла бы за меня и позволила бы делать у нее за спиной все, что мне взбредет в голову. Так я планировал, если здесь у меня ничего не получится. Но ты заставил меня поменять решение.

Уилл нежно погладил Дрю по лицу.

— Нет, — сказал он.

— Да, — ответил Дрю. — Может, тебе запомнилось это по-другому, но ты ведь не был в моей голове. Именно это и произошло. Мы даже в постель улеглись не сразу. Тимоти этак презрительно сказал, что ты плохой парень.

— Правда?

— Он сказал, ну, я не помню точно, что ты псих, что ты англичанин, что ты зажатый, что ты показушник.

— Я-то как раз не был зажатый. Остальные — может быть.

— Как бы там ни было, ты мне не позвонил, а я тебе звонить боялся, чтобы не разозлить Тимоти. Я вроде как зависел от него. Он оплатил мой билет, я жил в его квартире. А потом ты позвонил.

— А остальное — уже история.

— Не иронизируй. У нас были прекрасные моменты.

— Это я помню.

— И конечно, когда мы расстались, вернуться в Колорадо я уже не мог. Я был на крючке.

— А что сталось с Мелиссой?

— Ха. Тебе это понравится. Она вышла замуж за того парня, с которым мы дрочили друг другу, когда учились в школе.

— Так у нее склонность к гомикам, — сказал Уилл, слегка изменив позу, и Дрю снова прижался к нему.

— Может быть. Я иногда вижусь с ней, когда приезжаю домой. Ее детишки ходят в ту же школу, что и дети моего брата, и мы сталкиваемся, когда я прихожу за ними. Она все еще хорошо выглядит. Вот…

Он запрокинул голову и поцеловал Уилла в подбородок.

— Это история моей жизни.

Уилл крепче прижал его к себе.

— А что случилось с Тимоти? — спросил он. — Мы перед ним в долгу.

— Ну, он умер вот уже лет семь или восемь. Кажется, когда он заболел, его любовник бросил его, и он умер в одиночестве. Я узнал об этом после Рождества, а он умер на День благодарения. Его похоронили в Монтерее. Я езжу туда время от времени. Кладу цветы на могилу. Говорю, что все еще думаю о нем.

— Это хорошо. Ты хороший человек, ты это знаешь?

— А это важно?

— Да, я начинаю думать, что важно.

Потом они занимались любовью. Нет, это было не горячечное, не знающее никаких преград соитие их первой любви, как восемнадцать лет назад, и не слегка боязливая встреча, как несколько ночей назад. На сей раз они сошлись не в соревновании и не в трюкачестве, они сошлись как любовники. Неторопливо отдавались своей чувственности, с ленивой непринужденностью обмениваясь поцелуями и прикосновениями, но воспаляясь с каждой минутой. Каждый по-своему становился все более требовательным, каждый по-своему — более уступчивым. Они играли, возносясь на гребень волны и падая вниз, настойчиво двигаясь к пункту назначения, который они обсудили и запланировали. Уилл не трахал, никого в течение четырех лет, а Дрю, хотя прежде и был жаден до секса, дал зарок им не заниматься, поскольку это сопряжено с таким риском. Данное действо никогда, даже в менее сложные времена, не было естественным, несмотря на все разговоры фермеров со Среднего Запада про слюну и немного похоти. Это было сознательное, обусловленное страстью деяние, в особенности в разгар чумы, когда под рукой нужно было держать презерватив и смазку, а избавиться от слабой, но одолевавшей тебя тревоги (как и от эрекции) было невозможно. И вот теперь они нежно совокуплялись в гнезде из подушек и к удовольствию обоих.

Когда они закончили, Дрю отправился в душ. Мистер Чистюля — так называл его Уилл. Это не было чем-то новым: Дрю нужно было немедленно отмыться от последствий секса, когда тот заканчивался. Он говорил, что в нем живет церковный служка, на что Уилл отвечал: «Только что был англичанин. Сколько же в тебе разных людей?»

Дрю, рассмеявшись, отправился в ванную и закрыл дверь. Уилл слышал приглушенные звуки душа, плеск струй по плитке на полу, потом звук изменился — вода ударяла по плечам и спине Дрю. Он прокричал что-то, но Уилл не разобрал слов. Он потянулся, испытывая двойную роскошь усталости и сытости, сознание помутилось.

«Мне бы тоже нужно помыться, — подумал он, — я весь сальный, потный и вонючий. Дрю не ляжет со мной в постель, пока я не помоюсь».

Поэтому он изо всех сил боролся со сном, хотя это было нелегко. Два раза Уилл погружался в неглубокую дремоту. В первый раз он проснулся, когда душ выключился и Дрю стал напевать что-то немелодичное, вытираясь полотенцем. Во второй раз — услышав, что Дрю топает вниз по лестнице.

— Я пошел попить, — крикнул он. — Тебе что-нибудь надо?

Уилл, преодолевая головокружение, сел. Зевнул и посмотрел на преступника у себя между ног. «Пришлось тебе потрудиться?» — сказал он, взяв член в руку и помахав им туда-сюда. Потом сбросил ноги с кровати, перевернув одну из свечей. «Мать твою», — пробормотал он, наклоняясь, чтобы поставить ее на место. Запах погасшего фитиля резко ударил в ноздри. Когда Уилл выпрямился, комната запульсировала. Решив, что сделал это слишком быстро, он закрыл глаза. Белые пятна бились и под веками. Он вдруг ощутил приступ тошноты. Постоял, покачиваясь, в изножье кровати, ожидая, когда это ощущение пройдет, но оно, напротив, усилилось, волны тошноты поднимались из желудка. Он снова открыл глаза и двинулся к холлу, не желая закончить вечер, заблевав комнату, в которой он только что с такой нежностью занимался любовью. Он отошел от кровати не больше чем на ярд, как от боли в желудке сложился пополам. Упал на колени среди остатков пиршества, все его чувства обострились. Он ощущал запах подгнивающих фруктов, которые были свежими три часа назад, сыра, сметаны, которая теперь начала сворачиваться, словно жар этой комнаты и того, что в ней происходило, ускоряли гниение. Дурной запах был слишком силен. Его начало рвать, живот схватило судорогой, белые точки загорались перед глазами, затопляли комнату…

И в разгар этого сияния возникли образы прошедшего дня: небо, стена, Бетлинн; Дрю одетый, Дрю обнаженный; кот, цветы, мост — все это прокручивалось перед ним, как фрагмент фильма, который кто-то швырнул в пекло его головы, в этот мерцающий белый огонь, находившийся в конце всего.

«Господи, помоги мне», — попытался он сказать, уже больше не опасаясь, что в таком состоянии его увидит Дрю, теперь он хотел, чтобы Дрю пришел и погасил этот огонь…

Он поднял голову и сквозь свет посмотрел прищуренными глазами на дверь. Дрю не было видно. Уилл пополз к лестничной площадке, по пути перевернув две из трех оставшихся свечей. Пожар в его голове продолжал бушевать, вспыхивали и пожирались огнем воспоминания, похожие на крылышки мотыльков, мельтешащие, мельтешащие…

…воды Залива, подгоняемые ветром; цветы на окне Бетлинн Рейхле; вспотевшее, искаженное страстью лицо Дрю…

А потом огонь вдруг погас, его не стало в одну секунду. Он стоял на коленях в трех или четырех ярдах от двери; темнота была серой, свет — серым, еда, среди которой он стоял на коленях, лишилась цвета, его руки, ноги, член и живот — все лишилось цвета, все посерело. Это было странно приятно после приступа болезни — оказаться в прохладной камере и лишиться органов чувств. Его разум, полагал Уилл, просто пришел к выводу, что ему достаточно, и отключил все, кроме минимума внешних воздействий. Запахи гнили и свернувшейся сметаны больше его не волновали, даже липкие остатки еды вокруг не трогали.

Тошнота тоже отступила, но он не хотел рисковать и решил не двигаться, пока не придет уверенность, что она прошла совсем. Поэтому Уилл оставался на том месте, где оказался, когда это прошло, — стоял на коленях в свете единственной свечи. Он подумал, что очень скоро сюда поднимется Дрю. Увидит Уилла и пожалеет его, подойдет, утешит, обнимет. Ему нужно только проявить терпение. Он умел быть терпеливым. Он мог сидеть, не меняя позы, в течение нескольких часов. Это нетрудно. Нужно только ровно дышать и выбросить из головы бесполезные мысли. Изгнать их и ждать.

И вот — пожалуйста. На стене появилась тень. Дрю уже поднимался по лестнице. Тридцать секунд — и он будет на лестничной площадке, еще мгновение — и он поможет Уиллу вернуться в нормальное состояние. Вот он идет со стаканом воды в руке, брюки едва держатся на бедрах, тело испещрено следами поцелуев, оставленными Уиллом. Кожа вокруг сосков покраснела. Отметины от зубов на шее и щеках, аккуратные, как швы портного. Лицо в пятнах. Дрю поднял голову — ах, как медленно (в этом сером мире все происходило неспешно), — посмотрел в сторону двери, и на его лице появилось недоуменное выражение. Он, казалось, не мог разглядеть лица Уилла во мраке, а если и мог, то ему было непонятно, что же он видит. Но запах блевотины он почувствовал — это было ясно. На его лице появилось выражение отвращения, обеспокоившее Уилла. Он не хотел, чтобы его спаситель смотрел на него таким взглядом. Ему хотелось сострадания, нежности.

Дрю помедлил. Теперь он смотрел в открытую дверь. Отвращение перешло в страх. Его дыхание участилось, а когда он заговорил («Уилл?» — сказал он), голос был едва слышен.

«Черт бы тебя подрал, — подумал Уилл, — не стой ты там. Входи сюда. Да бога ради, тут нечего бояться. Входи».

Но Дрю стоял, не двигаясь. Уилл, разочарованный, оперся рукой об пол, попав в собственную жижу, и поднялся. Он попытался произнести имя Дрю, но из горла вырвался какой-то гнусный звук, скорее похожий на лай.

Дрю выпустил стакан из рук — он разбился у его ног.

— Господи! — крикнул он и бросился вниз по лестнице.

«Что это еще за ерунда?» — подумал Уилл.

Ему нужна помощь, а Дрю куда-то удирал. Он, пошатываясь, двинулся к двери, пытаясь снова позвать Дрю, но горло опять подвело. Ему удалось только добраться до лестничной площадки, до света, где Дрю мог его увидеть. Однако ноги были не надежнее, чем голосовые связки. У двери они подогнулись, и Уилл свалился бы в битое стекло, если б не схватился за косяк. Он развернулся и поплелся на площадку, вдруг осознав, что в этот неподходящий момент его безмозглый член снова стоит торчком, ударяя его по животу.

И теперь в свете, проливающемся на лестничную площадку из холла внизу, Дрю увидел своего преследователя.

— Господи Иисусе, — сказал он, страх на его лице перешел в недоумение, и он выдохнул: — Уилл?

На этот раз Уиллу удалось произнести одно слово:

— Да.

Дрю тряхнул головой.

— Что это за игры? — сказал он. — Ты меня напугал.

Босыми ногами Уилл стоял на битом стекле, но ему было все равно. Нужно остановить Дрю, не дать ему уйти. Он ухватился за перила и начал трудный путь к лестнице. Тело не слушалось, мышцы словно пытались переориентироваться. Ему хотелось снова упасть на колени, чтобы облегчить движение, хотелось двигаться быстрее в погоне за животным, которое было перед ним. Он терпелив. Он ждал в тени, пока жертва не обнаружила себя. Теперь пришло время погони…

— Прекрати, Уилл, — говорил Дрю. — Бога ради! Я серьезно!

От страха голос его стал пронзительным. Это было комично, и Уилл рассмеялся. Коротким резким смешком. Скорее собачье тявканье, а не смех.

Этот звук Дрю уже не мог вынести. Остатки мужества покинули его, и он попятился вниз по лестнице, крича что-то неразборчивое и хватая пиджак. Он был босиком и без рубашки, но это его не волновало — он хотел поскорее выбраться из дома, все остальное — мелочи. Уилл был теперь на верхней ступеньке и начал спускаться. Но осколки стекла в подошвах причиняли мучительную боль, и, миновав две ступеньки (и понимая, что не в состоянии настигнуть добычу), он сел. Дрю тем временем пытался отпереть дверь. И только когда она распахнулась и Дрю увидел перед собой улицу, он повернулся и крикнул:

— Иди ты в задницу, Уилл Рабджонс!

И он исчез, растворился в ночи.

Уилл несколько минут посидел на ступеньке, наслаждаясь порывами прохладного ветерка через открытую дверь. Гусиная кожа ничуть не уменьшила его эрекцию. Член покачивался между ног, напоминая, что для многих наслаждения ночи только начинаются. А если для других, то почему бы и не для него?

Глава 14

1

На Фолсоме был клуб «Кающийся грешник». В свои лучшие времена в середине семидесятых он назывался «Змеиный зуб» и был для Сан-Франциско тем же, что «Шахтный ствол» для Нью-Йорка: клуб, где ничто не verboten,^[135] если есть желание. В буйные ночи, двигаясь по улицам Кастро, серьезная толпа кожаных ребят пересчитывала храмы наслаждений на костяшках одного грязноватого кулака, и «Зуб» неизменно оказывался одним из пяти. Чака и Жан Пьера, владельцев клуба, давно уже не было на свете, они умерли с разницей в три недели в первые годы после прихода чумы, и некоторое время помещение пустовало, словно в память о людях, которые ушли. Но в 1987 году «Сыновья Приапа», группа онанистов, которые возвели мастурбацию в статус уважаемого занятия, заняли здание, чтобы по понедельникам проводить там вечерние сеансы групповой мастурбации. Призраки, обитавшие в здании, улыбались, видя это, потому что слухи о царящей здесь атмосфере способствовали быстрому увеличению числа «сыновей». Они организовали второй сеанс на неделе, по четвергам, а когда оказалось, что клуб не вмещает всех желающих, то и третий. В мгновение ока здание превратилось в храм, посвященный демократии пятерни. В четверговые и пятничные сборища постепенно проник элемент фетишизма (понедельничные проходили без всякой экзотики), а вскоре вожди «сыновей» превратились в бизнесменов, взяли здание в аренду и оказались во главе самого успешного секс-клуба в Сан-Франциско. Чак и Жан Пьер гордились бы, знай они, что происходит. Так появился «Кающийся грешник».

2

Нельзя сказать, что клуб был переполнен. По вторникам там обычно было тихо, и этот день не стал исключением. Всего-то три десятка посетителей бродили по залам «Грешника» среди кирпичных стен, или болтали за стойкой бара с соками (в отличие от задних помещений здесь проводились безалкогольные вечеринки), или лениво сидели в телевизионной гостиной, где показывали порнофильмы, вызывавшие чисто исторический интерес, и ничто не предвещало, что этот день чем-то запомнится.

Около половины двенадцатого в холле появился человек, чью внешность по-разному описывали люди, которые впоследствии рассказывали о событиях этого вечера. Приятной наружности, при этом наружности человека бывалого, повидавшего мир. Волосы прилизанные или редкие, в зависимости от того, кто рассказывал. Глаза темные, глубоко посаженные или невидимые за солнечными очками, опять же, смотря кто рассказывал. Никто толком не запомнил, во что он был одет. (Но он не был голым, в отличие от нескольких клиентов-эксгибиционистов, в этом сходились все.) Но и не был одет для какого-то определенного развития событий. Он не был ни кожаным парнем, ни гомосексуалом-проституткой, не косил ни под работягу, ни под полицейского. У него не было ни весла, ни хлыста. Узнав все это, слушатель известной разновидности неизбежно спрашивал: «Так какого же черта ему было надо?» На что рассказчики все как один отвечали: секса. Впрочем, не все как один. Более претенциозные могли бы ответить: телесных радостей, более грубые — мяса. Но смысл был один — этот человек (который за полтора часа поднял такую мощную волну, что в течение одного дня эта история вошла в местную мифологию) воплощал собой дух «Кающегося грешника»: существо, охваченное вожделением, готовое совокупляться с любым, кто смог бы соответствовать ярости его желаний. В этом шпажном братстве нашлось всего трое или четверо членов, готовых ответить на его вызов, и — вовсе не случайно — они были единственными гуляками в тот вечер, кто впоследствии ничего не рассказывал о пережитом. Они хранили молчание и свои фантазии, предоставляя другим болтать о том, чего они не видели и не слышали. Откровенно говоря, не более шести человек из всех остались сторонними наблюдателями. Как это частенько случалось в стародавние времена, а теперь стало редкостью, одно ничем не стесненное воображение в толпе стало сигналом к общему раскрепощению. Люди, которые прежде приходили в клуб только смотреть, в эту ночь осмелились на прикосновения и даже на большее. Завязались два романа, и оба успешные; четверо подхватили лобковых вшей, а один утверждал, что заработал гонорею, потеряв контроль над собой на обтруханном диване в телевизионной гостиной.

Что касается человека, который стал инициатором этой оргии, то он приходил и уходил несколько раз, а совокупления продолжались до самого закрытия. Несколько человек утверждали, что он заговаривал с ними, хотя и ничего не сказал. Один заявлял, что знает его, что это бывшая порнозвезда, что он отошел от дел и переехал в Орегон. Согласно этой версии, он вернулся в свои охотничьи угодья по сентиментальным причинам, чтобы затем скрыться в глуши, которая всегда забирает профессионалов секса.

Отчасти так оно и было. Человек исчез и больше никогда не возвращался, хотя все тридцать клиентов, которые были в «Кающемся грешнике» той ночью, невзирая на лобковых вшей и гонорею, пришли сюда опять (большинство на следующий же вечер) в надежде снова его увидеть. Когда он не появился, несколько человек поставили себе цель непременно обнаружить его в какой-нибудь другой дыре, но человека, которого ты видел в желтоватом свете тусклой лампы в некоем тайном месте, не так легко узнать при свете дня. Чем больше они думали и говорили о нем, тем более расплывчатыми становились их воспоминания, и неделю спустя после этого события не нашлось бы и двух свидетелей, которые сошлись бы в подробностях.

Что касается самого этого человека, то для него события того вечера остались словно в тумане, и он был благодарен за это Господу.

3

После встречи на лестнице Дрю унесся к себе домой и, вскрыв пачку сигарет, которую он держал на всякий случай (хотя видит Бог, он и представить себе не мог такого случая), сидел и курил до головокружения, размышляя о том, что ему пришлось пережить. Время от времени из его глаз текли слезы или его охватывал такой приступ дрожи, что приходилось подтягивать колени к подбородку. Он знал, что до завтрашнего утра бесполезно пытаться дать трезвую оценку тому, что случилось, и на то были причины: прежде чем отправиться к Уиллу, он принял таблетку экстази (по крайней мере, ему сказали, что это экстази), чтобы усилить ощущения. В начале вечера, до того как таблетка начала действовать, он испытывал некоторое чувство вины из-за того, что не сказал о таблетке Уиллу, но он с таким апломбом выдавал себя за человека, для которого наркотики остались в прошлом, что опасался испортить вечер, сказав правду. Потом благодаря экстази напряжение спало, и чувство вины исчезло вместе с потребностью ее загладить.

Так что же случилось потом? Какая-то отрава в таблетке внезапно начала действовать, и его стало колбасить. Это точно.

У него случился какой-то дурной кайф. Но этот ответ был половинчатым, по крайней мере так подсказывала интуиция. Дурные кайфы бывали у него и раньше. И не раз. Он видел, как размягчаются стены, взрываются жуки, летает одежда. Но сегодняшнее видение чем-то отличалось от прежних, вот только в данный момент он и сказать толком не мог — чем. Может быть, завтра он сумеет это выразить: ему показалось, будто Уилл в заговоре с ядом в его крови и дополняет психоз в венах Дрю собственным безумием. И завтра он, может быть, поймет, почему, когда человек, с которым он только что занимался любовью, вышел из спальни с опущенной головой, обливаясь потом, и вдруг на мгновение (нет, больше, чем на мгновение) лицо его исказилось, белки глаз исчезли, а зубы стали острыми, как гвозди. Почему, короче говоря, Уилл потерял сходство с человеком и на несколько секунд в его обличье появилось что-то звериное? Слишком дикое, чтобы назвать его собакой, но недостаточно — чтобы волком. На какое-то мгновение он стал похож на лиса, который заходится от смеха в предвкушении замышляемой проказы.

Глава 15

1

Хьюго никогда не был сентиментальным. Неотъемлемая обязанность философа состояла, по его утверждению, в том, чтобы отвергнуть дешевые эмоции и оценивать реальность, забыв о чувствах, которые мешают объективности. Это не означало, что время от времени он не проявлял слабость. Когда — теперь уже двенадцать лет тому назад — Элеонор оставила его, он обнаружил, что подвержен воздействию всякого рода пустозвонства, которое в любое другое время совершенно его не трогало. Он стал остро осознавать, как сильно поп-культура пропитана томлением песни о любви и сердечной утрате на радио, истории трагических несовпадений характеров в мыльных операх, за просмотром которых он заставал Адель по вечерам. Да что говорить — даже люди его уровня отдавали дань таким тривиальностям. Мужчины и женщины его возраста и репутации изучали семиотику рыцарского романа. Такие явления ужасали его, а то, что он сам. готов им поддаться, вызывало оторопь. А потому он еще сильнее ожесточал свое сердце против бывшей жены. Когда она в следующем январе (ушла она в июле) предложила помириться, он ответил отказом, испытывая отвращение, которое в немалой степени подпитывалось злостью на собственную слабость. Любовные песни оставили на его сердце шрамы, и он ненавидел себя за это. Он никогда больше не будет ранимым.

Но память по-прежнему восставала против доводов разума. Когда каждый год в конце августа появлялись первые признаки осени — холод по вечерам, дымный запах в воздухе, — он вспоминал, как они жили с Элеонор в их лучшие годы. Как он гордился тем, что она рядом, как был счастлив, когда появились плоды их супружества, когда он стал отцом двух сыновей, которые, как он думал, вырастут и будут его боготворить. В первые годы их брака они сидели бок о бок с Элеонор по вечерам, планируя свою жизнь. Он получит кафедру в одном из престижных университетов, будет пару дней в неделю читать лекции, а в остальное время писать книги, которые изменят направление западной мысли. Она тем временем будет воспитывать их сыновей, а потом — когда дети станут духовно независимы (что произойдет довольно быстро при родителях с такой сильной волей), — она вернется к области своих интересов, а именно — к генеалогии. Она тоже, вполне вероятно, напишет книгу и получит свою долю славы.

Такова была мечта. А потом погиб Натаниэль, и в один день все их планы пошли прахом. Нервы Элеонор, которые и без того никуда не годились, требовали все больше и больше лекарств; книги, которые собирался написать Хьюго, никак не могли найти путь из его головы на бумагу. А переезд из Манчестера (казавшийся тогда блестящим рациональным решением) принес новый урожай неприятностей. Худшей была первая осень, тут сомнений не было. Хотя и позднее случались плохие времена, именно безумие того октября и ноября лишили его оптимизма. Натаниэль, в котором воплотились все добродетели родителей (сострадательность и изящество Элеонор, жесткий прагматизм и верность истине Хьюго), умер. А Уилл стал бедокуром, его выходки и скрытность только усиливали уверенность Элеонор в том, что все лучшее покинуло этот мир, а потому нет ничего плохого в том, что она доводит себя до прострации.

Мрачные воспоминания, о чем ни думай. И все же, когда он размышлял об Элеонор (а делал он это часто), сентиментальные песни по-прежнему находили путь к его сердцу, и он ощущал прежнюю тоску в горле и в груди. Нет, он не хотел ее возвращения (после ухода жены он устроил свою жизнь, и довольно неплохо, хотя и на свой, неромантический лад), но годы, что они прожили вместе, — плохие, хорошие, никакие — ушли в прошлое, и теперь, вызывая перед мысленным взором ее лицо, он одновременно вспоминал и золотой век, когда покорение самых высоких вершин еще казалось возможным. И тогда против своего желания он томился. Не по этой женщине, и не по годам, прожитым с нею, и, конечно, не по оставшемуся сыну, а по тому Хьюго, который когда-то настолько владел собой, что верил в собственную значимость.

Теперь с этим было покончено. Он не изменит мир мысли блестяще сформулированными тезисами. Он даже не в силах изменить выражение лиц своих учеников, которые сидят перед ним на занятиях: тупомордые молодые бездельники, которых не может воспламенить его искра; да он больше и не пытался это сделать. Он перестал читать работы своих коллег (все равно большинство их книг были неудобоваримой жвачкой), и книги, что когда-то были его библиями, в особенности Хайдеггер и Витгенштейн, лежали без дела. Он их исчерпал. А точнее, исчерпал свое взаимодействие с ними. Дело было не в том, что они больше ничему не могли его научить, просто у него не осталось к этому интереса. Философия не сделала его ни на йоту счастливее. Как и многое в жизни, прежде она виделась чем-то важным (хранилищем смысла и просвещения), но на поверку оказалась пустышкой.

По этой причине после ухода Элеонор он не вернулся в Манчестер: у него не было никакого желания тревожить могилы ученых мужей, чтобы накопать материал на какую-нибудь жалкую книгу. Другой причиной была Адель. Ее муж Дональд умер от сожравшего его рака за два года до ухода Элеонор, и во вдовстве эта женщина стала гораздо более внимательной, чем прежде, к нуждам хозяйства Рабджонса. Хьюго нравились ее простые манеры, простая кухня, простые эмоции, и хотя ее увядшая красота не могла сравниться с красотой Элеонор, он без всяких колебаний соблазнил ее. Возможно, «соблазнил» — слишком сильное слово. Она терпеть не могла всякого рода хитрости, и он в конечном счете уложил ее в свою постель, сказав напрямик, что ему нужно женское тепло, а ей наверняка не хватает общества мужчины. Она время от времени повторяла, что ей нужен человек, к которому она могла бы приклониться, в особенности холодными ночами. В ту неделю, когда происходил этот разговор, стоял лютый холод, и Хьюго не преминул указать ей на это. Она соблазнительно улыбнулась ему пухлым, в ямочках, лицом — и они легли вместе. Такое жизненное устройство постепенно вошло в норму. Дома она спала четыре ночи в неделю, но по средам, пятницам и субботам оставалась у Хьюго. Когда завершился бракоразводный процесс с Элеонор, он даже предложил Адели выйти за него замуж, но она, к его удивлению, сказала, что и так вполне счастлива. У нее было достаточно мужей — хватит на одну жизнь, сказала она. Так они не связаны друг с другом, и это к лучшему.

2

Проходили дни, не оставляя никакого следа, и, несмотря на разочарования, Хьюго стал чувствовать себя в Бернт-Йарли совсем как дома — он прежде и предположить не мог, что так будет. Он не особенно любил природу (теоретически природа у него возражений не вызывала, а на практике была отвратительной и зловонной), но ему нравился сельскохозяйственный цикл, хотя в душе Хьюго был горожанин. Поля вспахивались, засеивались, обрабатывались, с них снимался урожай; рождался, выхаживался, забивался и съедался скот. Он запустил дом, который теперь был слишком велик для него. Его не волновало, что канавы нужно прокопать заново, что оконные рамы прогнили. Когда кто-нибудь в пивной говорил, что стена сада перед домом частично обрушилась, он отвечал, что рад этому: теперь овцы могут приходить туда и пастись.

Он знал, что в деревне его всё больше считают не в своем уме, но ничего не делал, чтобы восстановить репутацию. В прежние времена в том, что касалось костюмов и другой одежды, он был настоящим павлином. Теперь же просто надевал то, что попадалось под руку, и нередко получались весьма замысловатые сочетания. В людных местах вроде паба из-за глухоты (он стал глуховат на левое ухо и гораздо сильнее на правое) он не говорил, а кричал, что лишь усиливало впечатление человека немного не в себе. Он мог часами сидеть в пабе, непрерывно попивая бренди, высказывая свое мнение по любому вопросу; послушать его в разгар ожесточенных споров — ни за что не скажешь, что перед тобой человек, разуверившийся в мире. Он горячо рассуждал о политике (под давлением Хьюго все еще называл себя марксистом), религии (конечно, это опиум для народа), расах, разоружении или французах, его умение спорить по-прежнему было на высоте и позволяло выигрывать два из трех раундов, даже если ему приходилось отстаивать позицию, в которую он не верил, а так оно и было в большинстве случаев.

Уилл — вот единственная тема, на которую он отказывался говорить, хотя репутация Уилла, конечно, укрепилась, а потому люди проявляли к нему интерес. Очень редко, если Хьюго на три-четыре порции бренди перебирал свою норму, он давал уклончивый ответ на чей-нибудь вопрос, но люди, хорошо его знавшие, скоро поняли, что отец не гордится собственным чадом. Те, у кого была хорошая память, знали почему. Мальчишка Рабджонс был замешан, пожалуй, в самом мрачном эпизоде в истории Бернт-Йарли. Спустя двадцать лет дочь Делберта Доннели в первое воскресенье каждого месяца все еще возлагала цветы на могилу отца, а вознаграждение за сведения, которые могли бы привести к аресту убийц (обещанное мясным бароном из Галифакса, у которого Делберт покупал пироги и сосиски), все еще ожидало информатора. В день своей гибели, как рассказывали, Делберт был добрым самаритянином, разыскивал в метель сбежавшего ребенка, который, по мнению тех, кто еще продолжал размышлять об этом таинственном происшествии, каким-то образом пособничал убийцам. Конечно, ничего так и не было доказано, но любой, кто следил за восхождением Уилла Рабджонса на вершину славы, отмечал извращенность его работ. Никто в деревне, кроме разве что Хьюго, никогда бы не использовал этого слова — «извращенность». Они бы сказали: «маленько странноватые», или «немного не того», или — если впадали в суеверное настроение — «дьявольское наваждение». Шляться по миру, как это делал он, чтобы выискивать умирающих животных и фотографировать их, — нет, в этом определенно было что-то нехорошее или нездоровое. Для тех, кому было не все равно, это стало еще одним подтверждением того, что Уильям Рабджонс, мужчина и мальчишка, был порченый. Такой порченый, что его отец даже не хотел признавать своего отцовства.

Но молчание Хьюго вовсе не означало, что он не думает об Уилле. Хотя он редко говорил с сыном, а когда это случалось, разговор не отличался теплотой, тайны той зимы, со времени которой прошли уже почти три десятилетия (и участие его сына во всех этих событиях), с каждым годом злили его все больше, и на то была причина, в которой он никому ни за что не признался бы. Философия его предала, любовь предала, амбиции предали, и теперь ему светил один луч надежды — неизвестное. Оно, конечно, было повсюду. В новых физических открытиях, в болезнях, в глазах соседа. Но самое близкое столкновение с неизвестным состоялось в ту горестную ночь много лет назад. Если б он тогда понял, что происходит нечто экстраординарное, то присмотрелся бы повнимательнее, запомнил бы признаки, чтобы впоследствии найти путь к нему. Но он в то время был слишком занят другим — он трудился над тем, чтобы быть Хьюго, а потому ни на что не обращал внимания. И только теперь, когда все эти сопутствующие обстоятельства отпали, он увидел мерцающую тайну, холодную, далекую и неизменную, как звезда.

В «Ньюсуик» он прочел интервью, в котором его сын на вопрос, какие качества он больше всего в себе ценит, ответил: терпение.

«Это у него от меня, — подумал Хьюго. — Я умею ждать».

Именно так он теперь, не в Манчестере, проводил дни. Сидел в своем кабинете и курил французские сигареты — ждал. Когда приходила Адель с чаем или сэндвичем, он делал вид, что занят бумагами, погружен в какую-то глубокую мысль, но как только она уходила, снова принимался смотреть в окно, разглядывал тени от облаков на холмах за домом. Он не знал точно, чего ждет, но доверял своему разуму и был уверен, что поймет, когда это наступит.

Глава 16

То лето было влажным, дожди в начале августа шли не переставая, отчего большая часть урожая полегла, молотьбу пришлось начать раньше времени. Теперь, за неделю до сентября, поля все еще были залиты водой, и уцелевшее после потопа сено гнило в снопах.

— Для таких, как вы, это хоть бы что, — сказал в тот вечер в пабе Кен Мидлтон, которому принадлежал самый большой надел посевной земли в долине; слова его были обращены к Хьюго. — Вам не нужно думать о таких вещах, в отличие от нас, трудяг.

— Мыслители и есть самые настоящие трудяги, Кеннет, — возразил Хьюго. — Просто у нас пот не течет от работы.

— Дело не только в дожде, — вступил в разговор Мэтью Солс. — Тут все одно к одному.

Солс был собутыльником Мидлтона; и в лучшие времена это было мрачное сочетание.

— Даже мой старик говорит, что все идет прахом.

Хьюго уже попался в начале года — такими же речами его донимал Джефри, папаша Мэтью. Хьюго тогда согласился (хотя внутренний голос подсказывал, что делать этого не надо) сопровождать Адель на Летнюю ярмарку, где она выставила на ежегодный конкурс свой маринованный лук. Участвовала в конкурсе и жена Джефри, и, пока женщины болтали между собой (сохраняя естественную сдержанность конкуренток), Хьюго должен был выносить старика Солса. Без малейшей провокации со стороны Хьюго тот разразился монологом на тему убийства, сопровождая свое мрачное выступление подробностями недавнего убийства в Ньюкасле одного ребенка другим. Мир теперь стал совсем, совсем другим, снова и снова повторял он. То, что раньше невозможно было представить, теперь стало обыденностью. Мир стал совсем другим.

— Знаете, в чем беда вашего старика, Мэтью? — спросил Хьюго.

— У него крыша съехала, — вставил Мидлтон.

— Вот это совершенно верно, — сказал Хьюго. — Но я думал о другом.

Он допил бренди и поставил стакан на стойку бара.

— Он стар. А старики любят думать, что все идет к концу. С такой мыслью легче умирать.

Мэтью не ответил. Он просто сидел, уставясь в свое пиво. Но Мидлтон спросил:

— Говорите по собственному опыту?

Хьюго улыбнулся.

— Думаю, я протяну еще несколько лет, — сказал он. — Ну что ж, джентльмены, у меня это последний на сегодня стакан. Может, встретимся завтра.

Он,конечно, лгал. Ему не нужны были еще несколько лет, чтобы понять, как смотрит на мир отец Мэтью. Он чувствовал, как в нем формируется такой взгляд. Дурные новости доставляли ему какую-то мрачную радость. Какой человек в здравом уме, знающий, что жить ему осталось недолго, будет желать миру в свое отсутствие благополучия и процветания? Возможно, его прогнозы были бы иными, будь у него внуки, тогда среди этого потопа и эпидемии убийств он бы нашел повод для оптимизма. Но Натаниэль, который наверняка подарил бы ему превосходных внуков и внучек, вот уже тридцать лет был мертв, а с Уилла что взять — гомосексуалист. Зачем надеяться на лучшее для мира, в котором после его смерти не останется ни одного человека, которого бы он любил.

Конечно, он получал удовольствие, разыгрывая пророка Апокалипсиса. Тем вечером он шел домой пружинящей походкой (а он всегда шел пешком, даже зимой: слишком любил бренди и нередко перебирал, а потому не рисковал садиться за руль), так как разговор в пабе был не слишком оптимистичным. Размахивая тростью, которую он брал с собой больше для шика, чем для опоры, он вышел из света фонарей и двинулся по темной дороге — до дома оставалась еще миля. Он не испытывал беспокойства, шагая в темноте. Тут не было ни разбойников, ни грабителей, которые напали бы на идущего в одиночестве подвыпившего джентльмена. Да он вообще редко кого здесь встречал, на этой дороге.

Но нынешний вечер стал исключением. Пройдя где-то треть мили, он увидел двух человек — мужчину и женщину, которые шли ему навстречу. Хотя вечер был безлунный, звезды светили ярко, и он уже с двадцати ярдов понял, что их не знает. Может, это туристы, которые вышли подышать ночным воздухом? Беглецы из города, для которых зрелище темных холмов и звездного неба — нечто необыкновенное?

Но чем ближе он подходил, тем громче говорил ему внутренний голос: развернись и беги назад. Он сказал себе: не будь старым дураком. Пожелаешь доброго вечера, когда с ними поравняешься, только и всего. Он ускорил шаг и уже собирался заговорить, когда мужчина — в серебристом свете он выглядел поразительно — сказал:

— Хьюго? Это вы?

— Да, это я, — сказал Хьюго. — Мы разве…

— Мы заходили в дом, — подхватила женщина, — искали вас, но не нашли…

— И отправились на поиски, — продолжил мужчина.

— Мы знакомы? — спросил Хьюго.

— Были когда-то давно, — ответил мужчина.

На вид ему было тридцать два или тридцать три, но что-то в его внешности говорило Хьюго, что это только из-за игры света.

— Вы, случайно, не были моим учеником?

— Нет, и близко не лежало, — ответил мужчина.

— Что ж, тогда я просто теряюсь, — сказал Хьюго, начиная испытывать беспокойство.

— Мы знаем вашего сына, — объяснила женщина, — Уилла.

— Вот как. Тогда желаю вам удачи, — сухо сказал он. — Хорошая ночь.

И с этими словами двинулся прочь.

— Где он? — спросила женщина, когда Хьюго прошел мимо.

— Не знаю, — ответил он, не оборачиваясь. — Он может быть где угодно. Он не сидит на месте. Если вы его друзья, то должны знать, какой он непоседа.

— Постойте! — сказал мужчина и, оставив подружку, двинулся за Хьюго.

В его манерах не было ничего агрессивного, но Хьюго крепче сжал трость на случай, если придется защищаться.

— Если бы вы могли нам помочь…

— Помочь?..

Хьюго повернулся, предпочитая спровадить незнакомца, стоя к нему лицом, чем слышать шаги у себя за спиной.

— …найти Уилла, — сказал мужчина как-то слишком развязно.

«Экая мерзость, — подумал Хьюго, — что за панибратство у нынешних молодых. Американское влияние, это точно. Минуты не поговорили — и уже дружки-приятели. Просто отвратительно».

— Если хотите написать ему письмо, — сказал Хьюго, — я бы посоветовал сделать это через его издателей.

— Вы его отец…

— Это мое горе, — отрезал Хьюго. — Но если вы его почитатели…

— Да, почитатели, — сказала женщина.

— …то должен вас предупредить: лучше вам не встречаться с ним во плоти, чтобы не разочароваться.

— Мы знаем, что он из себя представляет, — сказал мужчина. — Мы все знаем, что он из себя представляет, Хьюго. А вы и я в особенности.

Этого умозаключения о некоем сходстве между ними Хьюго просто не мог вынести. Он помахал тростью перед лицом нахала.

— Нам абсолютно нечего сказать друг другу, — выпалил он. — А теперь оставьте меня в покое.

Он стал отступать назад, предполагая, что собеседник бросится за ним. Но мужчина просто стоял, держа руки в карманах, и смотрел, как Хьюго пятится.

— Чего вы боитесь? — спросил он.

— Абсолютно ничего, — ответил Хьюго.

— Ну уж этому я ни за что не поверю. Вы философ. И должны разбираться в таких вещах.

— Никакой я не философ, — ответил Хьюго, не поддаваясь на лесть. — Я третьеразрядный учитель третьеразрядных учеников, которых ничуть не интересует то, что я пытаюсь им внушить. Это моя судьба, а поскольку я мог бы принести и больше вреда, то я горжусь тем, что делаю. Моя жена живет в Париже с мужчиной, который в два раза младше меня, мой любимый сын умер вот уже тридцать лет назад, а другой — самовлюбленный педераст, чье самомнение превосходит все его достижения. Понятно? Вы удовлетворены? Я ясно излагаю? Короче говоря, теперь я могу идти?!

— Ах, — тихо сказала женщина, — я так вам сочувствую.

— Почему?

— Вы потеряли ребенка, — сказала она. — Мы сами потеряли нескольких. Мы с Джекобом. От такой утраты невозможно оправиться.

— С Джекобом? — пробормотал Хьюго и в ту же секунду понял, с кем разговаривает.

На него нахлынула волна чувств, в которых он не мог разобраться.

— Да, это мы, — вполголоса сказал мужчина, увидев, что их узнали.

«Облегчение, — подумал Хьюго. — Вот что я чувствую — облегчение. Ожидание кончилось. Тайна здесь, передо мной, или, по крайней мере, средства к ее открытию».

— А это, конечно, Роза, — сказал Стип.

Роза сделала комический реверанс.

— Ну так что, будем друзьями, Хьюго?

— Я… не знаю.

— О, я понимаю, что вы думаете. Вы думаете о Делберте Доннели. Это ее рук дело, и я не буду вводить вас в заблуждение. Она иногда может быть жестокой, даже опасной, если разозлится. Но мы понесли за это наказание. Мы провели тридцать лет в глуши, не зная, где на следующий день преклоним главу.

— Так почему вы решили вернуться? — спросил Хьюго.

— У нас были на то причины, — ответил Джекоб.

— Скажи ему, — добавила Роза. — Мы вернулись за Уиллом.

— Я не могу…

— Да, мы знаем, — сказал Джекоб, — вы с ним не разговариваете, и он вам безразличен.

— Верно.

— Что ж… будем надеяться, что вы ему не так безразличны, как он вам.

— Это что значит?

— Будем надеяться, что он поспешит к вам, когда узнает, что вы попали в беду.

— Надеюсь, это не угроза, — сказал Хьюго. — Потому что если это…

Удар застал его врасплох. Он не заметил ни блеска в глазах Стипа, никакого другого намека (пусть самого слабого) на то, что вежливая болтовня закончилась. Только что он улыбался, был сама вежливость, а в следующее мгновение нанес Хьюго такой удар, что тот отлетел на пять ярдов.

— Не делай этого.

— Заткнись, — сказал Джекоб и, направившись туда, где лежал Хьюго, подобрал трость, которой тот размахивал две минуты назад.

Пока Хьюго стонал у его ног, Джекоб рассмотрел трость, проведя рукой от одного ее конца до другого. Потом поднял над головой и обрушил на Хьюго — раз, другой, третий. За первым ударом последовал мучительный крик, за вторым — стон, за третьим — тишина.

— Ты его, случайно, не убил? — спросила Роза, подходя к Джекобу.

— Нет, конечно, я его не убил, — ответил тот, бросая трость рядом с ее хозяином. — Я хочу, чтобы он еще немного продержался.

Он присел на корточки рядом с лежащим без сознания человеком. С озабоченностью, которой мог бы посрамить любого врача, протянул руку и тыльной стороной ладони коснулся щеки Хьюго.

— Вы со мной, мой друг? — сказал он и потер щеку. — Хьюго, вы меня слышите?

Хьюго жалобно застонал.

— Будем считать, что это «да», хорошо? — спросил Джекоб.

Ответом ему был стон.

— План, значит, такой, — сказал Джекоб. — Мы скоро уйдем отсюда, и если не пригласим кого-нибудь вам помочь, то шансы, что вы умрете еще до рассвета, выше среднего. Вы понимаете, что я говорю? Кивните, если понимаете.

Хьюго едва заметно кивнул.

— Превосходно. Значит, все зависит от вас. Вы хотите умереть здесь, под звездами? Думаю, никто не пойдет этой дорогой до завтрашнего утра, так что это место будет принадлежать только вам.

Хьюго попытался что-то сказать.

— Извините, но я вас не понимаю. Что вы сказали?

Хьюго издал едва слышное рыдание.

— Ах, вот оно что… вы плачете. Роза, он плачет.

. — Он не хочет оставаться здесь в одиночестве. Это ваша мужская беда, — посетовала Роза. — Вы часто становитесь словно малые дети.

Джекоб снова обратился к Хьюго:

— Вы это слышали? Она думает, будто мы малые дети. Она в этом мало смыслит. Она не знает, что нам приходится переживать. Вы не хотите оставаться здесь в одиночестве. Вы хотите, чтобы мы нашли телефон и позвонили кому-нибудь, чтобы за вами пришли?

Хьюго кивнул.

— Я это сделаю, мой друг, — сказал он. — Но в ответ и вы должны мне кое-что пообещать. Я хочу, чтобы вы ни единым словом не обмолвились об этом Уиллу. Вы меня понимаете? Если он приедет к вам и вы скажете ему что-нибудь о нас, то ваши нынешние чувства — паника, одиночество — покажутся детскими игрушками по сравнению с тем, что мы с вами сделаем. Вы меня слышите? Детскими игрушками. Кивните, если поняли.

Хьюго кивнул.

— Прекрасно. Можете больше не думать об этом. Он… как вы его назвали? Самовлюбленный педераст? Вы явно не слишком большой его поклонник. Тогда как я… я ему предан. По-своему. Разве не странно? Я, конечно, не видел его тридцать лет, так что, возможно, мои чувства изменились…

Его голос замер. Он вздохнул и встал.

— Лежите и не двигайтесь, — посоветовала Роза. — Возможно, у вас сломаны ребра — вы же не хотите проткнуть себе легкие.

Она повернулась к Джекобу.

— Ну, ты идешь?

— Да. — Он посмотрел прямо в глаза Хьюго. — Наслаждайтесь звездами.

Глава 17

1

На следующее утро после любовного приступа Уилл проснулся на полу в гостиной, куда, очевидно, скатился с дивана и где устроил гнездо из одежды, которую сбросил ночью. Чувствовал он себя хуже некуда. Все тело болело, даже зубы и язык. Глаза горели в глазницах. Он поднялся — ноги держали не слишком надежно — и поплелся в ванную. Там Уилл сполоснул лицо холодной водой и посмотрел на себя в зеркало. Спокойствие и ясность, которые стали для него таким откровением накануне, исчезли. Лицо, на которое он смотрел, было неприглядно: бледная кожа, красные круги вокруг глаз, опухшие губы. Что он устроил? Уилл смутно помнил какие-то препирательства с Дрю, но понятия не имел, о чем шла речь, а тем более как все разрешилось, если только разрешилось. Он явно пустился во все тяжкие, и, судя по состоянию тела, гулянка была та еще. У него были царапины на спине и груди, следы укусов на плечах. А еще более очевидные свидетельства обнаружились между ног — член и мошонка были такими красными и кровоточащими, словно их терли наждаком.

— Вопрос номер один, — сказал он, разглядывая свой пах, — что за хренью мы занимались? И вопрос номер два кому, черт бы его драл, нужно приносить извинения?

Когда он решился наконец войти в спальню, его взгляду, конечно же, предстал хаос. В воздухе стоял запах тронутой гнилью пищи, застоялой блевотины, на полу был разбросан мусор.

Он стоял в дверях, разглядывая следы пиршества, и осколки мучительных воспоминаний о том, как закончилось празднество, складывались в его голове в нечто цельное. Вчера он полз на четвереньках по этому мусору? И блевал, как обожравшийся римлянин. Уилл вышел на лестничную площадку, где увидел кровь и битое стекло, — он порезал ногу, пробираясь сюда..

Что случилось потом? Мозг не хотел вспоминать. Уилл не искал ответы в своей памяти, он оставил эти фрагменты с мусором там, где они были, и, закрыв дверь в спальню, пошел в ванную. В этом была некая система, подумал он: спишь, пробуждаешься, принимаешь душ, пробуждаешься снова, будто цикл ежедневных дел использовал в своих целях Господин Лис. Хитроумный трюк: с помощью безопаснейших ритуалов домашней жизни вынудить его раскрыть свои мысли. Принятие душа оказалось делом довольно непростым: мыло и вода находили на его коже ссадины, которых он не заметил. Но, помывшись, Уилл почувствовал себя лучше. Он вытирался, когда услышал резкий стук в дверь. Обмотав полотенце вокруг бедер, он пошел к лестнице, стараясь не наступить на осколки. Стук повторился, и он услышал голос Адрианны:

— Эй, Уилл! Уилл? Ты дома?

— Я дома, — сказал он, открывая дверь.

— Твой телефон не работает. Я звонила беспрерывно целый час. Можно войти? — Она оглядела его. — Ну, парень, кажется, ты погулял.

Он пошел на кухню, она следом.

— Что у тебя со спиной? — спросила она. — Нет-нет, можешь не отвечать.

— Ты хочешь кофе или?..

— Я приготовлю. Тебе нужно позвонить в Англию.

— Зачем?

— Что-то случилось с твоим отцом. Он жив, но что-то с ним случилось. Мне они не захотели рассказать.

— Кто тебе не захотел рассказать?

— Твои агенты в Нью-Йорке. Тебя, судя по всему, кто-то ищет. И этот кто-то позвонил им, они попытались найти тебя, но не смогли, поэтому позвонили мне, но и я не смогла тебя найти…

Она продолжала говорить, а Уилл вышел в гостиную, где обнаружил, что телефон отключен. Дело рук Дрю, чтобы никто не помешал им во время любовных утех. Уилл вставил шнур в розетку.

— Ты не знаешь, кто звонил?

— Кто-то по имени Адель.

— Адель?

— Слушаю.

— Это Уилл.

— Боже мой. Боже мой, Уилл. Я пыталась связаться с тобой…

— Да, я…

— Он в ужасном состоянии. Просто в ужасном.

— Что с ним случилось?

— Мы толком не знаем. То есть кто-то пытался его убить — это все, что нам известно.

— В Манчестере?

— Нет-нет, здесь. В полумиле от дома.

— Господи.

— Его безжалостно избили. У него сотрясение. Сломаны ребра и рука.

— Полиция знает, чьих это рук дело?

— Нет, но я думаю, сам он знает, только не говорит. Это странно. И это пугает меня… очень. Что, если тот, кто это сделал… — Ее голос потонул в рыданиях. — Кто это сделал, вернется… я просто не знаю, к кому еще обратиться… поэтому… я знаю, вы с ним давно не разговаривали… но, я думаю, ты должен его увидеть…

То, что она имела в виду, было совершенно очевидно, хотя она и не облекла это в слова она боялась, что Хьюго не выживет.

— Я приеду, — сказал Уилл.

— Приедешь?

— Конечно.

— Это замечательно. — Такая перспектива ее обрадовала. — Я понимаю, это может показаться эгоистичным с моей стороны, но ты снимаешь такой груз с моих плеч.

— Тут нет никакого эгоизма, — сказал Уилл. — Я сейчас же начну собираться, а как только прилечу в Лондон, позвоню вам.

— Сказать ему?

— Что я буду? Нет, думаю, не надо. Может, он и не захочет меня видеть. Пусть это будет сюрприз.

На этом разговор закончился. Уилл вкратце пересказал Адрианне то, что узнал, и попросил ее заказать билеты на самолет — ближайший рейс любой авиакомпании. Оставив ее на телефоне внизу, он пошел наверх собираться. Это, конечно, означало, что он должен вернуться в кавардак спальни, что не предвещало особого удовольствия. Он завернул остатки еды в простыни, на которых они пиршествовали с Дрю, засунул все это в пластиковые мешки и вынес на лестничную площадку, чтобы потом унести вниз. Затем открыл окно, чтобы проветрить помещение, и, вытащив из шкафа чемоданы, стал складывать вещи.

Адрианна заказала билет на рейс из Сан-Франциско на вечер. Уилл должен был прилететь в аэропорт Хитроу на следующий день около полудня.

— Если не возражаешь, я бы хотела, пока тебя не будет, прийти и посмотреть те фотографии, что ты сорвал…

— «Чахоточники»?

— Да. Я знаю, ты думаешь, я спятила. Но из этих фотографий можно сделать книгу. Или по меньшей мере выставку.

— Бога ради. Сейчас я не хочу видеть ни одной фотографии. Они все твои.

— Ну, это, пожалуй, чересчур.

— Именно так я себя и чувствую — чересчур.

— Есть причины?

Тема была слишком серьезная, чтобы объяснять, даже если бы у него нашлись слова, в чем он сильно сомневался.

— Давай поговорим об этом, когда я вернусь, — сказал он.

— Ты надолго?

Уилл пожал плечами.

— Не знаю. Если он умирает, дождусь конца. Ведь это моя обязанность?

— Странный вопрос.

— Да. У нас странные отношения. Не забывай, мы десять лет не разговаривали.

— Но ты о нем говорил.

— Нет, не говорил.

— Поверь мне, Уилл, говорил. Обычно это были небрежные замечания, но я составила о нем достаточно полное представление.

— А знаешь, это чертовски интересная мысль. Я должен снять его. Сделать что-то такое, что сохранит его для последующих поколений.

— Человек, который был отцом Уилла Рабджонса.

— Нет-нет, — сказал Уилл, возвращаясь за камерой. — Это был не Хьюго.

А когда Адрианна спросила, кто же был его отцом, черт побери, если не Хьюго, Уилл, конечно, не ответил.

2

Перед отъездом в аэропорт он заехал к Дрю и Патрику. Перед этим несколько раз звонил Дрю, но тот не брал трубку, поэтому он взял такси и поехал к нему домой в Кумберленд. Сквозь прутья калитки он увидел на дорожке велосипед Дрю — почти стопроцентное доказательство, что хозяин дома, но сколько Уилл ни нажимал на кнопку звонка, никто не ответил. Он был готов к такому развитию событий — привез записку, которую сунул между калиткой и кирпичом. Всего три-четыре строчки, в которых он сообщал Дрю, что должен неожиданно вылететь в Англию и надеется на скорую встречу. После этого он вернулся в такси, которое должно было отвезти его на Кастро к Патрику. Здесь на звонок ответили, но не Патрик, а Рафаэль, который бешено чихал, глаза налились кровью.

— Аллергия? — спросил Уилл.

— Нет, — ответил Рафаэль. — Пат только что приехал из больницы. Плохие новости.

— Это Уилл? — раздался голос Патрика из гостиной.

— Прошу, — вполголоса сказал Рафаэль и исчез в кухне, продолжая чихать.

Патрик сидел перед окном (где же еще?), хотя города не было видно из-за тумана.

— Пододвинь стул, — сказал Патрик, и он так и сделал. — Вид испортился, ну да черт с ним.

— Рафаэль сказал, ты был в больнице.

— Я ведь познакомил тебя на вечеринке с моим доктором? Франком Уэбстером? Такой невысокий с пузом. Злоупотребляет одеколоном. Так вот, сегодня утром я ездил к нему, и он сказал напрямик: он сделал все, что было в его силах. Я слабею, и он ничем не может мне помочь.

Из кухни донесся новый залп чиханий.

— Господи боже мой, бедняга Рафаэль. Стоит ему расстроиться, как он начинает чихать. Это продлится несколько часов. Я с ним и всей его семьей (у него три брата и три сестры) ездил на похороны его матушки, так они все чихают. Я ни слова не расслышал из того, что говорил священник.

Это все больше становилось похоже на одну из историй Патрика.

«Ну и слава богу», — подумал Уилл, потому что на лице Патрика появилась улыбка.

— Ты помнишь того хорошенького французика, с которым встречался Льюис? Мариуса? Ты с ним как-то раз перепихнулся.

— Ничего я не перепихнулся.

— Значит, ты был один такой. Но дело не в этом. Он начинал чихать, как только кончит. И чихал, и чихал, и чихал. Он у Льюиса чихнул и свалился с лестницы. Клянусь тебе.

— Ужасно.

— Ты мне не веришь.

— Ни одному слову.

Пат с ухмылкой посмотрел на Уилла.

— Итак, — сказал он, — чему я обязан удовольствию видеть тебя?

— Ты мне рассказывал о Уэбстере.

— Это может подождать. У тебя такое целеустремленное выражение лица. Что произошло?

— Мне нужно лететь в Англию. Самолет сегодня вечером.

— Неожиданно.

— У отца проблемы. Кто-то его избил.

— В день преступления ты был здесь, — сказал Патрик. — Я готов подтвердить твое алиби под присягой.

— Его серьезно избили, Пат.

— Насколько?

— Не знаю. Выясню, когда прилечу. Вот такая у меня история. А теперь вернемся к Уэбстеру.

Патрик вздохнул.

— У меня с ним сегодня состоялся откровенный разговор. Он очень старался. Если появляются какие-то новые средства, мы всегда в курсе. Но… — Он пожал плечами. — Видимо, мы исчерпали все возможности.

Он снова посмотрел на Уилла.

— Дело дрянь, Уилл. Болезнь. Мы все на это насмотрелись и знаем, как оно бывает. Но со мной этого не случится.

Судя по всему, Патрик был готов сражаться до конца, но в его голосе сквозило, что он смирился с поражением.

— Пару ночей назад мне приснился сон. Я был в лесу, в темном лесу. И совсем раздетый. Но ничего сексуального. Просто раздетый. И я знал, что все эти штуки ползут на меня. Некоторые нацелились на мои глаза. Другие — на мою кожу. Каждый хотел получить кусочек. Проснувшись, я подумал: не допущу, чтобы это случилось. Не буду сидеть и смотреть, как меня разбирают на кусочки.

— Ты говорил об этом с Бетлинн?

— О разговоре с Франком — нет. У меня встреча с ней завтра днем. — Он откинул голову на подголовник и закрыл глаза. — Тебе будет приятно узнать: мы много говорили о тебе. До знакомства с тобой она тебя всегда так точно чувствовала. Теперь от нее не будет пользы. Как и от всех, кто без толку пытался сообразить, что тобою движет.

— Ну, это не такая уж тайна, — сказал Уилл.

— В ближайшее время, — лениво заметил Патрик, — мне будет ослепительное откровение о тебе, и все сразу встанет на свои места. Почему мы оставались вместе. Почему расстались.

Он открыл один глаз и, прищурившись, посмотрел на Уилла.

— Ты, кстати, был вчера в «Кающемся грешнике»?

Уилл не был уверен.

— Может быть, — сказал он. — А что?

— Приятель Джека сказал, что видел, как ты выходил оттуда, и вид у тебя был такой, будто ты только что сильно напроказил. Я, конечно, защитил твою честь. Но ведь это был ты?

— Откровенно говоря, не помню.

— Ой-ой, что-то я не часто слышу такие слова в последнее время. Все стали такие чистые и трезвые. Значит, не помнишь? Уилл, ты ископаемое. Хомо Кастро образца тысяча девятьсот семьдесят пятого года. — Уилл рассмеялся. — Примитивная обезьяна с прущим наружу либидо и постоянно масляным выражением лица.

— Да, случались безумные ночки.

— Определенно случались, — грустно сказал Патрик. — Но я не хочу повторения. А ты?

— Честно?

— Честно. Со мной такое случалось, и это было здорово. Но сейчас все прошло. По крайней мере, для меня. Теперь я образую связи с чем-то другим.

— И как ты себя при этом чувствуешь?

Глаза Патрика снова были закрыты, голос звучал ровно.

— Замечательно, — сказал он. — Иногда я чувствую, что Бог где-то рядом. Подле меня.

Он замолчал — такое молчание обычно предваряет нечто важное. Уилл тоже молчал — ждал, что дальше. Наконец Патрик сказал:

— У меня есть план, Уилл.

— Какой?

— План на тот случай, если болезнь совсем меня одолеет.

И снова молчание. Уилл ждал.

— Я хочу, чтобы ты был здесь, Уилл, — сказал Патрик. — Хочу умереть, глядя на тебя. И чтобы ты смотрел на меня.

— Тогда так оно и будет.

— А может, и нет, — сказал Патрик ровным и спокойным голосом, но за опущенными веками собирались слезы и бежали по щекам. — Ты можешь оказаться где-нибудь в центре Серенгети.^[136] Кто знает? Может, ты все еще будешь в Англии.

— Не буду…

— Ш-ш-ш. Позволь мне договорить. Я не хочу, чтобы кто-то тебе рассказывал, что тут было и чего не было, а ты не знал, верить или нет. Поэтому я хочу, чтобы ты знал: я собираюсь умереть так же, как жил. С удобствами. В здравом уме. Джек меня поддерживает. И конечно, Рафаэль. И, как я уже сказал, я хочу, чтобы и ты был здесь.

Он замолчал, вытер слезы со щек тыльной стороной ладоней и продолжал говорить в той же сдержанной манере:

— Но если тебя не будет… Если случится какая-то неувязка, если Рафаэль и Джек попадут в какую-нибудь историю… Мы пытаемся закрыть все юридические проблемы, чтобы ничего такого не случилось, но вероятность все равно остается… Я хочу быть уверенным, что ты все это разрулишь. Ты дока в таких делах. Тебя на мякине не проведешь.

— Я сделаю все, чтобы не было никаких проблем, не волнуйся.

— Хорошо. Ты снимаешь гору с моих плеч. — Не открывая глаз, он протянул руку и безошибочно нащупал руку Уилла. — Ну как я держусь?

— Великолепно.

— Не люблю плакс.

— Тебе можно.

Последовала пауза. Теперь, когда вопрос был решен, уже не такая мучительная.

— Ты прав, — сказал наконец Патрик. — Мне можно.

Уилл бросил взгляд на часы.

— Мне пора, — сказал он.

— Ступай, милый. Ступай. Я не буду вставать, если не возражаешь. Я чувствую слабость.

Уилл подошел и обнял его прямо на стуле.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— И я тебя. — Он вцепился в руки Уилла и с силой сжал их. — Ты ведь это знаешь. То есть для тебя это не пустые слова?

— Да, знаю.

— Жаль, что так мало времени, Уилл…

— И мне жаль, — сказал Уилл. — Мне о многом нужно тебе рассказать, но боюсь опоздать на самолет.

— Нет, Уилл, я хочу сказать, мне жаль, что так мало времени мы пробыли вместе. Жаль, что не узнали друг друга лучше.

— У нас еще будет время.

Пат еще секунду не выпускал рук Уилла.

— Недостаточно.

Он неохотно разжал пальцы и отпустил его.

Часть V ОН НАЗЫВАЕТ ТАЙНУ

Глава 1

1

Домой в Англию на излете лета. Августовские звезды уже попадали, а скоро за ними последуют и листья. Страсть и старость торопятся одна за другой.

С возрастом ты вдруг обнаруживаешь, что годы летят быстрее, сказал ему сто лет назад Марчелло, старая мудрая королева из бара «Дружки» в Бостоне. Уилл тогда, конечно, не поверил. И только в тридцать один или в тридцать два понял, что в этом наблюдении есть зерно истины. В конечном счете время не на его стороне; оно сезон за сезоном, год за годом набирало скорость. Он и оглянуться не успел, как ему исполнилось тридцать пять, а там уже и сорок на носу; если в юности он думал, что участвует в марафонском забеге, то теперь выяснилось, что он таинственным образом стартовал на стометровку. Исполненный решимости добиться серьезных успехов, прежде чем гонка закончится, он каждую минуту жизни отдавал фотографии, но это было слабое утешение. Публиковались книги, вырезались и подшивались рецензии, а животные, которых он видел в их последние дни, попадали в руки таксидермистов. Повернуть жизнь назад невозможно. Разные вещи уходили из нее и не возвращались: виды, надежды, годы.

И все же, когда одолевала скука, он был готов с легким сердцем разбазаривать часы своей жизни. Сидя в первом классе лайнера, выполняющего одиннадцатичасовой перелет, он сто раз желал, чтобы это скорее кончилось. Он захватил целую сумку книг, включая томик стихов Льюиса, который тот раздавал на вечеринке у Патрика, но больше чем на две-три страницы его не хватало. Одно из коротких стихотворений заинтриговало его — в основном потому, что он не мог понять, кому оно, черт побери, посвящено.

Теперь, когда от яростного братства нашего нет и следа,

я словно во вспышке молнии вижу все

те мучения, что мы могли бы принести друг другу,

продлись наша любовь еще хоть день.

Отчетливо слышался голос Льюиса. Все его любимые темы — боль, братство и невозможность любви — в четырех строках.

Прилетел он в полдень. Был душный, безветренный день, и это тоже угнетало. Он получил багаж, взял без проблем машину в аренду, но стоило выехать на дорогу, как он пожалел, что не нанял еще и водителя. После двух почти бессонных ночей все тело болело и настроение было паршивое. В течение первого часа четырехчасового пути на север он несколько раз чудом избежал столкновения, причем во всех случаях виноват был бы он. Уилл остановился выпить кофе, принять аспирин и размяться. Жара постепенно спадала, он услышал, как кто-то говорил, что за Бирмингемом собирается дождь и худшее еще впереди. Его это устраивало — хороший ливень принесет прохладу.

В машину он вернулся ожившим, и следующая часть пути прошла без приключений. Движение становилось все реже, прошел дождь, и хотя вид из окна автомобиля редко ласкает взгляд, временами он достигал истинно английского изящества. Мирные холмы, поросшие травкой или редкими деревцами, торчали над глинистой долиной; комбайны, срезая и молотя колосья, поднимали в полях охряную пыль. А время от времени возникали более величественные пейзажи: обожженная солнцем скала на фоне мрачного неба; радуга, вставшая над заливными лугами. Почему-то это напомнило ему о часах, проведенных на Спрюс-стрит, когда он делал открытия, преодолевая два последних квартала до дома Бетлинн. Здесь, слава богу, ничто не отвлекало его с такой силой, но возникло похожее ощущение, будто он стал видеть яснее, а знакомые пейзажи стали четче, чем когда-либо. Сохранится ли такое зрение, когда он доедет до Бернт-Йарли, спрашивал он себя. И очень надеялся на это. Он хотел увидеть это место обновленным, если такое возможно, а потому не позволял себе торопить события, сосредотачиваясь на том, что было перед глазами: дорога, небо, убегающий назад ландшафт.

Но когда он свернул с шоссе в холмы, делать это стало труднее. Тучи разошлись, и, словно по команде, солнце озарило склоны, свет был такой прекрасный, что слезы наворачивались на глаза. Уилла поразило, что, после того как он проложил столько дорог, отделивших его сердце от духа этого места, после того как два десятилетия подавлял в себе любые сантименты, красота этого места его все еще трогала. Тучи рассеялись, и солнце золотыми лучами осенило это лоскутное одеяло. Он проезжал мимо деревень, которые теперь были знакомы ему только по названию. Херрикствейт, Рэдлсмур, Кемпс-Хилл. Он знал серпантины и повороты дороги, знал, где она выведет туда, откуда можно будет восхититься рощей платанов, рекой и складками холмов.

Неминуемо надвигались сумерки, уходящее солнце еще освещало вершины холмов, но долины, по которым он ехал по петлявшей дороге, уже погружались в синевато-серую темноту. Это был ландшафт его воспоминаний, и час тоже был ему памятен. Ничто вокруг не имело резких очертаний. Формы были затуманены и не поддавались определению. Что это там — овца или камень? Заброшенный дом или несколько деревьев?

Единственная его уступка пророчеству была в том, что он подготовился к потрясению при въезде в Бернт-Йарли, но оказалось, в этом не было нужды. Изменения почти не затронули деревню. Почту перестроили, несколько домов подновили; там, где раньше стоял бакалейный магазин, теперь был небольшой гараж. Все остальное казалось знакомым в свете фонарей. Он доехал до моста и остановился на несколько минут. Вода в реке стояла высоко, выше, чем ему когда-либо приходилось видеть. Появилось горькое искушение выйти из машины и немного посидеть здесь, прежде чем проехать последнюю милю. Может, даже сдать назад на три сотни ярдов и подкрепиться пинтой «Гиннеса». Но он справился с собственной трусостью (а это была трусость) и, помедлив у реки, поехал к дому.

2

Дом? Нет, это никогда не было его домом. Но каким словом можно назвать место, из которого он убежал когда-то? Возможно, это и был дом, по крайней мере для такого человека, как он: надежное, неизменное пристанище, откуда вели все дороги.

Он еще не успел выйти из машины, а Адель уже открывала дверь. Она услышала шум мотора, сказала она, и слава богу, что он приехал, ее молитвы услышаны. По тому, как она сказала это (и повторила), он решил, что Адель говорит в буквальном смысле: она действительно молилась, чтобы он побыстрее и благополучно добрался. Теперь он здесь, и у нее есть для него хорошие новости. Жизнь Хьюго вне опасности. Он идет на поправку, говорят доктора, хотя ему и придется пробыть в больнице еще не меньше недели.

— Ну, он стойкий оловянный солдатик, — с нежностью сказала Адель.

Она неторопливо хлопотала на кухне, готовя Уиллу сэндвич с ветчиной и чай.

— А вы как поживаете? — спросил Уилл.

— Несколько ночей не спала, — призналась она почти виновато, словно не имела права на бессонницу.

Выглядела Адель усталой. Она не была той энергичной, прагматичной йоркширкой, что двадцать пять лет назад. Хотя, как он думал, ей еще не исполнилось семидесяти, выглядела она старше, двигалась неуверенно, часто не могла подыскать нужные слова. Она не сказала Хьюго о приезде Уилла («А вдруг ты передумал бы в последнюю минуту», — объяснила она) Но доктору она сказала, и тот разрешил приехать в больницу и повидать Хьюго сегодня вечером, хотя часы приема уже закончатся.

— С ним было трудно, — через силу выговорила Адель. — Он сам по себе. Но умеет погладить против шерсти, здоровый или больной. Это доставляет ему удовольствие.

— Сочувствую, что вам пришлось одной с ним возиться. Я знаю, с ним бывает нелегко.

— Ну, если б это было не так, — отозвалась она почти снисходительно, — то он не был бы тем, кто он есть, и я бы его не любила. Так что с этим я мирюсь. Ведь на самом деле это все, что нам остается.

Это была простая мудрость. Не бывает безупречных отношений. Но если любишь, тянешь лямку.

Адель настояла, что сама поведет машину, — сказала, что знает дорогу и так они доберутся быстрее. Ехала она, конечно, со скоростью черепахи, и на месте они были уже почти в половине десятого. Конечно, по стандартам внешнего мира — достаточно рано, но больницы — это автономные царства со своим временем, и по здешним меркам, что половина десятого, что два часа ночи — одинаково. В пустых коридорах было тихо, палаты погружены во тьму.

Однако сестра, проводившая Уилла и Адель в палату Хьюго, оказалась разговорчивой, и ее голос звучал слишком громко в этой тишине.

— Когда я в последний раз к нему заглядывала, он не спал, но кто знает, что сейчас. От болеутоляющего может и сморить. Так вы, значит, его сын?

— Да.

— Ага, — сказала она с почти застенчивой улыбочкой. — Он иногда говорит о вас. Ну, вообще-то бредит. Но он так хотел вас видеть. Ведь вы Натаниэль?

Ответа она ждать не стала — рассказала, как Хьюго перевели в палату на двоих, потом человека, с которым он лежал, выписали, так что он теперь один, и это замечательно. Уилл пробормотал, что это просто здорово.

— Ну, вот мы и пришли. — Дверь была приоткрыта. — Хотите войти и сделать сюрприз?

— Да нет, — ответил Уилл.

У сестры был несколько озадаченный вид, потом она решила, что не расслышала, и с глупой улыбкой пошла прочь по коридору.

— Я подожду здесь, — сказала Адель. — Эти минуты должны быть только вашими.

Уилл кивнул и, шагнув за порог, через двадцать один год снова оказался в обществе отца.

Глава 2

Рядом с кроватью горел ночник, слабый свет отбрасывал на стену монументальную тень Хьюго. Он с закрытыми глазами полулежал на горе подушек.

У Хьюго была ухоженная окладистая борода. Длиной добрых десять дюймов, аккуратно подстриженная и расчесанная в подражание великим покойникам: Канту, Ницше, Толстому. Это были умы, по которым Хьюго мерил современную философскую мысль, современное искусство и приходил к выводу об их ущербности. Борода была скорее седая, чем черная, а от уголков рта сбегали совсем белые пряди, словно Хьюго ел сметану. Волосы, напротив, были коротко острижены и зачесаны назад, что подчеркивало форму черепа, похожего на купол римского храма. Уилл смотрел на отца, думая о том, что он выглядит как диктатор. Потом губы Хьюго шевельнулись, и он едва слышно сказал:

— Значит, ты вернулся.

Глаза его открылись и нашли Уилла, сделав знак приблизиться.

— Дай-ка я на тебя посмотрю.

Уилл покорно шагнул на свет.

— Годы тебя не пощадили. Это солнце виновато. Уж если шляешься по миру, носи шляпу.

— Я это запомню.

— Где ты скрывался на этот раз?

— Я не скрывался, па. Я…

— Я думал, ты совсем меня бросил. Где Адель? Она здесь? — Он потянулся за очками на ночном столике, но неловко сбросил их на пол. — Чертовы очки.

— Они целы, — сказал Уилл, поднимая очки с пола.

Хьюго надел их одной рукой. Уилл знал, что помогать ему не надо.

— Где она?

— Ждет у двери. Она хотела дать нам несколько драгоценных минут.

И теперь, как ни удивительно, Хьюго не смотрел на Уилла — изучал складки на одеяле, морщины на руках. Вид у него был совершенно отсутствующий.

— Драгоценных минут? — переспросил он. — Это американизм?

— Вероятно.

— И что же он означает?

— Боже мой… — вздохнул Уилл. — С места в карьер…

— Нет-нет, мне просто интересно, — сказал Хьюго. — Драгоценные минуты.

Он вытянул губы.

— Глупое выражение, — сдался Уилл. — Не знаю, почему оно пришло мне в голову.

Хьюго, почувствовав себя в безвыходном положении, уставился в потолок.

— Может, позовешь сюда Адель? Мне нужно, чтобы она привезла кое-какие туалетные принадлежности…

— Кто это сделал?

— …зубную пасту и еще кое-что…

— Папа, кто это сделал?

Хьюго помолчал, губы его шевелились, словно он жевал хрящик.

— С чего ты решил, что я знаю? — спросил он.

— Зачем все время возражать? Мы не на занятиях. И я не твой ученик. Я твой сын.

— Почему ты так долго не возвращался? — спросил Хьюго, снова посмотрев на Уилла. — Ты ведь знал, где меня найти.

— Ты был бы рад моему приезду?

Хьюго не отвел глаза.

— Может, не столько я, — четко выговорил он. — Мать очень расстраивало твое молчание.

— Элеонор знает, что ты здесь?

— С какой стати я стал бы ей сообщать? И Адель вряд ли это сделала. Они друг дружку ненавидели.

— Может, стоит ей сказать?

— Зачем? — резонно возразил Хьюго. — Я не хочу ее здесь видеть. Между нами не осталось любви. У нее своя жизнь. У меня своя. Единственное, что у нас общего, это ты.

— Ты говоришь это, словно обвиняешь.

— Нет. Просто ты так слышишь. Некоторые дети скрашивают неудачные браки. Но ты не из таких. Я тебя в этом не виню.

— Так мы вернемся к тому, о чем я спросил?

— О чем?

— Кто это сделал?

Хьюго снова стал смотреть в потолок.

— Я читал твою статью в «Таймс» года полтора назад…

— Что с тобой, черт возьми?..

— …что-то о слонах. Это ты написал?

— Подписано моим именем.

— Я думал, может быть, это сделал за тебя какой-нибудь писака. Полагаю, ты думал, что создаешь нечто поэтическое, но, боже мой, как ты мог поставить свое имя под этой писаниной?

— Я описывал то, что чувствовал.

— Ну конечно, — сказал Хьюго устало и обреченно. — Если ты так чувствуешь, значит, это истина.

— Я тебя разочаровал.

— Нет-нет. Я никогда не питал надежд в отношении тебя, как же я могу разочароваться?

В его словах была такая безмерная горечь, что у Уилла перехватило дыхание. Все это не имеет значения. Все в конечном счете дерьмо собачье.

— Правда?

— Господи боже мой, да. — Он посмотрел на Уилла с напускным удивлением. — Разве не об этом ты вопил все эти годы?

— Я не воплю.

— Как ни назови. Для большинства это негромкий визг. Может, поэтому он и не дает результата. Может, поэтому твоя возлюбленная мать-земля…

— Пусть она идет в задницу…

— Нет, сначала ты, я настаиваю.

Уилл, уступая, поднял руки.

— Хорошо, ты победил, — сказал он. — У меня нет желания с тобой препираться. Поэтому…

— А, брось.

— Я позову Адель, — закончил разговор Уилл, отворачиваясь от кровати.

— Подожди…

— Чего ждать? Я приехал не для того, чтобы выслушивать твои иронические замечания. Если не хочешь говорить мирно, давай вообще не будем разговаривать.

Он был почти у двери.

— Подожди, я сказал, — потребовал Хьюго.

Уилл остановился, но оборачиваться не стал.

— Это был он, — сказал Хьюго очень тихо.

Уилл бросил взгляд через плечо. Отец снял очки и смотрел куда-то перед собой.

— Кто?

— Не будь таким тупым, — устало сказал Хьюго. — Ты знаешь кто.

Уилл почувствовал, как сердце забилось сильнее.

— Стип? — спросил он.

Хьюго не ответил. Уилл повернулся лицом к кровати.

— Это сделал с тобой Стип?

Молчание. А потом — еле слышно, едва не с почтением:

— Это твоя месть. Радуйся.

— На кой черт?

— На тот, что больше у тебя такой возможности не будет.

— Я спрашиваю, на кой черт ты ему сдался?

— Ах, это. Чтобы добраться до тебя. Почему-то для него это важно. Он признался в любви к тебе. Можешь делать с этим что хочешь.

— Почему ты не сообщил полиции? Ты должен был им сказать.

Хьюго заговорил, только когда Уилл вернулся к кровати.

— А что я должен был им сказать? Я не хочу быть замаранным и самой малой частью этой… связи… между тобой и этими существами.

— В этих отношениях нет ничего сексуального, если ты этого боишься.

— Мне плевать на твои предпочтения в спальне. Humani nil a me alienum puto. Теренций…

— Я знаю эту цитату, па, — устало сказал Уилл. — «Ничто человеческое мне не чуждо». Но она не имеет отношения к данному случаю.

Хьюго прищурил опухшие глаза.

— Ты ведь ждал этого момента? — сказал он, скривив губы. — Ты чувствуешь себя хозяином положения. Приехал сюда, делаешь вид, будто хочешь помириться. Но на самом деле тебе нужна месть.

Уилл открыл было рот, чтобы возразить, но передумал и сказал правду:

— Может быть, ты в чем-то прав.

— Так что твое время наступило, — сказал Хьюго, уставясь в потолок. — Ты прав. Теренций тут ни при чем. Эти… существа, они не люди. Ну вот. Я и сказал. Пока лежал здесь, много думал о том, что это значит.

— И?

— В конечном счете ничего особенного это не значит.

— Думаю, ты ошибаешься.

— Ну конечно, что еще ты мог сказать.

— Во всем этом есть нечто необычное. Ожидание в конце.

— Как человек, который ждет конца, я не вижу в этом ничего, кроме унылого существования и застарелой боли. Кто бы они ни были, они не ангелы. И не покажут тебе чудес. Переломают кости, как переломали мне.

— Может, они не знают, кто они на самом деле, — ответил Уилл, осознавая в этот момент, что в этом-то и заключается суть того, во что он верил. — О господи, — пробормотал он словно самому себе. — Да. Они знают, кто они такие, не больше, чем мы.

— Это какое-то откровение? — сказал Хьюго самым ироничным тоном, на какойтолько был способен.

Уилл не стал отвечать на этот циничный вопрос.

— Ну? — настаивал Хьюго. — Откровение? Потому что если ты что-то о них знаешь, то я — нет. И хочу услышать, что тебе известно.

— Какая разница? К тебе это не имеет ни малейшего отношения.

— Разница в том, что у меня будет больше шансов выжить, когда я встречу их в следующий раз, потому что буду знать, с чем имею дело.

— Больше ты их не увидишь, — сказал Уилл.

— Ты говоришь это так уверенно.

— Ты сказал, что Стипу нужен я, — ответил Уилл. — Я упрощу ему задачу. Сам пойду к нему.

На лице Хьюго появилось выражение непритворной тревоги.

— Он тебя убьет.

— Это будет не так-то просто.

— Ты не знаешь, что он собой представляет…

— Знаю. Можешь мне поверить. Прекрасно знаю. Мы провели вместе последние тридцать лет. — Он прикоснулся к виску. — Он обитал в моей голове, а я — в его. Как русские матрешки.

Хьюго посмотрел на сына, на его лице снова появилось испуганное выражение.

— И откуда ты такой взялся на мою голову? — сказал он, глядя на Уилла, словно перед ним была ядовитая змея.

— Полагаю, благодаря зачатию, отец.

— Господь знает, я пытался наставить тебя на путь истинный. Но теперь вижу: у меня не было ни малейшего шанса. Ты с самого начала был поражен до глубины твоей ничтожной душонки гомосексуализмом, безумием, извращением.

— Гомосексуалом я был еще во чреве, — спокойно заметил Уилл.

— И не говори об этом с такой чертовой гордыней!

— А, так вот оно — худшее из зол, — возразил Уилл. — Я гомосексуалист — и мне это нравится. Я безумен — и меня это устраивает. И я до глубины своей ничтожной душонки извращенец, потому что я умираю и претворяюсь в нечто новое. Ты этого еще не понял. И возможно, никогда не поймешь. Но именно это и происходит.

Хьюго смотрел на Уилла не отрываясь. Он так сжал губы, что, казалось, больше никогда не произнесет ни слова. И уж точно ни слова не скажет Уиллу. Но этого и не потребовалось, по крайней мере сейчас, потому что раздался тихий стук в дверь.

— Можно? — спросила Адель, просовывая голову в палату.

— Заходите, — разрешил Уилл и перевел взгляд на Хьюго. — Воссоединение семейства в основном закончилось.

Адель подошла к кровати и поцеловала Хьюго в щеку. Он принял поцелуй молча, не сделав ответного движения, что совсем не огорчило Адель..

«Сколько раз она его так целовала?» — подумал Уилл.

Хьюго принимал ее поцелуи как должное.

— Я принесла тебе зубную пасту, — сказала она, роясь в сумочке.

Положила тюбик на тумбочку у кровати. Уилл увидел яростный огонек в глазах отца — естественно, его поймали на склерозе: он собирался попросить то, что уже просил. Адель ни о чем таком не подозревала — Уилл видел, как она счастливо болтает в присутствии Хьюго, как рада за ним ухаживать, разглаживать простыни, подбивать подушки, хотя он не выказывал ни малейшей благодарности.

— Ну, я вас оставлю, — сказал Уилл. — Пойду покурю. Буду ждать вас в машине, Адель.

— Хорошо, — сказала она, погруженная в заботы о предмете своей любви. — Я быстро.

— Счастливо, па, — сказал Уилл.

Он не ждал и не получил ответа Хьюго снова изучал потолок остекленевшим взглядом человека, у которого на уме более важные мысли, чем о своем ребенке, которому лучше бы и не родиться.

Глава 3

Уйти из палаты было все равно что оставить поле боя. Исход стычки оставался неясен, но каким бы мучительным ни был состоявшийся разговор, он заставил Уилла облечь в слова мысль, которая не имела или почти не имела смысла до событий последних дней: Джекоб и Роза, невзирая на все их необыкновенные качества, не знают самих себя. Они не знают, кто они и что они. Те «я», которым приписывались их деяния, были вымыслом. Он начал верить, что в этом и состоит загадка их мучительных взаимоотношений со Стипом. Джекоб являлся не одним человеком, а многими. Не многими, а никем. Он порождение фантазии Уилла, точно так же, как Уилл и Господин Лис — создания Стипа. Процессы творения, возможно, были разные, но факт остается фактом. А эта мысль неизбежно порождала еще одну загадку: если в этом кружке не было никого, кто тем или иным образом не зависел бы от воли другого, то можно ли сказать о них, что они разделяемые существа, или же они — один беспокойный дух: Стип Отец, Уилл Сын, Господин Лис нечистый дух? В таком случае роль Девы Матери отводилась Розе, и это несколько кощунственное предположение вызвало у него улыбку.

Бредя по унылым коридорам к выходу, Уилл понял, что Стип с самого начала признался: он не ведает своих корней. Разве он не говорил о себе как о человеке, который не помнит родителей? А позднее, рассказывая об озарении, он создал идеальный образ собственного исчезновения: его тело терялось в водах Невы; Джекоб в волке, Джекоб в дереве, Джекоб в птице?..

Под открытым небом стало прохладно, воздух был прозрачный и чистый. Уилл закурил и стал размышлять, что делать дальше. Часть того, что говорил Хьюго, не лишена смысла. Стип теперь и в самом деле опасен, и Уилл должен быть настороже, имея с ним дело. Но он не мог поверить, что Стип просто хочет его убить. Они слишком тесно связаны, их судьбы переплелись. Это произошло не по желанию Уилла — подтверждением были собственные слова лиса. Если в странном кружке это животное было агентом Стипа (а Уилл в этом не сомневался), то оно выражало его надежды. А когда животное говорило об Уилле как о своем освободителе, то разве за этим не скрывалось пожелание Уиллу раскрыть загадку происхождения Джекоба и Розы?

Он закурил вторую сигарету, а когда закончилась и она, зажег третью — он отчаянно нуждался в никотиновой эйфории, чтобы мысли прояснились. Уилл знал, что единственный способ разрешить загадку — это поговорить со Стипом откровенно. Отправиться к нему, как он сказал Хьюго, и молиться, чтобы стремление Стипа к самопознанию перевесило его страсть к убийству. Уилл знал эту страсть, знал, как пролитая кровь обостряет чувства. Та самая рука, что держала сейчас сигарету, когда-то загоралась, сжимая нож. Радовалась злу, которое способна причинить. Он и сейчас мог представить тех птиц, как они сидели нахохлившись в развилке замерзших ветвей, как мигали глазами-бусинками…

«Они видят меня».

«А ты тоже смотри на них».

«Я смотрю».

«Обездвижь их взглядом».

«Я обездвиживаю».

«А теперь кончай дело».

Он почувствовал, как дрожь удовольствия прошла по спине. Даже по прошествии стольких лет, повидав много такого, что по жестокости и масштабу далеко превосходило эти маленькие убийства, совершенные им самим, он продолжал чувствовать запретное наслаждение. Но были и другие воспоминания, по-своему не менее сильные. Теперь он вызвал одно из них и поставил между собой и ножом: Томас Симеон, который стоит посреди распустившихся бутонов и протягивает один-единственный лепесток.

«У меня здесь святая святых, Ковчег Завета, Чаша Грааля, сама Великая тайна — вот здесь, на кончике мизинца. Посмотри!»

Ведь это тоже было частью загадки. Не метафизические идеи Симеона, а суть более простого разговора между этими двумя. Отказ Симеона вернуться в общество Рукенау, несмотря на все попытки Джекоба; обещание, данное Стипом, защищать художника от его патрона; разговор о демонстрации силы между Рукенау и Стипом, завершившийся, насколько помнил Уилл, этакими благородными, беззаботными словами о независимости от Стипа. Что он тогда сказал? Что-то о том, что не знает, кто его создал? Он снова уперся в то же самое: в это признание. Воспоминания Уилла о разговоре между Стипом и Симеоном были куда обрывочнее, чем память о ноже, но создалось впечатление, что Рукенау в отличие от Розы и Джекоба знал об их происхождении. Верны ли его воспоминания?

Уилл начал жалеть, что не может вызвать Господина Лиса и расспросить его. Нет, он не считал, что это существо знает ответы на вопросы о Рукенау; в это он не верил. Но язвительные манеры и туманные замечания сделали лиса в глазах Уилла чем-то вроде лакмусовой бумажки, с помощью которой он может проверить свои предположения.

«Это свидетельствует об отчаянии, — подумал Уилл. — Если человек обращается за советом к воображаемой лисе, значит, с ним не все в порядке».

— Ты тут не замерз?

Он повернулся и увидел Адель, которая шла к нему по парковке.

— Я в порядке, — сказал он. — Как там Хьюго?

— Устроен на ночь, — сказала она, довольная тем, что хорошо подоткнула под Хьюго одеяло.

— Пора домой?

— Пора домой.

Мысли его были заняты другим, и по пути к дому он не мог поддерживать разговор с Аделью, но она как будто и не возражала. Адель блаженно болтала о том, что Хьюго стало гораздо лучше, чем вчера, что он всегда был такой крепкий (даже и не простужался почти). И он быстренько выздоровеет, Адель в этом не сомневалась, в особенности когда она заберет его домой, где ему будет удобнее и где она сможет за ним ухаживать. В больнице все чувствуют себя не в своей тарелке. Да что говорить, даже ее подружка, которая работала медсестрой, говорила, что нет хуже места, где болеть, чем больница, там даже воздух насыщен микробами. Нет, дома ему будет гораздо лучше, тут его книги, виски и удобная кровать.

Дорога домой вела через Халлардс-Бек, где на протяжении двух миль она шла вдоль унылых вересковых пустошей. Здесь не было ни огней, ни жилищ, ни деревьев. Адель болтала о Хьюго, а Уилл смотрел в темноту, спрашивая себя не без холодка виноватого удовольствия, далеко ли сейчас Роза и Джекоб. Может быть, где-то здесь, в ночи: Роза охотится на зайцев, а Джекоб разглядывает затянутое тучами небо. Им не нужно спать по ночам, они не испытывают усталости, свойственной обычным мужчинам и женщинам. Они не увянут, не потеряют своего странного совершенства. Они принадлежат тому виду или состоянию, которое каким-то неведомым образом противится недугам и даже смерти.

Он должен их бояться, потому что беззащитен перед ними. Но Уилл не боялся. Некоторое беспокойство он испытывал, но не страх. И, несмотря на все его размышления на парковке, несмотря на все вопросы без ответов, в каком-то уголке сердца он находил странное удовольствие в том, что загадка так сложна. Внутренний голос подсказывал, что раскрытие тайны, которая лежит в начале его жизни, не принесет радости, если она настолько банальна, что даже его заурядный ум может ее разгадать. Может быть, лучше умереть в сомнениях, зная, что остается непонятое откровение, чем преследовать прозаическую банальность и осознать ее.

Глава 4

1

Спал он без сновидений в той самой комнате с потолочными балками, которая когда-то была его спальней. На окне висели новые занавески, а на полу лежал новый коврик, в остальном же комната практически не изменилась. Тот же шкаф с зеркалом на внутренней стороне двери — с тем самым зеркалом, в котором он бесчисленное количество раз наблюдал, как его детские черты сменяются юношескими, разглядывал появляющиеся на теле волосы, восхищался способностью своего члена становиться твердым. Тот же комод, в котором он держал маленькую коллекцию журналов с фотографиями атлетов (украденных в газетном киоске в Галифаксе). Та же кровать, на которой он вдыхал жизнь в фотографии и мечтал, чтобы эти тела вживую оказались с ним рядом. Короче говоря, это было место его сексуального взросления.

У этой истории была и еще одна часть, пусть и малая, но она напомнила о себе на следующее утро.

— Ты помнишь моего сына, Крейга? — спросила Адель, вынуждая человека, который что-то делал под раковиной, выглянуть и сказать: «Привет».

Конечно, Уилл помнил его. Крейг являлся ему в снах, когда он лежал в коме: потливый парнишка, который на несколько часов разбудил в одиннадцатилетнем Уилле чувство, которому он не мог дать названия. Конечно, это было желание. Но то, что какое-то время казалось привлекательным в Крейге-мальчишке, — его ухмылка, потливость, избыточный вес, — теперь утратило обаяние. Он пробормотал неразборчивое приветствие.

— Крейг выполняет в деревне разовые работы, — сообщила Адель. — Водопроводные, кровельные. У него свой маленький бизнес, верно я говорю?

Крейг опять пробормотал что-то. Странно было видеть, как этот взрослый мужчина (на целый фут выше Адели) переминается с ноги на ногу и краснеет, пока матушка перечисляет его достижения. Наконец он проворчал «Ну, ты закончила?» — и вернулся к своей работе.

— Тебе надо поесть, — сказала Адель Уиллу. — Я приготовлю яичницу с беконом, может, еще почки и кровяную колбасу?

— Нет, спасибо. Ничего не надо. Я только выпью чаю.

— Дай-ка я тебе приготовлю хотя бы пару тостов. Надо ведь что-то поесть. — Уилл знал следующий вопрос. — У тебя разве нет подружки, чтобы тебе готовила?

— Обхожусь сам.

— Мэри, жена Крейга, отлично готовит, правду я говорю, Крейг? — Ворчание вместо ответа. — А ты никогда не думал жениться? Видать, при твоей работе трудно вести нормальную жизнь.

Она продолжала болтать, заваривая чай. Сказала, что сегодня утром уже звонила в больницу: Хьюго прекрасно провел ночь, это была лучшая ночь после несчастья.

— Я подумала, вечером мы могли бы его навестить.

— Я не против.

— А что ты собираешься сегодня делать?

— Пройдусь до деревни.

— Познакомишься заново, — сказала Адель.

— Что-то вроде этого.

2

Выйдя из дома около десяти, Уилл пребывал в тихой панике. Он, конечно, знал пункт назначения: здание Суда. Если только его догадка не ошибочна, он найдет там Джекоба и Розу, они, удобно устроившись, уже ждут его. Эта перспектива вызвала в Уилле противоречивые чувства. Неизбежную тревогу, даже страх. Стип жестоко избил Хьюго и вполне способен сделать то же самое — а то и что похуже — с ним самим. Но эти опасения перевешивали предвкушение и любопытство. Каково это — снова увидеть Стипа по прошествии стольких лет? Быть рядом с ним мужчиной, а не мальчиком, посмотреть ему в глаза?

За годы странствий у Уилла было несколько встреч, по которым он мог представить, как это будет: он встречался с мужчинами и женщинами, имеющими такую же власть, какой наделены Джекоб и Роза. Жрица из Эфиопии, чья речь, невзирая на множество религиозных символов, висевших у нее шее (христианских и не только), напоминала поэтический поток сознания, и это наводило на мысль, что она черпает вдохновение из источника, установить который непросто. Шаман из Сан-Лазана (Уилл наблюдал, как он раскачивается и поет перед алтарем, заваленным маргаритками) угостил его священными грибами — теонанакатлами, или божественной плотью, чтобы его путешествие закончилось благополучно. Оба были личности незаурядные, и Уилл вполне мог представить, что их уста изрекают такие же мрачные мудрости, какие он мог услышать от Стипа.

День был спокойный и прохладный, тучи полностью закрыли небо. Уилл неторопливо дошел до развилки — когда-то с этой точки ему было видно здание Суда. Но не теперь. Деревья, которые тридцать лет назад торчали хилыми прутиками, теперь стали разлапистыми и закрывали перспективу. Он остановился, только чтобы прикурить еще одну сигарету, и двинулся дальше. Позади была, наверное, уже половина пути, когда Уилл начал подозревать, что допущение, сделанное им на развилке, было ошибочным. Хотя деревья в самом деле стали большими и живая изгородь подросла, но теперь-то он точно должен видеть крышу Суда. Уилл пошел дальше, и по мере приближения к концу пути подозрения переросли в уверенность. Здание Суда снесли.

Не было нужды перебираться через живую изгородь, чтобы оказаться в поле, над которым раньше возвышался этот дом. Теперь тут были ворота, через которые, как решил Уилл, вывозили строительный мусор. Но луг пахать не стали, и он зарос сорняками. Уилл перелез через ворота (их, по-видимому, не открывали много лет) и пошел по высокой траве, пока не оказался у остатков фундамента. Между камней пробивались трава и полевые цветы, но Уилл смог понять планировку здания, пройдя по этому остову. Вот тут был коридор, который вел в зал заседаний. Здесь он нашел заблудившуюся овцу. В этом месте стояло судейское кресло, а вот тут — да-да, именно тут — Джекоб поставил стол…

«Живя или умирая…

…помоги ему, Господь; помоги, Господь, им обоим…

..мы питаем огонь».

Как давно это было. Но все же он стоял там, где уже был когда-то, и словно опять стал мальчишкой. Блеклый воздух вокруг сгущался, будто горение огня подпитывалось мотыльками. Слезы навернулись Уиллу на глаза, слезы раскаяния за содеянное, жалости к себе — ведь в своем сердце он так и не искупил грехи. Трава и камни под ногами исчезли. Уилл знал, что если разрыдается, то не сможет держать себя в руках.

— Не делай этого, — сказал он, отирая слезы с глаз.

Сегодня он не имеет права идти на поводу у скорби. Завтра — может быть: когда он встретится со Стипом и разыграет свою мрачную игру, то позволит себе расслабиться. Но не теперь, в открытом поле, где его слабость легко заметить.

Он поднял голову, обвел взглядом холмы и живую изгородь. Может быть, он уже опоздал. Возможно, Стип наблюдает за ним, как крылатый хищник, оценивающий, насколько серьезно ранен зверь, и ждет (сколько раз точно так же приходилось ждать самому Уиллу) момента истины, когда объект наблюдения зальется слезами отчаяния и покажет свое истинное лицо. В поисках названия для второй книги Уилл составил список слов, имеющих отношение к смерти, и изучал их целый месяц, а то и больше, мысленно переставляя так и сяк, пока не выучил наизусть. И вот теперь они сами собой пришли на ум.

«Конь бледный и пляска смерти», «Мертвец и кляча», «Глиняное ложе», «Последний приют», «Дом в конце пути»…

Последнее было главным претендентом на название: оно описывало могилу, в которой вот-вот должны были оказаться герои его фотографий, как место неминуемого возвращения. Думать об этом сейчас, когда он стоял в миле от отцовского дома, было тяжело. У Уилла возникло чувство обреченности.

«Хватит цепляться за отчаяние», — сказал он себе.

Нужно было уходить отсюда. И быстро. Он перемахнул через ворота и, не оглядываясь, двинулся по дороге решительной походкой человека, у которого больше нет дел там, откуда он ушел. Сигареты кончились, и он направился в деревню — купить пачку. Уилл с радостью увидел, что на улицах полно народа. Ему было приятно попадаться на глаза людям, занятым обычными делами: они покупали овощи, трепали языком, покрикивали на детей. В газетном киоске он услышал ленивый разговор о Празднике урожая. Женщина за прилавком (явно дочь миссис Моррис, которой во времена юности Уилла принадлежал киоск) говорила, что она не против того, чтобы людей завлекали в церковь всякими трюками, но когда службу превращают в развлечение, тут она категорически возражает.

— А что такого, если будет и развлечение? — спрашивала ее покупательница.

— Я думаю, так мы покатимся по наклонной, — ответила мисс Моррис. — Дальше у нас начнутся танцы в проходах между скамей.

— Все лучше, чем спать во время службы, — заметила, хохотнув, другая женщина и, взяв плитку шоколада, отошла.

Этот разговор был не таким безобидным, как могло показаться, потому что мисс Моррис кипела от злости, когда повернулась к Уиллу.

— Он вызывает разногласия? Я имею в виду Праздник урожая, — сказал Уилл.

— Не-е, — ответила она, слегка недовольная собой, — просто Фрэнни всегда знает, как меня завести.

— Фрэнни?

— Да.

— Фрэнни Каннингхэм? Я сейчас вернусь за сигаретами…

Он выскочил из киоска, посмотрел направо и налево в поисках женщины, которая только что прошла мимо. Она уже была на противоположной стороне улицы — шла, на ходу откусывая от шоколадки.

— Фрэнни! — крикнул он и, уворачиваясь от машин, бросился наперехват.

Она услышал свое имя и теперь смотрела на него. По выражению ее лица было ясно, что она его не узнает, а вот он (теперь, когда увидел ее лицо анфас) узнал Фрэнни. Она слегка располнела, каштановые волосы сильно поседели. Но прежнее выражение напряженного внимания и веснушки никуда не исчезли.

— Мы знакомы? — спросила она, когда он добежал до тротуара.

— О да, — усмехнулся он. — Фрэнни, это я, Уилл.

— Боже мой… — выдохнула она. — Я не… то есть… ты же был..

— В киоске. Да. Мы прошли мимо друг друга.

Она распростерла объятия, и Уилл прижался к ней, обнимая с такой же радостью, с какой она обнимала его.

— Уилл, Уилл, Уилл, — повторяла Фрэнни. — Вот это замечательно. Да, но какое несчастье с твоим отцом.

— Ты знаешь?

— Все знают, — сказала она. — В Бернт-Йарли нет тайн. Ну конечно, это не совсем так. — Она посмотрела на него едва ли не с озорством. — И потом твой отец вроде как знаменитость. Шервуд каждый день видит его в пабе — он там выступает с речами. Как у него дела?

— Идет на поправку, спасибо.

— Это здорово.

— А Шервуд?

— Ну, Шервуд… У него бывают плохие времена, бывают хорошие. Мы по-прежнему живем вместе. В том же доме на Самсон-стрит.

— А родители?

— Папа умер. В ноябре будет шесть лет. А в прошлом году нам пришлось положить маму в хоспис. У нее болезнь Альцгеймера. Несколько лет мы ухаживали за ней дома, но она очень быстро стала терять рассудок, и Шервуд так из-за нее переживал.

— Похоже, ты с ним воюешь?

— Ну да, — пожала плечами Фрэнни. — Сражаемся. Зайдешь ко мне перекусить? Шервуд будет рад тебя видеть.

— Это не доставит тебе неудобств?

— Тебя столько времени не было, — с упреком сказала Фрэнни. — Это Йоркшир. Здесь друзья никогда не доставляют неудобств. Ну, если по правде, — добавила она, озорно блеснув глазами, — почти никогда.

Глава 5

До дома Каннингхэмов было всего пятнадцать минут ходьбы, но, дойдя до дверей, они уже избавились от первоначальной скованности и разговаривали легко, как старые друзья. Уилл коротко рассказал Фрэнни о событиях в Бальтазаре (она читала об «этом происшествии», как она его назвала, — Шервуд нашел статью в журнале), а Фрэнни подготовила его к встрече с Шервудом, поведав вкратце историю болезни брата. Ему поставили диагноз «острая депрессия», сказала она, он страдал этим, вероятно, с самого детства. Отсюда его повышенная эмоциональность, периоды хандры, вспышки ярости, неспособность сосредоточиться. И хотя теперь Шервуд принимает таблетки, чтобы это как-то регулировать, но полностью он никогда не излечится. Ему придется нести эту ношу до конца дней.

— Знаешь, мне становится легче, когда я думаю об этом как об испытании, — сказала она. — Господь хочет, чтобы мы показали Ему, насколько выносливы.

— Интересная теория.

— Я уверена, тобой Он доволен, — сказала она хотя и шутливо, но не без серьезности. — Ну, то есть, если кто прошел огонь, воду и медные трубы, так это ты. В каких только ужасных местах ты не побывал.

— Ну, это не совсем то, если делаешь все по доброй воле, — возразил Уилл. — У тебя с Шервудом ведь нет выбора.

— Не думаю, что у кого-то из нас есть выбор, — заметила она.

Теперь Фрэнни говорила вполголоса.

— В особенности у нас. Как подумаешь о том, что случилось… тогда. Мы были детьми. И не знали, с чем имеем дело.

— А сейчас знаем?

Она посмотрела на него взглядом, в котором не было и намека на радость.

— Я думала… может, тебе это покажется глупым… но я думала, что мы встретили кого-то вроде дьявола в ином обличье.

Она нервно рассмеялась.

— Это глупо. — Смех заглох сразу, как только она увидела, что Уилл не смеется вместе с нею. — Правда?

— Я не знаю, кто он такой.

— Был, — тихо сказала она.

Уилл отрицательно покачал головой.

— Есть, — пробормотал он.

Они подошли к калитке.

— О господи, — сказала Фрэнни с дрожью в голосе.

— Может, мне не стоит заходить к тебе.

— Нет-нет, обязательно. Только об этом больше не надо говорить. При Шервуде. Он расстраивается.

— Понятно.

— Я много об этом думаю. После всех этих лет продолжаю прокручивать в голове те события. Пару лет назад даже попыталась докопаться до сути того, что произошло.

— И?

Она покачала головой.

— Я сдалась. Это беспокоило Шервуда, да и у меня голова пошла кругом. Я решила, что лучше забыть об этом.

Она отперла калитку и пошла к парадной двери по дорожке, которая по обеим сторонам была обсажена лавандой.

— Прежде чем войдем в дом, — остановил ее Уилл, — расскажи, пожалуйста, что случилось с Судом.

— Его снесли.

— Это я видел.

— Это сделала Марджори Доннели. Ее отец был тем человеком, который…

— …который был убит. Я помню.

— Ей пришлось здорово постараться, чтобы это сделать. Тут объявился какой-то Комитет по сохранению наследия, и они заявили, что здание имеет историческую ценность. В конце концов она наняла десяток специалистов по сносу из Галифакса (по крайней мере, так я слышала, может, это и неправда). И мне говорили, что они пришли с кувалдами посреди ночи и так там все порушили, что пришлось снести здание из соображений безопасности.

— Молодец Марджори!

— Пожалуйста, не говори об этом.

— Не буду.

— Слушая меня, ты мог подумать, что Шервуду хуже, чем есть на самом деле, — сказала она, шаря в сумочке в поисках ключа. — Нет, большую часть времени он вполне нормальный. Но иногда его заклинивает, и он погружается в такое отчаяние, как будто ему уже никогда из него не выбраться.

Фрэнни нашла ключ и отперла дверь. Переступив через порог, позвала Шервуда. Ответа не последовало. Уилл вошел в дом, а она поднялась по лестнице посмотреть, нет ли там брата.

— Наверное, пошел прогуляться, — сказала она, спускаясь. — Он много гуляет.

Следующий час или около того они провели за разговором. На столе был холодный цыпленок, томаты и чатни домашнего приготовления, беседа их становилась все громче. Энтузиазм Фрэнни и ее добросердечие совершенно очаровали Уилла: она стала красноречивой и сострадательной женщиной. Фрэнни рассказывала свою историю, а он ощущал прежде всего ее сожаление, что она не смогла покинуть этот дом и зажить собственной жизнью, без Шервуда и его проблем. Но Фрэнни никак не выражала этого сожаления, и Уилл знал: она бы расстроилась, если б узнала, что он почувствовал что-то подобное. Она исполняла свой христианский долг, заботясь о Шервуде, — ни больше ни меньше. Если это и в самом деле было испытание, как Фрэнни сказала у калитки, то она с успехом его выдерживала.

Но они говорили не только о событиях в Бернт-Йарли. Фрэнни с немалым интересом расспрашивала Уилла о подробностях его жизни и увлечениях, и, хотя поначалу он скрытничал, ее бесхитростная настойчивость взяла верх. Он рассказал ей в несколько выхолощенной версии о своих эмоциональных похождениях, переплетая их с сокращенной историей своей карьеры: Дрю, Патрик и Кастро, книги, медведи и Бальтазар.

— Ты помнишь, как всегда хотел убежать? — спросила она. — В самый первый день, когда мы встретились, ты сказал, что убежишь. И убежал.

— Но совсем не сразу.

— Главное, что убежал, — сказала она, сверкнув глазами. — Все мы в детстве мечтаем, но большинство забрасывает мечты. А ты отправился путешествовать по миру, как и говорил.

— А ты когда-нибудь уезжала?

— Да нет, в общем-то. Шервуд не любит путешествовать. Он начинает нервничать. Пару раз мы были в Оксфорде, а еще ездим в Скиптон — навестить маму в хосписе, но он чувствует себя гораздо лучше здесь, в деревне.

— А ты?

— Когда он счастлив, я тоже счастлива, — просто ответила Фрэнни.

— И вы никогда не говорите о том, что случилось?

— Очень-очень редко. Но оно все равно всегда с нами. Я думаю, так будет до самого конца.

Она понизила голос, словно боялась, что стены услышат и передадут ее слова Шервуду.

— Я все еще вижу сны про Суд. Они гораздо живее любых других снов. Иногда иду по этому дому одна — ищу его дневник. Заглядывая в комнаты, зная, что он возвращается и мне нужно торопиться.

Выражение лица Уилла, видимо, очень точно отражало его мысли, потому что она добавила:

— Но ведь это только сон.

— Нет, — ответил он. — Я так не думаю.

Она приложила руку ко рту.

— О господи…

— Тебя с Шервудом это не касается, — сказал Уилл. — Вы двое можете чувствовать себя совершенно…

— Он здесь?

— Да.

— Ты уверен?

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Это из-за него Хьюго попал в больницу. Стип безжалостно избил его.

— Но зачем?

— Он хотел передать мне послание. Хотел, чтобы я вернулся сюда и мы закончили начатое.

— Он получил свой треклятый дневник, — сказала Фрэнни. — Что еще ему нужно?

— Разделения, — сказал Уилл.

— С чем?

— Со мной.

— Не понимаю.

— Это трудно объяснить. Мы с ним соединены. Я знаю, это звучит нелепо, когда мы сидим здесь с тобой и пьем чай, но он так никогда меня и не отпустил. — И Уилл добавил потише: — А может, это я его так никогда и не отпустил.

— Ты поэтому ходил в Суд? Чтобы найти его?

— Да.

— Господи, Уилл, он же мог тебя убить.

— Думаю, мы слишком близки, а потому убить меня он не сможет, — сказал Уилл.

Фрэнни помолчала, переваривая сказанное.

— Слишком близки? — переспросила она.

— Если он прикоснется ко мне, то сможет увидеть больше, чем хочет.

— Есть еще Роза, которая в состоянии сделать за него грязную работу.

— Верно, — согласился Уилл.

Вообще-то Уилл до сих пор не рассматривал этот вариант, но такое вполне возможно. Роза доказала, что обладает всеми навыками убийцы, и случилось это всего в полумиле отсюда. Если Стип не пожелает иметь дело с Уиллом, он может просто показать этой женщине на его шею и таким образом покончить с ним.

— Ты знаешь, что Роза произвела очень сильное впечатление на Шервуда? — продолжала Фрэнни. — Ему после этого много лет снились кошмары, в которых она присутствовала. Мне так и не удалось из него вытянуть, что там случилось, но она оставила на нем свою метку.

— А ты? — спросил Уилл.

— Что я?

— У меня был Стип. У Шервуда — Роза.

— Ах вот ты о чем… У меня был дневник, чтобы занимать мои мысли.

— И что — занимал?

Она кивнула, глядя куда-то мимо него, словно представляя себе вещь, которую потеряла.

— Я так и не разгадала его тайну, и это много лет меня мучило. Ты когда-нибудь видел, что в нем?

— Нет.

— Он был прекрасен.

— Правда?

— О да, — сказала она с восхищением. — Он делал в нем зарисовки животных. Совершенно великолепные. А на противоположной странице, — Фрэнни сделала вид, словно держит в руках книгу, разглядывая ее содержание, — строчка за строчкой шли записи.

— О чем?

— Они были не на английском. И вообще мне не удалось понять, на каком языке. Не греческий, не санскрит, не иероглифы. Я скопировала несколько значков, но так и не смогла их расшифровать.

— Может, это просто бессмыслица. Что-нибудь выдуманное.

— Нет, — сказала она. — Это был язык.

— Откуда ты знаешь?

— Я нашла его еще в одном месте.

— Где?

— Понимаешь, такая странная штука. Лет шесть назад, как раз после смерти папы, я поступила на вечерние курсы в Галифаксе, ну, чтобы как-то сдвинуться с мертвой точки. Учила французский и итальянский — можешь себе представить? Думаю, я сделала это из-за дневника. В глубине души мне все еще хотелось его расшифровать. И вот там я познакомилась с одним человеком, и мы подружились. Ему было за пятьдесят, и он был такой внимательный — думаю, это самое подходящее слово. После занятий мы болтали часами. Звали его Николас. У него была великая страсть — восемнадцатый век, который меня ну совершенно не интересовал, но Николас пригласил меня домой. Совершенно необычный дом. Я словно шагнула на двести пятьдесят лет назад. Светильники, обои, картины — все из той эпохи. Думаю, он был немного чокнутый, но так, слегка. Он говорил, что родился не в том веке.

Она посмеялась над глупостью всего этого.

— Как бы там ни было, но я три или четыре раза была у него в гостях и просматривала книги из его библиотеки — у него было собрание книг, брошюр, журналов, всего около тысячи семисот экземпляров. И вот я нашла там одну книжечку с рисунком, на котором были некоторые из буковок, что я видела в дневнике Стипа.

— С объяснениями?

— Не то что с объяснениями, — сказала она уже не так живо. — Вообще-то я была разочарована. Николас подарил мне эту книжечку. Она была в лоте, который он купил на аукционе, и эти картинки его не слишком интересовали, поэтому он сказал, что я могу ее взять.

— И она все еще у тебя?

— Да. Наверху.

— Я бы хотел взглянуть.

— Предупреждаю тебя — это сплошное разочарование, — сказала Фрэнни, вставая из-за стола и направляясь в коридор. — Я часами сидела над ней, но в итоге пришла к выводу, что лучше бы мне никогда не видеть этой дурацкой книжечки. Я на минутку.

Он пошла наверх, оставив Уилла бродить из угла в угол гостиной. В отличие от недавно покрашенной кухни эта комната была словно музей ушедших родителей. Простая мебель без малейшего намека на красоту, ухоженные растения в горшках (герань на окне, гиацинты на столе), коврик на полу, обои и занавески, не подходившие по цвету и орнаменту. На каминной полке по обе стороны от массивных часов стояли фотографии всех членов семейства, улыбающихся из далекого лета. В одну из рамочек вставлена пожелтевшая открытка с молитвой. На ней — два четверостишия.

Един с небесами вверху, Боже,

С землею внизу себя не делю,

Един с семенами, что сею, Боже,

Един с сердцами, что люблю.

Обрати мой прах в землю, Боже,

В воздух дыхание обрати,

Обрати мою похоть в любовь, Боже,

А смерть мою в жизнь преврати.

Было что-то душевное в простоте этой молитвы, в выраженной надежде на единение и превращение. Она по-своему тронула Уилла.

Он поставил рамочку назад на каминную полку, когда услышал, как открылась, а потом тихонько закрылась входная дверь. Мгновение спустя в комнате появился плохо выбритый мужчина, тощий и мрачный, с редеющими неухоженными волосами, ниспадающими почти до плеч. Он уставился на Уилла сквозь круглые очки.

— Уилл, — сказал он с такой уверенностью, словно ожидал встретить его здесь.

— Боже мой, ты меня узнал!

— Конечно, — сказал Шервуд.

Он направился к Уиллу, протягивая руку.

— Я следил за твоим восхождением к вершинам славы. — Он пожал Уиллу руку, ладонь у него была липкая, пальцы — тонкие. — А где Фрэнни?

— Наверху.

— А я ходил прогуляться, — сказал Шервуд, хотя никто его ни о чем не спрашивал. — Люблю гулять.

Он выглянул в окно.

— Часа не пройдет, как начнется дождь.

Он подошел к барометру рядом с дверью гостиной и постучал по нему.

— Может, и ливень, — добавил Шервуд, глядя на прибор поверх очков.

«У него привычки человека лет на двадцать — тридцать старше, — подумал Уилл. — Он из юности оказался в старости, миновав средний возраст».

— Ты к нам надолго?

— Все будет зависеть от состояния отца.

— Как он?

— Уже лучше.

— Это хорошо. Я встречаю его иногда в пабе. Вот уж кто заядлый спорщик, так это твой батюшка. Он как-то дал мне почитать одну из своих книг, но я не сумел через нее продраться. Ну я и сказал ему: мудрено для меня слишком, вся эта философия, а он на это ответил, что тогда, может, для меня еще есть надежда. Ты представь только: для меня еще есть надежда. Я сказал, что верну ему книгу, а он: выкинь, мол, ее. Ну, я и выкинул.

Шервуд ухмыльнулся.

— В следующий раз, когда я его увидел, и говорю: «Выкинул я вашу книгу», а он поставил мне выпивку. Скажи я кому, что сделал это, меня бы назвали дурачком. Впрочем, меня и без того так называют. Вон идет Дурачок Каннингхэм, — сказал он с усмешкой. — Меня это устраивает.

— Правда?

— Ну да. Так безопаснее. То есть люди к тебе не пристают, если думают, что ты напился вдрызг. Ну да ладно… Так мы еще встретимся? А я пойду — ноги нужно попарить.

Он повернулся, но тут появилась Фрэнни.

— Здорово, — обратилась она к Шервуду. — Увидеть Уилла через столько лет.

— Здорово, — без особого энтузиазма сказал Шервуд. — Ну, еще встретимся.

На лице Фрэнни появилось недоуменное выражение.

— И ты не хочешь остаться — поговорить?

— Вообще-то и мне уже пора, — сказал Уилл, посмотрев на часы.

Он не лукавил: пообещал Адели, что сегодня они пораньше съездят в больницу.

— Вот эта книга, — сказала Фрэнни, передавая Уиллу тоненькую, с коричневатой обложкой книжку, явно обеспокоенная поведением брата. — Может, еще заглянешь, Уилл? Я позвоню тебе завтра, и, может быть, ты придешь, когда у Шервуда будет настроение пообщаться.

С этими словами она поднялась наверх узнать, чем недоволен Шервуд.

Уилл вышел из дома. Тучи сгустились и потемнели. Дождь, как и предсказывал Шервуд, мог начаться в любую минуту. Уилл ускорил шаг, листая страницы книги, которую дала ему Фрэнни. Бумага была жесткая, как картон, а шрифт слишком мелкий, чтобы читать на ходу. Иллюстрации черно-белые и плохого качества. Разобрать удалось только титул, и слова, которые прочел Уилл, заставили его остановиться. Книга называлась «Мистическая трагедия». А подзаголовок — «Жизнь и творения Томаса Симеона».

Глава 6

1

Вернувшись домой, он сразу стал изучать книгу. Размерами она была как брошюра: сто тридцать страниц текста с десятью маленькими иллюстрациями и шестью на всю страницу. Книга представляла собой, как сообщала ее автор Кэтлин Двайер, «краткий очерк о жизни и творчестве почти забытого художника».

Томас Симеон, родившийся в первом десятилетии восемнадцатого века, был чрезвычайно одаренный человек. Вырос он в Суффолке, в бедной семье. На его художественное дарование первым обратил внимание местный викарий, который, бескорыстно желая помочь данному Богом таланту дарить радость как можно большему числу людей, устроил что-то вроде выставки работ юного Симеона в Лондоне. Две акварели, написанные пятнадцатилетним мальчиком, приобрел граф Честерфильд, и это положило начало карьере Томаса. Последовали заказы; серия рисунков, изображающих лондонские театры, имела успех; юный художник пробовал писать портреты (они были приняты с меньшим энтузиазмом), а потом, когда Симеону оставался месяц до восемнадцатилетия, появилась работа, которая составила ему репутацию художника-мистика: диптих для алтаря собора Святого Доминика в Бате. Картины эти утрачены, но, судя по отзывам современников, они произвели настоящий фурор.

«В письмах Джона Галловея, — писала Двайер, — мы находим свидетельства о жаркой дискуссии, вызванной появлением этих картин. Их сюжет был самый обыкновенный: в левой части была изображена сцена в раю, в правой — Голгофа.

«Всем, кто их видел, — пишет Галловей в письме к отцу 5 февраля 1721 года, — казалось, что Томас своими ногами ходил по тому же прекрасному саду, что и Адам, и в красках изобразил увиденное; а потом сразу отправился туда, где умер Спаситель, и там написал картину столь же безутешную, насколько первая была наполнена светом Божественного присутствия».

Но не прошло и четырех месяцев, как тон Галловея изменился. Он больше не был уверен в том, что видения Симеона так безупречны. «Я все время думал, что в душе моего дорогого Тома поселился сам Господь Бог, — писал Галловей, — но, возможно, он оставил открытой ту дверь в своей груди, через которую впустил Бога, потому что мне кажется, что иногда туда проникает и Дьявол, который денно и нощно сражается со всем лучшим, что есть в Томе. Я не знаю, кто одержит победу в этой войне, но опасаюсь за душевное здоровье Тома»».

Еще тут были страницы, посвященные ухудшению душевного состояния Симеона во время работы над диптихом, но Уилл не стал их читать. У него оставался час до запланированной Аделью поездки в больницу, и он хотел успеть пролистать тоненькую книжицу до конца. Но, перейдя к следующей главе, Уилл обнаружил, что язык Двайер стал более витиеватым, когда та перешла к наиболее противоречивым результатам своих исследований. Если отбросить словесные пассажи и оценивающие суждения, суть сводилась к следующему: поздней осенью 1722 года Симеон пережил кризис веры и, возможно (хотя надежных документальных свидетельств не было), предпринял попытку самоубийства. Он разошелся с Галловеем, который был его товарищем с отроческих лет, и уединился в убогой студии на окраине Блэкхита, где пристрастился к опию. До этого все было вполне предсказуемо. Но потом, как сообщала в своей вымученной манере Двайер, появилась «…фигура, которая, тонко играя на чувствах уже погрязшего в пороке художника, втоптала в грязь эту золотую юность, обещавшую великое будущее. Звали его Жерар Рукенау; современники оставили о нем противоречивые воспоминания: «трансценденталист великолепною мастерства и мудрости»; не кто иной, как сэр Роберт Уолпол, писал о нем: «истинная модель того, чем он должен стать, когда закончится этот век». Один из свидетелей замечает, что услышать его речь было все равно что «выслушать Нагорную проповедь, произнесенную сатиром; она одновременно задевает тебя за живое и отталкивает, он словно в один момент трогает самые высокие и самые низменные струны твоей души».

Это был человек, — теоретизировала Двайер, — который мог понимать противоречивые импульсы, раздиравшие нежную душу Симеона. Этот отец-исповедник быстро стал его единственным наставником, вытащив из ямы самоотречения, в которую тот свалился, и оградив от творческого влияния, которое могли оказать на него более благоразумные друзья».

В этом месте Уилл отложил книгу, чтобы обдумать прочитанное. Хотя теперь у него было несколько описаний Рукенау, они практически отменяли одно другое, а это означало, что он не слишком продвинулся вперед в понимании этой фигуры. Рукенау был человек, обладавший властью и влиянием, — это, по крайней мере, ясно. И он несомненно оказал очень сильное воздействие на Стипа. «Живя или умирая, мы питаем огонь» — может быть, это слова из проповеди сатира? Но не было ни малейшего намека на источник его власти и природу его влияния.

Уилл вернулся к тексту, пропустил несколько абзацев, в которых предпринималась попытка включить работы Симеона в тот или иной эстетический контекст, — он искал сведения о влиянии Рукенау на жизнь художника. Долго искать не пришлось. У Рукенау, похоже, были свои планы относительно капризного гения Симеона, и вскоре он попытался их реализовать. Он хотел, чтобы художник написал серию работ,«отражавших, — писала Двайер, — трансцендентальные представления Рукенау о связи человечества с актом Творения, а именно четырнадцать картин, посвященных истории строительства (некой сущностью, известной только как нилотик) Домуса Мунди. В буквальном переводе с латыни — «Дома мира». Известна лишь одна из этих картин, и, возможно, только она и сохранилась, что косвенно подтверждает подруга Рукенау, некая Долорес Крукшанк, которая вызвалась написать комментарий к его теории; в марте 1723 года она писала, что «с одной стороны, было педантическое желание Жерара точно отразить его философские воззрения, с другой — эстетическая невралгия Симеона, а потому число вариантов этих картин превзошло число вариантов самого Человечества, и все они уничтожались из-за какой-то ничтожной погрешности в концепции или исполнении»».

Единственная сохранившаяся картина воспроизводилась в книге, хотя и в ужасном качестве. Это была черно-белая картинка, к тому же размытая, но подробностей хватало, чтобы заинтриговать Уилла. Похоже, на ней была изображена ранняя стадия строительства: обнаженная, бесполая фигура, которая на иллюстрации выглядела чернокожей (но с таким же успехом могла быть синей или зеленой), склонялась к земле, откуда во множестве торчали тонкие стержни, словно обозначавшие периметр жилища. Ландшафт за фигурой представлял собой бесплодную голую землю под пустынными небесами. Из трех трещин в земле вырывался огонь, кверху поднимались столбы черного дыма, и это только усиливало чувство запустения. Что до значков, о которых говорила Фрэнни, они были высечены на камнях, разбросанных по этой дикой местности, словно их расшвыряли с небес, как подсказки для одинокого каменщика.

«Что мы можем сказать об этом необыкновенном образе? — спрашивала автор книги. — Его герметизм^[137] нас разочаровывает, мы жаждем объяснения и не находим его». Похоже, не находила его и сама Двайер. На протяжении двух абзацев она безуспешно пыталась провести параллели с иллюстрациями из алхимических трактатов, но Уилл чувствовал, что эта задача ей не по силам. Он перешел к следующей главе, оставив непрочитанной оставшуюся часть оккультистских рассуждений Двайер, и уже прочел половину первой страницы, когда его позвала Адель. Уилл не хотел закрывать книгу, еще меньше ему хотелось навещать Хьюго во второй раз, но чем скорее он выполнит свой долг, уговаривал он себя, тем скорее вернется к смятенному миру Томаса Симеона. Поэтому он положил книгу на стул и, спустившись по лестнице, присоединился к Адели.

2

Хьюго пребывал в заторможенном состоянии. После ланча у него начались боли — обычное явление, заверила медсестра, но этого было достаточно, чтобы на десерт ему принесли анальгетики. От лекарств он стал вялым и в течение четверти часа, что провели у него Уилл и Адель, говорил медленно и путано, глядя на них затуманенным взглядом. Да что там, большую часть времени он вряд ли осознавал, что в палате его сын, и это устраивало Уилла. Только к концу посещения взгляд Хьюго остановился на Уилле.

— А ты что сегодня делал? — спросил он, словно обращаясь к девятилетнему мальчишке.

— Встречался с Фрэнни и Шервудом.

— Подойди ближе. — Хьюго поманил его слабым пальцем. — Я тебя не ударю.

— У меня и в мыслях не было, — сказал Уилл.

— Я тебя ни разу в жизни не ударил. Тут был полицейский, который сказал, что я тебя бил.

— Не было никакого полицейского, па.

— Был-был. Прямо здесь. Такой хам. Сказал, что я тебя бью. А я тебя пальцем не тронул.

Он, похоже, был оскорблен в лучших чувствах.

— Все дело в таблетках, которые тебе дают, — терпеливо объяснил Уилл, — У тебя от них небольшое помутнение. Никто тебя ни в чем не обвиняет.

— И что — не было никакого полицейского?

— Не было.

— Я мог бы поклясться, — сказал он, встревоженно оглядывая палату. — Где Адель?

— Пошла поменять воду в цветах.

— Мы тут одни?

— Да.

Хьюго приподнялся над подушкой.

— И я… выставляю себя дураком?

— То есть?

— Говорю… всякие глупости?

— Нет, па, ничего такого ты не говоришь.

— Ты мне скажешь, если что? — спросил он. — Скажешь. Ты скажешь, потому что мне будет больно, а тебе это нравится.

— Это не так.

— Тебе нравится смотреть, как люди мучаются. Ты унаследовал это от меня.

Уилл пожал плечами.

— Можешь в это верить, если хочешь, па. Я с тобой спорить не буду.

— Ну да. Потому что знаешь, что проиграешь. — Хьюго постучал себя по лбу. — Видишь, никакого помутнения. Я разгадал твою игру. Ты вернулся, когда я стал слаб и растерян, потому что решил, что положишь меня на лопатки. Ничего подобного. Мне и половины моих мозгов хватит, чтобы расправиться с тобой. — Он снова улегся на подушку и тихо добавил: — Я не хочу, чтобы ты сюда приходил.

— Бога ради, па.

— Я серьезно, — сказал Хьюго, отворачиваясь от Уилла. — Поправлюсь и без твоих забот.

Уилл был рад, что отец смотрит в другую сторону. Меньше всего он хотел, чтобы Хьюго видел, какое действие оказывают его слова. Они словно застряли у него где-то в груди.

— Хорошо, — сказал Уилл. — Если ты так хочешь.

— Да, хочу.

Уилл еще мгновение смотрел на него с какой-то слабой надеждой, что Хьюго скажет что-нибудь, извинится. Но он сказал все, что хотел.

— Я позову Адель, — пробормотал Уилл, отходя от кровати. — Она захочет попрощаться. Береги себя, па.

Хьюго никак не отреагировал — ни словом, ни жестом. Уилл, потрясенный, молча вышел и отправился на поиски Адели. Он не стал посвящать ее в предмет их разговора, просто сказал, что будет ждать в приемной. Адель ответила, что сейчас говорила с доктором и тот настроен очень оптимистично в отношении Хьюго. Еще неделя — и его можно будет забрать домой. Замечательно.

Дождь уже шел. Не муссонный — обычный унылый дождь. Уилл не стал прятаться. Он стоял, подняв лицо к небу, чтобы капли охлаждали горевшие глаза и раскрасневшиеся щеки.

Появилась Адель. Она, как всегда после посещения больного, пребывала в волнении. Уилл вызвался сесть за руль, уверенный, что сможет сэкономить минут пятнадцать на возвращении и вернуться к Симеону до наступления темноты. Адель продолжала болтать, пока они ехали, главным образом о Хьюго.

— Благодаря ему вы счастливы? — спросил Уилл.

— Он превосходный человек, — ответила она, — и все эти годы был так добр ко мне. Когда умер мой Дональд, я думала, у меня уже не будет ни одного счастливого дня. Думала, все кончилось. Но знаете, жизнь есть жизнь. Поначалу было тяжело, потому что я чувствовала себя виноватой: вот, живу, когда его уже нет. Я думала, это несправедливо. Но со временем все проходит. И Хьюго мне помог. Мы сидели и разговаривали, и он сказал, что в жизни есть маленькие радости и я не должна от них отказываться. Не стоит пытаться понять, для чего все это было, потому что это пустая трата времени. Это было так забавно — слышать от него такие слова. Я всегда думала, что философы сидят и рассуждают о смысле жизни, а тут Хьюго говорил, что не стоит терять на это время.

— И его слова пошли вам на пользу?

— Они мне помогли. Я, как он и говорил, не стала отказываться от маленьких радостей. Пока Дональд был жив, я столько работала…

— Вы и сейчас немало работаете.

— Теперь все иначе, — сказала она. — Если я что-то где-то не уберу, то особо не переживаю. Ну, осталась где-то пыль. Придет день — и я сама стану пылью.

— Вы его убедили ходить в церковь?

— Я сама туда больше не хожу.

— А прежде ходили — два раза по воскресеньям.

— А теперь не испытываю потребности.

— Это Хьюго вас уговорил?

— Меня невозможно уговорить делать или не делать что-то, — сказала Адель слегка настороженно.

— Я не хотел…

— Нет-нет, я тебя поняла. Хьюго — человек неверующий и таким и умрет. Но я видела, какие страдания достались моему Дональду. Это было ужасно. Ужасно видеть его в таком состоянии. И я знаю, люди говорят, что Господь так испытывает твою веру. Что ж, может, моя вера не прошла испытания, потому что после этого мое отношение к церкви изменилось.

— Бог вас обманул?

— Дональд был хороший человек. Не такой умный, как Хьюго, но добрый сердцем. Он заслуживал лучшего. — Она помолчала с минуту и добавила: — Нам приходится справляться почти со всем, что выпадает на нашу долю. Ничего определенного нет.

Глава 7

Остаток вечера Уилл провел с Томасом Симеоном, погрузившись в жизнь художника, словно спасаясь от собственной. Размышлять о том, что случилось в больнице, не имело смысла. Пройдет немного времени, два-три раза он поговорит по душам с Адрианной и тогда сможет трезво оценить то, что произошло. А пока лучше делать вид, что ничего не было. Он свернул самокрутку, подтащил стул к открытому окну и сел за книгу, убаюкиваемый стуком дождя по крыше и карнизу.

Он пропускал те места, где Двайер лила воду об оккультизме, явно плавая в этом вопросе, и переходил к относительно ясному изложению биографических данных. На сцене снова появился Галловей, верный друг Симеона, который, «руководствуясь дружескими чувствами» («Что произошло между ними?» — спрашивал себя Уилл), собирался вырвать Томаса из рук его патрона — Рукенау, «чье пагубное влияние чувствовалось во внешности и поведении Томаса». Галловей вроде бы вступил в заговор с целью спасти душу Симеона от Рукенау. Судя по тому, что писала Двайер, это была попытка физического похищения:

«Вместе с двумя сообщниками, Пиерсом Варти и Эдмундом Маупертиусом (последний раньше был приверженцем Рукенау, но потом разочаровался и сильно озлобился), Галловей составил заговор с целью «освобождения» (как он писал об этом позднее) Симеона; все было продумано в мельчайших деталях, в соответствии с военным прошлым Галловея. Ничего неожиданного не произошло. Симеон был найден в одной из верхних комнат особняка Рукенау в Ладлоу, где, по словам Галловея, они «обнаружили его в достойном сожаления состоянии — от его прежде лучезарной внешности не осталось и следа. Но его не удалось убедить оставить этот дом, он говорил, что работа, которой они заняты с Рукенау, слишком важна и он не может оставить ее незаконченной. Я спросил его, что это за работа, и он ответил, что наступает век Домуса Мунди и он, Симеон, будет свидетелем и хронистом этого события, он запечатлеет его славу в красках, чтобы папы и короли поняли, какими мелочными делами занимаются, оставили войны и козни и заключили вечный мир. «И как; же это произойдет?» — спросил я его. Он сказал, что это сделают его картины, потому что на них все это очевидно».

Но обнаружена была только одна из этих картин, и, похоже, Галловей взял ее с собой, покидая дом Рукенау с друзьями-заговорщиками. Каким образом он убедил Симеона уйти с ними, не сообщается, но Рукенау явно предпринимал попытки вернуть Симеона, а Галловей выдвинул против Рукенау обвинения, вынудив его скрываться. Как бы то ни было, тут Рукенау исчезает из этой истории, и жизнь Симеона (которому осталось всего несколько лет) делает последний головокружительный поворот».

Уилл прервался, чтобы спуститься и пошарить в холодильнике, но мыслями оставался в том странном мире, из которого только что вынырнул. Ничто из происходящего здесь и сейчас (ни заваривание чая, ни приготовление сэндвича, ни пронзительный смех из телевизора в соседней комнате, ни шутки комика, срывавшего аплодисменты) не могло отвлечь его от образов, проходивших перед его внутренним взором. Хорошо, что он видел Симеона собственными глазами, живого и мертвого. Видел безысходную красоту этого человека, которая настолько свела с ума Галловея, что тот пустился в сферы, где его рациональный ум не находил опоры, попытался предотвратить гибель друга. Было что-то нежно-романтическое в привязанности этого человека к Симеону, который явно принадлежал к людям иного склада. Галловей не понимал его и не имел ни малейшего шанса понять, но это не имело значения. Связь между ними ни в коей мере не основывалась на интеллектуальной общности. Не было между ними и невысказанной гомосексуальной любви — все грязные подозрения тут следует отринуть. Галловей был другом Симеона и не мог спокойно смотреть, как гибнет близкий ему человек, — вот такое простое и трогательное объяснение.

Уилл с едой вернулся к книге, не замеченный Аделью, и, снова обосновавшись у окна (он закрыл его: с наступлением вечера похолодало), продолжал читать с того места, где остановился. Он знал или по меньшей мере думал, что знает, чем закончится эта история, — объеденным и расклеванным трупом в лесу. Но как он туда попал? Этому были посвящены последние тридцать страниц.

Пока Двайер воздерживалась от личных оценок, предпочитая приводить чужие, например свидетельства о Рукенау, правда, и в этом случае она дотошно цитировала как его сторонников, так и противников. Но теперь стал слышен и ее собственный голос, не без католических ноток.

«Именно в эти последние годы, — писала она, — когда Симеон оправлялся от нечестивого влияния Жерара Рукенау, мы видим искупительную силу его Мистики. Очистившись встречей с безумием, он обуздал амбиции, вернулся к своим трудам и обнаружил, что, расставшись с желанием осуществить некую великую миссию, он обогатил свое воображение. В более поздних его работах, а все это были пейзажи, рука художника служит более великому Творению. Картина, названная «Тучная земля», сначала представляется грустной вечерней пасторалью, но при более пристальном рассмотрении оказывается настоящим праздником самых разных форм жизни…»

Он перевернул страницу, чтобы рассмотреть репродукцию картины, о которой шла речь. Она была гораздо менее странная, чем работа по заказу Рукенау. По крайней мере, на первый взгляд: пологое поле с уходящими за горизонт рядами снопов, освещенных луной. Даже на этой низкого качества репродукции мастерство Симеона бросалось в глаза. Повсюду прятались животные: в снопах, в тени снопов, в кроне дуба, в плаще жнеца, спящего под деревом. Даже на пятнистом небе таились чьи-то свернувшиеся фигуры, похожие на спящих звездных детей.

«Здесь, — писала Двайер, — мы видим более умудренного Симеона, который едва ли не с детским удовольствием изображает тайную жизнь вселенной, приглашая нас заглянуть в его полускрытый бестиарий».

Но Уилл чувствовал, что эта картина — не просто некая оптическая иллюзия. В ней было ожидание чего-то сверхъестественного, все живые существа (кроме жнеца) прятались, затаив дыхание, словно в предчувствии чего-то неминуемого.

Уилл на минуту вернулся к тексту Двайер, но она перешла к поиску предшественников Симеона в живописи, и он после нескольких предложений бросил чтение и вернулся к иллюстрации, чтобы изучить ее внимательнее. Что же так заинтриговало его в этой картине? Если бы он увидел ее случайно, ничего не зная о художнике, то прошел бы мимо, не удостоив повторного взгляда. Она казалась слишком вычурной со всеми этими приукрашенными животными, выглядывающими из норок. Вычурной и неестественной: снопы стоят ровно, как солдаты на параде, листья собраны в спиралевидные кисти. В природе все иначе. В самой мирной сцене непредвзятый взгляд может увидеть скрытый и жестокий мир грубых форм, пребывающих в ожесточенном и бесконечном конфликте. И все же Уилл чувствовал какую-то близость с картиной, словно он и ее создатель одинаково смотрели на мир, хотя факты и говорили о противоположном.

Разочарованный тем, что так и не сумел разобраться в своем восприятии картины, Уилл вернулся к тексту Двайер, пропустив обзорную часть (к счастью, короткую) в поисках биографических подробностей. Что бы она ни говорила об умудренном Симеоне, факты его жизни свидетельствовали о том, что он не нашел мира в своей душе.

«В период с августа 1724 по март 1725 года он переезжал не менее одиннадцати раз. Дольше всего на одном месте он жил с ноября по декабрь, проведя это время в монастыре в Данджнессе. Неясно, отправился ли он туда, чтобы принять постриг. Если и так, то эта блажь быстро прошла. В середине декабря он пишет Долорес Крукшанк (которая тремя годами ранее была среди близких друзей Рукенау, но теперь, освободившись от его влияния, жила своей жизнью) письмо, в котором сообщает: «Я собираюсь оставить эту несчастную страну и переехать в Европу, где, я надеюсь, мне удастся найти души, которые более сочувственно воспримут мое видение мира, чем те, с которыми я сталкивался на этом слишком рациональном острове. Я повсюду искал наставника, который мог бы направить меня, но нахожу только затхлые мозги и еще более затхлую риторику. Мне представляется, что мы каждый миг должны изобретать религию, как мир изобретает себя, потому что единственно постоянно непостоянство. Встречали вы когда-либо теолога, который знает эту простую истину? Или, если знает, осмеливается высказать вслух? Нет. Среди ученых мужей это считается ересью, поскольку ее признание означает, что нужно отказаться от убеждений, а тогда они не смогут помыкать нами, говоря: это так, а вот это не так. Мне представляется, что цель религии в том, чтобы сказать: все вещи существуют. Вещь, созданная воображением, и вещь, которую мы называем истинной. Видимая вещь и вещь, которая пока не видна. ВСЕ ОНИ СУЩЕСТВУЮТ. Был некто, известный нам обоим, который учил этой истине, но я был слишком высокомерен, чтобы постичь ее. Каждый час моей жизни я сожалею об этой своей глупости. Я сижу здесь, в этом крохотном городке, смотрю на запад в сторону островов и тоскую по нему, как потерявшаяся собака. Но я не имею мужества отправиться к нему. Я думаю, он убьет меня за мою неблагодарность. Но я бы не стал винить его в этом. Меня сбили с толку желавшие мне блага друзья, но разве это может служить оправданием? Я должен был пооткусывать им пальцы, когда они пришли за мной. Должен был задушить их под грудой их молитвенников. Но теперь уже поздно.

Прошу вас, напишите мне о нем, если вам что-нибудь известно, чтобы, глядя на острова, я мог представлять его. Это утешило бы меня»».

Написано было сильно, но не вызвало сочувствия у Уилла. Он прокладывал себе путь в этом мире, отказываясь от любой опеки, а потому жажда иметь учителя, выраженная так страстно, наводила его на мысль о том, что Симеон говорит о физическом желании, и казалась несколько несообразной. Такого же мнения придерживалась и Двайер, которая писала:

«Это было свидетельство того, что Симеон переживал глубочайшее психологическое потрясение. Но за этим стояло нечто большее. Гораздо большее. Во втором письме к Крукшанк, написанном из Глазго менее чем неделю спустя, буйное воображение Симеона переходит все границы:

«Я слышал от одного источника, что Человек с Западных островов наконец-то сумел обратить к своей цели своего золотого зодчего, и теперь фундамент рая заложен. Что это за источник, спросите вы? Я вам отвечу, хотя, возможно, вы и посмеетесь надо мной. Ветер. Вот кто приносит мне вести. Да, у меня имеются туманные указания из других источников, но ни одному из них я не верю так, как ветру, который приносит мне по ночам такие сведения обо всем, сделанном нашим Неизменным, что я начинаю слабеть от бессонницы и теперь вот перебрался в этот грязный шотландский городишко, где ветер не приносит таких ошеломляющих вестей.

…Но что проку в сне, если я просыпаюсь в том же состоянии, в котором преклонил голову? Я должен набраться мужества и вернуться к нему. По крайней мере, так я думаю в эту минуту. В следующую мое мнение на сей счет может быть противоположным. Вы понимаете, как я сейчас живу? Меня одолевают противоречивые чувства по любому поводу, словно я разделен так же верно, как его зодчий. С помощью этого трюка он и обратил к своим целям это существо, и я спрашиваю себя, не посеял ли он такое же разделение в моей душе в наказание за мое предательство. Думаю, он на это способен. Мне кажется, ему доставило бы удовольствие знать, что я наконец-то иду к нему и чем ближе подхожу, тем сильнее ополчаюсь против себя самого».

Тут мы видим, — писала Двайер, — первое появление суицидальных мотивов. Сведений о каком-либо ответе от миссис Крукшанк не имеется, а потому мы должны предположить, что она решила; Симеон зашел так далеко, что она уже бессильна ему помочь. И только один раз, в последнем из его четырех шотландских писем, говорит он о своем искусстве:

«Сегодня у меня родился план, как разыграть блудного сына. Я отвезу портрет моего Неизменного на его остров. Я слышал, этот остров называется Житница, и поэтому изображу его на картине среди зерна. Я отдам ему ее со словами мольбы: пусть мой дар охладит его гнев. Если так оно и будет, я буду принят в его доме и стану с радостью до самой своей смерти исполнять его указания. Если нет, можете считать, что я погиб от его руки. В любом случае это мое письмо — последнее».

Это жалобное письмо, — заметила здесь Двайер, — было вообще последним в его жизни. Но это не последние имеющиеся у нас сведения о нем. Он прожил еще семь месяцев, переезжая то в Ват, то в Линкольн, то в Оксфордшир, где жил милостью друзей. Он даже писал картины, три из которых уцелели. Ни одна из них не отвечает тому описанию картины с зерном, о которой он говорит в письме к Долорес Крукшанк. Нет сведений и о том, что он плавал на Гебридские острова в поисках Рукенау.

Наиболее вероятным представляется версия, что он совсем отказался от этого плана и отправился на юг от Глазго в поисках более уютного пристанища. В какой-то момент во время этих переездов его нашел Джон Галловей и дал ему заказ написать дом, в котором он живет теперь с молодой женой (он женился в сентябре 1725 года). Вот что пишет Галловей в письме к отцу:

«Мой добрый приятель Том Симеон сейчас трудится — увековечивает наш дом, и я надеюсь, картина будет великолепной. Я уверен, что из Томаса может получиться отличный художник, если он отбросит некоторые из своих возвышенных представлений. Клянусь, если бы он мог, то нарисовал бы ангела, который благословляет каждый листик и стебелек травы, потому что, как он мне сказал, он днем и ночью во все глаза глядит, чтобы увидеть их — ангелов. Я думаю, он гениален. И наверное, безумен. Но это доброе безумие, которое ничуть не оскорбляет Луизу. Она даже ответила мне, когда я ей сказал, что он ищет ангелов, что ее ничуть не удивляет, почему он так и не нашел ни одного: от него исходит такой яркий свет, что затмевает их, и они прячутся от стыда»».

«Ангел, благословляющий каждый листик и стебелек травы» — вот сильный образ, подумал Уилл.

Устав от прозы Двайер, от ее догадок и допущений, он вернулся к «Тучной земле» и принялся заново исследовать иллюстрацию. Разглядывая ее, он понял связь между этим образом и собственными фотографиями. Это были сцены «до» и «после», форзацы к тексту всеобщего уничтожения между ними. А автор текста? Конечно, это был Джекоб Стип. Симеон зафиксировал мгновение до появления Стипа: вся жизнь застыла в страхе перед неминуемым явлением Стипа. Уилл зафиксировал момент «после»: предсмертная агония жизни, тучная земля стала местом запустения. Они были в каком-то смысле соавторами, вот почему его взгляд все время возвращался к иллюстрации. Картина была написана его братом по всему, кроме крови.

Раздался легкий стук в дверь, и появилась Адель, чтобы сообщить, что она идет спать. Он посмотрел на часы и удивился: без двадцати одиннадцать.

— Доброй ночи, — сказал Уилл. — Приятных сновидений.

— Спасибо. И тебе того же.

Она ушла, оставив его с заключительными тремя или четырьмя страницами жизни Симеона. В последних абзацах не нашлось ничего значительного. Исследования Двайер зашли в тупик: последние сведения относились ко времени приблизительно за месяц до смерти Симеона.

«Он умер в июле — может, немного раньше или позже — 1730 года, — писала она. — Как сообщалось, он проглотил достаточно красок, чтобы отравиться. По крайней мере, эта версия получила наиболее широкое распространение. Но раздавались голоса, которые ее опровергают. Например, в анонимной эпитафии в «Ревью», напечатанной через четыре месяца после смерти Симеона, есть недвусмысленный намек: «У художника было меньше причин умирать, чем у некоторых людей — заткнуть ему рот». А Долорес Крукшанк в письме Галловею, написанном приблизительно в то же время, замечает: «Я пыталась связаться с врачом, который осматривал труп Томаса, потому что до меня дошли слухи, что этот врач обнаружил странные и малозаметные повреждения тела, словно на него перед смертью было совершено нападение. И я подумала о тех «невидимых», которых он, по вашим словам, так боялся, когда вы забирали его из дома Рукенау. Может быть, они напали на него? Но этот врач, некто доктор Шоу, бесследно исчез. Никто не знает, где он».

В конце случилась одна странность. Хотя Джон Галловей договорился, что его агенты заберут тело и перевезут в Кембридж, где со всеми почестями должны были состояться похороны, его люди, придя за останками, обнаружили, что те исчезли. Поэтому место упокоения Томаса Симеона остается неизвестным, Но автор этих строк считает, что, вероятно, его тело по суше и воде было вывезено на Гебриды, куда удалился Рукенау. Поскольку Рукенау придерживался нетрадиционных религиозных верований, вряд ли Симеон захоронен в освященной земле. Скорее всего, он лежит в каком-то неизвестном месте. Остается только надеяться, что его покой ничто не нарушает, труды его жизни завершились, прежде чем он успел оставить заметный след в искусстве своего времени.

Джон Галловей был убит в 1734 году случайным выстрелом во время военных учений в Дартмуре. Пиерс Варти и Эдмунд Маупертиус, помогавшие Галловею похитить Симеона из дома Рукенау, умерли молодыми: Варти съела чахотка, а Маупертиус был арестован за контрабанду опиума в Париже и умер от разрыва сердца в полицейском участке. Только Долорес Крукшанк достигла отведенного ей Библией возраста, более того, она умерла в девяносто один год. Большая часть опубликованной здесь переписки находилась в собственности ее наследников.

Что касается Жерара Рукенау, то, невзирая на четыре года непрестанных усилий автора этих строк обнаружить, кто скрывается под этим именем, они ни к чему не привели, и сведения, приведенные на этих страницах, являются практически исчерпывающими. В Ладлоу не удалось найти дом, из которого Галловей предположительно похитил Симеона, как не было обнаружено писем, статей, завещания или других юридических документов с этим именем.

В некотором роде ничто из этого и не имеет значения. Наследство Симеона…»

Здесь Уилл снова поплыл, потому что Двайер опять пыталась втиснуть работы Симеона в эстетический контекст. Симеон — сюрреалистический пророк, Симеон — метафизический символист, Симеон — художник-натуралист. А потом текст оборвался, словно она не смогла найти слов и просто поставила точку.

Он отложил книгу и посмотрел на часы. Была половина второго. Усталости он не чувствовал, несмотря на все события этого дня. Он спустился вниз поискать какую-нибудь еду в холодильнике. Найдя миску с рисовым пудингом, который считался вершиной поварского искусства Адели, Уилл прихватил ложку и удалился в гостиную. Рецепт за прошедшие годы ничуть не изменился: пудинг был по-прежнему сочным и мягким. Уилл подумал, что Патрик пришел бы в восторг от такой еды, и при этой мысли снял телефонную трубку и набрал его номер. Ответил не Патрик — Джек.

— Привет, Уилл, — сказал он. — Как поживаешь?

— В порядке.

— Ты позвонил как раз вовремя. У нас тут маленькое собрание.

— По какому поводу?

— Ну, ты знаешь… всякое. Здесь Адрианна. Хочешь с ней поговорить? — Со странной спешкой он передал трубку Адрианне.

Ее голос звучал далеко не оптимистически.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего. Просто у нас серьезный разговор. Как у тебя дела? Помирился с отцом?

— Не-а. Этого и не случится. Он откровенно сказал, что больше не хочет, чтобы я приходил.

— Значит, ты собираешься вернуться домой?

— Пока нет. Не волнуйся — я буду тебе звонить, так что ты сможешь устроить большую вечеринку по поводу моего приезда.

— Думаю, тебе уже хватит вечеринок, — сказала она.

— Ого. С кем это ты говорила?

— Догадайся.

— С Дрю?

— В точку.

— И что он сказал?

— Он думает, что ты спятил.

— Ты, конечно, встала на мою защиту.

— Ты и сам это можешь сделать. Хочешь поговорить с Патом?

— Да. Он рядом?

— Рядом. Правда, он… сейчас немного не в себе.

— Болезнь?

— Нет, просто переволновался немного. У нас был нелегкий разговор, а он не в лучшей форме. Но я дам ему трубку, если это срочно.

— Нет-нет. Я перезвоню завтра. Передай, что я его люблю, хорошо?

— А меня?

— Всегда.

— Нам тебя не хватает.

— Хорошо.

— До скорого.

Повесив трубку, он почувствовал боль разделения — такую острую, что перехватило дыхание. Он представил их сейчас — Патрика и Адрианну, Джека и Рафаэля, даже Дрю. Они занимались своими делами, а над холмом сгущался туман и в заливе гудели корабли. Как просто — собраться сейчас и ускользнуть отсюда, оставив Хьюго выздоравливать, а Адель — носиться с ним. Через день он снова окажется среди своих, где его любят.

Но там он не будет в безопасности. Он может забыть на несколько дней обиды, которые претерпел в этом месте. Чтобы прогнать воспоминания, он может устраивать гулянки, пока не впадет в прострацию. Но сколько продлится это беспамятство? Неделю? Месяц? А потом он станет принимать душ или увидит мотылька на окне — и история, которую он оставил незаконченной, вернется и будет его преследовать. Он в рабстве — это не вызывало ни малейших сомнений. Его разум и эмоции слишком вовлечены в эту тайну, и он не может просто взять и уехать. Может быть, вначале он был всего лишь проводником, как назвал его Джекоб, неразумным медиумом, по которому текли воспоминания Стипа. Но за прошедшие годы он стал чем-то большим. Эхом Симеона, создателем фотографий, которые показывали руку вредителя в действии. Он не мог избежать этой роли, сделать вид, будто он обычный человек. Он заявил себя умеющим видеть, а с этим пришла и ответственность.

Что ж, пусть будет так. Он станет наблюдать, как наблюдал всегда, пока история не закончится. Если он выживет, то станет свидетельствовать о событиях, каких еще никто не видел: он расскажет историю почти полного исчезновения, увиденную глазами выжившего. Если нет… если он будет убит той самой рукой, которая сделала его свидетелем, каким он был… то он, по крайней мере, будет знать, кто этот убийца, а зная это, возможно, успокоится.

Глава 8

Анальгетики, которыми пичкали Хьюго, не давали ему спокойно спать. Он лежал, словно на катафалке, в слабо освещенной комнате, и к нему приходили воспоминания, чтобы отдать ему дань. Некоторые были туманны — не более чем шепот и мелькание. Но большинство — четкие, его глазам под тяжелыми веками они казались более реальными, чем эти дуры медсестры, которые время от времени заходили проверить его состояние. Большинство из воспоминаний казались счастливыми: безмятежные послевоенные годы, когда его звезда только начала восходить. После публикации в 1949 году его первой книги «Ошибки мышления» наступил период в три-четыре года, когда он был идолом всех английских философов, выбивающихся из традиционного течения. В двадцать четыре года он опубликовал книгу, которая бросала вызов доктринам не только логического позитивизма (все метафизические исследования несостоятельны, поскольку не могут быть подтверждены), но и экзистенциализма (главные императивы философского учения — бытие и свобода). Позднее ему пришлось отречься от большей части того, что он написал в первой книге, но теперь это не имело значения. Он забыл свои сомнения и помнил только прекрасные возвышенные времена. Дебаты с Сартром в Сорбонне (той весной он встретил Элеонор); вечеринка в Оксфорде, когда он сделал отбивную из Айера;^[138] слова бывшего наставника, который сказал, что его ждет великая судьба и если он будет следовать цели, то изменит направление европейской мысли. Все это была абсолютная чепуха, но он с радостью погружался в нее сегодня, наслаждаясь позолоченными фантомами, которые подплывали к его кровати, чтобы выказать свое уважение (среди них был и Сартр, как всегда похожий на лягушку, следом шла Симона).^[139] Некоторые из этих визитеров просто улыбались и кивали ему, один или два были слишком пьяны и не могли вымолвить ни слова, но многие были не прочь небрежно поболтать с ним — ничего существенного, пустые слова. Но он снисходительно слушал, зная, что они хотят одного — произвести впечатление.

А потом еще тише, чем самые тихие из его гостей, подошел тот, кто не принадлежал этим счастливым воспоминаниям, а с ним его подруга. Они встали в изножье кровати, глядя на него.

— Уходите, — сказал Хьюго.

Женщина (ее спутник вроде бы называл ее Розой, когда он столкнулся с ними там, на темной дороге) сочувственно его разглядывала.

— У вас усталый вид.

— Я хочу, чтобы вернулись те, другие сны, — сказал он. — Черт возьми, вы спугнули их.

Так оно и было. Палата опустела — остались только эти двое: улыбающаяся красавица и ее сухопарый, болезненного вида спутник.

— Я же говорю: уходите! — повторил Хьюго.

— Мы вам не снимся, — ответила Роза.

«О господи», — подумал он.

— Если только, конечно, все, что с нами происходит, не сон.

— Не… утруждайтесь, — сказал Хьюго. — Я бы такой софистики не спустил даже студенту-первокурснику.

Он не успел закончить предложение, как уже пожалел, что взял такой тон. Он лежал на спине в кровати, мысли путались — не лучшее время для того, чтобы разговаривать высокомерным тоном.

— С другой стороны… — начал было он.

— Я уверена, что вы правы, — сказала женщина, сама себя ущипнув. — Я чувствую себя вполне реальной. — Она улыбнулась и коснулась своей груди. — Хотите потрогать?

— Нет, — поспешно сказал он.

— А мне кажется, хотите, — сказала она, подходя к кровати сбоку. — Вот — потрогайте.

— Ваш приятель что-то помалкивает, — сказал Хьюго, надеясь ее отвлечь.

Она бросила взгляд на Стипа, который, появившись в палате, ни разу не шелохнулся. Его руки в перчатках вцепились в металлическую спинку кровати, и в сумрачном свете он казался таким хрупким, что чем больше Хьюго смотрел на него, тем меньше опасался. Таинственная сила, которую тот продемонстрировал на дороге, казалось, покинула его, и хотя он не сводил глаз с Хьюго, это был взгляд человека, которому не хватало силы воли перевести глаза на что-то другое.

«Возможно, — подумал Хьюго, — мне нечего бояться. Может быть, удастся вытянуть из них правду».

— Он не хочет присесть? — спросил Хьюго.

— Может, и правда сядешь, Джекоб? — сказала Роза.

Стип хмыкнул и, отступив к жесткому стулу у двери, сел.

— Он не болен? — спросил у женщины Хьюго.

— Нет, просто взволнован.

— Есть какие-то причины?

— Возвращение сюда, — ответила она. — Мы здесь оба становимся слишком чувствительными. Вспоминаем прошлое. А начав вспоминать, не можем остановиться. Уходим назад, хотим того или нет.

— Куда назад? — недоуменно спросил Хьюго, задавая вопрос небрежным тоном, чтобы не сложилось впечатления, что его очень интересует ответ.

— Мы точно не знаем, — сказала Роза. — И это беспокоит Джекоба гораздо больше, чем меня. Думаю, вам, мужчинам, это нужнее, чем нам, женщинам.

— Я об этом не думал, — ответил Хьюго.

— А он денно и нощно мучается вопросом: чем мы были, перед тем как стать тем, что мы есть, если вы следите за моими словами.

— За каждым из них, — улыбнулся Хьюго.

— Какой великолепный мужчина, — заметила она.

— Вы шутите, — ощетинился Хьюго.

— Вовсе нет. Я всегда говорю то, что думаю. Можете спросить у него.

— Это правда? — Хьюго обратился к Стипу.

— Правда, — ответил тот бесцветным тоном. — У нее есть все, что мужчина может желать в женщине.

— А у него есть все, что я когда-либо желала в мужчине, — сказала Роза.

— Она сострадательная, заботливая…

— Он жестокий, суровый…

— Она любит душить…

— И ты тоже, — отметила Роза.

Стип улыбнулся.

— У нее с кровью получается лучше, чем у меня. И с детьми. И с лекарствами.

— А у него лучше — со стихами. И ножами. И географией.

— Она любит луну. А я предпочитаю солнечный свет.

— Он любит играть на барабане. А я люблю петь.

Она нежно посмотрела на него.

— Он слишком много думает, — сказала она.

— Она слишком чувствительна, — сказал Джекоб, глядя на Розу.

Они замолчали, устремив глаза друг на друга. И, глядя на них, Хьюго испытал что-то похожее на зависть. Он никогда никого не знал так, как эти двое знали друг друга, и не открывал никому свое сердце, чтобы кто-то мог узнать его. Напротив, он гордился тем, что его душа — потемки, что он — тайна за семью печатями, от всех отдален. Каким же он был дураком.

— Ну, вы видите? — сказала наконец Роза. — Он просто невозможен.

Она изобразила раздражение, снисходительно улыбаясь возлюбленному.

— Ему не нужно ничего, кроме ответов. А я говорю ему: отдайся течению, насладись им. Так нет же, ему нужно познать суть вещей. «Для чего мы здесь, Роза? Зачем мы родились?» — Она бросила взгляд на Хьюго, — Что, опять софистика?

— Нет, — сказал Стип, усмехаясь. — Я тебе не позволю так говорить.

Он встал и посмотрел на Хьюго.

— Вы, может быть, и не признаете это, но и в вашей голове крутится тот же вопрос. И не говорите, что это не так. Этот вопрос мучит всякое живое существо.

— Вот в этом я сомневаюсь, — вставил Хьюго.

— Вы не видели мир нашими глазами. Не слышали нашими ушами. Вы не знаете, как он стонет и рыдает.

— Попробуйте провести здесь одну ночь, — сказал Хьюго. — Я наслушался рыданий…

— Где Уилл? — неожиданно спросил Стип.

— Что?

— Он хочет знать, где Уилл, — пояснила Роза.

— Ушел, — ответил Хьюго.

— Он навещал вас?

— Да, приходил. Но я не смог его вынести и сказал, чтобы он уходил.

— За что вы его так ненавидите? — спросила Роза.

— Я его не ненавижу. Просто он мне не интересен, только и всего. У меня, знаете ли, был другой сын…

— Да, вы говорили, — напомнила Роза.

— Я его любил больше жизни. Вы таких ребят не видели. Его звали Натаниэль. Я говорил?

— Нет.

— Он был замечательный.

— И как Уилл к этому отнесся? — спросил Стип. Хьюго слегка нахмурился: его отвлекли от воспоминаний.

— К чему — к этому?

— К тому, что вы его прогнали.

— А бог его знает. Он всегда себе на уме. Я никогда не знал, о чем он думает.

— Это он унаследовал от вас, — заметила Роза.

— Может быть, — согласился Хьюго. — Так или иначе, но он не вернется.

— Он придет к вам еще раз, — сказал Стип.

— Я уверен, что нет.

— Поверьте мне — придет, — сказал Стип. — Это его долг.

Он бросил взгляд на Розу, которая осторожно присела на краешек кровати Хьюго и положила руку ему на грудь.

— Что вы делаете? — спросил он.

— Успокойтесь.

— Я спокоен. Что вы делаете?

— Это как благодать, — сказала она.

Хьюго обратился к Стипу:

— Что это она несет?

— Он придет отдать вам долг, Хьюго… — ответил Стип.

— Это что такое?

— …и он будет слаб. Мне нужно, чтобы он был слаб.

Хьюго теперь слышал стук у себя в висках, но становился спокойнее.

— Он и без того слаб, — проговорил он слегка заплетающимся языком.

— Как плохо вы его знаете, — сказал Стип. — Он столько всего повидал. Много чему научился. Он опасен.

— Для вас?

— Для моей цели.

Даже в этом полудремотном состоянии Хьюго понял, что они подошли к самому важному — к цели Стипа.

— И… в чем же именно… она… состоит? — спросил Хьюго.

— Познать Бога, — ответил Стип. — Когда я познаю Бога, я пойму, для чего мы родились, — она и я. Мы будем взяты в вечность и исчезнем.

— И Уилл мешает вам?

— Он отвлекает меня, — сказал Стип. — Он распускает слухи, будто я Дьявол…

— Ну-ну, — сказала Роза, словно успокаивая его. — Ты опять впадаешь в паранойю.

— Распускает! — с неожиданной яростью сказал Стип. — Что такое эти его треклятые книги, если не обвинения? Каждый снимок, каждое слово — как нож! Нож! Вот сюда! — Он ударил себя кулаком в грудь. — А ведь я был готов полюбить его!

— Был-был, — подтвердила Роза.

— Я бы холил его, сделал бы его моим идеальным дитятей.

Стип поднялся со стула и двинулся к кровати. Взгляд его был устремлен на Хьюго.

— Вы его никогда не понимали. Вот что обидно. Для него. Для вас. Вы были так ослеплены той смертью — не видели, кто живет рядом с вами, под самым вашим носом. Такой прекрасный человек, такой отважный, что я должен его убить, прежде чем он окончательно погубит меня.

Стип перевел взгляд на Розу.

— Давай кончай с этим, — сказал он. — На него не стоит тратить слова.

— Кончай с этим? — переспросил Хьюго.

— Ш-ш-ш, — сказала Роза. — Выкиньте все из головы. Так будет легче.

— Может быть, для вас… — сказал он и попытался сесть.

Но ей было достаточно легонько надавить ему на грудь, чтобы он остался на прежнем месте. Стук его сердца становился громче, веки — тяжелее.

— Ш-ш-ш, — повторила она, словно обращалась к беспокойному ребенку, — не двигайтесь…

Она чуть наклонилась — он почувствовал ее тепло, дыхание, и ему захотелось свернуться калачиком в ее объятиях.

— Я сказал, — тихо произнес Стип, — что он увидит вас еще раз. Но вы, Хьюго, его не увидите.

— О боже… нет…

— Вы его не увидите.

Он снова попытался встать с кровати, и на этот раз она позволила ему приподняться — достаточно, чтобы подвести под него руку и теснее прижаться к нему. Она стала напевать — тихую, усыпляющую колыбельную.

«Не слушай ее, — сказал он себе, — не поддавайся».

Но звук ее голоса был такой нежный, такой спокойный и утешительный, что Хьюго захотелось свернуться в объятиях этой женщины и забыть о хрупкости своих костей, об ожесточенности сердца; захотелось засопеть и приникнуть губами к ее наполненному молоком соску…

Нет! Это означало смерть! Он должен противиться ей. Его мышцам не хватало силы, чтобы освободиться. Он мог надеяться только на одно: что ему удастся втиснуть какую-нибудь важную мысль между его жизнью и той песнью, что она пела, — что угодно, только бы не раствориться в ее объятиях.

Книга! Да, он будет думать о книге, которую сможет написать, когда освободится от этой женщины. Книга, которая затронет души людей иизменит их. Что-нибудь исповедническое, может быть, написанное со свойственным ему сарказмом. Что-нибудь острое и язвительное, как можно более далекое от этой сладкой песенки. Он напишет правду: о Сартре, об Элеонор, о Натаниэле…

«Нет, не о Натаниэле. Не хочу думать о Натаниэле».

Но было слишком поздно. Образ Натаниэля появился перед его мысленным взором, а вместе с ним — колыбельная, полная сладкой грусти. Слов он до конца не понимал, но суть была ясна. Это были слова утешения, они предлагали закрыть глаза и перенестись отсюда в страну за границами сна, куда отправляются играть все дети мира.

Его веки так отяжелели, что он смотрел сквозь щелочки. Но все же ему был виден Стип, который наблюдал за ним от изножья кровати и ждал, ждал…

«Я не доставлю тебе этого удовольствия — не умру», — подумал Хьюго.

И с этой мыслью перевел взгляд на любовницу Стипа. Ее лица он не смог увидеть, но чувствовал полноту ее груди рядом со своей головой и все еще отваживался питать надежду. Он будет трахать ее в своем воображении, да, именно этим он и займется: преградит своей эрекцией дорогу смерти. Он разденет эту женщину мысленным взором, уложит ее, она будет рыдать под его напором, пока горло ее не начнет так саднить, что она не сможет петь колыбельную. Он начал двигать бедрами под одеялом.

Она перестала петь.

— Ну… — пробормотала она, — что же ты делаешь?

Она сдвинула в сторону блузку и обнажила грудь, ублажая его. Его непослушный рот принялся искать ее сосок, нашел и вобрал в себя. Ее рука отправилась под простыни, под резинку его пижамных штанов и нежно прикоснулась к нему. Он вздрогнул. Он совсем не это планировал. Совсем не это. Он все еще был ребенком, невзирая на то, что она ласкала, все еще младенцем, растекался в ее объятиях, как масло.

Какую-нибудь другую историю! Быстро. Он должен родить какую-нибудь высокую и взрослую мысль, чтобы ускорить биение своего сердца. Иначе все кончится. Этика? Нет, не годится. Холокост? Нет. Демократия, справедливость, крушение цивилизации? Нет, нет, нет. Не было ничего достаточно мрачного и великого, чтобы спасти его от этой груди, от ласкающих пальцев, от легкости, с какой он лежит здесь, позволяя сну забирать его в темноту. Он услышал, как сердце колотится у него в висках. Чувствовал, как сгущается и замедляется кровь в жилах. Но ничего не мог с собой поделать. Да и не хотел. Веки дрогнули и закрылись, губы потеряли сосок, и он полетел вниз, вниз, вниз, и летел, пока дальше уже некуда было падать.

Глава 9

Уилла разбудил телефонный звонок, но к тому времени, когда он вырвался из объятий сна, звонок прекратился. Он сел в кровати, нашарил часы — начало пятого. Прислушался: что-то говорила Адель, он не уловил слов, которые перешли в рыдания. Включив лампу, он нашел нижнее белье, натянул его и вышел на лестницу, когда она уже вешала трубку. Он знал, что она скажет, еще до того, как Адель повернула к нему заплаканное лицо. Хьюго умер.

Если это может их немного утешить, сказал дежурный врач, когда они вошли в больницу, то умер он спокойно, во сне. Вероятно, сердечная недостаточность — что поделаешь, человек его лет, после такого избиения. Но завтра они скажут точно. А пока не хотят ли они взглянуть на него?

— Конечно, я хочу его увидеть, — сказала Адель, вцепившись в руку Уилла.

Хьюго все еще оставался в кровати, там, где разговаривал с ними двенадцать часов назад, под голову ему подложили подушку, борода лежала на груди, как вязаное полотенце.

— Ты должен попрощаться первым, — сказала Адель, пропуская Уилла вперед.

Сказать ему было нечего, но он все равно подошел к телу. Во всей этой сцене было что-то искусственное: простыня разглажена слишком ровно, тело лежит слишком симметрично, так почему бы и ему не сыграть роль? Не склонить голову, не изобразить скорбь? Но он, стоя там и глядя на руки с маникюром и вены на веках, чувствовал только презрение, исходившее от этого человека все прошедшие годы, пренебрежение и отвращение. Он больше никогда этого не услышит, но и не будет искать способы избежать, и понемногу это станет источником боли.

— Вот и все, — сказал он вполголоса.

Даже теперь, понимая всю нелепость таких ожиданий, он опасался, что отец откроет лукавый глаз и назовет его идиотом. Но Хьюго ушел туда, куда уходят печальные отцы, и оставил сына наедине с его смятением.

— Прощай, па, — пробормотал Уилл и, отвернувшись, пропустил Адель на свое место.

— Хотите, чтобы я остался с вами? — спросил он ее.

— Я бы лучше побыла одна, если не возражаешь. Хотела бы сказать несколько слов — между им и мной.

Уилл оставил ее, спрашивая себя, что же Адель скажет, когда он выйдет. Будут ли это слезливые признания в любви, теперь ничем не скованные, когда можно не опасаться его окрика? Или просто тихий разговор: она возьмет его руку и мягко упрекнет за то, что он ушел так неожиданно, поцелуй в щеку и слово прощания? Мысли об этом тронули его гораздо сильнее, чем вид мертвого тела. Преданная Адель, шепчущая на руинах, Адель, которая на исходе жизни прилепилась к отцу, сделав его удобство целью своей жизни, а его привязанность к ней — подтверждением правильности ее действий.

Предположив, что она задержится у Хьюго, он не пошел на ярко освещенную парковку, а направился к боковой двери, выходившей в скромный больничный сад. Там было достаточно света, который проливался из окон, и он без труда нашел дорогу к скамейке под деревом, на которую и сел, намереваясь немного поразмышлять. Прошло несколько минут, и он услышал какое-то движение в кроне. Потом несколько осторожных трелей — птицы торопили приход дня. На востоке появился тончайший лоскут холодного серого цвета. Уилл смотрел на него, как смотрит на минутную стрелку часов ребенок, чтобы заметить ее движение, но каждый раз стрелка крохотными приращениями обманывает глаз. Вокруг было и еще кое-что. Розовые кусты и гортензии, стена, поросшая плющом; темнота оставалась еще слишком густой, и он не смог разглядеть раскраску цветов. Но с каждой минутой все становилось светлее, словно снимок, проявлявшийся в ванночке, и он стал понемногу различать тона. В какой-нибудь другой день это могло бы захватить Уилла с его зрением, жадным до зрелищ. Но сейчас он не находил удовольствия ни в цветах, ни в зарождающемся дне.

— И что теперь?

Он посмотрел в направлении голоса. У поросшей плющом стены стоял человек. Нет, не человек — Стип.

— Он мертв, и теперь ты никогда не помиришься с ним, — сказал Стип. — Я знаю… ты заслуживаешь лучшего. Он должен был любить тебя, но не мог найти любовь в своем сердце.

Уилл не шелохнулся. Он сидел и смотрел, как Стип приближается. Душа Уилла разделилась на две части: одна пребывала в страхе, другая — в предвкушении блаженства. Ведь для этого он и приехал сюда. Не в надежде на примирение с отцом, а за этим.

— Сколько лет прошло? — сказал Стип. — Мы с Розой никак не могли вспомнить.

— Разве это не записано в твоей книжечке?

— Эта книга для мертвых, Уилл. Ты пока не числишься среди них.

— Почти тридцать лет.

— Неужели? Тридцать. Ты сильно изменился, а я нет. И это трагедия для нас обоих.

— Я просто вырос. В этом нет ничего трагического. — Он встал, и это движение остановило Стипа. — Зачем ты до полусмерти избил моего отца?

— Он тебе сказал об этом?

— Сказал.

— Значит, должен был сказать и зачем.

— Не могу поверить, что ты такой мелочный. Ты лучше. Он был беззащитный старик.

— Если бы я никогда не трогал беззащитных, то ничего бы не трогал, — сказал Стип. — Ты наверняка помнишь, каким проворным может быть мой маленький ножик.

— Помню.

— Я гроза всего живого.

— Ты преувеличиваешь, — сказала Роза, выплывая из тени за Стипом. — Мне нечего бояться.

— Сомневаюсь, — заметил Стип.

— Слушай его, — продолжала Роза. — Мне жаль твоего отца. Ему нужна была капелька нежности — только и всего…

— Роза, — предупредил Джекоб.

— …и я побаюкала его немного. Он был так спокоен.

Признание было сделано с такой легкостью, что Уилл поначалу даже не понял, что услышал. Потом до него дошло.

— Ты убила его.

— Не убила, — сказала Роза. — Убийство — жестокая вещь, а я не была с ним жестока.

Она улыбнулась, ее лицо светилось в темноте.

— Ты же видел, как он выглядит, — добавила она. — Каким умиротворенным он был в конце.

— Я так легко не уйду, — сказал Уилл, — если у вас это на уме.

Роза пожала плечами.

— Тебе будет хорошо. Сам увидишь.

— Помолчи, — оборвал ее Стип. — Ты позабавилась с папочкой. А сынок принадлежит мне.

Роза смерила его желчным взглядом, но ничего не сказала.

— Она говорит правду о Хьюго, — продолжил Стип. — Он не страдал. И ты тоже не будешь страдать. Я пришел сюда не для того, чтобы мучить тебя, хотя, видит Бог, уж ты-то меня помучил…

— Начал это ты, а не я.

— Но ты не уступал, — сказал Стип. — Любой другой давно бы сдался. Завел жену, чтобы любила его, детей, собак — что угодно. Но не ты — ты не уступал, преследовал меня, пил мою кровь.

Он говорил сквозь стиснутые зубы и весь дрожал.

— Это должно прекратиться. Здесь. Сейчас Оно прекратится здесь.

Стип расстегнул пиджак. Нож висел на ремне, ждал его пальцев. Ничего удивительного в этом не было: Стип пришел сюда в роли палача. Уилла удивило другое: с каким спокойствием он сам отнесся к этому. Да, Стип опасен, но разве не опасен и он, Уилл? Одно прикосновение плоти к плоти — и он унесет Стипа далеко от этого серого утра, назад в лес, возможно, туда, где лежит с выклеванными глазами Томас Симеон. Туда, где семенит лис; Господин Лис, животное, которое многому его научило. Эта мудрость теперь была при нем. Она сделала его коварным. Она сделала его скрытным.

— Тогда прикоснись ко мне, — сказал он Стипу, протягивая руку врагу, как Симеон, показавший лучезарный лепесток. — Попробуй. Прикоснись. И посмотрим, что будет.

Стип остановился, мрачно глядя на Уилла.

— Ты же сказал, что он будет слаб, — с улыбкой заметила Роза.

— Я сказал: помолчи.

— У меня такие же права…

— Заткнись! — взревел Стип.

— Почему бы нам не поговорить об этом, как цивилизованным людям? — спросил Уилл. — Мне этот кошмар нужен не больше, чем тебе. Я хочу отпустить тебя. Клянусь.

— Это не в твоей власти, — сказал Стип. — У тебя в голове дыра, сквозь которую входит мир. Может, ты унаследовал ее от своей психованной матушки. Малость телепатических способностей. Это не играло бы никакой роли, имей ты дело с обычным человеком.

— Но я имею дело с необычным.

— Да.

— Ты нечто иное. И она тоже.

— Верно…

— Но вы не знаете, кто вы?

— Ты похож на отца больше, чем думаешь, — заметил Стип. — Оба ищете ответы, когда жизнь висит на волоске.

— Ну? Так знаете или нет?

Ответила Роза — не Стип:

— Согласись, Джекоб. Мы не знаем.

— Может, я могу помочь, — предложил Уилл.

— Нет, — ответил Стип. — Ты меня не убедишь — я тебя все равно не пощажу. Так что не трать время. Я не так уж боюсь собственных воспоминаний, я смогу выносить их достаточно долго и перережу тебе горло, не вздрогнув. — Он извлек клинок из кожаных ножен. — Это была не твоя ошибка, признаю. Ошибся я. Я был один, и мне нужен был напарник. Я сделал неудачный выбор. Все очень просто. Будь ты обычным ребенком, после этих приключений пошел бы своим путем. Но ты увидел слишком много. Почувствовал слишком много.

Его голос слегка охрип от эмоций, но не от гнева, вовсе не от гнева.

— Ты… взял меня… в свое сердце, Уилл. А это мне не подходит.

Свет был достаточно ярок, а Стип подошел близко, и Уилл увидел, что он просто болен от нетерпения. Лицо бледное и тревожное, красота, несмотря на бороду и куполообразный лоб, стала почти женственной, расцвела почти буйным цветом в его губах, глазах, кривизне скул в ущерб остальному. Он поднял нож, и, когда сверкнула сталь, Уилл вспомнил чувство, которое испытал, когда нож оказался в его руке. Тяжесть. Как удобно он лег в руку. Как тянул за собой пальцы, торопил сделать дело. Если Стип подойдет на расстояние удара, надежды на спасение не останется. Нож найдет жизнь Уилла и заберет ее с такой быстротой, что Уилл даже не почувствует, как она его покинет.

Он посмотрел налево в поисках калитки, ведущей из сада. До нее было десять или двенадцать ярдов. Если он бросится туда, Стип перехватит его в три прыжка. Единственная надежда была на то, что ему удастся остановить Стипа, а единственным средством было имя.

— Расскажи мне о Рукенау, — сказал он.

Стип остановился, его лицо — сейчас он был не в состоянии скрывать чувства — выражало неприкрытое удивление. Рот открылся, но он не сказал ни слова. Заговорила Роза:

— Ты знаешь Рукенау?

Но Стип уже пришел в себя и смог произнести:

— Невозможно.

— Тогда как же…

— Это не имеет значения, — сказал Стип, решив не отвлекаться и сделать то, что задумал. — Я не хочу о нем слышать.

— А я хочу, — сказала Роза, направляясь к Стипу. — Если ему что-то известно, мы должны дознаться, что именно.

Она обошла Джекоба и встала между Уиллом и ножом. По крайней мере, это уже что-то — не видеть перед собой клинка.

— Что ты знаешь о Рукенау?

— Немного того, немного сего, — сказал Уилл, стараясь говорить как можно небрежнее.

— Ну, видишь? — сказал Стип. — Ничего он не знает.

Уилл увидел, как тень сомнения пробежала по лицу Розы.

— Лучше все мне сказать, — вполголоса посоветовала она. — И быстро.

— Тогда он меня убьет, — ответил Уилл.

— Я смогу его убедить, и он тебя отпустит, — сказала она, переходя на шепот. — Если ты можешь доставить весточку Рукенау… Передай: я хочу к нему вернуться…

Уилл увидел лицо Стипа за плечом Розы. Пока он ждал, но его терпение было на исходе. Если Уилл сейчас же не предоставит более веских доказательств, нож вонзится в него. Он глубоко вздохнул и выдал единственную достоверную информацию, которой владел.

— Вернуться в Дом, ты хочешь сказать? — спросил он. — В Домус Мунди?

Глаза у Розы расширились.

— Боже мой, он и в самом деле что-то знает. — Она повернула голову к Стипу. — Ты слышал, что он сказал?

— Это его фокусы, — ответил Стип. — Он нашел это в моей голове.

— Ну, так далеко ты меня не впускал, — возразил Уилл.

Горящие глаза Розы снова были устремлены на Уилла.

— Я хочу вернуться туда, — сказала она. — Увидеть…

Она не успела закончить. Стип схватил ее под локоть и оттащил от Уилла. Ее реакция была мгновенной. Она вывернула руку из пальцев Джекоба и ударила его по лицу почти небрежным движением. От удара Стип пошатнулся. Он отступил, как показалось Уиллу, скорее от удивления, чем от боли.

— Не смей ко мне прикасаться! — брызгая слюной, сказала она Стипу и повернулась к Уиллу, чтобы закончить разговор. — Быстро говори, что тебе известно. Если поможешь мне, я помогу тебе. Клянусь.

Уилл видел, что она говорит правду.

— Я тебе говорила, я не жестока, — продолжала она. — Это Джекоб желал смерти твоего отца, не я. Он хотел, чтобы ты ослабел от горя.

Стип у нее за спиной проворчал что-то, но она не обратила на это внимания.

— Зачем нам быть врагами? Мы оба хотим одного и того же.

— И что же это?

— Исцеление, — сказала она.

И тут Стип снова схватил ее, теперь грубее, и оттолкнул в сторону. На сей раз она не ударила его, а развернулась с проклятием на губах. Что случилось потом? Все происходило так быстро, что разобрать что-то было невозможно. Уилл увидел нож между ними — он двигался, как и тогда, в роще на холме, словно молния, от которой нет спасения. Потом он исчез из вида — его загородило тело Розы, а когда она повернулась, Уилл увидел, что рукоять торчит из ее груди. Он услышал хриплый выдох, перешедший в рыдание, увидел, как она обратила лицо к Стипу, который в тот же миг опустил взгляд туда, куда вонзился нож. Издав еще один рыдающий вздох, Роза оттолкнула своего убийцу. Он отступил с пустыми руками, и она несколько мгновений стояла, пошатываясь, потом подняла руки, чтобы схватить клинок, который по-прежнему торчал из ее груди.

Пальцы Розы нащупали рукоять, и она с криком, который наверняка разбудил всех пациентов больницы, вытащила его из собственной плоти и бросила на землю. За клинком устремилась какая-то странная жидкость, обильно смочившая ее блузку и юбку. Она с любопытством смотрела на эту субстанцию. Потом, подняв голову, чтобы снова взглянуть на Джекоба, на нетвердых ногах двинулась к нему.

— Ах, Джекоб, — рыдая, выговорила она. — Что ты наделал?

— Нет-нет, — сказал он, качая головой, по его щекам катились слезы. — Это не я…

— Держи меня! — сказала она, разбрасывая руки и падая в его сторону.

По его выражению было ясно, что он не хочет к ней прикасаться, но у него не оставалось выбора. Он сделал шаг ей навстречу, чтобы поймать, раскинул руки, повторяя ее движение, как в зеркале, потом замкнул; инерция ее падения увлекла их обоих — они упали на колени. Он больше не говорил о своей невиновности, просто опустил голову на ее плечо и, рыдая, снова и снова повторял ее имя.

Уилл не хотел видеть конец этой сцены. У него было время, чтобы сбежать, и он воспользовался им, подальше обойдя эту парочку на пути к калитке. Вдруг он увидел орудие убийства: нож лежал на росистой траве там, куда его уронила Роза. Инстинкты Уилла сработали быстро, не оставив места сомнениям. Одним движением он подобрал нож, тяжесть которого заряжала восторгом руку. Только выйдя за калитку и почувствовав себя в безопасности, он решился посмотреть на Розу и Джекоба. Пара оставалась в том же положении. Они так и стояли на коленях, Стип прижимал к себе женщину. Рыдал ли он? Уиллу показалось, что рыдал. Но трели птиц, поднимавшихся отовсюду по своим дневным делам, были такие громкие, что скорбные звуки тонули в них.

Глава 10

Обстоятельства требовали, чтобы Уилл тренировал свое умение лгать, и он довел его до совершенства, чтобы обманом получать разрешение пробираться в места, доступ в которые был запрещен, снимать то, что не должен был видеть. Этот навык хорошо послужил ему после происшествия в больничном саду. Сначала в больнице, через считаные минуты после сцены с ножом, когда он подписывал бумаги, разрешавшие привязать бирку к ноге отца и увезти тело, потом в машине с Аделью, когда они возвращались домой, — на протяжении всего этого времени он напускал на себя расстроенный и угнетенный вид, усомниться в искренности которого было невозможно.

Он, конечно, не повторил Адели признания, которое сделала Роза. Какой в этом смысл? Пусть верит, что ее возлюбленный Хьюго мирно умер во сне. Зачем тревожить эту женщину правдой со всеми ее нелепыми подробностями. К тому же правда вызывала вопросы, на которые у Уилла не было ответов. По крайней мере, пока. В саду было сказано достаточно для того, чтобы он стал лелеять надежду, что ему удастся раскрыть тайну. Слова, сказанные Розой о Рукенау, из которых выходило, что он живое существо (видимо, столь же неподвластное годам, как сама Роза и Стип), и представление о том, что он каким-то образом может исцелить ее боль (может, она предчувствовала рану, которую вот-вот должна получить?), стали двумя новыми составляющими этой истории. Он пока не свел воедино все части головоломки, но непременно сделает это. Уилла еще не покинуло чувство, охватившее его в саду: что Господин Лис с его искрометным нравом остался в нем. И он вынюхает правду, сколько бы трупов ни было навалено сверху.

Это, несомненно, опасно: жестокие намерения, которые Стип вынашивал перед рассветом, теперь стократно умножились. Уилл больше не был ошибкой выбора, мальчишкой с дырой в голове, выросшим в слишком прилипчивого взрослого. Он не только владел информацией (малой толикой информации, но Стипу это было неизвестно), но еще и видел, как была ранена Роза. И словно всего этого было мало, Уилл теперь еще и завладел ножом. Ведя машину, он чувствовал, как нож постукивает по груди — он лежал во внутреннем кармане. Джекоб заявится если не за чем другим, то уж за ножом — точно.

Понимая это, Уилл хотел как можно скорее расстаться с Аделью. Стип явно не испытывал ни малейшей жалости к людям, которые оказывались между ним и его жертвой. Если Адель окажется на его пути, ее жизнь не будет стоить ломаного гроша. К счастью, ее слезы высохли, по крайней мере на время: она перебирала, что нужно сделать. Связаться с похоронной конторой, купить гроб, сказать викарию в церкви Святого Луки, чтобы организовал службу. Они с Хьюго нашли миленький участок у западной стены кладбища, сообщила она Уиллу. Странно, подумал Уилл, что человек, презиравший религию, отказался от кремации и предпочел лежать среди богобоязненных деревенских стариков. Возможно, Хьюго сделал это ради Адели, но и это удивительно: он пренебрег собственными чувствами, потворствуя ее желаниям. В особенности в том, что касалось этого последнего решения. Может быть, он питал к ней более глубокие чувства, чем казалось Уиллу.

— Он оставил завещание, это я знаю, — говорила Адель. — Оно у нотариуса в Скиптоне. Как его… мистер… Напьер. Точно. Напьер. Думаю, связаться с ним должен ты, как ближайший родственник.

Уилл сказал, что сейчас же это сделает.

— Но сначала завтракать, — сказала Адель.

— Может, вам лучше на несколько часов пойти к сестре, — сказал Уилл. — Зачем вам готовить…

— Именно это я и хочу делать — готовить, — твердо сказала она. — В этом доме я была счастливее, — когда она говорила это, они подъезжали к воротам дома, — чем в каком-либо другом месте. И именно здесь я хочу быть сейчас.

Уилл прекрасно помнил ее упрямство и понимал, что дальнейшие уговоры лишь укрепят Адель в ее решении. Лучше уж позавтракать и обдумать ситуацию не на пустой желудок. Уилл подозревал, что у него есть несколько спокойных часов, прежде чем Стип сделает следующий ход. Джекобу нужно куда-то деть тело Розы, если она, конечно, мертва. Если же Роза осталась жива, можно предположить, что он станет ее выхаживать. По меньшей мере рана ее очень серьезна, к тому же ее нанесло оружие, обуреваемое жаждой убийства. Но срок жизни Розы уже многократно превзошел срок жизни простого смертного (она побывала на берегах Невы двести пятьдесят лет назад), а потому убить ее не так просто, как человеческое существо. Может быть, сейчас она уже в шаге от выздоровления.

Иными словами, он знал очень мало, а предсказать мог еще меньше. Что делать в таких обстоятельствах, если не есть? Это был рецепт Адели, и, ей-богу, он действовал. И у него, и у нее на душе полегчало, пока она готовила и подавала завтрак, вполне подходящий для потенциального самоубийцы: бекон, колбаса, яйца, почки, грибы, томаты и жареные хлебцы.

— Ты когда вчера уснул? — спросила она за едой.

Он ответил, что не раньше половины второго.

— Сегодня тебе надо немного поспать, — сказала она. — Два часа — это для кого хочешь мало.

— Может, попозже выкрою время, — ответил он, хотя и понимал, что придется выбирать между усталостью и необходимостью быть начеку.

Подкрепившись, выпив чаю и выкурив две сигареты, он ради душевного спокойствия Адели позвонил нотариусу Напьеру. Тот выразил соболезнования и подтвердил, что документы были подготовлены два года назад, и если Уилл не будет оспаривать волю отца, то все деньги Хьюго и, конечно, дом достанутся Адели Боттралл. Уилл ответил, что у него нет ни малейшего желания оспаривать волю отца, и, поблагодарив Напьера за быстрый ответ, отправился сообщить эту новость Адели. Он нашел ее у дверей кабинета Хьюго.

— Думаю, лучше тебе посмотреть его бумаги, — сказала она. — Ну, на тот случай, если… ой, я не знаю… что-нибудь от твоей матери. Всякие конфиденциальные вещи.

— Нам не обязательно делать это сегодня, Адель, — мягко сказал Уилл.

— Да-да, я знаю. Но когда придет время, мне было бы удобнее, если бы их посмотрел ты.

Он обещал посмотреть и сообщил о своем разговоре с Напьером.

— Не знаю, что мне делать с домом, — запричитала она.

— Не думайте об этом сейчас, — сказал Уилл.

— У меня голова кругом, когда доходит до этих юридических вещей, — сказала Адель таким тихим голосом, какого он у нее еще не слышал. — Я пугаюсь, когда слышу разговоры адвокатов.

Он взял ее за руку. Тонкие пальцы были холодны, а кожа мягкая-мягкая, словно и не было стольких лет стирок и уборок.

— Адель, — сказал он, — отец был очень педантичный человек.

— Да, мне это в нем нравилось.

— Так что вам нечего волноваться…

Она вдруг перебила его:

— Знаешь, я его любила.

Эти слова, казалось, удивили ее не меньше, чем Уилла. В глазах Адели стояли слезы.

— Он сделал меня… такой счастливой.

Уилл обнял ее, и она с благодарностью приняла этот жест утешения, зарыдала у него на плече. Он не стал оскорблять ее горе банальностями. Она любила этого человека всем сердцем, а теперь он ушел, и она осталась одна. Тут не нужно слов. Утешение, которое Уилл мог ей дать, он дал своим объятием. Уилл легонько покачивал ее, а она плакала.

Он повидал траур в самых разных его проявлениях. Снимал слонов у трупов их погибших сородичей, когда каждое движение выражало скорбь. Обезьян, обезумевших от горя, вопящих, как родственники, оплакивающие покойника. Зебру, обнюхивающую жеребенка, убитого дикими собаками, ее голова клонилась к земле под тяжестью утраты. Жизнь жестока к тем, кто привязан к ближним, потому что любые связи рано или поздно прерываются. Любовь может быть гибкой, вот только жизнь — штука хрупкая. Она трескается, крошится, а земля занята своим делом, и небо остается таким, как прежде, словно ничего не случилось.

Наконец Адель оторвалась от него и вытерла слезы скомканным платком.

— Ну, слезами горю не поможешь, — шмыгнув носом, сказала она и прерывисто вздохнула. — Жаль, что у вас с Хьюго отношения не сложились. Уж я-то знаю, каким он мог быть, можешь мне поверить. Но он бывал и замечательным, когда чувствовал, что можно бросить этот выпендреж. Со мной ему это было не нужно. Я в нем души не чаяла, и он это знал. И конечно, ему это нравилось. Всем мужчинам это нравится.

Она громко хмыкнула, и на мгновение Уиллу показалось, что она опять заплачет, но Адель справилась со слезами.

— Схожу к викарию, — сказала она, изображая слабое подобие улыбки. — Нужно подумать, какие псалмы петь.

Когда она ушла, Уилл открыл дверь кабинета и заглянул внутрь. Шторы были задернуты не до конца, и на запыленный стол и протертый ковер падали солнечные лучи. Уилл вошел в кабинет, вдохнул запах книг и застоялого сигаретного дыма.

Это была крепость Хьюго — кабинет великого человека и великих мыслей, как он любил говорить. Книжные стеллажи, занимавшие две стены от пола до потолка, заставлены книгами. Здесь все: Гегель, Кьеркегор, Хьюм, Витгенштейн, Хайдеггер, Кант. В юности Уилл заглядывал, в один-два из этих томов — последняя слабая попытка завоевать симпатии Хьюго, но их содержание было таким же непонятным, как математические формулы. На старинном столике слева от окна размещалась вторая знаменитая коллекция этой комнаты: дюжина, а то и больше бутылок солодового виски — все редкие сорта, и все они вкушались, когда дверь в кабинет была закрыта и Хьюго оставался здесь один. Уилл представил отца, как тот сидит в потертом кожаном кресле за столом, потягивает виски и размышляет.

«Может быть, виски помогало ему понимать эти слова, — подумал Уилл, — может, его ум продирался сквозь дебри Канта быстрее, смоченный односолодовым напитком?»

Он подошел к столу, на котором стояла третья коллекция — медные пресс-папье, штук семь или восемь, прижимавшие стопки бумаг. Если и уцелели какие-то письма от Элеонор, то они должны быть где-то в столе, в одном из ящиков. Но Уилл сомневался в их существовании. Даже если предположить, что его родители когда-то были влюблены и обменивались страстными billet-doux,^[140] Уилл не мог представить, чтобы Хьюго хранил их, когда они расстались.

Посреди стола на бюваре лежала пачка бумаг. Уилл пролистал их. Похоже, это записки к лекции, каждое второе слово поставлено под сомнение, перечеркнуто, переписано, части текста снабжены такими мелкими примечаниями, что прочесть невозможно. Он раздвинул шторы пошире, чтобы в кабинет проникало больше света, сел за отцовский стол и стал изучать эти клочки бумаги, пытаясь собрать их воедино, чтобы понять смысл.

«Мы ежедневно имеем дело с мерзостными фактами нашей животной природы, — писал Хьюго, — настолько проникаясь (неразборчиво) самоограничениями, что даже не замечаем их. Мы не исследуем экскременты в горшке или сопли в носовом платке по нравственным или этическим (вместо «этическим» сначала было написано «духовным», но потом зачеркнуто) соображениям».

Следующий абзац вычеркнут целиком, слова заштрихованы — так велико было желание стереть их. Следовавший дальше текст написан четче, но все равно довольно загадочен:

«Мы можем допустить, что слезы несут в себе меру эмоциональной нагрузки. В определенных (неразборчиво) пот может быть (неразборчиво) Но поскольку научные методологии становятся все более изощренными, приборы диаграммируют и («калибруют» или «фиксируют», одно из двух) нюансы явленного мира с точностью, которая десять лет назад показалась бы невероятной, мы вынуждены переосмыслить наши допущения. Химические маркеры — соки, истекающие из наших органов и плоти как реакция на эмоциональную активность, — могут быть обнаружены во всех отходах нашей жизнедеятельности».

Кроме того, он нацарапал три вопросительных знака, словно выражая сомнение в приведенных фактах. Но тем не менее продолжал развивать этот тезис:

«Иными словами, эмоции оседают в самой отвратной материи наших локальных параметров, и скоро чувствительность измерительных инструментов достигнет таких высот, что мы сможем точно определять эмоциональный источник этих химических маркеров. Короче говоря, мы будем иметь возможность определять состав: слизи, в которой присутствуют следы зависти, образцов пота, в котором наличествует свидетельство нашего гнева, кучки экскрементов, которая может быть истолкована как любовь».

Извращенное остроумие этих рассуждений вызвало у Уилла улыбку — особенно позабавила последняя фраза, мысль за мыслью восходящая к кульминации в неизбежном столкновении возвышенного и низменного. Неужели Хьюго и в самом деле говорил это ученикам? Если так, подумал Уилл, то зрелище, вероятно, было захватывающее — увидеть, как до них доходит суть услышанного.

Затем следовали два с половиной вымаранных абзаца, после чего Хьюго повел свою аргументацию в еще более невероятном направлении. Язык становился все ироничнее.

«Как мы должны понимать и толковать эти добрые вести? — писал он. — Это курьезное соответствие между эмоциями, перед которыми мы преклоняемся, и выделениями из нашего организма? Может быть, передавая эти химические маркеры в живую и чувствительную матрицу мира, которую мы не отказываем себе в удовольствии называть нейтральной, мы оказываем на нее влияние такого рода, о каком еще не догадались ни наши ученые, ни наши философы? И более того, потребляя заново в виде еды продукты этой теперь уже нечистой реальности, не продолжаем ли мы и цикл эмоционального потребления, пусть и на уровне, который в настоящий момент не может быть инструментально зафиксирован; иными словами, не лакомимся ли мы, так сказать, салатом, приправленным чужими эмоциями?

Давайте же признаем, что наши тела по меньшей мере представляют собой нечто вроде рыночной площади, на которой эмоции есть и средство платежа и потребляемый товар. А если мы позволим себе более смелый взгляд, представим, что территория, которую мы назвали нашей внутренней жизнью, неким образом (каковой мы пока не в состоянии проанализировать или определить количественно) влияет на наш так называемый внешний, или наружный, мир, влияет столь малозаметно, но так всепроникающе, что различие между тем и другим, которое зависит от четкого определения не наделенного разумом материального мира и нас, его мыслящих, подверженных эмоциям властелинов, становится более чем сомнительным. Возможно, грядущий вызов состоит не в том, что «основа расшаталась», как выразил это Йейтс,^[141] а в том, что стираются границы. Все, что составляло определяемое завистью проявление наших человеческих качеств (наших интимных, внутренних «я»), на самом деле есть публичное зрелище, которое проявляется так универсально и так обыденно, что мы никогда не сможем отойти на достаточное расстояние, чтобы отделиться от того самого бульона, в котором варимся».

«Странные мысли», — подумал Уилл, кладя листы назад на бювар.

Хотя слово «духовное» было скрупулезно вымарано из текста, его воздействие сохранилось. Несмотря на ироничный юмор и чопорный лексикон, было видно, что текст написан человеком, который пытается найти путь к Божественному видению, который чувствует, хотя это и не доставляет ему удовольствия, что все его философствования — на пустом месте и пора уже их бросить. Либо так, либо он написал это мертвецки пьяным.

Уилл бездельничал уже слишком долго. Пора заняться делами, и в первую очередь повидать Фрэнни и Шервуда. Нужно рассказать им о том, что произошло в больнице, на тот случай, если Стип станет их искать. Вернувшись в гостиную, Уилл обнаружил, что Адель разговаривает по телефону — с викарием, решил он. Дожидаясь конца разговора, он взвешивал, что лучше: поговорить с Каннингхэмами по телефону или идти в деревню и разговаривать лицом к лицу. Когда Адель закончила, он уже принял решение. О таких вещах не говорят по телефону — он пойдет в деревню.

Адель сказала, что похороны назначены на половину третьего в пятницу — через четыре дня. Теперь, зная время похорон, она могла подумать о цветах, машинах и еде. Адель уже составила список тех, кого собиралась пригласить. Не хочет ли Уилл добавить кого-нибудь? Он сказал, что не сомневается: она пригласила всех, кого нужно, и если она будет заниматься делами, то он хочет на часок-другой сходить в деревню.

— А пока меня нет, я прошу вас запирать дверь, — сказал он ей.

— Зачем?

— Не хочу, чтобы в дом проникли… посторонние.

— Я тут всех знаю, — беспечно сказала Адель и, увидев, что это его не убедило, добавила: — А что тебя беспокоит?

Он предвидел этот вопрос и приготовил жалкую ложь. Он слышал, как в больнице две сестры говорили о каком-то человеке, который обманными разговорами проникает в чужие дома. Он описал Стипа, хотя и в самых общих чертах, чтобы не вызвать у нее подозрений. Уилл не был уверен, что убедил ее, но это не имело значения: если удалось посеять в ней достаточные опасения, чтобы, увидев Стипа, она не впустила его в дом, это его уже устраивало.

Глава 11

1

Он не пошел прямо в дом Каннингхэмов — заглянул в газетный киоск, чтобы купить сигареты. Пока Уилл разбирал бумаги в кабинете, Адель успела поговорить еще с кем-то, кроме викария, потому что мисс Моррис уже знала о кончине Хьюго.

— Он был превосходный человек, — сказала она. — Когда похороны?

Он сказал: в пятницу.

— Я закрою киоск. Хочу отдать последний долг. Его будет не хватать здесь, вашего отца.

Фрэнни была дома, занята по хозяйству: фартук, волосы кое-как подколоты, в руке тряпка и аэрозоль с полиролью. Она с обычной теплотой встретила Уилла, пригласила в дом, предложила кофе. Он отказался.

— Мне нужно поговорить с вами обоими, — сказал он. — Где Шервуд?

— Его нет, — ответила она. — Исчез сегодня рано утром, я еще спала.

— Такого раньше не было?

— Случалось, когда он неважно себя чувствовал. Он уходит на холмы, пропадает там целыми днями — просто гуляет. А что? Что-то случилось?

— Боюсь, много чего. Ты не присядешь?

— Что, так плохо?

— Не знаю пока, плохо ли, хорошо, — сказал он.

Фрэнни сняла передник, и они сели в кресла у холодного камина.

— Постараюсь как можно короче. — И Уилл уложил в пятиминутный рассказ все события, произошедшие в больнице.

Она коротко выразила соболезнование, узнав о смерти Хьюго, а потом молча слушала, пока он не дошел до того, какое впечатление произвело на Розу и Джекоба имя Рукенау.

— Я помню это имя, — сказала Фрэнни. — Оно есть в книге. Рукенау нанял Томаса Симеона. Но какое это имеет отношение к счастливой парочке?

— Они больше уже не счастливая парочка. — Уилл досказал оставшуюся часть истории.

Выражение ее лица с каждой минутой становилось все удивленнее.

— Он ее убил? — спросила она.

— Не знаю, мертва она или нет. Но если не мертва, это чудо.

— Боже мой. Что же теперь будет?

— Вообще-то Стип наверняка хочет закончить то, что начал. Он может дождаться темноты, может…

— Просто постучать в дверь.

Уилл кивнул.

— Ты должна взять самое необходимое и быть готовой к отъезду, как только появится Шервуд.

— Думаешь, Стип придет сюда?

— Может быть. Он уже был здесь прежде.

Фрэнни бросила взгляд на входную дверь.

— О да… — вполголоса сказала она. — Мне это все еще снится. Отец в кухне. Шер на лестнице, а у меня в руках книга, которую я не хочу отдавать…

За последние минуты она заметно побледнела.

— У меня нехорошее предчувствие, Уилл. По поводу Шервуда.

Она поднялась и сплела пальцы.

— Что, если он с ними?

— Почему ты так думаешь?

— Потому что он так и не забыл Розу. Да что там — он все это время думал о ней, я абсолютно уверена. Он признался всего раз или два, но она никогда не выходила у него из головы.

— Тем больше причин собраться и быть готовыми к отъезду, — сказал Уилл, вставая. — Я хочу, чтобы мы уехали, как только появится Шервуд.

Она направилась — Уилл за ней — в холл.

— Ты говорил, что не уверен, плохие это новости или хорошие, — заметила Фрэнни на ходу. — Мне кажется, плохие.

— Но не для меня, — сказал Уилл. — Я тридцать лет жил в тени Стипа, а теперь свободен от него.

— Если он тебя не убьет, — добавила Фрэнни.

— И все равно я буду свободен.

Она посмотрела на него.

— Неужели все так ужасно?

— Как есть, так и есть, — ответил Уилл, пожав плечами. — Знаешь, я не жалею, что повстречался с ним: благодаря ему я стал тем, кто я есть. Неужели я должен сожалеть о том, что я — это я?

— Уверена, многие сожалеют. О том, что они — это они, я хочу сказать.

— Я не из их числа. Я достиг в жизни гораздо большего, чем рассчитывал в молодости.

— А теперь?

— Теперь я должен двигаться дальше. Я чувствую, это уже происходит. Во мне начинается какое-то движение.

— Я хочу, чтобы ты мне рассказал.

— Думаю, мне не найти слова, — сказал Уилл, улыбнулся и, увидев ее недоумение, добавил: — Я… взволнован. Знаю, это странно звучит, но так оно и есть. Я боялся, что все это никогда не кончится. А теперь это происходит.

Она отвела глаза и поспешила вверх по лестнице.

— У тебя есть способы защищаться от него? — крикнула Фрэнни с лестничной площадки.

— Да, есть.

— Ты мне не скажешь?

— Да есть одна штука, — сказал он и, сунув руку в карман, прикоснулся к ножу — впервые после того, как поднял его с земли.

Пальцам передались вибрации необыкновенной истории этого клинка, и он понял, что должен убрать руку, но его плоть отказывалась повиноваться. Пальцы обхватили липкую рукоять и мгновенно стали рабами исходившего от ножа упоения. Ах, сколько зла может причинить этот нож…

Убить Стипа не составит труда — вонзить клинок глубоко в эту несчастную плоть, чтобы остановилось сердце. А если у него нет сердца, нож будет колоть и колоть, оставляя раны, пока от него не останутся одни дыры, из которых вытечет жизнь.

— Уилл? — окликнула с лестницы Фрэнни.

— Да?

— Ты меня слышишь? Я тебе кричу.

Окунувшись в жестокость ножа, он не слышал ни слова.

— Что-то не так? — откликнулся он, распахивая пиджак.

Пальцы никак не могли оторваться от рукояти, костяшки побелели.

— Я хочу выпить чашку чая, — крикнула Фрэнни.

Контраст был такой нелепый — нож в его руке весь в соках Розы и желание Фрэнни выпить чашку чая, — что Уилл вырвался из воспоминаний. Он расцепил пальцы и запахнул пиджак, словно захлопнул ящик Пандоры.

— Я заварю, — сказал он и направился на кухню.

От каждого шага по телу расходились волны боли.

Поначалу он не понял почему. И, только вымыв руки под холодной водой, сообразил, что его беспокоят шрамы, оставленные медведицей, словно организм в наказание за то, что Уилл не дал ему насладиться клинком, вспомнил о старых болячках.

Он понял, что нужно быть осторожнее. С ножом придется держать ухо востро. Если он когда им и воспользуется, последствия могут быть серьезными.

Уилл вымыл руки и занялся приготовлением чая, слыша, как возится наверху Фрэнни. Он принес в ее жизнь угрозу катастрофы, но, судя по уверенному поведению Фрэнни, она не ждала особых неприятностей. Фрэнни, как и он, была меченой. Меченым был и Шервуд. Может, не так сильно, как он, но, с другой стороны, кто знает? Если бы Шервуд не пал жертвой Розы, то, может быть, его состояние с возрастом улучшилось бы и Фрэнни была бы свободна от своих обязанностей перед ним. Может, встретила бы кого-нибудь. Вышла замуж. Жила бы счастливой жизнью, более полной, чем определила ей судьба.

Он наливал в эмалированный чайник кипяток, когда услышал, как открылась и закрылась парадная дверь.

— Это ты, Шервуд? — раздался сверху голос Фрэнни.

Уилл не заявил о себе — притаился на кухне. Фрэнни спускалась по лестнице.

— Я начала беспокоиться.

Шервуд пробормотал в ответ что-то — Уилл не разобрал.

— Вид у тебя ужасный, — сказала Фрэнни. — Что случилось, черт возьми?

— Ничего…

— Шервуд?

— Просто я себя неважно чувствую, — сказал он. — Пойду к себе — лягу.

— Нет. Мы должны уехать.

— Я никуда не поеду.

— Шервуд, мы должны уехать. Стип возвращается.

— Нас он не тронет. Ему нужен Уи…

Он остановился на полуслове и посмотрел в сторону кухонной двери, где появился Уилл.

— Что — Роза все еще жива? — спросил Уилл.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Шервуд. — Фрэнни, о чем это он? Нам никуда не нужно уезжать. Уилл пришел, чтобы, как всегда, доставить неприятности.

— Кто тебе это сказал?

— Это очевидно, — ответил Шервуд, глядя в пол, а не сестре в глаза. — Он всегда этим занимался.

— Где она, Шервуд? — спросил Уилл. — Он ее похоронил?

— Нет! — закричал Шервуд. — Это моя женщина, и она жива!

— Гдеона?

— Я тебе не скажу. Ты сделаешь с ней что-нибудь плохое.

— Ничего я с ней не сделаю, — сказал Уилл, выходя из кухни.

Это движение испугало Шервуда. Он неожиданно повернулся и метнулся к двери.

— Постой! — закричала Фрэнни, но он ничего не хотел слушать.

В мгновение ока Шервуд оказался на улице. Уилл бросился следом. По дорожке к распахнутой калитке, потом налево и опять налево, Шервуд, осмотрительно избегая улицы, где его бег замедлят машины, направлялся за дом. Уилл бежал, крича ему вслед, чтобы он остановился, но тщетно. Шервуд был довольно ловок, и Уилл понимал: если он вырвется на открытое пространство, погоня будет проиграна. Но Фрэнни перехитрила брата. Она выбежала из задней двери прямо на Шервуда и ухватила его с такой силой, что он не успел высвободиться до того, как подбежал Уилл.

— Успокойся. Успокойся, — повторяла Фрэнни.

Но Шервуд, не обращая на нее внимания, яростно обрушился на Уилла.

— Зачем ты вернулся?! — закричал он. — Ты все испортил! Все!

— Ну-ка, возьми себя в руки, — резко сказала Фрэнни. — Я хочу, чтобы ты глубоко вздохнул и успокоился, а не то покалечишь кого-нибудь. Слушай… давай вернемся в дом и поговорим, как цивилизованные люди.

— Пусть сначала отпустит меня, — потребовал Шервуд.

— А ты не удерешь? — спросила Фрэнни.

— Не удеру, — горько ответил Шервуд.

— Обещаешь?

— Я не ребенок, Фрэнни! Если я сказал, что не убегу, значит, не убегу.

Уилл отпустил его. То же самое сделала и Фрэнни. Шервуд не шелохнулся.

— Довольны? — мрачно сказал, он и, ссутулившись, поплелся в дом.

2

Они наконец оказались в доме, и Уилл предоставил Фрэнни задавать вопросы. Что касается Шервуда, то Уилл для него враг, и если вопросы будет задавать он, ответов не дождешься. Фрэнни начала с пересказа сокращенной версии того, что узнала от Уилла. Шервуд все это время молчал, уставившись в пол, но когда она сказала, что Хьюго убили Стип и Макги — что Фрэнни проницательно замалчивала (сначала просто сказав, что Хьюго мертв) почти до конца своего монолога, — Шервуд не мог скрыть потрясения. Разговаривая в прошлый раз с Уиллом, он сказал, что симпатизировал Хьюго, и теперь занервничал, а когда Фрэнни рассказала об участии в этом Розы, глаза у Шервуда стали влажные.

— Я только хотел спасти ее от Стипа. Она беспомощна, — вымолвил он наконец.

Теперь он смотрел на сестру, в глазах блестели слезы.

— Зачем ему убивать ее, если она не пыталась освободиться? Она ведь и не хочет ничего другого.

— Может, нам удастся ей помочь, — сказал Уилл. — Где она?

Шервуд снова повесил голову.

— По крайней мере, расскажи нам, что случилось, — мягко попросила Фрэнни.

— Я встретил ее несколько дней назад в холмах, когда гулял там. Она сказала, что ищет меня, что ей нужна моя помощь. Она спросила, не могу ли я найти для нее какое-нибудь место, где можно спать: ведь Суда больше нет. Я знал, что ее нужно опасаться, но мне не было страшно. Я так часто представлял себе, что снова ее увижу. Воображал, что встречу ее именно так, как и случилось, — там, под солнцем. Она казалась такой одинокой. И совсем не изменилась. И она сказала, что счастлива снова видеть меня. Это как встреча со старым другом, сказала она, и еще она надеется, что я чувствую то же самое. Я ответил, что так и есть. Сказал, что могу снять для нее номер в гостинице в Скиптоне, но она ответила: нет, Стип отказывается останавливаться в гостиницах, опасается, что кто-нибудь может запереть дверь, пока он спит. Я не понимаю, что это значит, но так она сказала. До этого она ни разу не упомянула Стипа, и я почувствовал разочарование. Я думал, может, она вернулась одна. Но по тому, как она просила меня, я видел, что она его боится. И тогда я сказал, что знаю одно место, куда они могут пойти. И отвел ее туда.

— А ты видел Стипа? — спросила Фрэнни.

— Потом уже видел.

— Он тебе не угрожал?

— Нет. Вел себя тихо, и вид у него был больной. Я ему почти сочувствовал. Я видел его всего раз.

— А сегодня утром? — спросил Уилл.

— Сегодня утром я его не видел.

— Но ты видел Розу.

— Я ее слышал, но не видел. Она лежала в темноте. И сказала, чтобы я уходил.

— Как она говорила?

— Слабым голосом. Но не похожим на голос умирающей. Она бы попросила меня о помощи, если бы умирала.

— Но не в том случае, если бы понимала, что уже слишком поздно, — сказал Уилл.

— Не говори так, — оборвал его Шервуд. — Ты две минуты назад сказал, что мы можем ей помочь.

— Я ни в чем не могу быть уверен, пока не увижу ее, — ответил Уилл.

— Где она, Шер? — спросила Фрэнни.

Шервуд снова смотрел в пол.

— Да бога ради, ничего мы ей не сделаем. Ну, в чем дело?

— Я… просто… ни с кем не хочу ее делить, — тихо проговорил Шервуд. — Она была моей маленькой тайной. Мне хочется, чтобы так и оставалось.

— Значит, пусть она умирает, — раздраженно сказал Уилл. — Ты ведь ни с кем не хочешь ее делить. Хочешь, чтобы она умерла?

Шервуд отрицательно покачал головой.

— Нет, — пробормотал он и добавил еще тише: — Я провожу вас к ней.

Глава 12

Счастье всегда вызывало у Джекоба желание испытать нечто противоположное. Пребывая в блаженном состоянии после очередной удачной резни, Стип неизменно отправлялся в какой-нибудь культурный центр, чтобы посмотреть трагедию, а еще лучше — оперу, чтобы всколыхнуть те чувства, которые он обычно держал под спудом. Затем он предавался страстям, как: излечившийся алкоголик, оставленный среди бочек бренди, запах которого он вдыхает до беспамятства.

Но, в отличие от счастья, отчаяние требовало чего-то подобного. Когда он, как теперь, был поглощен этим чувством, его природа толкала Стипа на поиски чего-то похожего. Другие искали для ран исцеления. А он хотел одного: натирать их солью снова и снова.

До этого дня у него под рукой всегда было целебное средство. Когда отчаяние становилось невыносимым, Роза отводила его от края пропасти и восстанавливала равновесие. Чаще всего ее лекарством был секс — сиськи-письки, как она это называла в игривом настроении. Но сегодня Роза сама была причиной его отчаяния. Она умирала от его руки, и рана оказалась слишком глубока — неисцелима. Он уложил ее в темноте ветхого домишки и, по ее просьбе, оставил одну.

— Я не хочу, чтобы ты был рядом, — сказала она. — Убирайся с глаз моих.

И он ушел. Прочь из деревни, вверх по склону холма. Он искал место, где его отчаяние усилится. Ноги сами знали, куда его нести: в рощу, где этот проклятый мальчишка показывал ему видения. Стип знал: там он найдет пищу для своего отчаяния. Как он жалел, что его нога ступила когда-то на этот клочок земли — не было на планете другого места, которое вызывало у него такое горькое чувство. Задним умом он понимал: первая его ошибка заключалась в том, что он дал нож Уиллу. А вторая? В том, что он не убил мальчишку, когда понял, что тот — проводник. Что за странное сочувствие снизошло на него в ту ночь — отпустил этого выродка живым, зная, что голова Уилла наполнена украденными воспоминаниями?

Но даже и эта глупость не стоила бы ему так дорого, если б мальчишка не вырос гомосеком. А тот взял и вырос. А поскольку его не волновала проблема продолжения рода, он стал куда более сильным врагом… нет, не врагом, чем-то позамысловатее… Вот если бы он женился и стал отцом… Стип всегда чувствовал себя неловко в компании гомосексуалистов, но при этом испытывал к ним, почти против воли, симпатию. Как и он, они вынуждены сочинять самих себя, как и он, они поглядывали на свое племя словно со стороны. Но он бы с удовольствием посмотрел на уничтожение всего клана, если б это могло воспрепятствовать его встрече с Уиллом.

В пятидесяти ярдах перед рощей он остановился и, оторвав взгляд от ботинок, огляделся. Приближалась осень, он ощущал в воздухе ее ранящий дух. В это время года он часто уходил гулять, прерывая свои труды на неделю-другую, чтобы обследовать английскую глубинку. Невзирая на экономические бедствия, страна хранила свои святыни — путнику нужно лишь смотреть во все глаза. Он долгие годы бродил по Англии из конца в конец, общаясь с духами еретиков и поэтов; ходил прямыми дорогами, по которым ушли последователи Бёме,^[142] и слышал, как они саму землю называют ликом Божьим; он слонялся по Малверн-Хиллс, где Ленгленду было видение о Петре-пахаре;^[143] шагал по склонам курганов, где в усыпальницах из земли и бронзы покоились языческие вожди. Не у всех этих мест было благородное прошлое. Некоторые имели скорбную историю. Поля и рощи, где верующие умирали за Христа. Алдхам-Коммон, где был сожжен Роуланд Тейлор, добрый приходской священник из Хадлея,^[144] его костер сложили из веток живой изгороди, которая все еще зеленела здесь. И Колчестер, где дюжина или более душ были сожжены в одном костре за грех молитвы. Бывал он и в менее известных местах, которые нашел только потому, что слушал внимательно, как муха у рта умирающего. В местах, где неизвестные мужчины и женщины погибли из-за любви или за веру. Или за то и другое. Он часто завидовал мертвецам. Стоя как-то в сентябре на вспаханном поле и слушая карканье ворон из крон худосочных деревьев, он подумал о простодушии тех, чей прах смешан с грязью, прилипшей к его ботинкам, и пожалел, что не родился с более незатейливым сердцем.

Он больше не посетит эти места — ни этой осенью и никогда. Его жизнь, курьезный пример стабильности, менялась — с каждым днем, с каждым часом. Он, конечно, заткнет рот Рабджонсу, но это не исправит положения. Роза все равно умрет, а он останется один на один со своим отчаянием и станет погружаться в него все глубже и глубже. А поскольку уже никто не сможет замедлить это падение, он остановится лишь тогда, когда падать дальше будет некуда. И тогда он погибнет, скорее всего от своей собственной руки, и его видение мертвой земли будет передано в другие, менее достойные руки.

«Это не имеет значения», — подумал он, снова зашагав в сторону рощи.

Многие люди служили тем же идеалам, хотя и не подозревали об этом. Он в свое время имел сомнительное удовольствие встречаться с целым сонмом таких людей. Среди них было несколько спятивших военных, множество душевнобольных, несколько человек, точно знавших, как называется творимое ими зло и просто получавших от этого удовольствие. Но большинство — и говорить с ними было куда интереснее, чем с остальными, — ни в коей мере не были жестокими лично, они сидели в своих офисах, словно вежливые бухгалтеры, организуя погромы и этнические чистки в фискальных и политических целях. У них могли быть разные характеры, но все они были его союзники и, ведомые амбициями, являлись истребителями видов в той же мере, что и он. Одни делали это ради прибыли, другие — во имя свободы, третьи — просто потому, что могли это делать. Их причины по большому счету его не волновали. Важны были не причины, а последствия. Он хотел, чтобы мир пришел в упадок, чтобы семья вымирала за семьей, племя за племенем, от огромных до крохотных, и для достижения этой цели всегда были нужны автократы и технократы. Но если они оказывались неразборчивы в средствах, грубы и часто не осознавали, какой ущерб наносят, он вел свою борьбу против жизни с величайшей точностью: изучал жертвы, как наемный убийца, знакомился с их привычками и убежищами. Из тех, кого он приговаривал к смерти, спастись удавалось немногим. Он не знал чувства получше того, которое испытывал, сидя рядом с жертвой, записывая в дневник подробности ее смерти и зная, что, когда тлен сожрет труп, только у него останется свидетельство того, как канул в вечность этот вид.

Вот этого уже никогда не будет. И этого. И этого.

Он уже дошел до края рощи. Порыв ветра зашелестел в кронах деревьев, переворачивая на земле солнечные монетки. Он осторожно вошел в лесок, и в это время налетел новый порыв ветра, сорвавший несколько первых листьев. Он направился прямо к тому месту, где в ту далекую зиму сидели птицы. В развилке ветвей осталось весеннее гнездо, заброшенное за ненадобностью (птенцы уже стали на крыло), но все еще целое. Стоя на том месте, куда упали птицы, он с отталкивающей легкостью вспомнил видения, которые заставил его вытерпеть Рабджонс…

Симеон, залитый солнечным светом, за день до смерти отказывался ответить на зов хозяина, даже в отчаянии сохраняя красноречие. А потом та же сцена мгновение спустя. Мертвый Симеон под деревьями, его телом уже полакомились…

Стип испустил тихий стон, прижал ладони к глазам, стараясь прогнать эту сцену. Но она не уходила, пульсировала под его веками, словно он видел ее впервые во всех жестоких подробностях: следы когтей на щеке и лбу Томаса, оставленные птицами, которые выклевали ему глаза; помет у него на бедре — это опорожнился какой-то зверь, обнюхивая тело: золотая кудряшка в паху, странным образом уцелевшая, тогда как мужское достоинство, произраставшее из этого места, было оторвано, осталось кровавое месиво, но тот хохолок сохранился.

Он не думал, что, убив проводника, избавится от усиливающейся боли. Теперь он пребывал в рабстве, которое поглотит его окончательно. Но когда он сдастся на милость победителя, то сделает это в здравом уме. Среди его мыслей не будет чужаков, устремляющихся туда, где его скорби саднят сильнее всего. Он умрет в одиночестве в чреве своего отчаяния, и никто не узнает, какими были его последние мысли.

Пора было идти. Он достаточно долго откладывал этот миг, боясь собственной слабости. Ему хотелось бы, спускаясь по склону холма, держать в руке нож, который был знаком с ремеслом резни даже лучше, чем он, Джекоб. Но это не так уж важно. Убийство — старое искусство, более старое, чем ковка лезвий. Он найдет средство для свершения деяния, прежде чем его настигнет этот миг. Веревка. Молоток. Подушка.

А если откажут эти инструменты, у него всегда остаются его руки. Да, пожалуй, руки лучше всего. Это честно и просто, и, как и его ошибка, будет связано с деянием, плоть против плоти. Ему доставляла удовольствие безукоризненность этого решения, а в нынешнем его состоянии от маленьких удовольствий, каким бы способом они ни доставались, отказываться не стоит.

Глава 13

После смерти Делберта Доннели в Бернт-Йарли не было мясной лавки, а после разрушения Суда не осталось и самих Доннели. Его дочь Марджори с семьей переехала в Истдейл, а вдова отправилась в Литам Сент-Аннс вести светский образ жизни. Лавка поменяла нескольких владельцев — в ней размещалась парикмахерская, потом комиссионный магазин, потом овощной, а теперь там опять была парикмахерская. А вот дом Доннели так и не был продан. И не по каким-то сомнительным причинам (никто не говорил, что Делберт бродит по голому полу, чавкая пирожками со свининой), просто дом был уродливый, неприглядный, к тому же за него просили слишком высокую цену. Но для покупателя, желающею уединения, это было идеальное приобретение: дом окружали заросли бирючины высотой в семь футов, когда-то бывшие предметом гордости и радости Делберта. Кое-кто говорил, что если бы он уделял своей внешности столько внимания, сколько живой изгороди, то был бы первым красавцем в Йоркшире. Что ж, Делберт теперь под землей на кладбище выглядел, вероятно, еще непригляднее, чем обычно, а его изгородь буйно разрослась.

— Как ты догадался привести сюда Розу? — спросила Фрэнни Шервуда, когда он толкнул калитку.

Он виновато посмотрел на сестру.

— Я заглядывал сюда время от времени, с тех пор как дом опустел.

— Зачем?

— Не знаю. Чтобы побыть наедине с самим собой.

— Значит, все время, когда я думала, что ты гуляешь в холмах, ты был здесь?

— Не всегда. Но часто. — Он ускорил шаг, обгоняя Фрэнни и Уилла. — Я должен войти без вас. Не хочу, чтобы вы ее напугали.

— Фрэнни в любом случае должна остаться здесь, — сказал Уилл. — Но один ты туда не пойдешь. Там может быть Стип.

— Тогда мы пойдем туда втроем, — сказала Фрэнни. — И никаких «но», «и» и «если».

Сказав это, она зашагала по гравийной дорожке к входной двери — мужчинам оставалось лишь догонять ее. Дверь оказалась открытой, и внутри было относительно светло. Источником света являлось не электричество, а две зияющие дыры в крыше. Большая, шириной футов в шесть, образовалась после бурь, бушевавших в прошлом феврале. Порывы ветра, достигавшие скорости девяноста миль, сорвали шиферные листы, а ледяные дожди раздолбили доски в труху. Теперь дневной свет попадал внутрь.

— Где она? — шепотом спросил Уилл у Шервуда.

— В столовой, — ответил тот, кивая в сторону коридора.

Там было три двери, но Уиллу не пришлось гадать. Из-за самой дальней раздался голос Розы. Он прозвучал слабо, но сомневаться в том, какие чувства передавал этот голос, не приходилось.

— Не приближайтесь ко мне. Я не хочу, чтобы кто-то ко мне приближался.

— Это не Джекоб, — сказал Уилл, подходя к двери и распахивая ее.

На окне были ставни, почти закрытые, и в комнате царил полумрак. Но он сразу увидел ее, она полулежала спиной к стене справа от камина. Вокруг валялись мешки. Она села, когда он вошел, хотя далось ей это с трудом.

— Шервуд? — сказала Роза.

— Нет, Уилл.

— Я раньше так ясно слышала. Значит, он пока тебя не нашел?

— Пока не нашел. Но я готов к встрече.

— Не обманывай себя. Он тебя убьет.

— И к этому я тоже готов.

— Глупо, — пробормотала она, покачав головой. — Я слышала женский голос…

— Это Фрэнни. Сестра Шервуда.

— Позови ее сюда, — попросила Роза. — Мне нужна помощь.

— Я тебе помогу.

— Нет, не поможешь. Нужно, чтобы это сделала женщина. Позови ее.

Уилл вышел в коридор. Шервуд стоял рядом с дверью — весь нетерпение.

— Она зовет Фрэнни, — сказал Уилл.

— Но я…

— Она так хочет. — И Уилл обратился к Фрэнни: — Она говорит, ей нужна помощь. Не думаю, что она позволит нам отвезти ее к доктору. Но постарайся ее убедить.

У Фрэнни это не вызвало энтузиазма, но, поколебавшись несколько мгновений, она скользнула в комнату мимо Шервуда и Уилла.

— Она умрет? — спросил Шервуд очень тихо.

— Не знаю, — ответил Уилл. — Она прожила долгую жизнь. Может быть, пришло время.

— Я не дам ей умереть, — сказал Шервуд.

Фрэнни вернулась к двери.

— Мне нужны марля и бинты. Шервуд, сходи домой, принеси что найдешь. В доме водопровод еще работает?

— Да, — сказал Шервуд.

— Не пробовала убедить ее показаться врачу? — спросил Уилл.

— Это бесполезно. И потом, не думаю, что врач сможет ей помочь.

— Что, так плохо?

— Дело не в том, что плохо. Странно. Я таких ран в жизни не видела. — По ее телу прошла дрожь. — Не знаю, смогу ли заставить себя прикоснуться к ней еще раз.

Она бросила взгляд на Шервуда.

— Ну, ты идешь?

Он был похож на собаку, которую выгоняют с кухни, на ходу оглядывался через плечо, чтобы ничего не пропустить. Наконец добрался до парадной двери и вышел.

— И что мы будем делать, когда ее забинтуем? — поинтересовалась Фрэнни.

— Позволь мне поговорить с ней.

— Она сказала, что не хочет видеть ни тебя, ни Шервуда.

— Придется ей потерпеть, — сказал Уилл. — Извини.

Фрэнни пропустила его, и Уилл шагнул в комнату. Там теперь было темнее, чем несколько минут назад. И теплее. Оба эти изменения, предположил он, вызваны действиями Розы. Поначалу он даже не увидел ее — такой плотной стала тень у камина. В темноте он пытался сообразить, где она, но тут услышал ее голос:

— Уходи.

По голосу он определил ее местонахождение. Роза переместилась на четыре или пять ярдов, в самый дальний от двери угол комнаты. Ставни, находившиеся слева от нее, по-прежнему были приоткрыты, но дневной свет доходил лишь до подоконника — дальнейшее его проникновение останавливали испускаемые ею миазмы.

— Нам нужно поговорить, — сказал Уилл.

— О чем?

— Что я могу для тебя сделать? — спросил он самым примирительным тоном, на какой только был способен.

— Я убила твоего отца, — тихо сказала она. — А ты хочешь мне помочь? Ты мне простишь мою подозрительность?

— Ты находилась под влиянием Стипа, — сказал Уилл, делая осторожный шаг в ее сторону.

Но и этого шага оказалось достаточно, чтобы атмосфера вокруг него сгустилась. Хотя он во все глаза смотрел в тот угол, где была она, мрак напоминал фотографию, сделанную при недостаточном освещении: серое зернистое пятно.

— Под влиянием Стипа? Я? — Она рассмеялась в темноте. — Раскинь мозгами. Я ему нужна больше, чем он мне.

— Правда?

— Чистая правда. Он без меня свихнется. Если уже не свихнулся. Я помогала ему стоять на твердой земле.

Уилл, пока она говорила, почти вдвое сократил расстояние между ними, но при этом по-прежнему ее не видел.

— На твоем месте я бы не подходила ближе, — предупредила Роза.

— Почему?

— Я распадаюсь на части. Видел, как распускают вязанье? Тебе здесь сейчас опасно находиться.

— А Фрэнни?

— С ней ничего не будет. Женщины не столь к этому чувствительны. Если ей удастся меня запечатать, может, я еще и проживу дня два.

— Но ты не поправишься?

— Я не хочу поправляться! Я хочу найти путь назад, к Рукенау, там я буду счастлива… — Она издала протяжный судорожный вздох. — Ты спрашивал, что можешь сделать для меня.

— Да…

— Отвези меня к нему.

— Ты знаешь, где он?

— На острове.

— На каком острове?

— Думаю, я этого никогда не знала. Но ты ведь знаешь, где он…

— Нет, не знаю.

— Но в саду…

— Я блефовал.

Из угла комнаты послышался звук движения, и в лицо Уилла ударила теплая волна. Он почувствовал легкую тошноту и мучительное искушение отступить к двери. Но поборол это желание, а темнота перед ним в это время рассеялась, и он стал видеть Розу. Она была похожа на призрак того, чем была раньше. Прежде роскошные волосы ниспадали по обе стороны лица, глаза запали. Руками она зажимала рану, но не могла скрыть ее необычность. Он увидел на ее пальцах пылинки какого-то светлого вещества, одни отливали золотом, другие осели на ее теле, приклеились к грудям, третьи взлетали, как искры над костром, и, истощаясь в полете, исчезали.

— Значит, ты не можешь доставить меня к Рукенау? — уточнила она.

— Прямо к нему я тебя доставить не могу, — признался Уилл, — Но это не значит…

— Очередная ложь…

— У меня не было выбора.

— Все вы одинаковы.

— Он хотел меня убить.

— Невелика потеря, — ехидно сказала она. — Одним лжецом больше, одним меньше. Уходи!

— Выслушай меня…

— Я услышала все, что хотела, — отрезала она, отворачиваясь.

Уилл машинально двинулся к ней, собираясь еще раз воззвать к ее разуму. Она краем глаза уловила его движение и, вероятно решив, что он наступает на нее с недобрыми намерениями, резко развернулась. В это мгновение яркие пятнышки на ее руках ожили. Они словно обезумели и через мгновение слились в одну яркую нить, устремившуюся прочь от ее тела. Она летела с такой скоростью, что Уилл не успел увернуться, и, задев его плечо, эта нить змеей взлетела к потолку. Контакт был мимолетный, но достаточный, чтобы Уилл потерял равновесие. Он пошатнулся, ноги настолько ослабели, что не могли удержать тело. Он упал на колени, испытывая какую-то эйфорию, источником которой было то место, где нить коснулась его плоти. Он почувствовал или вообразил, что почувствовал, как энергия этой нити распространяется по телу, проходя по сухожилиям, нервам, костному мозгу, высвечивает их; кровь заиграла, чувства обострились…

Теперь он видел нить на потолке — там она опять разделилась (словно ожерелье крохотных жемчужин, которые, сорвавшись с основы, опровергали закон тяготения) и затрещала. Эти жемчужины разлетелись во всех направлениях, те, что послабее, разорвались в одно мгновение, более сильные сначала ударились о стену, а потом погасли.

Уилл смотрел на них, как на метеоритный дождь, запрокинув голову и широко раскрыв рот. И только когда все они погасли, он снова перевел взгляд на их источник. Роза отступила в свой угол, но глаза Уилла под воздействием сияния обрели необъяснимую силу: за мгновение до того, как сияние прекратилось, он увидел Розу так, как не видел никогда прежде. Внутри ее он созерцал существо из полированной тени — темное, лоснящееся и изменчивое. Существо, удерживаемое под контролем благодаря всему тому, чем она стала за прошедшие годы, как картина, настолько испорченная накопившейся на ней грязью и рукой неумелого реставратора, что ее красота стала невидимой. И с той же несомненностью, с какой его разоблачающий взгляд различил самую ее суть, взгляд Розы в свою очередь увидел в нем что-то необыкновенное.

— Скажи мне, — проговорила она, понизив голос, — когда ты стал лисом?

— Я? — переспросил он.

— Он шевелится в тебе, — ответила Роза, вглядываясь в него. — Я его отчетливо вижу.

Он опустил взгляд на свое тело, отчасти предполагая, что сила, исходившая от нее, вызвала в нем какие-то перемены. Нелепица, конечно: он видел все ту же бледную потную плоть. Еще больше его разочаровало, что остатки света рассеиваются. Он чувствовал, как его покидает этот дар, и уже оплакивал его.

— Стип был прав насчет тебя, — сказала она. — Ну ты и типчик. В тебе так трепыхается призрак, а ты еще не сошел с ума.

— Кто тебе сказал, что я не схожу с ума? — спросил Уилл, вспоминая нелеший путь, который и сделал его владельцем этого призрака. — Ты знаешь, что я вижу что-то в тебе?

— Если видишь, то отвернись, — сказала Роза.

— Не хочу. Оно прекрасно.

Полированное существо все еще оставалось видимым, но уже исчезало; его нездешнее изящество растворялось в израненной плоти Розы.

— Боже мой, — пробормотал Уилл. — Я только теперь понял. Я уже видел его прежде. Это тело, что внутри тебя.

Несколько мгновений она молчала, словно не могла решить, имеет ли смысл дать втянуть себя в этот разговор. Но это оказалось сильнее ее.

— Где видел? — спросила она.

— На картине Томаса Симеона. Он назвал его нилотик.

Ее пробрала дрожь при звуках этого слова.

— Нилотик? — переспросила Роза. — Что это такое?

— Это означает «живущий на Ниле».

— Я никогда… — Она тряхнула головой и начала снова: — Я помню остров, но не на реке. По крайней мере, не на этой реке. На Амазонке, да. Мы со Стипом были на Амазонке — убивали там бабочек. Но на Ниле… никогда… — Голос ее становился все глуше, и остатки ее второго «я» исчезли из вида. — И все же… в том, что та говоришь, есть истина. Что-то движется во мне, как в тебе движется лис…

— И ты хочешь знать, что это такое.

— Это знает только Рукенау. Ты отведешь меня к нему? Ты лис. Ты найдешь его по запаху.

— И ты думаешь, он объяснит?

— Я думаю, если он не сможет, то не сможет никто.

Фрэнни сидела на нижней ступеньке лестницы, читала пожелтевшую и сильно помятую газету, которую нашла в одной из комнат.

— Как она? — спросила Фрэнни.

Он оперся о дверной косяк — ноги все еще подгибались от слабости.

— Она хочет найти Рукенау. Больше ни о чем не желает думать.

— А где он?

— Если он вообще существует, то где-то на Гебридах, как сказано в книге. Но она не знает, на каком острове.

— Хочешь, чтобы мы отвезли ее туда?

— Не мы — я. Если ты сможешь сделать перевязку, я заберу ее отсюда.

Фрэнни сложила газету, швырнула на пыльный пол.

— А что, по-твоему, есть на этом острове?

— В худшем случае — много птиц. В лучшем? В лучшем — Рукенау. И Домус Мунди, уж бог его знает, что это такое.

— И значит, ты предлагаешь, чтобы я оставалась здесь, пока ты будешь его искать? — сказала Фрэнни с улыбкой. — Нет, Уилл. Это и моя судьба. Я присутствовала, когда все это начиналось. И я увижу, как оно кончится.

Уилл не успел ответить — входная дверь распахнулась, и вошел Шервуд с пакетом.

— Я скупил все бинты, какие смог найти, — сказал он, передавая пакет Фрэнни.

— Хорошо, — сказал Уилл. — План, значит, такой. Я возвращаюсь в дом отца и говорю Адели, что должен уехать…

— Куда это ты собрался? — насторожился Шервуд.

— Фрэнни тебе объяснит, — ответил Уилл, молча уговаривая свои все еще слабые ноги двигаться.

Он прошел мимо Шервуда к выходу.

— Пожалуйста, скорее, — сказала Фрэнни. — Я не хочу быть здесь, когда…

— Можешь не говорить, — отозвался Уилл. — Обещаю, я не задержусь.

Он, прихрамывая, вышел из двери и направился по тропинке на улицу. Хотелось побежать босиком. Или обнаженным. Когда-то именно так он и представлял себя на пути к Джекобу в здании Суда: он идет, и огонь в нем превращает снег в пар. Но по пути домой он скрывал желания мальчика и лиса. Их время придет. Но пока еще рано.

Глава 14

1

Адель была не одна. Перед домом стояла сверкающая машина, а в доме находился ее хозяин — энергичный, даже веселый тип по имени Морис Шиллинг, владелец похоронной конторы. Уилл отвел Адель в сторону и сказал, что должен уехать на день-другой. Она, конечно, хотела узнать, куда он направляется. Он старался лгать как можно меньше. Заболела одна его знакомая, и он поедет в Шотландию — посмотрит, что может для нее сделать.

— Но к похоронам ты вернешься? — спросила Адель.

Уилл пообещал вернуться.

— Мне неловко оставлять вас одну.

— Ну, если человеку нужна помощь, — сказала Адель, — то ты должен ехать. Я тут сама со всем управлюсь.

Он отпустил ее к мистеру Шиллингу, а сам пошел наверх — одеться. Он сидел на кровати, зашнуровывая ботинки, и бросил случайный взгляд в окно как раз в ту минуту, когда солнце пробилось сквозь тучи и позолотило склон холма. Он оставил шнурки и уставился в окно, дух его воспарил при виде этой красоты. Это не сон о жизни, подумал он, не теория, не фотография. Это сама жизнь. И что бы ни случилось дальше, у нас был этот момент — у меня и солнца. Потом тучи снова сомкнулись, и золото исчезло. Уилл принялся зашнуровывать ботинки, собирать вещи, чувствуя, что его глаза влажны от благодарности за дарованные ему откровения. Видения в Беркли, визиты лиса, прикосновения нити Розы — каждое было своего рода пробуждением, словно он вышел из комы с жаждой познания, которую невозможно насытить единственной трансформацией. Сколько раз придется ему пробуждаться, пока он не обретет все знания, доступные человеку? Десяток? Сотню? Или это может продолжаться бесконечно, этот подъем духа, кожа с его снов начнет опадать, но под нею будут обнаруживаться лишь новые и новые сны.

Внизу мистер Шиллинг все еще вел беседу о цветах, гробах и ценах. Уилл не стал прерывать их переговоры (Адель умела торговаться), проскользнул в кабинет отца, чтобы захватить атлас. Все книги большого размера лежали на отдельной полке, так что долго искать не пришлось. Это было все то же потрепанное издание, которое он помнил с детства, — атлас доставали каждый раз, когда Уиллу нужно было делать домашнее задание по географии. Большая его часть уже устарела. Границы передвинулись, города были переименованы или уничтожены. Но Внешние Гебриды, конечно, остались на месте. Если за них когда-то и велась война, то мирные договоры были подписаны не одно столетие назад. Острова не имели особого значения — скопление цветных точек на бумажном море.

Довольный находкой, он выскользнул из кабинета и, сняв с вешалки у двери кожаную куртку, вышел из дома, слыша песнопения мистера Шиллинга об удобствах гроба с мягкой обивкой.

2

— Тебе нечего опасаться, — сказала Роза, когда Фрэнни вернулась к ней с бинтами.

Однако интуиция говорила совсем другое. Удушающее тепло, колючий воздух, то, как звук испытываемой Розой боли отдавался в досках пола, — все вместе создавало впечатление, будто над ней висит невидимый грозовой фронт, и никакие слова Розы не могли убедить Фрэнни, будто ей нечего опасаться вблизи этой женщины. Страх подгонял ее. Она сказала Розе, чтобы та пальцами сжала рану, потом приложила к ней, как к обычной ране, марлю и закрепила ее кусками пластыря длиной около фута. После этого она замотала тело женщины бинтом, хотя и понимала, что это до нелепости лишнее. Фрэнни уже заканчивала, когда Роза положила руку на ее плечо и произнесла слово, которое Фрэнни больше всего боялась услышать.

— Стип.

— О боже, — сказала Фрэнни, глядя на свою пациентку. — Где?

Глаза у Розы были закрыты, но глазные яблоки двигались под веками.

— Его еще нет здесь, — сказала она. — Пока. Но он возвращается. Я это чувствую.

— Тогда нам нужно уходить.

— Не бойся его, — сказала Роза, и ее веки взметнулись. — Зачем доставлять ему такое удовольствие?

— Потому что мне страшно, — призналась Фрэнни.

Во рту у нее вдруг пересохло, сердце громко застучало.

— Но он такое нелепое существо, — сказала Роза. — Всегда был таким. Знаешь, в прежние времена он бывал галантным и благородным. Иногда даже любящим. Но по большей части — мелочным и занудным.

Несмотря на охватившую ее тревогу, Фрэнни не смогла удержаться и задала напрашивающийся вопрос:

— Почему же ты оставалась с ним столько времени, если он такое ничтожество?

— Потому что мне больно разделяться с ним, — ответила Роза. — Всегда менее мучительно остаться, чем уйти.

«Не такой уж необычный ответ», — подумала Фрэнни.

Она слышала такое от многих женщин.

— Но теперь ты уходишь, — сказала она. — Мы уходим. И пошел он к черту.

— Он пойдет следом, — отозвалась Роза.

— Пойдет, так пойдет. — Фрэнни направилась к двери. — Но сейчас я не хочу с ним встречаться.

— Ты хочешь, чтобы здесь был Уилл.

— Да, я…

— Ты думаешь, он тебя спасет?

— Может быть.

— Ему это не по силам. Поверь мне. Он не сможет. Он ближе Джекобу, чем сам это понимает.

Фрэнни, дойдя до двери, развернулась.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что они — части друг друга. Он не может спасти тебя от Джекоба, потому что и себя не может спасти.

Переварить это в настоящий момент Фрэнни было непросто, но над этими словами стоило подумать.

— Я Уилла не брошу, если ты это имеешь в виду.

— Просто не полагайся на него, — предупредила Роза. — Только и всего.

— Не буду.

Она открыла дверь и отправилась на поиски Шервуда. Он сидел на ступеньке крыльца, обдирая кору с прутика. Она не стала его звать — кто знает, может, Стип где-то рядом, — а пошла к нему, чтобы вывести из полузабытья. Фрэнни прикоснулась к брату и увидела красные круги у него вокруг глаз.

— Что с тобой? — спросила она.

— Роза умирает? — Тыльной стороной ладони он вытер сопли.

— Ничего, выживет, — ответила Фрэнни.

— Нет, — сказал Шервуд. — Я это нутром чувствую. Я ее потеряю.

— Что это ты рассопливился? — пожурила Фрэнни.

Она забрала у него ободранный прутик и выбросила, ухватила Шервуда за руку и подняла на ноги.

— Роза думает, что Стип где-то поблизости.

— О господи.

Он бросил взгляд в сторону улицы. Фрэнни уже успела туда посмотреть — там было пусто. По крайней мере, пока.

— Может, нам лучше выйти через заднюю дверь, — предложил Шервуд. — Там сад и калитка, через которую можно попасть на Капперс-лейн.

— Неплохая мысль, — одобрила Фрэнни, и они вместе вернулись в дом, прошли по коридору туда, где стояла Роза.

— Мы выходим через…

— Я слышала, — сказала Роза.

Шервуд через кухню уже добрался до задней двери и теперь пытался ее открыть. Дверь заело. Он осыпал ее проклятиями, пинал, пробовал снова. Пинки помогли или проклятия, но дверь открылась, хотя петли громко запротестовали, а прогнившее дерево у ручки грозило рассыпаться. За дверью была зеленая стена — кусты и деревья, которые прежде были маленьким раем семейства Доннели, а теперь превратились в джунгли. Фрэнни не стала медлить. Она устремилась в эту чащу, продираясь сквозь нее, поднимая неторопливые облачка семян. Роза на нетвердых ногах, хрипло дыша, двинулась следом.

— Я вижу калитку! — крикнула Фрэнни Шервуду.

Она была в пяти-шести шагах от нее, когда Роза сказала:

— Мои мешки! Я оставила мои мешки.

— Забудь о них! — посоветовала Фрэнни.

— Не могу, — ответила Роза, повернулась и пошла назад к дому. — В них моя жизнь.

— Я их притащу, — сказал Шервуд, радуясь, что от него может быть польза.

Он устремился к дому, а Фрэнни крикнула вслед, чтобы он поторапливался.

Когда он исчез, наступило какое-то странное спокойствие. Две женщины казались такими маленькими среди окружавших их подсолнухов и гортензий, в пышных розовых бутонах жужжали пчелы, на платане верещали дрозды. На несколько мгновений они нашли здесь прибежище и чувствовали себя в безопасности.

— Я подумала… — сказала Роза.

Фрэнни повернулась к ней. Роза, не мигая, смотрела на солнце.

— Что?

— Может, лучше просто лечь здесь и умереть. — По лицу Розы блуждала улыбка. — Лучше не знать… Лучше даже не спрашивать…

Она уцепилась руками за бинты и потянула.

— Лучше истечь…

— Не надо! Бога ради! — Фрэнни оторвала ее руки от бинтов. — Ты не должна этого делать.

Роза не отводила глаз от солнца.

— Не должна? — переспросила она.

— Не должна, — подтвердила Фрэнни.

Роза пожала плечами, словно ее попытка сорвать бинты была всего лишь минутным капризом, и опустила руки.

— Обещай, что больше не будешь этого делать, — потребовала Фрэнни.

Роза кивнула. Непосредственное выражение ее лица было почти детским.

«Господи, до чего она странное существо, — подумала Фрэнни. — То в страх вгоняет, мечет громы и молнии, то с сарказмом говорит о родстве Джекоба и Уилла, а то — сама невинность, дитя, жалующееся, когда его наказывают. И все это проявления истинной Розы, каждое по-своему указывает на то, кем была эта женщина в жизни; хотя, вероятно, самое подлинное «я» Розы находится под бинтами, стремится истечь…»

Только теперь, когда с этой маленькой слабостью было покончено, мысли Фрэнни вернулись к Шервуду. Что он копается, черт возьми? Сказав Розе, чтобы оставалась на месте, Фрэнни направилась в дом, на ходу окликая Шервуда. Ответа не последовало. Она пересекла кухню, вошла в коридор. Входная дверь все еще была открыта. Ни снизу, ни сверху не доносилось ни звука.

А потом он вдруг появился перед ней, вышел, едва не падая, из комнаты Розы, глаза широко раскрыта, рот распахнут.

Шервуд испустил тихий стон. Следом за ним шел Стип, сжимая руками его шею. Они появились так неожиданно, что потрясенная Фрэнни отшатнулась в ужасе.

— А ну, отпусти его! — закричала она на Стипа.

При звуках ее пронзительного голоса каменное выражение на лице Джекоба словно треснуло, и он, к немалому ее удивлению, отпустил Шервуда. Стон затих, и Шервуд — ноги под ним подкосились — стал падать лицом вперед. Фрэнни не смогла его удержать, и он упал, распростерся на полу, увлекая ее за собой — она хлопнулась на колени рядом.

Только теперь Стип заговорил.

— Это не он, — сказал он тихо.

Фрэнни подняла на него взгляд, виновато подумав (несмотря на ужас и смятение, охватившие ее), что в ее памяти сохранился другой Стип. Он не был тем дьяволом отталкивающей наружности, какого она воображала, когда вспоминала того, кому передала дневник. Он был красив.

— Кто вы такие? — сказал Стип, глядя на брата и сестру.

— Уилла здесь нет, — ответила Фрэнни. — Он уехал.

— О господи… — пробормотал Стип, отступив по коридору.

Он отошел, может быть, ярда на три, когда Роза произнесла:

— Еще одна ошибка?

Фрэнни не стала оборачиваться. Все ее внимание было приковано к Шервуду, который по-прежнему лежал на полу и ловил ртом воздух. Она подвела руку под его голову и слегка приподняла ее.

— Как ты? — спросила она.

Он уставился на нее, губы двигались, пытаясь ответить, но ему это не удавалось. Он снова и снова облизывал губы, потом попытался еще раз, но не смог выдавить ни звука.

— Ну, ничего, — сказала Фрэнни. — Все будет в порядке. Сейчас мы с тобой выйдем на свежий воздух.

Даже теперь она полагала, что ее вмешательство спасло брата. Крови на нем не было, никаких следов нападения. Просто нужно увести его из этого ужасного места туда, где подсолнухи и розы. Стип не станет их задерживать. Он обознался в темной комнате, решил, что перед ним Уилл. Теперь он понял свою ошибку и не станет их преследовать.

— Ну, — сказала она Шервуду, — давай вставать.

Она вытащила руку из-под брата и подвела под него обе, чтобы помочь Шервуду сесть. Но он лежал, устремив взгляд на ее лицо и облизывая губы.

— Шервуд, — сказала Фрэнни, предпринимая еще одну попытку.

Теперь она почувствовала, как дрожь прошла по его телу. И в эту же минуту он перестал дышать.

— Шервуд! — Она стала его трясти. — Не надо.

Вытащила из-под него руки, открыла ему рот, собираясь делать искусственное дыхание. Роза что-то говорила у нее за спиной, но Фрэнни не слышала. Да и не хотела слышать сейчас. Она прижалась ртом к его губам и сделала выдох, нагнетая воздух в его легкие. Потом надавила ему на грудь, чтобы вышел воздух, снова выдохнула. Фрэнни повторяла это снова и снова. Но в нем не было признаков жизни. Ни малейших. Его несчастное тело просто перестало жить.

— Это невозможно, — сказала Фрэнни, поднимая голову.

Глаза жгло, но слезы еще не подошли. Она четко видела убийцу Шервуда: он стоял в коридоре на том же месте, куда отступил. Будь у нее в руке пистолет, она выстрелила бы ему в сердце.

— Ты сволочь, — сказала Фрэнни голосом, похожим на рычание. — Ты его убил. Ты его убил.

Стип не ответил. Он просто смотрел на нее пустым взглядом, и это только подстегнуло ее. Перешагнув через тело Шервуда, Фрэнни двинулась к Стипу, но тут Роза схватила ее за руку.

— Не делай этого… — попросила она, отталкивая ее назад, к кухне.

— Он убил его…

— И тебя убьет, — сказала Роза. — И тогда вы оба будете мертвы, и чего ты этим добьешься?

Фрэнни сейчас не хотела слушать доводы разума. Она попыталась вырвать руку, но Роза, несмотря на рану, не отпускала ее. Наступило мгновение жуткой тишины, когда все замерли. Потом послышался звук шагов по гравию, и мгновение спустя в дверях возник Уилл. Стип ленивым движением повернулся в его сторону.

— Не подходи, — крикнула Фрэнни Уиллу. — Он…

Она никак не могла произнести эти слова.

— …убил Шервуда.

Взгляд Уилла переместился с лица Стипа на тело Шервуда, потом снова на Стипа. Одновременно он сунул руку в карман и демонстративно вытащил нож.

— Мы уходим, — очень тихо сказала Роза Фрэнни. — Мы тут ничего не сможем сделать… Давай… предоставим этомальчикам?

Фрэнни не хотела уходить. Не хотела оставлять Шервуда, лежавшего на полу с остекленевшими глазами. Она хотела закрыть их и положить его куда-нибудь, по крайней мере укрыть. Но в глубине души она знала, что Роза права ей нет места в той сцене, что должна разыграться в коридоре. Уилл уже сказал, насколько приватный у него разговор со Стипом, даже если это разговор со смертельным исходом. Фрэнни нехотя позволила Розе взять ее под руку и повести к задней двери, а оттуда — в разросшийся сад.

Пчелы, конечно, по-прежнему гудели в пышных цветочных клумбах. Мелодичное пение дроздов, как и раньше, доносилось с платана. И конечно, все было иначе, чем три минуты назад, и уже никогда не будет прежним.

Глава 15

Все очень просто. Шервуд, бедняга Шервуд, умер, лежал, распростертый, на полу, а его убийца стоял перед Уиллом, и в руке Уилла был нож, дрожавший от нетерпения быть пущенным в дело. Нож не испытывал никаких угрызений в связи с тем, что прежде его владельцем был Стип. Он хотел одного: чтобы его пустили в дело. Немедленно, сейчас же! И пусть плоть, в которую он вонзится, принадлежит человеку, который относится к ней как к святыне. Имело значение одно: сверкать и блистать сталью, делая дело; подняться и упасть; и опять подняться с красным лезвием.

— Ты пришел, чтобы вернуть мне нож? — спросил Стип.

Уилл с трудом подыскивал слова: его ум был занят желанием ножа показать свое мастерство. Как он, нож, срежет уши и нос Стипа, сведет всю его красоту к кровавому месиву. Он еще видит тебя? Вырежи ему глаза! Его крики утомляют тебя? Отрежь ему язык!

Это были ужасные мысли, омерзительные мысли. Уилл не хотел их. Но они возвращались.

Стип лежит на спине, обнаженный. А нож вскрывает ему грудь — один взмах, другой, обнажилось бьющееся сердце. Ты хочешь взять его соски на память? Пожалуйста. Может, кое-что еще, более интимное? Закуску для лиса…

Уилл даже не успел осознать, что делает, как его рука взметнулась вверх, и нож в ней восторженно запел. Еще секунда — и он бы до костей содрал кожу с лица Стипа, если бы тот не схватился за лезвие рукой. Ах, как он вонзился в плоть — даже в плоть Стипа. Идеально очерченные губы Джекоба искривились от боли, а между его идеальными зубами прорвалось шипение; тихое шипение перешло в выдох — он выдыхал последнюю толику воздуха.

Уилл попытался вырвать нож из руки Стипа. Лезвие наверняка должно было рассечь его ладонь и освободиться. Кромки слишком острые — не удержать. Но клинок оставался на месте. Уилл дернул сильнее. По-прежнему никакого движения. Он потянул, но Стип держал крепко.

Взгляд Уилла переметнулся с ножа на лицо врага Стип с того момента, как выдохнул, задерживал дыхание. Он смотрел на Уилла, рот приоткрыт, словно он собирался заговорить.

Потом он, конечно, вздохнул. Но это было не обычное дыхание, не простой забор воздуха. Стип повторял то, что случилось на холме тридцать лет назад, но только на этот раз хозяином положения был он, распуская по ниточке окружающий мир. И этот мир исчез в мгновение ока, пол, казалось, распался под их ногами, и Стип с Уиллом словно зависли над бархатной бесконечностью, соединенные одним только клинком.

— Я хочу, чтобы ты разделил это со мной, — вполголоса сказал Стип, словно речь шла о хорошем вине и он приглашал Уилла выпить из его бокала.

Темнота под их ногами сгущалась; роился прах, отступал и наступал. Но в остальном вокруг них была темнота. И наверху — темнота. Ни туч, ни звезд, ни луны.

— Где мы? — выдохнул Уилл, снова переводя взгляд на Стипа.

Лицо Джекоба уже не было таким монолитным, как прежде. Ровная кожа лба и щек стала зернистой, а мрак за его спиной, казалось, сочится из глаз.

— Ты меня слышишь? — спросил Уилл.

Но лицо, на которое он смотрел, продолжало терять целостность. И теперь, хотя Уилл и знал, что это только видение, в нем стала нарастать паника. Что, если Стип бросит его здесь, в этой пустоте?

— Останься, — услышал он собственный голос, словно говорил ребенок, который боится остаться один в темноте. — Пожалуйста, останься…

— Чего ты боишься? — спросил Стип.

Темнота почти полностью окутала его лицо.

— Можешь мне сказать.

— Я не хочу потеряться, — ответил Уилл.

— Тут ни я и никто другой тебе не поможет, — сказал Стип. — Если только мы не найдем дорогу к Господу. А это довольно трудно в такой сумятице. В этой отвратительной сумятице.

Хотя его образ практически исчез, голос сохранился, мягкий и вкрадчивый.

— Ты прислушайся к этому шуму…

— Не уходи.

— Прислушайся, — повторил Стип.

Уилл слышал шум, о котором он говорил. Это был не какой-то единичный звук — тысяча, тысяча тысяч звуков, устремившихся на него одновременно отовсюду. Он не был назойливым, как не был приятным или музыкальным. Он был непреходящим. А его источник? Он тоже находился во всех направлениях. Прилив множества бледных неразличимых форм, ползущих к нему. Нет, не ползущих — рождающихся. Существа тужились и извергали из себя младенцев, которые уже в миг рождения раскидывали ноги, чтобы быть осемененными, и, прежде чем их пары-осеменители откатывались от них, начинали тужиться, чтобы извергнуть из себя новое поколение. И так без конца, без конца в омерзительных множествах, их перемешивающиеся писки, вздохи и рыдания и создавали тот шум, который, по словам Стипа, заглушил Бога.

Уиллу нетрудно было понять, что происходит перед ним. Именно это и видел Стип, глядя на живых тварей. Не их красоту, исключительность, а убийственную, оглушающую плодовитость. Плоть, которая порождает плоть, шум, который порождает шум. Понять это было нетрудно, потому что в самые темные мгновения Уиллу приходили те же мысли. Он видел, как человеческий прилив накатывает на любимые им виды тварей (на животных, слишком диких или слишком мудрых, чтобы идти на компромисс с агрессором), и желал, чтобы чума поразила каждое человеческое чрево. Слышал этот шум и желал легкой смерти всем этим орущим глоткам. А иногда даже нелегкой. Он понимал. О боже, он понимал.

— Ты все еще там? — спросил он Стипа.

— Еще здесь… — откликнулся тот.

— Пусть оно сгинет.

— Именно это я и пытался сделать все прошедшие годы, — ответил Стип.

Поднимающийся прилив жизни почти захлестнул их, всё рождающиеся и рождающиеся формы суетились у ног Уилла.

— Хватит, — сказал Уилл.

— Теперь ты понимаешь мою точку зрения?

— Да.

— Громче.

— Да! Понимаю. Вполне.

Этого признания оказалось достаточно, чтобы ужас прекратился. Прилив отступил, а еще через мгновение исчез, и Уилл снова остался висеть в темноте.

— Здесь лучше? — спросил Стип. — В такой тишине у нас есть надежда узнать, кто же мы такие. Тут нельзя ошибиться. Тут всё — само совершенство. Ничто не отвлекает нас от Бога.

— И ты хочешь, чтобы весь мир стал таким? — пробормотал Уилл. — Пустым?

— Не пустым. Очищенным.

— Готовым к тому, чтобы начаться снова?

— Ну уж нет.

— Но он начнется, Стип. Ты можешь вынудить всех спрятаться на какое-то время, но непременно пропустишь какой-нибудь уголок, забудешь приподнять какой-нибудь камень. И жизнь вернется. Может быть, не в человеческой форме. Может, в более совершенной. Но это будет жизнь, Джекоб. Ты не можешь убить весь мир.

— Я сведу его к одному лепестку, — весело ответил Джекоб.

Уилл услышал насмешку в его голосе.

— И там будет Бог. Точно. Я увижу Его. Так я пойму, для чего был создан.

Его лицо снова стало обретать прежнюю форму. Появился широкий бледный лоб над сосредоточенными встревоженными глазами, великолепный нос, еще более великолепный рот.

— А что, если ты ошибаешься? — спросил Уилл. — Что, если Бог хотел, чтобы мир наполнился жизнью? Десятками тысяч разновидностей лютиков? Миллионом видов жуков? Ни одна живая тварь не похожа на другую. Что, если так? Что, если ты — враг Бога, Джекоб? Что, если ты… Дьявол, только не знаешь об этом?

— Я бы знал. Хотя я пока и не вижу Его, Бог живет во мне.

— Что ж, — сказал Уилл, — Бог живет и во мне.

И эти слова, хотя они еще ни разу не срывались с его языка, были истиной. Бог теперь был в нем. И всегда был. В глазах Стипа светился гнев библейского пророка, но в Уилле тоже обитало Божество, пусть Оно и говорило устами лиса и любило жизнь, — Уилл даже не догадывался, что ее можно так сильно любить. Божество, которое за прошедшие годы являлось ему в бесчисленном разнообразии форм. Да, некоторые из них были жалкие, но некоторые — блистательные. Слепой белый медведь на горе мусора; двое детей в разрисованных масках, улыбающийся Патрик, спящий Патрик, Патрик, говорящий о любви. Камелии на подоконнике и небеса Африки. Его Бог был там, повсюду, приглашал его постичь душу вещей.

Почувствовав, как в Уилле нарастает уверенность, Стип привел единственный оставшийся у него аргумент.

— Я поселил в тебе жажду смерти, — сказал он. — Поэтому ты принадлежишь мне. Мы оба можем жалеть об этом, но так оно и есть.

Как мог Уилл отрицать это, если нож все еще был у него в руке? Отведя взгляд от лица Стипа, он нашел глазами оружие, следуя от плеча Стипа вдоль его руки до кулака, который по-прежнему сжимал клинок, потом дальше — к своей руке, вцепившейся в рукоятку.

И тогда, увидев нож, он отпустил его. Сделать это было просто. Вред от этого ножа не станет больше из-за Уилла — ни на одну рану.

Последствия его поступка проявились мгновенно. Темнота тут же исчезла, и вокруг возник материальный мир: коридор, тело, лестница, ведущая к проломленной крыше, через которую проникал солнечный свет.

А перед ним — Стип, который смотрел на него со странным выражением лица. Потом по его телу прошла дрожь, и пальцы чуть разжались, отпуская клинок, и тот выпал из его руки. Нож глубоко врезался в его плоть, и рана сочилась, но не кровью, а тем же веществом, что истекало из тела Розы. Рана была меньше, а потому оказались тоньше и нити, но жидкость имела тот же яркий оттенок. Нити неторопливо обтекали пальцы Стипа, и Уилл машинально протянул руку, чтобы прикоснуться к ним. Нити почувствовали его и потянулись навстречу. Он слышал, как Стип запрещает им делать это, но слишком поздно. Контакт уже произошел. Он снова почувствовал, как эта материя проходит в него и насквозь. Но на этот раз он был готов к тем откровениям, которые она обещает, и материя его не разочаровала. Лицо перед ним разоблачилось, его плоть выдала тайну, скрытую под ней. Он заранее знал ее. Та же странная красота, какую он увидел в Розе, была и внутри Стипа: нилотик, нечто, высеченное из вечности.

— Что такое сделал Рукенау с вами двумя? — спросил он вполголоса.

Существо внутри Стипа смотрело на Уилла, оно было похоже на пленника, отчаянно стремящегося к свободе.

— Скажи мне, — настаивал Уилл.

Но существо молчало. И при этом хотело говорить; Уилл видел это желание в его глазах — оно жаждало рассказать свою историю.

— Попробуй, — сказал он.

Оно наклонило к нему голову. Их рты оказались в трех-четырех дюймах друг от друга, но существо ничего не говорило.

«Да и не могло сказать», — подумал Уилл.

Пленник слишком долго молчал и теперь не мог так быстро обрести голос. Но пока они так близко друг к другу, пока глаза смотрят в глаза, Уилл не хотел упускать шанс. Он подался вперед еще на дюйм, и нилотик, поняв, что сейчас произойдет, улыбнулся. И тогда Уилл поцеловал его в губы — легонько, почтительно.

Существо ответило на поцелуй, прижав свой прохладный рот ко рту Уилла.

В следующий момент, как и в случае с Розой, нить света вырвалась из него и исчезла. И тут же опустился занавес, закрывая то, что под ним, и лицо, которое целовал Уилл, оказалось лицом Стипа.

Джекоб оттолкнул его от себя с криком отвращения, словно он несколько мгновений разделял с Уиллом его транс и только теперь понял, что было освящено силой внутри его. Он подался назад, приник к стене, крепко сжав в кулак раненую руку, чтобы предотвратить ток этой предательской жидкости. Тыльной стороной ладони он тер губы. Замешательство и сомнения исчезли. Вперившись в Уилла безумным от ярости взглядом, он нагнулся и поднял нож, лежавший между ними. Уилл понял, что больше разговоров не будет. Стип не станет рассуждать о Боге и прощении. Он хочет одного: убить человека, который только что его поцеловал.

Уилл, хотя и знал, что надежды на примирение нет, неторопливо отступал к двери, разглядывая Стипа. Их следующая встреча закончится смертью одного из них — сейчас, вероятнее всего, ему представился последний шанс посмотреть на человека, стать братом которого он желал с такой страстью. Поцелуй, которым они обменялись, ничего не значил для человека, уверенного в себе. Но Стип в себе никогда не был уверен. Как и многие из тех, кого наблюдал и желал Уилл за свою жизнь, Стип жил в страхе, что его выведут на чистую воду и тогда обнаружится, что его мужские достоинства — всего лишь убийственная фикция, пшик, за которым скрывается куда более странная душа.

Больше смотреть Уилл не мог, еще пять секунд — и нож вонзится в его горло. Он развернулся и покинул дом, прошел по дорожке на улицу. Стип не последовал за ним. Уилл решил, что он какое-то время будет взвешивать «за» и «против», приводя мысли в убийственный порядок, и только после этого пустится в последнюю погоню.

Непременно пустится. Уилл поцеловал пребывающий в Стипе дух, а ни одна оболочка не сможет простить такого рода преступление. Она, эта оболочка, придет к нему с ножом в руке. В этом не было ни малейших сомнений.

Часть VI ОН ВХОДИТ В ДОМ МИРА

Глава 1

Уилл вышел из дома Доннели как пьяный и пребывал в таком состоянии около часа. Он отдавал себе отчет в том, что происходит: он сел в машину Фрэнни, Роза полулежа разместилась за ним, и они понеслись из деревни с такой скоростью, будто их преследовал сонм падших ангелов. Он односложно отвечал на вопросы Фрэнни, противясь ее попыткам вывести его из этого помрачения. «Он не ранен?» — спросила она. «Нет», — ответил он. «А Стип? Что со Стипом?» «Жив», — ответил он. «Ранен?» — спросила она. «Да», — ответил он. «Рана смертельна?» «Нет», — ответил он. «Жаль», — сказала она.

Несколько времени спустя они остановились у автосервиса, и Фрэнни вышла из машины, чтобы позвонить по телефону. Ему было все равно кому. Но, вернувшись на водительское место, она тем не менее сказала ему об этом. Она позвонила в полицию — сообщила, где лежит тело Шервуда. Глупо, что не догадалась сделать это раньше, сказала она. Может быть, они схватили бы Стипа.

— Никогда, — сказал Уилл.

Они поехали дальше в молчании. По ветровому стеклу застучал дождь, крупные капли тяжело бились о стекло. Он опустил стекло до половины, и в лицо ему ударили струи, он ощутил их запах — терпкий, металлический. Холод начал медленно выводить его из транса. Онемение в руке, державшей нож, стало проходить, и теперь ладонь и пальцы чувствовали боль. Прошло еще несколько минут, и он стал обращать внимание на дорогу, хотя ничего примечательного вокруг не было. Шоссе, по которым они ехали, не были забиты транспортом, но и не совсем пустовали, погода — не дурная, но и не отличная. Иногда набежавшая тучка проливалась дождем, иногда над ними голубело чистое небо. Все было обнадеживающе обыденным, и он попытался отделаться от воспоминаний о видении Стипа, воображая себя сторонним наблюдателем. В машине слева ехали две монахини и ребенок; женщина за рулем красила помадой губы; он увидел, как разбирают мост, увидел поезд, который одно время бежал параллельно шоссе, за его окнами — лица мужчин и женщин, они смотрят наружу стеклянными глазами. Потом он увидел дорожный указатель: до Глазго на севере оставалось сто восемьдесят миль.

А потом вдруг Фрэнни сказала:

— Прошу прощения. Нам придется остановиться.

Она остановила машину на обочине и вышла. Уиллу пришлось потратить немало сил, чтобы подняться. Наконец это ему удалось. Снова шел дождь, капли больно ударяли по голове.

— Тебя… тошнит? — спросил он Фрэнни — это была первая не односложная фраза, произнесенная им с того момента, как они выехали из деревни, и далась она нелегко.

— Нет, — сказала Фрэнни, отирая с лица капли дождя.

— Тогда что случилось?

— Я должна вернуться. Я не могу… — Она затрясла головой, злясь на себя. — Я не должна была его оставлять. И о чем я думала? Ведь он мой брат.

— Он умер, — сказал Уилл. — Ему теперь ничем не поможешь.

Фрэнни прижала руку ко рту, продолжая трясти головой. По ее щекам текли слезы вперемешку с дождем.

— Если хочешь вернуться, — сказал Уилл, — вернемся.

Рука Фрэнни упала.

— Я не знаю, чего хочу.

— А чего бы хотел Шервуд?

Фрэнни с несчастным видом посмотрела на скрюченную фигуру на заднем сиденье.

— Он бы из кожи вон вылез, чтобы угодить Розе. Почему — одному Богу известно, но именно это Шервуд и сделал бы. — Она перевела на Уилла полный бесконечного отчаяния взгляд. — Знаешь, я ведь большую часть своей взрослой жизни потратила на него. Наверное, могу сделать для него и это — последнее. — Она вздохнула. — Но это уж точно последнее, черт возьми.

За баранку теперь сел Уилл.

— Куда мы едем? — спросил он.

— В Обан, — ответила Фрэнни.

— А что в Обане?

— Оттуда ходят паромы на острова.

— Откуда ты знаешь?

— Я едва не поехала туда пять или шесть лет назад. С группой из церкви. Экскурсия на Иону.^[145] Но поездку пришлось отменить в последний момент.

— Шервуд?

— Конечно. Он не хотел оставаться один. Вот я и не поехала.

— Мы так и не знаем, на какой остров нам надо. Я взял старый атлас из дома. Ты не пробежишься по названиям с Розой — может, она что-то вспомнит? — Уилл бросил взгляд через плечо. — Ты не спишь?

— Никогда, — ответила Роза слабым голосом.

— Как себя чувствуешь?

— Устала.

— Повязка держится? — спросила Фрэнни.

— На месте. Не бойтесь, я не умру у вас на руках. Буду держаться, пока не увижу Рукенау.

— А где твой атлас? — спросила Фрэнни.

— У тебя за спиной, — ответил Уилл.

Она пошарила рукой сзади и достала атлас.

— А ты не думаешь, что Рукенау мог умереть? — спросил Уилл у Розы.

— У него не было планов умирать.

— Планы планами, а умереть он мог.

— Тогда я найду его могилу и лягу рядом, — сказала она. — И может быть, его прах простит меня.

Фрэнни нашла Гебриды в атласе и стала читать названия, начиная с Внешних Гебрид:

— Льюис, Харрис, Северный Уист, Южный Уист, Барра, Бенбекула…

Потом пошли Внутренние:

— Малл, Колл, Тайри, Айлей, Скай…

Ни одно из них не было знакомо Розе. Фрэнни сказала, что некоторые острова слишком малы и не обозначены на карте. Может быть, один из них им и нужен. В Обане они купят более подробную карту и попробуют еще раз. Роза не особенно на это надеялась. Она сказала, что плохо запоминает названия. Это всегда было сильной стороной Стипа. Но у нее хорошая память на лица, тогда как он…

— Не будем о нем говорить, — сказала Фрэнни, и Роза замолчала.

Они поехали дальше. Через Озерный край к шотландской границе и, когда день пошел на убыль, вдоль судостроительных верфей Клайдбанка, по берегу озера Лох-Ломонд и дальше через Лусс и Крианларих до Тиндрума. За несколько миль до Обана на Уилла вдруг нахлынуло что-то почти возвышенное — он почувствовал принесенный ветром запах моря. Столько лет прошло, а студеный, острый запах соли все еще брал за живое, вызывая в памяти детские мечты о дальних странах. Он, конечно, давно воплотил эти мечты в реальность: мало кто так поездил по миру, как он. Но близость моря и дальние горизонты все еще манили его, и сегодня, когда солнце клонилось к закату, он знал почему. За этим скрывалось нечто более сокровенное — мечты об идеальных островах, где можно встретить идеальную любовь. Неудивительно, что дух его воспарил, когда дорога через городок, расположенный на крутом склоне, привела их в гавань. Здесь у Уилла впервые возникло ощущение, будто физический мир находится в гармонии с более глубоким смыслом, и его томление стало приобретать конкретные формы. Вот перед ним заполненная людьми набережная, с которой они отправятся в путь дальше, вот Маллский пролив, взгляд скользит по его бурным водам дальше, в море. То, что лежит за этими водами, вдали от маленькой уютной гавани, — не просто остров: возможно, там его духовное путешествие завершится, там он, может быть, узнает, зачем Господь заронил в него это томление.

Глава 2

Уилл предполагал, что Обан окажется ничем не примечательным портовым городом, но Обан его удивил. Хотя к тому времени, когда они нашли путь на набережную, уже опустилась ночь, в городе и гавани кипела жизнь. Последние за лето туристы глазели на витрины магазинов или искали, где можно перекусить и пропустить стаканчик. На открытой площадке мальчишки гоняли мяч. Небольшая флотилия рыболовных лодок выходила в море в ожидании ночного прилива.

Добравшись до ярко освещенной пристани, они увидели отходивший паром. Уилл затормозил у касс, которые закрывались на ночь. Строгого вида женщина сказала, что следующий паром отойдет в семь утра и что предварительный заказ не нужен.

— Вы сможете погрузиться в шесть часов, — добавила она.

— С машиной?

— Да, с транспортом. Но утренний паром обходит только Внутренние острова. Вам куда нужно?

Уилл сказал, что еще не решил. Она дала ему буклет с ценами и расписанием и глянцевую брошюрку с путеводителем по островам, на которые заходит паром «Каледониан Макбрейн». Повторила, что первый паром отходит в семь, и закрыла окошко.

Уилл вернулся к машине и увидел, что в ней никого нет. Фрэнни он нашел на причале — она смотрела, как уходят в море рыбацкие лодки. Она сказала, что Роза пошла прогуляться, отказавшись от ее услуг, когда Фрэнни предложила ее проводить.

— И куда она пошла? — спросил Уилл.

Фрэнни показала на дальний причал, выдававшийся в пролив.

— Думаю, глупо о ней волноваться, — сказал Уилл. — Я имею в виду, она может о себе позаботиться. И все же…

Он посмотрел на Фрэнни, которая глядела на темную воду, бьющуюся о причальную стенку в семи или восьми футах внизу.

— Ты, кажется, не на шутку задумалась, — заметил он.

— Да не то чтобы задумалась, — ответила Фрэнни, немного смутившись, словно ей стыдно было в этом признаться.

— Расскажи.

— Представь себе, я думала о проповеди.

— О проповеди?

— Да. К нам в церковь три воскресенья назад приезжал один викарий. Очень хороший викарий. Он говорил о… как это он сказал?.. священной миссии в миру. — Она подняла глаза на Уилла. — Вот и это путешествие в таком роде. По крайней мере, для меня. Мы словно паломники. Я говорю глупости?

— Ну, ты говорила глупости и похлеще.

Она улыбнулась, продолжая смотреть на воду.

— И бог с ними. Слишком долго я была благоразумной.

Она снова посмотрела на него. Ее задумчивость прошла.

— Знаешь что? Есть хочу — умираю.

— Может, снимем номер в гостинице?

— Нет. Я за то, чтобы поесть и поспать в машине. Когда отходит паром?

— Ровно в семь, — сказал Уилл и добавил, обреченно пожав плечами: — Мы даже не знаем, туда ли он идет, куда нам надо.

— Я все равно предлагаю ехать. Уехать и никогда не возвращаться.

— Разве пилигримы не возвращаются?

— Только если им есть для чего спешить домой.

Они двинулись по набережной на поиски места, где можно поесть.

— Роза думает, что тебе нельзя доверять, — сказала Фрэнни.

— Это еще почему?

— Потому что все твои мысли — о Стипе. Или о тебе самом и Стипе.

— Когда она тебе это сказала?

— Когда я ее перевязывала.

— Она сама не знает, что говорит, — сказал Уилл.

Какое-то время они шли молча, миновали пару влюбленных, которые стояли у причальной стенки, шептались и целовались.

— Ты мне расскажешь, что произошло в доме? — спросила наконец Фрэнни.

— По-моему, это вполне очевидно. Я пытался его убить.

— Но не убил.

— Я ведь сказал: пытался. Но он схватился за нож и… и тут передо мной мелькнуло то, чем, как мне кажется, он был, перед тем как стать Джекобом Стипом.

— И что же это такое?

— То, что нарисовал Симеон. Существо, которое построило Домус Мунди для Рукенау. Нилотик.

— Думаешь, Роза такая же?

— Кто знает? Я пытаюсь собрать воедино части пазла. Что мы знаем? Что Рукенау был мистиком. И я полагаю, он нашел эти существа…

— На Ниле?

— У этого слова именно такое значение, насколько мне известно. У него нет мистического смысла.

— И что? Ты думаешь, они в буквальном смысле построили дом?

— А ты?

— Не обязательно, — сказала Фрэнни. — Церковь может быть из камней и со шпилем, но она может быть и полем, и берегом реки. Любым местом, где собираются люди, чтобы поклоняться Богу.

Было очевидно, что она много думала об этом, и Уиллу понравились ее выводы.

— Значит, Домус Мунди может быть… — Он искал подходящее слово. — Местом, где собирается мир?

— Такая формулировка не имеет особого смысла.

— Это, по крайней мере, говорит о том, что не следует все понимать буквально, черт возьми. О чем тут речь? Не о стенах и крыше…

Он пожал плечами, подыскивая слова, но на этот раз нашел — их подсказала (кто бы мог подумать!) Бетлинн.

— Инициировать перемены, вызывать видения.

— И ты думаешь, именно это и пытается сделать Стип?

— Думаю, в своей извращенной манере — да.

— Ты ему сочувствуешь?

— Это тебе Роза сказала?

— Нет, я просто пытаюсь понять, что произошло между вами.

— Он убил Шервуда и стал моим врагом. Но если бы у меня в руке был нож, а Стип стоял здесь передо мной, я не смог бы его убить. Теперь не смог бы.

— Я так и думала, что ты это скажешь, — проговорила Фрэнни.

Она остановилась и показала на другую сторону дороги.

— Смотри — рыба с картошкой фри.

— Прежде чем мы перейдем к рыбе с картошкой фри, я хочу закончить этот разговор. Мне важно, чтобы ты мне доверяла.

— Я тебе доверяю. Так мне кажется. Пожалуй, я бы предпочла, чтобы ты был готов убить его на месте — после того, что он сделал. Но это не по-христиански с моей стороны. Дело в том, что мы обычные люди…

— Нет, не обычные.

— Я обычная.

— Тебя бы здесь не было…

— Обычная. — Она гнула свое. — Правда, Уилл, я совершенно обычный человек. Когда я думаю о том, что здесь делаю, в меня вселяется страх перед Господом. Я не готова к этому. Ничуть. Каждое воскресенье я хожу в церковь. И слушаю проповеди. И изо всех сил стараюсь в течение семи следующих дней быть хорошей христианкой. Это предел моего религиозного опыта.

— Но об этом-то и идет речь, — сказал Уилл. — И ты это знаешь.

Фрэнни смотрела куда-то мимо него.

— Да, я знаю, что речь об этом. Просто не знаю, готова ли я.

— Если бы мы были готовы, ничего подобного с нами не случилось бы. Думаю, мы должны бояться. По крайней мере, немного. Чувствовать себя не в своей тарелке.

— О господи, — выдохнула Фрэнни. — Да, мы такие.

— Когда мы только начали говорить, я был не прочь перекусить, — сказал Уилл. — А теперь я голоден как волк.

— Так мы можем поесть?

— Да.

В закусочной у них было прекрасное занятие. Свежий окунь или свежий скат? Большая порция картошки фри или громадная? Бутерброд с чем? Соль? Уксус? И наверное, самое важное: есть прямо здесь (вдоль стены под зеркалом с нарисованной рыбой стояли пластиковые столики) или завернуть еду во вчерашнюю «Скоттиш таймс» и съесть на причале? Они выбрали первый вариант. Сидя за столиком, проще рассматривать брошюры, которые Уиллу дала кассирша. Но следующие пятнадцать минут, пока они ели, о брошюрах никто не вспомнил. И только когда Уилл заморил червячка, он стал листать «Путеводитель по островам». Это было не слишком обстоятельное описание. Дежурные восторги по поводу островных красот — чистые берега, бесподобная рыбалка, захватывающие пейзажи… Были тут и миниатюрные схемы каждого острова, иногда с фотографиями. Скай называли «островом, прославленным в песнях и легендах». На Бьюте был «наиболее впечатляющий викторианский особняк в Британии». Тайри, «чье название означает «житница островов», — настоящий рай для любителей птиц».

— Есть что-нибудь интересное? — спросила Фрэнни.

— Все как обычно, — сказал Уилл.

— У тебя кетчуп на губах.

Уилл вытер губы и вернулся к брошюре. Что-то в описании острова Тайри привлекло его внимание. «Тайри — самый плодородный из островов Внутренних Гербид, житница островов».

— В меня больше не лезет, — сказала Фрэнни.

— Посмотри-ка сюда.

Уилл развернул брошюру и пододвинул к Фрэнни.

— Куда?

— Там, где написано про Тайри. — Она пробежала глазами текст. — Тебе это что-нибудь говорит?

— Нет, ничего. Птицы… белые песчаные берега. Все это очень мило, но…

— Житница островов! — вдруг сказал Уилл, хватая путеводитель. — Вот оно — житница!

Он встал.

— Мы куда?

— В машину. Нам нужна твоя книга про Симеона!

Пока они ели, улицы опустели, туристы вернулись в гостиницы, чтобы пропустить еще рюмочку перед сном, влюбленные улеглись в постель. Вернулась Роза. Она сидела на мостовой, прислонившись к причальной стенке.

— Остров Тайри тебе что-нибудь говорит? — спросил ее Уилл.

Роза отрицательно покачала головой.

Фрэнни достала книгу из машины и перелистывала ее.

— Я помню много упоминаний об острове Рукенау, — сказала она. — Но ничего конкретного тут не сказано.

Фрэнни передала книгу Уиллу. Он пошел к причальной стенке и сел.

— Пахнешь умиротворяюще, — заметила Роза. — Вы ели?

— Да. Тебе тоже надо было принести?

Она снова помотала головой.

— Я пощусь. Хотя и неплохо было бы отведать рыбки, которую ловят с пристани.

— Сырой? — спросила Фрэнни.

— Сырой лучше всего, — ответила Роза. — Стип всегда так ловко ловил рыбу. Он входил в воду и щекоткой вводил их в ступор…

— Вот оно! — сказал Уилл, размахивая книгой. — Нашел.

Он пересказал отрывок Фрэнни. Надеясь снова найти уголок в сердце Рукенау, Симеон собирался написать символическую картину, изображающую его патрона среди зерна, как подобает на его острове.

— Вот она связь — в этих словах! — воскликнул Уилл. — Остров Рукенау — это Тайри. Житница, как и говорил Симеон.

— Ну, это довольно ненадежное свидетельство, — заметила Фрэнни.

Но Уилл был полон энтузиазма.

— Это то самое место. Я знаю, что это оно.

Бросив книгу Фрэнни, он достал из кармана расписание.

— Завтра утром паром на Колл и Тайри через Тобермори. — Он усмехнулся. — Наконец-то нам повезло.

— Судя по твоим воплям, ты знаешь, куда нам надо? — спросила Роза.

— Думаю, да, — ответил Уилл и присел рядом с ней на корточки. — Вернулась бы ты в машину. Вряд ли тебе полезно здесь сидеть.

— Я хочу, чтобы ты знал: некий добрый самаритянин пытался дать мне деньги на ночевку, — сказала она.

— И ты их взяла.

— Как хорошо ты меня знаешь, — криво усмехнувшись, сказала Роза и, разжав кулак, показала монетки.

Роза не слишком сопротивлялась и в конце концов согласилась вернуться в машину, где они втроем провели остаток ночи. Уилл даже не надеялся, что сможет уснуть, сложившись на водительском сиденье, однако уснул и проснулся только раз, когда напомнил о себе мочевой пузырь. Уилл как можно тише вышел из машины, чтобы облегчиться. Было четверть пятого, и паром «Клеймор» уже стоял у пристани. На палубе и на набережной работали люди, грузились, готовились к раннему отплытию на острова. Город спал, на набережной никого не было. Уилл обильно помочился в водосточный желоб под пристальными взглядами трех-четырех чаек, ночевавших на причальной стенке. Он догадался, что скоро начнут возвращаться рыбацкие лодки и птицам достанутся потроха на завтрак. Закурив сигарету и извинившись перед чайками, он сел на причальную стенку и стал смотреть на темную воду, не освещенную портовыми огнями. Он, как ни странно, был доволен судьбой. Холодный запах воды, горячий, пряный дымок, наполнявший легкие, моряки, готовившие «Клеймор» к короткому путешествию, — вот из чего состояла его радость. Как и то существо, которое он чувствовал в себе, глядя на воду: дух лиса, чьи чувства обостряли восприятие Уилла и который давал ему немой совет: радуйся, старина. Наслаждайся дымком, тишиной и шелковистой водой. Наслаждайся не потому, что все это мимолетно, а потому, что оно есть.

Уилл докурил и вернулся в машину — юркнул на сиденье, не разбудив Фрэнни, которая привалилась головой к окну. От ее ровного дыхания запотевало холодное стекло. Роза, казалось, тоже спит, но он не был уверен — возможно, она притворялась, и это подозрение укрепилось, когда он стал дремать: Уилл услышал, как у него за спиной она что-то нашептывает. Он не смог различить слова, к тому же усталость мешала сосредоточиться, но, когда пришел сон, наступило просветление, как случается в такие минуты, и он кое-что разобрал. Она называла имена. И то, с какой неясностью Роза их произносила, перемежая перечень то вздохом, то словами «ах, мой маленький», навело Уилла на мысль, что это не люди, с которыми она сталкивалась в жизни. Это ее дети. И Уилл провалился в сон: Роза перед рассветом вспоминает своих мертвых детей, повторяет в темноте их имена, словно молитву без текста, только с именами святых, к которым она обращена.

Глава 3

Стип, занимаясь работой по убийству совокупляющихся пар, всегда предпочитал первым убить самца. Если он имел дело с последними представителями вида (что и являлось его великой и славной миссией), убийство обоих было рутиной. Чтобы покончить с видом, достаточно убить одного. Но ему для порядка нравилось убивать двоих и начинать с самца. На то было несколько причин. В большинстве видов самец более агрессивен, и из соображений самозащиты казалось разумным сначала избавиться от него, а потом уже от его половины. Еще, согласно наблюдениям Стипа, самки, потеряв пару, чаще склонны проявлять скорбь, и убивать их в этом состоянии намного легче. Самец же в большей степени способен на месть. Причиной почти всех серьезных повреждений (кроме двух), полученных им за долгие годы, были самцы, которых он неблагоразумно решал убить после самок: они набрасывались на него с суицидальным самоотречением. Полтора века спустя после уничтожения последней большой гагарки на скалах Сент-Килда у него все еще оставался шрам на предплечье — след от нападения самца. А в холодную погоду побаливало бедро: его лягнул самец голубой антилопы, увидевший, как у него на глазах истекает кровью самка.

Это были два болезненных урока. Но хуже шрамов и плохо сросшихся костей — воспоминания о тех самцах, которые по недосмотру перехитрили его и ушли живыми. Случалось это редко, но если случалось, он предпринимал героические усилия по поимке беглецов, доводя Розу до безумия своим упорством. Да пусть, говорила она ему, как всегда исходя из практических соображений. Пусть умрет в одиночестве.

Но именно это его и бесило. Стипу невыносима была мысль о том, что норовистое животное гуляет на свободе в поисках себе подобного и в конце концов возвращается на место, где погибла его пара, — узнать, не осталось ли тут чего, что напомнило бы о ней: запаха, пера, обломка кости. Именно при таких обстоятельствах он несколько раз настигал беглецов: поджидал их на роковом месте и убивал там, где они тосковали. Но нескольким удалось уйти с концами, и они умерли не от его руки — вот это становилось источником его депрессии. Он месяцами представлял их себе, видел во сне. Воображал, как они бродят неприкаянные, дичая. А по прошествии одного-двух сезонов, так и не встретив особей своего вида, теряют волю к жизни. Покусанные блохами и с торчащими костями, они становились призраками саванны, или леса, или дрейфующей льдины, пока не сдавались и умирали.

Он всегда знал, когда это происходило; по крайней мере, был убежден, что знает. Он ощущал смерть животного всеми потрохами, словно подошел к неминуемому концу некий физический процесс, не менее реальный, чем пищеварение. Еще одно шумное существо ушло в небытие (и в его дневник), исчезло навсегда.

Вот этого уже никогда не будет. И этого. И этого…

Он держал путь на север, и его мысли не случайно обращались к этим бродягам. Теперь он чувствовал, что и сам принадлежит к числу презренных выродков. Он, словно существо, утратившее надежду, возвращался в землю предков. Конечно, он не искал напоминаний об утраченной паре. Роза жива (он ведь шел по ее следу), и уж он-то не будет скорбеть над ее останками, когда она умрет. И все же, невзирая на охватившее его желание избавиться от нее, эта перспектива вызывала в нем чувство одиночества.

Ночь выдалась неважная. Машина, которую он угнал в Бернт-Йарли, сломалась в нескольких милях от Глазго, и он бросил ее, собираясь угнать что-нибудь понадежнее на ближайшей станции техобслуживания. Прогулка вышла та еще: два часа ходьбы по шоссе под холодным дождем. Он подумал, что в следующий раз нужно угнать непременно японскую машину. Ему нравились японцы, как и Розе. Их изящество, изобретательность. Он любил их машины и их жестокость. Восторгался очаровательным безразличием, с которым они относились к лицемерным запретам. Нужны акульи плавники для супа? Они брали их, а остальное выбрасывали в море. Нужен китовый жир для ламп? Черт возьми, они охотились на китов, а тех, у кого из-за этого сердце обливалось кровью, посылали рыдать куда подальше.

На станции техобслуживания он увидел новенький сверкающий «мицубиси» и, довольный приобретением, поехал дальше в ночь. Но мрачные мысли не покидали его. Снова нахлынули воспоминания об убийствах. Почему он все время к ним возвращается? Причина проста: в нем заперто воспоминание еще более мрачное. Но оно не хочет там оставаться. Хотя он пытался изгнать его кровью и отчаянием, одна и та же мысль возвращалась снова и снова…

Уилл поцеловал его. Господи милостивый, его поцеловал гомосек, который теперь будет этим хвастаться. Как такое могло случиться? Как? И хотя он оттирал рот, пока губы не начали саднить, с каждым прикосновением они все отчетливее вспоминали тот поцелуй. Может быть, какая-то постыдная часть его самого находила наслаждение в этом паскудстве?

Нет. Нет. Нет в нем такой части. В других — может быть. В более слабых. Но не в нем. Просто его застали врасплох. Он ожидал удара, а получил грязь. Будь на его месте кто помельче, он выплюнул бы этот поцелуй в лицо оскорбителю. Но для такого чистого человека, как он, человека, который не терпит сомнений и двусмысленностей, этот поцелуй хуже любого удара.

Неудивительно, что он до сих пор чувствует его на себе. И будет чувствовать, пока не сожмет в пальцах кожу, срезанную с губ своего врага.

К шести утра он достиг Думбартона. Небо на востоке стало проясняться. Начинался новый день, очередной круг обычных дел для человеческого стада. Он видел утренние ритуалы на улицах, по которым проезжал. Люди поднимали шторы, чтобы разбудить детей, забирали с крыльца бутылки с молоком для утреннего чая. Ранние пташки, еще полусонные, спешили на автобусную остановку или на вокзал. Они понятия не имели, куда катится мир. А если б кто им сказал, не дали бы себе труда понять. Они просто хотели прожить еще один день, чтобы автобус или поезд доставил их вечером домой в добром здравии.

Он смотрел на них, и настроение у него улучшалось. Какие же они шуты гороховые! Невозможно смотреть на них без смеха. Он проехал через Хеленсбург и Гарелоххед, движение на узкой дороге становилось все плотнее. Наконец он добрался до города, который, как он давно понял, и являлся пунктом его назначения: Обан. Часы показывали без четверти восемь. Он узнал, что паром отошел по расписанию.

Глава 4

Уилл, Фрэнни и Роза погрузились на «Клеймор» в половине седьмого. Хотя объятия утреннего воздуха были холодноваты, они с радостью вышли подышать из машины, в которой на исходе ночи стало душно. Начинался отличный день — солнце поднималось по безоблачному небу.

— Лучшего дня для плавания не придумаешь, — заметил моряк, крепивший их машину. — На море будет гладь, как в пруду, до самых островов.

Фрэнни и Уилл пошли ополоснуть лицо после сна. Удобства были скромные, но оба после умывания посвежели. Они вернулись на палубу и обнаружили Розу на носу «Клеймора». Из всех троих она выглядела наименее усталой. Ее бледность не казалась нездоровой, а глаза горели — и не скажешь, что ранена.

— Я посижу здесь, — сказала она, будто старушка, которая не хочет быть обузой для компании. — Вы могли бы позавтракать.

Уилл спросил, не принести ли ей что-нибудь, но она сказала: не надо, обойдется. Они оставили ее в одиночестве (сначала совершив короткую прогулку на корму, чтобы посмотреть на уходящую вдаль гавань и город в лучах солнца), спустились в столовую и взяли овсянку, тосты и чай.

— Если я когда-нибудь вернусь в Сан-Франциско, меня там не узнают, — сказал Уилл. — Сметана, масло, овсянка… Можно не проверять сосуды — я прямо вижу, как они обрастают бляшками.

— А как люди развлекаются в Сан-Франциско?

— Ох, не спрашивай.

— Нет, я хочу знать заранее, прежде чем приеду к тебе погостить.

— Так ты собираешься ко мне приехать?

— Если не возражаешь. Может, на Рождество. Там тепло на Рождество?

— Теплее, чем здесь. Дожди, конечно, бывают. И туманы.

— Но тебе там нравится?

— Когда-то я думал, что это настоящий рай, — признался Уилл. — Конечно, город изменился за годы, что я там живу.

— Расскажи, — попросила Фрэнни.

Эта перспектива его не обрадовала.

— Не знаю, с чего начать.

— Расскажи о твоих друзьях. О твоих… любимых? — Она произнесла это слово нерешительно, словно не была уверена, что выбрала нужное. — Это все так не похоже на то, что я знаю.

И он за чаем и тостами устроил ей экскурсию по Бойз-тауну. Для начала краткая географическая справка; потом несколько слов о доме на Санчес-стрит, о людях из ближнего круга. Конечно, об Адрианне (с примечанием про Корнелиуса), Патрике и Рафаэле, Дрю, Джеке Фишере, он даже совершил короткую прогулку на другой берег, чтобы рассказать о Бетлинн.

— Ты вначале сказал, что город изменился, — напомнила Фрэнни.

— Да. Многие из тех, с кем я тогда познакомился, умерли. Люди моего возраста. И моложе. Много похорон. Многие в трауре. Такие вещи меняют взгляд на жизнь. Начинаешь думать: а может, все это не стоит выеденного яйца.

— Ты сам в это неверишь, — сказала Фрэнни.

— Я не знаю, во что верю. Моя вера не похожа на твою.

— Наверное, трудно, когда вокруг столько смертей. Это как вымирание вида.

— Мы никуда не придем, — сказал Уилл убежденно, — потому что ниоткуда не пришли. Мы случайные явления. Появляемся в обычных семьях. И будем появляться. Даже если чума убьет всех гомосексуалов на планете, это не будет вымиранием, потому что голубые младенцы рождаются каждую минуту. — Он усмехнулся. — Знаешь, это и есть магия.

— Боюсь, ты меня не так понял.

— Да я просто валяю дурака, — рассмеялся Уилл.

— А что тут смешного?

— Это, — сказал он, медленно раскидывая руки и обводя стол, Фрэнни и столовую. — Мы сидим здесь и разговариваем. Странная беседа за овсянкой. Роза там, наверху, прячет свое истинное «я». Я здесь, внизу, рассказываю о себе.

Он подался к ней.

— Не кажется ли тебе это немного смешным?

Фрэнни смотрела на него непонимающе.

— Извини. У меня крыша поехала.

Разговор прервал официант — человек с красным лицом, его произношение сначала показалось Уиллу неразборчивым. Официант спросил, можно ли убирать стол, и они пошли на палубу. За время завтрака ветер усилился, и серо-голубые воды пролива, хотя еще и не обросли бурунами, уже пенились. Слева были холмы острова Малл, красноватые от вереска, справа — склоны большой Шотландии, поросшие лесами погуще, здесь и там на более высоких холмах виднелись признаки человеческого жилья, в большинстве случаев — скромного, изредка — великолепного. За паромом следовал хвост из серебристых чаек, которые ныряли в море и поднимались на поверхность с кусочками пищи — кухонными отбросами. Насытившись, птицы расселись на спасательных шлюпках и ограждениях парома, их крики стихли, и теперь они глазками-бусинами разглядывали своих попутчиков-пассажиров.

— Легкая у них жизнь, — заметила Фрэнни, когда еще одна откормленная чайка уселась среди товарищей. — Успей на утренний паром, позавтракай и садись на обратный.

— Они такие проныры, эти чайки, — отозвался Уилл. — Все будут есть. Только посмотри на эту. Что у нее в клюве?

— Свернувшаяся овсянка.

— Правда? Вот черт, действительно.

Фрэнни не смотрела на чайку, она разглядывала Уилла.

— Это выражение на твоем лице… — сказала она.

— Что с ним?

— Я думала, ты уже устал от животных.

— Ничуть.

— Ты всегда был таким? Вряд ли.

— Не всегда. Этим я обязан Стипу. Конечно, у него были далеко идущие планы. Сначала видишь — потом убиваешь.

— А потом записываешь в дневник, — добавила Фрэнни. — Все чисто и аккуратно.

— И тихо.

— Разве тишина так уж важна?

— О да. Он считает, что так мы лучше слышим Бога.

Фрэнни задумалась.

— Думаешь, он родился сумасшедшим? — спросила она наконец.

Теперь задумался Уилл.

— Я не думаю, что он родился.

Паром приближался к Тобермори — первой и последней остановке перед выходом из пролива в открытое море. Они наблюдали за подходом с носа, где все еще сидела Роза. Тобермори был небольшой городок, почти целиком уместившийся на набережной. Паром простоял у причала не больше двадцати минут (достаточно, чтобы выгрузить три машины и сойти на берег трем пассажирам) и снова тронулся в путь. Когда они вышли за северную оконечность Малла, волнение стало заметнее, волны ощетинились белой пеной.

— Надеюсь, хуже не станет, — сказала Фрэнни. — А то у меня начнется морская болезнь.

— Мы в коварных водах, — заметила Роза.

Это были ее первые слова с той минуты, как Фрэнни и Уилл к ней присоединились.

— Проливы между Коллом и Тайри печально известны.

— Откуда ты знаешь?

— Да поговорила вон с тем молодым шотландцем — Хеймишем, — сказала она, показывая на моряка, который стоял, опершись о перила, в десяти ярдах от того места, где сидела Роза.

— Да он совсем мальчишка — еще и бриться не начал, — сказал Уилл.

— Ревнуешь? — усмехнулась Роза. — Не волнуйся. Я не буду его соблазнять. Не в теперешнем состоянии. Хотя видит бог — он красавчик. Ты так не думаешь?

— Для меня слишком юн.

— Такого понятия — слишком юн — не бывает, — сказала Роза. — Если член стоит — значит, уже не юн. Я всегда исходила из такого принципа.

Фрэнни покраснела от ярости и смущения.

— Ты отвратительна — ты это знаешь? — сказала она, отвернулась и пошла прочь по палубе.

Уилл отправился следом, чтобы ее успокоить, но она не хотела успокаиваться.

— Вот так она и Шервуда зацепила, — сказала Фрэнни. — Я это всегда подозревала. И вот, пожалуйста, еще и похваляется.

— Она не говорила о Шервуде.

— Да зачем ей об этом говорить? Боже, какая мерзкая. Сидит там и вожделеет пятнадцатилетнего мальчишку. Я больше не буду иметь с ней никаких дел.

— Потерпи еще несколько часов, — попросил Уилл. — Мы привязаны к ней, пока не найдем Рукенау.

— Она так же, как и мы, не знает, где его искать, — заметила Фрэнни.

Уилл ничего не сказал, но в душе готов был с ней согласиться. Он надеялся, что Роза сможет собраться с мыслями, а морской переход каким-то образом вызовет у нее воспоминания — подготовит к тому, что ждет их впереди. Но если она что-то и чувствовала, то умело это скрывала.

— Может, пришло время поговорить с ней по душам, — сказал Уилл.

— У нее нет души, — откликнулась Фрэнни. — Она просто грязная, старая… сам знаешь кто.

Она посмотрела на Уилла.

— Иди, поговори с ней. Ответов не получишь. Только ко мне пусть не подходит.

С этими словами Фрэнни пошла на корму. Уилл двинулся было за ней, чтобы попытаться успокоить, но передумал. Она имеет право испытывать отвращение. Сам он не испытывал негодования по отношению к Розе, хотя она и убила Хьюго. Он задумался над этим, возвращаясь на нос. Может быть, в его натуре какой-то изъян, который и гасит в нем отвращение?

Уилл остановился — его внимание привлекли две чайки, спикировавшие прямо перед ним и подравшиеся из-за хлебной корки, напитавшейся водой. Одна из птиц опорожнилась в полете. Это была злобная, шумная схватка, они клевали друг друга и били крыльями. Ответ пришел, пока он наблюдал. Он и на Розу смотрел так же, как на этих чаек. Да что там — точно так же за все прошедшие годы он смотрел на тысячи животных. Он не давал нравственных оценок действиям Розы, потому что к ней они неприменимы. Судить ее по человеческим законам бесполезно. Она принадлежит человеческому роду не больше, чем эти дерущиеся чайки. Возможно, в этом ее трагедия; но, как и у чаек, в этом ее красота.

— Я всего лишь пошутила, — сказала Роза, когда он вернулся и сел рядом. — У этой женщины нет чувства юмора.

«Клеймор» делал разворот, и им стал открываться вид на плоский остров.

— Хеймиш говорит, это Колл, — сказала Роза.

Она встала и облокотилась о перила.

Этот ничем не примечательный остров резко контрастировал с лесистыми зелеными склонами Малла.

— Ну, ты ничего не узнаешь? — спросил Уилл Розу.

— Нет. Но мы же не сюда собрались. Это соседний остров. Тайри гораздо плодороднее. Остров зерна — так его называли.

— И это тебе Хеймиш сказал? — Роза кивнула. — Полезный малый.

— Мужчины тоже могут быть полезными. Но знаешь, что я хочу сказать? — Она бросила на Уилла настороженный взгляд. — Ведь ты живешь в Сан-Франциско?

— Да.

— Я люблю этот город. Там на Кастро-стрит был бар трансвеститов, куда я частенько заходила, когда останавливалась в городе. Забыла его название, но когда-то он принадлежал очень милой пожилой королеве. Его звали Ленни или как-то так. Это тебе интересно?

— Пожалуй. Представляю тебя со Стипом в баре трансвеститов.

— Нет-нет, Стип никогда туда не ходил. Его бы наизнанку вывернуло. Но мне нравилось быть в обществе мужчин, которые изображают из себя женщин. Мой милый viados в Милане. Боже мой, некоторые из них были так красивы!

Уилл подумал, что если разговор за завтраком был странным, то этот — еще страннее. Меньше всего он ожидал, что Роза во время путешествия будет рассуждать о трансвеститах.

— Я никогда не понимал, что в этом интересного, — сказал Уилл.

— А я всегда любила такие штуки, которые не являются тем, чем кажутся. Когда человек отказывается от собственного пола, надевает корсет, пользуется косметикой и изображает нечто противоположное тому, что он есть, потому что это затрагивает какую-то струну в его сердце… По-моему, в этом есть какая-то поэзия. — Она улыбнулась. — И я научилась притворяться у некоторых из этих мужчин.

— Ты хочешь сказать, притворяться женщиной?

Роза кивнула.

— Понимаешь, я ведь тоже переодетая, — с немалой долей самоуничижения сказала она. — Меня зовут не Роза Макги. Я услышала это имя в Ньюкасле, кто-то на улице окликнул женщину: «Роза, Роза Макги». И я подумала: вот подходящее имя для меня. Стип взял себе имя с рекламного щита. Импортер пряностей — вот кем был исконный Стип. Джекобу понравилось имя, и он его позаимствовал. Думаю, он убил этого человека.

— Убил ради имени?

— Скорее просто ради удовольствия. В молодости он был такой жестокий. Думал, что быть жестоким — это обязательно для его пола. Возьми любую газету — сразу видно, что представляют собой мужчины.

— Не каждый мужчина убивает ради удовольствия.

— Да нет, он научился не этому, — сказала Роза устало и раздраженно. — Я от убийства получаю не меньше удовольствия, чем он… Нет, он научился делать вид, будто делает это с какой-то целью.

— Сколько вам было лет, когда он учился? Вы были детьми?

— Нет-нет, мы никогда не были детьми. По крайней мере, я этого не помню.

— И кем же ты была, до того как решила стать Розой?

— Не знаю. Мы были с Рукенау. Не думаю, что нам нужны были имена. Мы были его инструментами.

— Строили Домус Мунди? — Она отрицательно покачала головой. — Так ты все же помнишь, что вы были с ним?

— Почему я должна это помнить? Разве ты помнишь, кем был, до того как стал Уиллом Рабджонсом?

— Я очень смутно помню, как был ребенком. По крайней мере, мне кажется, что помню.

— Может, и у меня возникнет такое чувство, когда я попаду на Тайри.

«Клеймор» был теперь ярдах в пятнадцати от пристани Колла, и с легкостью человека, который делал это бессчетное количество раз, капитан пришвартовал судно. Внизу началась суета — съезжали на берег машины, сходили пассажиры. Уилл почти не обращал на это внимания. У него оставались вопросы к Розе, и он хотел задать их теперь, когда она разговорилась.

— Ты говорила что-то о том, как Джекоб учился быть мужчиной…

— Разве? — спросила она рассеянно.

— Но он уже был мужчиной. Ты сама сказала.

— Я сказала, что он не был ребенком. А это не одно и то же. Он должен был научиться вести себя так, как это делают мужчины, и точно так же я должна была научиться вести себя как женщина. Нам это обучение далось нелегко. Ну… по крайней мере, его часть. Помню, однажды я подумала, как бы мне хотелось держать на руках ребеночка, как мне нравится нежность и колыбельные. А Стипу все это не нравилось.

— Что же нравилось Стипу?

— Я, — ответила она с лукавой улыбкой. — По крайней мере, так мне казалось, и этого было достаточно. Так бывает. Женщины понимают это. Мужчины — нет. Мужчинам нужна определенность. Чтобы все было определенно и устойчиво. Списки, карты, история. Все для того, чтобы знать, на каком они свете, кто они такие. Женщины иные. Нам нужно меньше. Я была бы счастлива иметь детей от Стипа. Видеть, как они растут, а если бы они умирали, рожать новых. Но они всегда погибали сразу после рождения. Он уносил их, чтобы избавить меня от страданий, чтобы я не видела. А это говорит о том, что он заботился обо мне.

— Наверное.

— Я всем им дала имена, хотя они и прожили всего несколько минут.

— И всех помнишь?

— О да, — сказала она, отворачиваясь. — До единого.

«Клеймор» был готов к отплытию. Отдали концы, двигатель заработал ровнее, начался последний этап их путешествия. Только когда они отошли от берега на некоторое расстояние, Роза повернулась к Уиллу. Он прикуривал сигарету.

— Я хочу, чтобы ты кое-что понял о Джекобе, — сказала она. — Он не был варваром всегда. Вначале — да, он был настоящий дьявол. Но что его вдохновляло? Спроси у любого мужчины, что делает его мужчиной, и список получится не очень красивый. Но мое влияние за долгие годы смягчило его…

— Роза, он уничтожил целые виды…

— Животных. Какое это имеет значение? У него были такие хорошие мысли в голове, такие благочестивые. И вообще об этом написано в Библии. Нам дано владычествовать над птицами небесными…

— …над всяким животным, пресмыкающимся по земле.^[146] Да, знаю. Значит, у него были благочестивые мысли.

— И он любил доставлять мне удовольствие. Конечно, у него были минуты помрачения, но всегда находилось время для музыки и танцев. И цирка. Я любила цирк. Но со временем он утратил чувство юмора. Перестал быть обходительным. А потом стал терять и меня. Мы продолжали путешествовать вместе, и случалось так, что все вроде было как в прежние времена, но мы охладевали друг к другу. Да что говорить — в ту ночь, когда ты нас встретил, мы как раз собирались расстаться. Поэтому он и стал искать спутника. И нашел тебя. Если бы этого не случилось, сегодня мы бы не были там, где оказались, — ни один из нас. В конечном счете, все взаимосвязано. Ты думаешь, что это не так, но я знаю: это так.

Она перевела взгляд на воду.

— Пожалуй, пойду поищу Фрэнни, — сказал Уилл. — Скоро прибываем.

Роза не ответила. Оставив ее у перил, Уилл нашел Фрэнни на палубе у правого борта — она сидела с чашкой кофе и сигаретой.

— Не знал, что ты куришь.

— Я не курю, — сказала Фрэнни. — Просто захотелось. Хочешь кофе? Ветер промозглый.

Он взял у нее пластиковую чашку и отхлебнул.

— Я пыталась купить карту, но киоск закрыт.

— Купим на острове, — сказал Уилл. — А вот, кстати, и он…

Он встал и подошел к перилам. Пункт их назначения был уже виден. Полоска земли, такая же безликая, как и Колл. О скалистые берега бились волны. Фрэнни поднялась и встала рядом. Вместе они смотрели, как приближается остров. «Клеймор» сбавил ход, чтобы пройти по мелководью.

— Не слишком приветливый вид, — заметила Фрэнни.

Издалека вид у острова и в самом деле был довольно суровый. Море билось о темные утесы, поднимавшиеся из воды до самых полей. Но вдруг ветер переменился и принес благоухание цветов, их медовый аромат смешался с запахом соли и водорослей.

— О господи, — восторженно пробормотала Фрэнни.

Теперь, когда «Клеймор» приближался к пристани, он двигался медленно и осторожно. А очарование острова становилось все очевиднее. Воды, по которым шел паром, были уже не черные и глубокие, а бирюзовые, как в Карибском заливе, они простирались до серебристо-белых песчаных берегов. На пустынном побережье, у кромки прилива, паслись коровы, решившие полакомиться водорослями. Пусто было и в поросших травой дюнах, переходивших в сочные островные луга, которые и были источником запаха вики, армерии, клевера; на просторных пастбищах здесь и там виднелись домики с белеными стенами и яркими крышами.

— Беру свои слова назад, — сказала Фрэнни. — Здесь прекрасно.

Показалась деревенька Скариниш — всего два ряда домов. На пристани было оживленнее, чем на Колле: посадки на «Клеймор» ожидали два десятка человек, грузовик с продуктами и трактор с прицепом для перевозки скота.

— Пожалуй, пойду за Розой, — сказал Уилл.

— Дай мне ключи от машины. Встретимся внизу.

Уилл нашел Розу на носу, все на том же месте у перил, она разглядывала людей на пристани.

— Узнаешь что-нибудь? — спросил он.

— Не глазами. Но… мне это место знакомо.

Паром со скрипом ткнулся в причал, с берега и с палубы послышались приветственные крики.

— Пора, — сказал Уилл и повел Розу в трюм.

Фрэнни уже сидела в машине. Уилл сел рядом на пассажирское сиденье, а Роза скользнула на заднее. В ожидании, пока откроются ворота парома, они молчали, чувствуя неловкость. Но долго ждать не пришлось. Через несколько минут солнечный свет затопил трюм. Один из членов экипажа был за регулировщика, он подавал команды машинам, которые одна за другой съезжали на берег. На пристани вышла еще одна задержка, подольше, пока грузовик освобождал дорогу для выезжающих из парома машин: он совершил маневр с ревущим мотором, но без спешки. Наконец пробка рассосалась, и Фрэнни выехала по пристани к деревне. Она оказалась в точности такой, какой они увидели ее с моря: маленькие аккуратные домики с крошечными огороженными садиками, обращенными к воде, и несколько старинных сооружений: одни требовали ремонта, а другие и вовсе стояли в руинах. Тут было и несколько магазинов, почта и небольшой супермаркет — окна заклеены рекламными плакатами, извещающими о скидках, и эти безмолвные призывы казались слишком громкими в таком тихом месте.

— Ты собирался купить карту, — сказала Фрэнни Уиллу, останавливая машину у супермаркета. — И шоколадку! — крикнула она вслед. — И что-нибудь попить!

Он появился через пару минут с двумя пакетами. «В дорогу», — объяснил Уилл. В пакетах было печенье, шоколад, хлеб, сыр, две большие бутылки воды и маленькая — виски.

— А что насчет карты? — спросила Фрэнни, когда он выгружал все это на сиденье рядом с Розой.

— Voila, — сказал он, вытаскивая из кармана небольшую сложенную карту и двенадцатистраничный путеводитель по острову, написанный местным учителем и по мере сил проиллюстрированный его женой.

Через плечо он передал путеводитель Розе с просьбой полистать — может, она увидит места или названия, которые покажутся ей знакомыми. А карту развернул на коленях. Изучать было особенно нечего. Остров двенадцати миль в длину, а в самом широком месте — до трех. На нем три холма: Бейн-Хоу, Бейн-Бхиг-Бхейл-Мхулинн и Бен-Хайниш, вершина последнего — самая высокая точка острова. Еще несколько небольших озер и с десяток деревень (на карте обозначенных как поселки) по побережью. Дороги, что имелись на острове, соединяли эти поселки (в самом большом было девять домов) по кратчайшему маршруту, который благодаря ровному ландшафту обычно выглядел как почти прямая линия.

— Откуда же начать, черт побери? — выразил вслух свое недоумение Уилл. — Половину этих названий я даже не могу выговорить.

Но в них была какая-то величественная поэзия: Бейлфуил и Бейлфетриш, Бейл-Мхедхонах и Корнейгмор, Вол, и Готт, и Кенавара. Они и в переводе не теряли очарования: Бейлфуил — Город болота, Хелиполл — Священный город, Бейл-Удхейг — Город Волчьего залива.

— Если ни у кого нет предложения получше, я бы начал отсюда, — сказал Уилл, показывая на Бейл-Мхедхонах.

— Почему ты так решил? — спросила Фрэнни.

— Ну, он почти в середине острова…

И в самом деле, перевод этого названия звучал весьма прозаически и обозначал именно это: Срединный город.

— И там есть кладбище. Вот, смотри.

К югу от деревеньки был нарисован крест, а рядом написано: Кнок а'Хлейдх, что в переводе означало «Христианское место захоронений».

— Если Симеон похоронен здесь, мы можем начать с поисков его могилы.

Он повернул голову к Розе. Она отложила путеводитель и смотрела в окно таким неподвижным взглядом, что Уилл отвернулся, не желая мешать ее размышлениям.

— Поехали, — сказал он Фрэнни. — Можно ехать берегом до Кроссапола. А там повернем направо — в глубь острова.

Фрэнни тронулась с места, и если бы здесь было какое-то движение, то влилась бы в поток. Через минуту они уже были на окраине Скариниша, на открытой дороге, прямой и пустой: можно было ехать с закрытыми глазами и все равно попасть в Кроссапол.

Глава 5

На Гебридах были места, имевшие важное историческое и мифологическое значение. Здесь проходили сражения, скрывались принцы, сочинялись легенды, которые и сейчас завораживают слушателей. Тайри к таким не принадлежал. На острове не то чтобы совсем ничего не происходило, но в лучшем случае он был лишь примечанием к событиям, которые разворачивались в других местах.

Наиболее очевидное подтверждение — подвиги святого Колумбы, который в свое время проповедовал учение Христа на Гебридах и на нескольких островах основал центры богопочитания и учености. Но благодать обошла Тайри стороной. Этот добрый человек оставался на острове ровно столько, сколько нужно было, чтобы проклясть скалу в заливе Готт, согрешившую перед ним: она перетерла якорную веревку его лодки. Будет сие место отныне пусто, заявил он. Скалу переименовали в Маллахдайг, или Малая Проклятая скала, и на ней с тех пор не росло никаких водорослей. Единоверец Колумбы святой Брендан во время короткого посещения острова пребывал в более благодушном настроении и благословил один из холмов, но если его благословение и наделило какой-то благодатью это место, то никто этого не заметил — никаких откровений или исцелений здесь не происходило. Третьим заезжим мистиком был святой Кеннет, благодаря которому в дюнах у поселения Килкеннет (названного так в надежде, что святой тут задержится) построили часовню. Но уловка не удалась. Кеннет отбыл — его ждали великие дела, и дюны (которые больше подчинялись ветру, чем метафизике) со временем погребли под собой часовню.

В нескольких легендах вообще не упоминалось о святом Колумбе и компании, тем не менее они сохранились в местном фольклоре, хотя по сюжету были удручающе банальны. Так, колодец на окраине Бьенн-Ху назывался Тобар-нан-наой-бео, или Колодец девяти жизней, поскольку он чудесным образом обеспечивал креветками вдову и восемь сирот. В Воле, в пруду недалеко от берега, в безлунные ночи можно было увидеть призрак утонувшей когда-то девочки. Теперь он пел призывные песни, заманивая в воду живые души. Короче говоря, ничего необыкновенного: острова в два раза меньше Тайри могли похвастаться легендами, куда более впечатляющими.

Но здесь ощущалось присутствие какой-то таинственной силы, которой не было ни на одном другом острове, и это явление, если бы святой Колумба обратил на него внимание, могло бы превратить его из тихого созерцателя в пророка с горящими глазами. Но чудо еще не проявилось, когда святой галопом объезжал острова, а если бы и проявилось, то, скорее всего, ему бы его не показали, потому что те немногие островитяне, которые мельком видели это чудо (а таковых среди ныне живущих было восемь), никогда не говорили о нем даже с близкими. Это стало великой тайной их жизни, неким невидимым явлением, которое в то же время своей значимостью могло поспорить с солнцем, и они своей болтовней не желали умалять его очарования. Мало того, многие и сами не раздумывали о том, что им явилось, потому что боялись исчерпать ту энергию, которая их восхищала. Некоторые, по правде говоря, возвращались на то место, где все произошло, в надежде на второе откровение, и хотя при повторных посещениях ничего такого никто из них не видел, они обрели уверенность, которая до последнего часа наполняла их жизнь смыслом: то, что им не удалось увидеть, видело их. Они перестали быть простыми смертными, которые, прожив жизнь, уйдут в мир иной. Божество на вершине холма на Кенаваре опознало их и тем самым вовлекло в танец бессмертия.

Потому что оно обитало в самой сути острова, это божество. Оно было в песке, пастбищах, море и ветре, и те души, которые оно опознало, стали неистребимой частью этих составляющих вечности. Будучи опознанным, чего может бояться мужчина или женщина? Ничего. Разве что тех неприятных ощущений, что сопутствуют смерти. Но, избавившись от телесной оболочки, они поселятся там, где обитает божество, и будут опознавать другие души, как опознаёт оно, и их слава умножится. Когда в летние ночи северное сияние затянет своим занавесом стратосферу, они будут присутствовать при этом. Когда киты в восторге всплывут на поверхность через промоины во льду, они всплывут вместе с ними. Они будут с полярными чайками, и зайцами, и с каждой звездой, которая мерцает на Лох-эн-Эйлен. Это божество присутствовало во всем. В песчаных пастбищах по соседству с дюнами, или махейрами на гэльском. И в сочных влажных лугах в глубине острова, где сытная трава и от этого молоко у коров как сливки.

Оно, это божество, не отягощало себя горестями и тяжкими трудами тех мужчин и женщин, которые никогда его не видели, но оно вело им счет — знало, когда кто приходит и уходит. Оно знало, кто похоронен на кладбищах в Киркаполе и Воле. Знало, сколько каждый год рождается младенцев. Время от времени оно даже наблюдало за приезжими. Не потому, что они были так же интересны, как полярные чайки или киты (они и не были), а потому, что среди них могла найтись душа, способная навредить ему, божеству. Это было не исключено. Оно давно смотрело на мир и видело, как с небес исчезают звезды. Оно было не долговечнее их.

— Остановите машину, — сказала Роза.

Фрэнни остановилась.

— В чем дело? — спросил Уилл, поворачиваясь к Розе.

Он увидел, как ее глаза наполняются слезами, а на губах появилась улыбка, как у Девы Марии. Она нащупала дверную ручку, но от рассеянности не могла на нее надавить. Уилл мгновенно выскочил из машины и открыл дверь. Они были на пустом участке дороги, справа — неогороженное пастбище, на котором паслись несколько овец, а слева — полоска цветущего луга, переходящая в пологий берег. Над всем этим парили и метались по небу крачки. А гораздо выше держал курс на запад самолет, отражая свет земли от посеребренного брюха. Уилл увидел все это за какое-то мгновение — что-то присутствующее в воздухе обострило его чувства. В нем зашевелился лис, поднял к небу морду и почувствовал то, что чувствовала Роза.

Он не стал спрашивать ее, что это. Просто ждал, пока она окинет взглядом горизонт.

— Рукенау здесь, — сказала она наконец.

— Живой?

— О да, живой. Господи боже, живой. — Ее лицо потемнело. — Не знаю только, каким он стал по прошествии всех этих лет.

— Где мы можем его найти?

Она на секунду задержала дыхание. Фрэнни уже вышла из машины и хотела заговорить, но Уилл прижал палец к губам. Роза тем временем пошла от машины в сторону пастбища. Там было столько неба — громадного пустого неба, которое раскинулось перед глазами Уилла, силящимися его охватить.

«Чем я занимался все эти годы, — подумал он. — Какие-то фотографии на задворках мира! Сплошная ложь. Стоять под таким вот небом, а видеть не его, а какие-то крохи страдания. Нет, хватит».

— Что случилось? — услышал он голос Фрэнни.

— Ничего. А что?

Еще до ее ответа он понял, что у него, как и у Розы, глаза наполнились слезами. Он улыбается и плачет одновременно.

— Все хорошо, — сказал Уилл.

— Ты не заболел?

— Никогда не чувствовал себя лучше, — ответил он, вытирая слезы.

Роза как будто закончила свое созерцание и теперь возвращалась к машине. Приблизившись, она показала на юго-запад.

— Оно ждет нас.

Глава 6

Держа карту перед собой, с Розой в качестве живого компаса на заднем сиденье, Уилл быстро разобрался, куда они направляются. К Кин а'Бхарра, или Кенаваре, — к мысу на юго-западной оконечности острова, описанному в путеводителе как «скала, с обеих сторон отвесно поднимающаяся из океана, еще круче на самой оконечности мыса, с вершины которого виден маяк Скерривор, знаменующий собой последнее деяние рук человеческих, за которым до самого горизонта плещет волнами один лишь Атлантический океан». Брошюрка предупреждала: «Это единственное место на нашем замечательном острове, которое было свидетелем трагедий. Внимание орнитологов в течение многих лет привлекало огромное разнообразие птиц на скалах и уступах Кенавары, но, к сожалению, скалы опасны даже для самых опытных альпинистов, и несколько гостей острова погибли, сорвавшись с утесов, когда пытались добраться до недоступных гнезд. Красоту Кенавары лучше всего можно оценить с безопасных берегов вокруг мыса. Попытка забраться на мыс даже при свете дня и в прекрасную погоду чревата серьезными травмами, а то и чем похуже…»

Добраться туда и в самом деле было нелегко. Дорога вела сквозь поселок из десятка домов, которые на карте были обозначены как деревня Баррапол, а оттуда — вниз, к западному берегу острова, где на расстоянии около четверти мили от берега она разветвлялась: хорошая дорога уходила направо к Сундейгу, а ведущая налево переходила в тропинку, пересекавшую кочковатую поляну. Судя по карте, и эта дорога заканчивалась через сотню ярдов, но они проехали, сколько могли, вдоль берега. Пункт назначения находился менее чем в полумили: холмистый полуостров, изрезанный оврагами, отчего он казался не частью суши, а тремя или четырьмя холмами с уходящими в море трещинами и обнажившейся породой.

Тропинка окончательно исчезла, но Фрэнни продолжала ехать к мысу, осторожно переваливаясь с кочки на кочку. Перед машиной бежали зайцы, в страхе забавно прыгая из стороны в сторону. Овца, что паслась вдали от стада, метнулась вбок, выпучив глаза.

Песка становилось все больше, из-под задних колес вылетали комья.

— Думаю, скоро придется остановиться, — сказала Фрэнни.

— Пойдем пешком, — предложил Уилл. — Ты как, Роза, сможешь?

Она пробормотала, что сможет, но, когда вышла из машины, стало ясно, что ее физическое состояние ухудшилось за последние четверть часа. Кожа утратила сияние, белки глаз слегка пожелтели. Руки у нее дрожали.

— Тебе плохо? — спросил Уилл.

— Ничего, справлюсь, — ответила она. — Просто… возвращение сюда…

Роза устремила взгляд в сторону Кенавары, и Уиллу показалось, что сделала она это неохотно. Живая, улыбающаяся женщина, которая шагала к машине на дороге у Кроссапола, исчезла, и он не мог понять почему. А Роза не собиралась говорить об этом. Несмотря на столь болезненное состояние, она двинулась к утесам, шагая впереди Уилла и Фрэнни.

— Пусть идет первая, — шепнул Уилл.

Они продолжили путь к Кенаваре. С каждым шагом причины неважной репутации мыса становились очевиднее. Справа о берег бились волны, но их ярость казалась несравнимой с яростью волн, которые обрушивались на утесы. Из пены и брызг, словно рождаясь из волн и сразу обретая крылья, поднимались тысячи птиц, их крики служили пронзительным контрастом реву волн.

Не все птицы заявляли права на утесы, как на свой дом. Лишь одинокая крачка пролетела над ними со злобным криком, а видя, что люди продолжают движение, спикировала, словно собираясь клюнуть, и пролетела в нескольких дюймах над их головами. Фрэнни закричала и стала махать руками, отпугивая крачку:

— Чертова птица! Оставь нас в покое!

— Она защищает свою территорию, — сказал Уилл.

— А я защищаю свою голову, — отрезала Фрэнни. — Пошла вон! Сгинь! Чертово отродье!

Птица продолжала атаку еще минут пять, пока они не дошли почти до самого подъема на мыс. Роза по-прежнему шла впереди, даже не оборачиваясь.

— Куда, интересно, она идет? — сказала Фрэнни.

Они не видели никаких признаков человеческого присутствия на мысу — ни ограждения, ни выложенных в линию камней, ни даже щита, предупреждающего о том, что дальше идти опасно. И тем не менее Уилл не сомневался, что это место — обитель Рукенау (и, весьма вероятно, место упокоения Томаса Симеона). Ему не нужно было подтверждения от Розы — он чувствовал это через собственное тело. Кожу пощипывало, в зубах, в языке и в глазных яблоках пульсировала боль, кровь стучала в ушах, и ее биение заглушало шум волн и крики птиц.

Неровности рельефа сгладились, и теперь ветер с океана набросился на них, порывы были такие сильные, что приходилось идти, наклоняясь вперед.

— Хочешь, держись за меня! — крикнул Уилл Фрэнни.

Она отрицательно покачала головой.

— Смотри, осторожнее! — Он старался перекричать шум ветра. — Тут не безопасно.

Это было мягко сказано. На мысу оказалось множество ловушек: поросшая травой упругая земля вдруг отвесно обрывалась в темноту, из которой доносился рев моря. Сама трава была скользкой от мельчайших брызг, поднимавшихся из трещин, она скрипела под ногами, пока они спешили за Розой, которая шла увереннее, чем ее спутники, и расстояние между ними все увеличивалось. Несколько раз Уилл и Фрэнни теряли ее из вида, если приходилось спускаться в провалы. Некоторые были довольно крутыми, и Фрэнни предпочитала садиться на землю и скользить вниз, цепляясь за траву. И все время над ними кружили птицы. Чайки и чистики, буревестники и моевки, даже ворона — они взмывали вверх, чтобы посмотреть, что тут происходит. Ни одна не пыталась напасть. Это были их бесспорные владения, и птицы ничего не боялись. Жалкие людишки, цепляющиеся побелевшими пальцами за скалы и комья земли, не угрожали их владычеству.

Фрэнни все же вцепилась в руку Уилла и подтянула его к себе, чтобы он услышал сквозь крики птиц:

— Куда подевалась Роза, черт ее возьми? Мы ее не потеряли?

Уилл обвел взглядом мыс впереди. Никаких следов Розы и в самом деле не было видно. До оконечности оставалось не больше пятисот ярдов, но там было достаточно мест, где она могла скрыться: то земля уходила вниз, образуя подтопленные ямы, то виднелась обнажившаяся порода рядом с трещинами или расселинами.

— Постой тут одну минуту, — сказал Уилл и отступил немного туда, откуда они пришли, к самой высокой точке — поросшему лишайником камню высотой футов десять.

Уилл стал карабкаться на камень. Он никогда не был скалолазом — слишком неуклюжим уродился, а теперь несколько бессонных ночей не могли не сказаться на его силе и координации. В общем, это восхождение далось Уиллу нелегко: добравшись до верхушки, он был весь в поту и тяжело дышал. Он оглядел мыс впереди, стараясь ничего не пропустить, хотя голова у него кружилась. Никаких следов Розы не было видно. Он уже хотел спускаться, когда ярдах в ста среди темных скал заметил что-то светлое.

— Я вижу ее! — крикнул он и, кое-как соскользнув вниз, повел Фрэнни к этому месту.

Глаза его не обманули. Роза лежала на земле, лицо у нее посерело, зубы стучали. Желтоватый оттенок белков стал почти золотым. Она подняла на них глаза. Взгляд был не вполне человеческий, и какое-то глубинное отвращение (животный страх перед чем-то неестественным) удержало Уилла на некотором расстоянии.

— Что случилось? — спросил он.

— Я поскользнулась — только и всего, — ответила Роза.

Неужели и голос ее изменился? Да, решил он, изменился.

Или дело в том, что она говорила словно ему в ухо, шепотом, тогда как на самом деле лежала на расстоянии трех ярдов?

— Помоги мне встать, — потребовала Роза.

— Он здесь? — спросил Уилл.

— Кто «он»?

— Рукенау.

— Я сказала: помоги мне встать.

— Сначала я хочу услышать ответ.

— Это не твое дело.

— Слушай, ты бы даже не попала сюда… — начал было Уилл.

Она посмотрела на него взглядом, который, не будь она так ослаблена, потряс бы его до глубины души. Этот взгляд стал спасительным напоминанием о том, что хотя он за последние два дня видел с полдюжины ипостасей Розы Макги (некоторые из них — даже кроткие), все они — фальшивка. Истинную Розу (с пожелтевшими белками и голосом, который проникал прямо в голову) ничуть не заботило, как она здесь оказалась и чем обязана людям, которые доставили ее сюда. Это существо хотело одного — попасть в Дом Мира, и было слишком слабым, чтобы тратить время на вежливость.

— Помоги мне встать, — повторила она, протягивая к Уиллу руки.

Он не шелохнулся. Просто вглядывался в ее лицо — ждал, когда нетерпение выдаст Розу. Так и случилось. Она ничего не могла с собой поделать — ее взгляд устремился мимо него туда, где она хотела быть. Она снова потребовала, чтобы он помог ей встать.

Уилл проследил направление ее взгляда — мимо камней, лежавших между ними, и покрытой дерном вершиной утеса, на место, которое с этого расстояния казалось ничем не примечательным — так, лоскут болотистой почвы. Она сразу разгадала его хитрость и снова стала давить на него.

— Ты не осмелишься пойти туда без меня!

— Ты так думаешь?

Она обратила свою ярость на Фрэнни.

— Женщина, скажи ему! Скажи, чтоб не смел входить в Дом без меня!

— Может, тебе лучше остаться с ней? — спросил Уилл Фрэнни.

Та не стала возражать. По выражению ее лица было ясно, что атмосфера этого места выбила ее из колеи.

— Обещаю, что внутрь без тебя не войду.

— Я бы тебе не советовала, — сказала Фрэнни.

— Если она попробует фокусничать — кричи.

— Можешь не сомневаться — ты меня услышишь.

Уилл перевел взгляд на Розу. Она перестала возражать и теперь лежала спиной к камням, уставившись в небо. Со стороны могло показаться, что ее глаза — это зеркала, в которых отражаются солнце и тени от облаков. Уилл с мучительным чувством отвернулся.

— Не приближайся к ней, — посоветовал он Фрэнни и двинулся к тому месту среди камней.

Глава 7

Уилл был рад, что Роза не идет следом, рад, что он один. Нет, один он никогда не был. С ним шел и лис, словно его второе «я». Лис был подвижнее, и иногда Уилл чувствовал, как энергия лиса подталкивает его туда, куда не осмеливаются шагать усталые ноги. Но лис был и осторожнее. Его взгляд метался из стороны в сторону: нет ли здесь какой опасности, нос стал необыкновенно чувствителен к запахам. Но признаков опасности не обнаруживал. Как не было и никаких примет дома или руин, хотя Уилл был уже в пятнадцати ярдах от этого места.

Уилл оглянулся на Фрэнни и Розу, но он успел спуститься так низко по крутому склону, что не увидел их. Справа, не больше чем в ярде от того места, где он поставил ногу на гулявший камень, между черных скал шла расщелина, в которую мог бы протиснуться человек.

«Один неверный шаг, — подумал Уилл, — и конец».

Вот было бы прискорбное окончание путешествия, которое заняло столько лет, после того как он преодолел столько миль, путешествия, начавшегося с холма и убежавшего зайца, с пламени свечи и десятка мотыльков, с ледяной пустыни Бальтазара и окровавленной медведицы, готовой заключить его в объятия.

Еще несколько ярдов, несколько секунд — и он окажется на пороге, путешествие закончится. Придет понимание, откровение, конец его терзаниям.

Перед Уиллом был клочок ярко-зеленого дерна, сверкающий каплями росы и желтыми цветами вики. За ним — кусок обнажившейся скальной породы, который птицы облюбовали для того, чтобы поедать добычу: площадка была забросана разломанными панцирями крабов и загажена белым пометом. Дальше шли камни, в пространство между которыми так внимательно смотрела Роза.

Чтобы добраться до этого места оттуда, где стоял Уилл, не требовалось больших усилий. Но Уилл не торопился; он дрожал от усталости и возбуждения. Без всяких происшествий он миновал зеленый лоскуток, хотя трава под ногами была скользкая, как лед. Потом, оставив позади расщелину, двинулся вверх по скальному обнажению. Он без труда вскарабкался на два-три ярда, но чем выше поднимался, тем явственнее ощущалась предательская усталость. Глаза усиленно моргали, он стал хуже видеть. Руки и ноги онемели. Уилл понимал, что дело далеко не в изнеможении. Тело реагировало на внешние воздействия, какая-то энергия в воздухе или в земле подталкивала организм к предательству. Перед глазами все расплывалось, и тошнота начала подниматься к горлу. Чтобы прогнать это ощущение, он плотно закрыл глаза, и на оставшуюся часть подъема доверился той силе, что еще оставалась в руках. Это было опасное предприятие — с учетом того, что за спиной была расщелина, в которую он провалится, если сорвется. Но риск оправдан. Еще три перехвата — и он оказался на вершине, стряхнул с ладоней осколки крабьих панцирей.

Уилл открыл глаза. Зрачки слегка успокоились в темноте под веками, но, как только ударил свет, снова судорожно задергались. Он вытянул руки, упираясь в камни по обе стороны и пытаясь сосредоточиться на зеленом лоскуте между ними. Потом, прижимая онемевшие руки к камням, стал пробираться к безветренному коридору.

Отказывали уже не только зрение и осязание. К бунту присоединились уши. Хор круживших в небе птиц и рев волн слились в общий шум, который перекатывался в черепной коробке, словно ком грязи. Более или менее отчетливо он слышал только рваные звуки своего дыхания: вдох и выдох, вдох и выдох. Он понимал, что в таком состоянии вскоре не сможет двигаться дальше. Еще три-четыре шага — и онемевшие ноги подогнутся. Или перемкнет в голове. Дом включил защиту, и она его не пропускает.

Он заставил почти отказывающие конечности сделать еще шаг, опираясь на камни, чтобы снять нагрузку с ног. Сколько еще отделяет его от зеленой площадки, конечной цели его пути? Он не знал. Да и вопрос это риторический. Ему никогда туда не добраться. Но все же в нем еще тлел честолюбивый замысел, который заставлял вконец ослабевшие мышцы двигаться.

Может, еще шаг. Еще два. Может, ему все-таки удастся выбраться на открытое пространство.

— Давай же, — бормотал он себе под нос так же хрипло, как и дышал. — Двигайся…

Эти хрипы помогли. Непослушные ноги пронесли его еще на шаг, потом еще. Вдруг в лицо снова ударил ветер. Уилл добрался до конца коридора и вышел на открытое место.

Поскольку выбора не оставалось, он убрал руки с камней и опустился на колени. Земля под ним напиталась влагой; холодная вода плеснула в пах и на живот. Он покачался несколько мгновений и опустился вперед, на руки. Перед глазами все расплывалось: зеленоватая дымка вместо земли, сероватая сверху — вместо неба. Он уже хотел закрыть глаза, когда в середине этого смазанного поля различил четкую полоску. Она была тонкая, но резкая, будто к глазам, несмотря на дерготню, вернулись прежние способности. Уилл с поразительной четкостью видел каждую травинку. И позолоченные солнцем кромки облаков, когда они проплывали над этим местом.

«Она открыта, — подумал он. — Дверь приоткрыта, и я смотрю в нее. Смотрю в Дом, построенный нилотиком».

Что же, если ноги отказываются нести его туда, он доберется на четвереньках, черт побери. Начав ползти, Уилл вспомнил торжественное обещание, которое дал Фрэнни, и почувствовал укол совести за то, что нарушает слово. Но это его не остановило. Сейчас он больше всего на свете хотел быть там. Безусловно, больше, чем сдержать обещание. Может быть, больше, чем сохранить жизнь и здравомыслие.

Не отводя глаз от приоткрытой двери, он пополз по грязи туда, где было оно, и, оставив все, на что надеялся, во что верил, что понимал, вошел в Дом Мира.

Глава 8

В последний раз Фрэнни видела Уилла,когда тот пытался взобраться на скалу за расщелиной. Потом ее внимание отвлекла Роза, которая начала жалобно стонать и срывать бинты. Когда Фрэнни снова посмотрела в сторону Уилла, его уже не было. Сначала она подумала, что он забрался на скалу и сейчас идет по коридору к подъему, который находится дальше. Как она ни пыталась найти Уилла взглядом, но так и не смогла. Постепенно перед ее мысленным взором возникла мрачная картина за ту минуту, что она пробовала остановить Розу, срывающую бинты, Уилл потерял равновесие и свалился в расщелину. Чем больше она вглядывалась, стараясь его разглядеть, тем вероятнее казалось ей это предположение. Она не слышала крика, но, когда стоит такой птичий гомон, чему удивляться?

Страшась того, что может предстать ее взору, она бросила Розу и пошла за Уиллом вдоль расщелины, выкрикивая его имя:

— Где ты? Бога ради, отзовись! Уилл!

Ответа не было. Но она и не видела следов его падения — ни крови на камнях, ни вырванной с корнем травы. Правда, это было слабое утешение. Она понимала, что он мог соскользнуть в расщелину, не оставив ни малейшего следа: провалился между скал в непроницаемую темноту.

Фрэнни почти добралась до расщелины — того места, где она в последний раз видела Уилла. Что теперь? Вскарабкаться наверх и посмотреть — может, он присел отдохнуть у дальнего утеса? Конечно, так и следует поступить. Но что-то снова привлекло ее внимание к расщелине, и Фрэнни заглянула в пропасть, боясь теперь выкрикнуть его имя, боясь, что он ответит из тьмы.

И тут она увидела его — или ей показалось, что увидела: он лежал в расщелине на глубине около двадцати футов. Сердце ее бешено забилось. Она опустилась на колени и подползла к самому краю, чтобы убедиться в том, что видит. Сомнений не осталось. На камнях на дне расщелины лежал человек. Никого, кроме Уилла, там быть не могло. Она позвала его, но он не шелохнулся. Может быть, он уже умер. Или просто потерял сознание. Фрэнни поняла, что нельзя терять время, надеясь на чью-то помощь: полчаса до машины, двадцать минут, чтобы найти телефон, а сколько придется ждать спасателей? Она должна что-то предпринять сама. Спуститься в расщелину и помочь ему. Пугающая перспектива. Она никогда не отличалась ловкостью, даже девчонкой, и хотя сложение позволяло ей спуститься в эту темноту, но если она оступится, то полетит в пропасть и, переломав кости, окажется рядом с Уиллом. И тогда это точно будет конец для них обоих. К зловещей репутации мыса прибавятся еще две жертвы.

Но выбора не было. Она не могла оставить Уилла умирать. Просто нужно отбросить страхи и приступить к делу. Прежде всего она должна найти наиболее безопасный маршрут для спуска. Фрэнни прошла назад вдоль расщелины в сторону моря и наконец нашла место, где расщелина сужалась так, что она могла спускаться, упираясь ногами и руками в обе стены. Вариант не идеальный (идеальным вариантом была бы лестница с большой подушкой внизу), но лучше ничего не найти. Она села на поросшую травой кочку и спустила ноги за край расщелины. Потом, не давая себе времени усомниться в рациональности того, что делает, соскользнула с кочки. После нескольких головокружительных мгновений, когда ее ноги не находили опоры, а тело скользило вниз, она нащупала уступ на противоположной стене, на который и встала. Она сделала несколько неловких движений — нужно было развернуться так, чтобы оказаться лицом к кочке, с которой она соскользнула. Наверное, существовало с десяток более простых способов сделать это, но она в этот момент плохо соображала и ничего другого ей не пришло в голову.

Прежде чем совершить следующий маневр, Фрэнни посмотрела вниз, чего делать не следовало. Мышцы свело, и она почувствовала, как на ладонях и под мышками выступил пот с характерным запахом страха.

«Возьми себя в руки, Фрэнни, — строго сказала она себе. — Ты можешь».

Она глубоко вздохнула и продолжила спуск. Неуверенно переступая шаг за шагом, но больше не совершая ошибки и не глядя вниз, по крайней мере на самое дно, отыскивая в стене трещины и щели, которые могли бы служить опорой.

Только раз, когда показалось, что кто-то ее зовет, она подняла голову, помедлила мгновение — не повторится ли крик. Он повторился, только это был голос не человека, а птицы, почти человеческого тембра Фрэнни продолжала спускаться, решив не смотреть наверх, услышит она крик или нет. Сюда, в щель между двух стен, которая становилась все уже, проникало меньше и меньше света. Она сказала себе, что будет смотреть только туда, куда попадают ноги и руки, пока не доберется до Уилла и не подумает о подъеме.

Розу давно перестало заботить, что думает или делает Фрэнни, но ее заинтриговало, пусть и не слишком, зачем это женщина полезла в расщелину. Может, она слишком близко подошла к Домусу Мунди и у нее закипели мозги? Если и так, пожар был не бог весть какой силы. Ну да невелика потеря. Теперь женщина исчезла и уже не вернется. А значит, Роза осталась одна. Она запрокинула голову на камень в птичьем помете и уставилась в небо. Солнце скрылось за тучами, по крайней мере с человеческих глаз. Но она все еще могла его видеть. Или только воображала, что может: яркий шар, горящий в величественной пустоте.

Роза поймала себя на том, что думает: «Может быть, мой дом там?» Когда она перестанет быть Розой, что случится скоро, очень скоро, когда жизнь уйдет из ее истерзанного тела, может быть, она поднимется, как дым, и устремится к солнцу? А может быть — в межзвездную темноту. Да, так было бы лучше. Навсегда потерянное в темноте безымянное существо, которое прожило слишком много земных жизней и утратило тягу к жизни и свету.

Но прежде чем она уйдет, может быть, в ее силах добраться до порога Рукенау? Постучать и спросить его: «Для чего все это было? Для чего я жила?»

Если она хочет это сделать, то должна поторопиться: те силы, что у нее еще оставались, быстро таяли. Роза думала, что, открой она рану, жизнь вспыхнет в ней ярче напоследок, как если бы ее ударили бичом по спине. Нет, решила Роза, она только еще сильнее разбередит ее, а сил и так осталось всего ничего.

Она оторвала глаза от солнца и с трудом села. И тут инстинкты подсказали ей сведения, которые она и рассчитывала получить: нога Стипа ступила на остров. Она не сомневалась, что так оно и есть. Они со Стипом когда-то чувствовали друг друга на огромном расстоянии. Роза знала, что такое его близость. Он в пути. Добравшись сюда, он сотворит невиданное зло, а у нее нет или почти нет защиты против него. Она могла только заставить тело служить своим целям и надеяться, что доберется до дверей раньше. Может быть, Рукенау выступит в роли судьи, может, признает Стипа виновным и остановит на полпути. А может быть, Дом пуст, и они войдут туда, как воры в разграбленный дворец, ожидая увидеть великолепие, но не находя ничего. Эта мысль доставила ей извращенное удовольствие: после этой отчаянной гонки они оба останутся с пустыми руками. И она может умереть и отправиться в межзвездную тьму. А он будет жить и жить, а в нынешнем своем состоянии он боится смерти, и это будет его наказанием за то, что он служил посредником смерти: обреченный на вечное существование, он будет жить, и жить, и жить.

Глава 9

Джекоб получал немалое удовольствие, бродя среди крепких рыбаков Обана, словно гавань была берегом Галилеи, а он искал учеников. После недолгих поисков он нашел одного — человека под семьдесят по имени Хью, который за скромную плату готов был доставить приезжего на Тайри. О сумме они быстро договорились и отправились в путь около половины девятого, следуя по проливу маршрутом «Клеймора». Паром был, конечно, гораздо мощнее лодчонки Хью, но зато им не нужно было делать остановки, а потому они прибыли в маленькую гавань Скариниша всего два часа спустя после парома.

Путешествие освежило и придало Джекобу сил. Он не спал, но, глядя на море, впал в задумчивое настроение. Он никогда не понимал, почему море часто считают женским началом. Да, в женском теле случаются приливы, которых нет у мужчин. Да, море — место зарождения жизни. Но еще оно величественно и бесстрастно, пусть и неторопливо в своей работе против земли, зато неумолимо. Нет, это у земли, теплой и плодородной, женская судьба — это место выкармливания. Пучины принадлежат мужчинам.

Такие мысли одолевали его по пути. И когда он шагнул из лодки на пристань, его разум пребывал в приятном убаюкивающем состоянии, словно он закончил запись в дневнике и готов открыть чистую страницу.

Джекоб решил не угонять машину в конце путешествия. Остров невелик, и, хотя он сомневался, что тут достаточно полицейских, сейчас было не время рисковать: что, если его задержит представитель закона? Он зашел на почту и спросил у обходительной девицы за прилавком, не знает ли она, как нанять такси. Девица ответила, что знает: единственное такси на острове принадлежит ее деверю Ангусу, и она с удовольствием ему позвонит. Она позвонила, а потом сообщила Джекобу, что такси прибудет через четверть часа. Ангус приехал не через четверть часа, а позже, на двадцатилетнем «фольксвагене», и спросил Стипа, куда его отвезти.

— На Кенавару, — сказал Джекоб.

— Вы имеете в виду Баррапол?

— Нет, я имею в виду утесы.

— Туда я вас отвезти не могу, — ответил Ангус. — Там нет дороги.

— Ну, тогда как можно ближе.

— Я и говорю — Баррапол, — сказал Ангус.

— Отлично. Пусть будет Баррапол.

По дороге он задавался вопросом: что бы с ним стало, если б он никогда не покидал острова? Никогда не взял бы человеческое имя, не делал бы вид, что он — нечто иное, чем является на самом деле, и таким образом предал бы свою истинную природу. Если б он вместо этого скрылся от вопрошающих глаз на Уисте, или Харрисе, или на каком-нибудь птичьем базаре, таком же безымянном, как он сам? Нашел бы он тишину, которая ему необходима, и в этой тишине — Бога? Он сомневался. Даже здесь, на этом суровом острове, слишком много жизни, слишком много отвлекающих факторов. Рано или поздно страсть делать существующее несуществующим, страсть, которая гнала его по миру, так или иначе заявила бы о себе.

Его водитель, конечно, оказался разговорчивым. Он хотел знать, откуда приехал Джекоб и где собирается остановиться. Знает ли он Арчи Андерсона из Баррапола? Джекоб, как мог, отвечал на вопросы, продолжая тем временем, словно в нем было два существа, думать о Боге и безымянности. Одно — человеческое, которого он так долго изображал, разговаривало с водителем, другое жило под этой маской. Существо, покинувшее остров, чтобы убивать. Существо, которое возвращалось домой. Он уже был виден, его дом. Длинный мыс Кин а'Бхарра, где Рукенау заложил фундамент своей империи. Несмотря на разговор, состоявшийся между ними в Скаринише, Ангус спрашивал, не высадить ли его у какого-нибудь дома в Барраполе. Он там всех знает, сказал он (что было нетрудно: домов там не набиралось и дюжины): Иен Финдли и его жена Джин, Маккинноны, Гектор Камерон.

— Довезите меня до конца дороги, — сказал Джекоб. — А там уж я сам доберусь.

— Вы уверены?

— Уверен.

— Ну, кто платит, тот и заказывает музыку.

Джекоб вышел там, где дорога переходила в тропинку, и заплатил Ангусу в два раза больше, чем тот просил. Обрадовавшись нежданному заработку, Ангус поблагодарил и предложил визитку с номером своего телефона на случай, если Джекобу понадобится такси на обратный путь. Он явно был очень горд тем, что у него есть визитка, на которой напечатано его имя (Ангус сообщил, что заказал их в Обане), и Джекоб любезно принял из его рук визитку и, поблагодарив, начал путь к Кенаваре. Выражение непритворного удовольствия на лице водителя, предлагавшего визитку, оставалось в памяти Джекоба долго после того, как машина исчезла из вида, оставив его среди прыгающих зайцев.

«Ах, — подумал он, — что за счастье испытать еще раз прилив такой простой гордости, хотя бы только раз».

Он сунул визитку в карман, понимая, что она ему никогда не понадобится. Обратного пути не будет: из Дома Мира не возвращаются.

Глава 10

Скользкая трава ушла из-под ног Уилла, затянутое тучами небо наверху исчезло. Он вошел в большую комнату, стены которой были словно из спекшейся земли, она слабо поблескивала, будто все еще оставалась влажной. Их с Фрэнни теоретические рассуждения об отвлеченной или метафизической природе Домуса Мунди оказались далеки от действительности. Дом представлял собой осязаемую реальность, насколько об этом могли судить успокоившиеся теперь чувства Уилла: стены, темнота, теплый застоялый воздух, заполнявший ноздри смесью зловонных запахов. Здесь шло гниение: что-то разлагалось, издавая тошнотворно-сладковатый аромат, что-то — кисловатый, от которого ощущалось жжение в пазухах. Долго искать источник вони Уиллу не пришлось. В помещении было полно всевозможного мусора, в том числе лежавшего в куче у стены слева — она достигала в высоту семи или восьми футов. Уилл подошел, чтобы внимательнее ее рассмотреть, задаваясь вопросом, почему здесь светло. Окон в помещении не было, но он увидел тоненькие трещинки в стенах, сквозь которые и просачивался свет.

«Но не дневной», — подумал Уилл.

Свет был теплый, но не обжигающий, как огонь костра или пламя свечи. Еще одна загадка — сама груда мусора, которую он разглядывал. Хотя большую ее часть составляла комковатая масса неопределенных форм, словно сюда вывалили содержимое какого-то гигантского очистного сооружения, он увидел и несколько веток. Может, этот мусор прибивало к берегу, а Рукенау зачем-то складывал все в доме? Это не местные растения, на острове не растут деревья. А ветки немаленькие. Самые крупные — толщиной с руку Уилла.

Отвернувшись от кучи, он прошел к арке, которая вела в соседнее помещение. Обстановка здесь была не менее обескураживающая. Те же земляные стены и потолок, слишком высокий — толком не разглядеть, — но явно сделанный из того же неприглядного материала.

«Если этот дом строился, чтобы быть отражением мира, — подумал Уилл, — то планета в плачевном состоянии».

Эта мысль возбудила в нем подозрение. Что, если его разговор с Фрэнни все же отражал действительность и это вонючее место — зеркало, которое Домус Мунди держал перед собственной душой? Если он и узнал что-то за недели после выхода из комы, то суть этого знания сводилась к тому, что взаимоотношения между его разумом и воспринимаемой реальностью изменчивы. Они напоминали ветреных любовников в разгар страстного романа: каждый постоянно переоценивает свою страсть в свете того, что, по его мнению, чувствует другой. И вот он здесь, в месте столь хитроумном, что невнимательный глаз может его и не заметить. Его вере не нужно совершать немыслимые кульбиты, чтобы он проникся убеждением: да, в таком месте могут быть и более изощренные способы защиты. А что надежнее против незваного гостя, если не мрак его собственного разума?

Уилл размышлял над тем, как проверить это предположение, как проникнуть за эту гниющую груду и найти находящуюся за ней силу, если только таковая и в самом деле существует. Он думал, одновременно разглядывая все вокруг. Среди непонятных груд он увидел несколько кучек обычного мусора. В одном углу лежали обломки стула, рядом — перевернутый стол, а в его центре — остатки кострища. Он подошел к столу — может, удастся найти какой-то ключ к разгадке. За этим столом когда-то ели. Среди пепла лежала недоеденная рыба, а рядом — разные фрукты: два яблока, апельсин и еще не высохшее манго, разломанное надвое и надкусанное. Если предположить, что это его фантазия, то, может быть, он видит некие порочные воспоминания о его сладострастной пирушке с Дрю?

Он опустился на корточки, разглядывая эти свидетельства, взял ту часть манго, что покрупнее, и понюхал. Сок был липкий, аромат — сладковатый. Если это иллюзия, то дьявольски достоверная. Он швырнул огрызок в пепел и встал, оглядывая комнату: что еще тут можно обследовать? Уилл понял, что упустил очевидное — сами стены. Он подошел к стене и стал рассматривать землю. Как он и подозревал, местами она была влажная, словно загноившаяся. Он дотронулся до одного из таких влажных мест — на пальцах осталась грязь. Дотронулся еще раз, вдавливая пальцы в землю. Они вошли на полдюйма и могли бы проникнуть глубже, но рука вдруг остановилась: он ощутил покалывание в запястье, потом в предплечье. Уилл отдернул руку, сразу вспомнив, где испытал это чувство. Нечто похожее в мышцах он ощутил, когда был с Розой в доме Доннели. И позднее — во время схватки со Стипом. Эта яркая материя была главной составляющей всех троих: Розы, Джекоба и Домуса Мунди.

Уиллу снова захотелось насладиться этим чувством, но не было времени на подобные глупости. У него есть цель, и он не должен забывать о ней. Он отошел от стены и вгляделся в нее внимательнее. Те места, где его пальцы оставили вмятины, светились приятным светом.

«Это не может быть фантазией моего разума», — подумал он.

Эта уверенность была внезапной и неколебимой. Земля и скрытый в ней свет, рыба и фрукты, лежавшие среди пепла, — все это реально. С этой новой уверенностью Уилл направился к ближайшей двери (в помещении их было три) и вошел в узкий, но чрезвычайно высокий коридор, который в одну сторону был так завален мусором, что пройти по нему не представлялось возможным. Уилл направился в другую сторону, прошел ярдов двадцать, соображая. Либо дом заполнял все пространство на вершине Кенавары, внутри утесов, либо был сооружен в обход всех законов физики и занимал объем, не вмещающийся во внешние границы. Уилл уже собирался свернуть в другое помещение, когда в дальнем конце коридора услышал рыдания. Поспешив на звук, он прошел через небольшой холл, а оттуда — в самое большое из всех помещений, которые уже обнаружил. Оно же и самое замусоренное. Груды отходов были здесь повсюду, и большая их часть тоже не поддавалась определению. Но он увидел и свидетельства того, что кто-то пытался навести здесь порядок. Стол со стоящими вокруг стульями, жалкое гнездышко из прутьев и листьев в одном углу — как ему показалось, подушка была свернута из одежды…

Уиллу не пришлось долго искать хозяина — он стоял на коленях в дальнем углу от двери, в которую вошел Уилл. Перед ним на полу был выложен замысловатый узор из мусора, и он, рыдая и прижав руки к лицу, разглядывал его.

Уилл прошел половину расстояния до человека, когда тот поднял глаза. Увидев Уилла, он вскочил на ноги, уронив руки от лица, покрытого грязью, с дорожками, которые промыли на нем слезы. Человек был в жалком состоянии, и о его возрасте трудно было судить, но Уилл предположил, что ему нет и тридцати. Очки на изможденном лице, спутанная борода и усы, которые давным-давно не стригли, как и сальные волосы. Одежда так же неопрятна, как и он сам, потрепанная рубаха и джинсы прилипли к грязному телу. Он смотрел на Уилла со смесью страха и недоверия.

— Откуда вы взялись? — спросил он.

Судя по произношению, под всей этой грязью скрывался хорошо образованный англичанин.

— Я пришел оттуда — снаружи, — сказал Уилл.

— Когда?

— Несколько минут назад.

Человек приблизился к Уиллу.

— И каким путем вы прошли? — спросил он и понизил голос. — А обратную дорогу найти сможете?

— Да, конечно, — ответил Уилл.

— Боже мой, о боже мой, — стал причитать человек, и дыхание его участилось. — И это не обман?

— Зачем мне вас обманывать?

— Чтобы я оставил ее. — Он прищурился, подозрительно глядя на Уилла. — Вы хотите, чтобы она принадлежала только вам?

— Кто?

— Диана! Моя жена! — Его подозрения явно переходили в уверенность. — Так вот оно что. Значит, Рукенау так понимает шутки, пытается отвадить меня искушением? Почему он так жесток? Я ведь сделал все, о чем он просил. Все-все. Почему он не может просто отпустить нас?

Его вопросы перешли в утверждения.

— Я никуда не уйду без нее. Вы меня слышите? Я отказываюсь. Если на то пошло, я лучше сгнию здесь. Она моя жена, и я не оставлю ее…

— Мне ясно, — сказал Уилл.

— Я вполне серьезно…

— Говорю вам: я понимаю.

— И если он хочет заставить меня…

— Вы можете помолчать одну минуту?

Человек умолк и моргнул, глядя на Уилла из-за очков и по-птичьи склонив голову.

— Я вошел сюда три минуты назад. Клянусь. Так мы можем просто поговорить?

Человек, казалось, был несколько смущен своим поведением.

— Значит, это место и вас поймало, — вполголоса сказал он.

— Нет, — ответил Уилл. — Оно меня не поймало. Я пришел сюда по собственной воле.

— И зачем вам это понадобилось?

— Чтобы найти Рукенау.

— Вы искали Рукенау? — переспросил человек таким тоном, будто подобные поиски были равносильны безумию.

— Да. Вы знаете, где он?

— Может быть, — ответил он раздраженно.

Уилл подошел ближе.

— Как вас зовут?

— Теодор.

— Друзья называют вас Теодор?

— Нет. Они зовут меня Тед.

— Можно, я тоже буду называть вас Тед? Не возражаете?

— Нет. Чего тут возражать?

— Хорошее начало. Меня зовут Уилл. Или Билл. Или Билли. Что угодно, только не Уильям. Уильям — это я ненавижу.

— Я… я ненавижу — Теодор.

— Рад, что с этим мы разобрались. Послушайте, Тед, нужно, чтобы вы мне верили. Больше того, мы должны верить друг другу, потому что оба попали в одну и ту же переделку. — Тед кивнул. — Так вот, почему бы вам не рассказать мне о… — Он хотел сказать «о Рукенау», но в последнюю минуту передумал и вместо этого сказал: — О вашей жене.

— О Диане?

— Да. О Диане. Вы сказали, она где-то здесь? — Опять опущенные глаза и нервный кивок. — Но вы не знаете где?

— Знаю… приблизительно…

Уилл понизил голос.

— Ее сцапал Рукенау?

— Нет.

— Так помогите мне, — попросил Уилл. — Где она?

Тед сжал губы, глаза сощурились за грязными стеклами. Снова птичий взгляд на Уилла. Потом он, видимо, решил, что должен говорить, и выложил всю правду:

— Мы не собирались сюда. Просто гуляли там, по утесу. Я любил наблюдать за птицами еще до женитьбы и убедил Диану пойти со мной. Мы не делали ничего запрещенного. Просто гуляли и наблюдали за птицами.

— Вы не местный житель?

— Нет. У нас был отпуск. Мы переезжали с острова на остров. У нас было что-то вроде второго медового месяца.

— И сколько вы уже здесь?

— Я не совсем уверен. Думаю, мы попали сюда двадцать первого.

— Октября?

— Нет. Июня.

— И с тех пор не выходили?

— Один раз я совершенно случайно нашел дверь. Но разве я мог уйти, оставив Диану? Я не мог этого сделать.

— А кто-нибудь еще здесь есть?

Тед перешел на шепот.

— О да. Тут есть он…

— Рукенау?

— И другие тоже. Люди, которые попали сюда, как Диана и я, и так и не смогли выбраться. Я время от времени слышу их. Один поет псалмы. Я пытался составить карту… — сказал он, бросая взгляд на выложенный перед ним мусор.

Прутики и камушки, маленькие горки мусора — это явно была его попытка воссоздать Дом в миниатюре.

— Скажите мне, что это такое, — сказал Уилл, опускаясь на корточки рядом с картой.

Он чувствовал себя как заключенный, планирующий побег с сошедшим с ума товарищем по несчастью. Гордое выражение на лице Теда, который присел с другой стороны карты и стал объяснять, только усиливало это впечатление.

— Мы находимся здесь, — сказал он, показывая на точку в лабиринте. — Я сделал это место своей базой. Этот маленький камушек — человек, который поет псалмы. Как я уже сказал, я его никогда не видел, потому что, стоит мне приблизиться, он убегает.

— А это что? — спросил Уилл, привлекая внимание Теда к большому пространству, пересеченному бечевками.

— Это комната Рукенау.

— Значит, мы совсем рядом? — спросил Уилл, оглядываясь на дверь, которая, как он предположил, ведет к Рукенау.

— Вам нельзя туда ходить, — сказал Тед. — Клянусь, нельзя.

Уилл поднялся.

— Вам не обязательно идти со мной, — сказал он.

— Но вы должны помочь мне найти Диану.

— Если вы знаете, где она, почему не выкрали ее сами?

— Потому что место, где она находится… Нет, это чересчур для меня… — У него был смущенный вид. — Меня… переполняют…

— Что вас переполняет?

— Эмоции. Свет. То, что приходит мне в голову. Даже Рукенау не может совладать с этим.

Уилла разбирало любопытство. Если он правильно понимает болтовню Теда, то в Доме есть еще некая часть, которая отвечает описанию, услышанному им от Джекоба много лет назад. «Он величественный, — сказал Джекоб Симеону. — И если бы мы были вместе, то могли бы пойти глубоко-глубоко внутрь, увидеть зародыш зародыша. Клянусь тебе».

Предположительно, там и находилась жена Теда. Глубоко внутри, куда не могут войти слабодушные, не заплатив высокую цену за нарушение границы.

— Сначала я должен поговорить с Рукенау, — сказал Уилл. — Потом мы пойдем и отыщем ее. Обещаю.

Глаза Теда вдруг наполнились слезами, и он выразил свою благодарность, как только это может сделать трезвый англичанин: схватил Уилла за руку и пожал ее.

— Я должен дать вам оружие, — сказал он. — Ничего особенного у меня нет — только несколько заостренных палочек. Но это лучше, чем ничего.

— Зачем нам оружие?

— Здесь масса животных. Их слышно через стены.

— Я рискну пойти так.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Спасибо.

— Как вам угодно, — сказал Тед и подошел к небольшому запасу палочек у его ложа. — Я отложу две на случай, если вы передумаете.

И он вышел из своего святилища. В соседней комнате было гораздо темнее, и Уиллу потребовалось несколько мгновений, чтобы сориентироваться.

— Не торопитесь, — сказал он Теду, который сразу направился через сумеречное пространство к дальней арке.

Догоняя Теда, он споткнулся обо что-то и упал в темноту лицом вперед. Мусор, в который он ткнулся, оказался опутанным колючей проволокой. Уилл оцарапал лицо и бок, порвал брюки, поранил ногу. Он закричал от боли и стал сыпать проклятиями, когда попытался встать. Тед помогал ему выпутаться, когда раздался низкий скрежет, заставивший его замереть.

— О боже, нет, — выдохнул Тед.

Уилл поднял голову. Теперь в комнату проникал свет, более теплый, чем свечение стен, и источником его оказалась дверь, открывшаяся на другом конце комнаты. Она была в два человеческих роста высотой и в фут или больше толщиной, ее громада передвигалась с помощью системы канатов и противовесов. В помещении за дверью горел огонь, может быть, и не один; по воздуху перемещались какие-то формы, извиваясь в дыму. И из этого дыма раздался вопрос, заданный ленивым голосом:

— У тебя есть что-нибудь для меня, Теодор?

По выражению лица Теда было ясно, что он готов пуститься наутек. Но он боялся это сделать, памятуя о печальном опыте.

— Подойди ко мне, — сказал говоривший. — Оба подойдите. И брось свои палки, Теодор.

Тед в отчаянии затряс головой и, оставив оружие, направился к двери — он был сейчас похож на собаку, поджавшую хвост в ожидании удара.

Уилл поднялся на ноги и быстро оценил ущерб. Ничего существенного — всего несколько царапин. Тед уже был у двери, шел, склонив голову. Уилл не испытывал такого почтения. Голова его была высоко поднята, глаза горели. Он миновал холл и, обогнав Теда у порога, предстал перед Жераром Рукенау.

Глава 11

Хотя, по идее, спуск Фрэнни должен был становиться легче по мере приближения ко дну трещины, но дальше от солнца камни становились все более скользкими, а количество уступов, на которые можно поставить ногу, уменьшалось. Несколько раз она едва не упала, и если бы не разворачивалась так, что плечи упирались в стены, то непременно рухнула бы вниз.

«Если выживу, — подумала она, — на память останется множество царапин».

Была еще одна проблема: тут оказалось гораздо темнее, чем она предполагала. И достаточно было поднять голову (что она и сделала, хотя внутренний голос отговаривал), чтобы понять почему. За время спуска тучи сгустились, а остававшийся в зоне видимости кусок неба стал свинцово-серым. Фрэнни чувствовала, что собирается дождь, но тогда без того нелегкий подъем станет почти невозможным. Однако сожалеть о сделанном уже поздно. Она спустилась, избежав серьезных повреждений, и, может быть, ей удастся найти более легкий маршрут для подъема вместе с Уиллом.

Фрэнни прижималась к стенкам расщелины, пока не почувствовала под ногами твердую землю. И сразу огляделась в поисках Уилла, но ей мешал выступ в стене. Фрэнни двинулась к нему, на ходу окликая Уилла и сама себя успокаивая. Уилл не отзывался, и она опасалась худшего. Он размозжил голову, сломал шею, она увидит его таким же безжизненным, как камни, на которых он лежит. Готовя себя к такому зрелищу, Фрэнни нырнула под выступ и в нескольких ярдах увидела тело, из-за которого она и решилась на этот треклятый спуск. То был не Уилл. Господи милостивый, это не Уилл! Да, перед ней человеческое тело, но оно лежит здесь давно и превратилось в мумию. Фрэнни, конечно, испытала чувство облегчения, но в то же время разозлилась на себя за то, что потратила столько времени и сил. Скрепя сердце она внимательнее осмотрела труп. Под частично сгнившей одеждой виднелась плоть табачного цвета. Особенно жуткий вид был у головы: высохшая кожа плотно облегала череп, губы натянулись, обнажив жемчужные зубы.

«Может быть, это Рукенау, — подумала Фрэнни. — Может, он умер и его похоронили или просто спрятали в этой расщелине его последователи или богобоязненные островитяне, которые опасались опустить эти кости в освященную землю».

Она обошла тело кругом, надеясь отыскать разгадку. И наконец смогла опознать мертвеца среди лохмотьев обнаружилось с полдюжины кисточек, перевязанных бечевкой и запечатанных чем-то, похожим на сургуч. Фрэнни застонала. Это не Рукенау — перед ней тело Томаса Симеона. Она смутно помнила, что говорилось об этом в книге. Тело было похищено, вспомнила Фрэнни, и кто-то, может быть, та же Двайер, выдвинул предположение, что его увезли на север и похоронили на острове Рукенау. Значит, так оно и было. Странный и отчасти жалкий конец странной и жалкой жизни: мумия, пышно разодетая и спрятанная, будто тайное сокровище.

Что ж, ответ на один вопрос уже найден. Но возникает другой: если здесь, в расщелине, лежит не Уилл, то где же он, черт побери? Он не откликался, когда она звала, значит, вполне вероятно, попал в переделку. Вот только где его искать?

Начался дождь, и, судя по тому, как струи хлынули в расщелину, это был настоящий ливень. Глупо пробовать подняться наверх в том же месте. Она должна найти другой способ. До моря далеко, поэтому Фрэнни решила пойти к началу расщелины — может, там отыщется удобный подъем. Если нет, она пойдет в другую сторону, хотя волны с такой силой бьются о мыс, что выйти на поверхность там и не быть смытой в море вряд ли возможно. В общем, выбор невелик, но она сама впуталась в эту историю, сама и выпутается.

С этой мыслью Фрэнни двинулась к началу расщелины. Она не прошла и нескольких ярдов, как стало светлее, расстояние между стенами расширилось, и дождь теперь капал прямо на нее. Было холодно, но Фрэнни вспотела, пока спускалась, и теперь подставила лицо дождю, чтобы немного остыть. И тут она услышала голос Стипа.

— Ты только посмотри на себя.

Хотя жизнь в Розе едва теплилась, она не осталась там, где ее покинула Фрэнни, и мучительно медленно отползла к камням в начале расщелины. Она вконец ослабела: лежала и не могла пошевелиться. Здесь ее и нашел Стип. Он держался на расстоянии, лишь один раз подошел ближе, чтобы убрать ее руку от лица, и снова отступил, как будто слабость Розы была заразной болезнью.

— Отведи меня внутрь, — пробормотала она.

— С какой стати?

— Потому что я умираю и хочу быть там… Хочу в последний раз увидеть Рукенау.

— Он не захочет тебя видеть в таком состоянии, — сказал Джекоб. — Раненую, на последнем издыхании.

— Пожалуйста, Джекоб. Самой мне туда не добраться.

— Я вижу.

— Помоги мне.

Джекоб обдумал ее слова.

— Думаю, лучше этого не делать. Нет, я пойду один.

— Как ты можешь быть таким жестоким?

— Ты ведь предала меня, любимая. Убежала с Уиллом, заставила меня нестись следом, как собачонку.

— У меня не было выбора, — возразила Роза. — Ты бы меня сюда не привез.

— Верно, — согласился Стип.

— Хотя Господь знает… После всего, что мы выстрадали вместе… после всех скорбей… — Она отвернулась от Стипа, задрожав еще сильнее. — Я так часто думала, если бы у нас родились здоровые дети, возможно, с годами мы стали бы добрее, а не еще более жестокими.

— Господи, Роза, — сказал Стип с нескрываемым презрением. — Неужели ты все еще веришь в это вранье? У нас были здоровые дети.

Она не пошевелилась, но глаза остановились на Джекобе.

— Нет, — пробормотала Роза. — Они были…

— Здоровые, полные сил малютки…

— Ты говорил — без мозгов…

— Все до одного совершенно полноценные.

— Нет…

— Я тебя осеменял, чтобы ты была счастлива, а потом убивал их, чтобы не путались под ногами. Неужели ты никогда не понимала этого?

Она ничего не сказала.

— Глупая, глупая женщина.

Теперь Роза заговорила.

— Мои дети… — пробормотала она так тихо, что он не разобрал слов.

— Что ты сказала? — спросил Джекоб, подаваясь к ней.

Роза не сказала — она прокричала:

— Мои дети!!!

Этот звук сотряс камни, на которых она лежала. Джекоб хотел отступить, но она стала сильной от горя и смогла до него дотянуться. Крик был не единственным ее оружием. Когда она вцепилась в Стипа левой рукой, то правой стала срывать бинты с раны, и лучики света брызнули из нее, словно стремясь его поглотить…

Фрэнни в расщелине едва успела зажать уши ладонями, как на ее голову обрушился град мелких камешков и влажной земли. Она подобралась к самому началу расщелины, чтобы лучше слышать разговор наверху, а теперь раскаивалась. От крика Розы ей стало совсем плохо. Она развернулась и, подчиняясь скорее инстинкту, чем разуму, двинулась прочь, поскальзываясь на камнях. Она преодолела только шесть или семь ярдов, когда порода, сдвинутая с места этим ее криком, стала обрушаться и камнепад усилился…

Видя свет, исходящий из груди Розы, Стип поднял руки, чтобы защитить лицо, опасаясь, что Роза ослепит его. Но лучи света устремились не к лицу, не к сердцу, не к паху. Они искали его руки, точнее, рану на ладони, оставленную его же ножом.

И тогда закричал он. Его страх и ярость Розы образовали энергию такой силы, что обрушилась земля.

В небесах перестали кружить птицы, устремившиеся в гнезда. Тюлени нырнули в набегающие волны, чтобы не слышать этого крика. В дюнах скакали прочь зайцы, опасаясь за свою жизнь, а коровы на лугу от ужаса стали ронять в траву лепешки. В домах и барах Баррапола, Кроссапола и Бейлфуила и на дорогах между ними мужчины и женщины, занятые обычными делами, вдруг замерли. Те, что были не одни, обменялись тревожными взглядами, а кого этот крик застал в одиночестве, побежали к людям.

Но все прекратилось так же неожиданно, как началось.

Однако лавина в расщелине по инерции набирала силу. Катящиеся камни становились все крупнее по мере того, как проседала земля. В воздухе стояла пыль, и Фрэнни ничего не видела. Она почти дошла до места упокоения Томаса Симеона и остановилась там в ожидании, когда расщелина перестанет сотрясаться от одного конца до другого.

Наконец камнепад стал стихать, пыль оседала. Фрэнни не торопилась возвращаться, опасаясь нового крика сверху и нового обрушения. Но ни того ни другого не последовало, и она снова двинулась к началу расщелины. Несмотря на пыль, там стало гораздо светлее. Порода обрушилась, образовав беспорядочную насыпь из камней, земли и дерна. По крайней мере, теперь Фрэнни могла выбраться на поверхность, если б решилась выбрать такой опасный маршрут. Она смотрела наверх, но ничего не могла разглядеть. Если не считать струек земли, бегущих по склонам, все было неподвижно.

Фрэнни остановилась, чтобы обдумать подъем, и двинулась в путь. Подъем был легче спуска, но простым его назвать было нельзя. Каждый шаг мог вызвать камнепад. Дождь тем временем продолжал идти, и земля превращалась в жидкую грязь. Преодолев треть пути, Фрэнни решила двигаться дальше на четвереньках и через несколько мгновений была вся в грязи. Но это не имело значения, главное — не упасть назад. К тому же, если одна из точек опоры окажется ненадежной, у нее останется еще три.

Когда до вершины оставалось два-три ярда, Фрэнни почувствовала, как что-то коснулось ее ноги. Она посмотрела вниз и, к своему ужасу, увидела Розу — та была почти погребена под землей, а вытянутой рукой вслепую схватила Фрэнни за щиколотку. Такого выражения лица Фрэнни не видела ни у кого: рот распахнут, как у выброшенной на берег рыбы, а золотые глаза, несмотря на сильный дождь, смотрели не мигая.

— Стип? — выдохнула Роза.

— Нет. Это я, Фрэнни.

— А Стип упал?

— Не знаю. Я не видела.

— Подними меня, — потребовала Роза.

Судя по тому, как лежали ее ноги, у нее сломано немало костей. Но Розе, судя по всему, это было безразлично.

— Подними меня, — повторила она. — Мы пойдем в Дом. Ты и я.

Фрэнни сомневалась, что у нее хватит сил тащить Розу куда-то еще, когда они выберутся наверх. Если она и окажет ей эту маленькую услугу, то больше ничего делать не собирается. Роза все равно умрет: дыхание у нее учащенное, по телу проходят судороги. Фрэнни подползла ближе к Розе и стала откапывать ее ноги. Бинты сорваны с раны, в нее набилась грязь, и все же в ее глубине мерцало то же сияние, которое Фрэнни видела в доме Доннели.

— Это Стип с тобой сделал? — спросила она.

Невидящий взгляд Розы был устремлен в небеса.

— Он обманом лишил меня детей.

— Я слышала.

— Он обманом лишил меня моей жизни. И заплатит за это.

— Ты слишком слаба.

— Теперь моя сила в моей ране, — сказала Роза. — Он боится того, что сломано во мне…

На ее лице появилась жуткая улыбка, словно оскал самой смерти.

— Потому что моя рана нашла то, что сломано в нем…

Фрэнни даже не пыталась понять смысл ее слов. Просто откапывала Розу из-под земли, а потом пыталась усадить ее так, чтобы вытащить наверх. Просунув руки ей под мышки, Фрэнни, к своему удивлению, ощутила странный приток сил. Она теперь в состоянии сделать то, что минуту назад казалось немыслимым. Фрэнни подхватила Розу на руки и поволокла по склону. Пейзаж наверху напоминал поле сражения. В земле открылись новые трещины, расходившиеся во все стороны от того места, где Розу нашел Джекоб.

— Посмотри налево… — сказала Роза.

— Ну?

— Видишь открытую площадку?

— Да.

— Неси меня туда. Дом там.

— Я ничего не вижу.

— Он умеет скрываться из вида. Но он там. Поверь мне. И ждет нас.

Глава 12

Звук обрушения был слышен в Домусе Мунди, но Уилл не обратил на него внимания: он был захвачен масштабом зрелища, которое разворачивалось прямо перед ним. Точнее, над ним. Потому что именно там решил обустроить свой дом Жерар Рукенау, сатир-проповедник собственной персоной. Это довольно просторное помещение вдоль и поперек пересекали канаты и платформы, самая нижняя висела на уровне чуть выше человеческого роста, а самая высокая терялась в сумраке под сводчатым потолком. Местами узловатые канаты были закреплены так тесно и были так завалены всевозможными обломками, что образовали почти монолитные перегородки, а в одном месте — некое подобие камина, поднятого к потолку. Эту необычную картину дополняли разбросанные всюду предметы старинной мебели, возможно перевезенной из того самого таинственного дома в Ладлоу, из которого Галловей освободил своего друга Томаса Симеона. Эта коллекция включала несколько стульев, подвешенных на разной высоте, два или три небольших стола. Была тут и платформа, заваленная подушками и постельным бельем, — видимо, здесь Рукенау преклонял голову на ночь. Хотя тросы и ветви, которые пошли на сооружение всего этого, были просто грязные, а мебель, несмотря на все ее достоинства, выглядела еще хуже, орнамент узлов, перегородок и платформ был прекрасен в мигающем свете бледного пламени, поднимавшегося из чаш, расставленных в этой паутине, словно звезды в некой странной тверди.

Из точки футах в сорока над головой Уилла, у вершины плетеного камина, донесся голос Рукенау:

— Скажи, Теодор, кого ты ко мне привел?

Голос показался Уиллу музыкальнее, чем когда Рукенау звал их. Его действительно одолевало любопытство: что за незнакомец появился в его владениях?

— Его зовут Уилл, — сказал Тед.

— Это я уже слышал, — заметил Рукенау. — И он ненавидит, когда его зовут Уильям. Что вполне разумно. Но еще я слышал, что ты ищешь меня, Уилл, и это меня интересует гораздо больше. Как получилось, что ты ищешь человека, который так долго жил вдали от людей?

— Остались еще несколько человек, которые говорят о тебе, — сказал Уилл, глядя в скрывающиеся во мраке высоты.

— Ты не должен этого делать, — шепнул Тед. — Голову надо держать склоненной.

Уилл не послушал совета и продолжал смотреть вверх, на переплетение канатов. И был вознагражден. Рукенау начал спускаться через многочисленные наслоения своего висячего мира, словно канатоходец, ступая с одного ненадежного насеста на другой. При этом он продолжал говорить:

— Скажи-ка, Уилл, тебе известны мужчина и женщина, которые производят этот шум за моими стенами?

— А там есть какой-то мужчина? — спросил Уилл.

— О да, есть.

Уилл знал, что к Дому может прийти только один мужчина, и молил Бога, чтобы Фрэнни убралась с его пути.

— Да, мне они известны, — ответил он Рукенау. — Но кажется, ты знаешь их лучше.

— Возможно. Хотя выгнал их отсюда довольно давно.

— Не скажешь, почему ты это сделал?

— Потому что он не вернул мне моего Томаса.

— Томаса Симеона?

Рукенау приостановился.

— Ай-ай-ай, — сказал он. — Тебе и в самом деле кое-что известно обо мне?

— Хотелось бы узнать побольше.

— Томас в конце концов ко мне вернулся. Ты это знаешь?

— После смерти, — сказал Уилл.

Это была всего лишь догадка, основанная на рассуждениях Двайер. Но если ему удастся выдать себя за человека осведомленного, думал Уилл, возможно, получится вызвать Рукенау на откровенность. И похоже, Двайер была права в своих выводах, потому что Рукенау вздохнул.

— Да, он и правда вернулся ко мне мертвецом. Думаю, жизнь отчасти покинула меня, когда его положили среди камней. У него в мизинце было больше Божьейблагодати, чем есть во всем моем существе. Или когда-то было.

После молчания, во время которого Уилл, по-видимому, должен был обдумать услышанное, Рукенау продолжил спуск. Уилл пристально его разглядывал. Он увидел одеяния, которые когда-то были элегантными, но теперь, как и все в Доме, покрылись коркой грязи. Только лицо и руки были бледны, но какой-то нездешней бледностью, делавшей его похожим на бескровную куклу. Однако двигался он уверенно и со зловещей грацией, поэтому Уилл не мог оторвать взгляд, несмотря на его непрезентабельный вид и неестественную белизну лица.

— Скажи-ка мне, — проговорил Рукенау, спускаясь, — откуда ты знаешь этих людей?

— Ты называешь их нилотиками.

— Почти. Но не совсем, — сказал Рукенау и снова помедлил.

Теперь он был футах в десяти над головой Уилла, на сплетенной из веток платформе. Рукенау присел на корточки и стал разглядывать гостя сквозь плетенку, словно рыбак — свой улов.

— Я думаю, что ты, несмотря на всю твою проницательность, не до конца понял их природу.

— Ты прав, — сказал Уилл. — Для этого я и пришел сюда. Чтобы выяснить.

Рукенау подался вперед еще немного, отодвинув в сторону покрытые коркой грязи канаты, чтобы лучше видеть собеседника, — благодаря этому и Уилл смог разглядеть его. Не только зловещие движения придавали ему сходство со змеей. Кожа отливала каким-то лотовым блеском. И полное отсутствие волос. У Рукенау не было ни бровей, ни ресниц, ни малейшего намека на щетину на щеках и подбородке. Если это кожное заболевание, то никаких неудобств Рукенау, похоже, не испытывал. Напротив, всем своим видом излучал здоровье: глаза светились, зубы сверкали необыкновенной белизной.

— Так ты пришел сюда из любопытства? — спросил он.

— Частично да.

— И из-за чего еще?

— Роза… умирает.

— Сомневаюсь.

— Умирает. Клянусь тебе.

— А самец? Джекоб? Он тоже болеет?

— Не так, как Роза, но да… болен.

— Тогда, — Рукенау задумался на мгновение, — мы, пожалуй, продолжим этот разговор без молодого Теодора. Пойди, мой мальчик, принеси мне что-нибудь подкрепиться.

— Слушаюсь, сэр, — затравленно ответил Тед.

— Постой, — сказал Уилл, схватив его за руку и снова повернувшись к Рукенау. — Тед хочет попросить тебя кое о чем.

— Да-да, его жена… — устало сказал Рукенау. — Я слышу, как ты денно и нощно рыдаешь из-за нее. Но к сожалению, ничем не могу тебе помочь. Она больше не хочет тебя видеть. Вот тебе и весь сказ. Не принимай это слишком близко к сердцу. Она стала рабыней этого треклятого места.

— Так тебе здесь не нравится? — спросил Уилл.

— Нравится? — переспросил Рукенау, и маска вежливости исчезла с его лица. — Это моя тюрьма, Уилл. Ты это понимаешь? Мое чистилище. Нет, вернее сказать, мой ад.

Он наклонился, вглядываясь в лицо Уилла.

— Но, глядя на тебя, я думаю: а не послан ли ты каким-нибудь милостивым ангелом, чтобы освободить меня?

— Думаю, выйти отсюда не так уж трудно, — сказал Уилл. — Тед говорит, что нашел путь к входной двери без…

Рукенау оборвал его срывающимся от негодования голосом.

— А что, по-твоему, случится со мной, если я выйду за эти стены? Я сменил не одну кожу в этом Доме, Уилл. И таким образом обманул старуху с косой. Но как только я выйду за пределы этого гнусного места, моему бессмертию конец. Я думал, такому мудрецу, как ты, это должно быть понятно. Скажи мне, кстати, как теперь называют нас, магов? «Некромант», мне кажется, звучит очень уж театрально. А «доктор философии» бесконечно устарело. Откровенно говоря, я думаю, такого слова, которое бы меня устраивало, просто нет. Мы отчасти метафизики, отчасти демагоги.

— Я не принадлежу ни к тем, ни к другим.

— Да, но в тебе, я смотрю, обитает какой-то дух, — заметил Рукенау. — Какое-то животное.

— Может, спустишься и убедишься сам?

— Я бы никогда не смог этого сделать.

— Почему?

— Я уже тебе сказал. Этот Дом — нечто отвратительное. Я поклялся, что моя нога не коснется его. Никогда.

— Но ведь ты сам его построил.

— Откуда тебе это известно? — спросил Рукенау. — Джекоб, что ли, рассказал? Послушай-ка меня. Если это Джекоб, то ему известно меньше, чем он думает.

— Я тебе расскажу все, что знаю и откуда я это узнал, — пообещал Уилл. — Но сначала…

Рукенау ленивым взглядом скользнул по Теду.

— Да-да, его никудышная жена. Посмотри на меня, Теодор. Так-то лучше. Ты уверен, что хочешь оставить службу у меня? Я хочу знать, неужели это такое тяжкое бремя — принести мне фрукт или рыбку?

— Мне показалось, ты говорил, что ни разу не покидал Дома? — спросил Уилл Теда.

— Нет-нет, он не выходит наружу, — ответил за него Рукенау. — Он заходит внутрь, да, Теодор? Он ходит туда, куда ушла его жена. Вернее, подходит настолько близко, насколько хватает храбрости.

Уилла эти слова сбили с толку, но он постарался не выказать недоумения.

— Если ты в самом деле хочешь уйти, — продолжал Рукенау, — я не буду возражать. Но предупреждаю, Теодор: у твоей жены на этот счет может быть иное мнение. Она отправилась в самое сердце Дома, и то, что она там увидела, ее очаровало. Я не могу воздействовать на глупость такого рода.

— Но если мне удастся уговорить ее вернуться? — спросил Тед.

— Тогда, если твой новоявленный защитник останется вместо тебя, я не буду препятствовать — идите куда хотите. Что ты на это скажешь, Уилл? Справедливая сделка?

— Нет, — ответил Уилл. — Но я принимаю ее условия.

Тед просиял.

— Спасибо, — сказал он Уиллу. — Спасибо. Спасибо. Спасибо.

Потом обратился к Рукенау.

— Это означает, что я могу идти?

— Конечно. Найди ее. Если она согласится идти с тобой — бога ради. Но, откровенно говоря, я в этом сомневаюсь…

Но эти слова не стерли улыбку с лица Теда. Через мгновение он исчез, метнувшись через комнату. Еще не добежав до двери, Тед стал выкрикивать имя жены.

— Она с ним не пойдет, — повторил Рукенау, когда Тед вышел. — Домус Мунди покорил ее. Что он может этому противопоставить?

— Свою любовь.

— Миру наплевать на любовь. Он вращается в самом себе, независимо от наших чувств. Тебе это известно.

— Но может быть…

— Что «может быть»? Продолжай, скажи мне, что у тебя на уме.

— Может быть, мы недостаточно демонстрировали ему свою любовь.

— Неужели ты думаешь, что мир от этого подобрел бы? — удивился Рукенау. — Неужели море выбросило бы меня на берег, если бы я стал тонуть? Или чумная крыса не укусила бы меня, потому что я заявил о своей любви? Уилл, не будь ребенком. Миру все равно, что Теодор чувствует к своей жене, а его жена слишком покорена величием этого проклятого места — она даже не посмотрит на него снова. Такова горькая правда.

— Не понимаю, что здесь такого привлекательного.

— Конечно не понимаешь. Потому что я много лет старался сделать его непривлекательным, замазывая грязью и экскрементами. Многие из них — мои собственные. Человек за двести семьдесят лет производит целую гору нечистот.

— Значит, это ты замазал стены?

— Поначалу я делал это собственными руками. Позднее, когда люди по ошибке стали забредать сюда, я поручил это им. Многие умерли за этим занятием. Боюсь, что…

Он замолчал и встал со своего насеста.

— О-па, — сказал он. — Начинается.

— Что?

— Сюда только что вошел Джекоб Стип.

В голосе Рукенау слышалась едва заметная дрожь.

— Тогда расскажи мне, что ты знаешь о нем, — сказал Уилл. — И побыстрее.

Глава 13

Оказавшись в Доме, Стип оценил замысловатый маршрут, который привел его сюда. Возможно, он вернулся в Домус Мунди все же не для того, чтобы погибнуть. По крайней мере, не сразу. Может быть, он вернулся сюда, чтобы удовлетворить собственные амбиции. Роза была права, обвиняя его в том, что он получает удовольствие от убийства. Да, так всегда и было. И всегда будет. Такова одна из его мужских наклонностей: он любил охоту; кровопускание и убийство совершал с такой же естественностью, с какой опорожнял мочевой пузырь. А теперь, вернувшись в Дом, он получит возможность удовлетворить свой аппетит, как никогда прежде. Когда Уилл и Роза будут мертвы, а с ними и Рукенау, он сядет в самом сердце Домуса Мунди и займется настоящим делом. Дельцам, которые вертят миром из своих офисов, папам римским, которые позволяли детям умирать голодной смертью, властителям, разрушавшим города от нечего делать, он покажет такое, что они удивятся. Он будет бесстрастнее бухгалтерских счетов и более жестоким, чем генерал в ночь coup d'etat.^[147]

Как же он не понимал раньше, насколько все просто? Ну разве это не глупость с его стороны? А скорее трусость, боязнь снова предстать перед человеком, который обрел над ним такую власть. Что ж, больше он не боялся. Теперь он не будет терять время на ножи (исключая, может быть, Рукенау — этого придется заколоть). Имея дело с остальным миром, он будет гораздо умнее. Он отравит дерево, пока оно еще семя, чтобы погибли все, кто стал бы от него кормиться. Он искалечит плод в материнском чреве и заразит урожай грибком еще до того, как он взойдет. Ничто не избежит гибели — ничто; и со временем все подойдет к концу, все, кроме Бога и его самого.

Он понял, что вся его предыдущая жизнь была подготовкой к этому возвращению, а заговоры, что строили против него эта женщина и этот гей, даже тот поцелуй, тот гнусный поцелуй, — все это были способы привести его, ни о чем таком не подозревающего, к порогу Дома.

Войдя внутрь, он был поражен, как изменилось это место. Он опустился на четвереньки и поскреб землю: она была покрыта слоем экскрементов — человеческих и звериных вперемежку. То же самое было на стенах. И на потолке. Весь дом, такой великолепный во время строительства, такой светлый, оказался погребен под слоями грязи. Все это, конечно, проделки Рукенау. Стип не удивился. Невзирая на метафизическую болтовню, Рукенау в глубине души был глупым и испуганным человечишкой. Разве не потому он отправил Джекоба за Томасом, что ему нужен был взгляд художника, чтобы понять, что же он сотворил? И вместо того, чтобы понять это, — что он сделал? Покрыл красоту Домуса Мунди грязью и дерьмом.

«Бедный Рукенау, — подумал Джекоб. — Бедный Рукенау из рода человеческого».

И эта мысль стала криком, отдававшимся от стен, мимо которых Джекоб шел в поисках своего прежнего хозяина.

— Бедный Рукенау! Ах, бедный, бедный Рукенау!

— Он зовет меня…

— Не обращай внимания, — сказал Уилл. — Я должен знать, кто он такой.

— Ты уже знаешь. Ты сам упомянул это слово. Он нилотик.

— Это местонахождение, но не описание. Мне нужны подробности.

— Я знаю легенды. Знаю молитвы. Но не знаю ничего, что было бы похоже на правду.

— Говори, что знаешь. Чем бы это ни было.

Рукенау злобно посмотрел на него, и сначала показалось, что он ничего не скажет, но потом потекли слова, и их было не остановить. Он не делал пауз, чтобы можно было задать вопрос или попросить уточнить. Он изливал душу.

— Я незаконнорожденный сын человека, который строил церкви, — начал Рукенау. — В свое время он создал величественные сооружения для поклонения Богу. И когда я подрос — хотя меня и не воспитывали в лоне семьи, — я нашел его и сказал: «Я думаю, что унаследовал частичку твоего гения. Позволь мне последовать твоему примеру. Я хочу стать твоим учеником». Конечно, ничего этого он мне не позволил. Я был незаконнорожденный. Я не имел права находиться с ним в обществе, смущая его и его покровителей. Он прогнал меня. И вот, покинув дом отца, я сказал себе: «Пусть будет так. Я сам проложу себе дорогу в жизни и построю такой храм, что Бог будет приходить только туда, забыв обо всех тех, что построил мой отец, и все его великолепные церкви опустеют».

Я научился магии, стал довольно ученым человеком. И, думаю, предметом восторженного поклонения. Меня это мало волновало. Я ждал, что через год или два весь мир будет поклоняться мне. И я отправился путешествовать в поисках тайной геометрии, которая делает священные места священными. Я осматривал храмы Греции. Я отправился в Индию посмотреть, что построили индусы. А по пути домой посетил Египет, взглянул на пирамиды. Там я услышал рассказы о существе, строившем храмы; как гласит легенда, с их алтарей священник одним взглядом может охватить все, что создал Господь.

Несмотря на всю нелепость этих рассказов, я отправился вверх по Нилу в поисках этого безымянного ангела. Я был готов воспользоваться теми навыками магии, которым научился, чтобы привести это существо к повиновению. И в пещере недалеко от Луксора я нашел существо, которое назвал нилотик. Я привез его сюда и с помощью Симеона стал составлять план шедевра, которое нилотик должен был построить. План места настолько священного, что все церкви моего отца обратятся в руины, а имя его будут произносить с презрением. — Он горько рассмеялся над собственной глупостью. — Но конечно, это для всех нас оказалось непосильной задачей. Симеон бежал и сошел с ума. Нилотик стал нетерпелив и оставил меня, хотя я и стер все его прежние воспоминания и без моей помощи он был обречен оставаться в неведении. А я… Я остался здесь… исполненный решимости довести начатое до конца. — Он покачал головой. — Но довести до ума этот мир невозможно, верно я говорю?

Его рассказ был прерван еще одним криком Стипа.

— Думаю, он с тобой не согласится, — заметил Уилл.

— Почему я боюсь? — продолжал Рукенау. — У меня не осталось желания жить.

Он посмотрел на Уилла с удручающей яростью во взгляде.

— О господи, не пускай его ко мне.

— Раньше ты умел приводить его к повиновению, — напомнил Уилл. — Сделай это и теперь.

— Как я могу сделать с ним то, что уже сделано! — крикнул Рукенау. — Ты должен придумать свои слова, чтобы убедить его.

И, запаниковав, он начал еще проворнее забираться наверх по канатам. Но не успел подняться и на несколько ярдов, как Уилл услышал шаги Стипа. Он оглянулся и увидел его. Вид у Джекоба был гораздо хуже, чем в доме Доннели. Мокрый от дождя и покрытый грязью от ботинок до головы, с горящими глазами, он весь дрожал. И у него был вид человека, чьи часы сочтены.

Даже голос утратил очарование.

— Так он рассказал тебе нашу историю, Уилл? — спросил Джекоб.

— Отчасти.

— Но тебе по-прежнему хочется знать больше. И ты готов умереть, лишь бы удостоиться этой чести. — Он покачал головой. — Нужно было вам обоим оставить меня в покое. Чтобы я жил и умер в неведении.

— Ты жаждал прикосновения, — сказал Уилл.

— Неужели? — спросил Стип, словно готов был согласиться. — Может, и так.

Паутина наверху шевельнулась, и Стип почти с театральной медлительностью поднял голову. Рукенау успел ретироваться на самый верх.

— Тебе там не спрятаться, — сказал. Стип. — Ты не ребенок. Не будь глупцом. Спускайся.

Он вытащил нож из кармана.

— Не заставляй меня карабкаться к тебе.

— Оставь его, — сказал Уилл.

— Пожалуйста, не суйся в чужие дела, — попросил Джекоб раздраженно. — Посмотри лучше, какие огоньки. Иди — посмотри. Пока еще можешь. А я скоро вернусь.

Он говорил с Уиллом как с ребенком.

— Иди! — вдруг выкрикнул Стип и, протянув руку, ухватился за сетку. — Рукенау! Спускайся!

Он с невиданной силой затряс сетку. Комья грязи полетели на их головы; канаты затрещали и порвались в нескольких местах. Сверху рухнул на пол освободившийся стул.

Слова Уилла не могли его успокоить, а это значило, что у Уилла нет выбора. Он подошел к Джекобу и положил ладонь ему на шею.

На этот раз не последовало ни вздоха, ни сотрясающей землю дрожи. Только ослепляющая пыль мучительно-красного цвета, в которой Уилл в одно мгновение увидел тысячи геометрических фигур, громадных, как соборы. Они двигались, некоторые раскрывались, как бутоны, а из них вылетали горящие знаки того языка, на котором были сделаны записи в дневнике Стипа и надписи на картинах Симеона. Уилл понял, что это не воспоминания Джекоба. Это мысли нилотика или какой-то его части: набор математических вероятностей, гораздо более впечатляющих, чем роща, или лис, или дворец на Неве.

Ловя ртом воздух, он убрал руку и на нетвердых ногах отошел от Джекоба. Но это скопление форм не сразу покинуло его голову, они продолжали двигаться перед его мысленным взором еще несколько секунд, ослепляя. Если бы Стип решил нанести ему удар в эту минуту, Уилл оказался бы уязвимым, как овца в загоне. Но перед Стипом стояла более неотложная задача. К тому времени, когда зрение Уилла восстановилось, он увидел, что Джекоб перестал трясти сеть и начал карабкаться наверх. Поднимаясь, он кричал Рукенау: «Не бойся! Рано или поздно это случится со всеми! Живя или умирая, мы питаем огонь!»

Глава 14

Из всех странных вещей, которые пришлось наблюдать Фрэнни во время этого путешествия, ни одна не потрясла ее сильнее, чем то, как они с Розой вошли в Домус Мунди. Только что она стояла среди травы и небес (как это простодушно воспринимали ее органы чувств), а через секунду оказалась в темном вонючем месте, где не светит солнце и нет моря. Это ее ужаснуло. Фрэнни порадовалась, что с ней Роза, иначе она наверняка бы запаниковала.

«А это место меньше всего подходит для того, чтобы терять контроль над собой», — подумала Фрэнни.

Когда они оказались в Доме, Роза сказала, что ее можно отпустить, и, сделав несколько неуверенных шагов, подошла к ближайшей стене. Провела рукой по поверхности, слегка наклонилась, потянула носом.

— Дерьмо, — сказала она. — Он покрыл стены дерьмом.

Она повернулась к Фрэнни.

— Тут везде так?

— Везде, где я вижу.

— И на потолке?

Фрэнни подняла голову.

— Да.

Роза рассмеялась.

— В прежние времена было иначе? Что говорит твоя память? — спросила Фрэнни.

— Я не очень доверяю памяти, но думаю, что, когда я была здесь в последний раз, этот дом не был похож на сточную канаву. Наверное, это проделки Рукенау.

Она стала ощупывать стену пальцами и отдирать комья. Фрэнни увидела, что под экскрементами был источник света, его лучи словно начинали рябить, когда Роза снимала слой за слоем, будто он чувствовал, что кто-то пытается до него добраться. Это не было иллюзией. По мере того как Роза очищала стену, свет становился все явственнее. Лучи были разные по яркости: сверкающие стрелы — бирюзовые и оранжевые. Запекшиеся нечистоты не могли противостоять этой энергии теперь, когда та почувствовала близость освобождения. То, что совсем недавно было тонкой струйкой, становилось потоком. Трещины расходились в разные стороны от того места, с которого Роза начала свою работу.

Фрэнни с удивлением смотрела на происходящее и не в первый раз за время путешествия пожалела, что Шервуда нет рядом и он этого не видит. Тем более что это делала Роза — женщина, которая была для него идолом. Фрэнни почувствовала себя осененной благодатью.

И по мере того как обнажалась тайна, скрытая Рукенау, она стала догадываться об истоках этой тайны. Цвета, сверкающие и светящиеся в стене, были началом всех живых существ. Пока что не было ничего определенного, но и признаков оказалось достаточно: мерцание полос на пульсирующем боку, сверкание голодных глаз, размах крыльев. Стало очевидно, что сдержать их непросто. Эти существа слишком полны жизненных сил, слишком нетерпеливы. Самые бойкие уже просачивались в помещение, оформлялись в воздухе, словно ласточки, улетающие от пламени.

— Поддержи меня, — попросила Роза, и Фрэнни покорно это сделала, хотя и не глядя: так она была поглощена зрелищем зарождающихся форм.

— Мы должны найти Рукенау, — сказала Роза, вцепившись тонкими пальцами в плечо Фрэнни.

Роза подняла руку и коснулась ее лица.

— Ты смотришь на мир?

— То, что здесь происходит, и есть мир?

— Это Домус Мунди, — напомнила Роза. — И что бы ты сейчас ни видела, это только цветочки. А теперь идем. Мне еще понадобится твоя помощь.

Нести ее теперь не требовалось: жизненных сил у Розы явно прибавилось, когда она перешагнула порог Дома. Но зрение вернулось не полностью, и Фрэнни нужна была ей как поводырь, что та с удовольствием и делала. Когда они прошли в следующую комнату, весть об освобождении уже обогнала их. Высохшие частицы нечистот стали опадать по мере того, как в потолке появлялись трещины, и в этой комнате было светлее, чем в предыдущей, сияние из трещин проливалось повсюду. Все это сопровождалось усиливающимися звуками, хотя поначалу они были неясными: бормотание, в котором изредка можно было различить более отчетливый звук. Может быть, рев слона, пение кита, визг обезьяны на трясущемся дереве…

Но Роза услышала что-то, близкое ее сердцу.

— Это Стип.

И действительно, в кипящем море звуков стал слышен человеческий голос. Роза ускорила шаги, с каждым вздохом с ее губ срывалось имя:

— Джекоб, Джекоб, Джекоб.

Уилл не знал, что происходит между Рукенау и Стипом, — они были слишком далеко от него, и канаты мешали смотреть, — но последствия он видел. Вся эта сложная структура не была рассчитана на борьбу, которая сейчас на ней происходила. Канаты вырывались из крепежа в стене, обрушивая град земляных комьев. Их сменяли движение и свет, лучи которого освещали картину разрушения. Те места, где мебель была особенно тяжелой, ломались первыми. С треском рухнул стол, который увлек за собой две самые крупные платформы — они щепками разлетелись по сотрясавшемуся полу. Здесь тоже появились трещины, и столбы взбаламученных лучей добавились к общему рассеянному свету. Больше чем к свету — к жизни. Именно это и видел Уилл в бликующих цветах: биение и мерцание живых тварей.

Канаты и платформы продолжали падать, и наконец он увидел Джекоба и Рукенау. Он подумал, что именно так их мог бы изобразить Томас Симеон: два призрака, сошедшиеся в поднебесье в схватке не на жизнь, а на смерть. Рукенау ни за что не покорится судьбе. Он ловко избегал Стипа. Но Джекоб не собирался упустить добычу. Он неожиданно упал на колени, ухватился за один из оборванных канатов, на котором они оба раскачивались, и затряс его с такой силой, что Рукенау нырнул головой вниз. Уилл видел, как взметнулась рука Джекоба с зажатым в ней ножом навстречу груди врага, и хотя оружия он не различил, но по воплю, сорвавшемуся с губ Рукенау, понял, что удар достиг цели. Рукенау начал падать, но успел схватить своего палача, они полетели вниз вместе и, прорвав сеть, рухнули на пол.

Дом Мира сотрясся. Роза остановилась и издала тихое рыдание.

— О господи… — выдохнула она. — Что же ты наделал?

— Что случилось? — спросила Фрэнни.

Ответа она не получила, но теперь, чтобы понять, где Стип, ей не нужна была Роза, потому что она сама слышала этот безошибочно узнаваемый голос.

— Ну что, конец тебе? — говорил он. — Конец?

Роза плелась впереди Фрэнни, которая прошла за ней через узкую дверь в забитый мусором коридор. Роза несколько раз падала на пути к цели, но тут же вставала, а теперь из коридора попала в хаос, где обитал Рукенау. Фрэнни следовала за ней по пятам.

Уилл краем глаза уловил движение и смутно осознал, что кто-то вошел, но не мог оторвать взгляд от двух фигур, чтобы понять, кто именно.

Джекоб поднялся на ноги и стал выдираться из канатов, в которых запутался, когда падал. А вот у Рукенау уже не было шансов подняться. Хотя он был жив, все тело подергивалось, нож Джекоба торчал из груди, а кровь обильно текла из раны. Грязные жилет и рубашка пропитались кровью, вокруг расползалась лужа.

Уилл был вне поля зрения Джекоба, но знал, что долго это не продлится. Стоит нилотику бросить взгляд в его сторону, и он тут же займется Уиллом и закончит свою работу. И хотя отвести взгляд было нелегко, он все же отвернулся и пошел прочь, выбрав ту дверь, через которую Тед отправился на поиски жены. И только добравшись до двери, решил оглянуться и посмотреть, кто же только что вошел. Он увидел Фрэнни и Розу. Но они не смотрели на него — их взгляды были прикованы к Рукенау, который корчился на полу.

Наконец это зрелище утомило Джекоба, и он поднял глаза на Уилла. Очень медленно покачал головой, словно говоря: неужели ты думал, что сможешь уйти от меня? Уилл не стал ждать, когда это существо набросится на него. Он побежал.

Процесс, начавшийся в комнате Рукенау, распространялся повсюду: стены сбрасывали слои нечистот, под которыми обнажалась жизнь. Но Уилл понял, что происходит и что-то еще, более пугающее. Стены, из чего бы они ни были сделаны, стали прозрачными. Он видел справа и слева комнаты, в которых еще не успел побывать: их тоже достигла весть об освобождении. Дом заявлял о своем величии. Неудивительно, что Джекоб задрожал, вспомнив ледяной дворец Еропкина; именно это он смутно вспоминал в той морозной спальне. Сооружение исключительной прозрачности, рядом с которым ледяной дворец казался жалким и ничтожным.

Перед Уиллом теперь было место, о котором суеверно упоминал Рукенау, когда говорил о том, как потерялась жена Теда. Увидев перед собой источник — сердце, он испытал то же чувство, что и на Спрюс-стрит, только в сотни раз сильнее. Известия о мире приходили к нему, как вспышка света из разошедшихся туч, набирающая силу по мере того, как тучи рассеиваются. Наверное, он скоро ослепнет. Но пусть будет что будет. Он станет смотреть, пока глаза видят, и слушать, пока уши слышат.

Откуда-то сзади донесся окликающий его голос нилотика:

— Зачем ты убегаешь? Здесь тебе негде спрятаться.

Так оно и было. Теперь не осталось ни малейшей возможности скрыться. Но это невеликая цена за ту благодать, что он получил в этом чудесном месте. Он оглянулся — Стип был всего в двадцати ярдах. Уиллу показалось, что внутри человеческого тела он видит двигающуюся форму нилотика, словно разложившуюся плоть Стипа настиг процесс, охвативший все вокруг.

Уилл подумал, что с его собственным телом происходит то же самое. Он чувствовал, как лис, vulpes vulpes,^[148] дает о себе знать у него внутри, словно начинается охота. Последнее первобытное изменение перед бегством в огонь. А почему нет? В мире подобные чудеса совершаются ежедневно, ежеминутно: яйцо — в цыпленка, семя — в цветок, личинка — в муху. А теперь: человек — в лиса? Возможно ли это?

«О да, — ответил Дом Мира. — Да, и да, и всегда да…»

Роза остановилась недалеко от Рукенау, дожидаясь, когда закончатся судороги. Наконец это случилось. Теперь он лежал неподвижно, только грудь еле-еле вздымалась, глаза устремились на нее.

— Не… подходи… ко… мне… — сказал он.

Роза восприняла его слова как намек приблизиться и стала в ярде от Рукенау. Казалось, он боится, что она причинит ему вред, потому что, собрав остатки сил, он закрыл лицо руками. Но Роза не делала попытки к нему прикоснуться.

— Я так давно здесь не была, — сказала она. — А кажется, всего год или два. Это потому, что мы подошли к концу всего? Наверное, так и есть. Мы подошли к концу, и ничто из того, что было раньше, уже не имеет значения.

Ее слова как будто нашли отклик у Рукенау: в его глазах показались слезы.

— Что я сделал с тобой? — сказал он. — О боже.

Он закрыл глаза, и слезы побежали по щекам.

— Я не знаю, что ты сделал, — ответила Роза. — Я только хочу, чтобы все кончилось.

— Тогда ступай к нему. Иди к Джекобу — он тебя исцелит.

— Что ты хочешь этим сказать?

Рукенау снова открыл глаза.

— Что вы — две половинки одной души, — сказал он.

Она не поняла, покачала головой.

— Понимаешь, вы доверяли мне, говорили, что такого общества, как я, у вас не было двести лет. — Он отвел от нее глаза и стал смотреть куда-то вверх. — А завоевав ваше доверие, я вас усыпил, произнес заклинания и разрушил ваше сладкое единение, разделив вас на две части. Ах, как я гордился собой, казался себе Богом. «И сотворил мужчину и женщину».

Роза издала низкий стон.

— Так Джекоб — это часть меня? — сказала она.

— А ты — часть его, — пробормотал Рукенау. — Ступай к нему и исцели вас обоих, пока он не совершил столько зла, что и сам не сможет сосчитать.

В коридоре перед Уиллом на корточках стоял человек, прижав ладони к глазам, словно чтобы не видеть того, что открывается взгляду. Конечно, это был Тед.

— Что ты здесь делаешь, черт побери? — сказали ему Уилл и лис.

Тот не отважился отвести ладони от глаз. По крайней мере, пока Уилл этого не потребовал.

— Тут нечего бояться, Тед, — сказал он.

— Вы шутите? — спросил Тед, открывая глаза ровно настолько, чтобы убедиться, что перед ним Уилл. — Вы только посмотрите: дом рушится на наши головы.

— Значит, тебе нужно как можно быстрее найти Диану. Но ты ее не найдешь, если будешь здесь сидеть. Вставай и иди, бога ради.

Пристыженный Тед поднялся на ноги, правда, глаза только слегка приоткрыл. Но и так он не мог сдержать дрожь, проходившую по его телу при виде того, что срывается со стен.

— Что это такое? — выговорил он сквозь рыдания.

— Хватит болтать! — оборвал его Уилл, зная, что Стип с каждой секундой приближается. — Шевелись.

Даже если б у них было время обсудить происходящее, Уилл сомневался, что для этого существовало какое-то объяснение, понятное обоим. Уилл знал одно: нилотик построил непостижимый дом. Какими средствами он это сделал, было выше его понимания, но в конечном счете это не имело такого уж большого значения. Перед ним было творение высшего существа — вот единственное, что было важно. Благородный каменщик создал храм, равного которому не освящал ни один жрец. Хотя глаза Уилла едва различали то, что делалось кругом, он знал, что видит. Тигра и навозного жука, комариное крылышко и водопад. Возможно, вовсе не Дом, а его мозг смел все различия, мозг, который разрушился бы от избыточности того, что содержалось в этих разбухающих сгустках жизни, если бы осознал их во всех подробностях.

— Это такое… величественное безумие… — выдохнул он, шагая рядом с Тедом к источнику.

Вдруг из этого безумия возникла фигура: это была женщина, в одной руке она держала ветку, отяжелевшую от винных ягод, а другой сжимала огромную семгу, которая билась и переливалась, словно ее только что выудили из реки.

— Диана? — неуверенно сказал Тед.

Это была она. Увидев мужа, косматого, в слезах, Диана уронила свои находки и пошла к нему, раскинув руки.

— Тед? — спросила она, словно не веря своим глазам. — Это ты?

В других обстоятельствах она показалась бы обычной женщиной. Но свет любил ее. Он прилипал к ней, как и ее влажные одежды, обтекал пышные груди, играл в паху, на губах и в глазах.

«Неудивительно, что это место так ее привлекало, — подумал Уилл. — Благодаря ему она засияла, а оно щедро дарило ей благодать».

Эта женщина, конечно, не была вечной, так же как рыба и винные ягоды. Но в пространстве между рождением и небытием жизнь под названием Диана обрела красоту.

Тед побоялся обнять ее. Он стоял, глядя на то, что видел перед собой.

— Ты моя жена? — спросил он.

— Да, я твоя жена, — ответила она.

Все это ее явно забавляло.

— И ты пойдешь со мной отсюда? — спросил он.

Она бросила взгляд туда, откуда пришла.

— А ты уходишь?

— Мы все уходим.

Диана кивнула.

— Да, пожалуй… Я пойду с тобой, — сказала она. — Если ты этого хочешь.

— Ах! — Он схватил ее за руку и обнял. — Боже мой, Диана. Спасибо. Спасибо.

«Мы должны торопиться, — пробормотал лис в голове Уилла. — Стип совсем рядом».

— Мне нужно идти, — сказал он и похлопал Теда по плечу, проходя мимо.

— Не ходите туда, — предостерегла Диана. — Вы потеряетесь.

— Этого я не боюсь.

— Но это невыносимо. Поверьте мне — невыносимо.

— Спасибо за предупреждение, — сказал он ей, на ходу ухмыляясь Теду.

И двинулся в самое сердце Дома.

Глава 15

1

Фрэнни не пошла за Стипом с Розой. Она осталась в комнате Рукенау, удивленно наблюдая за стенами, которые избавлялись от наслоений. Это было не самое безопасное место: корка со стен, канаты и мебель все время падали сверху. Но она и не пыталась найти укрытие, ей хотелось рискнуть и остаться здесь. Увидеть все до конца, каким бы сильным ни стал этот диковинный дождь.

Ее присутствие не осталось незамеченным. Когда Роза ушла, Рукенау повернул голову к Фрэнни и, остановив на ней плавающий взгляд, спросил, нашла ли Роза Джекоба. Пока нет, ответила Фрэнни. Она видела, как та, о ком спрашивал Рукенау, шествует между обнажающихся стен за Джекобом. Видела и Джекоба, который шел, заливаемый ярким светом. Но в первую очередь ее интересовал Уилл, находившийся дальше от нее, чем эти двое, но благодаря какой-то иллюзии — то ли места, то ли зрения — она видела его резче, чем Джекоба и Розу, его силуэт четко просматривался в обретающем прозрачность воздухе.

«Я теряю его, — подумала Фрэнни. — Он уходит от меня, и больше я его никогда не увижу».

Человек, лежавший перед ней на земле, заговорил:

— Подойди ближе. Как тебя зовут?

— Фрэнни.

— Фрэнни. Послушай, Фрэнни, ты можешь немного приподнять меня? Я хочу видеть моего нилотика.

Разве она могла ему отказать? В таком состоянии он не причинит ей зла. Фрэнни опустилась на колени и подвела под него руку. Он был тяжелый и весь липкий от крови, но она чувствовала в себе силу и не была брезгливой, а потому без труда приподняла Рукенау, чтобы он мог смотреть сквозь покровы Дома.

— Вы видите его? — спросила Фрэнни.

Он выдавил кровавую улыбку.

— Я их вижу. А третий кто — Тед или Уилл?

— Это Уилл.

— Кто-нибудь должен его предупредить. Он не знает, чем рискует, заходя так глубоко.

В холодной топке мира Уилл услышал голос Стипа, который его окликнул. Было время, когда он восторженно обернулся бы на этот зов, был бы счастлив увидеть это лицо. Но сейчас повсюду было гораздо более привлекательное зрелище: существа, очертания которых еще не определились, на его глазах обретали форму. Стайка рыб-попугаев бросилась ему в лицо, волна фламинго окрасила небо, он шел вдоль поля, по колено погружаясь в скопление выдр и гремучих змей.

— Уилл, — снова позвал Стип.

Он не обернулся.

«Если это существо заколет меня сзади — так тому и быть. Я умру, видя перед собой праздник жизни».

Камень перед ним раскололся надвое, и оттуда хлынуло множество цыплят и обезьян; вокруг него выросло дерево, словно он был его устремляющимся кверху соком, и, выбросив над ним крону, расцвело полосатыми кошками и черными воронами.

И, впитывая в себя все это, он ощутил руку Стипа на своем плече, его дыхание на своей шее. В последний раз Джекоб произнес его имя. Он ждал coup de grace,^[149] а дерево становилось все выше и, сбросив свои великолепные плоды, зацвело снова.

Рокового удара не последовало. Рука Стипа соскользнула с его плеча, и Уилл услышал голос лиса:

— Нет, я думаю, тебе стоит на это посмотреть.

Он не послушался бы никакого другого голоса. Оторвав на мгновение глаза от открывшегося перед ним зрелища, он бросил взгляд в сторону Стипа. Тот больше не смотрел на Уилла. Он и сам развернулся и пристально смотрел на фигуру, которая двигалась за ним следом по всему Дому. Это была Роза, но она менялась на глазах. Уиллу показалось, будто она стала необыкновенно красивым лоскутным ковром. Конечно, та женщина, которую он знал прежде, с изысканными чертами и соблазнительными формами, все еще была видна, но сияние, которое исходило из нее в доме Доннели, а теперь обильно истекало из ее раны, стало гораздо заметнее, и в этом свете все ярче проявлялось то, что было у нее внутри.

Уилл услышал голос Стипа:

— Не подходи ко мне.

Но в нем не было ни категоричности, ни уверенности, что его требование будет выполнено. Роза по-прежнему приближалась к нему, медленно, с любовью: руки раскинуты и чуть приподняты, словно в подтверждение невинности ее намерений. И возможно, это и была невинность. А может быть, ее последний самый коварный обман: изобразить уступчивую жену, купающуюся в лучах света, отдающуюся на его милость. Если так, то ее уловка сработала. Он не стал защищаться, позволил свету окутать его и растворился в нем.

Уиллу показалось, что он видит, как дрожь проходит по телу Стипа, словно тот вдруг понял, что обманут, и попытался стряхнуть с себя наваждение. Но было слишком поздно. Тот человек, которым он был, перестал существовать, его истончающуюся форму располосовывал свет, обнажая зеркальное отражение лица, с которого исчезали последние признаки сходства с Розой. Уилл видел, как ее человеческое лицо улыбается, растворяясь, и теперь глазам Уилла предстал нилотик во всем его несравненном совершенстве, он двигался через круговое слияние света, чтобы соединиться с тем, что было внутри Стипа. Это и была последняя разгаданная тайна. Джекоб и Роза не были разными существами, каждый из них — часть нилотика, забывшая, чем она была когда-то. Они жили среди людей, присвоив себе чужие имена, они научились жестоким повадкам, свойственным своему полу, наблюдая за окружающим миром. Раздельно они существовать не могли, а будучи рядом, испытывали мучения оттого, что их близость недостаточна.

«Нет, ты посмотри, что ты сделал…» — услышал Уилл в своей голове голос лиса.

— Что я сделал?

«…ты освободил меня».

— Постой, не уходи пока.

«О господи, Уилл, мне нужно идти».

— Побудь со мной немного. Останься. Прошу тебя.

Он услышал, как лис вздохнул.

«Ну, что ж, — сказал зверь, — разве что ненадолго…»

Рукенау задрожал.

— Они теперь одно? — спросил он. — Я что-то плохо вижу.

Фрэнни онемела от удивления. Одно дело слышать, как Рукенау рассказывает о том, что он разделил нилотика, и совсем другое — увидеть, как все вернулось на свои места.

— Ты меня слышишь? — повторил Рукенау. — Они теперь одно?

— Да, — пробормотала она.

Рукенау осел у нее на руках.

— Господи милостивый, какие преступления я совершил против этого существа, — сказал он. — Ты простишь меня?

— Я? — не поняла Фрэнни. — Вам ни к чему мое прощение.

— Я приму прощение, кто бы его ни дал, — ответил Рукенау. — Пожалуйста.

Он был при смерти, голос звучал так слабо, что Фрэнни с трудом разбирала слова. Она понимала, что он просит о последней услуге. И если она может его утешить, то почему бы не сделать это? Она приникла к Рукенау, чтобы он расслышал.

— Я прощаю вас, — сказала Фрэнни.

Он едва заметно кивнул, и на мгновение его взгляд застыл на ее лице. Потом глаза Рукенау перестали видеть, и его жизнь закончилась.

Полосы света, в которых воссоединился нилотик, стали рассеиваться, и это существо повернулось к Уиллу и посмотрело на него. Уилл подумал, что Симеон неплохо изобразил нилотика. Он смог передать изящество этого существа. Вот только нездешняя гармония пропорций не удалась Симеону, этот легкий налет инаковости, немного пугавший Уилла: не захочет ли это существо причинить ему зло?

Но когда оно заговорило, все страхи исчезли.

— Мы прошли вместе такой долгий путь, — сказало оно медоточивым голосом. — Что ты собираешься делать теперь?

— Я хочу пойти немного дальше, — сказал Уилл, бросая взгляд через плечо.

— Не сомневаюсь, — сказал нилотик. — Но поверь мне: это будет неблагоразумно с твоей стороны. Каждый шаг, сделанный вглубь, приближает нас к сердцу мира. Ты перестанешь быть самим собой, а в конечном счете потеряешь себя.

— Меня это не волнует.

— Но это волнует тех, кто тебя любит. Они будут скорбеть о тебе сильнее, чем ты можешь представить. Я не хочу быть в ответе за самую малую слезинку.

— Мне бы увидеть еще немного, — сказал Уилл.

— Что значит «немного»?

— Решай сам, — сказал Уилл. — Я поговорю с тобой и поверну назад, когда ты скажешь, что пора.

— Я не вернусь назад. Я собираюсь уничтожить дом и начну с его сердца.

— И куда пойдешь потом?

— Прочь. От мужчин и женщин.

— Разве еще остались такие места?

— Ты удивишься, узнав, как их много, — сказал нилотик и, миновав Уилла, двинулся в глубь тайны.

Нилотик не запретил Уиллу следовать за ним, а приглашения ему и не требовалось. Он осторожно двинулся по пятам нилотика, словно рыба, идущая на нерест вверх по реке, через пороги, которые Уиллу не удалось бы преодолеть живым, если б нилотик впереди него не рассекал воду. Но он и так быстро осознал правоту нилотика. Чем дальше они уходили, тем больше Уиллу казалось, что идет он не среди отражений мира, а по самому миру, его душа превратилась в благодатную нить, ведущую в тайны этого мира.

Он вместе со сворой тяжело дышавших собак лежал на холме, оглядывая долины, где паслись антилопы. Он маршировал с колонной муравьев и трудился без устали в муравейнике, пересчитывая яйца. Он танцевал брачный танец с шалашницей и спал на теплом камне с такими же ящерицами, как он. Он был облаком. Он был тенью облака. Он был луной, которая отбрасывала тень облака. Он был слепой рыбой. Он был косяком рыб. Он был китом. Он был морем. Он был властелином всего, что видел. Он был гельминтом в помете хищника. Он не скорбел, зная, что его жизнь продлится еще день или час. Он не задавал себе вопрос, откуда он взялся. Он не хотел быть иным. Он не молился. Он не надеялся. Он просто был. И был. И был. И в этом была радость — в бытии.

Где-то на пути, вероятно, среди облаков, среди рыб, он потерял из вида своего проводника. Существо, которое в человеческой инкарнации было и его мучителем, и его создателем, ускользнуло и исчезло из его жизни навсегда. Он смутно почувствовал его уход и понял, что это знак: остановиться и повернуть назад. Нилотик доверил Уиллу самому решать свою судьбу, и на плечах Уилла лежала ответственность не злоупотреблять этим подарком. Не ради него самого, а ради тех, кто будет скорбеть, если его потеряет.

Это была трезвая мысль. Но эмоции захлестывали Уилла, и он не мог руководствоваться доводами разума. Как отвернуться от всего этого великолепия, если он увидел лишь самую малость?

И он пошел дальше, туда, куда осмеливались ходить лишь те, кто мог с закрытыми глазами найти путь домой.

2

«Я свидетельница», — подумала Фрэнни.

Вот что я должна делать теперь: наблюдать, что происходит, и запоминать, чтобы все рассказать, когда это дивное зрелище исчезнет.

А оно непременно исчезнет. С каждым мгновением это становилось все очевиднее. Первым признаком того, что Дом скоро обрушится, были хлынувшие на нее струи холодного дождя. Потолок в комнате Рукенау стал пропадать, а живые формы, сошедшие с него, — исчезать. Они не растаяли, просто исчезли, ина их месте возникла более привычная обстановка. Правда, у Фрэнни появилось искушение поверить, что они сохранились вокруг, просто ее органы чувств перестали их воспринимать. Она не слишком расстроилась. Хотя серые тучи, проливающиеся таким же серым дождем, вдохновляли гораздо меньше, чем исчезнувшее великолепие, зато они были гораздо привычнее. Но Фрэнни не хотела сосредотачиваться на дожде, боясь, что пропустит что-то удивительное.

Стены отступали, как и потолок, исчезала слой за слоем мерцающая прозрачность. Эта клубящаяся серебряной жизнью стена была укрощена до обычного моря, другая, зеленая и сверкающая, — до короны Кенавары. Только что здесь были птицы — полярные чайки, бакланы, вороны, а под ногами ее глаза различали жизни глубоко под землей: это были семена, черви, но скоро и это видение исчезло, и теперь Фрэнни смотрела на жижу экскрементов, в которую дождь превратил обломки Дома.

«Запомни это, — сказала она себе, стоя на коленях в грязи. — Всех этих существ, видимых и невидимых, вокруг и повсюду, — запомни. В твоей жизни будут дни, когда тебе захочется вернуть это ощущение, постигнуть, что все, исчезнувшее с лица земли, на самом деле никуда не исчезло — просто стало невидимым».

На вершине утеса вместе с ней оказалось больше людей, чем она могла предположить; Фрэнни решила, что все они освободились из Домуса Мунди. Тут был старик, который стоял под дождем ярдах в двадцати от нее и выкрикивал приветствия небесам. Тут была женщина на несколько лет старше ее, и она уже шла с мыса в глубь острова, словно опасаясь, что если не уйдет с утеса, то снова окажется в заточении. Тут была молодая пара — они бесстыдно обнимались и целовались со страстью, которую не мог охладить даже ледяной дождь.

И еще она увидела Уилла. Значит, он не ушел туда, куда отправилось существо, построившее Дом. Остался здесь и теперь стоял, глядя в море стеклянными глазами. Она поднялась и направилась к нему, бросив взгляд на Рукенау. Фрэнни удивилась тому, что увидела. Плоть Рукенау, покинувшая колыбель Дома, теперь сдалась его истинному возрасту. Кожа растрескалась, и сильный дождь сбивал ее с высохших мышц. Кровь текла из тела, которое напоминало куклу, сделанную ребенком из папье-маше и раскрашенную, а потом, когда игра наскучила, выброшенную в грязь. На ее глазах провалилась грудь, а внутренности стали желеобразными. Фрэнни отвела взгляд, зная, что, когда посмотрит на Рукенау в следующий раз, напитавшаяся влагой земля уже примет его.

«Что ж, это не самый плохой способ исчезнуть», — подумала она и двинулась к Уиллу.

Он смотрел не на море, как показалось ей сначала. Хотя его глаза были широко открыты, а когда она позвала, Уилл издал гортанный звук, который она поняла как ответ, его мысли были где-то далеко: что-то полностью захватило его внимание.

— Пожалуй, нам пора, — сказала Фрэнни.

На этот раз Уилл вообще не отреагировал, но, когда она взяла его под руку, пошел с ней (не вслепую, хотя и ничего не видя перед собой), через грязь и дождь к лугам.

Когда они добрались до машины, дождь над островом уже прошел и направился дальше — в сторону Америки. Приближался вечер. В домах Баррапола виднелся свет, а между рваными кромками туч появились звезды. Без возражений со стороны Уилла она усадила его на пассажирское сиденье (он словно пребывал в трансе, реагируя только на самые простые просьбы), потом дала задний ход, пока машина не выехала на дорогу и сквозь быстро сгущающиеся сумерки поехала в Скариниш. Завтра будет паром, и к вечеру они вернутся на большую землю, а на следующее утро (если она поедет ночью) — домой. Думать о том, что будет потом, Фрэнни не хотелось, все мысли крутились вокруг чашки чая на своей кухне и теплой постели. Только вернувшись домой, она станет думать о том, что видела, чувствовала и выстрадала после возвращения в ее жизнь мужчины, который сейчас сидел рядом на пассажирском сиденье.

Глава 16

Следующий день прошел так, как Фрэнни и предполагала. Они провели нелегкую ночь в машине у Скариниша, а в полдень погрузились на паром курсом на Обан. Единственной проблемой по пути на юг была усталость, с которой Фрэнни справлялась с помощью огромного количества кофе. Но усталость все равно одолевала, и, когда Фрэнни наконец добралась домой в четыре часа ночи, мысли у нее путались. Что до Уилла, то он так и пребывал в трансе после разрушения Дома. Фрэнни знала, что он отдает себе отчет в ее присутствии, так как отвечает на вопросы, если они простые («Хочешь сэндвич?», «Хочешь чашечку кофе?»), но видел он перед собой совсем не тот мир, который видела она. Уилл с трудом нащупывал протянутую ему чашку, а потом все равно проливал половину на себя. Если она давала ему еду, он ел механически, словно его тело совершало движения без помощи разума.

Фрэнни знала, что именно не выходит у него из головы. Он все еще оставался в плену у Дома или воспоминаний о нем. Она старалась не упрекать Уилла за его отстраненность, но это было нелегко, когда насущные проблемы требовали напряжения всех сил. Фрэнни чувствовала себя брошенной — другого слова у нее не находилось. Уилл не обращал внимания на окружающий мир, а она была напугана, на грани изнеможения, и от этого плохо соображала. Когда люди узнают, что она вернулась, ей придется отвечать на вопросы, трудные вопросы. Фрэнни хотелось, чтобы Уилл помог ей сформулировать ответы. Но никакие слова не могли вывести его из этого состояния: он смотрел куда-то перед собой и видел сны о Домусе Мунди.

Но впереди было еще худшее предательство. Когда Фрэнни проснулась на следующее утро, проведя четыре блаженных часа в собственной постели, то обнаружила, что кушетка, на которую она положила Уилла, пуста: он ушел, оставив входную дверь настежь открытой. Фрэнни пришла в ярость. Да, он был свидетелем многого из того, что происходило в Доме, но ведь и она видела кое-что, однако не отправилась бродить куда-то посреди ночи.

После завтрака она позвонила в полицию, чтобы сообщить о своем возвращении. Они приехали через три четверти часа и забросали ее вопросами о том, что произошло в доме Доннели. Полицейским казалось странным ее бегство с места смерти Шервуда, возможно, они даже посчитали это признаком помешательства, но не доказательством ее вины. У них уже было три подозреваемых: двое неместных, которых видели вблизи дома Доннели за два или три дня до убийства. Она была рада назвать их, дать подробное описание. Да, она уверена, что это была та самая пара, мучившая Уилла, ее брата и ее саму много лет назад. Полиция в первую очередь хотела знать, что могло связывать Шервуда и этих двоих, которые обосновались в доме Доннели. Она ответила, что не знает. Она последовала туда за братом, собираясь отвести его домой, но, войдя, увидела напавшего на него Стипа. Она пустилась за ним в погоню. Да, это было глупо. Конечно, конечно. Но она потеряла голову от потрясения и злости. Они должны ее понять. Она могла думать только об одном: найти человека, который убил ее брата, и отомстить.

Детективы хотели знать, как далеко ей удалось за ним проследить. Тут она откровенно солгала. Только до Лейк-Дистрикта, сказала Фрэнни. Там она их потеряла.

Наконец тот детектив, что постарше, по имени Фаради, стал задавать вопросы, которых она давно ждала.

— Какое отношение ко всему этому имеет Уилл Рабджонс, черт побери?

— Он поехал со мной, — ответила она просто.

— А с какой стати? — спросил детектив, внимательно на нее глядя. — Ностальгия?

Фрэнни ответила, что не понимает, к чему он клонит, и на это детектив сообщил, что, в отличие от обоих его коллег, ему известно, что здесь случилось много лет назад. Именно он тогда пытался вытянуть правду из Уилла. Ему это не удалось, признался он. Но хороший полицейский — а он считает себя хорошим полицейским — никогда не закрывает дело, если остались вопросы. А в этом деле оставалось столько вопросов, сколько ни в одном другом из тех, что он вел. Поэтому он еще раз спрашивает: что же произошло, что заставило их с Уиллом снова встретиться в этом деле? Фрэнни изобразила непонимание, чувствуя, что Фаради, невзирая на всю настойчивость, не стал ближе к разгадке, чем тридцать лет назад. Возможно, у него и есть подозрения, но, если они похожи на правду, вряд он поставит в известность своих коллег. Истина была слишком далека от обычного хода следствия, она находилась там, куда люди вроде Фаради отваживались заглядывать только в глубине души. Хотя он продолжал настаивать, она давала лишь обтекаемые ответы, и в конце концов детектив сдался, не желая самостоятельно составлять общую картину этой головоломки. Он, конечно, хотел знать, где сейчас Уилл, но Фрэнни честно сказала, что не знает. Он исчез из ее дома сегодня утром и теперь может находиться где угодно.

Ничего не добившись, Фаради предупредил, что этот допрос не последний. Придется проводить опознания, когда или если преступники будут обнаружены. Фрэнни пожелала ему удачи, и он удалился. Остальные последовали за ним.

Допрос продолжался почти весь день, остатки которого она посвятила скорбному занятию — организации похорон Шервуда. В хоспис в Скиптоне она отправится завтра, узнает у врачей, стоит ли сообщать печальную весть матери. А пока нужно переделать множество дел.

В начале вечера, услышав стук, она открыла дверь и увидела Хелен Моррис — надо же! — которая пришла выразить ей соболезнования. Хелен никогда не была ей близким другом, и у Фрэнни закралось подозрение, что та заявилась, чтобы что-нибудь вынюхать, но она все же обрадовалась. Пусть это мелочь, но Фрэнни было приятно, что Хелен, одна из самых строгих женщин в деревне, не посчитала зазорным провести с ней несколько часов. Что бы люди ни думали о происшествии в доме Доннели, никто не считал Фрэнни виноватой в смерти брата. И ей пришло в голову, что, пожалуй, она должна пойти навстречу Хелен и другим, кто ломает голову над этой загадкой. Что, может быть, через месяц-другой, когда она почувствует себя увереннее, как-нибудь во время воскресной службы расскажет им всю печальную и прекрасную правду. Может, если она сделает это, никто не захочет с ней разговаривать. Может, она станет местной сумасшедшей. И может, такую цену стоит заплатить.

Глава 17

Выбравшись на холмы, Уилл пошел дальше по холодным склонам, а мысли его были далеко. Он погружался в пучину океана и плавал там с существами, которые еще не были известны науке и названы. Его, словно крошечное насекомое, переносило через горные вершины, и племена, обитавшие внизу, считали, что в горах обитают божества. Но теперь он знал правду. Создатели мира вовсе не удалились на горные вершины. Они повсюду. Они были камнями, деревьями, столбами света и дающими росток семенами. Они были изломанными сущностями, умирающими сущностями и всем, что возникало из умирающих и изломанных сущностей. И он был там, где были они. Лис, Бог и существо между ними.

Он не испытывал ни чувства голода, ни сонливости, хотя на его пути попадались животные, которых донимало и то и другое. Иногда ему казалось, что он присутствует в снах спящих животных. В снах об охоте. О совокуплениях. Казалось, что и он сам — сон, сон животного о человеке. Возможно, собаки во сне лаяли, почуяв его, а цыпленок в яйце начинал беспокоиться, когда Уилл приносил ему весть о свете. А может быть, он был всего лишь оболочкой собственных робких мыслей, в которых родилось это путешествие, чтобы не возвращаться, никогда не возвращаться в город Рабджонса и в дом Уилла.

Время от времени он пересекал лисью тропу, но скорее шел дальше, чтобы животное не успело попрощаться с ним и исчезнуть. Но где-то на пути — кто знает, сколько дней прошло? — он увидел существо на заднем дворе дома, показавшегося ему знакомым. Оно сунуло голову в кучу мусора и с энтузиазмом ее перерывало. Уилл знал места и получше, а потому не хотел останавливаться и уже собирался отправиться дальше, но тут лис поднял грязную морду.

— Помнишь этот двор?

Уилл не ответил.

Он давно ни с кем не разговаривал, и ему не хотелось начинать. Но у лиса готов был ответ.

— Это дом Льюиса. Поэта, — напомнил лис.

Уилл не забыл этот двор.

— Ты здесь, если верить слухам, видел енота, который делал то же самое, что я теперь.

Наконец Уилл нарушил молчание.

— Да, видел, — сказал он.

— Видел. Но ты здесь не поэтому.

— Не поэтому, — согласился Уилл, осознавая важность момента.

— А знаешь почему?

— Да, боюсь, что знаю.

Сказав это, он вышел со двора на улицу. Было начало вечера, небо еще освещало зарево на западе. Он прошел по Кумберленду в Ноу-Вэлли, потом по 19-й и на Кастро-стрит. На тротуарах уже было полно народа, и он решил, что сегодня пятница или суббота — день, когда люди после рабочей недели позволяют себе расслабиться в городе.

Он не знал, в какой ипостаси здесь прогуливается, но скоро и это стало ясно. Он был никто. Он был ничто. Он шел вверх по Кастро, но ни один человек не удостоил его взглядом, даже презрительным. Он шел незамеченным среди красавчиков и любителей красавчиков (а кто здесь не был тем или другим?), среди туристов, приехавших посмотреть, что такое гомосексуальный рай, среди темных личностей, проверяющих свои штаны и отражения в окнах, среди королев навеселе, которые высказывались по поводу всего, что видели, среди несчастных больных, которые вышли на улицу, потому что опасались, что больше не увидят ни одной веселой ночи. Он прошел через эту толпу, как призрак, которым он, вероятно, и стал, и ноги принесли его наконец к дому на самой вершине, где жил Патрик.

«Я пришел, чтобы увидеть, как он умирает», — понял Уилл.

Он оглянулся: не обнаружится ли где следов лиса, но эта лживая тварь, приведя его сюда, теперь куда-то исчезла — и носа не показывала. Он остался один на один с тем, что ему предстояло. Уилл поднялся по ступеням и оказался в холле. Здесь он остановился на минуту, собираясь с мыслями. В последнее время он не заходил в человеческие жилища — это было первое, и оно показалось ему похожим на гробницу: безмолвные стены, крыша, закрывающая небо. Ему захотелось развернуться и выйти, снова оказаться на открытом воздухе. Но когда он двинулся вверх по лестнице к квартире Патрика, воспоминания стали возвращаться. Когда-то, поднимаясь по этой лестнице, он начинал раздевать Патрика — ему так не терпелось это сделать, что он не мог дождаться, когда тот вставит ключ в скважину своей двери; он перешагивал через порог и вытаскивал рубаху любовника из брюк, расстегивал на нем ремень, говоря Патрику, как он прекрасен, как все в нем совершенно — грудь, соски, живот, член. На Кастро не было еще такого красавца; и никто другой не желал его в ответ с такой страстью.

Он уже был у двери, вошел, направился к спальне. Там кто-то жалобно плакал. Он помедлил, прежде чем войти, боясь того, что может увидеть. Потом услышал голос Патрика.

— Пожалуйста, прекрати, — мягко сказал он. — Это так угнетает.

«Я не опоздал», — подумал Уилл и, открыв дверь, вошел в комнату.

У окна стоял Рафаэль, послушно вытирая слезы. Адрианна сидела на кровати, глядя на своего пациента, перед которым стояла тарелка с ванильным пудингом. Состояние Патрика заметно ухудшилось после отъезда Уилла в Англию. Он еще больше похудел, бледность приобрела болезненный оттенок, глаза, обведенные синими кругами, запали. Ему нужно было выспаться — он с усилием держал глаза открытыми, лицо осунулось от усталости. Но Адрианна настаивала, чтобы он сначала поел, что он и делал, добросовестно выскребывая ложкой тарелку, чтобы не осталось сомнений — он съел все.

— Я доел, — сказал он наконец.

Голос звучал не слишком четко, Патрик клевал носом, словно мог уснуть с ложкой в руке.

— Ну-ка, давай я заберу это у тебя, — сказала Адрианна.

Она взяла тарелку и ложку и положила на прикроватный столик, где выстроились пузырьки с лекарствами. Уилл видел, что на некоторых нет крышечек. Все были пусты.

У Уилла от нехорошего предчувствия сжалось сердце. Он посмотрел на Адрианну, которая, несмотря на стоическое выражение лица, с трудом сдерживала слезы. Нет, она уговаривала Патрика доесть не какой-то обычный ужин. И в этой тарелке был не простой пудинг.

— Как ты? — спросила она Патрика.

— Хорошо… Голова немного кружится, а так хорошо. Это не лучший из пудингов, какие мне доводилось есть, но бывали и похуже.

Голос у него стал тонкий, напряженный, но он изо всех сил старался говорить ровно.

— Это неправильно, — сказал Рафаэль.

— Не заводи свою пластинку, — сурово оборвала Адрианна.

— Это то, чего я хочу, — твердо сказал Патрик. — Если тебе это не по нутру, можешь уйти отсюда.

Рафаэль посмотрел на него, по лицу Патрика было видно, какие противоречивые чувства его одолевают.

— И сколько… это продлится?

— Зависит от организма, — сказала Адрианна. — Так мне говорили.

— У тебя есть время выпить бренди, — заметил Патрик.

Его глаза закрылись ненадолго, потом открылись снова, будто он пробудился после пятисекундного сна. Он посмотрел на Адрианну.

— Это будет странно… — начал он сонным голосом.

— Что будет странно?

— Мое отсутствие, — ответил он с заторможенной улыбкой.

Рука, которой он деловито разравнивал морщинку на простыне, соскользнула с одеяла и схватила руку Адрианны.

— Мы много говорили за прошедшие годы… о том, что после…

— Говорили, — подтвердила она.

— И я узнаю… раньше тебя…

— Завидую.

— Конечно завидуешь.

Было слышно, что с каждой секундой говорить ему все труднее.

— Я не могу это выносить, — сказал Рафаэль, подходя к изножью кровати. — Я не могу это слышать.

— Ничего страшного, детка, — сказал Патрик, словно утешая его. — Ты для меня столько сделал. Больше любого другого. Пойди покури. Со мной все будет в порядке. Правда-правда.

Его перебил звонок в дверь.

— Кого это еще несет? — удивился он, почти как прежний Патрик.

— Не нужно отвечать, — сказал Рафаэль. — Это могут быть полицейские.

— И это может быть Джек, — возразила Адрианна, поднимаясь с кровати.

Зазвонили снова, на этот раз настойчивее.

— Кто бы это ни был, — добавила она, — просто так он не уйдет.

— Сходи, детка, — обратился Патрик к Рафаэлю. — Кто бы там ни был — не впускай. Скажи, что я диктую мемуары.

Он усмехнулся собственной шутке.

— Ступай, — повторил Патрик, когда зазвонили в третий раз.

Рафаэль направился к двери, но, прежде чем выйти из комнаты, оглянулся на человека в постели.

— А что, если это полиция?

— Тогда, если ты не откроешь, они могут вышибить дверь, — сказал Патрик. — Так что иди — покажи им, почем фунт лиха.

Рафаэль вышел, и Патрик откинулся на подушки.

— Бедный мальчик, — сказал он, закрывая глаза. — Ты ведь о нем позаботишься?

— Ты знаешь, что позабочусь, — заверила Адрианна.

— Он не готов к этому.

— А кто из нас готов?

Патрик сжал ее руку.

— Ты молодец.

— А ты?

Он поднял тяжелые веки.

— Я пытался придумать… что сказать, когда придет время. Хотел что-нибудь такое… ну, сильное. Афористичное.

Он угасал — Уилл видел это, речь Патрика становилась все неразборчивее, взгляд — когда он снова открыл глаза — туманным. Но он еще мог слышать голоса от входной двери.

— Кто это? — спросил он у Адрианны. — Джек?

— Нет… похоже, это Льюис.

— Я не хочу его видеть, — сказал Патрик.

Но Рафаэль с трудом удерживал Льюиса. Он как мог старался уговорить его уйти, но тот не слушал.

— Может, тебе стоит ему помочь, — предложил Патрик.

Адрианна не шелохнулась.

— Иди-иди, — настаивал он, хотя силы покинули его. — Я пока никуда не собираюсь. Только… не уходи надолго.

Адрианна встала и поспешила к двери, одновременно желая остаться с Патриком и не пустить Льюиса, который может смутить душевное спокойствие ее пациента.

— Я на минутку, — пообещала она и исчезла в коридоре, оставив дверь приоткрытой.

Уилл услышал, как она сразу, еще не дойдя до входной двери, начала кричать Льюису, что сейчас не время приходить без предупреждения, черт его побери, а потому, бога ради, пусть уходит.

Потом Патрик очень тихо произнес:

— Откуда ты… черт возьми, взялся?

Уилл посмотрел на него и, к своему удивлению, понял, что мутный недоуменный взгляд Патрика устремлен на него, а на лице брезжит едва заметная улыбка. Уилл подошел к кровати и посмотрел на Патрика.

— Ты меня видишь?

— Да, конечно… я тебя вижу, — ответил Патрик. — Ты пришел с Льюисом?

— Нет.

— Подойди ближе. А то по краям расплываешься.

— Дело не в твоих глазах — дело во мне.

Патрик улыбнулся.

— Мой бедный расплывчатый Уилл. — Он не без усилий проглотил слюну. — Спасибо, что пришел. Мне никто не говорил, что ты придешь… Если бы знал, я бы подождал еще… чтобы мы могли поговорить.

— Я сам не знал, что приду.

— Ты не считаешь меня трусом? — спросил Патрик. — Мне… просто была невыносима… мысль о медленном умирании.

— Нет, ты совсем не трус, — ответил Уилл.

— Хорошо. Вот о чем я думал. — Он глубоко и протяжно вздохнул. — У меня был такой трудный день… и я устал.

Его веки медленно опускались.

— Ты побудешь со мной немного?

— Сколько скажешь, — ответил Уилл.

— Тогда… вечно, — сказал Патрик и умер.

Все случилось очень просто. Только что Патрик был здесь, но в следующую секунду его уже не было, осталась только оболочка, а чудо исчезло.

Уилл едва дышал от горя. Он подошел к Патрику, погладил его по лицу.

— Я любил тебя, старина. Никого так не любил. — И добавил шепотом: — Даже Джекоба.

Разговор в коридоре закончился, и Уилл услышал, что Адрианна возвращается в спальню, на ходу обращаясь к Патрику. Все в порядке, сказала она, Льюис отправился домой сочинять сонет. Потом открыла дверь, и на мгновение, когда заглянула в комнату, создалось такое впечатление, что она видит Уилла, который стоит у кровати; она даже произнесла было его имя. Но здравый рассудок убедил Адрианну, что ее чувства ошибаются, Уилл не может здесь находиться, и она умолкла на полуслове, устремив взгляд на Патрика. Она испустила тихий вздох — в равной мере вздох облегчения и скорби. Закрыла глаза, и Уилл догадался, что она молча приказывает себе успокоиться, быть такой, какой она была всегда — скалой во времена эмоциональных бурь.

Рафаэль оставался в коридоре за дверью спальни, откуда он и окликнул Адрианну.

— Лучше сам зайди и посмотри на него, — сказала она.

Ответа не последовало.

— Все хорошо. Кончилось. Все кончилось.

Потом она подошла к кровати, села и погладила Патрика по лицу.

Впервые, покинув Домус Мунди, Уилл пожалел, что он не в своем теле, не рядом с ней у кровати, не может хоть как-то ее утешить. Оставаться здесь и дальше невидимым было неловко, он чувствовал себя вуайеристом. Уилл подумал, что лучше уйти, оставить живых скорбеть, а мертвого — покоиться. Похоже, он не принадлежит ни к одному племени, и эта неприкаянность, которая вполне его устраивала, пока он путешествовал по миру, теперь не удовлетворяла, а лишь обостряла чувство одиночества.

Он прошел в коридор мимо Рафаэля, который стоял у двери спальни, не в силах войти. Уилл достиг входной двери, спустился по лестнице и вышел на улицу. Он знал, что Адрианна сделает все, что нужно. Она всегда была чувствительной и прагматичной в равной мере. Если Рафаэль попросит, она его убаюкает, сделает так, чтобы тело можно было смело передать врачам, когда те приедут, тщательно удалит все свидетельства самоубийства, а если кто спросит, что произошло, солжет, не моргнув глазом, так что никто не заподозрит неладное.

Что до Уилла, то он не мог отвлечься от мыслей, чем-нибудь занявшись. Перед ним простиралась зловеще опустевшая улица, которая всегда была дорогой к дому Патрика. И всегда будет дорогой к дому Патрика, но это утратило всякий смысл.

«Что теперь?» — спрашивал он себя.

Уилл хотел исчезнуть из этого города, войти в ту реку, где не знают боли и откуда он был вытащен, в тот поток, в котором потери не могут его коснуться и он сможет плыть неизменным. Но как он попал туда?

«Может быть, стоит вернуться к дому Льюиса?» — подумал он.

Возможно, лис, через козни которого он попал на эту печальную тропу, все еще возится в куче мусора, и Уилл сможет убедить его запустить процесс в обратную сторону, стереть воспоминания и вернуть его в поток бытия.

Да, именно это он и сделает — вернется в Кумберленд.

На улицах было многолюднее, чем обычно, и на пересечении Кастро и 19-й, заполненной пешеходами, Уилл увидел знакомое лицо. Это был Дрю, который в одиночестве шел через толпу, стараясь всем показать свою довольную физиономию, хотя это не слишком ему удавалось. Он дошел до угла и, похоже, не мог решить, куда пойти дальше. Люди на ходу толкали его, торопясь в какой-нибудь бар, некоторые оглядывались, но, не видя на его лице ответной улыбки, отворачивались. Его, казалось, ничто не волновало. Он просто стоял в людском потоке, пока завсегдатаи баров торопились по своим вечерним делам.

Уилл пошел туда, хотя собирался идти другой дорогой. Он легко двигался в толпе. Когда до угла оставалось ярдов двадцать, Дрю решил, что не готов к вечернему разгулу, развернулся и пошел назад тем же маршрутом. Уилл последовал за ним, не совсем понимая, зачем это делает (в своей теперешней ипостаси он не мог ни утешить Дрю, ни попросить прощения), просто не хотел его упускать. Толпа стала гуще, и хотя теперь Уилл мог без сопротивления проходить сквозь нее, все же он не был до конца в этом уверен. Он продвигался вперед осторожнее, чем это было необходимо, и почти потерял Дрю из вида. Но он подгонял своего призрака — вперед, сквозь толпу мужчин и женщин (и тех немногих, кто забрел сюда случайно), окликая Дрю, хотя и понимал, что не имеет ни малейшего шанса быть услышанным. «Постой! — кричал он. — Дрю, пожалуйста, погоди».

Когда Уилл побежал и люди вокруг него слились в сплошную массу, он вспомнил другую погоню — он тогда гнался за лисом, а вокруг мелькали деревья, и свет пробуждения ждал его на финишной линии. На этот раз он не пытался замедлить бег, как в тот первый раз, не старался оглянуться через плечо на улицу и толпу в страхе, что не увидит их снова. Он был рад, что покидает эти места.

Дрю вынырнул из толпы на перекрестке и теперь был не дальше, чем в десяти ярдах от Уилла. Он шел домой, глядя себе под ноги. Но когда расстояние между ними сократилось, Дрю, казалось, услышал что-то и, подняв голову, оглянулся на Уилла — третья и последняя душа, для которой Уилл стал на миг видимым в тот вечер. Дрю с радостным ожиданием стал вглядываться в толпу. Лицо его оживилось, и тут Кастро, толпа и ночь, в которой они оба были, уплыли на запад, и Уилл проснулся.

Глава 18

Он был в лесу, лежал головой на том самом месте, куда упали птицы. Хотя в Калифорнии все еще была ночь, здесь, в Англии, наступил день, прохладный день поздней осени. Преодолевая боль в суставах, Уилл сел. Легкость пробуждения заглушила смятение, которое он испытывал, покидая Патрика. Вокруг была настоящая помойка. Недоеденные фрукты, ломти хлеба — все уже начинало подгнивать. Если, предположил Уилл, это были остатки его трапез, то он оставался здесь довольно долго. Он коснулся подбородка и обнаружил на нем недельную щетину. Протер глаза и встал. Левая нога занемела, и Уиллу потребовалось время, чтобы вернуть ее в нормальное состояние. Сквозь голые ветки он поглядывал на небо.

Над холмами уже кружили птицы. Он знал, как это здорово — иметь крылья. За последнее время Уилл побывал в орлиных головах и в головах колибри, пьющих цветочный нектар. Но это блаженное время прошло. Он совершил путешествие (или его дух), а теперь вернулся в себя, чтобы оставаться в мире как человек. Да, здесь была скорбь. Не стало Патрика. Погиб Шервуд. Но была и работа, к которой призывал его лис, — священная работа.

Он всем своим весом встал на ногу и захромал прочь от этого замусоренного логова под деревом к краю рощи. Ночью подморозило, и хотя солнце пробивалось сквозь тучи, его лучи были слишком слабы, чтобы растопить ледок, поблескивающий на склонах и полях, на дорогах и крышах. Пейзаж, уходивший вверх и вниз, напоминал картину гениального миниатюриста, прописавшего все микроскопические прожилки папоротника и тончайшие детали облака, — их можно было разглядеть во всех мельчайших и достоверных подробностях, словно они только и ждали сторонних глаз, которые увидят все это.

Как долго стоял он на краю рощи, впиваясь глазами в эту картину? Достаточно, чтобы разглядеть с десяток незначительных сценок внизу. К кормушкам гнали коров; на веревке висело белье; почтальон делал утренний обход. А немного спустя четыре черные машины медленной процессией потянулись от Самсон-стрит к церкви Святого Луки.

— Шервуд… — пробормотал Уилл и, все еще хромая, двинулся вниз по склону, оставляя на тронутой инеем траве ярко-зеленую тропинку.

Начал звонить церковный колокол, и его звук разносился по холмам, наполняя долину известием: человек умер. Узнайте, что от нас ушла добрая душа и мы, потеряв ее, стали беднее.

К тому времени, когда похоронная процессия достигла ворот церкви на дальней стороне долины, Уилл спустился лишь до половины склона. Чтобы добраться до места, ему, усталому и хромому, понадобится не менее получаса. Но он подозревал, что, даже если и доберется туда в таком состоянии, его не встретят с распростертыми объятиями. Может, Фрэнни и будет рада, хотя и в этом Уилл не был уверен. Остальных, кто пришел проститься с Шервудом, грязный хромающий Уилл у края могилы только отвлечет от их скорбного дела — отдать дань уважения покойному. Потом, когда гроб засыплют землей, он выберет время посетить кладбище и проститься с Шервудом. А теперь лучшее, что он может сделать в память о нем, так это держаться от кладбища подальше.

Гроб вытащили из задней двери катафалка и теперь заносили в церковь, провожающие входили следом. Первой за гробом, как ему показалось, шла Фрэнни, хотя на таком расстоянии он не мог разглядеть ее лица. Уилл смотрел, как прихожане исчезают в церкви, а водители присаживаются поболтать у церковной стены.

Только теперь Уилл продолжил спуск. Он решил вернуться в дом Хьюго, принять ванну, побриться, переодеться, чтобы к возвращению с похорон Адели (а она наверняка пошла на кладбище) выглядеть более или менее прилично.

Но, спустившись к подножию холма, он отвлекся — так необычно выглядела улица: она была совершенно пуста. Уилл подумал, что может потратить несколько минут, и двинулся через мост.

Колокол давно перестал звонить, и в долине стало тихо. Но когда, пораженный воцарившейся тишиной, он шел по улице, сзади раздался какой-то звук. Уилл оглянулся и увидел на мосту лису — она стояла, навострив уши, помахивая хвостом, и смотрела на него. Ничто в ее облике не говорило о том, что это Господин Лис или кто-то из его бесчисленного потомства, кроме самого факта присутствия здесь этой лисы, что не оставляло сомнений. Уилл, конечно, видел и более ухоженных зверей, но лис мог бы ответить ему тем же. У них обоих последние дни прошли довольно бурно, оба они пообтрепались и немного тронулись рассудком. Но у них оставались их уловки, их аппетиты. Они продолжали жить и были готовы к следующему дню.

— Ты куда направляешься? — спросил Уилл лиса.

Звук его голоса, нарушивший тишину, спугнул животное, и оно, мгновенно развернувшись и набирая скорость, бросилось прочь через мост и вверх по склону, хотя причины бежать, кроме как ради удовольствия, у него не было. Уилл смотрел на лиса, пока тот не достиг вершины холма. Лис перебирал ногами, пока не исчез из вида.

На вопрос Уилла был дан ответ: «Куда я направляюсь? Неужели не ясно — ухожу туда, где смогу быть ближе к небу».

Уилл еще несколько мгновений смотрел на склон и тропинку, прислушиваясь к словам, сказанным Господином Лисом, когда тот впервые появился у его кровати.

«Просыпайся, Уилл, — сказал он. — Сделай это ради собак, если уж на то пошло. Только просыпайся».

Что ж, вот он и проснулся. Наконец-то. Время видений закончилось, по крайней мере на какое-то время, исчез и тот, кто их вызывал, чтобы Уилл донес до своего племени крупицы обретенной мудрости. Чтобы рассказал, что видел и чувствовал в сердце Домуса Мунди. Чтобы по достоинству оценил то, что ему стало известно, и использовал это по назначению — для исцеления.

Мысленным взором Уилл окинул отцовский дом, представил пустой кабинет, где на столе выцветали листы последней непрочитанной лекции, так же мысленно перевел глаза на церковь, кладбище, где теперь хоронили Шервуда, и наконец вернулся на деревенскую улицу.

Дух этого места останется в его памяти навсегда. Куда бы ни привели его дороги жизни, он унесет с собой эти картинки вместе с печалями и амбициями, одолевавшими его здесь. Но, несмотря на все их значение, не позволит им ни на минуту отвлечь его от его миссии. Он будет следовать примеру лиса, который удалился туда, где может быть самим собой.

Отвернувшись от опустевшей деревни, от церкви и дома, он пошел вдоль реки и по тропе, петлявшей у самого берега. Начал возвращение к своему единственному и истинному дому — к миру.

ГАЛИЛИ ^(роман)

Однажды, чувствуя приближение чего-то зловещего, что может в корне изменить жизнь всей семьи Барбаросса, Эдмунд (принадлежавший к этому клану) решил увековечить её на страницах своей книги. Конечно, он не сумел бы обойтись без помощи братьев и сестёр, а также главы семьи — Цезарии Барбаросса, которые знали гораздо больше Мэддокса (Эдмунда) о своём, мягко говоря, необычном роде. Не обошлось и без упоминания о злейших врагах Барбаросса — семействе Гири, жизнь которых так не похожа, но так крепко связана с их собственной…

Часть I ОСТАВШЕЕСЯ ВРЕМЯ

Глава 1

Согласно настоятельному требованию моей мачехи, Цезарии Барбароссы, дом, в котором я ныне пишу эти строки, выходит окнами на юго-восток. Архитектор — коим был не кто иной, как третий президент Соединенных Штатов Томас Джефферсон, — многократно протестовал против подобного намерения, проявив при этом немалое красноречие. Письма, в которых он высказывал собственную точку зрения, лежат сейчас на моем столе. Однако мачеха была непреклонна. Она желала, чтобы окна дома смотрели в сторону ее родины, Африки, и архитектору как лицу подчиненному оставалось лишь повиноваться.

Впрочем, читая между строк ее посланий к нему (они или, по крайней мере, их копии также находятся в моем распоряжении), становится ясно, что Джефферсон отнюдь не являлся всего лишь нанятым архитектором. И Цезария для него была не просто упрямой женщиной, упорствующей в своем нелепом желании построить дом на болоте в Северной Каролине и непременно окнами на юго-восток. Эти двое писали друг другу как люди, связанные некоей тайной.

Кое-что известно и мне, и, как это будет явствовать из нижеследующего, я не имею ни малейшего намерения хранить секрет далее.

Настало время рассказать все, что я знаю. Хотя все это является моими догадками и предположениями, а возможно и плодом моего воображения. Если я выполню свое намерение должным образом, ни для кого не будет иметь значения, что в моей повести правда, а что — вымысел. Ибо я надеюсь запечатлеть на этих страницах последовательный рассказ, повествующий о деяниях и судьбах, которые оказали влияние на весь мир. Некоторые из этих событий могут показаться, мягко выражаясь, весьма странными, а их инициаторы крайне скверными и неприятными личностями. Но читателю стоит руководствоваться одним неизменным правилом — чем менее правдоподобным кажется мое повествование, тем выше вероятность того, что у меня есть доказательства реальности описанного. Подозреваю, что мое небогатое воображение не в состоянии соперничать с действительностью. И как я уже заметил, согласно моему намерению читатель не должен уловить разницы между игрой фантазии и беспристрастным отчетом о минувшем. Я собираюсь столь хитроумно переплести элементы своего повествования, что читатель вряд ли сумеет определить, свершилось ли то или иное событие в том самом мире, где протекает его жизнь, или же в голове прикованного к креслу калеки, которому никогда уже не суждено покинуть дом своей мачехи.

О этот дом! Этот знаменитый дом!

Когда Джефферсон трудился над проектом, от Пенсильвания-авеню его отделяло еще довольно значительное расстояние, однако он никак не мог считаться человеком неизвестным. То был 1790 год. Джефферсон в ту пору уже составил Декларацию Независимости, и некоторое время служил во Франции в качестве посла Североамериканских штатов. Перо его успело вывести немало судьбоносных слов. Тем не менее он откладывал свои многочисленные обязанности в Вашингтоне и работы по строительству собственного особняка, дабы писать пространные письма супруге моего отца, в которых вопросы по строительству дома изящно совмещались с душевными порывами будущего президента.

Если в этом обстоятельстве вы не находите ничего из ряда вон выходящего, примите во внимание следующее: Цезария была чернокожей, а Джефферсон, при всех своих демократических устремлениях, являлся владельцем примерно двух сотен рабов. Сколь же велико было влияние на него этой женщины, что он согласился на нее работать? Как известно, у нее был дар привораживать людей, но в этом случае Цезария, как она любила говорить, «обошлась без магии». Иными словами, в отношениях с Джефферсоном она не выходила за пределы человеческого, неизменно оставаясь простой, милой и даже наивной. Хотя она и обладала сверхъестественными способностями и могла заполучить любую человеческую душу (и надо отметить, не раз пользовалась своим даром), ей слишком нравилась прозорливость Джефферсона, и она не желала лишать его этого качества таким образом. Если он был безраздельно предан ей, то только потому, что она заслуживала подобной преданности.

Дом, возведенный будущим президентом для Цезарии, получил имя «L'Enfant». Полагаю, что полное его имя звучало как «L'Enfant des Carolinas». Остается лишь гадать, почему они решили назвать его именно так.

В том, что огромный дом получил французское имя, не было ничего удивительного: первая встреча Цезарии и Джефферсона состоялась в одном из блистательных парижских салонов. Но само название… На этот счет у меня есть два соображения. Первое, и наиболее очевидное, заключается в том, что дом в определенном смысле являлся порождением вспыхнувшего между ними чувства, если хотите, их детищем, отсюда и имя. А второе — дом, так сказать, являлся отпрыском архитектурного родителя, особняка, который Джефферсон выстроил для себя в Монтичелло; в это здание он щедро вкладывал свой талант на протяжении большей части своей жизни. Впрочем, размерами потомок превосходит предка примерно в три раза (площадь дома в Монтичелло составляет одиннадцать тысяч квадратных футов, а площадь «L'Enfant», по моим подсчетам, превышает тридцать четыре тысячи), к тому же дом моей мачехи окружен небольшими зданиями, в коих располагаются всякого рода службы, в то время как дом Джефферсона стоит в одиночестве, пряча под одной крышей комнаты для рабов и прислуги, кухню и прочие бытовые помещения. Но во всех прочих отношениях в этих домах много общего. Оба они напоминают греческий храм Афины Паллады, украшены двойными портиками и венчаются восьмиугольным куполом, и в том и в другом просторные комнаты с высокими потолками и множеством окон, и оба скорее практичны, нежели роскошны. К этому стоит добавить, что эти дома, как я уже имел возможность заметить, являются детищем большого доверия и большой любви.

Однако естественные декорации, окружающие эти здания, существенно разнятся. Монтичелло, как следует из его имени, стоит на горе. A «L'Enfant» расположен в низине — на участке площадью сорок семь акров, юго-восточный конец которого тонет в болотах, а северный зарос лесом, преимущественно сосновым. Дом стоит на невысоком холме, это хоть как-то защищает его от всепроникающей сырости и гниения, которые являются неотъемлемой частью этой местности. Увы, никакое возвышение не способно защитить подвалы от заливания во время проливных дождей, избавить от стужи, царящей в комнатах зимой, и от адской влажности летом. Нет, я не жалуюсь. «L'Enfant» — необычный дом. Иногда мне кажется, что у него есть своя собственная душа. У меня нет ни малейших сомнений, что он способен чувствовать настроения своих обитателей и соответствовать им. Порой, когда в собственном кабинете я предаюсь мрачным мыслям, готов поклясться: комната тоже мрачнеет из сочувствия ко мне. Нет, ничего особенного не происходит — шторы не задергиваются сами собой и пятна на стенах не увеличиваются, — но облик комнаты, бесспорно, становится иным, словно она пытается настроиться со мной на один лад. Так же и в дни, когда я полон радости, или одержим сомнениями, или предаюсь лени. Наверное, таланту Джефферсона удалось наделить дом иллюзией сопереживания. А может, это дело рук Цезарии, ее собственного гения, соединившегося с даром архитектора. Как бы то ни было, это дом знает нас. И подчас я думаю, он знает нас лучше, чем мы сами себя.

* * *

Кроме меня, в этом доме обитают три женщины, двое мужчин и еще несколько неопределенных существ.

Что касается женщин, то это, конечно, Цезария и две ее дочери, мои сводные сестры Мариетта и Забрина. Мужчины? Один из них — мой сводный брат Люмен (правда, он живет не в самом доме, а в маленьком домике неподалеку), второй — Дуайт Хадди, он служит у нас дворецким, поваром, а также мастером на все руки, но о нем я расскажу несколько позднее. Помимо них, как я уже сказал, кров с нами разделяет несколько неопределенных существ, количество которых, естественно, также не поддается определению.

Не знаю, как точнее описать, что представляют собою эти создания? Несомненно, они не являются духами, подобное определение слишком возвышенно для них. Нет, они всего лишь безымянные работники, находящиеся в полном подчинении у Цезарии, которая ведает всеми домашними делами. Они отлично делают свою работу. Иногда мне кажется, что Цезария впервые вызвала их еще в ту пору, когда Джефферсон трудился над возведением дома, дабы он посвятил их во все особенности своего детища, рассказал о его сильных и уязвимых местах. Будь этодействительно так, сцена вышла бы примечательная: Джефферсону, убежденному рационалисту, пришлось бы поверить собственным глазам, но присущий ему здравый смысл отвергал бы самую возможность существования подобных созданий, вызванных из небытия по воле хозяйки «L'Enfant». Как я уже сказал, точное их количество мне не известно (может, шесть, а может, меньше), я также не знаю, являются они порождением воли Цезарии или же некогда они обладали собственной волей и душой. Одно для меня очевидно — они без устали несут все хлопоты по поддержанию огромного дома и прилегающего участка в надлежащем состоянии и подобно рабочим сцены в театре выполняют свою работу лишь тогда, когда мы отводим взоры. Допускаю, что все это звучит немного странно, но я привык к подобному положению вещей. Я давно уже не задумываюсь над тем, кто по утрам застилает мою постель, пока я чищу зубы, кто пришивает оторвавшиеся пуговицы к моей рубашке, кто замазывает трещины на потолке и подстригает магнолии в саду. Все это я принимаю как должное, и, кем бы ни были эти невидимые слуги, я не имею ни малейшего желания обмениваться с ними любезностями, — впрочем, они еще меньше хотят общаться со мной.

В доме есть еще один обитатель, заслуживающий упоминания, я имею в виду личного слугу Цезарии. Причины, заставившие ее сблизиться с ним столь тесно, послужат темой отдельного рассказа, и сейчас я не буду вдаваться в подробности. Скажу лишь одно: на мой взгляд, из всех душ, обитающих в доме, его душа наиболее печальна. А учитывая количество печали, скопившейся под этим кровом, подобное явление можно отнести к числу незаурядных.

Как бы то ни было, я отнюдь не имею намерения увязнуть в трясине меланхолии. Так что продолжу свое повествование.

Теперь, когда я перечислил всех обитающих в доме людей, а также тех, кого с некоторой натяжкой можно отнести к человеческой породе, следует вспомнить о животных. Нет ничего удивительного, что в имении таких размеров во множестве обитают различные дикие звери. Здесь водятся лисы, скунсы и опоссумы, одичавшие кошки (сбежавшие из домашнего плена откуда-нибудь из графства Роллинз), а также несколько собак, облюбовавших себе для жилища непроходимые заросли. На деревьях днем и ночью щебечут птицы, и время от времени из болота выползает аллигатор и, устроившись на лужайке, нежится в солнечных лучах.

Все это вполне естественно. Однако существуют два вида животных, чье присутствие на наших землях можно счесть удивительным. Одному из них мы обязаны Мариетте, которая несколько лет назад воспылала желанием вырастить трех щенков гиены. Сейчас я уже не в состоянии вспомнить, каким образом они попали к ней в руки (хотя, возможно, она никогда и не рассказывала мне об этом), помню лишь, что возня со щенками очень быстро ей наскучила и она выпустила их на волю. Выросшие щенки, как и следовало ожидать, обзавелись потомством, и в результате теперь в окрестностях дома разгуливает целая стая гиен. Другой вид диковинных зверей служит для моей мачехи источником радости и гордости. Это дикобразы, которые стали ее настоящими любимцами с тех самых пор, как она поселилась в этом доме, здесь им полное раздолье. Они беспрепятственно бродят по всем комнатам, однако предпочитают верхний этаж, где расположены покои их хозяйки.

Разумеется, при жизни моего отца мы держали лошадей — конюшни тогда поражали своим великолепием, — однако ни одна лошадь не прожила и часа после смерти хозяина. Думаю, что, если бы этим животным предоставили выбор (которого они, правда, не имели), они и не стали бы жить после его кончины — слишком преданы они были отцу, слишком благородны. Сомневаюсь, что вышесказанное можно отнести к прочим представителям животного мира. Пока мы здесь, они мирятся с нашим существованием, но если мы исчезнем, едва ли они будут опечалены. Вряд ли они станут свято блюсти неприкосновенность дома. Через неделю-две он станет их жилищем, гиены обоснуются в библиотеке, аллигаторы — в подвале, а лисы устроят возню под огромным куполом. Иногда мне кажется, что они уже представляют себе подобные картины, мечтая о наступлении дней, когда никто не помешает им загадить дом от фундамента до крыши.

Глава 2

Мои четыре комнаты расположены в задней части дома, и ни одна из них первоначально не была предназначена для своей нынешней цели. Моя теперешняя спальня — на мой взгляд, самая очаровательная комната в доме — некогда служила столовой моему покойному отцу, а сам он, Гурсек Никодим Барбаросса, на моей памяти ни разу не сел за один стол с Цезарией. Такие были порядки в семье.

В комнате, смежной с кабинетом, где я пишу эти строки, Никодим хранил свою коллекцию редкостей, значительная часть которых — согласно его настоятельному требованию — была похоронена вместе с ним после его кончины. Среди прочего здесь находились череп первой лошади Никодима, а также обширное и поражающее воображение собрание всякого рода приспособлений всех времен для усиления ощущений истинных ценителей сексуальных наслаждений. (Про каждый из этих предметов отец мог рассказать историю, по большей части весьма занятную.) Были здесь и другие ценности. Латная перчатка Саладина — мусульманина, которого любил Ричард Львиное Сердце, свиток, написанный для отца в Китае; как-то он поведал мне, что на этом свитке представлена вся история мира (хотя мой невежественный взор различал там лишь пейзаж, изрезанный извилистой ленточкой реки). Были и многочисленные изображения мужских гениталий — лингам, ведьмина флейта, скипетр Аарона (или, пользуясь излюбленным выражением отца, El Santo Membro — Священный Член). Думаю, многие из этих изображений были собственноручно вырезаны или вылеплены служившими отцу жрецами и таким образом представляли собой орган, ставший причиной моего появления на свет. Некоторые из них до сих пор стоят на полках. Вы можете счесть это странным и даже безвкусным. Не буду спорить. Но отец мой был исполнен мужской мощи, и эти статуэтки при всей своей примитивности дают о нем представление большее, чем могли бы дать какая-нибудь книга о его жизни или тысячи фотографий.

Но полки занимают не только подобные экспонаты. За несколько десятилетий я собрал богатую библиотеку. Хотя изъясняюсь я только по-английски, по-французски и с грехом пополам по-итальянски, читать могу на древнееврейском, латыни и греческом, так что среди книг моих преобладают старинные фолианты, посвященные мистическим предметам. Когда человек, подобно мне, не испытывает недостатка в досуге, любознательность его порой приобретает причудливые формы. В научных кругах меня, возможно, сочли бы подлинным знатоком по части некоторых вопросов, до которых, однако, нет ровным счетом никакого дела людям, поглощенным суетными заботами повседневности — воспитанием детей, налогами, любовью.

Отец мой, будь он жив, не одобрил бы моей страсти к собиранию книг. Он не любил видеть меня за чтением. Это напоминало ему, как он сам не раз признавался мне, об обстоятельствах, при которых он потерял мою мать. Кстати, слова эти по сей день остаются для меня загадкой. Единственной книгой, изучение которой отец поощрял, был том всего из двух страниц — о том, что скрывается между ног женщины. Когда я был ребенком, отец прятал от меня бумагу, перо и чернила, и, как и следовало ожидать, эти запретные плоды приобрели для меня особую сладость. Но отец упорствовал в своем намерении сделать из меня непревзойденного знатока по части лошадей, которые были его второй великой страстью после плотских утех.

В юности я, подчиняясь его воле, объездил чуть не весь свет, продавая и покупая лошадей, отправляя их в «L'Enfant» и обучаясь судить об их достоинствах и недостатках столь же проницательно, как делал это отец. Я добился в этом деле немалых успехов, бродячая жизнь была мне по вкусу. Во время одной из таких поездок я встретил свою ныне покойную жену Чийоджо и привез ее сюда, в этот дом, чтобы отныне вести спокойную семейную жизнь. Однако моим благим намерениям не суждено было осуществиться, виной тому оказался ряд трагических событий, повлекших за собой смерть моей жены и Никодима.

Однако я непозволительно забегаю вперед. Вернусь к прерванному рассказу о комнате и о диковинных предметах, вместилищем которых она некогда служила: фаллических статуэтках, китайском свитке, лошадином черепе. Что еще там хранилось? Постараюсь припомнить. Колокольчик, в который, по утверждению Никодима, звонил прокаженный, исцеленный у Распятия (кстати, этот колокольчик отец тоже забрал с собой в могилу), шкатулка размером не больше ящичка для сигар, издававшая, стоило к ней прикоснуться, странную заунывную мелодию, причем звук так напоминал человеческий голос, что поневоле верилось в слова отца, утверждавшего, будто в запечатанном нутре шкатулки скрывается живое существо.

Вы вольны принимать или не принимать это на веру. Но хотя отец мой оставил сей мир без малого сто сорок лет назад, я далек от того, чтобы назвать его лжецом на бумаге. Отец был не из тех, кто терпеливо сносит, когда рассказы его подвергают сомнению, и, хотя его давно нет среди нас, я отнюдь не уверен, что нахожусь сейчас вне пределов его досягаемости.

Как бы то ни было, это отличная комната. Вынужденный проводить здесь большую часть дня, я досконально изучил все ее особенности, и, окажись передо мной Джефферсон собственной персоной, я заявил бы ему со всей откровенностью: сэр, я и мечтать не мог о более приятной тюрьме, никакая другая комната на свете не вдохновила бы мой разум на столь вольный полет.

Но если я так счастлив, сидя здесь с книгой в руках, какие же причины, спросите вы, побудили меня взяться за перо и доверить бумаге эту историю с неотвратимым трагическим финалом? Зачем добровольно обрекать себя на мучения, когда я могу выкатиться в своем кресле на балкон и преспокойно сидеть там, почитывая Фому Аквинского и любуясь цветущими мимозами?

На то есть две причины. Первая из них — моя сводная сестра Мариетта.

Вот какой разговор произошел между нами. Около двух недель назад она вошла ко мне (как обычно без стука), как обычно, не спрашивая позволения, плеснула джина себе в стакан и, без приглашения усевшись в отцовское кресло, начала:

— Эдди…

Она отлично знает, что я ненавижу, когда меня называют Эдди. Полное мое имя — Эдмунд Мэддокс Барбаросса. Я ничего не имею против имени Эдмунд, ни против имени Мэддокс, в годы юности меня называли даже Ох^[150], и я отнюдь не находил это оскорбительным. Но Эдди? По моему разумению, Эдди — это тот, кто способен ходить. Тот, кто способен заниматься любовью. Так что я ничуть не похож на Эдди.

— Опять ты за свое? — буркнул я.

Мариетта откинулась на спинку отчаянно заскрипевшего кресла и злорадно улыбнулась.

— Знаю, тебя это раздражает, — сообщила она.

Должен заметить, весьма типичный для Мариетты ответ. Она — воплощенное упрямство, хотя, глядя на нее, этого не скажешь. Я не собираюсь восхвалять прелести своей сводной сестрины (достаточно того, что многочисленные подруги Мариетты превозносят ее до небес), но признаю, что она красивая женщина по любым меркам. Когда она улыбается, то немного напоминает отца, в ее улыбке тоже есть что-то плотоядное. Но когда лицо Мариетты спокойно, она выглядит истинной дочерью своей матери, Цезарии; если она задерживает на тебе полный невозмутимой уверенности взгляд из-под лениво опущенных век, то взгляд этот кажется почти осязаемым. Она невысокая, моя Мариетта, — без каблуков немногим более пяти футов, и теперь, утонувшая в громадном кресле, с бесхитростной улыбкой на устах, она напоминает маленькую девочку. Воображению моему не требуется усилий, чтобы представить рядом с ней отца, покачивающего ее на своих огромных руках. Возможно, сидя в этом кресле, она представляет себе ту же картину. Возможно, именно это воспоминание заставило ее произнести:

— Последние дни тебе грустно, правда? Я хочу сказать, особенно грустной?

— Особенно грустно? Что ты имеешь в виду?

— Я же знаю, что ты сидишь здесь и тоскуешь…

— Я вовсе не тоскую.

— Но ты ведь живешь тут затворником.

— Это мой выбор. Мне это нравится.

— Правда?

— У меня есть все, что мне нужно. Книги. Музыка. А на тот случай, если мне действительно станет тоскливо, у меня есть телевизор. Я даже знаю, как его включить.

— Значит, ты не грустишь? Никогда?

Она так настойчиво задавала этот вопрос, что, прежде чем ответить, я задумался на пару секунд.

— Ну, если честно, недавно у меня было несколько приступов меланхолии, — наконец признал я. — Не то чтобы я не мог с ними справиться, но…

— Какой мерзкий джин.

— Английский.

— Он такой горький. Почему ты считаешь, что должен пить английский джин? Солнце над Империей давно закатилось.

— Мне нравится горечь.

Мариетта скорчила гримасу.

— В следующий раз, когда поеду в Чарльстон, непременно привезу тебе хорошего бренди, — пообещала она.

— Ты преувеличиваешь достоинства бренди, — заметил я.

— Если растворить в нем немного кокаина, получается отлично. Ты никогда не пробовал? Забористая штука.

— Кокаин в бренди?

— Очень мягко идет, и на следующий день — никаких проблем с носом.

— Вот только, мне не нужен кокаин. Мне вполне хватает джина.

— Но алкоголь клонит в сон.

— И что с того?

— Если ты примешься за работу, то не сможешь позволить себе так много спать.

— Я что-то пропустил? — спросил я.

Мариетта встала и, несмотря на то, что английский джин внушал ей отвращение, снова наполнила стакан. Потом она приблизилась к моему креслу.

— Ты не возражаешь, если я выкачу тебя на балкон?

— Хотелось бы сначала услышать, что ты имела в виду.

— А мне казалось, что вы, англичане, любите недосказанность, — заявила Мариетта, выкатывая мое кресло из-за письменного стола и направляясь к французским окнам.

Они были распахнуты настежь — перед приходом Мариетты я как раз наслаждался ароматом вечернего воздуха.

— Ты скучаешь по Англии? — спросила Мариетта, когда мы оказались на балконе.

— Какой-то странный у нас разговор, — заметил я.

— Это простой вопрос. Ты ведь должен иногда скучать по Англии.

(Тут следует сообщить, что мать моя, одна из многочисленных возлюбленных моего отца, была англичанкой.)

— С тех пор как я уехал из Англии, прошло много лет. Теперь я вспоминаю ее только в снах.

— И ты записываешь эти сны?

— А, — ответил я. — Наконец-то до меня дошло, к чему ты клонишь. Ты снова об этой книге.

— Пора, Мэддокс, — произнесла Мариетта с удивившей меня серьезностью. Не припомню, чтобы когда-либо прежде она была так серьезна. — Времени у нас осталось не так много.

— Это почему же?

— Ради бога, Эдди, открой глаза. Все вокруг меняется. Пока перемены не слишком заметны, но они происходят везде. Даже камни стали иными. И цветы. И земля. Недавно я проходила мимо конюшен, там, где мы похоронили папу, и клянусь, земля сотрясалась у меня под ногами.

— Тебе вообще не следовало туда ходить.

— Не пытайся перевести разговор. Знаю, по этой части ты мастер, особенно когда хочешь увильнуть от дела…

— И с каких же пор…

— Ты единственный из всей семьи способен передать это на бумаге, Эдди. У тебя здесь под рукой все документы, все дневники. И ты по-прежнему получаешь письма, сам знаешь от кого.

— За последние сорок лет — всего три письма. Вряд ли это можно считать оживленной перепиской. И ради бога, Мариетта, почему бы тебе не назвать его по имени?

— Вот еще! Терпеть не могу этого гаденыша.

— Ну, он не заслуживает подобных эпитетов, Мариетта. По-моему, тебе следует допить свой джин и оставить меня в покое.

— Значит, Эдди, ты говоришь мне «нет».

— А ты не привыкла к подобным ответам, не так ли?

— Эдди. — Она натянуто улыбнулась.

— Мариетта. Дорогая. Пойми, я не собираюсь превращать собственную жизнь в пытку только потому, что тебе взбрело в голову запечатлеть на бумаге историю нашего семейства.

Она бросила на меня пронзительный взгляд, одним глотком осушила стакан и поставила его на перила балкона. Судя по тому, что Мариетта проделала это с подчеркнутой осторожностью, а перед тем, как заговорить вновь, выдержала паузу, она готовила заключительную реплику, так сказать, под занавес. Моя милая Мариетта питает неодолимую склонность к театральным эффектам.

— Значит, ты не желаешь превращать свою жизнь в пытку? Не будь столь жалок, Эдди. Ведь ты и не живешь. Именно поэтому ты должен написать книгу. Иначе умрешь, так ничего и не совершив на этом свете.

Глава 3

Конечно, Мариетта помнила иные времена. Черт бы ее побрал! Когда-то и я жил, а не прозябал в инвалидном кресле. До моей травмы я был жаден до всякого рода новых впечатлений и, пожалуй, немногим уступал Никодиму. Впрочем, нет, беру свои слова обратно. По части сексуальных аппетитов я никогда не мог с ним сравниться, хотя мои бесконечные путешествия предоставляли мне немало возможностей. Отец мой слыл знатоком всех лучших европейских борделей, что до меня, то я предпочитал разглядывать соборы и напиваться в барах до бесчувствия. Признаюсь, выпивка — моя слабость, и не раз она доводила меня до беды. И растолстел я тоже из-за нее. Впрочем, когда ты прикован к инвалидному креслу, трудно сохранять стройность. Увы, ныне моя задница достигла весьма внушительных размеров, талия расплылась, а лицо! Бог мой! Некогда оно было весьма привлекательным, и ни в одной компании я не оставался без женского внимания, теперь же оно стало круглым и одутловатым. Лишь в моих глазах еще можно увидеть отблески того обаяния, которым я был столь щедро наделен в прежние дни. Глаза мои необычного цвета: с голубыми и серыми крапинками. Все остальное ни к черту.

Полагаю, рано или поздно подобное происходит со всеми. Даже Мариетта, чистокровная Барбаросса, сказала, что замечает признаки старения; разумеется, у нее этот печальный процесс происходит медленнее, гораздо медленнее, чем у обычных людей. Я сказал ей, что один седой волос в десять лет не стоит того, чтобы беситься из-за него, особенно если учесть все прочие дары, которыми так щедро наградила ее природа. От матери ей досталась безупречная гладкая кожа (при этом ни она, ни Забрина отнюдь не столь черны, как Цезария), а от Никодима она унаследовала его изящное телосложение. Мариетта тоже не прочь выпить, однако это никоим образом не сказывается на ее талии и форме ягодиц. Кажется, я опять отвлекся. И чего это я заговорил о заднице Мариетты? Ах да, я вспоминал о том, как путешествовал в качестве доверенного лица Никодима. То было чудесное время. Конечно, мне пришлось месить дерьмо во многих конюшнях, однако довелось и увидеть немало такого, чем славится этот мир: дикие степи Монголии, пустыни Северной Африки, равнины Андалузии. Теперь, когда по воле обстоятельств мне приходится довольствоваться ролью стороннего наблюдателя, приятно сознавать, что так было не всегда. Взявшись за перо, я отнюдь не ощущаю себя оторванным от действительности теоретиком, который судит о мире лишь по газетам да по выпускам телевизионных новостей.

По мере продолжения своего рассказа я обязательно поведаю и о достопримечательностях, которые мне довелось увидеть, и о людях, с которыми я свел знакомство во время путешествий. Но сейчас с вашего позволения я хотел бы рассказать об Англии, стране, где я был зачат. Жизнь мне дала женщина по имени Мойра Фини, и, хотя вскоре после моего рождения она скончалась от недуга, причины и природу которого я не уяснил до сих пор, первые семь лет жизни я провел в родной стране своей матери. Заботы обо мне взяла на себя ее сестра Гизела. Баловать своего осиротевшего племянника у нее не было возможности. Выяснив, что человек, от которого ее сестра родила ребенка, вовсе не собирается вводить нас в свой блистательный круг общения, Гизела пришла в ярость и из гордости, а также по глупости отказалась принять весьма значительную сумму, которую отец предложил ей на мое содержание. Отказалась она и встречаться с моим отцом. Лишь после смерти Гизелы (ее при весьма подозрительных обстоятельствах поразил удар молнии) отец вошел в мою жизнь, и я стал путешествовать вместе с ним. В течение последующих пяти лет мы посетили немало выдающихся домов, будучи гостями сильных мира сего, желавших что-то узнать о лошадях (и одному богу известно о чем еще: вполне возможно, что, оставаясь за кулисами, мой отец определял судьбы наций). Но несмотря на избыток впечатлений, которыми полны эти годы — два лета мы провели в Гранаде, весну в Венеции, а остальных мест я уже не помню, — ныне я с особой теплотой вспоминаю о раннем периоде своего детства, когда я жил вместе с Гизелой в Блэкхизе. То были годы, проникнутые нежностью, общество моей нежной тетушки, вкус молока и дождь, шумевший в листве сливового дерева, что росло за нашим домиком; с верхних веток этого дерева виден купол собора Святого Павла.

Память моя с поразительной отчетливостью воспроизводит ощущения, пережитые мною во время тех сладостных часов, когда я сидел, прижавшись к шишковатому стволу, погруженный в счастливое полузабытье, и шептал про себя стихи и песни, рождаемые моей фантазией. Один из этих стишков я помню до сих пор:

Я чувствую, я есть, Я был,

И я, наверно, буду, Ведь я же чувствую, Я есть, Я был,

И я, наверно, буду, Ведь я же чувствую…^[151]

И так до бесконечности.

Мариетта не ошиблась, я и в самом деле скучаю по Англии и делаю все, что в моих силах, чтобы сохранить свои воспоминания. Поэтому я пью английский джин, придерживаюсь английской орфографии и предаюсь английской меланхолии. Однако той Англии, о которой я тоскую, Англии, которую вижу в снах, более не существует. Для того чтобы ее увидеть, надо вновь превратиться в беззаботного мальчугана и взобраться на сливовое дерево. Однако и дерево, и мальчик давно уже стали историей. В сущности, именно это обстоятельство и является второй причиной, заставившей меня взяться за перо. Открывая шлюзы воспоминаний, я надеюсь, что поток их унесет меня, хотя бы ненадолго, в блаженную пору моего детства.

* * *

Расскажу вкратце о событиях того дня, когда я сообщил Мариетте, что начал писать книгу; полагаю, это поможет вам лучше понять, как протекает жизнь в нашем доме. Я сидел на балконе в окружении птиц (среди местных пернатых у меня есть одиннадцать добрых знакомых — кардиналы, овсянки и черные дрозды, они прилетают ко мне и едят у меня с ладони, а потом поют для меня). Так вот, я кормил птиц и услышал внизу яростный спор между Мариеттой и моей второй сводной сестрой, Забриной. Мариетта по своему обыкновению пыталась добиться своего, а Забрина — которая неизменно старается держаться в тени, а столкнувшись с кем-нибудь из членов семьи, отнюдь не выказывает желания завязать разговор — с неожиданной категоричностью настаивала на своем мнении. Причина столкновения между сестрами заключалась в следующем: минувшей ночью Мариетта привела в дом одну из своих возлюбленных, и та оказалась не в меру любопытной. Когда Мариетта уснула, эта особа, выскользнув из спальни, отправилась бродить по дому и увидела то, что ей видеть вовсе не полагалось.

Так или иначе, теперь гостья пребывала в состоянии глубокой истерики и успела окончательно вывести Мариетту из себя. Мариетта уговаривала Забрину приготовить для незадачливой сыщицы специальный леденец, который начисто сотрет все увиденное из ее памяти. Тогда Мариетта доставит предмет своей страсти домой и о неприятном случае можно будет забыть.

— В прошлый раз я говорила тебе, что мне это не нравится. — Голос Забрины, обычно тихий и неуверенный, прозвучал непривычно резко.

— Господи, — устало вздохнула Мариетта. — Может, перестанешь мне выговаривать?

— Тебе прекрасно известно, обычным людям нечего делать в этом доме, — продолжала Забрина. — Приводя сюда чужих, сама напрашиваешься на неприятности.

— Но она особенная.

— Тогда почему ты хочешь, чтобы я стерла ее память?

— Потому что я боюсь за нее. Если ты этого не сделаешь, она сойдет с ума.

— А что она, собственно, видела?

Последовала долгая пауза.

— Не знаю, — наконец призналась Мариетта. — Она совершенно не в себе. Ничего толком не может рассказать.

— И где ты ее нашла?

— На лестнице.

— Надеюсь, маму она не видела?

— Нет, Забрина. Конечно, нет. Если бы она увидела маму…

— То была бы мертва.

— То была бы мертва.

Сестры вновь помолчали. Наконец я услышал голос Забрины:

— Если я все же сделаю это…

— Да?

— Quid pro quo.^[152]

— He очень-то по-родственному, — проворчала Мариетта. — Ну, будь по-твоему. Quid pro quo. И что ты от меня хочешь?

— Пока не знаю, — проронила Забрина. — Но не волнуйся, я обязательно что-нибудь придумаю. И тебе моя выдумка не понравится. Можешь не сомневаться.

— Как мило с твоей стороны, — язвительно заметила Мариетта.

— Слушай, ты хочешь, чтобы я это сделала, или прекратим пустые пререкания?

Опять повисла тишина.

— Она в моей спальне, — нарушила молчание Мариетта. — Мне пришлось привязать ее к кровати.

Забрина захихикала.

— Не вижу ничего смешного.

— А по-моему, они все смешные, — откликнулась Забрина. — Слабые головы, слабые души. Среди них тебе никогда не найти того, кто был бы тебе под стать. Ты и сама это знаешь. Это невозможно. Нам с этим жить до самой смерти.

Примерно час спустя Мариетта вошла в мою комнату. Она казалась бледной, а большие серые глаза были полны печали.

— Ты слышал наш разговор, — заявила она с порога. Я не счел нужным опровергать это заявление. — Иногда мне хочется врезать этой суке. Как следует врезать. Но она все равно не почувствует. Жирная корова.

— Просто ты не выносишь быть обязанной кому-то.

— Я не прочь быть обязанной тебе.

— Я не в счет.

— Да, ты не в счет, — сказала она, но, увидев выражение моего липа, торопливо добавила: — А что я такого сказала? Да ради бога! Я просто согласилась с тобой. Какие вы все чувствительные!

Она подошла к моему письменному столу и исследовала содержимое бутылки с джином. Там оставалось на самом донышке.

— Есть еще?

— Есть еще пол-ящика. В спальне, в шкафу.

— Не возражаешь, если я…

— Конечно. Угощайся на здоровье.

— Нам бы надо чаще с тобой разговаривать, Эдди, — крикнула она из соседней комнаты, куда отправилась за джином. — Чтобы получше узнать друг друга. А то мне и словом не с кем перекинуться. В последние два месяца Дуайт и Забрина словно с ума посходили. До чего ее разнесло, это какой-то кошмар. Ты давно ее видел, Эдди? Она разжирела до безобразия.

Хотя и Забрина, и Мариетта настаивают на том, что между ними нет ни малейшего сходства — и во многом это правда, — у них есть немало общих, причем весьма важных, черт. Обеим моим сестрам присущи своеволие, упрямство и властность. При этом Мариетта, которая на одиннадцать лет моложе Забрины, невероятно, потрясающе стройна, она гордится своим атлетическим телосложением и вообще без ума от своего тела. А Забрина давно уже дала волю собственной страсти к кремовым пирожным и ореховым тортам со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями. Иногда я вижу из окна, как она, неуклюже переваливаясь, пересекает лужайку. На мой взгляд, сейчас в ней не менее трехсот пятидесяти фунтов веса. (Как вы уже догадываетесь, наше семейство принадлежит к людям, с которыми жизнь обошлась довольно жестоко. Но поверьте, когда вы ближе познакомитесь с теми обстоятельствами, в которых мы ныне пребываем, вы удивитесь, что мы еще способны хоть к каким-то действиям.)

Мариетта вернулась с бутылкой, ловко свернула пробку и щедро плеснула джина себе в стакан.

— Слушай, твой шкаф до отказа забит одеждой, — заметила она, сделав добрый глоток. — Зачем тебе столько вещей? Ты ведь никогда не будешь их носить.

— Я так понимаю, ты положила глаз на какой-то предмет из моего скромного гардероба.

— Ага. Там у тебя есть симпатичный смокинг.

— Он твой.

Мариетта наклонилась и поцеловала меня в щеку.

— Похоже, все эти годы я тебя недооценивала, — заявила она и без промедления направилась в спальню — забрать смокинг, на тот случай, если я вдруг передумаю.

— Я решил написать книгу, — сообщил я, когда она вернулась в комнату.

Она бросила смокинг на кресло Никодима и вне себя от радости закружилась по комнате.

— Чудесно, чудесно, — повторяла она. — О Эдди, нас с тобой ждет такое увлекательное время.

— Нас?

— Конечно, нас с тобой. Разумеется, писать будешь ты, но я собираюсь тебе помогать. Ты ведь многого не знаешь. Например, того, что Цезария рассказывала мне, когда я была маленькой.

— Думаю, тебе стоит говорить потише.

— Она не услышит. Она не выходит из своих комнат.

— Мы не знаем, что она слышит, а что нет, — возразил я. По некоторым свидетельствам, Джефферсон спроектировал дом так, что все звуки, раздающиеся в комнатах, слышны и в покоях Цезарии (в которых, впрочем, я никогда не бывал, да и Мариетта тоже). Возможно, это всего лишь легенда, однако у меня на сей счет существуют серьезные сомнения. Хотя минуло немало времени с тех пор, как я последний раз мельком видел Цезарию, мне не нужно напрягать воображение, чтобы представить, как она, сидя у себя в будуаре, прислушивается к разговорам собственных детей и детей своего мужа. Она слышит, как они жалуются и плачут и потихоньку сходят с ума, и, возможно, это доставляет ей удовольствие.

— Да если она и слышит меня сейчас, что из этого? Она наверняка будет рада, что мы взвалили на себя эту мороку. Ну, то есть, решили увековечить историю семьи Барбароссов. Мы сделаем мамочку бессмертной.

— Может, она и так бессмертна.

— О нет… ты ошибаешься. Она стареет. Забрина видит ее постоянно и утверждает, что старая ведьма заметно одряхлела.

— В это трудно поверить.

— А я поверила. Знаешь, именно слова Забрины и заставили меня впервые подумать о нашей книге.

— Это не наша книга, — отрезал я. — Я напишу ее сам, и напишу по-своему. А значит, книга будет посвящена не только тем, кто носит имя Барбароссов.

Мариетта одним глотком осушила свой стакан.

— Понимаю, — произнесла она, и голос ее слегка дрогнул. — Так о чем же будет эта книга?

— Разумеется, о нашей семье. Но там будет рассказано и о Гири.

Услышав это, Мариетта погрузилась в молчание и уставилась в окно: она смотрела туда, где я сидел с птицами. Прошло не менее минуты, прежде чем она заговорила вновь.

— Если ты собираешься писать о Гири, тогда пусть твоя книга катится к чертям.

— Но как я могу…

— И ты вместе с ней…

— Может, ты все же позволишь мне договорить? Как, по-твоему, я могу написать о нашей семье, воспроизвести ее историю во всех подробностях и не упомянуть о Гири?

— Они — настоящее отребье, Эдди. Человеческое отребье. Злобные твари. Все до единого.

— Ты не права, Мариетта. Но даже будь ты права, я вновь повторяю: если умолчать о Гири, придется исказить историю. Какой тогда смысл в этой проклятой книге?

— Ну, хорошо. Будь по-твоему. Только упомяни их как-нибудь вскользь.

— Не выйдет. Они — часть нашей жизни.

— Только не моей, — злобно прошипела Мариетта. Но когда она взглянула на меня, я увидел в ее глазах печаль, а не злость. Я готов был назвать себя предателем и раскаяться в собственном желании правдиво рассказать семейную историю. Мариетта заговорила, с величайшей осторожностью взвешивая каждое слово, будто адвокат, оглашающий условия договора.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что эта книга — единственный способ рассказать миру о нашей семье? — процедила она, сдерживаясь изо всех сил.

— Тогда тем более…

— Теперь дай мне закончить. Я пришла к тебе и предложила написать эту чертову книгу лишь потому, что чувствовала — и чувствую это даже сейчас, — у нас осталось мало времени. А мои предчувствия редко меня обманывают.

— Это я понимаю, — смиренно согласился я. Надо признать, Мариетта обладает пророческим даром. Она унаследовала его от матери.

— Возможно, именно поэтому в последнее время у Цезарии такой изможденный вид, — добавила Мариетта.

— Она чувствует то же, что чувствуешь ты?

Мариетта кивнула.

— Бедная сучка, — еле слышно проронила она. — Есть еще одно обстоятельство, которое нельзя сбрасывать со счетов. Цезария. Она ненавидит Гири даже сильнее, чем я. Они забрали ее обожаемого Галили.

Я пренебрежительно фыркнул.

— А вот в эту сентиментальную сказку я ничуть не верю.

— Не веришь в то, что они его забрали?

— Конечно, нет. Я лучше, чем кто-либо, знаю, что произошло той ночью, когда он исчез. И об этом я собираюсь рассказать в книге.

— Разумеется, против этого никто не будет возражать, — холодно заметила Мариетта.

— Я напишу последовательный рассказ. Разве не этого ты хочешь?

— И зачем только эта дурацкая идея взбрела мне в голову, — пробормотала Мариетта, уже не скрывая отвращения к моим намерениям. — Право, мне очень жаль, что я завела разговор об этой чертовой книге.

— Жалеть теперь поздно. Я уже начал писать.

— Вот как?

Это было не совсем правдой. Перо мое еще не прикасалось к бумаге. Но я уже знал, с чего именно начну — с рассказа о доме, Цезарии и Джефферсоне. А как известно, хорошее начало — это уже полдела.

— Что ж, тогда не буду тебя отвлекать, — заявила Мариетта, направляясь к дверям. — Но на мою помощь особенно не рассчитывай.

— Замечательно. Я в ней и не нуждаюсь.

— Это пока. Но она тебе понадобится, уверяю тебя. Я знаю много деталей, без которых тебе не обойтись. Тогда и посмотрим, чего стоит твоя независимость.

С этими словами она вышла из комнаты, оставив меня наедине с джином. Я прекрасно понимал, что означает ее последнее замечание: она хотела заключить со мной нечто вроде сделки. Я выброшу из будущей книги неугодные ей главы в обмен на необходимые мне сведения. Однако я был полон решимости не дать ей одержать над собой верх — из моего повествования не будет выкинуто ни единого слова. Все сказанное мною было чистой правдой. Невозможно поведать миру историю семьи Барбароссов, обойдя молчанием семью Гири, а заговорив о них, придется вспомнить и о Рэйчел Палленберг, именем которой Мариетта никогда не согласится осквернить свои уста. В разговоре с ней я старательно избегал упоминания о Рэйчел, ибо не сомневался — услышав это имя, Мариетта разразится потоком проклятий и оскорблений в мой адрес. Стоит ли говорить, что в намерения мои входило уделить немало внимания и рассказу о пороках и добродетелях Рэйчел Палленберг.

Но я прекрасно понимал, что, откажи мне Мариетта в помощи, повествованию моему не суждено стать полным и исчерпывающим. Поэтому я придумал наиболее простой выход: поменьше рассказывать ей о том, что я включил в книгу, а что нет. Уверен, в конце концов Мариетта смирится со сложившимся положением — хотя бы потому, что самомнение ее не имеет пределов и утрата возможности наполнить книгу собственными идеями будет для нее куда чувствительнее, чем необходимость подчиниться моему желанию рассказать о Гири. Кроме того, ей известно лучше, чем кому-либо другому, что, повествуя о многих сферах нашей жизни, я буду вынужден полагаться лишь на свое чутье, ибо сферы эти ускользают от исследования и разумного объяснения. К ним относится то, что связано с духами, с любовью и со смертью. Все это — важнейшие составляющие моего рассказа. Прочее — всего лишь перечисление мест и дат.

* * *

Позже в тот же день я видел, как Мариетта выходит из дома с той самой гостьей, из-за которой у них с Забриной разгорелся спор. Подобно всем прочим возлюбленным Мариетты, она была миниатюрной, светловолосой и, скорее всего, не старше двадцати лет. Я решил, что она туристка, возможно, путешествующая автостопом, на местную жительницу она походила мало.

Очевидно, Забрина выполнила просьбу сестры и избавила несчастную девушку от панического страха (а заодно и от воспоминаний о том, что этот страх породило). Сидя на балконе, я наблюдал за ними в бинокль. Застывшее выражение лица и пустой взгляд девушки встревожили меня. Неужели встреча с неведомым вызывает у людей только одну реакцию — ужас, граничащий с безумием? И покой им можно вернуть только насилием над их памятью и ценой утраты знания? Да, удел их жалок. (Эти размышления заставили меня вновь вспомнить о книге. Может, я напрасно тешу себя надеждой, что страницы, вышедшие из-под моего пера, подготовят путь для новых откровений, закалив человеческое сознание, которое подобно хрупкому зеркалу, дающему трещину всякий раз, когда в нем отражается чудо?) Я слегка сочувствовал нашей гостье, которую, для ее же блага, лишили даже малейших воспоминаний о том, что могло бы придать смысл ее жизни. Хотелось бы мне знать, что теперь с ней будет. Интересно, оставила ли Забрина в глубине ее сознания хоть крупинку воспоминания о том, что с ней произошло, которая, подобно песчинке в раковине устрицы, раздражающей ее тельце, со временем превратится в редкую и удивительную жемчужину? Можно лишь гадать.

Тем временем в тени деревьев Мариетта долго и нежно прощалась со своей подругой; словами они не ограничились. Данное мною обещание говорить на этих страницах лишь чистую правду налагает на меня обязательство без утайки сообщить об увиденном: Мариетта обнажила груди девушки и стала ласкать ее соски и целовать ее губы, а затем прошептала ей что-то, и девушка опустилась на колени, расстегнула ремень и брюки Мариетты и запустила свой язык в самое сокровенное место своей возлюбленной, она ласкала ее так искусно, что крики Мариетты доносились до моего балкона. Бог свидетель, в моем нынешнем положении я радуюсь любому удовольствию и отнюдь не собираюсь кривить душой, заявляя, что увиденная сцена заставила меня залиться краской стыда. Нет, то было весьма приятное и занимательное зрелище, и после того, как они закончили и направились по тропе, ведущей из «L'Enfant» в реальный мир, я, как ни странно это звучит, с особой остротой ощутил свое одиночество.

Глава 4

Хотя Мариетта и смеялась над моим убеждением, что дом наш является своеобразным подслушивающим устройством и доносит все новости изо всех комнат до ушей одной из своих обитательниц, той ночью подозрения мои подтвердились.

Я плохо сплю, всегда так было и всегда так будет. Как бы я ни устал, стоит голове моей коснуться подушки, как сознанием моим овладевает нескончаемый поток мыслей, по большей части не заслуживающих внимания. Минувшая ночь не стала исключением. Мне слышались разрозненные обрывки разговора с Мариеттой, смешанные с ее страстными криками. А зрительные образы, мелькавшие в моем мозгу, никак не соотносились с этим своеобразным саундтреком. Перед моим мысленным взором возникало не лицо Мариетты и вовсе не ее соблазнительные формы, я видел мужчин и женщин, которых не мог вспомнить. Впрочем, нет, снова грешу против истины. Я узнал их, просто не помнил имен. В основном они были гротескно счастливы, некоторые голыми бродили по улицам города, кажется Чарльстона, кто-то носился по тротуарам, кто-то испражнялся, сидя па ветвях каштана. Но были и другие, куда менее счастливые личности; в какой-то момент передо мной предстали люди с застывшими лицами, похожие на пассию Мариетты, и вдруг они все закричали, словно раненые животные, — будто их внезапно лишили покрова забвения и невыносимые воспоминания вновь овладели ими. По теориям некоторых психоаналитиков сны и грезы наяву являются отражением сути человека. Если это действительно так, то, наверное, те обнаженные животные на улицах Чарльстона — это та часть моего существа, которая досталась мне от отца, а те объятые ужасом, бессвязно лепечущие души — это то человеческое во мне, что я унаследовал от матери. Но мне кажется, что подобная схема слишком примитивна. Стремясь разложить все по полочкам, ученые обычно пренебрегают фактами, которые противоречат их теориям, и в результате опускаются до заурядной лжи. Я не два существа, я — множество. В одном сочетаются присущее матери чувство жалости и пристрастие отца к сырой баранине. В другом — любовь матери к историям о кровавых убийствах и страсть отца к подсолнухам. Кто знает, сколько еще существ живет во мне? Слишком много для того, чтобы подчинить их какой-либо догме, я уверен.

Сон этот произвел на меня весьма тягостное впечатление. Я был близок к слезам, а это случается со мной нечасто.

А потом в темноте я услышал шарканье ног и стук по деревянному полу. Повернувшись на звук, я различил в треугольнике лунного света колючий силуэт, крадущийся к моей постели. Это был дикобраз. Я замер, и животное подошло ко мне и ткнулось влажным носом в мою ладонь (моя рука свесилась с кровати и почти касалась пола).

— Ты сам пришел сюда? — тихо спросил я дикобраза.

Порой некоторые из них, особенно молодые и склонные к приключениям, спускаются вниз по лестнице в надежде чем-нибудь поживиться. Но не успел я задать свой вопрос, как уже получил на него ответ, каждой своей клеточкой ощутив присутствие в комнате хозяйки этого колючего существа. Все мое жалкое, безнадежно искалеченное тело мгновенно напряглось. Ощущение было жуткое. Мне нечасто доводилось находиться в присутствии этой женщины, супруги моего отца, но по опыту прошлых встреч я помню, что последствия этого сказываются в течение многих дней. Даже если Цезария сразу покинет комнату, в течение недели, а то и больше я буду испытывать спазмы в ногах, хотя мускулы моих нижних конечностей давно атрофировались. А мой член, который давно уже годится только на то, чтобы отливать, будет вставать, как у подростка, и дважды в час требовать, чтобы с ним поиграли. Господи, и как только она это делает? Знаю одно: стоит Цезарии захотеть, она способна поднять и мертвого.

— Уходи, Тэнси, — сказала она дикобразу.

Тэнси никак не отреагировал на приказ, что, признаюсь, было мне приятно. Даже ей кто-то может не повиноваться.

— Мне он не мешает, — заявил я.

— Тогда будь осторожен. Эти иглы…

— Я знаю.

У меня до сих пор сохранился шрам, оставшийся после столкновения с одной из ее «колючих свинок», так Цезария предпочитает называть своих любимцев. По-моему, Цезария тогда испугалась при виде моей крови. Я до сих пор помню выражение ее лица, ее черные глаза, влажно блестевшие на обсидианово-черном лице, ее сочувствие, которое испугало меня — я боялся, что она прикоснется ко мне, чтобы вылечить. Я боялся, чтоее прикосновение изменит меня и навсегда превратит в ее покорного раба. Мы замерли (меня пугала ее сила, ее — моя кровь), а дикобраз устроился на полу между нами и невозмутимо чесался — ему досаждали блохи.

— Эта книга… — нерешительно прервала молчание Цезария.

— Мариетта тебе рассказала?

— Мне не нужно ничего рассказывать, Мэддокс.

— Ах да. Разумеется.

То, что она сказала потом, поразило меня. Но она не была бы собой и не порождала бы легенды, которые о ней ходили, если бы не обладала способностью постоянно поражать окружающих.

— Ничего не бойся, — заявила Цезария. — Пиши все, как подсказывают тебе ум и сердце, и не думай о последствиях.

Никогда прежде я не слышал, чтобы она говорила так мягко. Голос ее не был слабым, в нем звучала нежность, которой, как я думал, она никогда не испытывала ко мне. Да, если честно, то и к кому бы то ни было.

— А как насчет Гири?

— И о них тоже. Пиши обо всем. Не упускай ни одной подробности. Не забудь никого из них. И никого из нас тоже. Мы все порой идем на компромиссы. Заключаем сделки с врагами вместо того, чтобы навсегда остановить их сердца.

— Ты ненавидишь Гири?

— Мне бы следовало ответить отрицательно. Они всего лишь люди. И не знают лучшего. Но да, я их ненавижу. Если бы не они, мои муж и сын по-прежнему были бы со мной.

— Но Галили, возможно, до сих пор жив.

— Для меня он умер, — отрезала Цезария. — Умер в тот момент, когда заодно с ними выступил против своего отца.

Она тихо щелкнула пальцами, и дикобраз повернулся и неуклюже заковылял к хозяйке. На протяжении всего разговора очертания Цезарии лишь смутно угадывались в темноте, но теперь, когда она наклонилась, чтобы взять на руки своего любимца, и оказалась в луче лунного света, я смог ее рассмотреть. Мариетта была не права, сказав, что мать сильно сдала. На мой взгляд, Цезария по-прежнему выглядела молодой женщиной, для которой природа не пожалела своих даров. Красота ее была грубой и утонченной одновременно, в серебристом лунном свете, подчеркивавшем гладкость ее лица, Цезария походила на статую. Я назвал ее красивой? Я был не прав. Красота — слишком избитое понятие, оно вызывает в воображении лица из журналов. Правильные черты и яркая внешность — такое описание не подходит этой женщине. Должен признаться, что я не в состоянии выразить словами, в чем заключалась ее притягательная сила. Скажу только, что если вы увидите Цезарию, это разобьет вам сердце и тут же исцелит его вновь, но вы уже никогда не будете таким, как прежде.

Взяв дикобраза на руки, Цезария направилась к двери. Однако у двери она остановилась (я мог судить об этом только по звуку, потому что снова не видел ее).

— Самое сложное — начать, — услышал я ее голос.

— Вообще-то я уже начал, — не слишком уверенно пробормотал я.

Хотя Цезария ничего не сказала и не сделала, что могло бы напугать меня, я не мог избавиться от тревожного — и, наверное, совершенно неоправданного — ощущения, что она ослепит меня.

— Как? — спросила она.

— Как я начал?

— Да.

— С дома, конечно.

— А… — Судя по голосу, она улыбнулась. — С мистера Джефферсона?

— С мистера Джефферсона.

— Это хорошо. Хорошее начало. С моего славного Томаса. Знаешь, он был самой большой любовью моей жизни.

— Джефферсон?

— А ты думаешь, твой отец?

— Ну…

— То, что свело нас с твоим отцом, не имело ничего общего с любовью. Любовь возникла потом, но не сначала. Когда такая женщина, как я, соединяется с таким мужчиной, как он, дело не в сантиментах. Мы сошлись, чтобы завести детей. Как сказал бы твой отец: «Чтобы сохранить в потомстве наш дух».

— Возможно, именно с этого мне следовало начать.

Она засмеялась.

— С того, как мы делали детей?

— Я не это имел в виду. — Я был рад, что темнота скрыла краску, залившую мое лицо, впрочем, вполне возможно, она видит и в темноте. — Я… Я имел в виду — с вашего первенца. С Галили.

Я услышал ее вздох. Потом воцарилась тишина, я решил даже, что она ушла. Но нет. Она еще была в комнате.

— Это не мы назвали его Галили, — вновь раздался ее голос. — Он сам выбрал это имя, когда ему было шесть лет.

— Я не знал.

— Ты многого не знаешь, Мэддокс. И о многом даже не догадываешься. Поэтому-то я и пришла. Пригласить тебя… когда ты будешь готов… увидеть кое-что из прошлого.

— Ты хочешь сказать, посмотреть какие-то книги?

— Не книги. Не такое материальное…

— Прости, я не совсем понимаю.

Цезария снова вздохнула, и я испугался, что она, выведенная из терпения моей глупостью, откажется от своего предложения, что бы это ни было. Но, похоже, вздохнула она не от раздражения, а потому что на душе у нее было тяжело.

— Галили был для нас всем, — произнесла она. — А стал ничем. Я хочу, чтобы ты понял, как это случилось.

— Клянусь, я сделаю все, что в моих силах.

— Я знаю, — ласково сказала Цезария. — Но от тебя может потребоваться больше смелости, чем в тебе есть. В тебе слишком много человеческого, Мэддокс. Мне всегда было трудно примириться с этим.

— Ну, тут я ничего не могу изменить.

— А твой отец любил тебя именно за это. — Голос ее прервался. — Какое горе для всех нас, — добавила она почти шепотом. — Какая непоправимая, ужасная ошибка. Иметь так много и упустить все…

— Я хочу понять, как это случилось, — сказал я. — Больше всего на свете я хочу понять, как это случилось.

— Да, — несколько рассеянно проронила Цезария. Мысли ее уже блуждали где-то далеко.

— Что мне нужно сделать? — настаивал я.

— Я все объясню Люмену, — ответила Цезария. — Он будет за тобой присматривать. И если окажется, что это испытание слишком тяжело для твоего человеческого разума…

— Забрина придет мне на помощь, и я все забуду.

— Именно так. Забрина придет тебе на помощь.

Глава 5

После этого разговора я иначе стал относиться к нашему дому. Все было проникнуто ожиданием. Я искал знак, ключ, какой-либо намек на чудесный источник знаний, к которому Цезария пообещала меня допустить. Если это не книга, то что же? Неужели где-то в доме хранится коллекция семейных реликвий, которую мне будет позволено увидеть? Или же я все понимаю слишком буквально? Может, меня ждут откровения духа? Но если так, найду ли я слова, чтобы выразить то, что мне будет дано познать?

Впервые чуть ли не за три последних месяца я решил покинуть свою комнату. Увы, при этом мне было не обойтись без посторонней помощи. Джефферсон не видел необходимости приспосабливать дом к нуждам прикованного к креслу калеки (Цезария, на мой взгляд, явно не имеет намерения когда-либо впасть в немощь), и для того, чтобы оказаться в коридоре, ведущем в холл, надо преодолеть четыре ступеньки, слишком высокие для инвалидного кресла. Дуайту приходится нести меня на руках, точно ребенка, а потом я, беспомощно лежа на диване, ожидаю, пока он стащит вниз кресло и усадит меня вновь.

Дуайт — самое добродушное создание из всех, кого я когда-либо встречал. При этом он, как, впрочем, и все остальные жители Северной Каролины, имеет веские причины сетовать на судьбу. Он родился с каким-то дефектом и не мог толком выражать свои мысли, поэтому его все считали идиотом. Детство и подростковые годы Дуайта были для него настоящим кошмаром: родители забыли о нем, и никто не заботился о его образовании.

Однажды, когда ему было четырнадцать, он отправился на болото, наверное, чтобы покончить с собой, он говорит, что не помнит зачем. Не помнит он и того, сколько дней и ночей он провел на болотах, пока Забрина не обнаружила его в окрестностях «L'Enfant». Мальчик находился в состоянии полного истощения. Она привела его в дом, из каких-то ей одной известных соображений спрятала у себя в комнате и выходила, не сообщив никому о своей находке. Я никогда не пытался выведать у Дуайта, какова истинная природа их отношений с Забриной, но у меня нет ни малейших сомнений в том, что, когда он был моложе, она использовала его для сексуальных утех, не сомневаюсь я также и в том, что он был вполне доволен таким положением вещей. В те времена она еще не была столь тучна, впрочем, формы ее всегда отличались пышностью, что не являлось проблемой для Дуайта. В разговорах со мной он несколько раз упоминал вскользь, что предпочитает женщин в теле. Не могу с уверенностью сказать, были ли подобные пристрастия присущи ему всегда или сформировались уже после знакомства с Забриной. Сообщу лишь, что она скрывала пребывание Дуайта в доме на протяжении трех лет, все это время она усиленно занималась его образованием, и вполне успешно. К тому моменту, когда она решила наконец представить своего питомца мне и Мариетте, все признаки умственной отсталости исчезли бесследно, за исключением разве того, что он немного запинался, когда говорил; во всем же остальном развитие Дуайта вполне отвечало его возрасту. Теперь, тридцать два года спустя, он является столь же неотъемлемой частью дома, как и половицы у меня под ногами. И хотя по причинам, о которых я не считал нужным допытываться, его отношения с Забриной утратили прежнюю теплоту, он неизменно говорит о ней с благоговением. Иначе он и не может относиться к женщине, которая познакомила его с трудами Геродота и спасла его душу (что, на мой взгляд, почти одно и то же).

Разумеется, Дуайт стареет куда быстрее, чем все прочие обитатели дома. Ему уже исполнилось сорок девять, и его коротко остриженные волосы поредели и поседели (что придает ему сходство с ученым мужем). Былую худобу он тоже утратил, приобретя с годами заметное брюшко. Силы у него уже не те, и таскать меня на руках ему все труднее, я уже несколько раз говорил, что вскоре Дуайту придется отправиться на поиски новой заблудшей души, которой он сможет передать свой опыт и тяжелые домашние обязанности.

Впрочем, вполне вероятно, в этом не будет надобности. Если Мариетта права и дни наши сочтены, Дуайту незачем беспокоиться о преемнике. Недалек тот час, когда и он, и все мы навсегда исчезнем с поверхности земли.

Сегодня мы обедали вместе с Дуайтом, но не в столовой, которая была слишком просторна для двоих (хотел бы я знать, что за гостей там намеревалась принимать мамочка), а в кухне. Вслед за цыпленком в желе и кунжутным печеньем последовал фирменный десерт Дуайта: миндальный торт с шоколадными прослойками и сбитыми сливками. Не сомневаюсь, что стряпать его тоже научила Забрина. По части сладких блюд он не знает себе равных: тут и засахаренные фрукты, и нуга, и пралине, и губительное для зубной эмали кулинарное чудо, которое он называет «волшебная помадка».

— Я сегодня видел Забрину, — сообщил Дуайт, подкладывая мне на тарелку очередной кусок торта.

— Ты говорил с ней?

— Нет. Она взглянула на меня так, что я понял — к ней лучше не подходить. Вы же знаете, как она это умеет.

— Я смотрю, ты твердо решил превратить меня в борова. Сам-то ты не слишком налегаешь на еду.

— Неправда. Я так набил живот, что меня уже клонит в сон.

— Я тоже не возражаю против небольшой сиесты. Зачем нарушать добрые южные традиции? К тому же сейчас ужасно жарко. Лучше всего соснуть, пока не станет попрохладнее.

Подняв глаза от тарелки, я увидел унылое выражение на лице Дуайта.

— Что случилось?

— Теперь я сплю уже не так сладко, как прежде, — пробормотал он.

— Почему?

— Дурные сны… — ответил Дуайт. — Нет, не то чтобы дурные. Печальные. Да, именно печальные.

— И о чем же они?

Дуайт пожал плечами.

— Трудно сказать. Обо всем. О людях, которых я знал в детстве. — Он тяжело вздохнул и добавил: — Иногда я думаю, может, мне лучше уйти… вернуться туда, откуда я родом.

— Ты хочешь нас покинуть?

— О, нет. Я сжился с этим домом, и я никогда его не оставлю. Но, может, мне следует сходить посмотреть, живы ли мои родители, и попрощаться с ними.

— Попрощаться? Ну да, они, должно быть, совсем старые. Им немного осталось.

— Не им, мистер Мэддокс, не им, и мы оба прекрасно это знаем. — Говоря это, Дуайт собрал пальцем сливки со своей тарелки и сунул палец в рот. — Это нам немного осталось. И всему здесь. Об этом мои сны.

— Ты говорил с Мариеттой?

— Конечно, много раз.

— Я имею в виду о своих снах?

Дуайт покачал головой.

— Вы первый, с кем я об этом заговорил.

Повисла неловкая пауза.

— Ну, и что вы об этом думаете? — наконец нарушил молчание Дуайт.

— О твоих снах?

— О том, что мне стоит повидаться с родителями.

— Думаю, ты прав.

* * *

Мне не удалось последовать собственному совету и вздремнуть после обеда, голова моя, несмотря на размеренный разговор с Дуайтом, а может, и вследствие него, гудела, словно растревоженный улей. Я ловил себя на том, что провожу параллели между семьями, ничуть не похожими друг на друга. Вот, например, семья Дуайта Хьюдди — родители его живут где-то в графстве Сэмпсон, в автоприцепе. Вспоминали они когда-нибудь о своем сыне, ушедшем от них в места, которые им никогда не суждено увидеть, о существовании которых они даже не подозревают? Пытались ли они искать его тогда, много лет назад, когда он исчез? Или он умер для них, как Галили умер для Цезарии? А затем я снова вспомнил о Гири. Эта семья, несмотря на свою пресловутую приверженность интересам клана, тоже в свое время безжалостно отсекла нескольких своих отпрысков, словно конечности, пораженные гангреной. Оставаясь живыми, эти дети тоже умерли для своих родителей. Я не сомневался, что, если продолжить нить рассуждений, обнаружится, что истории семей, о которых я намерен рассказать, так или иначе перекликаются друг с другом и полны ситуаций, в которых переплетаются горе и жестокость.

Я мучился в поисках ответа на один вопрос: как точно определить суть этих совпадений? Я перепробовал множество способов, но мне никак не удавалось облечь мысли в четкую форму, я не знал, как упорядочить и выразить свои знания.

Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, я решил не торопясь исследовать дом. С тех пор как я в последний раз бывал в некоторых комнатах, прошло много лет, и теперь мой взгляд повсюду находил немало любопытного. Везде чувствовались строгий вкус Джефферсона с его страстью к деталям и та сумбурность, которую привнесла моя мачеха. То было удивительное сочетание сдержанности Джефферсона с бравурностью Барбароссы. Постоянная борьба между этими двумя началами рождала объемы и формы, которых я никогда прежде не видел. Например, большой кабинет, ныне пребывающий в запустении, и сейчас кажется превосходным образцом аскетической обители, предназначенной для интеллектуальных изысканий, однако кажется это до тех пор, пока взгляд не поднимется к потолку, где эллинские колонны увенчаны пышными гроздьями неведомых плодов. В столовой пол выложен узором из мраморных плит, столь причудливым, что возникает ощущение, будто перед тобой бассейн, наполненный водой бирюзового оттенка. Длинная анфилада из множества арок, украшенных барельефами, освещена так, что изображенные сцены словно бы источают свет. В доме будто нет и не было ничего случайного, и любая деталь стала частью тщательно продуманного общего замысла, который заставляет тебя восхищаться каждой деталью. Мне казалось, все это было задумано как чудесное приглашение — созерцать, любоваться, ощущать легкую и спокойную определенность дома, радоваться тому, что стоишь здесь, чувствуя, как воздух, перетекая из комнаты в комнату, нежно омывает лицо и свет исходит из стен тебе навстречу. Не раз пронзительная красота какой-нибудь комнаты заставляла глаза мои наполняться слезами, а потом слезы высыхали сами собой, так как передо мной уже была иная красота, дарующая счастье и радость.

Увы, не могу сказать, что красота дома сохранилась в неприкосновенности. Время и сырость сделали свое дело — во всем доме не нашлось бы комнаты, которая в той или иной степени от них не пострадала, а некоторые комнаты, особенно те, что находились ближе к болоту, были в откровенно плачевном состоянии. Пол там прогнил так, что я в своем инвалидном кресле не мог передвигаться и мне пришлось позвать Дуайта, чтобы он пронес меня по ним на руках. Но и теперь эти комнаты были полны своеобразного очарования. Расползающиеся на стенах пятна сырости казались картами неведомых миров, а древесные грибы на разрушенных половицах воспринимались как изысканные украшения. Впрочем, Дуайт остался при своем мнении.

— Плохое место, — заявил он, убежденный в том, что разложение является следствием нездоровой духовной атмосферы, парящей в этих комнатах. — Плохие дела здесь творятся.

Я сказал, что не очень понимаю, что он имеет в виду. Если в одной комнате стены отсырели, а в другой — нет, то причина кроется в различных уровнях влажности, а не в плохой карме.

— В этом доме все связано, — возразил Дуайт.

Больше мне ничего не удалось вытянуть на этот счет, но и сказанного было достаточно. Как только я научился восхищаться игрой видимого и невидимого в доме, Дуайт счел нужным сообщить мне, что физическое состояние дома неотделимо от состояния духовного.

Он был прав, хотя тогда я его не понял. Дом являлся не только воплощением гения Джефферсона и замысла Цезарии: он был хранилищем всего, что некогда здесь произошло. Прошлое жило в этих стенах, и даже мои несовершенные органы восприятия способны были ощутить его присутствие.

Глава 6

В те дни, заново знакомясь с домом, я пару раз встречался с Мариеттой (Забрину я тоже мельком видел несколько раз, но она не выразила ни малейшего желания поговорить со мной и сразу поспешно удалялась прочь). Что касается Люмена, человека, который, по словам Цезарии, должен был просветить меня, то он ни разу не попался мне на глаза. Может, моя мачеха решила все-таки не допускать меня к своим секретам? А может, просто забыла сообщить Люмену, что ему предстоит стать моим проводником? Через пару дней я сам решил разыскать Люмена и рассказать ему, как мне не терпится приняться за работу, но что я не могу сделать этого, пока не узнаю тех историй, о которых мне говорила Цезария.

Как я уже упоминал, Люмен живет не в доме, хотя, бог свидетель, там достаточно пустых комнат, чтобы разместить несколько семейств. Он предпочитает сооружение, некогда служившее коптильней, и утверждает, что это скромное жилище больше ему по душе. До сей поры я не только ни разу не был у него дома, но даже не подходил ближе чем на пятьдесят ярдов — дело в том, что Люмен чрезвычайно ревниво защищал свое уединение.

Однако растущее раздражение придало мне храбрости. Я сказал Дуайту, чтобы он отвез меня к жилищу Люмена. И теперь он катил мое кресло к бывшей коптильне по тропе, когда-то ровной, но теперь густо заросшей травой. Пропитанный влагой воздух становился все гуще, местами москиты висели над тропой тучами. Я закурил сигару, чтобы отогнать их, хотя и не надеялся, что это поможет, но хорошая сигара всегда поднимает мне настроение, так что меня мало заботил тот факт, что я стал чьим-то обедом.

Когда мы подошли к дому, дверь была чуть приоткрыта, и внутри кто-то ходил. Люмен знал, что я здесь, а может, знал и то, с какой целью я пожаловал.

— Люмен? — подал я голос. — Это Мэддокс! Ты не возражаешь, если Дуайт внесет меня в дом? У меня к тебе небольшой разговор.

— Нам не о чем говорить, — последовало из темноты за дверью.

— Я считаю иначе.

В проеме появилось лицо Люмена. Вид у него был довольно потрепанный, словно он только что выбрался из передряги, и не одной. Его широкое смуглое лицо лоснилось от пота, зрачки глаз были сужены, а белки пожелтели. Бороду он, похоже, не стриг и даже не мыл вот уже несколько недель.

— Господи, — пробурчал он. — Неужели нельзя оставить человека в покое?

— Цезария не говорила с тобой? — не унимался я.

Он запустил руку в свою лохматую гриву и потянул за волосы так сильно, словно хотел причинить себе боль. Точки зрачков внезапно расширились до размера четвертака. Никогда прежде не видел, чтобы он выкидывал подобные фокусы. Я был так поражен, что едва удержался от крика, но сразу взял себя в руки. Нельзя было позволить ему думать, что он хозяин положения. Он здорово напоминал бешеную собаку. Стоило ему ощутить мой страх, и все бы пропало — в лучшем случае он просто прогнал бы меня прочь. А в худшем? Кто знает, что может взбрести в голову подобному созданию? Все что угодно.

— Да, — наконец изрек Люмен. — Она со мной говорила. Она хочет, чтобы ты кое-что увидел. Но я думаю, тебе не стоит этого видеть. Это не твое дело.

— Она считает — мое.

— Угу.

— Послушай, может, мы продолжим разговор без москитов?

— Тебе не нравится, когда, тебя кусают? — спросил он, мерзко ухмыльнувшись. — А я люблю иногда походить голым, чтобы они облепили меня. Помогает чувствовать себя живым.

Наверное, он думал, что это вызовет у меня отвращение и я уйду, но я не собирался так легко сдаваться. Я продолжал пристально смотреть на него.

— А еще сигара у тебя найдется? — осведомился он.

Собираясь сюда, я основательно подготовился. У меня были не только сигары, но и джин, а для более интеллектуальных наслаждений — небольшая брошюра из моей обширной библиотеки, повествующая о сумасшедших домах. Много лет назад Люмен провел несколько месяцев в Утике — одном из таких учреждений в северной части штата Нью-Йорк. И теперь, столетие спустя (об этом мне рассказала Мариетта), его по-прежнему волновала мысль о здоровых людях, которых превращают в душевнобольных, и о сумасшедших, которым доверяют посты в Конгрессе. Итак, он попросил сигару, и я достал ее.

— Вот, пожалуйста.

— Кубинская?

— Разумеется.

— Бросай.

— Ее может подать тебе Дуайт.

— Нет. Бросай.

Я осторожно кинул сигару, которая упала примерно в футе от порога. Люмен поднял ее, повертел между пальцами и понюхал.

— Хорошая, — с видом знатока заявил он. — Ты хранишь их в специальном ящичке?

— Да. В таком влажном климате, как у нас…

— Знаю, знаю. — Голос Люмена заметно потеплел. — Ну, хорошо, — сказал он. — Можешь затащить свою задницу в дом.

— Ничего, если Дуайт занесет меня?

— Ничего, если он сразу же уберется, — ответил Люмен. И добавил, повернувшись к Дуайту: — Без обид. Это касается только меня и моего сводного брата.

— Понятно, — сказал Дуайт, взял меня на руки и направился к двери, которую Люмен распахнул перед ним. Меня обдало волной зловонной духоты, как в свинарнике в разгаре лета.

— Люблю крепкие запахи, — снизошел до объяснений Люмен. — Так лучше. Напоминает о старой доброй деревне.

Я ничего не ответил, ибо меня — мне трудно подобрать подходящее слово — потрясло, даже ужаснуло внутреннее убранство жилища Люмена.

— Посади его сюда, на кровать, — распорядился Люмен, указывая на стоящее у камина странное сооружение, весьма напоминавшее гроб. Это ложе больше походило на орудие пытки, чем на место для отдыха, но хуже всего было, что в камине вовсю пылал огонь. Неудивительно, что с Люмена пот тек градом.

— Вы здесь не задохнетесь? — озабоченно спросил Дуайт.

— Не задохнусь, — заверил его я. — Разве что похудею немного.

— Да уж, тебе это не помешает, — хмыкнул Люмен. — Тебе надо следить за собой. Как и всем нам.

Он достал спички и с видом истинного ценителя стал медленно раскуривать сигару.

— Отличная штука, — сообщил он. — Я, братец, умею ценить хорошую взятку. Если человек знает, как, когда и кого нужно подмазать, это признак хорошего воспитания.

— Ну, раз так… — воспользовался я моментом. — Дуайт, принеси джин.

Дуайт поставил бутылку на стол, покрытый толстым слоем пыли; впрочем, в берлоге Люмена пыль лежала повсюду.

— Ты на редкость любезен, — сказал Люмен.

— И еще…

— Я смотрю, сегодня подарки просто сыплются на меня. — Я вручил ему книгу. — Ну а это что? — проворчал Люмен, но, взглянув на обложку, довольно улыбнулся. — Интересная вещица, братец. — Он торопливо пролистал брошюру, которая содержала множество иллюстраций. — Жаль, на картинках нет моей старой доброй кровати.

— Ты что, ее из лечебницы приволок? — поинтересовался я, оглядывая диковинное сооружение, на котором сидел.

— Именно. Не мог с ней расстаться. Я провел в ней связанным двести пятьдесят пять ночей. Ну, знаешь, и привык.

— Вот в этой штуке?

— Точно.

Он приблизился к предмету нашего разговора и вытащил из-под меня грязное одеяло, чтобы я мог лучше рассмотреть ужасающее ложе, которое представляло собой нечто вроде узкого ящика. Ремни по-прежнему были на месте.

— Зачем она тебе?

— Как напоминание, — ответил Люмен и первый раз за все время нашего разговора взглянул мне прямо в глаза. — Я не могу себе позволить забыть все, что пережил. Забыв, я прощу их за то, что они со мной сделали. А прощать я не собираюсь.

— Но…

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать — они все уже мертвы. Это верно. Но я смогу разобраться с ними, когда Господь призовет нас всех на последний суд. Наброшусь на них, словно бешеный пес. Не зря же они называли меня бешеным псом. Наброшусь и заберу их души, и ни один святой, что живет на Небесах, не остановит меня.

С каждым словом Люмен распалялся все сильнее и сильнее. Когда же он смолк, я несколько секунд помолчал, чтобы он успокоился, и сказал:

— У тебя и правда есть веские причины хранить эту штуку.

В ответ он промычал что-то невразумительное, потом подошел к столу и уселся на один из стульев.

— Тебе никогда не казалось странным?.. — начал он.

— Что?

— Почему одному из нас суждено было попасть в психушку, другому — стать калекой, а третьему — шататься по миру и трахать всех красивых баб, какие только попадутся ему на глаза.

Говоря о третьем, он, разумеется, имел в виду Галили, по крайней мере именно таким Галили представлялся всем членам семьи — странником, который бродит между двумя океанами в поисках своей недосягаемой мечты.

— Тебе это не казалось странным? — снова спросил Люмен.

— Всегда.

— Мир несправедлив. Поэтому люди и сходят с ума. Поэтому они хватают пистолеты и убивают собственных детей. Или кончают свои дни в психушке, связанные по рукам и ногам. Мир несправедлив! — Его голос снова сорвался на крик.

— Если позволишь…

— Ты можешь нести любую хрень, что взбредет тебе в голову, — ответил Люмен. — Слушаю тебя, братец.

— …по-моему, нам повезло больше, чем всем прочим.

— Это еще почему?

— Мы особая семья. И мы… вы обладаете способностями, за которые другие люди готовы убить кого угодно.

— Конечно, я могу оттрахать любую бабу, а потом заставить ее забыть о том, что я к ней даже прикасался. Могу разобрать, о чем говорят змеи. И пусть моя мамаша некогда была величайшей леди, а папаша знал самого Иисуса. Ну и какой мне от этого прок? Меня все равно заперли в дурдоме. И я по-прежнему думаю, что заслужил это. Потому что в глубине души знаю: я — самый бесполезный сукин сын, из всех что жили на этом свете. — Голос его перешел в шепот. — И ничего с этим не поделаешь.

Слова Люмена лишили меня дара речи. И виной тому были не невероятные картины, вспыхнувшие в моем воображении (Люмен, слушающий разговоры змей, отец, дружески беседующий с Христом), а неподдельное отчаяние, звучавшее в голосе моего сводного брата.

— Никто из нас не стал тем, кем ему следовало быть, — сказал Люмен. — Никто из нас не совершил ничего стоящего. А теперь все кончено, больше шансов у нас не будет.

— Вот я и хочу написать о том, почему это случилось.

— О… Я знал, рано или поздно ты об этом заговоришь, — ответил Люмен. — По-моему, в писанине мало проку, братец. К тому же в этой книге мы будем выглядеть неудачниками. Кроме Галили, конечно. Он-то будет героем, а я — подонком.

— Я пришел сюда не для того, чтобы тебя упрашивать, — перебил я. — Если ты не хочешь мне помочь, я так и скажу маме…

— Если сможешь ее найти.

— Смогу. И, думаю, она попросит Мариетту помочь мне. Показать мне все, что надо.

— Мариетте она не доверяет, — заявил Люмен, поднялся, подошел к камину и опустился на пол у огня. — А мне доверяет. Потому что я остался здесь. Доказал свою верность. — Он пренебрежительно выгнул губы. — Я верный, как собака. Сижу в своей конуре и охраняю ее маленькую империю.

— А почему ты не живешь в доме? Там уйма свободных комнат.

— Я ненавижу этот дом. Слишком там все цивилизованно. Вздохнуть нельзя свободно.

— Ты поэтому не хочешь помочь мне? Не хочешь заходить в дом?

— Ох, достал ты меня, — вздохнул он, судя по всему, примирившись с предстоящим испытанием. — Ладно, будь по-твоему. Если ты так этого жаждешь, я отведу тебя туда.

— Куда?

— Под купол, куда же еще. Но дальше, парень, действуй сам. Я с тобой там не останусь. Ни за какие коврижки.

Глава 7

Я пришел к выводу, что одним из проклятий, тяготеющим над семейством Барбароссов, была жалость к себе. Именно она заставила Люмена запереться в коптильне и строить планы мести людям, давно оставившим этот мир, меня превратила в затворника, уверенного в том, что жизнь обошлась с ним слишком жестоко, Забрину обрекла на одиночество, которое скрашивают лишь сласти, столь губительные для ее талии. Даже Галили — которому удалось вырваться отсюда под безбрежные небеса — изредка посылает мне письма, полные меланхолических сетований на бесцельность собственного существования. И это мы — благословенные плоды необычайного дерева. Как получилось, что мы проводим свои дни, пеняя на судьбу, вместо того чтобы воспользоваться ее дарами? Мы не заслужили того, что было дано нам от рождения, — наши способности пропали втуне. Мы растратили их по мелочам и теперь оплакиваем свой удел.

«Неужто уже ничего нельзя исправить?» — спрашивал я себя. Может, четверо неблагодарных детей еще не упустили возможности обрести свое предназначение?

Мне казалось, что лишь Мариетта сумела избежать общей участи, выдумав себя заново. Я часто видел, как она возвращается после визитов в большой мир, иногда в драных джинсах и грязной рубашке она напоминала водителя грузовика, иногда в изящном платье — ресторанную певичку, а порой она бежала через луг почти без одежды, и в лучах восходящего солнца ее кожа блестела, покрытая росой.

Боже, о чем я говорю! Ну, ладно, что сказано, то сказано. К списку моих грехов (который, увы, далеко не так длинен, как мне хотелось бы) теперь придется добавить еще один — кровосмесительные желания.

Люмен сказал, что зайдет за мной в десять. Разумеется, он опоздал. Наконец он появился, с дюймовым окурком гаванской сигары в зубах и с бутылкой, на дне которой оставалось на дюйм джина. Полагаю, он не привык к крепким напиткам, ибо в подпитии был еще более невыносим, чем обычно.

— Готов? — процедил он.

— Более чем.

— Захватил с собой что-нибудь пожрать да выпить?

— А зачем мне там еда?

— Затем. Тебе придется пробыть там долго.

— Я что, буду заперт?

Люмен злобно взглянул на меня, словно решая, стоит ли быть со мной жестоким.

— Не напусти в штаны от страха, — наконец буркнул он. — Дверь все время будет открыта. Ты сам не сможешь уйти. Это место завораживает.

И, повернувшись, он зашагал по коридору, оставив меня поспевать за ним на своей колымаге.

— Не спеши так, — взмолился я.

— Боишься заблудиться в темноте? — спросил он. — Ну и нервный же ты сукин сын, братец.

Темноты я не боялся, однако заблудиться мне и впрямь не хотелось. Мы несколько раз повернули и оказались в коридоре, в котором — и это абсолютно точно — я никогда раньше не бывал. А я-то думал, что побывал в доме везде, за исключением, разумеется, комнат Цезарии. Еще один поворот и еще один новый коридор — мы миновали пустую комнату, потом другую, третью, и я понял, что совсем не знаю, где мы находимся. Если Люмен решит сыграть со мной злую шутку и бросить меня здесь, сам я вряд ли сумею отсюда выбраться.

— Чувствуешь, какой здесь воздух?

— Спертый.

— Мертвый. Сюда никто никогда не приходит. Даже она.

— Но почему?

— Потому что здесь может крыша поехать, — сказал Люмен, обернувшись ко мне на мгновение. В полумраке было трудно различить выражение его лица, но я уверен, что заметил, как блеснули его желтые зубы в злобной усмешке. — Ты, конечно, человек вполне нормальный, не то что я, умеешь держать себя в руках. Может, для тебя все это сущая ерунда. Хотя как знать… вдруг ты свихнешься и мне придется прикрутить тебя к своей старой доброй койке.

Я остановился.

— Знаешь, я передумал.

— Поздно, — отрезал Люмен.

— Говорю тебе, я не хочу туда идти.

— Слушай, что за игры? Я же не хотел тебя вести, теперь, когда я согласился, ты уперся, точно баран. Разберись наконец со своими долбаными желаниями.

— Я не хочу рисковать, своим рассудком, — заявил я.

Люмен одним глотком допил джин.

— Понимаю, — кивнул он. — У человека в твоем положении нет ничего дороже собственного рассудка. Потеряешь рассудок, и от тебя вообще ничего не останется. — Он приблизился ко мне на пару шагов. — С другой стороны, если ты сейчас повернешь назад, плакала твоя книга. Грош ей будет цена. Так что выбирай. — И он принялся перебрасывать бутылку из правой руки в левую, приговаривая: — Разум. Книга. Разум. Книга. Тебе решать.

В ту минуту я ненавидел его главным образом потому, что он был совершенно прав. Если он оставит меня под куполом и я лишусь рассудка, я не смогу написать ни одной строчки. Но если я откажусь подвергать себя риску и напишу только то, что мне известно, не стану ли я впоследствии горько сожалеть о том, насколько более полной, более правдивой могла бы быть моя книга, если бы у меня хватило смелости увидеть то, что скрывает эта комната?

— Выбирай, — повторил Люмен.

— А как бы ты поступил?

— Ты меня спрашиваешь? — Люмен был искренне удивлен, что меня интересует его мнение. — Я тебе так скажу. Свихнуться — это не слишком приятно. Даже совсем не приятно. Но, насколько я понимаю, времени у нас почти не осталось. Этот дом не будет стоять вечно. А если все летит к чертям, значит, то, что ты увидишь там, — и он поднял руку, указывая на коридор передо мной, который заканчивался уходящей вверх лестницей, — скоро исчезнет тоже. Когда этот дом рухнет, ты не сможешь уже ничего увидеть. И никто из нас не сможет.

Я уставился в глубь коридора.

— Что ж, тогда я сделал свой выбор.

— Я так понимаю, ты решил войти.

— Да, я решил войти.

Люмен улыбнулся.

— Ну держись, — сказал он, наклонился и поднял меня вместе с креслом. Он стал подниматься по лестнице, а я затаил дыхание, с ужасом ожидая, что он или уронит меня, или оступится и рухнет в пролет. Однако все обошлось, и мы добрались до узкой площадки, на которой была всего одна дверь.

— Здесь я тебя оставлю, — сказал Люмен.

— Ты больше не станешь мне помогать?

— Ты же умеешь сам открывать двери?

— А что будет, когда я зайду внутрь?

— Там и узнаешь. — Люмен опустил руку мне на плечо. — В случае чего позови.

— Ты будешь тут?

— Зависит от моего настроения, — сказал он и двинулся вниз по лестнице. Мне мучительно хотелось его окликнуть, но я понимал, что минутная отсрочка ничего не изменит. Если я принял решение, надо приступать к делу не откладывая.

И я покатился к двери, лишь раз обернувшись, чтобы взглянуть на Люмена. Но он уже скрылся из виду. Я остался в полном одиночестве. Глубоко вздохнув, я взялся за ручку двери. В глубине души я еще надеялся, что дверь окажется запертой и я не смогу войти. Надежда оказалась тщетной — ручка повернулась и дверь распахнулась, причем слишком легко, как будто некий радушный хозяин поджидал меня, дабы проводить в свои владения.

Я примерно представлял, что находится за дверью, по крайней мере, планировку помещения. По словам Мариетты (однажды она забралась сюда, чтобы развлечься со своей очередной подружкой), комната под куполом — или «небесная комната», как в Монтичелло назвал Джефферсон ее двойника, — отличалась некоторыми странностями, но при этом была довольно красивой. В Монтичелло эту комнату дети облюбовали для своих игр, потому что попасть в нее было довольно трудно (вследствие изъяна в проекте, который повторился и в «L'Enfant»), но в «L'Enfant», если верить Мариетте, в этой комнате в воздухе висело нечто тревожное, и ни один ребенок не смог бы беззаботно резвиться здесь. Хотя в комнате были восемь окон (как и в Монтичелло) и стеклянный люк в потолке, по утверждению Мариетты, это место заставило ее «поволноваться», впрочем, я не совсем понял, что именно она имела в виду.

Теперь мне предстояло это выяснить. Открывая дверь ногой, я опасался, что в лицо мне кинутся испуганные птицы или летучие мыши. Но комната была пуста. Ни малейшего намека на мебель, лишь девять застекленных отверстий, сквозь которые проникал лунный свет.

— Ох, Люмен, сукин ты сын, — пробормотал я.

Он нагнал на меня страху, и я был готов к чему-то страшному, к безумному бреду, который охватит меня под натиском видений, к тому, что, возможно, навсегда утрачу ясность ума. Но передо мной была лишь пустая темная комната, несколько мрачноватая, и не более того.

Я проехал пару ярдов, озираясь по сторонам в поисках чего-либо пугающего. Но там было пусто. Охваченный смешанным чувством разочарования и облегчения, я откинулся на спинку кресла. Все опасения оказались напрасными. Моему рассудку ничего не угрожало.

Если, конечно, ощущение безопасности не было уловкой. Я оглянулся на дверь. Она по-прежнему оставалась открытой. За ней виднелась площадка, на которой мы с Люменом обсуждали, имеет ли смысл мой визит сюда. Похоже, я с легкостью дал себя одурачить, как он, должно быть, потешается, наблюдая за мной. Отпустив в адрес Люмена несколько нелестных эпитетов, я отвел взгляд от двери и снова вгляделся в полумрак.

На этот раз, к своему немалому удивлению, я обнаружил, что «небесная комната» вовсе не так пуста, как мне показалось вначале. В нескольких ярдах от меня, там, где пересекались лучи света из девяти окон, в воздухе возник неясный силуэт. Я неотрывно смотрел на него, боясь моргнуть, мне казалось, что он исчезнет. Прошло несколько мгновений, но силуэт не исчезал, напротив, стал несколько отчетливее. Тогда я двинулся к нему, медленно, осторожно, словно охотник, боящийся вспугнуть добычу. Видение не исчезало, однако природа его оставалась загадочной. Движения мои стали более решительными, и вскоре я оказался в самом центре комнаты, как раз под окном в потолке. Силуэт колебался в воздухе рядом со мной, он по-прежнему был едва различим, и я не был уверен, что действительно вижу его. Подняв голову к застекленному отверстию, я увидел лишь усыпанное звездами ночное небо, наверху не было ничего, что могло бы отбрасывать причудливые подвижные тени. В поисках объяснения я принялся изучать окна одно за другим. Но безрезультатно. Из каждого окна лился тусклый свет, но ни за одним не было ни малейшего движения — ни ветки, качающейся на ветру, ни птицы на подоконнике. Источник этой таинственной тени находился здесь, в комнате. В полном недоумении я отвел взгляд от последнего окна, и тут меня охватило ощущение, что за мной наблюдают. Я резко повернулся к дверям, решив, что это Люмен решил украдкой полюбоваться моей растерянностью. Но я ошибся, лестничная площадка была пуста.

Как бы то ни было, подумал я, вряд ли имеет смысл сидеть здесь и сходить с ума. Возможно, мне стоит во всеуслышанье заявить о причинах, подвигнувших меня на этот визит, и посмотреть, не последует ли за этим ответ.

Нервно вздохнув, я заговорил.

— Я пришел сюда… Пришел, чтобы увидеть прошлое, — сообщил я, с удивлением прислушиваясь к своему голосу — неожиданно тонкому, дрожащему, почти детскому. — Меня послала Цезария, — счел я нужным добавить, решив сообщить обитателям комнаты, что осмелился на столь дерзкое вторжение отнюдь не самовольно. Если у них есть, что показать мне, то, черт возьми, пора приступать.

Какая-то моя реплика — не знаю, о прошлом или о Цезарии — действительно возымела действие. Теперь меня окружало множество силуэтов, они потемнели, и движения их стали более сложными и резкими. Некоторые из них стали двигаться, словно живые, а потом подниматься — выше, выше, почти до самого окна в потолке. Другие, отделившись от остальных, устремились к стене, рассекая полумрак, который струился вслед за ними, словно хвост за воздушным змеем. Были среди теней и такие, кто предпочел лениво растянуться на полу.

Кажется, с моих губ против воли сорвались какие-то изумленные восклицания. «Господи Боже» или что-то в этом роде. И на то были причины. Зрелище с каждой секундой становилось все более захватывающим, движения теней все убыстрялись, и количество их росло в геометрической прогрессии. Движение порождало движение, и тени порождали новые тени. Не прошло и минуты, как стены комнаты сплошь покрылись туманными абстракциями, сами серые, они отчетливо выделялись на серой поверхности, предвестники грядущих видений. Я озирался по сторонам, пораженный происходящим, переводя взгляд от одного размытого контура к другому, я ощущал, что сейчас передо мной предстанет нечто видимое. Мне казалось, я вот-вот пойму, что порождает эти абстракции.

И даже сейчас эти туманные, еще не принявшие четких форм силуэты завораживали меня. Любуясь их кружащей извивающейся пляской, я начал понимать, почему Люмен наотрез отказался входить в эту комнату. Несмотря на свои грубые манеры, он был очень ранимым, а здесь было слишком много чувств для нежной души. Наблюдая за игрой теней, мне казалось, что я слышу мелодию, а может быть, несколько мелодий сразу.

В огромных, двигающихся в воздухе тенях, напоминающих столбы дыма в солнечном свете, присутствовала торжественность реквиема. Другие тени, поменьше, бесновались недалеко от меня в разудалой польке. А вокруг меня поднимался серпантин эфира, который выше превращался в кольца, окружающие меня, и звучал приятной одухотворенной мелодией рапсодии.

Словом «зачарован» нельзя описать, насколько я был захвачен происходящим. Вокруг творилось волшебство, мои глаза и сердце переполнились впечатлениями, и я готов был разрыдаться. И в то же время я не переставал думать о силах, породивших эту магическую игру. Своей готовностью принять это видение я сам попросил его открыться передо мной. Теперь настало время распахнуть свое сознание еще шире и увидеть, что же покажут мне тени.

— Я готов, — еле слышно произнес я. — Когда вы…

Тени продолжали свой танец, но никак не отреагировали на мои слова. Они по-прежнему изменяли свои очертания, однако я заметил, что движения их замедляются. Умопомрачительная пляска, за которой янаблюдал всего минуту назад, несомненно, приближалась к финалу.

Я вновь подал голос:

— Я не боюсь.

Никогда я не произносил подобной глупости. Хвалиться бесстрашием в подобном месте было, по крайней мере, опрометчиво.

И не успели эти слова сорваться с моих уст, как тени конвульсивно дернулись, словно купол сотряс сейсмический толчок. Несколько мгновений спустя, словно раскат грома, следующий через некоторое время после вспышки молнии, ударная волна поразила единственный материальный объект, находившийся в комнате, — меня. Мое кресло покатилось так быстро, что спинка отклонилась назад, я попытался вернуть ему равновесие, но тщетно, колеса скрипнули, и я врезался в стену около двери с такой силой, что вылетел из своего передвижного средства.

Упав лицом вниз, я почувствовал, что в теле моем что-то хрустнуло, и у меня перехватило дыхание. Если бы не это, я мог бы взмолиться о милосердии, мог бы попросить прощения за свое излишне самонадеянное заявление. Впрочем, не думаю, что это смягчило бы мою участь.

Хватая воздух ртом, я с трудом приподнялся и огляделся в поисках кресла. Меня пронзила резкая боль. Скорее всего, я сломал ребро. Опасаясь причинить себе еще больший вред, я решил не двигаться.

Мне оставалось лишь лежать на полу, куда меня столь бесцеремонно швырнули, и ожидать от комнаты дальнейших сюрпризов. Я сам попросил обитающие здесь силы показаться мне во всем своем великолепии, и теперь не приходилось рассчитывать, что они откажут себе в удовольствии немного позабавиться.

Глава 8

Ничего не происходило. Я лежал на полу, тяжело дыша, обливаясь липким потом и борясь с приступами тошноты, а комната замерла в ожидании. Окружавшие меня тени — они теперь сплошь покрывали стены и окна и даже пол — пребывали в неподвижности, процесс их преображения закончился, по крайней мере на данный момент.

Любопытно, думал я, что заставило замереть обитателя или обитателей комнаты? Может, увидев, что я получил телесные повреждения, они сочли, что зашли слишком далеко, и предоставляют мне возможность уползти прочь и спокойно залечить свои раны. А может, они ждут, что я позову Люмена? Я уже собирался это сделать, но передумал. В этой комнате лучше не открывать рот без крайней необходимости. Разумнее просто лежать и не поднимать лишнего шума, решил я, а мое охваченное ужасом тело тем временем успокоится. А потом, справившись со своими нервами, я как-нибудь доберусь до двери. Рано или поздно Люмен придет за мной, в этом я не сомневался, даже если ждать придется всю ночь.

Я закрыл глаза, чтобы отделаться от окружавших меня теней. Хотя боль в боку притупилась, голова моя тряслась, а веки дергались, я сам себе казался огромным жирным сердцем, выброшенным за ненадобностью и жалобно трепещущим на полу.

За секунду до того, как неведомая сила нанесла мне удар, я хвалился, что ничего не боюсь. Но сейчас? О, сейчас страх мой возрос многократно. Я боялся, что умру здесь, так и не успев закончить свои земные дела, я мысленно листал перечень этих дел, тщетно ожидавших моего внимания, перечень, растущий день ото дня. Да, судя по всему, времени у меня не осталось, я уже не успею предаться раскаянию за все некогда совершенные мною бесчестные поступки, не успею исправить содеянного зла. Вообще-то зла я совершил не так много, но мне есть о чем сожалеть.

И тут кто-то прикоснулся к моей шее, по крайней мере мне так показалось.

— Люмен? — пробормотал я и открыл глаза.

Но то был не Люмен; прикосновение, которое я ощутил, было не человеческим и даже не походило на человеческое. В полумраке среди теней возникло нечто, или же это сгустились сами тени. Пока я лежал с закрытыми глазами, они приблизились ко мне вплотную, но в этой близости не ощущалось ничего угрожающего, напротив, как ни странно, от них исходила нежность. Я чувствовал, что эти бесформенные, безгласные создания обеспокоены моим состоянием, это они ласково касались моего затылка, лба, губ. Я лежал недвижно, сдерживая дыхание, с опаской ожидая внезапной перемены в их настроении — каждую секунду сочувствие могло обернуться злобой. Но ничего не случилось, столпившись около меня, они ждали.

Немного успокоившись, я позволил себе вздохнуть. И тут же понял, что, сам того не желая, вновь совершил поступок, повлекший за собой самые неожиданные последствия.

Вдыхая, я ощутил, как насыщенный тенями воздух устремился в мой приоткрытый рот и проник мне в горло. Я не мог помешать этому. В тот момент, когда я осознал, что происходит, противиться было уже поздно. Я превратился в наполняемый сосуд. Проглоченные мною создания касались моего языка, нёба, щекотали глотку…

Но теперь, когда они оказались внутри меня, мне вовсе не хотелось от них избавиться. Ноющая боль в боку внезапно ослабела, веки и голова перестали дрожать. Даже страхи оставили меня, я уже не думал, что умру здесь в одиночестве, отчаяние мое уступило место приятному покою — и все благодаря одному глотку воздуха!

На что же способна эта комната! Сначала она притворилась ничем не примечательной, затем нанесла мне удар, а теперь дарила наркотическое блаженство. Однако я понимал: с моей стороны было бы крайне глупо поверить, что у комнаты не припасено для меня новых сюрпризов. Но пока неведомые силы дарили мне облегчение, и я принял его с радостью. А точнее, с упоением. Я жадно хватал ртом воздух, втягивал его в себя полной грудью. И с каждым вдохом ощущал, как боль покидает меня. Я говорю уже не о поврежденном ребре и трясущейся голове, застарелая боль — тупая, постоянная, привычная боль, терзающая мои неподвижные нижние конечности, — стихала, стихала в первый раз за время, равное двум человеческим жизням. Не думаю, что она и в самом деле исчезла, просто я перестал чувствовать ее. Не стану скрывать, я с благодарностью принял избавление от страдания, преследовавшего меня столь упорно, что я уже забыл, какова жизнь без боли.

Моим глазам, внезапно обретшим зоркость, которой они не знали даже в годы юности, внезапно открылось новое поразительное зрелище. Воздух, выдыхаемый моими легкими, стал плотным и ярким. Он исходил из меня, наполненный сверкающими блестками, словно в груди моей бушевал костер, и я извергал искры пламени. Возможно, это моя материализовавшаяся боль, решил я. И комната показывала мне — или же это я представлял в бреду, — как она покидает меня. Однако через десять секунд мне пришлось расстаться с этой теорией. Сверкающие искры показали мне свою истинную природу, не имеющую ничего общего с болью.

Я по-прежнему извергал из себя целые снопы искр, но мой взор приковали те, что вырвались из моих легких при первом выдохе. Их светящееся семя исчезало в тенях, лежавших на постели клубящегося вокруг полумрака. Полагаю, чувства мои были сродни чувствам ученого, наблюдающего за ходом эксперимента. Все, произошедшее здесь со мной, подчинялось определенной логике, по крайней мере, именно к такому выводу я пришел. Представшие передо мной тени оказались лишь половиной сложного уравнения, они были лишь плодородной средой, ожидавшей живительной вспышки, чтобы произвести на свет… Но что именно?

В этом и заключался главный вопрос. Что готовит мне союз огня и тени?

Ответ пришел не более чем через двадцать секунд. Как только первые искры внедрились в скопление теней, те утратили расплывчатость очертаний и изменили свою природу.

Стены небесной комнаты исчезли. И когда видения наконец явились — о, как они явились! — они были безграничны.

Сначала из полумрака возник пейзаж. Пейзаж, самый древний из возможных: скала, огонь, расплавленная магма. Похоже, я увидел начало мира, повсюду царили лишь два цвета, красный и черный. Для того чтобы постичь смысл представшего передо мной видения, мне был дан лишь миг. Уже в следующую секунду иные образы завладели моим сознанием, и с каждым ударом моего сердца картина полностью изменялась. Некое дерево, зеленое и золотое, возникло в огне и устремилось ввысь, в дымное небо. Оно росло, и его цветы превращались в плоды, которые падали на покрытую кипящей лавой землю. Я не успел рассмотреть, что стало с этими плодами. Движение справа от меня, едва различимое в клубах дыма, привлекло мое внимание. Неведомое животное с бледными боками, покрытыми шрамами, пронеслось мимо меня. Удары его копыт отдавались в моих внутренностях. Не успело животное исчезнуть из виду, как возникло еще одно, и еще, и еще — целое стадо, — это были не лошади, хотя и походили на них. Возможно, я создал их сам. Возможно, я выдохнул их вместе с болью, точно так же, как огонь, и скалу, и дерево. Что это — порождения моей фантазии или давние воспоминания, оживленные магией этой комнаты?

Как только эта мысль пришла мне в голову, стадо вдруг изменило направление и, грохоча копытами, устремилось прямо на меня. Я инстинктивно закрыл голову руками, словно это могло защитить мой череп от сокрушительных ударов. Однако стадо промчалось мимо, причинив мне не больше вреда, чем легкий ветерок, и умчалось прочь.

Я поднял голову. За те несколько секунд, что глаза мои были закрыты, земля чудесным образом переродилась. Теперь видения окружали меня со всех сторон. Совсем рядом прямо из воздуха, возникла змея, яркая, как цветок. Прежде чем она успела обрести законченные формы, кто-то схватил ее; вскинув глаза, я различил силуэт, напоминавший человеческий, но существо было с крыльями и сияло. В мгновение ока змея исчезла в глотке этого создания, которое вперило в меня свой огненный взор, будто решая, пригоден ли я в пищу. По всей видимости, вид у меня был не слишком аппетитный. Взмахнув огромными крыльями, существо взлетело вверх, и за ним, словно за поднимающимся театральным занавесом, открылась еще одна, не менее удивительная картина.

Теперь дерево, за рождением которого я наблюдал, во все стороны разбрасывало собственные семена. Они тут же прорастали, и через несколько мгновений передо мной стоял густой лес, темный и мрачный, как грозовая туча. Между деревьями сновали, вили гнезда, рыли норы самые разнообразные животные. Недалеко от меня застыла пятнистая антилопа, глаза ее были полны ужаса. Я оглянулся в поисках причины ее страха. Вот она: в нескольких ярдах от антилопы что-то двигалось за деревьями. Только я успел различить хищный блеск не то глаз, не то зубов, как зверь вырвался из своего укрытия и одним прыжком настиг добычу. Это был тигр невероятных размеров. Антилопа бросилась прочь, но она не могла тягаться в скорости с грозным охотником. Тигр вонзил когти в шелковистые бока жертвы и подмял ее под себя. Однако смерть антилопы не была быстрой и легкой. Тигр вспорол ей живот и впился зубами в трепещущее горло, а несчастное животное все еще сотрясалось в агонии. Я не отводил глаз от жуткого зрелища. Наконец антилопа превратилась в груду дымящегося мяса, и тигр приступил к трапезе. Лишь тогда взор мой устремился на поиски новых впечатлений.

Между деревьями что-то сверкало, и с каждой секундой сверкание становилось все ярче. Разгорался лесной пожар, пламя карабкалось по кронам и там, наверху, двигалось быстрее, чем внизу в зарослях. Обитатели леса пришли в смятение, и все — хищники бок о бок со своими жертвами — пытались спастись бегством. Те, кто жил наверху, не успевали скрыться. Огонь, стремительно перекидываясь с дерева на дерево, пожирал птиц в гнездах, обезьян на ветвях и белок в дуплах. Рядом со мной падали бесчисленные трупы, обгорелые и закопченные. Раскаленный белый пепел ковром покрывал землю.

За свою жизнь я не опасался. Я уже понял, что здесь мне ничего не угрожает. И все же увиденное привело меня в ужас. Каков был смысл этого видения? Быть может, я стал свидетелем какого-то первобытного катаклизма, изменившего облик этого мира и преобразившего мир от земли до небес? Если это так, то что вызвало эту катастрофу? Я не сомневался в том, что пожар возник не из-за естественных причин. Пламя, бушевавшее над моей головой, превратилось в подобие крыши, и под этим сверкающим сводом умирающие животные исчезали в огне. Из-за этого зрелища на глаза навернулись слезы. Чтобы не упустить подробностей новых видений, будут они ужасны или прекрасны, я поднял руку, дабы вытереть глаза, и в это мгновение услышал — точнее, ощутил — звук, который мог издать только человек. За исключением шума, который производил я сам, то было первое свидетельство человеческого присутствия, долетевшее до моего слуха с тех пор, как я вошел в комнату.

Но это было не слово, по крайней мере, я такого слова не знал. Однако в нем был смысл, мне так казалось. То, что я услышал, больше всего напоминало крик новорожденного, крик торжествующий и дерзкий. «Я здесь! — казалось, заявлял он. — Мы начинаем!»

Опираясь на руки, я приподнялся, чтобы увидеть кричавшего (я так и не смог определить, мужчина это или женщина), но пепел и дым стояли передо мной плотной завесой, сквозь которую я не различал практически ничего.

Мои руки не могли поддерживать мое грузное тело больше нескольких секунд. Но когда я, разочарованный, вновь опустился на землю, огонь над моей головой внезапно стих, наверное, он уничтожил все, что мог, и теперь ему нечем было питаться. Дым рассеялся, дождь из пепла прекратился. На расстоянии примерно двадцати ярдов от меня стояла Цезария, ее окутывало пламя, подобно огромному ослепительному цветку. Судя по ее поведению и по выражению ее лица, огонь совсем не пугал ее и не представлял для нее угрозы. Напротив. Казалось, прикосновения огненных языков доставляют ей наслаждение. Огонь ласково омывал ее, а она гладила свое тело руками, словно желая удостовериться, что пламя проникает во все поры. Волосы Цезарии, еще более черные, чем ее кожа, потрескивали и вспыхивали, из груди сочилось молоко, из глаз текли серебристые слезы, а из ее лона, которого она время от времени касалась пальцами, ручьями струилась кровь.

Я хотел отвернуться, но не мог. Она была слишком совершенной, слишком зрелой. Мне казалось, что все, увиденное прежде — земля, покрытая лавой, дерево и его плоды, мчавшееся стадо, тигр, сожравший антилопу, и крылатое существо, мелькнувшее у меня перед глазами, — исходило от женщины, которую я видел перед собой. Она их создала и уничтожила, она была омывавшим их морем и породившей их скалой.

Я решил, что видел достаточно. Отпил из предложенной мне чаши и сохранил ясность рассудка. Настало время отказаться от продолжения загадочной мистерии и обрести спасительное прибежище в земной юдоли. Мне необходимо было осмыслить и упорядочить все увиденное.

Однако путь к отступлению оказался совсем не легким. Мне с трудом удалось отвести глаза от жены моего отца, и когда я все же сделал это и оглянулся на дверь, выяснилось, что она исчезла. Видения окружали меня плотной стеной, не давая прорваться к реальности. В первый раз с начала своего приключения я вспомнил рассуждения Люмена о неотвратимости безумия, и меня охватила паника. Неужели я был столь беззаботным, что не заметил, когда здравый смысл покинул меня? И теперь мне суждено остаться в плену иллюзий, а реальный мир исчезнет для меня навсегда?

С содроганием я вспомнил койку Люмена, на которой он провел несколько месяцев, привязанный ремнями. Вспомнил я и злобу, которая вспыхивала в его глазах всякий раз, когда он рассказывал об этом. Неужели меня ждет такая же участь? Неужели видения станут для меня явью, а жизнь, в которой я был реален и даже по-своему доволен собственным существованием, превратится в недостижимую мечту? Неужели мой рассудок навсегда утратил свободу?

Я закрыл глаза, чтобы отгородиться от видений, и начал молиться, как испуганный ребенок.

— Господь всемогущий, обрати взор на раба своего. Смилуйся надо мной… Не оставь меня. Помоги мне. Прошу тебя. Прошу тебя. Избавь мой рассудок от этих видений. Я не хочу видеть этого, Господи. Я не хочу видеть этого…

Как только губы мои закончили шептать слова молитвы, я ощутил, что неведомые силы вновь готовы обрушиться на мой разум. Сверкавшее меж деревьями пламя, которое остановилось на некотором расстоянии, вновь пришло в движение.

Я быстрее зашептал слова молитвы, уверенный в том, что теперь огонь и Цезария примутся за меня.

— Спаси меня, Господи…

«Она пришла, чтобы я замолчал», — понял я вдруг. Она — часть моего безумия, она не позволит мне произносить спасительные слова молитвы и отнимет мою последнюю надежду защититься.

— Господи, прошу, услышь меня…

Я все отчетливей ощущал влияние враждебных сил — они словно пытались выхватить слова молитвы из моих уст, не дав им прозвучать.

— Поспеши, Господи, поспеши! Укажи мне выход. Не оставь меня! Прошу тебя, Боже Всемилостивый, приди мне на помощь!

— Тише, — донесся до меня голос Цезарии.

Она была совсем рядом. От нее исходил такой жар, что мне казалось, волоски у меня на шее плавятся. Открыв глаза, я осторожно взглянул через плечо. Она стояла за моей спиной в языках пламени, и ее темная плоть сияла. Язык мой прилип к нёбу, я не мог произнести ни слова.

— Я хочу…

— Я знаю… — мягко перебила она. — Знаю все. Все. Бедное дитя. Бедное заблудшее дитя. Ты хочешь вернуть утраченный разум.

— Да… — пробормотал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

— Но ты ничего не потерял, — произнесла она. — Оглянись вокруг. Видишь эти деревья? И огонь? Это все твое.

— Нет, — возразил я. — Я вижу это место в первый раз.

— Но все это жило в тебе. Много лет назад сюда пришел твой отец, чтобы найти меня. И когда ты родился, он вдохнул это в тебя.

— Вдохнул в меня… — повторил я.

— Да, все, что он видел, все, что он чувствовал. Все, что он знал, все, чем он был, и все, чем он стал… Все это вошло в твою кровь, в твои внутренности.

— Тогда почему же все это внушает мне такой ужас?

— Потому что на протяжении всей своей предшествующей жизни ты был ограничен лишь самой простой частью своего существа. Ты думал, что состоишь лишь из очевидного и осязаемого, верил лишь в то, что можно взять в руки. Но есть иные руки, дитя мое, и они держат тебя. О, эти руки, они полны тобою до краев…

Разве можно в такое поверить?

Цезария словно услышала мой невысказанный вопрос и ответила.

— Я не буду ни в чем тебя убеждать. Тебе либо придется поверить, что в этих видениях заключена величайшая мудрость, либо попытаться от них избавиться и вновь оказаться там же.

— Где оказаться?

— В своих собственных руках, где же еще, — усмехнулась она.

Похоже, она надо мной потешалась. Находила забавными мой страх и мои слезы. Но я не упрекал ее за это, какая-то часть меня тоже находила весьма забавным, что я просил защиты у Бога, которого никогда не видел, умолял избавить меня от величественного зрелища, свидетелем которого мечтал бы стать всякий истинно верующий. Но я боялся. Вновь и вновь я осознавал эту неутешительную истину: я был до смерти испуган.

— Ты можешь задать мне вопрос, — изрекла Цезария. — Ты хочешь задать мне вопрос. Спрашивай же.

— Мне стыдно. Это звучит так… по-детски.

— Мы продолжим, когда ты получишь ответ. Но прежде ты должен спросить.

— Я… мне ничего не угрожает?

— Ты говоришь о плоти? Нет, я не могу обещать безопасность твоей плоти. Но твоя бессмертная сущность… Никто и ничто не в силах уничтожить ее. Если ты просочишься сквозь свои собственные пальцы, иные, надежные, руки подхватят тебя. Я уже говорила тебе об этом.

— Да… И я… тебе верю.

— Тогда нет причин противиться приходу воспоминаний, — заявила Цезария.

И протянула мне руку. Ее обвивало множество змей, тонкие, как волоски, они переливались всеми цветами радуги, словно живые драгоценности, и извивались между ее пальцами.

— Прикоснись ко мне, — приказала Цезария.

Я взглянул на ее лицо, выражавшее безмятежное спокойствие, и вновь опустил глаза на руку, до которой должен был дотронуться.

— Не бойся, — ободрила меня Цезария. — Они не кусаются.

Я протянул руку и взял ее ладонь. Цезария не обманула меня, змеи не кусались. Но они оплетали пальцы Цезарии и мои пальцы, обвивали мою ладонь и ползли вверх по руке. Это настолько заворожило меня, что я даже не заметил, как Цезария приподняла меня и поставила на ноги. Да, я стоял, сам не понимая, как это возможно, ведь до этого момента мои ноги отказывались держать мое тело. И все же я стоял, вцепившись в руку Цезарии, и лицо ее почти касалось моего.

Не помню, чтобы я когда-нибудь находился так близко от жены моего отца. Даже в детстве, когда меня привезли из Англии, Цезария, став для меня приемной матерью, всегда держала меня на определенном расстоянии. А теперь я стоял (или мне казалось, что я стоял), почти касаясь щекой ее щеки, и чувствовал, как змеи обвивают мою руку, но я больше не обращал на них внимания, я не мог отвести глаз от лица Цезарии. Оно сияло безупречной красотой. Хотя кожа Цезарии была темна, от нее исходило непостижимое свечение, ее взгляд и рот пьянили и были запретны одновременно. Языки бушевавшего вокруг нас пламени (я больше не чувствовал жара) шевелили пряди ее роскошных волос. Ее волосы касались моей щеки, и прикосновения, при всей своей легкости, были невероятно чувственны. Ощущая ее близость, любуясь ее прекрасными чертами, я невольно представлял себе ее ласки и ее объятия. Я хотел целовать ее, владеть ею, зачать ей ребенка. Неудивительно, что отец мой был одержим ею до последней минуты, хотя их совместную жизнь и омрачали бесконечные ссоры и разочарования.

— А теперь… — заговорила Цезария.

— Да? — подхватил я. Клянусь, в этот момент я был готов ради нее на все. Я ощущал себя влюбленным. Я не мог ни в чем ей отказать.

— Забери это обратно, — произнесла она.

Я не понял, что она имеет в виду.

— Что забрать?

— Дыхание. Боль. Меня. Забери. Все это твое, Мэддокс. Забери все это обратно.

Наконец все стало на свои места. Пришло время вступить во владение всем тем, от чего я пытался отказаться, — тем, что вошло в мою кровь, хотя я и стремился это спрятать от самого себя, болью, которая, хотел я того или нет, стала неотъемлемой частью моего существа. Настало время вновь наполнить легкие тем воздухом, который я выдохнул, сделав первый шаг на пути в неведомое.

— Забери это обратно.

Мне хотелось попросить о минутной отсрочке, хотелось поговорить с ней или хотя бы еще посмотреть на нее, прежде чем мое тело будет вновь ввергнуто в пучину страданий. Но она уже высвободила свою руку из моей.

— Забери это обратно, — произнесла она в третий раз и, чтобы удостовериться, что я повиновался ей, приблизила ко мне свое лицо и выпила из меня весь воздух, в мгновение ока опустошив мои рот, глотку и легкие.

Голова у меня пошла кругом, перед глазами расплывались белые пятна, почти затуманившие мое зрение. Мое тело действовало помимо моей воли, и я, как того и требовала Цезария, вдохнул.

Последствия не заставили себя ждать, и для моего завороженного сознания они были ужасающи. Прекрасное лицо, которым я только что любовался, растворилось, словно было соткано из тумана, и мои легкие поглотили его вместе с воздухом. Я вскинул глаза, надеясь в последний раз увидеть древнее небо, прежде чем оно тоже исчезнет, но было уже поздно.

То, что недавно казалось таким реальным, в одно мгновение превратилось в ничто. Впрочем, нет, не в ничто. Все превратилось в тени, подобные тем, что я заметил, когда только вошел в эту комнату. Некоторые из них еще не совсем утратили цвет. Над моей головой проносились белые и голубые блики, а вокруг, там, где только что шумели уцелевшие в огне заросли, мелькали сотни оттенков зеленого, прямо перед собой я видел золотые отблески пламени, а на месте, где стояла жена моего отца, плясали пунцовые искры. Но в следующее мгновение игра цвета прекратилась, и взгляд мой наткнулся лишь на серые стены.

Можно было бы счесть все случившееся плодом моего воспаленного воображения, если бы не одно важное обстоятельство: я по-прежнему стоял. Какие бы силы ни привел в движение мой разум, они были достаточно могущественны, чтобы поднять меня и поставить на ноги. Я стоял, пораженный и уверенный в том, что через секунду упаду. Но секунда прошла, и другая, и третья, и минута, а я по-прежнему стоял.

Я осторожно оглянулся. Примерно в шести ярдах от себя я увидел дверь, в которую вошел столько видений назад. Рядом на боку валялось мое инвалидное кресло. Я не смел поверить, что оно мне больше не понадобится.

— Посмотрите на него, — услышал я чье-то бормотание.

Я отвел взгляд от кресла и увидел, что у двери, прислонившись к косяку, стоит Люмен. Пока я был в комнате, он разжился новой порцией алкоголя. В руках он держал уже не бутылку, а графин. У него был остекленевший взгляд изрядно выпившего человека.

— Ты стоишь, — пробормотал он. — Как это у тебя получается?

— Сам не знаю, — признался я. — Не понимаю, почему я не падаю.

— Может, ты и ходить можешь?

— Не знаю. Не пробовал.

— Боже, так попробуй, парень.

Я взглянул на собственные ноги, которые в течение ста тридцати лет отказывались мне подчиняться.

— Ну, пошли, — пробормотал я себе под нос.

И мои ноги двинулись. Поначалу передвигать их было нелегко, но они двигались. Сперва я шагнул левой, потом правой и повернулся лицом к Люмену и двери.

На этом я не остановился. Я шел, тяжело дыша и вытянув перед собой руки на тот случай, если ноги откажут и я упаду. Но ноги не подвели. Когда Цезария подняла меня с земли, случилось чудо. Ее воля, а может, и моя или соединение ее воли с моей исцелили меня. Теперь я мог ходить и делал широкие уверенные шаги. Со временем я смогу и бегать. Я посещу все места, о которых вспоминал, сидя в инвалидном кресле. Пройдусь по знакомым дорогам, поброжу по болотам, по садам за коптильней Люмена, схожу на могилу отца в опустевших конюшнях.

Но сейчас я был счастлив, что смог сам добраться до двери. В порыве радости я заключил Люмена в объятия. На глазах моих выступили слезы, и я не мог, да и не пытался удержать их.

— Спасибо, — поблагодарил я его.

Когда я обнял его, он обнял меня в ответ и уткнулся лицом мне в шею. Он тоже всхлипывал, хотя причина его слез была мне непонятна.

— За что ты благодаришь меня? — спросил он.

— За то, что ты придал мне смелости, — пояснил я. — За то, что убедил войти сюда.

— Ты не жалеешь об этом?

Я рассмеялся, коснулся его щеки ладонью и взглянул в затуманенные алкоголем и слезами глаза.

— Нет, брат, не жалею. Нисколько.

— Но ты ведь там едва не свихнулся?

— Вроде того.

— И ты наверняка меня проклинал?

— Со страшной силой.

— Но мучения стоили того?

— Несомненно.

Люмен помолчал, обдумывая следующий вопрос.

— Тебе не кажется, что это отличный повод для двух братьев сесть и как следует напиться?

— С большим удовольствием.

Глава 9

Что мне предстоит сделать в оставшееся время? Все то, что я обязан сделать.

Я до сих пор не отдаю себе отчета в том, насколько велики мои знания, знаю лишь, что они огромны. В глубинах моего сознания скрывались тайны, о существовании которых я раньше не подозревал. Я жил словно в тесной клетке своих убогих представлений о мире и не обращал внимания на неведомый и несказанно богатый мир, лежавший за стенами этой клетки. Я боялся отправиться в этот мир. Находясь в плену самообмана, я воображал себя маленьким королем и не переступал границ собственных владений из страха потерять значимость. Осмелюсь сказать, что большинство людей живет в своих жалких мирках. Чтобы изменить это, необходимо глубокое потрясение, которое заставит вас открыть глаза на восхитительное разнообразие вашей сущности.

Мои глаза теперь были открыты, и я знал, что это наложило на меня огромную ответственность. Я был обязан написать обо всем, что видел, я должен был облечь в слова то, что вы теперь читаете на этих страницах.

Мог ли я справиться с таким грузом ответственности? С радостью. Наконец я получил ответ на вопрос, что соединяет все нити истории, которую я собираюсь поведать. Я сам служил связующим звеном. Я не был бесстрастным повествователем, рассказывающим о чужих жизнях и чужой любви. Я был и я есть сама история, ее хранитель, ее голос, ее музыка. Может, вам все это и не покажется таким уж великим откровением. Но для меня теперь все изменилось. С потрясающей ясностью я осознал, кем я был прежде. И в первый раз за всю свою жизнь понял, кто я есть. Знал я также и то, кем мне предстоит стать, и это тревожило меня.

Я расскажу вам не только о мире живых людей, но и о животных, и тех, кто все еще странствует по этой земле, хотя их земная жизнь прекратилась. Я расскажу не только о созданиях Божьих, но и о тех, кто создал себя силой собственной воли и желаний. Я поведаю о делах святых и нечестивых, не делая различия между ними, ибо порой я сам не понимаю этого различия.

В глубине души я знаю, что просто хочу завлечь вас, показать вам открывшийся мне мир, чтобы хаос уступил место порядку. В этом мире ничто не происходит по воле случая. Мы рождаемся совсем не случайно, на то есть веские причины, хотя мы их и не понимаем. Даже душа младенца, прожившего всего час, была послана в этот мир с определенной целью, теперь я это знаю. И мой долг убедить вас в том же. Некоторые страницы моей книги воспроизведут эпохальные события — войны, мятежи, расцвет и падение династий. Допускаю, что порой эти события могут показаться вам не имеющими отношения к основному моему повествованию, и вы удивитесь — зачем рассказ о них помещен на этих страницах. Но призываю вас к терпению, доверьтесь мне. Разумно будет считать эти фрагменты чем-то вроде стружки, которую столяр выметает из своей мастерской, закончив большую работу. Заказ выполнен и отправился к своему владельцу, однако, рассматривая обрезки дерева, мы можем немало узнать о процессе создания шедевра. Мы поймем, когда мастер замер в нерешительности, а когда с уверенностью принялся за дело, несколькими движениями придав своему созданию законченную форму. На первый взгляд деревянные стружки кажутся ненужным мусором, но они неотъемлемая часть великой работы, помогающая постичь ее смысл и значение.

В поисках этих стружек я не буду ограничивать себя границами дома и имения. Оставив «L'Enfant», мы с вами, читатель, посетим величайшие города мира: Нью-Йорк и Вашингтон, Париж и Лондон, и дальше на восток — легендарный и более древний, чем любой из вышеупомянутых городов, город Самарканд, чьи разрушающиеся дворцы и мечети по-прежнему открыты путникам Шелкового Пути. Вас утомили города? Тогда нас ждут царство дикой природы, Гавайские острова и горы Японии, непроходимые леса, где все еще лежат останки жертв Гражданской войны, и морские глубины, которые обходят стороной даже бывалые моряки. Все это проникнуто поэзией: города, сверкающие огнями, и города, лежащие в руинах, бескрайняя водная гладь и песчаные просторы пустыни — все это мы увидим вместе с вами. Я покажу вам все, что есть в этом мире.

Да, все: пророков, поэтов, солдат, собак, птиц, рыб, влюбленных, монархов, нищих, призраков. Ничто и никто не ускользнет от моего внимания. Я покажу вам божественную природу вселенной и красоту того, что мы называем грязью.

Подождите! О чем я? Настоящее безумие — обещать все это. Это самоубийственно. Я сам обрекаю себя на провал. Но именно этого я и хочу. Если в процессе создания книги я выставлю себя несчастным сумасбродом — что ж, таково мое желание.

Я хочу подарить вам блаженство, мое собственное блаженство среди многих блаженств, наполняющих этот мир. Еще я открою вам отчаяние. Без всяких колебаний я обещаю, что вы узнаете подлинное отчаяние. Отчаяние настолько глубокое, что на душе у вас станет легче, ибо вы узнаете, что другие страдают сильнее, чем вы.

И к какому же финалу все это придет? Что будет после всех моих откровений и провалов? Если честно, не имею ни малейшего представления.

Сидя в своей комнате, глядя на лужайку за окном, я размышляю о том, насколько далек от наших маленьких странных владений чужой враждебный мир. Неделя пути? Месяц? Год? Уверен, никто из нас, здесь живущих, не знает ответа на этот вопрос. Даже Цезария, несмотря на свой пророческий дар, не сможет сказать мне, когда враги настигнут нас. Все, что я знаю, — они непременно придут. Должны прийти, ради всех нас. Я больше не считаю этот дом благословенным приютом волшебства. Возможно, он был таковым. Но теперь наступили дни упадка, былая слава сменилась разложением. Льщу себя надеждой, что его ожидает достойный конец, однако если выйдет иначе, значит, так тому и быть.

Все, что мне нужно, это время, чтобы околдовать вас, увлечь своим рассказом. А потом я уйду в историю, как и этот дом. Я не удивлюсь, если мы вместе с этим домом окончим свои дни на дне болота. И, честно говоря, это совсем не страшит меня, если я к тому времени успею завершить свой труд.

Завершить все то, что я должен сделать.

* * *

Наконец мы подошли к началу.

Но с чего начать? Может, с Рэйчел Палленберг, сочетавшейся браком с Митчеллом Монро Гири, одним из самых красивых и могущественных мужчин Америки? Рассказывать ли о ее внезапном горе, о том, как она, заблудившись, кружила в автомобиле в своем родном маленьком городке в штате Огайо, где она выросла? Бедная Рэйчел. Она лишилась не только мужа, но и нескольких домов и квартир и возможности вести образ жизни, возбуждающий зависть у девяноста девяти процентов населения (оставшийся процент сам ведет подобную жизнь и на собственном опыте знает, насколько она безрадостна). Ей пришлось вернуться в родной дом, где она поняла, что стала там чужой. Ее стал мучить вопрос, какому миру она теперь принадлежит.

Да, неплохое могло бы получиться начало. Рэйчел так человечна, ее мечты и терзания легко понять. Однако я опасаюсь, что подобное начало вынудит меня излишне увлечься современностью. Пожалуй, следует начать с мистической нотки и открыть картины далекого прошлого, относящиеся к тем временам, когда легенды были явью.

Так что оставим пока Рэйчел. Она скоро появится на этих страницах, но не сейчас.

Я начну с Галили. Да, с Галили. С моего Галили, который соединял и до сих пор соединяет в себе множество лиц: он и обожаемый сын, и возлюбленный огромного множества женщин (и немалого числа мужчин), он и кораблестроитель, и моряк, и ковбой, игрок и сводник, он малодушен, лжив и невинен одновременно. Таков мой Галили.

Однако начну я не с рассказа о его великих путешествиях и не с его пресловутых любовных похождений. Начну я с того дня, когда он был окрещен. До того как я вошел в небесную комнату, события этого дня были мне неведомы. Но ныне они известны мне не хуже, чем события моей собственной жизни. А может быть, и лучше, ибо всего день прошел с тех пор, как я покинул таинственную обитель прошлого, и воспоминания об открывшемся мне чрезвычайно живы и отчетливы.

Часть II СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО

Глава 1

Две души, древние, как свод небесный, спустились на морской берег в полдень много столетий назад. Они вышли из леса, который в те далекие дни простирался до самой кромки Каспийского моря, и сопровождал их дружный лай волков. Дремучие заросли были столь густы и пользовались столь дурной славой, что ни один здравомыслящий человек не осмеливался углубиться туда дальше чем на расстояние броска камня. Люди боялись не волков, обитавших среди деревьев, не медведей и не змей. Там царили иные порядки бытия, этот лес был создан не Богом, а другим существом, которому никогда не будет даровано прощение, существом, что стояло рядом с Создателем, как тень стоит рядом со светом.

Среди местных жителей ходило немало легенд об этих нечестивых созданиях, хотя их передавали друг другу лишь шепотом, при закрытых дверях. То были легенды о созданиях, что скрываются в древесных ветвях, заманивают детей в чащу и пожирают их, созданиях, которые сидят у зловонных болот и украшают себя внутренностями убитых влюбленных. И не было на побережье рассказчика, который даже под страхом самого жестокого наказания отказался бы украсить эти истории новыми подробностями. Легенды порождали легенды, еще более жуткие; неудивительно, что мужчины, женщины и дети, живущие на узкой полосе между морем и зловещей чащей, проводили свой недолгий век в постоянном страхе.

Даже в полдень, когда прозрачный воздух едва не звенит от жары, а небо сверкает, словно бок огромной рыбы, когда свет так ярок, что ни один демон не решится высунуть свою морду, страх царил повсюду.

Дабы убедиться в этом, читатель, присоединимся к четырем рыбакам, которые в тот день чинили сети на берегу, готовясь к вечерней ловле. Все четверо пребывали в крайнем беспокойстве еще до того, как волки завели свою песню.

Старшим из четверых был некто Кекмет, выглядел он лет на шестьдесят, хотя ему не исполнилось еще и сорока. Если на протяжении своей жизни он и знавал радость, она не оставила никаких следов на его обветренном, изборожденном морщинами лице. Он всегда был нахмуренный, на более приветливое выражение он был неспособен.

— Похоже, ты задницей думаешь, — процедил он, обращаясь к самому молодому из четверых, юноше по имени Зелим, который в свои шестнадцать лет уже успел потерять жену — свою двоюродную сестру, умершую от выкидыша. Зелим заслужил отповедь Кекмета, заявив, что раз здесь, на побережье, жизнь так тяжела, не лучше ли им собрать свои пожитки и поискать счастья где-нибудь в другом месте.

— Нам некуда идти, — сказал юноше Кекмет.

— Мой отец как-то был в Самарканде, — возразил Зелим. — Он рассказывал, что этот город похож на чудесный сон.

— Это и был сон, — вступил в разговор еще один рыбак, работавший рядом с Кекметом. — Если твой отец и видел Самарканд, то только во сне. Или спьяну ему померещилось.

Сказав это, мужчина, которого звали Хасан, взял кувшин с местным, скверно пахнущим алкогольным напитком из кислого молока, к которому он регулярно прикладывался в течение дня. Он жадно отхлебнул, и струйки вонючей жидкости потекли по его засаленной бороде, а затем передал кувшин четвертому мужчине, которого звали Бару. По сравнению со своими костлявыми односельчанами Бару был чудовищно толст и вспыльчив. Он шумно отпил из кувшина и поставил его рядом с собой. Хасан не стал требовать свой кувшин обратно. Он знал, что с Бару лучше не связываться.

— Мой отец… — снова начал Зелим.

— Никогда не ездил в Самарканд, — перебил старик Кекмет, и его недовольный тон ясно давал понять, что он не желает возвращаться к пустому разговору.

Но Зелим был полон решимости защитить репутацию своего покойного отца. Он горячо любил Зелима Старшего, который утонул четыре весны назад, когда внезапный шквал опрокинул его лодку. Сын не сомневался в том, что все рассказы отца о бесчисленных красотах Самарканда были правдой.

— Когда-нибудь я брошу все и уйду отсюда, — заявил Зелим. — А вы останетесь гнить здесь.

— Ради Бога, катись, — проворчал жирный Бару. — А то у меня уже в ушах звенит от твоей болтовни. Как баба.

Не успел он закончить свою оскорбительную тираду, как Зелим уже подскочил к нему, потрясая кулаками перед круглой красной физиономией обидчика. Он готов был терпеть насмешки старших, но Бару перегнул палку.

— Я не баба! — крикнул юноша и ударил Бару в нос, кровь хлынула ручьем.

Два других рыбака невозмутимо наблюдали за потасовкой. В деревне было не принято вмешиваться в чужие споры. Люди вольны были осыпать друг друга оскорблениями и тумаками, а окружающие или отводили взор, или радовались незатейливому развлечению. Ну и что, что прольется кровь или изнасилуют какую-нибудь женщину. Такова жизнь.

Кроме того, толстяк Бару вполне мог сам за себя постоять. Злобы ему было не занимать, силы тоже; набросившись на Зелима, он с легкостью сбил его с ног, отбросил на несколько шагов и, переведя дух, вперевалку направился к юноше, явно собираясь как следует проучить его.

— Сейчас я тебе яйца оторву, хрен собачий! — прорычал он. — Мне уже осточертело слушать всякие небылицы про тебя и этого дохлого пса, твоего отца. Он дураком родился и дураком помер.

С этими словами он встал между ног Зелима, словно намереваясь привести свою угрозу в исполнение, но Зелим ухитрился заехать пяткой в расквашенный нос своего врага. Бару взвыл, но и не подумал отступить. Вцепившись мертвой хваткой в ногу Зелима, он принялся дергать ее из стороны в сторону. Он, несомненно, сломал бы своей жертве лодыжку и оставил бы юношу калекой на всю жизнь, если бы Зелим не сумел дотянуться до весла, лежавшего неподалеку от лодки. Бару, с упоением пытавшийся сломать ногу своего противника, не заметил его маневра. Желая полюбоваться гримасой боли на лице своей жертвы, он наконец поднял глаза, но увидел лишь весло, стремительно опускавшееся на его голову. Увернуться он не успел. Мощный удар лишил Бару полудюжины последних здоровых зубов. Он рухнул на песок, выпустив ногу Зелима, и остался лежать, закрывая изуродованное лицо руками; сквозь жирные пальцы сочилась кровь и доносились проклятия.

Но Зелим этим не удовольствовался. Юноша вскочил и вскрикнул, встав на поврежденную ногу, затем доковылял до распростертого на песке тела Бару и уселся прямо на его выпирающее горой брюхо. Оглушенный Бару уже не пытался защищаться. Зелим разорвал на нем рубашку, обнажив обвисшие складки плоти.

— Так, значит, я баба? — прорычал Зелим. Бару в ответ лишь стонал. Зелим сгреб ладонью его жирную грудь. — Таких здоровенных сисек, как у тебя, я не видал ни у одной бабы. — И он наградил Бару шлепком. — Ты согласен с тем, что у тебя есть сиськи? — Бару опять застонал, но Зелиму этого было мало. — Согласен? — повторил он и оторвал руки Бару от лица, превратившегося в кровавое месиво. — Ты меня слышишь?

— Да, — просипел Бару.

— Тогда скажи. Скажи про свои сиськи.

— У меня… есть… сиськи.

Зелим плюнул в окровавленное лицо своего врага и поднялся на ноги. Внезапно он почувствовал приступ тошноты, но блевать на глазах у остальных рыбаков он не мог. Юноша презирал их.

Повернувшись, он наткнулся на невозмутимый взгляд Хасана.

— Хорошо ты его отделал, — одобрительно заметил рыбак. — Хочешь выпить?

Зелим презрительно оттолкнул протянутый кувшин и устремил взгляд вдаль, на побережье, тянувшееся за рядами лодок. Его нога горела, но юноша был полон решимости уйти, не показав своей слабости перед односельчанами.

— Мы не закончили с сетями, — крикнул Кекмет, когда Зелим захромал прочь.

Однако Зелим не обернулся. Его не заботили ни сети, ни лодки, ни предстоящая рыбная ловля. Ему было плевать на Бару, на старика Кекмета и пьяницу Хасана. В этот момент ему было плевать даже насебя самого. Он вовсе не гордился тем, что расправился с Бару, но и не стыдился этого. Дело было сделано, и теперь он хотел лишь поскорее забыть о случившемся. Вырыть себе глубокую нору в песке, прохладную, влажную нору, устроиться там и забыть обо всем. Уже более сотни ярдов отделяло юношу от рыбаков, когда до него донеслись крики Хасана, и, хотя слов он не разобрал, голос был полон такой тревоги, что Зелим невольно оглянулся. Хасан вскочил на ноги и пристально вглядывался в деревья, стоявшие в отдалении. Проследив за его взглядом, Зелим увидел, как целая туча птиц поднялась с ветвей и с криком кружила над кронами. Зрелище, бесспорно, было необычное, но оно вряд ли привлекло бы внимание Зелима, если бы в следующее мгновение он не услышал лай волков и не увидел, как из зарослей вышли две фигуры. От них и от рыбаков юношу отделяло примерно одинаковое расстояние, он замер, не желая искать защиты у старого Кекмета и прочих, и, остерегаясь, приблизился к незнакомцам. Те же вышли из леса так уверенно и спокойно, словно его заросли не таили никаких опасностей, и, улыбаясь, направились к искрящейся на солнце воде.

Глава 2

Присмотревшись, Зелим решил, что путники не опасны. На них было приятно смотреть, внешность их выгодно отличалась от грубой наружности его товарищей-рыбаков. Легкость их поступи свидетельствовала о незаурядной силе, а также о том, что ноги их не знали переломов, болезней и разрушительного воздействия возраста. В представлении Зелима именно так должны были выглядеть царь и царица, только что оставившие свой прохладный дворец, где они купались в благовонных маслах. Их кожа, такая разная по цвету (никогда прежде Зелиму не доводилось встречать людей с такой темной кожей, как у женщины, и с такой светлой, как у мужчины), блестела в солнечных лучах. У обоих были длинные волосы, и некоторые пряди, заплетенные в косы, походили на змей, извивавшихся в пышных шевелюрах. Все это было достаточно необычно, но и это было не все. Зелима потрясла невероятная насыщенность красок их одежд. Никогда, даже во сне или в мечтах, он не видел заката столь багряного, как эти одеяния, не видел у птиц таких ярких зеленых перьев. Их одежды почти касались земли и были широки и просторны, но Зелиму казалось, что он различает под складками очертания восхитительных тел, ему нестерпимо захотелось увидеть путников обнаженными. И, осознав свое желание, он не почувствовал стыда, он рассматривал незнакомцев безбоязненно, не думая о том, что такое откровенное внимание может вызвать их гнев. Столь совершенная красота должна быть готова к поклонению и восторгу.

С той минуты, как взгляд его упал на чудесную пару, Зелим словно прирос к земле, а путники, шествуя к воде, постепенно приближались к нему, и по мере того, как сокращалось разделяющее их расстояние, взгляду юноши открывались все новые удивительные подробности. Он заметил, например, что шея, лодыжки и запястья женщины украшены многочисленными ожерельями и браслетами из камней не менее темных, чем ее кожа, но переливающихся всеми цветами радуги. У мужчины были свои украшения: сквозь разрезы в одежде были видны его могучие бедра, покрытые нарисованными или вытатуированными изысканными узорами.

Но самую удивительную деталь Зелим различил лишь тогда, когда всего несколько шагов отделяло странников от кромки воды. Улыбнувшись своему спутнику, женщина с величайшей нежностью извлекла из складок одеяния крошечного младенца. Ребенок, оторванный от материнской груди, тут же заплакал, и отец и мать, склонившись над ним, принялись ласково уговаривать его, и вскоре малыш затих. Видел ли свет более счастливого младенца, подумал Зелим. Его баюкают прекрасные руки, над ним склоняются прекрасные лица, и душа его, несомненно, уже знает о своем благородном происхождении. Зелим не мог представить себе большего счастья.

Успокоив ребенка, родители о чем-то заговорили между собой. Беседа была не из приятных. Судя по яростным взглядам, которыми они обменивались, по их нахмуренным лицам и недовольным жестам, у них произошла размолвка.

Они уже не замечали ребенка, на которого только что изливали потоки любви и ласки, ссора разгоралась. Пожалуй, лучше здесь не задерживаться, подумал Зелим в первый раз с тех пор, как увидел диковинных путников. Если кто-то из этой парочки — или, не дай бог, оба — выйдет из себя, страшно подумать, к чему это может привести. Но несмотря на свой страх, Зелим не мог отвести глаз от сцены, которая разыгрывалась перед ним. Он сознавал, что, как бы ни было опасно оставаться и наблюдать за их ссорой, это ничто по сравнению с горечью, которую ему придется испытать, если он покинет место действия. Вряд ли мир еще раз будет столь благосклонен и снова откроет ему подобное зрелище. То, что он смог полюбоваться этими людьми, — счастье, дарованное ему не по заслугам. Если он, гонимый страхом, поспешит прочь, значит, он ничтожный глупец, и ему нечего трястись за свою жалкую жизнь. Значит, он заслуживает смерти, и подарок судьбы, достойный лишь храбреца, был напрасным. Нет, Зелим покажет судьбе, на что он способен, и не упустит своего случая. Какая, бы опасность ему ни грозила, он не двинется с места и будет смотреть во все глаза, об увиденном он расскажет детям, а те, когда придет пора, расскажут детям своих детей.

Но не успели все эти мысли пронестись у него в голове, как ссора улеглась так же внезапно, как и началась. И тут Зелим пожалел, что вовремя не унес ноги. Женщина вновь занялась ребенком, а ее супруг, во время ссоры стоявший к юноше спиной, бросил взгляд через плечо, увидел Зелима и поманил его.

Зелим не двинулся. Ноги отказывались служить ему, а все его внутренности трепетали, он прилагал героические усилия, чтобы не намочить штаны. Он вдруг перестал думать о том, что расскажет своим детям. Все, что он хотел, — чтобы песок под ногами расступился и скрыл его в прохладной темноте, там, где его не отыщет взгляд этого человека. Тем временем женщина усугубила положение, обнажив грудь и дав ее ребенку. Ее грудь была роскошной, пышной, восхитительной. Зелим понимал, что пожирать похотливым взглядом женщину на глазах мужа, по меньшей мере, неразумно, но ничего не мог с собой поделать.

Мужчина вновь поманил пальцем Зелима и на этот раз окликнул его.

— Подойди, рыбак, — произнес он негромко, но Зелиму показалось, будто этот приказ прозвучал над самым его ухом. — Не бойся, — ободрил мужчина.

— Не могу, — пролепетал Зелим, так как ноги его по-прежнему не желали подчиняться.

Но прежде чем слова эти сорвались с губ юноши, его тело откликнулось на призыв незнакомца. Мускулы, несколько мгновений назад непокорные и непослушные, сами понесли его, не дожидаясь, пока сознание Зелима отдаст им распоряжение. Мужчина удовлетворенно улыбнулся, наблюдая за этим доказательством могущества своей воли, и, несмотря на весь свой трепет, Зелим улыбнулся в ответ. Должно быть, прочие рыбаки, если они до сих пор наблюдают за ним, восхищаются его смелостью, подумал юноша.

Женщина, устроив ребенка у груди, тоже не сводила глаз с Зелима, хотя в отличие от мужчины взгляд ее был далеко не приветливым. Зелим мог лишь догадываться о том, какое сияние исходит от ее лица, когда она пребывает в хорошем настроении. Даже сейчас, когда что-то тревожило ее, сияние это казалось ослепительным.

Примерно в шести шагах от супругов Зелим остановился, хотя мужчина не приказывал ему поступить так.

— Как тебя зовут, рыбак? — осведомился незнакомец.

Прежде чем Зелим успел ответить, вмешалась женщина.

— Я не собираюсь называть его именем, пригодным лишь для рыбака, — заявила она.

— Лучше носить имя рыбака, чем вовсе не иметь имени, — возразил ее муж.

— Нет, — отрезала женщина. — Ему нужно имя воина. А другое ему не подходит.

— Но возможно, он не станет воином.

— Рыбаком он точно не станет, — упорствовала женщина.

Мужчина пожал плечами. Во время этой перепалки улыбка, игравшая на его лице, погасла, женщина явно выводила его из терпения.

— Назови же свое имя, — обратилась она к Зелиму.

— Зелим.

— Теперь ты понял? — Она перевела взгляд на мужа. — Зелим! Неужели мы назовем наше дитя Зелимом?

Мужчина посмотрел вниз, на ребенка, с упоением сосущего материнскую грудь.

— Пока что мы не можем сказать, какой удел его ожидает, — изрек он и вновь обратился к Зелиму. — Твое имя приносит тебе счастье?

— Счастье? — переспросил недоумевающий Зелим.

— Он хочет знать, пользуешься ли ты успехом у женщин, — пояснила женщина.

— Это очень важное обстоятельство, — кивнул головой мужчина. — Если имя приносит удачу и успех у женщин, мальчик будет нам за него благодарен. — Он пристально посмотрел на Зелима.

— Ты удачливый человек?

— Я бы так не сказал, — пробормотал юноша.

— А как насчет женщин?

— Я был женат на своей двоюродной сестре. Она недавно умерла.

— В таком браке нет ничего позорного. Мой брат женился на своей сводной сестре, и я не знаю более счастливой пары.

Сказав это, мужчина бросил беглый взгляд на жену, однако она массировала грудь, чтобы усилить приток молока, и была всецело поглощена этим занятием.

— Но, насколько я понимаю, моя жена желает большего. Не сочти это за обиду, дружище. Зелим — замечательное имя. Тебе нечего его стыдиться.

— Значит, я могу идти?

Мужчина пожал плечами.

— Наверное, тебе пора ловить рыбу, не так ли?

— По правде говоря, я ненавижу ловить рыбу, — заявил Зелим, сам себе удивляясь, он никому не решался признаться в этом, а тут вдруг открыл душу двум незнакомцам. — Все люди в Атве говорят только об этой проклятой рыбе и ни о чем другом.

Женщина, до сих пор нежно глядевшая на свое безымянное дитя, вскинула глаза.

— В Атве? — переспросила она.

— Да. Атва — так называется…

— Ваша деревня, — перебила она. — Да, я поняла. — И она несколько раз повторила это слово, будто пробуя его на вкус. — Ат. Ва. Ат. Ва.

Потом она заметила, обращаясь к своему супругу:

— Это имя звучит просто и красиво. Ты не сможешь его испортить. Не сможешь использовать его в своих играх. Теперь настал черед мужчины удивляться.

— Ты хочешь назвать нашего сына в честь какой-то рыбачьей деревушки? — недоуменно спросил он.

— Никто никогда не узнает, откуда взялось это имя, — возразила женщина. — Мне нравится, как оно звучит, и это важнее всего. Посмотри, мальчику тоже нравится. Он улыбается.

— Он улыбается, потому что сосет твою грудь, — пробурчал мужчина. — На его месте я бы тоже улыбался.

Зелим не смог удержаться от смеха. Ему казалось чрезвычайно забавным, что эти двое, создания во всех отношениях поразительные, препираются друг с другом, словно самые обыкновенные муж и жена.

— Но если тебе так уж захотелось назвать его Атва, я не буду противиться твоему желанию, жена, — заявил мужчина. — Поступай по-своему.

— Ты сам знаешь, мне лучше не перечить, — кивнула женщина.

— Видишь, как она со мной обращается? — спросил мужчина, поворачиваясь к Зелиму. — Я выполняю все ее желания, а она даже не дает себе труда поблагодарить меня.

Легкая улыбка тронула его губы, когда он произносил эти слова, он явно был рад, что споры насчет имени окончены.

— Ну, Зелим, благодарю тебя за помощь.

— Мы все благодарны тебе, — подала голос женщина. — И особенно Атва. Мы желаем тебе счастливой жизни, богатства и удачи.

— Спасибо, — пробормотал Зелим.

— А теперь извини, нам придется расстаться, — произнес мужчина. — Мы должны окрестить ребенка.

Глава 3

После того как необычайное семейство побывало на побережье поблизости от Атвы, жизнь Зелима изменилась.

Юноша оказался в центре внимания, расспросам не было конца. Сначала старый Кекмет выпытал у него все о разговоре с путниками, потом настал черед жителей деревни. И на все вопросы Зелим отвечал лишь правду, простодушно и без утайки. И все же в глубине души он чувствовал, что правда заключается отнюдь не в нескольких фразах, которыми он обменялся с удивительными супругами во время достопамятной встречи на берегу. В присутствии этой пары он ощущал нечто чудесное, невыразимое словами, запас которых у него был весьма скуден. Да, по правде говоря, он и не стремился облечь свои ощущения в слова. Пережитое принадлежало только ему, и он вовсе не горел желанием поделиться с любопытными. Единственным человеком, от которого он не утаил бы ничего, был его покойный отец. Конечно, старый Зелим сумел бы его понять, он подсказал бы сыну нужные слова, а если слов этих оказалось бы недостаточно, кивнул бы головой и произнес: «То же самое случилось со мной в Самарканде». Так он обычно отвечал на все рассказы о диковинных и невероятных событиях. «То же самое случилось со мной в Самарканде…»

Возможно, жители деревни догадались, что Зелим что-то скрывает от них, ибо он заметил несомненную перемену в отношении к себе односельчан. Люди, которые всегда были с ним добры и приветливы, теперь отвечали на его улыбку растерянными взглядами, а то и вовсе отворачивались, делая вид, что не заметили юношу. Другие, в особенности женщины, выражали свою неприязнь еще более откровенно. Нередко он слышал, как односельчане упоминают его имя в разговорах, а за этим непременно следует смачный плевок, словно даже звуки его имени имеют мерзкий вкус.

Наконец старый Кекмет открыл ему, какие слухи ходят о нем в деревне.

— Люди говорят, ты наводишь на нас порчу, — сообщил он.

Это предположение показалось Зелиму настолько несуразным, что он не удержался от смеха. Но Кекмет и не думал шутить.

— Этот слух пустил Бару. После того как ты расквасил его жирную рожу, он тебя ненавидит. И теперь мстит.

— Но какой слух? Что он выдумал?

— Он сказал, что ты обменялся тайными знаками с демонами…

— С какими такими демонами?

— Бару утверждает, что те люди на берегу были демонами. Будь это иначе, они не вышли бы живыми из леса. Значит, они не похожи на нас. Они живут в лесу, вместе со всякой нечистью. Вот что он говорит.

— И все верят этой болтовне?

На этот вопрос Кекмет ответил молчанием.

— Ты что, тоже веришь?

Кекмет отвернул голову и уставился на поблескивающую кромку воды.

— За свою жизнь я повидал немало странного, — произнес он, и голос его неожиданно смягчился. — Особенно в море. Порой в воде я замечал нечто такое… В общем, не хотелось бы мне, чтобы оно попало в мои сети. Да и в небе тоже… Иногда кажется, за тучами словно кто-то скрывается. — Кекмет пожал плечами. — Я сам не знаю, чему верить, а чему нет. Да и не так важно, где здесь правда, где ложь. Бару сказал то, что взбрело ему в голову, и люди ему поверили.

— И что мне теперь делать?

— Ты можешь остаться здесь и ждать. Надеяться, что вскоре все эти разговоры забудутся. А можешь уйти.

— Куда?

— Куда хочешь. — Кекмет пристально взглянул на Зелима. — Если ты спрашиваешь моего совета, отвечу так: вам с Бару не ужиться в одной деревне.

На этом разговор окончился. Кекмет, кивнув головой на прощание, ушел, оставив Зелима выбирать, какая из двух возможностей кажется ему предпочтительнее. Честно говоря, ни тот, ни другой путь не манил юношу. Если он останется в деревне, Бару, несомненно, продолжит натравливать на него односельчан, и жизнь Зелима станет невыносимой. Но покинуть родной дом, который он не покидал никогда, оставить этот песчаный берег, скалы и дома, сбившиеся в беспорядочную кучу, и ринуться в огромный мир, о котором он не имел ни малейшего понятия, — для столь решительного поступка требовалось мужества больше, чем было у Зелима. Он вспоминал рассказы отца обо всех трудностях и испытаниях, которые тот претерпел по дороге в Самарканд, о кошмарах пустыни, бандитских шайках и коварных джиннах. Нет, Зелим был не готов к встрече с такими опасностями, душой его владел страх.

Так прошел месяц. Зелиму удалось убедить себя, что односельчане стали относиться к нему дружелюбнее. Как-то раз он даже различил подобие улыбки на лице одной из женщин. Так что все складывалось не так плохо, как полагал старый Кекмет. Пройдет еще немного времени, и жители деревни убедятся в нелепости собственных подозрений. Ему лишь следует быть осмотрительнее и не давать повода для новых слухов.

Так рассуждал Зелим. Но он забыл о судьбе, которая подчас смешивает все людские расчеты.

А произошло вот что. После встречи на берегу Зелим был вынужден выходить в море в одиночестве, никто не желал делить с ним лодку. Неизбежным следствием этого был ничтожный улов, которым ему теперь приходилось довольствоваться. Обходясь без товарищей, он уже не мог забросить сеть так далеко, как прежде. Но в тот день, хотя он, как всегда, рыбачил один, ему улыбнулась удача. Вытащив сеть, Зелим с радостью увидел, что она полна рыбы; веселый и довольный, он направился к берегу. На берегу несколько рыбаков уже выгружали добычу, и у воды собралось немало жителей деревни, так что, когда Зелим причалил и вытащил из лодки сеть, на него устремилось множество любопытных глаз.

В тот день в сеть Зелима попались и лангусты, и камбала, и даже небольшой осетр. А внизу трепыхалась диковинная рыба, Зелим никогда прежде такой не видел — она все еще билась так отчаянно, словно обладала неиссякаемым запасом жизненных сил. Она была крупнее прочих, и плавники ее отливали не серебром, а пурпуром. Странная добыча сразу привлекла внимание. Одна из женщин, стоявших на берегу, во всеуслышанье заявила — это не что иное, как рыба-демон.

— Взгляните только, как эта тварь на нас смотрит! — закричала она, и голос ее задрожал от испуга. — О Господи, спаси, как она на нас смотрит!

Зелим ничего не ответил, ибо взгляд неведомой рыбы тревожил его не меньше, чем женщину. Ему казалось, что она пристально наблюдает за людьми своими раскосыми глазами, словно хочет сказать: рано или поздно вы все умрете, как сейчас умираю я, рано или поздно все вы будете биться в последней агонии и отчаянно хватать ртом воздух.

Паника, охватившая женщину, передалась всем собравшимся на берегу. Дети подняли плач, и взрослые приказали им бежать прочь и ни в коем случае не оглядываться на рыбину и на Зелима, который осмелился притащить эту тварь на берег.

— Я тут ни при чем, — пытался оправдаться юноша. — Она просто попала в мою сеть.

— Но почему она попала именно в твою сеть? — пропищал Бару, проталкиваясь между наиболее храбрыми односельчанами, оставшимися на берегу. — Я скажу тебе, почему! — изрек он, указывая пухлым пальцем на Зелима. — Она хочет быть с тобой.

— Рыба хочет быть со мной? — переспросил Зелим. Слова Бару показались ему такими нелепыми, что он рассмеялся, но смеялся он один. Остальные же не сводили глаз с обвинителя и с жуткой улики — рыба все еще трепыхалась, хотя все прочие ее товарки по несчастью давно затихли.

— Это всего лишь рыба, — вновь воззвал Зелим к разуму односельчан.

— Клянусь, никогда прежде я не видел подобной рыбы, — заявил Бару. Он обвел взглядом толпу, охваченную предвкушением скандала. — Где Кекмет?

— Я здесь, — раздался голос старого рыбака. Он стоял за спинами односельчан, и Бару сделал ему знак подойти. Кекмет неохотно приблизился к сети. Он прекрасно понимал, что замышляет хитрый толстяк.

— Как давно ты рыбачишь здесь? — громогласно осведомился Бару.

— Почти всю свою жизнь, — ответил Кекмет. — Но я знаю, о чем ты спросишь сейчас. И отвечаю сразу — мне ни разу не попадалась рыба вроде этой. — Старик взглянул на Зелима. — Однако, Бару, это вовсе не значит, что это рыба-демон. Это значит лишь… что это редкая рыба, вот и все.

Лицо Бару исказила коварная ухмылка.

— Значит, это всего лишь редкая рыба. Так, может, ты согласен съесть ее?

— А что еще делать с рыбой? — попытался вмешаться Зелим. — Неужели отпустить?

— Бару не с тобой разговаривает, — оборвала его одна из женщин. Она была известна характером не менее вздорным, чем у Бару, хотя ее узкое бледное лицо было полной противоположностью его красной роже. — Отвечай, Кекмет! Отвечай! Скажи нам, решился бы ты засунуть себе в брюхо хоть кусочек этой твари.

И женщина опасливо взглянула вниз, на рыбу. К несчастью, именно в тот момент рыба как-то по-особому закатила свой желтый глаз, и женщине показалось, будто та пристально смотрит на нее. Женщина вздрогнула, выхватила из рук Кекмета палку и стала что есть мочи колотить рыбу — она ударила ее не раз и не два, а не менее тридцати, так что рыба превратилась в месиво. Наконец женщина отбросила палку на песок и с ехидной усмешкой, обнажившей ее гнилые зубы, вновь обратилась к Кекмету:

— Ну как? Готов ты ее съесть?

Кекмет покачал головой.

— Вы можете верить в любые бредни, — произнес он. — Я не способен вас переубедить. Возможно, ты прав, Бару. Возможно, все мы прокляты. Мне все равно. Я слишком стар, чтобы о чем-либо тревожиться.

С этими словами он оперся на плечо стоявшего рядом ребенка, словно теперь, когда у него отняли палку, он не мог обходиться без поддержки. Затем, легонько подталкивая мальчика, он захромал вдоль по берегу, прочь от толпы.

— Ты приносишь нам слишком много вреда, — изрек Бару, обращаясь к опустившему голову Зелиму. — Ты должен уйти.

Зелим счел за благо не вступать в спор. Он понимал, что в словах нет проку. Юноша подошел к своей лодке, взял лежавший там нож для потрошения рыбы и побрел в сторону деревни. Оказавшись дома, он собрал свои нехитрые пожитки, для этого ему не потребовалось и часа. Когда же Зелим вышел на улицу, она была пуста, соседи — из стыда ли, из страха ли — предпочли укрыться в своих домах. Но юноша чувствовал, как они провожают его глазами; в эту минуту он почти желал, чтобы обвинения Бару оказались правдой, он хотел обладать способностью налагать порчу, чтобы назавтра всех жителей деревни поразила слепота.

Глава 4

А теперь позвольте мне поведать о том, что случилось с Зелимом после того, как он покинул Атву.

Полный решимости доказать — хотя бы самому себе, — что лес, из которого вышли чудесные странники, не так уж и опасен, он отважно углубился в гущу деревьев. В лесу было холодно и сыро, и не раз юноша подавлял в себе желание вернуться на залитый солнечным светом берег, но со временем эти мысли, а вместе с ними и страхи развеялись. Сколько он ни шел, вокруг не было ничего, что могло бы причинить ему вред. Правда, частенько ему на голову падало чье-то дерьмо, но всякий раз злоумышленниками оказывались самые обыкновенные птицы, а не пожиратели детей, о которых он слышал столько жутких историй. Порой до него доносились шуршание или треск сучьев, и, вглядевшись в заросли, он различал блеск глаз притаившегося там существа, но то были не странствующие джинны, а всего лишь кабан или дикая собака.

Вместе со страхами исчезла и настороженность, теперь Зелим шагал уверенно и, к собственному удивлению, ощущал, что на душе у него становится все легче. Он даже стал напевать. И то была не рыбачья песня, полная неизбывной тоски или же грязных непристойностей, но одна из тех, что Зелим помнил еще с детства. Простые слова, пробуждающие счастливые воспоминания.

Зелим не страдал ни от голода, ни от жажды, в лесу в изобилии росли ягоды, а пил он из прозрачных ручьев, петляющих между деревьями. Дважды он находил в кустах птичьи гнезда и лакомился сырыми яйцами. И лишь ночью, когда юноша устроился на отдых (он ориентировался по солнцу и в темноте мог заблудиться), его охватила тревога. Ему нечем было развести огонь, и он до самого рассвета сидел под деревом и молил Бога, чтобы тот уберег его от медведей и волков, вышедших на поиски добычи.

Через четыре дня и четыре ночи Зелим пересек лес и выбрался на открытую местность. За это время он так привык к царившему в чаще полумраку, что от яркого солнечного света у него разболелась голова. Решив продолжить путь немного позднее, когда зной спадет, он опустился в высокую траву на опушке и задремал, сморенный жарой и усталостью. Проспал он до самых сумерек. Разбудил его то стихающий, то набирающий силу хор голосов молившихся людей. Зелим сел и осмотрелся по сторонам. Поблизости от места, где он спал, юноша увидел каменистую гряду, напоминавшую спинной хребет мертвого чудовища, а по узкой тропинке, что вилась меж валунов, шли несколько монахов, распевавших молитву. Некоторые из них несли светильники, в отблесках которых Зелим разглядел лица путников — взлохмаченные длинные бороды, сурово нахмуренные брови, выгоревшие на солнце волосы. Юноша подумал, что эти люди немало пострадали за свою веру.

Вскочив на ноги, он бросился вслед за путниками, окликая их на бегу, дабы не испугать незнакомцев своим внезапным появлением. Увидев Зелима, монахи остановились, несколько пар глаз с подозрением уставились на юношу.

— Я устал и умираю от голода, — обратился к ним Зелим. — И хотел бы попросить у вас немного хлеба. А если вам нечем поделиться со мной, может, вы подскажете мне, где я могу найти приют на ночь.

Старший из монахов, плотный крепкий мужчина, передал светильник товарищу и сделал Зелиму знак приблизиться.

— Откуда ты идешь? — осведомился он.

— Я пришел с другой стороны этого леса, — сообщил Зелим.

— Разве ты не знаешь, что это опасная дорога? — удивился монах. Никогда прежде Зелим не встречал человека с таким зловонным дыханием.

— Здесь орудуют разбойники, — продолжал монах. — Многие путники нашли здесь свою смерть. — Внезапно монах схватил Зелима за руку, притянул к себе, выхватил откуда-то огромный нож и приставил к горлу юноши. — Зови своих! — прорычал он.

Ошарашенный Зелим не понимал, что происходит.

— Кого звать? — пробормотал он.

— Своих дружков разбойников, кого же еще! Скажи им, если они попробуют нас тронуть, я перережу тебе глотку.

— Уверяю, вы ошибаетесь. Я вовсе не разбойник.

— Заткнись! — монах так сильно нажал на нож, что на шее Зелима выступила кровь. — Зови свою шайку!

— Мне некого звать. Я путешествую один, — лепетал Зелим. — Клянусь вам. Клянусь глазами своей матери, я не разбойник.

— Да прикончи ты его, Назар, — посоветовал один из монахов, стоявших поодаль.

— Прошу вас, не делайте этого! — взмолился Зелим. — Я ни в чем не виноват!

— Здесь не осталось невинных людей, — сказал Назар, монах, державший Зелима. — Этот мир катится к своему концу, и все живущие в нем служат вместилищем порока и разврата.

Зелим решил, что эта философская мудрость доступна лишь монахам.

— Вам виднее, — согласился он. — Наверное, так оно и есть. Но я-то что сделал? Говорю вам, я не вор и не разбойник. Я простой рыбак.

— Что-то ты забрел слишком далеко от моря, рыбак, — заметил маленький монах, похожий на крысу, которому Назар передал свой светильник. Он подошел поближе, чтобы лучше разглядеть Зелима, и, подняв фонарь, осветил его лицо. — Как ты оказался здесь, вдали от моря и рыбы?

— У нас в деревне меня невзлюбили. Вот я и решил уйти, — сообщил Зелим, решивший, что монахам лучше говорить правду.

— И по какой же причине тебя невзлюбили, позволь спросить?

Зелим пожал плечами. Излишняя искренность явно не пойдет ему на пользу, подумал он.

— Просто невзлюбили, и все, — вздохнул он.

Похожий на крысу монах еще некоторое время пристально разглядывал пленника, а потом обратился к старшему:

— Знаешь, Назар, по-моему, он говорит правду. — Зелим ощутил, как лезвие, впившееся ему в шею, слегка отодвинулось. — Мы думали, что ты из разбойничьей шайки, — обратился монах к Зелиму, — и твои дружки послали тебя вперед, чтобы задержать нас. Думали, ты приманка.

И вновь Зелим не понял, о чем идет речь.

— Какая приманка? Вы думали, разбойники набросятся на вас, пока вы будете говорить со мной?

— Никто не собирается с тобой говорить, — буркнул Назар, и нож его, соскользнув с шеи Зелима, уперся в грудь юноши, разорвав и без того ветхую рубашку. Рука монаха скользнула под рубашку вслед за ножом, быстро ощупала тело Зелима и юркнула ниже, в его рваные штаны.

— Для меня он слишком стар, Назар, — сообщил крысоподобный монах и, повернувшись к Зелиму спиной, уселся на камень. — Я предпочитаю маленьких мальчиков.

— Значит, он мой? — уточнил главарь.

Вместо ответа еще три монаха приблизились к Зелиму, глядя на него жадными, как у голодных собак, глазами. Юноша все понял. Он катался по земле, разрывая в клочья остатки одежды. Но ни его жалобные крики, ни мольбы о пощаде не остановили монахов. Они заставили юношу лизать свои ступни и ягодицы, засовывали ему в рот сначала свои сальные бороды, потом соски, потом возбужденные члены. А после они поочередно овладели юношей, не обращая внимания на то, что Зелим истекает кровью.

Тем временем прочие монахи, устроившись между камней, читали, попивали вино и просто лежали, любуясь звездами. Один из них даже молился. Зелим видел все это, так как из последних сил отворачивался от своих мучителей, решив ни за что не дать им увидеть свои глаза, полные ужаса. Столь же твердо он решил сдерживать слезы. Стиснув зубы, Зелим наблюдал за отдыхающими монахами и ждал, пока их товарищи кончат его насиловать.

Зелим не сомневался, что монахи, удовлетворив свою похоть, убьют его. Но вышло иначе. Они развлекались с ним всю ночь, воплощая свои самые извращенные желания, а под утро бросили истерзанного юношу между скал и продолжили свой путь.

Взошло солнце, но Зелим лишь плотнее сомкнул веки, чтобы не видеть его лучей. Мучимый стыдом, он хотел спрятаться от солнечного света. Он долго лежал ничком, но в полдень нестерпимый жар заставил его подняться на четвереньки и отползти в тень скал. Там, к своему удивлению, он обнаружил, что один из монахов — возможно, тот, что молился, пока товарищи его бесчинствовали, — оставил флягу с вином, немного хлеба и сушеных фруктов. Монах позаботился о нем.

И лишь теперь юноша дал волю слезам, он плакал навзрыд, но не из-за страданий, которые он пережил, а тронутый добротой этого незнакомого человека.

Успокоившись, Зелим утолил голод и жажду. Может быть, благодаря вину к Зелиму вернулись силы, и, кое-как прикрыв наготу лохмотьями одежды, он покинул прохладную нишу меж скал и двинулся по тропе. Тело его все еще терзала боль, но кровотечение остановилось, и даже ночью он не стал ложиться, а продолжал свой путь в свете луны и звезд. В какой-то момент за ним увязалась тощая бродячая собака; юноше нечего было дать ей, но она, как видно, нуждалась в человеческом обществе и упорно брела за ним вслед. Зелим не гнал ее, так как тоже нуждался в обществе. Через некоторое время собака настолько осмелела, что приблизилась к Зелиму вплотную, и, обнаружив, что новый хозяин не собирается дать ей пинка, затрусила рядом, словно они с Зелимом были неразлучными друзьями.

Как ни странно, встреча с голодной псиной повлекла за собой неожиданный поворот в судьбе Зелима. Через несколько часов он оказался в деревне, по размерам многократно превосходившей Атву. В центре Зелим увидел толпу и решил, что в деревне праздник. На улицах было полно людей, они кричали, распевали песни, приплясывали и, судя по всему, пребывали в превосходном настроении.

— Сегодня что, церковный праздник? — спросил Зелим у юноши, который потягивал вино, устроившись на пороге своего дома.

Но тот рассмеялся ему в ответ.

— Нет, сегодня не церковный праздник.

— Тогда чему все так радуются?

— Сегодня несколько ублюдков будут повешены, — сообщил юноша с ленивой ухмылкой.

— А… понятно, — пробормотал Зелим.

— Хочешь посмотреть?

— Да нет. Не особенно.

Юноша оглядел Зелима.

— Похоже, тебе нужно поесть — заметил он. — И не только поесть. Тебе явно нужны штаны и еще много чего. Что с тобой случилось?

— Я не хочу об этом вспоминать.

— Вижу, ты попал в скверный переплет. Значит, тебе непременно надо пойти посмотреть на казнь. Мой отец уже там. Он всегда говорит: приятно увидеть людей, которым повезло еще меньше, чем тебе. Он считает, это полезно для души. Учит быть благодарным судьбе.

Зелим согласился с тем, что подобная точка зрения не лишена мудрости. Вместе с новым знакомым он и его собака направились на рыночную площадь. Однако пробиться сквозь густую толпу оказалось куда труднее, чем полагал их провожатый, и к тому времени, когда они оказались наконец в первых рядах зевак, все осужденные, за исключением одного, уже болтались на виселице. Зелим сразу узнал казненных: всколоченные бороды, выжженные солнцем макушки. Это были странствующие монахи, сотворившие над ним насилие. Перед тем как петли затянулись на их шеях, они претерпели немало мучений — у некоторых были отрублены руки, у других на месте глаз зияли кровавые дыры, третьи, судя по потокам крови, струящимся из их чресел, перед смертью лишились своего мужского достоинства.

В живых оставался только Назар, дожидавшийся своей очереди. Он не мог стоять, и двое селян поддерживали его, а третий надевал ему петлю на шею. Гнилые зубы монаха были выбиты, а тело покрыто ранами и кровоподтеками. Вид его страданий явно доставлял толпе огромную радость. Конвульсии и судорожные вздохи умирающего встречались ликующими воплями. Глядя на последние содрогания монаха, собравшиеся во весь голос перечисляли его преступления. То и дело раздавались выкрики: «Убийца! Вор! Содомит!»

— Это еще не все, что натворил этот мерзавец, — сообщил Зелиму юноша. — Мой отец говорит, в нем столько зла, что, когда он сдохнет, мы, может, увидим дьявола. Душа этого негодяя выскочит изо рта, а дьявол подойдет и схватит ее!

Зелим вздрогнул, пораженный ужасной мыслью. Если отец парня прав и монах-насильник действительно является грязным отродьем сатаны, возможно, порок вошел в тело Зелима вместе с семенем и слюной этого нечестивца. Пусть против воли, но он совокупился с этим исчадьем зла, а значит, когда придет его час, гореть ему адским пламенем.

Меж тем петля затянулась вокруг шеи Назара, и он, пытаясь продлить последние мгновения, поднялся на цыпочки. Люди, поддерживающие его, отошли, чтобы помочь затянуть веревку еще туже. Но прежде чем дыхание его пресеклось навеки, Назар заговорил. Даже не заговорил, закричал, напрягая последние силы своего истерзанного тела.

— Да, Богу плевать на вас! — возвестил он.

Толпа ответила шквалом проклятий и ругани. В него полетели камни. Но если Назар и ощутил боль, ни один мускул на его лице не дрогнул. Он продолжал кричать:

— Господь видел, как мы мучаем невинных, и не счел нужным помешать нам! Ему плевать! И вы можете делать со мной все, что угодно, потому что…

Тут веревка сдавила его горло, но Назар все кричал и кричал, извергая вместе со словами потоки крови:

— Нет никакого ада! Нет никакого рая! Нет никакого…

Он не успел закончить, захрипел и смолк навеки, болтаясь в воздухе, точно тряпичная кукла. Но Зелим знал, какое слово повешенный так и не произнес: Бог. Он хотел сказать напоследок: «Нет никакого Бога».

Толпа пришла в исступление, глумясь над повешенным, люди осыпали его насмешками и плевали на него. Агония Назара не была долгой. К великому неудовольствию толпы, душа быстро оставила измученное тело, и он повис на веревке безжизненным мешком; трудно было поверить, что совсем недавно он говорил и двигался. Новый знакомый Зелима был откровенно разочарован:

— Что-то я не видел никакого сатаны. А ты?

Зелим отрицательно покачал головой. В глубине души он подозревал, что встреча с сатаной все же состоялась, что сатана всего лишь человек, такой же, как он сам. А может, сатана — это людская толпа. Или все человечество.

Он окинул взглядом повешенных, пытаясь отыскать того, кто молился, пока прочие монахи тешили свою похоть, того, кто оставил ему вино и пищу. Может, это он убедил своих товарищей сохранить жертве жизнь. Зелиму уже никогда не узнать, что случилось на самом деле. Но произошло нечто удивительное. Смерть сделала этих людей похожими друг на друга, как две капли воды. Все, что некогда отличало их друг от друга, исчезло, лишенные выражения лица казались одинаковыми, словно брошенные дома, владельцы которых забрали с собой все свои пожитки. Зелим уже не мог понять, кто из монахов предавался молитве среди скал, а кто терзал его с извращенной жестокостью. Он не знал, кто из них кусал его, точно взбесившийся пес, кто мочился ему в лицо, когда он терял сознание, не знал, кто осыпал его грязными ругательствами, овладевая им с бесстыдством животного. Смерть уравняла их.

— Теперь им отрежут головы, наденут на пики и выставят на улице, — сообщил Зелиму юноша. — В назидание прочим разбойникам.

— И монахам, — добавил Зелим.

— Они не были монахами, — возразил юноша.

Слова эти услышала женщина, проходившая мимо.

— Нет, были, — заявила она. — Назар, их предводитель, был монахом в Самарканде. Он прочел слишком много книг, которых ему не следовало читать. Поэтому и стал тем, кем стал.

— Каких книг? — поинтересовался Зелим.

Женщина бросила на него испуганный взгляд.

— Нам этого лучше не знать.

— Мне надо отыскать отца, — обратился к Зелиму юноша. — Надеюсь, все твои беды остались позади. Храни тебя Господь.

— И тебя тоже, — ответил Зелим.

Глава 5

Зелим видел достаточно, даже более чем достаточно. Толпа вновь пришла в возбуждение, когда тела вынули из петель и начали готовить к обезглавливанию. Родители посадили детей на плечи, дабы те могли лучше видеть происходящее. У Зелима это зрелище вызвало отвращение. Он торопливо отвел глаза, подхватил блохастую собаку, по-прежнему отиравшуюся у его ног, и принялся протискиваться сквозь толпу.

Вдруг он услышал чей-то голос за своей спиной:

— Значит, тебе противен вид крови?

Обернувшись, Зелим увидел ту самую женщину, которая рассказывала о нечестивых книгах, хранившихся в Самарканде.

— Нет, вовсе не противен, — пробормотал Зелим, воспринявший ее слова как упрек в нехватке мужественности. — Мне просто надоело. Стоит ли смотреть, как издеваются над трупами? Они уже не способны страдать.

— Ты прав, — кивнула женщина.

Судя по одежде, она была вдовой, однако Зелим разглядел, что собеседница его еще молода, всего на год-два старше, чем он сам.

— Зато мы способны страдать, — произнесла она. — Те, кто остался в живых.

Вероятно, до чудовищного события, приключившегося с ним по пути, Зелим не смог бы понять смысла этих слов, но теперь истина открылась ему в полной мере. Собственные страдания не прошли для него даром: они научили его сочувствовать несчастьям других.

— Я всегда думал, для наших страданий есть причины… — негромко заметил он.

Толпа издала ликующий рев. Оглянувшись, Зелим увидел одну из отрубленных голов, одетую на пику; кровь, хлеставшая из перерезанной шеи, искрилась и блестела на солнце.

— Что ты сказал? — спросила женщина и подвинулась к нему ближе, поскольку поднялся такой шум, что расслышать хоть слово было трудно.

— Так, ерунда, — вздохнул Зелим.

— Пожалуйста, скажи мне, — настаивала женщина. — Я хочу знать.

Зелим пожал плечами. Слезы подступили к его глазам, но какой мужчина позволит себе плакать в таких обстоятельствах?

— Почему бы тебе не пойти со мной? — предложила женщина. — Все мои соседи здесь, любуются на этот кошмар. Если ты пойдешь со мной, никто этого не увидит. Никто не будет о нас сплетничать.

Зелим, прежде чем ответить, немного подумал.

— Пойдем. Только со мной собака, — сказал он наконец.

* * *

В доме этой женщины Зелим провел шесть лет. Конечно, через неделю после того, как он поселился у нее, пошли сплетни, но люди здесь были не такие, как в Атве, никто не вмешивался в чужие дела. Зелим жил счастливо с вдовой Пассак и со временем полюбил ее. Она была женщиной весьма практического склада, но по ночам, при плотно закрытых дверях и ставнях, становилась страстной и пылкой. По непонятным причинам, раскаленный ветер пустыни, приносивший с собой тучи горячего песка, оказывал на нее особое влияние. Стоило вдове ощутить его жаркое дыхание, она утрачивала обычную сдержанность и стыдливость и была готова на все, чтобы доставить Зелиму наслаждение. В такие дни он любил ее еще больше.

Но воспоминания об Атве и о чудесной семье, в один далекий день вышедшей на морской берег, никогда не оставляли его. Не забывал он и о пережитых страданиях, и о странных мыслях, посетивших его в те минуты, когда он смотрел на своих мучителей, вздернутых на виселицу. Все, что он некогда испытал, жило в его сердце, и подобно вину, которое с годами становится все более крепким и изысканным, сознание его зрело и развивалось.

Наконец, через шесть лет, после множества счастливых дней и ночей, проведенных с вдовой Пассак, он понял — настал час испить это вино.

Это случилось как раз, когда шквал огненного ветра, прилетевшего из пустыни, заставил их с Пассак ночью предаваться любви целых три раза. После того как они утолили свою страсть, Пассак уснула, а Зелим никак не мог сомкнуть глаз. Он ощущал какое-то странное возбуждение, глаза его горели, словно обжигающий ветер, бушевавший за стенами, проник внутрь их жилища и опалил ему веки.

В углу жалобно поскуливала собака, за эти годы сильно постаревшая и ослепшая.

— Тише, псина, — прошептал Зелим. Он не хотел будить Пассак, боясь, что она помешает ему разобраться в охвативших его необычных ощущениях.

Зелим сжал голову руками. Как он жил все это время? Конечно, останься он в Атве, ему был бы уготован даже более безрадостный удел, но разве его жизнь здесь имеет хоть какой-то смысл? В Атве человеческое существование подчинено вечным законам природного круговорота. Человек рождается, он растет, набирается сил и выходит в море, чтобы ловить рыбу, потом стареет, вновь становится слабым, как дитя, и умирает, твердо зная, что его место в мире займут новые рыбаки. Но жизнь Зелима лишена подобной определенности. Он бредет по своему пути наугад, подчиняясь лишь игре случая, находит страдания там, где надеялся обрести утешение, и наслаждение там, где ждал встретить печаль. Он видел дьявола в человеческом обличье, и в этом же обличье представало перед ним божество. Нет, жизнь его вовсе не так бедна событиями, как он ожидал.

«Я должен рассказать обо всем, что знаю, — решил Зелим. — Именно поэтому я и послан в этот мир: рассказать людям обо всем, что я видел и пережил, и тогда моя боль никогда не повторится. Тогда люди, идущие вслед за мной, будут подобны моим собственным детям, ибо я наделю их своими силой и опытом».

Он поднялся, подошел к спящей Пассак и склонился на колени перед ее узкой постелью.Зелим коснулся губами щеки своей спящей возлюбленной. Пассак открыла глаза. Впрочем, она давно уже лежала без сна.

— Если ты уйдешь, я буду грустить, — сказала она. И добавила после минутного молчания: — Но я всегда знала, что ты когда-нибудь уйдешь. И удивлялась, что ты остаешься со мной так долго.

— Но как ты догадалась?

— Ты разговаривал вслух. Разве ты не замечал? Ты все время разговаривал вслух. — Одна-единственная слезинка сорвалась с ресниц Пассак, но в голосе ее не было печали. — Ты необычный человек, Зелим. Думаю, ты сам не подозреваешь, насколько ты необычен. И ты знаешь многое… о чем стоит поведать людям. Может, это родилось в твоей голове, может, ты видел это…

В словах ее не прозвучало и тени упрека, и это так тронуло Зелима, что он не мог сдержать слез.

— Я была счастлива с тобой все эти годы, любимый мой. Я и надеяться не смела, что буду так счастлива. И после того, как ты дал мне так много, было бы черной неблагодарностью просить большего. — Она подняла голову и поцеловала его. — А теперь уходи быстрее. Так будет лучше.

К горлу Зелима подступили рыдания. Все мысли о собственном предназначении, которыми он тешился несколько минут назад, внезапно оставили его. Как он мог подумать о разлуке с женщиной, которую полюбил всем сердцем?

— Я никуда не уйду, — сказал он. — Сам не знаю, что взбрело мне в голову.

— Нет, ты уйдешь, — возразила Пассак. — Если ты не уйдешь сейчас, значит, уйдешь потом. Так что лучше не откладывать.

Зелим вытер слезы.

— Нет, — решительно произнес он. — Я останусь здесь, с тобой.

И он остался. Из пустыни по-прежнему прилетали обжигающие бури, и они с Пассак по-прежнему предавались любви в своем маленьком домике, где в очаге горел огонь, а ветер бушевал за стенами. Но счастье Зелима было отравлено, то же самое произошло и с Пассак. Он сердился на нее за то, что она удержала его рядом с собой, хотя она настаивала на его уходе. Она же чувствовала, что теперь, когда у него не хватило решимости уйти, ее чувство к нему начало слабеть, каждый новый день, проведенный вместе с ним, убивал их любовь — самое чудесное, что она испытала в жизни.

Печаль ее становилась все сильнее и наконец свела ее в могилу. Странно, но такая сильная женщина, пережившая смерть мужа, не сумела перенести смерти своей любви, хотя тот, кого она любила, оставался с ней рядом до конца. Зелим предал земле тело Пассак и на следующий день двинулся в путь.

Он ушел не в поисках нового пристанища. Об оседлой жизни он знал все, что о ней следовало знать, и отныне собирался стать странником. Вино, что настаивалось в нем много лет, до сих пор не прокисло. Возможно, последние месяцы, проведенные с Пассак, месяцы, исполненные тоски и печали, только придали терпкости этому вину. Теперь, когда он приступил наконец к выполнению своего жизненного предназначения, последняя горечь их любви обогатила опыт, которым он хотел поделиться с людьми; женщина, которую он некогда обещал любить вечно, вскоре стала для него воспоминанием столь же далеким, как и юность, проведенная в Атве. Любовь — по крайней мере, та любовь, что соединяет мужчину и женщину, — недолговечна и преходяща. То же самое можно сказать и о чувстве, противоположном любви. С годами шрамы, которые Назар и его шайка оставили на теле Зелима, побледнели и стали незаметными, угасла и ненависть, некогда горевшая в его душе.

Однако это не означает, что Зелиму стало чуждо все человеческое, вовсе нет. За тридцать один год, что был отпущен ему на земле после смерти Пассак, он стяжал славу пророка, непревзойденного рассказчика и человека, одержимого страстями. Но то были отнюдь не те страсти, которым предается большинство из нас. Несмотря на свое скромное происхождение, Зелим стал человеком, способным на возвышенные и тонкие чувства. Притчи, которые он слагал, при всей своей простоте и непритязательности были достойны уст Христа, но в отличие от ясных, недвусмысленных уроков, преподанных Христом, Зелим облекал в слова открывшиеся ему туманные видения, в которых Господь и Дьявол, скрыв свои истинные лица, вступали в бесконечное состязание.

При случае я непременно расскажу вам одну из притч Зелима, но пока время еще не пришло. Сейчас я поведаю вам о его смерти. Разумеется, он встретил ее в Самарканде.

Глава 6

Но прежде позвольте немного рассказать о самом городе, блеск и слава которого породили множество легенд, восхищавших Зелима еще в детстве. Отец его, Старый Зелим, от которого мальчик услышал все эти легенды, был далеко не единственным человеком, влюбленным в Самарканд — город, которого он никогда не видел. В те времена Самарканд слыл чудесным, почти волшебным городом. Рассказы о его красоте, подчас непереносимой для глаз, передавались из уст в уста. То, что в любом другом месте на земле считалось бы дивом, для Самарканда было явлением самым заурядным. Нигде не было таких прекрасных женщин, как в Самарканде, нигде не встретишь таких цветущих детей, как те, что играли на его благоуханных улицах. Нигде властители не были так мудры и могущественны и не обладали такими несметными сокровищами. Дворцы, которые они строили, дабы потешить свою гордость, и мечети, которые они возводили, дабы спасти свои души, не знали себе равных.

И если всех этих красот недостаточно — в самом месторасположении этого города было нечто чудесное, ибо со всех сторон его окружала бескрайняя пустыня. Купцам, идущим в Туркестан или Китай по Великому Шелковому Пути, везущим пряности из Индии или соль из степного края, приходилось долго брести по унылым, выжженным солнцем пустыням, прежде чем измученные караваны вступали в плодородную долину реки Зарафшан, и тут их взорам открывались башни и минареты Самарканда, в своем великолепии подобные неведомым цветам. Радость и благодарность, наполнявшие сердца путников, благополучно преодолевших мрачные просторы пустыни, вдохновляли их на создание песен и поэм, посвященных удивительному городу и подчас несколько преувеличивающих его чудеса. В свою очередь, эти песни и поэмы влекли в город новых путешественников, красавиц, искусных строителей, возводивших новые изумительные дворцы и минареты. Так, год за годом, росла и множилась слава Самарканда, и сколь сильно ни превозносили бы его сочинители песен и поэм, похвал этих казалось недостаточно.

Тут стоит заметить, что город этот радовал не только взор. Он являлся также обителью наук и премудростей, здесь пользовались немалым почетом философы, создавались ученые труды, а за стаканом чая велись бесконечные споры о происхождении мира. Короче говоря, то был дивный город.

В течение своей жизни Зелим три раза присоединялся к каравану, идущему по Великому Шелковому Пути, и посещал Самарканд. Первый раз это случилось всего лишь два года спустя после смерти Пассак, и Зелиму пришлось странствовать пешком, так как у него не было денег, чтобы купить верблюда или другое животное, способное выдержать подобный переход. Тяготы этого путешествия значительно притупили страстное желание увидеть Самарканд, которым Зелим был одержим с детства; ноги его кровоточили, тело дрожало от усталости, а глаза покраснели и воспалились от песка и неумолимого яркого солнца. Когда же легендарные башни и минареты наконец предстали перед ним, Зелим, изнуренный до предела, рухнул в мягкую траву на берегу реки и, забыв обо всем на свете, проспал до вечера.

Зелим проснулся лишь в сумерках, протер глаза, еще воспаленные от песка, и взглянул вверх. Небо поражало разнообразием оттенков — цепь ажурных золотисто-янтарных облаков тянулась к западу, а на востоке сгущался багрянец. Вокруг раскаленных на солнце минаретов кружились стаи птиц, возвращавшихся в свои гнезда. Вскочив, Зелим направился к воротам Самарканда, а когда он подошел к городским стенам, вокруг них уже зажгли на ночь факелы, сделанные из благоуханного дерева. Казалось, они наполняют ночной воздух ароматом святости и благодати.

Стоило Зелиму оказаться за стенами, и все мучения долгого пути тут же были забыты. Самарканд оказался в точности таким, каким он представал в рассказах отца, и даже лучше. Хотя по виду Зелим мало отличался от нищего, да и в кармане у него не было ни гроша, он сразу понял, что не будет испытывать здесь недостатка в слушателях. А ему было что рассказать. Людям нравились истории о крещении у Атвы, о том, как Зелим пробирался через полный опасностей лес, о монахе-разбойнике Назаре, его шайке и возмездии, постигшем их. Может, они верили в эти рассказы, может, нет, но так или иначе, Зелиму дарили деньги, еду и дружеское расположение (а некоторые женщины благородного происхождения — и ночь любви). Со временем он расширил свой репертуар, приукрашивая, добавляя подробности и выдумывая новые. Он придумал несколько историй об удивительной паре, которую некогда встретил на берегу, а так как людям нравится, когда занимательный сюжет приправлен щепоткой философии, Зелим добавил в эти истории спои рассуждения о человеческом предназначении и о неодолимой власти судьбы.

Первый раз он прожил в Самарканде около полутора лет и покинул город, стяжав славу не просто хорошего рассказчика, но человека, обладающего мудростью. Он вновь отправился в путь, и теперь у него появилась новая тема для рассказов — Самарканд.

В этом чудесном городе, сообщал Зелим своим слушателям, высочайшие устремления человеческого духа и самые низменные желания плоти переплетаются столь тесно, что подчас трудно отделить одно от другого. Подобное утверждение находило в душах людей искренний отклик, ибо их жизненный опыт нередко подтверждал правоту рассказчика, хотя они и не решались признаться в этом. Слава Зелима росла день ото дня.

В следующий раз он прибыл в Самарканд на собственном верблюде, кроме того, с ним был пятнадцатилетний мальчик, прислуживавший ему и готовивший для него пищу. Этот юнец тоже хотел стать рассказчиком и поэтому поступил к Зелиму в обучение. На сей раз встреча с городом принесла Зелиму некоторое разочарование, что, впрочем, было неизбежно. Он чувствовал себя как человек, который возвратился к оставленной возлюбленной и обнаружил, что воспоминания прекраснее действительности. Но его разочарование превратилось в тему для новой притчи, и не прошло и недели, как у него появилась свежая история.

К тому же в городе его ожидало немало приятного: встречи с людьми, с которыми он подружился во время своего первого посещения Самарканда, приглашения в роскошные дворцы, владельцы которых еще несколько лет назад с презрением отвернулись бы от неграмотного рыбака. Однако теперь они ждали Зелима с нетерпением и считали великой честью, что знаменитый рассказчик переступит их порог. Но наибольшую радость принесло ему следующее обстоятельство: несколько молодых ученых, живущих в городе, стали тщательно изучать его жизнь и его притчи, как будто он был очень важным человеком. Кто бы на его месте не почувствовал себя польщенным? Зелим провел немало дней и ночей, беседуя с учеными и откровенно отвечая на их вопросы.

Один из этих вопросов вертелся у него в голове, когда он уже покинул город.

— Как вы думаете, вам суждено вновь увидеться с людьми, которых вы встретили на берегу? — спросил у него один молодой ученый.

— Думаю, нет, — ответил Зелим. — Для них я — никто.

— Но, может, для ребенка… — попытался возразить юноша.

— Для ребенка? — перебил его Зелим. — Сомневаюсь, что этот мальчик знает о моем существовании. Тогда его больше интересовала материнская грудь, а не я.

Но молодой ученый не сдавался.

— В своих притчах вы учите, что все в этом мире неизбежно возвращается на круги своя. Вы рассказывали о Колесе Звезд. Может, с этими людьми произойдет нечто подобное. Подобно звездам, они исчезают из виду, чтобы потом…

— Снова засверкать на небосклоне, — подхватил Зелим.

— Да. Снова засверкать, — просияв, кивнул головой ученый. Он был счастлив услышать собственную мысль из уст учителя.

— Может, так и будет, — произнес Зелим. — Но я не хочу провести остаток дней своих в бесплодном ожидании.

Да, он не ждал новой встречи. Но, как уже было сказано, вопрос молодого ученого прочно засел у него в мозгу и принес свои плоды: Зелим сложил притчу о человеке, который всю жизнь прожил в ожидании встречи с кем-то, кто оказался его убийцей.

Годы шли, а слава Зелима неуклонно росла. Путешествия его становились все более длительными — он посетил Европу и Индию и даже добрался до границ Китая. Всюду он рассказывал свои притчи и везде обнаруживал, что их причудливая поэзия находит отклик в сердцах многих людей.

Прошло восемнадцать лет, прежде чем он вновь посетил Самарканд. И, как оказалось, в последний раз, хотя сам Зелим этого не знал.

Глава 7

К этому времени Зелим достиг преклонных лет, и, хотя постоянные странствия закалили и укрепили его тело, он ощущал, что наступила осень его жизни. Суставы болели, утратив гибкость, он стал плохо спать. Когда ему удавалось уснуть, он неизменно видел Атву — точнее, морской берег и святое семейство. Благодаря встрече с этим семейством он познал мудрость и боль. Если бы в тот судьбоносный день все сложилось иначе, Зелим по-прежнему влачил бы убогое существование в рыбацкой деревеньке, чуждый возвышенным порывам, и душа его не знала бы ни взлетов, ни падений.

Стоял октябрь, и Зелим был в Самарканде, ощущая старость и страдая от бессонницы. Но времени на отдых у него почти не было. Число его последователей многократно возросло, а один из них (тот самый молодой ученый, с которым они некогда говорили о том, что все возвращается на круги своя) основал целую школу. Школа эта объединила молодых людей, которые обнаружили в притчах Зелима революционные идеи, питавшие их стремление освободить человечество от оков. Каждый день он встречался с этими юношами. Иногда Зелим позволял им задавать вопросы относительно его жизни, судьбы и воззрений. Иногда, устав от расспросов, он предпочитал рассказывать истории.

В тот день вышло так, что Зелим и отвечал, и рассказывал. Один из учеников сказал ему:

— Учитель, многие из нас пребывают в ссоре со своими отцами, ибо те не желают, чтобы мы изучали ваши труды.

— Вот как? — ответил Зелим, вскинув бровь. — Не понимаю почему. — Среди учеников раздался робкий смех. — Так в чем, собственно, вопрос?

— Я думал, может, вы расскажете нам немного о своем отце.

— Мой отец… — задумчиво произнес Зелим.

— Хотя бы немного.

Пророк улыбнулся.

— Не стоит так волноваться, — обратился он к ученику, задавшему вопрос. — В чем причина твоей робости?

Юноша залился краской до корней волос.

— Я боялся… что вопрос о вашей семье будет вам неприятен. Боялся, что вы рассердитесь.

— Ну, я слишком стар, чтобы сердиться, — мягко возразил Зелим. — Гнев — это пустая трата сил, а у меня их осталось не так много. А во-вторых, мой отец сидит здесь перед вами, точно так же, как я вижу ваших отцов перед собой. — Он окинул взглядом три десятка учеников, сидевших перед ним со скрещенными ногами. — Так что у нас здесь сегодня собралось большое общество. — Зелим снова взглянул на юношу, задавшего вопрос. — Вот чем занимается твой отец!

— Он торгует шерстью.

— Сейчас он где-то в городе, занят своими делами. Но душа его не находит удовлетворения в торговле шерстью. Он испытывает потребность в большем. Именно поэтому он послал тебя сюда, изучать философию.

— О нет… вы не понимаете… он вовсе не посылал меня.

— Ему может казаться, что он не посылал тебя. И тебе может так казаться. Но ты — сын своего отца, и, что бы ты ни делал, ты будешь делать это ради него.

Юноша нахмурился, задумавшись о рассуждениях учителя.

— Ты подобен пальцам на его руке, — продолжал Зелим. — Когда он считает тюки с шерстью, покрытые пылью и грязью, случается, что пальцы его снимают с них семена и бросают на землю. Однако он не замечает этого. А потом он с удивлением видит, что рядом с ним выросло дерево, покрытое сладчайшими плодами. Дерево, на ветвях которого распевают птицы. Но это дерево он посадил своими руками.

Юноша потупился.

— Учитель, я не понимаю, о чем вы говорите, — пробормотал он.

— Я говорю о том, что мы не принадлежим себе. И хотя нам не дано знать, с какой целью мы были посланы в этот мир, всегда следует помнить о тех, кто нам предшествовал. Быть может, тогда нам откроется собственное предназначение. Обратите свой взор не только на отцов и матерей, но на всех, кто пришел в этот мир прежде вас. Они — тропа, ведущая от нас к Богу. Порой Он смотрит на звезды и не видит, как мы, грешные, возделываем землю и опускаем в нее семена…

Юноша, улыбаясь, поднял глаза на учителя. Ему понравилась мысль о Всевышнем, который смотрит на звезды, пока люди — его земные руки — возделывают свой сад у Его стоп.

— Я ответил на твой вопрос? — обратился к нему Зелим.

— Но мне все же хотелось бы узнать…

— Что?

— Что-нибудь о вашем отце.

— Он был рыбаком и жил в маленькой деревушке под названием Атва, что лежит на берегу Каспийского моря.

Произнеся эти слова, Зелим неожиданно почувствовал на своем лице нежное дуновение прохладного ветра. Он замолчал и закрыл глаза, чтобы насладиться этим ощущением. Открыв глаза, он понял, что в комнате что-то изменилось, но не мог определить, что именно.

— О чем я говорил? — спросил он.

— Об Атве, — подсказал кто-то из задних рядов.

— Ах да, об Атве… Мой отец прожил там всю свою жизнь, но в мечтах он уносился к иным местам. В мечтах он видел Самарканд. Он рассказывал своим детям, что в юности бывал здесь. О, мы слышали от него много дивных историй об этом городе, таких историй…

Зелим вновь запнулся. Прохладный ветер опять коснулся его лба, и на сей раз это прикосновение было знаком. Ветер словно говорил ему: смотри, смотри…

Но на что? Зелим посмотрел в окно, думая, что увидит там что-нибудь необычное. За окном на фоне вечернего неба четко вырисовывался силуэт старого каштана, несмотря на осеннюю пору все еще покрытого листьями. Высоко в его ветвях сияла вечерняя звезда. Однако все это Зелим видел множество раз — небо, и дерево, и звезду.

В недоумении Зелим обвел взглядом комнату.

— А что это были за истории? — раздался чей-то голос.

— Какие истории?

— Вы сказали, учитель, что ваш отец рассказывал вам много историй о Самарканде.

— О, да. Рассказывал. И то были изумительные истории. Честно говоря, мой отец был не слишком хорошим моряком. Он утонул в абсолютно спокойный день. Зато он мог рассказывать истории о Самарканде целый год и ни разу не повториться.

— Но вы сказали, учитель, что он никогда не бывал в Самарканде? — спросил владелец школы.

— Никогда, — с улыбкой подтвердил Зелим. — Тогда бы он не смог рассказывать такие замечательные истории про этот город.

Это всех развеселило. Но смех учеников едва ли достиг ушей Зелима. Он снова ощутил на лице дразнящее прикосновение легкого ветра, и на этот раз, вскинув глаза, успел различить какое-то движение в дальнем, тонущем в полумраке углу комнаты. Это был не ученик. Юноши все носили одинаковые светло-желтые одеяния, а на незнакомце были потрепанные черные штаны и грязная рубаха. Его темная кожа излучала странное сияние, что заставило Зелима вспомнить тот давний день на берегу.

— Атва? — еле слышно пробормотал Зелим.

Его услышали только ученики, сидевшие в первых рядах, но даже они, впоследствии обсуждая случившееся, расходились во мнениях относительно слова, слетевшего с губ Зелима. Одни утверждали, будто он произнес «Аллах», другие — что он сотворил некое магическое заклинание, дабы не дать пришельцу двинуться с места. Столь горячие споры имели вескую причину: слово, произнесенное Зелимом, стало последним в его жизни, по крайней мере, в его земной жизни.

Не успел Зелим выговорить это слово, как голова его поникла, и стакан с чаем, из которого он отпивал во время урока, выпал из его рук. На секунду в комнате воцарилась мертвая тишина, затем ученики вскочили со своих мест и стали плакать и молиться. Великий учитель покинул этот мир, и мудрость стала историей. Больше не будет новых притч и пророчеств. Теперь веками его истории будут повторяться из уст в уста, и лишь время покажет, насколько истинны были его пророчества.

Рядом со зданием школы, под прикрытием того самого каштана, что Зелим разглядывал из окна, шепотом разговаривали два человека. Никто не видел их, и никто не слышал их разговора. Я не стану придумывать, о чем могли говорить эти двое, пусть ваше воображение, читатель, подскажет вам, о чем беседовали дух Зелима и Атва, позднее получивший имя Галили. Скажу только, что, когда разговор был окончен, Зелим покинул Самарканд вместе с Галили, они двигались в сгущавшихся сумерках, дух и божество, словно двое неразлучных друзей.

Следует ли мне упомянуть также и о том, что мое повествование о Зелиме еще далеко от завершения? В тот день семья Барбароссов призвала его на службу, которую он не оставил до сих пор.

В этой книге, как и в жизни, ничто и никто не исчезает бесследно. Конечно, многое меняется, это верно, но иначе и быть не может. Вечность хранит различные обличья всего сущего: в ней живут и Зелим-рыбак, и Зелим-пророк, и Зелим-призрак. Все его формы запечатлены в святой летописи.

Однако в повествовании, подобном этому, не обойтись без грустных нот. Да, мир бессмертен, но и в нем бывают моменты, когда красота превращается в свою противоположность, а источник любви иссякает в сердцах. В такие моменты мы поневоле предаемся печали.

В город Самарканд, некогда столь славный, пришли упадок и запустение, стены, в прежние дни выложенные золотыми и синими плитками, обветшали, каштан, под которым беседовали Зелим и Галили, срубили. Купола провалились, а улицы, в прошлом столь шумные и оживленные, ныне погрузились в тишину. В плохую тишину, не такую, что царит перед рассветом или в келье отшельника. Это была тишина отсутствия жизни. Монархи и властелины, военачальники и правительства, все они, уходя, забирали с собой частичку славы и красы Самарканда, и в конце концов городу остались лишь отчаяние и безнадежность. Теперь жители Самарканда уповали лишь на то, что в один прекрасный день сюда явятся американцы и принесут с собой надежду, гамбургеры, колу и сигареты. Грустные упования для жителей некогда великого города.

Но пока американцы не пришли, в Самарканде все оставалось по-прежнему — грязь, запустение, обшарпанные стены и пыльные ветра.

Что же касается Атвы, то она бесследно исчезла с лица земли. Думаю, тот, кто даст себе труд покопаться в песке неподалеку от берега, наверняка найдет жалкие остатки домов и утвари. Но вряд ли попадется нечто стоящее. Жизнь в Атве была ничем не примечательна, и от нее не могло остаться ничего интересного. Атва никогда не была нанесена на карту (даже в дни своего относительного процветания), не упоминается она и ни в одной из книг о побережье Каспийского моря.

Но Атва по-прежнему существует. Во-первых, она живет на этих страницах. А во-вторых — в имени, которое мой брат Галили получил при крещении.

Прежде чем я перейду к рассказу о других, не менее важных делах и событиях, должен сообщить еще об одном обстоятельстве. Оно касается того дня, когда мой отец Никодим и его жена Цезария подошли к морю, чтобы в водах его окрестить своего возлюбленного первенца.

Вот что тогда произошло: только Цезария опустила ребенка в воду, как он выскользнул у нее из рук и нырнул в набежавшую волну. Отец тут же бросился за ним, но течение в тот день оказалось довольно сильным, и, прежде чем Никодим успел схватить мальчика, того унесло прочь от берега. Не знаю, что делала в этот момент Цезария — может, рыдала, может, плакала, а может, замерла в оцепенении. Я твердо знаю лишь, что сама она не бросилась в воду за ребенком. Как-то в разговоре с Мариеттой она вскользь упомянула, что с самого рождения Галили знала о неизбежности предстоящей разлуки. Конечно, Цезария была изумлена, увидев, что сын покидает ее в столь нежном возрасте, но не считала возможным чинить ему препятствия.

В конце концов, отплыв от берега примерно на четверть мили, отец мой увидел качавшуюся в волнах крошечную головку. Вне всякого сомнения, ребенок держался на воде и пытался плыть. Почувствовав, что его схватили отцовские руки, он закричал и стал вырываться. Но отец не собирался выпускать беглеца. Закинув младенца себе на плечо, он поплыл к берегу.

Цезария рассказывала Мариетте, что, вновь оказавшись в материнских объятиях, ребенок хохотал до слез — так его позабавила собственная выходка.

Но когда я думаю об этом случае, особенно рассматривая его в цепи последующих событий, мне представляется отнюдь не смеющийся младенец. Я не вижу ничего младенческого в поступке юного Атвы, который, будучи лишь одного дня от роду, покинул породивших его и, пренебрегая их мольбами и криками, устремился прочь. Он с рождения был одержим жаждой свободы.

Часть III РОСКОШНАЯ ЖИЗНЬ

Глава 1

Вы еще не забыли о Рэйчел Палленберг? Я мимоходом упомянул о ней несколькими главами ранее, размышляя о том, с какого эпизода мне следует начать свой рассказ. Я рассказывал о том, как она кружила в автомобиле по своему родному городу Дански в штате Огайо, который расположен между Марионом и Шенком, недалеко от горы Гилеад. Городок этот довольно серый и скучный. Если Дански когда-либо и обладал обаянием, то теперь оно исчезло бесследно, уступив место великому американскому однообразию: дешевым закусочным, барам и магазинам, торгующим содовой, которая там гордо называется минеральной водой, и сыром — одиноким представителем молочных продуктов. А самое освещенное место в городе — это заправочная станция.

В этом городе Рэйчел провела первые семнадцать лет своей жизни. Она должна была прекрасно знать все его улицы, но она заблудилась. Конечно, Рэйчел узнавала многое — школа, которую она исправно посещала в течение нескольких тягостных лет, по-прежнему стояла на своем месте; никуда не исчезла и церковь, куда Рэйчел по воскресеньям ходила со своим отцом Хэнком (она всегда любила его больше, чем мать). Узнала она и банк, где Хэнк Палленберг служил, пока тяжелая болезнь не привела его к ранней кончине. Все вокруг было знакомо, но Рэйчел заблудилась. Она не чувствовала, что вернулась домой. Прежде, будучи замужем за Митчеллом Гири, этим живым воплощением женских мечтаний, она жила в огромной, изысканно обставленной квартире с видом на Центральный парк, но и то роскошное жилище она не считала своим домом.

Рэйчел никогда не жалела о том, что оставила Дански. Здесь ее не ожидало ничего, кроме череды тягостно однообразных дней. Здесь у нее не было будущего. Большинство женщин в Дански предпочитали не предаваться несбыточным мечтам. Пределом их желаний было замужество, и если их мужья хотя бы пару раз в неделю оставались трезвыми, а дети рождались без особых физических изъянов, они чувствовали себя наверху блаженства и спокойно старели.

Подобный удел мало прельщал Рэйчел. Через два дня после своего семнадцатого дня рождения она уехала из Дански, даже не оглянувшись на прощание. Она хотела жить жизнью, которую видела на телеэкране и на страницах журналов, жизнью, полной возможностей, жизнью кинозвезды. Конечно, она была далеко не единственной семнадцатилетней девушкой в Америке, питавшей подобные надежды. А я отнюдь не единственный, кто описал, как она добилась своей мечты. У меня есть четыре книги и целая кипа журналов — содержание которых не стоит упоминания, — где в самых ярких подробностях описано блистательное восхождение Рэйчел Палленберг. В отличие от своих предшественников я попытаюсь кратко, без высокопарных слов изложить ее историю, хотя эта повесть так похожа на сказку, что так и хочется отвлечься от сухих фактов. Хорошенькая темноглазая девушка из маленького городка Дански, которая выделялась из толпы ей подобных только обворожительной улыбкой и обаянием, случайно встречается с самым завидным женихом Америки и завоевывает его внимание. Все прочее не относится к области истории, которая исследует лишь завершенные события, а в данном случае еще не все закончено. Но то, что успело случиться, вне всяких сомнений, достойно внимания.

Как все произошло? Ну, эту часть рассказать нетрудно. Рэйчел покинула Дански, чтобы начать новую жизнь в Цинциннати, где жила ее тетка по материнской линии. Туда она и направилась и прожила там около двух лет. Она недолго и безуспешно училась ремеслу зубного техника, а потом несколько месяцев работала официанткой. Относились к ней неплохо, но особой любовью она не пользовалась. Товарищи по работе, несомненно, считали ее чрезмерно честолюбивой, она была из тех людей, что не стесняются говорить о своих стремлениях, чем Рэйчел раздражала тех, кто не решался говорить о своих мечтах или вообще не имел таковых. Управляющий рестораном, малый по имени Герберт Финни, в разных интервью отзывался о ней совершенно по-разному. В одном из них Рэйчел предстает как «тихая, трудолюбивая девушка», в другом — превращается во «вздорную, нечистую на руку особу, часто флиртующую с клиентами». Что из этого истина? Наверное, она где-то посредине. Так или иначе, работа официантки, да и сам Цинциннати никак не могли удовлетворить амбиций Рэйчел. Терпения ее хватило на двадцать один месяц, и в конце августа она села в поезд и отправилась на восток, в Бостон. Несколько лет спустя, когда какой-то идиотский журнал пожелал узнать, почему она выбрала именно этот город, Рэйчел ответила — потому что там, как ей рассказывали, очень красиво осенью. Приехав, она поселилась с двумя девушками, такими же новичками в Бостоне, как и она сама, и вновь устроилась официанткой. Через две недели ей удалось поступить в роскошный ювелирный магазин на Ньюбери-стрит, где она и проработала всю осень — и в самом деле прекрасную, солнечную и сухую. А двадцать третьего декабря в конце дня судьба послала ей рождественский подарок в виде Митчелла Гири.

* * *

Около двух пополудни пошел снег, первые хлопья закружились в небе, когда Рэйчел возвращалась после ланча. С каждым часом прогноз погоды становился все хуже, вечером и ночью обещали метель.

Торговля шла вяло, люди спешили домой, хотя на покупку подарков к Рождеству оставалось совсем немного времени. Управляющий, мистер Эриксон (мужчина сорока одного года с бледным лицом, не лишенный элегантности), по телефону обсуждал со своим боссом, не стоит ли сегодня закрыть магазин пораньше. И тут у магазина остановился лимузин, из которого вышел молодой темноволосый человек в длинном пальто с поднятым воротником и, опустив голову, словно опасался, что его могут узнать, направился к дверям. Преодолев расстояние в десять шагов, отделяющее его от магазина, он на пороге сбил с ботинок снег и вошел. Мистер Эриксон все еще беседовал по телефону, а напарница Рэйчел, Ноэль, отлучилась за кофе. Так что честь обслужить покупателя выпала одной Рэйчел.

Конечно, она сразу его узнала. Да и кто бы не узнал? Правильные классические черты лица, высокие скулы, выразительные глаза, четко очерченный чувственный рот, упрямые волосы — не проходило и месяца, чтобы портрет этого красавца не появился на обложке какого-нибудь журнала. Из всех холостяков Америки мистер Митчелл Монро Гири вызывал, пожалуй, наиболее пристальное, напряженное и жадное внимание. И теперь он собственной персоной стоял перед Рэйчел, и снежинки таяли на его длинных густых ресницах.

Что же произошло между ними? Ничего особенного, самый заурядный разговор. Он объяснил, что хочет купить подарок для жены своего деда, Лоретты. Что-нибудь с бриллиантами. И добавил, слегка пожав плечами: «Она обожает бриллианты». Рэйчел выложила на прилавок несколько бриллиантовых брошей, моля Бога, чтобы мистер Эриксон подольше оставался в кабинете, а длинная очередь в кафе задержала Ноэль. Она всего лишь хотела подольше насладиться обществом сказочного принца, и ничего больше.

Ему понравились две броши — в виде бабочки и в виде звезды. Рэйчел сняла их с черных бархатных подушечек, чтобы он мог получше их рассмотреть. Потом он спросил о ее мнении. И Рэйчел, удивляясь собственной смелости и той легкости, которую она ощущала в его присутствии, сообщила, что если он выбирает украшение для жены деда, бабочка, на ее взгляд, слишком романтична. Такой подарок свидетельствует скорее о нежных чувствах.

Он пристально взглянул на нее, и уголки его губ тронула легкая усмешка.

— А откуда вы знаете, что я не влюблен в свою бабушку? — спросил он.

— Тогда вы бы не искали все время кого-нибудь, — быстро нашлась она.

— А почему вы решили, что я кого-то ищу?

Теперь настал ее черед улыбнуться.

— Я читаю журналы.

— В них никогда не пишут правду, — вздохнул он. — Клянусь, я веду жизнь монаха.

Рэйчел промолчала, в ужасе думая, что зашла слишком далеко и совершила непростительную оплошность. Клиент уйдет без покупки, а она, возможно, останется без работы — если Эриксон слышал их разговор.

— Я возьму звезду, — сообщил он. — Спасибо за совет. Он расплатился и вышел. И хотя он забрал с собой лишь то, что принадлежало ему — свое обаяние, улыбку и блеск своих глаз, — Рэйчел внезапно почувствовала себя так, словно у нее что-то отняли. В дверях он едва не столкнулся с Ноэль, которая возвращалась с кофе.

— Это тот, о ком я думаю? — спросила она, расширив глаза.

Рэйчел кивнула.

— В жизни он еще красивее, чем на фотографиях, правда? — сказала Ноэль.

Рэйчел снова кивнула.

— Ну ты болтать!

Рэйчел рассмеялась.

— Ты права. Он очень красивый.

— Он был один? — спросила Ноэль и взглянула на улицу, как раз в этот момент от витрины отъехал лимузин. — Или с ней?

— С кем?

— С Наташей Морли. Моделью. Она такая тощая.

— Они все такие.

— Да, несчастные создания, — уверенно заявила Ноэль. — Невозможно быть счастливой, когда моришь себя голодом.

— Он был один. Купил подарок для своей бабушки.

— А, для этой суки, — фыркнула Ноэль. — Она вечно ходит в белом.

— Ее зовут Лоретта.

— Точно, Лоретта. Вторая жена его деда. — Ноэль рассуждала о семье Гири, будто они были ее ближайшими соседями. — Я читала о ней в «Пипл». Говорят, она всей семьей вертит, как хочет. Все перед ней по струнке ходят.

— Трудно представить, чтобы он перед кем-то ходил по струнке, — заметила Рэйчел, все еще глядя в окно.

— Думаешь, тебе не понравилось бы вертеть им? — улыбнулась Ноэль.

Тут в зале появился Эриксон в сквернейшем расположении духа. Несмотря на усилившийся снегопад, ведено было не закрывать магазин до половины девятого. За два дня до Рождества они обычно работали до десяти, чтобы, по выражению Эриксона, «обслужить всех неверных мужей». Согласно его теории, стоимость подарка, выбранного клиентом для жены, была прямо пропорционально количеству супружеских измен, совершенных им в уходящем году. Иногда у Эриксона случались припадки язвительности, и он щедро поливал покупателей, за которыми только что захлопнулась дверь.

Итак, они остались в магазине, а снег меж тем валил все сильнее и сильнее. Время от времени в магазин заходили посетители, но никто не купил ничего стоящего.

Когда Эриксон стал убирать с витрины выставленные там драгоценности, в магазин зашел мужчина и передал Рэйчел конверт.

— Мистер Гири просил извиниться за то, что письмо без обращения. Он не успел спросить, как вас зовут, — сказал он.

— Меня зовут Рэйчел.

— Я передам ему. Кстати, меня зовут Ральф. Я его шофер и телохранитель.

— Рада познакомиться, Ральф.

Ральф — крепкий парень, который был бы ростом шесть футов шесть дюймов, если бы был на дюйм выше, судя по виду, в прошлом боксер — довольно ухмыльнулся.

— Мне тоже очень приятно, Рэйчел, — сказал он и, стянув кожаную перчатку, пожал ей руку. — Ну, счастливо оставаться. Кстати, когда поедете домой, держитесь подальше от Тобин-бридж. Там авария и жуткая пробка.

Рэйчел не имела ни малейшего желания вскрывать конверт при Ноэль и Эриксоне, но ждать целых девятнадцать минут до закрытия магазина ей тоже было не под силу. Она не стала тянуть. В конверте оказалась короткая, небрежно нацарапанная записка от Митчелла Гири, который завтра вечером, то есть в рождественский Сочельник, приглашал ее в клуб «Алгонкин».

Через три с половиной недели в одном из самых дорогих ресторанов Нью-Йорка он преподнес ей бриллиантовую брошь в виде бабочки и сообщил, что влюблен без памяти и просит ее стать его женой.

Глава 2

Но пора вас познакомить с семьей Гири. Оставим пока Рэйчел Палленберг в том месте, где Митчелл Гири сделал ей предложение, и обратимся к корням семьи, в которую ей предстоит войти. Впрочем, корни эти уходят так глубоко в землю, что я не уверен, что сумею их извлечь. Поэтому позвольте мне ограничиться — по крайней мере на данный момент — видимой частью их генеалогического дерева, как это делает большинство книг о становлении и развитии влияния семьи Гири.

Даже при беглом знакомстве с подобного рода исследованиями становится ясно, что из поколения в поколение Гири вели себя так, будто были американской королевской семьей. Подобно монархам они и в частной, и в деловой жизни держали себя так, словно законы, которым подчиняются обычные люди, писаны не для них. Год за годом представители династии безнаказанно совершали поступки, за которые всякий другой поплатился бы тюремным заключением: от вождения автомобиля в пьяном виде до избиения жен. Что бы они ни делали, в их страстях и в их падениях всегда были царственный размах и величие, что привносило приятное возбуждение в существование обычных граждан, вынужденных строго соблюдать общие правила. Даже те, кому личные прихоти или деловые махинации Гири нанесли непоправимый ущерб, боготворили их, и стоило кому-то из Гири вновь обратить на них свой взор, как все обиды моментально забывались.

Как и у всех монархов, их руки были в крови. Ни один трон не удавалось завоевать или удержать, не прибегая к насилию.

Хотя Гири не принадлежали к избранникам богов, короновавших царей Европы и императоров Китая и Японии, у них был свой покровитель — темный кровавый дух, демон Гири, если угодно, который наделил их безграничной властью. Именно он сделал их столь неистовыми в любви и ненависти, подарил им железную волю и долголетие. Именно он наградил их обаянием и жестокостью.

При знакомстве с их историей создается впечатление, будто по большей части сами Гири не ведали, что творили — добро или зло. Они были настолько поглощены самими собой, что весь остальной мир был для них зеркалом, в котором они различали лишь собственное отражение.

В некотором смысле наиболее ярким проявлением могущества демона Гири стала именно любовь, ибо при помощи любви семейство обретало новую власть и новые богатства.

Что касается представителей мужской половины, они гордились множеством своих любовных похождений, о которых становилось известно всему свету, даже если об их пассиях и боялись говорить иначе как шепотом. Эта сомнительная традиция началась с прадеда Митча, Лоренса Грейнджера Гири, — он обладал невероятным запасом мужской силы, и у него было по меньшей мере две дюжины незаконнорожденных детей. Вкусы его по части женщин были весьма разнообразны и прихотливы. После его смерти две негритянки из Кентукки, между прочим сестры, заявили, что имеют от него детей. Весьма уважаемая за свою благотворительную деятельность еврейка, состоявшая вместе со стариком Гири в комитете Защиты Общественной Нравственности, предприняла попытку самоубийства, при этом она оставила письмо, где признавалась, что истинным отцом ее троих дочерей является не кто иной, как недавно почивший Лоренс Грейнджер. А хозяйка борделя в Нью-Мексико предъявила объективам фотокамер журналистов своего сына, имевшего поразительное сходство с покойным.

Вдова Лоренса, Верна, никак не отреагировала на эти заявления. Но они все же не прошли для нее даром. Через год несчастная женщина попала в то самое учреждение, что служило прибежищем Мери Линкольн в последние годы ее жизни. Там Верна Гири прожила около десяти лет, прежде чем покинула этот мир.

Из четырех ее взрослых детей (еще трое умерли в раннем детстве) лишь дочь Элеонора проявляла заботу об угасающей матери. Впрочем, доброта Элеоноры ничуть не трогала старую леди. Лишь к одному из своих отпрысков она питала нежную привязанность, лишь его умоляла о встрече в бесчисленных письмах — то был ее сын Кадм. Но он остался равнодушным к ее просьбам. Он посетил мать один только раз и более уже никогда не являлся. Может, Верна и сама воспитала в сыне такую жестокость. Она с младых ногтей внушала Кадму, что он — существо исключительное, и привила ему привычку удостаивать своим вниманием лишь красивые вещи и явления. И теперь он попросту не желал взирать на столь отталкивающую и жалкую картину, как сумасшествие его матери.

«Я привык окружать себя тем, что приятно глазу, — невозмутимо заявил он в ответ на мольбы и уговоры сестры. — А смотреть на нашу матушку не доставляет мне ни малейшего удовольствия».

В ту пору взор двадцативосьмилетнего Кадма услаждала девушка по имени Кэтрин Фэй Браунинг, а для близких — попросту Китти; она была дочерью сталелитейного магната из Питтсбурга. Кадм встретил ее в 1919 году и в течение двух лет домогался ее руки, проявив изрядную настойчивость; в это же самое время он показал себя талантливым бизнесменом, приумножив и без того значительное состояние, доставшееся ему от отца. То не было простым совпадением обстоятельств. Чем пренебрежительнее Китти Браунинг относилась к его чувствам (однажды осенью она в течение двух месяцев отказывалась с ним встречаться, в письме объяснив свое поведение следующим образом: «Я хочу проверить, смогу ли жить без вас. Если смогу, мы расстанемся, и это будет означать, что вы не тот мужчина, которому я отдам свое сердце»), тем сильнее пыл неразделенной любви питал его честолюбие. Именно в те годы он заслужил репутацию непревзойденного финансового стратега и весьма опасного противника. Хотя впоследствии Кадм несколько смягчился, слава человека, который никому и ничего не прощает, сохранилась за ним до конца дней.

Создавая свою империю, он, облеченный демонической властью, вершил судьбы людей и судьбы мира. Он приобретал заводы, кормившие целые округа, и по собственной прихоти закрывал их, в то время какдругие предприятия, пользовавшиеся его благосклонностью, развивались и процветали. Достигнув среднего возраста, Кадм успел сделать столько, что другому не хватило бы на это и сотни жизней. Не было сферы, в которой он не заслужил бы непререкаемого авторитета и не достиг бы могущества. Он оказывал влияние на принятие законов и на выбор судей; он с равной легкостью скупил демократов и республиканцев и, получив от них все, что требовалось, выбросил их за ненадобностью; выдающихся людей он превращал в ничто, а когда того требовали его интересы, возводил безнадежных кретинов на высокие должности.

Стоит ли говорить, что Китти Браунинг в конце концов уступила его настойчивости и дала согласие стать его женой и что Кадм впервые изменил своей молодой жене — или, пользуясь его собственным определением, «немного развлекся» — еще до окончания медового месяца.

Мужчина с таким богатством и влиянием, каким обладал Кадм, и с такой внешностью (он представлял собой классический тип американской красоты — был хорошо сложен, ловок и строен, с правильными чертами чуть вытянутого лица, которое всегда покрывал легкий загар, с проницательным взглядом и дерзкой улыбкой) не может быть обделен женским вниманием. С ним никогда не было скучно, казалось, он не знал сомнений и усталости — в этом и состоял секрет его влияния на людей. Обладай он более возвышенной или уж совсем черной душой, он мог бы стать президентом, заметила как-то его сестра. Но Кадм не имел ни малейшего желания тратить свою бившую ключом энергию на политику. Это казалось ему непростительным расточительством, ведь вокруг столько женщин, жаждущих быть обольщенными (хотя обольщение — не слишком подходящее слово, ибо предполагает определенные усилия, а Кадму его бесчисленные победы давались с невероятной легкостью). Так или иначе, он делил свое время между конторами в Нью-Йорке и Чикаго, особняками в Вирджинии и Массачусетсе и постелями любовниц, количество которых в течение года переваливало за сотню, а недовольным мужьям он выплачивал денежное вознаграждение или устраивал их на хорошую должность.

Что до Китти, у нее были свои интересы: воспитание троих детей и весьма насыщенная светская жизнь. Она никогда не хотела привязать мужа к своей юбке. От Кадма она требовала только, чтобы он не ставил ее в неловкое положение, а в остальном предоставляла ему полную свободу.

Лишь однажды любовная история — точнее, любовная неудача — нарушила это странное равновесие. В 1926 году Кадм отправился на Запад по приглашению Лайонела Блумбери, возглавлявшего одну из небольших независимых студий Голливуда. По части кино Кадм считал себя знатоком, а Лайонел предлагал ему вложить деньги в кинобизнес. Что Кадм и сделал, вложив часть капитала Гири в «Метро-Голдвин-Майер», после чего, в период расцвета этой студии, получил немалые прибыли. Он также приобрел огромные участки земли, которые впоследствии превратились в Беверли-Хиллз и Калвер-Сити. Однако то дело, которое влекло его в Голливуд сильнее всего, ему не удалось провернуть. Я имею в виду молодую актрису Луизу Брукс. Впервые они встретились на премьере «Убогой жизни», картины студии «Парамаунт», где Луиза снималась вместе с Уоллисом Бири. Восхищенному взору Кадма она показалась каким-то сверхъестественным созданием, он даже признался одному своему приятелю, что в первый раз тогда поверил в идею Эдема, что мужчина может быть изгнан из совершенного сада из-за женщины.

Луиза, встреча с которой настроила нашего героя на столь метафизический лад, без сомнения, была очень красивой женщиной: ее темные, по-мальчишески коротко подстриженные блестящие волосы оттеняли матово-бледное лицо с изящными точеными чертами. Но кроме красоты она обладала немалыми амбициями и острым умом; роль произведения искусства, услаждающего взор Кадма или кого-либо другого, ее мало привлекала. На следующий год она отправилась в Германию, где намеревалась сняться в двух картинах; предполагалось, что одна из них, «Ящик Пандоры», навеки впишет ее имя в историю кинематографа. К тому времени Кадм настолько потерял голову, что вслед за Луизой отбыл в Европу, надеясь, что там предмет его вожделения окажется уступчивее. Луиза, казалось, была даже рада встрече со своим давним поклонником. Они вместе обедали и, когда позволяло расписание съемок, отправлялись в короткие путешествия. Но вскоре выяснилось, что Луиза просто забавлялась с Кадмом. В один прекрасный день она заявила своему директору мистеру Пабсту, что присутствие мистера Гири для нее крайне нежелательно, так как он мешает ей сосредоточиться на работе. За этим последовал скандал, когда Кадм — который к тому времени уже начал безуспешные переговоры о приобретении студии, снимающей «Ящик Пандоры», — попытался силой прорваться на съемочную площадку, чтобы выяснить отношения с Луизой. Она наотрез отказалась с ним разговаривать, и его с позором вышвырнули прочь. Через три дня он сел на пароход и отплыл в Америку.

С «блажью», как он впоследствии называл этот эпизод, было покончено навсегда. Выздоровевший Кадм с почти пугающим аппетитом принялся за дела. Год спустя после его бесславного возвращения из Европы, в октябре 1929 года, грянул биржевой кризис, ознаменовавший собой начало Великой депрессии. В период всеобщего бедствия Кадм проявил ловкость и изворотливость, достойную ловцов мустангов, героев его любимых вестернов, — ему удалось не только сохранить, но и приумножить свое состояние. Пока другие финансовые столпы по уши залезали в долги или же сводили счеты с жизнью при помощи пистолета, пока страна страдала от экономического кризиса, равного которому она не знала со времен Гражданской войны, Кадм процветал, превращая всеобщее поражение в свою победу. За символическую цену он скупал остатки разорившихся предприятий, хотя порой все же проявлял великодушие и бросал спасательный круг утопающим, не сомневаясь, что после они отплатят ему сторицей.

Кадм вел дела не только с честными людьми, которые и в трудные времена не забывали о морали, он также не чурался и тех, у кого руки были по локоть в крови. Сухой закон доживал свои последние дни, невероятные прибыли по-прежнему ожидали всякого, кто ухитрялся снабжать спиртным изнемогающую от жажды Америку. А там, где были прибыли, там был и Кадм Гири. На протяжении четырехлетнего периода между своим возращением из Германии и отменой пресловутой Восемнадцатой поправки он успешно вкладывал деньги в алкоголь и «развлекательный» бизнес и извлекал доходы, о которых не удавалось проведать ни одному налоговому инспектору, отмывая их при помощи своих законных предприятий.

Но он был очень осторожен в выборе деловых партнеров и избегал общения с теми, кто упивался своей дурной славой. Он никогда не имел дел с Капоне, предпочитая более «скромных» компаньонов, как Тайлер Берджесс или Кларенс Филби, чьи имена не попадали в газетные заголовки. Но вообще-то он боялся конфликтов с законом и, несмотря на огромные доходы от махинаций со спиртным, весной 1933 года, как раз перед тем, как Конгресс аннулировал поправку, он порвал все контакты с «людьми со Среднего Запада».

Однако тут необходимо отметить, что именно Китти заставила его принять это решение. Обычно она не вмешивалась в дела мужа, но, как она сказала ему, речь шла уже не о деньгах, а о репутации семьи, которая будет погублена, если будет доказана связь Кадма с этим отребьем. При всей своей независимости Кадм счел за благо подчиниться давлению жены, тем более что необходимость общаться с преступниками действовала ему на нервы. Все они были неотесанными мужланами, и, как сказал Кадм, их ближайшие предки наверняка прозябали в каком-нибудь забытом уголке Европы и питались вшами со своих ослов. Это выражение так понравилось Китти, что она пользовалась им всякий раз, когда хотела сказать убийственную колкость.

Итак, Сухой закон и годы Великой депрессии остались в прошлом, в настоящем же Гири были одной из самых богатых семей на континенте. Они владели сталелитейными заводами, верфями и скотобойнями, кофейными и хлопковыми плантациями, необозримыми полями, засеянными ячменем и пшеницей, и бескрайними пастбищами. Им принадлежала значительная часть недвижимости в тридцати крупнейших городах Америки, на их землях стояли многоквартирные дома и отели.

Они были обладателями скаковых лошадей, ипподромов, гоночных машин и треков. Владели обувными фабриками, консервными заводами, ресторанами и закусочными. Кроме того, им принадлежали журналы и газеты, а также люди, эти журналы и газеты выпускавшие, доставлявшие и продававшие. То, что Гири не могли приобрести, они украшали собственным именем. Стремясь подчеркнуть различие между своим благородным семейством и неотесанными выскочками, с которыми Кадм порвал в тридцать третьем году, Китти позволялось тратить миллионы долларов на благотворительность, в результате имя Гири появилось на фасадах больниц, школ и сиротских приютов. Разумеется, все эти благие деяния не могли пустить пыль в глаза недоброжелателям, с завистливым вниманием наблюдавшим за безостановочным ростом семейного состояния. С течением лет Кадм ничуть не умерил своих аппетитов. В шестьдесят пять, когда для многих главным удовольствием в жизни становится рыбалка и работа в саду, Кадм устремил свой проницательный взор на Гонконг и Сингапур, где он с успехом повторил некоторые махинации, некогда осуществленные в Америке. Демон обогащения не оставлял Кадма своим покровительством, словно по волшебству он создавал все новые процветающие компании. Могущество Кадма стало безграничным, в обществе он почти не появлялся, но о нем ходили легенды.

Как и в молодости, он был окружен женщинами и с легкостью завоевывал все новых поклонниц, но это для него уже не имело особого интереса. Несомненно, он по-прежнему оставался прекрасным любовником (не исключено, что в этот период жизни он сознательно выбирал менее благоразумных и тактичных женщин, чем прежде; их нескромность служила рекламой его мужских достоинств), но после случая с Луизой Брукс он боялся влюбляться и всю свою страсть вкладывал в бизнес. Лишь деловой успех дарил ему подъем духа, подобный тому, что он испытал во время первой встречи с Китти или во время злосчастного вояжа в Германию; лишь приумножая свое состояние, Кадм испытывал блаженство или, по крайней мере, был близок к тому.

Тем временем подросло новое поколение династии. Старшим из юных Гири был Ричард Эмерсон, появившийся на свет в 1934 году, после того как две беременности Китти окончились неудачей. Год спустя у супругов родилась дочь, Нора Фэй Гири, а еще через два года — сын Джордж, отец Митчелла и Гаррисона.

Во многих отношениях детские годы Ричарда, Норы и Джорджа прошли в обстановке куда более эмоционально благоприятной, чем детство их предков. Китти прекрасно понимала, насколько губительным может стать влияние богатства, на примере собственной семьи она видела, с какой легкостью и быстротой оно способно разрушить личность. Она сделала все от нее зависящее, чтобы помешать тлетворному сознанию собственной исключительности отравить детские души — от природы Китти была наделена выдающимся даром любви, и это чувство, не востребованное в замужестве, щедро изливалось на детей. Любимицей отца была Нора, и он не собирался отказывать себе в удовольствии побаловать обожаемую дочку. В результате Нора превратилась в капризное своевольное дитя, и все усилия Китти исправить ее характер казались тщетными. Стоило девочке не получить от матери желаемого, она, заливаясь слезами, бежала к отцу, и любая ее прихоть немедленно исполнялась. Желание отца порадовать свою любимицу всеми возможными способами вскоре достигло воистину грандиозных размеров: когда Норе было одиннадцать лет, она сказала, что хочет стать актрисой, и любящий родитель оплатил «Метро-Голдвин-Майер» съемки небольшого фильма с ее участием. До поры до времени последствия этого безумного потворства не давали о себе знать, но настал день, когда они привели к трагедии.

Китти меж тем наделяла сыновей своей куда более разумной любовью и с удовлетворением наблюдала, как мальчики превращаются в незаурядных мужчин. То, что ни один из них не проявил желания участвовать в управлении империей Гири, вовсе не было случайностью. Китти сумела внушить обоим недоверие к миру, в котором их отец достиг столь головокружительных успехов. Лишь когда у Кадма, которому перевалило далеко за семьдесят, появились первые признаки старческого маразма, Джордж, младший из двух сыновей, согласился оставить собственную инвестиционную компанию и взять под наблюдение процесс преобразований, в которых настоятельно нуждалась ставшая чрезмерно громоздкой империя. Со временем он обнаружил, что, несмотря на все его опасения, эта деятельность пришлась ему по душе. Инвесторы, союзы и члены совета с радостью встретили молодого Гири, приветствуя в нем руководителя нового типа, озабоченного не только ростом прибыли, но и благосостоянием своих служащих, а также всех тех, кто от него зависел.

В семейной жизни у Джорджа тоже все было в порядке, он оказался привержен старомодным понятиям и традициям. Он женился на Деборе Халфорд, в которую был влюблен еще со школьных лет, и вместе им удалось создать тот семейный уют, который тщетно пыталась создать для своих детей Китти. Старший сын Кадма, Ричард, стал успешным адвокатом, он мог оправдать любого убийцу, и жизнь его превратилась в подобие затянутого финального акта оперы, до предела наполненного душераздирающими сценами. Что же касается несчастной Норы, то она, расставшись с очередным опостылевшим супругом, тут же вступала в новый брак, одержимая несбыточной надеждой обрести в муже обожающего и доброго папочку.

В противоположность сестре и брату Джордж, в руках которого находилась большая часть состояния Гири, вел размеренную жизнь. Голос его был тих, манеры сдержанны, а улыбка, изредка освещавшая лицо, казалась немного застенчивой. Несмотря на то, что он умел ладить со служащими, идти по стопам отца ему было совсем не легко. Во-первых, старик отнюдь не собирался уступать управление своей империей кому бы то ни было и, оправившись после болезни, заявил, что собирается вновь занять за столом место председателя. Впрочем, Лоретта, вторая жена Кадма, убедила его, что будет благоразумнее передать всю власть сыну, а самому стать консультантом. Старик весьма неохотно последовал совету жены; впрочем, он обрел удовольствие в том, чтобы публично критиковать решения Джорджа, и несколько раз добивался расторжения контрактов, над заключением которых Джордж трудился месяцами.

Помимо того, что Кадм делал все возможное, чтобы отравить жизнь собственному сыну, появились и другие проблемы. Во-первых, выяснилось, что на фондовой бирже против Гири орудуют шпионы других корпораций, в результате чего разорилось отделение компании на Дальнем Востоке, и управляющий, назначенный еще Кадмом, покончил жизнь самоубийством — позднее обнаружилось, что он пытался скрыть миллиарды долларов убытков. А во-вторых, неожиданно всплыли темные делишки Кадма в период Сухого закона, которые, казалось, ему удалось так надежно скрыть. Книга о его махинациях со спиртным сразу возглавила список бестселлеров, и все попытки Ричарда обвинить автора в клевете и изъять книгу из продажи не достигли цели.

Неприятности окружали Джорджа со всех сторон, и только в его семейной жизни царила идиллия. Дебора оказалась прирожденной хранительницей домашнего очага, она делала все, чтобы окружить мужа и детей уютом и заботой. Все проблемы лучше оставлять за дверью дома, любила повторять она, имея в виду и остальных членов семьи Гири. Если Джордж хотел побыть один или если ему хотелось поиграть с детьми или послушать джаз, Дебора никому не позволяла переступить порог дома. Даже Ричард, который с легкостью мог убедить присяжных в чем угодно, предпочитал отступить, когда Дебора охраняла покой Джорджа.

В этой безупречной семье росло четверо детей — Тайлер, Карен, Митчелл и Гаррисон, и родители, несмотря на всю свою нежность, воспитывали их со всей строгостью. Однако новой поросли Гири пришлось подвергнуться испытаниям, которых не знали предшествующие поколения. С младых лет их не оставляли своим вниманием журналисты; одноклассники не упускали случая донести учителям обо всех их тайных проступках и шалостях; фотографии, где юные Гири купались нагишом и оказывались в прочих пикантных ситуациях, регулярно мелькали на обложках журналов. Несмотря на отчаянные усилия Деборы, она не могла защитить своих детей от вездесущих папарацци. Джордж считал, что на борьбу с журналистами не стоит тратить ни сил, ни нервов. Гораздо разумнее будет, если дети, испытав всю боль публичного унижения, изменят свое поведение. Если в головах у них не слишком пусто, они поймут, как им следует держаться, чтобы оградить себя от нападок толпы. Если же Господь не дал им ума, их ждет удел тетушки Норы, которая столько раз попадала на обложки журналов, сколько сменила психоаналитиков. Это жестокий мир, повторял Джордж, и любовь не может оградить от него. Она может только залечить нанесенные раны.

Глава 3

Что-то мое отступление затянулось. Я хотел коротко рассказать вам о генеалогическом древе семьи Гири, но запутался в его ветвях. Не то чтобы каждая веточка была необходима для моего повествования — я никогда бы не взялся за столь трудную задачу, но между теми, о ком я рассказал вам, и некоторыми событиями существуют удивительные связи. Вот, например: когда Рэйчел улыбается, в глазах ее вспыхивают точно такие же насмешливые огоньки, что некогда светились во взоре Луизы Брукс, да и темные, блестящие волосы Рэйчел тоже напоминают о канувшей в лету кинозвезде. И если вы хотите в полной мере понять природу того чувства, которое питал к Рэйчел старик Кадм, необходимо знать некоторые подробности его неудавшегося романа.

Но есть кое-что еще более важное, чем все эти детали, — это общий дух семьи, сохраняющийся из поколения в поколение, ибо дети следуют примеру взрослых, порой дурному, порой хорошему. Так Лоренс Грейнджер Гири (умерший в постели проститутки в Гаване) научил своего сына быть бесстрашным и жестоким. И так Кадм превратил свою дочь в существо, исполненное жажды саморазрушения, а его же сын Джордж в результате отсутствия отцовского внимания вырос тихим и нерешительным человеком.

Кстати о Джордже, пора завершить о нем рассказ. Джорджа — человека, обладавшего, несомненно, выдающимися достоинствами, — ждал печальный конец, смерть его породила множество вопросов, на которые до сих пор не найдены ответы. Шестого февраля тысяча девятьсот восемьдесят первого года Джордж, вместо того чтобы отправиться на уик-энд в свой любимый загородный дом в Калебс-Крик, где его ждали жена и дети, поехал на Лонг-Айленд. Он сам сел за руль, отпустив шофера, что довольно странно, ведь Джордж не слишком любил водить машину, к тому же погода в тот день выдалась скверная, и уже стемнело. Он позвонил Деборе и предупредил, что задержится, так как ему необходимо уладить «одно небольшое дельце», но обещал быть после полуночи. Дебора не стала без него ложиться. Однако Джордж все не появлялся. В три часа ночи она позвонила в полицию, с рассветом начались поиски, которые продолжались все холодные и дождливые выходные. Но полиции не удалось ничего обнаружить до самого понедельника. Примерно в семь тридцать утра человек, гулявший с собакой по побережью в Смит-Пойнт-Бич, решил заглянуть в машину, которая, как он заметил, стояла на пляже уже три дня. Внутри он увидел труп мужчины со сломанной шеей. Это и был Джордж. По всей видимости, убийство произошло прямо здесь, на берегу, — подошвы ботинок Джорджа были в песке, песок обнаружили у него в волосах и даже во рту. Разделавшись со своей жертвой, преступник втащил тело в машину и исчез. Бумажник Джорджа вскоре обнаружили неподалеку. Деньги и кредитные карточки оказались на месте, исчезла только маленькая фотография Деборы, которую Джордж всегда носил с собой.

Поиски убийцы продолжались несколько лет (наверное, они ведутся до сих пор, так как дело не было закрыто). Но несмотря на то что Кадм предложил награду в миллион долларов за любую информацию об этом преступлении, найти преступника так и не удалось.

* * *

Основных последствий смерти Джорджа — точнее, последствий, имеющих отношение к данному повествованию, — было три. Во-первых, Дебора в результате подозрительных обстоятельств гибели ее супруга стала чувствовать себя странно чужой ему. Оказалось, он что-то скрывал от нее… Что-то жизненно важное, что-то смертельное. При всем доверии, которое они питали друг к другу, между ними оставалась тайна, жуткая тайна. И она даже не догадывалась, что это за тайна. В течение нескольких месяцев Дебора прилежно выполняла все, что требовалось в ее положении безутешной светской вдовы, но затем, когда объективы камер, привлеченные другими трагедиями и скандалами, отвернулись от нее, она стремительно погрузилась во мрак своих сомнений, тоски и горя. Надеясь развеяться, Дебора отправилась в Европу, где встретила свою невестку Нору, с которой в прежние годы стремилась не иметь ничего общего. Поползли слухи, согласно которым они вели жизнь стареющих лесбиянок; колонки светской хроники утверждали, что в поисках компании они шляются по трущобам Рима и Парижа. Не берусь судить, насколько эти сплетни соответствовали истине, но, вернувшись домой в августе 1981 года, Дебора производила впечатление женщины, повидавшей в Европе отнюдь не только Ватикан и Эйфелеву башню. Она похудела на тридцать фунтов, одета была с не соответствующей возрасту экстравагантностью и врезала первому же фотографу, наставившему на нее объектив в аэропорту.

Во-вторых, смерть Джорджа, разумеется, сказалась на положении его детей. После гибели отца четырнадцатилетний Митчелл оказался в центре внимания: он обладал многообещающей внешностью (по общему признанию, никогда еще в семействе Гири не рождалось подобного красавца), к тому же, общаясь с назойливыми журналистами, проявлял недетскую зрелость и достоинство. Молва единодушно нарекла его наследным принцем, и никто не оспаривал этот титул.

Гаррисон, который был старше Митчелла на шесть лет и прежде предпочитал оставаться в тени, и сейчас не предпринял каких-либо попыток изменить сложившееся положение. В то время как Митчелл в период траура служил опорой своей безутешной матери, сопровождал ее на благотворительные мероприятия, всячески утешал и поддерживал ее, Гаррисон превратился в почти полного затворника. Привычка к уединению сохранилась у него и впоследствии. Что до Тайлера и Карен, то они были моложе Митчелла и по крайней мере в течение нескольких лет не представляли для журналистов особого интереса. Тайлер погиб в 1987 году вместе с дядей Тоддом, четвертым мужем Норы, — их небольшой самолет, которым управлял Тодд, попал в грозу и разбился поблизости от Орландо в штате Флорида. Ну а Карен, унаследовавшая от отца природную мягкость характера, стала археологом и достигла на этом поприще немалых успехов.

И наконец, третьим следствием гибели Джорджа Гири стал прилив духовных и физических сил у его отца, Кадма Гири. Старик выдерживал натиск старости столь же стойко, как сносил все прочие испытания, которым неоднократно подвергала его жизнь, и теперь, когда империи Гири вновь понадобился монарх, он был готов опять взвалить на себя все бремя ответственности. Хотя Кадму уже перевалило за восемьдесят, он держался так, словно все старческие хвори только обострили его жизненные аппетиты. Годы сравнительно мягкого правления остались позади, империя снова оказалась в железных руках человека, который вел игру по собственным правилам. Иногда казалось, что старик стремится наверстать то, что его покойный сын уступил из-за своей гуманности и снисходительности. Всякий, кто осмеливался перечить Кадму (и отстаивать принципы Джорджа), сразу изгонялся — на то, чтобы переубеждать несогласных, у Кадма не было ни времени, ни терпения.

Уолл-Стрит моментально отреагировала на произошедшую перемену. «Старик Кадм снова у власти», — сообщал заголовок «Уолл-Стрит джорнал». В течение ближайших месяцев в газетах то и дело появлялись биографические очерки о Кадме, неизменно снабженные перечнем его злодеяний. Но старика это не заботило. Он никогда не обращал внимания на газетную шумиху и не собирался замечать ее впредь. Таков был его стиль жизни, и он знал — этот стиль прекрасно отвечает законам, по которым живет деловой мир.

* * *

Мы вернемся к старику Гири позднее, значительно позднее. А сейчас позвольте мне оставить Кадма, переживающего свое второе, триумфальное пришествие к власти, и вернуться к столь важному предмету, как смерть. Я уже рассказал вам о кончине Лоренса Гири (постель шлюхи, Гавана), Тайлера (самолет дяди Тодда, Флорида) и Джорджа (сиденье «мерседеса», Лонг-Айленд). Но должен поведать вам еще о некоторых смертях. Кажется, я уже упоминал о матери Кадма, Берне? Да, конечно. Как вы помните, последние ее дни прошли в сумасшедшем доме. Но я не успел сообщить, что, подобно своему внуку, она погибла от руки убийцы — скорее всего, это была некая Долорес Кук, также пациентка клиники, через шесть дней после смерти Верны совершившая самоубийство (она украла зубочистку, проткнула ею себе вены и истекла кровью). Элеонора, нелюбимая дочь Верны, умерла в весьма преклонном возрасте. До глубокой старости дожила и Луиза Брукс, в начале тридцатых оставившая карьеру в кино, сочтя, что затраченные усилия не стоят конечного результата.

Из всех важных для этой истории действующих лиц осталась только Китти, скончавшаяся от рака пищевода в 1979 году, как раз в тот период, когда Кадм боролся с первым приступом старости. Родившаяся в 1902 году, Китти была почти ровесницей века. Через год Кадм женился вновь, и избранницей его стала Лоретта Толли, женщина почти на двадцать лет его моложе. Любопытная деталь: в юности Лоретта тоже была актрисой и выступала в бродвейских театрах, но потом, как и Луиза, разочаровалась в актерской карьере.

Китти не играет почти никакой роли в последующих событиях; говорю об этом с сожалением, ибо в моем распоряжении находится весьма необычный документ, написанный Китти в последний год жизни и вызывающий множество любопытных предположений. Текст отличается некоторой сумбурностью и несвязностью, но, учитывая, что в этот период Китти принимала сильные болеутоляющие препараты, в этом нет ничего удивительного. На этих безоглядно искренних страницах (написанных, кстати, от руки) Китти говорит о тоске, томившей ее на протяжении всей жизни, о жажде чего-то более высокого, чем предназначение матери, жены и дамы-благотворительницы, жажде, которую ей не суждено было утолить. Иногда смысл написанного ускользает, и слова превращаются в череду разрозненных образов. Но и эти места полны силы. Мне кажется, в конце жизни Китти жила в каком-то своем измерении, где воспоминания о пережитом, настоящее, несбывшиеся надежды и ожидания слились в один мощный поток. Иногда она представляла себя ребенком и с отстраненным любопытством смотрела на собственное разрушенное временем тело, поражаясь его непокорности и безобразию.

Она пишет и о Галили.

Лишь прочтя записи Китти в третий раз (в поисках сведений и фактов, проливающих свет на убийство Джорджа Гири), я понял, что речь здесь идет и о моем сводном брате. В это трудно поверить, но это так. Он входит в исповедь Китти и живет в ней, подобный ветерку, который шевелит страницы книг на столе, — мы видим не его, но лишь то, что он совершает. Вне всяких сомнений, именно благодаря Галили Китти узнала о многом, чего была лишена. Если он и не стал главной любовью ее жизни, то все равно дал ей почувствовать всю неодолимую преображающую силу истинного и к тому же разделенного чувства.

* * *

А теперь позвольте мне провести небольшую ознакомительную экскурсию по резиденциям Гири, ибо именно там происходили события, о которых речь пойдет впереди. Год за годом семья приобретала недвижимость, при этом почти ничего не продавая — в деньгах у Гири никогда не было нужды. Иногда, купив новую виллу или загородный дом, они перестраивали их по своему вкусу и жили там время от времени. Но чаще дома, принадлежавшие Гири, десятилетиями стояли пустыми, при этом они содержались в полном порядке, хотя нога ни одного из членов семьи не переступала их порога. Насколько мне известно, Гири владели домами и квартирами в Вашингтоне, Бостоне, Лос-Анджелесе, Луизиане, Южной Каролине и на Гавайях. Что касается Европы, то там у них была недвижимость в Вене, Цюрихе, Лондоне и Париже, были у них дома и в таких экзотических местах, как Каир, Бангкок и Гонконг.

Но начну с их резиденций в Нью-Йорке. Митчеллу принадлежит pied a terre^[153] на окраине Сохо, внутри обставленный куда более изысканно и охраняемый куда более тщательно, чем позволяет предположить достаточно скромный внешний вид.

Марджи и Гаррисон занимают два верхних этажа в Трамп-Тауэр, из всех окон этой огромной квартиры открывается потрясающий вид. На ее покупке настояла Марджи (в те времена этот квартал был самым дорогим в мире, а Марджи нравилось без счета тратить деньги Гаррисона), но она, несмотря на роскошность этой квартиры, так и не сумела сделать ее уютной. Нанятый ею дизайнер, некто Джефри Пенроуз, умер через месяц после завершения работы, и в посмертных статьях о его творчестве квартиру в Трамп-Тауэр называли его последним великим творением, великолепно отразившим характер владелицы — «непостоянной и падкой на безвкусный шик». Все это было вполне справедливо как в отношении квартиры, так и в отношении Марджи. Годы не пошли на пользу им обоим. Сияние мишуры быстро поблекло, и то, что в восьмидесятые казалось остроумной выдумкой, несколько лет спустя утратило всю свою пикантность.

Самой главной резиденцией Гири в Нью-Йорке является дом, который все члены семьи почтительно называют «Особняк». Это огромное здание, построенное в конце девятнадцатого века, находится в Верхнем Ист-сайде. Район, где стоит дом, называется Карнеги-Хилл, но с не меньшим основанием он мог бы называться и в честь Гири, Лоренс поселился здесь за двадцать лет до того, как Эндрю Карнеги выстроил себе особняк на пересечении 5-й и 91-й улиц. В большинстве домов, окружавших гнездо Гири, располагаются посольства; для того чтобы служить жилищем одной семье, эти здания слишком велики и слишком дороги. Но Кадм родился и вырос в этом огромном особняке, и мысль о том, чтобы продать дом в Ист-сайде, ни разу не приходила ему в голову. Да и реши он это сделать, все убранство дома невозможно было бы разместить в другом обиталище. Ценной мебели, ковров, часов, произведений искусства там накопилось столько, что хватит на приличный музей. К тому же там были и картины, которые в отличие от всего прочего коллекционировал сам Кадм. Он предпочитал живописные полотна впечатляющих размеров, причем исключительно американских художников. В его собрании находились изумительные работы Альберта Бьерстадта, Томаса Коула, Фредерика Черча, а также несколько прекрасных образцов американского пейзажа. Может, на чей-то взыскательный вкус эти полотна и покажутся удручающе несовременными и помпезными, а может, кто-то сочтет их творениями весьма ограниченного таланта, не рассчитавшего собственные силы в погоне за грандиозностью. Но в особняке, где одна картина подчас занимает целую стену, эти произведения смотрятся очень величественно. В некотором смысле именно они придают дому лицо. Да, здесь неизменно царит неприветливый полумрак, а воздух такой спертый и тяжелый, что подчас трудно дышать. Но, покидая особняк, люди уносят с собой иные впечатления. Перед глазами у них стоят картины, подобные окнам, распахнутым в мир свободной, дикой природы.

В доме шестеро слуг, за работой которых неустанно наблюдает суровый взор Лоретты, Но как бы они ни старались, дом слишком велик, и они не успевают наводить везде порядок. То тут, то там вечно скапливается пыль — слуги могут работать без отдыха двадцать четыре часа в сутки, но им все равно не справиться с такой громадой.

Таковы обиталища Гири в Нью-Йорке. Хотя, откровенно говоря, кое о чем я умолчал. Например, у Гаррисона есть тайная квартира, о которой не знает никто, даже Марджи. Я опишу ее, когда придет время ее посетить, а заодно и расскажу, что заставило Гаррисона приобрести это гнездышко. Семье принадлежит еще один дом в северной части штата, но там также развернутся важные события предстоящего рассказа, так что я отложу рассказ о нем до более подходящего случая.

Однако я чувствую необходимость познакомить вас еще с одним домом, хотя он и находится далеко, очень далеко от Нью-Йорка. Возможно, дело в том, что в моем воображении особняк Гири, «L'Enfant» и этот дом составляют некую нерасторжимую троицу. Впрочем, вышеупомянутое жилище значительно уступает своим собратьям и по размерам, и по роскоши. По правде говоря, из всех домов, о которых идет речь в моем повествовании, этот — самый скромный. Он стоит на берегу лазурного Тихого океана, в окружении пальм, и те счастливцы, кому удалось провести под его крышей хотя бы ночь, вспоминают о нем как о земном рае.

Подробно об этом доме и о тайнах, что хранят его стены (куда более жутких, чем маленькие секреты прибежища Гаррисона), я тоже расскажу позднее.

Значение этих тайн столь необъятно, что даже любимым живописцам Кадма вряд ли удалось бы передать его во всей полноте. И хотя нужный момент еще не настал, я хочу, чтобы образ этого райского уголка запечатлелся в сознании читателя, подобно яркому фрагменту головоломки, для которого пока не нашлось подходящего места. Но место это непременно будет найдено, пусть и после долгого раздумья, и тогда смысл всей картины, дотоле скрытый, сразу станет очевиден.

Глава 4

А сейчас я должен продолжать. Точнее, должен вернуться, вернуться к героине, с истории которой я начал эту главу, к Рэйчел Палленберг. Предшествующие экскурсы и описания были попыткой воссоздать фон, на котором развернулся роман Рэйчел и Митчелла. Надеюсь, что, познакомившись с некоторыми обстоятельствами жизни Митчелла, вы проникнетесь к нему определенной симпатией, которую, может, и не вызовут его поступки. Так или иначе, от природы он не был наделен жестокостью и прочими заслуживающими порицания качествами. Но, несмотря на все усилия его матери, Митчелл всю жизнь находился в центре публичного внимания. В подобной ситуации человек неизбежно утрачивает естественность. Собственная жизнь поневоле начинает казаться ему бесконечным представлением, в котором он играет главную роль.

За семнадцать лет, миновавших со смерти отца, Митчелл достиг совершенства в исполнении этой роли; несомненно, он обладал выдающимися актерскими способностями. Во всех остальных смыслах — за исключением наружности — он не возвышался над средним уровнем, а то и не дотягивал до него. Он был заурядным студентом, вялым любовником и скучным собеседником. Но в любом разговоре наступает момент, когда все забывают о предмете словопрений и главным становится обаяние собеседника, а тут Митчелл бывал неотразим. Не откажу себе в удовольствии процитировать здесь высказывание Берджеса Мотела, который однажды долго беседовал с Митчеллом, обсуждая проект постановки «Ярмарки тщеславия»: «Чем меньше смысла было в его словах, тем с большей непринужденностью он держался и тем благоприятнее было производимое им впечатление. Может, это покажется вам абсурдным, но будь вы там, имей вы возможность наблюдать, как он, подобно последователям учения дзен, создает все из ничего, вы убедились бы, что он проделывает это не только виртуозно, но и сексуально. Очаровал ли он меня? О да!»

Это был далеко не первый раз, когда писатель-мужчина публично восхищался обаянием Митчелла, но впервые его обаяние подвергли анализу. Никто не умел пользоваться своими чарами так, как Митчелл, и никто лучше него не знал, что чары эти особенно неотразимы на фоне окружающей пустоты.

Все вышесказанное, возможно, заметите вы, характеризует Рэйчел с не слишком выгодной стороны. Как она могла поддаться столь тривиальному обольстителю? Как могла очертя голову броситься в объятия мужчины, который производит наиболее благоприятное впечатление, когда слова его вовсе не имеют смысла? Поверьте, в сложившейся ситуации потерять голову было не трудно. Рэйчел была ослеплена, польщена, восхищена — не только самим Митчеллом, но и всем, что за ним стояло. На протяжении всей жизни Рэйчел имя Гири было для нее воплощением американской мечты, и теперь у нее появилась возможность проникнуть в их круг, приобщиться к святая святых. Кто бы на ее месте отверг подобную возможность? Кто отказался бы от заветной мечты, внезапно ставшей реальностью, кто не захотел бы расстаться с серой рутиной, поменять ее на новую жизнь — яркую, полную и комфортную? Рэйчел сама удивилась легкости, с которой она вошла в эту обитель оживших грез. Казалось, в глубине души она всегда знала, что в один прекрасный день мир богатства и власти распахнет перед ней свои двери, и была к этому готова.

Не подумайте, что Рэйчел вовсе не испытывала робости и замешательства. Бывали случаи, когда ладони ее холодели от страха. Ей вовсе не просто было в первый раз появиться на семейном торжестве, устроенном в честь девяносто пятого дня рождения Кадма, она отчаянно трусила, в первый раз ступая на красный ковер Линкольн-центра, и смущалась, в первый раз поднимаясь по трапу частного самолета, где она была единственным пассажиром. Все это представлялось ей необычным, изумительным и в то же время до странности знакомым.

Митчелл, судя по всему, интуитивно сознавал степень ее волнения и вел себя соответствующим образом. Если она робела, он всячески старался ее ободрить, своим примером показывая, как следует парировать наглые вопросы и направлять разговор в нужное русло. В то же время, замечая, что она чувствует себя в своей тарелке, он не мешал ей действовать по собственному усмотрению. Рэйчел быстро приобрела репутацию приятной собеседницы, умеющей с каждым найти общий язык. Что до самой Рэйчел, она сделала следующее открытие: все эти сильные мира сего, в компании которых она ныне оказалась, жаждут простого человеческого общения. Вновь и вновь она ловила себя на поразительной мысли: эти люди ничем не отличаются от простых смертных. Они также страдают от мозолей и от расстройства желудка, ломают ногти и переживают из-за растущих животов. Разумеется, нашлись несколько особей — в основном это были дамы неопределенного возраста, — которые относились к Рэйчел с нескрываемым высокомерием, но с подобным снобизмом она сталкивалась нечасто. Как правило, ее встречали приветливо и доброжелательно. Не раз ей доводилось слышать, что она — именно та женщина, которую так долго искал Митчелл, и все радовались, что его поиски наконец увенчались успехом.

Поначалу она не слишком много рассказывала о себе. Если кто-то интересовался ее прошлым, Рэйчел старалась напустить побольше туману. Но постепенно она прониклась к своим новым знакомым доверием и стала откровеннее рассказывать о своей семье и о детстве, проведенном в Дански. Само собой, среди ее собеседников находились такие, чьи глаза недоуменно стекленели при упоминании о том, что западнее Гудзона тоже идет жизнь, но в большинстве своем люди жаждали узнать хоть что-то о мире менее замкнутом и менее тесном, чем их собственный.

— Скоро ты убедишься — куда бы ты ни пошла, встретишь одни и те же старые кислые рожи, — как-то заметила жена Гаррисона, Марджи, известная своей язвительностью и бесцеремонностью. — Знаешь почему? В Нью-Йорке осталось всего двадцать важных персон. С твоим появлением — двадцать одна. Вот мы и шляемся по одним и тем же вечеринкам, заседаем в одних и тех же комитетах и все такое прочее. И, откровенно говоря, мы до чертиков надоели друг другу.

Они с Рэйчел стояли на балконе, разглядывая сверху блистательную нарядную толпу, которая насчитывала никак не двадцать, а несколько сотен человек.

— Понимаю, какой вопрос вертится у тебя на языке, — усмехнулась Марджи. — Но знай, это все игра зеркал.

Порой случалось, что чье-нибудь замечание приводило Рэйчел в растерянность. Как правило, такие замечания были обращены не к ней, а к Митчеллу, но в ее присутствии.

— Где ты ее отыскал? — спросил у Митчелла один из приятелей; вряд ли он хотел обидеть Рэйчел, но она почувствовала себя вещью. Приятель Митчелла словно желал знать, где продаются такие, чтобы при случае сделать подобную покупку.

— Они просто завидуют, что мне так повезло, — улыбнулся Митчелл, когда она призналась, что ей неприятна подобная бестактность. — Никто и не думал тебя оскорблять.

— Я знаю.

— Если тебе наскучили подобные сборища, мы можем послать их ко всем чертям.

— Нет, почему же. Я хочу лучше узнать всех твоих знакомых.

— В большинстве своем они нагоняют тоску.

— То же самое говорит Марджи.

— Я смотрю, вы с ней подружились?

— О да. Она мне нравится. Она ни на кого не похожа.

— Тебе стоит знать, что у нее серьезные проблемы с алкоголем, — сухо заметил Митчелл. — Последние два месяца она держится, но в любой момент может сорваться.

— И давно она…

— Стала алкоголичкой? Да, давно.

— Может, я сумею ей помочь, — сказала Рэйчел.

Митчелл коснулся губами ее щеки.

— Моя добрая самаритянка. — Он снова поцеловал ее. — Попробуй, конечно, но не будь слишком самонадеянна. И не обольщайся насчет Марджи. У нее за пазухой слишком много камней. Она ненавидит Лоретту. И не думаю, что ко мне она питает добрые чувства.

Настал черед Рэйчел вернуть поцелуй.

— Разве тебя можно не любить? — спросила она.

— Это чертовски трудно, но Марджи как-то ухитряется, — усмехнулся Митчелл.

— А ты, я смотрю, сам от себя без ума.

— Я? Ничуть. Как тебе такое взбрело в голову? В нашей семье я — самый скромный.

— Вот уж не думала, что такое бывает.

— Скромный Гири?

— Именно.

— Хм. — Митчелл задумался на несколько мгновений. — Знаешь, бабушка Китти, пожалуй, заслуживала подобного определения.

— Ты любил ее?

— Да, — кивнул головой Митчелл, и в его голосе зазвучала теплота. — Она всегда была такой доброй, такой ласковой. К концу жизни немного свихнулась, но я все равно ее любил.

— А Лоретта тебе нравится?

— Ну, она никогда не свихнется, это точно. Она самый здравомыслящий член нашей семьи.

— Ты не ответил. Как ты к ней относишься?

Митчелл пожал плечами.

— Лоретта есть Лоретта. Ее надо принимать как дурную погоду. Как бурю или град.

К тому времени Рэйчел встречалась с Лореттой всего два или три раза, и впечатление, которое произвела на нее жена Кадма, было прямо противоположным. Лоретта показалась ей очень спокойной и сдержанной, это впечатление усиливалось тем, что все ее туалеты были выдержаны в неброской бело-серебристой гамме. Несколько вызывающе смотрелись лишь головные уборы в форме тюрбанов, к которым Лоретта явно питала пристрастие, да яркий, хотя и безупречный макияж, подчеркивающий изумительный фиалковый оттенок ее глаз. С Рэйчел она держалась приветливо и любезно, и в ее мягких манерах не было ничего настораживающего.

— Знаю, о чем ты думаешь, — сказал Митчелл. — Ты думаешь, Лоретта просто несколько старомодная пожилая дама, и мой жених возводит на нее напраслину. И верно, Лоретта — это всего лишь старомодная пожилая дама. Но попробуй только задень ее.

— И что будет?

— То, что я тебе сказал. Поднимется буря. Особенно ревниво она относится ко всему, что связано с Кадмом. Не дай бог, она услышит, как кто-то осмелится задеть его хоть словом. Перегрызет обидчику глотку без всякого сожаления. «Если бы не Кадм, у вас бы сейчас и двух центов не было», — вечно твердит она. И она права. Без него мы бы все пропали.

— Что же будет, когда он умрет?

— По-моему, смерть не входит в его намерения, — абсолютно без иронии произнес Митчелл. — Он будет жить, пока кто-нибудь из нас не завезет его на Лонг-Айленд и не придушит. Извини. Неудачная шутка.

— Ты часто об этом думаешь?

— О том, что случилось с отцом? Нет. Я вообще об этом не думаю. Вспоминаю, только когда выходит очередная книжонка, утверждающая, что его убийство было делом рук мафии или ЦРУ. Меня уже тошнит от всех этих идиотских выдумок. Наверное, мы никогда не узнаем, что произошло на самом деле, так что толку ломать себе голову? — Митчелл провел рукой по волосам Рэйчел. — Тебе не о чем волноваться, — продолжал он. — Если завтра старик умрет, мы разделим его пирог, только и всего. Кусок Гаррисону, кусок Лоретте, кусок нам. А потом мы с тобой… Мы просто исчезнем. Сядем на самолет и улетим отсюда прочь.

— Если хочешь, мы можем улететь прямо сейчас, — улыбнулась Рэйчел. — Мне не нужна твоя семья, и я вовсе не любительница светской жизни. Мне нужен только ты.

Он тяжело вздохнул.

— Уверен, так оно и есть. Но весь вопрос в том, где кончается семья и где начинаюсь я.

— Я знаю где, — прошептала Рэйчел, прижимаясь к нему. — И я знаю, кто ты на самом деле. Ты человек, которого я люблю. Все очень просто.

* * *

Но на самом деле все было не так просто.

Рэйчел вступила в очень узкий круг: жизнь его членов считалась достоянием общественности, хотели они того или нет. Америка желала знать все о женщине, которой удалось похитить сердце Митчелла Гири, и то, что совсем недавно эта счастливица была ничем не примечательным созданием, лишь подогревало интерес. Люди не желали упустить ни единой подробности ее волшебного преображения. На глянцевых обложках красовались ее фотографии, а авторы колонок светской хроники захлебывались желчью: взгляните, вот Рэйчел Палленберг в платье, которое совсем недавно она не смогла бы купить, даже выложив всю свою годовую зарплату; вы видите, это улыбка женщины, получившей то, о чем она не смела и мечтать. Подобное счастье не может длиться долго, оно быстро приедается. Те же самые читатели, что в феврале и марте приходили в восторг от истории современной Золушки, в апреле и мае радовались счастью молодой продавщицы, ставшей принцессой, в июне опечалились, узнав о назначенной на осень свадьбе, а в июле уже мечтали вывалять новоиспеченную принцессу в грязи.

Кто она такая, эта воровка, лишившая тысячи женщин заветной мечты? Вряд ли в реальной жизни она так мила, как на фотографиях, таких людей просто не бывает. У нее есть свои темные секреты, в этом нет ни малейших сомнений. Как только было объявлено о готовящейся свадьбе, репортеры принялись землю носами рыть, пытаясь извлечь эти секреты на свет. Они считали своей священной обязанностью сообщить миру какую-нибудь скандальную подробность из прошлого Рэйчел Палленберг прежде, чем она облачится в белое платье и станет Рэйчел Гири.

Любители покопаться в чужом грязном белье не оставляли в покое и Митчелла. Журналы изобиловали историями о его прошлых романах, приправленными откровенным вымыслом. Газетчики наперебой вспоминали о дочери некоего конгрессмена, безнадежной наркоманке, которую Митчелл бросил без всякого сожаления, о его пристрастии к морским путешествиям в сопровождении небольшого гарема парижских фотомоделей, о его пылкой привязанности к Наташе Марли, модели, которая совсем недавно вышла замуж за монарха какой-то крошечной европейской страны, тем самым — согласно достоверным источникам — вдребезги разбив сердце Митчелла. Одному из наиболее прытких журналистов удалось отыскать даже однокурсника Митчелла по Гарварду, сообщившего, что тот был любителем едва оформившихся девочек-подростков. «Если на поле выросла трава, значит, можно играть в футбол», — якобы частенько повторял юный сластолюбец.

Чтобы убедить Рэйчел в том, что все это не стоит принимать близко к сердцу, Марджи как-то притащила ей целую кипу старых журналов — ее домоправительница, Магдалена, хранила их с той поры, когда Марджи только вышла замуж за Гаррисона. Все они были полны столь же язвительными, столь же бесцеремонными и столь же далекими от действительности статьями. И хотя хрупкая, изящная, сдержанная Рэйчел была полной противоположностью крупной, громогласной, обожавшей яркие крикливые наряды Марджи, обе женщины ощущали себя сестрами по несчастью.

— Да, тогда они здорово попортили мне нервы, — призналась Марджи. — Но знаешь, сейчас я уже жалею о том, что все написанное о Гаррисоне — наглая ложь. В больном воображении этих идиотов он предстает в сто раз интереснее, чем на самом деле.

— Но если все это ложь, почему никто не подаст на них в суд? — спросила Рэйчел.

— Бесполезно, — пожала плечами Марджи. — С этим народом не справиться. Им необходимо поливать кого-то дерьмом — или нас, или кого-нибудь другого. Пусть развлекаются. К тому же, если они бросят свой промысел, я перестану читать газеты и, чего доброго, вновь примусь читать книги, — с гримасой комического ужаса добавила она.

— Ты хочешь сказать, что читаешь весь этот хлам?

Марджи выгнула безупречно выщипанную бровь.

— А ты разве нет?

— Ну…

— Детка, в этом нет ничего зазорного. Все мы хотим знать, кто с кем спит. Но не желаем, чтобы другие знали, с кем спим мы. Но придется потерпеть. Одно могу сказать в утешение — скоро ты набьешь у всех оскомину. И газетчики найдут себе свеженькую жертву.

Марджи, да хранит ее Господь, очень вовремя поговорила с Рэйчел. Не более чем через неделю неутомимые папарацци добрались до Дански. Нет, в очередной статье не было ничего откровенно оскорбительного, только намеренно мрачное описание беспросветной жизни родного города Рэйчел, несколько фотографий дома ее матери, на которых он выглядел удручающе убогим: облупившиеся двери, высохшая трава на лужайке. Также автор вкратце поведал о том, как Хэнк Палленберг, отец Рэйчел, жил и работал в Дански. Возможно, именно эта небрежная краткость так задела Рэйчел. Ее отец заслуживал большего, чем несколько пренебрежительных слов, брошенных вскользь. Но худшее было впереди. Один из наиболее ушлых репортеров, мастер по части раздувания скандалов, встретился с девицей, когда-то учившейся вместе с Рэйчел на зубного техника. В воспоминаниях этой особы, не желавшей привлекать к себе внимания прессы и посему скрывшейся за именем Брэнди, Рэйчел представала совсем не привлекательно.

— Рэйчел всегда только и думала, как бы поймать богатенького, — поведала Брэнди. — Ни о чем другом она и не мечтала. Представляете, она даже фотографии подходящих претендентов из газет вырезала. Вся стена над ее кроватью была увешана этими фотографиями. Она на них любовалась перед сном.

Репортер, разумеется, не преминул осведомиться у Брэнди, висело ли над кроватью Рэйчел изображение Митчелла Гири.

— О да, — подтвердила Бренди и призналась, что сердце у нее защемило от недоброго предчувствия, когда она узнала об осуществлении заветного плана Рэйчел. — Я из религиозной семьи, воспитана в строгих правилах, и в этой возне с фотографиями мне всегда чудилось что-то нечистое. Словно она ведьма и занимается ворожбой.

При всем своем идиотизме этот материал произвел нужное впечатление. На первой странице газеты была помещена фотография Рэйчел на заседании одного из благотворительных фондов; фотограф постарался, чтобы в глазах ее от вспышки загорелись зловещие красные огоньки. Заголовок гласил: «Невеста Гири: шокирующие секреты сексуальной магии». Тираж разошелся мгновенно.

* * *

Рэйчел старалась держать себя в руках, но это ей плохо удавалось, хотя сама она всю жизнь с удовольствием читала подобные сплетни. Теперь, когда именно она стала их героиней, где бы Рэйчел ни появилась, люди провожали ее любопытными, нахальными, а порой и злобными взглядами. И сколь бы независимый и отчужденный вид она ни принимала, взгляды эти ранили ее.

— Какого черта ты вообще читаешь эти бредни? — напустился на нее Митчелл, когда она решила ему пожаловаться. Разговор происходил вечером за обедом в небольшом уютном ресторане, который находился недалеко от квартиры Митчелла.

— Но они не щадят никого, — с трудом сдерживая слезы, пробормотала Рэйчел. — Не только меня, но и мою мать, мою сестру. И тебя тоже.

— Не волнуйся, наши адвокаты контролируют ситуацию. И если Сесил сочтет, что эти типы зашли слишком далеко…

— Слишком далеко? И когда, по-твоему, этот момент наступит?

— Когда они затронут наши жизненные интересы.

Митчелл наклонился и накрыл руку Рэйчел своей.

— Вся эта чушь не стоит твоих слез, детка, — проворковал он. — Не надо обращать внимание на придурков, у которых нет другого дела, кроме как плевать в тех, кто стоит выше их. Запомни, им до нас не доплюнуть. Как бы они ни пыжились, им не досадить Гири. Мы слишком сильны.

— Я знаю, — сквозь слезы вздохнула Рэйчел. — Я тоже хочу быть сильной, но…

— Никаких но, детка, — произнес он по-прежнему мягким, хотя и непререкаемым тоном. — Ты должна стать сильной, потому что люди теперь всегда будут на тебя смотреть. Ты ведь принцесса.

— Но сейчас я совсем не чувствую себя принцессой, — призналась она.

Видимо, слова ее всерьез расстроили Митчелла. С озабоченным видом он отодвинул тарелку с недоеденным десертом и потер лоб.

— Значит, я плохо справляюсь со своей задачей, — заявил он.

Сбитая с толку Рэйчел озадаченно посмотрела на него.

— Моя главная задача — сделать тебя принцессой. Моей принцессой. Скажи, что мне для этого сделать?

Он пристально взглянул на нее, и на лице его появилось выражение шутливого отчаяния.

— Так что мне для этого сделать? — повторил он.

— Просто люби меня.

— Я люблю тебя, ты же знаешь.

— Да. Знаю.

— И мне больно, что вся эта пустая шумиха так тебя огорчает. Они могут брызгать слюной и кричать, но тебя это не должно трогать. — Он сжал ее руку. — Трогать тебя — моя привилегия. Никто не должен трогать тебя, кроме меня.

Она ощутила, как сладкая дрожь пробежала по ее телу, словно его рука оказалась у нее между ног. Он знал, как подействовало на нее его прикосновение. Кончиком языка он легко провел по нижней губе.

— Хочешь, открою тебе тайну? — прошептал он, наклоняясь к ней еще ближе.

— Конечно.

— Они нас боятся.

— Кто они?

— Все, — ответил он, неотрывно глядя ей в глаза. — Мы на них не похожи, и они это знают. Мы Гири. А они нет. У нас есть власть. А у них нет. И поэтому они боятся. Нам приходится время от времени давать им возможность выпустить пар. Иначе они сойдут с ума от страха.

Рэйчел кивнула, она понимала, о чем он говорит. Еще пару месяцев назад слова Митчелла привели бы ее в недоумение, но не сейчас.

— Я больше не буду обращать внимание на газетную возню, — твердо произнесла она. — А если им все же удастся задеть меня за живое, я сумею это скрыть.

— Знаешь, ты еще совсем девчонка, — улыбнулся Митчелл. — Именно так сказал Кадм после того, как мы с тобой побывали на его дне рождения.

— Да он едва словом со мной перемолвился.

— Ему не надо слов. Он видит всех насквозь. И он сказал: «Она еще совсем девчонка. Но из нее выйдет настоящая Гири». А старик Кадм никогда не ошибается. И теперь, когда ты член нашей семьи, ничто не может причинить тебе боль. Ничто и никто. Ты стала неприкосновенной. Ты поднялась над людьми. Вот что значит быть Гири. Через девять недель ты войдешь в нашу семью. Навсегда.

Глава 5

Только что у меня побывала Мариетта, она прочла все, что я успел написать. Сегодня она не в лучшем настроении, и мне следовало держать ухо востро, но когда она попросила разрешения ознакомиться с плодами моего труда, я не смог ей отказать и дал несколько страниц. Она отправилась на веранду, закурила одну из моих сигар и погрузилась в чтение. Я сделал вид, что полностью поглощен работой и что ее мнение меня совершенно не волнует, но время от времени я невольно поглядывал в ее сторону, пытаясь по выражению липа угадать, какое впечатление производит на нее прочитанное. Похоже, некоторые фрагменты моей книги казались ей занятными, но лишь некоторые. По большей части она равнодушно водила глазами по строчкам (слишком быстро, подумал я, чтобы наслаждаться мастерством автора). Чем дольше это продолжалось, тем больше это меня раздражало. Я уже собирался встать и отправиться на веранду, когда Мариетта, тяжко вздохнув, поднялась с кресла, вошла в кабинет и протянула мне стопку бумажных листков.

— Ты злоупотребляешь длинными предложениями, — сказала она.

— Это все, что ты можешь сказать?

Мариетта неспешно извлекла из кармана спичечный коробок и чиркнула спичкой, пытаясь вновь раскурить сигару.

— А что бы ты хотел от меня услышать? — пожала она плечами. — Думаю, ты сам чувствуешь, что все это слишком затянуто. — Мариетта смотрела не на меня, а на спичечную коробку. — И за событиями трудно уследить. Слишком много имен. Слишком много Гири. Неудивительно, что ты так мало продвинулся. Спрашивается, кому это все надо?

— Это необходимый фон. Предыстория. Без этого нельзя.

— Интересно, чей это телефон я здесь записала, — заметила она, по-прежнему сосредоточенно изучая коробку. — Совершенно не помню.

— Знаешь, если ты способна лишь на мелкие придирки и не желаешь оценить общий замысел…

Мариетта подняла глаза, и во взгляде ее мелькнуло нечто вроде сострадания.

— О, Эдди, — протянула она, и губы ее неожиданно тронула улыбка. — Не смотри так обиженно. По-моему, все, что ты написал, просто замечательно.

— Не пытайся меня обмануть. Ты вовсе так не думаешь.

— Клянусь, я говорю правду. Просто ты слишком много пишешь про свадьбы и все такое, — состроила она пренебрежительную гримаску. — Ты же знаешь, я терпеть этого не могу.

— Ты по собственной воле избрала другой путь, — напомнил я.

— Я так понимаю, ты и об этом намерен написать?

— Намерен.

Она снисходительно потрепала меня по щеке.

— Надеюсь, это немного оживит твою тягомотину. Кстати, как твои ноги?

— Прекрасно.

— Неужели ты совершенно здоров?

— Кажется, да.

— Странно, что она не вылечила тебя раньше.

— Ничего. Я все равно благодарен.

— Забрина видела, как ты разгуливал по саду.

— Я каждые два дня хожу повидаться с Люменом. Он вбил себе в голову, что после того, как я закончу эту книгу, мы с ним вместе должны написать еще одну.

— И о чем же, если не секрет?

— О сумасшедших домах.

— Ах этот душка Люмен, вечно он придумает что-нибудь забавное. — Мариетта подкинула и поймала коробок. — А! Я вспомнила, чей это телефон! Эллис! Она блондинка, живет в Райли.

— В твоих глазах я вижу похоть, — поделился я своими наблюдениями.

— Эллис просто чудо. Роскошная женщина, — сообщила Мариетта, выковыривая застрявший между зубами кусочек табака. — Поехали как-нибудь вместе со мной, развеемся. Напьемся. Я познакомлю тебя с девочками.

— Боюсь, в вашей компании мне будет не по себе.

— Почему? Никто не будет на тебя покушаться.

— Все равно не могу.

— Можешь. — Мариетта ткнула в мою сторону влажным концом сигары. — Я непременно научу тебя получать от жизни удовольствие. Возможно, мне все-таки стоит познакомить тебя с Эллис, — добавила она, засовывая в карман спичечный коробок.

Естественно, после ее ухода меня охватило смятение. Чтобы обрести душевное равновесие, я отправился на кухню, надеясь, как в прежние дни, что называется, заесть печаль. Уже перевалило за полночь. Дуайт давно спал. В «L'Enfant» царила полная тишина. В кухне было душно, и я открыл окно над раковиной. Из окна пахнуло приятной свежестью, и несколько минут я стоял, подставив свое разгоряченное лицо свежему ветерку. После чего открыл холодильник и стал готовить себе здоровенный сэндвич: засунул между двумя большими кусками ржаного хлеба несколько ломтей ветчины, густо смазанных горчицей, тушеные баклажаны и нарезанные дольками помидоры и щедро заправил все это оливковым маслом.

Стоило откусить первый кусок, как на сердце полегчало. В самом деле, почему меня так задели выпады Мариетты? Тоже мне, нашел литературного критика. Это моя книга, мои идеи, моя точка зрения. И если все это не понравилось Мариетте, тем лучше для меня. У нее всегда был примитивный вкус. Эти мысли не просто проносились у меня в голове, я высказывал их вслух, путаясь языком в мешанине слов и ветчины.

— С кем это ты тут болтаешь?

Я осекся, глянул через плечо и увидел Забрину, загородившую тучным телом дверной проем. На ней была просторная ночная рубашка; лицо, обычно покрытое слоем тонального крема и пудры, цвело здоровым румянцем. У Забрины маленькие глаза, широкий тонкогубый рот. Мариетта называла ее бусинкой, а когда злилась — жирной лягушкой, и, как это ни жестоко, но это определение чрезвычайно подходит Забрине. Единственное, что в ней по-настоящему красиво, это восхитительные темно-рыжие, до пояса, волосы. Сейчас они были распущены и рассыпались по ее плечам подобно пелерине.

— Давненько я тебя не видел, Забрина, — заметил я.

— Ты меня видел, — ответила она своим странным, с придыханием, голосом. — Мы просто не разговаривали.

Я уже собирался сказать, мол, мы не разговаривали потому, что она вечно убегает, но вовремя спохватился. Забрина — весьма нервная и непредсказуемая особа. Достаточно одного неверного слова, чтобы ее спугнуть. А она тем временем подошла к холодильнику и принялась изучать его содержимое. По своему обыкновению, Дуайт оставил множество тортов и пирогов, чтобы ночью Забрине было чем себя побаловать.

— От меня помощи не жди, — вдруг сказала она.

— Помощи в чем?

— Сам знаешь, — проронила она, по-прежнему не отводя взгляда от уставленных яствами полок. — Не думаю, что это правильно.

Наконец она сделала выбор, взяла в каждую руку по куску пирога и с грацией, неожиданной при ее тучности, повернулась и задом захлопнула дверцу холодильника.

Конечно, Забрина говорила о книге. В ее неприязненном отношении не было ничего удивительного, особенно если учесть, что в какой-то степени идея написать книгу принадлежала Мариетте. У меня не было ни малейшего желания беседовать на данную тему.

— Не будем об этом, — буркнул я.

Забрина положила на стол оба пирога — вишневый и ореховый, раздраженно вздохнула по поводу собственной забывчивости и направилась обратно к холодильнику, откуда извлекла чашку взбитых сливок, из которой торчала вилка. Затем осторожно опустилась на стул, наколола на вилку кусочек вишневого пирога, кусочек орехового, подцепила щедрую порцию сливок и отправила все это в рот. Судя по тому, как ловко, ни разу не уронив ни крошки, ни капли, она создавала эти сладкие пирамиды, у нее был изрядный опыт подобных манипуляций и этот процесс доставлял ей удовольствие.

— Ты получал какие-нибудь известия от Галили? — осведомилась она.

— Он давно уже не давал о себе знать.

— Угу, — она отправила себе в рот очередную пирамиду, и на ее лице отразилось блаженство.

— А тебе он писал?

Однако Забрина смаковала свое лакомство и ответила не сразу. Наконец она буркнула:

— Время от времени он посылал мне весточки. Но потом прекратил.

— Ты скучаешь по нему?

Забрина нахмурилась.

— Не начинай, — проронила она. — Я тебя предупреждала.

— Господь с тобой, Забрина, я только спросил… — сказал я, закатывая глаза.

— Я не желаю, чтобы ты упоминал обо мне в своей книге.

— Как скажешь.

— Я не хочу, чтобы обо мне писали в книгах. Я не хочу, чтобы обо мне говорили. Я хочу быть невидимой.

Я не сумел удержаться от ухмылки. Мне показалось забавным, что именно огромная Забрина мечтает стать невидимкой. Особенно забавно было слышать это, когда она так самозабвенно набивала живот. Я пытался придать лицу невозмутимое выражение, но когда Забрина подняла на меня глаза, предательская ухмылка, наверное, все еще пряталась в уголках моего рта, подобно сливкам в уголках губ Забрины.

— Что тут такого смешного? — спросила она.

Я покачал головой.

— Ничего.

— Да, я толстая и безобразная. И хочу умереть. Что в этом смешного?

Моя дурацкая ухмылка наконец погасла.

— Зачем ты так говоришь, Забрина? Ты этого не хочешь. Просто не можешь этого хотеть.

— А зачем мне жить? У меня ничего нет. И я ничего не хочу. — Она отложила вилку и принялась есть вишневый пирог руками, вымазав пальцы в сиропе. — День за днем одно и то же. Я ухаживаю за мамой. Ем. Ухаживаю за мамой. Ем. А когда я сплю, мне снится, будто мама рассказывает мне о прежних днях.

И тут с внезапной яростью Забрина выпалила:

— Я ненавижу прежние дни! Почему мы не думаем о будущем? Почему ничего не делаем для будущего?

Ее румяное лицо побагровело.

— Мы ни на что не способны, — добавила она, и ярость, звучавшая в ее голосе, превратилась в печаль. — Теперь ты можешь ходить, но разве ты этим пользуешься? Разве ты ушел отсюда? Нет. Ты сидишь там, где сидел все эти годы, словно ты все еще калека. Да так оно и есть. Я жирная уродина, а ты калека, и день за днем мы будем тянуть нашу постылую бесполезную жизнь, пока кто-нибудь оттуда, — она указала за окно, — не придет и не окажет великую услугу, вышибив нам мозги.

С этими словами Забрина поднялась и, так и не доев пироги, направилась к дверям. Я не пытался ее остановить. Опустившись на стул, я лишь проводил ее взглядом.

И, должен признаться, после ее ухода я уронил голову на руки и разрыдался.

Глава 6

Получив свою порцию оскорблений и от Мариетты, и от Забрины, разочарованный в собственном писательском таланте, я вернулся в свою комнату и остаток ночи провел без сна. Сколь ни хотелось бы мне сообщить вам, что в ночной тиши я размышлял над литературными проблемами, но скажу правду: меня мучил понос. Не знаю, что было тому виной — ветчина, баклажаны или неприятный разговор с Забриной, так или иначе, время до рассвета я коротал, сидя на фаянсовом троне и вдыхая отнюдь не благовонные ароматы. Незадолго до наступления утра, ослабевший, измученный и полный жалости к самому себе, я доковылял до постели и на пару часов забылся сном. Но по всей видимости, книга настолько прочно засела у меня в мозгу, что я не мог забыть о ней даже во сне, ибо проснулся я с созревшим решением: по возможности сократить описание свадьбы Митчелла и Рэйчел и отказаться от бесчисленных подробностей, которые я намеревался воспроизвести. Так или иначе, сказал я себе, свадьба — это всего лишь свадьба. И нет никакой надобности надолго застревать на этом предмете. Можете сами вообразить себе все детали.

Итак, я перечислю лишь наиболее важные факты. Свадьба состоялась в первую неделю сентября, в небольшом городке Калебс-Крик, что в штате Нью-Йорк. Если не ошибаюсь, мне случалось уже упомянуть об этом городе. Он расположен неподалеку от Райнбека у самого Гудзона. Милое место, к которому первые поколения американских монархов питали особое пристрастие. Здесь выстроили дом ван Кортанды, чьему примеру последовали Асторы и Рузвельты. Их впечатляющих размеров дворцы вполне могли вместить пару сотен гостей, прибывших мирно провести уик-энд на лоне природы. Дом, приобретенный Джорджем Гири, был полной противоположностью сим грандиозным строениям, на их фоне этот особняк в колониальном стиле, насчитывающий всего пять спален, выглядел более чем скромно. В одной из книг, посвященных семейству Гири, его даже назвали «коттеджем», хотя он вряд ли того заслуживает. Джордж очень любил этот дом, и Дебора тоже. После смерти мужа она неоднократно повторяла, что именно здесь прошли лучшие дни ее жизни, дни, наполненные любовью, дни, когда им удавалось оставить весь мир за порогом. После смерти Джорджа в доме никто не жил, но Митчелл предложил устроить свадебный прием именно здесь. Как ни странно, такая мысль пришлась по душе его матери. «Джорджу это понравилось бы», — заметила она, словно не сомневаясь, что дух возлюбленного супруга по-прежнему обитает в жилище, где он знавал столь счастливые времена.

Чтобы окончательно решить этот вопрос, в середине июля Митчелл с Рэйчел съездили в Калебс-Крик и заночевали там. Супруги Райлендер — в прежние дни муж служил здесь садовником, а жена экономкой — поддерживали в покинутом доме чистоту и порядок, а теперь, в ожидании грядущих перемен, они не жалея рук, навели повсюду блеск и глянец. Глазам прибывших Митчелла и Рэйчел особняк предстал воплощением мечты о райском приюте. Эрик Райлендер высадил в саду множество розовых кустов, разбил клумбы и привел в божеский вид лужайку, все оконные рамы, двери, ставни и ограда были заново покрашены. В маленьком яблоневом саду, раскинувшемся за домом, тоже царил безупречный порядок: деревья подрезаны, дорожки подметены. Барбара, жена Эрика, хлопотавшая внутри дома, преуспела не меньше мужа. Нигде не ощущалось ни малейшего признака затхлости, мебель была начищена до блеска, а на коврах и шторах не осталось даже пылинки.

Неудивительно, что Рэйчел пришла в восторг. Ее восхитили не столько красота дома и сада, сколько незримое присутствие отца ее будущего мужа, которое ощущалось здесь очень явственно. По распоряжению Деборы, в доме все сохранялось так, как было при жизни Джорджа. Сотни пластинок с записями джаза по-прежнему стояли на полках в строгом алфавитном порядке. На письменном столе, за которым, по словам Митчелла, Джордж записывал некоторые фрагменты воспоминаний о своей матери Китти, по-прежнему стояли семейные фотографии, правда, выцветшие и потускневшие.

Поездка не только укрепила уверенность Митчелла, что лучшего места для свадебного приема не найти, — здесь будущие молодожены с особой пронзительностью ощутили любовь друг к другу. Вечером, после великолепного ужина, приготовленного Барбарой, они долго сидели в саду, наблюдая, как темнеет летнее небо, потягивая виски и делясь воспоминаниями о своем детстве и своих отцах. Сумерки сгустились, и они уже не различали лиц друг друга, но уходить в дом им не хотелось. Легкий нежный ветерок шевелил ветви яблоневых деревьев, а Митчелл и Рэйчел все говорили о минувших временах, веселых и печальных. Наконец они отправились спать (Барбара приготовила для них огромное старинное ложе в хозяйской спальне, но они устроились в бывшей детской Митча). Они долго лежали в объятиях друг друга, охваченные блаженной истомой, которая обычно следует за слиянием двух тел, хотя надо отметить, что в ту ночь любовью они не занимались.

На следующее утро, по дороге в Нью-Йорк, Рэйчел не выпускала руки Митчелла. Никогда прежде она не испытывала чувства, подобного тому, что охватило ее накануне.

* * *

В пятницу вечером, когда повсюду — в доме, в саду, на лужайке — было полно народу (кто-то развешивал гирлянды, кто-то писал указатели, кто-то устанавливал сцену для оркестра, расставлял столы, пересчитывал стулья, перемывал стаканы и так далее), Барбара Райлендер разыскала своего мужа и по секрету сообщила, что, выйдя в яблоневый сад немного передохнуть, увидела там мистера Джорджа, он стоял под деревьями, наблюдая за суетой. Барбара даже разглядела, что он улыбается.

— Глупая ты старуха, — ответил на это Эрик. — Но я все равно тебя люблю.

И он чмокнул жену в щеку на виду у всех этих незнакомых людей, что, конечно, было вопиющим нарушением правил хорошего тона.

Наконец настал день свадьбы, и выдался он на славу. Ярко светило солнце, но жарко не было. Дул несильный свежий ветер. Воздух все еще был пропитан ароматами лета, но в нем уже ощущалась терпкость, свидетельствующая о приближении осени.

Впрочем, невеста затмила красоту этого дивного дня. Утром Рэйчел волновалась чуть ли не до тошноты, но стоило ей начать одеваться, как волнение улеглось. Мать Рэйчел, Шерри, прибывшая на бракосочетание, при виде дочери заплакала от счастья. Рэйчел тоже чуть не расплакалась, но Лоретта была на страже. Она поспешно предложила Шерри пойти выпить бренди, а сама осталась поговорить с Рэйчел. Это был простой и разумный разговор.

— Я тебе врать не буду, — торжественно изрекла Лоретта. — Думаю, ты узнала меня достаточно хорошо, чтобы понять — я всегда говорю правду.

— Да.

— Значит, можешь мне поверить — сегодня все пройдет замечательно, а ты… ты выглядишь на миллион долларов. — Она рассмеялась и поцеловала Рэйчел в щеку. — Я тебе завидую. Правда. У тебя вся жизнь впереди. Знаю, то, что я сейчас говорю ужасно банально. Но когда ты сама состаришься, то поймешь, насколько это справедливо. У нас одна жизнь. Один шанс побыть собой. Познать радость. Познать любовь. А потом все кончается. — Лоретта пристально смотрела на Рэйчел, словно в том, что она говорила, был некий скрытый смысл, который нельзя выразить словами. — Ну, пора в церковь, — заключила она и улыбнулась. — Множество людей жаждет увидеть, как ты хороша сегодня.

Как и обещала Лоретта, все прошло замечательно. Венчание состоялось в маленькой церкви в Калебс-Крик, двери которой были настежь распахнуты, так что все, кому не хватило места внутри, могли полюбоваться короткой, но проникновенной церемонией. После ее завершения гостей ожидал свадебный прием, равного которому Калебс-Крик не знал со дня своего основания. Процессия, возглавляемая идущими рука об руку женихом и невестой, направилась по Главной улице, согласно местной традиции усыпанной цветочными лепестками, дабы «усладить путь молодых». По обеим сторонам улицы толпились зеваки, встречавшие шествие ликующими криками и улыбками. Обстановка в городе царила на редкость радостная и непринужденная. В довершение всего девочка лет четырех, выдернув свою ладошку из материнской руки, подбежала к жениху и невесте, чтобы получше рассмотреть их. Митчелл подхватил малышку на руки и пронес ее несколько метров, к великому удовольствию как зрителей, так и самой девочки, разразившейся слезами, когда Митчелл передал ее матери.

Стоит ли говорить, что вся армия присутствовавших на свадьбе фотографов поспешила запечатлеть этот трогательный момент, редакторы, просматривая снимки, неизменно отбирали именно эти, а репортеры не упустили случая подчеркнуть символичность произошедшего. Никому не известная девочка из толпы оказалась в сильных, надежных руках Митчелла Гири — тут явно просматривалась параллель с судьбой Рэйчел.

Глава 7

Волнения, связанные с приготовлениями и сборами, и торжественность церковной церемонии остались позади, началась вечеринка. К счастью, неизбежные в таких случаях формальности — спичи и тосты — не нагнали на гостей особой скуки, и вскоре веселье было в самом разгаре. Воздух оставался теплым, ласковый ветерок играл разноцветными гирляндами, солнце клонилось к закату, позолотив небо своими лучами.

— Все удалось на славу, Лоретта, — сказала Дебора, когда две женщины случайно оказались рядом за столом.

— Спасибо, — кивнула Лоретта. — Честно говоря, хлопот было не так уж много.

— Более удачной свадьбы и придумать нельзя, — продолжала Дебора. — Жаль только, Джорджа нет с нами.

— Как ты думаешь, она бы ему понравилась?

— Рэйчел? Да, очень. Я уверена, он бы ее полюбил, — без колебаний ответила Дебора.

— Конечно, она девушка без претензий, — заметила Лоретта. Даже сейчас, разговаривая с Деборой, она не сводила глаз с Рэйчел: та, не выпуская руки своего молодого мужа, хохотала над шуткой одного из приятелей Митчелла по Гарварду. — Самая что ни на есть заурядная.

— А мне она вовсе не кажется заурядной, — возразила Дебора. — По-моему, у нее сильный характер.

— Если так, тем лучше для нее. Сильный характер ей еще пригодится, — изрекла Лоретта.

— Митчелл ее обожает.

— В этом нет ничего странного. По крайней мере, сейчас.

— Как ты считаешь, Лоретта, нам не следует… — при этом губы Деборы превратились в тонкую нить.

— Сказать ей правду? Если не хочешь, не говори.

— Мы получили от жизни свою долю счастья, — вздохнула Дебора. — Теперь их черед.

И она поднялась, намереваясь выйти из-за стола.

— Погоди, — Лоретта легонько схватила Дебору за руку. — Я не хочу, чтобы мы с тобой спорили.

— Я никогда не спорю.

— Да. Но ты уходишь, а это даже хуже. По-моему, нам пора стать друзьями, тебе так не кажется? То есть… кое-что нам с тобой следует предусмотреть и подготовить.

Дебора высвободила руку из пальцев Лоретты.

— Не понимаю, о чем ты, — проронила она, и тон ее недвусмысленно свидетельствовал о том, что она не желает продолжать разговор.

Лоретта сочла за благо сменить тему.

— И все же присядь на минутку. Я рассказывала тебе о своем астрологе?

— Нет, — покачала головой Дебора. — Правда, Гаррисон упоминал о том, что ты нашла какого-то астролога и он тебе очень нравится.

— Нравится — не то слово. Он изумительный. Зовут его Мартин Изерман, и живет он на Бруклинских холмах.

— А Кадм знает, что ты общаешься с подобными людьми? По-моему, он их не слишком жалует.

— Тебе стоит самой сходить к Изерману, Дебора.

— Зачем?

— Когда строишь далеко идущие планы, совет такого человека может очень пригодиться.

— Но я давно уже не строю далеко идущих планов. Жизнь все равно расставляет все по своим местам.

— Он может помочь тебе подготовиться к грядущим переменам.

— Сомневаюсь.

— Поверь мне.

— По-твоему, он мог предсказать то, что случилось с Джорджем? — с горечью произнесла Дебора.

В воздухе на секунду повисло молчание, а после Лоретта уверенно ответила:

— Вне всяких сомнений.

Дебора недоверчиво покачала головой.

— Так не бывает. Нам не дано знать о том, что случится завтра. И никому из живущих на земле это не дано, — она вновь поднялась, и на сей раз Лоретта не пыталась ее остановить. — Меня удивляет, что ты, такая умная женщина, веришь в подобные сказки. Я тебя просто не узнаю, Лоретта. Это же полная чушь. Он внушает тебе, будто ты способна управлять развитием событий. — Дебора посмотрела на Лоретту едва ли не с сожалением. — Но это чистой воды обман, Лоретта. Мы не знаем, что готовит нам будущее. Может, завтра всех нас ждет смерть. С этими словами она повернулась и ушла.

Сей странный разговор стал не единственным происшествием, слегка омрачившим сияние счастливого дня. Случилось еще три не самых приятных события, и, пожалуй, о них стоит упомянуть, хотя ни одно из них не было настолько серьезным, чтобы испортить праздник.

Виновницей первого инцидента, как можно догадаться, оказалась Марджи. Шампанское не относилось к числу ее любимых напитков, поэтому она не замедлила удостовериться, что в баре имеется хороший запас виски, и, выпив за счастье молодых бокал шипучки, перешла на добрый старый скотч. Алкоголь быстро привел Марджи в несколько раздражительное расположение духа, и на беду ей взбрело в голову изложить сенатору Брайсону, который вместе с семьей прилетел на бракосочетание из Вашингтона, свои соображения по поводу его последнего доклада о социальных реформах. Несмотря на количество выпитого, язык у Марджи совсем не заплетался, а сенатор, несомненно, предпочитал серьезный разговор необременительной застольной болтовне, но слушал Марджи с приличествующим вниманием. Она тем временем опрокинула в себя очередную порцию скотча и заявила, что в этом докладе сенатор наговорил много липшего и ради красного словца надавал откровенно невыполнимых обещаний. Жена сенатора попыталась обернуть все в шутку и заметила, что Марджи не стоит об этом переживать, так как членам семейства Гири в ближайшее время вряд ли понадобится социальная помощь. Однако Марджи резко оборвала ее, заявив, что отец ее всю жизнь проработал на сталелитейном заводе и умер в сорок пять лет, оставив своей семье двенадцать долларов на банковском счету. Сообщив все это, Марджи вновь потребовала виски. Настал черед Гаррисона попытаться унять свою не в меру разошедшуюся супругу, но сенатор заверил его, что непременно желает выслушать все возражения Марджи. Тут прибыл официант с бутылкой виски, и Марджи снова наполнила свой стакан. Вот так-то, с пафосом повторила она, двенадцать долларов и ни центом больше.

— Так что не говорите мне, будто я не знаю, что творится в этом мире, — продолжала свои обличения Марджи. — Беда в том, что вам, людям, стоящим у власти, на это ровным счетом наплевать. В этой стране полно проблем и простым людям живется несладко, а что делаете вы? Просиживаете свои жирные задницы и раздуваетесь от гордости.

— Уверен, любой здравомыслящий человек согласится с вами, — любезно заметил сенатор. — Нам необходимо работать для того, чтобы улучшить жизнь американцев.

— Да уж, от вас дождешься работы, — все больше распалялась Марджи. — Вы и не знаете, что это такое. Во всей стране вряд ли найдется идиот, который еще верит вашей болтовне.

— Я все же осмелюсь заметить, что люди интересуются процессом демократизации…

— Да пошел он в задницу, этот процесс! — окончательно вышла из себя Марджи. — Лоббирование, взятки и взаимная выгода — вот она, ваша демократия. Я знаю, как вы умеете ее использовать. Не вчера родилась. Все, что вы хотите, — это сделать богатых еще богаче.

— По-моему, вы путаете меня с республиканцем, — усмехнулся Брайсон.

— А по-моему, вы путаете меня с дурочкой, которая, развесив уши, будет слушать ваше вранье, — не осталась в долгу Марджи.

— Пожалуй, будет лучше, если мы оставим этот разговор, — вновь вмешался Гаррисон, предостерегающе сжав запястье жены.

Марджи попыталась стряхнуть его руку, но безуспешно.

— Не беспокойтесь, Гаррисон, — расплылся в улыбке сенатор. — Марджи имеет полное право высказать собственное мнение. — Он вновь перевел взгляд на свою разъяренную противницу. — Но вот что я скажу вам, Марджи. Америка свободная страна. И никто не заставляет вас купаться в роскоши, если это противно вашим убеждениям. — Он вновь улыбнулся, но взгляд его оставался ледяным. — Поверьте мне, когда женщина, занимающая такое положение, как вы, разглагольствует о проблемах рабочих, это звучит не слишком убедительно.

— Я же сказала, мой отец…

— Ваш отец — это уже прошлое. А нынешняя администрация должна думать о будущем. Мы не можем позволить себе сантиментов и ностальгических вздохов. А самое главное, мы не можем позволить себе лицемерия.

Эта небольшая торжественная речь могла прозвучать только под занавес, и Марджи это почувствовала. К тому же она была слишком пьяна, чтобы ответить не менее эффектной репликой, поэтому лишь пробормотала себе под нос:

— Что он хотел сказать этой чертовой трескотней?

Сенатор тем временем уже поднялся, но все же он не мог позволить, чтобы последнее слово, пусть даже столь невразумительное, осталось за Марджи. Он повернулся к ней, уже не считая нужным растягивать губы в улыбке.

— Я хотел сказать, миссис Гири, что по меньшей мере странно сидеть здесь в платье, которое стоит пятьдесят тысяч долларов, и заявлять, что вам понятны нужды простых людей. Если вы хотите принести пользу этим самым простым людям, возможно, вам стоит распродать свой гардероб и отдать на благотворительные цели сумму, которую вы за него выручите, она, я уверен, будет впечатляющей.

На этом инцидент себя исчерпал. Сенатор повернулся и ушел в сопровождении жены и приближенных. Гаррисон хотел последовать за ним, но Марджи вцепилась в его рукав мертвой хваткой.

— Погоди лизать ему пятки, — прошипела она. — А не то я догоню его и процитирую одно твое высказывание. Помнишь, как ты сказал, что голова его набита дерьмом, а не мозгами?

— Ты ведешь себя недостойно, — сквозь зубы процедил Гаррисон.

— Нет. Это ты ведешь себя недостойно. А я — всего лишь пьяная женщина. Болтаю вслух о том, о чем трезвые предпочитают молчать. Ты, верно, хочешь отвести меня в дом, пока я не набросилась еще на какую-нибудь сволочь? Ну так давай, веди.

* * *

О столкновении Марджи и сенатора из Вашингтона Рэйчел узнала уже после медового месяца, и рассказала ей об этом сама Марджи. Что до второго события, то Рэйчел была его непосредственной свидетельницей и участницей.

А произошло следующее: незадолго до сумерек ее отыскала Лоретта и спросила, не хочет ли она познакомить свою мать и сестру с Кадмом, который собирается уйти отдыхать. Старик прибыл на церемонию в кресле на колесиках под бурные аплодисменты собравшихся, когда уже разрезали свадебный торт. Кадм произнес короткий тост в честь жениха и невесты и удалился в тихий тенистый утолок; к его креслу дозволялось приблизиться лишь избранным из огромного числа желающих засвидетельствовать старику свое почтение. Разумеется, он познакомился бы с родными Рэйчел раньше, но только в девять вечера стал иссякать поток людей, жаждущих пожать его руку. Лоретта предупредила, что Кадм очень устал и не следует злоупотреблять его вниманием.

Но Рэйчел показалось, что, несмотря на все волнения этого дня, Кадм держался куда лучше, чем на собственном дне рождения, — для своих девяноста шести лет он выглядел молодцом. Кадм удобно устроился в плетеном кресле с высокой спинкой, со стаканом бренди и сигарой в руках. Лицо его все еще было красиво, но то была красота стариннойвещи, и, несмотря на избороздившие это лицо глубокие морщины, оно было исполнено величия. Потемневшая кожа Кадма напоминала дерево благородной породы, а глубоко посаженные глаза поблескивали, как драгоценные камни. Речь его была медлительной и порой неразборчивой, но при этом обаянию Кадма позавидовали бы многие мужчины моложе раза в четыре. И несомненно, он помнил, как следует вести себя с представительницами прекрасного пола. Этот человек похож на киноактера, подумала Рэйчел, на знаменитого экранного героя, в прошлом окруженного таким обожанием, что теперь, когда годы его расцвета остались далеко позади, он все еще уверен в своей власти над сердцами. А уверенность в себе — самая главная составляющая обаяния. Все остальное можно взять напрокат.

Лоретта, дав Рэйчел необходимые указания, удалилась к гостям, оставив Кадма, который восседал на своем кресле, как король в окружении придворных.

— Я хотел сказать, что я горд, — неспешно проговорил он, — что семья Гири получила такие украшения, как вы, ваша мать и сестра. Осмелюсь сказать, все вы невероятно очаровательны.

Он отдал свой стакан стоявшей рядом женщине (Рэйчел решила, что это сиделка) и взял невесту за руку.

— Прошу прощения за свои ледяные пальцы, — сказал он. — Ныне кровообращение у меня не то, что прежде. Я знаю, вас с Митчеллом связывает сильное чувство. И признаюсь, ему крупно повезло. Многие… — Кадм смолк и на несколько мгновений смежил веки. Затем глубоко вздохнул, словно извлекая запас скрытой энергии, момент слабости остался позади. — Прошу прощения. Я хотел сказать, многие люди проводят свою жизнь, так и не узнав воистину сильного чувства, подобного тому, что вы с Митчеллом питаете друг к другу. Впрочем, мне удалось испытать нечто подобное. — Губы его тронула слабая улыбка. — Но, к сожалению, не к своим женам. — Рэйчел услышала, как ее сестра Динни, стоявшая у нее за спиной, подавила смешок, обернулась и предостерегающе нахмурилась, но Кадм ничего не заметил. Улыбка, игравшая на его лице, превратилась в лукавую усмешку. — Вы, дорогая моя Рэйчел, очень похожи на женщину, которую я некогда боготворил. Сходство так велико, что, увидев вас в первый раз — на том маленьком празднике, который устроила Лоретта, чтобы лишний раз напомнить мне, что я отношусь к числу ископаемых древностей, — так вот, увидев вас, я подумал: у нас с Митчеллом одинаковые вкусы.

— А можно узнать, кем была эта женщина? — спросила Рэйчел.

— Я с удовольствием рассказал бы вам о ней. Впрочем, я могу не только рассказать. Вы не откажетесь заглянуть ко мне на следующей неделе?

— Конечно, не откажусь.

— Тогда я покажу вам ее, ту женщину, которую некогда любил. Вы увидите ее на экране. Там время ее никогда не коснется. Она всегда останется молодой… в отличие от меня.

— Я буду с нетерпением ждать возможности взглянуть на нее.

— Как и я, — в голосе Кадма звучала усталость. — Что ж, леди, думаю, мне пора отпустить вас и не мешать вам веселиться.

— Нам было очень приятно с вами познакомиться, — подала голос Шерри.

— А мне еще приятнее, — ответил Кадм. — Поверьте, я не кривлю душой.

— Да, таких мужчин больше не встретишь, — изрекла Шерри, когда они удалились на достаточное расстояние.

— Ты, я смотрю, влюбилась в старичка, — усмехнулась Динни.

— Вот что я скажу, — обратилась Шерри к Рэйчел, не обращая внимания на выпад другой дочери, — если Митчелл унаследовал хотя бы половину достоинств своего деда, тебе не придется ни о чем жалеть.

Глава 8

Третье и последнее недоразумение, о котором я намерен сообщить вам, произошло уже после наступления сумерек; из всех маленьких неприятностей эта, несомненно, была самой серьезной.

Позвольте сначала описать место действия. Вечер, как я уже упоминал, выдался чудесный, и хотя гости уже начали потихоньку разъезжаться, многие не спешили домой и продолжали болтать, танцевать и выпивать. Не зря столько труда было положено, чтобы развесить на деревьях электрические гирлянды. После девяти на небо набежали тучи, и разноцветные фонарики с успехом заменяли звезды — создавалось впечатление, что на ветвях деревьев покачиваются светящиеся плоды. Наступила пора, когда молодых так и тянет шепотом признаваться друг другу в любви, а пожилых — вспомнить старые обещания и дать новые. В эти минуты они искренне верили, что станут снисходительнее, сумеют впредь проявлять друг к другу больше внимания и возродят нежность, связывающую их в первые годы брака.

Никому из гостей и в голову не приходило, что за ними могут шпионить. Так как среди собравшихся было немало выдающихся личностей, дом и сад находились под усиленной охраной. Но теперь, когда некоторые наиболее важные гости отбыли и вечеринка близилась к концу, сотрудники службы безопасности несколько ослабили бдительность. Никто из них не заметил двух фотографов, которые перелезли через ограду на восточной стороне сада. Впрочем, там газетчики не обнаружили ничего, что могло бы вызвать интерес их редакторов. Несколько пьяниц дремали в креслах, но ни один из них не относился к числу сильных мира сего. Разочарованные лазутчики двинулись вдоль лужаек, спрятав камеры под куртками, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Дойдя до танцевальной площадки, они разделились.

Один из них — Бакминстер — направился к самому большому навесу, рассчитывая, на худой конец, найти там какую-нибудь заплывшую жиром знаменитость, набивающую свою утробу. А его товарищ Пеналоца, окинув взглядом площадку, где несколько пар кружились в медленном вальсе, решил попытать счастья в саду.

Но и там взору его не открылось ничего соблазнительного. Пеналоца изрядно поднаторел в подлых законах своей профессии и знал, чего хотят читатели. Они жаждут увидеть известных людей в момент совершения хотя бы одного — а лучше нескольких — смертных грехов. К числу наиболее желанных грехов относились чревоугодие и алчность, а лучше всего были похоть и ярость. Но, увы, под увитыми разноцветными лампочками деревьями никто не предавался разврату и не набрасывался с кулаками на ближнего своего. Пеналоца уже подумывал, как проникнуть в дом, как вдруг рядом с ним раздался женский смех. Репортер насторожил уши, мгновенно различив в этом смехе нотки смущения и неловкости.

Женщина вновь рассмеялась, и на сей раз фотографу удалось ее рассмотреть. Впрочем, увидев ее, он глазам своим не поверил. Небо послало ему великую удачу — в нескольких метрах от него пьяно покачивалась Мередит Брайсон, дочь сенатора, а какая-то женщина, расстегнув ее блузку, прильнула лицом к ее груди.

Пеналоца извлек из-под куртки камеру. Вот это будет кадр! Но ему было необходимо подвинуться немного поближе, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что на снимке именно Мередит. Держа камеру наготове, он сделал пару осторожных шагов, намереваясь в случае опасности быстро щелкнуть и обратиться в бегство. Однако женщины, поглощенные друг другом, не замечали ничего вокруг. Да, ухмыльнулся про себя Пеналоца, если события будут развиваться с такой скоростью, снимок даже могут счесть слишком непристойным для публикации.

Теперь лицо девицы Брайсон попадало в объектив, более того, она, словно желая помочь фотографу, откинула голову. Пеналоца затаил дыхание и нажал на кнопку. Потом еще раз. Он не отказался бы сделать еще один кадр, но тут соблазнительница Мередит его заметила. Она самоотверженно загородила собой юную Брайсон, представ перед объективом Пеналоца в полный рост, в расстегнутой до пояса рубашке. Многоопытный репортер не стал ждать, пока она разразится воплями.

— Прошу прощения, — усмехнулся он и бросился наутек.

То, что произошло в следующие несколько минут, опровергло все его расчеты. Напрасно он ждал, что вслед ему раздастся пронзительный визг женщин, он не слышал ничего, кроме топота своих шагов. А потом Пеналоца вдруг ощутил, как крепкая рука схватила его за шиворот и хорошенько тряхнула, после чего он услышал собственный жалобный вопль. Преследовательница выхватила из его рук камеру.

— Ах ты грязный подонок!

Это была любовница Мередит, одному богу известно, как она смогла догнать его.

— Отдайте! — лепетал злополучный репортер, вцепившись в свою камеру.

— Нет, — отрезала она и швырнула камеру через плечо.

— Не смейте этого делать! — отчаянно заорал Пеналоца. — Эта камера — моя собственность. Если вы ее повредили, пеняйте на себя. Я подам на вас в суд, я…

— Заткнись, мразь! — сказала женщина и отвесила репортеру оплеуху. Удар был нанесен столь мастерски, что из глаз Пеналоцы брызнули слезы.

— Вы не имеете права! — пробормотал он. — В соответствии с Пятой поправкой вы обязаны возместить мне убытки…

— Я возмещу их прямо сейчас! — буркнула женщина. — Получай! — и она наградила его новой оплеухой.

Пеналоца был человеком, не чуждым моральных принципов, он не любил вступать в рукопашную со слабым полом. Но ситуация вынуждала его к решительным мерам. Сморгнув слезы с глаз, он сделал ложный выпал вправо и нанес своей противнице мощный удар в челюсть. Она покачнулась и громко вскрикнула, что доказало, что репортер тоже умеет драться, но, к удивлению Пеналоцы, женщина вновь набросилась на него, прежде чем сам он успел обрести равновесие. Ярость нападавшей была столь велика, что оба они в мгновение ока очутились на земле.

— Господи боже! — услышал Пеналоца чей-то голос и краешком глаза увидел своего товарища Бакминстера, который, стоя поодаль, торопливо фотографировал драку.

Пеналоца ухитрился освободить правую руку и указать на камеру, которая все еще валялась на траве, в нескольких шагах от остолбеневшей дочери сенатора.

— Возьми камеру! — крикнул он. — Бак! Дерьмо поганое! Спасай мою камеру!

Однако Бакминстер не внял его мольбам и, очевидно решив, что сегодня он достаточно испытывал судьбу, повернулся и скрылся в темноте. Что же касается Мередит, то голос репортера вывел ее из оцепенения, и она проворно схватила пресловутую камеру. Пеналоца отчаянно пытался сбросить с себя противницу, но та крепко пригвоздила его к земле, сжимая его голову коленями. Силы быстро покидали репортера, из груди его вырывалось лишь жалобное поскуливание. Меж тем победительница поманила рукой Мередит.

— Открой камеру, детка, — распорядилась она.

Мередит молча повиновалась.

— А теперь вытащи пленку.

Пеналоца вновь принялся возмущенно верещать, на шум стали собираться любопытные. О, если бы кто-нибудь из них помешал Мередит засветить пленку. Но судьба не вступилась за репортера. Щелкнул затвор камеры, все было кончено.

— Довольна, сучка? — прорычал поверженный Пеналоца.

Женщина, сидевшая на нем верхом, немного помолчала, словно обдумывая ответ. Потом она протянула руку, нащупала его яйца и крепко сжала их.

— Тебе говорил кто-нибудь, что ты красавчик? — проворковала она. — Что ты — превосходный экземпляр мужчины?

Рука ее все сильнее теребила его мошонку. Пеналоца всхлипывал, в глубине души предвкушая весьма приятный для себя поворот событий.

— Неужели нет? — настаивала она.

— Н-нет…

— В этом нет ничего странного. Потому что ты не красавчик. И не мужчина. Ты всего лишь кусок крысиного дерьма. — И она вновь сжала его мошонку, на этот раз весьма болезненно. — Так кто ты?

С каким наслаждением он пустил бы пулю в ее ухмыляющееся лицо. Но пистолета у него не было.

— Так кто ты? — повторила она, при каждом слове изо всех сил ударяя его по яйцам.

— Крысиное дерьмо, — покорно выдохнул Пеналоца.

* * *

Как вы уже, наверное, догадались, женщина, воздавшая по заслугам ушлому газетчику, была не кто иная, как моя дорогая Мариетта. Полагаю, вы успели уже составить достаточно ясное представление 6 ее характере, чтобы понять: она весьма гордилась своим поступком. Вернувшись в «L'Enfant», она поведала нам с Забриной о случившемся во всех подробностях.

— Зачем тебя вообще туда понесло? — если мне не изменяет память, проворчала Забрина, когда Мариетта закончила рассказ.

— Хотела подстроить им несколько милых пакостей, — созналась Мариетта. — Но стоило выпить пару бокалов шампанского, как мне захотелось других развлечений. А тут как раз подвернулась эта девчонка. Я понятия не имела, кто она такая. — Мариетта застенчиво улыбнулась. — А она, бедная лапочка, ничего не знала обо мне. Но льщу себя надеждой, наша встреча помогла ей встать на путь истинный.

Тут мне следует сделать небольшое отступление, касающееся последующих успехов дочери сенатора на поприще любви.

Примерно через год после свадьбы Гири на обложке журнала «Пипл» появилась фотография сияющей Мередит Брайсон, заголовок сообщал о том, что эта юная особа вступила в ряды последовательниц Сафо.

Внутри было помещено пятистраничное интервью с дочерью сенатора; как водится, откровения новой знаменитости сопровождало множество фотографий. Одна из них запечатлела Мередит на фоне собственного дома в Чарльстоне, на другой она стояла на заднем дворе, с двумя кошками на руках, на третьей Мередит и ее семья присутствовали на церемонии инаугурации президента, и вид у дочери сенатора, взятой крупным планом, был откровенно скучающий.

— Я всегда интересовалась политикой, — заявила она в начале интервью.

Но журналист поспешил перейти к более пикантным темам.

— Когда вы осознали собственные лесбийские пристрастия?

— Я знаю многих женщин, которые утверждают, что в глубине души их всегда влекло к себе подобным, — последовал ответ. — Но, если честно, я не имела представления о своей тайной сути, пока не встретила женщину, открывшую мне глаза.

— Не могли бы вы сообщить нашим читателям, кто эта счастливица?

— Нет, я предпочитаю держать ее имя в тайне, — ответила Мередит.

— Вы пригласите ее в Белый дом?

— Пока нет. Но я намерена обязательно сделать это впоследствии. Мы уже говорили об этом с Первой Леди, и она заверила меня, что мою подругу ждет самый теплый прием.

Беседа шла в такой же развязной манере на протяжении нескольких страниц, но больше ничего достойного внимания сказано не было. После упоминания Мередит о Белом доме я невольно представил, как они с Мариеттой занимаются любовью в спальне Линкольна, прямо под портретом старины Эйба. Да уж, за такой снимок многие редакторы с радостью выложили бы кругленькую сумму.

А из Мариетты с тех пор было не вытянуть ни слова о дочери сенатора. Тем не менее я не могу избавиться от предчувствия, что в будущем судьба «L'Enfant» вновь пересечется с тайной жизнью здания на Капитолийском холме. В конце концов, «L'Enfant» построен президентом. Не стану утверждать, что этот дом стал его самым выдающимся детищем — это звание по праву принадлежит «Декларации независимости», но нельзя пренебрегать тем фактом, что корни «L'Enfant» тесно переплетаются с корнями демократии. А как говаривал пророк Зелим, круговорот вещей подобен вращению звезд, и то, что, казалось, безвозвратно кануло в прошлое, рано или поздно вернется. С этой точки зрения далеко не лишено смысла предположение, согласно которому уничтожение «L'Enfant» будет вызвано и ускорено той самой силой, что некогда создала его.

Глава 9

Теперь вы знаете, как Рэйчел Палленберг и Митчелл Гири стали мужем и женой, знаете всю историю их любви от первой встречи до торжественной клятвы, принесенной у алтаря. Вы знаете, в сколь могущественную семью вошла Рэйчел и как велики были богатства этой семьи, знаете и о том, что Рэйчел была страстно влюблена в Митчелла и что он отвечал ей тем же.

Как же случилось, спросите вы, что столь красивую историю любви ждал столь печальный конец? Почему спустя чуть более двух лет, в конце дождливого и слякотного октября, Рэйчел, одинокая и разочарованная, ехала по унылым улицам Дански в штате Огайо, проклиная тот день, когда она впервые услышала имя Митчелла Гири?

Если бы мое повествование было авторским вымыслом, я бы представил вам самые убедительные объяснения этого прискорбного разрыва. Например, рассказал бы, как однажды, неожиданно вернувшись домой, Рэйчел застала своего мужа в постели с другой женщиной, или о том, как между ними разгорелась ссора, во время которой оба дошли до взаимных оскорблении, — возможно даже, в пылу этой ссоры Митчелл признался, что женился на ней только потому, что заключил пари с братом. Но, увы, я должен придерживаться фактов и признать: на самом деле ничего подобного не произошло. Не было ни измен, ни бурных ссор, никто из супругов ни разу не повысил на другого голос. Да Митч и не был способен на такое. Больше всего на свете ему нравилось быть любимым, ради этого он готов был избегать споров и столкновений даже в том случае, если бы они пошли на пользу им обоим. Именно поэтому Митчелл старательно закрывал глаза на все возникавшие у Рэйчел проблемы, опасаясь, что любое упоминание о них может повлечь за собой тяжелый и неприятный разговор. Чуткость и деликатность, так привлекавшие Рэйчел в будущем муже, исчезли бесследно. Если что-то ее тревожило и расстраивало, он предпочитал этого не замечать. Подобное невнимание можно было оправдать его занятостью, ведь у представителя семейства Гири всегда находилось множество дел, вынуждавших его оставлять Рэйчел в одиночестве. Единственным утешением ей служили роскошь и комфорт, окружавшие ее повсюду.

Впрочем, было бы несправедливо возлагать всю вину за разрыв на одного Митчелла, объявляя Рэйчел невинной жертвой. Она очень быстро поняла, что жизнь ее в качестве миссис Митчелл Гири не будет согрета теплотой растущей нежности и привязанности. Митчелл был всецело поглощен семейным бизнесом, в котором Рэйчел не принимала да и не желала принимать ни малейшего участия. Вместо того чтобы пожаловаться Митчеллу на одиночество и скуку, объяснить ему, что ей нужна душевная близость, а не положение светской жены, Рэйчел смирилась с создавшейся ситуацией. Ситуация меж тем стремительно ухудшалась. Чем менее откровенна была Рэйчел, тем труднее ей становилось поддерживать разговор с Митчеллом.

К тому же разве осмелилась бы она признать, что несчастлива в браке — ведь весь мир считал ее избранницей, попавшей в земной рай! Она могла поехать, куда ей заблагорассудится. Она могла опустошать самые дорогие магазины. Они с мужем ездили в Аспен кататься на лыжах, в Вермонт на уик-энд, полюбоваться листопадом, который там особенно красив. Она была на церемонии вручения «Оскара» в Лос-Анджелесе, на демонстрации весенних коллекций модных домов в Париже, на театральных премьерах в Лондоне, на карнавале в Рио. Нет, сетовать на судьбу было бы черной неблагодарностью с ее стороны.

Единственным человеком, с которым Рэйчел могла поделиться своей тоской, была Марджи. Впрочем, та не слишком ей сочувствовала, ибо воспринимала все происходящее как неизбежность.

— Обычная история, детка, — заявила она. — Так было всегда и будет до скончания веков. Или по крайней мере, до тех пор, пока богатые мужчины будут жениться на бедных девушках.

— Я не… — вспыхнула Рэйчел.

— О, дорогая, я не хотела тебя обидеть.

— Я вышла за Митча вовсе не из-за денег.

— Милая, кто же в этом сомневается. Ты вышла бы за него, будь он беден как церковная крыса и столь же уродлив. А я вышла, бы за моего ненаглядного Гаррисона, даже будь он уличным танцором в Сохо. Такие уж мы преданные жены.

— Я люблю Митча.

— И сейчас любишь?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, вот сейчас, сидя здесь рядом со мной, после того, как ты столько всякой всячины про него наговорила — он и холодный, и бесчувственный, и поговорить по душам не умеет — ты все равно его любишь?

— О господи, что ты несешь…

— А, значит, ты сомневаешься.

Повисло молчание, и обе женщины размышляли о том, что теперь чувствует Рэйчел к Митчу.

— Не знаю, что я испытываю к нему сейчас, — наконец призналась она. — Иногда мне кажется, что он не…

— Не тот человек, за которого ты выходила замуж? — подхватила Марджи.

Рэйчел кивнула. Марджи в очередной раз плеснула виски в свой стакан и наклонилась к уху Рэйчел, хотя в комнате, кроме них, никого не было.

— Детка, он никогда и не был тем человеком, за которого ты выходила замуж, — громким шепотом сообщила она. — Он просто изображал того Митча, которого ты хотела видеть рядом с собой.

Марджи откинулась на спинку кресла и взмахнула перед собой руками, словно отгоняя прочь целый рой призраков Гири.

— Они все такие. Бог знает почему. — Марджи отхлебнула виски. — Поверь мне, даже Гаррисон может быть настоящим душкой — когда это в его интересах. Видно, они оба в дедушку пошли.

Рэйчел вспомнила Кадма на своей свадьбе, когда, сидя в кресле с высокой спинкой, он излучал обаяние, раздавая его направо и налево, словно Папа Римский благословения.

— Если все это не более чем притворство, то какой же он, настоящий Митч? — медленно проговорила она.

— Он сам этого не знает. И, думаю, никогда не знал. Если разобраться, то несчастных Гири стоит лишь пожалеть. Столько богатства, столько власти, а они не способны этим воспользоваться.

— Но они всю жизнь пользуются своим богатством, — в недоумении возразила Рэйчел.

— Нет, — отрезала Марджи. — Это богатство использует их. Они ведь не живут. Ни один из них не живет. Только делают вид. — Марджи принялась внимательно рассматривать свой пустой стакан. — Я знаю, что слишком много пью. Сжигаю свою печень и, наверное, скоро доведу себя до могилы. Но стоит мне опрокинуть в себя несколько стаканов виски, я забываю о том, что я — миссис Гаррисон Гири. Трезвая — я его жена, пьяная — женщина, которую он не захотел бы знать. И меня это забавляет.

Рэйчел сокрушенно покачала головой.

— Все это так ужасно, — вздохнула она. — Может, тебе стоит просто уйти от него?

— Я пробовала, ничего хорошего не вышло. Если хочешь знать, я три раза пыталась от него уйти. Однажды прожила одна целых пять месяцев. Но… дело в том, что к определенному образу жизни привыкаешь очень быстро. И уже не можешь по-другому.

Рэйчел бросила на нее растерянный взгляд.

— Да, богатство очень затягивает, — продолжала Марджи. — Видишь ли, мне не нравится жить в тени Гаррисона. Но жить без его кредитных карточек мне нравится еще меньше.

— Но ты можешь развестись и получить хорошее обеспечение. А после жить, где тебе нравится и как тебе нравится.

Теперь настал черед Марджи покачать головой.

— Я все это знаю, — еле слышно сказала она. — Вот только мне надо оправдаться в собственных глазах. — Она схватила бутылку и в очередной раз плеснула виски себе в стакан. — На самом деле я не ухожу по одной-единственной причине — потому что в глубине души мне этого не хочется. Возможно, мне лестно сознавать себя частью столь прославленной династии. Забавно, правда? — ухмыльнулась она и хлебнула виски. — Не смотри на меня так испуганно, детка. Пусть я намертво приросла к Гири, это вовсе не означает, что ты не можешь уйти. Кстати, сколько тебе лет?

— Двадцать семь.

— Всего ничего. У тебя вся жизнь впереди. Знаешь, что тебе надо сделать? Официально развестись с Митчем, отсудить у него пару-другую миллионов и отправиться посмотреть мир.

— Боюсь, увидев мир, я не стану счастливее.

— Понятно. А что может сделать тебя счастливее?

Рэйчел задумалась на секунду.

— Я была хотела… чтобы у нас Митчем все стало, как до свадьбы, — наконец пробормотала она.

— О господи! — вздохнула Марджи. — Ну, тогда, дорогая, тебе не позавидуешь.

Глава 10

Митчелл становился прежним, хотя и ненадолго, только когда они с Рэйчел говорили о будущих детях. Он с упоением расписывал, каких чудесных, изумительных детей — красавиц-дочек и сыновей-сорванцов — они произведут на свет. Митчелл не хотел откладывать появление первенца, он мечтал о большом потомстве. У Рэйчел даже создалось не слишком приятное впечатление, что ее муж хочет возместить слабую производительность своего брата (у Гаррисона и Марджи был только один ребенок, восьмилетняя девочка, которую звали Алексия).

Но секс, пусть даже не ради самой любви, а во имя продолжения славного рода Гири, неизменно доставлял Рэйчел радость. Когда тела их переплетались, когда руки Митча ласкали ее, а губы его сливались с ее губами, в ней оживало чувство, испытанное во время их первого объятия, первого поцелуя. О, тогда ей казалось, что ни один человек на свете не ощущал ничего подобного.

Митчелл не был хорошим любовником. Рэйчел с удивлением обнаружила, что в постели он скован, почти неуклюж. Меньше всего он походил на человека, покорившего бессчетное множество знаменитых красавиц. Однако неспособность мужа к сексуальным изыскам нравилась Рэйчел. Во-первых, она сама от природы была застенчива и рядом с Митчеллом могла не стыдиться этого, во-вторых, так приятно было вместе учиться доставлять друг другу наслаждение. Впрочем, как Митчелл ни старался, ему не удавалось удовлетворить ее полностью. Он был не способен ощущать ритм ее тела, угадывать, когда она ждет от него нежности, а когда — неистовства. Все ее робкие попытки выразить свои желания словами он пресек в корне.

— Терпеть не могу, когда ты говоришь о таких вещах вслух, — заявил он как раз в тот момент, когда они, утомленные, лежали бок о бок — Возможно, я слишком старомоден, но, по-моему, женщине не стоит об этом даже упоминать. Это…

— Не достойно леди? — с улыбкой подсказала она.

Он встал и направился в ванную, на ходу завязывая пояс халата.

— Да, — бросил он, не оглядываясь на Рэйчел. — Это не достойно леди.

— Я всего лишь хотела выразить… выразить, что я хочу…

— Что ты хочешь от меня в постели?

— Да. Разве в этом есть что-то постыдное? Разве об этом нельзя говорить?

Митчелл вздохнул, словно утомленный ее непонятливостью.

— Рэйчел, — проникновенно произнес он. — Я повторял тебе это много раз. Ты можешь говорить обо всем.

— Нет, не могу, — возразила она. — Ты повторял мне это много раз, но сам ты так не думаешь. Стоит мне произнести хоть слово, которое тебе не по душе, и ты готов заткнуть мне глотку.

— Это неправда.

— А чем, по-твоему, ты сейчас занимаешься?

— Я вовсе не затыкал тебе глотку. Я просто сказал, что нас с тобой, по всей видимости, воспитывали по-разному. И, находясь в постели с женщиной, я не желаю выслушивать от нее приказы.

С каждой минутой раздражение Рэйчел росло, и она не считала нужным скрывать это.

— Можно подумать, я попросила тебя оттрахать меня во все дырки или…

— Ты опять за свое.

— Проблема не в том, что я отдаю тебе приказы, а…

— Я не желаю тебя слушать.

— Да, у тебя слишком нежные уши, и в этом наша проблема.

— Нет, наша главная проблема в том, что у тебя слишком грязный язык.

Рэйчел вскочила с постели. Ее обнаженное тело все еще покрывали бисеринки пота (после близости с ней Митчелл всегда отправлялся в душ первым и отмывался дочиста). Ее нагота смутила Митча. Он отвел глаза, не решаясь взглянуть на тело, которым обладал всего десять минут назад. До этой минуты он никогда не казался ей смешным. Да, порой он вел себя совсем по-детски, порой держался излишне надменно. Но смешным он не был никогда. Но сейчас, наблюдая, как он, взрослый мужчина, потупился, словно оробевший школьник, она едва не расхохоталась; впрочем, зрелище было слишком жалким, чтобы вызвать смех.

— Нам с тобой надо кое-что выяснить, Митчелл, — произнесла Рэйчел подчеркнуто спокойным тоном, но дрогнувший голос выдал бушевавшую в ее душе ярость. — У меня вовсе не грязный язык. Если ты стесняешься говорить о сексе, это твоя проблема…

— Не надо перекладывать с больной головы на здоровую.

— Дай мне сказать.

— Ты и так сказала более чем достаточно.

— Но я не закончила.

— Зато я закончил слушать, — отрезал он и двинулся в сторону ванной.

Она бросилась ему наперерез; как ни странно, собственная нагота придала ей уверенности. Она видела, что Митчелл ошарашен ее бесстыдством, и это пробудило в ней желание его подразнить. Если он считает ее вульгарной женщиной, она, черт побери, будет вести себя соответственно и вволю позабавится над его смущением.

— Что, милый, сегодня ночью мы больше не будем делать детей? — пропела она.

— Сегодня я буду спать в другой комнате, если тебя это интересует.

— Каждая новая попытка увеличивает наш шанс произвести на свет маленького Гири, — наставительно заметила Рэйчел. — Разве ты об этом забыл?

— Сегодня мне наплевать даже на это, — процедил он и, обойдя Рэйчел, скрылся в ванной.

Слезы навернулись на глаза Рэйчел лишь после того, как она сама приняла душ и насухо вытерлась пушистым полотенцем. Впрочем, учитывая серьезность произошедшей размолвки, плакала Рэйчел совсем недолго. Всхлипнув несколько раз, она вымыла лицо холодной водой и легла в постель.

До замужества она спала одна в течение многих лет и сейчас повторяла себе, что это даже удобнее. Если до конца дней своих ей не с кем будет делить постель, она не умрет от тоски и одиночества. По крайней мере, она не собирается никого упрашивать составить ей компанию под одеялом, будь он хоть трижды Митчелл Гири.

Глава 11

Как ни странно, ребенка они зачали именно в ту ночь, остаток которой Рэйчел провела одна. Семь недель спустя в кабинете семейного врача Гири, доктора Ллойда Ваксмана, Рэйчел услышала хорошую новость.

— Вы совершенно здоровы, миссис Гири, — сообщил доктор. — Уверен, все пройдет без осложнений. Кстати, ваша мать легко переносила беременности?

— Насколько я знаю, да.

— Это тоже очень хорошо, — кивнул головой доктор и сделал пометку в карточке. — Думаю, нам стоит встретиться, скажем, через месяц.

— А как вы мне посоветуете себя вести? Стоит ли чего-то остерегаться?

— Остерегайтесь излишеств, вот что главное, — слегка пожав плечами, сказал доктор. — Я говорю это всем своим пациентам, не только беременным. Вы сильная, здоровая женщина, и я не вижу причин для беспокойства. Но вам лучше не ходить за покупками с Марджи. А если все же окажетесь в ее обществе, не составляйте ей компанию за стаканом виски. Она по этой части мастер. И Господь свидетель, рано или поздно это убьет ее.

Через полторы недели после ссоры в спальне Рэйчел с Митчеллом заключили мир, но с тех пор между ними пролегла трещина. Рэйчел была не просто обижена, она была оскорблена, и хотя Митчелл сам сделал шаг к примирению, она не могла не сознавать — в душе он остался при своем мнении. Он правильно сказал: его так воспитали и другим он не станет. Человек не изменится за одну ночь.

Но известие о беременности жены вызвало у Митчелла столь бурный восторг, что неприятное чувство после ссоры притупилось, по крайней мере на некоторое время. Не только Митчелл, но и все его родные были так счастливы, словно случилось великое чудо.

— Всего-то ребенок родится, — как-то раз в разговоре со свекровью заметила Рэйчел.

— Рэйчел, — предостерегающе нахмурившись, остановила ее Дебора. — Ты знаешь, что это не так.

— Ну хорошо, родится ребенок Гири, — усмехнулась Рэйчел. — Но все равно, не слишком ли много шума? Тем более что ждать еще семь месяцев.

— Когда я носила Гаррисона, — пустилась в воспоминания Дебора, — последние два месяца Кадм каждое утро посылал мне цветы и карточку, на которой было указано, сколько дней осталось до родов.

— Обратный отсчет?

— Именно так.

— Чем больше я узнаю о вашей семье, тем более странной она мне кажется.

Дебора отвела взгляд и улыбнулась.

— Что такое? — спросила Рэйчел.

— Что?

— Чему вы улыбаетесь?

Дебора пожала плечами.

— Да так, ничему. Просто я подумала — чем старее я становлюсь, тем более странным мне кажется все вокруг.

Дебора сидела на диване у окна, и в ярких солнечных лучах выражение ее лица терялось.

— Ты представить себе не можешь, насколько иначе с возрастом воспринимаются некоторые вещи. Например, иногда я смотрю на своих старых знакомых, и их лица представляются мне невероятно загадочными. Словно передо мной жители других планет. — Дебора помолчала, отпила из чашки мятный чай и отвернулась к окну. — Так о чем мы с тобой говорили?

— О том, что Гири — странная семья.

— Х-мм. Наверняка я кажусь тебе большой чудачкой.

— Нет, — возразила Рэйчел. — Я не это имела в виду.

— Ты можешь говорить все, что в голову взбредет, — заявила Дебора, но голос ее звучал так, словно она думала о чем-то другом. — А на Митчелла не обращай внимания. — Дебора перевела на Рэйчел рассеянный взгляд. — Он сказал мне, что ты на него разозлилась. Поверь, я прекрасно понимаю, что он сам виноват. Митчелл может быть ужасным деспотом. Это у него от Гаррисона, Джордж таким не был. А у Гаррисона — от Кадма.

Рэйчел никак на это не отреагировала.

— Митчелл сказал, вы с ним поссорились, — добавила Дебора.

— Мы уже помирились, — сказала Рэйчел.

— Мне пришлось допытываться у него, что между вами произошло. Он не слишком любит делиться с мамочкой своими проблемами.

В голове Рэйчел одновременно пронеслось несколько мыслей. Во-первых, если Дебора требует, чтобы сын посвящал ее во все интимные разговоры, произошедшие между ним и его женой, она воистину заслуживает звания большой чудачки. Во-вторых, Митчелл, как это ни прискорбно, совершенно не умеет держать язык за зубами. А в-третьих, в будущем ей стоит последовать совету свекрови и говорить все, что в голову взбредет, не считаясь с тем, понравится ли это ее дражайшим родственникам. Теперь им придется с ней считаться. Она подарит нового члена клану Гири. И это вселяет в нее силу и уверенность.

Марджи правильно сказала: «Когда у тебя появится ребенок, ты сможешь с ними торговаться». Несколько циничный взгляд на вещи, зато здравый, а все романтические иллюзии Рэйчел к этому времени, увы, развеялись без остатка. Ребенок, которого она носит, сделает ее более независимой, и это к лучшему.

В конце января, в один из тех прозрачных морозных дней, что примиряют даже с самыми суровыми нью-йоркскими зимами, Митчелл явился домой в полдень и заявил Рэйчел, что приготовил для нее сюрприз. Но чтобы его увидеть, им надо кое-куда поехать. Причем прямо сейчас.

Движение на улицах было слишком сильным даже для Нью-Йорка. Ясное небо стало свинцовым, посыпалась снежная крупа, начиналась метель, которую обещали уже в течение нескольких часов. Рэйчел вспомнилась их первая встреча в Бостоне, которая случилась так давно.

Целью их поездки был дом номер 81 на Пятой авеню, шикарная многоквартирная башня, о которой Рэйчел много слышала, но никогда не бывала.

— Я кое-что для тебя купил, — таинственно сообщил Митчелл, когда они вошли в лифт. — Думаю, тебе неплохо бы иметь собственный уголок. Место, где ты сможешь укрыться от всех Гири на свете. — Он улыбнулся. — За исключением, разумеется, своего нежно любимого мужа.

Подарок Митча поджидал Рэйчел на последнем этаже — изысканно обставленный двухуровневый пентхауз. На стенах висели полотна современных художников, а мебель, при всей своей экстравагантности, оказалась удобной и практичной.

— Здесь четыре спальни, шесть ванных комнат и, как видишь, — Митчелл подвел жену к окну, — самый лучший вид в Америке.

— Господи, — пробормотала Рэйчел.

— Тебе здесь нравится?

Как это могло не понравиться? У Рэйчел не было слов. Квартира была замечательная, восхитительная. За время своего замужества Рэйчел успела привыкнуть к роскоши, но ничего подобного она и представить себе не могла. При мысли о том, сколько это стоит, у нее начинала кружиться голова.

— Все здесь твое, дорогая, — сообщил Митчелл. — Я имею в виду, на законных основаниях. Квартира, обстановка, картины — все куплено на твое имя.

Он подошел и встал у нее за спиной, из-за ее плеча глядя на усыпанный снегом прямоугольник Центрального парка.

— Я понимаю, иногда наша милейшая династия тебе здорово надоедает. Поверь, мне и самому частенько хочется послать их ко всем чертям. Представляю, каково тебе. — Он обнял ее, приложив ладони к заметно округлившемуся животу. — И мне хочется, чтобы у тебя было свое маленькое королевство. Если эти картины тебе не нравятся, можешь их продать. Я старался подбирать их под твой вкус, но если мне это не удалось, продай их и купи те, что тебе по душе. Кстати, я положил на твой счет в банке пару миллионов долларов на тот случай, если тебе захочется что-то здесь изменить. Ты здесь хозяйка. Распоряжайся по-своему усмотрению. — Он нагнулся к ней и прошептал, касаясь губами ее уха: — Конечно, я надеюсь, ты дашь мне ключ, чтобы я иногда мог прийти сюда и скрасить твое одиночество. — Голос его был ласков, но тон не предполагал отказа, бедра Митчелла мягко, но настойчиво прижимались к ней сзади. — Ну, так как, любимая?

— О чем ты?

— Ты позволишь мне навещать тебя?

— Зачем ты спрашиваешь? — Она повернулась в его объятиях так, чтобы увидеть его лицо. — Конечно, ты можешь приходить, когда захочешь.

— И мы с тобой сможем иногда немного развлечься? Несмотря на твое положение?

— В моем положении нет ничего особенного, — ответила она, прижимаясь к нему. — И я чувствую себя прекрасно. Лучше, чем когда-либо. — Она поцеловала его. — Я так тебе благодарна. Здесь изумительно.

— Это ты изумительна, — прошептал Митчелл, возвращая ей поцелуй. — Чем лучше я тебя узнаю, тем сильнее влюбляюсь. Наверное, мне не стоит говорить тебе об этом. Но ты лишаешь меня рассудка. Меня считают ходячим здравым смыслом, однако стоит мне оказаться рядом с тобой, я глупею, как дитя. — Он покрыл ее лицо жадными торопливыми поцелуями. — Хотя дети порой тоже изнывают от желания.

Об этом ему не было надобности говорить, она чувствовала прикосновение его твердой возбужденной плоти. Лицо его, обычно матово-бледное, раскраснелось, шея пошла пятнами.

— Ты пустишь меня внутрь?

Он всегда спрашивал об этом. Когда она злилась на него, эта фраза непременно всплывала у нее в мозгу и в такие моменты казалась чрезвычайно смешной и глупой. Но сейчас примитивная простота его слов показалась ей пленительной. Она хотела, чтобы он вошел в нее, точнее, чтобы в нее вошла та его часть, которую он не осмеливался назвать своим именем.

— Какую спальню выберем? — только и спросила она.

Они занялись любовью, не успев как следует раздеться, на кровати столь безбрежной, что здесь хватило бы места для настоящей оргии. Никогда прежде Митчелл не был так страстен, его руки и губы без конца ласкали ее шелковистый выпуклый живот, словно не могли насытиться. Казалось, этот живот, ставший наглядным свидетельством мужской состоятельности, возбуждал его, он бормотал нежные, восторженные слова, каких Рэйчел никогда от него не слышала. Все продолжалась не более пятнадцати минут, Митчелл не мог долго сдерживать семя. Закончив, он встал, как обычно, принял душ и спустился вниз, чтобы позвонить. Выяснилось, что он опоздал на важную встречу и что Гаррисон рвет и мечет.

— Лимузин я оставлю тебе, а сам поймаю такси, — сказал он, наклонившись и целуя ее в лоб. Волосы его еще были влажными после душа.

— Смотри не простудись. На улице метель.

Митчелл поглядел в окно. Снег валил так густо, что белая пелена почти полностью закрыла парк.

— Мне будет тепло, — дрогнувшим от нежности голосом произнес он. — Мысль о вас обоих — о тебе и о малыше — меня согреет.

Он ушел, но тело Рэйчел еще ощущало его присутствие, словно некий фантом фаллоса по-прежнему двигался внутри нее. Голос его по-прежнему звучал в ее ушах. На пике возбуждения он всегда называл ее деткой и сегодня не изменил своей привычке. Детка, детка, детка, повторял он, входя в нее. Но теперь ей казалось, что он обращался не к ней, а к ребенку, скрытому в ее чреве, пытался прикоснуться к нему, проникая в ее тело. Детка, детка, детка.

Она не могла разобраться в охвативших ее чувствах, не могла понять, умиляет ее это или раздражает. В результате она решила просто забыть, уютно устроилась под одеялом и уснула, а снег тем временем покрывал раскинувшийся внизу парк другим одеялом, белым и пушистым.

* * *

С тех пор как я закончил последний отрывок, а случилось это вчера вечером, Люмен был у меня три раза, и визиты эти послужили столь серьезной помехой моей работе, что я никак не могу обрести душевное равновесие, необходимое для продолжения рассказа. Мне не остается ничего иного, как поделиться с вами причинами своего беспокойства; возможно, это поможет выкинуть их из головы.

Чем больше времени я провожу с Люменом, тем сильнее он мне досаждает. После того как мы с ним долгие годы знать друг друга не желали, а потом внезапно сблизились, он решил, что я стал его закадычным другом и, следовательно, обязан снабжать его сигарами (он уже выкурил полдюжины моих гаван), безропотно выслушивать его бредни и сочинять книги с ним за компанию… Как я уже говорил Забрине, Люмен вбил себе в голову, что мы с ним напишем всеобъемлющее исследование, посвященное сумасшедшим домам. Разумеется, я не давал на это своего согласия, но и разбить его мечту у меня не хватило духу — я вижу, как это важно для бедняги Люмена. В результате он с удручающим постоянством является ко мне, принося с собой покрытые ужасными каракулями листочки. В отличие от Мариетты он опасается бесцеремонно вламываться в мою комнату и смиренно ожидает на веранде, пока я выгляну и сам приглашу его зайти, но, так или иначе, мне приходится читать его писанину и выслушивать его соображения относительно плана будущей книги. План этот он обдумал в мельчайших деталях, ибо нередко вставляет в разговор фразы типа: «об этом пойдет речь в главе седьмой» или «эта история очень украсит главу о Бедламе». В том, что я разделяю его пыл, у Люмена нет ни малейших сомнений, но это отнюдь не соответствует истине. Во-первых, он ничуть не заразил меня собственной уверенностью в том, что его намерению суждено осуществиться, а во-вторых, мои мысли поглощены собственной книгой. На две в моей бедной голове просто не хватает места. Там и одна-то едва умещается.

Наверное, лучшим выходом из этой ситуации было бы сказать Люмену, что о нашей совместной работе не может быть и речи. Тогда он убрался бы восвояси и позволил бы мне продолжить рассказ о событиях, случившихся с Рэйчел. Но мечта о книге настолько захватила его, что боюсь, ее крушение станет для него слишком тяжелым ударом.

И это не единственная причина, заставляющая меня отложить откровенный разговор с Люменом.Конечно, визиты моего сводного братца отвлекают меня и мешают сосредоточиться, но в то же время его общество мне приятно — непонятно почему. Чем свободнее он ощущает себя в моем присутствии, тем меньше усилий прилагает для поддержки связного разговора. Порой, с упоением описывая очередную безумную подробность своего будущего творения, он внезапно меняет предмет разговора, а потом перескакивает на другую тему, и так без конца — создается впечатление, что в голове у него живет несколько личностей и каждая поочередно завладевает его языком. Сначала говорит Люмен-сплетник, любитель поболтать почти как женщина. Потом его оттесняет Люмен-метафизик, предающийся неспешным философским рассуждениям. Но скоро его место занимает Люмен — ходячая энциклопедия, этот с одинаковой легкостью способен толковать и о римском праве, и об искусстве стрижки садовых деревьев. (Некоторые сведения, которые Люмен сообщает в этом, последнем качестве, чрезвычайно занимательны. От него я узнал о некоей разновидности гиены, женские особи которой внешне не отличаются от мужских — клитор их так велик, что похож на пенис, а свисающие половые губы напоминают мошонку. Неудивительно, что Мариетта питает пристрастие к этим животным. Поведал он мне и о том, что храмы, в которых поклонялись Цезарии, являлись также и гробницами, там, среди мертвых, осуществлялись священные браки, heiros gamos.)

Есть еще Люмен-имитатор, способный с непревзойденным искусством говорить чужими голосами. Например, вчера вечером он так похоже изобразил Дуайта, что, закрыв глаза, я не сумел бы различить, где настоящий Дуайт, а где — нет. Перед самым своим уходом Люмен выкинул еще один фокус — голосом Чийодзё он принялся читать стихотворение, некогда написанное моей матерью.

Без устали Спаситель счет ведет

Всем нашим недостаткам и ошибкам.

Уверена, мой список бесконечен.

От нас лишь Падший

Совершенства ждет;

Не нужен Бог тому, кто безупречен.

Можно представить, насколько странное ощущение я испытал, узнавая неповторимый японский акцент своей покойной жены, вслушиваясь в ее голос, произносивший слова моей матери. Две женщины, которых я любил больше всего на свете, говорили со мной устами косноязычного субъекта с безумными глазами. Разве удивительно, что после этого мне трудно собраться с мыслями для продолжения рассказа?

Но совсем странными становятся наши беседы с Люменом, когда речь заходит о вопросах метафизических. Люмен много времени провел в тягостных размышлениях о парадоксальности нашего нынешнего положения: семья, члены которой имеют божественное (или, как в моем случае, полубожественное) происхождение, скрывается от мира, который в ней давно уже не нуждается и наверняка забыл о ее существовании.

— Божественность теперь ровным счетом ничего не стоит, — с горечью сказал Люмен. — А мы все сходим от нее с ума.

Я пытался подробнее расспросить его о причинах, сводящих нас с ума. (С тем, что это имеет место, я спорить не стал. Думаю, он совершенно прав: все Барбароссы слегка тронулись рассудком.) По мнению Люмена, главная беда в том, что мы слишком незначительные божества.

— Если как следует разобраться, мы мало чем отличаемся от людей, — сказал он. — Конечно, мы живем дольше. И при желании можем выкинуть кое-какие занятные штуки. Но все это сущая ерунда. Мы не умеем зажигать и гасить звезды.

— И Никодим не умел? — спросил я.

— Нет. Не умел. А ведь он был одним из Первосозданных. Как и она, — Люмен махнул рукой в сторону покоев Цезарии.

— Две души, древние, как свод небесный…

— Кто это сказал?

— Я. Это из моей книги.

— Здорово!

— Спасибо.

Люмен немного помолчал. Я решил, что он смакует красоту и изысканность моего стиля, но нет — его ум, непостоянный, как кузнечик, был занят уже другим, точнее, вернулся к сомнениям о нашей божественности.

— Мы слишком много думаем о себе, — изрек Люмен. — Мы не можем просто наслаждаться жизнью. Все время пытаемся заглянуть за грань видимого. Но мы недостаточно могущественны, чтобы рассмотреть там что-то. И это так хреново! Когда ты ни то ни другое, — взревел он под конец своей тирады.

— Не понял?

— Если бы мы были настоящими богами, если бы мы умели то, что полагается уметь богам, уж поверь, мы не прозябали бы здесь до сих пор. Мы ушли бы прочь — туда, где богам есть чем заняться.

— Но куда? Ведь не в мир же?

— Нет, конечно, не в мир. К черту этот мир. Мы ушли бы туда, где не бывала ни одна живая душа с этой планеты. Даже в снах. Даже в мечтах.

Люмен говорил, а я думал о Галили. Может, он одержим тем же стремлением, что томит Люмена, — стремлением, которое не выразить словами, но которое сжигает изнутри? Может, именно эта одержимость заставила Галили отправиться в океан в утлом суденышке, претерпеть все мыслимые и немыслимые опасности и при этом страдать от того, что он так и не смог уйти от земли, а точнее от дома, достаточно далеко.

Размышления о печальной участи семейства Барбароссов настроили Люмена на меланхолический лад. Он сказал, что устал от болтовни, и отправился к себе. Но едва рассвело, он явился вновь, теперь уже в третий раз. Полагаю, ночью он глаз не сомкнул. Наверняка бродил в темноте вокруг дома, предаваясь мрачным мыслям.

— Я тут набросал еще пару заметок, — сообщил он. — Для главы о Христе.

— А что, про Христа ты тоже собираешься писать? — удивился я.

— Без него не обойтись. Слишком крепкие семейные связи, — пояснил он.

— Но, по-моему, у нас с Иисусом разные корни, — заметил я и сразу усомнился в собственных словах. — Или я ошибаюсь?

— Корни-то, положим, разные, — буркнул Люмен. — Только он был такой же сумасшедший, как мы. Но, в отличие от нас, он слишком много хлопотал.

— О чем?

— Об этих, — ответил Люмен. — О людях. Чертово племя. Мы никогда не были пастырями. Мы охотились… По крайней мере, она. Никодим любил животных. Лошадей выращивал. В душе он был фермером.

Люмен был совершенно прав. Я улыбнулся. Отче наш, изгороди возводящий.

— Может, нам следовало больше о них заботиться, — продолжал Люмен. — О людях. Попытаться их полюбить. Несмотря на то, что они никогда нас не любили.

— Никодим их любил, — возразил я. — По крайней мере, некоторых женщин.

— Я тоже хотел их полюбить, — признался Люмен. — Но они так мало живут. Стоит к ним привыкнуть, как они уже умирают.

— А дети у тебя есть? Там, в миру?

— Не без этого.

Раньше мне и в голову не приходило, что у нашего генеалогического древа могут быть и неизвестные мне ветви. Мне казалось, что клан Барбароссов я знаю как свои пять пальцев. Оказывается, я ошибался.

— А тебе известно, где они? — спросил я.

— Нет.

— Но ты мог бы их найти?

— Наверное.

— Если они такие, как я, они еще живы. Они медленно стареют, хотя все равно…

— Да, они наверняка живы.

— И тебе совсем не интересно, что с ними?

— Конечно, интересно, — с горечью сказал Люмен. — Но мне и здесь-то, сидя в коптильне, с трудом удается сохранить остатки разума. А если я отправлюсь в мир искать своих отпрысков и стану вспоминать женщин, которых когда-то уложил в постель, то свихнусь окончательно.

И Люмен затряс головой, словно отгоняя прочь искушение.

— Может быть… если я когда-нибудь отсюда выберусь, — неуверенно начал я. Люмен перестал трясти головой и взглянул на меня. В глазах его что-то сверкнуло: слезы и искорки надежды. — Тогда я мог бы попробовать… отыскать их…

— Отыскать моих детей?

— Да.

— Ты сделал бы это?

— Да, конечно. Я почел бы это за честь.

Люмен уже не мог сдерживать слез, и они заструились по его щекам.

— Спасибо, брат, — пробормотал он. — Подумать только. Мои дети. — Голос его перешел в сиплый шепот. — Мои дети, — повторил он и вцепился в мою руку, его возбуждение пробивалось сквозь поры кожи и покалывало мою ладонь.

— А когда ты этим займешься? — спросил он.

— Ну… не раньше, чем закончу книгу.

— Мою книгу или свою?

— Мою. С твоей придется повременить.

— Конечно. Конечно. Теперь я подожду. Теперь, когда я знаю, что ты отыщешь…

Люмен не договорил, чувства переполняли его. Он выпустил мою ладонь, закрыл глаза руками и разрыдался. Слезы текли ручьями, а всхлипывал он так громко, что наверняка это слышали все обитатели дома. Наконец Люмен успокоился настолько, что смог произнести:

— Мы поговорим об этом в другой раз, ладно?

— Когда захочешь.

— Мы с тобой не зря сошлись вновь, — сказал он на прощание. — Ты настоящий человек, Мэддокс. Я не оговорился. Настоящий человек.

С этими словами Люмен вышел на веранду, правда, не забыв прихватить очередную сигару из моего ящичка. Уже в дверях он обернулся.

— Не знаю, можно ли этому верить, — пробурчал он. — Но теперь я доверяю тебе и должен рассказать…

— О чем?

Люмен в замешательстве поскреб свою лохматую бороду.

— Ты, наверное, решишь, что я совсем спятил, — наконец выдавил он из себя.

— Не тяни.

— Ну… у меня есть кое-какие соображения. По поводу Никодима.

— Какие же?

— Я не верю, что его смерть была случайной. Он сам все это подстроил.

— Но зачем?

— Чтобы избавиться от нее. От своих обязанностей. Я понимаю, брат, тебе тяжело это слушать. Но общество твоей жены напомнило ему о прошлых днях. И ему захотелось человеческого тела. Женского тела. Вот он и ушел отсюда.

— Но Люмен, ты же сам похоронил его. А я своими глазами видел, как копыта проломили ему череп. Я ведь лежал рядом, Люмен, и те же копыта прошлись по моему хребту.

— Труп еще не доказательство, — глубокомысленно изрек Люмен. — И ты сам это прекрасно знаешь. Из собственного тела выбраться не трудно, надо лишь знать способы. А уж если кому они и были известны…

— То ему…

— Ага, наш папаша был ловкий сукин сын, — ухмыльнулся Люмен. — А уж второго такого кобеля свет не рождал. — Он оставил в покое свою бороду, взглянул на меня и смущенно пожал плечами. — Ты уж прости, если я причинил тебе боль. Мне самому неприятно об этом говорить, но…

— Ничего, все в порядке.

— По-моему, нам пора называть вещи своими именами. И не делать из него святого.

— А я и не делаю. С какой стати? Он лишил меня жены.

— Ты кривишь душой, Мэддокс, — заявил Люмен. — Лжешь самому себе. Он не отнимал от тебя Чийодзё. Ты сам отдал ее ему.

Он замолчал в нерешительности. Но желание сказать правду, пусть и горькую, одержало верх над желанием пощадить мои чувства.

— Ты мог увезти ее прочь, как только увидел, что происходит между ними. И не возвращаться, пока он не остынет. Но ты этого не сделал. Ты видел, что он положил глаз на твою жену, но даже не подумал ему помешать. Ты просто ждал, что будет дальше. И ты должен был знать, что ей против него не устоять. Ты сам отдал свою жену Никодиму, Мэддокс. Потому что больше всего на свете ты хотел его любви. — Люмен потупился и принялся внимательно разглядывать собственные башмаки. — Ты не подумай, я ни в чем тебя не виню. На твоем месте я, наверное, поступил бы так же. Но не надо поворачиваться спиной к правде и утверждать, что так оно виднее. Ты такой же, как мы. Тоже сидишь по уши в дерьме.

— Думаю, тебе лучше уйти, — тихо сказал я.

— Ухожу, ухожу. Но подумай над моими словами. Ты поймешь, что я прав.

— И не спеши возвращаться, — добавил я. — Я не буду рад твоему приходу.

— Но, Мэддокс, теперь, когда…

— Ты уйдешь или нет? Или ты намерен окончательно меня доконать?

Лицо Люмена исказила гримаса боли. Он, несомненно, жалел о сказанном, о том, что несколькими фразами разрушил недавно возникшее между нами доверие. Он сделал лучшее, что было возможно в этой ситуации. Отвел от меня свой печальный взгляд, повернулся и побрел прочь через лужайку.

Что я могу сказать относительно его ужасных обвинений? Они мне кажутся безосновательными. Я попытаюсь сохранить в памяти наиболее острые места нашей беседы, дабы вернуться к ним позднее, когда придет время. И все же в словах Люмена была доля истины, будь это иначе, я не был бы так раздавлен и не счел бы нужным упомянуть об этом эпизоде. Но, как ни велико мое стремление быть предельно честным с самим собою и со своими читателями, слишком нелегко признать справедливость подобного утверждения. Если я приму точку зрения Люмена, кого мне придется винить в смерти Чийодзё и в собственном увечье, из-за которого мне пришлось провести столько лет в одиночестве и печали, в этой комнате? Только себя. Все это мучительно. Не уверен, что мой рассудок в состоянии вынести такое. Но уверяю вас, если я сумею справиться с собой, то незамедлительно расскажу об этом на следующих страницах.

Хватит. Пора вернуться к истории Рэйчел и Митчелла Гири. Скоро их ждут трудные времена. В начале своего повествования я обещал вам поведать об отчаянии других людей, чтобы вам стало легче от того, что ваши несчастья не столь тягостны. Теперь и мне необходимо окунуться в море чужих слез и обрести в этом успокоение.

Глава 12

В понедельник утром, на следующий день после того, как Митчелл подарил ей квартиру, Рэйчел проснулась с мучительной головной болью. Никогда в жизни голова не болела у нее так сильно, перед глазами расплывались разноцветные пятна. Рэйчел приняла аспирин и снова легла в постель, но боль не унималась, и она позвонила Марджи, которая тут же примчалась и повезла Рэйчел к доктору Ваксману. К тому времени, как они оказались в приемной доктора, Рэйчел буквально корчилась от боли, к раскалывающейся голове присоединились спазмы внизу живота. Осмотрев ее, Ваксман не сумел скрыть тревоги.

— Я немедленно отправлю вас в «Маунт-Синай», — сообщил он. — Там есть замечательный врач, доктор Хендрик. Я хочу, чтобы он вас осмотрел.

— Доктор, что со мной? — пролепетала Рэйчел.

— Надеюсь, ничего особенного. Но тщательное обследование никогда не помешает.

Даже сквозь завесу боли Рэйчел различила звучавшее в его голосе беспокойство.

— Но с ребенком ничего не случится? — с дрожью спросила она.

— Мы сделаем все возможное, чтобы…

— Я не могу потерять ребенка.

— Рэйчел, сейчас важнее всего ваше здоровье, — веско произнес доктор. — И Гэри Хендрик непременно вам поможет. Не волнуйтесь, вы будете в надежных руках.

Через час она уже лежала в отдельной палате клиники «Маунт-Синай». Доктор Хендрик, завершив осмотр, с невозмутимым спокойствием сообщил, что у нее наблюдаются некоторые тревожные симптомы — повышенное кровяное давление и незначительное кровотечение — и что она нуждается в постоянном наблюдении. Он дал ей какие-то болеутоляющие лекарства, которые довольно быстро подействовали, и сказал, что ей следует отдохнуть и расслабиться. У Рэйчел в палате постоянно дежурила сиделка, чтобы выполнять все пожелания больной.

Все это время Марджи провела с телефонной трубкой в руках, пытаясь найти Митчелла. Когда доктор Хендрик оставил Рэйчел, Марджи вошла в палату и сказала, что поймать Митчелла пока не удалось. Но его секретарша сообщила, что сейчас у него перерыв между двумя важными встречами, вскоре он вернется и она сообщит ему о случившемся.

— Все будет хорошо, лапочка, — заверила Марджи. — Уж я-то знаю нашего Ваксмана. Он обожает раздувать из мухи слона. В такие моменты он чувствует себя важной персоной.

Рэйчел улыбнулась. От лекарств доктора Хендрика ее конечности и веки налились свинцовой тяжестью. Ей мучительно хотелось спать, но она гнала от себя дрему, опасаясь, что в ее отсутствие тело снова выкинет какую-нибудь шутку.

— Боже, — сказала Марджи. — Сама себя сегодня не узнаю.

— Что такое?

— Час коктейлей давно миновал, а я все еще трезва как стеклышко.

Рэйчел усмехнулась.

— Ваксман считает, что тебе пора завязывать с этим.

— Попробовал бы он сам пожить с Гаррисоном на трезвую голову.

Рэйчел уже открыла рот, чтобы ответить, но тут у нее в горле возникло странное ощущение — словно она проглотила что-то твердое. Схватившись за шею руками, она испуганно застонала.

— Что случилось, дорогая? — всполошилась Марджи.

Но Рэйчел уже не слышала этих слов, у нее в голове будто прорвалось что-то, и в ее мозг хлынул поток звуков. Краем глаза она видела, как обеспокоенная сиделка вскочила со стула и бросилась к ее постели. А потом она почувствовала, как ее тело выгнулось, так что она чуть не упала с кровати. Когда судорога отпустила ее, Рэйчел была уже без сознания.

Митчелл прибыл в клинику в четверть восьмого. За пятнадцать минут до его приезда Рэйчел потеряла ребенка.

* * *

Дней через восемь-девять, когда Рэйчел оправилась настолько, что могла уже сидеть и разговаривать, к ней зашел доктор Ваксман и в своей добродушной манере старого дядюшки объяснил, что случилось. У Рэйчел, по его словам, развилось довольно редкое осложнение беременности — эклампсия, причины его на сегодняшний день науке неизвестны, но оно чрезвычайно опасно и нередко уносит жизнь не только ребенка, но и матери. Так что Рэйчел крупно повезло. Конечно, то, что она потеряла ребенка, очень печально, и он понимает ее чувства, но доктор Хендрик утверждает, что силы ее быстро восстанавливаются и скоро она будет совершенно здорова. Если она хочет узнать о своем недуге более подробно, он с удовольствием даст ей исчерпывающие разъяснения, когда она окончательно поправится. А теперь ей надо постараться как можно скорее забыть о перенесенном горе и думать лишь о тех радостях, что готовит ей будущее.

На этом доктор завершил свою речь. Рэйчел выслушала его внимательно, но не придала его словам ни малейшего значения. У нее уже созрела собственная теория, в которую она твердо верила: ее тело отвергло ребенка, потому что не желало производить на свет нового Гири. Какая-то часть ее сознания послала приказ матке и сердцу, ее органы заключили между собой договор и убили плод. Иными словами, в том, что наследник Гири умер, виновата только она. Если бы она действительно любила своего будущего малыша, ее организм заботился бы о нем лучше. Да, это ее вина, только ее.

Эти мысли Рэйчел держала при себе. Когда через две недели она вышла из клиники, Митчелл предложил ей посоветоваться с психотерапевтом, чтобы ей легче было пережить случившееся.

— Ваксман говорит, тебе будет нелегко какое-то время, — сказал он. — Это как потерять близкого человека. Думаю, тебе стоит выговориться. Иногда это помогает.

Он был заботлив и нежен, но она не могла не заметить, что Митчелл говорит только о ее печали и ее утрате, словно его происшедшее абсолютно не касалось. Все это, вопреки здравому смыслу, убедило Рэйчел, что он обо всем знает и тоже считает ее виновной в случившемся и, наверное, ненавидит ее.

От визита к психотерапевту Рэйчел отказалась, своей болью она ни с кем не хотела делиться. Ей казалось, что боль хотя бы отчасти заполняет пустоту, возникшую после потери ребенка.

В эти дни ей не давали оставаться одной. На следующий день после трагедии из Огайо примчалась Шерри и почти не отходила от дочери, пока Рэйчел лежала в клинике. Ее постоянно навещала Дебора и, конечно, Марджи. Даже Гаррисон заглянул, но держался он так скованно и так откровенно не знал, о чем говорить, что Рэйчел наконец сжалилась над ним и заметила, что его, вероятно, ждут дела. Гаррисон ответил ей полным благодарности взглядом и торопливо двинулся к дверям, пообещав зайти еще, когда будет посвободнее. К удовольствию Рэйчел, он этого обещания не выполнил.

— Куда отвезти тебя после клиники? — спросил Митчелл, когда дело близилось к выписке. — В новую квартиру на Пятой авеню? Или, может, ты хочешь пожить с Марджи какое-то время?

— Знаешь, есть одно место, где мне действительно хотелось бы сейчас пожить, — неуверенно произнесла она.

— Скажи мне, и мы туда поедем.

— Дом Джорджа.

— В Калебс-Крик? — Ее выбор явно привел Митчелла в замешательство. — Это так далеко от города, и потом…

— Ты спросил, где я хочу жить, — сказала она. — А я сейчас не желаю никого видеть. Хочу спрятаться… побыть в тишине. И спокойно подумать.

— Ох, вот слишком много думать тебе сейчас совершенно ни к чему, — возразил Митч. — К добру это не приведет. Ребенка все равно не вернешь, так что лучше поскорее забыть о нем.

— Это был мальчик? — едва слышно спросила Рэйчел.

Ей давно хотелось спросить об этом, но она боялась еще больше разбередить свою рану. Ваксман, впрочем, полагал, что она должна получить ответ на все свои вопросы, так как это поможет ей примириться с потерей.

— Да, — кивнул головой Митчелл. — Мальчик. Я думал, ты знаешь.

— Для мальчика мы уже подобрали несколько имен, а для девочки нет, — прошептала она, чувствуя, как глаза ее застилают слезы. — Помнишь, ты хотел назвать его Лоренсом?

— Рэйчел, прошу тебя, не надо.

— А мне ужасно нравилось имя Макензи…

— Ради бога, Рэйчел, пожалуйста…

— И тогда все звали бы его… — ком в горле мешал ей говорить, — Мак…

Она зажала рот руками, пытаясь сдержать рыдания. Но тщетно.

— Его звали бы Мак, а ему бы это не нравилось, — выпалила она и залилась слезами.

Немного успокоившись, она промокнула нос бумажным платком и взглянула на Митчелла. Он отвернулся, опустив голову на руки, но даже сквозь слезы она разглядела, что плечи его сотрясаются от рыданий. Она ощутила внезапный прилив пронзительной нежности к нему.

— Бедный мой, милый мальчик… — прошептала она.

— Мне так жаль. Я не должен был… — всхлипывал Митчелл.

— Нет, любимый мой, нет. Ты ни в чем не виноват. — Она поманила его к себе. — Иди сюда. — Он затряс головой, упорно отворачиваясь от Рэйчел. — Тебе нечего стыдиться. Тебе тоже нужно поплакать.

— Нет, нет, — бормотал Митчелл. — Я не должен плакать. Я должен быть сильным. Должен поддерживать тебя.

— Иди ко мне, — улыбнулась она сквозь слезы. — Пожалуйста.

Он нерешительно повернул к ней свое покрасневшее, все в слезах, лицо. Рот его жалко кривился, а подбородок дрожал.

— Господи. Господи, Господи. Почему это случилось именно с нами? Чем мы провинились?

Он напоминал несчастного ребенка, который не знает, за что его наказали, и обижен на несправедливость.

— Дай мне тебя обнять, — сказала она. — Я хочу тебя обнять.

Он подошел к ней, и она привлекла его к себе. От него пахло потом, несмотря на свежую рубашку. Даже аромат его одеколона пропитался горечью.

— Почему это случилось, почему, почему? — повторял он, словно заведенный.

— Не знаю, — вздохнула она.

Она уже не винила себя в смерти ребенка, и все же ей было мучительно стыдно. Все это время Митчелл страдал, изо всех сил сдерживаясь в ее присутствии, а она предпочитала не замечать этого. Но теперь, глядя на него сквозь слезы, она с болью увидела последствия его глубокого, неподдельного горя: на висках его засеребрились первые седые волоски, под глазами легли темные тени, а уголки рта потрескались и воспалились.

— Бедный мой, бедный мальчик, — шептала она, покрывая поцелуями его волосы.

Он уткнулся лицом ей в грудь и снова разрыдался, они долго не могли унять слез и сидели, покачивая друг друга в объятиях.

Жизнь постепенно возвращалась в свое русло. Рэйчел больше не ощущала себя одинокой в своем горе. То, что Митчелл переживал утрату так же сильно, как и она, послужило ей самым большим утешением. Теперь они могли плакать вместе, и не раз случалось, что неосторожное слово, произнесенное кем-то из них, вызывало у обоих горькие воспоминания и глаза их одновременно наполнялись слезами. Темнота, окружавшая Рэйчел, уже не казалась столь непроглядной — как ни велика была ее печаль, она знала, что со временем острота ее притупится и жизнь вновь вступит в свои права.

Увы, от мыслей о ребенке им пришлось отказаться: доктор Ваксман со всей определенностью заявил, что Рэйчел больше нельзя иметь детей. А если она все же забеременеет, беременность придется немедленно прервать, чтобы предотвратить пагубное воздействие на ее организм.

— Но ведь я же здорова! — воскликнула она, когда доктор сказал ей об этом. — Вы сами говорили, что я совершенно здорова.

— Вы здоровая женщина и будете таковой, если не забеременеете, — пожал плечами доктор. — Беременность — вот единственное, что вам противопоказано. Вы можете усыновить ребенка…

— Не думаю, что семья Гири сочтет эту идею удачной.

Доктор слегка вскинул бровь.

— Полагаю, сейчас вы излишне ранимы и многое видите в искаженном свете, — заметил он. — Учитывая то, что вы пережили, это более чем простительно. Но уверен, если вы поговорите с Митчеллом, его матушкой или даже со стариком относительно усыновления, то будете приятно удивлены. Думаю, они с готовностью пойдут навстречу вашему желанию. Как бы то ни было, все это — дело будущего. А сейчас вам необходимо позаботиться о себе. Митчелл сказал, вы хотите пожить в старом загородном доме его отца?

— Да, очень.

— Прекрасное место, пожалуй, самое красивое во всем штате. Я сам подумываю поселиться там, когда удалюсь на покой. Моей жене там вряд ли понравилось бы, но теперь, когда я потерял ее…

— О, мне так жаль. Давно она умерла?

Неизменная любезная улыбка сползла с лица Ваксмана.

— В прошлый День благодарения, — сказал он. — У нее был рак.

— Мне так жаль, — повторила она.

Он горько вздохнул.

— Не думаю, Рэйчел, что сейчас вы расположены выслушивать банальности, да еще от такого старого перечника, как я, но все же скажу: вам дана только одна жизнь, и никто не проживет ее за вас. И вы должны решить, чего же вы хотите от этой жизни, — говоря это, Ваксман не сводил с нее внимательного взгляда. — Да, так случилось, что одна из дверей оказалась навсегда закрытой перед вами. Это грустно, но с этим надо смириться. Тем более что вокруг множество других дверей. И перед женщиной, занимающей такое положение, все они готовы распахнуться настежь. — Доктор наклонился к ней, его отвислый подбородок слегка подрагивал. — Но прошу вас, пообещайте мне одну вещь.

— Какую?

— Не идите по стопам Марджи. Мне больно видеть, как она год за годом загоняет себя в могилу. — Доктор вновь тяжело вздохнул, — Простите, — оборвал он себя. — Пожалуй, я наговорил лишнего.

— Нет, — возразила Рэйчел, — Вы сказали мне то, что нужно. И как раз вовремя.

— Я не всегда был такой грустной старой вороной. Но, потеряв Фэй, я стал воспринимать мир в ином свете. Поверите ли, мы ней были вместе сорок девять лет. Познакомились, когда ей было шестнадцать. Всю жизнь были неразлучны. А теперь ее нет рядом. Поневоле начинаешь видеть все не так, как прежде.

— Конечно…

— Я признался одному из своих коллег, что после смерти Фэй чувствую себя как человек, которого запустили в космос.

И вот он глядит оттуда на то, что всегда считал прочным и постоянным, и видит лишь маленький голубой шарик посреди пустоты… такой беззащитный, такой уязвимый.

Взгляд доктора становился все более рассеянным, казалось, он уже не замечал Рэйчел. Она же, заглянув в его глаза, увидела в них такую тоску и одиночество, что внутри у нее все мучительно сжалось.

— Вы еще будете счастливы, — пробормотал доктор, словно очнувшись. — Вы славная девочка, Рэйчел. И вы заслужили счастье. Поступайте, как подсказывает вам сердце, а если Гири будут этому противиться — бегите от них прочь.

От этих неожиданных слов у нее перехватило дыхание.

— Но если вы скажете, что я вам это сказал, мне придется заявить, что на меня возводят напраслину, — с улыбкой продолжал доктор. — Видите ли, я надеюсь, что Кадм подарит мне небольшой участок земли — в благодарность за то, что я так хорошо заботился о его драгоценном здоровье и здоровье его семьи.

— Я замолвлю за вас словечко, — пообещала Рэйчел на прощание.

Глава 13

Бывают случаи, когда беллетрист и беспристрастный летописец, соединяясь в одном лице, не только не помогают, но, напротив, мешают друг другу. Например, сообщи я вам с самого начала, что главной причиной развода Митчелла и Рэйчел стала потеря ребенка, предшествующие главы окончательно утратили бы смысл. Тем не менее я льщу себя надеждой, что, несмотря на все свои писательские ухищрения, все же представил факты в истинном свете. И, начав свой рассказ с утверждения, что одно, пусть даже самое прискорбное, событие не может повлечь за собой разрыв между супругами, я по-прежнему не изменил своего мнения. Если бы ребенок благополучно появился на свет, брак Рэйчел и Митчелла, возможно, сохранился бы дольше, но рано или поздно они все равно расстались бы. Угроза их семейному благополучию возникла еще до того, как Рэйчел забеременела, а смерть ребенка лишь ускорила развязку.

Митчелл отвез Рэйчел в Калебс-Крик и оставался с ней целых десять дней, три или четыре раза он ездил в город на важные совещания, но вечером неизменно возвращался к жене. Хотя в его отсутствие супруги Райлендер выполняли все пожелания Рэйчел, Барбара сообщила Митчу, что молодая хозяйка взяла на себя большинство ее обязанностей. Так оно и было. Простота и уют этого сравнительно небольшого дома, в котором не было ни шикарной мебели, ни баснословно дорогих произведений искусства, пробудили в Рэйчел инстинкты хранительницы домашнего очага. Она вытеснила Барбару с кухни и сама стала готовить, сказав, что за время своего замужества уже начала забывать, как ставят кастрюли на огонь. Надо признать, что блюда у нее получались вполне съедобными. Ей нравилась простая еда — свежие овощи со своего огорода, вино из погреба. По окончании трапезы она сама мыла посуду и расставляла ее на полки.

Через пару недель Митч осторожно спросил, как она себя чувствует.

— Прекрасно. И со мной ровным счетом ничего не случится, если я ненадолго останусь одна. Ты ведь, насколько понимаю, хочешь съездить в город на несколько дней?

— Да, видишь ли, мне надо побыть там до уик-энда. Но в пятницу я непременно приеду. А в воскресенье мы, надеюсь, вместе вернемся в Нью-Йорк.

— А что, кто-то из твоих родственников захотел пожить в этом доме?

— Нет, — удивился Митч. — В нем давным-давно никто не живет.

— Тогда почему я не могу здесь остаться?

— Детка, ты можешь оставаться здесь сколько угодно. Я просто подумал, раз ты чувствуешь себя лучше… может, ты захочешь повидаться со своими подругами?

— У меня нет подруг в Нью-Йорке.

— Рэйчел, не говори глупостей. Ты знаешь сама, что у тебя множество… — начал он, но, увидев страдальческое выражение ее лица, поднял руки, сдаваясь. — Хорошо, хорошо. Раз, по-твоему, у тебя нет подруг, значит, так оно и есть. Я просто радуюсь, что ты поправляешься, и хотел, чтобы все наши увидели тебя и разделили мою радость.

— А, теперь я поняла. Ты хочешь показать меня своему семейству, а то они, не дай бог, решат, что я сошла с ума.

— Я об этом и не думал. Что за нелепые предположения?

— Я слишком хорошо тебя знаю. И всю твою семью тоже. Репутация — вот что волнует вас больше всего на свете. Но сейчас мне плевать на вашу репутацию, ясно? У меня нет ни малейшего желания с кем-то встречаться и разговаривать. И меньше всего я сейчас хочу возвращаться в Нью-Йорк.

— Успокойся, — сказал Митч. — Я просто хотел узнать, какие у нас планы. Я все понял.

С этими словами он вышел из кухни, однако через десять минут вернулся вновь. Он был зол, но старался сдерживаться.

— Я вернулся не за тем, чтобы затеять ссору, — заявил он. — Но ты должна понять: нельзя оставаться здесь вечно. Я не хочу, чтобы моя жена, словно старуха, возилась с хозяйством, подрезала розы и чистила картошку.

— Мне нравится чистить картошку.

— Не валяй дурака.

— Я говорю, что думаю.

— Ладно, хватит об этом. Следующие несколько дней у нас с Гаррисоном будет работы невпроворот — надо разобраться с Бангкоком…

Она понятия не имела, что там за проблемы, и ей вовсе не хотелось об этом знать.

— Если я тебе понадоблюсь…

— Я знаю, где тебя искать, — подхватила Рэйчел, хотя, прежде чем открыть рот, уже знала, что он вряд ли ей понадобится.

* * *

Куда ей податься? Этот вопрос мучил Рэйчел в течение последующих нескольких дней. Предположим, говорила она себе, она решится на этот безрассудный шаг и уйдет от мужа. Но где она будет жить? Остаться здесь она не сможет, хотя этого ей хотелось бы больше всего. Но дом в Калебс-Крик — собственность Гири. Конечно, Митчелл подарил ей квартиру, и она имеет полное право оставаться там, но в этих шикарных апартаментах ей всегда было неуютно — о да, квартиру можно оформить по собственному вкусу, но это потребует слишком много времени и денег. Возможно, разумнее будет квартиру продать, даже если ей предложат меньше, чем она стоит, а на вырученную сумму она наверняка сумеет приобрести жилье в таком маленьком тихом городке, как Калебс-Крик.

Той ночью она плохо спала. Всю ночь она провела в тягостном состоянии между сном и явью; стоило ей задремать, она видела свою спальню, выцветшую и поблекшую, как фотографии в кабинете Джорджа. По комнате ходили люди, и некоторые из них бросали равнодушные взгляды на лежащую на кровати Рэйчел. Лица их были ей незнакомы, хотя ее не оставляло странное чувство, что когда-то она хорошо знала этих людей, но имена их стерлись из ее памяти.

На следующий день она позвонила Марджи и пригласила ее в Калебс-Крик.

— Веришь ли, я совершенно не переношу загородной жизни, — страдальчески протянула Марджи. — Но если ты не намерена прерывать свое затворничество…

— Не намерена.

— Тогда делать нечего. Придется приехать.

На следующий день Марджи прикатила в огромном лимузине, доверху набитом коробками с ее излюбленными деликатесами — паштетом из голубой рыбы, неизбежной икрой, венским кофе, конфетами из горького шоколада и, разумеется, изрядным запасом алкоголя.

— Не такая уж тут и глушь, — заметила Рэйчел, наблюдая за тем, как Сэмюэль, шофер Марджи, втаскивает в дом коробки и пакеты. — В десяти минутах езды отсюда есть прекрасный супермаркет.

— Знаю, знаю, — перебила ее Марджи. — Но я предпочитаю путешествовать во всеоружии. — Она вытащила из коробки бутылку скотча. — Где у тебя лед?

Марджи привезла с собой не только спиртное, но и целый ворох новостей. Прежде всего она сообщила, что Лоретта окончательно превратилась в ведьму, с которой нет никакого сладу. На прошлой неделе они с Гаррисоном разругались в пух и прах, так как Лоретта имела наглость утверждать, что Гаррисон неудачно продал принадлежавшие семье акции стоимостью несколько миллионов долларов.

— Вот уж не думала, что Лоретта интересуется бизнесом, — заметила Рэйчел.

— Значит, ты попалась на ее удочку. Она обожает делать вид, что она неземное создание, которому до денег и дела нет. А сама тем временем неусыпно надзирает за своей империей. Честно говоря, чем дальше, тем сильнее я убеждаюсь в том, что она всегда заправляла делами — только из-за сцены. Даже при жизни Джорджа. Он, конечно, сам принимал решения, но эти решения исподволь внушала она. А теперь кое-что вышло из-под ее контроля, вот она и показывает зубки.

— Так что у них случилось с Гаррисоном?

— Говорю же, вышла жуткая сцена. Он заявил, что она сама не знает, что несет. Правда, это он зря. На следующий день она явилась на заседание совета и уволила пять его членов.

— Неужели она имеет право так поступать?

— Значит, имеет, — усмехнулась Марджи. — Без всяких объяснений приказала им убираться, только и всего. А потом дала интервью «Уолл-Стрит джорнал», где заявила, что все уволенные были некомпетентны. Они, разумеется, не стали терпеть оскорблений и подали на старую каргу в суд. Слушай, да неужели Митчелл не рассказывал тебе обо всей этой канители?

— Ни словом не обмолвился. Он никогда не говорит со мной о бизнесе.

— Да тут уже не бизнес, тут гражданской войной пахнет. Честно говоря, я никогда раньше не видела, чтобы Гаррисон так безумствовал. Довольно приятное зрелище, должна признать.

Женщины улыбнулись, как сообщницы, которым вся эта заваруха доставляет удовольствие.

— Слышала бы ты, как он кроет Лоретту, — продолжала Марджи. — Не удивлюсь, если мой дражайший супруг выдвинет ультиматум: или он, или она.

— А кто будет принимать решение?

— Вот уж не знаю, — рассмеялась Марджи. — А особенно теперь, когда Лоретта вышвырнула половину совета. Полагаю, в конце концов все упрется в Митчелла. Ему придется объединиться либо с любимым братцем, либо с обожаемой бабулей.

— Это все выглядит как-то… старомодно.

— Не старомодно, скорее феодально, — возразила Марджи. — Но так уж старик устроил, прежде чем удалиться на покой. Он сохранил за семьей всю полноту власти.

— А сам Кадм, он что, не имеет больше права голоса?

— Еще как имеет. Он до сих пор посылает Гаррисону распоряжения.

— И что, они не лишены смысла?

— Думаю, это зависит от того, сколько лекарств он перед этим принял. В последний раз, когда я его видела, старик пребывал в полнейшем маразме. Лопотал что-то о событиях пятидесятилетней давности. Кажется, он меня даже не узнал. А через три дня, если верить Гаррисону, он был как огурчик и соображал получше молодых. — Легкая тень пробежала по лицу Марджи. — По-моему, все это очень печально. Дожить до такой древности и не обрести покоя. Только и думать, что о своей чертовой империи.

— Может, он потому и живет так долго, что боится ее оставить? Боится, что без него все полетит в тартарары? — предположила Рэйчел.

— Может быть. Тем хуже для него, — кивнула Марджи. — Впрочем, они все такие. Помешанные. Воображают, что все держится исключительно на них.

— И Лоретта?

— Лоретта в первую очередь. Она за всеми следит.

— А ведь она не так уж и стара. Когда Кадм умрет, она вполне может выйти замуж во второй раз.

— Пусть лучше любовника заведет. Ей давно пора это сделать, — лукаво заметила Марджи. — Зачем лишать себя такого удовольствия?

Ты хочешь сказать… — протянула Рэйчел, пристально глядя на довольно улыбающуюся Марджи, — …что завела любовника?

— А чем я хуже других? — смеясь, спросила Марджи. — Зовут его Денни. Не могу сказать, что я влюблена без памяти. Но этот парень приятно скрашивает однообразие моих, так сказать, унылых будней.

— А Гаррисон знает?

— Ну, если ты полагаешь, что я выложила ему все, как на духу, а он меня снисходительно одобрил, то ошибаешься. Но думаю, он догадывается. Мы не спим с Гаррисоном вот уже шесть лет — за исключением той сумасшедшей ночи после дня рождения Кадма, когда мы оба так расчувствовались, что захотели тряхнуть стариной. Естественно, мы оба ищем развлечений на стороне. И оба довольны.

— Понимаю, — кивнула Рэйчел.

— Вижу, бедняжка моя, ты шокирована? Прошу тебя, сознайся, ты в ужасе!

— Да нет, что ты… Я просто думаю.

— О чем же?

— О том, что… Мне надо с тобой посоветоваться. Знаешь, я хочу уйти от Митчелла.

Поразить Марджи было не просто, но тут она лишилась дара речи.

— Так будет лучше для нас обоих, — закончила Рэйчел.

— А Митчелл? Он согласен? — наконец выдавила из себя изумленная Марджи.

— Он еще не знает.

— И когда ты поставишь его в известность, прелесть моя?

— Когда решу, что мне делать дальше.

— А ты не думаешь, что проще последовать моему примеру? В Нью-Йорке так много хорошеньких мальчиков. Особенно среди барменов.

— Но меня они не интересуют, — ответила Рэйчел. — При всем величайшем уважении, которое я питаю… как, ты сказала, зовут твоего возлюбленного?

— Дэниел, — ухмыльнулась Марджи. — На самом деле его следует звать Дэн Великий Трахальщик.

— Так вот, при всем уважении к Великим Трахальщикам, я могу прекрасно обойтись без них.

— Но Митчелл хотя бы хорош в постели?

— Трудно определить, когда почти не имеешь примеров для сравнения.

— Господи, Рэйчел, надеюсь, ты не хочешь сказать, что он — твой первый и единственный мужчина?

— Нет.

— Значит, смазливый бармен тебе не нужен. А кто тогда тебе нужен?

— Хороший вопрос, — вздохнула Рэйчел и закрыла глаза, словно насмешливый взгляд Марджи мешал ей собраться с мыслями. — Думаю… — медленно произнесла она, — думаю, мне нужно… испытать более сильное чувство. Узнать, что такое настоящая страсть.

— А к Митчеллу ты не испытывала страсти?

— Я вообще не испытывала страсти. Не знала чувства, которое заставляет с радостью подниматься по утрам. Частенько мне хочется проваляться в постели весь день.

Марджи не ответила.

— О чем ты задумалась? — спросила Рэйчел.

— О том, что страсть — это весьма приятная тема для разговора, детка. Но если она действительно приходит — я говорю о настоящей страсти, а не о той, что в мыльных операх, — она меняет в твоей жизни все. Понимаешь, все. Это не так просто.

— Я к этому готова.

— То есть ты окончательно и бесповоротно решилась на разрыв с Митчеллом?

— Да.

— Можешь не сомневаться, получить у него развод будет не так-то просто.

— Может быть. Но думаю, он не захочет, чтобы наши имена трепали все газеты и журналы. И я, со своей стороны, сделаю все возможное, чтобы этого избежать. Я хочу лишь уехать подальше от этих Гири и зажить своей жизнью.

— А что, если тебе предложат другой выход?

— Не понимаю, о чем ты?

— Тебе позволят предаваться страстям, но при этом ты останешься Гири, чтобы избежать бракоразводного процесса. Чтобы не дать суду повода копаться в твоем грязном белье.

— Разве такое возможно?

— Возможно, если ты пообещаешь не разъезжаться с Митчеллом и сохранять видимость полной благопристойности. Он ведь намерен получить место в Конгрессе, а значит, его семейная жизнь должна быть чиста и безупречна. Ты поможешь ему в этой игре, и в благодарность он наверняка не будет слишком строг, если с тобой случится какое-нибудь приятное приключение.

— Послушать тебя, все так просто…

— А что тут сложного? Разве что Митчелл будет ревновать. Ну, тогда объяснишь ему, что ревность — это варварство. Ты женщина умная и сумеешь его убедить.

— Весь вопрос в том, где я найду это, как ты выражаешься, приятное приключение?

— Об этом мы еще поговорим, — улыбнулась Марджи. — А сейчас, детка, определись, чего ты все-таки хочешь. Но позволь мне кое о чем тебе напомнить. Я пыталась уйти от мужа. Несколько раз. И, прости за пафос, на собственной шкуре узнала, как жесток наш мир.

* * *

Как это ни парадоксально, но последнее замечание Марджи окончательно убедило Рэйчел в том, что ей нужно оставить мужа.Ей ли бояться жестокого мира? Первые двадцать четыре года своей жизни она прекрасно обходилась без Гири. Обойдется без них и теперь.

На следующий день, когда, около полудня, Марджи наконец проснулась и принялась готовить себе Кровавую Мэри (которая вместе с веточкой сельдерея обычно составляла ее завтрак), к ней в комнату вошла Рэйчел и сообщила, что приняла решение. Она отправится домой, в Огайо. Поедет она на машине, так что у нее будет время поразмыслить и понять, что делать дальше.

— Скажешь Митчеллу, где ты? — спросила Марджи.

— Я бы предпочла держать это в тайне.

— Хорошо, тогда и я ничего ему не скажу. И когда ты собираешься уехать?

— Вещи я уже собрала. Но мне не хотелось уезжать, не попрощавшись с тобой.

— О господи, ты даром времени не теряешь. Но может, это и к лучшему. — Марджи заключила ее в объятия. — Ты знаешь, я к тебе чертовски привязалась!

— Знаю, — ответила Рэйчел, тоже крепко ее обнимая.

— Будь осторожна, детка, — напутствовала ее Марджи. — Не сажай в машину парней, что голосуют на дорогах. Даже самых смазливых. И не останавливайся в этих кошмарных грязных мотелях. Сейчас столько всякого сброда…

Итак, Рэйчел отправилась в путь. Для того чтобы добраться до родного города, ей потребовалось четыре дня и три ночи, которые, несмотря на предостережения Марджи, она провела в не слишком комфортабельных мотелях. Хотя в дороге она намеревалась поразмыслить над своим будущим, потребность развеяться и отдохнуть от тревожных дум оказалась сильнее. Ум ее пребывал в блаженной праздности, отказываясь решать какие-либо вопросы, за исключением тех, что возникали в пути — где остановиться перекусить, на какое шоссе свернуть. Выбирая между скоростным шоссе и более живописной (но и более длинной) дорогой, Рэйчел неизменно отдавала предпочтение последней. После того как два года она пользовалась услугами шоферов, приятно было вновь оказаться на водительском сиденье, приятно было самой включать радио и подпевать любимым певцам.

Но когда Рэйчел пересекла границу штата Огайо и поняла, что от Дански ее отделяет не более двух часов езды, настроение ее стало стремительно ухудшаться. Впереди ждали нелегкие времена. Вряд ли она сумеет отделаться от расспросов о своей роскошной жизни и о причинах, заставивших ее от этой жизни отказаться. Что ответить на вопросы о красавце-муже, прекрасном принце, которого она завоевала на зависть всем женщинам Америки? Господи, ну что она может сказать? Что ей опостылело все это великолепие и она решила спастись бегством? Что Золушка разлюбила своего прекрасного принца? Да и сам он не принц, а искусный лицедей и все его королевство — не более чем шикарная декорация… Если она выложит все это, ее поднимут на смех. Скажут, что она с жиру бесится. Подумать только, она устала купаться в роскоши! Может, ей больше нравится жить в маленьком домике и выкраивать деньги на выплату процентов по закладной и на покупку обуви для детей?

Ладно, будь что будет. Сейчас уже слишком поздно поворачивать назад. Рэйчел пересекла железнодорожные пути, которые были своеобразной границей города; еще с детства она помнила, что здесь кончается маленький мир и начинается большой. Она вновь оказалась на улицах, которые до сих пор иногда видела во сне, на улицах, по которым она бродила в годы своего тоскливого отрочества, где она сомневалась, что сможет достичь в жизни хоть чего-то. Она увидела аптеку, некогда принадлежавшую Альберту Макнили, а ныне — его сыну Лансу, с которым у пятнадцатилетней Рэйчел был бурный, но вполне невинный роман. Школа, где ее учили всему понемногу, а в общем ничему, стояла на своем месте, здание по-прежнему окружал высокий забор, который придавал школе сходство с захолустной тюрьмой. А вот и городской парк (так именовали небольшой чахлый сквер отцы города, хотя он и не заслуживал столь гордого названия). Загаженный птицами памятник Ирвину Хеклеру тоже стоит на месте — сей джентльмен в 1903 году открыл в здешних местах фабрику, которая производила твердые фруктовые леденцы, и считался основателем Дански. Ничего не случилось ни с городской ратушей, ни с церковью (единственным зданием в городе, не лишенным великолепия), главная улица тоже не изменилась — парикмахерская, контора Мариона Клауса, адвоката, собачий салон красоты и еще несколько учреждений, служивших общественному благу и процветанию, — все осталось как прежде.

Сейчас, в девять часов вечера, все эти заведения были закрыты. Насколько помнила Рэйчел, в это время работал лишь бар на Макклоски-роуд, неподалеку от похоронного бюро. Ей ужасно хотелось заехать туда и выпить для храбрости стаканчик виски, но она поборола искушение, так как знала — шанс избежать в баре встречи со знакомыми равен нулю. Рэйчел направилась прямо на Салливан-стрит, к дому своей матери. Чтобы не являться как снег на голову, она позвонила матери из Йонгстауна и сообщила о своем приезде. Так что ее ждали — на крыльце горел свет, и входная дверь была чуть приоткрыта.

Наконец Рэйчел ступила на ступеньки родного дома. Окликнув Шерри и не получив ответа, она замерла, прислушиваясь к звукам ночного города. Шум уличного движения стих, до нее доносились лишь мягкое шуршание листьев падуба, росшего перед домом, скрипение расшатавшегося водосточного желоба да тихий звон ветряных колокольчиков, свисающих с карниза. Такие родные, такие привычные звуки, они навевали покой. Рэйчел глубоко вздохнула. Все будет хорошо. Ее любили здесь, любили и понимали. Наверное, в городе найдутся сплетники, которые станут посматривать на нее искоса, но все равно — здесь с ней не случится ничего плохого. Она дома, в мире, где все прочно и неизменно.

Тут Шерри, немного испуганная, но сияющая улыбкой, выбежала навстречу дочери.

— Вот это сюрприз, — сказала она.

Глава 14

Вечером того самого дня, когда Рэйчел отправилась в Огайо, Гаррисон предложил Митчеллу пообедать вместе. Они давно не беседовали по душам, сказал он, и сейчас самое подходящее время.

Когда Ральф доставил его в выбранный Гаррисоном китайский ресторан, Митчелл поначалу решил, что произошла какая-то ошибка. Ресторан был захудалым и находился отнюдь не в фешенебельном районе. Но ошибки не было. В глубине узкого грязноватого зала Митчелл увидел брата — Гаррисон сидел за столиком на шесть персон, но накрытым на двоих. Он покуривал гаванскую сигару, а перед ним стояла бутылка вина. Митчелл отказался и от вина, и от сигары и попросил только стакан молока, чтобы успокоить ноющий желудок.

— Неужели тебе это помогает? — удивился Гаррисон. — Меня от молока только пучит.

— Тебя от всего пучит.

— Что правда, то правда, — согласился Гаррисон.

— Помнишь того парня, Марио, который дразнил тебя Гири-вонючка?

— Как не помнить. Марио Джованни.

— Верно, Марио Джованни. Интересно, что сейчас с этим сукиным сыном?

— Кто его знает, — Гаррисон сделал знак менеджеру, почтительно ожидавшему поодаль. — Эй, мистер Ко!

К ним подошел малый довольно щегольского вида, с волосами, прилизанными так гладко, что они казались нарисованными.

— Будьте любезны, принесите моему брату стакан молока. И меню.

— Я не голоден, — заметил Митчелл.

— Ничего, проголодаешься. Тебе нужно подкрепить свои силы. Впереди нас ждет длинная ночь.

— Нет, Гар, тут я тебе не товарищ. У меня завтра с утра назначены две важные встречи.

— Не волнуйся, я взял на себя смелость отменить их.

— Что?

— Потому что нам нужно поговорить. — Гаррисон извлек из кармана коробок спичек и неспешно раскурил потухшую сигару. — Главным образом о женщинах. — Он сделал глубокую затяжку. — Итак… расскажи мне, что случилось с Рэйчел.

— А о чем тут рассказывать? Ей захотелось пожить в Калебс-Крик…

— К ней туда ездила Марджи.

— Да. А после ей взбрело в голову отправиться в путешествие на автомобиле. И никто не знает, куда она поехала.

— Марджи знает, — возразил Гаррисон. — Думаю, эта сучка и подговорила Рэйчел уехать.

— Зачем ей это понадобилось?

— Она обожает делать гадости. Ее любимое развлечение. Ты же знаешь.

— Может, ты попробуешь выведать у нее, где Рэйчел?

— Попробуй сам, — усмехнулся Гаррисон. — Если я спрошу у нее что-нибудь, можно не сомневаться, она мне не ответит.

— А где сейчас Марджи?

— Не имею ни малейшего понятия. Где-нибудь пьет. У нее есть три-четыре приятельницы, такие же стервы. И у них вошло в обычай вместе напиваться до свинячьего визга. Да ты с ними знаком. Помнишь ту суку, что вышла замуж за Ленни Брайана?

— Мэрилин.

— Ага. А еще та, которая управляет ресторанами.

— Эту не знаю.

— Да что ты? Такая тощая, страшная. Плоская как доска, с длинными зубами.

— А, Люси Чивер.

— Я ж говорю, ты с ними знаком.

— Просто у меня был роман с Люси Чивер.

— Шутишь? С Люси?

— Мы с ней ездили в Новый Орлеан и трахались целую неделю.

— Да-а, большие зубы, маленькие сиськи…

— С сиськами у нее порядок.

— Да, если рассматривать их под микроскопом. К тому же она всегда пьяна.

— В Новом Орлеане она была трезвой. По крайней мере, иногда.

Гаррисон покачал головой.

— Не представляю тебя с ней. Ей же под пятьдесят.

— Это было пять или шесть лет назад.

— Все равно. Ты можешь затащить в постель любую красотку, а ты тратишь целую неделю на женщину, которая старше тебя лет на десять-пятнадцать. Какого хрена?

— Она мне нравилась.

— Она ему нравилась!

Тут вернулся мистер Ко с меню и стаканом молока.

— Принесите мне бренди, — сказал Гаррисон. — Заказ мы сделаем позже.

Мистер Ко удалился, и Гаррисон вернулся к прерванному разговору.

— Она была хороша в постели?

— Ты не мог бы оставить ее в покое? Сейчас голова у меня занята вещами поважнее, чем воспоминания о том, как мы трахались с Люси Чивер. — Митчелл глотнул молока. — Я должен найти Рэйчел.

— Не дергайся. Скоро она сама вернется.

— А если нет?

— Вернется, куда она денется…

— Найдет, куда деться. Может, она решила, что нам надо расстаться.

— Именно так она и решила, можешь не сомневаться. Чертовски глупо с ее стороны, но факт. — Гаррисон глубоко затянулся и выпустил колечки дыма. — Или она узнала то, о чем ей знать не следовало. Как думаешь?

— Если и узнала, то не от меня.

— На что ты намекаешь?

— Ну, она много времени проводила с Марджи. Черт его знает, о чем они разговаривали.

— Не только черт. Еще и Марджи.

— Вряд ли она помнит, о чем болтала, когда была пьяна.

— Слушай, а вы с Рэйчел подписали брачный контракт?

— Нет.

— Ты что, совсем обалдел?

— Не кричи на меня.

— Я же говорил Сесилу, чтобы он обязательно составил брачный контракт.

— Мне плевать, что ты говорил. Я убедил его, что в этом нет необходимости, — заявил Митчелл.

Гаррисон пренебрежительно фыркнул.

— Я боялся, что у Рэйчел возникнет впечатление, будто она заключает деловое соглашение. Я этого не хотел. Пойми ты своей глупой башкой, я любил ее. И до сих пор люблю.

— Ну так и что с того? Разве ты не понимал, как важно, чтобы она держала свой ротик на замке?

— Понимал.

— Так какого хрена ты не заставил ее подписать брачный контракт? — Гаррисон перегнулся через стол и вцепился в руку Митчелла. — Знаешь, я тебе прямо скажу. Ты можешь любить ее, сколько угодно, но если она начнет болтать о наших семейных делах, я отдам распоряжение ее прихлопнуть.

— Это ни к чему.

— Нет, вы его только послушайте! Ты даже не знаешь, где сейчас твоя обожаемая жена! Может, в этот самый момент она мило беседует с каким-нибудь долбаным журналистом.

Митчелл отрицательно покачал головой.

— Кроме шуток, я не стану с ней церемониться, — буркнул Гаррисон. — Так что если она тебе дорога, поторопись сам все уладить.

— Да нечего тут улаживать. Конечно, мы пережили не лучшие времена. И не буду врать, у нас случались размолвки. Но мы всегда быстро мирились, и мне казалось…

— Вот именно, тебе казалось, — насмешливо подхватил Гаррисон, словно он уже тысячу раз сталкивался со случаями подобного самообмана. — Ты вечно воображаешь себе то, что хочешь увидеть.

— Я женился на ней потому, что полюбил ее. И это чувство никуда не исчезло.

— Еще исчезнет, — усмехнулся Гаррисон, подзывая мистера Ко. — Можешь не сомневаться, исчезнет. И следов не останется.

* * *

К собственному удивлению, Митчелл обнаружил, что изрядно проголодался. Несмотря на неказистый вид ресторанчика, еда оказалась отменной. Гаррисон больше налегал на острые блюда, пару раз он предлагал Митчеллу попробовать содержимое своей тарелки, а потом от души веселился, глядя на брата, отчаянно хватавшего ртом воздух.

— Тебе нужно укрепить свое нёбо, — сказал Гаррисон.

— Не поздновато? — улыбнулся Митчелл.

— Лучше поздно, чем никогда, — ответил тот, поднимая голову от тарелки, очки его слегка запотели.

— Что ты имеешь в виду? — осведомился Митч.

— Ты всегда был слишком изнеженным. Пора с этим кончать. Ради всех нас, — Гаррисон отложил вилку и поднял бокал с вином. — Ты знаешь, что Лоретта ходит к какому-то астрологу?

— Да, старик Кадм явно недоглядел. Но при чем тут это?

— В прошлое воскресенье Лоретта позвонила мне. И приказала незамедлительно к ней пожаловать. Она, видишь ли, только что советовалась с астрологом. И он выложил ей целую кучу скверных прогнозов.

— Бог мой, каких еще прогнозов?

— О нас. О Гири.

— И что же он сказал?

— Что нас ожидают большие перемены и они нам вряд ли понравятся. — Гаррисон перекатывал в ладонях винный бокал, глядя куда-то поверх головы брата. — То есть совсем не понравятся.

Митчелл недоуменно уставился на него.

— Какого черта Лоретта тратит деньги на подобную чушь?..

— Подожди. Я еще не все сказал. Первым признаком грядущих… — Гаррисон осекся, подыскивая слово, — …перемен будет то, что один из нас потеряет жену. — Взгляд его наконец встретился со взглядом Митчелла. — И с тобой это только что произошло.

— Она вернется.

— Тебя трудно убедить. Но вернется она или нет, главное, что она от тебя ушла.

— Слушай, Гар, я тебя не узнаю. Да неужели ты веришь во все эти бредни?

— Я не закончил. Он назвал и второй признак — нам придется иметь дело с человеком, пришедшим с моря.

— Все это не слишком убедительно, — вздохнул Митчелл. — Этот парень наверняка что-то вытянул у Лоретты, а потом подал ей полученные сведения под соответствующим соусом.

— Может, ты и прав, — кивнул головой Гаррисон.

— А как еще можно объяснить все эти жуткие пророчества? — раздраженно вопросил Митчелл. — Или нам стоит признать, что этот парень ясновидящий и впереди нас ждут неисчислимые бедствия?

— Да, — вновь кивнул головой Гаррисон. — Это тоже нельзя сбрасывать со счетов.

— Да ты совсем спятил. Моя версия мне больше по душе.

Гаррисон налил себе вина.

— Как я уже сказал, — пробурчал он, — ты слишком изнежен.

— Да что ты ко мне привязался, черт возьми!

Гаррисон криво ухмыльнулся.

— Ты слаб, братец, и не желаешь принимать ничего всерьез. Не желаешь замечать опасности. Пусть все летит к черту, ты предпочтешь закрыть глаза.

Митчелл вскинул руки, точно прося пощады.

— Я ушам своим не верю, — простонал он. — Вот уж не думал услышать такое от тебя. Тебя же всегда считали самым разумным из всей нашей семьи.

— Это верно. Полюбуйся, что со мной сотворила моя хваленая разумность.

— По-моему, ты выглядишь неплохо. Не скажешь, что свеж как огурчик, но…

— Господи, — устало перебил его Гаррисон. — Неужели мы с тобой так и не поймем друг друга? Да будет тебе известно, я жру антидепрессанты горстями. И не вылезаю от психоаналитиков. А когда я вижу собственную жену голой, меня тянет блевать. Неплохая картинка, правда, Митч? — Гаррисон уставился на свой стакан. — Вообще-то, мне нельзя пить. Алкоголь и антидепрессанты — убойное сочетание. Но сейчас мне на все плевать. — Гаррисон помолчал и осведомился: — Желаешь еще что-нибудь отведать?

— Нет, спасибо.

— Думаю, ты справишься с мороженым. Иногда надо позволять себе маленькие детские радости. Это повышает настроение.

— Мне лучше воздерживаться от сладкого.

— Женщины на этой вонючей планете ничего не имеют против жирных мужских задниц. Так что ешь мороженое, сколько влезет.

— Не меняй тему. Ты говорил, что смешиваешь спиртное и таблетки.

— Нет, я говорил не о таблетках. Я говорил, что скоро свихнусь, потому что не вижу ровным счетом никакого смысла цепляться за свой поганый рассудок.

— Раз так, сходи с ума на здоровье, — отрезал Митчелл. — Я тебе мешать не буду. Явись на следующее заседание совета в чем мать родила. Подожги дом. Пришей кого-нибудь. Делай все, что твоя левая нога захочет. Все равно это лучше, чем слушать бредни какого-то придурка-астролога и дрожать от страха.

— Он говорил о Галили, Митчелл.

— Человек, пришедший с моря? Это может быть кто угодно.

— Да. Но астролог говорил именно о нем. О Галили.

— Давай прекратим этот разговор, — вскинул руки Митчелл.

— Но почему?

— Потому что мы с тобой ходим по кругу, и этому не видно конца. С меня хватит.

Гаррисон пристально посмотрел на брата и вздохнул.

— Что ты будешь делать сегодня ночью? — спросил он.

— Как что? — пожал плечами Митчелл и взглянул на часы. — Отправлюсь домой и лягу спать.

— В одиночестве?

— Да. В полном одиночестве.

— Ни секса. Ни мороженого. Да ты себя совсем заморишь, братец. Хочешь, подыщу тебе на эту ночь классную телку?

— Нет, спасибо.

— Ты уверен?

Митчелл расхохотался:

— Уверен.

— Что смешного?

— Ты. Можно подумать, мне снова семнадцать лет и ты пытаешься помочь мне лишиться девственности. Помнишь ту шлюшку, что ты для меня привел?

— Хуаниту.

— Точно, Хуаниту! Ну и память!

— Ей так нравилось…

— Ох, не напоминай мне…

— …Сидеть у тебя на лице. Тебе надо было на ней жениться, — сказал Гаррисон, отодвигая стул и поднимаясь. — Сейчас бы у тебя было детей двадцать, не меньше.

Митчелл укоризненно взглянул на него.

— Не злись. Сам знаешь, что я прав. Мы оба лажанулись. Нам надо было жениться на тупых суках с широкими задницами, пригодными для деторождения. А мы просчитались. Я выбрал алкоголичку, ты — продавщицу.

Гаррисон одним глотком осушил свой стакан и поставил его на стол.

— Ладно, пока. Желаю приятно провести ночь.

— А ты сейчас куда?

— У меня свидание.

— Я ее знаю?

— Даже я ее не знаю, — ухмыльнулся Гаррисон. — И можешь мне поверить, так намного проще и приятнее.

Глава 15

Когда-то давно, так давно, что я уже не силах вспомнить когда именно, в моей жизни был период, когда ничто не доставляло мне большего наслаждения, чем песни о любви. Я не только обожал их слушать, но, стоило мне выпить, сам их напевал. Так случилось, что незадолго до того, как несчастный случай приковал меня к креслу, мы втроем — Чийодзё, Мариетта и я — ездили в Райли, посмотреть игру бродячих актеров; в каждом их представлении непременно присутствовала пара сцен, проникнутых сладкой, упоительной грустью, когда главный герой или героиня, прижимавшая к груди белоснежный носовой платок, заводили что-нибудь душещипательное, типа «Я помяну тебя, любовь моя, в своих молитвах» или «Белые крылья». Чем больше надрыва и слезливых сантиментов они вкладывали в свое пение, тем сильнее оно меня трогало. Но после смерти Чийодзё я потерял интерес к подобным развлечениям. Простые песни о любви имеют особое очарование, когда предмет ваших нежных чувств сидит рядом, сжимая вашу руку в своей. Но после того, как Чийодзё отняли у меня — при обстоятельствах столь трагических, что ни одному сочинителю песен они не привиделись бы даже в кошмарном сне, — нестерпимая горечь овладевала мною при первых же звуках заунывной мелодии.

И все же, несмотря на все мое нежелание касаться темы любви, момент, когда мне все же придется это сделать, неумолимо приближается. Фраза за фразой, абзац за абзацем, повествование мое движется к тому моменту, когда любовь, ворвавшись в жизнь уже знакомых вам персонажей, преобразит ее до неузнаваемости. И сколь неуязвимыми для этого чувства ни считали бы себя некоторые из них, лишь немногим удалось ускользнуть от его влияния.

Лично мне не удалось. Нередко я задавался вопросом, не являлось ли сознание собственной беззащитности перед этой стихией единственной причиной, так долго не позволявшей мне взяться за перо. От матери я унаследовал страсть к сочинительству, а в последнее столетие досуга у меня было предостаточно. Но я предпочитал праздность, ибо опасался — и, если честно, опасения не оставили меня до сих пор, — что стоит мне заговорить об огне, пожирающем чужие сердца, этот огонь не пощадит и меня самого.

Но теперь деваться некуда. Настало время любовной истории, я ничего не могу с этим поделать, ибо она неотвратима, как исполнение предсказания, о котором Гаррисон говорил своему брату в ресторане.

Гаррисон расстался с Митчеллом у дверей ресторана, отпустил своего шофера и направился в свою тайную квартиру, о существовании которой не знал никто из семейства Гири. Гаррисон приобрел это гнездышко именно для тех целей, в которых намеревался использовать его нынешней ночью. Войдя, он с удовольствием обнаружил, что температура в квартире куда ниже той, что принято считать комфортной, а это означало, что эротический ритуал уже начался. Несмотря на охватившее его возбуждение, Гаррисон не спешил в спальню. В гостиной он налил себе выпить и остановился у окна, смакуя спиртное и предвкушая близкое наслаждение. О, если бы вся его жизнь была столь насыщенна, столь богата чувствами и полна смысла, как в эти блаженные моменты. Завтра, разумеется, он будет презирать себя, завтра на его пути лучше не попадаться, потому что он превратится в законченного ублюдка и будет мстить всем и каждому за собственный стыд. Но сегодня — другое дело. Сейчас, упиваясь предчувствием того, что ждет его через несколько мгновений, Гаррисон был почти счастлив. Наконец он поставил стакан, так и не допив содержимого, и, на ходу развязывая галстук, направился в изысканно обставленную спальню. Дверь была приоткрыта, в комнате горел неяркий свет. Гаррисон вошел.

На кровати лежала женщина. Ему сказали, что ее зовут Мелоди (хотя Гаррисон сильно сомневался, что женщины, торгующие своим телом, пользуются именами, данными им при рождении). Она лежала неподвижно, вытянувшись под простыней, и глаза ее были закрыты. Покоившуюся на подушке голову женщины окружали бесчисленные лилии, желтые и белые, изящный штрих, придающий особую прелесть погребальному обряду, знак внимания со стороны Фреда Плэтта, человека, который устраивал для Гаррисона эти представления. Благоухание цветов не могло заглушить другой запах, пропитавший всю комнату, запах дезинфекции. Это тоже было одним из удачных изобретений Плэтта, поначалу Гаррисон был несколько шокирован столь грубым вторжением мрачной реальности в свои эротические фантазии. Но Плэтт превосходно разбирался в психологии клиента: неприятный запах, раздражавший ноздри Гаррисона, послужил отличным стимулирующим средством. С тех пор он стал неотъемлемой частью ритуала.

Гаррисон приблизился в кровати и, остановившись у ее изножья, стал внимательно разглядывать неподвижное тело, пытаясь уловить колебания груди или едва заметное шевеление. Но, как он ни напрягал зрение, ему удалось различить лишь легчайшее подрагивание ноздрей, женщина старательно подавляла в себе все признаки жизни. Молодец, одобрительно подумал Гаррисон, похоже, она настоящий профессионал. Гаррисон уважал профессионализм, в чем бы он ни проявлялся — в биржевых спекуляциях, в приготовлении пищи, в имитации смерти. Как любила повторять Лоретта, взялся за дело — выполняй его как следует.

Он приподнял простыню, открыв скрещенные на груди руки Мелоди. Она лежала перед ним совершенно обнаженная, тело ее покрывал лишь слой белой пудры, придающий ему трупный оттенок.

— Мило, — немного иронично заметил Гаррисон.

Она и правда замечательно выглядела — маленькие груди, напряженные от холода, торчащие соски. Волосы у нее на лобке были изящно подстрижены, так что он мог рассмотреть прелестные очертания ее вагины. Скоро он прижмется к ней губами и вопьется языком.

Но сначала ноги. Гаррисон бросил простыню на пол, опустился на колени перед кроватью и припал губами к нежной коже женщины. Мелоди была холодна, как покойница, — под простыней, на которой она лежала, скрывались пластиковые контейнеры со льдом. Он поочередно покрыл поцелуями ее пальцы, затем подошвы, а руки его ласкали ее тонкие лодыжки. Теперь, касаясь ее кожи, он ощутил трепет жизни, исходивший из глубин ее существа, но он был так слаб, что не разрушил иллюзии. Стоило ему сделать над собой небольшое усилие, и он поверил, что она мертва. Мертва, холодна и покорна.

На этом я прерву свое описание, продолжать нет нужды. Тот, кто хочет представить, как Гаррисон Гири развлекался с женщиной, изображающей покойницу, вполне может сделать это самостоятельно, я уже обрисовал обстановку и сообщил немало деталей, способных подстегнуть воображение. А с нас довольно и той информации, что Гаррисон получал наслаждение таким своеобразным способом. Не знаю, почему именно погребальная атмосфера действовала на него столь возбуждающе, но так уж случилось. В общем, тут мы его и оставим, покрывающего псевдотруп поцелуями и распаляющего себя, чтобы овладеть якобы бездыханным телом.

Что же касается Митчелла, то он остался верен своему намерению поехать домой и лечь спать. В глубине души он надеялся, что Рэйчел вернется ночью и все размолвки между ними будут забыты. Он отчетливо представлял, как легкий шум в спальне заставит его открыть глаза, как он различит силуэт Рэйчел на фоне темнеющего за окном звездного неба (Митчелл никогда не задергивал шторы на ночь, в комнате с зашторенными окнами ему неизменно снилось, будто его душат). Потом она сбросит с себя одежду, шепнет «прости, прости меня» и скользнет под одеяло рядом с ним. Может, они займутся любовью, а может, нет. Пожалуй, будет даже лучше, если она просто положит руку на его грудь и они заснут в объятиях друг друга, как в ту ночь, когда они впервые оказались в одной постели.

Но романтическим мечтам Митчелла не суждено было сбыться. Рэйчел не вернулась. Митчелл долго ворочался в огромной постели. Далеко за полночь он наконец забылся сном, но вскоре пронзительная боль внизу живота заставила его проснуться. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, и посылая проклятия Гаррисону, мистеру Ко и его мерзопакостной стряпне, Митчелл, согнувшись пополам, побрел в ванную и стал рыться в аптечке в поисках болеутоляющих. Перед глазами у него расплывались красные пятна, пальцы тряслись, и прошло не менее трех минут, прежде чем он обнаружил необходимую упаковку с таблетками. Едва он успел сунуть две таблетки в рот, как мучительный спазм заставил его броситься к унитазу и извергнуть поток жидких зловонных фекалий. Он остался сидеть, ощущая, что передышка продлится недолго. Боль, терзавшая его живот, не утихала, ему казалось, что в кишки его вонзаются раскаленные иглы.

Митчелл уже не мог сдержать слез, сначала они робко поползли по его щекам, а потом полились ручьями. Он закрыл руками разгоряченное лицо и разрыдался. Казалось, невозможно вообразить положение более печальное, чем то, в которое он попал сейчас — оставленный женой, больной, униженный. Чем он заслужил такое наказание? Ничем. Ему не в чем упрекнуть себя, он всегда поступал именно так, как следовало. Почему же теперь он, точно проклятый, сидит здесь, корчась от боли, в окружении собственных миазмов, а душу его терзают мрачные пророчества Гаррисона? Почему жена его скрылась в неизвестном направлении? Почему ее нет рядом, почему она не успокоит его боль прикосновениями своих прохладных рук, почему он не слышит ее нежного, встревоженного голоса? Почему он остался один? О господи, почему он один?

На другом конце города Гаррисон вышел из спальни, где только что изверг свое семя.

Холодное неподвижное тело приняло этот с восхитительным бесстрастием, мнимая покойница ничем не нарушила иллюзии, ни разу не издала ни стона, даже когда он обращался с ней не слишком по-джентльменски. Во время подобных сеансов у него нередко возникало желание перевернуть мнимый труп и проникнуть в другое отверстие, сегодня он тоже не отказал себе в этом удовольствии. Как и всегда, мистер Плэтт предусмотрел все возможные прихоти клиента — перевернув девушку на живот и раздвинув ее ягодицы, Гаррисон обнаружил, что задний ее проход предусмотрительно увлажнен. Гаррисон вошел в него, не прибегая к средствам защиты, которые многие считают необходимыми при контакте с женщинами подобного рода, и выпустил еще одну порцию спермы.

Затем он поднялся, вытерся простыней, застегнул брюки (которые во время процедуры едва приспустил до бедер) и вышел из комнаты. Прежде чем закрыть за собой дверь, он бросил: «Все. Можешь подниматься». Забавно было видеть, как покойница тут же ожила и зашевелилась. В конце концов, думал Гаррисон, все это только игра. Игра, которая никому не приносит вреда. И ей в том числе. Похоже, она чувствует себя нормально. Потягивается, зевает, ищет глазами свой конверт с гонораром, который Гаррисон, как всегда, оставил на столике возле кровати. Она так и не узнает, кто он, этот неведомый насильник. (Эта мысль была особенно приятна Гаррисону. Женщинам строго приказывали во время сеанса держать глаза плотно закрытыми. К тем, кто пытался подглядывать, Плэтт применял весьма жестокие меры.)

Гаррисон вышел на улицу, сел в машину и тронулся с места. Всякий, кто увидел бы его в этот момент, сказал бы, что перед ним счастливый, довольный жизнью человек.

Но, как я уже говорил вам, в подобном блаженном состоянии Гаррисон пребывал недолго. На следующее утро он неизменно просыпался, терзаемый раскаянием и отвращением к самому себе. Но через день, максимум через два, все проходило, а желание вновь давало о себе знать. Через пару недель оно набирало полную силу, и Гаррисон уже не мог ему противиться. Тогда он набирал номер Плэтта и говорил, что необходимо как можно скорее устроить «нашу игру». И весь ритуал повторялся с точностью до мелочей.

До чего же странно быть Гаррисоном Гири, размышлял он. До чего странно владеть столь многим и в то же время до такой степени страдать от недостатка уважения к самому себе. Ведь именно поэтому он может проявлять свою мужскую силу лишь с женщиной, изображающей безгласный и бесчувственный труп. Да уж, он, несомненно, является более чем своеобразным экземпляром человеческой породы. Это своеобразие пробуждало в нем жгучий стыд, и в то же время какая-то часть его существа гордилась содеянным. Даже в этом городе, который, словно магнит, притягивал всевозможных извращенцев, его фантазии сочли бы чем-то из ряда вон выходящим, и это льстило его самолюбию. Господи, каких бы он дел натворил, если бы его могучее воображение не ограничивалось сексуальными играми. Стоит направить накопившуюся в нем энергию на цели более благородные, нежели совокупление с замороженными шлюхами, — и он перевернул бы мир.

Но зачем, зачем ему переворачивать мир? На этот вопрос Гаррисон не находил ответа. Может, он и рожден для благородных целей, но ему не дано их увидеть. Если его ждал достойный путь, почему он не сумел этот путь найти? Иногда Гаррисон ощущал себя атлетом, измучившим себя подготовкой к забегу, на который его забыли пригласить. Но если забег все же состоится, если он наконец поймет, куда и зачем надо бежать… победит ли он? Ведь его шансы на победу слабеют с каждым днем.

Ждать осталось недолго, твердил он себе, скоро я должен узнать, какова она, моя цель, иначе растрачу впустую все свои силы без остатка. Иначе я умру, так и не начав жить, и меня забудут, едва опустив мой гроб в землю.

Ждать осталось недолго…

Глава 16

Вернувшись, Рэйчел первым делом предупредила мать, что будет лучше, если о ее приезде узнает как можно меньше людей, но в таком маленьком городе, как Дански, где люди привыкли знать о соседях все, трудно скрыть новость, да еще такую интересную. На следующее утро, стоило ей выйти к почтовому ящику, как она нос к носу столкнулась с миссис Бедросиан, вдовой, живущей в соседнем доме.

— Ну и ну, — изумленно протянула миссис Бедросиан. — Это вы, Рэйчел? Глазам не верю.

— Придется поверить. Это я.

На этом разговор закончился, однако сказанного оказалась вполне достаточно. Полчаса спустя в доме Шерри зазвонил телефон, и с тех пор от звонков не было отбоя. Самые дальние знакомые внезапно пожелали узнать, как дела у матери Рэйчел. Получив ответ на этот животрепещущий вопрос, они словно между прочим упоминали, что слышали, будто Рэйчел приехала домой на уик-энд, и с подчеркнутым равнодушием осведомлялись, приехал ли вместе с ней ее муж.

Шерри пустилась на откровенную ложь, сообщая всем и каждому, что чувствует себя неважно и именно поэтому попросила приехать Рэйчел. «Митчелл остался в Нью-Йорке, — неизменно сообщала она в конце разговора. — Так что если вы рассчитывали побывать на вечеринке с его участием, вынуждена вас разочаровать».

Подобная тактика принесла свои плоды. После полдюжины звонков все любопытствующие уяснили, что, несмотря на всю подозрительность ситуации, Шерри Палленберг не намерена подавать повода для сплетен.

— Конечно, рты людям все равно не заткнешь, — вздохнула Шерри. — Но тут уж мы ничего не можем поделать. В этом проклятом городишке нет других развлечений.

— А мне казалось, тебе здесь нравится, — удивилась Рэйчел.

Мать и дочь сидели на кухне и лакомились персиковым компотом.

— Когда твой отец был жив, все было иначе. Но сейчас я совсем одна. И мне остается довольствоваться компанией других вдов. — Шерри невесело улыбнулась. — Мы вместе завтракаем и играем в бридж, и все они просто душки. Да, все они милейшие создания, и я не хочу злословить на их счет. Но, знаешь ли, мне чертовски надоедает говорить о телесериалах, о том, как лучше стирать занавески, и о том, как редко они видят своих неблагодарных детей.

— Но ты ведь тоже можешь на это пожаловаться?

— Однако я не жалуюсь. У вас с сестрой своя жизнь. И я не хочу, чтобы вы чувствовали себя обязанными торчать около меня.

— Может, теперь мы с тобой будем видеться чаще, — осторожно заметила Рэйчел.

Шерри покачала головой.

— Уверена, все образуется. Сейчас у вас с Митчем выдалась темная полоса, но вскоре она закончится. И ты сама будешь потом удивляться, что придавала пустячной размолвке такое значение.

— Все не так просто, — возразила Рэйчел. — Мы с ним совершенно не подходим друг другу.

— Милая, на свете нет людей, которые подходили бы друг другу, — невозмутимо заявила Шерри.

— На самом деле ты же так не думаешь…

— Поверь, дорогая, я думаю именно так. Все мы не слишком похожи друг от друга. И для того, чтобы жить вместе, всем нам приходится идти на компромиссы. Иногда на очень серьезные компромиссы. Если хочешь знать, я постоянно уступала Хэнку, а Хэнк уступал мне. Будь он жив, он бы это подтвердил. Мы чувствовали, что иначе нельзя. — Грустная улыбка вновь тронула губы Шерри. — Думаю, мы оба с ним понимали, что ничего лучшего нам не найти — ни мне, ни ему. Конечно, звучит это не слишком романтично, но на самом деле именно так все и было. И знаешь, после того, как я перестала мечтать о прекрасном принце и смирилась с тем, что мой муж ничем не примечательный человек, который выпускает газы в постели и пялится на смазливых официанток, я почувствовала себя вполне счастливой.

— Но Митчелл не пялится на официанток.

— Что ж… тебе повезло. Тогда в чем проблема?

Рэйчел отложила ложку и уставилась в чашку с недоеденным компотом.

— Я знаю, я должна быть благодарна, — пробормотала она, словно произнося заученные слова молитвы. — Я это знаю. Господи, когда я думаю о том, как много Митчелл дал мне…

— Ты имеешь в виду его деньги и все, что с ними связано?

— Да, конечно.

— Все это ерунда, — махнула рукой Шерри. — Он мог подарить тебе пол-Нью-Йорка и в то же время быть скверным мужем.

— Нет, его нельзя назвать скверным мужем. Я просто понимаю, что он никогда не будет принадлежать мне всецело. Никогда не будет связан со мной так крепко, как папа был связан с тобой.

— И виной тому его семья?

Рэйчел кивнула.

— Бог свидетель, мне не хочется соперничать с ними из-за его внимания. Но это происходит постоянно. — Рэйчел вздохнула. — При этом мне совершенно не в чем их упрекнуть. И все же я чувствую себя чужой.

— Но почему, детка?

— Сама не знаю, — вновь вздохнула Рэйчел. — Чувствую, и все. — Она приложила ладони к разгоряченным щекам. — Возможно, вся проблема здесь, — она коснулась своей груди, — во мне. Я понимаю, что обязана быть счастливой. — Она устремила на мать затуманенные слезами глаза. — Ты ведь тоже так считаешь, правда? У меня нет права жаловаться. Когда я думаю о таких людях, как миссис Бедросиан…

Джудит Бедросиан потеряла в автомобильной катастрофе мужа и троих детей, когда Рэйчел было четырнадцать лет. Все, чем жила эта женщина, все, что придавало смысл ее существованию, было отнято у нее в одно страшное мгновение. И все же она находила в себе силы, чтобы вставать по утрам.

— Все мы слишком не похожи друг на друга, — повторила Шерри. — Не знаю, как несчастной Джудит удалось смириться со своей утратой. Может, она до сих пор с ней не смирилась. Люди скрывают, что творится у них в душе. И каждому из нас есть что скрывать. Каждому. Что до Джудит, я не сомневаюсь — после стольких лет она по-прежнему тоскует. Иногда я не вижу ее целыми днями, а потом замечаю, что у нее заплаканные глаза. Каждое Рождество она непременно отправляется к сестре в Висконсин. Они не слишком ладят, но в этот праздник Джудит не выносит одиночества. Воспоминания не дают ей покоя… — Шерри вздохнула, словно печаль Джудит придавила ее своей тяжестью. — Никто, кроме тебя, не сможет решить твоих проблем. Тебе самой придется искать выход. Я, например, спасаюсь при помощи валиума — в разумных пределах, конечно. Но тебе не советую.

Рэйчел улыбнулась. Она всегда знала, что у ее матери живой и острый, способный к неожиданным выводам ум. Но в последние годы склонность Шерри к парадоксальным рассуждениям заметно усилилась. Под покровом провинциальной добропорядочности таились независимость и ироничность. Рэйчел очень надеялась, что унаследовала эти черты.

— Ну и что теперь? — решила внести ясность Шерри. — Ты собираешься потребовать у него развод?

— Нет, — покачала головой Рэйчел.

— Почему же нет? Если ты его больше не любишь…

— Я этого не говорила.

— Ну, если ты не можешь с ним жить…

— И этого я не говорила. Господи боже, если бы я знала, что мне делать. Марджи тоже твердит, что мне необходимо получить развод. И хорошее пожизненное обеспечение. Но я боюсь остаться одна.

— Одна ты не останешься.

— Мама, похоже, ты тоже считаешь, что мне лучше от него уйти.

— Ничего я не считаю. Я сказала только то, что сказала, — одна ты не останешься. Так что у тебя нет причин сохранять брак, если он не дает тебе того, что ты хочешь.

— Ты меня удивляешь, — сказала Рэйчел. — Правда, правда, я меньше всего ожидала услышать от тебя что-нибудь в этом роде. Думала, ты станешь уговаривать меня немедленно вернуться к мужу и попытаться начать все сначала.

— Жизнь слишком коротка, — глубокомысленно изрекла Шерри. — Несколько лет назад я, наверное, отнеслась бы к твоему поступку иначе. Но с годами взгляды меняются. — Она протянула руку и коснулась щеки дочери. — Меньше всего мне хочется, чтобы моя красавица Рэйчел чувствовала себя несчастной.

— Мама…

— Так что если ты решила уйти от мужа, так и поступай. В конце концов, он далеко не единственный красивый миллионер на свете.

Глава 17

В тот вечер сестра Динни пригласила Рэйчел на барбекю, она заверила, что люди соберутся исключительно приятные, незнакомых не будет и к тому же гости предупреждены, что Рэйчел не стоит докучать расспросами. Несмотря на это, Рэйчел не слишком хотелось идти. Но Динни недвусмысленно дала понять, что воспримет отказ как личное оскорбление. Так что Рэйчел все-таки пришлось принять приглашение, но потом она поняла, что совершила ошибку. Ее сестра, уверявшая, что все время будет поблизости, забыла о своем обещании и через пять минут скрылась в неизвестном направлении, оставив Рэйчел в толпе гостей. Рэйчел обнаружила, что не знает никого из этих людей, зато им она слишком хорошо известна.

— Несколько педель назад я видела вас с мужем по телевизору, — сообщила какая-то дама, представившаяся как Кимберли, вторая лучшая подруга Динни (Рэйчел было недосуг ломать голову над тем, что означает это странное звание). — Тогда как раз транслировали одно из этих чудных гала-шоу. Судя по вашим лицам, вы здорово веселились. Я сказала Фрэнки — это мой муж, вон, поглядите, он стоит с хот-догом в руках. Кстати, он работает вместе с мужем вашей сестры. Так вот, я сказала Фрэнки: этим людям можно позавидовать. Вокруг них все сверкает.

— Сверкает?

— Сверкает, — убежденно повторила Кимберли. — Сверкает и блестит. — Стоило Кимберли припомнить изумительное зрелище, глаза ее тоже засверкали восторгом. Рэйчел не хватило духу сказать ей о том, что на пресловутом гала-шоу была смертная тоска, угощение было несъедобным, речи — бесконечными, общество — надменным и скучным. Она сочла за благо не мешать своей новой знакомой в течение нескольких минут нести упоенный вздор, а сама лишь улыбалась или кивала головой в наиболее патетические моменты. От надоедливой собеседницы ее спас мужчина, который, судя по всему, отдал должное угощению — за ворот рубашки у него была заткнута салфетка, а лицо украшали пятна соуса.

— Простите за бесцеремонное вмешательство, — обратился он к любительнице светской жизни, — но я так давно не видел эту юную леди, что больше не в силах терпеть.

— Ты весь перемазался соусом, Нейл Уилкинс, — сообщила Кимберли.

— Неужели?

— Да. Вытри как следует рот, обжора.

Нейл Уилкинс вытащил из-за ворота салфетку и принялся вытираться, Рэйчел тем временем лихорадочно соображала, кто он такой. Наконец она поняла — передней выросший и даже постаревший мальчик, некогда похитивший и разбивший ее девичье сердце. Годы изрядно потрудились над его внешностью, наградив Нейла круглым пивным брюшком, заметными залысинами и рыжеватой бородой. Но когда он кончил наконец возиться с салфеткой, выяснилось, что его улыбка по-прежнему лучезарна.

— Ты меня узнала? — спросил он.

— Нейл.

— Он самый.

— Я так рада тебя видеть, А я думала, ты в Чикаго. Мне кажется, Динни говорила что-то такое.

— Он вернулся с поджатым хвостом, — бестактно вмешалась Кимберли.

Но, судя по всему, Нейлу трудно было испортить настроение.

— Все эти большие города не по мне, — заявил он, по-прежнему сияя улыбкой. — В глубине души я так и остался мальчишкой из захолустья. Поэтому я и вернулся сюда, в Дански, и начал небольшое дело вместе с Фрэнки…

— Фрэнки — это мой муж, — уточнила Кимберли на тот случай, если Рэйчел этого еще не уяснила.

— Мы занимаемся ремонтом домов. Чиним крыши, водопровод и все такое.

— Они вечно ссорятся, — вставила Кимберли.

— Неправда, — возразил Нейл.

— Ссоритесь, ссоритесь. То жить друг без друга не можете, то грызетесь, как кошка с собакой.

— Вся беда в том, что твой Фрэнки — закоренелый коммунист.

— Вот уж ерунда, — возмутилась Кимберли.

— Не отпирайся. А старина Джек и вовсе был завзятым комми. У него даже партийный билет был.

— Кто такой Джек? — спросила Рэйчел.

— Папаша Фрэнки. Он умер в прошлом году.

— От рака простаты, — пояснила Кимберли.

— Так вот, просматривая оставшиеся после старика бумаги, Фрэнки обнаружил членский билет коммунистической партии. И теперь носит его на груди и толкует о том, что пришло время восстать против темных сил капитализма.

— Он не это имеет в виду, — возразила Кимберли.

— А тебе откуда известно, что твой муженек имеет в виду?

— Просто я знаю его дурацкий юмор. Не сразу поймешь, когда он шутит, а когда говорит всерьез. А люди думают черт знает что, — кипятилась Кимберли.

Нейл поймал взгляд Рэйчел и едва заметно улыбнулся ей. Он явно поддразнивал Кимберли, чтобы повеселить Рэйчел.

— Конечно, ты выгораживаешь своего благоверного. А по-моему, раз у парня в кармане партийный билет, значит, он комми, и ничего с этим не поделаешь.

— Иногда ты ведешь себя как последний идиот, — обиделась Кимберли и, повернувшись, пошла прочь.

— Ну и потеха с ней, — усмехнулся Нейл. — Стоит хоть чуть-чуть задеть ее ненаглядного Фрэнки, сразу выходит из себя. А сама пилит его день и ночь. Когда он на ней женился, волос у него была целая копна, а теперь она проела ему хорошую плешь. Мне, правда, тоже нечем хвастать, — и он похлопал по своей лысеющей макушке.

— По-моему, лысина тебе даже идет, — улыбнулась Рэйчел.

— Правда? — просиял Нейл. — Слышала бы тебя Лайза. Она на мою лысину смотреть не могла без слез.

— Лайза — это твоя жена?

— Мать моих детей, и не более того, — с усмешкой уточнил Нейл.

— Так ты не женат?

— Я был женат. В глазах закона мы с Лайзой до сих пор женаты. Но она с детьми живет в Чикаго, а я… как видишь, здесь. Они собирались приехать ко мне, когда я устроюсь и встану на ноги, но похоже, нам уже не жить вместе. У Лайзы кто-то появился, а детям нравится в Чикаго. По крайней мере, она так говорит.

— Мне жаль, что у тебя не все сложилось.

— Мне тоже жаль, — вздохнул он. — Я знаю, такое случается сплошь и рядом, но когда это происходит именно с тобой, с этим трудно смириться.

И, словно застеснявшись собственных слов, он опустил голову и уставился на свои не слишком чистые ботинки.

— А я знала Лайзу? — спросила Рэйчел.

— Конечно, знала, — буркнул он, все еще не отрывая взгляда от ботинок. — Ее девичья фамилия Фроман. Лайза Анжела Фроман. Ровесница твоей сестры. Они вместе ходили в воскресную школу.

— О, я ее помню, — кивнула головой Рэйчел, представив себе хорошенькую белокурую девочку лет шестнадцати, в больших очках. — Она всегда была такой тихоней.

— Она и сейчас тихоня. Но голова у нее соображает как надо. Слава богу, дети пошли в нее, я-то звезд с неба не хватаю.

— Ты скучаешь по ним?

— Безумно. Все время. Все время… — Нейл произнес это так, будто сам не верил, что способен на столь сильное чувство. — Мне казалось, постепенно я привыкну, но… — Он покачал головой. — Слушай, а ты не хочешь пива или еще чего? У меня есть косяк.

— Ты так и не бросил курить?

— Ну, я стараюсь этим не злоупотреблять. Но, знаешь, иногда одолевает тоска и хочется отвлечься. Ни о чем не думать. Не травить себе душу воспоминаниями.

Они пересекли двор, потом перебрались через низкий забор и оказались на свалке старых автомобилей. Рэйчел все это казалось захватывающим приключением, которое становилось все более увлекательным по мере того, как заканчивалась сигарета Нейла.

— Вот этого мне и не хватало, — заявил Нейл, сделав несколько затяжек. — Надо было покурить до того, как являться на эту вечеринку. А то подобные развлечения нагоняют на меня скуку. Раньше все было по-другому. — Он вновь втянул в себя дым и передал сигарету Рэйчел. — Должен признаться…

— В чем?

— В том, что теперь все нагоняет на меня скуку. И ничто не радует. Похоже, я кончу, как мой отец. Ты его знала?

— Конечно. Его звали Эверетт.

— Надо же, ты помнишь.

— Я еще слишком молода для склероза, — усмехнулась Рэйчел.

— Его звали Эверетт Хэнкок Уилкинс.

— Хэнкок?

— Да, и попрошу воздержаться от насмешек. Да будет тебе известно, мое второе имя тоже Хэнкок.

— Хэнкок, — сквозь смех повторила Рэйчел. Неожиданно это имя показалось ей чертовски забавным.

— Кто-нибудь зовет тебя Хэнкок? — хихикнула она.

— Только мама, — сообщил он и вдруг сам прыснул. — В детстве я всякий раз холодел от ужаса, стоило мне услышать, как она кричит…

Они дружно выкрикнули: «Хэнкок!» — и, словно испугавшись, обвели двор виноватыми взглядами. Несколько человек повернулись в их сторону.

— Люди подумают, что мы сошли с ума, — заметила Рэйчел, изо всех сил сдерживая новый приступ смеха.

— Мне не привыкать. Я всю жизнь хожу в дураках, — сказал Нейл, и, несмотря на нарочитую небрежность тона, в голосе его проскользнула обида. — Но меня это мало волнует.

Рэйчел отчаянным усилием согнала с лица улыбку.

— Мне очень жаль, если это так, — изрекла она и тут же снова согнулась пополам от хохота.

— Что тебя так забавляет? — осведомился Нейл.

— Хэнкок, — пробормотала она. — Ну до чего идиотское имя. — От смеха из глаз ее выступили слезы. — Ох, прости, — она с трудом перевела дух и достала носовой платок. — Так о чем ты говорил?

— О всякой ерунде, — махнул рукой Нейл. — Не стоит повторять.

Он тоже улыбался, но взгляд его неожиданно стал сосредоточенным и задумчивым.

— Что случилось? — насторожившись, спросила она.

— Ничего. Я просто подумал…

Она вдруг поняла, что он сейчас скажет. Сейчас все будет испорчено, а жаль… Но ее догадка оказалась неверной.

— Я был тогда ужасным идиотом…

— Нейл.

— Я имею в виду, когда решил расстаться с тобой.

— Нейл, не надо…

— Нет, пожалуйста, дай мне договорить. Мне вряд ли представится еще случай сказать тебе о том, что у меня на душе…

— А может, нам лучше просто сделать еще несколько затяжек?

— Все эти годы я думал о тебе.

— Что ж, приятно слышать.

— Я сказал это не ради красного словца. В своей жизни я наделал много ошибок. Сейчас мне бы так хотелось их исправить. И ты, Рэйчел, — моя главная ошибка. Всякий раз, когда я видел тебя по телевизору или натыкался на твою фотографию в журнале, я думал: она могла бы быть моей. И я сумел бы сделать ее счастливой. — Он взглянул ей прямо в глаза. — Ты веришь в это? В то, что я сделал бы тебя счастливой?

— Верю. Но мы с тобой пошли разными путями, — тихо сказала она.

— Не просто разными. Мы пошли неверными путями.

— Не думаю, что…

— Нет, я неточно выразился. Наверное, ты выбрала правильный путь. И не жалеешь, что вышла замуж за своего Гири. Я говорил только о себе. О собственной дурости.

Он отчаянно затряс головой, и Рэйчел с удивлением увидела, что на глазах его выступили слезы.

— Нейл, милый…

— Не утешай меня. Я понимаю, что сам испортил себе жизнь…

— Может, вернемся к гостям?

— Зачем?

— Думаю, нас уже хватились. Никто не знает, куда мы делись.

— Мне на них наплевать. На всех. Они мне осточертели. Весь этот провинциальный сброд.

— Ты недавно сказал, что в глубине души всегда останешься мальчишкой из захолустья, — с улыбкой заметила Рэйчел.

— Я сам не знаю, кто я такой, — пожал плечами Нейл. — Раньше я думал, что…

Взгляд его внезапно затуманился и устремился на темневшие в сумерках очертания машин.

— Знаешь, Рэйчел, раньше я умел мечтать…

— Думаю, ты и сейчас не разучился.

— Нет, — вздохнул он. — Разучился. Мое время ушло. Я упустил свой шанс. И больше он не вернется. Жизнь не слишком-то щедра к нам. Каждому дается один шанс, а тот, кто не сумел им воспользоваться, пусть пеняет на себя.

— Ты стал настоящим философом, но все же…

— Не надо ничего говорить. Я и так все знаю. Ты никогда меня не любила, так что от меня ничего не зависело. Но я все равно думал о тебе, Рэйчел. И буду думать о тебе до конца своих дней. Почему-то мне кажется, сложись все иначе, ты сумела бы меня полюбить. Если бы только я… — Губы его тронула грустная улыбка. — Все могло быть иначе.

На следующее утро Динни устроила сестре настоящий скандал. О чем только Рэйчел думала, уединившись с Нейлом Уилкинсом? Надо же, нашла себе компанию. Может, в Нью-Йорке подобное поведение считается хорошим тоном, но, да будет известно Рэйчел, у них в провинции так не принято. Рэйчел надоело ощущать себя нашкодившим ребенком, и она посоветовала Динни умерить свой пыл. Кроме того, что зазорного в том, что она поговорила с Нейлом Уилкинсом?

— Да он же законченный алкоголик, — заявила Динни. — И ужасно обращался с женой.

— Уверена, все это досужие выдумки.

— Это самая что ни на есть правда, — вновь повысила голос Динни. — Мне лучше знать. И прошу тебя, Рэйчел, держись от него подальше.

— Я вовсе не собиралась…

— Ты не можешь вытворять здесь все, что взбредет тебе в голову…

— Подожди, я не понимаю…

— Не можешь ни с кем не считаться…

— Ради бога, о чем ты говоришь?

Динни, которая мыла посуду, повернула к сестре пылающее от гнева лицо.

— Ты прекрасно все понимаешь.

— Ни черта я не понимаю.

— Ты поставила меня в дурацкое положение.

— Каким образом? И когда?

— Не надо притворяться! Вчера вечером ты куда-то смылась, а я должна была за тебя отдуваться. Меня буквально засыпали вопросами. И что мне было отвечать? Что моя сестра вспомнила детство и флиртует с Нейлом Уилкинсом?

— Я с ним не флиртовала.

— Да кого ты обманываешь? Я тебя прекрасно видела! И все видели, как вы с ним воркуете, причем ты хихикала, как школьница. Я чуть сквозь землю со стыда не провалилась.

— Мне очень жаль, что я поставила тебя в неловкое положение, — ледяным тоном произнесла Рэйчел. — Больше этого не повторится.

Вернувшись в дом матери, Рэйчел сразу стала собирать вещи. Слезы текли по ее лицу, пока она возилась с чемоданами. Причиной этих слез был не только обидный разговор с сестрой, Рэйчел была в смятении. Может, Динни права и Нейл Уилкинс действительно колотил свою жену? И все же вчера он затронул в ее душе какую-то нежную струну, хотя она не могла объяснить почему. Может, потому, что связь ее с прошлым не порвана до конца? Потому, что в ней по-прежнему живет девчонка, некогда влюбленная в Нейла? Девчонка, с трепетом ожидавшая первого поцелуя и мечтавшая о счастье? И сейчас она не может сдержать слез при мысли, что мечтам этим не суждено сбыться и их с Нейлом пути разошлись навсегда.

Как все это смешно и грустно… Впрочем, зная себя, она могла предвидеть, что возвращение домой приведет к таким последствиям. Рэйчел отправилась в ванную, вымыла холодной водой опухшее от слез лицо и попыталась собраться с мыслями. Разумеется, ее приезд сюда был ошибкой. Лучше бы она осталась в Нью-Йорке. Лучше бы она не сбегала от Митчелла, а откровенно выяснила с ним отношения.

С другой стороны, может, она и не зря приехала. Теперь она поняла, что стала чужой в городе своего детства. Она больше не станет утешаться сентиментальными мечтами о возращении в родные края — раз выбрав свой путь, она должна двигаться по нему, не сворачивая. И прежде всего ей необходимо вернуться в Нью-Йорк и поговорить с Митчеллом. Если они решат, что дальнейшая совместная жизнь невозможна, она потребует развода, и тогда придется пройти через все необходимые судебные процедуры. Марджи даст ей немало ценных советов относительно того, на что она может рассчитывать в качестве бывшей супруги миллионера. А потом? Потом увидим. Одно Рэйчел знала наверняка — жить в Дански она не будет никогда. Кем бы она ни была в глубине души (сейчас она не имела об этом ни малейшего понятия) — живущая в ней девочка не питала ни малейшей привязанности к захолустью.

В тот же день Рэйчел уехала, несмотря на уговоры матери.

— Останься хотя бы на пару дней, — упрашивала Шерри. — Ты же проделала такой длинный путь. Куда ты так спешишь?

— Мне правда надо вернуться, мама.

— Неужели все дело в этом Нейле Уилкинсе?

— К Нейлу Уилкинсу мой отъезд не имеет никакого отношения.

— Он что, приставал к тебе?

— Нет, что ты.

— Если он осмелился…

— Мама, Нейл ничего лишнего себе не позволил. Он держался, как подобает джентльмену.

— Скажешь тоже. Откуда этому парню знать, как подобает держаться джентльмену. — Шерри пристально взглянула на дочь. — Вот что я тебе скажу. Сотня Нейлов Уилкинсов не стоят одного Митчелла Гири.

Хлесткая фраза запала Рэйчел в душу, и на протяжении всего пути до Нью-Йорка она невольно сравнивала этих двух мужчин, словно сказочная принцесса, размышлявшая о достоинствах претендентов на свою руку. Один из них был богат и красив, но невыносимо скучен, другой успел обзавестись лысиной и брюшком, но ему ничего не стоило рассмешить ее и заставить позабыть обо всем на свете. Они были такие разные, но одно их сближало: в глазах обоих стояла печаль. Она пыталась представить их веселыми, но у нее ничего не получалось — перед ее мысленным взором вставали грустные, удрученные лица. Источник тоски Нейла был ей известен — он сам поведал ей о том, что его терзает. Но что отравляет жизнь Митчеллу, этому избраннику судьбы, столь щедро наделенному всем? Она не находила ответа на этот вопрос, и чем больше Рэйчел размышляла, тем крепче становилась ее уверенность в том, что, лишь узнав эту тайну, она сможет восстановить их отношения.

Часть IV ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

Глава 1

Вчера вечером ко мне заходила Мариетта с кокаином — по ее словам, его купили в Майами, высшего качества — и бутылкой «Бенедиктина», Она научила меня, как растворять порошок в алкоголе в оптимальных пропорциях. Мариетта сказала, что нам пора пойти поразвлечься вместе, а эта смесь создаст соответствующее настроение. Я ответил, что не хочу никуда идти. Меня переполняли идеи, и нужно было собраться с мыслями, чтобы нити моей истории не перепутались.

— Знаешь, как говорится: делу время — потехе час, — глубокомысленно изрекла Мариетта.

— Это точно. Но это не помешает мне отказаться.

— Да в чем дело? — не унималась Мариетта.

— Ну… — протянул я. — Как раз сегодня я собираюсь приступить к рассказу о Галили. И мне не хочется прерываться, пока я не передумал. Потом мне будет трудно снова решиться на это.

— Не понимаю, о чем ты, — пожала плечами Мариетта. — По-моему, рассказывать о нем чертовски занятно.

— А меня пугает предстоящая задача.

— Но почему?

— За свою жизнь он сменил слишком много обличий. И слишком многое он сделал. Я боюсь, что в моем описании он предстанет просто скопищем противоречий.

— Может, в этом и есть его суть, — заметила Мариетта.

— Так или иначе, если я изображу его таким, люди решат, что я искажаю истину, — возразил я.

— Эдди, это просто книга.

— Это не просто книга. Это моя книга. Мой шанс открыть миру то, о чем никто никогда не рассказывал.

— Хорошо, хорошо, — Мариетта вскинула руки, словно моля о пощаде. — Не выходи из себя. Я уверена, все у тебя получится превосходно.

— Это не то, что я хотел услышать. Ты меня только смущаешь.

— Господи, тогда не знаю, что тебе и сказать.

— Ничего. Ровным счетом ничего. Просто оставь меня и не мешай работать.

Я был не совсем откровенен с Мариеттой. Да, я боялся начинать писать о Галили и действительно опасался, что, прервав работу теперь, в преддверии его появления, не смогу с легкостью войти в плавный поток своего повествования. Но еще больший страх вселяла в меня перспектива прервать собственное затворничество и отправиться с Мариеттой в мир, бушующий за пределами нашего сада, мир, который я покинул много лет назад. У меня были все основания подозревать, что он нахлынет на меня, ошеломит, повергнет в смятение, и я почувствую себя заблудившимся ребенком, растерянным и несчастным. Как и положено ребенку, я задрожу, зальюсь слезами и намочу штаны. Бог свидетель, я отдаю себе отчет, насколько смешными все эти опасения могут показаться вам, тем, кто живет в самой гуще этого мира и с благодарностью принимает все его дары, но я не мог преодолеть свой страх. Если помните, я обрек себя на добровольное заточение так давно, что уподобился узнику, который большую часть своей жизни провел в тесной камере, мечтая увидеть небо, но, когда час долгожданной свободы наступил, несчастный, оставшись без защиты тюремных стен, сжимается в комок от страха.

Короче, Мариетта оставила меня в прескверном настроении, и я понимал, что этой ночью покоя мне не будет. Если я останусь дома, меня ждет встреча с Галили. Если выйду из этих стен, мне предстоит столкновение с миром.

Стремясь оттянуть момент, когда мне все же придется взяться за перо, я решил проверить, так ли уж хорош коктейль Мариетты. Я сделал все, как она учила, — плеснул в стакан немного «Бенедиктина», открыл крошечную коробочку — там был порошок и комочки, — осторожно подцепил немного содержимого, опустил в стакан и размешал карандашом. Кокаин растворился не полностью, жидкость получилась мутноватая. Я провозгласил тост за успешное завершение книги, лежавшей передо мной на столе, и одним глотком осушил стакан. Жидкость обожгла мне горло, и я понял, что совершил ошибку. Из глаз брызнули слезы, я ощущал мучительное жжение в пищеводе, а потом адским огнем вспыхнул и желудок.

— Мариетта… — простонал я. Ну зачем я послушал эту чертову куклу? Знал же, что хорошего она не посоветует. Но не успел я произнести ее имя, как наркотик подействовал. Приятная теплота разлилась по телу, сознание прояснилось, мысли рождались с поразительной быстротой.

Я встал из-за стола, ощущая прилив сил в своих нижних конечностях. Мне захотелось выйти из комнаты на воздух, насладиться свежестью вечера, прогуляться под кронами каштанов и вдохнуть благоуханную прохладу сумерек. А после этого, взбодрившись, можно было приступать к выполнению своей главной цели — рассказу о Галили.

Глава 2

Прежде чем отправиться на прогулку, я приготовил себе еще порцию коктейля, немного увеличив дозу кокаина. Взяв стакан, я спустился по лестнице, открыл заднюю дверь и оказался на лужайке. Вечер стоял изумительный — спокойный и тихий. Комары, разумеется, немедленно возжелали отведать моей крови, но смесь кокаина и бренди сделала меня нечувствительным к их укусам. Пробираясь между деревьями, я добрался до места, где относительная ухоженность сада уступала место хаосу дикого болота. Сладкие ароматы садовых цветов сменились запахом гниения и стоячей воды.

Мои глаза постепенно привыкли к темноте, не столь уж кромешной благодаря усеявшим небо звездам; в свете этих далеких солнц я мог разглядеть открывшиеся за деревьями пространства. Я видел, как плещутся в тине и лежат на кочках крокодилы, как над головой проносятся и скрываются в густом переплетении ветвей летучие мыши.

Поверьте мне на слово — блаженство, которое я испытывал, когда наблюдал за ночными тварями и вдыхал гнилостные испарения болота, было вызвано отнюдь не кокаином. Мой взор и прежде нередко радовали предметы и явления, которые большинство людей сочло бы отталкивающими, даже очевидные проявления разложения и упадка подчас доставляют мне наслаждение. Отчасти это наслаждение имеет эстетическую природу, отчасти я обязан им тому чувству родства, которое испытываю ко всему неприглядному и уродливому. Ведь и сам я источаю отнюдь не благовонные ароматы и представляю собой образец вырождения, а не расцвета.

Так или иначе, я с удовольствием прогуливался по кромке лужайки, обозревал болота и не желал ничего лучшего. Из стакана, который я захватил с собой, я долго не отпивал ни капли (подчас именно предвкушение дарует нам самые приятные минуты, это справедливо не только в отношении наркотиков). Наконец я сделал первый глоток. На этот раз действие оказалось куда сильнее. Как только жидкость проникла мне в глотку, все мое существо затрепетало в ожидании: конечности налились силой, а мысли вновь потекли с почти пугающей быстротой. Мне доводилось слышать, что подобная ясность сознания — не более чем иллюзия, что кокаин играет с человеческим разумом злую шутку и откровения, пережитые под его влиянием, на поверку оказываются бредом. Но мой опыт свидетельствует об обратном. Белый порошок дарует моему интеллекту неведомое в обычном состоянии могущество, и сделанные с его помощью умозаключения стоят тех, что являются плодом долгих научных изысканий.

Но в ту ночь я не сумел бы поддержать ученую беседу, даже если бы от этого зависела моя собственная жизнь. Может, причиной тому была смесь кокаина и «Бенедиктина», может, окружавшие меня дикие просторы, а может, и мое внутреннее состояние — так или иначе, меня охватило сильнейшее возбуждение. Голова шла кругом, сердце бешено колотилось, а член, который в течение нескольких месяцев не подавал признаков жизни — за исключением той ночи, когда меня посетила Цезария, — натянул ткань моих широких штанов и терся о ширинку.

Позвольте уточнить, мое желание не было направлено на какой-либо конкретный объект, вымышленный или реальный. Наркотик разбудил дремавшие в моем теле возможности, и, очнувшись от забытья, организм первым делом осознал свою мужскую сущность, Я громко расхохотался, довольный собой и своей природой, в эту минуту у меня было все, что нужно для счастья, — звезды, болота, стакан с остатками чудесного коктейля, переполненное радостью сердце и твердый член. Это было восхитительно и чертовски забавно.

Наверное, мне стоит вернуться за стол, подумал я, может, мое возбуждение окажется плодотворным в творческом плане. Сейчас, пока я бесстрашен, я смогу наконец начать рассказ о Галили, хотя бы набросать его, прежде чем уверенность в собственных силах, вызванная кокаином, начнет слабеть. Позже я сумею придать объем эскизу. Но самое главное — начать. И разумеется, у меня есть возможность при необходимости подпитать свою храбрость новым коктейлем.

Желание взяться за перо всецело мной овладело; допив коктейль, я зашвырнул пустой стакан в гниющие воды болота и поспешил к дому. По крайней мере, мне казалось, что я направился к дому. После того как я проделал расстояние примерно в пятьдесят ярдов, выяснилось, что мой распаленный рассудок подвел меня, и, вместо того чтобы вступить на твердую садовую дорожку, я все глубже забредаю в болота. Уцелевшая во мне крупица здравого смысла призывала меня немедленно повернуть назад, но большая часть моего охваченного блаженным дурманом мозга уверенно заявляла, что по этому пути повела меня интуиция, а раз так, я должен следовать ее голосу и ничего не бояться. Почва под ногами становилась все более зыбкой, и каждый шаг сопровождался забавным хлюпаньем, ненадежную тропу освещали лишь слабые отсветы звезд, пробивавшиеся сквозь облака. Но моя интуиция по-прежнему влекла меня в глубь зарослей. Хотя в те минуты мне, как говорится, море было по колено, я отдавал себе отчет, что подвергаюсь смертельному риску. Болото было не слишком подходящим местом для прогулок даже днем, не говоря уже о том, что сейчас стояла глубокая ночь. Тропа могла в любую минуту уйти у меня из-под ног, и меня засосала бы зловонная, кишащая крокодилами жижа.

Но тогда мне было плевать на опасность. Если мне суждено умереть, говорил я себе, значит, такова Божья воля, значит, Всевышний накажет меня за то, что в гордыне своей я вообразил себя писателем, каковым вовсе не являюсь.

К тому же меня не оставляло странное ощущение, что я здесь вовсе не один, и уверенность в этом крепла с каждой секундой. Где-то поблизости находилось еще одно человеческое существо, я ощущал спиной его пристальный, любопытный взгляд. Резко остановившись, я оглянулся.

— Кто здесь? — едва слышно выдохнул я.

В сущности, я не рассчитывал на ответ (вряд ли тот, кто преследует в темноте бредущего по болотам сумасброда, назовется по первому требованию), но, к моему удивлению, невидимый спутник откликнулся на мои слова. То, что я услышал, не было человеческой речью, по крайне мере сначала. Звук напоминал шорох множества крыльев, словно тот, кто скрывался во мраке, подобно фокуснику внезапно выпустил из рукава множество птиц. Я вглядывался в темноту, пытаясь определить источник этого звука, и, хотя мгла оставалась непроглядной, я вдруг понял, кто это. После многолетних скитаний блудный сын «L'Enfant», Галили, вернулся домой.

Глава 3

Я прошептал его имя.

Вновь до меня донесся звук, подобный шуму крыльев, но так как образ Галили стоял перед моим внутренним взором, я сумел различить его в темноте. В этом мне помог вовсе не слабый свет звезд — во мраке Галили предстал сгустком тени, он казался чернее самой черноты. И все же, вне всяких сомнений, это был он. Во всей вселенной не найти другого столь же прекрасного лица. Мне жаль, что это так. Мне жаль, что красота его остается непревзойденной. Но тут я ничего не могу изменить. Галили исключительное создание, и нам, всем прочим, остается утешаться лишь тем, что он, подобно простым смертным, не ведает счастья.

— Это действительно ты? — вновь подал я голос.

Задавать такой вопрос обыкновенному человеку было бы сущей бессмыслицей, но Галили унаследовал от матери способность посылать собственный образ в любое место по своему усмотрению. Поначалу я решил, что он предстал передо мной во плоти, но в следующее мгновение заподозрил, что это всего лишь призрачное воплощение.

Ответом мне вновь послужил тихий шелест, однако на этот раз я сумел различить в нем слова.

— Нет, — донеслось до меня. — Я далеко отсюда.

— По-прежнему в море?

— По-прежнему в море.

— Чем обязан подобной честью? Ты что, подумываешь вернуться домой?

Шелест превратился в смех, но в смехе слышалась горечь.

— Домой? — переспросил он. — Зачем мне возвращаться домой? Мне там никто не будет рад.

— Я буду тебе рад, — возразил я. — И Мариетта тоже.

Кажется, Галили усмехнулся. Мои слова явно не убедили его.

— Мне хотелось бы рассмотреть тебя получше, — сказал я.

— Если ты меня плохо видишь, это твоя вина, а не моя.

— Что ты имеешь в виду? — с некоторой обидой спросил я.

— Брат, я предстал перед тобой с той ясностью, какую ты сможешь вынести, — последовал ответ. — Ни больше, ни меньше.

Я не сомневался в том, что он говорит правду. У него не было причин вводить меня в заблуждение.

— Скоро я действительно окажусь поближе к дому.

— А где ты сейчас?

— У побережья Мадагаскара. Море дышит покоем, в воздухе ни ветерка. Вокруг моей яхты то и дело выскакивают из воды рыбы. Я подставил кастрюлю, и они прыгают прямо в нее…

Глаза его блеснули в темноте, словно бы отразили блики яркого солнца, на которые он смотрел.

— Наверное, это очень странно?

— О чем ты?

— Находиться одновременно в двух местах?

— Я к этому привык, — ответил он. — Я позволяю своему сознанию разгуливать по всему миру.

— А вдруг, пока твое сознание странствует, что-нибудь случится с твоей яхтой?

— Я сразу об этом узнаю, — откликнулся он. — Мы отлично понимаем друг друга, мой «Самарканд» и я. Смею тебя заверить, сейчас моя лодка в полной безопасности. Волны на море не больше, чем в ванне для купания младенцев. Да, Мэддокс, тебе тоже надо вырваться из дома. Здесь все воспринимаешь по-иному. Тобой завладеют мечты, ты забудешь про зло, которое совершил, тебя перестанут мучить загадки вселенной и мысли о неотвратимости смерти…

— А любовь? Ты забыл о любви, — перебил я.

— Ах да, любовь… Любовь — это совсем другое, — даже в темноте я сумел различить, что взгляд Галили, прежде устремленный на меня, уперся в пустоту. — Как бы далеко ты ни заплыл, от любви не убежишь. Она всегда будет идти за тобой по пятам.

— Судя по твоему унылому голосу, это обстоятельство тебя не слишком радует.

— Знаешь, брат, радует это меня или нет, тут ничего уже не изменишь. Правда в том, что от любви не скрыться. — Галили протянул руку. — У тебя случайно нет сигареты?

— Нет.

— Черт. Стоит заговорить о любви, и мне сразу хочется курить.

— Я совершенно сбился с толку, — признал я. — Предположим, у меня была бы с собой сигарета. Ты что, смог бы…

— Взять ее у тебя и закурить? — подхватил Галили. — Ты об этом хотел спросить?

— Именно.

— Нет. Не смог бы. Но я смотрел бы, как куришь ты, и разделял твое удовольствие. Ты же знаешь, как много я испытал, проникая в чувства других людей.

Галили опять рассмеялся, но на этот раз в его смехе не было горечи. Способность, которой он обладал, искренне радовала его.

— Поверь, брат, чем старше я становлюсь — а я чувствую себя очень, очень старым, — тем больше убеждаюсь, что любой опыт становится приятнее, когда получаешь его, так сказать, из вторых рук. А то и из третьих. Рассказывать и слушать истории о любви куда приятнее, чем самому влюбляться.

— А смотреть, как кто-то другой курит сигарету, приятнее, чем курить самому, да?

— Нет, — вздохнул он. — Но разница не слишком велика. Ну, брат, перейдем к делу. Зачем ты меня вызвал?

— Я тебя не вызывал.

— Ну да…

— Это правда. Я тебя не вызывал. Я понятия не имею, как тебя можно вызвать.

— Мэддокс, — произнес Галили, и в голосе его послышалась обидная снисходительность. — Ты меня не слушаешь…

— Черт побери, я только и делаю, что слушаю тебя…

— Не кричи.

— А я и не кричу.

— Нет, кричишь.

— Потому что ты говоришь, что я тебя не слушаю, — сказал я как можно спокойнее, хотя и не ощущал этого спокойствия. Я никогда не чувствовал себя спокойным в присутствии Галили. Даже в благословенные времена до войны, до того как Галили отправился странствовать по свету, до всех треволнений, связанных с его возвращением, до того как я потерял свою обожаемую жену, а Никодим оставил этот мир — словом, в те времена, когда жизнь наша со стороны могла показаться раем, — мы с Галили вступали в жестокие споры по самым незначительным поводам. Стоило мне различить в его голосе насмешливые нотки или ему узреть подвох в моих словах — и мы готовы были вцепиться друг другу в глотки. Хотя причины, вызывавшие подобные вспышки ярости, и яйца выеденного не стоили. Мы набрасывались друг на друга по малейшему поводу, ибо ощущали, что на каком-то глубинном уровне сущности наши непримиримы. С годами, кажется, ничего не изменилось. Стоило нам обменяться несколькими фразами, и мы вновь ощетинились, исполненные взаимной неприязни.

— Давай сменим тему, — предложил я.

— Давай. Как там Люмен?

— Все такой же чокнутый.

— А Мариетта? У нее все хорошо?

— Замечательно.

— Она, как обычно, влюблена?

— Сейчас нет.

— Передай ей, что я про нее спрашивал.

— Всенепременно передам.

— Я всегда был к ней привязан. Знаешь, во сне я частенько вижу ее лицо.

— Она будет польщена, когда я скажу ей об этом.

— Тебя я тоже вижу во сне, — сообщил Галили.

— И просыпаешься, скрежеща зубами и изрыгая проклятия, — подсказал я.

— Нет, брат, — покачал он головой. — Это приятные сны. В них мы все вместе, а этой ерунды словно и не бывало.

Слово «ерунда» странно прозвучало в его устах, к тому же в нарочитой пренебрежительности подобного определения было что-то оскорбительное. Я не смог удержаться от комментариев.

— Может, для тебя это и ерунда, но для всех нас это слишком серьезно.

— Я не хотел…

— Все, что ты хотел, Галили, — это отправиться на поиски приключений. И я уверен, ты пережил немало увлекательных минут. И даже часов.

— Меньше, чем ты думаешь.

— Ты пренебрег своими обязанностями, — не унимался я. — Обязанностями старшего сына. Ты должен был показать пример остальным, но тебя волновали только собственные удовольствия.

— С каких это пор жить в свое удовольствие стало преступлением? — поинтересовался Галили. — К тому же, брат, это у меня в крови. Такая уж мы сластолюбивая семейка. Все чересчур охочи до наслаждений.

Мне нечего было возразить. Наш отец с ранних лет стремился всеми возможными способами ублажить свою чувственность. В одном исследовании по антропологии я обнаружил историю его первого сексуального подвига, изложенную курдскими пастухами. Они утверждают, что все семнадцать старейшин, от которых ведет свое начало их племя, были зачаты моим отцом в то время, когда он еще не умел толком ходить.

Галили продолжал:

— Моя мать…

— Что ты хочешь узнать о ней?

— Она здорова?

— Трудно сказать, — пожал я плечами. — Я ее слишком редко вижу.

— Это она тебя исцелила? — спросил Галили, взглядом указывая на мои ноги. Во время нашей последней встречи я был прикованным к креслу калекой, что, правда, не помешало мне обрушить на него всю свою ярость.

— Она сказала бы, что мое выздоровление — наша общая заслуга.

— На нее непохоже.

— Она стала мягче.

— И даже может простить меня?

Я не стал отвечать на этот вопрос.

— Твое молчание означает «нет», так надо понимать?

— Возможно, будет лучше, если ты сам спросишь у нее об этом, — осторожно предложил я. — Если хочешь, я могу ее подготовить. Рассказать, что видел тебя. Передать наш разговор.

В первый раз за время всей нашей встречи призрачный образ Галили несколько изменил свою консистенцию. Изнутри его наполнило свечение, сделавшее его темный силуэт ярким и отчетливым. Теперь я мог различить каждый изгиб его тела, пульсирующую на шее жилку и очертания рта.

— Ты мне поможешь? — спросил он.

— Конечно.

— Я думал, ты меня ненавидишь. У тебя на это немало причин.

— Я никогда не испытывал ненависти к тебе, Галили. Клянусь.

Теперь свет излучали и его глаза, потоки света струились по его щекам.

— Господи, брат… — тихо сказал он. — Как давно я не плакал.

— Неужели возвращение домой так много для тебя значит?

— Я хочу, чтобы она меня простила, — признался Галили. — Больше всего на свете мне нужно ее прощение.

— Я не могу просить этого за тебя.

— Знаю.

— Все, чем я могу тебе помочь, — это сказать Цезарии, что ты хочешь с ней встретиться, и потом передать тебе ее ответ.

— Это больше, чем я мог ожидать, — сказал Галили, вытирая слезы тыльной стороной ладони. — Не думай, что я забыл о своей вине перед тобой. Забыл о том, что и у тебя мне следует просить прощения. Твоя прекрасная Чийодзё…

Я вскинул руки, останавливая его.

— Будет лучше, если мы не…

— Прости.

— В любом случае, тебе не за что просить прощения, — сказал я. — Мы оба виноваты. И, поверь мне, я совершил не меньше ошибок, чем ты.

— Я в этом не уверен, — пробормотал Галили, и в словах его мне вновь послышалась печаль, которую я различил в самые первые минуты нашей встречи. Он себя ненавидел. Бог свидетель, как он себя ненавидел!

— О чем ты думаешь? — неожиданно спросил Галили.

Вопрос застал меня врасплох.

— Так, — пробормотал я. — О всяких пустяках.

— Ты думал о том, что я смешон.

— Что?

— Ты прекрасно слышал, что я сказал. Ты думал, что я смешон. Воображал, как я шатаюсь по миру черт знает сколько лет и трахаюсь со всеми подряд. Что еще? Ах да, что я так и не повзрослел, что у меня нет сердца и что я тупица. — Он уперся в меня своими источающими холодное сверкание глазами. — Что же ты молчишь? Я все сказал за тебя. Тебе осталось лишь признать мою правоту.

— Хорошо, кое-что ты угадал. Я действительно считал тебя равнодушным. Я даже собирался написать, что ты был бессердечным…

— Написать? — перебил он. — Где?

— В книге.

— В какой книге?

— Я пишу книгу, — сообщил я, почувствовав прилив гордости.

— Книгу обо мне?

— Обо всех нас, — уточнил я. — О тебе, обо мне, о Мариетте, о Забрине и Люмене…

— И о матери с отцом?

— Конечно.

— А они знают, что ты о них пишешь? — Я молча кивнул. — Ты собираешься рассказать всю правду?

— Моя книга — это не роман, так что вымыслу там не место, — сказал я. — И по мере своих скромных возможностей я буду придерживаться истины.

Галили замолчал, размышляя над услышанным. Моя новость его здорово обеспокоила. Вероятно, он опасался, что я сниму покров с некоторых его тайн или уже сделал это.

— Предугадывая твой следующий вопрос, сразу сообщаю, что моя книга посвящена не только нашей семье, — сказал я.

Судя по выражению лица Галили, я угадал причину его беспокойства.

— Так вот почему я оказался здесь.

— Возможно, — кивнул я. — Я много думал о тебе, и мои мысли…

— Как она называется? — резко перебил Галили. Я устремил на него недоумевающий взгляд. — Как называется твоя книга, придурок?

— О… я уже перебрал великое множество названий, — тоном завзятого литератора изрек я. — Но пока что ни на одном не остановился.

— Мне ведь известны многие подробности, которые пригодились бы тебе.

— Я в этом не сомневаюсь.

— И без этих подробностей тебе никак не обойтись. Иначе твоя книга не будет правдивой.

— Без каких подробностей? Например?

— А что я с этого буду иметь? — лукаво улыбнулся он. В первый раз за всю нашу беседу он напомнил мне прежнего Галили, самовлюбленное создание, чья уверенность в собственном обаянии была воистину безграничной.

— Я собираюсь поговорить про тебя с мамой, забыл?

— И ты думаешь этой небольшой услугой отплатить мне за все бесценные сведения, которыми я располагаю? — ухмыльнулся он. — Нет уж, братец. Моя помощь стоит большего.

— Чего же ты хочешь?

— Обещай мне, что сделаешь то, о чем я попрошу.

— А о чем ты попросишь?

— Просто обещай, и все.

— Как я могу давать обещания вслепую?

Галили равнодушно пожал плечами.

— Что ж, не буду тебя неволить. Не хочешь, как хочешь. Но, повторяю, если ты не узнаешь того, что знаю я, твоя книга будет неполной.

— Думаю, настала пора прервать нашу приятную беседу, — заметил я. — Иначе мы опять наговорим друг другу гадостей, а это вряд ли послужит к взаимной пользе.

Галили нахмурился и замолчал.

— Ты прав. Я слишком много себе позволил, — наконец произнес он.

— Я тоже.

— Я так увлекся, что уже не отдавал себе отчета в своих словах.

— Я тоже.

— Нет, нет, ты тут ни при чем. Это я виноват. За эти годы я совершенно отвык общаться с людьми. Слишком много времени провожу в одиночестве. И конечно, это сказывается на моем характере. Я не пытаюсь оправдаться, но… — Оборвав себя на полуслове, он сменил тему. — Слушай, может, мы с тобой договоримся встретиться еще раз?

— С удовольствием.

— Давай завтра, примерно в это же время. Ты успеешь поговорить с мамой?

— Постараюсь. Но обещать не могу.

— Спасибо, — едва слышно произнес Галили. — Ты знаешь, я много думал о ней. А в последнее время думаю о ней постоянно. О ней и о доме.

— Неужели за все это время ты ни разу не заходил в дом?

— Каким образом?

— Ну, ты ведь мог проникнуть туда незаметно, так чтобы никто не узнал.

— Она бы узнала, — возразил Галили.

«Точно, узнала бы», — подумал я.

— Так что я ни разу не был дома, — продолжал он. — Я не посмел.

— Там мало что изменилось.

— Это хорошо, — сказал он, и губы его вновь тронула неуверенная улыбка. — В этом мире происходит слишком много перемен. Везде, повсюду, где бы я ни побывал, все меняется. И эти перемены никогда не бывают к лучшему. Места, которые я некогда любил, теперь не узнать. А ведь то были самые потаенные уголки мира. Совсем недавно туда еще не ступала нога человека. А теперь там стоят дурацкие розовые отели и снуют толпы туристов. Несколько раз я пытался их вспугнуть, да все без толку.

Словно мелкая рябь пробежала по его призрачному образу, и сквозь прекрасные очертания проступили другие. На месте глаз Галили возникли серебряные пуговицы, а за губами, которые стали толстыми и мясистыми, появились ряды острых, как иглы, зубов. И хотя я отлично знал, что это мерзкое создание не причинит мне ни малейшего вреда, смотреть на него было выше моих сил. Я отвернулся.

— Гляди-ка, сработало, — не без гордости сказал Галили. — Они поначалу тоже пугались. Но стоило мне отлучиться, вновь принимались за свое. Возвращаешься, а вся эта гадость…

— Розовые отели?

— Да, розовые отели, рестораны и туристы — все на месте, — горестно вздохнул Галили.

Я наконец отважился посмотреть на него. Он снова стал, как прежде.

— В конце концов я махнул на это рукой и позволил им портить мои заветные уголки. — Галили поднял взор к светлеющим небесам. — Пожалуй, пора расставаться. Скоро утро, и тебе надо отдохнуть. Завтра тебе предстоит тяжелый день.

— А тебе не нужен отдых?

— О, у меня нет потребности много спать. Я вообще могу обходиться без сна. Как и все существа божественного происхождения.

— Значит, ты божественного происхождения?

Галили пожал плечами, словно сам не знал ответа на этот вопрос.

— Думаю, да. Ты ведь сам знаешь, мои дражайшие родители — чистой воды божества. Из чего следует, что и ты полубог. Хотя не уверен, что этому следует радоваться, — со смехом заключил он. — Пока, братец. Приятных сновидений. Надеюсь, завтра встретимся.

С этими словами Галилиотвернулся от меня и стал тускнеть и растворяться в воздухе.

— Погоди, — окликнул я.

— Что?

— Я знаю, что ты хотел, чтобы я тебе обещал.

— Подумать только, какой догадливый, — улыбнулся он. — И что же?

— Ты сообщил бы мне некоторые сведения в обмен на право держать мою работу под контролем. Направлять ее по собственному усмотрению.

— Ничего подобного, брат, — покачал он головой и вновь начал растворяться. — На этот раз ты не угадал. Я просто хотел, чтобы ты назвал книгу «Галили». — Глаза его сверкнули в темноте. — Впрочем, ты все равно именно так ее и назовешь. Правда?

И он исчез, вернулся к морю, отблески которого сверкали в его глазах.

Глава 4

Стоит ли говорить, что Галили не выполнил своего обещания и не явился на следующую ночь? В отличие от него, я сдержал свое слово и весь день искал встречи с Цезарией, чтобы поговорить о ее блудном сыне. Впрочем, найти ее мне так и не удалось (думаю, она знала о моих намерениях и избегала меня). Так или иначе, Галили не появился, что, если честно, меня ничуть не удивило. На него никогда нельзя было положиться, за исключением сердечных дел, хотя именно в этой сфере, как известно, вообще не стоит на кого-либо полагаться. Однако, как это ни парадоксально, тут Галили проявлял обязательность, достойную удивления.

Я рассказал Мариетте о событиях минувшей ночи, но ей уже было обо всем известно. Оказывается, Люмен видел меня на болоте и стал свидетелем моего разговора с тенью, а по тому, как стремительно менялось выражение моего лица, понял, кто был моим собеседником.

— Значит, он угадал, что я разговаривал с Галили? — спросил я.

— Нет, не угадал, — возразила Мариетта. — Он знал об этом. Видишь ли, он и сам с ним разговаривал.

— Ты хочешь сказать, что Галили уже бывал здесь?

— Похоже на то, — кивнула головой Мариетта. — И много раз.

— По приглашению Люмена?

— Думаю, да. От Люмена ведь все равно не добьешься правды. Ты же знаешь, если у него хотят что-то выведать, он это сразу чувствует и становится нем как могила. В любом случае, не так важно, Люмен его приглашал или нет. Главное, он здесь бывал.

— В саду, но не в доме, — уточнил я. — Он слишком боится мамы, чтобы заходить в дом.

— Это он сказал?

— А ты ему не веришь?

— Думаю, он наблюдал за нами все эти годы, а мы и знать не знали. Наш братец — полное дерьмо.

— Он не согласился бы с подобным определением. Ему больше нравиться считать себя божеством.

— Хорошо, пусть будет божественным дерьмом, — ухмыльнулась Мариетта.

— Ты и в самом деле так его ненавидишь?

— Если бы я его ненавидела, все было бы слишком просто. Но мы с тобой оба прекрасно понимаем: своим появлением той ночью он испортил жизнь и тебе, и мне.

Та ночь, та памятная ночь. Пора о ней рассказать. Откладывать больше нет смысла. Вы уже поняли, что я отнюдь не желаю что-либо утаивать. Но это нелегко. Я не уверен, что знаю действительно обо всем, что случилось в ту ночь, когда Галили вернулся домой. Все видения, призраки, галлюцинации, обитавшие на этом континенте со времен первых колонистов, ожили тогда, получив полную свободу, и я не могу провести грань между событиями реальными и иллюзорными.

Хотя нет, это не так. Кое-что не вызывает у меня ни малейших сомнений. Например, я знаю наверняка, для кого эта ночь стала последней: для тех несчастных, что на беду свою решились сопровождать Галили и заплатили жизнью за вторжение на эту священную землю. Я знаю, где их могилы, хотя в течение последних ста тридцати лет не приближался к ним. (Сейчас, когда я пишу эти строки, лицо одного из этих людей, некоего капитана Холта, стоит перед моим мысленным взором. Помню, как он лежал в могиле, искалеченный, изуродованный, казалось, что все его кости, вплоть до самых мелких, раздроблены.)

Что еще мне известно? То, что этой ночью я утратил единственную любовь всей моей жизни. Я застал ее в объятиях собственного отца. Господи, сколько раз я умолял Тебя стереть это из моей памяти, но кто станет слушать мольбы человека, против которого согрешил сам Бог? В последний момент она взглянула на меня, и я понял, что она меня по-прежнему любит, но никогда мне больше не удастся пробудить в ней столь сильное чувство. Такова истинная правда, которую я знаю. Если хотите — история.

Но все остальное? Как я уже сказал, я не в силах определить, происходило это в реальности или в мире видений. В ту ночь наш дом захлестнули чувства, а в такие мгновения ярость, гнев, любовь и печаль не могут оставаться невидимыми. Эти первородные силы вновь обретают осязаемость, как в дни сотворения мира, когда они придавали форму и смысл всему сущему.

В ту ночь все мы словно лишились кожи, таким острыми и пронзительными стали наши ощущения, — мы вступили в поток зримых эмоций, который на наших глазах принимал тысячи причудливых обличий. Понимаю, что более мне не суждено стать свидетелем подобного зрелища, впрочем, я того и не хочу. Да, я сын своего отца, и хаос сам по себе способен доставить мне наслаждение, но я и сын своей матери, и какая-то часть моего существа жаждет покоя, стремится предаваться размышлениям в тишине и мечтать о небесном блаженстве. (Упоминал ли я о том, что мать моя писала стихи? По-моему, нет. Я непременно должен процитировать некоторые из ее творений.)

Увы, несмотря на все мои притязания, у меня не хватает мужества описать события той ночи, я могу лишь передать ее поразительную атмосферу. Мне еще многое надо рассказать, и я готов сделать это со временем. Но не сейчас. К подобным темам необходимо приближаться постепенно, шаг за шагом.

Доверьтесь мне и не упрекайте в излишней медлительности. Когда вы все узнаете, то немало удивитесь, что я вообще нашел в себе смелость взяться за перо.

Глава 5

Где я оставил Рэйчел? Если мне не изменяет память, на дороге, за рулем автомобиля. Она держит путь на Манхэттен и мысленно сравнивает достоинства собственного мужа и Нейла Уилкинса.

Да, размышляя об этих двух мужчинах, она пришла к выводу, что оба они в глубине души очень несчастны, и Рэйчел не могла понять почему. (Согласно моей теории, ничего удивительного в этом нет. Да, и Митчелл, и Нейл несчастны, но большинство людей в глубине души ощущают себя несчастными. Таков наш удел. Даже сгорая, мы не способны разогнать тьму, именно это сводит нас с ума и делает столь печальными.)

Как бы то ни было, Рэйчел приближалась к Манхэттену, исполненная решимости откровенно поговорить с мужем и прямо заявить ему о своем намерении получить развод. Впрочем, она не заготавливала никаких специальных фраз, собираясь действовать по обстоятельствам.

Но вскоре выяснилось, что разговор придется отложить. Элен, одна из многочисленных секретарш Митчелла, сказала Рэйчел, что мистер Гири вчера вечером уехал в Бостон. Узнав об этом, Рэйчел жутко разозлилась — и совершенно неоправданно, особенно если учесть, что несколькими днями раньше она сама поступила точно так же. Она позвонила в Бостон, в отель «Риц-Карлтон», в котором Митчелл обычно останавливался. Ей сообщили, что мистер Гири действительно снял один из номеров, но в данный момент его там нет. Рэйчел оставила ему короткое послание, в котором говорилось, что она вернулась и находится в своей квартире. Рэйчел знала, что Митчелл крайне трепетно относится к сообщениям и каждый час непременно осведомляется, не поступили ли новые. И если спустя несколько часов он так и не позвонил ей, это могло означать лишь одно: он решил наказать ее, демонстрируя откровенное пренебрежение. Рэйчел подавила желание позвонить ему еще раз. Она понимала: если он догадается, что она ждет у телефона его звонка, у него будет повод позлорадствовать, а это не входило в ее планы.

Около двух часов ночи, когда сон все же сморил Рэйчел, Митчелл наконец позвонил. Голос его был слишком радостным для покинутого мужа.

— Ты что, на вечеринке? — удивилась Рэйчел.

— Да, встретился со старыми друзьями, — ответил он. — Ты их не знаешь. Парни, с которыми я учился в Гарварде.

— И когда ты собираешься домой?

— Пока не знаю. Наверное, в четверг или в пятницу.

— А Гаррисон с тобой?

— Нет. Почему он должен быть со мной?

— Я просто спросила.

— Я прекрасно провожу время, если ты это пытаешься узнать, — сказал Митчелл, и голос его утратил напускное добродушие и веселость. — Мне осточертело быть рабочей лошадью и пахать ради того, чтобы все вы купались в деньгах, а потом…

— Мы? Извини, но я тут совершенно ни при чем, — перебила Рэйчел.

— Не надо опять начинать…

— Нет, надо. Уясни себе наконец, что я…

— Была счастлива, когда у тебя ничего не было, — пропищал он, передразнивая Рэйчел.

— Именно.

— Боже мой, Рэйчел, неужели ты не можешь обойтись без упреков? Я всего лишь сказал, что слишком много работал…

— Нет, ты сказал, что пахал как проклятый, чтобы все мы купались в деньгах.

— Ах, какие мы чувствительные!

— Не разговаривай со мной в таком тоне.

— Господи…

— Ты пьян, да?

— Я же сказал тебе, я на вечеринке, и мне не за что извиняться. Слушай, мне надоел этот разговор. Поговорим, когда я вернусь.

— Возвращайся завтра.

— Я сказал, что вернусь в четверг или в пятницу.

— Нам необходимо кое-что обсудить, Митч. И чем скорее, тем лучше.

— Что обсудить?

— Наше будущее. То, как нам лучше поступить. Так дальше продолжаться не может.

Последовало очень долгое молчание.

— Хорошо, я вернусь завтра, — наконец раздалось в трубке.

* * *

Помимо семейной драмы Рэйчел и Митчелла происходили и другие события, и, хотя ни одно из них на первый взгляд не выглядело столь же значительным, как расставание еще недавно любящих друг друга людей, некоторые из этих событий повлекли за собой куда более трагические последствия.

Помните, я упоминал об астрологе Лоретты? Не возьмусь обвинять этого субъекта в шарлатанстве (хотя, мне кажется, человек, предсказывающий судьбу богатым дамам, слишком практичен, чтобы являться истинным пророком). Я знаю лишь, что его предсказания — после целого ряда взаимосвязанных событий, которым посвящены следующие главы, — сбылись. Осуществились бы его пророчества, если бы он никому не сообщил о них? Или же появление астролога и его пугающие прозрения были частью некоего заговора, который судьба замыслила против семьи Гири? Мне не дано судить об этом. Все, что я могу сделать, — просто поведать о случившемся, а остальное оставляю на ваш суд, мои читатели.

Позвольте же начать с Кадма. Неделя, когда Рэйчел вернулась из Дански, принесла старику много радостей. Он совершил автомобильную прогулку на Лонг-Айленд и несколько часов провел на берегу, любуясь океаном. Через два дня пришло известие о том, что заклятый враг Кадма, конгрессмен Эшфилд, пытавшийся в сороковых годах выявить некоторые темные стороны бизнеса Гири, скончался от пневмонии. Эта новость здорово развеселила старика, к тому же достоверные источники сообщали, что болезнь протекала мучительно, и последние часы стали для Эшфилда настоящей пыткой. Узнав об этом, Кадм громко рассмеялся. На следующий день он объявил Лоретте, что собирается составить список людей, которые некогда перешли ему дорогу, а ныне покоятся в могиле, в то время как он, Кадм, жив и здравствует, и Лоретта должна будет послать этот список в «Таймс». Пусть коллективный некролог тем, кто уже никогда не будет досаждать Кадму, станет всеобщим достоянием. Правда, через час он уже забыл о своем намерении, но по-прежнему пребывал в хорошем расположении духа. Около десяти, когда Кадм обычно отправлялся в постель, он был бодр, свеж и не желал ложиться. Более того, в качестве снотворного он потребовал стаканчик мартини. Сидя в своем кресле на колесах, он любовался из окна панорамой города и потягивал вермут.

— До меня тут дошли слухи, — неожиданно произнес он.

— Какие слухи? — спросила Лоретта.

— Насчет твоего астролога. Ты ведь с ним недавно виделась?

— Да.

— И что он сказал?

— Кадм, ты уверен, что тебе стоит допивать мартини? Лекарства, которые ты принимаешь, плохо сочетаются с алкоголем.

— Может быть, именно поэтому выпивка и доставляет мне такое удовольствие, — едва слышно пробормотал Кадм. — Да, так мы говорили об астрологе. Насколько я понял, он предсказал что-то не слишком для нас приятное.

— Ты же все равно в это не веришь, — махнула рукой Лоретта. — Какое тебе дело до его предсказаний?

— Что, все так плохо? — не отставал Кадм. Он не без труда сфокусировал взгляд на лице жены. — Скажи наконец, что же нам предрек твой оракул?

Лоретта вздохнула.

— Не думаю, что…

— Говори! — взревел Кадм.

Лоретта уставилась на своего мужа, пораженная тем, насколько мощный звук вырвался из такого дряхлого тела.

— Он сказал, что нас ожидают серьезные перемены, — наконец произнесла она. — И что нам следует готовиться к худшему.

— А он объяснил, что понимать под худшим?

— Я думаю, смерть.

— Мою?

— Он не сказал чью.

— Если речь идет о моей смерти, — Кадм сжал руку Лоретты, — это вовсе не конец света. Я готов… отправиться наконец на заслуженный отдых. — Он поднял пальцы и коснулся ее щеки. — Единственное, что меня тревожит, — это ты. Я знаю, ты не переносишь одиночества.

— Жить одной мне придется недолго. Я скоро последую за тобой, — прошептала Лоретта.

— Замолчи. Не хочу об этом слышать. Тебе еще жить и жить.

— Я не хочу жить без тебя.

— Тебе не о чем беспокоиться. Я все устроил так, что в денежном отношении ты не пострадаешь. И никогда не будешь ни в чем нуждаться.

— Дело не в деньгах.

— А в чем?

Лоретта потянулась за сигаретами и несколько мгновений молчала, открывая пачку.

— В твоей семье… Ты ведь не все рассказал мне о ней? — наконец спросила она.

— О, в этом можешь не сомневаться. Я не рассказал тебе о тысяче разных обстоятельств, — усмехнулся Кадм. — Поведать обо всем — никакой жизни не хватит. Даже такой длинной, как моя.

— Я говорю не о тысяче разных обстоятельств, Кадм, меня интересует лишь одно. Которое ты утаил от меня. Прошу тебя, Кадм, открой мне всю правду. Сейчас не время лгать.

— Я не лгу тебе и никогда не лгал, — спокойно возразил Кадм — И я могу лишь повторить то, что уже сказал: есть тысяча связанных с нашей семьей обстоятельств, в которые я не счел нужным тебя посвятить. Но клянусь, дорогая, ни одно из них не является ужасной тайной, о которой ты, видимо, подозреваешь. — Улыбаясь и поглаживая руку жены, Кадм говорил твердо и уверенно. — Разумеется, у нас, как и у всякой семьи, были свои несчастья. Например, моя мать умерла в клинике для душевнобольных. Но тебе об этом известно. Во времена Депрессии я занимался делами, которые, возможно, не делают мне большой чести. Но, — Кадм пожал плечами, — судя по всему, Господь Бог простил меня за это. Он подарил мне прекрасных детей и внуков, крепкое здоровье и такую долгую жизнь, на какую я и надеяться не смел. А самое главное, он послал мне тебя. — Кадм нежно коснулся губами руки Лоретта. — И поверь мне, дорогая, не проходит и дня, чтобы я не благодарил Всевышнего за его милость.

На этом их разговор закончился. Но последствия тревожных пророчеств астролога только начались.

На следующий день, когда Лоретта отправилась на Манхэттен, на ежемесячный обед в обществе дам-благотворительниц, Кадм вкатился в своем кресле в библиотеку, запер дверь и из тайника между рядами переплетенных в кожу увесистых томов, вряд ли способных возбудить чье-либо любопытство, извлек маленькую металлическую коробочку, перевязанную тонкой кожаной тесьмой. Его пальцы были слишком слабы, чтобы развязать узел, так что ему пришлось воспользоваться ножницами. Покончив с тесьмой, он осторожно поднял крышку. Если бы кто-нибудь наблюдал за Кадмом в эту минуту, то непременно решил бы, что в коробочке находятся бесценные сокровища — настолько благоговейно обращался с ней старик. Впрочем, наблюдателя ожидало бы разочарование. В коробочке не оказалось ничего примечательного. Там была лишь небольшая, потемневшая от времени тетрадь, ветхую обложку которой покрывали коричневые пятна. Листы тетради были сплошь исписаны от руки, но с годами чернила выцвели и прочесть написанное было нелегко. Между страницами лежали какие-то письма, столь же древние, как и сама тетрадь, лоскутки голубой ткани и истлевший листок какого-то дерева — как только Кадм взял его в руку, листок этот превратился в пыль.

Кадм не менее полудюжины раз пролистал тетрадь от начала до конца, иногда он останавливался, разбирая тот или иной фрагмент, но потом вновь, принимался осторожно переворачивать страницы.

Затем он отложил тетрадь, взял одно из писем и развернул его так бережно, словно перед ним была бабочка, крылышками которой он хотел полюбоваться, не причинив ей при этом вреда.

Письмо было написано изящным, аккуратным почерком и отличалось такой поэтичностью выражений и емкостью мыслей, что казалось стихотворением в прозе.

«Дорогой брат, — говорилось в письме, — бесчисленные, печали дня остались позади, и сумерки, окрашенные позолотой и багрянцем, навевают на меня пленительную музыку сна.

Я пришел к выводу, что философы глубоко заблуждаются, утверждая, будто бы сон подобен смерти. Скорее его можно уподобить ночному странствию, возвращающему нас в материнские объятия, где в дни благословенного детства мы наслаждались нежными мелодиями колыбельных песен.

Сейчас, когда я пишу тебе, я вновь слышу звуки этих песен. И хотя наша милая матушка оставила этот мир много лет назад, я ощущаю ее близость, и мир вновь представляется мне обителью блаженства.

Завтра нам предстоит сражение при Бентонвиле, и войска противника столь превосходят нас численно, что у нас нет ни малейшей надежды на победу. Прости, что не говорю, что надеюсь скоро обнять тебя, ибо знаю: моему желанию не суждено осуществиться, по крайней мере в этом мире.

Молись за меня, брат, поскольку худшее еще впереди. И да будут твои молитвы услышаны.

Я всегда любил тебя».

Внизу стояла подпись — Чарльз.

Кадм перечел это письмо, несколько раз возвращаясь к последнему абзацу. Написанное заставило его содрогнуться. «Молись за меня, ибо худшее еще впереди». В огромной библиотеке, где хранились величайшие создания литературы, подчас исполненные самых мрачных пророчеств, не нашлось бы книги, способной тронуть Кадма так сильно, как эта строка, выведенная выцветшими чернилами. Разумеется, Кадм не мог знать лично автора письма — битва при Бентонвиле состоялась в 1865 году, — но он пронзительно сочувствовал этому человеку. Читая письмо, он представлял себе, как этот офицер сидит в палатке накануне кровавой битвы, прислушивается к шелесту дождя на полотняной крыше, к далеким песням кавалеристов, сгрудившихся вокруг дымных костров, и думает о схватке с могущественным противником, которая ожидает его утром.

Давным-давно, впервые познакомившись с содержанием дневника, и в особенности с этим письмом, Кадм сделал все возможное, чтобы прояснить обстоятельства, при которых оно было написано. Ему удалось узнать следующее: в марте 1865 года понесшие тяжелые потери войска повстанцев во главе с генералами Джонстоном и Брэггом под напором сил противника пересекли Северную Каролину — и наконец укрепились в местечке под названием Бентонвиль; голодные и отчаявшиеся, они собирались встретить здесь мощную армию северян. Шерман уже ощущал аромат близкой победы, он прекрасно понимал, что противник не сумеет долго сопротивляться. В ноябре прошлого года он наблюдал за сожжением Атланты, и падение осажденного Чарльстона — отважного, несгибаемого Чарльстона — было не за горами. У южан не осталось ни малейших надежд на победу, и, несомненно, об этом знал каждый солдат двух армий, сошедшихся в Бентонвиле.

Битва продолжалась три дня, и по меркам той войны повлекла за собой не столь уж значительные человеческие жертвы. Союз потерял более тысячи убитых, Конфедерация — более двух тысяч. Но для солдат, умиравших на поле сражения, эти цифры ничего не значили, у каждого из них была всего одна жизнь, и им приходилось с ней расстаться.

Кадм даже собирался посетить поле битвы, которое, как его заверяли, в течение всех этих лет сохранилось в относительной неприкосновенности. Дом Харпера — скромное жилище, расположенное поблизости от поля и во время сражения служившее временным лазаретом, — по-прежнему стоял на своем месте. На поле даже сохранились окопы, в которых солдаты Конфедерации ожидали атаки северян. Приложив некоторые усилия, Кадм, возможно, сумел бы выяснить, где находились палатки офицеров, и посидеть на том самом клочке земли, на котором было написано столь занимавшее его воображение письмо.

Почему Кадм так и не осуществил свое намерение? Возможно, из опасения, что нить, связывающая его судьбу с печальной судьбой капитана Чарльза Холта, окрепнет в результате этого визита? Если так, то предосторожность оказалась тщетной — сейчас он ощущал, что эта нить крепка, как никогда. Он чувствовал, как она обвивает его все теснее, словно стремится связать в единый узел его судьбу с судьбой злополучного капитана. Тревога Кадма не была бы так велика, если бы речь шла лишь о его собственной затянувшейся жизни, но опасность нависла не только над ним. Этому проклятому астрологу, намекавшему на мрачные тайны семейства Гири и предрекавшему им неисчислимые горести, открыто даже то, что недоступно его ограниченному пониманию. Сто сорок лет, протекших с той поры, не могут защитить от беды, предчувствие которой витает в воздухе. С далекого поля битвы словно прилетел запах гниющих тел и пропитал все вокруг.

«Молись за меня, брат, — просил несчастный капитан, — ибо худшее еще впереди».

Без сомнения, слова эти были весьма справедливы в тот день, когда вышли из-под пера капитана, подумал Кадм, но со временем они стали еще более справедливыми. Несколько поколений погрязли в грехах и преступлениях, и Бог помогал им всем — членам семьи Гири, и их потомкам, и женам, и любовницам, и слугам. А теперь близится час расплаты.

Глава 6

Как ни удивительно, объяснение между Рэйчел и Митчеллом прошло на редкость цивилизованно. Никто из них не повышал голоса, не плакал и не упрекал. В течение часа они по очереди излагали друг другу перечни претензий и разочарований и в результате пришли к заключению, что, раз им не удалось сделать друг друга счастливыми, расставание будет наилучшим выходом.

Впрочем, в этом вопросе они несколько разошлись во мнениях: Рэйчел полагала, что у их брака больше нет шансов, и поэтому процедуру развода следует начать немедленно. Митчелл же считал, что им обоим необходимо подумать несколько недель и убедиться в правильности этого шага. Впрочем, после непродолжительного спора Рэйчел с ним согласилась. В конце концов, что такое несколько недель? В течение этого периода они решили обсуждать все связанные с разводом темы лишь в узком семейном кругу и воздерживаться от консультаций с юристами. Когда на сцену выходит адвокат, с надеждами на примирение можно проститься, утверждал Митчелл. Что до жилья, тут дело решилось просто. Рэйчел останется в квартире с видом на Центральный парк, а Митчелл вернется в особняк Гири или снимет номер в отеле. На прощание они обнялись так осторожно и неуверенно, словно оба были из стекла.

На следующий день Рэйчел позвонила Марджи. Она предложила позавтракать вместе, причем заявила, что в ресторане необходимо потратить неприлично большую сумму и заказать такой огромный десерт, чтобы с ним нельзя было управиться и за несколько часов. Тогда они прямо от завтрака смогут перейти к коктейлю.

— Только уговор — за десертом ни слова о Митче, — заявила Рэйчел.

— Заметано, — хмыкнула Марджи и добавила заговорщицким голосом: — Есть темы куда интереснее.

Ресторан, который выбрала Марджи, открылся всего несколько месяцев назад, но уже успел завоевать популярность. Внутри яблоку было некуда упасть, а перед входом толпилась очередь жаждущих получить столик. Разумеется, метрдотель оказался закадычным приятелем Марджи (оказалось, что на заре своей блистательной карьеры он служил барменом в одном из притонов в Сохо, куда Марджи частенько наведывалась). Он встретил их с Рэйчел так, словно они были особами королевской крови, и проводил к лучшему столику, откуда можно было обозревать весь зал.

— О, сколько народу, о котором можно посплетничать, — сказала Марджи, рассматривая посетителей.

Но Рэйчел лишь немногих знала в лицо и всего двоих-троих — по имени.

— Что будете пить? — осведомился официант.

— Как у вас с мартини?

— Шестнадцать сортов, — гордо сообщил официант, протягивая карту вин. — Но если вы хотите чего-то особенного…

— Так, для начала принесите нам два сухих мартини. Сразу. И без всяких оливок. А мы пока посмотрим вашу карту.

— Я и не знала, что на свете существует столько видов мартини, — заметила Рэйчел. — Хочешь перепробовать их все?

— Уверяю тебя, после третьего-четвертого стакана перестаешь замечать разницу, — усмехнулась Марджи. — Погляди-ка вон на тот столик, у окна. Там случайно не Сесил сидит?

— Да, он.

Сесил, адвокат Гири, мужчина шестидесяти с лишним дет, пожирал глазами свою спутницу — весьма эффектную блондинку, которая была моложе его раза в три.

— Я так понимаю, это не его жена? — осведомилась Рэйчел.

— Правильно понимаешь. Его жена — как же ее зовут? — по-моему, Филис… Так вот, наряди нашего метрдотеля в самое страшное платье, получится копия она. А эта — одна из его любовниц.

— У него их что, несколько?

Марджи округлила глаза.

— Еще бы. Когда старик Сесил отойдет в лучший мир, у могилы будет рыдать больше женщин, чем сейчас прогуливается по Пятой авеню.

— Вот уж не думала, — пожала плечами Рэйчел. — По-моему, он такой… непривлекательный. На что тут можно позариться?

Марджи слегка вскинула голову.

— Не такой уж он и урод, — возразила она. — Для своих лет неплохо сохранился. И потом, он чертовски богат, а для куколок вроде этой данное обстоятельство имеет решающее значение. Наверняка она рассчитывает получить маленький подарочек — какую-нибудь блестящую вещицу — еще до того, как им подадут десерт. Понаблюдай за ней. Она считает минуты. А стоит ему коснуться кармана, начинает глотать слюну.

— Если он так богат, зачем он работает? — спросила Рэйчел. — Неужели ему не хочется отдохнуть?

— Не хочет бросать своих обожаемых клиентов на произвол судьбы. Нет, без шуток, я думаю, он не уходит на пенсию из уважения к старику. Гаррисон говорит, что Сесил умен, как дьявол. И мог бы многого добиться.

— Что же ему помешало?

— С ним произошла та же штука, что и с нами, — он по уши увяз в семействе Гири. А кто попал к ним в плен, тот живым не уйдет.

— Марджи, ни слова о Митчелле. Помни, ты обещала.

— Я и не собиралась говорить о твоем дражайшем Митчелле. Ты меня спросила про Сесила. Я тебе ответила.

Вернулся официант со стаканами на подносе. Марджи пожелала узнать, что представляет из себя «Каджун-Мартини», который значился в списке под номером тринадцать. Официант принялся витиевато описывать бесподобный вкус этого напитка, но Марджи прервала его на полуслове.

— Лучше один раз попробовать, чем сто раз услышать, — заявила она. — Принесите нам по стаканчику.

— Боюсь, ты меня напоишь, — покачала головой Рэйчел.

— Честно говоря, это входит в мои планы, — кивнула Марджи. — Если будешь навеселе, ты легче воспримешь то, что я собираюсь тебе предложить.

— Господи, посмотри только на них! — воскликнула Рэйчел, пропустившая последние слова Марджи мимо ушей.

— На кого?

— На этих голубков — Сесила и его даму. Ты как в воду глядела.

Действительно, как и предсказывала Марджи, адвокат извлек из кармана изящную коробочку и открыл ее, чтобы блондинка смогла полюбоваться ожидающей ее наградой.

— Вот и маленькая блестящая вещица, — промурлыкала Марджи. — В таких делах я редко ошибаюсь.

— Мне это тоже знакомо. То есть я видела, как покупают подобные подарки.

— Ах да, ты ведь работала в Бостоне в ювелирном магазине.

— Да, и такие вот респектабельные джентльмены приходили туда и просили меня помочь выбрать подарок для жены. Так они говорили — для жены, но я скоро поняла, что жены этих подарков не увидят. Мужчины обычно были пожилые — за сорок, а то и за пятьдесят, — но покупали украшения для молодых женщин. Поэтому и спрашивали моего совета. Они только что не говорили: если бы ты была моей любовницей, какую из этих очаровательных безделушек тебе хотелось бы получить? С Митчеллом я ведь познакомилась тоже в магазине.

— Кто это тут осмелился произнести имя Митчелла? Я думала, это табу и нарушившего его ожидает суровая кара.

Рэйчел одним глотком осушила свой стакан.

— Табу снимается. Знаешь, я вдруг поняла, что вовсе не прочь поговорить о нем.

— Вот как?

— Не притворяйся, будто ты очень удивлена.

— А что о нем говорить, — вздохнула Марджи. — Он твой муж, вот и все. Если ты его любишь, тем лучше для тебя. Если не любишь, в этом тоже нет ничего ужасного. Устройся так, чтобы ни в чем от него не зависеть. Живи собственной жизнью. И он не сможет тебе ни в чем помешать. О, гляди-ка, что за чудное явление.

Официант, который приближался к ним с очередной порцией мартини на подносе, решил, что Марджи имеет в виду его, и расплылся в ослепительной улыбке.

— Это я про выпивку, детка, — уточнила Марджи. Улыбка несколько померкла. — Но ты тоже очень мил. Как тебя зовут?

— Стефано.

— Стефано, — повторила Марджи. — Что ты нам посоветуешь заказать из здешней стряпни, Стефанов. Только помни, Рэйчел голодна как волк, а я на диете.

— Коронное блюдо нашего повара — морской окунь, слегка потушенный в оливковом масле, с соусом из…

— Хорошо, уговорил. Принеси мне ваше коронное блюдо. Ты как насчет окуня, Рэйчел?

— Я предпочла бы мясо.

— О, — многозначительно вздернула бровь Марджи. — У леди кровожадное настроение. Какие будут предложения, Стефано?

С официанта неожиданно слетела вся самоуверенность.

— Ну… не знаю… кажется, у нас есть… — забормотал он.

— Может, остановишься на обычном бифштексе? — предложила Марджи.

Это окончательно убило Стефано.

— Боюсь, мы не сможем быстро подать вам бифштекс, — выдавил он из себя, заливаясь краской. — Бифштексы в меню не указаны.

— Бог ты мой! — с притворным возмущением воскликнула Марджи, явно забавляясь смущением молодого человека. — Чтобы в нью-йоркском ресторане не подавали простого бифштекса? Куда катится этот мир?!

— Да не хочу я бифштекс, — перебила ее Рэйчел.

— Дело не в том, хочешь ты или не хочешь, — не унималась Марджи. — Тут вопрос принципа. Ну, если бифштекса от вас не дождешься, предлагай что-нибудь другое. Не оставаться же бедняжке Рэйчел голодной.

— У нас есть котлеты из ягненка с миндально-имбирным соусом, — выпалил официант.

— Ладно, котлеты так котлеты. Конечно, Рэйчел предпочла бы кусок мяса с кровью, но что с вас возьмешь.

Официант, довольный тем, что проблема наконец разрешилась, торопливо удалился.

— Ну и вредная ты, — сказала Рэйчел, когда он скрылся из виду.

— Уверяю тебя, этот малый получил огромное удовольствие. Большинство мужчин в глубине души обожает, когда над ними издеваются.

— По-моему, тебе стоит это записать.

— Что именно?

— Свои содержательные наблюдения над человеческой природой.

— Увы, при ближайшем рассмотрении они кажутся вовсе не такими уж содержательными, — тяжело вздохнула Марджи. — Как и я сама. Я способна произвести впечатление, но только на приличном расстоянии. — Она невесело рассмеялась. — А почему ты не пьешь? Номер тринадцатый вовсе не плох.

— С меня хватит, — сказала Рэйчел. — И так голова кружится. Марджи, хватит подогревать мое любопытство, что ты хотела мне сказать?

— Хорошо… хотя ничего особенного я и не собиралась говорить. Дело в том, лапочка, что тебе надо устроить себе небольшие каникулы.

— Я только что их устроила.

— Боже, поездка домой — это совсем не то. Это не каникулы, а наказание. Тебе надо поехать туда, где ты сможешь быть собой. В кругу семьи это невозможно.

— Я вижу, ты что-то придумала?

— Ты была на Гавайях?

— По пути в Австралию мы с Митчем останавливались в Гонолулу.

— Кошмар, — изрекла Марджи.

— Ты имеешь в виду Австралию или Гонолулу?

— И то и другое. Нет, в Гонолулу ты не поедешь. Ты поедешь на Кауаи. На Остров Садов.

— Никогда о нем не слышала.

— Детка, это самое прекрасное место на земле. Настоящий рай. Клянусь тебе. Иначе, как рай, его не назовешь. — Марджи сделала глоток мартини. — И мне известно про один уютный домик, что стоит в маленькой бухте на Северном берегу, в пятидесяти ярдах от воды. Изумительный домик. Ты даже представить себе не можешь, до чего он чудесный. Правда, никакой фантазии не хватит, чтобы представить, как там хорошо. Ты думаешь я преувеличиваю, рисуя какую-то идиллию, но… действительность лучше всяких слов.

— Неужели?

Как только Марджи начала рассказывать о домике на берегу, голос ее упал до хриплого шепота, и теперь она говорила так тихо, что Рэйчел пришлось наклониться вперед.

— Знаю, это звучит глупо… и не слишком убедительно. Но это место, где… черт побери, даже не знаю, как точнее сказать… место, где до сих пор иногда происходит… нечто чудесное.

— Все это очень заманчиво, — улыбнулась Рэйчел.

Никогда прежде она не видела Марджи в таком волнении и теперь была тронута. Ее циничная приятельница, любительница выпить, неожиданно превратилась в маленькую девочку, которая, захлебываясь от восторга, рассказывает о сказочной стране. Восторг Марджи был столь искренним, что почти убедил Рэйчел в существовании этой страны.

— А кому принадлежит сей дивный домик?

— А, вот это самое интересное, — расплылась в улыбке Марджи и подняла указательный палец, словно призывая Рэйчел ко вниманию. — Он принадлежит нам.

— Кому это — нам?

— Женщинам Гири.

— Как это?

— Очень просто. Мужчинам запрещено даже приближаться к этому месту. Такова древняя семейная традиция.

— Откуда же она пошла?

— Я думаю, этот обычай завела мамочка Кадма. Она, кажется, была закоренелой феминисткой. А может, дом появился еще до нее. Честно говоря, я не знаю точно. Как бы то ни было, сейчас там никто не живет. Парочка местных жителей иногда приходит, чтобы вытереть пыль, подстричь лужайку и все такое, но дом стоит пустой.

— А Лоретта? Она туда не ездит?

— Она была там вскоре после того, как вышла замуж за Кадма. По крайней мере, она так говорит. Но сейчас она не оставляет своего ненаглядного муженька ни днем, ни ночью. Думаю, боится, что стоит ей отвернуться, как он немедленно изменит свое завещание. О, кстати… раз мы вспомнили о юридических вопросах… — И она указала взглядом на столик Сесила. Адвокат и его спутница как раз вставали. — Ему предстоит несколько занятных часов. Судя по виду, в постели эта штучка весьма изобретательна.

— Внешность бывает обманчива, — возразила Рэйчел. — Может, она будет лежать как бревно.

— Может, и так, — согласилась Марджи.

— Надеюсь, он нас не заметит, — сказала Рэйчел, провожая глазами идущего к дверям Сесила.

— А я, наоборот, надеюсь, что заметит, — злорадно ухмыльнулась Марджи.

И тут Сесил, словно услышав ее слова, оглядел ресторан и наткнулся на них взглядом. Рэйчел потупилась, от души желая, чтобы он их не узнал. Марджи, напротив, тихонько пробормотала «вот это здорово» и радостно помахала рукой.

— Что ты наделала? — укоризненно вздохнула Рэйчел. — Они идут к нам. И зачем тебе это?

— Только не упоминай про Кауаи, — торопливо прошептала Марджи. — Это наш маленький секрет.

— Здравствуйте, милые дамы, — расплылся в улыбке Сесил. Блондинку он оставил у дверей. — Вы так спрятались в этом уголке, что я едва вас увидел.

— О, вы же нас знаете, — улыбнулась в ответ Марджи. — Мы с Рэйчел — сама скромность и застенчивость. Не любим быть на виду. В отличие от… — и она выразительно взглянула на подругу Сесила. — Как, кстати, ее зовут?

— Амброзина.

— Слишком длинное имя для такого маленького бриллианта, — заметила Марджи.

— О да, она — настоящая драгоценность, — с неожиданным пылом заявил Сесил.

— И похоже, настоящая блондинка, — без всякого намека на иронию сказала Марджи. — Она актриса?

— Фотомодель.

— Ну конечно. И вы помогаете ей сделать первые шаги. Как это мило с вашей стороны, Сесил.

Улыбка сползла с лица адвоката.

— Я должен идти. Нехорошо заставлять ее ждать, — сказал он и добавил, обращаясь к Рэйчел: — Я утром видел Митчелла. Мне искренне жаль, что дела складываются подобным образом. — Он протянул руку и слегка коснулся запястья Рэйчел. — Но, будем надеяться, все еще наладится. И если вам потребуется помощь… — Рэйчел с подчеркнутым недоумением посмотрела на руку Сесила, и он оставил ее запястье в покое. В тоне его неожиданно зазвучали уже не игривые, а отеческие нотки. — Я всегда к вашим услугам, Рэйчел. И сделаю все, что от меня зависит, чтобы разрешить возникшие проблемы к взаимному удовлетворению сторон.

— Надеюсь, Сесил, нам удастся прийти к согласию.

— Иначе и быть не может, — изрек он. Теперь он скорее напоминал врача, который успокаивает умирающего пациента. — Все будет прекрасно, Рэйчел. Если хотите…

— Я думаю, Рэйчел поняла, что может на вас рассчитывать, — прервала его Марджи.

— Да, конечно… Было очень приятно встретить вас, Рэйчел. И Марджи тоже… Я всегда рад видеть вас, Марджи…

— В самом деле?

— В самом деле, — повторил Сесил и наконец направился к своей подружке, которой затянувшееся ожидание явно начинало надоедать.

— Похоже, спиртное действует, — с удовлетворением сказала Марджи, наблюдая, как Сесил, обняв блондинку за талию, выходит из ресторана.

— Да?

— Сейчас я рассматривала лицо Сесила и размышляла — интересно, как он будет смотреться в гробу.

— Это нехорошо, Марджи.

— А потом подумала — надеюсь, у меня будет возможность убедиться в этом лично.

Глава 7

Вечером того же дня Рэйчел позвонила Митчеллу и сообщила, что случайно встретила Сесила и узнала, что Митчелл нарушил их соглашение и консультировался с адвокатом. Митчелл пытался оправдаться тем, что это была не консультация, а разговор по душам. Сесил для него все равно что второй отец. Они говорили о жизни, о любви, а не о юридических тонкостях развода. Тут Рэйчел не удержалась и заметила, что, по ее мнению, Сесил вряд ли что-то смыслит в любви.

— Прошу тебя, не злись на меня, — взмолился Митчелл. — Я был не прав. Ну прости. Понимаю, это выглядит так, словно я попытался устроить дело без твоего ведома. Но, честное слово, у меня и в мыслях этого не было.

Его беспомощные извинения только вывели Рэйчел из себя. Подавив искушение послать ко всем чертям самого Митчелла, его семью и его адвоката, она неожиданно для себя заявила:

— Я собираюсь уехать на некоторое время.

Сообщать об этом Митчу вовсе не входило в ее планы, более того, она до сих пор не была уверена, что поедет. Поэтому собственные слова удивили ее почти так же, как и Митчелла.

Митчелл осведомился, не собирается ли она вновь поехать в Дански. Нет, последовал ответ. Так куда же она едет? Ей надо сменить обстановку, вот и все. Она хочет уехать подальше от него, так это надо понимать? Нет, он здесь ни при чем. Она не собирается от него убегать.

— Так куда же ты едешь, черт побери? — не отставал Митчелл.

На языке у Рэйчел вертелся ответ, но на сей раз она сдержалась и промолчала. Повесив трубку, она вышла на балкон и устроилась в кресле, глядя на раскинувшийся внизу парк и думая обо всем сразу и ни о чем в отдельности. Лишь тогда слова, которые она не сказала Митчу, сорвались с ее губ.

— Я не убегаю, — едва слышно прошептала она. — Я бегу навстречу… сама не знаю чему.

Этой мыслью Рэйчел не поделилась ни с кем, даже с Марджи. Все это выглядело глупо. По совету женщины, чья кровь на семьдесят процентов состоит из алкоголя, она отправляется на какой-то неведомый остров, о котором прежде даже не слышала. Для ее внезапного отъезда не было никаких причин, и с точки зрения здравого смысла ее поездка казалась абсолютно бесцельной. И все же она ощущала, что едет не зря, и сознание этого дарило ей радость. Рэйчел сама не знала, что порождало подобную уверенность, но охватившее ее воодушевление ничуть не ослабевало. Впервые за долгие месяцы на душе у нее было легко, и она благодарно наслаждалась этим чувством, так как знала по горькому опыту — подобно любви, оно может исчезнуть без предупреждения.

Марджи взяла на себя все хлопоты, связанные с поездкой. Все, что требовалось от Рэйчел, — к следующему четвергу собрать вещи и уладить дела в Нью-Йорке. Марджи предупредила, что, оказавшись на острове, Рэйчел сразу же возненавидит телефон. Ей и вспоминать не захочется о городе и об оставшихся там друзьях. На острове совсем иной ритм жизни, иные заботы и цели.

— Наверное, мне стоит попрощаться с прежней Рэйчел, — сказала Марджи. — Потому что, поверь мне, ты вернешься совсем другим человеком.

— Думаю, ты преувеличиваешь, — ответила Рэйчел.

— Ничуть, — в голосе Марджи звучала твердая уверенность. — Впрочем, что спорить, скоро сама убедишься. В первые дни с непривычки может показаться скучновато. Как же, ведь там нечем заняться, не о ком посплетничать. Но потом поймешь, что ничего этого тебе больше не надо. Ни развлечений, ни разговоров. Будешь сидеть целыми днями и наблюдать за плывущими по небу тучами или за набегающими на песок волнами. А если пойдет дождь, будешь слушать, как он стучит по крыше. Господи, Рэйчел, это так приятно — слушать, как дождь стучит по крыше, и думать: мне ничего не надо, кроме того, что у меня уже есть.

Стоило Марджи заговорить об острове, она менялась на глазах, и восторг, пробуждаемый в ней воспоминаниями об этом чудесном месте, казалось, все усиливался.

— А сколько раз ты сама бывала на этом острове? — спросила Рэйчел.

— Всего два рада, — вздохнула Марджи. — Да и то во второй раз зря я приехала. Не стоило этого делать. Хотя были веские причины. Но это было ошибкой.

— Ты говоришь загадками.

— Просто все это слишком долгая история, — отмахнуласьМарджи. — И не очень интересная. Ты-то едешь туда в первый раз, а это — самое главное.

— Тебя послушать, на этом острове я вновь стану неискушенной девственницей, ждущей приобщения к великой тайне, — улыбнулась Рэйчел.

— Знаешь, детка, похоже, ты права. С тобой произойдет нечто в этом роде.

* * *

Если у Рэйчел оставались какие-то сомнения по поводу своей опрометчивой авантюры, они улетучились без следа, как только она откинулась на спинку кресла в салоне первого класса и пригубила принесенное стюардессой шампанское. В конце концов, даже если восторги Марджи преувеличены и на самом деле остров вовсе не покажется ей раем земным, побывать в новом месте все равно чертовски увлекательно, к тому же Марджи права — сейчас Рэйчел необходимо вновь стать собой, а на острове никто не помешает ей сделать это.

Первый этап путешествия, перелет до Лос-Анджелеса, был ничем не примечателен. Благодаря нескольким порциям спиртного Рэйчел погрузилась в приятную дрему, в которой и пребывала большую часть полета. В Лос-Анджелесе предстояла двухчасовая стоянка, и она вышла из самолета, чтобы размять ноги и выпить чашку кофе. В аэропорту царила невероятная толчея, и Рэйчел наблюдала за суетящимися людьми — разгоряченными, потными, плачущими и смеющимися — со спокойной отстраненностью жительницы другой планеты. Когда она вернулась в самолет, выяснилось, что рейс задерживается. Капитан объяснил, что причиной задержки послужила незначительная техническая неполадка, и заверил, что вскоре она будет исправлена. И действительно, через двадцать, самое большее через двадцать пять минут было объявлено, что самолет готов к отправлению. Во время второго перелета Рэйчел уже не спала. В душе ее начали пробиваться ростки беспокойства. Она пыталась вспомнить, что говорила Марджи о чудесном острове и о загадочном доме. Вроде бы о том, что там по-прежнему случаются чудеса…

«Да, сейчас мне не помешало бы чудо», — вздохнула Рэйчел. Вот если бы начать все сначала, вновь стать прежней девочкой, не знающей ни боли, ни разочарований. Впрочем, была ли она такой когда-нибудь? Где она, беззаботная, наивная Рэйчел, верившая, что в этом прекрасном мире царит доброта и все, что происходит — только к лучшему? С тех пор как она последний раз увидела в зеркале это жизнерадостное, самонадеянное создание, кажется, минула вечность. Годы, проведенные в Дански — в особенности после смерти отца, — пригвоздили ее к земле и мешали взлететь вновь. Со временем ее надежды на свободную, счастливую, беспечную жизнь таяли. Даже после встречи с Митчеллом, превратившим ее в сказочную принцессу, надежды эти не спешили возвращаться. В первые месяцы знакомства с Митчеллом она постоянно ожидала, что он скажет ей держать выше нос и не смотреть на мир так мрачно. Но он, похоже, не замечал грусти в ее взгляде. А может, и замечал, но думал, что богатства Гири — надежное лекарство от самой черной меланхолии.

Мысли о Митчелле вновь заставили Рэйчел загрустить. Бедный Митчелл, он так хотел быть оптимистом. Разлука пойдет на благо им обоим.

Аэропорт Гонолулу, в котором ей уже случалось бывать, не изменился. В бесчисленных магазинах по-прежнему продавались фигурки, грубо вырезанные из скорлупы кокоса, бары предлагали тропические коктейли, толпы туристов в пестрой одежде сновали туда-сюда под предводительством гидов, несущих таблички с объявлениями. Повсюду мелькали цветастые рубашки, без которых не обходится ни один американец, побывавший на Гавайях. Неужели рай земной, который с таким упоением описывала Марджи, расположен на расстоянии двадцатиминутного перелета отсюда, с недоумением спрашивала себя Рэйчел. В это ей верилось с трудом.

Но сомнения ее стали слабеть, как только она вышла из аэропорта, и очаровательный неуклюжий вагончик повез ее в терминал, откуда должен был отправиться ее самолет. В знойном воздухе царило благоухание, и нежная свежесть океана смешивалась с ароматом экзотических цветов.

Самолет оказался совсем маленьким, но больше половины кресел в салоне пустовало. Хороший признак, удовлетворенно отметила про себя Рэйчел. Судя по всему, общество туристов в гавайских рубашках ей не угрожает. Миниатюрный самолет оторвался от земли более резко, чем его громоздкий собрат, и стремительно набрал высоту. Через несколько секунд взгляду Рэйчел открылась лазурная гладь океана, а небоскребы Гонолулу исчезли из виду.

Глава 8

Перелет из суетного и шумного Гонолулу до Острова Садов длится недолго, не более двадцати пяти минут. Но пока Рэйчел находится в воздухе, позвольте мне рассказать об одном событии, которое произошло примерно за две недели до этого.

Это случилось в маленьком невзрачном городишке Пуэрто-Буэно. Из всех городов, упомянутых в этой книге, Пуэрто-Буэно, пожалуй, самый захолустный и находится на одном из отдаленных островов чилийской провинции Магаланес. Эта провинция отнюдь не относится к числу райских уголков, где люди стремятся провести отпуск; пейзаж на овеваемых знойными ветрами островах никак не назовешь живописным, и некоторые из них совершенно пустынны. Неудивительно, что Пуэрто-Буэно, насчитывающий семь сотен жителей, считается здесь крупным городом, но обитатели близлежащих островов не часто поминают его в своих разговорах. Этот город с течением лет стал пристанищем для разного сброда, людей, не привыкших жить в ладах с законом. Его жители — в основном преступники, скрывающиеся от правосудия и кочующие в поисках надежного убежища, и те, кого страшит не закон, а людская месть. Некоторые из тех, кто избрал для себя этот захудалый городок, в свое время весьма печально прославились. Так, один из местных жителей до поры довольно успешно отмывал деньги для Ватикана, другая жестоко расправилась со своим мужем в Аделаиде и до сих пор как самую дорогую реликвию хранит фотографию мертвого тела. Но в большинстве своем жители Пуэрто-Буэно — ничем не примечательные злоумышленники, воры и фальшивомонетчики, поимка которых не принесет большой чести их преследователям.

Учитывая своеобразные особенности здешнего населения, трудно предположить, что в Пуэрто-Буэно может царить порядок и безмятежность, но это именно так. Кажется, никто здесь не знает, что такое преступления — их не совершают, о них не говорят и не вспоминают. Обитатели города предпочитают забыть о собственном бурном прошлом и провести остаток дней в тишине и покое. Конечно, Пуэрто-Буэно не обременен избытком комфорта (здесь всего два магазина, и электричество порой поступает с перебоями), но город этот, бесспорно, уютнее, чем тюрьма или могила. А в погожие деньки местные жители прогуливаются по обшарпанной набережной, любуются чистым небом, где никогда не увидишь следа пролетевшего самолета, и думают о том, что называть этот городок забытой богом дырой не так уж и справедливо.

Как вы понимаете, корабли редко бросают якорь в здешней гавани. Иногда рыболовное судно, снующее вдоль побережья, находит тут защиту от шторма, порой вдали появляется белоснежный круизный лайнер, капитан которого явно сбился с курса, — впрочем, это видение из другого мира исчезает за горизонтом так быстро, что пассажиры его вряд ли успевают рассмотреть домики Пуэрто-Буэно. Обычно гавань служит пристанищем нескольким утлым лодчонкам, столь потрепанным, что самый отчаянный смельчак не решился бы выйти на них в море. Зимой некоторые из них уходят под воду, где и сгнивают.

Но пришел день, когда у здешних берегов пришвартовалось судно, которое никак нельзя было отнести ни к одной из перечисленных категорий. Судно это, носившее имя «Самарканд», многократно превосходило по красоте и изяществу любой из круизных лайнеров, а по легкости и маневренности — любой из рыбачьих катеров. То была яхта, обшитая некрашеным мореным деревом, которое покрывал блестящий лак. Рубка, штурвал и обе мачты яхты тоже были из мореного дерева, и при определенном освещении древесные прожилки складывались в причудливый узор, словно яхта была расписана искусным рисовальщиком. Что до парусов, то они, как и положено, были белые, но штопанные множество раз, и теперь контуры бесчисленных заплат, имевших более светлый или более темный оттенок, также составляли замысловатый рисунок.

Впрочем, допускаю, что избалованный взор не счел бы яхту столь уж примечательной. Во Флориде и Сан-Диего, где швартуются самые роскошные суда в мире, она вряд ли привлекла бы внимание. Иное дело Пуэрто-Буэно — здешним жителям чудесная яхта, вошедшая в гавань в серый, холодный день, казалась ожившим сновидением. И хотя впервые капитан (который был единственным человеком на борту) привел свою Красавину в гавань Пуэрто-Буэно так давно, что никто из местных старожилов не помнил этого события, всякий раз, стоило яхте показаться на горизонте, десятки людей устремлялись к берегу, чтобы полюбоваться ее прибытием. В появлении яхты была какая-то высшая справедливость, подобная приходу весны после тоскливой холодной зимы, и это смягчало даже суровые сердца жителей Пуэрто-Буэно.

Но стоило судну войти в гавань, зрители сразу покидали набережную. Они знали, что за швартовкой и сходом на берег единственного темнокожего человека, приведшего свой корабль к их берегам, наблюдать не стоит. Согласно легенде, тот, кто увидит, как нога капитана «Самарканда» ступит на твердую землю, поплатится за собственное любопытство жизнью — много лет назад именно так случилось с одним несчастным зевакой, который умер прежде, чем минул год после того, как яхта вошла в гавань. Поэтому все взоры устремлялись прочь, когда капитан, сойдя по трапу, поднимался на вершину нависавшего над бухтой холма, где был его дом. Ни один из обитателей города не знал об этом человеке ничего, кроме имени. Имя это известно и вам. Галили.

Вы, наверное, хотите узнать, зачем моему сводному брату понадобилось жилище в городе, население которого сплошь состоит из бывших преступников. Все просто — Галили приобрел дом в Пуэрто-Буэно случайно. Он шел под парусом вдоль побережья — подобно тем рыбачьим суденышкам, о которых я вскользь упомянул, — как вдруг внезапно налетевший шторм поставил его перед выбором — искать убежища в ближайшей гавани или пойти ко дну. Галили принял решение не без колебаний. В то время его терзали отчаяние и неудовлетворенность, и поднявшаяся буря навела его на мысль отдаться на волю разъяренных волн. Но он все же отказался от этого убийственного намерения — не ради собственного спасения, но ради яхты, которую считал своим единственным другом. Столь благородное судно не заслуживало такого бесславного конца; Галили представил, как останки «Самарканда» будут выброшены на берег, и крестьяне пустят их на растопку. Давным-давно он пообещал своему другу, что, когда придет время, обеспечит ему достойный конец далеко, очень далеко от земли.

Итак, Галили взял курс на Пуэрто-Буэно — который в ту пору был раза в четыре меньше, чем теперь, ну а что касается недавно построенной гавани, то в нее вряд ли успело войти хотя бы одно судно. Кстати, возведена гавань была под руководством некоего Артуро Хиггинса, по происхождению англичанина, — он истратил на строительство все свои деньги и за год до появления Галили свел счеты с жизнью. Его опустевший дом возвышался на холме, и Галили, влекомый странным желанием увидеть место, где свершилось самоубийство, поднялся на холм и открыл дверь заброшенного жилища. Со дня смерти Хиггинса в доме никто не бывал, в спальне свили гнезда чайки, а в камине обосновались крысы. Но путешественнику царившее здесь запустение пришлось по душе. На следующий день он встретился с дочерью Хиггинса, не торгуясь, приобрел у нее дом и перенес туда свои пожитки. В ясные дни с вершины холма открывался восхитительный вид, и Галили стал считать этот одинокий дом своим вторым надежным пристанищем; первым, разумеется, была яхта, стоявшая на якоре в мирных водах гавани.

Проведя в Пуэрто-Буэно около двух недель, Галили запер дом и недвусмысленно дал понять, что всякий, кто рискнет переступить его порог, горько в этом раскается, после чего отбыл в неизвестном направлении.

Его не было больше года, но все же он вернулся, и с тех пор Галили навещал Пуэрто-Буэно постоянно; иногда от визита к визиту проходило несколько месяцев, иногда — несколько лет. Все, связанное с ним, было окружено тайной; в городе считали, что многие беглые преступники выбрали Пуэрто-Буэно именно потому, что до них дошли слухи о Галили. Если это так, спросите вы, почему истории об удивительном путешественнике, человеке, в жилах которого течет божественная кровь, не привлекли в город более возвышенные души? Законный вопрос. Почему в Пуэрто-Буэно не пожаловали святые? Почему честь, оказанная этому захолустью Галили, превратила город в прибежище воров и убийц?

Ответ прост: дух самого Галили был слаб и немощен. Как мог тот, кто не способен исцелить собственный духовный недуг, привлечь животворящие силы?

Теперь вам известно, как обстояли дела примерно за неделю до прибытия Рэйчел на Гавайи.

Так случилось, что Галили в это время был не в море, а в своем доме на вершине холма. Он привел «Самарканд» в Пуэрто-Буэно, так как яхта нуждалась в ремонте, и в течение нескольких недель делил время между гаванью и своим одиноким жилищем. От рассвета до заката он трудился над починкой судна, а после наступления темноты садился у окна в доме Хиггинса и смотрел на расстилавшийся внизу Тихий океан. Никому из местных жителей он не позволял ступить на палубу «Самарканда» и помочь ему в работе. Он считал, что лишь его собственные руки способны должным образом все залатать и исправить все поломки. Иногда какой-нибудь не в меру любопытный смельчак решался прогуляться по набережной, исподтишка наблюдая за Галили, но одного яростного взгляда, брошенного владельцем яхты, было достаточно, чтобы с зеваки слетела вся напускная отвага. Лишь однажды Галили удостоил жителей города своим обществом — это случилось в ветреную ночь за несколько дней до его отплытия. Галили неожиданно явился в маленький бар на холме, где неизменно собиралась половина местных обывателей, и выпил такое количество бренди, какое неминуемо свалило бы с ног самого крепкого из городских пьяниц. А он лишь слегка оживился, и у него, если можно так выразиться, слегка развязался язык — по крайней мере, в сравнении с его прежним непроницаемым молчанием. Все те, кому в ту ночь выпало удовольствие поговорить с Галили, унесли с собой лестное чувство, будто бы он распахнул перед ними свою душу, рассказав о самом сокровенном. Но когда на следующее утро они попытались повторить услышанное от него, выяснилось, что слова Галили ускользнули из их памяти. Галили предпочитал не говорить, но слушать; когда же ему самому хотелось поведать историю, он рассказывал о чужой жизни.

Дня через два он, по каким-то причинам, заметно ускорил работы по ремонту яхты. В течение трех суток он трудился без отдыха, по ночам расставляя на яхте фонари-«молнии». Казалось, он внезапно получил приказ об отплытии и вынужден выйти в море раньше, чем рассчитывал.

По свидетельствам очевидцев, на третий день он появился в самом крупном из двух городских магазинов, чтобы пополнить запасы провизии. Он говорил отрывисто и резко, выражение лица его было мрачным, и никто не отважился спросить его, куда он направляется. Продукты доставил на яхту Хернандес, сын владельца магазина. Галили щедро расплатился с юношей и передал через него свои извинения Хернандесу-старшему, попросив простить его за проявленную в магазине грубость и заверив, что он не хотел никого оскорбить.

Больше ни с кем из жителей Пуэрто-Буэно Галили не перемолвился ни словом. В сумерках он снялся с якоря, и «Самарканд», оставив крошечную гавань, вышел в открытое море и устремился к неведомой и загадочной цели.

Глава 9

Как я уже не раз имел случай заметить, Никодим был наделен воистину невероятной мужской мощью. Его привлекало все, связанное с эротикой (за исключением книг), полагаю, что и пары минут не проходило, чтобы он не подумал о сексе. При этом объектами его интереса служили отнюдь не только люди и создания, имеющие сверхчеловеческую природу. Ему нравилось любое открытое проявление либидо. Особым его расположением пользовались лошади. Он обожал наблюдать, как они совокупляются. Нередко он подходил к ним и, сам покрываясь от возбуждения испариной, на ухо шептал слова ободрения то жеребцу, то кобыле. Порой, когда дело не ладилось, он пускал в ход собственные руки, приходя на помощь неумелым любовникам. При необходимости он возбуждал член жеребца и направлял его куда следует, а кобылу поглаживал с такой нежностью, что она успокаивалась и становилась покладистой.

Один из таких случаев запечатлелся в моей памяти с особой ясностью, и произошел он примерно года за два до кончины Никодима. У него была лошадь по имени Думуцци, которой он чрезвычайно гордился. И, надо признать, на то были все основания. Уверен, этот изумительный жеребец каким-то сверхъестественным образом был связан с отцом кровными узами, ибо ни прежде, ни потом я не встречал столь дивного создания. Забудьте все восторги по адресу арабских скакунов или боевых казачьих коней. Думуцци относился к иному, более высокому разряду, чем эти животные, он обладал не только восхитительно пропорциональным, поражавшим изысканностью форм телом, но и выдающимся умом. Дойди до нас его родословная, она наверняка изменила бы наши представления о самом понятии «лошадь». Иногда мне казалось, что отец мой собственноручно изваял это чудо и вдохнул в него жизнь, чтобы настроить людей на более возвышенный лад, — каждый, кто имел счастье любоваться непревзойденной красотой жеребца, его силой, быстротой и грацией, не мог не задуматься о величии мироздания. (Хотя, может, все было иначе, и отец просто тешил свое самолюбие, намереваясь украсить потомством Думуцци свои конюшни в «L'Enfant», я не знаю.)

Так или иначе, ночью, о которой идет речь, разыгралась чудовищная буря. Погода стала портиться еще вечером, внезапно сгустилась темнота, и свинцовые тучи закрыли заходящее солнце. Раскаты грома, раздававшиеся вдали, были столь глубоки, что земля содрогалась.

Лошади запаниковали, перепутанным животным было не до спаривания. Особенно нервничал Думуцци; единственным его недостатком была повышенная нервность, он словно чувствовал, что, будучи исключительным созданием, имеет право на некоторые капризы. В ту ночь его беспокойство возросло до крайних пределов, и мой отец, придя в конюшню, чтобы подготовить своего любимца к совокуплению, обнаружил, что Думуцци бьет копытами в стойле, ржет и брыкается. Все попытки успокоить жеребца оказались тщетными. Помню, я предложил Никодиму отложить дело до утра, когда гроза стихнет, но дело было в столкновении двух характеров, и, разумеется, Никодим не мог пойти на попятную и пропустил мои слова мимо ушей. Он попытался образумить Думуцци, словно захмелевшего лучшего друга, потом заявил, что не время показывать свой норов и чем скорее Думуцци успокоится и приступит к выполнению своих обязанностей, тем лучше будет для всех. Но Думуцци остался глух к уговорам, напротив, он дал полную волю своим расходившимся нервам. Жеребец разнес в щепки кормушку, а после принялся за стену конюшни и пробил в ней внушительных размеров дыру, выломав дюжину кирпичей так легко, словно они были из папье-маше. За отца я не боялся, ибо в ту пору считал, его неуязвимым, но я всерьез стал беспокоиться о себе. По поручению Никодима я много путешествовал по свету в поисках выдающихся лошадей и знал, что разъяренный конь может не только изувечить, но и убить человека. Я своими глазами видел в Лиможе могилу коннозаводчика, которому за два дня до моего приезда вышибла мозги лошадь (кстати, именно та, что была целью моего приезда), а на Тянь-Шане я познакомился с бедолагой, которому откусила руку разгневанная кобыла. К тому же я был свидетелем лошадиных сражений и знал, что эти животные не знают ни усталости, ни снисхождения и дерутся до тех пор, пока земля под их копытами не закипает от крови. Итак, я стоял поодаль, трепеща за свою жизнь и сохранность своих членов, и все же был не в состоянии отвести взгляд от разыгрывавшегося передо мной жуткого зрелища. Раскаты грома грохотали теперь прямо над нашими головами, и Думуцци пришел в полное неистовство. По его блестящей гриве пробегали искры статического электричества, копытами он тоже выбивал искры, а его ржание порой заглушало гром.

Никодим был невозмутим. За свою жизнь он имел дело с бесчисленным множеством норовистых животных, и Думуцци, несмотря на всю свою непревзойдённую красоту и неимоверную силу, был лишь одним из них. После непродолжительной борьбы отцу удалось накинуть на коня уздечку и вытащить его из конюшни на открытую площадку, где томилась на привязи кобыла. Даже сейчас эта картина так живо стоит у меня перед глазами, что воспоминания заставляют мое сердце биться быстрее. Я вновь вижу зигзаги молний, разрезающих пелену туч, дрожащих лошадей, их рты, все в пене, оскаленные желтые зубы. Никодим орал на своих красавцев, перекрикивая бурю, и, стоило бросить взгляд ниже его пояса, становилось понятно, как сильно его все это возбуждало.

Клянусь, в свете молний он сам казался полузверем — длинные, до пояса, волосы развевались на ветру, лицо исказила дикая улыбка, кожа переливалась всеми цветами радуги. Если бы он внезапно превратился в иное существо (в лошадь, в бурю, может, и в то и в другое одновременно), я бы ничуть не удивился. Меня, скорее, поражало, что он сдерживается и не утрачивает человеческий облик. Наверное, ему казалось занятным ограничивать собственное неистовство тесными рамками человеческого тела, ему нравилось напрягать мышцы и обливаться потом.

И вот он — человек, божественная сущность которого в эти минуты была предельно близка сущности животной, — тащил упиравшегося жеребца к испуганно перебиравшей ногами кобыле. Мне казалось, что ни одна кобыла в мире не могла в тот момент пробудить желание у Думуцци, но я ошибался. Никодим встал между лошадьми и стал возбуждать их обоих, он поглаживал их бока, животы и морды и что-то им говорил не переставая. Несмотря на испуг, Думуцци наконец вспомнил о собственном естестве. Его огромный член встал, и он, больше не теряя времени, устремился к кобыле. Отец, по-прежнему подбадривая, похлопывая и поглаживая обоих, взял в руки могучий жезл жеребца и направил его в отверстие кобылы. В дальнейшей помощи Думуцци не нуждался. Он покрыл кобылу с ловкостью, вполне достойной такого красавца.

Отец отошел в сторону, чтобы не мешать животным. На всем его теле волосы встали дыбом — клянусь, это было именно так, ибо я взял на себя смелость коснуться его руки. Он уже не смеялся. Опустив голову и плечи, отец теперь напоминал хищника перед броском, готового разорвать глотки лошадям, если они подведут его.

Но лошади оказались на высоте. Несмотря на продолжавшуюся грозу, сверкавшие молнии, превращавшие сумрак ночи в призрачный день, и гром, который гремел так, что в доме треснули несколько оконных стекол, — животные совокуплялись, и совокуплялись, и совокуплялись, позабыв в любовном экстазе обо всех своих страхах.

Вследствие этого соития на свет появился жеребенок мужского пола. Никодим назвал его Темутчин — именно это имя получил при рождении Чингисхан. Что до Думуцци, то привязанность его к моему отцу с той ночи возросла многократно, казалось, они стали братьями. Я употребил слово «казалось», потому что, по моему глубокому убеждению, преданность животного была притворной. Что заставляет меня так думать? Дело в том, что в ночь гибели моего отца именно Думуцци предводительствовал обезумевшим стадом, затоптавшим Никодима до смерти, и клянусь, я различил во взгляде жеребца огонь мести.

Я привел эту историю отчасти для того, чтобы у вас создалось более отчетливое представление о моем отце, чье присутствие в этой книге поневоле ограничивается подобными случаями, а отчасти для того, чтобы напомнить самому себе о неких способностях, дремлющих в глубинах моей натуры.

В начале этой главы я уже признавал, что мои собственные мужские свершения — ничто в сравнении с сексуальными аппетитами Никодима. Моя жизнь, увы, никогда не могла считаться ни насыщенной, ни увлекательной — за исключением короткого периода, проведенного в Японии. Там, в полном соответствии с традиционным этикетом, я ухаживал за Чийодзё, женщиной, которая впоследствии стала моей женой, и при этом каждую ночь делил постель с ее братом Такеда, довольно известным актером театра кабуки (амплуа его называлось онагатта, это означало, что играл он исключительно женщин). Помимо этого, моя сексуальная жизнь настолько бедна любопытными эпизодами, что рассказа о них не хватило бы даже на тоненькую брошюрку.

И теперь, когда я готовлюсь перейти к той части своего повествования, что посвящена акту любви, я невольно задаюсь вопросом — неужели я не унаследовал хотя бы искорки того огня, что горел в моем отце? Может, во мне скрывается выдающийся любовник, который ждет лишь случая, чтобы проявить свое могучее естество? Или же сексуальная энергия Никодима, перейдя ко мне, обратилась в иную, более спокойную сферу? Может, это именно она заставляет меня исписывать страницу за страницей? Может, бешеные соки отцовского вожделения превратились в чернила для моей ручки?

Но вижу, что аналогии завели меня слишком далеко. Что ж, я все равно не собираюсь вычеркивать написанное, ибо каждая фраза стоила мне слишком больших усилий.

Однако надо продолжать. Пора оставить воспоминания об отце, грозовой ночи и взбесившихся лошадях. Я льщу себя надеждой, что страсть, приковавшая меня к письменному столу (а сейчас я воистину одержим этой страстью и каждую минуту либо пишу, либо обдумываю написанное), не будет столь слепа, как может быть слепа любовь. Мне необходима ясность. О господи, как мне необходима ясность!

Вы, несомненно, заметили — нередко мне самому это кажется, — что нить повествования безнадежно утрачена. Я раскладываю перед собой разрозненные фрагменты будущей книги и не знаю, как собрать их воедино. Порой они представляются мне совершенно не связанными между собой: рыбаки в Атве, повешенные монахи, Зелим в Самарканде, письмо офицера, нашедшего свою смерть на полях Гражданской войны, звезда немого кино, которую полюбил человек слишком богатый и потому не знающий своей истинной цены, убитый Джордж Гири в своем автомобиле на Лонг-Айленде, мрачные пророчества астролога Лоретты, Рэйчел Палленберг, разочаровавшаяся в любви, и Галили Барбаросса, разочаровавшийся в жизни. Неужели все эти звенья каким-то образом сложатся в единую цепь?

Не исключено, впрочем, что этого не случится (данная мысль пугает меня до тошноты, но я не могу от нее избавиться).

Возможно, я заблудился в лабиринте событий и сейчас тщетно пытаюсь сложить кусочки разных мозаик, каждый из которых по-своему ярок и красочен, но вовсе не является частью общей картины.

Что ж, если это и так, я уже не в состоянии исправить положение. Перо мое настолько разогналось, что остановить его выше моих сил. Волей-неволей я вынужден двигаться вперед и, используя ту малую толику отцовского дара, что досталась мне по наследству, осмыслять открывшиеся передо мной картины человеческих горестей и несчастий. Надеюсь, в процессе этого осмысления я сумею постичь значение того, что написал в этой книге.

* * *

И последнее отступление. Я не могу начать новую главу, не примирившись с Люменом.

Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто я труслив и малодушен, это не так. Я отдаю себе отчет в том, что обвинения, брошенные мне Люменом, во многом справедливы. Наедине с собой (то есть на страницах своей книги) мне легче это признать, чем в беседе с ним. Он заявил, что моя преданность Никодиму стала причиной гибели моей жены, что, будь я действительно любящим мужем, я не стал бы притворяться слепым, когда отец мой начал обольщать Чийодзё. Я, по его мнению, должен был прямо заявить Никодиму, что эта женщина принадлежит мне, и только мне, и ему следует умерить собственную похоть. Я этого не сделал. Я позволил ему заманить ее в сети, и за мое попустительство она заплатила жизнью.

Да, я виноват.

Признаю это. Но что с того? Чийодзё мертва, и поздно просить у нее прощения. По крайней мере, здесь я не могу этого сделать, ибо, если призрак моей покойной жены до сих пор не покинул земной юдоли — а мне кажется, это именно так, — то он обитает на родных холмах над Ичиносеки, в ожидании, пока зацветет вишня.

Здесь, в «L'Enfant», я могу примириться только с Люменом, ибо не сомневаюсь в том, что тот разговор, из-за которого и возникла между нами ссора, он начал из самых лучших побуждений. Люмен не из тех людей, что умеют скрывать свои мысли. Он привык прямо выражать свое мнение. К тому же все, что он сказал, абсолютно справедливо, хотя признать это мне и не легко. Мне следует пойти в коптильню (в качестве примирительной дани захватив с собой сигары), попросить у Люмена прощения за свою вспышку и сказать, что я хочу, чтобы мы опять стали друг с другом разговаривать.

Но сама мысль о том, чтобы направиться в сторону коптильни по заросшей тропинке, вызывает у меня головную боль, мне не заставить себя это сделать. По крайней мере, пока. Уверен, настанет время, когда я не смогу придумать для себя никаких оправданий, когда надо мной не будет довлеть необходимость немедленно взяться за перо, и тогда я непременно принесу Люмену свои извинения.

Может, завтра, может, послезавтра. Я отправлюсь к Люмену, когда опишу события, случившиеся на острове. Да, именно так я и поступлю. Ну а сейчас мысли мои слишком заняты островом и тем, что ожидает там Рэйчел. Закончив, я сумею спокойно поговорить с Люменом. Ведь он заслуживает внимания, а в данный момент все мое внимание без остатка поглощает книга.

Как ни странно, я несколько воспрял духом. Признание собственной вины успокоило меня. Не буду же нарушать этого спокойствия попытками оправдать свои поступки. Да, я проявил непростительную слабость и слишком хотел угодить отцу. Завершая эту главу, я вновь вижу Никодима таким, каким он был в ту грозовую ночь. Отец мой был исключительным созданием, и, полагаю, многие сыновья, стремясь угодить такому отцу, пренебрегли бы супружескими обязанностями. В этом и парадокс: пытаясь быть ближе к отцу, я безропотно уступил ему Чийодзё, так как надеялся, заслужить его одобрение, и этим нанес себе непоправимый ущерб. В одну страшную ночь я потерял своего идола, жену и — необходимо признать это раз и навсегда — самого себя. Та жалкая часть моего существа, что не желала угождать отцу, была растоптана лошадиными копытами, унесшими жизнь Никодима. Лишь в последние несколько недель, уже взявшись за книгу, я выяснил, что душа по имени Мэддокс по-прежнему живет в моем теле. Думаю, я воскрес в ту минуту, когда встал на ноги, оттолкнув инвалидное кресло.

Еще один парадокс: силы, позволившие мне встать, я обрел благодаря своей мачехе, именно она даровала мне возрождение. Даже если ей и не нужно от меня иной благодарности помимо книги, которую я пишу, — я знаю, что долги надо возвращать. И с каждым новым словом, с каждой новой фразой я все более отчетливо представляю себе, как велик мой долг.

Думая о себе, я вижу человека, который раскаивается в собственных грехах и надеется на прощение, когда придет время. Человека, который обожает рассказывать истории и мечтает понять, когда придет время, есть ли в этих историях смысл. Человека, который способен любить и надеется полюбить вновь, — молю тебя, Господи, даруй мне это счастье, когда придет время.

Глава 10

Первое впечатление, которое остров Кауаи произвел на Рэйчел, было дразнящим и мимолетным. Из иллюминатора ей удалось разглядеть лишь цепочку причудливо изогнутых песчаных бухт и покрытые буйной зеленью холмы. Затем самолет резко пошел на снижение, и через несколько мгновений состоялась отнюдь не мягкая посадка. В маленьком аэропорту «Лихуи» царила сонная тишина. Рэйчел пошла за багажом, высматривая управляющего дома, где ей предстояло остановиться. Вскоре она его увидела — он стоял с тележкой у багажной карусели. Они одновременно догадались, кто есть кто.

— Миссис Гири, — произнес он и, бросив свою тележку, поспешил навстречу Рэйчел. — Я Джимми Хорнбек.

— Я вас сразу узнала. Марджи сказала, что на всем Кауаи только вы носите хорошо выглаженную одежду.

— Тогда у меня не самая плохая репутация, — рассмеялся Джимми.

В ожидании багажа они обменялись несколькими фразами относительно путешествия, затем Джимми погрузил чемоданы Рэйчел на тележку и они вышли на солнечный свет.

— Если хотите, подождите здесь, пока я схожу на стоянку и подгоню машину, — предложил Джимми.

Рэйчел не возражала, ей нравилось стоять на солнце, ощущая нежное дыхание океанского бриза. Казалось, этот ласковый теплый ветерок уносит прочь все тревоги и заботы, которые она привезла с собой из Нью-Йорка. Стоило здешнему воздуху наполнить легкие Рэйчел, и она почувствовала себя обновленной.

Через две или три минуты Хорнбек вернулся на несколько потрепанном джипе, который явно предназначался для поездок по джунглям. Он быстро погрузил багаж Рэйчел, и, слегка попетляв в лабиринте окружавших аэропорт подъездных дорожек, они выехали на дорогу, которая по меркам острова считалась автострадой.

— Прошу прощения за транспорт, — сказал Джимми. — Я бы встретил вас на более элегантном автомобиле, но за последние два месяца дорога к дому превратилась в настоящее месиво.

— А что случилось?

— Дожди шли практически беспрерывно. Поэтому остров, как видите, утопает в зелени.

Вокруг действительно царило буйство зелени и прочих красок. С левой стороны шоссе тянулись красные плодородные земли и плантации сахарного тростника. За ними виднелись бархатистые холмы, которые постепенно, словно соревнуясь друг с другом, становились все выше и выше, пока не превращались в остроконечные пики, за вершины которых порой цеплялись легкие кружевные облака.

— Проблема в том, что только основные дороги здесь содержатся в порядке, а все прочие, мягко говоря, оставляют желать лучшего, — пояснил Хорнбек. — К тому же сейчас как раз идет спор о том, кто должен заботиться о дороге, ведущей к дому. Местные власти утверждают, что эта дорога — частная собственность вашей семьи и, значит, деньги на ее ремонт должны выложить именно Гири. Но все это полная чушь. На самом деле это общественная дорога. И выбоины на ней должны заделывать за государственный счет.

Рэйчел слушала его не слишком внимательно. Красота полей, гор и лазурных океанских волн, набегавших на берег справа от дороги, захватила ее полностью.

— Этот спор тянется уже почти два года, — продолжал Хорнбек. — Два года. И пока он не закончится, никто и пальцем не пошевелит, чтобы починить дорогу. А это значит, в сезон дождей она неизбежно будет превращаться в кашу. Так что поездка будет не слишком приятной, и я заранее приношу свои извинения.

— Не надо, — сказала погруженная в сладкую истому Рэйчел. — Все просто замечательно.

— И за машину я тоже должен извиниться. Конечно, это настоящий монстр.

— Да что вы, — возразила она. — Замечательная машина.

— Надеюсь, вы с пониманием отнесетесь к нашим проблемам, и у вас не создастся впечатления, будто я пренебрегаю своими обязанностями.

— Что, простите?

— Когда вы увидите дорогу, то можете решить…

Тревога, звучавшая в голосе Хорнбека, заставила Рэйчел отвести взгляд от живописных окрестностей и посмотреть на своего спутника. Судя по напряженному выражению его лица и побелевшим костяшкам пальцев, бедняга всерьез опасался, что она может его уволить. Похоже, он считал, что она прибыла в свои владения с ревизией, и боялся сделать что-нибудь не то.

— Вам не о чем беспокоиться, Джеймс. Кстати, как вас обычно называют — Джеймс или Джим?

— Чаще Джимми, — ответил он.

— Вы англичанин?

— Я родился и вырос в Лондоне. Но еще в юности перебрался сюда. В ноябре будет тридцать лет, как я здесь. Когда я сюда попал, то сразу понял — лучшего места мне не найти. И решил никогда не возвращаться в Англию.

— И теперь, через тридцать лет, вы по-прежнему считаете этот остров лучшим местом на земле?

— Иногда меня тянет куда-то прочь, — признался Джимми. — Но в такие дни, как сегодня, я всегда думаю — где еще найдешь подобную красоту? Посмотрите только.

И он указал рукой в направлении гор. Над вершинами клубились легкие тучи, сквозь завесу которых пробивались золотистые солнечные лучи.

— Видите водопады? — спросил Джимми.

Рэйчел кивнула. Она и в самом деле различала сверкание струи, низвергающихся из горных расщелин.

— А вот там, высоко, самое влажное место на земном шаре, — сообщил Джимми. — На горе Вайалиль в год выпадает до сорока футов осадков. Там и сейчас идет дождь.

— А вы там бывали?

— Пару раз поднимался на вертолете. Впечатляющее зрелище, доложу я вам. Если хотите, могу организовать для вас вертолет. У одного из моих приятелей их несколько. Они с братом сами летают на этих стрекозах.

— Почему-то я боюсь вертолетов.

— Напрасно. Прогулка на вертолете — самый лучший способ осмотреть остров. А еще можно попросить Тома, чтобы он полетал над океаном. Если повезет, увидите китов.

— О, это было бы здорово.

— Вы любите китов?

— Я никогда не видела их близко.

— Я вам это устрою, — пообещал Джимми. — А если захотите совершить прогулку на яхте, с этим тоже не будет проблем.

— Спасибо, Джимми. Вы так любезны.

— Это моя работа. Если вам что-нибудь понадобится, только скажите.

Они въехали в небольшой городок — Джимми сообщил, что он называется Капаа, — где Рэйчел с сожалением увидела признаки цивилизации. Среди маленьких деревянных магазинчиков торчал вездесущий «Макдональдс», чье безобразие, хотя и несколько смягченное особенностями местного колорита, все равно казалось вопиющим.

— Тут есть изумительный ресторан, — сказал Джимми. — Народу там всегда полно, и все столики вечно заняты. Но…

— Дайте-ка я догадаюсь. У вас есть друг, который…

Джимми рассмеялся.

— Вы правы. Они обычно придерживают для почетных гостей лучший столик. Кстати, если не ошибаюсь, супруга вашего дедушки… то есть дедушки вашего мужа… вложила в этот ресторан довольно значительную сумму.

— Вы имеете в виду Лоретту?

— Да.

— А когда она была здесь в последний раз?

— О, очень давно. Думаю, лет десять назад, не меньше.

— Она приезжала вместе с Кадмом?

— Нет, одна. Она… настоящая леди.

— Да, разумеется.

Джимми пристально поглядел на Рэйчел. Он явно хотел что-то добавить, но боялся показаться бестактным.

— Продолжайте, прошу вас, — ободрила его Рэйчел.

— Я просто подумал, что… ну, что вы не похожи на других леди, которые сюда приезжали. Я имею в виду — на других членов вашей семьи.

— И в чем же отличие?

— Наверное, в том, что вы не такая… — он замялся, подыскивая подходящее слово.

— Высокомерная, — подсказала Рэйчел.

— Да, именно, — усмехнулся Джимми. — Не такая высокомерная. Вы очень точно сказали.

Капаа уже остался позади, и дорога, по-прежнему идущая вдоль берега, стала более узкой и извилистой. Машин на ней было мало. Навстречу попались лишь несколько потрепанных грузовиков местных жителей да небольшая группа взмокших от пота велосипедистов. Несколько раз, правда, их обогнали более проворные автомобили — туристы, не без презрения заметил Джимми. Но порой довольно долго дорога оставалась пустой.

Вдоль дороги Рэйчел почти не замечала следов пребывания человека. Изредка между деревьями мелькал дом, еще реже церковь (столь крошечная, что едва вместила бы десяток прихожан), а на берегу иногда можно было увидеть рыбака.

— Здесь всегда так тихо? — поинтересовалась она.

— Нет, только сейчас, когда сезон закончился, — пояснил Джимми. — К тому же недавний ураган натворил здесь немало бед и жизнь только-только входит в свою колею. Многие отели пришлось закрыть.

— Но они откроются?

— Разумеется. Маммона всегда возьмет свое.

— Кто, простите?

— Маммона. Демон стяжательства. То есть коммерции. Я имею в виду, что люди используют этот остров, чтобы извлекать из него выгоду.

Рэйчел оглянулась на горы. За те десять минут, что она не смотрела в этом направлении, очертания их изменились до неузнаваемости.

— Очень жаль, — задумчиво произнесла она, вспомнив толпы туристов в гавайских рубашках, самоуверенных пришельцев, нагло вторгающихся в этот земной рай и оставляющих за собой груды недоеденных гамбургеров и жестянок из-под кока-колы.

— Конечно, Маммона не всегда был демоном, — продолжал Джимми. — Думаю, поначалу он был женщиной, и звали ее Мамметун, мать желаний. Шумерско-вавилонская богиня. Судя по имени, у нее было множество грудей. Оно ведь того же корня, как и латинское «mamma» — грудь. И конечно, всем известное слово «мама», — он говорил негромко, словно разговаривал сам с собой. — Простите, я вам, наверное, надоел, — тряхнул он головой.

— Нет, что вы, — возразила Рэйчел. — Мне интересно.

— Когда-то я занимался сравнительным изучением разных религий.

— А почему такой выбор?

— Сам не знаю. Меня тревожили загадки бытия. Явления, перед которыми бессилен разум. Их здесь так много.

Рэйчел вновь оглянулась на горы, тонущие в кружевной пене облаков.

— Наверное, поэтому здесь так красиво, — заметила она.

— О да, — улыбнулся Джимми. — Красоты не бывает без загадки. Мне эта мысль прежде не приходила в голову, но она мне нравится. Звучит элегантно.

— Как, простите?

— Я хотел сказать, ваша мысль кажется мне элегантной.

Некоторое время они ехали молча. Рэйчел размышляла о том, может ли мысль быть элегантной. Подобное определение казалось ей не слишком подходящим. Элегантными могут быть люди, одежда, мебель, еще бывает элегантный возраст. Но элегантная мысль? Джимми прервал поток ее рассуждений.

— Видите скалистый утес вон там, впереди? Ваш дом находится в полумиле от него.

— Марджи сказала, он стоит прямо на берегу.

— В пятидесяти ярдах от океана, если быть точным. Вы сможете забрасывать удочку из окна спальни.

Но дорога свернула от океана в сторону и, петляя, спустилась к мосту через небольшую реку. Теперь над ними нависла тень утеса, на который недавно указывал Джимми; с возвышавшейся над дорогой скалы каскадом низвергалисьпотоки воды. Этот водопад и давал начало реке, к которой они приблизились.

— Держитесь крепче, — предупредил Джимми, когда мост остался позади. — Сейчас начнется тот кошмар, о котором я вас предупреждал.

Они свернули направо, и, как и говорил Джимми, ровный асфальт шоссе сменился выбоинами и ухабами размокшей от дождей дороги. Она вилась между деревьями, чьи не знающие садовых ножниц ветви, покрытые пышной листвой и диковинными цветами, касались крыши машины.

— Осторожнее, собака! — воскликнула Рэйчел, перекрикивая шум мотора.

— Вижу, — отозвался Джимми и, высунувшись из окна, заорал, чтобы отогнать рыжего пса неопределенной породы, безмятежно развалившегося посреди дороги. Лишь в самую последнюю минуту пес соизволил оторвать от земли свой блохастый зад и лениво отошел в сторону.

Все дорожное движение здесь составляли животные: вскоре путь преградил дикий петух, гордый красавец, окруженный целым гаремом кур, копавшихся в дорожной пыли. На этот раз Джимми не понадобилось кричать. Неуклюже помахивая своими коротенькими крылышками, птицы слегка поднялись над землей и скрылись в густых зарослях, некогда бывших живой изгородью. Там, где изгородь прерывалась, Рэйчел замечала признаки того, что здесь обитают или обитали люди. Так, она увидела маленький, обветшалый дом, брошенный комбайн, проржавевший до основания, заросшее сорняками поле.

— А в здешних краях живет кто-нибудь? — спросила она.

— Людей мало, — откликнулся Джимми. — Четыре года назад тут случилось страшное наводнение. Таких дождей старожилы не припомнят — просто кара небесная, да и только. Трех часов хватило, чтобы река смыла мост, по которому мы с вами проезжали, вышла из берегов и затопила множество домов. После этого мало кто вернулся сюда, чтобы отстроиться заново. В большинстве своем люди предпочли перебраться в менее опасные места.

— Кто-нибудь погиб?

— Да, несколько человек утонули, и среди них маленькие дети. Но вам бояться нечего, никакие дожди не заставят реку разлиться так, чтобы затопить дом Гири.

Тем временем дорога становилась все хуже и хуже, хотя казалось, это уже невозможно, заросли по обеим сторонам теперь были так густы, что угрожали полностью захватить проезжую часть. То и дело на дороге появлялись уже не дикие куры, но птицы, которых Рэйчел никогда прежде не видела, — крылья их переливались поразительно яркими оттенками синего и малинового цветов.

— Почти приехали, — сообщил Джимми после того, как машина подпрыгнула на очередном ухабе. — Надеюсь, в ваших чемоданах нет фарфора и хрусталя.

Меж тем зловредная дорога подготовила им очередной ухаб, который Джимми заметил слишком поздно. Машину швырнуло в сторону, и в какой-то момент показалось, что они вот-вот перевернутся. Рэйчел испуганно вскрикнула.

— Простите, — пробормотал Джимми, когда автомобиль, пронзительно скрежеща, принял устойчивое положение. Джимми нажал на тормоз и остановился примерно в десяти ярдах от больших деревянных ворот.

— Прибыли, — объявил он.

Теперь, когда мотор стих, до слуха Рэйчел внезапно донеслась музыка листвы, ветвей и птиц, к которой примешивался глухой шум невидимого, но близкого океана.

— Вы хотите войти в дом одна или мне проводить вас?

— Я бы не возражала против того, чтобы несколько минут побыть в одиночестве и как следует осмотреться.

— Конечно, — кивнул Джимми. — Осваивайтесь. А я пока займусь багажом и выкурю сигарету.

Рэйчел вышла из машины.

— Я бы тоже не прочь покурить, — сказала она, когда Джимми извлек из кармана пачку сигарет.

Он протянул ей пачку.

— Извините, я должен был предложить вам сам. Просто не думал, что вы курите. В последнее время большинство людей отошло от этой вредной привычки.

— Я курю очень редко. По особым случаям. И сейчас как раз такой случай.

Она взяла сигарету, и Джимми поднес ей зажигалку. Рэйчел вдохнула табачный дым. Она и правда давным-давно не курила и после первой же затяжки ощутила приятное головокружение — вполне подходящее состояние для знакомства с неведомым домом.

Осторожно обходя лягушек, притаившихся в высокой влажной траве, Рэйчел подошла к воротам и подняла щеколду. Ворота гостеприимно распахнулись, ей даже не понадобилось их толкать. Прежде чем войти, она оглянулась на Хорнбека. Он стоял к ней спиной и смотрел в небо. Убедившись, что ее спутник пребывает в полной гармонии с окружающим миром и не будет мешать ей, Рэйчел шагнула за ворота.

Глава 11

Открывшееся ей зрелище отнюдь не поражало ни взгляда, ни воображения. Дом представлял собой вполне современное сооружение, выдержанное в канонах колониального стиля, — со всех сторон его окружала веранда, на окнах были ставни, а стены выкрашены в бледно-розовый цвет. Притулившаяся сверху небольшая надстройка придавала зданию какой-то кособокий вид. К тому же крыша этой надстройки была покрыта ярко-оранжевой, а не коричневой плиткой, как повсюду, а окна и по форме, и по размеру отличались от окон первого этажа. Но все эти мелочи не лишали дом очарования. Даже наоборот. Рэйчел настолько привыкла к безупречным, лощеным, грандиозным зданиям, созданным по проектам знаменитых архитекторов, что некоторая несуразность дома пришлась ей по душе.

Он понравился бы ей, даже если бы стоял посреди пустыни. А дом буквально утопал в зелени и цветах. Его крыши касались резные листья пальм, а веранду и карнизы обвивал плющ.

Рэйчел немного постояла у ворот, оценивая картину в целом. Затем сделала последнюю затяжку, раздавила каблуком окурок и двинулась по дорожке, ведущей к дверям. Шустрые зеленые ящерицы носились по обеим сторонам дорожки, словно взволнованные члены приветственной делегации, встречающей новую владелицу.

Рэйчел открыла дверь и замерла от неожиданности. Оказалось, что все внутренние двери дома распахнуты — по замыслу архитектора они находились на одной линии, так что перед всяким, кто переступал порог, открывалась не только перспектива дома, но и вид на океан, волны которого поблескивали в непосредственной близости от задней двери. В комнатах царил полумрак — особенно ощутимый после залитого солнцем сада, — и в первые мгновения Рэйчел показалось, будто она очутилась в темном лабиринте, где вместе с ней заблудились сверкающие кусочки неба и моря.

Она помедлила у порога, наслаждаясь этой волшебной иллюзией, а затем продолжила свое исследование. Первое впечатление — согласно которому дом этот и не пытался соперничать в роскоши с прочей недвижимостью Гири — не обмануло ее. Здание было пропитано ощутимым, но отнюдь не вызывающим отвращения ароматом плесени, впрочем, запах этот свидетельствовал не о запустении, а о близости океана, чье соленое дыхание насытило сыростью стены, и о высокой влажности воздуха. Рэйчел переходила из комнаты в комнату, пытаясь составить общее представление о планировке дома. Обставлен он был весьма разномастной мебелью, у Рэйчел даже мелькнула мысль, что в былые времена он, возможно, служил пристанищем вещей, вызывающих у кого-то приятные воспоминания.

Малейшие притязания на единство стиля отсутствовали. Вокруг обеденного стола — покрытого многочисленными пятнами, зарубками и царапинами — стояли пять абсолютно не похожих друг на друга стульев и два парных. Среди кастрюль и сковородок, выстроившихся на полках в просторной кухне, не найти было двух вещей из одного набора. Даже подушки, в уютном изобилии теснившиеся на диване, удивляли разнообразием форм и расцветок. Лишь подбор картин, украшавших стены, говорил об определенном вкусе. В отличие от квартиры Рэйчел, для которой Митчелл выбрал строгие работы модернистов, и от особняка Кадма, предпочитавшего грандиозные произведения художников американского Запада (в его коллекции была картина Бьерстадта, занимавшая целую стену), здесь преобладали небольшие изящные акварели и карандашные рисунки. На всех были запечатлены красоты острова — пляжи и яхты, цветы и бабочки. На лестнице висели несколько рисунков, изображавших дом, и, хотя Рэйчел не нашла на них ни даты, ни подписи, она поняла, что они были сделаны много лет назад — бумага успела пожелтеть, а само изображение выцвело.

Наверху обстановка оказалась столь же эклектичной, как и внизу. В одной из комнат с узкой, спартанского вида кроватью, вполне годившейся для казармы, соседствовал изящный шезлонг, который сделал бы честь самому роскошному будуару. В большой спальне стояла старинная резная мебель. На обивке красовались увитые цветами беседки, в которых спали блаженным сном обнаженные мужчины и женщины. Но несмотря на то, что от старости обивка вытерлась и утратила яркость, а резьба была довольно грубой, присутствие этой диковинной мебели придавало комнате какой-то мистический колорит.

Рэйчел вновь вспомнила Марджи, похоже, ее взбалмошная приятельница не ошиблась. Прошло всего два часа с тех пор, как Рэйчел оказалась на этом острове, а она уже всецело во власти его очарования.

Подойдя к окну, Рэйчел увидела небольшую заросшую лужайку, окруженную низкорослым кустарником, а чуть дальше — сверкающий на солнце песок пляжа и искрящуюся синюю ширь океана.

Она сразу поняла, что выберет именно эту комнату, и с размаху бросилась на кровать, точно десятилетняя девчонка. «Господи, — прошептала она, устремив глаза к потолку. — Спасибо тебе за этот подарок. Спасибо тебе за твою щедрость».

* * *

Спустившись, Рэйчел обнаружила, что Джимми уже сложил ее багаж у дверей и дожидается дальнейших распоряжений, покуривая сигарету.

— Внесите чемоданы в дом, пожалуйста, — сказала Рэйчел. Джимми хотел бросить сигарету, но она остановила его.

— Не надо. Можете курить в доме.

— Вы уверены?

— Конечно. Тем более что я тоже буду здесь курить. Курить, выпивать и… — Рэйчел помедлила, сама не зная, что еще придумать. — И поедать всякие вредные вкусности в громадных количествах.

— Кстати, раз вы заговорили о еде, сообщаю следующее — здешнюю кухарку зовут Хейди, и живет она в паре миль отсюда. Четыре раза в неделю приходит ее сестра, чтобы сделать уборку. Впрочем, если хотите, она будет приходить каждый день. Кровать можно заменить…

— Нет, нет, она мне очень нравится.

— Я взял на себя смелость набить продуктами холодильник и морозилку. А в одном из кухонных шкафов вы найдете несколько бутылок вина и все прочее. Если вам что-нибудь понадобится, посылайте Хейди в Капаа. Я так понимаю, вы решили занять самую большую спальню.

— Да.

— Я отнесу туда багаж.

И он поднялся наверх, предоставив Рэйчел возможность закончить знакомство с домом. Она подошла к стеклянным дверям, сквозь которые впервые увидела океан, открыла их и вышла на веранду. Там были несколько потрепанных стульев, железный столик, а также множество лиан, цветов, ящериц и бабочек. На ступеньках, ведущих на лужайку, лежала высохшая пальмовая ветвь, наверное, сломанная ветром. Переступив через нее, Рэйчел устремилась навстречу манящему блеску воды. Легкие кружевные волны, с мягким шелестом набегавшие на берег, казалось, приглашали пройтись босиком по кромке прибоя.

— Миссис Гири?

Рэйчел слышала голос Джимми, и все же ему пришлось окликнуть ее три раза, прежде чем она, сбросив блаженное оцепенение, поняла, что он обращается к ней. Повернувшись, она поспешила к дому. Теперь он предстал перед ней в новом ракурсе и показался еще привлекательнее. С этой стороны дожди и морские ветры потрепали его сильнее, зато растительность, словно пытаясь возместить нанесенный погодой урон, обвивала стены особенно густо. «Я могла бы прожить здесь всю жизнь», — подумала Рэйчел.

— Простите, миссис Гири, что помешал вам, но…

— Пожалуйста, зовите меня Рэйчел.

— Хорошо, Рэйчел. Так вот, я отнес багаж в вашу спальню и оставил на кухонном столе листок со своим телефонным номером и номером Хейди. О, чуть было не забыл — в гараже стоит джип. Если хотите другую машину, я возьму для вас напрокат. Извините, что оставляю вас, но мне нужно бежать на церковное собрание…

— Вам незачем извиняться, Джимми, — улыбнулась Рэйчел. — Вы и так очень много для меня сделали.

— Мне нужно бежать, — повторил он, направляясь к дверям. — Если вам что-нибудь понадобится… обязательно позвоните мне.

— Спасибо. Я уверена, все будет прекрасно. Мне здесь очень нравится.

— Тогда до скорой встречи. — С этими словами он, махнув рукой на прощание, скрылся за дверями.

Она слышала, как он сбежал по ступенькам, потом до нее донеслись рев мотора и шум отъезжающей машины. А после воцарилась тишина, нарушаемая лишь птичьим щебетанием и мерными ударами волн.

— Изумительно, — сказала она вслух, подражая слегка гнусавому английскому выговору Джимми. Раньше ей не часто приходилось произносить это слово, для этого не было повода.

Но отыщется ли на всей земле место, которому это определение подходит больше, чем райскому уголку, где она оказалась сейчас?

Нет, конечно, нет, это было самое изумительное место на свете.

Глава 12

Теперь, когда Джимми уехал, оставив дом в ее полном распоряжении, Рэйчел решила сначала принять душ и выпить, а потом прогуляться на пляж. Джимми набил кухню припасами с достойной восхищения основательностью. Смыв с себя дорожную пыль и переодевшись в легкое летнее платье, Рэйчел отправилась на поиски ингредиентов для Кровавой Мэри и, к великому своему удовольствию, быстро нашла все, что требовалось. Бутылка водки, томатный сок, соус табаско, немного хрена, в холодильнике обнаружился даже сельдерей. Со стаканом в руке она набрала номер Марджи, чтобы сообщить, что добралась вполне благополучно, но той не оказалось дома, и Рэйчел, оставив сообщение на автоответчике, отправилась наконец к морю.

Тем временем благоуханный день превратился в прелестный вечер, последние блики заходящего солнца играли на верхушках пальм и золотили плывущие на юг облака. Примерно в ста ярдах от берега трое местных мальчишек-серфингистов катались на волнах прибоя, до Рэйчел доносились их громкие возгласы. Помимо них, огромный полумесяц пляжа был совершенно пуст. Рэйчел поставила стакан на песок, скинула туфли и пошла бродить по мелководью. Нагретая солнцем вода была теплой, а песок, по которому ступала Рэйчел, — мягким и ласковым. Она с наслаждением ощущала, как волны разбиваются у ее ног и соленые брызги освежают ее тело, лицо и руки.

Мальчишки тем временем вытащили на берег свои доски и, натаскав плавника, разложили в дальнем конце пляжа костер. Рэйчел слегка замерзла и, выйдя из воды, уселась на песке и отпила из своего стакана. С тех пор как она покинула дом, прошло не больше двадцати минут, но короткие тропические сумерки успели закончиться. Золотые блики, переливавшиеся в облаках и на вершинах деревьев, погасли, и на небе зажглись первые звезды.

Рэйчел одним глотком допила свой коктейль и направилась к дому. Торопясь на берег, она не подумала о том, чтобы включить свет, и теперь она пробиралась сквозь заросли кустарника почти в полной темноте. Дом выглядел замечательно даже в сгущавшемся сумраке ночи, его светлые стены, казалось, светились. Рэйчел забыла, что такое кромешная темнота, не разгоняемая ни уличными фонарями, ни фарами автомобилей, даже отсветы далекого города не отражались на черном бархате неба. Это заставило ее по-новому воспринимать мир, точнее, вернуло остроту восприятия, казалось утраченную безвозвратно. Она ощущала, малейшее дуновение ветерка, слышала едва уловимые звуки, прислушивалась к кваканью лягушек и голосам ночных птиц, к нежному шелесту листвы и чувствовала десятки различных запахов, от аромата влажной земли под ногами до благоухания ночных цветов, таящихся в зарослях.

Рэйчел вошла в дом, пошарила по стенам в поисках выключателя, зажгла свет и отправилась в спальню, чтобы переодеться. Сбросив насквозь пропитавшееся морской водой платье, она случайно увидела собственное отражение в большом зеркале. Это зрелище заставило ее рассмеяться: нескольких минут, проведенных на берегу, хватило, чтобы солнце, ветер и море превратили ее в настоящую дикарку — волосы растрепались, щеки горели румянцем, все претензии на элегантность улетучились бесследно. Впрочем, ее это ничуть не опечалило, ей нравился свой новый облик. Похоже, с радостью отметила она, выпавшим на ее долю горестям и семейству Гири не удалось изменить ее до неузнаваемости. Видимо, в ней все еще живет прежняя Рэйчел — та, кем она была до смерти папы, до первого разочарования, пережитого в Цинциннати, и прочих разочаровании, последовавших за ним. Ну конечно, вот она! Улыбается из зеркала, полная юной самоуверенности и задора. Вот она, девчонка, обожавшая совершать ошибки, непоседа и проказница, которую школьные учителя считали божьей карой.

— Где же ты была так долго? — спросила она у собственного отражения.

«Я никуда не исчезала, — ответила ей улыбка прежней Рэйчел. — Я просто ждала, когда придет время показаться вновь».

* * *

Рэйчел приготовила себе легкий ужин, состоявший из холодной ветчины и сыра, и открыла бутылку вина — для разнообразия красного, а не белого, и довольно крепкого. Устроившись с ногами на диване, она принялась за еду. В гостиной стоял небольшой телевизор, но у нее не было ни малейшего желания его включать. Пусть на фондовой бирже произошел грандиозный обвал, а Белый дом уничтожен пожаром — ей до этого нет никакого дела. Пусть мир со своими проблемами катится ко всем чертям, по крайней мере сейчас.

Не успела Рэйчел закончить свою трапезу, как зазвонил телефон. Ей не хотелось брать трубку, но потом она все же подняла ее, решив, что это, наверное, Джимми Хорнбек, хочет удостовериться, все ли у нее в порядке. Но это оказалась Марджи, получившая ее сообщение. Голос Марджи звучал устало.

— Сколько сейчас времени в Нью-Йорке?

— Не знаю точно, около двух, — ответила Марджи. — Ну, как впечатления?

— Здесь восхитительно, — с удовольствием протянула Рэйчел. — Даже лучше, чем ты описывала.

— Это только начало, детка. Вот увидишь, когда ты втянешься в тамошний ритм жизни, начнут твориться настоящие чудеса. Какую спальню ты выбрала? Надеюсь, самую большую?

— С резной мебелью.

— Отличная комната, правда?

— Здесь все замечательно. Я ощутила себя дома, едва переступив порог. А как у тебя дела?

— Ты ни за что не угадаешь, где я сегодня была, — многозначительно произнесла Марджи.

— И где же?

— Встречалась с Кадмом.

— Лоретта давала званый обед?

— Нет, мы были вдвоем.

— И с какой стати старик захотел твоего общества?

— О, это потрясающая история. Он сообщил мне один любопытный секрет. Но когда ты вернешься, я, так и быть, с тобой поделюсь. — Марджи приглушенно рассмеялась. — Ох, ну и дела творятся в этой семейке.

— А что такое?

— Они там все чокнутые. А мы с тобой и вовсе из ума выжили, потому что вышли замуж за таких гаденышей. — Голос ее перешел в хриплый шепот. — Ладно, детка, пока. Кажется, Гаррисон явился. До встречи…

И, не дожидаясь ответа, Марджи повесила трубку.

Телефонный разговор несколько нарушил внутреннюю гармонию Рэйчел, заставив ее вспомнить об одном обстоятельстве, которое она пыталась забыть, — пока они с Митчеллом не разведутся, она остается членом семейства Гири.

Но она так устала, что всколыхнувшаяся в душе тревога никак не могла помешать ей уснуть. Забравшись на кровать, она вновь ощутила приступ радости — подушки оказались мягкими, а от простыней исходил приятный запах. Едва успев натянуть на себя простыню, она унеслась в мир, где не было места Гири — их сумасшедшим мужчинам, их несчастным женщинам, их секретам и тайнам.

Глава 13

Рэйчел проснулась с первыми лучами солнца, подошла к окну, полюбовалась открывшейся ей картиной пробуждения природы, а затем юркнула в постель и вновь погрузилась в сладкий сон. Проспав еще около трех часов, она наконец рассталась с кроватью и спустилась вниз, чтобы приготовить себе чашку кофе. Нахлынувшее на нее минувшим вечером чувство обновления и обострение восприятия не исчезли, она по-прежнему ощущала присутствие юной дерзкой Рэйчел, смотревшей на нее вчера из зеркала, а яркое утреннее освещение ничуть не умалило очарования дома. Вновь осматривая свое жилище, Рэйчел радовалась не меньше, чем накануне, каждая полка, каждый закуток возбуждали ее интерес и казались необычными. Вчера, при первом знакомстве, она пропустила две комнаты и теперь внимательно осмотрела их. Одна из них представляла собой небольшой кабинет, выходивший окнами на задний двор, обстановка здесь состояла из письменного стола, нескольких удобных стульев и полок, уставленных потрепанными книгами. Вторая, совсем маленькая комната служила вместилищем различных предметов, найденных на берегу: здесь хранилась целая коллекция раковин и кораллов, а также куски дерева, отполированные прибоем до блеска, обрывки снастей и картонная коробка, набитая гладкими морскими камешками. Однако наиболее занимательное открытие Рэйчел совершила, изучая содержимое одного из шкафов в гостиной. Там обнаружилось целое собрание старых грампластинок в аккуратных конвертах, а на верхней полке — проигрыватель. Последний раз Рэйчел видела старые пластинки в Калебс-Крик, хотя эти, судя по виду, были куда старше, чем экспонаты драгоценной коллекции Джорджа. Рэйчел решила непременно отобрать несколько пластинок и попробовать их завести. Других планов на день у нее не было.

Около полудня, приготовив себе завтрак и проглотив его с удивившим ее саму аппетитом (собственная прожорливость казалась Рэйчел особенно странной, так как она пребывала в состоянии блаженного безделья), она отправилась к океану, на этот раз намереваясь прогуляться вдоль берега. На тропинке почти из-под ног Рэйчел вспорхнула коричневая дикая курочка и в испуге бросилась к своим цыплятам, поджидавшим на обочине. Встревоженно квохча, мамаша увела драгоценный выводок в заросли, туда, где землю покрывали сухие ветви пальм и скорлупа кокосов.

На этот раз на пляже не оказалось ни души. Волны были не такими высокими, как прошлым вечером, и не могли соблазнить даже самого осторожного любителя серфинга. Как и собиралась, Рэйчел двинулась вдоль берега, но через несколько минут ей пришлось пожалеть, что шляпу с широкими полями она оставила дома, — в разгаре дня солнце палило куда жарче, чем вчера. Вскоре Рэйчел дошла до места, где с нависающей над морем скалы низвергались каскады красно-коричневых от речного ила струй. Вокруг водопада стояло радужное марево брызг, и, хотя он отнюдь не выглядел опасным, Рэйчел не решилась промокнуть насквозь и повернула назад. На обратном пути она не отводила взгляда от горизонта. Джимми сказал, что сейчас наступил сезон, когда киты подходят близко к берегу, и если повезет, она увидит вдали вздымающуюся горой спину гигантского животного. Но надежды не оправдались — ей не удалось обнаружить ни малейших признаков китов. Все, что она разглядела, — несколько рыбачьих лодок, качающихся на волнах неподалеку от берега, а почти на самом горизонте — белый парус. Она даже остановилась, чтобы рассмотреть его, но, в последний раз блеснув на фоне синего неба, парус исчез из поля ее зрения. Наконец ее глаза устали от царившего повсюду ослепительного блеска, ей захотелось пить, к тому же она чувствовала, что слегка обгорела на солнце. Все это заставило ее поспешить домой.

У входной двери ее ожидал темнокожий широкоплечий человек лет тридцати пяти. Он сообщил, что его зовут Ниолопуа.

— Я выполняю кой-какую работу по дому, — сказал он.

— Какую именно? — осведомилась Рэйчел.

Она не могла припомнить, чтобы Джимми упоминал об этом человеке; вид у него был наивный и простодушный, но в Нью-Йорке Рэйчел привыкла не доверять незнакомцам.

— Лужайка, — пояснил он, сделав широкий жест рукой. — И растения. Я за ними ухаживаю.

— О, значит, вы работаете в саду?

— Да.

— Прекрасно, — улыбнулась Рэйчел и сделала шаг в сторону, чтобы дать ему пройти.

— Сегодня я подстригу лужайку, — изрек он, на этот раз взглянув на нее более внимательно. — А сейчас зашел представиться.

— Это очень любезно с вашей стороны, — вновь улыбнулась Рэйчел.

Его внимательный взгляд вновь возбудил в ней подозрения, но, судя по манерам Ниолопуа, он вряд ли что-нибудь замышлял, — держался он на почтительном расстоянии от Рэйчел и, спрятав руки за спину, буквально пожирал ее глазами. Она тоже взглянула ему в лицо, надеясь, что он отведет глаза, но он продолжал таращиться на нее с почти детской откровенностью.

— Что-нибудь еще? — не выдержала Рэйчел.

— Нет, — покачал он головой. — Все хорошо. Все очень хорошо, — повторил он несколько раз, словно пытаясь убедить в этом Рэйчел.

— Тогда не буду вам мешать. — С этими словами она захлопнула дверь, оставив слугу в саду.

Через несколько минут она услышала жужжание газонокосилки и выглянула в окно, чтобы посмотреть на Ниолопуа. Он снял рубашку, обнажив мускулистую спину такого же красно-коричневого цвета, как и воды здешней илистой реки. Если бы она, подобно Марджи, была любительницей романов с подобными крепкими парнями, не обремененными интеллектом, случай был бы весьма подходящий, подумала Рэйчел. Достаточно пригласить его выпить стакан воды со льдом, и он не растеряется — мигом обхватит ее своими ручищами и раздвинет ее губы языком. Собственные нечистые мысли заставили Рэйчел усмехнуться. Возможно, через пару дней она так и сделает, любопытно проверить, насколько ее фантазии отвечают реальности.

Позднее, пытаясь завести допотопный проигрыватель, она заметила, что шум косилки стих. Подойдя к окну, она увидела, что Ниолопуа, бросив свое орудие труда, стоит на дальнем краю лужайки и, козырьком приложив ладонь ко лбу, неотрывно смотрит в сторону моря.

Проследив за направлением его взгляда, она увидела яхту с белым парусом, которая двигалась к берегу. Теперь уже можно было разглядеть, что у нее не один парус, а по меньшей мере два. Некоторое время Рэйчел наблюдала, как изящное судно подпрыгивает вверх-вниз на темно-синих волнах. В этом зрелище было что-то завораживающее — столь же неодолимо притягивает взор колебание маятника часов. Яхта шла так медленно, что на первый взгляд трудно было сказать, двигается ли она вообще, но за те несколько минут, что Рэйчел стояла у окна, расстояние между судном и берегом заметно сократилось.

Пронзительный крик, внезапно раздавшийся в зарослях пальм, заставил Рэйчел отвести взгляд от моря. В ветвях несколько небольших птиц затеяли бурную ссору, пух и перья летели в разные стороны. Когда драчуны успокоились и Рэйчел посмотрела на лужайку, Ниолопуа уже снова взялся за газонокосилку. Что до яхты, то она исчезла из виду, должно быть, ветер и прибой отнесли ее в сторону. Рэйчел ощутила легкий укол разочарования. Ей так хотелось понаблюдать за медленным приближением яхты — лежать, лениво потягивая коктейль, и смотреть… Ничего, успокоила она себя. Наверняка в ближайшие дни ей еще не раз представится возможность полюбоваться идущими по морю судами.

* * *

Во второй половине дня ветер усилился, он раскачивал пальмы и поднял высокие волны в океане, который утром казался таким спокойным и безмятежным. Ветер пробудил в душе Рэйчел смутное беспокойство, впрочем, так было всегда. Еще девочкой в ветреные дни она становилась нервной и раздражительной, в завываниях ветра ей чудились неведомые голоса, иногда всхлипыванья и рыданья. Бабушка как-то сказала ей, что это рыдают души грешников, — естественно, подобное объяснение только усилило смятение Рэйчел.

Она решила, что не стоит сидеть дома, прислушиваясь к тревожным звукам, а лучше взять джип и прокатиться вдоль берега. Эта идея ей понравилась. Проехав некоторое расстояние, Рэйчел попала на узкую полосу земли, в конце которой виднелась крошечная белая церковь, окруженная несколькими десятками могил. Подъехав ближе, она увидела, что здание серьезно разрушено, наверное, пострадало во время урагана, о котором упоминал Джимми Хорнбек. На крыше почти не осталось черепицы, да и многие потолочные перекрытия рухнули. Из четырех стен устояли лишь три — та, что смотрела на море, лежала в развалинах. Алтарь тоже превратился в груду обломков. Внутри остались лишь несколько грубых деревянных стульев, на которые не позарился никто из местных жителей.

Рэйчел прошлась между могилами. В большинстве своем захоронения были сделаны тридцать — сорок лет назад, а некоторые, судя по стершимся надписям и покосившимся надгробьям, гораздо раньше. Лишь немногие из выбитых на памятниках имен — Робертсон, Монтгомери, Шмутц — были привычны, прочие показались совершенно непроизносимыми. Она представить не могла, как звучит имя, запечатленное таким набором букв, как Каохелаулии или, еще того хуже, Хокунохаоупуни.

Проведя на кладбище около десяти минут, Рэйчел почувствовала, что одета отнюдь не по погоде. Хотя солнце все еще проглядывало между несущихся по небу туч, холодный ветер пробирал ее до костей. Но ей не хотелось садиться в машину и возвращаться домой, и она решила укрыться от ветра в развалинах церкви. Деревянные стены жалобно скрипели при каждом новом порыве. Этой церкви долго не простоять: еще один ураган — и она совсем рухнет, подумала Рэйчел. Но пока что Рэйчел ничто не угрожало, обломки здания служили ей неплохой защитой и в то же время позволяли любоваться небом и морем.

Устроившись на одном из дряхлых стульев, она вслушивалась в заунывное пение ветра, который свистел и стонал между досками потрепанной крыши. Возможно, когда-то бабушка сказала ей правду. В таком месте, как это, не надо напрягать воображение, чтобы услышать в реве непогоды скорбные голоса усопших. Очень может быть, души людей, похороненных здесь — всех этих Монтгомери и Каохелаулии, — явились сейчас сюда, к месту погребения своих бренных останков. То была не слишком веселая мысль, но, как ни странно, она ничуть не испугала Рэйчел. Каковы бы ни были намерения этих душ, увидев, что она мирно сидит здесь, в церкви, и без страха внимает их горестным стенаниям, они наверняка вернутся в безбрежные просторы океана, где теперь обитают.

Вскоре ей на лицо упали капли дождя. Выйдя из своего укрытия, она увидела, что на остров стремительно надвигается огромная свинцовая туча, которая уже послала впереди себя гонцов. Первые капли, пролившиеся на землю, предвещали бурный ливень. Надо было спешить. Подняв воротник блузки, Рэйчел, лавируя между могилами, бросилась к машине. Но дождь ее опередил — не успела она пробежать и полпути, он хлынул как из ведра, и с каждой секундой извергаемые небесами потоки все усиливались. Струи были такими холодными, что у Рэйчел перехватило дыхание.

Забравшись наконец в машину, она повернула ключ зажигания. Дождь изо всех сил колотил по крыше, его ровный шум заглушал завывания ветра. Дав задний ход, Рэйчел оглянулась на океан и сквозь дождевую пелену увидела, белый парус на фоне темных волн. Она включила дворники, желая убедиться, что зрение ее не обмануло.

Да, вне всяких сомнений, это была та самая яхта, которую она уже видела, сегодня, двухмачтовое судно, приковавшее к себе взор Ниолопуа. Выходить из машины, чтобы разглядеть яхту получше, было чистой воды безумием, но Рэйчел поступила именно так.

В мгновение ока Рэйчел промокла до нитки, но это ее мало заботило. Она увидела, как яхта отважно борется со стихией, как паруса ее раздувает ветер, как нос ее разрезает потемневшие пенные волны, и это зрелище стоило того, чтобы промокнуть насквозь. Окончательно убедившись, что яхта и в самом деле та, что так ее заинтересовала, и что судну и его команде не угрожает опасность, довольная Рэйчел юркнула в машину и захлопнула дверцу.

Глава 14

В последнее время, когда я пишу, пальцы мои против воли сжимают перо так крепко, что суставы белеют от напряжения. День ото дня хватка моя становится все более отчаянной. Клянусь, умри я сейчас, пока я пишу эти слова, для того чтобы извлечь перо из моей окоченевшей руки, потребуется приложить немало усилий.

Вы помните, еще за несколько глав до этой я признался, что потерял нить повествования — я чувствовал, что история моя распадается на разрозненные фрагменты и я не в состоянии собрать их воедино. Но в последние несколько ночей затруднения мои улетучились сами собой. Возможно, я пребываю во власти самообмана, но связи между отдельными эпизодами моей книги видятся мне как никогда ясно: все написанное постепенно подчиняется некоей стройной схеме, очертания которой я вижу все отчетливее. И по мере того как замысел моего творения становится для меня более очевидным, история, которую я пытаюсь изложить на бумаге, забирает все мое существо без остатка. Я подобен верующему, припадающему к ступеням алтаря, и, да простится мне это сравнение, я одержим тем же чувством. Как и верующий, я жажду откровения, как и верующий, надеюсь обрести его.

За время, проведенное мною в обществе героев моей книги, они стали для меня самыми близкими друзьями. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу их с потрясающей отчетливостью.

Возьмем, к примеру, Рэйчел. Образ ее постоянно возникает перед моим внутренним взором, я вижу, как перед тем, как отправиться спать, она потягивает Кровавую Мэри — она и не подозревает, что грядущая ночь полностью изменит ее жизнь. Я представляю себе и Кадма. Он сидит в своем кресле на колесах перед экраном телевизора. Его глаза подернулись пеленой, ибо перед ними встают картины событий, произошедших много лет назад, — эти события для него ближе, чем собственная рука, покрытая желтоватыми старческими пятнами. А вот Гаррисон, неприкаянный, не знающий покоя Гаррисон, истерзанный сознанием своей ущербности, и Марджи со своим неизменным стаканом, вот Лоретта, полная хитроумных замыслов, а вот жена моего отца, чьи замыслы еще более сложны и грандиозны, рядом с ней Люмен, Мариетта и Галили.

О, Галили, мой Галили, сегодня ночью я вижу его так ясно, как не видел ни разу в жизни, даже когда он, во плоти, находился рядом. Как ни парадоксально это звучит, мое внутреннее зрение оказалось более острым и проницательным, чем физическое. Но тем не менее это так. Предаваясь размышлениям о Галили, представляя его не существом из плоти и крови, но героем мифа, я проник в его суть глубже, чем прежде, когда общение наше ограничивалось узкими рамками семейных отношений.

Вы можете возразить, что все это чушь. Все мы созданы из плоти и крови, скажете вы, и именно в этом обличье наиболее реальны. На это я отвечу, что плоть скрывает наш дух, пока мы живы, и освобождает его после смерти. Даже когда речь идет о созданиях, подобных Галили, оковы плоти мешают постичь их божественную природу. Поэтому, представляя различные мистические олицетворения его духа — стремясь увидеть в нем воплощение любви, жестокости и жажды странствий, — я приближаюсь к тому Галили, с которым моя бессмертная душа соседствует в вечности.

Собственные философские мысли наполнили меня такой гордостью, что я не удержался и прочел вышеприведенные строки Мариетте. Разумеется, это было ошибкой. Выслушав меня, она презрительно фыркнула и назвала мои рассуждения «занудной трескотней» (привожу здесь наиболее мягкое из всех ее высказываний), после чего заявила, что мне надо избавиться от несносной привычки переливать из пустого в порожнее и переходить к сути. По ее твердому убеждению, суть заключается в том, чтобы по возможности беспристрастно, четко и немногословно изложить на бумаге историю семейств Барбароссов и Гири.

После этого я решил больше не знакомить Мариетту с плодами своего труда. Если она желает получить книгу о расцвете и падении династии Гири, пусть пишет ее сама. У меня иные цели. Льщу себя надеждой, что мое творение, собранное из столь разных и на первый взгляд не сочетающихся частей, в итоге окажется стройным и гармоничным и превратится в изящный правдивый роман.

Как бы то ни было, два замечания Мариетты заслуживают упоминания, так как в обоих содержится некоторая толика истины. Во-первых, она упрекнула меня в том, что я питаю особое пристрастие к некоторым словам исключительно вследствие их благозвучности. Я смиренно признался в этом грехе, чем привел ее в бешенство. «Красота для тебя важнее смысла!» — презрительно бросила она. (Последний злобный выпад я никак не могу признать справедливым, ибо никогда не пренебрегаю смыслом. Но мне кажется, что смысл произведения мы постигаем в последнюю очередь. Прежде всего нас пленяют его красота и музыкальность, и лишь затем, словно устыдившись этого, мы начинаем выискивать значение в том, что пробудило наши чувства.)

После того как я попытался объяснить это Мариетте, она заявила, что я немногим отличаюсь от деревенского сказочника. В ответ я расплылся в улыбке и поблагодарил ее за лестный отзыв. Обладай я, подобно народному сказителю, способностью слагать истории на ходу и делиться ими с восхищенными слушателями, я счел бы это величайшим счастьем. Тогда я, словно фокусник из мешка, извлекал бы из запасников своего сознания истории на любой вкус. Вам наскучил мой рассказ, любезная публика? Не беспокойтесь, у меня приготовлен для вас другой, более занимательный. Вы не любите скандалов? Тогда, возможно, вам будет приятно послушать о Боге. Ах, и Бога не жалуете? А как насчет любовной сцены? О, здесь собрались пуритане. Немного терпения — вскоре любящие будут страдать. Любовь и страдание, как известно, неразделимы.

Выслушав мой монолог, Мариетта произнесла с нескрываемой горечью:

— Значит, ты сам признаешь, что хотел бы писать на потребу толпе? Что твой идеал — потворствовать низменным вкусам? Тогда тебе следует начинить свою тягомотину огромным количеством скабрезных постельных сцен. А то у тебя их явно не хватает.

— Ты закончила?

— Еще нет.

— В таком случае мне придется попросить тебя уйти. Ты, насколько понимаю, не успокоишься, пока не затеешь ссору, а у меня нет ни малейшего желания тратить время на словесные баталии.

— Ха-ха! — нарочито расхохоталась она и схватила с моего стола один из исписанных листков. — Немного же стоят твои откровения. Послушайте только, какая глубина, какой слог!

И она принялась читать с идиотскими подвывающими интонациями:

— Все мы созданы из плоти и крови, скажете вы, и именно в этом обличье…

Я вырвал листок у нее из рук, не дав ей закончить.

— Убирайся, — рявкнул я. — Я не намерен вести беседу на таком примитивном уровне.

— Ах, значит, я слишком глупа для того, чтобы оценить твой гений?

— Что ж, если ты так жаждешь получить ответ на этот вопрос, да, ты слишком недалека.

— Превосходно. Рада, что мы откровенно поговорили. Теперь ты знаешь, что я считаю твою писанину полной чепухой. А я знаю, что ты считаешь меня полной дурой.

— Ты верно подытожила наш содержательный разговор.

— Да, ты сказал, что я дура, — повторила Мариетта, словно давая мне возможность исправиться и заявить, что я отнюдь не имел этого в виду. (Зря надеялась, я не привык отказываться от своих слов.) — И теперь между нами все кончено.

— Я рад, милая Мариетта.

— Я больше сюда не приду, — изрекла она.

— Вот и отлично.

— И больше не жди от меня помощи.

— Тем лучше для меня. И для моей книги.

Мариетта побагровела от ярости.

— Это не пустые угрозы, Мэддокс, — произнесла она, буравя меня глазами.

— Мне известно, драгоценная моя Мариетта, что ты слов на ветер не бросаешь, — невозмутимо заметил я. — И поверь, ты буквально разбила мне сердце. Я не подаю виду, но душа моя рыдает. — Завершив эту тираду, я эффектным жестом указал на дверь: — Прошу!

— Что ж, будь по-твоему, Мэддокс, — прошипела Мариетта. — Если кто из нас действительно глуп, так это ты.

На этом, если мне не изменяет память, наша беседа завершилась. С тех пор я Мариетту не видел. Разумеется, рано или поздно она смирит гордыню и явится — может, повинится, а может, сделает вид, что никакой ссоры между нами не было вовсе. Пока же никто не отвлекает меня от работы, и я весьма рад этому обстоятельству. Сейчас мне предстоит написать самые важные, самые ответственные страницы. И я хочу без помех сосредоточить на книге все свое внимание.

Однако несколько фраз из нашего разговора никак не выходят у меня из головы, я постоянно возвращаюсь к словам Мариетты о деревенском сказочнике. Повторяю, в ее устах это определение звучало упреком, но я ничего не имел бы против подобного удела. Признаюсь, я много раз воображал, как, сидя в тени дерева на площади какого-нибудь древнего города — скорее всего, Самарканда, — рассказываю эпизоды из своего эпоса, а благодарные слушатели дарят мне хлеб и опиум. О, это было бы замечательно: день ото дня я становился бы все толще и все вдохновеннее. Люди внимали бы мне, затаив дыхание, каждый вечер они усаживались бы в тени у моих ног, умоляя поведать еще одну историю из нашей семейной саги.

Отец мой был непревзойденным рассказчиком. С его рассказами у меня связаны самые сладостные воспоминания. В детстве я часами мог слушать изумительные истории, которые он для меня придумывал. Нередко услышанное от отца вселяло в меня ужас, ибо он вспоминал о кровавых, жестоких событиях, происходивших в мире в давно минувшие времена. Во времена его молодости, если только он был когда-нибудь молод.

Позднее, когда я стоял уже на пороге взрослой жизни и стремился на поиски женского общества, отец поведал мне великое множество историй, посвященных искусству обольщения. Между прочим, он сообщил, что завоевать мою мать ему помогли отнюдь не поцелуи и не комплименты (и, разумеется, не стоит принимать на веру слова Цезарии, будто бы он предпочел действовать наиболее простым и грубым способом, напоив ее допьяна и овладев ею, когда она пребывала в беспамятстве), нет, она оказалась в его объятиях, а потом и в его постели после того, как он околдовал ее рассказами.

Именно это обстоятельство (сейчас вы еще не видите связи, но вскоре она станет для вас очевидна) заставляет нас вернуться на Кауаи, к позабытой на время Рэйчел.

Часть V ЛЮБОВНОЕ СОИТИЕ

Глава 1

Ранним вечером ветер отнес дождевые тучи к горе Вайалиль, где они извергли на землю потоки воды. Небеса над Северным берегом посветлели, и примерно в четверть восьмого ветер стих совсем, издав на прощание несколько грустных стенаний. Рэйчел в это время обедала — кухарка Хейди пришла, чтобы запечь цыпленка, и сноваотбыла восвояси. Подняв голову от тарелки, Рэйчел увидела, что пальмы больше не качаются, а море снова стало спокойным.

Тишина немного действовала на нервы, и она решила послушать музыку, выбрав джазовую мелодию. Но музыка только расстроила Рэйчел, напомнив об одном далеком вечере, когда Митчелл только начинал за ней ухаживать. Тогда они отправились в чрезвычайно дорогой и шикарный зал, где маленький оркестр играл мелодии сороковых годов, а парочки танцевали щека к щеке. О, в ту ночь она была от него без ума, словно пятнадцатилетняя девчонка, которой выпало счастье пойти на танцы с лучшим защитником школьной футбольной команды. А он, изрядно накачав Рэйчел шампанским, сказал, что любит ее и всегда будет любить.

— Все обман, — еле слышно пробормотала она, не отводя глаз от моря. Иногда, вспоминая его слова — нежные обещания, которые потом оказались ложью, и язвительные упреки, которыми он пытался причинить ей боль, — Рэйчел хотела, чтобы он оказался сейчас здесь, рядом с ней. Хотела взглянуть ему прямо в глаза и спросить: зачем ты это говорил? Митчелл, мой сказочный принц, зачем ты лгал, зачем ты так бессовестно лгал?

Но она не стала выключать музыку, — удобно устроившись в кресле, Рэйчел позволила грустной мелодии бередить ее душу. Нельзя бежать от боли; только встретив ее лицом к лицу, можно справиться с ней. Если этот земной рай и не изменит жизнь Рэйчел полностью, то, по крайней мере, даст ей возможность без помех предаться воспоминаниям и трезво оценить все, что с ней случилось. Лишь после этого она сможет жить дальше. Митчелл и все, что с ним связано, останутся в прошлом, а она начнет новую жизнь.

Да, ей необходимо начать новую жизнь. В этой мысли было что-то пугающее. Не в первый раз Рэйчел задумывалась о том, что с ней будет дальше, но здесь, на острове, все вопросы, связанные с ее будущим, казались ей особенно насущными. Многие приезжали сюда, чтобы начать эту самую пресловутую новую жизнь. Джимми Хорнбек, например. И наверное, все эти Монтгомери и Робертсоны, что спят вечным сном на мысу у разрушенной церкви. По каким-то причинам они пожелали укрыться здесь от большого мира. Может, как и Рэйчел, они хотели спастись от разочарований и обид. Что ж, не так уж и плохо убежать от мира, забыть о тревогах и заботах в этом раю и найти последнее пристанище на заброшенном кладбище, куда никто не придет, чтобы поплакать над твоей могилой, и память о тебе исчезнет бесследно.

В десять Рэйчел отправилась спать и, как и прошлой ночью, заснула, едва коснувшись головой подушки. Но на этот раз сон ее прервался задолго до рассвета. Она открыла глаза после полуночи. У нее было такое чувство, словно ее что-то разбудило, но она не могла сказать, что именно. До ее слуха доносились лишь негромкое кваканье лягушек и мерное стрекотание сверчков. Между штор проникал луч лунного света, и Рэйчел не обнаружила ничего, что могло потревожить ее сон.

Наконец она поняла — ее разбудил запах. Приторно-сладкий запах дыма. С большой неохотой она сказала себе, что необходимо встать и проверить, не горит ли что-нибудь в доме. Тело Рэйчел было полно сонной истомы, но все же она заставила себя подняться. Натянув футболку и сунув ноги в шлепанцы, она отправилась вниз на разведку. Спустившись в гостиную и выглянув в окно, она обнаружила источник дыма — на пляже ярко полыхал костер. Скорее всего, его развели юные любители серфинга, которых она видела на берегу, и сейчас они сидят у огня и покуривают марихуану. Только на этот раз они не пожалели плавника и разожгли костер побольше, чем вчера, — Рэйчел отсюда видела, как желтые языки пламени лижут бревна и доски. Тем не менее запах, дразнящий ее ноздри, не могло издавать только горящее дерево. В нем ощущалась примесь какого-то терпкого аромата, пряного и экзотического.

Рэйчел открыла стеклянную дверь и вышла на веранду, чтобы разглядеть на берегу мальчишек. Однако она никого не увидела. В темном небе сияло множество звезд, но луны не было. Рэйчел вернулась в дом, отыскала пачку сигарет, купленную в аэропорту Гонолулу, закурила и вышла вновь. На этот раз она спустилась с веранды на влажную от росы траву и направилась по лужайке в сторону океана.

Хотя от сверкающего на берегу костра ее теперь отделяло не более десяти-двенадцати ярдов, она по-прежнему не видела у огня ни одной живой души. А неведомый аромат усилился, он исходил из пламени, словно фимиам из гигантской кадильницы. Вблизи запах показался ей приятнее, чем издали. Он был сладким и одновременно пьянящим, именно так, наверное, пахнет мед в ульях.

Миновав заросли кустарника, Рэйчел вышла на песок и пошла к огню, с наслаждением ощущая, как горячий воздух касается ее лица и обнаженных ног. По всей видимости, мальчишки отправились по домам, не потрудившись погасить костер, на сооружение которого потратили столько усилий. Не слишком похвальный поступок, подумала Рэйчел. Стоит вновь подняться ветру, и он в два счета разметает куски горящего дерева, подпалит заросли и, чего доброго, дом.

Но что же делать? Подождать, пока костер догорит, или попытаться засыпать его песком? Нет, решила она, вряд ли получится. Костер слишком велик и слишком умело сложен. А если ждать, пока пламя погаснет, то придется провести на берегу всю ночь.

Возможно, ей не стоит волноваться, ведь вероятность того, что костер станет причиной пожара, ничтожно мала.

И самое разумное, что она может сделать, — это вернуться домой и уснуть. Утром костер превратится в груду почерневших дымящихся головешек, и все ночные страхи покажутся ей смешными и ничтожными. Но конечно, увидев мальчишек-серфингистов, она обязательно попросит их не разводить впредь таких огромных костров, да еще вблизи от деревьев. Рассуждая так, Рэйчел двинулась к дому.

Запах преследовал ее. Он пропитал ее одежду, волосы, кожу, проник даже в рот. И, как ни абсурдно, Рэйчел казалось, что чем дальше она отходит от костра, тем сильнее становится аромат, словно прохладный ночной воздух был для него проводником. Войдя в дом, она плотно закрыла за собой дверь, однако запах не отставал — казалось, его испускают все поры ее кожи.

Рэйчел даже решила принять душ, но потом передумала — она слишком устала и к тому же чувствовала нечто вроде опьянения, вызванного назойливым ароматом. Голова слегка кружилась, движения утратили уверенность (ей, например, долго не удавалось выключить стоявшую у изголовья лампу, и собственная неуклюжесть ее даже позабавила). Наконец Рэйчел нащупала выключатель и комната погрузилась в темноту. Она смежила веки, но перед глазами у нее все равно расплывались радужные круги, подобные тем, что играют на пузырьках мыльной пены. Возможно, слегка обожгла сетчатку глаз, глядя на огонь, лениво подумала Рэйчел. Потом ей пришло в голову, что разноцветные круги и аромат теперь останутся с ней навсегда и она станет их пленницей, с которой они вольны будут делать все, что угодно. Радужные круги больше не позволят ей смотреть на мир, а сладкий запах костра не даст ощущать все прочие запахи.

Рэйчел торопливо открыла глаза, словно желая убедиться, что мир все еще существует и она способна его видеть. Впрочем, она не испытывала ни беспокойства, ни страха, напротив, в голове ее царил приятный туман, и она чувствовала, что сегодня ночью с ней не может случиться ничего плохого.

Комната оказалась на месте, все было так же, как и несколько мгновений назад, — открытое окно, отблески света на потолке, шторы, колыхаемые легким бризом, широкая резная кровать, на которой лежала Рэйчел, дверь, ведущая в коридор-Взгляд Рэйчел послушно следовал за мыслями, то проникая в темноту, царившую на лестничной площадке за открытой дверью, то упираясь в вытертый ногами плетеный коврик.

И когда Рэйчел мысленно обошла весь дом, в душу ее проникла уверенность — она здесь не одна. Кто-то скрывается в темноте. Он бесшумен, как дым костра, и не опасен, иначе и быть не может, ведь в такую ночь никто не способен замыслить зло. Но все же он пробрался в дом и притаился у подножия лестницы.

Это ничуть не встревожило Рэйчел. Она чувствовала, что каким-то непостижимым образом приобрела неуязвимость, словно не просто постояла у костра, но взошла на него и вышла, не тронутая пламенем.

Надеясь увидеть пришельца, Рэйчел устремила взгляд в лестничный пролет, и в темноте ей удалось различить силуэт крупного, широкоплечего мужчины. Каким-то образом она поняла, что он темнокожий. Незнакомец начал медленно подниматься по лестнице. Рэйчел ощущала, как по мере его приближения воздух начинал трепетать. Взгляд ее в последний раз скользнул по площадке и вернулся в спальню, к распростертому на кровати телу. Она решила притвориться спящей. Пусть он подойдет к ней и разбудит ее своим прикосновением. Пусть коснется ладонью ее губ, груди и, если у него возникнет желание, скользнет пальцами по ее животу и ниже, между ног. Она не будет возражать. Ведь все это не реально, так о чем же волноваться? Он не может причинить ей ни малейшего вреда. По крайней мере здесь, на этой резной кровати. Здесь ее ждет только радость, только блаженство.

Несмотря на все эти отважные мысли, где-то в уголке ее сознания зазвенел предостерегающий колокольчик.

«Ты совершенно утратила рассудок, — повторяла некая осторожная часть ее существа. — Всему виной этот дым. Дым и остров. Они свели тебя с ума».

«Может, так и есть, — безмятежно откликнулась другая, не знающая страха Рэйчел. — Ну и что с того?»

«Ты понятия не имеешь, кто он такой, — не унималась трусиха. — И он черный. В городе Дански, штат Огайо, черных не было. А если и были, ты с ними не зналась. Они не такие, как ты».

«Теперь я тоже совсем не та, что прежде, — ответила Рэйчел, дерзкая и бесстрашная. — Я лучше, чем была прежде. Пусть этот магический остров свел меня с ума. Мне это на пользу. И я готова ко всему. О господи, пусть случится то, что должно случиться».

Она вновь смежила веки, все еще намереваясь притвориться спящей. Но, едва ощутив на лице легкое дуновение, возвещающее о его приходе, она открыла глаза и едва слышным шепотом спросила, кто он такой.

— Меня зовут Галили, — раздался в темноте его голос.

Глава 2

В это самое время на затянутую тучами вершину горы Вайалиль с неба извергались сплошные потоки дождя. В узких расщелинах, куда никогда не ступала человеческая нога, безымянные растения поникали под холодными струями, насекомые, ни разу не видевшие человека и не знавшие, что он одним движением способен положить конец их хрупкому существованию, прятались под мокрыми листьями. То были неведомые людям места, неведомые людям травы, неведомые людям букашки. Редкость на этой планете, почти все обитатели которой, сколь бы ни были они неуловимы, осторожны или редки, не избегают общей участи — утыканной булавками коробки, гербария или банки со спиртом.

А в погруженном во мрак океане меж островами плыли киты, детеныши бок о бок с матерями; молодняк играл, выскакивая из воды и вздымая тучи брызг, юным китам словно хотелось поближе взглянуть на звезды, прежде чем снова погрузиться в темные волны. А в коралловых рифах, скрытых под водой, в пещерах и впадинах, столь же девственных, как и вершины Вайалиль, тоже бурлила невидимая жизнь; теплый прилив нес мириады живых существ, которые, несмотря на свои крошечные размеры, служили пищей резвившимся наверху громадным китам.

Но что происходило между горными вершинами и подводными рифами? Здесь тоже жила своя тайна. Правда, формы протекающей здесь жизни невозможно было отнести к какому-либо виду или отряду, ибо речь идет о том, что происходило в человеческом сознании, в человеческом сердце. Эта тайная жизнь проявляет себя редко, лишь при стечении особых обстоятельств, но когда она выходит наружу, это становится истинным откровением. Близость любви и близость смерти побуждают то, что скрывается в глубинах человеческого существа, заявить о себе, а порой это случается под воздействием простых, незамысловатых вещей, таких как грустная песня или приятная мысль. Однако самым мощным катализатором этих загадочных внутренних процессов является стремление познать иную, божественную сущность, мечта эта освещает потаенные уголки человеческого сознания, подобно вспышке пламени, негасимого пламени…

— Кто бы ты ни был, — прошептала Рэйчел, — войди и покажи свое лицо.

Мужчина вошел в открытую дверь. Несмотря на просьбу Рэйчел, он не спешил поворачиваться к ней лицом, но тело его она могла рассмотреть во всех подробностях. Как она и ожидала, оно было прекрасным, стройным и мускулистым.

— Кто ты? — спросила она, но ответа не последовало. — Это ты развел костер?

— Да, — голос незнакомца был глубоким и мягким.

— А дым…

— Он преследовал тебя.

— Да.

— Я приказал ему сделать это.

— Ты приказал дыму, — медленно повторила она. Это утверждение отнюдь не показалось ей абсурдным.

— Я хотел, чтобы дым рассказал тебе обо мне, — заявил он. На этот раз Рэйчел уловила в его голосе нотки иронии, словно он и не рассчитывал, что она ему поверит. Точнее, предполагал, что поверит ровно наполовину.

— Почему? — спросила она.

— Почему я хотел увидеть тебя?

— Да.

— Я очень любопытен, — пояснил он. — И ты тоже.

— Разве я любопытна? Я даже не догадывалась, что ты за мной следишь.

— Но ты вышла из дому посмотреть на огонь, — напомнил он.

— Да, потому что боялась… — начала Рэйчел и осеклась, так как продолжение собственной мысли ускользнуло от нее. А в самом деле, чего она боялась?

— Ты боялась, что ветер разнесет поленья и устроит пожар…

— Да, — пробормотала она, смутно припоминая причины давно затихшей тревоги.

— Я бы никогда этого не допустил, — заверил ее Галили. — Разве Ниолопуа не рассказал тебе почему?

— Нет…

— Еще расскажет, — пообещал Галили. И добавил нежно и задумчиво: — Бедный мой Ниолопуа. Он тебе понравился?

Рэйчел несколько замешкалась, она не задумывалась о впечатлении, произведенном на нее немногословным садовником.

— На вид он вежливый и тихий, — наконец сказала она. — Но по-моему, он притворяется. Думаю, на самом деле он злой. И очень скрытный.

— У него есть на это причины, — заметил Галили.

— Конечно. Все ненавидят членов семьи Гири.

— Все мы делаем то, к чему вынуждает нас жизнь.

— А чем занимается Ниолопуа? Помимо того, что подстригает лужайку?

— Он доставляет меня сюда, когда мне это нужно.

— И каким образом?

— О, у нас есть способы сообщения, о которых трудно рассказать в двух словах, — произнес Галили. — Но, как видишь, я здесь.

— Вижу, — кивнула она головой. — Ты здесь. И что теперь?

В голосе ее звучал отнюдь не праздный интерес. Хотя язык ее шевелился с трудом и слова медленно слетали с ее губ, она прекрасно знала, что хочет услышать, знала, что вызывает его на этот ответ. Теперь он должен был сказать, что явился, чтобы разделить с ней постель, чтобы развеять ее мечтательную истому и слиться с ней в любовном экстазе. Чтобы поцелуем пробудить ее к жизни, новой жизни, где нет места печалям и разочарованиям.

Но услышала она совсем другое.

— Я пришел рассказать тебе историю, — сказал он. — Чудесную историю.

— А я не слишком взрослая, чтобы слушать сказки? — улыбнулась она.

— Слушать сказки можно всю жизнь, — ответил он. — Всю жизнь.

Он был прав. А она была готова услышать из его уст любую повесть, любую сказку, хотела отдаться музыке его нежного голоса, наблюдая при этом за игрой цветных кругов перед глазами. Она чувствовала, что голос его придаст этой радужной круговерти форму и содержание.

— А ты не мог бы выйти на свет, так чтобы я видела твое лицо? — попросила Рэйчел.

— Нет, лицо рассказчика должно быть в тени, — покачал он головой. — Это необходимое условие.

Она не поняла, в чем смысл этого условия, но спорить не стала, чувствуя, что нынешней ночью ей следует принимать на веру все его слова.

— Рассказывай, — только и произнесла она.

— С удовольствием, — откликнулся он. — С чего бы начать?

Он немного помедлил, словно собираясь с мыслями. Когда же голос его зазвучал вновь, Рэйчел уловила в нем некоторую перемену, слова его теперь подчинялись определенному ритму, и говорил он слегка нараспев, подчеркивая мелодию каждой фразы.

— Представь далекую, далекую страну. Представь давние благословенные времена, когда богатые были исполнены доброты, и милосердия, а бедные несли Бога в сердцах своих. В стране этой жила юная девушка по имени Джеруша, о которой и пойдет речь в моей истории. В ту пору, о которой я собираюсь рассказать тебе, Джеруше минуло пятнадцать лет, и во всем подлунном мире не сыскать было девушки счастливее. Почему? — спросишь ты. Она была счастлива, ибо была любима. Отец ее владел огромным, домом, наполненным сокровищами, которые были доставлены из самых отдаленных уголков бескрайней империи. Но дочь свою он любил больше, чем самое драгоценное из всех своих сокровищ, больше, чем те сокровища, которыми он обладал в самых заветных мечтах. И не проходило дня, чтобы он не сказал своей Джеруше о том, как велика его любовь. Как-то раз на исходе лета Джеруша отправилась на прогулку; извилистая тропа, вьющаяся между лесными деревьями, привела ее в заветный уголок, который она особенно любила. То был склон на берегу реки Зон, а река эта была южной границей владений отца Джеруши.

Порою, приходя на берег реки по утрам, Джеруша видела, как местные женщины стирают свою одежду, а потом раскладывают ее на скалах, под горячими лучами солнца. Но девушка предпочитала одиночество, поэтому обычно приходила к реке позднее, в разгаре дня. Так она поступила и в тот раз, но, хотя солнце уже стояло в зените, сквозь переплетения веток Джеруша увидела, что у кромки воды кто-то сидит. Это была не деревенская женщина. То был мужчина или некто, подобный мужчине. Он неотрывно смотрел на собственное отражение в речной глади. Я сказал, что незнакомец, был подобен мужчине, ибо, хотя очертания его фигуры, несомненно, были мужскими, в ярком солнечном свете тело его чудесно сияло. То оно казалось серебристым, то мгновение спустя темнело.

Князь Лорент, так звали отца Джеруши, приучил ее не бояться никого и ничего. Он был разумным человеком, не верил в дьявола и столь сурово наказывал каждого, кто дерзнул совершить злодеяние на его землях, что даже самые отпетые преступники больше не решались нарушать границы его владений. Он не только воспитал в дочери отвагу, но и объяснил ей, что на свете встречается множество диковинных вещей, о которых не упоминается в ее школьных учебниках, впрочем, отец Джеруши утверждал, что все чудеса, как бы они ни поражали воображение, можно объяснить с точки зрения, здравого смысла и придет время, когда наука сумеет сделать это.

Поэтому, увидев незнакомца, Джеруша не убежала прочь, но подошла к воде и поздоровалась с ним. Мужчина, услышав ее голос, отвел взгляд от своего отражения. На голове его не было ни единого волоса, ни бровей, ни ресниц, однако, несмотря на это, в его облике была какая-то жутковатая красота, пробудившая в душе девушки чувства, до той поры ей неведомые. Незнакомец, устремил на нее взор своих сверкающих глаз, улыбнулся, но не произнес ни слова.

— Кто ты? — спросила Джеруша.

— У меня нет имени.

— Имя есть у всех, — возразила девушка.

— А у меня нет. Клянусь, это так, — сказал незнакомец.

— Значит, тебя не крестили? — удивилась Джеруша.

— Я не помню этого, — ответил он. — А тебя крестили?

— Да. Разумеется.

— В реке?

— Нет. В церкви. Так хотела моя мать. Она уже умерла.

— Крещение в церкви нельзя назвать истинным, — заявил незнакомец. — Ты должна вместе со мной войти в реку. Я дам тебе новое имя.

— Но мне нравится имя, которое я ношу.

— Как же тебя зовут?

— Джеруша.

— Хорошо, Джеруша. Войди же в воду вместе со мной.

С этими словам он встал, и, взглянув на его чресла, Джеруша увидела, что из того места, где у мужчин находится член, у познакомила бьет струя воды, чрезвычайно плотная на вид, искрящаяся и переливающаяся в лучах солнца…

До этого момента Рэйчел внимала рассказчику, затаив дыхание, благодаря магии его слов она словно воочию видела яркий солнечный день и юную девушку на речном берегу. Но теперь она слегка приподнялась на кровати и устремила взгляд на темный силуэт на пороге. Что за историю он собирается ей поведать? Похоже, это отнюдь не сказка.

Смущение Рэйчел не ускользнуло от Галили.

— Тебе не о чем волноваться, — сказал он. — Мой рассказ не оскорбит твоей стыдливости.

— Ты в этом уверен?

— А почему ты спрашиваешь? Или предпочитаешь услышать что-нибудь непристойное?

— Нет, я просто хочу быть готова ко всему.

— Не бойся…

— Ничего я не боюсь…

— Войди в воду, — больше не обращая на нее внимания, продолжал он.

Рэйчел поняла, что он продолжает свою историю, и затихла.

— Что это? — спросила Джеруша, указывая на чресла незнакомца.

— У тебя нет братьев?

— Они ушли на войну, — пояснила Джеруша. — Мы ждем их домой, но всякий раз, когда я спрашиваю отца, скоро ли они вернутся, он целует меня и просит быть терпеливой.

— И что же ты об этом думаешь?

— Я думаю, что они, должно быть, мертвы, — призналась Джеруша.

Незнакомец рассмеялся.

— Я хотел спросить, что ты думаешь вот об этом, — и он указал на струю, бьющую из его тела. — Как это тебе нравится?

Джеруша пожала плечами. Струя не произвела на нее сильного впечатления, но она не считала возможным в этом признаться.

— Вежливая девушка, — улыбнулась Рэйчел.

— А ты в подобных обстоятельствах не была бы вежлива? — осведомился Галили.

— Пожалуй, была бы. Я тоже не люблю говорить мужчинам правду.

— И в чем же она состоит, твоя правда?

— В том, что сокровище того или иного мужчины не так привлекательно, как…

— Как тебе хотелось бы?

Рэйчел промолчала.

— Ты имела в виду что-то другое, не так ли? — спросил он.

Рэйчел опять не ответила.

— Прошу тебя, — настаивал Галили. — Скажи то, что ты хотела сказать.

— Сначала я хочу увидеть твое лицо.

Воцарилась тишина, ни один из них не двигался и не произносил ни звука. Наконец Галили вздохнул, словно выражая свою покорность, и сделал шаг по направлению к кровати. Лунный блик упал ему на лицо, но свет этот был так слаб, что Рэйчел сумела составить лишь самое приблизительное представление о его внешности. Кожа Галили была шоколадно-коричневой, а щеки поросли щетиной, еще более темной, чем его кожа. Голова же была выбрита наголо. Глаз ночного гостя Рэйчел не удалось рассмотреть, лунный свет не проникал в его глубокие глазницы. Рот, похоже, был красивым, скулы высоки и хорошо очерчены, Рэйчел показалось, что лоб его пересекает шрам, но она не была уверена.

Что до его одежды, то она состояла из грязной белой футболки, слишком широких линялых джинсов и потрепанных сандалий. Как и предполагала Рэйчел, у него была великолепная фигура — широкая сильная грудь, мощные руки и ноги, мускулистый живот чуть выдавался под легкой тканью.

Внезапно она поняла, что он так долго скрывался в тени вовсе не потому, что хотел ее подразнить, просто он не любил, когда его разглядывали. И теперь, ощущая на себе оценивающий взгляд Рэйчел, он смущенно потупился, переминаясь с ноги на ногу и с явным нетерпением ожидая, когда Рэйчел закончит свой осмотр и он сможет вновь удалиться в тень. Ей даже показалось, что он сейчас спросит: «Мне можно идти?» Но вместо этого он сказал:

— Прошу тебя, закончи свою мысль.

Она уже успела забыть, о чем шла речь. Облик ночного гостя, странное и привлекательное сочетание врожденной властности и желания оставаться в тени, телесной красоты и небрежности в одежде — все это произвело на Рэйчел необыкновенное впечатление, вытеснившее из ее головы все прежние мысли.

— Ты говорила о том, что сокровище того или иного мужчины не так привлекательно, как… — напомнил Галили.

Наконец она вспомнила.

— …Как то, что находится там у нас, — закончила она.

— О, с этим я целиком и полностью согласен, — откликнулся Галили. И добавил так тихо, что она догадалась о сказанном лишь по движению его губ: — Нет ничего прекраснее этого.

Произнося эти слова, он чуть приподнял голову, и лунный луч выхватил из темноты его глаза. Большие, глубоко посаженные, они были полны чувства — сила, исходившая из этих глаз, казалось, была осязаема, и Рэйчел, словно зачарованная, в течение нескольких секунд не могла отвести от них взгляда.

— Мне продолжать историю? — наконец спросил он.

— Да, прошу тебя, — кивнула она.

Он потупил глаза, словно знал по опыту, сколь силен эффект от его взора, и не желал приводить Рэйчел в замешательство.

— Так вот, я остановился на том, как незнакомец спросил Джерушу, понравился ли ей его член. — Это пошлое слово, неожиданное в его устах, заставило Рэйчел содрогнуться. — И Джеруша сочла за благо промолчать.

— Но она не могла побороть желания войти в воду и приблизиться к нему. Ей хотелось узнать, что она почувствует, когда щека его коснется ее щеки, его тело — ее тела, когда пальцы его скользнут по ее грудям и животу вниз, в ложбинку между ног.

Судя по всему, незнакомец, прочел мысли девушки, ибо он произнес:

— Ты покажешь мне то, что у тебя под юбкой?

Джеруша сделала вид, что эти слова возмутили ее до глубины души. Впрочем, нет, она и в самом деле была возмущена, но отнюдь не так сильно, как можно было подумать.

Не следует забывать, что в те давние времена женщины носили глухие одежды, закрывавшие их тела от шеи до лодыжек. Естественно, юная девушка растерялась, когда мужчина таким обыденным тоном попросил ее показать ему самый укромный уголок своего тела.

— И что же она ответила? — спросила Рэйчел.

— Сначала она молчала. Но, как я уже упоминал, благодаря своему отцу Джеруша выросла бесстрашной девушкой. Разумеется, окажись здесь ее отец, он пришел бы в ужас, увидав, к каким последствиям привели его уроки и его нежные родительские поцелуи, но его не было рядом. Джеруше оставалось лишь внимать голосу своей интуиции, а голос этот говорил: почему бы нет? Почему бы не показать ему то, что он хочет?

И она ответила:

— Лучше я лягу на траву, так будет удобнее. Если хочешь, можешь подойти и посмотреть.

— Только не подходи близко к деревьям, — предупредил он.

— Почему?

— Потому что в лесу водится немало ядовитых тварей, — пояснил он. — Тех, что питаются гниющей плотью покойников.

Этому Джеруша никак не могла поверить.

— Я лягу в древесной тени, — заявила она. — Если хочешь, подойди ко мне. А если боишься, сиди здесь, на берегу.

И она поднялась, чтобы уйти. Но мужчина окликнул ее.

— Подожди, — сказал он. — Есть еще причина.

— Какая же? — осведомилась она.

— Я не могу отходить далеко от воды. Это опасно для меня.

Джеруша расхохоталась, сочтя его слова весьма неловким оправданием.

— Ты просто слаб и малодушен, — презрительно бросила она.

— Нет. Я…

— Ты слаб и малодушен! — перебила она. — Мужчина, который вынужден всю жизнь сидеть у реки? Что за жалкое созданье!

И Джеруша ушла, не дав ему возможности ответить. По выражению лица незнакомца она видела, что задела его за живое. Но она гордо повернулась к нему спиной и направилась в самую гущу зарослей — там она обнаружила небольшую полянку, где трава казалась особенно мягкой и словно манила прилечь. Джеруша растянулась на спине, ногами к реке, так что незнакомец, вздумай он и впрямь последовать за ней, сразу увидел бы сокровище, которое скрывалось между ее ног.

Про себя Рэйчел отметила, что собственная ее поза на кровати, стоявшей как раз напротив Галили, весьма напоминает позу Джеруши.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— О том, что будет дальше.

— Если хочешь, можешь закончить историю сама, — предложил он.

— Нет, — покачала она головой. — Я хочу услышать продолжение от тебя.

— Но может, твой вариант будет лучше, — заметил он. — Может, он будет не таким печальным.

— Значит, это сказка с плохим концом?

Галили повернул голову к окну, и в первый раз луна полностью осветила его лицо. Рэйчел увидела, что первое впечатление ее не обмануло — лоб его и в самом деле пересекал шрам, глубокий шрам, идущий от середины левой брови чуть не до самого темени, крупный рот с полными губами свидетельствовал о чувственности, если только выражение «чувственный рот» вообще имеет смысл. Но не это больше всего поразило Рэйчел. Никогда прежде — ни на фотографиях, ни на картинах, ни в жизни — не доводилось ей встречать лица, на котором столь отчетливо просматривались мельчайшие изгибы и выемки костей, узоры покрывающих эти кости тканей и нервов. Казалось, плоть не маскирует череп, но, напротив, делает его более видимым. Конечно, при рождении Галили глаза его не были полны той печалью, что изливалась из них сейчас, но, вероятно, мозг его еще в материнской утробе знал о неизбежном приближении этой печали, и потому голова Галили приняла соответствующую форму.

— Разумеется, это сказка с плохим концом, — вздохнул Галили. — Иначе и быть не может.

— Но почему?

— Позволь мне закончить, — произнес он, пристально глядя на нее. — А если ты знаешь хороший конец, прошу тебя, расскажи его мне.

И он вновь заговорил, повторив сцену, которую описал, прежде чем прерваться, — как видно, он желал удостовериться, что Рэйчел ничего не забыла.

— Джеруша лежала на мягкой траве между деревьями, неподалеку от реки. Она знала, что незнакомец непременно явится, и, чтобы подготовиться к его приходу, сбросила башмаки и чулки, а потом приподняла бедра, чтобы, снять белье. Обе юбки — и верхнюю, и нижнюю — она спустила до колен. У нее не было нужды прикасаться к собственному телу, чтобы усилить охватившее ее возбуждение. Стоило ей обнажиться, как теплый ветерок, подобно свежему дыханию, обвеял нежный розовый цветок между ее ног, стебли травы, игриво и ласково щекотали ее бедра. Джеруша сладостно застонала. Охватившее ее наслаждение было столь велико, что она не смогла бы молчать, даже если бы от этого зависела ее жизнь.

А потом она услышала его шаги…

— Он был речным богом, — вставила Рэйчел.

— Ты что, уже слышала эту историю?

Рэйчел рассмеялась.

— Так я угадала?

— Почти. Хотя назвать его богом — это некоторое преувеличение. Но все же он не чужд божественности.

— Он старый?

— Не старый, а древний.

— Но не слишком мудрый.

— Почему ты так решила?

— С его стороны глупо было уходить от реки. Ведь это его дом, его обитель.

— Иногда трудно противиться желанию покинуть свой дом, — вздохнул Галили. — Ты знаешь это по собственному опыту.

Несколько секунд Рэйчел молчала, не сводя с него глаз.

— Тебе известно обо мне все, — наконец прошептала она.

— Ты моя Джеруша, — ответил он, и это имя прозвучало в его устах, как величайшая ласка. — Мое дитя, моя невеста.

Услышав это, Рэйчел откинула простыню, скрывавшую нижнюю часть ее тела.

— Раз так, ты должен меня увидеть, — сказала она.

Она лежала, чуть приподняв колени, пространство меж ними тонуло в тени. Но взгляд Галили устремился туда, словно глаза его способны были видеть в темноте, не только видеть, но и проникать в ее тело, в самые сокровенные, самые заветные его места.

Она ощутила его взгляд внутри себя, однако это ее не смутило, скорее наоборот. Ей хотелось, чтобы он никогда не отводил от нее глаз. Да, она ощущала себя его Джерушей, его юной невестой, она лежала на мягкой траве, охваченная неведомым ей прежде волнением. Тело ее сотрясала сладостная дрожь, предчувствие еще большего, почти невыносимого наслаждения томило ее, и это предчувствие дарил ей он — его лицо, его слова, его близость. Сознание того, что он смотрит на нее, было истинным блаженством. Никогда прежде она не испытывала ничего, даже отдаленно подобного этому блаженству. За свою жизнь она познала семерых мужчин, включая первый робкий опыт с Нейлом Уилкинсом. Нет, она не являлась искусной любовницей, но и новичком она не была. Она умела получать и доставлять удовольствие в постели. Однако никогда прежде она не ощущала столь сильного возбуждения, не чувствовала, что взгляд мужчины снимает с нее все покровы.

Господи, они еще не прикоснулись друг к другу, а она уже дрожит. Тело ее источает влагу, и простыня между ног мокра насквозь. Соски ее стали твердыми и напряженными.

— Продолжай свой рассказ… — сорвалось с ее губ.

— Джеруша…

— Лежала на траве и ожидала, когда придет речной бог… — подхватила Рэйчел.

— Она подняла голову и увидела его…

— Да…

— Здесь, между деревьями, он представлял собой печальное зрелище. Каждый шаг давался ему с мучительным, усилием, и голова его опускалась все ниже и ниже.

— Она не пожалела о том, что заставила его оставить реку? — прошептала Рэйчел.

— Нет, — усмехнулся Галили. — В ту минуту ей было не до сожалений, возбуждение заставило ее забыть обо всем. Она хотела лишь одного — чтобы он ее увидел. Никогда в жизни она не испытывала столь сильного желания.

Он подходил к ней все ближе и ближе. Иногда на его сверкающее тело падал солнечный луч, и тогда между деревьями вспыхивала радуга.

Джеруша хотела спросить, нравится ли ему то, что он видит. Но тут она услышала жужжание крыльев и увидела огромное насекомое — размером с птичку колибри, но черное и гнусное, — которое назойливо кружилось над ее головой. Тогда Джеруша вспомнила, как речной человек предостерегал ее…

— Он говорил о ядовитых тварях, — кивнула головой Рэйчел. — О тех, кто питается трупами.

— Да, и насекомое, кружившееся над Джерушей, было самой мерзкой из всех этих тварей. Оно питалось трупами людей, умерших от различных болезней. Не было гибельной заразы, которую оно не несло бы с собой.

Рэйчел застонала от отвращения.

— А ты не можешь заставить эту гадость улететь прочь? — взмолилась она.

— Я тебе уже говорил — если хочешь, можешь завершить рассказ сама.

— Нет, — возразила Рэйчел. — Я хочу дослушать твою историю.

— Насекомое совершило еще один круг… и внезапно опустилось на тело Джеруши.

— Куда именно?

— Может, мне лучше показать? — спросил Галили и, не дожидаясь ответа, подошел к изножью кровати и раздвинул рукой ноги Рэйчел. С замиранием сердца она ожидала, что он коснется ее клитора, но он всего лишь слегка ущипнул внутреннюю сторону ее бедра.

— Насекомое укусило девушку, — сообщил он. — Укусило весьма чувствительно.

Рэйчел вскрикнула.

— Джеруша вскрикнула, скорее от неожиданности, чем от боли, и одним ударом убила гадкое насекомое, размазав его по своей белоснежной коже, — продолжал Галили.

Рэйчел ощущала, как отвратительное месиво стекает по ее бедрам, она протянула руку, словно хотела стереть остатки насекомого, но пальцы ее встретились с пальцами Галили.

— Не продолжай, не надо, — попросила она.

— Но я еще не закончил, — возразил он и мягко высвободил свою руку.

Рэйчел инстинктивно натянула простыню, словно пытаясь защититься. То, что ей предстояло услышать, пугало ее. Если Галили и заметил ее испуг, то не подал виду и продолжал свой рассказ:

— Убив насекомое, Джеруша мгновенно разрушила блаженную истому, в которой пребывала. Она взглянула на свое обнаженное тело с ужасом и растерянностью, словно не понимая, что она здесь делает. Слезы, обожгли ей глаза, и она попыталась подняться.

— Куда ты? — донесся до нее чей-то голос, и, оглянувшись, она увидела, что речной человек стоит от нее всего в нескольких ярдах.

Выглядел он ужасно. Тело, совсем недавно сверкающее и полное силы, истончилось и стало тусклым. Зубы его выбивали дробь. Глаза глубоко провалились в потемневшие глазницы. И как только ей могло показаться, что он красив, недоумевала Джеруша.

Она резко отвернулась от него, вышла на лесную тропу и отправилась домой.

— А он последовал за ней?

— Нет. Он был совершенно сбит с толку. Он не видел, как Джеруша убила насекомое, и решил, что она передумала и не захотела связываться со столь диковинным созданием. Женщины отвергали его далеко не в первый раз. Он спустился к реке, погрузился в воду и исчез из виду.

— А Джеруша? Что случилось с ней?

— Нечто весьма прискорбное.

Едва добравшись до отцовского дома, она заболела. Насекомое успело отравить ее своим ядом, и к закату девушка впала в беспамятство. Разумеется, ее отец послал за докторами, их прибыло множество, но ни один не осмелился заглянуть между ее ног, тем более, отец, девушки стоял рядом и твердил, что его дочь — воплощение чистоты, и невинности. Доктора применили все средства против лихорадки — холодные примочки, пиявки и прочее, — но ничто не приносило облегчения. С каждой минутой жар усиливался, а к исходу ночи на лице, шее и груди девушки появились язвы — так проявлял себя проникший в ее тело яд.

Наконец, отец Джеруши убедился, что от докторов нет никакого толку, и прогнал их прочь. Оставшись наедине с дочерью, распростертой на постели, он опустился перед ней на колени и заговорил, почти касаясь губами ее уха.

— Ты слышишь меня, дитя мое? — прошептал он. — Прошу тебя, моя единственная радость, если ты меня слышишь, скажи, в чем причина твоего недуга, дабы я мог тебя излечить.

Сначала девушка хранила молчание. Отец не знал, слышала ли она его. Но отчаяние придавало ему настойчивости. Он повторял и повторял свою просьбу. И наконец, уже на рассвете, губы Джеруши шевельнулись, и она прошептала одно-единственное слово…

— Река, — подсказала Рэйчел.

— Да. То было слово «река».

Отец Джеруши тотчас позвал дворецкого и велел ему без промедления послать всех слуг — горничных, поваров и лакеев — на берег реки, где они должны выяснить, что случилось с его ненаглядной дочерью.

Дворецкий поднял на ноги весь дом, и слуги, вплоть до мальчугана, чистившего камины, отправились к реке. А Джеруша и ее отец остались одни в огромном доме, куда уже проникали лучи восходящего солнца.

Ожидание тянулось бесконечно, слезы текли по лицу отцу Джеруши. Он то сжимал руку дочери, то укачивал ее в объятиях и говорил о безграничности своей любви, то, позабыв о том, что всю жизнь уповал лишь на разум, опускался на колени и молил Господа совершить чудо. Слова молитвы впервые сорвались с его языка с тех самых пор, как он, маленьким мальчиком, молился над гробом матери и думал про себя: «Господи, если ты не воскресишь ее, я не буду больше в тебя верить». Разумеется, мать его не восстала из гроба, и мальчик утратил веру.

Но теперь разум уже не казался ему столь всесильным, и он просил Бога совершить чудо, вкладывая в слова молитвы больше страсти, чем сам Папа Римский.

А на берегу реки слуги тоже плакали и молились о выздоровлении Джеруши.

Мальчик, который чистил камины, первым заметил в реке диковинного человека. Он громко закричал, призывая, остальных.

Подбежав на крик мальчика, дворецкий и прочие слуги увидели мужчину, стоявшего по пояс в воде. Кучи утреннего солнца отражались от его сверкающего тела и превращались в искрящиеся разноцветные блики. Люди, столпившиеся на берегу, не знали, восторг или ужас пробуждает в их душах это зрелище. Все они словно приросли к земле и молча наблюдали, как странное создание выходит из реки. Некоторые женщины потупили взоры, дабы не видеть его наготы, но в большинстве своем они не сводили с незнакомца глаз, затуманенных слезами.

— Я слышал, здесь молятся о выздоровлении Джеруши, — изрек речной человек. — Она больна?

— Она при смерти, — ответил мальчик.

— Ты отведешь меня к ней? — обратился к ребенку незнакомец.

Мальчик бесстрашно протянул неведомому существу руку, и они двинулись по тропинке между деревьями.

— И никто не попытался их остановить? — спросила Рэйчел.

— Дворецкий подумывал сделать это. Но суеверия были ему чужды. Он разделял убеждение своего господина в том, что в этом мире все подлежит разумному объяснению и настанет день, когда наука сумеет это объяснение дать. Поэтому он решил не вмешиваться, но следовать за мальчиком и речным человеком на некотором расстоянии.

Тем временем смерть подошла к Джеруше вплотную. Жар, терзавший ее, был так силен, что казалось, вот-вот испепелит девушку дотла.

Тут до слуха обезумевшего от горя отца донесся какой-то шум, словно кто-то протирал мокрой тряпкой ступени лестницы, делал шаг вверх и вновь принимался елозить тряпкой по мрамору. Отец Джеруши выпустил пылающую руку дочери и распахнул дверь. Лестница была залита мерцающими отблесками, подобными солнечным лучам, что играют на поверхности воды. А речной человек поднимался по ступенькам, и каждый шаг для него был мукой. С каждой ступенькой тело его становилось все тоньше. Чем дальше он отходил от своей реки, тем больше жизненной силы терял.

Разумеется, отец Джеруши пожелал узнать, что за странное создание осмелилось войти в его дом. Но у речного человека уже не осталось сил на разговоры. Тогда мальчик взял на себя смелость ответить своему господину.

— Он пришел, чтобы помочь молодой госпоже, — сказал он.

Отек, Джеруши не знал, как к этому отнестись. Разумная часть его сознания твердила: пусть раньше ты не видел ничего подобного, тебе нечего бояться. Но другая часть, та, что недавно просила всевышнего о заступничестве, шептала: вот она, помощь, ниспосланная в ответ на его молитву. И эта часть была исполнена страха, ибо не знала, какой бог направил сюда своего посланника — диковинное серебристое существо, покачивающееся от слабости. И каким образом это загадочное создание сумеет спасти Джерушу?

Пребывая в растерянности, отец Джеруши преградил речному человеку путь в спальню. Но тут он услышал слабый голос дочери:

— Прошу тебя… отец… позволь ему… войти…

Потрясенный тем, что дочь его, лежавшая в глубоком забытьи, заговорила, отец отошел в сторону, и с неожиданной стремительностью, подобно потоку, снесшему плотину, речной человек ворвался в спальню и остановился у постели Джеруши.

Глаза девушки по-прежнему были закрыты, но она знала — спасениеблизко. Она поспешно стала срывать с себя рубашку, перепачканную кровью и гноем. И хотя руки Джеруши были слабы, через несколько мгновений она избавилась от одежды, и взорам отца и речного человека открылось се обнаженное тело, покрытое жуткими язвами.

Потом Джеруша подняла руки, словно приглашая возлюбленного разделить с ней ложе…

Галили немного помедлил и закончил более тихим голосом:

— Впрочем, не «словно приглашая». Джеруша и в самом деле звала к себе речного человека.

В комнате повисла напряженная тишина. Джеруша лежала воздев руки, речной человек замер у изножья кровати, а отец не сводил с них глаз, по-прежнему не зная, правильно ли он поступил, допустив к дочери этот странное существо.

Потом, не произнося ни слова, речной человек устремился к девушке. И, едва коснувшись ее, он утратил человеческие очертания, превратился в подобие волны, омывшей лицо и руки, груди и бедра Джеруши. Джеруша закричала от боли и страха, когда вода зашипела и забурлила, точно попав на огонь. От тела девушки повалил пар, и комната наполнилась зловонием.

Но когда пар развеялся…

— Девушка была здорова? — догадалась Рэйчел.

— Девушка была здорова.

— Совершенно?

— Да, все язвы до единой исчезли бесследно. На теле Джеруши не осталось ни пятен, ни шрамов. Кожа ее вновь сияла белизной. Пропал даже след от первого укуса.

— А речной человек?

— Разумеется, он тоже исчез, — беззаботно заметил Галили, словно это обстоятельство представлялось ему не стоящим упоминания.

Но Рэйчел думала иначе.

— Так он принес себя в жертву, — вздохнула она.

— Думаю, именно это он и сделал, — подтвердил Галили. И продолжил свою историю:

— Отец Джеруши решил, что Бог хотел преподать ему урок, наказать за недостаток веры и поэтому послал страдания и муки его обожаемой дочери. Так Господь заставил вольнодумца понять, что никто из нас не может обойтись без помощи свыше.

— Иными словами, отец Джеруши считал, что Бог хочет заставить его молиться.

— Ты права.

И если намерение всевышнего воистину было таково, оно исполнилось, ибо отец Джеруши стал весьма набожным человеком. Он потратил все свои деньги на возведение храма у реки, на том самом месте, где Джеруша встретилась с речным человеком. Замечательный получался храм, не знающий равных. Он по праву считался бы восьмым чудом света, если бы строительство было завершено…

— Так храм был не закончен? Но почему?

— Видишь ли… у этой сказки несколько странный конец, — сказал Галили.

— Более странный, чем все остальное?

— Полагаю, да.

Дело в том, что отцом Джеруши овладела странная идея — он считал, что купель нового храма должна непременно наполняться речной водой. Местные церковные власти были против этого, ибо полагали, что воды реки не являются священными и не могут служить для крещения младенцев. На это отец Джеруши ответил… ты догадываешься, что он ответил. Он сказал, что нет более священных вод, чем эти. Именно эти воды испилили его дочь, и нет надобности шептать над ними молитвы по-латыни, дабы они обрели священную силу. Епископы не замедлили пожаловаться в Рим, и Папа пообещал лично разобраться в этом вопросе.

Тем временем в соборе кипели работы по проведению труб в неф, где стояла великолепная купель флорентийской работы.

Надо заметить, дело происходило ранней весной. Той зимой в горах выпало много снега, и, когда наступила пора таяния, вода в реке поднялась небывало высоко, старожилы, не помнили, чтобы она бурлила так сильно. Шум реки заглушал голоса людей, работавших в храме, так что им приходилось кричать что есть мочи. Все эти обстоятельства объясняют то, что произошло…

— И что же произошло?

— Как-то раз отец Джеруши осматривал собор и приблизился к купели, именно в тот момент, когда кто-то из рабочих — как видно, позабыв о полученных распоряжениях, — впервые попробовал наполнить ее речной водой через трубы.

Гул стоял такой, словно разразилось землетрясение. Весь собор содрогался от основания до шпиля. Каменные плиты, скрывавшие, трубы, — а каждая из этих плит весила не меньше тонны, — под мощным напором воды взлетели, точно игральные карты.

Перед глазами Рэйчел с изумительной ясностью встала эта кошмарная сцена, в ушах ее раздавался оглушительный грохот. Она видела, как сотрясаются стены, слышала отчаянные крики людей, метавшихся по храму в поисках спасения. Еще до того, как Галили заговорил вновь, она знала, что спастись не удалось никому. Все эти люди были обречены на смерть.

— А когда вода наконец достигла купели, она обрушилась в нее с такой силой, с такой яростью, что купель тут же разлетелась на куски, — продолжал Галили. — Тысячи каменных кусков наполнили воздух…

Об этом Рэйчел не подумала…

— …Точно пули. А некоторые из них не уступали по величине пушечным ядрам.

Рэйчел воображала, что обвалится крыша, что рухнувшие стены погребут людей под обломками, но она не догадывалась, что основная опасность таится именно в купели…

— И подобно смертоносным пулям, эти осколки крушили черепа, пронзали сердца, ломали руки и ноги. Все это произошло в течение нескольких секунд.

Отец Джеруши стоял ближе всех к купели. Ему повезло — он умер первым. Огромный осколок, на котором был вырезан херувим, увлек его в реку. Тело его так и не нашли.

— А остальные?

— Ты сама можешь представить, какая участь их ожидала.

— Они погибли.

— Все до единого. Для всех, кто работал на строительстве собора, этот день стал последним.

— А где была в это время Джеруша?

— В доме отца. Кстати, с тех пор как началось возведение собора, дом этот впал в величайшее запустение.

— Значит, она не погибла.

— Да, она и несколько слуг остались жить. Среди слуг, между прочим, был мальчик, в обязанности которого входило чистить камины.

Тот самый, что некогда привел речного человека к постели умирающей Джеруши.

Тут, к разочарованию Рэйчел, Галили смолк.

— И что же дальше? — нетерпеливо спросила она.

— Это все. Случилось то, что должно было случиться. А чего ожидала ты?

— Не знаю… чего-то еще… — в замешательстве протянула Рэйчел. — По-моему, это сказка без конца.

— Мне очень жаль, но я ничего не могу изменить, — пожал плечами Галили. — Я рассказал все, что знал.

Рэйчел чувствовала себя слегка обманутой, он умело разжигал ее любопытство, искушал загадками и намеками, но вот история его завершена — по крайней мере, сам он утверждает, что это так, — а таящийся в ней смысл до сих пор не ясен.

— Это всего лишь сказка, — заметил Галили.

— Но у каждой сказки должен быть конец.

— Я лишь повторю то, что уже сказал: если хочешь, можешь придумать конец сама.

— Я тоже повторю то, что уже сказала: я хочу услышать ее конец от тебя.

— Но мне он неизвестен, — покачал головой Галили и бросил взгляд в окно. — Думаю, мне пора.

— Куда?

— Надо возвращаться на яхту. Она называется «Самарканд». Стоит на якоре у берега.

Рэйчел не стала допытываться, что заставляет его спешить; во-первых, она рассердилась, что его рассказ обманул ее ожидания, а во-вторых, не хотела подавать виду, что нуждается в нем. Однако она все-таки не удержалась и спросила:

— Но ты вернешься?

— Это зависит от тебя, — откликнулся он. — Если ты хочешь, я непременно вернусь.

Он сказал это так просто, так доверчиво, что все раздражение Рэйчел улетучилось без следа.

— Конечно, я хочу, чтобы ты вернулся, — сказала она.

— Значит, так и будет, — ответил он и скрылся за дверью.

Она напрягла слух, чтобы услышать звук его шагов по лестнице, но ей не удалось разобрать ни малейшего шума. Тогда она вскочила с кровати и бросилась к окну. В эту минуту луну и звезды скрыла плотная завеса туч, лужайка потонула во мраке. И все же она сумела разглядеть его стремительно удалявшийся к берегу силуэт. Она провожала его глазами, пока он не растаял в темноте. Потом она вернулась в постель и в течение часа лежала без сна, прислушиваясь к мерному рокоту волн, к учащенным ударам собственного сердца и задаваясь праздным вопросом, не сошла ли она с ума.

Глава 3

Проснувшись с первым проблеском рассвета, Рэйчел поспешила на берег. Она рассчитывала увидеть стоящий на якоре «Самарканд» и, если повезет, разглядеть на палубе Галили, но ее надежды не оправдались. Бухта была пуста. Сколько Рэйчел ни вглядывалась в горизонт, она не увидела ни единого паруса, ни единого суденышка. Черт побери, куда же он делся? Ведь она недвусмысленно дала ему понять, что ждет новой встречи, и он обещал вернуться. Неужели он обманул ее лишь для того, чтобы избавить себя от ненужного прощания? Если так, то он трус.

Повернувшись к океану спиной, Рэйчел побрела по песку в сторону дома. Пройдя несколько ярдов, она наткнулась на остатки ночного костра — груду обгоревших головешек и пепла, разносимого по берегу легким ветерком. Она присела на корточки около черного круга, все еще проклиная непостоянство кострового. От тлеющих в золе уголков исходил горьковато-сладкий аромат: едкий запах дыма смешивался с остатками того благовония, что минувшей ночью преследовало ее до самого дома, от которого кружилась голова и возникали странные видения.

Может ли быть, спрашивала она себя, что ее первое впечатление оказалось верным и Галили — не более чем галлюцинация, оживший сон, порождение одурманенного дымом сознания?

Рэйчел встала и вновь окинула взглядом пустынную бухту. Все воспоминания, связанные с Галили, были отчетливы и осязаемы: она помнила, как он появился, помнила звук его голоса и все подробности рассказанной им истории — девушка у воды, сияющий речной бог, ядовитое насекомое. Пожалуй, эта история — единственное реальное доказательство того, что встреча их состоялась не во сне. Рэйчел не могла придумать такую историю, значит, кто-то поселил в ее сознании все эти образы и события.

Нет, Галили — не плод ее воображения. Он просто еще один мужчина, на которого нельзя положиться.

Рэйчел заварила себе крепкий кофе и выпила его, положив в чашку тошнотворное количество сахара. Потом приняла душ, приготовила легкий завтрак, выпила еще кофе и набрала номер Марджи.

— Который там у вас час? — первым делом осведомилась она, когда Марджи подняла трубку. — Надеюсь, я выбрала подходящее время?

— Мы с тобой можем поболтать только десять минут, — сообщила Марджи. — А потом я должна бежать. Сегодня мне нельзя опаздывать.

Рэйчел удивилась — пунктуальность отнюдь не входила в число добродетелей Марджи.

— Да что с тобой такое? — поинтересовалась она.

— Ты лучше спроси, не что со мной, а кто со мной, — хихикнула Марджи.

— А… мистер Великий Трахальщик.

— Дэнни, — уточнила Марджи. — Мне с ним чертовски хорошо, детка. И поверишь ли, он на меня благотворно влияет. На прошлой неделе он, например, заявил, что когда я пьяна, у него нет настроения заниматься со мной любовью. И представь себе, я не пью уже два вечера подряд. Вместо этого мы трахаемся, как сумасшедшие. Боже, как мы трахаемся! У меня пропало всякое желание пить, честное слово. Все, что я хочу, — это засыпать в его объятиях. О господи, да ты меня слушаешь?

— Это замечательно, Марджи!

— Так замечательно, что даже страшно. Ладно, времени нет… Скажи мне, как ты там поживаешь?

— Превосходно. Ты была права — это волшебное место.

Рэйчел так хотелось поделиться с Марджи впечатлениями о ночном госте, но она предпочла не комкать свой рассказ и решила отложить это до следующего раза.

— Когда ты была здесь в последний раз?

— Дай бог памяти… шестнадцать или семнадцать лет назад. Я была там счастлива… хотя и недолго. Я нашла на этом острове утешение. — Странность последнего признания не ускользнула от внимания Рэйчел. — Увидела всю свою жизнь удивительно ясно. Понимаешь, о чем я?

— Не совсем.

— Тем не менее… Я увидела всю свою жизнь. И вместо того, чтобы попытаться изменить что-нибудь, пошла по пути наименьшего сопротивления. О господи, я правда должна бежать. Не хочу заставлять своего сладкого мальчика томиться в ожидании.

— Конечно, беги.

— Давай завтра поговорим.

— Разумеется. Но все же скажи мне напоследок…

— Да?

— Когда ты жила здесь, с тобой происходило нечто необычное?

Повисла тишина. Наконец Марджи сказала:

— Поговорим об этом, когда будет больше времени. Но скажу сразу: да, там происходили странные вещи.

— И что ты сделала?

— Я уже сказала. Пошла по пути наименьшего сопротивления. И до сих пор жалею об этом. Поверь, лапочка, другого такого случая тебе больше не представится. Счастливый шанс выпадает один только раз, и если ты готова им воспользоваться, не оглядывайся назад, не думай о том, что скажут люди, и не думай о последствиях. Просто делай то, что хочешь. — Голос Марджи перешел в хриплый шепот. — Разумеется, все мы будем чертовски ревновать. Проклинать тебя за то, что ты оказалась решительнее и сделала то, на что у нас не хватило духу. Но в глубине души все мы будем за тебя счастливы.

— Кто мы? — спросила окончательно сбитая с толку Рэйчел.

— Женщины семейства Гири, кто же еще, — ответила Марджи. — Все мы, несчастные, неудовлетворенные и печальные женщины семейства Гири.

* * *

После ланча Рэйчел отправилась погулять, на этот раз не вдоль берега, а в глубь острова. Свежий ветерок, поднявшийся утром, стих после полудня, горячий воздух был неподвижен. Такое состояние атмосферы вполне отвечало настроению Рэйчел: мысли ее были подобны стоячей воде и не желали отвлекаться от ночного гостя и его сказки. Она не хотела отходить далеко от дома, боясь разминуться с Галили.

Как нарочно, в воздухе сегодня кружились многочисленные жуки весьма внушительных размеров. Стоило Рэйчел посмотреть на них, она вспоминала, как ядовитое насекомое впилось в нежное бедро Джеруши, вспоминала, как Галили изобразил этот укус. Кажется, то было его единственное прикосновение? Легкий щипок, и все. Никаких нежностей. Но потом, когда она схватила его руку, как приятно было ощущать тепло его могучей ладони, шероховатость кожи.

Скоро она вновь прикоснется к его телу, но в этот раз они не только подержатся за руки. Она заставит его прижаться губами к тому месту, которое он ущипнул. И пусть этот поцелуй длится долго, очень долго — до тех пор, пока она не простит его за причиненную боль. В том, что все будет именно так, Рэйчел не сомневалась. Его сказка была лишь игрой, при помощи которой он стремился продлить сладкое ожидание. Но всякой игре приходит конец, и момент, когда тела их сольются друг с другом, неизбежен.

Рэйчел уселась на обочине дороги, обмахиваясь, как веером, огромным листом какого-то незнакомого растения. Образ Галили по-прежнему стоял у нее перед глазами. Она вспоминала, как футболка обтягивала его мускулистое тело, как сверкали в темноте его глубоко посаженные глаза, как лицо его время от времени освещала неуверенная, почти робкая улыбка. Вот и все, кроме имени, что она знала о нем. Почему же, спрашивала себя Рэйчел, мысль о том, что они могут больше не увидеться, повергает ее в отчаяние? Если ей просто нужна близость с мужчиной, это легко уладить — и здесь, на острове, и в Нью-Йорке. Нет, она не просто тоскует по мужскому телу, ей нужен именно он, Галили. Но чем он так пленил ее? Конечно, он хорош собой, но ей доводилось встречать мужчин и красивее. А его душа оставалась для нее тайной. Так почему же она сидит здесь и томится, словно школьница в ожидании первого свидания?

Рэйчел отбросила свой импровизированный веер и поднялась на ноги. Каковы бы ни были причины овладевших ею переживаний, чувства эти захватили ее всю без остатка, и уж конечно, они не улетучатся лишь потому, что она сочтет их безосновательными. Она хочет Галили, и ничего тут не поделаешь. Стоит ей вспомнить, что он ушел в море на своей яхте и что она не знает, где его искать, как сердце ее пронзает острая печаль.

Вернувшись домой, она обнаружила, что на ступеньках крыльца сидит Ниолопуа и потягивает пиво из банки. К стене дома была прислонена садовая лестница, а на лужайке высилась огромная куча срезанных лиан. Ниолопуа потрудился на славу и теперь мог позволить себе понежиться на солнышке и выпить пива. При появлении Рэйчел он ничуть не смутился, даже не счел нужным встать. Он лишь поднял к ней мокрое от пота лицо, прищурился и изрек:

— А вот и вы…

— Вы меня искали?

— Я просто удивился, что вы ушли, вот и все.

Ниолопуа поставил банку на ступеньку, и Рэйчел заметила, что он уже успел разделаться еще с тремя. Неудивительно, что теперь он был не таким робким и застенчивым, как при первой встрече.

— Вы выглядите так, будто ночью спали не очень хорошо, — заметил Ниолопуа.

— Так оно и было.

Ниолопуа сунул руку в сумку и извлек еще одну банку с пивом.

— Хотите? — предложил он.

— Нет, спасибо.

— Обычно я не пью на работе, — сообщил Ниолопуа. — Но сегодня особый случай.

— Да? — удивилась Рэйчел. — И что же случилось?

— Догадайтесь.

Рэйчел надоело изображать из себя любезную хозяйку — развязность этого малого начала ее раздражать.

— Слушайте, если вы сегодня закончили работу, вам стоит собрать свои инструменты и отправляться домой, — процедила она.

— Домой? — переспросил он, постукивая пальцами по пивной банке. — А что, если я скажу, что мой дом здесь?

— Не понимаю, о чем вы, — отрезала Рэйчел и взялась за ручку двери.

— Моя мать проработала тут всю жизнь. Я приходил сюда с ней, еще когда был совсем маленьким.

— И что?

— Я знаю этот дом так, как вы никогда не узнаете, — сказал он, отвернувшись от Рэйчел, словно не сомневался, что она в любом случае не пропустит его слова мимо ушей. — Я люблю этот дом. А вы приезжаете и уезжаете одна за другой и ведете себя так, будто этот дом ваш.

— Этот дом не мой. Он принадлежит семье Гири.

— Не совсем, — возразил Ниолопуа. — Он принадлежит женщинам Гири. Ни один мужчина ни разу не приезжал сюда. Только женщины. — В глазах его мелькнуло откровенное презрение. — Что у вас там за мужья, не понимаю? Почему вам надо приезжать сюда и… — выражение лица Ниолопуа стало еще более презрительным, даже брезгливым, — и… все… все здесь портить.

— Черт побери, я не понимаю, о чем вы говорите.

Рэйчел выпустила ручку двери и повернулась к Ниолопуа. Но тот не отвел взгляда. Он смотрел на нее почти с ненавистью.

— Ведь вы не думаете о том, что делаете с ним, правда?

— С ним? С кем?

— Вы знаете, кого я имею в виду. Всем вам здесь нужен только один человек.

— Он.

— Да. Он.

— Галили?

— Да кто же еще! — воскликнул Ниолопуа с таким видом, словно задать подобный вопрос мог лишь полный идиот. — Кто же еще это может быть? — На глазах у него выступили слезы, слезы ярости и обиды. — Из всех женщин только моя мать любила его. Только она! — Он отвернулся от Рэйчел, но она заметила, как несколько соленых капель упало на деревянные ступеньки. — Этот дом он построил для нее.

— Этот дом построил Галили? — изумилась Рэйчел.

Ниолопуа, по-прежнему отвернувшись, кивнул головой.

— Но когда?

— Не знаю точно, — буркнул Ниолопуа. — Давно, очень давно. Это был первый дом, построенный на побережье.

— Но этого не может быть, — возразила Рэйчел. — Галили слишком молод. Сколько ему лет, сорок? Да наверное, меньше.

— Вы о нем ничего не знаете, — сказал Ниолопуа. В его голосе послышались нотки сожаления, словно он думал, что неосведомленность Рэйчел обусловливалась не только недостатком информации.

— Так расскажите мне о нем, — попросила Рэйчел. — Помогите мне понять, кто он такой.

Ниолопуа смотрел в землю и ничего не отвечал, лишь сосредоточенно пил пиво.

— Пожалуйста.

— Все вы хотите одного — использовать его, — последовал ответ.

— Боюсь, у вас обо мне создалось неверное представление, — сказала Рэйчел. Он молчал, словно не понял ее слов. Тогда она решила пояснить: — Я не такая, как те, кто был здесь прежде, Ниолопуа. Я не Гири. То есть… конечно… я ношу это имя… В общем, дело в том, что я вышла замуж за человека, которого любила… то есть думала, что люблю. И оказалось, что он Гири. Тогда я понятия не имела, что это означает.

— Все равно, мой отец всех вас ненавидит. В душе.

— Твой отец? А при чем здесь он? — Она осеклась, потрясенная внезапно пришедшей ей в голову догадкой. — Господи боже, ты хочешь сказать, что Галили…

— Да. Я его сын.

Рэйчел опустила голову и закрыла лицо ладонями. На этом острове было слишком много тайн, которые были выше ее понимания, тут сосредоточилось слишком много горечи, обид и печали. Лишь одно она поняла — даже здесь, в этом раю, Гири сумели многое испортить. Неудивительно, что Галили ненавидит их. Она вполне разделяла его чувства. В этот момент Рэйчел желала смерти всем Гири. Какая-то часть ее существа желала смерти даже самой себе, ибо не видела иного пути выбраться из ловушки, в которую завлек ее брак с представителем проклятой династии.

— Он вернется? — прервала Рэйчел затянувшееся молчание.

— Да, — бесстрастно откликнулся Ниолопуа. — Он хорошо знает свои обязанности.

— Обязанности по отношению к кому?

— К вам. Вы — женщина Гири, нравится вам это или нет. Поэтому он с вами. Иначе он никогда бы не пришел. — Ниолопуа смерил Рэйчел пренебрежительным взглядом. — У вас нет ничего, что ему нужно.

Собственная грубость явно доставляла ему удовольствие, и Рэйчел не смогла скрыть, что слова его задели ее за живое.

— Не желаю тебя слушать, — отрезала она и вошла в дом, оставив Ниолопуа на ступеньках допивать теплое пиво.

Глава 4

Отнюдь не случайно важные события, как правило, следуют одно за другим, такова природа вещей. Будучи в юности весьма азартным игроком, я на собственном опыте знаю, как подобная закономерность проявляется, например, в казино. Неожиданно фортуна поворачивается к вам лицом — выигрыш следует за выигрышем. Все, что для этого нужно, — оказаться в нужное время за нужным столом, где шансы внезапно складываются в вашу пользу. (Проницательный игрок умеет почувствовать момент, когда фортуна собирается от него отвернуться, и не станет пытаться ее переупрямить, в противном случае можно уйти без рубашки.) Ученые, ведущие наблюдение за большими и малыми природными явлениями, от движения планет до жизни насекомых, скажут вам то же самое. В течение длительных отрезков времени — применительно к планетам эти отрезки измеряются в миллионах лет, применительно к бабочкам в минутах — тянется полоса полного, ничем не нарушаемого затишья. А потом наступает череда судьбоносных событий — катаклизмов, преображений, потрясений.

Разумеется, существуют и периоды обманчивого спокойствия, которые вводят нас в заблуждение. Хотя мы порой бессильны постичь направление и смысл происходящих процессов, они не становятся менее значительными. И звезды, и букашки, и колесо фортуны пребывают в состоянии трепетного ожидания, пока некий невидимый механизм не даст им понять, что пришло время действовать: тогда звезды взрываются, колесо фортуны возносит безвестного бедняка к вершинам богатства и славы, а бабочки спариваются, производят на свет потомство и умирают.

Если считать семейство Гири единым целым, первое событие из череды тех, что в корне изменят судьбу этого целого, уже свершилось — Рэйчел и Галили встретились. И хотя многое из того, что произошло в последующие за этим событием несколько дней, на первый взгляд никак не было связано с их встречей, сейчас, по прошествии времени, связь эта становится очевидной.

Я ничуть не преувеличиваю влияния этого эпизода на последующий ход семейной истории. Чувство столь глубокое (и столь глубоко иррациональное), как страсть, охватившая этих двоих, испускает мощные флюиды, а значит, не может не породить последствий, которые непременно запустят процессы, внешне не имеющие даже отдаленного отношения к любви, что пробудилась в двух сердцах.

В этом смысле любовь существенно отличается от любого другого явления, ибо, будучи событием, она одновременно служит признаком — возможно, самым определенным и убедительным признаком того, что невидимый механизм, о котором я говорил выше, пришел в действие. И нам, тем, кто ощущает это действие на себе, уже не нужно ни удачи, ни ловкости. Мы — колесо фортуны и люди, которых оно возносит. Мы — звезды и тьма, которую они разгоняют. Мы — прелестные бабочки, живущие одним днем.

* * *

Для всякого, кто хорошо знал Кадма Гири, признаки его резкого одряхления были очевидны. Хотя после того, как Кадму перевалило за восемьдесят, его несокрушимое здоровье стало ухудшаться и порой он в течение довольно длительных периодов чувствовал себя отнюдь не лучшим образом, старик неизменно следил за своим внешним видом и придавал немалое значение одежде. Надо отметить, что элегантность всю жизнь была его коньком. Сохранилась фотография, запечатлевшая Кадма в возрасте четырех лет, на ней он выглядит настоящим денди и явно гордится своей безупречно отглаженной рубашкой и до блеска начищенными ботинками. Щегольство Кадма не раз служило причиной того, что его принимали за гомосексуалиста; это обстоятельство, впрочем, его ничуть не тревожило, подобная слава лишь привлекала к нему женщин.

Но настал день, когда Кадм отказался переодеться в сияющий свежестью костюм и предпочел остаться в пижаме. Когда Селеста, его сиделка, деликатно заметила, что ночью он испачкал пижамные брюки, старик заявил, что не имеет ничего против собственного дерьма. Потом он потребовал, чтобы его отвезли на первый этаж и посадили перед телевизором. Сиделка, выполнив его распоряжение, послала за доктором. Но Кадм не пожелал, чтобы его осматривали. Он велел Ваксману убираться прочь и оставить его в покое. В противном случае, предупредил он, доктору придется горько пожалеть, потому что Кадм не только лишит его пенсии, но и изымет все средства, которые семейство Гири когда-либо вложило в медицинские исследования.

— В этот момент он так напомнил мне прежнего Кадма, — поделился доктор с обеспокоенной Лореттой. — Может, мне стоит сделать еще одну попытку осмотреть его?

Но Лоретта сочла за благо не раздражать старика и отпустила доктора, пообещав непременно позвонить, если в состоянии ее мужа наступит ухудшение. Доктор выслушал ее с явным облегчением и отбыл восвояси, оставив Кадма смотреть бейсбол по телевизору. Примерно через час Лоретта принесла ему завтрак: суп, рогалик и немного сливочного сыра. Он приказал ей поставить поднос на стол и пообещал, что поест позднее. Сейчас ему не до еды, он хочет посмотреть игру.

— Ты себя хорошо чувствуешь? — осторожно осведомилась Лоретта.

— Превосходно, — ответил Кадм, не отводя глаз от экрана, впрочем, судя по каменному выражению его лица, происходившее на бейсбольном поле не вызывало у него ни малейшего интереса.

Лоретта послушно опустила поднос на стол.

— Может, ты хочешь чего-нибудь другого? — спросила она. — Например, фруктов?

— Не беспокойся, милая, мне хватит и этого дерьма, — любезно ответил Кадм.

— А может, принести шоколадный пудинг?

— Лоретта, я не малое дитя, — отрезал Кадм. — Хотя я прекрасно понимаю — с тех пор, как я в последний раз доказал тебе, что я мужчина, прошло чертовски много времени. Не сомневаюсь, все это время ты не скучала и отлично трахалась на стороне…

— Кадм, прошу тебя!

— Думаю, тот, кто тебя трахал, оценил все твои достоинства — и сиськи, и задницу, и живот. И понял, что ты потратила немало моих денег, чтобы все это не отвисало, а имело вполне приемлемый вид.

— Кадм, прекрати!

— Слушай, а как насчет маленькой пушистой киски, что у тебя между ног? — осведомился он светским тоном — Ее ты тоже привела в порядок? Думаю, годы не прошли даром и для этого милого создания.

— Мне противно все это слушать, — простонала Лоретта.

— Значит, я прав, — ухмыльнулся Кадм.

— Если ты сейчас же не прекратишь…

— То что? Ты меня накажешь, да, дорогая? — с прежней любезностью спросил Кадм, и улыбка тронула его пергаментные губы. — Перебросишь через колено и хорошенько отшлепаешь по заднице? Помнишь, любовь моя, как я проделывал это с тобой? Помнишь ту лакированную щетку для волос, которая служила нам обоим знаком того, что ты нуждаешься в небольшом наказании? Всякий раз, когда твоя задница начинала тосковать по взбучке, ты дарила мне эту щетку, а я уж знал, что делать.

Этого Лоретта уже не могла вынести. Громко стуча каблучками, она направилась к двери.

— Как ты считаешь, все эти годы я был нем как рыба? — бросил ей в спину Кадм. — Или все-таки кой-кому рассказал о твоих маленьких причудах?

Лоретта остановилась как вкопанная.

— Нет, ты не мог… — прошептала она.

— Дорогая, ты меня смешишь, — заявил Кадм. — С какой стати мне держать рот на замке? Конечно, я не трепался направо и налево, а сообщал о твоих милых прихотях лишь избранным. Например, Сесилу. И некоторым членам нашего достойного семейства.

— Ты мерзкий, отвратительный, гнусный старикашка…

— Ты совершенно права, прелесть моя. Прошу тебя, продолжай. Возможно, нам больше не представится случая наговорить друг другу нежностей.

— У тебя никогда не было ни стыда, ни совести.

— Полностью с тобой согласен. В противном случае я бы на тебе ни за что не женился.

— Что ты имеешь в виду?

— Если помнишь, претендентов на твою руку было немного. На женщинах с такой репутацией не принято жениться. Знаешь, когда я впервые увидел тебя голой, я подумал: наверняка на этом теле не осталось ни единого нетронутого места, каждый его дюйм целовали, сосали, щипали, кусали. И эта мысль возбудила меня донельзя. Мне твердили со всех сторон: зачем ты женишься на этой шлюхе, она переспала со всем Вашингтоном, но я отвечал: ну и что, все равно я могу научить ее кое-каким штучкам, которых она не знает. — Кадм смолк и услышал, как Лоретта тихонько всхлипывает. — Какого черта ты плачешь? — возмутился старик. — Когда я наконец сдохну, ты сможешь рассказать всем и каждому, что я был грубой скотиной. А еще лучше — напиши книгу и поведай всему миру о страданиях, которые ты испытала, живя с грязным, развратным старым козлом Мне на это наплевать. Думаю, скоро мне будет не до ваших делишек. Придется платить за свои грехи. А счетов накопилось немало.

В течение всего разговора Кадм не отрываясь смотрел на экран, но тут он с трудом повернул голову и устремил на Лоретту пронзительный взгляд.

— Как известно, богатым заказан путь в царствие небесное, — заметил он. — А в аду им уготованы особые муки. Так что не забудь помолиться обо мне, хорошо? — Лоретта не ответила, глаза ее застилали слезы. — О чем ты думаешь? — не оставлял ее в покое Кадм.

— Я думаю… думаю о том, любил ли ты меня когда-нибудь?

— Ах ты, моя прелесть, — усмехнулся старик. — По-моему, нам уже пора забыть о подобных сантиментах.

Лоретта вышла из комнаты, не сказав больше ни слова. Спорить с Кадмом не имело смысла — несомненно, лекарства оказывали угнетающее действие на его рассудок. Может, доза была слишком велика, об этом стоило поговорить с Ваксманом. Лоретта поднялась к себе и переоделась, выбрав платье, сшитое еще к прошлому сезону, но до сих пор у нее ни разу не было настроения его надеть. Ей казалось, что это простое белое платье ее бледнит. Однако теперь, рассматривая себя в зеркале, она сочла, что строгий стиль ей к лицу, он придавал ее облику холодность и неприступность.

Кадм назвал ее шлюхой, и это было несправедливо. Конечно, в ее жизни были веселые времена, все, что он наговорил о ее теле, на котором не осталось нетронутых уголков, чистая правда. Но в чем ее вина? В том, что она использовала красоту, которой наградил ее Господь? В том, что она стремилась использовать любую возможность получить удовольствие — везде, всегда и со многими? В этом нет ничего постыдного. И Кадм, как это ни странно, в начале их романа даже гордился ее репутацией. Ему всегда нравилось, когда за объектом его ухаживаний тянулся шлейф сплетен и слухов. Спору нет, несколько раз она, поддавшись тщеславным побуждениям, прибегала к искусству пластических хирургов. Но, опять-таки, что с того? Разве плохо, что она выглядит на десять лет моложе своего возраста, при неярком освещении ей никак не дашь больше пятидесяти лет. И у нее не было ни малейшего желания использовать свою красоту для того, о чем говорил Кадм. С тех пор как она стала его женой, у нее был только один любовник, и роман их длился всего неделю. Вспоминая о нем, было бы приятно думать, что она разбила его сердце, но Лоретта не питала подобных иллюзий.

Тот человек был неуязвим. Это он, насытившись ею, сел на свою яхту и вышел в море, оставив ее на берегу с разбитым сердцем.

Лоретта в белом платье вышла из дома, а Кадм остался сидеть у экрана телевизора, где по-прежнему шел его любимый бейсбол. С тех пор как он в последний раз смотрел игру, прошло немало месяцев. Он чувствовал, что это занятие каким-то образом помогает ему отвлечься от нынешнего состояния, забыть о дряхлой, унизительной старости и унестись мыслями в прошлое. А ему предстояла большая работа, многое требовалось привести в порядок до того, как смерть придет за ним и унесет в особый, специально оборудованный ад для богатеев.

Католик по вероисповеданию и атеист по убеждению, Кадм верил и не верил в существование этого ада, верил и не верил в то, что ему предстоит терпеть если не вечные, то долгие, очень долгие муки в унылом месте, где богатство будет бессильно обеспечить ему хотя бы минимум удобств. Не говоря уже о роскоши и комфорте. Впрочем, о роскоши Кадм никогда особенно не заботился, так что без шелковых пижам, итальянской обуви и шампанского по тысяче долларов за бутылку он вполне обойдется. По чему он и впрямь будет тосковать, так это по власти. Ему будет мучительно не хватать сознания того, что достаточно снять телефонную трубку, поговорить пять минут — и он может сместить любого политика, даже с самого высокого поста. Там, куда ему предстоит отправиться, никто не собирается ловить каждое его слово и пытаться угадать его желания, и с этим тоже трудно смириться. Ни для кого он не будет идолом. И никто не будет его ненавидеть. Жизнь его лишится смысла. Вот в этом и заключается истинный ад — в признании собственного бессилия, в вечной праздности ума и воли.

Вчера стоило Кадму подумать об этом, и на глазах у него выступали слезы. Сегодня слез уже не осталось. Голова его превратилась в выгребную яму, наполненную гнусной бранью; теперь, когда эта сука, его жена, спаслась бегством, теснившиеся в мозгу Кадма грязные ругательства не находили применения. Наверняка эта тварь отправилась на свидание со своим любовником и сейчас раздвигает ноги перед каким-нибудь вонючим альфонсом.

Последние слова Кадм произнес вслух, но едва ли заметил это. Он сидел в своем собственном засохшем дерьме, бормотал под нос непристойности, а в голове его возникали видения столь расплывчатые, что он сам не мог понять, то ли это эротика, то ли экскременты.

В эту неразбериху порой вплетались новые заботы — Кадм вспоминал о незавершенных делах, о людях, с которыми не успел попрощаться. Но слабеющий рассудок был не в состоянии долго задерживаться на каком-либо предмете, за исключением дерьма и грязи.

Тут явилась сиделка, чтобы узнать, как он себя чувствует. Кадму стоило огромных усилий не обрушить на нее поток грязных ругательств, но он собрал в кулак остатки воли и всего-навсего приказал ей убираться. Селеста повиновалась, сказав, что через десять минут вернется, так как скоро полдень и ему пора принимать лекарство.

Прислушиваясь к ее шагам в коридоре, Кадм ощутил в голове какое-то непонятное жужжание. Судя по всему, источник жужжания гнездился где-то в его затылке, и с каждой минутой этот мерзкий раздражающий звук усиливался. Кадм затряс головой, точно собака, которой в ухо попала блоха, но это не помогло. Жужжание становилось все громче, все назойливее и пронзительнее. Кадм отчаянно вцепился в подлокотники кресла, словно собирался встать на ноги. Он не мог этого выносить. Ощущать, как все твои мысли тонут в болоте сквернословия, тоже было не слишком приятно, но это отвратительное жужжание было настоящей пыткой. Кадму удалось встать, но ноги его тут же подогнулись, пальцы, вцепившиеся в подлокотник, разжались, и он упал, завалившись на бок. Он закричал и сам не услышал своего голоса. Проклятое жужжание заглушало все остальные звуки — хруст его хрупких костей, грохот упавшей с низкого столика лампы, которую он задел рукой.

Несколько минут после падения Кадм лежал без сознания; будь этот мир менее жесток, старик никогда бы вновь не пришел в себя. Но судьба не желала быть к нему милосердной. Блаженная темнота, в которой Кадм пребывал, рассеялась, перед глазами его вновь забрезжил свет, а в голове опять раздалось жужжание — непрерывное, оглушительное, мучительное жужжание, от которого череп Кадма готов был расколоться на части.

Но даже подобная смерть была для него недостижимой роскошью. Ему пришлось лежать на полу, не в силах пошевелиться, и ждать, пока кто-нибудь придет на помощь.

Мысли его — если обрывки, кружившиеся в гаснувшем сознании, можно было назвать мыслями — пришли в полный хаос. В голове старика все еще клокотала злобная брань, но слова распадались на отдельные слоги, которые в бессильной ярости бились о стенки раздираемого жужжанием черепа.

Селеста вернулась через несколько минут, и ей пришлось проявить недюжинное самообладание и профессионализм. Она быстро очистила глотку Кадма от остатков рвоты, удостоверилась в том, что он дышит, и вызвала скорую помощь. После чего вышла в коридор, сообщила прислуге о случившемся, приказала отыскать Лоретту и передать ей, что Кадма отправят в клинику «Маунт-Синай». Затем она вернулась в комнату, где обнаружила, что Кадм приоткрыл глаза и пытается повернуть голову.

— Вы меня слышите, мистер Гири? — ласково спросила Селеста.

Кадм не ответил, но его глаза приоткрылись чуть шире. Сиделка с удивлением заметила, что он пытается сосредоточиться на картине, висевшей на дальней стене. В живописи Селеста совершенно не разбиралась, но это гигантское полотно отчего-то завораживало ее; однажды она набралась смелости и спросила у Кадма, что это за картина. Он ответил, что это шедевр кисти Альберта Бьерстадта, он прославляет многообразие и безбрежность дикой природы Америки. По словам Кадма, рассматривать эту картину — все равно что путешествовать; переводя взгляд от одной ее части к другой, всегда обнаружишь что-то новое. Кадм даже свернул журнал в трубочку, наподобие подзорной трубы, и показал Селесте, с какого ракурса лучше разглядывать картину. Слева на полотне был изображен водопад, низвергающийся в небольшое озеро, к которому пришли на водопой бизоны, за ними, во всю ширь полотна, раскинулась долина, испещренная солнечными бликами, а дальше, на заднем плане, виднелись сверкающие, убеленные снегом горы. Самая высокая из них тонула в молочно-белой пене облаков, и лишь ее блестящая ледяная вершина вырисовывалась на фоне ярко-голубого неба. Единственным человеческим существом, запечатленным на картине, был одинокий переселенец на гнедой лошади, любующийся исполненным величия пейзажем.

— Это парень — наш предок. Он тоже Гири, — сообщил Кадм.

Селеста не поняла, шутит он или нет, и не стала уточнять, чтобы не рассердить его. Но сейчас, проследив за его тусклым взглядом, она поняла, что смотрит он именно на переселенца. Не на бизонов, не на горную гряду, а на человека, который обозревал все это, готовый сразиться с дикими силами природы. Наконец Кадм сдался, напряжение окончательно лишило его сил. Он вздохнул и слегка изогнул верхнюю губу, словно насмехаясь над собственным бессилием.

— Все будет хорошо, — твердила сиделка, поглаживая его изборожденный морщинами лоб и серебристо-седые волосы. — Сейчас вам помогут. Я слышу, они уже здесь.

Селеста не обманывала своего пациента. Она действительно слышала шаги врачей в коридоре. Через минуту они уже хлопотали вокруг Кадма, без конца повторяя те же успокоительные слова, что и Селеста, затем уложили старика на носилки и укутали одеялом.

Когда санитары с носилками направились к двери, взгляд Кадма вновь обратился на картину. Селеста надеялась, что его слабеющему взору удалось различить то, что он так хотел увидеть. Она понимала, что у Кадма вряд ли будет возможность вернуться в эту комнату и спокойно рассмотреть изображенного на полотне переселенца.

Глава 5

С тех пор как Рэйчел узнала, что этот дом — творение рук Галили, она смотрела на все иными глазами. Построить дом в одиночку — нелегкий труд, должно быть, Галили потратил немало сил, копая котлован, заливая фундамент, возводя стены, устанавливая окна и двери, крася их, покрывая крышу черепицей. Наверняка каждая доска здесь пропитана его потом, каждая половица не раз слышала его отчаянные ругательства, этому дому Галили отдал частичку себя, и именно поэтому дом заворожил Рэйчел с первого взгляда. Неудивительно, что мать Ниолопуа была так привязана к этому месту. Она не могла удержать возле себя того, кто этот дом возвел, но мечтала владеть хотя бы его творением.

Вспоминая недавний разговор на веранде, у Рэйчел все больше крепла уверенность, что Галили непременно вернется, но день подходил к концу, и Рэйчел, обдумывая то немногое, что она знала об этом человеке, постепенно впадала в уныние. Может, вообразив, что минувшей ночью между ними возникло неодолимое влечение, она обманывала себя, а может, он в самом деле вернется, но лишь из-за того странного обязательства, которое связывает его с семьей Гири. В конце концов, для него она — лишь очередная представительница этого проклятого рода, еще одна скучающая дамочка, желающая урвать свой маленький кусочек рая. Откуда ему знать, что он обворожил Рэйчел? И если он презирает ее, его нельзя в этом упрекнуть — ведь она, не спрашивая позволения, поселилась в доме его мечты и, подобно жене плантатора, нежилась в тени, пока Ниолопуа, обливаясь потом, подстригал лужайку.

А если этого мало, минувшей ночью она сделала все, чтобы укрепить его презрение. Стоило ей вспомнить, как она себя вела, и щеки ее заливались румянцем стыда и смущения. Нечего сказать, она показала себя с лучшей стороны — черт возьми, о чем только она думала? Любую другуюженщину, которая вела бы себя подобным образом, Рэйчел без колебаний назвала бы потаскухой, и это было бы верно. Как только она поняла, к чему ведет его история, ей следовало его остановить. Надо было строго сказать, что она не намерена все это выслушивать, и тоном, не терпящим возражений, попросить его удалиться. Тогда у него точно возникло бы желание вернуться, а теперь…

— Господи Боже… — сорвалось с губ Рэйчел.

Он стоял на берегу.

Галили стоял на берегу, и сердце Рэйчел внезапно застучало так громко, что эхо его ударов отдавалось у нее в голове, руки ее стали влажными, а желудок болезненно сжался. Галили стоял на берегу, и Рэйчел отчаянно хотелось броситься к нему и сказать, что она порвала с семейством Гири и больше не имеет к ним отношения, что она стала женой одного из них вследствие заблуждения, за которое он должен ее простить. Простить и забыть об их первой встрече, сделать вид, будто только что ее увидел, и тогда здесь, на берегу, они начнут все сначала.

Конечно, ничего такого Рэйчел не сделала. Словно окаменев, она наблюдала, как он приближается к дому. Он заметил ее, улыбнулся и помахал рукой. Тогда она кинулась к стеклянной двери, распахнула ее и выбежала на веранду. Он наполовину пересек лужайку, и улыбка по-прежнему светилась на его лице. Рэйчел заметила, что до колен его брюки мокры насквозь, а вся остальная одежда забрызгана водой, и влажная футболка прилипла к животу и груди. Он протянул к ней руки.

— Ты пойдешь со мной? — услышала Рэйчел его голос.

— Куда? — только и спросила она.

— Я хочу кое-что тебе показать.

— Мне надо обуться.

— Ты можешь идти босиком. Мы просто прогуляемся вдоль берега.

Рэйчел плотно закрыла дверь, чтобы не напустить в дом комаров, и спустилась на лужайку. Галили взял ее за руку столь привычным жестом, словно делал это сотни раз — приходил на лужайку, звал ее, улыбался ей и сжимал ее руку в своей.

— Я хочу показать тебе свою яхту, — объяснил он, когда они шли по тропинке меж зарослей на песчаный пляж. — Она стоит на якоре в соседней бухте.

— Замечательно… — выдохнула Рэйчел. — Знаешь… кстати… я хотела сказать… хотела извиниться… за прошлую ночь. Обычно я никогда не веду себя подобным образом.

— Вот как? — улыбнулся он.

Рэйчел не поняла, были ли в его голосе нотки иронии. Но лицо его сияло улыбкой, и эта улыбка казалась искренней.

— Прошлая ночь была изумительной, — сообщил он. — Так что, если ты и впредь будешь вести себя подобным образом, я буду счастлив.

Рэйчел смущенно улыбнулась.

— Не хочешь пройтись по воде? — спросил он, давая понять, что не стоит больше говорить на эту тему. — Она не холодная.

— Я не боюсь холодной воды, — откликнулась Рэйчел. — Там, откуда я родом, зимы обычно суровые.

— И откуда ты родом?

— Дански, штат Огайо.

— Дански, штат Огайо, — повторил он, словно пробуя эти слова на вкус. — Однажды я был в Огайо. Еще до того, как отдался морю. В Беллефонтейне. Я пробыл там недолго.

— Что значит отдался морю?

— То и значит. Мне надоела земля. И люди, на ней живущие. На самом деле мне захотелось расстаться не с землей, а с людьми.

— Ты не любишь людей?

— Некоторых, — сказал он, искоса взглянув на нее. — Но не многих.

— Однако Гири ты не любишь.

Улыбка, игравшая на его губах, погасла.

— Кто тебе это сказал?

— Ниолопуа.

— Понятно. Этому парню лучше держать рот на замке.

— Не ругай его. Он был очень расстроен. И судя по тому, что он мне рассказал, Гири успели насолить всем и каждому.

Галили покачал головой.

— Я их ни в чем не упрекаю, — произнес он. — Это жестокий мир, и он заставляет людей играть по своим правилам. Порой вынуждает их быть жестокими. И Гири — это далеко не самое худшее, что есть в нашем мире. К тому же… ты тоже Гири. — Галили опять улыбнулся. — И, мне кажется, ты не так уж плоха.

— Я развожусь, — сообщила Рэйчел.

— Вот как? Ты больше не любишь своего мужа?

— Нет.

— А когда-нибудь любила?

— Не знаю. Когда встречаешь такого, как Митчелл, трудно разобраться в собственных чувствах. Особенно если ты — ничем не примечательная девушка со Среднего Запада, которая запуталась в жизни и сама не знает, чего хочет. А он говорит, что больше тебе ни о чем не придется волноваться и что он сам обо всем позаботится.

— Но он не выполнил своих обещаний?

Рэйчел задумалась, прежде чем ответить.

— Он очень старался, — признала она наконец. — Но со временем…

— У тебя появились иные желания.

— Да, наверное.

— И в конце концов пришлось понять, что люди не могут дать тебе того, что ты желаешь, — продолжал Галили.

Рэйчел догадалась, что он говорит сейчас не о ней, но размышляет о себе, о своих отношениях с Гири, которые до сих пор оставались для нее загадкой.

— Ты поступила правильно, — сказал Галили. — Если бы ты осталась с ним, то начала бы себя ненавидеть.

Хотя он обращался к Рэйчел, она подозревала, что он по-прежнему имеет в виду себя, и это ее радовало. Приятно было сознавать, что он видит параллели между их судьбами. Страхи, терзавшие ее так недавно, не имели под собой никаких оснований. Если он так глубоко понимает ситуацию, в которой оказалась Рэйчел, если он считает, что пережитые разочарования роднят их, им есть на чем строить дальнейшие отношения.

Конечно, ей хотелось узнать о нем как можно больше, но Галили внезапно замолчал, а она воздерживалась от расспросов, чтобы не показаться навязчивой. Впрочем, в разговорах нет особой необходимости, решила она. Что толку терзаться, вспоминая прошлое, когда все вокруг дарит ей наслаждение: закатное солнце, бросающее на небо алые блики, море, спокойное и умиротворенное, как никогда, вода, ласкающая ее ноги, горячая рука Галили, сжимающая ее руку.

Мысли ее спутника текли в том же направлении.

— Иногда разговоры лишь портят настроение, — сказал он. — И тогда я думаю: к чему все эти сетования и жалобы? — Он устремил взгляд вверх, в небеса, где проплывали окрашенные закатным солнцем облака. — Что с того, что мне неизвестны законы, по которым живет этот мир? Я свободный человек. По крайней мере, я свободен большую часть своей жизни. Я волен идти, куда захочу. И куда бы я ни пошел… — Он перевел взгляд с неба на Рэйчел. — Повсюду я нахожу красоту. — Наклонившись к Рэйчел, он слегка коснулся губами ее волос. — И за это следует быть благодарным. — Они остановились, по-прежнему не разнимая рук. — Иногда я не в силах поверить, что подобная красота существует.

Она вновь ощутила его губы на своей коже, но на этот раз прикосновение оказалось более чувственным и глубоким. А потом они заключили друг друга в объятия, и уста их слились воедино. Едва увидев друг друга, они знали, что им предначертано стать любовниками, и это был их первый поцелуй.

Что, если это только сон, — пронеслось в голове у Рэйчел. Происходящее казалось ей слишком прекрасным, чтобы быть явью. При всем желании она не могла бы вообразить ничего прекраснее. Небо, море, облака, его губы. Его глаза, неотрывно смотрящие на нее. Его руки, ласкающие ее волосы, ее шею, ее спину.

— Прости меня… — прошептал он.

— За что?

— За то, что я не нашел тебя раньше. Я должен был тебя искать.

— Не понимаю, о чем ты.

— Я проводил время в праздности. Любовался лишь морем, в то время как мне следовало искать тебя на земле. Если бы я нашел тебя раньше, ты не вышла бы за него замуж.

— Если бы я не вышла за него замуж, мы бы с тобой никогда не встретились.

— Нет, встретились бы, — возразил он. — Если бы я вовремя отвел взгляд от моря, я узнал бы, что на земле есть ты. И пришел бы за тобой.

Обнявшись, они вновь двинулись вдоль берега. Галили вел Рэйчел в дальний конец пляжа, где высилась скалистая гряда, служившая границей между бухтами. Пробравшись по узкой расщелине между камнями, они оказались на песчаной полосе, по длине примерно в два раза уступавшей пляжу, который остался за их спинами. Посреди бухты Рэйчел увидела небольшую, очень старую деревянную пристань, ее дощатый настил посерел от дождей и ветров, а опорные столбы сплошь покрывали мохнатые зеленые водоросли. На якоре здесь стояло лишь одно судно — «Самарканд». Паруса яхты были спущены, и она плавно покачивалась на волнах — воплощение покоя и безмятежности.

— Ты сам ее построил? — спросила Рэйчел.

— Не совсем. Я купил на Маврикии старую развалину, разобрал почти до основания и переделал на свой вкус. Работал я без помощников, так что потратил на это целых два года.

— Дом ты тоже построил своими руками.

— Да, я предпочитаю работать в одиночку. Я быстро устаю от людей. Когда-то все было иначе, но потом…

— Что случилось потом?

— Мне надоело притворяться.

— Притворяться?

— Да, притворяться, что люди мне нравятся, — усмехнулся он. — Что мне с ними хорошо. Что я обожаю болтать о… — Тут он пренебрежительно пожал плечами. — Ну, о чем там обычно болтают люди.

— Больше всего они любят говорить о себе, — подсказала Рэйчел.

— А, вот оно что, — сказал Галили. Судя по выражению его лица, он так давно не бывал среди людей, что успел забыть все их привычки и обычаи.

— Да ты меня дурачишь, — рассмеялась Рэйчел.

— И не думаю, — возразил он. — Знаешь, если бы люди говорили о том, что действительно проникает в их души, я не имел бы ничего против их общества. Я бы с радостью внимал их рассказам. Но обычно приходится выслушивать совсем другое. Всякую чушь о том, что жены их ужасно растолстели, мужья — полные идиоты, а с детьми нет никакого сладу. Разве это можно вынести? Нет, подобным разговорам я предпочитаю тишину.

— А как насчет увлекательных историй?

— О да, история порой бывает лучше тишины, — согласился он, оценив ее мысль по достоинству. — Но не всякая история. Лишь та, что несет в себе истину.

— История, которую ты рассказал мне вчера, несла в себе истину?

— А как же иначе? Клянусь, никогда в жизни я не рассказывал истории правдивее, — воскликнул он и добавил, заметив ее недоверчивый взгляд: — Ты скоро убедишься в этом сама. Если эта история еще не стала правдой, она непременно станет ею.

— Так можно сказать про любую выдумку, — усмехнулась она.

— Нет, вовсе не про любую, — возразил он. — Да я и не стал бы тратить время на выдумки. — Он нежно провел ладонью по лицу Рэйчел. — Скоро настанет твой черед рассказать мне историю. Столь же правдивую, как и моя.

— Но я не знаю таких историй.

— Каких?

— Ты понимаешь, о чем я. Историй, способных заворожить тебя так, как твоя заворожила меня.

— О, так, значит, мой рассказ тебя увлек?

— Ты это знаешь.

— Если так, значит, моя история правдива. Увлечь может только истина.

На это Рэйчел не нашлась, что ответить. Но не потому, что утверждение Галили показалось ей несправедливым, наоборот, после некоторых размышлений она решила, что он прав. Разумеется, в понятие истины он вкладывает смысл, явно отличный от общепринятого, но, так или иначе, ход его мысли был ей понятен.

— Пойдем? — предложил он. — Думаю, яхта нас заждалась.

Глава 6

Когда они шли по отчаянно скрипевшим доскам настила, Рэйчел спросила у Галили, почему он назвал яхту «Самарканд». Тот ответил, что это название древнего города.

— Я никогда не слышала о таком городе, — сказала Рэйчел.

— В этом нет ничего удивительного. Он расположен далеко, очень далеко от штата Огайо.

— А ты жил там?

— Нет. Но мне доводилось там бывать. Проездом. За свою жизнь я посетил множество мест, но мало где задерживался.

— Значит, ты много путешествовал?

— Больше, чем хотелось бы.

— Но раз тебе надоели путешествия, почему бы не выбрать место по душе и не обосноваться там?

— Это долгая история. Однако ответ на твой вопрос довольно прост — я нигде не чувствую себя дома. Только там, — и он бросил взгляд в море. — И даже когда…

Он осекся, не договорив. Впервые за время их разговора Рэйчел ощутила, что мысли Галили ускользают прочь, словно, вспомнив о неких далеких местах, он затосковал по ним. Возможно, сейчас он унесся в неведомый Самарканд, а может, в иные дали. Рэйчел мягко коснулась его руки.

— Возвращайся ко мне, — попросила она.

— Прости, — тряхнул он головой. — Я снова здесь.

Они дошли до конца пристани. Яхта мягко покачивалась перед ними, словно море укачивало ее на руках.

— Мы поднимемся на борт? — спросила Рэйчел.

— Непременно.

Он отступил, пропуская ее вперед, и Рэйчел шагнула на узкий трап, переброшенный на палубу. Галили следовал за ней.

— Добро пожаловать на мой «Самарканд», — произнес он с гордостью.

Осмотр яхты не занял много времени, во многих отношениях это было ничем не примечательное судно. Галили обратил внимание Рэйчел на некоторые детали отделки, давшиеся ему с наибольшим трудом или особенно искусно выполненные, но лишь оказавшись на нижней палубе, Рэйчел и в самом деле поразилась его мастерству. Стены узкой каюты были обшиты деревом, причем цвет и рисунок древесины, вплоть до малейших сучков, были подобраны так умело, что узоры складывались в диковинные образы и картины.

— Это игра воображения или я и впрямь вижу на стенах рисунки? — спросила потрясенная Рэйчел.

— А что именно ты видишь?

— Ну… нечто вроде пейзажа… какие-то развалины и, кажется, деревья… несколько деревьев. И еще какую-то фигуру… может, это тоже дерево, а может, человек.

— Думаю, человек.

— Значит, ты выложил все это специально?

— Нет, Отделывая стены, я всего-навсего тщательно подбирал куски дерева. А потом вышел в море и через неделю увидел вокруг себя рисунки.

— Вот эти разводы похожи на чернильные пятна, — заметила Рэйчел.

— Или на тучи…

— Да, на тучи. Чем дольше смотришь, тем больше замечаешь.

— Во время долгих путешествий эти рисунки — моя отрада, — сказал Галили. — Иногда надоедает смотреть на волны и выпрыгивающих из воды рыб. Тогда я прихожу сюда и разглядываю стены. И всякий раз нахожу то, чего не видел прежде. — Он мягко положил руки на плечи Рэйчел и развернул ее. — Видишь? — И он указал на дверь в дальнем конце каюты, тоже выложенную деревом.

— Узоры на дверях?

— Да. Они ни о чем тебе не напоминают?

Рэйчел подошла поближе. Галили, по-прежнему обнимая ее за плечи, не отставал от нее ни на шаг.

— Я подскажу тебе, — сказал он, и голос его перешел в шепот. — Трава кажется такой мягкой и словно манит прилечь…

— Трава?

Она остановилась примерно в ярде от двери и вгляделась в древесный узор. В верхней части дерево было темнее, а посередине она различила горизонтальную серебристую полосу и разбросанные здесь и там силуэты, не вызвавшие у нее определенных ассоциаций. Но где же трава? И кому она кажется такой мягкой и манящей?

— Ничего не понимаю, — призналась Рэйчел.

— Тогда попытайся найти здесь девственницу.

— Какую еще девственницу? — недоуменно протянула Рэйчел.

Галили уже открыл рот, чтобы подсказать ей, но тут ее осенило:

— Джерушу? Ты ее имеешь в виду?

Галили спрятал в ее волосах свою улыбку, но не произнес ни слова.

Рэйчел внимательно посмотрела на дверь, и у нее перед глазами начала вырисовываться целая картина. Кусок испещренного мелкими пятнышками дерева в самом центре — это и есть трава, мягкое ложе, на котором лежала Джеруша. А эти темные разводы сверху, о значении которых она никак не могла догадаться, — это, конечно же, дремучие лесные заросли. Ну а широкая серебристая полоса? Разумеется, это река, сверкающая на солнце.

Теперь улыбалась Рэйчел — она была рада, что сумела разгадать загадку, но ее занимал один вопрос:

— А где же люди?

— Людей тебе придется вообразить самой, — ответил Галили. — Хотя… — Он указал пальцем на узкую и длинную прожилку. — Может, это речной человек?

— Вряд ли. По-моему, он намного красивее, чем эта загогулина.

Галили рассмеялся.

— А может, это вообще не тот лес, где встретились речной человек и Джеруша? — предположил он. — Надо будет придумать новую историю.

— Тебе нравится рассказывать истории?

— Мне нравится впечатление, которое они производят на людей, — ответил он и усмехнулся с видом заговорщика. — Слушая меня, они забывают о своих заботах.

— Потому что отправляются в твою страну? Где богатые исполнены доброты и милосердия, а бедняки несут Бога в сердцах своих…

— Ты права, это именно моя страна. Хотя раньше я об этом не думал.

Похоже, это соображение вызвало у него легкое беспокойство. На несколько мгновений лицо его стало печальным, но лишь на несколько мгновений. Потом он тряхнул головой, словно отгоняя тревогу, и спросил:

— Ты голодна?

— Немного.

— Отлично. Тогда я что-нибудь приготовлю. Это займет пару часов. Надеюсь, за это время ты не умрешь с голоду?

— Пару часов? — удивилась Рэйчел. — Что за кулинарный шедевр ты намерен сотворить?

— Сначала ведь надо поймать рыбу.

* * *

Последние отблески заката давно погасли, когда «Самарканд» покинул дощатую пристань, а потом наступила полночь. Бриллиантовая россыпь звезд сверкала на темном бархате неба. Рэйчел сидела на палубе, а яхта стремительно отдалялась от острова. По мере того как они уходили все дальше в открытое море, звезды становились все ярче, по крайней мере, именно так казалось Рэйчел. Она никогда не видела такого множества звезд, никогда не видела Млечный Путь так отчетливо и теперь то и дело бросала взгляд на широкую светлую полосу, усеянную блестящими точками.

— О чем ты думаешь? — донесся до нее голос Галили.

— Когда-то я работала в ювелирном магазине в Бостоне, — откликнулась Рэйчел. — И у нас там продавалось ожерелье, которое называлась «Млечный Путь». Предполагалось, что оно похоже на это. — И она указала рукой на небо. — Если мне не изменяет память, стоило ожерелье восемьсот пятьдесят тысяч долларов. Такая куча бриллиантов! Даже представить себе трудно.

— Тебе, наверное, жутко хотелось его украсть?

— Скажешь тоже! Кто я, по-твоему, воровка?

— И все же тебе хотелось его украсть?

Рэйчел смущенно хихикнула.

— Украсть не украсть, но как-то раз, когда поблизости никого не было, я его примерила. И оно смотрелось на мне чертовски красиво. Но настоящий Млечный Путь красивее в тысячу раз.

— Я бы украл для тебя это ожерелье, — пообещал Галили. — Для меня это сущий пустяк. Теперь, если тебе что-то понравится, стоит только сказать мне: хочу это. И оно будет твоим.

— Думаешь, тебя не поймают?

— Никогда.

— И что же ты украл?

— Дай бог памяти… Уже не помню, когда я взялся за это дело в первый раз.

— Ты шутишь, я так понимаю?

— И не думаю. Я отношусь к кражам очень серьезно.

— И все же ты шутишь.

— Уверяю тебя, нет. Например, эту яхту я тоже украл.

— Не верю.

— А откуда она у меня, по-твоему?

— Ты ее купил.

— Знаешь, сколько стоят яхты вроде этой?

Окончательно сбитая с толку Рэйчел даже не представляла, как относиться к его словам.

— Я должен был или украсть деньги на покупку яхты, или украсть яхту. Второй путь показался мне проще. Всегда предпочтительнее обходиться без посредников. — При этих словах Рэйчел не смогла сдержать смеха. — К тому же парень, которому принадлежала яхта, относился к ней наплевательски. Почти все время она торчала на якоре у пристани. А я окружил ее заботой, показал ей мир.

— Послушать тебя, ты говоришь не о яхте, а о своей жене, — хихикнула Рэйчел.

— Ну, я не настолько безумен, — покачал головой Галили. — И я понимаю разницу между яхтами и женщинами. Я люблю странствовать по морю, но трахаться я люблю больше.

Грубое слово удивило Рэйчел, и, должно быть, это отразилось у нее на лице, потому что Галили торопливо поправился:

— Прости. Не знаю, как у меня это вырвалось. Я только хотел сказать…

— Не надо оправдываться, — перебила Рэйчел. — Ты сказал именно то, что хотел.

Галили отвел взгляд, глаза его поблескивали в свете лампы. Несмотря на многократные заверения в неколебимости собственного душевного здоровья, в эту минуту он казался воплощением изысканного и надменного безумия.

— Ты знаешь, что ты соблазнительна?

— Нет.

— Позволь мне объяснить, что я имею в виду. Ты зовешь меня, я это чувствую. И это опасный зов.

— Что ж, значит, я иду на риск.

— Будь по-твоему, — пожал он плечами. — Но помни…

— Да, я сама этого захотела.

Он не сводил с нее глаз.

— Я привел тебя на яхту, потому что хочу заняться с тобой любовью.

— Теперь ты называешь это «заняться любовью»?

— Нет, я хочу трахнуть тебя.

— Ты всегда так поступаешь? — спросила Рэйчел. — Увозишь женщин в открытое море, где у них нет выбора?

— У тебя есть выбор, — без тени улыбки возразил Галили. — Ты можешь добраться до берега вплавь.

— Полагаю, я в состоянии это сделать.

— Но знаешь, что говорят на островах: улиули каи холо ка мано.

— Что это значит?

— Когда морские воды темны, акулы выходят на промысел.

— О, звучит очень убедительно, — заметила Рэйчел, устремив взгляд на волны, разрезаемые носом яхты. Они в самом деле были темны как ночь.

— Ты приняла верное решение. Лучше оставаться здесь, в безопасности. Со мной. И получить то, что ты хочешь.

— Откуда ты знаешь, что я решила? Я еще ничего не сказала…

— Когда ты рядом со мной, тебе не надо говорить. Я могу по запаху угадать все твои желания и намерения.

Если бы нечто подобное заявил Митчелл, вся любовная прелюдия была бы безнадежно испорчена. Но этому человеку она сама дала понять — он может говорить все, что взбредет в голову. Изображать из себя пуританку уже не имело смысла. Кроме того, его признание показалось ей чрезвычайно занятным. Подумать только, он способен угадывать ее желания по запаху.

Интересно, по какому — по запаху пота, или дыхания, или какому-то другому, который ощущает лишь он один. Он рядом с ней, он впитывает аромат ее тела. Попрекая его за излишнюю прямоту и откровенность, она только даром теряет драгоценное время.

И она сказала:

— Мне казалось, мы собирались ловить рыбу?

— Тебя нравятся мужчины, которые держат свои обещания? — усмехнулся он.

— Именно так.

— Сейчас я поймаю рыбу.

С этими словами он встал, стянул футболку, расстегнул ремень брюк, и они упали к его ногам; все это он проделал так быстро, что она даже не успела понять, что последует дальше. И тут он бросился в воду. Прыжок получился отнюдь не изящным, но мощным и тяжелым, Рэйчел осыпал целый дождь брызг. Но не это заставило ее вскочить и пронзительно закричать. Она вспомнила о темной воде и акулах.

— Не делай этого! — закричала она. В темноте она едва различала очертания его головы. — Возвращайся, возвращайся немедленно!

— Я скоро вернусь. Вот только поймаю рыбу.

— Галили, ты же сам сказал, в море полно акул.

— Чем больше времени я потрачу на болтовню с тобой, тем больше вероятность, что они доберутся до моей задницы. Так что, если не возражаешь, я займусь ловлей.

— Мне не надо никакой рыбы. Я уже не хочу есть.

— Но ты еще захочешь, — возразил он, и она поняла по голосу, что он улыбается. Потом она увидела, как он взмахнул руками и погрузился в воду.

— Сукин сын, — пробормотала она себе под нос. В голове ее теснились тревожные вопросы. Как долго он способен сдерживать дыхание? Сможет ли она понять, что ему угрожает опасность? И что делать, если она вдруг увидит акулу? Попытаться отвлечь внимание хищницы, поднять крик или забить кулаками в борт яхты? Не слишком удачная идея, особенно если учесть, что вода скрадывает все звуки. Если она перегнется за борт, акула может наброситься на нее прежде, чем она поймет, что происходит. Чего доброго, откусит ей руку или утащит в море.

Одно Рэйчел знала точно — как только Галили вернется, она потребует, чтобы он повернул к берегу и доставил ее домой, сукин сын, вот сукин сын, оставил ее одну, в темноте, с бешено бьющимся от страха сердцем…

Тут с другой стороны яхты до нее донесся какой-то всплеск.

— Это ты? — крикнула Рэйчел.

Ответа не последовало. Тогда она, натыкаясь в темноте на какие-то предметы, торопливо пересекла палубу.

— Галили, черт возьми! Ответь мне!

Она вновь услышала всплеск и уставилась в воду, пытаясь разглядеть источник звука, моля про себя, чтобы это был Галили, а не морская хищница.

— Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось, — повторяла она, сама того не замечая. — Господи, сделай так, чтобы он остался цел и невредим.

— Ты молишься в точности как жительница этого острова, — раздалось во мраке.

Повернувшись на голос, Рэйчел увидела в воде нечто вроде большого черного буя. А вокруг него серебрились в свете звезд плавники бесчисленных рыб.

— А, это ты? — как можно спокойнее произнесла она, решив ни за что не выдавать своего страха и тем самым не подстрекать его к дальнейшим выходкам. — Поймал рыбу? Замечательно!

— Жил-был акулий бог, и звали его Кахолиа-Кане…

— Я не желаю этого слушать!

— Но ты только что молилась…

— Ничего я не молилась!

— Ну как же! Ты говорила: «Господи, прошу тебя!»

— Я молилась вовсе не твоим проклятым акулам! — закричала она, уже не в силах скрывать ярости и страха.

— А напрасно. Акулы все слышат. По крайней мере, акулий бог. И здешние женщины обычно молятся ему, когда их мужчины уходят в море.

— Галили!

— Да?

— Твоя шутка слишком затянулась. Прошу тебя, возвращайся на яхту.

— Сейчас. Вот только выберу себе подходящую жертву. — И она увидела, как он рукой схватил одну из рыбин, сновавших в воде. — Вот так! Отлично. Теперь можно и возвращаться.

И он, мощно загребая руками, поплыл к яхте. Рэйчел не сводила глаз с воды, опасаясь, что в темноте вот-вот блеснет акулий плавник. Но Галили без приключений достиг яхты.

— Возьми, — сказал он и протянул ей свою добычу. То была огромная рыбина, полная решимости вернуться в родную стихию; она так отчаянно билась, что Рэйчел с трудом удерживала ее обеими руками.

К тому времени, как Рэйчел положила рыбину на палубу, удостоверившись, что та не сможет перепрыгнуть через борт, Галили уже стоял в двух шагах от нее, и с него ручьями стекала вода.

— Прости, — сказал он, предупреждая ее упреки. — Я не подумал о том, что ты испугаешься. Мне казалось, ты понимаешь, что это всего лишь шутка.

— Шутка? Так ты врал насчет акул?

— О нет. Акулы здесь и правда водятся. И островитяне действительно говорят: «Улиули каи холо ка мано». Но не думаю, что они имеют в виду зубастых рыб с плавниками.

— Тогда кого же?

— Людей.

— Понимаю, — кивнула Рэйчел. — В темноте выходят на промысел всякие хищники. И самые опасные из них — люди.

— Им тоже нужно добывать себе пропитание, — согласился Галили.

— Но ты все равно ужасно рисковал, — заметила она. — Ведь здесь водятся и настоящие акулы.

— Они бы меня не тронули.

— Почему? Ты такой невкусный?

Он схватил ее за руку, привлек к себе и прижал ее ладонь к своей могучей груди. Сердце его колотилось, точно молот. Ей казалось, что лишь тонкий слой кожи отделяет ее ладонь от этого сердца, стоит ей захотеть, и она проникнет в его грудь и коснется бешено бьющейся мышцы. Сейчас она тоже ощущала его запах — от него пахло дымом, жареным кофе и соленой морской водой.

— Я знаю немало историй об акулах, людях и богах, — сообщил он.

— И все они правдивы?

— Абсолютно. Клянусь тебе.

— И что это за истории?

— О, существует четыре разновидности. Во-первых, легенды о людях, способных оборачиваться акулами. По ночам эти твари выходят на берег и похищают человеческие души, а иногда пожирают детей.

Рэйчел скорчила гримасу.

— Звучит не слишком забавно.

— А еще есть истории о людях, которые решили уйти в море и превратиться в акул.

— Почему?

— По тем же причинам, что я добыл себе яхту и покинул землю, — они устали притворяться. Им хотелось всегда находиться в воде, всегда пребывать в движении. Ты знаешь, что акулы умирают, как только перестают двигаться?

— Нет.

— А это правда.

— Значит, истории о таких людях — это вторая разновидность.

— Да. Есть еще истории о Кахолиа-Кане, его братьях и сестрах.

— Об богах акул?

— Да, они защищают моряков и корабли. Одна из акульих богинь живет в Перл-Харборе, охраняет покой мертвых. Ее имя Каахупахау. А самый великий из акульих богов носит имя Кухуаимуана. Длина его составляет тридцать саженей…

Рэйчел покачала головой.

— Мне очень жаль, но все эти истории мне не по вкусу.

— Подожди, осталась еще одна разновидность.

— Наверное, о людях, ставших богами? — предположила Рэйчел.

Галили молча кивнул.

— Нет, боюсь, эти мне тоже не понравятся, — вздохнула Рэйчел.

— Не спеши делать выводы, — возразил Галили. — Может, тебе просто встречались не те люди.

Рэйчел рассмеялась.

— А может, все это только сказки. Слушай, завтра я с удовольствием поговорю с тобой об акулах, богах и оборотнях. А сейчас давай будем самыми обычными людьми.

— Послушать тебя, это так просто, — произнес Галили.

— Вообще-то, да, — отозвалась Рэйчел.

Она приблизилась к нему вплотную, по-прежнему не снимая ладони с его груди. Казалось, удары его сердца стали еще сильнее.

— Не знаю, что происходит между нами, — сказала Рэйчел. Лица их почти соприкасались, и она ощущала на своей щеке его горячее дыхание. — И, честно говоря, что бы ни случилось, мне все равно.

Она коснулась губами его губ. Он смотрел на нее не отрываясь, не мигая и, не отводя глаз, вернул ей поцелуй.

— Чего ты хочешь? — едва слышно спросил он.

Рэйчел скользнула рукой по его мускулистому животу вниз, туда, где напряглась и затвердела его плоть.

— Того же, что и ты, — шепнула она.

По телу Галили пробежала дрожь.

— Мне надо многое тебе рассказать, — пробормотал он.

— Потом.

— Ты должна кое-что узнать обо мне.

— Потом.

— Не говори после, что я не пытался тебя предупредить, — вздохнул он, и взгляд его был серьезен, почти суров.

— Не буду, — пообещала она.

— Тогда давай спустимся в каюту и на время станем обычными людьми.

Рэйчел направилась к лестнице. Галили, прежде чем последовать за ней, подошел к лежавшей на палубе рыбе, присел на корточки и поднял ее, запустив пальцы в жабры. Рэйчел любовалась его телом, выхваченным из темноты светом лампы, — рельефными мускулами спины и ягодиц, мощными выпуклыми бедрами и тем, что виднелось меж его ног. Как он прекрасен, пронеслось у нее в голове, ей никогда прежде не доводилось видеть столь совершенного мужского тела.

Галили выпрямился, не замечая, что она наблюдает за ним, и, прошептав над мертвой рыбой несколько слов, бросил ее за борт.

— Зачем ты сделал это? — спросила удивленная Рэйчел.

— Это жертва, — ответил он. — Жертва акульему богу.

Глава 7

В конце концов мой сводный брат Галили, как он сам признался Рэйчел, «устал притворяться», что для человека столь нетерпимого нрава было совсем неудивительно, но воистину достойным удивления мне казалось то, что, предаваясь своей старой как мир игре, он в очередной раз не сумел угадать обычного ее завершения.

А может, и угадал, причем с самого начала. Основательнее поразмыслив над его разговором с Рэйчел, я обнаружил в поведении моего героя некоторые противоречия. С одной стороны, нельзя отрицать столь очевидный факт, что эта молодая особа вскружила ему голову, о чем свидетельствуют его сентиментальные речи о море и звездах, едва он останавливал на ней свой взор; а с другой стороны — в его отношении к ней явственно прослеживалась некоторая снисходительность. «Самарканд очень далеко от Огайо», — говорил он ей тоном сухих наставлений, будто ограниченные возможности ума не дозволяли ей постичь истину, выходящую за пределы непосредственного восприятия. Странно, что после этих слов она не столкнула его с пристани.

Но тогда я решил, что присущая Рэйчел терпимость к некоторым необычным и бурным проявлениям его натуры объяснялась ее более глубоким пониманием движений души Галили, что, по всей вероятности, не обошлось без действия его чар, которые ей довелось ощутить на себе в гораздо большей степени, нежели мне. Словом, я всячески стараюсь дать вам почувствовать силу его обаяния, которым он умел столь сильно пленять людей. Что же касается голоса и прочих физических особенностей, то, смею надеяться, портрет моего героя мне неплохо удался, чего, впрочем, не могу сказать об описании его чисто мужских достоинств, отразить которые в словах, поверьте, мне куда сложнее. И хотя лично мне описание любовного соития собственного брата с Рэйчел представляется некой формой литературного инцеста, обойти молчанием этот вопрос было бы несправедливо по отношении к Галили. Ибо когда еще может представиться случай упомянуть о том, как восхитительно было его мужское достоинство? А оно было восхитительным. Но пощадим мою скромность и двинемся дальше.

* * *

Как я уже упоминал, в семье Гири случилось еще одно, более страшное событие, но прежде, чем поведать о нем, мне хотелось бы рассказать о небольшом драматическом эпизоде, что разыгрался недавно у нас, в доме Барбароссов.

Прошлой ночью, как раз в самый разгар моего описания свидания Рэйчел и Галили на «Самарканде», из другого крыла дома до меня донесся столь сильный шум, что от этой какофонии крика и грохота в моей комнате с полок свалились несколько небольших книг. Подстрекаемый любопытством и не в силах более сосредоточиться на работе, я вышел в коридор разузнать причину ночного безумия. Это не составило большого труда, поскольку было вполне очевидно, что отчасти тому виной была Мариетта — когда она злится, то оглашает своим пронзительным криком дом, и у меня начинает звенеть в ушах. Судя по всему, она и сейчас вошла в раж или, сказать вернее, принялась метать гром и молнии, перемещаясь из одной комнаты в другую и сопровождая свой монолог, суть которого я не сумел постичь, ибо не видел в ее воплях никакого здравого смысла, громким хлопаньем дверей. Но это отнюдь не исчерпывало ночного кошмара, поскольку в том диком шуме слышалось и нечто более настораживающее, нечто, напоминающее ночные джунгли, — безумная смесь рева, воя и стона.

Ну конечно же, это была моя мать, вернее, прошу прощения, жена моего отца. (Как ни странно, изображая мирные проявления ее натуры, я всегда думаю о ней как о своей матери, хотя, может статься, все это происходит неспроста. Словом, воинствующая Цезария Яос — это жена моего отца.) Так или иначе, это была она, поскольку одновременно выразить ярость бабуина, леопарда и гиппопотама могла только одна женщина на свете.

Любопытно, что же ее так разозлило? Не скажу, что мне не терпелось это выяснить, скорее наоборот, я счел за благо удалиться, но не успел приблизиться к своим покоям, как по коридору промчалась Мариетта, едва одетая, если то немногое, что прикрывало ее прелести, вообще можно было назвать одеждой. Надеюсь, вы не забыли не слишком одобрительного отзыва сестры о моей работе, о чем она не преминула заявить в нашей последней беседе, после которой мы расстались почти врагами, но будь мы с ней неразлучными друзьями, полагаю, в тот миг столь незначительный факт вряд ли смог бы ее остановить. Вдруг звериная ария Цезарии перешла на более высокий тон.

Когда Мариетта скрылась из виду, я вознамерился сделать то, что собирался несколько секунд назад, а именно — вернуться к себе. Но было слишком поздно: не успел я переступить порог своей комнаты, как весь шум полностью прекратился, уступив место человеческому голосу Цезарии, который, как я уже наверняка упоминал, мог ласкать слух.

— Мэддокс, — позвала она.

Проклятье, подумал я.

— Куда ты?

(Вы не находите странным: сколько бы люди ни жили на свете, все равно в душе они остаются нашкодившими детьми? Хотя я по всем меркам человек зрелый, но, будучи застигнутым врасплох, всякий раз ощущаю себя виноватым ребенком, пойманным на месте преступления.)

— Хочу немного поработать, — ответил я, после чего масляным тоном добавил: — Мама.

Должно быть, мое обращение несколько ее смягчило.

— Как продвигается работа? Хорошо? — осведомилась она.

Повинуясь желанию узреть ее воочию, я обернулся, но она оставалась невидимой для меня. Дальний конец коридора, еще мгновение назад залитый светом, погрузился в плотную тьму, чему в глубине души я был рад, ибо прежде, мне никогда не доводилось видеть тех форм, которые принимала моя мачеха во время приступов гнева и которые, могу вас заверить, способны даже святого сбить с пути истинного.

— Да, хорошо, — ответил я. — Случалось, что…

— Мариетта побежала во двор? — перебила меня Цезария.

— Я… да. Кажется, она вышла.

— Сейчас же ее верни.

— Что?

— Не оглох ли ты, Мэддокс? Я сказала: отыщи свою сестру и верни ее в дом.

— А в чем, собственно, дело?

— Я просто прошу тебя привести ее домой.

(А вот еще одна человеческая странность, о которой надлежит здесь упомянуть. Равно, как во всяком человеке кроется виноватый ребенок, так же в нем живет и бунтарь; едва заслышав обращенные к себе повелительные нотки, он рвется в бой, и, уж поверьте мне, не так-то просто его удержать в узде. Как бы это ни было глупо, но мятежный дух в тот миг овладел мной и бросил Цезарии вызов.)

— А почему бы тебе самой не пойти ее поискать? — услышал я собственный голос.

Я уже знал, что пожалею о сказанном прежде, чем произнесу эти слова, но отступать было поздно, ибо тень Цезарии, придя в движение, неторопливо, с неизбежностью рока приближалась ко мне. Хотя потолки коридора были не слишком высоки, вдруг его внутреннее пространство словно бы раздвинулось и заполнилось грозовой тучей, а ваш покорный слуга в то же самое мгновение будто обратился в щепку, в крошечную пылинку…

Остановившись напротив меня, она заговорила. Каждое ее слово, казалось, рассыпалось на части, превращаясь в ту дикую какофонию звуков, которую я уже слышал, — каждый из них срывался с ее языка с прытью столь непокорного зверя, что удерживать их в повиновении ей удавалось ценой немалых усилий.

— Ты, — начала она, — напоминаешь мне (я уже знал, что услышу дальше) своего отца.

Кажется, я не мог выдавить из себя ни звука в ответ, поскольку, честно говоря, оцепенел от страха, но попытайся я что-либо сказать, вряд ли мне удалось бы пошевелить языком. Поэтому, смирившись со своей жалкой участью, я молча глядел на вулкан, извергающий неподражаемый звериный рев и с каждым мгновением все больше устрашающий меня своей жестокостью.

На этот раз мне пришлось увидеть нечто, приоткрывшееся мне из-под мрачной пелены грозовой тучи, буквально вылепившееся из нее. К счастью, это продолжалось всего один миг, но меж тем у меня не осталось сомнений, что Цезария не столько хочет использовать меня в роли посыльного, сколько готовит меня к чему-то большему, о чем мне надлежало узнать в скором будущем. Впрочем, какие бы цели при этом ни преследовала мачеха, увиденного мною оказалось достаточно, чтобы на три-четыре секунды лишиться рассудка.

Что же все-таки мне привиделось? Боюсь, рассказывать вам об этом не имеет смысла, поскольку тому еще не придумано слов, хотя, конечно, слова существуют, вернее, их всегда можно подобрать, но вопрос в другом: смогу ли я воспользоваться ими достаточно умело, чтобы воссоздать увиденный мною образ? Именно это меня более всего ныне заботит. Да простит читатель мои жалкие потуги, но я все же дерзну это сделать.

Пожалуй, можно сказать, передо мной предстала особа женского пола, изрыгающая каждым отверстием, каждой порой своего существа некие грубые образы, причем испускала, или, вернее сказать, порождала, она не одно, не два, а тысячи, десятки тысяч подобных созданий. Но тут и подстерегает меня основная сложность описания, ибо оно не вмещает в себя тот необыкновенный факт, что сия, с позволения сказать, дама одновременно начала — как бы это лучше выразиться? — сгущаться. Я как-то читал, что некоторые звезды, разрушаясь, вбирают внутрь весь свой свет и материю, из которой состоят. Нечто подобное происходило и с ней. Как могло одно и то же существо совершать одновременно два противоречащих друг другу действия, никоим образом не укладывалось у меня в голове. Поэтому видение и произвело на меня такой эффект — я упал на пол, как от сильного удара, и закрыл голову руками, будто опасался, что оно может проникнуть в нее через макушку.

Однако Цезария решила меня пощадить. Тихо всхлипывая, я какое-то время полежал на полу в мокрых штанах, пока ко мне окончательно не вернулось присутствие духа. Когда же я наконец набрался храбрости поднять голову и посмотреть в ее сторону, оказалось, что опасность миновала, а Цезария, скрыв свое гневное обличье, удалилась от меня на значительное расстояние.

— Прошу прощения… — то были первые слова, которые сорвались с моих уст.

— Нет, — в ее голосе поубавилось и силы, и музыки. — Это моя вина. Ты не из тех детей, которым можно указывать. Просто я вдруг явственно увидела в тебе твоего отца.

— Можно… я… спрошу?

— Спрашивай, что хочешь, — вздохнув, ответила она.

— Тот облик, в котором ты только что предстала предо мной…

— Ну?

— Его когда-нибудь видел Никодим?

Слегка утомленное, ее лицо внезапно просияло, а в прозвучавший ответ вмешалась легкая усмешка:

— Ты хочешь спросить, не напугала ли я его?

Я кивнул.

— Вот что я тебе скажу: именно этот облик, как ты изволил его назвать, он больше всего во мне любил.

— Не может быть, — должно быть, мой голос звучал потрясенно, что, впрочем, соответствовало истине.

— Он и сам был не менее страшен.

— Да, знаю.

— Конечно, знаешь. Сам видел, на что он порой был способен.

— Но то было твое истинное обличье, да?

В другой ситуации я ни за что не дерзнул бы так настойчиво допытываться у нее ответа, но я знал, что возможность поговорить с ней откровенно, скорее всего, мне не скоро представится. Поэтому и решил, что уж если мне суждено выяснить, кем же на самом деле является Цезария Яос, прежде чем дом Барбароссов потерпит крах, я сделаю это сейчас или никогда.

— Истинное обличье? — спросила она. — Нет, не думаю. Нельзя сказать, что какой-то из моих обликов присущ мне в большей степени, нежели другие. Ты же знаешь, меня боготворили в десятках разных храмов.

— Знаю.

— Правда, теперь они превратились в грудукамней. Никто уже и не помнит, как меня прежде любили… — она прервалась на полуслове, очевидно потеряв нить рассуждения. — О чем я только что говорила?

— О короткой человеческой памяти.

— А до того?

— О храмах…

— Ну да. Сколько было храмов, сколько статуй и прочих украшений, и все они изображали меня. И все были разные, не похожие друг на друга.

— Откуда ты знаешь?

— Я видела их, — ответила она. — Однажды, когда у нас с твоим отцом случился раздор, наши пути на время разошлись. Он пустился в романтическое приключение и соблазнил одну бедную женщину. А я отправилась в путешествие по святым местам. Когда ты подавлен, это иногда помогает примириться с действительностью.

— С трудом могу себе представить.

— Что именно? Что я была подавлена? О, порой я жалею себя, как и все.

— Нет, я о другом. Не могу представить, как чувствуешь себя в храме, в котором тебе поклоняются.

— Честно говоря, блуждать среди своих почитателей весьма упоительное занятие.

— А у тебя ни разу не возникло искушения рассказать им, кто ты такая?

— Я говорила. Много, много раз. Обычно я посвящала в это людей, не внушающих доверия у своих соплеменников. Глубоких стариков. Или очень молодых. Тех, у кого не вполне здоровая психика, или святош, что зачастую одно и то же.

— Но почему? Почему ты не могла открыться людям умным и образованным? Тем, кто мог бы распространить твои знания?

— То есть таким, как ты?

— Ну, например.

— Так вот зачем ты задумал писать книгу? Последняя попытка водрузить нас с отцом на пьедестал?

Интересно, какой ответ она ожидает услышать? И не вскипит ли в очередной раз от гнева, если он окажется неправильным?

— Я угадала, Мэддокс? Это твоя цель?

Опасаясь в очередной раз возбудить ее ярость, я все же предпочел сказать правду.

— Нет, — сказал я. — Я просто хочу честно и подробно описать все, что было.

— И в том числе нынешний разговор? Он тоже будет в твоей книге?

— Да, если того потребует повествование.

Ненадолго воцарилась тишина.

— Ладно, — прервав затянувшееся молчание, произнесла она. — Впрочем, мне все равно, как ты поступишь. Книги, храмы… Кому сейчас есть до этого дело? У твоей книги будет еще меньше читателей, чем молящихся в моих храмах, Мэддокс.

— Чтобы быть писателем, не нужно, чтобы тебя читали.

— А чтобы быть богиней, не нужно, чтобы тебя почитали. Но все-таки без почитания жить гораздо труднее. Поверь, Мэддокс, оно оказывает нам неоценимую услугу и помощь. — На ее лице мелькнула легкая улыбка, и я, на удивление, улыбнулся ей в ответ, ибо в тот миг нас, как никогда прежде, сближало взаимное понимание. — Итак… вернемся к Мариетте.

— Еще один вопрос, — взмолился я.

— Нет, хватит вопросов.

— Всего один. Прошу, мама. Это для книги.

— Только один. Не больше.

— У моего отца тоже были свои храмы?

— Разумеется, были.

— И где?

— Это уже второй вопрос, Мэддокс. Ну ладно, коль ты такой любопытный… Лучший из храмов, на мой взгляд, был в Париже.

— Не может быть. Неужели в Париже? Мне казалось, Никодим всегда ненавидел Париж.

— Да, он в самом деле не питал к этому городу особой приязни, но так было не всегда. А лишь после того, как я познакомилась там с мистером Джефферсоном.

— Неужели? Я этого не знал.

— Ты еще многого не знаешь об этом славном человеке. О нем вообще мало что известно миру. А я могу порассказать о нем столько, что хватит на пять книг. Невероятного обаяния был человек. Такой кроткий… и такой тихий, что, когда он говорил, стоило больших усилий его услышать. Помнится, во время нашей первой встречи его угостили абрикосом, он никогда прежде не пробовал этот фрукт. О, видел бы ты его! Глядя на блаженство, написанное на его лице, мне так захотелось, чтобы он занялся со мной любовью.

— И он, должно быть, не воспротивился?

— О нет. Мне пришлось его завоевывать. Тогда пассией его была одна английская актриса. Столь жалкое сочетание даже трудно себе представить — англичанка, да к тому же еще и актриса. Меж тем Томаса забавляла моя привязанность, длившаяся долгие недели. В те времена Франция погрязла в революции. Каждый час чья-то голова слетала с плеч. А я, точно влюбленная девчонка, витала в облаках и не замечала вокруг ничего, кроме маленького и щупленького американского дипломата, которому, как говорят, не давала проходу, пытаясь изыскать способ пробудить в нем ответное чувство.

— И как тебе это удалось?

— Полагаю, вряд ли у меня это получилось. Подними я его сейчас из могилы в Монтичелло и задай ему вопрос: любил ли ты меня… Думаю, в лучшем случае, я услышала бы в ответ: день или два, час или два, а то и вовсе — только в тот достопамятный день, когда я привела его в храм. Любая женщина знает: если не удается завоевать мужчину с помощью слов, следует отправиться с ним в священное место, — усмехнулась она. — Зачастую оно находится между ног. Ну, не делай такие круглые глаза, Мэддокс. Надо уметь смотреть правде в глаза. Чтобы поставить мужчину на колени, женщина должна предоставить ему предмет поклонения. Но той святыней, что у меня под юбкой, я знала, его не пленишь. Ибо эту приманку он уже видел у своей смазливой актрисы, мисс Косвэй. Мне требовалось показать ему нечто такое, чего она никогда не смогла бы дать. Поэтому я отправилась с ним в храм твоего отца.

— И что произошло?

— Это произвело на него неизгладимое впечатление. Он спросил, откуда мне известно об этом месте, ведь в те времена подобные культы были в строжайшей тайне. К ним допускались преимущественно члены благородных семей. Но в те времена часть из этих людей казнили, а оставшиеся пустились в бега. Поэтому храм был абсолютно пуст. Расхаживая по нему, мы слышали за стенами шум толпы, воюющей на улицах города. Внутри же было пустынно и тихо, и на какой-то миг мне даже показалось, что Томас воспылал любовью ко мне.

Помнится, он спросил меня, кто был архитектором храма, и я подвела его к алтарю, где под красным бархатным покрывалом возвышалась статуя твоего отца. Но прежде чем показать ему главное сокровище храма, я взяла с него обещание выполнить мою просьбу. Он согласился при условии, если то будет в пределах его возможностей. Тогда я попросила его построить мне дом, который одним напоминанием о нем, о Джефферсоне, послужит мне залогом счастливой жизни.

— Так вот, значит, как ты заставила его взяться за строительство этого дома?

— Да, я взяла с него клятву. И он поклялся. Поклялся своей женой. Своими мечтами о Монтичелло. Дорогими его сердцу идеями о демократии. Всем, что для него было значимо, я заставила его поклясться.

— Неужели ты не доверяла ему?

— Не совсем.

— Итак, он поклялся…

— И я открыла ему каменное изваяние твоего отца. То, в котором Никодим предстал во всей полноте своей славы, — она вновь засмеялась. — О да, Томасу стало не по себе. Но, надо отдать ему должное, он не растерялся и с преисполненной достоинства серьезностью спросил, с какой достоверностью относительно оригинала были воспроизведены пропорции статуи. Я заверила его, что они, разумеется, преувеличены, хотя и незначительно. И знаешь, что он сказал мне в ответ? Это я помню слово в слово. «Тогда, мэм, вы наверняка самая удовлетворенная жена на свете». Ха! «Самая удовлетворенная жена». Там же, невзирая на устремленный на нас каменный взор твоего отца, я тотчас доказала Джефферсону, насколько далеки его слова от истины и как мало меня в тот миг заботили брачные узы. Это был первый и последний раз в жизни. Не только мне не слишком хотелось повторить, но и у него, уверена, больше не возникало подобного желания. В скором времени его роман с английской актрисой подошел к своему печальному завершению, и Джефферсон вернулся к жене.

— Тем не менее он исполнил свое обещание и построил тебе дом?

— О, не только построил этот дом, — ответила она, — а даже воссоздал точную копию того храма.

— Но зачем?

— А вот это еще один вопрос, который можно обратить разве что к его духу. Лично я ответа не знаю, ибо для меня этот факт до сих пор остается загадкой. Могу лишь сказать, что ему всегда нравились красивые вещи. А тот храм был поистине красив.

— Он даже предусмотрел в нем алтарь?

— Хочешь сказать, статую твоего отца? Что же в этом удивительного?

— Но где находилось это место?

— Вернее, хочешь сказать, где находится оно сейчас?

— Неужели оно сохранилось?

— Надеюсь, что да… Оно в Вашингтоне и содержится в строжайшей тайне.

— В Вашингтоне… — То, что священное место фаллического культа отца оказалось в самом сердце Соединенных Штатов, меня здорово удивило. — Пожалуй, я был бы не прочь на него взглянуть, — наконец произнес я.

— Я напишу рекомендательное письмо, — сказала Цезария.

— Кому?

— Самой важной особе государства, — улыбнулась она. — Меня еще не совсем забыли. Джефферсон не раз убеждал меня в том, что недостатка во влиятельных знакомствах у меня никогда не будет.

— Стало быть, он знал, что ты его переживешь?

— Да, он прекрасно это понимал. Но, не имея обыкновения говорить вслух обо всем, что было у него на уме, никогда не решался в том признаться. Наверное, это было выше его сил.

— Мама… ты поражаешь меня до глубины души.

— В самом деле? — В ее голосе появилось некое подобие нежности. — Что ж, приятно слышать, — и, встряхнув головой, добавила: — Ну, хватит об этом. Я и так слишком разоткровенничалась. А ты, — при этом она указала на меня пальцем, — если вздумаешь ссылаться на мои слова, не смей ничего изменять. Не хочу, чтобы кто-либо искажал мое прошлое, пусть даже его книгу никто не станет читать.

С этими словами она обратилась ко мне спиной и, кликнув дикобраза, отправилась прочь.

— Так что мне передать Мариетте? — крикнул ей вслед я.

— Ничего, — отрезала она. — Пускай гуляет. Она еще пожалеет о том, что сделала. Если не сейчас, то очень скоро.

Освобожденный от необходимости искать Мариетту, я почувствовал огромное облегчение, но теперь меня разбирало любопытство: мне не терпелось узнать, в каком таком преступлении была уличена моя сестра. Искушение узнать обо всем из первых уст было слишком велико, и я непременно пустился бы на поиски сестры, но откровения Цезарии меня так поразили, что я боялся что-нибудь из них упустить и потому поспешил в свои покои, зажег ночник и, плеснув в бокал немного джина, сел записывать разговор с мачехой. Остановился я только раз, когда речь зашла о возведении близнеца-храма моего отца. Что могло подвигнуть Томаса Джефферсона, отца американской демократии, подарившего миру Декларацию Независимости, в точности повторить этот архитектурный шедевр? Вряд ли он взвалил на себя столько труда и обязанностей исключительно из любви к прекрасному — во всяком случае, подобная версия мне казалась маловероятной. Поэтому неразрешенными оставались два вопроса. Первый: зачем он это сделал? И второй: если была иная причина, то знал ли о ней кто-нибудь на Капитолийском холме?

Глава 8

Смею вас заверить, что к краже Мариетты мы еще вернемся, и вы увидите, что в ее преступлении соткались воедино несколько нитей повествования, что, разумеется, не могло обойтись без последствий, о которых меня предупреждала Цезария.

Но прежде хочу предложить вам вернуться на «Самарканд», на борту которого небезызвестная нам пара пребывала в безмятежном покое ночного сна.

Когда Рэйчел проснулась, за окном маленькой каюты едва брезжил рассвет, осветив робкими лучами спящего Галили, правая рука которого покоилась у него на лице, а левая лежала поперек ее тела. Умиротворенная этим зрелищем, она смежила веки, вновь отдавшись власти сна, и пробудилась лишь от его нежных ласк и поцелуев, которыми он щедро одаривал ее лицо и грудь. Рэйчел провела рукой вниз меж их слипшихся тел, слегка приподняв бедро, что нельзя было воспринять иначе, как приглашение, и его губы прошептали что-то невнятное, что-то нежно щекотавшее ей щеку, но, не желая выходить из упоительной дремоты, она не стала просить его повторить. Ее томило желание слиться с ним простейшим, завещанным природой образом, ощутить его в себе во всей полноте, она всецело отдалась его интимным прикосновениям и огню его поцелуев, которыми он осыпал ее веки, лишая возможности видеть его лицо, что ей было совсем ни к чему, ибо она созерцала его внутренним взором. Непревзойденный любовник, он подарил ей за одну ночь столько блаженства, сколько ей не приходилось испытывать за всю свою жизнь. Ее рука нежно ласкала его грудь, соски, подмышку, а затем взобралась на плечо и почувствовала, как упругие мышцы заиграли под ее пальцами. А он поглаживал внешней стороной пальцев ее лицо, а другой рукой ласкал ее лоно, чтобы она потекла и ему было легче войти в нее.

Едва он проник в нее, она застонала от удовольствия и молила его не покидать своего пристанища как можно дольше. Он не двигался, и ей показалось, что их тела срослись и его сердце теперь билось внутри ее тела. Наконец она начала двигаться, поначалу едва заметно, но этого было достаточно, чтобы по его телу прокатилась дрожь.

— Тебе хорошо? — прошептала она.

Вместо ответа издав хриплый звук, похожий на стон, он почти покинул ее упоительные недра, однако она не протестовала, ибо опустошенность показалась ей сладостной, поскольку была временной.

Слегка подавшись вперед и скрестив пальцы у него на затылке, она очень медленно двинулась ему навстречу, упреждая его движение обратно, и он снова застонал от наслаждения. Она различила слова:

— О господи…

Медленно, очень медленно она вобрала его в себя, — после ночи любви они оба были полны нежности, а грань между неловкостью и блаженством становилась безудержно хороша. Она возбуждалась все больше, и он начал двигаться ей навстречу, его образ, который она представляла мысленным взором, растворился в потоке блаженства. Сияющая чернота его тела нависла над ее закрытыми веками и заполнила собой все ее мысли. Он ускорил движения. Она попросила его двигаться еще быстрее, хотя не произнесла ни слова, но это было и не нужно — он понял. Ей не нужно было ни о чем просить его, он выполнял ее желания прежде, чем она успевала их осознать. А когда она чувствовала, что он вот-вот потеряет контроль и кончит, она сама замедляла движения, чтобы затянуть удовольствие.

Это длилось больше двух часов, почти около трех: они то впадали в неистовство и кричали и стонали, то затихали, и со стороны могло показаться, что они засыпают в объятиях друг друга. В этой поэме плоти не было места для признаний в любви, во всяком случае, слов они почти не произносили, даже не называли друг друга по имени, но не от недостатка чувств, а наоборот: окунувшись в сладостный до боли мир, который на некий священный миг превратил их в одно целое, они не могли даже помыслить о том, чтобы отделить себя друг от друга.

* * *

Но все это было временно.

Подобная иллюзия исчезла, едва любовники, насытившись друг другом и обмякнув от изнеможения, вернулись в свои покрытые мелкой дрожью вспотевшие тела.

— Я хочу есть, — сказала Рэйчел.

Сказать, что с начала их путешествия на борту «Самарканда» у них во рту не было ни крошки, пожалуй, нельзя; хотя Галили и в самом деле вернул рыбу в море в качестве жертвоприношения Кухаимуане, на лодке нашлись консервы с очищенными устрицами и персиками в коньяке, которые наши любовники принялись уплетать посреди ночи, слизывая их с тел друг друга, что утолило их голод, но разожгло аппетит иного рода.

Но уже наступило утро, о чем не преминул напомнить пустой желудок Рэйчел.

— Можно вернуться на остров. Если хочешь, через час мы причалим к берегу, — ответил Галили.

— Не хочу уезжать, — сказала Рэйчел. — Будь моя воля, осталась бы здесь навсегда. Вдвоем с тобой, ты и я.

— Тебя не оставят в покое, — возразил Галили, — и вскоре объявят поиски. Не забывай, ты все еще Гири.

— Можно было бы где-нибудь спрятаться, — продолжала она. — Люди подчас исчезают, и никому не удается их найти.

— У меня есть небольшой дом…

— Правда?

— В Пуэрто-Буэно. Это такая деревушка в Чили. Он стоит на вершине холма. С видом на пристань. Представляешь, там на деревьях сидят длиннохвостые попугаи.

— Поедем туда, — предложила она, на что Галили лишь рассмеялся, — Я серьезно.

— Ну, конечно.

— Заведем детей.

— А вот это мне кажется неразумным, — его веселости как не бывало.

— Почему?

— Потому, что на роль отца я не гожусь.

— Откуда тебе знать? — Она положила руку ему на кисть. — Не исключено, что тебе это понравится.

— В нашей семье плохие отцы, — сказал Галили. — Точнее, один отец, и он не достоин подражания.

— По ведь плохой отец был только один. А сколько их было всего?

— Всего один.

Немного поразмыслив и заключив, что ее слова были неправильно поняты, Рэйчел решила пояснить:

— Нет, я имела в виду дедушек и прадедушек.

— Их у нас не было.

— Хочешь сказать, они умерли.

— Нет, я хочу сказать, они никогда не существовали. Понимаешь, никогда.

— Не говори глупостей, — рассмеялась она. — Должны же у твоих матери и отца быть родители. Может, к тому времени, как ты появился на свет, их и не было в живых, тем не менее…

— У них не было родителей. — Галили отвел глаза в сторону. — Поверь мне.

Было что-то странное в том, как он произнес «поверь мне». Это была не просьба, это был приказ. Его не интересовало, поверит она ему или нет. Галили встал и начал одеваться.

— Пора возвращаться, — сказал он. — Пока тебя не хватились и не начали искать.

— Мне все равно, пусть ищут, — произнесла она, обвив его сзади руками и прижимая к себе. — Нельзя же нам так сразу уехать. Я хочу поговорить. Хочу узнать тебя лучше.

— Для этого у нас с тобой еще будет время. — Освобождаясь из ее объятий, он потянулся за сорочкой.

— Будет ли? — усомнилась она.

— Разумеется, — не оборачиваясь, отрезал он.

— Что тебя так задело?

— Ничего, — уклонился от ответа он, — просто я понял, что пора возвращаться, вот и все.

— А как же эта ночь…

— Она была прекрасна, — на миг его пальцы замерли на пуговицах сорочки.

— Тогда перестань быть таким, — в ее голос закралось раздражение, — Прости меня, если я что-нибудь ляпнула невпопад. Мало ли что мне взбредет в голову. Пошутить, что ли, нельзя?

— Это была не шутка, — вздохнув, сказал он. — Пусть ты всерьез об этом не думала, но все равно сказала правду. Ты и правда хочешь иметь детей.

— Да, — откровенно признала она, — от тебя.

— Мы едва знакомы, — бросил он, поднимаясь по лестнице на палубу.

Охваченная негодованием, она кинулась за ним вслед.

— Зачем тогда все это было? — не унималась она. — К чему были возвышенные речи, которые ты, глядя на меня, произносил на берегу? Помнишь, как ты говорил о море? Чего ты добивался? Может, тебе просто хотелось затащить меня сюда? — Поднявшись на палубу, она обнаружила, что он сидит на скамейке напротив штурвала, закрыв лицо руками. — Значит, все было устроено только ради одной ночи? И теперь, когда она позади, тебе больше от меня ничего не нужно?

— Я ничего не преследовал, — заупокойным голосом проговорил он, не отрывая головы от рук. — Ты ловишь меня на слове. Это несправедливо с твоей стороны. Несправедливо. Мне казалось, ты понимаешь…

— Понимаю что?

— …что это другая история, — закончил он.

— Посмотри на меня, — сказала она, но он даже не шелохнулся, чтобы открыть лицо. — Посмотри на меня и скажи это еще раз! — требовала она.

С большой неохотой он поднял на нее мрачный взгляд, в котором ныне читалась безысходность, его лицо посерело.

— Ничего подобного у меня на уме не было, — твердо повторил он. — Я думал, ты понимаешь, что это другая история.

В глазах у нее защипало, в ушах застучало от хлынувшей к голове крови, и выступившие слезы скрыли от нее мир. Как мог он такое сказать? Как мог так просто заявить, что случившееся прошлой ночью было не более чем игра, меж тем как они оба знали, они несомненно знали, что произошло нечто необыкновенное?

— Ты лжец!

— Может быть.

— Ты знаешь, это неправда.

— Это правда. Как и все, что я говорил прежде, — заверил ее он, глядя в пол.

По части правды и лжи Рэйчел хотела было напомнить ему о его собственных рассуждениях, но, в смятении чувств начисто позабыв все доводы, которые он приводил в подтверждение своих слов, была вынуждена отказаться от этого намерения. Мысль о неминуемой разлуке завладела всем ее существом и отзывалась в ней такой болью, что она скорее предпочла бы слепо предаться иллюзии семейного блаженства в его домике на холме, которая ласкала ее воображение всего несколько минут назад, нежели поверить в суровую истину, исключавшую всякую возможность эти мечтания осуществить.

Не удостоив ее ни единым взглядом, Галили молча вошел в капитанскую рубку и, включив мотор, снял судно с якоря, а поскольку продолжать разговор при шуме двигателя и поднимающегося якоря не имело смысла, Рэйчел ничего не оставалось, как отправиться одеваться.

Среди царящего в каюте бедлама — раскиданных по кровати простыней, подушек и валяющейся везде одежды — ей не сразу удалось отыскать свои туфли. Это на пару минут отвлекло ее от подступающих к горлу слез, а ко времени завершения туалета плаксивое настроение и вовсе покинуло ее. Рэйчел взяла себя в руки и была способна нормально разговаривать.

Когда, одетая и обутая, она поднялась на палубу, «Самарканд» уже быстро рассекал зеркало воды, а в лицо дул холодный пронизывающий ветер.

— Смотри! — крикнул Галили, указывая на нос корабля, но она не увидела ничего примечательного. — Иди погляди!

Взобравшись через капитанскую рубку на верхнюю палубу, она увидела наконец, что приковало взор ее спутника: в непосредственной близости от лодки тем же курсом плыла стая дельфинов, трое или четверо из них едва не касались своими бархатными спинами носа «Самарканда». А один дельфин, наверное ребенок, решила Рэйчел, резвился вовсю, выпрыгивая из воды то с левого, то с правого борта и сопровождая свое показательное выступление шумным плеском, который нарочито производил хвостом и поворотом туловища.

Беспечность морских обитателей восхитила Рэйчел, и ей захотелось поделиться впечатлениями с Галили, но, обернувшись, она обнаружила, что взгляд его устремлен к возвышающейся на острове горе Вайалиль, над которой, как и в первый день ее приезда, сгущались темные тучи. Всего несколько дней назад Джимми Хорнбек привез ее на остров, и, стало быть, совсем недавно состоялся между ними разговор о Маммоне, демоне стяжательства; меж тем Рэйчел казалось, что с тех пор прошло уже несколько месяцев, и даже более того — целая жизнь, ибо тогда она была совсем другой Рэйчел — не знавшей, что на земле есть Галили. К счастью или несчастью, но его появление изменило ее жизнь.

Глава 9

На пристани сидел человек, но, решив, что он просто ловит рыбу, Рэйчел не обратила на него внимания. Когда же они подплыли ближе, оказалось, что их с тревогой на лице поджидал Ниолопуа. Подойдя к лодке, он слегка наклонился и, не обращая внимания на своего отца, быстро заговорил с Рэйчел.

— Вам пришло срочное послание, — начал он, — из Нью-Йорка.

— Что случилось?

— Звонила какая-то дама и велела вас разыскать. Зачем вы ей понадобилась, она не сказала. Лишь утверждала, что это очень важно. Я жду вас с самого рассвета.

— А как представилась дама, с которой ты говорил?

— Миссис Гири.

— Да, но какая именно? Маргарет? — Ниолопуа затряс головой. — Лоретта? Господи, неужели Лоретта?

— Лоретта — это старая дама? — уточнил он.

Вместо Рэйчел, которая оказалась в некотором замешательстве, сомнения по поводу старой миссис Гири разрешил Галили.

— Может, она как-нибудь объяснила, в связи с чем вдруг возникла такая срочность?

— Нет… Она… то есть миссис Гири, просила вам передать, чтобы вы как можно скорей ей перезвонили, поскольку ей нужно от вас что-то узнать.

— Кадм, — после недолгих размышлений заключила Рэйчел. — Не иначе как старик умер. Пошли со мной, — последние слова она обращала к Галили.

— Идите вдвоем с Ниолопуа, а я вас догоню.

— Обещаешь? — спросила она.

— Конечно.

— Нам нужно поговорить.

— Да, конечно. Я скоро приду. Только пришвартую лодку.

Знали бы вы, какого труда ей стоило заставить себя ни разу не обернуться, пока они с Ниолопуа пробирались по горной тропе к дому: а вдруг возлюбленный ей солгал и, едва она скрылась из виду, тотчас поднял якорь и пустился на всех парусах в море? Собирая в себе остатки веры, последнего оплота всех надежд, она тщетно пыталась убедить себя в верности Галили своему обещанию, от которого зависело их будущее, ибо не сдержи он свое слово, им больше не на что было бы надеяться.

Чем ближе они подходили к скалистой, разделявшей бухты гряде, на дальнем выступе которой причал скрывался из виду, тем больше душевных терзаний приходилось претерпевать Рэйчел. Удерживая себя, чтобы не бросить мимолетный взгляд через плечо, она более всего опасалась развеять свои сомнения тем нежелательным образом, который мог обмануть ее ожидания, и, надо отдать ей должное, выдержала это испытание с честью, хотя и ценою немалых волнений, которые не укрылись от глаз Ниолопуа, не преминувшего сообщить ей о том, едва они вышли на песчаную тропу, откуда виднелся ее дом.

— Не беспокойтесь. Он обязательно придет, — успокоил ее он.

— Отчего ты так уверен? — искоса поглядев на него, удивилась она.

— Он есть он. А вы есть вы, — пожав плечами, пояснил тот.

— И как это понимать?

— Он сдержит свое слово.

Лишь добравшись до дома и ненадолго остановившись на пороге, Рэйчел впервые ощутила, как сильно пошатнулось ее душевное и физическое равновесие после того, как она покинула борт «Самарканда»: пол уходил у нее из-под ног, а к горлу подступала странная тошнота — нечто вроде запоздалого приступа морской болезни. Ополоснув лицо холодной водой, она попыталась справиться с неприятными ощущениями, после чего, попросив Ниолопуа приготовить ей чашку горячего чая, чем тот охотно занялся, желая ей услужить, отправилась звонить в Нью-Йорк. Наконец, погрузившись в относительно спокойную обстановку кабинета, она набрала номер, подготавливая приличествующую случаю речь соболезнования и пытаясь предугадать впечатление Лоретты, по всей вероятности, не слишком ожидающей повергнуть Рэйчел в слезы своей трагической вестью.

Когда в телефонной трубке раздался незнакомый мужской голос, который, судя по говору, принадлежал жителю Бронкса и от которого потянуло ледяным холодом, Рэйчел в недоумении попросила пригласить Лоретту.

— Миссис Гири сейчас подойти не может. А кто ее спрашивает?

После того как Рэйчел представилась, на другом конце провода послышались приглушенные звуки — очевидно, мужчина пошел кого-то звать. Внезапный спазм поразил ее существо — нечто подобное неожиданному страху застрять в лифте, когда тот проходит между двумя этажами. Да, именно ужас перед неминуемой участью угодить в ловушку ощутила Рэйчел, когда услышала в трубке голос Митчелла.

— Мне передали, что Лоретта просила меня позвонить, — начала Рэйчел.

— Знаю.

— Кто со мной только что говорил?

— Следователь.

— Что случилось?

— Видишь ли, Марджи…

— Ну?..

— Ее больше нет, Рэйчел, — немного помедлив, сообщил Митчелл. — Ее убили. Застрелили.

Мир покачнулся.

— О боже, Митч…

— Говорят, это дело рук Гаррисона, — продолжал Митчелл. — Но все это чушь собачья. Его подставляют. Этого просто не может быть.

— Когда это произошло?

— Прошлой ночью. Должно быть, кто-то забрался в дом. Тот, кому она здорово насолила. У нее хватало врагов. Сама знаешь, Марджи умела смешивать людей с грязью.

— Бедняжка Марджи. О боже, бедная, бедная Марджи.

— Тебе придется вернуться, Рэйчел. Полиция хочет с тобой побеседовать.

— Но мне нечего сказать. Я ничего не знаю.

— Последнее время ты часто с ней общалась. Может, она что-нибудь тебе говорила…

— Я не хочу возвращаться, Митчелл.

— О чем ты говоришь? — В первый раз за время разговора он выказал некое подобие эмоции, нечто среднее между гневом и недоверием. — Ты обязана вернуться, слышишь? Где, черт побери, ты находишься?

— Тебя это не касается.

— Все еще на том проклятом острове? Да? — Гневные ноты в его голосе внезапно обрели большую силу. — Думала от меня это скрыть, да? Думала, это твой большой секрет? А я, оказывается, в курсе всего, что с тобой происходит.

— Давай не будем начинать все сначала, — примирительно произнесла она, очень рассчитывая твердостью тона урезонить неожиданно разбушевавшегося мужа.

— Если не вернешься сама, тебя начнет искать полиция. Ты этого добиваешься?

— Прекрати на меня давить. Теперь это бесполезно.

— Рэйчел…

— Я позвоню позже.

— Не вешай трубку.

Но в трубке уже раздались короткие гудки.

— Проклятый ублюдок, — тихо выругалась Рэйчел, после чего едва слышно добавила: — Бедняжка Марджи.

— Дурные новости? — На пороге показался Ниолопуа с чашкой горячего чая.

— Хуже не бывает, — ответила она. — Прошлой ночью убили жену Гаррисона. Это брат моего мужа.

— Как это случилось?

— Ее застрелил собственный супруг. — Облекая столь ужасную и невероятную весть в слова, она предназначала ее большей частью для себя, нежели для Ниолопуа.

— Хотите, я сообщу об этом отцу?

— Да, — сказала Рэйчел. — Если ты, конечно, не против. Будь любезен, попроси его поторопиться. Скажи, что он мне очень нужен.

— Чем еще я могу помочь?

— Спасибо, больше ничем.

— Мне очень жаль. Она была прекрасной женщиной, — искренне посочувствовал он и вышел из дома.

Сделав несколько глотков подслащенного медом чая, Рэйчел встала и направилась в кабинет с твердым намерением отыскать в одном из ящиков шкафа открытую пачку сигарет. Ей было необходимо затянуться разок-другой горьким, отравляющим легкие дымом в память о бедняжке Марджи и послать подальше все свалившиеся на ее голову напасти вместе с вытекающими из них последствиями.

Найдя сигареты там, где она и ожидала, Рэйчел, с чашкой в одной руке и пачкой — в другой, зашла на кухню за спичками. До конца не оправившись от охватившего ее неприятного состояния, она до сих пор ощущала не то чтобы слабость, но некоторую потерю равновесия, обыкновенно преследующую тех, кто тщетно пытается нащупать твердую почву под ногами. Отыскав наконец спички, она расположилась с чаем и сигаретой на веранде, обозревая близлежащие подступы к дому, откуда в любую минуту мог появиться Галили.

У сигареты был неприятный вкус, но Рэйчел продолжала курить, вспоминая, как много раз они с Марджи беззаботно болтали о всякой всячине, окутанные облаком табачного дыма. Случись это печальное событие с кем-нибудь другим, оно непременно пробудило бы в Марджи острый интерес, и она принялась бы обсуждать различные сценарии совершенного преступления. Как-то она сказала Рэйчел, что ей не грозит насилие. Она считала, что трагедии случаются только с теми, на кого наложено проклятие, а ей, Марджи, дескать, еще не встречался в жизни тот, кто был бы способен его наложить. Рэйчел не видела в ее доводах здравого смысла, о чем не преминула сообщить подруге, упомянув в подтверждение своих слов некоторых важных особ, встречавшихся с Марджи в повседневной жизни, которые искренне желали бы оказаться в том правиле исключением, но та упорно возражала, утверждая, что они все до единого мошенники, лгуны и воры. Однако вовсе не это горькое заблуждение заставило Рэйчел вспомнить о том разговоре, но глубокое разочарование, которое подруга вкладывала в свои слова, ибо под маской циничности Марджи оставалась обыкновенной женщиной, жаждущей разувериться в своей правоте относительно проклятых подонков, коими, по ее убеждению, являлись сильные мира сего.

Последнюю мысль она прежде всего адресовала Гаррисону, которого ни разу в жизни не поминала добрым словом и который, по ее мнению, наряду с ему подобными, был эгоистичным и самодовольным типом, не способным даже удовлетворить женщину в постели. Впрочем, столь нелестные, отзывы покойной жены не могли послужить достаточно веским основанием для подозрения в преступлении, которое ему вменялось в вину, и Рэйчел не могла вообразить себе столь серьезные обстоятельства, которые могли побудить его поднять оружие против своей супруги. Пусть они и питали друг к другу неприязнь, но их взаимная ненависть длилась уже долгие годы, а стало быть, вряд ли могла заставить Гаррисона пойти на столь рискованный шаг. Да захоти он и в самом деле расторгнуть с ней брак, в его распоряжении были куда более простые решения.

Рэйчел вновь вспомнила недавний разговор с Митчеллом, когда он требовал ее возвращения, а иначе за ней будет послана полиция. Поразмыслив над его словами, Рэйчел решила, что его угрозы не следует принимать всерьез, поскольку, вопреки утверждению мужа, она ничем не могла помочь следствию и, будучи вне подозрений, вовсе не обязана была ехать в Нью-Йорк. Если бы следователю понадобилось задать ей какие-то вопросы, он мог бы сделать это по телефону. Исходя из этих соображений, а также из чувства протеста она решила не уступать требованиям мужа и отложить свое возвращение, по крайней мере, до тех пор, пока у нее самой не возникнет желания вернуться.

Докурив сигарету и почти допив чай, Рэйчел решила не сидеть на веранде, а пойти переодеться. Она захватила в кухне печенье и отправилась в ванную принять душ.

Случайно взглянув на себя в зеркало, она удивилась: ее кожа пылала от солнца и ветра, а она чувствовала себя на удивление спокойно. Неужели события последних нескольких часов повергли ее в столь сильный шок, что это лишило ее чувствительности? Почему она не плакала? Ее лучшая подруга мертва, а она стоит и разглядывает себя в зеркале, так и не проронив ни слезинки. Рэйчел мрачно взглянула на свое отражение, точно оно могло ответить на ее вопросы и объяснить эту загадку, но ее отражение оставалось безмолвным.

Она сбросила на пол одежду и включила душ. Струя воды, слабая, но все равно приятная, смывая соль с ее загорелой кожи, пробудила в ней воспоминания о недавних прикосновениях Галили. О том, как его руки нежно ласкали ей лицо, грудь, живот, как его язык играл у нее между ног. Она опять захотела его. Чтобы он шептал ей, как в их первую ночь, сказки о любви и воде. Она была согласна даже на истории об акулах. Ей хотелось раствориться в нем.

Так мечтая, она вымыла волосы и смыла с себя остатки мыльной пены. Забыв заранее достать полотенце из шкафа, Рэйчел вышла из душа вся мокрая — и вдруг увидела, что в дверях ванной стоит Галили и смотрит на нее.

Она инстинктивно попыталась прикрыть свою наготу, но он так смотрел на нее, что Рэйчел сочла свой порыв бессмысленным. В его по-детски наивном взгляде не было и намека на похоть. Его глаза были широко открыты, а лицо отражало некую потерянность.

— Значит, теперь они взялись убивать своих, — сказал он. — Я так и знал, что рано или поздно это случится, — и, покачав головой, добавил: — Знаешь, Рэйчел, а ведь это начало конца.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Нечто подобное предсказывал мой брат Люмен.

— Он знал, что произойдет убийство?

— Убийство не самое страшное. Марджи была мрачной особой, и, возможно, для нее было лучше…

— Не смей так говорить.

— Но это правда. Мы оба знаем, что это так.

— Я любила Марджи.

— В этом я не сомневаюсь.

— Тогда не смей говорить, что смерть для нее лучший выход. Это неправда. И несправедливо.

— Излечить ее было невозможно. Она слишком долго впитывала отравляющий душу яд этой семьи.

— И поэтому меня не должна трогать ее смерть?

— О нет, я не это имел в виду. Конечно, ты должна и будешь грустить и скорбеть по подруге. Но стоит надеяться, что восторжествует справедливость.

— Полиция уже арестовала ее мужа.

— Это не надолго.

— Это тоже предсказание твоего брата?

— Нет, на сей раз мое, — сказал Галили. — Гаррисон уйдет от расплаты. На то они и Гири, что всегда находят козлов отпущения.

— Откуда тебе о них столько известно?

— Они мои враги.

— Чем же я от них отличаюсь? — спросила Рэйчел. — Ведь я тоже купалась в том же яде.

— Верно, — подтвердил он. — И я уже ощутил его вкус.

Последние слова напомнили Рэйчел о ее наготе, и не случайно: когда он говорил о вкусе яда, его взор опустился на грудь и ниже.

— Пожалуйста, дай мне полотенце, — попросила Рэйчел.

Он достал с полки самое большое полотенце. Рэйчел протянула за ним руку, но Галили попросил:

— Пожалуйста, позволь мне, — и, расправив полотенце, стал ее вытирать.

Его прикосновения сразу подействовали на нее успокаивающе и заставили забыть обо всех неприятных моментах их последнего разговора, начавшегося на лодке и продолжившегося дома, и хотя их разделяла мягкая ткань полотенца, это ничуть не умаляло остроты ощущений. Едва он дотронулся до ее груди, как она застонала:

— Как хорошо!

— Правда?

— Да…

Придвинув ее ближе, он принялся тщательно вытирать пространство между ее грудей и спустился ниже, к ее лобку.

— Когда ты едешь в Нью-Йорк? — неожиданно спросил он.

Застигнутая врасплох, Рэйчел была не в силах сосредоточиться, чтобы сформулировать ответ.

— Не вижу… особой причины туда ехать.

— Мне казалось, она была твоей подругой.

— Да, была. Но больше я ничем не могу ей помочь. И будет лучше, если я останусь здесь, с тобой. Думаю, именно так Марджи и посоветовала бы мне поступить. Она сказала бы: если у тебя есть занятие поприятней, не упускай случая получить удовольствие.

— А тебе со мной приятно?

— Сам знаешь, что да, — промурлыкала она.

— Хорошо, — с каким-то особым ударением произнес он, будто это его обрадовало и насторожило одновременно.

Его руки теперь были между ее ног. Она забрала у него полотенце и отбросила его.

— Пошли в спальню, — сказала она.

— Нет. Здесь.

Его пальцы проникли внутрь ее тела, и Галили крепко прижал Рэйчел к стенке, впившись губами ей в рот. Его губы были странными на вкус, почти кислыми, а ласки отнюдь не нежными. В его порыве было что-то неловкое. Ей захотелось прекратить это, но она боялась, что тогда он уйдет.

Расстегивая брюки, он прижимался к ней сильней и сильней, ей даже стало трудно дышать.

— Подожди, — попыталась урезонить его она. — Прошу тебя. Не спеши.

Но он не обратил на это внимания, а лишь раздвинул ее бедра и грубо проник в нее. Она уговаривала себя расслабиться и довериться ему. Ведь прошлой ночью он подарил ей столько блаженства, он предугадывал все желания ее тела, как ни один из прежних мужчин в ее жизни.

Почему же теперь ей хотелось его оттолкнуть? Почему теперь его движения внутри ее тела причиняли ей боль? Ведь несколько часов назад он так восхитительно наполнял ее, а сейчас она едва сдерживала слезы? В этом не было ни малейшего удовольствия.

Она больше не могла сдерживаться. Крепко сомкнув губы под его поцелуями, Рэйчел уперлась руками ему в грудь и толкнула его.

— Мне это не нравится, — сказала она.

Он не обращал на нее внимания. Его член, огромный и твердый, был глубоко в ней, до самого основания.

— Нет, — вскричала она. — Нет! Пожалуйста, отпусти меня.

Она снова толкнула его изо всех сил, но Галили был слишком сильным, а его эрегированный член слишком неумолимым, он буквально пригвоздил ее к стене.

— Галили, — пытаясь поймать его взгляд, вновь взмолилась она. — Ты делаешь мне больно. Послушай меня! Ты делаешь мне больно!

Не знаю, что именно возымело на него действие — ее крики, отзывавшиеся громким эхом от кафельных стен, а может, ему надоела собственная жестокость, но он внезапно отпрянул от нее с брезгливым видом человека, которому пришелся по не вкусу предложенный обед.

— Убирайся, — сказала она.

Не глядя на нее, он развернулся и вышел из ванной. В тот момент она ненавидела в нем все — его ленивую походку, то, как он взглянул на свой член, и легкую улыбку, которую она заметила на его лице в зеркале прежде, чем он вышел. Закрыв дверь ванной, Рэйчел прислушалась к его удаляющимся шагам, и лишь услышав, как хлопнуло французское окно, она отправилась в комнату одеваться. К тому времени, как она привела себя в порядок, Галили уже исчез.

На лужайке перед домом сидел Ниолопуа и смотрел на океан. Рэйчел вышла веранду и подозвала его.

— Поссорились? — спросил он.

Она молча кивнула в ответ.

— Он не сказал мне ни слова. Промчался мимо, как грозовая туча.

— Побудешь со мной немного? Я не хочу, чтобы он возвращался.

— Конечно. Если вам так будет спокойней. Но он точно не вернется.

— Спасибо.

— Вот увидите, — воскликнул Ниолопуа. — Он сейчас наверняка готовится к отплытию.

— Пусть катится ко всем чертям, раз ему на меня наплевать.

Предчувствие не обмануло Ниолопуа: Галили не вернулся. Предавшись немому отчаянию и разом лишившись всех сил и желаний, Рэйчел до темноты не выходила из дома, почти не притрагивалась к пище, а если и пыталась что-нибудь съесть или выпить, то не получала от этого ни малейшего удовольствия. По просьбе Рэйчел Ниолопуа до позднего вечера просидел на лужайке, охраняя подступы к дому, и, не желая нарушать покоя хозяйки, на веранде показался только раз, чтобы выпить пива. Несколько раз звонил телефон, но Рэйчел не снимала трубку, чтобы не подвергаться давлению Митчелла, или Лоретты, очевидно намеревавшихся уговорить ее вернуться в Нью-Йорк. Правда, после ухода Галили мысль о возвращении к мужу больше не вызывала у нее протеста. У нее больше не было причин находиться вдали от семьи, к которой она еще принадлежала и в окружении которой, по крайней мере, могла обрести ясность чувств. После эмоционального хаоса, в который ее повергли события последних дней, определенность отношений в ненавистном ей семействе Гири, лишенная всякой двусмысленности и резких перепадов — от нежности до грубого насилия, — могла оказать на нее если не исцеляющее, то хотя бы укрепляющее действие. Ей хотелось напиться и начать жить как Марджи, бросить миру вызов из-под ее траурного покрывала.

Не самая радужная перспектива, но что еще ей оставалось? Этот остров был последней надеждой на восстановление ее души, на чудо, но он обманул ее. И она осталась ни с чем.

За горизонтом ужескрылся последний луч солнца, когда Рэйчел, откликнувшись на зов Ниолопуа, вышла на веранду и, следуя его жесту, взглянула в море. Хотя белые паруса маячили на темнеющем синем небе мелким пятном, Рэйчел знала, что это был «Самарканд». На одно болезненное мгновение она представила, что стоит на палубе рядом с Галили и смотрит на остров. Звезды светят над головой, а внизу их ждет постель. Усилием воли Рэйчел заставила себя не думать об этом.

Но повернуться спиной к морю было выше ее сил. Она смотрела, как белое пятно с каждой минутой становилось все меньше и меньше, пока совсем не растворилось во мраке ночи.

Вот и конец всему, подумала она. Мужчина ее мечты, ее принц ушел из ее жизни в безвестные дали вместе с отливом. Мыслимо ли было уйти более красиво?

Она по-прежнему не плакала. Ее принц исчез, а она не плакала. Конечно, она сожалела об этом. Очень сожалела. Но она так и не смогла представить, какую жизнь они могли бы вести под крышей его дома на холме, научись она вовремя обходить порожистые места его бурной натуры.

Надо сказать, что помимо сожаления в ее сердце была злость. Именно она сдерживала слезы. Рэйчел злилась на жизнь, неоднократно наносившую ей сокрушительные удары. Злость иссушала ее слезы, едва они выступали у нее на глазах.

Надеюсь, вы уже заметили, что Рэйчел стала склоняться к философии своей покойной подруги? Облекать злобу в изящную форму и во всеуслышание заявлять о бессмысленности жизни — вот что составляло суть существования Марджи, и теперь оно же пустило корни в разочарованной душе Рэйчел.

Так или иначе, но обстоятельства вынуждали ее идти по стопам Марджи, ибо иного выхода она для себя не видела. Да поможет Господь им обеим.

Часть VI ВОДА И ЧЕРНИЛА

Глава 1

Итак, Галили отправился в очередное плавание, но куда он держал путь, я не знаю. В сочинении другого рода, возможно, я мог бы это придумать, позаимствовав некоторые сведения из книг и карт, но тогда мне пришлось бы делать ставку на то, что в случае допущенных мною неточностей повествования вы не обратите на них внимания.

Поэтому лучше признаться — мне неизвестно, куда отправился Галили.

Когда я закрываю глаза, пытаясь вызвать в своем сознании его образ, то вижу его сидящим на палубе «Самарканда», не слишком довольного своей участью. Но, оглядывая горизонт в поисках знака, который мог бы указать на то, где он находится в настоящий момент, я вижу лишь бескрайние просторы океана. Может, искушенный глаз и мог бы зацепиться за некоторые особенности морского пейзажа, но я не моряк и для меня морские пейзажи все на одно лицо.

Не скрою, я пытался идти по простому логическому пути, дабы исключить возможные недочеты в моем описании. Достал с полки несколько карт, которые пролежали там множество лет (те, что были более старыми, принадлежали самому Галили, он совершал по ним воображаемые путешествия еще задолго до того, как пустился в свое плавание), расстелил их на полу и, вооружившись руководством по небесной навигации и книгой о течениях и приливах, попытался вычислить наиболее вероятный курс «Самарканда». Но эта задача оказалась мне не по зубам. Исходя из предположения, что Галили отплыл от острова на север (именно в ту сторону, насколько я помню, провожала его взглядом Рэйчел), я попытался определить направление преобладающих в то время ветров, которые могли задать «Самарканду» направление, но здесь меня и подстерегала основная трудность — сами карты словно якорем удерживали мое воображение, не давая мне сдвинуться с места. Их создали в те далекие времена, когда воображение людей об устройстве мира самым решительным (если не сказать, пагубным) образом перекликалось с их фантазией. Составители карт не видели большого греха в том, чтобы украсить их некоторыми художественными подробностями. Неведомые звери поднимались из морской пены навстречу кораблям, ангелы ветров с длинными струящимися волосами и щеками трубачей парили над каждой стороной света. А на одной из карт был даже гигантский кальмар с горящими глазами и щупальцами (как гласило примечание) длиной в шесть клиперов.

Среди всех этих художеств мои жалкие попытки отыскать рациональное зерно потерпели полный крах. Оставив вычисления, я потерянно сидел среди этих карт, словно торговец в ожидании покупателя.

* * *

Конечно, Галили влюблялся и раньше и остался жив. Но он впервые влюбился в женщину Гири, а влюбляться в женщину из семьи врагов не самый мудрый поступок. В истории тому множество трагических примеров. Впрочем, и наш герой не знал любви, которая не приносила бы ему боли разочарования.

Да, вначале все было сладостно прекрасно, но горькие последствия не заставляли себя долго ждать, обрекая бывших пленников блаженства на долгие недели взаимных обвинений, месяцы бессонных ночей и годы одиночества. Всякий раз, когда его роман подходил к концу, Галили давал себе зарок впредь ни за что не поддаваться этому коварному чувству и, чтобы избавить себя от искушения, подолгу оставался в море, вдали от людей.

Чего же искала в любви его мятежная душа? Друга или надежду обрести тихий уголок? Пожалуй, и то и другое. Но разве не приходила она всякий раз в ярость от глупой удовлетворенности плоти, от радости пребывания в уютном гнездышке в праздности и лени, в тепле и уюте собственной грязи? Та часть его естества, что жаждала ощутить себя в объятиях любимой, что призывала к успокоению, животному ликованию и прощению, была ему ненавистна. До чего же глупо было попадаться в эти сети вновь и вновь! Но, даже восставая против подобных слабостей и убегая от них в морские дали, он всякий содрогался при мысли о том, что ждет его после того, как его в очередной раз покинет любовь. Но не столько одиночество и череда долгих бессонных ночей наводили на него ужас, сколько пребывание в неумолимом и беспощадном свете собственной божественности.

Управляя «Самаркандом» в водах океанических течений, он не уставал себя спрашивать: сколько раз еще придется спасаться бегством, упреждая тем самым невыносимую скорбь расставаний? Возможно, случай с Рэйчел был последним. Разве так уж трудно дать себе обещание впредь не разбивать ничьи сердца и не отягощать свою совесть еще одной соблазненной душой? И Галили поклялся, что больше не впустит в себя никого, кроме моря, поклялся в знак уважения к Рэйчел, хотя, может, ей никогда и не доведется об этом узнать.

Ему не хватало духу расстаться с ее образом, и воспоминания о том, что их связывало, неустанно преследовали его на протяжении всей ночи, которую он провел, сидя на палубе «Самарканда», уносившего его все дальше и дальше от острова. Как наяву он видел ее лежащей на резной кровати в ту первую ночь, когда он поведал ей историю о Джеруше и речном боге, а она задавала вопросы, побуждая его рассказывать все интересней, все красочней, все проникновенней. Как она изображала Джерушу, стягивая с себя простыню, чтобы показать ему свое тело! Каким неземным совершенством она показалась ему в тот миг! Он вспоминал о том, как соприкоснулись тогда их тела, как беспрестанно думал о ней в часы расставанья, борясь с искушением привести ее на борт «Самарканда». Следуя древнему поверью, он прежде не позволял женщинам ступать на борт своего судна. Но в ее присутствии все предрассудки казались глупостью. Разве не благословенно было само ее появление на судне?

Даже сейчас он не жалел об этом. Сидя под звездами, он видел ее внутренним взором: она улыбалась, протягивала к нему руки и признавалась в любви. Какие бы невероятные чудеса ему ни встречались впоследствии — а они ему встречались: и серебряные от кальмаров воды, и золотые с красным бури, — ни одно из них, ни в воде, ни в небе, так не захватывало его, как образ Рэйчел.

Глава 2

Итак, как я уже сказал, Галили отплыл в неизвестном мне направлении, зато я прекрасно знаю место, где его путешествие подошло к концу. Спустя три недели «Самарканд» причалил к небольшой гавани Пуэрто-Буэно. Месяц назад от разбушевавшегося шторма сильно пострадали несколько прибрежных домов, которые уже не в первый раз принимали на себя удары разбивающихся о пристань волн. Одна из хибар развалилась полностью, насмерть задавив жившую в нем вдову. Но дом Галили волшебным образом остался невредим. Поднимаясь по городским улочкам, он ни с кем не заговаривал, хотя знал всех местных жителей, а они знали его.

Крыша дома Хиггинса текла во время дождей, и внутри пахло сыростью. Повсюду была плесень, а мебель на верхнем этаже начала гнить. Но Галили было все равно. Ничто здесь его не интересовало. Мечты о том, как он поселится здесь вместе с любимой и заживет обыкновенной человеческой жизнью, теперь казались глупыми и смешными. Он решил, что думать о домашней жизни — это пустая трата времени.

На следующий день после приезда Галили погода прояснилась, что не повредило репутации моего героя, как человека могущественного, каковым его считали местные жители. Но благостный вид из окна — сверкающий океан и лазурное безоблачное небо — не радовал его. Он не раз видел эту картину прежде, равно как все прочие существующие в мире красоты. Что нового мог открыть ему тот или иной пейзаж, когда ни земля, ни небо не могли преподнести ему никаких неожиданностей? Он мог в любой миг закрыть глаза и без тени сожалений покинуть этот мир, ибо самое лучшее в нем он уже повидал.

Впрочем, и самое худшее тоже. Да, худшее ему встречалось снова и снова.

Галили бесцельно бродил по унылым комнатам, то поднимаясь наверх, то спускаясь вниз, и везде его преследовали видения — кровавые сцены из прошлого, которые он хотел бы никогда не видеть, несмотря на то что в былые времена относился к ним как к проявлениям храбрости. Но почему, когда он был молод, они будоражили в нем кровь, а ныне угнетали его?

Почему теперь, когда он лежал на заплесневевшей кровати, ему вдруг вспомнился бордель в Чикаго, где он, застав врасплох двух мужчин, забил их насмерть, как скотину, что приносила им прибыль? И почему, спустя много лет, ему вдруг пришли на ум слова одного из них, которые тот, умирая, обратил к своему убийце, — слова благодарности за избавление от жизни?

Почему, когда он отправлялся по большой нужде, ему не давал покоя образ желтого пса, который обгадился при виде своего хозяина, лежащего на лестнице с перерезанной глоткой? Сам Галили тогда сидел на нижней ступеньке и пил шампанское мертвеца.

И почему, когда он пытался уснуть не на кровати, а на стоявшем в гостиной потертом диване, в памяти внезапно всплыла та дождливая февральская ночь и человек, который должен был умереть лишь потому, что он перешел дорогу одному из сильных мира сего, а Галили выпала участь убийцы по той простой причине, что он считал себя слугой этой силы? Жуткое воспоминание, и хотя на его совести лежали и более кровавые подвиги, ни одно из них не отягощало его душу так, как та трогательная сцена, которую он, как ни старался, не мог изгладить из своей памяти: покачивающаяся под порывами морского ветра машина, барабанящий по ее крыше дождь, несвежий запах в салоне и еще более несвежее тепло, исходящее от умершего у него на руках человека.

Бедняга Джордж, несчастный, ни в чем не повинный Джордж. Когда он обратил свой умирающий взор на Галили, в нем читалось недоумение, а на устах застыл вполне очевидный вопрос, который он не успел задать, поскольку близившаяся смерть лишила его сил, но Галили все же ответил:

— Меня послал твой отец.

То, что его убили по приказу отца, подействовало на Джорджа странным образом: на его лице появилось безмятежное выражение, будто своей смертью он собирался сослужить Кадму последнюю службу.

Если когда-то Галили и мечтал стать отцом, в тот миг эти мечты покинули его: роль посланника смерти к собственному сыну, на которую обрек его Кадм, убила в нем подобные желания. И не только желание стать отцом — хотя в ту ночь для него это была самая страшная потеря, — но само желание жить отныне утратило для него свою остроту. Галили убил человека не потому, что тот стоял на пути семьи к господству (таких случаев немало в истории королевских семей), а потому, что тот просто разочаровал собственного отца, не замедлившего вынести смертный приговор и поручить Галили привести его в исполнение. Это было преступлением иного рода, и ощущение причастности к нему окончательно разбило Галили сердце.

С того дня минуло много лет, но эта сцена ясно стояла у него перед глазами. Никакие воспоминания об убийстве в борделе Чикаго и желтой собаке, загадившей лестницу, не могли сравниться с предсмертным взглядом Джорджа Гири, устремленным на него в ту дождливую ночь.

Днем терзаемый мрачными воспоминаниями, а по ночам — кошмарами, он провел в плену своей памяти около полутора недель. По вечерам Галили спускался к берегу, чтобы удостовериться, что с «Самаркандом» все в порядке, но это давалось ему все трудней и трудней, ибо с каждым днем у него оставалось все меньше желания жить.

В конце концов терпение его истощилось, и настало время принять решение. Страдание, безусловно, достойно всяческого уважения и порой даже почитается за героизм, если оправдано целью, но именно цели у Галили и не было. У него не было причин жить, равно как повода умереть; все, что у него было, — это он сам.

Но и это не вполне верно. Если бы Галили в самом деле принадлежал себе, то ни за что не позволил бы прошлому довлеть над ним. А все дело было в ней! В этой женщине Гири, нежной и кроткой, которую он с таким отчаянием пытался вырвать из своего сердца, но не мог. Это она впустила в его память отвратительные воспоминания, она возродила в нем способность чувствовать и обнажила его сердце с такой ловкостью, словно была хирургом. Это она напомнила ему о его человечности и о том, что он сделал с лучшей частью своего естества. Это она напомнила и о трупах в чикагском борделе, и о желтой собаке, и о предсмертном взгляде Джорджа Гири.

Его Рэйчел. Прекрасная Рэйчел, облик которой он с таким усердием старался изгнать из своих мыслей, но который неотрывно преследовал его — то держа его за руку, то касаясь его плеча, то шепча слова любви.

Будь она проклята за то, что обрекла его на такие мучения! Нет на свете прегрешений, за которые нужно было расплачиваться столь невыносимой, непрекращающейся, разъедающей душу болью. Вторгшись в душу и мысли Галили, она овладела им целиком, казалось, даже собственное тело перестало служить ему надежной защитой. Долгие бессонные ночи не прошли для него даром — ему стало казаться, что она зовет его из соседней комнаты. Дважды он заходил в столовую и обнаруживал, что накрыл стол на двоих.

Он знал, что добром это не кончится — как бы ни был он терпелив, ожидая избавления от любовных страданий, убежать от Рэйчел он никогда не сможет — слишком сильно она держала его душу в своих руках, лишая всякой надежды на освобождение.

Он будто состарился в одночасье, словно долгие десятилетия, не оставлявшие на нем своих следов, разом вернулись и впереди уже явственно маячил закат — неизбежное погружение в безумие. Он превращался в безумца, запертого в доме на холме в мире своих видений. Днем и ночью страдая от постыдных воспоминаний, которые пришли вместе с любовью, он наконец в полной мере постиг собственную жестокость.

Лучше умереть, думал он. Он жалел себя, хотя, быть может, жалости он не заслуживал.

Впервые мысль о самоубийстве посетила его на шестой вечер мучительных раздумий, когда он поднимался на гору к своему дому. Галили видел нескольких самоубийц, но ни один из них не ушел достойно. После них оставалось множество вопросов и неопределенностей, бремя решения которых приходилось брать на себя другим людям. Да и самоубийства совершались не так, как предпочел бы покинуть этот мир Галили, — он хотел уйти из жизни бесследно, не привлекая внимания.

Той ночью, затопив все печки в своем доме, он стал жечь все, что могло бы стать предметом обсуждения его личности: книги, которые он собирал много лет, безделушки с полок и подоконников, резные поделки, которыми он себя занимал в часы досуга. (Ничего такого, что могло бы раздразнить человеческую фантазию, но кто знает, что припишут этому люди?) Хотя вещей для сжигания нашлось не слишком много, на это потребовалось время, тем более что в том состоянии, в котором он находился после нескольких бессонных ночей, пальцы рук, жаждавшие долгожданного отдыха, с трудом ему повиновались.

Закончив работу, он открыл все окна и двери и, прежде чем забрезжил рассвет, поспешил на берег, полагая, что с первыми лучами солнца брошенный, незапертый дом расскажет горожанам о том, что хозяин покинул его навсегда. Не пройдет и двух дней, как по городку разнесется молва о его отъезде, и скоро в доме не останется ни одной полезной в быту вещи. По крайней мере, Галили тешил себя надеждой, что все произойдет именно так, и сам был бы искренне рад, если бы его стулья, столы и лампы вместо того, чтобы продолжать без толку гнить, украсили чье-нибудь жилище.

Едва «Самарканд» вышел из гавани, сильный ветер наполнил его паруса, и прежде, чем жители Пуэрто-Буэно сварили утренний кофе и налили себе утреннюю порцию виски, их сосед, время от времени живущий в доме на холме, отбыл из их городка навсегда.

План Галили был прост. После того как «Самарканд» достаточно удалится от берега — чтобы ни ветер, ни течение не могли вернуть его обратно, — он снимет с себя всю ответственность как за яхту, так и за свою жизнь, предоставив свою дальнейшую судьбу на милость природы. Он не прикоснется к парусам, даже если налетит шторм, и не вывернет руль, если на пути встанут рифы или скалы. Отныне он отдается в руки морской стихии, какие бы неожиданности она ему ни уготовила — пусть даже перевернет и утопит или превратит яхту, а заодно и его в обломки. Словом, что бы с ним ни случилось, он не станет противиться. Если же океану будет угодно сохранять покой, чтобы Галили смог встретить свой смертный час в тишине и безмолвии, предоставив солнцу иссушить его тело, то и в этом случае он безропотно предаст себя власти природы.

Опасался Галили лишь одного — оказаться в плену безумия, в которое могли его ввергнуть голод и жажда, заставив в минуту слабости вновь взяться за штурвал. Поэтому, тщательно осмотрев лодку, он выбросил за борт все вещи, которые могли сослужить ему мало-мальскую службу: морские карты, спасательные жилеты, компас, сигнальные ракеты и надувной спасательный плот. Так он окончательно отрезал себе путь к отступлению.

Но ему не хотелось, чтобы его уход из жизни происходил нецивилизованно, поэтому он позволил себе скрасить последние дни некоторыми предметами роскоши, к которым относил сигары, бренди и пару книжек.

Итак, снарядившись подобным образом, он целиком отдался воле судьбы и морской стихии.

Глава 3

В основном убийства, как вы, вероятно, знаете, совершаются людьми, которые делят с вами кров. Не верьте произведениям современной литературы, которые уверяют, что насильственная смерть грозит вам преимущественно от руки маньяка. Гораздо вероятней стать жертвой мужчины или женщины, с которыми накануне вам довелось завтракать. Поэтому, полагаю, для вас не будет большим откровением узнать, что Марджи убил Гаррисон Гири.

Совершил он этот рискованный шаг отнюдь не потому, что ее ненавидел, хотя и питал к ней подобные чувства довольно давно, и не в порыве ревности, хотя у нее и в самом деле был любовник. На убийство его подвигло исключительно ее нежелание иметь с ним что-либо общее, что может показаться вам весьма туманной причиной убийства супруги, но, поверьте мне, в дальнейшем вы станете свидетелями куда больших странностей этих людей.

Гаррисон признался в убийстве еще до того, как Рэйчел вернулась в Нью-Йорк. Сознался он, конечно, не в хладнокровном убийстве. Это квалифицировали как неосторожное действие, совершенное с целью самозащиты, к которой он был вынужден прибегнуть после того, как его обезумевшая жена попыталась посягнуть на его жизнь. Согласно его письменным показаниям, вернувшись в тот роковой день домой, он застал жену пьяной, с бутылкой виски в руках. Она сказала, что устала с ним жить под одной крышей и желает положить этому конец. Все попытки пробудить в ней голос рассудка не возымели действия. Она была слишком возбуждена и ничего не соображала. Вместо того чтобы выяснить отношения мирным путем, она нацелила на него пистолет и недолго думая нажала на курок, но промахнулась. Гаррисон не стал ждать, когда за первым выстрелом последует второй, и бросился к ней, чтобы отобрать оружие. Завязалась борьба, в ходе которой пистолет случайно выстрелил и ранил Марджи, о чем Гаррисон незамедлительно сообщил в надлежащие инстанции, однако медицинская помощь приехала слишком поздно, а тело Марджи, ослабленное многолетними вредными привычками, не могло долго бороться.

В пользу вышеизложенных показаний говорило множество улик, первой и самой важной из которых было оружие преступления, которое, как выяснилось, принадлежало Марджи. Она приобрела пистолет шесть лет назад после нападения на одну из ее собутыльниц, которая скончалась, не приходя в сознание.

Марджи нравился ее пистолет, она говорила, что это «миленький пистолетик» и она не колеблясь пустит его в ход, если представится такая возможность.

По словам Гаррисона, именно это и произошло. Она хотела его убить, и он поступил так, как поступил бы всякий на его месте. Давая показания, Гаррисон не только не пытался изобразить ложную скорбь по погибшей супруге, но признался, что на протяжении долгих лет совместной жизни считал их брак не более чем своей обязанностью, не упустив при этом случая заметить, что если бы ему захотелось с ней расстаться, то, скорее всего, он прибегнул бы к более гуманному способу, чем убивать ее в собственной ванной, — например, к разводу. Следовательно, никаких тайных мотивов он не преследовал, а стало быть, убийство было лишено для него всякого смысла и, кроме всего прочего, подвергало риску его свободу.

Выдержки из его свидетельских показаний наряду с цитатами из прочих источников, придававших аргументам обвиняемого больший вес, украшали первые страницы «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-Стрит джорнал». Большинство газет не удержалось от искушения написать о пристрастии Марджи к спиртному, что выставляло ее в самом невыгодном свете. Добрых две недели эта тема была у всех на устах. Подобной информацией пестрили не только газеты и журналы, но и телевидение, меж тем как еще менее привлекательные истории о Гаррисоне Гири были представлены в более затушеванном виде. Судя по тому, что поведали журналистам две бывшие любовницы Гаррисона и несколько служащих, некогда работавших в ведомстве Гири, вырисовывался отнюдь не лестный портрет. Даже если подвергнуть сомнению половину сказанного о Гаррисоне, было вполне очевидно, что тот и в постели был эгоистом и деспотом. Но стоило задать кому-нибудь из свидетелей главный вопрос: что они думают об этом убийстве, — как все они единодушно сходились во мнении, что этот человек на хладнокровное убийство совершенно не способен. В подтверждение своих слов одна из любовниц сказала: «Гаррисон так трепетно относился к Марджи. Он обожал мне рассказывать о том, как когда-то был в нее влюблен. Я постоянно ему твердила, что не желаю об этом ничего знать, но иногда мне казалось, что не говорить о ней он просто не может. Я, конечно, слегка ревновала, но теперь вспоминаю об этом с умилением».

Наряду с Гаррисоном в поле зрения общественного мнения попала и вся семья Гири. Широко освещая убийство жены Гаррисона, вся пресса страны, начиная от весьма почтенных изданий и кончая бульварными газетенками, пользуясь случаем, не преминула отмыть старые грехи этой семьи. «По благосостоянию не уступающая Рокфеллерам, а по влиянию в обществе — Кеннеди, — начиналась статья в «Ньюсуике», — семья Гири является достопочтенным американским институтом с конца Гражданской войны. То есть с тех пор, когда их праотцы, совершив стремительный скачок, заняли выдающееся положение в обществе, не утраченное их потомками по сей день. Каковы бы ни были требования века, Гири всегда находились в струе времени. Разжигатели войны и миротворцы, приверженцы традиций и радикалы, гедонисты и пуритане — кажется, среди Гири можно найти представителей всех этих течений и групп. Сегодня, когда полиция занимается выяснением обстоятельств смерти Маргарет Гири, тучи сомнений сгустились над репутацией этой семьи, но, каковы бы ни были результаты расследования, уже сейчас можно вполне достоверно предположить: эту семью не сломят никакие испытания, равно как мы не перестанем восхищаться ее великими делами».

* * *

Рэйчел никому не сообщала о своем возвращении, но она предвидела, что стараниями Джимми Хорнбека новость о ее приезде опередит ее. И оказалась права: квартира у Центрального парка была убрана свежими цветами, а на столике ее ожидала приветственная записка от Митчелла. От этого короткого и подозрительно официального послания веяло не большей теплотой, чем от визитной карточки менеджера гостиницы, выражавшего благодарность вернувшемуся гостю. Митчелл уже никак не мог ее удивить. Она слишком хорошо его знала и потому давно перестала огорчаться по пустякам. Какие бы нелепицы ей ни уготовила судьба, теперь Рэйчел была решительно настроена отнестись к ним с таким же ироничным бесстрастием, какое некогда наблюдала в Марджи.

Вечером она позвонила Митчеллу, чтобы сообщить о своем приезде, и он пригласил ее отужинать в фамильном особняке, заметив, что ее также хотела видеть Лоретта. Когда она согласилась, он пообещал прислать за ней Ральфа.

— У дома то и дело околачиваются журналисты, — предупредил ее он.

— Знаю, я встретила их у входа.

— И что ты им сказала?

— Ничего.

— Какого черта они лезут в наши дела? Хотел бы я знать, на какого хрена они работают? Когда эта заваруха закончится, я еще с ними разберусь…

— Интересно, как?

— Отстрелю им задницы! До чего же я устал от их дурацких вопросов. От их проклятых камер, от которых нигде нет покоя. — Рэйчел еще не доводилось видеть Митчелла в таком раздраженном состоянии, пристальное внимание к своей персоне он всегда воспринимал как неизбежную плату за жизнь в высшем обществе. — Представляешь, один сукин сын умудрился снять Гаррисона в тюрьме, когда тот справлял нужду на унитазе. А другой поместил эту фотографию в своей паршивой газетенке! Можешь себе вообразить такую картину? Мой брат сидит в камере верхом на горшке!

Рэйчел изумили не столько пикантные подробности, в порыве негодования поведанные Митчеллом о своем брате, сколько тот факт, что Гаррисон до сих пор находился под стражей. Пребывая в полной уверенности, что Сесил или кто-нибудь из других юристов, работающих на Гири, давно позаботились об освобождении Гаррисона под залог, у нее и мысли не возникало, что он все еще за решеткой.

— И когда его выпустят? — спросила она.

— Этим мы как раз сейчас занимаемся, — сказал Митчелл. — Делаем все возможное, чтобы его освободить. Ведь он невиновен. Мы все это знаем. Произошел несчастный случай, о котором все мы глубоко сожалеем. Чертовски глупо из-за какой-то проклятой случайности держать его в тюрьме, как обыкновенного преступника.

«Как обыкновенного преступника», — так вот где собака зарыта. Будь Гаррисон виновен даже в самом тяжком преступлении века, Митчелла тревожило бы совсем иное — его высокое происхождение, которое требовало соответствующего обращения. От разговора с мужем у Рэйчел остался неприятный осадок, усугубившийся посещением семейного особняка, в котором царила атмосфера осажденного города. Благородное семейство при задернутых от любопытных глаз шторах обсуждало возможности выхода из создавшегося критического положения. Тон заседанию задала Лоретта; взяв на себя и достойно исполняя роль мученицы, она была до неприличия высокомерна и грустна. Хозяйка дома встретила Рэйчел довольно сдержанно и поприветствовала сухим поцелуем.

Благородное семейство собралось за накрытым обеденным столом, по обеим сторонам которого напротив друг друга, и, должно быть, не без умысла, восседали Лоретта и Сесил. Помимо Деборы, Рэйчел и Митчелла присутствовали еще три члена семьи: Нора, загорелая и очень хрупкая дама, брат Ричарда Джордж, недавно вернувшийся из Майами, где выиграл судебный процесс, защищая одного человека, причинившего ущерб рыболовецкому судну с помощью электрического гравировального ножа, и, наконец, Карен, которая прилетела из Европы. Ее Рэйчел видела впервые, поскольку во время их с Митчеллом свадьбы та находилась за границей. Карен производила впечатление весьма сдержанной особы, манеры и речь которой отличались лаконичностью и непритязательностью, и Рэйчел не без основания заключила, что она приехала на семейную встречу не из любви к Гаррисону или семье, а исключительно повинуясь полученному указанию, требующему ее присутствия. Разумеется, никакого весомого вклада в дискуссию она внести не могла и почти весь вечер просидела молча, редко отрывая взгляд от тарелки.

Думаю, вы уже поняли, что звездой вечера стала Лоретта. Сообщив присутствующим о цели настоящего собрания, она сказала:

— Пора нам начинать действовать как единая семья. Дело Гаррисона — это звонок в дверь к каждому из нас. Пора отринуть все, что нас разделяет. Какие бы проблемы ни вставали между нами, к ним мы успеем вернуться в лучшие времена, а сейчас следует о них позабыть. Мы покажем, из какого теста мы сделаны. Кадм, как, полагаю, вы все знаете, прикован к постели. Он очень плох и, боюсь, долго не протянет. Порой он даже меня не узнает. И это очень печально. Но порой у него наступают периоды просветления, и тогда он просто поражает остротой своего ума. В начале нашего с вами собрания он сообщил мне, что слышал чьи-то голоса. Да, сказала я, мы собрались всей семьей, хотя и не в полном ее составе. Разумеется, я не стала его посвящать, по какому поводу. Ведь ему… неизвестно, что произошло. Словом, когда я сказала, что вы приехали, он ответил, что желает к нам присоединиться. Думаю, в известном смысле он находится здесь, среди нас. Пусть же он вдохновляет наш семейный совет. — За столом поднялся гул одобрения, которое громче всех выражал Ричард. — Все мы прекрасно знаем, что сказал бы Кадм, узнай он, по какой причине мы собрались.

— Да пошли они все… — процитировав своего деда, выразительно произнес Митчелл, из-за чего Нора чуть не подавилась от смеха, но все же не осмелилась оторвать взгляд от своего бокала.

— Он сказал бы, — не удостоив его взгляда, продолжала Лоретта, — что дело — прежде всего. Нужно всем показать, какую силу мы представляем сейчас как единая семья. Показать нашу солидарность. И я очень благодарна тебе, Рэйчел, что ты не заставила себя долго ждать и сразу откликнулась на мой призыв. Знаю, отношения у вас с Митчеллом сейчас непростые, поэтому твое присутствие лично для меня очень много значит. Итак, Сесил, будь любезен, расскажи нам, как обстоят дела с освобождением Гаррисона.

Следующий час был посвящен юридическим вопросам. Ричард ознакомил присутствующих с биографическими данными судьи, который будет вести слушания по делу об убийстве Маргарет. Сесил кратко изложил основные аргументы обвинения, кроме того, были упомянуты некоторые проблемы с бизнесом, возникшие в результате вынужденной недееспособности Гаррисона. Большая часть затронутых тем для Рэйчел оставалась темным пятном, но одно ей стало ясно: несмотря на то что Лоретта пыталась вести обсуждение в обычном порядке, проследить за ходом семейных дел без Гаррисона оказалось довольно трудно, и множество находящихся в его компетенции вопросов буквально повисли в воздухе.

В конце разговор снова коснулся Рэйчел.

— Митчелл говорил тебе об учреждении нового фонда? — спросила ее Лоретта.

— Нет, я…

Лоретта устало посмотрела на Митчелла.

— Это в помощь педиатрическим больницам, — пояснила она, — единственная сфера благотворительности, к которой Маргарет была не совсем равнодушна. Поэтому я подумала, что наше присутствие будет крайне необходимо.

— Я собирался поговорить с Рэйчел об этом позже, — вставил Митчелл.

— Куда уж позже?! — сказала Лоретта. — Мы только и делаем, что откладываем свои дела на потом.

Рэйчел молча недоумевала, о чем они говорят.

— Нужно в конце концов взяться и сделать то, что мы обязаны сделать, — продолжала Лоретта. — Даже если придется переступить через себя…

— Ладно, Лоретта, — перебил ее Митчелл, — угомонись.

— Только не надо мне делать одолжений, — монотонным голосом продолжала она. — Можешь ты хоть раз в жизни меня выслушать, глупая твоя башка? У нас неприятности. Понимаешь ты это или нет? — Митчелл молча сверлил ее взглядом, но это только разозлило ее — ПОНИМАЕШЬ ИЛИ НЕТ? — крикнула она и стукнула ладонью по столу так, что подпрыгнуло серебро.

— Лоретта, — мягко сказал Сесил.

— Не подливай масла в огонь, Сесил. Не тот сейчас случай, чтобы блюсти приличия и благовоспитанность. Мы попали в крупную переделку. Мы все. Вся наша семья оказалась в большой беде.

— Его выпустят через неделю, — сказал Митчелл.

— Интересно, ты и правда такой идиот или сознательно не желаешь замечать, что творится у тебя под носом? — Лоретта опять почти кричала. — Неужели не видишь, что убийство бедной Маргарет не самое страшное, что случилось сейчас…

— Бога ради, избавь нас от пророчеств Кассандры, — презрительно прервал ее Митчелл.

— Митчелл, нельзя ли проявить хоть немного уважения? — обратился к нему Сесил.

— Если она хочет его заслужить, пусть лучше перейдет к делу. Вместо того, чтобы потчевать нас всякой чушью о расположении звезд и планет.

— Сейчас я говорю не об этом, — возразила Лоретта.

— О, прошу прощения. Что же сегодня у нас в меню? Карты Таро?

— Если в тебя слышал твой отец…

— Мой отец, пожалуй, решил бы, что у тебя не все дома, — отрезал Митчелл, вставая из-за стола. — Лично я не желаю больше тратить свое драгоценное время на то, чтобы слушать всякую ахинею о воображаемом драматическом положении дел, которое якобы грозит нашему семейному бизнесу.

— Я смотрю, отцовского ума тебе не досталось, — сказала Лоретта.

— Ты опять за свое! Надоели мне твои дурацкие угрозы! — заорал Митчелл. — Знаю, чего ты добиваешься. Думаешь, не понимаю, куда ты целишься? Хочешь перетянуть Рэйчел на свою сторону?

— О, ради всего святого…

— Отправила ее на какой-то вонючий остров! Думала, об этом никто не узнает.

— Митч, — вцепившись ему в руку, сказала Рэйчел. — Ты выглядишь глупо. Прекрати. Сейчас же.

Отдернув руку, Митчелл взглянул на нее так, будто ему влепили пощечину.

— Значит, ты с ней заодно? — указывая пальцем на Лоретту, обрушился он на жену. — У вас что, заговор? Сесил! Помоги мне разобраться. Я хочу знать, что происходит.

— Ничего не происходит, — тяжело вздохнул Сесил. — Просто мы все расстроены. И от усталости начинают сдавать нервы.

— Это она расстроена? — вновь вскричал Митчелл, взглянув на Лоретту, на лице которой застыло выражение царственной неприступности. — Да ей только на руку то, что Марджи мертва, а мой брат за решеткой.

— Думаю, за это тебе придется извиниться, — сказал Сесил.

— Да это же правда, — не унимался Митчелл. — Ты только посмотри на нее.

— Прости, Митчелл, — поднявшись с места, сказал Сесил, — но я не позволю тебе говорить о Лоретте в таком тоне!

— Сядь и не рыпайся! — взревел Митчелл, на этот раз обращаясь к Сесилу. — Какого черта ты из себя строишь? — Сесил замер на месте, не проронив ни звука. — Знаешь, что будет, когда старик уйдет? Останемся мы с Гаррисоном. Весь бизнес будет наш. А если Гаррисон не выйдет из тюрьмы, все дело перейдет ко мне, — он слегка ухмыльнулся, — так что лучше следи за своими словами, Сесил, Имей в виду, я буду тщательно приглядываться к тому, кто как ко мне относится. И если кому-то вздумается мне перечить, я раздумывать не стану.

Опустив взгляд в тарелку, Сесил сел.

— Вот так-то лучше, — заключил Митчелл. — Рэйчел, мы уезжаем.

— Езжай один, — сказала Рэйчел. — Поговорим завтра.

Митчелл в нерешительности остановился.

— Я пока останусь.

— Дело твое, — сказал он с напускным равнодушием, изобразить которое ему удалось не слишком убедительно.

— Да, конечно, — сказала Рэйчел, — поэтому я и остаюсь.

Явно не собираясь ее переубеждать, Митчелл, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.

— Проклятое отродье, — тихо сказала Лоретта.

— А не поехать ли нам всем по домам спать? — предложила Нора.

— Пожалуй, сейчас это лучшее, что можно придумать, — согласилась Лоретта. — Рэйчел, задержись, пожалуйста, ненадолго. Мне нужно с тобой переговорить.

Когда за последним ушедшим закрылась дверь, Лоретта сказала:

— Насколько я заметила, за столом ты ничего не ела.

— Я не голодна.

— Сыта любовью? — Рэйчел промолчала, а Лоретта продолжила: — Это пройдет. За последние несколько дней тебе пришлось много пережить. Неудивительно, что это выбило тебя из колеи. — Лоретта пригубила белое вино из бокала. — Не надо от меня ничего скрывать. Ни для кого не секрет, каково тебе сейчас.

— Не понимаю, о чем вы.

— О нем, — тихо произнесла Лоретта. — О Галили. Я говорю о Галили. — Подняв глаза, Рэйчел встретилась с пристальным взглядом Лоретты, которая могла многое в них прочесть. — Надеюсь, он не обманул твоих ожиданий? — продолжала она.

— Говорю же, не понимаю, о чем вы…

Лицо Лоретты вспыхнуло.

— Какой смысл от меня скрывать? — не унималась она. — Врать надо Митчеллу. Но не мне, — она сверлила Рэйчел взглядом, ожидая и предвкушая увидеть, как из нее начнет сочиться душевная боль.

— С какой стати мне лгать Митчеллу? — возразила Рэйчел, решив выдержать ее испытующий взгляд.

— Потому что другого он не заслуживает, — сказала Лоретта. — Судьба с рождения была к нему слишком благосклонна. Это сделало его дураком. Родись он с заячьей губой, из него вышел бы куда больший толк.

— Если я правильно уловила вашу мысль, то меня вы тоже считаете дурой.

— С чего ты взяла?

— Я же вышла за него замуж.

— Прекрасные женщины выходят замуж за круглых идиотов каждый божий день. Ну и что? Им приходится это делать хотя бы для того, чтобы удержаться на плаву. Если судьба уготовила тебе участь продавщицы в обувном магазине, единственное, что тебе остается, — это продавать башмаки. Но если с божьей помощью тебе представилась возможность выбраться в свет, зачем стыдиться того, что ты ею воспользовалась? Ты сделала то, что должна была сделать. Теперь ты решила покончить со своим браком. Этого тоже не следует стыдиться, — Лоретта остановилась, предоставляя слово своей собеседнице, но, заметив, что ее маленькая речь повергла Рэйчел в некоторое замешательство, продолжила: — Неужели тебе так трудно это признать? Будь я на твоем месте, я бы собой гордилась. Серьезно.

— Гордилась? Чем?

— Зачем ты строишь из себя дуру? — сказала Лоретта. — Тебе это не к лицу. Чего ты боишься?

— Я просто не понимаю… Не понимаю, почему вы со мной так говорите. Ведь мы с вами почти не знаем друг друга… И, честно говоря, мне всегда казалось, что вы меня недолюбливаете.

— О, ты не права, — возразила Лоретта, — я достаточно хорошо к тебе отношусь, но это ведь не важно. Верно? Сейчас мы просто нужны друг другу, Рэйчел.

— Зачем?

— Для самозащиты. Что бы твой тупица-муж себе ни возомнил, править империей ему не придется.

— Но почему?

— Потому что ему не осилить тот груз ответственности, который останется ему в наследство. Он скоро сломается. Без твердой руки Гаррисона ему долго не продержаться.

— А если Гаррисона все-таки выпустят?

— «Если» в данном случае неуместно. Его выпустят. Это однозначно. Но тогда всплывут другие подробности. Во-первых, его женщины.

— Ну, допустим, у него были любовницы. Кому до этого дело?

— Знаешь, как он с ними развлекался? Нанимал девочек, чтобы играть с ними в мертвецов. Наряжал их так, как одевают покойников, укладывал и насиловал. И это еще цветочки. За ним водится кое-что и почище.

— О господи…

— Последнее время, начиная с прошлого года, он до безобразия распоясался. Думаю, ему в самом деле хотелось, чтобы его засняли. Есть кое-какие фотографии…

— Какие фотографии?

— Тебе лучше не знать, — сказала Лоретта, — но поверь, если опубликовать даже самую безобидную из них, все влияние Гаррисона вмиг испарится.

— И у кого эти фотографии? — спросила Рэйчел, но Лоретта только улыбнулась. — У вас? фотографии у вас?

Разгладив рукой складку на скатерти, Лоретта ответила совершенно бесстрастным тоном:

— Я не собираюсь сидеть сложа руки, ожидая, пока этот некрофил со своими братом-идиотом соизволят позаботиться о семейной собственности. Равно как и о том, что символизирует собой клан Гири, — она оторвала взгляд от стола. — Вопрос лишь в том, чтобы определиться, на чьей ты стороне. У тебя есть два пути. Либо ты остаешься со мной и мы вместе думаем, как нам не растерять достояния семьи после того, как Кадм отправится к праотцам. Либо решаешь попытать счастья с Митчеллом. Расскажешь ему о том, что я строю планы за его спиной. Выбирай.

— Но откуда такое доверие ко мне? — спросила Рэйчел. — Из-за смерти Марджи?

— О боже, конечно нет. Мне от нее не было никакого проку. Она слишком далеко зашла. И, опять же, Гаррисон. Одному Богу известно, что он вытворял с ней, когда они оставались одни.

— Марджи ни за что не позволила бы, чтобы…

— Субботними вечерами играть в мертвецов? Думаю, немало женщин делает вещи и похуже, лишь бы осчастливить своих мужей.

— Но вы так и не ответили на мой вопрос. Зачем вы мне все это говорите?

— Потому что теперь есть кое-что, что тебе нужно, а я знаю, как помочь тебе это получить.

Повисла долгая пауза, затем Рэйчел спросила:

— Галили?

— Кто же еще? — кивнула Лоретта. — Так или иначе, но в конечном счете все сходится на нем.

Глава 4

Обычно к таким мероприятиям, как благотворительный вечер, посвященный сбору пожертвований на больничные нужды, Рэйчел испытывала откровенное отвращение. В первые месяцы семейной жизни она откровенно тяготилась обязанностью разделять скучающие взгляды и безразличные улыбки, неизменно сопровождавшие эти грандиозные события. Но на сей раз все обстояло иначе, преждевсего потому, что у Митчелла зародились какие-то подозрения на ее счет, и это пришлось ей по вкусу. Всякий раз, когда она оказывалась поблизости, он шепотом просил ее не отходить далеко, а на ее вопрос «почему» отвечал, что якобы опасается, как бы она не стала жертвой проклятых репортеров, снующих повсюду и, подобно алчным псам, вынюхивающих всякие сведения о Гаррисоне. Рэйчел отвечала, что не нуждается в его опеке, ибо вполне в состоянии выбраться из затруднительного положения сама, тем более, то, что все известно, никак не могло возбудить интереса общественности.

— Опять ты ставишь меня в дурацкое положение, — сказал он ей после четвертого предупреждения. Несмотря на добродушную улыбку, судя по его горящим глазам, он разозлился не на шутку. — Я хочу, чтобы ты вообще ни с кем не разговаривала. Слышишь, без меня — ни с кем ни слова. Я серьезно, Рэйчел.

— Куда мне идти и с кем разговаривать, я буду решать сама, Митчелл. Ни ты, ни твой брат, ни Сесил, ни Кадм меня не остановят. Слышишь, никто из вашего проклятого рода мне больше не указ.

— Ты же прекрасно знаешь, что Гаррисон тебе этого не позволит, — улыбка внезапно сошла с лица Митчелла, и он даже не попытался ее вернуть.

— Ты выражаешься, как дешевый гангстер, — скептически заметила Рэйчел.

— Но я не шучу. Он не позволит, чтобы через тебя что-то выплыло наружу.

— Господи, до чего же ты инфантильный. Собираешься натравить на меня своего старшего братца?

— Я просто предупреждаю.

— Нет. Ты пытаешься меня запугать. Но не выйдет.

Оглядевшись, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, Митчелл спросил:

— Интересно, на чью поддержку ты рассчитываешь, если окажешься в беде? Кроме нашей семьи, у тебя никого нет. Если все обернется против тебя, кроме нас, никто тебе не поможет.

Рэйчел замутило. Смысл слов Митчелла был слишком очевиден.

— Думаю, мне пора домой, — сказала она.

— Ты так раскраснелась, — усмехнулся он, касаясь рукой ее щеки. — В чем дело, детка?

— Я устала.

— Я провожу тебя к машине.

— Хорошо.

— Нет, — сказал он, беря ее под руку и притягивая к себе. — Я пойду рядом с тобой.

Пока они пробирались через толпу, Митчелл несколько раз останавливался, чтобы перекинуться словом-другим с тем или иным знакомым. Не пытаясь строить из себя преданную супругу, Рэйчел, недолго думая, выскальзывала из-под его руки и направлялась к двери, так что ему ничего не оставалось, как следовать за ней.

— Наш разговор не закончен, — предупредил он, едва они оказались на улице.

— Что еще тебе надо? Мне нечего больше тебе сказать.

— Послушай, Рэйчел. У нас с тобой были трудные времена, но это еще не значит, что мы должны сдаваться, послав к черту все, что нас связывало, все, что мы друг к другу чувствовали. Нам нужно поговорить. Правда, нужно, — он легко коснулся губами ее щеки. — Я желаю тебе только добра.

— И поэтому ты мне только что угрожал?

— Даже в мыслях не было. Прости, если тебе так показалось. Мне просто хотелось, чтобы ты взглянула на вещи моими глазами. — (Рэйчел очень надеялась, что в ее взгляде сквозит презрение.) — В настоящее время я лучше тебя владею информацией. Пойми, я лучше знаю, что происходит. И поверь, ты не в безопасности.

— Ничего, я рискну.

— Рэйчел…

— Иди ты к черту, — спокойно ответила она.

Шофер вышел из машины и открыл перед ней дверцу.

— Позвони мне завтра, — сказал Митчелл и, не дождавшись ответа, добавил: — Между нами еще не все кончено, Рэйчел.

— Будьте любезны, закройте дверь, — обратилась она к водителю, и тот исполнил ее просьбу. Раздраженный и вместе с тем несчастный голос Митчелла перестал быть слышен.

* * *

Когда Рэйчел подъехала к дому и вышла из машины, от кипариса, который рос в декоративном горшке у входной двери, отделилась чья-то фигура. Это был незнакомый молодой человек в очках.

— Миссис Гири? — обратился он к ней. — Мне нужно с вами поговорить.

Этот светловолосый господин был одет, как сказала бы ее мама, в «выходной» синий в крапинку костюм, тонкий черный галстук и начищенные до блеска туфли. Его короткая стрижка делала его строже, но все равно не скрывала его добродушности. Лицо незнакомца было круглым, нос и рот маленькими, а глаза добрыми, но встревоженными.

— Пожалуйста, выслушайте меня, — взмолился он, будто боялся, что Рэйчел не станет с ним разговаривать. — Это очень важно, — и, бросив взгляд на охранника, круглосуточно несущего у дома Рэйчел вахту, добавил: — Я не сумасшедший. Это…

— Что-то не так, миссис Гири? — спросил охранник.

— Это насчет Марджи, — перейдя на шепот, быстро договорил молодой человек.

— Что именно?

— Мы с ней были знакомы, — сказал он. — Меня зовут Дэнни.

— Бармен?

— Да. Бармен.

— Может, вам лучше пройти в дом, миссис Гири? — вновь вмешался охранник. — Я разберусь с этим парнем.

— Нет, все нормально, — сказала она и, обратившись к Дэнни, спросила: — Не хотите продолжить разговор в доме?

— Нет, лучше пройдемся. Пожалуй, это безопасней.

— Ладно. Давайте пройдемся.

Они перешли на другую сторону улицы и двинулись вдоль окраины парка.

— К чему такая конспирация? — спросила она. — Вам ничего здесь не грозит.

— Я не доверяю вашей семье. Марджи говорила, что она сродни мафии.

— Марджи преувеличивала.

— Она также говорила, что из них вы единственный достойный человек. Все остальные гроша ломаного не стоят.

— Приятно слышать.

— Знаете, она вас очень любила.

— Я тоже ее любила. Марджи была замечательной.

— Она рассказывала вам обо мне?

— Немного. Говорила, что у нее есть молодой человек. И очень этим гордилась. Правда.

— У нас так хорошо все начиналось. Ей нравился мой мартини. А я тогда подумал, что таких, как она, можно увидеть только в кино. Понимаете, о чем я? Мне казалось, что она…

— Сама жизнь…

— Именно. Сама жизнь.

— Да уж, Марджи никогда ничего не делала наполовину.

— Да, — подтвердил он, улыбнувшись. — Она была безумно страстной. Таких, как она, я никогда не встречал. Хотя знал многих женщин старше себя, но ни одна из них не была похожа на Марджи. Только не подумайте, что я какой-нибудь жиголо или что-нибудь в этом роде. Нет.

— До чего же замечательное старомодное слово!

— Нет, я не такой.

— Понимаю, Дэнни, — успокоила его Рэйчел. — Вы испытывали к Марджи глубокие чувства.

— Да, и она тоже была ко мне неравнодушна, — продолжал Дэнни, — это я точно знаю, но боялась, что поползут слухи, что ее сочтут неразборчивой. Вы же понимаете, кто она, а кто я. Бармен, да к тому же она меня старше.

— Если вы клоните к тому, чтобы я держала язык за зубами, то на этот счет можете не волноваться. Распускать сплетни о вашей связи я не собираюсь.

— О, я знаю, — сказал он. — Правда. Она доверяла вам. И я тоже.

— Тогда чего же вы хотите?

Прежде чем он ответил, они успели пройти несколько шагов.

— Я написал ей несколько писем, где упомянул о наших развлечениях. Чисто физических, — он подергал себя за усы. — Очень глупо. Но меня порой так переполняли чувства, что я не мог удержаться, чтобы не излить их на бумаге.

— И где же эти письма?

— Думаю, где-то у нее дома.

— Хотите, чтобы я их достала?

— Если это возможно. И еще… фотографии.

— Сколько их было?

— Пять или шесть фотографий. А писем немного больше. Может, десять или двенадцать. Точно не помню. Кому могло прийти в голову, что…

Его голос дрогнул, и он принялся рыться в кармане в поисках носового платка. Рэйчел впервые с начала их разговора поняла, что он чуть не плачет.

— Господи, простите, я такой несдержанный.

— Ничего, Дэнни. Все хорошо.

— Вы, наверное, думаете, что я с ней связался, чтобы от нее что-то получить. Вначале, пожалуй, так и было. Мне нравилось, что у нее много денег, нравились ее подарки. Но потом это перестало иметь значение. Я безумно ее хотел, — у него из глаз вдруг потекли слезы. — А этот сукин сын… Этот ублюдок, ее муж! Господи! Разве можно верить хоть слову этого подонка? Чтоб ему гореть в аду! Будь он трижды проклят!

— Его скоро выпустят, — тихо сообщила Рэйчел.

— Значит, в мире нет справедливости. Потому что он хладнокровный убийца.

— Кажется, вы уверены в том, что говорите, — сказала Рэйчел, но Дэнни не ответил. — Не потому ли, что в ту ночь вы были вместе?

— Боюсь, это не наше дело. Лучше нам в него не влезать.

— Мне кажется, что мы уже это сделали.

— Представьте, что вам пришлось бы давать показания под присягой?

— Я бы солгала, — сухо ответила она.

— Как вы такой стали? — спросил Дэнни, взглянув на Рэйчел.

— Какой?

— Ну… даже не знаю. Не прогнали меня прочь. Я же обыкновенный бармен.

— А я обыкновенная девушка из ювелирного магазина.

— Но теперь вы Гири.

— Это ошибка, которую я собираюсь исправить.

— Значит, вы их не боитесь?

— Просто я не хочу, чтобы имя Марджи марали в грязи. Не могу гарантировать, что достану письма, но сделаю все, что в моих силах.

Он дал ей свой номер телефона, после чего они разошлись. Он сказал, что будет ждать от нее вестей, а если их не последует, значит, она передумала. Учитывая сложившиеся обстоятельства, она была вправе так поступить, и он, со своей стороны, не имел никакого права ее за это осуждать. Однако Рэйчел не только не собиралась менять своего решения, но уже по дороге к дому принялась обдумывать, как бы попасть в квартиру Марджи и Гаррисона в Трамп-Тауэр и отыскать там нужные бумаги, по возможности не привлекая к себе внимания. Это было довольно рискованно, ведь она общалась с человеком, которого полицейские, безусловно, пожелали бы допросить, узнай они о его существовании. Помимо того, что ей могли вменить в вину сокрытие улик, касающихся убийства подруги, ей пришлось бы ответить за незаконное проникновение на место преступления. Но это ее мало заботило, ибо на этот рискованный шаг ее толкало нечто большее, чем просто намерение отыскать любовные письма Дэнни и компрометирующие фотографии.

Рэйчел оказалась перед трудным выбором: Лоретта хотела перетянуть ее на свою сторону, Дэнни нуждался в ее помощи, а Митчелл угрожал и настойчиво требовал не отходить от него ни на шаг. По какой-то непонятной причине от нее существенным образом зависела расстановка сил внутри семьи. Какой приз ждет победителя в этой борьбе между сыновьями и мачехой? Неисчислимое богатство Гири? Что ж, ради этого можно убить, но ведь у всех участников этой истории денег и так больше, чем может нарисовать себе человеческая алчность.

Что-то другое двигало этими людьми, не деньги, и не любовь, и не жажда власти. И Рэйчел решила докопаться до истины. Неизвестность лишала ее ощущения безопасности. Она хотела попасть на место убийства Марджи — и почему этот несчастный жребий пал на ее подругу? — чтобы пролить свет на природу причин этого убийства. Что еще ей оставалось делать? Поскольку логические рассуждения ни к чему не привели, у нее не оставалось другого выхода, кроме как довериться инстинкту, который упорно твердил ей идти на место преступления и искать, где корабль клана Гири дал течь. Другими словами, надо было двигаться в обратном направлении — по следу выпущенной в Марджи пули, к истокам разыгравшейся трагедии, которые таились в темной душе Гаррисона Гири, в его страхах и надеждах, толкнувших его на убийство.

Глава 5

Если вернуться на несколько глав назад, то обнаружится одна оборванная нить в этом повествовании (я отдаю себе отчет в том, что незавершенных линий в моем труде гораздо больше, чем одна, но смею вас заверить, каждая из них будет вплетена в этот роман). Я имею в виду приключения моей сводной сестры. Вы наверняка помните, что мое последнее упоминание о ней было связано с неким ее проступком, который разъярил Цезарию, а саму Мариетту заставил во всю прыть уносить ноги. Если вы запасетесь минутой терпения, то я поведаю вам суть этой истории, ибо, не расскажи я вам о ней сейчас, боюсь, надвигающаяся на семейство Гири буря событий не позволит мне прерваться, чтобы позже уделить внимание этой теме. Короче говоря, вряд ли у меня будет время на отступления и передышки.

Итак, Мариетта. Озаренная мечтательной улыбкой, она появилась в моих покоях через три или четыре дня после моего разговора с Цезарией.

— Опять под кайфом? — спросил я.

— Да так. Съела пару грибов, — ответила она. Она меня раздражала, и я сказал ей об этом, но никакой реакции не последовало. Тогда я сказал, что она постоянно гонится за новыми ощущениями.

— О, кто бы говорил! Можно подумать, ты не пробовал кокаин с «Бенедиктином».

Я признался, что пробовал, но у меня была веская причина: я не мог позволить себе заснуть, пока не закончу ту часть работы. И это нельзя сравнивать с ее ежедневными экспериментами.

— Ты преувеличиваешь, — сказала Мариетта.

В доказательство собственной правоты я перечислил различные виды наркотиков, и оказалось, что она пробовала их все. Она курила опиум и жевала листья коки, она ела болеутоляющие, как конфеты, и запивала их текилой и ромом, ей нравился героин в вишнях в бренди и печенье с гашишем.

— Господи, Мэддокс, до чего ты порой бываешь занудным. Если я играю музыку и музыка оказывается чертовски хорошей, мое состояние меняется. Если я ласкаю себя и доставляю себе наслаждение, мое состояние тоже меняется.

— Но это не одно и то же.

— Почему же?

Прежде чем ответить, я глубоко вздохнул.

— Видишь? Выходит, сказать тебе нечего.

— Погоди, погоди, погоди, — запротестовал я.

— Все равно, — продолжала она, — что бы я ни делала со своей головой, это никого не касается, кроме меня.

— Не касается до тех пор, пока мне не приходится иметь дело с твоей матерью.

— О господи. Так и знала, что этим все кончится.

— Думаю, я заслужил объяснений.

— Она застала меня, когда я рылась в старой одежде, вот и все.

— Старой одежде?

— Ну да… глупо и смешно. Кому она нужна теперь, спустя столько времени? — Несмотря на ее браваду, было совершенно очевидно, что она сделала нечто, из-за чего чувствовала себя виноватой.

— И чья же это была одежда?..

— Его, — ответила она, слегка пожав плечами.

— Галили?

— Нет… его, — она снова пожала плечами, — отца.

— Ты нашла одежду нашего отца?..

— Ныне пребывающего на небесах. Да, именно так.

— И ты ее касалась?

— О, бога ради, Мэддокс, только не начинай все сначала. Это всего лишь одежда. Старые тряпки. Я даже не уверена, что он их когда-нибудь носил. Ты же помнишь, как отец обожал наряжаться.

— Нет, не помню.

— Быть может, он это делал специально для меня, — ухмыльнулась она. — Мы часто с ним сидели в его гардеробной…

— Спасибо, с меня достаточно.

Мне не нравилось, ни какой оборот принимал наш разговор, ни блеск глаз Мариетты, но было слишком поздно. Она уже разошлась и успокаиваться не собиралась.

— Ты сам напросился. Так теперь изволь выслушать, что я тебе скажу. Это все чистая правда. Все, до последнего слова.

— Я все же…

— Слушай, — не унималась она. — Тебе следует знать, каким он был, когда его никто не видел. Старым развратником. Если хочешь, непотребным человеком. У тебя уже встречалось такое словосочетание в романе? Я имею в виду: непотребный человек?

— Нет.

— Можешь меня процитировать.

— Это не войдет в книгу.

— Боже, ты порой напоминаешь мне старую деву, Мэддокс. Это же часть истории.

— Это не имеет ничего общего с тем, о чем я пишу.

— То, что отец-основатель нашей семьи был настолько гиперсексуален, что любил демонстрировать шестилетней дочери свой стояк? Это очень даже связано с тем, что ты пишешь в своей книге. — Она усмехнулась, и клянусь, любой богобоязненный человек сказал бы, что это лицо самого Дьявола. Так вызывающе красиво оно было, и такое откровенное удовольствие ей доставляло мое потрясение.

— Конечно, я была зачарована. Кстати, тебе известно происхождение этого слова? Знаешь, что оно означает? Подвергнуть действию чар. Чаще всего его употребляли, говоря о змеях…

— Почему бы тебе не уняться, а?

— Он владел этой силой. Еще как владел. Стоило ему махнуть своим змеем-искусителем, как я… тотчас оказывалась зачарованной, — она улыбнулась воспоминаниям. — И больше не могла отвести от него глаз. Следовала взором за ним повсюду. Мне, конечно, очень хотелось к нему прикоснуться, но отец сказал «нет». Когда ты станешь старше, говорил он, я покажу тебе, как это делается.

Замолчав, Мариетта уставилась в окно, где на синем небе проплывали облака. Одолеваемый стыдом, причиной которого, как ни странно, было мое любопытство, я все же не смог удержаться от вопроса:

— Ну и как? Показал?

Не отводя взора от окна, Мариетта ответила:

— Нет, так и не показал. Хотя наверняка хотел — это было написано у него на лице. Но не решился. Знаешь, я поделилась своим секретом с Галили. И в этом была моя ошибка. Сказала ему, что видела отцовского змея и что он привел меня в восторг. Разумеется, я заставила его поклясться в том, что он никому ничего не скажет. Но он меня выдал Цезарии, в этом я чертовски уверена. А та, видимо, устроила отцу взбучку. Она всегда меня к нему ревновала.

— Чушь, да и только.

— Это правда. И до сих пор ревнует. Знаешь, какую истерику она закатила, когда застала меня в его гардеробной. Прошло столько лет, а она все еще не дает мне приближаться к его вещам. — Наконец Мариетта отвлеклась от созерцания неба и посмотрела на меня. — Но моя истинная слабость — это женщины, — сказала она, — все в них обожаю. Чувства, запах, реакцию на мои прикосновения… Мужчин на дух не выношу. Разумеется, в определенном смысле. Все дело в том, что они жутко нескладные. Единственное исключение — наш папочка.

— Знаешь, ты смешна.

— Почему?

Вместо ответа я скорчил страдальческую гримасу.

— Нам нельзя жить по правилам, которыми руководствуются все остальные, — сказала она. — Потому что мы не такие, как они.

— Кто знает, может быть, следуя их правилам, мы стали бы немного счастливей.

— Счастливей? Я и так в экстазе. Я влюблена. И на этот раз вполне отвечаю за свои слова. Я влюблена. В деревенскую девушку, ни больше ни меньше.

— Деревенскую девушку?

— Знаю, звучит не слишком многообещающе, но она просто чудо, Мэддокс. Ее зовут Элис Пенстром. Мы познакомились с ней на деревенских танцах в Райли.

— Разве теперь принято устраивать деревенские танцы для лесбиянок?

— Это были обыкновенные танцы. Для мужчин и для женщин. Но ты же меня знаешь. Страсть как люблю помогать девушкам обнаруживать в себе такие склонности. Поверь, Мэддокс, Элис очаровательна. Кстати, мы с ней встречаемся уже почти три недели. Вот мне и захотелось одеться как-нибудь по-особенному.

— Поэтому ты решила подыскать себе что-нибудь подходящее среди отцовских вещей?

— Да. Я подумала, может, удастся найти среди них что-нибудь необычное. Что-нибудь, что заставило бы Элис пойти со мной. И, ты знаешь, мне это удалось. Как бы там ни было, хочу тебя поблагодарить за то, что ты отвлек Цезарию и она немного остыла. Обещаю тебя тоже когда-нибудь выручить.

— Ловлю на слове.

— Без проблем, — ответила Мариетта. — Мое слово — кремень, — и, взглянув на часы, добавила: — О, мне пора. Через полчаса у меня встреча с Элис. Я зашла, чтобы прихватить томик стихов.

— Стихов?

— Что-нибудь такое, что я могла бы прочесть ей. Нечто сексуальное и романтическое, чтобы настроить ее на нужный лад.

— Пожалуйста, библиотека в твоем распоряжении, — сказал я. — Кстати, надо полагать, мы снова заключили мир?

— Разве мы объявляли войну? — Мариетта взглянула на меня с недоумением. — А где расположен раздел поэзии?

— Его нет как такового. Стихи разбросаны по всем полкам.

— Тебе нужно навести здесь порядок.

— Покорно благодарю, но меня вполне устраивает все как есть.

— Тогда порекомендуй мне чего-нибудь.

— Если тебя интересуют стихи лесбиянок, то вон там есть томик Сафо и сборник Марины Цветаевой.

— Думаешь, Элис от них потечет?

— Господи, какой грубой ты иногда бываешь.

— Ну так да или нет?

— Не знаю, — фыркнул я, — не все ли тебе равно? Насколько я понимаю, ты ведь ее уже соблазнила.

— Верно, — рыская глазами по полкам, согласилась она. — Знаешь, какой потрясающий у нас был секс! Настолько потрясающий, что я решила ей сделать предложение.

— Надеюсь, ты шутишь?

— Ничуть. Я хочу жениться на Элис. Хочу, чтоб у нас был свой дом и дети. Десятки детей. Но сейчас мне нужно стихотворение… чтобы заставить ее почувствовать… ну ты догадываешься, что мне нужно… нет, не догадываешься… я хочу, чтобы она любила меня до боли.

— Тогда попробуй вон то, что слева от тебя, — указав ей на томик стихов, предложил я.

— Что именно?

— В бирюзовом переплете.

Мариетта достала с полки книжку.

— Эти стихи написаны монахиней.

— Монахиней? — Мариетта собралась было вернуть книгу на место.

— Погоди, — остановил ее я. — Дай ей шанс. — Я обошел Мариетту и взял у нее книжку, которую она даже не успела раскрыть. — Позволь, я тебе кое-что покажу, а потом ты наконец оставишь меня в покое.

Быстро листая старую книгу, долгие годы пролежавшую на полке, я пытался отыскать стихотворение, которое в свое время глубоко меня потрясло.

— Кто она такая? — спросила Мариетта.

— Я же сказал, монахиня. Ее зовут Мэри Элизабет Боуэн. Она умерла в сороковых годах, когда ей исполнился сто один год.

— Она была старой девой?

— А разве это имеет значение?

— Еще как имеет, раз меня интересует нечто сексуальное.

— Прочти вот это, — сказал я, возвращая ей книгу.

— Которое?

— «Как тесен прежде был мой мир».

Мариетта начала читать вслух:

В темнице собственной души томилась я,

Где не было ни выхода, ни входа,

Пока ты не пришел. Лишь тут я поняла,

Какой прекрасной может быть свобода.

— О, неплохо, — изумленно подняв брови, сказала Мариетта. — Мне нравится. А ты уверен, что она была монахиней?

— Читай дальше…

Прекрасной и пугающей. Ведь раньше

Я видела вокруг одни лишь стены,

А слышала лишь свой унылый шепот.

Но вдруг преграды рухнули. И в страхе

Я, глупая, сбежала от тебя

И заметалась в поисках укрытья.

В бутон я превратилась — он расцвел.

Я стала облаком — оно дождем пролилось.

Я умерла… И снова возродилась

В объятиях твоих…

— О боже.

— Ну что, понравилось?

— И кому же оно посвящено?

— Думаю, Иисусу Христу. Но говорить об этом Элис совсем не обязательно.

* * *

Она ушла довольная. Несмотря на то, что я не хотел с ней разговаривать, визит Мариетты освежил меня, подобно глотку свежей воды. Ее идея жениться на Элис Пенстром казалась мне абсурдной, но кто я такой, чтобы судить об этом… Прошло так много лет с тех пор, как я сам был во власти чувств, которые владели Мариеттой, так что я ей даже немного завидовал.

Пожалуй, нет ничего более индивидуального, более личного, чем образы, в которые мы облекаем собственную опустошенность, равно как исключительны и те средства, к которым мы прибегаем, чтобы ее заполнить. Очевидно, подобным средством самовыражения, а по сути бегством от бессмысленности собственного существования, оказалась для меня работа над этой книгой. Вовлекая себя в описание горестей и страданий людей, я испытываю откровенное удовлетворение. Слава богу, говорю я себе, что выпавшие на долю моих героев несчастья произошли не со мной, и потираю руки, приступая к рассказу об очередной постигшей их катастрофе.

Но прежде чем перейти к следующей полной драматизм сцене, позвольте мне добавить еще один штрих к предыдущему действию, а именно к визиту Мариетты. Когда около полудня на следующий день она появилась в моем кабинете, было очевидно, что она провела бессонную ночь. Об этом свидетельствовали темные круги у нее под глазами и севший голос, но тем не менее она сияла от счастья, и ей не терпелось рассказать мне, какое впечатление произвело стихотворение на ее возлюбленную.

— Она согласилась, не раздумывая, — радостно сказала Мариетта, имея в виду предложение руки и сердца. — Сказала, что никогда никого не любила так, как меня. И что хотела бы дожить со мной до конца наших дней.

— А тебе не пришло в голову поведать ей, что между ее и твоей кончиной может пройти чертовски много лет?

— Это сейчас не главное.

— Но ведь рано или поздно ей придется об этом узнать.

— В свое время я ей все расскажу. Когда она будет готова. Мы поженимся, я приведу ее в наш дом и все покажу. Знаешь, что еще я собираюсь сделать?

— Что?

— Хочу отыскать способ удержать ее возле себя, — последние слова Мариетта произнесла тихо, почти шепотом. — Не желаю отдавать ее на растерзание неумолимым годам. Не могу позволить этому случиться.

— С годами все стареют и умирают. Любопытно, как ты намерена противостоять этому естественному процессу?

— Есть один способ. Отец рассказывал.

— Во время одной из ваших бесед в гардеробной?

— Нет, гораздо позже. Как раз накануне возвращения домой Галили.

Я видел, что она говорит правду, и был заинтригован.

— И что он тебе сказал?

— Сказал, что хотел удержать возле себя твою мать, но Цезария ему запретила.

— Правда? И как он собирался это сделать?

— Этого он как раз и не сказал. Но я выясню, — беззаботно махнула рукой Мариетта и, перейдя на шепот, добавила: — Выясню во что бы то ни стало. Пусть мне даже придется вломиться в его гробницу и вытряхнуть это из его мощей. Все равно женюсь на Элис, и мы будем жить с ней вместе до конца наших дней.

Что мне было с этим делать? Если честно, я старался не думать о том, что она рассказала. Это выбивало меня из колеи. К тому же мне есть еще о чем поведать — о Гаррисоне в тюрьме, о Марджи в морге, о готовившей заговор Лоретте. В общем, есть чем занять мысли, и я не стал задумываться над словами Мариетты.

Добавлю только, что в истории Мариетты была доля правды. Мой отец и правда был способен на экстраординарные поступки. Он был божеством и проявлял свою божественную силу на свой лад. У него были способности и желания, которые не обнаружились ни в одном из нас. Поэтому, если в какой-то период его отношений с моей матерью, которую, я уверен, он очень любил, отец захотел даровать ей долгую жизнь, ничего неправдоподобного я в этом не вижу.

Но сколько бы сестра ни хвасталась, что ради Элис сумеет добыть отцовский секрет, даже если для этого понадобится откопать его кости, боюсь, тут она обречена на провал. Отец стал не доступен никому, в том числе собственной дочери, поэтому все ее заявления о том, что она якобы дерзнет проникнуть в место нынешнего пребывания его души, я нахожу излишне самоуверенными.

Если вы думаете, что подобными утверждениями я испытываю судьбу, то не смею вас в этом разуверять. Замечу только, что не имею ни малейшего намерения рассказывать вам, в какие высоты вознесся дух Никодима, более того, питаю надежду, на какую только способно мое воображение, что у меня не возникнет необходимости делать это. И не потому, что на этом пути меня может постичь неудача (хотя, признаюсь, в этом я почти уверен), а потому, что, если бы все неизвестное стремилось стать известным, законы этого мира давно лежали бы у наших ног.

Если бы это случилось, вряд ли у меня возникло бы желание сидеть за этим столом и писать книгу.

Если бы это случилось, вряд ли мне вообще захотелось бы жить дальше.

Глава 6

* * *

Разговор Рэйчел с Дэнни состоялся накануне похорон Марджи. Согласно воле покойной, которую она сообщила своим адвокатам несколько лет назад, ее надлежало похоронить на небольшом церковном кладбище Вилмингтона в Пенсильвании рядом с отцом, матерью и братом, который разбился на мотоцикле во время автодорожной аварии в возрасте двадцати двух лет. Хотя постичь причину подобного волеизъявления не дано было никому, оно явственно свидетельствовало о последнем акте отречения: какой бы выбор ни приходилось Марджи делать при жизни, после смерти она желала обрести покой среди родных, чем навсегда ставила крест на своей связи с семейством Гири.

Ранним утром Рэйчел позвонил Митчелл, предложив отправиться на похороны вместе, но она отказалась, сказав, что ехать в Вилмингтон хочет одна. Погода выдалась не из приятных — унылая, мокрая и ветреная, — поэтому наблюдать под дождем за провожающими покойную в последний путь отважились лишь самые стойкие. Предвкушая возможность снять редкий репортаж о похоронах, ибо не всякий день случается увидеть столь многочисленное собрание знаменитостей, пресса работала с необыкновенным усердием. Что бы ни говорили о Марджи за глаза, она никогда не гордилась знакомствами с известными и влиятельными лицами (слушая, с какой беззаботной веселостью она обыкновенно обсуждала прелюбодеяния очередного конгрессмена, можно было решить, что речь шла об интрижках какого-нибудь официанта). И Рэйчел до сих пор не представляла, насколько велико было число людей, входивших в круг ее знакомств. Особенное впечатление произвело на Рэйчел само участие важных персон в похоронах. Отложив свои государственные дела, покинув роскошные дома и даже прервав отдых у моря или в горах, они сочли своим долгом прийти сюда, чтобы почтить память безвременно ушедшей Марджи. С другой стороны, Рэйчел знала: окажись дух ее подруги среди собравшихся здесь, среди сильных мира сего, Марджи не преминула бы съязвить по поводу чьей-нибудь пластической операции или раздавшейся талии, хотя несомненно испытала бы гордость за прожитую жизнь, не лишенную некоторых крайностей, но тем не менее весьма достойную, если судить по количеству скорбящих о ней.

В церкви во время службы Митчелла не было, но Рэйчел приметила в передних рядах Лоретту, неподвижно смотревшую на убранный цветами гроб. И хотя у Рэйчел не было особого желания присоединяться к ее обществу, она считала неразумным держаться особняком, что могло быть истолковано как некий вызов. Поэтому, прошествовав вдоль нефа к гробу и задержавшись у него на несколько секунд, она направилась к Лоретте и села рядом с ней.

На лице Лоретты, образчике безукоризненного макияжа, виднелись следы слез, в дрожащей руке она держала носовой платок. Ничто в ее облике не напоминало ту расчетливую даму, которая недавно возглавляла собрание в фамильном особняке. Распухшие глаза и сырой нос явственно свидетельствовали о переполнявшей душу скорби, которую она была не в силах скрывать. Коснувшись ее руки, Рэйчел слегка ее пожала.

— Я не была уверена, что ты придешь, — всхлипнула Лоретта.

— Уезжать я пока не собираюсь.

— Если бы и собралась, я не стала бы тебя винить, — заметила Лоретта. — Дела у нас не очень, — и, глядя на гроб, добавила: — Ей, по крайней мере, уже ничто не грозит. Расхлебывать все придется только нам. — Немного помолчав, Лоретта потухшим голосом промолвила: — Она меня ненавидела.

Повинуясь безотчетному порыву, Рэйчел поначалу хотела сказать какую-нибудь приличествующую случаю банальность, но, поразмыслив, ответила:

— Знаю.

— И знаешь почему?

— Нет.

— Из-за Галили.

Это последнее, что она ожидала здесь услышать. Галили принадлежал другому миру — теплому зачарованному миру, от которого веет дивным запахом моря. На миг закрыв глаза, она позволила своим мыслям перенести ее туда. На палубу «Самарканда», где сонные волны ласкали корабль, скрипучие канаты переговаривались со звездами, а Галили обнимал ее. Она хотела оказаться там так, как не хотела ничего и никогда. Хотела слушать его обещания, даже зная, что он их не выполнит.

Гул в задних рядах вскоре положил конец ее грезам: следуя за взглядом Лоретты, она обернулась и увидела группу мужчин в траурных костюмах. Первым она узнала Сесила, а затем, когда самый высокий из них повернулся лицом к алтарю и Лоретта сказала: «О господи, только этого нам не хватало!» — она поняла, что смотрит на Гаррисона. Со времени их последней встречи Гаррисон сильно изменился. Кроме того, что волосы у него теперь были подстрижены коротко, а лицо существенно побледнело и осунулось, во всем его облике присутствовала некая надломленность.

Голоса смолкли, и никто уже не смотрел назад, но обстановка в церкви неуловимо изменилась. В сопровождении Митчелла (который держал под руку Гаррисона, поддерживая его) вдоль нефа шел тот, кто был виновен в смерти женщины, которую оплакивали сегодня все собравшиеся.

— Когда его выпустили? — поинтересовалась Рэйчел у Лоретты.

— Сегодня утром, — ответила та. — Я просила Сесила, чтобы его держали подальше отсюда, — покачала головой Лоретта. — Нет, это просто немыслимо.

Гаррисон остановился напротив гроба, после чего, слегка наклонившись, что-то шепнул Митчеллу, и тот отошел назад. Приблизившись к гробу вплотную и опершись на него руками, Гаррисон преклонил голову, словно собрался общаться с телом покойной без свидетелей. В этом жесте не было ничего театрального, казалось, он вообще не замечал никого и ничего вокруг, а просто прощался с супругой. Бросив мимолетный взгляд через плечо, Рэйчел успела заметить, что все присутствующие, вплоть до членов конгресса, еще минуту назад отводящие глаза, смотрели на скорбь человека, убившего свою жену. Многие ли поверили в это представление? Наверное, большинство. Но не Рэйчел, она не верила в искренность чувств человека, скорбящего по женщине, которую он сам же и убил.

Обернувшись, Рэйчел поймала на себе взгляд Митчелла. Он выглядел изможденным. Никогда за все прошлые годы их совместной жизни он так не походил на Гаррисона — такой же тяжелый взгляд, те же опущенные плечи. В другой, ситуации Рэйчел не придала бы этому особого значения, зная, что пара недель отдыха на Карибском море излечат его от любой хвори. Но теперь она понимала, что Митчелл потерял самого себя, или, что вернее, потерял тот иллюзорный образ, который выдавал за настоящий. Как назвала их Лоретта? Идиот и некрофил? Слишком резко, но недалеко от истины. Братьев объединяла та неразрывная связь, которая обыкновенно существует между испорченным плодом и породившим его больным деревом.

Оторвав взор от Рэйчел, Митчелл ободряюще пожал руку Гаррисона и предложил ему пойти сесть — Рэйчел прочла это по жестам мужа, — и тот с рабской покорностью двинулся за ним. Когда братья заняли места вдали от Рэйчел с Лореттой, но в том же ряду, Митчелл вновь взглянул на жену, и она опять отвела глаза.

Службу проводил священник преклонных лет, который сорок восемь лет назад в этой же церкви крестил Марджи. Упомянув об этом в своей хвалебной речи, он проследил всю историю жизни «сей замечательной женщины», как он выразился, с тем же смешанным чувством изумления и скорби, какое, должно быть, испытывали все присутствующие. Хотя Марджи знавала тяжкие времена и не всегда умела сделать правильный выбор, ныне она пребывала на Золотом Дне, навечно покинув превратности земной жизни и с легкой душой продолжая свой путь. Рэйчел никогда прежде не слышала, чтобы Небеса называли Золотым Дном, но это выражение ей очень понравилось, и она решила его запомнить. Несмотря на проникновенную речь священника, Рэйчел прекрасно знала, что, находись Марджи не в гробу, а среди скорбящих, при первом же упоминании рая она улизнула бы из церкви и, закурив сигарету, скорее всего, устроилась где-нибудь среди надгробий.

После службы гроб вынесли и поставили у края могилы, приступив к той части церемонии, которая всегда вызывала у Рэйчел страх. Бесконечно долго пребывая в оцепенении под моросящим дождем, она с ужасом ожидала момента, когда тело начнут закапывать, но когда эта минута наступила, Рэйчел, к собственному удивлению, успокоилась. Священник прочел несколько молитв, присутствующие бросили в могилу цветы, и скоро все кончилось.

* * *

На обратном пути в город был ливень. Через пару миль после моста Рэйчел обогнал мчавшийся на огромной скорости «мерседес», за которым гнались две полицейские машины. Еще через пару миль Рэйчел различила сквозь струи дождя вспышки полицейских мигалок и бушующее посреди дороги пламя. «Мерседес», протаранив задний борт огромного грузовика, преградил путь двум другим автомобилям, из-за чего те, не справившись с управлением на мокром асфальте, столкнулись. Одна из машин горела, но пассажиры успели выскочить и теперь смотрели на пожар. Другая опрокинулась и, словно замученная черепаха, лежала вверх дном на дороге, а полицейские пытались вытащить из нее чудом не погибших людей. Те, кто был в «мерседесе», не то что не выжили, но и распознать их расплющенные по борту грузовика тела было практически невозможно. Из-за аварии шоссе перекрыли, и Рэйчел пришлось ждать добрых полчаса, пока движение восстановится. Как в театре, на мокрой от дождя сцене перед ней разворачивалось продолжение этой трагедии — прибытие пожарных и «скорой помощи», освобождение из перевернутой машины людей (один из них, ребенок, как выяснилось, скончался от полученных травм), горечь потери и взаимные обвинения и, наконец, извлечение из грузовика останков пассажиров «мерседеса», что, к счастью, было скрыто от ее взора.

Авария на время отвлекла Рэйчел от собственных мыслей, к которым она вернулась, лишь тронувшись дальше. Ей предстояло отыскать любовные письма Дэнни, чем она собиралась заняться на следующий день. Обстоятельства могли сложиться самым благоприятным образом — Гаррисон по воскресеньям обычно посещал мессу и вряд ли собирался нарушать эту традицию сейчас, когда он вновь обрел свободу, — ему было за что благодарить Всевышнего. Поскольку Гаррисон всегда был примерным католиком, Рэйчел могла без особого риска проникнуть в квартиру в Трамп-Тауэр и начать поиски. Если же удача ей не улыбнется, придется ждать до следующего воскресенья, чтобы не столкнуться с Гаррисоном или кем-нибудь из его людей, что было вполне возможно во все прочие дни недели. Рэйчел не строила иллюзий относительно предстоящего предприятия и вполне представляла трудности, подстерегавшие всякого, кто посягнет тайно пробраться в квартиру Гаррисона и покойной Марджи. Поблизости все время сновали журналисты, а в самой квартире могла по-прежнему дежурить прислуга, хотя, насколько Рэйчел знала, двое слуг скрылись в неизвестном направлении сразу после убийства Марджи, а третью служанку, наговорившую бульварной прессе ворох разных небылиц, скорее всего, уволили.

Так или иначе, попасть внутрь ей было необходимо, но прежде следовало придумать оправдание своего присутствия в квартире покойной подруги на случай, если ее застукают. Чем больше она размышляла на эту тему, тем больше ею овладевало странное веселье. Пытаясь помочь Дэнни, она бросала вызов семейству Гири, в котором долгое время являлась лицом подчиненным, так сказать, частью их великого замысла. Даже путешествие на Кауаи затеял член семьи Гири. Рэйчел еще больше воодушевилась желанием избавиться от навязанной ей пассивной роли, сожалея только о том, что не сделала этого раньше, поскольку не сумела воспротивиться соблазнам роскоши.

Теперь, когда Рэйчел стала понимать, как ей жить дальше, она заподозрила, что и сам Галили, принц ее сердца, был одним из таких соблазнов, хотя и самым упоительным из них. Не оказался ли он у нее на пути, чтобы отвлечь ее взор от того, что ей видеть не следовало? Вот бы поднять сейчас телефонную трубку и поделиться мыслями с Марджи — надо отдать ей должное, она всегда умела смотреть в корень и, отметая в сторону всю шелуху, видеть истинную суть вещей.

Интересно, что бы она сказала в ответ на эти мысли Рэйчел? Может, решила бы, что они не имеют прямого отношения к нынешнему положению дел. Сказала бы, что попытки представить себе общую картину — это присущее мужчинам глубочайшее заблуждение, питаемое их верой в безграничные возможности индивидуума, который якобы способен диктовать свою волю всем остальным, а также формировать события в соответствии со своими желаниями. Марджи никогда не тратила времени на подобную чушь. Единственное, что можно контролировать в жизни, считала она, это количество оливок в мартини и высоту каблуков. А мужчин, которые считают иначе — властителей и плутократов, — рано или поздно ждет жестокое разочарование. В чем она, разумеется, находила приятное для себя утешение.

Может, на Золотом Дне, думала Рэйчел, дела обстоят иначе. Может, даже Великий Замысел там является темой для простой беседы, а духи умерших с удовольствием придумывают всевозможные образчики человеческих желаний. Впрочем, Рэйчел сомневалась в этом. Она не могла представить Марджи за подобными занятиями. Если судьбы человечества и в самом деле были предметом споров бесплотных существ, то среди них вряд ли мог обитать дух Марджи; скорее всего, ему было уготовано пристанище среди сонма веселых сплетников, искоса поглядывающих на любителей строить различные теории.

Эта мысль вызвала у Рэйчел улыбку — впервые за этот долгий печальный день. В самом деле, Марджи заслужила свою свободу, и пусть свои страдания она создала собственными руками (или, по крайней мере, ничего не предпринимала, чтобы положить им конец), ей удалось их претерпеть, не запятнав своей чистой души, и остаться внутри себя той Марджи, какой она была до встречи с Гири. Глядя на Марджи, это казалось не таким уж сложным, но Рэйчел по собственному опыту знала, как это нелегко. Мир представлялся Рэйчел лабиринтом, в котором было так легко потеряться и стать чужим самому себе.

Но ей повезло: она снова обрела себя на острове. Нашла настоящую Рэйчел из плоти и крови, одержимую жаждой жизни. И больше никогда ее не потеряет. Каким бы темным ни был этот лабиринт, какими бы страшными ни были его обитатели, она больше не потеряет в себе эту женщину. Женщину, которую любил Галили.

Глава 7

В воскресное утро дождь лил еще сильнее, чем накануне, порой ливень был таким сильным, что с трудом можно было разглядеть соседнее здание. Если фотографы и сидели в засаде возле Трамп-Тауэр, то на время, пока Гаррисон был на мессе, они покинули свои наблюдательные посты или последовали за ним. Марджи дала Рэйчел ключ от своей квартиры, еще когда у них с Митчеллом возникли первые проблемы, разрешив пользоваться своим жилищем, как временным укрытием.

— Гаррисон редко тутпоявляется, — сказала она тогда. — В общем, не бойся, что застанешь его тут в нижнем белье. Кстати, то еще зрелище. Выглядит он как колбаска из теста с брюхом.

Рэйчел никогда не нравились ни этот дом, ни эта квартира. При всей роскоши это было угнетающее место даже в ясную погоду. А в такой пасмурный день, как сегодня, оно производило и вовсе гнетущее впечатление.

Квартира была обставлена старинной мебелью, а стены в коридорах увешаны огромными картинами, которые Гаррисон собирал в начале восьмидесятых, считая их выгодным капиталовложением, — эти картины окончательно лишали уюта это и без того не слишком приятное место.

Замерев в прихожей, Рэйчел прислушалась, чтобы удостовериться, что дома никого нет. Но единственный звук, который она слышала, доносился снаружи, это был шум барабанящего в окна дождя, вот где-то далеко завыла сирена, и все. Она была одна, и можно было приступать к делу.

Рэйчел отправилась вверх по ступенькам, с каждым шагом все больше погружаясь в сумерки. Наверху, на лестничной площадке, стояли фамильные часы; когда она их увидела, от неожиданности у нее чуть сердце не выскочило из груди — она приняла их за поджидавшего ее наверху Гаррисона.

Она постояла немного, чтобы сердце успокоилось. «Я боюсь его», — подумала Рэйчел. Впервые она поняла, что боится того, что он сделает с ней, если застанет там, где находиться у нее не было никакого права. Слушать Лоретту, которая называла его извращением, и видеть его, слабого и бледного, в церкви у гроба Марджи — это одно, и совсем другое — столкнуться с ним здесь, где он убил свою жену. Есть ли у нее хоть малейшая отговорка, объясняющая ее присутствие в этой квартире, которой он бы поверил? Вряд ли. В ее распоряжении был только один козырь — она была супругой его родного брата, но Рэйчел сомневалась, что этот факт обеспечит ей надежную защиту от злобы Гаррисона. Ей нечего было противопоставить связи, существовавшей между братьями. Тут, на лестнице, Рэйчел поняла, что он, наверное, убьет и ее, если ему представится случай.

Она вспомнила, что ей говорил Митчелл два дня назад, о том, что ее жизнь в опасности, когда его нет рядом, чтобы защитить ее. Это были не пустые угрозы. Митчелл хотел ее предупредить. Ее могла постичь та же участь, что и Марджи.

«Возьми себя в руки», — сказала себе Рэйчел, понимая, что не время и не место рассуждать о собственной беззащитности.

Пора было осуществить то, за чем она пришла, и убираться отсюда.

Словно бросая вызов бледному циферблату часов (Марджи как-то обмолвилась, что они стоят со времен Гражданской войны), Рэйчел бодро преодолела последние ступеньки, отделявшие ее от второго этажа. Здесь были личная гостиная Марджи, ее спальня и ванная, где она и умерла. Рэйчел дала себе слово держаться подальше от ванной, пока та не останется единственным местом, которое она не проверит, но, оказавшись рядом, поняла, что искушение заглянуть туда будет преследовать ее до тех пор, пока она этого не сделает. Включив на лестничной площадке свет, она подошла к двери спальни, которая была приоткрыта на несколько дюймов. Уходя, полицейские не задернули шторы, и комната была залита дневным светом. Царивший там беспорядок говорил о том, что кто-то усердно потрудился в поисках улик. Это была единственная комната, где висели картины, отражавшие эклектический вкус Марджи: приторный Шагал, небольшой французский деревенский пейзаж Писсарро, две работы Кандинского. Вопиющим контрастом к этим красочным картинам служили два элегических черно-белых образа Богоматери, висевших по обеим сторонам кровати, словно напоминая — memento mori.^[154]

Пробравшись через царивший в комнате бедлам — многочисленные выдвижные ящики после обыска квартиры все еще лежали на полу, — Рэйчел подошла к двери ванной. Коснувшись ручки, она вновь ощутила, как забилось сердце, но, не обращая внимания на его бешеные удары, все же открыла дверь.

Это была просторная комната, вся в розовом мраморе и золоте, с необъятных размеров ванной. «Когда я лежу в этой ванне, — как-то похвасталась Марджи, — то чувствую себя шлюхой за миллион долларов».

Тут все напоминало о ней: бутылочки духов и пепельницы, фотография брата Сэма, вставленная в раму венецианского зеркала, еще фотография на двери душа (на этот раз самой Марджи в кружевном белье, ее сделал какой-то фотограф, специализирующийся на фривольных портретах). И так же, как в спальне, здесь было множество свидетельств недавнего пребывания полиции. Кое-где на мраморе остался порошок для снятия отпечатков пальцев. Возле ванны валялась засаленная коробка с черствыми остатками пиццы, которую не потрудились убрать за собой блюстители порядка. Содержимое ящиков было перерыто, а предметы, заслуживающие внимания с точки зрения полиции, были выставлены на стойке. Множество пузырьков с пилюлями, маленькое квадратное зеркало с бритвой (надо полагать, Марджи хранила их из сентиментальных соображений, она много лет уже не употребляла неизмельченный кокаин), а также ряд сексуальных вещиц — маленький розовый вибратор, банка смазки с запахом вишни и несколько презервативов.

Когда Рэйчел представила, как офицеры полиции шарили по ящичкам Марджи, мерзко ухмыляясь и отпуская в адрес покойной сальные шуточки, ей стало не по себе. Жаль, что Марджи не могла послать их к чертям собачьим.

С Рэйчел было достаточно. Она не позволит этому месту довлеть над ней, решила она, и вся его власть тут же улетучилась. Рэйчел подошла к выключателю, чтобы выключить свет, и увидела темное пятно на стене. Она велела себе смотреть в другую сторону, но ее взгляд тут же наткнулся еще на одно еще большее пятно. Она дотронулась до него. Пятно прилипло к ее пальцу, как кусочек засохшей краски. Это была кровь Марджи. А потом она увидела еще пятна, их было очень много, хотя поначалу на пятнистом мраморе она их не заметила.

Вдруг мысль о полицейских, ходивших здесь со своей пиццей и липкими пальцами, отошла на второй план. Здесь умерла Марджи. Господи, здесь умерла ее подруга Марджи. И это была ее живая кровь. Она текла по стене, а тут, совсем рядом с плечом Рэйчел, размазалась — должно быть, Марджи упала назад или прислонилась, пытаясь удержаться на ногах. А вот еще один сгусток крови у самых ног Рэйчел, почти такой же темный, как и напольный мрамор.

Отведя взгляд, Рэйчел собралась было выйти, но как она ни старалась избавиться от преследовавших ее образов, они захлестнули ее вопреки ее воле. Сцена убийства подруги вырисовывалась у нее в сознании со всеми подробностями: звуки выстрелов, эхом отражавшиеся от мраморных стен и зеркал ванной, недоумение во взгляде Марджи, в порыве отчаяния отшатнувшейся от мужа, бегущая по ее пальцам и громко капавшая на пол кровь.

Интересно, что сделал Гаррисон после того, как совершил роковой выстрел? Отбросил пистолет и упал на колени перед умирающей женой? Или отправился вызывать врача? Рэйчел казалось более вероятным, что Гаррисон связался с Митчеллом или адвокатом, стараясь как можно больше оттянуть время, чтобы к приезду врачей Марджи точно умерла.

Рэйчел закрыла лицо руками, но образ умирающей подруги стоял у нее перед глазами. Она еще долго видела ее обмякшее, обагренное кровью тело, с полуоткрытым ртом и трясущимися руками.

«Хватит», — сказала она себе.

Ей захотелось выбежать из ванной, но она понимала: это худшее, что можно сделать в такой ситуации. Здесь не было ничего, что могло бы причинить ей боль, кроме ее собственных мыслей. Нужно было прямо смотреть фактам в глаза. Медленно отняв руки от лица, Рэйчел попыталась беспристрастно изучить место убийства. Сначала она исследовала раковину и близлежащие предметы, затем зеркало и ванну, лишь после этого устремила взор на капли крови на полу. И ванную комнату она покинула лишь после того, как удостоверилась, что увиденное улеглось в ее сознании.

С чего же начать? Созерцая учиненный полицейскими погром, Рэйчел сочла бессмысленным тратить время на поиски любовных писем в спальне. Если бы компрометирующие Марджи послания в самом деле находились там, то их, скорее всего, обнаружили бы полицейские, а поскольку этого не произошло, то и Рэйчел это вряд ли удалось бы.

Таким образом, Рэйчел решила начать поиски с гостиной, куда и направилась, миновав груду разбросанных по полу ящиков. Взглянув на часы, Рэйчел обнаружила, что находится в доме уже двенадцать минут, а дело, ради которого она сюда пришла, не терпело отлагательств.

Открыв дверь гостиной, Рэйчел невольно отшатнулась — на нее внезапно накинулся Диди, маленький пес Марджи. Он лаял так яростно, что, не видя его, можно было бы решить, что в квартире обитает здоровенная овчарка.

— Ш-ш-ш, — сказала Рэйчел и, встав на колени, дала Диди обнюхать свои руки, — это всего лишь я.

Узнав Рэйчел, он тут же прекратил лаять и, радостно повизгивая, затанцевал перед ней кругами. Прежде не питавшая к псу особой приязни, Рэйчел была глубоко тронута и не могла без жалости смотреть, как он, истосковавшись по своей хозяйке, радуется приходу ее подруги, надеясь на скорое возвращение Марджи.

— Иди за мной, — приказала псу Рэйчел, и тот покорно затрусил следом.

В гостиной Рэйчел первым делом бросились в глаза свидетельства грустной участи животного — тарелка с недоеденной едой и кучка экскрементов на газете. За исключением этого, по сравнению со спальней в комнате царил почти образцовый порядок. Одно из двух — либо полицейские не сочли нужным проводить здесь обыск, либо это делала женщина.

Рэйчел приступила к делу и, двигаясь от одного шкафа к другому, стала тщательно осматривать ящики и полки. В гостиной оказалось множество укромных мест, там хранились всякого рода бумаги, книги (преимущественно романы любовного содержания для одноразового чтения), театральные афиши с Бродвея и даже коллекция писем (исключительно из благотворительных организаций, обращавшихся к Марджи за поддержкой). Однако никаких документов, проливавших свет на прежде неизвестные, но, возможно, имевшие отношение к преступлению обстоятельства, там не было. Пока Рэйчел шарила по полкам гостиной, Диди, опасаясь лишиться внезапно обретенного общества, не отходил от нее ни на шаг и отлучился только раз, когда, привлеченный подозрительным звуком, бросился за дверь проверить, не пришел ли кто-нибудь еще. Выйдя вслед за ним на лестничную площадку, Рэйчел обратилась в слух, но, к счастью, тревога оказалась ложной. Прежде чем возобновить поиски, Рэйчел еще раз взглянула на часы и, обнаружив, что провела в доме около получаса, не на шутку обеспокоилась.

Исчерпав отведенное на пребывание в доме время, она не могла больше там оставаться, но ей не хотелось уходить с пустыми руками. Это рискованное предприятие стоило ей немалых сил. Увидев во всех подробностях место преступления и учиненный полицейскими беспорядок, она истощила весь свой былой энтузиазм и вряд ли смогла бы подвигнуть себя на такой шаг еще раз.

Вернувшись в гостиную и не обнаружив рядом с собой Диди, Рэйчел негромко его позвала, но тот на ее зов не явился. Когда она кликнула песика во второй раз, то в дальнем конце комнаты раздался какой-то странный шлепок. Рэйчел заметила дверь, ведущую в небольшую уборную с рукомойником. Открыв ее, она увидела Диди, который стоял на стульчаке и лакал из бачка воду, выглядел он при этом ужасно нелепо. Рэйчел велела ему слезть оттуда, но он, повернув свою мокрую морду, уставился на Рэйчел с крайним недоумением. Она уже собиралась спихнуть пса с унитаза рукой, но прежде, чем успела сделать это, он покинул свой пьедестал и засновал у ее ног.

Оглядев беглым взглядом помещение, Рэйчел не нашла ни единого места, где можно было что-нибудь спрятать, за исключением простенького шкафчика, встроенного под раковиной. Нагнувшись, она открыла его, и изнутри потянуло резким запахом моющих средств, хранившихся там наряду с туалетной бумагой. Отставив их поочередно в сторону, Рэйчел освободила шкафчик и заглянула внутрь, после чего исследовала рукой подходящие к раковине трубы. Они оказались мокрыми. Тогда она засунула голову в шкафчик и увидела, что между трубами и промокшей стенкой засунут какой-то предмет, похожий на бумажный сверток. Нащупав его пальцами, она попыталась сдвинуть находку с места, но тщетно. Рэйчел громко выругалась, от чего Диди, все это время с деловитым видом суетившийся поблизости, отшатнулся в сторону. Внезапно сверток поддался и, прежде чем Рэйчел успела его схватить, плюхнулся на пол. Судя по звуку, его содержимое весьма напоминало завернутую в бумагу и теперь разбившуюся бутылку, и, словно в подтверждение этого, запахло бренди.

Подозрения Рэйчел не оправдались, и находкой в самом деле оказалась бутылка спиртного, очевидно припрятанная Марджи в те трудные времена, когда она тщетно пыталась протрезветь. Диди принялся обнюхивать вонючий пакет.

— Марш отсюда! — сказала ему Рэйчел, хватая за шкирку и пытаясь прогнать прочь от отвратительной лужи, но вместо того, чтобы повиноваться, тот завизжал, как поросенок.

Призывая пса прекратить скулить, Рэйчел без особых церемоний отшвырнула его к двери, после чего принялась расставлять банки с санитарными средствами и рулоны туалетной бумаги на свои места, надеясь, что запаха спиртного никто не заметит. Да и что, если заметят? Ну найдут разбитую бутылку. Когда Рэйчел поставила на место последнюю склянку, то внимание ее случайно привлекло нечто лежавшее рядом с бутылкой бренди. Это оказались два довольно объемных конверта. Либо Дэнни писал слишком длинные письма, либо ошибся при подсчете фотографий, решила про себя Рэйчел, выуживая их из шкафа. К конвертам пристала облупившаяся штукатурка, они, по всей вероятности, были приклеены к стене. Письма еще долго могли храниться в своем тайнике, прежде чем их обнаружили бы. Один из конвертов оказался гораздо толще другого, и Рэйчел решила, что там не письма с фотографиями, а какая-то весьма толстая книжка.

Поборов искушение заглянуть внутрь, Рэйчел твердо решила исследовать содержимое пакетов дома и, наведя в уборной порядок, наскоро попрощалась с Диди и направилась к выходу.

Случись ей сейчас столкнуться с Гаррисоном, она не смогла бы придумать в свое оправдание ни одной мало-мальски достойной лжи. Переполнявшая ее радость от находки была написана у нее на лице. Но удача, пославшая ей в руки письма Дэнни, по всей видимости, покидать ее не собиралась. Засунув конверты в карманы пальто и не спуская глаз с входа в подъезд, Рэйчел быстро спустилась по лестнице. Затем, слегка приоткрыв дверь и убедившись, что на улице по-прежнему хлещет дождь и поблизости нет не только фотографов, но вообще ни одной живой души, Рэйчел, довольная собой, выскользнула из дома.

Глава 8

Да простит меня читатель, но я вновь вынужден сделать маленькое отступление и обратить ваше внимание к теме неизбежной и, по всей вероятности, неисчерпаемой по своей сути, а именно к моей гомосексуальной сестре. Как вы помните, во время своего последнего визита Мариетта, сияя от счастья, гордо сообщила мне о том неотразимом действии, которое возымело на ее возлюбленную стихотворение Мэри Элизабет Боуэн, вследствие чего Элис приняла ее предложение руки и сердца. Спустя несколько часов сестра вновь появилась в моих покоях, но на этот раз, чтобы обсудить некоторые подробности предстоящего торжества.

— О том, чтобы увильнуть, даже не думай, — заявила она, — твое присутствие необходимо.

— В жизни еще не бывал на лесбийской свадьбе, — ответил я. — Даже не представляю, как там себя вести.

— Очень просто. Радоваться за меня, и все.

— Я и так за тебя радуюсь.

— Мне бы хотелось, чтобы ты выпил, потанцевал и произнес какую-нибудь трогательную речь о нашем с тобой детстве.

— И о чем я поведаю гостям? Может, о том, как вы с отцом развлекались в его гардеробной?

Мариетта гневно взглянула на меня, и ее светящийся облик тотчас затмила грозная тень.

В ярости она была страшна.

— Элис когда-нибудь видела тебя в ярости? — спросил я.

— Пожалуй, раз или два.

— Нет. Я говорю не о дурном настроении, а о вспышках гнева, когда ты почти теряешь рассудок. Когда ты становишься «держись-не-то-разорву-тебя-на-клочки-и-проглочу».

— Хм, такой, пожалуй, нет.

— Может, ей стоит рассказать кое-что, прежде чем надеть на шею хомут? Я имею в виду рассказать, как подчас ты входишь в раж.

— Думаешь, с ней такого не бывает? Особенно если учесть, что она единственная сестра семи братьев.

— У нее семь братьев?

— Именно. И все семеро ее очень уважают.

— У нее богатая семья?

— Отбросы. Двое братьев в тюрьме. Отец алкоголик. Завтрак начинает с кружки пива.

— А ты уверена, что она привязалась к тебе не из-за денег? — Мое предположение было встречено очередным сердитым взглядом. — Господи, я только спросил. Вовсе не хотел тебя обидеть.

— Раз ты такой Фома Неверующий, пойди и посмотри на нее собственными глазами. Познакомишься со всем семейством сразу.

— Ты же знаешь, я не могу этого сделать.

— Интересно, почему? Только не говори, что по уши занят работой.

— Но это правда. Я весь в работе. С утра до поздней ночи.

— Неужели для тебя работа важней знакомства с женщиной моей мечты? Важней той женщины, которою я люблю, обожаю и боготворю?

— Хмм. Люблю, обожаю и боготворю? Могу себе представить, как хороша она должна быть в постели.

— Она — само совершенство, Эдди. Нет, ты даже представить не можешь, как она хороша. Всякий раз, когда мы занимаемся любовью, она вытворяет со мной такое, что мне и во сне не снилось. От моего крика сотрясается весь фургон.

— Она живет в фургоне? Ты уверена, что поступаешь правильно?

— Почти, — ответила Мариетта, постукивая по переднему зубу, что выдавало ее внутреннее беспокойство.

— Но?..

— Что но?

— Ничего. Ты ответила, что почти уверена. Этого вполне достаточно.

— Ладно, хитрая задница. А сам-то мог бы поклясться, что твоя Чийодзё была для тебя той единственной и неповторимой? Разве не было у тебя на этот счет хоть тени сомнений?

— Нет. Я был совершенно уверен.

— Если мне не изменяет память, то у тебя что-то было с ее братцем, — вскользь заметила она.

— И что из того?

— Хочешь сказать, что мог без зазрения совести жениться на девушке и одновременно трахаться с ее братом?

— Это совсем другое дело. Он был…

— Трансвеститом.

— Нет. Он был актером. — Услышав мой ответ, она закатила глаза. — И какое это вообще имеет значение? Разве мы об этом говорим?

— Но ты пытаешься отговорить меня жениться на Элис.

— Нет, ты не права. Просто я заметил… не знаю, что именно я заметил. Впрочем, не важно. Все это пустяки.

Приблизившись ко мне, Мариетта взяла мою руку.

— Понимаю, ты стараешься ради меня, — сказала она. — Знаешь, а ты оказываешь мне очень большую услугу.

— Да ну?

— Ты ставишь передо мной вопросы. И заставляешь подумать дважды.

— Не уверен, что это хорошо. Иногда мне кажется, все мои беды от того, что я слишком много размышляю. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Может, я бы горы свернул, если бы не был столь нерешительным.

— И все же, Эдди, думаю, Элис создана для меня.

— Тогда женись на ней и будь счастлива.

Она стиснула мне руку.

— Как я хочу, чтобы ты познакомился с ней до свадьбы! Хочется узнать твое мнение. Оно очень много для меня значит.

— Тогда, может, приведешь ее сюда? — предложил я, но, заметив тень сомнения на лице Мариетты, поспешил добавить: — Рано или поздно все равно придется это сделать. Думаю, чтобы заранее знать, к чему может привести ваша затея, тебе следует рассказать ей кое-что и посмотреть, как она это воспримет.

— Если я тебя правильно понимаю, ты предлагаешь, чтобы я ей все рассказала.

— Ну, не все. Никто не способен воспринять все. Я предлагаю поведать ей лишь некоторые наши секреты, чтобы узнать, готова ли она в принципе воспринять правду.

— Хм. А ты не мог бы мне помочь?

— Каким образом?

— Взять на себя Цезарию, чтобы она не спугнула Элис.

— Боюсь, это мне не удастся. Ты же знаешь Цезарию. Когда ей что-то взбредет в голову, ее никто не остановит. Помнится, даже отец не мог ее угомонить.

— А ты все-таки постарайся.

— Ладно. Буду голосом ее разума, если он для нее хоть что-нибудь значит.

— И ты скажешь Цезарии, что это была твоя идея?

— Скажу, раз ты просишь, — ответил я.

— Вот и славно. Тогда я пошла за Элис.

— Не так сразу. Дай мне хоть немного времени, чтобы подготовиться.

— О, я в таком возбуждении!

— Только, бога ради, избавь меня от этого.

Разумеется, намерение Мариетты жениться вызвало во мне, как и у любого, кто оказался бы на моем месте, бурю противоречий и неприятия. Поскольку речь, очевидно, шла не о мимолетном увлечении сестры, что было видно по блеску ее глаз и особым интонациям голоса, я уповал на неудачный исход дела. Да простит мне читатель лицемерность моего положения, ибо я со всей ответственностью сознаю, что тот вдохновенный подъем, с коим ваш покорный слуга предавался описанию огромной и безысходной страсти Рэйчел и Галили, никак не вяжется с моим тщетным стремлением притвориться слепым и не видеть того, что творится у меня под боком.

Так или иначе, но я вынужден был смириться. В скором времени мы еще вернемся к моей сестре и ее избраннице. А дальше пусть будет, что будет.

Не смея больше испытывать ваше терпение, возвращаюсь к нашей истории.

* * *

После успешной операции в Трамп-Тауэр Рэйчел вернулась в свою квартиру у Центрального парка. Хотя дома никого не было, она не решилась вскрывать найденные конверты в столовой, опасаясь быть застигнутой врасплох. Рэйчел заперла дверь на замок, задернула шторы и, устроившись в спальне на кровати, приступила к изучению своей находки.

В тонком конверте она нашла письма и фотографии, изобличавшие в Дэнни явную склонность к эротизму. Пожалуй, у него были все основания опасаться, ибо, окажись эти послания в ненужных руках, ими вполне могли воспользоваться недоброжелатели, чтобы очернить имя Марджи. Отмеченные датой, временем и местом написания, они содержали пылкие подробности о времяпрепровождении любовников и хвастливые обещания еще более изощренных сексуальных изысков в скором будущем. Поскольку в своих излияниях автор менее всего старался прибегать к каким-либо иносказаниям, то его труды являли собой весьма откровенные свидетельства имевших место между ним и Марджи отношений. «Пора бы нам начать трахаться в звуконепроницаемой комнате, — писал он в одном из писем, — так, как ты любишь. Сейчас, когда я пишу эти строки и вспоминаю твои крики восторга, когда я скользил в тебе, почти выходя из тебя, я становлюсь снова тверд, как камень. Нет такой вещи, что я не сделал бы для тебя! Только прикажи. Когда мы вместе, для меня никто и ничто не существует, пусть весь мир катится к черту. Иногда я мечтаю быть младенцем, чтобы сосать молоко из твоих красивых грудей. Или родиться из тебя заново на свет. Черт, должно быть, со стороны все это смахивает на извращение, но ты же сама говорила, не нужно скрывать свои чувства. Вот я их и выражаю. Я был бы не прочь залезть в тебя, чтобы ты меня поносила в утробе, как ребенка. А когда тебе захочется, чтобы я из тебя вышел, — ты раздвинешь бедра, я вылезу и буду полностью к твоим услугам».

Фотографии тоже были непристойными, хотя и не такими, как письма. Дэнни явно гордился своими мужскими достоинствами и был рад запечатлеть их для своих потомков, а Марджи, оказывается, обладала чувством юмора и в сексе. На одной из фотографий живот и бедра Дэнни были разукрашены губной помадой в форме огненных языков, и его пах будто горел огнем. На другой он стоял рядом с Марджи в ее трусиках, из которых выглядывала головка его члена цвета спелой вишни. Вот такие старые добрые игры.

Когда Рэйчел позвонила Дэнни, чтобы сообщить хорошие вести, ему нужно было заступать на смену, но ради того, чтобы забрать у нее письма с фотографиями, он был готов прикинуться больным и не пойти на работу. Во избежание лишних подозрений, Рэйчел посоветовала ему не торопиться и встретиться после смены, сказав, что компрометирующие его бумаги теперь находятся в надежных руках. Он согласился и пообещал ее ждать около полуночи в небольшом баре, расположенном в двух кварталах к северу от места его работы.

Поговорив с Дэнни, Рэйчел занялась вторым, более увесистым конвертом, в котором ожидала найти очередное свидетельство флирта Марджи, но, к своему удивлению, обнаружила в нем нечто совершенно иное. А именно старый дневник в тряпичном переплете, заляпанная обложка которого изрядно истрепалась, корешок потрескался, а страницы вываливались. Чтобы содержимое не рассыпалось на части, он был перевязан бечевкой из коричневой кожи. Развязав ее, Рэйчел обнаружила, что страницы дневника перемежаются отдельными, разрозненными листками. Одни из них, аккуратно сложенные, сохранились довольно хорошо, другие больше походили на клочки бумаги. Некоторые были исписаны аккуратным красивым почерком, другие — испещрены страшными каракулями. Одни листочки были обыкновенными письмами, другие смахивали на отрывки проповедей (во всяком случае, в них слишком часто упоминалось о Боге и искуплении грехов), третьи пестрили примитивными рисунками, но всех их объединяла общая тема — Гражданская война. Дневник не был подписан, и даже казалось, что он начинается с середины предложения, но скоро Рэйчел обнаружила между страницами первые пять оторванных листов. На первой странице каллиграфическим женским почерком было выведено посвящение:

«Посвяти эту тетрадь своим думам, мой дорогой Чарльз. Возврати ее мне, когда завершится эта ужасная война, когда мы покончим с ней, а заодно и с нашими страданиями навсегда.

Я беззаветно тебя люблю и изыщу тысячу способов доказать тебе это при первой же встрече.

Твоя любящая жена Адина». Ниже стояла подпись и дата:

«Второе сентября 1863 г.»

Это был дневник офицера, который вел его в течение всей Гражданской войны и доверял бумаге свои мысли накануне каждого боя. У Рэйчел было смутное представление о той далекой войне между штатами, она никогда не интересовалась историей, особенно когда речь заходила о жестокостях. Она не помнила ни о причинах, которые вызвали эту войну, ни о подробностях ее завершения. Ни даты, ни имена не отложились в ее памяти, потому что ее это просто не интересовало.

Но одно дело учебник истории, и совсем другое — дневник, лежавший перед ней на столе. Если первый был напичкан сухими фактами, которые приходилось зубрить, то записи очевидца обладали живым голосом и были пропитаны столь острыми чувствами, что невольно приковывали к себе внимание. Приоткрывая завесу человеческой драмы, дневник захватил Рэйчел с первых страниц, но не столько подробностями описания — преимущественно оно представляло собой длинный перечень лишений, горя и скорби, начиная с несъедобной пищи, гибели животных и долгих, утомительных походов и кончая вшами и прочими напастями, от которых страдали солдаты, вроде гниения ног и дурного пищеварения, — сколько ощутимым присутствием автора исповеди, портрет которого с каждой строчкой вырисовывался все ярче. Он любил свою жену, хранил в душе глубокую веру в Бога и, будучи сторонником Юга, ненавидел Линкольна («проклятый лицемер») и почти всех северян («они прикрываются своей правотой, потому что она им выгодна»). В отличие от большинства находившихся под его командованием людей, он был глубоко привязан к своей лошади и переживал ее страдания чуть ли не тяжелее, чем собственные.

«Не лучше ли было бы уладить разногласия мирным, путем, — писал он, — нежели подставлять под пули и штыки простых людей, далеких от истинного понимания нынешнего положения вещей и ведомых не столько сознанием собственной правоты, сколько желанием побыстрее разделаться с этим кровавым делом, чтобы наконец вернуться к обыкновенной, завещанной им Богом жизни — пахать землю, пить и умирать в окружении детей и внуков.

Когда я прислушиваюсь к их беседам, меж собой они говорят не о политике и не о величии нашего дела, а о чистой воде и земляничном пироге. Какой же смысл посылать этих простодушных людей на смерть? Не лучше ли отыскать среди южан десять принцев, а среди северян десять джентльменов, если их столько наберется, и, вооружив мечами, отправить на поле боя, чтобы они сражались насмерть, пока в живых не останется один. Пусть победа будет отдана его стороне, и пусть она будет искуплена кровью девятнадцати людей, нежели ценой горя и неисчислимых потерь, которые наносят страшные раны телу всей нации».

Через несколько страниц в записи, датируемой двадцать вторым августа 1864 года («мерзкая, сырая и холодная ночь»), автор вновь возвращался к теме страданий, хотя рассматривал их с иной точки зрения.

«Я с трудом сдерживаю негодование, когда говорят, что на эту войну нас подвиг Господь. Он наделил нас свободной волей, и на что мы ее употребили? На страдания, которым ежечасно подвергаем друг друга.

Вчера мы взошли на гору, которая, по всей очевидности, в течение недели, а то и месяца — об этом можно лишь догадываться — служила, местом, особой стратегической важности. Сколько там было брошено трупов или, вернее, того, во что беспощадная, жара превратила людские тела! Как в серых, так и в голубых мундирах, тех и других было поровну. Но почему тела оставили гнить? Почему не предали их земле, согласно христианскому обычаю? Могу только предположить: либо обе стороны понесли столь тяжелые потери, что оставшимся в живых оказалась просто не под силу эта задача, либо командиры попросту не нашли в себе достаточно сострадания, чтобы сформировать бригады для исполнения своего долга перед мертвыми. Продолжавшаяся неделю или целый месяц, битва, от которой, должно быть, существенно зависел исход войны, постепенно переместилась на соседнюю возвышенность, и сотни людей, сотни чьих-то сынов, превратились в гниющие рассадники мух.

Мне неимоверно стыдно. Уж лучше не родиться на свет вообще, чем дожить до такого позора».

Чем больше углублялась в чтение Рэйчел, тем больше вопросов у нее возникало.

Кто был этот человек, изливавший на бумаге свои чувства так красноречиво, что ей даже чудился его голос, будто он обращался непосредственно к ней? Как научился он выражать себя с такой силой и что ждало его талант после наступления мира? Может, он стал священником? Или политиком, борцом за мир? Или последовал совету жены и, доставив домой литературное свидетельство войны, закрыл его за семью замками, чтобы никогда больше не вспоминать о пережитых невзгодах, отчаянии и разочаровании?

Кроме того, перед Рэйчел вставали вопросы, не имевшие непосредственного отношения к Адине и Чарльзу. Как журнал попал в руки Марджи? Что заставило ее спрятать его вместе с письмами Дэнни? Несмотря на то что в дневнике были изложены радикальные для своего времени взгляды, написан он был около полутора века назад и ныне потерял свою злободневность, а значит, вряд ли мог вызвать большой интерес.

Продолжая читать, Рэйчел временами натыкалась на свернутые и заложенные между страниц листки бумаги. Одни из них не были связаны с основным содержанием записей, иные представляли собой небольшие заметки, сделанные автором, когда у того под рукой не оказывалось дневника, третьи же являлись обыкновенными письмами — среди них вместе хранились два грустных и на редкость кратких послания от Адины. Вот первое:

«Дорогой мой супруг,

с глубочайшим прискорбием сообщаю тебе о том безутешном горе, что постигло нашу семью. Второго дня Господь забрал у нас горячо любимого Натаниэля, скончавшегося от лихорадки. Он умер так быстро, Генриетта даже не успела привести доктора Сарриса.

Во вторник следующего месяца ему бы исполнилось четыре года, и я обещала, что ты покатаешь его на своей лошади, когда вернешься домой. Он все говорил об этом, когда умирал.

Надеюсь, он не слишком страдал».

Второе письмо оказалось еще короче:

«Мне нужно ехать в Джорджию, — писала Адина, — если, конечно, это будет возможно. Гамильтон сообщил, что наша плантация разрушена и наш отец впал в такое отчаяние, что дважды пытался покончить с собой. Я хочу привезти его в Чарльстон, чтобы он находился под моим присмотром».

Не знай Рэйчел, что эти письма и посвящение на первой странице дневника были написаны одной и той же рукой, она не смогла бы оценить всю глубину человеческого горя, превратившего аккуратный почерк Адины в корявые каракули. Сопереживая женщине, лишившейся поддержки мужа, похоронившей одного из своих детей и пережившей разорение семьи, Рэйчел поражалась ее здравомыслию, которое впоследствии, может, и покинуло ее.

Рэйчел читала дальше. Через час у нее была назначена встреча с Дэнни, но она не могла оторваться. Перед ней, как в романе, разворачивались реальные судьбы людей, потрясая и восхищая глубиной своего трагизма. В отличие от художественной литературы, дневник был лишен свойственной вымыслу приятности и определенности и в изображении событий никоим образом не претендовал на широту охвата и завершенность. Не надеясь узнать, как герои этого дневника пережили свои беды, Рэйчел между тем жадно поглощала страницу за страницей.

Когда она одолела почти половину дневника, речь там вдруг пошла совсем о другом.

«Ныне я уже не могу с уверенностью сказать, в здравом рассудке я нахожусь или нет, — писал Чарльз. — Пережив сегодня довольно странный опыт, я хочу незамедлительно его изложить на бумаге, чтобы, проснувшись поутру, не счесть его за шутку, которую сыграло со мной мое болезненное воображение. Нет, это не результат усталости, в этом я совершенно уверен, ибо мне не понаслышке известны порожденные переутомлением видения; словом, то, что приключилось со мной сегодня, ничего общего с ними не имеет.

Мы двигались на юго-восток через Северную Каролину. Несколько дней шел дождь, и земля превратилась в грязную жижу. Изнемогая от усталости и едва волоча ноги, люди перестали не только петь, но даже стонать, чтобы сберечь остаток сил на дальнейший путь. Интересно, сколько я еще смогу протянуть, спрашивал я себя, прежде чем разделю участь пеших солдат. Лошадь моя занемогла и продолжает идти исключительно из любви ко мне. Бедняга! Наш повар, Никельберри, временами поглядывая на нее, по всей вероятности, пытается придумать какой-нибудь способ превратить тощую конскую тушу в пищу.

Словом, когда этот унылый день подходил к концу, и на землю спустились сумерки, и предметы утратили четкость очертаний, со мной произошло нечто странное. Слегка склонив голову, я вдруг увидел — о боже, я даже боюсь написать эти слова, — увидел моего мальчика, моего золотоволосого Натаниэля, сидящего со мной в седле.

В этот самый миг мне вспомнилось письмо Адины, в котором она писала о моем обещании сыну прокатить его на лошади. Сердце мое забилось, ибо как раз сегодня Натаниэлю должно было исполниться четыре года.

Я ожидал, что призрак исчезнет, но он не покидал меня до самой ночи, будто своим присутствием, хотел согреть мне душу. Когда уже совсем стемнело, он, оглядевшись вокруг, посмотрел на меня, и в этот миг я столь ясно увидел, его бледный лик и темные глаза, что решился с ним заговорить.

«Я люблю тебя, сынок», — сказал ему я.

И он ответил мне! Самым обычным образом. Так, будто ничего особенного в этом не было.

«Папочка, — сказал он, — твоя кобыла устала и хочет, чтобы я забрал ее с собой».

Слышать, как тоненький голосок сына вещает мне посреди ночи о приближении кончины моей лошади, было невыносимо. «Тогда ты должен се забрать», — сказал я. Не успел я проговорить эти слова, как ощутил, что по телу моей лошади пробежала дрожь и жизнь оставила ее. Она рухнула прямо в грязь, разумеется, увлекая за собой и меня. Помню, что вокруг меня суетились, мелькали какие-то огни, хотя происходящее не вполне отразилось у меня в сознании: очевидно, когда я падал, то был в каком-то трансе, что и спасло меня от серьезной травмы.

От видения, конечно же, не осталось и следа. Оно безвозвратно исчезло, унеся дух моей лошади в те безвестные дали, куда отправляются лишь души преданных и любящих существ».

Дальше следовал небольшой пропуск. А когда Чарльз снова взялся за прерванный отчет, он явно находился в еще более возбужденном состоянии.

«Я не могу спать. Боюсь, я больше никогда не смогу уснуть. Я не могу забыть образ своего сына. Зачем он мне явился? Что хотел сообщить?

Никельберри оказался хорошим парнем, гораздо лучше, чем я думал. Из всех известных мне прежде поваров я не знал ни одного достойного человека. Он совсем другой. Ребята зовут его Набом. Когда я делал записи в дневнике, он попросил меня написать от его имени письмо матери. Я согласился. Он выразил соболезнования по поводу смерти моей лошади и, чтобы меня утешить, сказал, что плоть кобылы, накормила обессиленных и изголодавшихся людей, которые могли бы погибнуть, не получи они сегодня хорошей пищи. Я поблагодарил его. Мне показалось, он хочет сказать что-то еще, но не знает, с чего начать. Я посоветовал ему прямо выразить то, о чем он думает. Ходят слухи, сказал он, будто у нас нет ни единого шанса выиграть эту войну. Я не стал разуверять его, более того, подтвердил его подозрения, после чего он простодушно спросил: зачем тогда мы продолжаем воевать?

Бот такой обыкновенный вопрос. Прислушиваясь к дождю, барабанившему по палатке, сквозь шум которого доносились стоны раненых, я вновь вспомнил о Натаниэле, который пришел ко мне покататься на лошади, и слезы едва не брызнули из моих глаз, но я сдержался. Я не устыдился их — этот парень, Никельберри, был очень мне по душе, и если бы я заплакал в его присутствии, это не ущемило бы моего достоинства — однако я боялся, что не смогу остановиться.

Я был с ним честен и сказал: «При других обстоятельствах я ответил бы, что во имя правого дела мы должны бороться до последней капли крови. Теперь же, когда я вижу, что в мире нет ничего святого, как, впрочем, никогда и не было, говорю: наша гибель бессмысленна, также как наша жизнь».

Не помню, писал ли я, что парень был слегка навеселе — во всяком случае, мне так показалось, — но после моих слов хмель тотчас с него сошел. Пообещав зайти ко мне завтра, чтобы написать письмо его матери, он отправился спать.

Что же касается меня, то я уснуть не мог. Размышляя над нашим с ним разговором и над тем, что нас ждет впереди, я все больше склонялся к мысли о необходимости сложить оружие и оставить дело, ради которого некогда был готов отдать жизнь, или, говоря другими словами, следуя долгу человека, но не солдата, снять с себя ответственность за судьбы других людей и отправиться своим путем.

Не могу поверить, что это мои слова. Но думаю, именно за тем, чтобы вырвать меня из оцепенения и преградить мне путь, ведущий к неминуемой гибели, явился ко мне и забрал мою лошадь Натаниэль. Ради чего я рисковал своей жизнью? Ради какой цели? Ведь ее никогда не было. А все наши потери и невзгоды были совершенно напрасны».

Взглянув на часы, Рэйчел поняла, что времени осталось ровно столько, чтобы успеть добраться до места встречи, но, не желая расставаться с чтением, она решила прихватить дневник с собой. Как часто случается в это время года, погода на улице внезапно переменилась: теплый ветер над северной территорией штата развеял дождевые тучи, и напоенный влагой воздух был полон свежих ароматов. Едва такси тронулось с места, направляясь в сторону Сохо, Рэйчел вновь достала тетрадь и начала читать.

Глава 9

Битва при Бентонвиле состоялась в понедельник, на двадцать первый день марта 1865 года от Рождества Христова. Сражение это, по всем меркам Гражданской войны, не было ни решающим, ни особо кровопролитным, но оно примечательно тем, что стало последним «ура» Южной Конфедерации. Через тридцать шесть дней генерал Джозеф И. Джонсон на встрече с Уильямом Т. Шерманом в доме Беннета сдал противнику свою армию, и война была окончена.

Капитан Чарльз Рэйнвил Холт отказался от своего намерения дезертировать в ночь перед боем. Коварная мартовская погода внезапно ухудшилась, и он решил, что его шансы уйти целым и невредимым в такой тьме невелики.

Начавшееся на следующий день сражение почти сразу превратилось в бардак. Этому помимо погоды способствовала болотистая, поросшая густым шиповником и перемежавшаяся островками сосняка местность. Столкновения уставших до изнеможения солдат заканчивались сущей неразберихой. Потерявшись в дыме и дожде, солдаты разворачивались и начинали стрелять в своих же братьев, приказы уходили на линии обороны, которых не существовало — земляные работы были закончены только наполовину. Раненых оставили в лесу, который, несмотря на дождь, загорелся от артиллерийского огня, и они заживо сгорели почти на глазах своих товарищей.

Худшее наступило, капитан знал это, но часы шли, и он снова впал в оцепенение, которое охватило его после того, как ему явился образ сына. Было много возможностей осуществить свой план побега, но он не мог заставить себя двинуться с места. И не из страха угодить под шальную пулю. Его тело налилось тяжестью, будто волна заполнила его внутренности свинцом и не давала ему покинуть поле боя.

В конце концов в необходимости побега его убедил повар Никельберри, и не словами, а собственным примером.

Когда на следующий день сгустились сумерки, Чарльз удалился от лагеря, чтобы в одиночестве собраться с мыслями. За его спиной остались люди, которые, собравшись вокруг костров, всеми способами пытались поддержать свой дух: кто-то наигрывал на банджо, чьи-то невыразимо усталые голоса пытались петь. Вдруг из-за деревьев до него донесся странный звук. Он решил, что это призраки, и представил сад в Чарльстоне, где сделал Адине предложение, — много раз он таким способом успокаивал потревоженные привидения, вспоминая дивные ароматы и песнь соловья в ветвях деревьев. Но сегодня он не мог представить ни запахи сада, ни его музыку, будто этот райский сад никогда не существовал.

Погруженный в свои безрадостные мысли, он вгляделся в темноту и вскоре, ярдах в десяти от себя, приметил знакомую фигуру.

— Никельберри?.. — шепотом позвал он.

Человек, едва различимый среди деревьев, застыл на месте.

— Это ты, Никельберри?

Ответа не последовало, но капитан, больше не сомневаясь в том,кто перед ним, сам двинулся ему навстречу.

— Никельберри, это капитан Холт.

Шелест кустов сообщил Чарльзу, что скрывающийся в кустах человек вздумал от него бежать.

— Куда тебя несет? — пытаясь его догнать, капитан прибавил шагу.

Преградивший им путь шиповник помешал Никельберри удрать: он запутался в кустарнике и упал. Отчаянно ругаясь, он безуспешно пытался вырваться из его ветвей.

Вскоре капитан оказался почти над ним.

— Не подходите ко мне! — крикнул Никельберри капитану. — Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам. Я не хочу никому причинять вреда. Но меня никто здесь не удержит. Слышите? Никто!

— Хорошо, Наб. Только успокойся.

— Я сыт по уши этой войной.

— Говори тише, ладно? Нас могут услышать.

— Вы ведь не собираетесь меня задержать?

— Нет, не собираюсь.

— Но если только попытаетесь, — капитан увидел, как в руках Никельберри сверкнул тусклый изогнутый нож, которым тот разделывал мясо, — я прикончу вас прежде, чем меня схватят.

— В этом я не сомневаюсь.

— Мне уже на все наплевать. Слышите? Я готов на все, лишь бы отсюда выбраться. И не собираюсь больше ждать, пока меня укокошат.

Не имея возможности в темноте разглядеть выражение лица Никельберри, капитан легко представил его широкое, выразительное лицо, в нем была какая-то хитринка и одновременно твердость воли. Чарльз решил, что тот мог вполне составить ему неплохую компанию, — если им посчастливится выбраться, смекалка повара может пригодиться.

— Хочешь бежать в одиночку?

— А?

— Можно было бы сделать это вместе.

— Вместе?

— А почему нет?

— Капитан с поваром?

— Между нами не будет различий. Если мы сбежим, то оба станем дезертирами.

— Это какая-то ловушка?

— Нет. Я сам ухожу. Хочешь идти со мной — пошли. Не хочешь…

— Нет, я пойду, — согласился Никельберри.

— Тогда убери нож, — Холт все еще ощущал на себе его недоверчивый взгляд. — Убери его, Наб.

Немного поколебавшись, Никельберри наконец засунул нож за пояс.

— Хорошо, — сказал Чарльз. — А теперь послушай. Ты понимаешь, что направился аккурат в лагерь врага?

— Нет. Мне казалось, они засели в другой стороне. К востоку отсюда.

— Отнюдь. Как раз там, — сказал Холт, указывая в сторону деревьев, среди которых повар недавно намеревался скрыться, — если внимательно посмотреть, то можно разглядеть их костры.

Присмотревшись, Наб в самом деле узрел в беспросветной тьме мерцание желтых огоньков.

— Господи, да что же это такое. Я чуть было не угодил прямо в их логово. — Прежнее недоверие к капитану, которое он, по всей вероятности, до сих пор таил в душе, исчезло, и он спросил: — Куда же нам идти?

— Думаю, нужно идти к югу, — ответил Холт, — в сторону дороги на Голдсборо. На мой взгляд, это самый надежный способ вырваться отсюда. Потом я собираюсь направиться в Чарльстон.

— Тогда и я иду с вами, — сказал Никельберри, — тем более что лучшего места у меня на примете нет.

* * *

Должен обратить ваше внимание, что изложенные выше факты не нашли отражения в дневнике капитана Холта, который возобновил свои записи лишь через две недели, когда битва при Бентонвиле осталась далеко позади.

Пока такси мчало Рэйчел по Мэдисон-авеню, в дневнике капитана она читала следующее:

«Прошлой ночью мы прибыли в Чарльстон. Я едва узнал свой город — настолько сильно он оказался разрушен после прихода янки. С тех пор как мы сюда пришли, Никельберри не дает мне покоя вопросами, на которые у меня нет сил отвечать. Я вспомнил, каким прекрасным, был этот благородный город до войны, и при виде того, в каком опустошении оказался он теперь, меня охватило таков отчаяние, что мне начинает казаться, будто все хорошее в этой жизни для меня безвозвратно ушло.

Почерневший от пожарищ, ставший пристанищем мертвых, этот некогда чудесный город напоминает мне подобие ада. Улиц, которые я прежде знал, больше не существует. Среди руин бродят люди с опустошенными лицами, до кровавых мозолей они разгребают развалины с единственной целью — отыскать какое-нибудь напоминание об их былой жизни.

Мы направились прямо на Трэдд-стрит, готовя себя к самому худшему, но увиденное повергло нас в изумление. Окруженный со всех сторон разрушенными строениями, о первоначальном назначении которых можно было лишь строить смутные догадки, мой дом сохранился почти в целости, если не считать незначительных повреждений крыши и выбитых оконных стекол. Сад, конечно, несколько поблек и увял, но меж тем казался совершенно нетронутым той разрухой, что царила вокруг.

Но стоило войти внутрь, и мне захотелось, чтобы на месте моего дома, моего замечательного дома, я нашел груду развалин, ибо в мое отсутствие его превратили в пристанище умирающих и мертвых. Не знаю, почему подобная участь выпала именно ему, но не могу поверить, что на то дала согласие Адина; стало быть, к тому времени она уже уехала в Джорджию. Переходя из комнаты в комнату, я все больше ужасался.

В гостиной не осталось никакой мебели, за исключением обеденного стола, который перенесли сюда из столовой и, по всей вероятности, использовали для хирургических операций, свидетельством чему были почерневшие кровавые пятна на его поверхности и под ним на полу. Повсюду валялись хирургические инструменты — ножницы, молоточки и ножи. Кухня, должно быть, служила чем-то вроде перевязочной, и моего спутника, не выдержавшего разившего из нее зловония, вырвало, хотя его желудку, смею вас заверить, многие могут позавидовать. Я тоже не удержался и вскоре последовал его примеру, но меж тем не перестал осматривать дом, вопреки предостережениям Никельберри.

Наверху, в комнате, которая служила нам с Адиной спальней и где были зачаты Натаниэль, Евангелина и Майлз, я обнаружил пустой гроб. Кровати не было, наверное, ее украли или пустили на дрова. В других спальнях валялись грязные матрацы, одеяла, чашки и прочий лазаретный скарб. Не могу заставить себя описывать дальше обнаруженные мною следы пребывания людей, коим выпала участь встретить в моем доме свой смертный час.

Никельберри убеждал меня покинуть дом, и я наконец поддался его уговорам, но перед уходом решил взглянуть на сад. Повар принялся меня отговаривать, утверждая, что за время нашего побега ко мне очень привязался и опасается, что я могу потерять рассудок. Но я стоял на своем, ибо не мог позволить себе уйти, не увидев места, где столько раз сиживал до войны и с которым связано немало приятных минут. Я чувствовал, что самое страшное обнаружится именно здесь, но я также знал, что, каким бы ужасным оно ни было, я обязан увидеть все собственными глазами.

Не могу припомнить другого уголка природы, источавшего столь очаровательный букет ароматов, каковыми некогда поражал меня мой милый сад: жасмин и магнолия, оливки и бананы — летними ночами от их упоительного запаха у меня кружилась голова. И ныне, несмотря на царившую повсюду разруху, природа силилась облагородить обстановку: небольшие деревья и кустарники, коим удалось уцелеть, уже начали распускаться, а некоторые из них даже уронили часть своих цветков.

Но все эти прелести природы никоим образом не могли скрасить того зрелища, что предстало мне посреди сада. Помощники хирурга хоронили здесь ампутированные конечности раненых и сделали это из рук вон плохо, ибо не успели они покинуть дом, как собаки сумели без особого труда откопать гниющее мясо и обглодать его до костей. Там, где некогда играли мои дети и, упоенная любовью, гуляла Адина, теперь валялись десятки человеческих костей. Должно быть, мой приход спугнул обитающее здесь зверье, свидетельством чему были остатки недоеденных трофеев, валявшиеся неподалеку от раскопанной недавно земли. Я смог различить отделенную от чьего-то плеча руку. Все прочее было изуродовано до неузнаваемости.

За прошедшие три года мне довелось повидать столько страданий и горя, что меня, казалось, уже ничем нельзя было поразить. Но, приняв все ужасы войны с достоинством, на какое вообще способен человек, я оказался беспомощен перед этим жутким зрелищем, которое узрел в собственном саду, где в прежние времена играли мои дети и где я признался в любви своей Адине, другими словами, там, где я возносился на небеса.

Не окажись рядом Наба, думаю, я наложил бы на себя руки.

Он сказал, что завтра нам следует покинуть город, и я согласился. Ближайшую ночь мы решили провести в церкви Святого Михаила, где я и пишу эти строки. Наб отправился выпросить или украсть чего-нибудь из еды, что обычно ему удается весьма неплохо; правда, впечатления сегодняшнего вечера весьма пагубно отразились на моем желудке, и, боюсь, вряд ли я смогу проглотить хоть что-нибудь».

* * *

Маленький клуб, где ей назначил встречу Дэнни, был забит ночными посетителями, и Рэйчел потратила несколько минут, чтобы отыскать своего недавнего знакомого. Находясь под впечатлением записок капитана Холта, она пребывала в некотором расстройстве духа, часть ее будто осталась на его страницах. И хотя самые жуткие воспоминания ее прошлого даже отдаленно не могли сравниться с описанными в дневнике ужасами, стоило ей вспомнить, что дневник, который она держала, лежал в кармане капитана, когда тот посещал свой дом на Трэдд-стрит, и увиденная им картина тотчас представала пред ее внутренним взором. Толпа в клубе казалась ей почти нереальной, и полупьяные лица терялись в полумраке.

Даже Дэнни, которого она, наконец, заметила, показался ей незнакомым в густом сигаретном дыму.

— А я уж начал думать, что вы не придете, — его язык слегка заплетался от алкоголя. — Хотите выпить?

— Да, бренди, — ответила Рэйчел, — и, пожалуйста, двойной.

— Может, лучше присядем? Прошу прощения за толпу. Наверное, кто-то справляет день рождения. Если хотите, мы пойдем куда-нибудь еще.

— Нет, я только выпью бренди, отдам вам бумаги и…

— …Больше никогда вы меня не увидите, — закончил за нее Дэнни. — Обещаю.

И, не дожидаясь возражений Рэйчел, которые, по всей вероятности, последовали бы исключительно из вежливости, он отправился в глубь празднующей толпы.

Подойдя к пустующему столику в конце зала, Рэйчел села, борясь с искушением вновь открыть дневник, хотя место для чтения было не самое подходящее. Убеждая себя, что при тусклом освещении это занятие не имеет никакого смысла, и искренне желая отвлечь себя от подобных мыслей, Рэйчел посмотрела на Дэнни, который стоял у стойки, помахивая банкнотой и пытаясь привлечь внимание бармена.

Она вытащила конверт и достала тетрадь. Компания подвыпивших людей за соседним столиком затянула поздравительную мелодию. Это резануло Рэйчел слух, но к концу первого предложения она перестала обращать на них внимание, потому что перенеслась в атмосферу тихого города, где находились наши дезертиры.

«Минуло два дня с тех пор, как мы пришли в Чарльстон, но случившееся за это время повергло меня в столь сильное смятение, что я не знаю, как описать эти события.

Думаю, будет лучше попросту придерживаться фактов. Наб вернулся в церковь Святого Михаила почти на рассвете и принес пищу, хорошую пищу, вкус которой за время войны, я успел позабыть, и рассказал о странном знакомстве с одним человеком.

Он сказал, что встретился с дамой, которую поначалу чуть было не принял за видение. Она показалась ему настолько совершенной, красивой и благородной, что это никак не вязалось со всей обстановкой этого полного призраков места. Должно быть, Оливия, как ее звали, была столь очарована своим новым знакомым, воспылавшим к ней самыми искренними чувствами, что пригласила его отправиться почти на другой конец города затем, чтобы познакомиться с ее другом. И Никельберри пошел.

Прежде чем вернуться ко мне, он не только встретился с этим ее другом, носящим странное имя — Галили…»

Словно пораженная ударом молнии, Рэйчел прервала чтение и, подняв глаза, увидела бесновавшуюся вокруг толпу, которая к тому времени оставила свои места за столиками и, продолжая распевать все ту же песнь в честь именинника, кружилась по залу. Сам виновник торжества, явно переусердствовавший с выпивкой, был не в состоянии не только встать, но даже не понимал их громогласных поздравлений. Раздобыв для Рэйчел двойную порцию бренди и что-то для себя, Дэнни стал пробираться среди раскачивающихся из стороны в сторону участников вечеринки, что оказалось не так-то просто и требовало сноровки. Воспользовавшись его замешательством, Рэйчел вновь заглянула в дневник, втайне надеясь, что прочитанные ею последние слова исчезнут.

Но ничего подобного не произошло, и она во второй раз прочла:

«…С этим ее другом, носящим странное имя — Галили…»

Рэйчел пыталась убедить себя, что это был совсем другой человек, живший и умерший задолго до появления на свет того Галили, которого знала она.

Подстрекаемая любопытством, она успела пробежать глазами еще несколько строк, прежде чем Дэнни подошел к их столику.

«…Но также испытал на себе его благородство, и мой приятель как-то неуловимо изменился. Наб уговаривал и меня пойти познакомиться с этим человеком, утверждая, что общение с ним излечит мои душевные раны, полученные в этом городе…»

— Что читаете? — спросил Дэнни, опуская бокалы на стол. Но у Рэйчел перед глазами продолжали стоять слова Холта:

«…Раны, полученные в этом городе…»

— О, всего лишь старый дневник, — ответила она.

— Семейное наследие?

— Нет.

«…Излечит раны…»

— Вот ваш бренди, — произнес Дэнни, усаживаясь за стол и пододвигая один из бокалов к Рэйчел.

— Спасибо, — сказала она, пригубив напиток и ощутив на губах и языке его обжигающий вкус.

— Что-нибудь не так? — спросил Дэнни.

— Нет, все хорошо.

— Вы выглядите немного встревоженной.

— Нет… просто… последние несколько дней… — прочитанное в дневнике капитана Холта так ее поразило, что ей с трудом удавалось формулировать свои мысли. — Боюсь показаться грубой, но на меня сейчас столько всего свалилось. Вот что я нашла в квартире, — Рэйчел протянула Дэнни конверт с письмами и фотографиями.

Обведя бар испытующим взглядом и удостоверившись, что никто не проявляет к его персоне особого внимания, он осторожно взял из ее рук конверт и вытащил содержимое.

— Я не считала их, — произнесла Рэйчел, — но думаю, здесь все.

— О, да. В этом я не сомневаюсь, — подтвердил Дэнни, пожирая глазами свидетельства своего недавнего романа. — Очень вам благодарен.

— А что вы собираетесь с этим делать?

— Сохраню на память.

— Только будьте осторожны, Дэнни, — сверкнув глазами, предупредила Рэйчел. — Не вздумайте никому рассказывать о Марджи. Я бы не хотела… ну, вы понимаете…

— Да, вы бы не хотели, чтобы мое тело выловили в Вест-Ривер.

— Я вовсе не то имела в виду…

— Я прекрасно понимаю, что вы имели в виду, — сказал он, — и признателен вам за это. А насчет меня можете не беспокоиться. Обещаю, буду вести себя как примерный мальчик.

— Ну и хорошо, — с этими словами она осушила свой бокал и приготовилась встать. — Спасибо за бренди.

— Уже уходите?

— Дела не ждут.

Поднявшись со стула, Дэнни несколько неловким жестом взял Рэйчел за руку.

— Пусть это звучит банально, — сказал он, — но я и правда не знаю, что бы без вас делал. — Он вдруг превратился в двенадцатилетнего подростка. — Вам, верно, пришлось очень рисковать.

— Ради Марджи… — сказала она.

— Да, — он слегка улыбнулся в ответ. — Ради Марджи.

— А у вас все будет хорошо, Дэнни, — она пожала ему руку. — Я уверена, со временем у вас все образуется.

— Да? — сказал он с сомнением в голосе. — Боюсь, мои лучшие времена прошли вместе с Марджи, — он поцеловал Рэйчел в щеку. — Она любила нас обоих, правда? Это кое-что значит.

— Это очень многое значит, Дэнни.

— Да, — согласился он, силясь придать бодрости своему голосу. — Вы правы. Это очень многое значит.

Глава 10

К тому времени, как Рэйчел отправилась на такси в обратный путь и, погрузившись в дневник, с упоением продолжила открывать для себя страницу за страницей жизнь капитана Холта, Гаррисон, раскинувшись в глубоком кресле, что стояло напротив окна столовой, приступил к четвертой за ночь бутылке виски. Предавался он этому занятию отнюдь не в одиночку, а в обществе Митчелла, который сидел напротив зажженного по его просьбе камина и по части опьянения превзошел самого себя, оставив далеко позади рекорды буйной студенческой юности. Расчувствовавшиеся до слез под действием спиртного и изливая друг перед другом душу с той же легкостью, с какой вливали в себя виски, они говорили о не оправдавших их доверия женах, признавались в своем полном безразличии к брачному ложу и нежелании исполнять супружеские обязанности. Клялись друг Другу в верности и преданности, прощая и обещая вычеркнуть из памяти случаи взаимного предательства, если таковые имели место в прошлом, и, что самое главное, обсуждали в подробностях тактику своих дальнейших действий, ибо обнаружили свое полное одиночество.

— Ведь знаю же, что нельзя оглядываться назад. Ни к чему хорошему это никогда не приводило и не приведет… — нечленораздельно бормотал Митчелл.

— Верно, не приведет…

— Но ничего не могу с собой поделать. Стоит мне только вспомнить, как все начиналось.

— Не так уж замечательно все складывалось, как тебе сейчас кажется. Воспоминания лгут. Особенно те, которые мы считаем самыми лучшими.

— Неужели ты никогда не был счастлив? — сказал Митчелл. — Ни разу в жизни? Ни одного дня?

Гаррисон ненадолго задумался.

— Знаешь, вот если б ты сейчас не спросил, — наконец ответил он, — я бы, пожалуй, и не вспомнил тот день, когда усадил тебя на муравьиную кучу. Муравьи искусали тебе всю задницу. Тогда я был чертовски счастлив. Помнишь?

— Помню ли я…

— За это меня так отлупили, что надолго остались синяки.

— Кто отлупил? Отец?

— Нет, мама. Она никогда не доверяла ему в делах особой важности. Верно, знала, что мы его никогда не боялись. Так вот она отделала меня так, что на мне живого места не осталось.

— Так тебе и надо, — сказал Митчелл. — Меня неделю тошнило. А тебе хоть бы что. Легко тебе все сошло с рук.

— Меня бесило, что после того случая ты стал центром внимания. А знаешь, что случилось потом? Однажды, когда я подметал пол, кипя от злости из-за того, что все с тобой нянчатся, Кадм сказал мне: «Видишь, что происходит, когда по твоей милости другие начинают кого-то жалеть?» До сих пор помню, как просто он мне это сказал. Он не сердился на меня. Он лишь хотел, чтобы я понял, что поступил глупо, заставив всех в доме нянчиться с тобой. Больше я никогда даже не пытался тебе навредить, боясь ненароком привлечь к твоей особе излишнее внимание.

Митчелл поднялся, чтобы взять у Гаррисона бутылку.

— Кстати, о старике, — сказал он. — Джосселин сказала, прошлую ночь ты провел у его постели.

— Верно. Просидел у его кровати несколько часов после того, как его привезли из больницы. Поверь мне, он еще довольно крепок. Докторам даже в голову не приходило, что придется возвращать его домой.

— Он что-нибудь сказал?

— Нет, в основном бредил, — покачав головой, ответил Гаррисон. — Все из-за этих болеутоляющих. От них его все время клонит в сон, и он начинает нести всякую чепуху.

Гаррисон надолго умолк.

— Знаешь, о чем я начинаю думать?

— О чем?

— А что, если не давать ему эти лекарства?..

— Нельзя…

— Просто взять и убрать от него таблетки.

— Ваксман не разрешит.

— А мы не будем говорить Ваксману. Заберем их, и все.

— Он же будет страшно мучиться.

Призрачная улыбка мелькнула на лице Гаррисона.

— Но если мы лишим его таблеток, то сможем получить от него некоторые ответы, — он потряс кулаком так, будто в нем содержалось то, что служило залогом физического благополучия Кадма.

— Чушь… — тихо сказал Митчелл.

— Знаю, это не лучшая идея, — согласился Гаррисон, — но выбирать сейчас не приходится. Хоть жизнь в нем едва теплится, вечно так продолжаться не будет. А когда его не станет…

— Но должен же быть другой выход, — сказал Митчелл, — дай прежде я сам с ним поговорю.

— Все равно ты от него ничего не добьешься. Он никому из нас уже не доверяет. И вообще никогда не доверял никому, кроме себя. — На минуту задумавшись, Гаррисон добавил: — Вот такой он предусмотрительный человек.

— Тогда откуда ты знаешь об этих бумагах?

— Мне рассказала Китти. Только благодаря ей я узнал о Барбароссах. Кроме нее, на эту тему со мной никто не говорил. Она видела дневник собственными глазами.

— Значит, ей старик все-таки доверял.

— Выходит, что да. Но только в самом начале. Думаю, мы все поначалу доверяли своим женам…

— Постой, — перебил его Митчелл. — Мне пришла одна мысль.

— Марджи.

— Да.

— Об этом я уже давно думаю, брат мой.

— Кадму она нравилась.

— Полагаешь, он мог отдать дневник ей? Допустим, что так. Мне это уже приходило в голову, — он откинулся на спинку стула, и его лицо скрылось в тени. — Но даже если дневник был у нее, она никогда мне об этом не говорила. Даже под дулом пистолета.

— Ты обыскал свою квартиру?

— Ее прочесала полиция. Перевернула все вверх дном.

— Может, они нашли дневник?

— Да, может… — неуверенно сказал Гаррисон. — Когда меня упрятали за решетку, Сесил пытался выяснить, что они изъяли с места преступления. Вряд ли их могло заинтересовать нечто в этом роде. Во всяком случае, мне слабо верится в то, что дневник у них. Какой им от него прок?

— Меня от всего этого уже тошнит, — тяжело вздохнув, сказал Митчелл.

— От чего именно?

— От всей той ахинеи, связанной с Барбароссами. Одного не могу понять: почему мы не можем их просто послать к черту? Забыть о них, и все же, если они и впрямь являются для нас костью в горле, тогда почему старик не разобрался с ними раньше? Когда еще был в добром здравии и полон сил?

— Не смог, — сделав очередной глоток виски, ответил Гаррисон. — Они слишком сильны.

— Раз они так сильны, почему тогда я никогда ничего о них не слышал?

— Потому что они не хотят, чтобы о них кто-нибудь знал. Они живут инкогнито. Их жизнь — тайна.

— Стало быть, им есть что скрывать? Может, этим можно воспользоваться?

— Вряд ли, — усомнился Гаррисон.

Глядя на него, Митчелл ждал, что тот как-нибудь обоснует свои слова, но тщетно: старший брат молчал. После долгой паузы он сказал:

— Женщины знают больше, чем мы.

— Потому что им прислуживал этот сукин сын?

— Думаю, они получали от него и другие услуги.

— Убил бы этого гада собственными руками! — воскликнул Митчелл.

— Не вздумай даже пытаться что-нибудь предпринять, — предупредил его Гаррисон. — Слышишь, Митчелл? Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Он трахал мою жену.

— Ты знал, что рано или поздно это случится и ты не сможешь ее остановить.

— Неправда…

— Больше этого не повторится, — заверил его Гаррисон, но в его голосе не было ни тени участия. — Она была у него последней, — он взглянул на брата через щелку в кресле. — Мы должны уничтожить их, Митчелл. Его и всю его семью. Вот почему я не хочу, чтобы ты устраивал личную вендетту. Не хочу им давать ни единого шанса. И прежде чем выступить, мы должны узнать о них псе. Все, что вообще можно узнать.

— И это вновь возвращает нас к дневнику, — сказал Митчелл, поставив бокал на подоконник. — Может, все-таки поговорить с Кадмом?

Не обращая на слова брата внимания и оставив его замечание без ответа, Гаррисон осушил свой бокал, после чего срывающимся шепотом произнес:

— Знаешь, что еще мне сказала Китти?

— Что?

— Что они вовсе не люди.

Митчелл внезапно зашелся смехом, пронзительным и резким.

— Думаю, она сказала правду, — подождав, пока стихнет нездоровый смех брата, продолжил Гаррисон.

— Все это так глупо. Даже слышать не хочу об этом, — презрительно фыркнул Митчелл. — И как ты только поверил в эту чушь?

— Мне думается, когда я был еще совсем ребенком, она даже водила меня в дом Барбароссов.

— Плевать мне на этот проклятый дом. — Все больше раздражаясь, Митчелл хотел прекратить этот разговор. — Не желаю о нем ничего слышать. Ясно?

— Рано или поздно нам все равно придется к этому вернуться.

— Хватит, — отрезал Митчелл, решительно намереваясь поставить точку. — Раз ты так заговорил, я лучше поеду домой.

— От этого не уйдешь, — мягко заверил его брат, — от этого невозможно спрятаться. Не так просто вычеркнуть этот факт из наших жизней, Митчелл. Он существовал всегда, только мы о нем ничего не знали.

Шаткой походкой Митчелл добрел до двери и остановился, тщетно пытаясь собраться с мыслями, ибо его затуманенный алкоголем ум оказался не в состоянии отыскать вразумительный ответ.

— Чушь собачья, — единственное, что сумел вымолвить он.

— А знаешь, что еще? — продолжал Гаррисон тем же невозмутимым тоном, из чего следовало, что слова младшего брата для него не более чем пустой звук. — Может, это и к лучшему. Слишком мы застоялись на месте. Пришла пора перемен. Пора для чего-то нового. — Поскольку Митчелл к тому времени уже вышел из комнаты, слова Гаррисона были обращены в пустоту, но он все же закончил свою мысль: — Пора для чего-то нового, — повторил он, — или же очень старого.

Глава 11

В эту ночь Гаррисон не смог заснуть. Имея обыкновение спать не более трех с половиной часов в сутки, после смерти Марджи он сократил это время до двух, а то и до часу. Он отдавал себе отчет, что его изможденное столь пренебрежительным к себе отношением тело нуждается в большем отдыхе и недалек тот день, когда оно заявит о себе самым решительным образом, предъявив ему, Гаррисону, счет за долгие бессонные ночи. Но также ему было доподлинно известно и другое: истощенный ум обретал ясность, открывая совершенно иное видение мира. Примером тому служил последний разговор с Митчеллом, который не мог состояться каких-нибудь несколько недель назад, когда Гаррисон сам не принял бы тех мыслей, что излагал сегодня младшему брату. Днем и ночью находясь в мире призрачных тайн, он теперь не только не отрицал их присутствия, чего очень страшился делать, но, будучи одержимым ими, не видел без них дальнейшего своего существования. К каким неожиданностям ни привели бы эти тайны, он был готов целиком отдаться их воле, лишь бы приблизиться и прикоснуться к ним, лишь бы постичь их суть.

В один прекрасный день Митчелл поймет его, у него нет иного выхода, ибо старая империя неуклонно летит в пропасть, унося с собой прежние источники власти и питаемое ими ощущение определенности и нерушимости, на место которых должно явиться нечто новое, пока еще неизвестное. Не имея ясного представления о веке грядущем, Гаррисон был уверен, что тот не приведет к торжеству любви и истины, но станет таким же исключительным, как и его предшественник. Те немногие, кто обладают достаточной волей и желанием стать новыми хозяевами жизни, получат необходимые средства и возможности для воплощения своих замыслов, а остальные, впрочем, как и прежде, будут до конца своих дней влачить жалкое и бесполезное существование. Разница будет заключаться лишь в ценностях, которыми будет измеряться монета новой власти и которые придут на смену веку железных дорог и фермерства, веку нефти и лесоматериалов. И хотя таковые ценности еще не обрели в уме Гаррисона словесных форм, он ощущал неизбежность их появления тем же необъяснимым образом, каковым подчас умел толковать свои сны. Знание это было не подвластно пяти органам чувств, оно было неизмеримо и даже нематериально. Он не знал, откуда к нему пришла страсть к явлениям такого рода, но был уверен, что она была с ним всегда. В тот достопамятный день, когда бабушка Китти рассказала ему о Барбароссах, он ощутил, будто спящая часть его естества неожиданно пробудилась к жизни. И ныне, несмотря на то, что прошло много лет, он помнил их разговор до мельчайших подробностей: то, как внимательно она смотрела на него, наблюдая за его реакциями, как необыкновенно ласково прикоснулась к его лицу, чего никогда не случалось прежде, как обещала поведать секреты, которым в свое время суждено бесповоротно изменить его жизнь. Только благодаря ей он знал о существовании дневника и сознательно утаил этот факт от Митчелла, сославшись на то, что сохранил в своей памяти лишь смутные обрывки воспоминаний. Существует рукописная книга, говорила она, в которой указан путь в сердце владений Барбароссов, там описаны испытания, что подстерегают всякого на этом пути, — невероятные ужасы, способные довести до безумия любого смертного, не готового к ним. Именно поэтому Гаррисон придавал поиску дневника такое значение, ему были необходимы сведения, без которых приблизиться к клану Барбароссов даже помышлять было нельзя.

Долгими ночами он лежал без сна, думая об этом дневнике, представляя, как он выглядит, какой он на ощупь. Большой или маленький, из какой он бумаги. Поймет ли Гаррисон изложенную в нем мудрость, или она будет зашифрована, и ему придется искать код? И наконец, самый главный вопрос: где Кадм хранит эту тетрадь? Иногда Гаррисон забирался в кабинет деда, куда входить было строго запрещено, и осматривал полки и шкафы (правда, он не осмеливался ни к чему прикасаться). Он пытался отыскать сейф за книгами или тайник под полом, но тщетно. Может, дневник хранился в одном из ящиков старинного письменного стола, который в детстве казался ему живым существом и внушал суеверный страх? Стоило Гаррисону подольше задержать на нем взгляд, и казалось, что стол вот-вот побежит за ним, фыркая, словно бык.

Его ни разу не поймали. Он был слишком умен для этого. Он умел ждать, наблюдать и планировать. Умел он и лгать. Не умел он только обольщать — лишенный внутреннего обаяния, он не мог расположить к себе даже собственную бабушку, и, когда после выздоровления Кадма попытался продолжить тот разговор о тайне, та наотрез отказалась обсуждать эту тему и даже отреклась от того, что говорила прежде. Сознавая свое бессилие и поняв, что не сможет вызвать ее на интересующий его разговор, он стал угрюмым, и впоследствии угрюмость стала основной чертой его характера. На всех семейных фотографиях он был единственным, кто не улыбался. Он был угрюмым подростком, которого все побаивались, как злой, всегда готовой укусить, собаки. Хотя Гаррисону и не нравились ни его внешний вид, ни реакция на него окружающих, он при всем желании не мог соперничать с легкой очаровательностью Митчелла. Он знал, что терпение поможет ему дожить до того времени, когда ему хватит сил, чтобы найти разгадки всех тайн. А пока ему оставалось лишь строить из себя любящего внука, прислушиваясь к каждому ненароком сорвавшемуся с уст Кадма слову, которое могло оказаться ключом к одному из семейных секретов — ключом к тому, где находится дневник и что в нем содержится.

Но Кадм так и не проговорился. Хотя он всячески поощрял стремление внука к власти и бесчисленное множество раз доказывал, что доверяет мнению Гаррисона, это доверие не распространялось на Барбароссов. Не мог Гаррисон склонить на свою сторону и Лоретту, которая не только относилась к нему с подозрительностью, но с самого начала прониклась к нему неприязнью. Как он ни старался, он был не в силах тронуть ее сердце. Еще больше его угнетал тот факт, что этой особе, совсем недавно ставшей членом семьи Гири, оказались доступны сведения, для него закрытые. Но и это было не все — она, наряду с Китти, Марджи и женой Митчелла, ездила на Кауаи, чтобы встретиться там с мужчиной из клана Барбароссов. По какой причине им это дозволялось, Гаррисон не понимал, но слышал, что традиция эта уходила своими корнями в далекое прошлое. Когда он впервые узнал об этом, то попытался взбунтоваться, но Кадм недвусмысленно дал ему понять, что этот вопрос не подлежит обсуждению. Некоторые вещи, сказал он Гаррисону, какими бы неприятными они ни казались, надлежит принимать со смирением. Они часть устройства этого мира.

— Я живу в другом мире, — сказал обуреваемый гневом Гаррисон. — Я не позволю своей жене ехать на какой-то остров и развлекаться там с кем попало.

— Возьми себя в руки, — сказал Кадм, после чего тихо и спокойно рекомендовал Гаррисону во избежание нежелательных последствий исполнять все данные ему указания. — Не будешь делать, как тебе сказано, значит, тебе не место в этой семье.

— Ты меня не выгонишь, — огрызнулся Гаррисон. — Не посмеешь.

— А мы посмотрим, — предупредил его дед. — Будешь со мной обсуждать эту тему и впредь — выгоню. Проще некуда. Кроме того, непохоже, чтобы ты был без памяти влюблен в свою жену. Ты ведь изменяешь ей, не так ли? — Тут Гаррисон нахмурился. — Так изменяешь или нет?

— Да.

— Тогда позволь ей тоже изменять тебе, раз это пойдет на пользу семье.

— Но я не понимаю…

— Неважно, понимаешь ты или нет.

На этом разговор был окончен. Зная, что лучше с Кадмом не спорить и все возражения оставить при себе, Гаррисон внял угрозам деда, в искренности которых не сомневался, и, не сказав больше ни слова, ретировался. Если прежде в нем теплилась слабая надежда, что дед его хоть немного любит, то с этой минуты ему пришлось навсегда с ней расстаться.

Показались уже первые лучи солнца, но Гаррисон, так и не сомкнув за ночь глаз, продолжал думать о том, как выудить правду из смертельно больного, но не желающего умирать старика. Не надеясь его разговорить, он склонялся к мысли лишить деда хотя бы на полдня обезболивающих таблеток. Как сказал Митчелл, для Кадма это окажется сущей пыткой, но зато, возможно, развяжет ему язык. И даже если старик ничего не скажет, Гаррисону будет приятно посмотреть, как этот старый паскудник станет умолять вернуть ему его лекарства. Рисуя в своем воображении сцену агонии Кадма, мертвенно-желтого от боли и навзрыд молящего отдать ему его опиаты, Гаррисон ухмыльнулся. Но прежде чем решиться на этот рискованный шаг, он позволит попытать счастья младшему брату. Если же тому не улыбнется удача, Гаррисону не останется иного выбора, кроме как сыграть роль палача, и в глубине души он будет этому весьма рад.

Глава 12

Чернила и вода, вода и чернила.

Ночью во сне я видел Галили. Это был не сон наяву — не видение вроде того, что побудило меня взяться за перо. Обычный сон, который пришел, когда я крепко спал, но он так поразил меня, что и после пробуждения я помнил о нем.

И вот что мне приснилось. Паря, словно птица, над бурлящим морем, я увидел внизу жалкий, дрейфующий по морю плот, к которому был привязан Галили. Страшные раны покрывали его обнаженное тело, кровь струями бежала в воду, и хотя я не видел поблизости акул, они вполне могли быть где-то рядом. Вода в море была черной, как мои чернила.

Мрачные волны бились о плот, отрывая от него кусок за куском, пока не осталось всего три или четыре доски, едва удерживающих на плаву тело Галили, голова и ноги которого уже были в воде. Казалось, он только теперь осознал близость смерти и стал отчаянно сражаться с веревками, пытаясь развязать узлы. Тело его блестело от пота, и порой, когда картина становилась не очень четкой, я не мог понять, что именно я вижу. То ли это было черное блестящее тело моего брата, то ли черная волна, накрывшая его.

Мне захотелось проснуться. Я не желал смотреть, как тонет мой брат. Я сказал себе — проснись. Ты не должен смотреть на это. Просто открой глаза.

Сон мало-помалу стал отступать, но прежде, чем исчезнуть совсем, я успел увидеть, что борьба моего брата за жизнь с каждой секундой становилась все отчаянней, а его кровоточащие раны на моих глазах превращались в страшные зияющие дыры. Наконец, высвободив из-под веревки правую руку, он приподнял голову, которую, казалось, облепила со всех сторон вода, увенчав его лоб сотканной из морской пены короной; глаза Галили глядели обезумевшим взором, из уст его рвался беззвучный крик. Резко рванув веревку, пленившую вторую кисть, он высвободил левую руку и уселся верхом на то, что можно было назвать остатком плота, теперь ему осталось лишь развязать скрытые в воде ноги, и он потянулся к ним.

Но он не успел этого сделать, доски, что держали его истекавшее кровью тело на воде, разъединились и расплылись в разные стороны, а размокшие и отяжелевшие деревянные обломки, к которым по-прежнему были привязаны его ноги, увлекли его за собой вниз.

Но тут случилось самое удивительное. Чем глубже он погружался в морскую пучину, тем больше светлела вода, принимавшая в свои объятия его плоть, словно благословляя его приход в свою стихию. Сбросив мрачное покрывало, море не просто стало прозрачным, как обычное море, но из его бездонной черноты рождался ослепительный свет, затмивший ярким сиянием само небо.

Я видел тело брата, погружавшееся в неведомые светлые глубины, видел все, что было выхвачено ослепительным сиянием, в том числе морских обитателей всех форм и размеров, что сновали вокруг его тела, словно с благоговением взиравших на нисхождение Галили в их царство. Там были косяки мелких рыб, двигавшихся как одно целое, огромный кальмар, крупнее, чем я когда-либо видел, и, разумеется, бесчисленное множество акул, которые, словно почетный караул, описывали круги вокруг тела Галили, словно охраняя его.

На этом, как обыкновенно случается во всех примитивных произведениях приключенческого жанра, сон мой оборвался, и я проснулся.

Вполне сознавая, что представшие мне образы нереальны, не могу не признать, что во сне мне сообщалось о грозившей Галили опасности, который если еще не утонул, то, видимо, был близок к этому.

Однако, если мои предположения окажутся верны, какая судьба будет уготована роману, который я пишу? Каким образом нынешние события повлияют на дальнейший его ход? Может, не мудрствуя лукаво, изложить голые факты, и дело с концом? Правда, это все равно что бросить свой труд коту под хвост (да простит мне читатель не слишком изящное сравнение, но сегодня ваш покорный слуга пребывает далеко не в лучшем расположении духа, и если средства художественного выражения, к коим я прибегаю, несколько вульгарны и даже непристойны, то это лишь говорит о моем нынешнем отношении к своему несчастному писательскому творчеству, которое видится мне, как бесконечно долгий, затрудненный множеством осложнений акт выделения — то меня мучают запоры, то из меня вдруг прорывается зловонная жижа).

Кажется, я слишком злоупотребляю вашим терпением и, ощущая ваше отвращение, спешу остановиться.

Итак, вернемся пока к Рэйчел. Мне необходимо переварить увиденное. Возможно, обратившись к этому сну через несколько часов, я изменю свое к нему отношение.

* * *

В последний раз мы оставили Рэйчел, когда такси везло ее к дому у Центрального парка. В руках у нее, как вы, конечно, помните, находился тот самый дневник, которым с детства мечтал завладеть Гаррисон, долгими часами рисуя его в своем воображении, представляя его размеры и пытаясь угадать, какие сведения он содержит внутри. Его страницы открыли Рэйчел тайну — весной 1865 года в Чарльстоне жил человек по имени Галили, с которым Никельберри хотел познакомить Холта, обещая, что встреча эта поможет исцелить капитану его душевные раны.

«Мне не доводилось видеть такого изобилия с первых дней войны, когда случай заставил меня зайти в бордель, где в драке погиб один из моих солдат. Положа руку на сердце, должен признаться, что всякая роскошь, тем более столь пышно присутствующая в убранстве дома, никогда не была мне по душе, излишества я прощаю только природе, ибо вижу в том свидетельство бесконечной щедрости Творца. Красивые вещи в нашем доме — вазы, шелка и изящные картинки — приобретались исключительно по настоянию Адины, которая любила окружать себя роскошью. Лично я, как, впрочем, и большинство представителей моего пола, приемлю всякую пышность в весьма ограниченном количестве и ненадолго, ибо вскоре она начинает меня утомлять.

Итак, представьте себе два особняка в Ист-Бэттери, выходящие фасадом на море и так пострадавшие от огня противника, что они едва производили впечатление пригодного жилища. Но стоило оказаться внутри, как взору открывались уникальные, собранные из пятидесяти лучших домов Чарльстона образчики роскоши, которые по своему замыслу были призваны взывать к человеческим чувствам.

Это было то самое место, в которое меня привел Никельберри и куда в свое время сопроводила его Оливия, обитавшая в этом невероятном дворце наряду с дюжиной прочих людей.

Казалось, Никельберри воспринимал увиденную здесь роскошь как нечто само собой разумеющееся (по всей видимости, такова была особенность характера повара, которая проявлялась преимущественно во времена острой нужды), меж тем я незамедлительно засыпал Оливию вопросами, требуя объяснить, каким образом удалось собрать это сентиментальное великолепие. Должен заметить, Оливия была малообразованной чернокожей рабыней (но платье и украшения, что были на ней, могли вызвать зависть у любой благородной дамы с Митинг-стрит) и не смогла дать мне вразумительные ответы, что меня не на шутку рассердило. Ее объяснения уже начали выводить меня из себя, когда в комнате объявилась другая особа, существенно моложе Оливии, которая представилась вдовой генерала Уолта Харриса, под командованием которого я воевал в Вирджинии. Казалось, она была готова утолить мое любопытство. Из се слов я узнал, что все окружавшие нас предметы роскоши были не украдены, а добровольно переданы хозяевами ныне живущему здесь человеку по имени Галили, о котором упоминалось мною выше, и мне оставалось лишь выразить свое удивление. Помимо множества ценностей, в этой сокровищнице хранилось столько вкусной пищи и напитков, сколько ни один житель Чарльстона не видел с начала осады. Дамы пригласили меня к столу, и, будучи не в силах обуздать свой волчий аппетит, я не смог воспротивиться, ибо за долгие месяцы не вкушал ничего лучшего, чем жаренные на свином, жиру пирожки. Трапезу со мной разделили еще несколько человек — черный мальчик от силы лет двенадцати, молодой человек из Алабамы по имени Мэйбанк и еще одна женщина благородной наружности, весьма бледная на вид, которую, словно верный паж, собственноручно кормил Мэйбанк. Потрясенный представшими моему взору яствами, я алчно набросился на них и принялся уплетать все без разбору, но чем больше яуничтожал пищи, тем сильнее разгорался мой аппетит. Когда я поглотил еды столько, что хватило бы на добрый десяток людей, мой желудок не выдержал, и мне пришлось пойти облегчиться, после чего я вернулся к столу посвежевшим и вновь продолжил есть. Сладкие булочки с вишней, ломтики запеченной телятины, пирожки и грибы, изумительный суп из крабов и коричневые, тушенные с кунжутными семенами устрицы. Па десерт было подано винное суфле, черничный пирог и консервированные персики — те самые, что мы в детстве называли сладкими мышками, а также фруктовые леденцы, которыми обычно угощали на Рождество. Пока Никельберри, Оливия, вдова генерала и я ели, молодая дама, которую, как выяснилось, звали Катарина Морроу, изрядно охмелевшая от бренди, встала из-за стола и, якобы вознамерившись отыскать нашего хозяина, вскоре исчезла за соседней дверью. Несмотря на ее сильное опьянение, Мэйбанк неожиданно выразил желание разделить ее общество и, кликнув черного мальчика по имени. Тадеуш, чтобы тот помог ему ее раздеть, тотчас последовал за ней.

Я невольно выразил протест, но Никельберри посоветовал мне держать язык за зубами, сказав, что у них есть полное право развлекаться с мисс Морроу, если им того хочется, что подтвердила и Оливия. Таковы законы этого дома, предупредила меня она, добавив, что Галили может лишить жизни всякого дерзнувшего их нарушить…»

Рэйчел не помнила, как вышла из машины и поднялась на лифте к своей квартире. Не обратила она внимания и на прекрасную картину ночного Нью-Йорка, открывавшуюся из окна, перед которым она сидела. Она по-прежнему пребывала в доме в Ист-Бэттери — в хранилище всяческих изысков и роскоши, в котором капитан Холт, сидя за обеденным столом, утолял свой аппетит.

«Я был не прочь узнать, что за человек был этот Галили, и не замедлил спросить об этом у Оливии, на что она улыбнулась мне в ответ, «Увидите, — сказала она, — и сами все поймете. Стоит ему заговорить с вами, и вы поймете, что он царь царей».

Царь? «Но какой страны?» — спросил я. «Всех стран, — ответила Оливия, — всех городов и домов вплоть до каждого в них камня».

«Кожа у него черная, — заметила вдова Харрис, — но рабом он никогда не был». На мой вопрос, откуда ей это известно, она ответила весьма просто: не родился еще на свете тот человек, который смог бы надеть на Галили оковы.

Пожалуй, излишне говорить, что разговор этот мне показался по меньшей мере странным, особенно если учесть, что из соседней комнаты, все громче раздавались женские, вопли, как будто Мэйбанк и черный мальчик насиловали мисс Морроу.

Встав из-за стола, Никельберри собрался пойти на них посмотреть и предложил мне присоединиться, и я, к своему стыду, согласился, захватив с собой недопитую бутылку вина.

Мисс Морроу, стряхнув с себя былую беспомощность, отвечала на действия своих насильников самым решительным и похотливым образом. Мальчишка, широко расставив свои ноги потирал своим маленьким членом впадину между ее грудей, в то время как Мэйбанк уверенно прокладывал себе путь к ее промежности, предварительно разорвав ее великолепное шелковое платье.

Зрелище было воистину бесовское, но не буду лгать: оно меня возбудило. Дико возбудило.

Долгие годы не видя ничего, кроме болезней и трупов, я не мог оторвать глаз от живой плоти, пахнущей здоровым потом. Источаемые ими звуки блаженства в такт размеренным движениям отзывались эхом от голых стен и наполняли комнату целым хором голосов, словно в этом акте сладострастия участвовали не трое, а добрый десяток людей. У меня закружилась голова, кровь застучала в висках, и я отвернулся, но тут увидел другую картину: Никельберри, вернувшись за стол, пожирал глазами обнаженное тело Оливии. Будто жадный ребенок, он запустил руки в сливочный десерт и размазал его по великолепной женской груди. Его алчность, казалось, пришлась ей по вкусу, ибо, притянув к себе его голову, она не без удовольствия предоставила ему слизывать сладкий крем со своего тела.

В это время вдова Харрисон подошла ко мне и прямо предложила воспользоваться ею. Я отказался, но она, ничуть не смутившись, заметила, что противиться я не имею права, дескать, если кто-то в состоянии подарить ей плотское наслаждение, то, следуя, закону этого дома, обязан это сделать.

Я сказал, что я женат, но она, рассмеявшись, заявила, что мое семейное положение здесь никакого значения не имеет, ибо всякий пришедший в этот дом — мужчина или женщина — обязан забыть свое прошлое и выступить в удобном для здешних обитателей качестве.

«Значит, моей ноги здесь больше не будет», — сказал ей я. «Неужели вы, так гордитесь тем, что представляете собой за стенами этого дома? — спросила она, пылая от негодования. — Вы дезертировали из армии, потеряли семью и дом. Там, за этими стенами, вы значите еще меньше, чем я. Только представьте! Вы, в прошлом столь выдающийся капитан, опустились ниже несчастной вдовы».

Ее слова, задев за живое, окончательно вывели меня из себя. Будучи крепко пьян, я довольно сильно ударил ее по раскрашенному лицу. Упав и стукнувшись о стенку, она принялась осыпать меня грязной бранью (я даже ушам своим не верил, что она способна произносить подобные ругательства), сопровождая свой отвратительный монолог не менее омерзительным потоком плевков. Тогда я швырнул в нее бутылку, из которой пил вино, и, поскольку ее вопли неожиданно прекратились, у меня мелькнула мысль, что, возможно, удар оказался более болезненным, чем в первый раз. Но не успел я отвернуться, как эта ведьма вновь разразилась гневной бранью и выпустила в мой адрес очередную порцию проклятий.

Повинуясь смутному желанию избавиться от домогательств этой женщины, я отправился искать выход, но заблудился и, вместо того чтобы оказаться на улице — мне казалось, что избранный мной путь должен был вывести меня из дома, — попал на неосвещенную лестничную площадку. Спотыкаясь, я стал поспешно взбираться наверх и на полпути, когда на лестнице появилась обезумевшая фурия, сыпавшая отборными ругательствами, припал к ступенькам. Не заметив, в какую сторону я направился, она начала спускаться вниз.

Застыв в мрачном ожидании, я весь дрожал, но не из страха перед этой женщиной, а от горькой правдивости ее слов, ибо они угодили в цель — я в самом деле стал никем. И даже еще меньше.

И, словно в ответ на мои горестные думы, наверху лестницы появился человек, он пристально смотрел на меня, вернее, не на меня, а в меня. И что это был за взгляд?! Никогда прежде не ощущал ничего подобного. Поначалу меня пронзил страх. Мне показалось, что этим взглядом он может убить меня с такой же легкостью, как человек, проникший рукой в чужое тело, способен вырвать оттуда сердце.

Спустившись ко мне, незнакомец сел на ступеньки и тихо сказал: «Тот, кто ничего не имеет, не может ничего потерять. Меня зовут Галили. Добро пожаловать!» И в тот же миг я почувствовал, что мне есть ради чего жить».

Глава 13

«Есть ради чего жить».

Отложив дневник в сторону, Рэйчел впилась невидящим взором в простирающийся под ее окнами парк. Галили, о котором писал капитан, и Галили, которого знала она, не могли быть одним и тем же лицом, но она легко могла представить его в роли хозяина дома — человека, который приветствовал капитана и вселил в него желание жить.

Не потому ли, что нечто подобное уже случилось с ней? Разве не он пробудил в ней ощущение собственной значимости, собственной силы?

Она вновь раскрыла тетрадь и пробежала глазами строчку, с которой начинался следующий абзац:

«Даже не знаю, как выразить словами то, что случилось со мной потом».

Не в силах продолжать чтение, она вновь отвела глаза в сторону, ибо голова у нее уже была переполнена историей капитана Холта и, подобно его желудку, не справившемуся с обильной едой, явственно ощущала потребность избавиться от излишков. Помимо всего прочего, повествование дневника приобрело несколько иное звучание, что, в свою очередь, не осталось незамеченным Рэйчел. Если первые записи, сделанные с присущим автору красноречием, обнаруживали в нем искреннее желание отстраниться от ужасов, невольным участником которых ему довелось стать, то теперь повествование походило на творение писателя, который просто описывал события и определял в них собственное участие по мере их развития. Так или иначе, но, утомленная чтением, Рэйчел не могла избавиться от образов, которые стараниями автора дневника продолжали роиться у нее в голове: дом, застолье, совокупления…

Она уже не раз испытывала смятение от чтения дневника, и, помнится, впервые оно охватило ее при первом упоминании имени Галили.

Рэйчел вновь бросила взгляд на тетрадь, на аккуратно выведенные буквы. Даже слишком аккуратно. Тогда ее осенила смутная догадка. Что, если они начертаны вовсе не тем человеком, которому выпало пережить всё описанное в дневнике? Что, если автор этого труда, рассказывая о давно происшедших событиях чужой жизни, попросту совершенствовался в тонкостях сочинительства? Совершенствовался под руководством кого-то другого, кто питал слабость к подобным историям и умел искушать ими?

Нет, это не мог быть он, разуверила себя она, решительно отвергнув невероятные подозрения и убедив себя в существовании двух Галили: одного — в дневнике, второго, которого она знала, Рэйчел снова перечитала последнюю фразу:

«Даже не знаю, как выразить словами то, что случилось со мной потом».

Как искусно построено предложение. Все, от начала до конца, сущее надувательство какого-то умника. Не иначе как автор наперед знал, каким образом будет излагать свою историю, и слова у него были давно наготове. Но согласитесь, они звучат более весомо и достоверно из уст человека, который будто бы не вполне доверяет своему сочинительскому дару? Внезапно Рэйчел почувствовала отвращение к дневнику и устыдилась собственной доверчивости. Хватит с нее всяких изощренных подробностей, которыми изобиловал этот далекий от правды труд, она сыта ими по горло. И ее захватила эта история? Можно подумать, что все эти подробности чужой жизни могли дать ей ключ к пониманию ее собственной.

Так или иначе, ничего существенного этот дневник ей не принес. Да, все эти готические штучки вроде детей-призраков и вырытых из земли ампутированных конечностей приятно щекотали нервы, но в описаниях событий, происшедших в доме, автор зашел слишком далеко. Она перестала верить дневнику. Все это могло бы сойти за реальную историю, однако оказалось выдумкой. Излишества делали эту историю абсурдной.

Раздосадованная тем, что позволила увлечь себя подобной чепухой, Рэйчел легла спать, но уснуть не смогла и, пролежав около полутора часов, решила принять снотворное. Впрочем, таблетка тоже не помогла. Какая-то часть ее существа отказывалась отдыхать, и тело отчаянно боролось со всякой попыткой его к тому принудить. Когда же наконец ей удалось ненадолго забыться сном, волновавшие ее образы и видения с такой силой захлестнули ее, что она проснулась вся в холодном поту. Ее охватил дикий страх, и она долго не могла с ним справиться. Рэйчел встала, зажгла лампу и стала уговаривать себя успокоиться.

Она спустилась на кухню, приготовила себе чашку чая с бергамотом и вернулась к чтению дневника. Какой смысл сопротивляться, решила она, сев рядом с лампой и обратив взор на очередную страницу. Правда это или нет, но повествование захватило ее, и она не перестанет о нем думать, пока не закончит чтение.

* * *

Тем временем в другой части города Кадм Гири лежал в постели и думал о своей возлюбленной Луизе и тех незабываемых днях, что провел вместе с ней в праздности. Подчас эти воспоминания казались ему такими далекими, будто все это было в иной жизни, а порой, как, например, сегодня, у него возникало ощущение, что все это было вчера. Она была такой красивой! Да, Луиза была достойна его любви. Конечно, этой женщины не так легко было добиться, но это прерогатива красоты; все, что он мог, — это просто быть с ней рядом и надеяться, что она заметит его искренние чувства.

— Луиза… — пробормотал он.

— Здесь нет никакой Луизы, — тихо ответил мужской голос. Однако сквозившая в его тоне снисходительность пришлась Кадму не по вкусу, и, потянувшись за лежавшими поблизости на столике очками, он сказал:

— Знаю.

— Хочешь пить? — спросил пришедший.

— Нет. Хочу знать, с кем, черт побери, я говорю.

— Я — Митчелл.

— Митчелл? — Пальцы Кадма наконец нащупали очки, и, надев их, он уставился на внука сквозь захватанное стекло. — Который час?

— Уже полночь.

— Какого черта ты тут делаешь?

— Мы с тобой беседуем.

— И я что, разговаривал с тобой?

— Именно, — заверил его внук, что не вполне соответствовало истине. Хотя старик зачастую впадал в беспамятство, речь Кадма все же оказалась более вразумительной, чем со слов Гаррисона представлял себе Митчелл. — Правда, время от времени ты засыпал.

— И говорил во сне?

— Да, — сказал Митчелл. — Но ничего особенного. Ты просто звал эту женщину, Луизу.

Кадм опустил голову на подушку.

— Милая моя Луиза, — вздохнул он. — Самое лучшее, что было у меня в жизни, — он смежил веки. — Что ты здесь делаешь? — спросил он. — У тебя наверняка есть занятие получше, чем сидеть у постели старика. Умирать я пока не собираюсь.

— Об этом я даже не думал.

— Сходи на какую-нибудь вечеринку. Напейся. В конце концов, трахни свою жену, если она не против.

— Она против.

— Тогда трахни чужую жену, — он открыл глаза и захохотал, и его старческий смех просвистел в воздухе, как резкий порыв ветра. — Все равно это куда приятней и занятней, чем торчать здесь.

— Я хочу побыть с тобой.

— Неужто? — недоверчиво спросил старик. — Либо я интересней, чем себе представлял, либо ты занудней, чем мне прежде казалось. — Приподняв голову, он испытующе посмотрел на Митчелла. — Ты, парень, недурен собой. Я имею в виду твою внешность. Но в смышлености ты не дорос до своей матери, А по части честности тебе далеко до отца. Меня это очень огорчает, потому что я возлагал на тебя большие надежды.

— Тогда помоги мне.

— Помочь тебе?

— Скажи, каким бы ты хотел меня видеть. Я буду работать над собой.

— О, это невозможно, — почти презрительно отрезал Кадм. — У тебя не получится. Лучше научись играть теми картами, что сдала тебе судьба. Никто тебе слова не скажет, если ты сорвешь банк. Победителей не судят, — он осторожно, словно у него был травмирован череп, опустил голову на подушку. — Ты здесь один?

— Еще сиделка…

— Нет, я имел в виду твоего брата.

— Гаррисона здесь нет.

— Хорошо. Не хочу его видеть, — Кадм прикрыл глаза, — Нам всем приходится делать вещи, о которых потом мы жалеем, но… но… О боже, боже, — его тело слегка содрогнулось.

— Принести тебе еще одно одеяло?

— Бесполезно. Этот озноб ничем не остановить. Пожалуй, помочь мне могла бы только Луиза, — его лицо осветила озорная улыбка. — Она умела меня согреть.

— Увы, я не знаю той, о которой ты говоришь.

— Знаешь… твоя жена… напоминает мне Луизу.

— Правда?

— По крайней мере, у нас с тобой есть хоть что-то общее. Вкус к красоте.

— Где же она сейчас?

— Твоя жена? — прыснул Кадм. — Ты не знаешь, где твоя жена? — еще раз хихикнув, переспросил он. — Ладно, ладно, шучу.

— Ага.

— Помнится, раньше с чувством юмора у тебя было лучше.

— Времена меняются. И я тоже.

— Не важно. Главное — сохранить чувство юмора. Не теряй его, Митчелл. Может оказаться, что в конце пути у тебя ничего, кроме него, не останется. Бог свидетель, чувство юмора теперь мое единственное достояние. — Митчелл попытался было возразить, но Кадм его оборвал: — Только не вздумай меня убеждать в том, как сильно вы меня любите. Уж это мне хорошо известно. Я создаю вам неудобства. Потому что стою на пути к вашему наследству.

— Все наши действия направлены на благо семьи, — заметил Митчелл.

— Чьи это «наши»?

— Мои и Гаррисона.

— С каких это пор, хотелось бы знать, убийство стало в чести и какое в этом благо для семьи? — подчеркнуто медленно процедил Кадм. — Позор — вот что твой братец принес семье. Позор и больше ничего. Мне стыдно за своих внуков.

— Погоди, — возразил Митчелл. — В этом виноват только Гаррисон. К тому, что случилось с Марджи, я не имею никакого отношения.

— Да?

— Абсолютно никакого. Я любил Марджи.

— Она была тебе как сестра.

— Вот именно.

— А ты даже не знаешь, почему это случилось. А ведь это настоящая трагедия. Бедняжка Марджи. Несчастная спившаяся Марджи. Она ничем не заслужила такой кончины. — Кадм обнажил свои темные зубы. — Хочешь знать, в чем она провинилась? Пожалуй, я открою тебе один секрет. Она родила негритоса, а твой брат не смог ей этого простить.

— Что?

— Удивлен? Не знал, что у нее был ребенок от Галили? По крайней мере, так думал Гаррисон. Еще бы. Разве такое отродье могло произойти от него, великого потомка Гири? Разве Гаррисон мог породить на свет черномазое дитя?

— Не понимаю, о чем ты.

— Верю, что не понимаешь. Наконец-то, хоть слово правды. Еще бы ты понимал! Ты был слишком далек от семейных передряг. Куда тебе в них разобраться! — Он покачал головой. — Ну, говори, зачем на самом деле ты ко мне пожаловал?

— Погоди. Давай вернемся к Марджи. Я хочу кое-что уяснить.

— Я сказал все, что тебе следует знать. Теперь твоя очередь. Итак, я повторяю: зачем ты пришел?

— Поговорить.

— О чем?

— Не важно о чем. О том, что ты захочешь мне сообщить. Мы с тобой были прежде близки и…

— Хватит, хватит, — прервал его Кадм. — Терпеть не могу слушать этот вздор. От него меня еще сильней трясет. Спрашиваю в последний раз: зачем пришел? Либо ты ответишь мне честно, либо уйдешь совсем. — Он откинулся на подушку. — Ты меня знаешь: я слов на ветер не бросаю. Дорога в мой дом будет раз и навсегда для тебя закрыта.

— Ладно, — кивнув, тихо пробормотал Митчелл. — Собственно говоря… все очень просто. Я хочу узнать, как найти Барбароссов.

— Наконец мы перешли к делу, — казалось, впервые за время всего разговора Кадм был доволен. — Продолжай.

— Гаррисон сказал, что есть какая-то тетрадь…

— Прямо так и сказал?

— …нечто вроде дневника. О нем он узнал от твоей первой жены.

— Китти всегда страдала одним недостатком. Никогда не умела держать язык за зубами.

— Значит, дневник и впрямь существует?

— Да. Существует.

— Я хочу его получить. За этим и пришел.

— У меня его нет, сынок.

Митчелл наклонился над дедом, будто хотел разглядеть его ближе.

— А где же он? — спросил он. — Ну скажи мне. Ведь я с тобой был откровенен.

— И я плачу тебе той же монетой. Любезностью за любезность. Поверь, у меня его нет. Но даже будь он у меня, я ни за что не отдал бы его тебе.

— Почему, черт побери? Почему ты не хочешь отдать его нам? Боишься, что мы начнем действовать? Предпримем что-то по отношению к этим людям?

— Под словом «мы» ты, должно быть, подразумеваешь семью? — Старческие глаза сощурились, и из них выступили слезы. — Уж не собираешься ли ты начать с ними войну, Митчелл? В таком случае лучше оставь эту затею. Ты даже не представляешь, во что хочешь ввязаться.

— Насколько мне известно, Барбароссы в некотором смысле имеют над нами влияние.

— И не просто влияние, — сказал Кадм. — Мы целиком в их власти. Скажу даже больше: нам повезло, нам крупно повезло, что они оставили нас в покое на долгие годы. Вздумай они нас домогаться, мы не имели бы ни единого шанса выстоять против них.

— Они что, мафия?

— Если бы так. Господи, лучше б они были мафией. То есть обыкновенными людьми с оружием в руках.

— Так кто же они такие?

— Не знаю, — ответил Кадм — Но боюсь, узнать истину мне придется лишь в свой смертный час.

— Не говори так.

— Что, щекочет нервы? — спросил Кадм. — Да, полагаю, так и будет, — слезы вновь заволокли ему глаза. — От этой правды может съехать крыша. Поэтому ради твоего же блага не лезь ты в это дело, сынок. Не позволяй Гаррисону тебя вмешивать. Пойми, у него нет другого выхода. Он по уши увяз в дерьме. Но ты… ты еще можешь спастись, если захочешь. Ради всего святого, уходи. Господь свидетель, для нас с твоим братом это уже невозможно. Мы не можем взять и уйти. Слишком поздно. Так же, как твоя жена…

— Но она никакого понятия не имеет об этом.

— Она их заложница, — сказал Кадм. — Равно, как и все наши женщины. Порой мне кажется, только благодаря им наш род продолжает жить. Только благодаря тому, что Галили питает слабость к женщинам нашей семьи. А женщины клана Гири весьма неравнодушны к нему, — прикоснувшись пальцем к губам, он отер слюну. — В свое время мне пришлось отдать ему Китти. Я лишился ее задолго до того, как у нее обнаружился рак. Потом потерял Лоретту. Это было трудно принять. Я любил их обеих, но, увы, этого было недостаточно.

Митчелл схватился руками за голову.

— Гаррисон сказал, что они не такие, как мы, — тихо произнес он.

— Он прав и не прав. Думаю, они больше похожи на нас, чем не похожи. Но в некотором смысле до них нам очень далеко, — слезы текли по его щекам. — Боюсь, для меня это единственное утешение. Порожденная им страсть не оставляла мне ни единого шанса. Что бы я ни делал, как бы ни лез из кожи ради своих жен, им всегда чего-то недоставало. Стоило ему положить на них глаз, как его власть над ними становилась безграничной.

— Не плачь, — попытался утешить его Митчелл. — Пожалуйста.

— Не обращай внимания. Теперь слезы у меня льются постоянно.

Митчелл приблизился к кровати и тихо, но твердо произнес:

— Расскажи мне. Пожалуйста. Знаю, ты считаешь меня засранцем… но… меня можно понять. Ведь я ничего не знал. Никто не удосужился мне объяснить. Что еще мне оставалось делать, кроме как притворяться, будто меня ничего не интересует? Это была маска. На самом деле я хочу, слышишь, дед, хочу знать, кто они. Хочу заставить их страдать так, как страдал ты.

— Нет.

— Но почему?

— Потому что ты мой внук, и я не хочу брать на себя ответственность, посылая тебя на верную гибель.

— Почему ты их так боишься?

— Потому что мои дни сочтены, сынок. И если человеческая душа в самом деле бессмертна, то моей сейчас грозит большая беда. Вот почему я не желаю лишний раз обременять свою совесть. Хватит с нее того, что накопилось за мою жизнь.

— Ну, ладно, — глубоко вздохнув, Митчелл встал со стула, собираясь уходить. — Больше вопросов у меня нет. Ты получил ответ на свой вопрос. А я — на свой.

— О, Христа ради, образумься, сынок, — взмолился Кадм. — Это не просто неудачная сделка. На карту поставлены все наши жизни.

— Разве не ты нам вечно внушал, что дело прежде всего, а, дедушка? — напомнил ему Митчелл. — Разве не ты учил отца, а отец нас, что сначала дело, а удовольствие и все остальное потом?

— Я был не прав, — сказал Кадм. — Хотя ты никогда больше не услышишь от меня этого признания, поверь мне, я глубоко ошибался.

Приблизившись к двери, Митчелл на мгновение остановился и, устремив взор на прикованного к кровати деда, сказал:

— Спокойной ночи, дедушка.

— Постой, — остановил его Кадм.

— Что еще?

— Сделай мне одолжение, — попросил Кадм. — Подожди, пока я умру. Поверь, уже недолго осталось ждать. Прошу… потерпи, пока меня не станет. Пожалуйста.

— Я не против, но при условии…

— Что, еще одно дельце?

— При условии, что ты скажешь, где эта тетрадь. Смежив веки, Кадм погрузился в долгие раздумья, а Митчелл, не зная, как расценить его молчание, не решался покинуть комнату. Наконец старик тяжело вздохнул и сказал:

— Хорошо. Раз ты настаиваешь, будь по-твоему. Я отдал дневник Марджи.

— Гаррисон так и думал. Но ничего у нее не нашел.

— Тогда спроси у Лоретты. Или у своей жены. Возможно, Марджи отдала дневник кому-то из них. Но главное, помни: я не хотел, чтобы ты влезал в это дело. Я тебя предупреждал, пытался уберечь, а ты сам не стал слушать.

— Теперь, дедушка, я вполне уверен: место на небесах тебе обеспечено, — сказал Митчелл. — Спокойной ночи.

В ответ Кадм вновь тихо, почти беззвучно заплакал, и Митчелл не нашел приличествующих случаю слов утешения. Как сказал ему дед, все старики плачут, и ничего с этим не поделаешь.

Глава 14

Подобно тому как звезды неизбежно зажигаются в небе, тайное рано или поздно становится явным. То, что жена Гаррисона произвела на свет чернокожего ребенка, было правдой только отчасти. Он так и не родился — на пятом месяце беременности у Марджи случился выкидыш, и о том, что ее мертвый плод оказался черным, стало известно лишь нескольким людям, которым щедро заплатили за молчание. Гаррисон, естественно, решил, что отцом ребенка был Галили. И это было, наверное, самой большой ошибкой в его жизни, он принял слишком близко к сердцу то, кем был, точнее, кем со временем должен был стать этот не родившийся ребенок.

Что же касается Марджи, не могу точно сказать, что именно ей сообщили, когда она пришла в себя, но думаю, она так и не узнала, что ее чрево вынашивало черный плод. Чтобы не придавать дело огласке и не вносить в семью разлад, Кадм сделал все возможное, чтобы об этом узнало как можно меньше людей. У Гаррисона тоже не было причин кому-нибудь об этом рассказывать, но сам вид мертворожденного ребенка — да, он видел труп, поскольку отправился в морг посмотреть на крошечный, замотанный в маленький саван комочек, — образовал между ним и женой столь бездонную пропасть, что преодолеть ее им так и не удалось. Тогда, в морге был заложен первый камень в дорогу, которая впоследствии привела к смерти Марджи.

Позже я еще вернусь к этому. С тайнами, как со звездами — одни выплывают позже других, и вот парадокс: чем темнее становится, тем больше открывается взгляду, и все, что мы скрывали от глаз, чего стыдились, предстает во всей своей красе.

* * *

Три, четыре, пять дней минуло с тех пор, как «Самарканд», отчалив от пристани, был увлечен отливом в открытое море. Уже тридцать шесть часов яхта почти не двигалась, застыв на ровной морской глади. Большую часть времени Галили сидел на палубе, посасывая сигару и всматриваясь в холодные глубины. Если не считать акулы, которая описала несколько кругов вокруг лодки и скрылась, море и небо оставались пустынными, время от времени тишину нарушали лишь скрипы то палубной доски, то канатных узлов, будто судно, подобно своему хозяину, сомневалось в реальности своего существования и таким образом желало удостовериться в обратном.

Им можно простить их сомнения — на палубе «Самарканда» побывало множество призрачных созданий. Чем дольше Галили оставался без пищи, тем больше он бредил, чем больше он бредил, тем больше видений ему являлось. Он видел членов нашей семьи. В том числе и меня, и не раз. Однажды он втянул меня в долгую и замысловатую дискуссию, поводом к которой послужили запавшие ему в память слова Гераклита о камне, из которого был сотворен прекраснейший из миров. Еще более пространные споры вел Галили с Люменом. А иногда вместе с Мариеттой и Забриной он распевал матросские баллады, и слезы текли у него по щекам.

— Почему ты не вернулся домой? — спрашивал его образ Забрины.

— Не мог. После всего, что было. Меня все возненавидели.

— Теперь это в прошлом, — сказала Забрина. — По крайней мере, для меня.

Мариетта ничего не сказала. Она была гораздо прозрачнее Забрины, и Галили почему-то чувствовал себя виноватым перед ней.

— Послушай, — сказала Забрина. — В твоем репертуаре множество ролей — ты был и любовником, и шутом, и убийцей. Но ты никогда не пробовал стать блудным сыном.

— О чем ты?

— Ты мог бы попробовать вернуться домой. Для этого тебе нужно просто взяться за штурвал.

— У меня нет ни компаса, ни карт.

— Ты мог бы следовать по звездам.

— Эту роль я тоже исполнял, — усмехнулся Галили своей иллюзорной собеседнице. — Роль искусителя. Я играл ее слишком много раз. Изучил до мелочей. Так что лучше не трать свои силы на пустые уговоры.

— Жаль, — выдохнула Забрина. — Я хотела бы с тобой еще увидеться. Хоть раз. Сходили бы с тобой в конюшню. Поприветствовали бы отца.

— Как думаешь, это просто совпадение? — спросил Галили. — Христос родился в конюшне, отец там умер…

— Просто случайность, — сказала Мариетта. — У Христа и отца не было ничего общего. Взять хотя бы, что наш отец был членоносцем.

— Никогда такого не слышала, — сказала Забрина.

— Что отец таким был?

— Нет. Слова такого. Членоносец. Впервые его слышу.

Несмолкающие разговоры с иллюзорными собеседниками редко касались более возвышенных тем, и если такое случалось, то ненадолго. Но Галили навещала не только наша семья. Однажды ночью ему явилась Марджи и заплетающимся языком стала признаваться в любви. Позже его посетила Китти, такая же изысканная и совершенная, какой была при жизни. Не проронив ни слова, она смотрела на него с укоризной, будто не могла поверить в то, что он способен на подобное безрассудство. Она всегда ругала его за жалость к себе, вот и сейчас поступала точно так же, избрав для этой цели красноречивое молчание.

Не только палуба полнилась бесплотными обитателями, ими кишели и бездонные морские просторы. Мимо проплывали призраки, в основном это были его жертвы — мужчины и женщины, которых он когда-то лишил жизни. Они притягивали его взор. Надо отдать ему должное, он всегда старался убивать как можно быстрее. Но какая насильственная смерть может быть достаточно быстрой? Среди убитых им людей встречались и довольно жалкие личности, имен которых он даже не помнил. Ему было трудно выдерживать их тяжелые взгляды, но он не поддавался страху и не отводил своих наполненных слезами глаз.

Были видения и иного рода, они появились на пятый день его пребывания в море. «Самарканд» попал в мощное течение, вода бурлила, пенистые волны накрывали яхту, казалось, выбраться из них она больше не сможет, но вновь и вновь снова появлялась на поверхности. Галили привязал себя к грот-мачте, чтобы его не смыло в море. Долгое время лишенный пищи, он так ослаб, что не мог удержаться на палубе, когда накатывала очередная волна. Яхту кидало и швыряло, а он сидел на палубе с закатившимися глазами и стуча зубами от холода — он был воплощением образа моряка, захваченного морской стихией.

Именно тогда ему почудилось, будто среди седых волн-великанов мелькнула роща золотистых деревьев. Поначалу он решил, что течение сыграло с ним злую шутку и возвратило к Кауаи, но вдруг в просвете волн он снова увидел эту картину и понял, что был не прав: это было самое красивое и мучительное видение — его дом.

За дубовой аллеей, в конце поросшей испанским мхом лужайки высился построенный Джефферсоном дом. Это был дом его матери, то самое место, от которого он всю свою жизнь убегал и никогда убежать не мог. В одном из окон он заметил Цезарию, которая наблюдала за ним. Наверное, ее неусыпное око следило за ним повсюду с самого начала его изгнания; где бы он ни был, сколько бы ни силился освободиться от материнской воли, она никогда не выпускала его из своих незримых объятий.

Галили все смотрел и смотрел на эту картину, которая то скрывалась, то вновь появлялась в просвете волн, в надежде еще раз хоть мельком увидеть образ матери. Но, кроме белки на траве, ничего больше не открылось его взору.

Вскоре и этого не стало видно. Спустилась тьма, и привязанному к мачте Галили осталось созерцать лишь темное, раскачивающееся над ним небо.

Глава 15

Рэйчел вернулась к чтению дневника Холта. Хотя она дала себе зарок впредь не поддаваться на его дешевое трюкачество, после нескольких строк подобной решимости у нее поубавилось. Незаметно для себя она вновь оказалась в плену столь искусно выстроенного мира слов, что стараниями автора тотчас перенеслась в дом на Ист-Бэттери, где царили ароматы пищи и секса и где на ступеньках лестницы, приветствуя Холта и приглашая войти в свои покои, стоял Галили. Происходили эти события на самом деле или были плодом чьего-то богатого воображения, Рэйчел с уверенностью сказать не могла, но между тем листала страницу за страницей, ибо была не в силах противиться искушению узнать продолжение истории.

Дальнейшее повествование было посвящено довольно обстоятельному рассказу о том образе жизни, которому Холт и Никельберри предавались в течение последующей недели, вернее сказать, тем изыскам и изощрениям, которыми они пресыщали свою во всех отношениях изголодавшуюся плоть. Казалось, Холт, довольно быстро преодолев свою стыдливость, уже не испытывал угрызений совести касательно своего нового бытия, которое поначалу вызвало у него столь бурный протест. Несмотря на свое прежнее семейное положение, он едва ли не гордился сношениями с разными женщинами, которые описывал в дневнике самым беззастенчивым образом, не гнушаясь откровенных непристойностей. Подобные скабрезности не могли не вызвать у Рэйчел невольного изумления, если не сказать, негодования, тем более что таковые были помещены в дневник, подаренный Холту женой (напомню вам ее посвящение на первой странице: «Я люблю тебя больше жизни и найду тысячу способов это доказать, когда ты вернешься домой»). Бедняжка Адина была забыта, по крайней мере, на то время, пока ее муж пребывал в доме, где не было места искренним привязанностям, считавшимся там глупыми сантиментами. Его обитатели с жадностью и неистовством брали все, что давала им жизнь, не заботясь о том, кем они были в прошлом — до того, как переступили порог этого мира. Отринув все условности, стыд и приличия, они ели, пили и сношались, как говорилось в дневнике, утром, днем и вечером, и причин для этого было три. Во-первых, охваченные первобытной жаждой удовольствий, все домочадцы в поисках новых ощущений подталкивали друг друга на различные эксперименты. Во-вторых, Галили снабжал их какими-то возбуждающими снадобьями, о которых Холт (и Рэйчел тоже) никогда даже не слышал. И в-третьих, во всех оргиях участвовал сам хозяин дома. Галили переспал со всеми, кто оставался в доме, будь то женщина или мужчина. Этот факт впервые открылся Рэйчел из разговора Холта и Никельберри, который, как до этого казалось, не питал интереса к представителям своего пола. По словам Холта: «Никельберри исполнял роль супруги нашего хозяина и без тени стеснения поведал мне о том, что в его объятиях испытал такое блаженство, какое редко ему доводилось переживать прежде».

Хотя после подробного изложения сексуальных подвигов героев дневника, которые занимали несколько страниц, трудно было ожидать чего-либо более ошеломляющего, Рэйчел, к своему глубочайшему изумлению, обнаружила, что последняя фраза в очередной раз заставила ее содрогнуться. Какой бы нелепостью ни казалась ей мысль о том, что хозяин дома на Ист-Бэттери и известный ей человек были одним и тем же лицом, всякое упоминание имени Галили на страницах дневника невольно вызывало в ее воображении образ ее Галили. Поэтому она вдруг ясно увидела перед своим мысленным взором, как ее Галили обнимает, целует и соблазняет Никельберри.

Можно догадаться, что ожидало Рэйчел впереди, но она не сумела этого предвидеть и, продолжая бороться с чувством отвращения, незаметно подошла к признанию, которое Холту наверняка было труднее всего изложить на страницах своего дневника:

«Как и Никельберри, прошлой ночью я отправился к Галили. До сих пор не знаю, что именно подтолкнуло меня на этот шаг, я не ощущал никакого желания быть с ним. Во всяком случае, желания, подобного тому, что я испытываю, удаляясь в покои с женщиной. К тому же Галили меня не приглашал. Но когда я оказался с ним рядом, он признался, что давно хотел ощутить мои объятия и вкусить мои поцелуи. Он сказал, что не стоит стыдиться получать удовольствие подобным образом. Что для большинства мужчин это так и остается несбывшейся фантазией и лишь самые смелые отваживаются вкусить это наслаждение.

Я сказал, что мне не хватает смелости и что я боюсь предстоящего акта. Боюсь не только последствий, которые тот может возыметь на мою душу, но больше всего опасаюсь его, Галили.

Он не стал смеяться надо мной. Он обнял меня так ласково и нежно, точно я был сотворен не из плоти и крови. И чтобы мои страхи улеглись, он пообещал, что расскажет мне одну историю…»

Историю? Какую такую историю? Еще один Галили, который любит рассказывать истории?

«…В его объятиях я почувствовал себя маленьким ребенком. И хотя другая часть моего «я» стремилась из них вырваться, близость Галили оказывала на меня столь успокаивающее действие, что, несмотря на беспокойство моего духа, живущий во мне ребенок, который был лишен права голоса уже много лет, сказал: «Лежи тихо. Я хочу услышать историю». И я послушался этого ребенка, и постепенно все ужасы войны, все воспоминания о смерти и боли стали казаться кошмарным сном, от которого я начал пробуждаться в этих объятиях.

История, которую он мне поведал, начиналась как детская сказка, но мало-помалу становилась все более странной, пробуждая во мне самые разнообразные, чувства. Это была сказка о двух принцах, которые жили, как он сказал, в одной далекой стране, где богатые были добрыми…»

…А бедняки несли в своих сердцах Бога. Рэйчел знала эту страну, там жила девственница Джеруша. Это была страна, которую придумал Галили.

Кровь застучала у Рэйчел в висках, она впилась взглядом в последние строки, будто от этого они могли измениться.

«Это была сказка о двух принцах…»

Но сколько бы она ни перечитывала эти строки, ничто не менялось. Все было слишком очевидно, как ни трудно, почти невозможно было в это поверить. Рэйчел ничего не оставалось, как согласиться на осознанный самообман, ибо никакой здравый смысл не мог объяснить цепь невероятных совпадений.

Тот Галили, о котором писал автор дневника и который жил сто сорок, если не больше, лет назад, оказался ее возлюбленным. Не дедом, не отцом, а тем самым Галили, которого знала она. Человеком той же плоти и крови, в которых пребывали его истинный дух и душа.

Ей пришлось признать этот факт, несмотря на то, что он перевернул ее представления о мире и поверг ее мысли в глубокое смятение. Она не могла больше закрывать глаза на очевидные обстоятельства, надеясь найти им какое-нибудь простое и убедительное объяснение, что лишь продлевало ее мучения и оттягивало момент истины. Так или иначе, у нее не было иного выхода, кроме как принять существующие факты и попытаться найти в них смысл.

Если им верить, то Галили отнюдь ей не лгал, а скорее совсем наоборот, неоднократно намекал на различия между ними. Помнится, он пытался ее убедить, что у него никогда не было прародителей, но она упорно отказывалась верить. Погрузившись в сладостный до боли мир страсти, Рэйчел не желала впускать в него ничего, что могло бы разрушить это волшебство.

Слишком долго она пыталась все отрицать. Теперь пришло время взглянуть правде в глаза, какой бы странной она ни казалась. Пришло время признать, что около полутора веков назад — за это время сменилось два поколения людей — капитан Холт, будучи очередным любовником Галили, испытал на себе действие тех же соблазнительных уловок, что и она. Воображение со всей ясностью нарисовало ей картину близости двух мужчин: словно убаюканный ребенок, Холт в объятиях Галили, рассказывавшего ему свою любимую сказку.

«В одной далекой стране жили-были два принца…»

Вдруг Рэйчел расхотелось читать. Ее перестала заботить дальнейшая судьба принцев, равно как и прочих героев дневника. Насытившись событиями их жизни до предела, она внезапно перестала ощущать ту притягательную силу, что прежде заставляла ее поглощать страницу за страницей. Она узнала все, что нужно, и даже больше.

Решительно захлопнув тетрадь и смахнув рукой со щек слезы, она встала из-за стола и, почувствовав в голове жар и некоторую потерю ясности, обыкновенно сопутствующие простуде, отправилась на кухню выпить воды, но, сделав несколько глотков, решила, что лучше отправиться спать, надеясь, что теперь, когда дневник выпустил ее из своей хватки, наконец сможет забыться сном, несколько часов которого наилучшим образом воздействуют на ее пошатнувшееся самочувствие.

Держа в руке стакан с водой, она вошла в спальню. На часах было начало шестого. Рэйчел поставила воду на столик и легла в кровать, опасаясь, что без снотворного не сможет уснуть, но усталость сморила ее прежде, чем она успела его принять.

* * *

Прежде чем достойным образом завершить эту главу, ваш покорный слуга тоже решил часок-другой поспать, но, признаться, ничего из этого не вышло. Как видите, мне вновь пришлось вернуться к своему занятию, чтобы предать бумаге волнующие меня мысли, что, должно быть, не лучшим образом скажется на завершении этой части моего романа, вернее, на последовательности повествования, которая и без того достаточно хромает. Хотя лично я никогда не претендовал на стройность и аккуратность изложения событий, должен заметить, что к последним страницам этих качеств у моего романа в существенной степени поубавится.

Но что побудило меня встать с постели и вернуться к работе? Еще один сон, который мне надлежит предложить вашему вниманию отнюдь не потому, что я узрел в нем некое пророчество, что, несомненно, имело место в недавнем сновидении о Галили, но потому, что он подействовал на меня совершенно непостижимым образом.

На этот раз мне привиделись дети Люмена.

Странно, что я ни разу не вспоминал о них на протяжении последних нескольких недель, но мое подсознание, проведя некоторые расследования, по всей видимости, пробудило у меня интерес к этой теме, что привело меня в весьма необычное состояние. Мне приснилось, будто я был изрядно потрепанным листком бумаги. Гонимый ветром, я парил над бескрайними живописными просторами — то вздымаясь вверх, то устремляясь вниз. И, как это обычно случается во сне, несколько секунд реального времени были наполнены столь многочисленными видениями, что описать их попросту не представляется возможным. Подчас меня поднимало в воздух, и с высоты птичьего полета я взирал на снующих внизу людей, казавшихся мне мелкими точками. Другой раз вместе с прочим разворошенным ветром мусором я несся по пыльной дороге. Я пролетал огромные города и глубокие ущелья, цеплялся за живую изгородь и телеграфные провода, млел под лучами раскаленного летнего солнца в Луизиане и кружился с листопадом в Вермонте,примерзал к забору в Небраске, внимая завыванию проводов, и даже плыл по рекам Висконсина, которые едва растопило весеннее тепло. Хотя перед моим взором продолжали мелькать один за другим пейзажи — вершины гор, пальмовый берег, маковые и фиалковые поля, — я неотвратимо ощущал приближение развязки, ради которой было затеяно это путешествие.

Местом моего назначения оказалось загаженное предместье какого-то маленького городка в Айдахо, которое своим внешним видом — полуразрушенные дома, булыжники и поблекшая трава — не внушило мне больших надежд. На останках того, что некогда было тележкой, восседал человек. Обнаружив у своих ног лист бумаги, он наклонился и поднял меня. В его пропахших табаком руках я испытал весьма странное ощущение, будто человек этот был мне давно знаком, а когда я взглянул ему в лицо, то узнал в нем одного из потомков Люмена. В его взоре сквозили сарказм и отголоски пронзительного любопытства, так свойственные моему сводному брату, но из-за лишений и нужды существенно утратившие свою силу в образе сына.

Каким-то образом он сумел увидеть во мне не обрывок бумаги, а нечто более ценное, ибо, отшвырнув сигарету в сторону, встал с поломанной телеги и крикнул:

— Эй, вы! Гляньте, что я нашел!

Не дожидаясь, пока кто-нибудь явится на зов, он поспешно направился в сторону гаража, или, вернее, того, во что превратила это небольшое строение разруха, вход в который, точно верные стражи, предваряли два заржавевших насоса. В дверях показалась женщина средних лет, ее характерное телосложение выдавало в ней потомка Цезарии.

— Что там, Тру? — спросила она.

Он протянул ей свое найденное сокровище, и та принялась меня пристально разглядывать.

— Это верное знамение, — заявил Тру.

— Возможно, — согласилась женщина.

— Поверь мне на слово, Джессамина.

— Эй, Кенни, — обернувшись лицом к гаражу, крикнула она. — Глянь, что нашел Тру. Где ты это взял?

— Его занесло ветром. А ты говоришь, я не в своем уме.

— Никогда ничего подобного не говорила, — возразила Джессамина.

— Это я говорил, — раздался третий голос, принадлежавший человеку почтенного возраста, неожиданно появившемуся между двумя собеседниками и выхватившему меня из рук Джессамины. Он был лыс, как яйцо, а нижняя часть челюсти густо заросла бородой. Подобно Джессамине, он был сложен как и их предки.

— Ну и что в этом особенного? — фыркнул Кенни, не удосужившись даже взглянуть на меня. — Обыкновенный листок бумаги, — и, прежде чем ему что-то успели возразить, развернулся и пошел прочь.

Тру и Джессамина молча проводили его взглядом, очевидно, они его боялись. Но едва Кенни обратился к ним спиной, как его скорбный взгляд тотчас упал на меня и глаза наполнились слезами.

— Не хочу больше тешить себя надеждами, — пробормотал он сам себе.

С этими словами он повернул меня лицом к теплящемуся меж кирпичей огню, и меня охватило пламя. Я и опомниться не успел, как мое тело на глазах стало чернеть, пока наконец не стало цвета кожи Галили. Признаться, в этот миг меня обуял такой ужас, что я проснулся и, к своему глубочайшему удивлению, обнаружил, что покрыт обильной испариной, будто мое тело в самом деле только что пребывало в сильном жару.

Вот и все, что мне приснилось в эту ночь или, по крайней мере, все, что мне удалось запомнить. Должен заметить, что подобные сновидения посещают меня чрезвычайно редко и в силу своей странности повергают в изрядное замешательство. Теперь, когда я изложил приснившуюся мне историю на бумаге, позвольте принести извинения за то, что прежде я не углядел в ней пророческого смысла, который ныне мне кажется вполне очевидным. Хотя заявлять с полной уверенностью я не могу, все же смею полагать, что в каком-то захолустье до сих пор в предчувствии некоего знамения проживают три незаконнорожденных потомка Люмена. Зная о своем необычном происхождении, они не имеют ни малейшего представления о своих исключительных возможностях, но всю свою жизнь ждут того, кому надлежит открыть им истину, — то есть меня.

Часть VII КОЛЕСО ЗВЁЗД

Глава 1

Сегодня я наконец заключил с Люменом мир. Должен заметить, это оказалось весьма не просто, хотя я знал, что рано или поздно сделать это все равно придется. Всего несколько часов назад, когда, откинувшись на спинку стула, я предавался размышлениям за письменным столом, меня вдруг охватило чувство, которое могло бы постигнуть меня в случае, если бы события ускорили свой ход и наш «L'Enfant» пал прежде, чем я успел бы примириться с Люменом. Повинуясь внутреннему порыву, я встал и, прихватив зонтик (с утра за окном моросил мелкий дождь, что обещало немного освежить воздух), направился к коптильне.

Люмен восседал на пороге с высоко поднятой головой, не спуская глаз с дороги, по которой приближался я.

— А ты, видать, не торопился, — сказал он вместо приветствия.

— Что-что? Я не расслышал.

— Все ты прекрасно расслышал. Верно, все это время выжидал. Вместо того чтобы прийти и извиниться.

— С чего ты взял, что я собрался извиняться? — спросил я.

— Вид у тебя больно виноватый, — он смачно высморкался в траву.

— Правда?

— Ну, да. Мистер-Высокомерность-по-имени-писатель-Мэддокс, выглядишь ты на редкость виноватым, — ухватившись за прогнивший косяк двери, он встал. — Глядя на твое страдальческое лицо, я уж было решил, что ты кинешься к моим ногам и начнешь молить меня о прощении, — он улыбнулся. — Но это совершенно необязательно, брат мой. Ибо я заранее прощаю все твои прегрешения.

— Весьма великодушно с твоей стороны. А как насчет твоих?

— У меня их нет.

— Люмен, ты же обвинил меня в убийстве моей жены.

— Я просто был откровенен с тобой. Поэтому сказал правду. По крайней мере, какой она видится с моей колокольни. Можешь верить, можешь — нет. Это твое дело, — козлиная физиономия брата обрела привычное лукавое выражение. — Но я почему-то подозреваю, что ты мне поверил и согласился со мной.

С полминуты он молча испытывал меня взглядом.

— Ну скажи, что я не прав.

Глядя на его самодовольную улыбку, меня так и подмывало влепить ему хорошую затрещину, но я сдержался, твердо следуя намерению заключить мир. Кроме того, несколько глав назад я уже взял на себя смелость признать, что вина за смерть Чийодзё в какой-то степени действительно лежит на моей совести. Должно быть, подобной исповеди оказалось недостаточно, и теперь настало время совершить акт покаяния перед лицом обвинителя. Возможно, вы решите, что нет ничего страшного в том, чтобы еще раз повторить сказанные мною слова. Но смею вас заверить: произнести их вслух оказалось гораздо труднее, чем написать.

Сложив зонтик, я подставил лицо теплому, но все же слегка освежающему дождю, капли которого, забарабанив по моей голове, вскоре насквозь промочили волосы, так что те облепили череп. С минуту помолчав, я наконец поднял глаза на Люмена и промолвил:

— Ты прав. Я в ответе за то, что случилось с Чийодзё. Как ты сказал, я сам позволил увлечь ее Никодиму. Я хотел… — В этот миг слезы подступили к горлу, мешая говорить, они рвались наружу, но это не остановило меня. — Я хотел добиться его благосклонности. Хотел, чтобы он меня полюбил, — подняв руку, я смахнул с лица капли дождя, а затем вновь посмотрел на Люмена. — Дело в том, что я никогда не чувствовал себя его полноценным сыном. Каковым ощущал себя ты. Или Галили. Потому что всегда был полукровкой. Всю жизнь я пытался завоевать его любовь. Но бесполезно. Он признавал меня только из великодушия. Я был в отчаянии, не зная, чем еще ему угодить. Отдал себя целиком, но этого оказалось недостаточно…

При этих словах у меня задрожали руки и ноги и сильно забилось сердце в груди, но ничто, кроме самой смерти, не могло меня остановить.

— Когда он впервые положил глаз на Чийодзё, я вскипел от гнева. И даже собрался уйти из дому, но, к сожалению, этого не сделал, хотя следовало бы. Ты прав, нужно было покинуть этот дом вместе с ней и жить своей жизнью. Пусть даже так, как живут обыкновенные люди. В любом случае, это был бы лучший выход из положения. Во всяком случае, хуже бы не стало.

— Если сравнивать с тем, что случилось потом, — сказал Люмен, — то можно сказать, это был бы сущий рай.

— Но я испугался. Испугался того, что со временем пожалею о содеянном, а обратно вернуться уже не смогу.

— Как Галили?

— Да… как несчастный Галили. Поэтому я предпочел отказаться от своего инстинктивного намерения. А когда он пришел за Чийодзё, в глубине души у меня зародилась надежда, что ей достанет любви ко мне, чтобы сохранить мне верность и сказать отцу «нет».

— Не вини ее, — сказал Люмен. — Никодим мог совратить кого угодно. Даже Деву Марию.

— Я ее не виню. И никогда не винил. Но все же надеялся.

— Несчастный глупец, — не без сострадания произнес он. — Должно быть, ты совсем запутался.

— Хуже, Люмен. Меня разрывало на части. Одна половина жаждала, чтобы Чийодзё ему отказала. Чтобы она прибежала ко мне и пожаловалась, что он пытался ее изнасиловать. Другая же, наоборот, желала, чтобы он забрал ее у меня и сделал своей любовницей. Так я подсознательно рассчитывал обратить его внимание к своей персоне.

— Но каким образом?

— Не знаю. Скажем, испытывая угрызения совести, он мог бы стать добрее по отношению ко мне. Или, например, поделить ее со мной. Он — с одной стороны, я — с другой.

— И ты был готов на такое?

— Возможно.

— Постой. Я хочу понять. Ты был бы не прочь согласиться на menage a trois^[155] со своей женой и отцом?

Хотя я не ответил, мое красноречивое молчание говорило само за себя, и Люмен, изображая стыдливость, театрально прикрыл рукой глаза.

— А я уж подумал, что ослышался, — улыбнулся он. Я не знал, смеяться мне или плакать: вопреки моей воле исповедь брату оказалась куда откровенней, чем на бумаге, ибо в ней заключалась та самая грязная и отвратительная правда, от которой всякому нормальному человеку становится не по себе.

— Так или иначе, но этого не случилось, — сказал я.

— Достаточно того, что случилось, — ответил Люмен. — Имей в виду, что бы ты сейчас ни говорил, в глубине души ты все равно извращенец.

— Он забрал ее у меня и трахал, порождая в ней чувства, которые, думаю, мне никогда не удавалось в ней пробудить.

— В чем, в чем, а уж в этом деле он был мастер, — заметил Люмен. — У него был исключительный дар.

— Физический? — поинтересовался я, наконец озвучив вопрос, волновавший меня много лет, но вместо ответа встретил недоумевающий взгляд Люмена. — Я имею в виду его дар, — пояснил я. — Ну хватит, Люмен, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Этот дар заключался в том, чем он обольщал женщин? В том, чем пробуждал в них желание? — дабы исключить двусмысленное толкование вопроса, я глазами показал на пах.

— Хочешь спросить, насколько большой был у него член? — переспросил Люмен, и я кивнул. — Насколько я могу судить по собственным наследственным признакам, он был весьма внушительных размеров. Но думаю, это лишь половина истории. Когда не знаешь, как этим пользоваться… — Он вздохнул. — Видишь ли, моя беда как раз и заключалась в том, что я никогда не умел им пользоваться. Много плоти, и никакого стиля. Распаляюсь я, как жеребец, а трахаюсь, как одноногий мул. — Я от души расхохотался, чем, верно, немало польстил Люмену, ибо он, улыбнувшись, добавил: — Ну вот, теперь мы знаем друг о друге значительно больше, чем пять минут назад, — и, понизив голос, сказал: — Извращенец.

На этом наш разговор не был закончен (как вы помните, я по-прежнему стоял под дождем, а Люмен — под козырьком), но перешел на другие, менее значительные темы, которые, за редким исключением, не заслуживают того, чтобы о них упоминать. Люмен предложил мне в ближайшем будущем отправиться с ним в конюшню к могиле отца, на что я охотно согласился, добавив, что нам ни под каким предлогом не следует откладывать это, будь то самые неожиданные события, которые могут захлестнуть нас с головой. Но мое замечание брат воспринял несколько своеобразно.

— Неужели мы опять вышли на тропу войны? — удивился он. — Стало быть, нашествия надлежит ожидать в любой день?

Я сказал, что утверждать пока ничего не могу, но в последнее время обстановка в доме Гири вышла из равновесия, что вселяет в меня большое беспокойство.

— Твое беспокойство всегда передается мне, — признался Люмен. — Пожалуй, сегодня же достану ножи и начну приводить их в порядок. У тебя есть пистолет?

— Нет.

Он скрылся за дверью дома и спустя минуту вернулся со старинным револьвером.

— Возьми, — сказал он.

— Откуда ты его взял?

— Когда-то он принадлежал Набу Никельберри. Перед уходом тот отдал его мне. Вернее, его заставил Галили, убедив в том, что оружие ему больше не пригодится, потому что Наб получил покровительство, о котором прежде даже не мечтал.

— Под покровительством Галили, должно быть, имел в виду себя?

— Думаю, да, — он вновь протянул мне пистолет. — Ну, бери же, Эдди. Знаю, тебе кажется, ты им никогда не сможешь воспользоваться. Но когда дела зайдут слишком далеко и мы окажемся по уши в дерьме, мне будет спокойней, если при тебе будет оружие. Подчас весьма полезно иметь под рукой что-нибудь повнушительней твоего пера, от которого, поверь, в подобных делах чертовски мало проку.

Последовав его совету, я взял револьвер, который, как впоследствии выяснилось, был произведен в мастерских Гринсвольда и Ганнисона и оказался довольно увесист и прост на вид.

— Он заряжен, — сообщил Люмен. — Но больше пуль для него у меня нет. Поэтому тебе придется тщательно целиться. Эй! Прекрати наставлять его на меня. Интересно, сколько прошло времени с тех пор, как ты держал в руках оружие?

— Много, — ответил я. — Сейчас мне это кажется странным.

— Только не надо его бояться. Как правило, несчастные случаи происходят тогда, когда люди слишком осторожничают с оружием. Главное — помни, что ты его хозяин, а не наоборот. Ясно?

— Ясно. Спасибо, Люмен.

— Рад был угодить. Пойду поищу у себя что-нибудь еще. Где-то у меня была сабля, изготовленная в Нэшвиле. Во время войны там был завод, на котором переплавляли плуги в сабли.

— Прямо библейский сюжет.

— А знаешь, что у меня еще есть? — он расплылся в широкой улыбке. — Походный барабан солдат Конфедерации.

— От Никельберри?

— Нет… Его притащила Мариетта вскоре после войны. Нашла его в каком-то окопе рядом с трупом барабанщика. Поскольку барабан ему уже был не нужен, она забрала его и принесла мне. Боюсь, придется опять отрабатывать сигнал тревоги. Громко и четко, — уставившись на револьвер, который я держал в руке, он невольно улыбнулся. — Странно, правда? — сказал он. — Трудно поверить, что приходится брать в руки вещи, о которых за столько лет и думать забыл.

— А может, не придется?

— Не строй иллюзий, — сказал он. — Это всего лишь вопрос времени.

Глава 2

Вернувшись к себе в кабинет, я, к своему удивлению, обнаружил, что разговор с Люменом подействовал на меня самым благотворным образом. Снимая с себя промокшую одежду, я оглядел комнату, в которой царил хаос: повсюду кипами громоздились записки, книги, газеты. Пора разобрать весь этот хлам, решил я про себя, пора наконец навести порядок и, дабы грядущие сражения не застали меня врасплох, встретить их во всеоружии. Не удосужившись даже надеть сухие носки, не говоря уже о прочей одежде, я взялся за дело, как говорится, в чем мать родила, и принялся разбирать накопившийся за время моего писательства беспорядок. Я расставил книги по полкам, что не составило большого труда, и так же быстро разделался с газетами и журналами — связав в кипы, я вынес их за дверь, предоставив провести дальнейшую сортировку Дуайту. Но воистину сложной задачей оказалось разобрать мои многочисленные записи, коих было несколько сотен страниц. Часть из них были написаны в пришедшие ко мне посреди ночи минуты вдохновения, когда я неожиданно просыпался; другие рождались в досужие дневные часы от нечего делать, хотя перо мое упорно отказывалось касаться бумаги. Некоторые походили на весьма нескладные поэтические наброски, иные напоминали какой-то метафизический бред, а прочие и вовсе разобрать было нельзя.

Мне надлежало пересмотреть их с особой тщательностью, ибо я опасался выкинуть наброски моих размышлений, содержащие в себе нечто такое, что впоследствии могло пригодиться. Даже те из них, что не заслуживали никакого внимания и не внушали ничего, кроме отвращения, подчас могли пролить свет на темные стороны моих устремлений, равно как придать пикантный оттенок моему подчас унылому повествованию.

Но я твердо принял решение наконец разделаться с этим хламом. Пригодится он или нет, сказал я себе, без него мне станет гораздо легче двигаться дальше. Поскольку мне надлежит держать в поле зрения все текущие события, насыщенность которых с каждым днем растет, ваш покорный слуга не имеет права давать своим героям ни минуты передышки. Я обязан пребывать у постели влюбленных, когда те предаются любви, не упустить минуту, когда из уст умирающего сорвутся предсмертные слова, а также проникнуть в головы тех, у кого помутился рассудок. Ради этого все ненужное надлежит отбросить. Например, стародавнюю историю о военном предводителе Тамерлане, мощи которого покоятся в Самарканде, — наверняка она мне никогда не пригодится. Уберем ее прочь. Или, скажем, заметки относительно форм гениталий гиены — весьма любопытные, но не имеющие никакого отношения к моему роману. От них тоже лучше избавиться. А также размышления о природе моих устремлений — написанные во времена, когда я возносил себя слишком высоко, они оказались довольно претенциозными. Пожалуй, им вряд ли найдется место в моем нынешнем труде. Во всяком случае, хранить всю эту чепуху не имеет никакого смысла, тем более что мы готовимся к войне.

Кроме того, у меня ушло немало времени на то, чтобы разобрать ящики письменного стола, что вкупе со всем прочим составило добрых семь часов. Когда работа подошла к концу, за окном уже стемнело, а силы мои были на исходе. Но в своем изнеможении я находил некоторое удовлетворение; во всяком случае, мои труды оказались не напрасны хотя бы потому, что я получил возможность вновь лицезреть ковровую дорожку. На письменном столе тоже царил идеальный порядок: за исключением единственной копии моего романа, которую я положил слева, стопки чистой бумаги с ручкой, лежавших посередине, а также подаренного Люменом револьвера, который находился справа, дабы можно было в случае необходимости быстро им воспользоваться, больше ничего не было.

Осталось только разделаться с ненужными записями, которые я собрал в кучу, чтобы уничтожить. Мне не хотелось, чтобы мои сентиментальные глупости или орфографические ошибки когда-нибудь стали чьим-то достоянием, а также чтобы в минуты слабости я поддался искушению обратиться к ним вновь. Поэтому, прихватив их, я вышел на лужайку. Если вы не забыли, на мне по-прежнему ничего не было. Но что в этом особенного? Кому пришло бы в голову любоваться моей наготой, тем более что зрелище это, поверьте, не из приятных. Итак, я вышел из дома, выкопал ямку, положил туда бумаги и поджег. Погода была безветренной, и пламя быстро заиграло среди бумаг, превращая листок за листком в черные завитки. Сам же я сел на траву, которая после дождя все еще была сырой, и почтил память усопших слов стаканом джина. Во время этой церемонии мой взор время от времени выхватывал из пламени некоторые фразы. Так, когда я пожирал глазами одну из них, меня вдруг охватила волна сожаления. Я попытался успокоить себя тем, что мысли, посетившие человека однажды, обязательно приходят еще раз, но это не очень помогло. Представляете себе, что может произойти, если тот ум, что создал эту книгу, постепенно зачахнет, если его постигнет смерть, о коей много раз уже косвенно упоминалось на страницах этого романа? В таком случае восстановить сожженные мною записи будет совершенно невозможно и все мои размышления канут в Лету. Хотя, разумеется, факты при желании можно восстановить, но пережить те же чувства дважды нельзя, ибо они ушли и вернуть их не удастся никогда.

О господи! Всего несколько минут назад, вполне удовлетворенный собой, я пребывал в прекрасном состоянии духа, от которого ныне не осталось и следа. В чем же дело? Что со мной произошло? Очевидно, виновата эта проклятая книга, которая не дает мне покоя. Из-за нее я слышу эти чертовы голоса, беспрестанно звучащие у меня в голове. Я смертельно устал, равно как устал ощущать некую странную ответственность. Мой отец за свою долгую жизнь не потратил бы и дня на какую-то писательскую ахинею о Галили и клане Гири. Сама мысль о том, что кто-то, не говоря уже о его собственном сыне, может просиживать день за днем за столом, записывая трещащие без умолку у него в голове голоса, показалась бы ему по меньшей мере смехотворной.

В свою защиту от его нападок я мог бы, пожалуй, сказать только то, что своим раболепным безумием, которым, очевидно, также наделен мой роман, я обязан исключительно ему, своему отцу. Дерзни я это вымолвить, нетрудно было бы представить ответ Никодима.

— Безумцем я никогда не был.

И что я мог бы ему возразить?

— Послушай, папа, — скорее всего, сказал бы я, — вспомни, как ты ни с кем не разговаривал по нескольку месяцев. Твоя борода доросла до пупка, но ты упорно воздерживался от мытья. Ты ходил на болото и поглощал разложившийся труп аллигатора. Помнишь ли ты это?

— К чему ты клонишь?

— Так ведет себя сущий безумец.

— Это твое личное мнение.

— Все так считают, отец.

— Сумасшедшим я никогда не был. Потому что всегда точно знал, что делаю и зачем.

— Тогда просвети и меня. Помоги мне понять, почему первую половину жизни ты был любящим отцом, а вторую — провел во вшах и экскрементах?

— Из экскрементов я сделал пару ботинок. Помнишь?

— Да, помню.

— А еще, помнится, однажды я принес домой череп, человеческий череп, который нашел в болоте. А своей сучке-жене сказал, что ездил в Вирджинию и откопал там сам знаешь кого.

— Ты сказал, что откопал череп Джефферсона.

— О да, — хитрая улыбка заиграла на его лице, когда он вспомнил об удовольствии, которое получил, причинив ей боль. — Я напомнил ей, как выглядели его тонкие губы, указав на то место черепа, где им надлежало быть. Указал на впадины, где некогда находились его бесцветные глаза. «Целовала ли ты его глаза? — спросил ее я. — Они находились как раз там…»

— Как мог ты быть таким жестоким?

— А сколько раз она поступала со мной и того хуже? Мне было чертовски приятно хоть однажды увидеть ее страдания. По крайней мере, я убедился, что у нее есть сердце. А иногда я начинал в этом сомневаться. О господи, видел бы ты, что она стала передо мной вытворять. Как разразилась криком, требуя отдать ей череп! Это недостойно, кричала она. Ха! Недостойно! Будто она имела какое-то понятие о достоинстве. Когда на нее нападал пыл, она превращалась в самую развратную шлюху в мире. И ей еще достало наглости домогаться меня и взывать о достоинстве! — Покачав головой, он невесело рассмеялся. — Лицемерная шлюха.

Случай, о котором рассказывал мне отец, сразу всплыл у меня в памяти, ибо тогда стены «L'Enfant» буквально ходуном ходили от гнева. Что послужило предметом раздора, я прежде не знал, но, размышляя о нем ныне, нахожу нисколько не удивительным, что Цезария в тот день так расстроилась.

— В конце концов она завладела этой штуковиной, точнее, почти завладела. Во время нашей схватки череп упал на пол и разбился на мелкие кусочки, которые разлетелись во все стороны. Закричав, она бросилась на колени их подбирать. Видел бы ты, с какой нежностью она это делала. Глядя на нее со стороны, можно было подумать, что в каком-то из этих осколков все еще пребывал он…

— Неужели ты так и не сказал ей, что череп принадлежал вовсе не Джефферсону?

— Сказал, но позже. А прежде насладился ее воплями и стенаниями. Раньше мне еще не было доподлинно известно, что связывало эту парочку. Разумеется, подозрения у меня были, но…

— Он построил для нее «L'Enfant».

— Это ничего не значит. Если бы она захотела, то могла любого мужчину заставить выполнить свою прихоть. Меня не интересовало, какие чувства питал к ней он. Меня интересовало, какие чувства питала к нему она. И я получил ответ. Глядя на то, как она собирала осколки, которые принимала за его череп, я убедился, как сильно она его любила, — остановившись, он принялся изучать меня своими темно-синими глазами. — Как мы могли дойти до такого?

— И ты лишился рассудка.

— О да, — улыбнулся он. — Мое безумие… мое блаженное безумие… — он вздохнул глубоко, всей грудью. — Но сумасшедшим я никогда не был, — продолжал он. — Потому что сумасшедшие не ведают, что делают и зачем. А я всегда это знал. Всегда, — выдохнул он и громко добавил: — А вот что касается тебя…

— Меня?

— Да, сын, тебя. Ты просиживаешь день за днем и ночь за ночью, слушая голоса, существование которых весьма сомнительно. Разве может так себя вести человек в здравом рассудке?

Ты только погляди на себя. Ты даже дошел до того, что стал записывать весь этот бред на бумагу. Только отвлекись на минутку и подумай, до чего же это нелепо: утверждать что-то с такой уверенностью, будто это правда, заведомо зная, что сам все выдумал.

— В этом я не совсем уверен.

— Послушай, сын. Я умер и ушел в мир иной сто сорок лет назад. Сейчас от меня остался такой же прах, как от Джефферсона.

Я не нашелся, что ответить, ибо вся загвоздка заключалась в том, что отец был прав. Само по себе странно было вести разговор с усопшим так, как делал это я, не имея никакого представления о том, откуда исходят его слова — от моих генов, пера или воображения. Или наш диалог свидетельствует о моем безнадежном безумии? Равно как странно было бы что-либо утверждать касательно моего романа, не зная, какую долю в нем составляет истина, а какую — вымысел. Подчас я тешу себя надеждой, что я действительно безумец. В противном случае — если мне не изменяет рассудок — боюсь, недалек тот день, когда грянут события, мною предвещенные, и тот, кто ныне беседует со мной, вернется из своего путешествия в смерть, широко распахнув ведущую туда дверь.

— Отец?

Подчас, когда я пишу это слово на бумаге, оно смахивает на некий вызов.

— Где ты?

Всего несколько мгновений назад он находился здесь, со мной, и я явственно слышал его голос. (Иначе откуда бы мне стала известна история о черепе Джефферсона, который отец предъявил Цезарии? Прежде я никогда о ней не слышал. При первой же возможности нужно будет расспросить мою мачеху, и если таковой случай в самом деле имел место, значит, услышанный мною голос отнюдь не являлся плодом моего воображения и отец воистину пребывает где-то рядом. Или, по крайней мере, пребывал.)

— Отец?

Однако ответа не последовало.

— Мы еще не закончили наш разговор о безумии.

Вновь тишина. Что ж, может, продолжим его как-нибудь в другой раз.

* * *

Я начал эту главу с наведения порядка, а закончил появлением призрака отца. С самого начала странные, гротескные и даже апокалиптичные события постоянно пересекались с событиями, происходящими у нас дома, с нашей семейственностью и непоследовательностью. Пока я пил чай, мне виделось, что я иду по Шелковому пути в Самарканд. Песня сверчков вызвала в моем воображении образ Гаррисона, развлекающегося с трупом. А однажды вечером, выщипывая волосы из ушей, я увидел в зеркале устремленный на меня взгляд Рэйчел, и я знал, что она влюблена.

Наверное, нет ничего удивительного в том, что Шелковый путь послужил мне образом странных явлений, а сношения Гаррисона с холодным телом олицетворяли собой гротеск, но я никак не могу понять, почему Рэйчел и Галили представлялись мне, именно когда я думал об апокалипсисе?

Честно говоря, ответ на этот вопрос для меня остается загадкой, и хотя на этот счет у меня есть некоторые тревожные подозрения, я не решусь их оглашать, опасаясь превратить вероятность их осуществления в неизбежность.

С определенностью могу сказать только одно: чем больше продолжает приходить ко мне видений, тем отчетливее я ощущаю рядом с собой присутствие Рэйчел. Близость эта бывает подчас столь ощутимой, что, когда я завершаю описание связанного с Рэйчел эпизода — в особенности это касается тех сцен, в которых участвует она одна, или, вернее, мы вдвоем, — мне кажется, что я становлюсь ею. И несмотря на то что мое тело тяжелое, а ее — легкое, моя кожа смуглая, а ее бледная, я передвигаюсь неуклюже и спотыкаясь, будто только что научился ходить, а она движется плавно, точно лебедь плывет, все равно я ощущаю себя с ней одним целым.

Помнится, повествуя о любовной связи Рэйчел с Галили, которая была описана довольно много страниц назад, я испытывал некоторую неловкость оттого, что находил в этом некую форму литературного кровосмешения. Ныне же могу чистосердечно признаться: от былой стыдливости, равно как и прочих предрассудков, я совершенно избавился, чем обязан исключительно присутствию Рэйчел. Пребывая рядом с ней на протяжении всего моего художественного путешествия, внимая ее слезам, гневу и всему тому, что изобличало в ней тоску по Галили, я стал гораздо смелее.

Случись мне описать подобную сцену во второй раз, я не стал бы строить из себя пуританина. Если не верите, то наберитесь терпения, и, как только двое влюбленных встретятся, я докажу вам, что это не пустое хвастовство. Мэддокс более не будет чувствовать себя третьим лишним, ибо в объятиях Галили попросту превратится в Рэйчел.

Глава 3

Приоткрыв глаза, Рэйчел обнаружила, что на часах было начало шестого, прошел лишь час с тех пор, как она, отложив дневник, забылась сном. Чувствуя себя совершенно разбитой — голова гудела, а во рту ощущался неприятный привкус, — она собралась принять таблетку аспирина, но у нее не было сил подняться.

Лежа с закрытыми глазами, она вдруг услышала внизу какой-то звук. У нее екнуло сердце. В квартире кто-то был. Она затаила дыхание и на полдюйма оторвала голову от подушки. Теперь она явственно слышала голос, мужской голос. Неужели Митчелл? Но какого черта он явился в такой ранний час? И с кем, интересно, он разговаривает? Она прислушалась внимательнее, чтобы разобрать слова. Рэйчел улавливала интонации, но различить, что он говорил, так и не смогла. Это и правда был Митчелл. Вот сволочь! Ходит так, будто у него есть право сюда являться, когда ему вздумается!

Разговор внизу ненадолго прервался, после чего возобновился вновь — должно быть, Митчелл говорил по телефону, причем довольно быстро, похоже, он был сильно возбужден.

Желание разузнать причину, взбудоражившую мужа в такой ранний час, охватило Рэйчел с той же силой, что и раздражение, и, подстрекаемая любопытством, она мигом соскочила с кровати и, накинув поверх нижнего белья спортивный свитер, подошла к двери.

Теперь голос Митчелла звучал гораздо отчетливей, собеседником его, как выяснилось, был Гаррисон, и, хотя его имя ни разу не сорвалось с уст младшего брата, она знала, что таким уважительным и одновременно фамильярным тоном Митчелл разговаривал только с ним.

— Сейчас приеду… — произнес он. — Только выпью кофе…

Рэйчел открыла дверь и вышла на лестничную площадку.

Оставаясь по-прежнему скрытым от ее взгляда, но услышав шаги, Митчелл поспешил закончить разговор.

— Ладно, пока. Увидимся через час, — с этими словами он повесил трубку.

Рэйчел подошла к краю лестницы, но Митчелл все еще находился вне поля ее зрения, хотя уже встал из-за стола и направился ей навстречу.

— Митчелл?

Наконец он предстал ее взору, с ослепительной улыбкой, выглядевшей несколько натянутой и не вязавшейся с сероватой бледностью его лица и покрасневшими белками глаз.

— А я уж решил, мне показалось, что ты встала. Мне не хотелось тебя будить, поэтому…

— Какого черта ты здесь делаешь?

— Просто заскочил тебя навестить, — ответил он все с той же лучезарной улыбкой. — Вид у тебя такой, будто ты провела бурную ночь. Ты здорова, детка?

— На часах шесть утра, Митчелл. — Рэйчел стала спускаться по лестнице.

— Ты же знаешь, как легко сейчас простудиться. Может, тебе следует…

— Ты меня слышишь или нет?

— Не сходи с ума, детка, — улыбка наконец покинула его лицо. — Зачем кричать всякий раз, когда нам с тобой приходится видеться?

— Я не кричу, — спокойно сказала Рэйчел. — А просто довожу до твоего сведения, что не желаю видеть тебя в своей квартире.

Он сделал шаг назад и, словно капитулируя перед ее натиском, поднял руки вверх.

— Ухожу, ухожу, — произнес он и, развернувшись, направился к столу. — Мне следовало догадаться, что она отдала его тебе, — произнес он, имея в виду дневник, который Рэйчел оставила на столе. — Гаррисон говорил, что вы обе порядочные суки, а я отказывался верить. Не хотел верить, что моя Рэйчел такая же, как его жена. Только не моя Рэйчел, думал я. Только не моя милая и невинная Рэйчел.

— Не тронь, — сказала она.

— А вот это уж мне решать, — взяв тетрадь, он вновь повернулся к ней. — Разве я не предупреждал тебя? — размахивая дневником, продолжал он. — Разве не говорил тебе тогда, на благотворительном вечере, не вмешиваться в дела, в которых ничего не смыслишь? Потому что все кончится тем, что тебя некому будет защитить? Помнишь или нет?

— Это не твое, Митч, — промолвила Рэйчел, тщетно силясь сохранить самообладание. — Положи и уходи.

— Или что? А? Что ты сделаешь? Ты же теперь осталась одна. — Внезапно он осекся, будто искренне проникся пониманием уязвимости положения, в котором оказалась его жена. — Почему ты не пришла ко мне и не рассказала, что она отдала его тебе?

— Она мне ничего не отдавала. Я его нашла.

— Нашла? — Мягкие нотки в его голосе исчезли так же внезапно, как и появились. — Ты рыскала у Гаррисона в квартире?

— Да.

— Ну ты и штучка! — Не веря своим ушам, он покачал головой. — Да ты хоть понимаешь, во что ввязалась?

— Кажется, начинаю понимать.

— Уж не думаешь ли ты, что, когда тебе станет совсем худо, твой ненаглядный Галили придет к тебе на помощь?

— Нет, — она начала медленно приближаться к нему. — Я знаю, что мне придется рассчитывать только на себя. Но я не боюсь тебя. Мне известно слишком хорошо, как устроены твои мозги.

— О, я очень изменился, — его воспаленные глаза сверкнули, и во взгляде появилась какая-то незнакомая ей раньше непредсказуемость. — И вот что я тебе советую, детка. Возвращайся-ка ты в Дански и благодари Бога, что осталась жива. Я не шучу. Беги и не оглядывайся…

Если на благотворительном вечере его угрозы казались смехотворными, то сейчас они были вполне реальными. Он напугал Рэйчел, ибо в том состоянии смятения и физической слабости, в каком она пребывала после бессонной ночи и множества навалившихся на нее бед, у нее не было сил оказать ему сопротивление, если бы он решил напасть на нее.

— Знаешь, а может, ты и прав, — ответила она, стараясь не обнаружить своего беспокойства. — Пожалуй, мне следует поехать домой.

Он был вполне удовлетворен произведенным на нее впечатлением и, смягчившись, сказал:

— Вот и умница.

— Я не понимала…

— Конечно, как ты могла понять?

— …Что все гораздо серьезней…

— …Чем ты думала. Я изо всех сил пытался до тебя это донести.

— Да. Ты пытался. Но я была не готова тебя услышать.

— Но теперь ты понимаешь…

Она кивнула в ответ, и он, казалось, принял ее раскаяние за чистую монету.

— Да, понимаю. Я была не права, а ты прав.

Пожалуй, большего удовольствия она доставить ему не могла.

— Знаешь, — сказал он, расплывшись в довольной улыбке, — а ты умеешь быть паинькой, если захочешь, — внезапно приблизившись к ней, он взял ее за подбородок. Она почувствовала кислый запах пота и выветрившегося одеколона. — Будь у меня время… — Его взгляд вдруг прояснился, когда Митчелл оказался рядом с ней, — …я бы отвел тебя наверх и напомнил, чего ты лишаешься.

Ей ужасно хотелось послать его, но ни к чему хорошему это не привело бы. Она молча позволила ему запечатлеть на своих губах сухой поцелуй в той непринужденной манере собственника, которая прежде заставляла ее чувствовать себя принцессой. Однако на этом его прощания не кончились, его рука, упав с подбородка Рэйчел, коснулась ее груди.

— Скажи что-нибудь, — пробормотал он.

— Что ты хочешь услышать?

— Сама знаешь, — ответил он.

— Хочешь, чтобы я попросила тебя подняться наверх?

— Было бы неплохо, — в его глазах мелькнула хитрая усмешка.

Она поклялась себе, что когда-нибудь он ей дорого заплатит за это. И сказала:

— Ну так?..

— Ну так что?

— Отнеси меня наверх…

— И?

— …Трахни меня.

— Я уж думал, ты никогда не попросишь, — его рука опустилась еще ниже и скользнула ей в трусики. — Что-то суховато у тебя здесь, детка, — сказал он и чуть погрузил в нее палец. — У тебя тут как в могиле, — он выдернул руку, словно ужаленный. — Извини, детка. Надо идти.

Развернувшись, он направился в сторону двери. Она с трудом поборола желание сказать ему, что он никчемный кусок дерьма. Но он уходил, и это было самое главное.

— И вот еще что… — Подойдя к двери, он обернулся.

— Да?

— Хочешь, я займусь продажей этой квартиры? Ведь ты же не останешься здесь жить?

— Делай с ней, что хочешь.

— Деньги я положу на твой счет, — он мельком взглянул на нее через плечо. — Конечно, если ты мне не доверяешь…

— Продавай. Через две недели меня здесь не будет.

— Куда ты поедешь?

— Пока не знаю. У меня много друзей. Может, вернусь в Бостон. Я буду держать Сесила в курсе.

— Хорошо. Сделай это обязательно.

Провожая его взглядом, Рэйчел видела лишь эхо мужчины, который некогда заботился о ней и которого она так любила, что не допускала мысли о возможности когда-нибудь с ним расстаться.

Что же с ним произошло? Что произошло с ними? Казалось, они сбросили с себя кожу и открылись их новые, а может, и всегда существовавшие стороны. Рэйчел задавалась вопросом: кем же она была на самом деле? В том, что она не являлась женой Митчелла, равно как любовницей Галили, у нее уже не было никаких сомнений. Или ее ждет судьба тех одиноких женщин, что снискали себе славу лишь благодаря непродолжительному и неудачному браку с каким-нибудь государственным деятелем или короткой любовной связи с какой-нибудь знаменитостью и которые продолжают свою благотворительную деятельность со свойственным лишь им изяществом, несмотря на то что все уже давно забыли, кем эти особы некогда являлись?

Нет, лучше она уедет в Дански и, если Нейл Уилкинс ей не откажет, останется там жить тихо и скромно, чтобы о ее прошлом никто не узнал. Словом, примет все, что бы ей ни уготовила судьба, лишь бы о ней не говорили как о женщине, которая любила и потеряла Митчелла Гири.

Но не станем забегать далеко вперед, ибо в том непростом и отнюдь не безопасном положении, в каком она оказалась, ей прежде всего надлежало позаботиться о сохранении своей жизни и рассудка, в чем убедил ее недавний визит Митчелла. Его безумные глаза и усмешка, промелькнувшая, когда он вынул из нее палец, до сих пор стояли у нее перед глазами.

«У тебя тут как в могиле…»

Вспомнив эти слова, она содрогнулась не столько от их жестокости, сколько оттого, что он будто наложил на нее печать смерти. Неужели он в самом деле верил в то, что говорил? Неужели он видел в ней женщину, обреченную последовать за Марджи на Золотое Дно? Наверное, его бы устроила ее смерть и даже была бы ему на руку. Исполнив роль скорбящего вдовца, которой особо долго тяготиться ему не пришлось бы, Митчелл вскоре занялся бы поисками более подходящей супруги — той, которая приносила бы ему маленьких Гири согласно строго заведенному порядку и не слишком роптала из-за того, что в ее муже угасла страсть.

«Наверное, у меня паранойя», — решила Рэйчел, но легче от этого не стало. Тем более что помимо всех прочих неприятностей Митчелл забрал у нее дневник. Должно быть, ему очень нужно было его заполучить — равно как важно для Марджи было его сохранить, иначе зачем бы она стала его так прятать? Что именно в нем содержалось, ведь Митчелл был так счастлив, когда он оказался в его руках?

Но что сделано, то сделано, нет смысла сидеть и пережевывать это. Рэйчел решила послать все к черту и пойти пройтись.

Быстро одевшись, она вышла из дома и, едва оказавшись на улице, поняла, что приняла правильное решение. День был ясный и солнечный — когда она вышла на Пятую авеню, у нее сразу же поднялось настроение. Как приятно было затеряться среди толпы, ощущая себя ее частицей, маленькой и неприметной, одной из тысячи подобных ей, просто идти своей дорогой, радуясь наступающему дню!

Она ни разу не вспомнила ни о Митчелле, ни об их последнем разговоре, который оставил неприятный осадок, меж тем мысли о Галили ее не оставляли. Когда она оказалась на свежем воздухе, среди уличной суматохи, окутывавшие его образ тайны перестали довлеть над ней с прежней силой, но тем не менее продолжали возбуждать ее любопытство своей магической притягательностью, неподвластной простой логике. Кто был этот человек, который говорил от имени акульих богов, будто был с ними на дружеской ноге? Который, пережив не одно поколение людей, продолжал бороздить моря и океаны? Кто был тот, который, томясь одиночеством, не выносил присутствия людей?

Не расстанься она с Галили, возможно, ей удалось бы пролить свет на некоторые из этих вопросов, в особенности на происхождение его семьи. Если допустить, что на «Самарканде» он сказал ей правду и у него в самом деле нет прародителей, то какой из этого следует вывод касательно его отца и матери? Не означает ли это, что они являются некими первородными душами, вроде Адама и Евы? Кто тогда Галили? Каин или Авель? Первый убийца? Или первая жертва?

Однако библейские параллели были здесь не вполне уместны хотя бы потому, что у нашего героя было собственное имя. В конце концов, его звали Галили, и кто-нибудь из его семьи наверняка знал их собственное евангелие.

Но кем бы Галили ни был и какова бы ни была его тайна, вряд ли Рэйчел могла надеяться найти ответы на свои вопросы в скором будущем. Содержание дневника сослужило ей добрую службу, подтвердив ее подозрения о том, что пути их пролегали в различных направлениях. Нет, имя его, равно как тайна происхождения, отныне непотревожат ее ум в минуты досуга, ибо он исчез из ее жизни, скорее всего, навсегда. А поскольку обратного пути у них нет, то нет и никакой возможности встретиться, разве что на том злосчастном перекрестке, где его путь пересечется с извилистой дорогой семейства Гири, идти по которой ей теперь было запрещено. Рэйчел, как и Галили, тоже стала изгоем. Только он был в море, а она — на Пятой авеню, он — в одиночестве, а она среди толпы, но оба они пребывали в изгнании.

Прогулка пробудила аппетит, и Рэйчел зашла позавтракать в небольшой итальянский ресторан, где ей не раз случалось бывать с Митчеллом. Она думала съесть какой-нибудь салат, но, ознакомившись с меню, поняла, что не прочь хорошенько подзаправиться, поэтому заказала спагетти и профитроли. И что же дальше? — спрашивала себя она, расправляясь с завтраком. Нельзя же вечно бродить по улицам Нью-Йорка, тем более что рано или поздно все равно придется решать, к какому берегу лучше прибиться, чтобы избежать грозящей опасности.

Эспрессо ей подал не официант, а сам хозяин заведения по имени Альфредо. Это был круглолицый и розовощекий мужчина с ярко выраженным итальянским акцентом, который придавал ему особое обаяние и потому наверняка сознательно взращивался.

— Миссис Гири, — почтительно обратился он к Рэйчел, — мы все глубоко, очень глубоко скорбим о постигшей вашу семью утрате. Когда однажды Марджи оказала честь нашему заведению, заглянув сюда вместе с другой миссис Гири, Лореттой, мы все сразу же ее полюбили.

Перед Рэйчел встала совершенно невероятная картина: Лоретта и Марджи делятся воспоминаниями за бутылкой вина — в это трудно было поверить.

— И часто здесь бывает Лоретта?

— От случая к случаю, — ответил Альфредо.

— Ну и как вам она? В нее вы тоже все разом влюбились?

Откровенность ее вопроса сбила с толку хозяина ресторана, существенно поубавив его дипломатический порыв, и он, открыв рот, замолчал, ибо не в силах был выдавить из себя ни слова.

— Что, неужели к Лоретте никто не воспылал любовью с первого взгляда?

— Она очень сильная, — наконец выдавил из себя Альфредо. — Я встречал таких женщин у нас в Италии. Они очень сильные. Такие держат всю семью в кулаке. Если мужчины иногда могут выйти из себя — ну, знаете, пошуметь или устроить дебош, — то такие женщины никогда не позволят себе ничего подобного. Они слишком сильны.

Лоретта, безусловно, соответствовала данной ей характеристике: ее трудно было полюбить, но невозможно обойти вниманием. Вспомнив об их разговоре, состоявшемся вскоре после смерти Марджи, когда Лоретта обрисовала, как она представляет себе положение дел, и предложила ей перейти на свою сторону, Рэйчел решила нанести Лоретте ответный визит, опасаясь лишь того, что уже опоздала с положительным ответом. И хотя ей не слишком улыбалась перспектива просить помощи у Лоретты, она не могла не признать, что эта женщина вполне отвечала за сказанные в тот вечер слова. «Мы нужны друг другу, — говорила она, — для самозащиты. Что бы ни думал твой недалекий муж, ему не придется править империей Гири».

«Почему?» — спросила тогда Рэйчел.

Она прекрасно помнила ответ, и по прошествии времени оказалось, что он был невероятным пророчеством.

«…Ему достанется в наследство столько всего, что он будет не в силах с этим справиться, — сказала ей Лоретта, — и в конце концов сломается. Его силы уже на исходе…»

Поблагодарив Альфредо за прекрасный завтрак, Рэйчел вновь вышла на многолюдную улицу. Эспрессо взбодрил ее, но не кофе ускорял ее шаги, а то, что она вдруг поняла: у нее есть надежное убежище. Если, конечно, она не слишком опоздала.

Глава 4

Надеюсь, вы помните, мои отношения с Забриной не отличались особой теплотой (я же рассказывал вам о нашей с ней встрече на кухне, когда моя сестра поглощала пироги), поэтому можете себе представить мое удивление, когда прошлым вечером она появилась у меня в комнате бледная и заплаканная.

— Ты должен пойти со мной, — сказала она.

Разумеется, у меня возник вполне резонный вопрос: «зачем?» — но она ответила, что нет времени объяснять, я просто должен немедленно пойти с ней, и все.

— Скажи хотя бы, куда мы идем, — допытывался я.

— К маме, — ответила она, и ее охватил новый приступ рыданий. — С ней что-то произошло. Боюсь, она умирает.

Этого было вполне достаточно, чтобы я встал и пошел вслед за Забриной. Но, поразмыслив, я решил, что Забрина ошиблась — с Цезарией никогда и ничего не могло случиться. Она вечна. Создание, сотворенное из стихии первичного огня, не может взять и умереть в своей постели.

Но чем ближе мы подходили к ее покоям, тем больше мною овладевали тревожные мысли, заставлявшие задуматься над причинами, что повергли мою сестру в столь расстроенное состояние. В коридорах, ведущих к комнатам мачехи, всегда ощущалось незримое присутствие Цезарии, от нее исходили едва уловимые волны, которые мы воспринимали на молекулярном уровне. Мною всегда овладевало такое чувство, будто в меня вливалась жизненная сила — свет становился чище, краски ярче, а я начинал ощущать, как при каждом вдохе расширяются и наполняются воздухом легкие. Но сегодня все обстояло иначе, и коридоры больше походили на склепы. Охваченный тревожным предчувствием, я ощутил, что по моей спине побежали мурашки. Что, если она умерла? Что, если Цезарии Яос, праматери всех матерей, больше нет? Что это может означать для нас, оставшихся после нее? Недалек тот день, когда Гири объявят нам войну, в чем у меня не оставалось ни малейших сомнений, тем более что дневник Холта, в котором содержалось подробное описание местонахождения нашего дома, уже находился в руках Гаррисона. Господи, что с нами будет, если наша мать в самом деле покинула нас?

Не доходя нескольких ярдов до покоев Цезарии, Забрина остановилась.

— Я не могу войти туда еще раз, — сказала она и вновь залилась слезами.

— Где она?

— В спальне.

— Никогда не был у нее спальне.

— Сейчас иди прямо, второй поворот направо. В самом конце коридора.

Овладевший мною прежде легкий трепет превратился в изрядное беспокойство.

— Пошли со мной, — сказал я.

— Не могу.

Я никогда не видел такого страха. Оставив дрожавшую Забрину, я двинулся дальше, ощущая с каждым шагом нарастающее волнение. Цезария хотела, чтобы всякий, кто входил в ее покои, чувствовал, что приближается к храму ее тела, — я и переживал именно это. Лишенные мебели коридоры с их багровыми потолками и стенами и темными дощатыми полами и открывавшиеся моему взору по обеим сторонам коридора пустые комнаты, хотя царивший там мрак не давал возможности их толком разглядеть, не прибавляли оптимизма.

Следуя инструкциям Забрины, я свернул направо. Впервые после того, как Цезария излечила меня, я ощутил прежнюю боль в ногах, и тотчас мне показалось, что мои мышцы атрофируются в этом мертвом воздухе.

— Хватит, — пробормотал я.

Будто я сказал это в вакууме. Хотя я чувствовал свое нёбо, как его касается воздух при выдохе, окружавшее меня пространство словно бы не желало ничего слышать, оно похитило мой голос и начисто лишило звучания.

Больше я не сказал ни слова, не посмел. Я молча подошел к двери и вошел в нее.

Как и все прочие комнаты, спальня Цезарии была погружена во мрак, тяжелые шторы на окнах закрывали небо и весь внешний мир. Остановившись в дверях, я подождал, пока глаза привыкнут к царившей внутри темноте, после чего осмотрелся.

В комнате не было никакой мебели, кроме большой кровати, на которой, словно на катафалке, возлежала жена моего отца. Как всегда, она была полна величия, несмотря на то, что лежала неподвижно. И даже в смерти — если, конечно, она была мертва — Цезария была достойна поклонения. Она казалась совершенной даже в таком состоянии, напоминая посмертный памятник самой себе.

Я приблизился к кровати, радуясь, что рядом со мной нет Забрины. Мне ни с кем не хотелось делить этот момент. Несмотря на то, что я находился во власти страха, это был благоговейный страх — страх, который можно испытать только рядом с мертвой или умирающей богиней, страх, смешанный с чувством благодарности за то, что меня удостоили чести ее лицезреть.

Ее лицо! Какое у нее было лицо! Никогда не забуду этого лица: откинутые назад густые черные волосы обнажали высокий лоб, темная кожа сияла, рот был открыт, веки тоже приоткрыты, и из-под них виднелись белки глаз.

Наконец я набрался смелости и произнес ее имя.

На этот раз окружающее пространство не выказало никакого сопротивления, и мое слово легко вырвалось наружу. Но Цезария Яос никак не отреагировала. Да я и не ожидал от нее ответа. Было ясно, Забрина права: наша мать умерла.

Что же делать? — спрашивал себя я, не решаясь подойти и коснуться ее тела. Может, поискать признаки жизни так, как поступают с обыкновенными людьми? Но я не представлял, как это сделать, а посему предпочел раздвинуть шторы, чтобы лучше разглядеть ее и оценить ее самочувствие с почтительного расстояния.

Я проследовал к окну, размышляя над тем мрачным заточением, в которое обратила свою жизнь мачеха после смерти моего отца. Любопытно, чем она жила все эти годы? Достаточно ли ей было воспоминаний, чтобы ощущать вкус счастья? Или до последнего дня она скорбела, проклиная свое долголетие, а заодно и своих детей, не способных доставить ей радость?

Взявшись за край шторы, я неожиданно испытал странное ощущение: на шее возле затылка легкое касание, точно до нее дотронулись перышком, но этого было достаточно, чтобы я застыл на месте. Вцепившись в занавеску, я осторожно обернулся, полагая увидеть изменения в лице Цезарии. Поначалу мне показалось, что у нее шире открылись глаза, а голова слегка повернулась в мою сторону. Я вглядывался в ее лицо с минуту, полагая обнаружить какие-нибудь признаки жизни, но так ничего и не заметил. Мне все это показалось.

Призвав все свое мужество, я вновь попытался отдернуть штору, но не успел отодвинуть ее и на дюйм, как вновь ощутил прикосновение, только теперь на своем лице, но на этот раз не такое легкое, а скорее напоминавшее удар. В тот же миг в голове у меня что-то лопнуло и из носа пошла кровь. Разумеется, я отпрянул от шторы, и если бы мне не пришлось проходить мимо кровати, то, верно, опрометью бросился бы к двери. Однако затем я решил, что если тот, кто незримо присутствовал в комнате, задался целью причинить мне вред, бегством мне не спастись. Стало быть, мне нужно доказать, что я не представляю для него или, вернее сказать, для святости лежащего на кровати тела никакой угрозы.

Я молча ждал, не обращая внимания на кровотечение из носа, которое становилось все меньше и меньше, пока не прекратилось совсем. Что же касается моего обидчика, кто бы им ни был, он, должно быть, удостоверившись в невинности моих намерений, больше никаких нападок не предпринимал.

И тогда случилось нечто необыкновенное — Цезария, не размыкая уст, вдруг заговорила.

— Мэддокс, — сказала она, — что ты здесь делаешь?

В ее тоне не было ни тени возмущения, напротив, мягкий и мелодичный, ее голос звучал с налетом мечтательности, будто его обладательница все еще пребывала во власти сна.

— Я думал, вернее, Забрина думала, что с тобой что-то случилось, — ответил я.

— Это так, — подтвердила Цезария.

— Тебе плохой Мы испугались, что ты умираешь.

— Я не умираю. Я путешествую.

— Путешествуешь? Где?

— Мне нужно кое с кем повидаться, прежде чем он простится с жизнью.

— С Кадмом Гири? — спросил я.

— Мгм, — подтвердила она. — Тебе, конечно, уже известна его история?

— Отчасти.

— У него была бурная жизнь, — сказала Цезария. — И смерть его будет такая же. В этом я и хочу удостовериться.

Хотя голос ее звучал бесстрастно, я порадовался, что нахожусь далеко от умирающего старика. Если Цезария хочет заставить его страдать, она непременно сделает это, и тем, кто окажется поблизости, стоит поостеречься.

— Ты поранился? — спросила она.

— Нет, просто…

— У тебя кровь. Это, верно, Зелим?

— Не знаю, я хотел отдернуть штору, чтобы лучше тебя разглядеть.

— И тебя ударили.

— Да.

— Это Зелим. Он знает, что я не люблю много света. Но, кажется, он переусердствовал. Зелим? Где ты?

В дальнем углу комнаты раздался шум, напоминающий жужжание пчел, у меня вдруг потемнело в глазах, и я увидел, как мрачный воздух сгустился и передо мной возникла фигура, напоминающая человеческую. Это было не вполне сформировавшееся создание, худощавое, обладающее признаками обоих полов, с большими темными глазами.

— Извинись, — велела Цезария. Решив, что ее слова обращены ко мне, я начал было приносить свои извинения, но она меня прервала: — Не ты, Мэддокс Зелим.

Кивнув головой, слуга произнес:

— Прошу прощения. Это моя оплошность. Прежде чем нанести удар, мне следовало поговорить с вами.

— А теперь прошу вас обоих покинуть мои покои, — сказала Цезария. — Зелим, проводи мистера Мэддокса в кабинет мистера Джефферсона и приведи в приличный вид. Он выглядит как школьник после уличной драки.

— Идемте со мной, — пригласил Зелим, который к тому времени уже обрел столь ощутимую материальность, что его нагота при всей незавершенности форм его гениталий начала меня смущать.

Я уже был у двери, когда Цезария вновь произнесла мое имя, заставив меня оглянуться. Ничего не изменилось. Она лежала в той же неподвижной позе, что и прежде, но от ее тела исходило нечто такое — не знаю, как описать это, не прибегая к сентиментальным сравнениям, — что я назвал бы волнами любви (все-таки мне пришлось прибегнуть к пустым словам), которые, хотя и были невидимы, тронули меня так глубоко, как не смогла бы ни одна видимая сила. Из моих глаз хлынули слезы радости.

— Спасибо, мама, — промолвил я.

— Ты славный ребенок, — сказала она. — А теперь иди, о тебе позаботятся. Кстати, где Забрина?

— Она в коридоре.

— Передай ей, чтоб она впредь не распускала глупые сплетни, — сказала она. — Если бы я в самом деле умерла, вся страна утонула бы в слезах и стенаниях.

Ее ответ заставил меня улыбнуться.

— Не сомневаюсь в этом, — ответил я.

— И скажи ей, пусть наберется терпения. Я скоро вернусь.

Глава 5

Кабинет мистера Джефферсона оказался одной из тех небольших комнат, мимо которых я проходил, направляясь в ее спальню. Несмотря на новоявленную вежливость моего спутника, я не мог избавиться от неловкости в его присутствии. Голос его, впрочем, как и облик, почти невозможно передать словами, хотя я бы сказал, что в нем сохранились остатки его человеческой природы (я говорю: сохранились, однако не исключено, что мне просто довелось лицезреть последнюю и удачно завершившуюся фазу освобождения человека от своей прежней материальной сущности). Но кем бы ни был он в прошлом, ни его голос, который едва ли можно назвать человеческим, ни внешний вид не внушали мне большого оптимизма и желания находиться в его обществе. Чтобы оградить себя от его любезности, я пытался воспротивиться его заботе, сказав, что могу вполне обойтись без посторонней помощи, но он упорно твердил, что повелительница велела ему привести меня в должный вид после нанесенного им повреждения и он намерен исполнить свой долг независимо от того, считаю я себя пострадавшей стороной или нет.

— Могу я предложить вам бокал бренди? — спросил он. — Хотя знаю, вы не слишком увлекаетесь бренди…

— Откуда тебе это известно?

— Слышал, — ответил он.

Стало быть, мои подозрения оказались верны, решил я. Весь наш дом является подслушивающей машиной, которая доставляет сведения со всех комнат к свите Цезарии.

— Мы редко пользуемся этой бутылкой. Бренди в ней целебное и утолит любую боль.

— Спасибо, — сказал я. — Пожалуй, немного попробую.

Отвесив мне почтительный поклон, будто, приняв предложение, я оказал ему большую честь, он вышел в соседнюю комнату, и мне наконец представилась возможность вздохнуть и спокойно оглядеться, тем более что в кабинете, который в отличие от прочих комнат оказался обставлен мебелью, было на что посмотреть. Два кресла и журнальный столик, напротив окна письменный стол, тоже с креслом перед ним, обитым кожей, книжный шкаф, просевший под грузом серьезных трудов. На стенах висели разные украшения. На одной была карта неизвестной мне местности, которая была начерчена красками на высушенной шкуре какого-то животного. На другой — исполненный в исключительно академическом стиле и помещенный в строгую рамку портрет Цезарии в полный рост. Облаченная в платье исключительной красоты, с высокой талией и украшенное многочисленными рюшами, она стояла возле фаэтона. Это была незнакомая мне Цезария, по крайней мере, такой я никогда ее не видел. Пожалуй, именно в этом облике она блистала в парижском высшем обществе. Еще там висели небольшие пейзажи неизвестных мастеров, но они не привлекли моего внимания, и я быстро прошествовал мимо них к столику Джефферсона — один странный предмет на нем, напоминавший большого деревянного паука, приковал мой взор.

— Это копировальная машинка, — пояснил мне вернувшийся к этому времени Зелим. — Ее изобрел Джефферсон, — он выдвинул стул. — Будьте любезны, садитесь. — Я сел. — Советую вам непременно попробовать, как она работает.

На столе лежала бумага, а в устройство была вставлена ручка, поэтому, зная его назначение, было нетрудно догадаться, как оно действует. Я достал ручку и, опустив ее на бумагу, приготовился писать, что сразу же привело в действие множество стоек, которые приблизили к лежавшему справа от меня листу бумаги другую ручку, и та вслед за моими движениями довольно точно изобразила мое имя.

— Здорово! — воскликнул я. — А он ею пользовался?

— В Монтичелло у него была еще одна машинка, которую он применял постоянно, — ответил мне Зелим. — А этой пользовался раза два от силы.

— Неужели? — пробормотал я. — Я имею в виду… пальцы Джефферсона касались этой ручки?

— Конечно. Я видел это собственными глазами. Насколько я помню, он тогда писал письмо Джону Адамсу.

Я не мог удержаться от невольного восхищения, что, должно быть, покажется вам несколько странным, ведь меня почти всю жизнь окружали настоящие божества. В конце концов, Джефферсон был всего лишь человеком, но, возможно, именно этот факт и был причиной моего восторга, потому что, будучи смертным, ему удалось достичь видения невероятной широты, о котором большинство простых смертных не смеют и мечтать.

— Еще раз прошу прощения за нанесенное мною телесное оскорбление. Не позволите ли стереть кровь с вашего лица?

— Не стоит, — запротестовал я.

— Это не составит никакого труда.

— Со мной все в порядке, — сказал я. — Но если хочешь компенсировать ущерб…

— Да?

— Поговори со мной.

— О чем?

— О том, как ты провел минувшие столетия…

— Ну…

— Ты ведь Зелим, бывший рыбак?

Казалось, его бледное лицо, лишенное каких-либо отличительных признаков, охватило растущее беспокойство.

— С некоторых пор я перестал об этом вспоминать, — сказал он. — Мне иногда даже кажется, что это была не моя жизнь.

— Больше похоже на вымысел?

— Скорее на сон. Давно забытый сон. А почему вас это интересует?

— Я хочу описать тебя в моей книге. Хочу описать по возможности все — такое я дал себе обещание. А ты личность особенная. Я должен убедиться, что мне удалось изобразить тебя таким, каким ты был на самом деле.

— Да и рассказывать особенно нечего, — начал Зелим. — Я был рыбаком, когда меня призвали на службу. Это давняя история.

— Но смотри, кем ты стал.

— А, это… — он окинул взглядом свое тело. — Вас смущает моя нагота?

— Нет.

— Чем больше я жил вместе с ней, тем больше ощущал себя бесполым и тем меньшее значение для меня имела одежда. Сейчас я даже не помню, как выглядел, будучи человеком.

— Зато я помню, — сказал я. — В ту пору, когда ты встретил на берегу Цезарию с Никодимом и их младенцем, у тебя были темные волосы и такие же темные глаза.

— Тогда у меня были хорошие зубы, — улыбнулся он. — Потому что вдова Пассак всегда с умилением наблюдала, как я расправляюсь с куском хлеба.

— Ее ты тоже помнишь?

— Лучше прочего, — ответил Зелим. — По крайней мере, гораздо лучше, чем свою философию.

Он устремил взгляд в окно, и, несмотря на то что его тело, если можно его так назвать, было полупрозрачным, в отблесках света засияли радужные оболочки глаз. Интересно, сохранились у него кости? Наверное, сохранились, решил про себя я, судя по тому удару, что мне довелось испытать. Однако, глядя на его нынешнюю обходительность, мне было трудно в это поверить: в своей чрезвычайной услужливости он походил на безобидного беспозвоночного, явившегося ко мне с визитом из непознанных морских глубин.

— Хотя я ее немного подзабыл, — его голос, казалось, был соткан из воздуха.

— Вдову Пассак?

— Да, — подтвердил он. — Я просто шел по жизни, но любовь, которую я к ней испытал… — Недосказанные до конца слова повисли в воздухе, а лицо его затрепетало.

Я страстно желал услышать от Зелима продолжение истории, но мне не хотелось его заставлять. Несмотря на сухой тон, мои расспросы его явно взволновали, и я не хотел своим любопытством нарушать его душевное равновесие. Наконец, оборвав затянувшееся молчание, он сказал:

— Я думал, моя любовь к ней прошла. Но я… ошибся. Прежние чувства охватили меня сейчас с такой силой, будто я влюбился в первый раз. Я помню ее обращенный на меня взор в тот день, когда с пустыни дул ветер. И упоительную печаль в этом взоре.

— Ничто не проходит бесследно, — заметил я. — Разве не эту истину ты проповедовал своим ученикам?

— Да, вы правы. Кажется, в качестве метафоры я обращался к образу звезд.

— Вернее, к Колесу Звезд, — напомнил ему я.

— Да, — улыбка чуть тронула уголки его губ. — Именно к Колесу Звезд. Неплохая была мысль.

— Я бы даже сказал, не просто мысль, — сказал я. — Истина.

— Не могу этого утверждать, — возразил Зелим.

— Но ведь ты только что доказал это, сказав, что твои чувства к Пассак вернулись.

— Думаю, больше этого никогда не повторится. Я прошел свой путь, а стало быть, мне никогда не придется его повторять.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда для «L'Enfant» наступит конец — а это неизбежно — и все разойдутся по миру, я собираюсь обратиться к Цезарии с просьбой отпустить меня. Я уже был человеком, был призраком. Теперь я хочу наконец уйти.

— И больше не воскреснуть?

— В определенном смысле, да. Мне кажется, это неминуемо происходит с каждым, кто побывал в облике двуполого существа. От бесполого состояния прямой путь к безличности. И я с нетерпением ожидаю возможности наконец совершить этот переход.

— Переход к забвению?

— Но это же не конец всему, — усмехнулся Зелим. — Погаснет свет всего лишь одного человека. И я не вижу в этом для себя никакой потери. А стало быть, никому не принесу своим уходом никаких огорчений.

— Меня это не огорчает, а скорее изумляет, — пояснил я.

— Что именно?

Я задумался, прежде чем ответить.

— Пребывая здесь, я привык к мысли о непрерывности бытия. К тому, что ничто не имеет конца.

— Или к тому, что все души в свое время возрождаются, как ваш отец?

— Прости, я не совсем понял.

Как и в начале нашего разговора, черты лица Зелима вновь пришли в волнение. Умиротворенность внезапно ему изменила и сменилась явным беспокойством.

— Простите, — сказал он. — Мне не следовало…

— Не стоит извиняться, — успокоил его я. — Лучше объясни.

— Извините, но не могу, — ответил он. — Это сейчас неуместно.

— Зелим, объясни, что ты имел в виду.

Он бросил взгляд в сторону покоев Цезарии, очевидно, опасаясь, что его накажут за неблагоразумие. Так или иначе, но, когда он обернулся ко мне, от его тревоги не осталось и следа, как будто ему удалось удостовериться, что нас никто не подслушивает. Должно быть, Цезария была на пути к Кадму Гири.

— Что касается вашего отца, боюсь, мне не удастся ничего объяснить, — сказал он. — Боги и объяснения — понятия взаимоисключающие. Все, что я могу, это сказать о том, что чувствую.

— И что же ты чувствуешь?

Он глубоко вздохнул, и мне показалось, будто его тело увеличилось в объеме.

— Жизнь Цезарии опустела. Совсем опустела. Я знаю об этом не понаслышке. А потому что бог знает сколько лет нахожусь возле нее. День за днем мне приходится делить ее одиночество и опустошенность. Если она не просиживает без дела у окна, то кормит дикобраза. Поверьте мне, это пустая жизнь. А из своего заточения она выходит, лишь когда умирает кто-нибудь из ее животных и требуется его похоронить.

— У меня жизнь примерно такая же, — произнес я. — Я знаю, насколько она пуста.

— У вас, по крайней мере, есть книги. А ей не хочется даже читать. Она не выносит телевизора и музыку в записи. К тому же мы говорим о женщине, которая украшала самые изысканные городские общества. Я знавал ее в те славные дни, и, уж поверьте мне на слово, они были столь незабываемы, что вам трудно это даже представить. Она была воплощением утонченности, предметом лести, самой почитаемой и непревзойденной женщиной в мире. Когда она покидала комнату, многие говорили, что в некотором смысле это было сродни смерти…

— Не могу понять только, какое это имеет отношение к Никодиму?

— А вы не находите странным то, что она осталась? — вопросом на вопрос ответил Зелим. — Почему она не разрушила этот дом? Ведь это было в ее власти. Она могла поднять бурю и в мгновение ока превратить его в груду развалин. Вы ведь знаете, что она повелительница бурь.

— Никогда об этом не слышал…

— Но однажды вам довелось увидеть ее бурю. В ночь, когда ваш отец общался с Думуцци.

— Этого я не знал.

— При мысли о том, что Никодим уделяет больше внимания лошадям, нежели ей, ее обуяла дикая ярость. Наверное, она рассчитывала, что животные погибнут, и подняла бурю, которая накрыла половину страны. Так или иначе, но я считаю, что захоти она разрушить этот дом, она давно это сделала бы. Тем не менее она на это не пошла. А просто осталась в нем жить. Наблюдать. И ждать.

— Не исключено, что она решила его сохранить в память о Джефферсоне, — предположил я. — Это его шедевр.

Зелим покачал головой.

— Она ждет вашего отца. В этом я убежден. Она верит, что он вернется.

— Тогда ему следует поторопиться, — сказал я. — Потому что, если сюда явятся Гири, на чудеса рассчитывать не придется…

— Понимаю. И думаю, она тоже понимает. После долгих лет застоя положение неожиданно обострилось. К примеру, взять Кадма Гири. Никогда прежде она не снизошла бы до того, чтобы связываться с членами этой семьи.

— Что она собирается с ним делать?

— Не знаю, — пожав плечами, Зелим отвел от меня взгляд и вновь устремил его в окно. — Иногда она бывает на редкость беспощадной.

Даже если он и хотел что-то добавить о ее беспощадности, то не успел, ибо в кабинете неожиданно загорелся свет и на пороге появилась Забрина. Она, видимо, искала и нашла утешение — в правой руке она держала не один, а два ломтика пирога и с ловкостью манипулирующего за карточным столом шулера откусывала поочередно от каждого из них.

— Все хорошо, — заверил ее я.

— Так я и думала, — сказала она.

— Прости, пожалуйста, что до сих пор тебе об этом не сообщил.

— На меня всегда смотрят, как на пустое место. Я к этому привыкла, — повернувшись и намереваясь уйти, она задержалась лишь затем, чтобы отправить в рот еще кусочек пирога.

Глава 6

Спускаясь по лестнице в свои покои, я был измотан и возбужден одновременно. Мне нужно было немного отвлечься. Разговор с Мариеттой идеально подошел бы для этого, но она была слишком занята подготовкой к свадьбе со своей возлюбленной Элис, так что я решил покурить гашиша, чтобы спокойно поразмыслить над недавним разговором с Зелимом — о его любви к Пассак, надеждах на забвение, раздумьях об одинокой жизни Цезарии и о том, что скрывается за ее терпением. Когда я погрузился в состояние спокойствия и бездействия, которое бывает от хорошего гашиша, то задался вопросом: не слишком ли много места в романе я уделяю Гири, вместо того чтобы посвятить больше внимания своим домочадцам? Не слишком ли много рассказываю о Рэйчел Палленберг, опускаясь до уровня банальной истории о богатых и бедных, хотя должен был бы рассказывать о жизни клана Барбароссов?

Пролистав рукопись на несколько страниц назад, я пробежал ее глазами, сознательно не акцентируя внимания на определенных местах с тем, чтобы по возможности объективно взглянуть на свое творение. Если не считать множества стилистических погрешностей, которые я дал себе слово исправить позже, в целом мое повествование отвечало той направленности, которой я изначально намеревался придерживаться, — на мой взгляд, мне удалось соблюсти необходимое равновесие между миром нашего дома и тем миром, что находился за его пределами. Возможно, в описании повседневных забот этого дома мне следовало быть не столь многословным, но, должен вас заверить, многословие это исходило от чистого сердца. И какими бы мистическими ни были корни нашей семьи, они все истощились, низвергнув нас до уровня бытовых проблем. На этом пути мы, разумеется, оказались не первыми, помнится, обитатели Олимпа зачастую вступали друг с другом в перебранки и были большими охотниками до чужих постелей, что не делает их хуже или лучше нас, однако, в отличие от них, своим происхождением мы не обязаны фантазии человека. (Если уж зашел о том разговор, хочу заметить, что создание богов Олимпа явилось ярчайшим свидетельством божественной природы человека, ибо они являются плодом его богатого воображения и само существование их стало возможным исключительно благодаря этой природе.)

Но к чему все эти мудрствования? Не глупо ли, находясь в доме богов, разглагольствовать о каких-то вымышленных божествах? Разумеется, эти мысли, как случалось уже не в первый раз, не только меня не успокоили, но повергли в еще более глубокое смятение, сердце мое, казалось, раздвоилось, и каждая половина отбивала свой ритм.

Я листал свои страницы около двух часов, пока не ощутил волчий аппетит, явно вызванный гашишем. Отложив рукопись в сторону, я отправился на кухню и быстро соорудил себе бутерброд из черного хлеба и недожаренного ростбифа, который и съел, сидя на ступеньке у задней двери и скармливая крошки павлину.

Перекусив, я решил немного вздремнуть, чтобы вечером встать и вернуться к работе над романом. Эти несколько часов сна доставили мне блаженное отдохновение, которое, может статься, вряд ли придется испытать вновь, потому что, когда я пробудился от этого сна (или почти пробудился), моя голова не только полнилась видениями апартаментов Гири в Нью-Йорке, что невольно подстрекало мою правую руку взяться за перо, но меня охватило жуткое ощущение, будто созерцаемый моим внутренним взором дом покинули последние остатки былого спокойствия.

Ныне он стоял на пороге последней волны катаклизмов. Глубоко вздохнув, я обмакнул перо в чернила и стал ждать, наблюдая за происходящим и отражая его на бумаге.

* * *

Когда Рэйчел прибыла в особняк Гири, дверь ей открыла прислуга, миловидная женщина по имени Джоселин, и сказала, что Лоретта не может ее сегодня принять. Накануне старику Кадму стало совсем плохо, и, отпустив сиделку, она решила сидеть с ним сама, распорядившись никого к ней не пускать и ничем не беспокоить.

Но Рэйчел настояла, что дело, с которым она пришла, не терпит отлагательства ни на один день и если Джоселин не изволит позвать Лоретту, ей придется это сделать самой. Уступив натиску, Джоселин с большой неохотой пошла наверх, и спустя несколько минут в холле появилась Лоретта. Пожалуй, впервые за время их знакомства она предстала перед Рэйчел не столь безукоризненной, как обычно. Старшая миссис Гири походила на картину, краски которой слегка выцвели, из обычно безупречной прически выбилось несколько прядей, а одна из подведенных бровей размазалась.

Велев Джоселин приготовить им чаю, Лоретта пригласила Рэйчел в столовую.

— Наступило страшное время, Рэйчел, — сказала она.

— Да, знаю.

— Кадм очень слаб, мне нужно быть рядом с ним, поэтому, пожалуйста, постарайся побыстрей рассказать мне, что тебя сюда привело.

— Помните, у нас с вами здесь был разговор вскоре после смерти Марджи.

— Конечно, помню.

— Вы оказались правы. Митч недавно был у меня в квартире, и мне показалось, что он не совсем в здравом рассудке.

— Что он натворил?

— Вы просите меня быть краткой, но, боюсь, мне это не удастся, — сказала Рэйчел. — У Марджи была тетрадь — не знаю, откуда она взялась. Словом, тетрадь эта оказалась у меня. Не важно как. Все дело в том, что в ней содержались какие-то важные сведения о Барбароссах.

Лоретта ничем не выказала своего волнения, пока не заговорила.

— Стало быть, дневник Холта у тебя? — спросила она, не в силах справиться с дрожью в голосе.

— Нет, у Митчелла.

— О боже, — выдохнула Лоретта. — Почему ты не принесла его мне?

— Я не знала, что он такой ценный.

— Зачем, скажи на милость, я просиживала столько часов у постели Кадма, прислушиваясь к каждому слову, ненароком сорвавшемуся с его языка?

— Вам тоже нужен этот дневник?

— Конечно. Я знала, что он у него. Он рассказал мне об этом много лет назад. Но никогда не давал даже взглянуть на него…

— Почему?

— Полагаю, не хотел, чтобы я узнала о Галили что-нибудь помимо того, что уже мне было известно.

— Не слишком лестный портрет. По крайней мере, по словам Холта.

— Так ты, выходит, читала дневник?

— Не до конца. Но достаточно, чтобы получить представление. В частности, о том случае, который свел Галили с Холтом… О боже, как только такое возможно?

— Что именно?

— Как Галили мог жить в 1865 году?

— Ты задаешь вопрос не по адресу, — ответила Лоретта. — Что касается «как» и «почему», тут я нахожусь в таком же неведении, как и ты. Но в отличие от тебя уже довольно давно отчаялась получить ответы и перестала даже думать об этом.

— Если вас больше не тревожат эти вопросы, зачем тогда вам так нужна тетрадь?

— Сначала ты приходить ко мне за помощью, а потом начинаешь подкалывать, — сказала Лоретта и, отведя глаза в сторону, глубоко вздохнула. — Будь любезна, дай мне сигарету, — наконец, нарушив затянувшееся молчание, попросила она. — Они на буфете.

Рэйчел встала и, достав серебряный портсигар с зажигалкой, положила их на стол. Когда Лоретта закуривала, в комнату вошла Джоселин и принесла чай.

— Поставь сюда, — сказала Лоретта. — Мы разольем сами. И еще, Джоселин, будь любезна, поднимись к мистеру Гири и проверь, как он там.

— Я только что к нему заходила, — ответила та. — Он спит.

— Заглядывай к нему время от времени, ладно?

— Конечно.

— Она просто находка, — сказала Лоретта, когда за Джоселин закрылась дверь. — Никогда ни на что не жалуется. Так о чем мы говорили?

— О Галили.

— Забудь о нем.

— Однажды вы мне сказали, что он всегда находился в сердце всех и вся.

— Неужели? — сказала Лоретта, глубоко затягиваясь. — Наверное, я тогда себя жалела. — Она выпустила кольца серо-голубого дыма и добавила: — Видишь ли, его любила не ты одна. И если тебе в самом деле хочется разобраться, что происходит с нами, перестань рассуждать о нем со своих позиций. Каждый из нас испил свою чашу разочарований, Рэйчел. Каждый потерял свою любовь и остался с разбитым сердцем. Даже старик.

— Неужели Луиза Брукс?

— Именно. Да, безукоризненная Луиза Брукс. Но это было еще во времена Китти. Мне не довелось быть свидетельницей его любовных воздыхании по Луизе, как бы она ни была красива. А она, поверь мне, действительно была хороша, — Лоретта стала разливать чай. — Хочешь чаю?

— Нет. Спасибо.

— Он, скорее всего, не протянет больше суток, — сказала Лоретта. — А когда его не станет, вся ответственность за нашу семью и ее имущество ляжет на меня. Такова его последняя воля.

— Вы читали завещание?

— Нет. Но он клятвенно обещал. Если это правда, мне придется заключить своего рода соглашение с Гаррисоном и Митчеллом.

— А если нет?

— Если нет? — Прежде чем ответить, Лоретта отпила чаю. — Тогда, возможно, нам будет не обойтись без Галили, — тихо сказала она. — Как тебе, так и мне.

Глава 7

Этажом выше в своей спальне Кадм пробудился от очередного сна и, помимо холода, ощутил в глубине своего живота странную пустоту, вызванную отнюдь не голодом. Он повернул голову к тусклой лампе, что стояла рядом на столике, надеясь отделаться от преследовавших его мрачных теней: пребывая в их власти во сне, он не желал, чтобы они досаждали ему в реальном мире.

В этот миг дверь комнаты отворилась, что заставило его приподнять голову с подушки.

— Лоретта?

— Нет, сэр. Джоселин.

— Где Лоретта? Она обещала со мной посидеть.

— Она спустилась вниз, сэр. К ней пришла жена Митчелла. Не желаете чего-нибудь поесть, сэр? Может, немного супа?

— Пришли сюда Рэйчел.

— Не поняла, сэр?

— Все ты прекрасно поняла. Пришли ко мне Рэйчел. И пусть она принесет бокал бренди. Ну, иди же.

Когда Джоселин удалилась, Кадм снова опустил голову на подушку. Какой бы холод ни пронзал его тело, одна мысль о том, что Рэйчел была внизу и что он сможет ею недолго полюбоваться, согрела ему сердце и скрасила его жалкую участь.

Славная девушка, она всегда была ему по душе, и, хотя стараниями Митчелла Рэйчел утратила свою былую чистоту, равно как и веру в добродетель, тем не менее она оказалась сильной натурой и сумела выстоять. Кадм потянулся к ящику стоящего по соседству шкафчика и выудил из него пачку жевательных резинок. Хотя ослабевшие мышцы челюстей давно заставили его отказаться от жвачки, а чистка зубов превращалась в сущую пытку из-за множества покрывавших его рот язвочек, он хотел встретить Рэйчел со свежим дыханием — вдруг она сядет рядом с ним. Непослушными пальцами он достал из пачки пластинку и, положив ее на пересохший язык, принялся тщательно сосать.

С улицы донесся чей-то восторженный крик, и ему нестерпимо захотелось выбраться из своей холодной постели и выйти из дома, чтобы еще разок взглянуть на небо. Неужели он просит слишком многого?

В лучшие времена он любил гулять, и не важно, какая была погода — хорошая или плохая, неважно, где и когда возникало это желание, он просто выходил из своего лимузина и гулял. Он помнил и холодные зимние утра, и полуденную августовскую жару, и весенние дни, когда он, словно счастливый студент, сбежавший с занятий, возвращался домой, и теплые летние вечера, когда, будучи в легком подпитии, шел и пел песни, ощущая себя королем.

Больше этого не повторится. Из его жизни безвозвратно ушли и улица, и небо, и песни. Впереди его не ожидало ничего, кроме тишины. И приговора. И как он ни пытался подготовиться к грядущим испытаниям, неизвестность продолжала его путать.

Оконная рама слегка задребезжала — должно быть, на улице поднялся ветер, от очередного порыва которого пришли в движение тяжелые шторы. Неудивительно, что ему холодно! Чертова сиделка, вероятно, забыла закрыть окно. Еще один порыв, и занавеси расправились, как паруса; на сей раз Кадм явственно ощутил сквозняк, довольно сильный, ибо зашевелилась отброшенная лампой тень.

Внутри живота у него точно что-то оборвалось, и он почувствовал странный трепет. Не понимая, что происходит, Кадм приподнял голову с кровати, тщательно вглядываясь в развевающиеся шторы.

Но ничего не разглядев, потянулся за очками, которые лежали на столике между бутылочками с лекарствами, и как раз в этот миг услышал, как кто-то произнес его имя.

Это был женский голос. В комнате была женщина.

— Лоретта?

Меж тем голос понизился, но теперь уже послышались не слова, а звук, напоминавший рычание, от которого затряслась кровать.

Прежде чем он успел нащупать очки, со шкафа упала и разбилась лампа, и Кадм оказался в темноте наедине с непрошеным гостем.

— Господи, что это? — сказала Лоретта и стала звать Джоселин, поднимаясь из-за стола, а Рэйчел, опередив ее, бросилась в коридор.

Крик, пронзительный крик огласил весь дом. Не обращая внимания на Лоретту, призывавшую ее остановиться, Рэйчел устремилась вверх по лестнице. Ее вдруг пронзила вспышка дежа вю: это когда-то уже было с ней и воспоминания об этом сохранились у нее в душе — однажды она бежала вверх по лестнице, перепрыгивая через две, а то и три ступеньки, слышала этот крик и завывания ветра.

Добравшись до лестничной площадки второго этажа, она взглянула через плечо. Цепляясь за балясины, Лоретта спешила за ней, а Джоселин была еще внизу лестницы и спрашивала, кто кричал.

— Кадм, дура чертова! — заорала на нее Лоретта. — Кажется, я просила тебя за ним приглядеть!

— Я была у него, — ответила Джоселин. — Он попросил бренди. И велел прислать к нему Рэйчел.

— Сейчас же отойди от двери! — крикнула Лоретта, обращаясь уже к Рэйчел.

— Почему? — запротестовала та.

— Это не твое дело! Спускайся вниз, слышишь?

Дверь сильно дрожала, и, хотя Рэйчел замерла, все ее существо противилось приказанию Лоретты. Может, после всего, что случилось, ее это и правда больше не касалось — это безумие Гири и несчастье Гири, но она не могла не обращать внимания на полные ужаса крики, что раздавались в спальне. Кто-то мучил немощного старика, и этому следовало положить конец. Она взялась за ручку, которая дрожала у нее в ладони, и попыталась открыть дверь, но какая-то сила препятствовала ей с другой стороны, Рэйчел пришлось налечь на дверь всем телом, чтобы открыть ее. Наконец дверь распахнулась, и Рэйчел не просто переступила порог, но буквально влетела в самую гущу ожидавшей ее по другую сторону трагедии.

Глава 8

В комнате Кадма царил хаос: простыни, одеяла, подушки с большой кровати, которая оказалась пуста, были сброшены на пол, все лампы, за исключением валявшегося у кровати и время от времени нервно подмигивающего ночника, оказались разбиты, шкафчик с ящиками, а также стулья и туалетный столик перевернуты, все аптекарские аксессуары — бутылочки с пилюлями и микстурами, мерные ложки, рвотная чаша и кислородная машина — раскиданы, раздавлены, расплющены до неузнаваемости.

Рэйчел поискала глазами Кадма, но нигде его не нашла, равно как не обнаружила никакихпризнаков кого бы то ни было, кто мог бы учинить такой погром. Она осторожно продвинулась вперед, и вдруг ее внимание привлекли колышущиеся шторы, а вслед за тем — распахнутое настежь окно. О господи! Неужели он пытался бежать и выпрыгнул в окно? Или его кто-то выбросил?

Она двинулась по осколкам разбитого стекла и прочему мусору, трещавшему у нее под ногами, к окну, когда вдруг услышала тихие всхлипывания в темном углу комнаты и, обратив туда взгляд, увидела Кадма, который, скрючившись, сидел на полу и дрожал, словно от холода. Совершенно голый, он закрывал руками гениталии и выражением лица напоминал испуганную обезьяну — губы его изогнулись так, что открывали зубы, брови были подняты, а поперек лба залегла глубокая морщина. Устремленные на Рэйчел глаза ничего не выражали — это был пустой, отсутствующий взгляд.

— С вами все будет хорошо, — произнесла Рэйчел, направляясь к Кадму.

Ничего не ответив, он продолжал смотреть на нее стеклянным взглядом. Чем ближе Рэйчел подходила к нему, тем больше повреждений замечала на его теле. На желтушной коже плеч обозначились красные полосы, сквозь пальцы из паха сочилась кровь и ручейком стекала по ногам. Рэйчел ужаснулась. Кто осмелился войти в комнату умирающего старика и совершить над ним такое насилие? Это бесчеловечно.

Его всхлипывания стали громче. И Рэйчел стала его нежно успокаивать, как мать успокаивает своего испуганного ребенка, но ужас не выпускал его из своих объятий.

— Нет… — пробормотал он. — Не прикасайся…

— Я помогу вам выбраться отсюда, — сказала она ему.

Замотав головой, он скукожился еще больше, что вызвало у него новый приступ боли — он на мгновение закрыл глаза и тихо вскрикнул.

С лестничной площадки донесся крик Лоретты, требующей, чтобы Джоселин возвращалась вниз. Рэйчел обернулась к двери и успела заметить Лоретту, но тут дверь тяжело захлопнулась, оставив ее по ту сторону. Тихие стоны Кадма сменились завываниями, а его скрюченное тело еще неистовей забилось в конвульсиях.

Рэйчел больше не пыталась его успокоить, его раны были слишком серьезны, чтобы его можно было утешить словами. К тому же ее вниманием завладело нечто иное. Та сила, что захлопнула дверь в спальню Кадма перед Лореттой, находилась в комнате рядом с Рэйчел. Она ощущала чье-то дыхание на своем затылке.

Рэйчел медленно обернулась, чтобы оказаться лицом к лицу с этой силой, она хотела рассмотреть своего противника, пусть даже это будет последнее, что она увидит.

Она снова осмотрела комнату. Ее глаза привыкли к слабому свету ночника, но она так ничего и не обнаружила. И тогда Рэйчел решила сама сделать первый шаг.

— Где вы? — обратилась она в пустоту, и в тот же миг причитания старика за ее спиной внезапно смолкли, будто он, затаив дыхание, приготовился встретить самое худшее. — Меня зовут Рэйчел, — продолжала она и, указав на Кадма, добавила: — А это мой тесть. Если вы не против, мне бы хотелось вытащить его отсюда и оказать ему помощь. Он истекает кровью.

Прошло несколько напряженных секунд, прежде чем она услышала голос. Он исходил из той части комнаты, где только что — она могла в этом поклясться, ибо дважды осматривала комнату, — никого не было. Так или иначе, Рэйчел ошиблась, потому что в простенке между оконных проемов, точно статуя, сидела дама, складки платья которой, равно как и пряди ее волос, были воплощением безукоризненного порядка.

— Я его не трогала, — произнесла она.

Даже теперь, когда Рэйчел ее заметила, было довольно трудно удержать эту особу в фокусе своего внимания: черная лоснящаяся кожа дамы словно отражала устремленный на нее взгляд. Рэйчел вновь и вновь возвращалась глазами к ускользающему женскому образу, когда ее взгляд соскальзывал то влево, то вправо.

— Он пытался себя кастрировать, — сказала незнакомка. — Наверное, он полагал, что сможет этим меня смягчить.

Рэйчел не могла в это поверить, сама мысль о том, что Кадм собственноручно хотел лишить себя мужского достоинства, казалась абсурдной.

— В таком случае, можно мне его увести? — спросила Рэйчел.

— Нет, нельзя, — ответила дама. — Я пришла сюда, чтобы увидеть его смерть, и не намерена менять своего решения.

Обернувшись, Рэйчел увидела, что выражение ужаса, с которым Кадм смотрел на свою мучительницу, сменилось пустым взглядом, словно перенесенное потрясение истощило его и у него не осталось сил даже на то, чтобы плакать.

— Можешь остаться с ним, если хочешь, — продолжала дама. — Долго ждать не придется. Ему осталось всего несколько вздохов.

— Я не хочу смотреть, как он умирает, — сказала Рэйчел.

— А как же чувство исторической важности? — С этими словами дама поднялась и, сбросив последний защитный покров, позволила Рэйчел взирать на нее без каких-либо усилий. Пожалуй, более прекрасной особы Рэйчел в своей жизни никогда не видела, ее величественное лицо своей обнаженностью напомнило ей лицо Галили. Кожа и нервы, мышцы и кости словно подчеркивали друг друга.

Теперь ей стало ясно, что имела в виду дама, говоря о чувстве исторической важности. Стало быть, она и есть Барбаросса и пришла затем, чтобы увидеть смерть одного из Гири.

— Вы его сестра? — спросила Рэйчел.

— Сестра?

— Сестра Галили?

— Нет, — ответила она с улыбкой. — Я его мать. Цезария Яос Барбаросса. А как тебя… звали до того, как ты стала Гири?

— Палленберг.

— Рэйчел Палленберг.

— Верно.

— Скажи… ты не жалеешь? Что вошла в эту отвратительную семью?

Рэйчел задумалась, прежде чем ответить. Возможно, было бы благоразумней сказать, что она всем сердцем и до глубины души жалеет о своем замужестве, но она не смогла этого сделать. Это было бы неправдой. Как и во всем прочем, в ее браке были свои плюсы и минусы.

— Я думала, что люблю мужа, а он любит меня, — призналась Рэйчел. — Но, как выяснилось, я была влюблена в ложь.

— И что это значит?

— Что я могла бы быть счастливой, поскольку у меня было все…

— И ты не жалеешь? Даже несмотря на то, что пришлось потерять себя?

— Почти, — уточнила Рэйчел. — Почти потерять.

— Скажи, а твой муж здесь, в доме?

— Нет.

— Стало быть, тут только женщины? — При этом Цезария бросила взгляд на дверь.

— Пощадите их, — попросила Рэйчел. — Они хорошие люди.

— Я же сказала, что пришла сюда не затем, чтобы причинить кому-то вред. Я пришла, чтобы свидетельствовать.

— Тогда зачем все это? — Рэйчел обвела взглядом разгромленную комнату.

— Он вывел меня из себя, — ответила Цезария. — Он пытался меня купить. «Я отдам тебе все, что у меня есть, только оставь меня в покое». — Цезария сверкнула глазами в сторону Кадма. — У тебя нет того, что я хочу, старая рухлядь, — сказала она. — К тому же этот дом стоило бы вычистить сверху донизу. Он знает почему. Он все понимает. Пора перестать притворяться. Все то, что он накопил, все, что давало право ему мнить себя королем, следует уничтожить, — Цезария направилась в сторону Кадма, — кроме того, ему будет легче уйти, если здесь ничто не будет его держать.

— Одно дело, если вы хотите разрушить дом, — начала Рэйчел. — Но другое — сидеть и ждать, пока старый немощный человек истечет кровью. Это жестоко. — Цезария пристально посмотрела не нее. — Вы не считаете, что это жестоко?

— Я об этом не думала, — ответила та. — Может быть. Но позволь заметить, этот человек заслуживает гораздо худшей участи за то, что сделал.

— Вам?

— Нет, моему сыну. Атве. Или Галили, как он предпочитает себя называть.

— Что Кадм сделал Галили?

— Скажи ей, — обращаясь к умирающему, велела Цезария. — Ну, давай говори. Другой возможности у тебя больше не будет. Поэтому говори!

Ответа не последовало. Рэйчел посмотрела на Кадма, он сидел, низко свесив голову — не то от стыда, не то от упадка сил.

— Уж не думал ли ты, что твоей тайны никто не узнает? — продолжала Цезария. — Я все видела. Ты заставил моего ребенка убивать твою собственную плоть и кровь. Я все видела. — Кадм едва слышно всхлипнул. — Скажи ей, что это правда, — настаивала Цезария. — Не будь таким трусом.

— Это правда, — выдавил из себя Кадм.

— Кстати, а твоя жена знает об этом? — спросила Цезария. Кадм медленно поднял голову, и Рэйчел увидела лицо еще более страшное в своей безжизненности, чем было прежде, — совершенно обескровленное, с посиневшими губами, желтыми зубами и белками глаз.

— Нет, — ответил он.

— Тогда пусть она войдет, — сказала Цезария Рэйчел. — Я хочу, чтобы она знала, что он от нее скрывал. Но прислуга пусть останется за дверью. Это семейное дело.

Хотя Рэйчел не слишком любила, когда к ней обращались таким повелительным тоном, она не стала спорить и послушно отправилась исполнять то, что ей велели. За дверью, которая открылась без труда, стояли Лоретта и Джоселин.

— Почему ты закрыла дверь? — потребовала объяснений Лоретта.

— Это не я, — ответила Рэйчел. — У Кадма Цезария Барбаросса. Она хочет вас видеть. А Джоселин должна уйти.

— Цезария? — пронзительный голос Лоретты превратился в хриплый шепот. — Как она сюда попала?

— Не знаю, — Рэйчел отошла в сторону, чтобы Лоретта увидела, во что превратилась комната старика. — Она говорит, что пришла увидеть, как Кадм умрет.

— Вот как? Она не получит этого удовольствия, — отстранив Рэйчел, Лоретта переступила порог и вошла в комнату.

— А мне что делать? — спросила Джоселин.

— Просто уйдите.

— Может, позвать Гаррисона?

— Нет. Просто уйдите из дома, и все. Вы сделали все, что могли.

Судя по испуганному лицу, Джоселин очень хотелось покинуть дом, но глубокая преданность не давала ей сделать это.

— Если вы не уйдете сейчас, то другой возможности может не представиться, — предупредила ее Рэйчел. — Подумайте о своей семье. Идите.

Слова Рэйчел точно сняли камень с души Джоселин.

— Спасибо, — сказала она и пошла в сторону лестницы.

Рэйчел закрыла за ней дверь и вернулась в гущу происходящих в комнате событий. Лоретта, избрав, с ее точки зрения, наиболее подходящий метод общения с Цезарией, бросилась в атаку.

— Что вы тут делаете? — выкрикнула она. — Вы проникли в мой дом, и я требую, чтобы вы немедленно ушли.

— Это не твой дом, — сказала Цезария, продолжая смотреть на Кадма, который по-прежнему сидел на корточках, прислонившись к стене. — И не его.

Лоретта стала было возражать, но Цезария не обращала внимания на ее слова.

— Его построил мой сын, и ему, — она указала на Кадма, — это прекрасно известно. Он построил этот дом, пролив кровь, которая принесла вам удачу, и пролив свое семя.

— О чем вы говорите? — Голос Лоретты не утратил своего напора, но в нем появились нотки беспокойства, а значит, слова Цезарии не стали для нее откровением.

— Скажи ей, — обратилась Цезария к Кадму, но он в ответ лишь затряс тяжелой головой. — Послушай, старик, — приблизившись на шаг к скрюченной в углу фигуре, произнесла она, — ну-ка поднимайся с пола.

— Он не может… — сказала Лоретта.

— Заткнись! — рявкнула Цезария. — Слышишь меня, старик, немедленно встань!

Едва это приказание сорвалось с ее уст, как голова Кадма откинулась назад, и теперь он смотрел прямо на Цезарию. Дюйм за дюймом он стал подниматься, прижавшись спиной к стене, но не по своему желанию. Его ноги были слишком слабы, чтобы вынести вес тела. Это делала Цезария. Она заставила его подняться усилием своей воли.

Казалось, Кадм не слишком расстроился из-за того, что с ним обращаются как с марионеткой. Его лицо осветилось улыбкой, будто то, как с ним обращалась эта женщина, доставляло ему какое-то извращенное удовольствие.

Зачарованная и испуганная Рэйчел встала рядом с Лореттой.

— Пожалуйста, не делайте этого, — попросила она, — дайте ему спокойно умереть.

— Он не желает спокойно умирать, — сказала Цезария и поглядела на Кадма. — Учитывая то, что тебя ждет, я не могу придумать ничего лучшего. Кто знает, вдруг это поможет тебе очистить душу? Может статься, что истинную цену придется платить вовсе не тебе, а тем, кто останется после тебя в этом мире. Твоим детям. Твоим внукам. Твоей жене.

Она стояла к нему так близко, что почти касалась его, хотя в этом и не было никакой необходимости. Она крепко держала его силой воли и слов.

Слезы выступили у Кадма на глазах, рот слегка приоткрылся, и он заговорил голосом, который скорее походил на шептание призрака.

— Не могли бы мы… заключить мир? — еле слышно пробормотал он.

— Мир?

— Между нашими семьями….

— Слишком поздно.

— Нет…

— Ты убил свою плоть и кровь руками моего сына, — сказала Цезария. — Твои амбиции привели Атву к безумию. Своими делами ты посеял страшные семена. Страшные, страшные семена.

Слезы полились по щекам Кадма, неестественная улыбка сошла с его лица, оно теперь напоминало маску трагедии: скорбно изогнутый рот, впалые щеки, глубокие морщины на лбу.

— Не наказывай их за то, что я сделал, — взмолился он. — Ты можешь… остановить… эту войну… если захочешь.

— Я слишком устала, — сказала Цезария. — И слишком стара. К тому же мои дети желают войны не меньше твоих. Так что я ничего не могу поделать. Приди ты ко мне с раскаянием лет пятьдесят назад, быть может, мне удалось бы что-нибудь придумать. А сейчас слишком поздно. Нам всем поздно отступать.

Она глубоко вздохнула, и вместе с этим последние остатки жизни покинули Кадма. Тело перестало дрожать, а маска трагедии исчезла с его лица. Повисло долгое мгновение абсолютной тишины. Наконец Цезария сказала Лоретте:

— Теперь он весь ваш.

Едва она повернулась спиной к Лоретте и трупу, как тело Кадма, лишившись незримой поддержки Цезарии, соскользнуло по стене вниз и, словно мешок с костями, рухнуло на пол. Лоретта, тихо застонав, упала на колени с ним рядом.

Теперь, когда Кадм сошел со сцены, Цезарию больше ничто не здесь не держало. Ни разу не взглянув на причитавшую у тела Лоретту, она направилась к выходу, однако на лестничной площадке ее окликнула Рэйчел:

— Постойте.

Воздух вокруг Цезарии дрожал и таял. От нее словно бы исходила некая аура. Подстрекаемая любопытством, Рэйчел не могла позволить этой даме покинуть дом, не попытавшись задать ей некоторые вопросы и пролить свет на то, что ей недавно довелось услышать в покоях Кадма.

— Помогите мне разобраться, — попросила она.

— Тебе не о чем больше тревожиться. Все позади.

— Нет, я не об этом. Я хочу знать, что случилось с Галили.

— Зачем? — спросила Цезария, продолжая спускаться вниз. Эманации, исходившие от нее, вызывали в воздухе все большее возмущение. Под потолком раздался странный звук, будто под штукатуркой дрогнули балки, а перила задрожали, как от резкого порыва ветра.

— Я люблю его, — сказала Рэйчел.

— В этом я не сомневаюсь, — ответила Цезария. — Ничего иного я и не ожидала услышать.

— И поэтому хочу ему помочь, — продолжала Рэйчел.

Рэйчел в нерешительности постояла на лестничной площадке, но, убедившись, что остановить Цезарию никакими силами нельзя, стала спускаться следом за ней. В лицо ей ударила волна тяжелого воздуха с запахом камфары и влажной земли. У Рэйчел защипало в носу и начали слезиться глаза, но она продолжала идти вслед за Цезарией.

— Знаешь, сколько женщин и мужчин хотели излечить Атву за долгие годы? — спросила Цезария. — Но сделать это не удалось никому. Никому.

У подножия лестницы она на минуту замешкалась, вероятно, размышляя, с чего лучше начать разрушение дома. Рэйчел думала, что та не сдержит обещания, данного в комнате Кадма, но теперь поняла, что надеялась напрасно. Висевшее в холле венецианское зеркало треснуло и рассыпалось на мелкие кусочки, после чего подобная участь постигла все прочее, вплоть до самых маленьких картин и безделушек.

Внезапно разразившаяся буря заставила Рэйчел замереть на месте, а Цезария направилась по коридору в сторону гостиной Кадма.

— Тебе лучше уйти, — раздалось сверху.

Обернувшись, Рэйчел увидела Лоретту, которая стояла на лестничной площадке у самого края ступенек.

— Она нас не тронет, — хотя лично Рэйчел, сделав столь смелое заявление, не была в этом так уверена.

Акция вандализма не прекращалась, о чем свидетельствовали звуки погрома, очевидно доносившиеся из гостиной Кадма. Пусть даже Цезария не собиралась никому навредить, но кто мог с уверенностью утверждать, что выйдет из этой передряги целым и невредимым, когда в ход была пущена столь огромная и непредсказуемая в своем разрушительном действии сила?

— Вы уходите? — спросила Рэйчел Лоретту.

— Нет.

— Тогда я тоже остаюсь.

— Не подходи к ней близко, Рэйчел. Ты не можешь остановить то, что там происходит. Никто из нас не способен это сделать. Мы всего лишь люди.

— И что из этого следует? Что мы должны сдаться?

— Мы никогда не обращались к молитве, — лицо Лоретты стало отрешенным. — Теперь я поняла. У нас никогда не было молитвы.

Сколько превращений ни происходило на глазах у Рэйчел с близкими ей людьми в ходе бурных событий, случавшихся в последнее время, будь то Митчелл, Кадм или Галили, ни одно из них не подействовало на нее столь удручающе, как та метаморфоза, что изменила Лоретту, всегда олицетворявшую собой островок твердой почвы на охваченной землетрясением местности. Казалось, Лоретта никогда не испытывала сомнений и колебаний при выборе средств для достижения цели, но теперь уверенность вдруг покинула ее. Хотя она давно знала, что дни Кадма сочтены, и давно поверила в нечеловеческое происхождение Барбароссов, воочию увидеть подтверждение этим фактам оказалось выше ее сил.

Теперь, когда сломленная Лоретта перестала быть ей последней опорой, Рэйчел ощутила себя в полном одиночестве.

Вместе с переменами, внезапно постигшими Лоретту, шум в доме постепенно начал стихать, пока не исчез совсем. Что это значит? Неужели Цезария разрядила весь свой пыл и собралась уходить? Или просто решила перевести дыхание перед очередным натиском?

— Обо мне не беспокойтесь, — сказала Рэйчел Лоретте. — Я знаю, что делаю.

И она направилась вниз по лестнице в сторону коридора, ведущего в гостиную Кадма.

Глава 9

Зрелище, которое ожидало Рэйчел в гостиной Кадма, было воистину впечатляющим. Святая святых ныне почившего хозяина являла собой столь же неприглядную картину, что спальня и холл: все, что можно было разрушить, было разрушено, за исключением двух предметов — большого кожаного кресла, на котором посреди моря осколков и обломков восседала Цезария, и пейзажа кисти Бьерстадта, на который она завороженно смотрела. Хотя со стороны казалось, будто она всецело поглощена созерцанием художественного полотна, появление в комнате Рэйчел не осталось ею незамеченным.

— Я была на западе. Много, много лет назад, — не поворачивая головы, произнесла Цезария.

— Да?

— Я хотела найти место, чтобы обосноваться. Построить дом.

— И вы его нашли?

— Нет. Там оказалось слишком убого.

— А где именно вы были?

— Я объездила всю Калифорнию. Она мне понравилась. Но мне не удалось убедить Джефферсона присоединиться ко мне.

— А кто такой Джефферсон?

— Мой архитектор. Уж поверь мне, архитектор он был гораздо лучший, чем президент. И намного лучший, чем любовник.

Поскольку разговор столь неожиданно принял мистический оборот, Рэйчел стоило немалого труда не выразить своего изумления вслух.

— Томас Джефферсон был вашим любовником?

— Очень недолго.

— И отцом Галили?

— О нет. Детей от него у меня никогда не было. Только дом.

— И когда же закончилось его строительство?

Не удостоив Рэйчел ответом, Цезария встала с кресла и направилась к картине, не обращая внимания на хрустящие под ее голыми ступнями осколки керамики и стекла.

— Тебе нравится эта картина? — спросила Цезария.

— Не очень.

— А что именно тебе в ней не по вкусу?

— Просто не нравится, и все.

— Могла бы объяснить и получше, — бросив взгляд через плечо, сказала Цезария.

— Создается впечатление, что приложена масса труда, — пожала плечами Рэйчел. — Автор, должно быть, стремился сотворить нечто впечатляющее… а… в результате получилось всего лишь… крупное полотно.

— Ты права, — согласилась Цезария. — Воистину много труда. Но именно это мне и нравится. Именно это трогает мою душу. Картина очень мужская.

— Чересчур мужская.

— Так не бывает, — возразила Цезария. — Мужчина не может быть чересчур мужчиной. А женщина не может быть чересчур женщиной.

— Непохоже, что вы очень стараетесь быть женщиной, — заметила Рэйчел.

Когда Цезария взглянула на Рэйчел, на ее совершенном лице было написано почти комическое удивление.

— Уж не сомневаешься ли ты в моей женственности? — спросила она.

Рэйчел немного растерялась.

— Там… наверху…

— Ты, верно, полагаешь, что женщине надлежит только вздыхать и причитать? — Выражение лица Цезарии утратило веселость, а взгляд стал тяжелым и мрачным. — Думаешь, мне следовало бы сидеть у постели этого ублюдка, источая потоки утешения? Это верный способ превратиться в рабыню. Нет, не в этом суть женственности. Кстати, если тебе по душе роль утешительницы, то оставайся в доме Гири. В скором времени этой работенки здесь будет хоть отбавляй.

— Неужели все так плохо и другого выхода нет?

— Боюсь, что да. Я уже сказала старику перед смертью и повторю снова: я слишком стара и слишком устала от жизни, чтобы остановить начинающуюся войну, — снова посмотрев на картину, Цезария ненадолго задержала на ней взгляд. — В конце концов мы построили дом в Северной Каролине, — продолжала она. — Томас беспрестанно ездил в Монтичелло, в тот дом, который он строил для себя. На его сооружение ушло целых пятьдесят лет, но, думаю, этот труд не принес ему полного удовлетворения. А «L'Enfant» был ему по душе. Он знал, какое удовольствие тот доставляет мне. Я хотела превратить свой милый дом в маленький оазис. Наполнить прекрасными вещами, высокими мечтами… — При этих ее словах Рэйчел невольно подумала: а может, Кадм и Китти, а впоследствии Лоретта мечтали о том же? Может, тот самый дом, который сейчас безжалостно разрушала Цезария, тоже нес для них надежду на будущее? — Но скоро к нам пожалуют Гири. Теперь это неотвратимо. Они придут в мой дом, чтобы увидеть мою воплощенную мечту собственными глазами. Однако занятно будет взглянуть, кто из них дольше продержится.

— Кажется, вы не видите другого выхода.

— О том, что рано или поздно наступит конец, мне было известно очень давно. Еще в те далекие времена, когда Галили ушел из дома, сердце подсказывало мне, что наступит день и в наш мир вторгнутся люди. Однажды нас начнут искать.

— Вы знаете, где сейчас Галили?

— Там же, где и всегда, — в море, — ответила Цезария, после чего, взглянув на Рэйчел, добавила: — Скажи честно, неужели, кроме него, тебя больше ничего не заботит?

— Нет. Он моя единственная забота.

— Но знай, он не сможет тебя защитить. Этим качеством он никогда не отличался.

— Я не нуждаюсь ни в чьей защите.

— Ты лжешь. Подчас нам всем нужна защита, — в ее голосе зазвучала грусть.

— Позвольте хотя бы мне помочь ему, — сказала Рэйчел. Цезария одарила ее высокомерным взглядом. — Позвольте быть с ним рядом и заботиться о нем. Позвольте мне его любить.

— Ты намекаешь, что я любила его недостаточно? — осведомилась Цезария и, не дав Рэйчел возможности ответить, встала и, подойдя ближе, добавила: — Не часто я встречала людей, которые говорили со мной подобным образом. Особенно если учесть то, что произошло здесь этим вечером.

— Я не боюсь вас, — сказала Рэйчел.

— В это я как раз верю. Но не считай себя женщиной, которой не нужна защита. Если я решу причинить тебе вред…

— Но вы же этого не сделаете. Причинив вред мне, вы причините вред Галили. А этого вы хотите меньше всего.

— Откуда ты знаешь, что значит для меня этот ребенок? — с досадой проговорила Цезария. — Ты не представляешь, какую боль он мне причинил. Я не лишилась бы мужа, не уйди Галили в мир людей…

— Мне очень жаль, что по его вине вы испытали такую боль, — сказала Рэйчел, — но я знаю, он не может себе этого простить.

Взгляд Цезарии напоминал свет во льду.

— Это он тебе сказал? — спросила она.

— Да.

— Тогда почему он не вернулся домой и не сказал этого мне? Почему ему было не прийти домой и не попросить прощения?

— Он думает, вы его никогда не простите.

— Но я бы простила его. Ему нужно было только вернуться и попросить прощения. И я бы простила, — лед и свет на лице Цезарии таяли, превращаясь в слезы, и текли по щекам. — Проклятье. Что ты, женщина, со мной сделала? Заставила меня плакать после стольких лет… — Она глубоко вздохнула, собираясь с силами: — Так чего же ты от меня хочешь?

— Найдите его для меня, — ответила Рэйчел. — Остальное я возьму на себя. Обещаю привести его домой. Клянусь, я это сделаю. Я приведу его к вам во что бы то ни стало, пусть даже придется тащить его силой.

Цезария не делала никаких движений, чтобы стереть слезы со щек, и, когда последние капли упали на пол, черты ее лица обрели такую же обнаженность, какая открылась Рэйчел в Галили в первую ночь на острове, — обнаженность, не оставлявшую ни малейшего места для лжи. И хотя в этом прекрасном лице прежде всего читались неизбывная тоска и гнев, которые мучили ее долгие годы, в нем так же явно читалась любовь, нежная материнская любовь.

— Отправляйся обратно на Остров Садов, — сказала она. — И жди его там.

— Вы найдете его ради меня? — не веря своим ушам, переспросила Рэйчел.

— Если только он не станет слишком упираться, — ответила Цезария. — А ты, со своей стороны, проследи, чтобы он вернулся домой. Таков наш уговор.

— Хорошо.

— Приведи его сама в «L'Enfant». В то место, которому он принадлежит. Когда эта заваруха закончится, кому-то нужно будет взять на себя заботы о моих похоронах. И я хотела бы, чтобы это был он.

* * *

«Неужели мы вышли на тропу войны?»

Этот вопрос задал мне Люмен в тот день, когда я пришел к нему в старую коптильню, чтобы помириться. Поскольку тогда я ему не ответил, хочу восполнить это упущение сейчас. Да, мы начали войну с кланом Гири. Правда, полагаю, этим расспросы моего брата не ограничились бы, и мне непременно пришлось бы рассказать ему, когда именно началась эта война.

Если судить беспристрастно, то нынешняя война, быть может, является самой справедливой из всех, что нам довелось вести прежде. К примеру, вспомним, с чего началась Гражданская война, в огне которой клану Гири удалось сколотить немалое состояние и укрепить свою мощь? Может, вы скажете, это случилось тогда, когда форт Самтер принял на себя первый выстрел? Сводить знаменательные события к определенным дням, датам и конкретным людям, первым нажавшим на курок — таким, к примеру, как бесшабашный Эдмунд Раффин, человек штатский, но большой охотник пострелять по поводу и без повода, — безусловно, весьма удобно для историков, однако это не отражает истины, ибо разрушительная работа войны обыкновенно ведется на протяжении долгих лет до ее официального начала. Питающая эту работу вражда, которая воистину уходит своими корнями в далекое прошлое, взращивается и в сердцах людей превращается в святыню, ради которой они готовы принести в жертву свое благосостояние и даже отдать на заклание собственных сыновей.

Такой же была война между Гири и Барбароссами, и, хотя точить ножи обе стороны начали лишь после того, как тело первой жертвы — Марджи — предали земле, заговор и контрзаговор, которые привели к этому трагическому событию, созрели очень и очень давно. Еще в ту далекую весну тысяча восемьсот шестьдесят пятого, когда Чарльз Холт и Наб Никельберри переступили порог странного будуара в развалинах Ист-Бэттери, чтобы предаться всякого рода плотским удовольствиям. Я задаю себе вопрос: смогли бы они поступить иначе, если бы знали роковые последствия этого шага? Полагаю, что нет, ибо их поводырями были отчаяние и голод, повинуясь которым они жили одним днем и не задумывались о том, что будет завтра. Но даже скажи им в один из тех дней, когда они вкушали изысканные яства и ублажали свою плоть сладостью поцелуев, о том, к каким страшным последствиям приведет эта их необузданная чувственность через сотню лет, они бы ответили: ну и что? И кто осмелился бы их за это упрекнуть? Будь на их месте я, думаю, поступил бы точно так же, ибо невозможно ежесекундно задумываться о том, чем отзовется в будущем всякий твой шаг и какие за собой повлечет последствия. Нужно просто поступать сообразно сложившимся обстоятельствам и не мешать другим брать от жизни то, что она им дает.

Словом, я хочу доказать, что никоим образом не ставлю в вину Чарльзу и Набу то, что с ними случилось в доме Галили. Каждый из них шел по жизни своим путем, приближая неминуемую развязку. Нам же, в свою очередь, предстоит пройти по проложенной ими тропе войны, которая, возможно, окажется для нас роковой. Смею надеяться, что грядущая война будет достаточно скромной, если судить о ее значительности не по количеству захороненных гробов, а по масштабу разрушения. Я имею в виду не физическое разрушение (хотя таковое, разумеется, неизбежно), а уничтожение лежащих в основе влияния, власти и амбиций доктрин, которые возводились нашими семьями на протяжении долгих лет. Боюсь, ни одна из них не уцелеет к тому дню, когда война подойдет к концу, равно как не будет в этой битве и победителя, ибо кланы сметут друг друга с лица земли. Примите это как пророчество вашего покорного слуги.

Невелика потеря, быть может, скажете вы, получив некоторое представление о наших семействах, лучшие представители которых — личности довольно посредственные, а худшие исполнены такой злобы, что уход из жизни и тех и других, возможно, станет событием, которому стоит только порадоваться.

Перед лицом грозных времен я все же лелею надежду, что война вскроет в некоторых из нас (не берусь полагать, что в каждом) качества, которые развеют мой пессимистичный настрой. Но только поймите меня правильно, я не имею в виду, что война способна кого-то облагородить — от этой мысли я далек, — но я не сомневаюсь в том, что она сорвет с нас маску претенциозности, являющейся сомнительной выгодой мира, пылью, которую мы имеем обыкновение пускать в глаза, и вернет нас к нашему истинному «я» — к нашей человеческой или божественной природе или к тому и другому одновременно.

Итак, я готов. Вооружившись пистолетом, который теперь постоянно лежит у меня на письменном столе рядом с ручкой, я решительно настроен до последней минуты жизни писать свою книгу, хотя не могу обещать, что успею закончить ее прежде, чем придется сменить перо на оружие. Мое намерение изложить всю правду кажется теперь далекой мечтой — одним из тех притязаний мирного образа жизни, о которых я недавно упоминал.

Впредь со всей ответственностью обещаю не злоупотреблять вашим терпением и не пользоваться вашим расположением на правах человека, вошедшего в вашу жизнь. Обещаю излагать факты с исключительной простотой и ясностью и постараюсь выстроить весь дальнейший сюжет таким образом, чтобы вы могли домыслить окончание истории в своем воображении в случае, если пуля оборвет мою жизнь раньше, чем я успею дописать роман.

Пока я размышлял обо всем этом, мне показалось несколько неуместным просить прощения за мои упущения или оплошности, но напомню: перед вами труд человека, который слово за словом, предложение за предложением обучается азам сочинительства, поэтому, пожалуйста, будьте благосклонны, если подчас обнаружите в моем творении некоторые неувязки или промахи.

Простите мне мои бренные мысли, ведь я не просто сын своего отца, я всего лишь человек. И да наступит такой день, когда это будет достаточным основанием, чтобы быть любимым.

Часть VIII ОБОЛЬСТИТЕЛЬ ЖЕНЩИН

Глава 1

Последнюю часть предыдущей главы я писал, будучи в хорошем, немного сентиментальном настроении, которое при взгляде со стороны, возможно, было несколько преждевременным. Но варвары пока так и не вторглись на нашу территорию, и ветер еще не доносит до нас запах их одеколона. Может, мне так и не придется воспользоваться пистолетом, который дал мне Люмен. Неплохая концовка романа? После сотен страниц ожидания так ничего и не произойдет. Гири решат, что с них хватит, Галили останется в море, а Рэйчел будет ждать его на берегу, но так больше его и не увидит. Грохот военных барабанов будет постепенно стихать, пока совсем не смолкнет.

Люмен не слишком верил в вероятность мирного исхода событий, ибо спустя несколько дней после нашего последнего разговора принес мне еще два подарка — кавалерийскую саблю, которую он начистил до блеска, и короткую шпагу артиллериста Южной Конфедерации. Ее мой брат тоже пытался отполировать, но это оказалось весьма неблагодарным занятием, поскольку его титанические усилия нисколько не добавили блеска оружию, которое прочно хранило, если можно так выразиться, свою первозданную простоту. Этому оружию чуждо было аристократическое изящество, присущее прочим шпагам, ведь его создали, чтобы вспарывать животы. Стоило взять эту шпагу в руки и ощутить ее вес, как вы понимали: она сама просится пустить ее в ход.

Поболтав с Люменом час-другой о всякой всячине, я вернулся к работе над книгой, когда за окном уже вечерело. Но стоило мне приступить к наброскам сцены посещения Гаррисоном Гири комнаты покойного Кадма и погрузиться в описание некоторых подробностей, как на пороге моего кабинета появилась Забрина собственной персоной. Она сообщила, что меня желает видеть Цезария.

— Так мама уже дома? — заключил я.

— Ты что, издеваешься?

— Нет. Так, мысли вслух. Мама дома. Это прекрасно. Ты должна быть этому рада.

— Я рада, — ответила она, все еще подозревая, что я насмехаюсь над ее прошлыми страхами.

— А я рад, что ты рада. Вот и все. Ты ведь рада?

— Не очень, — призналась она.

— Почему, черт побери?

— Она стала какой-то другой, Мэддокс. Не такой, как раньше.

— Может, это к лучшему, — сказал я, но Забрина, пропустив мое замечание мимо ушей, поджала губы. — А что, собственно говоря, тебе не нравится? Конечно, она изменилась. Она недавно потеряла одного из своих врагов, — Забрина смотрела на меня непонимающе. — Она что, ничего тебе не рассказала?

— Нет.

— Она убила Кадма Гири. Или, по крайней мере, была рядом, когда он умирал. Трудно сказать, что из этого вернее.

— Ну и что все это для нас значит? — спросила Забрина.

— Это я как раз и пытаюсь понять.

Взгляд Забрины упал на оружие, лежавшее у меня на столе.

— Но ты готов к самому худшему?

— Это подарок Люмена. Хочешь что-нибудь взять себе?

— Нет, спасибо. У меня свои способы обращения с людьми, которые дерзнут сюда явиться. Как думаешь, кто будет первым? Гаррисон Гири или его смазливый братец?

— Я и не знал, что ты в курсе, — удивился я. — Скорей всего, они заявятся вместе.

— И все же мне больше хотелось бы встретиться с красавчиком Гири, — продолжала Забрина. — Я нашла бы ему достойное применение.

— Интересно, какое?

— Сам знаешь не хуже меня.

Поначалу откровенность сестры меня изумила, но потом я сказал себе: а почему бы и нет? Истинные краски время от времени проступают в каждом, и Забрина не была исключением.

— Я с удовольствием поимела бы его в своей коллекции, — продолжала она. — У него такая славная шевелюра.

— В отличие от Дуайта.

— Когда у нас есть настроение, мы с Дуайтом можем доставить друг другу немало удовольствия.

— Значит, это правда, — сказал я. — Ты его соблазнила, когда он впервые сюда пришел.

— Конечно я его соблазнила, Мэддокс, — ответила она. — Или ты думаешь, что все время, пока я прятала его в своей комнате, я учила его читать? Видишь ли, сексуальные потребности в нашей семье есть не только у Мариетты, — она подошла к столу и взяла в руки саблю. — Ты и правда собираешься пустить эти штуки в ход?

— Если потребуется.

— Когда ты последний раз убивал человека?

— Такого со мной еще не случалось.

— Правда? — удивилась она. — Даже когда вы с папой пускались во все тяжкие?

— Даже тогда.

— Здорово, — заигравший в ее глазах огонек обещал придать разговору откровенный характер.

— А ты когда-нибудь убивала? — спросил я.

— Не уверена, что хочу рассказывать об этом тебе.

— Забрина, не глупи. Я не собираюсь об этом писать, — при этих словах на ее лице явственно обозначилось разочарование, — без твоего разрешения, конечно, — добавил я.

Улыбка чуть тронула ее губы. Та женщина, которая в свое время мне сообщила — в весьма туманных выражениях, — что ей противна сама мысль об упоминании в книге о своей персоне, оказалась застигнута врасплох тем самым человеком, который в отличие от нее находил эту идею довольно соблазнительной.

— Выходит, если я тебе не скажу и ты об этом не напишешь, то никто никогда не узнает…

— О чем?

Насупив брови, она зажала зубами губу, и я пожалел, что под рукой у меня не оказалось коробки с леденцами или кусочка орехового пирога; единственным, чем я мог ее соблазнить, было мое перо.

— Я изложу все точь-в-точь, как ты мне расскажешь, — заверил ее я. — Клянусь.

— Хм…

Она продолжала молча стоять, кусая губу.

— Да ты просто меня дразнишь, — сказал я. — Не хочешь ничего говорить — не говори. Дело твое.

— Нет, нет, нет, — поспешно выпалила она. — Я хочу тебе рассказать. Теперь это кажется таким странным. Ведь прошло столько лет.

— Если бы ты только знала, сколько раз я думал точно так же, пока писал эту книгу. Пожалуй, она станет кладезем вещей, о которых никогда не упоминали вслух, хотя это следовало сделать. И ты совершенно права. Когда признаешь за собой нечто такое, что не слишком лестно тебя характеризует, возникает довольно странное чувство.

— У тебя тоже такое было?

— О-о-о да, — протянул я, откидываясь на спинку стула. — Подчас мне приходилось признавать за собой тяжкие преступления. Те, которые выставляли меня в самом невыгодном свете.

— Я бы не сказала, что мой поступок выставляет меня в невыгодном свете. — (Я хранил гробовое молчание, полагая, что это скорее ее разговорит, и не ошибся.) — Спустя год после того, как Дуайт пришел к нам, — начала Забрина, — я отправилась в округ Сэмпсон, чтобы разыскать его семью. Он рассказал мне, как с ним обращались, это было… просто ужасно. Я имею в виду жестокость его семьи. Я знала, что он не лжет, потому что видела его шрамы. На спине и ягодицах у него остались следы от сигаретных ожогов — так издевался над ним старший брат. Отец тоже оставил на его теле немало отметин, — пока Забрина с неподдельным увлечением предавалась рассказу об истязаниях, которым подвергся Дуайт, глаза ее блестели все ярче. — Словом, я решила нанести им визит, что и сделала. Завела дружбу с его матерью, это оказалось совсем нетрудно. У нее не было друзей. Люди их сторонились. Никто не желал иметь дело с их семьей. Однажды вечером она пригласила меня к себе. Узнав, что ее мужчины-домочадцы обожают бифштексы, я прихватила несколько штук с собой. Их было шестеро — пять братьев и отец. Поэтому я купила шесть бифштексов и собственноручно поджарила их, пока те сидели и пили во дворе.

Клянусь, мать знала, что я делаю. Чуяла это нутром. И пока я стряпала, не сводила с меня глаз. Я приправляла мясо разными специями, говоря ей, что готовлю особое блюдо, предназначенное специально для мужчин ее семьи. Наградив меня мертвенным взглядом, она сказала: «Прекрасно. Они этого заслужили». В общем, она точно знала, что я затеваю.

Более того, она мне даже помогала… Мы вместе разложили мясо по тарелкам. Бифштексы получились огромными, полусырыми и нежными, плавающими в крови и соусе, — точь-в-точь такими, как любили ее мальчики. Когда стол был убран, она сказала мне: «У меня есть еще один сын. Но он от нас сбежал». Я ответила ей, что знаю. А она и говорит: «Я знаю, что ты знаешь».

Мы подали мужчинам еду. Яд действовал быстро. Никто из них не успел съесть и половины. Ужасно жаль, что пропало столько хорошего мяса, но оно сделало свое дело. Все шестеро остались сидеть за столом с жуткими гримасами на лицах. На дворе была почти ночь…

Ее голос оборвался, должно быть, уступая место слезам.

— А что мать?

— В ту же ночь она собрала вещи и уехала.

— А как же трупы?

— Остались на дворе. Не тащить же их сюда. Безбожные сукины дети. Они остались гнить на том самом месте, где сидели. Хотя вряд ли. Наверняка с рассветом кто-нибудь из соседей учуял разившую от них вонь.

Помнится, на страницах этого романа я задавал себе вопрос, не хочет ли семья Дуайта узнать, жив ли их пропавший сын. И вот получил ответ.

— Ты рассказала об этом Дуайту?

— Нет. Я вообще никому не говорила об этом до сегодняшнего дня.

— Скажи, тебе это доставило удовольствие?

— Да, — немного помолчав, ответила она. — Наверно, это у меня от мамы. Прекрасно помню, как я смотрела на этих мертвых подонков и думала: а у меня ведь прирожденный талант. Знаешь, ничто не может принести большей радости, чем дело, в котором ты ощущаешь себя на высоте.

Очевидно, полагая, что лучшей заключительной реплики ей не найти, Забрина криво ухмыльнулась и, не проронив больше ни слова, направилась к двери и ушла.

Глава 2

Сюрприз за сюрпризом. Скажи мне прежде, что Забрина способна совершить нечто подобное, я ни за что не поверил бы, но еще большее изумление у меня вызывало то, что она призналась в своем преступлении в самой обыкновенной, я бы сказал, прозаичной манере. Ее история поселила в моей душе надежду, ибо, как выяснилось, я здорово недооценивал возможности нашей семьи, которые мы можем противопоставить всякому, дерзнувшему стать у нас на пути. Пожалуй, если в наш дом заявятся Гири, по меньшей мере нескольких из них мы сумеем одолеть без особого труда. Забрина, к примеру, затащит Митчелла Гири в постель, а потом отравит его.

Я отправился навестить Цезарию.

Атмосфера в покоях мачехи была уже не столь угнетающей, как в прошлое мое посещение, и сама Цезария сидела в кабинете Джефферсона, что, как мне сообщила Забрина, было довольно редким случаем. Ночь подходила к концу, и в комнате догорали свечи, при мягком освещении которых внутреннее убранство выглядело наиболее выгодно, а образ Цезарии обретал более нежные черты. Глядя на то,как она сидит за столом и пьет чай, невозможно было не восхититься ее великолепием. В ее облике не осталось и малейшего следа от той мстительной особы, которую мне довелось созерцать в доме Гири. Она пригласила меня сесть и выпить с ней чаю, который вскоре принес мне Зелим. Забрины в кабинете я не застал, поэтому делить общество Цезарии мне пришлось одному, и, должен признаться, это было не слишком мне по душе, потому что всякий раз, оказываясь с мачехой наедине, я начинал внутренне трепетать, но не из страха ненароком ввергнуть ее в пучину ярости и стать невольным очевидцем ее буйствований, а просто потому, что находиться рядом с особой, обладавшей невероятной силой, пусть даже никак не проявляющейся в настоящий момент, мне было несколько не по себе. Чтобы вы могли себе представить мое состояние, вообразите, что вы попиваете чай рядом с тигром-людоедом, ожидая, что тот в любую минуту может выпустить свои когти.

— Скоро я снова уйду, — сказала она. — И хочу, чтоб ты знал: на этот раз я могу не вернуться. Если это случится, заботы о доме полностью лягут на тебя.

Я поинтересовался, куда она собирается.

— Искать Галили, — ответила она.

— Ясно.

— Чтобы, если удастся, спасти его от самого себя.

— Тебе известно, что он далеко в море?

— Да.

— Я бы с радостью сообщил, где именно, но не могу. Впрочем, думаю, ты и сама это знаешь.

— Нет, не знаю. Это одна из причин, по которой я могу не вернуться. Было время, когда он являлся моему внутреннему взору каждый день, но я пресекла эти видения по собственной воле, ибо не хотела иметь с ним никаких дел. Поэтому теперь он скрыт от моего взора. Уверена, он сам приложил к этому немало стараний.

— Тогда почему ты вздумала его разыскать?

— Чтобы убедить его в том, что он любим.

— Значит, ты хочешь вернуть его домой?

— Я имела в виду не себя, — покачав головой, ответила Цезария.

— Рэйчел.

— Да, Рэйчел, — поставив чашку на стол, Цезария вытащила из пачки маленькую египетскую сигарету, а вторую протянула мне. Прикурив, я затянулся дымом, который оказался на редкость отвратительным.

— Я никогда даже в мыслях не допускала возможность того, что ты сейчас услышишь из моих уст. Видишь ли, чувства, что питает эта женщина к Галили, могут стать истинным спасением для нас. Не нравится сигарета?

— Да нет, ничего.

— Вкус у них, как у верблюжьего навоза. Но они навевают на меня сентиментальные воспоминания.

— Неужели?

— Как-то раз, еще до того, как твой отец повстречался с твоей матерью, мы с ним отправились в Каир. И провели там несколько восхитительных недель.

— И теперь, куря эти сигареты, ты вспоминаешь отца?

— Нет, когда я курю эти сигареты, мне вспоминается один египетский юноша, его звали Мухаммед, он трахнул меня на берегу Нила среди крокодилов.

Я так закашлялся, что на глазах у меня выступили слезы, чем немало развеселил свою мачеху.

— О, бедняжка Мэддокс! — воскликнула она, когда я немного пришел в себя от приступа кашля. — Ты так и не научился принимать меня такой как есть, да?

— Честно говоря, да.

— Видишь ли, я всегда держала тебя на расстоянии, потому что ты не мой сын. Когда я гляжу на тебя, ты напоминаешь мне своего отца. Точнее, то, каким волокитой он был. Это всегда причиняло мне боль. Прошло столько лет, а она до сих пор не утихла. Ты так похож на свою мать. Особенно губами и подбородком.

— Ты говоришь о том, что тебе доставляют боль отцовские любовные похождения, а сама только что призналась, что трахалась с каким-то египтянином.

— Только чтобы досадить твоему отцу. Сердцем же я никогда ему не изменяла. Хотя, разумеется, бывали случаи, когда я влюблялась. Например, в Джефферсона. Но чтобы отдаться душой и телом какому-то мальчишке среди крокодилов? Нет, это была обыкновенная месть. Я не раз поступала назло твоему отцу.

— И он платил тебе той же монетой?

— Конечно. Зло порождает зло. Он имел женщин утром, днем и вечером.

— И ни одну из них он не любил?

— Хочешь узнать, любил ли он твою мать?

Глубоко затянувшись сигаретным дымом, я ощутил предательскую дрожь, что, несомненно, было следствием охватившего меня волнения; и я, безусловно желая узнать о чувствах отца к моей матери, в ответ на вопрос Цезарии не мог выдавить из себя ни звука, точно язык мой прилип к нёбу. И даже когда к глазам стали пробиваться слезы, другая часть моего существа — та, что бесстрастно излагает факты на бумаге, — твердила: а в чем, собственно говоря, дело? В самом деле, какое теперь имеет значение, питал ли отец истинные чувства к матери в тот день, когда меня зачали, или нет, — по прошествии стольких-то лет? И вообще, найду ли я утешение в том, что узнаю об их искренней любви друг к другу?

— Слушай меня внимательно, — произнесла Цезария. — Я расскажу тебе то, что, быть может, сделает тебя чуточку счастливей. Или, по крайней мере, прольет свет на отношения твоих родителей. Когда твоя мать впервые повстречала Никодима, она была неграмотной женщиной, хотя и приятной на личико. Да, она была очень миловидной, но не умела написать на бумаге даже собственного имени. Думаю, за это твой отец любил ее еще больше. Правда, у нее были на него определенные виды, но кто может ее за это судить? Ведь тогда были тяжелые времена как для мужчин, так и для женщин. И для такой девушки, как она, красота была единственным преимуществом, хотя отнюдь не долговечным. Это, разумеется, не было для нее секретом. Больше всего на свете она мечтала научиться грамоте. И она попросила твоего отца научить ее этому. Точно одержимая, она умоляла его снова и снова. Желание научиться читать и писать стало для нее навязчивой идеей.

— Так ты ее знала?

— Видела несколько раз. Вначале, когда мне показал ее Никодим, и в самом конце. Но к этому мы еще вернемся. Итак, она донимала отца своими просьбами днем и ночью — научи, научи, научи, — пока он наконец не согласился. Конечно, он никогда не отличался терпением учителя. К тому же тратить свое драгоценное время на обучение кого-то азбуке ему было ужасно жаль. Поэтому он поступил иначе. Просто внедрил в нее свою волю, и знания потекли к ней сами собой. В одночасье она обрела способность писать и читать. И не только на английском, но также на греческом, иврите, итальянском, французском, санскрите…

— Вот это дар!

— Она тоже так думала. Тебе тогда было три недели от роду. Ты был такой тихий маленький комочек, но уже умел хмуриться точь-в-точь, как делаешь это сейчас. Итак, еще вчера у тебя была мать, которая не могла прочесть ни слова. А сегодня она превратилась в особу, которой впору было вести беседу с самим Сократом. Должна тебе сказать, это существенно изменило ее жизнь. Ей, разумеется, захотелось воспользоваться полученными способностями. И она начала читать подряд все, что приносил ей отец. Во время кормления ребенка перед ней на столе лежала дюжина открытых книг. И она читала их попеременно, держа в уме мысли, изложенные в каждой из них. Она требовала все новых книг, и Никодим продолжал их приносить. Плутарх, Святой Августин, Фома Аквинский, Вергилий, Птолемей, Геродот — ее читательскому аппетиту не было конца. От гордости Никодим надувался, как павлин: «Гляньте на мою гениальную ученицу! Она потрясающе бранится на греческом!» Но он не ведал, что творил. Потому что не смотрел вглубь. А ее бедный мозг бурлил в застенках черепа. Напомню, все это время она кормила тебя грудью…

Образ матери невольно предстал у меня перед глазами: окруженная книгами, она прижимала меня к груди, а в голове у нее горело жарким пламенем безумное множество слов и идей.

— Это ужасно… — пробормотал я.

— Все оказалось куда хуже, поэтому приготовься это принять. О ее уникальном даре очень быстро разнеслась молва, и через неделю-другую она превратилась в местную достопримечательность. Помнишь ли ты что-нибудь об этом? О толпах народу? — Я отрицательно покачал головой. — Чтобы взглянуть на твою мать, люди приезжали отовсюду — не только из Англии, но и из Европы.

— А что отец?

— Он безумно устал от этой кутерьмы. Уверена, он даже пожалел о том, что сделал, потому что однажды спросил меня, нельзя ли забрать этот дар обратно. Я ответила, что меня не волнует то, что он сделал. Сам натворил, пусть сам и расхлебывает. Но теперь я об этом жалею. Мне следовало бы ему кое-что сказать. И я могла бы спасти ей жизнь. Вспоминая об этом теперь, я лучше понимаю…

— Понимаешь что?

— Что с ней происходило. Я видела это у нее в глазах. Несчастный человеческий мозг этой женщины оказался не в состоянии справиться со знаниями, которыми она его начинила. Однажды вечером она, кажется, попросила отца принести ей перо и бумагу. Он отказался, объяснив, что не желает, чтобы она тратила время на всякую писанину, вместо того чтобы нянчить ребенка. Тогда у твоей матери случился настоящий припадок. Она ушла из дому, бросив тебя на произвол судьбы. Конечно, твой отец не имел представления о том, как обращаться с маленькими детьми, поэтому принес тебя ко мне.

— И ты со мной нянчилась?

— Недолго.

— А он отправился искать мою мать?

— Именно так. Ему потребовалось несколько дней, чтобы ее найти. Он обнаружил ее в доме одного гражданина по имени Блэкхит. Он занимался с ней любовью за ту скромную плату, в которой Никодим ей отказал, — за неограниченное пользование пером и бумагой.

— И что же она писала?

— Не знаю. Ее творчество твой отец мне никогда не показывал. Но говорил, что здравым умом этого не постичь. Так или иначе, все, что она писала, должно быть, очень много для нее значило. Ибо она предавалась этому занятию днем и ночью, почти не прерываясь на еду и сон. Когда отец привел ее домой, она превратилась в собственную тень: тощая, как тростинка, руки и лицо в чернилах. Из ее речи ничего нельзя было понять. Она бредила одновременно на всех известных ей языках и обо всем сразу. Слушая, как она извергала из себя безумные хитросплетения фраз, не имеющих никакого отношения друг к другу, и видя при этом ее взгляд, который, казалось, умолял: «пожалуйста, поймите меня, пожалуйста»… в общем, впору было самому сойти с ума. Я подумала, может, ей станет лучше, если она возьмет тебя на руки. Поэтому подвела ее к детской кроватке и дала понять, что тебя следует накормить. Мне даже показалось, она вполне осознала мои слова. Потому что взяла тебя и, немного покачав, подошла к очагу, где имела обыкновение тебя кормить. Но не успела и присесть, как вздохнула и тотчас испустила дух.

— О боже…

— Ты выкатился у нее из рук и, упав на пол, расплакался. Заревел впервые в жизни, но с тех пор кричал почти не переставая. Так из очень тихого и милого малыша ты превратился в невыносимое чудовище, которое беспрестанно вопило и визжало. Если мне не изменяет память, я ни разу не видела улыбки на твоем лице. Во всяком случае, плаксивость не покидала, тебя много лет.

— А что сделал отец?

— С тобой или с ней?

— С ней.

— Он взял ее тело и похоронил где-то в Кенте. Затем оплакивал долгие недели, не отходя от вырытой собственными руками могилы. Мне же пришлось взять на себя заботу о тебе, за что, должна заметить, я вовсе не была ему благодарна.

— Но я тогда не остался с тобой, — перебил я. — Гизела…

— Да, приехала Гизела и взяла тебя на воспитание к себе. Ты находился при ней шесть или семь лет… Теперь ты все знаешь, — сказала Цезария, — но вряд ли тебе от этого стало легче. Это все дела давно минувших дней…

На долгое время в комнате воцарилась тишина, ибо каждый из нас погрузился в собственные размышления. Я перенесся в памяти в те далекие дни детства, когда Гизела или, по крайней мере, тот ее образ, который я рисовал в своем воображении, пела мне веселую песенку. Затем мой внутренний взор выхватил картину голубого неба, по которому бежали белые облака, и, наконец, мне явственно привиделось улыбающееся лицо Гизелы, и я понял, что лежу на траве, а она берет меня на руки и притягивает к себе. Должно быть, это было первое лето в моей жизни, и ввиду своего малого возраста я еще не умел ходить и даже сидеть.

Возможно, в доме Цезарии я рыдал и капризничал, но с Гизелой, думаю, мне было очень уютно. Так или иначе, моя память сохранила о ней самые радужные воспоминания. Не знаю, о чем в те минуты думала Цезария, но догадываюсь, что предметом ее дум, скорее всего, был отец, которого она частенько про себя ругала. Но кто осмелится ее за это судить?

— А теперь оставь меня, — сказала она.

Встав из-за стола, я поблагодарил ее за чай, но мне показалось, что я уже давно выпал из области ее внимания — судя по ее отсутствующему взору, мысли унесли Цезарию очень далеко от меня. Любопытно было бы знать, куда устремилось ее сознание: в прошлое или будущее? К мужу, который оставил ее, или к сыну, которого она собиралась искать? Но у меня не хватило смелости об этом спросить.

Глава 3

Чтобы выбраться из города, Рэйчел потребовалась помощь. Смерть Кадма и в особенности сопутствующие ей странные обстоятельства на следующее утро стали объектом пристального внимания всех городских газет, и журналисты, не дававшие проходу членам семьи Гири после гибели Марджи, набросились на них с новой силой, поджидая и фотографируя днем и ночью всех и каждого, кто оказался ненароком у входа в дом, где находилась квартира Кадма. Поскольку Рэйчел не имела ни малейшего желания беседовать с полицией (что, собственно говоря, она могла им сказать?) или, что еще хуже, подвергнуться допросу со стороны Гаррисона и Митчелла, она была решительно настроена как можно быстрее уехать из города, поэтому обратилась к Дэнни с просьбой ей в этом помочь, на что тот, будучи у нее в долгу, охотно согласился. Приехав в ее квартиру, он упаковал вещи, забрал деньги, кредитные карточки и прочее, после чего отправился на встречу с ней в аэропорт Кеннеди, где купил ей билет до Гонолулу, и в полдень того дня она уже летела на Гавайи.

Провожая, Дэнни спросил ее:

— Судя по всему, вы не собираетесь сюда возвращаться?

— Неужели это так заметно?

— Когда мы сюда ехали, вы глядели по сторонам. Как будто прощались.

— Я была бы рада больше никогда не увидеть этот город.

— А можно спросить?..

— Что со мной приключилось? Не могу сказать, Дэнни. Не потому, что не доверяю, нет. Просто слишком долго рассказывать. Но будь у меня в запасе даже уйма времени, все равно, боюсь, не смогла бы все объяснить.

— Скажите мне только одно: все это из-за Гаррисона? Вы так поспешно уезжаете из-за этого подонка? Потому что вы…

— Нет. Я ни от кого не убегаю, — ответила Рэйчел. — Скорее, наоборот. Уезжаю, чтобы встретиться с человеком, которого люблю.

По удивительному стечению обстоятельств Рэйчел оказалась на том же месте в салоне первого класса, что и в прошлый раз, и осознала странность этого совпадения лишь после того, как, взяв с подноса бокал шампанского, откинулась на спинку кресла. Впервые за последние несколько недель ей представилась возможность предаться воспоминаниям о проведенных ею на острове днях; они были столь ясными, будто это было только вчера: Джимми Хорнбек, который вез ее и говорил с ней о тайне и Маммоне; дом, лужайка, берег и Ниолопуа; церковь на утесе и тот день, когда ее застал ливень; первая встреча с парусным судном, которое, как она позже узнала, оказалось «Самаркандом»; костер на берегу и, наконец, появление самого Галили. От того незабвенного времени ее отделяло всего несколько недель, за которые на ее долю выпало столько невзгод и переживаний — она дорого дала бы, чтобы некоторые из них забыть навечно, — что казалось, прошла целая жизнь. Но несмотря на то что воспоминания о первом посещении острова всплыли в памяти Рэйчел с такой отчетливостью, она не могла избавиться от ощущения, будто витала в облаках своей мечты. Пожалуй, до конца поверить в реальность произошедшего с ней она сможет, только когда увидит домик в горах. И не только домик, но паруса «Самарканда». Да, только увидев их, она сможет себя убедить, что случившееся с ней на острове не было сном.

* * *

Тем временем судно, которое Рэйчел столь страстно желала видеть, дрейфовало по безжалостным водам Тихого океана и представляло собой жалкое зрелище. Уже одиннадцать дней никто не прикасался к его штурвалу, ибо единственный обитатель яхты решил отдаться воле морской стихии, какие бы испытания она ему ни послала. Снаряжение, которое при иных обстоятельствах Галили сложил бы и привязал, давно смыло водой; главная мачта сломалась, а паруса развевались на ветру словно лохмотья. В капитанской рубке царил хаос, а на палубе было и того хуже.

«Самарканд» знал, что обречен. Галили слышал, как он стонал и скрипел, когда очередная волна разбивалась о его борт. Иногда Галили казалось, что судно с ним разговаривает, моля о пощаде и пытаясь призвать к благоразумию, дабы он, сбросив с себя оцепенение, наконец взялся за штурвал. Но последние четыре дня его силы иссякали со столь головокружительной быстротой, что жизнь в нем уже едва теплилась, и, даже пожелай он спасти себя и яхту, он не смог бы этого сделать. Галили отказался от желания жить, и его тело, раньше легко справлявшееся со множеством лишений, быстро обессилело. Ему уже перестали являться призрачные видения, и, хотя он по-прежнему выпивал по две бутылки бренди в день, его истощенное сознание было не способно воспринимать даже галлюцинации. Поскольку он уже не мог держаться на ногах, то все время лежал на палубе, глядя в небо, и ждал приближения рокового часа.

Когда спустились сумерки, он подумал, что этот миг наконец наступил — настал момент его смерти. Он видел, как солнце садилось за горизонт, обагряя лучами облака и морские воды. Внезапно «Самарканд» охватила удивительная тишина — замерли его жалобные стоны и даже смолк шорох парусов.

Приподняв голову, Галили огляделся: солнце по-прежнему клонилось к закату, но гораздо медленней, чем прежде, и медленней бился его пульс, словно тело, сознавая приближение конца и повинуясь подспудному желанию оттянуть его как можно дальше, желало впитать в себя все ощущения и пыталось умерить пламя своего последнего огня, чтобы немного продлить его горение хотя бы до тех пор, когда окончательно зайдет солнце и померкнут последние краски неба, чтобы Галили смог в последний раз увидеть Южный Крест над своей головой.

До чего же глупой и нескладной предстала ему его жизнь в этот миг! Прожив лишь часть ее достойно, он глубоко раскаивался в большинстве совершенных деяний, которым не находил никаких оправданий. Войдя в этот мир преисполненным божественной благодати, он покидал его с пустыми руками, ибо попусту растратил свой дар, и не просто растратил, а употребил во зло, на жестокие цели. Сколько страданий и смертей было на его совести! Пусть даже большинство его жертв иной участи и не заслуживали, для него это было слабым утешением. Как он мог позволить себе скатиться до уровня обыкновенного наемного убийцы и стать на службу чьих-то амбиций? Человеческих амбиций, амбиций Гири, жадность которых повелевала прибирать к рукам скотные дворы и железные дороги, леса и самолеты, править людьми и государствами, быть среди прочих маленькими королями.

Все эти люди, разумеется, давно ушли в небытие, но, несмотря на то что ему не раз доводилось видеть их на пороге смерти и внимать их слезам, молитвам и отчаянным надеждам на искупление грехов, осознание близости собственной смерти застало его врасплох. Неужели, взирая на них, он ничему не научился? Почему не изменил свою жизнь, несмотря на то что не раз ощущал вкус чужой смерти? Почему не бросил своих хозяев и не решился вернуться домой в поисках прощения?

Почему ему приходится встречать свой конец в страхе и одиночестве, меж тем как ему от рождения было дано пережить то, к чему призывают все веры мира в своих догмах и священных книгах?

Только одно лицо не вызывало в нем горького разочарования — единственная душа, которую он не предал. Ее имя сорвалось с его уст как раз тогда, когда огненный диск коснулся нижним краем моря, войдя в завершающий этап своего небесного путешествия, предварявший свой и его, Галили, уход.

— Рэйчел, — сказал он. — Где бы ты сейчас ни была… Знай… Я люблю тебя…

И веки его сомкнулись.

Глава 4

Гаррисон Гири стоял в комнате своего деда и взирал на царивший бедлам, не в силах подавить в себе чувство ликования, предательски распиравшего его изнутри и неодолимо рвавшегося наружу. Прессе он сделал краткое и весьма сдержанное заявление, сообщив, что подробности происшедшего пока никому не известны, хотя факт ухода из жизни Кадма Гири не явился ни для кого большой неожиданностью. После этого он битый час тщился получить от Лоретты какие-либо объяснения, но сколько он ни говорил о ходивших по городу слухах, что раздававшийся в доме грохот был слышен за целый квартал, сколько ни пытался убедить ее в необходимости сказать правду, дабы, исходя из этого, состряпать удобоваримую версию для властей и прессы и тем самым пресечь возможность нежелательной спекуляции фактами, все его усилия были напрасны. Лоретта при всем своем желании не могла ничего ему рассказать по той простой причине, что начисто все забыла. Быть может, со временем память к ней и вернется, но пока она ничего не могла сообщить, а стало быть, полиции и прессе предстояло строить собственные догадки и измышлять собственные ответы на возникшие вопросы.

Разумеется, позиция, занятая Лореттой в этом деле, была чистой воды фальсификацией, которой она даже не удосужилась придать более или менее правдоподобную форму, — во всяком случае, так считал Гаррисон. Однако, прекрасно сознавая, какую игру затеяла с ним Лоретта, он все же решил на нее не давить, а выждать время. Что-что, а это он мог себе позволить, тем более что терпению, слава богу, Кадм Гири его обучил еще в детстве, заставляя исполнять роль пай-мальчика, всецело подчиненного его, родительской, власти. В руках у Лоретты был единственный козырь — правда. Как игрок невозмутимый и хладнокровный, она старается придержать его для себя, но вряд ли сумеет извлечь из него пользу, ибо в водовороте бурно развивающихся событий он потеряет свою силу прежде, чем Лоретта это поймет. А когда старшая миссис Гири окончательно выйдет из игры, Гаррисон без всякого труда, исключительно любопытства ради, вырвет козырную карту у нее из рук.

— Я перекинулся словцом с Джоселин, — сообщил брату вошедший в комнату Митчелл, — она всегда была ко мне неравнодушна.

— Ну?

— Мне удалось у нее выведать, что случилось, — Митчелл прошелся по спальне Кадма, взирая на то, во что она превратилась. — Во-первых, здесь была Рэйчел.

— И что из этого? — пожал плечами Гаррисон. — О боже, Митчелл. Она тут ни при чем. Когда ты наконец выкинешь ее из головы?

— Ты не находишь подозрительным, что она была здесь?

— А что в этом подозрительного?

— Может, она заодно с тем, кто все это учинил? Может, именно она помогла ему забраться в дом, а потом скрыться?

Гаррисон смерил брата взглядом.

— Кто бы это ни учинил, — медленно промолвил он, — он не нуждался в помощи твоей сучки-жены, Митчелл. Надеюсь, ты меня понимаешь?

— Не разговаривай со мной в таком тоне, — сказал Митчелл, направляя указательный палец на своего брата. — Я не такой дурак, как ты думаешь. И Рэйчел тоже. Если ты помнишь, дневник нашла она.

Гаррисон пропустил последнюю реплику Митчелла мимо ушей.

— Что еще тебе рассказала Джоселин? — спросил он.

— Ничего.

— Это все, что тебе удалось из нее выудить?

— Во всяком случае у меня получилось лучше, чем у тебя с Лореттой.

— Черт с ней, с этой Лореттой.

— А тебе никогда не приходило в голову, что мы, возможно, недооценивали этих женщин?

— Да ладно тебе, Митчелл.

— Нет, послушай меня. Не исключено, что они что-то втайне замышляли у нас за спиной.

— Оставь ты их в покое. Что особенного могут затеять две женщины?

— Ты не знаешь Рэйчел.

— Знаю, — устало произнес Гаррисон. — Такие девки всю жизнь мелькали у меня перед глазами. Она никто. Пустое место. Все, что у нее есть, дали ей ты и наша семья. Она не стоит того, чтобы тратить на нее даже минуту нашего времени, — с этими словами он развернулся и пошел прочь и уже был почти у двери, когда Митчелл тихо сказал:

— Не могу выбросить ее из головы. Хочу, но не могу. Знаю, что ты прав. Но не могу перестать думать о ней.

На мгновение остановившись, Гаррисон обернулся к брату.

— О, — протянул он, одарив брата сочувствием иного рода. — И что ты думаешь услышать? Хочешь, чтобы я сказал: отлично, брат, вернись к ней? Ты и правда хочешь это услышать? Тогда давай, иди.

— Я не знаю, как ее вернуть, — признался Митчелл. Гнев его бесследно истощился, и он вновь превратился в младшего брата Гаррисона, готового исполнять все его приказания. — Я даже не знаю, почему я ее хочу. То есть ты, конечно, прав: она никто. Пустое место. Но когда я думаю, что она с этим… животным…

— Понимаю, — улыбнувшись, попытался его успокоить Гаррисон. — Все дело в Галили.

— Я не хочу, чтобы она была с ним рядом. Не хочу, чтобы она даже думала о нем.

— Ты не сможешь заставить ее перестать о нем думать, — он запнулся на миг, и улыбка вновь заиграла у него на устах. — Можешь попробовать… но вряд ли тебе захочется так далеко зайти.

— Об этом я тоже уже думал, — ответил Митчелл. — Поверь мне. Я уже об этом думал.

— Вот так все и начинается, — произнес Гаррисон. — Ты думаешь об этом и думаешь, и в один прекрасный день тебе вдруг подворачивается возможность это осуществить. И ты это делаешь. — Митчелл тупо уставился на заваленный мусором ковер.

Гаррисон долго смотрел на него выжидающим взглядом, после чего, первым прервав затянувшееся молчание, сказал: — Ты, что, именно этого хочешь?

— Не знаю.

— Тогда подумай об этом еще, когда будет время.

— Да.

— Вот и хорошо.

— Я имел в виду, да, я хочу именно этого, — по-прежнему глядя в пол, Митчелл весь дрожал. — Я хочу быть уверенным в том, что она никому не достанется, кроме меня. Я женился на ней. Она мне кое-чем обязана, — он поднял на брата мокрые от слез глаза. — Разве нет? Ведь без меня она бы ничего собой не представляла…

— Меня не нужно убеждать, Митч, — произнес Гаррисон на удивление ласково. — Как я уже сказал: весь вопрос в том, чтобы подвернулся удачный случай.

— Я кое-что для нее сделал, а она повернулась ко мне спиной, будто я никто.

— И ты, конечно, хочешь ей за это отомстить. Это вполне естественно.

— Что мне делать?

— Во-первых, выясни, где она находится. И будь с ней очень ласков.

— Какого черта я буду ее ублажать?

— Чтобы она ничего не заподозрила.

— Ладно.

— Мы подождем, пока тело старика предадут земле, а потом вместе придумаем, как разобраться с твоими делами.

— Хотелось бы.

— Иди сюда, — Гаррисон распахнул объятия, и Митчелл, не задумываясь, устремился к нему. — Я рад, что ты мне все рассказал. Я не понимал, как сильно ты страдаешь.

— Она обращается со мной, как с последним дерьмом.

— Ладно, ладно, — похлопав брата по спине, произнес Гаррисон. — Понимаю. Все будет хорошо. Мы с тобой давно вместе. Ты и я. И я хочу, чтобы ты был счастлив.

— Знаю.

— Поэтому мы сделаем все, что потребуется. Даю тебе честное слово. Сделаем все, что потребуется.

Глава 5

После разговора с братом Гаррисон поехал навестить одну даму, с которой не виделся уже несколько недель, а именно свою ненаглядную и всегда безотказную Мелоди, общество которой после столь напряженного дня подействовало на него особенно благотворно. Около получаса он созерцал ее лежащее обнаженное тело, время от времени прикасаясь к холодным ногам, бедрам, животу и тому, что крылось за островком густых волос. Господи, до чего же хорошо она умела делать свое дело! За все время его манипуляций ни разу не вздрогнула, ничем не обнаружила признаков жизни даже тогда, когда он бесцеремонно развернул ее на живот и грубо трахнул в зад.

Но на сей раз, разрядив в нее свою обойму, он не уехал, как делал это прежде, а прошел в ванную комнату, окрашенную в желто-зеленые тона, вымыл член и раскрасневшуюся шею, а потом вернулся в комнату и, сев перед ней, уставился на нее долгим взглядом. Переворачивая тело Мелоди со спины на живот, он раздавил лежавшие вокруг цветы, которые издавали аромат, странно возбуждавший все его органы чувств. Тело женщины казалось ему почти прозрачным, бренди, который он пил, отдавал странным привкусом, которого он прежде никогда не ощущал, и даже бокал в его руках казался ему сотканным из шелка.

Что происходит с ним? Неужели это начало своего рода трансформации? Неужели тот Гаррисон — несговорчивый, упрямый, как осел, Гаррисон, присутствие которого никогда никому не доставляло радости, а менее всего ему самому, — готов сбросить с себя привычное обличье, словно мертвую шкуру, и обнаружить в себе нечто новое — более яркое, более сильное, более странное?

Разумеется, нет никакой случайности в том, что другое «я» Гаррисона вышло из заточения именно сейчас, когда смерть постигла Кадма Гири, поскольку его уход ознаменовал падение старого режима вместе с его законами, лицемерием и ограничениями, уступив место чему-то новому, которому теперь предстояло сказать свое слово и заявить миру о своих воззрениях. В тайниках своей души Гаррисон уже давно ощущал, как пробивались в нем ростки этого нового, как будоражили его чувства предощущением блаженного мига, когда ему наконец удастся себя проявить.

Да, конечно, отчасти подобные перемены его несколько страшили, ибо всякие изменения формы в некотором смысле были сродни смерти: отметается все, что было, освобождая место тому, что будет. Но ведь он не лишится ничего того, что ныне его так заботит? Человек по имени Гаррисон Гири, известный своим изощренным умом и с ранних лет обучавшийся искусству лжи, чему в большой степени был обязан Кадму Гири, с виртуозностью карточного шулера умел пускать пыль в глаза людям и отвлекать их внимание от своих истинных намерений, которые, как бы ни казалось это наивным со стороны, невероятным образом сближали Гаррисона с его наставником, ибо своей целью имели процветание семьи, наращивание состояния, влияния и власти.

Теперь обстоятельства складывались в его пользу, и, быть может, для того, чтобы осуществить свои замыслы, выказав свое истинное обличье — то, которое ему еще никогда не приходилось обнажать перед семьей, — лучшего места и времени ему не представится. Обнажить свое лицо, но при этом самому остаться в тени, потому что единственный свидетель этого действа никогда не откроет своих глаз.

Возможно, время уже пришло. Поставив бокал бренди, он встал со стула и подошел к кровати. Женщина была недвижима, как камень. Наклонившись над ней, он перевернул ее на спину, и она безвольно перекатилась, убедительно имитируя мертвое тело. Гаррисон сел рядом с ней на корточки и положил ей ладонь на живот.

— Игра окончена, — произнес он.

Она не шевельнулась. Он переместил руку на грудь.

— Я чувствую стук твоего сердца, — сказал он. — Ты хорошо делала свое дело, но я всегда слышал удары твоего сердца. Открой глаза, — наклонившись, он потеребил ее сосок. — Хватит играть в мертвецов. Я тебя воскрешаю.

У нее на лбу обозначились легкие морщинки.

— Ты была великолепна, — продолжал он. — Правда. Очень убедительна. Но я больше не желаю играть.

Она открыла глаза.

— Карие, — констатировал он. — У тебя карие глаза. А я всегда думал, что они голубые.

— Ты со мной закончил? — спросила она невнятно.

Возможно, столь искусно играть свою роль ей удавалось благодаря наркотикам.

— Еще не совсем, — ответил Гаррисон.

— Но ты же сказал, что не хочешь больше играть.

— Не хочу играть в эту игру, — пояснил он. — Хочу в другую.

— Какую?

— Пока еще не решил.

— Ну хватит надо мной измываться…

Гаррисон рассмеялся так громко и вызывающе, что шлюха посмотрела на него в изумлении.

— Я могу делать все, что мне заблагорассудится, — произнес он, схватив ее за грудь. — За твое общество я плачу. И услуги твои очень дорого стоят.

При упоминании о материальной стороне дела, которая, вероятно, тешила самолюбие проститутки, лицо женщины несколько прояснилось.

— Чего же ты хочешь? — спросила она, взглянув на глубоко впившуюся ей в грудь руку Гаррисона.

— Посмотри на меня.

— Зачем?

— Просто посмотри. В мои глаза. Смотри мне в глаза.

Она издала робкий смешок, словно маленькая девочка, которую заставили играть в непристойную игру, и это было столь неуместно, что заставило Гаррисона улыбнуться.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Как твое настоящее имя?

— Мелоди — мое настоящее имя, — ответила она. — Мама говорит, я начала напевать со дня моего крещения.

— Твоя мать еще жива?

— Да, конечно. Она переехала в Кентукки. Я тоже собираюсь перебраться туда, когда заработаю достаточно денег. Хочу уехать из Нью-Йорка. Ненавижу его.

Пока она говорила, Гаррисон смотрел на нее новым, недавно обнаруженным им самим проникновенным взглядом. Напрасно бедная сучка, тело которой было измято и изломано до самого мозга костей, лелеяла надежды на светлое будущее. Какие бы планы она ни строила, им не суждено было сбыться.

— Что ты собираешься делать в Кентукки? — спросил он.

— Ну… Я была бы не прочь открыть небольшую парикмахерскую. Мне неплохо удается делать прически.

— Правда?

— Но… Я не… — слова ее неожиданно оборвались.

— Послушай меня, — рука Гаррисона поднялась к ее лицу. — Если ты чего-нибудь хочешь, ты должна иметь веру. И терпение. Желания сбываются, по крайней мере тогда, когда их ждут.

— Именно так я всегда и думала. Но это неправда. Надеяться на что-то — впустую тратить время.

Гаррисон встал так резко, что Мелоди вздрогнула от неожиданности. Причина его поспешности не заставила себя долго ждать: он наградил ее увесистым ударом по лицу, который заставил ее упасть назад на кровать. Она тихо вскрикнула, даже не пытаясь увернуться.

— Так я и знала… — промолвила она. Он бил ее по голове снова и снова, и, если бы не слезы от внезапности полученного удара, текущие из уголков ее глаз, никто не мог бы заподозрить ее в том, что она что-то чувствовала. Ее били и раньше, били много раз, и за всякое увечье, равно как за все прочее, была назначена своя плата.

— Ты оставил следы, и это будет дорого тебе стоить, — она вновь села, подставляя ему лицо. — Это выльется тебе в кругленькую сумму.

— Тогда я хочу, чтобы деньги, которые я плачу, не были потрачены зря, — с этими словами он так сильно ударил ее кулаком, что кровь брызнула на стену.

Она не сразу взмолилась прекратить истязания, но прежде позволила ему вдоволь над собой поиздеваться — над своим лицом, которому пришлось принять на себя большую часть ударов, а также грудью и бедрами. Лишь после того, как, окончательно ослабев от его побоев, она упала и поняла, что не может встать, Мелоди сказала, что с нее хватит. Но он ее не слушал. С каждым новым ударом он все сильнее ощущал, как вырастает в нем яркое и прежде неведомое «я», и чем больше оно вырастало, тем больше ему хотелось ее избивать.

Остановился он только раз, когда, взглянув на свое отражение в зеркале, был заворожен собственным разгоряченным от напряжения лицом. Не склонный к самолюбованию, в отличие от своего брата Митчелла, он никогда прежде не получал удовольствия от своего внешнего вида, однако ныне нашел себя весьма привлекательным, и даже более того, явственно узрел в собственном облике некую значимость. Он принялся избивать женщину с новой силой, невзирая на ее протесты, плач, отчаянные уговоры и обещания всего, что угодно, лишь бы он оставил ее в покое. Но он был глух к ее мольбам и продолжал наносить удар за ударом, пока не забил ее в угол, где она тщетно попыталась встать и, не сумев этого сделать, окончательно запаниковала.

Она не на шутку испугалась за собственную жизнь, ибо в том состоянии, в котором он находился, он мог случайно отправить ее на тот свет. Прочтя этот страх у нее в глазах, Гарри-сон вдруг перестал ее избивать и, не сказав ни слова, отправился в ванную, где справил нужду и вымыл руки. Содеянное никоим образом не отразилось на состоянии его духа, во всяком случае, он не наблюдал в себе никаких признаков возбуждения. Должно быть, он был выше того, чтобы испытывать по столь незначительному поводу какие-нибудь эмоции (как говорится, дело прошлое — именно так человеку свойственно оправдывать все свои слабости). Итак, умыв руки и опорожнив мочевой пузырь, Гаррисон вновь вернулся в комнату.

— Мне нужно знать твое полное имя, — заявил он, обращаясь к проститутке, которая предпринимала жалкие попытки ползти к двери, что было совершенно напрасно, поскольку та была заперта, а ключ находился у Гаррисона в кармане.

Женщина издала нечленораздельный звук, смысл которого до Гаррисона не дошел. Тогда он отодвинул стул и сел за письменный стол.

— Повтори-ка еще раз, — произнес он. — Это очень важно, — он вынул из пиджака бумажник и чековую книжку. — Я собираюсь дать тебе денег, — сказал он. — Достаточно для того, чтобы ты могла съехаться с матерью в Кентукки и открыть свой маленький бизнес. Чтобы ты начала новую жизнь.

Несмотря на свое полубессознательное состояние, Мелоди поняла смысл его слов.

— Это грязный, извращенный город, — продолжал Гарри-сон. — Но прежде, чем я заплачу тебе эти деньги, — он стал выписывать чек, — скажем, миллион долларов, я хочу, чтобы ты мне дала обещание, что ты никогда сюда больше не вернешься. Никогда. Итак, твое полное имя.

— Мелоди Лара Хаббард, — запинаясь, произнесла та.

— Я плачу тебе не за то, что сейчас с тобой сделал, — продолжал Гаррисон. — Я это сделал, потому что мне так хотелось, а не потому, что ты мне оказываешь услуги. И я плачу тебе не за то, чтобы ты не распускала обо мне слухи в магазинах. Мне совершенно наплевать, что и кому ты обо мне расскажешь. Тебе ясно? Плевал я на это! Я даю тебе деньги, потому что хочу, чтобы у тебя была хоть какая-то вера, — подписав чек, он достал из бумажника визитную карточку и что-то черкнул на ее оборотной стороне. — Завтра отдашь это моему адвокату, Сесилу Керри. Он проследит за тем, чтобы деньги перевели на твой счет. — Гаррисон встал из-за стола и положил чек и визитку на кровать рядом со смятыми цветами.

Прищурившись, Мелоди попыталась сосчитать количество нулей на чеке, выписанном Гаррисоном. Да, их в самом деле было шесть, со знаком доллара в конце и единицей в начале.

— Я ухожу, а ты приведи себя в порядок, — сказал Гаррисон, выуживая из кармана ключ. — Будь благоразумной по отношению к тому, что я тебе дал. Такие, как я, не встречаются на каждом шагу, — он вставил ключ и отпер дверь. — Словом, дважды такой шанс никому не выпадает. Поэтому можешь считать, что тебе повезло, — он улыбнулся. — Назови одного из своих детей в честь меня, ладно? Которого ты будешь любить больше всех.

Глава 6

Остаток ночи Гаррисон провел почти без сна. Вернувшись в квартиру в Трамп-Тауэр, он довольно долго стоял под ледяным душем, что вселило в него ощущение приятной слабости, после чего погрузился в то же кресло, в котором сидел, когда разговаривал с Митчеллом о смерти Марджи. Не терзаясь никакими угрызениями совести в ту ночь, он испытывал то же ощущение силы, что переполняло его и сейчас.

Остаток ночи он просидел в этом кресле, планируя свои действия. Для начала следовало извлечь пользу из того обещания, которое он дал Митчеллу и которое ему было весьма по душе. Пусть Рэйчел Палленберг лично для Гаррисона никакой угрозы не представляла, но, поскольку она являлась большой занозой для брата, с ней требовалось разобраться как можно быстрее и так же, как он разобрался с Марджи. А когда с этой сукой будет покончено и внимание Митчелла больше никто не будет отвлекать, они смогут наконец приступить к своей главной работе. Какими бы качествами ни обладало второе «я» Гаррисона, заявившее о себе совсем недавно, оно наверняка присутствовало и у Митчелла, хотя и в скрытом состоянии, однако рано или поздно оно непременно проснется и заявит о себе, и тогда их ждет великое откровение.

За окном уже брезжил рассвет, когда приятная усталость окончательно овладела Гаррисоном и он задремал, но проспать ему удалось не больше двух часов, за которые ему привиделись такие приятные сны, какие прежде никогда ему не снились.

Ему снилось, будто он летит через большой лес. Над головой развевался балдахин, достаточно плотный, чтобы защитить его от ярких солнечных лучей, но не настолько, чтобы задерживать исходящее от них приятное тепло, которое он ощущал своим обращенным к дневному светилу лицом. С ним говорила какая-то женщина, голос которой звучал непринужденно и радостно. Он не мог разобрать ни слова, но ощущал в нем любовь, и любовь эта была обращена к нему.

Он хотел увидеть ее лицо, чтобы узнать, какого рода красота сопровождает его движение по лесу, но, как ни старался заставить свой сонный взор повиноваться воле, ему никак не удавалось повернуться в ту сторону, откуда слышался ее голос, тело его ему не повиновалось. Все, что он мог, — это лететь и внимать сладостному женскому напеву, который убаюкивал его и нежно ласкал слух.

Наконец его движение замедлилось и остановилось, он на мгновение завис над землей и стал медленно опускаться. Только погрузившись в траву, едва не скрывшую его из виду, он понял, что в путешествие он пустился не по собственной воле, а на самом деле кто-то нес его, как ребенка, в своих руках. Теперь, словно по волшебству, ему явилась та женщина, которая несла его. Он увидел ее со спины на фоне величественного дома, стоявшего неподалеку.

Он хотел, чтобы женщина пришла и забрала его с собой, он стал ей кричать, но она по-прежнему молча смотрела на дом, и, хотя он не видел выражения ее лица, ее поза и особенно беспомощно висящие руки убеждали его в том, что ее покинуло счастье, которым совсем недавно был исполнен ее голос, уступив место щемящей и томительной тоске. Как она хотела оказаться там, в этом восхитительном, с белыми колоннами доме, куда вход ей был запрещен!

Меж тем он, пытаясь привлечь ее внимание, продолжал драть глотку с таким отчаянием и усердием, что от его воплей птицы, сидевшие вокруг поляны на поросших мхом деревьях, вспорхнули с веток и разлетелись. Наконец женщина обернулась к нему.

Это была его мать.

Почему он был так поражен? Почему, увидев ее лицо, он был столь глубоко потрясен, чтоявившаяся ему сцена тотчас затрепетала перед его взором, едва не вытолкнув его из власти сна? Что удивительного было в том, что это была его мать, ведь кому, как не матери, держать ребенка на руках?

И все же он был поражен и одновременно расстроен, причиной чему было отнюдь не то, что бледное лицо матери бороздили слезы (плачущая женщина всегда была предметом его мечтаний), а сам факт ее пребывания в месте, где присутствовало сверхъестественное, ибо она, по его разумению, принадлежала другому, земному миру, радости которого покупались и продавались, как все прочие товары потребления. Он ожидал увидеть ее образ где угодно, только не здесь. Только не здесь.

Опустившись на колени рядом с ним, словно собираясь взять его на руки, она оросила его брызнувшими из глаз слезами.

— Прощай, — это было единственное слово из ее уст, которое за весь сон ему удалось разобрать.

Не поцеловав и даже не коснувшись его ласковой рукой, она встала и пошла прочь, оставив Гаррисона лежать одного на траве.

Он вновь начал кричать пронзительно и душераздирающе, но теперь его вопли обрели форму слов.

— Не бросай меня! — кричал он. — Мама! Мама! Не бросай меня!

Звук собственного голоса и заставил его проснуться. С колотящимся сердцем Гаррисон сел на кровати. Он ждал, пока видение исчезнет, но, несмотря на то, что его глаза были открыты и он ясно различал все предметы в своей спальне, картина, которую он только что увидел, и чувства, которые он только что испытал, продолжали довлеть над ним.

Возможно, это было одно из проявлений происходившего с ним преображения, нечто вроде ревизии, производимой его обновленным разумом над старыми страхами и страстями, дабы обнаружить их наличие и навсегда отбросить. Конечно, особо приятным этот опыт не назовешь, но всякие изменения, тем более столь сильные, как происходившие сейчас с ним, неизбежно привносят определенную дозу дискомфорта.

Он соскочил с кровати и подошел к окну, чтобы отдернуть шторы, но едва его пальцы коснулись занавесок, как неожиданное подозрение кольнуло его с такой силой, что к горлу подступила тошнота. Накинув халат, он ринулся в свой кабинет, где оставил лежать дневник Холта, который начал читать сразу, как только его принес Митчелл. Однако потом он был вынужден прерваться — за вчерашний день случилось столько всего… И вот теперь, пытаясь отыскать в дневнике необходимые сведения, Гаррисон принялся рыскать по рукописным строкам с собачей алчностью. Пролистав страницы, посвященные Бентонвилю, а также ту часть дневника, где говорилось о посещении Холтом своего разоренного дома, он пробежал глазами события на Ист-Бэттери и сцену последовавшего за ними отъезда Никельберри и Холта из Чарльстона. Сопровождаемые Галили, дезертиры отправились на север к дому Барбароссов. На четырех или пяти страницах приводилось подробное описание входа в их резиденцию: несколько схематических, напоминавших печатные оттиски, изображений, снабженных подробными комментариями, рассказывали о тайнах «L'Enfant», незнание которых могло стать губительным для всякого, дерзнувшего нарушить границы Барбароссов. Гаррисон задержался на этих страницах, дабы удостовериться, что все необходимые ему сведения содержатся именно здесь, после чего перешел к описанию самого дома.

И когда до конца дневника оставалось всего несколько страниц, его взгляд выхватил абзац, который вселил в него страх.

«Никогда в жизни мне не доводилось видеть столь удивительного дома, как тот, что открылся нашему взору, когда мы шли между деревьев, — писал Холт, — никогда я не ощущал присутствия чего-то невидимого, но столь сильного, что оно способно было мгновенно разделаться с нами, не окажись мы добрыми самаритянами, сопровождавшими блудного сына домой. Пусть я смешиваю два библейских сюжета в одном, и, может статься, это не вполне соответствует истине, в свое оправдание могу сказать следующее: место это было пронизано таким количеством тайн, что их хватило бы на добрую дюжину Заветов.

Итак, вот этот дом. Окрашенный в белый цвет, с классическим фасадом, присущим, многим большим домам плантаторов, он был увенчан до боли знакомыми формами куполов необыкновенной красоты и величественности, отливавшими в лучах солнца божественно белым цветом…»

Гаррисон отложил тетрадь в сторону. Ему не нужно было читать дальше, ибо дом, описанный в дневнике, он только что видел во сне. К тому же вскоре ему придется увидеть его воочию. Но не значит ли этот сон, что он там уже когда-то бывал? Как же ему удалось представить дом с такой точностью?

Тайна за тайной. Сначала смерть старика, разгром в его спальне, потом сила, открывшаяся ему в отражении в зеркале, а теперь еще новая загадка: привидевшаяся во сне мать, которая бросила его на подступах к дому Барбароссов.

Гаррисон был из тех людей, которые всегда полагаются на разум: как в денежных делах, так и в вопросах взаимоотношений людей он не придавал особо большого значения эмоциям. Но даже у самого мудрого интеллекта был свой предел — граница, за которой всякий аналитический ум становился бессильным, где он замолкал, заставляя разум искать иные пути постижения того, что ему оказалось недоступно.

Именно к той границе, за которой отступал разум, и подошел Гаррисон. Чтобы двигаться дальше к болотистому, заброшенному и полному опасных неожиданностей месту, ему нужно было обратиться к своим инстинктам, уповая на то, что они окажутся достаточно острыми, чтобы суметь его защитить.

Кое-кто уже совершил подобную экскурсию и, оставшись в живых, сложил о ней сказку. Одним из таких путешественников, написавшим тот самый дневник, что покоился на письменном столе Гаррисона, был капитан, жизнь и потомство которого по роковому стечению обстоятельств были тесно связаны с корнями семейного древа Гири.

Не исключено, что подобная участь ожидала и Гаррисона; не исключено, что, следуя примеру тех, кто ступил на путь этого опасного приключения, он станет родоначальником собственной династии. Любопытно, почему эта мысль никогда не приходила ему в голову прежде? Как верный пес, всю свою жизнь он служил клану Гири — бесплоднейшее из занятий даже при лучшем стечении обстоятельств. Но эта служба больше его не тяготила, равно как не тяготила его и маска, которую он был вынужден носить, а теперь сбросил с себя, словно старую кожу. Пора обстоятельно поразмыслить над смыслом своей жизни, пора отыскать достойное лоно и зачать своих детей, чтобы потом взять их, если понадобится, собственными руками и положить на траву в том месте, где во сне лежал он, взирая на колонны и купола дворца, который стал воплощением мечты Барбароссов, дворца, который в скором времени он у них отнимет и превратит в родной дом своих сыновей и дочерей.

Глава 7

На этот раз Рэйчел прибыла на остров уже не в роли избалованной миссис Митчелл Гири, и в аэропорту ее не встречал почтительный Джим Хорнбек, готовый выполнять все ее прихоти. Взяв напрокат машину и вооружившись картой, которую приобрела в том же офисе проката, она погрузила свои вещи и отправилась в Анахолу. День выдался пасмурный, темные, грозовые тучи, которые прежде скрывали лишь вершину Вайалиль, стелились столь низко над землей, что закрывали собой весь остров, но, несмотря на высокую влажность, было очень жарко. Желая насладиться благоуханием цветов и острым ароматом моря, Рэйчел отключила кондиционер и открыла окна, дабы во всей полноте предаться воспоминаниям о своем первом посещении острова, когда ей было еще неведомо, что уготовано ей впереди.

Вернуть прежнее состояние душевной невинности, разумеется, было невозможно, тем более теперь, когда ее потеря повлекла за собой столь далеко идущие последствия. Но, свернув с главного шоссе на извилистую и изрезанную колею, что вела к дому, она, к своему удивлению, легко заставила себя поверить, что трагедии недавнего прошлого не имели к ней никакого отношения, точно принадлежали другому, совершенно чуждому ей миру и потому никоим образом ее не касались.

Деревья и кустарники за время ее отсутствия разрослись и нуждались в хорошей стрижке. Вьющийся по стенам виноград прокладывал себе путь по крыше, его переспевшие гроздья беспорядочно свисали над верандой; проворные гекконы, казалось, были не столь сильно встревожены ее появлением, как в прошлый раз, будто успели вполне овладеть местностью и потому не собирались пугаться ее непрошеного вторжения.

Передняя дверь была заперта на ключ, что ничуть ее не удивило, и тогда Рэйчел направилась к заднему входу, вспомнив, что замок выдвижной двери был неисправен, и не без основания (судя по царящему здесь запустению) питая надежду на то, что его не успели починить.

Она оказалась права. Дверь с легкостью подалась, и едва Рэйчел ступила на порог дома, как ее обдало запахом затхлости, который тем не менее не был слишком неприятным, к тому же в доме оказалось прохладно, что после угнетающей уличной жары подействовало на нее весьма благоприятно. Закрыв за собой дверь, она пошла прямо на кухню и, наполнив стакан холодной водой, выпила его залпом. Не выпуская из рук стакана, она отправилась осматривать дом. Она не ожидала, что само по себе присутствие в этом доме доставит ей такое огромное удовольствие.

Должно быть, после ее отъезда с большой кровати была убрана постель, поэтому, достав из бельевого шкафа свежие простыни и наволочки, она вновь их расстелила, испытывая острое искушение погрузиться в сладостные объятия сна. Но, решительно поборов это желание, отправилась принять душ, после чего приготовила чашку горячего сладкого чая и вышла на веранду, чтобы, созерцая красоты уходящего дня, выкурить сигарету. Не успела она смахнуть сухие листья с поверхности антикварного столика и сесть за него, как из мрачных небес на землю обрушился ливень. Встревоженные гекконы начали выписывать зигзаги, пытаясь отыскать укрытие, куропатки, словно маленькие мячики, запаниковав, покатились по лужайке. Как ни странно, но барабанная дробь дождя пробудила в Рэйчел смех — она не стала ему противиться и, сидя на веранде, залилась безудержным хохотом. Она смеялась, точно обезумевшая женщина, потерявшая рассудок в ожидании своего возлюбленного, изрыгая раскаты хохота под стать грохоту дождя, густая пелена которого скрыла из виду океан, отчаянно отказывающийся уступать небесной стихии.

Глава 8

Галили не думал, что ему доведется проснуться — по крайней мере, в этом мире, но это случилось.

Его слипшиеся веки вновь открылись, доставив ему очередную порцию боли, и, подняв голову, он посмотрел на поверхность моря.

А потом он услышал, как кто-то произнес его имя. Не в первый раз его одиночество прерывал чей-то голос, слуховые галлюцинации наряду с прочими были частыми его посетителями. Но на сей раз все обстояло несколько иначе, ибо услышанный им голос заставил с отчаянием загнанного зверя содрогнуться его сердце. Он поднял глаза на небо, цвет которого напоминал раскаленный металл.

— Сядь, дитя мое.

Дитя мое? Кто мог его так назвать? Только одна женщина в мире.

— Сядь и слушай, что я тебе скажу.

Он открыл было рот, чтобы что-то промолвить, но не смог выдавить ничего, кроме жалкого нечленораздельного звука, смысл которого она тем не менее поняла.

— Нет, ты можешь, — произнесла она.

Вновь с его уст сорвался жалобный стон, ибо он был слишком слаб и близок к смерти.

— Поверь мне, я устала от жизни не меньше тебя, — продолжала его мать, — и так же, как ты, готова принять смерть. Да, я готова это сделать. Но раз я взяла на себя труд тебя разыскать, то собери, по крайней мере, остатки своих сил, чтобы сесть и взглянуть мне в глаза.

В том, что он слышит ее голос, у него не было никаких сомнений. Каким-то образом мать была с ним рядом. Та самая женщина, что согревала его в очаге своего лона, что вскормила его плоть и сформировала душу, женщина, которая, воспылав гневом на его юношеское безрассудство, сказала, что он для нее навсегда отрезанный ломоть, и это проклятие, безусловно, определило всю его дальнейшую жизнь и не принесло ему ничего, кроме бед и несчастий, — эта женщина нашла его здесь, посреди океана, где ему негде было спрятаться, разве что броситься в морскую пучину. Но мог ли он быть уверен, что она не последует на дно вслед за ним, ведь для нее это не составит никакого труда? Она никогда не знала страха смерти, что бы она ни говорила о своей готовности к этому акту.

— Я здесь не по собственной воле, — сказала она.

— Тогда почему?

— Я встретила эту женщину. Твою Рэйчел.

Наконец он поднял голову. Его мать, точнее, ее проекция стояла на корме «Самарканда», и, когда он на нее посмотрел, взор ее был устремлен не на него, а на садившееся солнце и на раскаленное жаром небо. Минул еще один день с тех пор, как он отсчитал себе последние мгновения жизни, прощаясь с заходящим солнцем, а стало быть, он и его лодка продержались на плаву еще двадцать четыре часа.

— Где вы с ней встретились? Ведь не пришла же она…

— Нет, нет, она не была в «L'Enfant». Я видела ее в Нью-Йорке.

— Ты ездила в Нью-Йорк? Зачем?

— Повидаться со стариком Гири. Он умирал, а я дала себе обещание, что последние минуты его жизни проведу рядом с ним.

— Ты поехала, чтобы его убить?

Цезария покачала головой.

— Нет. Я просто поехала, чтобы засвидетельствовать уход из жизни своего врага. Разумеется, раз уж я там оказалась, то не могла отказать себе в удовольствии немного покуражиться.

— И что ты натворила?

— Ничего особенного, — вновь покачала головой Цезария.

— Но он мертв?

— Да, он мертв, — закинув голову назад, она взглянула на небо прямо над своей головой, где появлялись первые звезды. — Но я пришла не за тем, чтобы говорить о нем. Я пришла ради Рэйчел.

Галили усмехнулся, вернее, попытался это сделать, что не слишком ему удалось, поскольку горло его пересохло.

— Что в этом смешного? — спросила Цезария.

Галили потянулся за бутылкой бренди, которая закатилась за планшир, и отхлебнул глоток.

— То, что ты способна сделать нечто ради кого-то, кроме самой себя, — ответил он.

Цезария пропустила его колкость мимо ушей.

— Тебе должно быть стыдно, — сказала она, — за то, что ты повернулся спиной к женщине, питающей к тебе такие чувства, как Рэйчел.

— С каких это пор, черт побери, тебя стало интересовать, какие чувства испытывают люди?

— Быть может, с годами я стала несколько сентиментальной. Но тебе встретилась необыкновенная женщина. И что ты сделал? Собрался покончить счеты с жизнью? Я в отчаянии, — ее голос сорвался, и в ответ ему затрепетали борта «Самарканда». — Я просто в отчаянии.

— Ну конечно, ты в отчаянии, — ответил он. — Только я ничем помочь не могу. Поэтому лучше оставь меня в покое и дай умереть с миром, — отмахнувшись от нее рукой, он уткнулся лицом в доски палубы.

И хотя он больше на нее не смотрел, в присутствии матери у него не оставалось никаких сомнений — он явственно ощущал эманации ее силы, легкие и ритмичные. Несмотря на то что она была обыкновенным видением, ее образ источал флюиды, свидетельствующие о физическом могуществе.

— Чего ты ждешь? — осведомился он, не поднимая головы.

— Даже не знаю, — ответила она. — Наверное, надеюсь образумить тебя. Чтобы ты наконец вспомнил, кто ты такой.

— Я знаю, кто я такой… — сказал он.

— ТОГДА ПОДНИМИ ГОЛОВУ, — при этих словах судно, от носа до кормы, содрогнулось, точно от землетрясения, так что даже рыбы на дне моря взволновались и бросились наутек. Меж тем на Галили ее слова не произвели никакого впечатления, по крайней мере, он продолжал лежать, как лежал, упорно отказываясь повиноваться ее воле.

— Ты негодяй, — сказала она.

— Не спорю.

— Эгоистичный, своенравный…

— Конечно, конечно, — вновь согласился он, — я последний кусок дерьма, что плавает в океане. А теперь будь любезна, оставь меня наконец в покое.

От его голоса судно вновь задрожало, хотя не так сильно, после чего на несколько минут наступила тишина.

— У тебя много других детей, — скосив на нее глаза, наконец сказал он. — Почему бы тебе их не помучить?

— Никто из них не значит для меня столько, сколько ты, — ответила Цезария. — Тебе это прекрасно известно. Мэддокс — полукровка, Люмен не в своем уме, остальные — женщины… — Она покачала головой. — Они обманули мои надежды и оказались не такими, какими мне хотелось бы их видеть.

— Бедная мама, — приподняв голову, произнес Галили. — Как мы тебя разочаровали! Ты хотела видеть нас совершенными, а погляди, что из этого вышло, — теперь он приподнялся и встал на колени. — Но разве ты в чем-то виновата? Нет, ты всегда была безупречна, всегда неуязвима.

— Будь я на самом деле безупречна, меня бы не было сейчас здесь, — ответила она. — Я тоже совершала ошибки. В особенности по отношению к тебе. Ты был моим первенцем, и это тебя испортило. Я слишком потворствовала твоим слабостям. Потому что слишком тебя любила.

— Слишком меня любила?

— Да. Слишком. Поэтому не сумела разглядеть, в какое ты превратился чудовище.

— Так, значит, теперь я стал чудовищем?

— Мне известно все, что ты натворил за эти годы…

— Ты не знаешь и половины. На моих руках гораздо больше невинной крови…

— Не это меня беспокоит! Меня страшит твое расточительство! То, что ты впустую тратишь свое время.

— И что же, по-твоему, мне надлежит делать вместо этого? Разводить лошадей?

— Только не вмешивай сюда отца. Он к этому не имеет никакого отношения…

— Он к этому имеет самое прямое отношение, — потянувшись, Галили ухватился рукой за низко наклонившуюся мачту, пытаясь встать. — Он разочаровал тебя больше других. Мы уже были потом. Так сказать, последствия землетрясения.

Теперь настала очередь Цезарии отвести глаза и устремить их в морскую гладь.

— Что, задел за больное? — спросил Галили и, не получив ответа, переспросил: — Угадал, да?

— Что бы ни случилось между твоим отцом и мной, все кануло в Лету. Бог свидетель, я его очень любила. И старалась изо всех сил сделать счастливым.

— Но тебе это не удалось.

Она прищурилась, и он приготовился к очередному сотрясению лодки, но, к его удивлению, ничего не последовало, и когда она заговорила, голос ее звучал столь тихо и мягко, что почти напоминал плеск волн о борт.

— Да, не удалось, — согласилась она. — И за это мне пришлось заплатить долгими годами одиночества. Годами, которые мог бы скрасить мой первенец, будь он со мной рядом.

— Ты сама меня прогнала, мама. Сказала, чтобы в твоем доме ноги моей не было. И что если я когда-нибудь осмелюсь переступить порог «L'Enfant», ты меня убьешь.

— Я никогда такого не говорила.

— Говорила. Ты сказала это Мариетте.

— Я никогда ей ни в чем не доверяла. Она столь же своенравна, сколь и ты. Будь моя воля, вырвала бы вас из своего лона собственными руками.

— О господи, мама, умоляю, давай обойдемся без пафоса. Все это я уже слышал! Ты жалеешь, что у тебя такой сын и что вообще произвела меня на свет. Ну и к чему это нас с тобой приведет?

— К чему приводило всегда, — помолчав мгновение, ответила Цезария. — Мы вцепимся друг другу в глотки, — она вздохнула, и море резко всколыхнулось. — Кажется, я зря трачу время. Вряд ли ты когда-нибудь поймешь. И может статься, это к лучшему. Ты причинил вред сотням людей…

— А я уж думал, тебе наплевать на кровь, которая пролилась по моей вине…

— Меня волнует не кровь, что пролилась по твоей вине. А разбитые сердца, — она замолкла, поглаживая рукой губы. — Она достойна того, чтобы о ней заботились. Достойна того, кто всегда будет с ней рядом. До самого конца. Ты же не способен этого сделать. Ты обыкновенный болтун. Точь-в-точь как твой отец.

Галили не нашелся, что на это ответить, ибо ее небольшая ремарка угодила в самое слабое место и возымела на него такое же действие, как и его недавнее замечание о последствиях землетрясения, выбившее Цезарию из седла. Заметив замешательство сына, она не замедлила этим воспользоваться и решила удалиться.

— Я оставляю тебя наедине с твоими муками, — сказала она, поворачиваясь к нему спиной, и ее образ, который доселе казался таким осязаемым, вдруг затрепетал, точно разорванный парус, — один порыв ветра, и он рассеялся бы в воздухе, как дым.

— Подожди, — сказал Галили.

Образ Цезарии продолжал дрожать, но острый взгляд впился в сына. Он знал, стоит ей отвернуться, и образ исчезнет, ибо его удерживал лишь испытующий взгляд матери.

— Что еще? — спросила она.

— Допустим, я захочу вернуться к ней…

— Ну?

— Это невозможно. Я уничтожил все снаряжение лодки.

— Выходит, у тебя остался только плот?

— Я не собирался менять свои планы.

Цезария слегка вздернула подбородок и устремила на сына властный взгляд:

— А теперь что, передумал?

Не в силах более выдерживать ее пристальный взор, Галили потупился.

— Мне кажется… если б я смог… — тихо вымолвил он, — то был бы не прочь увидеть Рэйчел еще раз…

— Она ждет тебя всего в шестистах милях отсюда.

— В шестистах милях?

— На острове.

— Что она там делает?

— Туда послала ее я. Я обещала ей постараться направить тебя к ней.

— И как же ты меня туда перенесешь?

— Я отнюдь не уверена, что мне это удастся. Но могу попытаться. Если у меня не получится, ты утонешь. Ты ведь все равно приготовился встретить эту участь, — она поймала встревоженный взгляд Галили. — Или ты не так уж к этому готов?

— Да, — признался он, — не так уж готов.

— Тебе захотелось жить.

— Пожалуй… что так…

— Но, Атва…

Впервые за время их разговора она назвала его по имени, которым нарекла при крещении и упоминание которого придало дальнейшей фразе звучание приговора:

— Допустим, я смогу это сделать, а тебе со временем она опять наскучит, и ты ее бросишь…

— Не брошу.

— Вот что я тебе скажу: если ты это сделаешь, Атва, и мне об этом станет известно, клянусь, я отыщу тебя, притащу в то самое место на берегу, где мы с отцом тебя крестили, и совершу то, что считаю своим долгом совершить: утоплю собственными руками. Ты понял меня? — Голос ее прозвучал совершенно безучастно, точно она довела до его сведения имевший место факт.

— Понял, — ответил он.

— Делаю я это вовсе не потому, что прониклась к Рэйчел столь большой любовью. Нет. Чертовски глупо с ее стороны питать к тебе такие сильные чувства. Просто я не желаю, чтобы любовь к тебе погубила еще одну душу. Я знаю, как это больно, и потому скорее умерщвлю собственного сына, чем позволю ему нанести эту боль другому сердцу.

Галили развел руки и, обратив кверху ладони, жестом праведника вознес их к небу.

— Что от меня требуется? — спросил он.

— Приготовься, — ответила Цезария.

— К чему?

— Я призову бурю, которая пригонит к берегу острова то, что осталось от твоего корабля.

— «Самарканд» не выдержит бури, — сказал Галили.

— У тебя есть идея получше?

— Нет.

— Тогда заткнись и благодари Бога за то, что тебе представилась возможность попытаться спастись.

— Ты не представляешь своей силы, когда делаешь эти штучки, мама.

— Поздно отступать, — отрезала Цезария, и Галили тотчас ощутил, как свежий ветер ударил ему лицо, резко сменив направление с юга на юго-восток.

Галили посмотрел в небо. Сгущавшиеся над «Самаркандом» тучи поразили его своим неожиданным, сверхъестественным появлением и, точно под властью некой невидимой руки, пришли в движение, закрыв собой недавно народившиеся звезды.

Кровь в его жилах потекла быстрее, что, несомненно, было проявлением божественной воли матери, которая на время взяла под контроль его жизненные силы.

«Самарканд» вздымался вверх и кренился на волнах, доски под ногами Галили скрипели и дрожали. Волосы у него на затылке встали дыбом, а в животе все переворачивалось. Это чувство было ему знакомо, хотя прошло много-много лет с тех пор, как он испытывал его в последний раз. Им овладел страх.

Однако ирония случившегося с нашим героем была за пределом его восприятия. Всего каких-то полчаса назад он был готов умереть и не только смирился с этим, но был счастлив приближению смерти, однако с появлением Цезарии все изменилось. Она дала ему надежду, будь она проклята. Несмотря на все ее угрозы (а возможно, отчасти благодаря им), ему захотелось вернуться к Рэйчел, и смерть, что казалась ему такой упоительной всего несколько минут назад, теперь его чертовски пугала.

Но Цезария не осталась безучастна к его положению и, поманив его рукой, произнесла:

— Иди сюда. Возьми ее у меня.

— Что?

— Чтобы продержаться следующие несколько часов, тебе потребуется сила. Возьми ее у меня.

Мерцающий свет молний время от времени выхватывал из мрака грозного неба ее образ, который теперь стал более отчетливым; она стояла на носу лодки и протягивала к сыну руки.

— Поторопись, Атва! — Она повысила голос, чтобы заглушить ветер, взбудораживший и вспенивший морскую стихию. — Я не могу здесь долго задерживаться.

Не дожидаясь очередного приглашения, он поковылял по накренившейся палубе к матери, пытаясь дотянуться до ее руки, чтобы за нее ухватиться.

Она обещала дать ему силу, и он ее получил, но столь своеобразным образом, что в какой-то миг у него даже закралось подозрение, будто его мать, неожиданно передумав, решилась на детоубийство. Казалось, огонь забрался в самый мозг его костей — всепроницающий и мучительный жар, поднимавшийся изнутри рук и ног и растекавшийся по жилам и нервам к поверхности его кожи. Галили не просто его ощущал, но видел — во всяком случае, в глаза ему бросилась необыкновенная желто-голубая яркость собственной плоти, которая распространялась по телу из глубины живота к конечностям, возвращая их к жизни. Однако это было не единственное видение, представшее его взору. Когда свечение добралось до его головы и заплескалось в черепе, точно вино в широком бокале, он узрел свою мать, но не рядом с собой на «Самарканде», а возлежавшую с закрытыми глазами на собственной королевской кровати, в изножье которой, склонив бритую голову, словно в молитве или медитации, сидел Зелим — тот самый преданный Зелим, который ненавидел Галили лютой ненавистью. Окна были распахнуты, и через них в комнату налетела мошкара — тысячи, сотни тысяч мошек облепили стены, кровать, одежду Цезарии, ее руки и лицо и даже гладкую макушку Зелима.

Домашняя сцена ненадолго задержала на себе его внимание и буквально в мгновение ока сменилась невероятно странным видением: растревоженная и засуетившаяся мошкара затмила собой всю комнату от пола до потолка, за исключением тела Цезарии, которое теперь, казалось, находилось не на кровати, а было подвешено в беспредельном и беспросветном пространстве.

Неожиданное одиночество пронзило сердце Галили: какой бы ни была та пустота — реальной или вымышленной, — он бы не желал в ней оказаться.

— Мама, — окликнул он.

Но видение не покидало его, и он продолжал витать взором над телом матери с такой нерешительностью, будто от одного его неверного движения тело Цезарии могло лишиться державшей ее в подвешенном состоянии силы, и они вместе полетели бы в темную пропасть.

Он вновь позвал мать, на этот раз по имени. Тогда мрачное пространство замерцало у него перед глазами, уступив место третьему и последнему видению. Но не темнота изменилась, а Цезария. Одежда, в которую она была облачена, потемнела, обветшала и спала, но не обнажила ее — во всяком случае, Галили не увидел ее обнаженной. Тело матери обмякло и расплавилось, и ее человечность или, вернее сказать, человеческое обличье растеклось в пространстве, обратившись в яркий свет. Во время этого превращения Галили успел заметить взгляд ее глаз, открытый и счастливый, увидел, как падает в бездну ее сердце, точно звезда, освещавшая собой все вокруг.

В этот миг чувство невыносимого одиночества сгорело в нем в мгновение ока, и страх упасть в неизвестность неожиданно показался смехотворным. Как он мог ощущать себя одиноким в окружении стольких чудес? Подумать только, она была светом! А мрак был только фоном, ее противоположностью и одновременно неотъемлемым спутником; она и он были неразлучными возлюбленными, дружной четой двух абсолютов.

Едва его постигло это откровение, как видение тотчас исчезло и Галили вновь обнаружил себя на борту «Самарканда».

Цезария ушла. Случилось ли это вследствие того, что передача силы существенно ее истощила и она отозвала свой дух в более спокойное место, возможно в спальню, в которой Галили только что ее видел, или же она ушла потому, что больше ничего не могла сделать и добавить к сказанному (что, впрочем, вполне отвечало ее характеру)? Он не знал. Но размышлять над этим вопросом не было времени, ибо на него со всей свирепостью надвигалась вызванная ею буря. Будь у него мачта, ее накрыли бы разбушевавшиеся волны — столь они были высоки, будь у него парус, их разорвал бы в клочья ветер — столь он был силен, но ни того ни другого у Галили не было, поскольку от них он избавился по собственной воле. Однако ум и конечности Галили более не томились в бездействии, а лодка вновь наполнилась раздирающими душу скрипами.

Этого оказалось достаточно. С диким ликованием он откинул голову и выкрикнул нависшим над ним тучам:

— Рэйчел! Жди меня!

После чего упал на колени и принялся молить своего отца на небесах помочь ему пережить бурю, которую вызвала его мать.

Глава 9

Несколько часов назад в нашем доме зазвучал смех. Последние несколько десятилетий в «L'Enfant» смех звучал не слишком часто, поэтому я встал из-за письменного стола и вышел в коридор, чтобы выяснить причину веселья. Там я встретился с Мариеттой, которая направлялась ко мне, держа за руку юную особу в футболке и джинсах. Лица обеих сияли.

— Эдди! — воскликнула сестра. — Мы как раз собирались зайти с тобой поздороваться.

— Это, надо полагать, Элис, — сказал я.

— Да, — сияя от гордости, ответила сестра.

И не без оснований. Девушка, несмотря на свой скромный наряд, была очень хороша. Стройная, узкобедрая и с маленькой грудью, Элис, в отличие от Мариетты, которая питала страсть к ярким краскам туши для век и губной помады, не пользовалась макияжем. Ресницы у нее, как и волосы, были светлые, молочно-белое лицо покрывали едва заметные веснушки. Обычно такие лица называют бесцветными, но не в этом случае. В ее серых глазах читалось своеволие, что, на мой взгляд, делало ее идеальной парой для Мариетты. Такая женщина вряд ли станет беспрекословно подчиняться приказам. Хотя она могла выглядеть мягкой, у нее была стальная душа. Когда Элис сжала мою руку, я еще больше утвердился в своем мнении. Моя рука словно попала в тиски.

— Эдди — наш семейный писатель, — с гордостью представила меня Мариетта.

— Мне нравится, как это звучит, — сказал я, высвобождая свою писательскую ладонь, пока в мертвой хватке Элис не хрустнули пальцы.

— А что вы пишете? — осведомилась та.

— Историю семьи Барбароссов.

— Теперь ты тоже в нее войдешь, — заметила Мариетта.

— Я?

— Конечно, — заверила ее сестра, после чего, обратившись ко мне, добавила: — Ведь она тоже попадет в книгу?

— Думаю, что да, — ответил я. — Если ты в самом деле намерена сделать ее членом нашей семьи.

— О да, мы собираемся пожениться, — сказала Элис, с довольным видом опуская голову Мариетте на плечо. — Для меня она просто находка. Я ее из своих рук ни за что не упущу. Никогда.

— Мы идем наверх, — сказала Мариетта. — Хочу представить Элис маме.

— Не думаю, что это хорошая идея, — предупредил ее я. — Мама долго путешествовала и слишком устала.

— Я не против отложить визит до следующего раза, радость моя, — сказала Элис Мариетте. — Тем более что скоро я буду проводить здесь почти все свое время.

— Значит, после свадьбы вы собираетесь жить в «L'Enfant»?

— Конечно, — ответила Мариетта, нежно касаясь лица своей возлюбленной. Когда кончики ее пальцев коснулись щеки Элис, та, всем своим видом излучая блаженство, томно закрыла глаза и еще глубже погрузилась в ямочку у шеи Мариетты. — Говорю же тебе, Эдди, — продолжала Мариетта, — на этот раз я крепко прикипела. Она та самая… ну, когда нет вопросов.

У меня в голове все еще звучали отголоски разговора Галили с Цезарией на палубе «Самарканда», его обещание, что Рэйчел станет единственной хозяйкой его сердца. Было ли это простое совпадение, либо влюбленные всегда говорят почти одни и те же слова? Однако я нахожу несколько странным, что накануне войны кланов, когда будущее нашей семьи стоит под вопросом, двое ее членов (причем и тот и другой в свое время весьма неразборчивые в связях), покончив со своим буйным прошлым, объявляют, что они наконец отыскали свои вторые половинки.

Так или иначе, непринужденный разговор с Мариеттой и Элис, не лишенный для меня приятности, в скором времени прекратился, поскольку Мариетта объявила, что желает сопроводить Элис в конюшню. Она предложила мне присоединиться к ним, но я вежливо отказался, с трудом поборов искушение предупредить ее о неразумности и преждевременности такого шага. Хотя, может, Мариетта была по-своему права. Если Элис суждено разделить с нами кров, рано или поздно ей придется узнать историю нашего дома — историю как всех живущих в нем, так и покинувших его душ. Посещение конюшни, должно быть, вызовет у нее множество вопросов. Например, почему это великолепное место такое заброшенное? Или почему там находится гробница? Намеренно пробуждая в своей подружке подобный интерес и проверив, как Элис отнесется к атмосфере вполне осязаемого, витавшего в конюшне ужаса, Мариетта, должно быть, рассчитывает выяснить, насколько та окажется готова воспринять наши темные тайны. Если Элис испытание выдержит и останется невозмутимой, то за пару дней Мариетта расскажет ей всю историю нашей семьи. И напротив, если девушкой овладеет страх, Мариетта будет потчевать свою подружку тайнами дома мелкими порциями, чтобы не напугать ее до смерти своей поспешностью. В общем, будет действовать по обстоятельствам.

Итак, возлюбленные отбыли на прогулку, а я направился к себе в кабинет, чтобы приступить к новой главе, о похоронах Кадма Гири. Но как я себя ни принуждал, я не мог найти подходящих слов, будто кто-то намеренно отводил мою руку от бумаги. Отложив ручку, я откинулся на спинку стула и попытался разобраться в причине происходящего. После недолгих раздумий мне стало очевидно, что нарушителями моего спокойствия были Мариетта и Элис, которые еще час назад ушли осматривать конюшню и до сих пор не вернулись. Вполне допуская, что их возвращение могло остаться мною не замеченным, я тем не менее решил не мучить себя напрасными подозрениями и пойти проведать, куда они подевались.

* * *

За окном уже сгустились сумерки, когда я отыскал на кухне Дуайта, который сидел перед экраном маленького черно-белого телевизора. На мой вопрос, не встречал ли он недавно Мариетту, он ответил отрицательно, после чего, очевидно обнаружив мое нервозное состояние, поинтересовался о причинах моего беспокойства. Я сообщил, что к Мариетте пришла гостья и они вдвоем отправились осматривать конюшню. Дуайт оказался умным малым и, схватив мысль, как говорится, на лету, после недолгих размышлений поднялся с места и, прихватив пиджак, произнес:

— Может, мне сходить проверить, не случилось ли чего?

— Вполне возможно, они уже вернулись, — сказал я. Дуайт вернулся через пару минут с фонарем в руках. Мариетты и Элис в доме не было, из чего следовало, что с прогулки влюбленные не возвращались.

Нам ничего не оставалось, как, прихватив с собой фонарь, отправиться на их поиски. Ночь выдалась сырой и мрачной.

— Боюсь, мы напрасно тратим время, — сказал я Дуайту, пробираясь сквозь густые заросли магнолий и азалий, преграждавших путь к конюшне и скрывавших ее от дома.

Я надеялся, что ничего особенного не случилось, но чем ближе мы подходили к конюшне, тем меньше оставалось поводов для оптимизма. Беспокойство, охватившее меня за письменным столом, нарастало с каждой минутой, дыхание участилось, я приготовился встретить самое худшее, хотя, что именно подразумевалось под этим худшим, не мог себе даже вообразить.

— У тебя есть оружие? — спросил я Дуайта.

— Как всегда, — ответил он. — А у вас?

Я достал револьвер работы Грисволда и Ганнисона, и Дуайт посветил на него фонарем.

— Бог мой! — воскликнул он. — Какая древность! Неужели он еще работает?

— Люмен уверил меня, что он в прекрасном состоянии.

— Хочется верить, что Люмен отвечает за свои слова.

В отблесках фонаря я разглядел выражение его лица: на нем было написано то же беспокойство, что все больше овладевало мной. К тому же, подвигнув Дуайта на это приключение, я не мог избавиться от чувства вины.

— Почему бы тебе не передать фонарь мне? — предложил я. — Я пойду первым.

Он не возражал, и я взял у него фонарь.

Идти оставалось недолго. Приблизительно через десять ярдов заросли кустарника расступились, и нам в полумраке предстало величественное сооружение из светлого кирпича, о котором я уже наверняка неоднократно упоминал прежде. Это элегантное здание, служившее нам конюшней, занимало добрых две тысячи квадратных футов и походило на классический храм с колоннами и портиком (а еще его украшал фриз с изображением наездников и диких лошадей). Залитое солнечным светом, в свои славные времена оно было преисполнено радостного ржания животных, теперь же, когда мы вошли в его тень, скорее напоминало огромную гробницу.

Мы остановились у входа, и я направил луч фонаря на высокую дверь, которая оказалась открыта, и свет с легкостью проник за ее порог.

— Мариетта? — позвал я сестру. (Кричать я не хотел — мало ли какие силы могли пробудиться от громкого голоса.)

Ответа не последовало. Я позвал ее еще раз, решив, что если и после третьего раза никто не откликнется, значит, Мариетты здесь нет и можно будет с чистой совестью удалиться. Но на этот раз внутри кто-то зашевелился, и почти сразу же послышалось чье-то тревожное «кто это?». Узнав голос Мариетты, я рискнул переступить порог и войти внутрь.

Даже по прошествии многих лет конюшня сохранила все запахи своих обитателей, начиная с лошадиного пота и кончая их испражнениями. Какая здесь кипела жизнь в прошлые времена! Сколько энергии скрывалось за гривами и рельефными мышцами коней!

Наконец во мраке помещения я различил приближавшуюся ко мне Мариетту, она застегивала пуговицы жилета, тем самым не оставляя ни малейших сомнений относительно того, чем они с Элис здесь занимались, о чем свидетельствовало и ее раскрасневшееся лицо, и распухшие от поцелуев губы.

— А где Элис? — спросил я.

— Спит, — ответила Мариетта. — Она очень устала. А что ты здесь делаешь?

Мне стало немного неловко, ибо моя извращенная склонность созерцать половые сношения сестры была хорошо известна Мариетте. Вероятно, эта страсть стала предметом ее подозрений и сейчас, но я не стал убеждать сестру в невинности своих намерений, а просто спросил:

— У вас все в порядке?

— Вполне, — несколько озадаченная моим вопросом, ответила она. — А кто там еще с тобой?

— Дуайт, — донеслось со двора.

— Эй, в чем дело?

— Да ни в чем, — заверил ее Дуайт.

— Извини, что потревожили тебя, — сказал я.

— Ладно, — сказала Мариетта. — Все равно пора возвращаться…

Отведя от нее взгляд, я впился глазами в темноту. Несмотря на всю непринужденность нашего разговора, меня не покидало беспокойство, которое и заставило меня вглядеться во мрак конюшни.

— В чем дело, Эдди? — спросила Мариетта.

— Не знаю, — покачав головой, ответил я. — Может, просто воспоминания.

— Пройди, если хочешь, — сказала она, отступая в сторону. — Но должна тебя разочаровать, Элис довольно скромная девушка.

Бросив взгляд назад, где стояли Мариетта и Дуайт, я направился в глубь конюшни. С каждым шагом во мне нарастало ощущение чьего-то призрачного присутствия. Я посветил фонарем сначала назад, затем вперед, после чего провел лучом по мраморному полу — по водостоку, водопроводу и замысловатым образом вмонтированным в пол дверцам — вверх до невысокого сводчатого потолка. Нигде не было слышно ни малейшего шороха, мне даже не удалось отыскать глазами Элис. Борясь с искушением оглянуться, чтобы заручиться поддержкой Мариетты и Дуайта, я осторожно продолжал двигаться вперед.

Место, где мы в свое время положили тело Никодима наряду с теми вещами, которые, по его настоянию, были захоронены вместе с ним (жадеитовый фаллос, маска из белого золота, мандолина, на которой он играл, как ангел), находилось в центре конюшни и, по всей вероятности, не далее чем в двадцати ярдах от меня. Мраморный пол в этом месте был приподнят и более не опускался, в результате чего за долгие годы образовавшаяся здесь грязь обильно поросла грибами. Я видел их светлевшие среди мрака шляпки, их было несколько сотен. Сотни маленьких фаллосов — не иначе как последняя шутка моего отца.

Справа я услышал шорох и, остановившись, обернулся. Это была Элис.

— Что случилось? — спросила она. — Почему здесь так холодно, радость моя?

Раньше я этого не замечал, но сейчас и сам обратил внимание: мое дыхание оставляло в воздухе плотные облачка.

— Это не Мариетта, это Мэддокс, — сказал ей я.

— Что вы здесь делаете?

— Все хорошо, — успокоил ее я. — Я пришел только за тем…

Но закончить я не успел, мне помешал звук, вырвавшийся из мрака отцовской могилы, — из-под мраморного пола до нас донесся стук копыт.

— О господи! — вскрикнула Элис.

Подобный звук не тревожил это место около полутора веков. Это был стук копыт Думуцци. Я узнал его, несмотря на темноту и разделявшее нас расстояние. Это не знавшее себе равных животное было настолько превосходно, насколько уверено в своем превосходстве. Я увидел, как он встал на дыбы, как под его напором полетели искры из мраморного пола, как в отблесках света заиграли его мышцы и загорелись глаза. Какие бы раны ни нанесла ему Цезария — хотя лично я не был свидетелем ее расправы, но был уверен, что по отношению к Думуцци, вожаку всех коней, она проявила величайшую жестокость, — от них не осталось и следа. Он выглядел великолепно.

Каким-то образом ему удалось воскреснуть, восстать из могилы, в которой было погребено его тело, и вернуться к жизни.

У меня не было сомнений, чьих рук это дело, как и в том, чтоЦезария Яос собственноручно погубила Думуцци. Очевидно, что конь был возрожден к жизни стараниями ее мужа, моего отца. Это было ясно как день.

Никогда в жизни меня не захватывали такие противоречивые чувства. Призрак Думуцци, существование которого было для меня бесспорным и неопровержимым, служил доказательством обитания в этом угрюмом месте еще большего по своей значимости привидения — должно быть, Никодим или, по крайней мере, какая-то его часть проникла через завесу, отделявшую этот мир от высших сфер. Какие же у меня при этом возникли чувства? Страх? Да, пожалуй, отчасти — первобытный страх, который неизбежно испытывают живые перед возвращением духа мертвых. Благоговение? Несомненно. Никогда прежде я не был столь твердо убежден в божественном происхождении моего отца. Благодарность? Да, конечно. Хотя у меня свело живот и тряслись поджилки, я был благодарен своим инстинктам за то, что они привели меня сюда и я увидел знамение, предваряющее возвращение Никодима.

Обернувшись к Элис, я хотел предложить ей удалиться, но к ней уже подошла Мариетта и крепко ее обняла. Элис смотрела на Думуцци, а Мариетта смотрела на меня. Ее глаза заволокли слезы.

Тем временем Думуцци доскакал до отцовской могилы и, став на нее, принялся бить копытами землю, под которой покоилось тело Никодима. Грибы на могиле превратились в расплющенные ошметки, разлетающиеся во все стороны.

Через полминуты конь успокоился и стал как вкопанный посреди сотворенного им месива; голова его была повернута в нашу сторону так, что мы оказались в поле его зрения.

— Думуцци? — произнес я.

Услышав свое имя, конь фыркнул.

— Ты знаешь этого коня? — удивилась Мариетта.

— Да, это любимец отца.

— Откуда, черт побери, он взялся?

— С того света.

— До чего он хорош! — сказала Элис с восхищением в голосе.

Казалось, наш диалог с Мариеттой никоим образом не отразился у нее в сознании. Очевидно, девушка была полностью заворожена представшим ее глазам зрелищем.

— Элис, — твердо произнесла Мариетта, взяв ее за руку. — Нам пора идти. Сейчас же.

Но не успела она увести Элис, как Думуцци вновь встал на дыбы, причем еще выше, чем прежде, и застучал копытами по земле с такой силой, что у нас чуть не лопнули барабанные перепонки. Потрясенные, мы все ахнули и в страхе уставились на коня, который вдруг направился в нашу сторону. Увидев перед собой его развевающуюся гриву и высоко вздымавшиеся копыта, я словно врос в землю, и в памяти у меня тотчас всплыла подобная сцена, которую я видел много лет назад, — последнее, что я успел увидеть перед тем, как пасть под копытами Думуцци и его товарищей. Это воспоминание повергло меня в такое оцепенение, что я замер на месте, словно был совершенно не властен над своими ногами. Не оттащи меня в сторону Дуайт, трагическая история, пожалуй, повторилась бы, разве что с той разницей, что Думуцци переломал бы мне кости не намеренно, как это сделал в прошлый раз, а просто потому, что я преграждал ему кратчайший путь к двери. Так или иначе, но, останься я у него на пути, церемониться со мной он бы наверняка не стал.

Я не видел, как конь выскочил из конюшни, ибо был ошеломлен случившимся, а когда немного пришел в себя, стук копыт доносился уже издалека. Постепенно затихая, он вскоре смолк совсем, и внезапно воцарившаяся в конюшне тишина столь же неожиданно была нарушена вздохом облегчения четырех людей.

— Думаю, нам лучше вернуться в дом, — сказала Мариетта. — Хватит с меня возбуждения на ближайшую ночь.

Как все изменилось! Кажется, я когда-то писал о том, что, окажись я свидетелем сцены, в которой Никодим неким образом проявит себя в этом мире, это зрелище, скорее всего, окажет на меня столь сокрушительное действие, что вряд ли я смогу его пережить. Теперь же, когда это случилось, мною овладело странное возбуждение. Я понял, что пришло время, когда наша семья должна вновь воссоединиться. Пришло время залечивать старые раны, заключать мир и получать ответы на многие вопросы.

Так, к примеру, я давно хотел узнать, что Чийодзё сказала отцу перед своей смертью. Знаю, между ними что-то произошло. Последнее, что я видел перед тем, как потерять сознание, был страшно ранивший себя Никодим; склонившись над моей женой, он пытался прислушаться к ее последним словам. Что же она ему сказала? Что любит его? Что будет его ждать? Сколько раз за все эти годы я задавал себе эти вопросы! Теперь, возможно, у меня появится возможность получить ответ из первых уст — от того единственного, кто знает правду.

Был еще вопрос, который мучил меня. И возможно, на него ему будет проще ответить. О чем он думал, когда создавал меня. Было ли мое появление в мире случайностью? Побочным продуктом его вожделения? Или же он сознательно решил произвести на свет полукровку, родившегося от союза бога и смертной женщины, ибо намеревался каким-то образом использовать это несчастное нелепое создание?

Ответ на этот вопрос, думаю, сделает меня самым счастливым человеком на свете. Мечтая его получить, я ожидаю возвращения Никодима скорее с радостью, нежели со страхом. С трепетным благоговением предвкушаю возможность предстать перед человеком, притянувшим в этот мир мою душу, чтобы задать ему древнейший из всех вопросов: «Отец, отец, зачем ты меня породил?»

Глава 10

Список приглашенных на похороны мужа Лоретта начала составлять в своей записной книжке еще год назад, постепенно пополняя его теми или иными именами по мере того, как они всплывали в памяти. Она, разумеется, понимала, что со временем этот список может претерпеть существенные изменения, но, будучи женщиной практичной и не видя ничего предосудительного о подготовке к событию, которому неизбежно предстояло случиться, полагала, что заблаговременно продуманный список гостей рано или поздно ей пригодится, пусть даже Кадм Гири проживет еще добрый десяток лет.

События той ночи, когда его постигла смерть, несомненно, глубоко потрясли Лоретту. В глубине души она всегда понимала, что правда о Барбароссах, если таковую ей когда-нибудь доведется узнать, повергнет ее в изумление, и, надо сказать, оказалась в этом совершенно права. Она отдавала себе отчет, что события, свидетельницей которых ей пришлось стать, приоткрыли завесу лишь над толикой тайны, постичь которую целиком вряд ли ей когда-нибудь удастся, что, возможно, только к лучшему. Тот самый прагматизм, который побудил ее начать составлять список приглашенных проститься с телом покойного супруга, а также тщательно спланировать собственное вступление во власть, делал ее крайне уязвимой в делах, не подчиняющихся обыкновенным определениям и классификациям. Одно дело — жизнь плоти, и совершенно другое — жизнь духа. Когда и то и другое смешивалось, когда невидимое стремилось утвердить себя в мире вещей, ее разум приходил в сильнейшее замешательство. Скажи ей, что разгром в особняке Гири произвели те же самые силы, что постоянно существуют и проявляют себя в мире, она ни на йоту этому не поверила бы, ибо это толкование лишено некой туманности или запредельности, которая могла бы ее утешить. Но с другой стороны, тот же прагматизм не давал ей лгать самой себе. Она видела то, что видела, и в свое время ей еще придется к этому вернуться. Когда-нибудь ей придется все разложить по полочкам.

Ближе к вечеру Лоретту посетил Митчелл, который хотел выяснить, не получала ли она каких-либо вестей от Рэйчел.

— Ничего о ней не слышала с тех пор, как она отсюда ушла. Это было вскоре после того, как не стало Кадма.

— И она тебе даже не звонила?

— Нет.

— Ты уверена? Может, трубку брала Джоселин и забыла сказать тебе о звонке?

— Она что, потерялась?

— У тебя есть сигареты?

— Нет, Митчелл. Можешь ты хоть на минуту перестать ходить туда-сюда и объяснить, что случилось?

— Да. Она потерялась. Мне надо с ней поговорить. У меня с ней… еще не все кончено.

— Неужели? Должно быть, тебе будет тяжело это услышать, но у нее с тобой кончено все. Забудь ее. У тебя много других дел, которыми ты должен сейчас заняться. В том числе, нужно уделить массу внимания прессе, к тому же многочисленные слухи…

— Да пошли они к чертям собачьим! Плевать мне на то, что болтают люди. Всю свою жизнь я только и делал, что пытался стать мистером Совершенство. Надоело. Сыт этим по горло. Сейчас я хочу вернуть свою жену! Слышишь? Сейчас или никогда! — Он внезапно приблизился к Лоретте, и, глядя на его лицо, трудно было представить, что он способен улыбаться. — Если тебе известно, где она, — процедил он, — лучше скажи мне.

— Иначе что, а, Митчелл?

— Просто скажи, и все.

— Нет, Митчелл. Ты уж договаривай до конца. Если я знаю, где она, и тебе не скажу, что будет? — Она пристально смотрела на него, и Митчелл отвел глаза. — Не становись таким, как твой брат. Это не метод решать вопросы. Угрожая людям, никогда не добьешься от них того, что хочешь. А сумеешь их убедить ласково — считай, они на твоей стороне.

— Допустим, я не прочь так поступить… — слегка смягчившись, сказал Митчелл. — Как мне перетащить тебя на свою сторону?

— Для начала ты мог бы пообещать, что отправишься в душ. Прямо сейчас. От тебя мерзко пахнет. И вид у тебя ужасный.

— Обещаю, — сказал Митчелл. — Это все? Ты права, мне следовало заставить себя это сделать. Но сейчас я не могу ни о чем думать, кроме нее.

— Ну допустим, ты ее найдешь, и что будет? — спросила Лоретта. — Она не захочет начать все сначала, Митч.

— Черт! Я знаю. У меня нет ни единого шанса. Но… ведь она еще моя жена. И кое-что для меня значит. Мне нужно удостовериться, что с ней все хорошо. Если она не пожелает со мной встретиться, я сумею с этим справиться.

— Уверен?

Митчелл включил ослепительную улыбку:

— Более чем уверен. Не скажу, что это будет легко, но я справлюсь.

— Тогда мы поступим так. Отправляйся наверх и прими душ. А я тем временем сделаю пару телефонных звонков.

— Спасибо.

— Захочешь надеть свежую сорочку — попроси Джоселин подобрать что-нибудь из гардероба Кадма. Она подыщет и брюки, если, конечно, они подойдут по размеру.

— Благодарю.

— Благодарности оставь при себе, Митчелл. Очень уж это становится подозрительным.

Когда он ушел, она налила себе в бокал бренди и села у камина, чтобы поразмыслить над тем, что говорил Митчелл. Ни на минуту не веря в представленный им маленький спектакль, в котором, изображая напускную веселость, он явно переигрывал, Лоретта также не могла смириться с мыслью, что, при всех ее дипломатических способностях, ей не удастся переманить его на свою сторону. К тому же Рэйчел практически вышла из игры. Никогда нельзя полагаться на женщину, столь одержимую любовью к мужчине, как Рэйчел, сердце которой безраздельно принадлежало Галили Барбароссе. Если она встретится со своим возлюбленным, у них возникнет прочный собственный союз. Если же ее поиски окажутся тщетными или она получит отказ, от нее вообще будет мало проку, поскольку в том расшатанном состоянии духа, в которое повергнут ее обманутые надежды, она станет скорее обузой, нежели поддержкой.

А Лоретта очень нуждалась в помощи, вернее сказать, в людях, которые работали бы в ее команде, и, хотя интеллектуальные способности Митчелла оставляли желать лучшего, более подходящей кандидатуры она перед собой не видела. Честно говоря, не такой уж богатый у нее был выбор. Да, Сесил всегда был верным ей человеком, но она также знала, что на его преданность можно рассчитывать лишь до поры до времени — окажись финансовое преимущество на другой стороне, он, не задумываясь, переметнется к тому же Гаррисону, который вполне в состоянии его купить. Иные же члены клана — Ричард и прочие — были слишком далеки от семейных дел и потому не смогли бы быстро вникнуть в суть. Она прекрасно сознавала, сколь важно для нее было время. Правда, у нее было одно преимущество. Кадм оставил ей в наследство расчеты и прогнозы относительно перемещения семейного капитала — куда следовало его вложить и где продать, — которые вел вплоть до последнего месяца жизни; другими словами, во все свои планы на будущее, которые он держал в строжайшей тайне от всех, даже от Гаррисона, он перед смертью посвятил только Лоретту. Да, она могла переманить на свою сторону Митчелла, но только в том случае, если ей удастся вернуть ему женщину, по которой он все еще сходил с ума.

При этой мысли она почти не испытала угрызений совести, несмотря на то что в последнее время, как ни странно, прониклась теплыми чувствами к Рэйчел. И хотя отказать ей в мужестве Лоретта никак не могла, в житейских делах она считала ее совершенно неискушенной, если не сказать, чересчур простодушной. Конечно, для человека, имеющего столь малообещающие корни, Рэйчел вполне преуспела в жизни, но стать той дамой, в которую при ином стечении обстоятельств могла бы превратиться Марджи, она не смогла бы никогда — подобных задатков у нее попросту не было. Другими словами, всякий раз, когда демократия не приносит желаемого результата, возникает извечный вопрос: какого цвета кровь течет в жилах.

Словом, в борьбе за Митчелла Лоретта предпочла пожертвовать Рэйчел: цель оправдывала средства. К тому же она как никто другой знала, с чего следовало начинать поиски. Позвав Джоселин, Лоретта попросила принести ей записную книжку. Служанка вернулась минут пять спустя, извинившись, что заставила себя долго ждать. Хотя преданная прислуга силилась ничем не выказывать глубокого внутреннего потрясения, Джоселин выдавали постоянно трясущиеся руки, а глядя на выражение ее лица, казалось, что еще немного, и она расплачется.

— Какие будут еще указания? — спросила Джоселин, отдавая хозяйке записную книжку.

— Только относительно Митчелла… — ответила Лоретта.

— Я уже нашла для него сорочку, — сообщила Джоселин. — И как раз собираюсь пойти поискать брюки. Потом, если я вам не нужна, я хотела бы ненадолго уйти.

— Да, да. Конечно. Ты свободна.

Когда Джоселин скрылась за дверью, Лоретта полистала книжку и, отыскав нужный ей номер, сразу же его набрала. Трубку взял Ниолопуа.

Глава 11

Когда Рэйчел открыла глаза, за окном светало и слышалось пение птиц. В доме оказалось на удивление холодно, и Рэйчел, еще не успев толком проснуться, завернулась в потертое стеганое одеяло и отправилась на кухню ставить чайник. Затем она вышла на веранду, чтобы встретить утро грядущего дня, который казался таким многообещающим. Дождевые тучи переместились на северо-восток, небо очистилось, по крайней мере на время. На горизонте уже появились первые признаки новой бури — еще более тяжелые и мрачные тучи, чем те, что принесли вчерашний дождь. Рэйчел вернулась на кухню, приготовила себе сладкий чай и вновь вышла на веранду, где просидела с четверть часа, созерцая пробуждавшуюся на ее глазах жизнь. Несколько птичек, спорхнув на землю, принялись клевать червяков, запивая их капельками росы. С пляжа забрела пятнистая собака, и, только когда она уперлась в ступеньки, ведущие на веранду, Рэйчел поняла, что та слепа или почти ничего не видит. Она позвала собаку, и та, приблизившись, ткнулась мордой в ее руку, после чего, вспомнив о своем собачьем достоинстве, начала ее обнюхивать.

Закончив пить чай, Рэйчел вернулась в дом, приняла душ и оделась. Этим утром она собиралась съездить на рынок в Ханалеи, чтобы купить свежие продукты и сигареты.

С большим удовольствием она предвкушала это путешествие, оно обещало быть легким и приятным хотя бы потому, что ей нужно было проехать по небольшому мостику, откуда открывался воистину божественный вид на долину реки, извивающейся среди буйной зелени кустарника, из которого местами вздымались вверх элегантные пальмы.

В Ханалеи было тихо. Рэйчел сделала все необходимые покупки и с полными продуктов сумками отправилась обратно в Анахолу, где ее уже ожидали. На ступеньках веранды, куря сигарету и отхлебывая пиво, сидел Ниолопуа. Поднявшись, он забрал у нее сумки и последовал за ней в дом.

— Откуда ты узнал, что я здесь? — спросила она, когда он доставил сумки на кухню.

— Вчера вечером я видел свет в окнах.

— Почему же ты не пришел со мной поздороваться?

— Я вернулся, чтобы сообщить об этом миссис Гири.

— Не понимаю.

— Вашей свекрови.

— Лоретте?

— Да. Если это та, которая старше. Да, Лоретте. Она просила меня выяснить, здесь вы или нет.

— Когда это было?

— Вчера вечером.

— Так вот зачем ты высматривал меня?

— Да. Я увидел свет. Поэтому перезвонил ей и сказал, что вы в целости и сохранности.

Из выражения его лица явствовало, что он находил странным появление Рэйчел на острове и звонок Лоретты.

— Что она тебе сказала? — поинтересовалась Рэйчел.

— Почти ничего. Велела вас не беспокоить. Просила ничего вам не говорить, если случайно придется вас встретить.

— Тогда почему ты решил мне рассказать?

— Не знаю, — Ниолопуа чувствовал себя неловко. — Наверное, хотел, чтобы вы знали, что вами интересуется еще одна миссис Гири.

— Я больше не миссис Гири, Ниолопуа. Пожалуйста, зови меня просто Рэйчел.

— Ладно, — он нервно улыбнулся. — Рэйчел.

— Спасибо за откровенность.

— Она не знала, что вы приедете сюда, да?

— Нет, не знала.

— Черт. Простите меня. Мне нужно было прежде поговорить с вами. Как я не подумал!

— Откуда тебе было знать? — сказала Рэйчел. — Ты хотел как лучше. — Несмотря на ее слова, он еще сильней разволновался. — Хочешь, останься. Сообразим что-нибудь поесть.

— Хорошо бы, но мне нужно кое-что подготовить в доме, пока не началась буря, — он взглянул за окно в сторону берега. — У меня есть всего несколько часов, — он указал рукой на клубы темных облаков, видневшихся на горизонте. — Непонятно, откуда они взялись, — сказал он, не спуская глаз с туч. — Идут прямо сюда.

— Что ж, Ниолопуа, я рада, что ты на моей стороне. У меня сейчас не так много друзей.

Оторвав взгляд от неба, Ниолопуа посмотрел на Рэйчел.

— Мне жаль, что я вас выдал. Если бы я знал, что вы хотите побыть наедине…

— Я приехала не загорать, — сказала Рэйчел. — Я здесь потому… — теперь она посмотрела на море, — потому что у меня есть основания думать, что он вернется.

— Кто вам сказал?

— Это длинная история. Боюсь, не смогу поведать ее тебе прямо сейчас. Нужно, чтобы у меня в голове все улеглось.

— А как быть с Лореттой?

— А что тебя тревожит?

— Она знает, почему вы здесь?

— Ей будет несложно догадаться.

— Знаете что? При желании вы всегда можете перебраться со мной в горы и пожить там несколько дней. Если она пошлет вас искать…

— Я не хочу покидать этот дом, — сказала Рэйчел. — Только здесь меня может найти Галили. И здесь я буду его ждать.

Глава 12

Если верить книгам об искусстве вызывать бури, подобных трактатов, кстати, не так и много, то даже при самом лучшем стечении обстоятельств это занятие весьма непредсказуемое. Стихия потому и стихия, что живет она сама по себе и, как истинный диктатор, являет себя миру, когда ей вздумается, что зачастую случается вопреки всяческим прогнозам. Она правит миром по собственной воле. Хотя наука изучает подобные явления именно для того, чтобы определить законы этого поведения, все расчеты ученых носят преимущественно экспериментальный характер, поскольку в них чересчур много переменных величин, которые попросту невозможно учесть. Будучи сама себе законом, буря подчиняется только себе, и, когда она вступает в свои права, никто, даже пророческая сила Цезарии, не способен прогнозировать ее характер и тем более не властен ею управлять.

Поэтому я могу только рассказать, что случилось после того, как произведенное Цезарией возмущение атмосферы или порожденное ее волей движение воздуха превратилось в упомянутую нами бурю.

Спустя час после того, как Цезария отбыла с палубы «Самарканда», яхта оказалась в настоящей беде. Корпус судна, который пережил невзгоды самых опасных морей, обогнул мыс Доброй Надежды и вышел невредимым из ледяных вод Арктики, в конце концов дал трещину, куда стала просачиваться вода. Поскольку насосы были выведены из строя, еще когда Галили решил покончить счеты с жизнью, то вычерпывать воду ему приходилось вручную, и хотя он это делал так быстро, как только мог, тщетность собственных усилий вскоре стала для него очевидной. Вопрос был уже не в том, выстоит ли «Самарканд» в этой битве или нет, а что именно ждет яхту: разобьется ли она в щепки под напором разбушевавшейся стихии или под тяжестью принятой воды пойдет ко дну.

Однако, разбирая судно на части, отрывая от него доску за доской, гвоздь за гвоздем, буря с не меньшим упорством мчала его к острову, время от времени вздымая на гребень огромной волны, с высоты которой, казалось, проглядывался вожделенный берег, и одновременно порождая в Галили такое сильное смятение чувств, которое лишало его всякой уверенности в том, что он видел.

Неожиданно ветер стих, ливень сменился моросью, наступила короткая, не более десяти минут, передышка, и движение «Самарканда» стало менее яростным, а Галили предоставилась возможность в более спокойной обстановке рассмотреть полученные яхтой повреждения — зрелище, прямо скажем, не внушавшее больших надежд. На правом борту обозначились три крупные трещины, на левом — еще две, сломанная мачта вместе с обрывками парусов полоскалась в воде за бортом и, будучи прикрепленной снастями к судну, придавала ему изрядный крен.

Зная строптивый характер морской стихии, Галили не надеялся, что она окончательно себя исчерпала, ибо временное затишье обыкновенно говорило о том, что буря собирает силы перед последним, решающим натиском.

И он не ошибся. В скором времени ветер задул сильнее, морские воды, казалось, взорвались и вспенились, подняв перед «Самаркандом» еще более крутые валы, за которыми следовали еще более глубокие бездны. Яхте в таком состоянии оставалось жить считанные минуты. Охваченная предсмертными судорогами, она затряслась и вскоре рассыпалась на части. Это произошло невероятно быстро, Галили лишь услышал страшный треск под ногами; не выдержав натиска взбунтовавшегося моря, борта сломались, и ворвавшаяся внутрь огромная пенистая волна накрыла рулевую рубку, которая развалилась со страшным скрежетом и тотчас была смыта водой.

Галили держался до последнего, не позволяя шторму брать над собой верх, он прижимался к единственному уцелевшему борту лодки и с удивлением и даже некоторым восхищением созерцал мощь стихии, столь долго позволявшей ему беззаботно бороздить моря и океаны. Созерцал, как в своей неустанной работе стихия эта нагнетала волну за волной, разрушая вновь и вновь то, что уже было давно разрушено, превращая доски в щепки и в конце концов унося их прочь.

Только когда от яхты не осталось практически ничего, Галили покинул останки лодки и позволил себя увлечь воде, которая в тот же миг отбросила его далеко от места, где исчез «Самарканд». Теперь для стихии он значил не больше, чем обломок кораблекрушения, и поэтому Галили даже не пытался противостоять течению — в этом не было ни малейшего смысла. Он находился всецело во власти своенравного моря, которое могло отпустить его лишь по собственному желанию.

Но едва он окунулся в воду, как его тело тотчас вспомнило тот миг, когда оказалось в ней впервые: еще младенцем приливная волна увлекла его за собой в Каспийское море, — теперь же он возлагал надежды на то, что эта же волна вынесет его обратно к берегу.

* * *

На острове готовились к буре все, начиная с самых дорогих отелей и кончая самыми нищими лачугами, — несмотря на то, что местные метеосводки утверждали, будто бы надвигающаяся буря никакой опасности для жизни людей и их имущества не представляет. Но это был не просто ураган, который их карты и спутники почему-то не сумели вовремя спрогнозировать, это был ураган, к которому нельзя было относиться легкомысленно. Островитяне уже не раз верили метеорологам, и совершенно напрасно. Это выливалось в сорванные крыши домов, сломанные деревья и затопленные дороги. Приготовления к шторму шли полным ходом по всему северо-восточному побережью: скот загоняли в хлев, детей забирали домой из школ раньше обычного, окна забивали гвоздями, крыши видавших виды хижин укрепляли бревнами, чтобы их не снесло.

С приближением бури прогнозы относительно ее масштаба становились все менее оптимистичными. По словам старожилов, она вела себя совершенно неожиданно и, вопреки их утверждениям, нарастала, вместо того чтобы постепенно угасать. Ее первый натиск достиг берега вскоре после полудня: деревья прогибались под резкими порывами ветра, принесшими с собой первые капли дождя. Прогулочные суда, не успевшие пристать к берегу, были атакованы разбушевавшимися водами океана. Три корабля потерпели крушение: один из них перевернулся, и команда, состоящая из двух человек, и семь пассажиров, очевидно, утонули; два других судна с трудом добрались до берега, причем меньшее получило столь сильные повреждения, что затонуло прямо в гавани.

После этого, пожалуй, ни у кого не осталось сомнений относительно непредсказуемости этой бури.

Глава 13

Узнав от Лоретты, где находится Рэйчел, Митчелл, не дожидаясь очередного рейса, решил арендовать самолет. Понимая, что Гаррисон не обрадуется его решению, он не стал сообщать брату о том, что собирается сделать, а позвонил ему прямо из аэропорта.

— Мы же договорились, что в свое время разберемся с твоей маленькой проблемой, — напомнил ему Гаррисон.

— Я всего лишь собираюсь съездить за ней, чтобы привезти обратно, — ответил Митчелл.

— Подожди, пока она вернется сама. Подожди, пока она приползет к тебе на коленях.

— А если я не дождусь? Если она не приползет?

— Приползет. Во-первых, ей нужно оформить развод. Она прекрасно понимает, что не получит от нас ни цента, если в руках у нее не будет нужной бумажки.

— Деньги ее не интересуют.

— Не будь дураком, Митч! — неожиданно взревел в трубке Гаррисон. — Деньги интересуют всех!

И немного подождав, чтобы спало раздражение, добавил:

— Послушай, Митч! С этим делом можно поступить иначе. Тихо, спокойно и рассудительно.

— Я совершенно спокоен, — ответил Митчелл. — И не собираюсь делать никаких глупостей. Я не хочу, чтобы она была там. С ним.

— Ты даже не знаешь…

— Хватит, Гаррисон. Я уже еду, и давай на этом закончим. Позвоню, когда прибуду на место.

Но Митчелл даже представить себе не мог, насколько трудно будет ему добраться до места, назначения. Арендованный им самолет долго не подавали на взлетную полосу из-за того, что радарная система аэропорта вышла из строя и все рейсы откладывались на полтора часа. В результате Митчеллу ничего не оставалось, кроме как смириться и ждать. Когда же неполадки были устранены и аэропорт наконец заработал, взлететь Митчеллу удалось далеко не сразу: сначала нужно было принять самолеты, а лишь потом разрешили взлет, причем первыми к отправлению были допущены более крупные коммерческие лайнеры. Митчелл просидел в кожаном кресле три с половиной часа, скрашивая ожидание в душной атмосфере с помощью виски и без особого удовольствия представляя себе следующие десять часов полета.

* * *

В этот вечер Гаррисон должен был присутствовать на встрече, где обсуждались последние приготовления к похоронам Кадма. Председательствующим был Карл Линвиль, и хотя как человек он был не слишком по душе Гаррисону, последние тридцать лет ему поручалась организация наиболее важных семейных событий. Избалованный на вид, Карл питал подозрительную слабость к шелковым галстукам пастельных тонов и, казалось, всегда знал, что в сложившихся обстоятельствах приличествует случаю, а что нет. Это качество вызывало у Гаррисона подспудную неприязнь, тем более сейчас, когда требовалось всего лишь опустить тело старика в землю и на этом поставить точку, а не рассуждать о таких, с точки зрения Гаррисона, совершенно неуместных мелочах, как цветы, музыка и молитвы.

Между тем он решил оставить свое мнение при себе, позволив словоохотливому Линвилю делиться своими размышлениями до позднего вечера. Надо сказать, аудитория у него была внушительная: в первую очередь, конечно, Лоретта, а также Джоселин и двое других слуг. Линвиль утверждал, что предстоящее событие нельзя пускать на самотек, что ради памяти Кадма похороны следует провести с должным достоинством и профессионализмом. Подчас прерываемый комментариями Лоретты, которая за все это время выкурила не одну сигарету, его монолог протекал в том же русле и лишь единожды коснулся темы, которая едва не привела к драматическим последствиям. Случилось это посреди обсуждения состава гостей, когда Лоретта представила собственный список, заметив Линвилю, что две-три дюжины включенных в него имен ему неизвестны, но их непременно следует пригласить.

— Могу я поинтересоваться, кто эти люди? — осведомился Карл.

— Если вам непременно нужно знать, — ответила Лоретта, — то некоторые из них — любовницы Кадма.

— Понятно, — должно быть, он сильно пожалел, что задал этот вопрос, на его лице явно читалось смущение.

— Он был из тех мужчин, которые питают слабость к женщинам, — слегка пожав плечами, сказала Лоретта. — Это ни для кого не секрет. И я уверена, многие из этих женщин любили его. Они имеют полное право проститься с ним.

— Все это… очень по-европейски, — заметил Карл.

— И вы считаете, что не вполне уместно…

— Честно говоря, да.

— Мне все равно, — отрезала Лоретта. — Пригласите их, и оставим эту тему.

— А остальные люди? — его голос стал прохладным.

— Некоторые из них были его партнерами по бизнесу еще с давних времен. Только не делайте такие страшные глаза, Карл. Никто из них не собирается наряжаться пасхальным кроликом. Каждому из них уже случалось бывать на похоронах.

Кое-кто невесело усмехнулся, после чего совещание продолжилось. Гаррисон пожирал глазами Лоретту. От его внимания не ускользнули происшедшие в ней перемены, которые заключались не только в том, что одета она была в черное, хотя траурный цвет особенно подчеркивал безукоризненность макияжа, но в странном блеске глаз, который не внушал ему доверия. В чем же причина ее самодовольства? И только когда вечер начал близиться к концу и Линвиль, упомянув об участии в церемонии Митчелла, поинтересовался, где тот находится, Гарри-сон понял, почему Лоретта так сияла: это она отправила брата на остров. Стало быть, Лоретта опять взялась за свои старые штучки и принялась манипулировать Митчеллом, ублажая и умасливая его, чтобы переманить на свою сторону. Теперь понятно, почему так самоуверенно звучал голос Митчелла по телефону, хотя всего несколько часов назад он распускал нюни, как последний идиот. Верно, разговор с Лореттой вдохнул в него свежие силы, поскольку она его убедила, что, следуя ее совету, он сумеет заполучить свою продавщицу обратно, на что Митчелл, конечно, купился. Что ни говори, Лоретта всегда умела обвести его вокруг пальца.

В конце встречи, когда Линвиль в витиеватых выражениях принялся обещать, что к утру следующего же дня предоставит каждому полный сценарий похоронной церемонии, Лоретта подошла к Гаррисону и сказала:

— После похорон я хочу, чтобы ты сходил в дом и посмотрел, не хочешь ли ты забрать что-нибудь из вещей, пока я не выставила их на аукцион.

— Очень мило с твоей стороны, — ответил он.

— Насколько я знаю, кое-что привезла еще твоя мать из Вены.

— У меня нет сентиментальной привязанности к этим вещам, — сказал Гаррисон.

— Не нахожу ничего дурного в том, чтобы иногда проявить немного сентиментальности.

— Что-то не замечаю ее в тебе.

— Она у меня в душе.

— Что ж, у тебя будет полная возможность погоревать в одиночестве, когда его похоронят. Странно только, что ты решила продать особняк. Где же ты собираешься жить?

— Я не собираюсь уходить в тень, как ты на то рассчитываешь, — сказала Лоретта. — На мне лежит большая ответственность.

— Не стоит так волноваться и взваливать на себя слишком много, — ответил Гаррисон. — Ты заслужила отдых.

— А я и не волнуюсь, — парировала Лоретта. — Я собираюсь поправить наши дела. А в последнее время от моего внимания ускользало слитком много мелочей. — При этих словах Гарри-сон выдавил из себя скупую улыбку. — Спокойной ночи, Гарри-сон.

Она холодно чмокнула его в щеку.

— Между прочим, тебе было бы неплохо выспаться, — уходя, бросила она. — Выглядишь ты хуже, чем Митчелл.

Вернувшись домой и погрузившись в любимое кресло, в котором он последнее время привык спать (в кровати ему почему-то стало неуютно), Гаррисон вновь вспомнил о предложении Лоретты. И хотя у него не было желания забрать какую-то конкретную вещь, ему вдруг захотелось оставить себе что-нибудь на память, а поскольку дом со всем содержимым Лоретта собиралась выставить на продажу, то стоило выкроить в своем расписании день, чтобы сходить туда. С этим местом у него были связаны счастливые воспоминания детства, когда знойными летними днями он играл в саду и голубая тень платанов обдавала приятной прохладой; этот дом встречал его теплом и гостеприимством на Рождество, позволяя ему хоть ненадолго, пусть всего на несколько часов, ощутить себя частью семьи — это никогда не длилось долго и всегда заканчивалось тем, что он опять становился отщепенцем. У него ушли долгие годы на то, чтобы разобраться в причине такого отчуждения, но он не сумел даже приблизиться к ответу на этот вопрос. Напрасно он тратил время, напрасно просиживал час за часом в обществе старых перечников, разглядывая свой пупок и пытаясь понять, почему он ощущает себя чужаком. Теперь он, конечно, знал ответ на столь долго мучивший его вопрос, поскольку наконец-то открыл себя. И понял, что всегда был чужим в этом гнезде, потому что изначально был птицей другого полета.

В таком вот блаженном и мечтательном настроении Гаррисона одолел сон, и, скрючившись в своем кресле, он проспал неподвижно до первых признаков наступающего дня.

Глава 14

Буря продолжалась далеко за полночь и, в последний момент сменив направление ветра, обрушилась на юго-восточное побережье острова. Больше всего пострадал городок Пуапу, хотя прилежащие к нему населенные пункты тоже подверглись значительным разрушениям. Из-за наводнения некоторые маленькие хижины были смыты водой, как и мост в окрестностях Калахео. Прежде чем принесенные ветром грозовые облака подступили к острову и, постепенно рассеиваясь, провисели над вершинами гор до самого утра, к числу погибших от стихийного бедствия, которых буря застала в море, прибавилось еще трое.

Рэйчел легла спать не раньше часа ночи, она с замиранием сердца прислушивалась к завываниям бури, которые отзывались шумом растущих вокруг дома деревьев; ветер так гнул пальмы, что своими ветвями, словно минными когтями, они скребли по крыше дома. Ей с детства нравились сильные ливни, ей казалось, что они приносят очищение, и этот шторм не был исключением. Рев, неистовство, величие — все было Рэйчел по душе. Даже когда погас свет и пришлось зажечь свечи, жалела она только о том, что у нее нет с собой дневника Холта, ибо для такого чтения трудно представить более подходящее время. Теперь, когда дневник попал в руки Митчелла или Гаррисона, рассчитывать на то, что ей удастся его вернуть, не приходилось. Меж тем ее это не очень тревожило. О судьбе Холта она спросит Галили. И может, в его устах рассказ о том, как он жил в обществе Никельберри и капитана, превратится в сказку, которую он ей поведает, держа в своих объятиях. Вряд ли у этой истории будет счастливый конец, но сейчас, когда Рэйчел внимала буйной песне бури, это было совсем не важно. В такую ночь не могло быть счастливых развязок, этой ночью правили силы тьмы. Завтра, когда расчистится небо и взойдет солнце, ей будет радостно услышать о чудесном спасении людей, ибо Бог внял их молитвам. Но сейчас, посреди ночи, когда за окном стонал ветер и дождь яростно колотил по земле, ей почему-то очень хотелось, чтобы рядом был Галили, чтобы он рассказал ей о судьбе капитана Холта и о том, как призрак его сына — да, конечно, сына! — сел к нему в изножье кровати, призвал за собой, как некогда призвал его лошадь, и сопроводил отца в мир иной.

Свеча слегка замерцала, и Рэйчел вздрогнула. Кажется, она слишком размечталась. Взяв свечку, Рэйчел побрела на кухню и, поставив ее рядом с плитой, налила в чайник воды. Услышав странный звук, она подняла глаза и увидела геккона — такого крупного она никогда не видела, — он полз по балкам потолка. Казалось, он почувствовал ее пристальный взгляд и замер. Только когда она отвела глаза в сторону, шаркающий звук возобновился, и, вновь взглянув на потолок, Рэйчел уже никого там не обнаружила.

Пока Рэйчел глазела на геккона, у нее пропало желание пить чай. Так и не наполнив, она поставила чайник на плиту и, захватив свечу, отправилась спать. Скинув босоножки и джинсы, она юркнула под одеяло и уснула под аккомпанемент дождя.

* * *

Проснулась она от настойчивого стука в дверь спальни.

— Рэйчел? Вы здесь? — звал ее чей-то голос.

Она села на кровати, все еще не в силах отойти от сна — ей снилось что-то о Бостоне, где на Ньюбери-стрит она зарывала бриллианты.

— Кто это? — спросила она.

— Ниолопуа. Я стучал во входную дверь, но мне никто не ответил. Поэтому я вошел.

— Что-нибудь случилось? — Она выглянула в окно. Уже давно рассвело, и небо было кристально чистым.

— Пора вставать, — сказал Ниолопуа взволнованно. — Случилось кораблекрушение. И я думаю, это его яхта.

Все еще не понимая, о чем он говорит, Рэйчел встала и побрела к двери. Перед ней предстал Ниолопуа, весь забрызганный красноватой грязью.

— «Самарканд», — сказал он, — яхта Галили. Ее прибило к берегу.

Она вновь поглядела в окно.

— Не здесь, — продолжал Ниолопуа. — На другом конце острова. На побережье Напали.

— Ты уверен, что это его судно?

— Насколько я могу судить, да, — кивнул тот.

Ее сердце заколотилось.

— А он? Что с ним?

— О нем ничего не известно, — ответил Ниолопуа. — По крайней мере, час назад, когда я там был, не было никаких вестей.

— Сейчас я что-нибудь накину и присоединюсь к тебе, — сказала она.

— У вас есть какие-нибудь ботинки? — спросил он.

— Нет. А зачем?

— Потому что туда, куда мы идем, без них будет трудно добраться. Нам придется взбираться на гору.

— Я заберусь, — заверила его она. — В ботинках или без.

Последствия бури виднелись на каждом шагу. Вдоль дороги текли ярко-оранжевые ручьи, они несли сломанные ветки, доски, утонувшие птичьи тушки и даже небольшие деревья. К счастью, из-за раннего часа — было только семь утра — на шоссе было небольшое движение, и машина Ниолопуа уверенно преодолевала ручьи и прочие препятствия.

По дороге он рассказал в двух словах о месте, куда они направлялись. Побережье Напали считается самым опасным, хотя и самым живописным уголком острова. Там из моря вздымаются многочисленные скалы, подножия которых пестрят пляжами и пещерами, но добраться до них почти невозможно — разве только со стороны моря. Рэйчел были знакомы виды этого побережья из рекламной брошюрки, которую она листала во время экскурсии на вертолете над скалистыми вершинами и узкими, заросшими буйной зеленью ущельями, куда спускаться осмеливались только самые безрассудные смельчаки. Наградой за такое путешествие были виды красивейших и огромнейших водопадов и непроходимых девственных джунглей. До некоторых ущелий до последнего времени добраться было настолько трудно, что тамошнее немногочисленное население проживало в полной изоляции от остального мира.

— Чтобы попасть на пляж, который нам нужен, нужно держаться подножия скал, — сказал Ниолопуа. — Машину придется оставить в миле от места, где кончается дорога.

— Откуда ты узнал о кораблекрушении?

— Я был там во время шторма. Сам не знаю, что меня туда занесло. Просто мне показалось, я должен быть там, и все, — он бросил на нее мимолетный взгляд. — Наверное, он меня позвал.

Слезы подступили к глазам Рэйчел, и она безотчетно потянулась рукой к лицу. При одной мысли о том, что Галили находится в мрачных глубинах моря…

— Ты все еще слышишь его зов? — тихо спросила она.

Ниолопуа отрицательно закачал головой, и слезы хлынули у него из глаз.

— Но это еще ничего не значит, — не слишком уверенно сказал он. — Море — его стихия. Никто не знает море лучше, чем он. Столько лет…

— Но если яхта утонула…

— Тогда остается только надеяться, что прилив выбросит его на берег.

Рэйчел вдруг вспомнилась легенда о боге акул, который иногда помогает потерпевшим кораблекрушение морякам доплыть до берега, а иногда, непонятно почему, пожирает их. Вспомнилась ей также и то, как Галили той ночью в качестве жертвоприношения этому королю рыб выбросил в море свой ужин, что тогда показалось ей милой глупостью. Теперь же она была этому только рада. Там, где она жила прежде, не было места ни для морских божеств, ни для приношений им, но в последнее время она начала понимать, насколько ограниченным был ее взгляд на мир. Стала понимать, что в мире подчас властвуют силы, непостижимые умом и не вписывающиеся в рамки ее образования, силы, которые нельзя подчинить никаким приказам. Свободные и не видимые глазом, они живут сами по себе, своей дикой жизнью. Галили о них знал, потому что был их воплощением.

Теперь же она уповала на его нечеловеческую природу и боялась ее. Если он ощутит свою причастность к другой жизни, не увлечет ли она его к себе? Не растворится ли он в бескрайних просторах моря? Тогда Рэйчел никогда не сможет его найти, ибо он уйдет туда, куда ей дороги нет. С другой стороны, если он предан своей любви — если, сказав, что попусту тратил годы вместо того, чтобы искать ее, он действительно имел в виду то, что говорил, — возможно, именно те силы, которые могут призвать Галили к себе, в настоящее время являются ее союзниками, а его подарок богу акул станет еще одной сказкой, которую он ей расскажет, когда вернется.

* * *

На другой стороне Пуапу последствия урагана были еще заметнее; в некоторых местах, где дождевой поток раскидал большие булыжники, дорога казалась почти непроходимой. Но когда они выехали на прибрежную колею, что вела к подножию скал, стало и того хуже: извилистая и изрезанная ухабами, онаутопала в темно-красной грязи, и хотя Ниолопуа вел машину очень осторожно, несколько раз, скользя по полужидкому месиву, он на пару секунд терял управление.

Берег находился слева от дороги, на другой оконечности черных шершавых скал. Там взорам Рэйчел и Ниолопуа предстали еще более красноречивые свидетельства разрушительной мощи бури. Песок на прибрежной полосе от основания скал до самой воды был устлан кусками древесины, от стекающей вниз грязи волны становились красными. Безупречной голубизны небо, багряное море и яркий, с черными вкраплениями, песок — такой пейзаж можно было увидеть разве что во сне, и при других обстоятельствах Рэйчел, возможно, сочла бы его неотразимо красивым, но теперь видела перед собой лишь мусор и кроваво-красную воду, что никак ее не радовало.

— Дальше придется пешком, — сказал Ниолопуа.

Оторвав взгляд от берега, Рэйчел посмотрела вперед. В нескольких ярдах от них, там, где начиналась скала, которая выдавалась стрелой далеко в море, о которую разбивались красноватые волны, грязная колея заканчивалась.

— Нам надо на другую сторону.

— Что ж, пошли, — с этими словами Рэйчел вышла из машины.

Несмотря на шум и волнение моря, у скалистого выступа не было ни одного дуновения ветерка. Едва Рэйчел начала взбираться на скалу, у нее застучало в висках, а тело покрылось обильной испариной. Оставив сандалии в машине, Ниолопуа проворно взбирался на скалу и не придавал должного значения тому факту, что Рэйчел была в этом деле новичком. Оглянуться назад и раз-другой подать ей руку он удосужился лишь на особо опасных участках, где склон был скользким и крутым. Наконец они выбрались на поверхность выступающей в море скалы; чем дальше они по ней продвигались, тем свежее становился воздух, и всякий раз, когда большая волна разбивалась вблизи спутников, их обдавало холодными брызгами. Очень скоро Рэйчел промокла, руки ее онемели, а грудь так замерзла, что соски заныли. Успокаивало только то, что вдали уже виднелось место их назначения — не будь там столько мусора, его вполне можно было бы назвать райским уголком: длинная, извилистая песчаная полоска граничила со стороны суши не со скалистыми горами, а с зеленой долиной, где тоже виднелись следы бури. Но, содрав ветви со многих деревьев и разбросав их повсюду, из-за пышной и густой растительности буря не сумела проникнуть внутрь, благодаря чему оказалась бессильна нанести природе более существенный вред: за сломанными пальмами виднелись не тронутые ураганом зеленые, пестреющие яркими цветами лужайки.

На берегу, который на добрые полмили простирался от одного скалистого выступа до другого, не было ни души. Издали второй выступ казался неприступным.

Спрыгнув на песок, Ниолопуа стал пристально вглядываться в море, а вслед за ним туда посмотрела и Рэйчел. Всего в нескольких сотнях ярдов от них, пуская фонтан белых брызг, плыл кит, он устремил свое могучее тело к небу, а затем необъятным черным столбом погрузился в воду. Рэйчел ждала, когда он появится вновь, но, видно, ему наскучила эта игра, его блестящая спина некоторое время еще мерцала в лучах солнца, затем на поверхности остался один спинной плавник, но вскоре исчез и он. Неожиданно охваченная волнением, Рэйчел посмотрела на берег. Галили нигде не было. Если разбившаяся яхта была и правда «Самаркандом», как полагал Ниолопуа, то капитана забрали глубокие воды залива, и никто, кроме китов, уже не сможет его найти.

Обессиленная, она присела на край скалы, пытаясь собрать остатки мужества, чтобы не поддаться жалости к самой себе. Она должна была закончить дело, ради которого сюда пришла, и какой бы горькой ни была правда, взглянуть ей в глаза. Раз здесь находятся обломки кораблекрушения, Рэйчел обязана на них посмотреть. Только тогда она сможет быть уверена. Она должна узнать то, что ей надлежит знать.

Глубоко вздохнув, она встала и, преодолев последний выступ, спрыгнула на песок.

Глава 15

Дорогу к дому, в котором остановилась Рэйчел, Митчелл знал, ибо на протяжении нескольких лет они с Гаррисоном говорили об этом острове не один раз. Но одно дело говорить, а другое — приехать сюда, наверное, именно поэтому на подступах к дому он все сильнее ощущал себя человеком, вторгавшимся в чужие владения, чего от себя никак не ожидал. Едва он вышел из такси, как его сердце заколотилось, а ладони стали мокрыми и липкими. Пытаясь совладать с собой, он на минуту замешкался у ворот, после чего рискнул наконец совершить ответственный шаг и, отодвинув деревянную задвижку, толкнул калитку.

Будучи не в силах справиться с охватившим его волнением, он то и дело напоминал себе: ничто в этом доме ему не угрожает, тут нет никого, кроме женщины, которую нужно спасти от собственной глупости.

Шагая по тропинке к дому, он позвал Рэйчел, и несколько голубей вспорхнули с крыши — других признаков жизни в доме не обнаружилось. Подойдя к входной двери, он вновь окликнул Рэйчел и вновь не получил ответа — либо она его не слышала, либо хотела незаметно скрыться. Не дождавшись приглашения, он открыл входную дверь и вошел; на него пахнуло затхлым постельным бельем и несвежей пищей. Дом, вопреки ожиданиям Митчелла, оказался довольно мрачным. Хотя на протяжении шестидесяти — семидесяти лет его время от времени посещали представительницы разных поколений семьи Гири, дом оставался весьма неуютным и явно нуждался в женской руке.

Однако от этого у Митчелла на сердце не стало спокойнее. Дом, в котором он находился, в свое время был тайным пристанищем женщин, куда, как он узнал еще юношей, не имел права входить никто из мужчин семьи Гири. На вопрос Митчелла «почему» отец, избегая прямого ответа, сказал, что отличительной особенностью Гири от прочих фамилий является почтительное отношение к своей истории, которую не всегда, можно понять, но которую всегда следует уважать. Думаю, излишне будет говорить, что такое объяснение никак не удовлетворяло юного Митчелла, который не имел ни малейшего желания продолжать туманную беседу об уважении к прошлому, а просто хотел узнать причину того, что казалось ему лишенным всякого смысла. Дом, в который допускались только женщины? Почему? Почему женщины заслужили право иметь этот дом (и на этом острове)? Ведь они не были финансовыми воротилами, не были крупными брокерами на бирже. Судя по распорядку дня его матери и ее приятельниц, они только и делали, что тратили заработанные мужчинами деньги. Поэтому он не мог понять, за какие такие заслуги им была оказана, подобная честь.

И не понял этого до сих пор. Конечно, ему подчас случалось видеть силу женщин Гири в действии, и это могло быть воистину впечатляющим зрелищем, но, будучи в полной зависимости от мужей, они, по сути, паразитировали на их труде, без которого были бы не способны вести столь роскошную и беззаботную жизнь. Если он прежде питал надежду, войдя в этот дом, найти ключик к мучившей его тайне, то его постигло глубокое разочарование. Пока он расхаживал по комнатам, волнение постепенно покинуло его, ибо он не нашел тут никаких тайн, никаких ответов на свои вопросы. Это был обыкновенный дом, немного запущенный, немного неухоженный, который было бы неплохо обновить, а лучше вообще снести.

Он поднялся наверх. Спальни второго этажа были столь же непривлекательны, что и гостиные внизу. Только раз он испытал чувство неловкости и стыда, подобное тому, что постигло его в окрестностях дома, — когда он вошел в самую большую спальню, где стояла разобранная кровать. Несомненно, прошлой ночью здесь спала его жена, но не столько этот факт вывел его из душевного равновесия, сколько неприглядный вид самой кровати — украшенная грубоватой резьбой, потертая и поблекшая, она показалась ему похожей на причудливый гроб. Он не мог даже вообразить, что вообще могло заставить женщину лечь в такую кровать. Нет, Рэйчел совершенно сошла с ума. Задержался он в спальне только затем, чтобы обыскать чемодан и дорожную сумку жены, но, не обнаружив ничего интересного, вышел в коридор, закрыв за собой дверь на ключ. Лишь вне спальни он осмелился задуматься об ином назначении кровати. Разумеется, это было брачное ложе, или, другими словами, место, где Галили посещал своих женщин, и когда Митчелла осенила эта мысль, он ощутил приступ тошноты, но так и не смог избавиться от неожиданно представшей его внутреннему взору сцены: все женщины Гири — Рэйчел, Дебора, Лоретта, Китти — возлежали в раскованной позе на этой кровати с одним и тем же любовником. Он ясно представил, как черные руки гладили белую кожу, как игривые мужские пальцы прикасались к тому, к чему не имели никакого права прикасаться, к тому, что ни по какому закону мира им не принадлежало — не принадлежало нигде, кроме этого злополучного, хмурого дома, где правили недоступные пониманию Митчелла принципы обладания. Ему хотелось только одного — схватить жену за плечи и хорошенько встряхнуть, и не просто встряхнуть, а трясти до тех пор, пока у нее не застучат зубы, — именно так он рисовал себе сцену их встречи. Может, ему все-таки удастся ее так напугать, что она наконец взмолится о пощаде и попросит у него прощения, а заодно и разрешения к нему вернуться. Возможно, он даже ее простит, — что вполне вероятно, если она сумеет тронуть его душу, — но беда была в том, что Рэйчел всегда была не слишком благодарной. Она никогда не вкусила бы роскоши высшего света и продолжала бы влачить заурядное существование, если бы он в свое время не изменил ее жизнь, а стало быть, она обязана ему всем, что у нее было. И чем же она ему отплатила? Неблагодарностью, предательством и изменой.

Но Митчелл знал, что ему следует проявить великодушие. В свое время отец сказал ему, что, когда судьба человеку благоволит, как благоволила она Митчеллу, во всех своих делах человеку этому надлежит проявлять особую щедрость и всячески избегать зависти и мелочности, двух неразлучных демонов, которые сопутствуют всякому, кто лишен дальновидности. Грешить надо, стоя на стороне ангелов, говорил ему отец.

Это было непросто понять, тем более что подобные примеры не часто встречаются в повседневной жизни. И вот Митчеллу выпал исключительный случай применить принципы, которым учил его отец, и, поборов в себе ревность и мстительность, стать другим человеком, лучшим человеком.

И все, что от него требовалось, — это трясти Рэйчел за плечи до тех пор, пока она не начнет умолять его о прощении.

Глава 16

— Это кусок корпуса «Самарканда», — сказал Ниолопуа, указывая на прибившийся к берегу кусок доски. — Вон там еще один. И еще несколько в бурунах.

Когда Рэйчел подошла к воде, то в самом деле обнаружила несколько раскачивающихся обломков досок, а чуть дальше, за бурунами, увидела два плавающих куска крашеной древесины более крупных размеров, что вполне могло быть частью мачты.

— Почему ты уверен, что это от «Самарканда»? — спросила она Ниолопуа, который тем временем приблизился к ней и остановился у самого края воды.

— Не знаю, — ответил он, глядя на свои ноги, скрюченные пальцы которых вонзились в грязный песок. — Просто у меня такое ощущение. Но я ему доверяю.

— А разве не может так быть, что обломки корабля прибило к берегу здесь, а Галили выбросило в каком-нибудь другом месте?

— Конечно, может, — ответил Ниолопуа. — Скажем, он мог проплыть вдоль берега. В конце концов, природа не обделила его силой.

— Но ты в это не веришь.

Ниолопуа пожал плечами.

— Видите ли, — начал он, — что касается его жизни и смерти, ваши инстинкты работают тут не хуже моих. Если не лучше. Вы все-таки были ему ближе, чем я.

Кивнув, она взглянула вдаль, пытаясь охватить глазом всю замусоренную отмель — вдруг ее возлюбленный лежит где-нибудь в тени в столь обессиленном состоянии, что без посторонней помощи даже не может одолеть нескольких последних ярдов до берега? При этой мысли внутри живота у нее как будто что-то перевернулось. Он мог находиться совсем рядом и нуждаться в помощи любящего человека, а она об этом не знала.

— Я пройдусь вдоль берега, — сказала она. — Посмотрю, может, что-нибудь найду…

— Хотите, я пойду с вами? — спросил Ниолопуа.

— Нет, — покачала головой Рэйчел. — Спасибо, не надо.

Ниолопуа достал из нагрудного кармана сорочки самокрутку и старомодную стальную зажигалку.

— Не хотите сначала попробовать лучшей в мире Мэри-Джейн? — предложил он. — Отличная штука.

Она кивнула, и он раскурил косячок, затянулся и передал его Рэйчел. Она наполнила легкие ароматным дымом и вернула сигарету Ниолопуа.

— Идите и не спешите, — сказал он. — Я никуда не уйду.

Медленно выдохнув из себя дым, она ощутила первые признаки легкого и приятного наркотического опьянения и отправилась вдоль берега. Не успела она пройти нескольких ярдов, как обнаружила на пути еще несколько обломков кораблекрушения — кусок веревки с привязанным к ней снаряжением, каркас рулевой рубки и панель с приборами. Присев, она стала исследовать свою находку, надеясь обнаружить какую-нибудь зацепку, которая смогла бы либо подтвердить предположения Ниолопуа, либо, что было бы несомненно лучше, опровергнуть их.

Рэйчел подняла панель, из нее полилась вода, и притаившийся под ней на мокром песке голубоватый крабик тотчас поспешил прочь. Ни на обратной стороне панели, ни на лицевой не было никаких опознавательных знаков и даже имени производителя. Разочарованная, она бросила ее обратно на песок, встала с колен и внезапно ощутила на себе действие наркотика, который сыграл с ее органами чувств странную шутку. Она вдруг поняла, что каждое ее ухо воспринимает различные звуки: слева она слышала шум плещущегося о берег моря, а справа, в мгновения тишины между плеском волн, улавливала всякое дуновение ветра, который начал сопровождать ее и Ниолопуа еще с начала восхождения, а теперь касался уже верхушек деревьев, приводя в трепет листок за листком, лепесток за лепестком.

Оглянувшись, она посмотрела на Ниолопуа, который сидел на песке глядя в море. На этот раз она не последовала за его взглядом, ибо море с его красотами уже ее не интересовало, но обратила свой взор на возвышающийся берег, где в нескольких ярдах от нее, извиваясь зигзагом среди деревьев, бежал по песку маленький ручеек. Рэйчел принялась взбираться к тому месту, где он брал начало, попутно изучая возвышавшуюся перед ней растительность. Ветер вновь взбудоражил верхушки деревьев, и вновь встрепенулись цветы, которые, когда она к ним приближалась, словно склоняли свои головки в поклоне.

Скинув босоножки, она ступила ногой в ручеек, вода в котором оказалась значительно холоднее, чем в море. Рэйчел наклонилась и, немного поиграв в воде руками, зачерпнула пригоршню и плеснула свежими брызгами в лицо, после чего провела мокрыми руками по волосам. Ледяные струйки, спустившись по шее, побежали вниз, и, чтобы преградить им дальнейший путь, она инстинктивно приложила руки к груди и почувствовала, как сильно бьется ее сердце. Почему оно бьется так отчаянно? Не может быть, чтобы причиной этому была холодная вода или марихуана, наверняка причина в чем-то ином, и когда она вновь погрузила руки в ручей, то ощутила, что пульс ускорился почти вдвое. Тогда Рэйчел исследовала русло ручья, насколько хватало глаз, пока ее взгляд не уперся в зеленую стену. Очередной порыв ветра всколыхнул большие и толстые листья, и те обернулись своей тыльной, более блеклой стороной, точно их яркость поглотили мрачные тени. Что кроется в этих тенях? Она явственно чувствовала чей-то безмолвный зов, исходивший из воды и через пальцы рук по нервам проникавший в ее сердце и голову.

Вновь выпрямившись, Рэйчел направилась вверх вдоль русла ручья к зеленым зарослям, от которых исходил удивительный букет ароматов, причем благоухали не только распустившиеся цветки, но с еще большей силой источали запах все прочие части растений — ростки, стебли, ветви и листья. Рэйчел остановилась, чтобы поглядеть, нет ли более простой дороги, чем идти вброд, но ее окружали непроходимые заросли, и у нее не оставалось иного выхода, кроме как продолжать дальнейший путь по воде.

Итак, выбор был сделан, и Рэйчел из полосы солнечного света вошла в густую тень. Через шесть-семь шагов она замерзла, от ледяной воды ноги стали неметь, а на лбу и над верхней губой выступили колючие капельки пота.

Она оглянулась через плечо и бросила взгляд на океан, он находился всего в пятидесяти ярдах, но тем не менее принадлежал иному миру, в котором на лазурном небе ярко светило солнце, тогда как она пребывала в царстве густой зелени и темных теней.

Отвернувшись, Рэйчел продолжила свой путь. Дно ручья теперь устилали камни и гнилые листья, оно стало скользким и с каждым шагом все круче забирало вверх; когда одолевать подъем становилось невозможным, ей приходилось вскарабкиваться на берег и, цепляясь руками за небольшие деревца и лианы, прокладывать путь через густой подлесок, после чего вновь возвращаться в ручей. Наконец она вышла на плоский участок земли, где уже не требовалась помощь рук.

Отсюда не было видно берега и не был слышен шум волн. Рэйчел оказалась в растительном царстве и среди его обитателей: вверху на деревьях громко щебетали птицы, повсюду бегали ящерицы, но самое потрясающее впечатление производили бесчисленные пауки. Эти черно-оранжевые создания, величиной с детский кулак, сидели в ожидании своей добычи посреди замысловатой паутины, которую плели везде, где только могли. Рэйчел изо всех сил старалась не задеть их узорчатых капканов, но их было так много, что это было просто невозможно, и ей не раз приходилось стряхивать пауков с лица, плеча или волос.

Подъем в гору не прошел для Рэйчел бесследно: уставшие от напряжения руки утратили ловкость и силу, а ноги дрожали, внезапно посетившее ее на берегу многообещающее любопытство бесследно испарилось. Она поняла, что можно потратить не один час на бесполезное хождение по лесу и ничего так и не найти. Пока она держалась русла ручья, ей не грозила опасность заблудиться, но чем круче он поднимался вверх, тем больше она рисковала сорваться и упасть вниз, на камни.

Наконец посреди ручья она отыскала большой плоский валун и, взобравшись на него, решила оценить свое положение. Часов у нее не было, но восхождение заняло у нее не менее двадцати пяти минут — вполне достаточно, чтобы заставить Ниолопуа взволноваться, куда это она запропастилась.

Взобравшись на выступающий из воды камень, Рэйчел окликнула своего проводника, но, судя по всему, ее зов не достиг адресата, что было неудивительно: когда вокруг расставлено столько всяких ловушек для звука, начиная с густой сети лиан и паутины и кончая сердцевиной пышных соцветий, человеческий голос не способен далеко уйти.

Теперь она даже пожалела о том, что позволила обнаружить себя звуком, и почему-то ощутила сильное волнение. Рэйчел огляделась, но ничего примечательного не обнаружила: все те же деревья, та же земля и тот же журчащий поток у ее ног.

«Пора возвращаться», — тихо сказала она себе и осторожно сделала первый шаг вниз со скользкого, покрытого мхом камня, но тут ее подошвы точно пронзила та же самая сила, что впервые посетила Рэйчел еще на берегу.

Она безотчетно оглянулась и уставилась на водный поток, спускавшийся к ней каскадом, однако никакого ключа к разгадке тайны не нашла. Все выглядело совершенно обычно, во всяком случае, так ей казалось, и тем не менее она продолжала, прищурив глаза, всматриваться в причудливые формы, что вырисовывались вдали благодаря обманчивой игре света и тени.

Но что это? В десяти или двенадцати ярдах от нее в воде что-то лежало. Что-то темное и бесформенное возвышалось на пути у журчащего потока.

Даже не смея надеяться, Рэйчел развернулась и вновь начала взбираться наверх. Один из валунов, похожий на огромное бревно, было невозможно обогнуть, и, чтобы его одолеть, ей пришлось карабкаться по нему, словно по скале, выискивая расщелины, за которые можно было уцепиться, а в лицо ей хлестала холодная вода. Задыхаясь от холода, Рэйчел забралась на валун и наконец отчетливо увидела то, что привлекло к себе ее внимание. Она так громко вскрикнула от радости, что все окрестные птицы взвились в воздух.

Это был он! В этом не было никаких сомнений. Ее молитвы услышаны. Он здесь.

Выкрикнув его имя, она бросилась вперед, разрывая лозу, что преграждала ей дорогу к нему. Его лицо было цвета мокрого пепла, но глаза Галили были открыты и устремлены на нее.

— О, милый мой! — воскликнула она, падая на колени рядом с ним, пытаясь его обнять и прижать к себе. — Мой любимый, самый красивый человек на свете!

Несмотря на то что она сама вся промерзла насквозь, его тело оказалось несравненно холодней даже той воды, в которой он лежал и посредством которой посылал ей весть о себе.

— Я знал, что ты меня найдешь, — тихо промолвил он, кладя голову ей на колени. — Цезария говорила, что ты найдешь…

— Нам нужно вытащить тебя на берег, — сказала она, на что он ответил призрачной улыбкой, будто воспринимал ее за сладостное видение. — Ты можешь встать?

— За мной уже приходили мертвецы, — произнес он, глядя в густые заросли, будто покойники по-прежнему сидели там в засаде. — Они преследовали меня еще в море. Те люди, которых я убил…

— Ты бредил…

— Нет-нет, — упорствовал он, качая головой, — они настоящие. Они пытались увлечь меня обратно в море.

— Ты наглотался морской воды…

— Говорю же тебе, они были здесь.

— Ладно, — мягко сказала она. — Но теперь они ушли. Может, это я их напугала.

— Да, — с той же призрачной улыбкой ответил он. — Возможно, это сделала ты.

Он смотрел на нее, как благодарный ребенок, которого спасли от ночного кошмара.

— Клянусь, они больше не вернутся. Как бы там ни было, радость моя, они ушли и больше никогда не вернутся. Ты в безопасности.

— Правда?

Она приподняла его голову и поцеловала его.

— О да, — сказала она с такой уверенностью, какую еще никогда не испытывала в своей жизни. — Я никому не позволю причинить тебе вред или отнять тебя у меня.

Глава 17

Его полуобнаженное тело было покрыто многочисленными ранами и ушибами, но когда ей наконец удалось поставить его на ноги — на это ушло добрых пять минут и еще столько же на то, чтобы с помощью массажа восстановить кровообращение в его ногах, — способность управлять своим телом постепенно стала к нему возвращаться. Рэйчел предложила пойти вперед и позвать на помощь Ниолопуа, но Галили не хотел об этом даже слышать, уверяя ее, что справится без посторонней помощи, только потребуется некоторое время.

Они начали спускаться, поначалу медленно и осторожно, но постепенно все быстрее и увереннее.

Только однажды они ненадолго прервали свой путь, но не потому, что тропа стала чересчур крутой и опасной, а потому, что Галили резко выдохнул:

— Там!

Он смотрел влево, где трепетала густая листва, точно в ней только что скрылся какой-то зверь.

— Что там? — спросила Рэйчел.

— Они все еще там, — сказал он. — Те, что пришли за мной, — он указал рукой на шевелящиеся кусты. — А вон тот все время следил за мной.

— Я не вижу, — призналась она.

— Сейчас он ушел… но они не оставят меня в покое.

— Это мы еще посмотрим, — ответила Рэйчел. — Если они желают иметь дело с тобой, им придется иметь дело и со мной тоже. А я уж постараюсь, чтобы их жалкие задницы убрались туда, откуда пришли, — последние слова она произнесла громче, будто хотела объявить преследовавшим ее возлюбленного призракам войну, и, кажется, ей удалось напугать их — во всяком случае, Галили ей поверил.

— Я никого больше не вижу, — сказал он.

Похоже, их недолгий разговор придал Галили свежих сил, и остаток пути они прошли быстрее, но когда они достигли берега, усталость все-таки взяла свое и заставила их сделать привал, дабы перевести дух. Как ни странно, Ниолопуа нигде не было видно.

— Я уверена, без меня он отсюда никуда не уедет, — покачала головой Рэйчел. — Неужели он отправился меня искать?.. — Она оглянулась в сторону зарослей, которые с приближением вечера становились все менее и менее привлекательными, ей вовсе не улыбалась идея снова подниматься на склон, только теперь в поисках Ниолопуа.

Но напрасно она переживала, ибо не просидели они на берегу и пяти минут, как из-за деревьев, что росли вдоль берега, появился Ниолопуа.

— Привет, — сказал он, склонив голову и всем телом выражая почтительность.

— Рад тебя видеть, — ответил Галили в свойственной ему несколько скованной манере. — Думал, что меня уже нет, да?

— Мы испугались за тебя, — кивнул Ниолопуа.

— Нет, просто так я вас не покину, — сказал Галили. — Ни ее, ни тебя.

Он перевел взгляд с Ниолопуа на Рэйчел, потом обратно на своего сына.

— Нам надо о многом поговорить, — сказал он, протягивая руку Ниолопуа.

Рэйчел думала, что они собираются обменяться рукопожатием, но Ниолопуа исполнил более необычный и в некотором роде более нежный ритуал приветствия. Взяв руку отца, он повернул ее ладонью вверх и поцеловал, ненадолго прижавшись лицом к складкам и бугоркам крупной отцовской руки.

* * *

Прошел уже не один час, но в доме до сих пор никого не было, кроме Митчелла. Чувствовал он себя далеко не лучшим образом, но, несмотря на усталость, не мог допустить даже мысли о том, чтобы прилечь на одну из кроватей и вздремнуть. Кроме того, что он не имел ни малейшего желания узнать, какие сны снятся спящему в этом доме мужчине, он не хотел ни к чему прикасаться на кухне. Опасаясь вести себя по-домашнему, Митчелл боялся, что дом усыпит его бдительность и заставит поверить в свою невинность. Но в этом доме все было далеко не невинно, а преступно и постыдно, как те женщины, что некогда бывали здесь.

Но чем дальше продвигались стрелки часов, тем сильнее его мучили усталость и голод, а кроме того, его стало покидать присутствие духа. В два часа дня, совершенно разбитый, он снова испугался, что не сможет уладить дело, ради которого сюда приехал. Пожалуй, было бы неплохо перекусить или, по крайней мере, выкурить сигарету и выпить крепкого кофе, решил он. Не беда, если сучка-жена заявится в его отсутствие, ведь он теперь знает, где находится дом, и сможет снова устроить засаду, если она не вернется к его возвращению. Хорошенько подкрепиться ему все равно не помешает — чего доброго ожидание затянется на целую ночь.

На часах было чуть больше половины третьего, когда он, покинув чужие владения, направился пешком в город. Оказавшись на свежем воздухе после долгого пребывания в стенах мрачного дома, Митчелл почувствовал большое облегчение. На шоссе, в полумиле от поворота, ведущего к злополучному дому, он приметил небольшой универсальный магазин, куда сейчас и направился. Путь туда подарил ему несколько приятных мгновений, как-то: лучезарная улыбка местной девушки, развешивающей выстиранное белье, ароматы доносившихся из-за живой изгороди цветов, звук реактивного двигателя, а затем и появление самого самолета, оставившего меловой след на голубом небе.

В такой погожий день хотелось только любить, и, как ни странно, именно влюбленным он себя и ощущал. Кто знает, может, конец его душевных страданий не за горами, и в конце концов после хорошей встряски и последующих слез Рэйчел образумится, и они заживут с ней той роскошной жизнью, которой Митчелл, несомненно, заслуживал. Ведь он не был плохим человеком и никогда никому не причинял зла, а к случившемуся за последнее время — к смерти Марджи, к истории с дневником Холта и, наконец, к кончине Кадма — не имел прямого отношения и потому снимал с себя всякую ответственность за последствия. Ему хотелось только, чтобы его замечали и воспринимали как принца, кем он себя искренне считал. Приближаясь к этой скромной цели, он связывал с ее достижением свои лучшие надежды на прекрасное будущее, которые непременно должны были осуществиться. Пройдет немного времени, и Гаррисон, сбросив с себя бремя депрессии, направит свою энергию в нужное русло, каковым для нее несомненно является семейный бизнес. Все прежние мечты сбудутся, и новое будущее займет в их жизни заслуженное место, меж тем как прошлому с его мрачными тайнами будет отведено скромное примечание в книге побед.

Чем больше размышлял Митчелл о радужных перспективах, тем больше вытесняли они глубокое беспокойство, овладевшее им во время посещения дома, поэтому в магазин он вошел в довольно приподнятом настроении и, тихо насвистывая, принялся прохаживаться по залу. Купив газированной воды, несколько пончиков и две пачки сигарет, он устроился на кирпичном ограждении парковки, чтобы перекусить и выкурить сигарету, а также насладиться теплом весеннего солнца, но потом вдруг вспомнил о злополучном доме и о том, что не позаботился о собственной безопасности. Он вернулся в магазин, купил там кухонный нож, который счел подходящим средством самозащиты, и только после этого приступил к своей трапезе. Казалось, после пончиков с содовой приятный сладкий осадок остался у него не только во рту, но и на душе, ибо, когда Митчелл пустился в обратный путь, ноги будто сами несли его.

Глава 18

Сил Галили хватило ровно на то, чтобы добраться до машины, куда его усадили Рэйчел с Ниолопуа, — тело его больше не слушалось, превратившись в бесполезный мешок с костями. Весь путь до Анахолы он отчаянно пытался оставаться в сознании: его голова ненадолго приподнималась, но тут же беспомощно падала; глаза приоткрывались, и он даже начинал что-то говорить, но вскоре речь обрывалась, и он впадал в долгое глубокое забытье. Однако, даже когда глаза его были открыты, разум Галили был помутнен, о чем свидетельствовали срывавшиеся с его уст бессвязные фразы, крики и страшные гримасы — наверное, он снова переживал крушение «Самарканда». Иногда Галили дико вскрикивал, после чего в течение долгих секунд неистово пытался глотнуть воздух, а его мускулы напрягались и становились точно каменные; потом так же внезапно приступ прекращался, его тело расслаблялось в объятиях Рэйчел, а дыхание становилось спокойным и ровным.

Когда все трое благополучно добрались до места, на дворе была почти ночь и дом был погружен в густой мрак, но Галили, несмотря на свое полусознательное состояние, казалось, его узнал. Ковыляя по тропинке — вес отцовского тела почти целиком принял на себя Ниолопуа, — Галили, подняв тяжелые веки, спросил:

— Они… там?

— Кто?

— Женщины.

— Нет, милый, — сказала Рэйчел. — Здесь мы одни.

На лице у Галили промелькнула едва заметная улыбка, но он не отрываясь смотрел на сумрачный дом.

— Я усну, — сказал он, — и они придут.

Она не стала с ним спорить. Если мысль о женщинах Гири доставляет ему удовольствие, почему бы этим не воспользоваться? Побуждаемый этой мыслью, Галили совершил героическое усилие и самостоятельно вошел в воздвигнутый собственными руками дом, как будто считал для себя делом чести переступить порог без посторонней помощи. Но едва он это сделал, как ему пришлось вновь воспользоваться поддержкой Рэйчел и Ниолопуа, ибо силы тотчас покинули его, голова Галили упала и глаза закрылись.

Ниолопуа предложил уложить его на кушетку, но Рэйчел почти наверняка знала, что наверху, на той самой резной кровати, Галили придет в себя гораздо быстрее. Однако перетащить его на второй этаж оказалось совсем непросто. Через десять минут Ниолопуа все же удалось поднять Галили по лестнице, после чего отнести его через лестничную площадку в спальню и положить на кровать уже не составило большого труда.

Рэйчел подсунула подушку под голову Галили и стала вытаскивать из-под него простыни, чтобы накрыть его. Про себя она с радостью отметила, что Галили стал выглядеть немного получше, цвет лица утратил пепельный оттенок, хотя тело оставалось очень холодным. Чтобы смягчить его пересохшие и потрескавшиеся губы, Рэйчел густо намазала их бальзамом, потом разорвала остатки того, что некогда было жилетом, и исследовала ушибы в верхней части тела. Не обнаружив нигде кровотечения, она стала промывать ранки, после чего при помощи Ниолопуа перевернула Галили на живот и проделала ту же процедуру с царапинами на спине. Расстегнув пояс, она сняла с него брюки, и его массивное обнаженное черное тело раскинулось на белых простынях, точно упало сюда с небес.

— Я лучше пойду? — сказал Ниолопуа, ощущая неловкость от своего присутствия в комнате, где лежал обнаженный Галили. — Я буду внизу. Если понадоблюсь, позовите меня.

И он ушел.

Рэйчел еще раз вышла в ванную, чтобы смочить тряпку, которой она промывала ранки, а когда вернулась в комнату, то невольно залюбовалась представшей перед ней картиной. Галили был вызывающе красив. Даже при том, что в глубоком сне Галили источал огромную силу, она ощущалась и в его больших, недавно беспомощно обнимавших ее руках, в мощной шее, в аристократическом лице, в его высоких скулах, в разрезе блестящего под слоем бальзама рта, в изборожденном морщинами лбе и тронутой сединой черной бороде. А чуть ниже его плоского живота, промеж бедер, скрывалась другая, дремлющая сейчас сила. Рэйчел вдруг поняла, что хочет от него ребенка, не важно какой опасностью это могло грозить ее собственному организму. Она хотела носить в себе часть Галили, как доказательство заключенного между ними союза.

Ласково и нежно обрабатывая влажной тканью его бедра, затем голени, Рэйчел все сильней ощущала магнетическую силу его обнаженного тела, которое в своей откровенной пассивности выглядело очень чувственно. Стоило ей представить, как она садится на него и скользит по его вялой плоти до тех пор, пока та не затвердеет, а затем погружает ее в себя, — стоило ей представить это, как Рэйчел сразу стала мокрой. И как ни пыталась она успокоить разыгравшееся воображение и сосредоточиться на очищении ранок, ее мысли и взор снова и снова возвращались к самому притягательному месту его тела, и, хотя ничто не указывало на пробуждение самого Галили, она чувствовала, что его мужское начало откликнулось на ее чувственный призыв. Конечно, ей этого очень хотелось. Галили блуждал в своих снах, но его член не спал. Когда она обтирала ступни, член Галили вдруг шевельнулся, крайняя плоть натянулась и головка налилась кровью.

Отложив тряпку, она опустила руку себе между ног. Его член знал, чего она хочет. Он смотрел на нее глазом своей сверкающей щелки и наслаждался теплом ее разгоряченного лица. Она коснулась рукой своей щели и погрузила пальцы внутрь. Смочив их, Рэйчел провела вверх-вниз по его члену, и он откликнулся на ее поглаживания, словно животное на ласку, прижавшись к ее пальцам своим черным хребтом, упиваясь их сладостной негой.

Рэйчел взглянула на лицо своего возлюбленного. Ей казалось, что все происходит не без участия самого Галили, и она ждала, что он вот-вот откроет глаза, улыбнется и пригласит ее сесть на него. Но ничего подобного не произошло, его тело оставалось неподвижным, за исключением его члена. Сейчас он ничем не напоминал того человека, который дарил ей такие изощренные ласки на борту «Самарканда», и того насильника, который так грубо трахнул ее в ванной, — ничем, кроме этого толстого пульсирующего, узловатого, как виноградная лоза, жезла теперь с полностью обнажившейся головкой.

Устоять против искушения Рэйчел была не в силах и, быстро раздевшись, забралась на кровать, все время глядя на его лицо, однако оно по-прежнему оставалось неподвижным, и дыхание Галили оставалось медленным и ровным. Он глубоко спал.

Ее собственные мышцы изнывали от усталости и отзывались болью на каждое движение бедер, но эти мелкие неудобства уходили на второй план, стоило ей представить, как она сливается с его телом. Поначалу ей казалось, что она не имеет права пользоваться его беспомощностью ради собственного наслаждения, но едва Рэйчел села на Галили верхом, как все сомнения испарились. Холод ушел прочь, его бедра, его пах, его член стали горячими, его тело знало, что делать, без всяких подсказок. Она почувствовала, что Галили стал двигаться в такт ее движениям, с каждым разом все глубже и глубже проникая в нее, пока наконец из ее уст не вырвался невольный стон, за которым еще один, и еще, и еще…

Она не слышала собственных криков и стонов, пока те громким эхом не отразились от стен небольшой спальни. Движения его бедер убыстрились, кровать заскрипела, Рэйчел наклонилась вперед и прижалась к груди Галили, которая пылала тем же огнем, что разгорался у него в паху. Она протянула руку к тому месту, где соединялись их тела. Там было мокро от ее влаги. Она источала запах, не изысканный, не благоухающий, это был запах зрелости, запах вытекающей из нее боли и одиночества, целебный запах. Никогда прежде ей не доводилось сливаться с мужчиной в столь простом и естественном акте. Ей не нужны были ни слова любви, ни обещания преданности; Галили проникал в нее и ее плоть обхватывала его — только это имело значение. Если бы кто-нибудь в этот момент спросил, как ее зовут, вряд ли она смогла бы вспомнить свое имя. Столь отчаянно стремившись обрести себя и наконец отыскав свой путь в лабиринте жизни, она подошла к той черте, за которой не было места прежней Рэйчел — диковатой и искушенной девушке из ювелирной лавки и женщине из высшего общества, — прошлое в эти мгновения стерлось из ее памяти.

Комната мелькала у нее перед глазами, оконное стекло дребезжало, а ее вздохи и вопли, казалось, пробуждали множество иных голосов, которые до этого ничем не обнаруживали своего присутствия. В глубине души она знала, что причина этой бесстыдной страсти крылась не только в ее желании своего возлюбленного, но сам акт их соития был вызовом.

Она вновь открыла глаза и взглянула на Галили. Если не считать едва заметной тени удовольствия, тронувшей его лицо, он по-прежнему оставался спокойным и бесстрастным, однако его глаза вдруг открылись, и он тоже посмотрел на нее.

— Мы не одни, — тихо сказал Галили.

Глава 19

Над морем уже сгущались сумерки, и серферы отправились в свой последний заплыв — их оживленные голоса были слышны на веранде, где сидел Ниолопуа и курил последний косяк. Вид обнаженного Галили, лежавшего на кровати, расстроил Ниолопуа — он никогда не видел отца в столь уязвимом положении. С одной стороны, он вполне доверял искренности чувств Рэйчел и не сомневался в ее благих намерениях, а с другой — хотел увести отца и от нее, и из этого злосчастного, полного печальных воспоминаний дома и спрятать далеко в горах, где ни она, ни прочие женщины Гири никогда не смогли бы предъявить на него свои права. Любовь, какой бы страстной она ни была, мало что значит в этом мире, рано или поздно она заканчивается предательством или смертью — это лишь вопрос времени.

Как ни старался Ниолопуа взбодрить себя, мрачные мысли не покидали его, и даже марихуана не подняла ему настроения. Да, он никогда не знал вкуса радости, но из этого еще не следовало, что счастью не суждено постучаться к нему в дом, а поддался он грустным настроениям только потому, что ему было очень трудно смириться с переменами, ожидавшими его впереди. В жизни ему выпала трудная доля — он жил один в горной хижине, чтобы местные жители не замечали, как он переживает одно поколение людей за другим, словно годы были не властны над ним, как над простыми смертными. Единственная цель, которой он себя посвятил, состояла в выполнении некоторых поручений отца, который время от времени навещал остров. Для него много десятилетий Ниолопуа служил своего рода связным или посредником, извещая Галили о том, что требуются его услуги, всячески содействуя его любовным связям и подчас даже утешая женщин, опечаленных его отъездом. Ниолопуа никогда не спрашивали, почему отец это делает и чего ему стоит исполнять свою роль. Между отцом и сыном существовала ментальная связь: чтобы Галили услышал сына, тому достаточно было уединиться в тишине в своей хижине и дважды произнести имя отца — Атва, Атва, — этого было достаточно. Обычно он звал его, когда об этом просили женщины Гири, и Галили всегда приходил на этот зов. Он так хорошо знал морское дело, ветра и течения, что подчас прибывал на остров раньше женщины, возжелавшей его. Не слишком достойному делу, с точки зрения Ниолопуа, посвятил свою жизнь его отец. Великий путешественник превратился в преданного пса, по первому зову мчавшегося исполнять чужие прихоти. Но бросить вызов заведенному отцом порядку Ниолопуа не мог. Однажды он попытался это сделать, но Галили недвусмысленно дал ему понять, что это не подлежит обсуждению. С тех пор Ниолопуа никогда не разговаривал на эту тему, и не из страха перед отцовским гневом — Галили всегда питал к сыну только любовь, — нет, его заставила замолчать отцовская боль, которую он так явно ощутил в тот миг. И хотя для него по-прежнему оставалось загадкой, почему Галили взял на себя роль любовника этих одиноких женщин, Ниолопуа вполне смирился со своим неведением и воспринимал происходящее как неотъемлемую часть своей и отцовской жизни.

Что же изменилось на этот раз? Неужели Галили в своей жалкой и беспорядочной жизни подошел к роковой черте? (Иначе Ниолопуа не мог объяснить, что происходило с его отцом, ибо существа, подобные Галили, только по собственной воле могут оказаться в таком состоянии, в каком Ниолопуа обнаружил своего отца.) И не означает ли его беспомощность, что в их жизни теперь начнутся серьезные перемены? Не станет ли Рэйчел последней из женщин, которую отцу надлежит обслуживать? Если так, то какую роль жизнь отведет ему, Ниолопуа? Скорее всего, никакую.

Сделав последнюю затяжку, Ниолопуа бросил окурок на лужайку, встал и посмотрел на дом. Здание уже окутала вечерняя мгла, лишив его последних признаков жизни. Рэйчел, должно быть, наверху ухаживала за отцом и более в его помощи не нуждалась, так что не было никакой нужды торчать всю ночь у порога, тем более что прийти попрощаться с ними он мог на следующее утро. Немного помешкав, Ниолопуа развернулся и, спустившись с веранды, побрел по лужайке прочь.

Он слишком поздно заметил подошедшего к нему мужчину. Ниолопуа не успел даже ничего сказать, не то чтобы позвать на помощь. Нож вошел в него так быстро и с такой силой, что вытеснил из его груди весь воздух. Когда Ниолопуа удалось все же отпрянуть от нападавшего и вздохнуть, из горла его вырвалось тихое бульканье — одно из легких заливала кровь, Ниолопуа хотел было поднять руку, чтобы защититься от второго удара, но тут мужчина вновь приблизился к нему и вонзил нож в его живот. От сильной боли Ниолопуа согнулся пополам,однако чья-то рука подхватила его за подбородок и откинула назад. Шатаясь, он попятился к дому, отчаянно пытаясь зажать рану руками, остановить кровотечение, пока не подоспеет помощь. Кричать у него не было сил, и ему оставалось лишь отступать к дому, хотя каждый шаг стоил ему невыразимых мучений. Краем глаза он видел мужчину с ножом, который молча наблюдал за ним, стоя в трех-четырех ярдах от него. Добравшись до веранды, Ниолопуа стал подниматься по лестнице, и на последней ступеньке он бросился всем телом вперед, надеясь, что произведенный им шум услышат в доме и кто-нибудь спустится к нему на помощь, что в свою очередь спугнет нападавшего, и тот убежит. Но его вновь подхватила рука убийцы, образ которого мелькнул перед взором Ниолопуа, словно размытая фотография.

Лишь когда мужчина подошел к нему вплотную и нанес третий и последний удар, Ниолопуа отчетливо разглядел его лицо. Он хорошо знал этого человека, но не лично, а по первым страницам журналов и газет. Это был один из сынов дома Гири, точеные черты лица которого ничего не выражали, и, как успел заметить Ниолопуа в течение тех нескольких секунд, пока безучастно смотрел на него, вид у мужчина был такой, словно тот пребывал в трансе: глаза блестели, рот был слегка приоткрыт, а лицо казалось вялым и обмякшим.

Убийца вырвал нож из тела Ниолопуа, шумно выдохнув от усилия, и Ниолопуа упал на веранду, чуть-чуть не дотянувшись рукой до двери. Гири больше не собирался наносить удары, он уже сделал свое черное дело и теперь просто стоял на ступеньках, молча глядя на свою жертву, а Ниолопуа лежал лицом вниз, истекая кровью, которая сочилась изо рта и расплывалась по дощатому полу. В последние секунды жизни его душа не воспарила над землей, чтобы понаблюдать за кончиной тела, а оставалась в его голове, устремив свой взор в волокнистую древесину пола, по которому медленно расползалась густая кровь. В последний миг Ниолопуа попытался вздохнуть, и это ему почти удалось, его тело содрогнулось в предсмертной конвульсии и умерло.

Глядя на свою жертву, Митчелл удивился силе своего гнева. Стоило ему увидеть Галили Барбароссу (он только потом понял, что ошибся), как Митчелла будто кто-то заставил схватить нож и вонзить его по рукоять в плоть своей жертвы. Надо сказать, вендетта доставила ему необычайное удовлетворение, словно он совершил настоящий подвиг, и, хотя минутой позже он, конечно, осознал, что совершил ошибку, те несколько секунд, когда он думал, что лишил жизни Галили, подарили ему столь сладостное блаженство, что он тотчас захотел испытать его вновь, только на сей раз направив свою месть по назначению.

Спустившись с веранды на лужайку, Митчелл воткнул нож в землю, чтобы очистить его от крови. Всего минуту назад это был обыкновенный кухонный инструмент, который в свое время мирно лежал на полке магазина, но теперь нож получил совершенно иное, куда более значительное посвящение и был готов исполнить свою историческую роль. Выпрямившись, Митчелл взглянул на дом, где царила полная тишина, однако он знал наверняка, что преступники по-прежнему скрываются в его стенах, — он слышал голос своей жены, которая стонала, как последняя шлюха.

Вспомнив о ее сладострастных воплях, Митчелл одним прыжком одолел ступеньки, перешагнул через убитого им человека и, проскользнув в дверь, вошел в дом.

Глава 20

Сознание лишь ненадолго вернулось к Галили, — только он произнес: «мы не одни», как его веки, задрожав, вновь смежились и он снова потерял сознание. Но этого оказалось достаточно, чтобы Рэйчел стало не по себе. Кто бы это мог быть? И почему Галили так сильно встревожило чье-то присутствие в доме? Неохотно оставив разгоряченное тело Галили, Рэйчел соскользнула с кровати и тут же ощутила озноб, в комнате оказалось на удивление холодно. Встав на колени, она принялась рыться в сумке, пытаясь отыскать что-нибудь теплое из одежды, наконец она выудила свитер и натянула его на себя. В этот миг скрипнула дверь, и Рэйчел оглянулась, однако никого не увидела — кроме промелькнувшей по комнате тени. Хотя, может, ей померещилось? Рэйчел еще раз обвела взглядом углы. Никого, пусто. И все же ей стало не по себе. Она вновь поглядела на кровать. Глаза Галили по-прежнему были закрыты, тело оставалось неподвижным, а член — возбужденным.

Не спуская глаз с места, где, как ей показалось, она увидела тень, Рэйчел подошла к прикроватному столику и зажгла ночник. Свет был достаточно ярким и осветил все уголки комнаты, которая оказалась пуста. Если тот, кто привлек взор Рэйчел, не был плодом ее возбужденного воображения, он, должно быть, каким-то образом выскользнул из спальни. Рэйчел подошла к двери и открыла ее. На лестничной площадке было темно, но свет ночника позволил ей добраться до края ступенек. Свитер не слишком помог — Рэйчел продолжала бить дрожь. Наверное, она просто устала, нужно сказать Ниолопуа, что она хочет спать, а потом вернуться, лечь рядом с Галили и не обращать внимания на его слова, ведь в доме никого, кроме них, нет.

Не успела она довести эту мысль до логического завершения, как ощутила чье-то легкое прикосновение к своему плечу, будто мимо нее проскользнул невидимый призрак. Обернувшись, она уставилась на открытую дверь спальни, но, как и прежде, никого не увидела. Должно быть, ей снова померещилось, чему виной наверняка была усталость. Внизу было темно, но лунный свет достаточно освещал лестницу, и Рэйчел без труда добралась до выключателя на кухне, однако не успела она его повернуть, как ее взгляд выхватил из темноты мужскую фигуру у входной двери. На этот раз это был не обман зрения и не игра ее разгоряченного воображения. Мужчина запер дверь и наконец повернулся к ней лицом. Но Рэйчел уже узнала его по очертаниям фигуры, и сердце сильно забилось у нее в груди.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— А как ты думаешь? — ответил он вопросом на вопрос. — По-моему, закрываю дверь.

— Зачем ты сюда явился? Я не хочу тебя видеть.

— Ты бываешь так неосторожна, крошка. А вокруг столько плохих людей.

— Послушай, Митчелл. Я хочу, чтобы ты ушел.

Спрятав ключ от входной двери в нагрудном кармане, он медленно направился к Рэйчел. Его белая сорочка, видневшаяся из-под пиджака, была испачкана кровью.

— Что ты натворил? — испугалась она.

— Ты об этом? — Он посмотрел на сорочку. — Пустяки. Выглядит страшнее, чем есть на самом деле.

Он посмотрел мимо нее наверх.

— Он там? Детка, я, кажется, задал тебе вопрос. Твой ниггер там, наверху? — Когда от лестницы его отделяло не более трех шагов, он остановился. — Милая, надеюсь, он не пытался сделать тебе больно?

— Митчелл…

— Да или нет?

— Нет. Он ничего плохого мне не делал. Никогда.

— Только не старайся его покрывать. Я знаю, как действуют эти подонки. Сначала положат глаз на кого-нибудь вроде тебя, кто ни сном ни духом не ведает об их намерениях, а потом начинают тобой манипулировать. Забираются к тебе в голову и усыпляют твою бдительность всякой ложью. А это все неправда, детка. Это все ложь.

— Ладно, — тихо согласилась она. — Пусть это все ложь.

— Видишь? Ты и сама все знаешь. Все сама знаешь… — Он попытался улыбнуться той своей улыбкой, которой обычно одаривал журналистов и конгрессменов. Но это ему не удалось, улыбка вышла слишком натянутой и холодной. — Я так и сказал Лоретте. Что еще могу тебя спасти, ведь в глубине души ты знаешь, что не должна этого делать. Ведь ты же знаешь, что не права. Ну признайся?

Не дождавшись ответа, он повторил вопрос громче:

— Знаешь или нет?

Каждое новое слово все сильнее выдавало его гнев, поэтому Рэйчел решила, что лучше не перечить мужу, и кивнула в знак согласия, что несколько смягчило Митчелла.

— Ты должна вернуться со мной, — сказал он. — Это плохое место, детка.

Тут Митчелл посмотрел на лестницу, и на его лице появилось некоторое замешательство.

— Все, что происходит здесь, — казалось, скользя глазами по ступенькам, он постепенно терял нить своей мысли, — то, что он делал… с невинными женщинами…

Митчелл медленно опустил руку в карман пиджака и достал нож, к лезвию которого прилипла грязь.

— Этому пора положить конец, — закончил он.

Его взгляд снова был устремлен на нее, и она прочла в нем ту же отрешенность, которую впервые заметила, когда Митчелл забрал у нее дневник Холта.

— Не бойся, детка, — сказал он. — Я знаю, что делаю.

Она взглянула наверх, опасаясь, что Галили мог сползти с кровати и добраться до лестничной площадки, но там никого не было; тем не менее струящийся из спальни свет слегка колыхнулся, как будто кто-то, чье присутствие оставалось невидимым, подошел к самому краю ступенек. Вряд ли Митчелл уловил содрогание света, но Рэйчел не стала его об этом спрашивать, ибо боялась, что он потеряет остатки самообладания, зная, что наверху лежит беззащитный человек, тем более что, судя по ножу и крови на сорочке, он уже кого-то…

Только сейчас она вспомнила о Ниолопуа. О господи, неужели Митчелл с ним что-то сделал? Точно громом пораженная, она вдруг поняла, что произошло. Так вот почему у него был такой безумный взгляд, стало быть, он уже вкусил прелесть кровопролития. Однако даже если ее безумное подозрение отразилось у нее на лице, Митчелл этого не заметил, ибо его взгляд был прикован к лестнице.

— Оставайся, где стоишь, — велел он.

— Почему бы нам не уйти отсюда? Вдвоем? — предложила она. — Только ты и я?

— Погоди минуту.

— Если это скверное место…

— Я же сказал: погоди минуту. Сначала дай мне подняться наверх.

— Не надо, Митчелл.

— Не надо что? — спросил он, взглянув на нее. Почувствовав, с какой силой его рука сжимает нож, Рэйчел затаила дыхание. — Не надо трогать его? Это ты хотела сказать?

Он направился к ней, и она невольно отпрянула назад.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я трогал твоего любовника, да?

— Митч, я была в доме, когда его мать явилась к Кадму, и собственными глазами видела, на что она способна.

— Не боюсь я этих вшивых Барбароссов, — при этих словах Митчелл гордо вздернул подбородок. — Видишь ли, проблема в том…

Он повертел ножом.

— …Что еще никто не осмеливался дать им отпор, — наконец сказал он. — Мы просто бросали наших женщин на съедение этому негру, как будто они были его собственностью. Но мою жену он иметь не будет. Ты понимаешь, о чем я говорю, детка? Я не позволю ему забрать тебя у меня.

Протянув к ней пустую руку, он погладил ее по лицу.

— Бедняжка, — произнес он. — Я тебя не виню. Он трахал твой мозг. У тебя не было выбора. Но все будет хорошо. Я с этим разберусь. И сделаю то, что следует сделать порядочному мужу. Я должен защитить свою жену. Я был не слишком хорош в этом деле. Был не слишком хорошим мужем. Теперь я это знаю. Прости меня, милая. Прости.

Наклонившись к ней, Митчелл чмокнул ее в щеку, словно застенчивый подросток.

— Со мной все будет хорошо, — снова повторил он. — Я сделаю то, что должен сделать, и мы с тобой отсюда уйдем. Мы все начнем сначала. — Его пальцы коснулись ее щеки. — Потому что я люблю тебя, детка. Всегда любил и буду любить. Я не могу вынести разлуки с тобой.

Его голос сорвался и стал почти жалким.

— Я не вынесу этого, детка. Потерять тебя для меня все равно что сойти с ума. Понимаешь меня?

Она кивнула. Где-то в глубине ее сознания, позади страха за жизнь Галили, да и за себя тоже, существовал маленький уголок, где сохранились воспоминания о былых чувствах к мужу. Возможно, их нельзя было назвать любовью, но тем не менее они были красивой мечтой, и теперь, внимая его безумной речи, в ее памяти не без нежности всплыли первые месяцы их знакомства, когда она не смогла устоять перед его влюбленностью и элегантной обходительностью. Но все это ушло в прошлое — ушло без остатка, и то, что она видела перед собой сейчас, было лишь тусклым напоминанием о том мужчине, которого она некогда знала.

О господи…

Она погрустнела, и он, кажется, заметил, что на ее лицо легла печаль, ибо, когда Митчелл заговорил, его голос был начисто лишен гневных интонаций и уверенности.

— Я не хотел, чтобы так случилось, — сказал он. — Клянусь, не хотел.

— Понимаю.

— Не знаю… как я сюда попал…

— Не нужно было этого делать, — нежно и ласково произнесла она. — Не нужно было никого убивать, чтобы доказать, что ты меня любишь.

— Я действительно… тебя люблю.

— Тогда убери нож, Митч.

Рука, которая гладила ее щеку, замерла.

— Пожалуйста, Митч, — умоляла она. — Убери нож.

Он отдернул руку, и мягкое и доброжелательное выражение вдруг исчезло с его лица.

— О нет, — пробормотал он. — Я знаю, к чему ты клонишь…

— Митч…

— Думаешь усыпить меня сладкими речами и увести, — он покачал головой. — Не выйдет, детка. Извини, но этому не бывать.

Он отстранился от нее и повернулся к лестнице. Рэйчел вдруг ясно представила себе всю картину происходящего: человек с ножом, ее муж, бывший принц ее сердца, источая запах пота и ненависти, направлялся к спальне, где глубоким сном спал ее возлюбленный, а на темной лестничной площадке поджидали развязки призрачные существа, которым она не могла даже дать определенного имени.

Больше не сказав Рэйчел ни слова, Митчелл стал подниматься наверх, но она проскользнула вперед, преградив ему путь. Воздух на лестничной площадке задрожал, Рэйчел явственно почувствовала это. Но Митчелл не замечал ничего необычного, решимость расправиться с Галили его ослепила. Лицо Митчелла застыло, словно маска, оно было бледно и неумолимо. Рэйчел больше не тратила времени на пустые уговоры, он все равно не стал бы ее слушать. Она просто стояла у него на пути. Если он решил расправиться с Галили, сначала ему придется прикончить ее. Митчелл взглянул на нее, сверкнув глазами, на этом мертвенном лице только в них еще сохранилась жизнь.

— Прочь с дороги, — сказал он.

Рэйчел раскинула руки, ухватившись одной из них за перила, сознавая, насколько уязвимы ее живот и грудь, но у нее не было другого выхода, и к тому же в ней еще теплилась надежда, что, несмотря на охватившее мужа безумие, он не причинит ей вреда.

Он остановился на ступеньку ниже, и Рэйчел уже было решила, что еще не все потеряно, что она сумеет его образумить, но тут он схватил ее за волосы и, резко дернув, потянул вниз. Потеряв равновесие, Рэйчел стала падать вперед, тщетно пытаясь ухватиться рукой за балясины. Митчелл снова дернул ее за волосы, и она, инстинктивно стараясь перехватить его руку, взвыла от боли. Перед глазами у нее все закружилось. Притянув к себе жену, Митчелл вновь швырнул ее на перила и сильно ударил ладонью по лицу. У Рэйчел подкосились ноги, она отшатнулась. Последовал второй удар, затем еще один, и она покатилась с лестницы. Падая, Рэйчел слышала каждый хруст конечностей, каждый удар головы о ступеньки и перила. Наконец, сильно ударившись об пол, она на какое-то мгновение потеряла сознание. В голове у нее звенело, перед глазами плавали черные круги. Рэйчел пыталась собраться с мыслями, но это оказалось непосильной задачей. Когда ее зрение все же прояснилось, она увидела стоящего на лестнице Митчелла. Отсюда, снизу он выглядел крайне нелепо — голова его казалась непропорционально маленькой. Несколько секунд он смотрел на Рэйчел, после чего, убедившись, что она окончательно вышла из игры и больше не станет между ним и его целью, повернулся к ней спиной и стал подниматься по ступенькам.

Глава 21

Ей оставалось только безучастно наблюдать за происходящим, поскольку тело ее больше не слушалось. Она лежала, глядя, как Митчелл поднимается наверх, чтобы лишить жизни Галили, и не могла даже выкрикнуть имя своего любимого — язык и горло отказались ей повиноваться. Но даже сумей она выдавить из себя какой-нибудь звук, Галили вряд ли услышал бы ее, ибо пребывал сейчас в своем собственном мире, исцеляя себя глубочайшим сном, и Рэйчел была не в силах пробудить его.

От верха лестницы Митчелла отделяли всего три или четыре ступеньки; еще чуть-чуть, и он скроется из виду. От гнева и отчаяния Рэйчел готова была разрыдаться. Она через столько прошла, чтобы вернуть Галили, — неужели все это было впустую? Неужели какой-то жалкий человечек с мелкой душонкой способен разлучить их раз и навсегда?

Вдруг Рэйчел услышала голос Митчелла и попыталась найти своего бывшего мужа взглядом, но лестничная площадка утопала во тьме и наверху почти ничего не было видно. Она было оперлась на руку и чуть приподнялась, пытаясь все-таки разглядеть Митчелла, но тут снова раздался его голос.

— Кто вы? — со страхом воскликнул Митчелл, делая шаг назад и появляясь из теней.

Он резко взмахнул в воздухе ножом, как будто отбивался от кого-то, однако, судя по всему, противник не отступал, и Митчелл вонзал нож в воздух вновь и вновь, а кто-то невидимый, но живой и сильный продолжал на него нападать.

— О боже, что же это за чертовщина? — взвыл Митчелл.

Собрав все последние силы и оперевшись на ноющие от боли руки, Рэйчел приподнялась еще выше. Голова у нее закружилась, к горлу подступила тошнота, но она тотчас об этом позабыла, когда увидела, что происходит наверху лестницы. К Митчеллу приближались три или четыре человеческие фигуры. Они двигались довольно медленно, но неумолимо припирали его к стенке. Отчаянно отбиваясь, Митчелл продолжал размахивать ножом, что было совершенно бесполезно, поскольку тот никоим образом не мог повредить бесплотному противнику. Это были какие-то духи, некие волнообразные формы, сотканные из света и тени. Когда же один из призраков, приблизившись к Митчеллу, посмотрел вниз, Рэйчел наконец разглядела его, вернее, ее лицо — призраки оказались женщинами. Вид у этой бесполой дамы был такой, будто происходившие в доме события ее забавляли, а черты лица напоминали набросок портрета, который художнику еще надлежало дополнить необходимыми деталями. Но Рэйчел все равно узнала это лицо. Нет, они вовсе не были знакомы, но черты дамы — изгиб бровей, скулы, упрямая челюсть, а также пронзительный взгляд — передавались ее потомкам из поколения в поколение семьи Гири. И если эта особа была одной из женщин, которых Галили принимал в этом доме, стало быть, и прочие призраки также происходили из семьи Гири. Сохранив в памяти сладостные воспоминания о временах, проведенных под крышей этого жилища, женщины вернулись сюда и после смерти, ибо, испытав здесь самое большое счастье в жизни, оставили тут частицу своей души.

Голова у Рэйчел почти перестала кружиться, и теперь она смогла разглядеть других собравшихся вокруг Митчелла призраков. Как она и предполагала, одним из духов оказалась первая жена Кадма — Китти, чей портрет висел в столовой семейного особняка. Эта великолепная дама, само воплощение непререкаемого матриархата, сбросив корсет и светские манеры, излучала необыкновенную чувственность, несмотря на призрачность своего нынешнего обличия. Казалось, она вернулась сюда воплощением любви, которую некогда обрела под крышей этого дома, где провела несколько блаженных дней в успокаивающих объятиях Галили.

Любовь — вот что искали и нашли здесь эти женщины, любовь — вот что искала и нашла Рэйчел. То, что обрели эти женщины, было выше супружеского долга, выше обычного соглашения и тайной связи; проснувшаяся в них чувственность яркой искрой озарила их души, которые навечно сохранили в себе этот нетленный свет. Неудивительно, что и после смерти им удалось отыскать дорогу к этому дому и даже придать своему облику видимость, ведь они желали защитить человека, одарившего их частицей своей любви.

Понял ли это Митчелл? Вряд ли. Но, как заметила Рэйчел, дамы, постепенно к нему приближаясь, пытались ему что-то внушить — со стороны лестницы доносился их мягкий, мелодичный шепот. Однако Митчелл продолжал отмахиваться от них, как от надоедливых насекомых.

— Оставьте меня! — всхлипывая, умолял он. — Уйдите прочь!

Но призраки были настроены решительно и не собирались внимать мольбам своей жертвы. Они обступали его все плотнее, Митчелла уже не было видно за их прозрачными телами, будто он попал в пчелиный рой, который его жалил, жалил и жалил.

Тем временем Рэйчел дотянулась до начала ступенек и, ухватившись за перила, попыталась подняться. Она не была уверена, что сможет устоять на ногах, но понимала, что замешательством Митчелла необходимо воспользоваться, ведь более удобного случая совладать с ним может не представиться. Однако, пока она пыталась встать, наверху появился еще кто-то. Это был Галили. Обнаженный, он пробудился от глубокого сна и, с трудом передвигаясь, морщась от боли, приближался к лестнице.

Митчелл тоже заметил Галили. Нож он выронил и сейчас беспорядочно размахивал руками, изрыгая громкие проклятия и отбиваясь от наседавших от него призраков. Однако при виде Галили им вновь завладела решимость. Подобрав с половиц нож, Митчелл отважно ринулся сквозь завесу своих бестелесных мучителей, чтобы наконец добраться до своего самого главного врага.

Оттуда, где находилась Рэйчел, не было видно происходящего. Митчелл заслонил собой Галили, а Митчелла, в свою очередь, словно облаком, окутали со всех сторон призраки женщин. Воцарилась тишина, и все погрузилось во мрак, но мгновением спустя от чьего-то сильного удара Митчелл, громко вскрикнув, кубарем скатился по лестнице и упал на то же место, где только что лежала Рэйчел. Впрочем, он тут же вскочил на ноги, словно гимнаст после прыжка, и Рэйчел было отпрянула, опасаясь, что он снова на нее нападет, как вдруг увидела, что грудь ее бывшего мужа залита кровью и из нее торчит нож — тот самый кухонный нож. Скривив рот, Митчелл смотрел на Рэйчел широко раскрытыми, полными слез глазами.

— О, детка… — пробормотал он. — Как больно!

Это были его последние слова. Руки Митчелла задрожали, тело обмякло и упало, еще глубже, по самую рукоять, загоняя в себя нож. Однако, даже прощаясь с жизнью, Митчелл по-прежнему не сводил глаз с Рэйчел.

Она не плакала — слезы пришли позже, — но ощутила лишь облегчение оттого, что все наконец кончилось.

Рэйчел взглянула наверх, где, держась за перила, стоял Галили, на лице которого была написана такая горечь, словно Митчелл был его близким другом.

— Я не хотел… — начал он, но так и не смог закончить.

— Неважно, — сказала она.

Не отводя глаз от мертвого тела, он без сил опустился на пол, а женщины Гири выстроились в ряд как будто в траурном прощании.

Вдруг один из духов отделился и, проследовав мимо Галили, стал спускаться по лестнице; Рэйчел узнала эту женщину, лишь когда та одолела уже половину ступенек. Это была Марджи, вернее, смутная копия женщины, некогда носившей это имя. Черты ее лица были лишены завершенности, хотя, пожалуй, в меньшей степени, чем у остальных призраков, — но ее лукаво приподнятую бровь и хитрую усмешку на устах нельзя было не узнать.

Вернее, это была даже не усмешка, Марджи откровенно смеялась, хотя и не так громко и раскатисто, как хохотала в свои лучшие времена. Конечно, это была Марджи, кого еще мог так позабавить лежавший на полу и уткнувшийся лицом в лужу собственной крови труп Митчелла Гири? Кто еще мог взирать с лестницы на поверженного принца, содрогаясь от смеха?

Часть IX ПУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Глава 1

— Я дурной человек, — сказал Галили. — На моей совести много ужасных дел. Очень много… очень страшных дел. И все-таки этого я не хотел. Поверь мне, пожалуйста.

Они сидели на берегу, он разводил собранный из плавника костер, такой же, как тот, что выманил Рэйчел из дома своим ароматом. Его озаренное пламенем костра лицо было так же исключительно красиво, как и лицо Цезарии. Красоты этой, удивительно обнажавшей его душу, было в таком избытке, что на него трудно было смотреть. Самообладание изменило ему лишь дважды. В первый раз, когда он, спустившись с лестницы и переступая через труп Митчелла, угодил босой ногой в лужу крови, а во второй — когда они нашли на веранде мертвого Ниолопуа. Горе охватило Галили с такой силой, что он разрыдался как ребенок, его плач было невыносимо слышать.

Скорбь Галили сделала Рэйчел сильной. Взяв любимого за руку, она вывела его на лужайку и направилась обратно в дом за бутылкой виски и сигаретами. Призраки женщин, которых она ожидала увидеть, вероятно, уже ушли по своим делам, чему она была весьма рада. Не желая знать, какая участь ждет ее мертвого мужа, Рэйчел старалась не думать о том, что дух, покинувший тело Митчелла, которое всегда служило ему предметом гордости, пребывает ныне в растерянности в преддверии ада.

Когда она вернулась к Галили, то уже знала, что ему скажет. Взяв его за руку, Рэйчел предложила спуститься на берег и развести там огонь, чтобы согреться.

С покорностью ребенка он молча отправился собирать плавник для костра, и когда тот был готов, она подала ему спички, чтобы развести огонь. Однако куски дерева после шторма были мокрыми и долго фырчали и шипели, не желая разгораться, но наконец их все же охватило пламя. Лишь после этого Галили заговорил, и начал он со слов: «Я плохой человек».

— Я не боюсь услышать то, что ты собираешься мне рассказать, — сказала Рэйчел.

— И не бросишь меня? — спросил он.

— Что может заставить меня это сделать?

— Я много плохого совершил в своей жизни.

— Не так это ужасно, — сказала она, на что он недоверчиво покачал головой, полагая, видимо, что ей неизвестны его поступки.

— Я знаю, что ты убил Джорджа Гири, — продолжала Рэйчел, — и сделал это по приказу Кадма Гири.

— Кто тебе сказал?

— Старик сам признался перед смертью.

— Не иначе как моя мать заставила его проболтаться.

— Она потребовала, чтобы он признался в этом Лоретте. А я оказалась в комнате случайно. — (Галили впился глазами в пламя костра.) — Не мог бы ты мне кое-что объяснить? Я хочу понять только одно: почему ты это делал.

— Почему я убивал?

— Нет. Почему ты приплывал сюда и проводил время с женщинами Гири? Почему ты ушел из семьи?

— О, — вздохнул он. — Ты хочешь услышать всю историю целиком?

— Да, — ответила она. — Именно так. Пожалуйста, расскажи.

— А можно узнать зачем?

— Потому что теперь я стала ее частью. Полагаю, мое участие началось с того незапамятного дня, как Митчелл посетил наш бостонский магазин. И я хочу узнать, насколько я справилась со своей ролью.

— Боюсь, я не смогу тебе в этом помочь, — сказал Галили. — Потому что сам далеко не уверен, что справился со своей.

— А ты просто рассказывай все по порядку, — предложила Рэйчел. — А в остальном я разберусь сама.

Он кивнул и, прежде чем начать рассказ, глубоко вздохнул. Дым от костра к этому времени развеялся, поленья высохли и полыхали сильным желто-белым пламенем, наполняя окружающее пространство теплыми трепещущими струями воздуха.

— Думаю, все началось с Цезарии… — начал он.

* * *

Разумеется, никто не может знать всей истории целиком, равно как в мире не существует ничего цельного, за исключением того монолитного камня, что прославил Геракла. В начале своего труда я самонадеянно заявлял, что воссоздам историю в целости, теперь же я убедился в тщетности своих намерений. Обещая Рэйчел сделать то же самое, Галили обрек себя на такую же неудачу. Однако, поскольку ничего нельзя выполнить без изъянов, я пришел к выводу, что всякий, отважившийся на такую попытку, должен помнить две вещи. Во-первых, провал заведомо неизбежен, поэтому не ругайте себя, а во-вторых, попытайтесь в своем несовершенстве узреть истину. Ведь именно благодаря нашему несовершенству становятся видны наши амбиции и дурные следствия этих амбиций. Постарайтесь понять, что всякий дикий зверь, преследующий прекрасную добычу, обладает собственной красотой.

Итак, Галили начал рассказ, но, хотя Рэйчел просила рассказать ей все от начала до конца и он искренне старался это сделать, история у него вышла отнюдь не цельная и состояла из разрозненных воспоминаний, которые ему удалось пробудить в своей памяти в тот день и час.

Как уже было сказано выше, свою историю Галили начал с Цезарии.

— Хотя ты встречалась с моей матерью, — промолвил он, — ты ничего о ней не знаешь. Все, что ты видела, ничего о ней не говорит. Люди вообще никогда не видели ее истинного лица. За исключением моего отца, Никодима.

— А как же Джефферсон?

— О, и о нем она успела тебе рассказать?

— В двух словах. Просто упомянула, что он построил ей дом.

— Верно. Один из самых красивых домов в мире.

— Покажешь мне его?

— Меня там не ждут.

— А если ты ошибаешься? — сказала Рэйчел.

— Ты этого хочешь? — Он сверкнул на нее глазами сквозь пламя костра. — Хочешь вернуть меня домой и познакомиться с моей семьей?

— Да. Очень хочу.

— Но они все чокнутые, — предупредил он.

— Уж наверняка не больше, чем Гири.

Не найдя что ответить, Галили пожал плечами.

— Что ж, давай вернемся к ним, раз ты так хочешь, — ответил он.

— Как легко ты согласился! — улыбнулась Рэйчел.

— А ты думала, я скажу «нет»?

— Я думала, ты начнешь упираться.

— Нет, — покачал он головой. — Мне пора смириться. Хотя бы попытаться это сделать. Никто из нас не собирается жить на этой земле вечно. Даже Цезария.

— Она говорила Кадму, что чувствует себя очень старой и уставшей.

— Думаю, какая-то часть ее всегда была старой и уставшей. Но другая каждый день заново рождалась.

Это явно привело Рэйчел в замешательство, поэтому Галили добавил:

— Лучше объяснить я, к сожалению, не могу. Для меня она остается такой же загадкой, как и для всех остальных, не исключая ее саму. В ней масса противоречий.

— Когда мы были в море, ты мне сказал, что у нее никогда не было родителей. Это правда?

— Насколько мне известно, да. Так же, как у моего отца.

— Но тогда каким образом они появились на свет?

— Из земли. Из звезд, — он пожал плечами, по выражению его лица было понятно, что на этот вопрос нет ответа, поэтому не стоит о нем даже размышлять.

— Но она очень стара, — не унималась Рэйчел — Ты знаешь, сколько ей лет?

— Ей поклонялись еще до рождения Христа и даже до того, как был основан Рим.

— Выходит, она своего рода богиня?

— Сейчас это уже не имеет никакого значения. В наши дни богинь производит на свет Голливуд. Это куда проще.

— Но ты сказал, что ее почитали.

— Наверное, где-то ее почитают до сих пор. Я знаю, у нее было много храмов в Африке. Правда, миссионеры частично уничтожили ее культ, но такие вещи никогда не исчезают бесследно. Однажды я видел ее статую на Мадагаскаре. Довольно странно, когда люди преклоняют голову перед каменным изваянием твоей матери. Меня так и подмывало сказать им: «Не расточайте попусту свои молитвы. Я точно знаю, она их не слышит. Потому что вообще никогда никого не слушала, кроме отца. И даже ему подложила такую свинью, что он предпочел умереть, лишь бы не жить вместе с ней». Или, по крайней мере, создать видимость смерти. Мне иногда кажется, что он инсценировал свою смерть. Для того, чтобы сбежать от нее.

— И где же он теперь?

— Должно быть, там, откуда он пришел. В земле. В звездах, — Галили глубоко вздохнул. — Знаю, тебе это трудно понять. Мне хотелось бы рассказать проще, но я не могу. Потому что сам не слишком большой знаток происхождения своей семьи. Мы принимаем его на веру, как вы принимаете на веру свое человеческое происхождение. И чем больше мы живем, тем меньше у нас с вами становится различий. Так же, как вы, мы едим, спим, мучаемся от тошноты, когда слишком много выпьем. По крайней мере, я.

— Но вам дано больше, чем нам, — сказала Рэйчел.

— Не намного, — он поднял руку, и, словно преданная собака, ее облизал язык пламени, — конечно, мы гораздо сильнее, когда мы вместе — ты и я. Но думаю, так происходит со всеми, кто по-настоящему любит.

Рэйчел не ответила и молча смотрела на лицо Галили сквозь завесу огня.

— Ну что еще тебе рассказать? — продолжал он. — Да… моя мать умеет вызывать бури. Это она подняла шторм, который пригнал меня к острову. Она также может посылать свой образ, куда захочет. Даже на Луну, если у нее будет настроение. Она вполне могла бы жить, как люди, — при этом он щелкнул пальцами, — и думаю, скорей всего, так и делала, несмотря на то что это не соответствовало ее природе. В свое время она была весьма опасной, можно сказать, роковой женщиной. Убить для нее было раз плюнуть.

— А для тебя нет?

— Для меня нет. Я это делал, если обстоятельства меня принуждали или этого требовало соглашение. Но никогда не находил в этом удовольствия. Так же, как мой отец. Ему нравился секс. Он был им одержим. Даже не любовью, а сексом. Он страсть как любил трахаться. В свое время я видел некоторые из его храмов, и, должен тебе заметить, это зрелище стоило того, чтобы на него посмотреть. Статуи отца во всей его мужской славе. А иногда люди ограничивались изваянием его члена.

— Значит, это ты унаследовал от него? — спросила Рэйчел.

— Что, член?

— Нет. Любовь к сексу.

— Я не слишком большой охотник до любовных связей, — покачал он головой. — По крайней мере, по сравнению с ним. Я могу месяцами находиться в море и ни разу не вспомнить о сексе, — он улыбнулся. — Правда, когда со мной кто-нибудь рядом, это уже совсем другая история.

— Нет, — на этот раз как-то по-особенному улыбнулась Рэйчел, — это все та же история.

Он нахмурился, очевидно, не поняв, к чему она клонит.

— Ты всегда рассказываешь одну и ту же историю о какой-то вымышленной стране…

— Откуда ты знаешь?

— Потому, что слышала ее не только от тебя.

— А от кого еще? От Лоретты?

— Нет.

— Тогда от кого же?

— От одного твоего старого знакомца, — сказала Рэйчел. — Капитана Холта.

— О… — выдохнул Галили. — Откуда тебе известно о Чарльзе?

— Из дневника.

— Неужели он до сих пор сохранился? Прошло столько лет!

— Да. Его отобрал у меня Митчелл. Думаю, теперь он у его брата.

— Жаль.

— Почему?

— Боюсь, они отыщут ключ к тому, как попасть в «L'Enfant». Перед тем как однажды отправиться в этот дом вместе с Чарльзом, я подробно рассказал ему, как туда добраться, и он старательно все записал в дневнике.

— Зачем ты это сделал?

— Я был очень слаб и боялся потерять сознание, не дойдя до места. Рискни они пойти туда, не зная точного описания дороги, их бы постигла смерть.

— Значит, теперь Гаррисону известно, как проникнуть в дом твоей матери?

— Ну да, — кивнул он. — С этим ничего не поделаешь. Ты до конца прочла тетрадь?

— Не совсем.

— Но ты уже знаешь, как мы познакомились с Чарльзом? Как Наб привел его ко мне?

— Да. Знаю.

В памяти Рэйчел одна за другой стали всплывать обрывчатые картины жизни капитана Холта: битва при Бентонвиле, явившийся ему призрак ребенка, руины Чарльстона и тот ужас в доме и в саду на Трэдд-стрит. Она многое повидала глазами Холта.

— У него был дар к сочинительству.

— В юности он хотел стать поэтом, — сказал Галили. — В это трудно поверить, но говорил он точно так же, как писал. Его речь воистину ласкала слух.

— Ты любил его?

Казалось, этот вопрос поставил Галили в тупик.

— Думаю, что по-своему любил, — наконец ответил он. — Холт был аристократом. По крайней мере, прежде. А когда я его встретил, его снедала щемящая тоска. Он потерял все.

— Но нашел тебя.

— Не слишком удачная замена, — Галили усмехнулся практичности собственного высказывания. — Я не мог восполнить ему жену, детей и многих вещей, которые отняла у него война. Хотя… Возможно, тогда мне казалось, что я смогу ему их заменить. Это всегда было моей самой большой ошибкой. Я любил благодетельствовать. Хотел делать людей счастливыми. Но это всегда кончалось плохо.

— Почему?

— Потому что я не мог дать людям того, что они хотели. Я не мог подарить им жизнь. Рано или поздно они умирали, и смерть их была нелегкой. Люди вообще умирают тяжело. Они до конца цепляются за жизнь. И даже в предсмертной агонии силятся прожить лишние несколько минут или даже секунд…

— А что случилось с Холтом?

— Он умер в «L'Enfant». Там его и похоронили, — Галили вздохнул. — Нельзя мне было позволять им сопровождать меня домой. Это навлекло беду. Но я так долго не был дома. И к тому же был ранен и силы мои были на исходе. Словом, мне нужно было где-нибудь себя излечить.

— А как тебя ранили?

— Все дело в моей беспечности. Мне думалось, я недосягаем… но я был не прав, — безотчетно потянувшись к лицу, его рука коснулась шрамов на голове, делая это с такой осторожностью, будто они хранили в себе нечто важное о его прошлых страданиях. — Одна дама, по имени Катарина Морроу, была одной из моих… как это называется? Наложницей? Но прежде, чем прийти ко мне, она была благочестивой южной леди. А свои истинные чувства проявила только потом. Это была женщина, начисто лишенная стыда. Она делала все, что взбредет ей в голову. У нее было два брата, которые остались в живых после войны. И они приехали ее разыскать в Чарльстоне. Тем вечером я был пьян — и не просто пьян, я буквально не стоял на ногах. Я люблю бренди и знаю свою норму, но тогда я упился почти до потери сознания и опомнился, только когда оказался на улице в окружении дюжины молодчиков — ее братьев и их друзей, — которые начали меня бить. И не потому, что я соблазнил девушку, а потому, что я черный. Той весной все чернокожие в Америке получили свободу. Это пришлось не по вкусу молодым людям, поскольку означало конец их привычной жизни. И они решили излить на меня свою ненависть. Они били меня и били, а я от опьянения и отчаяния совсем оцепенел и не мог дать им отпор.

— Как же они не убили тебя?

— Никельберри пристрелил братьев. Вышел с двумя пистолетами и прострелил им головы. Как сейчас вижу, как расступилась перед ним толпа. Бум! Бум! И все! Потом Чарльз сказал, что пристрелит первого, кто попытается поднять на меня руку. Они не стали проверять и разбежались. А Чарльз с Набом подняли меня и унесли.

— В «L'Enfant»?

— В конечном счете, да.

— А что случилось с теми, кто был с тобой…

— Во дворце прелюбодеяний? Не знаю. Когда я вернулся в Чарльстон, чтобы встретиться с ними, оказалось, они все разъехались каждый своей дорогой. По слухам, мисс Морроу отправилась в Европу. А остальные… — он пожал плечами. — Столько людей приходило и уходило за эти годы! Столько мелькало лиц! Но я их никогда не забывал. И до сих пор помню. Порой они так ясно являются мне во снах, что, кажется, стоит мне открыть глаза, и я увижу их наяву, — его голос зазвучал совсем тихо. — Кто знает, может быть, так и будет… Огонь хорошо горит, — прервав недолгое молчание, сказал он, поднимаясь на ноги. — Пойдем пройдемся?

* * *

Они прогуливались вдоль берега, но не держались за руки, как в тот ясный день, когда он впервые повел ее на «Самарканд». Они шли немного поодаль друг от друга, ибо его тело еще хранило на себе свежие отпечатки недавних страданий, и Рэйчел не хотела прикасаться к нему, опасаясь ненароком причинить боль.

Он продолжал рассказывать ей историю своей долгой жизни, но ночная мгла то и дело отвлекала его мысли, и рассказ получался сбивчивый, словно состоял из не связанных между собой фрагментов воспоминаний. Среди прочего Галили ей вкратце рассказал, как добрался домой и как его возвращение потянуло за собой цепь катастроф, как лошади убили его отца, как Мариетта встала на его защиту от материнского гнева и как другая сестра вылечила его с помощью своих чудодейственных примочек и пилюль. О своем прошлом он говорил охотно, не дожидаясь вопросов со стороны Рэйчел, которая, в свою очередь, позволила ему беспрепятственно предаваться воспоминаниям и молча слушала все, что он рассказывал.

Хотя Галили никак не пытался выгородить себя в глазах Рэйчел и всю ответственность за последствия своих действий взял на себя, исключительно правды ради я считаю своим долгом внести ряд собственных замечаний, ибо, само собой разумеется, не все постигшие «L'Enfant» в те мрачные времена беды лежат на совести моего сводного брата. Так, например, он не имел никакого отношения к тому, что Чийодзё ушла от меня к Никодиму, не был повинен в охватившем Цезарию неистовом гневе, а также в смерти своего друга Чарльза Холта, который наложил на себя руки по собственной воле.

Меж тем в те злосчастные дни случились некоторые события, о которых Галили не упомянул, но которые явились следствием его необдуманных поступков. Дело в том, что, следуя в «L'Enfant» в сопровождении Холта и Наба, он привел за собой преследователей — шестерых бандитов во главе с отцом Катарины, Бенджамином Морроу, двух сыновей которого пристрелил Холт. Для того времени предводитель этой шайки был довольно преклонного возраста, хотя ему не было еще и шестидесяти, и, как подобает человеку в его годы, отличался осторожностью и предусмотрительностью. Хотя в погоне за Галили и его спутниками Морроу неоднократно их настигал, он не спешил с ними расправляться, потому что хотел добраться до самого сердца той нечестивой силы, что сбила с пути истинного его ненаглядную дочь, потерявшую свое состояние и превратившуюся в подстилку этого черномазого Галили. Поначалу осторожность и любопытство играли на руку Морроу и его банде и даже сохранили им жизнь: следуя по пятам за Галили и его спутниками, они невольно избегли расставленных на пути к «L'Enfant» ловушек, которые они вряд ли смогли бы обойти, случись им идти самостоятельно. Но едва Цезария обнаружила на своей территории непрошеных гостей, как обрушила на них весь свой гнев.

Когда я увидел их трупы в свежевырытых могилах, эти застывшие лица произвели на меня страшное впечатление. Лучше бы они свернули с дороги и угодили в какую-нибудь ловушку, тогда бы, по крайней мере, у них не было такого выражения лиц, словно их заживо бросили в клетку к голодным тиграм. Хотя, мне кажется, уж лучше стать добычей голодных тигров, чем жертвой гнева Цезарии.

Так или иначе, теперь вы все знаете. Должен сказать, что какой-то частью своего существа я понимаю, что все постигшие нас после смерти шести чарльстонцев беды не имели бы столь губительных последствий — и даже вообще не случились бы, — если бы вместо жестокой расправы Цезария проявила великодушие и отпустила их с миром. Кровь порождает кровь, а жестокость порождает жестокость. И смерть шестерых повлекла за собой все обрушившиеся на наши головы бури и ужасы, причиной которых был отнюдь не Галили, а Она, наша богиня. И хотя своему созданию «L'Enfant» был обязан только ей, в час безумия Цезария собственноручно открыла черную страницуистории нашего рода.

Глава 2

Рэйчел и Галили не вернулись к костру, а расположились на скалах в дальней оконечности пляжа. Море было спокойным, и мерный, ласкающий слух плеск волн помогал Галили исповедоваться в том, что отягощало его память.

— Из дома меня вытащил Наб, — начал он. — Он, наверное, думал, что Цезария хочет меня убить…

— Но ведь она ничего тебе не сделала? Никак тебе не повредила?

— Когда она входила в раж, никто ни от чего не был застрахован. С уверенностью могу сказать только то, что поскольку она меня сотворила, то считала себя вправе исправить эту ошибку и лишить меня жизни. Правда, этой возможностью ей воспользоваться не удалось, ее неожиданно отвлекла Мариетта, а Наб тайком вытащил меня из дома. Я был в бреду в ту ночь, но тем не менее хорошо все помню. Было так жутко брести по болоту и, едва заслышав за спиной какой-нибудь звук, в страхе озираться по сторонам, опасаясь, что она устроила за нами погоню!

— А как отнесся Никельберри ко всему, что увидел? Как ему удалось с этим справиться?

— О, Наб был крепким парнем. Другое дело Чарльз. Для него испытания оказались слишком тяжелы. А вот Наб… Я даже не знаю, как сказать… Он просто брал все, что попадалось ему на пути. А тогда он увидел силу, особенную силу. Ничего подобного он прежде никогда не встречал. И он подумал, что, заполучив меня, станет обладателем частицы этой силы. Словом, помогал он мне не из христианского милосердия. Ему выпала тяжелая жизнь. Он пришел в нее ни с чем. Из войны вышел ни с чем. И вдруг у него появился я. Моя жизнь была в его руках. Разве мог он упустить такую возможность?

— А вы обменивались с ним впечатлениями?

— Да, но позже. Несколько недель я не мог говорить, потому что был очень слаб. Он приносил мне лекарства, которые передавала ему Забрина, и обещал, что останется со мной, пока я не поправлюсь.

— А что он хотел взамен?

— Тогда ничего. Мы вышли на берег моря и прожили в дюнах несколько недель. Там нас не видела ни одна живая душа, поэтому мы были в безопасности. Он построил для нас укрытие. Я лежал там, слушая плеск волн, и силы постепенно ко мне возвращались. Он был моей нянькой. Заботился обо мне. Он меня кормил, обмывал морской водой и слушал мой бред, когда у меня был жар. Он уходил и приносил еду. Одному богу известно, где и как он ее добывал. Сам факт, что он заботился обо мне, уже приносил мне облегчение. Как ни странно, но вспоминать об этом времени мне гораздо приятнее, чем о весьма благополучной жизни в Чарльстоне. Мне казалось, что с моих плеч свалился огромный груз. Будто я излечился от какой-то болезни. У меня было все, что мог иметь человек. Я испытал интимную близость со многими людьми, держал в руках всякого рода красоту. Я так высоко забрался наверх, что, казалось, никогда не смогу спуститься вниз. И вдруг это все осталось позади. Я оказался под открытым небом и ничто не мог назвать своим. У меня не было ничего, кроме моря и времени, чтобы обо всем поразмыслить. Именно тогда я впервые задумался о том, чтобы построить лодку и отправиться в плаванье… Однажды Наб начал мечтать вслух, и я узнал, что у него на уме. И понял, что не все так просто. Что я для него стал другом. По крайней мере, он так думал. Мы собирались вместе работать, когда я поправлюсь.

«Сейчас самое лучшее время развернуться, — сказал он мне. — Если мы приступим к делу вместе, то сможем сколотить хорошее состояние».

— И что ты ему ответил? — спросила Рэйчел.

— Сказал, что не хочу больше иметь дело с людьми. Что сыт ими по горло. Сказал, что мечтаю построить лодку и уйти в море. Я думал, он рассмеется. Но он не рассмеялся, а даже одобрил мою идею. А потом сказал: «Но ты не можешь так просто уплыть и забыть, через что мы вместе прошли. Ты кое-чем мне обязан». Он был прав. Из-за меня он рисковал своей жизнью в Чарльстоне, когда стрелял в братьев Морроу. Рисковал своей жизнью, когда мы бежали из «L'Enfant». Одному богу известно, сколько ужасов ему довелось из-за меня пережить. А когда мы пришли на берег, он ухаживал за мной днем и ночью. Без него и снадобий Забрины я остался бы навсегда калекой, если бы вообще выжил. Что и говорить, конечно, я был у него в долгу. Поэтому я спросил, что бы он хотел от меня получить. И ответ был простым. Он хотел, чтобы я помог ему разбогатеть. Поскольку считал, что возможностей сделать состояние в то время было очень много. В стране шла глобальная реконструкция. Нужно было прокладывать дороги, перестраивать города и кормить народ. И те, кто оказался у истоков этой перестройки — люди, не лишенные ума и не слишком разборчивые в средствах достижения своих целей, — со временем могли превратиться в самых обеспеченных людей в истории Америки.

— И он оказался прав?

— Более или менее. Несколько нефтяных и железнодорожных магнатов к тому времени уже настолько разбогатели, что тягаться с ними никто не мог. Но Наб все продумал. Он был далеко не глупым парнем. И знал, что с его прагматизмом, знанием жизни и пониманием людских потребностей и моей способностью сметать с дороги все препятствия за очень короткое время мы сможем достичь большого могущества. Ему не терпелось взяться за дело. Долгое время он влачил жалкое существование. И жаждал лучшей жизни. Ему было не важно, каким путем он ее достигнет. Главное, что достигнет, — Галили замолчал, вперив взгляд в море. — Он говорил, что я смогу получить свою лодку. Что смогу уплыть в море. Что это будет здорово. Он даже поможет мне найти лодку, самую лучшую. Но прежде я должен был помочь ему. Он хотел иметь жену и детей. Хотел дать им достойную жизнь. И мне показалось это такой малостью, когда я соглашался. Да и вообще, как я мог отказаться после всего, что он для меня сделал? Мы заключили соглашение прямо там, на берегу. Я поклялся ему в честности, а также обещал не обманывать никого из его семьи. Поклялся, пока буду жить на свете, оставаться ему другом, а также другом его семьи.

Представив последствия этого необдуманного шага, Рэйчел ощутила приступ тошноты.

— Думаю, ты уже начала понимать… — сказал Галили.

— Он не сохранил своего прежнего имени…

— Нет, не сохранил. Через пару дней после нашего разговора он пришел на берег в приподнятом настроении. Как выяснилось, он нашел труп или, вернее, то, что от него осталось. Это был труп янки, погибшего далеко от дома. У него в ранце были все документы — все необходимое, чтобы Никельберри стал другим человеком. Сделать это в те времена было совсем не трудно. С того дня он перестал быть Набом. Он стал Гири.

Рэйчел никак не ожидала такого поворота событий, но, подумав, поняла, что все сходится. Корни семьи, с которой ее связывали брачные узы, глубоко увязли в крови и пороке, и неудивительно, что выросшая на такой почве династия отличалась лживостью и бесстыдством.

— Я не знал, на что я пошел, — продолжал Галили, — и к чему приведет наше соглашение. Правда открылась для меня гораздо позже, когда я осознал масштаб амбиций Наба, вернее, то, к чему он нас готовил.

— А если бы знал…

— Спрашиваешь, согласился бы я? Да, согласился бы. Мне это было бы не по душе, но я все равно согласился бы.

— Почему?

— А как иначе я мог бы от него освободиться?

— Ты мог бы просто повернуться и уйти.

— Я был у него в большом долгу. Обмани я его, история непременно повторилась бы. Меня бы втянули во что-нибудь еще. И я все равно стал бы жертвой очередного человеческого безрассудства и был бы вынужден пожинать его плоды. Так или иначе, но в любом случае мне пришлось бы расплачиваться. Единственный путь к свободе — по крайней мере, тогда я так думал, состоял в том, чтобы работать с Набом, пока не осуществится его мечта. Лишь после этого я мог рассчитывать на то, чтобы претворить в жизнь свои желания. А я мечтал о лодке, чтобы… покинуть ту проклятую жизнь навсегда, — Галили глубоко вздохнул. — Работать на него было гадко, очень гадко. Что же касается огромных возможностей разбогатеть, то он оказался прав. Они были повсюду. Конечно, чтобы идти впереди толпы, нужно было кое-что при себе иметь. А у Наба был я. Едва у него появлялись проблемы, как он вызывал меня, и я решал их так, чтобы они больше не повторялись. Мне это здорово удавалось. Когда я втянулся, то понял, что у меня талант терроризировать людей.

— Ты унаследовал его от Цезарии.

— Несомненно. И поверь мне, творя насилие, я чувствовал себя правым. Я был изгнанником. Поэтому считал, что могу делать все, что мне заблагорассудится. Пусть даже самое бесчеловечное. Я ненавидел весь мир, ненавидел всех живущих в нем людей. Поэтому быть преступником и проливать людскую кровь доставляло мне радость.

— А Наб…

— Гири. Теперь он был мистером Гири.

— Хорошо, пусть Гири. Он никогда не марал свои руки? Пока ты всех устрашал, он делал свое дело?

— Нет, он тоже приобщился к моим обязанностям. И они даже пришлись ему по вкусу. Ведь он был некогда поваром. Туши и ножи всегда были его слабостью. Подчас он меня поражал. Когда я видел, насколько хладнокровен и безразличен он к человеческому страданию, которое причинял, меня охватывал благоговейный ужас.

— Благоговейный ужас?

— Да. Потому что я всегда принимал свои поступки слишком близко к сердцу. Они буквально сводили меня с ума. Звучавшие в голове голоса твердили мне не делать того, не делать этого, да и вообще задуматься о последствиях. Поэтому я пристрастился к выпивке — иначе мне было от них не избавиться. Но когда я шел на дело вместе с Гири, голосов вообще не было. Никаких. Полная тишина. Это было приятно. Шли месяцы, я вновь стал здоровым и сильным. И к тому же приобрел репутацию человека, которого все боятся, что само по себе было не менее приятно. Чем больше росла моя репутация, тем больше крепчала во мне уверенность в том, что я этого достоин. Я становился зверем, когда требовалось кому-то преподать урок. Злоба и жестокость с легкостью овладевали мной. Ощущая их в моем взгляде или голосе, люди сразу становились покладистыми. Так что через некоторое время, за редким исключением, мне не приходилось их даже трогать. Стоило нам к кому-то прийти, как нас сразу спрашивали, чего мы желаем и нельзя ли нам чем-нибудь помочь.

— А что было с теми, кто вел себя иначе?

— Я их убивал. Обычно быстро. Но не всегда. Когда Гири хотел, чтобы я преподал какому-нибудь парню хороший урок, я делал нечто омерзительное.

Галили запнулся, и Рэйчел услышала тихое всхлипывание. В ночном мраке она не видела его лица, но по очертаниям его фигуры заметила, что он дрожит, однако, быстро справившись с собой, Галили тихо продолжил рассказ:

— Потом мы начали расширять свою территорию. Расширять сферу своего влияния от штата к штату. Сначала мы отправились в Вирджинию, потом в Оклахому, затем в Техас. И где бы мы ни появлялись, Гири скупал земли, причем большей частью за деньги, которых на самом деле у него не было. Он был тем самым парнем из Чарльстона, что умел очень практично вести дела и удивительно быстро добиваться желаемого. А если кто-то говорил ему «нет», то вскоре очень жалел об этом. Правда, со временем таких людей становилось все меньше и меньше.

Люди все чаще хотели иметь с ним дело. И неудивительно, ведь он был для них воплощением будущего. Глядя на то, как он держался, можно было подумать, что он чертовски богат и способен озолотить человека одним своим рукопожатием, — голос Галили зазвучал громче и увереннее. — И, что самое интересное, многие люди на нем действительно разбогатели. У него был нюх на богатство. Думаю, обнаружив его в себе, он сам был поражен.

Спустя три года он стал миллионером и решил завести семью. В жены он выбрал богатую даму из Джорджии — эта женщина еще до войны перевела свои деньги в северные штаты. Ее звали Беделия Таунсенд. Казалось, более идеальной пары было не найти. Она была красива, амбициозна и мечтала видеть весь мир у своих ног. Но возникла одна заминка. В постели он не мог дать того, что ей хотелось. Поэтому на помощь пришел я.

— У нее были от тебя дети?

— Нет. Отцом всех детей был он. К этому делу я относился очень строго. Одно дело — доставлять удовольствие, а другое — продолжить род Барбароссов.

— И тебе никогда не хотелось этого сделать?

— Сотворить вместе с ней полукровку? О да, хотелось. Но я боялся, что это испортит то, что было между нами. Мне очень нравилось просто ее любить. Большего счастья я не знал.

— А что по этому поводу думал Гири?

— Ему было все равно. Его волновали другие, более крупные проблемы. Беделия тем временем рожала ему детей, а я был всегда под рукой, чтобы расправиться с тем, кто его разозлит. Поэтому ему было не до того, чтобы разбираться в отношениях между мной и его женой. Для повара, который решил стать королем, это было не по силам. К тому же надо отдать ему должное, работал он день и ночь. Надо сказать, что семена всего, во что впоследствии превратилось семейство Гири, были посеяны в первое послевоенное десятилетие.

— Но ведь, в конечном счете, ты вернул ему свой долг?

— О да. Но идти мне было некуда. Возвратиться в «L'Enfant» я не мог. У меня не осталось никого и ничего, кроме Гири.

— Но ты же мог бы уйти в море.

— В конце концов я так и сделал, — он ненадолго замолчал. — Но ушел не один.

— Вместе с Беделией? — удивилась Рэйчел.

— Да. Вместе с Беделией. Она была первой женщиной, которая ступила на борт «Самарканда». Ты была второй. Мы отплыли, не поставив в известность Гири. Правда, она оставила письмо, в котором объяснила ему, что хочет большего, чем он может ей дать.

— Как она могла так поступить? Как могла оставить своих детей?

— А ты бы не смогла так поступить ради меня? — немного придвинувшись к ней, спросил он.

— Да, — тихо согласилась Рэйчел. — Конечно, смогла бы.

— Вот тебе и ответ.

— Она с ними еще виделась?

— Да. Позже. Но к тому времени у нее был другой ребенок…

— Полукровка?..

— Да.

— Ниолопуа?

— Да, мой Ниолопуа. Насколько я мог убедиться, он с самого начала ощутил в себе кровь Барбароссов. Поэтому смог избежать, по крайней мере, некоторых претензий времени. Отец как-то мне говорил, что некоторые из его отпрысков — те, что находились в неведении относительно своей истинной природы, — жили обыкновенной человеческой жизнью. И умирали, как правило, в свои семьдесят лет. Лишь те из детей, которые знали, кто они есть на самом деле, жили гораздо дольше.

— Не понимаю, — удивилась Рэйчел. — Если в тебе течет кровь Барбароссов, какая разница, знаешь ты об этом или нет?

— Дело вовсе не в крови. А в понимании того, кто ты есть. Не химический состав крови, а знание делает нас Барбароссами.

— А если бы ты ему не сказал?

— Он бы давно умер.

— Итак, вы с Беделией ушли в море на «Самарканде» и в конце концов прибыли сюда?

— Да, но сюда мы приплыли случайно. Когда нас ветром прибило к острову, он показался нам раем. В этой части он был необитаем. И сохранился в своем первозданном виде. Конечно, мы не были первопроходцами. В Пуапу уже обосновались миссионеры. Там же появился на свет Ниолопуа. И пока к Беделии возвращались силы, я достраивал этот дом, — его взгляд скользнул мимо Рэйчел вдоль берега. — Сейчас здесь почти так же, как в тот день, когда я впервые появился на острове вместе с ней. Во всяком случае, в воздухе витают те же ароматы.

Рэйчел задумалась о Ниолопуа. Сколько раз ей приходилось видеть странное, неприступное выражение его лица, словно он знал какую-то тайну! Теперь эта тайна стала ей известна. Он исправно исполнял свой сыновний долг: ухаживал за домом, много лет назад построенным для его матери, высматривал, когда на горизонте появятся паруса — паруса отцовской яхты. От переполнявшей боли утраты Рэйчел хотелось разрыдаться. Но не потому, что Ниолопуа стал ей близким другом, а потому, что он был той нитью, что связывала ее с прошлым — с женщиной, любовь которой так много способствовала тому, что ныне обрела Рэйчел. Не будь Беделии, не было бы никакого дома в этом райском уголке острова.

— Может, хватит рассказов? — спросил Галили.

В некотором смысле Рэйчел узнала более чем достаточно. Ей потребуется еще много дней, чтобы все переварить и свести воедино разные части истории Галили с тем, что уже было ей известно из дневника Холта, из уклончивых разговоров с Ниолопуа и Лореттой, а также из страшной сцены между Кадмом и Цезарией. Теперь известные ей события приобрели несколько иное звучание, и, как ни странно, еще более мрачное; боль и печаль, преданность и предательство она ощущала теперь гораздо острее, чем прежде. И хотя история Галили была сама по себе невероятной, для Рэйчел она значила во много раз больше, ибо повествовала о жизни любимого ей человека, частью которой она теперь стала.

— Можно мне задать всего один вопрос? — спросила она. — И мы оставим эту тему до следующего раза.

— Значит, еще не все кончено? — он дотронулся до ее руки.

— Что ты имеешь в виду?

— Между нами.

— О боже, милый… — Она подалась вперед, чтобы коснуться его лица, оно горело, словно у Галили был жар. — Конечно, не кончено. Я люблю тебя. Помнишь, я сказала, что не боюсь услышать то, что ты мне расскажешь. Так вот, я вполне отвечала за свои слова. Сейчас ничто меня не заставит уйти от тебя.

Он попытался улыбнуться, но глаза у него были полны слез. Рэйчел ласково провела рукой по его лбу.

— То, что ты мне рассказал, поможет мне во всем разобраться, — сказала она. — Я хотела этого с самого начала. Я хотела понять.

— Ты необыкновенная женщина. Я говорил тебе когда-нибудь это? Необыкновенная и удивительная. Жаль, что мы не встретились раньше.

— Раньше я была бы не готова тебя принять, — сказала Рэйчел. — Я бы сбежала от тебя. Не смогла бы вынести все это…

— Итак, у тебя был еще один вопрос.

— Да. Что случилось с Беделией? Она осталась здесь, на острове?

— Нет, она соскучилась по жизни большого города. И через три с половиной года вернулась домой.

— А как же Ниолопуа?

— Несколько лет он плавал со мной. Но море пришлось ему не по душе. Поэтому, когда ему исполнилось двенадцать, я оставил его здесь, как он просил.

— И ты больше ни разу не встречался с Беделией?

— Только раз, перед ее смертью. Что-то заставило меня поплыть в Нью-Йорк. Какой-то инстинкт — иначе не назовешь. Когда я вошел в особняк, она была при смерти. Увидев ее, я понял, что последние годы она жила только надеждой на мое возвращение. Умирала она от пневмонии. Господи, у меня разрывалось сердце, я не мог видеть ее… такой больной. Она сказала, что не сможет спокойно умереть, если мы с Гири не помиримся. Бог его знает, зачем ей это было нужно. В общем, она позвала его к себе в спальню…

— В ту самую большую комнату, что выходила окнами на улицу?

— Да.

— В которой умер Кадм?

— В этой комнате рождались и умирали многие Гири.

— И что она вам сказала?

— Сначала она потребовала, чтобы мы пожали друг другу руки. Потом сказала, что у нее есть последнее желание. Она хотела, чтобы я всегда скрашивал жизнь женщин Гири. Утешал их так, как утешал ее. Любил их так, как любил ее. Словом, она завещала мне исполнять эту единственную услугу для Гири. Никаких убийств. Никакого насилия. Единственный обет утешения и любви.

— И что ты на это ответил?

— Что я мог ответить? Я любил эту женщину всем сердцем. И не мог ей отказать в последней просьбе. Словом, мы с Гири согласились. И дали торжественную клятву у ее кровати. Он обещал защищать дом на Кауаи от мужской половины своего потомства и превратить его обитель женщин. А я обещал являться туда, когда женщины Гири захотят, чтобы я составил им компанию. Беделия продержалась еще два дня. Мы с Гири сидели рядом и ждали, он с одной стороны, я — с другой. Но она не сказала больше ни слова. Клянусь, она это сделала специально. Наверное, хотела, чтобы мы во всей полноте осознали последствия своего обещания. Когда она умерла, мы с Гири вместе скорбели по ней, между нами возникли почти те же теплые отношения, что и в старые добрые времена. Но на похороны я не пошел. Не хотел являться на глаза новоиспеченному благородному обществу, которым к тому времени себя окружил Наб, — Асторам, Ротшильдам и Карнеги. Они не слишком меня жаловали. А Наб не хотел, чтобы я стоял у края могилы его жены, возбуждая у людей всякие вопросы. Поэтому на рассвете с утренним отливом я отбыл в море. Наба я больше никогда не видел, но мы подписали с ним официальное соглашение, где были изложены наши обещания. Странно все как-то кончилось. Когда мы с ним встретились, я был королем Чарльстона, а он бродягой. А потом поменялись ролями.

— Тебя это волновало? Я имею в виду то, что у тебя ничего не было за душой?

Галили покачал головой.

— Я не желал иметь ничего из того, что было у Наба. Кроме Беделии. И был бы рад отобрать ее у него, чтобы похоронить здесь, на острове. Ей не место в этом нелепом склепе. Она должна быть там, откуда слышен шум моря.

Рэйчел вспомнила о церквушке, окруженной кольцом могил, которую она посетила во время своего первого пребывания на острове.

— Но дух ее здесь.

— Она была среди прочих женщин-призраков в доме?

Галили кивнул.

— Да. Хотя не знаю, видел ли я их во сне или наяву.

— Я видела их довольно отчетливо.

— Это еще не значит, что они не привиделись мне во сне, — возразил Галили.

— Значит, она была не призраком?

— Призрак. Память. Эхо прошлого. Я не знаю, как правильней это назвать. То была лишь часть прежней Беделии. А другая, лучшая часть ее души все же ушла. Теперь она далеко, среди звезд. А то, что ты видела, всегда находится рядом со мной, чтобы скрасить мое одиночество. Это память о Беделии, Китти, Марджи, — он вздохнул. — Я утешал их, когда они были живы. И теперь, когда их нет, частица их осталась со мной. Видишь, как все получается?

Он закрыл лицо руками.

— Теперь я тебе все рассказал, — сказал он. — И нам пора подумать о том, куда мы с тобой пойдем. Рано или поздно кто-нибудь хватится искать твоего мужа.

— Последний вопрос.

— Да?

— В один прекрасный день мне тоже уготована подобная участь? Стать одной из этих женщин в доме? Я умру, и ты в одиночестве будешь обо мне вспоминать?

— Нет, у нас с тобой все будет по-другому.

— Как?

— Я собираюсь ввести тебя в семью Барбароссов. Хочу сделать тебя такой, как мы. Чтобы смерть была над тобой не властна. Пока не знаю, как это осуществить. И даже не уверен, что мне это удастся. Но я буду к этому стремиться. А если у меня не получится… — Он взял ее за руки. — Если я не смогу сделать тебя одной из нас, я умру вместе с тобой, — он поцеловал ее и добавил: — Обещаю. Отныне и навсегда мы будем вместе. Либо вместе уйдем в могилу, либо проживем до скончания веков.

Глава 3

Хотя исповедь Галили я излагал на протяжении целой ночи, в некотором смысле это был благодарный труд, ибо он избавил меня от огромного груза, который меня здорово тяготил. К тому же мне было довольно приятно уступить место иному рассказчику, чтобы его уста изложили существенную часть истории, столь долго ожидавшую своего часа. Рассказ Галили о своем прошлом предваряет последние картины романа, которому надлежит завершиться в последующие несколько дней, и, что удивительно, именно этот факт к концу ночи наполнил мою душу унынием и грустью. Возможно, вы находите это несколько странным, зная, что этот роман дался мне ценой весьма болезненных усилий, но, должен признаться, несмотря на все жалобы, это приключение захватило меня и изменило мою жизнь, поэтому, вопреки моим ожиданиям, я без особой радости подхожу к его завершению, и если честно, то даже немного побаиваюсь. Меня пугает, что, когда я закончу и отложу перо, моя жизнь лишится смысла, ибо большая часть моего естества останется на бумаге, а достойно восполнить образовавшуюся в душе пустоту мне вряд ли скоро удастся.

Однако когда за окном занялся рассвет, настроение у меня прояснилось, а забравшись под одеяло, я и вовсе примирился со своей участью. По крайней мере, мои труды не пропали зря, думал я, и если даже мне никогда не придется проснуться, кое-что останется после моей смерти, помимо волос в раковине и пятен на подушке. Останется кое-что, порожденное моим умом и руками, и, если хотите, свидетельство моего искреннего желания упорядочить хаос.

Говоря о хаосе, я почти в полудреме вспомнил, что совсем упустил из виду свадьбу Мариетты. Нет, я вовсе не жажду удостоиться чести посетить это торжество, и более того, если сюжет книги не потребует моего непременного участия в бракосочетании сестры, я постараюсь найти повод от него отказаться. В конце концов, все, что происходит за пределами «L'Enfant», в своем пьяном неистовстве не слишком отличается от кабака, наводненного подружками-лесбиянками Мариетты.

Но с другой стороны, меня не покидает мысль, что ее свадьба — если, конечно, таковая состоится — станет лишним доказательством грядущих перемен, меж тем как я, предвидевший и старательно отразивший их на бумаге, останусь далеко позади. «Жалость к себе», — должно быть, скажете вы и, конечно, будете правы. Но уверяю вас, именно эта жалость подчас служит мне лучше всякой колыбельной. Словом, погрузившись в свои горестные раздумья, я вскоре уснул.

Мне вновь приснился сон, но на этот раз я увидел не море и не серый городской ландшафт, а ярко сияющее небо и безжизненную пустыню. Неподалеку шел караван верблюдов, поднимая облака желтой пыли. Я слышал, как ехавшие верхом люди кричали на своих животных и стегали их прутьями по бокам, ощущал исходящий от них едкий запах грязи и пота, несмотря на то, что те находились в полумиле от меня. Мне ничуть не хотелось присоединиться к ним, но, когда я огляделся, то увидел, что во всех направлениях простирается безлюдная местность.

Я пребываю в самом себе, подумал я, вокруг меня только пыль и пустота, вот что мне останется после того, как я закончу писать книгу.

Караван удалялся прочь. Я понимал: еще немного — и он скроется от моего взгляда. И что тогда делать? Умереть от одиночества или жажды — другого не дано. Как бы ни был я несчастен, но хладнокровно встретить смерть оказался еще не готов и потому направился в сторону каравана, сначала медленно, затем быстрее, и, наконец, побежал, стараясь не упустить его из виду.

Неожиданно я обнаружил себя среди путешественников, среди царивших там шума и зловония. Ощутил ритмичное покачивание верблюда под собой и взглянул вниз, чтобы удостовериться, что я в самом деле еду верхом на одном из животных. Вздымавшиеся путниками клубы пыли ныне закрывали от моего взора всю голую, выжженную солнцем пустошь, и единственное, что я мог видеть, были круп идущего впереди верблюда и голова следующего за мной.

Кто-то из каравана затянул песню, и голос его зазвучал не столько мелодичней, сколько уверенней и громче общего шума.

Это была совершенно бессвязная песня и вместе с тем очень знакомая, как обычно бывает во сне. И все-таки, что это было? Пытаясь вникнуть в суть слов и полагая, что, сосредоточившись, сумею ее постичь, я весь обратился в слух, однако, как ни старался, ничего не мог понять, несмотря на то что порой, казалось, я к этому очень близок.

Отчаявшись, я уже собрался отказаться от своего намерения, когда случайно обнаружил в ритмическом рисунке песни ключ к ее смыслу, и тотчас слова, прежде для меня совершенно бессмысленные, стали мне ясны.

Это была самая обыкновенная походная песня, знакомая мне с детства. Помнится, я напевал ее, сидя на сливовом дереве много-много лет назад.

Я чувствую, я есть,

Я был,

И я, наверно, буду,

Ведь я же чувствую,

Я есть…

Я стал подпевать, и стоило мне присоединиться к одинокому голосу, как песню подхватил целый хор голосов. Слова повторялись и повторялись, как колесо фортуны, как вереница сменяющих друг друга рождений.

Я ощутил прилив приятного душевного тепла и, хотя ложился спать едва ли не со слезами на глазах, больше не чувствовал себя опустошенным, ибо со мной были мои воспоминания, сладкие, как плоды сливового дерева, которые в случае острой нужды могли послужить мне пищей. Да, в каждом из этих плодов была косточка, твердая и горькая, но зато снаружи ее окружала сочная и питательная мякоть. Как бы там ни было, мне не придется остаться ни с чем.

Песня продолжала звучать, однако поющие ее голоса постепенно стихали. Я оглянулся: следующий за мной верблюд исчез, как и тот, что шел впереди. Должно быть, мои спутники сбились с пути, и я шел по пустыне один, напевая песню в ритм поступи своего животного.

Я чувствую, я есть,

Я был…

Пыль осела, вокруг меня не осталось ни одного верблюда, и я увидел что-то мерцающее впереди.

И я, наверно, буду,

Ведь я же чувствую…

Это была река. Я оказался в ее долине, покрытой роскошным травяным, усыпанным разноцветными цветами ковром, на котором, склоняя к земле тяжелые кроны, возвышались редкие деревья. А вдали, согретые теплом заходящего солнца, вздымались к небу городские стены.

Я знал, что это была за река. Это был Зарафшан. И знал этот город. Сливовое дерево и походная песня привели меня в Самарканд.

Такой вот сон. Увидеть город ближе мне не удалось, потому что я проснулся, но этого было достаточно, чтобы исцелить меня от меланхолии, с которой я ложился спать. Такова извечная мудрость сна.

* * *

День уже был в полном разгаре, когда я отправился на кухню заморить червячка. Я надеялся найти какую-нибудь еду и прошмыгнуть обратно к себе никем не замеченным, но в кухне оказались Забрина и Дуайт, и мое появление, очевидно, застало их врасплох.

— Вам не помешало бы побриться, — заметил Дуайт.

— И сменить одежду, — добавила Забрина. — Такое впечатление, что ты спал не раздеваясь.

— Так и было, — сказал я.

— Если хотите, можете поискать что-то у меня в шкафу, — предложил Дуайт. — Буду рад, если вам подойдет что-нибудь из моего гардероба.

Только тогда я обратил внимание на две странные вещи. Во-первых, рядом со столом, за которым сидели Дуайт и Забрина, стоял чемодан, а во-вторых, у Забрины были красные и мокрые глаза; похоже было, что я помешал им прощаться.

— Это все из-за тебя, — упрекнула она меня. — Он уходит из-за тебя.

У Дуайта вытянулось лицо.

— Это неправда, — запротестовал он.

— Сам сказал, не увидь ты эту проклятую лошадь… — начала Забрина.

— Но ведь он здесь совсем ни при чем, — перебил ее Дуайт. — Я сам вызвался пойти в конюшню вместе с ним. Не будь лошади, случилось бы что-нибудь еще. Чему быть — того не миновать.

— Насколько я понимаю, ты уезжаешь? — вмешался я.

— Собираюсь, — горестно произнес Дуайт. — Видите ли, если я не уйду сейчас….

— Ты не уйдешь никогда, — договорила вместо него Забрина. — Там, за пределами нашего дома, нет ничего, ради чего стоило бы уходить, — потянувшись через стол, она схватила за руку Дуайта. — Если ты был перегружен работой…

— Нет, вовсе нет, — возразил он. — Но с годами я не становлюсь моложе. И если не уйду в ближайшем времени, то не уйду совсем, — он осторожно высвободил свою ладонь из руки Забрины.

— Проклятая лошадь, — ворчливо сказала она.

— Какое отношение ко всему этому имеет лошадь? — спросил я.

— Никакого… — ответил Дуайт. — Просто я сказал За-За, — (За-За? Господи, да они гораздо ближе друг к другу, чем я себе представлял), — что, увидев коня…

— Думуцци.

— …Увидев Думуцци, я вдруг понял, что мне не хватает самых обыкновенных вещей внешнего мира. Кроме, конечно, этого, — кивком он указал на маленький телевизор, который Дуайт смотрел часами. Должно быть, всякий раз, всматриваясь в мерцающий экран, он жаждал покинуть «L'Enfant», но, очевидно, осознал он это желание, лишь когда появился Думуцци.

— Итак, — вздохнув, сказал Дуайт. — Мне пора.

Он встал из-за стола.

— Подожди хотя бы до завтра, — попросила Забрина. — Уже вечереет. Лучше отправиться в путь рано утром.

— Боюсь, ты что-нибудь подсыплешь мне в ужин, — уголки его губ чуть тронула печальная улыбка. — И я забуду, зачем собрал вещи.

— Ты ведь знаешь, ничего подобного я никогда не сделаю, — угрожающе улыбаясь, ответила она и громко фыркнула: — Хочешь уйти — скатертью дорога. Руки тебе никто выкручивать не станет.

Она опустила глаза.

— Но ты будешь по мне скучать, — тихо сказала она. — Вот увидишь.

— Я буду по тебе очень скучать. И возможно даже, не выдержу разлуки больше недели, — согласился он.

Плечи Забрины задрожали, и она разрыдалась горючими, величиной с серебряный доллар, слезами.

— Не надо… — срывающимся голосом сказал Дуайт. — Не выношу, когда ты плачешь.

— Тогда не заставляй меня плакать, — с обидой в голосе ответила Забрина, и, подняв полные слез глаза, добавила: — Знаю, тебе нужно идти. Я понимаю. Правда, понимаю. И знаю, что бы ты ни говорил, через неделю ты не вернешься. Стоит тебе попасть туда, как ты начисто забудешь о моем существовании.

— О, дорогая… — Дуайт подался вперед, чтобы прижать ее к себе, но объятие вышло неловким.

Отчаяние Забрины было слишком велико, и она вцепилась в Дуайта с такой силой, будто связывала с ним последнюю надежду удержаться от падения с большой высоты, и, уткнувшись ему в живот, зашлась долгими и громкими рыданиями. Глядя на меня, Дуайт нежно поглаживал ее по волосам, и я читал в его взоре невыразимую тоску, к которой, однако, примешивалось некоторое раздражение. Было вполне очевидно, что заставить его отступиться от принятого решения не могла никакая сила, а своими стенаниями и рыданиями Забрина лишь оттягивала то, что было неизбежно.

Судя по всему, он призывал на помощь меня.

— Успокойся, Забрина, — бодро сказал я. — Хватит, хватит. Не надо его хоронить. Он не умирает. А всего лишь хочет пойти посмотреть, что творится в большом и плохом мире.

— Это одно и то же, — ответила она.

— Какая же ты глупышка, — мягко продолжал я, подойдя к ее стулу и положив руки ей на плечи. Мой жест поначалу ее смутил, и это позволило Дуайту высвободиться из ее объятий, но она, похоже, уже смирилась с его отъездом и больше не пыталась его удержать.

— Береги себя, — сказал он ей. — И вы тоже, Мэддокс. По вам я тоже буду скучать.

Он поднял чемодан.

— Попрощайтесь за меня с Мариеттой, ладно? Передайте, что я желаю ей счастья с ее подружкой.

Он двинулся в сторону двери, но очень неуверенно, и я даже заподозрил, что он передумал, и, возможно, я оказался бы прав, не подними в этот миг Забрина глаза и не произнеси следующую фразу с такой яростью, которая никоим образом не вязалась с настроением момента:

— Ты все еще здесь?

Этого было достаточно, чтобы Дуайт повернулся и ушел.

Глава 4

Несколько минут после ухода Дуайта я пытался утешить Забрину, но безуспешно, и тогда я вспомнил, что ничто не оказывает на нее более успокаивающего действия, чем еда, поэтому предложил ей заесть свое горе сэндвичем. Поначалу мое предложение было воспринято без особого энтузиазма, но пока я суетился на кухне, нарезая и укладывая на ломтик хлеба ветчину, маринованные огурцы, спаржу и приправляя все горчицей и майонезом, ее страдания мало-помалу притупились, всхлипывания утихли, а слезы высохли, поэтому когда мое маленькое произведение искусства, как я вполне заслуженно имею право его назвать, подошло к своему торжественному завершению и я преподнес его сестре, лицо Забрины уже сияло от предвкушения удовольствия.

Когда она расправилась с сэндвичем, я поставил перед ней самый изысканный десерт, и она принялась за него с такой жадностью, что вряд ли заметила, как я вышел из кухни.

Себе я приготовил более скромный сэндвич, который съел между делом, пока мылся, брился и приводил себя в более презентабельный вид, меняя помятое после сна одеяние на свежее.

Не успел я закончить свой туалет, как день стал клониться к вечеру, а за окном сгустились сумерки. Плеснув в бокал немного джина, я вышел на веранду, чтобы насладиться последними лучами уходящего дня. Вечер выдался на редкость восхитительным — ни облачка, ни дуновения ветерка, в кронах магнолий на все лады распевали птицы; белки, завершая свой трудовой день, деловито скакали по траве. Пригубив джин, я смотрел на окружавшую меня природу и, внимая ее голосам, думал: большая часть того, что создает красоту «L'Enfant», останется жить после разрушения самого дома. Долгое время здесь не перестанут петь птицы и шалить белки, и всякий раз на смену дню будет приходить ночь, обнажая на небе яркие звезды, — самое главное не прекратит своего существования.

Осушив бокал, я услышал доносившийся с лужайки смех, поначалу отдаленный, но постепенно приближавшийся, и хотя я по-прежнему никого не видел, не нужно было долго гадать, чтобы понять, кто был причиной этого веселья. Хриплый и грубый, смех принадлежал женщинам и, на мой взгляд, был порожден доброй дюжиной глоток. Должно быть, Мариетта решила привести в дом гостей на свадебное пиршество.

Я сошел с веранды на траву. Полная луна, круглая и яркая, уже вступила в свои права, заливая землю желто-маслянистым светом.

Теперь я отчетливо услышал голос Мариетты, который звучал громче всех.

— Эй, вы. Пошевеливайте своими задницами, — кричала она. — Не то кто-нибудь потеряется.

Вглядевшись туда, откуда раздавался голос, я вскоре увидел среди деревьев сестру, которая шла рука об руку с Элис. Потом показались еще три дамы, одна из которых обернулась, вероятно поджидая прочих приглашенных.

Случись подобное вторжение несколько месяцев назад, я был бы крайне возмущен поступком Мариетты, осмелившейся притащить столько народу в дом, расположение которого хранилось в строжайшей тайне. Тогда я расценил бы ее жест как попрание наших прав. Но какое теперь это имело значение? Чем больше людей смогут полюбоваться этим неповторимым шедевром Джефферсона, прежде чем он будет разрушен, тем лучше. А он был воистину хорош и, насколько я мог заметить даже на расстоянии, произвел должное впечатление на гостей Мариетты. Смех быстро стих, и, остановившись напротив дома, дамы замерли в немом восхищении.

— И здесь живут эти счастливые сучки? — воскликнула одна из них.

— Именно здесь мы и живем, — ответила Мариетта.

— Потрясающе… — сказала та женщина, что недавно оглядывалась через плечо, а теперь, позабыв про своих спутниц, направлялась к дому с изумленным видом.

Из-за деревьев послышался очередной всплеск смеха остальных участниц празднества, они наконец вступили в полосу лунного света. Одна из них была почти совсем раздета — блузка расстегнута, под ней ничего не было, другая, женщина постарше, с растрепанными русыми волосами, была более или менее одета, если не считать расстегнутой впереди застежки на платье, из которого вываливался наружу ее пышный бюст. Обеих женщин слегка покачивало при ходьбе, а когда младшая увидела дом, то перестала хохотать и от удивления села на траву.

— О черт, Люси! — воскликнула она. — Да она, похоже, не шутила.

Когда к ней подошла дама, что с виду казалась старше (полагаю, Люси), она прислонилась головой к ее бедрам.

— И как такое могло случиться, что я никогда не видела этого дома? — спросила Люси Мариетту.

— Это наш маленький секрет, — ответила та.

— Но теперь это уже не секрет, — вступила в разговор третья дама, которая недавно подошла к Мариетте. — Теперь мы будем без конца ходить к вам в гости.

— Это мне подходит, — сказала Мариетта и, обернувшись к Элис, чмокнула ее в губы. — Мы можем, — она поцеловала свою подружку еще раз, — делать все, — еще один поцелуй, — что нам захочется.

Когда Мариетта с Элис направились к дому, я решил, что мне настало время обнаружить свое присутствие, и, окликнув Мариетту, вышел на лунную дорожку и зашагал к дамам.

— Эдди! — Сестра широко распахнула руки, чтобы меня обнять. — Вот ты где! Погляди на нас! Мы поженились! Мы поженились!

И я очутился в ее объятиях.

— Вы и священника привели? — осведомился я.

— Не нужен нам никакой священник, — сказала Элис. — Мы дали клятву перед Богом и друзьями.

— А потом все напились, — добавила Мариетта. — Тот еще выдался денек, — она прильнула ко мне. — Я люблю тебя, Эдди. Знаю, не всегда это заметно, но…

Я прижал ее к себе.

— Ты настоящая леди, — сказал я ей. — Я горжусь тобой.

Мариетта повернулась лицом к дамам.

— Слушайте все! Я хочу вас всех познакомить с моим братом Эдди. Он единственный мужчина на земле, который того стоит, — она взяла, меня за руку и крепко ее стиснула. — Эдди, поздоровайся с моими девочками. Это Терри-Линн, — блондинка, стоявшая за Элис и Мариеттой, улыбнулась мне и сказала «привет». — А вон ту крупную девочку зовут Луиза. Но только не вздумай ее так называть, не то получишь пинка под зад. Она предпочитает имя Луи. В общем, я тебя предупредила.

Луи, которая телосложением напоминала тяжелоатлета, откинула с лица волосы и поприветствовала меня. Стоящая рядом с ней дама, черты лица которой были столь же мягкими и женственными, насколько у Луи они были грубыми и строгими, представилась без помощи Мариетты.

— А я Роланда, — сказала она.

— Очень рад познакомиться, — ответил я, после чего она протянула мне бутылку виски, которую держала в руке.

— Выпьешь?

Я взял бутылку и глотнул.

— А вон там, сзади, Ава и Люси, — Мариетта забрала у меня бутылку и, отпив из нее немного, передала Элис.

— Мне кажется, Аве нужно прилечь, — заметила Люси. — Она слегка перебрала.

— Элис проводит вас в дом, — сказала Мариетта. — Мне нужно перекинуться словечком с моим братом. Иди, радость моя! — Она развернула Элис лицом к дому и слегка шлепнула ее по мягкому месту. — Отведи их в дом. Я скоро буду.

— А куда нам лучше пойти? — спросила Элис.

— Куда вашей душе будет угодно, — махнув рукой, ответила Мариетта.

— Только не наверх, — предупредил их я.

— О, Эдди… Она никого не тронет.

— О ком это вы, интересно, говорите? — полюбопытствовала Роланда.

— О нашей маме.

— Луи быстро ее урезонит. Устроить хорошую драку — ее слабость.

— Цезария не из тех, кто пускает в ход кулаки, — сказал я. — Просто оставайтесь внизу, и все будет хорошо.

— Можно мне виски обратно? — обратилась Роланда к Мариетте.

— Нет, нельзя, — ответила Мариетта, и Роланда нахмурилась. — Ты свое уже выпила.

— А ты что, нет? — возмутившись, Роланда обернулась ко мне. — Знаю, что вы сейчас думаете, — с хитрой усмешкой проговорила она.

— И что же?

— Если бы я был женщиной, то оттянулся бы по полной. И знаешь? Ты прав. Вечер выдался что надо, — при этом она протянула руку и без всякого предупреждения взяла меня за гениталии. — Жаль, что тебе мешает эта штуковина, — улыбнувшись, она пошла прочь вслед за своими подружками, а я не нашелся, что ответить, а если бы и попытался, вряд ли смог бы выдавить из себя нечто вразумительное.

— Так, значит, это твои подружки… — сказал я Мариетте.

— Что, слишком буйные? Они не всегда такие. Просто сегодня особенный вечер.

— А что ты им рассказала?

— О чем?

— О доме. О нас. О маме.

— О, Эдди. Когда ты наконец прекратишь дрожать? Если хочешь знать, даже под страхом смерти они не смогут найти дорогу сюда. К тому же я им доверяю. Они мои друзья. И я хочу оказать им должное гостеприимство в своем доме.

— Почему бы нам не устроить день открытых дверей? — предложил я. — Пригласить в гости весь округ. Пусть приходят все, кому не лень.

— Знаешь, не такая уж плохая идея, — она ткнула пальцем мне в грудь. — Надо же когда-нибудь начинать.

Она оглянулась и увидела, что ее подружки уже зашли в дом.

— О чем ты хотела поговорить? — спросил я.

— Я просто хотела произнести тост, — поднимая бутылку, ответила она.

— За что-нибудь особенное?

— За тебя. Меня. Элис. И любовь, — ее лицо осветилось лучезарной улыбкой. — Жаль, что ты мужчина, Эдди. Не то я подыскала бы тебе хорошую девчонку, — она захохотала. — О, Эдди, жалко, нет фотоаппарата! Ты краснеешь!

— Ничего я не краснею.

— Радость моя, поверь мне на слово. Ты залился краской, — она чмокнула меня в щеку, которая, возможно, и вправду немного горела.

— Наверно, мне нужно еще немного пожить на свете, — сказал я.

— Вот за это мы сейчас и выпьем, — сказала Мариетта. — За то, чтобы мы выжили и еще немного пожили.

— За это стоит выпить.

— Чертовски долго это продолжается, — сделав несколько глотков, она передала бутылку мне, и я тоже отпил, подумав, что очень быстро смогу догнать ее подружек, ведь за весь день, кроме сэндвича, я ничего не ел, а за последние полчаса уже в третий раз прикладывался к спиртному. Но в чем, собственно говоря, проблема? В конце концов, не так уж часто мужчине доводится очутиться в компании буйных женщин.

— Пошли с нами, — предложила Мариетта, нащупывая мою ладонь, и, прильнув ко мне, направилась в дом. — Я так счастлива, — призналась она, когда мы подошли к двери.

— Надеюсь, не потому, что слишком много выпила виски? — спросил я.

— Нет, виски тут ни при чем. Я просто счастлива. Очень счастлива. До чего же сегодня дивная ночь! — она оглянулась через плечо. — О боже, — вдруг сказала она. — Посмотри.

Проследовав за ее взглядом, я увидел на лужайке направлявшихся в нашу сторону четырех гиен, и, хотя они взирали на нас отнюдь не плотоядным взором, мне показалось на редкость странным, что, вопреки своей природной боязливости, они расхрабрились и осмелились так близко подойти к дому. Когда наши глаза встретились, трое из гиен замерли на месте, но четвертая, самая большая, неустрашимо продолжала свой путь и остановилась лишь тогда, когда нас разделяло расстояние не более четырех-пяти ярдов.

— Думаю, она хочет зайти в дом, — сказала Мариетта.

— Откуда ты знаешь, что это «она»? — спросил я. — Мне казалось, ты не отличаешь самцов от самок.

— Чтобы узнать сучку, мне достаточно одного взгляда, — заметила Мариетта. — Эй, дорогая, — обратилась она к гиене, — желаешь присоединиться к нашей пирушке?

Гиена фыркнула и обернулась на своих сородичей, внимательно наблюдавших издалека и не решавшихся подойти ближе. Однако, прежде чем предпринять ответственный шаг и войти в дом, она, очевидно, решила более тщательно изучить обстановку, поэтому улеглась на траву и опустила голову на передние лапы.

Мы оставили ее, полагая, что гиена не заставит себя долго ждать и скоро переступит порог. Интересно, чем все это кончится? Сначала свадебная пирушка, потом гиены, так еще немного — и в дом заявятся лисы, а затем птицы, и «L'Enfant» в своем почтенном возрасте начнет кишеть зверями не только снаружи, но и внутри. Неужели после всех моих мрачных прогнозов он не погибнет насильственной смертью, а будет просто разрушен дикими животными, что обитают вокруг? Кажется, несколько месяцев назад меня уже посещала такая мысль, и то, что мое предсказание может сбыться, удивительно меня радовало.

Я оставил входную дверь открытой, давая тем самым гиене понять, что ее приглашают войти.

Глава 5

Почему описание веселья дается мне с большим трудом, чем описание грустных событий? Почему сцены, полные печали и страданий, занимавшие бог знает сколько страниц, я одолел без особых усилий, а ныне, когда мне выпала участь рассказать вам о каких-то трех-четырех восхитительных часах, проведенных в компании дорогой мне Мариетты и ее подружек, слова совершенно не идут мне на ум? Несмотря на то что их остроумие граничило с непристойностями и грубостью, а голоса — в особенности когда они не сходились во мнениях — оглашали весь дом, их общество оказало на меня самое благоприятное действие. Я уже не помню, что было предметом их споров, и, честно говоря, почти не принимал в них участия, но наблюдать за женщинами со стороны, клянусь, было для меня сущим отдохновением, добровольно отказаться от которого я не мог.

Но вскоре после полуночи, когда виски сделало свое дело, выбив из наших рядов даже самых крепких участников свадебного веселья, компания распалась, и мы разошлись по комнатам. Улучив момент, я успел сообщить Мариетте об отъезде Дуайта, и она предложила Роланде и Терри-Линн воспользоваться на ночь его спальным ложем. Ава с начала вечера обосновалась на диване, и Люси лишь оставалось присоединиться к ней. Луи осталась спать там, где ее сморил сон, положив голову на стол в столовой. Что же касается новобрачных, то они, разумеется, взявшись за руки, удалились в спальню Мариетты.

Направляясь в свой кабинет, я размышлял о том, что мне следует еще написать. Пожалуй, исключительно из соображений последовательности повествования я обязан рассказать вам об отъезде Галили и Рэйчел с острова, но поверьте, событие это было самое заурядное и не отмеченное ничем достопримечательным. А что касается оставшихся в доме Галили трупов, то им, пожалуй, стоит посвятить несколько строк, ибо, полагаю, узнать о том, как их обнаружили, вам будет гораздо интересней, чем вникать в подробности отъезда вышеупомянутой влюбленной парочки. По иронии судьбы тревогу подняла та слепая собака, что случайно наткнулась на Рэйчел в первый день ее приезда на остров. Только не подумайте, что она жалобно выла, сидя на веранде, наоборот: о трагедии сообщил в полицию ее хозяин, когда она принесла в зубах кусок человеческой ноги ниже лодыжки. Когда же трупы были обнаружены, что случилось довольно скоро, оказалось, что своей конечности лишилось тело Митчелла Гири; несмотря на то что оно находилось в доме, собака по какой-то непонятной причине не тронула труп на веранде, а решила пообедать тем, который лежал у подножия лестницы.

Как следовало из заключения экспертов, оба мужчины скончались не ранее чем двое суток назад, и хотя розыск был начат незамедлительно, было понятно, что убийца, скорее всего, покинул остров и, возможно, уже находился на большой земле. Конечно, против Рэйчел свидетельствовало множество улик: в спальне были найдены ее сумки, а на перилах, неподалеку от места, где лежал труп Митчелла, — отпечатки пальцев, но впоследствии полиции стали известны другие обстоятельства, которые заставили усомниться в виновности Рэйчел. Так, например, владелец магазина опознал в убитом человека, купившего кухонный нож, который и стал орудием убийства, кроме того, на ручке ножа были обнаружены отпечатки пальцев только одного человека — Митчелла. Но хотя Рэйчел собственноручно не наносила смертельных ран, из этого еще не следовало, что она не была причастна к убийству. Скоро газеты стали строить различные догадки об этом убийстве, а самые популярные из них взялись развивать наиболее удобоваримую версию: Митчелл приехал на остров, чтобы вернуть свою жену, но, заподозрив ее в сопричастности к угрожающим его жизни интригам, решил в целях самозащиты вооружиться. Сначала он убил человека, который по приказанию Рэйчел покушался на его жизнь, после чего у них с женой, по всей вероятности, завязалась борьба, вследствие которой он скатился с лестницы и по трагическому стечению обстоятельств пал жертвой собственного ножа.

Надо заметить, что данная теория не испытывала недостатка во всевозможных комментариях — те из них, что принадлежали наиболее чувствительной части журналистского круга, делали особый акцент на несостоятельных брачных взаимоотношениях семейства Гири. Иные журналисты даже взяли на себя смелость заявить, что давно предсказывали подобный исход событий, который в сущности был неизбежен. «Этот неравный брак был заключен в аду, — писал один из наиболее резких обозревателей. — Удивляет только то, что он не распался раньше. Однако его трагическое завершение отнюдь не вызвало удивления у прочих членов семьи Гири, в рядах которых любовь и брак редко протекают гладко. Ретроспективный взгляд на историю данной династии дает право утверждать, что мужчины данного семейства почти всегда расценивали брак как выгодную сделку и вкладывали капитал в лоно супруги с тем, чтобы впоследствии он возвратился к ним не столько деньгами, сколько потомством. Поэтому не трудно понять состояние Рэйчел, которая, должно быть, не смогла принять такую жизнь».

Что же касается клана Гири, то никто публичных заявлений не делал, если не считать Сесила, который, опираясь исключительно на имевшиеся в распоряжении полиции сведения, весьма кратко и осторожно осветил ход следствия.

Семейство ни разу не собралось за закрытыми дверьми, дабы обсудить сложившееся положение дел, и Лоретта не выступила со своей проникновенной и трогательной речью о навалившихся на них бедах и о том, что необходимо продемонстрировать сплоченность Гири. Три смерти за такой короткий срок повергли членов этой семьи в состояние глубокой депрессии, и те предались скорби и размышлениям каждый сам по себе. Похороны Кадма были отложены на несколько дней, пока с Гавайев не будет доставлено тело Митчелла, поскольку церемонии прощания с покойными дедом и внуком предполагалось провести одновременно. Что же касается траурных приготовлений, то Лоретта от них полностью устранилась и, целиком доверившись в этом вопросе Карлу Линвилю, удалилась вместе с Джоселин в дом Вашингтона, где, пребывая в затворничестве, никого не принимала и ни с кем не говорила, кроме Сесила. Со смертью принца она потеряла своего последнего союзника. Навсегда ли это лишило ее аппетита к власти в семье, покажет время, но пока, казалось, Лоретта истощила свой интерес к жизни внешнего мира и предоставила событиям течь своим чередом.

Только Гаррисон производил впечатление человека, безучастного к семейной трагедии. Не то чтобы он был к ней совершенно равнодушен, но общего отчаяния явно не разделял. Прибыв на Гавайи за телом покойного брата, он шел через шеренгу журналистов с таким видом, будто только что получил от жизни новый кредит. Конечно, он был не настолько дерзок и груб, чтобы улыбаться, но всякий, знавший его, его молчаливую скрытность на людях, не мог не заметить перемен в его облике. Казалось, в нем появились черты покойного брата, как будто тот после смерти передал Гаррисону уверенность в себе, составлявшую львиную долю очарования поверженного принца. Шествуя через море репортеров, расступавшихся перед его твердой поступью, он ничего не говорил, а лишь направо и налево раздавал поклоны, всем своим видом давая понять, что восходит к власти.

Прибыв на остров, он первым делом поехал в морг для опознания тела Митчелла, после чего, ссылаясь на искреннее желание воздать дань прошлому, отправился в Анахолу, дабы посетить небезызвестный дом, который ему было позволено без свидетелей осмотреть внутри. Сопровождавший его капитан полиции не имел ничего против такой невинной просьбы, но, когда прошло около получаса, а из дома никто не вышел, решил выяснить, не случилось ли чего. Дом оказался пуст, а Гаррисон, к тому времени давно завершивший осмотр, стоял на берегу моря. В черном костюме, с гладко зачесанными волосами и засунутыми глубоко в карманы руками, на фоне ослепительного солнца и белесо-бирюзового моря, он представлял собой весьма специфическое зрелище, его трудно было не узнать даже издалека. Взгляд его был прикован к морю, на которое он смотрел безотрывно по меньшей мере минут пятнадцать, а когда Гаррисон вернулся к дому, то лицо его сияло лучезарной улыбкой.

— Все складывается к лучшему, — сказал он.

* * *

У этого романа нет определенного завершения, ведь жизнь моих героев продолжается, несмотря на то, что книга подходит к концу, а стало быть, к сказанному о них всегда можно что-нибудь добавить. Как бы там ни было, но рано или поздно мне придется подвести черту, и я был бы не прочь это сделать сейчас, предоставив вам всего несколько зарисовок. Следуя данному намерению, я обязан напомнить читателю о тех сюжетных линиях, что я вскользь упомянул и которые так и не стал распутывать. Дело в том, что каждая из них является столь богатым писательским материалом, что я даже не осмеливаюсь к ним прикасаться.

Итак, позвольте рассказать вам о том, что произошло, когда я, без цели слоняясь по дому и обдумывая вышеизложенные мысли, оказался в прихожей.

Бросив взгляд на лестницу, я вдруг заметил наверху странное движение теней.

Поначалу я решил, что это Забрина, которая весь вечер не показывалась на глаза, хотя наверняка слышала шум свадебной пирушки. Я было окликнул ее по имени, но тут же сообразил, что обознался, ибо шевелившаяся тень была довольно маленькой.

— Зелим? — неуверенно позвал я.

Тот, кто скрывался в темноте, встал в полный рост и шаткой походкой спустился на несколько ступенек вниз, предоставив возможности разглядеть себя более отчетливо. Я не ошибся, это на самом деле оказался Зелим или, вернее, то, что от него осталось, ибо призрак довольно отдаленно напоминал былое воплощение, которое в свою очередь являло собой лишь отголоски внешних признаков рыбака, коему выпала честь засвидетельствовать рождение Атвы. Он стал призраком призрака, облачком дыма, его душой, которая была способна поддерживать форму лишь до первого дуновения ветерка. Я затаил дыхание, опасаясь, что его разреженное тело исчезнет от малейшего волнения воздуха.

Но у него хватило сил заговорить, и хотя голос его истощался с каждым слогом, тем не менее, он был преисполнен своеобразного красноречия и радости, которую я сразу уловил в его словах и которая сообщила мне о том, что его желание свершилось, прежде чем я услышал об этом из его уст.

— Она разрешила… мне уйти, — сказал он.

Я осмелился слегка вздохнуть.

— Очень за тебя рад, — кивнул я.

— Спасибо… — его глаза стали огромными, как глаза ребенка.

— Когда это случилось? — спросил я.

— Всего… несколько минут… назад, — его голос становился все тише и тише, и мне приходилось напрягаться, чтобы его услышать, — как только… как только… она узнала…

Последних слов разобрать я не смог, но решил не тратить время на расспросы, опасаясь, что Зелим может исчезнуть прежде времени, и молча внимал его хрупкому голосу. Можно сказать, Зелима уже почти не существовало, я имею в виду не столько его голос, сколько его очертания, которые с каждым ударом сердца становились все тоньше и прозрачней. Я не испытывал к нему жалости — да и с чего бы, ведь он так хотел покинуть этот мир? — тем не менее созерцать, как на ваших глазах гаснет человеческая душа, не слишком отрадное зрелище.

— Помню… — бормотал Зелим, — как он пришел ко мне… О чем это он? Я не понимал, о чем он говорит.

— …в Самарканд… — продолжал Зелим, и слоги последнего слова сплелись в воздухе, словно тонкая паутина. Кажется, теперь я понял. Упомянутый эпизод его жизни уже был мною освещен на страницах романа. Будучи философом почтенного возраста, Зелим сидел в окружении своих учеников и рассказывал им о сотворении Богом мира, а когда поднял глаза и увидел в комнате чужестранца, почувствовал, что умирает. Смерть его была своего рода призывом на службу к Цезарии Яос. И теперь эта служба подошла к концу, и он вспомнил — не без удовольствия, судя по его ласковому взгляду, — как некогда его призвал к себе… кто бы вы думали? Конечно, Галили.

Понимал ли Зелим, что его слова обескуражили меня, или он просто хотел подтвердить, что все возвращается на круги своя? Так или иначе, он сказал:

— Он здесь.

И с этими словами Зелим покинул свою потустороннюю жизнь и исчез.

«Он здесь».

Всего каких-то два слова, но если они окажутся правдой, то я буду воистину потрясен.

Неужели Галили в самом деле здесь? Боже милостивый, Галили здесь! Я даже не знал, орать мне во всю глотку или зарыть голову в песок. Я посмотрел наверх почти в полной уверенности, что увижу на лестничной площадке Цезарию, которая тотчас потребует, чтобы я доставил Галили к ней. Но наверху лестницы никого не было, а в доме царила такая же тишина, как в тот миг, когда Зелим произнес свои последние слова. Неужели ей неизвестно, что он вернулся? Этого не может быть. Она наверняка знает. Даром, что ли, она выстроила этот дом, который был пропитан ее духом от макушек куполов до основания фундамента? Едва переступив порог «L'Enfant», она только и делала, что прислушивалась к каждому дыханию своего первенца, к каждому биению его сердца и даже движению соков в его животе.

Она знала, что рано или поздно он вернется, и просто ждала, когда это свершится. После долгих лет в одиночестве Цезария вполне могла себе позволить проявить терпение.

Когда Зелима не стало, меня больше ничто не задерживало в коридоре, и я направился в свой кабинет, но уже на расстоянии учуял соблазнительный аромат гаванских сигар, а когда открыл дверь, то увидел, что за моим письменным столом, куря одну из моих сигар и листая мою книгу, собственной персоной сидит великий морской путешественник.

Когда я вошел, он оторвался от книги и посмотрел на меня.

— Прости, — виновато улыбаясь, произнес Галили. — Я не мог удержаться.

— Ты о чем? О книге или о сигаре? — спросил я.

— Конечно, о книге, — ответил он. — Весьма занятно. Любопытно, в ней есть хотя бы доля правды?

* * *

Я не спросил его, как много он успел прочесть, и не поинтересовался его мнением относительно манеры изложения, равно как не удосужился ответить на его провокационный вопрос о правдивости повествования, ибо ему больше, чем кому-либо, была известна правда.

Сначала мы обменялись объятиями, потом он предложил мне одну из моих сигар, от которой я отказался, после чего спросил, почему в доме так много женщин.

— Мы бродили по дому в поисках свободной комнаты, — сказал он. — Но…

— Кто это мы?

— О, пошли, братец, — улыбнулся Галили.

— Неужели Рэйчел? — удивился я, и он кивнул а ответ. — Она здесь?

— Конечно, здесь. Думаешь, я смог бы избавиться от этой женщины после всего, через что нам пришлось пройти?

— А где она?

— Спит, — он указал взглядом в сторону моей спальни.

— На моей кровати?

— Надеюсь, ты не возражаешь?

Я не мог сдержать довольной улыбки.

— О нет, конечно, нет.

— Рад, что смог доставить хоть кому-то удовольствие в этом проклятом доме, — сказал Галили.

— Можно я посмотрю на нее одним глазком?

— Зачем, черт побери?

— Последние девять месяцев я о ней писал. Хочу наконец на нее взглянуть.

Не знаю, что именно я хотел увидеть. Лицо? Волосы? Изгиб спины? Должно быть, меня внезапно охватило нечто вроде влечения к ней. Нечто такое, что я испытывал очень давно, но не отдавал себе в этом отчета.

— Просто хочу на нее посмотреть, — сказал я.

Не дожидаясь его разрешения, я встал и пошел к двери спальни. Купаясь в серебристых лучах лунного света, под старомодным стеганым одеялом лежала женщина моих грез. Я не мог поверить своим глазам, тем не менее это была она: Рэйчел Палленберг-Гири-Барбаросса. Ее нежные струящиеся волосы были раскиданы по той же подушке, на которой много ночей покоилась моя раскалывающаяся голова, день за днем рождавшая историю о ее жизни. Рэйчел в Бостоне, Рэйчел в Нью-Йорке, Рэйчел в Калебс-Крик… Рэйчел, прогуливающаяся по берегу в Анахоле. Рэйчел в отчаянии, Рэйчел в беде, влюбленная Рэйчел…

— Влюбленная Рэйчел, — пробормотал я.

— Что это значит?

Обернувшись к Галили, я сказал:

— Пожалуй, я был бы не прочь назвать книгу «Влюбленная Рэйчел».

— А что, ты разве об этом писал?

— Черт его знает, о чем я писал, — откровенно признался я. — Я думал, что пойму, когда напишу половину, но увы…

Я вновь взглянул на спящую красавицу.

— Боюсь, не пойму этого, пока не закончу писать.

— А ты еще не закончил?

— Еще нет, — ответил я.

— Надеюсь, ты не думаешь, что нас ждет какая-нибудь большая драма, — сказал Галили. — Это совершенно не вписывается в мои планы.

— Пусть будет, что будет. Я отвожу себе роль скромного наблюдателя.

— Ну уж нет, — возразил он, вставая из-за стола. — Я рассчитываю на твою помощь.

Я смотрел на него непонимающе.

— Я о ней, — он закатил глаза к потолку.

— Она твоя мать, а не моя.

— Но ты знаешь ее лучше, чем я. Все эти годы ты был с ней рядом, а меня здесь не было.

— Думаешь, я все это время только и делал, что распивал с ней мятную настойку? И вел беседы о магнолиях? Да я ее почти не видел. Все это время она провела у себя наверху, погруженная в свои размышления.

— Сто сорок лет размышлений?

— Ей было о чем поразмыслить. О тебе. О Никодиме. О Джефферсоне.

— О Джефферсоне? Но о нем она вряд ли еще вспоминает.

— О нет, еще как вспоминает. Она сама призналась в минуту откровения…

— Вот видишь? Значит, ты говорил с ней. Так что даже не пытайся отпираться. Ты с ней общаешься.

— Ладно, ладно. Иногда у нас случались беседы. Но я не собираюсь выступать в роли твоего адвоката.

Галили пожал плечами.

— Что ж, в таком случае тебе никогда не удастся заполучить концовку своего романа, — сказал он. — Все очень просто. Будешь долго мучиться в раздумьях, пытаясь догадаться, что происходит наверху, и никогда этого не узнаешь. Тебе не останется ничего, кроме как сочинить финал книги самому.

— О боже… — пробормотал я.

— Так ты поможешь мне или нет?

Он видел меня насквозь. Что могло быть хуже, чем притащить к Цезарии Галили и стать свидетелем их встречи? Пожалуй, только остаться внизу и никогда не узнать, что произошло между ними. Что бы ни случилось между матерью и сыном, представшими друг перед другом, мне надлежало увидеть это воочию, и если я пропущу это, то на мне как на писателе можно будет поставить крест. А этого я допустить никак не мог, ибо слишком много было поставлено на карту.

— Ладно, — согласился я. — Ты меня уговорил.

— Вот и отлично, — в порыве чувств он так сильно прижал меня к себе, что я ощутил себя несостоятельным писакой, ибо, по всей вероятности, не смог отразить даже на четверть силу его страсти, которую женщинам Гири, должно быть, не раз доводилось испытывать в его объятиях.

— Пойду разбужу Рэйчел, — сказал он, отпуская меня из своих объятий и направляясь в сторону спальни. Я ждал на пороге, наблюдая, как он, сидя на корточках у кровати, осторожно пытался растормошить Рэйчел.

Очевидно, она глубоко уснула, потому что Галили не сразу удалось ее разбудить, но когда она наконец открыла глаза и увидела Галили, ее лицо осветилось улыбкой. О, сколько в ней было любви! Сколько счастья от того, что он был рядом с ней!

— Пора вставать, красавица моя, — сказал Галили.

Ее взгляд упал на меня.

— Привет. А вы кто? — спросила она.

Ее вопрос меня немного удивил, ибо за долгие месяцы, пока я старательно описывал ее жизнь, Рэйчел мне стала очень близка, и поэтому факт того, что она видит меня в первый раз, оказался для меня неожиданным.

— Я Мэддокс, — ответил я.

— И ты спала на его кровати, — добавил Галили.

Она села, простыня сползла вниз, и Рэйчел поспешила натянуть ее на себя, чтобы прикрыть свою наготу.

— Галили мне много рассказывал о вас, — сказала она, чтобы нарушить неловкое молчание.

— Но я оказался не таким, как вы себе представляли?

— Не совсем.

— Сейчас ты выглядишь куда стройнее, чем тогда на болоте, — заметил Галили, похлопывая меня по животу.

— Я работал не покладая рук. И почти ничего не ел.

— Вы пишете книгу? — спросила Рэйчел.

Кивнув, я рассчитывал, что вопросов больше не последует, ибо мне никогда даже не приходило в голову, что она может захотеть прочесть то, что я о ней написал. При этой мысли у меня взмокли ладони.

— Знаешь, — обратился я к Галили, — если мы собираемся идти к Цезарии, то лучше поторопиться. Ведь она наверняка знает, что ты приехал.

— Думаешь, чем дольше мы тянем, тем больше она утверждается в подозрении, что я боюсь к ней идти? — спросил Галили.

Я с ним согласился.

— Мне хотелось бы, по крайней мере, умыться, — сказала Рэйчел.

— Ванная комната там, — с этими словами я удалился, предоставив ей возможность привести себя в порядок.

— Она такая красивая, — шепнул я Галили, когда он вслед за мной вышел из спальни. — Ты на редкость счастливый человек.

Вместо ответа Галили вновь закатил вверх глаза, как будто собирался с духом перед предстоящей ему встречей.

— Что ты надеешься от нее получить? — спросил я.

— Наверное, прощение. Хотя нет, не только, — он посмотрел мне в глаза. — Я хочу вернуться домой, Эдди. Хочу привести в «L'Enfant» любовь моей жизни. Хочу жить здесь с ней в любви и счастье до конца своих дней.

Теперь я не нашелся, что сказать.

— Ты не веришь в возможность счастливой жизни? — удивился он.

— Для нас?

— Вообще для людей.

— Но ведь мы не такие, как все. Мы Барбароссы. И живем по другим законам.

— Разве? — Он посмотрел на меня стеклянным взором. — Я в этом далеко не уверен. Боюсь, нами правят такие же глупые вещи, как всеми остальными. Мы ничем не лучше тех же Гири. Должны были стать лучше, но не стали. В минуты растерянности мы бываем такими же жалкими и беспомощными, как и они. К тому же пора задуматься о нашем будущем.

— Странно слышать от тебя такие речи.

— Я хочу детей от Рэйчел.

— Лично я этого делать не стал бы, — сказал я. — Полукровки самые никчемные люди на земле.

— Я тоже так раньше думал, — произнес он, положив руку мне на плечо. — К тому же какой из меня отец, говорил я себе. Но пришло время, Эдди, — улыбнулся он, — и мне захотелось наводнить этот старый дом детьми. Я хочу, чтобы они узнали о всех тех чудесных вещах, которыми нас наградила природа.

— Боюсь, в этом доме осталось не так уж много чудес, — возразил я. — Если вообще осталось.

— Осталось, — уверил меня он. — Чудеса всегда вокруг нас. Они у нас в крови. В земле. И даже там, рядом с ней.

— Возможно.

Взяв меня за подбородок, он слегка поднял мою голову.

— Посмотри на себя. И будь счастлив. Я вернулся домой.

Глава 6

Итак, мы втроем направились по тихому, погруженному в ночной сон дому в покои Цезарии. Пока я переходил от одной двери к другой, всякий раз осторожно стучась, прежде чем заглянуть внутрь, меня все сильней одолевало подозрение, что мачеху следует искать не здесь, а этажом выше в комнате под куполом. Круг неотвратимо замыкался — место, с которого все началось, где меня впервые посетили видения, ждало нас.

Едва мы собрались покинуть пустую спальню Цезарии, как меня привлек странный звук, напоминающий царапанье когтей по полу, и тотчас из-под кровати выскочил дикобраз, в котором я узнал Тэнси, любимца мачехи. Присев на корточки, я подхватил его на руки, и он не только не воспротивился, но отнесся к моему жесту не без удовольствия, как, впрочем, и я, ибо его присутствие, честно говоря, подействовало на меня успокаивающе.

— Куда мы идем? — спросил Галили, когда я, миновав его и Рэйчел, направился к выходу.

— Наверх, в комнату под куполом.

— Что она там делает? — взволнованно осведомился он.

— Сейчас узнаем, — ответил я, направляясь через коридор к узкой лестнице. Чем ближе мы подходили, тем большее беспокойство охватывало Тэнси, из чего явствовало, что мы на правильном пути и Цезария на самом деле ждет нас наверху.

У двери я остановился и, обернувшись, спросил у Галили:

— Ты когда-нибудь здесь был?

— Нет…

— Тогда вот что. Если мы потеряемся…

— Господи, о чем ты говоришь? Как это потеряемся? Не такая уж это большая комната.

— Это не комната, Галили, — сказал я. — Возможно, глядя снаружи, она может показаться обычной комнатой. Но стоит войти внутрь, как понимаешь, что ты попал в другой мир — мир Цезарии.

От моих слов Галили явно стало не по себе.

— И что нас там может ожидать? — поинтересовалась Рэйчел.

— Боюсь, что бы я вам ни сказал, все окажется совсем иначе. Поэтому просто позвольте случиться тому, что должно случиться. И ничего не бойтесь.

— Она не из робкого десятка, — заверил меня Галили, наградив Рэйчел неуверенной улыбкой.

— Итак. Как я сказал, если мы потеряемся….

— То пойдем сами по себе, — договорил вместо меня Галили. — Идет?

— Идет.

По-прежнему не выпуская из рук дикобраза, прильнувшего ко мне, я повернулся к двери и, взявшись за ручку — должен признать, не без осторожности, — повернул ее. В этот миг некой частицей своего существа я дерзнул предположить, что со мной может произойти еще одно чудо. Если мое первое посещение этой комнаты привело к тому, что я исцелился, то что же теперь может случиться? Как бы Галили ни превозносил достоинства полукровок, лично я ничего завидного в своем положении не находил, скорее наоборот, и поэтому в глубине души питал робкую надежду когда-нибудь избавиться от своего гибридного состояния. Не может ли произойти так, что, оказавшись в самом сердце мира Цезарии, я наконец обрету полностью божественную природу?

Подстрекаемый столь соблазнительной перспективой, я почувствовал себя храбрее и, мельком взглянув через плечо на своих спутников, вошел в комнату. Поначалу она производила впечатление совершенно пустой, но я знал, что это обманчивое ощущение, ибо был уверен, что Цезария внутри, а стало быть, в любой миг мы можем стать свидетелями видений и превращений. Это был лишь вопрос времени.

— Вот так комната! — воскликнул у меня за спиной Галили. — Хороша, нечего сказать!

Его замечание, вне всяких сомнений, прозвучало не без иронии. Очевидно, Галили решил, что я переоценил чудодейственную природу данного места, но я даже не попытался его переубедить и, не сказав ни слова, просто затаил дыхание, а дикобраз притих у меня на руках, словно зачарованный. Наконец я позволил себе осторожно впустить в легкие воздух, но вокруг по-прежнему ничего не происходило.

— Ты уверен… — начал Галили.

— Тише, — шикнула на него Рэйчел.

Я слышал ее шаги и краем глаза видел, как она вошла в комнату. В другой раз я обернулся бы и назвал Галили трусом, но, боясь отвлечься и пропустить что-нибудь важное, делать этого не стал, лишь безотрывно следил за Рэйчел, направившейся к центру комнаты. Ее обращенный к Галили возглас означал, что она что-то услышала, но что? До меня доносились только наше дыхание и стук шагов Рэйчел по голому полу. Но ведь что-то привлекло ее внимание? Слегка вскинув голову, будто желая удостовериться, не почудилось ли ей что, она вся обратилась в слух. И тут раздался едва различимый скрип, настолько тихий, что я мог бы принять его за удары собственного сердца, если бы помимо меня его не услышала Рэйчел.

Она посмотрела вниз, и я последовал за ее взглядом. Скрип усилился, половицы под ней стали смещаться, и Рэйчел, очевидно, ощутила кончиками пальцев ног некое движение, направленное к ней от центра комнаты. Теперь и я понял, что странный звук сопровождает происходившие у нас под ногами изменения: доски пола превращались в песок, который поднимался вверх под действием слабого, но беспрерывного тока воздуха.

Когда Рэйчел обернулась ко мне, то по выражению ее лица я понял, что происходящее не столько ее беспокоит, сколько забавляет.

— Смотрите! — воскликнула она и, обращаясь к Галили, добавила: — Все хорошо, милый.

Она протянула к нему руки, и он, взволнованно взглянув на меня, медленно приблизился к ней. Ветер усилился, и доски вскоре совсем исчезли из виду, уступив место песку, который, перекатываясь, поблескивал под нашими ногами.

Я посмотрел на Галили, который поспешил схватить Рэйчел за руку, и прочел в его глазах вопрос: что это еще за чертовщина и что Цезария собирается с нами сделать? Стены комнаты растворились, обратившись в серо-голубую дымку, а сводчатый потолок, несмотря на то что был сделан из толстых, покрытых слоем штукатурки досок, как будто испарился, и над нами появилось черное небо со звездами, свет которых становился все ярче и ярче. В какой-то миг мне показалось, что я лечу к ним с головокружительной быстротой, и, не дожидаясь, пока иллюзия полностью завладеет мной, я перевел взгляд на своих спутников, которые крепко держали друг друга за руки.

Внезапно я ощутил на себе легкий толчок, и Тэнси спрыгнул на песок. Встав на колени, я оглядел дикобраза, чтобы убедиться, что он не ушибся. Комната вокруг нас трансформировалась, и в заботе о животном я, как ни странно, находил для себя некоторое успокоение. Однако Тэнси, как оказалось, в опеке не нуждался и прежде, чем я успел к нему прикоснуться, стремительно заковылял прочь. Проводив дикобраза взглядом, я вновь посмотрел наверх и увиденное окончательно отвлекло меня от всего.

Нет, представшая моему взору сцена не была концом света — ни пылающего повсюду огня, ни мечущихся в панике зверей. Напротив, передо мной был удивительный и вместе с тем до боли знакомый пейзаж, который я никогда не видел воочию, но издавна рисовал в своем воображении, что, верно, делало, его еще более родным.

Справа от меня возвышался дремучий лес, слева шумели воды Каспийского моря.

Две старые как мир души прибыли к морю в ту далекую ночь…

Это было то самое место, откуда брала начало жизнь святого семейства и куда забрел после драки рыбак Зелим. Та встреча не только переменила всю его дальнейшую человеческую жизнь, но даже жизнь после смерти. С этого места все начиналось.

Тут мне ничто не угрожает, говорил я себе, ведь это просто ветер, песок и море. Я посмотрел на дверь, вернее, туда, где должна была находиться дверь, но ее уже не было, я не мог вернуться в дом. Цезарии также нигде не было видно. Оглядывая окрестности, я попытался отыскать среди дюн чьи-нибудь следы — например, нового или прежнего Атвы — и вдали обнаружил останки корпуса лодки, которые казались черными при свете звезд, но никаких признаков женщины, ради которой мы сюда пришли, не заметил.

— Куда, черт побери, нас занесло? — выругался Галили.

— В этом месте ты принял крещение, — пояснил ему я.

— Правда? — он окинул взглядом безмятежные воды Каспия. — Значит, именно здесь я пытался сбежать в море?

— Верно.

— И как далеко ты заплыл? — спросила его Рэйчел.

Ответа я не расслышал, ибо вновь увидел Тэнси, который к тому времени, очевидно взяв чей-то след, удалился на довольно большое расстояние и направлялся к лодке. Посреди пути дикобраз издал гортанный звук и, вздернув голову, уверенно устремился к лодке, где, как я заподозрил, учуял ту самую особу, что поджидала нас.

— Галили? — тихо обратился я к брату.

Он оглянулся в мою сторону, и я указал ему в сторону берега. Укутав голову темным шелковым шарфом, в лодке сидела та самая женщина, что умела вызвать бури и сама была подобна им.

— Видишь ее? — спросил я.

— Вижу, — еле слышно ответил он и еще тише добавил: — Иди первым.

Я не стал спорить, ибо умиротворенность пейзажа не сулила ничего страшного и я окончательно успокоился. Хотя, с другой стороны, подобная безмятежность ставила крест на моих надеждах расстаться с моим полукровным состоянием, и мне ничего не оставалось, как утешать себя тем, что окружающая обстановка не чревата для меня опасностями.

Идя по следам Тэнси на песке, я направился к лодке. Свет звезд немного померк, но его было вполне достаточно, чтобы видеть, что Цезария, сидевшая на обломках лодки, словно посреди темного цветка, смотрит на меня.

— Дети мои, — обратилась она к нам, — настал ваш час.

Тем временем Тэнси доковылял до своей хозяйки, и Цезария, наклонившись, позволила ему взобраться на руки, где он сразу заурчал от удовольствия.

— Мы искали тебя внизу, — начал объяснять я.

— Туда я больше не вернусь, — сообщила она нам. — Там я выплакала слишком много слез. Теперь с этим покончено навсегда.

Все это время она не сводила с меня глаз, вероятно потому, что не могла осмелиться посмотреть на сына, опасаясь обнаружить те самые слезы, с которыми, как она только что нас заверила, было покончено навсегда. Но я видел, что Цезарию буквально обуревают чувства, казалось, еще немного — и слезы вырвутся наружу.

— От меня требуется что-нибудь еще? — спросил я у Цезарии.

— Нет, Мэддокс, — произнесла она торжественно. — Спасибо. Ты и так сделал больше чем достаточно, дитя мое.

Дитя. Помнится, в былые времена, обращаясь ко мне с этим словом, она вкладывала в него весь свой гнев. Но теперь оно прозвучало так восхитительно, что я снова ощутил себя ребенком, у которого впереди целая жизнь.

— Тебе пора идти, — сказала она.

— Куда?

— Той самой дорогой, которой шел Зелим.

Несмотря на то, что я явственно расслышал ее указания, с места я сдвинуться не мог. После всех предварявших эту встречу треволнений мне хотелось ее продлить на миг, два, три, дабы сполна насладиться ласковым взглядом Цезарии и изливающим бальзам на душу голосом. Наконец, не без усилий заставив ноги повиноваться себе, я направился в сторону леса.

— Счастливого пути, — пожелала она мне вслед.

Господи, с каким трудом мне давался каждый шаг! Несмотря на то что в некотором смысле я был слегка опьянен ощущением свободы, доставшейся мне ценой этой книги, в которой всякая изложенная мною мысль служила залогом будущего освобождения, уходить мне было очень и очень грустно.

Снедаемый любопытством, сделав десятка два шагов, я решился оглянуться. Держась за руки, Галили и Рэйчел приблизились к Цезарии.

— Теперь, чадо мое, твой черед, — слова Цезарии предназначались ее сыну.

— Я заблудился, мама, — начал он. — Заблудился в этом мире. Но теперь я вернулся домой.

— Тебе ничего другого не оставалось, кроме как вернуться домой, — сказала Цезария. — Все остальное ты разрушил.

— Тогда позволь мне построить все заново, — взмолился Галили.

— Тебе не достанет ума, дитя мое.

— Но я буду не один, — не унимался Галили, — а вместе с моей Рэйчел.

— С твоей Рэйчел… — голос Цезарии смягчился, и, поднявшись со своего места, она подала знак возлюбленной своего сына, чтобы та подошла ближе.

Отпустив руку Галили, Рэйчел приблизилась к лодке. Переступив через борт бывшего судна, Цезария шагнула ей навстречу и оглядела с ног до головы. Я был слишком далеко, чтобы рассмотреть выражение лица мачехи, но ясно представил, какое действие оказал на Рэйчел ее пронзительный взгляд, ибо не раз испытывал его на себе. Должно быть, Цезария хотела проникнуть в самую душу Рэйчел, чтобы в последний раз удостовериться в том, что она не ошиблась в этой особе.

— Ты уверена, что желаешь получить именно это? — наконец спросила Цезария.

— Это? — переспросила Рэйчел.

— Этот дом? Эту семью? Моего сына?

Рэйчел посмотрела через плечо на Галили, и воцарилась такая тишина, что мне почудилось, будто я слышу спокойное, уверенное движение звезд над головой.

— Да, — сказала Рэйчел. — Именно этого я и хочу.

— Тогда оно твое, — решительно заявила Цезария, распахнув свои объятия.

— Значит ли это, что я прощен? — спросил Галили.

— Если не сейчас, то когда еще? — рассмеялась она. — Иди же ко мне скорей, пока ты не успел в очередной раз разбить мне сердце.

— О, мама!

Подойдя к ней, он припал лицом к ее плечу, и она крепко прижала его к себе.

Глава 7

Отправляясь по стопам Зелима, я уже не рассчитывал, что мне когда-нибудь придется писать эти строки, но случилось вот что. После того как долгожданное примирение свершилось и счастливое семейство осталось позади изливать свои чувства, я вошел в такой густой и мрачный лес, что отчаялся следовать изначально избранному курсу и предоставил случаю вершить мою судьбу. То, что я помнил о путешествии Зелима, не слишком меня утешало, ибо тот, если вы не забыли, стал жертвой изнасиловавших его бандитов, но я все же надеялся, что мне посчастливится больше. Хотя Цезария давно скрылась из виду, я верил, что она наблюдает за каждым моим шагом, направляя его в нужную сторону.

Однако свое пристальное внимание ко мне она никак не обнаруживала. Я давно брел в беспросветной мгле леса, и с каждым шагом казалось, что она сгущается все больше и больше. Я шел, выставив руки вперед, чтобы не наткнуться на дерево, но это не спасало меня от терновых ветвей, нещадно царапавших мои лицо, руки и грудь, и от выступавших из земли корней. Спотыкаясь, я не раз падал лицом вниз, так что у меня перехватывало дыхание. Так вот, значит, какое благословение получил я от Цезарии, говорил про себя я, верно, не зря она пожелала мне счастливого пути. Если я не обманулся в своих предположениях и в самом деле пребывал в ее мире, тогда почему бы ей не устроить так, чтобы путь мне освещала какая-нибудь луна?

Но это было бы слишком просто. А Цезария отнюдь не имела обыкновения без особой надобности проявлять доброту даже к самой себе. Вернее сказать, особенно к самой себе, и само возвращение сына не могло заставить ее поступиться некогда заведенным порядком.

Я проделал длинный путь, и берег моря давно скрылся от моего взора, поэтому не могло идти и речи о том, чтобы повернуть назад. Не имея другого выхода, я продолжал следовать дорогой Зелима, утешая себя только тем, что рано или поздно мои мучения должны кончиться.

Спустя много-много времени мой путь наконец подошел к концу. Завидев вдали янтарный свет и стараясь не выпускать его из виду, я направился навстречу брезжившемурассвету. С каким восторгом я взирал на бледные слоистые облака, чуть тронутые первыми лучами восходящего солнца! С какой радостью приветствовал этот свет, приветствовал дружную толпу птиц, заполонивших кроны деревьев у меня над головой! И хотя к этому времени я уже едва волочил ноги и дрожал от усталости, открывшийся моему взору пейзаж вкупе с хором птичьих голосов оказали на меня исцеляющее действие. Не прошло и пяти минут, как я выбрался из леса.

Мое ночное путешествие оказалось гораздо более примитивным, чем мне представлялось. Как выяснилось, под действием чар Цезарии я вслепую вышел из дома и, прошествовав по лужайке, добрался через чащу до самой границы «L'Enfant». Очнулся как раз на том месте, где заканчивались священные земли Барбароссов и начинался остальной мир. Позади меня стеной стояли деревья, просветы меж которыми были заполнены столь густым подлеском, что ничего не было видно через три-четыре ярда. Впереди расстилался первозданный пейзаж: выступающие из болотистых топей холмы, островки деревьев и невозделанные поля. И никаких признаков жизни.

Покинув кроны деревьев, птицы вспорхнули ввысь, отправившись в свой высокий полет, и теперь кружили у меня над головой, избирая свой путь. Глядя, как они парят в ярком бездонном небе, я почувствовал себя ничтожным и уязвимым. Я не мог противостоять искушению вернуться в дом и в свое оправдание находил уйму веских причин — нужно было попрощаться с Мариеттой, Забриной и Люменом, дописать несколько заключительных страниц к этой книге, убрать в моем кабинете и, наконец, запереть на замок личные бумаги. Словом, требовалось сделать и то и это, что не позволяло мне уйти в другой мир и сменить привычный образ жизни, да и вообще принимать столь ответственное решение надлежало лишь после обстоятельных раздумий и подготовки.

Разумеется, все мои доводы были обыкновенными отговорками, и я попросту пытался найти повод, чтобы до лучших времен оттянуть тот страшный миг, когда мне придется вступить в большой мир. Я знал, Цезария неспроста так внезапно отправила меня в эту ссылку и, не дав мне возможности медлить, намеренно выставила под открытое небо.

Взирая на представший моим очам унылый пейзаж и оценивая безрадостную перспективу, открывавшуюся предо мной, я вдруг услышал шорох в кустах за своей спиной и, обернувшись, увидел Люмена, который, сыпля отборными ругательствами, прокладывал себе путь через подлесок. Когда наконец ему удалось выбраться из зарослей, он был похож на полоумного лешего, из бороды и волос которого торчали ветки и колючки.

— Мог бы быть и поблагодарней! — прорычал он, выплевывая изо рта листья и сопровождая свои слова гневным взглядом.

— За что? — удивился я.

Вместо ответа он поднял руки и показал мне два кожаных рюкзака, которые видали лучшие времена. Они были набиты так, что, казалось, вот-вот лопнут по швам.

— Я принес тебе кой-какие вещицы. В дороге могут пригодиться, — сказал он.

— Очень тебе благодарен.

Он швырнул мне меньший рюкзак. Тот оказался тяжелым, и от него исходил запах затхлости.

— Раскопал у себя очередной антиквариат? — полюбопытствовал я, увидев эмблему Конфедерации на клапане.

— Ну да, — признался он, — Я хранил их вместе с саблей. Я положил туда твой пистолет, немного денег, свежую сорочку и флягу бренди.

— А здесь что? — поинтересовался я, указывая на больший по размерам рюкзак.

— Еще кое-какая одежда. Пара ботинок, ну и сам знаешь что.

— Ты принес мою книгу, — улыбнулся я.

— Ну, конечно. Ведь знаю, сколько любви ты вложил в этот проклятый труд. Я завернул ее в старый выпуск «Звезд и решеток».

— Спасибо тебе, — поблагодарил его я, забирая второй рюкзак, который тоже был довольно увесистым, и вскоре мои плечи заставили меня пожалеть о своем многословии. Однако, заполучив рукопись, я обрадовался, как ребенок, которому вернули любимую игрушку.

— Ради моей книги тебе пришлось зайти в дом, — констатировал я. — Зная, как ты терпеть не можешь этого…

— Так было раньше, — оборвал меня он, отведя взгляд в сторону. — Но теперь там все по-другому. Звери гадят прямо на пол. Повсюду какие-то дамочки, — его лицо озарила шутливая улыбка. — Я уж думаю, может, мне тоже вернуться пожить в доме? Кое-кто из них, прямо скажем, что надо!

— Они лесбиянки, — предупредил я.

— Мне на это наплевать, — ответил он. — Они мне просто нравятся.

— Откуда ты узнал, где меня искать?

— Я слышал, как ты проходил мимо коптильни, разговаривая сам с собой.

— И о чем я говорил?

— Мне не удалось ничего разобрать. Когда я вышел из дома, ты просто шел вперед, как сомнамбула, и нес какой-то бред. Я сделал вывод, что тут не обошлось без ее участия. Без этой старой Повелительницы Любви.

— Ты имеешь в виду Цезарию?

Он кивнул.

— Помнится, так любил ее величать наш отец. Старая Повелительница Любви, вся изо льда и жимолости. Неужто ты никогда не слышал, чтобы он ее так называл?

— Нет, никогда.

— Хм. Ну, словом, я сделал вывод, что она решила от тебя избавиться. И подумал, что неплохо было бы что-нибудь прихватить тебе в дорогу.

— Спасибо. Ценю твое внимание, — моя откровенная благодарность несколько смутила Люмена.

— Ну да ладно… — сказал он, отплевываясь от прилипшего к уголку рта обрывка листка. — Ты всегда был ко мне добр, брат.

Наблюдая, как он выуживает листья из своей бороды, я задавал себе вопрос: не упустил ли я какой-нибудь важный штрих в исследовании этой семьи? И если он не был Паном и одновременно моим братом Дионисом, то…

Поймав себя на этом размышлении, я едва не завыл.

— В чем дело?

— Я до сих пор сочиняю эту проклятую книгу, — ответил я.

— Ты забудешь о ней, как только выберешься отсюда, — Люмен устремил задумчивый взгляд на раскинувшийся за моей спиной пейзаж.

Я вспомнил, как однажды он говорил, что ему нельзя возвращаться в большой мир, ибо это окончательно лишит его рассудка, но сейчас я видел, насколько сильно искушала его перспектива пуститься в данное путешествие, и потому решил взять на себя роль Мефистофеля.

— Хочешь составить мне компанию? — предложил я.

— Да, — пробасил он, не отводя взгляда от залитых солнцем холмов. — Хочу пойти с тобой. Но не пойду. По крайней мере, сейчас. У меня чертовски много дел, брат. Нужно вооружить всех этих дамочек.

— Вооружить?

— Да… если они тут останутся…

— Они не останутся.

— Мариетта сказала, что останутся.

— Правда?

— Она так сказала.

О господи, подумал я. Выходит, нашествие в конце концов состоялось, и «L'Enfant» пал, но не от рук Гири, а от стада лесбиянок.

— Помнишь, что ты обещал? — продолжал Люмен.

— Имеешь в виду твоих детей?

— Значит, помнишь.

— Конечно, помню.

Глаза у него просветлели, и он широко улыбнулся.

— Ты постараешься их разыскать.

— Я постараюсь их разыскать.

Неожиданно он приблизился ко мне и крепко обнял.

— Я знал, ты меня не подведешь, — он звучно чмокнул меня в щеку. — Я люблю тебя, Мэддокс. И хочу, чтобы моя любовь всегда была с тобой. Чтобы она хранила тебя в пути, — он еще сильней стиснул меня в объятиях. — Слышишь меня?

Я также попытался его обнять, хотя с двумя рюкзаками за спиной это не очень мне удалось.

— Уже знаешь, с чего начинать поиски? — спросил он, высвобождая меня из своих объятий.

— Не имею понятия, — признался я. — Буду следовать своим инстинктам.

— И вернешь мне моих детей?

— Раз ты этого хочешь.

— Да, я этого хочу… — признался он.

И посмотрел на меня долгим взглядом, в котором было столько любви, сколько я не испытывал на себе уже очень давно. Без долгих прощаний он повернулся и нырнул в густые заросли, которые через пять-шесть шагов поглотили его, а отделявшая меня от «L'Enfant» зеленая стена осталась стоять, не шелохнувшись.

* * *

Люмен позаботился обо мне гораздо больше, чем мне показалось вначале, и не только упаковал мою книгу, но также положил лист чистой бумаги, несколько ручек и даже чернила. Он знал, что мне захочется описать свой отъезд из «L'Enfant», что мое прощание с домом будет концом этой книги.

Отойдя от места нашего прощания не более чем на три мили, я устроился у дороги, чтобы изложить на бумаге наш последний с ним разговор, а также мои заключительные мысли. День ко мне благоволил. С утра дул легкий ветерок, и солнце согревало землю приятным теплом. Спустя несколько часов я вышел на дорогу, хотя не имел представления, куда она меня приведет. В некотором смысле я все еще иду по следам Зелима — несмотря на то что Каспийское море находится очень далеко, — иду вслепую, хотя в глубине души еще надеюсь. На что? Возможно, надеюсь найти крупицу истины, ключ к вопросу, который я хотел бы задать Никодиму: зачем он меня породил? Может статься, я хочу слишком многого и, скорее всего, не получу ответа на этот вопрос, а если и получу, то плата за него будет слишком высока. Древо познания своими корнями ведет к Голгофе.

Никакого ясного плана на будущую жизнь у меня нет. Побуждаемый собственными амбициями, я долгое время пребывал под их деспотическим гнетом, и теперь, когда его не стало, вкус свободы, можно сказать, принес мне достаточное удовлетворение. Так пусть отныне мир видит во мне обыкновенного человека, который, утоляя свою страсть к словоблудию, поведал ему историю о возвращении Галили и его возлюбленной туда, откуда могла начаться их совместная жизнь. Что ждет моих героев впереди, читателю остается только догадываться. И хотя я собираюсь наведываться к ним в будущем, все же не имею ни малейшего намерения сворачивать со своего нынешнего пути, по крайней мере на словах.

Все вышесказанное отнюдь не означает, что меня не интересует, как сложится жизнь героев моего романа и в этом, и в ином — лучшем — мире.

Я все еще вижу Гаррисона Гири. Похоронив деда и брата, он сидит в кабинете Кадма, который почитал за святая святых. На коленях у него дневник Чарльза Холта, перед ним на стене холст Бьерстадта. Гаррисон воображает себя тем одиноким первопроходцем, что изображен художником на скале, но мечтает завладеть не землями Среднего Запада, а заполучить в свои руки «L'Enfant», который намеревается взять силой. Он даже знает, что предпримет в первую очередь, когда станет хозяином этого дома, равно как уверен, что его действия изменят ход мировой истории.

Лоретта до сих пор живет в одиночестве в фамильном особняке и так же, как Гаррисон, размышляет о том, что ее ждет впереди. После того как двое мужчин из ее семьи были бок о бок похоронены в одной могиле, она стала задаваться вопросом, не слишком ли опрометчивый она сделала вывод, сказав Рэйчел, что им не дано постичь тайны, уходившие корнями в далекое прошлое истории семей Гири и Барбароссов. Мы люди маленькие, говорила она. У нас нет молитвы. Но теперь, пребывая в сумерках своего дома и вслушиваясь в шум города за окном, она вдруг подумала, что единственное, чего у нее никогда не отнять, это молитва и некто, к которому она могла ее обратить. Ей быстро удалось ухватить самую суть вещей, к тому же она была умной женщиной, и теперь ей нечего было терять, ибо ничто не могло умалить ее значительности.

Меж тем незаконнорожденные потомки Люмена влачили свое убогое существование в некоем городе, имени которого я назвать не могу; и тот, кто был самым мудрым из них, ничего от жизни не ждал, хотя все они, возможно, еще не оправились от постигшего их изумления.

И бог акул по-прежнему обитает в чистых водах у острова Кауаи.

И призраки женщин из рода Гири до сих пор смеются, сидя под карнизом дома в Анахоле.

И некоторые влиятельные люди, устав от своей политической деятельности, с угрюмой почтительностью и благоговейным трепетом все так же, как прежде, посещают некий храм, что находится неподалеку от Капитолийского холма.

И боги, несмотря ни на что, продолжают жить, а нас ждет впереди путь человечества, и мы идем по нему, словно раненые дети, которые мечтают обрести силу, дабы пуститься в бег.

КАНЬОН ХОЛОДНЫХ СЕРДЕЦ ^(роман)

Пролог КАНЬОН

Над каньоном Холодных Сердец сгустились ночные сумерки, и из пустыни подул ветер.

Санта Ана — так величают подобные ветры в народе. Они приходят из Мохаве и, как правило, сулят людям пожары и хворь. Кое-кто считает, что их нарекли в честь святой Анны, матери святой Марии; другие утверждают, что в названии увековечилось имя некоего Санта Ана, генерала мексиканской кавалерии, прослывшего большим мастаком пускать пыль в глаза; третьи же полагают, будто Санта Ана не что иное, как преобразованное santanta, что в переводе означает «дьявольский ветер».

От чего бы ни происходило это название, бесспорным остается то, что ветры Санта Ана всегда были жгучими и зачастую приносили с собой столь щедрый букет ароматов, словно собирали его с каждого встречавшегося на пути цветка. Дикорастущие лилии и розы, белый шалфей и необузданный дурман, гелиотроп и креозот — подхваченное жаркими объятиями ветра, их сладостное благоухание устремлялось в укромное ущелье, именуемое каньоном Холодных Сердец.

Что касается самого ущелья, то, разумеется, в нем тоже хватало цветущих растений. Более того, их буйство достигало фантастических размеров. Некоторые из них в свое время были занесены сюда теми же палящими ветрами Санта Ана, другие своим появлением обязаны бродячим животным — оленям, койотам, енотам, экскременты которых содержали семена; прочие же образчики флоры перекочевали из садов огромного сказочного дворца — единственного рукотворного строения, предъявляющего притязания на этот уголок Голливуда. Некогда таких чужестранцев, как редкие виды орхидеи и лотоса, садовники холили и лелеяли, точно самое дорогое сокровище, но эти времена ушли в далекое прошлое, и с тех пор диковинные питомцы, лишившиеся регулярных подрезки и полива, предались безудержному разрастанию.

Между тем каждый выросший в этом уголке природы цветок почему-то отдавал горечью. Забреди сюда ненароком голодная лань — пытаясь, к примеру, спрятаться от туристов, что прибыли осматривать Тинстаун, — в каньоне она бы не задержалась. Хотя ущелье и ограждали крутые горные склоны, нередко случалось, что животные, особенно молодые, подстрекаемые неуемным любопытством, успешно преодолевали прогнившие изгороди и покосившиеся заборы и попадали в святая святых этих садов, — но почти всегда свой интерес они утоляли довольно быстро.

Возможно, причиной тому был не только горький привкус листьев и лепестков. Возможно, все дело в том, что атмосферу вокруг бельведера наполнял странный шепот, который вызывал у зверей беспокойство. Возможно, пока они бродили по бывшим тропинкам сада, их дрожащих боков слишком часто касалось нечто незримое, нечто призрачное. Возможно, очутившись на заросших садовых лужайках, животные натыкались на ту или иную статую и, по ошибке приняв ее за нечто одушевленное, пугались и неслись вскачь.

Возможно, иногда это была вовсе и не ошибка.

Возможно…

В каньоне эти «возможно» — то, что здесь могло бы или не могло произойти, — водились с давних времен. Но, как никогда прежде, они обнаружили себя именно в ту ночь, когда воздух дышал пустынным, щедро напоенным цветочными ароматами ветром. Голоса призрачных хозяев каньона звучали в эту ночь так тихо и расплывчато, что их едва бы различил оказавшийся тут невзначай человек — чего, как правило, никогда не случалось.

Впрочем, всякое правило предполагает исключения. Чтобы попасть в эту долину роскоши и слез, нужно сильно постараться — и, тем не менее, турист или семья туристов, желая узнать, что находится за пределами предписанного им маршрута, подчас совершают столь неосмотрительный шаг по чистой случайности. Порой в ущелье забредают парочки, желающие отыскать укромное местечко для любовных утех, кого-то привлекает мелькнувшая среди листвы фигура знаменитого кумира, застигнутого врасплох на прогулке с собакой.

Однако целенаправленно на эту заповедную территорию ступали всего несколько человек, которые отыскали дорогу по весьма туманным описаниям, имевшимся в исторических документах Старого Голливуда. Эти люди входили в каньон Холодных Сердец весьма осторожно, можно сказать, с налетом благоговейной почтительности. Но каким бы образом непрошеные визитеры ни попадали в ущелье, покидали они его всегда одинаково — поспешно унося ноги и тревожно озираясь. В сильном замешательстве оказывались даже самые яростные безумцы, дерзко заявлявшие, что им чужды слабости плоти. Повинуясь шестому чувству, которое, на удивление, было куда проницательнее их самих, они улепетывали от пугающих теней каньона так, что сверкали пятки. Но даже вернувшись под спасительную сень вечернего бульвара Сансет и, наконец, обсушив взмокшие от страха ладони, они так и не могли понять, почему в столь безобидном месте им пришлось натерпеться такого ужаса.

Часть I ЦЕНА ОХОТЫ

Глава 1

— Вероятно, ваша супруга, мистер Зеффер, не желает гулять вблизи крепости? — сказал на второй день отец Сандру, когда мужчина средних лет с красивым, но печальным лицом явился к нему один.

— Она мне не жена, — заметил Зеффер.

— А-а… — понимающе кивнул монах. Сквозившее в его тоне сочувствие выказывало далеко не безразличное отношение к очарованию Кати. — О чем вы, должно быть, весьма сожалеете, да?

— Да, — признался тот, явно испытывая некоторую неловкость.

— Она очень красива.

Произнося эти слова, монах не сводил глаз с собеседника, однако тот, очевидно решив, что и так сказал более чем достаточно, не имел ни малейшего намерения исповедоваться святому отцу дальше.

— Я всего лишь ее импресарио, — пояснил Зеффер. — Это все, что нас связывает.

Между тем отец Сандру, по всей очевидности, не желал уходить от темы.

— После вашего вчерашнего визита, — проговорил он, изрядно сдабривая свой английский румынским акцентом, — один из братьев заметил, что такой красивой женщины он отроду не встречал… — Не закончив фразы, отец Сандру ненадолго замолчал, после чего добавил: — Во плоти, разумеется.

— Между прочим, ее зовут Катя, — заметил Зеффер.

— Да-да, я знаю. — Теребя спутанные пряди седой бороды, монах продолжал изучать взглядом Зеффера.

Эти двое собеседников являли собой яркий контраст. Весьма упитанный краснолицый Сандру в пыльной коричневой рясе — и сухопарый элегантный Зеффер в светлом льняном костюме.

— Это правда, что она кинозвезда?

— Вы видели ее в кино?

Сандру расплылся в широкой улыбке, обнажив на удивление кривые зубы.

— Нет-нет, — ответил он, — ничего такого я обычно не смотрю. По крайней мере, нечасто. Но в Равбаке есть маленький кинотеатр, и юные братья постоянно его посещают. От Чаплина они все, конечно, без ума. И еще… от этой соблазнительницы… если я правильно подобрал слово…

— Да, — подтвердил Зеффер, которого разговор с монахом начал забавлять, — «соблазнительница» — вполне подходящее слово.

— По имени Теда Бара.

— О да. Мы с ней знакомы.

В тот год, в 1920-й, Теду Бару знали все. Она была одной из известнейших звезд мирового экрана, к которым, разумеется, относилась и сама Катя. Обе актрисы пребывали в зените своей славы, окрашенной всеми изысками декадентской эпохи.

— В следующий раз нужно будет пойти в кино с кем-нибудь из братьев. Хочу взглянуть на нее собственными глазами, — произнес отец Сандру.

— Скажите, а вам известен тот тип женщин, который Теда Бара воплощает на экране? — поинтересовался Зеффер.

— Не вчера же я родился на свет, мистер Зеффер. — В недоумении Сандру поднял густую бровь. — Этим женщинам, так сказать соблазнительницам, в Библии отведено весьма определенное место. Это блудницы, вавилонские блудницы. Они притягивают к себе мужчин только затем, чтобы их уничтожить.

Зеффер невольно рассмеялся столь откровенной характеристике.

— Думаю, вы вполне правы, — сказал он.

— А кто она на самом деле? В реальной жизни?

— Ее настоящее имя Теодесия Гудмен. Родом из Огайо.

— И она тоже разрушительница мужских сердец?

— В реальной жизни? Нет, не думаю. Время от времени она, конечно, наносит удар по мужскому самолюбию, но не более того.

Казалось, отец Сандру был немного разочарован.

— Я передам братьям все, что вы мне рассказали. Им будет очень интересно это услышать. Итак… не пройдете ли со мной внутрь?

Биллем Матиас Зеффер был человеком культурным. За свои сорок три года он успел пожить в Париже, в Риме, в Лондоне и даже некоторое время в Каире. Но какие бы перспективы ни сулило ему искусство или, вернее сказать, амбиции относительно собственного слова в искусстве, он дал себе зарок, что уедет из Лос-Анджелеса, как только публике прискучит рукоплескать Кате или же самой звезде надоест отклонять его предложение руки и сердца. Едва это случится, они поженятся и отправятся в Европу, где подыщут себе дом с настоящей историей — в отличие от того жалкого подобия испанского замка, который Катя позволила себе построить в одном из каньонов Голливуда.

А пока это время не пришло, он довольствовался тем, что улещивал свой эстетический вкус всевозможными предметами искусства — мебелью, гобеленами, скульптурами, — которые приобретал, сопровождая Катю во всех заграничных поездках.

Пожалуй, их вполне бы устроил шато на Луаре или георгианский особняк в Лондоне — словом, нечто такое, что не нагоняло бы ужаса и не коробило бы вкуса скромного импресарио из Голливуда.

— Вам нравится Румыния? — осведомился отец Сандру, открывая большую дубовую дверь, что находилась внизу лестницы.

— Да, конечно, — ответил Зеффер.

— Только, пожалуйста, ради меня не ввергайте себя в грех, — мельком глянул на него Сандру.

— В грех?

— Ложь — это грех, мистер Зеффер. Пусть маленький, но все-таки грех.

«О господи, до чего ж я докатился, соблюдая обыкновенные приличия», — подумал Зеффер. В Лос-Анджелесе подобная маленькая ложь воспринималась как само собой разумеющееся — можно сказать, он грешил направо и налево, ежеденно и ежечасно. Жизнь, которую они с Катей вели, строилась на тысяче маленьких и глупых уловок и, по сути, являлась бесконечной ложью.

Но сейчас-то он был не в Голливуде. Почему же тогда он солгал?

— Вы правы. Я не слишком люблю эту страну. Сюда я приехал потому лишь, что так захотела Катя. Ее мать и отец, вернее отчим, живут в деревне.

— Да, мне это известно. Благочестием ее мать отнюдь не отличалась.

— Вы были ее духовником?

— Нет. Мы с братьями не проводим богослужения для прихожан. Орден святого Теодора существует только затем, чтобы охранять крепость. — Отец Сандру распахнул дверь, и из темноты на них пахнуло сыростью.

— Простите мне мое любопытство, — начал Зеффер, — но я хотел бы уточнить. Насколько я понял из нашего вчерашнего разговора, кроме вас и братьев, здесь больше никто не живет?

— Да, верно. Кроме братьев, тут никого нет.

— Тогда что же вы здесь охраняете?

— Сейчас увидите, — расплылся в улыбке Сандру. — Я покажу вам все, что вы захотите посмотреть.

Священник зажег свет, и перед гостем обнаружился коридор длиной примерно в десять ярдов. На стене висел большой гобелен, настолько потускневший от времени и пыли, что разглядеть на нем что-либо было почти невозможно.

Пройдя по коридору, отец Сандру повернул еще один выключатель.

— Я тешу себя надеждой, что сумею уговорить вас что-нибудь у нас приобрести, — произнес он.

— Что именно?

Увиденное Зеффером накануне не слишком его вдохновило. Те образчики мебели, которые предстали тогда его взору, в определенной степени восхитили Виллема своей наивной простотой, но он даже не допускал и мысли о том, чтобы пополнить ими свою коллекцию.

— Я не знал, что вы продаете содержимое крепости, — признался он.

— О-ох… — угрюмо протянул Сандру. — Далее страшно сказать. Но нам приходится это делать, чтобы выжить. И сейчас, на мой взгляд, самый подходящий случай. Потому что я хочу, чтобы наши замечательные вещицы попали в хорошие руки. К тому, кто смог бы достойно их содержать. Словом, к такому человеку, как вы.

Следуя впереди Зеффера, Сандру щелкнул третьим выключателем, потом четвертым. «Оказывается, крепость на этом уровне гораздо обширнее, чем этажом выше», — отметил про себя Зеффер. Во всяком случае, коридоры здесь расходились во все стороны.

— Но прежде, чем мы начнем осмотр, — повернулся к нему Сандру, — я хотел бы узнать: вы сегодня в настроении что-нибудь приобрести?

— Я американец, отец Сандру, — улыбнулся Зеффер. — А значит, всегда в настроении что-нибудь приобрести.

Днем раньше отец Сандру поведал Зефферу и Кате историю крепости. Поразмыслив над его рассказом обстоятельнее, Зеффер обнаружил некоторую фальшь. «Должно быть, орден святого Теодора что-то скрывает», — заключил он. Не зря Сандру говорил о крепости как о месте, окутанном тайной, хотя и не связанной с кровопролитием. Как утверждал священник, здесь не велось никаких сражений, не содержались узники под стражей, а внутренний двор не был свидетелем жестокостей и казней. Однако Катя со свойственной ей прямолинейностью заявила, что этому не верит.

— Когда я была маленькой, об этом месте ходили разные слухи. Я слышала, что здесь происходило нечто чудовищное. Будто бы тут каждый камень пропитан человеческой кровью. Кровью детей.

— Уверен, вас ввели в глубочайшее заблуждение, — изрек отец Сандру.

— Вовсе нет. В крепости жила сама жена дьявола. Ее звали Лилит. Она послала герцога на охоту — и больше его никто не видел.

Сандру тогда расхохотался, и если его смех являлся чистой маскировкой, то нельзя не признать, что она была исключительно искусной.

— И кто поведал вам эти сказки? — наконец спросил он.

— Мама.

— А-а, — покачал головой Сандру. — Я почти уверен, что она просто хотела вас урезонить, и уговаривала ложиться спать, пока за вами не явился дьявол и не отрезал вам голову. — Катя пропустила его слова мимо ушей. — Люди всегда рассказывают детишкам подобные истории. А как же иначе? Они были, есть и будут. Люди обожают сочинять сказки. Но поверьте, моя дорогая, крепость не может быть оскверненным местом. В противном случае здесь не могло бы жить братство.

Несмотря на то, что вчерашние слова Сандру прозвучали вполне убедительно, кое-что в них показалось Зефферу подозрительным и требовало разъяснений. Будучи слегка заинтригованным, он решил нанести святому отцу повторный визит. Если то, что говорил Сандру, было ложью (грехом, если пользоваться его же собственным определением) — то какой цели она служила? Что защищал этот человек? Уж наверняка не комнаты, полные грубо отесанной мебели и потертых гобеленов. Нет ли тут, в крепости, чего-нибудь такого, что заслуживало бы более пристального внимания? И если есть, то как уговорить отца Сандру признаться в этом?

Лучший способ, решил про себя Зеффер, — это использовать власть денег. Если отец Сандру вообще способен поддаться на уговоры и открыть ему истинные сокровища крепости, то склонить его на этот шаг мог разве что запах крупных купюр, а поскольку священник сам завел разговор о купле-продаже, это было уже половиной дела.

— Я знаю, что Катя была бы не прочь прихватить с собой в Голливуд что-нибудь на память о родине, — произнес Биллем — Она построила большой дом. В нем очень много комнат.

— Да ну?

— Правда. У нее есть кое-какие сбережения.

Заявление Зеффера было голословным, но он знал, что в делах такого рода подобные изречения почти всегда возымеют действие. Результат не заставил себя долго ждать и на этот раз.

— О какой же сумме идет речь? — мягко осведомился отец Сандру.

— Катя Люпи — одна из самых высокооплачиваемых актрис Голливуда Я же уполномочен покупать для нее все, что, на мой взгляд, может доставить ей удовольствие.

— Тогда позвольте спросить: что может доставить ей удовольствие?

— Ей доставляют удовольствие вещи, которых, скорее всего, или, вернее сказать, почти наверняка больше ни у кого нет, — ответил Зеффер. — Она обожает выставлять свою коллекцию. И желает, чтобы каждая вещь была по-своему уникальна.

— Здесь все уникально. — Разведя руки в стороны, Сандру широко улыбнулся.

— Отец, вы говорите так, будто готовы продать даже фундамент, если за него назначат достойную цену.

— В конце концов, все, что здесь имеется, всего лишь вещи, — философски заметил Сандру. — Вы со мной согласны? Обыкновенные камень и дерево, нитки и краски. Придет время — и вместо этих вещей люди сотворят другие.

— Но, должно быть, здешние вещи имеют некую священную ценность?

— В церкви наверху — да, — пожал плечами Сандру. — Но мне вовсе не хотелось бы продавать вам, скажем, алтарь. — Он многозначительно улыбнулся, словно давая понять, что при определенных обстоятельствах даже эта святыня будет иметь свою цену. — Однако почти все остальное в крепости предназначалось для мирской жизни, для увеселения герцогов и их дам. А поскольку этих предметов больше никто не видит — за исключением отдельных людей вроде вас, которые оказываются здесь проездом… то почему бы ордену не избавиться от ненужных вещей? Если они принесут солидный доход, его можно будет распределить среди бедных.

— Да, конечно. В ваших краях многие нуждаются в помощи.

Зеффера и вправду поразила убогость, в которой обретались здешние жители. Деревеньки представляли собой скопление жалких лачуг; каменистая земля вся была возделана, но давала скудные урожаи. С двух сторон возвышались горы: на востоке горная цепь Буседжи, на западе — Фагарас. Их серые, как пыль, склоны были начисто лишены растительности, а на вершинах белел снег. Одному богу было известно, какие суровые зимы обрушивались на эти края: земля становилась твердой, как камень, маленькая речушка замерзала, а стены жалких хижин не могли защитить от пронизывающего ветра, дующего с горных вершин.

В день их приезда Катя повела Виллема на кладбище, чтобы показать, где похоронены ее бабушка с дедушкой. Там он получил полное представление о том, в каких условиях жили и умерли ее родственники. Тяжелое и мрачное впечатление производили не столько могилы отживших свой век стариков, сколько бесконечные ряды маленьких крестов, обозначавших места погребения детей — тех, что умерли от пневмонии, голода или просто слабого здоровья. Зеффера глубоко тронуло горе, стоявшее за сотнями этих могил: боль матерей, невыплаканные слезы отцов и дедов. Ничего подобного увидеть он не ожидал, а потому был сильно потрясен.

Что же касается Кати, то на нее посещение кладбища как будто не оказало столь удручающего действия — во всяком случае, в разговоре она упоминала только своих прародителей и их странности. В этом мире она выросла, поэтому не было ничего удивительного в том, что подобные страдания она воспринимала как порядок вещей. Разве не рассказывала она Зефферу, что в семье у них народилось четырнадцать детей? И что только шестеро из них выжили. Остальные же восемь, очевидно, нашли себе пристанище здесь, среди могил, мимо которых они с Катей проходили. И, разумеется, ничего странного не виделось в том, что у нее такое холодное сердце. Именно это придавало ей силу, которая ощущалась в каждом взгляде, в каждом движении и которая внушала любовь ее зрителям и, в особенности, зрительницам.

Теперь, когда Зеффер больше узнал о Катином прошлом, он стал лучше понимать природу ее хладнокровия. Он увидел дом, где она родилась и воспитывалась, улицы, которые она ребенком исходила вдоль и поперек; он познакомился с ее матерью, которая, надо полагать, отнеслась к появлению на свет дочери как к некоему чуду: в самом деле, розовощекая, безукоризненной красоты девочка являла собой яркий контраст прочим деревенским ребятишкам. И мать не замедлила воспользоваться этим преимуществом. Когда дочери исполнилось двенадцать, мать стала возить ее по городам, заставляя танцевать на улицах, чтобы, как утверждала сама Катя, привлечь внимание мужчин, что возжелают ее нежной плотью согреть свою постель. Очень скоро девочка сбежала от материнского рабства, но, прекратив торговать своим телом ради семьи, она вынуждена была делать то же самое ради себя. К пятнадцати годам (в этом возрасте с ней и познакомился Зеффер — она пела тогда на улицах Будапешта, чтобы заработать на ужин) Катя уже была во всех отношениях взрослой женщиной, поражавшей своей цветущей красотой всякого, кто задерживал на ней взор. Три вечера подряд Зеффер приходил на площадь, чтобы, примкнув к толпе зевак, полюбоваться на девочку-чаровницу. Недолго думая, он решил увезти ее с собой в Америку. Хотя в те времена Зеффер был совершенно несведущим человеком в области киноискусства (тогда, в 1916 году, когда кинематограф еще пребывал в своем нежнейшем возрасте, опытных людей в этом деле можно было по пальцам пересчитать), инстинктивно он сумел различить в лице и осанке девушки нечто особенное. На Западном побережье у него были влиятельные друзья — в основном люди, которые устали от пошлости и грошовых доходов Бродвея и подыскивали себе новые горизонты для применения своих талантов и инвестиций. От них он прослышал, что кинематографу пророчат большое будущее, и что некоторые талантливые в этой сфере деятели не прочь найти лица, которые полюбились бы камере и публике. «Разве у этой маленькой женщины не такое лицо? — подумал Зеффер. — Разве камера не замрет в восхищении, увидев ее коварные и вместе с тем прекрасные глаза? А если удастся сразить камеру, значит, и публика тоже будет сражена».

Зеффер поинтересовался, как зовут девушку. Она оказалась Катей Лупеску из деревни Равбак. Биллем подошел к ней, заговорил и, пока новая его знакомая поглощала голубцы с сыром, поделился с ней своими размышлениями. Предложение Зеффера Катя встретила без особого энтузиазма, если не сказать, безучастно. «Да, — молвила она, — звучит заманчиво». Однако ей даже в мыслях не приходило когда-нибудь покинуть Румынию, и вообще она была далеко не уверена, что ей этого хочется. Уехав так далеко от дома, она будет скучать по родным.

Год или два спустя, когда ее известность в Америке стала расти — к тому времени она была уже не Катей Лупеску, а Катей Люпи, а сам Биллем сделался ее импресарио, — они вернулись к этому разговору, и Зеффер припомнил, как мало ее тогда заинтересовали предложенные им перспективы. Но Катя призналась, что ее холодность была напускной, чем-то вроде защитного инстинкта. С одной стороны, она не хотела выказывать перед ним свое смущение, а с другой — боялась слишком обольщаться.

Но и это еще не все. Казалось, безразличие, которое Катя продемонстрировала в первый день их знакомства (как и недавно на кладбище), было неотъемлемой составляющей ее характера. Оно взращивалось на протяжении многих поколений, на долю которых выпало столько страданий и потерь, что люди глубоко запрятывали свои чувства и никогда не позволяли себе проявлять ни большой радости, ни большого горя. Свои крайности, по ее собственному определению, Катя всегда держала под замком, а их отголоски выпускала на волю только для публики. Именно чтобы воззреть на отголоски бушующих в ней страстей, и собиралась каждый вечер толпа на площади, где Катя когда-то пела. Та же сила исходила из нее и тогда, когда она оказывалась перед кинокамерой.

Любопытно, почему накануне Катя никоим образом не проявила этого качества перед отцом Сандру?

Со стороны казалось, будто она исполняет роль ласковой богобоязненной девочки, встретившейся со своим возлюбленным пастырем. Большую часть времени ее взгляд был почтительно устремлен вниз, голос звучал мягче обычного, а речь (Катя обычно не стеснялась крепких выражений) была на редкость нежной и кроткой.

Это представление показалось Зефферу комичным, слишком уж оно было наигранно, однако отец Сандру, очевидно, принял его за чистую монету. Один раз священник даже тронул Катю за подбородок и, приподняв его, сказал, что ей нет никакой причины стесняться.

«Стесняться!» — чуть было не возмутился вслух Зеффер. Если бы отец Сандру знал, на что только способна эта застенчивая красавица! Какие вечеринки она закатывает в своем каньоне, который в прессе окрестили каньоном Холодных Сердец! Какие пляски устраивает в стенах своих владений! То, что подчас ей приходит в голову, когда она в ударе, есть сущий разврат. Если бы маска, которую она надела перед отцом Сандру, на мгновение с нее слетела, и бедный обманутый монах мельком узрел истинное лицо этой особы, он тотчас заперся бы в келье, предварительно освятив дверь молитвами и окропив ее святой водой, дабы преградить путь злому духу, исходившему от этой с виду вполне добропорядочной девицы.

Но Катя была слишком хорошей актрисой, чтобы позволить святому отцу обнаружить правду.

Можно сказать, вся жизнь Кати в известном смысле превратилась в представление. Когда она впервые появилась на экране в роли поруганной сироты с притворной улыбкой на устах, очень многие зрители, тронутые искренностью ее образа, приписали характер героини самой актрисе. Между тем по уик-эндам она устраивала такие вечеринки для прочих идолов Голливуда — шлюх, клоунов и авантюристов, — что поклонники ее таланта схватились бы за голову, узнай они, что на этих сборищах происходит. Какова же на самом деле Катя Люпи? Жалкое рыдающее дитя, кумир миллионов зрителей — или женщина типа Скарлетт, хозяйка каньона Холодных Сердец? Сирота, потерявшая родных во время шторма, — или наркоманка в своем логове? Ни та, ни другая? Или та и другая одновременно?

Эти мысли вертелись у Зеффера в голове, пока Сандру водил его по разным помещениям крепости, показывая столы, стулья, ковры и даже обломки камина.

— Что-нибудь вам приглянулось? — наконец спросил его священник.

— Пожалуй, что нет, святой отец, — чистосердечно признался Биллем. — Подобные ковры я вполне могу купить в Америке. Стоит ли тащить эти вещи из такой дали?

— Да, конечно, — кивнул в ответ Сандру с несколько разочарованным видом.

Пользуясь его замешательством, Зеффер взглянул на часы.

— Боюсь, мне пора возвращаться к Кате, — сказал он.

На самом деле его не слишком привлекала перспектива ехать обратно в деревню и торчать в доме, где родилась Катя, поедая приторно-сладкие пироги и запивая их густым кофе, которыми их усиленно потчевали родственники кинозвезды, — те смотрели на американских гостей, как на восьмое чудо света, подчас даже касаясь их руками, будто не верили своим глазам. Однако чем дольше отец Сандру водил его по крепости, тем больше утверждался Зеффер в бесплодности нынешнего визита, особенно после того, как священник так просто, без тени стеснения открыл ему свои корыстные интересы. Словом, в крепости Биллем не нашел ничего такого, что стоило бы увезти в Лос-Анджелес.

Он достал из пиджака бумажник, выписал чек на сто долларов за причиненные священнику хлопоты — но, прежде чем успел передать тому заполненный листок, лицо Сандру обрело сосредоточенное выражение.

— Погодите, — произнес он. — Прежде чем мы расстанемся, позвольте кое-что вам рассказать. Мне кажется, мы понимаем друг друга. Вы не прочь купить нечто такое, чего ни у кого больше нет. Что-нибудь необычное в своем роде, да? А я был бы не прочь кое-что продать.

— Разве вы мне еще не все показали? — полюбопытствовал Зеффер. — У вас есть что-то особенное?

Сандру кивнул.

— Мы с вами еще не побывали в некоторых помещениях крепости, — пояснил он. — И не без причины, скажу я вам. Понимаете, есть люди, которым не следует видеть то, что я собираюсь вам показать. Но думаю, я вас вполне понял, мистер Зеффер. Вы человек опытный, умудренный жизненным опытом.

— То, что вы говорите, звучит очень таинственно, — заметил Зеффер.

— Не знаю, насколько это на самом деле таинственно. Все это, я бы сказал, очень печально. И слишком свойственно человеческой природе. Видите ли, герцог Гога, тот, что построил крепость, оказался падшей душой. Истории, которые слышала Катя в детстве…

— Правдивы?

— Если можно так выразиться. Гога был ярым охотником. Но он не всегда ограничивался животными.

— Боже милостивый! Выходит, она была права, когда говорила, что этого места следует остерегаться?

— Сказать по чести, все мы немного побаиваемся того, что здесь происходит, — ответил Сандру, — потому что никто из нас до конца не знает правды. Все, что мы можем делать, когда находимся здесь, — это молиться, полагаясь на защиту Господа.

Зеффер был искренне заинтригован.

— Расскажите же мне, — обратился он к священнику. — Я хочу знать, что здесь происходит.

— Прошу вас, поверьте, я действительно не знаю, с чего начать, — начал благочестивый отец. — Просто не нахожу слов.

— Правда?

— Правда.

Теперь Зеффер увидел священника совершенно в ином свете. Такое блаженное состояние, когда человек не в силах подыскать слова для описания чьих-то отвратительных подвигов, когда он словно немеет, если речь заходит о зверствах, вместо того чтобы словоохотливо предаться знакомой теме, было воистину достойно зависти. Биллем же не нашел своему любопытству никаких словесных аргументов, тем более что ему представлялось не только бесполезным, но и неприличным принуждать собеседника говорить больше, чем тот был способен сказать.

— Давайте побеседуем о чем-нибудь другом. Покажите мне что-нибудь из ряда вон выходящее. Чрезвычайно уникальное, — предложил Зеффер. — И я буду удовлетворен.

Сандру улыбнулся, но улыбка вышла не слишком веселой.

— Это нетрудно, — сказал он.

— Подчас красота нас поджидает в самом невероятном месте, — заметил Зеффер, вспомнив о юном личике Кати Лупеску, которое впервые проглянуло ему в голубоватых сумерках.

Глава 2

Отец Сандру направился по коридору к следующей двери — гораздо меньшей по размеру, чем та, через которую они спустились на этот этаж крепости. Священник вновь достал ключи, отпер дверь, и, к удивлению Зеффера, перед ними обнаружилась еще одна лестница, ведущая глубже в подземелье.

— Вы готовы? — спросил святой отец.

— Совершенно, — ответил Зеффер.

И они начали спускаться. Ступеньки были крутыми, и с каждым шагом воздух все сильнее отдавал сыростью. Пока они шли по лестнице, отец Сандру не проронил ни слова и только два-три раза оглянулся назад, желая удостовериться, что Зеффер идет за ним следом. Однаковыражение его лица было далеко не радужным. Более того, казалось, он пожалел, что решил привести сюда Зеффера, и был бы рад уцепиться за любой повод, чтобы повернуть назад и укрыться в относительно спокойной обстановке верхнего этажа.

В конце лестницы он остановился и стал энергично потирать руки.

— Мне кажется, прежде чем идти дальше, нам следует выпить чего-нибудь горячительного, — заявил он. — Как вы считаете?

— Я не против, — согласился Зеффер.

Сандру юркнул в небольшую нишу в стене, находившуюся в нескольких ярдах от ступенек, и выудил оттуда бутылку и два бокала. Зеффер даже не заострил внимания на том, что алкоголь у священника находился, как говорится, под рукой. Разве мог он винить святых братьев за то, что без бокала бренди им не хватало духу спуститься вниз? Хотя нижний этаж крепости и освещался электричеством (на стенках висели гирлянды лампочек), их свет не прибавлял окружающей обстановке ни уюта, ни тепла.

Протянув Зефферу бокал, отец Сандру откупорил бутылку. Звук выскочившей пробки громким эхом отозвался от голых стен и пола. Монах плеснул щедрую порцию бренди в бокал Зефферу, еще более щедрую — в свой и осушил его прежде, чем Биллем успел пригубить напиток.

— Когда я впервые сюда спустился, — сказал священник, вновь наполняя свой бокал, — мы приготовляли собственный бренди. Из слив, которые росли у нас в саду.

— А сейчас не готовите?

— Нет. — При упоминании о том, что они перестали производить собственный алкоголь, лицо отца Сандру заметно погрустнело. — Земля теперь не та, что раньше. Поэтому сливы не вызревают. Остаются маленькими и зелеными. Изготовленный из них бренди всегда горчит. Его никто не хочет пить. Даже я. Можете себе представить, до чего же гадкий у него привкус? — Он расхохотался над порицанием своей же слабости и под собственный смех долил себе бокал. — Пейте, — сказал он Зефферу, чокаясь с ним так, будто они подняли бокалы впервые.

Зеффер выпил. Бренди оказался крепче, чем тот, который он пробовал в гостинице Браскова, однако влился в него мягко, согревая приятным теплом желудок.

— Неплох, верно? — произнес отец Сандру, расправившись со вторым бокалом.

— Очень даже неплох.

— Советую вам еще выпить, прежде чем мы двинемся дальше. — И не дожидаясь его согласия, вновь плеснул Виллему бренди. Нам долго придется спускаться вниз, а там воистину адский холод… — Они выпили еще по бокалу. — Когда орден поселился в этой крепости, мы собирались устроить здесь больницу. Дело в том, что на протяжении двух сотен миль в округе нет ни одной клиники. Так что наше намерение было вполне резонным. Но это место оказалось совершенно непригодным для больных. И уж тем более для умирающих.

— Поэтому открыть больницу не вышло?

— Мы все подготовили. Вчера вы видели одну из палат…

Зеффер вспомнил, что действительно через открытую дверь видел комнату, в которой в ряд стояли железные кровати с голыми матрасами.

— Я решил, это спальня ваших собратьев.

— Нет, у нас отдельные комнатушки. Ведь нас всего одиннадцать человек. Поэтому каждый может позволить себе уединенное местечко для молитв и медитаций, — улыбнувшись, он мельком глянул на Зеффера, — и для того, чтобы выпить.

— Меня такая жизнь вряд ли удовлетворила бы, — признался Зеффер.

— Не удовлетворила бы? — Эта мысль повергла Сандру в некоторое недоумение. — Что вы имеете в виду?

— Только то, что вам приходится жить вне общества. Что вы не можете помогать людям.

Тем временем они подошли к концу коридора, и Сандру начал искать в своей связке третий ключ, чтобы отпереть последнюю дверь.

— А кому вообще мы в состоянии помочь? — Его лицо обрело философское выражение. — Думаю, детей, когда им темно и страшно, еще можно успокоить. Иногда. Вы говорите им, что вы рядом, и они могут перестать плакать. А как быть всем остальным? Есть ли вообще на свете слова утешения? Лично я их не знаю. — Наконец священник нашел нужный ключ и, воткнув его в замочную скважину, оглянулся на Зеффера — Думаю, фильмы, в которых показывают красивых женщин, приносят гораздо большее утешение, чем молитва, А может, и наоборот. Не утешение, а разрушение.

И с этими словами он, наконец, повернул ключ.

— Немного отдает ересью… ну да ладно.

Сандру толкнул дверь. Из комнаты, погруженной в глухой мрак, пахнуло теплым воздухом Возможно, разница температур составляла не более двух-трех градусов, но она ощущалась очень резко.

— Подождите меня здесь, пожалуйста, — обратился и Зефферу святой отец. — Я сейчас принесу свет.

Биллем уставился во мрак комнаты, наслаждаясь тем незначительным повышением температуры воздуха, которым она его одарила. Благодаря струящемуся из коридора свету он сумел разглядеть порог, на котором у самых его ног была вырезана любопытная надпись: «Quamquam in fundis inferiorum sumus, oculos angelorum tenebrimus».

He долго раздумывая над ее смыслом, Зеффер перевел взгляд в глубь комнаты. Она была довольно обширной и в отличие от прочих помещений крепости, весьма скромных на вид, имела более замысловатый интерьер. Зефферу показалось, что он сумел различить даже колонны, поддерживающие несколько маленьких сводов, если, конечно, они ему не примерещились. В нескольких ярдах от него стояли стулья и столы, поверх которых громоздились какие-то предметы, похожие на лампы или что-то в этом роде.

Минутой позже, когда Сандру принес одну из голых лампочек, прикрепленных к длинному электрическому проводу, обстановка комнаты прояснилась.

— Здесь у нас склад, — сообщил священник. — Когда мы поселились в крепости, то многие вещи, чтоб не мешали ходить, вынесли сюда — Он приподнял лампочку, чтобы Зефферу было лучше видно.

Выяснилось, что первоначальное представление об этой комнате у Виллема сложилось весьма приблизительное. На самом деле она тянулась на добрых тридцать пять футов в длину и примерно на столько же простиралась в ширину, а потолок (он действительно разделялся колоннами на восемь сводчатых секций) начинался на высоте шести с лишним футов. На полу без разбору были свалены мебель и всякие ящики, что указывало на явно непочтительное отношение к вещам. Зефферу подумалось, что если в этой свалке и находится какое-нибудь сокровище, то возможность отыскать его весьма и весьма невелика. Однако отец Сандру, который привел его в этакую даль, не испытывал ни малейшего смущения на сей счет, а потому не проявить никакого интереса к содержимому комнаты со стороны Зеффера было бы по меньшей мере невежливо.

— Вы принимали участие в переноске этих вещей? — осведомился он у священника, но не из искреннего любопытства, а скорее затем, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

— Да, — ответил тот, — тридцать два года назад. Тогда я был значительно моложе. Но все равно от этой работенки ныла спина. Ведь тогда мастерили высокие вещи. Помнится, я даже думал, что истории о них не врут…

— Истории о…

— А… всякие глупости. Байки о том, что вся эта мебель была построена для свиты супруги дьявола.

— Супруги дьявола?

— Лилит, или Лилиту. Которую иногда звали королевой Земаргада. Только не спрашивайте меня почему.

— Та самая, о которой говорила Катя?

Сандру кивнул.

— Поэтому местные жители и не верят, что в нашей обители можно выздороветь. Они думают, что на ней лежит проклятие Лилит. Но как я уже сказал, все это глупости. Чистой воды чепуха.

Чепуха или нет, однако это сообщение придало скучноватому приключению Зеффера некий аромат.

— Не позволите ли взглянуть на вещи поближе? — попросил Биллем.

— Для этого мы сюда и пришли, — ответил отец Сандру. — Надеюсь, кое-что здесь непременно вас заинтересует. Вы найдете то, что вам понравится. Ох уж эти лестницы и двери! Как давно это было…

— Вы спустились сюда только ради меня, — искренне сочувствуя, произнес Зеффер. — Если бы я знал, что это доставит вам столько хлопот, я бы…

— Нет-нет, — прервал его Сандру, — мне это вовсе не хлопотно. Я только подумал, что вам может приглянуться одна вещица. Но теперь, очутившись тут, я в этом засомневался. Если честно, то, на мой взгляд, весь этот хлам следует втащить на гору и скинуть в какое-нибудь глубокое ущелье.

— Так почему же вы так не поступили?

— Это зависело не от меня. В то время я был молодым монахом и делал то, что мне говорили. Таскал столы, стулья и гобелены, а свое мнение держал при себе. Настоятелем у нас тогда был отец Николай. Он всегда твердо знал, что лучше всего послужит спасению наших душ. Переубедить его было невозможно. Поэтому мы делали то, что он нам велел. Кстати сказать, у отца Николая был на редкость скверный характер. Мы все перед ним трепетали от страха.

— Вы не обидитесь, если я вам кое-что скажу?

— Не волнуйтесь, меня не так просто обидеть.

— Понимаете… чем больше я слушаю о вашем ордене, тем худшее у меня складывается о нем впечатление. Отец Николай с его дурным нравом, святые братья, которые знают Теду Бару. А потом еще этот бренди.

— Да, все это грехи плоти, — согласился отец Сандру. — Вам кажется, мы позволяем себе больше, чем нам положено Господом?

— Все ж таки я вас обидел.

— Нет. Просто вам открылась истина. И вообще, разве может слуга Господа обидеться на столь справедливое наблюдение? Вы ведь неспроста об этом заговорили. Дело в том, что мы все… как бы это сказать… не просто люди, у которых есть свои слабости. Некоторые из нас никогда не проводили служб для паствы. А другие, как отец Николай, проводили. Но его порядки, я бы сказал, оставляли желать лучшего.

— Вы имеете в виду его характер?

— Помнится, однажды он швырнул Библию в одного прихожанина, который уснул во время его замечательной проповеди. — Зеффер прыснул, но его смех тотчас оборвался. — И убил его насмерть.

— Убил?..

— Несчастный случай, но тем не менее…

— … Библией? Нет, не может быть.

— Во всяком случае, люди так говорят. Самого же отца Николая уже двадцать лет как нет в живых. Поэтому подтвердить или опровергнуть этот факт сейчас некому. Будем надеяться, что это неправда. А если правда, то пусть его душа покоится с миром. Что ж касается меня, то мне никогда не поручалось проводить службы для прихожан. Вероятно, я не способен был много для них сделать.

— Почему же? — Зеффер был несколько удивлен скептическим замечанием Сандру. — Неужели вам было сложно обрести Бога в подобном месте?

— Честно говоря, мистер Зеффер, с каждой неделей моей жизни, я бы даже сказал, с каждым ее часом мне все труднее удается отыскать знамения Божьи где бы то ни было. Порой мне кажется разумным попросить Его проявить себя в красоте. Возможно даже, в облике вашей дамы…

«Лик Кати как доказательство присутствия Бога? Пожалуй, не слишком удачный пример», — подумал Зеффер.

— Простите меня, — продолжал Сандру, — вы пришли сюда не затем, чтобы выслушивать мои исповеди о потере веры.

— Что вы, я вовсе не против.

— Слишком я разболтался. Бренди делает меня сентиментальным.

— Тогда позвольте, я посмотрю, что там есть, — предложил Зеффер.

— Разумеется, — ответил Сандру. — Жаль, что я не могу вам ничего подсказать, но… — отец Сандру пожал плечами, — можете начинать сами. А я тем временем, если не возражаете, пойду принесу нам выпить.

— Спасибо, но бренди я больше не хочу, — отказался Зеффер.

— Тогда принесу для себя. Я быстро. Если понадоблюсь — зовите. Я услышу.

Когда монах удалился, Зеффер на мгновение закрыл глаза, стараясь собраться с мыслями. Хотя Сандру говорил довольно медленно, его образ мышления отличался некоторой непоследовательностью. Сначала он завел речь о мебели, потом переключился на охотничьи пристрастия герцога, а спустя минуту поведал о том, что они не могли открыть в крепости больницу, потому что это место было проклято супругой дьявола.

Открыв глаза, Зеффер окинул взором громоздившуюся перед ним кучу мебели и ящиков, но ничто надолго не привлекло его внимания. Голые лампочки, конечно, не прибавляли достоинства окружающей обстановке, но даже при таком нещедром освещении Зеффер не нашел в комнате ничего для себя интересного. Хотя некоторые предметы интерьера были, безусловно, выкованы довольно искусно, чего-то необычного они собой не представляли.

Пока он стоял, ожидая возвращения Сандру, его взгляд, миновав груду мебели, вдруг уперся в стену. Помещение оказалось выложено не голым камнем, а красивыми изразцами. Более того, по всем признакам это была чрезвычайно редкая керамическая плитка. Хотя освещение было довольно слабым, а усталые глаза Зеффера утратили остроту зрения, было вполне очевидно, что стены отделаны с невероятной замысловатостью.

Не дожидаясь появления Сандру, он принялся расчищать дорогу через свалку мебели, чтобы поподробнее рассмотреть отделку стен. Обнаружилось, что подобным образом декорирован и пол, и потолок. Словом, комната являла собой единый изразцовый шедевр, то есть каждый квадратный дюйм в ней был выложен расписанной керамической плиткой.

За все время своих путешествий и коллекционирования Виллему Зефферу еще никогда не доводилось видеть ничего подобного. Невзирая на грязь и паутину, покрывавшую в комнате все и вся, он ринулся к ближайшей стенке, достал из кармана большой носовой платок и стал оттирать ее от вековой пыли. Даже на расстоянии было ясно, что у плиточной картины сложный рисунок, но теперь, очистив несколько плиток, Зеффер понял, что изображение на ней являет собой не какой-то абстрактный, а сюжетный декор. На одном из мозаичных фрагментов он увидел дерево, а на соседнем — мужчину на белом коне. Картина потрясла Зеффера яркостью и качеством исполнения. В особенности удачно был изображен конь, который, казалось, вот-вот начнет гарцевать по комнате.

— Это «Охота», — раздался у него за спиной голос священника.

От неожиданности Зеффер вздрогнул и отпрянул от стены с такой поспешностью, будто рвался на свободу из вакуумного плена. Тотчас он ощутил, как в уголке его глаза выступила слеза, которая, вопреки закону гравитации, полетела не на пол, а на очищенную им плитку и угодила аккурат на бок изображенного на ней коня.

Разумеется, это была иллюзия, тем не менее, Зефферу не сразу удалось опомниться от странности происходящего. Наконец Биллем обернулся к отцу Сандру, но образ священника расплылся у него перед взором, и потребовалось еще несколько секунд, чтобы глаза начали воспринимать окружающее. Когда же Зеффер оправился и увидел, что святой отец держит в руке бутылку бренди, то решил, что недооценил крепости этого напитка Очевидно, бренди оказался более крепким, чем он думал, и вкупе с пристальным разглядыванием стенки подействовал на него весьма странным образом: у него появилось ощущение, будто изображенный на плитке мир — этот скачущий мимо дерева всадник — более реален, нежели стоящий на пороге комнаты священник.

— Охота? — переспросил Биллем. — На кого же здесь охотятся?

— О, на всех и вся, — ответил Сандру. — На свиней, драконов, женщин…

— На женщин?

— Да, на женщин. — Рассмеявшись, Сандру указал на фрагмент стены, который находился в нескольких ярдах от Зеффера — Давайте посмотрим, — предложил он, — вы сами убедитесь, что все здесь пропитано непристойностью. Должен вам сказать, что люди, которые разрисовывали эту комнату, очевидно, видели странные сны. Иначе трудно объяснить, откуда к ним пришли эти образы.

Подвинув в сторону столик, Зеффер стал протискиваться между стеной и каким-то крупным деревянным сооружением, похожим на катафалк, сдвинуть который не представлялось возможным. Скользя по стене, его одеяния поработали не хуже носового платка, которым Биллем воспользовался вместо протирочной тряпки минутой раньше, и пыль ударила Зефферу в нос.

— Где же это место? — спросил Зеффер, оказавшись на другой стороне катафалка.

— Немного дальше. — Сандру откупорил бренди и беззастенчиво отхлебнул из бутылки.

— А можно немного посветить сюда? — сказал Зеффер. Сандру неохотно пошел за лампочкой. К этому времени она настолько накалилась, что обжигала ладонь, и священник, отыскав в соседнем ящике какую-то ветошь, обернул ею патрон, после чего, немного помешкав, направился через груду мебели к Зефферу.

Чем ближе подносил свет Сандру, тем ярче вырисовывалась перед Виллемом плиточная картина. Она простиралась направо и налево, вверх и вниз по всему полу. Несмотря на то что время оставило свой непоправимый след на стенах и в некоторых местах изображение было безвозвратно потеряно, а в других изрядно искажено трещинами, сюжет картины потрясал необыкновенной реальностью происходящего, словно жил собственной, независимой жизнью.

— Немного ближе, — попросил Зеффер священника, жертвуя рукавом мехового пальто, чтобы очистить оказавшийся перед ним участок изразцовой стенки.

Каждая плитка занимала площадь около шести квадратных дюймов и почти вплотную прилегала к соседней, что практически не нарушало целостности изображения. Хотя освещение оставляло желать лучшего, вполне можно было заключить, что краски картины от времени не утратили прежней яркости. Мастерство ее создателей было бесспорным. В изображении зелени Зеффер насчитал по меньшей мере дюжину разных тонов и еще множество переходных оттенков. Для воспроизведения цвета стволов и веток использовалась умбра, охра и сепия, причем столь искусно, что создавалось полное впечатление проникающего сквозь листву луча света, который выхватывал из тени древесную кору.

Правда, насколько Биллем успел заметить, далеко не все фрагменты картины были выписаны с такой тщательностью. Некоторые из них, разумеется, принадлежали кисти больших художников, другие явно были исполнены ремесленниками, а третьи — в особенности фрагменты, на которых изображалась зелень, — являлись творением учеников. Им было поручено расписывать те участки картины, к которым мастера либо не питали интереса, либо не имели времени посвятить себя целиком.

И все же это не умаляло силы воздействия картины, более того, множественность стилей наделяла ее невероятной энергией. На некоторых ее частях изображение было чрезвычайно ярким, словно находилось в фокусе зрения, на других — едва различимо; абстракции и образы соседствовали друг с другом, являясь частью единого сюжета.

Что же это был за сюжет? Как сказал отец Сандру, там изображалась своего рода охота — и не просто охота, ибо под ней подразумевалось нечто большее. Но что именно? Зеффер вперился глазами в плитки. Он застыл в нескольких дюймах от стены, пытаясь постичь смысл представшей перед ним картины.

— Прежде чем мы внесли сюда мебель, я имел возможность увидеть панораму целиком, — нарушил молчание Сандру. — Это вид с башни крепости.

— Но только не существующий в реальности.

— Смотря что вы вкладываете в это слово, — заметил Сандру. — Если посмотреть на противоположную стену, то можно увидеть дельту Дуная.

В сумерках Зеффер сперва различил лишь мерцание ее русла, а присмотревшись, увидел изображение болотистой местности, испещренной множеством извилистых протоков, что несли свои воды в море.

— А вон там, — продолжал Сандру, — слева, — Зеффер проследовал взглядом за его пальцем, — в углу комнаты — гора.

— Да, вижу.

Это была высокая, поросшая кустарником гора, которая, словно башня, вздымалась к небу из безбрежного океана деревьев.

— Ее называют Майской горой, — пояснил Сандру. — На шестой день мая селяне устраивают на горе танцы. Влюбленные пары, желающие зачать детей, остаются там на всю ночь. Согласно поверью женщины, которые провели со своими мужчинами ночь на Майской горе, обязательно понесут.

— Значит, она существует? Я имею в виду в реальной жизни.

— Да, и находится справа от крепости.

— Так же, как и все прочие детали картины? Дельта реки…

— В девяти милях отсюда в этом же направлении. — Сандру указал на стену, где была изображена дельта Дуная.

При мысли о том, что здесь, в самых недрах крепости, в красках и керамике ему открылся вид, обозреть который можно лишь с самой высокой ее точки, Зеффер невольно улыбнулся.

Теперь ему стало понятно, что означала надпись, которую он прочел на пороге: «Пусть пребываем мы на дне ада, видим мы глазами ангелов».

Комната, в которой они находились, и являлась дном ада. Но художники и их помощники, расписавшие плитки, воссоздали в ней такую обстановку, благодаря которой обитатели этой темницы обретали глаза ангелов. Намерение авторов картины было парадоксальным — ведь для того, чтобы увидеть истинный пейзаж, требовалось всего лишь взобраться на башню. Однако художники нередко оказываются подвластны подобным стремлениям, очевидно, движимые потребностью убедиться в возможности осуществления подобного замысла.

— Кому-то пришлось немало потрудиться, чтобы воссоздать этот пейзаж, — произнес Зеффер.

— О да. Это воистину потрясающая работа.

— Но вы ее скрыли от посторонних глаз, — Зеффер еще не понял, какое отношение имел священник к этой комнате, — завалили всякой рухлядью. По сути, испортили ее.

— А кому мы могли ее показать? — парировал Сандру. — Она слишком отвратительна…

— Я не заметил ничего…

Он не успел сказать «отвратительного», когда его взгляд упал на вытертую его же рукавом плитку, которую он не успел подробно разглядеть. Посреди леса была вырублена большая круглая площадка, вокруг нее размещались деревянные скамейки. Изображение давалось в перспективе. (Решение этой задачи менялось от плитки к плитке, очевидно, потому, что их также расписывали разные художники. Стадион был представлен приблизительно на двадцати плитках, над которыми трудились пять разных авторов.) Трибуны были заполнены зрителями, бурно выражавшими свои эмоции в жестах. Одни из них стояли, другие сидели. К стадиону приближались еще две группы зрителей, хотя все места были заняты.

Однако не зрители привлекли внимание Зеффера, а зрелище, на которое те собрались посмотреть; увидев, что происходит посреди стадиона, он понял, что вызвало у священника столь нелестное суждение об этом изразцовом шедевре. Стадион являл собой арену сексуальных состязаний. Одновременно развертывалось несколько представлений, каждое из которых было откровенно непристойным. На одной части арены обнаженная женщина спаривалась с существом, вдвое большим ее по размеру, со звериным телом и адской эрекцией, которого держали за веревки четверо мужчин, очевидно контролировавших приближение монстра к женщине. В другом месте три нагие женщины срывали кожу с мужчины. Четвертая стояла над ним, широко расставив ноги и взирая на то, как он утопает в луже собственной крови. Между тем три мучительницы облачались в лоскуты содранной кожи. Одна из них накинула на себя лицо и плечи, из-под ошметков которых торчали ее обнаженные груди. Другая, сидевшая на земле, натянула на себя руки и ноги бедняги — они сидели на ней, как болотные сапоги. Третья, королева этого квартета, водрузила на себя то, что, по-видимому, являлось ресе de resistance^[156] — плоть несчастного страдальца от середины грудины до коленей. В таком ужасном одеянии она извивалась, как танцовщица, и самым удивительным было то, что некая магическая сила, известная лишь создателю этого жуткого рисунка, беспрестанно поддерживала эрекцию изуродованного тела.

— О боже!.. — вырвалось у Зеффера.

— Я предупреждал вас, — молвил Сандру, самодовольно улыбнувшись. — И поверьте мне, это еще цветочки.

— Цветочки?

— Чем больше вы будете смотреть, тем больше будете видеть.

— А куда именно?

— Взгляните на Дикий лес. Вон туда, где деревья.

Зеффер направился вдоль стенки к месту, на которое указывал ему Сандру. Поначалу он не заметил ничего предосудительного, пока священник не подсказал:

— Отойдите на шаг или два назад.

Рассматривая отдельные фрагменты стадиона, Зеффер подошел слишком близко к стене, поэтому, как говорится, за деревьями не увидел леса. Теперь, отступив назад, он обнаружил, что заросли вокруг стадиона были живыми. Это были чудовищные фигуры всевозможных очертаний и откровенно сексуального содержания. Их восставшие органы торчали среди деревьев, словно увенчанные сливами ветви. Наверху с раскинутыми в стороны ногами виднелись фигуры женщин — из лона одной их них вылетали десятка три птичек, вагина другой источала яркий свет, который струился и падал на землю возле ствола дерева, кроваво-красное ущелье третьей служило убежищем змей, которых здесь оказалось видимо-невидимо.

— Все остальное исполнено в том же духе? — поинтересовался искренне пораженный Зеффер.

— Почти. Здесь всего три тысячи двести шестьдесят восемь плиток, и две тысячи семьсот девяносто восемь из них полны непристойного содержания.

— Надо полагать, вы их тщательно изучали, — съязвил Зеффер.

— Не я. Подсчеты делал один англичанин, который работал с отцом Николаем. Сам не знаю почему, но эти цифры запали мне в память. Должно быть, все дело в моем возрасте. То, что хочешь запомнить, не можешь, а то, что вовсе ни к чему запоминать, врезается в голову острым ножом.

— Да, такая метафора ничего хорошего не сулит.

— Честно говоря, мое состояние вообще ничего хорошего мне не сулит, — ответил Сандру. — Всем своим существом я ощущаю старость. По утрам даже в лучшие свои дни я с трудом поднимаюсь с постели. А в худшие — молю Бога о смерти.

— Господи!

— Такая участь уготована всякому, кто коротает век в подобном месте, — пожал плечами Сандру. — Со временем все, что в вас есть, истощается.

Зеффер его почти не слушал. Прикованный взором к стене, он не мог внимать душевным страданиям Сандру, ибо все его мысли были устремлены к изразцам.

— Скажите, не сохранились ли случайно какие-нибудь документы о том, как создавалась эта работа? Что ни говори, но это шедевр.

— Своего рода, — согласился Сандру.

— Разумеется, своего рода.

— Что же касается вашего вопроса, то никаких записей не сохранилось. Считается, что картину создали на средства герцога Гога, после того как тот вернулся из Крестовых походов с награбленным у язычников добром, что, как вы знаете, совершалось во имя Христа.

— Неужто он построил это на средства, которые ему принесли Крестовые походы?! — невольно поразился Зеффер.

— Понимаю вас, трудно поверить, что человек совершает подобные поступки во имя Господа. Должен заметить, это всего лишь предположения, которые ничем не доказаны. Некоторые считают, что Гога пропал без вести на охоте и что вовсе не он создал эту комнату.

— Но кто же тогда?

— Лилит, супруга дьявола, — сказал святой отец, приглушив голос до шепота, — вот почему это место превратилось в обитель дьявола.

— А кто-нибудь пытался исследовать эту работу?

— О да. Тот самый англичанин, о котором я уже вам говорил. Джордж Соме. Он утверждал, что обнаружил двадцать два различных стиля письма. Но это лишь то, что касается художников. А ведь были еще люди, которые создавали плитки — обжигали их, отсортировывали хорошие, готовили краску, чистили щетки. К тому же все это нужно было определенным образом расположить.

— Вы имеете в виду выкладывание плиток?

— Я имею в виду, скорее, соответствие изображения оригиналу.

— Очевидно, в первую очередь была построена эта комната.

— Напротив. Крепость на два с половиной столетия старше ее.

— Господи, как же им удалось так идеально все воссоздать?

— Это похоже на чудо. Соме нашел пятьдесят девять географических ориентиров — отдельные камни, деревья, шпиль древнего аббатства в Дарксусе, — которые видны с башни и соответственно отображены на стене. Он подсчитал, что все они — а их всего пятьдесят девять — расположены с точностью до половины градуса относительно друг друга.

— Кто-то был одержим идеей точности.

— Или пребывал в божественном вдохновении.

— Вы действительно в это верите?

— А почему бы и нет?

Зеффер оглянулся на стенку позади, которая являла собой образчик сладострастных крайностей.

— Неужели это похоже на работу человека, который творил во имя Бога?

— Как я уже сказал, — ответил Сандру, — теперь я не знаю, где есть Бог, а где его нет.

После его слов надолго воцарилось молчание, которым Зеффер воспользовался, чтобы продолжить осмотр комнаты. Наконец он произнес:

— Сколько вы за это хотите?

— Хочу за что?

— За эту комнату?

Сандру невольно хохотнул.

— Вы не ослышались, — продолжал Зеффер. — Сколько вы за это хотите?

— Это комната, мистер Зеффер, — попытался возразить ему Сандру. — Не можете же вы купить комнату.

— Значит, она не продается?

— Я бы так не ставил вопрос.

— Скажите мне одно: она продается или нет?

Сандру вновь прыснул, но на сей раз его смех был вызван скорее смущением, чем несуразностью предложения.

— Думаю, нам об этом даже не стоит говорить. — Приложив бутылку бренди к губам, он сделал несколько глотков.

— Ну, допустим, сто тысяч долларов. Сколько это будет в леях? Какой сейчас курс леи? Сто тридцать две с половиной за доллар?

— Вам виднее.

— И сколько это получится? Тринадцать миллионов двести пятьдесят тысяч лей.

— Надеюсь, вы шутите.

— Ничуть.

— Откуда у вас столько денег? — изумился Сандру и чуть погодя добавил: — Могу я вас об этом спросить?

— За долгие годы я сделал несколько выгодных вложений в интересах Кати. Мы приобрели внушительную долю земли в Лос-Анджелесе. Полмили бульвара Сансет принадлежит ей. Другая половина — мне.

— И вы все хотите продать, чтобы приобрести вот это?

— Небольшую часть бульвара Сансет за вашу великолепную «Охоту». Почему бы и нет?

— Потому что это всего лишь комната, покрытая испорченной плиткой.

— Видимо, денег у меня больше, чем здравого смысла. Однако какое это имеет для вас значение? Сто тысяч долларов — довольно крупная сумма денег.

— Да, вы правы.

— Итак, мы совершаем сделку или нет?

— Мистер Зеффер, все это для меня так неожиданно. Ведь мы говорим не о каком-то стуле. Не о каком-нибудь гобелене.

— Минуту назад вы доказывали, что это всего лишь комната, покрытая испорченной плиткой.

— Но эта испорченная плитка имеет огромное историческое значение. — Сандру позволил себе слегка улыбнуться.

— Вы имеете в виду, что мы не сможем договориться на условиях, которые бы нас обоих устраивали? Потому что, если вы…

— Нет-нет-нет. Я вовсе не это хотел сказать. Возможно, если мы немного поторгуемся, то сойдемся в цене. Но как вы собираетесь забрать ее к себе в Калифорнию?

— Это уже мои трудности. Мы живем в двадцатые годы, святой отец. Теперь все возможно.

— И что из этого получится? Допустим, вы переправите плитку в Голливуд…

— Будет другая комната, подобных же размеров.

— У вас есть она?

— Нет, но я ее построю. У нас есть особняк в горах Голливуда. Я устрою там для Кати сюрприз.

— Не поставив ее заранее в известность?

— Если я ей расскажу об этом заранее, то никакого сюрприза не выйдет.

— Просто не могу себе представить, чтобы подобное допустила такая женщина, как она.

— А какая она?

Вопрос застиг Сандру немного врасплох.

— Ну… такая.

— Красивая?

— Да.

— Кажется, в своем разговоре, святой отец, мы вернулись к тому, с чего начали.

Вместо ответа Сандру слегка кивнул, подняв в очередной раз бутылку.

— Выходит, внутри она не столь совершенна, сколь совершенна ее наружность? — наконец спросил он.

— Слава богу, нет.

— И это место со всеми его непристойностями могло бы прийтись ей по вкусу?

— Полагаю, что да. Почему вы спрашиваете? Это как-то связано с вашим желанием продать мне комнату?

— Даже не знаю… — Сандру нахмурился. — Весь наш разговор происходил совсем не так, как я его себе представлял. Дело в том, что я надеялся продать вам какой-нибудь стол или гобелен. А вместо этого вы пожелали приобрести стены! — Он вновь затряс головой. — Сколько раз меня предупреждали насчет вас, американцев!

— И о чем же вас предупреждали?

— О том, что вы считаете, будто вам подвластно все. Ну, или вашему кошельку.

— Выходит, денег вам недостаточно?

— Деньги, деньги… — Он испустил неприятный горловой звук. — Что вообще значат эти деньги? Вы хотите заплатить за это сто тысяч долларов? Платите. Я никогда не увижу ни лея — так нужно ли мне вообще беспокоиться, чего это будет вам стоить? С таким же успехом вы можете украсть эти плитки.

— Позвольте спросить: если я вас правильно понял, вы согласны продать комнату?

— Да, — ответил отец Сандру упавшим голосом, как будто предмет разговора внезапно потерял для него всякий смысл, — согласен.

— Отлично. Я очень рад.

Зеффер устремился через лабиринт мебели к двери, у которой стоял священник.

— С вами было чрезвычайно приятно иметь дело, отец Сандру. — Он протянул руку.

Ненадолго задержав взгляд на поданной ему руке, Сандру пожал ее. Ладонь священника была холодной и липкой.

— Не желаете ли остаться и посмотреть на то, что вы приобрели?

— Нет, думаю, ни к чему. Пожалуй, нам обоим пора подставить лицо солнцу.

Ничего не ответив, Сандру развернулся и направился по коридору к лестнице. Однако, когда священник оглянулся, по его лицу стало ясно: наверху, как и в холодном подземелье, для него теперь не было никакой радости, никакой надежды на лучшее будущее.

Глава 3

Оказалось, что за время своего недолгого пребывания в потайной комнате в недрах крепости Зеффер успел рассмотреть только некоторые подробности картины, а тысячи других деталей от него ускользнули. Лишь после того, как героические работы по отделению изразцов от стен и переправке их морем в Калифорнию подошли к концу, ему удалось познакомиться с картиной более тщательно.

Зеффер был человеком образованным, чем выгодно отличался от прочих представителей высшего общества Лос-Анджелеса — города еще молодого, переживавшего период бурного роста. Благодаря родителям его дом всегда был полон книг, хотя на обеденном столе зачастую стояла пусть изысканная, но отнюдь не обильная снедь. Он знал классиков и мифологию, из которой великие творцы древности черпали сюжеты для книг и пьес. Со временем он обнаружил на керамических плитках дюжину образов, вдохновленных известными ему мифами. Так, в одном месте изображенные женщины напоминали менад, которых увековечил древнегреческий поэт Еврипид, — это были обезумевшие души, находившиеся на службе у бога удовольствий Дионисия. Они бегали среди деревьев с окровавленными руками, разбрасывая по траве ошметки мужской плоти. На другом фрагменте в женских фигурах с одной обнаженной грудью нетрудно было распознать амазонок, которые выпускали из мощных луков шквал стрел.

Но также очень много оказалось других образов, основой которых послужили не известные Зефферу мифологические сюжеты. Так, неподалеку от дельты Дуная по лесу, изрыгая языки пламени, двигались мрачной толпой огромные рыбы с человеческими, но покрытыми золотой чешуей ногами. В лесу уже вовсю бушевал пожар, и птицы, спасаясь от огня, вздымались с крон деревьев в небо.

На болоте стоял небольшой городок с домами на тонких, длинных опорах — это указывало либо на некогда существовавшее в этом месте поселение, либо на пророчество о его появлении в будущем. За счет той вольности, какую позволили себе художники в решении перспективы — слишком крупные размеры людей в сравнении с величиной домов, — жители представали в ярких подробностях. Но и здесь не обошлось без крайностей, которыми так изобиловал Дикий лес. Так, через открытое окно одного из домов был виден стол с собравшимися вокруг него гостями, которые взирали на распростертого перед ними человека. Изо рта у несчастного вылезала голова огромного червя, а зад твари торчал из анального отверстия. Другая сцена оказалась не вполне доступной для толкования. Стая черных птиц с человеческими головами, вздыбившись вокруг маленькой девочки, то ли боготворила ее, то ли намеревалась принести в жертву. В другом доме на корточках сидела женщина, из вагины которой лилась кровь. Протекая через отверстие в полу на нижний этаж, она уже образовала довольно объемную лужу, и в ней плавали несколько мужчин, ростом вдвое ниже женщины. Очевидно, под действием этого они претерпевали отвратительные метаморфозы: головы мужчин обретали темные уродливые очертания, а из спин вырастали демонические хвосты.

Как и предупреждал Зеффера отец Сандру (уж не хвастался ли он?), на пейзаже не было ни единой сцены, которая не потрясала бы изощренностью замысла. Даже вроде бы совершенно невинные облака в одном месте изливались огненным дождем, а в другом — метали на землю черепа. В открытом небе, словно увлеченные божественной музыкой танцоры, самозабвенно плясали посреди падающих звезд демоны. И на том же небе, словно заявляя, что этот мир сумерек вечно пребывает на грани темноты и угасания, светило солнце; на три четверти его затмевала луна, написанная на редкость искусно: проплывая перед дневным светилом, она казалась настоящей, с идеально сферическим телом.

Еще на одном фрагменте картины был изображен некий род царствующих особ — очевидно, правившие с давних времен короли и королевы Румынии, — которые поочередно спускались в могилу. Чем глубже они входили в землю, тем больше искажались их благородные черты, становясь добычей стервятников — те без зазрения совести вырывали королевские глаза и языки, некогда вещавшие законы. Чуть дальше бесновались ведьмы: они выписывали спираль вокруг места, обозначенного камнями. Там, среди валунов, словно брошенные куклы, лежали их невинные жертвы — младенцы, из жира которых колдуньи готовили летучую мазь и обильно натирали ею свои тела.

И несмотря на то что изображенный на картине мир был преисполнен чудовищных и подчас совершенно невероятных явлений, основным сюжетом все же была Охота.

Многие сцены не претендовали на какой-либо особый подтекст, они просто подчеркивали редкостное великолепие этого творения; выполненные с величайшим мастерством, они казались настолько живыми, будто писались с натуры. Среди таковых была свора собак — белых, черных и пегих. Одна псина ласково обхаживала сосущих ее щенков; других стоявшие крестьяне придерживали в намордниках, третьи, ведомые на поводке, яростно рвались в бой, стремясь поскорее примкнуть к большому отряду охотников. Собаки сопровождали хозяев повсюду. Даже когда герцог, преклонив колена, молился, с ним рядом, низко опустив голову — точно выражая глубочайшую признательность за оказанное ему доверие, — сидел благородный белый пес. В другой сцене собаки плескались в реке, пытаясь поймать лосося, очертания которого виднелись в прозрачной голубой воде. В следующем фрагменте гончие и охотники поменялись ролями, что не имело никакого скрытого толкования — просто художники, очевидно, решили пошутить. Холеные породистые собаки сидели за длинным, красиво убранным столом, который расставили на опушке леса, а под их ногами, обутыми в сапоги, дрались за объедки и кости несколько голых мужчин. Однако когда Зеффер пригляделся, то увидел, что это сборище собак представляет собой еще более несуразное зрелище, чем ему показалось вначале. Во-первых, потому что псов было тринадцать, а во-вторых, потому что во главе стола восседала псина, уши которой пронизывал нимб. Это была собачья «Тайная вечеря». Тот, кто знал, в каком порядке традиционно размещались на картинах апостолы, мог без труда отыскать их в собачьем обличье. Авторы Евангелий сидели на своих привычных местах; Иоанн восседал рядом с мессией, Иуда — напротив, а Петр (сенбернар) примостился у самого края стола. Лоб Петра был нахмурен — очевидно, ученик уже знал, что к исходу ночи трижды отречется от своего учителя.

На прочих фрагментах картины собаки делались участниками куда более жестоких событий. То они разрывали на части кроликов, то сдирали шкуру с загнанного в тупик оленя, то сражались в неравной схватке со львом, которая для многих из них стала роковой. Кое-кто, волоча по земле рваное брюхо, покидал поле боя. Кому-то еще больше не поздоровилось — мертвый пес с высунутым языком висел на дереве, а другие собаки, истекая кровью, лежали на траве Находившиеся поодаль охотники ожидали, пока лев в схватке с псами истощит свои силы, чтобы приблизиться к нему и вступить в решающий бой.

Но наиболее отвратительными были сюжеты, в которых охота сочеталась с эротикой. Таковой, например, была сцена, в которой собаки загнали нескольких обнаженных мужчин и женщин в ущелье, где им повстречалась группа вооруженных копьями и сетями охотников. Перепуганные парочки прижались друг к другу. Между тем охотники знали свое дело. Мужчин насадили на копья, а женщин, опутав сетями, свалили на тележку и увезли. Их ожидала довольно своеобразная служба. Изучая плитки слева направо, Зеффер обнаружил, что в соседней долине высвобожденных из сетей женщин привязывали за ноги к огромным кентаврам, чтобы те могли удовлетворить свою похоть.

Очевидно, для художников оказалось нелегкой задачей отобразить в подробностях реакцию женщин на это жуткое действо. Одна из них, с разорванной плотью, откинув голову назад и истекая кровью, в дикой агонии визжала. Других этот зверский акт, напротив, ввергал в экстаз — во всяком случае, они в восторге прижимали лица к тушам своих насильников.

Но на этом история еще не заканчивалась. Последующие картинки повествовали о том, что некоторые из мужчин, претерпевших в ущелье страшную экзекуцию, сумели-таки выжить и вернулись, дабы уничтожить надругавшихся над их женами кентавров. Эти сцены были исполнены с наибольшим мастерством. Спасшиеся от гибели мужья, чтобы не уступать кентаврам в быстроте ног, явились пред ними верхом на конях. Кентавры же, отягощенные теми женщинами, которых таскали под брюхом для собственного удовольствия, не сумели спастись бегством и потерпели поражение. Некоторые из них попали в арканы и были задушены веревками, других пронзили копья. Однако не всем женщинам посчастливилось освободиться. Хотя мужья, безусловно, стремились их спасти, многие приняли смерть под телами своих насильников.

Возможно, в этом сюжете и прослеживалась некоторая мораль, напоминавшая о беззащитности невинных женщин, которые стали невольными жертвами ожесточенной борьбы двух племен. Тем не менее художники, казалось, изображали эти сцены не как возмущенные свидетели зверского надругательства надженской плотью, а с откровенным удовольствием. Из этого следовало, что запечатленные в изразцах сюжеты были призваны доставлять наслаждение тем, кто им подражает, кто возбуждает ими свое воображение или воспроизводит в красках на стене. Другими словами, весь воплощенный на плиточной картине мир был чужд всякой нравственности.

Можно было бы еще долго перечислять список ужасов и зрелищ, представленных на этой картине: площадки, на которых бесновались демоны и состязались меж собой гомосексуалисты; сидящие на крышах домов суккубы^[157], блаженные дурачки в одеянии из коровьего навоза, сатиры, могильные, придорожные и домовые духи; короли в обличье ласки и разжиревшие жабы. И так далее и так далее, за каждым деревом и на каждом облачке, скользя вниз по водопаду или выглядывая из-за горного выступа — повсюду виднелись, подчас в обличье зверей, похотливые образы мира, который человечество прятало в недрах своего подсознания и к которому в отчаянии взывало долгими ночами.

Хотя Голливуд еще в младенческие свои годы заявил о себе как о средоточии искусства воображения, перед его камерами никогда не происходило (и вообще не могло произойти) того, что хотя бы отдаленно напоминало сюжеты, воспроизведенные художниками и их подмастерьями на плиточном шедевре.

Как сказал Сандру, это была Страна дьявола.

Нанятым в Браскове людям Зеффер платил в пять-шесть раз больше, чем стоила подобная работа в этом городе. Он хотел, чтобы они выполнили свое дело качественно, а потому подыскивал таких мастеров, у которых голова работала лучше рук. Сумму расходов, необходимых для того, чтобы отодрать картину от стены, он определил для себя сам. Также Биллем нанял троих картографов, чтобы они записали, в каком порядке располагались плитки в картине. Тщательно пронумеровав изразцы на оборотной стороне, они подготовили обстоятельный отчет о том, как фрагменты картины были выложены на стене и по какому принципу им присваивались номера. Кроме того, картографы составили подробное предписание к упаковке и переправке груза, включая исчерпывающую характеристику тех плиток, которые были повреждены до упаковки или по невнимательности мастеров, отдиравших изразцы от стен, сложены неправильно (таковых насчиталось сто шестьдесят штук; большинство из них оказались перевернуты на девяносто или сто восемьдесят градусов, но уставшие, сбитые с толку, а то и просто пьяные мастеровые не могли понять, какой ужас охватил при этом Зеффера). Благодаря достаточно скрупулезной подготовке после распаковывания плиток в каньоне Холодных Сердец их без труда можно было бы разместить в первоначальном порядке.

Одиннадцать недель ушло только на то, чтобы подготовить картину к вывозу из крепости.

Разумеется, эти работы привлекли к себе немало внимания как со стороны братьев, которые были посвящены в происходящее отцом Сандру, так и со стороны селян, имевших о случившемся весьма смутное представление. Ходили слухи, что плитку увозят из крепости, потому как она подвергает опасности души святых отцов. Но какого рода была эта опасность, люди точно сказать не могли и поэтому строили всевозможные догадки.

Довольно крупная сумма денег, вырученная за продажу плитки и находившаяся теперь во владении ордена, оказалась слишком мала, чтобы изменить жизнь монахов, не говоря уже о том, чтобы провести какие-либо коренные преобразования в братстве. Некоторые священники придерживались мнения, что картину продавать не следовало — но не из-за ее художественных достоинств, а потому, что считали неблагоразумным выпускать в мирскую жизнь столь нечестивые образы. На это отец Сандру, который теперь все чаще на глазах у братьев прикладывался к бутылке, лишь насмешливо отмахивался рукой.

— Какое это имеет значение? — отвечал он на подобные сетования — Ведь это, слава богу, всего лишь плитки.

Многие святые братья отнеслись к его решению с неодобрением, ему даже пришлось выслушать весьма красноречивое порицание от одного пожилого монаха: упирая на то, что Бог доверил им охранять картину, брат назвал ее продажу циничным и легкомысленным поступком. Возможно, там, в мирской жизни, она никому не сослужит дурной службы, говорил он, но какой вред нанесет невинным душам.

Однако его слова оставили Сандру равнодушным. Он давно знал: в Голливуде нет невинных душ, равно как нет на картине ни одной греховной сцены, что могла бы стать откровением для обитателей этого американского местечка. Он говорил с уверенностью, которой на самом деле не ощущал, но которая произвела впечатление на собратьев, по крайней мере, на большинство из них, и заставила не согласных с ним членов ордена, наконец, замолчать.

Относительно использования денег у святых братьев также не было общего мнения. Представители старшего поколения и некоторые молодые монахи считали, что деньги получены сомнительным образом, поэтому нужно распределить их среди бедняков — по их разумению, это являлось единственно благочестивым выходом из создавшегося положения. Как ни странно, это предложение почти никто не поддержал. Хотя против того, чтобы часть денег передать нуждающимся, никто не высказывал возражений, существовало много других проблем, решение которых упиралось в недостаток средств. Кое-кто настаивал на том, что ордену необходимо оставить крепость и обосноваться в каком-нибудь другом месте, где тень дьявола не будет преграждать им путь, и они смогут найти дорогу к Богу. Но Сандру отклонил это предложение, подкрепив свое убеждение на редкость красноречивыми и убедительными доводами. Заплетающимся от алкоголя языком он сказал, что не испытывает никакого сожаления из-за продажи плитки, более того, безмерно рад, что не упустил возможности от нее избавиться — мол, это тот редкий случай, который выпадает лишь раз в жизни.

— Теперь, — сказал он, — у нас есть деньги, чтобы обновить это место. Открыть, наконец, больницу, как было задумано ранее. Подумать, что можно сделать, чтобы возродить эту землю, чтобы виноградники процветали, как в старые добрые времена. Наш путь совершенно ясен. Неважно, сохранилась наша вера в Бога или нет, лечить людей мы все равно можем. И можем растить виноград. Чтобы наша жизнь, наконец, могла вновь обрести смысл.

Сандру улыбался. Слово «смысл» не появлялось у него на устах уже много лет, поэтому он произнес его с явным удовольствием. Однако, пока он говорил, улыбка все больше угасала на его быстро бледнеющем лице.

— Прошу меня простить, — схватившись за живот, произнес священник. — Меня тошнит. Я выпил слишком много бренди.

С этими словами он достал из-под рясы бутылку, из которой пил с раннего утра, и неловким движением поставил ее перед собой на стол. Затем повернулся и поплелся на свежий воздух. Никто не встал, чтобы его сопроводить. В крепости больше не осталось близких ему людей. Старые друзья, смущенные безмерной тягой отца Сандру к спиртному, не решались поддерживать его вслух, опасаясь, что это может плохо отразиться на их дальнейшем продвижении. Поэтому, когда среди погибшего виноградника он почувствовал головокружение, рядом с ним никого не было.

Сгущались сумерки. Лето прошло, и в воздухе веяло прохладой. На чистом синем небе уже зародилась молодая луна, ее бледный серп едва показался из-за горных вершин.

Глядя на ночное небо и луну, Сандру старался успокоиться, надеясь, что ему удастся утихомирить боль в сердце и вернуть жизнь своим онемевшим пальцам. Но что за безобразие происходило с ними? Внезапно он осознал, что спазм пальцев случился вовсе не от излишне выпитого им алкоголя. Он умирал.

Он знал, что в монастыре имеется лекарство от сердечных болезней. Если удастся быстро добраться до братьев, он сможет оттянуть свой конец. Сандру развернулся лицом к крепости и попытался крикнуть кого-то на помощь, однако его грудь сковал такой страх, что священник не сумел извлечь из себя ни звука. Ноги подкосились, и он упал лицом прямо в грязь. Почувствовав во рту противный горький вкус, он из последних сил оттолкнулся от гадкого месива и кое-как перевернулся на спину. Больше шевельнуться он не мог, но это уже не имело никакого значения. Ведь небо над головой было таким красивым! В течение шести или семи коротких вздохов Сандру созерцал единственную звезду, что ярко зажглась на ночном небосклоне, после чего навеки простился с жизнью.

Братия обнаружила его тело лишь поздно ночью, когда старый двор с мертвой виноградной лозой тронуло первым морозцем. Тело святого отца заиндевело, в особенности его круглый нос и спутанные пряди бороды. Даже на неподвижных глазах старика мороз оставил свои филигранные узоры.

Глава 4

Никакой больницы в крепости так и не открыли — ни тогда, ни позже, — равно как не было приложено ни малейших усилий, чтобы возродить виноградник и вернуть процветание прилежащим землям. С уходом из жизни отца Сандру (в относительно молодом возрасте — шестидесяти двух лет) и без того незначительный запал к преобразованиям, которым братья загорелись вначале, быстро иссяк. Более молодые члены предпочли покинуть орден; трое из них примкнули к мирской общине. Не прошло и года, как один из них, молодой человек по имени Ян Валек, свел счеты с жизнью, оставив после себя длинное предсмертное послание, адресованное его бывшим собратьям. Он сообщал, что после смерти отца Сандру ему привиделся сон.

«Я видел отца в нашем винограднике, который был весь охвачен пламенем, — писал он. — Зрелище произвело на меня ужасное впечатление. Небо заполонил черный дым, из-под которого едва пробивалось солнце. Отец Сандру сказал мне, что наш мир — самый настоящий ад, избежать которого можно только расставшись с жизнью. Хотя вокруг царила мгла, лицо его было светлым и ясным. Он сожалел, что не умер раньше, а вместо этого столько лет страдал.

Я спросил его, разрешают ли ему в том месте, где он сейчас находится, пить бренди. И он ответил, что не имеет в том нужды, что он совершенно счастлив и не испытывает никакой потребности в том, чтобы выпивкой приглушать душевную боль.

Тогда я сказал ему, что он ушел из жизни пожилым человеком с больным сердцем, а у меня еще вся жизнь впереди. Я полон сил, говорил я ему, и если повезет, то проживу долгих тридцать, а то и сорок лет, которые для меня будут сущим адом. Так что же мне делать?

— Забери свою жизнь, — ответил он мне так, словно в этом ничего особенного не было. — Перережь себе горло. Бог поймет.

— Поймет? — засомневался я.

— Конечно, — подтвердил он. — Этот мир — сущий ад. Оглянись. Что ты видишь вокруг себя?

Я сказал, что вижу огонь, дым и черную землю.

— Ну вот, — произнес он, — это и есть ад.

Хотя, конечно, все это происходило во сне, я заверил отца Сандру, что собираюсь последовать его совету. Пойду в свою келью, достану острый нож и убью себя. Но, как обычно бывает во сне, по какой-то причине домой я не пошел. А направился в Бухарест. В кинотеатр, куда меня иногда водил отец Стефан. Мы зашли с ним внутрь. Нашли места, и Стефан велел мне садиться. Потом начался фильм. Эта картина была о некоем земном рае, увидев который я невольно прослезился. Музыка, внешний вид людей — в том месте все казалось совершенным. Мужчины и женщины там были такими красивыми, что, глядя на них, у меня перехватывало дыхание. Особенно меня потряс один молодой человек — мне немного стыдно об этом писать, но если я не сделаю этого признания сейчас, в своей последней исповеди, то другой возможности не будет. Этот юноша с темной шевелюрой и светящимися глазами был на экране совершенно обнажен. Протягивая ко мне руки, он приглашал меня в свои объятия. Я обернулся к отцу Стефану, и он сказал мне именно то, что в этот миг пронеслось у меня в голове:

— Он хочет забрать тебя с собой.

Я начал было отрицать, однако Стефан, прервав меня, заявил:

— Посмотри на него. Посмотри на его лицо. Оно безупречно. Взгляни на его тело. Оно совершенно. А вон там — между ног…

От стыда я закрыл лицо руками, но Стефан, оторвав мои ладони от лица, велел мне не смущаться, а просто смотреть и наслаждаться зрелищем.

— Бог создал все это для нашего удовольствия, — произнес он. — Разве бы он вложил в нас такую жажду созерцания наготы, если б не хотел, чтобы мы получали от этого удовольствие?

Я спросил Стефана, почему он считает, что эту страсть в нас вложил Господь, — возможно, это все происки дьявола, который хочет заманить нас в свои сети. Рассмеявшись, он обнял меня и поцеловал в щеку, как малое дитя.

— Никакие это не происки дьявола, — возразил он. — Для тебя это приглашение в рай.

Он еще раз меня чмокнул в щеку, и тогда я явственно ощутил на себе теплое дуновение весны, словно оказался в той стране, что жила своею жизнью на экране. Ветерок пробудил во мне желание умереть в радости, потому что в воздухе веяло запахом того времени, о котором я давно позабыл.

На этот раз я вернулся в свою келью. И нашел нож. Закончив писать и оставив письмо на столе, я пойду в поле и перережу себе вены на руках. Знаю, нам говорили, что самоубийство — большой грех и что Господь не хочет, чтобы мы причиняли себе вред. Но если Он и в самом деле не желает моей смерти — тогда почему нож оказался у меня под рукой. И почему мое сердце ныне преисполнено такого покоя и мира?»

Тело молодого монаха нашли примерно в ста ярдах от того места, где некогда был обнаружен окоченевший труп Сандру, последовавшая вскоре после смерти старого священника кончина Яна Валека нанесла решающий удар по братству. Из Бухареста вскоре прислали приказ о том, что орден святого Теодора расформирован, ибо, как отметил архиепископ, в крепости больше нечего охранять. Братия была в большей мере востребована в обычной церкви, чтобы помогать больным и умирающим и предлагать Божье утешение тем, кто в нем особенно нуждался. Не прошло и недели, как орден святого Теодора покинул крепость Гога.

У некоторых селян было подспудное чувство, будто крепость сама побуждала братьев к выселению, и, словно в подтверждение этого, вскоре после их отъезда в ней началось стремительное самоуничтожение. Возможно, то было обыкновенное суеверие, но, тем не менее, казалось довольно странным, что сооружение, на протяжении пяти столетий сохранявшее свой прочный вид, стало разрушаться чуть ли не на глазах, едва из него выехала община монахов.

К тому же наступившая вскоре зима выдалась на редкость суровой. И хотя в былые времена случалось, что снега выпадало еще больше, под его весом никогда не прогибались крыши домов. Бывало, дули и более сильные ветра, но окна при этом никогда не распахивались и не разбивались. И несмотря на то что во время наводнений первые этажи нередко затопляло, двери домов прежде никогда не срывались с ржавых петель.

Ко времени, когда весна вступила в свои права — в тот год это случилось в последних числах апреля, — крепость обрела совершенно необитаемый облик. Казалось, ее покинул некий дух, предоставив погоде довершить внешний распад, что, надо сказать, та делала совершенно простодушно. Летняя жара, в своей беспощадности не уступавшая лютой зиме, изничтожила тканые ценности здания, особенно пострадавшие от червей, мух и ос, которые там усердно прорывали ходы, откладывали яйца и сооружали гнезда. Если при постройке крепости деревянные балки с трудом могли втащить наверх десять дюжих мужиков, то теперь, высохнув и превратившись в пыльные, изъеденные насекомыми палки, эти элементы конструкции словно составляли хрупкий скелет громадной птицы. Не в силах выдержать давивший на них сверху груз, они обрушивались, увлекая за собой целые этажи.

К сентябрю крепость превратилась в груду развалин. Комната с кроватями, каковую братия некогда намеревалась превратить в больничную палату, теперь стояла под открытым небом. С первыми осенними дождями матрацы, на которых предполагалось разместить больных, покрылись грибком и плесенью, Словом то, что некогда было воистину крепостью, теперь стало зловонным кладбищем гниющих вещей.

И наконец, где-то в середине следующей зимы, когда морозец вполне устоялся, треснули и провалились перекрытия нижнего этажа крепости — того самого, куда отец Сандру некогда сопроводил Зеффера, чтобы показать ему изразцовую картину. Теперь комната, где она прежде находилась, была доступна всем ветрам и бурям. Окажись кто-нибудь в ней той зимой, он стал бы свидетелем удивительного зрелища: сквозь восемь куполов, которые потрескались, как яичная скорлупа, спиралевидными нитями струился снег. Комната была совершенно пуста. Прежде чем приступить к извлечению плиток, нанятым Зеффером рабочим пришлось освободить помещение от той мебели, что здесь складировали монахи. Кое-что украли, кое-что пошло на дрова, а прочее — примерно четверть от общего числа — осталось гнить в том месте, где было свалено. Падающий изящным серпантином снег покрывал пол комнаты островками снега, которые не только не таяли на протяжении четырех холодных месяцев, но с каждым новым снегопадом и бурей становились все выше и шире.

Накануне оттепели, наступившей в середине апреля, под грузом снега и льда сводчатый потолок окончательно проломился и рухнул вниз. Никто не видел и не слышал, как и когда это случилось. Комната, которая на протяжении нескольких веков хранила плиточный шедевр, была похоронена под грудой штукатурки, дерева и камня, заполнивших ее до половины. И в последующие годы никто из являвшихся сюда порой посетителей — каждое лето к крепости приезжали исследователи, которые подчас воображали себе, будто ступают на территорию некоего мрачного, но таинственного мира, очевидно принадлежавшего Владу Цепешу, чьи легендарные земли простирались в Трансильвании, расположенной всего в ста милях к западу, — никто особенно не стремился раскопать руины, равно как никто не задавался вопросом, какую роль исполняла на протяжении долгого времени погребенная под обломками комната. Но и прояви исследователи к ней искренний интерес, вряд ли даже самым умным из них удалось бы прийти к правильному заключению. Тайна разрушенной комнаты пребывала теперь на другом континенте и готовилась к тому, чтобы своим сомнительным содержанием усладить взор новой и притом весьма уязвимой аудитории. Эти мужчины и женщины, подобно изразцовому шедевру, совсем недавно покинули свою родину и в погоне за славой оставили домашний очаг и отвергли алтарь — единственные талисманы, способные защитить их от вероломства «Охоты».

Часть II ВОЛНЕНИЕ СЕРДЦА

Глава 1

Этим вечером в лос-анджелесском театре «Громэнс Чайниз» была премьера. Китайцы устраивали подобное с 1927 года, но тогда толпы народа, конечно, собирались гораздо больше, чем сейчас, а Голливудский бульвар наводняли тысячи, если не сотни тысяч людей, жаждущих увидеть звезду современности. Тем не менее, событие, которому предстояло нынче состояться, снискало почти такую же популярность. Хотя кинорепортеры, муссируя состоявшуюся премьеру, заявляли в ближайших утренних выпусках «Верайети» и «Холливуд репортер», что толпа поклонников, поджидавших промозглым вечером появления кинозвезды, Тодда Пикетта, составляла четыре тысячи человек, на самом деле их число было меньше чем вдвое.

И тем не менее, треть бульвара была забаррикадирована и для придания событию большего драматизма уставлена несколькими полицейскими машинами.

Когда к красному ковру подъехали лимузины, дверцы в них открыли капельдинеры, облаченные в черные кожаные костюмы, в которых орудовали отрицательные персонажи демонстрируемого фильма. Одновременно в толпе принялись за работу несколько «крикунов», нанятых служащими рекламного отдела киностудии, чтобы слегка подзадорить публику. Кричали они до тех пор, пока из лимузина не показалось лицо первого пассажира. В сегодняшнем списке гостей значилось много известных имен, и появление каждой звезды сопровождалось неистовым визгом поклонников. Хотя Круза среди них не было, зато ожидались Николь Кидман и Шварценеггер, который сыграл в картине небольшую роль — скромного и застенчивого Гэллоуза, в которого мстительный брутальный герой Тодда Пикетта должен был в свое время воплотиться добровольно или, в случае отказа, под давлением призраков прежних инкарнаций. Сигурни Уивер исполнила роль женщины, которой однажды удалось разрушить проклятие Гэллоуза, и к которой должен был направиться герой Пикетта, спасаясь от преследования призраков. Фанаты встретили ее появление у входа театра громким ревом восхищения. Улыбнувшись и помахав им рукой, она позволила фотографам запечатлеть себя на пленку, но приближаться к толпе не стала. У нее уже был опыт общения с настырными поклонниками, поэтому она стремительно зашагала по красному ковру прочь от их пальцев.

— Мы любим тебя, Рипли! — кричали ей вслед, обращаясь к ней по имени героини, которым ее будут называть поклонники вплоть до последних дней жизни. Даже услышав имя Рипли, она продолжала махать рукой, но ни на ком не останавливала свой взор.

Из следующего лимузина вышла Сьюзи Хенстелл, новая яркая звезда на кинематографическом небосклоне, также снявшаяся в фильме «Виселица», которую журнал «Вэнити фэйр» причислил к первой десятке самых популярных имен Голливуда. Эта блондинка очень маленького роста (чего на экране не было видно) все время хихикала: в лимузине на пару со своим дружком она подзаправилась небольшой порцией марихуаны, что сказалось на ней не лучшим образом. Когда звезда ступила на красный ковер, ноги у нее слегка заплетались. Тем не менее, толпа поклонников ожидала ее появления с вожделением, что, несомненно, явилось результатом рекламной кампании, которую на протяжении нескольких месяцев проводила пресса, подкрепляя популярность актрисы публикациями ее проникновенных интервью и фотографий. Благодаря усилиям журналистов публика восприняла эту особу как вполне состоявшуюся звезду, несмотря на то, что судить о ее актерских дарованиях имела возможность лишь по нескольким кадрам рекламного ролика. Разве могла озаботить разгоряченную толпу такая мелочь, что актриса не вполне отвечала созданному ею образу? В отличие от миссис Уивер, которая вела себя весьма разумно и, позволив фотографам сделать несколько снимков, через минуту удалилась прочь, Сьюзи Хенстелл оказалась весьма падкой до лести и почитания. Она направилась прямиком к баррикадам, где несколько женщин размахивали сувенирными программами. Подписав некоторые из них, она одарила своего спутника, шестифутового секс-символа фирмы «Келвин Кляйн», глуповатым, разбухающим от гордыни взглядом. Тот в свою очередь устремил на нее томный, отсутствующий взор — единственный в его репертуаре. Подобным образом он смотрел на всех женщин везде и всегда, даже когда приходил в движение знак его мужского достоинства или вылезала из трусов голая задница. Если не считать этой особенности, то во всем прочем он являл собой образ сногсшибательного, можно сказать, рокового красавца.

Внезапно на Голливудском бульваре поднялся порывистый ветер, и служба безопасности слегка обеспокоилась. Дело в том, что кому-то из организаторов пришла в голову блестящая идея: в качестве рекламы построить ворота в форме двух виселиц, чтобы под ними проходили явившиеся на премьеру фильма зрители. Однако, как оказалось, это было не слишком разумным решением. Поскольку на следующий день виселицы предполагалось сломать, их изготовили из пенопласта и выкрасили «под дерево», а потому ветер мог легко их повалить, даже, более того, поднять в воздух и обрушить сверху на толпу. Несмотря на относительно небольшой вес этих конструкций, их падение могло обернуться для людей серьезными травмами.

Четверо билетеров, снятые со своих рабочих мест и поставленные поддерживать виселицы с обеих сторон, прилагали все усилия, чтобы удержать шаткие конструкции в вертикальном положении. Охранникам, обеспечивающим у входа в театр безопасность, доложили, что осталось продержаться всего пять минут. Как только Сьюзи Хенслетт удастся уговорить, чтобы она покинула своих почитателей и прошла в здание театра (надо сказать, что в данный момент подобного намерения у нее явно не наблюдалось), к красной дорожке можно будет подать лимузин режиссера, Роба Нидермана, вслед за которым подъедет последний, самый важный участник церемонии Тодд Пикетт.

Усиливающийся ветер все сильнее раскачивал виселицы. Решили подавать лимузин Нидермана, махнув рукой на то, что в прессе на фотографиях Роба из-за его спины будут высовываться визжащие от восторга полоумные поклонники Сьюзи.

Однако, как говорится, не все совершенно в этом мире. Было уже тринадцать минут девятого. При таком развитии событий фильм мог начаться не раньше чем через полчаса. И все бы было хорошо, если бы эта чертовщина не тянулась слишком долго. Смонтированный Нидерманом фильм продолжался два часа сорок три минуты, и хотя киностудия обратилась через Пикетта к режиссеру с просьбой сократить ленту до двух часов, тот согласился урезать ее только на четыре минуты. Это означало, что закончиться ему надлежало в двенадцатом часу, а банкет в честь премьеры мог начаться лишь около полуночи. Так что предстоящая ночь обещала быть длинной.

Нидерману довольно быстро удалось отвлечь мисс Хенслетт от поклонников и направить к двери кинотеатра. Приближался самый важный момент вечера. Билетеры еще крепче схватились за виселицы, стараясь воспротивиться силе ветра. Наконец к тротуару подъехал длиннейший лимузин. И прежде чем в нем успела открыться дверца, фанаты — по преимуществу женщины — вошли в экстаз и на надрывной ноте принялись визжать:

— Тодд! Тодд! О боже! Тодд!

Замигали камеры — будто своеобразный семафор подавал сигнал о выходе человека из машины.

И он вышел.

Тодд Пикетт, звезда «Виселицы», тот, ради которого в первый день демонстрации фильма (это ожидалось в пятницу, а еще был понедельник) придет девяносто пять процентов зрителей. Тодд Пикетт, один из трех величайших звездных актеров в истории кинематографа. Тодд Пикетт, мальчик из Цинциннати, который плохо учился в школе, но закончил свою карьеру королем Голливуда.

Словно кандидат в президенты, он воздел руки в знак благодарности ликующей толпе. Затем вновь повернулся лицом к лимузину, чтобы подать руку сопровождавшей его в этот вечер даме, Вильгемине Бош. Бывшая официантка, затем модель, актриса и снова модель, она была той особой, вместе с которой последние четыре месяца Тодд посещал все вечеринки и премьеры, хотя, судя по слухам, их связывала только дружба.

Тодд обнял Вильгемину, чтобы на фотографии их запечатлели вместе, после чего, под вспышки огней и раскатистые выкрики «Тодд, я люблю тебя!», взяв свою спутницу под руку, направился к входу в кинотеатр. Поглотив наиболее важных гостей этого вечера, двери демонстративно закрылись, словно разделили людей на важных и неважных, на родовитых и тех, кому суждено остаться на уличном ветру.

О том, что «Виселица» оказалась порядочным дерьмом, знали все, начиная с продюсеров, которые влили в постановку этого фильма девяносто миллионов долларов и еще тридцать семь — в его рекламу, до самого скромного журналиста.

Как отметил Корлис в своей рецензии в «Тайм», это был «старомодный фильм ужасов, чуждый лучшим традициям этого великого жанра и просто логичному развитию событий, которое присуще стилю Джона By и которое ожидали от фильма зрители. Сначала в кадре появляется Шварценеггер, затем, в качестве его невольного преемника, Тодд Пикетт, исполнивший свою роль с драматизмом Гамлета в роковую для Дании ночь. «Виселица» от начала до конца — дурная ловушка».

Каждый из тех, кто в тот незапамятный вечер шел по красной ковровой дорожке в здание кинотеатра, знал, какую рецензию на следующий день опубликует «Тайм». Еще две недели назад Корлис написал статью о состоянии современного кино, в которой весьма откровенно выразил свое презрение к фильму. Не требовалось быть прорицателем, чтобы предвидеть, что найдутся и другие возмущенные картиной люди. Однако размах их недовольства превысил ожидания даже тех, кто готовился к самому худшему. В последовавшие после премьеры сорок восемь часов «Виселица» пожинала плоды наиболее отрицательных отзывов, увидевших свет в последние двенадцать месяцев, — ожесточенность их позволила нажать на спусковой крючок и малоизвестным журналистам. Помимо невнятного сюжета, как отметили все без исключения критики, картина в целом представлялась чрезвычайно блеклой, что явно обнаруживало безразличное отношение актеров к замыслу фильма. Их игра настолько разнилась по стилю, что казалось, будто их роли были написаны для совершенно разных картин. И кто же был в этом больше всех виноват? Такого вопроса даже не ставилось, поскольку все рецензенты единогласно сходились во мнении, что менее всего замыслу фильма соответствовала игра главной звезды, Тодда Пикетта.

Вот что писал о нем журнал «Пипл»: «В годах мистера Пикетта пора было бы знать, как надлежит исполнять подобные роли. Тридцатилетние актеры не имеют права играть так, как сыграл мистер Пикетт в этом фильме: когда его фирменный «двадцатилетний юноша с отметиной на плече и улыбкой на тысячу ватт» во второй раз (и даже в третий) появляется в кадре, мягко говоря, слегка несвежим, это никак не вяжется с сюжетом фильма. Хотя с тех пор, когда обаяние мистера Пикетта буквально зачаровывало публику, время пробежало слишком быстро, теперь он просто слишком стар, чтобы играть двадцатилетнего Винцента. Только Вильгемина Бош, поглощающая «Прозак» сестра Винцента, вышла из этой заварухи с достоинством. Эта элегантная актриса с удивительно красивыми и правильными чертами лица сумела хоть как-то исправить положение, с чрезвычайной достоверностью передав на экране страдания жизнерадостной девушки, жительницы Восточного побережья, а ля Кэтрин Хепберн. Однако все ее усилия потрачены впустую. Скажу даже больше, не будь этой героини в фильме, он превратился бы и для нас в пустое времяпрепровождение».

Публика, пришедшая на премьеру, казалось, была солидарна с автором рецензии. Хотя время от времени шутки на экране пробуждали в ней бурные возгласы и громкий смех (подчас чересчур громкий и несколько натужный), некоторые сцены второй части были столь затянутыми, что зрители теряли к фильму всякий интерес. Не добавила публике энтузиазма даже третья часть картины, когда действие перенеслось на орбитальную космическую станцию и количество спецэффектов изрядно возросло. Возмущенные действием злодеев, которые, вопреки всяким ожиданиям, направили на Вашингтон, округ Колумбия, оружие массового уничтожения, зрители исторгли несколько одиноких воплей и затихли. Когда же дым рассеялся и Тодд в роли новоиспеченного Гэллоуза собрался расправиться с дурными парнями, аудиторией вновь овладело беспокойство. Минут за пятнадцать до окончания фильма в крайнем ряду поднялся и направился по проходу в сторону уборной человек. Некоторые успели разглядеть его, когда он повернулся к экрану. Это был Тодд Пикетт, лицо которого озарилось светом от лица его героя. Никому даже не пришло в голову встать, чтобы попросить у него автограф.

На мгновение задержав взгляд на фильме, Тодд развернулся и побрел к выходу. В уборную он, впрочем, не пошел, а попросил билетера позволить ему пройти через задний выход. Тот ответил, что задняя часть здания не охраняется службой безопасности.

— Мне бы хотелось спокойно покурить, чтобы меня никто не видел, — пояснил Тодд.

— Почему бы и нет, — сказал служащий театра и повел Тодда по коридору, который тянулся вдоль тыльной стороны экрана, предоставив ему возможность обозревать свой образ в зеркальном отображении. Сцена, которая в это время разворачивалась в фильме, пробудила в памяти звезды единственное воспоминание — как чертовски неудобно он чувствовал себя в этом костюме.

— Вот сюда, пожалуйста, — сказал билетер, отпирая ключом дверь в конце коридора и пропуская Тодда в задний двор, освещенный фонарями близлежащего бульвара.

— Благодарю вас, — произнес Тодд, протянув своему провожатому купюру в двадцать долларов. — Я вернусь с главного входа еще до окончания фильма.

Поблагодарив его за чек, капельдинер удалился.

Тодд достал сигарету, но выкурить не успел. Тошнотная волна подкатила к его горлу с такой внезапностью и силой, что он едва сумел защитить смокинг. Среди рвотной массы были виски, которое он пил в лимузине, пицца, которой закусывал виски, а также изрядная порция сыра и анчоусов, добавленных к пицце. Когда первое извержение закончилось (внутреннее чувство подсказывало, что за ним последует и второе), Тодду хватило присутствия духа, чтобы осмотреться по сторонам. К счастью, на дворе он был совершенно один и отвратительной сцены никто не видел и, что еще важнее, не снимал на пленку. Ее единственными свидетелями были останки прошлых премьер, груда стендов и кричащих афиш, которые рекламировали некогда демонстрировавшиеся в кинотеатре фильмы: Мел Гибсон на фоне буровато-багрового пламени, глаз Годзиллы, нижняя часть туловища какой-то девицы в очень короткой юбке. Тодд выпрямился и пошел прочь от зловонной лужи, направляясь через кладбище прежних кумиров в самый темный закуток двора, где никто не потревожил бы его помутненную голову. Из кинотеатра до него до сих пор доносились оружейные хлопки и собственный приглушенный голос «Давай же, выходи, сукин сын», — кричал он кому-то на экране.

К этому моменту, если фильм удался, публика должна была войти в раж, вожделея увидеть долгожданную кровавую расправу. Однако, кроме оглушающей фонограммы, никаких криков не слышалось. Очевидно, зрителей фильм не захватил. Это был полный провал.

Тодд ощутил новый рвотный позыв. Он потянулся рукой вперед, пытаясь ухватиться за что-нибудь, чтобы не свалиться с ног, и наткнулся на рекламную доску с профилем Тома Круза, которая повалилась на стоявшую позади нее рекламу «Титаника», та в свою очередь плюхнулась на «Могучего Джо Янга» и так далее и так далее. Доски обрушивались друг на друга, как выстроенное в ряд домино. Кинозвезды падали на корабли, корабли — на монстров, после чего все исчезали в беспросветной мгле, среди которой отличить их друг от друга было уже невозможно.

Хорошо еще, что рвотное извержение приглушалось шумом его собственного голоса с экрана. Его вырвало дважды. Наконец желудок полностью опустел, и Пикетт, повернувшись спиной к отвратительной луже и поверженным идолам, пошел вдохнуть глоток свежего воздуха. Самое страшное было позади. Он зажег сигарету, которая помогла привести желудок в нормальное состояние, но вместо того, чтобы вернуться в зал, где шли завершающие сцены фильма, устремился вдоль торца здания к месту, мало-мальски освещенному с улицы. Тодду повезло, его костюм был ничуть не испачкан. Небольшое пятно на ботинке он вытер носовым платком, который тут же швырнул в сторону, после чего оросил рот «зимней свежестью» — баллончик с дезодорантом он всегда носил при себе. Волосы у него были коротко пострижены (такую прическу его герой носил в фильме, и с ней Тодд неизменно появлялся в обществе), поэтому Пикетт мог не волноваться, что они растреплются. Возможно, вид у него был слегка бледноватый. Но стоило ли из-за этого беспокоиться, когда на дворе была ночь?

Неподалеку от фасада здания Тодд приметил ворота, которые охраняла женщина-офицер службы безопасности. Сразу узнав Тодда, она открыла их.

— Спешите удалиться, пока толпа не накинулась? — осведомилась она. Улыбнувшись, Пикетт кивнул в ответ. — Вас проводить к машине?

— Да, пожалуйста.

Один из исполнительных продюсеров фильма, с которым Тодд прежде никогда не работал, энергичный англичанин по имени Джордж Диппер, стоял на красной ковровой дорожке рядом с группой журналистов, которые, не обращая на него никакого внимания, разговаривали между собой и проверяли работу кинокамер перед появлением на улице киносветил. Поймав на себе взгляд Тодда, Джордж кинулся к нему, с такой поспешностью вытаскивая из кармана сигарету, будто от нее зависела вся его жизнь.

В зале раздались жиденькие аплодисменты, которые вскоре оборвались. Картина подошла к концу.

— Надеюсь, все прошло на высшем уровне. — Взгляд Джорджа умолял Пикетта вымолвить хоть слово в знак согласия. — Зритель был зачарован. Или ты так не считаешь?

— Все нормально, — уклончиво ответил Тодд.

— Сорок миллионов за первый уик-энд.

— Не следует слишком обольщаться.

— Думаешь, мы не сделаем сорок миллионов?

— Думаю, все будет хорошо.

Лицо Джорджа просветлело. Тодд Пикетт, человек, которому платили двадцать миллионов долларов (плюс проценты со сборов сверху), заявил, что все будет хорошо. Все-таки есть Бог на свете! В какой-то миг Тодду показалось, что его собеседник от радости вот-вот разрыдается.

— По крайней мере, ни один крупный канал не выступил против, — произнес Тодд. — Так что этот уик-энд ничем не омрачен.

— И поклонники тебе преданы. — В глазах Джорджа вновь блеснуло отчаяние.

Тодд больше не мог вынести этого взгляда.

— Я собираюсь незаметно смыться, — сказал он, поглядывая на ворота.

Из кинотеатра начали выходить первые зрители. Если об общем мнении зала можно было судить по выражению лиц первых пяти человек, то инстинкт его не подвел: успех фильму явно не грозил. Попрощавшись с Джорджем, Пикетт повернулся спиной к кинотеатру.

— Приедешь на вечеринку? — спросил Джордж, настигнув его на ковровой дорожке, по которой Тодд спускался к машине.

Где же Марко? Верный и преданный Марко, который, когда нужно, всегда был рядом с Тоддом…

— Да, подъеду попозже, — бросив взгляд через плечо, заверил постановщика Тодд. Не успел он отвести взор от дверей кинотеатра, как народ оттуда повалил валом. Многие успели заметить Пикетта. Еще несколько мгновений — и они его обступят, начнут скандировать его фамилию, говорить, что именно им понравилось, а что — нет, трогать его руками, толкать.

— Сюда, босс.

Марко окликнул Тодда из салона лимузина, дверь в который была открыта. Слава богу! Прежде чем толпа стала выкрикивать его имя, и замигали вспышки камер, Тодд со всех ног ринулся к машине. Захлопнув за ним дверцу (которую Тодд сразу же защелкнул на замок) и довольно быстро для своей комплекции обогнув лимузин, Марко сел на водительское место.

— Куда едем?

— На Малхолланд.

Малхолланд-драйв ленивой змеей тянулся на много миль, однако Марко не требовалось уточнять, где именно его босс желает остановиться. Неподалеку от каньона Холодных Вод дорога забирала вверх, и сверху открывался великолепный обзор долины Сан-Фернандо. Днем обычно окрестности каньона были окутаны серо-коричневым смогом. Но ночью, особенно летней, вид был на редкость восхитительным: Бербэнк, Северный Голливуд и Пасадена, простиравшиеся до темной стены гор, утопали в море янтарного света. И если вглядеться в темноту, то можно было разглядеть мерцание огней самолетов, кружившихся перед посадкой над аэропортом Бербэнка, или вертолетов, что пролетали над светящимися белым сиянием городами.

Люди нередко приезжали сюда, чтобы полюбоваться раскинувшимся внизу видом. Но на этот раз, слава богу, никого не было. Когда Марко припарковал машину, Тодд вышел и направился в сторону обрыва, чтобы обозреть окрестности.

Марко тоже выбрался со своего места и принялся протирать ветровое стекло лимузина. Этот мужчина весьма крупных размеров, с бородатым лицом — точно медведь, недавно очнувшийся от зимней спячки, — носил в себе любопытный набор достоинств: некогда Марко был борцом и обладал черным поясом джиу-джитсу, ныне являлся первоклассным поваром (хотя вкус Тодда и не отличался излишней взыскательностью), кроме того, числился дважды разведенным отцом троих детей и чуть ли не наизусть знал всего Вагнера. Но самое главное, он был чрезвычайно предан Тодду и являлся его правой рукой. Марко Капуто был причастен ко всем сферам жизни своего босса Он нанимал и увольнял для него прислугу и садовников, приобретал и водил машины и, конечно же, выполнял все обязанности личного охранника.

— Дерьмовый фильм, да? — как бы между прочим заметил он.

— Даже хуже.

— Мне очень жаль.

— Ты-то тут при чем? Зря я за него взялся. Дрянной сценарий. А из дерьма конфетку не сделаешь.

— Не хочешь идти на вечеринку?

— Нет. Но должен. Обещал Вильгемине. И Джорджу.

— У тебя есть на нее виды?

— На Вильгемину? Пожалуй. Хотя пока с определенностью сказать не могу. Надо разобраться в своих чувствах. К тому же у нее есть приятель в Англии.

— Все англичане — страшные зануды.

— Это уж точно.

— Хочешь, я смотаюсь на вечеринку и привезу ее к тебе домой?

— А если она не захочет?

— О, прекрати. Когда это было, чтобы девица тебе отказывала?

Тодд ничего не сказал в ответ, вместо этого молча уставился на аллею огней. С долины потянуло благоуханием цветов и запахом китайской кухни. Санта Ана, жгучий ветер из Мохаве, дул ему в лицо. Чтобы насладиться прелестью мгновения, Пикетт закрыл глаза, но перед внутренним взором тут же возник образ его героя из фильма, с которого он сегодня сбежал. С минуту Тодд молча изучал себя со стороны, после чего произнес:

— Как же я устал!

Глава 2

Два из трех наиболее удачных фильмов Тодд Пикетт сделал под руководством продюсера Кивера Смозермана. Первый из них назывался «Стрелок». Эта картина, претендовавшая на высокую идею и сдобренная изрядной дозой тестостерона, не только принесла Смозерману большую славу, но всего за несколько недель превратила Тодда, тогда еще никому не известного парня из Огайо, в настоящую кинозвезду. Для фильмов Смозермана требовался не актерский талант, а образчик физических достоинств, при виде которых у зрителей захватывало бы дух. Тодд Пикетт оказался именно из такой породы людей. Когда бы он ни представал перед камерой — будь то в сцене с девушкой или на фоне военного самолета, — от него невозможно было отвести глаз. Камера придавала ему некое магическое очарование, а он, в свою очередь, оказывал колдовское действие на камеру.

В реальной жизни Тодд был привлекательным парнем, но не без изъянов: недостаточно высок, широкобедр и слегка кривоног. Однако на экране эти физические недостатки исчезали, и он становился воплощением мужского совершенства, с мужественной, как у истинного героя, формой скул, лучезарными глазами, чувственной и одновременно суровой линией рта. Его естественная красота соответствовала вкусам времени, и кконцу первого лета, которое принесло Пикетту невероятную славу, образ его героя в белоснежной униформе, выгодно подчеркивавшей заманчивость ягодиц, оставил неизгладимый след в истории кинематографической иконографии.

Через несколько лет на кинонебосклоне взошли новые звезды, многие из них так же быстро, как и Тодд. Однако достойно воспринять неожиданно пришедшую к ним славу, как в свое время сделал Тодд Пикетт, сумели далеко не все. Он готовился к восхождению на Олимп чуть ли не с того дня, когда его мать, Патриция Донна Пикетт, впервые повезла его в кино в Цинциннати. Наблюдая за множеством мелькавших на экране лиц, он уже тогда подспудно ощущал (по крайней мере, так он заявил позже), что создан для этого мира и что если очень захочет и приложит старания, то примкнуть к параду кинозвезд для него будет лишь вопросом времени.

После успеха в фильме «Стрелок» он без особого труда включился в работу фабрики кинозвезд. Во время интервью Тодд всегда держался почтительно и скромно, беседовал с журналистами в такой непринужденной и веселой манере, что покорял даже отъявленнейших циников. Хотя он вполне сознавал действие собственных чар, ему было несвойственно самодовольство; несмотря ни на что, он никогда не забывал о своих корнях на Среднем Западе и оставался по-детски преданным матери. Но больше всего привлекало в его персоне то, что он всегда честно, без всякого притворства, признавал свои актерские недостатки, и это было совершенно новым явлением в кинематографе.

Через год после выхода в свет «Стрелка» Пикетт снялся подряд в двух картинах. Прежде всего это был очередной супербоевик Смозермана под названием «Молния», который был выпущен к Дню независимости и побил все прежние рекорды кассовых сборов. Второй фильм, «Уроки жизни», приуроченный к рождественским праздникам, представлял собой приятную сентиментальную историю; в ней Тодд снялся в паре с Шерон Кэмпбелл, бывшей моделью «Плейбоя» и нынешней актрисой, которая в свое время стала объектом пристального внимания бульварной прессы из-за развода с мужем, дебоширом и алкоголиком. Участие в фильме одновременно двух звезд было воспринято публикой самым благожелательным образом, и Тодд не встретил ни одной резкой рецензии в свой адрес. Хотя его популярность целиком и полностью зиждилась на внешних данных, критики отмечали, что в нем вполне определенно проявлялись признаки актера, который в своем стремлении завоевать зрителя обнажает в себе все новые и новые качества. Тодд никоим образом не стеснялся проявлять слабость характера и дважды в «Уроках жизни», согласно сценарию, рыдал, почти как дитя. Картина стала хитом сезона, и оба ее создателя сделали на имени Тодда большие деньги. Для театральных касс он стал воистину золотой находкой.

В последующее десятилетие слава работала на Тодда. Разумеется, некоторые роли ему удавались лучше других, но даже самые худшие из его актерских работ по сравнению с жалкими потугами большинства современных артистов, можно сказать, имели триумфальный успех.

Конечно, материал для съемок предоставлялся ему не по собственному усмотрению. С самого начала у него сложились тесные отношения с менеджером Максин Фрайзель. Это была невысокая стервозная дамочка сорока с лишним лет, которую некогда окрестили Самой Отвратительной Персоной Голливуда и которая, прослышав о какой-нибудь церемонии награждения, неизменно спрашивала, будет ли та совершаться достаточно торжественно. Когда Максин впервые взялась представлять Пикетта, у нее были и другие клиенты, но едва его карьера пошла в гору, она оставила всех и всецело посвятила себя Тодду. Вскоре эта особа вошла в плоть и кровь всех его дел, всех сфер его жизни — как личной, так и профессиональной. Цена, которую она требовала за услуги Пикетта, быстро достигла неслыханных высот, причем для совершения любой сделки она выезжала на дом. Свою точку зрения Максин Фрайзель навязывала буквально во всем: как в части изменения сценария, так и в подборе актеров, найме кинорежиссеров, операторов, декораторов и художников по костюмам. Главной ее заботой были интересы ее чудо-мальчика. Говоря языком прежней, феодальной системы, она правила из-за трона короля. Любой, кто работал вместе с Тоддом — от главы киностудии до незаметного стилиста, — рано или поздно с ней сталкивался, и на каждого эта встреча производила неизгладимое впечатление.

Безусловно, со временем очарование Пикетта не могло не потускнеть. Восходили одна звезда за другой, с каждым новым сезоном на экране появлялись все новые лица, и через десять лет публика, которая в восьмидесятые годы не давала Тодду прохода, начала искать себе иных кумиров. Вовсе не потому, что он теперь хуже играл, — просто другие стали играть лучше. У супербоевика появилось новое направление. Такие кассовые фильмы, как «День независимости» и «Титаник», за очень короткий срок принесли невероятный доход, и по сравнению с ними бывшие суперхиты кинематографа теперь имели весьма скромный успех.

Дабы удержать уходившую из-под ног почву, Пикетт решил вновь пойти на сотрудничество со Смозерманом, который тоже был бы не прочь вернуть их былую славу. Они решили создать картину под названием «Боец». В основе сюжета этого фильма лежала довольно примитивная история уличного драчуна из Бруклина, который со временем превратился в отчаянного защитника своей земли от мародерствующих врагов. Нелепый в своей неправдоподобности сценарий представлял собой заимствованные клише из модных в пятидесятых годах фантастических фильмов. Чтобы поставить и выпустить картину на экран, поначалу планировалось уложиться в сто миллионов долларов, однако Смозерман был убежден, что в случае надобности сумеет договориться с киностудиями «Фокс» или «Парамаунт».

У картины есть все необходимое для зрелищного фильма, говорил он, — легкодоступная идея (простой парень при помощи своей смекалки и грубой физической силы побеждает суперразвитую межгалактическую империю), дюжина сцен, которые можно украсить современными спецэффектами, и тот тип героя, который Тодд может сыграть даже во сне, а именно: обыкновенный парень при экстраординарных обстоятельствах. Если фильм, у которого есть все задатки будущего хита, не получит зеленый свет, киностудиям об этом придется горько пожалеть.

Ему было трудно что-либо возразить. Как человек, Смозерман являл собой некую пародию на беспрестанно тараторящего торговца, который в любую минуту мог взорваться. Поскольку кроме всего прочего он был весьма озабочен сексуально, в его непосредственном окружении постоянно обитало множество «крошек», как он сам их называл. Обыкновенно он обещал такой «крошке» дать главную роль, в случае если она сумеет достойно пройти пробу у него в будуаре, но в конечном счете отказывал, как только та ему наскучивала.

Подготовка к съемкам «Бойца» проходила довольно гладко, пока не случилось непредвиденное. Неделю спустя после своего сорокачетырехлетнего дня рождения Смозерман скончался. О неуемности его аппетитов всегда слагались легенды; в любом городе он умел отыскать злачное место, чтобы всласть ублажить свою ненасытную плоть. Обстоятельства смерти лишний раз подтвердили его репутацию: он умер за столиком в одном ночном клубе Нью-Йорка во время лесбийского шоу. Сердечный спазм, очевидно, оказался столь сильным и неожиданным, что лишил жизни Смозермана прежде, чем тот успел позвать на помощь. Когда обнаружили бездыханное тело продюсера, его лицо покоилось на кипе пакетиков с кокаином. В отличие от большинства своих современников, которые, щадя свои носовые пазухи, перешли на более усовершенствованную форму приема зелья, Смозерман продолжал потреблять его по старинке, но в лошадиных дозах. Это был один из тридцати пяти запрещенных препаратов, что обнаружились в его организме при вскрытии.

Согласно воле покойного, он был похоронен в Лас-Вегасе. Как Смозерман всегда утверждал, здесь он пережил самые счастливые дни своей жизни — все выиграл и все потерял.

Дважды упомянутая во время панихиды, эта фраза глубоко врезалась в память Тодда, и мурашки от мрачного предчувствия пробежали у него по спине. Смозерман всегда знал и вполне примирился с мыслью, что все происходящее в Голливуде — просто игра, а следовательно, можно потерять все, что имеешь, в мгновение ока. Он был азартным человеком и находил удовольствие в самой возможности провала, более того, она придавала особую пикантность успеху. Что же касается Тодда, то он никогда не изменял покеру и рулетке. Слушая хвалебные речи лицемеров, большинство из которых Смозермана откровенно ненавидели, Тодд понимал, что уход Кивера из жизни мрачной тенью ляжет на его, Пикетта, актерское будущее. Золотые деньки остались в прошлом, и уже недалек был тот день, когда его место под солнцем займут другие; если, конечно, этот день уже не наступил.

На следующий после похорон день Тодд поделился своими опасениями с Максин. Однако она, как всегда самоуверенная, поспешила его переубедить.

— Смозерман был динозавром, — сделав глоток водки, произнесла она. — Все эти годы люди носились с его дерьмом только потому, что буквально на всем он умел делать крупные деньги. Но, честно говоря, он был падшим человеком. А ты — классный актер. Так с какой стати тебе волноваться?

— Не знаю, — в голове Тодда гудело от выпитого спиртного, — порой погляжу на себя со стороны…

— И что?

— Я уже не тот парень, который снимался в «Стрелке».

— Конечно нет, черт тебя побери. Тогда ты был никто. А теперь один из известнейших актеров в истории кино.

— Теперь хватает других героев.

— Ну и что из этого? — парировала Максин, пытаясь развеять его сомнения.

— Не надо, слышишь! — отрезал Тодд» стукнув ладонью по столу. — Не делай этого! Оставь свои увещевания! Ладно? Смозерман хотел вернуть меня на пьедестал, но сыграл в ящик! Мы сели в лужу. И нам надо думать, как из нее выбраться.

— Ладно, успокойся. Я только хотела сказать, что Смозерман нам не нужен. Мы найдем кого-нибудь, чтобы переработать сценарий, если ты этого хочешь. Потом подыщем толкового режиссера, чтобы его поставить. Кого-нибудь, кто владел бы современным стилем. Смозерман был чересчур старомоден. Все у него делалось по-крупному. Большие сиськи. Большие автоматы. Но современного-то зрителя этим уже не возьмешь. Нужно все время держать нос по ветру, иначе можно опоздать. Знаешь, хоть мне и неприятно это говорить, но смерть Смозермана сыграла нам на руку. Тебе требуется нечто новое. Новый образ Тодда Пикетта.

— Думаешь, это так просто? — ухмыльнулся Тодд, хотя очень хотел верить, что Максин разрешит его проблему.

— А что в этом сложного? — возразила ему Фрайзель. — Ты крупная звезда. Нам лишь нужно вновь поместить тебя в центр зрительского внимания. — Поразмыслив с минуту, она добавила: — А знаешь что? Пожалуй, нам стоит пообедать с Гарри Эппштадтом.

— О боже, зачем? Ты же знаешь, как меня воротит от этого мерзкого говнюка.

— Может, он и говнюк. Но тебе же нужно, чтобы кто-то платил за съемки «Бойца». А ради того, чтобы этот сукин сын отвалил тебе за роль двадцать миллионов плюс хороший процент, ты вполне можешь побыть с ним часок-другой паинькой.

Глава 3

Столь нелестное мнение об Эппштадте сложилось у Тодда не только из-за личной неприязни. Гарри воистину был наиотвратительнейшим человеком во всем Лос-Анджелесе. Сказать, что глаза у него были змеиными, а губы — не созданными для поцелуев, пожалуй, для его наружности было бы большой лестью. Должно быть, слепо любившая его матушка некогда и намекала сыну на непропорциональность его сложения, тем не менее, он оставался нарциссом высшей марки, носил самые дорогие костюмы и тщательнейшим образом ухаживал за ногтями. Личный парикмахер каждое утро не только орудовал над его щетиной опасной бритвой, но также приводил в порядок крашеные волосы.

Сколько молитв было обращено к этой бритве, дабы она ненароком сорвалась из рук цирюльника! Однако Эппштадт, очевидно, родился в рубашке. Переходя из одной киностудии в другую и приписывая все успехи себе, а провалы — своим непосредственным подчиненным, которых незамедлительно увольнял, он лишь обретал все больший вес. Старый как мир прием, но работает безотказно. Когда власть начала переходить к крупным корпорациям, а киностудиями стали управлять советы бизнесменов и юристов, жаждущих приложиться к творческому пирогу, Эппштадт оказался единственным представителем старой школы. Он никогда не испытывал недостатка во власти, равно как в людях, нуждавшихся в его покровительстве, к которым всегда мог придраться, чтобы повесить на них всех собак. Для него это было удовольствием и своего рода местью. Зачем ему нужна была красота, когда он умел кого угодно заставить трепетать с помощью улыбки и многообещающего «возможно»?

В понедельник, когда Тодд в сопровождении Максин встретился с Эппштадтом на ланче, тот находился в весьма благодушном расположении духа. Последний уик-энд весь «Парамаунт» сотрясался от картины, к созданию которой Гарри приложил свою руку. После двух абсолютно провальных предварительных просмотров он уволил главного режиссера и нанял другого, чтобы достойно снять сцену изнасилования и концовку фильма, в которой потерпевшая женщина убивает своего обидчика с помощью садовых ножниц.

— Тридцать два целых и шесть десятых миллиона долларов за три дня, — разбухая от гордости, говорил он. — И не когда-нибудь, а в январе. Это же хит! И знаете, что еще? В картине нет ни одной звезды. Только мало-мальски знакомые по телесериалам лица. Вот это, я понимаю, маркетинг!

— А вообще в картине есть хоть что-нибудь стоящее? — осведомился Тодд.

— Ну, да. Это все тот же проклятый Гамлет, — с прежним энтузиазмом ответил Эппштадт. — Что-то ты неважно выглядишь, дружок, — продолжал он. — Тебе надо бы отдохнуть. Я тут провел несколько дней в мужском монастыре…

— В монастыре?

— Звучит несколько странно, да? Но до чего же там хорошо! Такая тишина, покой. К тому же у них там много евреев. Правда. Я встретил там больше евреев, чем в баре моего племянника. Поезжай туда, Тодд. Отдохнешь, не пожалеешь.

— Не хочу я отдыхать. Хочу работать. Нам пора начинать съемки «Бойца».

— О боже! — Жизнерадостное выражение вмиг сошло с лица Эппштадта. — Так вот, значит, зачем ты пригласила меня на ланч, Максин!

— Говори же, согласен ты или нет, — упорствовал Тодд. — Потому что найдется куча желающих за него взяться, в случае если ты откажешься.

— Тогда, может, вы лучше отдадите его кому-нибудь из этой кучи? — прищурился Эппштадт. — Если захотите, можно произвести в нем некоторые коррективы. Как раз сегодня я занимался делами такого рода.

— Если я правильно поняла, ты готов отказаться от своего шанса? — стараясь сохранять безразличный тон, спросила Максин.

— Готов без зазрения совести, если Тодд хочет услышать от меня конкретный ответ. Не испытываю ни малейшего желания стоять у вас на пути при создании этой картины. Кажется, тебя это удивляет, Максин?

— Да, удивляет. Такой материал… для «Парамаунт» мог бы стать грандиозным хитом.

— Честно говоря, не уверен, что сейчас стоит снимать картины такого плана, Максин. Стало слишком трудно ориентироваться в запросах времени. А ведь это дорогостоящие фильмы. Прежде чем мы доберемся до кинокопий и рекламы, расходы в лучшем случае перевалят за сто тридцать миллионов долларов. Нет, я не уверен, что с точки зрения капиталовложений это разумный проект. — Он выдавил из себя скупую улыбку, в которой сквозила ухмылка хищника, — Послушай, Тодд. Я не прочь иметь с тобой дело. «Парамаунт» готов с тобой сотрудничать. Господи, да ты же столько лет был для нас золотым прииском! Но за это время пришло другое поколение. Ты и сам об этом знаешь не хуже меня. А этим деткам подавай разнообразие. Они не желают преданно глазеть на вчерашний день.

Зная, какое действие возымеют на собеседника эти слова, Эппштадт испил чашу наслаждения до последней капли.

— Видишь ли, в старые добрые времена киностудии были вполне в состоянии поддерживать звезд на протяжении творческого простоя. Заключали со звездой семилетний контракт, платили еженедельное жалованье. Могли позволить себе год-другой снимать звезду во второстепенных ролях. Но ты же очень дорогой актер, Тодд. Катастрофически дорогой. А мне приходится отчитываться перед акционерами. И я отнюдь не уверен, что они захотят, чтобы я заплатил тебе двадцать миллионов долларов за картину, которая от силы может дать… Кстати, какой доход принесла твоя последняя картина? Сорок один с мелочью на местном рынке?

— Очень грустно слышать все это из твоих уст, Гарри, — произнесла Фрайзель, сделав театральный вздох.

— А мне очень жаль, Максин, что я вынужден говорить вам это. Поверь, искренне жаль. Но деньги любят счет. Я должен быть уверен, что кино принесет прибыль. Иначе зачем мне его снимать? Вы же понимаете, что мною движет. А эта затея просто не имеет смысла.

— Прошу меня простить. — Максин встала из-за стола. — Я отлучусь на минуту. Мне нужно позвонить.

В ее голосе Эппштадт уловил искру, грозившую разгореться пламенем.

— Только умоляю тебя, Максин, давай обойдемся без адвокатов. Ведь мы же цивилизованные люди.

Ничего не ответив, она прошествовала между столиками к официанту, который указал ей дорогу к телефону. Проглотив кусок свежепросоленного тунца, Эппштадт отложил в сторону вилку.

— В такие минуты я жалею, что бросил курить. — Откинувшись на спинку стула, он смерил тяжелым взглядом Тодда. — Не дай бог, она опять устроит свои любимые торги. Тодд, не позволяй ей это делать. Если меня загонят в угол, я буду вынужден встать и сказать все как есть. И тогда начнется такая катавасия, что мало никому из нас не покажется.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что хочу сказать? — Эппштадт поморщился так, будто под его креслом орудовал проктолог. — Не стоит тебе спекулировать цифрами, как будто ты стоишь тех денег, которых, мы все это знаем, ты не стоишь.

— Но ты же сам сказал, что я был золотым прииском для «Парамаунт». Сказал всего две минуты назад.

— Это было тогда. А теперь сейчас. Это был Кивер Смозерман, поздний Смозерман. Последний из могикан.

— Что ты имеешь в виду?

— Давай я лучше скажу, что я не имею в виду, — вкрадчиво промолвил Эппштадт. — Я не имею в виду, что ты не сделал карьеру.

— Приятно слышать, — резко бросил Тодд.

— Я не прочь найти для нас с тобой общее дело. Но…

— Но?

Казалось, Эппштадт глубоко задумался, прежде чем ответить.

— Ты талантлив, Тодд, — наконец произнес он — Вполне очевидно, что твоя слава строилась не на пустом месте. За многие годы ты это всем доказал. Но у тебя нет той притягательной силы, что была прежде. Эта участь неминуемо ждет всех дорогостоящих парней киноэкрана. Будь то Круз, Костнер или Сталлоне. — Помолчав немного, он наклонился к Тодду и, понизив голос до шепота, добавил: — Хочешь начистоту? Ты выглядишь усталым. Точнее сказать, подержанным. — Тодд резко выпрямился, словно ему в лицо плеснули холодной водой. — Прости за прямоту. Но не думаю, что для тебя это было откровением.

Тодд уставился на правую руку, представляя себе, с каким удовольствием он сжал бы ее в кулак и съездил несколько раз по физиономии Эппштадта.

— Конечно, ты можешь это дело уладить, — беззаботно продолжал Гарри. — Лично я знаю двоих ребят, которые обратились за помощью к Брюсу Берроузу. Когда он закончил с ними работать, они помолодели лет на десять.

— А кто такой Брюс Берроуз? — осведомился Тодд, продолжая созерцать правую руку.

— Многие считают, что он лучший пластический хирург в нашей стране. У него офис в Уилшире. Услуги его абсолютно конфиденциальные. И очень дорогие. Но ты вполне можешь себе их позволить. Он делает все: пересадку кожи, подтяжку, пилинг, удаление жировых отложений…

— А кто к нему обращался?

— Да почти все. Тут нечего стыдиться. Это неумолимый факт жизни. С годами становится все сложнее скрывать следы времени. От смеха начинает морщиться кожа под глазами, от мимики углубляются бороздки на лбу и образуются складки у рта.

— Но у меня нет никаких складок у рта.

— Погоди, скоро будут, — не без фамильярности заверил его Гарри.

— И сколько это займет времени?

— Этого я не знаю. Никогда ничего подобного не предпринимал. Уж если я туда попаду, то, боюсь, никогда не выберусь.

— Слишком много косметических проблем?

— Хочешь отыграться на мне? Я всегда считал это дурным тоном. Но я тебя прощаю. Знаю, больно услышать о себе горькую правду. Но все дело в том, что мне не нужно красоваться своим лицом на широком экране. А тебе нужно. Тебе за него платят. — И, ткнув в Пикетта пальцем, добавил: — За это вот лицо.

— Если я решусь что-то сделать… — осторожно начал Тодд, — я имею в виду морщины…

— Ну?

— Ты согласишься взяться за съемки «Бойца»?

— Возможно. — Эппштадт не преминул пустить в ход свое коронное слово. — Не знаю. Посмотрим. Но, судя по тому, как я себе представляю этот фильм, ты не много потеряешь, если он не выйдет на экран. Хоть ты и старомоден, у тебя есть свой зритель, который в тебе души не чает. Ему нравится видеть, как ты пинаешь в зад плохих мальчишек и получаешь в награду девушку. И он хочет, чтобы его кумир во всех отношениях был совершенным. — На мгновение Гарри остановил взгляд на Тодде. — Ты обязан быть совершенным. Берроуз может это сделать. Может вернуть тебе молодость. И ты вновь станешь королем Голливуда, Думаю, ты именно этого хочешь.

Тодд робко кивнул, будто речь шла о присущем только ему недостатке.

— Поверь, я глубоко тебе сочувствую, — продолжал Эппштадт, — мне довелось повидать много людей, которые буквально съедали себя, когда теряли популярность. Губили себя из-за каких-то морщин. С тобой этого не случилось. По крайней мере, пока — Он взял Тодда за локоть. — Отправляйся к доктору Берроузу. Узнай, что он сможет для тебя сделать. А через полгода мы с тобой поговорим.

Тодд не стал посвящать Максин в разговор о докторе Берроузе. Он не хотел, чтобы своим мнением она помешала ему самостоятельно принять решение. Это был как раз тот случай, когда посторонние советы могли только испортить дело.

Хотя имя доктора Тодд слышал впервые, он был совершенно уверен в том, что тот проживал в столице пластической хирургии, где выпрямляли носы, делали пухлыми губы, удаляли пигментацию, избавляли от лопоухости, разглаживали на лице морщинки, убирали складки на животе, поднимали ягодицы, увеличивали груди. Любая часть тела, если таковая создавала какие-то неудобства его обладателю, могла быть исправлена, причем нередко до неузнаваемости. Хотя обычно за такими услугами обращались женщины, всегда охотно прибегавшие к помощи подобного специалиста и являвшиеся его благодарными пациентами, в последнее время положение дел изменилось. Так, один из мускулистых мальчиков эпохи восьмидесятых, который на протяжении нескольких лет довольно успешно демонстрировал пропорции супермена, но в последнее время несколько пообвис, неожиданно появился на широком экране в еще более накачанной форме, чем прежде. Было вполне очевидно, что его безупречная мышечная система, вплоть до икр ног, была хирургически имплантирована. Учитывая количество преобразований, которым подверглось его тело, на лечение потребовалось немалое время. На протяжении пяти месяцев его никто не видел, и, судя по слухам, он скрывался в Тускани. Однако усилия его не пропали даром. Покинув экран, как драная боксерская перчатка, он вернулся на него, точно новая монетка.

Тодд начал окольными путями наводить справки, надеясь, что задаваемые им вопросы не навлекут на него подозрений.

Как выяснилось, косметические операции были далеко не безболезненными. Даже самые выносливые парни, метаясь в послеоперационном бреду, проклинали тот день и час, когда их угораздило пойти на такую жертву. К тому же, решившись на этот отчаянный шаг, некоторые оставались недовольны результатом. Зачастую им приходилось соглашаться на повторную операцию. И возможно, даже не одну. Словом, рана за раной, боль за болью.

Тем не менее, новости не обескуражили Тодда. Любопытно, что полученные им сведения о пластической хирургии возбудили в нем к этой области еще больший интерес, который он питал, с одной стороны, как представитель сильной половины человечества, а с другой — вследствие глубоко скрытой в подсознании склонности к мазохизму.

Кроме того, для него не существовало большего страдания на Богом созданной земле, чем листать в очередной раз «Дейли верайети» и не находить на его страницах ни единого упоминания о своей персоне. Другие актеры, чьих имен он подчас даже и не слышал, получая роли и сценарии, заключали контракты, которые в свое время могли сыпаться на него со всех сторон. Что могло быть хуже, чем каждый день читать об этом? Воистину нет на свете более страшной и острой боли, чем новости о чужом успехе. Когда речь шла об актере, старше Тодда по возрасту, это было еще полбеды. Но если таковым являлся его ровесник или, что еще хуже, кто-нибудь моложе или красивее, он начинал сходить с ума и впадал в такое мрачное состояние духа, что выбраться из него без таблетки транквилизатора был больше не в состоянии. Но теперь даже наркотики не помогали ему так, как прежде. Должно быть, организм к ним привык — уж слишком много Пикетт их принимал.

И что же делать, что делать?

Продолжать просиживать свою раздающуюся задницу, избегая собственного отражения в зеркале, — или брать быка за рога и идти на прием к доктору Берроузу?

Минула неделя, прежде чем он пришел к окончательному решению. Однажды вечером, переключая телеканалы на своем шестидюймовом экране и попивая виски, он случайно наткнулся на передачу, посвященную прошлогодней церемонии вручения «Оскара». Молодой актер, который, как известно, далеко не выделялся красотой, получил три премии за картину, в которой не только исполнил главную роль, но также — что, по крайней мере, делало ему честь — явился автором ее сценария и режиссером. Но что это была за игра? Безусловно, он блистал в золотом освещении чуть ли не в каждом кадре этой чертовой ленты, исполняя роль заикающегося, умственно неуравновешенного парня с далекого Юга, прототипом которого послужил брат его отца, якобы трагически погибший от рук линчевателей, которые по ошибке приняли его за насильника. Этот амбициозный молодой человек, покоривший фабрику звезд заимствованным из семейной истории рассказом о человеческом духе, оказался во всех отношениях идеальным номинантом на «Оскар».

Между тем истинная судьба дядюшки оказалась куда менее трогательной и притягательной. Помимо того, что он не подвергся линчеванию и был самым, что ни на есть, живым среди живых (во всяком случае, такие ходили слухи), ему пришлось отсидеть двадцать два года в тюрьме за изнасилование, которое он даже не пытался опротестовать. Выпускавшая этот фильм киностудия щедро заплатила ему, чтобы он помалкивал, пока история его жизни не выйдет на экран в интерпретации Голливуда, а «золотой мальчик» с ослепительной улыбкой на устах не получит за нее три «Оскара». Тодд имел все основания утверждать, что режиссерские способности этого актера ограничивались знаниями географии родных мест.

Но этот парень был не единственным претендентом на трон Тодда. Вокруг вилось и много других самонадеянных молокососов, метивших на роль короля Голливуда. Едва место Пикетга опустеет, к нему кинется много желающих.

Да пошли они все!.. В свое время он вышвырнет этих подонков с незаконно занятого пьедестала. В считанные дни вернет себе славу и любовь публики, а сукины дети с голой задницей покатятся туда, откуда пришли.

Неужто ради этого не стоит потерпеть в течение нескольких недель некоторые неудобства? Стоит! Хотя бы ради того, чтобы увидеть, как исказятся их смазливые физиономии, когда они поймут, что слишком рано прицелились на его место.

Что бы там ни говорили в недавнем прошлом, король людских сердец не умер. Он обязательно вернется и будет выглядеть на миллион долларов.

Глава 4

В тот день, когда Тодду была назначена первая консультация у доктора Берроуза, случилось непредвиденное, и ему пришлось отложить визит.

— Боюсь, вы не поверите моим оправданиям, — начал он, обращаясь к секретарю приемной Берроуза, — но, клянусь, это чистая правда.

— Я вас слушаю.

— У меня заболела собака.

— Подобными объяснениями нас кормят нечасто. Пятерка вам за оригинальность.

В то утро Демпси, пес Тодда, выглядел не лучшим образом: поднявшись, он собрался пойти во двор справить нужду, но вместо того странно заковылял, словно у него отнялась одна лапа. Пикетт спустился узнать, что с ним случилось. Хотя на хозяина и глядела счастливая собачья морда, но все же глаза у пса блуждали, будто ему было трудно сфокусировать взгляд.

— Что стряслось, парень?

Тодд опустился на колени и погладил своего питомца за ушами. В ответ Демпси одобрительно заурчал. Однако пес чувствовал себя неуютно и, казалось, в любую минуту мог упасть.

Позвонив Максин, Тодд сказал, что собирается ехать к ветеринару.

— Что-то стряслось с твоей четвероногой цацей?

— Доживешь до его лет — тоже станешь цацей, — отозвался Тодд. — Тем не менее, ты права. С ним что-то стряслось. Его не держат лапы.

Тодд приобрел пса одиннадцать лет назад, когда тот был еще щенком. Тогда Пикетт только-только приступил к съемкам в «Стрелке», и щенок, совсем недавно отнятый от материнской груди, повсюду сопровождал его, даже на съемочной площадке.

Тодд души не чаял в своем любимце, а Демпси воспринимал его любовь как дарованное ему Богом право. Они стали неразлучны. Тодд и Демпси. Демпси и Тодд. Благодаря всеобщему расположению, которым был наделен пес почти с первых дней жизни, он стал чересчур самоуверенным: никогда никого не боялся и неизменно проявлял дружелюбие к тем, кто не пугался его.

Ветеринара звали доктор Спенсер; эта энергичная чернокожая дама следила за здоровьем Демпси с самого его раннего возраста. Она провела осмотр, который подтвердил опасения Тодда: Демпси в самом деле был нездоров.

— Сколько ему сейчас лет?

— В марте будет двенадцать.

— Ну да, правильно. Мы не знали точной даты его рождения, поэтому написали…

— … Ночь «Оскара».

— В чем дело, парень? — обратилась доктор Спенсер к Демпси, почесывая ему подбородок. — Совершенно очевидно, что он не такой жизнерадостный, как обычно.

— Да.

— Я хотела бы оставить его здесь, в лечебнице, чтобы провести небольшое обследование.

— Я принес на анализ кал, как вы просили.

— Спасибо.

Тодд достал небольшой закрытый контейнер с испражнениями Демпси.

— Он подхватил какой-то вирус, — предположила доктор. — Мы дадим ему антибиотики, и он скоро будет здоров.

— Но у него что-то странное с глазами. Взгляните. Он не может сфокусировать на нас взгляд.

Демпси, который прекрасно понимал, что речь шла о нем, поднял голову, но было совершенно очевидно, что остановить на ком-нибудь из них глаза ему очень трудно.

— Ведь это не может быть от старости, правда же? — продолжал Тодд.

— Скорее всего, нет. Прежде он был очень здоровым псом и, насколько я могу судить по своему опыту, должен прожить гораздо дольше любой непородистой собаки. Оставьте его у меня. А в конце дня позвоните.

Тодд последовал ее совету. Ничего нового из посещения ветеринара он не вынес. Анализ направили в лабораторию, а Демпси по-прежнему выглядел больным и несколько растерянным, хотя заметного ухудшения его состояния не наблюдалось.

— Если хотите, можете вечером забрать его домой или оставить здесь. Ему у нас будет хорошо. Правда, с одиннадцати вечера до шести утра за состоянием собак у нас никто не присматривает, но беспокоиться…

— Я приеду и заберу его.

Несмотря на то, что доктор Спенсер утверждала, что состояние Демпси не ухудшилось, Тодд ей не поверил. Обычно, когда ему приходилось на пару часов оставлять своего питомца в ветеринарной клинике — на прививку или на профилактический осмотр, — пес всегда встречал его диким восторгом и всем своим видом давал понять, что не прочь поскорей вырваться на улицу, пока ему не всадили в бок очередную иглу. Сегодня же, показавшись из-за угла, Демпси, казалось, не сразу понял, что за ним приехал хозяин. И только подойдя ближе к двери, пес обнаружил некоторые признаки радости. Доктор Спенсер к этому времени уже уехала домой, и Тодд спросил у дежурной номер ее домашнего телефона, однако, как выяснилось, не все было подвластно даже такой знаменитости, как Тодд Пикетт.

— Ей нужно заботиться о своих детях, — сказала медсестра, — Она с любовью относится к своей работе, однако работа не должна мешать личной жизни.

— Но иногда ведь требуется неотложная помощь?

— Советую вам обратиться в круглосуточную ветеринарную больницу в Сепульведе. Там ночью всегда дежурят врачи. Но лично я считаю, что ваш пес на прогулке подхватил какой-то вирус. И нужно будет всего лишь пройти курс антибиотиков.

— Ну, тогда могу я хотя бы дать ему антибиотики? — осведомился Тодд, несколько раздраженный равнодушным отношением медсестры к болезни Демпси.

— Доктор Спенсер считает, что не следует ничего давать до тех пор, пока не будут готовы результаты анализа стула. Поэтому, боюсь, до завтра Демпси придется обойтись без лекарств.

Демпси ничего не ел. Поглядев на плошку с пищей, которую ему приготовил Марко, пес тотчас отвернулся. После этого, устроившись на пороге задней двери, провел в лежачем положении весь остаток вечера.

Посреди ночи Тодд проснулся от странного шума, напомнившего ему звуковые эффекты из фильма «Изгоняющий дьявола». Пикетт зажег свет в спальне и обнаружил у своей кровати Демпси. Тот стоял посреди желтой зловонной лужи и выглядел очень пристыженным из-за учиненного им безобразия. Когда же хозяин обнял пса, то понял, что дело плохо: холодное тело Демпси била сильная дрожь.

— Потерпи, мой хороший, — принялся успокаивать его Тодд. — Нам с тобой нужно найти хорошего доктора.

Марко, который проснулся от шума, быстро оделся и приготовился идти к машине. Тодд завернул своего питомца в любимое стеганое одеяло, которое сшила для внука собственными руками бабушка, и всю дорогу, пока машина неслась по пустынным улицам в направлении Сепульведы, пес лежал у хозяина на коленях.

Когда они прибыли в ветеринарную клинику, на часах было пять минут шестого утра. В приемной сидели два человека, ожидая, когда их больным питомцам окажут помощь, поэтому прошло двадцать пять минут, прежде чем доктор смог заняться Демпси. За это время, как показалось Тодду, состояние пса еще больше ухудшилось.

— Итак, — весело начал дежурный доктор, — что с ним произошло?

Тодд поведал ему грустную историю прошедшего дня, после чего врач попросил его положить Демпси на стол для осмотра, одновременно заметив, что является большим поклонником актерского таланта Пикетта, однако в тот волнительный миг его кумир плевать хотел на все и вся, кроме здоровья любимого пса.

Наконец доктор начал тщательно обследовать собаку, между делом продолжая разговор о фильмах с участием мистера Пикетта, которые ему и его жене пришлись по вкусу, а также о тех, что им не понравились. Спустя пять минут, заметив отчаяние на лице Тодда, Марко осторожно напомнил доктору, что мистера Пикетта в настоящее время интересует только состояние собаки. Рот у доктора замер на полуслове, как будто его жестоко обидели, а движения (по крайней мере, так показалось Тодду) стали резкими и грубыми.

— Да, ваш пес очень болен, — наконец заключил он. Пикетт сел на стол рядом с Демпси, чтобы обнять друга, и оказался аккурат в поле зрения ветеринара.

— Послушайте, — тихо начал Тодд. — Мне жаль, что я не вполне нормально отнесся… к вашему восхищению моими картинами, доктор. Не принимайте это на свой счет. Уверен, мы сможем продолжить этот разговор как-нибудь в другой раз. Все дело в том, что меня прежде всего волнует состояние Демпси. Ему плохо, и я хочу ему помочь.

Наконец улыбнувшись, доктор заговорил так же тихо, как Тодд:

— Я хочу поставить вашему псу капельницу, потому что он, вероятно, за последние сутки потерял много жидкости. Это немного улучшит его состояние. Вы говорили, доктор Спенсер направила его анализы в лабораторию?

— Да, Она подозревает у него вирус.

— Что ж… может быть. Но, судя по его глазам, мне кажется, все куда серьезнее. Так или иначе, мы разрешим все сомнения, когда получим результаты анализов.

— А что вы подозреваете еще?

— Я бы сказал с вероятностью пятьдесят на пятьдесят, — покачал головой доктор, — что у него опухоль. Опухоль мозга или позвоночника.

— И что же в этом случае можно сделать?

— У собак все происходит так же, как у людей. Можно попытаться сделать операцию…

В этот миг, как будто желая показать, что предпринимать что-либо уже поздно, Демпси сильно затрясся в руках Тодда и заскреб когтями по металлической поверхности стола, пытаясь встать.

— Все хорошо, парень! Все хорошо!

На минуту доктор вышел к медсестре и вернулся в кабинет со шприцем.

— А это зачем?

— Чтобы он успокоился и немного поспал.

— Вы уверены, что это нужно?

— Конечно уверен. Это мягкое успокоительное. Но если вы против, чтобы я делал Демпси укол, мистер Пикетт…

— Нет-нет. Делайте.

Лекарство на самом деле немного облегчило приступ. Вручив Тодду стеганое одеяло, доктор увез пса на каталке в соседнюю комнату, где тому поставили капельницу.

— Чертова псина! — пробормотал Тодд сквозь подступающие слезы, когда его питомец скрылся из виду. — Ну и возни с тобой…

— Может, нам выпить по чашечке кофе? — предложил Марко. — А потом еще разок поговорить с доктором?

На самой окраине Сепульведы, на огороженной для гуляния площадке, они нашли небольшое кафе, которое только открылось после ночного перерыва. Пикетт и Марко оказались там первыми посетителями. Тодд сообразил, что стоит ему войти внутрь, как обе официантки сразу его узнают, и пока этого не произошло, поспешно развернулся в дверях и вышел на улицу. Вскоре из кафе появился Марко с двумя чашками кофе и свежеиспеченными, еще горячими булочками. Хотя Тодд думал, что у него нет ни малейшего желания к еде, выпечка выглядела и пахла настолько аппетитно, что ее невозможно было не съесть, что он тут же и сделал. Взяв в руку кофе и направившись в сторону больницы, Тодд ощущал на себе взгляд официанток до тех пор, пока не скрылся из их поля зрения.

Они шли молча. На улице уже начало светать, и вместе с пробуждением дня оживало движение на дорогах Сепульведы — все больше и больше машин устремлялись к главной автостраде. В основном в них сидели люди, которым предстояла двухчасовая езда до рабочего места; люди, которые ненавидели свою работу и свои дома; люди, которые получали жалованье, но его не хватало даже на то, чтобы покрыть кредиты, расходы на машину и страховку.

— Сейчас, — молвил Тодд, — я бы с готовностью пожертвовал своим коренным зубом, чтобы оказаться на их месте. Лишь бы только не возвращаться в клинику.

— Хочешь, я зайду один?

— Нет, не надо.

— Демпси мне доверяет.

— Знаю. Но он мой пес.

Глава 5

Однако ничего нового они не узнали и на этот раз. К Демпси подключили капельницу, и успокоительное лекарство, казалось, начало на него действовать. Пес не то чтобы мирно спал, но пребывал в полудреме.

— Сегодня мы сделаем ему рентген, а там будет видно, — сказал доктор. — Результаты снимка будут готовы к концу дня. Поэтому можете спокойно отправляться домой. А мы тем временем займемся Демпси и посмотрим, чем можно ему помочь.

— Я хочу остаться.

— Хорошо. Но у нас вам будет очень неудобно, мистер Пикетт. Мы не можем предоставить вам отдельную комнату. А судя по тому, как вы оба выглядите, у вас была бессонная ночь. Демпси немного успокоился, и мы постараемся поддерживать его в таком состоянии. Но прежде чем можно будет поставить ему окончательный диагноз, пройдет не меньше шести часов. У нас один рентгенолог на две больницы. Раньше одиннадцати она не сможет даже осмотреть вашего пса.

— И все же я хочу остаться. Я видел, у вас за дверью стоит скамейка. Надеюсь, вы не вышвырнете меня вон, если я на ней посижу?

— Нет. Конечно нет.

— Тогда я там и расположусь.

Доктор взглянул на часы.

— Через полчаса у меня заканчивается смена и на мое место заступит доктор Отис. Она и займется Демпси. Конечно, я попрошу ее по возможности ускорить рентгеновское обследование. Если она сочтет нужным еще что-нибудь предпринять…

— Она знает, где меня найти.

— Вот и хорошо. — Доктор тускло улыбнулся, во второй и последний раз за эту ночь. — Что ж, я искренне надеюсь, что вы получите добрые вести относительно вашего Демпси и к тому времени, когда я заступлю на ночное дежурство, отправитесь вместе домой.

Тодд наотрез отказался покидать скамейку, хотя она стояла напротив входной двери, сразу за автоматом газированной воды, на виду у всех посетителей больницы. Марко отправился домой, чтобы привезти ему в термосе кофе и что-нибудь поесть.

Парад страждущих начался довольно рано. Минуты две спустя после ухода Марко в больнице появилась взволнованная дама, которая сбила своей машиной кота. Тот, еще живой, но насмерть перепуганный и израненный, находился у нее в салоне. К нему на помощь направились две медсестры в кожаных, плотно облегающих руки перчатках. Держа наготове шприц, они собирались ввести жертве успокоительное лекарство, однако обратно вернулись с рыдающей дамой и трупом кота. Горе женщины казалось безмерным. Она попыталась поблагодарить медсестер за помощь, но ее слова потонули в потоке слез. В этот роковой час произошло еще шесть несчастных случаев, каждый из которых закончился трагически. Недосыпание начало брать свое, и Тодд воспринимал все происходящее как во сне. Время от времени его веки на несколько секунд смыкались и полные драматизма сцены мелькали у него перед глазами, словно фильмы с вырезанными кадрами: люди резко перемещались из одного положения в другое. В первое мгновение человек входил в дверь, во второе (зачастую сквозь слезы или в резком обвинительном тоне) разговаривал с одной из медсестер, а в третье — либо его уже не было, либо он направлялся к выходу.

К великому удивлению Тодда, никто не останавливал нанем взгляда. Возможно, потому, что на покосившейся скамейке рядом со сломанным автоматом с газировкой в круглосуточной ветеринарной клинике менее всего ожидали увидеть Тодда Пикетта. Но было не исключено также и то, что его видели, узнавали, но не обращали на него никакого внимания. Очевидно, присутствие какой-то кинозвезды, сидящей на сломанной скамейке, для них было ничто по сравнению с теми делами, которые привели их в больницу: крыса, у которой начался абсцесс, или кошка, не сумевшая разрешиться седьмым котенком, или морская свинка, что встретила свой смертный час в обувной коробке, или пудель, постоянно кусавший сам себя. Кто-то страдал от блох, кто-то от чесотки, кто-то — как, например, две канарейки — от ненависти друг к другу, и этим драмам не было конца.

Марко доставил кофе и сэндвичи. Сделав несколько глотков бодрящего напитка, Тодд немного оживился.

Подойдя к передней стойке, он в очередной раз осведомился, нельзя ли ему увидеть дневного доктора. На этот раз ему повезло, и его удостоила вниманием доктор Отис, бледная, худощавая девушка на вид не старше восемнадцати лет, взгляд которой все время скользил мимо собеседника (по тому, как она смотрела на Марко и других посетителей, Тодд понял, что во время разговора отводить глаза в сторону было у нее в привычке). Из ее слов Тодд узнал, что рентген сделают Демпси через полчаса, а снимки, скорее всего, будут готовы только назавтра. Услышанное окончательно вывело Тодда из себя. Такое с ним случалось редко, но уж если случалось, то зрелище было впечатляющим. Шея его покрылась красными пятнами, желваки разбухли, глаза стали холоднее льда.

— Я привез свою собаку сюда в пять утра, — резко начал он, — и с тех пор сижу вот на этой самой скамейке. Видите вы эту скамейку, спрашиваю я вас, или нет?

— Да, я…

— Вот здесь, на этом самом месте, я торчу с шести часов утра. А сейчас уже почти одиннадцать. Несколько раз я просил вас хотя бы из элементарного уважения к посетителю выйти и сказать, в каком состоянии находится мой пес. Причем вежливо просил. И всякий раз мне повторяли одно и то же: что вы очень заняты.

— Сегодня было, как никогда, безумное утро, мистер…

— Пикетт. Меня зовут Пикетт.

— Да, мистер Пикетт. Боюсь, я не смогу…

— Ну хватит. Хватит твердить, что вы не сможете сделать рентген до завтра, потому что вы это сможете. И сделаете. Я хочу, чтобы о моей собаке позаботились. И если вы сейчас же не уделите ей внимание, я отвезу ее в другое место, где она получит соответствующий уход. И уж поверьте мне на слово, я постараюсь, чтобы в каждой газете штата Калифорния…

В этот момент в вестибюле появилась дама по возрасту старше доктора Отис — очевидно, директор клиники.

— Мистер Пикетт, — взяв руку Тодда, она крепко пожала ее, — меня зовут Корделия Симпсон. Все хорошо, Андрэ, мистером Пикеттом я займусь сама.

Молодая доктор ретировалась. Лицо у нее стало еще бледнее, чем было в начале разговора.

— Я слышала почти все, что вы говорили Андрэ.

— Послушайте, мне очень жаль. Это вообще не в моем стиле. Я не люблю говорить на повышенных тонах, но…

— Не волнуйтесь, все в порядке. Я все прекрасно понимаю. Вы устали и встревожены из-за..

— Демпси.

— Да, из-за Демпси.

— Мне сказали, что ему сделают рентген и результаты будут готовы сегодня днем.

— Понимаете, скорость изготовления снимков в таких случаях зависит от объема работы, мистер Пикетт, — произнесла Корделия сдержанным тоном, пытаясь сохранить маску благовоспитанности. Она была англичанкой, и выражение ее лица, а также манера говорить давали собеседнику понять, что в сердитом состоянии она не станет с ним любезничать. — В одном из номеров «Эл-Эй тайме» за прошлый год я читала о вас статью. Насколько я помню, на обложке журнала вы были сфотографированы вместе с Демпси. Вполне очевидно, вы очень привязаны к этой собаке. Словом, вот что я собираюсь сделать. — Она взглянула на часы. — Рентгенолог займется Демпси прямо сейчас, и я гарантирую, что результаты будут готовы… к шести вечера. Возможно, даже раньше, но не позже шести.

— А когда я смогу увезти его домой?

— Вы хотели бы забрать его сейчас?

— Да.

— Но он еще находится под действием лекарств. Боюсь, он не сможет передвигаться.

— Я отнесу его на руках.

Корделия кивнула. Очевидно, она поняла, что спорить бесполезно.

— Я пришлю за вами сестру, когда будет все сделано. А это его? — осведомилась она, указав на лежавшее на скамейке стеганое одеяло. Поджидая в вестибюле Демпси, Тодд безотчетно обнимал эту вещь. Неудивительно, что люди, мягко говоря, его сторонились.

— Да, — ответил он.

— Хотите, я заверну в него Демпси?

— Спасибо.

Корделия подхватила одеяло.

— Примите мои извинения, мистер Пикетт, — сказала она, — из-за причиненных вам неудобств. Наши врачи ужасно перегружены. И хоть это и неприятно говорить, но зачастую те, кто прекрасно ладит с животными, не умеют должным образом обращаться с людьми.

Через десять минут в вестибюле появился плотный латиноамериканец, который нес на руках завернутого в одеяло сонного Демпси. Уши пса слегка встрепенулись, и Тодд сразу почувствовал, как много значит для его питомца ощущать рядом хозяина, слышать его голос.

— Мы едем домой, старина, — тихо сказал ему Тодд, спускаясь по лестнице на улицу и поворачивая в сторону парковки, где Марко разогревал мотор.

Следующие несколько часов Демпси проспал в одеяле на большой кровати. Все это время Тодд не отходил от него ни на шаг, несмотря на то, что время от времени его одолевал сон, и перед его внутренним взором проплывали обрывки недавних событий, свидетелем которых он стал, пока сидел на скамейке в больнице. Когда же Пикетт просыпался, то начинал гладить Демпси, приговаривая, что все будет хорошо.

Около четырех часов дня — в это время его всегда кормили — Демпси неожиданно ощутил резкий прилив сил, и Тодд вместе с Марко приготовили ему еду, заменив рубленую конину (или что там кладут в эти собачьи консервы?) на цыпленка в сытном соусе. Демпси вылизал миску подчистую, а по окончании трапезы выпил большую плошку воды.

— Вот и хорошо, умница, — похвалил его Тодд. Демпси попытался вильнуть хвостом, но в том оказалось не больше силы, чем в его лапах.

Затем Тодд вынес пса на улицу, чтобы тот справил нужду. На улице моросил дождь, прохладный, освежающий. Пикетт поднял лицо к дождю, обратив к небу тихую молитву:

— Прошу, не забирай его у меня. Ведь он всего лишь старый вонючий пес. Тебе он не нужен, а мне нужен. Слышишь? Прошу тебя… услышь меня. Не забирай его.

Когда он обернулся, то встретил на себе взгляд Демпси, который с приподнятыми ушами и полуоткрытой пастью внимал каждому его слову.

— Думаешь, он нас слышит? — спросил Тодд. Вместо ответа Демпси весь изогнулся, и его громко вывернуло. После жуткого приступа рвоты пес так обессилел, что не мог даже скулить. Тодд завернул его в одеяло и отнес в дом.

— Вряд ли тебя интересует, что за сегодняшний день произошло в мире? — спросил его Марко.

— А случилось что-нибудь важное?

— Хорошие сборы от «Виселицы» за границей. Особенно во Франции. Очевидно, во Франции этот фильм станет крупным хитом. Максин спрашивает, не хочешь ли ты дать интервью о здоровье Демпси какому-нибудь женскому журналу.

— Нет.

— Так я ей и отвечу. Она сказала, это бы способствовало твоему положительному имиджу, но я ответил…

— Нет! Черт их побери. Угомонятся они когда-нибудь или нет?

— Тебе звонил Уолтер из «Дрим уоркс» насчет какой-то славной идеи, которую он хочет воплотить в жизнь. Я сказал ему, что завтра ты вернешься в строй.

— Телефон звонит.

— Да.

Марко направился к ближайшему аппарату, который находился в ванной хозяина, а Тодд вновь принялся сушить пса.

— Это Андрэ Отис. Из больницы. По-моему, та самая молодая особа, с которой ты повздорил утром.

— Побудь с ним, — попросил Тодд помощника.

Он направился в ванную, где оказалось довольно холодно, и взял трубку.

— Мистер Пикетт?

— Да.

— Прежде всего, я хочу попросить у вас прощения за сегодняшнее утро…

— Ничего, все утряслось.

— Я знала, кто вы, и это меня отвлекло от…

— Демпси.

— Да. Извините.

— Так что с Демпси?

— Мы получили результаты рентгена… и боюсь, новости не слишком утешительны.

— Почему? Что у него?

— У него рак.

Тодд не сразу сумел принять полученную весть.

— Этого не может быть, — наконец произнес он.

— Уже поражен позвоночник. Поражена толстая кишка…

— Но это ошибка. Этого не может быть.

— Сейчас опухоль распространяется в мозг, только поэтому мы сумели ее обнаружить. Нарушение моторики и проблемы пищеварения являются следствием этого процесса. Опухоль достигла черепа и давит на мозг.

— О боже… Сколько он еще протянет?

— Его теперешнее состояние зависит исключительно от того, насколько правильно мы будем действовать. — Она говорила так, будто читала слова с какой-то идиотской доски, тщательно стараясь не подпускать собеседника ближе отмеренного ею расстояния. — Вопрос в том, как быстро Демпси выйдет из строя.

Тодд увидел сквозь щелку в двери, как жалкая фигура пса содрогнулась в стеганом одеяле. Очевидно, Демпси уже достиг этой черты.

— Он испытывает боль? — осведомился он у врача.

— Ну, я бы сказала, дело не столько в боли, сколько в беспокойстве. Он не понимает, что с ним происходит. Не понимает, почему это происходит. Он просто страдает, мистер Пикетт. И чем дальше, тем будет хуже.

— Хотите сказать, мне следует его усыпить?

— Я не имею права говорить, что вам следует делать с вашей собакой, мистер Пикетт.

— Но как бы вы поступили, будь на моем месте?

— Если бы он был моим псом и я любила его так, как, по всей видимости, любите вы, мне бы не хотелось, чтобы он страдал… Вы слышите меня, мистер Пикетт?

— Да. — Тодд едва подавил подкатившиеся к горлу слезы.

— Все зависит от вашего решения.

Тодд вновь бросил взгляд на Демпси, который сквозь сон издал жалобный звук.

— Если я привезу его к вам в больницу…

— Да?

— Там будет кто-нибудь, чтобы его усыпить?

— Да, конечно. Здесь буду я.

— Тогда я хочу это сделать.

— Мне очень жаль, мистер Пикетт.

— Вы ни в чем не виноваты.

Когда Тодд подошел к кровати, Демпси слегка приподнялся, но вместо приветствия лишь слегка взмахнул хвостом и издал жалкий хрип.

— Ну, пошли, — сказал Тодд, туго заворачивая пса в одеяло и поднимая его с кровати, — чем быстрей мы это сделаем, тем скорее ты избавишься от страданий. Ты отвезешь нас, Марко?

На часах была половина пятого. Несмотря на то, что дождь усилился, дороги были запружены машинами, и до ветеринарной клиники Тодд с Марко добирались около часа. Доктор Отис, очевидно еще чувствуя вину после прошлого визита Пикетта, встретила его на этот раз в вестибюле и проводила через боковую дверь в пустую комнату.

— Мне зайти вместе с вами, босс? — осведомился Марко.

— Нет. Не волнуйся. Мы сами справимся.

— Вид у него такой, будто он уже невменяем, — заметила врач.

Услышав голос Тодда, Демпси едва сумел приоткрыть глаза.

— Знаю, возможно, это прозвучит странно, но в некотором смысле мы рады, что с ним все разрешилось так быстро. Некоторым собакам приходится страдать в течение долгих недель и даже месяцев…

— Здесь, в клинике?

— Да.

Доктор открыла дверь в комнату площадью не более восьми квадратных футов, выкрашенную в нежно-зеленый цвет. На одной стене висела репродукция картины Мане, на другой — листок с каким-то изречением в рамочке, которое Тодд не мог прочесть из-за заполнивших глаза слез.

— Я дам вам немного времени, чтобы проститься, — сказала доктор Отис. — Вернусь через несколько минут.

Тодд присел, не выпуская Демпси из рук.

— Черт, — выругался он, — это несправедливо.

Впервые за долгое время Демпси широко распахнул глаза, вероятно, потому, что он услышал, как Тодд плачет: это всегда приковывало внимание пса, даже если слезы были фальшивыми. Обычно, когда Пикетт репетировал какую-нибудь печальную сцену из фильма, пытаясь заучить текст, при первых грустных нотках в его голосе пес подбегал к нему и, в подтверждение своей готовности успокоить хозяина, ставил лапы ему на колени. Теперь же животное, будучи не в силах иначе утешить Тодда, глядело на него жалким, исполненным недоумения взором.

— Господи, надеюсь, я поступаю правильно. Если бы ты мог сказать, что согласен со мной… — Тодд поцеловал Демпси, и слезы полились у него из глаз, капая прямо на морду пса. — Я знаю только одно: себе я никогда не пожелал бы такой участи — быть все время прикованным к постели.

На протяжении одиннадцати лет — неважно, была у Тодда женщина или нет — Демпси спал с Тоддом на одной кровати и почти всегда будил его по утрам, прижимаясь холодным носом к лицу и потираясь шеей о грудь.

— Я люблю тебя, парень, — продолжал Тодд. — И когда пробьет мой час, я хочу, чтобы ты ждал меня там, на небесах. Ладно? Хочу, чтобы ты придержал для меня местечко. Окажешь мне такую услугу?

В дверь осторожно постучали, и у Тодда внутри все перевернулось.

— Пора, дружище, — произнес он, целуя пса в морду.

Тодд понимал, что еще не поздно сказать «нет» и отказаться от своего решения. Еще не поздно увезти Демпси домой, чтобы лишнюю ночь провести с ним на одной кровати. Но он также понимал, что пес уже достаточно настрадался. Нет, оттягивать дальше нельзя.

— Входите, — громко произнес он.

Пройдя в комнату, доктор Отис впервые внимательно взглянула Тодду в глаза.

— Я знаю, как вам тяжело, — Сказала она. — У меня тоже дома собаки. Такие же дворняжки, как Демпси. Они ведь лучше всех… Вы готовы?

Тодд кивнул, и доктор Отис все свое внимание переключила на пса. Взяв его из рук Пикетта, доктор Отис, ни на минуту не умолкая, перенесла Дэмпси на металлический стол в углу комнаты.

— Эй, Демпси. Это совсем не больно. Все равно что комар укусит…

Достав из кармана шприц, она вскрыла иглу. В голове Тодда вновь зазвучал искушающий голос «Скажи ей «нет», — настойчиво взывал он. — Выбей ты эту штуковину у нее из рук! Быстро! Быстро!» Отогнав от себя эти мысли, Пикетт вытер глаза тыльной стороной руки, дабы слезы не застили от него ответственного мига. Он хотел видеть все от начала до конца. Он положил руку псу на шею и почесал его так, как тот любил.

Шприц вонзился в лапу Демпси, и пес издал легкий жалобный стон.

— Вот и умница, — сказала доктор Отис — Вот и все. Самое страшное уже позади.

Тодд продолжал почесывать Демпси загривок. Доктор Отис спрятала шприц обратно в карман.

— Вот и славно, — произнесла она — Можете больше его не трогать. С ним уже все.

Неужели так быстро? Тодд утер слезы и уставился на неподвижное тело, лежащее на столе. Глаз Демпси по-прежнему был полуоткрытым, но уже не видел Тодда.

— Мне очень жаль, мистер Пикетт, — нарушила молчание доктор Отис, — я знаю, как он был вам дорог. Но как; врач хочу вас уверить: вы сделали правильный выбор.

Сильно шмыгнув носом, Тодд потянулся к коробке с носовыми платками.

— Что там написано? — спросил он, указывая на текст в рамочке на стене. Слезы безудержно хлынули у него из глаз.

— Это Роберт Льюис Стивенсон, — пояснила Андрэ. — Знаете, кто написал «Остров сокровищ»?

— Да, знаю…

— Там говорится: «Вы думаете, что собаки не попадают на небеса? Поверьте мне, они попадают туда раньше нас».

Глава 6

Справившись со слезами, Тодд решил перед уходом уладить все формальности, связанные с кремацией тела. Для этого он оставил заявку в фирму, которую ветеринарная клиника рекомендовала ему как наиболее подходящую для проведения такой процедуры. Ее работники должны были забрать тело Демпси из морга больницы, кремировать его и передать владельцу урну с прахом — причем, как его уверили, с прахом именно той собаки, которая некогда принадлежала данному хозяину. Кроме того, Тодд позвонил своему бухгалтеру и просил перевести на счет ветеринарной больницы десять тысяч долларов в качестве пожертвования — с единственным условием, чтобы пять сотен из них были потрачены на приобретение новой скамейки для вестибюля.

С помощью нескольких таблеток снотворного и изрядного количества виски Тодду удалось проспать до половины пятого утра. Когда он проснулся, ему почудилось, будто у него в ногах, как обычно, шевелится Демпси. Из-за спиртного в голове Тодда царила полная неразбериха. Лишь после того, как он привстал и обследовал со всех сторон кровать, к нему стал возвращаться рассудок. Демпси нигде не было.

Тем не менее, он мог поклясться на Библии, что ощущал присутствие своего любимца — как тот снует по кровати, пытаясь найти для себя место поудобнее.

Откинувшись на подушку, Тодд впал в полудрему, однако это был нездоровый сон. То и дело просыпаясь, он вглядывался сквозь темноту в то место, где имел обыкновение спать Демпси, и каждый раз задавал себе вопрос: не превратился ли Демпси в призрака, который теперь будет повсюду следовать за ним по пятам, пока в конце концов не образумится и не отправится на небеса?

В десять часов Тодда разбудил Марко, который принес ему телефонный аппарат. Звонила дама по имени Розалия из Службы кремации животных. Хотя она говорила с Пикеттом очень вежливо, ее любезность была несколько натужной. Наверняка она неоднократно нарывалась на истеричных клиентов, и профессия выработала у нее привычку держаться с ними несколько отстраненно. Утром она связалась с больницей, и ей сообщили, что при Демпси остались ошейник и одеяло, поэтому первым делом она хотела узнать, не желает ли Тодд забрать эти вещи, или их кремировать вместе с собакой.

— Это его вещи, — ответил Тодд, — пусть они и останутся с ним.

— Хорошо, — ответила Розалия. — Тогда остается только вопрос с урной. У нас есть три разных варианта…

— Выберите лучшую из них.

— Тогда это будет бронза в греческом стиле.

— Судя по названию, думаю, это подойдет.

— Теперь мне нужен номер вашей кредитной карты.

— Я передам трубку моему помощнику. Он вам все сообщит.

— Минуточку, еще один вопрос.

— Да?

— А вы… тот самый Тодд Пикетт?

Ну конечно, он был тот самый Тодд Пикетт. Но ему казалось, что это был не он, а какое-то жалкое подобие того человека, каким он был прежде. С Тоддом Пикеттом ничего подобного никогда не случалось. Тот, настоящий Тодд Пикетт всегда шел своей дорогой, и жизнь была к нему благосклонна.

Проспав до полудня, он встал с постели и пошел на кухню перекусить. Тело его ломало, как при сильном гриппе. Не справившись с едой, Пикетт уставился тупым взором в окно, за которым вырисовывались искусно высаженные растения внутреннего дворика — те самые, над которыми Демпси всегда мимоходом задирал лапу, и Тодд никогда его за это не журил.

— Пойду лягу в кровать, — сказал он Марко.

— Не хочешь сделать ответный звонок Максин? Она звонила девять раз за утро. У нее есть новости насчет продажи «Бойца» какому-то иностранному покупателю.

— Ты сообщил ей про Демпси?

— Да.

— И что она ответила?

— Сказала «ох». А потом сразу перешла к разговору о покупателе.

Обезоруженный ее бесчувственностью, Тодд глубоко вздохнул.

— Наверно, мне пора с этим делом кончать, — сказал он Марко. — У меня нет никаких шансов на успех. И сил тоже нет.

Марко не стал его разубеждать. Вопросы кинобизнеса всегда были ему не по нутру, он ненавидел в нем все и вся, кроме Тодда.

— А почему бы нам не махнуть в Ки-Уэст, как мы когда-то собирались? Откроем свой бар. Будем толстыми и пьяными.

— … И в пятьдесят лет нас хватит сердечный приступ.

— Ты сейчас в ужасном состоянии.

— Есть немного.

— Ничего, это скоро пройдет. И в один прекрасный день мы в честь Демпси назовем другую собаку.

— Это будет не в честь него, а вместо него. Его мне никто не сможет заменить. И знаешь почему?

— Почему?

— Потому что он был со мной рядом, когда я был никто.

— Вы с ним были как два щенка.

Впервые за последние сорок восемь часов Тодд улыбнулся.

— Да, — заговорил он срывающимся голосом, — мы с ним были щенками. — Пикетт старался удержать слезы, но они ему не повиновались. — Да что это я? Ведь он был всего лишь псом то есть… ну, ты понимаешь. Скажи мне честно, как ты думаешь, Том Круз стал бы так убиваться, если бы у него умерла собака?

— Боюсь, у него вообще нет собак.

— А Брэд Питт?

— Не знаю. Спроси их сам. Как только встретишь, сразу и спроси.

— Могу себе представить, какая славная выйдет сцена. Тодд Пикетт спрашивает Брэда Питта «Скажи мне, Брэд, когда умерла твоя собака, ты рыдал по ней два дня, как девчонка?»

— Рыдал, как девчонка? — На этот раз рассмеялся Марко.

— Именно так я себя сейчас ощущаю — девчонкой, распустившей нюни из какой-то слезливой мыльной оперы.

— Может, тебе стоит позвонить Вильгемине и трахнуться с ней?

— Вильгемина никогда не трахается. Она занимается любовью с кучей свечей и мочалок. Клянусь, она боится от меня что-нибудь подхватить.

— Например, блох?

— Да. Блох. Знаешь, в качестве последнего акта протеста в память о Демпси я был бы не прочь поделиться блохами с Вильгеминой, Максин и…

— Гарри Эппштадтом.

Теперь они расхохотались вдвоем, и смех этот исцелил боль, сделав ее частью окружающего мира.

Около шести часов вечера Тодду позвонила мать. Она находилась дома, в Кембридже, что в штате Массачусетс, но была готова в любую минуту прыгнуть в самолет и прилететь к сыну. Она пребывала в том состоянии духа, которое обычно называется «я сразу почувствовала что-то неладное».

— Что произошло? — заволновалась она, услышав голос Тодда.

— Ничего.

— Нет, что-то произошло.

Ей невозможно было возразить, поскольку она, как всегда, была права. Благодаря своему удивительному чутью мать всегда умела предугадать, когда стоит позвонить любимому сыну, а когда лучше держаться от него на расстоянии. Иногда он мог солгать ей, чтобы отделаться от лишних объяснений. Но сегодня был совсем другой случай.

— Так что стряслось?

— Демпси умер.

— Твоя старая дворняга?

— Никакая не старая дворняга. И вообще, будешь продолжать разговор в таком духе, он закончится, не начавшись.

— Сколько же ему было лет? — спросила Патриция.

— Одиннадцать, около двенадцати.

— Это преклонный возраст.

— Но не для такого пса, как он.

— А какой он был породы?

— Сама знаешь…

— Дворняжка. Да, дворняжки всегда живут дольше породистых собак. Этого от них не отнимешь.

— Но только не мой Демпси.

— Ты, наверно, слишком его избаловал. Покупал самое дорогое и калорийное питание.

— Ты не хочешь сказать мне что-нибудь еще, вместо того чтобы читать нотацию о том, как своей добротой я погубил собаку?

— Нет, я просто хотела поболтать. Но ты, очевидно, сейчас не в настроении разговаривать.

— Я любил Демпси, мама Ты хоть понимаешь, что для меня это значит?

— Позволь мне заметить только то, что…

— Да, тебя не остановить.

— … Самые серьезные отношения у тебя за всю твою жизнь были только с этой собакой. Пора бы повзрослеть, Тодд. С годами ты не становишься моложе. Подумай о том, как быстро состарился твой отец.

— Давай не будем об этом говорить, ладно?

— Послушай меня, Тодд.

— Мама, я не хочу…

— У тебя его гены, поэтому хоть разок послушай, что я тебе скажу. Твой отец был очень привлекательным мужчиной, пока ему не стукнуло тридцать четыре или тридцать пять. Довольный своей внешностью, он никогда не заботился о себе — так же как и ты. Я имею в виду, он курил и выпивал больше нормы. Он подурнел и состарился буквально за одну ночь.

— За одну ночь? Какие глупости. Никто не может состариться…

— Ну конечно, не за одну ночь. Но все происходило на моих глазах. Поверь, я лично была тому свидетелем. Это случилось очень быстро. Пять, может шесть, месяцев — и его прежней красоты как не бывало.

Хотя Патриция явно преувеличивала, Пикетт понимал, что в ее словах была доля истины. Отец и в самом деле на удивление быстро подурнел. Хотя, конечно, Тодд был слишком мал, чтобы подмечать такие перемены в своем родителе, у него имелись собственные свидетельства внезапного старения отца. Его лучший друг Дэнни, который воспитывался одинокой матерью, знал, что она питает страстные чувства к Мерику Пикетту. Слухи, конечно, не обошли Тодда стороной, тем более что рассказы о том, как у нее неожиданно сорвались планы соблазнить невольный предмет своих желаний, стали в городе расхожей сплетней.

Слушая мать, Тодд невольно вспомнил об этом факте отцовской биографии.

— Мама, — наконец прервал ее он, — меня ждут кой-какие дела. По части кремации.

— О боже, надеюсь, это пройдет тихо. Пресса не прочь раздуть вокруг тебя и твоей собаки большую шумиху.

— Именно по этой причине тебе лучше никому об этом не говорить, — предупредил он. — Если кто-нибудь будет звонить и выразит желание сослаться на тебя…

— То я ничего не знаю.

— Да, ты ничего не знаешь.

— Я же в курсе, как это делается, милый. Не волнуйся, твоя тайна не выплывет наружу.

— Не говори даже соседям.

— Ладно. Не буду.

— Пока, мама.

— Мне очень жаль Брюстера.

— Демпси.

— Не все ли равно?

Когда Тодд обстоятельней поразмыслил о Мерике Пикетте, то понял, что мать была права: свою былую привлекательность отец потерял с поразительной быстротой. Страховой агент, на которого заглядывались все горожанки Цинциннати, едва ли не в один день превратился в старика, которого все сторонились, даже некогда влюбленная в него мать Дэнни. А что, если отцовская особенность является наследственной? Пусть даже не на сто процентов, а только на пятьдесят?

Тодд позвонил в офис Эппштадта. Сукин сын перезвонил ему только через сорок восемь минут, причем начал разговор в довольно резкой форме:

— Надеюсь, речь пойдет не о «Бойце»?

— Нет.

— Мы не будем его делать, Тодд.

— Я уже понял, Гарри. Твой секретарь слушает наш разговор?

— Нет. А что?

— При нашей последней встрече ты рекомендовал мне одного человека, оказавшего ценную услугу некоторым известным людям.

— Брюса Берроуза?

— Да. Так вот, я звоню, чтобы сказать: я решил с ним встретиться.

— Очень мудрое решение.

— Спасибо.

— Правда, Тодд, ты меня очень порадовал. Когда поправишься, думаю, мы с тобой еще поработаем.

После этого Пикетт не стал откладывать звонок в долгий ящик, а сразу позвонил Берроузу. Записался к нему на консультацию и предварительно обговорил с ним дни, на которые могла бы быть назначена операция.

Но прежде нужно было завершить очень важное дело: попрощаться с Демпси. Несмотря на уверения Роберта Льюиса Стивенсона, Тодд не вполне отдавал себе отчет, что ожидает душу после смерти тела, неважно, кому она принадлежит — человеку или животному. Он знал только то, что хочет поместить останки Демпси туда, где пес был счастлив при жизни. Несомненно, это был задний дворик, в котором его питомец с самого раннего возраста стал полноправным хозяином; здесь была его школа, в которой Демпси поначалу учился ходить, а впоследствии обучался всяким собачьим навыкам. За день до того, как отдать себя на растерзание Брюсу Берроузу, Тодд принес сюда бронзовую урну, которую накануне получил в Службе кремации животных. В ней находился пластиковый пакет, в котором хранилось то, что осталось от верного пса. Пепла было довольно много, ведь Демпси был крупной собакой.

Раньше они с Демпси частенько сидели в этом дворике и любовались небом… Тодд насыпал в ладонь немного пепла. Интересно, какая часть — хвост, а какая — морда? А где загривок — Демпси просто обожал, когда ему чесали за ушами? Хотя какая разница? Все рано или поздно превращается в прах. И хвост, и голова — и пес, и человек.

Прощаясь со своим другом, Тодд приложил губы к пеплу. Очевидно, увидев эту сцену, его мать сказала бы, что это негигиенично. Словно назло ей, он поцеловал пепел еще раз, после чего встал и разбросал его, как семена по грядке. День был безветренный, поэтому пепел равномерно распределился по бывшим владениям Демпси.

— До встречи, пес, — сказал Тодд, удаляясь в дом, чтобы помянуть усопшего друга хорошей порцией спиртного.

Часть III МРАЧНЫЕ ВРЕМЕНА

Глава 1

Когда Тодду было семнадцать лет, в течение четырех летних месяцев ему довелось работать в доме престарелых под названием «Закат», который находился на окраине Орландо. На работу его устроил дядя Фрэнк, подвизавшийся в акционерном обществе «Закат» бухгалтером. Мало чем отличавшийся от приюта для умирающих, этот дом скорби оставил в памяти Тодда довольно тягостный след. По роду своих обязанностей юноша почти не общался с пациентами — у него не было навыков медбрата, да он и не стремился их получить. Однако Тодду поручили опекать некоего Дункана Макфарлейна на том основании, что пациент слишком буйствовал, когда его мыли медсестры. У Тодда с ним не было больших хлопот, однако старик оказался порядочным сукиным сыном. Особенно донимали Пикетта водные процедуры. Дело в том, что вид собственного тела вызывал в старике целую бурю отрицательных эмоций. Как оказалось, в свои молодые годы Дункан был атлетом, но теперь, когда ему было восемьдесят три, его тело не сохранило никаких следов прежней силы и красоты. Он походил на бесцветный мешок, полный дерьма и недовольства собой.

— Ну, посмотри же на меня, — ворчливо говорил старик, когда Тодд его раздевал. — Господи, посмотри же на меня, посмотри.

Каждый раз он повторял в ужасе одни и те же слова: «Посмотри на меня, Господи, посмотри».

По сей день Тодд помнил нагое тело Макфарлейна со всеми его старческими проявлениями. Маленькая белая бородка, свисающая с дряблой мошонки, усеянный темными бородавками левый сосок груди, сморщенные складки кожи подмышек. Тодд стыдился собственной брезгливости и скрывал ее от других до тех пор, пока однажды не стал свидетелем разговора на эту тему. Оказалось, что подобные чувства испытывал не только он, и особенно они были свойственны мужской части обслуживающего персонала. Помимо него в доме престарелых служили еще четверо молодых людей, которые постоянно говорили об отвратительной стороне своих обязанностей. Один из них, чернокожий парень по имени Остин Харпер из Нового Орлеана, в этом вопросе оказался особенно красноречив.

— Я не дам себе дожить до такого состояния, — любил повторять он. — Уж лучше пустить пулю в лоб, чем дойти до такого ничтожества.

— А тебе и не придется, — отвечал ему Тодд.

— Откуда тебе знать, парень? — удивлялся Остин, по обыкновению похлопав Тодда по ягодицам.

— К тому времени, как мы состаримся, люди научатся справляться с этими проблемами.

— Хочешь сказать, мы будем жить вечно? Чушь собачья. На эти фантастические штучки я никогда не куплюсь, парень.

— Я не говорю, что мы будем жить вечно. Но к тому времени узнают, почему образуются морщины, и научатся их разглаживать.

— Да неужто? И ты надеешься, что тебя всего разгладят?

— Да, черт побери, надеюсь.

— Выходит, ты все равно умрешь, но умрешь гладким и красивым? — И он в очередной раз игриво толкнул его в зад.

— Слушай, заканчивай с этими своими штучками! — возмутился Тодд.

— Только при условии, что ты прекратишь вилять своей попкой перед моим носом, — рассмеялся Остин и отвесил Тодду третий, самый крепкий шлепок.

— Как бы там ни было, — не унимался Тодд, — плевать мне на то, что ты думаешь. Лично я собираюсь умереть красивым.

Его последняя фраза повисла в воздухе. Умереть красивым. Не слишком ли многого он хотел? Умереть красивым и никогда не стать таким, как бедный старый Дункан Макфарлейн. Никогда с ужасом не глядеть на свое нагое тело, приговаривая: «Господи, посмотри на меня, Господи, посмотри на меня, Господи…»

Два месяца спустя, когда Тодд уезжал из Флориды в Лос-Анджелес на кинопробу, он получил записку от Остина Харпера, который, предчувствуя, что они больше никогда не увидятся, счел необходимым сообщить, что был бы не прочь хорошенько пройтись по заднице Тодда «до самого Ки-Уэста и обратно». «Тогда, малыш, ты точно стал бы гладеньким», — писал Харпер.

«Кстати сказать, — добавил он в конце послания, — этот старый хрыч Макфарлейн неделю назад помер. Пытался посреди ночи самостоятельно принять ванну и захлебнулся в трех дюймах воды. Вот я и говорю, что более глупой вещи, чем старость, не придумаешь.

Оставайся гладким, парень. Тебе светит большое будущее. Я это точно знаю. Только не забудь меня поблагодарить, когда будешь получать свой «Оскар»».

Глава 2

— Эй, малыш?

Тодд плыл в какой-то темной пустоте, не чувствуя своего тела, которое, казалось, жило собственной независимой жизнью.

— Малыш, слышишь меня?

Несмотря на царивший вокруг мрак, Тодду было чрезвычайно приятно. Мир, в котором он пребывал, был лишен как людей, так и зверей. Вокруг не крутились алчные акулы, жаждущие поживиться его плотью. Если не считать обратившегося к нему голоса, Тодд отстранился от всего мирского и находил в этом состоянии блаженство.

— Слышишь меня, малыш? Если слышишь, пошевели пальцем.

Тодд знал, что это маленькая хитрость. Ловушка, чтобы опять заманить его в тот мир, где он когда-то жил, дышал и был несчастлив. Но он не желал туда возвращаться. Очень уж он казался хрупким, этот мир, слишком хрупким и слишком ярким. Тодду хотелось продолжать парить в пустынном мраке.

— Малыш… очнись. Это Донни.

Донни? Такого не может быть. Неужели это его старший брат Донни? Тот самый, с которым Тодд не общался уже несколько месяцев. И зачем, собственно говоря, ему вздумалось вытаскивать Тодда из такого приятного укрытия? Но, с другой стороны, если это не Донни, то кто еще? Никто, кроме Донни, не называл его малышом.

Тодд ощутил легкое волнение. Донни, слава богу, жил в Техасе. Что его могло сюда привести?

— Поговори со мной, малыш.

Тодд с большой неохотой попытался извлечь из себя нечто вроде ответа, но, когда открыл рот, с его губ сорвался такой глухой звук, точно он доносился с другой планеты.

— Донни?

— Ну, здорово! Должен сказать, что очень рад твоему возвращению на грешную землю.

Тодд почувствовал прикосновение его руки — ощущение такое же слабое и отдаленное, как и голос брата.

— Ты заставил нас слегка потрепыхаться.

— Почему… здесь… так темно? — спросил Тодд. — Попроси кого-нибудь включить свет.

— Все будет хорошо, приятель.

— Донни. Пожалуйста. Включи свет.

— Он включен, малыш. Все дело в том, что лицо у тебя забинтовано. Но с тобой все будет хорошо.

Лицо забинтовано…

Память постепенно стала возвращаться к Тодду. Он вспомнил события последних дней. Вспомнил, что собирался лечь под нож доктора Берроуза, который должен был подвергнуть его большой операции.

Последнее, что запечатлелось у него в памяти, были слова хирурга, который попросил его сосчитать в обратном порядке от десяти до одного. Считая и одновременно разглядывая улыбающееся лицо Берроуза, олицетворявшее само спокойствие, Тодд пытался угадать, какую работу произвел над своей внешностью доктор. Несомненно, в первую очередь изменения претерпел нос. А также морщинки вокруг глаз, которые…

— Вы считаете, Тодд? — осведомился Берроуз.

— Десять, девять, восемь…

Должно быть, потом шло семь. Но этого Тодд уже не помнил. Лекарства увлекли его в своего рода райский утолок, опустошенный и мрачный.

Теперь же он возвратился из этого странного, лишенного сновидений места. С ним рядом находился Донни, который прибыл из Техаса. Но почему? И почему — бинты? Зачем? Берроуз ничего не говорил о бинтах.

— У меня во рту пересохло, — шепнул Тодд.

— Погоди, парень, я мигом, — ласково ответил Донни. — Сейчас позову медсестру.

— Я был бы не прочь взбодриться… глоточком водки.

Донни тихонько прыснул.

— Попробуем организовать.

Тодд слышал, как брат встал и пошел к двери кликнуть сестру. Сознание в любую минуту могло его покинуть, и он ощущал, как вновь проваливается в пустоту, из которой его только что вытащил голос Донни, но теперь она не казалась ему такой благостной и приятной, как несколько минут назад. Тоддом овладело беспокойство; он пытался уцепиться за реальный мир, по крайней мере, до тех пор, пока не выяснит, что с ним произошло.

— Где ты? — крикнул он брату. — Донни? Куда ты подевался?

Раздались поспешные шаги в его направлении.

— Я здесь, малыш. — Донни говорил таким ласковым тоном, какого Тодд никогда прежде от брата не слышал.

— Берроуз не говорил мне, что будет вот так.

— Тебе не стоит волноваться, правда-правда, — ответил Донни. Хотя Тодд и находился в полусознательном состоянии, он все же был способен отличить ложь от правды.

— Ты не слишком хороший актер, — произнес он.

— Только для семейного просмотра, — увернулся от ответа Донни, сжав руку Тодда. — Шучу.

— Да… да… — Едва он произнес это, как его переносицу пронзил приступ боли, которая распространилась в обе стороны по всему лицу и мгновенно переросла в мучительную агонию. — Господи! — задыхаясь, выпалил он. — Господи, избавь меня от этого.

Он почувствовал, как рука Донни покинула его; похоже, брат бросился в коридор, потому что оттуда донесся его громкий, исполненный отчаяния крик:

— Кто-нибудь сюда! На помощь! Господи! Скорей!

Голос Донни несколько унял волну страха. Тодд поднял руку к лицу, но бинты обвивали его голову так туго и плотно, словно были к ней приклеены. Он стал жадно глотать ртом воздух. Ему казалось, он умрет, если сию же минуту не сорвет со своего лица проклятую повязку. Задыхаясь, Тодд принялся сдирать ее ногтями. Ему позарез нужен был воздух.

— Воздуха мне, господи, воздуха. Пожалуйста!

Медсестра схватила Тодда за руки, пытаясь их удержать, но боль была столь нестерпимой, что пробудила в пациенте невероятную мощь, которой женщина не смогла противостоять. Пробравшись пальцами под бинтовую повязку, Тодд с силой ее потянул.

В голове мелькнул свет, но Тодд понимал, что этот свет проник к нему вовсе не из внешнего мира. Мозг был не в силах справиться с охватившим человека ужасом, который, словно разразившийся внутри черепа гром, рвался наружу. Кровь молотом стучала в ушах у Тодда. Тело, будто в припадке, вертелось и билось на кровати.

— Спасибо, сестра. Я займусь им сам.

Неожиданно чьи-то руки, которые оказались сильнее рук медсестры, крепко сжали его кисти. Ласково, но в то же время уверенно они отстранили пальцы Тодда от лица, и тотчас сквозь собственные вопли Пикетт услышал голос доктора Берроуза.

— Тодд? — окликнул тот. — Все идет хорошо. Только, прошу вас, успокойтесь. Позвольте мне объяснить, что произошло. Вам совершенно незачем волноваться.

Он говорил с Тоддом спокойным, ровным и монотонным голосом — так обыкновенно обращается к пациентам гипнотизер. Пока он повторял разными словами, что все будет хорошо, Тодду ничего не оставалось делать, кроме как глубоко-глубоко дышать, — ведь доктор крепко прижал его руки к кровати.

Спустя несколько секунд яркие вспышки света в голове стали постепенно отступать, шум в ушах поутих. Охвативший Тодда испуг начал сдавать позиции.

— Вот и славно, — произнес наконец доктор Берроуз, когда приступ миновал. — Видите, как все хорошо и замечательно. А теперь давайте заменим вам подушку. Сестра Кэрин, будьте так любезны, принесите мистеру Пикетту хорошую свежую подушку.

Ни на секунду не прекращая своего монотонного монолога, он ласково приподнял верхнюю часть тела Тодда, который тотчас лишился всей силы сопротивления, потому что сопротивляться уже не было надобности, оставалось лишь молча подчиниться заботе доктора.

— Что… со мной… произошло? — наконец вымолвил Тодд.

— Для начала давайте устроимся поудобней на кровати, — произнес Берроуз, — а потом уже обо всем поговорим.

Тодд ощутил, как сестра сменила под ним подушку, после чего доктор Берроуз опустил его голову с той же осторожностью, что и приподнял.

— Вот так. Теперь удобнее? — спросил Берроуз.

Лишившись поддержки его ласковых рук, Тодд внезапно почувствовал себя осиротелым, словно ребенок, которого неожиданно оставили родители.

— Я хочу, чтобы вы немного отдохнули, — продолжал Берроуз. — А после того как вы немного поспите, мы поговорим.

— Нет… — сказал Тодд.

— С вами будет рядом ваш брат Дональд.

— Я здесь, Тодд.

— Я хочу поговорить сейчас, не откладывая. Сейчас. Донни! Задержи его.

— Хорошо, малыш, — произнес Донни тоном человека, который отвечает за свои слова. — Доктор Берроуз, не уходите. Прежде ответьте на его вопрос, док.

— Ну что ж, как говорится, дело прежде всего, — начал тот. — Если вы волнуетесь насчет своих глаз, уверяю, с ними все в полном порядке. Повязку вам придется носить, только пока не заживут веки.

— Но вы мне не говорили, что я проснусь в темноте, — возразил Тодд.

— Да, не говорил, — согласился Берроуз, — потому что операция прошла не совсем так, как мы планировали. Но если вы помните, я вам объяснял, что по ходу дела почти всегда приходится кое-что изменять. Жаль, что меня не было рядом, когда вы проснулись.

Теперь, успокоившись, Тодд вспомнил, что в докторе его что-то раздражало. Прежде всего, его голос: фальшивый basso profundo, с помощью которого тот тщательно старался скрыть свою изначально женственную стать и подчеркнуть атлетические пропорции тела — разумеется, искусственно созданного тела. Доктор являл собой ходячую рекламу собственного ремесла. Ему стукнуло по меньшей мере пятьдесят пять, но кожа у него была гладкая, как у ребенка, руки и грудь — накачанные, как у культуриста, а талия тонкая, как у стриптизерши.

— Просто скажите мне правду, — настаивал Тодд. — Что случилось? Я уже взрослый мальчик и смогу с этим справиться.

Наступила гнетущая тишина. Тодд ждал.

— У нас появились незначительные осложнения в связи с вашей операцией, — наконец признал доктор. — Вот и все. Я все уже объяснил вашему брату. У вас нет совершенно никакого повода для волнений. Просто вам придется несколько дольше…

— Какого рода осложнения?

— Думаю, пока не следует об этом говорить, Тодд.

— А я так не думаю, — отрезал Тодд. — Чертпобери, в конце концов, это мое лицо. И я должен знать. Скажите же мне наконец, что происходит. Только не надо юлить. Я этого не люблю.

— Скажите ему, док, — тихо, но твердо произнес Донни. Прежде чем ответить, доктор глубоко вздохнул.

— Вы помните, — наконец заговорил он своим неестественным голосом, — во время предварительной консультации я вас предупреждал, что в редких случаях у пациентов возникает непредвиденная реакция на химические препараты. Боюсь, это имело место в вашем случае. Возникло критическое положение, как я уже говорил, совершенно непредсказуемое, что, очевидно, явилось реакцией организма на аллерген. Однако я нисколько не верю в то, что это может повлечь за собой далеко идущие последствия. Вы вполне здоровый человек. Мы надеемся на довольно быструю регенерацию эпидермиса…

— Что, черт возьми, это значит?

— То, что твоя кожа скоро зарастет, — раздался голос Донни, который своим протяжным техасским наречием внес теплую струю в разыгрываемый хладнокровный фарс.

— О чем вы говорите?

— О результате примененной нами процедуры. Я вам говорил об этом во время нашей предварительной беседы. Кроме того, это описано в литературе, которую я вам дал…

— Я ее не читал, — признался Тодд. — Я доверял вам.

— …Операции, которые мы применяем, можно сравнить с контролируемым процессом химического горения, в результате чего подвергаются изменениям соединительная ткань, или дерма, и эпидермис. В течение ближайших сорока восьми часов поврежденная старая кожа отторгается и естественным путем образуется новая, здоровая кожа с прекрасными характеристиками. Пациент становится, словно только что родившийся младе…

— Расскажите ему все, — на этот раз медоточивые излияния доктора прервал Донни; судя по его тону, он весь кипел от гнева. — А если не расскажете сами, это сделаю я. — И, не оставляя Берроузу выбора, добавил: — После операции ты отключился, малыш. Впал в кому. На целых три дня. Вот почему они послали за мной. Испугались. Я пытался переправить тебя в приличную клинику, но эта сучка Максин — так, кажется, ее зовут? — мне не позволила. Сказала, что ты должен остаться здесь. Сказала, будто боится, что пресса пронюхает насчет твоей операции.

— Мы прекрасно сможем позаботиться о мистере Пикетте сами, — заметил Берроуз. — Во всей Калифорнии вы не найдете больницы, которая предоставила бы ему лучший уход.

— Возможно, — согласился Донни. — Но мне думается, что он быстрее поправился бы в Сидар-Синае.

— Я нахожу глубоко возмутительным то, на что вы намекаете, — начал было Берроуз.

— Да заткнитесь же вы наконец! — вяло отмахнулся от него Донни. — Все ваши возмущения не стоят обезьяньей задницы. Меня интересует сейчас только состояние брата. Я хочу, чтобы он поправился и выбрался отсюда.

— И как я сказал…

— Именно, как вы сказали. Послушайте, не могли бы вы вместе с сестрой Кэрин на несколько минут удалиться? Я хочу переговорить с братом с глазу на глаз.

Берроуз больше не пытался оправдываться, и Тодд знал почему. Нетрудно было представить лицо Донни, которое так же, как у младшего брата, в минуты гнева багровело, а глаза становились холоднее льда. Очевидно, Берроуз счел за лучшее ретироваться, и был совершенно прав.

— Я хочу вытащить тебя отсюда, малыш, — заговорил Донни, когда медицинский персонал удалился из палаты. — Я не доверяю этим людям. Теперь, когда их здесь нет, я могу тебе это сказать. Они кусок дерьма.

— Прежде чем что-то предпринять, мне нужно поговорить с Максин.

— На кой черт тебе это? Я доверяю ей еще меньше, чем всем этим говнюкам.

Наступила долгая пауза. Тодд знал, что услышит дальше, и поэтому молча ждал.

— Теперь вот что я тебе скажу, — произнес Донни, — ты сделал наиглупейшую вещь в своей жизни. Более идиотской затеи я представить себе не могу. Черт тебя дернул пойти на эту проклятую подтяжку лица! Господи, даже не знаю, каким словом это называть. Мама хоть знает?

— Нет. Как ближайшего родственника я указал тебя. Думал, ты поймешь.

— Не могу сказать, что я тебя понимаю. Все это чушь собачья. Чистейший идиотизм. И я завтра же уезжаю в Техас.

— Так скоро?

— В четверг в восемь утра мне нужно быть в суде. Линда пытается лишить меня уик-эндов с Донни-младшим. Если я не появлюсь в суде, ее адвокат настроит против меня судью. Я встречался с ним пару раз, и он мне не понравился. Поэтому мне придется сказать тебе «прости-прощай» и покинуть тебя, как бы мне ни хотелось здесь остаться. Кстати, я могу позвонить маме и…

— Нет-нет, Донни. Пожалуйста, не делай этого. Я не хочу ее видеть здесь. — Тодд вслепую нащупал и схватил руку Донни. — Со мной все будет хорошо. Тебе незачем волноваться. Со мной все будет хорошо.

— Ну ладно, ладно. Я все понял. Я не буду звонить маме. Тем более что самое страшное позади. Я в этом уверен. Но послушай меня, тебе нужно выбираться из этой чертовщины. Нужно найти приличную клинику.

— Боюсь, об этом может узнать пресса. Если Максин считает…

— Ты разве не слышал, что я тебе говорил? — неожиданно взорвался Донни. — Этой сучке я не доверяю. Она всегда была себе на уме. Кроме собственной выгоды, ее ничто не интересует!

— Только не надо кричать.

— А что мне остается делать? Знаешь, о чем я думал все эти семьдесят два часа, пока сидел у твоей кровати? Я думал, как рассказать маме о том, что ты помер в результате какой-то пластической чертовщины, которую сотворил со своей сраной физиономией. — И немного переведя дух, добавил: — Господи, если бы отец был жив… он бы сгорел со стыда.

— Ладно, Донни. Ты меня убедил. Я засранец.

— Вокруг тебя толпы лизоблюдов. Неужели никто из них не мог дать тебе дельный совет? Меня воротит от всего этого. Я имею в виду этих людей. Ломают передо мной какую-то комедию — сначала говорят одно, потом другое. А ты тем временем чуть не отдал концы. Да разве они могут дать прямой ответ? Как же! Не дождешься от этих засранцев! — Донни на мгновение умолк, чтобы набрать воздуха для очередного залпа негодования. — Что с тобой происходит, малыш? Лет десять назад ты лопнул бы со смеху, если бы тебе предложили «немножко подтянуть лицо».

Отстранившись от руки Донни, Тодд сделал глубокий скорбный вздох.

— Это трудно объяснить, — признался он, — но мне нужно как-то удержаться наверху. Меня вытесняют более молодые парни…

— Ну и пусть. Зачем тебе там оставаться? Почему не уйти тихо? Ты взял от славы все, что можно. И даже больше. Неужели тебе этого мало? Чего еще ты хочешь? Зачем затеял все это дерьмо?

— Затем, что такая жизнь мне по душе, Донни. Я люблю славу. Люблю деньги.

— Черт возьми, сколько же тебе еще нужно денег? — фыркнул Донни. — Ты заработал больше, чем сможешь потратить, если…

— Только не говори мне о том, что у меня есть, а чего нет. Ты даже понятия не имеешь, сколько стоит эта жизнь. Во что выливается содержание домов и оплата налогов. — Внезапно он прекратил свою защитную речь и, сменив тактику, перешел в наступление: — Во всяком случае, я что-то не припомню, чтобы ты жаловался…

— Постой, — перебил Донни, очевидно догадавшийся, куда клонит его брат и чем это может закончиться, однако Тодд останавливаться не собирался.

— …Когда я посылал тебе денег.

— Не надо, не начинай.

— А почему? Ты тут сидишь и распинаешься о том, какой я засранец, но ты никогда не отказывался от моих денег, когда я тебе их подкидывал. И так было всегда. Кто оплачивал твои судебные издержки в последний раз? Кто выкупал закладную на дом, в котором вы с Линдой в очередной раз начинали новую жизнь? Кто платил за ваши ошибки?

Вопрос повис в воздухе без ответа.

— Все это так мерзко! — тихо произнес Донни. — Я приехал сюда…

— …Чтобы узнать, жив я или мертв.

— …Чтобы позаботиться о тебе.

— Что-то раньше ты никогда этого не делал, — напрямик резанул Тодд. — Разве нет? За все эти годы ты ни разу не приехал навестить меня.

— Меня тут не ждали.

— Тебя всегда ждали. А не приезжал ты только потому, что чертовски мне завидовал. Ну, скажи честно, между нами, разве я не прав? Признайся хоть раз в жизни, что тебя распирала зависть, поэтому сама возможность навестить меня казалась невыносимой.

— Знаешь что? Я не желаю этого больше слышать, — заявил Донни.

— Мне следовало высказать тебе все это много лет назад.

— Я ухожу.

— Валяй. Ты вдоволь позлорадствовал. Теперь отправляйся и расскажи всем, какой засранец у тебя брат.

— Не собираюсь я этого делать, — возразил Донни. — Что бы ты ни делал, ты все равно останешься мне братом. Но я не могу помочь тебе, когда ты окружил себя…

— … Лизоблюдами. Ну да. Ты это уже говорил.

Тодд услышал, что Донни встал и шаркающей походкой направился к двери.

— Что ты делаешь? — осведомился Тодд.

— Ухожу. Как и обещал. С тобой все будет хорошо. Этот гомик Берроуз будет тщательно тебя опекать.

— И даже не обнимешь меня на прощание?

— В другой раз. Когда ты мне будешь больше нравиться, — отозвался Донни.

— И когда же это? — крикнул ему вдогонку Тодд. Но вместо ответа услышал лишь собственный голос, эхом отразившийся от противоположной стенки.

Глава 3

Максин появилась в палате Тодда около семи вечера. Не проявив особого такта к его «возвращению из мертвых», как она сама выразилась, и отпустив в качестве утешения несколько небрежных фраз, она незамедлительно перешла к делу.

— У кого-то из здешнего персонала оказался слишком длинный язык, — начала излагать последние новости Максин. — Нынче мне позвонил редактор «Инквайрер», чтобы удостовериться в дошедших до него слухах, будто ты находишься в частной клинике. Я ответила, что это чистейшая ложь, грязные сплетни и так далее и так далее. Сказала, если он эту чушь вздумает опубликовать, то мы подадим на него и его паршивую макулатуру в суд. Не прошло и десяти секунд, как из «Верайети» позвонил Питер Барт и задал тот же проклятый вопрос. Пока я с ним говорила, стараясь как можно меньше лгать, потому что у него нюх на всякого рода дерьмо, по другому телефону с тем же вопросом ко мне обратилась редакция «Пипл». Что это? Совпадение? Лично я так не думаю.

Из-под бинтовой маски донесся тихий стон.

— Я уже предупредила Берроуза, что нам придется переправить тебя в другое место, — продолжала Максин.

— Погоди. Донни сказал, что вчера ты хотела, чтобы я остался здесь.

— Да, но так было до этих звонков. Теперь фотографы могут в любую минуту сюда нагрянуть. Это всего лишь вопрос времени.

— Будь они трижды прокляты!

— Представляю, какая чудненькая выйдет сценка, — вновь затараторила Максин, не успел Тодд даже нарисовать в своем воображении этот маленький спектакль. — Лежишь ты в постели с забинтованной головой…

— Погоди, — прервал ее Тодд— Но они же не смогут доказать, что это я.

— Беда в том, что это действительно ты, Тодд. Кто бы ни распустил о тебе сплетни, он находится в этом здании. Очевидно, у них есть доступ к твоим документам, к медицинской карте…

Тоддом вновь овладел тот же самый панический страх, который он пережил, когда вышел из комы. Ужас очутиться в ловушке. Но на этот раз Пикетт сумел с ним справиться. Ему определенно не хотелось в присутствии Максин терять над собой контроль.

— И когда ты собираешься меня отсюда вытащить? — осведомился он.

— Завтра в пять утра я возьму машину. Я уже сказала Берроузу, чтобы он обеспечил охрану этого места, пока ты не уедешь. На первое время я переправлю тебя в прибрежный особняк в Малибу. А потом мы найдем для тебя что-нибудь более подходящее.

— А я не могу вернуться домой? — спросил Тодд, прекрасно понимая безрассудность своего вопроса, потому что именно к нему домой в первую очередь и нагрянут журналисты.

— Возможно, когда ты немного оклемаешься, мы тебя переправим туда самолетом. Я позвоню Джону. Узнаю, сможет ли он тебя подбросить в Монтану.

— Я не хочу ехать в Монтану.

— Тебе там будет гораздо безопаснее, чем здесь. Мы организуем круглосуточный уход…

— Я сказал — нет. Не хочу находиться так далеко от цивилизации.

— Ладно. Постараемся подыскать местечко у нас в городе. А как быть с твоей подружкой мисс Бош? Ведь она будет задавать разные вопросы. Что прикажешь мне ей отвечать?

— Ее нет в городе. Она снимается где-то на Каймановых островах.

— Ее уволили, — сказала Максин, — очевидно, по причине «творческой несовместимости». Директор хотел обнажить ей грудь, а она отказалась. Тем не менее, ее ранние работы оставляют очень мало места для зрительского воображения. Не знаю, с чего это вдруг она решила корчить из себя скромницу. Но как бы там ни было, она желает говорить с тобой. Что ей ответить?

— Что угодно.

— Но ты же не хочешь, чтобы я посвящала ее в это дело?

— Черт, конечно нет. Вообще никого не хочу посвящать.

— Хорошо. Это будет не просто, но ладно. Я что-нибудь придумаю. Позвать сестру, чтобы она дала тебе какое-нибудь успокоительное?

— Да…

— Мы найдем тебе место, где укрыться, пока ты не поправишься. Я попрошу Джерри Брамса. Он знает весь город вдоль и поперек. Нам всего лишь нужен укромный утолок. Не обязательно шикарный.

— Главное убедись, чтобы он не распустил обо мне слухов, — предупредил Тодд. — Джерри слишком болтлив.

— Положись на меня, — ответила Максин. — Ну, до завтра. Тебе надо немного поспать. И не волнуйся, никто не узнает, где ты находишься и что с тобой происходит. Скорее эти журналюги умрут, чем что-то узнают.

— Обещай.

— Удавлю их собственными руками.

С этими словами Максин вышла из палаты, оставив Тодда одного в полной темноте.

Донни был прав. Несомненно, ничего глупее Тодд в своей жизни еще не делал. Но обратной дороги нет. В жизни, как в кино, имеет смысл двигаться только в одном направлении. И что он еще может предпринять, кроме как плыть по течению, надеясь, что у этого витка судьбы будет счастливое завершение?..

Посреди ночи на Тихом океане разыгрался шторм, седьмой и самый сильный за последнюю зиму. Сорок восемь часов лил дождь, вода на побережье от Монтевея до Сан-Диего поднялась на несколько дюймов, причинив кучу неприятностей. Переполненные водостоки превратили улицы Санта-Барбары в пенистые реки. Двое горожан и семь уличных работников утонули. Порывистый ветер повредил электропровода, особенно в Оранж-Кантри, где на три дня остались без света несколько районов. Вдоль Тихоокеанской автострады, где прошлой осенью лесные пожары на корню уничтожили всю горную растительность, голая земля превратилась в скользкую грязь, которая сползала на дорогу, что послужило причиной бесчисленных транспортных происшествий. Четырнадцать человек погибли, среди них семья из семи мексиканцев, нелегально перешедших границу и пробывших на вожделенной земле только четыре часа. Их грузовик перевернулся, и, не сумев из него выбраться, вся семья сгорела. В тихоокеанских бухтах были затоплены несколько домов общей стоимостью в миллион долларов. Такая же картина наблюдалась и в каньоне Топанга.

Разгул стихии, разумеется, не мог не отразиться на переезде Тодда из больницы в приморский домик Максин. При прочих обстоятельствах это заняло бы куда меньше времени, да и поволноваться пришлось, но, с другой стороны, тайну Тодда так никто и не раскрыл. Когда они покидали больницу, никаких фотографов, разумеется, у дверей не было, равно как никто не поджидал в окрестностях особняка. Однако это еще не означало, что опасность миновала Звонки в офис Максин, касавшиеся состояния Тодда, нарастали с каждым днем в геометрической прогрессии, причем последнее время они начали поступать из дальнего зарубежья — это, очевидно, было связано с быстротой распространения слухов, — в частности из Японии, где только что прошла премьера «Виселицы». Один немецкий журналист имел безрассудство предположить, что Тодд решил сделать пластическую операцию.

— Ну я ему покажу! Проклятый фриц.

— Разве ты сама не немка по материнской линии?

— Все равно он чертов фриц.

Тодд вместе с сестрой Кэрин — после тщательного изучения его менеджер пришла к заключению, что на эту особу можно положиться, — сидел на заднем сиденье принадлежавшего Максин «мерседеса». Медсестра была женщиной немногословной, но уж если открывала рот, то каждое слово произносила с особым ударением.

— Не понимаю, зачем было устраивать этот балаган. Что страшного в том, если даже кто-нибудь разнюхает правду? Подумаешь, сделал человек себе химический пиллинг и убрал несколько морщин. И что в этом такого?

— Фанаты Тодда не смогут принять такой новости о своем кумире, — ответила Максин. — У них сложилось некое незыблемое представление о Тодде Пикетте.

— По-ихнему, выходит, он совершил не слишком мужской поступок? — полюбопытствовала Кэрин.

— Может, мы все-таки перейдем к делу? — Бросив на медсестру выразительный взгляд через переднее зеркальце, Максин покачала головой, давая понять, что разговор, или по крайней мере эта его часть, закончен. Тодд, лицо которого было по-прежнему забинтовано, разумеется, ничего этого не видел.

— О чем задумался, Тодд? — обратилась к нему Максин.

— Интересно было бы знать, как скоро…

— Скоро, — не дав ему закончить, ответила Максин. — Очень скоро. Между прочим, я переговорила с Джерри Брамсом и передала ему слово в слово нашу просьбу. Через два часа он пришел ко мне и сказал, что у него есть как раз то, что нам нужно. Завтра утром я поеду посмотреть, что он хочет нам предложить.

— Он сказал тебе, где это находится?

— Где-то в горах. Очевидно, он отдыхал там в детстве. Думаю, это было в сороковых годах. Место совершенно безлюдное. Тебя там никто не потревожит.

— Да там же полно всякого дерьма. Автобусы, набитые экскурсантами. Там чуть ли не в каждом доме обреталась какая-нибудь знаменитость.

— Я тоже так считала. Но он поклялся, что этот дом в некотором смысле идеален. Никто даже не знает, как добраться до каньона, в котором он находится. Во всяком случае, так сказал Брамс. Но мы это еще проверим. Если дом тебе не подойдет, я продолжу поиски.

Днем в прибрежный домик Максин приехал доктор Берроуз, чтобы сделать Тодду перевязку. Это был воистину священный ритуал: Пикетт полулежал на дорогой софе, что стояла у выходящего на море окна, Максин поодаль готовила себе водку с содовой, а Берроуз — несмотря на возникшие трения минувшего дня, он вновь обрел былую самоуверенность — колдовал над бинтами, ведя ни к чему не обязывающий разговор о дожде и грязи на дороге.

— Сейчас веки будут немного слипаться, — предупредил Тодда доктор, — поэтому постарайтесь не открывать глаза, пока я их не промою.

Ничего ему не ответив, Тодд молча внимал стуку пульса в голове и шуму моря за окном.

— Будьте так любезны, — обратился Берроуз к Максин, — зашторьте слегка окна. Мне не хотелось бы, чтобы в глаза Тодда ударил яркий свет.

Тодд услышал, как Максин бросилась к окну, после чего раздался характерный шум опускающихся электрических жалюзи.

— Полагаю, так будет достаточно, — сказал Берроуз. Раздался щелчок, и гул прекратился. — А теперь мы посмотрим, как у нас дела Тодд, пожалуйста, не шевелитесь.

Затаив дыхание, Пикетт почувствовал, как доктор осторожно снял повязку с его лица. Тодду показалось, что вместе с марлей он лишился слоя кожи. Он услышал, как Максин слегка вздохнула.

— Что? — забеспокоился он.

— Вce хорошо, — успокоил его Берроуз. — Пожалуйста, не шевелитесь. Это очень тонкая процедура. Кстати сказать, в новой повязке я сделаю вам отверстия для глаз, поэтому вы сможете… Пожалуйста, спокойно… хорошо, хорошо… Вы сможете видеть.

— Максин?.

— Прошу вас, Тодд. Не шевелите мышцами.

— Я хочу, чтобы она сказала, как я выгляжу со стороны.

— Я пока ничего не вижу, Тодд.

Берроуз что-то шепнул сестре, но Тодд не сумел разобрать слов. Но он слышал, как повязка, от которой теперь его полностью освободили, упала в сосуд, издав влажный шлепок. Ему не составляло труда представить почему. Очевидно, она была пропитана его кровью и ошметками прилипшей к ней кожи. У Тодда свело в животе.

— Меня тошнит, — сказал он.

— Мне на минуту прерваться? — осведомился Берроуз.

— Нет, заканчивайте.

— Хорошо. Тогда я начинаю промывания, — произнес Берроуз. — Потом мы посмотрим, как заживает ваша кожа. Должен сказать, что на данном этапе она выглядит очень хорошо.

— Я хочу, чтобы на меня посмотрела Максин.

— Минуточку, — прервал его Берроуз. — Позвольте мне…

— Сейчас же, — упорствовал Тодд, подстегиваемый приступом тошноты. Подняв руку, он отстранил в сторону доктора, и тот покорно отступил. — Максин? — позвал ее Тодд.

— Я здесь.

Пикетт повернулся в сторону, откуда слышался ее голос.

— Подойди и взгляни на меня. Я хочу знать, как я выгляжу.

Раздался стук каблуков Максин по полированному полу.

— Быстрей. — Ее шаги ускорились, женщина подошла вплотную к Тодду. — Ну, что?

— Честно говоря, трудно сказать, пока не…

— Господи! Так я и знал! Так и знал, что он меня надует!

— Погоди, погоди, — затараторила менеджер. — Успокойся, все дело в том, что на тебе жутко много мази. Прежде чем впадать в панику, подожди, пока он обработает твою кожу. — Тодд потянулся к Максин, и она схватила его за руку. — Скорее всего, все будет хорошо, — сказала она, но ладонь у нее была липкой. — Просто нужно набраться терпения. Ну почему мужчины такие нетерпеливые?

— Ты сама нетерпелива, — напомнил ей Тодд.

— Пусть он доделает свое дело, Тодд.

— Ну что, признайся, что нетерпелива.

— Хорошо. Я тоже нетерпелива.

Принявшись за работу, Берроуз тщательно промыл веки и слипшиеся ресницы пациента. Резкий запах очистительного раствора ударил Тодду в нос, проникнув в самые пазухи.

— С возвращением, — произнесла Максин и высвободила свои пальцы из руки Тодда, словно смущенная его неожиданным порывом.

Минуты через две взгляд Тодда прояснился, а еще через две окончательно адаптировался к полумраку комнаты. Постепенно, шаг за шагом, к нему возвращалось привычное видение мира. Большое, наполовину зашторенное окно с защищавшим его снаружи от дождя козырьком; шикарная обстановка комнаты, индийский ковер, кожаная мебель; подвешенная под потолком абстрактная скульптура, выполненная в желтых, черных и белых тонах. Сросшиеся брови Берроуза и его застывшая нервная улыбка. Медсестра, которая оказалась хорошенькой блондинкой. И наконец, Максин с ее мертвенно-бледным лицом.

Берроуз отошел в сторону, словно портретист, представивший на суд публики результат своих трудов.

— Я хочу увидеть все сам, — сказал ему Тодд.

— Погоди минуту, — остановила его Максин. — Тебя все еще тошнит?

— Почему ты спрашиваешь? Боишься, что, увидев себя в зеркале, я не сдержу рвоты?

— Нет, — ответила она не слишком твердым голосом. — Вид у тебя немного припухший, вот и все. И слегка сыроватый. Но это вовсе не плохо.

— Ты всегда умела виртуозно лгать.

— Да нет же, правда, — упорствовала она. — Все не так плохо.

— Тогда дай мне посмотреть.

Никто в комнате не сдвинулся с места.

— Даст мне кто-нибудь зеркало или нет? — Пикетт собрался встать с кресла — Что ж, я возьму его сам.

— Сиди на месте, — воскликнула Максин. — Раз ты так настаиваешь. Сестра? Как вас зовут?

— Кэрин.

— Сходите в спальню и принесите оттуда небольшое зеркальце. Оно в карманном несессере.

Тодду показалось, что Кэрин не было целую вечность. Во всяком случае, минуты ожидания длились нескончаемо долго. Коротая их, Берроуз глядел на дождь за окном, а Максин взбодрила себя очередной порцией алкоголя.

Когда медсестра возвратилась, ее взгляд был устремлен на Берроуза, а не на Тодда.

— Скажите, чтобы она дала мне зеркало, — произнес Тодд.

— Отдайте, — покорно приказал ей доктор.

Кэрин вручила зеркало Тодду, и прежде чем в него взглянуть, он глубоко вздохнул.

На какое-то мгновение его взгляд неподвижно застыл на своем зеркальном двойнике. Действительность поплыла у Пикетта перед глазами, и он подумал: это все нереально. Комната, люди в ней, дождь за окном, его лицо в зеркале. Все это вымысел, видение, которое скоро исчезнет…

— Господи, — воскликнул Тодд, как некогда старик Дункан, — посмотри на меня!

Силы изменили ему, и он уронил зеркало на пол. Оно упало стеклом вниз. Медсестра собралась его поднять, но Тодд ее остановил:

— Нет. Пусть лежит.

Она отшатнулась, и он прочел ужас в ее глазах. Чего она испугалась? Его голоса? Или лица? Упаси господи, чтобы в этом было повинно его лицо!

— Откройте кто-нибудь жалюзи, — сказал он. — Впустите сюда немного света. В конце концов, мы не на похоронах.

Максин щелкнула выключателем, и механизм зажужжал, поднимая жалюзи. Взору открылась вымокшая под дождем открытая терраса с кое-какой мебелью, за ней тянулся пляж. Вдали в сопровождении двух телохранителей трусцой бежал вдоль берега какой-то человек — очевидно, такой же знаменитый глупец, как Тодд, который решил любой ценой сохранить свою красоту и следовал этому стремлению, невзирая на дождь. Поднявшись со стула, Тодд подошел к окну. Несмотря на присутствие посторонних, он оперся рукой о холодное оконное стекло и зарыдал.

Глава 4

Прописанные Берроузом болеутоляющие и успокоительные лекарства Тодд существенным образом пополнил другими, которые приобрел у Джерома Банни, одного ворчливого коротышки английского происхождения, который последние четыре года исправно снабжал Пикетта нелегальными препаратами. С их помощью последующие двадцать четыре часа он провел в сомнамбулическом состоянии.

Дождь за окном, казалось, утихать не собирался. Сидя перед необъятным экраном телевизора, Тодд взирал на череду бед, и несчастий, постигших других людей (кто-то из них лишился крова, кто-то — семьи), и задавал себе риторический вопрос: согласился бы кто-нибудь из них поменяться с ним своим горем? Образ, увиденный им в зеркале, — образ, который смутно напоминал ему кого-то знакомого, но ужасно изуродованного кровоточащими и гнойными ранами, — периодически всплывал у Тодда в памяти. В таких случаях он брал таблетку, другую, а иногда и третью, запивал их глотком пива и ждал, пока опиаты отстранят от него этот ужас на безопасное расстояние.

Хотя в новой повязке Берроуз, как и обещал, оставил отверстия для глаз, тем не менее, она по-прежнему действовала на Тодда угнетающе; его руки то и дело безотчетно тянулись к лицу и, потеряй он на мгновение бдительность, могли бы сорвать бинты к чертовой матери. Пикетт ощущал себя нелепым, кошмарным созданием, вышедшим из тех фильмов ужасов, которые обычно демонстрируют поздно вечером; его лицо, некогда принесшее ему славу, скрывало под бинтами жуткую тайну. Он даже спросил у Максин, как назывался тот слезливый фильм с Роком Хадсоном, в котором героя постигло подобное несчастье с лицом, но она не знала.

— Послушай, хоть ненадолго перестань думать о себе, — посоветовала она, — Подумай о чем-нибудь еще.

Легко сказать. Вся беда в том, что размышление о собственной персоне давно превратилось для него в естественное занятие, воистину стало второй натурой, ибо на протяжении долгих лет все прочее постепенно исчезло из сферы внимания. Единственной его заботой был Тодд Пикетт — если не считать тех немногочисленных случаев, когда он переключал свое внимание на Демпси. Не следуй он этому правилу, он тотчас же утратил бы власть в мире. Так или иначе, но Тодд был участником большой игры, выиграть которую мог только тот, кому никогда не изменяло самообладание. Все прочие были обречены на провал. Теперь же, когда Пикетту было бы куда полезнее обратиться к вещам посторонним, оказалось, что он разучился это делать. Ко всему прочему он лишился преданного четвероногого друга, который всегда видел в нем своего хозяина, как бы ужасно тот ни выглядел.

К концу дня Максин вернулась домой с добрыми новостями. Она ездила смотреть для Тодда будущий дом — Убежище, как она окрестила это местечко в горах. Не обманув ее ожиданий, поместье оказалось точь-в-точь таким, каким его описывал Джерри Брамс.

— Это единственный дом в каньоне, — сказала она.

— В каком каньоне?

— Боюсь, вряд ли у него есть название.

— Ну, ты и скажешь! У каждого каньона есть название.

— Единственное, что я могу сказать, он находится где-то между каньонами Холодных Вод и Почестей. Честно говоря, пока я ехала туда вслед за Джерри, я немного потеряла ориентиры. Он ведь мчится как дьявол. А ты же знаешь, я плохо ориентируюсь на местности.

— А кому принадлежит дом?

— В данный момент там практически никто не живет. Только старая прислуга. На первый взгляд кажется, что он построен в пятидесятые. Возможно, раньше. Но в нем нет ничего, к чему ты привык в быту. Я попрошу Марко перевезти туда кое-что из твоей мебели, чтобы ты чувствовал себя комфортно. С другой стороны, это именно то, что нам сейчас нужно. Кстати, мне в офис звонила мисс Бош. Она довольно дерзко говорила с Сойером. Эта дамочка вбила себе в голову, будто ты на Гавайях крутишь роман с какой-нибудь восходящей кинозвездой.

— Пусть думает, раз ей так хочется.

— И тебе все равно?

— Сейчас — да.

— Ты уверен, что не хочешь ее видеть?

— О боже! Ее? Нет, Максин. Я не хочу ее видеть.

— Она была очень огорчена.

— Потому что рассчитывала с моей помощью получить роль в «Бойце».

— Ладно, хватит об этом. А если она еще раз позвонит?

— Скажи ей, что она права. Что я действительно сейчас на Гавайях и трахаю в задницу какую-нибудь покладистую сучку. Имя выбери на свое усмотрение.

— А теперь загляни сюда, — Максин протянула ему конверт.

— Что это?

— Фотографии твоего Убежища.

Он взял их в руки.

— Думаю, это вполне подойдет, — произнес он, едва одаривая взглядом фотографии.

— Боюсь, они не слишком удачные, — начала Максин. — Такой поганый фотоаппарат. К тому же шел дождь. Но общее впечатление все-таки можно получить.

— С виду дом кажется большим.

— Как говорит Джерри, такие дома называли раньше «дворцами грез». Ими владели богатые кинозвезды. Хотя он довольно дешевый, в нем много пространства. Большая спальня хозяина выходит окнами на каньон. Ты сможешь из ее окон увидеть Сенчери-Сити, а в ясную погоду, возможно, даже океан. Гостиная размером чуть ли не с бальный зал. В каждый уголок интерьера вложено очень много любви. Все внутреннее убранство, вплоть до дверных ручек, когда-то было вершиной моды. Теперь, конечно, устарело. Потолок башенки расписан фресками. Как сказал Джерри, с него смотрят вниз лица известных кинозвезд. Я никого не узнала. Вероятно, они снимались в немом кино.

Максин замолчала, ожидая услышать, какое впечатление на Тодда оказали фотоснимки, но тот продолжал разглядывать их молча.

— Ну? — не выдержала Максин. — Что, приглянулся тебе Старый Голливуд?

— В принципе все нормально. Но тебе не кажется, что я похож на него?

— На кого?

— На Старый Голливуд.

Глава 5

Джерри Брамс снимался в детских ролях в кино в конце тридцатых годов, когда был еще ребенком, а с наступлением половой зрелости его артистическая карьера резко пошла на спад. «Наиболее выразительным», говоря его словами, Джерри был в возрасте девяти-десяти лет, после чего детское очарование постепенно угасло. Тодд всегда воспринимал Брамса с немалой долей иронии: чрезмерно вьющаяся белая шевелюра, неестественный английский выговор и откровенный цинизм по отношению к той профессии, к которой он некогда стремился.

Но Джерри, несомненно, знал Голливуд. Он жил и дышал его скандалами и грандиозными успехами, он больше, чем кто-либо другой, мог рассказать о Золотом веке Голливуда, который совпал — что было совсем не удивительно — с годами его артистической карьеры. Познания Брамса в области кино тех лет можно было назвать энциклопедическими, в чем Тодд имел возможность убедиться еще три года назад, когда с помощью Джерри подыскивал себе новый дом. Не прошло и двух недель, как Брамс, разведав обстановку, пригласил Тодда вместе с Максин на грандиозную экскурсию, с тем чтобы показать места, которые, на его взгляд, могли приглянуться кинозвезде. Тодд не выносил болтовни Джерри и поэтому не хотел ехать, но Максин настояла.

— Если ты откажешься, его удар хватит, — сказала она. — Ты же знаешь, как он тебя боготворит. Не говоря уже о том, что он, возможно, подыскал что-нибудь стоящее.

Словом, Тодд согласился. Организованная Брамсом поездка превратилась в развлекательное турне, которое обычно устраивают для высоких персон (хотя, если рассудить, именно таким и был Тодд Пикетт). Джерри даже нанял носильщика, который сопровождал их с корзинкой шампанского и икрой — на случай если кумиру захочется устроить по дороге пикник. Кроме того, он прихватил карту города, на которой тщательно вычертил предстоящий маршрут. Поначалу они спустились к Колонии Малибу, после чего сделали крюк к Бел-Эйр и Беверли-Хиллз, потом полюбовались прелестями Хенкок-Парка и Бренвуда. Джерри рассчитал путь таким образом, чтобы продемонстрировать свои познания по части мест проживания бывших светил Голливуда. Они проехали мимо Соколиного Логова на Белла-драйв, которое в зените своей славы построил Валентино. Посетили дом, стоявший на подъезде к каньону Бенедикт, где много лет жил Гарольд Ллойд. Проехали мимо Розового дворца Джейн Мэнсфилд, на редкость претенциозного и безвкусного, а также мимо дома, в котором во время медового месяца обитали Мэрилин Монро с Димаджио. Посетили бывшие гнездышки таких звезд, как Джон Бэрримор («В нем до сих пор пахнет алкоголем», — заметил при этом Тодд), Рональд Колман, возлюбленная Херста Мэрион Дэвис, Клара Боу, Люсиль Болл и Мэй Уэст. Далеко не все дома были выставлены на продажу и открыты для осмотра. Между тем Джерри пытался подыскать для Тодда жилище по соседству с домом знаменитости. Некоторые особняки внешним видом нисколько не соответствовали своей прославленной истории, однако Брамса, казалось, это обстоятельство совсем не смущало, возможно, он этого даже не замечал. Проживавшие в этих краях легендарные особы, чьи имена олицетворяли элегантную и роскошную жизнь, делали его слепым к зачастую царившей вокруг разрухе. Словно паломник, наделивший ореолом святости эти места, Джерри с такой нежностью говорил о некогда обитавших тут людях, что Тодд был чрезвычайно тронут.

Четыре или пять раз за экскурсию Джерри просил водителя подъехать к тому или иному месту, чтобы Максин и Тодд, выйдя из лимузина, могли полюбоваться открывающимся пейзажем, после чего вручал фотографию той же местности, но снятой шестьдесят или семьдесят лет назад, когда она смотрелась как песчаная, поросшая кактусами пустошь. Для Тодда поездка оказалась весьма познавательной. Прежде он никогда не задумывался над тем, насколько молодым городом был Лос-Анджелес и какой наносной была, по сути, его внешность. Зеленая растительность была столь же искусственной, как и штукатурка на стенах домов, а сам город представлял собой огромное скопище фальшивых и недолговечных строений. Стоило бы насосам прекратить подачу воды, как этот зеленый мир с его роскошными особняками и прочими изысками очень скоро бы вымер.

Тогда Тодд не сумел сделать выбор среди предложенных Джерри многочисленных вариантов, что, возможно, было к лучшему. В конце концов, он остановился на доме в Бел-Эйр, который впоследствии подверг существенной реконструкции. Как заметил Джерри, в данном особняке никогда еще не проживали легендарные личности — под этими словами Брамс явно подразумевал, что Тодд уже присоединился к легендарному пантеону.

Как только Пикетт одобрил предложенное ему прибежище в горах, Марко взял на себя основные хлопоты, связанные с переездом. На подготовку ушел целый день — все это время Тодд сидел в прибрежном доме в Малибу и созерцал отражение собственного забинтованного лица в оконном стекле, забрызганном каплями дождя. Благодаря обезболивающим лекарствам, которые прописал Берроуз, Тодд практически не ощущал физической боли, однако даже препараты из поставок Банни не могли избавить его от постоянного давления, которое он испытывал от марлевых повязок и бинтов на лице. Тодд содрогался при одной только мысли, что с отголосками этого чувства ему, возможно, придется жить до конца своих дней; во всяком случае, он неоднократно слышал, что некоторым жертвам пластической хирургии, которым не повезло куда сильнее, чем ему, так и не удалось вернуть утраченное. Пикетту казалось, что он совершил непоправимый поступок, и это повергало его в еще больший ужас. Однако жалеть о содеянном не имело никакого смысла. У него не было другого выхода, кроме как: положиться на Бога и молить его о том, чтобы поскорее вылечить «неизбежные осложнения после операции», как назвал это Берроуз, и чтобы лицо его вновь стало целым и невредимым, как прежде. Он уже не надеялся вернуть своему лицу молодость, а мечтал лишь о том, чтобы обрести прежний, знакомый облик Тодда Пикетта с его складками и мелкими морщинками.

Закончив основные приготовления к переезду в новый дом, Марко ранним вечером прибыл за Тоддом. Они поехали впереди на «седане», а вслед за ними отправились Максин и Джерри.

— Утром я дважды заблудился, — сказал Марко, — пока ездил туда и обратно. Черт его знает почему. Но дважды я разворачивался и вновь оказывался на бульваре Сансет.

— Прямо какой-то рок, — заметил Тодд. — Там нет никаких уличных указателей.

— Неужели?

— И вообще почти нет домов, что мне очень понравилось. Ни тебе соседей, ни туристических автобусов. Ни карабкающихся по стенам поклонников.

— Помнится, с ними ловко умел расправляться Демпси!

— Еще бы! Старик Демпси был молодцом. Помнишь того немца? Такой верзила! Он как раз перелезал через забор, когда Демпси вцепился ему в задницу, а потом…

— Он пытался возбудить против тебя уголовное дело.

— Да, хотел отдать меня под суд.

Посмеявшись над давним эпизодом, они вновь погрузились в свои мысли.

Глава 6

— Так что именно рассказывал Джерри об этом месте? — спросил Тодд, когда они с Максин остановились напротив Убежища.

— Не слишком много. Кажется, я говорила тебе, что он гостил в этих краях, когда был совсем мальчишкой. Поэтому у него сохранились самые удивительные воспоминания о доме. Вот, пожалуй, и все.

Когда Максин снимала окрестности на пленку, шел сильный дождь. Теперь же, в ясную погоду, дом показался Тодду совсем другим и вполне соответствовал своему титулу «дворца грез». Однако из-за того, что дом утопал в дикой зелени, оценить его истинные размеры было практически невозможно. Справа от главного входа на добрых тридцать футов в высоту вздымались заросли бамбука, местами даже выше дымовой трубы. Не меньшего буйства достиг плющ, представленный во всем цветовом многообразии — фиолетовый, красный, розовый и белый. Даже скромный папоротник, посаженный в тенистых местах вдоль забора, вымахал здесь до неузнаваемых размеров. Подчас он образовывал зеленый навес, под которым можно было стоять, подняв руки вверх и не касаясь шишковатых ответвлений.

Сам же дом был построен в стиле испанского дворца без всякого намека на голливудское воображение. Штукатурка от времени стала бледно-розовой, красная крыша выцвела. Подножие ступенек, а также наличники на окнах были декорированы на удивление яркой плиткой голубого, белого и бирюзового цветов, выложенной довольно замысловатым образом, что придавало фасаду налет мавританского очарования. Входная дверь выглядела так, словно ее похитили из какого-нибудь средневекового замка, — должно быть, именно такую дверь в свое время запирал на засов Дуглас Фэрбенкс-старший, защищаясь от армии злодеев. Во всяком случае, Максин пришлось приложить немалую силу, прежде чем дверь со скрипом и громким грохотом распахнулась — причем с таким размахом, словно в стене было встроено специальное противовесное устройство.

— Очень драматично, — наигранно отметил Тодд. На самом деле он был немало поражен масштабностью своего будущего жилища и его театральностью. Простодушный восторг давно уже был ему несвойственен. В той жизни, которую он вел, не следовало проявлять излишних эмоций к чему бы то ни было, помимо собственной персоны.

Максин повела Тодда в дом через башенку, по которой вверх поднималась винтовая лестница — ступеньки упирались в потолок своеобразной конструкцией, создающей впечатление иллюзии. Внутреннее убранство дома вполне отвечало тому впечатлению, что создалось у Пикетта по фотографиям. Несмотря на скромное количество мебели, большая часть которой нуждалась в починке, это не умаляло величественности строения. Все — начиная с деревянных полов и резных потолочных панелей и кончая симметричными каминными решетками и кованными филигранью перилами — свидетельствовало о ручной работе истинных мастеров своего дела. Очевидно, обитатели этого дворца, будь то он или она, питали слабость к произведениям искусства.

В гостиной Марко расставил кое-какую мебель из особняка Тодда, образовав маленький островок современности посреди древнего и таинственного мира. Поразмыслив, Пикетт пришел к выводу, что в будущем ему следует избавиться от своего бывшего имущества и впредь приобретать только антиквариат.

После Тодд с Максин прошли на кухню. Она была устроена с тем же размахом, что и все остальное: десять поваров могли бы запросто управляться там со своими обязанностями, не мешая при этом друг другу.

— Конечно, все это до смешного старомодно, — заметила Максин, — но на какое-то время вполне сгодится, верно?

— Это просто здорово, — ответил Тодд, все еще не придя в себя от восхищения. — А что находится с другой стороны?

— Да так, ничего особенного. Бассейн. Теннисные корты. И огромный пруд. Очевидно, для водного поло.

— В нем водится рыба?

— Нет. А ты хочешь ловить рыбу?

— Вообще-то это не столь важно.

— Если хочешь, могу устроить. Только скажи.

— Знаю, что можешь. Но думаю, не стоит. Я поживу здесь от силы месяц, а потом уеду.

— Ну и что? Возьмешь рыбу с собой.

— И где я буду ее держать?

— Да ладно, — пожала плечами Максин, — нет так нет. — Она подошла к кухонному окну, чтобы продолжить знакомить Тодда с его Убежищем. — Насколько я понимаю, весь каньон является собственностью владельца этого дома. Однако садытянутся на полтора акра до подножия горы с одной стороны и вплоть до ее вершины — с другой. Где-то недалеко находится домик для гостей. А может, даже два. Но меня они не интересовали. Полагаю, гости тебе пока ни к чему.

— А Джерри что-нибудь знает об истории этого дома?

— Скорей всего, знает. Но я, честно говоря, его об этом не расспрашивала.

— А что ты ему сказала обо мне?

— Сказала, что тебя преследует поклонница-маньяк. Очень опасная дама. И тебе нужно на время съехать из своего дома в Бел-Эйр, пока ее не поймает полиция. Честно говоря, не думаю, что он на это клюнул. Наверняка до него дошли слухи. Мне кажется, было бы лучше сообщить ему правду.

— Мы это уже как-то обсуждали…

— Нет, погоди. Послушай меня. Если мы посвятим его в нашу тайну, он будет нем как рыба, потому что захочет тебе угодить. А если он решит, будто мы от него что-то скрываем, то, скорее всего, разболтает все, что знает.

— С какой стати ему мне угождать?

— Сам знаешь, Тодд. Он без ума от тебя.

Тодд в изумлении затряс головой, но тут же понял, что сделал это зря. Комната поплыла у него перед глазами, и ему пришлось ухватиться за стол, чтобы удержаться на ногах.

— Тебе нехорошо? — осведомилась Максин.

Тодд поднял руки ладонями вверх в жесте капитулянта.

— Все нормально, — произнес он. — Просто мне нужно принять таблетку и выпить.

— По-моему, ты злоупотребляешь таблетками. Ты не считаешь…

— Я послал Марко купить что-нибудь выпить.

— Тодд, но еще утро.

— Ну и что? Если я буду торчать здесь, кому какое дело до того, что я буду напиваться каждый божий день?

— А как быть с Джерри? Мы не решили…

— Поговорим о Джерри как-нибудь в другой раз.

— Так рассказать ему или нет?

— Говорю же тебе, я не желаю это больше обсуждать.

— Хорошо. Но если он пустит слух, пеняй на себя. Я тебя предупреждала.

— Если он сообщит обо мне в «Нэшнл инкуайер», это будет моя вина. Довольна?

Не дождавшись от Максин ответа и предоставив ей возможность незамедлительно приступить к поискам спиртного, Тодд направился к заднему выходу из дома. За длинной лестницей, поросшей с двух сторон густым плющом, раскинулась просторная лужайка, на которую отовсюду наступала всевозможная растительность — травы и цветы, поросль деревьев и цветущих кустарников. «Райская птица» двадцати футов высотой, платан и эвкалипт, наперстянка, ранний мак, атласом отливающий на траве, и зрелые лилии, ворсистая жимолость и дикий виноград, золотистый тысячелистник и красная гейлюссакия. И конечно, густые заросли вездесущей травы, мягкие, точно плюшевые, метелки которой, слегка покачиваясь, нежились в лучах яркого солнца. Это была необычная, можно сказать фантастическая, растительность.

Тодд прошел по лужайке, все еще мокрой от дождя, к пруду. Вокруг порхали стрекозы, деловито сновали собиравшие ароматный нектар пчелы. В отличие от дома, исполненного в довольно сдержанном стиле, пруд страдал излишней замысловатостью, граничащей с откровенной безвкусицей. В конце пруда возвышался бронзовый фонтан в виде морского бога в обществе нимф. Фигуры со сплетенными руками словно олицетворяли собой живую лозу — характерная особенность стиля барокко, несмотря на то, что по всем прочим признакам скульптурная группа была выполнена в подражание классике. Из большой раковины, которую держал в руках морской бог, когда-то давно в водоем поступала чистая вода. Теперь же, вместо того чтобы увидеть в пруду кристально голубую воду, Тодд, к своему великому разочарованию, обнаружил на дне лишь небольшую зеленую лужицу, не успевшую высохнуть после недавнего дождя.

Он повернулся и пошел обратно к дому. Отсюда здание произвело на Тодда гораздо большее впечатление, чем со стороны фасада. Поросшее местами плющом, оно походило на четырехслойный свадебный торт. За ним на горе, как и упоминала Максин, виднелся один из гостевых домиков. Несмотря на присутствие рукотворных строений, пейзаж был воистину впечатляющим. Если бы Джерри показал его Тодду во время их достопамятной экскурсии по выставленной на продажу недвижимости, Пикетт едва ли устоял бы перед искушением его приобрести. По всей очевидности, дом никогда не принадлежал какой-либо выдающейся личности, в противном случае Джерри ни за что не обошел бы его своим вниманием. Между тем эта резиденция определенно была не только далеко не заурядной достопримечательностью Голливуда, но являлась creme de la сretе^[158], а ее дизайн мог самым выгодным образом продемонстрировать богатство, могущество и вкус любой крупной кинозвезды.

К тому времени, как Тодд возвратился в дом, Марко уже вернулся из магазина с полной машиной съестных припасов и встретил своего хозяина привычной кривой улыбкой и щедрой порцией виски.

— Ну, что скажешь о Древнем Замке Мрака?

— Видишь ли… сам не знаю почему, но мне здесь нравится.

— Правда? — удивилась Максин. — Никогда бы не подумала, что тебе это придется по вкусу.

Максин была еще слегка раздражена, однако Тодд, побродив среди одичалой растительности, уже и позабыл о случившемся между ними неприятном споре.

— Никогда не чувствовал себя по-настоящему уютно в доме на Бел-Эйр, — признался Тодд. — Для меня он всегда был скорее гостиницей, чем постоянным жилищем.

— И все же исключительно уютным я бы это местечко не назвала, — заметила Максин.

— Не знаю, не знаю, — пригубив виски и не сводя глаз с бокала, Тодд улыбнулся какой-то своей мысли, — но Демпси оно наверняка пришлось бы по вкусу.

Глава 7

Во вторник, 18 марта, в офисе Максин раздался звонок, неизбежность которого она давно предчувствовала. Дама по имени Тэмми Лоупер, возглавлявшая Международное общество поклонников Тодда Пикетта (несмотря на столь громкое название, его правление размещалось в доме Лоуперов в Сакраменто), вожделела услышать ответ на один простой вопрос, который, как она заявила, была уполномочена передать от лица миллионов поклонников киноартиста, а именно: куда подевался Тодд Пикетт?

Максин неоднократно приходилось иметь дело с этой особой, и будь у нее сейчас малейшая возможность увернуться от назойливой поклонницы, она не преминула бы ею воспользоваться, предоставив вести с ней переговоры Сойеру. Однако от Тэмми не так-то просто было отделаться. Несмотря на то, что последние восемь лет, пока она возглавляла Общество (однажды она пожаловалась Максин, что терпеть не может, когда его называют фэн-клубом «Можно подумать, я какая-нибудь истеричная девчонка», — возмущалась она. И в самом деле, Тэмми была замужней, хотя и бездетной дамой тридцати с лишним лет и — по крайней мере когда Максин видела ее в последний раз — весьма раздавшейся комплекции), миссис Лоупер оказывала немалую поддержку фильмам Тодда, являясь полезным распространителем ложной информации, она была не тем человеком, на которого Максин считала нужным тратить свое драгоценное время. Ярая поклонница раздражала ее бесконечными вопросами о всяких пустяках, не говоря уже о том, что негласно давала понять, будто Тодд каким-то образом принадлежит ей. Общаясь с ней лично (зачастую это касалось весьма деликатных вопросов, когда требовалось осторожно пресечь распространение просочившихся слухов), Максин стремилась закончить разговор как можно быстрее. Но, будучи краткой, она никогда не выходила за рамки учтивости, опасаясь, как бы Тэмми не почувствовала, что с ней обошлись не должным образом.

Однако сегодня удовлетворить любопытство Тэмми оказалось не так-то просто. Миссис Лоупер вцепилась в Максин, словно терьер в крысу, выпаливая один вопрос за другим и не давая ей ни секунды передышки.

— Что-то здесь нечисто, — не унималась Тэмми, — Тодда никто не видел. Ни одна живая душа. Обычно, когда он куда-то уезжает, его обязательно встречает кто-нибудь из наших членов и докладывает об этом мне. Но на сей раз не было ни одного звонка. Что-то здесь не так. Ведь я всегда в курсе дела.

— В этом я не сомневаюсь.

— Поэтому вы обязаны мне ответить. Что случилось?

— А почему, собственно говоря, что-то должно случиться? — возразила Максин, изо всех сил пытаясь сохранить душевное равновесие. — Тодд устал. Ему нужно расслабиться. Вот он и уехал на недельку-другую отдохнуть.

— Из штата?

— Да. Из штата.

— И из страны?

— Мне очень жаль, но это он просил держать в секрете.

— Потому что представители нашего Общества есть по всему земному шару?

— Пожалуй, но…

— Когда он проводил свой медовый месяц в Марокко, — продолжала Тэмми, — я получила шесть сообщений от наших наблюдателей.

Речь шла о кратковременной женитьбе Тодда, которая обернулась публичной шумихой, и Максин пришлось немало потрудиться, чтобы ее замять. Его супруга, чрезвычайно эмансипированная модель Аврис Фокс, была уличена в таких неприглядных вещах, как супружеская неверность, menage-a-trois с участием собственной сестры Люси, а также в проявлениях жестокости на бытовой почве.

— Иногда, — в голос Максин закрались снисходительные нотки, — Тодд предпочитает быть на публике. А иногда — нет.

— А сейчас?

— Сейчас нет.

— А почему он не хочет, чтобы его видели? — настаивала Тэмми. — Если с ним ничего не случилось…

Максин колебалась, не зная, как: лучше рассеять подозрения, которые в ее собеседнице явно нарастали. Отделаться извинением и швырнуть трубку она не могла: такое поведение лишь подзадорило бы любопытство Тэмми. Нужно было срочно что-то придумать, чтобы как можно дальше удалиться от зоны повышенной опасности.

— Я скажу почему, — произнесла Максин, слегка понизив голос, словно собиралась сообщить что-то истинно важное. — У него есть одна идея, которую он пока держит в секрете.

— Да ну? — Казалось, объяснение не слишком убедило Тэмми. — Надеюсь, это не связано с «Бойцом»? Я читала сценарий, и…

— Нет, «Боец» тут ни при чем. Это сугубо личная вещь, которую Тодд пишет сам.

— Пишет сам? Тодд что-то пишет? Когда он давал интервью для «Пипл», то признался, что терпеть не может писать. Он сказал, что для него это непосильный труд.

— Ну ладно, сознаюсь, я немного преувеличила, — поправилась Максин. — Пишет он не сам, а в соавторстве с одним человеком. В самом деле, очень известным сценаристом. Но эта вещь для него очень дорога. Потому что он в нее вкладывает всю свою душу.

Максин замолчала, ожидая, клюнет ли Тэмми на эту наживку.

— Значит, фильм будет автобиографическим?

— Я не говорила, что речь идет о художественной киноленте. — Максин с радостью ухватилась за возможность сбить Тэмми с толку. — Возможно, сценарий когда-нибудь увидит свет, но пока Тодд усердно трудится над тем, чтобы просто излить свои чувства. Вернее сказать, трудится вместе с писателем-соавтором.

— А кто этот писатель?

— Не могу сказать.

— Знаете, если бы вы мне рассказали об этой затее в деталях, она бы выглядела куда правдоподобнее.

Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения Максин. Да как эта сучка осмелилась назвать ее ложь неправдоподобной?

— Послушайте, Тэмми, я и так сказала вам больше, чем следовало, — отрезала она — Меня ждут шесть телефонных звонков. Поэтому прошу меня извинить, но…

— Постойте. Что мне сказать членам нашего Общества?

— То, что я вам только что сообщила.

— Вы можете поклясться, что у Тодда все хорошо?

— О боже! Сколько можно повторять. Да. У Тодда все прекрасно. Лучше, чем когда-либо. — Она глубоко вздохнула, пытаясь немного успокоиться, чтобы по неосторожности не выпалить чего-нибудь такого, о чем впоследствии пришлось бы пожалеть — Послушайте, Тэмми, я искренне хотела бы сказать вам больше. Но вы ведь понимаете, это касается личной жизни Тодда. Ему нужно немного отстраниться от своей славы, чтобы поработать над новым проектом. А когда он его закончит, уверена, вы будете первой, кто об этом узнает. А теперь мне и вправду пора идти.

— Только один вопрос, — остановила ее Тэмми.

— Слушаю.

— Как это называется?

— Что называется? — переспросила Максин, чтобы потянуть время.

— Сценарий. Или книга. Словом, то, что он пишет. Как это будет называться?

Почувствовав, что влезла в дерьмо по самые уши, Максин про себя ругнулась. Теперь, когда она завралась до чертиков, лишняя ложь вряд ли могла бы испортить дело. Она нарисовала в своем воображении образ Тодда — эта картина неизгладимо врезалась в ее память в тот момент, когда Берроуз собирался разрезать и снять с него бинты. И название пришло само собой.

— «Слепой у слепого поводыря».

— Мне не нравится, — отрезала Тэмми таким тоном, будто имела право на обсуждение.

— Мне тоже, — ответила Максин, имея в виду отнюдь не название, а весь этот затянувшийся, утомительный разговор. — Честное слово, Тэмми. Мне тоже.

Тэмми Джейн Лоупер жила на Эльверта-роуд в Рио-Линда в одноэтажном доме типа ранчо, который находился в пятнадцати минутах езды от международного аэропорта Сакраменто, где уже восемь лет работал носильщиком ее муж. Детей у них не было, равно как не было никакой надежды их завести.

Почему так случилось, одному Богу было известно, но Арни оказался носителем бесплодной спермы. Тэмми, похоже, это обстоятельство не слишком тревожило. То, что Бог наделил ее грудью размером с дыню, отнюдь не означало, что она была предназначена для материнства. Между тем отсутствие детей для Тэмми вылилось в бездну нерастраченной энергии, которую она и направила на то, что Арни называл ее «маленьким фэн-клубом».

— Это вовсе не фэн-клуб, — бесконечно твердила она мужу. — А общество поклонников.

Однако Арни считал Тэмми не поклонницей, а ярой фанаткой, о чем ей со всей откровенностью заявлял. Он знал, что всякий раз, когда они спали на одной кровати, она воображала, будто не его, а Тодда Пикетта член прижимался сзади к ее толстой заднице, и это была самая что ни на есть чистая правда. Стоило Арни заговорить с супругой на эту тему, как Тэмми просто от него отмахивалась. Не находя с ее стороны отклика, он прекращал разговор и, вооружившись очередной банкой пива, возвращался к телевизору.

Главным штабом Международного общества поклонников Тодда Пикетта была большая комната в доме Лоуперов. Спальня супругов была размерами значительно меньше, но, как заметила Тэмми, это было совсем не важно, потому что они в ней только спали. У них по-прежнему была двуспальная кровать, хотя неизвестно, зачем это было нужно: муж уже давно не прикасался к Тэмми, да и она года два как полностью к нему охладела. Третья комната плюс все кладовки использовались для хранения подшивок газетных вырезок, фотографий и многочисленных экземпляров биографии Пикетта, которые следовало распространить среди новых членов Общества, а также отзывов на каждый фильм с участием Тодда на двадцати шести языках. Главная же коллекция хранилась внизу, в большой комнате. Ее образцы, в той или иной степени имевшие отношение к Тодду или его актерской карьере, были относительно редкими, а потому по-своему уникальными. В больших, закрытых на молнию пластиковых пакетах для прачечной висели отдельные предметы одежды съемочной группы и актеров, которые снимались вместе с Тоддом. В темной вакуумной упаковке находились несколько неиспользованных образцов грима, предназначенного для Тодда, когда он играл изуродованного пожарника в фильме «Горящий год», снискавшем номинацию на «Оскар». Тэмми никогда не вскрывала упаковку, поскольку ее предупредили, что на свету грим портится.

Коллекция также содержала библиотеку сценариев фильмов с участием Пикетта со всеми исправлениями, в том числе один сценарий с поправками, сделанными собственноручно Тоддом, а также полное собрание созданных на их основе романов в кожаных с золотыми буквами переплетах. В коллекции также имелись компьютерная распечатка доходов съемочной группы, которая работала с Тоддом, эскизы костюмов и списки телефонных звонков и, конечно же, всевозможные афиши на разных языках. Однажды не без хвастовства Тэмми заметила: захоти Смитсоновский институт когда-нибудь открыть у себя филиал музея, посвященный жизни и творчеству Тодда Пикетта, все необходимое для этого он нашел бы в ее большой комнате. Однажды миссис Лоупер решила пронумеровать свои образцы, и таковых насчиталось почти семь тысяч триста — причем без учета дубликатов.

Большая комната была для Тэмми святая святых. Туда она и направила свои стопы после разговора с Максин Фрайзель. Закрыв дверь на ключ (хотя Арни должен был вернуться домой после работы и очередной попойки с дружками не раньше чем через несколько часов), она погрузилась в раздумья. Перебирая в памяти недавний разговор с менеджером своего кумира, она устремилась в конец комнаты, где выудила из заветной сокровищницы коробку с фотографиями — эти четырнадцать снимков являлись предметом ее особой гордости. Ей удалось раздобыть их у одного человека, который был знаком с фотографом, снимавшим Тодда для рекламы в его четвертой работе «Уроки жизни». В этом фильме произошло становление Пикетта как мужчины — другими словами, за время съемок он превратился из юноши в мужчину. И хотя улыбка у артиста осталась по-прежнему детской — что придавало ему невыразимое очарование, — после этой картины он стал играть более грубые роли: вернувшийся домой солдат, пожарник, человек, ложно обвиненный в убийстве собственной жены. Однако на этих четырнадцати фотографиях Тодд был запечатлен как раз тогда, когда совершал свой последний шаг к кинематографической зрелости. Именно с этих снимков на Тэмми глядел юноша-мужчина ее мечты. Она сделала несколько копий с негативов, которые приобрела у своего доверенного лица, одновременно заручившись его словом, что является единственной обладательницей сокровища, таинственным образом «исчезнувшего» из производственного отдела киностудии, и никто — ни режиссер, ни продюсер, ни даже сам Тодд — его никогда не видел.

Однако вовсе не за исключительность обладания ими ценила она эти фотографии столь высоко. Главное их достоинство — то самое, которое заставляло Тэмми возвращаться к ним вновь и вновь, когда Арни был на работе и она могла всецело предаться своим мечтам, — заключалось в том, что фотограф сумел застигнуть Тодда врасплох. Да, именно так — без рубашки и врасплох. Тодд был далеко не мускулистым парнем с выпяченными венами, а худеньким, бледноватым, обыкновенным славным юношей, вроде тех, что живут по соседству — если, конечно, по соседству с вами вообще живут симпатичные парни. Никогда в жизни Тэмми не видела более совершенного мужского тела. Не говоря уже о лице. О, какое у него было лицо! Из нескольких тысяч фотографий Тодда, снятых за последние одиннадцать лет — хотя в ее любящих глазах он был красив на каждом снимке, — на этих четырнадцати фото он был не просто красив. В его взоре читалась некая растерянность; это позволяло поклоннице таить надежду на то, что, окажись Тэмми в тот миг с ним рядом и одари он ее тем же взглядом, исполненным глубокой печали, какую выражали на фотографии его глаза, жизнь ее могла бы сложиться совсем иначе — как, впрочем, и его тоже.

Начиная рассуждать здраво, Тэмми понимала, что это глупые романтические грезы, ведь она была самой заурядной женщиной, и хотя за последние два года сбросила тридцать два фута, все равно еще носила на себе лишних тридцать. Разве могла она сравниться с теми сногсшибательными красавицами, что были рядом с Тоддом как в кино, так и в жизни? И все же стоило ей вспомнить, что никому не ведомый образ Тодда надежно спрятан и ждет ее в тайнике, как жизнь в Сакраменто казалась ей чуточку краше. А еще сильнее согревало ей душу то обстоятельство, что эти снимки принадлежали ей и только ей.

Было у этих фотографий и еще одно достоинство. Они были сняты в такой быстрой последовательности, что при достаточно быстром перелистывании могли создать иллюзию движения. Именно за этим занятием Тэмми и предалась размышлениям о телефонном разговоре с Максин Фрайзель. Невозможно было поверить в ту чепуху, что Тодд удалился от общества, чтобы заняться какой-то писаниной. Что бы Максин ни утверждала, это выглядело неправдоподобным. Отстраниться от всех и вся было совершенно не в духе Тодда. Куда бы он ни ехал отдыхать, будь то Индия, Новая Гвинея или Амазонка, он всегда попадался кому-нибудь на глаза. Кто-либо из поклонников неизменно снимал его на пленку, чему Тодд никогда не противился, а наоборот, останавливался, улыбался, махал рукой, дурачился. Исчезнуть, как сейчас, было совершенно не в его стиле.

Но что, собственно говоря, Тэмми могла предпринять? Задавать вопросы кому-нибудь из ближайшего окружения Тодда не имело никакого смысла — они будут твердить одно и то же. И вообще, ей осточертело вести переговоры с киностудиями, где все подряд утверждали, что давно не видели Тодда. Даже в «Парамаунт», где, по слухам, Пикетт должен был сниматься в следующей картине, он уже много месяцев не появлялся. От своего самого надежного источника информации, секретаря помощника Шерри Ленсинг, Тэмми выяснила, что между Тоддом и их производственной группой не было никаких разговоров, связанных с публикацией книги. Все это, вместе взятое, насторожило миссис Лоупер и заставило еще больше обеспокоиться за своего кумира. А вдруг они что-то скрывают? Вдруг он попал в автокатастрофу или, став жертвой бандитского нападения, сильно пострадал? Вдруг он лежит в реанимации и жизнь с каждой минутой покидает его, а эти сволочи, которые сколотили на его таланте целое состояние, врут всем подряд с таким видом, будто ничего не произошло? Так было везде и всегда, особенно в Голливуде, где все и вся привыкли лгать, где ложь стала образом жизни.

Больше часа она разглядывала свои бесценные сокровища, и все это время ее съедали страшные подозрения. Наконец под действием минутного настроения Тэмми пришла к окончательному решению. Поскольку она не в силах разрешить тайну, сидя у себя в Сакраменто, ей необходимо отправиться в Лос-Анджелес и выяснить все посредством личной встречи. Солгать по телефону легко, но гораздо сложнее сделать это, когда говоришь с собеседником один на один и смотришь ему прямо в глаза.

В последний раз пересмотрев фотографии, женщина задержала взор на одной из них — на той, где взгляд Тодда был почти обращен к камере. Еще один кадр — и он взирал бы прямо на нее. Их глаза, как говорится, встретились бы. Улыбнувшись, она поцеловала фотокарточку и убрала драгоценные снимки в коробку, а коробку — в укромное место. Потом Тэмми направилась в кухню, чтобы позвонить Арни в аэропорт и сообщить о своем намерении. Он был как раз на смене и не смог подойти к телефону, поэтому она попросила передать, чтобы он ей перезвонил. После этого Тэмми заказала билет на рейс до Лос-Анджелеса и забронировала номер в небольшой гостинице на бульваре Уилшир, где уже однажды останавливалась, когда посещала съезд поклонников Тодда Пикетта.

Согласно расписанию самолет должен был отправиться в три десять того же дня, а прибыть в Лос-Анджелес — в четыре пятнадцать. Однако вылет задержали на целых два часа, и еще три четверти часа лайнер кружил перед посадкой, в результате чего в вожделенном городе, пропитанном теплым и сладковатым смогом, Тэмми оказалась только к половине восьмого.

Она пока не знала, что будет делать; главное, ей удалось сорваться с насиженного места и прибыть в Лос-Анджелес, а как и с чего начинать, она собиралась решить по ходу дела. Теперь Тэмми стала намного ближе к своему кумиру, и заверения Максин относительно его отъезда сразу показались ей далекими от истины и даже нереальными. Тэмми нутром чуяла, что это была ложь. Тодд находился здесь, в Лос-Анджелесе. И если ему на самом деле грозила опасность, видит бог, она сделала бы все, что в ее силах, чтобы ему помочь. Что бы там ни говорили, она знала: ни одна живая душа не сможет позаботиться о Тодде Пикетте лучше нее. Кроме того, в глубине сознания Тэмми питала скромную надежду на то, что исчезновение кумира, окутанное некой тайной, предоставит ей возможность вызволить его из беды и спасти от таких людей, как Фрайзель, а значит, продемонстрировать своему возлюбленному, кто в действительности печется о его благополучии. О, если бы только ей удалось это сделать! Она даже не смела надолго задумываться о возможном исходе событий: ей становилось дурно от предвкушения их встречи и от собственных греховных грез. Хотя она беспрестанно напоминала себе, что желает Тодду только самого лучшего, ее постоянно преследовала одна и та же мысль: где-то в этом городе находится тот, которого она должна спасти и утешить, пусть он об этом пока и не знает. И возможно, не просто утешить, а подкрепить свои чувства пылкостью плоти, как бы ей ни было страшно об этом даже подумать.

Глава 8

Тодд и Марко довольно легко и быстро пообвыклись в обстановке своего нового Убежища. Тодд расположился в большой хозяйской спальне, откуда, как не без гордости заметила Максин, открывался потрясающий вид на весь каньон. В ясные дни, каковых в начале того марта было довольно много, Тодд зачастую подолгу просиживал у окна, взирая на мерцающие меж башен Сенчери-Сити океанские воды. Иногда сквозь дымку можно было даже разглядеть очертания острова Каталина.

Марко занимал более скромную по размерам комнату, которая находилась этажом ниже и соседствовала с гостиной. В основном он выполнял ту же работу, что и в доме в Бел-Эйр, то есть с фантастической точностью предупреждал все потребности хозяина и, после того как выполнял его желания, удалялся в какое-нибудь невидимое, но непременно находившееся поблизости место.

В окрестностях этого дома было гораздо тише, чем в Бел-Эйр. Казалось, что по единственной, петляющей в каньоне дороге вообще никто не ездил, и, если не считать тех редких случаев, когда доносился гул полицейского вертолета или звук сирены с бульвара Сансет, трудно было поверить, что совсем рядом, внизу раскинулся крупный город. Однако по ночам каньон отнюдь не безмолвствовал — он наполнялся невообразимым воем койотов, которые, судя по всему, обитали на склонах ущелья в несметном количестве. Нередко вечерами, выйдя с бокалом виски и сигаретой на один из многочисленных балконов, Тодд слышал, как какой-нибудь зверь на противоположной стороне ущелья заводил свою зазывную песню и выл, и лаял до тех пор, пока ему не отвечал кто-то другой, потом третий, и спустя некоторое время оглашенный звериным хором каньон, казалось, пробуждался к жизни. Конечно, из дома в Бел-Эйр тоже слышались крики койотов, и когда этот вой раздавался неподалеку от дома, Демпси приходил в сущее неистовство — он заходился таким свирепым лаем, будто хотел изобразить из себя пса гораздо больших размеров, чем был на самом деле.

— Странно, что здесь водится так много койотов, — заметил Марко после особенно шумной ночи. — Можно подумать, здесь в округе множество помоек. Ведь они, насколько я знаю, питаются всякими отбросами.

— А может, им здесь нравится, — возразил Тодд.

— Да, пожалуй.

— Здесь нет людей, поэтому им тут полное раздолье.

— Нет, кроме нас.

— Надолго мы тут не задержимся.

— Но тебя, судя по всему, это не слишком радует.

— Я уже привязался к этому месту.

— Ты еще не взбирался на гору?

— Нет. Пока чувствую себя не вполне окрепшим.

— Очень советую это сделать. Там такой вид! Закачаешься.

После того короткого диалога Тодд дал себе зарок непременно совершить прогулку на хребет. Как заметила Максин, ему пора было приступать к физическим занятиям, не то не успеет он и оглянуться, как его лицо благополучно заживет, а сам он весь заплывет жиром. Хотя Пикетт ни на секунду не верил в свое скорое выздоровление, в остальном он был вполне с ней солидарен. Дело в том, что Тодд злоупотреблял не только спиртным но и так называемыми Ночными Наборами от Элвиса (ореховое масло, заливное, жареный бекон, сэндвичи из «чудо-хлебцев», обжаренных в масле с ломтиками банана), и это далеко не лучшим образом сказывалось на его фигуре. Брюки уже сидели на нем слишком плотно, а ягодицы, насколько он мог судить по мимолетным взглядам в зеркало, стали гораздо упитаннее.

Еще немного — и ему придется вернуться к серьезным тренировкам: начать по утрам бегать и, возможно, даже оборудовать один из гостевых домиков под гимнастический зал. А пока это время не наступило, он решил разнообразить свой привычный распорядок дня всевозможными прогулками — и прежде всего забраться на вершину горы, чтобы обозреть тот вид, который открывается оттуда.

Через день к Тому наведывались Берроуз или сестра Кэрин, чтобы сделать перевязку или проверить состояние лица. Хотя доктор и уверял Пикетта, что процесс заживления идет хорошо, вел он себя чересчур обходительно и осторожно. Очевидно, случившиеся неприятности нанесли весомый удар по самоуверенности Берроуза. Его искусственный загар не мог скрыть явной бледности лица, хирургически натянутая кожа вокруг глаз и рта казалась неестественно жесткой и походила на деревянную маску, под которой должен был скрываться другой, более хрупкий человек. Относительно будущего Тоддд он продолжал без всяких на то оснований делать самые оптимистические прогнозы и утверждать, что со временем на коже не останется никаких шрамов. Впрочем, доктор и в самом деле желал, чтобы по счастливому стечению обстоятельств все закончилось без эксцессов и чтобы Тодд, благополучно выбравшись из этой передряги, помолодел лет на десять.

— Сколько времени еще пройдет, прежде чем я смогу снять бинты?

— Полагаю, мы снимем их на следующей неделе.

— А что потом?.. Как долго мне придется ждать, пока лицо обретет нормальный вид?

— Мне бы не хотелось что-либо обещать, — развел руками Берроуз, — но думаю, это будет приблизительно через месяц. В этом есть какая-то срочность?

— Ну да. Я хочу показаться людям. Хочу, чтобы они не думали, будто я умер. Где эта желтая пресса, которую ты сегодня мне принес? — обратился Тодд к Марко. — Доктор, верно, давненько не просматривал журналы у себя в гостиной.

Ненадолго отлучившись, Марко принес пять журналов и бросил их на стол перед Берроузом. На обложке одного из них красовалась блеклая черно-белая фотография похоронной процессии, вероятно, сделанная с довольно большого расстояния. Заголовок гласил: «Тайная похоронная церемония суперзвезды Тодда Пикетта». Во втором журнале была изображена бывшая подружка Тодда, Вильгемина Бош, скорбящие уста которой будто говорили: «Мне даже не представилось случая сказать ему «прощай»». А третий образчик бульварной прессы имел смелость заявить, что перед смертью Тодд Пикетт изрек: «Я видел Христа на смертном одре. Он призывает нас к милосердию». Дальше просматривать журналы Берроуз не стал.

— Кто выдумал всю эту чушь?

— Вот вы мне и ответьте.

— Надеюсь, вы не считаете, что к этому причастны мои люди? Уверяю вас, мы решительно…

— Да, да, да, — перебил его Тодд, — знаю. Вы свято храните тайну клиента. Видите, какой я наконец стал сообразительный. Я теперь даже читаю всякие умные книжки.

— Честно говоря, я даже не понимаю, в чем ваша проблема. Нужно всего лишь поднять телефонную трубку и, представившись, положить конец этим слухам.

— И что же он, по-вашему, должен сказать? — осведомился Марко.

— То, что есть на самом деле. «Я Тодд Пикетт. Я жив и здоров, спасибо за внимание».

— И что мне потом делать? — спросил Тодд. — Потом, когда меня захотят сфотографировать, чтобы подтвердить мои слова? Или, скажем, взять у меня интервью, дабы убедиться, что у меня все хорошо? При личной встрече? Вот с этим лицом? — В эту минуту он рассматривал свое разбинтованное лицо в зеркале. — V меня такой вид, будто я провел десять раундов с тяжеловесом.

— Я могу лишь заверить, что опухоль непременно спадет. Это всего лишь вопрос времени. А новый эпидермис — первоклассного качества. Надеюсь, когда все будет позади, вы будете чрезвычайно довольны результатом.

Около минуты Тодд молча разглядывал свое изображение в зеркале, после чего наконец повернулся к доктору и с той непосредственной искренностью, которую редко ему удавалось, если вообще удавалось, изобразить перед камерой, произнес:

— Лучше бы глаза мои тебя, подонка, никогда не видели.

Глава 9

У Тэмми было несколько знакомых в Лос-Анджелесе, каждый из которых являлся членом Общества поклонников, однако она решила своим приездом никого из них не беспокоить. Все они с радостью ухватились бы за возможность принять деятельное участие в ее расследовании, но ей хотелось заняться этим самостоятельно, по крайней мере на первых порах.

Она остановилась в маленькой гостинице на бульваре Уилшир в нескольких сотнях ярдов от парка Вествуд Мемориал, где было похоронено множество состоявшихся и не совсем состоявшихся звезд экрана. Во время прошлого визита в Лос-Анджелес Тэмми почтила память кинознаменитостей, среди них были Донна Рид и Натали Вуд, а также Даррел Ф. Занук и Оскар Ливант. Но славился этот парк преимущественно тем, что в изящном бетонном склепе, который выделялся среди прочих большим количеством возложенных к нему цветов, покоилось тело Мэрилин Монро — ради того чтобы взглянуть на памятник, сюда съезжались люди со всего мира. Стоявший по соседству склеп все еще пустовал; как утверждала надпись, он был подготовлен для останков Хью Хефнера.

Посещение парка не доставило Тэмми удовольствия, более того, навеяло на нее легкую грусть. Во всяком случае, на этот раз у нее не возникло ни малейшего желания повторять экскурсию: она приехала исключительно затем, чтобы позаботиться о живущем, а не о мертвом Тодде Пикетте.

Устроившись в гостиничном номере, Тэмми позвонила Арни и оставила ему на всякий случай номер своего телефона, сообщив, что вернется самое позднее через два дня. На другой стороне трубки раздался легкий хлопок; очевидно, Арни открыл банку пива — судя по его заплетающемуся языку, далеко не первую за этот вечер. Ему совсем неплохо жилось бы одному, подумала Тэмми. Возможно, он даже стал бы чуточку счастливее.

Заказав себе в номер ужин, Тэмми принялась строить планы на будущий день. Перво-наперво она решила испробовать прямой путь к Тодду: отправиться в Бел-Эйр и выяснить, там он или нет. Его адрес был давно ей известен. Тэмми даже знала расположение апартаментов изнутри. В свое время, когда покупка дома еще не была оформлена, она раздобыла у агента по продаже недвижимости фотографии жилища, включая ванную со всеми ее атрибутами, хотя, конечно, после предпринятой Тоддом реконструкции все в доме могло измениться. Тэмми вполне отдавала себе отчет, что ей вряд ли удастся даже приблизиться к входной двери, не говоря уже о том, чтобы увидеть самого хозяина. Но не глупо ли было бы с ее стороны не испробовать эту возможность? Вдруг ей повезет и она застанет его как раз в ту минуту, когда он выйдет во двор подышать воздухом или будет стоять у окна. Убедившись, что Пикетт жив и здоров, она развеяла бы свои опасения и со спокойным сердцем вернулась домой в Сакраменто.

В аэропорту Тэмми взяла напрокат машину, намереваясь в тот же вечер отправиться в Бел-Эйр, но задержка рейса и прочие сложности перелета слишком утомили ее. Она легла спать в десять часов и проснулась ранним утром в бодром состоянии духа. Поскольку гостиничный сервис не мог предоставить ей ничего существенного из еды — а Тэмми любила по утрам хорошенько подзаправиться, — ей пришлось перебраться на другую сторону Уилшира и отыскать там небольшой ресторан, где она смогла от души позавтракать яичницей, беконом, мясным рагу с овощами и кофе с тостами. Во время еды она полистала «Пипл» и «Ю-Эс-Эй тудэй». И в том, и в другом журнале несколько статей были посвящены приближавшимся номинациям на «Оскар», до вручения которого оставалось три дня. Тодд никогда не награждался этой премией (Тэмми считала это лишним подтверждением коррумпированности Академии), но четыре года назад был ее номинантом за роль в фильме «Горящий год» — одной из наименее популярных кинолент с его участием. Надо признать, он замечательно сыграл в этой картине, и миссис Лоупер испытывала за него большую гордость. Тэмми со страхом наблюдала за церемонией, боясь, что от волнения его может хватить удар. У нее так же сильно колотилось сердце, как у Сьюзан Сарандон тряслись руки, когда та открывала конверт, чтобы огласить победителя. Тэмми даже думала, что от напряженного ожидания упадет в обморок. И конечно же, награжденным оказался не Тодд. Во время этой изнурительной процедуры камеры не сводили своих объективов с Пикетта, и буквально перед тем, как было зачитано имя победителя, и раздался гром аплодисментов, Тэмми явственно прочла на лице своего кумира разочарование — во всяком случае, оно не укрылось от тех, кто знал его мимику так же хорошо, как она.

Из фильмов, выдвинутых на соискание премии «Оскар» этого года Тэмми смотрела только один и только потому, что в нем играл Том Хэнке, которого она находила весьма привлекательным мужчиной. Пробежав глазами по страницам журналов в надежде отыскать какие-нибудь утешительные новости относительно Пикетта, женщина разочарованно отложила прессу в сторону.

После завтрака Тэмми вернулась в гостиницу, отправила Арни короткое сообщение, в котором подтверждала, что у нее все хорошо, и, вооружившись картой, на случай если ее подведет чувство ориентации, направилась к дому Тодда.

После двадцати пяти минут езды по загруженным магистралям города она наконец выкатила на узкие, извилистые улочки Бел-Эйр. Смотреть здесь было почти не на что. Большинство особняков скрывались за высокими заборами, увенчанными многочисленными шпилями и видеокамерами. Тем не менее, Тэмми сразу почувствовала, что попала в район, где проживает элита. В узких проездах стояли исключительно дорогостоящие автомобили (разок ей даже пришлось притормозить, чтобы вписаться между «роллс-ройсом» цвета кофе со сливками и красным «порше»). На одной из улиц она заметила совершающую пробежку кинозвездочку в эффектной спортивной форме; за кинозвездочкой по пятам следовал лимузин, который, очевидно, вез питьевую воду и овсяные хлебцы.

Проезжая мимо бегуньи, Тэмми невольно ей позавидовала. Должно быть, это ужасно здорово, когда есть возможность себя холить и лелеять так, как эта кинозвезда, и всегда, когда в доме заканчивается туалетная бумага, а в холодильнике иссякает мороженое, знать, что об этом позаботится кто-то другой. Никогда не тревожить свой ум проклятыми налогами или арендной платой. Не просыпаться в три часа ночи, с ужасом думая: «Кто я такая? Никто. Если я завтра умру, никто этого не заметит. Всем будет все равно».

Конечно, она знала, что богатство и комфорт сопряжены с большой ответственностью, что на некоторых людей они накладывают нежелательный отпечаток, развивая у них пристрастие к выпивке и наркотикам и растлевая их нравственность. Довольно трудно оставаться идолом, беспрестанно находясь под пристальным взглядом публики, которая тебя боготворит. Но Тэмми никогда не испытывала симпатии к тем, кто роптал на свою судьбу. Уж если люди платят миллионы за твою улыбку, так, будь любезен, веди себя соответственно.

Тэмми почти сразу отыскала дом Тодда. Таблички с номером не было, но она узнала особняк по зубчатому забору и квадратным фонарям по обе стороны от ворот. Проехав по улице немного вперед, она припарковала машину и направилась к дому пешком, пытаясь выглядеть как можно более естественно, насколько ей позволяла фигура в две с лишним сотни фунтов веса, облаченная в брюки из оранжевого полиэстера. Подойдя к воротам, Тэмми увидела в двадцати ярдах от них машину с открытым багажником. Однако, судя по всему, никто ее не разгружал и не загружал. Пока женщина с минуту-другую осматривалась, мужество попеременно то прибывало в ней, то покидало ее. Не могла же она так просто подойти к воротам и нажать на звонок! Что она скажет? «Привет, я поклонница Тодда Пикетта номер один. Хочу узнать, как у него дела». Смешно, да и только! Чего доброго, подумают, что она какая-нибудь бродяжка и арестуют ее. И вообще, ее наверняка уже засекли через скрытые видеокамеры и, скорее всего, уже вызывают полицию.

Однако Тэмми продолжала стоять у забора, ругая себя за то, что заранее не продумала свой визит к дому Тодда. В растерянности она размышляла над тем, что ей делать: либо не сдавать позиций и постараться найти наилучший выход из своего кошмарного положения, либо попытаться незаметно улизнуть.

Вдруг хлопнула автомобильная дверца, и Тэмми чуть было не ринулась прочь, но вовремя остановилась: она слишком далеко находилась от своей машины, чтобы успеть ретироваться. Поэтому ей ничего не оставалось, как продолжать стоять на своем месте, моля Бога, чтобы в этот момент никто не смотрел в мониторы, установленные для охраны здания.

Тут раздался чей-то свист, а через несколько секунд появился и тот, от кого этот свист исходил. Тэмми сразу узнала этого человека: Марко Капуто, помощник и телохранитель Тодда. Ей доводилось встречаться с ним дважды: первый раз на премьере «Горящего года», а второй — в Лас-Вегасе, когда на «Шоу Весте» Тодда объявили «Актером года». Оба раза вежливо представившись президентом Международного общества поклонников, Тэмми не менее вежливо просила у Марко разрешения с минуту-другую поговорить с Тоддом, и оба раза он обошелся с ней достаточно грубо. А при второй встрече вообще обозвал ее сумасшедшей сучкой, о чем она не без укора сообщила Максин. Хотя та довольно искренне попросила у нее прощения, заверив, что впредь ничего подобного не повторится, Тэмми не хотела испытывать характер Марко в третий раз, тем более при столь сомнительных обстоятельствах.

Чтобы не попасться ему на глаза, она попятилась и скрылась в густых зарослях ежевики, которые дикарями разрослись на другой стороне дороги. Все это время Тэмми не сводила глаз с Марко, но тот, к счастью, был слишком занят, чтобы ее заметить.

Кусты ежевики оказались неплохим прикрытием, и оттуда Тэмми могла без боязни наблюдать за телохранителем Пикетта. Он курсировал между домом и машиной, загружая ее всякой всячиной, среди которой Тэмми узнала несколько присужденных Тодду наград. Кроме прочего он загрузил в машину уйму каких-то причудливых украшений, горшок с коноплей и несколько фотографий в рамках. Весь этот скарб плюс девять или десять запечатанных картонных коробок были аккуратно сложены в багажник и на заднее сиденье автомобиля. Пикетта поблизости видно не было — во всяком случае, Марко ни с кем не разговаривал. И хотя из этогоотнюдь не следовало, что Тодда вообще нет в доме, тем не менее, Тэмми чуяла это нутром.

Добрых четверть часа она следила за Марко из своей засады, после чего, учитывая все имевшиеся улики, пришла к заключению, что стала невольной свидетельницей кражи. Разумеется, такому выводу в немалой степени способствовала ее личная неприязнь к вору, но, с другой стороны, иначе трудно было объяснить то обстоятельство, что Капуто выполнял свою работу украдкой, беспрестанно озираясь по сторонам, словно боялся, что за ним наблюдают (хотя не исключено было, что он и вправду чувствовал на себе чужой взгляд). Когда же он закончил загружать машину, Тэмми заметила, что у него довольно вялый вид — плохо выбритое лицо, сонные глаза. Видимо, последнее время Капуто плохо спал.

Задолго до того, как он завершил свое пакостное дельце, Тэмми уже знала, что предпримет дальше. Она поедет за Марко и проследит, куда он выгрузит награбленное добро. Потом вызовет полицию, и его арестуют. Может, этот поступок поднимет ее в глазах Максин, и Тэмми, войдя наконец в доверие менеджера, получит приглашение в избранный крут обожателей Тодда. Однако слишком обольщаться, пожалуй, не стоило. Хорошо было бы, по крайней мере, остановить Капуто, пока тот не успел нажиться на своей добыче.

Загрузив багажник доверху, Марко закрыл его и направился к дому — вероятно, затем, чтобы запереть дверь на замок. Воспользовавшись моментом, женщина выбралась из зарослей и поспешила к своей машине. На улице становилось жарко; Тэмми почувствовала, что изрядно взмокла: из-под лифчика текли струйки пота, а трусы скомкались между ягодицами. Включив кондиционер на полную мощность, она проехала по улице немного вперед, чтобы свободно развернуться, и приблизилась к дому Тодда как раз тогда, когда из него выезжал черный «лексус» Капуто. Пассажиров в машине не было.

Сохраняя дистанцию, миссис Лоупер направилась вслед за черным автомобилем через лабиринт заборов и видеокамер, которыми изобиловал Бел-Эйр, по направлению к бульвару Сансет. У светофоров она едва не потеряла Капуто из виду, но, на ее удачу, уличное движение было достаточно интенсивным, что позволяло ей все время держать преследуемую машину в поле зрения и, не слишком нарушая правила, в конце концов ее нагонять. Марко вел авто легко, но беспокойно — постоянно протискивался в узкие щели, чтобы объехать медлительных водителей, — и все же Тэмми от него не отставала. Куда бы ворюга ни сворачивал, она надежно сидела у него на хвосте.

Один раз Капуто остановился и оглянулся. Женщина вся напряглась, решив, что тот заметил преследование, и была уже готова встретиться с ним лицом к лицу. Но ошиблась: оказалось, он просто повернулся к заднему сиденью, чтобы поправить какие-то вещи, которые, очевидно, за время езды сдвинулись с места. Потом как ни в чем не бывало Марко продолжил свой путь, а она, держась на почтительном расстоянии от него, — свое преследование.

Забирая в гору, дорога стала так сильно петлять, что Тэмми, не желая подвергать себя риску быть обнаруженной, неоднократно теряла машину Марко из виду, впрочем ненадолго. В отличие от Бел-Эйр, который состоял из бесчисленного количества узких улочек, ущелье, по которому они сейчас пробирались, по всей видимости, имело всего одну дорогу, и они оба ехали по ней. Знаки человеческого присутствия попадались редко (иногда глухая стена и небольшие воротца в ней), что было весьма удивительно, учитывая, какие красивые места раскинулись по сторонам. Кроны деревьев свисали прямо над дорогой, подчас переплетавшиеся ветви образовывали над ней густой лиственный навес. Там, где у обочины росли высокие пальмы, их опавшие листья устилали землю хрупким ковром.

Тэмми охватило волнение. Хотя она и уверяла себя, что находится всего в двух минутах езды от Сансет, ей казалось, будто она попала совсем в другой мир — в тихую заводь, где бог знает кто водится. Неизвестность, конечно, навевала на нее дурные подозрения. Для незаконных делишек лучшего места не придумаешь: Капуто может совершать тут любые сделки без опасения быть пойманным. Никто его здесь не увидит. Разумеется, кроме нее.

Черный «лексус» ненадолго скрылся из ее поля зрения, но когда Тэмми выехала из-за поворота, то оказалось, что Марко остановился прямо посреди дороги; не сверни она вовремя вбок, столкновения было бы не избежать. Когда Тэмми мельком оглянулась через плечо, Капуто вручную открывал большие двустворчатые ворота; на какое-то мгновение он повернулся в ее сторону, но она тотчас нажала на газ и рванула вперед прежде, чем он успел ее разглядеть. Проехав для виду немного вперед, Тэмми обнаружила, что дорога подошла к концу. У нее было два выхода: либо повернуть назад и демонстративно проехать мимо ворот, чтобы убедить Марко в том, что она удалилась; либо положиться на то, что занятый своими темными делишками Капуто не обратил внимания на ее машину, и попробовать подкрасться к его воровскому логову.

Выйдя из машины, женщина прежде всего обратила внимание на царившее в каньоне безмолвие. Хотя в Бел-Эйр дом располагался весьма удобно и в то же время был отдален от шумных магистралей, там Тэмми ни на секунду не покидало ощущение, что она находится посреди крупного города. Здешнюю же тишину нарушали лишь пение птиц и жужжание насекомых. Не взяв с собой ключа от машины и оставив дверь приоткрытой, на случай если придется быстро уносить ноги, Тэмми устремилась к воротам.

Не обнаружив никаких видеокамер по периметру забора, она немного удивилась. Не исключено, что здесь свили гнездо какие-нибудь известные преступники, о которых знали все в округе и поэтому предпочитали держаться от них подальше. Если дело вправду обстоит таким образом, если люди, с которыми связан Марко, настоящие злодеи — Тэмми придется плохо. Ей стало страшно от мысли, что она оказалась в этом месте одна и никто, абсолютно никто не знает, куда она поехала.

«Это безумие», — говорила она себе, однако продолжала идти. Лавры героини, которые она рисовала в своем разыгравшемся воображении, были столь притягательны, что она не могла отступиться. Да, конечно, это был риск. Но, может быть, для нее настало время действовать, вместо того чтобы отсиживаться под крышей собственного дома, самозабвенно любуясь фотоколлекцией. Очутившись в самой гуще событий, Тэмми не могла лишить себя предстоящего приключения. Если она струсит, если сядет в машину и уедет, ее всю жизнь будет терзать вопрос: как сложились бы обстоятельства, если бы единственный раз в жизни она проявила мужество и преодолела свой страх?

Арни всегда называл ее фантазеркой. Возможно, он был в чем-то прав. Возможно, она слишком долго жила в мире своих фантазий, подпитывала их любовью к своей маленькой коллекции фото и надеялась — хотя, конечно, понимала, что это полный бред, — что в один прекрасный день, когда она будет в очередной раз их перелистывать, Тодд взглянет на нее и, улыбнувшись, пригласит ее войти в свой мир, чтобы остаться там навсегда. Она знала, что это глупая надежда. И тем не менее теперь, когда под палящим солнцем Тэмми шла по улице и слева от нее возвышался потрескавшийся забор, эта мечта могла обернуться самой что ни на есть явью. Возможно, сегодня был как раз тот самый день, когда фотографии могут ожить, когда ей наконец удастся проложить дорожку к человеку своих грез из плоти и крови, который, увидев ее, наконец одарит Тэмми таким же любящим взглядом, каким всегда смотрела на него она.

При этой мысли Тэмми ускорила шаг, дыхание у нее участилось. Риск посещения этого дома был сопряжен с тем, о чем она раньше не могла толком и помышлять (хотя одному богу известно, сколько раз она себе это представляла), — с возможностью лицезреть своего идола, который в любой момент мог явиться перед ней, лишив ее от волнения дара речи, но это придавало ей еще большую решимость.

Глава 10

Тэмми тщательно оглядела ворота (их прутья довольно замысловатым образом сплетались как с кованой лозой, так и с настоящей), пытаясь отыскать вмонтированные видеокамеры, без которых не могло обойтись мало-мальски достойное жилище. Однако вопреки своим ожиданиям ничего не нашла. Либо камеры были слишком хорошо спрятаны, либо владельцы особняка не имели в них никакой нужды, считая, что в каньон довольно трудно попасть посторонним. Но еще больше поражало то, что на воротах вообще не было замков; чтобы войти внутрь, достаточно было всего лишь открыть одну из створок.

Перед ней уже частично открылся вид на особняк; дом утопал в зелени растущих вдоль подъездной дорожки деревьев и кустарников. Припарковав машину у самого крыльца, Капуто разгружал багажник. Если бы Тэмми прихватила с собой фотоаппарат, то сейчас, в самом разгаре его незаконных делишек, она сняла бы Марко на пленку и, заручившись этой важной уликой, могла бы покинуть странное место. Однако ей оставалось только сетовать на свою непредусмотрительность. Тэмми понимала: чтобы увидеть, с кем Марко совершает свою сделку, ей нужно подойти к дому поближе, но это казалось чересчур рискованным. Поскольку у нее не было на руках никаких улик, все могло кончиться тем, что Капуто обвинит ее в нарушении прав частной собственности и будет, по сути, прав. Что бы она ни говорила, вряд ли ее заявление будет иметь достаточный вес, если она не запасется каким-нибудь неопровержимым свидетельством того, что видела.

Подождав, пока Капуто скроется за входной дверью, Тэмми устремилась по дорожке к дому, но не успела одолеть и половины расстояния, как Марко вновь появился на крыльце и пошел к машине. Прячась, Тэмми юркнула под одно из деревьев, а Капуто тем временем принялся выгружать из машины очередную порцию награбленного добра. Как раз в этот миг из дома его кто-то окликнул, но голос прозвучал как-то подозрительно глухо.

— Марко! Одна из рамок разбилась.

— Вот проклятье!

Поставив коробку, которую вытаскивал из багажника, Маркл поспешил обратно в дом. Как раз в этот момент неизвестный обладатель рамки и необычного голоса вышел ему навстречу. При виде его сердце Тэмми отчаянно забилось. Прежде всего потому, что на нем не было рубашки, а брюки были приспущены ниже бедер. Возможно, раньше этот человек тщательно следил за своим телом, но теперь, лишившись ухода, оно начало быстро терять свою привлекательность: бицепсы обмякли, у пояса появились первые складки.

Лицо мужчины: было забинтовано. В отличие от мумии, туго обмотанной полосками ткани, у незнакомца бинты были наложены слабее и не сплошняком, закрывая щеки, лоб, нижнюю часть челюсти и шею. Сбившись на затылке в большой колтун, роскошные черные волосы вылезали из-под бинтов и торчали, как хохолок на макушке у клоуна. Когда Тэмми увидела на незнакомце полуспущенные брюки и небольшое брюшко, это напомнило ей нечто из области цирка. Полуклоун, полуурод.

Мужчина поднял рамку, показывая ее Марко:

— Смотри.

— Всего лишь треснуло стекло. Это легко поправить.

— Какой ты небрежный!

— Я сказал, босс, что все исправлю.

— При чем тут это. Ты чертовски небрежен.

Лишь после того, как «клоун» наклонился, чтобы поставить рамку у дверного косяка, Тэмми наконец поняла, кого она видит перед собой.

Это был Тодд. О господи, на пороге дома с забинтованным лицом и упитанным брюшком стоял Тодд! От изумления Тэмми громко ахнула, но тут же заткнула рот, чтобы себя не выдать. Впрочем, беспокоилась она зря. Легкая перебранка мужчин переросла в громкую ссору, из-за которой они не услышали бы даже ее крика.

— Ты жутко неуклюж.

— Пapa-другая вещей свалились с заднего сиденья. Только всего. Что в этом страшного? Обыкновенная случайность.

— Слишком много случайностей падает на мою голову в последнее время.

— Эй… ну, я же извинился.

— На этой картине изображен дом, в котором я родился.

— Да? В понедельник я куплю для нее другую рамку.

На этом разговор о разбитом стекле, очевидно, подошел к концу. Тэмми видела, как Капуто, уставившись в проем двери, некоторое время стоял на ступеньках дома, что-то ворчливо бубня себе под нос. Но что бы он ни бормотал, это не было предназначено для ушей Тодда — просто он давал выход своему раздражению. Потом Марко спустился к машине и, прислонившись к ней, зажег сигарету; сигаретный дым подействовал на него благотворно, и он вскоре успокоился.

Тэмми не осмеливалась даже шевельнуться. Если бы она покинула свое укрытие, то сразу же попалась бы Капуто на глаза. Поэтому она оставалась на прежнем месте, лихорадочно пытаясь дать разумное объяснение тому, что минуту назад предстало ее взору.

Очевидно, с Тоддом стряслось что-то ужасное. Но что? Поначалу она предположила, что его изувечила одна из его бывших подружек (что касается женщин, то в них он всегда плохо разбирался). Не исключено также, что с ним произошел несчастный случай (возможно, упоминая «слишком много случайностей», он именно это имел в виду). Так или иначе, но в любом случае Тодд испытывал жуткую боль, иначе он вел бы себя совсем по-другому. Ее сердце разрывалось от сочувствия к кумиру. Быть принужденным торчать в этом богом забытом месте да еще один на один с кретином Капуто — такое любого может свести с ума.

Наконец Марко бросил сигарету и, затушив ее ногой, вновь взялся разгружать багажник. Подождав, пока он скроется в доме, Тэмми выбралась из зарослей. Что же теперь ей делать? Вернуться к машине, сесть в нее и уехать? Конечно, это было бы самое разумное из всего, что она могла предпринять. Но сбежать, не узнав, что же на самом деле случилось с ее бедным Тоддом, она не могла. Почему? Это было ясно как день. Просто не могла — и все.

Перво-наперво Тэмми решила каким-нибудь образом проникнуть в дом и, улучив минуту, попытаться переговорить с Тоддом наедине. Лучше всего было воспользоваться задней дверью — чтобы избежать встречи с этим хамом-телохранителем. Она вернулась по своим следам и повернула за угол. Вдоль торца дома была проложена узкая каменная дорожка, которая круто спускалась вниз и, очевидно, уже многие годы не использовалась — местами из ее трещин торчали пучки травы, а кое-где успел пробиться кустарник. Тэмми потребовалось добрых десять минут, чтобы добраться до конца дома, где, вопреки всяческим ожиданиям, ей открылся еще более замечательный вид, чем с фасада. В свое время кто-то обустроил здесь восхитительный сад, который теперь, с наступлением ранней весны, поражал своим великолепием. Там и тут порхали с ветки на ветку колибри и бабочки, крылья которых отливали на солнце всевозможными цветами.

Тэмми была настолько заворожена красотой пейзажа, что на некоторое время позабыла об опасности. Наконец она выбралась на большую лужайку, вернее сказать, на то место, которое некогда было лужайкой, — бордюрная трава и цветы так сильно разрослись, что превратились вместе с лужайкой в неразделимое целое. После этого Тэмми обернулась к дому — убедиться, что за ней никто не наблюдает. Окинув беглым взглядом окна и балконы и не обнаружив ничего подозрительного, она уверенно прошагала к центру лужайки, после чего принялась уже обстоятельнее изучать особняк. Дом оказался гораздо больше, чем выглядел с фасада, и, несмотря на явные признаки упадка, имел довольно изысканный вид, чему преимущественно способствовали завитки балконов и изящные чугунные перила.

Именно поэтому Тэмми еще больше настораживало то обстоятельство, что Тодд решил здесь поселиться. Она знала, сколько труда стоило Пикетту (четверо архитекторов, два дизайнера по интерьеру плюс миллионы долларов) довести до совершенства апартаменты в Бел-Эйр. Так что же заставило его перебраться в это странное место? Напрашивалось только одно объяснение: он прятался. И делал это потому, что не хотел показываться перед людьми в столь неказистом виде. Его логика была вполне понятна Тэмми. Для некоторых поклонников он олицетворял собой само совершенство, и они не желали видеть его другим. К счастью, миссис Лоупер к таковым не относилась. Более того, узнав, что он, раненный и раздраженный, прячется от людей в этакой глуши, она прониклась еще большей любовью к своему кумиру. Если ей представится случай, она непременно скажет Пикетту об этом. И, если он будет не против, сдерет с него проклятые бинты. Плевать ей на то, как он будет выглядеть без них. Какое бы лицо ни скрывала марлевая маска, он все равно останется ее Тоддом. Человеком, которому она всегда беззаветно поклонялась. В пользу того, что она послана ему Богом, говорил хотя бы тот факт, что у нее очень крупная грудь. Где, как не на ее пышных полушариях, было бы так уютно и покойно его больной голове? Кто лучше нее смог бы укачать его, вселив чувство уверенности и безопасности, какие только мать может внушить своему дитя?

Уголком глаза женщина заметила какое-то движение в листве, и все ее мечтания мгновенно развеялись. Медленно, очень медленно направилась она к тому месту, где шевелились кусты. Солнце светило ярко, а тени были густыми и темными. На легком ветерке слегка трепетала листва. Неужто ей померещилось? И вокруг никого не было, кроме дрожащей листвы? Очевидно, что так — по крайней мере, поблизости не было видно ни одной живой души.

Тэмми вновь посмотрела на дом, пытаясь отыскать, откуда можно в него проникнуть. Однако насколько она могла судить с первого взгляда, на нижнем этаже здания все окна были закрыты, а на дверях висели замки. Она начала пробираться через кустарниковое ограждение, чтобы посмотреть, нет ли какой-нибудь скрытой лазейки в дом. Но с каждым ее шагом заросли становились все гуще и гуще, и в конце концов женщина поняла, что заблудилась; во всяком случае, когда она собралась отыскать другой, более доступный подход к зданию, то потеряла из виду не только лужайку, но и сам дом. Ей показалось, что она, подобно Алисе, в мгновение ока уменьшилась в размере, а цветы вокруг нее, источавшие нестерпимо сладостное благоухание, вдруг стали большими, как подсолнухи, только красного и фиолетового цветов. Мало того что они вымахали выше человеческого роста, их было такое множество, что они полностью заслонили собой дом вместе с трубой и балконами.

Полагаясь на то, что она правильно запомнила направление, в котором находился дом, Тэмми вновь окунулась в цветущее море. Однако ее надежды не оправдались. Заросли становились все гуще и непроходимее, а «подсолнухи» уступили место кустам, усыпанным желтыми цветами в форме колокольчиков, каждый из которых был величиной с человеческую голову. Она даже не могла позвать на помощь, ведь на ее крик прибежал бы Капуто. Не зная, что делать, Тэмми продолжала беспомощно биться в листве, пока наконец кусты не расчистились и над головой вновь не появилось чистое небо.

Выбравшись из зарослей, миссис Лоупер снова насторожилась: вдруг ее заметят? Но ее опасения были напрасны, потому что она находилась внизу горы, и от дома ее отделяла стена кипарисов, мимо которых, насколько ей помнилось, она не проходила. Из всего, что представилось ее взору вокруг, Тэмми отметила только один надежный ориентир — такую же узкую и заросшую дорожку, как та, что привела ее на лужайку. Женщина и понятия не имела, куда вела тропинка, но резонно заключила, что здесь уже кто-то бывал прежде и, возможно, попадал в такое же затруднительное положение, как она, а следовательно, тропинка в траве должна указывать выход. Если она сослужила кому-то верную службу, то почему бы ею не воспользоваться Тэмми? Стряхнув обломки веточек и цветочные лепестки с волос и блузки, она устремилась вперед по тропе.

На какой-то миг Тэмми увидела себя со стороны. Можно было представить, какой вид она являла собой, бродя по зарослям, словно обезумевший геологоразведчик. О чем только она думала! Хотя за воротами не составило труда уговорить себя пуститься в это маленькое приключение, теперь эта затея казалась ей гораздо менее привлекательной. Не сказать, чтобы Тэмми пришла в сильное замешательство из-за долгого блуждания по незнакомому имению — ведь в конце концов она нашла дорогу назад. Также ее не слишком заботила угроза со стороны Капуто, тем более сейчас, когда она знала, что рядом с ним Тодд. Да и что, собственно говоря, этот Капуто мог ей сделать? Разве что начал бы на нее орать, возможно, даже вызвал бы полицию, в случае если бы она отказалась уехать подобру-поздорову. Но ведь не зря же говорят, что лающая собака редко кусает. И даже не чувство одиночества и незащищенности стало решающим в ее намерении остановиться. А ощущение чьего-то незримого присутствия, которое оказалось настолько сильным, что на него невозможно было просто махнуть рукой.

Медленно поворачиваясь вокруг своей оси, женщина обвела взглядом окружающую местность.

— Кто бы ты ни был, — произнесла она, изо всех сил стараясь говорить как можно тише и дружелюбнее, — пожалуйста, покажись мне.

В пяти-шести ярдах от нее в подлеске обозначилось какое-то движение. Кто-то зашевелился в своем укрытии. Причем, насколько она могла судить, этих «кого-то» оказалось довольно много, во всяком случае, шум листвы уже раздавался со всех сторон, словно те, кто прятался в кустах, готовились себя обнаружить.

Женщина быстрее прежнего направилась через кустарник в сторону улицы и вскоре вышла на открытое пространство, где увидела самое неожиданное. По обеим сторонам широкой, выстланной плитками дорожки стояли семь или восемь клеток. Они различались по размеру — в самой крупной из них могли свободно разместиться две лошади, а самая маленькая была приблизительно вдвое меньше. Вившийся по прутьям клеток дикий виноград, подобно изодранному покрывалу, свисал сверху, скрывая от постороннего взора тех, кто находился внутри. Хотя на самом деле прятать было некого: обитатели этого зверинца давно исчезли.

Тэмми осторожно шла по дорожке, все больше убеждаясь, что ее преследователи движутся позади зверинца, не отставая от нее ни на шаг. В некоторых клетках она обнаружила высоко прикрепленные деревянные перекладины — очевидно, для маленьких обезьян. В других, сделанных более прочно, оказались чрезвычайно толстые прутья. Интересно, какие тут жили звери? Для носорога, медведя или тигра клетки были чересчур малы. И само собой, напрашивался вопрос: что произошло с обитателями этого примитивного частного зоопарка? Были они погребены где-то в зарослях? Или хозяин выпустил их вольно бродить по каньону?

Тэмми уже почти подошла к концу дорожки, когда ее взор привлекла расположенная справа клетка, сохранившаяся лучше других. Листва так искусно переплелась с прутьями решетки что практически плотной стеной закрывала помещение со всех сторон. Дверца, также заросшая плющом, была слегка приоткрыта Тэмми заглянула внутрь. На нее пахнуло каким-то легким ароматом, источником которого оказались свечки, расположенные кучкой в дальнем конце клети. Справа у стенки Тэмми ожидало еще более невероятное: детская кроватка, довольно нелепо обустроенная из двух крупных подушек красного шелка и грязного желтого одеяла. На другой стороне стояли стул и маленький стол, а на столе лежали бумага и ручка. Рядом с кроватью виднелся перевернутый вверх дном деревянный короб, который тоже использовался как стол. На нем грудой громоздились книжки. Но не они приковали к себе внимание Тэмми, а свечки в дальнем конце клети, где располагался своеобразный алтарь, представлявший собой несколько грубо прикрепленных к камням досок. Посреди алтаря находилось то, что поначалу Тэмми приняла за скульптуру с изображением лица красивой молодой женщины. Однако когда подошла ближе, то увидела, что это слепок с живого лица. Рот был слегка растянут в едва заметной улыбке, а безукоризненный лоб запечатлел немного сердитое выражение. До чего же красиво было это лицо! Кто бы ни была эта женщина — пусть даже ее уже нет в живых, — нетрудно было понять, почему именно ее лик был помещен на самое почетное место и почему рядом с ним стояли свечи. При виде такого совершенства у любого человека невольно открывается рот. Именно такие лица любит снимать камера.

Тайны дома и его окрестностей стали понемногу приоткрываться Тэмми. Может быть, редкостная красавица, которую до сих пор почитает преданный ей поклонник, была некогда владелицей этого огромного дома? Может быть, столь необычное место поклонения специально обустроено в честь женщины, прежде гулявшей по этому саду?

Сделав еще один шаг в сторону алтаря, Тэмми увидела множество других, более мелких предметов. Клочок красного шелка с одним подрубленным краем; брошь-камея с профилем той же женщины, вырезанным на белом камне; небольшая деревянная шкатулка величиной не больше спичечного коробка, в которой, вероятно, тоже хранилось какое-то сокровище; и наконец, в самом низу лежала небольшая вырезанная из бумаги куколка, одетая в женское нижнее белье прошлого века. Бумага, из которой была сделана кукла, от времени пожелтела, а краски поблекли. Насколько Тэмми могла судить, подобные модели были в ходу в двадцатые годы. И хотя она была не слишком сильна в кинематографе того времени, ее заинтриговало лицо, воспроизведенное трижды — на картоне, в глине и в камне. Она уже видела женщину с таким лицом — черно-белый фильм с ее участием как-то транслировался по ночному каналу. Но сколько ни пыталась Тэмми припомнить ее имя, ничего из этого не выходило.

Отчаявшись разрешить загадку, Тэмми отступила на шаг от алтаря и в этот миг почувствовала, что ее затылок обдало струей холодного воздуха. Будучи совершенно не готовой к подобным неожиданностям, она обернулась и увидела мужчину, который стоял буквально у нее за спиной. Он так тихо вошел в клетку, что она даже не услышала его приближения. Проникшие сквозь листву солнечные лучи пятнами выхватывали его образ из тени, благодаря чему Тэмми частично разглядела лицо — глаза, почти весь нос и уголок рта. Она сразу поняла, что это не Капуто. Мужчина оказался гораздо старше Марко; несмотря на солнечную подсветку, его глаза были серыми, холодными и уставшими, а почти белые волосы, вернее то, что от них осталось, свисали до плеч. Лицо было худощавым, но, как ни странно, сухопарость ему шла. Тэмми показалось, что он похож на какого-то святого, которого она видела у своей матери в Библии, иллюстрированной картинами старинных мастеров. Этот человек был воистину создан для того, чтобы ему поклонялись.

Мужчина вставил в рот самокрутку и поджег ее, как-то по-старомодному щелкнув зажигалкой.

— И кто же вы будете? — глубоко затянувшись, осведомился он таким же холодным тоном, каким отливали его глаза.

— Прошу прощения, — начала Тэмми. — Мне не следовало бы находиться здесь.

— Будьте так любезны, — мягко заметил он, — предоставьте судить об этом мне. — Незнакомец еще раз затянулся сигаретным дымом, запах которого был необыкновенно пикантным, но ей не знакомым. — Я все же был бы не прочь узнать ваше имя.

— Тэмми Лоупер. Как я уже сказала…

— Вы просите прощения.

— Да.

— И утверждаете, что попали сюда случайно.

— Да.

— Осмелюсь предположить, что вы заблудились. Неудивительно. В саду легко заблудиться.

— Я искала Тодда.

— А-а, — выдохнул незнакомец, вскинув глаза к небу. Сигаретный дым в солнечном свете отливал голубизной. — Значит, вы из свиты мистера Пикетта.

— О нет. Не совсем так.

— А как?

— Видите ли… Ну конечно, он меня знает…

— Но не знает, что вы здесь.

— Верно.

Глаза незнакомца вновь устремились на Тэмми. Изучая ее, он смотрел настойчивым, но в то же время необычно почтительным взглядом.

— И кем вы приходитесь нашему мистеру Пикетту? — осведомился он. — Должно быть, одной из его фавориток?

Тэмми не могла сдержать улыбки. Сначала ее удивило такое предположение, а потом само слово. Фаворитка! Такое же старомодное, как щелканье его зажигалки, оно удивительно ласкало слух. И даже льстило самолюбию.

— Не думаю, что Тодд Пикетт захочет взглянуть на меня дважды. — Ей почему-то не хотелось кривить душой перед этим печальным человеком.

— Значит, он много потеряет. — Его комплимент был таким непринужденным, что, если бы он не подразумевал то, что подразумевал, все равно пролился бы, как бальзам на душу.

Тэмми почему-то сразу вспомнились слова матери, когда та описывала Джимми Маккинтоша — человека, с которым она в конечном счете разошлась, чтобы заняться вплотную отцом Тэмми: «Этот человек был способен зачаровать даже птиц на дереве». Тэмми никогда прежде не встречала такого рода харизмы у людей из плоти и крови. Но незнакомец явно ею владел. Хотя их беседа была пустой и краткой, она не сомневалась, что этот человек обладал неким магнетизмом.

— Могу я вас спросить…

— Спрашивайте.

— Кто вы?

— Конечно. Услуга за услуга. Меня зовут Биллем Зеффер.

— Очень приятно познакомиться, — сказала Тэмми. — И я вновь прошу прощения. — Она бросила робкий взгляд через плечо на алтарь. — Мне не следовало приходить сюда.

— Но вы же не знали. В этих джунглях легко заблудиться. Нам нужно было бы все здесь срубить, — он слегка улыбнулся, — но в наши дни было почти невозможно найти работников.

— А эта дама, которая в маске?..

— В маске? — удивился Зеффер. — Ох, ну да, конечно. В маске.

— Кто она?

Он отошел в сторону, чтобы лучше разглядеть алтарь и то, что находилось на нем.

— Она была актрисой, — пояснил он. — С тех пор минуло много-много лет.

— Кажется, я ее узнала.

— Ее зовут Катя Люпи.

— Да? — Имя женщины сразу отозвалось в памяти Тэмми, но она никак не могла припомнить ни одного фильма с участием этой актрисы.

— Она была очень известной?

— О да. Такой же, как Пикфорд, Свенсон и Теда Бара. Но все это в прошлом.

— Она умерла?

— Нет-нет. Просто о ней забыли. Во всяком случае, мне так кажется. Я давно потерял связь с внешним миром. Тем не менее, у меня такое ощущение, что имя Катя Люпи мало кому что-нибудь говорит.

— Вы правы.

— Но ей повезло. У нее до сих пор осталось это маленькое владение в каньоне Холодных Сердец.

— Холодных Сердец?

— Так называют это место. Видите ли, на ее совести много разбитых сердец. У нее было очень много любовников, особенно в молодые годы. Когда они ей надоедали, Катя просто убирала их со своей дороги.

— Вы были одним из них?

— Когда я только привез ее в Америку, мне посчастливилось делить с ней постель — но очень недолго. Я быстро ей наскучил.

— И что же было потом?

— Мне нашлось другое применение. Вот почему я остался с ней рядом. Однако многие мужчины, которые ее любили, закончили весьма плохо. Трое из них, после того как она их отвергла, пустили себе пулю в лоб. Другие просто спились. Некоторые покоятся здесь, пожелав остаться после смерти поближе к ней. В этом смысле я тоже не исключение, как это ни глупо. Ибо вернуть ее расположение невозможно.

— А почему вы хотите это сделать… я имею в виду, вернуть ее расположение? — полюбопытствовала Тэмми — Ведь она, должно быть, уже совсем стара.

— О, как сказал поэт, время не властно над ее бесконечными достоинствами. Она по-прежнему красива.

Тэмми понимала, что ее собеседник до сих пор без ума от дамы по имени Катя Люпи, которой, судя по всему, уже около ста лет. Трудно было представить, какую красоту могла сохранить богиня его сердца в таком возрасте, но возражать миссис Лоупер не стала.

— Что ж, боюсь, мне пора идти, — сказала она.

Аккуратно протиснувшись мимо Зеффера, который не выказал никакого сопротивления, женщина вышла из клети на дорожку. Вокруг царила такая тишина, что Тэмми даже слышала, как урчит в животе. Казалось, от завтрака ее отделяла целая вечность, да и от скромного обеда, который она съела, тоже.

Зеффер вышел за ней вслед на открытый воздух, и Тэмми впервые представилась возможность подробно его рассмотреть. Когда-то ее новый знакомый определенно был очень красивым мужчиной, теперь же его наружность вызывала лишь сострадание. Казалось, этого господина кто-то изрядно поколотил, после чего догнал и добавил тумаков. Лицо его местами было ободрано и кровоточило, местами — тщательно запудрено. В целом мистер Зеффер производил впечатление человека, которому случилось много выстрадать на своем веку и который имел обыкновение держать свои чувства при себе, что никогда не проходило даром. Когда Тэмми взглянула на него при свете, ей стало неловко оттого, что она так быстро хотела от него улизнуть. Словно почувствовав ее колебания, Биллем предложил ей остаться.

— Неужели вы и вправду так торопитесь?

С этими словами он огляделся, как будто пытался получить ответ из тишины окружающего пространства.

— Может, прогуляемся и поговорим? Бродить одной здесь не всегда безопасно.

Прежде чем Тэмми успела спросить его, что он имеет в виду, Зеффер повернулся спиной к дверце клетки и поднял большую палку. Когда он взял ее в руки, стало понятно, что та уже служила ему в качестве орудия защиты и, очевидно, могла пригодиться и на этот раз.

— Звери? — осведомилась она.

— Да, иногда звери, — кинул на нее свой печальный взгляд Биллем. — А иногда и того хуже.

— Не понимаю.

— Возможно, в данном случае лучше и не пытаться понять, — посоветовал он.

Казалось, тишина стала еще глубже, а отсутствие звуков, как ни странно, отдавало теперь чем-то зловещим. Зефферу не понадобилось уговаривать ее держаться к нему ближе. Что бы ни скрывалось за этим безмолвием, Тэмми не хотела встретить его в одиночку.

— Просто поверьте мне на слово. В каньоне Холодных Сердец есть некоторые малоприятные обитатели.

Внимание Зеффера привлекло что-то за клеткой. Тэмми проследила за его взглядом.

— А для чего эти клетки? — поинтересовалась она.

— У Кати одно время была склонность коллекционировать экзотических животных. Здесь у нас находился небольшой зверинец. Белый тигр из Индии — он прожил недолго. Потом носорог. Его постигла та же участь.

— Разве это не жестоко? Держать их здесь? Ведь клетки такие маленькие.

— Конечно жестоко. Она вообще жестокий человек. И я был жесток, исполняя ее прихоти. Насчет этого у меня нет никаких сомнений. Случалось, я был просто невыразимо жесток. Но стоило мне пожить жизнью зверя, — он вновь взглянул на клетку, — как я понял всю глубину постигших их страданий.

Тэмми заметила, что ее спутник внимательно изучает кустарник, растущий с другой стороны клетки.

— Что там? — спросила она. — Звери?

— Идите сюда, — совершенно неожиданно Зеффер перешел на шепот, — быстро.

Хотя она ничего необычного в кустах не заметила, тем не менее Тэмми повиновалась.

И едва она выполнила его приказание, как в узкий коридор между клетками ворвался ледяной ветер, и она увидела несколько странных движущихся фигур, которые резко надвигались на нее. По очертаниям они напоминали людей, но были странным образом искажены — словно находились под беспрестанным сквозняком. Рты их превратились в маленькие черные кружки, зубы в тонкие иголки, а глаза — в темные злобные точки.

— Не смейте, — услышала она рядом с собой возглас Зеффера и заметила, как тот поднял палку.

Однако нанес он удар или нет, увидеть ей не пришлось, потому что в следующий миг к Тэмми устремились двое призраков.

Один из них положил руку ей на лицо, и голову женщины пронзил сильнейший спазм. Такого ее мозг вынести не мог. Она увидела перед глазами вспышку белого света — подобно той, что возникает, когда при демонстрации фильма внезапно рвется лента.

Холодный ветер исчез так же стремительно, как и появился, а вместе с ним и все, что ему сопутствовало: звуки, видения, вызванное им смятение чувств.

Умирая, Тэмми различила голос Зеффера.

— Будьте вы все прокляты!!! — диким голосом возопил он.

А потом она провалилась в небытие.

В проходе напротив давно заброшенного зверинца Биллем Зеффер в отчаянии наблюдал, как беснуются вырвавшиеся из потайных закоулков страшные тени. Они увлекли Тэмми в свое обиталище, в самую глубь каньона, оставив его беспомощно сокрушаться, что, надо сказать, с ним уже не раз случалось в этом богом забытом месте.

Швырнув палку на землю, он не смог сдержать слез и, будучи не в силах справиться с собой, упал на колени у порога своего жалкого жилища, проклиная Катю. Конечно, винить надо было не ее одну. Как он недавно признался случайной гостье, в этой трагической мелодраме он сыграл не менее пагубную роль. Но не проклинать Катю за то, что она сотворила — за смерть тигров и носорогов, за убийство невинных женщин, — он не мог. Биллем хотел, чтобы она была так же проклята, как и он сам.

Часть IV ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СЛАВЫ

Глава 1

Спустя три дня после того, как преследование Марко Капуто по бульвару Сансет так трагически закончилось для Тэмми в каньоне Холодных Сердец, наступил вечер вручения премий «Оскар». Ночь из ночей, знаменитейшее шоу года, когда взоры миллиардов людей по всему миру обращаются к Голливуду, который, в свою очередь, всячески изощряясь в пируэтах и реверансах, тщится показать, что является отнюдь не пятидолларовой шлюхой, а истинной леди.

Тодд с самого начала знал, что присутствовать на церемонии ему не придется. Даже если бы его лицо благополучно зажило, ему было бы еще рановато показываться перед публикой при ярком свете. Поначалу он даже собрался нанять одного именитого визажиста, чтобы загримировать те обесцвеченные части кожи, что наиболее бросались в глаза, но Максин поспешила его отговорить. Помимо того, что посвящать лишнего человека в секрет их предприятия было само по себе рискованно (гримеры всегда слыли большими сплетниками), даже самый совершенный макияж мог не выдержать испытания столь мощным освещением, каковое требуется перед камерой. Стоит хоть одному фотографу удачно поймать в объектив какой-нибудь дефект на его загримированном лице, как все их труды полетят в тартарары, запустив в очередной раз грандиозную сплетнемолку.

— Кроме всего прочего, — напомнила ему Максин, — эти церемонии всегда тебе стояли поперек горла.

Она была права. Спектакль самопоздравления всегда был Пикетту не по нутру. Сначала парад натужных улыбок звезд экрана, направлявшихся в павильон, пронзительный хохот, взмокшие лица с искрометными взглядами. Потом, когда все уже внутри, — просто настоящий цирк. Плоские шутки, пространные речи, слезы, амбиции. Посреди этого представления, как правило, наступает особо трогательный, заранее отрепетированный номер программы, когда на каталке вывозят какую-нибудь древнюю звезду, предоставляя ей последнюю возможность померцать на небосклоне славы.

Изредка, когда организаторам больше обычного отказывает чувство меры, в этой роли выступает некая многострадальная душа с явными признаками недавно перенесенного инсульта или стоящая на пороге маразма. После демонстрации нескольких фрагментов из фильмов с участием знаменитости ее с горем пополам выводят на середину сцены и оставляют наедине с заходящейся овациями публикой.

Показать миру лучшие, отданные киноэкрану минуты жизни некогда пышущей здоровьем и молодостью звезды и тут же выхватить светом прожекторов то, во что она превратилась на склоне лет, — такое любому покажется чем-то сродни аду, не говоря уже о тех бедолагах, которым выпало принять участие в этом спектакле.

— Ты права, Максин, — согласился Тодд. — Мне вовсе не хочется туда идти.

Если ему вправду не хотелось идти на церемонию, тогда почему, интересно знать, он весь вечер взирал из своей спальни на ненавистный ему Голливуд, так сильно жалея себя? Почему, начав нещадно пить с полудня, к двум тридцати — как раз к тому времени, когда к павильону, насколько ему было известно, стали подкатывать первые лимузины, — он погрузился в невыразимое отчаяние?

Почему, спрашивал он себя, ему хотелось оказаться в обществе этих недалеких и озлобленных людей? Ведь он уже штурмовал голливудские высоты и давно победил в этой борьбе. Его лицо украшало миллионы афиш как по всей Америке, так и за ее пределами. Ему был присвоен титул самого красивого мужчины в мире, и он в это верил. Когда он входил в залы размером с футбольное поле, взоры всех присутствующих устремлялись в его сторону, а сердца начинали биться чуточку быстрее, исключительно благодаря его появлению. Какого еще поклонения может желать человек?

Так в чем же дело?

А в том, что утолить его ненасытный голод не могли сотни и даже сотни сотен набитых отупевшими поклонниками комнат. Он жаждал видеть свое лицо повсюду, жаждал, чтобы его картины превозносились до небес, а его руки не могли унести все врученные ему «Оскары».

Его одолевала какая-то странная болезнь, но что он мог с собой поделать? Излечить его от пустоты могла только любовь, любовь в безграничных размерах — та, на которую скупился даже сам Творец.

По мере того как день клонился к вечеру, на темнеющем безоблачном небе стали вырисовываться пучки огней, но не от самого павильона (его не было видно из каньона), а оттуда, куда собирались направиться его собратья по ремеслу — как награжденные, так и нет — через несколько часов, чтобы продолжить веселье. В этих священных местах — «Мортонс», «Спагос», отель «Рузвельт» — уже были установлены камеры, готовые навести объектив как на самых изысканных красавцев, так и на тех, кто не слишком преуспел в вопросах стиля. Улыбки, остроты, радостные взгляды победителей — все это найдет отражение в утренних выпусках.

Рисуя в подробностях эту картину, Тодд понял, что не в силах ее вынести. Поэтому он встал и отправился на кухню восстановить присутствие духа с помощью очередной порции виски. Он уже подошел ко второй стадии интоксикации — то есть, благополучно преодолев к середине дня барьер тошноты, успешно приближался к состоянию глубокого и упоительного опьянения, когда все вокруг становится нипочем. Конечно, завтра, а возможно даже послезавтра, ему придется об этом горько пожалеть — ведь он уже не настолько молод и беспечен, чтобы просто махнуть рукой на последствия подобной попойки. Но сейчас ему на них было ровным счетом наплевать, потому что больше всего на свете хотелось заглушить раздирающую его душу боль.

Открывая огромный холодильник, чтобы достать из него лед, он вдруг услышал — или ему так только показалось, — будто какая-то женщина произнесла его имя.

Забыв про лед, он огляделся по сторонам. В кухне никого не было. Оставив дверцу холодильника открытой, Тодд вернулся к двери. В башенке также никого не было, в темной столовой вырисовывались силуэты пустого стола и стульев. Позвав Марко, Тодд направился в гостиную и нажал выключатель. Свет от пятидесятиламповой люстры разлился по пустой комнате. На полупо-прежнему стояли коробки с его вещами, перевезенные с Бел-Эйр, до сих пор не распакованные. Кроме них, ничего и никого в гостиной не было.

Он собрался было вернуться в кухню, почти убедив себя в том, что алкоголь сыграл с ним злую шутку, когда во второй раз услышал, как кто-то позвал его по имени. Пикетт вновь заглянул в столовую. Уж не сходит ли он с ума?

— Марко? — крикнул он.

Казалось, прошла целая вечность, пока он дождался ответа. Где-то вдалеке, во мраке каньона, слышалось одинокое завывание койота. Наконец дверь отворилась, и Тодд услышал знакомый голос телохранителя:

— Да, босс?

— Я слышал, будто меня кто-то позвал.

— Из дома?

— Да. Кажется. Женский голос.

На лестнице обрисовалась фигура Марко, и тот, глядя на своего хозяина сверху вниз, участливо спросил:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да. Мне только немного не по себе.

— Хочешь, пойду проверю все вокруг?

— Думаю, да. Даже не могу себе представить, откуда этот голос доносился. Но клянусь, я его слышал.

Марко, который выскочил из своей спальни в одних трусах, отправился наверх, чтобы одеться. Тодд же, ощущая нелепость своего положения, вновь прошел на кухню. Вряд ли в доме или его окрестностях мог появиться кто-нибудь посторонний. Все бродяги, праздные соглядатаи и одержимые фанаты сегодня собрались у заветного павильона и теперь ожидают случая, чтобы воспользовавшись замешательством охраны, проникнуть в общество своих идолов. Никому из них даже в голову не придет бродить в темноте по каньону ради того, чтобы одним глазком взглянуть на Тодда Пикетта. Этого просто не может быть, хотя бы потому, что, слава богу, никто не знает, что он здесь… Но, что еще хуже, никому до него нет никакого дела.

Занявшись приготовлением напитка, Тодд услышал шаги Марко на лестнице, и чуть было не собрался дать ему отбой, но вовремя осекся. Что дурного в том, что одному из них найдется сегодня полезное применение? Бросив в бокал горсть ледяных кубиков, он влил туда виски. Сделал глоток. Долил бокал доверху. Еще глоток…

И вновь раздался тот же голос.

Если прежде Пикетт не мог с уверенностью сказать, слышал он его на самом деле или просто вообразил, на этот раз сомнений у него не было. Кроме него и Марко в доме определенно находился кто-то еще, и этот «кто-то» звал его по имени.

Звук, похоже, доносился с дальнего конца коридора. Поставив бокал на стойку, Тодд тихо вышел из кухни. Башенка по-прежнему пустовала. На лестнице — сверху донизу — также было безлюдно.

Он устремился по короткому коридору к большому, облицованному деревянными панелями залу, который Марко окрестил «казино». Освещенный многочисленными, низко свисающими лампами, он, казалось, был изначально задуман для того, чтобы здесь могли разместиться барабан рулетки и дюжина столов для игры в покер. Скорее всего, голос доносился именно отсюда — во всяком случае, если кто-то и скрывался в доме, то самым подходящим для этого местом было «казино». По дороге у Тодда мелькнула мысль, что без Марко обследовать комнату было несколько неосмотрительно. Но алкоголь придал ему смелости. К тому же он слышал женский голос — а уж с дамой он как-нибудь сумеет справиться.

Дверь в «казино» оказалась распахнута. Пикетт заглянул внутрь. Шторы на окнах были раздвинуты, и сочившийся сквозь стекла мягкий лунный свет вольготно разливался по обширному пространству комнаты. Никаких признаков вторжения Тодд не обнаружил. Но инстинктивно он понимал, что доверять глазам нельзя. В зале он был не один. Он ощущал это так же явно, как покалывание в ладонях. Как ни странно, он чуял это даже кожей своего забинтованного лица, как будто та в своем новом состоянии обрела особую чувствительность.

— Кто здесь? — произнес он с меньшей твердостью в голосе, чем бы ему хотелось.

В дальнем конце комнаты мелькнула чья-то тень. Кто-то, всколыхнув пыль, пересек островок света.

— Кто здесь? — повторил вопрос Тодд, нащупывая рукой выключатель.

Поборов в себе искушение включить свет, он выжидал, наблюдая за происходящим. Кто бы ни скрывался в темноте, он — или она? — находился на довольно большом расстоянии от Тодда, следовательно, не мог причинить ему вреда.

— Вы не имеете права находиться здесь, — мягким тоном произнес он, — и наверняка сами это знаете.

Вновь кто-то шевельнулся в дальнем конце зала. И опять он не смог никого рассмотреть: мрак за островком света был непроглядным.

— Может, вы все-таки выйдете и покажетесь мне? — предложил Тодд. На этот раз последовал ответ:

— Непременно… Потерпите минуту.

— Кто вы?

— Меня зовут Катя.

— Как вы сюда попали?

— Как все. Через дверь, — ответила она так, словно вела непринужденную светскую беседу. Этот ее тон вызвал бы у Тодда немалое раздражение, если бы в голосе незнакомки не звучала некоторая мягкость.

Он жаждал поскорее увидеть свою собеседницу и в то же время понимал: чем больше он будет на нее напирать, тем больше она будет сопротивляться. Поэтому Тодд решил сделать вид, что ему это безразлично, и, небрежно прохаживаясь по безукоризненно выложенному и отполированному полу, произнес: — Должно быть, трудно было меня найти.

— Вовсе нет, — ответила дама. — Я узнала о вашем приезде от Джерри.

— Вы знакомы с Джерри?

— О да. Когда-то еще ребенком он частенько здесь бывал. Вам с ним здорово повезло, Тодд. Он умеет хранить секреты.

— Неужели? А я всегда считал его болтуном.

— Все зависит от степени важности дела. Он никогда вам не упоминал обо мне?

— Нет.

— Вот видите. Знаете, а ведь он умирает. Полагаю, об этом он тоже никогда вам не говорил?

— Нет, не говорил.

— Тем не менее это так. У него рак. Неоперабельный.

— Кто бы мог подумать? — удивился Тодд, вспоминая не Джерри, а своего больного Демпси. — Ни разу даже словом не обмолвился.

— А зачем? Зачем ему посвящать вас в то, что никто не знает? Он вас боготворит.

То, что дама оказалась близко знакома с Джерри и даже осведомлена о его неизлечимой болезни, заинтриговало Тодда еще больше.

— Это он послал вас сюда? — осведомился он.

— Нет, глупенький, — ответила незнакомка — он вас послал сюда. А я здесь была всегда.

— Всегда? Где?

— В основном я обитаю в домике для гостей.

Катя говорила с такой уверенностью, что он ей едва не поверил. Если бы она и вправду занимала домик для гостей, Брамс должен был предупредить об этом Максин. Ведь он прекрасно знал, как важно было для Тодда соблюдать секретность. Почему же он не показал Максин все владения каньона, не говоря уже о том, что ни словом не обмолвился о других его обитателях?

Тодд одолел уже почти половину расстояния, отделявшего его от собеседницы, и мог разглядеть в темноте ее очертания. Он не обманулся в ожиданиях: дама оказалась весьма молодой особой в длинном элегантном платье серебристого цвета с расшитыми золотой ниткой волнистыми узорами. Переливаясь, ее одеяние, казалось, жило собственной жизнью.

— И долго вы уже здесь находитесь?

— Гораздо дольше, чем вы, — ответила она.

— Неужели?

— Представьте себе. Когда я познакомилась с Джерри, мне было… двадцать или двадцать пять.

Разумеется, это была полнейшая чушь. Даже не видя ее лица, Пикетт мог с уверенностью заявить, что этой особе меньше тридцати, возможно даже гораздо меньше.

— Но вы же сказали, что познакомились с ним, когда он был ребенком, — сказал Тодд, надеясь уличить ее во лжи.

— Верно.

— Значит, вы не могли его знать…

— Понимаю, это кажется неправдоподобным. Но здесь, в каньоне, все происходит не так, как в остальном мире. Скоро вы сами это поймете — если останетесь здесь. А я надеюсь, вы останетесь.

— Хотите сказать, я куплю этот дом?

— Нет, я имею в виду, что вы в нем останетесь.

— Зачем мне это делать? — удивился он.

Ненадолго воцарилось молчание, после чего незнакомка наконец вышла из тени.

— Потому что я этого хочу, — заявила она.

Это был точно выверенный ход, какой бывает только в профессиональном кино. Пауза, движение, поза.

А лицо! Казалось, оно тоже сошло с экрана, потому что было изумительным в своей красоте и совершенстве. У Кати оказались огромные светящиеся глаза цвета зелени и фиалок. Их яркость подчеркивали темные тени для век и густые ресницы. Нос и полные губы были весьма изящны, подбородок твердый, скулы высокие, можно сказать славянские. Лицо обрамляли темные прямые волосы. На женщине было множество украшений, причем весьма изысканных. К шее плотно прилегало одно ожерелье, значительно ниже, между грудей, свисало другое. В ушах сверкали золотые серьги, на запястьях поблескивали браслеты, причем по нескольку на каждой руке, и каждый был необыкновенной резной работы. Носила она их столь непринужденно, словно купалась в королевских украшениях всю свою жизнь.

— Уверен, что вы без труда могли бы найти мне замену, — сказал Тодд, — среди множества других молодых людей.

— Несомненно, могла бы, — ответила она, — но мне не нужны другие мужчины. Мне нужны вы.

Тодд был совершенно сбит с толку. Картинка никак не складывалась. С виду эта дама казалась уравновешенной и утонченной — между тем несла явную чушь. Она видела Тодда первый раз в жизни. Он не был ее выбором, а приехал в этот дом по собственному желанию, чтобы укрыться от людей. Она же пыталась ему внушить, будто он прибыл сюда по ее воле, да еще заявляет, что каким-то образом может заставить его остаться. Нет, все это сущая чепуха.

И все же выглядела она далеко не сумасшедшей. Более того, вид у Кати был такой, словно она только что вышла из припарковавшегося у павильона лимузина и под крик оголтелых поклонников собиралась ступить на красную ковровую дорожку. Пожалуй, в этом качестве Тодд был бы не прочь ее сопровождать. Вдвоем они составили бы потрясающую пару.

— Вы не слишком подробно изучили дом, — произнесла она.

— Откуда вы знаете?

— О… у меня повсюду глаза, — отшутилась она. — В какой бы комнате вы ни находились, мне об этом сразу становится известно. Уж поверьте на слово.

— Не скажу, что мне это слишком по душе, — признался Тодд. — Терпеть не могу, когда за мной шпионят.

— Я вовсе не шпионила. — В мгновение ока приятный тон ее речи сменился на рассерженный.

— Ну, а как называется то, что вы делали?

— Я бы назвала это гостеприимством. Следить за тем, чтобы твоему гостю было уютно…

— Не понимаю.

— Ну разумеется, — она немного смягчилась, — не понимаете. Но скоро поймете. Когда у нас появится возможность провести какое-то время вместе, вы сами поймете, что здесь происходит.

— И что же?

Дама почти отвернулась от него, как будто собралась уходить, но этого ему хотелось меньше всего.

— Думаю, лучше отложим объяснения до следующего раза, — произнесла она.

— Нет, — поспешно проговорил Тодд. Катя застыла, не оборачиваясь.

— Простите меня, — произнес он. Такие слова не часто срывались с его уст.

— Вы в самом деле раскаиваетесь? — переспросила она, по-прежнему стоя к нему спиной. Как бы ни было это глупо, но он жаждал поймать ее взгляд, будто тот был способен заполнить пустоту в его душе.

— Прошу вас, — повторил он, — простите меня.

— Ладно, — смилостивилась Катя, одарив наконец его взглядом — Прощаю. Пока.

— Только скажите: что же я упустил? В доме…

— О, это подождет.

— Хотя бы намекните.

— Вы спускались вниз? Я имею в виду, на самый нижний, подвальный этаж.

— Нет.

— Тогда и не делайте этого. — Она наклонила голову и лукаво посмотрела на него снизу вверх. — Я отведу вас туда сама.

— Отведите сейчас, — настаивал Тодд. не желая упускать случая проверить правдивость ее заявлений.

— Нет, только не сейчас.

— Но почему же?

— Сегодня вечер «Оскара».

— Ну и что?

— А то, что вы чересчур взвинчены. Взгляните на себя. Очевидно, вы вообразили, будто сможете потопить свою боль в алкоголе. Не выйдет. Все, кто бывал в этом доме, так или иначе пытались это сделать…

— Все?

— Да, все в этом каньоне. Здесь много бывало людей, которые испытывали те же чувства, что терзают сейчас вас.

— И какие же это чувства?

— Желание получить награды за свои труды.

— О, таким актерам, как я, «Оскаров» не дают.

— Ну почему же?

— Думаю, я недостаточно хорош.

— А сами как считаете?

— Полагаю, большую часть своей жизни, — немного поразмыслив, произнес он, — я всего лишь был самим собой.

— Это поистине подвиг, — заметила Катя. — Люди думают, это просто. Но это не просто. Оставаться собой… очень трудно.

Хотя разговор их принял весьма странный оборот, в сущности, она была права. До чего же сложно играть самого себя! Стоит на секунду утратить внимание, как камере нечего снимать. В глазах появляется пустота. Тодд неоднократно замечал это как на своих ролях, так и на чужих: едва актер на несколько секунд потеряет бдительность, тотчас неумолимая камера высвечивает всю его бессодержательность.

— Уж я-то знаю, как это больно, когда тебя не ценят, — сказала она.

— Видите ли, у меня есть кое-что другое.

— И это другое, очевидно, деньги.

— Да. И слава.

— Но вы часто думаете, что все это чепуха. Что эти невежды из Академии отдают голоса за своих друзей. Что с них взять? Тем не менее, вас продолжают глодать сомнения. В глубине души вы хотите получить эту никчемную маленькую награду. Хотите, чтобы они признали ваш титанический труд над собой во имя того, чтобы стать образцом совершенства.

Пикетт был потрясен. Она сумела так точно воспроизвести в словах все те чувства, что неизменно захлестывали его каждый раз в дни «Оскара» — эту глупейшую смесь презрения и зависти, — словно считывала их у него из головы.

— Как вы догадались?

— Все дело в том, что я сама это пережила. С одной стороны, хочется, чтобы тебя любили. С другой — ненавидишь себя за это желание. Ведь любовь толпы ровным счетом ничего не значит, и ты сама это знаешь.

— И все равно хочешь.

— Да, все равно хочешь.

— Сущее проклятие.

— Из-за того, что хочешь?

— Ну да. Ловко вы меня раскусили.

Быть понятым на редкость приятно. Это было не то привычное поддакивание, которым его кормили каждый день: «Хорошо, мистер Пикетт», «Как скажете, мистер Пикетт», — а загадочное проникновение в глубины его беспокойной души. Однако ее слова озадачили Тодда еще сильнее. То она говорит заведомую ложь (как она могла знать Брамса в его детские годы?), то видит Тодда насквозь.

— Если вы и вправду владелица этого дома, — спросил он, — тогда почему в нем не живете?

— С ним связано слишком много воспоминаний, — напрямик заявила она, — и хороших, и плохих. Стоит мне сюда зайти, — на ее губах заиграла едва заметная улыбка, — как он вновь наполняется призраками.

— Тогда почему бы вам отсюда не съехать?

— Из каньона Холодных Сердец? Нельзя.

— И вы не можете объяснить почему?

— Как-нибудь в другой раз. Не хочется портить настроение, вспоминая эту историю. — Катя провела изящной рукой по лицу, и на какое-то мгновение, пока ее черты были скрыты за пальцами, Тодд ощутил, что она отстранилась от своей красоты, как будто играть самое себя стало для нее непосильным трудом.

— Хотите меня о чем-нибудь спросить? — осведомился он. Ее рука опустилась, и лицо вновь озарилось светом.

— А вы клянетесь, что ответите мне правду?

— Конечно.

— Поклянитесь.

— Я же сказал.

— Скажите, вам больно там, под бинтами?

— О!

— Вы обещали ответить.

— Верно, обещал. И не отрицаю. Как бы это вам объяснить? У меня там не то чтобы болит. Во всяком случае, болит не так, как раньше. А создает какое-то неудобство. И вообще, я очень сожалею, что затеял весь этот бред. В самом деле, разве нельзя было радоваться жизни таким, каким я был?

— Этого еще никому не удавалось. Мы всегда вожделеем заполучить то, чего у нас нет. В противном случае мы не были бы людьми.

— Именно поэтому вы пришли за мной шпионить? — спросил он, полагая, что ее последние слова относятся в равной степени как к нему, так и к себе. — Ищете то, чего у вас еще не было?

— Простите. Это было очень грубо с моей стороны. Я имею в виду, следить за вами. Шпионить… Вы имеете такое же право на уединение, как и я. Хотя порой бывает трудно защитить себя. Никогда не знаешь, кто тебе друг, а кто — враг. И от этого сходишь с ума. — Ее глаза блеснули и вновь обрели игривое выражение. — И опять же, иногда безумие бывает очень кстати.

— В самом деле?

— Конечно. Случается, что это единственный способ не сойти с ума.

— Очевидно, вы это знаете по собственному опыту.

— Разумеется, я исхожу из личного опыта. Если вы разумеете то, что я сама иногда предавалась безумию.

— Не будете ли так любезны привести мне пример?

— Вряд ли вам будет приятно это услышать. Правда. То, что я проделывала в этой комнате…

— Расскажите мне.

— Даже не знаю, с чего начать.

Она обвела взглядом комнату, пытаясь найти зацепку к своим воспоминаниям. Если это был спектакль — то прекрасно разыгранный. В самом деле, с каждой минутой представление становилось все более интригующим.

— Здесь мы обычно играли в покер, — наконец произнесла она, — а иногда в рулетку.

— Мы с Марко так и подумали.

— Иногда, — при этом ее взор вновь устремился на Тодда, — в качестве приза выступала я.

— Вы?

— Да.

— Боюсь, я не понимаю.

— Все вы хорошо понимаете.

— Вы отдавались тому, кто выигрывал?

— Вот видите. Оказывается, все поняли. Это было не каждую ночь, не такая уж я развратница… — Она говорила с улыбкой, упиваясь его недоверием, и при этом медленно двигалась в его сторону, в такт своих шагов произнося слова — А только тогда, когда требовалось предаться безумию…

— И что вы им дарили? Поцелуи?

— Ха! Поцелуи! Если бы я могла довольствоваться такой малостью. Нет! Здесь, на полу, на глазах у всех проигравших я дарила победившему себя. Как последняя сучка, если мне этого хотелось.

Судя по тому, как она глядела на пол, очевидно, ей пришло на память нечто особенное. Ее тело слегка передернулось, как будто вспомнило ощущения, которые когда-то пробудил в Кате овладевший ею мужчина.

— А если выигрывал тот, кто был вам не по душе?

— Таких мужчин не было. Здесь, в моем доме, — никогда. Они все были божественно прекрасны. Красивы все до единого. Некоторые из них были поначалу грубы. Но я обучала их ласке. — Она внимательно наблюдала за Тоддом, следя за каждым его жестом — Вам понравился мой рассказ?

Он кивнул. И хотя Пикетт не ожидал, что их разговор примет такой оборот, ее исповедь ему понравилась. Он порадовался, что на нем были свободные брюки, — в противном случае, приблизившись к нему, Катя сама убедилась бы, сколь положительное действие оказало на него ее признание.

— Позвольте мне удостовериться, что я правильно вас понял. Победитель имел вас здесь, прямо на полу?

— Ну конечно, не на голых досках. Здесь были ковры. Красивые персидские ковры. И шелковые красные подушки, которые я всегда держала в кучке вон там. Я обожала заниматься любовью среди подушек. Такое ощущение, будто находишься в чьей-то руке, — в подтверждение своих слов она раскрыла ладонь кверху, — в руке Господа.

Приподняв кисть до уровня его глаз, она без всякого предупреждения прикоснулась к лицу Тодда. Через бинты он, конечно, не мог осязать ее пальцев, и тем не менее у него возникло иллюзорное чувство, будто из ее ладони на него излился бальзам, охладив воспаленную кожу.

— Больно?

— Нет.

— Хотите, чтобы я еще что-нибудь вам рассказала?

— Да, пожалуйста.

— Хотите узнать, что я вытворяла…

— … На подушках? Да. Но прежде я хочу знать…

— С кем?

— Нет, не с кем. А почему.

— Почему? О боже, почему я трахалась? Потому что мне это нравилось. Это доставляло мне удовольствие.

Прильнув к Тодду, женщина продолжала поглаживать его по щеке. Он ощутил запах ее дыхания. Казалось, будто оно неким образом обогащает воздух, удостоенный возможности, хотя и невидимой глазу, входить в Катино тело и выходить обратно. Тодд позавидовал тем мужчинам, которым выпадала участь так же свободно проникать в нее. Туда и обратно, туда и обратно. Что может быть восхитительнее!

— Люблю, когда мужчина наваливается на меня сверху всем своим весом, — продолжала она, — когда пришпиливает меня к полу, как бабочку. Все раскрывается. А потом, едва он решит, что я целиком в его власти, я переворачиваюсь и оседлываю его сверху. — Катя расхохоталась. — Жаль, что нельзя увидеть выражение вашего лица.

— Это не слишком приятное зрелище… — Он запнулся, ужаснувшись внезапно осенившей его догадке.

— Мой ответ — нет.

— Ответ на что?

— На вопрос подглядывала ли я, когда вам меняли бинты. Нет, не подглядывала.

— Хорошо, — облегченно вздохнул он, искренне желая отвести разговор от больной для него темы. — Давайте вернемся к игре.

— На чем я остановилась?

— На том, что вы оседлали какого-то жеребца.

— Лошади. Собаки. Обезьяны. Мужчинам удается неплохо их изображать. Женщинам иногда тоже.

— Стало быть, и женщины принимали участие в вашей игре?

— Только не здесь. В этих вопросах я слишком старомодна. В Румынии женщины никогда не играли в карты.

— В Румынии? Значит, вы родом из Румынии?

— Из маленькой деревушки под названием Равбак, в которой, насколько мне известно, ни одна женщина никогда не получала удовольствия от близости с мужчиной.

— Поэтому вы оттуда уехали?

— Это одна из причин. Я сбежала из дому, когда мне едва исполнилось двенадцать. В пятнадцать приехала в эту страну. Через год снялась в своей первой картине.

— Как она называлась?

— Мне не хотелось бы ворошить историю. Она в прошлом.

— Тогда расскажите до конца.

— О том, как я оседлывала мужчин? Что еще можно к этому прибавить? Это была лучшая в мире игра. Особенно для таких самовлюбленных натур, как я. Как, впрочем, и вы.

— А почему я?

— Вы обожаете выставляться перед публикой. Честно. И не отрицайте, я все равно не поверю.

Что за чертовщина! Эта женщина видит его насквозь. Он перед ней точно распростертая бабочка. Какой смысл ей возражать?

— Да, иногда я работал на публику. На приватных вечеринках.

— И имели успех?

— Это зависело от девушки.

— Полагаю, в достойном обществе вы неотразимы, — улыбнулась она.

Катя опустила руку и, продолжая рассказывать свою эротическую историю, стала прохаживаться по комнате, огибая воображаемые препятствия.

— Иногда я прогуливалась между столами полностью обнаженная. Игрокам не разрешалось смотреть на меня. Того, кто нарушал правило, я била. По-настоящему. У меня для этого был специальный кнут. Он до сих пор у меня сохранился — мой Мучитель. Для острастки. Итак… одно из правил заключалось в том, чтобы не глядеть на приз, как бы он тебя ни искушал. — Она рассмеялась. — Надо сказать, для этого у меня имелись сотни различных уловок. Так, например, я подвешивала к клитору маленький колокольчик, который позвякивал при ходьбе. Помнится, некоторые не выдерживали и оборачивались. Им приходилось за это горько страдать.

Катя подошла к каминной полке и выудила из находившегося под ней тайника длинный кнут с серебряной ручкой. Резко взмахнула им, и тот взвыл, как зловредный комар.

— Вот это и есть мой Мучитель. Его изготовил для меня один мастер в Париже, специалист по вещам подобного рода. На рукоятке выгравировано мое имя, — она провела большим пальцем по буквам, — Катя Лупеску. Но надпись сообщает нечто большее, чем принадлежность кнута. Она говорит о том, что мой кнут должен заставлять дураков страдать. Хотя я жалею о том, что написала это здесь. Честно.

— Почему?

— Потому что человек, который наслаждается болью, далеко не дурак. Он просто следует своим инстинктам. Что же в этом глупого?

— Вы большой знаток по части наслаждений, — заметил Тодд.

Не вполне поняв, что он имеет в виду, Катя в недоумении вздернула подбородок.

— Вы много о них говорите, — пояснил он.

— Я упомянула о них только дважды, — парировала она — впрочем, в мыслях я возвращаюсь к ним несколько чаще.

— Почему?

— Не стройте из себя скромника, — с некоторой укоризной произнесла она, — не то я вас побью.

— А если мне это не понравится?

— Понравится.

— Честно говоря… — В его голос закралось волнение. Он не мог даже представить себе, чтобы ее Мучитель, как бы ловко она им ни орудовала, доставил ему какое-то наслаждение.

— Он может быть ласковым, если я того захочу.

— Вот этот? — изумился Тодд. — Ласковым?

— Ну да. — Свободной рукой женщина провела по воздуху так, словно зачерпывала пригоршней воду. — Если мужской орган находится здесь, у меня в ладони.

Он тотчас представил жуткую по своей невероятности картину: жертва Кати, стоящая на четвереньках, с восставшей плотью, которая готова к действию и находится всецело в ее власти, — эта картина являла собой воплощение чрезвычайной уязвимости и унижения. Тодд ни за что не позволил бы женщине делать с собой что-нибудь подобное, сколько бы она ни утверждала, что это доставит ему удовольствие.

— Вижу, мне не удалось вас убедить, — сказала она. — Хотя от меня сокрыто выражение вашего лица. Значит, придется вам принять это на веру. Стоит мне прикоснуться к мужчинам вот так, и они начинают выстреливать с прытью шестнадцатилетнего юнца. Даже сам Валентино.

— Валентино?

— Он был голубым.

— Рудольф Валентино?

— Да. А вы разве не знали?

— Нет, просто… он давно умер.

— Да, очень печально, что он ушел из жизни так рано, — заметила она.

Судя по тому, с какой легкостью она произнесла последние слова, ее ничуть не смущало то обстоятельство, что Великий Любовник почил много лет тому назад. Однако, учитывая этот факт, вся ее история превращалась в полнейшую чушь.

— Мы устроили в честь него большой обед, прямо на лужайке. Но две недели спустя он нас покинул. — Катя повернулась ж лицом к камину и убрала кнут в тайник. — Знаю, вы не верите ни слову из того, что я вам рассказала. Произведя кой-какие вычисления, вы сочли это совершенно невозможным. — Облокотившись на каминную полку, она подперла кулаком подбородок. — И к какому же выводу вы пришли? Что я какая-то нимфоманка, вторгшаяся на чужую территорию? Помешанная на сексуальной почве, но в общем безобидная?

— Что-то в этом роде.

— Хмм… — Немного поразмыслив, она добавила. — Со временем вам придется существенно изменить свое мнение. Но не будем торопить события. Я так долго этого ждала.

— Этого?

— Да. Нас вдвоем.

Ее недоговоренность на мгновение озадачила Тодда, но Катя не дала ему развить свои подозрения и, стряхнув налет меланхолии, которая в последние минуты их беседы закралась в ее голос, с прежним энтузиазмом продолжила щекотливую тему:

— А вы когда-нибудь были с мужчиной?

— О боже!

— Значит, были.

Он попался. Отрицать не имело смысла.

— Только… два раза. Или три.

— Но точно не можете вспомнить.

— Ну ладно, три.

— Вам было хорошо?

— Впредь этого никогда не повторится. Если вы к этому клоните.

— Почему вы так уверены?

— Есть вещи, в которых человек всегда уверен, — заявил он, после чего с некоторым сомнением добавил: — Или нет?

— Даже гетеросексуальные мужчины подчас представляют себя в обществе себе подобных. Разве не так?

— Ну…

— Хотя, возможно, вы исключение из этого правила. Возможно, вы тот, на которого каньон не наложил своего отпечатка. — Она вновь направилась к Тодду. — Но не будьте так самоуверенны. Из всего можно получать наслаждение. Возможно, вам следует позволить, чтобы на какое-то время все взяла в свои руки женщина.

— Вы говорите о сексе?

— Валентино клялся, что он любит только мужчин, но когда я взяла в руки…

— Он вообще вел себя как озабоченный мальчишка.

— Скорее как младенец. — Она протянула руку к груди и стиснула кончиками пальцев сосок, будто предлагая Тодду пососать из него молоко.

Он знал, что разумнее было бы не показывать своих чувств перед этой женщиной. Если у нее и вправду было какое-то психическое отклонение, то всплеск эмоций лишь подзадорит ее. Однако сдержать себя Пикетт не мог. Представив, что ее сосок находится у него во рту, он тотчас ощутил, как рот наполняется слюной, и от этого невольно отшатнулся на полшага назад.

— Не следует допускать, чтобы разум стоял на пути между вами и вашим телом. — Она опустила руку. Набухший бутон ее груди ярко обрисовывался под тонкой тканью платья.

— Я лучше знаю, что нужно моему телу.

— В самом деле? — изобразив неподдельное удивление, переспросила она — Знаете, чего оно хочет? Вам известны все подспудные его желания? Вплоть до самых низменных?

Пикетт ничего не ответил.

Она нежно взяла его за руку; ее пальцы были холодными и сухими, а его — липкими.

— Чего вы боитесь? — спросила она. — Уж конечно, не меня.

— Я не боюсь, — заявил Тодд.

— Тогда идите ко мне, — сухим тоном произнесла она. — Я сама разберусь, чего вы хотите.

Не встретив сопротивления с его стороны, Катя притянула Тодда ближе к себе и медленно провела руками по его груди снизу вверх.

— Вы большой мужчина, — пробормотала она.

Ее пальцы уже достигли его шеи. Что бы эта женщина ни пыталась ему внушить насчет его желаний, Тодд знал, чего хотела она: увидеть его лицо. И хотя часть его сознания сопротивлялась этому ее желанию, другая, гораздо большая, жаждала уступить, к каким бы последствиям это ни привело. Тодд позволил Катиным рукам добраться до подбородка, позволил задержаться им на липкой ленте, которая поддерживала бинтовую маску, чтобы та не соскальзывала с пораженных мест.

— Можно? — спросила она.

— Именно за этим вы сюда пришли?

Губы ее чуть подернулись улыбкой — весьма двусмысленной улыбкой. Катя потянула за ленту, и та поддалась ей почти без усилий. Тодд почувствовал, что бинты ослабли. Еще одно движение — и уже ничего нельзя будет исправить. Уставившись на женщину во все глаза — в этот долгий миг, предваряющий ее решающий жест, — Пикетт задавал себе один вопрос: отвергнет она его или нет, когда увидит опухшее, с многочисленными шрамами лицо. На ум ему сразу пришла сцена тихого ужаса, которая не раз являлась его внутреннему взору с тех пор, как Берроуз закончил творить над ним свое грубое дело. Устрашившись видом его лица, Катя Лупеску — живое воплощение многократно представляемой им героини — в отвращении шарахается прочь от того, что некогда возбуждало ее любопытство. Он же, чудовище, будучи не в силах вынести презрение дамы и охватившую его ненависть к себе, приходит в неконтролируемое бешенство…

Но отступать было слишком поздно. Катя уже снимала бинтовую повязку, аккуратно отделяя ее от поврежденной кожи.

Его обнаженное лицо ощутило ночную прохладу воздуха, но еще большей прохладой повеяло от испытующего взгляда Кати. Бинты упали на пол. Теперь он чувствовал себя таким уязвимым, каким еще никогда не был в жизни, — куда уязвимее, чем в самых страшных кошмарах.

Она не ужаснулась. Не вскрикнула и даже не вздрогнула. А просто уставилась на него ничего не выражающим взглядом.

— Ну? — не выдержал он.

— Конечно, ваше лицо превратили в кашу. Но это заживет. И если для вас хоть что-то значит мое мнение, скажу, что все закончится хорошо. И далее очень хорошо.

Улучшив ракурс, Катя стала всматриваться в его лицо более подробно. Провела взором вдоль линии скул, потом по изгибу висков вверх.

— Но ваше лицо никогда не будет по-прежнему безупречным, — заявила она.

У Тодда свело в животе. Вот она, горькая правда, которую никто не хотел признавать, даже он сам. Его испортили — возможно, совсем чуть-чуть, но вполне достаточно, чтобы низвергнуть с пьедестала славы. Его замечательное, драгоценное лицо, красота которого превратила Тодда Пикетта в кумира миллионов людей, было непоправимо испорчено.

— Знаю, — заметила Катя, — вы сейчас думаете, что жизнь больше не имеет смысла. Но вы не правы.

— Откуда, черт побери, вам знать? — вскричал он, потрясенный открывшейся ему жуткой правдой и одновременно взбешенный откровенностью Кати.

— Потому что я видела всех великих звезд в мрачные минуты их жизни. Поверьте, даже самые сильные из них, когда их карьера подходила к концу, пожимали плечами и говорили: что ж, выходит, мое время прошло.

— И что с ними было потом?

— Прислушайтесь к себе! С потерей славы жизнь не кончается. Конечно, это будет другая жизнь, к которой нужно приспособиться. Но у людей всегда есть возможность обрести очень хорошую жизнь…

— Не желаю я этой хорошей жизни. Хочу жить, как жил.

— Увы, это невозможно, — просто ответила ему Катя. Слишком давно Тодду никто не говорил, будто бы что-то ему не по плечу. Очевидно, поэтому ее заявление возымело на него столь сокрушительное действие. Гнев охватил его внезапно. Схватив женщину за запястья, он резко отстранил ее руки от своего лица и едва поборол в себе желание ее ударить, чтобы навсегда выбить из Кати эти глупые слова.

— Вы сумасшедшая! — в ярости выкрикнул он.

— А разве я не предупреждала? — отозвалась она, больше не делая никаких поползновений, чтобы прикоснуться к нему еще раз. — Подчас по ночам на меня нападает такое безумие, что впору повеситься. Однако я этого не делаю. И знаете почему? Я сама создала для себя этот ад. Так кому, как не мне, в нем жить?

Тодд ничего не ответил, он все еще не мог прийти в себя от гнева, который пробудили в нем слова Кати.

— Понимаете, о чем я говорю?

— Думаю, я понял ваш совет на ближайшую ночь, — сказал он. — Только почему бы вам не убраться туда, откуда вы пришли…

В этот момент раздался голос Марко:

— Босс! С тобой все хорошо? Где ты, черт побери?

Тодд обернулся к двери, ожидая, что там увидит Марко — но его там не было. Тогда Тодд взглянул на Катю — или как там эту ненормальную звали. Едва заслышав голос Капуто, она ринулась в дальний конец комнаты, жестом веля не выдавать ее присутствия.

— Все нормально! — откликнулся Тодд. — Где ты?

— У меня все хорошо. Налей мне еще выпить. Я сейчас приду на кухню.

Катя уже успела раствориться во тьме дальней части зала, откуда она впервые появилась перед Тоддом.

— Стойте! — обратился к ней Пикетт, все еще не поборов в себе ярость.

Ему хотелось, чтобы эта дамочка зарубила себе на носу: вновь явиться к нему без предупреждения, подкрасться во время сна или выкинуть еще какую-нибудь чертовщину он ей не позволит. Но Катя молча повернулась к нему спиной, не обращая на его оклик никакого внимания, и Тодду ничего не оставалось, как броситься за ней вслед.

В глубине густого мрака растворилась дверь, и лицо Пикетта обдало ночным воздухом, напоенным прохладой и благоуханием. Он не знал, что в конце «казино» имелась наружная дверь. Не успел он и глазом моргнуть, как Катя, юркнув в нее, оказалась во дворе (он заметил, как мелькнул ее силуэт на залитой лунным светом тропинке), а к тому времени, когда сам он вышел на порог, ее и след простыл. Во всяком случае, кроме трепетавших кустов, в которых женщина скрылась, никаких напоминаний о ее недавнем присутствии не осталось.

Пикетт огляделся вокруг, пытаясь сориентироваться во тьме. Тропинка, по которой убегала Катя, петляя, уходила в гору. Куда она могла деться? Наверняка вернулась обратно в домик для гостей. Где, как не в нем, могла обитать эта сумасшедшая? Так или иначе, это легко проверить. Завтра же он пошлет туда Марко, и тот вышвырнет ее вон.

— Босс?

Он вернулся в «казино» и обвел взглядом комнату, в которой недавно рисовал в воображении картины прелюбодеяний Кати. Как ни странно, отчасти он ей поверил. Во всяком случае, об этом свидетельствовало его мужское достоинство.

В конце зала стоял Марко.

— Что, черт побери, здесь происходит? — спросил он.

Не откладывая в долгий ящик, Тодд собрался было выложить ему все начистоту, чтобы тот лично разобрался с особой, вторгшейся на чужую территорию и скрывавшуюся где-то на горе. Однако внимание Марко неожиданно привлекло нечто, валявшееся на полу. Как оказалось, это были бинты с лица Тодда.

— Ты их снял? — удивился Марко.

— Да.

Тодд вспомнил, с какой нежностью Катя смотрела на него — просто и не давая никакой оценки, — и гнев его стал постепенно таять.

— В чем дело, босс?

— Я нашел еще один выход из дома, — не слишком твердым тоном сообщил тот.

— Там кто-то был? — спросил Марко.

— Не знаю, — ответил он. — Возможно. Я побродил вокруг и вернулся назад…

— Дверь была не заперта?

— Нет-нет, — поспешил разуверить его Тодд, громко хлопнув дверью. — Я надавил, и замок сам открылся.

— Нужно будет поставить новый, — недоверчивым тоном произнес Марко, будто чувствовал, что ему говорят неправду, но не желал подавать виду.

— Да, нужен новый замок.

— Хорошо. Сделаем.

На миг между ними воцарилось неловкое молчание.

— С тобой в самом деле ничего не случилось? — еще раз осведомился Марко.

— Да. Все нормально.

— Смотри, как бы алкоголь с наркотой тебя не погубили.

— Буду надеяться, — ответил он с напускной веселостью под стать Марко.

— Ладно. Раз говоришь, что все в порядке, — значит, все в порядке.

— Да, не волнуйся, все хорошо.

— А что с этим делать? — указал Марко на бинты.

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Тодд, переходя на нормальный тон. Дверь была закрыта. Женщина и тропинка, по которой та улизнула от дома, находились вне поля его зрения. Что бы она ни говорила, он может не придавать ее словам никакого значения, по крайней мере пока. — Сожги их. Где мой бокал? Это нужно отпраздновать.

— Что именно?

— То, что я избавился от бинтов. А то я был похож бог знает на кого.

— А вдруг Берроуз скажет, что ты поторопился снять бинты?

— Да пошел он куда подальше! Это мое дело — носить бинты или нет.

— И это твое лицо.

— Вот именно… — Вперившись взглядом в пол, Тодд вновь представил себе все те картины, что рисовала ему Катя. — И это мое лицо.

Глава 2

На следующий день к Тодду приехала Максин, чтобы рассказать ему о прошедшем празднике «Оскара». Ничуть не считаясь с его уязвимым состоянием, менеджер поведала ему во всех подробностях как о самой церемонии, так и о последовавших за ней вечеринках. Несколько раз Тодд был готов заткнуть ее на полуслове, но любопытство брало верх. Что ни говори, но ему жутко хотелось узнать, кто победил на этом конкурсе славы, а кто — нет.

Разумеется, как обычно, было много огорчений, а также дешевых слез радости, на которые всегда щедры вечно удивленные и готовые рассыпаться в благодарностях инженю. В этом году не обошлось без мордобоя. Так, на парковке разразилась драка между молодым и многообещающим режиссером Квинзи Мартинаро, который создал две киноленты и всего за пятнадцать месяцев приобрел невероятную славу, и Винсентом Динни, порочно известным журналистом «Вэнити фэйр», который в своей статье изобразил Мартинаро самым нелестным образом. Между тем Динни сам далеко не являлся образцом совершенства. Более того, он был злым и язвительным типом, который в начале своей карьеры пришелся кинематографической аристократии не ко двору и, ступив на писательскую стезю, стяжал славу изобличением подноготной Голливуда. Никому до его трудов не было бы никакого дела, не будь в них изрядной доли горькой правды. Например, в портрете Мартинаро он упомянул его склонность к героину, что не лучшим образом характеризовало молодого режиссера.

— Ну, и кто же победил?

— Квинзи упал на капот своего автомобиля и сломал два пальца, а у Динни хлестала из носа кровь. Так что кто из них победил, я не знаю. Они вели себя как дети.

— И ты вправду видела, как они дрались?

— Нет, я встретила Динни только потом. С кровью на рубашке… — Она на мгновение запнулась. — Боюсь, он что-то пронюхал.

— Что?

— Он всегда человек довольно информированный. Ты же его знаешь. Сморщенная змея. Не стал ходить вокруг да около, а заявил напрямик: дескать, слышал я, у Тодда какие-то медицинские проблемы и ты его держишь под замком. Я посмотрела на него и ничего не сказала. Но он все понял.

— Хреново!

— Честно говоря, даже не знаю, как мы теперь выпутаемся. Рано или поздно он предложит статью в «Вэнити фэйр», и те за нее с радостью ухватятся.

— О проклятье! — тихо выругался Тодд. — И чем я только это заслужил?

— Между прочим, — заметила Максин, пропустив его восклицание мимо ушей, — ты помнишь Тэмми Лоупер?

— Нет.

— Ту, что возглавляет фэн-клуб.

— А, ну да.

— Такая толстушка.

— Разве она толстая?

— Еще какая! Буквально заплывшая жиром.

— Она приходила в офис?

— Нет, мне звонили из полиции Сакраменто. Интересовались, не видела ли я ее. Она пропала.

— И они думают, что ее скрываю я?

— Не знаю, что они думают. Вопрос только в том, видел ты ее здесь или нет.

— Нет.

— Может, где-нибудь в Бел-Эйр?

— Я не был в Бел-Эйр. Спроси Марко.

— Ну хорошо. Я обещала тебя спросить и спросила.

Тодд подошел к окну гостиной и вперил взгляд в деревья, называвшиеся «райскими птицами» и росшие по соседству с домом. Их обремененные цветами и порченой листвой кроны, которые давно никто не обстригал, вымахали так высоко, что заслоняли от взора близлежащую гору. Но представить, как выглядит каньон, Тодду было совсем не трудно. Пальмы, что окаймляли стоявший напротив горный хребет; тропинки и потайные рощицы; плавательный бассейн без воды; пустой пруд, статуи, возвышавшиеся из высокой травы. Пикетта охватило неодолимое желание оказаться среди этой природы под теплыми лучами солнца, подальше от Максин и ее злосчастных слухов.

— Я хочу выйти, — сказал он менеджеру.

— Куда ты?

— Просто хочу выйти, — ответил Тодд, направляясь к двери.

— Постой, — окликнула его Максин, — мы еще с тобой не все обговорили.

— Может, поговорим потом?

— Нет, этот вопрос не ждет.

Тодд тяжело вздохнул и, обернувшись к Максин, спросил:

— Ну, что еще?

— Последние дни я долго размышляла. О нашем с тобой сотрудничестве.

— Ну и что?

— Кажется, оно зашло в тупик. Думаю, нам пора расстаться.

Не проронив ни слова, Тодд с выражением полного недоумения на лице уставился на Максин, будто она внезапно заговорила на непонятном ему языке. Спустя несколько секунд он вновь перевелвзгляд на окно.

— Ты не представляешь себе, как это утомительно, — продолжала Максин, — каждый день просыпаться и думать только о том, как идут дела у Тодда Пикетта, а вечером с этой же проклятой мыслью ложиться спать. Нет ни минуты в течение дня, когда я не думала бы о тебе. Больше я так не могу. У меня на это просто не хватает здоровья. У меня поднялось давление, высокий холестерин…

— Но ведь я тебе многие годы хорошо платил, — попытался возразить ей Тодд.

— И я заботилась о тебе. Мы с тобой были успешными партнерами. Ты сделал меня богатой, а я тебя — известным.

— Не ты меня сделала известным.

— А если не я, то кто, черт побери, кто?

— Я сам, — ответил Тодд» прибавив силы своему голосу. — Это на меня приходили смотреть люди. Это меня они любили. Я сам себя сделал известным.

— Не слишком-то обольщайся, — молвила она каменным тоном.

В воздухе надолго повисла тишина. Ветер сгреб листья «райских птиц» в кучу, и кроны деревьев стали походить на букеты из пластмассовых мечей.

— Постой, — произнес Тодд. — я понял, в чем дело. У тебя появился новый парень. Я прав? Начала трахаться с каким-то молодым говнюком, и…

— Ни с кем я не трахаюсь, Тодд.

— Но со мной ты же трахалась.

— Всего два раза. И это было давно. Теперь делать этого я бы не стала.

— Прошу заметить, я тоже.

— Вот и все, что я должна была тебе сказать, — одарив его ледяным взглядом, закончила Максин.

Она уже направлялась к выходу, когда Тодд ее окликнул:

— Но почему именно сейчас? Зачем было ждать, когда я стану таким беспомощным, что не смогу даже нормально соображать? — С каждым словом, если не с каждым слогом, его голос становился громче и громче.

— Ты не волнуйся! Я позабочусь о том, чтобы кто-нибудь за тобой присмотрел. У тебя будет прекрасный уход. Только не думай, что я от тебя решила отделаться.

— Именно это ты и решила.

Тодд повернулся, чтобы снова взглянуть на нее. Кровь ударила ему в голову, и все лицо сделалось ярко-пунцовым.

— Решила, что пора на мне ставить крест. Поэтому бросаешь меня на растерзание проклятым журналистам в этом проклятом месте.

Не обращая внимания на его гневное обвинение, Максин продолжала твердить свое:

— Я подыщу кого-нибудь, чтобы он позаботился о тебе. Он защитит тебя лучше, чем я. Потому что я так же устала, как и ты, Тодд. Я собираюсь устроить прощальный вечер в своем прибрежном доме, а потом послать этот город ко всем чертям, пока он окончательно меня не убил.

— А я не позволю тебе уйти.

— О, только не надо угроз…

— А я и не угрожаю, я просто напоминаю. У нас с тобой заключен контракт. Благодаря мне ты сколотила себе целое состояние, а когда наступили трудные времена, решила драпать. Учти, сделать это я тебе не позволю. Ты принадлежишь мне.

— Что?

— Так значится в контракте. В течение следующих двух лет.

— Я не могу. И не буду.

— Тогда я через суд вытряхну из твоей задницы все до последнего цента. Все, что ты заработала на мне.

— Попробуй.

— Суд будет на моей стороне.

— Говорю же, попробуй. Хочешь вынести наше грязное белье на люди — пожалуйста. Только имей в виду, ты будешь выглядеть не лучше меня. Вспомни, сколько раз я тебя покрывала, Тодд.

— К тому же ты подписала тайное соглашение. Если ты его нарушишь, я привлеку тебя к суду и за это.

— А кому до меня есть дело? Моя задница никого не интересует. Я всегда была паразитом по профессии. А вот ты — кинозвезда. Ты — первый американский парень. Тебе нужна репутация, а значит, есть что терять. — И, немного помолчав, уже гораздо тише, будто рассуждала сама с собой, она добавила: — Я могу порассказать такого…

— У меня тоже найдется что рассказать.

— Никто не может обозвать меня как-нибудь так, как меня не называли уже сотню раз. Я знаю, что за глаза все меня зовут сучкой. Разве не так? «Как ты можешь работать с этой паскудной бабой?» Я скорей соглашусь на то, чтобы лишний раз услышать подобный «комплимент» в какой-нибудь приемной, чем и дальше терпеть твои хныканья и жалобы.

— Ну ладно, хватит, — произнес Тодд, — раз дело принимает такой оборот…

— Если хочешь знать, — направилась к выходу Максин, — я могу прямо сейчас поехать и привезти целый лимузин парней в десять раз талантливее тебя. Они все околачиваются здесь в надежде обрести лавры новоиспеченного Тома Круза, или Леонардо ди Каприо, или Тодда Пикетта. Симпатичные парни с крепкими задницами и твердым прессом. Большинство из них закончат тем, что будут торговать своими задницами на бульваре Сайта Моника. В лучшем случае станут официантами. А если я захочу, то могу кого-нибудь из них сделать кинозвездой. Может, и не такой, как ты. А может, и еще лучше. Главное — подходящее лицо, подходящее время и подходящая картина. Отчасти успех диктуется удачей, а отчасти — умением преподнести материал. Все дело в том, как я тебя продавала, Тодд. Я говорила, что у тебя будет большое будущее. Я повторяла это так часто, что это стало правдой. А каким славным парнем ты тогда был! Таким… естественным. Ты был всегда у меня под рукой, и, если ты, конечно, хочешь знать, я была в тебя чуточку влюблена. Как, впрочем, и все остальные. Но продолжалось это недолго. Ты изменился. Я тоже. Мы оба разбогатели. И оба стали алчными. — Прикоснувшись рукой к губам, она легонько провела по ним пальцами. — А знаешь что, Тодд? Никто из нас никогда не был счастлив. Согласен? Ты не был счастлив даже тогда, когда получил все, о чем когда-либо мечтал.

— Как ты думаешь, почему?

— Я не знаю почему, — сухо произнесла она. — Думаю, в этом и есть вся проблема, если говорить в двух словах. Словом, я не знаю почему. — Максин на миг перевела взгляд вдаль. — С тобой все будет хорошо, Тодд. — наконец произнесла она — Без меня тебе будет даже лучше, чем со мной. Вот увидишь. Я подыщу кого-нибудь, чтобы позаботился о тебе. Эппштадт найдет для тебя подходящую картину, и через несколько месяцев твое безупречное лицо вновь замелькает перед кинокамерами. Если именно этого ты хочешь.

— А с чего бы мне не хотеть? — осведомился он.

— Потому что все это гроша ломаного не стоит, — вскинув на него уставшие глаза, ответила Максин.

С ней можно было поспорить, и Пикетт знал, что контраргументы у него найдутся — однако не сумел достаточно быстро их отыскать, а Максин, воспользовавшись его замешательством, повернулась и удалилась прочь.

Он не стал ее останавливать. Какой от междоусобиц толк? Пусть этим занимаются юристы. Кроме того, у него были дела поважнее, чем обмениваться оскорблениями со своим менеджером. Ему нужно было отыскать Катю.

День стоял в самом разгаре, и солнце было не просто теплым, а жарким; если не считать суетившихся в листве голодных колибри, то в каньоне царили тишина и гармония. Миновав разросшийся кустарник, теннисные корты и древние солнечные часы, Тодд взял курс в гору, к домику для гостей. Постепенно дорожка начала забирать все круче вверх, а на узкой, от времени обветшалой лестнице все чаще стали попадаться просевшие, а подчас и вовсе разрушенные ступеньки. Как вскоре выяснилось, там, где тропа разветвлялась, он выбрал неправильное направление. Тем не менее, Тодду не пришлось об этом пожалеть: экскурсия по живописным закоулкам сада стоила того, чтобы ее совершить. Сначала она привела путника в ореховую рощу, посреди которой высился полуразрушенный бельведер, потом — в небольшой сад, огражденный одичалой живой изгородью из бирючины. Здесь росли розы — вернее то, что осталось от их прошлогодней красы; борясь друг с другом за сферу обитания, кусты настолько густо переплелись меж собой ветвями, что не осталось никакой возможности протиснуться сквозь их тернии. Чтобы попасть на другую сторону дорожки, Тодд был вынужден обойти заросли вдоль наружной стороны изгороди. Но и это оказалось непросто: хотя растения, через которые он пробирался, не имели шипов, они одичали и разрослись до такого безобразия, что их старыми ветками он сразу исцарапал себе лицо, испачкал рубашку, а кроссовками изрядно начерпал сухой земли. Прежде чем Пикетту удалось обогнуть этот маленький сад и продолжить свой путь по тропинке, сил и терпения у него существенно поубавилось, а к уже имевшимся ранам на лице добавилась дюжина свежих.

Наконец он вышел на пятачок, с которого открывался потрясающий вид. Внизу, среди пальм и «райских птиц», возвышался большой особняк. Тодд сумел даже разглядеть флюгер в стиле барокко, установленный наверху бельведера, а также садовый домик, что он уже встречал во время одной из своих предыдущих прогулок по саду. Все утопало в теплых лучах калифорнийского солнца — именно этот кристально чистый свет привлек сюда создателей кино почти столетие назад. От приобщения к историческому прошлому Тодда в очередной раз посетило приятное чувство; ему стало в некотором смысле любопытно узнать, какие люди бывали здесь и разговаривали. Какие ими двигали амбиции, когда они прогуливались по этому саду? Были они людьми искушенными или простаками? То немногое что знал Пикетт о Старом Голливуде, он услышал из уст Джерри Брамса. Хотя Тодд прежде не слишком прислушивался к подобным рассказам, он твердо усвоил то, что начало двадцатого века было золотым временем, по крайней мере для таких людей, как он. Дуглас Фэрбенкс, Рудольф Валентино, Чарли Чаплин, клан Бэрриморов и прочие им подобные знаменитости жили как короли, господствуя в своем новом владении на Западе. Для таких скользких типов, как Эппштадт — с его происхождением, а также бесконечным маневрированием в различных корпорациях, — вряд ли нашлось бы место в том мире, который до сих пор олицетворял этот каньон.

Затаив дыхание, Пикетт продолжил восхождение. Чем ближе он подходил к домику для гостей, тем гуще становились заросли кустарника. Сейчас пригодился бы хороший тесак, но поскольку Тодд его не прихватил, то приходилось орудовать палкой, подобранной по дороге. Тодд раздвигал с ее помощью цветущие кусты, с наслаждением вдыхая их чудесный, уже знакомый ему аромат. Так пахла она. Точно такой запах исходил от тела Кати. Уж не бродит ли она по этим зарослям нагишом, впитывая кожей их цветочное благоухание? Если так, то на это зрелище стоило посмотреть.

На эту мысль Тодда тотчас откликнулся его приятель — не так, как обычно, а гораздо сильнее. Он уже не помнил, когда последний раз так неодолимо, буквально до боли, его тянуло к женщине, и это ощущение существенно укрепило в нем внутреннее состояние комфорта. Теперь, когда до гостевого домика было рукой подать, преисполненный любопытства, радости и юношеского энтузиазма, Пикетт прибавил шагу. Плевать он хотел на то, что Максин собралась его бросить. Плевать даже на то, что ему больше никогда не быть Золотым Парнем. Главное, что он жив и здоров, что в руках у него — палка, между ног — твердый член, а в мыслях — купающаяся в цветочной ванне Катя.

Наконец заросли расчистились, и Тодд вышел на небольшую неухоженную лужайку. Напротив него стоял двухэтажный дом, построенный в таком же стиле, что и основной особняк, только гораздо более скромных размеров. Над дверью в штукатурке красовалась единственная плитка с изображением всадника верхом на коне. Взглянув на нее мельком и поправив ладонью вышедшую из повиновения мужскую плоть, дабы она не слишком обращала на себя внимание со стороны, Пикетт постучался в дом, где обитала сумасшедшая дамочка.

Глава 3

На его стук никто не ответил, и вообще дом не подавал никаких признаков жизни. Тодд постучал во второй раз и спустя несколько секунд в третий. И вновь безуспешно. Тогда он толкнул дверь — она легко подалась, и Пикетт вошел в дом, который сразу же овеял его прохладой.

В первый миг он решил, что неверно истолковал слова Кати и что на самом деле дом не жилой, а используется как складское помещение. Комната, в которой он очутился, была загружена мебелью и всякой всячиной; достаточно больших размеров, с высокими потолками, она мало чем отличалась от обыкновенной кладовки. Однако, когда глаза привыкли к освещению в доме — довольно мрачному по сравнению с солнечным, — стала вырисовываться несколько иная картина. Хотя комната на самом деле была переполнена вещами, они представляли собой отнюдь не старый хлам. На одной стене висел огромный гобелен с изображением сцены средневекового застолья; на другой, напротив двери, красовались барельефы из белого мрамора, как будто вывезенные из какого-то римского храма. В дальнем углу, по соседству с большой дубовой дверью, разместились другие каменные плиты с вырезанными на них иероглифами. Перед массивным камином стоял элегантный фаэтон, а посреди комнаты — стол с ножками чересчур замысловатой формы в стиле барокко. По какой-то причине все это, судя по всему, перенесли сюда из большого дома. Еще сложнее было найти объяснение такому разнообразию стилей.

Пройдя в комнату, Тодд вновь громко заявил о своем присутствии, надеясь, что на его зов кто-нибудь да откликнется. И опять не последовало никакого ответа. Не долго мешкая, он прошествовал мимо мебели и прочего антиквариата к большой дубовой двери и вновь постучался. Опять безрезультатно. Тогда Пикетт повернул резную ручку, и дверь легко открылась. Несмотря на то, что с виду она выглядела тяжелой, это впечатление оказалось обманчивым.

За дверью находился широкий коридор, на стенах которого висели белые маски. Вернее сказать, не просто маски, а белые гипсовые слепки человеческих лиц, причем каждый запечатлел редкостно жуткое, натужное выражение спокойствия. Подобные штучки со своим лицом проделывал и сам Тодд с помощью специалистов по спецэффектам. Один раз, чтобы изобразить рану на лице при съемках «Стрелка», а второй раз — пулевое ранение. Когда он увидел себя со стороны, ему стало не по себе. «Именно так я буду выглядеть, когда умру», — подумалось Пикетту.

На стенах висело тридцать или сорок преимущественно мужских масок. Некоторые лица были смутно знакомы Тодду, однако ни одно из них он не мог связать с именем. Определенно оригиналы были очень хороши собой, а некоторые из них — почти безукоризненно красивы. Пикетт невольно вспомнил рассказ Кати о вечеринках, которые она будто бы устраивала в своем доме, в том числе о странном способе плотского удовлетворения, которому она якобы подвергла Валентино. Не эта ли коллекция пробудила в ней столь бурную фантазию? И не потому ли она воображала себя совокупляющейся с разными знаменитостями, что слепки их лиц были развешаны у нее по стенам?

Дверь в конце украшенного масками коридора тоже оказалась обманчиво легкой. На этот раз Тодд был озадачен: почему? Но, изучив ее более подробно, сразу все понял: это была подделка. Большие ржавые гвозди оказались не железными, а вырезанными из дерева и выкрашенными под цвет металла; налет старины был искусным образом наведен художником. Не иначе как эту дверь изготовили для какого-то фильма и она некогда являлась частью декораций. Теперь, узнав, что двери фальшивые, Тодд задался вполне резонным вопросом: а как же гобелен, барельефы и резной стол причудливой формы? Скорее всего, они также ненастоящие, а украдены или куплены на киностудии во время горящей распродажи. Не иначе как вся обстановка комнаты и коридора — обыкновенная бутафория.

Тодд открыл дверь и прошел в другую комнату — поменьше площадью, но так же беспорядочно заставленную вещами. На стене напротив висело большое зеркало; его оправу украшали резные фигурки обнаженных мужчин и женщин, замысловато сплетенных меж собой и запечатленных в столь пикантных позах, что невольно пробуждали до боли приятные, сладострастные ощущения. Обыкновенно Пикетт никогда не проходил мимо зеркала, не бросив на него взора; и даже сейчас, зная, что ему не понравится то, что он там увидит, Тодд не мог не взглянуть на свое изображение. Вид у него был на редкость безобразный: одежда после путешествия по каньону оказалась истерзана, не говоря уже о лице, которое знавало куда лучшие времена. А не дать ли ему задний ход, вместо того чтобы в таком виде предстать перед Катей? Едва эта мысль пронеслась у него в голове, как дверь, что находилась слева от зеркала, слегка скрипнула и — очевидно, от сквозняка — немного приоткрылась. Перестав разглядывать своего жалкого двойника, Тодд приблизился к двери и заглянул внутрь.

Когда он увидел огромную, размером в четыре афиши, кровать, столбики которой были декорированы в том же роскошно-эротическом духе, что и позолоченная рама зеркала, мысли о том, чтобы сбежать, тут же рассеялись. Сверху свисал балдахин из темно-пурпурного бархата с тяжелыми фалдами, слегка собранными в виде приподнятого занавеса. На постели вздымались большие красные подушки, щедро украшенные кремовым шелком и кружевной каймой. Шелковая простыня сползла вниз, и тот, кто под ней спал, уже лежал раскрытым.

Разумеется, это была Катя — она лежала на кровати лицом вниз, с разметанными волосами и полностью обнаженная.

Пикетт стоял у двери, завороженно уставившись на женщину. Ее голова покоилась на такой пышной и мягкой подушке, что почти утопала в ней, тем не менее Тодд разглядел край Катиной щеки и нежно-розовую кожу уха. Интересно, она спит или проснулась, но не открывает глаз? Так или иначе, ее нагота действовала на него чересчур провоцирующе.

Поразмыслив, он все же заключил, что женщина продолжает пребывать во власти сна. Уж очень естественно были раскиданы ее ноги и слишком по-детски заткнуты руки под грудь. И главное, что укрепило Тодда в этом подозрении: она посапывала. Если это и был спектакль, то в нем ощущалась печать гения. Только истинный талант способен внушить ощущение исключительной правдоподобности происходящего.

Пикетт впился глазами в щелку между задних ее полушарий, в темнеющий среди них островок волос. И вожделение вмиг помутило его рассудок.

Он сделал шаг в сторону кровати, на который тотчас отозвались скрипом половицы, но, к счастью, не настолько громко, чтобы разбудить женщину. Продолжая приближаться к ней, Тодд не сводил с Кати глаз, стараясь уловить мельчайшее подергивание ресниц. Но ничего подобного он не замечал. Красавица крепко спала, и ей снился сон. Тодд подошел к ней так близко, что мог разглядеть, как шевелятся под веками ее глаза, созерцая события, которые происходят где-то в другом месте.

Подойдя к кровати, Пикетт опустился на колени, одно из них при этом громко хрустнуло. Ее ноги и руки были покрыты мурашками, и Тодд не мог устоять перед искушением слегка провести по ним рукой, как будто собирался разгладить кожу кончиками пальцев. Теперь-то она точно проснется, подумал он, — но Катя по-прежнему спала. Единственное, что говорило в пользу ее пробуждения, было замедленное движение зрачков. Очевидно, сон покидал ее, или, вернее сказать, она высвобождалась из-под его власти.

Неожиданно Тоддом овладело беспокойство. Что она подумает, если, проснувшись, обнаружит его в непосредственной близости от своей кровати? Не иначе как заподозрит в беспардонном подглядывании. Может, ему лучше уйти — быстро, пока Катя не успела проснуться? Однако он оказался не в силах даже сдвинуться с места. Единственное, на что Тодд был способен, — это стоять в молитвенной позе перед ней на коленях с пылающим, как печка, лицом и сильно бьющимся сердцем, которое точно норовило вырваться из груди.

Вдруг она что-то пробормотала во сне. Пикетт затаил дыхание, пытаясь разобрать слова. Но говорила она не на английском, а на каком-то восточноевропейском языке, возможно на родном румынском. Конечно, он не уловил ни малейшего смысла из того, что молвила спящая, но в каждый произнесенный ею слог вкладывалось столько нежности, столько желания что-то заполучить, что это явственно указывало на обращенную к кому-то просьбу. Когда женщина повернулась к Тодду, он обнаружил на ее лице выражение беспокойства. Лоб хмурился, из-под ресниц выкатывались слезы. Ее печальный вид тронул Пикетта до глубины души. Он вспомнил, как часто плакала мать, когда он был еще ребенком и тихонько наблюдал со стороны. Это были слезы брошенной женщины, которую оставили одну растить свое дитя. Возможно, подчас это были слезы гнева и отчаяния, но чаще всего — слезы одиночества.

— Не надо… — ласково сказал он Кате.

Казалось, женщина услышала его голос, потому что сонная мольба стала утихать.

— Биллем? — произнесла она.

— Нет…

Ее брови еще сильнее нахмурились, веки задрожали. Она просыпалась — теперь в этом не было сомнений. Прикованный взглядом к ее лицу, Тодд встал на ноги и направился к двери. Только благополучно достигнув порога, он позволил себе отвести взор от Кати.

— Постой, — раздался ее голос за спиной у Тодда.

Он скорее предпочел бы уйти, чем встретиться с ней лицом к лицу, но, поборов в себе трусость, все же обернулся к кровати.

Катя успела натянуть на себя простыню, слегка прикрыв свою наготу. Глаза были открыты, и слезы, навеянные сновидением, теперь текли по щекам. Несмотря на это, она улыбалась.

— Прошу меня простить… — начал Тодд. — За что?

— За непрошеное вторжение.

— Нет-нет, — возразила она, — я хотела, чтобы вы пришли.

— Все равно… Мне не следовало стоять… и смотреть на вас. Вы только что говорили во сне.

— Мне приятно, что вы меня слушали, — призналась Катя. — Слишком давно я просыпаюсь в полном одиночестве. — Она стерла слезы со щек.

— Как вы себя чувствуете? — осведомился он.

— Неплохо.

— Приснился дурной сон?

— Не помню, — ответила женщина, отводя глаза в сторону. Из своей актерской практики Тодд усвоил, что за такими взглядами обычно скрывается ложь. Катя прекрасно знала, что ей привиделось во сне, но не желала его в это посвящать. Что ж, Бог дал право каждому иметь свои секреты.

— Который сейчас час? — спросила она.

— Почти половина пятого, — ответил Пикетт, взглянув на свои часы.

— Не хотите прогуляться, пока еще не стемнело?

— С удовольствием.

Скинув с себя простыню, она встала с постели, при этом несколько раз глянула на Тодда, словно желала удостовериться, что его взор крепко к ней прикован.

— Только сначала я приму ванну, — сказала Катя. — Не могли бы вы тем временем оказать мне небольшую услугу?

— Конечно.

— Пойдите в игровую комнату, где мы с вами встретились минувшей ночью, и…

— Позвольте мне угадать. И… принести ваш кнут, — закончил он за нее.

— Вы читаете мои мысли, — улыбнулась она.

— Только если вы пообещаете не бить им меня.

— Кто знает, что придет мне в голову…

— Ладно, принесу… Только, чур, не бить.

— Не торопитесь. Небо еще совсем светлое, и до вечера очень далеко.

Как ни странно, ему было очень приятно получить от Кати поручение; Тодд побежал исполнять приказ с такой поспешностью, будто только этого и ждал. «Интересно, что бы это значило?» — спрашивал он себя по дороге к большому дому. Какие складывались у них отношения, если он так запросто, по первому щелчку ее пальцев, превратился в раба, готового исполнить любое ее повеление? Ну и ну!

Проделать обратный путь для него не составило никакого труда. Услышав громкие шаги в «казино», Марко пошел узнать, что побудило босса учинить такой шум.

— У тебя все хорошо?

— Сколько можно твердить об одном и том же? «Все ли у тебя хорошо?» Да, у меня все хорошо.

— Ну и славно. Только я слыхал от Максин…

— А пошла она, эта Максин…

— Значит, тебя это совсем не волнует?

— Нет. У нас с ней была неплохая команда. Теперь это в прошлом.

Он достал из-за камина кнут.

— Это еще что за чертовщина? — осведомился Марко.

— А на что это, по-твоему, похоже?

Он хлестнул кнутом несколько раз по воздуху. Глядя на то, как красиво он извивается, Тодд попытался представить, что будет дальше. Возможно, Катя позволит ему пройтись кнутом по ее роскошному телу.

Внимательно изучив Тодда взглядом, Марко наконец произнес:

— Ты мне так и не сказал, почему решил снять свои бинты. Слишком стягивали лицо?

— Я не снимал их. Это сделала она.

— Кто она?

— Та, которой принадлежит этот дом. Катя Лупеску.

— Извини, но я ничего не понимаю.

Тодд улыбнулся.

— Больше ничего объяснить не могу, — ответил он. — Скоро ты сам ее увидишь. А мне пора.

Оставив Марко на пороге с выражением полного недоумения на лице, Тодд вновь устремился к влекущему его свету. Взбираясь на гору в направлении гостевого дома, он вполне сознавал, что ведет себя в точности как человек, которому жизнь выдала новый кредит.

На этот раз, входя в дом, он не стал звать хозяйку, а молча прошел через хранилище бутафорских реликвий.

Из комнаты, находившейся по соседству со спальней, доносился плеск воды. Очевидно, Катя еще принимала ванну.

В спальне Тодд остановился и огляделся. На стене, заключенные в рамки, висели несколько больших киноафиш, которых он прежде не заметил. Судя по стилю графики и пожелтевшей от времени бумаге, напечатаны они были несколько десятилетий назад. На всех афишах красовалось одно и то же женское лицо: на двух — в образе женщины-ребенка, беспризорного, заблудившегося в хищническом мире; на остальных — в более взрослом облике. И на всех афишах это лицо напоминало ему даму, которую он повстречал прошлой ночью. На Тодда смотрела изысканно женственная и, несомненно, роковая красавица, которая, казалось, строила планы очередной коварной интриги. Ее имя не представляло тайны — оно было выведено большими жирными буквами на каждой афише. ««Печали Федерика». В главной роли Катя Люпи», ««Невеста дьявола». В главной роли Катя Люпи», ««Разрушительница». В главной роли Катя Люпи».

«Что это еще за чертовщина?» — удивился про себя Тодд. будучи не в состоянии дать разумное толкование этому новому факту. Разумеется, при желании семь афиш, рекламирующих несуществующие фильмы, можно без особого труда отпечатать на «старинной» бумаге, после чего поместить в рамку и хранить у себя как антиквариат — и все же эта версия казалась ему маловероятной. Скорее всего, Катя, которую он знал, являлась вовсе не той Катей Люпи, что так поразительно походила на нее лицом, а приходилась ей, например, внучкой, унаследовавшей удивительное сходство со своей прародительницей. По крайней мере, более здравого объяснения Пикетт придумать не мог. Во всяком случае, та особа, которую он имел возможность лицезреть во всей наготе несколько минут назад, имела безупречную наружность без единой морщинки на лице, а следовательно, никоим образом не могла быть кинозвездой, снимавшейся во всех этих фильмах. Впрочем, не исключено, что этому нашлось бы какое-нибудь другое объяснение.

Он уже собирался голосом обнаружить свое присутствие, когда услышал томные вздохи, эхом отражавшиеся от стенок ванной. Он тихо приблизился к двери и заглянул внутрь. В большой старомодной ванне, наполовину заполненной водой, с закрытыми глазами лежала Катя; ноги ее были вытянуты, бедра слегка приподнимались под водой, давая возможность ему увидеть, как скользят между ними ее пальцы.

Уже не в первый раз за этот день Тодд почувствовал предательскую пульсацию в недрах своих брюк. Но прерывать игру Кати он не хотел. Ему было до боли приятно за ней наблюдать: за ее сладострастным выражением лица, за вздымавшейся из воды грудью, когда тело медленно изгибалось, за раскинутыми по обеим сторонам ванны ногами. И тайна ее происхождения в какой-то миг ему показалась до нелепости неуместной. В самом деле, какое это имело сейчас значение?

— Принесли? — спросила она.

Едва оторвав взгляд от ложбинки между ее бедер, Тодд посмотрел ей в глаза — они уже были устремлены на него и пылали яростным желанием.

— Вы принесли Мучителя?

От смущения Пикетт почти онемел, но именно на это женщина и рассчитывала. Преимущество было на ее стороне.

— Да, — с трудом вымолвил он, показывая ей кнут, — вот он.

— Ну, тогда пользуйтесь.

— Чем?

Женщина подняла бедра еще выше, предоставляя ему более полный обзор своего сокровища. Он знал, что, предвкушая его возвращение, Катя намеренно распалила себя.

— Коснитесь, — велела она, — слегка.

Его цель во всей своей красе была целиком в его распоряжении.

— Пожалуйста, — взмолилась Катя.

Не спуская с нее глаз, Тодд приблизился к ванне, ощущая, как отяжелел в его руке кнут. Прежде ему ни разу не приходилось делать ничего подобного, но что-то в ее откровенно изогнутом теле, выпятившем наружу женские прелести, придавало ему решимости и смелости.

— Вы готовы?

— Ну, давайте же!

Он приподнял Мучителя. Краснота клитора стала густой, как рубин. Тодд слегка ударил по нему кнутом, и женщина испустила легкий стон.

— Еще! — потребовала она. Рубиновый цвет стал еще темней.

— Еще!

Он хлестнул ее во второй раз, потом в третий, четвертый, пятый, шестой, пока каждый мускул ее тела не стал такого же багрового цвета, как его мишень.

— Еще! — не унималась она.

На глазах у Кати выступили слезы, однако она продолжала твердить сквозь стиснутые зубы что-то нечленораздельное, а он, воспринимая это как поощрение, продолжал ее бить до тех пор, пока на его лице и спине не выступил пот, а дыхание не стало резким и отрывистым. Но и тогда она не позволила ему остановиться. Ее взгляд, ее насмешка, ее снедаемое желанием тело говорили сами за себя, и он, как покорный исполнитель их воли, был вынужден подчиняться требованиям снова, снова и снова.

Наконец ее глаза закатились вверх. Рот приоткрылся. Тодд едва мог разобрать смысл слов — настолько они были преисполнены страсти.

— Еще, — ее зрачки почти скрылись из виду, — один раз.

Пикетт поднял кнут, который, несмотря на свою гибкость и легкость, неожиданно обрел странную грубость у него в руке. Ее тело затряслось. По Тодду тоже прокатилась волна дрожи. Но Мучитель оказался своеволен и опустился еще раз.

Она издала звук, который скорее походил на крик какой-то птицы, чем женщины. Ноги и руки Кати внезапно обмякли и грациозно погрузились в воду, окрасив ее небольшой красной струйкой.

Уронив кнут, Пикетт отпрянул к двери, как ужаснувшийся своей провинности ребенок; он был потрясен тем, сколь сильно ему удалось возбудиться. Выражение Катиного лица являло собой детскую безмятежность — ни дать ни взять спящее дитя в объятиях невинности.

Не в силах держаться на ногах, Тодд опустился на корточки и, истощенный напряжением последних минут, очевидно, на какой-то миг забылся сном, потому что, когда открыл глаза, вода в ванне еще колыхалась, но Кати в ней не было. Как, впрочем, не было и в ванной комнате. Но искать ее Тодду не пришлось. Достаточно было повернуть голову, чтобы увидеть, как она сидит на краю кровати и, широко расставив ноги, разглядывает себя в длинном овальном зеркале. Лицо ее хранило прежнее умиротворенное выражение, с той разницей, что на губах теперь играла легкая улыбка.

У нее был широкий репертуар улыбок, подумал Тодд; по крайней мере за то короткое время, что они были вместе, он имел возможность убедиться в их богатом разнообразии. Насмешливая, озорная, мрачная, сдержанная — на сей раз ее улыбка являла все эти оттенки разом. Катя знала, что он за ней наблюдает, поэтому в ее улыбке было нечто наигранное — но только не фальшивое. О каком обмане могла идти речь, когда человек позволил своему телу дойти до таких крайностей? Не иначе как Тодд оказался одним из немногих мужчин, которым она могла всецело себя доверить. Он вспомнил о струйке крови, сочившейся из ее женских прелестей, и им овладели противоречивые чувства: недавно испытанная тревога (о чем он думал, подвергая риску Катин нежнейший орган и руководствуясь только ее поощрительным взглядом?) и необыкновенное ощущение радости оттого, что их теперь связывает нечто общее — их первое совместное безумие. Кто бы она ни была; посторонняя, вторгшаяся в чужой дом, ненормальная, бродяга, кинозвезда — любое из этих и прочих определений меркло перед той, какой она явила себя пред ним сейчас, продемонстрировав, насколько мало значит то, что у него находится между ног, для получения женщиной удовольствия.

— Иди сюда, — позвала его Катя.

Опершись на дверь, Пикетт встал и направился к ней.

— Дай-ка мне посмотреть, — произнесла она, расстегивая его брюки.

— Я пришел…

— Знаю.

Он обычно носил довольно просторные брюки, это был его любимый стиль. Поэтому, как только она их расстегнула, брюки упали на пол. Тодд боялся ударить перед ней лицом в грязь, боялся, что знак его мужского достоинства превратится в сморщенный комок с засохшей спермой. Но его опасения оказались совершенно напрасными. Несмотря на то, что его пенис уже разрядил необычайный заряд, выглядел он довольно впечатляюще. Тодд не мог представить, чтобы какая-нибудь из бывших подружек, разглядывая его не вполне восставший член, получала бы такое откровенное удовольствие, какое при этом выражало лицо Кати. Равно как ни одна из них никогда не преклонила бы голову, чтобы его поцеловать, как это только что сделала она.

— Можно я на тебя посмотрю? — спросил он.

Сразу сообразив, что он имеет в виду, Катя развела в стороны ноги. Тодд, приподняв брюки, опустился перед ней на колени.

— Тебе больно?

— Да, — ответила Катя и, обхватив ладонью его затылок, ласково притянула к своему телу. — Посмотри глубже, — произнесла она, — не бойся. Ведь это ты сделал. Так взгляни на то, что ты сделал.

Тодд и так все хорошо видел, и ему не было никакой надобности прибегать к помощи рук. Вся ее лобковая область распухла и была воспалена.

— Смотри еще, — настаивала она, — наслаждайся тем, что видишь.

Катя слегка раздвинула створки губ, которые слипались под пальцами — но не от крови и не от пота, а от естественных выделений возбужденного тела.

— Видишь? — продолжала она, заставляя его пальцы проникать глубже и глубже, где она горела, как печь. — В голове у тебя появились мысли, о которых ты раньше и думать не мог. Разве не так?

Вместо ответа он зачерпнул пальцами ее выделения и засунул себе в рот.

— Хочешь меня вылизать?

Он затряс головой.

— Боюсь, я опять раздеру тебя до крови.

— А может, мне это понравится.

— Погоди. Дай мне время.

Катя вынула его пальцы изо рта, заменив их своим языком.

— Вот тут ты прав, — сказала она, когда они закончили целоваться, — времени у тебя хоть отбавляй.

Женщина поднялась на ноги, а он остался стоять на коленях у ее ног, до сих не веря тому, что за столь короткий срок они сумели так далеко зайти.

— Это не сон, — чтобы развеять его сомнения, сказала Катя, словно читала его мысли, в чем он уже неоднократно убеждался за последние двадцать четыре часа. — Это только кажется. Все дело в этом каньоне.

Тодд немного задержался на ее ноге, целуя тыльную поверхность бедра.

— Мы собирались прогуляться, помнишь? — произнесла она.

— А ты еще хочешь?

— О да. Я не прочь. Сегодня отличная ночь, чтобы познакомить тебя с каньоном.

Часть V СТРАСТЬ

Глава 1

Когда-то для Зеффера каньон являлся своего рода раем, уютным уголком природы, в котором он укрывался от суеты того мира, что слишком быстро обретал кричащую помпезность, оскорблявшую его утонченный вкус. Но это было много-много лет назад. Теперь он возненавидел свой прежний Эдем, ставший для него чем-то вроде тюремного заключения и наказания. Пребывание в этом роскошном аде доставляло ему еще большие муки потому, что за границами поместья, искусственно возведенными его любовницей, Катей Лупеску, находились улицы, по которым он некогда ездил как хозяин. Разумеется, череда лет изменила их почти до неузнаваемости. Семьдесят лет — немалый срок. И, забравшись по южному склону каньона на самый хребет, где проходила граница его законных владений, Биллем мог видеть башни того, что представлялось ему «городом внутри города», — в его молодые годы, кроме грязной дороги и зарослей полыни, на том месте почти ничего не было. Тогда они с Катей были безраздельными владельцами этой земли. Вероятно, на их доходах сумели поживиться учредители прежних законов, которых теперь уж не было в живых. Но, насколько ему помнилось, Зеффер никогда не отписывал свои владения никаким другим собственникам, поэтому, если когда-нибудь кому-то вздумалось бы узнать, кому принадлежит земля, на которой стоит этот роскошный город, вполне возможно, что документы привели бы этого человека к Кате Лупеску и Виллему Матиасу Зефферу.

В свое время Катя безудержно предавалась стяжательству; разбогатев, она понуждала Зеффера вкладывать деньги в земельную собственность, скупая обширные участки, площадью исчислявшиеся в сотни акров. Этой идеей она заразилась от Дугласа Фэрбенкса и Мэри Пикфорд, которые также приобретали крупные земельные владения. Они как в воду глядели, утверждая, что со временем у людей появится острая потребность отстраниться от своих неприятностей и несчастий и укрыться в этом новом мире под названием Голливуд-ленд. Следовательно, земля, на которой он построен, будет только расти в цене.

Сколько раз Зеффер боролся с искушением спуститься со своей горы, чтобы посмотреть, как выглядит теперь внешний мир, но так и не осмелился этого сделать. Катя четко и ясно растолковала своему бывшему импресарио, какие его ждут последствия, рискни он когда-нибудь покинуть каньон. Решись он на этот шаг, то обратно вернуться уже бы не смог: его разорвали бы на части преданные ей местные хищники, или, как Катя их нарекла, los niflos, что в переводе означало «детки».

Удерживая его таким образом в своем плену, она не оставляла ему никаких сомнений в том, что не преминет привести приговор в исполнение. Катя вполне осознавала, какой обладала силой, и умела ею пользоваться. Его смерть послужила бы хорошим уроком здешним обитателям — в особенности тем, которые были еще недостаточно ей преданы и роптали на свою участь, рассказывая местным койотам всякие небылицы о своей повелительнице. Они давали ей разные имена на разных языках: прибывшие сюда из разных концов земного шара, эти мужчины и женщины в своей странной загробной жизни возвращались к тому языку, который лучше всего знали. Для одних она была La Catin — Сука, для других — герцогиня Скорби. Но никто не осмеливался дать ей отпор. О чем бы они ни перешептывались меж собой, какие бы ни выдумывали истории, открыто выступить против нее эти существа не решались, ибо в случае поражения боялись кое-что потерять. Они не только тешили себя надеждой добиться благосклонности Кати, но искренне молили ее позволить им вернуться в дом и еще разок спуститься в Страну дьявола, где однажды они испытали вкус чего-то такого, что по сей день пребывало у них в крови и не могло сравниться ни с чем другим.

Их голод был понятен Зефферу. Он и сам его испытывал. И если бы Катя позволила ему вернуться в дом, все мучения и душевная боль отшельнической жизни изгладились бы из его памяти, и он обрел бы внутренний покой. Но Зеффер даже не мечтал о таком великодушии с ее стороны. Катя всегда была безумной. В молодые годы это качество являлось средоточием ее очарования — возможно, поэтому она так сильно приковывала к себе взоры зрителей. Кого бы она ни изображала на экране, глаза ее героинь всегда светились какой-то сумасшедшинкой. Невинные дети были безумны в своей непорочности, развратные женщины — сумасбродны в своем грехе. Из всех прозвищ, которые ей когда-либо присваивали, самое подходящее дал Цезарь Ромеро: La Puta Enojada, или Сумасшедшая Сучка. Этим именем называл ее и Зеффер, когда упоминал о ней в разговоре: «Катя, эта Сумасшедшая Сучка». Сучка была она или нет, сумасшедшая или нет — но факт заключался в том, что волоки неизменно находились в ее руках. К тому же благодаря колдовскому действию проклятой комнаты старость в ближайшее время Кате не грозила, равно как не приходилось рассчитывать и на то, что в один прекрасный день она добровольно освободит от своей персоны их каньон, потому как внешнего мира Катя боялась не меньше, чем Зеффер. Несмотря на всю напыщенность и жестокость, жизнь этой женщины была соткана из страха.

Из страха жизни и страха смерти. Из страха стоять и страха идти. Из страха памяти и, конечно же, страха забвения.

Но время от времени далее в этом безумном рае мелькали искра надежды, намек на то, что в конце концов все может измениться к лучшему. Подобные искры и намеки возникали, как правило, тогда, когда в каньоне появлялся посторонний, присутствие которого несколько нарушало равновесие сил в феодальном господстве La Puta Enojada.

За время своего заточения в каньоне Биллем был свидетелем целой дюжины благоприятных возможностей, ставивших под угрозу статус-кво его хозяйки, — однако всякий раз ей удавалось справиться с ситуацией и тем самым предотвратить разрушение своей деспотической власти. Особенно примечателен был случай, когда в их доме неожиданно появился сбежавший от своих попечителей ребенок, некий Джерри Брамс. Прячась от людей, которым было поручено за ним приглядывать, мальчик ненароком оказался в каньоне. Не обратив никакого внимания на царившую здесь таинственность, он вошел в дом и совершил то, что никому не дозволено было делать, а именно: открыл двери заветной комнаты и позволил призракам вкусить запах «Охоты». Кате тогда чудом удалось спастись. Не будь он невинным ребенком, ему пришлось бы горько поплатиться за свою ошибку. Но вместо того чтобы его убить, Катя даровала ему жизнь, превратив Джерри в своего верного подданного.

Этот жест доверия по прошествии лет сослужил ей верную службу. Со временем Брамс-мальчик превратился в Брамса-мужчину, однако его преданность Кате оставалась неколебимой. Не зная точно, что между ними произошло, Зеффер подозревал, что Катя доставила юному Брамсу неописуемое наслаждение, которым привязала к себе навечно. Скорее всего, она взяла его с собой посмотреть на «Охоту». Тот, кто однажды попал в Страну дьявола и вкусил ее древний аромат, неким необъяснимым образом становился ее заложником! «Охота» овладевала им навечно. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на тело Зеффера. С тех пор как Катя запретила ему заходить в дом, он стал оглашать свой истинный возраст и выглядеть в соответствии с ним. Волосы у него поседели, кости и суставы деформировались. Правда, в этом не было ничего удивительного. Ведь никто не живет вечно — ни кинозвезды, ни те, кто им прислуживает. И уж наверняка не вечны дома, какие бы сокровища они в себе ни хранили. Рано или поздно их фасады начинают трескаться и осыпаться, постепенно превращаясь в пыль. Все это лишь вопрос времени.

Данная мысль напомнила Виллему о недавно появившейся в их закрытом миркеженщине, присутствие которой внушало надежду нарушить непреложные правила, царившие здесь много лет. Она была сильная и ширококостная, с большой грудью и грустными глазами и, как на счастье, принадлежала к тем самым особам, которые могут причинить крупные неприятности при удачном стечении обстоятельств, от нее можно было ожидать самого непредвиденного развития событий. Если, конечно эта дама была еще жива. Ее похитили los niflos, испорченные дети каньона, отпрыски отвратительного спаривания призраков со зверьми. За все эти годы Зеффер неоднократно становился свидетелем подобных сношений — порочных свадеб между женщинами-призраками и койотами, мужчинами-призраками и оленями или собаками, а однажды даже между женщиной и птицей. Как правило, их совокупления оказывались плодотворными, то есть приносили потомство. Прежде Зеффер даже представить себе не мог, откуда на свет появляются «детки», пока не увидел это собственными глазами. Животные, производившие на свет таких детенышей, почти всегда умирали во время родов. Время от времени натыкаясь на их полуразложившиеся трупы, Биллем про себя отмечал, что нечестивое племя пополнилось еще одним гибридным ребенком. У женщин-духов, позволивших себе вступить в такой союз (некоторые из них, в свое время весьма знаменитые личности, опустились до спаривания с дикими зверьми, после того как испытали полное крушение своих надежд), роды, казалось, проходили без каких-либо травматических последствий, поскольку их тела, представлявшие собой нечто среднее между плотью и эфиром, обладали необыкновенной пластичностью и способностью восстанавливаться. Но из этого отнюдь не следовало, что их спаривание не было чревато последствиями. Как подсказывал Зефферу его личный опыт, «детки» по сравнению с прочими призраками были наиболее дики и потому подвержены внезапным приступам насилия. Зверь вселялся в них не только посредством совокупления. Они изначально носили печать неистовства, составлявшего вопиющий контраст тому, что осталось от их былой элегантности. Их лоснящаяся кожа словно была натянута на некую грубую основу, так что даже их красота не могла поправить дело. Прежде воплощавшие собой изящество и утонченность, эти женщины, которых некогда величали ласковыми домашними именами, теперь перемещались исключительно на четвереньках, чиркая по земле когтями и развивая при этом невероятную скорость; оскалив свои точеные зубы, они визжали и лаяли, как койоты, набросившиеся на свежую добычу.

У Зеффера были все основания думать, что его новая знакомая могла не пережить случившегося с ней похищения. Схватив ее и немного подразнив, los niflos — существа чрезвычайно глупые и не умеющие долго сосредотачиваться на одном занятии — скорее всего, перешли к откровенной жестокости. При виде крови они всегда впадали в такое бешенство, что могли наброситься на свою жертву и разорвать ее в клочья.

Именно этого и боялся Зеффер.

Но почему-то ему все-таки казалось, что толстушка жива. Очевидно, потому, что с тех пор, как она повстречалась Виллему в каньоне, до него ни разу не доносились душераздирающие предсмертные крики. С этой женщиной он связывал надежду изменить свое существование к лучшему — надежду, способную хоть на время заполнить его жизнь. Поскольку никаких женских воплей он не слышал, то почти уверовал в то, что в каньоне появился-таки человек, способный разделаться с Катей Люпи.

Глава 2

Разумеется, Тэмми была жива. Сама она узнала об этом только потому, что у нее засосало в животе от голода — единственное достоверное чувство, в реальности которого при данных обстоятельствах она не сомневалась. Все прочее больше походило на ночной кошмар со всеми присущими ему атрибутами, возможно такими же реальными, хотя Тэмми склонна была верить в обратное.

Призрачные похитители затащили ее в дальний конец каньона, лишенный всяких признаков обитания. Это были почти джунгли: густой и колючий кустарник под сенью высоких, раскидистых пальм. Взобраться на деревья было совершенно немыслимо, равно как и сбежать от тех, кто ее сюда завел (если бы даже ей удалось это сделать, нечисть наверняка отыскала бы ее по следу, не говоря уже о том, что окружавшие ее непроходимые заросли не оставляли никакой возможности к бегству). Поэтому Тэмми пришлось глядеть своим мучителям прямо в глаза.

Надо сказать, что хладнокровия ей было не занимать — этот дар она унаследовала от матери. Тогда, когда менее выдержанные люди едва не впадали в истерику, Эдит Хаксли (или мама Эди, как величали ее все мало-мальски знакомые люди) всегда сохраняла завидное самообладание. Чем больше кипятились остальные, тем спокойнее становилась она. Это качество сделало женщину идеальной медсестрой, которой она и проработала всю свою жизнь. Больной, умирающий или просто несчастный человек всегда мог найти в ней изумительного утешителя. «Все хорошо», — говорила она ласковым голосом (еще один дар, переданный по наследству Тэмми). Все ей верили — и происходило чудо. Тех, кто начинал ей верить, постепенно покидало беспокойство, и все как-то образовывалось наилучшим образом. Это было нечто вроде самореализации пророчества.

И вот сейчас, когда Тэмми оказалась в гуще зарослей и бросающего в дрожь кошмара, с его мерзкими голосами, лицами и запахами, она неустанно продолжала твердить мантру мамы Эди: «Все хорошо, все хорошо, все хорошо», — надеясь, что желаемое в конце концов станет явью.

Ее голова до сих пор не оправилась от белой вспышки, ослепившей Тэмми во время похищения и затмившей весь прочий мир, а желудок определенно нуждался в подкреплении. Но, с другой стороны, она была благодарна Богу за то, что у нее остались целы руки и ноги и ей почти не изменил голос. Во всяком случае, когда ей удалось достаточно успокоиться, Тэмми обратилась к тем, кто притащил ее сюда (и до сих пор находился где-то поблизости), тихим, но вполне уверенным тоном, судя по которому, никто не мог бы сказать, что она до смерти перепугана.

— Я была бы не прочь попасть обратно в дом, — заявила она своим призракам-похитителям, — не мог бы кто-нибудь из вас проводить меня туда?

Тэмми внимательно вглядывалась в кусты, а призраки, в свою очередь, молча взирали на нее. Женщина видела, как сверкают их глаза, как отливают белизной их зубы. Кто они такие? У нее возникло впечатление, что их плоть не совсем материальна — вернее сказать, не настолько реальна, как у нее самой, хотя и существует вполне осязаемо и, ко всему прочему, обладает немалой силой. Достаточно было вспомнить, с каким остервенением они подхватили ее у клетки Зеффера и приволокли в этот богом заброшенный закоулок каньона, чтобы понять, что так просто от этих тварей не отделаешься.

— Вы меня понимаете? — все тем же твердым и выдержанным тоном продолжала Тэмми. — Мне нужно вернуться в дом.

Кусты слева зашевелились, и к ней подошла весьма странная особа, впервые предоставив Тэмми возможность подробно себя разглядеть. Несомненно, это существо, по очертаниям смутно напоминавшее человека, было женского рода. Ее обнаженное тело казалось на редкость костлявым, из-под плоти, покрытой каким-то серебристо-серым пушком, выпирали ребра. Передние конечности выглядели исключительно изящными, поэтому правильнее было бы назвать их руками с пальцами, а не лапами с когтями. Однако задние конечности, искривленные, как у собаки, по сравнению с туловищем были чересчур длинными, так что, садясь на корточки, странное создание походило на лягушку.

Но самое отвратительное зрелище являла собой голова твари. Рот у нее был почти такой, как у людей, но скулы, снизу изгибаясь, столь резко выпрямлялись кверху, что черные блестящие глаза, начисто лишенные белков, нелепо выпирали по обе стороны черепа.

Обернувшись к Тэмми, она вперила в пленницу пронзительный взгляд, а почти человеческие уста извлекли некое подобие голоса:

— Нечего нас умолять. Мы все равно тебя съедим.

Тэмми восприняла эти слова со свойственным ей хладнокровием; по крайней мере, со стороны создавалось впечатление, что она ничуть не испугалась.

— Во-первых, я ничего ни у кого не молю, — очень спокойно заявила женщина, — а во-вторых, есть вы меня вовсе не собираетесь.

— Да ну? — возмутился другой голос справа от пленницы.

Тэмми неспешно обернулась в сторону говорящего, как будто не видела никакой надобности торопиться. Второй собеседник, по всей очевидности принадлежавший к сильному полу, также приблизился к ней. Насколько Тэмми могла судить, он являлся одним из тех, кто рыскал меж клетей. У него были невообразимой формы и размеров голова, расплющенный, как у летучей мыши, нос и широкий безгубый рот. Одни лишь глаза были человеческими и на удивление ясно-голубого цвета.

— А что мы с тобой потом будем делать? — спросил он, принюхиваясь к запаху Тэмми; при этом щелки его ноздрей расширились.

— Поможете мне, — невозмутимо ответила она.

Чуть опустив тяжелую голову, призрак уставился на нее исподлобья.

— Мне нужно попасть обратно в дом, — продолжала настаивать Тэмми.

— Ты знакома с той женщиной? — осведомилась женская призрачная фигура.

— Какой женщиной?

— Которая живет в доме?

— Катька, — пропищал третий голос из-за спины женщины-призрака.

— С Катей? — переспросила Тэмми.

— Да, — подтвердил мужской призрак, — с Катей.

Он подошел к Тэмми вплотную и принялся обнюхивать ее волосы. Пленница не делала никаких попыток увернуться от его назойливого внимания, несмотря на то, что ее лицо и шея довольно болезненно восприняли прикосновения холодной склизкой кожи существа. Тэмми пыталась держать себя в руках настолько, насколько это было в ее власти, надеясь, что эти уродцы, при всей их эксцентричности, помогут пролить свет на причину появления в этих краях Тодда Пикетта. Раз уж она задалась целью его освободить, то нужно, по крайней мере, выяснить, от чего она собирается его спасать.

— А что вы хотите от Кати? — полюбопытствовала Тэмми, оставив открытым заданный ей вопрос.

При упоминании этого имени по телу женщины-призрака как будто пробежала легкая судорога. Откинув назад голову, она выставила напоказ прекрасную, как у самой Гарбо, шею. В следующее мгновение трепыхания ее тела прекратились, и существо сразу же дало Тэмми исчерпывающий ответ:

— Она та, которая владеет «Охотой».

Хотя этот ответ пролил не слишком много света на интересующую ее тему, Тэмми продолжала поддерживать беседу, почти ни на что не рассчитывая.

— Какой охотой? — понизив голос, спокойно осведомилась она.

— «Дьявольской охотой», — раздался у самого ее уха мужской голос.

— Ты ее видела? — поинтересовалась женщина-призрак.

— Нет, — ответила Тэмми.

— Врешь.

— Если бы видела, так бы и сказала. Но я ее не видела.

— А ты была в доме?

— Нет, не была. Выходит, «Охота», о которой вы говорите, находится в доме?

— Да, «Охота» находится в доме.

Это еще больше озадачило миссис Лоупер. Конечно, на сведения ее собеседников не следовало слишком полагаться. Однако не исключено, что так могла называться какая-нибудь игра, в которую играла Катя.

— А вы когда-нибудь были в доме? — в свою очередь, спросила Тэмми.

— Нет, — произнес женский голос.

— Но хотели бы увидеть эту самую «Охоту»?

— О да. Я не прочь на нее взглянуть.

— Ладно… — начала Тэмми. — Допустим, я помогу вам попасть… в дом.

Женщина-призрак настороженно на нее уставилась, вертя головой, чтобы разглядеть Тэмми обоими глазами.

— Это невозможно, — сказала она.

— Почему же?

Вместо нее ответил мужчина-призрак; произнесенная им фраза прозвучала довольно весомо, но для Тэмми совершенно непонятно:

— На пороге ждет Смерть.

При этих словах по подлеску, где скрывались многочисленные гибриды-призраки, прокатился рокот недовольства. Хотя эти существа были не лишены силы, Тэмми стало ясно, что дом, равно как и его хозяйка, наводит на них ужас.

— Наверно, эта женщина, которую зовут Катей, причинила вам какой-то вред? — предположила она.

— Убью ее когда-нибудь, — покачав уродливой головой, произнесла одна из собеседниц.

— Хочешь ее убить?

— Да.

— Почему?

Та ничего не ответила, а просто уставилась на пленницу недоверчивым взглядом. Вид у призрака был такой, будто каждый вздох ему давался с невыразимыми мучениями. Несмотря на отвратительную внешность этой уродливой особы, Тэмми прониклась к ней чем-то вроде сочувствия.

— А если мне удастся выманить Катю из дома? — осторожно спросила Тэмми.

— Ты вправду это сделаешь? — прорычал призрак-мужчина.

Чтобы только выпутаться из своего незавидного положения, Тэмми была готова пообещать все, что угодно.

В воздухе повисла тишина, которую не смел нарушить ни один призрачный обитатель сада. Наконец одна представительница этой братии, переглянувшись со своими приятелями и удостоверившись, что все они с ней согласны, взяла Тэмми за руку и куда-то потащила.

— Уже идем? — полюбопытствовала Тэмми.

— Да-да, — подтвердила та. — Только поторапливайся. Слышишь, шевели ногами.

Со стороны Тэмми не было никаких возражений, она была рада, что сумела склонить призраков на свою сторону. Какие бы опасности ни предвещал собой дом, вряд ли таковые могли сравниться с дикими зарослями каньона. День слишком быстро клонился к вечеру, еще немного — и над ущельем сгустится непроглядная мгла. Провожатая Тэмми, беспрестанно поглядывавшая на небо, вероятно, тоже была взволнована приближением темноты. Когда она вскинула глаза в третий или четвертый раз, пленница не удержалась и поинтересовалась причиной ее беспокойства.

— Павлин, — бросила та в ответ.

Павлин? Неужели здесь водятся павлины? Хотя почему бы и нет? Они вполне соответствуют экзотической атмосфере этого места. Правда, обычно они бродят по аккуратно выстриженным лужайкам, а не в джунглях среди колючего кустарника и цветов — пусть даже птица заберется-таки в эти заросли, не повредив при этом своего роскошного оперения. Что, собственно говоря, может случиться, если павлин повстречается им на пути? Помнится, Тэмми читала, что эти пернатые весьма своенравны, но тем не менее боязливы. Достаточно их шугнуть — и они уберутся прочь.

— Бояться ничего не следует, — заявила Тэмми.

Ее спутница вновь искоса бросила на нее взгляд, в котором читалось некоторое замешательство. Пока они обменивались мнениями, с другой стороны к Тэмми подошел мужчина-призрак и уставился на ее бюст. Ничуть не смутившись, женщина также стала внимательно его разглядывать. Что-то в его облике показалось ей ужасно знакомым, как будто своими чертами он отдаленно напоминал какую-то знаменитость. Но, черт возьми, кого именно? Очевидно, какую-то кинозвезду. Может, Виктора Мэйчера? Ну да, Виктора Мэйчера. Но это просто немыслимо.

Пока она думала, призрак наклонился вперед и, прежде чем Тэмми успела что-то сообразить, засунул свой длинный холодный палец в щелку над ее хлопчатобумажной блузкой и разорвал материю.

— Лучше держись от меня подальше, — твердо заявила она нахалу.

— Классные штучки, — осклабился он.

— Что?

— Сиськи. — Угрожающая гримаса на его лице сменилась своеобразной улыбкой.

Коснувшись ладонью боковой стороны груди, он принялся ее поглаживать, приговаривая:

— Кувшинки. Бубенчики…

— Детские рожки, — добавила она, сочтя за лучшее подыграть ему шуткой, как бы это ни казалось ей глупым.

— Потрясающие шары, — продолжал он все с той же идиотской улыбкой.

На мгновение Тэмми показалось, что разгадка тайны происхождения этих существ очень проста: эти жалкие человекоподобные создания были полудурками, недоумками и кретинами — словом, отпрысками неких жителей Голливуда, которые не могли смириться с мыслью, что произвели на свет подобных уродов и передали решить их судьбу тем, кто просто отнес несчастных погибать в безлюдный каньон. Однако в это было трудно поверить: столь невероятные проявления жестокости уже не случаются в наши дни. Тем не менее, подобная версия могла бы хоть как-то объяснить загадочное сходство несчастных существ с некоторыми известными людьми: женщина, линией шеи напоминавшая Гарбо, почитатель женской груди, чертами походивший на Виктора Мэйчера.

— Вымя, — между тем продолжал тот.

— Женские прелести, — подхватила она, — наливные яблочки. Секс-погремушки…

О, у нее в запасе было еще много разных определений, как, впрочем, у всякой американской женщины с размером бюста выше среднего. Тэмми было всего двенадцать, когда природа сыграла с ней злую шутку, одарив такой грудью, каковая могла бы стать предметом гордости женщины довольно крупных размеров и по меньшей мере двадцати лет от роду. Случилось так, что Тэмми почти внезапно превратилась в объект чрезмерного внимания мужчин, из уст которых все чаще поступали в ее адрес пошлые ремарки. В ее жизни наступил такой период, когда ей казалось, что все мужчины в Сакраменто сексуально озабочены — иначе было бы трудно объяснить, почему при виде роскошной груди двенадцатилетней девочки их пробирал настоящий словесный понос. Как только ни называли ее грудь: титьки, близняшки, подушки, кормушки, холмы, ракеты, дыни, молокофермы. Поначалу она считала эти замечания оскорбительными, но постепенно научилась пропускать все это мимо ушей, пока ее словарный арсенал не пополняло какое-нибудь неожиданное определение, как, например, «мощные суперзвезды» или «трудовые мозоли».

Спустя два года все ее подружки обзавелись собственной грудью…

— Стой! — Ее провожатая резко остановилась, по призрачному телу пробежала легкая судорога.

— Что случилось? — осведомилась Тэмми.

Справившись с нервной дрожью, женщина-призрак вся обратилась в слух, после чего, указав рукой вправо, бросилась удирать, увлекая за собой и Тэмми.

Пока они уносили ноги, пленница оглянулась и обнаружила, что за ними движется целая армия призраков, хотя и на весьма почтительном расстоянии. Тем не менее, было вполне очевидно, что приступ страха у спутницы Тэмми вызвали отнюдь не их преследователи, а нечто другое.

— Что? — задыхаясь, спрашивала ее женщина. — Что случилось?

— Павлин, — повторила та.

Будучи не в состоянии что-либо объяснить, она освободила руку Тэмми и бросилась прятаться в кусты. Вновь и вновь озираясь по сторонам, пленница пыталась отыскать причину столь дикого ужаса. Поначалу она ничего подозрительного не видела и никаких звуков не слышала, если не считать шуршания кустов, в которых растворилась ее призрачная провожатая.

Потом наступила почти гробовая тишина — ни единого шороха. В этом безмолвии был слышен даже шум реактивного самолета, летящего высоко в небе и оставляющего за собой белый, слегка позолоченный закатом след. Позабыв о голоде и ноющих от боли суставах, Тэмми уставилась на небо как завороженная.

— Красотища! — тихо восхитилась она.

Вдруг из-за кустов приблизительно в десяти ярдах от нее кто-то выскочил.

Когда возле клетей призраки застигли Тэмми врасплох, она стояла как заколдованная. Однако этот страшный урок не прошел для нее зря. На сей раз женщина, не долго думая, изо всех сил рванула прочь от приближавшегося к ней бесформенного существа. Такого причудливого призрака ей еще не доводилось видеть. У него имелись специфические особенности, роднившие его с прочими нелюдями каньона, но зверь, с которым он был скрещен — безусловно, это был павлин, — настолько отличался по своему строению от человека, что получившийся гибрид превзошел все ожидания Тэмми. Туловище и задние конечности, тонкие, словно палки, и покрытые чешуей, по форме были такими же, как у людей, но шея у него оказалась слишком длинная, можно сказать змеиная, а голова — величиной с кулак. Между крошечными, будто черные зернышки, глазами торчал клюв, внушавший большие опасения. Не найдя Тэмми во время своего первого налета, павлин развернулся и, издав утробный крик, вновь направился в ее сторону. Женщина отпрянула назад, намереваясь развернуться и бежать со всех ног, но в этот самый миг чудище приподнялось вверх, и она с отвращением заметила у него в паху мужской член, находившийся в полной боевой готовности. Ей пришлось дорого заплатить за свою неосмотрительность. Она внезапно споткнулась и упала назад прямо в заросли цветущего рододендрона, и ее ноги утонули в море розово-сиреневых лепестков. Выкрикивая громкие проклятия, Тэмми пыталась хоть за что-нибудь ухватиться — за цветок, прут или корень, — чтобы встать. При этом человек-павлин опустил свою гладкую черепашью головку к одной из передних конечностей — жалкое подобие человеческих рук — и начал лениво вычесывать из подбородка блоху.

Пока Тэмми безуспешно пыталась подняться на ноги, павлин выпятил нижнюю часть спины и раскрыл свой бесподобный хвост. Словно подарок судьбы, этот признак, во всем его великолепии, он унаследовал от пернатого родителя. Хвост раскрывался, как божественный веер, и в сравнении с ним можно было простить призраку все прочее уродство. Опахало было потрясающе красивым, и его обладатель это знал. Перестав сражаться с зарослями, Тэмми подумала, что было бы уместно сказать павлинообразной твари нечто разумное.

— Ты только посмотри на себя, какой ты красавец, — в восторге произнесла она.

«Хватит ли мозгов в его голове, чтобы оценить мое восхищение? Честно говоря, вряд ли».

Тем не менее призрак, слегка склонив голову набок, стал внимательно изучать женщину. Она продолжала говорить, продолжала осыпать его комплиментами — и одновременно пыталась нащупать ветку потолще, чтобы, ухватившись за нее, встать на ноги. Павлин тряхнул хвостом, его перья зашуршали, задевая друг о друга, а на черепашьей голове замерцали радужные глазки.

А в следующий миг без всякого предупреждения павлин набросился на нее сверху, и женщина опять упала в цветник. Это произошло так внезапно, что Тэмми не успела даже попытаться увернуться и, прежде чем подняла руки, чтобы отбиться от насильника, оказалась в крепких тисках павлиньих ног.

К ее телу прижался твердый член, морщинистые руки вцепились женщине в грудь, а перед ее глазами угрожающе защелкал острый клюв.

Какое-то время она лежала не шевелясь, опасаясь, что в случае сопротивления он может причинить ей вред. Но когда павлин начал прижиматься к ней бедрами, спазм отвращения лишил ее всякой рассудительности. Подавшись вперед, Тэмми вцепилась рукой ему в шею у самой головы с такой силой, что ее пальцы буквально вонзились в пятнистую гофрированную кожу. Тем не менее, этот жест чудовище не остановил. Тогда женщина подняла вторую руку и начала его душить. Однако павлин как ни в чем не бывало делал свое дело, будто вожделение начисто лишило его не только разума, но даже инстинкта самосохранения. Нащупав в павлиньем горле дыхательную трубку, Тэмми резко на нее надавила, но безуспешно: его прыть ничуть не стала меньше. Женщина давила сильней и сильней и в какой-то момент уже решила, что достигла крайней точки, когда спасти насильника уже ничто не сможет, но внезапно он забился в конвульсиях, оросив своей спермой ее оголенный живот в том месте, где задралась разорванная кофточка.

— О боже, — вымолвила она. — Ах ты, мерзкая дрянь…

Когда пик возбуждения остался позади, павлин, похоже, осознал что задыхается, и начал сражаться за жизнь. Его когти так сильно разодрали женщине грудь, что кожа горела огнем, тем не менее Тэмми не прекращала его душить. Ослабь она свою хватку хотя бы на миг, павлин наверняка бы ее прикончил. Она надеялась только на то, что в конце концов сумеет лишить его сознания.

Но не тут-то было. Павлиний оргазм, казалось, ничуть не истощил запаса своей энергии. Хлопая Тэмми крыльями по груди и вздымая, словно конфетти, цветочные лепестки в воздух, павлин продолжал отчаянно бороться за жизнь. Сжав изо всех сил руки и стиснув зубы, Тэмми ощущала, что с каждым мигом ее насильник все больше впадает в неистовство. Он уже высунул изо рта пятнистый язык и, издавая отвратительные утробные звуки, обрызгал ей лицо слюной, от которой у женщины больно зажгло глаза. Она закрыла их, но не отпустила рук, а павлин все бился, впивался в нее когтями, отмахивался крыльями.

Схватка продолжалась три или четыре минуты, когда Тэмми почувствовала, что ей стали изменять силы. У нее онемели руки и до невыносимости саднила грудь. Судя по всему, энергия у птицы тоже начала резко убывать, тем не менее, Тэмми не позволяла себе ослабить хватку, опасаясь, что у насильника может открыться второе дыхание и он возобновит атаку. Она крепко держала руками его шелковистую шею, пока он истерично не замахал крыльями. Лишь тогда позволила себе открыть глаза. Выражение лица получеловека-полупавлина говорило о том, что тварь уже на грани жизни и смерти. Вывалившийся изо рта язык почти касался кончика клюва, взгляд был бессмысленным и рассеянным, но наиболее красноречиво свидетельствовал о состоянии чудища его великолепный хвост, который к этому времени полностью опал и валялся в грязи.

Тэмми продолжала давить большими пальцами на дыхательное горло до тех пор, пока оттуда не вышел последний вздох. Только тогда женщина отпустила сначала одну руку, потом другую и начала выбираться из-под мертвого тела. Теперь, когда самое страшное было позади, Тэмми вновь ощутила холодную павлинью сперму у себя на животе и собственную горячую кровь на груди, и ее захлестнула новая волна отвращения. Но главное — она осталась жива. Несмотря на то, что павлин сделал-таки свое паскудное дело, Тэмми сумела справиться с этой тварью. Схватившись за сук, женщина поднялась на ноги, а поверженный насильник, зацепившийся головой за ее руку, раскинулся на ковре опавших цветочных лепестков. По его прекрасному хвосту пробежала предсмертная судорога, и жизнь навечно покинула тело.

Тэмми откинула в сторону его голову, и, упав на землю, та стала похожа на нескладную тряпичную куклу, которую кто-то бросил в траву. Все остальное напоминало груду нелепых форм.

— Я прикончила тебя, — тихо произнесла Тэмми, — проклятый сукин сын.

Она огляделась вокруг, почти не сомневаясь в том, что их битва происходила при свидетелях. Наверняка это зрелище привлекло внимание всех членов нечестивого племени. И хотя из-за листвы ей не было видно даже блеска их глаз, женщина знала, что преподнесла им хороший урок. Теперь каждый из тех, кто наблюдал за схваткой Тэмми с человеком-павлином из-за кустов, хорошо подумает, прежде чем вступить с ней в противоборство. Но, с другой стороны, ее силы изрядно истощились, и если бы кто-нибудь решился вдруг на нее наброситься, она не смогла бы оказать ему никакого сопротивления.

Тэмми взглянула на свою грудь. Блузка была разодрана в клочья, а кожа до крови исполосована когтями насильника. Она прикоснулась к груди рукой. Хотя кровь уже почти запеклась, раны отозвались жгучей болью. Кровотечение, к счастью, ей не грозило, однако нужно было промыть царапины, чтобы в них не попала инфекция, — одному богу известно, сколько всякого дерьма и грязи находилось у павлина под когтями. Следовательно, ей требовалось как можно скорее найти дорогу к дому, чтобы добраться до проточной воды и чистых бинтов.

Но прежде чем двинуться в путь, нужно было для начала немного привести себя в порядок. Сорвав пучок травы, Тэмми протерла ею живот, как можно тщательнее избавляясь от остатков павлиньей спермы. За один раз это сделать не удалось, поэтому женщина повторила процедуру дважды, потом третьим пучком очистила руки, лишь после этого наконец покинула злополучное место.

По дороге Тэмми изо всех сил прислушивалась к разным звукам — шуршанию листьев, потрескиванию веток, — но вокруг было тихо. Либо остальные члены нечестивого клана прекратили преследование, решив, что она для них слишком опасна, потому что убила одного из их наистрашнейших соплеменников, либо им наскучило это занятие и они вернулись к злодеяниям, которые обычно совершали в беспросветной темноте.

Однако это уже мало заботило Тэмми.

Пусть делают все, что им заблагорассудится, решила она. Главное, что они оставили ее в покое.

Глава 3

— Расскажи мне о тех вещах, что хранятся у тебя в домике для гостей, — обратился Тодд к Кате, когда они гуляли по саду. — Откуда это все?

— Большой гобелен в гостиной был изготовлен для «Скорби Фредерика». Жуткая была картина, хотя подготовка к ней потребовала существенных затрат. Чего стоил один замок, возведенный для сцены банкета! Столь грандиозного проекта ты наверняка никогда не видел. Прочая же бутафория досталась мне от «Нефертити».

— Ты играла Нефертити?

— Нет, ее играла Теда Бара. В администрации решили, что она более знаменита, чем я. Я же исполняла роль ее служанки. Но мне это было больше по душе, поэтому я не слишком возражала. Теда в фильме соблазняла мужчин на каждом шагу. Боже, какой же она была сукой! Но и у меня была возможность, хоть и небольшая, проявить себя. В самом конце, когда Нефертити убила моего возлюбленного за то, что он предпочел не ее, а меня, я выбросилась из лодки в Нил.

— И утонула?

— Скорее всего, да. Или была съедена крокодилами, — засмеялась она. — Точно не знаю. Так или иначе, но лучшие отзывы я получила именно за «Нефертити». Кто-то сказал, что я вышла прямо из истории…

Пока они гуляли по тропинке, которая вела кратчайшим путем к большому дому, и которой Тодд прежде не знал, день неминуемо клонился к вечеру. Впервые за долгое время Пикетт не коротал время у окна за бутылкой виски и не глотал таблеток, чтобы забыться от тягостных дум.

— А кровать? — спросил Тодд. — Откуда она тебе досталась?

— От «Невесты дьявола».

— Это фильм ужасов?

— Нет, но это была странная картина. Ее поставил Эдгар Копель. В свое время она произвела шокирующее впечатление. Видишь ли, по замыслу кровать принадлежала дьяволу. Об этом свидетельствует узор ее кованых частей. Но потом она досталась в наследство герою фильма, которого играл Рональд Колман. После того как он провел на ней свою брачную ночь, к его невесте явился дьявол, и начался сущий ад.

— И чем все это закончилось?

— Дьявол добился своего.

— Тебя?

— Да, меня.

— Боюсь, современную публику этим не возьмешь.

— Зато в тысяча девятьсот двадцать третьем году это прекрасно сработало. Очередям не было конца.

Какое-то время они шли молча.

— Что тебя так встревожило? — наконец осведомилась Катя.

— Никак не могу понять, что ты мне говоришь. Кое-что не вяжется…

— И это тебя расстраивает.

— Да.

— Может, лучше об этом просто не думать?

— Как я могу об этом не думать? — возразил он. — Само это место. Ты. Афиши. Кровать. Какой, по-твоему, я должен сделать вывод?

— Тот, который тебя устраивает, — посоветовала она — Почему тебе так важно всему давать объяснения? Помнишь, я тебя предупреждала: здесь все устроено по-другому.

Катя взяла его за руку, и они остановились. Из травы лилась привычная песнь кузнечиков и цикад, наверху выстроились знакомым узором звезды — но что-то в окружающем пространстве Тодду казалось странным. Словно его сомнения распространялись повсюду, как инфекция. Оттого, что он не мог понять, как умудрилась эта женщина прожить жизнь, о которой говорила, его видение мира превратилось в сущую неразбериху. Что он делал в этом месте, между шелестящей травой и сияющим звездами небом? Казалось, он внезапно перестал что-либо понимать. Кожа на лице вновь начала саднить, а глаза — жечь от боли.

— Успокойся, — ласково произнесла она, — не нужно ничего бояться.

— А я и не боюсь.

В некотором смысле это была правда. Его мучил не страх, а что-то более гнетущее. Пикетт чувствовал себя растерянным, лишенным всякой определенности.

Тогда он посмотрел на Катю, на ее безупречное лицо, и у него на душе сразу стало покойно. Что, если он немножко сошел с ума? Вернее сказать, они оба сошли с ума. Не лучше ли остаться с ней, разделив ее легкое помешательство, чем жить в одиночестве в жестоком и бескомпромиссном мире?

Приникнув к Катиным губам, Тодд запечатлел на них нежный поцелуй.

— За что? — улыбнулась она.

— За то, что мы здесь.

— Пусть даже ты считаешь меня немного не в себе?

— Этого я не говорил.

— Не говорил, но тем не менее считаешь. Думаешь, я живу в иллюзиях?

— Я просто следую твоему совету. Делаю то, что мне нравится. А сейчас мне нравится быть здесь, с тобой. На остальных же мне просто наплевать. Пусть катятся ко всем чертям!

— На остальных?

— Да, наплевать, — повторил он, махнув рукой в сторону города — Я имею в виду тех, кто прежде правил моей жизнью.

— Значит, ты посылаешь их ко всем чертям?

— Ко всем чертям!

— Мне это нравится. — Смеясь, Катя, в свою очередь, чмокнула его в губы.

— А теперь куда? — спросил Тодд.

— Вниз, к бассейну.

— Ты знаешь дорогу?

— Положись на меня. — И она еще раз его поцеловала. На этот раз Пикетт не позволил ей так легко оторваться от его рта. Скользнув под волосы, он обхватил ладонью ее шею; на это Катя ответила пылкими объятиями, прижавшись к Тодду с такой силой, будто собиралась проникнуть в него через кожу. Некоторое время после поцелуя они молча смотрели друг на друга, после чего Тодд наконец произнес:

— Кажется, мы собирались пройтись.

— Тогда пошли, — взяв его за руку, согласилась она. — К бассейну?

— Может, ты хочешь вернуться обратно?

— Для этого у нас будет уйма времени, — ответила Катя. — Давай сходим к бассейну, пока не стемнело.

Держась за руки, они спускались с горы в полной тишине — слова им были уже ни к чему.

На противоположной стороне каньона раздался одинокий лай койота — и сразу же был подхвачен другим сородичем, находившимся на той горе, что осталась позади Тодда и Кати. Тотчас к этому дуэту присоединились еще два койота, и через несколько секунд весь каньон залился многоголосым хором.

Когда Катя с Тоддом вышли на лужайку, по ней бежал тощий койот; направляясь к кустам, он устремил на людей виноватый взгляд. Стоило ему скрыться в подлеске, как звериный лай тотчас прекратился. На несколько секунд воцарилась тишина, которую нарушала лишь песнь насекомых.

— Как жаль, что все приходит в упадок, — посетовала Катя, глядя на открывшийся им вид. Несмотря на щадящий звездный свет, ничто не могло скрыть царившей здесь разрухи. Это поместье знавало куда лучшие времена: статуи с разрушенными руками и ногами, подчас упавшие или обросшие диким виноградом; треснутые и покрытые мхом плиточные дорожки; загаженный, разивший вонью бассейн.

— Что это? — спросил Тодд, указывая на одноэтажное сооружение в псевдоклассическом стиле, которое проглядывалось между растущими вокруг бассейна кипарисами.

— Это Бассейный дом. Давненько я туда не заходила.

— Мне бы хотелось на него взглянуть.

Здание оказалось гораздо крупнее и великолепнее, чем Тодду показалось с первого взгляда. В потолке были проделаны несколько стеклянных люков, и струившийся через них свет луны и звезд отражался от зеркальной поверхности мраморного пола. Посреди комнаты находился коктейль-бар с зеркалами из мраморного стекла и стеклянными полками. Несмотря на то, что бар давно был предан забвению, на полках до сих пор красовались бутылки бренди, виски и ликера.

— Вы часто пользовались бассейном? — поинтересовался Тодд.

— Здесь проходили лучшие вечеринки в Голливуде.

Их голоса эхом отражались от холодных стенок.

— И люди, которые здесь бывали, знали… — Катя на миг запнулась. — Они знали… — Не закончив фразы, она направилась к бару.

— О чем они знали? — спросил Тодд.

— Что нельзя ни о чем судить. — С этими словами она исчезла за стойкой бара и принялась разглядывать бутылки.

— Мне кажется, не стоит прикасаться к этой коллекции напитков, — счел своим долгом предупредить ее Тодд. — Если хочешь, в доме полно свежих запасов спиртного.

Ничего не ответив, Катя продолжала обследовать содержимое бара. Наконец остановившись на бутылке бренди, взяла ее за горлышко и наклонила вперед. Из-за зеркала послышался скрежет, как будто пришел в действие какой-то механизм, и оно разъехалось на три-четыре дюйма в стороны, обнажив небольшой сейф.

Тодд был заинтригован. Перепрыгнув через стойку бара, он подошел к Кате, чтобы посмотреть, что она делает. Очевидно, она пыталась справиться с замком, который тихонько клацал, когда его переключали туда-сюда.

— А что там находится? — полюбопытствовал он.

— Там у нас хранилась записная книжка…

— У нас?

— У меня с Зеффером. Мы завели ее развлечения ради.

— И что же вы в ней записывали?

— Заметки о вечеринках, — слегка улыбнулась она. — Кто, что и для кого сделал. И сколько раз.

— Ты шутишь?

Она еще раз повернула замок и, когда он наконец подался, надавила на ручку. Прогнившая резиновая перемычка с треском порвалась, и дверца резко распахнулась.

— Посмотри, нет ли там свечей, — попросила она Тодда, — в буфете между колоннами.

Тодд отыскал на полках три коробки обыкновенных белых свечей. Одна из них оказалась открыта, вероятно, поэтому ее содержимое за несколько жарких сезонов превратилось в монолитную восковую массу. Однако две другие коробки не пострадали, и под слегка подпортившимся верхним рядом нашлись вполне пригодные к употреблению свечи. Шесть из них Тодд поставил на стойке бара, предварительно накапав расплавленного воска.

Мягкий желтый свет разлился по мраморному интерьеру комнаты. Благодаря особому устройству стен шуршание горящих фитилей, казалось, многократно усиливалось. Как ни странно, они издавали звуки, очень похожие на чьи-то голоса. Тодд даже огляделся вокруг, ожидая, что кто-нибудь вот-вот выпорхнет из-за колон.

— A, voila, — воскликнула Катя, погружая руку в глубину сейфа.

Выудив оттуда небольшую толстую тетрадь вместе со связкой фотографий, она положила, их на освещенную свечами стойку бара. Записная книжка, переплетенная темно-красной кожей, больше смахивала на дневник. Катя с интересом открыла ее.

— Взгляни, — сказала она, явно радуясь своей находке.

Тодд взял тетрадь и пролистал ее. Почти три четверти страниц оказались исписаны, причем некоторые из них были разбиты на две графы. Тодд открыл первую попавшуюся страницу, которая разделялась на колонки. В левой из них перечислялись имена, но разгадать значение правой ему оказалось не под силу. Иногда в ней значились чьи-то имена, но гораздо чаще фигурировали буквы и символы, порой напоминавшие странные математические записи. Его недоумение немало позабавило Катю.

— Относись к этому как к наследию истории, — не переставая дразнить его улыбкой, произнесла Катя.

— Какой такой истории?

— Истории лучших времен.

Тодд полистал страницы еще раз. Время от времени ему попадались на глаза знакомые имена: Норма Толмадж, Теда Бара, Джон Джилберт, Клара Боу. Все они были в свое время кинозвездами.

— Ты их всех знала? — спросил он Катю.

— Да, конечно. Тот, кто хотел поразвлечься, всегда приезжал ко мне в каньон. Каждый уик-энд мы устраивали вечеринки. Иногда у бассейна, иногда в доме. А иногда мы организовывали охоту по всему каньону.

— Охотились на зверей?

— Нет. На людей. Люди исполняли роли зверей. Мы их подстегивали кнутами, заковывали в цепи и… Ну, ты сам понимаешь.

— Кажется, начинаю понимать. Ну и ну. Как я погляжу, тут бывал даже Чарли Чаплин.

— Да, причем частенько. Обычно он приезжал со своими девчушками.

— Девчушками?

— Он любил совсем молоденьких.

Тодд в недоумении поднял бровь.

— И ты не возражала?

— Я противник всех «нельзя». Их исповедует тот, кто боится собственных инстинктов. Разумеется, когда живешь среди людей, приходится следовать общепринятым правилам. В противном случае рискуешь провести всю жизнь за решеткой. Тебя запрут на замок и выкинут ключ. Но здесь, в моем каньоне, жизнь течет совсем по-другому. Его назвали каньоном Холодных Сердец, потому что считали, что у меня душа как лед. Но какое мне дело до того, что болтают люди? Пусть говорят, что хотят, и платят деньги за маленькие радости в жизни. Я же хочу, чтобы в моем королевстве люди свободно предавались удовольствиям. Хочу, чтобы здесь никому не грозили осуждение и наказание. Видишь ли, это своего рода Эдем. Не хватает только змея. И ангела, чтобы тебя отсюда изгнать, когда ты сделаешь что-нибудь дурное. А почему? Потому что ничего дурного не существует.

— Так уж совсем ничего?

Когда Катя взглянула на него, в ее глазах играл огонек.

— О, ты, верно, имеешь в виду убийство? Один раз, а может, два у нас в гостях были и убийцы. А также сестры, принудившие к половой связи своих младших братьев. И сыновья, трахавшие своих матерей. И даже один мужчина, который заставлял детей сосать ему член.

— Что?!

— Ха! Что, потрясен? А между тем его звали Лоуренс Скимпелл. Красивее мужчины мне не довелось встречать в жизни. Он сошелся с «Уорнер Бразерс», где пообещали сделать его звездой. И не просто звездой, а суперзвездой. Но однажды на студию заявилась одна особа и заявила, что у нее от Скимпелла ребенок. Уорнеры, будучи людьми законопослушными, решили уладить дело полюбовно. Предложили ей деньги и заверили, что со временем оформят усыновление ребенка. Каково же было для них узнать, что на самом деле Скимпелл является не отцом ребенка, а его любовником!

— О боже!

— Больше о Лоуренсе Скимпелле мы никогда ничего не слышали.

— Занятно. Но я не верю ни единому слову из этой истории.

Она рассмеялась с таким видом, как будто и вправду в своем рассказе немного приврала.

— Оказывается, твое имя тоже здесь присутствует, — заметил Тодд. наткнувшись на упоминание Кати Люпи. — Рядом с большим списком мужских имен…

— О, это мы устраивали соревнование.

— И ты была с каждым из этих мужчин?

— Это был мой каньон. И сейчас он мой. Я делаю здесь все, что хочу.

— И позволяешь другим делать все, что они хотят?

— В той или иной степени. — Она вернула Тодду книгу. — Видишь символы рядом с именами?

Тодд кивнул, хотя и не слишком уверенно. Разговор принял такой оборот, который был ему не слишком по душе. Одно дело говорить о свободе в каньоне Холодных Сердец, но совсем другое — позволять Кате хвастаться рассказами о том, как дети сосут мужской член.

— Каждый из символов имеет свое значение, — произнесла она. — Посмотри вот сюда. Эта тильда означает змею. А вот эта узловатая веревка говорит, что кого-то связывали. Чем большеузлов на веревке, тем сильнее человек хотел быть связанным. Например, вот здесь… Бэрримор… у него на веревке шесть узлов. Значит, он хотел, чтобы его очень крепко связали. А здесь изображены язычки пламени. Это означает…

— …Что ему нравилось, когда его поджигали?

— Что он был слишком нетрезв. В последнее время я перестала его приглашать, потому что напивался он до неприличия. От его присутствия не было никакого удовольствия.

— Значит, ты все-таки вершила некоторое правосудие.

— Да, пожалуй, — немного поразмыслив, ответила Катя.

— А он не разболтал вашего секрета, другим? После того, как ты перестала его приглашать? Не стал трепаться направо и налево о том, что здесь происходило?

— Конечно нет. А о чем он мог порассказать? Даже у него были свои правила приличия. Кроме того, в этом бассейне в то или иное время побывала половина Голливуда. А другая половина была весьма не прочь последовать примеру первой. Никто ничего не говорил, но все всё знали.

— Что… именно? Что здесь устраивались оргии? Что женщины трахались со змеями?

— Да. Знали все, что здесь творилось. Но главное — из каньона Холодных Сердец люди возвращались совершенно в другом состоянии духа.

— Что ты имеешь в виду, говоря о состоянии духа?

— Только то, что это означает. И не делай такое удивленное лицо. Душа и тело между собою крепко связаны.

Между тем лицо Тодда выражало полное недоумение.

— Однажды Луиза Брук мне сказала; «Я ни на что не променяю свою свободу». Наряду с остальными она не раз бывала у нас на вечеринках, но в конце концов все бросила и уехала. Она утверждала, что мы пытались похитить у нее душу, и что ей до смерти это надоело.

— Поэтому она перестала сниматься?

— Да. Но Луиза была редким исключением. Кому как не тебе знать, как это происходит. Тебя затягивает слава, точно наркотик. Слава — весьма коварная особа. Киношники это знают и ловко этим пользуются. Каждые два года тебе позарез нужно сниматься в хитах, в противном случае ты начнешь страдать от никчемности. Не так ли? Поэтому, пока тебе отпускают твою порцию времени на съемочной площадке, ты находишься у них в кулаке.

Во время разговора Тодд безотрывно листал записную книжку — не потому, что проявлял к ней большой интерес, а потому, что не хотел встретиться взглядом с Катей. Все, что она говорила, являлось истинной правдой, но ему было больно это слышать. Особенно теперь, когда из-за жажды зрительского внимания он причинил себе непоправимый вред.

Позади Пикетта раздался какой-то звук. Тодд посмотрел в зеркало, ограждавшее полки бара. Но не задержал взгляда на собственном изуродованном лице, а устремил его к двери, мимо которой, как ему показалось, кто-то прошел.

— По-моему, там кто-то есть, — шепнул он. Однако хозяйка сохраняла невозмутимый вид.

— Конечно, — подтвердила она, — ведь они знают, что мы здесь. — Катя взяла у него из рук книгу и закрыла ее. — Позволь мне представить тебя им.

— Постой, — потянулся он к связке фотографий, которые женщина также достала из сейфа. Они по-прежнему лежали на стойке бара.

— Тебе не стоит пока смотреть их.

— Я только одним глазком.

Он принялся просматривать фотографии, которых насчитывалось около сорока. В большинстве своем они сохранились хуже, чем книжка. Снимки были сделаны наспех, поэтому изображения получились не в резкости и с плохой выдержкой; на многих фото к тому же имелись темно-коричневые пятна. Тем не менее, почти все фотографии вполне можно было разглядеть; снятые на них сцены красочно подтверждали непристойные и пикантные подробности Катиного рассказа Они запечатлели не просто акты соития мужчин и женщин, но наиболее изощренные формы получения сексуального наслаждения.

На одной из них Тодд увидел мужчину, так туго скованного металлической цепью, что она глубоко впивалась ему в кожу. Женщина в черном лифчике стегала его по груди и члену. Если это была не инсценировка (а качество фотографий говорило как раз об обратном), то последствия такого истязания для жертвы могли быть плачевны. Во всяком случае, от нанесенных ран мужчина истекал кровью. К тому же на бедрах и пенисе виднелись рубцы от старых побоев; из этого напрашивался вывод, что подобное обращение доставляло ему большое удовольствие. На другом снимке тот же самый мужчина (его лицо было как будто знакомо Тодду) хотя имени он вспомнить не мог), но уже освобожденный от цепей, лежал на плиточной дорожке около бассейна, а другая женщина (на этот раз полностью обнаженная), сидя над ним на корточках, мочилась на его свежие раны. Судя по выражению лица мазохиста, это занятие доставляло ему еще большее наслаждение, чем истязание кнутом. Зубы у извращенца были крепко стиснуты, а тело сильно напряжено, как будто из него рвался наружу нечеловеческий крик.

— Погоди. Я его узнал, — произнес Тодд. — О боже. Этого не может быть.

— Может.

— Ведь он всегда был «хорошим мальчиком».

— Но иногда «хорошие мальчики» любят, чтобы на них мочились.

— А она? Постоянно играла таких паинек. Как ее зовут? Вечная жертва.

— Кстати, это часть той игры, в которую приходится играть в моем каньоне. Здесь ты делаешь то, что тебе не позволяют делать на экране. Так сказать, слегка мараешь свое лицо. Ведь потом, в понедельник утром, можно почистить зубы, надеть на себя улыбку и продолжать корчить из себя добропорядочного американца. То есть принимать тот образ, который нравится людям, несмотря на то, что это чистой воды иллюзия. Когда тебя никто не видит, ты можешь быть самим собой. Делать все, что тебе по душе. А на людях нельзя позволять себе ничего такого, что может разрушить их мечту. Они должны верить в то, что ты само совершенство. Но если каждый божий день соответствовать идеалу, со временем можно сойти с ума. Все, кто побывал здесь, были далеко не совершенством, но их это не слишком заботило.

— Господи, — ужаснулся Тодд при виде грязной порнографии на одном из снимков. — А кто эта дуреха?

Катя повернула к себе снимок, чтобы лучше разглядеть женское лицо.

— Это Эдит Вайн. По крайней мере, это ее настоящее имя. Не помню, под каким именем она снималась. У нее был семилетний контракт с одной из киностудий, но звезду из нее так и не сделали.

— Может, боялись, что просочись дурные слухи — и плакали вложенные в нее денежки.

— Нет, просто она постоянно беременела. Эдит была из тех дам, что залетали от одного взгляда на мужчину. Ей приходилось делать по два-три аборта в год. К тому же она была неравнодушна к анчоусам и мороженому. Ее тело вскоре полетело ко всем чертям.

— И где же она пристроилась в конечном счете?

— О, она пристроилась здесь, — ответила Катя. — У нас в каньоне были не только известные люди. Но и неудачники тоже.

Не вполне уразумев, что она хотела этим сказать — а возможно, не очень-то и желая понимать, — Тодд перешел к другой картинке. Мужчина, всегда выступавший на экране в роли ковбоя, был так туго затянут в талии, что ее изяществу могла позавидовать любая стриптизерша.

— Эта фотография подошла бы для семейного альбома.

— Наряжаясь таким образом, он хотел, чтобы его называли Мартой. Так звали его мать. Подозреваю, это был ее корсет.

Тодд рассмеялся, про себя удивившись этой своей жуткой веселости. Но, очевидно, парад извращений оказал на него столь сильное действие, что смех явился обыкновенной защитной реакцией.

— Господи! Что это?

— Кружка пчел и грудь Клодетты.

— Ей нравилось, когда ее жалили пчелы?

— Она визжала так, как будто из нее вырывали легкие. А потом любила, чтобы кто-нибудь вытаскивал из нее жала зубами.

— Какая гадость!

— Она была такая мокрая, что ее выделениями можно было наполнить целый стакан.

Чаша терпения Тодда наполнилась до самых краев. Пчелы, моча, корсеты… Он отложил все в сторону. В конце концов, это были только фотографии, которые не содержали для него никакого смысла. Среди них имелись и те, которые нельзя было постичь здравым рассудком, — хитросплетения конечностей, лиц и всяких подсобных предметов, в которых он не чувствовал ни малейшего желания разбираться.

Когда он отложил снимки, его мучил только один вопрос, который он тут же задал Кате:

— И ты тоже в этом участвовала?

— Разве ты не встречал моего имени в книге?

— Значит, все, что ты рассказала мне в игровой комнате, не было вымыслом? И ты вправду предлагала себя победителю?

— Конечно.

— И как далеко ты заходила?

Она перевернула фотографии, скрывая сцены всевозможных извращений.

— Настолько, насколько мне этого хотелось, — улыбаясь, ответила она, — но об этом немного позже.

Катя чувствовала, что Тодд нервничает.

— Пошли, — взяла она его за руку, — пока совсем не стемнело.

Глава 4

Было уже поздно. Когда Тодд с Катей вошли в Бассейный дом, солнце только начинало садиться за горизонт. Теперь же в каньоне царила ночь. Но не только это изменилось за прошедшее время. Воздух, который Тодд, выйдя на улицу, жадно втянул в себя, оказался прохладнее и тяжелее, чем он ожидал. Хотя ветра не было (деревья, по крайней мере, стояли в полном покое), Пикетт ощущал какое-то движение вокруг себя, как будто кто-то слегка касался его руки, плеча, затылка. В недоумении он отыскал глазами Катю. Ее фигуру выхватывал из тьмы скудный пучок света, но, как ни странно, Тодд сумел разглядеть ее с подозрительной ясностью, как будто его спутница светилась изнутри. Выражение ее лица являло собой неподражаемое удовольствие.

— Поприветствуй их, Тодд, — сказала она.

— Кого их? — удивился он.

— О, не надо. Хватит притворяться. Ты же знаешь, что они здесь.

Пикетт почувствовал, как кто-то нежно провел кисточкой по его щеке. Он безотчетно коснулся рукой лица, будто хотел смахнуть мошку, хотя внутреннее чувство ему говорило, что сделать это ему не удастся.

— Не понимаю, что происходит, — почти жалобным тоном произнес он.

Раньше он думал, что может обойтись без ответов и достаточно того, что с ним рядом Катя. Но теперь им вновь овладело беспокойство. Ему требовались хоть какие-нибудь объяснения всем этим тайнам, которым, казалось, не было конца. Сначала Катя со своими историями в игровой комнате, потом домик для гостей с масками и афишами, затем ванная с Мучителем. А теперь еще Бассейный дом с хранившейся для потомства историей оргий. Мало того, когда они вышли в сад, начались еще более странные явления: словно мотыльки легко прикасались к его щеке, руке, паху. Пикетту не терпелось выяснить, что все это значит. Но он боялся ответа. Вернее, его пугало не то, каким будет ответ, а то, что он его уже знает.

— Мне нет никакой нужды рассказывать тебе то, что здесь происходит, — заявила Катя как будто в ответ на его тревожные мысли. — Разве ты сам не ощущаешь их присутствия?

О господи, конечно, он ощущал. Никакие это были не мошки и не комары — а люди. Растворенные в воздухе люди…

— Ну, говори.

— Призраки.

— Да, конечно, это призраки.

— О Господи Иисусе!

— В моем каньоне много призраков.

— Я не верю в них.

— И не надо верить, — сказала Катя. — Неважно, веришь ты в них или нет. Они все равно есть — вьются вокруг тебя. Ты сам можешь их увидеть. Потому что прекрасно знаешь, что они здесь.

Разумеется, он знал. В глубине души он чувствовал, что его поджидает встреча с очередной тайной. Катя была совершенно права, говоря о вере, которая сейчас ничего не значила. Верил он в загробную жизнь или нет, к делу это не имело никакого отношения. Призраки находились в непосредственной близости от него. Он ощущал их прикосновение, их дыхание, их взоры. А теперь, когда они подступили к нему еще ближе, — видел их воочию. В глотке у него пересохло, и Тодду пришлось сперва набрать во рту немного слюны, чтобы суметь что-то сказать.

— Почему же я с самого начала видел тебя, но до сих пор не видел их? — спросил он.

— Потому что я живая, Тодд. Будешь хорошо себя вести — скоро получишь ответ на свои «почему». Уверена, тебе это тоже придется по душе. У меня есть особая комната…

При упоминании комнаты в воздухе обозначилось какое-то движение, как будто тех, кто невидимо здесь обитал, внезапно охватило волнение. Вдвое, а то и втрое чаще стали касаться они Тодда. Катя, вероятно, тоже ощутила их беспокойство, потому что недовольно шикнула:

— Тише, успокойтесь.

Перед лицом Тодда замелькали пятна тусклого света: призраки, спровоцированные Катей на эмоциональный всплеск, были принуждены себя обнаружить. Тодду показалось, что он почти рассмотрел лицо одного из них, по крайней мере частично: ряд исключительно ровных зубов и сверкающий яркой голубизной глаз. Чем больше Пикетту мерещилось видений, тем больше у него возникало подозрений. Очертания призраков, становясь все более отчетливыми, обретали формы лиц, плеч и рук. Подобно резко взрывавшемуся и быстро гаснувшему фейерверку, призраки появлялись на несколько мгновений и вновь исчезали, однако с каждым разом их видимое существование длилось дольше и дольше, так что Тодд имел возможность более подробно их разглядеть.

Вокруг него было много людей. Не просто много, а десятки людей. Призраки бывших вечеринок выстроились в ряд, чтобы прикоснуться к живому человеку.

— Кажется, ты начинаешь их видеть? — осведомилась Катя.

— Да, — затаив дыхание, ответил он, — я… начинаю их видеть.

— Симпатичные люди.

Более чем симпатичные. Красивые и в большинстве своем знаменитые. Перед ним в блестящем платье, разорванном на груди и обнажавшем женские прелести, суетилась некая дама, весьма похожая на Джин Харлоу. Она так быстро сновала туда-сюда, что Тодд был не вполне уверен, на самом ли деле кожа вокруг сосков у нее искусана, либо ему это почудилось. Не успела она исчезнуть из виду, как на ее место заступили двое обнаженных мужчин, связанных за шеи одной веревкой. Их тела отливали странным блеском, как будто покрытые смесью пота и крови. Зрелище было довольно угнетающее, но еще больше ужаснули Тодда их улыбки.

— Сэл и Джимми, — представила их Катя. — Это дурачье так и ходит все время. Их забава называлась самобичеванием.

— С меня довольно, — вырвал Тодд из ее ладони свою руку.

— Не волнуйся, — попыталась успокоить его хозяйка. — Здесь нет ничего страшного.

Но Пикетт отмахивался от призраков как ребенок, который пытается отделаться от кошмара.

— Не желаю я на них смотреть.

В ответ на это призраки расхохотались — похоже, им было очень весело. От смеха сделались яснее лица, смотревшие на Тодда со всех сторон. Кое-кого он знал по имени. Это были знаменитые в свое время красавцы и красавицы, не утратившие своего совершенства в потустороннем облике, словно сохранили после смерти тот образ, в котором зрители желали их видеть. Ширли Обертон и Джордж Сандер, Мэри Пикфорд и Вероника Лейк.

Отмахиваясь, Тодд попятился назад. Но призраки настойчиво продолжали его преследовать.

— Ну ладно, хватит! — прикрикнула на них Катя. — Сказала же, хватит!

По всей очевидности, далее для такой звездной компании ее слово было законом. Призраки сразу угомонились, и божественной красоты лица перестали на него наступать.

Воспользовавшись случаем, Пикетт повернулся к звездному собранию спиной и быстро пошел прочь в том направлении, где, по его разумению, находился дом. В голове Тодда царила полная неразбериха. Казалось, что с тех пор, как над ним поработал Берроуз, жизнь превратилась в длинную череду событий, ведущих его к умопомешательству.

— Погоди, милый, — необычайно ласковым голосом окликнула Тодда Катя, бросившись его догонять.

— Я схожу с ума, — пробормотал он, впиваясь пальцами в кожу лица, как будто надеялся, что физическая боль поможет ему вернуть рассудок.

— Ты вовсе не сумасшедший. Просто ты впервые увидел жизнь такой, какова она есть.

— И я не хочу больше этого видеть.

— Но почему? Разве это не убеждает тебя в том, что смерть ничего не значит? Что жизнь продолжается после смерти. Что после смерти тебя ждет удовольствие.

— Удовольствие — вот как ты это называешь. — Он оглянулся на Бассейный дом, где хранились для потомков свидетельства извращений многих известных людей.

— Тогда мы ничего не стыдились. И еще меньше стыдимся сейчас.

Словно в подтверждение ее слов, неподалеку раздался взрыв сладострастного смеха, и Тодд, повернувшись, увидел подвешенную к дереву женщину. Кроме нитки жемчуга, которая двумя сходящимися ручейками ниспадала между ее грудей, на ней ничего не было. Руки ее были крепко стянуты за запястья и высоко воздеты над головой, большими пальцами ног женщина касалась земли, выгибая тело дутой. Несмотря на свое совершенно беспомощное положение, она хохотала. Внизу, у нее между ног, сидел мужчина, который лизал ей ступни; другой стоял за спиной и массировал ей грудь, впиваясь зубами в нежную кожу шеи и плеч. Постепенно его руки спускались все ниже и ниже и наконец, достигнув цели, раздвинули створки ее прелестей, из которых вылилась на сидящего внизу мужчину радужная струя мочи.

Тот, очевидно, доведенный этим душем до крайнего возбуждения, предался рукоблудию.

Чувствуя на себе пристальный взгляд Кати, Тодд посмотрел на нее через плечо.

— Хочешь ее трахнуть? — спросила она.

Девушка была красивой, с длинными рыжими волосами, и заливалась она таким простодушным смехом, что, не видя ее занятий, можно было бы причислить эту особу к самой невинности.

— Если хочешь — она твоя. Ава!

Девушка вскинула глаза.

— Это Тодд, — представила его Катя.

— Привет, Тодд.

— Приступай, — сказала Катя. — Только не волнуйся, я не собираюсь тебя ревновать. Мне хочется посмотреть, как ты доставляешь удовольствие женщине.

Несмотря на сквозившее в ее словах осуждение, Тодд, возможно, и воспользовался бы ее предложением, но тут мужчина, находившийся у ног Авы, вдруг застонал и, приподняв бедра с земли, начал извергать обильную струю спермы. Зрелище не оставило Тодду никакого выбора.

— В другой раз, — сказал он Аве и, повернувшись, пошел прочь.

Девушка окликнула его вслед, но Пикетт не обернулся.

— Там, откуда она явилась, таких еще очень много, — сказала Катя, поравнявшись с ним. Она медленно провела рукой по передней части его брюк, словно желая убедиться, сколь сильно он возбудился. — Советую тебе попробовать кого-нибудь из них.

— Зачем?

— Просто чтобы знать, как оно…

— Трахаться с призраком?

— Ну, если хочешь, называй это так.

— Не знаю. Это странно. Не думаю, что…

Взяв за руку, Катя увлекла Тодда подальше от Авы и повела в своеобразную беседку, образованную жимолостью и жасмином, — от сильного благоухания этих кустарников кружилась голова. Внутри беседки оказалось гораздо темнее, чем под деревьями, к которым была привязана Ава, но Тодд сумел разглядеть на земле клубок обнаженных тел. Сверху с ветки спустилась чья-то рука и принялась играть его волосами; из-за спины кто-то протянул руки к его брюкам и вытащил из них сорочку. Пикетт в недоумении поискал глазами Катю, и вновь она оказалась рядом с неизменной улыбкой на лице.

— Катя, — раздался женский голос справа от Тодда.

Оглянувшись, он увидел обнаженную молодую особу, которую несли на плечах трое мужчин; один из них поддерживал голову, а двое других — широко разведенные в стороны ноги. Несмотря на скудный свет, Тодд смог обозреть нежнейшие органы девушки, являвшие собой великолепный вид. Она была гладко выбрита между ног и выглядела даже более юной, чем казалось с первого взгляда, — он не дал бы ей больше двадцати.

— Полижи меня, Катя, — томным голосом проговорила девушка, — прошу тебя. Никто не умеет это делать так, как ты. Сделай это, как всегда, глубоко.

Катя бросила взгляд на Тодда.

— Не возражаешь?

— Ну что ты, пожалуйста, — произнес он таким тоном, как будто речь шла о каком-нибудь угощении.

Улыбнувшись, Катя провела руками по внутренней поверхности бедер девушки к тому месту, где они сходились, но прежде чем коснуться заветного пятачка и доставить той особое удовольствие, она отдернула пальцы. Это была возбуждающая игра, которая сводила девушку с ума от ожидания.

— Пожалуйста, — стонала она, — пожалуйста, Катя, умоляю тебя.

Тодд отступил на шаг в сторону, чтобы лучше видеть, что происходит. Катя быстро оголила себе грудь, так что, когда приблизилась к девушке вплотную, ее соски коснулись бедер партнерши, после чего, словно исследуя какой-то изысканный цветок, она осторожно раздвинула ей нежные губки.

Тодд почувствовал, как кровь взыграла у него в паху. Катя не переставала его изумлять. Интересно, истощится ли у нее когда-нибудь запас изощренных затей? Как только он начинал думать, что раскусил ее, хозяйка каньона незаметно меняла правила игры и находила новый способ его удивить. Неужели это та самая женщина с наружностью взъерошенного ангелочка, которую он недавно видел в постели?

Катя взглянула на Тодда через плечо, чтобы удостовериться, что он за ней наблюдает, после чего прильнула ртом к девичьей плоти.

От прикосновения Катиного языка девушка испустила долгий вздох и, потянувшись на своеобразной кровати из мужских рук, еще шире раздвинула ноги. Катя продолжала проникать в нее глубже и глубже, все страстнее облизывая и пощипывая ее губами; подчас даже казалось, что она ведет со священным местом партнерши какой-то таинственный разговор. Возбуждение той все больше нарастало. Вцепившись в волосы мужчин, поддерживавших ее под коленки, девица мелко-мелко задрожала, крошечные соски ее набухли, а на плоском животе заблестела испарина.

Благодаря действиям Кати чувствительность ее жертвы (более подходящее слово трудно было найти) достигла невообразимой степени — даже малейшее прикосновение пробуждало в ней невероятно бурные чувства и заставляло исторгать неистовые вопли.

Примерно посредине этого действа другая молодая особа, которая до сей поры скрывалась внизу, в тени от распростертой орлом девушки, протянула руки к Тодду и высвободила из его штанов твердый член. Даже не пытаясь противиться, он покорно позволил ей орудовать ртом. Зрелище, которое являла собой Катя, работающая над девушкой, вкупе с новыми ощущениями оказалось для Тодда слишком большим испытанием. Чтобы окончательно не потерять над собой контроль, ему пришлось аккуратно извлечь свой член из женского рта.

Как будто по чьему-то приказу, девица тотчас отползла в сторону, манящим жестом увлекая Пикетта за собой. Стащив с себя брюки и заодно носки с башмаками, он бросился за ней вслед. Вряд ли его видела в этот миг Катя — она была слишком занята своей партнершей, которая, возбудившись до умопомрачения, стонала от удовольствия громче всех в округе.

На земле, под тенью бьющейся в экстазе девушки, кипела жизнь других тел, полная сладострастного шепота и ласк, — причудливо сплетенных меж собою тел дюжины мужчин и женщин. Тодд почувствовал их прикосновения к своей спине, лицу, к восставшему органу; кто-то (судя по всему, мужчина, но Тодду было уже все равно) с возгласом восхищения начал ощупывать его драгоценные шарики, а та молодая особа, что приманила его сюда, принялась целовать его в губы, горячо шепча какие-то слова, которых Пикетт не мог разобрать.

На мгновение он потерял девушку из виду, потом услышал ее преисполненный восхищения голос где-то впереди — кто-то уже занялся ею вместо Тодда. В Пикетте тут же вскипела жажда собственника. Переползая через мокрые от пота тела, он возжелал во что бы то ни стало заполучить девицу назад. Вбив себе в голову, что на этот раз она принадлежит ему, Тодд был не намерен от нее отказываться.

Найти ее оказалось нетрудно. Вернее сказать, нашла его сама девица и, схватив за руку, притянула к себе. Хотя тень от Катиной жертвы почти закрывала тело его соблазнительницы, Тодд сумел разглядеть ее лицо с плотоядным взором; она показалась ему достаточно взрослой, чтобы отвечать за свои поступки. Чернокожая, черноволосая и черноглазая, девушка лежала на кровати, сплетенной из человеческих тел. Ухватив Тодда обеими руками за голову, девица приблизила ее к своему лицу. При этом лежавшие под ними призраки немного всполошились, но Тодд был слишком возбужден, чтобы обращать на такие мелочи внимание. Он прильнул к ней в поцелуе (при этом Пикетт втайне надеялся, что Катя, прервав исполнение своих обязанностей, видит эту сцену: он хотел пробудить в ней хотя бы искру ревности), и девушка щедро вознаградила его той же монетой. Было ли в ее поцелуе хоть что-нибудь необычное — странный привкус ее сладострастия или холодность губ, — что указывало бы на принадлежность ее к миру духов? Нет, никакого различия Пикетт ощутить не мог. Разве что девушка была более пылкой, более страстной по сравнению со всеми его прежними любовницами. И, несмотря на то, что духи каньона долгое время оставались для Тодда невидимы, соблазнявшая его юная особа — равно как все прочие окружавшие его мужчины и женщины, — казалось, имела настоящую плоть.

Этот факт не только не лишил его член былой твердости, но пробудил волну еще большего возбуждения — особенно когда Тодд заметил, что воздух над призраками пропитан едкими, как у настоящих людей, испарениями. Разговор с Катей об отсутствии стыдливости не прошел для него бесследно. Чернокожая девица вожделела его, он вожделел ее, а на остальное Пикетгу было ровным счетом наплевать.

Он направил в нее головку члена, и девица, чтобы ему помочь, слегка приподняла бедра. Несмотря на то что под ними копошились другие участники оргии, ни он, ни она не сознавали их присутствия — они были слишком увлечены собой.

— Еще глубже, — подстрекала его партнерша.

Войдя в нее, как она просила — целиком, по самый корень, — он начал ритмичные движения.

Как выяснилось, нижняя часть тела девушки оказалась не менее материальной, чем ее рот; Тодд даже чувствовал ее мерный пульс, входя и выходя из упругой пещерки. Прежде ему никогда не доводилось ощущать ничего подобного, и всего несколько движений довели Пикетта до крайности. Превозмогая себя, он медленно отстранился назад, желая продлить акт соития как можно дольше.

— Тебе нравится? — осведомилась чернокожая, положив руку между бедер жестом, призывающим его продолжать.

— Да, очень.

— Хорошо.

— Но, прошу тебя, немного помедленней. Пожалуйста.

Впустив его в себя вновь, девушка откинула назад голову и исторгла вздох наслаждения.

— Еще, — ее закрытые глаза трепетали, — еще глубже. Хочу вас обоих.

Обоих? В недоумении Тодд оторвался от ее груди.

И прежде чем у него в уме успел сложиться вопрос, Пикетт ощутил, как чья-то мускулистая рука, вдвое, даже втрое толще женской, ухватила его за шею.

Тодд приподнял голову настолько, насколько это оказалось возможно в его положении, и увидел лицо мужчины, выглядывающее из-за плеча партнерши. Очевидно, подружка целиком лежала на нем, спиной к его груди. Хотя разглядеть его в темноте было трудно, Тодд заметил, что мужчина был тоже чернокож и очень хорош собой.

— Она прелесть! — воскликнул тот, улыбаясь. — Не правда ли?

Возбужденный до невероятного предела, Тодд устремился во влажный туннель между их ног, и тут же через анус в девушку проник тот, кто лежал снизу. Пикетт ощутил в партнерше как будто мышечный спазм — это чернокожий мужчина проскользнул в нее через задний проход. При других обстоятельствах Тодд не позволил бы такому случиться. Но это был Каньон, Катин Эдем, в котором не хватало змея-искусителя. Возмущение Тодда царившим в этом мире безумием уже полностью истощилось. Теперь его мысли занимала только та женщина, что лежала прослойкой между двух мужчин, — ее мускульная оболочка оказалась так хороша, что сумела принять в себя обоих. Пропустив руку между влажных ног, Тодд схватил чернокожего мужчину за кисть, еще крепче стянув их тройной узел.

В ответ на этот жест чернокожий рассмеялся.

— Тебе нравится? — спросил он.

— Нравится.

— Здорово, — с восторгом произнес он, продолжая целовать женскую шею и не сводя при этом глаз с Тодда, — мы здесь обожаем сходить с ума.

Теперь ритм их движений стал одинаковым, и вскоре девица исторгла победный крик.

К тому времени девушка, которой занималась Катя, тоже начала издавать утробные вопли, а немного погодя они смолкли — должно быть, Катя, смилостивившись над ней, позволила ее унести. Во всяком случае, когда Тодд, находясь на грани экстаза (уже пятого или шестого), выглянул из-за блаженных физиономий лежавших рядом призраков, Катя уже сидела в кустах жасмина и жимолости рядом с молодым обнаженным мужчиной, который с благоговейной почтительностью целовал ей ноги.

Катя наблюдала за Пикеттом с непроницаемым выражением лица. Кто-то зажег ей сигарету. Тодд улыбнулся ей, и, прежде чем она успела решить, наградить его улыбкой в ответ или нет, его вновь увлекла очередная блаженная волна. «Если секс с покойными, — думал он, — может быть таким потрясающим, значит, у живых впереди еще большое поле для деятельности».

Глава 5

Сегодня была одна из тех ночей, когда Марко решил напиться, или, как говорил его отец, предаться «доблестному занятию». Делать это в компании Марко не любил, да и вообще голливудские обитатели были не слишком ему по нутру. В городе хватало порядочного дерьма (причем зачастую это относилось и к его боссу), и Марко не желал в этом лишний раз убеждаться. После того как его карьера борца преждевременно подошла к концу, он приехал в Лос-Анджелес, втайне лелея надежду добиться славы на актерском поприще, но был вынужден остановиться на должности личного охранника. Кто-то ему подсказал, что для таких людей, как он, — которые имеют не только устрашающую внешность, но и прочими своими качествами подтверждают это впечатление, — подобная работенка являет собой неплохую возможность заколотить деньжат. И Марко согласился. Проработав с несколькими кинозвездами, которые относились к нему как к чему-то, случайно прилипшему к их ботинку, он уже собрался вернуться домой, когда совершенно неожиданно судьба свела его с Тоддом Пикеттом.

У них образовался идеальный союз. Обнаружив схожие вкусы к девушкам, машинам и виски — чем практически ограничивался круг интересов Марко, — они сразу нашли общий язык.

Сегодня Марко так сильно захотелось подружку, что он не мог побороть в себе желания поехать в город и попытать счастья в каком-нибудь клубе. А в случае если оно ему так и не улыбнется, Марко готов был воспользоваться кредиткой: никаких предубеждений против платы за секс он не имел. Пусть подобное удовольствие стоит недешево, зато и не сравнится с тем, что может предоставить ему какая-нибудь несчастная вдовушка.

Перед тем как выйти в свет, он всегда предпочитал подзаправиться стаканчиком-другим виски — для улучшения общения и взаимопонимания. Кроме того, в доме сегодня творилось нечто странное, но что именно, Марко пока сказать не мог. Сначала ему хотелось выйти и проверить, не забрался ли на их территорию какой-нибудь посторонний, но, приняв изрядную дозу виски, он так расслабился, что позабыл о своих прежних тревогах. «Пусть заводит себе собаку», — решил про себя Марко. Демпси являл собой быстродействующую сигнальную систему. Стоило кому-нибудь приблизиться к дому, как пес заходился бешеным лаем. Направляясь на кухню за очередной порцией алкоголя, Марко дал себе слово на следующий же день поговорить с Тоддом о покупке щенка, упирая в этом вопросе на нежные чувства, которые босс питал к Демпси.

Отыскав на кухне бутылку виски, Капуто щедро плеснул себе в бокал и выпил залпом. Потом посмотрел на часы. Оказалось двадцать минут двенадцатого. Пора было выходить. Насколько ему было известно, в Лос-Анджелесе жизнь замирала рано, особенно по будням. Если он не поторопится, перед его носом могут закрыться двери всех увеселительных заведений.

Марко как раз возвращался к себе в комнату, чтобы прихватить бумажник, когда внизу лестничного колодца раздался какой-то странный шум, как будто от сквозняка где-то хлопала дверь.

— Босс? — крикнул он. — Это ты?

Ответа не последовало. Между тем дверь продолжала открываться и закрываться, хотя погода в тот день была безветренной.

— Хм, — буркнул Марко, направляясь в спальню за бумажником.

На обратном пути, проходя мимо кухни, он взял бокал виски и начал спускаться по лестнице.

Многих комнат в доме Марко еще не обследовал; к таковым относились помещения подвального этажа, в которых, как сообщил ему Джерри, хранилась всякая всячина. Утверждая, что в подвалах сыро и все там покрыто вездесущей плесенью, Брамс недвусмысленно дал понять, что соваться туда не стоит.

Посреди лестницы Капуто осушил свой бокал и поставил его на ступеньки, а когда выпрямился, то понял, что пьян. Но пьян не мертвецки — напротив, он вошел как раз в ту стадию опьянения, которую можно назвать блаженной. Слегка улыбнувшись, Марко поздравил себя с этим достижением, после чего продолжил спускаться вниз.

В подвале оказалось почти так же холодно, как бывало по ночам поздней осенью на родине Марко, в Чикаго, — однако, вопреки предостережению Брамса, отнюдь не сыро. Капуто направился по небольшому коридору к двери, которая сразу привлекла его внимание. Любопытно, что за чертовщина так манила его туда?

Приближаясь к двери, он вскоре получил ответ, вернее сказать, ощутил его кожей лица. На него дул ветерок, но вовсе не такой, какой мог исходить из пропахшей плесенью комнаты, а напоенный свежестью большого зеленого пространства.

— Хм, — хмыкнул во второй раз Марко.

Он толкнул дверь, но внутри оказалось совершенно темно. Марко нутром чуял, что этот мрак безграничен, а сквозящий ему в лицо ветер — хотя это невозможно было постичь — дует из открытого пространства.

Теперь Капуто пожалел, что много выпил виски. Чтобы разобраться в том, что происходит, нужно было отдавать отчет в своих ощущениях.

Запустив руку за край дверного косяка, Марко попытался нащупать выключатель. Которого там не оказалось — по крайней мере, найти что-либо в этом роде не удалось. «Ну и ладно», — махнул рукой Капуто и, решив отложить решение этой загадки до следующего дня, не нашел ничего лучшего, как вернуться к себе и продолжить пить.

Но как раз тогда, когда он потянулся к ручке, чтобы закрыть злополучную дверь, в глубине комнаты сверкнул свет. И не просто свет, а настоящая молния — кратковременная вспышка, за которой последовали три другие, более продолжительные, но просверкавшие так быстро, что казались слившимися воедино.

Молния осветила пространство, из которого на Марко дул ветер. Интуиция его не подвела: оно было действительно огромным — как в ширину, так и в высоту. Грозовой фронт находился на расстоянии нескольких миль, за простиравшимися вдалеке горами и лесами.

— О Господи Иисусе! — воскликнул Марко.

Схватив дверную ручку, Капуто громко захлопнул дверь. На ней висел замок, но без ключа. Марко успокоил себя мыслью, что она достаточно плотно закрыта — во всяком случае, не откроется до тех пор, пока он не найдет Тодда, чтобы показать ему это чудо.

Спешно взбираясь по лестнице, Капуто громко звал босса по имени, однако тот не откликался. Приблизившись к комнате хозяина, Марко постучался, вошел, но и там никого не оказалось. Балкон был открыт, и шторы развевались во все стороны.

Когда же Марко вышел на балкон, то ощутил, что дует калифорнийский ветер — теплый, нежный, ароматный, совсем не похожий на тот, что встретил его внизу, в подвальной комнате. Тот ветер прилетел совсем из другого края.

На балконе Пикетта также не оказалось. Однако Марко услышал доносившиеся издали голоса — как будто где-то в саду смеялись женщины. Меж деревьев мелькал свет.

— Сукин сын, — ругнулся Марко.

Очевидно, его босс устроил вечеринку на свежем воздухе, но не удосужился пригласить на нее Капуто.

С каждой минутой этот вечер все больше поражал его неожиданностями. Марко спустился вниз и, пройдя через кухню, устремился к заднему выходу. От волнения содержимое его желудка взбунтовалось, и, едва охранник открыл дверь, к горлу подступила тошнотворная волна. Он даже не успел выскочить во двор. Его стошнило прямо на пороге, причем с такой силой, что у него подкосились коленки.

Стоя на четвереньках, он уставился на выблеванное им виски с мясными шариками, смутно различая перед собой сложную конфигурацию из пяти гвоздей, что торчали из полупрогнивших досок пола.

И вдруг из-за двери он услышал тихий, почти жалобный голос. Голос потерявшейся девушки.

— Можно мне войти? — молвила она.

Марко поднял глаза, голова у него еще кружилась. Желудок перед очередным извержением пищи снова свело спазмом тошноты. Будучи не в состоянии уразуметь, что понадобилось от него какой-то девице, жалобно молящей его пустить в дом, Капуто прищурился и уставился в темноту, стараясь отделить образ пришелицы от ночных теней.

Хотя его затуманенные глаза не сумели толком разглядеть лица незнакомки, тем не менее, она показалась ему молодой и более чем миловидной. У нее были длинные светлые волосы и почти белоснежная кожа; в дополнение к своему жалобному тону девушка стояла на четвереньках, являя своей позой зеркальное отражение положения Марко. Тело ее едва прикрывала расстегнутая мужская сорочка. Окажись охранник в более или менее приличном виде, то, прежде чем проявить к девушке милосердие, он постарался бы уговорить ее отделаться от этой лишней детали экипировки. Но тошнота поборола в нем все остальные инстинкты, а нагота гостьи лишь усугубила положение дел. Марко резко отвернулся от нее в сторону, надеясь отсрочить рвоту до того момента, когда незнакомки не будет рядом.

Однако та истолковала его отведенный в сторону взор как отказ.

— Пожалуйста, — продолжала умолять она, — я просто хочу попасть в дом. Вы должны мне помочь!

Отчаянная досада и ярость вырвались из нее столь пронзительным и громким криком, что Марко почувствовал, как содержимое желудка вновь направилось к горлу, а когда женский визг достиг наивысшей точки, из охранника вышел остаток обеда.

Верзиле казалось, что самое худшее позади, однако он еще не знал, что подготовила ему стоявшая за порогом особа. Почувствовав облегчение в желудке, Марко наконец поднял на нее глаза… И ужаснулся. Девица продолжала издавать пронзительно-завывающие звуки, но, главное, по крайней мере так виделось его затуманенному взору, этот всплеск дикого визга невероятным образом ее преобразил. Лицо пришелицы, еще несколько минут назад столь прекрасное, покрылось темными пятнами; глядя на ее распухший лоб, можно было подумать, что несчастная страдает кретинизмом; глаза так сильно ввалились, что казалось, на Марко глядят пустые глазницы; из опущенных уголков рта бежала слюна. Из разреза большой, не по размеру, сорочки торчала обнаженная грудь, которая более походила на ошметки мертвой плоти, висевшие на костлявой грудной клетке. Охраннику даже почудилось, будто сквозь кожу он узрел кишки, шевелившиеся так бойко, словно там находилось змеиное гнездо.

Большего Марко вынести не мог; его бедным чувствам слишком много досталось за этот день. Он уже не думал о том, чтобы отыскать босса. «Господи, да ведь Тодд, скорей всего, стал участником этого безумия!»

Скользя каблуками по блевотной массе, Капуто выпрямился, почти не сомневаясь в том, что гнусное недоразумение в женском обличье, находившееся по другую сторону порога, тоже поднялось на ноги. Однако эта особа почему-то держалась от него на почтительном расстоянии, а происходившие с ее телом трансформации изменили ее до такой неузнаваемости, что она стала совсем не похожа на ту изящную даму, которую он увидел вначале.

Устремляясь по коридору прочь, Марко был почти уверен, что кошмар продолжает его преследовать. Но вопреки его ожиданиям незнакомка ретировалась, растворившись среди ночных теней. И все же охранник отказывался верить, что все кончилось. «Наверняка она вернется и приведет с собой других», — думал Капуто, а ему меньше всего хотелось, чтобы подобная компания застала его в доме. Ворвавшись в кухню, Марко схватил ключи от машины, которые лежали на столе. Ему не помешало бы привести себя в порядок — вымыть руки и лицо, сменить испачканную зловонной массой сорочку, — однако, учитывая сложившиеся обстоятельства, он решил пожертвовать опрятным видом и поскорей унести ноги.

Промчавшись по серпантинной дороге каньона так, будто сам черт наступал ему на пятки, Марко безотчетно выкатился на ту автотрассу, которую они с Тоддом уже знали наизусть: вверх по Малхолланд-драйв. Чтобы прохладный ветер освежил ему лицо, Капуто открыл окно, впрочем, толку от этого было мало. Слишком много алкоголя набралось у него в крови и слишком сильная паника его охватила, хотя на дороге, печально известной своими затейливыми и опасными участками, следовало проявлять максимальную осторожность. Но трудные виражи сейчас его заботили меньше всего. Марко хотел как можно быстрее и дальше убраться от проклятого каньона.

На одном из крутых поворотов его липкие руки соскочили с руля, и машина сразу потеряла управление. Марко был хорошим водителем и, несмотря на свое состояние, скорее всего, быстро поправил бы дело, если бы из-за угла навстречу ему не вывернул другой охотник до больших скоростей. Увидев машину Марко, тот совершил ловкий маневр и благополучно одолел вираж. А Капуто тем временем окончательно потерял контроль над своим автомобилем. Руль бешено закрутился, а нога послушалась команды не сразу, поэтому слишком поздно нажала на тормоз, чтобы предотвратить самое страшное. Машина с громким скрипом развернулась и передней половиной повисла над пропастью, которая не отделялась от асфальтовой полосы никаким ограждением. Около минуты балансируя над обрывом, Марко тихо молился Богу, но тот его не услышал. Вскоре передние колеса перевесили и увлекли машину в мрачную бездну глубиной в пятьдесят футов.

Впрочем, приземлилась она не на твердую почву, а на сучья крупного платана, достаточно могучего, чтобы удержать в своей кроне целый автомобиль, вошедший в него носом вниз. Марко врезался лицом в ветровое стекло, через которое ему открылся вид на раскинувшийся под платаном ухоженный двор. Посреди участка находился бассейн, и зеленоватая вода его сияла в отражении многочисленных фонарей, что украшали растущий по кругу кустарник. Ветки раскачивались на легком ветру, и отблески света слегка мерцали. Марко успел оценить красоту находившегося внизу сада, прежде чем в моторе что-товоспламенилось и задымленный воздух салона превратился в огненно-оранжевую завесу. Окутав Марко целиком, пламя с первым же взрывом превратило в пепел его одежду и подпалило кожу и волосы.

Вслепую нащупав ручку, водитель надавил на дверь. Свежий воздух лишь сыграл на руку разбушевавшемуся пламени. Помимо бензина и горящего пластика Марко явственно ощутил тошнотворный запах собственной жженой плоти. Тем не менее он отчаянно пытался вырваться наружу. Земное притяжение теперь оказалось на его стороне: для того чтобы выпасть из машины, нужно было всего лишь немного податься вперед. Ветки платана замедлили его падение, но как только он вырвался из их плена, ему пришлось добрых восемнадцать футов лететь до гладкого камня, которым была вымощена дорожка вокруг бассейна.

Удара Марко почти не ощутил, потому что огонь лишил его нервные окончания всякой чувствительности. А также ничего и не увидел — его пропеченные насквозь веки были закрыты. Однако у него еще сохранился слух. Хотя верзила слышал, как кричат собравшиеся поглазеть на его предсмертную агонию люди, почти ничего из их воплей он не мог разобрать.

В толпе нашелся один человек, который в отличие от остальных счел своим долгом перейти к более решительным действиям Марко подхватили чьи-то руки, кто-то громко воззвал к Всевышнему, упомянув при этом бассейн, после чего тело бедняги вновь оказалось в свободном полете: его бросили в воду.

Пламя погасло мгновенно, однако плоть Марко Капуто была не в силах вынести такое лечение. Внезапный холодный шок после расплавляющей тело жары оказался последней каплей для его измученного тела. Испустив из своих раскаленных легких последний вздох, оно стало погружаться на дно бассейна.

Между тем вокруг царила настоящая суматоха. Трое из участников вечеринки нырнули в бассейн, вытащили оттуда почерневшее и изуродованное огнем тело и аккуратно положили его на ограждение бассейна, где одна из девушек принялась делать несчастному искусственное дыхание. Старания ее оказались совершенно напрасны. Человек, столь драматически прервавший их вечеринку, был мертв, и спасти его уже ничто не могло. Тем не менее, странные события на Малхолланд-драйв на этом не закончились.

Через несколько часов забрезжил рассвет, и на свою каждодневную, протяженностью в две мили пробежку по шоссе трусцой выбежал человек. Неподалеку от того места, где на асфальте отпечатались черные следы автомобильных шин Марко, он обнаружил странное свечение. Очевидно, почувствовав, что у него появился нежеланный свидетель, таинственный свет мгновенно взвился вверх и растворился в утреннем небе.

На следующий вечер Пол Бут — тот самый человек, который бросил горящее тело Марко Капуто в бассейн, — вышел прогуляться на задний двор. На душе у него было безрадостно. Вчерашнюю вечеринку он устроил в честь шестнадпатилетия своей сестренки. Хорошее же вышло празднество! С того времени Элис почти не прекращала плакать — даже теперь он слышал доносившиеся из дома всхлипывания.

Пол достал недокуренную сигарету с марихуаной, которую хранил до лучших времен, и зажег ее. Едва его легкие наполнились едким дымом, как он заметил островок яркого света, стелющегося по краю бассейна. Это явление не имело определенной формы и представляло собой мягкое свечение, которого еще час назад, когда светило солнце, просто не было видно. Понаблюдав за странным сиянием секунд десять или пятнадцать, Пол затушил сигарету и, сунув ее в карман, пошел в дом, чтобы кому-нибудь рассказать об увиденном. Отыскав отца, он вышел вместе с ним во двор.

Однако свечение к этому времени уже исчезло.

— Вон там! — выкрикнул Пол, указывая на то, что привлекло его внимание у бассейна и что теперь поднималось вверх к Малхолланд-драйв. Однако сейчас этот свет вполне мог исходить от фар одолевающей злополучный поворот машины. Так или иначе, но спустя мгновение он погас, оставив отцу с сыном строить одни лишь догадки.

Глава 6

Посреди каньона Холодных Сердец, где-то в полумиле от бассейна, а следовательно, и от лужайки, возле которой к дереву была привязана Ава, в ожидании своего смертного часа лежала в грязи Тэмми. Она сделала все возможное, чтобы выжить: ела ягоды, пила росу с листьев, сражалась с бредовыми видениями, покушавшимися на ее рассудок; изо всех сил заставляла себя идти, когда ее уставшие ноги наотрез отказывались это делать.

У каньона было много уловок. Он мог водить вас по кругу, и когда вы внезапно обнаруживали, что вернулись к тому самому месту, откуда ушли, ваши силы были уже на исходе. Каньон умел зачаровывать взор необыкновенными красками, так что, невольно следуя за ними взглядом, вы вертелись на одном месте, точно собака, пытающаяся поймать свой хвост. А подчас (это был самый хитрый трюк) дух каньона умудрялся воздействовать на ваше сознание, наполняя его голосами дорогих вашему сердцу людей и заставляя вас их звать. Для Тэмми это был в первую очередь Арни (Мистер Нулевая Сперма), затем — мистер О'Брайен, приемщик в прачечной Сакраменто, в которой она сдавала в стирку свои вещи, и, разумеется, — Тодд, ее прекрасный герой Тодд Пикетт, призывавший ее проковылять еще несколько шагов. Хотя Тэмми до конца не верила в реальность существования этих голосов, они наряду с восхитительными красками продолжали водить ее вперед и назад, вокруг да около до тех пор, пока она, совсем выбившись из сил, не рухнула наземь.

Упав, Тэмми оказалась слишком слаба, чтобы встать на ноги, и слишком тяжела, чтобы поднять свою толстую задницу и заставить себя двигаться дальше. В глубине сознания ее терзал страх перед тем, что призраки могут вернуться и найти ее. Но они не приходили — по крайней мере, пока было светло. Не исключено, что они просто ждали наступления темноты. Зато на рассвете ее навестили другие гости: мухи, стрекозы, птицы, весело порхавшие вокруг.

Что же касается призывов, якобы исходивших от Арни, мистера О'Брайена и Тодда, то таковые прекратились, как только обессиленное тело Тэмми распростерлось на земле. Каньон знал, что нанес ей сокрушительный удар, и оставалось только ждать, когда ее заберет смерть.

День медленно вступал в свои права. В самом его разгаре Тэмми ненадолго впала в беспамятство, а когда очнулась, то почувствовала на удивление сильный всплеск желания жить. Титаническими усилиями ей удалось-таки встать на ноги, и она направилась в ту сторону, где, по ее представлениям, должен был находиться дом (иногда ей казалось, что его крыша виднеется сквозь верхушки деревьев, а иногда — нет). Не прошло и десяти минут, как каньон, словно почувствовав, что она с новыми силами отправилась в путь, опять принялся искушать ее своими хитрыми уловками. Снова вернулись колдовские краски — а с ними и призрачные голоса.

Тэмми упала на колени и, рыдая, стала умолять каньон оставить ее в покое. Но он был беспощаден, и голоса зазвучали громче прежнего. Ее голова раскалывалась от бессвязных криков; небо полнилось всеми цветами радуги.

— Ладно, ладно, — произнесла она, — будь по-твоему, но только дай мне спокойно умереть. Я больше не встану. Обещаю. Клянусь. Только оставь меня.

Женщина легла спиной на листву и, глядя на небо, стала провожать уходящий день. На гаснущем небосклоне появились первые звезды. Над ее головой пролетали птицы, спешившие в свои гнезда до наступления ночи. Тэмми чуточку им завидовала — хотя что, собственно говоря, хорошего могло ожидать ее в том месте, которое служило ей домом? Скромное строение на самой окраине городка никогда ей не было по душе, равно как и ее муж. Господи, до чего ж никчемная у нее была жизнь! До смехотворности глупая и пустая безделица! Лучшее свое время она потратила на мужчину, которого видела на экране; часами рассматривала его драгоценные фотографии, предаваясь нереальным мечтам. Весь ужас заключался в том, что она никогда не жила по-настоящему. А теперь готовилась умереть, так и не успев вкусить реальной жизни.

Небо уже покинули последние лучи света. Тэмми едва различала в темноте поднесенные к лицу руки. Она позволила векам смежиться, и они заслонили собой звезды. Теперь ничто не отвлекало ее от мыслей — ничто, кроме колыбельной, которую завели неподалеку цикады.

Неожиданно тишину прорезал какой-то неприятный шум, исходивший, похоже, издалека, — нечто среднее между воем, визгом и смехом. Тэмми открыла глаза. Волосы у нее на затылке встали дыбом. Что это? Прощальный спектакль каньона? Последняя попытка лишить ее трезвости рассудка?

Нет-нет, к ней этот шум не имел никакого отношения. Он был слишком далеко от нее. Скорее всего, возле самого дома. Не иначе как кто-то устроил там очередную дьявольскую вечеринку.

Любопытство придало женщине сил. Перевернувшись, она встала на колени и прислушалась, пытаясь вычислить, откуда исходит безумная какофония. Между деревьями мерцал какой-то свет, но это было не пламя. Для живого огня он казался слишком холодным.

Возможно, это была вовсе не вечеринка. Голоса, будто охрипшие, звучали до чрезвычайности отвратительно. Кто, интересно, мог их издавать? Уж не сами ли призраки? На них это было очень похоже. Тэмми представила, как они укрылись в засаде…

«О господи, а вдруг они охотятся за Тоддом? И пользуясь его уязвимым положением, пытаются выманить его из дома, чтобы напасть?»

Даже сейчас мысль о возможной беде, грозящей Тодду, для Тэмми была невыносимой. Женщина поднялась на ноги — чего она не могла сделать ради себя — и несколько секунд стояла, широко расставив ступни, чтобы не свалиться наземь. Потом приказала себе идти — и, к немалому удивлению хозяйки, тело ей повиновалось. Ноги у Тэмми были словно налиты свинцом, а голова — легкая, как надутый гелием воздушный шар, но тем не менее ей удалось благополучно сделать пять или шесть шагов.

Дикий шум голосов немного стих, но в деревьях по-прежнему мелькал свет. Женщина остановилась на миг, чтобы перевести дух, и, пользуясь случаем, стала вглядываться в мерцающее свечение. Неужели те, кого она видела, были людьми? Неизвестно каким образом среди деревьев обрисовался долгожданный дом. От него отделились несколько фигур и направились в сторону Тэмми. Некоторые из них выписывали зигзаги между деревьями, как будто играя в какую-то игру, «Любопытно, кто они такие?» — подумала Тэмми, взирая на светившихся в темноте существ, которые забавлялись, точно дети.

С трудом одолев еще несколько шагов, Тэмми остановилась, в глубине души понимая, что долго ее тело в вертикальном положении не продержится. Пройдет немного времени, и она вновь свалится, но на этот раз ей уже не хватит сил подняться.

Вдруг где-то совсем рядом женщина услышала шорох в кустах, словно сквозь них кто-то пробирался. Она невольно обернулась, чтобы посмотреть, кто к ней на этот раз пожаловал. Возможно, какой-нибудь зверь? Койот или…

— Тэмми?

Она затаила дыхание, не веря своим ушам, потому что голос оказался ей знаком.

— Это Биллем, — произнес он.

От радости и благодарности у нее подкосились коленки, но Зеффер успел выскочить из кустов и подхватить Тэмми, пока она не упала.

— Я тяжелая, — предупредила она.

— А я сильный.

Позволив Зефферу поднять ее на руки, она прижалась головой к его груди. Стоило Тэмми уютно расположиться в его объятиях, как она услышала жалобные всхлипывания, которые могли принадлежать разве что маленькой девочке. Тэмми уже собиралась спросить, что за зверь издает такой противный звук, как поняла, что это ее собственный голос.

— Все хорошо, — успокоил ее Зеффер. — Все будет хорошо.

Вряд ли Тэмми поверила ему в тот миг — скорее всего, его заверения показались ей отрывком из дурного спектакля. Но делать выводы было по меньшей мере неуместно. Зеффер пришел к ней на помощь, и она была ему благодарна. Как героиня боевика, едва вырвавшаяся из лап смерти, Тэмми склонила голову к его груди и рассмеялась. Пока она давала выход накопившимся эмоциям, перемежая смех рыданиями, Биллем убаюкивал ее в своих объятиях, как ребенка.

Глава 7

В конце концов, первым потерял над собой контроль не Тодд, а второй партнер девушки.

— Я… не могу… больше держаться, — выдохнул он. Девушка была уже не в состоянии посоветовать что-либо вразумительное: подняв ноги и представив Тодду на обозрение их великолепно сработавшиеся половые органы, она пребывала в океане наслаждения.

— Ты готов? — спросил Тодда мужчина, лицо которого превратилось в мокрое темное пятно, а глаза стали обезумевшими.

— Слово за тобой.

— Задери ей ноги повыше.

Тодд сделал так, как его просили, и только тогда заметил, что все совокуплявшиеся по соседству призраки прекратили свое занятие и молча взирали на развернувшийся перед ними спектакль, пожирая его участников жадными глазами.

Веки девушки были сомкнуты, но она, безусловно, достигла пика блаженства и все еще пребывала в состоянии сексуальной нирваны. На ее губах застыла улыбка Джоконды, а в щелках между век виднелись только белки.

Одна рука находившегося под девицей мужчины покоилась на ее лице так, что большой палец был засунут между губ; вторая — до боли впилась в мышцу, шедшую от затылка Тодда к плечу. Но Пикетт был этому ощущению только рад — оно помогло ему на время отвлечься.

Наконец мужчина широко вылупил глаза.

— О да!!! — взвыл он, и Тодд очень явственно ощутил его оргазм.

Девушка открыла глаза и, посмотрев на Тодда, сказала:

— А теперь ты.

— Нет, — раздался чей-то голос.

Пикетт поднял взгляд. С поощрительной улыбкой на него смотрела Катя. Созерцание menage-a-trois доставило ей несказанное удовольствие, но она явно была настроена вывести Тодда из игры.

— Мне пора, — объяснил он девице.

Но та положила руку между ног, как будто хотела удержать партнера внутри себя.

— Прости, — сказал он, покидая ее теплое ущелье.

Когда он встал, все собравшиеся вокруг беседки призраки встретили его громкими аплодисментами.

— Как в настоящем спектакле, — заметила Катя, подавая ему брюки.

Пикетт начал их натягивать, старательно убирая с глаз долой все еще торчавший член.

— Если захочешь, вернешься сюда следующей ночью. Они всегда будут к твоим услугам. — И, взяв Тодда под руку, Катя повела его прочь.

Казалось, оргия, учиненная призраками в беседке под цветущим жасмином, цепной реакцией распространилась по всему каньону. Во всяком случае, пока Тодд с Катей шли к дому, чуть ли не на каждом шагу им попадались спаривавшиеся мужчины и женщины. Их одежда, как искусственные привидения на Хэллоуин, темными тенями висела на сучьях, а кусты издавали страстный шепот и жаркие поцелуи. Насколько Тодд мог заметить, смерть никоим образом не отразилась на половом влечении призраков, Несмотря на то, что их мощи хранились в холодных гробах и склепах, не утративший своей пылкости дух пребывал здесь, где, как утверждала Катя, не существовало никаких запретов и ограничений.

Особенно примечательным было то, что среди этих людей попадалось много известных лиц, знакомых Тодду по киноэкрану, — это были актеры, игравшие в комедийных, приключенческих и мелодраматических фильмах. Однако в подобном образе — голых и возбужденных — он их еще никогда не видел. То, от чего Пикетт брезгливо отвернулся бы в компании живых и чему безоглядно отдавался в беседке, вновь пробудило в нем интерес, превратив его тело в сгусток пламени. Вот, кажется, мелькнуло знакомое лицо. Неужели тот мужчина со спущенными до икр трусами — Кэри Грант? А тот, что свой вклад вносит снизу, — Рэндольф Скотт? Уж не Джин ли Харлоу, лежа на одном из нижних толстых сучьев, ступнями ног обхватила член стоящего рядом мужчины? Сколько здесь оказалось знакомых Тодду лиц! Сопровождая его к дому, Катя подчас называла их имена. Джилберт Роланд и Кэрол Ломбард, Фрэнсис Бушмен и Эррол Флинн. Дюжину раз Пикетта подмывало уточнить, не было ли мелькнувшее в кустах лицо некогда тем-то и тем-то, но, услышав три-четыре раза утвердительный ответ, он перестал задавать вопросы.

О том, до какой дикости может дойти человек, Тодд уже получил первое представление по фотографиям, хранившимся в Бассейном доме. Теперь же, созерцая жизнь ночного каньона, он воочию убедился в том, что под прикрытием темноты здесь нашли своеобразное воплощение все существующие в умах людей сексуальные извращения. Сцены соития, представшие взору Тодда, настолько сильно поразили его воображение, что строить иллюзии относительно мест, погруженных в более густой мрак, уже не приходилось. Судя по тому, чем закончилось его первое посещение ночного каньона, можно было представить, до какой изощренности докатились его обитатели, пребывавшие тут бесчисленное количество ночей, — те, которые знали, что они мертвы, но упорно отказывались покоиться в своей могиле.

Какие еще извращения измыслит человек, чтобы избавить себя от постоянно грозящей внутренней опустошенности?

Наконец сцены оргий остались позади, и по тропинке, которой Тодд прежде не замечал, потому что она вся поросла высокой травой, Катя вывела его к дому.

— То, что я собираюсь тебе показать, изменит всю твою жизнь, — предупредила она спутника, когда они подошли к дому. — Ты готов к этому?

— Это имеет отношение к вопросу, почему ты здесь?

— Да, почему я здесь. И почему здесь ты. И почему этот каньон — самое священное место в городе. Это даст ответы на все вопросы.

— Тогда покажи мне, — произнес Пикетт, — я готов.

Катя крепко сжала его руку.

— Имей в виду; — еще раз предупредила она, — обратной дороги нет. Я хочу, чтобы ты это понял.

Тодд обернулся, и его взгляд выхватил из темноты несколько совокупляющихся меж деревьями призраков.

— Думаю, обратной дороги уже давно нет, — сказал он.

— Возможно, ты прав, — качнула головой Катя и, слегка улыбаясь, повела его из мрачного сада во дворец своей мечты.

Глава 8

— Я умираю от голода, — сказала Тэмми Зефферу. — Может, нам все-таки удастся раздобыть какую-нибудь пищу, прежде чем мы уедем?

— Ты вправду хочешь найти Тодда? — поинтересовался Зеффер. — Признайся.

— Да нет, меня он совсем не интересует… — Женщина запнулась, поймав себя на лжи. — Разве что самую малость, — уточнила она. — Просто мне хотелось бы удостовериться, что с ним ничего не случилось.

— Думаю, я знаю ответ на этот вопрос. Боюсь только, он тебя не утешит. Тодд в беде. Потому что находится рядом с ней. Это значит, тебе можно ставить на нем крест. Если Катя надумает заполучить мужчину, она этого добьется.

— Вы были на ней женаты?

— Я был женат тогда, когда встретил Катю. Однако ее мужем так и не стал. Она всегда мне отказывала. Почти с самого начала я был ей верным слугой. Так сказать, облегчал ей жизнь. Другое дело — Тодд. Из него она хочет высосать все до последней капли.

— Хотите сказать, как вампир? — удивилась Тэмми, которая после всех своих приключений могла поверить в любую нелепость.

— Она не из тех, которые пьют кровь, а из тех, что похищают душу.

— Может, его душой она все-таки не успела овладеть? — с надеждой в голосе спросила Тэмми. — Ведь он еще сможет отсюда уехать, если захочет?

— Полагаю, сможет, — в голосе Зеффера сквозило глубокое сомнение, — но послушай, Тэмми. Я должен тебя спросить. Почему ты так заботишься об этом человеке? Что он для тебя сделал?

Тэмми ненадолго задумалась.

— Думаю, если ставить вопрос таким образом, то он мне ничего не сделал… — ответила она наконец. — Ничего реального, ничего ощутимого. Он звезда, а я всего лишь одна из его поклонниц. Но клянусь, Зеффер, если бы его не было на свете, последние несколько лет мне незачем было бы жить.

— У тебя своя собственная жизнь. Семья, муж. Ты же благоразумная женщина…

— Всегда ненавидела быть благоразумной. Да и женой мне особенно не хотелось быть. Конечно, я люблю Арни, и думаю, до сих пор люблю. Но это не великая страсть или что-то в этом роде. А скорее наиболее удобная форма существования. Так легче справиться с бременем трудных испытаний.

— А что ты хотела бы получить для себя?

— Для себя? А вы не будете смеяться? Я хотела стать такой женщиной, чье появление в комнате не осталось бы незамеченным. Чтобы каждый, кто меня видел, мог что-нибудь обо мне сказать. Вот чего я хочу.

— Значит, ты хотела бы прославиться?

— Думаю, отчасти это можно назвать славой.

— Тебе следовало бы расспросить Катю, что такое слава. Она всегда говорила, что люди переоценивают ее преимущества.

— Почему мы отошли от разговора о Тодде?

— Потому что помочь ему невозможно.

— Дайте мне только попасть в дом и немного поговорить с ним. А заодно, если удастся, немного перекусить.

— Неужели тебе не достаточно того, что ты здесь видела? — удивился Зеффер. — Неужели тебя это не насторожило?

— Мне кажется, я уже ничего не боюсь, — ответила Тэмми, ничуть не кривя душой. Да, за последние несколько часов ей довелось повидать немало ужасов — но ведь она всегда мечтала, чтобы о ее жизни слагались легенды.

Они стояли в двадцати ярдах от ступенек, ведущих из сада в дом.

— Пожалуйста, — умоляла она Зеффера, — я хочу попасть в дом и предупредить его. Если же у меня не получится — клянусь, я уеду и больше никогда не вернусь.

Зеффер почувствовал, что ее Тэмми исполнена абсолютной решимости, поэтому больше не делал попыток ее отговорить, а просто предупредил:

— Только имей в виду: если ты встанешь на пути у Кати, я не смогу прийти к тебе на помощь. Может, тебе покажется это глупым. Но у меня есть нечто вроде личной зависимости, которая налагает определенные запреты.

— Значит, я буду очень осторожной, чтобы не попасться ей на пути, — пообещала Тэмми.

— Ты не поверишь, но мне даже не дозволено входить в дом.

— И даже забираться на мягкую мебель?

— Намекаешь на то, что она относится ко мне как к собаке? Тем не менее, ты права. Но это моя жизнь. Я сделал свой выбор. Так же как ты сделала свой. — Он вздохнул. — Бывало время, когда я серьезно подумывал наложить на себя руки — лишь бы от нее освободиться. Но вряд ли это сработало бы. Допустим, перерезал бы я себе горло — а в результате вернулся бы к тому, от чего хотел убежать. Стал бы ее мертвым псом вместо живого.

Теперь взгляд Тэмми был устремлен не на Зеффера, а на заросли, среди которых мелькали светящиеся человеческие фигуры. Если бы на ее голову не свалились переживания последних нескольких часов, скорее всего, существа эти вызвали бы у женщины сильное изумление. А поскольку Тэмми уже видала и не такое, то восприняла оргию призраков как очередную тайну каньона.

— Они тоже мертвы? — осведомилась она у Зеффера, ничуть не утратив внутреннего спокойствия.

— Мертвы. Хочешь взглянуть на них поближе? — Биллем испытывал Тэмми взглядом, проверяя ее решимость. — Ничего страшного тебе не грозит. Если сама не захочешь вмешаться, никто тебя не заставит. В каждом человеке живет страсть к подглядыванию. Иначе не могло бы возникнуть кино. — Зеффер обернулся к бесновавшимся между деревьями фигурам. — В Золотой век она все время устраивала оргии, а я не находил ничего лучшего, как прохаживаться мимо совокуплявшихся в различных позах людей и наблюдать за ними со стороны.

— А сейчас?

— Сейчас все по-другому. Теперь можно увидеть только подобные оргии.

— А эти призраки страшные?

— О нет. Они выглядят так, как выглядели в пике своей славы — потому что мечтали оставить по себе такую память. Мечтали сохранить свое совершенство навечно — или по крайней мере на то время, которое этому месту отпущено Богом.

В последних словах Тэмми уловила апокалиптические нотки.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

— Рано или поздно этому беспределу придет конец. Судный день, если хочешь. И думаю, — Зеффер понизил голос до шепота, несмотря на то, что никого поблизости не было, — ты можешь стать Его посланником.

— Я? — Она тоже заговорила тихо. — Но почему я?

— Это всего лишь мое предчувствие. Отчасти порожденное собственными мыслями и желаниями. Их время прошло. Думаю, некоторые из них сами это знают. Они стали еще неистовее прежнего, еще развратнее.

— А почему они не покинули этот мир?

— Ах, Тэмми. В конце концов, мы все к этому должны прийти. Причина настолько сложна, что, по правде говоря, даже не знаю, как ее тебе объяснить. Поэтому скажу так: они боятся, что, покинув каньон, разрушат заклинание, которое поддерживает их совершенство в теперешнем своеобразном состоянии.

— И вы в это верите?

— Да, верю. Они пленники каньона. Прекрасные пленники.

Вскоре после того, как Тодд и Катя покинули компанию выходцев с того света, призраки один за другим прекратили свои развлечения на той стадии, на которой находились, и обратили пустые взоры в сторону дома.

Невозможно бесконечно предаваться старым как мир утехам плоти, не утрачивая со временем к ним интереса. Да, вы, конечно, можете придать им пикантности, если примените кнут или веревку; можете даже позволить себе сношение с представителем вашего пола (или, наоборот, с кем-нибудь из противоположного пола). Но чем больше вы будете этим заниматься, тем быстрее это вам наскучит. Привлекательность любого пиршества по мере трапезы постепенно исчерпывается. Рано или поздно даже самый отъявленный обжора под действием рвотного рефлекса отползет от стола.

То же самое происходило с призраками. Пребывая здесь на протяжении многих десятилетий, они сохраняли свою безукоризненную внешность — но она для них ничего не значила. Они обнаружили, что красота развращает и портит людей, увидели, что она может принять любую форму, какую только способно изобрести вожделение, — поэтому удивить их было невозможно. Присутствие живой плоти в лице Тодда Пикетта, очевидно, ненадолго воспламенило дремавшие в них искры, но едва он покинул их общество, как огонь тотчас угас.

Теперь глаза призраков были устремлены на дом, и хотя никто ничего не говорил, их головы посетила одна и та же мысль.

Может, именно сегодня что-нибудь изменится. Может, именно в эту ночь в обществе этого человека Королева Печали совершит какую-нибудь ошибку…

Несколько призраков направились в сторону дома. Стараясь внешне ничем не выдать своих намерений, они не сводили мерцающих серебром глаз с вожделенного места.

Ветер пригнал с Тихого океана облака, и они заволокли собой луну и звезды. С гор, расположенных на противоположной стороне ущелья, какой-то потомок пресытившихся собственной красотой призраков залился протяжным воем — достаточно громким, чтобы его могли услышать прохожие на бульваре Сансет и жители Беверли-Хиллз. Несколько служащих гостиницы, припарковав машины прибывших на банкет гостей, остановились, пытаясь дать объяснение этому странному звуку. Кое-кто из пациентов Сидар-Синая, услышав в этом вое приближение собственной смерти, позвали за священником. А один человек, живший в районе Ван-Найс по соседству с Лили и Эриком Мендесами — которые печально прославились убийством своих родителей, — когда услышал этот шум, решил покончить с написанием сценариев для фильмов и переехать обратно в Висконсин.

Конечно, его слышал и Тодд.

— Скажи, бога ради, что это такое?

Они с Катей уже спустились в самое подземелье и очутились в том месте, о существовании которого Пикетт даже не подозревал.

— Не обращай внимания, — вместо ответа бросила Катя, когда вой стал еще громче и заунывнее. — Что бы то ни было, это не здесь, а где-то там.

Взяв Тодда за руку, она чмокнула его в щеку. Он ощутил запах Авы, и его член вновь налился кровью.

— Ты готов? — спросила Катя.

— Готов к чему?

Они приближались к двери, которая была размером меньше, чем входная, но выполнена в том же средневековом стиле.

— По другую сторону двери находится то, что было мне передано много лет назад. Оно изменило мою жизнь. Как я уже сказала, оно также может изменить и твою. Когда человек впервые попадает туда, он приходит в сильное замешательство. Поэтому ты должен довериться мне. Я буду все время рядом, даже если ты не всегда будешь меня видеть. И обещаю, тебе никто не причинит вреда. Понимаешь, Тодд? Здесь мой дом. И это место, которое ничуть не похоже на то, что ты видел прежде, тоже принадлежит мне.

Пикетт даже не догадывался, что стоит за ее словами, которые изрядно раззадорили его любопытство.

— Словом, не бойся, — еще раз предупредила Катя.

— Хорошо, не буду, — ответил Тодд, пытаясь сообразить, какую игру затевала она на этот раз. Женщина, которая так много знала… Что еще она ему приготовила?

Как уже случалось не раз, Катя прочитала его мысли.

— Это не игра. А если даже и игра, то самая серьезная из тех, что создал Бог.

В ее словах явственно прослеживалась какая-то снисходительность, но почему?

— Я готов, — заявил Пикетт.

— Через полчаса ты поймешь, какую глупую вещь ты сейчас сказал, — улыбнулась она.

— Почему?

— Потому что к этому никто не может быть готов.

С этими словами она открыла дверь.

Прежде чем искать Тодда, Тэмми необходимо было поесть.

Поэтому, когда Пикетт переступил порог того места, которому было суждено изменить его жизнь, миссис Лоупер находилась на кухне тремя этажами выше и, роясь в холодильнике, поглощала все, что попадалось ей под руку. Холодный цыпленок, картофельный салат, остатки какого-то китайского блюда.

— Неужто нужно это делать прямо сейчас? — возмутился Зеффер. — Она может появиться в любую минуту.

— Да? Ну и пусть. Я хочу есть, Биллем. Можно сказать, умираю от голода. Можете мне помочь?

— А что ты хочешь?

— Чего-нибудь сладенького. Тогда я буду в норме.

Порывшись в глубине холодильника, он выудил почти непочатый вишневый пирог, при виде которого Тэмми заворковала, как мамочка над младенцем. На лице Зеффера застыло выражение откровенного недоумения. Но Тэмми была столь голодна, что, кроме еды, ее ничто не заботило. Она уже поднесла кусок пирога ко рту, но не успела положить его на язык, как Зеффер схватил ее за руку.

— Что еще? — возмутилась она.

— Слышишь?

Тэмми прислушалась, но, ничего не услышав, потрясла головой.

— Слушай, — вновь повторил Биллем, и на этот раз женщина поняла, что привлекло его внимание. Окна и двери дома дрожали. Висевшие над раковиной ножи и лопаточки звякали, тарелки в буфете зловеще дребезжали.

Тэмми внезапно изменил аппетит, и она выронила кусок пирога.

— Что это значит? — спросила она у Зеффера.

— Это значит, что сейчас они внизу. — В его голосе ощущался суеверный страх. — Тодд с Катей спустились вниз.

— И что они там делают?

— Лучше тебе этого не знать, — поспешно ответил Зеффер. — Пожалуйста, не спрашивай меня. Умоляю тебя. Нам пора уходить.

Окна тряслись с невообразимой яростью; половицы под ногами скрипели. Казалось, все здание восставало против того, что творилось в его глубинах.

Тэмми подошла к кухонной раковине и, включив кран, ополоснула рот от остатков пищи. Потом, пройдя мимо Виллема, направилась в сторону лестницы, которая находилась в башенке.

— Нет, не туда, — остановил ее Зеффер. — Этот путь безопасней, — указал он на другую дверь.

— Если Тодд сейчас внизу, то я хочу спуститься к нему, — ответила Тэмми.

Из подвала потянуло резким холодом, и Тэмми ощутила странный запах, ничуть не похожий на тот, что был в доме, равно как и на благоухание раскинувшегося за окном сада. Насторожившись, она почувствовала, что у нее зашевелились волосы на затылке.

Обернувшись, женщина вопросительно посмотрела на Зеффера.

— Думаю, мне все же придется тебе рассказать, что происходит внизу, прежде чем ты сделаешь следующий шаг.

За пределами дома призраки в молчании ожидали своего часа. Они тоже услышали, как открылась дверь в комнату, где находилась «Охота». Они знали, что какой-то счастливый дурак собирается ступить в Страну дьявола, и если бы могли пробраться в дом и проскользнуть в заветную дверь перед его носом, то сделали бы это любой ценой. Но Катя оказалась слишком предусмотрительной. Чтобы защитить себя от такой угрозы, хозяйка вбила в порог каждой из ведущих в дом дверей по пять икон — они могли предать мертвую душу забвению, в случае если та попыталась бы проникнуть внутрь. Поэтому призракам оставалось держаться от дома на почтительном расстоянии, уповая на то, что придет день, когда иконы потеряют свою страшную силу или когда Катя попросту объявит бывшим любовникам и друзьям амнистию и, вырвав иконы из половиц, разрешит гостям вернуться в дом.

А пока они просто ждали, слушая, что происходит в доме, и вспоминая давно минувшие времена, когда им позволялось входить в дом и покидать его по собственному желанию. Какое это было блаженство! Достаточно было ступить на территорию Страны дьявола, чтобы, подобно змеям, сбросить старую кожу. Они приходили туда снова и снова, и волшебная комната восстанавливала их былое очарование, исправно уничтожая изъяны, разглаживая морщины на руках и ногах и возвращая глазам блеск.

Тайна комнаты, разумеется, держалась в секрете от боссов кино, а когда кому-нибудь из них — Голдвину или Талбергу — совершенно случайно становилось о ней известно, Катя немедленно принимала меры, чтобы заставить любопытствующего держать язык за зубами. О том, что творилось в этом каньоне, никто никому не рассказывал. Гости Кати не обсуждали происходящее там даже друг с другом. Звезды по-прежнему вели на публике обычную жизнь, а по уик-эндам приезжали в каньон Холодных Сердец, где, выкурив сигарету с марихуаной или опиумом, спускались взглянуть на «Охоту» в полной уверенности, что она их омолодит.

Это был недолгий период Золотого века, когда цвет Америки жил жизнью, близкой к совершенству, и, сидя в своих дворцах, мечтал о бессмертии. А почему бы и нет? Им казалось, они нашли способ обновления своей красоты, в том случае если она слегка поблекнет. Разве было предосудительным то, что в погоне за внешним совершенством они вступали в связь со сверхъестественным? В конце концов, игра стоила свеч.

Но Золотой век неумолимо клонился к закату, и для большинства звезд это стало оборачиваться безжалостными ударами: морщины, которые им удавалось разгладить, вновь появлялись на их лицах, причем еще глубже, чем прежде; глаза начинали терять былой блеск. Эти люди продолжали посещать Страну дьявола, отчаянно взывая к ее целительной силе, однако время невозможно было повернуть вспять.

Страшные слухи поползли в высших кругах Голливуда. Рассказывали такое, что волосы вставали дыбом. То кто-то проснулся посреди ночи и обнаружил, что ослеп; то какая-то красавица, к ужасу своего молодого любовника, прямо на его глазах превратилась в старуху. Страх и гнев охватили представителей Золотого века. Они обвиняли Катю в том, что она предоставила им эту безбожную панацею, требовали позволить им в любое время навещать ее дом и «Охоту». Но хозяйка, разумеется, им отказала. Вскоре это повлекло за собой весьма неприглядные последствия: люди начали появляться в ущелье, когда им заблагорассудится, и, колотя ногами по двери, требовали, чтобы их впустили в дом.

Однако холодное сердце Кати оставалось неумолимым. Понимая, что скоро может оказаться в осаде, Катя наняла людей для круглосуточной охраны дома. Несколько месяцев на протяжении весны и лета 1926 года они с Зеффером жили почти в полной изоляции от общества, отстранившись от друзей, которые все же наведывались к ним в дом (нередко с щедрыми подарками) и умоляли Катю уделить им внимание и дать взглянуть хотя бы одним глазком на «Дьявольскую охоту». За редким исключением она почти всегда им отказывала.

Никто по-настоящему не понимал, что происходило в подземных глубинах дома. И неудивительно — тайны комнаты оказались не подвластны даже мудрому отцу Сандру, который продал Зефферу плиточный шедевр. Но то, что было не под силу трезвому интеллекту метафизиков, довольно быстро прочувствовала на себе человеческая плоть. Как наркоманы, зависимые от дозы опиума, люди слепо стремились к тому, что избавляло их от душевной боли, даже не задумываясь о том, почему это целебное средство довело их до такого отчаяния.

Они помнили, что когда-то были счастливы в этом каньоне, что, пребывая в Катином доме и разглядывая сюжеты «Охоты» на изразцовых стенках, которые странным образом перемещались перед их изумленными взорами, они испытывали радость. Разве не следовало из этого, что, вернувшись в каньон и вновь ступив в эту диковинную страну плиточных картинок и иллюзий, они могли вернуть себе былое здоровье и счастье? Однако Катя не позволяла им этого делать и, лишая того единственного, что они так жаждали, заставляла их страдать.

Конечно, она гораздо лучше, чем кто-либо из ее приближенных, представляла себе природу действия дворца своей мечты. Она знала, что дар исцеления и как следствие острая, почти наркотическая зависимость от него объяснялись пребыванием в Стране дьявола. Однако каким образом это происходило, и сколь быстро могла истощиться магическая сила комнаты, Катя не имела ни малейшего представления. Знала только то, что являлась полноправной ее хозяйкой, поэтому могла по собственному усмотрению решать, кого в нее пускать, а кого — нет.

Стоит ли говорить, что чем больше плачущих визитеров стояло у ворот ее дома и чем больше она получала писем (все более сумбурных по своему содержанию), тем меньше Катя была склонна приглашать в дом тех, кто к ней обращался. Отчасти потому, что опасалась той глубинной зависимости, которую сама породила в этих людях. Отчасти же потому, что сила Страны дьявола могла оказаться не безграничной — и это вызывало у Кати очень большие опасения, потому что она нуждалась в ней так же, как и остальные.

Растрачивая чудодейственную силу комнаты на других, Катя боялась, что к тому времени, когда у нее самой возникнет острая необходимость воспользоваться ее целительным действием, таковая попросту иссякнет. Подобной расточительной щедрости Катя позволить себе не могла: речь шла о собственной жизни и о том, чтобы ее как можно дольше продлить. Нужно было сберегать силу, запертую под замком в подвале дома.

И хотя к тому времени еще ничего страшного не случилось, дела неожиданно приняли неприятный оборот.

Началось это в понедельник, 23 августа 1926 года, когда внезапно скончался Руди Валентино.

За три недели до этого, проскользнув мимо охранников, он умудрился пробраться в каньон Холодных Сердец (перелез через забор, подобно одному своему киногерою, который таким образом залез в комнату возлюбленной) и принялся умолять Катю позволить ему остаться в доме. Жалуясь на плохое самочувствие, Руди утверждал, что поправить его здоровье может только каньон, в котором он был так долго счастлив. Когда же Катя отказала просителю, он взбесился и, перейдя на смесь английского и итальянского, назвал ее эгоистичной стервой, которая забыла, что сама произошла от таких же крестьянских корней, как он сам, и начала строить из себя королеву, хотя на самом деле той в подметки не годилась. В ответ хозяйка сказала, что он не достоин даже такой похвалы, за что получила пощечину, однако в долгу не осталась и ответила ему ударом в два раза сильнее.

Всегда склонный к внезапным эмоциональным переменам, Валентино зарыдал, точно маленький ребенок, и сквозь всхлипывания принялся умолять Катю ради всего святого сжалиться над ним.

— Я умираю, — говорил он, стуча кулаком по животу. — Я чувствую это нутром!

Несмотря на то что Валентино оросил слезами чуть ли не весь ковер, Катя осталась непреклонна. И в конце концов с помощью двух нанятых ею тяжеловесов вышвырнула незваного гостя вон.

Со стороны все выглядело точь-в-точь как в наигранной мелодраме, одной из тех, где обычно снимался Руди: «Я умираю. Я умираю». Однако хозяйка каньона недооценила серьезности положения. Предчувствия не обманули Руди: спустя три недели после слезного разговора с Катей Валентино умер, став первым из тех, кто понес жестокую расплату за пребывание в Стране дьявола.

Шумиха, развернувшаяся вокруг его внезапной кончины, скрыла из виду менее значительные несчастные происшествия, которые являлись частью той же самой трагедии. Скоропостижно ушла из жизни восходящая звезда по имени Мириам Акер. Как отмечалось в прессе, причиной ее смерти послужила пневмония. Молодая актриса несколько раз приезжала в каньон в обществе Рамона Наварро. Спустя неделю после ее кончины тяжело заболела, а еще через несколько дней уже стояла одной ногой в могиле другая бывшая гостья каньона, Пола Негри. Ее хрупкое здоровье подорвалось из-за скорби по Валентино, с которым, как заявляли газеты, ее связывала страстная любовь, однако истинная причина была гораздо менее приглядной. Наряду с прочими Пола оказалась жертвой колдовства «Охоты», и жизнь в ней угасала с каждым днем.

На самом деле число голливудских знаменитостей, которых в последовавшие несколько месяцев постигла внезапная смерть, было невероятно большим. Кроме того, на каждого умершего приходилось по десять — двадцать тех, которые, заболев, сумели выкарабкаться, однако никто из них не смог вернуть себе прежних сил и безукоризненной красоты. Цепь «совпадений» не прошла незаметной ни для поклонников, ни для журналистов. «Смерть прошлась косой по Голливуду, — отмечал журнал «Филм фотоплэй», — после кончины Рудольфа Валентино в могилу стали сходить одна звезда за другой».

В широкой публике оказался весьма популярным слух о своего рода чуме, и его жадно подхватили те категории граждан, которые давно пророчили Голливуду жестокую расплату. У священников, обрушившихся на грешников Нового Содома, сразу нашлись аргументы к самым мрачным проповедям. А публика, которую совсем недавно забавляла коронация актеров на престол Америки, получала почти такое же удовольствие от спектакля низведения их с трона. Пресса на все лады развенчивала голливудскую славу, называя актеров чуть ли не куклами и упирая на их иностранное происхождение. «Их появление в Америке было подобно нашествию крыс, — писали газеты. — Так что же удивительного в том, что они дохнут как мухи?»

Отсиживаясь в своем каньоне, Катя почти не верила в то, что ей удастся выйти из этой переделки сухой, поэтому она укрепила охранявшую ее свиту тремя немецкими овчарками и наняла людей для круглосуточного патрулирования подступов к ущелью как со стороны гор, так и со стороны дорог. Все общество охватила смута. Поговаривали о странном свечении в небе, которое частенько наблюдалось в местахзахоронений.

Возросла популярность всякого рода культовых организаций, которые для объяснения происходящего строили собственные теории. Те общества, что придерживались наиболее крайних взглядов, утверждали, будто небесный свет является предупреждением Бога о неминуемости конца света; их лидеры призывали людей готовиться к Апокалипсису. Другие интерпретировали странные явления более оптимистично. Они говорили, что Бог послал на землю своих ангелов, чтобы помочь обрести новую жизнь мертвым душам, которые заблудились в загробном мире. Очевидно, небесные посланники были недовольны тем, что каньон сделался оплотом ада. Хотя призраки мертвых уже являлись в эти края, свечения здесь доселе не наблюдалось. И вправду, как было неоднократно замечено, у подножия хребта появлялись три-четыре ярких огонька, которые упорно отказывались двигаться в сторону каньона.

Однако для Кати подобные сообщения служили лишним доказательством надежной зашиты рубежей. Никто не мог попасть в ее драгоценный каньон. Таково было ее твердое убеждение.

На самом же деле это чувство безопасности, как и все остальное в пошатнувшейся Катиной жизни, было чистой воды иллюзией.

Однажды вечером гулявшие по саду собаки внезапно зашлись бешеным лаем, когда из темноты показалась фигура Руди Валентино. Смерть ничуть не изменила его облик: кожа, как никогда, была гладкой, волосы, как обычно, уложены в великолепную прическу, одежда, как всегда, с иголочки.

Прежде чем обратиться к Кате, он ей низко поклонился.

— Прошу прощения, — произнес Валентино, — за мое непрошеное вторжение. Знаю, я здесь нежеланный гость. Но, честно говоря, мне некуда больше податься.

В словах Руди не было и намека на плутовство; судя по всему, он говорил чистую правду.

— Я ездил домой, — продолжал он. — Но там ошивается столько народа, что я не чувствую себя как дома. Пожалуйста… прошу тебя… не бойся меня.

— А я и не боюсь, — довольно искренне ответила Катя. — У нас в деревне всегда водились привидения. Мы постоянно их встречали. Моя бабушка, будучи десять лет как мертва, каждый день перед сном напевала мне песни. Но, Руди, давай не будем ходить вокруг да около. Я прекрасно знаю, почему ты сюда явился. Хочешь проникнуть в дом, чтобы взглянуть на «Охоту»?

— Хотя бы одним глазком.

— Нет.

— Пожалуйста.

— Нет! — махнув рукой, отрезала она. — Не хочу об этом больше слышать. Почему бы тебе не вернуться на свою Сицилию?

— В Костелланету.

— Да куда угодно. Уверена, там с радостью встретят призрака своего знаменитого сына.

Повернувшись к призраку спиной, Катя направилась в сторону дома, а он — за ней вслед. На удивление его шаги, хотя и легкие, достаточно громко отбивали ритм по траве.

— Правду о тебе люди говорят. У тебя холодное сердце.

— Тверди, что хочешь, Руди. Только оставь меня в покое.

Он остановился.

— Думаешь, я один? — Его вопрос заставил Катю замедлить шаг. — Скоро они все вернутся сюда. Каждый в свое время. Неважно, сколько ты заведешь и сколько наймешь охранников. Они все равно придут. Твой прекрасный каньон будет наводнен призраками.

— Не говори глупостей, Руди, — бросила она, вновь обернувшись к нему лицом.

— Тебя устроит такая жизнь, Катя? Жизнь узницы в окружении мертвецов? Разве о такой жизни ты мечтала?

— Я не узница. И могу жить, где хочу.

— И оставаться при этом великой звездой? Ну уж нет. Чтобы быть звездой, тебе придется жить здесь, в Голливуде.

— Ну и что?

— То, что днем и ночью ты будешь находиться в обществе. А рядом с тобой днем и ночью будут призраки. Ты не сможешь от нас так просто отделаться.

— Ты все еще говоришь «мы», Руди. Но, кроме тебя, я никого не вижу.

— Остальные придут. Всему свое время. Рано или поздно они найдут сюда дорогу. Ты, верно, уже слышала, что Вирджиния Мэйпл повесилась прошлой ночью? Помнишь Вирджинию? Она была…

— Помню. Но я не знала, что она повесилась. Хотя, честно говоря, мне на это наплевать.

— Она не смогла вынести боли.

— Боли?

— Боли того, что ее отлучили от твоего дома. Она умерла из-за того, что не смогла попасть в Страну дьявола.

— Это мой дом. И у меня есть полное право приглашать в него тех, кого я захочу.

— Кроме своей особы, как я погляжу, тебя ничего не волнует. Да?

— О, умоляю, Руди. Только избавь меня от своих нотаций. До смерти надоели лекции о самовлюбленности.

— Теперь я смотрю на вещи совсем другими глазами.

— Еще бы. Уверена, что теперь ты жалеешь о каждом миге жизни, который провел в самолюбовании. Но меня это ничуть не касается, тем более сейчас.

Призрак внезапно изменил окраску. Не успела хозяйка и глазом моргнуть, как он покрылся желто-серыми пятнами; было видно, как: его лицо излучает волны гнева.

— Я сделаю так, что это коснется и тебя, — возвысил он голос, направляясь в ее сторону. — Эгоистичная сучка.

— А знаешь, как тебя называли? — в свою очередь выпалила Катя. — Размазня.

Она знала, что такого удара он не выдержит. Год назад журналист-аноним из «Чикаго трибьюн», назвавший его «розовой размазней», написал: «Жаль, что этого Родольфо Гульельми, или Рудольфа Валентино, как его теперь величают, не утопили еще в детстве». Руди вызвал обидчика на боксерский ринг, чтобы выяснить, кто на самом деле из них сильнее. Журналист, разумеется, не только не откликнулся на его призыв, но даже не обнаружил своего лица. Однако нанесенный им удар все же достиг цели. Теперь, когда то же оскорбление нанесла ему Катя, Валентино не выдержал. Обуреваемый гневом, он накинулся на женщину и вцепился ей в глотку. Хозяйка была почти уверена, что его нематериальное тело не способно нанести какой-либо ощутимый вред. Но не тут-то было! Несмотря на то, что плоть и кровь Валентино превратились в урну пепла, духовная ипостась не утратила собственной силы. Его пальцы, почти как живые, стиснули Катину шею, перекрыв дыхание.

Однако сдаваться она не собиралась. Одной рукой оттолкнув призрака назад, другой Катя царапнула его ногтями по лицу. Из ран полилась кровь, запах которой отдавал гнилым мясом. Лицо Валентино исказилось в таком отвращении, будто он учуял вонь экскрементов. Он невольно ослабил хватку, и Катя, пользуясь его замешательством, тотчас вырвалась из его рук.

Валентино всегда был очень чувствителен к запахам — очевидно, потому что сам вырос в зловонной нищете. Он провел рукой по израненному лбу и щекам и, понюхав пальцы, жутко скривился.

Увидев выражение его лица, Катя громко расхохоталась. Ярость Валентино внезапно потеряла накал. Казалось, так же внезапно он осознал всю глубину несчастья, в которое ввергла его Страна дьявола.

— Что, черт побери, здесь происходит? — послышался из-за деревьев голос Зеффера.

Не закончив вопроса, он в недоумении уставился на Валентино.

— О Господи Всемогущий! — воскликнул Биллем. Услышав имя Господа, произнесенное всуе, Валентино как истинный католик перекрестился и исчез в темноте.

Злое пророчество Рудольфа Валентино сбылось с удивительной точностью: в последующие несколько недель на каньон Холодных Сердец началось нашествие призраков.

Поначалу ничего ужасного вроде бы не происходило. Только изменился лай койотов; как-то ночью с розовых кустов были сорваны все цветки, а на следующую ночь — все лепестки с плюща. Затем в ущелье прискакал перепуганный олень, который в ужасе оглядывался на оставшиеся позади заросли. Подобные знаки, как растолковал их Зеффер, призваны были заставить хозяев заключить мир с «непрошеными гостями», иначе последствия могли оказаться трагическими. Эти призраки, как; отмечал, в недоумении озираясь вокруг, Биллем, были отнюдь не эфирного происхождения, и если они состояли из той же субстанции, что и Валентино (чего вполне следовало ожидать), то могли представлять для них с Катей реальную физическую угрозу.

— Они могут нас прикончить, пока мы будем спать, — сказал он ей.

— Валентино не сможет…

— Пусть не Валентино, а кто-нибудь другой. Среди них немало найдется тех, кто из ненависти вполне способен на такое. Например, Вирджиния Мэйпл. Она всегда питала к тебе зависть. Помнишь? А потом, когда ты кое-что для нее сделала, взяла да и повесилась.

— Ничего я для нее не делала! Просто позволила поиграть в этой проклятой комнате. Кстати, в той самой, которую ты для нас приобрел.

— Так я и знал, что рано или поздно этим кончится, — закрыв лицо руками, произнес Биллем. — Да, это моя вина. Какой я был глупец, что позволил себе это сделать! Я думал, она тебя просто развлечет.

— А разве это не так? — недоверчиво взглянула на него Катя. — Разве можно это отрицать? «Охота» до сих пор доставляет мне удовольствие. Я обожаю те ощущения, которые у меня возникают, когда я нахожусь рядом с ней и касаюсь этих плиток. Я чувствую себя еще более живой.

Хозяйка двинулась к нему, и в какое-то мгновение Зеффер подумал, что она вот-вот одарит его каким-нибудь знаком внимания — лаской, пощечиной или поцелуем. Он был готов принять от нее все, что бы то ни было, только не безразличие. Однако Катя просто сказала:

— Во всем этом виноват ты, Биллем. И эту проблему должен решать ты.

— Но как? Может, мне удастся отыскать отца Сандру…

— Но он же не сможет забрать плитки назад.

— Интересно почему?

— Потому что я их ему не отдам. Господи, Биллем! С тех пор как ты мне дал ключ от этой комнаты, я посещаю ее каждый божий день. Она вошла в мою кровь и плоть. Потерять ее — все равно что обречь себя на смерть.

— Тогда давай переедем и заберем ее отсюда. Она уже претерпела один переезд. По крайней мере, мы оторвемся от призраков.

— Они будут преследовать нас до тех пор, пока существует «Охота». В конце концов, терпение у них кончится и они нас уничтожат.

Зеффер кивнул. В ее словах заключалась хоть и горькая, но правда.

— Что, скажи ради бога, мы такого сделали? — воскликнул он.

— Все равно исправить уже ничего нельзя, — ответила Катя. — Попробуй съездить в Румынию и найти отца Сандру. Может, он подскажет, как защититься от призраков.

— А где ты будешь жить, пока меня не будет?

— Я останусь здесь. Я не боюсь Руди Валентино, ни живого, ни мертвого. И стерву Вирджинию тоже не боюсь. Если я уеду, они проберутся в комнату.

— Может, в этом нет ничего страшного? Почему бы не предоставить им такую возможность? Мы можем превратить комнату в груду осколков и…

— Нет. Это моя комната. Только моя. Вся до последней плитки.

Эти слова она произнесла с такой яростью, что Биллем вынужден был замолчать. Ничего не говоря, он довольно долго смотрел на Катю, пока она дрожащими пальцами зажигала сигарету. Наконец, набравшись мужества, произнес:

— Ты боишься.

Женщина смотрела в окно с таким видом, будто не слышала Зеффера. А когда заговорила, ее голос сделался столь же нежен, сколь резок был всего минуту назад.

— Я боюсь не мертвых, Биллем, а того, что может случиться со мной, если я потеряю комнату. — Она с гордостью посмотрела на свою ладонь, как будто там было написано ее будущее, но восхищалась она не линиями руки, а гладкостью кожи. — Оставаясь в Стране дьявола, я чувствую себя моложе. Так было со всеми. Моложе, сексуальнее. Но как только этого лишаешься..

— Да. Начинаешь дряхлеть.

— Я не позволю себе одряхлеть. — Лицо Кати осветила легкая улыбка. — Кто знает, может, я даже никогда не умру.

— Не говори глупостей.

— Я серьезно.

— И я тоже. Ты несешь чушь. Что бы ты ни воображала насчет чудесных свойств комнаты, она не сделает тебя бессмертной.

Улыбка по-прежнему играла на ее лице.

— А разве тебе это не понравилось бы, Биллем?

— Нет.

— Ну, хоть чуточку?

— Сказал же, нет, — замотал он головой — и, понизив голос, добавил: — Ни капли.

— Что ты имеешь в виду?

— А что, как ты думаешь, я имею в виду? Наша жизнь… не стоит того, чтобы жить вечно.

Между ними воцарилась тишина. Она продолжалась две, три, четыре минуты. За окном припустил дождь, забарабанил крупными каплями по оконному стеклу.

— Я найду для тебя отца Сандру, — наконец произнес Биллем. — А если не его, то кого-нибудь другого, кто знает, как поступать в таких случаях. Я найду решение.

— Ищи, Биллем. А если не найдешь, то лучше не возвращайся.

Часть VI СТРАНА ДЬЯВОЛА

Глава 1

Тодд неплохо разбирался в механике различных кинематографических иллюзий. Он всегда любил наблюдать за работой мастеров по спецэффектам, за трюками каскадеров; впрочем, теперь появилось новое поколение, орудовавшее такими инструментами и приспособлениями, которые киношники прежних дней и вообразить себе не могли. В паре картин Тодду довелось играть несколько сцен на фоне глухих зеленых экранов. Впоследствии, просматривая готовый материал, он видел себя в окружении диковинных пейзажей, которые могли родиться лишь в железных мозгах компьютера.

Но здесь, в комнате Кати, он столкнулся с иллюзией совершенно иного порядка. Здесь властвовала некая неведомая сила, могущественная и древняя. Для того чтобы привести ее в действие, не требовалось электричество; ее невозможно было выразить при помощи формул и уравнений. Эту силу испускали сами стены, которые распоряжались ею с осторожностью собственников, и с каждой секундой она все полнее овладевала вниманием Тодда.

Поначалу он не мог разобраться в окруживших его образах. Ему казалось, что стены сплошь усеяны бесформенными пятнами и разводами. Потом, когда глаза его привыкли к странному зрелищу, Тодд осознал, что перед ним — изразцовая плитка, покрытая отнюдь не пятнами, а разноцветными картинами. Взору его открылся грандиозный пейзаж, и по мере того, как Тодд рассматривал его, видение становилось все более реалистичным и объемным. Пикетт видел уходящее вдаль лесное пространство, горную гряду, залитую ослепительно яркими солнечными лучами; гряда эта заканчивалась отвесными скалистыми стенами, где в расщелинах гнездились бесстрашные птицы. На глазах у Тодда прозрачные ручейки превращались сначала в могучие потоки, а потом в стремительные реки — блестящие серебряные ленты, спешившие за горизонт, туда, где их ожидала морская пучина. Картины были выполнены на редкость искусно, и для того, чтобы охватить замысел художника во всех подробностях, требовались часы, а может быть, и дни. Впрочем, в любом случае рассмотреть картины в деталях было бы возможно, оставайся они неподвижными, — а это, с изумлением заметил Тодд, оказалось совсем не так.

Повсюду он видел признаки движения. Порыв ветра шевелил верхушки деревьев; одна из птиц оставила свое гнездо в выступе скалы и поднялась в воздух, три охотничьи собаки, опустив чуткие носы, продирались сквозь густые заросли.

— Катя? — подал голос Тодд. В ответ не донеслось ни звука. Тогда Тодд оглянулся (ему казалось, что хозяйка по-прежнему стоит у него за спиной). Однако ее там не было. Исчезла не только Катя, но и дверь, сквозь которую он проник в этот неведомый мир. Его окружал лишь пейзаж, причем деревьев, скал и птиц, кружащих над их вершинами, становилось все больше.

С каждым мгновением движение на картинах усиливалось. Воды рек и ручьев подернулись рябью, над морем собрались тучи; гнавший их ветер наполнял паруса кораблей, появившихся из-за горизонта. Мало того, пейзаж, доселе безлюдный, вдруг оживился человеческим присутствием. Сквозь лес пробирались всадники — кто-то в одиночестве, кто-то по двое или по трое; самая большая процессия состояла из пяти человек в богатых одеяниях, которые с мрачной торжественностью восседали на лошадях. По берегам рек теперь копошились рыбаки, и утлые лодчонки качались на волнах; на выступе одной из скал Тодд различил двух обнаженных мужчин, непонятно чем занимавшихся. Два других нагих тела свисали с дерева, однако тут все было ясно — то были жертвы линчевателей; сами экзекуторы между тем отдыхали в тени деревьев после своего неправедного дела, передавали друг другу бутыль с пивом и удовлетворенно поглядывали по сторонам.

Но сколько ни всматривался Тодд, ему не удалось увидеть Катю. Впрочем, она ведь сказала, что все время будет поблизости, даже если он не сможет ее разглядеть. Теперь он начал понимать, что комната обладает способностью направлять его взгляд. Пикетт чувствовал, что некая сила постоянно отводит его глаза от того места, где могла бы находиться Катя, и заставляет глядеть вверх, в поднебесье, где носились птицы (он различал, что сводчатый потолок комнаты, как и стены, выложен плитками, и в то же время слышал шум птичьих крыльев). Взгляд его против воли устремлялся в лес, где некие неведомые ему животные описывали причудливые круги, словно совершая таинственный ритуал, другие в это время сражались, а третьи издыхали в лужах крови; были и такие, что как раз в это мгновение появлялись на свет. Надо сказать, в этом удивительном мире животные давали жизнь отнюдь не себе подобным. Тодд видел, как создание, размерами и формами напоминавшее тигра, породило полдюжины белых ящериц; в другом месте гигантская курица величиной с лошадь в ужасе бросилась от собственных потрескавшихся яиц, из которых вырвались тучи огромных синих мух.

Внимание Пикетта было неотрывно приковано к происходящему. Он не отводил глаз от открывшегося ему зрелища — и хотя картины эти то путали его, то внушали отвращение, менее всего ему хотелось, чтобы они исчезли.

Душу охватило состояние необъяснимого покоя; собственная участь его сейчас ничуть не волновала. Попытайся Тодд проанализировать свое душевное состояние, возможно, он пришел бы к выводу, что причина его спокойствия коренится в сознании нереальности происходящего. Однако в этот момент он был совершенно неспособен рассуждать и анализировать. Происходящее будто вознесло его над здравым смыслом. И не только над здравым смыслом, но и над всем прочим; сейчас он мог только видеть. Он превратился в некий живой инструмент, в камеру из плоти и крови, которая без устали запечатлевала видения чудной страны. Повинуясь таинственному велению, он вновь и вновь поворачивался против часовой стрелки.

Все вокруг испускало сияние, словно в распоряжении неведомого божества, сотворившего этот мир, имелась целая армия работников, без устали начищавших до блеска каждый листочек на дереве, каждую шерстинку зверя, каждую чешуйку змеи. Даже дерьмо, извергаемое искусанным блохами диким кабаном, сверкало словно драгоценность. Крыса, обнюхивавшая труп дохлой собаки, бросилась прочь, и капли крови на ее усах сияли, точно глаза счастливого любовника. Земля у Тодда под ногами (пол также был выложен плитками, расписанными так же тщательно и любовно, как на стенах и потолке) являла собой истинное пиршество для глаз; даже червяк, раздавленный его каблуком, был великолепен в своей агонии.

В этом мире не было ничего незначительного. Исключение, возможно, составлял лишь Тодд Пикетт. Но даже если это действительно было так, подобное положение его вполне устраивало. Тодд не желал ничего изменять и был вполне доволен всем, что видел здесь, включая — и это чувство он испытывал впервые в жизни — самого себя.

Сознание того, что он наконец обрел мир с самим собой, накатило на него, словно прохладная волна, погасившая долгую изнурительную лихорадку. Пусть в этом неведомом мире он ничто, пусть он всего лишь взгляд, в котором отражается окружающее его великолепие, — он счастлив подобной участи. И если в конце концов зрелище поглотит его без остатка, он не имеет ничего против подобного конца. Умереть здесь, среди этого дивного сияния, — что может быть прекраснее? Нет, случись это, Тодд не стал бы сетовать.

— Тебе здесь нравится?

А, вот она, Катя. Стоит справа, чуть поодаль от него, устремив взор в пленительную небесную высь.

Проследив за направлением ее взгляда, Тодд увидел нечто, прежде от него ускользнувшее, — солнечное затмение. Луна на три четверти закрывала солнце. Вот почему исходивший с неба свет казался таким необычным, слабым и рассеянным Этот мир пребывал в постоянной полутьме, и царивший здесь мрак побуждал все живое и неживое испускать собственное свечение, улавливать в воздухе малейший проблеск света и, многократно его усиливая, сиять во славу собственного бытия.

— Да, — произнес Тодд, с удивлением замечая, что голос его дрожит от подступивших слез. — Мне тут очень нравится.

— Разумеется, здесь нравится не всем, — изрекла Катя, по-прежнему глядя поверх его головы. — Некоторые из тех, кого я приводила сюда, были так испуганы, что пытались бежать. Без сомнения, поступать так было чрезвычайно неразумно.

— Но почему?

Катя сделала несколько шагов в сторону Тодда и уперлась в него взглядом, словно желая убедиться, что он говорит правду и все уведенное действительно пришлось ему по душе. Удовлетворившись увиденным, она слегка коснулась губами его щеки — будто поздравила с чем-то. Он понял, что, явившись сюда, подвергся испытанию, которое выдержал с честью.

— Посмотри вон туда, вверх над холмом. Видишь лесные заросли?

— Да.

— Значит, ты видишь и всадников между деревьями?

— Это из-за них мы не должны убегать?

— Из-за них.

— Но почему?

— Они охотники. Их предводитель, герцог Гога, считает все эти земли своими.

— Они приближаются к нам.

— Да, приближаются.

— Но разве это возможно?

— Что ты имеешь в виду?

Я хотел спросить: как это получается, что они приближаются к нам? Ведь они нарисованы на стенах.

— Ты так считаешь? — спросила Катя, вплотную подойдя к Пикетту. — Ты правда в это веришь?

На несколько мгновений Тодд замер, прислушиваясь к своему сердцу, пытаясь понять, что оно подсказывает. Дуновение ветра — холодного, не калифорнийского — коснулось его лица. Над головой он по-прежнему видел затененное луной солнце, хотя прекрасно понимал, что отсюда, из подвала, разглядеть небо невозможно.

— Я в ином мире, — наконец произнес Тодд.

— Верно, — кивнула Катя.

— И этот мир — реальный.

— Снова верно. Тебе страшно, что ты попал в этот чужой мир?

— Нет, — покачал головой Тодд. — Сам не знаю почему, но меня это ничуть не пугает.

Катя заключила его в объятия, крепко прижала к себе и заглянула в глаза — никогда прежде она не смотрела на него столь долгим, пристальным взором.

— Все это не имеет значения, любовь моя. Не имеет значения, в чьей голове существует этот мир — в твоей, моей или же голове Господа…

— Или дьявола?

— Или дьявола. Все это ничего не значит. Для нас с тобой.

Последние слова Катя произнесла полушепотом. Тодд впился губами в ее губы. Только теперь он осознал, как искусно она его подготовила, раздразнив диковинными видениями, призраками и картинами жутких утех, постепенно разрушив его представления о реальном и нереальном. Все это была лишь прелюдия, предшествовавшая чуду из чудес.

— Для нас ничто не имеет значения, правда? — выдохнул он между поцелуями.

— Мы выше всего, — откликнулась Катя, и рука ее скользнула вниз, между его ног. Там все уже затвердело, как камень. — Ты жаждешь меня? — прошептала она.

— Еще бы.

— Хочешь, вернемся наверх, в постель?

— Нет. Я хочу заняться этим прямо здесь, — указал он на землю под ногами.

Катя снова рассмеялась. Казалось, его новообретенная горячность немало ее забавляла. Она подняла платье, давая возможность полюбоваться своим телом. Под платьем женщина оказалась совершенно обнаженной.

— Ложись, — прошептал Тодд.

Катя не заставила себя упрашивать и послушно опустилась на землю, широко расставив ноги, так чтобы он мог видеть самые потаенные ее утолки. При этом она непрерывно действовала руками, лаская то свою истекающую влагой вагину, то анус.

Пикетт слышал, как земля под ногами сотрясается от топота лошадиных копыт. Герцог Гога и его всадники приближались. Тодд бросил взгляд вдаль, но лесные заросли стали такими густыми, что он не смог разглядеть охотников. Однако он чувствовал: они совсем рядом.

Ерунда, у него еще будет возможность посмотреть на них. А сейчас у него своя охота. Тодд торопливо расстегнул брюки и выпустил наружу свой затвердевший пенис. Катя тут же приподнялась и, взяв его в ладони, принялась нежно поглаживать.

— Какой красавец, — восхищенно протянула она.

Возможно, она говорила правду, возможно, кривила душой. Так или иначе, Тодду было приятно услышать эти слова, было приятно увидеть огонь желания, вспыхнувший в ее глазах, — никогда прежде он не видел подобного выражения на лице женщины. Катя тихонько потянула его член к себе — но то была уже не ласка. Она побуждала Пикетта войти внутрь.

Он опустился на колени между ее широко разведенными ногами. Платье Кати было таким тонким и воздушным, что он без труда поднял его до самой ее шеи, обнажив живот и груди. Припав лицом к плоскому шелковистому животу, Тодд принялся ласкать языком пупок, потом начал подниматься все выше, к напряженным, затвердевшим соскам. В своих фантазиях он не раз вылизывал языком женщину — всю целиком, от уголков глаз до расщелины между ягодицами. Он представлял себя слугой, который бережно моет свою госпожу. Тодд чувствовал, что теперь настало время претворить игру воображения в реальность. Он догадывался, что с этой женщиной он может осуществить любую, даже самую рискованную фантазию, что она позволит ему исполнить все заветнейшие желания своего сердца, абсолютно все.

— Все, — лишь одно слово сорвалось с губ впавшего в исступление Тодда Но Катя поняла, что с ним творится, и, взяв его голову ладонями, на миг оторвала любовника от своей груди.

— Да, ты можешь делать все, — с ласковой поощрительной улыбкой произнесла она. — Все, что хочешь. И все…

— Все, что хочешь ты, — перебил он.

— Да.

И, схватив Тодда за воротник рубашки, она вновь притянула его к себе. Они целовались, и тело ее трепетало под ним; казалось, ее ничуть не беспокоило, что жесткая грязная земля касается ее обнаженных ягодиц, ее нежной спины. Пикетт оперся руками о землю, поддерживая собственное тело. Все остальное она с непревзойденным мастерством сделала сама. Бедра ее чуть приподнялись, и головка его пениса оказалась в мягких объятиях вожделенной плоти. Слегка постанывая, женщина задвигалась под ним в сладостном упоительном ритме.

Потом руки ее обвились вокруг его шеи, а с губ сорвался громкий, пронзительный, полный наслаждения стон.

Тодд смотрел на ее лицо, ощущая, как его охватывает волна беспомощного, беззащитного обожания. Те невидимые мастера, что начистили до блеска окружавший его диковинный мир, превзошли самих себя, трудясь над этой женщиной. Линии ее щек, темные стрелы ресниц, дивные переливы сиреневого, голубого и бирюзового, мерцавшие в ее глазах, — все было восхитительно. Красота ее казалась почти непереносимой, она обжигала глаза.

— Я люблю тебя, — прошептал Тодд. Слова эти вырвались у него с такой легкостью, что он не успел испортить их, придав своему лицу и голосу соответствующее случаю выражение.

Конечно, он произносил подобное прежде, и не раз (по совести говоря, слишком много раз), но никогда раньше не происходило ничего подобного. Впервые эти слова прозвучали в его устах так естественно. Естественно и искренне. Катя приподняла голову, и губы ее почти соприкоснулись с его губами.

— Я тоже люблю тебя, — услышал Пикетт ее голос.

— Правда?

— Да, и ты это знаешь. Это тебя я ждала, Тодд. Ждала все эти годы. Ждала терпеливо, потому что знала: ты непременно придешь.

Катя сделала еще одно движение бедрами, и он полностью вошел в нее. Затем, по-прежнему удерживая его в себе, она слегка подалась вниз, и когда головка его члена уже готова была вырваться из сладостного плена, ее шелковистая вагина вновь поглотила его целиком.

Земля под ними содрогалась все сильнее. Тодд ощущал толчки под своими ладонями.

— Охотники, — пробормотал он.

— Да, — откликнулась она, словно речь шла о чем-то, не стоящем внимания. — Люди герцога Гога совсем близко. Нам лучше затаиться, пока они не проедут мимо.

И она вновь привлекла Тодда к себе. Он по-прежнему не видел охотников, однако усиливающийся шум достигал его ушей. Покрытые причудливыми узорами обломки скалы, среди которых возлежала Катя, подпрыгивали при каждом новом толчке сотрясаемой копытами земли.

Наконец охотники показались из-за гребня холма, примерно в тридцати ярдах от того места, где, сплетясь телами, лежали Тодд и Катя.

Отряд герцога состоял из пяти всадников. Судя по всему, им пришлось проделать нелегкий путь: бока лошадей лоснились от пота, а люди — все в потрепанных кафтанах — выглядели вконец изнуренными. Но даже их усталость была прекрасна и полна жизни. Кожа этих людей казалась такой же светлой, как и кости, которые она облекала; глубоко запавшие глаза лучились блеском. То, что охотники мчались сломя голову, не удивило Тодда — ведь он уже видел необычных животных, которых они преследовали. Да, в этом загадочном лесу водились дикие кабаны и олени, но не только; здесь обитали и другие неведомые животные, к созданию которых, судя по их виду, приложил руку сам дьявол. Без сомнения, то была нелегкая добыча. И, глядя на охотников, можно было предположить, что недавно они подверглись нападению опасного хищника. На крупе одной из лошадей виднелись глубокие раны, всадник ее тоже серьезно пострадал в схватке. Левая его рука безжизненно висела, и большое кровавое пятно расползалось по одежде. Он прикусил губу, сдерживая стон, и в изнеможении опустил веки.

Даже если бы Катя не сообщила ему титул предводителя охотников, Тодд наверняка сам понял бы, что тот занимает более высокое положение, нежели его спутники. Лошадь его отличалась изяществом, свидетельствовавшим о хорошей породе, грива и хвост были перевиты яркой тесьмой. Седок имел не менее холеный вид, чем конь, — его густая темная борода была тщательно подстрижена и расчесана, длинные волосы — в контраст свалявшимся шевелюрам прочих всадников — вымыты и ухожены. На этом, впрочем, отличия заканчивались; тяготы охоты отразились на герцоге ничуть не меньше, чем на его спутниках. Глаза также глубоко запали в потемневшие глазницы, и, несмотря на то, что он держался в седле чрезвычайно прямо, по телу пробегала легкая дрожь, словно ему было тесно в собственной коже. В левой руке он держал поводья, а правая замерла на золотой рукояти меча, готовая в мгновение ока выхватить оружие из ножен.

Тодду ни разу не довелось сыграть в фильме о средневековой жизни — лицо его казалось слишком современным, а приемы игры — очень уж примитивными; он был явно не способен убедить зрителей, что перед ними человек из далекой эпохи. Однако в свое время Пикетт пересмотрел немало историко-приключенческих фильмов, которые в пятидесятые и в начале шестидесятых так любил снимать Хестон; все это были напыщенные и претенциозные костюмные картины. Люди, которых он сейчас видел перед собой, не имели ничего общего с хорошо откормленными героями этих шедевров. Тела их иссохли от усталости и напряжения, взгляды светились тоской и страстью, и вообще они больше походили на сбежавших из клиники душевнобольных, нежели на охотников.

Герцог Гога поднял правую руку (на которой недоставало двух пальцев) и жестом приказал отряду остановиться. Всадники, почувствовав встревоженность своего предводителя, принялись пристально озирать окрестности, выглядывая неведомого врага.

Тодд, как и велела ему Катя, лежал недвижно и беззвучно. «Будь у этих людей ружья, они наверняка открывали бы пальбу по поводу и без повода», — пронеслось у него в голове. С такими измученными, нервными и усталыми охотниками лучше не связываться.

Но даже сейчас, замерев, затаив дыхание, Тодд ощущал, как женская рука, скользнув у него между ног, поглаживает яйца. Он бросил на Катю изумленный взгляд, и она ответила едва заметной лукавой усмешкой. Не прекращая ласк, она довела его член до полной боевой готовности, а потом слегка изменила положение своего тела, и он вновь вошел в нее полностью. Ощущение оказалось еще более восхитительным, чем несколько минут назад. Внешне бедра Кати оставались недвижными, однако своды ее вагины мягко сжимались, доставляя ему невыразимое наслаждение.

Между тем расстояние между лежащими любовниками и всадниками неуклонно сокращалось; вблизи охотники казались еще более измученными. Судя по их лицам, они влачили свои дни в неизбывном страхе. Один из четырех спутников герцога — самый старый, с изрезанным морщинами и шрамами лицом — тихонько бормотал молитву; в руках он сжимал простой деревянный крест, который то и дело подносил к губам, дабы укрепить свой дух.

Охваченный одновременно испугом и любовным экстазом, Тодд был не в состоянии пошевелиться. Меж тем Катя продолжала вытворять чудеса. Он даже не двигал бедрами — в этом не было нужды. Катя все делала сама. Ласки ее становились все более искусными, и Тодд стремительно приближался к моменту высшего исступления.

Тодд не привык заниматься любовью беззвучно, и подчас это даже влекло за собой не слишком приятные последствия. (Так, одна достопамятная ночь, которую он провел в «Шато Мармон» в обществе очаровательной девушки, была прервана на самом интересном месте, так как менеджер позвонил к ним в номер и после долгих извинений сообщил, что его стоны и вопли не дают уснуть соседям.) Теперь ему оставалось лишь до крови закусить губу, изо всех сил сдерживая рвущиеся наружу звуки.

Всадники были так близко, что Тодд не решался даже слегка повернуть голову, чтобы рассмотреть их получше. Однако краешком глаза он мог за ними наблюдать.

Герцог приказал по-румынски:

— Stai! Nauzi ceva?

Всадники остановили коней. Теперь герцога и лежавших на земле Тодда и Катю разделяло не более четырех ярдов. Если бы не солнечное затмение, благодаря которому свет здесь был тусклым и неверным, охотники непременно бы заметили притаившихся любовников и без промедления расправились с ними, пронзив обоих одним ударом меча. Однако, насколько мог судить Тодд из своей неудобной наблюдательной позиции, взоры охотников, выглядывавших добычу в обширном зеленом пространстве, были устремлены далеко вперед, а не под копыта лошадей.

Герцог бросил еще несколько слов по-румынски, и на этот раз один из спутников ему ответил. Тодду показалось, что охотники к чему-то прислушиваются, и он тоже напряг слух. Однако ему не удалось различить каких-либо необычных звуков. До него доносились лишь крики птиц, порхавших над скалами, тяжелое дыхание и всхрапывание лошадей да шлепанье поводьев по их мощным шеям. А еще, совсем близко, прямо под собой, он слышал дыхание женщины и едва различимое ритмичное пощелкивание крошечного жучка, устроившегося за камнем около его руки. Все это — птицы, лошади, жуки — представлялось ему лишь обрамлением дивного места, где слились их тела, того места, где он познал дотоле неведомое наслаждение.

На лице Кати мелькнула едва заметная улыбка, и, слегка сжав вульву, она мгновенно привела его в полный экстаз. Горячая волна, затопившая все его существо без остатка, смыла все прочие чувства. Выбравшись из пелены раскаленного тумана, Тодд увидел ее полузакрытые глаза; зрачки под приопущенными ресницами казались невероятно широкими, едва ли не шире белков. Потом Катины веки смежились, и он начал извергаться в ее восхитительные глубины. Тодду казалось, что, пусть даже от этого зависит его жизнь, в этот сладостный момент ему не сдержать стона наслаждения. И все же ему удалось оставаться почти беззвучным, лишь слабый вздох сорвался с его пересохших губ…

В ту же секунду раздался громкий отрывистый возглас. Герцог, судя по тону, снова что-то приказал своим спутникам. Тодд не мог понять смысла его слов, и все же, не нарушая упоительного ритма своих движений, он глянул вверх. Один из всадников спешился и шел прямо к ним, на ходу выхватывая меч из ножен.

Вновь раздался голос герцога:

— Cine sunt acesti oameni?

Несомненно, он желал узнать, что это за люди и какого дьявола они здесь оказались, ибо в ответ его спутники недоуменно пожали плечами. Сладкая судорога в последний раз пробежала по телу Тодда, и чувство собственной неуязвимости внезапно оставило его. Блаженство оказалось не безграничным. Теперь Пикегт ощущал себя опустошенным и совершенно беззащитным.

С размаху ударив Тодда ногой, обутой в тяжелый сапог, охотник отбросил его от Кати. Пикетт покатился по грязной земле, а самый молодой из охотников громко рассмеялся, как видно найдя весьма забавным разлучить любовников в такой момент.

Герцог опять что-то приказал, и еще один охотник послушно спрыгнул с лошади, держа наготове меч. Тодд выплюнул набившуюся в рот землю и поспешил спрятать в штаны свой поникший член, опасаясь, что тот станет мишенью для первого удара. Катя по-прежнему лежала на земле (ей тоже удалось прикрыть наготу, спустив платье); один из спешившихся охотников стоял над ней, и клинок его меча почти касался белоснежной точеной шеи.

Первое, что выдавил из себя Тодд, была мольба:

— Прошу вас.

Герцог пристально поглядел на Тодда; любопытство в его взгляде смешивалось с настороженностью.

— Я знаю, вы меня не понимаете, — медленно произнес Тодд. — Но поверьте, мы не собирались причинить вам вред.

Пикетт глянул вниз, на Катю, которая не сводила глаз с наставленного на нее клинка.

— Он в самом деле тебя не понимает, — одними губами прошептала она. — Давай я попробую.

И она заговорила, громко и отчетливо, на родном языке герцога:

— Doamne, eu si prietenul meu suntem vizitatori prin locurile astea. Nam strut ca este proprietatea domniei tale.

Тодд слушал, пытаясь по выражению ее липа разобрать смысл сказанного. Впрочем, что бы она там ни сказала, ее объяснения, судя по всему, ничуть не исправили положения. Наточенный клинок по-прежнему был нацелен на ее горло, а второй охотник угрожающе помахивал мечом в нескольких шагах от Пикетта.

Тодд перевел взгляд на герцога. Любопытство, несколько секунд назад мелькнувшее в глазах предводителя охотников, теперь исчезло без следа. Взор его стал подозрительным и грозным. «Возможно, Катя, заговорив на понятном герцогу языке, совершила ошибку, — подумал Тодд. — возможно, она лишь укрепила его в убеждении, что странная парочка — не просто одуревшие от страсти любовники, случайно забредшие на его земли, но опасные злоумышленники».

Тут он почувствовал, как ледяное острие меча коснулось его груди. Клинок проколол кожу, и небольшое кровавое пятно стремительно расползлось по рубашке Тодда.

Катя приумолкла — вероятно, тоже поняв, что слова ее принесли больше вреда, чем пользы. Однако через мгновение она заговорила вновь, стараясь придать своему голосу умоляющее выражение.

Человек, восседавший на лошади с заплетенной гривой, нетерпеливо вскинул руку.

— Liniste, — бросил он.

Несомненно, он приказал Кате заткнуться, потому что именно это она и сделала.

Тут ветер принес слабый звук, поглотивший все внимание герцога. Где-то недалеко плакал ребенок, и эти горестные всхлипывания — хотя их, несомненно, издавало человеческое существо — напомнили Тодду о ночных завываниях койотов в каньоне.

Несколько мгновений герцог молча вслушивался, а потом издал череду отрывистых приказов:

— Lasati-i! Pe cai! Ala-i copilul!

Двое охотников, наставивших мечи на Тодда и Катю, убрали оружие в ножны и поспешно вернулись к коням. В какое-то мгновение плач начал стихать, и Тодд испугался, что охотники вновь обратятся к своим жертвам; однако неведомым ребенком овладел новый приступ тоски, и он зарыдал горше и безутешнее прежнего.

Всадники, указывая в том направлении, откуда раздавался плач, обменялись встревоженными возгласами:

— Este acolo! Grabiti-va!

— In padure! Copilul este in padure!

Про Катю и Тодда они совершенно забыли. К тому времени, как все охотники вновь были в седлах, герцог уже несся вскачь, предоставив усталым спутникам догонять его в клубах пыли.

Как ни странно, Тодд ощущал себя обманутым; подобное чувство испытываешь, когда история внезапно завершается совершенно неожиданным финалом. Тодд знал, что, проникнув в этот таинственный мир, освещенный тусклым светом затененного луной солнца, он подвергает себя опасности. То, что клинок уперся в его грудь, до крови расцарапав кожу, было абсолютно закономерно. Но то, что человек, намеревавшийся его убить, вдруг сорвался с места и сломя голову помчался на детский крик, ни в какую закономерность не укладывалось.

— Что это с ними? — спросил он, наклоняясь к Кате и помогая ей подняться с земли.

— Они услышали голос Квафтзефони, сына дьявола, — последовал ответ.

— Чей-чей?

Катя проводила взглядом всадников. Они уже наполовину преодолели расстояние, отделявшее их от густых лесных зарослей, где, судя по всему, и скрывалось невидимое дитя. Плач его звучал теперь намного тише, словно ребенок отдалялся от своих преследователей.

— Это долгая история, — сказала Катя. — Впервые я услышала ее, когда была маленькой девочкой. И она до сих пор вселяет в меня ужас…

— Ужас?

— Да, ужас.

— Но ты расскажешь ее мне? — нетерпеливо спросил Тодд.

— Боюсь, она произведет на тебя тягостное впечатление.

Тыльной стороной ладони Тодд вытер кровь, струившуюся по груди. На коже осталась глубокая ссадина, которая мгновенно вновь наполнилась кровью.

— Все равно расскажи, — попросил он.

Глава 2

Хотя Зеффер вполне убедительно объяснил, что скрывается в подвалах дома, Тэмми все равно начала разговор с вопроса, который не давал ей покоя с тех пор, как она впервые здесь оказалась. Она вернулась к кухонному столу, за которым недавно ела пирог с вишнями, уселась и спросила:

— Так чего вы боитесь?

— Я уже устал повторять: мне нельзя здесь оставаться. Она разозлится. И тогда мне несдобровать.

— Это не ответ. В конце концов, Катя — всего лишь женщина. Пусть злится, сколько душе угодно.

— Ты не знаешь, на что она способна.

— Откуда мне знать, если никто ничего мне о ней не рассказывает! Расскажите — и возможно, я пойму.

— Рассказать о Кате… — процедил он с таким недоумением, словно Тэмми просила его о невозможном. — Как я могу рассказать о том, что видели эти стены, о том, что было со мной! И о том, что было с ней…

— Попробуйте, может, получится.

— Я не знаю, как к этому приступить, — едва слышно прошелестел Зеффер.

Голос его с каждым словом становился все более слабым и тусклым — Тэмми казалось, что ее собеседник вот-вот окончательно лишится дара речи. Он опустился на стул напротив нее и погрузился в молчание.

— Хорошо, давайте я попробую вампомочь, — предложила Тэмми. Минуту она помолчала, раздумывая, а потом заявила: — Начните с этого дома. Расскажите, кто его построил, зачем и когда. Как вы здесь оказались. И как здесь оказалась она.

— В те времена мы все делали вместе.

— Но кто она такая?

— Я уже говорил, кем она была в прошлом: Катей Люпи, кинозвездой. Некогда ее называли одной из ярчайших звезд на небосклоне Голливуда. В те дни этот дом был самым знаменитым в Лос-Анджелесе. Каждый мечтал попасть сюда.

— А весь остальной каньон тоже принадлежит ей?

— Да, конечно. Каньон Холодных Сердец. Именно поэтому его так и назвали. Катя, знаете ли, пользовалась репутацией бессердечной суки, — Зеффер улыбнулся, хотя улыбка у него вышла скорее жалкой, чем веселой, — должен признать, вполне заслуженной репутацией.

— А что за жуткие существа здесь обитают?

— Существа? Кого ты имеешь в виду?

— Неужели не ясно, кого я имею в виду? — В голосе Тэмми послышалось раздражение. — Монстров. Тех, что на меня набросились.

— А, вот ты о чем. Это отродья мертвецов.

— Вас послушать, так отродья мертвецов — это самое обычное дело, о котором и упоминать не стоит. Наверное, вы мне не поверите, но у нас в Сакраменто мертвецы не производят потомства. Они спокойно гниют в земле.

— Здесь все иначе.

— Биллем, объясните мне, ради бога, каким образом мертвецы могут иметь детей — здесь или в любом другом месте.

— Ты же сама их видела. Поверь своим глазам — вот и все, что я могу тебе посоветовать.

Тэмми сердито затрясла головой. Она пыталась ему поверить и все же ничего не могла понять. Неужели законы, по которым живет мир, не являются едиными и непреложными и существует место, где они не имеют никакой силы? Это не укладывалось у нее в сознании.

— Сказать по правде, я и сам ничего не знаю, — произнес Зеффер, словно услышав ее невысказанный вопрос. — В течение многих лет призраки совокуплялись с животными, и в результате появились создания, о которых ты спрашиваешь. Возможно, состояние, в котором пребывают мертвые, ближе к животному. Впрочем, объяснить это невозможно. Одно несомненно: они существуют. Мы видели их собственными глазами — и ты, и я. Это гибриды — вот и все, что можно о них сказать с уверенностью. Иногда они бывают не лишены своеобразной красоты. Но чаще уродливы… как смертный грех.

— Понятно. Гибриды так гибриды. Но откуда здесь взялись мертвецы? И почему они стали призраками? Из-за нее?

— Полагаю, все это можно истолковать по-разному…

Зеффер осекся, мгновение помолчал, размышляя о чем-то, затем поднялся на ноги с таким усилием, словно каждое движение доставляло ему неимоверные страдания. Он подошел к раковине, открыл кран на полную мощность и принялся пить пригоршнями, шумно втягивая воду. Утолив жажду, Биллем закрыл кран и через плечо бросил взгляд на Тэмми.

— Я чувствую, ты имеешь право знать все… после того, что тебе пришлось вынести. Ты заслужила правду. — Он повернулся и пристально взглянул на женщину. — Но прежде, чем я начну рассказывать, должен предупредить: не уверен, что разбираюсь во всем этом лучше тебя.

— Но я-то вообще ничего не понимаю, — пожала плечами Тэмми.

Он кивнул.

— Хорошо, начнем. Но с чего? Ах да, с Румынии. — Зеффер провел рукой по лицу, стряхивая капли воды. — При рождении эта женщина получила имя Катя Лупеску. Она появилась на свет в Румынии, в маленькой деревеньке под названием Равбак. Летом тысяча девятьсот двадцать первого года, вскоре после того, как мы построили этот дом, я вместе с ней совершил путешествие на ее родину. Мать Кати была тяжело больна, и предполагалось, что жить ей осталось не более года. Катя выросла в ужасающей бедности, — продолжал Зеффер. — В унизительной, беспросветной нищете. Но тогда, в тысяча девятьсот двадцать первом, она была уже кинозвездой первой величины, вернувшейся под родной кров. Произошедшая с ней перемена могла поразить кого угодно. Трудно было поверить, что оборванная девчонка превратилась в столь блистательную даму. Поблизости от деревни, где родилась Катя, располагалась старая крепость — в двадцатые годы там находился монастырь ордена святого Теодора. Нам с Катей было дозволено посетить крепость, но она не проявила особого интереса ни к обшарпанным стенам, ни к монахам, у которых скверно пахло изо рта. Откровенно говоря, меня все это тоже не слишком привлекало, но мне хотелось дать Кате возможность без посторонних ушей и глаз пообщаться со своими близкими, вспомнить о прошлом. Именно поэтому на следующий по приезду день я в одиночестве отправился в монастырь. Сопровождавший меня монах сообщил, что орден ныне переживает тяжелые времена и братия вынуждена распродавать свое имущество. Гобелены, мебель, утварь — все это можно было купить. Но мне вся эта рухлядь была совершенно ни к чему, и я уже собирался уйти. Тогда монах сказал: «Позвольте мне показать вам кое-что особенное. Кое-что необычное». «Ладно уж, потеряю лишних десять минут, — подумал я. — Спешить мне некуда». Вслед за монахом я спустился вниз по лестнице и оказался в удивительной комнате. Никогда прежде я не встречал ничего подобного.

— И что это была за комната?

— Стены ее были выложены плитками — тысячами плиток, — и все эти плитки покрывала затейливая роспись. Стоило войти в комнату, как мне показалось, будто я попал в иной мир. Впрочем, нет, не показалось. Я действительно попал в иной мир.

Зеффер смолк, погрузившись в воспоминания; теперь, много лет спустя, эти дивные изразцы по-прежнему внушали ему благоговейный ужас.

— И что это был за мир? — настаивала нетерпеливая Тэмми.

— Одновременно реальный и диковинный. Мир, который не могла бы породить даже самая причудливая фантазия. Он вмещал в себя небо и море, животных и птиц. Но он вмещал в себя также и ад — легкую примесь ада, которая заставляла людей воспринимать окружающее много острее.

— Каких людей?

— Точнее говоря, одного человека. Его звали герцог Гога. Он был там, на стенах. Предавался охоте, которой суждено было длиться до скончания времен.

— Предводитель всадников — герцог, — сообщила Катя.

— Это я понял, — кивнул Тодд.

— Он жил в стародавние времена. Не знаю точно, когда именно. В детстве, слушая подобные истории, не обращаешь внимания на подробности. Запоминаешь лишь суть. А суть эта состояла в следующем.

Однажды осенью герцог отправился на охоту — он делал это каждый день, ибо охота была его излюбленным занятием. В зарослях он увидел некое существо, которое принял за козла, запутавшегося в ветвях. Герцог соскочил с лошади и сказал своим людям, что сам прикончит животное. Он питал особую неприязнь к козлам и имел на то вескую причину: когда герцог был ребенком, козел лягнул его копытом. На лице герцога до сих пор сохранились шрамы, которые начинали ныть в непогоду и не давали ему забыть о своей ненависти. Возможно, он сам понимал, что ненавидеть козлов — смешно и недостойно столь славного мужа, но порой мы не властны в своих чувствах. Без сомнения, не нанеси один из представителей козлиного племени увечье малолетнему герцогу, у него вряд ли возникло бы желание собственноручно забить запутавшегося в зарослях козла. И, что самое ужасное, в тот день давняя история повторилась. Стоило герцогу приблизиться к животному, как оно, внезапно взбрыкнув, ударило его по лицу копытом. Из разбитого носа хлынула кровь, а козла меж тем и след простыл.

Герцог был в ярости. Никогда прежде он не впадал в подобный гнев. Во второй раз в жизни он не сумел совладать со столь жалкой тварью, как козел. Заливаясь кровью, он вскарабкался на лошадь и бросился в погоню, продираясь сквозь непроходимую чащобу. Его людям пришлось мчаться вслед за ним, ибо сопровождать герцога везде и всюду было их первейшей обязанностью. Вскоре они стали замечать, что лес вокруг становится все более странным и необычным. Все они чувствовали, что разумнее всего было бы повернуть коней и вернуться в крепость.

— Но Гога не имел ни малейшего намерения так поступать? — вставил Пикетт.

— Разумеется, нет. Он был одержим одним желанием: во что бы то ни стало догнать животное, дерзнувшее нанести ему удар. Жажда мести кипела в его крови. Он хотел вспороть козлиное брюхо мечом, извлечь сердце и съесть его сырым. Столь велика была овладевшая им ярость.

И герцог продолжил преследование. Спутники его, опасаясь возражать своему господину, послушно следовали за ним, отдаляясь от крепости и от знакомых троп, все дальше углубляясь в лесные дебри. Постепенно герцог начал прислушиваться к боязливому шепоту своих людей и понял, что страхи их обоснованны. В зарослях, куда завел их злополучный козел, встречались диковинные существа, отнюдь не похожие на создания Божьи. Меж деревьями мелькали удивительные твари, каких герцог, бывалый охотник, никогда прежде не видал в лесах вокруг крепости. Странные твари, смущавшие взор.

Слушая Катю, Тодд рассматривал темную чащу, где только что скрылись Гога и его свита. Возможно, это и есть тот таинственный лес, который она описывает? Наверняка это так. Те же самые всадники. Те же самые деревья. Иными словами, сейчас он пребывал в той самой истории, которую рассказывала Катя.

— …Но несмотря ни на что, герцог упорно пробирался через гущу деревьев, погоняя свою измученную лошадь. Проворный козел уводил его все дальше от дома. Наконец Гога и его свита оказались в глуши, где, судя по всему, никогда не ступала нога человеческая. Тут уж все спутники герцога, даже самые преданные и отважные, стали молить его повернуть назад. Воздух в том неведомом лесу был пропитан едким запахом серы, и сквозь топот копыт до всадников доносились приглушенные рыдания, словно под жесткой, пыльной землей таились живые души.

Но герцог не привык отказываться от своих намерений.

— Что вы за горе-охотники, если не можете догнать поганого козла? — насмешливо спросил он у своих людей. — Или вы не верите в милосердие Всевышнего? Тем, чьи сердца чисты, нечего опасаться.

И охотники продолжали путь, вполголоса шепча молитвы и умоляя Господа о помощи и защите.

Наконец, после долгого преследования, они вновь увидели свою добычу. Козел стоял в роще, в окружении деревьев — настолько старых, что они, вероятно, были посажены еще до Всемирного потопа. Грибы, росшие на их узловатых, спутанных корнях, распространяли запах гниющей плоти.

Герцог спрыгнул с лошади, выхватил меч и приблизился к козлу.

«Кем бы ты ни был, пришел твой смертный миг», — изрек он, обращаясь к животному.

— Эффектная реплика, — заметил Тодд.

— Козел взбрыкнул, явно намереваясь лягнуть герцога копытом в третий раз, но Гога был начеку. Он ловко вонзил меч в брюхо животного. Ощутив, как безжалостная сталь рассекает внутренности, козел издал жалобный плач…

Катя помедлила» ожидая, пока в голове Тодда разрозненные кусочки впечатлений сложатся воедино.

— О господи, — прошептал он. — Ты хочешь сказать, козел заплакал, как ребенок?

— Именно так. Он заплакал, как ребенок. Герцог, услышав столь горестный человеческий вопль, вырвавшийся из груди животного, попытался вытащить свой меч. Он чувствовал: здесь творится что-то нечестивое… Тебе случалось видеть, как убивают животное?

— Нет.

— При этом всегда бывает много крови. Очень много, куда больше, чем можно предположить.

— Так было и на этот раз?

— Да. Козел судорожно бился в луже крови, его задние ноги колотили о пропитанную кровью землю, и багровые брызги летели в лицо Гоге и его людям. А потом козел вдруг начал превращаться…

— Превращаться? В кого?

Катя одарила его загадочной улыбкой опытного рассказчика, намеревающегося поразить слушателей неожиданным поворотом событий.

— В малое дитя, — неторопливо произнесла она. — В крошечного мальчика с желтыми глазами, козлиными ушами и коротким хвостом. Герцог не отрываясь смотрел на жуткое создание, корчившееся перед ним в пропитанной кровью грязи. Ледяной ужас, который давно уже владел душами его спутников, сжал наконец и его бесстрашное сердце. Губы начали шептать молитву:

«Tatal Nostra care ne esti in Cerari, sfinteasca-se numele lau. Fie Imparatia Та, faca-se voia Та, precum in cer asa si pe pamant».

Тодд вслушивался в звучание незнакомых слов, понимая, что сейчас Катя повторяла какую-то необычную молитву.

— «…Painea noastra cea de toate zilele dane-o noua azi si ne iarta noua greselile noastre».

Слушая напевное бормотание Кати, Пикетт вновь оглядел раскинувшийся перед ним пейзаж; с тех пор как он увидел это место впервые, ничего не изменилось. Рассеянный свет прикрытого луной солнца по-прежнему делал размытыми и нечеткими контуры деревьев, кораблей, линчевателей, все так же отдыхавших под деревом».

По мере того как Катя продолжала свой рассказ, радость, которую Тодд испытал, проникнув сюда, неуклонно убывала. Теперь он чувствовал, что все в этом мире проникнуто тревогой, что она буквально витает в воздухе. Пикетту хотелось прервать Катин рассказ, но он понимал: попросить ее замолчать будет равнозначно признанию собственной трусости.

Между тем Катя заговорила вновь:

— Итак, герцог отступил, оставив свой меч в теле этого полукозла-полуребенка. Он хотел вскочить на лошадь и умчаться прочь, но конь его, перепугавшись, сорвался с места и ускакал, не дожидаясь всадника. Герцог приказал человеку из свиты спешиться, дабы на его лошади догнать свою, но, прежде чем тот успел повиноваться, земля под ногами охотников начала сотрясаться, и прямо перед ними разверзлась черная бездна.

Люди поняли, свидетелями чего довелось им стать. Перед ними раздвинулись врата ада. Расщелина была не менее тридцати футов шириной, и корни древних деревьев переплетались в ней, словно вены лишенного кожи тела. Из бездны исходил удушающий запах, омерзительнее которого невозможно себе представить. Тысячи гниющих существ не способны породить такое зловоние. Отвратительные миазмы разъедали глаза, так что герцог и его люди начали плакать, точно малые дети.

Гога, полуослепший от слез, лишившийся лошади, вынужден был оставаться на месте, у самых врат ада, рядом со своей жертвой. Сорвав с рук перчатки, он пытался вытереть слезы.

И пока он тер воспаленные глаза, из расщелины появилось еще одно существо. То была женщина с волосами столь длинными, что они покрывали ее всю и шестифутовым шлейфом волочились сзади. Наготу нарушало лишь ожерелье из белых блох, чьи крошечные глазки горели пронзительным огнем. Тысячи этих тварей ползали по шее и лицу женщины, составляя замысловатый узор.

Женщина не смотрела на герцога. Взор ее черных глаз под красными веками — глаз, не имевших ни бровей, ни ресниц, — был устремлен на диковинный гибрид козла и ребенка. За то время, что врата ада разверзались, остатки жизни покинули тело монстра, и теперь уродливый труп недвижно распростерся в луже крови.

«Ты убил мое дитя, — молвила женщина, по-прежнему не удостаивая герцога взглядом — Моего обожаемого, прекрасного Квафтзефони. Посмотри на него. Мир не видывал подобной красоты. Он был моим счастьем, моей радостью. Как мог ты совершить подобную жестокость?»

В этот момент один из охотников, стоявший поодаль, попытался спастись бегством и что было мочи пришпорил свою лошадь. Но мать убитого чудовища простерла руку, и, подчиняясь ее приказу, из глубин ада вырвался вихрь, такой сильный, что волосы женщины, дотоле лежавшие на земле, поднялись и устремились в сторону беглеца, словно тысячи извивающихся пальцев. Бедняге не суждено было скрыться. Порыв вызванного женщиной урагана был полон колючек, подобных крохотным злобным насекомым. Будто тысяча острых крючков, они впились в тело несчастного. Ослепленный, он упал с лошади и закрыл лицо руками, пытаясь защититься. Однако новые и новые смертоносные колючки вонзались в его кожу, вспарывая ее, и в мгновение ока человеческое тело было все испещрено багровыми ссадинами. Душераздирающие крики, вырвавшиеся из груди охотника при первом прикосновении колючек, быстро смолкли. Меж тем злобные твари, лишив его кожи и мускулов, описали вокруг своей жертвы еще одну спираль и впились в обнаженные кости. Окровавленный остов несчастного упал на груду искромсанной плоти и затих.

Над ним вились уже хищные птицы; предвкушая пиршество, они выжидали, пока убийцы покинут свою жертву.

«Этому человеку повезло больше, чем всем вам, — молвила женщина из ада. — Ему досталась легкая смерть. Всех прочих ждут долгие, неисчислимые страдания. Такова расплата за то, что ты совершил сегодня».

Женщина повернулась к распростертому на земле телу сына, и волосы ее принялись ласкать его, точно нежные материнские руки.

Герцог опустился на колени и, молитвенно сложив руки, обратился к женщине на своем родном языке.

«Госпожа, — сказал он. — Я не хотел убивать твоего ребенка. Я принял его за животное. Он убегал от меня, приняв облик козла».

«Это излюбленный облик его отца. Бывают ночи, когда он предстает в этом облике», — рекла женщина.

Гога понял, каков смысл этих слов, и похолодел. Представать в облике козла способен только дьявол. Значит, эта женщина — не кто иная, как Лилит, супруга дьявола, а убитое чудовище — дьявольское отродье. Сказать, что это открытие потрясло герцога, — значит не сказать ничего. Он пытался скрыть охвативший его ужас, для которого, надо признать, были все основания. Под ногами у герцога разверзлась адская бездна; он умертвил отпрыска самого дьявола, и его неминуемо ожидала страшная кара. Он боялся, что в качестве расплаты дьявол завладеет его бессмертной душой. Все, что оставалось герцогу, — это вновь повторить:

«Я принял твоего сына за козла. Конечно, это была непростительная ошибка, и я сожалею о ней всем сердцем».

Женщина подняла руку, повелевая ему замолчать.

«Я подарила своему супругу семьдесят семь детей. Но ни одного из них он не любил так, как Квафтзефони. Что я скажу ему, когда он пожелает увидеть своего возлюбленного сына, а тот не явится на зов?»

Во рту герцога пересохло, и онемевший язык не повиновался ему. Однако, сделав над собой усилие, он проронил:

«Я не знаю, что ты ему скажешь».

«Ты ведь догадался, кто мой супруг, не так ли? Не пытайся оскорбить меня, делая вид, что пребываешь в неведении».

«Я полагаю, твой супруг — не кто иной, как дьявол, госпожа», — с достоинством ответил герцог Гога.

«Ты прав, — кивнула головой женщина. — А я — Лилит, первая из его жен. Как ты думаешь, многого ли стоит твоя жизнь после того, что ты совершил?»

После минутного раздумья Гога произнес:

«Верю, что Господь спасет мою душу. Что до моей жизни, то, боюсь, она не стоит ничего».

— Так вот, — продолжал Зеффер свой рассказ, — на всех четырех стенах этой комнаты были изображены сцены охоты. И не только на стенах. Потолок и пол тоже были расписаны. Неведомый художник использовал каждый дюйм плитки. Я был потрясен, изумлен, восхищен. И тут же в голову мне пришла мысль…

— Подарить эту восхитительную комнату женщине, которую вы боготворили, — подсказала Тэмми.

— Да. Именно это я и подумал. К тому же я понимал, что передо мной уникальное творение. Удивительное, не знавшее себе равных. Впрочем, теперь, вспоминая тот день, я сознаю, что отнюдь не только эти соображения заставили меня купить картины из плиток. Эта комната уже имела надо мной власть. Переступив ее порог, я ощутил себя сильнее. Почувствовал прилив жизненной энергии, если можно так выразиться. Конечно, это произошло не случайно. Комната хотела, чтобы я ее освободил.

— Как может комната чего-то хотеть? — недоуменно пожала плечами Тэмми. — Стены не имеют желаний.

— Поверь мне, то была далеко не обычная комната, — возразил Зеффер. И добавил полушепотом, словно опасаясь, что дом может услышать его слова: — Думаю, некогда роспись была выполнена по приказу самой госпожи Лилит, супруги дьявола.

Тэмми, никак не ожидавшая подобного поворота, лишилась дара речи. У нее уже была возможность убедиться в том, что злополучный каньон является прибежищем всяческих диковин. Однако, сколь бы загадочным ни было их происхождение, у нее не возникало сомнений в том, что все это — творение рук человеческих. Но, оказывается, здесь не обошлось без дьявола. Это заставляло воспринимать происходящее совершенно в ином свете. И бесспорно, именно здесь присутствие дьявола более чем уместно. Не случайно его порой называют отцом лжи. И если такое имя заслуженно, Голливуд — вполне подходящее место для его обладателя.

— А когда вы покупали комнату, вы догадывались, что она собой представляет на самом деле? — спросила Тэмми.

— Возможно. Но то были лишь слабые догадки, и я сам не решался в них поверить. Отец Сандру упоминал о некоей женщине, которая жила в крепости как раз в те годы, когда расписывались стены.

— И вы думаете, это Лилит?

— Я полагаю, это именно она, — кивнул головой Зеффер. — Ты сама понимаешь, она приготовила эту ловушку, чтобы заманить в нее герцога.

— Пока что я абсолютно ничего не понимаю.

— Герцог убил ее любимого сына. Она хотела отомстить. Хотела, чтобы месть была долгой и мучительной. И в то же время Лилит понимала, что это вышло случайно. Герцог и в самом деле убил ее отродье по ошибке. И она знала: закон не позволяет ей завладеть его душой.

— А вы полагаете, она подчинялась законам?

— Речь ведь идет не о человеческом законе. Этот закон установил Господь, чья воля едина для земли, небес и ада. И она решила: чтобы обречь герцога и его людей на страдания, которые она им уготовила, необходимо найти потаенное место, скрытое от взора Господа. Необходимо сотворить внутри этого мира некий замкнутый мир, где герцог будет обречен вечно охотиться за ускользающей добычей, не зная ни отдыха, ни покоя…

Наконец Тэмми начала догадываться.

— Так вот для чего ей понадобилась комната, — пробормотала она.

— Да, она нашла выход. Хитроумный и коварный выход. Она прибыла в крепость, убедила всех, что является дальней родственницей пропавшего герцога…

— А где в это время был герцог?

— Об этом никто не знал. Возможно, он томился в своем подземелье, ожидая, пока для него приготовят новую, еще более страшную тюрьму.

Так вот, Лилит пригласила мастеров-плиточников со всей Европы — из Голландии, Португалии, Бельгии, даже из Англии. К тому же она наняла лучших художников. Днем и ночью они трудились в течение полугода и в результате создали то, что ты можешь увидеть внизу. На первый взгляд, их произведение изображает охотничьи угодья герцога. Там во всех подробностях воспроизведены леса и реки, море, сверкающее у горизонта. Но этим миром правит не Всевышний, а Лилит. Она населила этот мир существами, порожденными ее собственными чарами, — чудовищами и монстрами. Их уродливые формы, покорные ее воле, художники изображали с великим тщанием. А потом Лилит взяла души герцога и его людей — живые души, ибо она не хотела переступать закон — и поместила их в этот мир. Теперь они обречены вечно скакать под вечным солнечным затмением, одержимые вечным ужасом. Они не могут сомкнуть глаз, так как чудовищные звери угрожают сожрать их. Но разумеется, есть в этом мире и кое-что еще. Лилит подчинила себе работавших на нее людей и взамен предоставила им полную свободу воплотить на этих стенах свои самые сокровенные, самые греховные мечты и помыслы.

Для художников не существовало запретов. Рисуя, они получали возможность отомстить. Чаще всего жертвами этой мести становились женщины. Одна из их кошмарных фантазий до сих пор заставляет меня содрогаться, хотя я видел ее множество раз.

— А вы уверены, что все это правда?

— Я давно уже ни в чем не уверен. То, что я тебе рассказал, — всего лишь предположения. Долгие годы я пытался выяснить истину и складывал воедино разрозненные факты. Некоторые из них неопровержимы. Например, я знаю точно, что герцог Гога и его свита пропали во время солнечного затмения, которое произошло девятнадцатого апреля тысяча шестьсот восемьдесят первого года. Мне известно также, что в лесу было найдено тело с содранной кожей, в котором опознали одного из людей герцога. Тому существуют документальные свидетельства. Все прочие участники охоты исчезли бесследно. Герцог лишился жены и детей во время эпидемии чумы, так что прямых наследников после него не осталось. Впрочем, у него было три брата. Через полгода после исчезновения герцога, в сентябре, они собрались — и этому также есть документальные подтверждения, — дабы разделить имущество старшего брата. То было с их стороны прискорбной ошибкой. В ту самую ночь госпожа Лилит завладела крепостью герцога Гоги.

— Значит, она убила его братьев?

— Нет. Они добровольно отказались от причитавшегося им наследства, заявив, что не претендуют ни на крепость, ни на земли и передают все права некоей дальней родственнице, ибо таково было желание их брата. Дарственную они заверили собственноручными подписями. После этого братьям герцога позволено было отправиться восвояси. Однако в течение года все они при разных обстоятельствах умерли в своих владениях.

— И все это не возбудило никаких кривотолков?

— Не сомневаюсь, многие подозревали, что дело тут нечисто. И все же Лилит — или кем там она была на самом деле — стала полновластной хозяйкой крепости. У нее было много денег, и она сорила ими направо и налево. Если летописи правдивы, то благодаря ей местные купцы обогатились, а местные чиновники были осыпаны ее милостями…

— А где вы откопали эти летописи?

— Я купил у святых отцов все документы, имеющие отношение к крепости. Монастырю они были не нужны. Сомневаюсь, что монахи хоть раз в них заглядывали. И, сказать откровенно, по большей части документы эти не представляют ни малейшего интереса. Перечисляются цены на свинину, стоимость починки крыши… одним словом, речь идет о самых заурядных хозяйственных делах.

— Значит, Лилит была неплохой хозяйкой?

— Судя по всему, да. Думаю, она хотела превратить крепость в свой собственный дом. В неприступное убежище, куда никогда не явится ее супруг, куда он просто не сможет проникнуть. Мне удалось обнаружить черновик письма, которое, как я полагаю, Лилит писала ему…

— Самому дьяволу? — прошептала Тэмми, не верившая своим ушам.

— Своему супругу, — уклончиво ответил Зеффер, — кем бы он ни был. — Он похлопал себя по карману. — Кстати, это письмо у меня с собой. Хочешь, я прочту его?

— Оно что, написано по-английски?

— Нет, на латыни.

Зеффер сунул руку в карман и извлек сложенный кусок бумаги, истершийся по сгибам и пожелтевший от времени.

— Взгляни сама.

— Я не знаю латыни.

— Все равно взгляни. Потом будешь вспоминать, что тебе довелось держать письмо, написанное рукой супруги дьявола. Возьми, не бойся. Оно не кусается.

Женщина протянула руку и осторожно взяла письмо. Конечно, его нельзя было считать неопровержимым доказательством. Но и на грубую подделку оно тоже не походило. К тому же в каньоне Тэмми повидала уже достаточно, чтобы понять: то, с чем встречаешься здесь, не объяснить посредством заученных в школе правил.

Она развернула письмо. Оно было написано весьма изысканным почерком; чернила, хотя местами и выцвели, по-прежнему сохраняли сверхъестественный блеск, словно при изготовлении в них добавили растертый перламутр. Тэмми пробежала глазами по строчкам и уперлась взглядом в украшенную замысловатыми завитушками подпись: «Лилит».

Пальцы женщины слегка дрожали, когда она возвращала письмо Зефферу.

— И о чем же там говорится? — спросила она.

— Ты действительно хочешь знать?

— Конечно.

Зеффер принялся переводить, не глядя на листок. Несомненно он давно выучил содержание письма наизусть.

— «Супруг мой, я обосновалась в крепости герцога Гоги и намереваюсь остаться там до тех пор, пока возлюбленный сын наш вновь не пребудет со мной…»

— Значит, она не сказала ему, что их сын погиб?

— Судя по письму, нет. — Зеффер скользнул глазами по строчкам. — Потом она сообщает о работах, которые затеяла в крепости. Это все можно пропустить. А вот что она говорит напоследок: «Тебе не следует являться сюда, супруг мой, ибо объятия мои закрыты для тебя. Если мир между нами возможен, не думаю, что он наступит скоро. Нарушив клятву, ты нанес мне величайшее оскорбление. Я боле не верю, что ты любил меня все эти годы, и прошу тебя: не усугубляй моей обиды, пытаясь меня в этом разубедить».

— Ну и ну, — пробормотала Тэмми.

Кем бы ни являлась женщина, сочинившая это письмо, чувства ее были вполне понятны. Тэмми и сама могла бы написать нечто в этом роде — конечно, в менее высокопарном стиле, зато с большим количеством грубостей. Жизнь не раз давала ей повод для подобных упреков. Бог Свидетель, Арни, этот человек без стыда и совести, не единожды нарушал собственные клятвы.

Зеффер сложил письмо.

— Ты можешь думать об этом все, что хочешь. Но лично я уверен: письмо подлинное. Полагаю, его написала не кто иная, как Лилит. Она готовила в крепости месть и не желала, чтобы ей кто-либо мешал — ни Бог, ни ее супруг. Как бы то ни было, комната кем-то создана. И этот кто-то обладал силой, далеко выходящей за пределы человеческого понимания.

— А что произошло после того, как она наконец отомстила?

— Она собрала свои вещи и исчезла. Вероятно, жизнь в крепости ей наскучила. Может, она вернулась к мужу. А может, нашла любовника. Так или иначе, она скрылась в неизвестном направлении, оставив изразцовую комнату в целости и сохранности. А Гога и его люди по-прежнему были пленниками ловушки, созданной по ее злобному замыслу.

— И все это вы купили?

— И все это я купил. Конечно, лишь некоторое время спустя я понял, что приобрел маленький кусочек ада. И должен сказать, что перевезти его оказалось поистине адской работой. В комнате насчитывалось тридцать три тысячи двести шестьдесят восемь плиток. И каждую из них необходимо было снять, протереть, пронумеровать, запаковать, погрузить на корабль, а потом, по прибытии, поместить в точности на то место, где она находилась прежде. Я занимался всем этим в то время, пока Катя участвовала в мировом турне — она разъезжала по свету с одной из своих картин.

— Думаю, вы чуть с ума не сошли.

— Мне помогала только мысль о том, как обрадуется Катя, увидев мой подарок. О деньгах и усилиях, потраченных на эту комнату, я ничуть не сожалел. Мне хотелось одного: поразить Катю. Наверное, я надеялся, что после этого она иными глазами взглянет на меня — человека, преподнесшего ей такую необычную вещь. Я жаждал ее благодарности. Рассчитывал, что в порыве радости она бросится в мои объятия с криком: «Женись на мне». Я упивался этими мечтами.

— Но им не суждено было сбыться?

— Разумеется, нет.

— Но почему? Ей не понравилась комната?

— Напротив. Она с первого взгляда поняла, что это за комната. А комната поняла, что за женщина в ней оказалась. Катя начала водить в подвал своих друзей. Избранных друзей. Тех, кто ее обожал. Тех, кто сходил по ней с ума. Таких в ту пору хватало — и мужчин, и женщин. Они пропадали там часами.

— Вы думаете, они занимались там любовью?

— Именно это я и думаю.

— Но вы сказали, там были и женщины?

— Разумеется. Катя обожала разнообразие. Любила одновременно наслаждаться и мужской, и женской любовью.

— И все об этом знали?

— О ее пристрастиях? А как же иначе. Но это никого не шокировало. В те времена, знаешь ли, это было очень модно. По крайней мере для женщин. «Сладким мальчикам» вроде Наварро и Валентино приходилось действовать менее откровенно. Но Кате всегда было наплевать, что о ней думают люди. Особенно после того, как у нее появилась эта комната.

— Значит, комната ее изменила?

— Эта комната изменяет всех, кто переступает ее порог. Включая меня. Человек становится другим — и духовно, и физически.

— Но как это происходит?

— Посмотри на меня и поймешь сама. Да будет тебе известно, я родился в 1893 году. Как видишь, в это невозможно поверить. Все это благодаря колдовской комнате. Я думаю, плитки пропитаны особой энергией. Магия Лилит по-прежнему жива. Она использовала свои чары, чтобы превратить герцога и его людей в пленников иллюзорного мира. То были сильные чары. Монахи об этом знали. И у них хватало ума держаться от этой комнаты подальше.

— Значит, всякий, кто туда войдет, остается вечно молодым?

— Нет, все не так просто. На каждого комната воздействует по-разному. И не каждый может это выдержать. Многие, зайдя туда, выскакивают через мгновение.

— Но почему?

— Тэмми, это творение дьявола. Верь мне, так оно и есть.

Женщина в растерянности покачала головой.

— Значит, некоторые люди выбегают прочь, потому что ощущают присутствие нечистого?

— Да, ты угадала. Но по большей части люди, попав в эту комнату, испытывают мощный прилив энергии. Чувствуют, что помолодели, стали сильнее, красивее.

— И какова же расплата за это?

— Хороший вопрос, — проронил Зеффер. — Дело в том, что каждый платит свою цену. Некоторые сходят с ума, не в силах вынести увиденного. Некоторые кончают самоубийством. Но большей частью… продолжают жить и при этом довольны собой, как никогда раньше. По крайней мере, в течение некоторого времени. Ну, а потом эффект кончается, и они вынуждены приходить сюда за новой порцией… В своей жизни я встречал немало людей, попавших в зависимость от опиума. Одним из них был русский художник, Анатолий Василинский. Ты о нем никогда не слышала?

Тэмми молча покачала головой.

— Неудивительно. С тех пор как он умер, прошло много лет. Он работал у Дягилева, в «Русском балете». На редкость талантливый был человек. Но «маковая соломка», как он называл это зелье, полностью его поработила. Однажды он оказался здесь, и, конечно, Катя повела его смотреть комнату. Никогда не забуду, с каким лицом он оттуда вышел. Бледный, как мертвец, руки трясутся, на лбу испарина. Сказать, что он был в ужасе, — значит не сказать ничего. «Ноги моей больше здесь не будет, — заявил он. — Хватит с меня одного наркотика. Двух мне не вынести». И он был совершенно прав, — продолжал Зеффер. — Эта комната — действительно наркотик. Мощный наркотик. Она порабощает плоть, наделяя человека силой и красотой. Она порабощает дух, даруя ему видения, которые кажутся более реальными, чем сама реальность. Она порабощает душу, потому что тот, кто хоть раз здесь побывал, не желает уже никаких иных радостей. Тот, кто здесь побывал, забывает, что такое молитва. Забывает, что такое смех. Забывает о своих друзьях, об идеалах, стремлениях. В вечных сумерках, которые здесь царят, все это кажется таким незначительным. И, выходя в большой мир, человек думает лишь о том мире, что скрывается в стенах волшебной комнаты. И мечтает вновь попасть туда.

Тэмми снова недоуменно покачала головой. Она оставила всякие попытки объяснить услышанное с точки зрения здравого смысла. Рассудок ее признал свое полное бессилие.

— Теперь ты поняла, почему тебе следует бежать отсюда и забыть про Тодда? Он видел комнату. Катя увела его именно туда.

— Вы уверены?

— Сейчас он там, — кивнул Зеффер. — Ручаюсь, это так. А куда еще она могла его увести?

Женщина вскочила из-за стола. Еда определенно пошла ей на пользу. Хотя голова по-прежнему слегка кружилась, сил у Тэмми, несомненно, прибавилось.

— Ты, конечно, можешь принести себя в жертву, но, по-моему, в этом нет ничего героического, — изрек Зеффер. — К тому же Тодд наверняка не стал бы жертвовать собой ради тебя.

— Я это прекрасно знаю.

Зеффер вслед за ней подошел к дверям кухни.

— Раз так, значит, подумай о себе. Беги, пока есть возможность. Прошу тебя, Тэмми, не теряй времени. Я выведу тебя из каньона, и ты вернешься домой.

— Домой, — эхом повторила Тэмми.

Это слово показалось ей пустым и бессмысленным. После того, что произошло, у нее не осталось дома. А если и остался, это был совсем не тот дом, что прежде. Арни, маленький домик в Сакраменто… Сама мысль о том, чтобы вернуться туда, казалась ей невыносимой.

— Я должна найти Тодда, — заявила она. — Найти во что бы то ни стало. Именно за этим я сюда и явилась.

И, не оглядываясь на Зеффера, женщина выскочила из кухни и побежала к лестнице. Вслед ей летел встревоженный голос Виллема. Несомненно, старик хотел переубедить ее или рассказать новую невероятную историю. Но Тэмми было не до него; она торопливо устремилась вниз по ступенькам.

Глава 3

Катя продолжала свой рассказ:

«Жизнь моя не стоит ничего», — ответил герцог супруге дьявола.

Отважный воин, предводитель армий, некогда возглавлявший крестовые походы против неверных, он видел, что жизнь его подошла к концу. И что привело его к краю гибели? Нелепая ошибка. Жалкое существо, которое он принял за козла и умертвил.

«Это была случайность! — повторил герцог. Ярость, вызванная сознанием несправедливости происходящего, одержала в нем верх над всеми прочими чувствами. — Я хочу, чтобы меня выслушал иной, высший судья».

«Ты говоришь о моем супруге?» — осведомилась Лилит.

Герцог бросил на нее презрительный взгляд. Ужас, владевший им, был так глубок, что, как ни удивительно, придал Гоге мужества.

«Я говорю о Господе, — произнес он. — О том, кто взирает на нас с небес».

«Ты в этом уверен? — усмехнулась Лилит. — В том, что он по-прежнему на небесах? Что до меня, я видела Его всего один раз — в день, когда Он меня создал. И с тех пор Он более не являет нам своего лика. Ты в Стране дьявола, Гога. Здесь повелевает Люцифер, мой супруг. А в его отсутствие бразды правления принадлежат мне. Сомневаюсь, что Господь, на которого ты так рассчитываешь, протянет руку, дабы спасти твою душу».

«Значит, я спасусь бегством», — ответил Гога.

«Ты видел, что случилось с твоим товарищем. Прежде чем ты успеешь вскочить в седло, тебя ждет такой же удел. Тебе придется валяться у меня в ногах, заливаясь слезами».

Гога был отнюдь не глуп. Он понял, что спорить с этой женщиной не имеет смысла. Страшная смерть охотника, попытавшегося бежать, все еще стояла у него перед глазами, и он не сомневался, что Лилит выполнит свою угрозу. Все, что ему оставалось, — уповать на ее милосердие.

Герцог опустился на колени, принял самую что ни на есть смиренную позу и взмолился:

«Пожалуйста, милостивая госпожа, не откажись меня выслушать».

«Я слушаю тебя».

«Мне ведомо, что такое потерять ребенка. Чума отняла у меня шестерых детей и горячо любимую жену. Я знаю, что стал невольной причиной твоих страданий, и горько сожалею об этом. Но сделанного не исправишь. Да, я совершил ошибку, в которой буду раскаиваться до конца дней своих. Но поверь, я не имел злого умысла. Знай я, что эти земли принадлежат твоему супругу, я никогда не посмел бы здесь охотиться».

Лилит устремила на него пронзительный взор, словно пыталась понять, насколько искренни его слова.

«Но охота здесь доставляла тебе удовольствие, — наконец изрекла она — Так знай же, отныне ты и твои люди будете охотиться тут вечно. Это доставит мне удовольствие».

И, сопровождая ее слова, из разверстой пасти ада вновь вырвалось раскаленное дыхание. Волосы Лилит обвились вокруг ее обнаженного тела, а несколько жестких, как железо, прядей оцарапали лицо Гоги.

«Садитесь на коней, охотники, — приказала Лилит. — Вас ожидает любимая забава. В чащах бродят дикие вепри. На ветвях распевают птицы. Вы можете убивать их сколько угодно. Никто не будет чинить вам препятствий».

Герцог внимал ее словам, не доверяя собственным ушам. Неужели после всего, что случилось, она оказалась столь милостива к нему и его людям? Полагая, что, воззвав к снисходительности Лилит, он добился цели, Гога поднялся с колен и поблагодарил ее.

«Очень любезно с твоей стороны пригласить меня поохотиться на принадлежавших твоему супругу землях, — сказал он. — Возможно, когда-нибудь я воспользуюсь вашим приглашением. Но сегодня мне не до охоты. На сердце у меня слишком тяжело…»

«Иначе и быть не может», — кивнула женщина.

«Поэтому, я полагаю, нам лучше будет вернуться в крепость и…»

«Нет, — возразила она и вскинула руку. — Ты никогда не вернешься в крепость. Ты будешь охотиться».

«Но я не могу, милостивая госпожа. Поверь мне, я не в состоянии».

«Ты не понял меня, — проронила она, слегка покачав головой, у тебя нет выбора. Отныне ты будешь охотиться вечно. Точнее, до тех пор, пока не найдешь моего сына и не принесешь его мне».

«Но как я могу сделать это?»

«Ты найдешь его во второй раз».

И она указала на труп ребенка-козла, лежавший в луже остывшей крови. Волосы ее вновь коснулись окоченевшего тела, лаская его грудь, живот, конечности. К великому удивлению герцога, мертвый ребенок ответил на ласку матери. Из уст его вырвалось слабое дыхание, а пенис — чрезмерно крупный для его возраста — поднялся и напрягся.

«Выдерни свой меч», — приказала Лилит, обращаясь к герцогу.

Но зрелище дьявольского воскресения из мертвых так потрясло герцога, что ноги его словно приросли к земле. При всем своем мужестве он едва не намочил штаны.

«Все вы, мужчины, одинаковы, — пренебрежительно бросила Лилит. — Вонзаете меч без колебания, а когда дело доходит до того, чтобы его вытащить, у вас словно руки отсыхают».

И, омочив босые ноги в крови собственного сына, она взялась за рукоять меча. Почувствовав это, мальчик открыл глаза. Потом он медленно поднял руки и схватился за острое лезвие ладонями, словно пытаясь помешать матери извлечь меч наружу. Однако она решительно потянула за рукоять.

«Потише, мама, — попросил мальчик-козел, и в голосе его послышались сладострастные нотки. — Ты причиняешь мне боль».

«Тебе больно, дитя мое?» — нежно переспросила Лилит, поворачивая лезвие в ране, словно хотела усилить причиняемые сыну страдания. Он откинул голову, по-прежнему глядя на мать из-под полуопущенных век. Губы его приоткрылись, обнажая мелкие острые зубы.

«А так? — осведомилась она, поворачивая лезвие в другую сторону. — Это причиняет тебе невыносимую муку, не так ли, дорогой мой мальчик?»

«Да, мама».

Лилит вновь повернула меч в ране.

«А так?»

Мальчик не мог больше выдержать. Издав шипящий звук, он выпустил несколько зарядов спермы. Запах ее был таким едким, что у герцога защипало глаза. Лилит подождала, пока сын ее извергнет всю сперму, и одним движением выдернула меч.

Мальчик-козел растянулся на пропитанной кровью земле. На лице его застыло блаженство.

«Благодарю тебя, мама», — произнес он.

Герцог с удивлением увидел, как зияющая рана на животе мальчика мгновенно затянулась — словно чьи-то ловкие, проворные пальцы зашили ее невидимыми нитями.То же самое произошло с ранами на ладонях, которые монстр причинил себе, схватившись за лезвие. Не прошло и полминуты, а ребенок-козел вновь был цел и невредим…

— Но если ребенок не умер, почему герцога обвинили в убийстве? — подал голос Тодд.

— Так или иначе, герцог совершил преступление, — пожала плечами Катя. — Разумеется, сын дьявола бессмертен. Но герцог посягнул на его жизнь и должен был понести наказание за это.

Пикетт вновь взглянул на лесные заросли, в которых исчезли герцог и его свита. Он вспомнил, какой надеждой осветились изможденные лица охотников, когда они услышали детский плач. Теперь он понял, в чем дело. Неудивительно, что они в мгновение ока сорвались с места. Они по-прежнему надеялись отыскать мальчика и вырваться из Страны дьявола.

Внезапно на Тодда накатил острый приступ клаустрофобии. Теперь он чувствовал, что его окружает вовсе не бескрайний пейзаж, как это казалось вначале. Он очутился в тюрьме и должен был отсюда освободиться. Пикетт судорожно осматривался по сторонам в поисках выхода — пусть даже самой крошечной щели, позволяющей вырваться из этого иллюзорного мира. Но выхода не было. Перед ним расстилались леса, моря и долины, над ним сияли высокие небеса — и все же он ощущал себя запертым в тесной камере.

Ладони его увлажнились, а сердце лихорадочно заколотилось.

— Где дверь? — выдохнул он.

— Ты хочешь уйти? — с недоумением спросила Катя. — Прямо сейчас?

— Да, прямо сейчас.

— Но то, что я рассказала, — всего лишь легенда.

— Какая уж там легенда! Я только что видел герцога собственными глазами. И ты тоже.

— Это не более чем игра, — пояснила Катя, снисходительно пожимая плечами. — Успокойся. Тебе нечего бояться. Никто и ничто не причинит нам вреда. Я бывала здесь сотни раз и, как видишь, жива и здорова.

— Значит, ты и раньше видела герцога и его людей?

— Да, порой мне доводилось его увидеть. Правда, не так близко, как сегодня. Но они всегда охотились.

— Тогда ответь мне: почему они всегда охотились? Почему здесь всегда солнечное затмение?

— Не знаю. Почему всякий раз, когда крутят фильм с твоим участием, ты делаешь одно и то же?

— Значит, всякий раз, когда ты приходишь сюда, все повторяется в точности как в кино?

— Нет, не в точности. Но солнце здесь всегда на три четверти закрыто луной. И деревья, скалы… даже корабли там, вдали, — указала Катя рукой в сторону моря, — все остается неизменным. И корабли никогда не уходят далеко в море. И никогда не приближаются к берегу.

— Значит, это не похоже на кино, — заметил Том. — Судя по всему, время здесь остановилось. Оно словно заморожено.

Катя кивнула.

— Думаю, так оно и есть. Время здесь замуровано в четырех стенах.

— Но я не вижу никаких стен.

— Однако они окружают нас, — возразила Катя. — Все дело в том, куда смотреть. И как смотреть. Поверь мне на слово.

— Если хочешь, чтобы я тебе доверял, уведи меня отсюда, — попросил Тодд.

— По-моему, тебе здесь нравилось.

— Мне перестало здесь нравиться, — заявил Тодд и вцепился в Катину руку. — Пошли, — умоляюще повторил он. — Я хочу отсюда вырваться.

Хозяйка резко стряхнула его руку.

— Не смей меня хватать, — с неожиданной злобой прошипела она. — Я этого не люблю. — И Катя указала куда-то ему за спину. — Если хочешь уйти — вон она, дверь.

Тодд оглянулся, однако не увидел никаких признаков выхода. Его по-прежнему со всех сторон окружала Страна дьявола.

К тому же ситуация принимала еще более неприятный оборот: до слуха Тодда вновь донесся далекий топот копыт.

— О господи…

Бросив взгляд в сторону леса, Тодд увидел, как к ним мчатся герцог и его люди. Судя по всему, вожделенное дитя вновь ускользнуло от них.

— Они возвращаются и сейчас снова примутся за нас, — прошептал Тодд. — Катя, ты меня слышишь? Мы должны немедленно отсюда выбраться.

Катя тоже видела всадников, но, похоже, не испытывала ни малейшего страха. Она наблюдала за их приближением, не двигаясь с места. Тодд тем временем устремился к двери, точнее туда, где, по заверению Кати, должна была находиться дверь. Но напрасно он обшаривал глазами пространство в поисках хоть чего-то, говорившего о наличии двери, — ручки, замочной скважины, уголка косяка. Выхода не было.

Тодд упорно брел по каменистой земле, вытянув перед собой руки. Однако стоило ему сделать несколько шагов, воздух внезапно затвердел, и руки уперлись в холодную, жесткую плитку. И как только это произошло, иллюзия исчезла. Том не мог поверить, что так долго находился в ее власти. То, что мгновение назад казалось очевидной реальностью, превратилось в обман — перед ним была всего лишь стена, покрытая старинной, искусно расписанной изразцовой плиткой. Неужели собственные глаза ввели его в столь глубокое заблуждение?

Обернувшись, чтобы позвать Катю, Том увидел, что ее по-прежнему окружает иллюзорный мир: по бескрайней долине несутся всадники, вдали темнеет лес, с небес изливается рассеянный свет затененного луной солнца. «Все это обман, обман, обман», — несколько раз повторил про себя Том. Но раскинувшемуся перед ним миру не было дела до его слов. Пикетт понял, что ему не справиться с наваждением, и счел за благо отвернуться к стене. Руки его по-прежнему ощущали холодок гладких изразцов. Но где, спрашивается, могла быть дверь?

— Она справа или слева? — крикнул он, обращаясь к Кате.

— Что?

— Дверь! Справа или слева?

Катя нехотя отвела глаза от всадников и взглянула на стену, за которую цеплялся Тодд.

— Слева, — невозмутимо бросила она.

— Поспеши, иначе…

— Им опять не удалось найти сына дьявола.

— Плевать на них!

Если Катя пыталась поразить его своим бесстрашием, ее усилия пропали втуне. Все, что ей удалось, — вывести Тодда из себя. Она показала ему эту комнату, показала здешние чудеса. А теперь с него хватит. Пришло время уносить отсюда ноги.

— Идем! — крикнул Пикетт.

Не получив ответа, Тодд осторожно сделал шаг влево, потом еще один. При этом он не отрывал рук от стены, словно боялся, что комната выкинет какой-нибудь новый фокус. Ему казалось, пока он ощущает ладонями успокоительную прочность изразцовых плиток, никакие чары не смогут разуверить его в том, что перед ним — всего лишь расписные стены. Сделав три или четыре шага, Пикетт нащупал рукой дверной косяк. Из груди его невольно вырвался вздох облегчения. Ему удалось-таки найти выход! Тодд провел рукой по двери — она тоже была сплошь выложена плитками, чтобы не нарушать иллюзию. Тодд нащупал ручку, попытался ее повернуть…

Как раз в этот момент Тэмми добралась наконец до двери и тоже повернула ручку, но с другой стороны.

— О господи, — пробормотал Тодд. — Заперто.

— Это вы, Тодд? Вы меня слышите?

— Слышу. А кто вы такая?

— Тэмми. Тэмми Лоупер. Вы пытаетесь повернуть ручку?

— Да.

— Пока оставьте ее в покое. Дайте мне попробовать.

Тодд подчинился. Тэмми повернула ручку. Прежде чем распахнуть дверь, она оглянулась на Зеффера. Он по-прежнему стоял на лестнице пролетом выше и сосредоточенно смотрел в окно.

— Мертвецы, — донесся до Тэмми его приглушенный голос.

— Мертвецы? Где?

— Повсюду. Никогда прежде я не видел их так близко. Они знают, что люди входят в комнату и выходят из нее, и это их тревожит.

— Но я должна открыть дверь. Ведь там Тодд.

— Ты уверена, что это действительно Тодд?

— Уверена. Это Тодд, и никто другой.

Услышав свое имя, Пикетт нетерпеливо закричал:

— Это я, я! И тут со мной Катя. Открывайте наконец эту чертову дверь!

Руки у Тэмми тряслись, ладони взмокли от пота. Ей никак не удавалось совладать с ручкой.

— Ничего не получается. Попробуйте теперь вы, — крикнула она.

Тодд принялся сражаться с дверью, но то, что казалось самой легкой частью освобождения — простой поворот дверной ручки, — неожиданно превратилось в неодолимое препятствие. Создавалось впечатление, что комната не желает отпускать своего пленника, что она стремится задержать его как можно дольше, ибо каждое мгновение, проведенное здесь, усиливало ее магическое воздействие, ее власть.

Тодд беспомощно оглянулся. Катя стояла, устремив взгляд в небо; поза ее свидетельствовала о покое и невозмутимости, словно красота этого поразительного мира поглотила ее полностью. На мгновение он представил ее обнаженное тело, омываемое призрачным небесным свечением, но тут же оборвал собственные фантазии. Несомненно, все это происки комнаты, которая хочет удержать его всеми возможными способами. Наверняка это дьявольское место способно насылать тысячи видений — сексуальных, мистических, кровавых.

Тодд крепко зажмурил глаза, надеясь таким образом защититься от соблазнов Страны дьявола, и прижался лбом к двери. Плитки, казалось, тоже покрылись прохладной испариной, словно были живыми.

— Тэмми! — окликнул Тодд — Вы все еще здесь?

— Да.

— Когда я досчитаю до трех, толкните дверь изо всех сил. Понятно?

— Понятно.

— Отлично. Готовы?

— Готова.

— Раз. Два. Три!

Одновременно Тэмми налегла на дверь всем телом, а Тодд потянул ручку к себе. Когда дверь распахнулась, перед глазами Пикетта предстало не слишком привлекательное зрелище. Стоявшая за дверью женщина выглядела так, словно только что выдержала несколько раундов против боксера-тяжеловеса. Ее лицо, руки и шею покрывали глубокие ссадины, волосы растрепались, одежда пребывала в весьма плачевном состоянии. В довершение ко всему на лице ее застыл испуг.

Однако Тодд узнал ее в ту же секунду. Перед ним стояла дамочка по имени Тэмми Лоупер, лидер его фэн-клуба. Да, не кто иная, как Тэмми! Совершенно непонятно, откуда она здесь взялась. Впрочем, наплевать. Слава богу, что она здесь.

— Я думала, с вами случилось что-то ужасное, — сказала миссис Лоупер.

— Возможно, главные неприятности еще впереди, — усмехнулся Тодд.

Топот копыт за его спиной с каждой секундой становился все громче. Обернувшись, Пикетт опять позвал Катю.

— Скорее! Скорее!

Вновь взглянув на Тэмми, он понял, что открывшееся за дверью зрелище потрясло ее до глубины души, хотя ее рассудок наверняка изо всех сил противился этому. Глаза Тэмми округлились от изумления, рот приоткрылся.

— Так вот как все это выглядит, — прошептала она.

— Да, вот так все это выглядит, — эхом повторил Тодд. Тэмми бросила торопливый взгляд на сутулого пожилого мужчину, стоявшего на лестнице. Судя по его виду, этот человек был буквально парализован страхом. Однако в отличие от Тэмми, чье изумленное лицо недвусмысленно говорило о том, что она видит все это в первый раз, спутник ее, несомненно, был хорошо знаком со скрытым за дверью миром. Не вызывало сомнений и то, что больше всего он сейчас хотел повернуться и броситься наутек.

До Тодда донесся Катин голос; она звала незнакомца по имени.

— Зеффер, — окликнула женщина, и голос ее приковал стоявшего на лестнице мужчину к месту.

— Катя… — пролепетал он, понурив голову.

Хозяйка подошла к двери, бесцеремонно оттолкнув Тодда, переступила через порог и обвиняюще вытянула руку в сторону Зеффера.

— Я велела тебе никогда сюда не возвращаться! — процедила она. — Разве не так?

Тот испуганно вздрогнул, хотя трудно было поверить, что хрупкая Катя представляет для столь крупного мужчины серьезную угрозу.

Хозяйка поманила его пальцем.

— Иди сюда! — рявкнула она. — Иди сюда, старый ты кусок дерьма! Ты что, оглох?

Прежде чем Зеффер выполнил приказ, Тэмми решила вступиться за своего нового друга.

— Он ни в чем не виноват, — выпалила она. — Это я попросила его привести меня сюда.

Катя бросила на нее взгляд, полный невыразимого презрения. Она ясно давала понять, что Тэмми, по ее мнению, не способна изречь ничего, достойного внимания.

— Не знаю, кто вы такая, — процедила Катя, — но в любом случае не суйтесь не в свое дело.

И, оттолкнув Тэмми с дороги, она протянула руку, чтобы схватить Зеффера. Тот, хоть и спустился послушно по ступенькам, все-таки попытался увернуться. Однако попытка оказалась тщетной; Катя поймала его за шиворот и несколько раз крепко ударила кулаком по спине. При этом она приговаривала:

— Тебе было сказано не соваться сюда, так куда же ты лезешь?

Катя почти не прикладывала усилий, однако удары получались тяжеловесными. У Зеффера перехватило дух, а она все била и била его по спине, не давая отдышаться; бедняга слабел на глазах. Тэмми наблюдала за экзекуцией, оцепенев от страха, но не вмешивалась, поскольку опасалась навредить Виллему. Однако ни Тодд, ни избиваемый Зеффер не поглощали ее внимания полностью. Простиравшийся за дверью мир неодолимо приковывал взгляд Тэмми. То был изумительный мир. Хотя Зеффер предупредил ее, что все это не более чем иллюзия, и взор ее, и душа были очарованы открывшимся перед ней зрелищем: лесистыми холмами, скалами, поросшими колючим кустарником, поблескивавшим вдалеке морем. Все это казалось таким реальным, таким убедительным и прекрасным.

«А это что за тварь?» — с недоумением спросила себя Тэмми.

Какая-то странная, покрытая перьями ящерица с ярким желто-черным гребнем мелькнула на одной из скал и исчезла за камнями.

Потом неведомое создание выскочило вновь и замерло; казалось, взгляд неподвижных глаз был устремлен прямо на Тэмми. Она тоже не отрываясь смотрела на чудовище — нечто подобное ей доводилось прежде видеть на средневековых гравюрах, изображающих монстров.

Потом женщина оглянулась на Зеффера. Он по-прежнему безвольно мотался в безжалостных руках Кати.

Открытая дверь неодолимо манила Тэмми; она не видела причин, мешавших ей переступить через порог — пусть всего на несколько секунд, — и получше рассмотреть удивительный пейзаж и диковинных животных. В конце концов, она надежно защищена против пленительных обманов этого мира. Она знает, что все это — лишь красивая ложь. Следует помнить об этом, и тогда все ухищрения комнаты не причинят ей вреда.

Лишь Тодд был реальным в этом призрачном мире, и она направилась прямиком к нему, ступая по пыльной земле, по высокой, колеблемой ветром траве. Стоило Тэмми сделать первый шаг, как пернатая ящерица, опустив гребень, шмыгнула в щель меж двумя валунами и исчезла. Однако Тодда, судя по всему, ничуть не интересовали животные. Взор его был прикован к всадникам, которые двигались со стороны темневшего на горизонте леса и с каждым мгновением приближались. Они мчались на большой скорости, и копыта их лошадей вздымали клубы пыли. «Неужели эти люди — тоже иллюзия?» — удивилась про себя Тэмми. Но хотя этот вопрос чрезвычайно занимал ее, она отнюдь не горела желанием на собственном опыте убедиться в реальности или призрачности всадников.

Между тем с каждой секундой, проведенной Тэмми в иллюзорном мире, комната подчиняла ее своей власти; женщина чувствовала, как ее сомнения рассеиваются. Она физически ощущала, как некая неведомая сила проникает внутрь ее существа не только через глаза, но и сквозь поры кожи. Голова Тэмми закружилась, словно она один за другим осушила несколько бокалов вина.

Но это ощущение отнюдь не было неприятным — особенно по сравнению с волнениями и страхом, что терзали ее в предшествовавшие несколько часов. Как ни странно, войдя в комнату, Тэмми обрела покой; казалось, комната видела ее насквозь, со всеми ошибками и обидами, и готова была стереть даже память о былых обидах. Красота окружающего мира заставила женщину забыть обо всем, и теперь ей больше всего хотелось поверить в подлинность этой красоты.

— Тэмми, — донесся до нее голос Зеффера.

Голос был слабый, неуверенный, и неудивительно, что Тэмми оставила призыв без внимания. Она даже не посмотрела в ту сторону. Взор ее жадно блуждал по раскинувшейся перед ней картине — деревьям, скалам, дороге, всадникам.

Скоро, совсем скоро дорога, по которой мчатся всадники, сделает резкий поворот, и они поскачут прямо на Тэмми. Любопытно, думала она, будет увидеть их в новом ракурсе.

С усилием отведя глаза от всадников, женщина оглянулась. Выход оказался совсем близко, всего в нескольких ярдах от нее. Но она лишь равнодушно скользнула взглядом по двери, не успев даже рассмотреть, что делается в коридоре. Все происходящее за пределами комнаты казалось ей далеким и незначительным.

Тэмми вновь вперила взор во всадников. Они уже миновали поворот и теперь с бешеной скоростью летели прямо к тому месту, где стояли Тэмми и Тодд. Никогда прежде глазам ее не представало столь диковинное зрелище. С каждой секундой скачущие становились больше и объемнее, словно ожившая иллюстрация из книги. Окружающий пейзаж то удалялся, то приближался, словно выталкивая всадников вперед, а земля под копытами лошадей откатывалась, подобно волне отлива. Необъяснимая, загадочная красота этого движения окончательно пленила Тэмми. Она уже не слышала голоса Зеффера, не думала о собственной безопасности; теперь она была зрительницей невероятно увлекательного фильма, зрительницей, которая в любую секунду могла превратиться в участницу действия. Вдруг она ощутила на себе взгляд Тодда.

— Надо уходить, — произнес он.

Земля под ногами сотрясалась от ударов копыт. Не прошло и полминуты, как Тодд и Тэмми оказались у двери.

— Пошли, — приказал он.

— Да, — пробормотала женщина, — сейчас.

Однако она словно приросла к месту. Лишь когда Тодд схватил ее за рукав и потащил к двери, Тэмми неохотно повиновалась. Взгляд ее, полный изумления, по-прежнему был устремлен назад, в тот мир, который ей приходилось покинуть.

— Я глазам своим не верю, — прошептала она.

— Эти люди настоящие. Поверь мне на слово, — заявил Тодд. — И они способны причинить вам вред.

Они были уже у самого порога, и Тэмми покорно позволила Тодду вытащить себя в коридор. Легкость, с которой комната завладела всем ее вниманием, всеми ее помыслами, поразила женщину.

И даже теперь оставшаяся за дверью картина неодолимо притягивала ее взгляд. Наконец, сделав над собой усилие, она повернула голову и отыскала глазами Зеффера.

Учиненная Катей расправа между тем продолжалась. Зеффер стоял на коленях в нескольких ярдах от двери, даже не пытаясь защититься от града ударов.

— Я ведь предупреждала тебя, правда? — сквозь зубы цедила Катя, отвешивая Зефферу очередную затрещину. — Я ведь сказала тебе, чтобы ты никогда больше не смел появляться в этом доме! Никогда больше! Ты что, меня не понял?

— Прости, — пролепетал Зеффер, виновато склонив голову. — Я всего лишь привел…

— Мне плевать, кого ты привел. Этот дом для тебя — запретная территория.

— Да… я знаю.

Однако готовность, с которой Зеффер признавал свою вину, ничуть не умилостивила Катю. Напротив, его покорность, казалось, лишь сильнее распаляла ее гнев, и удары, которыми она его осыпала, становились все тяжелее.

— Ты мне отвратителен, — прошипела она.

Биллем скорчился, словно хотел превратиться в крошечный, незаметный комок. Катя с размаху пнула его ногой, и он упал. Но и этого ей показалось мало, и она приготовилась к новому удару, на этот раз целясь в лицо. И тут Тэмми издала громкий возмущенный вопль:

— Оставь его в покое!

Катя медленно повернулась к ней.

— Что?

— Ты меня прекрасно слышала. Оставь его в покое.

Выражение надменного презрения исказило Катины изящные черты. Щеки ее полыхали, грудь тяжело вздымалась.

— В своем собственном доме я делаю все, что мне угодно, — проронила она, изогнув губу, — и не позволю всяким жирным уродливым шлюхам меня учить.

Тэмми кое-что знала про Катю Люпи; ей довелось уже выслушать несколько жутких рассказов про эту женщину. Однако, увидев, как избитый в кровь Зеффер валяется на полу, услышав оскорбительные слова Кати, Тэмми так разозлилась, что позабыла обо всех своих страхах. Она позабыла даже о Стране дьявола, во власти которой находилась минуту назад.

Метнувшись к Кате, Тэмми изо всех сил толкнула ее в грудь. Хозяйка явно не собиралась терпеть подобное обращение и набросилась на Тэмми точно фурия.

— Как ты посмела меня коснуться, мерзкая толстуха! — издала она пронзительный визг и ударила Тэмми тыльной стороной ладони — умело, сокрушительно.

Тэмми покачнулась, ощущая во рту металлический привкус крови. В глазах потемнело, и несколько мучительных мгновений ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Собрав в кулак всю свою волю, Тэмми приказала себе не сдаваться. Нет, ее не свалить одним ударом, пусть даже нанесенным с нечеловеческой силой.

Тэмми протянула руку в поисках опоры и нащупала дверной косяк. Схватившись за него, она сразу вспомнила пленительную красоту Страны дьявола и бросила быстрый взгляд через плечо. Однако комната уже утратила власть над ней. Иллюзия рассеялась. Теперь взгляд женщины натыкался лишь на стены, покрытые изразцами. Она видела лес, скалы и реки, нарисованные на плитках, но изображения были вовсе не так искусны, чтобы принять их за реальность. Реальным оставался лишь Тодд, по-прежнему мешкавший у порога. По всей видимости, он увидел нечто, скрытое от глаз Тэмми, потому что перескочил через порог с внезапной резвостью, подобно человеку, гонимому страшным преследователем. Схватившись за ручку двери, он попытался ее захлопнуть, однако Катя, заметив это, моментально подскочила и уперлась в дверь ногой.

— Не закрывайте! — крикнула она.

Тодд повиновался и выпустил ручку. Дверь, ударив Катю по ноге, распахнулась вновь.

Тэмми с новой силой ощутила магическое воздействие комнаты. Она снова вдохнула прохладу сумеречного воздуха, увидела четырех всадников, скачущих по дороге прямиком к дверям.

Предводитель — Тэмми догадалась, что это герцог, — натянул поводья, приостанавливая своего скакуна. Лошадь испуганно заржала, словно примитивное животное сознание не в состоянии было осмыслить представшую взору картину. Она резко остановилась, вздымая клубы пыли. Гога спрыгнул на землю, выкрикнул несколько непонятных слов, обращаясь к своим людям, которые тоже придержали коней и спешились. До слуха Тэмми донесся встревоженный шепот, пронесшийся между охотниками; наверное, они, подобно лошадям, были совершенно сбиты с толку, увидев открытую дверь и коридор за ней. Растерянность, однако же, не помешала им выполнить волю своего господина. Обнажив мечи, они вслед за герцогом покорно направились к двери. К этому времени Тэмми опомнилась и, схватив Тодда за руку, потянула его прочь от порога.

— Идемте скорей, — взмолилась она.

Пикетт бросил на нее недоуменный взгляд. Разумеется, Тэмми до мельчайших подробностей изучила лицо своего кумира и знала все присущие ему выражения. Но никогда прежде женщина не видела его в подобном состоянии. На висках Тодда судорожно пульсировали вздувшиеся жилы, нижняя губа отвисла, а взгляд налитых кровью глаз словно застыл.

Она еще раз потянула Пикетта за руку, надеясь вывести из оцепенения. За его спиной она видела герцога Гогу со свитой — спешившиеся охотники шли к двери, и по мере того, как они приближались к порогу, шаги их становились все осторожнее. Катя, помешав захлопнуть дверь, отступила в сторону, и теперь ближе всех к порогу находился Тодд. Расстояние, отделявшее его от охотников, было столь ничтожным, что, будь на то желание герцога, он мог бы прикончить Тодда одним ударом меча.

Однако Гога не сделал этого. Не решаясь подойти к двери вплотную, он рассматривал ее с испугом и подозрением. Хотя горевшие в коридоре лампы были не в состоянии осветить мир, существовавший по ту сторону двери, Тэмми отчетливо видела лицо герцога: его резкие угловатые черты, длинную холеную бороду, черную с проседью, его темные глаза под тяжелыми веками. Он был далеко не так красив, как Тодд в свои лучшие годы, но при этом наделен внушительностью, которая не имела ничего общего с легковесным обаянием вскормленного кукурузными хлопьями актера. Без сомнения, на совести герцога лежало немало всякого рода кровавых деяний — в том мире, где он жил, убийство являлось обыденностью. И все же теперь миссис Лоупер, охваченная внезапным помрачением сознания, охотно предпочла бы это суровое выразительное лицо смазливой физиономии Тодда.

Если она когда-нибудь и была влюблена в Тодда Пикетта — а надо признать, что чувство, которое она к нему питала, имело много общего с влюбленностью, — в это мгновение Тэмми излечилась. По сравнению с лицом герцога Гоги лицо ее кумира выглядело каким-то невзрачным.

Однако это вовсе не означало, что она не желала спасти Тодда от этой комнаты, от этого злополучного дома и его обитателей — и в первую очередь от опасной женщины по имени Катя. И Тэмми вновь вцепилась в его руку и закричала, умоляя Пикетта отойти от двери. На этот раз ее слова, судя по всему, достигли его ушей.

Тодд сделал несколько шагов в сторону, а Катя меж тем схватила Зеффера за волосы и заставила подняться. Тэмми, охваченная беспокойством за Тодда, совсем позабыла о Виллеме. А тот ничего не делал для собственного спасения. Он смиренно позволял женщине, которую обожал, вытворять с ним все, что ей заблагорассудится; с той же самой нечеловеческой силой, воздействие которой Тэмми недавно ощутила на себе, Катя швырнула Зеффера в открытую дверь.

Герцог и его люди поджидали жертву с мечами наготове.

Очутившись по ту сторону двери, Зеффер поднял руки, пытаясь защититься от направленных на него клинков. Возможно, герцог принял этот безобидный жест за проявление агрессии, а возможно, рука его давно зудела от желания нанести удар — этого Тэмми не дано было знать. Так или иначе, меч со свистом описал дугу и рассек до мяса правую руку Зеффера, лишив его четырех пальцев и половины пятого. Из ран хлынули потоки крови, и Зеффер испустил пронзительный крик, полный боли, недоумения и ужаса. Несколько мгновений он смотрел на изувеченную руку, потом повернулся к своему мучителю спиной и заковылял к двери.

В это самое мгновение Зеффер поднял голову и встретился глазами с Тэмми. Однако они глядели друг на друга не более секунды. Герцог Гога с легкостью догнал Зеффера и вонзил меч ему в спину. Клинок с отвратительным хрустом разломал кости, и окровавленный его конец показался из груди несчастного. Но Зеффер, покачнувшись, все же протянул оставшуюся невредимой руку и вцепился в дверной косяк. Он по-прежнему не сводил глаз с Тэмми, словно черпал в ее взгляде силу и поддержку. Несколько томительных мгновений он, шатаясь, стоял на пороге; веки его бессильно опустились. Потом последним, героическим усилием воли Биллем слабо улыбнулся Тэмми и захлопнул дверь прямо перед ее носом.

Все это походило на внезапное пробуждение от кошмарного сна. Мгновение назад перед глазами Тэмми были искаженное болью лицо Зеффера, разъяренные охотники за его спиной, изливающее рассеянный тусклый свет небо. Секунду спустя жуткое видение исчезло; она вновь стояла в тесном коридоре, и рядом был Тодд.

Кровавая расправа над Зеффером на некоторое время завладела вниманием Кати. Она неотрывно смотрела на закрытую дверь, словно проникала взглядом сквозь нее и видела происходившую по ту сторону жестокую сцену.

Тэмми не стала ждать, пока Катя опомнится и решит разделаться с ними. Она бросилась к лестнице, волоча за собой Тодда.

— Господи Иисусе, — бормотала Тэмми. — Помоги нам, Господи Иисусе…

Поднявшись на пять ступенек, она оглянулась, однако Катя по-прежнему стояла неподвижно, уставившись на дверь.

«Интересно, о чем эта стерва сейчас думает? — недоумевала Тэмми. — Неужто она в ужасе спрашивает себя: «Что я натворила?». Нет, такие бессердечные суки никогда не сожалеют о содеянном. Теперь, после смерти Зеффера, Катя останется в каньоне Холодных Сердец одна. Точнее, наедине с мертвецами. Не слишком-то приятная перспектива. Возможно, она все же раскаивается. Слегка».

Пока Катя предавалась раскаянию (если именно этим она занималась, стоя у закрытой двери), Тэмми упорно тащила Пикетта вверх по ступенькам.

Позади осталось шесть ступенек, затем семь, восемь, девять.

Теперь беглецы оказались на лестничной площадке, и, мельком глянув в окно, Тэмми увидела, что же так занимало Зеффера несколько минут назад: к стеклу прижимались лица мертвых обитателей каньона Холодных Сердец.

«Почему они не вломятся внутрь? — удивилась про себя Тэмми. — В конце концов, их ведь не назовешь бесплотными созданиями. Они обладают весом, силой. Если им так хочется проникнуть в дом, они вполне могут разбить стекло или разнести дверь в щепки. Почему же они не делают этого?»

В следующее мгновение вопрос этот улетучился из головы Тэмми, потому что снизу раздался возглас:

— Тодд!

Катя наконец стряхнула с себя оцепенение и бросилась в погоню. Теперь голос ее казался ласковым и требовательным одновременно. Он манил, неодолимо притягивал:

— Тодд, куда же ты?

Внутри у Тэмми все болезненно сжалось. Катя могла сотворить с ними все, что ей вздумается. Тодд находился во власти очарования этой женщины, и та прекрасно знала это — потому и пустила в ход такой неясный, слегка обиженный голосок маленькой девочки.

— Тодд! Подожди меня, дорогой.

Тэмми чувствовала: стоит ей выпустить руку Пикетта, он бросится навстречу Кате — и тогда он пропал. Катя не даст ему уйти. Она скорее убьет его, чем позволит добыче ускользнуть от нее вторично.

Чем тут могла помочь Тэмми? Лишь умоляюще прошептать на ухо Тодду:

— Не оглядывайтесь.

Пикетт бросил на нее жалобный взгляд. Тэмми даже показалось, что она держит за руку ребенка, а не взрослого мужчину.

— Мы не можем бросить ее здесь, — прошептал Тодд.

— Вспомните, что она только что сделала!

— Не слушай ее! — снова раздался голос Кати. По-детски наивные нотки в нем исчезли бесследно, теперь это был голос сирены, пленительный и мелодичный. — Она сама хочет заполучить тебя!

Пикетт нахмурился.

— Не бросай меня, Тодд, — пропела Катя и добавила с невыразимой нежностью: — Я не позволю тебе меня бросить!

— Вспомните, что она сделала несколько минут назад, — как заклинание, твердила Тэмми.

— Бедняга Зеффер был для нас помехой, — продолжала Катя. Тэмми чувствовала, что преследовательница приближается; голос ее перешел в сладострастный шепот:

— Я никогда не любила его, Тодд. Ты это знаешь. Он доставлял мне одни неприятности. Послушай. Ты ведь не уйдешь от меня с этой женщиной. С этой жирной коровой. Ты этого не хочешь. Взгляни на нее, а потом взгляни на меня. И сделай выбор.

Тэмми замерла, ожидая, что Тодд последует Катиному совету. Однако Пикетт по-прежнему упорно смотрел себе под ноги, на ступеньки; в данных обстоятельствах это можно было счесть маленькой победой. «Возможно, он все же сохранил остатки воли, — пронеслось в голове Тэмми. — Катя не успела всецело подчинить его себе».

Однако эта кровожадная сука не собиралась сдаваться.

— Тодд! — вновь позвала она, на этот раз беззаботно, словно между ними не произошло ничего особенного. — Ты не мог бы на секунду повернуться? Всего лишь на секунду! Я хочу увидеть твое лицо, прежде чем ты уйдешь. Согласись, я прошу немногого. Позволь мне взглянуть на тебя в последний раз. Я не вынесу, если ты уйдешь вот так. Прошу тебя… Тодд, я не вынесу.

«О господи, теперь эта хитрая тварь ударилась в слезы», — отметила про себя Тэмми. Она знала по собственному опыту, что поток слез, пущенный в нужный момент, способен творить чудеса. Ее сестра, например, чрезвычайно ловко управляла своими слезными кранами и с их помощью всегда добивалась желаемого.

— Прошу тебя, любовь моя…

Тэмми едва сама не поверила в искренность этих рыданий: жалобные всхлипывания Кати были так непритворны.

— Не уходи, не покидай меня. Я не смогу без тебя жить.

От входной двери их отделяли несколько шагов. Потом, выбравшись отсюда, им надо будет пробежать по садовой дорожке и выскочить на дорогу. Тэмми надеялась, что сила Кати не простирается за пределы дома. Когда-то этой женщине принадлежал весь каньон, но лучшая ее пора осталась далеко позади, и она давно утратила господство над ним. Теперь в каньоне хозяйничали призраки и животные, а также их отвратительные отродья.

Не выпуская руки Тодда, Тэмми бросилась через холл к тяжелой входной двери.

Вслед им неслись слезные призывы Кати, прерываемые страстными заверениями в любви. Она снова и снова молила Тодда повернуться и взглянуть на нее.

— Ведь ты не хочешь уходить, — стонала она. — Я знаю, не хочешь. Неужели ты уйдешь с ней, Тодд? Посмотри на нее. Не верю, что ты предпочтешь ее мне. Ты не можешь этого сделать.

Наконец Тэмми не выдержала.

— Тебе-то, суке, откуда известно, чего он хочет, а чего — нет? — прошипела она, поворачиваясь к преследовательнице.

— У нас с Тоддом родственные души, — всхлипнула Катя.

Тэмми с удовлетворением заметила, что глаза соперницы распухли и покраснели, а по щекам струятся черные от туши ручьи слез.

— Он и сам знает, что это правда, — продолжала Катя. — Мы оба много страдали. Правда, Тодд? Помнишь, ты как-то сказал, что я словно читаю твои мысли? А я ответила: это потому, что по сути мы с тобой едины. Неужели ты все позабыл?

— Не обращайте на нее внимания, — бормотала Тэмми. От вожделенной двери их теперь отделяло не более трех шагов.

Но Катя — видя, что добыча от нее ускользает, — пустила в ход последнее, самое сильное средство.

— Если ты выйдешь из этого дома, Тодд, между нами все кончено, — заявила она. — Ты меня понял? А если останешься — о дорогой мой, я знаю, ты останешься! — я стану твоей. Ты завладеешь мной безраздельно. Я отдамся тебе и телом, и душой. Но если ты уйдешь, для меня ты больше не существуешь. Ты потеряешь меня навсегда.

Наконец ее посулы достигли цели: Тодд остановился как вкопанный.

— Не слушайте ее, — отчаянно повторяла Тэмми. — Прошу, не слушайте.

— Ты знаешь, я говорю правду, — манил бархатный голос Кати. — Тебя ожидает блаженство.

И тут Пикетт сделал то, чего так боялась Тэмми: он обернулся. Катя стояла почти на самом верху лестницы; даже царившая в доме темнота не могла скрыть ее сверкающего взора. Глаза хозяйки мерцали во мраке, словно в каждом из них горело по мощной лампочке.

Теперь, заставив Тодда обернуться, она заговорила еще неяснее, еще ласковее. «Да, — подумала Тэмми, — у этой дамочки обширный репертуар, ничего не скажешь. Она способна в мгновение ока переходить от злобы к нежности, от угроз к мольбам, от слез к страсти. Интересно, что у нее еще имеется в запасе?»

— Я знаю, о чем ты думаешь сейчас, любовь моя… — пропела Катя.

«Понятно, — вздохнула Тэмми. — Следующий фокус — чтение мыслей на расстоянии».

— Ты думаешь, что за стенами этого дома тебя ждет жизнь. А я хочу запереть тебя в четырех стенах.

Тэмми была сбита с толку. Она не ожидала от соперницы подобных саморазоблачений.

— Ты хочешь вернуться в свой мир. В мир, где светят прожектора и работают камеры…

Пока Катя говорила, Тэмми приняла решение и выпустила руку Пикетта. Она сделала для него все, что могла. И если после того, что было, Тодд повернется и бросится в объятия этой мерзкой лгуньи, Тэмми бессильна ему помочь. Значит, он пропал.

Тэмми стремительно преодолела расстояние, отделявшее ее от двери, и потянула за резную ручку. Сначала дверь показалась ей невероятно тяжелой, но вдруг она распахнулась — легко, словно по волшебству. На пороге не было никаких призраков; в лицо Тэмми пахнуло свежим ночным воздухом, пропитанным сладким ароматом цветущего жасмина.

За спиной ее раздавался голос Кати.

— На самом деле в этом мире нет ничего, о чем стоит жалеть, Тодд, — убеждала она. — Ты понимаешь меня? Ровным счетом ничего, о чем стоит жалеть!

Прежде чем переступить порог, Тэмми оглянулась и встретилась с жалким, смущенным взглядом Тодда. Судя по всему, он пребывал в полном смятении.

— Не смотрите на меня так, — отрезала Тэмми. — Вы сами должны сделать выбор.

На лице Тодда мелькнуло обиженное выражение. Он явно ожидал от нее совсем других слов.

— Тодд, вы взрослый мужчина, — произнесла Тэмми. — Вы своими глазами видели, на что она способна. Если после всего этого вы хотите остаться с ней, значит, так тому и быть. Надеюсь, вы найдете свое счастье.

— Тодд… — зазывно протянула Катя.

Она выступила из мрака, как и всегда выбрав для этого наиболее удачный момент. Злобная бестия, только что избившая Зеффера и бросившая его на расправу Гоге, исчезла бесследно.

Теперь Катя казалась воплощением мягкой грусти, заботы и ласки. Подобно любящей матери, она ждала Тодда, распахнув объятия.

— Иди ко мне, — звала она.

Он слегка качнул головой, и сердце Тэмми болезненно сжалось.

Тодд уже поворачивался спиной к двери, когда где-то в глубине дома внезапно раздался оглушительный шум. Кто-то из обитателей Страны дьявола разбушевался в своем подвале; и хотя он был всего лишь рисунком на стене, ярости ему не приходилось занимать.

Для Тодда это явилось спасением. Услышав шум, он словно стряхнул с себя наваждение и, вместо того чтобы броситься в объятия Кати, начал задом пятиться к выходу.

— Знаешь что? — бросил он на ходу. — Все здешние чудеса меня достали. Извини, но я должен идти.

Катя, протянув руки, бросилась за ним. Глаза ее чуть не вылезали из орбит.

— Нет! — крикнула она. — Ты должен остаться! Я хочу, чтобы ты остался!

Для Пикетта это было уже слишком. Повернувшись к Кате спиной, он спотыкаясь побежал через холл.

— Наконец-то, — пробормотала Тэмми. Тодд судорожно вцепился в ее руку.

— Выведите меня отсюда, — прошептал он.

В этот раз в его голосе не звучало ни сожаления, ни колебаний. Не теряя времени, они выскочили за дверь и ринулись через сад. Тэмми с шумом захлопнула железные ворота. Она вовсе не думала, что закрытые ворота помешают Кате, этой взбесившейся стерве, броситься за ними в погоню. Просто ей хотелось показать всем обитателям каньона, что они вырвались-таки из этого чертова дома.

— Моя машина стоит на дороге, — сообщила она Тодду. Впрочем, в том, что это действительно так, Тэмми очень и очень сомневалась — ведь с тех пор, как она оставила машину, прошло целых три дня. И ключи, куда подевались ключи? Неужели они по-прежнему торчат в замке зажигания? Скорее всего, так — но на этот счет у Тэмми тоже не было особой уверенности. Минувшие три дня были слишком насыщены невероятными событиями; неудивительно, что она позабыла про какие-то несчастные ключи.

— Я полагаю, вы поедете со мной, — обратилась она к Тодду. Он устремил на женщину недоумевающий взгляд.

— На машине, — уточнила она.

— Да, — проронил Пикетт.

— Машина стоит на дороге.

— Да. Я понял.

— Ну, тогда пошли.

Тодд кивнул, но не двинулся с места. Только что покинутый дом, казалось, притягивал его взор. Оставив его любоваться на обиталище покинутой Кати, Тэмми отправилась на поиски машины. Как назло, на небе не было ни луны, ни звезд; серо-желтые облака затянули его, подобно толстому одеялу. Шагая по дороге, погруженной во мрак, Тэмми вскоре потеряла Тодда из виду. Ее заняли воспоминания о недавнем ночном приключении и обо всех кошмарах и видениях, это приключение сопровождавших. Однако Тэмми строго приказала себе выбросить все эти ужасы из головы. Через несколько минут она выберется из проклятого каньона, не дав ему возможности сыграть над ней очередную шутку.

Наконец Тэмми увидела свою машину, стоявшую на обочине в целости и сохранности. Распахнув дверь, которая оказалась незапертой, она скользнула на водительское сиденье и протянула руку к замку зажигания. Ключи были на месте. «Благодарю тебя, Господи!» — прошептала женщина, охваченная запоздалым приступом благочестия.

Она завела мотор и включила фары, залившие светом всю улицу, после чего нажала на газ и с ревом свернула за угол. Тодд прохаживался по самой середине дороги, и она непременно сбила бы его (положив тем самым бесславный конец этой ночи приключений), не отскочи он неожиданно в сторону. Однако взгляд Пикетта стал уже более осмысленным, и в машину он уселся с обрадовавшей Тэмми поспешностью.

— Нам надо скорее отсюда выбраться, — заявил он.

— А я уж решила, что вы намерены остаться.

— Нет… Я просто думал о том, какой я дурак…

— Забудьте об этом, — улыбнулась Тэмми. — Сейчас нам надо не думать, а поскорее делать ноги.

Она нажала на педаль, и машина помчалась по извилистому шоссе.

После того как они проделали примерно половину пути, Тодд вновь подал голос:

— Как вы считаете, она гонится за нами?

— Нет, — покачала головой Тэмми. — По-моему, она слишком горда, чтобы за кем-нибудь гоняться.

Не успела она договорить, как свет фар выхватил из темноты некое диковинное создание. Тодд издал изумленный возглас, а Тэмми моментально поняла: это один из тех гибридов, с которыми она уже сталкивалась на склонах каньона. Он был чрезвычайно уродлив далее по меркам своего отнюдь не привлекательного племени — нижняя половина лица этого существа была лишена плоти и черная пасть зияла, как пещера.

Тэмми даже не попыталась избежать столкновения с чудовищем. Напротив, она направила машину прямиком на него. За миг до удара жуткое создание распахнуло свою безгубую пасть, словно хотело отпугнуть несущийся на него автомобиль. А в следующую секунду машина ударила его бампером — тестообразное тело взлетело на капот и размазалось по ветровому стеклу. Несколько мгновений Тэмми вела машину вслепую — перед ней была лишь кошмарная рожа, закрывавшая обзор. Затем, совершив рискованный вираж, она сбросила монстра с капота. Теперь от него остались лишь грязно-желтые потеки.

— Что за дьявол сунулся нам под колеса? — невозмутимо осведомился Тодд.

— Потом расскажу, — пообещала Тэмми. И, закончив на этом все объяснения, она продолжала гнать машину в полном молчании.

Извилистая дорога наконец вывела их на какую-то неизвестную, но ярко освещенную улицу. Они вырвались из каньона Холодных Сердец и вновь очутились в городе ангелов.

Часть VII ВЕЧЕРИНКА ВЫСШЕЙ КАТЕГОРИИ

Глава 1

В марте 1962 года Джерри Брамс приобрел небольшую квартиру с двумя спальнями. Дом располагался в пределах пресловутого священного леса, весь квартал был построен в двадцатые годы, и из окон квартиры открывался впечатляющий вид на сакраментальную надпись «Голливуд». Покупка обошлась Брамсу в девятнадцать тысяч семьсот долларов, что, учитывая столь удачное расположение дома, можно было счесть весьма скромной ценой. Джерри долго лелеялмечту встретить родственную душу и разделить с ней кров, однако все его романтические приключения заканчивались печально. Трижды он пытался изменить свой семейный статус, но это ему так и не удалось: всякий раз кто-то переходил ему дорогу, и Джерри вновь оставался один. Впрочем, теперь ему недолго предстояло томиться в одиночестве — даже наиболее оптимистично настроенные онкологи, к которым он обращался, давали ему не более года. Опухоль простаты была уже неоперабельна и стремительно разрасталась.

Несмотря на всю свою любовь к славному прошлому Голливуда, Джерри был человеком практического склада, чуждым всяких сантиментов — по крайней мере во всем, что касалось его самого. Перспектива скорой смерти ничуть его не изменила, он не боялся неизбежного конца, но и не ждал его как желанного избавления. Он знал, что всем без исключения людям суждено умереть, а ему предстоит отправиться в иной мир довольно скоро. Правда, у Джерри случались приступы черной меланхолии; в такие дни он подумывал о самоубийстве и даже приготовил изрядное количество снотворного, достаточного, по его убеждению, чтобы свести счеты с жизнью. Но хотя ему приходилось нелегко и боль (а также проблемы, связанные с расстройством мочеиспускания, особенно тягостные для столь утонченной натуры) порой почти сводила его с ума, что-то мешало ему развести таблетки в стакане с «Кровавой Мэри» и избавиться от мучений.

Джерри никак не мог отделаться от ощущения незавершенности. Ему казалось, он не закончил некое важное дело, хотя вряд ли смог бы объяснить, в чем это дело заключалось. Родители его давно умерли, единственная сестра — тоже, причем в прискорбно молодом возрасте. Друзей у него было немного, а таких, с которыми бы его связывала крепкая дружба, не имелось и вовсе. Он знал, что после его ухода некому будет проливать потоки слез и что его коллекция экспонатов, связанных с кинематографом, коллекция, которую он никогда не оценивал, но которая, возможно, принесла бы на аукционе примерно полмиллиона долларов, станет предметом бурных раздоров. Да еще завсегдатаи «Микки» (его любимого бара) отпустят несколько циничных, скабрезных замечаний, узнав, что старина Джерри больше никогда не появится у стойки. Господь свидетель, за свою жизнь он и сам наговорил немало непристойностей. В свои лучшие годы он считался непревзойденным мастером похабных шуток и хлестких ответов. Но теперь откровенный цинизм более не доставлял ему радости. Его стиль жизни давно вышел из моды. Он ощущал себя вымирающим динозавром.

В последнее время Брамс с удивлением обнаружил, что болезнь сделала его невероятно восприимчивым ко всем горестям и несчастьям этого мира. Узнав о смерти Демпси, собаки Тодда, он проплакал весь день, хотя видел покойного пса всего несколько раз. А потом пришло известие о смерти Марко Капуто, такой бессмысленной и нелепой. С Капуто они никогда не были приятелями, но при редких встречах Марко был неизменно вежлив, приветлив и удивлял Джерри своим профессионализмом, столь редким в нынешнюю эпоху господства посредственности.

Похороны, по мнению Джерри, отнюдь не воздали усопшему по заслугам. Они были скромными и малолюдными (из Чикаго, правда, прибыли несколько членов семьи Капуто, но нетрудно было заметить, что их интересует исключительно завещание, и они не считают нужным даже изображать скорбь). Тодд, разумеется, не явился, хотя и прислал Максин в качестве своей представительницы. Джерри воспользовался возможностью разузнать, как долго, по мнению Максин, будут продолжаться поиски. Предпринимает ли полиция хоть какие-то шаги, чтобы схватить эту женщину и предать ее суду, или бедному Тодду придется отсиживаться дома до бесконечности? Максин ответила, что она не в курсе дела и к тому же впредь не собирается заниматься делами Тодда — это, дескать, пустая трата времени и сил.

Разговор с Максин, жалкая, равнодушная похоронная процессия, гроб и размышления о его скрытом от глаз содержимом — все это привело Джерри в настроение еще более мрачное, чем то, в котором он пребывал постоянно. Но даже в тот день, когда ему казалось, что надежда и порядочность навсегда оставили этот мир, он не счел возможным использовать наконец свои таблетки и обрести вожделенный покой.

«Ради всего святого, почему я так цепляюсь за жизнь?» — спрашивал он себя и не находил ответа. Однако Брамс чувствовал: что-то его удерживает. Он словно слышал голос, твердивший: «Подожди, подожди еще немного».

— Нельзя расходиться по домам, пока примадонна не допоет свою арию, — говаривал один его приятель, оперный певец.

И в глубине сознания Джерри догадывался, что ему еще предстоит услышать арию примадонны.

Поэтому он продолжал тянуть свою лямку, хотя жизнь уже давно была ему в тягость; он ждал, когда то, что его удерживает, сделается явным.

Ночью 31 марта это, наконец, произошло. Джерри привиделся сон, до того яркий и отчетливый, что он проснулся. Обстоятельство само по себе странное, ибо, укладываясь в постель, он неизменно запивал снотворное изрядной порцией скотча и в результате спал как убитый.

Но этой ночью он пробудился, сохраняя ясное воспоминание о только что увиденном сне.

Брамсу снилось, будто он сидит в туалете, страдая от мучительного запора (который досаждал ему и наяву как побочное действие болеутоляющих, прописанных докторами). И вот, уставившись в пол, Джерри замечает, что тот выложен вовсе не кафельными плитками, как в реальности, а деревянными панелями, причем трещины между этими панелями достаточно велики и сквозь них видно, что происходит в квартире этажом ниже. Нет, не в квартире — согласно причудливой логике сна, в щели видно, что происходит в другом доме. И даже не в доме — Джерри видит «дворец мечты» Кати Люпи. Стоило Брамсу осознать это, как панели раздвинулись еще шире, и он проскользнул между ними и полетел вниз, медленно, словно был не тяжелее птичьего перышка.

Сомнений не было: он очутился в каньоне Холодных Сердец, в доме Кати. Торопливо подтянув штаны, Джерри осмотрелся по сторонам.

«Дворец мечты» пребывал в состоянии прискорбного запустения. Окна были разбиты, и птицы носились по комнатам, беззастенчиво гадя на изумительную мебель. По кухне в поисках добычи бродил койот. А в саду на деревьях сидели несколько десятков полосатых мартышек, оглушительно трещавших и визжавших. Впрочем, тому, кто, подобно Джерри в его лучшие дни, был частым посетителем дома, все это не казалось таким уж странным. Он действительно видел в саду мартышек, убежавших из Катиного зверинца. В течение какого-то времени казалось, что здешний климат прекрасно им подходит и они даже смогут размножаться, однако через пару лет какой-то неведомый вирус уничтожил всех мартышек до единой.

И все же нынешнее состояние дома было таким плачевным, что Джерри захотелось немедленно отсюда убраться. Однако он понимал, что это невозможно. Прежде всего, он обязан был засвидетельствовать свое почтение хозяйке. Решив не ждать, пока она соизволит появиться, Брамс отправился на поиски. Почему-то он был уверен, что их встреча поможет ему вырваться из власти тягостного сновидения.

Джерри стал подниматься вверх по лестнице. По ступенькам в неимоверном множестве ползали мухи, настолько вялые, что не желали взлетать в воздух, и ему приходилось давить их голыми ступнями.

Дверь в хозяйскую опочивальню была распахнута настежь. После секундного колебания Джерри вошел. Прежде ему довелось побывать в этой комнате всего лишь раз. Даже согласно его воспоминаниям, она была просторна, но сейчас, во сне, показалась ему поистине огромной. Шторы были задернуты, и солнечный свет, проникая между ними, приобретал причудливый лиловый оттенок.

Посреди комнаты возвышалась громадная, но на удивление простая, грубо сработанная кровать. И на этой кровати сидела Катя — единственная женщина, которую Джерри любил на протяжении всей своей жизни, за исключением, разумеется, собственной матери. Она была обнажена, или, выражаясь точнее, обходилась без одежды. Большую часть ее тела покрывали крупные улитки, те самые слизкие создания со скорлупой на спине, которых проклинает любой садовник. Они ползали по ее коже, по лицу, по ее грудям и животу, бедрам и ногам. На волосах у Кати блестели их серебристые следы, и несколько десятков улиток устроились на ее голове подобно короне. Катины ноги были широко раздвинуты, и улитки не оставили своим вниманием ее промежность. Как это нередко бывает во сне, Джерри видел все с пугающей достоверностью. Он видел, как слизкие серо-зеленые тела улиток высовываются из раковин, видел, как шевелятся чуткие рожки, когда улиткам случается столкнуться с препятствием — с соском, с ухом, с суставом пальца; как, удостоверившись, что опасности нет, они продолжают свой путь. Не произнося ни слова, Катя опустила глаза и очень осторожно сняла со своей груди одну из улиток. Потом она расставила ноги еще шире, так что теперь Джерри мог разглядеть самые интимные уголки ее тела. Он вовсе не являлся знатоком по части женских прелестей, однако даже он мог оценить по достоинству нежные изгибы ее вагины, которой позавидовала бы любая молодая девушка. Раздвинув руками складки атласной плоти, Катя поместила туда улитку.

Джерри, словно зачарованный, наблюдал, как крошечное животное, выставив рожки, принялось обследовать новую среду обитания.

С губ Кати сорвался тяжкий вздох. Веки ее утомленно опустились, но внезапно она вновь распахнула глаза. Теперь взгляд, полный страсти, был устремлен прямо на Джерри.

— Вот и ты, Джерри.

В голосе ее звучала музыка, которую он помнил с детства, музыка сладкая и пронзительная. Много лет он тщетно пытался расслышать эту музыку в голосе каждой женщины, с которой его сводила судьба.

Позднее он узнал, что звезды немого кино, как правило, обладали неблагозвучными голосами, помешавшими им сделать карьеру в звуковом кинематографе. Но Катя являла собой счастливое исключение из этого правила. Она обладала едва заметным акцентом (который лишь добавлял в ее речь пикантности). Несмотря на этот легчайший иностранный налет, она выговаривала каждое слово с неизменным изяществом.

— Мне нужна помощь, — произнесла она. — Войди в дом Джерри, прошу тебя. Я здесь одна. Совершенно одна.

— А что случилось с Тоддом? — спросил он.

— Он ушел. Ушел от меня.

— Я не могу в это поверить.

— Но это правда. Он ушел. Ты что, намерен выбирать между мною и Тоддом?

— Нет, разумеется нет.

— Тодд оказался очередной пустой раковиной, Джерри. Внутри этой раковины не было жемчужины. И теперь я совсем одна. Для меня это хуже смерти.

Даже во сне его разум встрепенулся при этих словах. Джерри уже собирался спросить, откуда ей известно, что такое смерть, но потом передумал. Возможно, этой женщине открыты все тайны бытия. Ведь ее жизнь не ограничена какими-либо рамками. Джерри никогда не понимал, каким законам подчиняется ее существование в каньоне, однако он не сомневался, что это место скрывает множество жутких тайн.

— Что ты хочешь от меня? — спросил он.

— Вернись в каньон, — последовал ответ.

На этом сон оборвался; по крайней мере, проснувшись, Джерри ничего более не мог припомнить. Стоявшая в воображении картина — тело, покрытое улитками, кишащие слизняками половые органы — внушала ему отвращение. Он не мог решить, наслала ли это видение Катя, прибегнув к своим чарам, или он сам вызвал его из глубин собственного подсознания. Так или иначе, сон сыграл важную роль. Теперь Джерри не сомневался, что Катя в беде.

Весь следующий день Джерри занимался привычными делами: сходил в супермаркет, вернулся, приготовил себе цыпленка, съел его, поболтал с Луи, соседом снизу, о том, что дом необходимо покрасить и что следует безотлагательно сказать об этом управляющему. Но что бы он ни делал, мысли его возвращались к удивительному сну. Сильнее всего его занимал вопрос: был ли этот сон вещим? Наконец, не удержавшись, он спросил у Луи:

— Вы верите снам?

Луи, толстый добродушный малый, был весьма озадачен.

— Смотря каким снам, — не сразу ответил он. — Приведите пример.

— Ну, вам никогда не случалось видеть сны, которые вам о чем-то говорили? Предостерегали вас или, наоборот, звали куда-то?

— Случалось, еще как случалось.

— И что это были за сны?

— Например, однажды мне приснилась мать — она просила меня порвать с одним парнем. Может, вы его тоже знали. Его звали Ронни.

— Ронни? Да, конечно, я его помню.

— Тот еще был сукин сын, доложу я вам. Избивал меня чуть не каждый вечер. Нажрется текилы и распускает руки.

— Да, ну так что же там было, во сне?

— Я же вам сказал: ко мне явилась мать и попросила его бросить. Так и сказала: бросай, мол, этого ублюдка, сынок, иначе он тебя прикончит.

— И как вы поступили?

— Последовал мамочкиному совету. Расстался Ронни. Он мне все равно порядком осточертел. И сон всего лишь подтвердил мои чувства.

— А Ронни принял это как должное?

— Как бы не так. Он просто взбесился, и дело кончилось дракой. Вот, посмотрите, это украшение у меня с тех пор.

Луи засучил рукав и обнажил шрам длиной примерно в шесть дюймов, бледневший на его кофейной коже.

— Мне здорово досталось.

— Это он вас поранил?

— Мы дрались, я же вам говорю. И я упал на стол, уставленный стаканами. Пришлось наложить шестнадцать швов. К тому времени, как я вышел из больницы, этот чертов ублюдок успел смыться. Представляете, он прихватил с собой всю мою обувь. А у нас даже размеры были разные.

— Значит, вы верите в сны?

— Пожалуй, да. А почему вы спрашиваете?

— Просто так. Мне надо кое-что решить.

— Ну, если вы желаете знать мое мнение, то я вот что скажу. Иногда сны бывают очень полезными. А иногда они яйца выеденного не стоят. Так что сон сну рознь. Порой они откровенно врут. Моя бедная мамочка, кстати, приснилась мне еще один раз. Тогда она была очень больна и лежала в клинике. А во сне она заявила, что поправляется, и мне нет необходимости тратить деньги и мчаться к ней на восток. Что у нее все хорошо. А на следующий день мне сообщили о ее смерти. Вот так-то.

Погруженный в размышления о собственном сне и о словах Луи, Джерри вернулся в свою квартиру. Постепенно он понял, отчего ему так трудно принять решение. Он боялся, что, стоит ему вернуться в каньон Холодных Сердец (вернуться к Кате, чью жестокую натуру он знал слишком хорошо), ему придет конец. Он видел так много фильмов, в которых герой погибал где-то в середине истории, более не нужный для развития основного сюжета. Разве это не про него? Разве он не провел свою жизнь на обочине Катиной жизни, яркой и насыщенной? Он так и не сумел стать важным действующим лицом в драме, которую разыгрывала Катя. И если события в каньоне Холодных Сердец стремительно катятся к развязке — а судя по всему, именно так оно и есть, — то какова вероятность, что он, Джерри, уцелеет к тому моменту, когда в аппарат вставят последнюю катушку ленты? Скажем прямо, ничтожна. Или вообще равняется нулю.

Но, с другой стороны, если конец неизбежен, стоит ли пытаться его предотвратить? Стоит ли запирать себя в этой маленькой квартирке, смотреть телевизор и готовить себе обеды из полуфабрикатов, тогда как в двадцати минутах езды от его дома разыгрывается захватывающая драма, участником которой он некогда был? Не обернется ли подобная попытка продлить свои дни пустой тратой времени, которого осталось так немного?

Черт побери, он знает, что делать. Послушный зову, услышанному во сне, он вернется в каньон Холодных Сердец.

Приняв решение, Джерри начал готовиться к предстоящей встрече с леди Катей. Перебрав весь свой гардероб в поисках чего-нибудь поэлегантнее (как-то она сказала, что предпочитает элегантных мужчин), он остановился на светлом льняном костюме, итальянских ботинках и шелковом галстуке, некогда купленном в Барселоне, — этот галстук был единственным ярким пятном в выдержанном в приглушенных тонах ансамбле. Покончив с выбором одежды, Джерри принял душ, тщательно побрился, а потом принял душ еще раз, так как, бреясь, немного вспотел.

Когда он закончил одеваться, перевалило далеко за полдень. Скоро в каньоне Холодных Сердец наступит время коктейлей. И сегодня Кате не придется пить в одиночестве.

Глава 2

Примерно в то же время, когда Джерри Брамс пробудился ото сна, в котором ему привиделась покрытая улитками Катя — то есть где-то за полчаса до рассвета, — Тодд и его спутница проскользнули («тихо-тихо», как без конца повторяла Тэмми) в маленький отель, где миссис Лоупер остановилась за несколько дней до этого. Хотя в последнее время женщине довелось увидеть много такого, о чем она раньше и понятия не имела, данное приключение было самым поразительным. Кто бы мог подумать, что она будет на цыпочках пробираться по коридору двухзвездочного отеля в компании одного из самых знаменитых актеров в мире и сердито шипеть, когда под его каблуком скрипнет половица?

— В комнате ужасный беспорядок, — предупредила она, открывая дверь. — Меня не назовешь слишком аккуратной…

— Мне на это наплевать, — процедил Тодд бесцветным от усталости голосом. — Все, что я хочу, — это помочиться и завалиться спать.

С этими словами он направился прямиком в ванную, где, не потрудившись даже закрыть дверь, расстегнул штаны и пустил мощную, как у лошади, струю. Сторонний наблюдатель мог бы решить, что эти двое женаты много лет и давно перестали обращать внимание на приличия. Приказав себе не смотреть в сторону Тодда, Тэмми все же не смогла удержаться. В конце концов, что в этом плохого? Член его был, пожалуй, вдвое больше, чем у Арни. Стряхнув последние капли и забрызгав унитаз (в точности как Арни), Тодд подошел к раковине и принялся умываться, вяло плеская водой себе в лицо.

— Мне все кажется… — крикнул он, не прерывая своего занятия… — Вы меня слышите?

— Слышу.

— Мне все кажется, я сплю и вот-вот должен проснуться.

Тодд закрыл кран и появился в дверях ванной с полотенцем в руках. Осторожными, мягкими движениями он вытер свое подпорченное шрамами лицо.

— А потом я спрашиваю себя: если это сон, то когда же он начался? Когда я впервые встретил Катю? Или когда впервые попал в каньон Холодных Сердец? Или когда я проснулся после этой проклятой операции и все пошло наперекосяк?

Закончив вытираться, Тодд бросил полотенце на пол в ванной — еще одна привычка, роднившая его с Арни. Привычка, доводившая до бешенства Тэмми, которой приходилось ходить за мужем по пятам и поднимать все, что тот небрежно швырял, — полотенца в ванной, носки, грязное белье в спальне. А еще он никогда не убирал продукты в холодильник, оставляя их на съедение мухам. И почему только у мужчин столько скверных привычек? Неужели им трудно класть вещи на свое место?

Тодд продолжал рассуждать о том, когда же начался его сон. Наконец он решил — с того момента, как доктор Берроуз поместил его в свою клинику.

— Вы это серьезно? — спросила Тэмми.

— Абсолютно серьезно. Все это, — Тодд сделал широкий жест, указывая на комнату и Тэмми, — всего лишь видения. Так сказать, глюки.

— И я в том числе?

— Конечно.

— Тодд, не смешите меня, — возразила Тэмми, которой было вовсе не до смеха. — Вы не спите. И я тоже. Все происходит наяву. Мы действительно здесь, в этой комнате.

— Хорошо, я не возражаю, — кивнул Тодд, озираясь по сторонам. — Я согласен с тем, что сейчас мы бодрствуем. Но, Тэмми, если эта комната существует наяву, значит, весь этот бред, который мы видели в доме Кати, — тоже явь. А в это я никак не могу поверить. — Тодд принялся расхаживать по комнате взад-вперед. — Вы видели, что происходило там, за дверью?

— Я не все успела рассмотреть. Но я видела человека, который убил Зеффера…

— И призраков. Живых мертвецов. Вы же видели призраков, не отпирайтесь.

— Я и не отпираюсь. Да, я их видела.

— И вы думаете, все это происходило наяву.

— А как же иначе?

— Я же вам сказал, это всего лишь сон. Глюки.

— Мне кажется, я способна отличить явь от галлюцинаций.

— А вы когда-нибудь пробовали ЛСД? Настоящий, хороший ЛСД? Или волшебные грибочки?

— Нет.

— Значит, вы не знаете, что они способны вытворять. Поверьте, после этого зелья перед вами открывается совершенно иной мир. Тот, кто не испытал этого сам, все равно не поймет. Вы попадаете в другую реальность.

— Не понимаю, что это за другая реальность.

— Так выражается агент, который снабжает меня этими снадобьями. Его, кстати, зовут Джером Банни. Настоящий философ, скажу я вам. И дело тут не только в наркотиках. Он иначе воспринимает мир. Так вот, он говорит, люди просто пришли к соглашению о том, что считать реальным, а что — нет. Для простоты и удобства.

— И все же я не совсем понимаю…

— У меня от усталости язык заплетается. Конечно, будь здесь Джером, он объяснил бы лучше.

— Наверное. Но, знаете, я не думала, что вы принимаете наркотики. Совсем недавно я читала ваше интервью в «Пипл». Вы там говорите о своих друзьях-наркоманах. О том, что их судьбы приводят вас в содрогание.

— Я что, и имена называл?

— Да. Например, Роберт Дауни-младший. Вы сказали, что, если б не наркотики, он стал бы великим актером.

— Ну, я же не Роберт. Он-то, бедняга, поджаривал свои мозги каждую ночь. А я свою норму знаю. Несколько таблеток… — Тодд осекся и бросил на Тэмми взгляд, полный досады. — А вообще-то я не понимаю, почему должен оправдываться перед вами.

— Разве я сказала, что вы должны передо мной оправдываться?

— Пристали ко мне с этим дурацким интервью…

— Я просто повторила то, что вы сами сказали.

— Ладно, все это ерунда. Забудем беднягу Роберта. У него своя жизнь, у меня своя. Давайте лучше подумаем, когда это все началось.

— Вы имеете в виду…

— Дураку ясно, нам с вами снится один и тот же сон. Этот проклятый каньон Холодных Сердец не существует. Не может существовать. Он не что иное, как игра воображения. Скажите сами, разве то, что мы видели, может быть реальным?

— Не знаю, — пожала плечами Тэмми. — Но что бы вы ни говорили о снах или о том, что реальность — это лишь выдумка, я видела собственными глазами: каньон этот существует, и дом тоже. Он там, наверху, в горах. И эта женщина — тоже далеко не игра воображения. К сожалению. Она реальна, и сейчас она как раз замышляет свой следующий шаг.

— Вы заявляете об этом так уверенно.

Пока Тэмми говорила, Тодд сокрушенно разглядывал свое отражение в зеркале.

— Потому что у меня нет никаких сомнений на этот счет. Эта женщина никогда вас не отпустит, Тодд. Она найдет способ вас вернуть.

— Поглядите на меня, — попросил Тодд. — Как по-вашему, меня можно узнать?

— По-моему, вы выглядите прекрасно.

— Как бы не так. Страшнее атомной войны. А все эта свинья Берроуз, будь он трижды проклят. — Тодд медленно поднял руки и провел по лицу. — Нет, это все же сон, — вновь завел он прежнюю песню. — Наяву я никогда не бываю таким страшилищем.

— А я бываю, — заверила Тэмми, уставившись на собственное отражение, растерянное и усталое. — Я всегда примерно так и выгляжу. — Ущипнув себя, она удовлетворенно добавила: — Я не сплю. И я самая что ни на есть реальная.

— Да? — слабо откликнулся Тодд.

— Конечно. Я помню, кто я такая. Помню, откуда я, как я сюда попала. Я даже помню, где работает мой муж.

— Муж?

— Да, муж. А почему вы так удивились? Не думали, что у женщины моих габаритов может быть муж? Однако я замужем. Зовут моего благоверного Арни, и он работает в аэропорту Сакраменто. Вы ведь впервые о нем слышите, правда? Я имею в виду своего дражайшего супруга.

— Впервые.

— Значит, он не может вам сниться.

— Не может.

— Правильно. Потому что это моя жизнь. Мои проблемы.

— Какие проблемы?

— Мой муж — это сплошные проблемы. Во-первых, он слишком много пьет, во-вторых, не любит меня, и в-третьих, у него роман с одной девицей из конторы «Федекс».

— Каков мерзавец. Но, полагаю, в постели он творит чудеса?

— Вытворял бы, если б я ему позволила.

— А вы не позволяете?

— В последний раз, когда он попробовал выкинуть очередной фокус, я сломала ему ребро. Он был пьян, как обычно. Но я не сочла это обстоятельство смягчающим.

— Зачем же вы с ним живете?

— Вы и правда хотите это знать?

— Правда.

— Судя по голосу, вы не кривите душой.

— И не думаю. Я сгораю от любопытства.

— Ладно, я скажу вам, но сначала вы должны мне кое-что пообещать.

— Что?

— Сначала пообещайте.

— Черт с вами. Даю слово скаута, я выполню все, что вы захотите. Так почему вы не уходите от мужа?

— Потому что нет ничего хуже одиночества. Особенно для женщины. Года два назад, узнав об очередном романе Арни, я попробовала уйти, но через месяц вернулась. Потому что чуть с ума не сошла от одиночества. Заставила его попросить прощения. Сказать, что он никогда больше не будет мне изменять. Но прекрасно знала: все это ложь. Мужчины — это похотливые павианы, и ничего тут не поделаешь. Такими уж их Господь сотворил.

— А что касается женщин, то они…

— В большинстве своем суки, — с готовностью подхватила Тэмми. — И я не исключение. Но дело в том, что быть суками нас вынуждает эта сучья жизнь.

— И Катю тоже?

— Странно, что вы так давно о ней не вспоминали, — усмехнулась Тэмми. — Хорошо, я кое-что о ней расскажу. Тогда вы поймете, что она — всем сукам сука. Помните человека, которого она швырнула в комнату? — Тодд молча кивнул. — Его звали Зеффер. И это он сделал из нее кинозвезду. Вы сами видели, как она его отблагодарила.

— Уверяю вас, она бывает совсем другой.

— Только не надо рассказывать о том, как она трогательно любит собак.

— Подождите… — перебил Пикетт, отмахиваясь рукой от ее циничного замечания. — Я пытаюсь вам объяснить, а вы меня не слушаете.

— И слушать не желаю про добрую, нежную Катю.

— Но почему?

— Потому что она сука. Сука с ледяным сердцем. Этот проклятый каньон назван в ее честь. Вы разве об это не догадывались? Ладно, как бы то ни было, никто из нас никогда туда не вернется. Или у вас другие намерения?

Тодд не ответил. Он уставился на висевшую над кроватью блеклую фотографию, на которой красовалась огромная надпись на холмах — «Голливуд».

— Интересно, никому не приходило в голову совершить самоубийство, бросившись с одной из этих букв? — задумчиво изрек он.

— Приходило. Именно так покончила с собой одна актриса-неудачница. Ее звали Пэг Эндвистл. Тодд, вы слышали, о чем я спросила?

— О чем?

— Я спросила, каковы ваши намерения? Надеюсь, вы не жаждете вновь встретиться с Катей? Или, стоит мне отвернуться, вы попытаетесь проскользнуть в ее дом?

— А какая вам разница, хочу я с ней встретиться или нет? — ответил Тодд вопросом на вопрос Его уверенность в том, что он видит сон, судя по всему, в последние несколько минут значительно поколебалась. — Ведь мы с вами все равно никогда больше не увидимся.

«Бесспорно, он прав», — вздохнула про себя Тэмми. Сегодня ей единственный раз за всю жизнь выпал случай насладиться обществом Тодда Пикетта. Случай, который никогда больше не повторится. Тэмми прекрасно это понимала, и все же слова, произнесенные вслух, задели ее за живое.

— Я просто беспокоюсь о вас, Тодд. И желаю вам добра, — пробормотала она с запинкой.

— Если это так, подвиньтесь, — заявил он. — И дайте мне возможность завалиться в постель и хорошенько выспаться. Никаких других желаний у меня сейчас нет.

Тэмми молча поднялась с кровати.

— Вы что, не будете ложиться? — удивился он.

— Здесь только одна кровать.

— Вижу, не слепой. Кровать широкая, места обоим хватит. Ложитесь, не дурите. Завтра, на свежую голову, продолжим нашу интересную беседу.

Тодд сбросил ботинки и улегся, устроив жалкие тонкие подушки так, чтобы Тэмми было куда приклонить голову.

— Давайте укладывайтесь побыстрее, — скомандовал он. — Не бойтесь, я не кусаюсь.

— Знаете, вот это мне действительно кажется невероятным.

— Вы о чем — о Кате, о доме, о супруге дьявола или…

— Нет. О том, что мне предстоит спать с вами в одной постели.

— Приставать не буду. Слово скаута.

— В этом я не сомневаюсь…

— Но выспаться нам обоим необходимо.

— Хорошо. Я сейчас лягу. Но все равно это невероятно. Знаете ведь вы были человеком, которого я боготворила. Моим кумиром. Моим идолом.

— Вы сделали особое ударение на слове «были», — обиженно заметил Тодд, открывая один глаз.

— Не надо придираться к словам.

— Я не придираюсь. Но я понятливый, — усмехнулся Тодд. — Со мной случилось нечто подобное, когда я встретил Пола Ньюмена так сказать, во плоти. Я всегда считал его крутейшим из крутых. Эти голубые глаза, холодные, как лед, и легкость, с которой он… — Тодд говорил все тише, явно засыпая. — И я думал… когда стану знаменитым…

Голос его прервался.

— Тодд? — окликнула Тэмми.

Пикетт чуть приоткрыл глаза и взглянул на нее сквозь ресницы.

— О чем это я?

— Ни о чем, — пробормотала Тэмми, присаживаясь на краешек постели. — Спите.

— Нет, я только что нес какую-то чушь. О чем? — настаивал он.

— Вы рассказывали о том, что хотели походить на Пола Ньюмена.

— Да-да, Я часами кривлялся перед зеркалом, стараясь его скопировать. Понимаете, он делал все без всякого напряжения. Трудно было поверить, что он играет. Это выглядело так… естественно.

Пока он говорил, Тэмми сняла туфли (ноги у нее ныли от усталости, к тому же оказалось, что они грязные, но у Тэмми не было сил отправиться в душ) и осторожно улеглась рядом с Тоддом. Он, похоже, не обратил на это ни малейшего внимания и продолжал свой рассказ. Однако с каждой секундой язык его заплетался все сильнее, и слова становились все более бессвязными.

— А потом я встретил его… и он был… такой маленький… такой обыкновенный…

Дойдя наконец до развязки, Пикетт тихонько захрапел.

Тэмми, приподнявшись на локте, не сводила с него глаз. Несколько дней назад она и мечтать не смела, что окажется в одной постели с Тоддом Пикеттом. При одной мысли об этом сердце ее наверняка выскочило бы из груди. И все же она здесь, лежит с ним бок о бок — и ничего, ровным счетом ничего не ощущает, лишь легкое раздражение по поводу того, что он развалился слишком вольготно, предоставив ей тесниться на краешке кровати. Впрочем, выбора у нее не оставалось. Если ей не нравится делить ложе с Мистером Покорителем Сердец, она может устроиться на полу.

Тэмми опустила тяжелые веки.

Она так устала, что через мгновение уже спала. И не видела никаких снов.

Глава 3

Пока два столь несхожих друг с другом искателя приключений спали в полумраке номера 131 отеля «Уилшир Плаза» и сон их был слишком крепок, слишком глубок и слишком подобен смерти, чтобы назвать его сладким, город ангелов пробудился и принялся за свои ежедневные дела. В этом городе делали деньги. В этом городе снимали фильмы. В обшарпанных мотелях стряпали тоскливое порно, в Калвер-Сити и Бербанке лепили занудные зрелища, бюджет которых мог бы вывести из кризиса небольшую страну; что касается малобюджетных картин о жизни проституток, сутенеров и безработных киношников — их выпекали везде и всюду, где находились свободный павильон и несколько готовых на все актеров. Некоторым из этих фильмов предстояло стяжать славу; даже для порнухи существовал теперь свой фестиваль, и победительница в номинации «Лучшая сосалка» имела возможность подняться на сцену и, краснея и смущаясь, в трогательных выражениях поблагодарить своего агента, мамочку и Господа Бога.

Однако в этом городе разыгрывались отнюдь не только кинодрамы, приправленные изрядной долей секса или же псевдонаучной фантастики. Здесь работала величайшая в мире фабрика грез, поэтому каждый день автобусы и самолеты доставляли сюда новые партии юных мечтательниц и мечтателей, решивших попытать счастья. И каждый день повзрослевшие мечтатели, прослонявшиеся на задворках фабрики грез месяцы, а иногда и годы, с горечью понимали, что прихотливую славу они привлекают не больше, чем завзятого гурмана — суши недельной давности. Им не суждено быть обласканными этой разборчивой дамой, не суждено стать такими, как Мерил Стрип, Тодд Пикетт или Джим Кэрри. Впрочем, не исключено, что слава смилуется и изольет на них свою благосклонность, но подобное произойдет лишь в следующей жизни, а может, и несколько жизней спустя. Однако это обстоятельство служило пасынкам славы слабым утешением, и они не слишком горели желанием уехать домой и забыть об актерской карьере. Куда лучше было купить пистолет (именно так поступил этим утром некто Райан Тайлер, в действительности Норман Майлс), вернуться в свою однокомнатную квартирку и вышибить себе мозги. Помянутому самоубийце посчастливилось сыграть эпизодическую роль (и даже произнести несколько слов) в одном из фильмов сериала «Смертельное оружие»; Норман не замедлил сообщить всем жителям городка Стокгольм в штате Огайо, откуда он пожаловал в Голливуд, что начало великой карьере положено. Увы, при монтаже его эпизод вырезали, и по каким-то неведомым причинам пронзительный взгляд режиссера уже более не останавливался на незадачливом искателе счастья. В течение шести лет, миновавших после съемки незабвенного эпизода, Райану Тайлеру так и не удалось вновь попасть в волшебные лучи прожекторов. Пуля оказалась милосерднее упорно молчавшего телефона. Однако смерть несостоявшейся кинозвезды не стала громкой новостью.

Самоубийство, совершенное неким Родом Макклаудом, наделало куда больше шума, но лишь благодаря тому, что бедолага бросился с моста и вследствие этого происшествия возникла огромная автомобильная пробка. Покойный Макклауд некогда сподобился получить «Оскара»; четырнадцать лет назад он вместе с четырьмя другими продюсерами был удостоен вожделенной статуэтки. Так как награждаемых оказалось слишком много, Макклауд не успел прорваться к микрофону и вознести хвалу своей мамочке и Господу Богу; прежде чем его более шустрый коллега закончил рассыпаться в благодарностях, оркестр грянул бодрый мотивчик, служивший сигналом к уходу со сцены.

Около полудня стало известно еще об одном самоубийце. На этот раз счеты с жизнью свел человек, который в отличие от шестидесятилетнего Макклауда находился в самом начале жизненного пути. Два года назад Джастин Тау был назван самым преуспевающим продюсером в номинации до двадцати пяти лет (ему в ту пору исполнилось двадцать два); величайший из голливудских воротил, почти что божество, взял его под свое крыло и объявил достойным преемником. Этим утром Джастин Тау повесился в гараже своего брата. Во избежание кривотолков он оставил предсмертное письмо, выдержанное в четком и ясном стиле, которому его учил бывший босс. Там он сообщал, что не в силах преодолеть губительное пристрастие к героину, из-за которого он ощущает себя неполноценным человеком. Далее он раскаивался в собственных жестоких словах и бессердечных поступках. Он причинил немало обид людям, которых любил, признавал Тау, но виной всему были наркотики — именно они разрушили его жизнь, с которой он ныне расставался без всяких сожалений. На самоубийце были костюм стоимостью десять тысяч долларов, сшитый на заказ в Милане, и безумно дорогие итальянские ботинки. Решив умереть не так, как жил, то есть достойно и аккуратно, он не забыл надеть подгузник для взрослых.

Новость о самоубийстве Джастина распространилась с быстротой молнии, и несколько преуспевающих кинодеятелей в тот день остались дома, вспоминая о наркотическом кайфе, которому они предавались в обществе покойного, и размышляя, не пришло ли им время обратиться в клинику анонимного лечения наркомании. Но вскоре телефонные звонки вновь призвали их к жизни, и заботы суетного дня заглушили печальные мысли. Пара щепоток кокаина помогла им окончательно позабыть беднягу Джастина и приняться за дела. У них будет время погоревать о нем позднее, на похоронах.

Кстати, говоря о похоронах: в этот день урна с прахом некоей Дженнифер Скарцеллы, уроженки Чикаго, была погружена в самолет, направлявшийся в вышеупомянутый город. Девица скончалась девять месяцев назад, но тело ее лишь недавно обнаружили, опознали, кремировали и теперь отсылали на родину, где ей предстояло обрести последнее пристанище. Дженнифер уехала из дома семь лет назад, не потрудившись сообщить родителям о своих планах. Впрочем, о честолюбивых намерениях своей дочери отец и мать могли догадаться без труда — с малых лет девочка грезила карьерой кинозвезды. В ходе разбирательства выяснилось, что Дженнифер застрелил любовник, рассерженный ее отказом принять участие в фильме категории X. Теперь парень находился под следствием, а девушка возвращалась домой — не изменив своим заветным мечтам, но поплатившись за них жизнью.

День продолжался, и тени медленно удлинялись, по мере того как солнце, достигнув высшей точки, начало путь к закату.

Вскоре после четырех на киностудии «Уорнер Бразерз» произошло неприятное происшествие: во время съемок вспыхнули декорации, и вскоре весь павильон сгорел до основания, а два близлежащих павильона получили серьезные повреждения. Обошлось без человеческих жертв, однако в совете директоров студии царило уныние. Никто не сомневался, что страховка покроет все расходы по восстановлению павильонов, но сгорели декорации картины «Обратная сторона справедливости», которую планировали непременно выпустить к Рождеству. Учитывая, что, согласно жесткому расписанию, съемки следовало закончить через месяц, гибель павильона существенно усложняла ситуацию. В свое время немало «творческих споров» вызвал сценарий картины, в написании которого участвовали аж четырнадцать тружеников пера. Обращение в Гильдию сценаристов за разрешением конфликта, возможно, несколько сократило бы количество претендентов на гонорар, однако ничто не могло уменьшить убытки, неминуемые в том случае, если фильм не поспеет к намеченной дате — а все шло именно к тому. Оба исполнительных продюсера уже получили телефонные выговоры от своих боссов в Нью-Йорке; им вменялись в вину затянувшиеся сценарные дебаты, замедлившие производство картины, которая, будь продюсеры посноровистее, ныне была бы уже благополучно закончена. А теперь от того павильона, где в течение двух ближайших дней предстояло отснять главные сцены, осталась лишь груда углей. В самом ближайшем будущем маячил призрак финансовой катастрофы, и некоторые деятели понимали, что вынуждены будут добровольно подать заявление об уходе — в противном случае им предстояла не слишком приятная процедура расследования, в ходе которой всплыли бы многие невыгодные для них обстоятельства. Прежде всего, им придется ответить на вопрос: почему так долго нельзя было прийти к согласию по поводу девяноста страниц сценария об отважном герое в пятнистой униформе, вступившем в сражение с некими фантастическими злодеями? Неужели за четыре с половиной миллиона долларов нельзя было найти подходящего писаку? Замечания типа «мы же снимаем настоящий фильм, а не какой-нибудь долбаный «Гражданин Кейн»» в тот день были в большом ходу; особенно часто об этом твердили люди, которые видеть не видели пресловутого «Кейна».

К пяти, когда сплошная полоса машин потянулась за город, количество неприятных происшествий увеличилось, однако среди них не было ни одного значительного. Все шло своим чередом. Сценарии спешно дописывались, чтобы продюсеры успели прочитать их за уик-энд; писатели надеялись, что их творения инициируют наконец чей-то творческий порыв; актеры планировали свидания и вечеринки, а секретари печатали уведомления об увольнении.

И все это время Тодд и женщина, некогда творившая из него кумира, спали бок о бок в полумраке номера 131.

Глава 4

Тэмми проснулась первой. Она стряхнула с себя остатки сна, в котором ей привиделась комната — точно такая же, как та, где она лежала, с одним лишь исключением: по каким-то непонятным причинам вся мебель, даже кровать, была сдвинута в дальний угол, и Тэмми пришлось устроиться на матрасе, брошенном прямо на пол. Так что, когда она открыла глаза, почти ничего не изменилось. Она по-прежнему находилась в самом заурядном номере самого заурядного отеля, и лишь одно обстоятельство можно было счесть чрезвычайным: рядом с ней мирно посапывал Тодд Пикетт. Во сне он разметался, заняв три четверти кровати, и зарылся головой в подушку. Но, судя по выражению лица — этого бедного, так пострадавшего от недавней операции лица, — кошмары его не мучили.

Были времена, когда Тэмми отдала бы жизнь, лишь бы ей представился случай склониться над спящим Тоддом и разбудить его поцелуем. Но потом она разуверилась в волшебных сказках. К ней чудесные истории неизменно поворачивались своей мрачной стороной, так что у нее пропала всякая охота принимать в них участие, и она уже не мечтала о возможности поцеловать принца. Уж пусть лучше эти принцы просыпаются от собственного звучного храпа.

Тэмми взглянула на дешевые электронные часы, стоявшие на столике у кровати. Они показывали пять часов двадцать одну минуту. Неужели день почти прошел? И они проспали почти одиннадцать часов? И Тодд до сих пор еще не проснулся?

Впрочем, в последнем обстоятельстве не было ничего удивительного. За годы, проведенные вместе с Арни, Тэмми убедилась, что мужчины обожают поспать. Что до ее супруга, то для него сон являлся наиглавнейшим удовольствием. Он предпочитал его еде, выпивке и, уж конечно, сексу.

Оставив Пикетта предаваться излюбленному мужскому занятию, Тэмми отправилась в крошечную ванную и включила свет. «Господи, какое жуткое зрелище», — вздохнула она, взглянув на себя в зеркало. И как только Тодд согласился дать такому страшилищу местечко возле себя!

Тэмми принялась энергично приводить себя в порядок. Первым делом она вычистила зубы, затем сделала воду погорячее — она любила принимать очень горячий душ, даже если чувствовала себя совершенно чистой — и вошла под обжигающие струи. Вот это было здорово! Мыло распространяло противный цветочный запах, и дешевый шампунь совершенно не подходил для ее типа волос, но Тэмми все равно ощущала себя счастливой. Впервые за последние несколько дней она отмылась дочиста, смыла всю налипшую гадость — грязь, темноту, призраков, монстров. К тому времени, когда она, насладившись душем сполна, отдернула пластиковую занавеску, ванную застилал такой густой пар, что Тэмми почти ничего не видела. Однако ей удалосьразличить, что в дверях стоит Тодд и смотрит на нее. Схватив полотенце, она без особого успеха попыталась прикрыть свое крупное обнаженное тело.

— Доброе утро, — изрек Тодд.

— Добрый день, — откликнулась Тэмми.

— Разве сейчас день?

— Скорее даже вечер. Почти половина шестого. Там, у кровати, есть часы. Идите взгляните сами. И закройте, пожалуйста, за собой дверь.

— Хорошо, но сначала мне надо отлить. Уж вы извините. Но я не могу терпеть.

— Подождите секунду, я сейчас выйду.

— Зачем спешить? Просто отвернитесь, — невозмутимо посоветовал он, расстегивая брюки.

Тэмми поспешно задернула занавеску и принялась вытираться, во второй раз за последние двенадцать часов слушая, как Тодд с шумом опорожняет мочевой пузырь. Казалось, он будет мочиться бесконечно. Когда он закончил, Тэмми уже успела вытереться.

— Все, порядок, — с явным облегчением сообщил он. — Интересно, в этой дыре подают еду в номера?

— Подают.

— Вы хотите перекусить?

«Сейчас не время строить из себя небесное создание», — решила Тэмми.

— Умираю с голоду, — призналась она.

— Что вам заказать?

— Просто что-нибудь поесть. Не надо никаких изысков.

— Надеюсь, если я закажу еду, это не навлечет на нас новых опасностей.

Тэмми подождала, пока раздастся щелчок захлопнувшейся двери, и принялась вытирать самые укромные уголки своего тела. До нее доносился голос Тодда, заказывавшего еду по телефону. Можно было подумать, что в комнате работает телевизор, по которому идет фильм с участием Тодда Пикетта.

Тэмми подошла к запотевшему зеркалу, протерла его ладонью и принялась мрачно изучать собственное отражение. Конечно, теперь ее лицо сияло чистотой, но это было единственной переменой к лучшему. Женщина слегка приоткрыла дверь.

— Мне нужна чистая одежда.

Тодд сидел на постели. Он уже положил телефонную трубкy, включил телевизор и смотрел какое-то ток-шоу.

— Так идите сюда и оденьтесь, — сказал он, не отрывая глаз от экрана. — Я не смотрю.

Ей ничего не оставалось, как последовать его совету; отбросив влажное полотенце, она начала рыться в скудном содержимом своего чемодана, надеясь отыскать что-нибудь приемлемое.

— Я заказал сэндвичи, — сообщил Тодд. — Ничего лучше у них все равно нет. И кофе.

Натянув белье, Тэмми взглянула на экран телевизора. Как раз в этот момент женщина в ярко-красной блузке, которая была ей мала размера на два, громогласно жаловалась ведущему на свою дочь. Паршивке едва исполнилось двенадцать, а она «каждый вечер смывается из дому, размалеванная и разряженная, словно дешевая шлюха».

— Обожаю подобное дерьмо, — довольно усмехнулся Тодд.

— Люди любят делиться своими проблемами, — пожала плечами Тэмми.

— И уж конечно, они писаются от счастья, что попали на экран. Пятнадцать минут на них глазеют миллионы.

— Вы тоже любите, когда на вас глазеют миллионы, разве нет?

— В моем распоряжении больше, чем пятнадцать минут.

— Я не хотела вас обидеть. Мне правда интересно, нравится ли вам быть в центре внимания.

— Конечно нравится. Покажите мне человека, который бы это не любил. Когда официант в ресторане впервые узнает тебя или кто-то за соседним столиком посылает тебе бутылку шампанского, чувствуешь себя на седьмом небе… Словно во всем мире ты — самая важная персона…

Тодд осекся. Теперь на экране блистала дочь, детская мордашка которой и в самом деле была отмечена явной печатью порока. Она сообщила, что одевалась и будет одеваться так, как ей хочется. И в конце концов, у кого она научилась наряжаться и краситься, как дешевая шлюха? С этими словами она простерла указующий перст в сторону своей мамаши. Та попыталась принять вид оскорбленной добродетели, однако ее прическа, макияж и наряд обрекли эти попытки на поражение. Тодд расхохотался и вернулся к прерванному разговору.

— Сначала ты готов кричать всем и каждому: «Взгляните на меня, я звезда». Но это быстро приедается. И вскоре только и мечтаешь о том, чтобы тебя не замечали и оставили в покое.

— В самом деле?

— В самом деле. Вот если бы известность, словно телевизор, можно было включать и выключать, когда тебе этого хочется. О черт, глядите, что вытворяют эти идиотки! Вот это класс!

Юная особа с наружностью шлюхи вскочила со своего стула и набросилась на мамашу с кулаками. К счастью, охранник был начеку — он подбежал к девчонке и схватил ее. Однако же она так разъярилась, что успела опрокинуть свою родительницу вместе со стулом; мужчина, сдерживавший маленькую фурию, тоже не удержался на ногах, и в результате все трое образовали на полу студии настоящую кучу малу. Тодд продолжал разглагольствовать, взирая на потасовку с нескрываемым удовольствием.

— Бывают дни, когда ты собой вполне доволен, и в такие дни ты вовсе не прочь, чтобы тебя узнавали. Тебе хочется, чтобы все вокруг твердили: «Я так люблю ваши фильмы, я смотрю их все по многу раз». А бывает, тебе хочется побыть самим собой, а все эти любопытные взгляды, будь они неладны, лишают тебя всякой возможности расслабиться. Превращают твою жизнь в дешевое представление. — Тодд указал на экран телевизора — Посмотрите только на этих дурех. Интересно, что они будут говорить своим знакомым, которые увидят этот паршивый балаган?

Несколько секунд Тодд размышлял над этим животрепещущим вопросом, а потом объявил:

— Я-то точно знаю, что они скажут. Они будут с гордостью спрашивать всех и каждого: «А вы видели меня по телеку?» Только это им и важно. Никому и в голову не приходит спросить: «Видели, как я была хороша или как я блистала умом». Их рожи показывали по телевизору — и это главное.

Некоторое время он наблюдал за выходками разошедшихся скандалисток, покачивая головой. Потом обернулся к Тэмми и произнес:

— Я все чаще думаю: может, мне пора покончить с кино? Или кино пора покончить со мной. Может, мне настало время купить ранчо в Монтане и заняться разведением лошадей?

— Правда? — Тэмми наконец оделась и опустилась на неубранную постель рядом с Тоддом: — Вы хотите уйти на покой?

Он рассмеялся.

— А что в этом смешного?

— Скажете тоже, на покой. В тридцать четыре года.

— Я думала, вам тридцать два. В вашей биографии говорится…

— Я скинул себе два года.

— Вот как…

— Но все равно для ухода на покой, как вы выразились, я слишком молод. Тридцать четыре года — еще не старость.

— Это просто щенячий возраст, — торопливо кивнула женщина.

— Просто иногда мне хочется послать весь этот цирк ко всем чертям, — вздохнул Тодд и выключил телевизор. В комнате неожиданно воцарилась тишина.

Через несколько долгих мгновений Тэмми произнесла:

— Так мы с вами будем обсуждать вчерашнее или нет?

Тодд уставился в погасший экран телевизора. Выражения его лица Тэмми не видела, но не сомневалась: сейчас взгляд так же пуст, как и экран.

— Я говорю о каньоне, Тодд, — вновь заговорила она. — Разве нам не надо обсудить то, что произошло в каньоне?

— Да, — проронил он. — Думаю, мы должны это обсудить.

— Вчера вы утверждали, что все происшедшее кажется вам сном.

— Вчера я валился с ног от усталости.

— А сегодня?

— А сегодня, на свежую голову, я понимаю, что каньон и все, что там было, — это реальность. Вчера я нес ерунду.

Он по-прежнему сидел, отвернувшись от Тэмми, словно не хотел, чтобы она видела его смущение; похоже, он чего-то стыдился.

— Вы видели больше, чем я, — продолжала Тэмми. — И, полагаю, вы лучше понимаете, что там творится. Вы ведь наверняка говорили с…

— Да. Я говорил с Катей.

— И что она вам сказала?

— Она сказала, что эту комнату в подвале ей подарили.

— Ей подарил ее Зеффер. Это я знаю.

— Так зачем вы пристаете с вопросами? Судя по всему, вы знаете не меньше моего.

— А Максин?

— Что Максин?

— Ведь это она выбирала для вас дом…

— Да. Она показывала мне фотографии.

— Может, ей тоже что-то известно?

— Максин? — Тодд встал, подошел к столу, взял пачку сигарет, закурил и жадно затянулся. — Максин запихнула меня в этот проклятый дом, а потом заявила, что больше не желает возиться со мной и с моими делами, — процедил он.

В дверь постучали.

— Примите заказ, — раздался голос.

Тэмми распахнула дверь, и в комнату проковылял пожилой коридорный с подносом. Он взглянул на них так гордо, словно раздобыть сэндвичи и кофе ему стоило неимоверных трудов.

— Я просил побольше майонеза, — заметил Тодд.

— Он здесь, сэр, — ответил коридорный и указал на маленький молочник.

— Прекрасно, спасибо, — кивнула головой Тэмми.

Тодд сунул руку в карман джинсов и извлек несколько смятых банкнот. Выбрав двадцатидолларовую, Пикетт, к немалой радости престарелого коридорного, вручил ему купюру.

— Очень вам признателен, — пробормотал тот и исчез в дверях с неожиданным проворством, как видно опасаясь, что этот странный тип в грязных джинсах раскается в своей щедрости.

Тодд и Тэмми набросились на еду.

— Знаете что? — буркнул Тодд с набитым ртом.

— Что?

— Я думаю, мне стоит увидеться с Максин. Поговорить с ней с глазу на глаз. Выведать все, что она знает. Вдруг все то, что мы видели, было подстроено…

— Так позвоните ей прямо сейчас!

— По телефону она не скажет правды.

— Вам лучше знать. Значит, уже были случаи, когда она вводила вас в заблуждение?

— Многократно.

— А где она живет?

— Вообще-то у нее три дома. В Эспене, в Хэмпстоне и в Малибу.

— Ах, она бедняжка, — насмешливо протянула Тэмми, вгрызаясь в кусочек жесткого, как резина, бекона. — Видно, стеснена в средствах. Всего только три дома. Неужели ей хватает?

— Давайте ешьте, а потом мы отправимся к ней.

— Вдвоем?

— Вдвоем. Если нас будет двое, она не сможет рассмеяться мне в лицо и заявить, что у меня крыша поехала. Ведь вы видели все то же самое, что и я.

— И кое-что такое, чего вы не видели.

— Так или иначе, мы заставим ее ответить на наши вопросы.

— А вы правда хотите, чтобы я поехала с вами?

— Я же сказал, так будет лучше, — кивнул Тодд. — Допивайте кофе и поедем.

Глава 5

Катя не стала даром тратить время, оплакивая уход Тодда. Что проку предаваться печали? За долгие годы она пролила немало слез из-за мужчин, которые ее предали. Таким образом она имела возможность убедиться на опыте, что слезами горю не поможешь.

К тому же, вполне возможно, Тодд еще не потерян для нее навсегда; он лишь уехал на несколько часов, вот и все. И вскоре он вернется, робкий, несчастный и виноватый, и будет на коленях умолять ее о прощении. В конце концов, разве она не подарила ему поцелуй? Разве она не занималась с ним любовью в Стране дьявола? Воспоминания об этом не отпустят его никогда.

Разумеется, Тодд попытается забыть ее. Но со сколькими бы женщинами он ни переспал — с сотней или с тысячей, — это не поможет. Рано или поздно он униженно приползет к ней, надеясь получить то, что способна дать только она, Катя Люпи. И как бы ни пыталась эта толстая, неуклюжая шлюха удержать Тодда, все ее усилия будут напрасны. Мужчины, подобные ему, не имеют ничего общего с жирными бабищами. Они воспринимают мир совсем иначе. А таких, как эта толстуха, они обычно в упор не видят. Так что у этой коровы нет никаких шансов. Тодд привык услаждать свой взор красотой, и присутствие такого страшилища непременно начнет его раздражать. После нескольких часов, проведенных в блистательном обществе уродливой толстухи, Тодд сочтет за благо смыться.

Лишь одно обстоятельство тревожило Катю: каньон так искусно спрятан от посторонних глаз, что Тодд не сумеет проникнуть сюда без ее помощи.

Этот город и раньше — еще в те годы, когда Катя жила здесь, — мог любого сбить с толку и обречь на бессмысленные плутания. А сейчас совладать с городом намного труднее — особенно человеку, который, подобно бедняге Тодду, пребывает в расстроенных чувствах. О, она прекрасно понимала, как горько тому, кто совсем недавно был окружен всеобщим обожанием, неожиданно обнаружить, что вчерашние поклонники сходят с ума по новым кумирам. Мир переворачивается с ног на голову, все теряет смысл. Ты начинаешь судорожно озираться в поисках опоры, чего-то прочного и надежного, не способного на предательство. Но в подобном отчаянном настроении так просто совершить ошибку, выбрать не тот путь, довериться не тому человеку. И теперь нелепая случайность могла отнять у нее Тодда.

Чем больше Катя размышляла над уделом несчастного Пикетта тем отчетливее понимала: ей необходимо самой отправиться к нему на помощь.

Мысль о том, чтобы покинуть каньон, наполнила ее смешанным чувством страха и радостного ожидания.

Она вновь увидит мир! Огромный безбрежный мир!

Три четвери века миновало с тех пор, как она безвылазно поселилась здесь, в этом ущелье. Конечно, она отнюдь не томилась в неведении и благодаря рассказам людей, которые являлись сюда после своей кончины, представляла, какие изменения произошли за это время за пределами каньона. Тем не менее, грядущая встреча с миром, куда она собиралась отправиться на поиски сбежавшего возлюбленного, пугала ее.

Однако выбора у Кати не было. Если ей не удастся вернуть Тодда, все ее надежды пойдут прахом. Поэтому, несмотря на все свои опасения, она должна поступить так, как решила. Возможно, на обратном пути, когда они вновь будут вместе, Катя найдет в себе силы посетить места, которые любила в юности, и своими глазами увидеть, как время изменило их. А может, подобная экскурсия не пойдет ей на пользу. Она и так расстраивается всякий раз, когда, выглянув из окна, видит башни из стекла и металла на месте прежних апельсиновых рощ, бедных селений и пыльных дорог. И конечно, если она увидит, что некогда любимые заветные утолки подверглись осквернению, это обернется для нее настоящим ударом. Хотя Катя и гордилась собственным бесстрашием, на самом деле прожитые годы сделали ее душу более уязвимой.

Одно бесспорно: предстоящий выход в мир станет испытанием ее могущества, а она, Катя Люпи, не привыкла уклоняться от испытаний.

Оказавшись за пределами своего каньона, где магическая власть дарует ей превосходство, она вступит в опасную игру. Катя не знала наверняка, однако предполагала: если ей придется долгое время пребывать вне каньона Холодных Сердец, вдали от дома и всего того, что в нем скрывается, ее истинный возраст может вступить в свои права. Ведь, хотя внешне она сохраняет свежесть и блеск юности, возраст ее близится к Мафусаилову. Удастся ли ей вернуться в свой каньон прежде, чем привлекательная оболочка даст трещину и старая карга, до поры скрываемая чарами Страны дьявола, предстанет на всеобщее обозрение?

Мысль об этом приводила Катю в ужас. Но если она найдет Тодда, то, как говорится, игра стоит свеч. Если все закончится благополучно, они вернутся в каньон и для них начнется новый Золотой век. Не имеющий ничего общего с прежним Золотым веком, изобилующим дурацкими губительными излишествами. Теперь чувства их станут глубже, и Страна дьявола будет уже не перекрестком, где бьющая ключом юность встречается с потрепанными призраками, а тайной, окруженной благоговением.

Несмотря на то, что Катя с особой гордостью показывала Тодду совершаемые в каньоне оргии и побуждала его принять в них участие, беззаботное жизнелюбие, присущее двадцатилетним, давно покинуло ее. Пикетт, конечно, с готовностью исполнял роль сластолюбца, однако Катя не сомневалась: подобные зрелища лишь утомляют его своим безвкусием. Теперь они будут вести себя именно так, как полагается обладателям истинного чуда, — они будут обращаться со своим достоянием бережно и уважительно. Вместе, рука об руку, они изведают мир, созданный Лилит. Кате никогда не хватало смелости исследовать неведомую страну с тщанием, которого та была достойна. Но теперь они познают все дороги Страны дьявола, все ее священные рощи. Конечно, долгие годы Катя видела здесь много такого, что распаляло ее женское естество (например, женщин, в экстазе отдающихся кентаврам); доведись ей увидеть нечто подобное вновь, она не стала бы отворачиваться с презрительной гримасой на лице. Однако этот мир способен был порождать и другие видения — возвышающие дух, а не разжигающие похоть; эти-то видения она и жаждала разделить с Тоддом.

В этом мире было достаточно прекрасного и изумительного; здесь десятилетия пролетали незаметно. Хотя солнце над Страной дьявола всегда находилось в одной и той же точке, существовало немало очевидных свидетельств тому, что земля здесь по-прежнему повиновалась некоему древнему ритму.

Например, среди болот имелось искусственное озеро шириной примерно в полмили; судя по всему, в течение многих лет там водились угри редкого вида — серебристо-голубые, с огромными золотистыми глазами. Каждый из них был длиной не более мизинца, но их было так много, что, когда они начинали метать икру, вода в озере буквально выходила из берегов. В те дни, когда из икринок появлялись мальки, Чаша Бытия, как Катя называла это озеро, превращалась в настоящий пиршественный стол для всякого рода птиц, которые расхаживали по блестящим рыбьим спинам и наедались так, что едва могли взлететь, после чего усаживались на ветви ближайших деревьев, переваривая обильную трапезу. На следующий день (если в Стране дьявола вообще существовали дни) Чаша Бытия пустовала, и дохлые мальки, не успевшие ее покинуть, становились добычей диких собак и ворон.

Катя хотела, чтобы Тодд увидел это впечатляющее зрелище собственными глазами; хотела вместе с ним войти в шевелящуюся массу мальков и всей кожей ощутить их скользкие прикосновения.

А потом они могли бы отправиться туда, где жило некое чудесное создание, изрекавшее загадки и пророчества. Дважды это существо вовлекало Катю в разговор, смысл которого так и остался для нее темным, ибо у нее не хватало знаний для толкования странной поэзии его слов. Диковинный пророк обладал телом огромной птицы и человеческой головой. Вокруг дерева, на ветвях которого он восседал, во множестве лежали сверкающие драгоценности, принесенные ему в дар. Год назад Катя явилась сюда и возложила к подножию дерева украшения, в которых снималась в «Нефертити».

— Твой подарок — настоящие драгоценности? — осведомилось таинственное создание, чье имя, кстати, было Иакаксис.

— Нет, — призналась Катя. — Я — актриса. И все эти безделушки — фальшивка. Они были сделаны для фильма.

— Тогда преврати их в настоящие, — приказал Иакаксис, приоткрыв клюв и показав кончик длинного серого языка. — Сыграй сцену, в которой ты носила эти украшения.

— Это немая сцена, — сказала Катя.

— Это хорошо, — заявил Иакаксис. — Ибо к старости я стал плохо слышать.

Катя сбросила с себя почти всю одежду и нацепила драгоценности. А потом она сыграла сцену, в которой Нефертити обнаруживает, что ее возлюбленный убит по приказу завистливой царицы, и, охваченная отчаянием, кончает жизнь самоубийством.

Человек-птица заливался слезами, наблюдая за ее игрой.

— Я рада, что сумела тебя тронуть, — сказала Катя, закончив сцену.

— Я принимаю твой дар, — изрекло странное создание. — И я дам тебе ответ.

— Но ты еще не слышал моего вопроса.

Иакаксис вновь щелкнул клювом и по-птичьи нахохлился.

— Твой вопрос мне известен. Ты хочешь знать, будет ли в твоей жизни любовь, за которую можно умереть. Я прав?

— Да, — кивнула головой Катя.

Возможно, она и спросила бы о чем-то другом, однако пророк терпеть не мог, когда его поправляли.

— Существуют два множества, — сообщил он. — Одно внутри тебя. Другое вне. Если любовь его сильна, он даст имя одному из этих легионов, и тогда ты вкусишь блаженство с другим.

Разумеется, Кате отчаянно хотелось проникнуть в смысл этого загадочного изречения, однако аудиенция была закончена — Иакаксис дал ей это понять, подняв свои черные крылья, украшенные локонами человеческих волос, каждый из которых был перевязан выцветшей лентой. Размах крыльев диковинного существа составлял не менее двадцати футов, и тут нашлось место тысячам локонов. Иакаксис не произнес более ни слова; его печальное лицо исчезло за крыльями, тени ветвей сгустились, и он словно растворился в них.

Возможно, Катя наберется смелости и они вместе с Тоддом посетят пророка и зададут ему еще один вопрос. На этот раз спрашивать будет Тодд. А потом, после того как они услышат ответ Иакаксиса и увидят множество других чудес Страны дьявола, Катя отведет Тодда на корабль, на котором ей уже доводилось бывать. Судя по изысканности и красоте отделки, корабль этот предназначался для короля.

Он напоролся на рифы неподалеку от берега, и долгие годы лежал там среди волн, одинокий, брошенный всеми. По непонятным причинам грабители не тревожили это величественное судно — возможно, они боялись мести короля. Так что корабль пребывал в целости и сохранности, за исключением пробоины, которую он получил, налетев днищем на подводные скалы, да того неизбежного вреда, что причинили ему дождь и ветер. Внутреннее же убранство корабля по-прежнему поражало роскошью. На шикарных резных кроватях красовались меховые покрывала, вино в бутылях сохраняло свой восхитительный вкус, дрова в камине ждали, когда их коснется огонь. Катя часто воображала, как придет на корабль с возлюбленным и займется с ним любовью на одном из мягких и пушистых меховых покрывал. Они будут укачивать друг друга в объятиях, и, если им повезет, поднимется ветер. Он засвистит среди снастей, наполнит алые паруса, и любовникам покажется, будто они совершают кругосветное путешествие.

Но, конечно же, было бы слишком наивно, восхищаясь красотами Страны дьявола, забыть, что она таит в себе много пугающего и ужасного. В лесу водятся жуткие звери, меж скал скрываются коварные ущелья и глухие черные озера — создания угрюмого, злобного воображения. Здесь чудовища совокупляются с женщинами, а порою похоть их услаждают мужчины и даже дети. Однако, не раз становясь свидетельницей подобных оргии, Катя не могла отрицать, что они возбуждают чувственность. Некоторые из них были не лишены мрачной торжественности, другие являли собой буйство необузданной жестокости, где тот, кто господствовал над ситуацией, мог потешить самые темные стороны своей души.

Катя понимала, что ей довелось увидеть лишь малую часть здешних диковин и ее ожидает множество открытий. Они с Тоддом смогут путешествовать по собственной стране чудес всякий раз, когда у них возникнет такое желание. Им предстоит исследовать этот таинственный мир дюйм за дюймом. Но если они устанут и захотят отдохнуть — достаточно только выйти за дверь и плотно закрыть ее за собой. После этого они, подобно всякой другой влюбленной парочке, могут отправиться в постель и мирно уснуть, нежно прижавшись друг к другу.

Но прежде всего Катя должна была разыскать Тодда, а для этою ей требовался шофер и помощник. На эту должность идеально подходил один-единственный человек — Джерри Брамс. Поэтому она и послала ему зовущий сон. В преданности Джерри можно было не сомневаться; Катя знала, он явится без промедления. Надо лишь немного подождать, и он будет здесь, готовый выполнить любой ее приказ. А сейчас он наверняка уже в пути.

Оделась Катя быстро. Гардероб буквально ломился от нарядов, созданных знаменитейшими дизайнерами Голливуда, однако для предстоящей вылазки все они были слишком экстравагантны. Поэтому она остановила свой выбор на традиционном черном платье безукоризненного фасона. Прическу она сделала самую простую и ограничилась минимумом косметики.

Теперь она была готова отправиться в путь, но от Джерри по-прежнему не было ни слуху ни духу. Подумав, что тот неправильно ее понял и счел, что она будет ждать его в большом доме, Катя решила прогуляться в рассеянном свете сгущавшихся сумерек и посмотреть, не появился ли Брамс. Если его до сих пор нет, она подождет его у главных ворот — так они не разминутся.

Этот путь она проделывала бессчетное множество раз; несмотря на то что садовая тропинка изобиловала поворотами, Катя могла бы пройти по ней с закрытыми глазами.

Ночь выдалась далеко не такая ясная, как та, когда они гуляли здесь с Тоддом; северный край неба затянули тучи, и в воздухе висела тяжелая духота. Катя с детства помнила такие ночи, когда все вокруг, казалось, замирает в предчувствии грозы, сотрясающей небо и землю. Однако в Лос-Анджелесе подобные бури были редкостью. Самые впечатляющие грозы, которые она здесь видела, являлись делом рук осветителей и мастеров по спецэффектам.

Катя знала, что за ней наблюдают. Стоило ей выйти на воздух, как призраки и их отродья-гибриды устремляли на нее свои взоры. Они даже проделали в стенах дома специальные отверстия, чтобы не пропустить ни единого движения хозяйки. На нее смотрели, когда она была в туалете, на нее смотрели, когда она читала, мечтала или спала.

Несколько раз Катя пыталась положить этому конец и пресечь назойливое любопытство; но стоило Зефферу заделать отверстия, как те появлялись вновь, и в конце концов Катя уступила, сочтя борьбу бессмысленной. Если призракам так нравится наблюдать, как она спит, — пусть любуются. До того, как в ее жизни появился Тодд, ей даже нравилось знать, что есть существа, чье внимание она поглощает полностью, хотя мотивы столь жадного любопытства все же оставались неясными.

Стоит ли говорить, что в близости подобных почитателей таилась определенная опасность. Катя не сомневалась, что некоторые из них с удовольствием полюбовались бы, как она умирает, ибо именно она, по мнению призраков, обрекла их на жалкое посмертное существование в каньоне Холодных Сердец. Сама же Катя считала, что ее вины тут нет. Если бы ее гости не вожделели столь жадно изведать все наслаждения Страны дьявола, то не впали бы в зависимость от пленительной комнаты. Но пока призраки держались от хозяйки дома на почтительном расстоянии (а иначе и быть не могло, ибо она контролировала все их желания), Катя воздерживалась от наказаний. Катя дошла до заросшей лужайки и остановилась, чтобы посмотреть на дом. На четырех или пяти балконах висели колокольчики, делавшие фасад еще красивее. Прислушиваясь к их мелодичному перезвону, она различила какой-то шум, доносившийся из зарослей на дальнем конце лужайки.

Катя обернулась. В тусклом сумеречном свете она сумела различить движение среди цветущих ветвей. Значит, кто-то из этих назойливых созданий последовал за ней.

Несколько секунд, пока ветки не перестали шевелиться, хозяйка наблюдала за кустами. В том, что на прогулке ее украдкой сопровождали невидимые спутники, не было ничего удивительного, однако на этот раз все было как-то иначе. Или это она сама изменилась? Сегодня вечером она впервые за много лет ощущала себя живой; любовь заставляла ее сердце биться быстрее и делала душу более ранимой и чуткой.

Все это ее отнюдь не радовало. Меньше всею ей хотелось дать призракам повод вообразить, будто они способны ее напугать, будто они обладают над ней хоть какой-то властью. Возможно, любовь сделала ее поступь легче и грациознее, но она по-прежнему оставалась королевой каньона Холодных Сердец. И если здешние обитатели этого не понимают, ей придется прибегнуть к суровым мерам.

Пока она приглядывалась, не пошевелятся ли вновь ветви, последние отблески заката погасли, и в вечерней мгле засветилось несколько ярких пятен — свет испускали ее соглядатаи. Несмотря на то, что у Кати было время привыкнуть к подобному зрелищу, оно по-прежнему приводило ее в некоторое замешательство; странно было сознавать, что она окружена огромным количеством мертвецов.

«Довольно», — сказала она себе и, резко повернувшись, направилась к лестнице, ведущей в дом.

Она слышала, как трава на лужайке зашуршала под множеством торопливых ног. Призраки пустились за ней вслед.

Катя ускорила шаг и, лишь оказавшись на лестнице, позволила себе остановиться.

За спиной ее раздался слабый, невнятный голос — казалось, у говорившего выпали все зубы, а язык покрыт язвами.

— Пусти нас.

После этого последовало молчание. Затем еще один голос произнес:

— Мы хотим войти в дом, только и всего.

— Мы не причиним никакого вреда, — добавил третий.

— Пожалуйста, пусти нас.

Катя поняла, что ошиблась относительно количества призраков. Их было не десять, как ей показалось, а в два, а то и в три раза больше. Несмотря на то, что их языки и глотки успели сгнить и разложиться, все они пытались произнести одни и те же слова:

— Пусти нас. Пусти нас. Пусти нас.

Прежде она не обратила бы на их мольбы ни малейшего внимания, повернулась бы к ним спиной и двинулась вверх по лестнице. Но что-то изменилось в ней. Роковая красавица, способная разбить любое сердце, злобная стерва, привыкшая потакать лишь собственным желаниям и прихотям, надменная гордячка, глухая к чужим просьбам, осталась в прошлом. Если Катя действительно вернется сюда с Тоддом, они не смогут наслаждаться безоблачной жизнью, которую она рисовала в мечтах, пока эти беспокойные души томятся у дверей. Конечно, то, что под каждой из дверей и над каждым окном, вплоть до самого маленького, было вмонтировано по пять железных икон, делало дом неприступным для мертвецов; однако обитателям дома придется жить в состоянии постоянной осады. А это не слишком-то способствует счастливому медовому месяцу.

Катя вскинула руку, призывая призраков к молчанию.

— Послушайте, — сказала она. Нестройный хор зазвучал тише.

— Я оставлю этот дом на несколько часов, — сообщила Катя. Голос ее поначалу дрожал, но постепенно обрел уверенность. — Но когда я вернусь, многое изменится. Я не хочу, чтобы вы страдали. Этому надо положить конец.

И она повернулась, намереваясь оставить за собой последнее слово. Но кое-кто из внимавших ей желал услышать более конкретные обещания.

— А что именно ты изменишь? — раздалось ей вслед.

— Это ты, Роман? — спросила Катя, оборачиваясь и вглядываясь в темноту.

Однако у говорившего не было времени представиться. На Катю обрушился целый шквал вопросов. Кто-то спрашивал, куда она собирается уехать, кого-то интересовало, долго ли им придется ждать ее возращения.

— Послушайте, послушайте, — возвысила она голос, пытаясь перекричать поднявшийся гам. — Я все понимаю. Понимаю, что вы хотите войти в дом. Но вы наверняка не знаете, какие последствия вас ожидают.

— Мы готовы ко всему. Нам больше нечего бояться, — заявил один из призраков, и слова его были встречены одобрительным ропотом.

— Значит, вы хотите попасть туда, во что бы то ни стало? — качнула головой Катя. — Я все хорошенько обдумаю. И по возращении…

— А что, если ты никогда не вернешься?

— Вы должны мне доверять. Я вернусь.

— Доверять тебе? Скажешь тоже, — насмешливо бросил один из призраков. Глянув в ту сторону, откуда раздавался голос, Катя увидела грубо размалеванное лицо, искаженное горькой гримасой. — Ты нас все время обманываешь. Почему же, черт побери, мы должны тебе доверять?

— Теда, сейчас мне некогда объяснять, — сказала Катя.

— И все-таки, лапочка, удели нам немного своего драгоценного времени. Мы хотим услышать ответы на наши вопросы. Слишком долго мы ждали, пока нам позволят вернуться в комнату…

— Да, вы ждали долго. И значит, можете подождать еще несколько часов, — отрезала Катя и, не дав своей оппонентке возможности ответить, резко повернулась и начала подниматься вверх по ступенькам.

В какой-то момент — всего один томительный момент, когда она была уже наверху, — Кате показалось, что она переоценила покорность призраков и они, утратив остатки терпения, следуют за ней. Но нет, все они остались внизу. Даже Теда Бара. Возможно, кто-то схватил ее за руку, удержав от опрометчивого поступка.

Катя открыла заднюю дверь и переступила через порог. В последние несколько десятилетий сборища призраков, постоянно околачивавшиеся у стен дома, служили серьезной проверкой могуществу икон, которые Зеффер привез из Румынии и собственноручно закрепил у каждого дверного или оконного проема. Комплект из пяти икон, как объяснил ей Зеффер, назывался «Железное заклятие». Он обладал магической силой, отгонявшей всякого, кто не имел права находиться в этих стенах. Кате ни разу не довелось увидеть, что происходит, когда какой-нибудь из призраков приближается к порогу. До нее доносились лишь отчаянные визги, а взглянув на тех, кто подстрекал несчастную жертву, хозяйка успевала только различить исказивший их лица безысходный страх. Что до самого нарушителя, он становился ничем — от него оставалось лишь легкое облачко, словно призрак превращался в пар. А через несколько мгновений и это облачко бесследно исчезало. И лишь гримасы ужаса, застывшие на лицах свидетелей, напоминали о произошедшем.

Катя не имела ни малейшего представления о том, как действует «Железное заклятие». Между тем Зеффер выложил целое состояние монахам обнищавшего ордена за то, что они открыли ему тайну. Не менее щедро заплатил он и за создание огромного количества икон, достаточного для охраны всех дверей и окон. Впрочем, «Железное заклятие» стоило вложенных в него денег — оно ни разу не подвело. Подобно своей матери, Катя могла похвастаться тем, что «содержит дом в чистоте».

Впрочем, представления о моральной чистоте у матушки Лупеску были весьма своеобразными. Она отнюдь не считала зазорным за сходную плату торговать своей двенадцатилетней дочерью. Но тот, кто, лаская крошечные груди малолетней любовницы или же извергая свой заряд, всуе упоминал имя Божье, не мог рассчитывать на снисхождение — матушка Лупеску без промедления вышвыривала его из дома.

Неудивительно, что, став взрослой, девочка выработала собственные правила поддержания чистоты в доме. Вкратце все эти правила сводились к одной нерушимой заповеди: не позволяй мертвецам переступать порог.

Необходимо провести ограничительную черту, иначе ад ворвется в твою жизнь. В этом мамаша Лупеску и ее дочь были полностью согласны.

Катя налила себе стакан холодного молока, чтобы успокоить желудок, который давал о себе знать всякий раз, когда по тем или иным причинам она утрачивала душевное равновесие. Потом женщина неторопливо прошлась по дому. Подходя к передней двери, она услышала шум мотора. Катя распахнула дверь и, сделав несколько шагов по дорожке, оказалась в свете фар.

— Это ты, Джерри?

Дверца машины открылась.

— Да, это я, — раздался знакомый голос. — Ты меня ждала?

— Ждала.

— Что ж, тем лучше.

Открыв калитку, она ступила на узкий тротуар. Джерри уже успел выбраться из машины. Он явно был поражен, впервые увидав, как Катя покидает свои владения, и тщетно пытался скрыть удивление.

— Мы что, куда-то едем? — осведомился он нарочито равнодушным тоном.

— Надеюсь, что едем, — откликнулась Катя с той же деланной беззаботностью. Но, как и Брамсу, ей не удалось скрыть своих истинных чувств. Тревога таилась в ее глазах.

И в то же время в Катином взгляде пряталось нечто иное, куда более удивительное. Посмотрев ей в глаза, Джерри различил в них нежность и даже чистоту. Она походила на юную девушку, которая собирается на выпускной бал, полная сознания своей едва распустившейся прелести.

«Поразительно!» — подумал Джерри. Он столько всего знал о Кате, о сотворенных ею злодеяниях, о бедах, которым она стала причиной… Как же ей удалось извлечь этот нежный, трепетный, невинный взгляд из глубин своей памяти? Как ей удалось добиться, чтобы взор этот казался таким естественным и убедительным? Да, это было необычное зрелище.

— Куда отвезти вас сегодня, мэм? — спросил Джерри.

— Я сама в точности не знаю. Видишь ли, нам надо кое-кого разыскать.

— Вот как? И кого же? Может, я сам догадаюсь?

— Догадаться нетрудно, — улыбнулась Катя.

— Не волнуйся, никуда он от нас не денется, твой ненаглядный Тодд.

— Ведь это ты привел его сюда в первый раз, Джерри. Ты нас познакомил. И я благодарна тебе за это. Думаю, он тоже благодарен. То, что я пережила, было замечательно. Я ведь уже не думала, что сумею влюбиться вновь. Да еще и в актера, — с грустной усмешкой добавила она. — Но выяснилось, что я ошиблась.

— К счастью для тебя.

— О да, Джерри. С ним было так чудесно. Он потрясающий. Он самый лучший.

— Правда?

— Да. Для меня. Самый лучший для меня.

— Я так понимаю, ты хочешь поехать к нему?

— Да.

— Но не знаешь, где он сейчас?

— Ты прав.

— Ну, эту загадку разгадать нетрудно. Уверен, он у Максин. Она сегодня устраивает шикарную вечеринку. Может, мне стоит позвонить ей и спросить, там ли предмет твоих вожделений? А заодно предупредить, что я приведу к ней необычную гостью.

— Нет, я думаю, лучше не поднимать лишнего шума — если это возможно, конечно.

— Как скажешь. Твои желания для меня — закон. Давай обойдемся без всякой кутерьмы. Все, что я хочу, — это найти его.

В это мгновение иллюзия, так поразившая Джерри, исчезла бесследно — перед ним была не робкая девочка, а страстная женщина, одержимая желанием вернуть утраченную любовь. Вернуть сейчас, немедленно, не откладывая исполнение желания до лучшей поры. Этой женщине приходилось спешить: у нее не осталось времени на промедление и ошибки.

— Едем? — спросила она.

— Едем, — откликнулся Брамс.

Катя подошла к машине и принялась неумело дергать за ручку дверцы.

— Позволь мне. — Джерри проворно обогнул машину и галантно распахнул перед Катей дверь.

— Спасибо, Джерри. Как это мило с твоей стороны. Меня всегда умиляла твоя старомодная любезность, — улыбнулась Катя и элегантным движением скользнула на сиденье.

Брамс захлопнул дверцу и уселся на водительское место. Он с удивлением заметил, что Катю бьет дрожь; тонкие пальцы ее слегка тряслись.

— Все будет хорошо, — успокоительно молвил он.

— Ты так думаешь? — спросила женщина, и неуверенная улыбка скользнула по ее безукоризненно изогнутым губам.

— Я уверен. Все будет просто превосходно.

— Он не такой, как все, Джерри. Мне никто не нужен, кроме него. И если он меня оставит…

— Он никогда этого не сделает, — убежденно заметил Джерри. — Он ведь не полный идиот. У Тодда хватает недостатков, но назвать его идиотом — вопиющая несправедливость.

— Найди его. Ты сделаешь это?

— Да, мэм.

— Тогда я начну жизнь заново.

Глава 6

Пикетту потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к рулю старого седана «линкольна». Много лет назад Марко выбрал эту машину, чтобы возить на ней Тодда, когда босс не желал быть узнанным. Устроившись на водительском сиденье, приспособленном для огромного тела Капуто, Тодд внезапно осознал, как сильно ему недостает этого человека; захваченный потоком трагических событий, которые после внезапной смерти Марко следовали одно за другим, он еще не успел ощутить всю горечь утраты.

В этом мире, который с каждым шагом становился все более шатким и непрочным, Марко Капуто воплощал собой надежность. Он был не просто телохранителем и шофером, он был другом Тодда. Он обладал безошибочным чутьем, позволяющим предотвратить многие неприятности, и никогда не боялся высказать свое мнение — особенно в тех случаях, когда оно помогало Тодду выпутаться из беды.

Потом, когда у него будет время, он непременно придумает, как увековечить славное имя Капуто, пообещал себе Тодд. Марко отнюдь не являлся интеллектуалом, поэтому вряд ли имеет смысл основать библиотеку его имени или учредить премию Капуто за научные достижения. Придется поломать себе голову, чтобы решить, какой проект не только будет напоминать потомкам о Марко, но и отразит его личность.

— Вы сейчас наверняка думаете о своем погибшем телохранителе. О Марко Капуто, — заметила Тэмми, наблюдая, как Том ерзает на просторном водительском сиденье.

— Судя по тому, каким тоном вы произнесли это имя, вы не слишком жаловали беднягу Марко.

— Несколько раз он обошелся со мной довольно грубо, — призналась Тэмми и небрежно добавила: — Но это все ерунда.

— Он был мне как брат. Больше чем брат, — проронил Том. — И только сейчас я понял, как много он для меня значил. Господи боже, в последнее время беды сыплются на меня дождем. Я потерял лучшего друга, а незадолго перед этим — собаку…

— Демпси?

— Да. Он умер в феврале. От рака.

— Мне очень жаль.

Том включил зажигание. Мысленно он по-прежнему был с Марко.

— Знаете, что я думаю? — спросил он.

— Что?

— Я думаю, в ту ночь, когда Марко убили, он был не просто пьян. Он был чем-то очень испуган и поэтому напился.

— Вы полагаете, он… что-то видел? Что-то страшное?

— Именно так. Он что-то видел в доме и пустился наутек. — Тодд испустил тяжкий вздох. — Ладно, хватит строить из себя детектива. Может, потом я сумею со всем этим разобраться. А сейчас мы едем в Малибу.

Пока они ехали вдоль океана, Тодд немного рассказал Тэмми о местечке, где обосновалась Максин. Разумеется, Тэмми знала о Колонии — охраняемом поселке, где суперзвезды обитали в громадных особняках, до отказа набитых подлинниками Пикассо, Мане и Миро. В нескольких ярдах от этих роскошных жилищ искрились волны непредсказуемого Тихого океана, а неподалеку, сразу за скоростным шоссе, возвышались холмы Малибу, где в жаркое время года сплетни распространялись со скоростью лесного пожара, а в сезон дождей — со скоростью селевого потока. Однако Тэмми не представляла, как трудно оказаться среди обитателей этого райского уголка — трудно даже тем, кто привык с легкостью удовлетворять все свои прихоти.

— Я собирался купить дом рядом с домом Максин, чуть подальше от берега, — сообщил Тодд. — Но мой адвокат, хитрый старый пердун по имени Лестер Мэйфилд меня отговорил. «Ведь наверняка вам захочется содрать эту дурацкую бетонную плиту и заменить крышу?» — спросил он. «Конечно», — ответил я. И тогда старый пройдоха заявил, что никто мне этого не позволит. Что ближайшие несколько лет мне придется сражаться с правлением поселка за право выбрать унитаз по собственному усмотрению.

И я плюнул на эту канитель с домом. Правда, с тех пор они малость облегчили свои идиотские правила. Думаю, кто-то дал им понять, что все их ограничения — полное дерьмо.

— А кто, в конце концов, купил тот дом по соседству с домом Максин?

— Один продюсер. Он работал с «Парамаунт», сделал для них несколько кассовых картин. А потом ребята из налоговой службы приперли его к стенке и пожелали узнать, почему в течение шести лет он не платил налоги. Так чтобедолаге пришлось переселиться в тюрьму, а дом долго стоял пустой.

— И никто больше не захотел его купить?

— Нет. Да хозяину и ни к чему было его продавать. Он не собирался засиживаться в тюрьме долго. Знал, что скоро выйдет и вновь примется делать кино. Так оно и случилось. Он уже успел состряпать шесть новых больших картин. И по-прежнему балуется кокаином и путается со шлюхами. Кстати, его зовут Боб Грейдон.

— Это не про него писали, что ему пришлось сделать в носу искусственную перегородку, потому что настоящая была изъедена кокаином?

— Про него. А где вы об этом читали?

— Не помню точно. Но скорее всего, в «Нэшнл инкуайрер». Я читаю его от корки до корки — вдруг попадется что-нибудь про вас. Но не думайте, я знаю, что далеко не все написанное — правда, — поспешно добавила она.

— Чаще всего в этих журналах торгуют клубничкой. Переспелой клубничкой на потребу толпе.

— По-моему, я чувствую, когда про вас пишут правду, а когда — нет.

— Вот как? Любопытно. А вы не могли бы привести какой-нибудь пример?

— Нет.

— Ну пожалуйста. Прошу вас.

— Но сейчас я и в самом деле не помню. Хотя нет, подождите… Вот! Года два назад про вас писали, будто вы лежите в частной клинике, наращиваете свой… ну, в общем, свою штучку…

— Мою штучку?

— Вы поняли, о чем я.

— А Арни вы тоже говорите «штучка»? Ведь вашего мужа зовут Арни, я не ошибся?

— Вы не ошиблись. Но я никогда не говорю с ним о его штучке.

— Расскажите мне о нем.

— Было бы о ком рассказывать.

— А почему вы решили выйти за него замуж?

— Ну, уж точно не из-за размеров его хобота.

— Хобота! Еще один прелестный термин! Значит, у Арни целый хобот, а у меня какая-то штучка Это даже обидно, — веселился Тодд.

— Я не вижу здесь большой разницы, — пробормотала смущенная Тэмми. — И вообще, я хотела рассказать про историю, напечатанную в «Инквайрер». Там говорилось, что вы находитесь в Монреале, в клинике, и врачи увеличивают вашу штучку — или хобот, если вам так больше нравится. Но я сразу поняла, что это вранье.

— Почему?

— Потому что вам не было надобности на это идти. Учитывая все то, что я читала о вас раньше.

— Расскажите же, что вы читали, — попросил заинтригованный Тодд.

— Ну… вы ведь уже поняли, что я не пропускаю ни одной статьи о вас. Разумеется, из тех, что написаны по-английски. Хотя, конечно, если где-нибудь в «Пари матч» или «Штерне» появляется важное интервью с вами, я отношу его в бюро переводов.

— Неужели? Господи боже! Но зачем вам знать всю ту чушь, что я наговорил?

— Мне интересно, что вы думаете. И… иногда в иностранных журналах пишут про то, о чем американские умалчивают. Например, из одного такого журнала я много узнала… о вашей интимной жизни. О женщинах, с которыми вы встречались. Они там говорили о вас.

— О моей актерской игре, надеюсь?

— Нет… О других ваших… талантах.

— Вы шутите.

— И не думаю. А я была уверена, что все эти публикации вам известны. Мне даже казалось, что вы их просматриваете и даете добро на то, чтобы они появились в журналах.

— Если бы я читал всю дрянь, которой пичкают своих безмозглых читателей эти идиотские журналы…

— У вас не оставалось бы времени сниматься в кино.

— Видите, вы сами это понимаете… Но вернемся к статье. К той, где мои бывшие любовницы рассуждали о моих мужских талантах. Ведь именно на основании их слов вы решили, что история в «Инквайрер» лжива?

— Ну, они все рассказывали о том, что вы собой представляете в постели, и некоторые… некоторые остались не очень довольны… Однако ни одна из них и словом не обмолвилась, даже не намекнула на то, что…

— Что у меня маленький хобот.

— Да. Поэтому я и решила, что по этой части у вас все в порядке и у вас не было нужды отправляться в Монреаль и ложиться в эту клинику. Послушайте, может, оставим этот разговор? Или вы хотите, чтобы я, сгорая от смущения, выбросилась из окна?

Тодд расхохотался.

— А вы знаете, с вами очень поучительно беседовать.

— Поучительно? В каком смысле?

— В самом хорошем. От вас узнаешь много нового и интересного.

— Вы, конечно, понимаете, что все те выдумки, которые о вас распространяют сейчас, многих людей расстроили и встревожили.

— Почему?

— Потому что никто не знает, что происходит с вами в действительности. А ведь у вас пропасть фанатов вроде меня. И для них вы все равно что член семьи. Они только вами и дышат. От них только и слышишь: «Тодд сделал то, Тодд сделал это». И внезапно этот драгоценный Тодд исчезает в неизвестном направлении. И никто не знает, где он и что с ним. Люди начинают изводиться. Начинают воображать всякие ужасы. Я это по себе знаю. Конечно, каждый сходит с ума по-своему, но…

— Послушайте, я вовсе не считаю вас или кого-нибудь из своих фанатов сумасшедшими. А если вы и в самом деле свихнулись на моей персоне, подобное сумасшествие мне нравится. И я благодарен вам за то, что прошлой ночью вы пришли ко мне на помощь. Никто из моей семьи этого бы не сделал.

— Вы удивились бы, если б узнали, как много людей вас любит.

— Я верю, что они любят, Тэмми. Но я очень сомневаюсь, что объект их нежных чувств — это действительно я.

— Почему?

— Во-первых, если вы проникнете в душу некоего Тодда Пикетта, то убедитесь, что там нет ничего, достойного обожания. Увидите, что ваш кумир — самый заурядный человечишка, способный доставлять одни лишь проблемы и неприятности. Возьмите, к примеру, моего брата Донни — вот кем и вправду можно восхищаться. Он умен, он честен, он благороден. А я — всего лишь мастер эффектно скалить зубы.

Тодд растянул губы в ослепительной улыбке и, дав Тэмми вволю полюбоваться этим сиянием, вмиг погасил ее.

— Уверяю вас, этому нетрудно выучиться, — продолжал он. — В вашей голове словно появляется выключатель. Вы включаете улыбку и позволяете людям купаться в ее лучах, а потом выключаете и отправляетесь домой, недоумевая, почему вокруг вас поднимают такой шум. Нет, я не заслужил того, чтобы из меня делали идола. Играю я скверно. Кстати, вы наверняка читали об этом в куче рецензий. — Тодд, охваченный припадком внезапного самоуничижения, нервно рассмеялся. — Есть такой критик по имени Виктор Мэтью. Он вам очень убедительно объяснит, какой я хреновый актер.

— Хорошо, вы не самый лучший актер в Голливуде. Но ведь и не самый худший, согласны?

— Что нет, то нет. Без сомнения, есть еще хуже.

— И таких большинство.

— Снова должен с вами согласиться. Но от того, что много ублюдков совсем не умеют играть, я не становлюсь хорошим актером.

Мысль о собственной бездарности глубоко засела в голове Пикетта, и Тэмми оставила тщетные попытки его переубедить. Некоторое время они ехали в молчании. Потом Тодд повернул зеркальце и внимательно осмотрел свое лицо.

— Знаете, что меня тревожит?

— Нет.

— Боюсь, у Максин толчется куча народу.

Тодд отчаянно вертел головой, то изучая собственное отражение, то бросая взгляд на дорогу.

— Вы прекрасно выглядите, — заверила его Тэмми.

— Надеюсь, в ваших словах есть хоть малая толика правды, — хмыкнул Тодд.

— Правда, сейчас вы выглядите… немного иначе. Не так, как раньше.

— И как вы считаете, тот сброд, что тусуется у Максин, заметит эту разницу?

Тэмми не стала лгать:

— Конечно, люди заметят, что вы изменились. Но может ваш новый облик им даже понравится. Я имею в виду, после того как рубцы заживут и вы как следует отдохнете.

— Вы ведь пойдете со мной, правда?

— К Максин? С удовольствием.

— Вы не возражаете, если я закурю? — осведомился Тодд и, не дожидаясь ответа, опустил окно, выбросил смятую пачку и жадно затянулся. Первая же порция никотина изрядно его взбодрила. — Так-то лучше! Ладно. Мы вот как поступим… Зададим Максин несколько неприятных вопросов, а потом вместе решим, солгала она нам или сказала правду.

Между тем они оказались на скоростной автостраде, и рев множества машин, проникавший в салон через открытое окно, на какое-то время сделал разговор невозможным. Проехав около пяти миль на север, они свернули с магистрали и двинулись на запад. Окружавший их пейзаж далеко не соответствовал представлениям Тэмми о райском уголке. Она воображала, что Малибу — это маленький кусочек Гавайских островов. Но вокруг были многоэтажные особняки, зажатые между беспрестанно грохочущим шоссе и узкой полосой пляжа.

Проехав не более четверти мили, они оказались у ворот Колонии. В сторожевой будке охранник, вытянув ноги в высоких шнурованных ботинках, смотрел телевизор. Увидев прибывших, он расплылся в широкой радушной улыбке и распахнул ворота.

— Привет, мистер Пикетт. Давненько вас не было видно.

— Здорово, Рон, приятель. Как поживаешь?

— Неплохо, мистер Пикетт, очень даже неплохо.

Он явно был на седьмом небе от счастья, что Тодд вспомнил его имя.

— Вы на вечеринку к мисс Фрайзель?

— Д-да, — пробормотал Тодд, неуверенно обернувшись на Тэмми. — Мы к ней.

— Отлично. — Охранник перевел взгляд на Тэмми: — А это кто, можно узнать?

— О, это Тэмми. Тэмми, познакомься, это Рон. Рон, это Тэмми. Сегодня вечером Тэмми — моя девушка.

— Вам повезло, — вновь расплылся в улыбке Рон. — Сейчас я позвоню мисс Фрайзель и сообщу ей, что вы подъезжаете.

— Не надо, — возразил Тодд, поспешно сунув в руку Рона двадцатидолларовую банкноту. — Мы хотим сделать ей сюрприз.

— Не надо так не надо, — покладисто пожал широкими плечами Рон. — Рад был увидеть вас… — Тэмми не сразу поняла, что он обращается к ней. — Считаю за честь познакомиться с новой подругой мистера Пикетта, — заявил он без малейшей иронии в голосе. Судя по всему, говорил он вполне искренне.

— Спасибо, — важно кивнула не ожидавшая подобной любезности Тэмми.

— Черт побери. У нее вечеринка, — процедил Тодд, когда они наконец миновали сторожевую будку.

— Ну и что?

— То, что в доме, как я и ожидал, полно всякого сброда. И все они будут на меня пялиться.

— Рано или поздно вам все равно придется показаться на людях.

Тодд остановил машину прямо посреди улицы.

— Сейчас я не могу. Я еще не готов.

— Неправда. Вы вполне готовы. И чем дальше вы оттягиваете, тем труднее вам будет наконец прервать свое затворничество.

Тодд упрямо затряс головой, повторяя:

— Нет. Нет. Я не могу.

Тэмми накрыла его руку своей.

— Я нервничаю не меньше вашего, — призналась она. — Чувствуете, какая у меня холодная рука?

— Да.

— Но мы с вами решили получить ответы на свои вопросы. И сделать это нужно как можно быстрее. Иначе она придумает, как соврать нам поубедительнее.

— А вы что, ее знаете? — удивленно спросил Тодд.

— Максин? Можно сказать, знаю. Она являлась ко мне в кошмарных снах.

— Самое подходящее для нее место. Но вам-то она почему снилась?

— Потому что она стояла между мной и вами.

— Угу, — хмыкнул Тодд. Тэмми промолчала.

— Ну и что же вы решили? — наконец подала она голос.

— Ситуация дерьмовая. Мне вовсе не хочется ввалиться на эту чертову вечеринку.

— Мне тоже. Но…

— Знаю, знаю. Нельзя терять времени… Ладно. Будь по-вашему. Но первому, кто посмеет сказать хоть что-нибудь по поводу моей внешности, я закачу хорошую оплеуху.

Машина тронулась с места. Дома, мимо которых они проезжали, и по размерам, и по архитектуре были куда скромнее, чем ожидала Тэмми. Роскошная безвкусица, которой так славился Беверли-Хиллз, здесь отсутствовала полностью; не было ни фальшивых средневековых замков, ни поддельных особняков в стиле Тюдоров. Дома имели до крайности непритязательный вид и большей частью обходились почти без архитектурных изысков. К тому же они стояли слишком близко друг к другу.

— Здесь трудно сохранить тайну частной жизни, — заметила Тэмми.

— Здесь каждый притворяется, что не смотрит на соседа. Может, и на самом деле не смотрит. Потому что всем здесь наплевать друг на друга. Да, вот это больше похоже на правду.

— Я вдруг подумала, что у вас с Катей немало общего. Вы оба постоянно в центре внимания. Люди вечно глазеют на вас… и не догадываются, что вы при этом ощущаете.

— Ощущение странное. Словно кто-то каплю за каплей тянет из тебя кровь.

— Да, это не слишком приятно.

— Мягко говоря.

Они свернули за угол и увидели наконец цель своей поездки. В честь вечеринки дом был украшен гирляндами крошечных лампочек, а по обеим сторонам от входной двери, подобно часовым, стояли две пальмы.

— Похоже, Рождество пришло сюда раньше срока, — усмехнулась Тэмми.

— Да уж.

Перед домом сновали слуги, облаченные в униформу; они отгоняли машины гостей от ворот и парковали их в сторонке.

— Ну что, готовы? — спросил Тодд.

— Не слишком. Как, впрочем, и вы.

— Хотите сделать еще кружок по кварталу?

— Пожалуй.

— Нет уж. Слишком поздно.

Двое слуг, старательно растягивая губы в приветственной улыбке, уже направлялись к машине. Прежде чем дверца распахнулась, Тодд судорожно сжал руку Тэмми.

— Не оставляйте меня одного, — прошептал он. — Обещайте, что все время будете рядом.

— Обещаю, — шепнула Тэмми и, вскинув голову, попыталась придать своему лицу выражение, подходящее богатой и знаменитой женщине, достойной спутнице Тодда Пикетта. Последний меж тем отдал слуге ключи от машины.

— Я так полагаю, вы впервые присутствуете на настоящей, голливудской вечеринке высшей категории? — осведомился Тодд.

— Вы очень догадливы.

— Значит, вы неплохо позабавитесь. Наблюдать за акулами, резвящимися в плавательном бассейне, порой бывает любопытно.

Глава 7

Впервые за три четверти века страх одержал над ней верх. Это случилось, когда машина покидала каньон Холодных Сердец. Джерри, сидевший за рулем, услышал в темноте Катин голос, непривычно тусклый и хриплый:

— Я не знаю… не знаю, что мне делать… Не знаю, смогу ли я.

— Ты хочешь, чтобы я повернул назад? Тебе стоит только сказать мне об этом.

Ответа не последовало. В полумраке салона раздавались лишь приглушенные всхлипывания.

— Мне жаль, что Зеффера нет рядом, — наконец пробормотала Катя. — Почему я была так жестока с ним?

Судя по всему, она разговаривала сама с собой, не ожидая от Джерри никакой реакции.

— И почему только я уродилась такой сукой? Такой злобной сукой, — все сетовала женщина, — Господи, господи. Все, что я любила…

Она внезапно осеклась и поймала взгляд Джерри в зеркале.

— Не обращай внимания. Просто сумасшедшая старуха бормочет всякую ерунду…

— Может, нам лучше вернуться и найти мистера Зеффера? Он наверняка согласится поехать с тобой. Насколько я понял, у вас вышла небольшая размолвка, и…

— Зеффера больше нет, Джерри. Он вывел меня из терпения, и я…

— Убила его?

— Нет. Оставила его в Стране дьявола. И я видела, что один из охотников нанес ему рану. Смертельную рану.

— Господи Иисусе.

Джерри резко остановил машину. Охваченный ужасом, он молчал, уставившись в окно.

— Что ты от меня хочешь? — наконец выдавил он из себя. — Если ты не можешь обойтись без Зеффера, я тут ничем не могу помочь.

— Не обращай на меня внимания, — повторила Катя. — Могу я немного погрустить? Разумеется, я обойдусь без Зеффера. У меня просто нет другого выбора. — Она глянула в окно. — Давненько я не была в реальном мире. Вот и расклеилась.

— С каких это пор Лос-Анджелес стал реальным миром?

Катя рассмеялась, сочтя его слова шуткой, и Джерри с готовностью подхватил ее смех. Затем, все еще улыбаясь, он направил машину к подножию холма. Где-то на полпути между бульваром Сансет и тем местом, где Катя поддалась внезапной слабости, они пересекли границу каньона Холодных Сердец.

Они оба знали, куда ехать, поэтому разговаривать в дороге не было необходимости. Джерри не мешал Кате предаваться горьким мыслям. Он знал историю Голливуда как свои пять пальцев и не сомневался, что нынешний облик города поразит Катю. В ее времена бульвар Сансет представлял собой невзрачное шоссе, а Сенчери-Сити и вовсе не существовало. И конечно, четырехполосных скоростных магистралей, по которым сплошной лентой скользят автомобили, не было тогда и в помине — повсюду лишь грязь, жалкие домишки да апельсиновые рощи.

— Знаешь, я все думаю… — подала голос Катя где-то около Сепульведы.

— И о чем же?

— О себе. О том, какая я злая.

— С чего это вдруг тебя потянуло на подобные мысли?

— Не знаю. Но я не могу от них отделаться… Ведь во всех своих фильмах — стоящих фильмах — я играла отпетых злодеек. Отравительниц, предательниц, мерзавок, которые убивают своих же собственных детей. Короче, грешниц, которым нет прощения.

— Но мне казалось, актеры любят играть отрицательных персонажей. Утверждают, что они обаятельнее.

— Ты прав. К тому же у меня был богатый источник вдохновения.

— Источник вдохновения?

— В детстве я видела немало зла, И оно наложило на меня свой отпечаток. Или, говоря точнее, оно завладело мной. — Голос ее стал ледяным. — Не помню, рассказывала ли я тебе, что моя мать держала публичный дом? И когда мне исполнилось десять, она решила, что я вполне могу доставлять удовольствие клиентам.

— Господи Иисусе.

— То же самое говорила и я. Каждую ночь я молила: Господи Иисусе, помоги мне. Господи Иисусе, приди и забери меня от этой проклятой шлюхи, моей матери. Забери на небеса. Но Господь не пришел. И мне пришлось самой о себе позаботиться. Три раза я пыталась убежать, но всякий раз братья находили меня и возвращали матери. Однажды она даже позволила им со мной позабавиться — в качестве награды за то, что поймали беглянку.

— И твои родные братья…

— Да. Их было пятеро. И никто не отказался.

— Господи Иисусе.

— Наконец мне удалось убежать. Но тринадцатилетней девчонке, которая предоставлена самой себе, приходится сталкиваться с тем, что не предназначено для детских глаз.

— Представляю, сколько ты навидалась.

— И всем, что мне довелось увидеть, я наделяла своих героинь. Теперь ты понимаешь, почему я играла так убедительно? Почему зрители мне верили? Я всего лишь копировала реальность. — Катя подергала за ручку дверцы. — А окно открыть нельзя?

— Конечно можно. Видишь маленькую черную кнопку? Нажми на нее.

Катя чуть-чуть приоткрыла окно.

— Так намного лучше, — пробормотала она.

— Ты можешь опустить окно ниже.

— Нет, этого достаточно. Знаешь, возвращаясь к моим фильмам… Ты не окажешь мне одну услугу, когда мы вернемся домой?

— С великой радостью.

— В доме для гостей, в моей спальне, висят шесть или семь афиш моих ранних фильмов. Я так долго на них любовалась, что, думаю, настало время от них избавиться. Ты бы не мог их сжечь?

— Сжечь? Ты уверена, что хочешь этого? Ведь эти афиши стоят целое состояние.

— Тогда возьми их себе. Продашь с аукциона. И кровать тоже можешь взять. Хочешь?

— В моей квартире нет места для такой громадной кровати. Но если ты хочешь от нее избавиться…

— Да. Очень.

— Нет проблем. Я найду, куда ее пристроить.

— Если ты получишь за нее деньги, потрать их. Пусть они доставят тебе удовольствие.

— Спасибо.

— Не за что. Это я должна тебя благодарить. Ты меня так выручаешь.

— Могу я задать тебе один вопрос?

— Разумеется.

— С чего это тебе взбрело в голову избавиться от своих вещей? Чем тебе не угодили кровать и плакаты?

— Дело в том, что в моей жизни происходят большие перемены. Той женщины, которой я была раньше, больше нет. И мне не нужны вещи, которые она обожала.

— Поэтому ты возненавидела свои старые фильмы?

— Это не просто фильмы. Это мои воспоминания. Тяжелые воспоминания. А я хочу забыть прошлое. Хочу начать новую жизнь вместе с Тоддом.

Джерри глубоко вздохнул, собираясь ответить, но потом счел за благо промолчать. Однако Кате не изменила ее обычная проницательность.

— Говори, что у тебя на уме, — приказала она.

— Стоит ли? Ведь меня все это не касается.

— Все равно говори. Не тяни.

— Я не уверен, что Тодд Пикетт оправдает твои надежды. Ты же знаешь, на мужчин нельзя слишком полагаться. Все эти твои молодые друзья… они только болтать мастера.

— Он не такой, как все.

— Надеюсь, он тебя не подведет.

— Мы не знаем, почему между двумя людьми возникает нечто. Связующая нить. Однако если она возникла, остается лишь следовать своим инстинктам.

— Но если между вами возникла связующая нить — почему он от тебя сбежал?

— Это все моя вина, не его. Я поторопилась. Показала ему слишком много. Он еще не был к этому готов. Впредь я не повторю подобной ошибки. А тут еще эта проклятая толстуха подвернулась, Тэмми Как-ее-там. Она из кожи вон лезла, чтобы его увести. Ты ее знаешь?

— Тэмми? Нет. У меня нет знакомых по имени Тэмми. Хотя нет, подожди. Мне звонили из полиции Сакраменто. Сказали, что она исчезла.

— А ты-то тут при чем?

— Они обратились ко мне, потому что я знаю Тоддд. А эта женщина, Тэмми, возглавляет Общество поклонников Тодда Пикетта.

Катя расхохоталась.

— Так значит, она его главная фанатка? — спросила она сквозь смех.

— Похоже, что да.

— Лидер его фэн-клуба?

— Насколько я понял.

— И у нее не было с ним романа?

— Какой там роман. Я так полагаю, они никогда раньше не встречались.

— Значит, ее мне опасаться нечего.

— Это с какой стороны посмотреть, — осторожно заметил Джерри. — Не забывай, эта Тэмми все-таки сумела увезти его с собой.

— А теперь я сумею его вернуть, — промурлыкала Катя. Она нажала на кнопку и держала ее, пока окно не открылось полностью. Джерри поймал в зеркале сияющий Катин взгляд. Все ее страхи и тревоги развеялись без остатка. Закрыв глаза, женщина подставила лицо нежному теплому ветерку, позволив ему играть своими блестящими волосами.

— Скоро приедем? — спросила она, не открывая глаз.

— Минут через десять.

— Я чувствую запах океана.

— Мы сейчас на Четвертой улице. Пляж в четырех кварталах отсюда.

— Я люблю море.

— А тебе известно, что у Тодда есть яхта? Она стоит на якоре в Сан-Диего.

— Правда? Замечательно.

Катя подняла ресницы, и Джерри увидел в зеркале ее настойчивый, требовательный взгляд.

— Да, это замечательно, — подтвердил он.

— Я так тебе благодарна, — улыбнулась Катя.

— За что?

— За все. За то, что ты мне помогаешь. Слушаешь меня, понимаешь меня. Когда все устроится и мы с Тоддом превратим мой каньон в более или менее цивилизованное место, мы обязательно начнем приглашать гостей. Самых близких друзей, способных оценить прелесть нашего обиталища. Ты еще не видел дом во всей красе. Но непременно увидишь. Это великолепно.

— О, не сомневаюсь.

— С завтрашнего дня все будет именно так.

— Великолепно?

— Да. Великолепно.

Глава 8

Наконец-то Золушка Тэмми дождалась своего звездного часа: ее заветная мечта стала явью. Конечно, все шло не совсем так, как ей виделось в сладких снах. Было бы неплохо, если бы она выглядела поэффектнее, да и похудеть фунтов на двадцать пять ей бы тоже не помешало. И разумеется, ей хотелось бы гордо войти через парадную дверь рука об руку с Тоддом, а не проскользнуть в дом украдкой, стараясь не попасться на глаза вездесущим фотографам. Но, несмотря на все эти мелкие неурядицы, она была благодарна судьбе за чудесный подарок — возможность блеснуть на роскошной голливудской вечеринке в качестве подруги Тодда Пикетта.

Повсюду, куда ни бросишь взгляд, знаменитые лица сияли знаменитыми улыбками, а знаменитые фигуры демонстрировали наряды от знаменитых дизайнеров. Знаменитые комики сыпали шутками, от которых все вокруг покатывались со смеху, а знаменитые брокеры сообщали, каким образом им удается за минуту зарабатывать миллионы. Их жены, обойденные славой, внимали этим рассказам, утомленно опустив веки. Им приходилось так часто выслушивать подобные истории, что, получай они при этом всякий раз хотя бы по доллару, они давно могли бы развестись со своими постылыми мужьями.

А под ручку со всеми этими знаменитостями (цепляясь за них куда откровеннее, чем Тэмми осмеливалась цепляться за Тодда) прогуливались молодые мужчины и женщины, пожиравшие своих спутников жадными плотоядными взглядами. Да, в их глазах горел неугасимый голод. «Придет день, — словно говорили эти глаза, — и у меня будет все то, что сейчас имеешь ты. И яхты, и роскошные машины, и особняки. Виноградники в Тоскане и ранчо в стране Высоких Небес. Все двери будут распахнуты передо мной; стоит мне открыть рот, как все обратятся в слух. Если я уроню бумажник, множество рук протянется, чтобы его поднять. Если в моей машине кончится бензин, всякий будет счастлив отлить мне из своего бака. Пепельницы в моем доме будут опорожняться словно по волшебству. Если я осушу свой стакан, мне принесут новый, не дожидаясь, пока я попрошу об этом. Если я проголодаюсь, мне подадут кушанья столь изысканные, что каждый глоток будет истинным пиршеством вкуса…»

Откровенно говоря, угощение занимало Тэмми не меньше, чем знаменитости. Никогда раньше она не видела таких прелестных маленьких пирожных и таких замысловатых канапе, на которых деликатесы копченые соседствовали с деликатесами маринованными, и все это было приправлено непонятно чем…

Но какая разница? Она торопливо умяла два канапе. Пожалуй, и третий не помешает. Они такие крошечные, а она голодна как черт.

Как только Тэмми вошла, официант в безупречном смокинге предложил ей «Беллини», и теперь она залпом выпила три четверти бокала — сладкое вино казалось таким легким, что женщина не сразу ощутила, как сильно оно ударяет в голову. Впрочем, она могла бы без опаски осушить пять бокалов и растянуться прямо на полу — никто бы этого не заметил. Для всех этих людей Тэмми была все равно что невидимка. Надменные красавицы и их великолепные ухажеры, могущественные дилеры и блистательные острословы — никто из них не пожелал удостоить своим вниманием столь скромную особу. Правда, пару раз она поймала на себе любопытные взгляды, но бросали их новички, не искушенные в правилах игры. Истинные профессионалы — а таких на этом приеме было большинство — не позволяли себе подобных оплошностей. Даже когда Тэмми оказывалась прямо у них перед глазами, они смотрели мимо нее, поверх или даже сквозь нее, но ни разу не дали себе труда ее увидеть.

Тэмми судорожно вцепилась в руку Пикетта. Волшебная сказка оказалась не такой уж и приятной. Скорее она напоминала кошмар. К великой радости Тэмми, Тодд сжал ее руку в ответ. Ладонь его была влажной от пота.

— Все эти ублюдки только и делают, что на меня пялятся, — прошептал он, наклоняясь к ее уху.

— Да нет, вам это только кажется.

— Привет, Тодд.

— Привет, Джоди. Рад тебя…

Он не успел договорить: красотка уже исчезла.

— Привет, Стивен. Как ты…

Поздно. Стивен непостижимым образом растворился в толпе.

— А где Максин?

— Я ее пока не видел. Скорее всего, сидит где-нибудь в стороне и управляет всей этой канителью. Она всегда так делает. Говорит, что между гостями снуют только домохозяйки.

— А она разве здесь не хозяйка?

— Нет, черт возьми. Это все — вовсе не ее гости. Это толпа просителей.

Тэмми увидала, как мимо проплывает блюдо соблазнительных закусок.

— Я возьму это, — тронула она официанта за плечо. — В этом доме все приходится просить, — сообщила она Тодду, завладев добычей. — Иначе ничего не получишь.

— Вкусно? — осведомился Тодд.

— Не знаю, — пожала плечами Тэмми. — У меня в животе пропасть, и я ее наполняю. Пока без особого успеха. Знаете, мне кажется, у всех остальных нет ни малейшего аппетита.

— Просто они не проявляют его на публике.

Направившись в заднюю часть дома, они вошли в огромную комнату, в которой — несмотря на то что она была битком набита гостями — царила тишина, словно в библиотеке. Несколько человек взглянули на Тодда, некоторые даже позволили себе слегка улыбнуться, но, к немалому облегчению Тэмми, никто не приблизился и не сделал попытки вмешаться в их приглушенный разговор. Плотность знаменитостей тут была еще более высокой, чем в соседней комнате. Здесь собрались настоящие сливки общества — звезды, которым достаточно было лишь намекнуть на возможность своего участия в фильме, чтобы студия вложила миллионы долларов в съемки приглянувшегося им сценария; актеры, неизменно возглавлявшие титры, актеры столь любимые, что вся страна запросто называла их по именам, говоря о новой картине, где блеснули Брюс или Джулия, Брэд или Том. Пройдет совсем немного времени — и некоторые из этих идолов, претерпев чреду неудач, выйдут в тираж. Но сегодня они на вершине успеха; сегодня они — удачливые среди удачливых, знаменитые среди знаменитых. Сегодня студии готовы предложить им умопомрачительные контракты, а ведущие ночных ток-шоу душу готовы продать, чтобы залучить их к себе. Они — истинные правители Америки, они царствуют в той империи, где прежде царствовали Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрбенкс. Конечно, теперь в этой империи стало гораздо больше коронованных особ, больше престолов. Но ведь и количество ее подданных увеличилось многократно; в самых отдаленных уголках света хватает ее верных вассалов. Иными словами, никто из собравшихся не испытывал недостатка в обожании и поклонении. Уж этого добра у них было в избытке, не меньше, чем у простых смертных — долгов по кредитным картам.

В этой комнате, где люди едва не наступали друг другу на ноги, не замечать присутствия Тодда и его спутницы было куда труднее. Ему пришлось пожать несколько рук, которые ему никто не протягивал, кого-то похлопать по плечу, кого-то бесцеремонно схватить за локоть, не дав возможности незаметно ускользнуть в сторону. И — стоило завязаться короткому обмену приветствиями — Тодд поспешно (и не слишком любезно) представлял собеседнику свою спутницу.

— Зря вы это делаете, — шепнула Тэмми, после того как третьей знаменитости волей-неволей пришлось подарить ей улыбку.

— Нет, не зря, — буркнул Тодд. — Эти сукины дети слишком много о себе воображают. Надо время от времени ставить их на место. С некоторыми из этих паршивцев мы вместе снимались. В дерьмовых фильмах, должен признать. Однако билеты на это дерьмо стоили по семь долларов. Не сомневаюсь, что вы эти семь долларов выложили. Так что они ваши должники: должны вам на семь долларов любезностей и рукопожатий.

Тэмми, которой еретические умозаключения Тодда показались весьма забавными, громко фыркнула. Чем бы это приключение ни завершилось (как известно, далеко не все сказки имеют счастливый финал), до конца дней ей будет что вспоминать: как она разгуливала под руку с единственной любовью своей жизни в блистательной, хотя и недружелюбной толпе. И пусть все эти придурки делают вид, что в упор ее не видят, — не заметить спутницу Тодда Пикетта невозможно. После этой вечеринки они будут ломать свои драгоценные головы над тем, кто она такая, — эта мысль нравилась Тэмми больше всего. Пусть гадают. По крайней мере, им будет над чем подумать на следующее утро, разглядывая в зеркале собственное опухшее отражение.

— Вон она, Максин, — удовлетворенно произнес Тодд, указав на внутренний дворик. — Что я тебе говорил? Она управляет всей этой канителью из-за кулис.

С тех пор как Тэмми последний раз видела Максин Фрайзель во плоти, прошло не меньше двух лет. В памяти ее Максин осталась необычайным созданием, окруженным мощной аурой притягательности. Теперь она с удивлением обнаружила, что Максин довольно-таки миниатюрна и выглядит усталой и раздраженной. Она свернулась клубочком в огромном кресле, поджав под себя ноги. По всей видимости, это должно было свидетельствовать о ее детской непосредственности, однако эффект производило совершенно иной. Поза Максин казалась неестественной и манерной, рассеянный взгляд отнюдь не лучился приветливостью и счастьем, а улыбка была безнадежно фальшивой.

Тодд выпустил руку Тэмми.

— Теперь вы намерены действовать в одиночку? — тихонько спросила она.

— Думаю, так будет лучше.

Тэмми пожала плечами.

— Как хотите.

— Я имел в виду… разговор будет не из приятных.

— Да… — кивнула Тэмми. Жесткий взгляд хозяйки, который она внезапно ощутила на себе, подтвердил правоту слов Тодда.

— Она нас увидела, — шепнула Тэмми и, повернувшись к Максин, натянуто улыбнулась.

Мисс Фрайзель поднялась с кресла. Судя по выражению лица, она скорее недоумевала, чем сердилась. Она прошептала что-то на ухо стоявшему поблизости молодому человеку. Тот понимающе кивнул и, ловко проталкиваясь через толпу, двинулся в сторону непрошеных гостей.

— Знаете что? — выдохнула Тэмми.

— Что?

— Вы ошиблись. Будет лучше, если в разговоре примем участие мы оба.

Глава 9

Пока слуга распахивал перед ней дверцу машины, Катя не сводила глаз с дома, куда ей предстояло войти через несколько секунд. Множество мыслей вихрем проносились в ее голове, и каждая из них настойчиво требовала внимания.

Интересно, узнают ли ее? Джерри утверждает, что фильмы с ее участием не только не забыты, но и по сей день пользуются успехом. И наверняка кто-то из присутствующих видел их и догадается, кто она такая. Хотя в дни расцвета ее актерской карьеры кинозвезды скрывали свое лицо под слоем грима и в действительности она не так уж похожа на свои экранные образы. К тому же никому и в голову не придет, что Катя Люпи, блиставшая в «Печалях Фредерика» или в «Нефертити», по-прежнему остается молодой цветущей женщиной. Так что ее страхи не имеют под собой основания. А если, вопреки вероятности, кто-нибудь ее все же узнает — она бросит несколько острых замечаний о достижениях современной косметологии и уйдет, оставив всех в недоумении. Пусть поклонники ее старых фильмов качают головами, потрясенные ее неувядающей красотой. В этом нет ничего плохого.

По крайней мере, бояться ей нечего.

Она красива. А красота — это единственное надежное оружие в мире, где царят идиотизм и грубые инстинкты. Неужели ей придется расстаться с этим оружием?..

Оглянувшись, Катя не увидела рядом Джерри, и ею немедленно овладел новый приступ паники.

— Я здесь, — услышала она спокойный голос Брамса. Он отошел от красавца-лакея, сунув тому в руку банкноту. — Я все разузнал. Тодд прибыл несколько минут назад.

Катя вспыхнула.

— Значит, он на вечеринке?

— Да.

Внезапно она подпрыгнула на месте, точно маленькая девочка.

— Вот видишь, я была права! Я знала, он поедет сюда! Знала!

Секунду спустя радость ее померкла.

— А эта жирная бабища? — с дрожью в голосе осведомилась Катя. — Она с ним?

— Тэмми Лоупер? Да.

— Я хочу, чтобы ты их разлучил.

— Любыми способами?

— Да, — ответила Катя с убийственной серьезностью. — Делай все, что хочешь, только помешай ей ошиваться возле Тодда. Мне нужно поговорить с ним наедине. И как только я это сделаю, мы уедем отсюда. Втроем — я, Тодд и ты.

— Но вдруг он захочет остаться?

— С этой толстой уродиной?

— Нет. Со своими друзьями. Их здесь немало.

— Не захочет, — покачала головой Катя. — Стоит ему взглянуть на меня — и он забудет весь этот сброд. И пойдет со мной. Ты сам увидишь.

Возможно, Катина самоуверенность была деланной, однако она передалась Брамсу. Взявшись за руки, они двинулись к дому. Джерри, ожидавший, что Катя растеряется, был приятно удивлен. Толпившихся у дверей фотографов она одарила ослепительной улыбкой, словно говорившей: «О, вот и вы, мои дорогие». У порога женщина выпустила его руку. Она напоминала корабль, ощутивший, что ветер вновь наполняет его паруса и он более не нуждается в буксире. Фотографы набросились на нее, как стая саранчи, вспышки сверкали тут и там, а она, казалось, купалась в этом море внимания.

Конечно, никто из папарацци не ведал, что это за красотка, и, нащелкавшись вволю, они вопросительно загалдели. Однако Катя знала свое дело. Она вновь одарила их обворожительной улыбкой, бросила несколько загадочных слов и, заинтриговав всех до предела, исчезла в дверях.

Разумеется, столь эффектное появление не могло остаться незамеченным. Половина находившихся в комнате обратили взгляды к дверям, гадая, что за важная персона удостоила вечеринку своим присутствием. Когда они убедились, что лицо новой гостьи не мелькает на журнальных обложках, по дому прокатился недоуменный шепот. Джерри следовал в нескольких шагах за Катей, наблюдая, какое впечатление она производит на окружающих. Несомненно, она возбуждала зависть. Лица женщин, считавших, что перед ними — их современница и соперница, искажались недовольными гримасами: «Что это за красотка, такая молодая и такая ослепительная, с легкостью приковавшая к себе все взоры?»

Сходные вопросы можно было прочесть и на лицах молодых мужчин. «Почему все пялятся на эту проклятую бабу, а не на меня? — говорили их недовольные мины. — Почему все раздевают ее глазами, позабыв про мои мужские достоинства?» Впрочем, имелась и другая категория мужчин — эти выжидали случая подвалить к прелестной незнакомке со стаканом в руке и завязать необременительную светскую беседу.

Катя исполнила свою роль безупречно. Ей удалось ни с кем не встретиться взглядом, не подпустить к себе любопытных, ускользнуть от сетей беседы. Оглянувшись на Джерри, она увидела, что он указывает на Тодда. Да, это был Тодд. Он стоял во внутреннем дворике рядом с Максин. Судя по выражению их лиц, между ними происходил не слишком приятный разговор. Максин сердито трясла головой, отворачиваясь от Пикетта, а тот бесцеремонно хватал ее за плечо, точно строгий отец, распекающий непослушную дочь.

Однако Максин не собиралась уступать и, резко стряхнув его руку, торопливо направилась к лестнице, ведущей на пляж.

Напряженный разговор между Тоддом и Максин не ускользнул и от внимания прочих гостей. С появлением Тодда все старые пересуды и сплетни были мгновенно забыты. Собравшиеся обсуждали исключительно особу мистера Пикетта. Но если несколько минут назад главным объектом возбужденных перешептываний являлась его пострадавшая наружность, то теперь всеобщий интерес вызвало его грубое обращение с Максин, а также предмет их ссоры. К немалому сожалению любопытных, после того как Тодд и Максин покинули внутренний дворик, услышать хоть что-нибудь из их разговора стало невозможно. Конечно, среди толпившихся в комнате гостей было немало желающих последовать вслед за ними, но осуществил это желание лишь один человек — Тэмми. Она растолкала преграждавших ей путь знаменитостей, обогнула официанта, протиснулась между диванами и подбежала к перилам, отделявшим патио от пляжа.

За время, прошедшее после их с Тоддом прибытия, поднялся ветер. Он дул со стороны океана, донося его шум и злобные голоса спорящих. Сначала Тэмми услышала голос Максин. Та раздраженно спрашивала, как Тодд осмелился сунуться сюда…

Тэмми сделала еще несколько шагов, пытаясь увидеть Пикетта. Как понять, нужна ли ему сейчас помощь? Когда женщина приблизилась к деревянным ступенькам, ведущим на песок пляжа, путь ей преградил элегантный маленький человечек с лицом злого тролля.

— Простите, могу я узнать, кто вы такая?

— Я подруга Тодда Пикетта. А вы что, метрдотель?

Со стороны патио донесся приглушенный взрыв хохота. Оглянувшись по сторонам, Тэмми увидела, как молодой человек, одетый почти так же шикарно, как и «тролль», состроил насмешливую гримасу.

— Меня зовут Гарри Эппштадт. Я председатель совета директоров студии «Парамаунт».

— О… — выдавила Тэмми, потрясенная столь громким титулом. — Вот оно что…

— Насколько я понимаю, вы не относитесь к числу приглашенных.

— Я думаю, она и в самом деле пришла сюда вместе с Тоддом, — заметила еще одна из любопытствующих, женщина в черном вечернем платье. Она лениво облокотилась на перила, потягивая коктейль.

Эппштадт смерил Тэмми оценивающим взором, словно перед ним была кобыла весьма сомнительных достоинств. Откровенное пренебрежение, сквозившее в этом взгляде, вывело ее из себя, и, бесцеремонно оттолкнув «тролля», Тэмми двинулась к ступенькам.

— Позовите охрану! — завизжал Эппштадт. — Пусть эту стерву вышвырнут отсюда прочь, или я предъявлю иск за оскорбление.

— Господи, Гарри, к чему поднимать шум, — примирительно заметила женщина в черном платье. — Не строй из себя придурка.

Только теперь Тэмми узнала этот мягкий, тягучий голос. Перед ней была Фэй Данауэй. Кинодива лениво скользнула глазами по Тэмми.

— Она никому не мешает, — изрекла Фэй. — Так что иди в Дом, Гарри, и выпей еще стаканчик.

Обернувшись, Тэмми увидела, что Эппштадт пребывает в нерешительности. Он попытался испепелить глазами Данауэй, но та ответила ему невозмутимо спокойным взглядом. Тогда он набросился на одного из троих молодых людей, которые, на свою беду, вышли в патио в столь неудачный момент.

— Кристиан?

— Да, сэр?

— Что я только что сказал?

— Вы хотите позвать охрану, сэр?

— Да, и как можно скорее. Вы долго собираетесь здесь торчать?

— Я как раз шел за охраной, сэр, — ответил молодой человек и поспешил унести ноги.

— Господи, — промурлыкала Данауэй. — Ты что, не слышал, что я сказала? Она приехала вместе с Тоддом. Я видела это собственными глазами.

— Так или иначе, ее сюда никто не звал, — отрезал Эппштадт. — И плевать, что она приехала с Тоддом. Ей нечего здесь делать. И ему тоже. Его, кстати, тоже никто не звал. Его бы надо вышвырнуть отсюда вслед за ней.

Тэмми, стоявшая у перил, решила, что настало время вмешаться.

— Не понимаю, что вы ко мне привязались? — спросила она, поворачиваясь к Эппштадту. — Я вам ничего плохого не сделала.

— Интересно, где он вас откопал? — прорычал Эппштадт. — Выглядите вы как продавщица в супермаркете. Вероятно, Тодду кажется, что это удачная шутка — явиться сюда в обществе продавщицы? Кто вы такая, черт вас возьми?

— Меня зовут Тэмми Лоупер. Я подруга Тодда.

— В каком смысле подруга? — рявкнул Эппштадт.

— В самом прямом. Точнее говоря, мы с ним друзья. В последнее время у Тодда были неприятности, и…

— Вот как? Расскажите-ка, что за неприятности.

— Боюсь, я не имею на это права…

— Не слушайте его, милочка, — бросила Фэй. — Он строит из себя дурака. На самом деле он прекрасно знает, какие неприятности могут быть связаны с пластической хирургией. В Голливуде это известно всем и каждому.

— Я сампредложил Тодду врача, — кивнул головой Эппштадт. — Отличного хирурга по имени Брюс Берроуз. Специалиста высокого класса. Ты ведь тоже к нему обращалась, а, Фэй?

— Нет — покачала головой мисс Данауэй. — Пока у меня нет в этом необходимости.

— Ах, извини.

— Но судя по тому, что этот хирург сотворил с Тоддом, от него следует держаться подальше. А ведь каким красавчиком был этот парень. Вылитый Уоррен пятьдесят лет назад. Я имею в виду, оба были чертовски хороши.

Тэмми не стала слушать их разглагольствования. Воспользовавшись тем, что Эппштадт про нее позабыл, она тихонько спустилась по деревянным ступенькам. Свет, лившийся из окон дома, освещал полосу пляжа и набегавшие на песок волны. Насколько Тэмми могла видеть, берег был безупречно чист. Вероятно, специальные служащие каждое утро убирали пляж, дабы никакой случайный предмет — бутылка из-под виски, использованный презерватив или дохлая рыба — не оскорбил взоры обитателей особняков.

Лишь две человеческие фигуры виднелись вдали.

Если Тодд и Максин заметили Тэмми, никто из них не подал виду. Они по-прежнему предавались делу, занимавшему их в течение последних десяти минут, — с упоением ругались.

Ветер относил их слова прочь, но иногда та или иная фраза достигала ушей Тэмми. Один раз она разобрала, как Максин заявила, что впустую потратила на Тодда «уйму времени». В другой раз она назвала его «безмозглым эгоистом». Пикетт тоже в долгу не остался, удостоив ее звания «бездарной суки» и «паразитки». В ответ на одно из оскорблений Максин произвела ловкий выпад, выпалив, что весь город уже говорит о том, как он «хреново подтянул свою обвисшую рожу».

— Мне на это наплевать, — рявкнул Тодд.

— Если тебе на это наплевать, значит, ты еще глупее, чем я думала, — парировала Максин. — Только полный идиот может плевать на свою репутацию.

— Слушай меня внимательно! — орал Тодд. — Мне на это наплевать, ясно? Пусть моя репутация катится к чертям!

Потом ветер подул в другую сторону, и какое-то время до Тэмми не доносилось ни слова. Она медленно приближалась к Тодду и Максин, каждую секунду ожидая, что кто-нибудь из них ее увидит. Но в пылу яростной перепалки они не замечали ничего вокруг.

Когда ветер вновь смилостивился над Тэмми, ссора переместилась в иное русло. От взаимных оскорблений они перешли к теме каньона. При этом Тодд по-прежнему надсадно орал.

— Это ты послала меня туда, стерва! Ты знала: там творится черт знает что — и все же послала меня туда!

Настал самый подходящий момент вмешаться в разговор, решила Тэмми и вошла в полосу света так, чтобы Максин ее увидела. Но та была слишком разъярена, чтобы обращать внимание на Тэмми.

— Не понимаю, с чего ты развопился, — процедила она, не сводя глаз с Тодда. — Да, у этого дома богатая история. Но разве из-за этого стоит поднимать шум?

— Мне не нравится водиться с подобным сбродом, Максин. С теми, кто там ошивается. Это может плохо кончиться.

— О каком таком сброде ты говоришь?

Тодд понизил неожиданно голос до шепота, но Тэмми подошла так близко, что расслышала его слова.

— В этом каньоне полным-полно мертвецов.

В ответ Максин расхохоталась, и смех ее казался неподдельным.

— Ты что, спятил? Или ты под кайфом?

— Нет.

— Значит, надрался?

— Нет.

Тодду, судя по голосу, было не до шуток.

— Я видел их собственными глазами, Максин. Я прикасался к ним.

— Ну, если тебе повезло познакомиться с живыми мертвецами, надо воспользоваться шансом и состряпать статью для «Нэшнл инкуайрер», а не хныкать здесь передо мной. Ты меня достал, Тодд! Надеюсь, это наш последний разговор.

— Нет, так просто ты от меня не отделаешься! Ты должна мне все объяснить!

— А я уже все объяснила, — усмехнулась Максин. — У тебя крыша поехала, только и делов.

— Джерри?

Катя, явно чем-то обеспокоенная, схватила Брамса за локоть.

— Можно как-нибудь спуститься на берег, обогнув дом?

— Не знаю точно. Думаю, можно. Но зачем тебе на берег?

— Тодд на пляже вместе с этой сукой, своим менеджером. Она набросилась на него как бешеная.

— Уверен, он способен сам за себя постоять.

— Я хочу увезти его отсюда, но когда мы будем возвращаться, нам не стоит протискиваться сквозь эту толпу.

— Хорошо, поищем другой путь, — пообещал Джерри. Рука об руку они направились к главной двери.

— До чего я ненавижу всех этих подонков, — сообщила Катя, когда они оказались в холле.

— Ты же никого из них не знаешь, — возразил Джерри.

— О, ты ошибаешься. Я знаю их как облупленных. Те же самые старые шлюхи, пройдохи, идиоты и мошенники, что были в мое время. Только имена изменились.

— Вы хотите уехать? — осведомился слуга, когда они вышли из дома.

— Нет, — покачал головой Джерри. — Мы просто хотим немного прогуляться. Не подскажете, как можно пройти на пляж?

— Да, конечно. Вам лучше вернуться в дом и…

— Мы бы предпочли не возвращаться.

— Тогда идите вон по той дорожке, она выведет вас прямо на берег. Но быстрее и проще…

— Спасибо, — отрезала Катя, поймав взгляд молодого человека и наградив его улыбкой. — Нам захотелось немного отдохнуть от шума и толкотни.

Вышколенный слуга счел за благо не возражать.

— Как вам будет угодно, — пробормотал он, вспыхнув под пристальным взором Кати.

Глава 10

Тодд обернулся в сторону дома. Ссора между ним и Максим возбудила столь жгучий интерес, что зрители теснились уже не только в патио, но беззастенчиво выглядывали из окон кухни и спален. Некоторые, особенно ретивые, отважились даже спуститься на песок. Гул голосов, обычный для многолюдного сборища, был теперь почти не слышен. Как видно, по дому пронесся слух о том, что на берегу происходит весьма занимательная перепалка и, если немного попридержать языки, можно услышать кое-что любопытное.

— Думаю, ты сам понимаешь, что поступил глупо, затеяв этот бессмысленный разговор, — процедила Максин.

— Все, что я хочу, — это получить ответы на несколько вопросов.

— Нет, Тодд, ты хочешь совсем другого. Ты хочешь поставить меня в идиотское положение перед моими знакомыми. Ты злишься, потому что я послала тебя к чертям. Отказалась с тобой возиться. Знаешь, Тодд, я сыта твоей персоной по горло. Все, что я хочу, — это отделаться от тебя и от твоих вечных претензий.

Говоря это, Максин утомленно прикрыла глаза; неожиданно для себя Тэмми почувствовала к этой женщине нечто вроде симпатии. Ни умелый макияж, ни безукоризненная прическа не могли скрыть ее привычной, застарелой усталости. И когда Максин сказала, что хочет отделаться от Тодда, Тэмми не усомнилась в искренности ее слов.

— Я устроила твой переезд в этот дом только потому, что думала: там, вдали от людей, тебе будет удобно. Я ведь только и делала, что заботилась о твоих удобствах. А в благодарность ты явился сюда, орешь, набрасываешься на меня как бешеный. Но мне наплевать. Пусть все узнают правду. Тебе же будет хуже.

— Не надо работать на публику, Максин.

— А почему нет? Ты приехал сюда, чтобы подстроить пакость. Так получай же эту пакость сам.

Максин так повысила голос, что можно было не сомневаться: слова ее достигли ушей тех, кто толпился в патио и замер у окон.

Под решительным натиском Максин Тодду пришлось отступить. Она вынуждала его двигаться в сторону дома, и с каждым шагом слова его становились все слышнее для любопытных зрителей.

— Тодд, хватит, — взмолилась Тэмми. — Попросите у нее прощения. И давайте отсюда сматываться. Мы выбрали неподходящее время для разговора. И неподходящее место.

Максин взглянула на Тэмми, вероятно, впервые заметив ее существование.

— Неужели ты думаешь, он способен попросить прощения? — усмехнулась она. — Да еще у меня? Он этого просто не умеет. И знаешь почему? Он никогда не бывает виноват. Во всяком случае, никогда не признает себя виноватым.

— Сегодня он сделает исключение из правила, правда, Тодд?

— Отвали, — буркнул Тодд.

— Я спрятала тебя в этом доме, потому что ты попросил отыскать для тебя укромное местечко, — продолжала Максин, делая все возможное, чтобы ее откровения не ускользнули от жадно настороженных ушей. — Тебе нужно было время, чтобы оправиться после операции. И я пошла тебе навстречу.

— Я тебя по-хорошему прошу, замолчи, — сквозь зубы проскрежетал Тодд.

— Насколько я помню, — ничуть не испугавшись, продолжала Максин, — твое хваленое лицо благодаря доброму доктору Берроузу напоминало сырую отбивную.

— Хорошо, твоя взяла, — выдохнул Тоддю. — Замолчи, прошу тебя.

— Зачем же мне молчать? Тем более все уже и так знают о твоей операции. Весь город только о тебе и говорит. О том, что тебе пришлось в жизни исполнить роль из «Призрака оперы».

— Максин, заткнись.

— Нет уж, Тодд, теперь я не заткнусь. Слишком долго я хранила твои долбаные секреты, будь они трижды прокляты. Мне это порядком осточертело.

— Тодд, давайте уйдем, — вновь осмелилась подать голос Тэмми.

— Напрасно ты теряешь с ним время, дорогуша, — обернулась к ней Максин. — Спать с тобой он не будет, поверь моему слову. А ты ведь в глубине души на это надеешься, правда?

— Господи, что вы такое говорите, — потупилась Тэмми.

— Не надо лукавить, — отрезала Максин.

— Мне незачем лукавить. Я ни о чем таком и не думала. Это вы считаете, что секс — самое главное в жизни. А мне это кажется абсурдным.

— Как бы то ни было, я с ней не спал, — заявил Тодд. явно не желая, чтобы Максин пребывала в заблуждении на сей счет.

Торопливость, с которой он постарался внести ясность в этот вопрос, больно задела Тэмми. Тодд стыдится ее, поняла она. Проклятый недоумок! Все катится в тартарары, а его, что бы он там ни говорил, больше всего на свете заботит собственная репутация.

По всей видимости, выражение обиды и разочарования, мелькнувшее на лице Тэмми, не ускользнуло от Максин. Когда она вновь заговорила, голос ее звучал куда мягче.

— Мой тебе совет, не позволяй ему вытирать о тебя ноги, — обратилась она к Тэмми. — Он этого не стоит. Уж я это знаю, как никто другой. Вот сейчас, например, его волнует одно: как бы все эти люди, — и Максин указала пальцем в сторону дома, — не решили, что он пал так низко, что спит с простушкой вроде тебя. Я угадала, Тодд? Ты ведь не хочешь, чтобы тебя сочли любителем невзрачных толстух?

За эти несколько минут Тэмми получила уже вторую рану. Ей хотелось заживо провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть свидетелей собственного унижения.

И все-таки уязвленное самолюбие не позволяло ей молча проглотить оскорбление. К тому же терять ей было нечего.

— Это правда, Тодд? — дрожащим голосом спросила она — Вы меня стыдитесь?

— О господи. — Тодд отчаянно затряс головой, затем украдкой взглянул в сторону дома. Во внутреннем дворике и на террасе собралось не менее шести десятков зрителей, захваченных увлекательным спектаклем.

— Знаете что? — рявкнул он. — Катитесь вы обе к чертям!

И, повернувшись к ним спиной, Пикетт торопливо зашагал по песку прочь от дома. Но Максин не собиралась отпустить его так просто.

— Мы не закончили разговор, Тодд! — крикнула она вслед. — Я как раз говорила о твоей операции и о том…

— Хватит, Максин, — бросил Тодд через плечо.

— Но почему ты не хочешь поговорить об операции? Это ведь так интересно. Конечно, подтяжка — это довольно болезненно, зато потом ты выглядишь как новенький, и…

— Я сказал, хватит об этом, или я отдам тебя под суд за клевету, — взревел Тодд, оборачиваясь.

— На каком основании? Я и не думала клеветать. Все, что я говорю, — чистейшая правда. А еще более чистая правда заключается в том, что ты капризный надменный бездарь.

Тодд замер. В неровных отсветах, которые бросали на берег окна дома, лицо его казалось невероятно бледным; утолок рта судорожно подергивался. Безграничное отчаяние, исказившее это лицо — которое и так немало пострадало, — заставило Максин замолчать. Взгляд Тодда был устремлен поверх голов обеих женщин на толпу, упивавшуюся его позором.

И вдруг он завизжал как резаный:

— Ну что, довольны?! Хорошо позабавились?! Эта дрянь не врет. Она говорила правду! Я действительно пошел на эту дерьмовую операцию! Которая мне на фиг была не нужна! И знаете почему? Меня подговорил этот гад! Эппштадт! Да-да, Квазимодо сраный, ты сам знаешь это!

Эппштадт наблюдал за разыгрываемым на песке спектаклем с весьма удобной позиции, и теперь десятки глаз обратились в его сторону. В эту минуту он так же мало желал находиться в центре внимания, как и Тодд. Он яростно замотал головой, словно отгоняя прочь обвинения, и попытался раствориться в толпе.

Пикетт стремглав бросился к патио и, просунув руку сквозь перила, успел схватить Эппштадта за штанину. Тот обернулся.

— Убери руки прочь, — взвыл он, отбиваясь от Тодда ногами, как от бешеной собаки.

Но Пикетт вцепился в него мертвой хваткой, и Эппштадту оставалось лишь хвататься руками за окружающих, чтобы не упасть. Лицо его побелело от ярости. То, что с ним теперь происходило, могло присниться лишь в кошмарном сне: взбесившийся актер рвал его брюки на глазах у довольной толпы, смаковавшей эту дурацкую ситуацию, словно изысканное шампанское. Сохранить в подобном положении чувство собственного достоинства было невозможно.

— Нет, недомерок поганый, ты от меня так легко не отделаешься! — рычал Тодд. — Придется тебе выкупаться в дерьме заодно со мной!

— Пикетт! Отпусти меня! — орал Эппштадт. Голос его дрожал от злости, по лицу градом катился пот. — Ты слышишь меня, придурок?! Убери руки! Ты об этом пожалеешь!

— Зря дерешь глотку, — изрек Тодд, притягивая Эппштадта ближе к себе. — Ах ты, паршивец! Скажи-ка лучше, скольких людей ты подговорил на эту проклятую операцию? Сколько по твоей милости стали уродами?

— Подтяжка была тебе необходима! Ты ужасно выглядел!

— Я ужасно выглядел? Ха! А себя ты в зеркале видел?

— Я не кинозвезда. Не претендую на звание красавца.

— И я тоже, черт возьми. Я завязал с кино. И знаешь почему, Эппштадт? Я видел, какой их ждет конец. Всех этих долбаных красавцев-кинозвезд. Видел, где они теперь.

— Ты имеешь в виду Форест-Лаун?

— Какой там к черту Форест-Лаун! Они не в могилах, Эппштадт! Это было бы слишком просто. Они все так же бродят по миру. Призраки — вот кто они. Духи, мечтающие, что какой-нибудь сраный ублюдок вроде тебя даст им еще один шанс.

— Кто-нибудь наконец поможет мне избавиться от этого спятившего сукиного сына? — заверещал Эппштадт.

Один из официантов, оставив свой поднос, подбежал к перилам, схватил Тодда за руку и принялся разгибать его судорожно сжатые пальцы.

— Лучше отпусти его, парень, — бормотал он. — Иначе я сделаю тебе больно. А я этого вовсе не хочу.

Но Тодд не внял предупреждению. Он по-прежнему изо всех сил тянул Гарри за штанину, и председатель совета директоров студии «Парамаунт» не удержался-таки на ногах. Женщина, за которую он цеплялся, тоже потеряла равновесие и непременно упала бы, если бы не зрители, окружившие ее плотным кольцом. Эппштадту повезло меньше. Как только Пикетт мертвой хваткой вцепился ему в ногу, толпа вокруг него расступилась. Он грохнулся на пол, по пути ударив официанта ногой по колену, так что тот полетел вслед за ним.

Тодд, не теряя времени даром, потащил не успевшего подняться Эппштадта в дальний угол патио. Среди зрителей, взиравших на этот фарс, не было ни одного, кто не пребывал бы на седьмом небе от удовольствия. Не было здесь и ни одного, кто в свое время не испытал бы от Эппштадта разного рода унижений. И теперь люди, некогда бывшие объектами его насмешек и издевательств, надеялись, что увлекательный спектакль не оборвется на самом интересном месте.

Гарри наконец понял, что ему придется самому за себя постоять. Изловчившись, он пихнул Тодда в плечо, а затем нанес неуклюжий, но сильный удар по лицу. Тодд выпустил свою жертву и рухнул на песок. Из разбитого носа ручьями хлестала кровь.

Эппштадт поднялся на ноги и заорал:

— Немедленно арестуйте этого подонка! Слышите?! Немедленно!!

Тодд, прижимая к разбитому лицу окровавленные руки, корчился на земле. Десятки глаз уставились на поверженного киногероя. И каждый из собравшихся — будь то гость, официант, лакей или бармен — благодарил судьбу за выпавшую на его долю возможность насладиться столь великолепным скандалом. Не каждый день удается полюбоваться расквашенной кинозвездной физиономией и увидеть, как глава студии «Парамаунт» ползает по песку. Теперь будет что порассказать на других, не столь удачных вечеринках.

Несколько человек подошли к Тодду, делая вид, что намерены ему помочь. На самом деле они хотели одного: рассмотреть получше его окровавленное лицо, чтобы потом, развлекая знакомых этой захватывающей историей, не упустить ни одной детали. Никто не протянул Тодду руки. Даже Тэмми словно приросла к месту, не желая подавать этому надменному сборищу новый повод для насмешек.

Тодд самостоятельно поднялся на ноги и инстинктивно повернулся к зрителям спиной. Они и так слишком много видели и слышали. У него сейчас было одно желание: скрыться от этих насмешливых любопытных взоров.

— Пошли вы все к черту, — буркнул он себе под нос, пытаясь сообразить, в какую сторону лучше идти, направо или налево.

И вдруг, прямо перед собой, он увидал ответ. У кромки воды стояла Катя. И она ждала его.

В первый момент Тодд не поверил собственным глазам. Что она могла делать здесь, вдали от своей заповедной обители? Но если это не она — кто же тогда принял ее обличье?

Тодд не стал ожидать, пока разум придет ему на помощь, и поступил так, как подсказывала ему интуиция. Не удостоив ни единым взглядом толпу равнодушных соглядатаев, он заковылял по песку к ожидавшей его женщине.

Несмотря на то, что с Катей у Тодда были связаны не только приятные воспоминания, ее улыбка притягивала его неодолимо; сейчас общество ее казалось куда более желанным, нежели компания Эппштадта и этой хохочущей, равнодушной банды. С ними Тодд покончил навсегда. Унижение, которое он только что пережил, стало последней каплей, переполнившей чашу. Последним доказательством того, что он больше не принадлежит к их звездной тусовке. На горе или на счастье, но он вернется в каньон Холодных Сердец, к этой женщине, что протягивает к нему руки.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, приближаясь.

В ответ Катя улыбнулась. О, эта улыбка! Она по-прежнему приводила его в трепет.

— Я пришла за тобой.

— Я думал, ты никогда не покидаешь свой каньон.

— Я тоже так думала. Но порой я совершаю поступки, которых сама от себя не ожидаю.

Пикетт обнял ее за плечи. В это мгновение набежавшая волна достигла их ног, и ботинки Тодда наполнились холодной морской водой. Он рассмеялся, и кровь из разбитого носа забрызгала Катино лицо.

— Ох, прости. Я тебя испачкал.

Тодд опустился на корточки, зачерпнул воды и принялся смывать кровь с лица. Соленая вода щипала разбитые ноздри.

Катя, присев рядом с ним, бросила из-за его плеча взгляд в сторону дома.

— Они идут за тобой, — предупредила она.

— Плевать.

Для того чтобы удостовериться в правоте ее слов, ему не было нужды оглядываться. Конечно, Эппштадт не упустит возможности отомстить. Этот сукин сын непременно предъявит Тодду обвинение в оскорблении словом и действием и добьется, что до суда обидчика будут держать под стражей. Назавтра о случившемся будут кричать все газеты. Разумеется, все занимательные факты, которые сообщила своим гостям Максин, тоже будут опубликованы. Где бы ни скрывался сейчас доктор Берроуз, ушлые газетчики сумеют его обнаружить и вытянут из него все возможное. А если он сохранит верность клятве Гиппократа и будет нем как рыба, на помощь журналистам придет какая-нибудь словоохотливая медсестра или их собственное богатое воображение. Так или иначе, найдется кто-нибудь, кто подтвердит слова Максин (которые, впрочем, и не нуждаются в подтверждении). И тайна выйдет наружу.

Но история Тодда — лишь часть тайны. Есть еще и Катя. Как насчет ее секретов? Неужели загадки каньона Холодных Сердец тоже попадут на страницы прессы? Неужели журналисты и полицейские, а вслед за ними и просто любопытные вскоре наводнят святилище Кати?

— Мне этого не вынести, — простонал сраженный подобной мыслью Тодд.

Он был готов заплакать от жалости — и к Кате, и к самому себе.

Женщина сжала его руку.

— Ничего такого не будет, — пообещала она.

И, повернувшись к морю, она потянула его за собой, заставив повиноваться. В безбрежной темноте океана виднелись лишь несколько далеких огоньков. Небо и гладь воды сливались в непроглядном мраке.

— Пошли со мной.

Тодд бросил на нее взгляд, полный недоумения. Он не мог поверить, что она предлагает ему идти по воде.

Но это было именно так.

Катя решительно двинулась вперед, и он последовал за ней. Ему вовсе не хотелось шествовать по ледяной воде ревущего океана, однако выбора не было. Объяснения с гостями Максин и с полицейскими, неизбежный арест и допросы — все это прельщало его еще меньше. Надо было спасаться бегством, и единственно возможный путь вел в океан. Он ощущал, как рука Кати сжимает его руку. И больше ему ничего не требовалось. Впервые в жизни ему было нужно так мало — ощущать женскую руку в своей руке.

— Тут холодные течения, — предупредил Тодд.

— Я знаю.

— И акулы.

— Да, и акулы.

Тодд хотел оглянуться, но пересилил себя.

— Не волнуйся, — успокоительно заметила Катя. — Ты знаешь, что они сейчас делают.

— Да.

— Пялятся нам вслед. Указывают на нас пальцами.

— Они не бросятся за нами в погоню?

— Там, куда мы идем, нас никому не догнать.

Вода уже доставала Тодду до пояса, а Кате, которая была ниже его на добрых шесть дюймов, приходилось еще труднее. Море было неспокойно, и волны, хотя и не слишком сильные, все же отбрасывали их назад. Одна из особенно высоких волн заставила Катю выпустить руку Тодда и отнесла женщину на несколько ярдов к берегу. Пикетт бросился к ней на помощь и невольно скользнул глазами по пляжу. Хотя они успели отойти не больше чем на двадцать пять ярдов, песчаная полоса казалась невероятно далекой. Однако он прекрасно видел, как люди носятся вдоль кромки прибоя, пытаясь разглядеть, что происходит с беглецами. А выше, над пляжем, светились окна домов; особняк Максин был освещен особенно ярко. Неподалеку от дома сверкала желтыми и голубыми огнями полицейская машина. «Пожалуй, они вышлют в погоню за нами вертолет, снабженный поисковыми прожекторами», — пронеслось в голове у Тодда.

Увиденное наполнило Пикетта решимостью. Он схватил Катю за руку.

— Идем, — прошептал он. — Я понесу тебя.

Она не возражала; напротив, с готовностью обвила его шею руками, и они вновь двинулись в холодную ревущую темноту. Сейчас он походил на чудовище из старого фильма ужасов, подумалось Тодду, — на чудовище, схватившее красавицу и скрывшееся во мраке со своей драгоценной добычей. Правда, красавица сама потянула его в ночную мглу. Скорее всего, они оба — чудовища.

Катя меж тем опустила голову ему на плечо, нежно поглаживая по спине. Они зашли уже так далеко, что ноги Тодда более не касались дна. Поразительно, но он не испытывал ни малейшего страха. Вполне вероятно, они оба утонут — ну, так что с того? Тело его закоченело в ледяной воде, веки стали тяжелыми, как свинец.

— Держись… за… меня… крепче, — выдохнул он, еле ворочая языком.

Катя поцеловала его в шею. По каким-то необъяснимым причинам тело ее оставалось теплым. Женщина, которая жила так долго, была полна внутреннего огня. Ощутив жар ее тела, Пикетт заговорил вновь.

— Мы никогда… не занимались этим нормально… я имею в виду, в постели, — пробормотал он с сожалением.

— Еще займемся, — пообещала Катя, прижимаясь губами к его губам.

В это мгновение новая, небывало мощная волна накрыла их с головами.

Вода сомкнулась над ними, но они не прервали поцелуя.

Тэмми, не в силах оставаться в центре возбужденной толпы, металась по берегу. По мере того как Катя с Тоддом, удаляясь, становились все меньше и меньше, росла охватившая ее паника. Наконец они скрылись под водой. Тэмми убеждала себя, что ее подводит зрение, что они вот-вот появятся вновь, но в глубине души чувствовала: все ее надежды тщетны. Они удалились во тьму слишком решительно и бесповоротно, и было совсем не похоже, что они хотят всего лишь немного поплавать и, освежившись, выскочат обратно на берег. Они сбежали, сбежали вместе, использовав единственный путь, который у них оставался.

Внутри у Тэмми все болезненно сжалось — отчасти от ужаса, отчасти от зависти. Тодд все-таки сделал свой выбор. Выбор не в ее пользу. И ушел навсегда.

Женщина услышала шум винта и, вскинув голову, увидала, что в небе кружится полицейский вертолет. Он двигался в ту сторону, где исчезли сбежавшие любовники, его мощные поисковые прожектора рассекали темноту.

Тэмми окинула взглядом берег. Почти все гости покинули дом и теперь сновали туда-сюда по пляжу. Максин она не видела, но многие знаменитости были тут. Она узнала их по цвету одежды. Мадонна щеголяла в красном, Гленн Клоуз — в белом, Брэд Питт — в светло-голубом. Прожектора заливали берег сверхъестественно ярким светом. Затем вертолет, почти касаясь поверхности воды, полетел над океаном. Тэмми не сводила с него глаз. «Тодд с Катей не могли уйти далеко», — мысленно твердила она. Ведь прошло совсем немного времени. Даже если беглецов подхватило течение, за несколько минут их вряд ли унесло дальше чем на сотню-друтую ярдов.

«Но ведь несет их не только течение, — возражала себе Тэмми. — Ими движут их собственные устремления. Они вошли в воду, желая скрыться от всех. И добились своего».

Внезапно миссис Лоупер разрыдалась. Она всхлипывала, как ребенок, стоя в темноте, одинокая, продрогшая до костей, и рядом не было никого, кто мог бы ее утешить. Она и не пыталась сдержать слезы. «Горю надо дать выход», — часто повторяла ее мать, и Тэмми на собственном опыте не раз убеждалась в справедливости этих слов. Непролитые слезы застывают и ложатся на сердце камнем. А если дать им пролиться — с ними уйдет печаль.

И сейчас, рыдая и размазывая слезы по щекам, Тэмми ощущала, как печаль ее становится менее жгучей. Вертолет успел удалиться от берега на значительное расстояние. Теперь лучи прожекторов тщательно обшаривали лишь один участок океана. Тэмми попыталась понять, что это означает. Возможно, пилот обнаружил тела? Женщина вглядывалась в залитую светом поверхность воды, пока у нее не заболели глаза, однако так и не сумела ничего разглядеть — лишь волны, украшенные гребнями пены, белыми, точно снег.

Через несколько минут вертолет выключил огни и двинулся дальше. Когда прожекторы зажглись вновь, выяснилось, что поиски теперь ведутся на значительно большей глубине. Тэмми вновь вперилась взглядом вдаль, рассчитывая увидеть что-нибудь обнадеживающее. И вновь — никаких признаков беглецов, лишь равнодушные волны. Наконец Тэмми, уставшая от бесплодных надежд и разочарований, повернулась к океану спиной и, обогнув дом, оказалась на улице. Те же самые люди, которые совсем недавно, потягивая шампанское, наслаждались забавным спектаклем, теперь ожидали, пока им подадут машины. Почти все они подавленно молчали и старались не смотреть друг на друга, словно ощущая некоторую неловкость за то, что восприняли смерть себе подобного как любопытное зрелище.

Жгучий интерес, который всю жизнь возбуждали у Тэмми эти люди, теперь улетучился без остатка. То обстоятельство, что она совсем недавно находилась в блистательном обществе Брэда, Джулии и еще дюжины суперзвезд, ничуть ее не радовало и не волновало. Мысли ее по-прежнему метались над темными водами океана.

Наконец кто-то нарушил тишину, отпустив идиотское замечание по поводу обслуживающего персонала, который день ото дня становится все менее проворным. Этого оказалось достаточно, чтобы легкомысленная компания перестала изображать уныние. Вновь раздались оживленная болтовня, а затем и смех. К тому времени, как Тэмми подали ее машину, разъезжавшиеся гости уже опять пребывали в превосходном настроении. Они беззаботно обменивались шутками и телефонными номерами. Жуткая сцена на берегу, трагедия, свидетелями которой они были, осталась в прошлом.

Глава 11

Однако по берегу по-прежнему бродило немало людей, и все они, как недавно Тэмми, смотрели в море и в ярких полосах испускаемого прожекторами света различали лишь темные волны и пенные гребни.

Эппштадт, не привыкший терять время даром, говорил по мобильному телефону со своим адвокатом, Джейкобом Лазловым. Рядом с ним стояла Максин.

— Я хочу, Джейкоб, чтобы этот сукин сын получил по полной мере, — орал в трубку Эппштадт. — Идти на попятную я не намерен. Он едва не оторвал мне ногу — так пусть поплатится за это. Господи, Джейкоб, это было самое настоящее нападение с причинением физических повреждений. А теперь этот засранец пытается утопиться и уйти от ответственности.

— Тебе не кажется, что вести разговоры о возбуждении дела сейчас несколько преждевременно? — сухо заметила Максин. — Возможно, Тодд уже на дне морском и предъявлять иск будет некому.

— Тогда пусть мне выплатят компенсацию за причиненный моральный и физический ущерб из его дерьмового имущества. После него ведь останется кое-что? Да, Джейкоб. Говори громче, я ни черта не слышу. Этот проклятый вертолет…

— Да уж, Эппштадт, ты своего не упустишь, — заметила Максин.

— Я перезвоню тебе потом, Джейкоб.

Эппштадт сунул телефон в карман и вслед за хозяйкой направился к дому. На пути он столкнулся с официантом, который пришел к нему на выручку во время нападения Тодда.

— Как тебя зовут, парень?

— Джозеф Финли, сэр.

— Так вот, Джой, я хочу, чтобы ты оказал мне маленькую услугу. Будь другом, отирайся поблизости от меня, пока я не скажу, что в этом больше нет надобности. Ты понял? Я тебе хорошо заплачу, внакладе не останешься. И если ты увидишь что-нибудь подозрительное…

— Я все понял, сэр. Я буду рядом.

— Отлично, парень. А для начала принеси мне бренди. Да поскорее, — распорядился Эппштадт.

Джой поспешно удалился в сторону дома.

— Слушай, Максин, на этой твоей долбаной вечеринке была хоть какая-нибудь служба безопасности?

— А как же иначе?

— Хорошо же эти говнюки работали, ничего не скажешь! Как могло случиться, что мне едва не оторвали ногу, а никто из них даже не почесался? Предупреждаю, Максин, Джейкоб задаст тебе несколько вопросов, и в твоих интересах дать ему такие ответы, которые его удовлетворят.

— Тодд не нарушал неприкосновенности моего жилища если ты на это намекаешь, — бросила Максин, резко повернувшись к Эппштадту. В глазах ее стояли слезы. — Я не собираюсь заявлять, что он ворвался в дом без приглашения. Я знаю его десять лет. Его все здесь знают.

— Значит, никто из нас не представлял, на что он способен. Этот гад едва не убил меня.

— Ну, до убийства было далеко, — насмешливо заметила Максин, явно раздраженная попытками Эппштадта сгустить краски. Она опустилась в то самое кресло, где сидела, когда ее отыскал Тодд. Отсюда ей было видно все, что происходит на берегу.

— Ваш бренди, сэр.

Эппштадт взял стакан и опустился в кресло, которое подвинул ему Джой.

— Будь поблизости, — бросил он, обращаясь к официанту.

— Как скажете, сэр.

Официант отошел на несколько шагов, дав Эппштадту и Максин возможность поговорить без посторонних ушей. Гарри вытащил пачку сигарет и протянул ее хозяйке; та взяла сигарету трясущимися пальцами. Он дал ей прикурить, закурил сам и утомленно откинулся на спинку кресла.

— Сукин сын, — процедил он. — Кто бы мог подумать, что он вдруг как с цепи сорвется?

— На него навалилось слишком много неприятностей, — вздохнула Максин. — И он сломался.

— Похоже на то. А что он там болтал, я не понял? Про какой-то дом, куда ты его отправила? Дом, где якобы водятся ожившие мертвецы или что-то в этом роде?

— Да, про дом, — кивнула головой Максин. — Все началось с этого проклятого дома. Ты не знаешь, где Джерри Брамс?

— Кто?

Не отвечая, Максин огляделась по сторонам. Джерри нигде не было, однако она увидела своего помощника, Сойера, который, устроившись на диване, поспешно поглощал закуски. Хозяйка поманила его рукой, и он подошел, на ходу дожевывая тарталетку. Максин велела ему без промедления отыскать Джерри.

— Я думаю, их унесло течением, — изрек Эппштадт, проследив за устремленным в сторону океана взглядом Максин. — И поделом.

Вертолет удалялся все дальше и дальше от берега. Теперь к поискам присоединились два катера береговой охраны, также снабженные мощными прожекторами.

— Эти люди начисто лишены такта, — заметила Максин, вспомнив недавнее сборище на берегу.

Словно в подтверждение ее слов, оставшиеся гости вели себя так, будто ничто не омрачило атмосферу вечеринки. Официанты по-прежнему сновали с подносами, предлагая напитки и закуски, от которых никто не отказывался. Судя по жизнерадостным улыбкам гостей, они решили рассматривать только что разыгравшуюся драму как удачную шутку.

К Максин приблизился официант с большим блюдом.

— Суши? — предложил он.

Она с отвращением взглянула на затейливые сооружения из сырой рыбы.

— Почему бы нет? — пожал плечами Эппштадт. — Оставьте это здесь, — приказал он официанту.

— Неужели ты все это съешь?

— От пережитого стресса у меня разыгрался аппетит. И знаешь, на твоем месте я бы обращался со мной повежливее. Быть может, даже пустил бы в ход нежность. — Эппштадт принялся за еду. — Конечно, если порассуждать о том, чем эта рыба лакомилась, прежде чем ее выловили, это могло бы несколько испортить аппетит. Но не будем о грустном.

Максин поднялась и подошла к перилам.

— Мне всегда казалось, ты хорошо относишься к Тодду, — бросила она через плечо.

— Просто я до определенного времени считал его общество вполне приемлемым. А потом он слишком много возомнил о себе и стал невыносим. Не без твоего влияния, должен заметить.

— Что ты имеешь в виду?

— Сама знаешь. Это ты внушила ему, что он — венец творения, хотя единственное его достоинство — это смазливая рожа. Да и этого он лишился по милости доктора Берроуза. — И Эппштадт вновь принялся уписывать суши. — Я тебе вот что скажу, дорогая. Если Тодд и в самом деле утонул — это лучшее, что он мог сделать для спасения своей репутации. Понимаю, подобное заявление звучит кощунственно, однако это чистая правда. Умри он сейчас, он останется красивой легендой. А если Тодд проживет еще много лет, состарится — все поймут, какой он дерьмовый актер. Поймут, что он ни на что не годится. Кстати, наши с тобой репутации пострадают тоже. Ты, как идиотка, много лет возилась с этим ничтожеством, я вложил в него уйму денег…

— Максин?

Сойер тащил за собой растерянного Джерри. По каким-то неизвестным причинам парик у Брамса отклеился и сполз набок.

— Похоже, Тодду конец, — сказал он.

— Не будем хоронить его прежде времени, Джерри. Сойер, принесите, пожалуйста, мистеру Брамсу скотч и содовую. Джерри, это мистер Эппштадт из «Парамаунт Пикчерз».

— Я знаю, — кивнул головой Джерри и, торопливо скользнув взглядом по лицу Эппштадта, вновь повернулся к морю. — Все эти поиски бесполезны. Ясно, их уже унесло течением.

— Я хотела поговорить с тобой о доме, Джерри.

— О чем?

— О том самом загадочном доме, который находится в каньоне, — уточнил Эппштадт. — Я слышал о нем от Максин.

— А… понятно. Но, знаете ли, я не много могу рассказать. Когда-то я часто там бывал, но с тех пор прошло много лет. Я был тогда мальчишкой. Поверите ли, в детстве я тоже пробовал себя на актерском поприще.

— И вы встречали там других гостей?

— Нет. По крайней мере, я не помню. Там жила женщина по имени Катя Люпи. Она и взяла меня под свое крылышко. Та самая, что… — махнул он рукой в сторону берега, — что увела Тодда.

— Да что ты такое несешь, Джерри?! — недоуменно воскликнула Максин. — Как это может быть та самая женщина? Кем бы ни была эта тварь, она молода, этого от нее не отнимешь.

— Катя молода. Молода по сей день.

— Но этой сучке на вид не больше двадцати пяти лет.

— На вид Кате не больше двадцати пяти. — Джерри взял у подошедшего Сойера стакан со скотчем. — На самом деле, конечно, ей намного больше. Возможно, около ста.

— Так как же ей удается выглядеть на двадцать пять? — В глазах Эппштадта вспыхнул жгучий интерес.

В ответ Джерри проронил всего три слова:

— Каньон Холодных Сердец.

Эппштадт не нашелся, что ответить, и лишь с изумлением глядел на этого странного человека в сбившемся набок парике.

— Она кажется молодой, — продолжал Джерри. — Но на самом деле она стара, очень стара. Она предчувствовала, что конец ее близок, в этом у меня нет сомнений. По-моему, сегодня эти двое совершили совместное самоубийство.

— Но это абсурд! — возмутилась Максин. — Она-то, может, и стара, но Тодд еще молод. У него вся жизнь впереди.

— Возможно, он пребывал на грани отчаяния, а вы этого не замечали, — пожал плечами Джерри. — Будь вы ему настоящими друзьями, он остался бы с нами.

— Полагаю, не стоит без толку обвинять друг друга, — отрезал Эппштадт. — К тому же пока мы не знаем, что произошло на самом деле.

— О, все произошедшее на редкость банально, — криво ухмыльнулся Джерри. — Я по-прежнему читаю «Верайети», так что в курсе дел Тодда. Вы, — указал он пальцем на Максин, — отказались заниматься его делами, как только у него возникли определенные трудности. Предоставили ему разбираться со своими неприятностями в одиночку. А вы, — он перевел обвиняющий перст на Эппштадта, — сняли с производства фильм, с которым он связывал большие надежды. Не говоря уж о том, что сегодня вы, — палец вновь уперся в Максин, — устроили здесь настоящее шоу и публично унизили его. Что же после этого удивляться, что он решил покончить с жизнью?

Никто из обвиняемых не сказал ни слова в свою защиту. Впрочем, оправдываться не имело смысла. Все, что говорил Джерри, уже стало достоянием гласности.

— Я хочу своими глазами увидеть этот чертов каньон, — после долгого молчания проронил Эппштадт. — И этот гребаный дом тоже.

— Дом не имеет ни малейшего отношения к тому, что произошло, — возразил Джерри. — И, если хотите знать мое мнение, думаю, вам стоит держаться от него подальше…

Эппштадт пропустил его слова мимо ушей.

— Где это? — обернулся он к Максин.

— Мне так и не удалось отыскать это место на карте, но тот каньон расположен параллельно каньону Лорель. Я даже не знаю, как он по-настоящему называется.

— Каньон Холодных Сердец, — уточнил Брамс — Это название он получил еще в эпоху немого кино. Тогда, видите ли, люди считали, что у нее холодное сердце. У Кати Люпи.

— Ты знаешь, как туда доехать? — Эппштадт, не удостоив Джерри взглядом, вновь обратился к Максин.

— Ну… я думаю, что смогла бы отыскать путь… — неуверенно пробормотала Максин. — Но лучше бы взять в провожатые того, кто хорошо знает дорогу.

— Вот его. — Теперь настал черед Эппштадта указывать пальцем.

Джерри яростно затряс головой.

— Вам придется отвезти нас, приятель, — непререкаемым тоном заявил Эппштадт. — Иначе это сделает полиция.

— А зачем вовлекать в это дело полицию?

— Затем, что, по-моему, здесь кроется какой-то хитрый план. И вы — его участник. Вместе с Пикеттом и той женщиной, которая утащила его в море. Вы что-то задумали.

— Господи, что мы могли задумать?

— Не знаю. Возможно, вы хотите раздуть историю, чтобы привлечь интерес к этому ходячему ничтожеству, Пикетту.

— Уверяю вас…

— Плевать я хотел на ваши уверения, — рявкнул Эппштадт. — Все, что от вас требуется, — доставить меня в этот ваш пресловутый каньон.

— Никакой он не мой. Он принадлежит этой женщине, Кате. И если мы ворвемся туда, это будет незаконным нарушением границ чужих владений.

— Что ж, придется рискнуть.

— Рискуйте. Но без меня.

— Максин, объясни ему, что упираться — не в его интересах.

— Не понимаю, почему вам взбрело в голову туда отправиться, — бубнил Джерри.

— Если мистеру Эппштадту так захотелось, давайте доставим ему удовольствие, — взмолилась Максин.

— Я не желаю вторгаться в чужие владения, — стоял на своем Джерри.

— Раз вы такой законопослушный тип, валите все на меня, — великодушно предложил Эппштадт. — Если вдруг мы столкнемся с этой дамой, Катей Люпи, — хотя я не представляю, каким образом она вынырнет, — скажите, что я заставил вас силой. Где мой официант? Джой!

Новоявленный телохранитель Эппштадта не замедлил явиться на зов.

— Мы собираемся совершить небольшую увеселительную поездку. Я хочу, чтобы ты поехал с нами, парень.

— Нет проблем.

— Максин, у тебя есть пистолет?

— Я с вами не поеду.

— Нет, дорогая, поедешь. Так как насчет пистолета? Есть у тебя такая игрушка?

— У меня их несколько. Но я сказала, я не поеду. На сегодня с меня хватит нервотрепки. Я смертельно устала и хочу спать.

— Хорошо, дорогая, поступай как знаешь. Хочешь — поехали с нами, вместе выясним, что это за дом и что за чертовщина там происходит. А хочешь — отправляйся в кроватку, а утром тебя разбудит звонок моего адвоката.

Максин молча бросила на него злобный взгляд.

— Я так понимаю, ты все же решила украсить нашу компанию своей очаровательной персоной, — изрек Эппштадт.

Таким образом, в путь двинулся отряд из пяти человек. В первой машине ехали Максин и Сойер, вооруженный пистолетом. Во второй разместились Джерри, Эппштадт и Джой. Эппштадт захватил с собой самый большой из пистолетов Максин. Он уверял, что умеет обращаться с револьвером сорок пятого калибра.

К тому времени, как экспедиция отбыла, почти все гости успели разойтись. Осталось лишь около трех десятков наиболее закаленных любителей вечеринок. Большинство их бродили по берегу, выглядывая, не произойдет ли что-нибудь еще, достойное внимания. Примерно через четверть часа после того, как две машины удалились в сторону холмов, береговая охрана отозвала вертолет. Где-то на побережье произошел несчастный случай: перевернулась лодка, и девять человек оказались в воде. Требовалась немедленная помощь с воздуха. Туда же направился один из катеров. Что же касается второго, он по-прежнемусовершал круги по воде. И по мере того, как таяли последние надежды, круги эти становились все шире и шире.

Часть VIII ВЕТЕР ВЫРЫВАЕТСЯ ИЗ ДВЕРЕЙ

Глава 1

Ночь была почти на исходе, когда обе машины преодолели извилистую дорогу, ведущую в каньон Холодных Сердец. Небо на востоке начало светлеть, и хотя густые тучи предвещали тусклый рассвет, все вокруг казалось не таким уже унылым, как в полной темноте. Впрочем, в глубинах каньона день никогда не разгорался по-настоящему. Меж деревьями неизменно царили сумрачные тени, словно здесь притаились остатки ночи. Дневные цветы не спешили распускаться, и даже к полудню их бутоны оставались плотно сжатыми, в то время как растения, предпочитающие мглу, по-прежнему цвели и благоухали.

Впрочем, Эппштадту и его спутникам было не до наблюдений за природой. К тому же все они были не из тех людей, кто обращает внимание на подобные бесполезные вещи. Но даже они, выйдя из машин, не могли не заметить: что-то не так. Направляясь к дому, они невольно замедляли шаг и обменивались встревоженными взглядами. Эппштадт, который в Малибу столь решительно настаивал на посещении каньона, теперь явно сожалел о собственной непреклонности. Будь он один, то, без сомнения, повернул бы назад. Увы, потянув за собой четырех человек, Гарри отрезал себе все пути к бегству. Ему оставалось лишь надеяться, что какое-нибудь чрезвычайное (хотя и не слишком пугающее) событие заставит его дать команду к отступлению в интересах безопасности своих спутников. Неплохо было бы также пробраться в этот дом, быстренько осмотреть его, прийти к выводу, что с этим проклятым местечком должна разбираться полиция, и смыться отсюда ко всем чертям.

Приближаясь к дому, Эппштадт испытывал примерно такое же чувство, что порой охватывало его на пороге погруженного в полумрак съемочного павильона. В воздухе словно висело напряженное ожидание. Эппштадта мучил один лишь вопрос — какая драма вскоре развернется под этими сводами? Продолжение идиотского фарса, в который его против воли втянули на берегу у дома Максин? Нет, не похоже. Здешние декорации подразумевали спектакль совсем другого рода, и Гарри вовсе не хотелось стать его участником.

За годы своего руководства студией «Парамаунт» он совершенно не увлекался ни фильмами ужасов, ни всякого рода мистикой. Весь этот бред его раздражал. Однако при том, что Гарри считал подобные фильмы откровенной чушью, они неизменно вызывали у него нервную дрожь. Как он ни противился этому, они затрагивали некую потаенную, иррациональную область его души; ту область, о которой он всю жизнь пытался забыть. И теперь он чувствовал, что здесь, в каньоне, заглушить собственную мистическую струну будет невозможно. Да поможет ему Бог, но здесь его наверняка ожидало такое, чего не увидишь в сотне фильмов ужасов.

— Жутковатое местечко, правда? — повернулся к нему Джой.

Все-таки хорошо, что он захватил с собой этого парня, подумал Эппштадт. Такой невозмутимый и неунывающий игрок команде не помешает.

— А все же, что мы ищем? — спросил Джой, после того как все они вслед за Максин вошли в дом.

— Что-нибудь необычное, — пояснил Эппштадт. — Иными словами, какую-нибудь чертовщину.

— Мы не имеем права здесь находиться, — в очередной раз напомнила Максин. — Если Тодд действительно утонул, предстоит следствие. Боюсь, полиция будет очень недовольна, узнав, что мы самочинно проникли в дом и устроили здесь обыск.

— Хватит твердить одно и то же, Максин, — буркнул Эппштадт. — Я и без тебя это знаю. Мы будем осторожны.

— Здоровенный домина, — заметил Джой, разгуливая по холлу. — Вот бы где вечеринку устроить.

— Давайте-ка зажжем свет, — распорядился Эппштадт.

Сойер отыскал выключатель, и тридцать светильников, вспыхнув, разогнали мрак. Теперь комнаты предстали перед ними во всем своем потрясающем великолепии.

На протяжении долгих лет Джерри бессчетное число раз видел этот дом, но никогда, даже в прежние годы, когда краска на стенах была свежа, а позолота ослепительна, это здание не казалось ему столь изумительно красивым. Старый дом словно ощущал, что жить ему осталось недолго, и в оставшееся время старался произвести как; можно более сильное впечатление.

— Та женщина на берегу, — подал голос Эппштадт. — Это она построила этот дом?

— Да, — откликнулся Джерри. — Ее зовут Катя Люпи, и она…

— Я знаю, кто она такая, — перебил Эппштадт. — Видел ее фильмы. Редкая херня, должен сказать. Низкопробный китч, и ничего больше.

Трудно было поверить, что женщина, некогда построившая этот дворец в мавританском стиле, и прекрасная незнакомка, увлекшая в море Тодда Пикетта, — одно и то же лицо. «Скорее всего, та сумасшедшая на берегу — внучка, а то и правнучка первой хозяйки этого чертога», — предположил Эппштадт.

Он собирался проверить свою догадку, расспросив Брамса, как вдруг по каньону разнесся протяжный вой койотов. Это были именно койоты, Эппштадт не мог ошибиться. Немало его знакомых жили на холмах, и им приходилось частенько сталкиваться с койотами. Все они уверяли, что эти животные совершенно безобидны. По их словам, максимум, на что способны койоты, — разбросать содержимое мусорного бачка в поисках лакомых объедков или пообедать домашней кошкой. Но сейчас, вслушиваясь на восходе солнца в этот печальный вибрирующий звук, Эппштадт ощутил, как его желудок болезненно сжался, а по коже поползли мурашки. Все это напоминало саунд-трек к какому-нибудь долбаному фильму ужасов, из тех, что он частенько заворачивал.

Вдруг хор койотов смолк — так же внезапно, как и раздался. На несколько секунд в воздухе повисла полная тишина.

А потом все вокруг начало сотрясаться. Стены, светильники, старинные половицы под ногами незваных гостей.

— Землетрясение! — заорал Сойер.

Он схватил Максин за руку. Она с пронзительным визгом устремилась к кухонной двери.

— Надо выбраться отсюда! — кричала она. — Снаружи будет безопаснее.

Когда ее вынуждали к этому обстоятельства, Максин проявляла завидное проворство. Увлекая за собой Сойера, она бросилась к выходу. Джерри попытался последовать их примеру, но от нового, более мощного толчка потерял равновесие.

Джою, парню со Среднего Запада, еще не доводилось на собственной шкуре испытать, что такое землетрясение. Совершенно растерявшись, он неподвижно стоял на дрожащем полу, с жаром повторяя имя Спасителя.

«Сейчас это кончится», — твердил про себя Эппштадт. В отличие от Джоя он на своем веку пережил множество землетрясений, больших и малых. Но на этот раз стихия и не думала успокаиваться — напротив, бушевала сильнее и сильнее. Пол под ногами Гарри буквально ходил ходуном. Если бы он увидел нечто подобное в кино, мастера по спецэффектам, изобразившего землетрясение столь неправдоподобно, наверняка ожидало бы увольнение. Эппштадт решил бы, что тот излишне сгустил краски. Ведь гвозди и дерево — это прочные материалы, они не могут прогибаться и вздыматься волнами. Все это выглядит ужасно фальшиво.

По мере того как толчки усиливались, отчаянные призывы Джоя становились все громче.

— Господи Иисусе, помоги нам! Не оставь нас, Господи!

— Это когда-нибудь кончится? — выдохнул Джерри. Оставив тщетные попытки встать, он лежал на сотрясающемся полу.

Из соседней комнаты донесся оглушительный треск, словно там что-то взорвалось. Прошло несколько мгновений, и весь дом наполнился грохотом и тяжелыми раскатами. Похоже было, что во всех комнатах одновременно поломались шкафы и их содержимое обрушилось вниз. Огромный кусок штукатурки сорвался с потолка, грохнулся на пол у самых ног Эппштадта и разлетелся на мельчайшие частицы. Гарри вскинул голову, пытаясь понять, не угрожает ли ему новая опасность. Пыль от штукатурки обрушилась на него дождем, запорошив глаза. А дом продолжал стонать и трещать под новыми ударами землетрясения. Полуослепшему Эппштадту происходящее казалось концом света. Гарри бросился к Джою, ориентируясь на его охрипший от молитвы голос, и схватил парня за руку.

— Что это за скрежет? — спросил Джой, перекрикивая грохот.

Посреди оглушительной какофонии звуков подобный вопрос казался бессмысленным, но, как ни странно, Эппштадт сразу понял, что имеет в виду парень.

Сквозь ужасающую симфонию разрушения пробивался некий звук — более глубокий, чем остальные. Судя по всему, он рождался где-то в подвале, у них под ногами. Более всего он походил на скрежетание гигантских зубов, скрежетание столь яростное, как если бы зубы эти превращались в крошки.

— Не знаю, — прошептал Эппштадт. Слезы, хлынувшие из глаз, промыли их от пыли.

— Хотелось бы мне, чтобы этот чертов шум прекратился, — изрек Джой с трогательной прямотой, характерной для уроженцев Среднего Запада.

И стоило ему высказать это пожелание, как отвратительный зубовный скрежет начал стихать, а вслед за ним смолкли и все остальные звуки, дом перестал содрогаться.

— Кончено, — всхлипнул Джерри.

Однако он поторопился. Еще один, последний, толчок заставил дом вновь жалобно затрещать, а снизу раздалось громыхание, словно невероятных размеров дверь, распахнувшись, со всего маху ударилась о стену.

Но после этого подземные толчки наконец унялись, и сопровождавшие их жуткие звуки затихли. Теперь тишину нарушал лишь заливистый вой автомобильных сирен.

— Все живы? — огляделся по сторонам Эппштадт.

— К этим чертовым землетрясениям невозможно привыкнуть, — посетовал Джерри.

— Тряхануло как следует, — заявил Эппштадт. — Я думаю, не меньше шести с половиной баллов.

— И как долго-то продолжалось все это мракобесие. Я едва богу душу не отдал.

— Думаю, нам лучше отсюда выбраться, — предложил Джой.

— Нет, лучше остаться здесь, подождать, не будет ли еще толчков, — возразил Эппштадт, заглядывая в кухню. — Сейчас в доме безопаснее, чем на улице.

— Как вам это понравится? — присвистнул Джой, входя в кухню вслед за Эппштадтом.

Там царил полный хаос. Полки невероятным образом удержались на стенах, однако все их содержимое оказалось на кафельном полу. Шкаф, в котором хранилось спиртное, рухнул, несколько бутылок разлились, в воздухе стоял одуряющий запах, в котором смешивались терпкие ароматы различных крепких напитков. Эппштадт подошел к холодильнику — дверца которого отлетела и валялась на полу — и отыскал там жестянку с кока-колой. Открыв банку, он подождал, пока выйдет пена, потом вылил жидкость в чудом уцелевший стакан так бережно, словно это была не обычная шипучка, а бренди столетней выдержки, и осушил стакан залпом.

— Так-то лучше, — заключил он.

— Я тоже хочу колы, — сказал Джой.

— Интересно, какого я сейчас цвета? — спросил Эппштадт. — Меня осыпало этой гребаной штукатуркой с головы до ног.

Не отвечая, Джой пробрался к холодильнику и взял банку кока-колы.

— Что-то Максин не видно, — заметил Гарри.

— Она вместе с Сойером выбежала в сад, — сообщил Джой, открыв вожделенную банку и отвернув лицо от порскнувшей оттуда пены.

Расшвыривая ногами куски штукатурки, Эппштадт вышел в коридор, в конце которого виднелась распахнутая дверь.

— Максин! — крикнул он. — Где ты, Максин?

Ответа не последовало.

Не дожидаясь, пока кто-нибудь составит ему компанию, Эппштадт двинулся к задней двери. Пол в коридоре был сплошь покрыт известковой пылью, на стенах и на потолке виднелись несколько глубоких трещин. В отличие от всего дома этот закоулок показался Эппштадту не слишком прочным и не слишком элегантным. «Наверное, какая-то более поздняя пристройка, к тому же сделанная второпях, — догадался он. — Неудивительно, что именно здесь землетрясение повлекло за собой самые сильные разрушения». Эппштадт еще несколько раз позвал Максин, и снова безрезультатно. Впрочем, в том, что затаившаяся где-то в саду Фрайзель не отвечала, не было ничего удивительного. За дверью он увидел часть сада, пребывавшего в полном запустении; на заросших дорожках валялись гнилые плоды, распространявшие отвратительный запах. Кроны растущих здесь деревьев были чрезвычайно густы и почти сплетались, так что над этим уголком природы царил вечный полумрак.

Эппштадт приблизился к порогу, намереваясь еще раз позвать Максин, но, прежде чем он успел открыть рот, до слуха его донесся глубокий низкий смех. С детства Гарри пребывал в печальной уверенности: если рядом кто-то смеется, значит, смеются над ним. И хотя за последние шестнадцать лет он выложил немалые суммы психотерапевту, специалисту по подобным невротическим состояниям, эта уверенность осталась непоколебимой. Эппштадт прищурил глаза, пытаясь разглядеть, кто скрывается под деревьями, отличить человеческие очертания от игры теней. Несомненно, насмешник притаился там и, может статься, был не один. Но как Эппштадт ни напрягал зрение, он не сумел понять, кто это.

— Прекратите свое дурацкое хихиканье, — приказал он.

Однако смех не смолкал, и это вывело Гарри из себя. Конечно, эти ублюдки потешаются над ним — над кем же еще? Ведь больше здесь никого нет. Ну, сейчас он им покажет.

Он переступил через порог, готовый свершить праведное возмездие. Воздух был холоден и влажен. «Чертовски неприятный дом, — пронеслось у него в голове, — а сад так и вовсе гадость». Но смех раздавался все громче, и Гарри не мог повернуть назад, пока не заткнет весельчакам глотки.

— Кто вы такие? — взревел он. — Это частная собственность! Вы меня слышите? Вы не имеете права…

Тут он осекся, потому что под ветвями одного из деревьев увидел контуры человеческой фигуры. Нет, двух. И даже трех.

Он не мог как следует рассмотреть лица насмешников, но отчетливо ощущал на себе их наглые, издевательские взгляды.

Раздался новый взрыв смеха. Как видно, этих типов очень позабавил его гнев.

— Я вас предупреждаю, — прорычал Эппштадт, словно пугал непослушных детей. — Убирайтесь отсюда прочь! Живо!

Впрочем, насмешники оказались не робкого десятка. Хохот их становился все громче и откровеннее, более того, они решили выйти из своего укрытия. Теперь Эппштадт хорошо их видел. Похоже, они и в самом деле самовольно вторглись в чужой сад, решив устроить здесь нечто вроде пикника. Среди нарушителей он увидел прелестную юную девушку (судя по восхитительно нежной коже, ей было не более семнадцати лет) с обнаженной грудью и мокрыми темными волосами. Внешность ее показалась Эппштадту смутно знакомой; возможно, еще девочкой она снималась в одном из фильмов, где он был продюсером. Если это так, то из этой девочки получилась очаровательная женщина. Но в ее походке, в манере держаться — она наклонилась так низко, словно в любую минуту могла упасть, — было нечто, от чего Эппштадт насторожился. Ему вовсе не хотелось, чтобы эта красавица с упругой кожей, свежими бутонами сосков и пухлыми губами приближалась к нему. В глазах ее сверкал неутоленный голод, и, хотя Гарри понимал, что вовсе не является объектом ее вожделения, он не имел ни малейшего желания оказаться на ее пути.

Остальные двое все еще прятались под деревом. Нет, их было не двое. Теперь он видел, что их целое сонмище, — Эппштадт ощущал на себе множество любопытных взглядов. Люди таились повсюду, едва различимые в слабом рассеянном свете. Они скрывались в кучах сухих листьев. Сидели на ветвях и, срывая увядшие цветы, бросали их на покрытые гниющей травой дорожки.

Эппштадт осторожно попятился назад, кляня себя за то, что высунулся из дома. И не только за это. Вся затея с поездкой сюда была чистой воды безумием. Черт его дернул отправиться к Максин на эту долбаную вечеринку. Черт его дернул связаться с этим засранцем Пикеттом, а потом устроить дурацкий допрос Брамсу и вынудить его приехать в это проклятое место. Спору нет, он поступил как безнадежный идиот.

Эппштадт сделал еще один шаг назад. Тут глаза обнаженной девицы вспыхнули таким ярким светом, словно в каждом из них зажглось по лампочке. А потом, так и не сказав ни слова, она бросилась к Эппштадту. Он не стал ждать, пока она приблизится, и, быстро крутнувшись, пустился наутек. В это мгновение он увидел, как десяток — нет, пожалуй, два десятка существ, таившихся в полумраке, покинули свое укрытие и устремились к дверям дома, вслед за Эппштадтом и девушкой.

Всего шаг отделял Гарри от спасительного порога, когда молодая голая сучка нахально схватила его за руку.

— Прошу вас, — прошептала она, и пальцы ее впились в жирную мякоть, которой обросли руки Эппштадта в тех местах, где у мужчин покрепче находятся бицепсы.

— Пустите меня, — выдохнул он.

— Прошу вас, не уходите, — взмолилась она.

С неожиданной силой девушка притянула его к себе. Он попытался вырваться и вцепился в дверной косяк. Двадцать пять лет никто не смел так бесцеремонно хватать его руками — однако в последние двадцать четыре часа люди словно с ума посходили, и уже второй раз он сделался жертвой физического насилия.

Девушка не ослабляла железной хватки, явно не собираясь расставаться со своей добычей.

— Останьтесь здесь, — твердила она.

Эппштадт отчаянно дернулся. Тонкая рубашка от Армани треснула и порвалась, и Гарри, воспользовавшись моментом, освободился-таки от цепких пальцев. На бегу он успел увидеть множество устремленных на него сверкающих глаз.

Испуг придал Эппштадту проворства. Он давно не бегал так быстро, как сейчас. В два прыжка Гарри домчался до порога, перескочил через него и, едва оказавшись в доме, захлопнул дверь и навалился на нее всем телом. Запор защелкнулся. Дрожащими пальцами Эппштадт нащупал замок, ожидая, что в следующее мгновение дверь начнет сотрясаться под ударами множества кулаков.

Однако ничего подобного не произошло. Несмотря на то, что хулиганам не составило бы труда выломать дверь, видимо, они решили воздержаться от этого противозаконного деяния. Девушка ограничилась тем, что несколько раз окликнула его через дверь. У нее был звучный, хорошо поставленный голос, как у выпускницы школы актерского мастерства.

— Вам следует быть осторожнее, — предупредила она, нараспев растягивая слова. — Скоро этому дому конец. Вы слышите меня, мистер? Конец совсем близок.

Разумеется, Эппштадт ее слышал; у него не было проблем со слухом, а она говорила громко и отчетливо. По-прежнему не понимая, почему эта отчаянная банда побоялась взломать дверь, Гарри запер ее на засов и по коридору потрусил в кухню. Из-за угла вынырнул Джой, бежавший ему навстречу с пистолетом в руке.

— Где ты пропадал, черт тебя возьми? — взревел Эппштадт.

— Я хотел спросить вас о том же самом.

— Да будет тебе известно, мы попали в переплет. Дом окружен со всех сторон.

— Окружен? Кем?

— Какой-то бандой психов. Весьма многочисленной бандой, должен заметить.

— Где они?

— Прогуливаются по саду. Где им еще быть?

И Эппштадт махнул рукой в сторону двери. Сквозь стеклянную панель ничего не было видно. Вероятно, нарушители успели вновь скрыться в полумраке ветвей.

— Поверь мне на слово, — буркнул Эппштадт. — Там, за дверями, притаилось множество людей — два, а то и три десятка. Одна из них, молодая взбесившаяся шлюха, пыталась помешать мне войти в дом — Он предъявил в качестве неопровержимого доказательства порванный рукав рубашки и поцарапанную до крови руку. — Боюсь, она и в самом деле бешеная. Придется мне делать уколы.

— Если они там, почему их не слышно? — пожал плечами Джой.

— Они там, можешь не сомневаться. А шуметь им ни к чему.

С этими словами Эппштадт двинулся в кухню. Джой следовал за ним по пятам.

Там они нашли Джерри — тот смачивал макушку водой из-под крана. Джой сразу направился к окну и уставился в темный сад в поисках зримых подтверждений слов Эппштадта, в то время как сам Эппштадт подошел к раковине, зачерпнул воды и принялся промывать свою рану.

— Кстати, телефон молчит, — сообщил Джерри.

— Ничего, у меня с собой мобильник, — откликнулся Эппштадт.

— От него тоже мало проку, — возразил Джерри. — Боюсь, землетрясение вывело из строя всю систему связи.

— Вы ведь выходили в сад, если не ошибаюсь? Видели Максин или Сойера?

— Брамс, мне не удалось выйти в сад. Там какие-то люди…

— Я знаю.

— Подождите. И закройте этот чертов кран.

— Я еще не закончил умываться.

— Я сказал, закройте кран.

Брамс неохотно повиновался. И как только стих шум льющейся воды, они различили другой звук, идущий из недр дома.

— Похоже, внизу кто-то включил телевизор, — изрек Джой, невозмутимый в своем великолепном простодушии.

Эппштадт подошел к лестнице, ведущей в башню.

— Нет здесь никакого телевизора, — возразил он. — А если бы и был, то непременно сдох бы во время этой свистопляски.

— Тогда что это? — покачал головой Джой. — Я ясно слышу лошадиное ржание, топот копыт и вой ветра. А сейчас, заметьте, никакого ветра нет.

Он был совершенно прав. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения. И все же где-то раздавались завывания, чрезвычайно напоминающие саундтрек «Лоуренса Аравийского».

— Вскоре вы обнаружите, что здесь много обитателей, — бесстрастно сообщил Джерри. — Нам не следовало сюда приезжать. Я вам говорил об этом, — напомнил он.

— Обитателей? Каких обитателей? Кто они такие? — спросил окончательно сбитый с толку Эппштадт.

— По большей части кинозвезды прошлых лет. Бывшие любовники Кати, — пояснил Джерри.

Эппштадт раздраженно затряс головой.

— Все, что вы болтаете, — полная чушь. Бред и ахинея. Среди этих людей не было ни одного старика. Зато я заметил нескольких женщин.

— Иногда Катя была не прочь заняться любовью с женщинами, — ухмыльнулся Джерри. — Особенно если можно было затеять с ними увлекательную игру.

— Ради бога, объясните, о ком это вы тут говорите? — взмолился ничего не понимающий Джой.

— О Кате Люпи, женщине, которая построила этот дом и…

— Я же вам сказал, — перебил Эппштадт, — любовники этой вашей сучки Кати, черт ее побери, здесь ни при чем. Те люди, в саду, совсем молодые. По крайней мере, наглой стерве, вцепившейся мне в руку, на вид не дашь больше шестнадцати-семнадцати лет.

— Она всегда любила молодых. Очень молодых. И они любили ее. Особенно после того, как Катя отводила их туда, — указал Джерри на дверь в башню, откуда по-прежнему доносились завывания ветра. — Видите ли, там, внизу, скрывается иной мир. Мир, который подчиняет себе людей, который делает их своими рабами. И чтобы попасть туда еще раз, они были готовы на все.

— Ничего не понимаю, — молвил ошарашенный Джой.

— Тем лучше для вас, — заметил Джерри. — Нам надо бежать отсюда, пока не поздно. Дверь, ведущая в иной мир, распахнулась из-за землетрясения. Потому все эти звуки до нас и доносятся.

— Вы говорите, это звуки из потустороннего мира? — недоверчиво уточнил Джой.

— Да. Из Страны дьявола.

— Как?

— Так обычно называла этот мир Катя. Страна дьявола.

Джой перевел взгляд на Эппштадта, явно ожидая, что тот вместе с ним посмеется над подобной чушью. Но Гарри сосредоточенно вглядывался в темнеющий за окном сад, представляя искаженные неутолимым голодом лица незнакомцев, которых он там встретил. Ему очень хотелось бы поднять Джерри на смех, однако интуиция подсказывала ему, что следует быть осторожнее.

— Предположим, действительно существует дверь, которая… — неуверенно начал он.

— Существует, можете мне поверить.

— Хорошо. Предположим, я поверю вам. Предположим, из-за подземных толчков эта дверь открылась. Не будет ли разумнее кому-нибудь из нас спуститься вниз и закрыть ее?

— Ваше предложение не лишено смысла.

— Джой?

— Почему это сразу я?

— Потому что ты молодой, крепкий парень. И ты всю дорогу хвастал, что отлично стреляешь. К тому же Джерри не в состоянии идти.

— А вы что, тоже не в состоянии?

— Джой, — веско произнес Эппштадт, — не забывай, ты разговариваешь с председателем совета директоров студии «Парамаунт».

— Ну и что с того? Я так понимаю, здесь все ваши должности яйца выеденного не стоят.

— Правильно понимаешь, сынок. Но в нормальном мире, куда мы, надеюсь, вернемся, они стоят многого. Очень многого. — Он в упор уставился на Джоя, и губы его искривила усмешка. — Ты ведь не хочешь всю жизнь проработать официантом, не так ли?

— Конечно нет. Кто этого хочет?

— Ты приехал в Голливуд, чтобы блистать на экране, а не бегать с подносами. Я угадал?

— Угадали. И из меня действительно выйдет классный актер, можете не сомневаться. Если мне хоть чуточку повезет.

— Не сомневаюсь в твоих талантах. А ты представляешь, какую поддержку я смогу тебе оказать, если ты не будешь упрямиться и…

— Спущусь вниз?

— Да, и закроешь эту проклятую дверь, куда бы она ни вела.

— Тогда вы сделаете меня кинозвездой?

— Когда дело касается кино, невозможно давать гарантии. Но я сделаю все, что от меня зависит. У тебя будет отличный шанс стать вторым Брэдом Питтом…

— По-моему, я больше похож на Эда Нортона.

— Хорошо, становись вторым Эдом Нортоном. Тому, на чьей стороне играет глава «Парамаунт», нечего опасаться за свою судьбу. Ты меня понял?

Джой поверх плеча Эппштадта глядел на дверь, ведущую в башню. Судя по доносившимся оттуда звукам, буря ничуть не угомонилась. Напротив, ветер усилился и теперь отчаянно колотил распахнутой дверью по стене. Впрочем, если бы снизу доносились лишь завывания ветра, Джой, одержимый честолюбивыми мечтами, уже вприпрыжку спускался бы по лестнице. Однако ветер приносил иные звуки: некоторые из них казались знакомыми, другие — загадочными и необъяснимыми. Конечно, Джой был не из тех, кого пугает гомон встревоженных птиц. Но там, внизу, похоже, обитали какие-то неведомые животные, и он не представлял, чем грозит ему встреча с ними.

— Ну, так что, Джой, долго еще тебя упрашивать? — торопил Эппштадт. — Может, ты все же перестанешь ломаться, сбегаешь вниз и закроешь дверь? Или всю жизнь будешь предлагать чужим гостям выпивку со жратвой?

— Ладно, будь по-вашему.

— Джой, пистолет с тобой, я вижу. А патроны у тебя есть?

— А вы точно дадите мне роль? Настоящую роль, а не какой-нибудь жалкий эпизод, который потом вырежут?

— Я держу свое слово. Раз я сказал — значит, сделаю для тебя все, что возможно.

Джой вопросительно посмотрел на Джерри.

— А вы знаете, что там, за дверью?

— Тебе лучше туда не смотреть, — предостерег Джерри. — Закрой дверь и скорей возвращайся назад. Не пытайся заглянуть в комнату, даже если тебя будет терзать любопытство.

— Почему?

— Потому что за дверью и правда скрывается нечто очень любопытное. И стоит тебе заглянуть туда, ты уже не захочешь уходить.

— А если что-нибудь — или кто-нибудь — высунется из двери и захочет меня схватить?

— Застрели его.

— Кажется, все ясно, — подытожил Эппштадт. — Ты готов, парень?

Джой помедлил несколько секунд, взвешивая в руке пистолет.

— Я торчу в этом проклятом городе уже третий год, — пробурчал он себе под нос — И ни один долбаный агент мною не заинтересовался.

— Значит, сегодня тебе крупно повезло, — заявил Эппштадт.

— Не уверен, — протянул Джой.

И все же, испустив тяжкий вздох, он направился к дверям. Гарри попытался придать своему лицу ободряющее выражение, но, увы, его черты были плохо для этого приспособлены. Стоило Джою взглянуть на кривую ухмылку кинобосса, он едва не изменил своего отважного намерения. Однако мысль о собственном незавидном уделе — о жалкой участи официанта, подающего коктейли знаменитостям, — придала ему решимости. Парень вышел на лестничную площадку и прислушался. Как раз в этот момент дверь перестала хлопать, и это несколько взбодрило его дух. Еще раз вздохнув, Джой устремился вниз.

Эппштадт проводил его взглядом и вернулся к окну.

— Эти люди… там в саду… — пробормотал он, взглянув на Джерри.

— О чем вы?

— Они не причинят вреда Максин?

— Не думаю. Они не жаждут крови. У них у всех одно желание: снова проникнуть в дом.

— Почему же они не ворвались вслед за мной?

— Под порогом спрятано приспособление, которое не дает им войти внутрь.

— Тогда почему я вошел без всяких затруднений?

— Ну, вы ведь пока живой, если я не ошибаюсь. А это устройство отпугивает мертвых.

— Что?

— Вы прекрасно слышали, что я сказал.

— Брамс, хватит пороть несусветную чушь. У меня сейчас совсем не подходящее для этого настроение.

— У меня тоже, — усмехнулся Джерри. — Скажу откровенно, сейчас я вообще предпочел бы находиться подальше отсюда.

— А я так думал, это дворец вашей мечты?

— Будь здесь Катя, это все бы изменило.

— Но ведь та женщина, на берегу, не может быть Катей Люпи! Актрисой немого кино, которая снималась чуть ли не сто лет назад. Прошу вас, перестаньте пудрить мне мозги, скажите, что это не она.

— И все же это она Я это точно знаю. Я сам отвез ее в Малибу.

— Но зачем?

Джерри пожал плечами:

— Превратности любви.

— Катя Люпи влюблена в Тодда Пикетта? Но это же безумие. Самое настоящее безумие.

— Почему? Потому что вы отказываетесь верить в любовь? Как, впрочем, и в привидения?

— Я этого не говорил, — поспешно возразил Эппштадт. — Не то чтобы я совсем в них не верю, нет. Когда я был в Геттисберге, я ощущал, что духи убитых — здесь, что они буквально носятся в воздухе. Но одно дело — на поле битвы, и другое…

— И другое — в старом доме неподалеку от Голливуда. Но в чем же разница? Люди страдали в этих стенах, можете мне поверить. Некоторые покончили здесь жизнь самоубийством. И зачем я вам все это рассказываю? Вы лучше меня знаете, как Голливуд заставляет людей страдать. Вы сами — одна из причин этих страданий. Этот проклятый город до краев наполнен злобой и завистью. И он делает людей жестокими. Он пробуждает в них неутоленные желания.

Последние слова колокольным звоном отдались в мозгу Эппштадта. Мгновенно он вспомнил лицо девушки, которую встретил в саду. Вспомнил ее взгляд, горевший неутоленным желанием…

— Только это совсем не те привидения, стоны которых вам слышались в Геттисберге, — продолжал Джерри. — Однако не сомневайтесь, они мертвы, абсолютно и безнадежно мертвы и в то же время пребывают в глубочайшей тоске. Так что нам лучше всего побыстрее отыскать Максин и Сойера и убраться отсюда, покуда целы.

— О господи, — едва слышно прошептал Эппштадт.

— Что?

— Я начинаю вам верить.

— О, это уже успех.

— Почему вы не рассказали мне об этом, до того как мы отправились в это проклятое место?

— А разве возможно было заставить вас отказаться от поездки?

— Нет.

— То-то и оно. Вы должны были увидеть все собственными глазами.

— Да то, что я увидел, производит впечатление, — усмехнулся Эппштадт. — Полагаю, вы правы, и нам нечего здесь задерживаться. Как только Джой закроет эту чертову дверь, мы должны быстренько отыскать Максин и Сойера. А вы уверены, что эти твари…

— Какие твари? Называйте вещи своими именами, Эппштадт!

— Я не хочу произносить этого слова.

— И все же вам придется его произнести.

— Хорошо, будь по-вашему. Вы уверены, что… призраки не бросятся за нами в погоню? Вид у них ужасно злобный. По-моему, они опасны.

— Мы им не нужны. Они хотят проникнуть в дом, только и всего. Я же объяснил вам — у них одно-единственное желание. Вернуться в Страну дьявола.

— А вы знаете, почему они так хотят туда вернуться?

— У меня есть кое-какие соображения на этот счет, но я не собираюсь делиться этими мыслями с вами. И вообще, по-моему, нам не стоит попусту тратить время, гадая о желаниях мертвецов.

Взгляд Джерри вновь устремился в зеленые заросли за окном.

— Боюсь, о причинах, которые движут привидениями, мы узнаем скорее, чем нам хотелось бы, — заключил он.

Глава 2

В пять часов сорок девять минут утра, когда землетрясение силой шесть целых девять десятых балла (позднее выяснилось, что эпицентр его находился в Пасадене) пробудило Лос-Анджелес от предрассветной дремы, Тэмми стояла на безымянной дороге перед домом Кати Люпи в каньоне Холодных Сердец. Она вернулась сюда, уступив неодолимому влечению, которое, вероятно, проникло в саму ее кровь.

Особняк Максин в Малибу Тэмми покинула сразу после отбытия экспедиции Эппштадта. Она чувствовала, что дальнейшее ожидание на берегу не имеет смысла. Если Тодд и Катя все еще находятся в воде, они давно уже мертвы и течение относит их бездыханные тела к Гавайским островам или к берегам Японии. Если же случилось чудо, и они остались живы — к Максин они наверняка не вернутся. Они направятся к себе домой, в каньон.

Поначалу Тэмми решила выбросить все случившееся из головы, вернуться в отель, принять душ, переодеться и первым же рейсом улететь из Лос-Анджелеса. Она сделала для Тодда Пикетта все, что могла. Господь свидетель, она сделала даже больше, чем он заслужил. И что она получила за все свои заботы? В конце концов Тодд просто бросил ее, как ненужный старый башмак. Нет, больше такое не повторится. Ей ни к чему его презрение. Если ей захочется причинить себе боль — лучше с разбегу удариться головой о стену. Лететь для этого в Лос-Анджелес слишком хлопотно.

Но по пути в отель воспоминания о том, что она видела в каньоне и, позднее, в Катином доме, завладели душой Тэмми.

Перед ее внутренним взором возникали смутные образы, пробуждавшие скорее благоговейный трепет, чем ужас и отвращение. Уж конечно, думала она, в этой жизни ей больше не представится возможности увидеть нечто подобное. Не следует ли воспользоваться случаем и вернуться, чтобы посмотреть на все эти чудеса в последний раз? Если она не решится прямо сейчас, завтра будет слишком поздно. Каньон не впустит ее; он изобретет новые меры защиты против чужаков, новые чары оградят его от любопытных глаз.

И конечно, в душе ее еще теплилась слабая надежда, что Тодд не погиб в волнах океана и вернулся в каньон. И что бы Тэмми ни твердила себе, мысль об этом сильнее всего манила ее в дом Кати Люпи.

Приняв решение, Тэмми свернула на бульвар Сансет и, позабыв все свои благие намерения, двинулась в сторону каньона.

Несомненно, вернуться туда, где она натерпелась стольких страхов, было, мягко говоря, безрассудно. Но помимо неодолимого желания увидеть в последний раз все диковины каньона, помимо надежды на встречу с Тоддом Тэмми не могла отделаться от смутного чувства, что в этом доме ее ожидает какое-то важное дело. Никаких разумных оснований для подобного ощущения не было, однако оно укоренилось в глубине ее сознания. Тэмми чувствовала: в ее отношениях с домом существует некая незавершенность. И эта незавершенность не давала ей покоя.

То была странная поездка по извилистой дороге, повороты которой тонули в предрассветной мгле. Тэмми намеренно выключила фары, решив, что ей не стоит привлекать к себе внимания. Однако в этой тревожной темноте она ощущала себя еще более уязвимой; порой ей казалось, что, вновь попав сюда, в каньон Тысячи Иллюзий, она утратила реальность и тоже стала призраком.

Дважды какие-то существа пересекали дорогу прямо перед носом ее машины. Очертания их были неразличимы в утреннем тумане. Тэмми оба раза успела нажать на тормоза и избежала столкновения.

Оказавшись наконец около дома, женщина поняла, что здесь сегодня собралось много незваных гостей. На улице стояли две машины. Не успела Тэмми к ним приблизиться, как первый подземный толчок едва не сбил ее с ног.

За свою жизнь она была свидетельницей нескольких землетрясений, но ей никогда не доводилось оказаться во время подобного бедствия на улице, да еще в горах. Теперь ей пришлось в полной мере испытать весь кошмар разгула стихии. Тэмми едва не намочила штаны, когда дорога прогнулась у нее под ногами, а деревья принялись жалобно трещать, явно собираясь рухнуть. Казалось, целая вечность прошла, пока схлынула первая волна ужаса, почти парализовавшая Тэмми. Но как только ее замершее на несколько томительных мгновений сердце вновь заколотилось в груди, она со всех ног устремилась к «дворцу мечты» Кати Люпи.

Эппштадт вышел в коридор и заглянул в лестничный пролет. Внизу царил мрак, но Гарри показалось, что он различает в темноте какое-то движение — словно кто-то потревожил пыль и она взлетела вверх небольшими светлыми облачками.

— Джой? — окликнул Эппштадт. — Ты там? Ты меня слышишь?

Шум, доносившийся из подвала, стих, голоса неведомых животных были едва слышны. Теперь внизу раздавались лишь завывания ветра, по-прежнему громкие и пронзительные, — Эппштадту вновь представилось, что он слышит саунд-трек какого-то фильма ужасов.

«Черт возьми, куда запропастился Джой? — нервничал Гарри. — Уж пять минут прошло с тех пор, как он спустился по этой проклятой лестнице. Все, что от него требовалось, — закрыть эту долбаную дверь. Почему же парня и след простыл?»

— На вашем месте я не стал бы спускаться вниз.

Обернувшись, Эппштадт увидел Брамса, который оставил свой наблюдательный пост у окна и тоже вышел в коридор.

— Джой не отвечает, — сообщил Эппштадт. — Похоже, он упал или… Не представляю, что с ним могло случиться. Дверь по-прежнему хлопает о стену. Слышите?

— Еще бы.

— Насколько я понимаю, у вас нет ни малейшего желания спуститься и закрыть ее?

— Вы ведь у нас начальник поискового отряда или что-то в этом роде? Значит, должны показывать подчиненным положительный пример. Разве не так вас учили в бизнес-школе?

— Это всего лишь дверь.

— Вот и закройте ее сами.

Эппштадт одарил Брамса взглядом, полным укоризны.

— Или не закрывайте, — смилостивился Джерри. — Оставайтесь здесь, если так вам подсказывает инстинкт самосохранения. А парень пусть остается там. Навсегда.

— И все же, как лучше поступить?

— Как хотите. Только знайте — чем дольше вы медлите, тем меньше у вас шансов увидеть этого молодого человека.

— Зря я послал его туда, — вздохнул Эппштадт.

— Вот как? Не думал, что услышу от вас нечто подобное.

— Что именно?

— Признание своей ошибки. Сожаление. Этот дом изменил даже вас. Воистину его возможности безграничны.

Эппштадт счел за благо промолчать. Он неотрывно смотрел в глубину лестничного пролета, надеясь, что из темноты вот-вот появится симпатичная физиономия молодого официанта. Но внизу по-прежнему носились только клубы пыли, вздымаемые ветром.

— Джой!!! — что было мочи заорал Эппштадт.

Даже эхо не пожелало ему ответить. Казалось, недра дома поглотили звук его голоса.

— Я поднимусь наверх, — сказал Джерри. — Посмотрю, нет ли там кого.

— Вы думаете, Максин все еще в саду?

— Скорее всего. Насколько я помню, во время землетрясений она предпочитает находиться на воздухе. Боится, что на нее рухнет крыша. Полагаю, через некоторое время она придет в себя и вернется в дом.

— Спасибо за информацию, — с подчеркнутой любезностью сказал Эппштадт.

— Всегда рад служить, — еще любезнее откликнулся Джерри.

— Я вам не слишком нравлюсь, правда? — неожиданно выпалил Эппштадт.

— Маленькие Калигулы всегда были необходимы в Голливуде, — глубокомысленно изрек Джерри, пожав плечами.

И, оставив Эппштадта в полной растерянности, он двинулся вверх по лестнице. Расположение комнат в доме Брамс помнил отлично. На верхнюю площадку выходили три двери. Одна вела в коридор — тот, в свою очередь, вел в просторную спальню, с которой соседствовала ванная. До своей гибели эту спальню занимал Марко Капуто. За второй дверью находился небольшой кабинет. А за третьей — хозяйская опочивальня, поражавшая своими грандиозными размерами. К ней прилегала громадная гардеробная и роскошная, изысканно отделанная ванная.

За всю свою жизнь Джерри оказывался в этой комнате всего два или три раза, но сохранил об этих посещениях неизгладимые воспоминания. Воспоминания о своей юности, а точнее отрочестве (тогда ему было лет двенадцать, самое большее тринадцать). Воспоминания о лестном внимании Кати, которая пригласила его к себе. О, как она была прекрасна, как невыразимо прекрасна. Ему казалось, он очутился на ложе богини. Поначалу Джерри боялся даже дотронуться до нее пальцем, но она нежно и снисходительно помогла ему избавиться от всех страхов.

Жизнь его сложилась так, что Катя до сих пор оставалась единственной женщиной, которую он познал. Когда ему было двадцать, он не сомневался, что его гомосексуальные пристрастия — всего лишь следствие тех волшебных ночей. Ни одна женщина, говорил он себе, не может сравниться с Катей Люпи, и поэтому он не испытывает к ним влечения. Впрочем, потом он понял: это было лишь попыткой оправдаться в собственных глазах. Он был рожден гомосексуалистом, и Катя стала единственным исключением из правила. Потрясающим, изумительным исключением.

Когда Джерри взялся за ручку двери хозяйской опочивальни, по дому вновь пробежала дрожь. То было всего лишь легкое эхо стихнувшего землетрясения. Однако же этого слабого толчка оказалось достаточно, чтобы старинная люстра, свисавшая с потолка, принялась раскачиваться, мелодично звеня хрустальными подвесками. Схватившись за перила, Джерри замер, выжидая, не последует ли за этим запоздалым ударом второй. Однако все было тихо.

Джерри окинул взглядом лестницу. Никого не видно. Тогда он попытался открыть дверь, однако выяснилось, что комната заперта изнутри. Из этого следовал только один вывод: в спальне кто-то есть. И возможно, не один. Взглянув на полированные половицы под ногами, Джерри увидел на блестящем дереве несколько капель воды.

Теперь ему ничего не стоило сложить воедино разрозненные частицы головоломки; еще проще было представить, что сейчас происходит за запертой дверью. Непостижимым образом Тодд и Катя выдержали схватку с Тихим океаном Они остались живы и теперь, без сомнения, крепко спят в исполинской постели. Джерри мучительно хотелось проскользнуть сквозь дверь и увидеть, как они лежат, нежно прижавшись друг к другу. Оба обнаженные, Тодд уткнулся лицом в подушку, Катя обвила его рукой. Возможно, она слегка похрапывает — несколько раз, когда ей случалось задремать в присутствии Джерри, он слышал, как она уютно сопит носом.

Джерри далек был от того, чтобы упрекать Катю за неуемность в удовлетворении похоти. Он понимал, почему она так ненасытна: ночи, проведенные в объятиях влюбленных мужчин, позволяли ей ощущать вкус жизни и сознавать ее прелесть.

К тому же какая-то часть его существа упорно надеялась, что если он будет хранитьверность Кате, если исполнит свою роль до конца, то однажды настанет вожделенный миг, когда она вновь позволит ему утолить любовный голод. Миг, когда она докажет, что годы не властны над их влечением друг к другу.

Брамс тихонько отошел от двери и бегом бросился вниз, оставив спящих во власти блаженного забытья.

Дойдя до площадки, на которой он оставил Эппштадта, Джерри обнаружил, что тот исчез. Как видно, могущественный кинобосс поборол-таки страх и отправился вниз на поиски молодого официанта. Брамс прислушался. Снизу не доносилось ни звука. Завывания ветра стихли. Дверь больше не хлопала.

Тогда он направился к парадной двери, которая была распахнута настежь.

Возможно, теперь было самое время покинуть этот дом. Ему здесь больше нечего делать. В помощи его никто не нуждался. Катя нашла своего мужчину. Тодд, переживший столько разочарований, обрел в ее объятиях вожделенный покой и безмятежность. Джерри оставалось лишь молча попрощаться с домом и исчезнуть.

Несколько минут Брамс стоял на пороге, не в силах сделать решающий шаг. И все же он надумал задержаться еще немного. Ему хотелось увидеть, какое лицо будет у Максин, когда та обнаружит, что Тодд жив и здоров. Джерри отправился в кухню, сел и исполнился ожиданием — наиболее привычным занятием для человека, предпочитавшего наблюдать за жизнью других, а не жить своею собственной.

Запоздалый удар землетрясения застал Эппштадта на предпоследней ступеньке лестницы. Хотя Гарри отнюдь не отличался проворством и ловкостью, две ступеньки, отделявшие его от двери в подвал, он преодолел одним прыжком. Стены издавали злобное рычание, словно там были замурованы голодные тигры. Эппштадт понимал, что подвал далеко не самое удачное место для того, чтобы переждать землетрясение — особенно если этот легкий толчок окажется не запоздалым эхом, а предвестием нового разгула стихии. Было бы разумнее — намного разумнее — подняться по лестнице и переждать, пока голодные тигры не успокоятся. Но Эппштадт не собирался подниматься обратно. Большую часть своей жизни он руководствовался исключительно соображениями разума, неизменно выбирал безопасную дорогу и проверенный маршрут. Теперь же ему вдруг захотелось поиграть с опасностью и посмотреть, каковы будут последствия.

Однако это вовсе не означало, что он намерен рисковать своей драгоценной жизнью попусту. Прямо перед ним виднелся дверной проем. Эппштадт решил, что здесь ему будет безопаснее, чем в коридоре. Он устремился к намеченному убежищу, но тут дрожь, сотрясавшая дом, внезапно стихла.

Эппштадт с облегчением перевел дух.

Он огляделся по сторонам. Скорее всего, Джой находился в загадочной комнате, что скрывалась за дверью; больше ему негде было прятаться.

Гарри приблизился к двери. Заглянул внутрь. Сначала он ничего не увидел, лишь кромешную тьму. Он протянул руку и принялся шарить по стене в поисках выключателя, как это делали многие до него. Так ничего и не обнаружив, он ощутил острый приступ любопытства. В конце концов, разве он не хотел приправить собственное пресное существование умеренной долей риска? Сейчас ему представилась для этого великолепная возможность. Войдя в эту пресловутую комнату, расположенную в подвале безумного дома, он, возможно, совершит самый безрассудный поступок в своей жизни.

Прохладный бриз коснулся его лица, словно в знак приветствия. А потом ветер будто подхватил его и перенес через порог в мир — да, несомненно, это был целый мир, а не просто комната, — раскинувшийся за дверью. Эппштадт поднял взгляд к небесам и увидал солнце, на три четверти закрытое луной, и легкие перистые облака, которые так занимали его воображение в детстве, — он гадал тогда, кто придал им такие изящные, такие затейливые очертания. На востоке с неба сорвалась звезда, и Эппштадт провожал ее глазами, пока она, вспыхнув напоследок, не погасла где-то за деревьями.

А вдалеке, за темной чащей леса, сверкала морская гладь. Эппштадт догадался, что это не Тихий океан. Корабли, скользившие по воде, напоминали шхуны и корветы из фильмов Эррола Флинна — «Морской ястреб» и тому подобное. В детстве Эппштадт обожал эти фильмы. Парусники же приводили его в неописуемый восторг.

Прошло двадцать шесть секунд с того момента, как руководитель студии «Парамаунт» — человек, который на протяжении всей своей профессиональной карьеры неизменно заглушал в себе голос мечтательного мальчишки и не расставался с маской надменного пренебрежения ко всякого рода чудесам и мистическим вывертам, — ступил в Страну дьявола. И страна эта завладела им без остатка.

— Иди и ничего не бойся, — ободряюще шептал ему на ухо морской ветер.

И Гарри пошел. Стоило ему увидеть парусники, несущиеся под голубыми небесами, как весь его цинизм улетучился без остатка. Эппштадт снова был юным и мечтал стать героем.

Глава 3

Тодд стряхнул с себя остатки сна, более напоминавшего кому. Оглядевшись вокруг, он обнаружил, что лежит на громадной кровати в хозяйской опочивальне дома Кати Люпи в каньоне Холодных Сердец. Рядом с ним, сжав свое изящное тело в комочек, спала сама Катя. Во сне она крепко обвила его руками, словно боялась, что он опять исчезнет. Женщина слегка похрапывала, как и в тот день, когда он нашел ее в домике для гостей. Такая человеческая, такая милая черта! После всех передряг, которые они пережили вместе, этот домашний звук показался ему особенно трогательным.

Последние несколько часов были насыщены кошмарами; обрывки жутких воспоминаний проносились в голове Тодда, когда он, осторожно высвободившись из Катиных объятий, тихонько соскользнул с кровати. У Пикетта вновь перехватило дыхание, стоило ему вспомнить, как он, повернувшись к берегу спиной, покорно последовал за Катей в темные воды океана. Никогда в жизни ему не было так страшно. Но подруга крепко сжала его руку; она неотрывно смотрела на него, волосы ее развевались, а лицо было невыразимо прекрасно. И он подумал: если ему суждено умереть сейчас, то будет смерть счастливейшего из людей. Эта женщина не расстанется с ним до последнего мгновения. Разве можно желать большего?

Но как ни велика была охватившая Тодда жгучая благодарность, в последующие ужасные минуты сохранить это чувство оказалось не просто. Когда дно ушло из-под ног, и океан принял их в свои ледяные объятия, инстинкт самосохранения пересилил его исступленный восторг. Более пятидесяти ярдов отделяло их от берега, и огромные безжалостные волны равнодушно играли с ними во мраке, бросая то вверх, то вниз. Было так темно, что Тодд не видел лица Кати; он слышал лишь, что она захлебывается соленой водой и жалобно кашляет, точно испуганная маленькая девочка.

Мысль о том, что они умрут вдвоем и океанская пучина скроет их навсегда уже не казалась Тодду столь привлекательной. «Зачем отказываться от жизни?» — твердил он про себя. Не от той жизни, которую Пикетт вел прежде (с ней он порвал навсегда), но от другой — совершенно новой, сулящей множество благ. Они с Катей могут путешествовать по всему миру под вымышленными именами; они станут жить лишь друг для друга. О, это будет замечательно! А устав от дальних странствий, они обоснуются где-нибудь на солнечном берегу Коста-Рики и будут проводить безмятежные, праздные, счастливые дни, потягивая коктейли в окружении пальм и попугаев. Так пройдут годы, и огромный блистающий мир, который он послал ко всем чертям, забудет о существовании Тодда Пикетта.

Все эти заманчивые картины пронеслись в его сознании с быстротой молнии. Тодд зацепился за одну лишь мысль — о том, как им выжить среди враждебных волн.

— Нам надо нырнуть! — крикнул он, обернувшись к Кате. — Набери в легкие побольше воздуха.

Он слышал, что женщина выполнила его приказ; и прежде чем очередная волна успела окатить их солеными брызгами, подхватить и утащить в водоворот, Тодд, увлекая за собой Катю, ринулся прямо в поднявшуюся перед ними водяную стену. Им пришлось проделать это не меньше сотни раз: устремляться под воду, выныривать, набирать в легкие воздуха и, заметив приближение новой волны, нырять снова. Конечно, то был опасный трюк, однако он сработал.

Ныряя, они сумели не наглотаться соленой воды и спастись от сокрушительных ударов волн, однако силы их стремительно шли на убыль. Тодд понимал, они не смогут долго противостоять разыгравшемуся океану. Мускулы сводила судорога, все чувства притупились от холода. Неотвратимо приближалась та минута, когда они окончательно ослабеют и новая волна, накрыв их с головой, уже не даст им подняться на поверхность.

Однако Тодд не принимал в расчет подводное течение, которое, смилостивившись над ними, медленно относило их к югу, одновременно прибивая к берегу. Разгул волн постепенно стихал, и через считанные минуты ноги их коснулись коралловых рифов, а еще несколько мгновений спустя — твердой земли. Едва живые, люди выползли на берег.

Минут пять оба лежали, растянувшись на влажном песке, отчаянно кашляя и отплевываясь. Отдышавшись, они взглянули друг на друга, внезапно расхохотались и схватились за руки.

Вопреки всем обстоятельствам они остались живы!

— Наверное, мы… мы… не были готовы к смерти, — сквозь смех выдохнул Тодд.

— Наверное, — кивнула Катя.

И, придвинувшись к Тодду, она коснулась его губ своими. То был не поцелуй, лишь дыхания их нежно переплелись. Они лежали, не разнимая губ, пока Катя не начала выбивать зубами дробь.

— Нам нужно вернуться в каньон, — сказал Тодд, с усилием поднимаясь на колени.

Огни набережной казались невероятно далекими.

— Я не могу идти, — прошептала Катя.

— Можешь. Мы возвращаемся домой. В твой каньон. Поднимайся скорее. Вот увидишь, ходьба тебя согреет. И ты почувствуешь прилив сил.

Пикетт помог ей подняться на колени и, подхватив под мышки, поставил на ноги. Обнявшись, они двинулись к набережной, где сверкали огнями многочисленные увеселительные заведения, рассчитанные на праздных туристов. Несмотря на поздний час, народу там было полно. Никем не узнанные, они прошли сквозь толпу. На ближайшей к берегу улице Тодд, увидав незнакомого парня в обшарпанном «пинто», предложил ему три сотни основательно промокших долларов, если тот отвезет их в каньон, и еще три сотни — уже в сухих банкнотах, — если тот пообещает держать рот на замке и молчать о необычных пассажирах, кто бы о них ни спрашивал.

— Я вас узнал, — сообщил парень.

— Ты ошибся, приятель, — отрезал Тодд и сунул ему в руку слипшиеся в мокрый комок деньги.

— Ладно, будь по-вашему, — согласился парень, бережно разглаживая банкноты. — Ошибся так ошибся.

Тодд прекрасно понимал, что случайный водитель вряд ли сдержит свое обещание, однако выбора у них не было. Они закрыли в машине все окна и попросили парня включить отопление, а затем устроились на заднем сиденье, тесно прижавшись друг к другу. Тодд велел шоферу выжимать из своей колымаги всю скорость, на которую она способна, и за двадцать минут они проделали извилистый путь, ведущий в каньон Холодных Сердец.

— Я никогда раньше здесь не был, — сказал парень, когда машина остановилась около дома.

Катя пристально взглянула на него.

— Не был, это верно, — проронила она — И тебе вряд ли представится случай побывать здесь еще раз.

Что-то в ее тоне заставило шофера насторожиться.

— Хорошо, хорошо, — торопливо пробормотал он. — Давайте мне остальные деньги, и я поехал.

Пикетт вошел в дом. Через несколько минут он появился и вручил парню триста долларов. Немало растерянный и разбогатевший на шесть сотен, тот отбыл восвояси. Тодд и Катя, шатаясь от усталости, побрели по лестнице в хозяйскую опочивальню. На ходу сбросив насквозь промокшую одежду, они рухнули на широченную кровать, где совсем недавно и не мечтали оказаться.

Едва передвигая ноги, Тодд добрел до гардероба; он ощущал себя совершенно разбитым, все его кости, все мышцы мучительно ныли, а ум пребывал в столь же плачевном состоянии, что и тело. Лишь натянув на себя чистые джинсы, он сообразил, что в доме раздаются голоса.

— Черт, — с досадой пробурчал Тодд. Он решил не будить Катю, которая незамедлительно обрушила бы на незваных гостей свой праведный гнев, и избавиться от чужаков самостоятельно.

Тодд подошел к кровати. Доносившийся снизу шум, судя по всему, ничуть не потревожил Катин сон. Тем лучше: после всего, пережитого за последние дни, она, несомненно, нуждалась в отдыхе. Склонившись над спящей, Тодд вгляделся в ее безмятежные черты. Морская вода без остатка смыла с лица Кати румяна и тушь, и теперь ей можно было дать лет пятнадцать; она казалась воплощением нежной невинности.

Тодд знал, что это всего лишь иллюзия. Он знал, на что способна Катя, знал, сколько жестокостей она совершила; какой-то укромный уголок сознания по-прежнему предостерегал его от сближения с этой женщиной. Но разве она не примчалась на берег, чтобы спасти его? Разве она не протянула ему руку помощи? Кто еще поступил бы так? Разве что Тэмми — да и то неизвестно. Все вокруг стремятся использовать его тем или иным способом и, получив желаемое, теряют к нему интерес. Но Катя доказала, что ей не чужды преданность и верность. Чтобы не расставаться с ним, она готова на все, даже на смерть.

Да, она жестока, но что с того? Да, она совершала преступления, за которые, выйди правда наружу, ее ожидала бы тюрьма. Но что за дело Тодду? Не ему судить ее грехи. Он не желает о них помнить. Он помнит лишь одно: как она взяла его за руку и повела навстречу волнам. Как она не выпускала его ладонь, несмотря на все усилия океана разлучить их.

Голоса внизу умолкли.

Тодд натянул футболку и пошел к двери. Тут дом дрогнул от легкого подземного толчка. Дверь задребезжала в петлях. Второго удара не последовало, и Тодд догадался, что это, скорее всего, запоздалое эхо землетрясения. Раз так, его, возможно, и разбудила недавняя встряска. Иначе, спрашивается, почему он проснулся? Бог свидетель, он еще не восстановил силы. И сейчас он не прочь был сбросить джинсы и футболку, вновь юркнуть в кровать, под бочок к Кате, и на несколько часов погрузиться в блаженное забытье.

Но он не имел права спать, когда в дом ворвались чужие. Внизу, похоже, снова разгорелась перепалка, и громче всех раздавался пронзительный голос Эппштадта. Чертов ублюдок! Вечно он сует свой паскудный нос в чужие дела. Тодд надеялся, что у них с Катей будет время прийти в себя и спокойно обдумать дальнейшие действия. Он хотел обыскать дом (и разумеется, Бассейный дом) и уничтожить все свидетельства разразившегося здесь скандала. Затем он предполагал затаиться и выждать, пока дознаватели не убедятся, что в доме нет ничего, достойного внимания, и не уберутся прочь, забрав с собой Эппштадта и всех, кого принесет сюда нелегкая (среди этих последних наверняка окажется Максин). Однако все расчеты Тодда пошли прахом. Эппштадт и его шайка не успокоятся, пока не обыщут весь дом, комнату за комнатой; и уж разумеется, они не обойдут своим вниманием хозяйскую опочивальню. И Тодду с Катей следовало во что бы то ни стало избежать ненужной встречи.

Тодд остановился, прислушиваясь, потом осторожно отпер дверь и чуть приоткрыл ее. Снизу доносились голоса; Эппштадт, верный своей привычке, руководил и раздавал ценные указания. Мистеру Гарри Эппштадту — этому ходячему здравому смыслу — все здешние чудеса, разумеется, нипочем. А голоса Максин не слыхать. Судя по всему, даже не пытается командовать. Странно, это на нее не похоже. Обычно она с пеной у рта отстаивает собственное мнение, даже если не имеет ни малейшего понятия о предмете спора. Потом Тодд вспомнил, что Максин до смерти боится землетрясений. При первом же толчке она имеет обыкновение стремглав выскакивать из дома; наверняка она сейчас прячется где-нибудь в саду. Пикетт поборол искушение выйти на балкон и отыскать глазами Максин, притаившуюся где-нибудь под кустом; приятно было бы посмотреть, как эта самодовольная стерва трясется от страха. Но сейчас ему не до того. Первым делом надо понять, что замышляют те, внизу. Тодд, перегнувшись через перила, устремил взгляд вниз и увидел какого-то юнца — то ли официанта, прихваченного с вечеринки, то ли нового дружка Максин (возможно, этот пройдоха успешно совмещал обе должности). Парень спускался по винтовой лестнице в темноту, откуда доносилось хлопанье открывшейся двери.

Потом Тодд услышал шаги и догадался, что сейчас из кухни появится Эппштадт собственной персоной. Не желая, чтобы его заметили, Пикетт проворно отступил назад в спальню и прикрыл за собой дверь. Как он ни старался проделать это бесшумно, замок слегка щелкнул; впрочем, вряд ли этот едва слышный звук достиг ушей тех, кто находился внизу. Тем более у них сейчас имелись другие заботы.

Тодд понимал, что означает доносившееся из подвала хлопанье. Из-за подземных толчков дверь в Страну дьявола распахнулась, и этот шельмец Эппштадт заставил несмышленого юнца пойти вниз и закрыть ее. Господи, вот идиоты! Неужели они напрочь лишены интуиции? Неужели внутренний голос не подсказывает им, что в этом доме ни во что нельзя вмешиваться и если дверь хлопает, разумнее всего — предоставить ей хлопать и дальше. А глупее всего — спуститься вниз, чтобы закрыть ее. Подобный поступок равносилен самоубийству.

Тодд бросил взгляд на кровать. Катя по-прежнему спала, сладко посапывая.

В какое-то мгновение Тодду захотелось разбудить ее, но он подавил в себе это желание. Всю жизнь Катю окружали мужчины, которые шагу не могли ступить без ее направляющей руки. Он докажет, что сделан из иного теста. Со всеми возникшими проблемами он разберется самостоятельно. Ведь этот дом теперь — не только Катин, но и его, Тодда. И его слово здесь — закон. Надо только сообразить, как лучше действовать, а без глотка крепкого кофе привести в порядок мысли будет трудновато. Ничего, так или иначе, он что-нибудь придумает.

Тодд опустился на корточки, привалившись спиной к стене, и попытался выбросить из головы безрассудного молодого парня, который направлялся к дверям Страны дьявола, не подозревая, чем ему это грозит.

Глава 4

Тодд просидел без движения несколько минут; мысли его вяло бродили по кругу. Откровенно говоря, в глубине души он все еще надеялся, что проблема как-нибудь разрешится без его участия. Было бы отлично, если б события сложились следующим образом: кто-нибудь (возможно, Максин, которая сейчас прячется в саду или на заднем дворе) увидит нечто пугающее. Нечто, леденящее кровь. Этот кто-нибудь поделится своим жутким открытием с остальными, и все незваные гости в панике бросятся наутек. Наверное, надеяться на это значило слишком полагаться на счастливое стечение обстоятельств. Но любой другой выход (например, отвлекающие маневры) потребовал бы от Тодда слишком много энергии и выдумки, а Пикетт сейчас чувствовал себя выжатым лимоном.

Наконец Тодд поднялся, пересек спальню, в очередной раз кинув взгляд на свою спящую красавицу, и вышел на балкон. Тусклый рассвет предвещал тусклый день. Позднее, возможно, несколько лучей солнца все же пробьются сквозь плотную завесу туч, но пока небо оставалось безрадостно серым. Тодд оглядел сад, надеясь увидеть Максин, однако заросли были так густы — ветви гигантских деревьев переплелись необычайно плотно, — что ему не удалось ничего разглядеть толком.

И вдруг Тодд уловил в зарослях какое-то движение. Кто-то отчаянно продирался сквозь густые джунгли, испуганно озираясь по сторонам. Однако это была не Максин. Тодд сразу узнал Сойера, помощника Максин, который отирался около нее в течение последних трех лет. Этому типу было не больше тридцати, но он уже успел основательно обрасти жиром. Конечно, виной тому были обеды, торопливо проглоченные на ходу, ибо Максин чрезмерно загружала своего помощника работой и ему вечно не хватало времени. Бесчисленные вечеринки и презентации новых фильмов, которые не обходятся без обильной закуски и выпивки, да и густо посыпанные сахарной пудрой пончики с кремом, которые Сойер наверняка приносил в свой офис целыми коробками, чтобы скрасить тяготы трудового дня, — все это сыграло свою печальную роль.

Благодаря всем этим пончикам, гамбургерам и сэндвичам бедолага Сойер был совершенно не в состоянии двигаться быстро. И уж конечно, он не мог на бегу позвать на помощь, так как едва переводил дыхание. Он лишь шумно хватал ртом воздух да бросал через плечо полные ужаса взгляды. Преследователи, похоже, уже настигали его. Тодд видел, как шевелятся кусты. И еще что-то — нечто совсем маленькое и проворное — перелетало с ветки на ветку над головой беглеца.

— Ма… Максин! — с трудом выдохнул запыхавшийся Сойер.

— Я здесь! — раздался голос Максин. — Сойер! Я здесь, на крыше клетки!

Тодд повернул голову на звук и увидал Максин. Та находилась от дома на значительном расстоянии и действительно взобралась на крышу одной из клеток. Сейчас она подошла к самому краю, сжимая в руке пистолет. Тодд знал, что в доме Максин полно пистолетов, но он впервые видел ее с оружием в руке.

— Иди на мой голос, Сойер! — кричала она. — Видишь дерево с большими желтыми цветами? Они похожи на огромные колокольчики.

— Ничего я не вижу… — всхлипнул злополучный Сойер.

Тодд, который удобно устроился на своей смотровой площадке, ощущал себя Цезарем, наблюдающим, как львы раздирают на части первых христиан. Несчастного страдальца он видел отчетливо, и теперь — по мере того как расстояние между преследователем и его жертвой неумолимо сокращалось — перед его взором предстал хищник.

Всего в паре ярдов от Сойера сквозь кусты продиралось одно из отродий здешних призраков — кошмарный гибрид женщины и ягуара. Последний, наверное, был одним из пленников Катиного зверинца. В результате невероятного совокупления прекрасные формы изящного животного превратились в нечто грубое, уродливое и отвратительное. Жуткий отпрыск не был лишен человеческих признаков и, судя по ним, принадлежал к женскому полу. Лицо его, точнее ее, на три четверти было человеческим. Высокие скулы, ледяной взгляд. Тодд с содроганием узнал черты Ланы Тернер. Но когда чудовище распахнуло рот, зверская его природа стала особенно очевидна: у него были огромные острые зубы, черный язык, испещренное крапинками небо. Испустив отнюдь не женственный рев, хищница бросилась на Сойера, который едва успел отскочить.

— С тобой все в порядке? — осведомилась Максин.

— Нет! — только и смог выдохнуть тот.

— Где ты? Близко от меня? — вновь подала голос Максин.

— Я тебя не вижу, — прорыдал Сойер. Ветки над его головой сотрясались.

— Я же тебе сказала, смотри на дерево с желтыми цветами.

— Дерево… с желтыми… цветами…

Пикетту не составило бы труда прийти на выручку Сойеру и провести его сквозь лабиринт зарослей. Однако он не хотел лишать себя занятного зрелища, а потому предпочел хранить молчание, предоставив бедолаге искать путь самостоятельно. Катя тоже обожала подобные игры. Тодд даже хотел разбудить ее, но потом сообразил, что потеха окончится прежде, чем она успеет проснуться. Лана, как Тодд про себя назвал хищницу, вовсе не желала упускать добычу и вновь пустилась вслед за Сойером. Тодд видел, как в листве мелькает ее пятнистая спина. Намерения Ланы были очевидны: она хотела преградить своей жертве дорогу к клеткам Максин меж тем продолжала обмениваться репликами со своим помощником, чтобы тот мог ориентироваться на ее голос.

— Теперь я слышу тебя лучше. Значит, ты приближаешься.

— Да?

— Наверняка. Ты видишь дерево с желтыми цветами?

— Да. Вижу.

— Значит, ты совсем близко.

— Я сейчас как раз под… — Парень осекся, услышав рычание чудовища. Тодд не видел хищницу, однако этот низкий утробный звук достиг и его ушей. Про себя он посоветовал Сойеру не делать резких движений. Если жертва замрет, не издавая ни звука, зверь, возможно, потеряет к ней интерес. Замереть Сойер, конечно, способен, но сможет ли он заткнуться? Мгновение спустя выяснилось, что он не умеет переносить опасность молча.

— Господи, Максин, — лепетал Сойер. — Господи, мне конец. Эта тварь уже рядом.

— Тише! — скомандовала Максин.

Сойер прикусил язык, но было уже поздно. Теперь Лана знала, где находится ее добыча. Она стремглав выпрыгнула из зарослей и повалила парня на землю, усыпанную теми самыми желтыми цветами, что служили ему путеводным маяком.

Максин наконец увидела своего помощника.

— Вставай, вставай быстрее! — что было мочи заорала она. Сойер попытался последовать ее приказу, однако от удара когтистых лап у него перехватило дыхание, и, прежде чем он успел подняться на колени, хищница набросилась на него вновь, глубоко вонзив клыки в жирную плоть.

Максин, выбрав удобную позицию на краю крыши, вскинула пистолет. Не всякий искусный стрелок сумел бы пустить пулю в зверя, не ранив при этом Сойера, Однако женщина была полна решимости испытать свою меткость. В течение нескольких месяцев она брала уроки стрельбы у отставного полицейского и знала: чтобы не промазать, надо всего лишь крепко держать пистолет и как следует прицелиться.

Сойер не смог бы двинуться, даже если бы от этого зависела его жизнь. Хищница держала его мертвой хваткой.

Максин нажала на курок. Грохот выстрела нарушил мертвую тишину, царившую над каньоном, эхом отдался от его стен. Хищница, сраженная пулей, разжала когтистые лапы. Она лежала рядом с Сойером, уткнувшись в траву лицом, столь напоминающим изящный облик мисс Тернер. Оба истекали кровью, пропитавшей всю землю вокруг.

— Вставай! — кричала Максин.

Это был разумный совет. Выстрел оказался не смертельным. Бока у Ланы ходили ходуном, она тяжело, прерывисто дышала.

Раны, полученные Сойером, были не настолько тяжелы, чтобы он потерял способность соображать. Увидев, что опасность все еще не миновала, парень кубарем откатился от хищницы и попытался встать на ноги. В это самое мгновение Лана внезапно потянулась, распахнула пасть и вцепилась зубами в ногу Сойера, вырвав внушительный кусок мяса из его лодыжки. С пронзительным воплем он вновь рухнул на землю.

Максин снова выстрелила, но на этот раз не слишком удачно. Пуля попала зверю в плечо и прошла сквозь мускулы, не причинив особого вреда, и не помешав Лане вновь наброситься на добычу.

Секунду спустя хищница, прижав свою жертву лапами к земле, вонзила клыки в череп Сойера. Вопли несчастного мгновенно смолкли, лишь конечности его судорожно подергивались. Потом глаза его остекленели, и жизнь оставила обмякшее тело.

— Господи боже… Господи… — донесся до Тодда прерывистый голос Максин.

Однако на этом охота не завершилась. Хищница, несомненно желала разделаться с обидчиком, ранившим ее. Выпустив Сойеру внутренности, она бросила безжизненное тело и направилась прямиком к клетке, на крыше которой притаилась Максин. Несмотря на полученные раны, Лана была полна сил. Несомненно, ей ничего не стоило вскочить на крышу и прикончить женщину. Судя по всему, раны не причиняли ей особых страданий. На диковинном лице застыла довольная гримаса — нечто среднее между звериным оскалом и человеческой ухмылкой. Максин не стала терять времени даром и выстрелила. Пуля угодила в голову чудовища, снесла половину носа и верхнюю губу.

В течение нескольких томительных мгновений казалось, что страшная рана не смертельна. По крайней мере, Лана не сознавала этого. Она подняла к лицу заднюю лапу, кончавшуюся пальцами с когтями вместо ногтей, словно хотела проверить, насколько серьезны причиненные ей повреждения. Но прежде чем лапа успела коснуться лица, по телу животного пробежала последняя судорога, и хищница испустила дух.

На протяжении всей этой сцены в ветвях деревьев было заметно большое оживление. Тодд не сомневался, что там притаилось немало других жутких тварей, желающих понаблюдать за охотой. Однако после гибели Ланы все стихло. Ни один лист более не двигался; до Тодда не доносилось ни единого звука.

Хотя нет, кое-что он все же слышал. Это был тихий голос Максин, без конца повторявший: «Господи боже». Впрочем, вскоре ей удалось взять себя в руки и побороть оцепенение. Женщина принялась осторожно спускаться с клетки.

Тодду хотелось окликнуть ее и хоть как-то ободрить, но он сдержался. Во-первых, она догадалась бы, что Пикетт выбрал не слишком благовидную роль любопытного зрителя разыгравшейся здесь кровавой драмы; во-вторых, он опасался отвлекать внимание Максин. Конечно, притаившиеся в зарослях монстры притихли, увидав, что пришелица убила представителя их племени. Однако это вовсе не означало, что они позволят добыче уйти. Они лишь выжидали удобного момента, и, стоило Максин совершить ошибку, вся злобная банда набросилась бы на нее и отомстила за смерть женщины-ягуара.

Поэтому Тодд в полном молчании наблюдал, как Максин пробирается между клеток, то и дело оглядываясь на дом. Казалось, она пытается решить, где скрыться от опасности, и не может найти другого убежища, кроме дома. Теперь от клеток ее отделяло около сорока ярдов, и, на свое счастье, женщина уже не видела, что происходит на прогулочной дорожке за ними.

Через минуту-другую после того, как Максин спустилась с крыши, собратья погибшей Ланы показались из укрытия. Их было шестеро. К трупу своей товарки они не проявили ни малейшего интереса. Их больше привлекал Сойер. Приблизившись к его телу, они начали играть с ним, точно с игрушкой. Разорвали на нем одежду, откусили сначала пенис и яйца, потом все пальцы, сустав за суставом. При этом откушенное они не поедали, а выплевывали. Мерзкая расправа над мертвым телом явно доставляла им огромное наслаждение. Несмотря на всю тошнотворность этого зрелища, Тодд досмотрел его до конца — точнее до тех пор, пока чудовища, покончив с пальцами, не принялись за внутренности покойника. Лишь тогда Пикетт оставил свой наблюдательный пост и вернулся в спальню.

«Максин будет не так-то просто вернуться в дом», — размышлял он. Тропинки в саду по большей части заросли, и Максин в ее нынешнем, весьма далеком от спокойствия состоянии вполне могла заплутать и пробродить по саду слишком долго. Пожалуй, ему стоило спуститься вниз и прийти на выручку одуревшей от страха женщине.

Катя все еще спала. Даже грохот выстрелов не потревожил ее покоя. Сон красавицы был так глубок, что она, похоже, за все это время ни разу не пошевелилась. Изящно изогнутая рука по-прежнему прикрывала нежный рот.

Тодд поцеловал ее, но поцелуй также не нарушил Катиного сна. Оставив ее в блаженном забытьи, он вышел из комнаты.

Глава 5

Эппштадт шагал по Стране дьявола. Плотные серые облака орошали землю мелким дождем, почти моросью; легкие капли охлаждали разгоряченное лицо. Если у Гарри еще оставались какие-то сомнения по поводу реальности окружавшего его мира, дождь смыл их без остатка.

Ему вовсе не хотелось признавать, что перед ним — реальность, а не галлюцинация, и тем самым подрывать собственную тщательно взращенную веру в незыблемость разума. Однако что оставалось делать? Убедить себя, что он упал со ступеньки, потерял сознание и теперь лежит на полу под лестницей и видит все это в бреду? Подобное объяснение вполне устраивало Эппштадта, но, не имея никакой возможности убедиться в его справедливости, Гарри чувствовал: лучше всего побыстрее отыскать Джоя и унести отсюда ноги, пока это странное местечко не выкинуло еще какой-нибудь фокус. Лучше поменьше узнать об этой диковинной стране и не дать ее чудесам проникнуть в душу. Тогда у него останется шанс вернуться к нормальной жизни.

Придя к такому выводу, Эппштадт принялся оглядывать раскинувшийся перед ним пейзаж и громко окликать по имени своего пропавшего телохранителя. От поднятого им шума (да и от самого присутствия чужака) оживились обитатели кустов и деревьев. Он ощущал на себе пристальные взгляды неведомых животных; их огромные глаза блестели, а в очертаниях голов и тел угадывалось нечто человеческое, словно в этом сумеречном мире происходили самые противоестественные совокупления.

Наконец Джой услышал его зов и подал голос.

— Кто здесь?

— Эппштадт, кто же еще.

— Идите сюда. Быстрее. Помогите мне.

Эппштадт пошел на голос и обнаружил Джоя в небольшой рощице. Парень сидел на дереве, на которое взобрался при помощи наспех сооруженной деревянной лестницы.

— Какого черта ты сюда залез? — возмущенно закричал Эппштадт. — Тебя за этим посылали?

— Помогите мне, — попросил Джой, словно не расслышав его гневной тирады.

— Джой, у нас нет времени, — процедил Эппштадт. — Нам надо уходить. Прямо сейчас. Господи, я же послал тебя закрыть дверь. Зачем ты вообще зашел внутрь?

— Затем же, зачем и вы, — отрезал Джой. — Я не мог поверить своим глазам. Вы поможете мне или нет?

Разговаривая с парнем, Эппштадт продирался сквозь заросли, и цепкие ветки кустарника уже успели порвать ему костюм. Внезапно перед Гарри открылось зрелище, заставившее его содрогнуться.

На верхних ветвях того самого дерева, на котором сидел Джой, при помощи гвоздей и веревок был распят человек. Молодому официанту уже удалось вынуть несколько гвоздей (лицо его и руки были забрызганы кровью), и теперь он пытался развязать узел на веревке, вцепившись в него зубами. Он изо всех сил старался освободить несчастного от пут и сбросить с дерева, и имел на то причины. На ветвях вокруг головы распятого во множестве галдели птицы. То была какая-то особая разновидность ворон, более крупных и, несомненно, более алчных, чем обычные представительницы этого племени. Они уже пытались выклевать страдальцу глаза — вокруг глазниц его краснели глубокие ссадины. Кровь ручьями стекала по бледным щекам. Распятый чрезвычайно походил на Христа, за одним лишь исключением — длинные волосы, спадающие на плечи грязными локонами, были белокурыми, а не темными.

— Мне нужен камень! — крикнул Джой.

— Для чего?

— Черт возьми, хватит вопросов! Просто найдите мне камень!

Эппштадт не привык выполнять приказы — в особенности приказы официантов, — однако, учитывая своеобразие момента, счел за благо повиноваться. Он огляделся по сторонам, отыскал продолговатый острый камень и протянул его Джою. Парень без промедления метнул этот снаряд в ближайшую ворону. Удар пришелся в цель. Джой сделал правильный выбор, поразив самую наглую тварь, которая явно намеревалась приняться за распятого. Камень снес мерзкой птице голову, однако товарки убитой, вопреки ожиданиям Джоя, и не подумали улететь. Они лишь подняли злобный перепуганный гам и переместились на несколько ветвей выше.

Казалось, шум пробудил распятого от спасительного забытья. Он поднял голову и приоткрыл рот. Черная змея, тонкая, как палец ребенка, выскользнула из его губ в потоках крови, слюны и желчи. Змея немного помедлила, зацепившись за верхнюю губу распятого, и упала на землю вблизи от Эппштадта.

Охваченный ужасом и отвращением, Гарри отскочил в сторону и бросил взгляд на дверь, желая удостовериться, что путь к отступлению по-прежнему открыт. Змея заставила его позабыть о милосердной миссии.

— Черт с ним, с этим парнем, — крикнул он. — Слезай, Джой. Ему уже ничем не поможешь.

— Надо спустить его на землю.

— Джой, я же сказал, ты уже ничем ему не поможешь. Ему конец.

Судя по виду распятого, усилия, направленные на его спасение, и в самом деле были тщетны. Белки потухших глаз выкатились из-под опущенных век. Бедняга пытался что-то сказать, но разум и язык отказывались ему повиноваться.

— Знаешь, что это такое? — изрек Эппштадт, оглядывая местность. — По-моему, это ловушка.

И впрямь, вокруг было полно укромных мест, где наверняка таились враги — как люди, так и животные. В любую минуту они могли выскочить из-за скал, показаться из зарослей, вылезти из пещер.

— Нам надо смываться отсюда поскорее. Иначе нас ждет такая же участь, как и этого парня.

— Вы хотите сказать, придется его бросить?

— Да. Именно это я и хочу сказать.

В ответ самаритянин Джой молча покачал головой. Он не собирался отказываться от своего намерения помочь распятому. Ему удалось развязать веревку, стягивавшую правую кисть несчастного, и освобожденная рука безжизненно повисла. Кровь брызнула с ветвей над головой Эппштадта подобно легкому дождю.

— Сейчас я сниму его, — сообщил Джой.

— Джой, я же сказал…

— Приготовьтесь, — скомандовал Джой, потянувшись ко второй руке жертвы. — Вам придется его поймать.

— Я не могу.

— Придется, — отрезал Джой. — Больше некому.

На этот раз Эппштадт пропустил приказ официанта мимо ушей.

Он услышал какой-то шум и, обернувшись, увидел, что на него пристально смотрит невесть откуда взявшийся ребенок, совершенно голый, маленький и уродливый.

— А это что еще за явление? — пробормотал он.

Джой, возившийся с левой рукой распятого, не обратил на ребенка внимания.

Уродец приблизился к Эппштадту на несколько шагов, и тот смог получше рассмотреть его. В облике странного мальчика было нечто козлиное. Глаза его имели необычный желто-зеленый оттенок, а кривые ноги поросли грязной шерстью. Внизу живота виднелся напряженный член, впечатляющие пропорции которого далеко не соответствовали детскому телу. Мальчик, не сводя глаз с незнакомцев, беспрестанно теребил свой пенис пальцами.

— Зачем вы его сняли? — произнес он, обращаясь к Джою. Затем, не получив ответа, повторил вопрос, в упор глядя на Эппштадта.

— Ему больно, — только и нашелся сказать Эппштадт, хотя эта обыденная фраза далеко не выражала ужасающего состояния жертвы.

— Моя мать хочет, чтобы ему было больно, — сообщил мальчик-козел.

— Твоя мать?

— Ли-лит, — по слогам произнес ребенок. — Так зовут мою мать. Она — королева ада. А я — ее сын.

— Если ты ее сын, — пробормотал Эппштадт, пытаясь выиграть время и решить, как лучше вести себя с этим странным существом, — значит, значит… она твоя мать?

— И она повесила его здесь, чтобы я на него смотрел! — сказал мальчик, яростно тряхнув головой и членом одновременно.

Чем сильнее становился гнев ребенка, тем настойчивее бросалось в глаза его уродство. У мальчика была заячья губа, делавшая его речь невнятной, а из носа — который, в сущности, представлял собой две черные дырки — беспрестанно сочилась слизь. Кривые зубы заходили один на другой, а глаза слегка косили. Короче говоря, он являл собой живое безобразие, за исключением одной лишь части тела — громадного члена, который теперь утратил напряженность и свисал между поросших шерстью ног, похожий на резиновую дубинку.

— Я расскажу про вас матери, — пригрозил мальчик, указав на Эппштадта коротким кривым пальцем. — Этот человек пронивился.

— Может, все-таки провинился? — поправил Эппштадт, не сумев сдержать презрительной усмешки. Этот маленький монстр был, судя по всему, полным кретином, не умеющим даже правильно произносить слова.

— Да, пронивился, — важно повторил мальчик-козел. — И он должен висеть здесь, пока птицы не выклюют его глаза, и собаки не съедят все его пороха.

— Ты хочешь сказать потроха?

— Пороха!

— Хорошо, будь по-твоему. Пороха так пороха.

Во время этой короткой содержательной беседы взгляд Эппштадта упал на левую ногу мальчика. Ноготь на среднем пальце, судя по всему, не подстригали с самого рождения, и теперь он превратился в устрашающий коготь — темно-коричневый, длиной не менее шести, а то и семи дюймов.

— С кем, черт побери, вы там болтаете? — крикнул Джой со своего дерева. Густая листва не давала ему возможности увидеть мальчика-козла.

— Знаешь, Джой, выяснилось, что этот тип наказан. Получил, так сказать, поделом. Так что лучше оставить его здесь.

— Кто это вам сказал?

Джой спустился по лестнице на несколько ступенек и наконец разглядел мальчика.

— Этот?

В ответ монструозное дитя оскалило зубы в ухмылке. Струйка темной слюны показалась из уголка его рта и потекла по груди.

— Я уверен, нам лучше уйти… — вновь начал Эппштадт.

— Я не уйду, пока не сниму этого бедолагу, — процедил Джой, вновь поднимаясь по лестнице. — А на то, что болтает это чучело, мне наплевать.

— Джой, не стоит вмешиваться не в свое дело, — взмолился Эппштадт. — Пойдем, прошу тебя!

В тяжелом, спертом воздухе, в тучах, проносившихся над их головами, оглушалось нечто тревожное. Эппштадт все больше убеждался, что последствия промедления могут быть губительными для них обоих. Он не знал и не хотел знать, что за мир его окружает и по чьей воле этот мир создан. В эту минуту у него осталось одно-единственное желание: выскочить отсюда через спасительную дверь.

— Помогите! — заорал сверху Джой.

Эппштадт подбежал к лестнице и вскинул голову. Джой наконец освободил распятого и перекинул его через свое широкое плечо. Несмотря на полубессознательное состояние несчастного, губы его шевелились. Он умолял кого-то о снисхождении.

— Пощадите… — шептал он. — Прошу вас. Я не хотел…

— Он отказался спать с моей матерью, — сообщил мальчик-козел, словно желая объяснить причины совершенной жестокости. Маленький уродец по-прежнему стоял в нескольких шагах от Эппштадта, не сводя глаз с Джоя и с человека, которого тот пытался спасти. Внезапно козлоподобное дитя повернулось и устремило взгляд в небо. Налетевший порыв ветра хлопнул дверью и широко распахнул ее.

— Она идет, — сообщил мальчик-козел. — Это ее запах. Горечь в воздухе. Чувствуете?

Эппштадт и в самом деле ощущал какой-то странный запах, такой резкий, что у него начали слезиться глаза.

— Это она, — продолжал уродец. — Ли-лит. Она горькая. Вся горькая. Даже ее молоко. — Он скорчил гримасу. — От него меня тянет блевать. Но что делать? Я люблю сосать. И я сосу.

Член его вновь напрягся, а мальчик-козел все продолжал распалять себя. Он сунул в рот большой палец и принялся сосать его, издавая громкие звуки. Отвратительный капризный ребенок причудливо сочетался в нем со взрослым похотливым мужчиной.

— На твоем месте я оставил бы его на дереве, — сказал он Джою, бесцеремонно оттолкнув Эппштадта от подножия лестницы.

Гарри взглянул на небо. Теперь оно приобрело свинцовый оттенок, и едкая горечь, которая, по признанию чудовищного дитяти, была характерным ароматом его матушки, с каждым новым дуновением ветра становилась все ощутимее. Эппштадт устремил взгляд вдаль, пытаясь различить, не приближается ли кто-нибудь по извилистой дороге. Но нигде не замечалось ни малейшего шевеления. Впрочем, на расстоянии примерно двух-трех миль Эппштадт увидал человека,лежавшего у обочины дороги головой на камне. Хотя для подобного умозаключения не было никаких оснований, Эппштадт сразу решил, что этот человек мертв. Ему казалось даже, он видит кровь и мозги, забрызгавшие камень.

За исключением лежавшего, пейзаж был совершенно безлюден.

Однако он вовсе не был безжизненным; в воздухе во множестве носились птицы, как видно, испуганные поднявшимся ветром; небольшие животные, кролики и прочая мелочь сновали в траве в поисках укрытия от надвигавшейся бури. Эппштадт никогда не интересовался жизнью природы, однако даже он знал: если кролики прячутся в норы, людям следует спешить по домам.

— Пойдем, — снова воззвал он к Джою. — Ты сделал все, что мог.

— Нет! — рявкнул упрямый парень.

Ветер был так силен, что даже самые толстые ветви отчаянно раскачивались. Сухие листья дождем сыпались на землю.

— Ради бога, Джой. Что на тебя нашло? Ты погубишь нас обоих.

Эппштадт поднялся по лестнице на несколько ступенек, схватил Джоя за пояс и потянул.

— Пошли, или я уйду без тебя!

— Как хотите, я…

Джой не успел договорить. Лестница, не выдержавшая веса Эппштадта, распятого мужчины и доброго самаритянина Джоя, обрушилась.

Эппштадт находился ниже всех и соответственно меньше пострадал. Он всего лишь ударился об острые камни, поросшие мхом и вереском. Поднявшись на ноги, он увидал, что двум другим пришлось куда хуже. Оба упали в колючие заросли, причем распятый придавил собой Джоя. Раны его — а помимо ссадин, причиненных птичьими клювами, у него оказались куда более глубокие повреждения на груди — начали кровоточить. Прежде чем распять этого человека, кто-то жестоко поглумился над ним, вырезав звезды вокруг его сосков. Джой тщетно пытался сбросить с себя безжизненное тело и с каждым движением лишь сильнее запутывался в колючих ветках.

— Помогите! — орал он. — Быстрее! Эти чертовы кусты раздерут меня до костей!

Эппштадт приблизился к зарослям и уже собирался протянуть Джою руку, как вдруг две самые большие раны на груди распятого раскрылись, и оттуда показались плоские черные головы змей — каждая гадина размерами в десяток раз превосходила ту, что выскользнула из его рта. Протиснувшись сквозь слои плоти и желтоватого жира, обе соскользнули вниз по недвижному телу. Одна змея оставляла за собой склизкий след — Эппштадт решил, что это яйца, которые обволакивала полупрозрачная студенистая масса.

Мерзкое зрелище заставило Эгшштадта отступить. Змеи свернулись кольцами на животе распятого. Их глазки-бусинки выискивали укромное местечко, подходящее для нового гнезда.

— Вы поможете мне или нет? — взревел Джой. Гарри, не произнося ни слова, покачал головой.

— Эппштадт, ради бога, помогите! — В голосе Джоя звенело отчаяние.

Эппштадт не имел ни малейшего желания приближаться к отвратительным змеям; однако мальчик-козел, судя по всему, ничуть не опасался этих тварей. Он подошел к Джою и схватил его протянутую руку. Сила, которой обладал этот уродливый ребенок, как и его член, далеко не соответствовала размерам низкорослого тела. Одним рывком он помог Джою частично высвободиться от цепких объятий колючего кустарника. Приподнявшись на ноги, Джой жалобно заохал — под тяжестью распятого колючки глубоко вонзились ему в спину.

— Заткнись! — прервал его стоны мальчик-козел.

Джой, все еще не отделавшийся от колючих ветвей, являл собой жалкое зрелище. От боли парня вырвало, и струйки блевотины еще вытекали из его рта. Через несколько секунд его мольбы о помощи перешли в слабые всхлипывания. Эппштадт, парализованный ужасом и сознанием собственной вины (ведь он не пришел Джою на помощь и теперь молча взирал на его страдания) не мог заставить себя вмешаться. Змеи, выискивающие новую жертву, словно приковали его к месту.

Не обращая внимания на слабые стоны Джоя, мальчик-козел дернул его за руку во второй раз, затем в третий. Этого оказалось достаточно. Джой, вырванный из цепких объятий колючих кустов, тяжело рухнул на израненную спину. Несмотря на свое плачевное состояние, парень нашел в себе силы перевернуться на живот. Рубашка, разорванная на спине в клочья, открывала глубокие раны. Джой лежал, уткнувшись лицом в грязь, и тело его сотрясали рвотные судороги.

— Я тебя хорошенько проучу! — наставительно пробурчал мальчик-козел. — Ты у меня узнаешь, как помогать преступникам. За это ты будешь наказан!

Пока злобный уродец твердил свои угрозы, Эппштадт перевел взгляд на снятого с распятия человека, который все еще лежал посреди колючих ветвей. Две змеи обвились теперь вокруг его шеи, но в своей предсмертной агонии несчастный не обращал на это внимания. Веки его подрагивали над незрячими глазами, и жизнь оставляла измученное тело.

— Видал? — спросил мальчик-козел. — Все из-за тебя. Из-за тебя я лишился забавы. Твой приятель умер. Кто тебя просил вмешиваться? Он мой! — Отвратительное создание буквально подпрыгивало на месте от ярости. — Мой! Мой! Мой!

Внезапно он вскочил на спину Джоя и принялся отплясывать изуверский танец посреди этого кровавого, утыканного колючками месива.

— Мой! Мой! Мой!

То была настоящая вспышка садистского безумия. Джой повернулся, сбросил с себя разбушевавшегося монстра и попытался встать на ноги. Но мальчик-козел, по-прежнему приплясывая, снова набросился на него.

— Вставай!!! — во всю глотку заорал Эппштадт.

Он не знал, что замыслил козлоподобный выродок, но не сомневался: пощады от него можно не ждать.

— Вставай быстрее!

Джой, преодолевая боль, поднялся на колени. В это самое мгновение мальчик-козел нанес ему сокрушительный удар. Схватившись руками за шею, Джой повалился навзничь.

Уродец ударил его ногой, и длинный загнутый коготь, на который с таким ужасом взирал Эппштадт, вспорол Джою горло.

Кровь и воздух с бульканьем и свистом вырывались из смертельной раны. Глаза умирающего на мгновение остановились на лице Эппштадта, словно глава студии «Парамаунт» мог объяснить, почему Джой, вместо того чтобы блистать на экране, валяется в пыли, в каком-то неведомом месте, и жизнь утекает у него меж пальцев.

Потом недоуменный взгляд потух, глаза остекленели. Окровавленные руки, только что судорожно сжимавшие шею, повисли как плети. Кошмарный свист прекратился, последняя дрожь пробежала по телу. Козлоподобное дитя меж тем продолжало отплясывать, теперь уже от удовольствия.

Эппштадт словно прирос к месту. Он боялся, что любое движение может привлечь внимание убийцы. Но, как видно, уродец решил, что Эппштадт не годится на роль новой игрушки. Даже не взглянув на него, страшный мальчик умчался прочь, оставив в сгущавшихся сумерках мертвое тело молодого официанта и охваченного жутким оцепенением человека, так и не сумевшего никого спасти.

Глава 6

Сама еще не зная, какова цель ее поисков, Тэмми осторожно проникла в дом. Первой ее находкой оказался Джерри Брамс. Он стоял на лестничной площадке и неотрывно глядел вниз, в темноту пролета. Лицо его было пепельно-серым — за исключением кровавых следов недавнего падения, — а руки тряслись мелкой дрожью. Прежде чем он успел открыть рот, снизу донеслись пронзительные крики.

— Там кто-нибудь есть? — спросила Тэмми, не тратя времени на приветствия.

— Сначала туда отправился парень, которого мы захватили с собой. Официант. Потом за ним пошел Эппштадт. И бог знает, кто там есть еще.

— А где Максин?

— Наверное, прячется где-нибудь в саду. Когда началось землетрясение, она пулей выскочила на задний двор.

Крики внизу становились все громче; потом по лестнице пронесся порыв холодного ветра. Тэмми уставилась в темноту. Там, внизу, у самых дверей, кто-то лежал. Женщина как могла напрягла зрение. То был человек, и он двигался.

— Господи помилуй, — прошептала она себе под нос. — Это же Зеффер!

Глаза ее не обманули. Это был Биллем, причем живой. Окровавленный, израненный, он, как ни странно, дышал и шевелился. Тэмми опрометью бросилась к лестнице. Услышав, как она зовет его по имени, Зеффер отыскал ее взглядом, и в глазах его вспыхнула радость. Тэмми устремилась вниз.

— Спускаться вниз опасно, — крикнул ей вслед Джерри.

— Я знаю, — бросила на ходу Тэмми. — Но там мой друг.

Обернувшись, она увидела, что Джерри взирает на нее с недоумением, причина которого была ей непонятна. Может, ему показалось странным, что в этом покинутом богом доме у кого-то есть друзья? А может, его поразила решимость женщины спуститься туда, откуда долетали леденящие дуновения ветра?

Зеффер судорожно пытался перевернуться на спину, но у него не хватало сил.

— Потерпите! — крикнула Тэмми. — Сейчас я вам помогу.

Перескакивая через ступеньки, она спустилась вниз. Оказавшись рядом с Зеффером, она старательно отводила взгляд от двери, через которую выполз Биллем, но все равно ощущала холодные прикосновения вырывавшегося оттуда ветра. Он приносил с собой дождевые брызги, жесткие и острые, как иголки.

— Послушай… — выдохнул Зеффер.

Тэмми опустилась на колени рядом с ним.

— Сейчас. Сейчас я вас переверну.

Отчаянным усилием она приподняла лежавшего навзничь Зеффера и устроила его голову у себя на коленях. Нижнюю часть его тела ей не удалось перевернуть, и Биллем оказался в довольно неудобной позе. Однако Зеффер, казалось, не замечал этого. В его нынешнем, полубессознательном состоянии ему было не до удобств, у него словно была предсмертная агония. Учитывая полученные им кошмарные раны, можно было только удивляться, что он протянул так долго. Возможно, причиной подобной живучести оказалась особая энергия, которой наделила его Страна дьявола.

— Я слушаю вас, — пролепетала Тэмми. — Что вы хотели мне сказать?

— Всадники, — едва слышно шепнул Зеффер. — Они ищут сына дьявола.

— Всадники?

— Да. Люди герцога. Герцога Гоги.

Тэмми вся превратилась в слух. Зеффер был прав — из-за дверей доносилось цоканье копыт. И, к немалой тревоге Тэмми, звук этот приближался.

— Они могут выбраться оттуда? — спросила она.

— Не знаю. Возможно, да.

Умирающий опустил веки, и томительно долгое мгновение Тэмми казалось, что жизнь оставила измученное тело. Но Зеффер вновь открыл глаза и взглянул в склоненное над ним лицо женщины. Слабеющая рука Виллема сжала ее руку.

— Думаю, настало время впустить мертвецов. Понимаешь меня? — прошелестел он одними губами.

Тихий голос его то и дело прерывался, и Тэмми подумала, что ослышалась.

— Мертвецов? — недоуменно переспросила она. Биллем кивнул.

— Да. Мертвецов, которые слоняются здесь по каньону. Они хотят проникнуть в дом. Все эти годы мы не позволяли им сделать это.

— Да, но…

Зеффер покачал головой, словно хотел сказать: «Не перебивай, у меня мало времени».

— Тебе придется впустить их.

— Но они чего-то боятся, — возразила Тэмми. — Они не могут войти.

— Да. Порог их отпугивает. Помнишь, я рассказывал, как ездил в Румынию?

— Конечно.

— Я отыскал там одного монаха из братства. Друга отца Сандру. И он научил меня, как охранить дом от вторжения мертвецов. Теперь тебе придется разрушить то, что я устроил. И они войдут. Поверь, войдут сразу.

— Как это сделать? — спросила Тэмми.

Подвергать слова Зеффера сомнению не имело смысла; на споры у них не было времени, к тому же в его едва слышном голосе звучала неколебимая уверенность.

— Возьми на кухне нож, — продолжал Зеффер. — Крепкий острый нож, не такой, что сломается в руках. А потом отправляйся к задней двери и расковыряй ножом порог.

— Порог?

— Да, деревянную перекладину, через которую переступаешь, когда входишь в дверь. Внутри ты найдешь пять икон. Это древние румынские символы.

— И все, что мне надо сделать, — вытащить их оттуда?

— Да. Как только мертвые почувствуют, что на пороге их ничто больше не держит, они войдут. Они долго, очень долго ждали этого часа. Мертвецы — терпеливый народ. — При этих словах губы Зеффера тронула едва заметная улыбка. Несомненно, сознание того, что призраки вскоре окажутся в доме, скрашивало его последние минуты. — Ты ведь сделаешь это для меня, правда Тэмми?

— Конечно сделаю. Раз вы этого хотите.

— Это будет справедливо. По отношению к ним. К мертвым.

— Я сделаю все, как вы сказали. Обязательно сделаю.

— Достаточно открыть только одну дверь. Им этого хватит. Лучше всего заднюю, потому что порог там сильно подгнил. И будет нетрудно…

Зеффер замолчал и закусил губу. Смертельная рана делала свое дело. Меж пальцев умирающего выступила свежая кровь.

— Я все поняла. Ничего больше не говорите. Лежите спокойно, — всполошилась Тэмми. — А я пойду и позову кого-нибудь на помощь.

— Нет, — отрезал Зеффер.

— Но вам необходима помощь.

— Нет, — повторил Зеффер и из последних сил затряс головой. — Сделай то, что я сказал.

— Вы уверены?

— Да. Сейчас это самое важное.

— Хорошо, я непременно…

Она собиралась вновь заверить умирающего, что выполнит его просьбу, как вдруг поняла: Зеффер уже не дышит. Глаза его были по-прежнему открыты и даже сохранили живой блеск — но то был обман. Долгая и тяжкая жизнь Виллема Зеффера завершилась.

Этажом выше Джерри увидел, как дверь хозяйской опочивальни открылась и оттуда появился Тодд.

— Привет, Джерри, — сказал он, направляясь вниз по лестнице. — Я вижу, тебе досталось. Откуда эти ссадины?

— Упал во время землетрясения.

— Нам надо выйти из дома и отыскать Максин.

— Да?

— Боюсь, она заблудилась в саду. А Сойер погиб. Если мы не отыщем ее, кто-нибудь…

— Я слышал крики, — равнодушно сообщил Джерри. У него был скучающий вид зрителя, утратившего всякий интерес к чрезмерно затянувшемуся спектаклю.

— В доме есть кто-нибудь еще? — спросил Тодд.

— Эппштадт. Он пошел вниз вместе с одним парнем, официантом, который…

— Видел я этого парня. Это что, новая пассия Максин?

— Нет. Всего лишь официант, который работал на вечеринке, — пожал плечами Джерри.

Тодд заглянул вниз, в лестничный пролет. У подножия лестницы лежал человек, и какая-то женщина, склонившись над ним, гладила его по щеке. Потом она с величайшей осторожностью закрыла ему глаза. Судя по всему, лежащий был мертв. После чего женщина подняла голову и посмотрела наверх.

— Привет, Тодд.

— Привет, Тэмми.

— Я думала, ты утонул.

— Мне жаль тебя разочаровывать, но, как видишь, это не так.

Тодд принялся спускаться вниз по лестнице. Тэмми, отвернувшись от него, грустно глядела на покойника.

— Ты видела Эппштадта? — спросил Тодд, оказавшись рядом с ней.

— Кто это? Тот сукин сын, который твердит всем и каждому, что он самый главный на студии «Парамаунт»?

— Да, именно тот сукин сын. Шишка на ровном месте.

— Его-то я видела.

Тэмми вновь встретилась взглядом с Пикеттом. Глаза ее застилали слезы, но женщина сдерживалась, не желая расплакаться при нем. После того, что произошло на берегу. После того, как она убедилась: ему плевать на нее. Плевать на нее и ее чувства. Нет, теперь ей вовсе не хотелось, чтобы Тодд видел, как она слаба и уязвима.

— А куда он пошел — я имею в виду эту скотину Эппштадта? — спросил Тодд, словно у того, кто оказался возле заветной двери, был какой-то выбор.

Тэмми кивнула в сторону двери, ведущей в Страну дьявола.

— Думаю, туда. Правда, я сама этого не видела. Мне сказал Джерри.

— Давно он вошел?

— Не знаю, — пожала плечами Тэмми. — И, говоря откровенно, сейчас мне не до него.

Тодд положил руку ей на плечо.

— Прости меня. У меня сейчас тяжелый период. Я совсем запутался. И я никогда не умел выражать свои чувства.

— Ты хочешь сказать, что виноват передо мной?

— Да, — скорее выдохнул, чем произнес Тодд. Тэмми слегка дернула плечом, словно желая стряхнуть его руку, которую он незамедлительно убрал. Ей многое хотелось сказать ему, но сейчас было неподходящее время. И неподходящее место.

Тодд понял ее без слов. Тэмми не понадобилось оборачиваться, чтобы увидеть, как он уходит. Она слышала удалявшиеся по коридору шаги. Лишь через несколько секунд она подняла голову. Пикетт был уже в дверях.

Внезапно Тэмми разрыдалась; слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули ручьями. В душе ее царило полное смятение: она одновременно радовалась, что Тодд остался жив, и досадовала, что он, после всего пережитого, не нашел для нее подходящих слов. Неужели он не понимает, какую боль ей причинил?

— Возьмите, — раздался за плечом Тэмми голос Джерри Брамса. Он протягивал ей безупречно чистый носовой платок; в данный момент этот жест, полный старомодной любезности, оказался весьма уместен.

— Могу я узнать, кто стал причиной ваших слез?

Тэмми, не отвечая, вытерла глаза.

— Если Тодд, то он не стоит переживаний, — невозмутимо продолжал Джерри. — Уверяю вас, он способен вытерпеть и позабыть любую передрягу. И всех нас позабыть тоже. Я хорошо знаю эту породу людей.

— Думаете, Тодду все нипочем?

— Я в этом уверен.

Тэмми шумно высморкалась.

— О чем он говорил с вами? — осведомился Джерри.

— Хотел узнать, куда ушел Эппштадт.

— Я имел в виду не Тодда. О чем с вами говорил Зеффер?

— Он… он хотел… просил меня кое-что сделать.

Тэмми отнюдь не была уверена, что о просьбе Зеффера стоит сообщать Брамсу. В этом сумасшедшем мире не знаешь, чего ждать от людей. Вполне возможно, Джерри попытается помешать ей, защищая интересы Кати, которой он предан, несмотря ни на что. Скорее всего, так оно и будет. Но теперь, когда она должна подняться наверх и выполнить свое обещание, — как ей избавиться от ненужного соглядатая?

В голову пришел один лишь способ. Конечно, подобный поступок — настоящая игра с огнем, но, похоже, ей придется рискнуть. Если она сейчас войдет в Страну дьявола, то Джерри, скорее всего, последует за ней. Тэмми знала, что мир, раскинувшийся за дверью, неодолимо притягивает и поглощает внимание всякого кто там оказался. Наверняка Брамс забудет о ней на какое-то время. И тогда она сможет беспрепятственно выскользнуть за дверь, подняться на кухню, найти нож и расковырять чертов порог.

Этот план, разумеется, пугал Тэмми (она предпочла бы держаться от двери как можно дальше), но другого выхода не представлялось. Надо было действовать не откладывая.

Не говоря ни слова, она решительно направилась к двери. Ветер подул ей в лицо — словно гостеприимный хозяин, распахивающий объятия перед желанной гостьей. Тэмми ни разу не оглянулась, однако она чувствовала: Джерри следует за ней по пятам. У самого порога он попытался ее остановить:

— Думаю, вам не стоит идти дальше.

— Почему? Я хочу своими глазами увидеть, что там, внутри. Здесь все свихнулись на этой загадочной комнате. Только о ней и говорят. По-моему, я единственная, кто толком не видал, что за чудеса там творятся.

Произнося эти слова, Тэмми внезапно поняла, что в них куда больше правды, чем она готова была признать. Разумеется, ей мучительно хотелось увидеть, что же скрывается за пресловутой дверью. Трюк, который она якобы изобрела для того, чтобы избавиться от назойливого Джерри, на самом деле являлся лишь оправданием сжигающего ее любопытства. В конце концов, она была ничуть не хуже других. И сейчас ей больше всего хотелось хотя бы одним глазком взглянуть на этот таинственный мир.

— Помните: что бы вы там ни увидели, на это нельзя смотреть долго, — предостерег Джерри.

— Знаю. — В голосе Тэмми послышалось раздражение. — Я уже там была. Думаю, если я загляну за дверь еще разок, это не причинит мне вреда. Или вы считаете иначе?

С этими словами Тэмми распахнула дверь и, не тратя больше времени на пререкания с Брамсом, устремила еще не просохшие от слез глаза на раскинувшийся перед ней пейзаж. Ничто не мешало ей любоваться; и все вокруг было так прекрасно. Спорить с кем бы то ни было — с Брамсом, с Господом Богом или с самой собой — не имело смысла. Тэмми просто переступила через порог, повторяя путь, который несколько минут назад проделал Тодд.

Глава 7

Пикетту не составило труда отыскать Эппштадта. В отличие от первого визита в этот утолок ада, когда глазам Тодда потребовалось время, чтобы привыкнуть к пленительной иллюзии изразцов, теперь он вошел в иной мир без всяких усилий. Стоило ему заглянуть за дверь — и мир этот предстал перед ним во всем блеске. Взгляду его открылось все сразу: от закрытого луной солнца до тонкой травинки под ботинком — травинки, по которой деловито полз черный жук.

А посреди всей этой красоты стоял Эппштадт; выглядел он здесь не более уместно, чем стриптизерша в Ватикане. Судя по виду преуспевающего кинобосса, за время своего пребывания здесь он успел попасть в серьезную передрягу. Человек, которого газеты несколько раз объявляли «лучше всех одетым мужчиной в Лос-Анджелесе», ныне далеко не являл собой образец элегантности. Висевшую клочьями рубашку покрывали бурые пятна — скорее всего крови; лоб был усеян бисеринками пота, а волосы, всегда тщательно зачесанные назад, смехотворно топорщились бахромой вокруг лысой розовой макушки.

— Вот ты где, гад! — издалека завопил Эппштадт, простирая к Тодду руки. — Маньяк ты долбаный! Ты нарочно все это подстроил. По твоей милости погибли люди, Пикетт. Живые люди. Они погибли из-за тебя и твоих треклятых фокусов.

— Спокойнее, старина! Какие фокусы? И кто погиб по моей милости?

— Ох, как я мог клюнуть на твою удочку, мразь! Ты нарочно затащил нас в это… в этот непотребный притон!

Тодд с недоумением огляделся. Непотребный притон? Он не видел здесь ничего непотребного. Хотя его знакомство с этим миром было весьма кратким, он успел испытать тут множество разнообразнейших чувств. Он пребывал во власти очарования; его охватывал ужас столь пронзительный, что сердце едва не выскакивало из груди; он переживал невероятное возбуждение и вплотную приближался к смерти. О каком непотребстве твердит Эппштадт? В Стране дьявола подобному нет места.

— Если тебе здесь не нравится, — перебил он Эппштадта, все еще извергавшего проклятия, — так какого черта ты сюда приперся?

— Хотел отыскать Джоя. Но я не смог его спасти. Он мертв.

— Что с ним случилось?

Эппштадт боязливо огляделся по сторонам и понизил голос до шепота:

— Здесь бродит какой-то ублюдок. На вид не то мальчишка, не то козел.

— Ты говоришь о сыне дьявола?

— Хватит с меня всей этой дьявольской ахинеи! Я даже фильмов про эту херню никогда не снимал…

— Мы с тобой не в кино, Эппштадт.

— Да, к сожалению, ты прав. Это не кино. Это чертов…

— Притон, — подсказал Тодд. — Именно так ты выразился.

— Нечего строить из себя крутого супермена! — вновь завопил Эппштадт, приближаясь к Тодду. — Если бы ты видел то, что видел я, с тебя мигом соскочило бы твое гребаное спокойствие! Если бы на твоих глазах прикончили человека…

— Что все-таки здесь произошло?

— Этот поганый козел убил Джоя. Вспорол ему глотку. И виной всему — ты. Твои идиотские игры.

Эппштадт между тем подошел к Пикетту вплотную. Тодд подозревал, что глава студии «Парамаунт» намерен наброситься на него с кулаками. Ужас, который только что пережил Гарри, требовал разрядки. И хотя бывали времена (тот давний-предавний завтрак, во время которого подавали тунца), когда Тодду безумно хотелось выбить из Эппштадта всю дурь, сейчас случай был совершенно неподходящим для драки.

— Хочешь посмотреть, что натворил? — процедил Эппштадт.

— Не особенно, — пожал плечами Тодд.

— И все же тебе придется это сделать, засранец.

И Эппштадт схватил Тодда за футболку.

— Убери руки, Гарри. Не сходи с ума.

Эппштадт пропустил эти слова мимо ушей. Не ослабляя хватки, он потащил Тодда за собой. Смесь страха и ярости придавала ему столько сил, что сопротивляться было бесполезно. Тодд даже и не пытался этого делать. Катя научила его, как вести себя в этом мире. Надо держаться как можно тише, не привлекать к себе внимания. К тому же он чувствовал, что не только Эппштадт пребывает в столь разгоряченном состоянии. Нарисованный на изразцовых плитках мир был взбудоражен до предела, и это ощущалось во всем — в том, как ветер дул со всех четырех сторон сразу, в том, как испуганно шелестела под ногами трава, как тревожно шумели деревья.

Возможно, охотничьи псы учуяли запах чужаков и герцог со свитой уже в пути.

— Успокойся, приятель, — вновь воззвал Тодд к разуму Эппштадта. — Я не собираюсь вступать с тобой врукопашную. Если ты хочешь показать мне что-нибудь, так и быть, покажи. А тащить меня не надо, я сам пойду. Понял?

Гарри выпустил наконец футболку Тодда. Нижняя его губа дрожала, словно он едва сдерживал рыдания. «Подобное зрелище стоит того, чтобы проникнуть в Страну дьявола и подвергнуть себя опасности», — пронеслось в голове Тодда.

— Иди за мной, придурок, — рявкнул Эппштадт. — Ты сам все увидишь.

— Не стоит так кричать. Здесь вокруг полно людей, с которыми нам лучше не встречаться.

— Одного я уже встретил, — буркнул Эппштадт, направляясь к небольшой рощице. — И меньше всего мне хотелось бы еще раз увидеть подобного ублюдка.

— Так давай уйдем отсюда.

— Нет. Я хочу, чтобы ты увидел. И понял наконец, что ты натворил.

— Но при чем здесь я? Ведь не я создал этот мир.

— Но ты же знал, что за чертовщина тут происходит. Ты и эта маленькая дрянь, твоя любовница. Теперь-то весь ваш замысел у меня как на ладони. Я понял все, абсолютно все.

— Говоря откровенно, на этот счет у меня остаются некоторые сомнения.

Эппштадт принялся сосредоточенно шарить глазами по земле. Он передвигал ноги очень осторожно, словно боялся на что-то наступить.

— Что ты ищешь? — спросил Тодд. Эппштадт на мгновение поднял голову.

— Труп Джоя, — сообщил он и вновь уперся взглядом в землю. — Вот, — сказал он через секунду и злобно процедил: — Смотри. Любуйся. И знай, что этот парень погиб по твоей вине.

— Кто он такой? — спросил Тодд, тупо уставившись на распростертое израненное тело мужчины с перерезанным горлом.

— Его звали Джой, и он работал официантом на вечеринке у Максин. Вот все, что я о нем знаю.

— И этот козлоподобный пацан убил его?

— Да.

— Но почему, господи помилуй?

— Я так думаю, просто хотел позабавиться.

Тодд провел по лицу влажной холодной рукой.

— Все. Теперь я его увидел. Ты доволен? Может, выберемся отсюда и отыщем Максин?

— Максин?

— Да. Она выбежала из дома вместе с Сойером.

— Я видел.

— Сойер погиб.

— Господи боже! Нас всех здесь перебьют, как мух. Кто его убил?

— Э… зверь… хищник. В общем, какое-то невероятное животное.

— Хорошо, идем, — кивнул головой Эппштадт. — Но вот что я тебе скажу, Пикетт. Если нам удастся выбраться отсюда живыми, твои выходки не сойдут тебе с рук. Тебе придется ответить за все, что вы со своей шлюхой натворили.

— Тебе тоже.

— Мне? А я-то тут при чем?

— Могу объяснить, если ты настаиваешь.

— Сделай милость.

— Ни я, ни Максин, ни этот бедолага, — Тодд показал взглядом на труп Джоя, — никогда не оказались бы здесь, если бы не ты. Это ты поднял шум на берегу. Ты затеял эту идиотскую поездку. А уж если, как говорится, смотреть в корень — помнишь нашу задушевную беседу, во время которой ты предложил мне малость подправить мою обрюзгшую физиономию?

— Ах вот ты о чем.

— Да, именно об этом.

— Возможно, я ошибся. Тебе не стоило делать операцию. Пожалуй, я дал тебе плохой совет.

— Этот совет стоил мне слишком многого. Моего лица и…

Тодд осекся, заметив какое-то животное, выскочившее из-под камня. Оно отдаленно напоминало ящерицу, однако было более толстым и коротким; вместо длинного гибкого хвоста пониже спины у него красовался шишковатый обрубок. Диковинная тварь направлялась прямиком к останкам Джоя.

— Нет, нет, нет, — едва слышно выдохнул Эппштадт. Потом он попытался отогнать животное, словно то была бродячая собака, обнюхивавшая его ворота. — Пошла прочь! — заорал он. — Сказано тебе, пошла прочь!

Однако на ящерицу его крики не произвели ни малейшего впечатления; скользнув по Эппштадту равнодушным взглядом желтовато-голубых глаз, она продолжала исследовать кровавую рану, зиявшую на горле покойника. Потом, высунув длинный раздвоенный язык, принялась лизать кровь.

— Господи, господи, — стонал Эппштадт.

Схватив камень, он запустил его в диковинную рептилию. Ящерица вновь устремила на него ледяной неподвижный взгляд, открыла рот и испустила угрожающее шипение.

Тодд бросился к Эппштадту и обхватил его руками, не давая возможности продолжить военные действия против ящерицы. На их счастье, животное слишком занимали останки бедного официанта, иначе им пришлось бы не сладко.

Отвернувшись от Эппштадта, ящерица вновь принялась терзать рану Джоя, отрывая куски плоти, так что голова несчастного парня моталась туда-сюда.

Эппштадт затих, уже не пытаясь освободиться от объятий Пикетта, и тот немного ослабил хватку, но в ту же секунду Эппштадт извернулся и что было мочи ударил Тодда кулаком в плечо.

— Лучше бы ты был на месте этого парня, гад! — ревел Эппштадт, нанося Тодду удар за ударом.

Пикетт даже не пытался сопротивляться. Из-за спины Гарри он видел, как ящерица направилась в сторону леса, волоча за собой истерзанный труп Джоя.

— Ты меня слышишь, Пикетт? — продолжал бушевать Эппштадт.

— Слышу, не глухой, — устало ответил Тодд.

— Лучше бы тебя сожрала эта тварь! Вместе с твоими гнилыми потрохами! Ты это заслужил! Заслужил!

Удары становились все яростнее и ощутимее. Тодд едва сдерживался, чтобы не дать сдачи, и они оба знали, что терпение его на исходе. Обоим отчаянно хотелось затеять настоящую драку. Настало время выяснить отношения при помощи кулаков, а не при помощи адвокатов.

— Хорошо, — процедил Тодд, с размаху наподдав Эппштадту под дых. — Будь по-твоему, приятель. Хочешь драться — так получай.

За первым ударом последовал второй, потом третий; кулак Тодда рассек Эппштадту губу, и из раны хлынула кровь.

Противники дали волю своей злобе. Они не обменивались эффектными точными ударами, как это делают дерущиеся в кино, но сплелись в один комок, колотя друг друга, куда придется. Взаимная неприязнь, зависть, раздражение, копившиеся годами, вырвались наружу в несколько секунд. Время и место для сведения счетов они выбрали самое неподходящее, но сейчас обоим было не до разумных решений. Каждый хотел лишь одного: проучить негодяя — этого зарвавшегося ублюдка, этого сукиного сына. Наконец оба не удержались на ногах и кубарем покатились по земле, сцепившись, как мальчишки.

Тэмми видела, как они упали.

— Господи, — пробормотала она про себя. — Что они делают? Совсем спятили.

— На вашем месте я не шел бы дальше, — предостерег ее Брамс.

— Вам и нечего делать на моем месте, — отрезала Тэмми. — Стойте на своем, а я пойду, куда хочу.

И, не дожидаясь новых советов, она бросилась к дерущимся. Крики птиц над головой заставили Тэмми поднять глаза к небу. Открывшееся ей зрелище было так красиво, что на несколько секунд женщина позабыла обо всем, любуясь наполовину скрытым луной солнцем и нежными перистыми облаками. Царивший повсюду мягкий сумрак позволял разглядеть звезды, что сияли за легкой дымкой облаков.

Когда Тэмми вновь посмотрела на дерущихся, оба так вывалялись в грязи, что невозможно было понять, где Тодд, а где Эппштадт. Впрочем, через секунду Тэмми сообразила, что тот из бойцов, кто извергает бесконечный поток ругательств, является главой студии «Парамаунт». Смысл его бессвязного монолога сводился к тому, что Тодд — наглый кретин, сукин сын и самодовольный бездарь, которому зря платят деньги. Как только весь этот бред закончится, он, Эппштадт, позаботится, чтобы все узнали: по милости этого кинокрасавчика Тодда Пикетта несколько человек отправились на тот свет.

Подойдя ближе к дерущимся, женщина поняла, что на скорое завершение схватки рассчитывать не приходится. Противники слишком распалились, и ни один не собирался уступать. Тэмми надеялась лишь, что усталость заставит их утихомириться прежде, чем они привлекут к себе внимание какого-нибудь опасного обитателя нарисованного на стенах мира.

Судя по всему, эта надежда была близка к осуществлению. Хотя дерущиеся вновь поднялись на ноги, им становилось все труднее сохранять равновесие в жидкой грязи, одновременно нанося друг другу удары. Наконец Эппштадт не удержался и тяжело рухнул. Бешено колотя по грязи кулаками, он пытался подняться, но Тодд проворно уселся поверженному сопернику на грудь и сжал его горло. У Гарри не осталось сил сопротивляться. Он лишь отчаянно тряс головой и тяжело дышал.

— Проклятый подонок, — рычал Тодд. — Все было бы иначе… все… если б ты не зарубил тот фильм.

Эппштадт немного отдышался и вновь обрел голос.

— Никогда бы я не дал добро на тот паскудный фильм. Никогда… Даже если бы от него зависела моя жизнь.

Тэмми решила, что пора дать о себе знать.

— Тодд! — окликнула она. Первым ее заметил Эппштадт.

— Господи, я надеялся, что хотя бы здесь не увижу эту корову с ее жирной задницей, — выдавил он.

Тэмми не сочла нужным отвечать на идиотский выпад.

— Тодд, бросай этот мешок с дерьмом и пойдем отсюда, — сказала она.

На измазанном грязью лице Тодда блеснула его знаменитая обворожительная улыбка.

— С превеликим удовольствием, — откликнулся он.

Пикетт встал и подошел к Тэмми. Эппштадт, с трудом передвигая свою неуклюжую тушу, поднялся на колени. Во время драки с его ноги слетел шикарный итальянский ботинок, и теперь Гарри беспомощно шарил по грязи в поисках пропажи. Ботинок же, отлетев далеко от хозяина, валялся у самых ног Тэмми.

— Ваша обувь? — спросила она.

— Да, — обрадовался Эппштадт и протянул руку.

В то же мгновение Тэмми швырнула ботинок в колючие кусты.

— Чертова сука.

— Пидор долбаный.

— Ну уж нет. Я все, что угодно, только не пидор. Правда, Брамс? Скажи ей, что я не принадлежу к вашей братии.

— Не вмешивайте меня в свои разборки, — процедил Джерри. — Я хочу одного: чтобы все мы убрались отсюда.

— Ты иди, Джерри, и забери Тэмми. А мы вас догоним, — пообещал Тодд.

— Я никуда не пойду без тебя, — заявила Тэмми.

— О, какая трогательная сцена, прямо слезу выбивает, — глумливо осклабился Эппштадт. — Невзрачная толстуха остается верна своему возлюбленному до конца, хотя надежды на то, что он пожелает однажды ее трахнуть, прямо скажем, маловато.

Зашвырнув в кусты ботинок Эппштадта, Тэмми несколько облегчила душу, но тут ее вновь захлестнула горячая волна ненависти. Ненависти к Эппштадту и ему подобным, ко всем этим надменным подонкам, для которых пышные женщины — излюбленный объект насмешек.

— Заткни свою мерзкую пасть! — завизжала она — Похоже, ты слишком много о себе воображаешь, вонючий кусок дерьма.

С самым угрожающим видом она сделала несколько шагов по направлению к Эппштадту. Однако глава студии «Парамаунт», и без того утомленный схваткой с Тоддом, меньше всего хотел пускаться врукопашную с разъяренной женщиной.

— Убери от меня эту суку, Джерри, — взмолился он, вскидывая руки и торопливо отступая. — Джерри! Ты что, оглох?

— Оставьте его, Тэмми.

— Хорошо. Не хочется пачкать руки о такую дрянь.

— И скажи ей, чтобы одернула юбку, — не удержался от новой пакости Эппштадт. — А то меня тошнит при виде ее целлюлитных ляжек.

Джерри крепко вцепился в руку Тэмми.

К счастью для Эппштадта, женщина внезапно потеряла к нему всякий интерес. Внимание ее привлекла группа всадников, которые мчались по извилистой дороге, ведущей, как с содроганием осознала Тэмми, к тому месту, где все они стояли.

— Тодд, — выдохнула она.

— Да, я вижу, — откликнулся Тодд. — Это люди герцога.

— Вот мы и дождались.

Герцог Гога вместе со своей свитой стремительно приближался.

Однако, сообразила Тэмми, у компании чужаков было достаточно времени, чтобы добежать до дверей. Судя по всему, всадники еще не заметили незваных гостей. Джерри уже двигался к выходу. Тодд, отыскавший небольшой ручей, промывал полученные в драке ссадины, однако и он мог добраться до дверей за несколько секунд.

В наименее выгодном положении находился Эппштадт, который, не желая расставаться со своим драгоценным итальянским ботинком, отправился за ним в заросли. Поглощенный поисками, он не сразу заметил, что слева от него колючие ветви подозрительно зашевелились.

Наконец он поднял голову от земли и вгляделся в странную тень, видневшуюся меж ветвями. Кто бы это ни был, судя по всему, он зацепился за колючки и теперь никак не мог освободиться. Издав какое-то нечленораздельное мычание, существо вновь дернулось, пытаясь вырваться из колючего плена кустов. На сей раз это ему удалось. Теперь Эппштадт получил возможность увидеть, кто же скрывался в зарослях. Это был его давний знакомый — мальчик-козел. Громко хныкая от боли, малолетнее чудовище принялось выковыривать многочисленные колючки, вонзившиеся в его тело.

Эппштадт собственными глазами видел, на что способен этот монстр, и не имел ни малейшего желания продолжать знакомство. Позабыв о ботинке, он устремил тоскливый взгляд на дверь. Джерри Брамс был совершенно прав: настало время убираться из этого проклятого места.

Козлоподобное дитя меж тем перестало плакать; его блуждающий взгляд упал на Тэмми. Или, точнее говоря, на ее груди. Глаза мальчишки наполнились откровенной, ничем не замаскированной похотью. Он пожирал глазами пышный бюст Тэмми и плотоядно облизывал губы.

Женщина неотрывно смотрела на странное существо. Тодд тоже бросил на него взгляд, полный страха и отвращения.

— Пойдем, Тэмми, — поторопил он.

Тэмми перевела взгляд с козлоподобного ребенка на приближающихся всадников. Скорее всего, громкие завывания сына дьявола достигли их ушей, потому что они подхлестнули коней и теперь неслись рысью.

Итак, перед ней стояло отродье Люцифера во всей своей козлиной красе. Слезы на его раскосых глазах успели высохнуть, и он, казалось, позабыл о колючках. Тэмми заметила, что шипы повредили его кожу, по которой стекали многочисленные ручейки темно-красной крови. Из чувствительного места глубоко в паху тоже торчали шипы, однако мальчик-козел, более не обращая на них внимания, неотрывно взирал на соблазнявший его предмет. На всадников он даже не смотрел, хотя, несомненно, слышал топот копыт так же хорошо, как и Тэмми. Вероятно, он знал, как ускользнуть от охотников. Он успешно проделывал это на протяжении веков. В его распоряжении был целый лабиринт потайных ходов и надежных укрытий.

Тэмми подняла глаза к небу; положение луны и солнца не изменилось. Потом она обвела взглядом пейзаж, освещенный тусклым рассеянным светом; дорогу, по которой летели всадники; нагромождение серых валунов, у которых стоял Тодд в разодранной футболке, пытаясь смыть кровь водой бьющего из-под земли ручья.

Тэмми знала, что через несколько секунд отродье сатаны исчезнет и измученные охотники вновь останутся ни с чем. Так, по словам Зеффера, происходило уже многие века.

Возможно, настало время раз и навсегда положить конец этой нескончаемой истории? Что, если именно она, ничем не примечательная Тэмми Лоупер из Сакраменто, поможет герцогу поймать порождение дьявола? Тогда он передаст козлоподобное дитя тоскующей матери, и затянувшаяся на века изнурительная охота прекратится.

Тэмми знала лишь один способ, рискованный, безрассудный способ, при помощи которого можно было задержать маленького похотливого монстра. Не теряя времени, она приступила к действиям — принялась медленно расстегивать свою грязную, изорванную блузку. Как только пальцы ее коснулись первой пуговицы, мальчик-козел уставился на нее, перестав замечать что-либо вокруг. Позабыв о колючках, терзающих его кожу, о приближающихся всадниках, он не сводил глаз с груди Тэмми.

— Нравится? — спросила она одними губами, так, чтобы никто из стоявших рядом не услышал ее слов.

За исключением мальчика-козла. Тэмми догадывалась, что тот наделен звериным слухом.

В ответ он кивнул — медленно, почти благоговейно.

Осталось расстегнуть всего две пуговицы — и блузка упадет на землю, а мальчик-козел в полной мере насладится впечатляющим зрелищем. Пальцы Тэмми замерли. Из груди чудовища вырвалось сдавленное рычание. Улыбка, перекосившая рот, исчезла. Тэмми показалось, что в глазах его вспыхнул огонь ярости.

Она сочла за благо не дразнить его и вновь принялась за пуговицы. Сын дьявола одобрительно улыбнулся, и она увидела кое-что, чего не замечала прежде. Мелкие его зубы были острыми, как иглы. Улыбка мальчика-козла напоминала улыбку пираньи. Стоило Тэмми представить, как эти кошмарные зубы-иглы коснутся кожи, по всему ее телу побежали мурашки.

Она бросила торопливый взгляд в сторону всадников, но в этот момент они исчезли из виду, скрывшись в небольшом сосновом лесу. Тэмми перевела глаза на мальчика-козла. Он нетерпеливо притопывал левой ногой, на пальце которой красовался загнутый коготь, сделавший бы честь лапе любого хищника. Несомненно, приближение герцога и его людей не слишком нравилось мальчику — он вовсе не хотел оказаться в их руках. Но еще меньше он хотел скрыться, так и не увидев всех прелестей Тэмми.

Он указал на нее пальцем и распорядился:

— Покажи.

Женщина наградила его самой пленительной из всех своих улыбок, однако не спешила повиноваться.

— Покажи, — вновь приказал он.

Тэмми продолжала улыбаться, подсчитывая про себя, сколько шагов их разделяет. Если он таки решит на нее наброситься, ему достаточно будет сделать всего пять шагов, решила она. Или даже четыре.

Тэмми расстегнула еще одну пуговицу. Теперь взору мальчика-козла открылся ее левый сосок. Внезапно Тэмми с потрясающей отчетливостью вспомнила жаркий летний день много лет назад. Ей было тогда четырнадцать, и она, украдкой пробравшись в спальню родителей, принялась кривляться перед большим зеркалом, изображая из себя стриптизершу. В ту пору она выглядела куда взрослее и соблазнительнее, чем большинство ее одноклассниц. Крепкие груди стояли торчком, а меж ее ног уже курчавились волосы. О, если бы ее груди перестали расти в тот день, жизнь ее сложилась бы куда счастливее. Но они решили побить все рекорды: к пятнадцати годам Тэмми уже походила на молодую Шелли Уинтерс и при этом продолжала пухнуть как на дрожжах.

Странно, что все вэтом мире идет по кругу. И жгучий стыд, испытанный когда-то, внезапно вспыхивает вновь. Пальцы Тэмми скользнули к последней пуговице. Она знала, что взгляд мальчика опустится вслед за ее рукой и она сможет, заглянув через его плечо, увидеть, где сейчас всадники.

То, что она увидела, заставило ее похолодеть. Охотники так и не показались из леса. Неужели они сбились с пути, свернув не на ту дорогу? Вряд ли. Несомненно, они как свои пять пальцев знают местность, где провели столетия.

— Покажи мне свои сиськи, — вновь потребовал мальчик-козел.

С этими словами он ударил загнутым когтем по лежавшему рядом камню. Из-под когтя вырвался целый сноп ярких искр, разлетевшихся по жухлой траве. Трава мгновенно вспыхнула. Огонь быстро сожрал сухие стебли и потух, однако в те несколько секунд, пока искры не угасли, Тэмми услышала топот лошадиных копыт и краешком глаза увидала всадников, показавшихся из-за деревьев.

Сын дьявола хищно прищурил свои золотистые глаза. Уголки его рта опустились, обнажив нижний ряд зубов, таких же острых, как и верхние.

— Покажи сиськи, — угрожающе прорычал он. Затянувшаяся игра ему определенно надоела. Он хотел увидеть наконец все то, чем обладала Тэмми, и увидеть немедленно.

Тэмми уже не притворялась, будто приближающиеся всадники совершенно ее не интересуют. В этом больше не было надобности. Все они, включая мальчика-козла, стали участниками дикой потехи. Отродье дьявола слегка склонило голову; Тэмми могла бы догадаться о его намерениях, но в этот момент она прикидывала про себя, сколько времени потребуется герцогу и его людям, чтобы спешиться. Когда она поняла, что пышущий вожделением монстр более не желает медлить, их разделяла всего пара шагов. И лишь молитва могла оградить ее от мерзкого слюнявого рта, острых зубов и кривых пальцев.

Глава 8

Предчувствуя самое худшее, Тодд испустил отчаянный вопль и по скользкой, пропитанной кровью земле бросился на помощь Тэмми. Но прежде чем он успел добежать, женщина сама сообразила, что делать. Расстегнув последнюю пуговицу, она сбросила блузку. Груди ее наконец открылись взору дьявольского отродья во всей своей арбузной прелести. Зачарованный этим зрелищем, мальчик-козел буквально прирос к месту. Нижняя губа его отвисла, изо рта потекла струйка слюны.

У Тэмми хватило выдержки подавить в себе отвращение. Она распахнула руки, приглашая маленького монстра в свои объятия. Впрочем, Тодду подобный жест показался не слишком разумным. Пикетт догадывался, что мальчик-козел — не любитель сентиментальных нежностей и предпочитает грубые игры. Однако мгновение спустя выяснилось, что Тодд ошибался.

Мальчик-козел с хохотом рухнул на колени. А потом он пополз — именно пополз — в объятия Тэмми. Его трясущиеся руки жадно потянулись к ее обнаженной груди, крючковатые пальцы заскользили по коже. Глаза чудовища затуманила похоть, зубы обнажились в сладострастной ухмылке.

— Господи помилуй, — пробормотал потрясенный Тодд.

Тэмми ощутила, как слюнявые губы сатанинского отродья коснулись ее левого соска. Это было самое странное ощущение, которое она испытала за тридцать четыре года своей жизни. В тот момент, когда жуткий острозубый рот приблизился к ее телу вплотную, она сообразила, что должна испугаться. Эта тварь способна запросто откусить ей грудь. Но интуиция подсказывала Тэмми: ничего подобного не случится. Ее груди привели сына дьявола в неописуемый восторг, и он не причинит им вреда. Скорее, он будет им поклоняться — разумеется, по-своему. Влажные губы сомкнулись вокруг соска, но женщина не ощутила боли; острые зубы лишь слегка оцарапали ей кожу. Тэмми даже предположила, что он каким-то непостижимым образом ухитрился их втянуть — умеют же змеи прятать свои ядовитые зубы. Он сосал, сосал и сосал; это вызвало прилив крови к соску, сделало особенно чувствительной кожу, и Тэмми со стыдом ощутила жаркий приступ наслаждения.

Затем, словно желая придать действу еще более мирный и домашний характер, сын сатаны закрыл глаза, подобно сосущему младенцу, сжал грудь Тэмми своими маленькими пухлыми руками, и она принялась тихонько укачивать его в своих объятиях.

Многие века герцог Гога преследовал сына дьявола и Лилит. Порой небо над его головой было ясным, порой его затягивали тучи — но солнечное затмение не кончалось никогда. Герцог не имел даже отдаленного понятия о том, как долго продолжается его заточение в Стране дьявола. Рассудок давно уже утратил всякое представление о времени. Век за веком он и его люди проводили словно в амнезии. Впрочем, иной раз на привале, когда охотники подкрепляли силы, изжарив на костре свою добычу — обычно то был кролик, кабан или олень, — им случалось припомнить день роковой встречи с Лилит и порассуждать о том, где они теперь. Герцог полагал, что ныне они пребывают отнюдь не в реальном мире, но в фантазиях дьявола, что все они пленники этих фантазий. Как иначе объяснить, что вокруг них ничего не меняется? Те же самые корабли виднеются на горизонте, те же самые звери бродят по лесным тропам, и в небесах тускло светит солнце, наполовину закрытое луной.

Но в последние несколько дней — если только здесь вообще существовали дни и ночи — появились некие признаки того, что в этом мире, доселе неизменном, происходят перемены. В Стране дьявола и раньше появлялись чужаки (такие же пленники сатанинских козней, по мнению проницательного Гоги). Однако в прошлом те люди, что проникали сюда, не имели возможности воздействовать на мир, их окружавший. Недавние же гости на свою беду оказались не столь безобидны и беспомощны. Визит в фантазии дьявола не для всех окончился удачно. Кое-кто из пришельцев погиб на опушке леса.

Все это само по себе было достаточно странно, но теперь глазам герцога открылось еще более удивительное зрелище.

На обочине дороги сидела женщина с обнаженной грудью и, словно самое обычное дитя, баюкала на руках того, за кем они так долго и безуспешно охотились.

Герцог спешился в нескольких ярдах от Тэмми. Охотники последовали его примеру и, обнажив мечи, стали тихонько подбираться к женщине с дьявольским отродьем на руках.

Тэмми все это видела, но не проронила ни звука, даже пальцем не шевельнула, опасаясь потревожить покой пребывавшего в блаженной дреме сына сатаны.

Герцог бесшумно приблизился к ней и сделал своим людям знак отступить. Один из охотников достал грубо сколоченную деревянную клетку и теперь держал ее наготове.

Мальчик-козел, не открывая глаз, выпустил изо рта грудь Тэмми и произнес:

— Зря вы шныряете вокруг нас. Я вас вижу. И знаю, что вы задумали.

Сказав это, он тут же забыл о герцоге и его людях и вновь принялся за сосок.

— У тебя красивые сиськи, — снова оторвался он от Тэмми. — У них есть имена?

— Имена? — переспросила изумленная Тэмми. — Конечно нет. Разве у сисек бывают имена?

— Ты должна дать им имена. Они такие сладкие.

И он принялся целовать груди Тэмми, сначала левую, потом правую, потом снова левую. То были нежные, легкие, осторожные поцелуи.

— Хочешь, я сам назову их?

Предложил он это робко, неуверенно, далее с некоторой запинкой. Несомненно, меньше всего мальчик хотел нанести Тэмми оскорбление.

— Конечно хочу, — откликнулась она.

— Ты мне разрешаешь? О, спасибо. Тогда та, что я сосал, пусть зовется Хелена, а вторая пусть будет Беатрис.

Он вскинул глаза на лицо Тэмми.

— А ты? Как тебя зовут?

— Тэмми.

— Просто Тэмми?

— Тэмми Джейн Лоупер.

— А меня зовут Квафтзефони, — сообщил сын дьявола. — Скажи, Тэмми, ты тоже от кого-нибудь убегаешь?

— Можно сказать, да.

— От кого?

— От Арни, моего мужа.

— Он не ценил тебя?

— Нет.

Мальчик-козел начал поочередно лизать Хелену и Беатрис. Движения его шершавого влажного языка, вновь вызвали у Тэмми дрожь наслаждения.

— А детей у вас нет? — спросил он, на секунду оторвавшись от своего занятия.

— Нет. Арни бесплоден.

— Но ведь ты-то можешь иметь детей, Тэмми. — Квафтзефони прижался головой к ее груди. — Поверь мне, уж я-то разбираюсь в таких вещах. Ты плодородна, как долина Нила. Когда понадобится, эти прекрасные груди начнут истекать молоком. Все твои дети вырастут крепкими и здоровыми. У них будут сильные, отважные сердца. Такие, как у тебя.

Чуть приоткрыв глаза, мальчик вновь посмотрел ей в лицо, потом скосил взгляд чуть в сторону, на деревянную клетку.

— Так какого ты мнения?

— О чем?

— Что мне лучше сделать — сдаться или заставить этих недоумков продолжать охоту?

— А что с тобой будет, если ты сдашься?

— Я вернусь домой, к своей матери Лилит. Назад в ад.

— Но ведь там тебе и следует находиться.

— Ты права. Однако если я скажу, что тебе следует вернуться к Арни, тебе это не понравится, правда?

— Нет.

— Значит, ты меня понимаешь.

Он ласково провел ладонью по мощным полушариям ее грудей, потом устроил между ними голову, опустив подбородок в глубокую выемку.

— Иногда, понимаешь ли, надо убежать, хотя бы на какое-то время. Но когда я вот так лежу, то чувствую: наверное, настало время сдаваться. Много-много лет я скрывался от преследователей. Никому не позволял пальцем к себе прикоснуться. Кроме тебя.

Голос его, и без того тихий, перешел в едва слышный шепот, почти шипение.

— Они уже близко? — спросил он.

— Да, — ответила Тэмми. — Совсем близко.

Квафтзефони поиграл с ее затвердевшим соском.

— Если я позволю им поймать себя, что случится с тобой и людьми, которые пришли сюда?

— Думаю, мы все покинем эту страну, так или иначе.

— И как ты считаешь, это ведь будет не так плохо?

— Я считаю, это будет очень хорошо, — убежденно заявила Тэмми.

— И они не причинят мне вреда? Не сделают больно?

— Нет. Они не причинят тебе ни малейшего вреда.

— Ты обещаешь?

Тэмми взглянула в его золотисто-карие глаза.

— Обещаю, — непререкаемым тоном сказала она — Тебе не будет больно. Ни капельки.

— Хорошо, — вздохнул мальчик-козел, обвивая ее шею руками. — Настало время положить этому конец. Но прежде ты должна поцеловать меня.

— Но почему должна?

— Потому что я этого хочу.

Тэмми поцеловала сына дьявола в капризно изогнутые губы. Сразу после этого он выскользнул из ее объятий и подпрыгнул, взлетев в воздух на несколько футов над ее головой.

— Prindei! — закричал герцог.

Люди его, наученные горьким опытом, на этот раз сделали все, чтобы не упустить вожделенную добычу. Они схватили сына дьявола — который издавал пронзительные звуки, больше напоминавшие свинячий визг, чем козлиное блеянье, — за руки и за ноги и понесли его к деревянной клетке.

Однако, прежде чем им удалось засунуть чудище в клетку и запереть, раздался сварливый голос Эппштадта:

— Что они намерены сделать с этой тварью?

— Думаю, они его увезут, — пояснил Тодд.

— Ну уж нет. Я этого не допущу. Этот ублюдок, кем бы он ни был, совершил убийство. И должен ответить по всей строгости закона.

И он побежал к охотникам, намереваясь помешать им. Герцог, обнажив меч, бросился ему наперерез.

Тэмми, еще не успевшая застегнуть блузку, попыталась остановить Эппштадта.

— Не вмешивайтесь, — взмолилась она. — Иначе вы все испортите.

— Ты что, с ума сошла? Впрочем, и спрашивать нечего. Только сумасшедшая могла позволить этому поганому уроду сосать свою грудь. Ты просто извращенка.

— Несите его в клетку! Не обращайте внимания на этого идиота! — заорал Тодд охотникам, стараясь жестами передать смысл своих слов.

Это ему удалось. Герцог угрожающе наставил на Эппштадта острие меча, а люди его тем временем поместили мальчика-козла в деревянную клетку, к прутьям которой были прибиты маленькие железные иконки. Неизвестно, в чем заключалась их сила, но в том, что ею иконки обладали, не было сомнений. Хотя сыну дьявола ничего не стоило разломать клетку в щепки, он не сделал этого, а спокойно усевшись на пол, стал ждать, что будет дальше.

Герцог выкрикнул несколько новых приказов, и его люди принялись устраивать клетку на спине одной из лошадей.

Тем временем герцог обратился к Тэмми с короткой, но весьма горячей речью; как она предполагала, он благодарил ее за помощь, которую женщина оказала им, подвергая себя неимоверному риску. При этом Гога по-прежнему не спускал глаз с Эппштадта, и меч его был готов пронзить наглеца, пытавшегося помешать благополучному завершению охоты. Гарри, несомненно, понял, что с герцогом шутки плохи, ибо держал рот на замке, а руки вскинул вверх, словно умоляя о пощаде.

Тодд, стоя поодаль, поднял глаза к небу. Он заметил, что во взаимном расположении светил произошли некоторые перемены. Луна медленно отодвигалась, открывая солнце.

Внезапно один из людей герцога испустил пронзительный крик. Сын дьявола отыскал место, где ему удалось просунуть свою короткопалую руку сквозь прутья, не коснувшись иконок. Воспользовавшись тем, что один из охотников зазевался, он мертвой хваткой вцепился ему в щеку, оторвал свою жертву от земли и принялся раскачивать туда-сюда, словно марионетку. Из-под пальцев сатанинского отродья захлестала кровь, обагрившая лицо злополучного охотника.

Лошадь, на спине которой стояла клетка, взвилась в испуге. Клетку еще не успели как следует закрепить, и она соскользнула на землю. Но сын дьявола и не думал разжимать свои цепкие пальцы, видимо, надеясь, что, ударившись о землю, клетка разлетится на куски, однако этого не случилось. Увидев, что расчеты его не оправдались, мальчик-козел пришел в ярость и принялся раздирать когтями лицо своей жертвы.

Тут на помощь охотнику подоспел герцог. Один взмах меча — и кисть сатанинского отродья отделилась от запястья. Мальчик-козел издал душераздирающий вопль, полный боли и отчаяния.

Тэмми, в недоуменном оцепенении наблюдавшая за жуткой сценой (ей трудно было поверить, что нежное дитя, которое она недавно баюкала в своих объятиях, внезапно превратилось в злобное чудовище), заткнула уши, не в силах слышать крики обоих раненых, мужчины и мальчика. Однако, как ни ужасно было происходящее, она не могла отвести взгляд в сторону. Она видела, как охотник, истекая кровью, упал на колени, как страшная рука по-прежнему цепляется за его щеку, подобно огромному насекомому. Она видела, как мальчик-козел корчится в своей клетке, зажимая кровоточащий обрубок другой, здоровой рукой. Видела, как герцог вытирает окровавленный клинок.

На какое-то время стенания раненых смолкли — мальчик-козел утих в своей клетке, а охотник, освободившись наконец от хватки крючковатых пальцев, перевязал рваную рану обрывком какой-то ткани.

Однако период затишья длился недолго. Донесшиеся из-под земли громовые раскаты нарушили тишину. Казалось, где-то в глубине движется огромный механизм, сделанный из железа и камня.

— Что еще за новая чертовщина на наши головы? — пробормотал Джерри.

Тэмми не сводила глаз с пленника. Слезы на глазах мальчика-козла высохли. Позабыв о своей ране, он смотрел сквозь прутья куда-то вдаль. Несомненно, он прекрасно знал, что сейчас произойдет.

— Опять землетрясение? — подал голос Эппштадт.

— Нет, — покачала головой Тэмми, догадавшаяся обо всем по лицу отродья сатаны. — Это не землетрясение. Это Лилит.

Часть IX КОРОЛЕВА АДА

Глава 1

Земля разверзлась, и, словно с приходом фантастической весны, десятки тысяч багровых побегов, острых, как иглы, пронзили ее поверхность. Изломанная глубокая расщелина разрезала землю неподалеку от того места, где стояла клетка с сыном дьявола.

Гудение громадного механизма нарастало, и вскоре стало понятно, что источник мощного звука приближается к поверхности земли. В расщелине показалась голова огромной змеи. Острые багровые побеги продолжали расти с потрясающей быстротой, и с каждой секундой земля рождала все новые; особенно густо они опутали пространство вокруг расщелины. Когда высота неведомых растений достигала примерно фута, они на глазах покрывались бесчисленными пунцово-черными цветами, испускавшими резкий запах, не известный никому из ошеломленных очевидцев происходящего (за исключением, разумеется, Квафтзефони). Подобно запаху специй, аромат этот был терпким и пряным — но ни один повар на свете не решился бы его использовать; столь сильный и едкий запах заглушил бы вкус самого изысканного блюда. Он был таким назойливым, что вызывал у всех присутствующих легкую тошноту.

Эппштадт, обладатель наиболее слабого нутра, не сумел удержаться от рвоты. К тому времени, как он извергнул из себя вчерашний ужин, стремительный рост диковинных растений прекратился. Пунцово-черные цветы моментально увяли, лепестки их пожухли. Чудовищно бурная весна сменилась осенью. Запах, испускаемый растениями, стал иным. Он уже не казался ни тошнотворным, ни едким, ни навязчивым.

Теперь этот аромат проникал в сознание каждого из присутствующих, пробуждая самые сладостные, самые упоительные воспоминания о том, что утрачено навсегда. Пребывая в пленительной власти этих воспоминаний, никто не мог сказать, что именно ему грезится. Видения, вызываемые чудесным ароматом, были слишком мимолетны, слишком неуловимы. Но всякий, кого они посетили, ощущал, что чувства его становятся особенно пронзительными, а душа — впечатлительной и ранимой. К тому времени, как «пасть ада» разверзлась окончательно и из длинных остроконечных теней появилась Лилит, диковинные растения успели проникнуть в душу каждого, кто с содроганием ждал появления супруги дьявола. Отныне все, что они когда-либо увидали, сказали и сделали, было пропитано чудодейственным благовонием.

Была ли жена дьявола красива? Возможно, да. Всепроникающий аромат был прекрасен. Тело ее в клубах благовонного дыма восхищало совершенством форм; что же касается лица, то бесстрастный наблюдатель мог бы заметить, что своим оттенком и расплывчатыми чертами оно напоминает гниющие цветы.

Голос Лилит — как опять-таки мог заметить лишь тот, кто не пребывал во власти магического аромата, — отличался резкостью и неблагозвучностью, а платье, весьма длинное, просторное и потребовавшее немалого труда (на нем миллионы раз повторялся один и тот же узор, вышитый вручную), свидетельствовало о навязчивой идее, даже о безумии, охватившем его владелицу, но уж, никак не о хорошем вкусе.

Несмотря на то, что потрясенные свидетели явления супруги дьявола не обладали возможностью трезво и здраво судить о внешних и внутренних качествах Лилит, кое-что можно было сказать о ней со всей определенностью. Во-первых, она пребывала в превосходном настроении. Увидев свое дитя, заключенное в клетку, она разразилась громким раскатистым смехом, хотя от взора ее не могло ускользнуть, что у мальчика-козла отрублена рука. Насмотревшись вдоволь на обожаемого сына, Лилит обратилась к герцогу, и речь ее полилась плавно и изысканно.

— Ты немало пострадал за злодеяние, совершенное против меня и моей семьи, — изрекла она на безупречно правильном английском языке, который герцог непостижимым образом понял. — Имеешь ли ты представление о том, сколько лет провел, преследуя это несмышленое дитя, моего сына?

И Лилит указала пальцем на мальчика-козла, который вновь принялся хныкать и стонать, так что ей пришлось успокоить его, похлопав ладонью по прутьям клетки.

Герцог ответил, что не имеет ни малейшего понятия о том, сколько времени длилась изнурительная охота.

— Что ж, тем лучше для тебя, — заявила Лилит. — Но кое-что тебе все же следует открыть, ибо иначе ты не поймешь, что случится после того, как я заберу своего сына. Так знай же, что реальная твоя жизнь — те семь десятилетий, что отпущены человеку на земле, — закончилась много веков назад.

Герцог устремил на Лилит взгляд, полный тягостного недоумения, но мгновение спустя до него дошло значение слов, и в глазах его мелькнул ужас. Он понял, что он и его люди провели жизнь в тщетной погоне за дьявольским ребенком, который за все время преследования едва ли повзрослел на два года.

— Мой отец, — прошептал герцог. — Мои братья. Что с ними?

— Они давно мертвы, — сообщила Лилит, и во взоре ее мелькнула тень сочувствия. — Все, кого ты некогда знал, умерли.

Лицо герцога словно окаменело, но слезы наполнили его глаза и потекли по впалым щекам.

— Если бы ты и твои люди не поддались власти низменных инстинктов, все было бы иначе, — продолжала Лилит. — Вы бы нашли себе достойных жен и провели бы свой век в любви и счастье. Но вам нравилось убивать, не так ли? Лишать жизни ни в чем не повинных кабанов и оленей. Поэтому вы и оказались здесь. На краю собственной могилы.

Смысл этих слов, по-видимому, состоял в том, что время герцога истекло и сейчас, когда охота завершилась и он искупил свою вину, его ожидает награда Смерть, обычная смерть без всяких прикрас.

— А теперь отдай мне моего сына, — изрекла Лилит. — И мы покончим с этим злополучным делом раз и навсегда.

Однако Эппштадт вновь подал голос. До поры до времени он наблюдал за происходившим с кривой, но довольной ухмылкой. Причины подобной радости были просты. Эффектный спектакль, разыгравшийся на глазах у Гарри — разверзшаяся земля, диковинные цветы, чудный запах, пробуждающий воспоминания, — окончательно убедил председателя совета директоров студии «Парамаунт» в справедливости собственных догадок. Теперь Эппштадт окончательно убедился, что на самом деле лежит без сознания где-нибудь в доме (скорее всего, оглушенный тяжелым предметом, свалившимся ему на голову во время землетрясения), а все эти чудеса являются плодом его разыгравшегося от удара воображения. Правда, в этих бредовых видениях он проявлял недюжинную волю и настойчивость, что редко случалось с ним во сне; впрочем, он и сны-то видел крайне редко, а проснувшись, тут же забывал. Уверившись в собственной способности направлять эти невероятные фантазии по своему усмотрению, Гарри не собирался позволять событиям развиваться по нежелательному сценарию. К тому же роль посредника была для него привычной. А потому Эппштадт сделал шаг вперед и протянул руку, явно намереваясь помешать герцогу подойти к клетке с пленником.

— Я думаю, вам не стоит этого делать, — произнес он, помогая себе жестами, поскольку далеко не был уверен в том, что этот странный тип в диком костюме его понимает. — Как только вы прикоснетесь к этому ублюдку, вы умрете. Поняли?

— Заткнись, Эппштадт, — предостерег Тодд. — Не вмешивайся.

— Но почему? Чего мне бояться? Это всего лишь сон…

— Это не сон, — возразил Джерри. — Это явь. Все здесь так же реально, как и…

— О господи, Брамс, хватит пороть чушь. Знаешь, что я сделаю, когда разберусь со всем этим бредом и наконец очнусь? Дам тебе хорошего пинка под задницу.

И Эппштадт осклабился, явно довольный, что так лихо отшил собеседника.

— Если ты будешь лезть не в свое дело, придурок, тебе придется сильно пожалеть, — процедил Тодд. — Джерри прав. Это не сон.

— Что за хреновину вы оба несете! — скорчил пренебрежительную гримасу Эппштадт. — Посмотрите только вокруг! Разве вся эта чертовщина может быть реальной? Все это я вообразил — я, и никто другой! Уверен, вы все считали, что фантазия у меня бедная, как у учительницы начальных классов. Как бы не так!

— Эппштадт, — перебил его Тод, — твоя долбаная фантазия здесь совершенно ни при чем.

Тут Гарри издал что-то вроде ослиного крика, который обычно сопровождает неправильный ответ в телевикторинах. Он буквально упивался сознанием своей правоты и превосходства над остальными, над этими тупоголовыми кретинами.

— Ошибаешься, мой мальчик! Самым прискорбным образом ошибаешься. Вижу, ты никак не можешь врубиться в ситуацию. Хочешь, я тебе кое-что скажу, пока этот гребаный сон не прервался? Тем более и момент сейчас подходящий. Так вот, Голливуд давно не видал такого дрянного актеришки, как ты. Честно говоря, когда смотришь фильмы с твоим участием, хочется рыдать. Рыдать оттого, что такой безнадежный бездарь ухитрился пролезть на экран. Мы в «Парамаунт» просто слезами горючими заливаемся, когда ты пытаешься от страсти разорваться в клочки.

— А ты просто старая, облезлая паскуда.

— Возможно, ты прав, мой милый. Только ты в миллион раз хуже. Ты — пустое место, и ничего больше. И не забывай, это ведь я убеждал шайку идиотов, привыкших думать задницами, а не головами, выложить тебе кругленькую сумму. За демонстрацию смазливой физиономии весьма сомнительных достоинств, которой наградил тебя Бог.

Эппштадт повернулся к Лилит, которая наблюдала за перепалкой с таким любопытством, словно перед ней проделывала забавные штучки дрессированная собака редкой породы.

— Простите мою бестактность, мадам, — галантно произнес он. — Наверное, мне не следовало упоминать Бога в вашем присутствии. Полагаю, это слово вас коробит.

— Бог? — произнесла Лилит. — Я ничего не имею против Бога.

Эппштадт собирался продолжить упражнения в остроумии, но Лилит, внезапно потеряв к нему всякий интерес, отвернулась.

Она издала мелодичный свист, и из темной пасти земли на зов явились две женщины. Груди их были обнажены, на головах — ни единого волоска. При виде женских лиц и грудей, а может, и того и другого, мальчик-козел вновь пришел в возбуждение, захныкал и заметался по своей клетке.

— Это конец, — обратилась Лилит к герцогу. — Я забираю его. Хочешь сказать что-нибудь на прощание?

Герцог покачал головой и сделал выпад мечом в сторону Эппштадта, предостерегая того от вмешательства. Гарри не двигался с места, пока острие меча не коснулось его заляпанной грязью рубашки. Лишь тогда он с пронзительным воплем отскочил в сторону.

— Он вас задел? — участливо осведомился Джерри.

— Заткнись, задница, — огрызнулся Эппштадт.

Однако он счел за благо отказаться от дальнейших попыток встревать в разговор герцога с супругой дьявола. Клетку открыли, и Лилит, ухватив своего изувеченного отпрыска за член и яйца, извлекла его на свободу.

— Возьмите его, — обратилась она к своими лысым прислужницам и без всякой материнской нежности швырнула им мальчика-козла. Они подхватили мальчонку на лету и направились к зияющему отверстию.

— С этим покончено, — кивнула головой Лилит.

Она резко повернулась и чуть приподняла подол своего украшенного диковинной вышивкой одеяния, чтобы оно не путалось под ногами.

— У тебя были дети? — взглянула она на герцога. Он молча покачал головой.

— Тогда ты будешь лежать с теми, кто жил до тебя, а не с теми, кто пришел после. Это хорошо. По-моему, очень печально — встретиться в могиле со своими же собственными детьми. — Лилит склонила голову. — Настал момент прощания. Я знаю, ты заслужил отдых.

Лилит сказала все, что намеревалась сказать, и сделала шаг к бездонной расщелине. Однако выяснилось, что Эппштадт еще не успокоился.

— Примите мое восхищение, мадам, — начал он рассыпаться в любезностях. — Должен сообщить, такие женщины, как вы, встречаются нечасто. Знаете, обычно бывает так — или сиськи, или мозги. А вам природа подарила и то, и другое. Мне даже немного жаль, что это только сон. С такой женщиной я не прочь познакомиться и наяву.

Лилит бросила на него холодный взгляд, который менее самодовольного человека обратил бы в бегство. Но Эппштадт, по-прежнему воображавший себя непререкаемым властелином собственных фантазий, остался нечувствителен к ледяному гневу, которым окатила его супруга дьявола.

— Возможно, мы с вами уже встречались? — светским тоном осведомился он. — Я в этом почти уверен. Наверняка я извлек ваш прелестный образ из богатых запасников своей памяти.

— Прекрати, — прошептал Тодд.

— Что прекратить?

— Свои дурацкие игры. Сейчас не время. И не место.

— Мой сон — что хочу, то и делаю, — отрезал Эппштадт. — А вы все можете отсюда убираться ко всем чертям. И ты, пидор долбаный, и ты, Пикетт, и эта твоя толстозадая подружка. — Он махнул рукой в сторону Тэмми. — Убирайтесь все! Надоели до коликов! Не желаю вас больше видеть.

Тодд взглянул на Лилит, словно спрашивая у нее разрешения уйти. Она медленно кивнула — сначала Тодду, потом Тэмми и, наконец, Джерри.

— Ты уверен, что не желаешь составить нам компанию и уйти отсюда, пока не поздно? — обратился Тодд к Эппштадту.

— Пошел в задницу.

Джерри уже повернулся спиной к «пасти ада» и торопливыми шагами направился к спасительному порогу. Тэмми собиралась последовать его примеру, однако замешкалась, увидав герцога и двух его охотников, лежавших в траве на опушке леса. Как они там оказались, из каких соображений улеглись на земле, Тэмми не знала.

Но вдруг она заметила, что тела их уже разлагаются — притом что все трое были живы и пристально смотрели в небеса, где взаимное расположение светил продолжало меняться. Казалось, этих людей ничуть не тревожило то, что происходит с их телами; они радовались покою, обретенному после стольких томительных лет, за время которых они никак не могли разорвать замкнутый круг. Все трое лежали недвижно, и кожа их оползала с костей, в ушах копошились жуки-могильщики, а в ноздрях — мухи.

Тэмми не стала ждать, чем все это кончится. У нее не хватило смелости. Торопливо повернувшись, она бросилась вслед за Джерри.

Когда она поравнялась с Брамсом, тот сказал:

— Погляди.

— Я видела.

— Я не про это, — покачал головой Джерри. — Погляди в небо. Конец близок. Это так грустно, что не выразишь словами.

Глава 2

Да, конец был близок.

Луна отодвигалась, открывая солнце, и с каждой минутой его лучи, которые вот уже несколько сотен лет скупо освещали раскинувшийся под тусклыми небесами пейзаж, становились все горячее и ярче. Легкие перистые облака уже рассеялись бесследно. Теперь очередь была за плотными свинцовыми тучами; они тоже таяли на глазах, открывая голубые просторы, по которым одна за другой, подобно праздничному фейерверку в честь окончания охоты, проносились падающие звезды. Наиболее смелые обитатели этого мира — животные, привыкшие к рассеянному свету вечных сумерек, — подстрекаемые любопытством, оставили свои пещеры и норы и наблюдали за переменами, что творило повсюду солнце. Лев, снабженный крыльями столь мощными, что они давали ему возможность летать, покинул свой трон меж ветвями древнего дуба и взмыл в воздух, словно бросая вызов самому солнцу. Однако жар, изливающийся с небес, оказался непереносим для могучего зверя, и он рухнул наземь, теряя перья, каждое из которых своими размерами не уступало мечу.

Джерри моментально уловил смысл происходящего.

— Сейчас начнется светопреставление, — сообщил он.

И действительно, паника охватила дотоле невозмутимый мир и всех его жителей. Животные, еще недавно благоденствовавшие в серебристом сумраке, ныне были охвачены ужасом; они чувствовали, что небесное светило, несущее свет и зной, грозит им погибелью. Тут и там звери, птицы и гады носились в поисках тени и отчаянно сражались за каждый утолок, откуда вездесущие солнечные лучи еще не успели изгнать полумрак. Не только крылатый лев был сражен яростным натиском солнца. Птицы, испуганные небесным сиянием, стаями поднимались в воздух и тут же опускались, оглашая пространство растерянными криками. По дорогам метались обезумевшие дикие собаки; в приступе отчаяния они вцеплялись друг другу в глотки. Воздух внезапно наполнился мириадами мошек и стрекоз; все новые тучи только что вылупившихся букашек поднимались из травы, где яйца насекомых, спокойно ждавшие своего часа, внезапно трескались под влиянием резкого подъема температуры. Вслед за мошкарой появились и охотники, для которых она являлась самой лакомой добычей. Всевозможные грызуны сновали в траве, торопливо набивая желудки. Земля кишмя кишела ящерицами и змеями.

Преображение, которое претерпел этот мир, оказалось стремительным и невероятным. Прошло не более пяти минут с тех пор, как Лилит вновь обрела своего возлюбленного сына и проклятие, тяготевшее над герцогом, было снято; и за эти несколько минут необозримые пространства, по которым на протяжении веков носились Гога и его охотники (их гниющая плоть уже слилась с болотистой почвой), изменились до неузнаваемости: падающие звезды и падающие львы, мириады насекомых и дикий вой ослепленных солнцем зверей. Деревья внезапно покрылись цветами, и все новые почки, набухшие и сочные, взрывались, подобно маленьким бомбам, наполняя воздух терпкими ароматами.

И хотя все новые цветы покрывали ветви и все новые стрекозы взмывали в воздух, Смерть, эта беспощадная жница, не теряя времени, собирала богатый урожай. Не обращая внимания на пронзительные визги, душераздирающие крики и судорожные конвульсии, она расправлялась как с обычными животными, так и с причудливыми тварями, созданными изощренной фантазией Лилит. Птицы несли яйца, из которых немедленно вылуплялись змеи, пожирающие своих родителей. Ящерица, не успевшая проглотить стрекозу, сама была проглочена жутким существом, которое могла измыслить лишь супруга дьявола: в сущности, существо это представляло собой огромное влагалище, в глубине которого хищно посверкивал единственный глаз.

То, что происходило со Страной дьявола в эти трагические минуты, невозможно было ни описать, ни охватить взглядом. Рождения и смерти сливались в безумном, непостижимом круговороте.

«Возможно, нечто подобное происходило в Эдеме», — сказала себе Тэмми, стоявшая у дверей. Возможно, и там вовсе не безмятежный Творец простер спокойную руку над благоуханными травами, над тиграми и ланями, мирно пасущимися под фруктовыми деревьями. Нет, раскаленное солнце, точно сумасшедший повар, в несколько мгновений выжгло дотла цветущую землю, не пощадив ни одно из живых существ — ни самых совершенных и изысканных, ни самых грубых и низменных. В этом мире ничто уже не имело значения — ни красота, ни поэзия, ни разум. Смерть, не рассуждая и не мешкая, следовала сразу за рождением; поражающие взор создания умирали, не успев сделать первый вздох, и мухи, роями опускаясь на землю, усеивали гниющие трупы своими личинками.

Неудивительно, что Лилит столь уверенно заявила: она ничего не имеет против Бога. Разве она не являлась первой женщиной, вышедшей из рук Творца, невестой Адама, отвергнутой Иеговой. Лилит — это первая на земле матка, первое влагалище, первая кровь, пролитая потому, что мужчина вошел в женщину.

Пораженная этой мыслью, Тэмми вгляделась вдаль, надеясь в последний раз увидеть ту, что стала супругой сатаны.

Однако целые тучи насекомых, птиц, цветочных лепестков, семян, чешуек носились в воздухе, закрывая обзор. Тэмми не смогла увидеть Лилит; в глубине души она чувствовала, что это к лучшему. Судьба оказалась к ней милосердна, не дав вновь заглянуть в бездонные глаза супруги дьявола.

Глава 3

А наверху, в хозяйской опочивальне, на исполинской кровати Катя очнулась от забытья. Уже многие годы она не знала такого глубокого, такого целительного сна. Сегодня ее не посещали ни кошмары, ни даже обычные сновидения. Но пока она спала, ее не оставляло счастливое чувство, сознание того, что она обрела наконец того единственного мужчину, о котором мечтала всю жизнь. Мужчину, с которым она разделит свое тягостное уединение в каньоне.

Но стоило Кате стряхнуть с себя остатки сна, как блаженство внезапно растаяло. Постель рядом с ней была пуста и холодна, а внизу раздавались возбужденные голоса; женщина поняла, что в дом проникли чужие. Если бы посторонние просто бродили по кухне и столовой, это обстоятельство не слишком обрадовало бы хозяйку дома — однако дело обстояло еще хуже. Интуиция сразу подсказала Кате, откуда доносятся голоса. Чужие осмелились войти в заветную комнату, ее святая святых.

И так как Тодда не оказалось рядом, он, скорее всего, был с ними. Мысль об этом заставила Катю содрогнуться.

Она слишком хорошо понимала, каким неодолимым притяжением обладает Страна дьявола. Власть комнаты распространялась отнюдь не только на избранных. С одинаковой силой она манила гения и тупицу, живущего разумом прагматика и романтика, питающегося чувствами. В течение многих лет Катя имела возможность наблюдать, как это происходит. Бог свидетель, за эти годы она получила от магической комнаты немало. Благодаря неведомой силе, испускаемой стенами, женщина сохранила красоту, молодость и привлекательность, и для Кати посещение Страны дьявола немногим отличалось от посещения косметического салона: она приходила туда, чтобы стереть следы прожитых лет. Возможно, мир, который располагался за заветной дверью, и в самом деле был созданием дьявола, однако Катя не задумывалась над подобными мистическими вопросами. Благодаря комнате она оставалась молодой и красивой, вот и все. А теперь туда пробрались какие-то люди, которые, как видно, тоже пожелали воспользоваться благами, неумолимо идущими на убыль. Ничего, Катя сумеет с ними справиться. Она прогонит их прочь! Прочь!

Катя поднялась и начала одеваться, прокручивая в памяти события минувшего вечера. Почему Тодда не оказалось рядом, когда она проснулась? Она знала лишь одну женщину, способную увести Тодда из ее, Катиной, постели, и эту женщину звали Тэмми. Толстая невзрачная сука, которой однажды уже удалось сманить его. По каким-то непонятным причинам Тодд питал к этой уродине нечто вроде привязанности. В сущности, тут не было ничего плохого. Подобные чувства делали ему честь. Доказывали, что у него есть сердце. Однако в той жизни, что ожидала Тодда и Катю, его жирной приятельнице не было места. Она сделала свое дело — и теперь настало время избавиться от нее.

Одевшись, Катя подошла к зеркалу. Длительный сон, несомненно, пошел ей на пользу. Давно уже ее глаза не сияли так ярко. Ей даже удалось улыбнуться собственному отражению.

Как печально, размышляла Катя, выходя на лестничную площадку, что мелкие, но досадные неприятности преследуют ее с детства, отравляя ей всю жизнь. Впрочем, теперь никто и ничто не помешает ей наслаждаться своим маленьким раем. Зеффер устал, Зеффер превратился в помеху — и он умер. Соперницу, которая стоит у нее поперек дороги, ожидает такой же удел. И если все сложится так, как замыслила Катя, смертельный удар нанесет не кто иной, как Тодд. Да, это будет замечательно — он сам возьмет и покончит с этой надоедливой сукой. Необходимо, чтобы он уяснил: всякого, кто осмелится проникнуть в обитель Кати Люпи, неизбежно ожидает смерть. К тому же одна непререкаемая истина гласит: ничто не сплачивает людей так крепко, как пролитая вместе кровь.

Эппштадту наконец удалось прогнать из своего сна изрядно надоевших ему Пикетта, Брамса и эту толстуху. Они пустились наутек, а Гарри, стоя поодаль, с гордостью разглядывал изумительную женщину, созданную его воображением.

Ему нечасто доводилось иметь дело с женщинами, наделенными незаурядным умом. Некоторое время одна из таких женщин, Даун Стал, возглавляла студию «Коламбия Пикчерз», и общение с ней неизменно доставляло Эппштадту удовольствие. Но в прискорбно молодом возрасте она умерла от рака мозга, и это стало для Эппштадта чувствительной потерей. Откровенно говоря, среди актрис тоже порой встречались неглупые особы, способные при случае ввернуть несколько хлестких фраз, — так, Джеми Ли Кертис обладала на удивление острым языком, да и Сьюзан Сарандон и Джоди Фостер тоже за словом в карман не лезли. Но по большей части смазливая мордашка была их главным и единственным козырем. Из каких же запасников, с недоумением спрашивал себя Эппштадт, фантазия его добыла материал для этого причудливого образа, называемого Лилит? Как сумел он создать не только женщину, поражающую красотой тела и выразительностью речи, но и окружающий ее мир, загадочный и странный, как картины Иеронима Босха.

— На что ты смотришь? — спросила Лилит.

Она начала уже неспешно спускаться в подземный мир, однако, поймав пристальный взгляд Эппштадта, остановилась и вновь обратила к нему лицо.

— На тебя, — откровенно признался он.

— Не смотри так.

Сказав это, Лилит повернулась к нему спиной и продолжила спуск.

— Подожди! — закричал он. — Я хочу поговорить с тобой! — И бесцеремонно схватил ее за подол длинного развевающегося одеяния. — Ты что, не слышишь? Я сказал, подожди.

Снисходительность, за миг до этого светившаяся в глазах Лилит, исчезла без следа. Она окинула наглеца уничтожающим взглядом.

— Подождать? — ледяным тоном изрекла она. — Но почему ты решил, что я должна повиноваться твоим приказам?

Сказав это, она глянула вниз, и Эппштадт с удивлением ощутил какое-то шевеление у себя под ногами. «Что еще за чертовщина?» — подумал он. Отступив на несколько шагов, он увидел, что несколько новых побегов пробили землю около самой «пасти ада». Теперь они проросли более плотно и быстро захватили пространство рядом с Эппштадтом.

— Что это? — недоуменно спросил он.

Гарри чувствовал, как острые побеги впиваются ему в лодыжки, однако пока это легкое покалывание не слишком его беспокоило. Впрочем, когда он попытался поднять ногу, это причинило ему жгучую боль. Эппштадт пронзительно вскрикнул. Прыгая на одной ноге, он задрал штанину. На лодыжке он заметил не меньше дюжины глубоких ранок, все они кровоточили.

— Черт, — пробормотал Эппштадт.

Этот затянувшийся сон окончательно перестал ему нравиться. Теперь Гарри хотел только одного — очнуться. К тому же проклятые растения принялись за другую его ногу. Чтобы не повторять собственную ошибку, Эппштадт, не двигаясь с места, попытался затоптать побеги. Однако, осторожно приподняв вторую штанину, с ужасом убедился, что тонкие стебли успели врасти в его плоть и мускулы. Он видел, как красные ростки извиваются под кожей; они росли и становились все более разветвленными, опутывая его ноги сетью. Эппштадт схватился за лодыжку в том месте, где стебель вошел в кожу. Побег был не толще волоса, но извивался между пальцами Эппштадта, полный решимости проникать все глубже. Гарри попытался извлечь злостное растение из-под кожи, но его пронзил приступ дикой боли. Меж тем побеги, разветвляясь, достигли колена.

Из глаз Эппштадта хлынули слезы. Тщетно пытаясь сморгнуть их, он испуганно взглянул на Лилит. Та невозмутимо наблюдала за происходящим.

— Твоя взяла, — простонал Эппштадт. — Вижу, на что ты способна.

Ответа не последовало.

— Прекрати это, — простонал он.

Лилит, слегка прикусив верхнюю губу, казалось, задумалась о том, какпоступить дальше. Эппштадт не сводил глаз со своих ног. Побеги, которые ему удалось затоптать, сменились новыми, и те уже достигли нескольких дюймов высоты и опять проникли ему под кожу.

— Господи, нет, — прошептал он, умоляюще глядя на свою мучительницу. — Прошу тебя, не надо. Я ошибался.

Боль была так сильна, что Гарри едва ворочал языком.

— Прошу, прекрати. Я не заслужил такой пытки.

Хотя перед глазами Эппштадта все расплывалось от слез, он разглядел, как Лилит ответила на его мольбу. Она медленно покачала головой.

— Ты что, спятила?! — завопил он из последних сил. — Положим, я был не прав. Но я ведь попросил прощения. Какого черта тебе еще надо?

Новый, еще более сильный приступ боли пронзил его колено. Он рванул штанину с таким отчаянием, что ткань треснула по шву и нога обнажилась до самого паха. Колено Эппштадта превратилось в подобие клумбы — там распустились несколько маленьких цветочков, испускавших запах настолько едкий, что у бедняги закружилась голова. Он бросил полный укоризны взгляд на женщину, так жестоко наказавшую его за дерзость. Казалось, Эппштадт все еще надеялся, что язык его сумеет найти слова, способные смягчить сердце супруги дьявола. Однако участь его была решена. Лилит равнодушно повернулась к нему спиной и продолжила свой путь вниз, в подземный мир.

Эппштадт ощущал, как безжалостные растения проворно карабкаются от его коленей к паху. Теперь зацвели не только его колени, но и бедра — там, прорвав кожу, распустилось не меньше двух десятков цветов. Кровь, хлеставшая из ран, ручьями стекала по ногам и насквозь пропитала остатки брюк. Едкий запах все усиливался, и наконец Эппштадт потерял сознание. Он рухнул на спину, прямо на поджидавшие его острые побеги, которые стали смертным ложем для председателя совета директоров студии «Парамаунт».

— Что, черт побери, случилось с этим кретином Эппштадтом? — спросил Тодд, оглядываясь назад. — Почему он валяется на траве?

Благодаря влажным испарениям, идущим от нагреваемой солнцем земли, туманная дымка повисла в воздухе между «пастью ада» и дверью, к которой стремились участники экспедиции. Подробности расправы над Эппштадтом ускользнули от них. Они видели лишь, что по непонятным причинам тот опустился на землю и теперь возлежит среди цветов.

— По-моему, с ним что-то неладно, — заметил Джерри. — Несколько секунд назад я слышал какой-то крик.

— Но сейчас-то он не кричит, — возразила Тэмми. — Похоже, он прилег отдохнуть.

— Совсем свихнулся, — процедил Тодд. — Впрочем, он никогда не отличался умом.

— Что ж, его дело, — подытожил Джерри. — Если он хочет остаться здесь, пусть остается.

Оба его спутника не стали возражать.

— После вас, — галантно произнес Джерри, предоставляя Тэмми право первой переступить через порог.

Она не заставила себя упрашивать, и Джерри с Тоддом поспешно тронулись за ней.

Напоследок Тодд обернулся, чтобы взглянуть на изменившийся до неузнаваемости пейзаж. Корабли, неизменно видневшиеся на горизонте, исчезли, словно ветер, которого они так долго ожидали, наполнил наконец их паруса. Небольшое селение за рекой, через которую были перекинуты два моста, испепеляющий солнечный свет выжег дочиста, а река, судя по всему, высохла. Прежде рассказы Зеффера не внушали Тодду доверия, но теперь он убедился в их правоте. Этот таинственный и пленительный мир представлял собой тюрьму, в которой несколько веков томился герцог. Теперь, когда охота завершилась, и сын сатаны вернулся к своим родителям, мир этот стал ненужным и прекращал свое существование.

Время Страны дьявола кончилось. Жар нарисованного на потолке солнца разрушал ее — плитку за плиткой, образ за образом.

— Эппштадт! — что есть мочи закричал Тодд. — Ты идешь или нет, идиот несчастный?

Но человек, лежавший среди цветов, не двинулся с места, и Тодд не стал больше звать. В конце концов, Эппштадт всю жизнь поступал по-своему, ни с кем никогда не считаясь.

Между тем Эппштадт, распростертый на земле, слышал голос Тодда и даже хотел ответить, но язык более не повиновался ему. Несколько побегов пронзили его позвоночник и основание черепа, вызвав полный паралич.

Стебли прорастали в его мозгу, изглаживая воспоминания. Однако сознание Гарри еще не угасло полностью, и он понимал: ему пришел конец. Он ощущал, как растения-убийцы пронзают горло, как подбираются к глазам, чтобы навсегда лишить его зрения. Но все это пугало его куда меньше, чем мысли о смерти, которым он порой предавался в часы праздности.

Думая о смерти, Эппштадт никогда не предполагал, что его ожидает подобный конец; но ведь и жизнь его сложилась совсем не так, как он рассчитывал. В молодости он мечтал стать художником. Однако выяснилось, что он лишен и малейшего проблеска таланта. Профессор в художественной школе заявил, что никогда не встречал молодого человека, столь мало одаренного чувством прекрасного. Интересно, что бы он сказал сейчас, этот старый осел? Ему пришлось бы признать, что Эппштадт красиво обставил собственную кончину, — что может быть прекраснее, чем напоследок превратиться в роскошную клумбу и…

Эппштадт не успел закончить свою последнюю мысль. Один из цветов Лилит распустился в его мозгу, вызвав сильнейшее кровотечение и положив конец всем мыслям, чувствам и воспоминаниям, когда-либо жившим в этом теле.

Растения, равнодушные к смерти, продолжали пробивать уже бездыханную плоть, выбрасывая все новые побеги и бутоны, и вскоре никто бы не догадался, что на земле лежит труп человека. Со стороны его можно было принять за гниющее полено, увитое цветами, которые жадно впитывали лучи необычайно яркого солнца.

Глава 4

Стоило Тэмми увидеть Катю, она сразу поняла: надо ждать новой беды. Стоя на лестнице, хозяйка глядела на них сверху вниз; на губах ее играла ослепительная улыбка, но в глазах не светилось ни малейшей искорки теплоты. Напротив, в них таились подозрительность и откровенная злоба.

— Что случилось? — с наигранной беззаботностью спросила она.

— Все кончено, — ответил Тодд и направился к Кате, явно намереваясь заключить ее в объятия. Без сомнения, он тоже заметил ее злобный взгляд, но, судя по всему, не поверил своим глазам.

— Пойдем, — сказал он, обнимая ее за талию и пытаясь увлечь за собой вверх по лестнице.

— Нет, — возразила Катя, мягко отведя его руку и вновь направляясь вниз. — Я хочу посмотреть сама.

— Там больше не на что смотреть, — сообщил Джерри. Увидев Брамса, Катя не стала утруждать себя улыбкой. Для нее он был всего лишь слугой, покорным и на все готовым.

— Что это значит — не на что больше смотреть?

— Все исчезло, — произнес он так печально, словно сообщал Кате о смерти близкого человека.

— Этот мир не может исчезнуть, — отрезала Катя и, оттолкнув Джерри и Тэмми, побежала по ступенькам. — Охота должна длиться вечно, — бросила она на ходу. — Гога никогда не настигнет свою добычу. — В самом низу она обернулась и заявила непререкаемым тоном: — Ни одному охотнику не под силу поймать сына дьявола.

— Охотники тут ни при чем, — подала голос Тэмми. — Сына дьявола поймала я.

Лицо Кати исказила гримаса недоверия. Мысль о том, что кто-то сумеет положить конец охоте, сама по себе казалась ей нелепой; но представить, что это совершила женщина — да еще столь заурядная и невзрачная, — было выше ее сил.

— Этого не может быть, — презрительно пожала она плечами и, повернувшись к Тэмми спиной, двинулась по коридору к заветной двери.

Она скрылась из поля зрения Тэмми, и та слышала, как босые ступни Кати шлепают по коридору, слышала, как повернулась ручка… Тодд и Джерри, стоявшие на лестнице, тоже превратились в слух.

— Нет!!! — повис в воздухе пронзительный крик, почти визг. Джерри придержал Тэмми за локоть.

— Думаю, нам не стоит вмешиваться.

— Нет! Нет! Нет!

— Дело в том, что эта комната имела для Кати особое значение. Только благодаря комнате она сохраняла молодость.

«Это обстоятельство на многое проливает свет», — подумала Тэмми. Вот почему Джерри сообщил Кате о конце Страны дьявола с таким прискорбием, словно речь шла о смерти. Конец комнаты предвещал конец Кати. Что будет с ней теперь, когда она лишилась своего источника вечной юности? Если события будут развиваться как в кино, то, когда Катя вновь появится в коридоре, вся тяжесть прожитых лет ляжет ей на плечи — тело ее в мгновение ока иссохнет, спина согнется, лицо избороздят морщины.

Но все случилось совершенно не так, как в кино. Женщина, представшая перед ними через несколько мгновений, по-прежнему ослепляла красотой. На дряхлость и угасание не было даже намека — по крайней мере сейчас.

— Во всем виновата эта гадина! — завизжала она, указывая на Тэмми. — Она должна умереть, Тодд! Ты меня слышишь? Убей ее! Я прошу тебя. Сделай это для меня.

Тодд стоял несколькими ступеньками выше Тэмми, и, вскинув глаза, она не могла рассмотреть выражение его лица. Катя меж тем продолжала бушевать.

— Эта дрянь все испортила! — вопила она. — Но ничего, она за это заплатит! Своей поганой жизнью!

— Конец был неизбежен, — едва слышно возразил Тодд. Тэмми ощутила, как Джерри подталкивает ее под локоть, словно предлагая, пока не поздно, уносить отсюда ноги. И женщина двинулась по ступенькам, не сводя глаз с лица Тодда. Если бы понять, что творится сейчас у него на душе. Этот вопрос волновал Тэмми сильнее всего.

«Погляди на меня, — мысленно умоляла она. — Это же я, твоя Тэмми. Погляди на меня».

Но Тодд старательно отводил глаза в сторону. Несомненно, это являлось дурным знаком. Выполнить приказ Кати было намного проще, позабыв о том, что Тэмми — живое существо, женщина, которая много раз приходила ему на выручку. Женщина, которая его любит. Трудно убить человека, посмотрев ему в глаза и ощутив его страх.

— Не дай ей уйти! — закричала Катя. — Прикончи ее!

Тэмми поднималась все медленнее, шаги ее становились все более неуверенными.

Тодд замер, словно прирос к полу. Воспользовавшись его нерешительностью, Тэмми проскользнула мимо и устремилась к верхней площадке.

— Тодд!

Сердитый окрик издал Джерри, не Катя. Обернувшись, Тэмми увидела, что Тодд зачем-то схватил того за руку и не дает ему подниматься вслед за ней. Судя по выражению лица Брамса, поступок Пикетта ему вовсе не нравился. Он отчаянно пытался вырвать руку, однако силы были слишком неравны.

— Я всегда тебе помогала, правда? — с укором спросила Катя, обращаясь к Джерри. — Я была рядом, когда все отвернулись от тебя. И в благодарность за все мои заботы ты меня предал. Как ты мог допустить такое…

— Я тут ни при чем. Ничего нельзя было поделать.

Катя приблизилась к Джерри вплотную и положила ладонь ему на грудь. Она даже не стала его толкать, но сила, исходившая от ее руки, была так велика, что Джерри пошатнулся и, привалившись к стене, медленно сполз вниз.

— Как это — ничего нельзя было поделать? — процедила Катя. — Ты мог убить эту стерву. Не дать ей вмешаться.

— Убить? — прошептал Джерри с таким испугом, словно лишь в это мгновение осознал, сколь серьезна их игра и реальна перспектива убийства — или нескольких убийств. Словно лишь теперь увидел, что женщина, которую он так долго и преданно любил, по бессердечию и жестокости не уступит королеве ада.

— Ах ты пидор долбаный! Вижу, от тебя никакого проку! — взревела Катя, сдирая парик с головы Джерри. Накладка оторвалась вместе с куском кожи, и по лицу Брамса заструилась кровь.

— Господи, Катя, — пробормотал Тодд. — Может, не стоит…

— Что не стоит? — рявкнула она. Лицо ее было прекрасно в гневе. Этим изящно очерченным скулам, этим тонким чертам выражение злобы шло, как никакое другое. — Не стоит наказывать этого никчемного подонка? Он сам знает, что заслужил наказание.

Отбросив прочь парик, она с размаху ударила Джерри по лицу. Тэмми уже видела подобный приступ ярости, только тогда он обрушился на Зеффера. Подобно Зефферу, Джерри замер, как загипнотизированный, не делая ни малейших попыток защититься.

Джерри Брамс был готов безропотно повторить удел Зеффера, но Тэмми не собиралась наблюдать за тем, как разошедшаяся сука забьет до полусмерти новую жертву.

— Я смотрю, у тебя оригинальные привычки, — громко произнесла она, обращаясь к Кате. — Любишь избивать стариков? Мило, ничего не скажешь. Только Джерри тут ни при чем. Все сделала я. Скажи ей, Тодд.

— Джерри ни в чем не виноват, — пробормотал Тодд. — И Тэмми тоже.

— А кто виноват? Может, ты? — усмехнулась Катя, переводя на Тодда горящий злобой взгляд.

С этими словами она изо всех сил толкнула Джерри. Тот сделал неловкое движение, пытаясь за что-нибудь зацепиться, но руки его схватили лишь воздух, и он кувырком полетел вниз по лестнице.

Тэмми взглянула в пролет. Джерри беспомощно растянулся у нижней ступеньки. Он еще дышал, но явно был без сознания. «Что ж, может, это и к лучшему», — решила она. По крайней мере, теперь Катя оставит его в покое и займется ею, Тэмми. А она уж способна за себя постоять — или на худой конец спастись бегством. И взгляд этой стервы никогда не превратит ее в безропотного кролика, с благоговейным ужасом взирающего на удава.

Ждать, когда Катя преодолеет разделявший их лестничный пролет, Тэмми не стала и со всех ног кинулась в кухню.

— Она сошла с ума, — донесся сзади голос Тодда. Он шел за ней по пятам, сокрушенно качая головой. — Тебе надо уходить, Тэмми! Беги отсюда!

— Хватай ее! — услышала Тэмми Катин визг. Эта злобная тварь поднималась по лестнице. Даже сейчас она не сомневалась, что Тодд готов выполнять все ее приказы. — Тодд! Ты что, оглох?! Хватай ее!

— Она, кажется, принимает тебя за собаку, — усмехнулась Тэмми. — И ты ничего не имеешь против.

— Уходи, прошу тебя. Катя — это все, что у меня осталось.

— Если ты ей чем-то не угодишь, она убьет и тебя, — сказала Тэмми. — Впрочем, ты сам это знаешь не хуже моего.

— Не говори так, — умоляюще выдохнул Тодд. — Я должен остаться. У меня просто нет другого выбора. Если я уйду отсюда, что меня ждет? Ты ведь была на той проклятой вечеринке. Слышала, что обо мне болтают. С моей актерской карьерой покончено. У меня не осталось ничего, кроме этой женщины. Она любит меня, Тэмми.

— Нет.

— Любит.

— Нет! Она никого не любит. Тебя она просто использует. А любовь здесь ни при чем.

— Да кто ты такая, чтобы…

— То, что твоя Катя — бессердечная сука, понятно каждому. А я — не каждый. Я потеряла годы в пустых мечтах. В мечтах о тебе.

— Потеряла?

— Именно потеряла. Я мечтала о твоей любви. И, как выяснилось, напрасно. Это были пустые грезы. А теперь ты мечтаешь о ее любви. И это тоже впустую. Она никогда тебя не полюбит. И никого другого тоже. Она не способна любить.

Тэмми видела, что ее слова причинили ему боль. Тодд отчаянно не хотел ей верить и в то же время чувствовал: она говорит правду. Катя не способна любить. Судя по безнадежному выражению его глаз, Пикетт понимал это так же хорошо, как и сама Тэмми. Он отвернулся к окну и смолк, внимательно вглядываясь в сад.

— Ты думаешь, они все еще там? — спросил он наконец.

— Кто? Мертвецы? Да, конечно… Куда они денутся?

Стоило Тэмми упомянуть мертвецов, как в памяти у нее всплыла последняя просьба Зеффера. С этими похождениями в Стране дьявола она совсем позабыла о данном ему обещании.

— А что, если позволить им проникнуть в дом? — осторожно спросила Тэмми.

— Разве это возможно?

— Возможно.

Тодд вернулся к дверям кухни.

— Но как? — прошептал он одними губами.

Тэмми все еще не была уверена, что Тодд заслуживает доверия. У нее имелись все основания бояться, что, действуя по Катиной указке, он обернет все сказанное против нее. Но, с другой стороны, ей трудно будет обойтись без его помощи.

— Кое-кто рассказал мне, — не спешила открывать свои карты Тэмми, желая убедиться, что Тодд на ее стороне, — рассказал кое-что интересное.

— Тодд! Ты поймал ее? — раздался с лестницы недовольный голос Кати.

— Запри дверь, — распорядилась Тэмми. — Она не должна войти сюда.

Женщина торопливо оглядела кухню. В каком из этих бесчисленных ящиков хранятся ножи? Ей нужен хороший, крепкий нож для мяса. А еще лучше — нож для резки овощей, с плоским широким лезвием. Такой, что не погнется и не сломается.

— Тодд? — Судя по голосу, Катя была совсем близко.

— Запри дверь, — повторила Тэмми. — Запри, прошу тебя.

Тодд бросил тоскливый взгляд в ту сторону, откуда раздавался голос Кати. Немного поколебавшись, он захлопнул дверь и повернул ручку замка.

— Что ты делаешь? — с недоумением вопросила Катя.

— Все в порядке! — через дверь крикнул Тодд. — Сейчас я с ней расправлюсь!

Тэмми принялась торопливо рыться в ящиках. Как назло, все они были набиты совершенно ненужными вещами. К черту фольгу и пластиковые коробки! К черту ложки и поварешки! Вот, серебряные столовые приборы. Тут есть несколько ножей, но, увы, все они слишком тонкие. Ей нужен широкий прочный нож, которым можно подкопаться под порог. Если она не достанет оттуда магические иконки, призраки никогда не войдут в дом.

— Тодд! Пусти меня! — надрывалась за дверью Катя.

— Тебе надо уходить, — бросил Тодд, повернувшись к Тэмми.

— Я не уйду, пока…

Нашла! Вот то, что ей надо! В очередном ящике оказался целый склад всевозможных ножей — больших, маленьких, средних. Понимая, что в распоряжении у нее всего пара секунд и Катя вот-вот ворвется в кухню, Тэмми схватила сразу несколько ножей и бросилась в коридор.

Не успела она добежать до дверей, как за спиной у нее раздался голос Кати.

— Думаешь, это подходящее оружие? Вряд ли нож тебя защитит!

Обернувшись, женщина увидела, что дверь открыта нараспашку. Катя оттолкнула Тодда и теперь приближалась к Тэмми, вытянув руки и явно намереваясь схватить ее за горло.

Однако Тодд успел встать между ними.

— Зачем спешить? — примирительно сказал он. — Успокойся, дорогая. Давай обойдемся без кровопролития.

Как ни странно, его слова оказали нужное действие на Катю. Ярость, сверкавшая в ее глазах, потухла. Они вновь стали томными и пленительными.

— Хорошо, — пропела она, взглянув на Тодда. — Что ты предлагаешь, любимый?

Произошедшая с Катей метаморфоза отнюдь не внушала Тэмми доверия, однако это маленькое представление дало ей возможность отступить на несколько шагов. Она была уже у самой двери, когда один из ножей выскользнул у нее из рук. Нагнувшись, чтобы поднять его, Тэмми выронила все остальные. Они со звоном разлетелись по кафельным плиткам пола. Тэмми оставалось лишь чертыхаться.

— Подбери ножи, Тодд, — приказала Катя.

— Успеется, дорогая, — по-прежнему медоточивым голосом проворковал Пикетт.

В ответ она залепила ему затрещину, так что кровь выступила из незаживших еще шрамов.

— Делай то, что я сказала.

Несколько мгновений Тодд не сводил с Кати пристального, изучающего взгляда. Затем он крепко окал ее запястье и произнес спокойно и неторопливо:

— Не надо распускать руки, любовь моя.

— Ты хочешь дать мне сдачи? — усмехнулась Катя. — Что ж, попытайся. Вмажь мне как следует! Но ты ведь не способен это сделать, правда? У тебя кишка тонка. Как и у всех вас, мужиков. Все вы слабаки.

В доказательство своих слов Катя вырвала запястье из его пальцев, оттолкнула Тодда и вновь бросилась к толстухе.

Тэмми очутилась перед выбором. Она могла помедлить и узнать, придет ли Тодд ей на помощь, — или, не теряя времени, пуститься наутек. Отдав предпочтение второму варианту, Тэмми схватила с пола первый попавшийся нож — далеко не самый большой и крепкий — и побежала к дверям.

Злодейка кинулась за ней. Как назло, Тэмми споткнулась, и Катя наверняка схватила бы соперницу, не подоспей Тодд. Он наконец нашел в себе мужество вмешаться, в два прыжка настиг хозяйку и сгреб ее в охапку.

— Я ее задержу, — крикнул он. — Беги, Тэмми!

Совет был дельным, но излишним. Тэмми выскользнула в дверь и с силой захлопнула ее. Замок не защелкнулся, и, к сожалению, у Тэмми не было ключа.

Она взглянула на видневшуюся в конце коридора стеклянную заднюю дверь. Стекло не отличалось особой прозрачностью, однако Тэмми смогла различить очертания призраков, которые толпились у порога, точно стая голодных собак. Она слышала даже их однозвучное заунывное бормотание — казалось, произносимые ими слова стерлись от частого употребления и потеряли всякий смысл.

Возможно, они догадывались, что она намерена сделать. Возможно, именно поэтому, стоило ей открыть дверь, бормотание их стало более громким, а в глазах загорелись серебристые огоньки.

— Подождите, — сказала Тэмми. — Я вам помогу. Потерпите еще немного.

В кухне раздавался шум драки. Несомненно, Катя пыталась вырваться из рук Тодда, чтобы разделаться, наконец, с Тэмми. До женщины доносились злобные выкрики, однако она не могла разобрать слов. Возможно, это было к лучшему. Поджилки у нее и без того дрожали, и новый приступ паники окончательно лишил бы ее сил.

Убедившись, что Катя пока не сумела справиться с Тоддом и выскочить в коридор, Тэмми опустилась на колени и стала изучать порог. Дерево, уже начавшее гнить под влиянием лет, было мягким и рыхлым. Она смахнула с порога пыль. От древесины исходил запах блевотины, но Тэмми решила, что это следствие гниения. По всей длине порога на расстоянии трех-четырех дюймов друг от друга располагались металлические метки — нечто вроде гвоздей с крупными шляпками затейливой формы. Женщина попыталась вытащить один такой гвоздь, однако он был плотно вбит в древесину. И все же, судя по всему, Тэмми была на верном пути. Как только она взялась за гвоздь, бормотание призраков стало почтительным, даже благоговейным.

— Это то, что мешает вам войти? — не оборачиваясь, спросила Тэмми.

Призраки ответили единственно возможным для себя способом — погрузились в полное безмолвие, словно не желая, чтобы малейший звук отвлекал ее от столь важного занятия.

Наконец Тэмми обнаружила пять иконок — та, что располагалась посередине, оказалась несколько больше остальных четырех. В верхней ее части был изображен циферблат с двумя стрелками неправильной формы и всего двумя числами — двенадцать и семь.

Тэмми вонзила нож в самый центр циферблата.

— Давайте вылезайте, — пробурчала она себе под нос. Трухлявое дерево раскрошилось под острием ножа. Тэмми подкопалась глубже и теперь увидела всю икону целиком. Она испускала легкое свечение, подобно перламутру. Теперь Тэмми убедилась окончательно: это именно то, о чем говорил Зеффер. Она расковыряла ножом рыхлую древесину вокруг иконки, затем подсунула нож под ее край и попыталась извлечь ее при помощи этого рычага. К немалому разочарованию Тэмми, иконка не поддалась — даже не сдвинулась с места.

— Черт, — прошептала Тэмми.

Она еще немного повозилась с самой большой иконкой, но потом вспомнила старую школьную мудрость, что повторяла перед каждой контрольной: «Если ты не можешь ответить на первый вопрос, не теряй времени. Переходи к следующим».

Именно так Тэмми и поступила. Она подвинулась влево и принялась за самую крайнюю иконку. Здесь дерево подгнило сильнее, чем в центре, и под ударами отделялось крупными кусками.

Крики, раздававшиеся в кухне, становились все громче, но Тэмми не обращала на них внимания. Щепки из-под ножа летели во все стороны, и уверенность ее росла. Она уже не сомневалась, что сумеет выполнить предсмертную просьбу Зеффера. Подсунув нож под край иконки, Тэмми что было сил надавила на лезвие. При этом она зажала себе какой-то нерв и вскрикнула от боли, внезапно пронзившей руку. И в это самое мгновение иконка вылетела прочь и упала на плитки пола.

И тут же доносившиеся из кухни слова стали более отчетливыми.

— Не делай этого, — услышала Тэмми.

Никогда прежде, даже в самом душераздирающем из всех фильмов с участием Тодда, в голосе его не звучало такого страха. Катя собиралась совершить нечто такое, что приводило его в ужас. Ничего хорошего для Тэмми это не предвещало.

И все же она не стала мешкать и оглядывать коридор в поисках приближающегося врага. Проворно переместившись в другой конец порога, Тэмми принялась ковырять ножом там. Хотя сквозь деревья сада проглядывали солнечные лучи, Тэмми трясло, как в лихорадке. По позвоночнику ее ручьями стекал, холодный пот, а зубы выбивали дробь.

На этот раз ей снова сопутствовала удача. Дерево вокруг иконки опять оказалось трухлявым и податливым, и Тэмми без труда удалось подсунуть нож под край магического предмета. Стоило ей хорошенько надавить на лезвие, иконка выскочила из своего гнезда, но руку Тэмми вновь пронзила острая боль. Она догадалась, что зажатый нерв здесь ни при чем. Ей нанесла удар исходившая от магического приспособления энергия. Боль была столь сильна, что Тэмми выпустила нож, чтобы помассировать онемевшие пальцы.

Призраки в молчании наблюдали за ее действиями.

— Знаю, знаю, — кивнула она им. — Надо спешить. Сейчас.

Женщина вновь взялась за нож и приступила к следующей иконке. Она уже изрядно расковыряла порог, так что теперь дело пошло легче. К тому же Тэмми теперь уже освоила технику извлечения иконок. Она отодрала несколько крупных щепок, выискивая наиболее удобное место для подкопа, и вновь воспользовалась ножом как рычагом. Третья иконка выскочила еще быстрее, чем две предыдущие, однако на этот раз боль оказалась особенно сильной. Она пронзила руку Тэмми до самого плеча. Онемевшие пальцы едва повиновались ей. Впрочем, оставалось вытащить всего две иконки, и Тэмми не сомневалась, что в состоянии сделать это.

Интуиция подсказала ей, что настало время разделаться со средней, самой большой иконкой. Однако усилия Тэмми вновь оказались тщетными. Проклятая железяка и не думала двигаться с места. Оставив ее, женщина принялась за другую иконку. Подгнившая древесина вокруг нее тоже была мягкой и рыхлой, однако онемевшие мускулы Тэмми слабели с каждой минутой. Ей пришлось надавить на лезвие ножа обеими руками, но от ослабевшей левой толку было совсем мало. Тэмми тяжело дышала; недавняя ее уверенность уступила место растерянности и досаде.

Женщина оглянулась на безмолвную толпу призраков, словно ища у них поддержки. Она надеялась, их страстное желание войти в дом придаст ей сил. К немалому своему удивлению, Тэмми обнаружила, что один из призраков приблизился к порогу и, опустившись на четвереньки, бесстрашно рассматривает иконку. Не являясь более частью магического устройства, иконка уже не отпугивала обитателей сада. Как одна из букв, составляющих бранное слово, не может оскорбить, так и этот маленький кусок железа был неспособен причинить вред призракам. Мертвец был так близко от Тэмми, что она могла коснуться его рукой.

Вдруг она услышала его голос — тихий, почти беззвучный голос.

— Эта сука близко, — предупредил он.

Тэмми оглянулась. В коридоре никого не было, и шум, минуту назад доносившийся из кухни, стих. Однако она не сомневалась, что призрак сказал правду.

Отчаянным усилием воли Тэмми приказала рукам нажать на нож сильнее; они повиновались, хотя и неохотно. Очередная иконка вылетела под действием рычага. Женщина ощутила знакомый приступ боли. На этот раз ей скрутило обе руки. Но дело было сделано — четвертая иконка лежала на полу.

Впрочем, радоваться было рано. Руки окончательно отказались ее слушаться, нож выпал из ослабевших пальцев. Правая рука полностью утратила чувствительность, а при помощи одной левой Тэмми никак не могла справиться с последней, самой упорной иконкой.

И все же она решила попытаться. Схватив нож левой рукой и помогая онемевшим запястьем правой, женщина исследовала углубление, которое успела вырыть вокруг центральной иконки. Трухлявое дерево так раскрошилось, что, возможно, ей не понадобится особой силы. Тэмми наклонилась вперед, налегая на нож всем своим весом.

— Давай, давай вылезай, чертова железяка, — бормотала она, — Не заставляй себя упрашивать.

За спиной у нее раздался едва слышный звук. Тяжелый вздох. Или стон.

Тэмми быстро обернулась, опасаясь худшего. Опасения ее подтвердились.

В дверном проеме, пошатываясь, стоял Тодд. Он прижимал руки к животу, и кровь струилась у него между пальцами. Брюки были уже насквозь пропитаны кровью.

— Она ударила меня ножом, — произнес он растерянно, будто сам не верил случившемуся. При этом он неотрывно смотрел на Тэмми. Вид кровоточащей раны явно был для него невыносим. — Господи, она меня зарезала.

Пикетт качнулся вперед, и Тэмми подумала, что сейчас он упадет замертво. Но Тодд схватился за выступ стены и удержался на ногах.

— Беги отсюда, — прошептал он.

Женщина вскочила, готовая броситься ему на помощь, однако он махнул рукой, словно отгоняя ее прочь.

— Беги! — повторил он. — Она уже…

«Идет», — хотел он сказать. Но в этом не было надобности. Катя собственной персоной появилась из-за угла. В руках она держала нож, обагренный кровью Тодда. Пикетт повернулся и устремил на нее скорбный, укоризненный взгляд.

Катя шла неспешной, ленивой походкой. Она знала — у нее предостаточно времени для того, чтобы разыграть последний акт трагедии. Или, точнее, прокрутить последнюю часть фильма ужасов.

Тодд добрался до одной из четырех ниш, выдолбленных в стенах коридора, и схватил стоявший там старинный кувшин. Катя не видела, что он делает. Впрочем, знай эта стерва о его намерениях, решила Тэмми, она все равно не остановилась бы. Ведь у нее есть нож. А Тодду бежать некуда. Все, что он может сделать, — упасть в ее объятия, прямо на острое лезвие. Да, возлюбленного Кати ожидала смерть в ее объятиях, и именно об этом свидетельствовало торжествующее выражение ее лица.

Тодд швырнул в Катю кувшин. Сосуд ударился об ее плечо и разбился, осколки керамики полетели ей в лицо.

Удар был так силен, что Катя пошатнулась и выронила из рук нож. Однако Тодду бросок стоил последних сил. Он сделал несколько нетвердых шагов, вытянув перед собой руки, и сполз вниз по стене.

Лицо его приобрело пепельно-серый оттенок, глаза помутнели от боли, зубы были плотно сжаты.

— Впусти их, — выдохнул он. — Чего ты ждешь? Впусти… их…

Тэмми ощущала на себе тяжелый ненавидящий взгляд, который с другого конца коридора устремила на нее Катя. Осколок кувшина поцарапал хозяйке кожу, и капля крови скатилась по нежной, бархатистой щеке. Катя не стала ее вытирать. Она опустилась на корточки и осторожно подняла нож.

Несмотря на страх, царивший в душе, Тэмми отметила про себя, что они втроем создают симметричную и многозначительную мизансцену. Две соперницы сходятся для смертельной схватки, и у каждой в руках нож. А между ними — умирающий герой, которого они обе любили. Или воображали, что любили.

Как частенько повторяла мать Тэмми, когда разговор заходил о любви: «Это дело обычно кончается слезами».

Что ж, мама, как всегда, оказалась права. Но на этот раз крови, похоже, будет даже больше, чем слез. Намного больше.

Сделав над собой усилие, Тэмми отвела взгляд от Кати, взяла нож в левую руку и, помогая себе онемевшей правой, вновь принялась ковырять древесину вокруг последней иконки.

Что бы там ни было, ей следовало выполнить свое обещание. Женщина вновь налегла на нож всем телом и слегка повернула его влево. Ей удалось отделить лишь несколько небольших щепок. Тогда она передвинула нож влево и снова надавила на него изо всех сил. Больше всего на свете ей сейчас хотелось, чтобы руки ее опять пронзила дикая, жгучая боль. Теперь Тэмми видела, что центральная иконка ушла в дерево намного глубже, чем все остальные. Она была не только шире, но и длиннее. Поэтому ее так трудно оказалось вытащить.

Тэмми посмотрела на призраков. Все, происходившее в коридоре, не ускользнуло от их сверкающих взоров. Они приблизились к порогу, ожидая, что последняя преграда вот-вот рухнет.

— Тэмми?.. — подал голос Тодд. Он сидел, прислонившись к стене, и не сводил с Тэмми глаз. Судя по всему, Катя нанесла ему еще один удар, однако не пожелала тратить время на то, чтобы добить его и избавить от мучений. Оставив Тодда, она приближалась к противнице.

— Это всегда кончается слезами, — пробормотала Тэмми себе под нос и вновь принялась за упрямую иконку.

Она в очередной раз сжала нож непослушными руками, нащупала удобную выемку под металлическим краем иконки и всем своим весом навалилась на рычаг.

И вновь — никакого движения. Лишь несколько гнилых щепок отделились от порога.

— Прошу тебя, вылезай, — шептала она. — Господи, помоги мне. Вылезай же.

Катя теперь стояла прямо у нее за спиной. Тэмми кожей ощущала ее присутствие. Конечно, сопернице ничего не стоило вонзить нож в ее согнутую спину… Но Тэмми некогда было защищаться. Ей приходилось вновь и вновь налегать на нож в отчаянной надежде, что проклятая железяка наконец…

Есть!

Слава богу, иконка немного подвинулась вверх. Совсем чуть-чуть, сказать по правде, — но все же Тэмми удалось сдвинуть проклятую штуковину с мертвой точки.

Собрав жалкие остатки сил, Тэмми вновь навалилась на нож. И тут иконка нанесла ей столь мощный болевой удар, что Тэмми отлетела назад и распласталась прямо перед Катей, подобно жертвенному агнцу.

Боль была такой острой, что Тэмми едва не потеряла сознание. Когда в глазах прояснилось, женщина увидела, что Катя склоняется к ней с ножом в руках. Голова Тэмми кружилась, боль по-прежнему прожигала все тело. И все же она неимоверным напряжением воли приподнялась. Она вовсе не собиралась безропотно ждать, пока Катя перережет ей глотку.

— Ты мерзкая шлюха, и ты заслужила, наказание, — назидательно изрекла Катя, занося нож. — Ты слишком любила лезть не в свои дела.

С этими словами она сгребла Тэмми за волосы и оттянула ее голову назад, так, чтобы удобнее было полоснуть ножом по беззащитной шее.

Но прежде, чем Катя успела нанести смертельный удар, что-то отвлекло ее внимание. Похоже, до этого мгновения хозяйка дома не понимала, что магическое устройство, охранявшее ее владения, уничтожено.

— Господи боже, — потрясению прошептала она. Тэмми, обессиленная, перепугавшаяся до полусмерти, все же ощутила жгучий приступ радости, наблюдая, как изменяется выражение лица ненавистной соперницы: жестокая решимость вдруг сменилась недоумением, а недоумение — страхом.

— Что ты натворила, гадина? — проскрежетала Катя.

У Тэмми не осталось ни сил, ни остроумия на хлесткий ответ. Впрочем, в словах не было нужды. События говорили сами за себя.

Дверь была открыта, и порог уже не служил магической преградой.

Гости, которыми хозяйка «дворца мечты» так долго помыкала, изгнанники, проведшие долгие годы в тоске и печали, — теперь они входили в дом, чтобы вновь приобщиться ко всем чудесам Страны дьявола.

Часть X МЕРТВЫЕ ВХОДЯТ В ДОМ

Глава 1

Поначалу они пересекали порог в молчании, очень осторожно, словно опасаясь, что за дверью их поджидают новые ловушки, приготовленные Катей. Но как только первые несколько призраков благополучно оказались в коридоре, молчание сменилось торжествующим гулом; если раньше они боязливо уступали друг другу дорогу, то теперь отчаянно толкались, стремясь попасть внутрь как можно быстрее.

Хотя голова Тэмми по-прежнему кружилась, у нее хватило сообразительности свернуться калачиком, приняв позу эмбриона, — иначе призраки просто затоптали бы ее насмерть.

Желающих попасть в дом было так много, а дверь так узка, что толпу вскоре охватило нетерпение. Толчки, которыми награждали друг друга мертвецы, становились все ощутимее, более сильные беззастенчиво оттесняли слабых. Каждый хотел первым сбежать вниз по лестнице, первым оказаться у заветной двери, ведущей в Страну дьявола. Тэмми предусмотрительно закрыла лицо руками, однако сквозь пальцы она видела, что Катя безуспешно пытается помешать вторжению. Хозяйка что-то кричала, однако голос ее терялся в радостном гуле и злобных выкриках толкающихся у дверей мертвецов. Мгновение спустя Катя исчезла из поля зрения Тэмми — вероятно, толпа увлекла ее вслед за собой. Но голос хозяйки Тэмми по-прежнему слышала; впрочем, это был уже не голос, а дикий, безумный визг.

Призраки ворвались во дворец ее мечты…

Эти существа некогда были ее друзьями, ее закадычными друзьями, живыми символами красоты и мужественности, божествами безвозвратно ушедшего Золотого века кинематографа. Затем неудовлетворенные желания, безнадежность и отчаяние превратили их в гнусных, презренных изгоев. А теперь они одержали над своей мучительницей победу.

Никогда прежде Тэмми не доводилось слышать звуков, которые резали бы уши сильнее, чем голоса этих идущих бесконечным потоком призраков. Они издавали кровожадные вопли и страдальческие стоны, изрыгали хулу и проклятия — можно было подумать, что находишься среди пациентов психиатрической больницы, а не среди душ, некогда принадлежавших утонченным и воспитанным людям.

Наконец шум стих.

Поток призраков унесся по коридору в глубину дома. Для того чтобы войти, им понадобилось около пяти минут. Теперь коридор был пуст. Точнее, в нем оставались Тэмми и Тодд. Несколько минут Тэмми собиралась с силами, чтобы распрямиться и разогнуть непослушные конечности. Мысленно она поблагодарила свою мамочку, которая, как говорится, была не очень ладно скроена, зато крепко сшита. Телосложением дочь пошла в нее и за счет этого выжила. Большинство изысканных стройных красоток не вынесли бы такой встряски. Спасибо маме, толстуха Тэмми жива и почти невредима!

Она отыскала глазами Тодда; как ни странно, он тоже сумел выдержать и нападение Кати, и прокатившуюся по нему волну мертвецов.

Пикетт сидел, прислонившись к стене, в дальнем конце коридора. Голова его бессильно склонилась набок, взгляд был устремлен в ту самую нишу, откуда он несколько минут назад выхватил кувшин. Дыхание с хрипом вырвалось из его груди, но все же он был жив. На машине они быстро доберутся до клиники в Сидар-Синае, и там ему непременно помогут. Если только она сумеет дотащить Тодда до машины.

Покачиваясь на ватных ногах, Тэмми бросилась к Пикетту. Он не пытался остановить хлеставшую из ран кровь (Катя ударила его ножом два, а то и три раза). Увидев Тэмми, он медленно, очень медленно повернул к ней голову.

— Ты их впустила, — прошептал он.

— Да. Я их впустила.

— Ты… ты с самого начала хотела их впустить?

— Нет. Зеффер перед смертью попросил меня об этом.

Тодд испустил тихий, жалобный стон, постигая смысл произошедшего. Зеффер, первый изгнанник из «дворца мечты», Зеффер, сторожевой пес жестокой и прекрасной хозяйки, — он в конце концов разрушил ее заповедный мир. И сделал это руками Тэмми.

— Значит, ты выполнила его просьбу.

— Я расскажу обо всем потом. А сейчас нам надо выбраться отсюда. Немедленно.

Тодд едва заметно мотнул головой.

— Со мной все кончено. Скоро я выберусь отсюда так или иначе. Вот только не знаю, где окажусь. Она хотела меня убить… И кажется, ей это удалось. Она знала, что я — заодно с тобой. Значит, я предал ее.

— Ты никого не предавал.

— Нет, предал. Я знал, больше всего на свете она боится, что призраки проникнут в дом. — Тодд покачал головой, утомленно опустив веки. — Но я не стал тебе мешать. Ты поступила правильно. По справедливости. — Он открыл глаза и посмотрел на струившуюся из ран кровь. — И она тоже поступила правильно, убив меня.

— Господи, нет… Ты не умрешь!

— Все кончилось так… как и должно было кончиться.

— Не говори так, — пробормотала Тэмми. — Еще ничего не кончено.

Женщина сделала несколько резких движений, разминая затекшие руки и ноги. Онемение прошло, ощущалось только легкое покалывание, словно она долго спала в неудобной позе.

Тэмми услышала шаги и, вскинув голову, увидала, что на крыльцо поднимается Максин. Вид у нее был более чем плачевный: одежда порвана в клочья, лицо исцарапано и заляпано грязью. В других обстоятельствах Тэмми, возможно, позабавилась бы, увидев еще одну свою соперницу в столь жалком положении. Но теперь она лишь пожалела Максин — очередную жертву Кати, этого жуткого дома, этого проклятого каньона.

— Боже мой, — простонала Максин, увидев сидящего в луже крови Тодда. — Что с ним такое?

— Катя… — вымолвила Тэмми. На более подробное объяснение у нее не хватило сил.

Войдя в холл, Максин закрыла за собой дверь и трясущимися руками заперла ее на замок.

— Там, в саду, бродят какие-то кошмарные твари… — сообщила она.

— Я знаю.

— Они убили Сойера.

Губы Максин искривились, словно она собиралась разрыдаться. Однако она сдержалась и сделала несколько шагов по направлению к Тодду. Стоило ей рассмотреть умирающего, как слезы на ее глазах мгновенно высохли, сменившись выражением ужаса.

— Подождите… Это ведь Тодд? — растерянно пробормотала она.

«Неужели Тодд стал неузнаваемым?» — пронеслось в голове Тэмми. Похоже, так оно и было. С того времени, как Максин в последний раз видела Тодда, ему пришлось перенести слишком много испытаний. Купание в ледяном океане, стычку с Эппштадтом и, наконец, смертельные удары женщины, в любви которой он не сомневался. Неудивительно, что он выглядел как боксер, выдержавший двадцать раундов против более мощного противника. Глаза его заплыли, распухшая нижняя губа отвисла, лицо было сплошь в синяках и ссадинах.

Посмотрев на Тодда со стороны, испуганными глазами Максин, Тэмми догадалась, что и сама выглядит не лучше. Предстань она сейчас перед членами Общества поклонников Тодда Пикетта, никто из них не узнал бы свою руководительницу в этой избитой, измученной женщине. Наверное, она и сама не узнала бы себя, взглянув в зеркало. Ох, как сильно досталось им обоим — и кумиру, и поклоннице.

— Надо немедленно вызвать «скорую», — заявила Максин. — Она наклонилась над Тоддом и повторила: — Не беспокойся. Сейчас мы вызовем «скорую». Тебе помогут.

— Не надо, — слабо махнул он рукой. — Останься со мной.

Максин бросила взгляд на Тэмми, словно спрашивая у нее разрешения. Та кивнула, и Максин опустилась на колени рядом с Тоддом, взяла его за руку.

— Что случилось с Эппштадтом? — спросила она.

— В последний раз, когда мы его видели, он пребывал в аду, — ответила Тэмми.

Сообщить о прискорбной участи Эппштадта было приятно. Впрочем, Тэмми сама не знала, что представляет собой мир, в котором они побывали, и справедливо линазвать его адом. Он был реален, тот мир, — уж это она могла сказать с уверенностью. Груди, которые сосал мальчик-козел, до сих пор покалывало.

— А где эта чертова стерва? Катя, или как ее там?

— Не знаю. Но, если вы позаботитесь о Тодде, я попробую ее найти.

— Будь… осторожна… — выдохнул Тодд, услышав ее слова. Свободной рукой он сделал предостерегающий жест в сторону Тэмми. По выражению застывшего лица Тодда невозможно было судить о его чувствах, но то, что он боялся за нее, говорило о многом. И Тэмми тоже боялась — боялась, что не сумеет придумать убедительного повода, чтобы уйти, и ей придется наблюдать, как умирает ее божество.

Она пожала его окровавленные пальцы, и Пикетт ответил на пожатие.

— Берегись ее, — вновь шевельнулись его губы. — Этой суки.

Тэмми кивнула и, торопливо отвернувшись, побежала по коридору. Она слышала, как Максин набирает 911 по своему мобильному телефону, который, как ни странно, пережил все передряги, уготованные им в этом доме.

В глубине дома раздавался зловещий шум, словно заблудившийся ураган, с каждой минутой становясь все сильнее, носился из комнаты в комнату.

Тэмми несколько минут постояла на лестничной площадке, вцепившись в перила. По щекам ее текли слезы, и она даже не пыталась их сдерживать. В самом деле, почему бы ей не поплакать? У нее имелся серьезный повод. Надо быть из камня, чтобы не плакать, увидев и пережив все то, что довелось увидеть и пережить ей.

Она скорбела не только об умирающем Тодде, но обо всех, кого когда-либо знала. Об Арни, который однажды ночью в приступе откровенности рассказал ей, как его дедушка Отис, будучи навеселе, «забавы ради» прижег ему, тогда восьмилетнему, ладонь сигаретой. Хорошо, что у них нет детей, добавил тогда Арни. Как знать, может, и сам он начал бы забавляться с ними подобным образом.

Тэмми сожалела о мертвецах, которые так долго, томительно долго ожидали у порога этого безумного дома — и теперь, оказавшись внутри, должны испытать самое жестокое из всех разочарований, ибо то, к чему они стремились, исчезло навсегда. Они кружили там, внизу, все еще отказываясь верить своим глазам, и отчаяние их росло.

И конечно, ей было мучительно жаль Тодда и всех тех несчастных людей, которые боготворили его, полагая, что он сделан из иного теста, чем они сами. О фанатках, которые засыпали его письмами, мечтая поймать его взгляд, услышать от него хоть слово, убедиться в том, что он знает об их существовании.

Когда-то Тэмми была одной из них. Теперь ей казалось, что с тех пор прошли годы.

Откровенно говоря, она была наихудшей, наиглупейшей в этой толпе обезумевших поклонниц. Ведь она понимала, что Голливуд — это царство грез — зиждется на лжи и обмане. Но вместо того чтобы разорвать в клочки портреты кумира и жить собственной жизнью, она предпочла стать одной из жриц Великой Иллюзии. Спрашивается почему? Во-первых, преданно служа своему божеству, она ощущала себя более значительной и важной персоной. Но это было далеко не единственной причиной. Она мучительно хотела, чтобы мечта стала явью, чтоб экранный образ обрел объем, вошел в ее скучный, ничтожный мир и освятил его своим присутствием. Внушив себе, что кумир ее достоин поклонения, она ревниво оберегала свою веру, ибо, стоило Тодду низвергнуться с пьедестала, в жизни ее не осталось бы ни радостей, ни смысла.

«Любовь всегда кончается слезами», — часто повторяла ее мать, но Тэмми не желала признавать справедливость этих слов; не желала разделять тоскливой уверенности в том, что все радости неизменно оборачиваются печалью. И все же мать оказалась права. Тэмми стояла сейчас посреди обломков этой печальной правды, и слезы, слезы сожаления о безвозвратно утерянном струились по ее щекам.

Наконец женщина вытерла глаза и взглянула вниз, в лестничный пролет. Совсем недавно там, внизу, лежал без сознания Джерри — еще одна жертва Катиной жестокости. Однако теперь он исчез. Тэмми хотела окликнуть его, но передумала. «Если Катя где-нибудь поблизости, не стоит привлекать ее внимания», — решила она. Тэмми по горло была сыта обществом любезной хозяйки.

Держась за перила обеими руками, она начала осторожно спускаться вниз. Деревянные перекладины, словно напуганные воплями призраков, дрожали под ее пальцами.

Где-то на полпути ее внезапно обдало потоком ледяного воздуха, и мгновение спустя из коридора, ведущего в Страну дьявола, вырвались несколько призраков. Разочарованные, одержимые яростью, они возвращались, так и не найдя того, о чем так долго мечтали.

Тэмми выпустила перила и прижалась к стене. Не меньше дюжины мертвецов со злобным ревом вбежали на ступеньки.

— Все исчезло… — услышала она голос одного из них, голос, более похожий на скорбный вой. — Исчезло.

Из-за дверей, где прежде находилась Страна дьявола, появлялись все новые призраки, охваченные тоской и гневом. Один из них в припадке безумного отчаяния принялся голыми руками разрывать землю у подножия лестницы. Он с исступлением колотил по половицам, разбивая их в щепки и отбрасывая прочь, в бесплодных попытках найти то, что более не существовало.

Тэмми, по-прежнему прижимаясь к стене, соскользнула вниз по лестнице и осмотрелась по сторонам в поисках Джерри. Тело Зеффера, отброшенное в сторону мощным потоком призраков, лежало в углу лицом вниз. Дверь в Страну дьявола шумно хлопала, открываясь и закрываясь с такой силой, что косяк треснул. Стала осыпаться штукатурка на потолке. Лампочка вылетела из своего гнезда и теперь раскачивалась на проводе, описывая спирали в облаках известковой пыли.

Тэмми совершенно не хотелось приближаться к хлопающей двери; но, оставив умирающего Тодда на попечение Максин, она чувствовала, что обязана позаботиться о Джерри.

Если она не будет мешать призракам, то они ее не тронут, надеялась Тэмми. Ведь она не причинила им зла. Наоборот, она сделала для них все, что могла. Хотя теперь, разъяренные, отчаявшиеся, они вряд ли понимают, кто на их стороне, а кто — против них. Они одержимы одним желанием: вновь обрести потерянный рай, в который они стремились все эти мучительно долгие годы. Наверняка некоторые из мертвецов вообразили, что чудесную комнату спрятали от них в другой части дома; именно поэтому они готовы разнести стены и разобрать полы. Они не сомневаются: Страна дьявола где-то здесь, и в поисках ее они способны разрушить дом до основания.

Еще два призрака с искаженными гневом лицами появились из-за дверей и, не заметив Тэмми, бросились вверх по лестнице. Женщина подождала, пока они скроются из виду, и подошла к двери. Неровные блики света, испускаемого качающейся лампочкой, мешали Тэмми сосредоточиться. Она зажмурилась, собираясь с духом, потом резко открыла глаза; не дожидаясь, пока дверь прекратит свое безумное хлопанье, перешагнула через порог — и оказалась там, где совсем недавно находился таинственный и пленительный мир, называемый Страной дьявола.

Максин проработала вместе с Тоддом не один год, и за это время ей подворачивалось немало случаев обвести его вокруг пальца. Но никогда она не обманывала его так грубо, как в тот день, когда объявила, что больше не желает возиться с таким жалким актеришкой.

Таких, как Тодд Пикетт, тринадцать на дюжину, сказала она. Стоит только свистнуть — и их сбежится целая толпа. Самолеты сотнями доставляют в Лос-Анджелес смазливых парней, желающих попытать счастья, и почти каждый из них способен с успехом заменить Тодда. Все это было наглой и откровенной ложью. Конечно, привлекательный мужчина — отнюдь не редкость, да и настоящего красавца можно найти в любой компании. Иногда — хотя это встречается значительно реже — обладатели эффектной внешности не лишены проблеска актерского таланта. Но мало кто из ловцов счастья, обивающих пороги киностудий, наделен тем даром, которым природа щедро наградила Тодда, — врожденным обаянием, способностью влюблять в себя как мужчин, так и женщин. Это редкий, бесценный дар, и тот, кто им владеет, воистину создан для экрана.

Конечно, подобный естественный шарм легко утратить. Но Тодд оказался счастливчиком. В частной жизни он нередко бывал невыносим, груб и завистлив, но отталкивающие стороны его личности оставались для поклонников тайной — и в первую очередь благодаря усилиям Максин. Экранный же его образ сохранял безупречность и чертовскую притягательность. У него имелся лишь один серьезный враг — годы.

В конце концов, и с этим противником удалось бы сладить, если бы Тодд понял, что следы прожитых лет способны придать ему новое очарование. Взял бы за пример Пола Ньюмена, который и в семьдесят по-прежнему пленяет сердца. Подобный счастливый удел мог бы ждать и Тодда. Он старел бы вместе со своими поклонниками, и они любили бы его все крепче и преданнее, как любят старые песни, напоминающие о счастливых днях молодости.

Все это Максин могла бы объяснить ему на берегу. Но для этого ей пришлось бы смирить гордость. Она могла бы удержать его, не дать войти в воду вслед за Катей — и тогда они избежали бы многих бед.

Но она упорствовала в своей гордыне и стояла на своей лжи. И в результате куда же завела их борьба самолюбий? О, Максин дорого бы отдала, чтобы повернуть все по-другому. Не затевать на пляже идиотской перепалки. Не прятаться в саду, кишевшем призраками и монстрами, которые едва не свели ее с ума. Не видеть, как гнусные твари разорвали на куски тело бедняги Сойера, — Максин знала, что эта жуткая картина будет преследовать ее до конца дней. А еще — воспоминание о том, как она пробиралась к дому сквозь заросли, а призраки крались за ней по пятам и принюхивались, словно разгоряченные кобели, преследующие суку.

Наконец она попала в дом — и сразу увидела умирающего, истекающего кровью Тодда. Конечно, «скорая» уже в пути, но даже если они сумеют быстро найти этот каньон — в чем Максин очень и очень сомневалась, — вряд ли человек, получивший такие ранения, способен выжить.

Тодд слабо застонал, ресницы его дрогнули.

— Ты меня слышишь, Тодд? — нагнулась к нему Максин. — Потерпи немного. Сейчас приедет «скорая».

Тодд приоткрыл глаза и уставился на нее, словно силясь вспомнить, кто она такая.

— Это я, Максин, — пролепетала она. — Ты что, меня не узнаешь?

Однако в мутных глазах Тодда так и не мелькнуло узнавание. Дыхание его, слабевшее с каждой секундой, теперь стало таким поверхностным, что Максин с трудом различала, как вздымается его грудь.

Она прижалась щекой к его щеке и ласково зашептала, касаясь губами его уха.

— Пожалуйста, не умирай, Тодд, — умоляла она — Ты же сильный. Не сдавайся. Ты не умрешь, если сам этого не захочешь.

Тодд слегка приоткрыл рот; дыхание его приобрело металлический привкус, словно он проглотил пригоршню монет. Максин показалось, он хочет ей что-то сказать, и она приблизила ухо к его губам. Губы продолжали шевелиться, но с них не слетело ни слова, лишь слабый, едва слышный стон. Женщина подождала еще немного, но от неудобного положения у нее разболелась спина, и она выпрямилась.

В эти несколько секунд человек, голова которого лежала у нее на коленях, умер.

Максин вновь заговорила с ним, окликая по имени и надеясь получить хоть какой-то ответ, — и вдруг осознала, что он больше не подает признаков жизни.

Медленно, нежно провела она рукой по измученному, изрезанному шрамами лицу Тодда, по его окровавленной щеке. Она нередко видела, как он появлялся на съемочной площадке, покрытый шрамами и рубцами, — благодаря усилиям гримеров они выглядели чертовски убедительно. Но то были «киношные» раны, и хотя кровь хлестала из них ручьями, а сам Тодд изображал адские страдания, по окончании съемки он вновь был цел и невредим. Он становился прежним Тоддом Пикеттом, темноволосым красавцем с зелено-голубыми глазами и неотразимой улыбкой.

Но человек, умерший у нее на руках, уже никогда не воскреснет. Максин закрыла ему глаза, и лицо Тодда Пикетта — киногероя, по которому сходил с ума весь мир, — исчезло под маской смерти.

С усилием сняв с колен его мертвую голову, Максин встала на ноги. Ей тяжело было видеть, как тело Тодда валяется на полу, в жалком положении, которое ему вовсе не пристало, но она не знала, что делать. «Пожалуй, неплохо бы отыскать Тэмми, Джерри и бутылку водки, — решила она — Возможно, даже лучше начать с водки. В конце концов, Тодду теперь ровным счетом наплевать, где он лежит и как он лежит. Он умер, и остается надеяться, что его не постигнет печальная участь призраков, что шатаются по этому проклятому дому».

Мысль о призраках — существование которых невозможно было отрицать, ибо она видела их собственными глазами — заставила Максин вздрогнуть. Если мертвые оживают здесь после своей кончины, не означает ли это, что сейчас дух Тодда витает над его бренным телом, решая, куда ему направиться.

Максин невольно вспыхнула, смущенно припоминая, не совершила ли она за те несколько минут, что прошли после его смерти, чего-нибудь такого, что не принято делать при свидетелях? Вдруг она на нервной почве выпустила газы или вслух сморозила откровенную глупость?

Она чувствовала себя полной идиоткой, и в то же время искушение заговорить с умершим было слишком велико.

— Тодд? — тихонько окликнула она. — Ты здесь, Тодд? Ты слышишь меня?

На несколько мгновений Максин замерла в напряженном ожидании, потом огляделась по сторонам.

Со двора через открытую дверь влетела муха, опустилась в лужу крови, натекшую из ран Тодда, и принялась жадно насыщаться.

Максин прогнала муху ногой. Та, нехотя оставив свое пиршество, с жужжанием поднялась в воздух. Женщина замахнулась на наглую муху рукой и, к собственному удивлению, прихлопнула ее. Муха упала кверху лапками и затихла на кафельных плитках рядом с Тоддом.

Не будь Максин столь легкомысленна, она, возможно, поостереглась бы убивать насекомое. Но, увы, ее никогда не интересовали вопросы метафизики. Ей доводилось слышать, что в некоторых культурах к мухам, садящимся на труп, относятся благоговейно, считая, что именно они уносят душу умершего. Однако Максин, как видно, начисто позабыла о подобных рассказах или просто не принимала их на веру.

Так или иначе, она без всякого сожаления придавила мертвую муху ногой и отправилась на поиски спиртного.

Глава 2

Выложенная плитками комната тонула в туманной дымке. Хотя теперь стены ее стали различимы для глаз — Тэмми видела и замазку между плитками, и трещины на их поверхности, — плотный холодный туман, неизвестно откуда исходивший, мешал дышать и не позволял рассмотреть что-либо вдали.

В воздухе стоял горький запах, напоминающий плесень. Несомненно, комната обладала способностью создавать различные иллюзии, в том числе иллюзию запаха. В прошлый раз, стоило Тэмми войти сюда, в ноздри ей ударило благоухание свежей травы, влажной земли и омытых дождем листьев, к которому примешивался запах конского навоза, что исходил от кучи, наваленной одной из лошадей герцога. Но выяснилось, что вся эта симфония ароматов маскировала истинный запах комнаты — запах плесени и гниения.

Тэмми робко продвигалась вперед, опасаясь, что, внезапно столкнувшись с кем-нибудь в тумане, не успеет спастись бегством. Судя по доносившимся до нее звукам, в комнате было полно призраков; однако густая пелена приглушала их горестные вопли и стенания, и трудно было понять, далеко они или близко. На всякий случай Тэмми не выпускала из виду одну из стен, надеясь, что это послужит ей надежным ориентиром.

Комната еще сохраняла остатки своей магической силы, но то было лишь жалкое напоминание о прежнем волшебстве. Пейзаж, некогда казавшийся столь реальным, ныне был намечен лишь контурно. Некоторые его детали превратились в абстрактные наброски, другие исчезли бесследно. Но в тех местах, где значительные куски мозаики сохранились нетронутыми, фрагменты картины по-прежнему обладали объемностью и убедительностью. Так, Тэмми увидела мягкие кочки, поросшие травой и белыми цветами, и иллюзия того, что все это живое, была столь же полной, как и несколько часов назад. В другом месте возвышались целые горы валунов, и на них росли тонкие, слабые деревца, семена которых некогда попали в расщелины между камнями. Вдали сквозь клубы тумана виднелись остатки рощ и лесов, рек и дорог; звери там по-прежнему охотились, а люди жили и умирали.

Однако все эти фрагменты исчезающего мира на глазах блекли и выцветали под лучами беспощадно яркого солнца. Игра оттенков, изящество исполнения — все было утрачено безвозвратно. Остатки волшебной картины все больше напоминали графику в детской книжке-раскраске.

В какой-то момент плотная дымка над головой Тэмми слегка развеялась, и ей удалось увидеть кусочек потолка. С ним произошло то же самое, что со стенами и полом. Очертания туч и облаков еще можно было различить, но, лишенные цвета и объема, они выглядели даже более безжизненно, чем наземный пейзаж, и производили впечатление бессмысленного абстрактного рисунка.

И только солнце, с появления которого начался процесс разрушения, обладало реальным жаром и не позволяло забыть о своем присутствии. Впрочем, в испускаемом им невыносимо ярком свете ощущалось нечто болезненное; это ослепительное свечение не могло продолжаться долго и неминуемо должно было испепелить самоё светило.

Тэмми продолжала идти вдоль стены, рассчитывая таким образом добраться до угла комнаты. Но, к великому ее удивлению, она шла и шла, а стена не кончалась. Зеффер был прав, когда утверждал, что комната имеет воистину гигантские размеры. Тэмми вспомнила, какой гордостью светилось его лицо, когда он описывал все сложности, связанные с перевозом комнаты из древнего румынского монастыря сюда, во «дворец мечты» Кати Люпи. По рассказам Зеффера, все плитки пришлось пронумеровать, чтобы потом поместить в точности на то место, где они находились прежде. Лишь теперь, когда иллюзия истаяла, Тэмми поняла, чем так гордился Зеффер. Разместить такое неимоверное количество плиток в надлежащем порядке было настоящим подвигом. Безумным, но все-таки подвигом.

Наконец Тэмми добралась до угла, и тут стена, немало ее озадачив, скрылась из виду. Тэмми начала подозревать, что ее поиски обречены на неудачу. Сколько она может бродить здесь, все больше отдаляясь от двери? Возможно, ей следует набраться смелости и окунуться в непроглядный туман, надеясь лишь на свою интуицию, которая в случае необходимости выведет ее куда надо? Нет, рисковать так — чистой воды безрассудство.

Тэмми решила действовать осмотрительнее. Повернувшись кругом, так, чтобы стена оказалась справа от нее, женщина двинулась назад. Она отважилась отступить от стены лишь на шесть-семь ярдов; стоило сделать еще несколько шагов в сторону, и стена терялась в густой мгле. Медленно, опасливо ступая, Тэмми повторила путь, который проделала только что.

Однако на этот раз не обошлось без происшествий. Не успела женщина отойти от утла на несколько шагов, как совсем рядом раздались горестные завывания призраков, и они появились из тумана — казалось, тела их переплелись и сами они, объединенные общей печалью, слились в единое существо. Лица их выражали безысходное горе — рты были скорбно изогнуты, а голубые глаза светились холодным огнем, точно глаза глубоководных рыб.

Столкнувшись с мертвецами у порога, Тэмми не испугалась, но сейчас ее охватил ужас. Она понимала: если они увидят ее и узнают, ей не поздоровится. Призраки вполне способны выместить на ней свои ярость и разочарование. Вдруг они решат, будто именно она виновата в том, что, попав наконец в дом, они не могут обрести вожделенное утешение? Если они схватят ее и утащат с собой — ей конец. Инстинкт самосохранения заставил Тэмми упасть на землю и затаиться; призраки, стеная и сыпля проклятиями, прошли мимо. Их движение сопровождал какой-то треск — подняв голову, женщина заметила, что плитки, по которым они ступали, раскололись.

Она долго лежала, окутанная туманом, опасаясь, что призраки вернутся. Слава богу, они бесследно исчезли в густой дымке. Однако Тэмми поняла, что, находясь здесь, в комнате, подвергается серьезному риску. Она слышала, как во мгле призраки бродят стаями, издавая леденящие кровь вопли. Вероятно, непроглядный туман мешал им в полной мере осознать, что от Страны дьявола осталась лишь блеклая тень. И они продолжали поиски, надеясь, что колдовская сила, которой они упивались в старые добрые времена, сохранилась хоть в каком-нибудь из закоулков разрушенного мира. Увы, они питали тщетные надежды. И, как ни велика эта комната, вскоре горькая правда откроется призракам во всей своей полноте. И тогда они окончательно низвергнутся в пучину безумия.

— Тэмми?

Женщина подняла голову. У самой земли дымка была менее плотной, и, лежа, Тэмми видела значительно дальше, чем стоя. А потому, хорошенько вглядевшись, она различила, что вдали, припав к земле точно так же, как и она сама (и возможно, по той же самой причине), лежит Джерри Брамс.

— Слава богу… — прошептала Тэмми.

Лицо Джерри покрывали какие-то темные разводы; женщина догадалась, что это кровь. Однако он, похоже, чувствовал себя не так уж плохо. Заметив Тэмми, он проворно пополз к ней по-пластунски, словно солдат под огнем. Когда он приблизился, Тэмми увидела, что кровь сочится из небольшой раны на голове — Катя сорвала с него парик вместе с кусочком кожи.

Добравшись до Тэмми, Джерри с горячностью схватил ее за руку.

— Моя дорогая, слава богу, ты жива. Честно говоря, я опасался самого худшего. Кто-то впустил призраков в дом.

— Это сделала я.

— Господи спаси, но зачем?

— Тодд хотел, чтобы я их впустила, — сообщила Тэмми. Это не вполне соответствовало истине, но сейчас ей не хотелось пускаться в долгие объяснения.

— А где Тодд?

Тэмми на мгновение отвернулась. Этого оказалось достаточно, чтобы Джерри все понял.

— Господи, нет. Неужели Тодд…

— Она убила его. Заколола ножом.

— Катя? Но почему, почему? Зачем ей его убивать?

— Так сразу не объяснишь.

— Хорошо, об этом потом. Где же сейчас Катя?

— Думаю, где-нибудь здесь, поблизости.

— А ты зачем спустилась?

— Не догадываешься? Отыскать тебя.

— О милая, милая…

Брамс крепче сжал ее руку.

— Может, пойдем отсюда? — предложила Тэмми.

— А ты знаешь, как добраться до двери?

Тэмми бросила взгляд через плечо. К счастью, стена, служившая ей ориентиром, никуда не исчезла.

— Думаю, я знаю, где дверь. Надо идти вдоль стены. Вот она, справа. Она и приведет нас к выходу. Если я не ошибаюсь, дверь должна быть где-то слева.

— Вижу, ты прекрасно здесь ориентируешься.

— Надеюсь, я не ошиблась, — повторила Тэмми.

Она хотела подняться на ноги, но Джерри попытался удержать ее.

— Нет, чтобы ползти по земле, как червяк, я слишком толста, — возразила Тэмми.

— Пожалуй, я тоже не гожусь для подобных упражнений, — кивнул головой Джерри. — Годы уже не те. Пойдем на двух ногах, как положено людям. Если Катя нас увидит, так тому и быть.

Брамс тоже встал, и они двинулись вдоль стены, чувствуя себя в относительной безопасности. Со всех сторон до них доносились самые разнообразные звуки. То были горестные вопли мертвецов, к которым они уже успели привыкнуть, а также треск и гул, сопровождающие процесс разрушения. Призраки дали выход своей ярости, круша и ломая все, что попадалось им на пути. Тэмми догадалась, что в приступе безудержной злобы они выламывают плитки из стен и разбивают их вдребезги. Вскоре к звону разбиваемых плиток присоединился еще один, более глухой звук — призраки разносили в щепу деревянные балки.

Тэмми и Джерри старались держаться поближе к стене. Воздух стремительно наполнялся облаками пыли, и они знали, что разбушевавшиеся призраки совсем близко. Трудно было понять, где именно мертвецы громят комнату; возможно, это происходило повсюду.

— Не возражаешь? — Тэмми сунула в руку Джерри свою влажную ладонь.

— Почту за честь.

Теперь они видели дверь, и, хотя зловещий шум усиливался, Тэмми надеялась, что им удастся выбраться отсюда живыми. Конечно, если удача от них не отвернется.

Но стоило этой приятной мысли прийти в голову, как особенно мощный толчок сотряс серую мглу; сила его была так велика, что туман разлетелся на две части, словно раздвинутый театральный занавес.

Тэмми потянула Джерри за руку, и они отступили на несколько шагов.

Из образовавшейся в тумане дыры немедленно появились призраки и набросились на стену около двери. Они терзали ее с таким неистовством, что потолок над дверью треснул и плитки, куски дерева и штукатурки полетели во все стороны. Тэмми и Джерри поспешно отвернулись и закрыли лица руками. Спины их в мгновение ока побелели от известки.

Когда шум стих, Тэмми обернулась, но ничего не сумела толком разглядеть в облаке пыли, сменившем темное марево. Пыль попала ей в легкие, и она закашлялась, да так сильно, что на глазах выступили слезы. Джерри пребывал в еще более плачевном состоянии.

Наконец Тэмми сплюнула вязкую белую массу, забившую ей рот, и вытерла глаза тыльной стороной ладони. Это было серьезной оплошностью. В ту же секунду она ощутила, что мельчайшие частички известки царапают ей веки, и слезы вновь хлынули потоком. Женщина ничего не видела, лишь чувствовала, как Джерри отчаянно вцепился ей в руку. Хватка его была столь сильной, что Тэмми перестала кашлять и, сморгнув слезы, огляделась по сторонам.

Призраки, только что разделавшиеся со стеной, теперь громили какое-то толстое деревянное перекрытие. Однако Джерри не волновал учиняемый мертвецами разгром. Брамс неотрывно смотрел прямо перед собой, в центр комнаты.

— Она всегда умела эффектно обставить свое появление, — прошептал он одними губами.

Тэмми проследила за направлением его взгляда.

Туманная завеса вновь начала медленно сдвигаться. Но меж двумя ее кусками торжественно и важно, подобно оперной диве, готовой занять свое место на авансцене, шествовала Катя Люпи. В руках у нее был нож — тот самый нож, которым она убила Тодда.

Глава 3

— Привет, Тэмми, — небрежно бросила она. — Думаю, ты уже вообразила, что выберешься отсюда живой? Рано радовалась, дорогуша. К сожалению, мне придется тебя разочаровать.

— Хватит дурить, Катя, — предостерегающе произнес Брамс, стараясь, чтобы голос его звучал как можно весомее и убедительнее. — Пора остановиться.

— Ты ведь хорошо меня знаешь, Джерри, — обернулась к нему Катя. — Я никогда не останавливаюсь на полдороге. — Она вновь устремила взгляд на Тэмми. — Кстати, он не рассказывал тебе, как я лишила его девственности? Неужели нет? Надо исправить этот досадный пробел. Представь только, он был тогда тринадцатилетним несмышленышем, и член у него был едва ли больше моего мизинца. Или даже меньше, да, Джерри?

Тот не проронил ни слова. Между тем Катя продолжала, и голос ее становился все более грозным и зловещим:

— И после всего, что я для тебя сделала, Джерри, ты хочешь улизнуть, и бросить меня в одиночестве. Все вы, мужчины, предатели, не так ли? Только и смотрите, как бы улизнуть.

— Тодд не такой, — возразила Тэмми. — Он доверял тебе. Или хотел доверять.

— Заткнись, идиотка, — рявкнула Катя. — Где тебе понять, что было между нами, что нас связывало. — Она указала на Джерри окровавленным кончиком ножа, — А вот ты, ты это понимаешь. Ты знаешь, что всю свою жизнь я страдала от одиночества. Знаешь, как часто меня бросали.

«Эффектная сцена, ничего не скажешь, — с неожиданной иронией подумала Тэмми. — И Катя, спору нет, играет очень проникновенно. Судя по вступительной части ее монолога, она собирается отомстить за весь обманутый и попранный женский род».

— Слушай, хватит ломать трагедию! — решила Тэмми подать реплику не в тон. — Если тебе так уж хочется пустить этот чертов нож в дело, можешь вскрыть себе вены.

— О нет. Для меня конец еще не наступил, — покачала головой Катя. — Конец наступил для него. И для тебя тоже. — Окровавленное лезвие указало на Тэмми. — Сейчас вы оба расстанетесь со своей жалкой жизнью. А я не собираюсь умирать. Я всегда умела преображаться. Не так ли, Джерри? Правда, я менялась до неузнаваемости в каждом своем фильме?

Брамс хранил молчание, но Катя не отступала, словно получить подтверждение из его уст было для нее чрезвычайно важно.

— Скажи, я ведь умела изменяться? — повторила она с угрозой в голосе.

— Умела… — нехотя проронил Джерри, явно желая от нее отвязаться.

— И сейчас я изменюсь вновь. Я отправлюсь в мир в прекрасном, никому не известном обличье. Меня ждет новая, совсем другая жизнь.

— Тебя ждут адские сковородки, — не удержалась Тэмми.

— Тэмми, не спорь с ней, — остановил ее Джерри.

— Нет, пусть уж ваша разлюбезная Катя послушает, — отмахнулась Тэмми. — Она выглядит на миллион долларов — и все равно остается куском протухшей ветчины. Знаешь, я ведь обожаю кино, — обратилась она к Кате. — И старые немые фильмы тоже. Например, «Надломленные цветы». О, я без ума от этого фильма. Всякий раз заливаюсь слезами, когда его смотрю. Да, в этом фильме есть душа. В нем есть правда. Не то, что во всех этих жалких поделках с твоим участием. — Она рассмеялась и покачала головой. — От них разит мертвечиной. Вот ведь какой парадокс, — задумчиво продолжала Тэмми. — Мэри Пикфорд давно нет, и Фэрбенкса, и Бэрримора. Все они умерли. Но их фильмы по-прежнему заставляют людей смеяться и плакать, а значит, они живы. А ты? Ты жива — но какой от этого прок? Ты дерьмовая актриса и всегда была такой.

— Это ложь, — взорвалась Катя. — Скажи ей, Джерри.

— Да, скажи ей, Джерри, — невозмутимо повторила Тэмми. — Скажи, что это правда.

— Правда в том, что Тэмми не может помнить всего, что помню я, и…

— Не надо вилять, — угрюмо перебила его Тэмми. Она пристально посмотрела на Катю. — Тебя все забыли. Твои фильмы давно не смотрят. Никто и не помнит, что была такая актриса.

Катя исподлобья глянула на Тэмми и быстро перевела взгляд на Джерри — тот отрицательно покачал головой.

— Иначе неужели никто не узнал бы тебя, когда ты приперлась к Максин за Тоддом? — усмехнулась Тэмми. — А ведь там собрались не люди с улицы. Все ее гости на кино собаку съели.

Катя, потупив голову, уставилась на потрескавшиеся плитки пола. Она не двигалась, и лишь правая ее рука беспрестанно поглаживала лезвие ножа. Когда же она вновь подняла голову, на лице ее сияла ослепительная улыбка.

— Ладно, хватит, — елейным голоском пропела Катя. — Довольно взаимных оскорблений. Мы наговорили немало жестоких слов. И теперь должны простить друг друга.

Тэмми посмотрела на нее с недоверием. «Похоже, эта стерва надела очередную маску», — подумала она.

— Вряд ли наше примирение возможно, — сказала Тэмми.

— Заткнешься ты когда-нибудь, жирная гусыня? — процедила Катя, потерев рукой лоб. Улыбка ее мгновенно померкла, и взгляд Кати стал пустым и холодным, а лицо исказила злоба. Несомненно, масок в ее распоряжении было достаточно, однако ни одна не могла скрыть ее истинных чувств.

Однако Катя, сделав над собой усилие, вновь растянула губы в улыбке.

— Мне необходима ваша помощь, — проворковала она — Ваша помощь и ваше прощение. — И она раскрыла объятия. — Иди ко мне, Джерри. Прости меня, хотя бы в память о прошлом. Ведь я так много дала тебе, разве нет? Согласись, часы, проведенные здесь со мной, были лучшими в твоей жизни!

Брамс долго молчал, прежде чем ответить.

— От тебя пахнет смертью, Катя, — произнес он наконец.

— Прошу тебя, Джерри, не будь таким жестоким. Да, я причинила вред множеству людей. И я это прекрасно понимаю. Но поверь, меня вынудила к этому необходимость, о которой я горько сожалею. Все дело в том, что я попала в ловушку. Эту комнату купил и привез Зеффер. Я тут ни при чем, я даже ничего не знала. Почему же ты обвиняешь меня?

— Не я тебя обвиняю, а они. — И Джерри указал рукой на густое марево, точнее, на тех, кто в нем скрывался.

В какой-то момент призраки, до которых донесся этот разговор, перестали крушить стены; ярость их моментально утихла, стоило им услышать оправдания Кати. Тела мертвецов, точно переплетенные воедино, теперь отделились друг от друга, и, скрытые от говоривших туманом, они внимали тому, как Катя исполняет свою партию.

— Все они — твои гости, — заметил Джерри. — И некоторые из них в свое время были замечательными актерами.

— Если они такие замечательные, то почему так легко потеряли себя? — усмехнулась Катя. — Почему стали рабами этой комнаты?

— То же самое произошло и с тобой, — напомнил Джерри.

— Но эта комната принадлежала мне. А им, гостям, было позволено лишь заглянуть в нее. Да, одни из них считались моими друзьями — случайными приятелями. А некоторые даже становились моими любовниками. Но ведь они все умерли, правда? И теперь они никто и ничто.

— Так и знала, что она заявит что-нибудь в этом роде, — подала голос Тэмми. — Чего еще ожидать от этой самовлюбленной суки?

— Господи, — испустила тяжкий вздох Катя, — как она мне надоела.

И, угрожающе подняв нож, она двинулась к Тэмми. Через пару секунд острое лезвие вонзилось бы в сердце несчастной жертвы, но, прежде чем Катя успела нанести смертельный удар, кто-то выступил из тумана и выбил нож из ее рук. Клинок со звоном упал на плитки пола. Катя проворно нагнулась и снова схватила клинок. Но тут взгляд ее натолкнулся на фигуру, преградившую ей путь.

Призрак, вышедший из тумана приветственно распахнул объятия.

— Руди? — прошептала она.

Призрак галантно склонил голову, испускавшую легкое свечение.

— К твоим услугам, Катя, — откликнулся он.

Тэмми не видела его лица, однако голос мертвеца был полон печали; трудно было сказать, о ком он сожалел — о Кате или о самом себе.

Призрак смолк, но тут из дальнего утла комнаты кто-то вновь окликнул Катю по имени. Голос у этого призрака был более низким, чем у Валентино, и в нем звучал скорее гнев, чем грусть.

— Помнишь меня? — произнес он. — Дата Фэрбенкса?

Катя повернулась к говорившему.

— Дат? Я и не думала, что ты тоже здесь.

— А меня ты помнишь? — раздался еще один голос, на этот раз женский.

— Клара? — неуверенно произнесла Катя.

— Кто же еще?

С этими словами Клара вышла из мглы и уверенной упругой походкой направилась к Кате. Конечно, то был лишь призрак, однако Тэмми сразу узнала знаменитую Клару Боу. Припухшие, словно искусанные губы. Брови, выгнутые удивленной дугой. Огромные, широко распахнутые глаза, некогда такие невинные и одновременно страстные — но не теперь. Ныне взгляд Клары горел холодным злобным огнем.

— Прошу тебя, Клара не подходи так близко, — взмолилась Катя, посмотрев на свою прежнюю подругу.

— А какая тебе разница, далеко мы или близко? — возразила Клара.

— Да, — раздался четвертый голос. — Ты ведь ни в чем не виновата. Ты сама об этом только что сказала.

— К тому же, — подхватил пятый голос, — все мы умерли. И теперь мы никто и ничто.

— Ничто, — повторил шестой голос. Ему вторил седьмой.

Катя резко повернулась, сделав широкий взмах ножом. Однако ей никого не удалось задеть. Призраки были слишком проворны и неуловимы; она не могла с ними соперничать. «К тому же с подобными созданиями не сражаются кухонным ножом», — усмехнулась про себя Тэмми. Несомненно, у них есть тела, осязаемые и видимые глазом. Но эти тела неуязвимы, ибо состоят не из плоти и крови, а из грез и воспоминаний. Этих людей невозможно убить. Они уже мертвы, давным-давно мертвы.

Их становилось все больше и больше; призраки собирались вокруг Кати, бросив бесплодные поиски вожделенной Страны дьявола.

Между тем Страна дьявола исчезла безвозвратно — лишь блеклые контуры рисунков на покрытых изразцами стенах свидетельствовали о том, что она когда-то существовала. Обманутым в своих сокровенных ожиданиях призракам оставалось лишь одно утешение, если только это можно считать утешением — отомстить женщине, по вине которой они так долго томились в этом мрачном каньоне, мечтая о том, чтобы вновь попасть в мир, навеки их пленивший.

Катя поняла, что жизнь ее повисла на волоске и силы слишком неравны. Не выпуская ножа, она подняла обе руки вверх, словно умоляя о пощаде.

Однако мертвые не собирались ее щадить. Их бледные лица, обычно с размытыми и обезличенными чертами, сейчас, в присутствии женщины, с которой призраки некогда были близки, вновь стали выразительными. Словно больные склерозом, внезапно обретшие память, они сделались самими собой. Глаза, прежде напоминавшие лампочки, обрели цвет и форму, рты, к которым вернулась чувственность, уже не казались узкими прорезями.

«Вряд ли подобное преображение понравится хозяйке», — подумала Тэмми. На всякий случай она схватила Джерри за рубашку и оттащила его подальше от Кати.

Как выяснилось, она сделала это как раз вовремя.

В следующий момент один из призраков схватил Катю за руку. Тэмми не видела лица нападавшего; до нее донесся лишь утробный гортанный крик, с которым он утащил свою пленницу в туман.

Катя пыталась вырваться, но, несмотря на ее незаурядную силу, ей не удалось совладать с призраком, который не давал ей двинуть ни рукой, ни ногой.

— Пошел к черту, Рамон! — завизжала она.

Извиваясь как уж, Катя вновь попыталась выскользнуть из железной хватки Наварро; на этот раз ей удалось освободить руку — как раз ту, в которой она до сих пор сжимала нож. Не теряя времени, она нанесла удар своему противнику — Рамону Наварро. Нож вонзился ему в бок и там застрял.

И пока Катя не успела вытащить свое оружие, Наварро вновь заломил ей руки за спину. Она продолжала яростно извиваться, осыпая его проклятиями — сначала английскими, потом румынскими. Однако через несколько минут женщина утомилась и затихла.

Катя погрузилась в молчание так внезапно, что Тэмми даже решила, что Наварро убил свою пленницу. Но — как и всегда в этом доме — оказалось, что все не так просто.

Туманная завеса внезапно развеялась, словно унесенная мощными порывами резко поднявшегося ветра. И, подобно актерам, вышедшим на авансцену для финального поклона, из серого марева один за другим начали появляться призраки — четвертый, пятый, шестой, десятый, двенадцатый…

И все они смотрели в одну сторону; десятки полных ненависти глаз были устремлены на Катю.

Точно пойманное животное, она вновь начала судорожно дергаться, пытаясь вырваться из цепких рук Наварро. К немалому удивлению Тэмми, призрак выпустил свою пленницу. Она тут же потянулась к ножу, все еще торчавшему у него в боку. Но прежде чем она успела ухватить клинок, Наварро изо всех сил дернул ее за платье. Легкая розовая ткань треснула, явив на всеобщее обозрение восхитительные Катины груди.

Выражение ее лица мгновенно изменилось, ярость, сверкавшая во взоре, погасла. Наварро нагнулся и прижался лицом к ложбинке между ее грудями.

Катя засмеялась легким серебристым смехом; несомненно, то был искусственный смех — однако он сделал свое дело. Наварро принялся лизать ее шелковистую кожу, поднимаясь все выше, к стройной, точеной шее. Тело Кати блестело, соски, возбужденные его прикосновениями, затвердели. В упоении прикрыв глаза, она промурлыкала что-то по-румынски. Судя по ее тону, то были слова ободрения и восторга. Наварро оставил ее шею и принялся ласкать губами левую грудь; руками он обвил ноги Кати и приподнял ее.

Призраки, обступившие их плотным кольцом, внимательно наблюдали, как Катя тает от наслаждения.

Смех ее уже не был искусственным, она в изнеможении откинула голову назад. Наварро между тем перестал лизать ее; он поднимал ее все выше, выше, выше, пока Катя, со своей сверкающей грудью и заливистым смехом, не оказалась в воздухе у него над головой.

Лишь тогда она открыла глаза, и смех ее внезапно оборвался. Она вновь заговорила по-румынски, но на этот раз голос ее звучал раздраженно и испуганно. Впрочем, говорить долго ей не пришлось — Наварро с размаху бросил ее в толпу мертвецов.

Казалось, на несколько мгновений Катя зависла в воздухе, прежде чем попасть в руки тех, кто так давно хотел завладеть ею.

Наконец она упала. И очутилась в объятиях призраков, своих давних друзей, которые так терпеливо ждали, когда она вновь распахнет перед ними двери «дворца мечты», и были так горько разочарованы.

И после всех этих лет — тоскливых лет, когда они страдали от ее холодности, ее безразличия, ее жестоких игр, — призраки получили возможность отомстить.

Катя испустила пронзительный вопль, когда ледяные пальцы мертвецов коснулись ее кожи; она визжала и билась, словно маленькая девочка, попавшая в руки насильника. Но призраки внимали ее воплям с тем же равнодушием, с которым она все эти годы внимала их горестным стонам.

Они вцеплялись ей в волосы, вырывая их с корнем. Раздирали гладкую, безупречную кожу, на которой не оставило следов время. Рвали зубами соски, они выдирали куски плоти из ее влагалища и засовывали ей в рот, чтобы заставить ее молчать.

Собственная смерть, которую пришлось пережить этим людям, ожесточила их. Но еще сильнее их ожесточило время — время, проведенное в каньоне, под проливным дождем или палящим зноем. И теперь они не знали снисхождения.

Они тянули Катю в разные стороны, словно дети, которые не могут поделить куклу. Но ее непрочная плоть не была предназначена для столь грубого обращения. Призраки слишком быстро разорвали свою игрушку на части.

Нескольких секунд хватило, чтобы превратить в окровавленные клочья то, что совсем недавно было Катей Люпи; обломки костей торчали из ее изувеченных рук и ног, влагалище было разодрано до середины живота. Но в изуродованном теле по-прежнему теплились остатки жизни; Катя все еще стонала, умоляя своих мучителей о пощаде.

Однако они оставались глухи к ее мольбам. Мечты об этой расправе они лелеяли годами; каждый с наслаждением представлял, как доберется до ненавистного тела. И вот теперь самые жуткие их фантазии осуществились. Кто-то медленно сдирал кожу с ее лица, превращая бархатистые щеки в окровавленную массу. Две женщины-призрака, действуя дружно и согласованно, оторвали ей груди, превратив эти соблазнительные выпуклости в два наполненных жиром мешка.

Но жизнь оставила истерзанное тело быстрее, чем того хотели мучители.

Катины крики стихли. Конвульсивные подергивания прекратились. Она бессильно повисла на их руках — поломанная кукла, которую уже невозможно починить.

Желая удостовериться в том, что жертва мертва и забава окончилась, Вирджиния Мэйпл, вторая жертвазвездного мора, начавшегося смертью Рудольфа Валентино, просунула руку в рот убитой. Добравшись до черепной коробки, Вирджиния загребла целую пригоршню мозгов и швырнула их на пол.

Тем временем кто-то другой, запустив пятерню в разодранное влагалище, принялся извлекать наружу внутренности Кати. Ее органы — свитки кишок, печень, желудок — появлялись один за другим, разноцветные, как платки в ящике фокусника.

И за всем этим, оцепенев, наблюдала Тэмми.

Она вовсе не хотела этого видеть, и в то же время жуткое зрелище неодолимо приковывало ее взор. Все время, пока продолжалась расправа, она ни разу не отвернулась, хотя постоянно твердила себе о том, что не должна смотреть на подобный разгул жестокости. Подобный садизм не доставлял ей удовлетворения, пусть даже жертвой безумного изуверства стал ее злейший враг.

И все же, когда призраки утащили жалкие останки Кати в туман, чтобы там, возможно, продолжить глумиться над ними, Тэмми вздохнула с облегчением. По крайней мере, теперь эта сука точно была мертва. Данную фразу Тэмми произнесла вслух. Однако Джерри, убежденный пессимист, не разделял ее уверенности.

— Здесь, в каньоне Холодных Сердец, очевидное часто оказывается обманчивым, — заметил он. — Требуется время, чтобы узнать, мертва ли она на самом деле.

Поднявшись наверх, Джерри и Тэмми обнаружили на кухне забившуюся в угол Максин. Взгляд ее был пустым и отрешенным, а лицо — таким усталым и поблекшим, словно недавние события состарили ее лет на пятнадцать. Заметив вошедших, Максин даже не поднялась, и Джерри, опустившись на корточки рядом с ней, попытался ее разговорить.

Наконец Максин подала голос. Заливаясь слезами, она сообщила, что очень хотела прийти к ним на помощь. Но когда снизу донеслись эти звуки, эти ужасные звуки, она не смогла заставить себя спуститься туда. Она множество раз повторяла одно и то же, вздрагивая всем телом и заламывая руки.

— Попробуй привести ее в чувство, — сказала Тэмми.

А сама она отправилась взглянуть на то, что прежде было Тоддом.

Самый красивый мужчина Голливуда лежал там, где она его оставила; лицо Тодда казалось спокойным и безмятежным, или почти безмятежным. Веки были опущены, как у спящего, губы приоткрыты. Вокруг головы натекла лужа крови, сиявшая, точно нимб.

На заре увлечения Тоддом Тэмми часто снилось, будто она прикасается к нему. В этих снах не было ничего сексуального, или, по крайней мере, откровенно сексуального. Ей представлялось, как он стоит рядом с ней в самой обычной комнате и говорит: «Подойди, прикоснись ко мне», — или что-то вроде этого. И ничего больше.

От этих снов она всегда пробуждалась, охваченная одним страстным желанием. Желанием убедиться в том, что Тодд существует в реальном мире и когда-нибудь ей представится возможность прикоснуться к нему наяву. Убедиться в том, что ее кумир — не фигурка на экране, но человек из плоти и крови.

И теперь она была с ним рядом, совсем рядом, и могла трогать его сколько угодно — но никакая сила не заставила бы ее коснуться мертвого тела.

Тот, о ком она так долго мечтала, более не существовал. Он ушел навсегда, и бездыханные останки, столь похожие на груду плоти, которую она только что видела внизу, не имели с ним ничего общего. Тэмми отвернулась; ей мучительно хотелось сказать покойнику «прощай», и в конце концов, не совладав со своим бессмысленным желанием, она все же сделала это. После чего она вернулась в кухню и обнаружила, что Джерри удалось-таки заставить Максин встать. Теперь он обшаривал полки холодильника в поисках какого-нибудь освежающего напитка для нее.

— По-моему, здесь только пиво, — сообщил он. — Хотя нет, подожди, Еще есть молоко. Хочешь молока?

— Молоко, — повторила Максин, и лицо ее внезапно просветлело, как у ребенка. — Да. Я с удовольствием выпью молока.

Джерри бережно подал ей полный стакан, и она осушила его несколькими глотками, не отводя глаз от окна.

— Если тебе лучше, нам надо уходить, — сказал Джерри, когда Максин поставила пустой стакан на стол. — Не стоит здесь оставаться.

Та молча кивнула.

Снизу опять донесся шум. По всей видимости, призраки вновь принялись громить обманувшую их ожидания комнату. Все понимали, что вскоре там не останется ни одной целой плитки и тогда мертвецы поднимутся наверх, а встреча с ними была весьма нежелательна.

— А где Эппштадт? — неожиданно спросила Максин, сознание которой, похоже, несколько прояснилось. — Что с ним произошло?

— Я тебе уже говорила, — напомнила Тэмми.

— Ах, да. Он мертв, так ведь?

— Мертв.

— А официант?

— Джой?

— Да. Джой.

— Он тоже мертв.

В комнате повисло молчание. Максин вертела в руках пустой стакан, а Тэмми невольно представляла трупы, которых так много оказалось в этом доме. В холле лежал зарезанный Тодд, а где-то в саду — растерзанный Сойер. Официант Джой, фамилии которого так никто и не узнал, и Эппштадт остались где-то внизу, в подвале. А Катя? Скорее всего, ее бренные останки разбросаны повсюду.

— Нам еще повезло, — заявил Джерри.

— Повезло? — недоуменно переспросила Максин.

— Конечно. Мы ведь остались живы.

— Вот когда увидим бульвар Сансет, тогда и будем говорить о везении, — сказала Максин, и на лице ее мелькнуло прежнее ироничное выражение. — А пока что нам надо сматываться отсюда.

Они торопливо выбрались из дома, провожаемые зловещим гулом, который усиливался с каждой секундой. Оглянувшись, Тэмми увидела на входной двери трещину шириной примерно в два дюйма. Черным зловещим зигзагом, напоминающим молнию, трещина эта поднималась к самой притолоке.

Беглецы торопливо уселись в машину Тэмми и двинулись по дороге вниз. Где-то на полпути присутствие духа вновь оставило Максин, и она разрыдалась, жалобно всхлипывая. Тэмми не проронила ни слезинки.

— Тише, — снисходительно и в то же время сурово приказала она. — О том, что было, надо забыть, Максин. Все позади. Все позади.

Разумеется, это не вполне соответствовало истине. Тэмми вспомнила о существах, с которыми она столкнулась в каньоне прошлой ночью, — об отродьях призраков. Интересно, что с ними теперь будет? А что, если Страна дьявола обладает способностью превращать в мутантов всех, кто когда-либо там побывал? Ведь они с Джерри провели в этом сатанинском месте немало времени. Вдруг это скажется на их внешнем и внутреннем облике? Теперь ей придется постоянно следить, не происходит ли с ней каких-нибудь жутких перемен. Наконец они оказались у подножия холма.

— Мы должны сообщить обо всем в полицию, — сказала Тэмми. — Должны пойти туда все вместе.

— Прямо сейчас? — вздохнула Максин. — У меня нет сил.

— Но это необходимо, Максин. Там, в доме, остались трупы. Если мы не пойдем сейчас в полицию, в убийстве могут обвинить нас.

— А если мы обо всем расскажем, то в полиции решат, что мы свихнулись, — возразила Максин. — Подумают, что мы сбежали из психушки.

— Убедить полицейских в нашей правоте будет нетрудно, — заметил Джерри. — Отвезем их туда, и они увидят все собственными глазами. Тогда и поймут, сумасшедшие мы или нет.

— А если они все же решат повесить это дело на нас? — предположила Максин. — Знаю я этих доблестных сыщиков. Им лишь бы найти виноватого.

— Но как они смогут свалить все на нас? — пожала плечами Тэмми. — Мы ведь объясним, что произошло.

— Объясним? — усмехнулась Максин. — Хорошенькое выйдет объяснение, ничего не скажешь. Главное, очень убедительное. И правдоподобное.

— Нам поверят, если мы начнем с самого начала и расскажем все по порядку. И ничего не будем утаивать.

— Объяснением с полицией дело не закончится, — сказала Максин. — Когда станет известно о смерти Тодда, журналисты налетят на нас, как мухи на мед. Они носами будут землю рыть в поисках разных пикантных подробностей, а правда это или нет — им ровным счетом наплевать. И все свои гнусные домыслы они непременно напечатают. Вся эта шумиха затянется на несколько месяцев, можете мне поверить. И никого не будет интересовать, что произошло на самом деле. Вот увидите, из смерти Тодда устроят настоящий балаган.

— Но тебе ни к чему принимать участие в этом балагане, — заметил Джерри. — И нам с Тэмми тоже. Мы просто откажемся разговаривать с журналистами, только и всего. Пусть пишут что угодно — бумага все стерпит. Мы не сможем им помешать. Но и помогать не будем.

— Так-то оно так, — вздохнула Максин. — Но мне все же не хотелось бы отдавать Тодда на потеху журналюгам. Даже после смерти. Я привыкла защищать его репутацию.

— Если бы ты получше защищала его при жизни, сейчас он был бы с нами, — бросила Тэмми. В зеркале она увидела отражение Максин — утолки рта у той поползли вниз, словно она вновь собиралась заплакать. — Прости, — торопливо пошла на попятную Тэмми, — я погорячилась.

— Нет, ты права, — пробормотала Максин. — Я его предала. Оставила как раз тогда, когда он больше всего нуждался в моей помощи. Меа culpa.

— Что это значит?

— Моя вина. Не думай, что я этого не знаю. Его смерть на моей совести.

Слова Максин положили конец разговору. Все трое погрузились в молчание. Наконец они выехали на Лэнгли-роуд, потом свернули на Догени-драйв и вскоре оказались на бульваре Сансет.

На бульваре было полно транспорта. Несколько раз они застревали в пробках, однако всем троим было даже приятно сидеть в машине, наблюдая за стоящими рядом автобусами, велосипедами и шикарными «роллс-ройсами» обитателей Беверли-Хиллз. Здесь, на улицах, кипела жизнь, самая обычная жизнь. Люди торопились по делам и знать не знали о том, что совсем неподалеку от шумного и суетливого города ангелов среди скал есть глубокая расщелина, скрывающая непостижимые разумом тайны.

Часть XI ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА

Глава 1

Новости, подобно представителям животного мира, разделяются на отряды, виды и подвиды. Некоторые новости «Верайети» упоминает лишь вскользь, другие считает достойными более широкого освещения. (Впрочем, там появились четыре последние фотографии Тодда Пикетта, сообщение о том, что менеджер Тодда, Максин Фрайзель, присутствовала при его кончине, и несколько туманных намеков на странную историю дома в каньоне.) «Лос-Анджелес таймс» уделила смерти Тодда Пикетта еще больше внимания. Этому прискорбному событию была отдана вся первая полоса газеты — помимо всего прочего там сообщалось, что на месте преступления обнаружили еще несколько тел, а также выдвигалось несколько версий произошедшей трагедии. Согласно одной из них, убийства в каньоне были неким странным образом связаны с резней, учиненной Чарльзом Мэнсоном. К тому же «Лос-Анджелес тайме» поместила краткий биографический очерк о Тодде и рассказ об основных вехах его блистательной карьеры. Автор упомянутого очерка с несколько излишней торопливостью попытался оценить вклад покойного в кинематограф. «Нэшнл инкуайрер» пошел дольше, посвятив специальный выпуск гибели Тодда Пикетта, Гарри Эппштадта и, как гласила одна из статей, «тем несчастным безымянным жертвам, которые по непонятным причинам разделили печальную участь светил Голливуда». Выпуск, однако, был до отказа напичкан набившими оскомину легендами, о чем свидетельствовали даже названия статей: «Трагический звездопад», «Смерть на взлете» (автор этой публикации сетовал о безвременном уходе великих предшественников Тодда — Мэрилин, Джеймса Дина, Джейн Мэнсфилд), «Страшная цена славы». Однако все упомянутые изыски желтой прессы можно было счесть настоящими блестками пера по сравнению с шедеврами авторов «Глоуб». И все же именно эти мастера копаться в канализационных стоках, наряду с откровенным и наглым вымыслом, явившимся плодом их игривого воображения, поделились с доверчивыми читателями некоторыми предположениями, что парадоксальным образом оказались близки к истине. Однако, учитывая, что «Глоуб» был скандально знаменит своим наплевательским отношением к достоверности, ни одно уважающее себя издание не дало себе труда проверить эти догадки. Все знали: то, что напечатано в «Глоуб», не может быть правдой. Таким образом, наиболее правдивую часть истории никто не принял на веру.

Из издания в издание кочевали самые противоречивые факты, связанные со смертью в Тинзелтауне.

Авторы почти всех статей сходились лишь в том, что карьера покойного Тодда Пикетта последнее время шла под уклон. Разумеется, тут можно было поспорить, однако он, несомненно, уже не являлся «Самым красивым мужчиной в мире» (такой титул в январе 1993 года присудил ему журнал «Пипл»), равно как и «Лучшим актером года» (этим званием пять лет подряд награждал его «Шо Вест»). Неутомимо карабкаясь вверх по лестнице, Тодд Пикетт достиг самой вершины. А путь с вершины возможен лишь в одном направлении — вниз.

Поэтому, согласно всеобщему убеждению, Тодд поступил весьма разумно, умерев молодым, да еще и при столь загадочных обстоятельствах. Никакой другой шаг не мог бы сильнее поддержать его угасающую славу. Он выбрал наилучшее время для ухода и обставил собственную кончину так, что он надолго останется в памяти потомков.

«Всех бесчисленных почитателей таланта Тодда Пикетта, — вещала «Верайети», — его трагическая смерть заставила вспомнить славные этапы звездной карьеры этого актера, изобилующей воистину блистательными моментами истинного волшебства в кинематографе. Но многие поклонники, пожалуй, испытывают невольное облегчение при мысли, что их кумир лишен теперь возможности разочаровать их. Период его расцвета (напомним, что продюсером наиболее успешных фильмов с его участием выступал Кивер Смозерман, скончавшийся около года назад в возрасте сорока одного года) близился к неизбежному концу. И, как ни горько говорить об этом, проживи Тодд дольше, нам пришлось бы наблюдать печально знакомую картину затмения некогда яркой звезды».

Глава 2

Затмение. Теперь это слово мерещилось Тэмми повсюду. Оно вертелось у нее на языке, оно слышалось ей в самых невинных разговорах. И стоило ей услыхать это слово или увидеть его напечатанным, она вновь возвращалась мысленно в Страну дьявола, поднимала голову к тусклым небесам и видела там солнце, на три четверти закрытое луной. Она ощущала на своем лице дуновение прохладного ветра. Слышала стук лошадиных копыт или, что было куда мучительнее, жалобный плач Квафтзефони.

Разумеется, она пыталась совладать с собой; пыталась выбросить из головы опасное слово, прогнать навеваемые им видения и вернуться в реальный мир — вновь оказаться в своей комнате, вглядеться в открывающийся из окна вид, ощутить немалый вес собственной плоти.

Впрочем, слово «затмение» было далеко не единственной ловушкой. Хотя Тэмми опять жила в своем доме на Элверта-роуд и старательно пыталась вновь втянуться в размеренный ритм жизни, некогда такой привычный, она знала: ей не скоро удастся прийти в себя. Слишком многое ей довелось увидеть, и слишком многое из увиденного назойливо проникало в обыденный мир, в котором она жила теперь. Правда, она первым делом убрала прочь фотографии Тодда и все, хоть как-то о нем напоминавшее, — а подобных сувениров в доме имелось немало. Но пословица «с глаз долой — из сердца вон» на этот раз не оправдала себя. Тэмми чувствовала: воспоминания о пережитом не отпустят ее так просто, еще долго они будут лежать на ее душе тяжелым грузом.

К тому же она осталась в полном одиночестве. Где-то через три недели после ее возвращения в Сакраменто Арни сообщил, что намерен расстаться с ней и соединить свою жизнь с некоей Мэрии Джиннис, крашеной блондинкой, которая работала диспетчером в аэропорту. Отчасти Тэмми была даже рада этому. Она немного знала Мэрии, и та ей всегда нравилась; несомненно, эта женщина намного лучше подходила Арни, чем сама Тэмми. Ей, пожалуй, нравилось жить одной, знать, что утром не придется вымучивать слова, если нет желания разговаривать — а подобное теперь случалось с Тэмми нередко. Иногда несколько дней подряд она ощущала такую апатию, что вовсе не желала по утрам открывать глаза, а иногда становилась болезненно восприимчивой, и какое-нибудь дурацкое телешоу вызывало у нее бурные рыдания. Одинокая жизнь позволяла Тэмми легче мириться с безумием, которое притаилось где-то в глубине ее сознания. Никто не мешал ей запереть дверь, отключить телефон, задернуть шторы и предаться тихому помешательству.

Вскоре после ухода Арни Тэмми сильно простудилась и накупила кучу лекарств — от насморка, кашля и температуры. Обычно все эти чудодейственные средства вызывали у нее вялость и сонливость, так что она старалась принимать их как можно реже. Но в нынешнем состоянии побочный эффект лекарств мало ее беспокоил. Тэмми до отказа напичкала себя разноцветными сиропами и таблетками и улеглась в постель посреди дня. Однако выяснилось, что поступила она опрометчиво. Где-то в час ночи она проснулась вся в поту. Ей снилось, будто рядом лежит мальчик-козел и сосет ее грудь. Она даже ощущала запах грудного молока, струйкой стекающего из уголка, его рта, и слышала, как Квафтзефони в блаженстве скребет длинным когтем по шелковому одеялу.

Не лишившись во сне способности рассуждать разумно, Тэмми сказала отпрыску дьявола, что плохо себя чувствует и что ему лучше прекратить сосать. Однако он не выпустил сосок, и она лишь с большим усилием оторвала мальчишку от груди. Тогда он вцепился ей в руку, прижав острым ногтем большого пальца пульсирующую вену у нее на запястье. Потом он опустил ее ладонь на свой поросший жесткой шерстью живот, в самый низ, туда, где из складок младенческого жира выступал напряженный член. Скользнув по нему рукой, Тэмми ощутила под пальцами множество крошечных округлых выпуклостей.

— Это черные жемчужины, — сообщил мальчик-козел прежде, чем она успела задать вопрос. — Они сделают твое наслаждение более полным.

Тэмми еще не успела сообразить, к чему клонит сын дьявола, а уродец уже взгромоздился на нее, зажав одну ее грудь в кулаке так, словно собирался подоить. Женщина испуганно закричала, но он остался глух к ее мольбам. В комнате стояла адская жара, и молоко, проливаясь на простыни, моментально скисало. От него исходил одуряющий запах блевотины, и запах этот обволакивал Тэмми, мешая дышать.

Она умоляла мальчика-козла оставить ее в покое, но тот лишь крепче стискивал ее запястье. Тэмми боялась, что, посмей она ослушаться, Квафтзефони сломает ей кость. И она покорно взяла в руку его унизанный жемчугами жезл и принялась ласкать его.

— Хочешь, чтобы все прошло побыстрее? — спросило сатанинское отродье.

— Да, — всхлипнула Тэмми, все еще надеясь, что он ее отпустит. Как: бы то ни было, мужчинам в таких случаях бывает трудно угодить. Арни всякий раз гордо отвергал все ее попытки помочь ему руками. «Ты все только портишь, — заявлял он. — Уж лучше я сам». Впрочем, ее нынешний партнер — совсем другое дело.

— Тогда лежи тихо! — скомандовал мальчик-козел, откидываясь назад, но не выпуская из своих цепких пальцев ее истекающую молоком грудь.

Забавы с членом уступили место иной, более грубой игре. Теперь он почти взгромоздился женщине на голову, расставив свои толстые волосатые ноги так, чтобы его задний проход находился в нескольких дюймах от ее носа. Жесткая шерсть щекотала ей лицо. На ягодицах поросль была особенно густой, и он явно не пытался содержать ее в чистоте. Тэмми замутило от невыносимой вони.

— Открой рот, — распорядилось маленькое чудовище. — Высунь язык.

Этого Тэмми уже не могла вынести. Схватив козлоподобного монстра за яйца, она резко отшвырнула его, так что он растянулся на пропитанных скисшим молоком простынях, а потом принялась шлепать ладонью по его волосатым ягодицам — как это обычно делают матери, наказывая непослушных детей. Квафтзефони сразу начал хныкать и одновременно испражняться, извергая зловонный кал, которым, предоставься ему такая возможность, наверняка с удовольствием измазал бы ей лицо. Тэмми испачкала руки, но ей было наплевать. Она лупила его и лупила, пока уродец не выплакал все слезы и не стал икать.

Нет, догадалась Тэмми, это не мальчик-козел икает, а она сама.

Она открыла глаза. Температура спала, и женщина лежала в постели одна, на пропитанных потом простынях. На кровати не было ни шерсти, ни дерьма; кошмар, прилетевший из Страны дьявола, развеялся.

Тэмми встала и первым делом спустила в туалет все лекарства. Пусть организм справляется с простудой собственными силами. У нее и так крыша едет, и ей ни к чему снадобья, усугубляющие безумие.

Глава 3

— Джерри?

— Тэмми, дорогая моя. Куда ты пропала? Я все ждал, когда ты наконец позвонишь.

— Ты мог бы и сам позвонить.

— Откровенно говоря, я боялся быть навязчивым, — признался Джерри. — У тебя своя жизнь. И в отличие от меня ты не прозябаешь в одиночестве.

— Ну, тут ты ошибаешься. Мы с Арни расстались.

— О, мне очень жаль.

— Жалеть тут не о чем. Так будет лучше для нас обоих.

— Ты и в самом деле так считаешь?

— В самом деле. Мы друг другу не подходим. И сейчас мы оба это поняли. Ладно, хватит обо мне. Как ты поживаешь?

— Ну, с тех пор как наша история попала в газеты, я стал популярной личностью. Меня чуть ли не каждый день приглашают на обеды и вечеринки. Люди ведь чертовски любопытны. Готовы поить меня и кормить, лишь бы выведать какую-нибудь невероятную подробность. Честно говоря, я ничего не имею против. Несколько человек, по большей части молодые парни, делали вид, что интересуются моей скромной персоной, а на самом деле их занимал исключительно каньон. Но я им подыгрывал. И в результате неплохо провел время. Видишь ли, в моем возрасте привередничать не приходится. Уж лучше притворный интерес, чем искреннее равнодушие.

— И что же ты им рассказываешь?

— В основном отделываюсь загадочными намеками и недомолвками. Я уже наловчился с первого взгляда определять, кому что можно рассказать. Те, кто умоляет открыть все без утайки, поднимут меня на смех, вздумай я действительно это сделать.

— Значит, всю правду ты никому не выложил?

— Конечно нет. Я же говорю, никто из моих знакомых к этому не готов.

— А как люди реагируют на твои рассказы?

— Как правило, они жаждут услышать нечто вроде страшной сказки. Они ведь и приглашают меня потому, что уже сумели кое-что пронюхать. По городу ходят самые невероятные слухи. Разные обрывки сплетен. А мои знакомые жаждут их проверить. Вот, собственно, и все обо мне. А теперь расскажи, как у тебя дела. Ты ведь наверняка тоже поделилась с кем-нибудь впечатлениями от своей увеселительной поездки в каньон?

— Нет.

— Неужели?

— Я никому не сказала ни слова.

— Напрасно, уверяю тебя. Такое не следует держать в себе. Иначе и свихнуться недолго.

— Джерри, ты забыл, что я живу не в Голливуде, а в Сакраменто, в Рио-Линда. Если я начну распространяться о Стране дьявола и о том, что там видела, люди решат, что я свихнулась.

— А тебе разве не наплевать на то, что о тебе думают? Скажи честно.

— Не уверена, что мне хочется прослыть сумасшедшей.

— Слушай, а Руни тебя больше не беспокоил?

— Кто? — нахмурилась Тэмми.

— Руни. Ты что, забыла? Это же детектив, который с нами беседовал. Причем много раз.

— Разве его фамилия Руни? Мне казалось, Пельтцер.

— Нет, Лестер Пельтцер — это один из адвокатов Максин.

— Хорошо, Пельтцер — адвокат. А кто такой Руни?

— Да он же тысячу раз представлялся. Я смотрю, у тебя провалы в памяти. Он — детектив полицейского управления Беверли-Хиллз. Именно он первым нас допрашивал. И наверняка пытался с тобой связаться. Ты вообще прослушиваешь сообщения на своем автоответчике?

Тэмми давным-давно этого не делала, однако ответила утвердительно.

— С этим Руни вышла странная штука, — продолжал Джерри. — Он много раз звонил мне на автоответчик, говорил, что ему необходимо расспросить меня о каких-то деталях. Наконец я решил ему перезвонить. И знаешь, что мне ответили в управлении? Что Руни уволен две недели назад.

— Что же ему было от тебя нужно?

— Не иначе как этот сукин сын задумал написать книгу.

— О наших увлекательных приключениях?

— Боюсь, о сюжете и достоинствах его творения мы узнаем, лишь когда оно выйдет из печати.

— И этот детектив имеет право воспользоваться нашими показаниями? По-моему, это противозаконно.

— Он изменит имена. Или кое-какие обстоятельства. На этот счет существует много уловок.

— Но то, что случилось в каньоне, — наше частное дело. Он узнал о некоторых фактах благодаря своему служебному положению. И не имеет права растрепать об этом всему миру.

— Думаю, нам стоит поговорить с Пельтцером. Возможно, он придумает способ запретить этому пройдохе использовать наши показания.

— Господи, сколько проблем, — вздохнула Тэмми. — Раньше, до каньона, жизнь была куда проще.

— А сейчас тебе приходится нелегко?

— Да, не сладко. Хотя зачем кривить душой? У меня сейчас тяжелое время, очень тяжелое. Меня замучили кошмарные сны.

— Сны? Значит, все дело только в ночных кошмарах? Или в чем-то еще?

Тэмми помолчала, решая, стоит ли делиться с Джерри своими неприятностями. Не обернется ли излишняя откровенность против нее? Да, они вместе прошли через множество опасных передряг — но ведь, в сущности, она совсем не знает этого человека. Вдруг он тоже собирается писать книгу? Все эти соображения пронеслись в голове Тэмми, и она ответила:

— Да нет, на самом деле у меня все в порядке.

— Рад слышать. — В голосе Джерри звучало искреннее облегчение. — А репортеры оставили тебя в покое?

— Иногда кто-нибудь из этой братии пытается ко мне проникнуть. Но у меня в двери глазок, и если мне кажется, что незваный гость подозрительно напоминает журналиста, я просто не открываю дверь.

— Я так понимаю, ты теперь узница в собственном доме?

— Господи, конечно нет, — солгала Тэмми. — Неужели я буду сидеть взаперти?

— Рад слышать, — повторил Брамс.

— К сожалению, Джерри, сейчас мне придется с тобой проститься. У меня тысяча дел и…

— Понял, понял. И все же удели мне еще минуту.

— Да, разумеется.

— Возможно, то, что я тебе скажу, прозвучит немного… странно.

— Ничего, я привыкла к странностям.

— И все же мне необходимо рассказать тебе от этом.

— Джерри, я вся внимание.

— Мы с тобой никогда не обсуждали то, что произошло там, в этом доме.

— Нет. Но я думаю, мы все и так понимаем…

— Я сейчас говорю не обо всех. Только о нас с тобой. О том, что случилось с нами в той комнате. Ты же знаешь, она обладала особой силой. Благодаря ей Катя долгие годы сохраняла молодость и красоту.

— К чему ты клонишь?

— Я предупредил, что собираюсь сказать нечто странное. Но ты права, странностями нас с тобой не удивишь… — Джерри глубоко вздохнул, словно набираясь смелости. — Ты ведь знаешь, что я был болен раком? Доктора давали мне год жизни. Операция была бесполезна. Я узнал об этом в прошлом году. В декабре. Неплохой рождественский подарок, правда?

— Джерри, у меня нет слов, чтобы выразить тебе свое сочувствие.

— Подожди, Тэмми, ты не дослушала. Я сказал, что был болен раком.

— А теперь?

— Теперь опухоль исчезла.

— Полностью?

— Бесследно. Доктора глазам своим не поверили. Они заставили меня пять раз пройти сканирование — думали, тут какая-то ошибка. Но все исследования показали, что я здоров. Свершилось чудо. Подобного излечения, по словам докторов, просто не может быть.

— И все же это случилось.

— Да.

— И ты думаешь, тебе помогла комната?

— А как я могу думать иначе? Я вошел туда с неоперабельной опухолью, а когда вышел — опухоль исчезла. Трудно поверить, что это простое совпадение.

— Ты думаешь, комната сжалилась на тобой? Решила тебя спасти?

— Знаешь, что я думаю? — Джерри помедлил, — Наверное, это прозвучит еще более странно, чем все предыдущее, но я думаю, мне помогла Катя. Это ее последний подарок.

— Мне она вовсе не показалась любительницей делать подарки.

— Ты узнала лишь ее темную сторону, Тэмми. Но у нее была и светлая сторона. Как и у всех нас. В самых мрачных потемках всегда брезжит свет, поверь мне.

— Ты так думаешь? — усмехнулась Тэмми. — Что-то я не вижу никакого света впереди.

Глава 4

Тэмми всеми фибрами души стремилась поверить, что путешествие в каньон Холодных Сердец, едва не стоившее ей жизни и рассудка, в результате пошло ей на пользу. Она, конечно, даже не мечтала о чуде, подобном исцелению Джерри, и все ж надеялась увидеть хоть какой-то признак, который свидетельствовал бы, что выпавшие на ее долю страхи и страдания оказались благотворными.

Мысли ее неустанно возвращались к пережитому. О, как бы ей хотелось увидеть слабый проблеск надежды. Лучик света, развеявший бы тьму. Это придало бы смысл всей ее жизни. Однако ожидания Тэмми оставались тщетными. Никаких благих перемен с нею не происходило.

Здравый смысл подсказывал миссис Лоупер, что самое разумное в ее положении — позабыть о тайнах каньона и поскорее вернуться к обычной жизни. Возможно, ей следовало бы записаться в несколько женских клубов, а еще лучше — завести любовника. Иными словами, придумать себе занятие, которое отвлекло бы ее от тяжелых воспоминаний и помогло вновь ощутить себя обычной женщиной. Но как только дело доходило до решительного шага, Тэмми непременно изыскивала причину, чтобы от него отказаться. Казалось, опасности, пережитые в каньоне, полностью исчерпали отпущенный ей лимит смелости и решительности. Ее вылазки на территорию, раскинувшуюся за пределами дома, день ото дня становились короче. Стоило Тэмми опуститься на сиденье собственной машины, как ее охватывала паника, а к тому времени, как женщина добиралась до конца квартала, приступ тревоги становился столь невыносимым, что приходилось резко разворачиваться и возвращаться домой. Посещение магазинов превратилось для нее в пытку; теперь она заказывала продукты по телефону, а когда посыльный доставлял покупки, Тэмми старалась сократить общение с ним до минимума. Она торопливо хватала пакеты, протягивала посыльному деньги и захлопывала дверь прямо перед его носом, зачастую не дожидаясь сдачи.

Тэмми отдавала себе отчет в том, что странности ее не укрылись от внимания соседей. Нередко, выглянув в щель меж задернутыми шторами, она видела, как вокруг ее дома слоняются любопытные, причем некоторые даже указывают на ее окна пальцами. Тэмми догадывалась, что о ней ходит слава как о местной чудачке, о бедняжке, которая повредилась в рассудке, окунувшись в безумный мир Голливуда.

Разумеется, это обстоятельство немало усиливало ее тревогу, которая постепенно перерастала в настоящую манию преследования. Если, открыв дверь посыльному, Тэмми замечала на улице случайного прохожего, ее сразу же охватывало подозрение. Наверняка это шпион, ужасалась она про себя. Не раз она просыпалась по ночам, разбуженная непонятным шумом на крыше, и дрожала в темноте, уверенная, что это призраки добрались наконец до Рио-Линда и теперь пытаются проникнуть в окно ее спальни.

Периодически сознание Тэмми прояснялось (правда, такие моменты случались все реже и реже), и тогда она понимала, что все ее страхи — не более чем игра воспаленного воображения. И сопоставление редких светлых минут с той беспросветностью, в которой она пребывала постоянно, лишь подтверждало, что она неотвратимо скатывается в пучину безумия. Возможно, Джерри Брамс действительно излечился в той проклятой комнате от рака (она вполне допускала такую возможность); сама же Тэмми ощущала, что пребывание в каньоне повлияло лишь на ее душу, а не на тело, и влияние это было далеко не целительным. Напротив, в результате пережитых там потрясений она постепенно утрачивала чувство реальности. Бывали дни, когда, открыв утром глаза, Тэмми не могла отделаться от назойливых сновидений, которые застревали у нее в мозгу, словно занозы. Тогда она бродила по комнатам как сомнамбула, забывая, где она и что здесь делает.

При том, что Тэмми проводила время в совершенной праздности, она постоянно ощущала смертельную усталость. Собственные руки и ноги казались ей свинцовыми. Однажды, очнувшись от очередного забытья, она обнаружила, что стоит на четвереньках в ванной и ощупывает кафельные плитки, надеясь обнаружить в них картину, подобную той, магической, что некогда так поразила ее. В другой раз женщина вошла в кухню, где из открытого крана бежала вода, и игра теней в раковине напомнила ей чудовище, встреченное на дороге: чешуйчатая шкура, два ряда острых зубов меж толстыми, мясистыми губами. Тэмми сунула руки под горячую воду, и призрак ожившего мертвеца постепенно растаял, уступив место уродливой голове какого-то монстра, — его она тоже видела прежде, не то в каньоне, не то в своих кошмарных снах.

Тэмми открыла кран на полную мощность. Поток воды вырвался изо рта жуткого создания, точно горячее дыхание. А потом оно растворилось: шкура, зубы, пасть — все исчезло в сливном отверстии.

— Всего и делов, — равнодушно пробормотала Тэмми.

Эта отвратительная галлюцинация не произвела на нее особого впечатления. Ей всегда казалось, что сумасшествие — это нечто более эффектное и увлекательное. По крайней мере, таким оно представало в кино. Ее любимые фильмы в очередной раз наврали. В видениях, порождаемых безумием, нет ничего величественного и необычного — просто клочья грязной шкуры и острые желтые зубы в раковине.

Тэмми понимала, что рассудок ее слабеет с ужасающей скоростью. Понимала, что необходимо принять срочные меры, иначе возврат к самой себе будет невозможен. Она навсегда превратится в существо с пустыми глазами и каменным лицом, без единой здравой мысли в голове.

Глава 5

В то время как Джерри радовался чудесному исцелению, а Тэмми сражалась с обступившими ее мрачными призраками, Максин пыталась решить свои проблемы. Последствия пережитых потрясений оказались для нее не слишком значительными. Уже через неделю она смогла вернуться в офис и приняться за дела. Телефон в ее конторе буквально раскалился от звонков, однако в первую неделю Максин почти не вела деловых переговоров. Большинство ее собеседников, осведомившись о самочувствии мисс Фрайзель, поспешно переводили разговор на события в каньоне Холодных Сердец. Казалось, это все, что сейчас интересовало обитателей Голливуда.

Откровенно говоря, Максин не имела ни малейшего желания рассказывать о развернувшейся на ее глазах трагедии кому бы то ни было, даже ближайшим знакомым. Призраки давно умерших актеров, монстры, комната, наполненная таинственными видениями, — ее подняли бы на смех, заикнись она только о подобных чудесах. Но отделываться молчанием тоже не годилось — так Максин могла нажить себе новых врагов, а этого добра у нее и без того хватало. В результате она измыслила свою, вполне правдоподобную версию случившегося, лишенную даже намека на мистический элемент. Согласно этой версии, Пикетт, перенесший неудачную пластическую операцию, был вынужден скрываться в некоем уединенном доме (молчать об операции, после того как Тодд во все горло кричал о ней на вечеринке, не имело смысла). Там его выследил и убил какой-то неизвестный злоумышленник — возможно, сумасшедший поклонник. Большинство тех, кому Максин поведала эту историю, нашли ее вполне убедительной. По крайней мере, никто не позволил себе даже отдаленных намеков на скрытность и неискренность рассказчицы. Однако Фрайзель располагала несколькими надежными источниками информации и благодаря им знала, что на самом деле ее знакомые далеко не так; доверчивы и простодушны. Каждый, кто подступал к ней с расспросами, имел собственную версию произошедшего. Таким образом, версий, от самых нелепых до весьма правдоподобных, набралось множество, и распространялись они с поразительной быстротой. Кто-то настаивал на том, что в каньоне имело место самое заурядное убийство, кто-то полагал, что тут не обошлось без черной магии, духов и привидений. Однако все сходились в одном: в смерти Тодда виновата Максин.

Ведь это она направила своего несчастного подопечного в зловещий дом, где его подстерегала опасность; это она не предупредила Тодда о том, что некто, принадлежавший к его ближайшему окружению, замыслил покончить с ним. (Согласно версии, выдвинутой «Инквайрер», убийцей Пикетта являлась некая довольно яркая кинозвезда. Об имени злоумышленника (или злоумышленницы) «Инквайрер» умалчивал, равно как и о том, к какому полу он принадлежал. Однако автор статьи клялся, что имя это ему известно и настанет день, когда он откроет общественности всю правду. А пока он имеет веские основания утверждать, что Максин Фрайзель была прекрасно осведомлена о готовящемся преступлении, однако не приняла планов убийцы всерьез.) Таким образом, именно ее пагубное легкомыслие стало причиной смерти Тодда. В это охотно все поверили, и никакие слова и поступки Максин не могли убедить людей в обратном. Копившаяся в них годами неприязнь вышла наружу теперь, когда недруги Максин с упоением придумывали бесчисленные сценарии разыгравшейся в каньоне трагедии. И все эти сценарии выставляли менеджера Тодда в самом неблаговидном свете.

Вскоре Максин поняла, что сопротивление бесполезно, и оставила всякие поползновения защитить свою подмоченную репутацию. Все равно люди будут верить в то, во что им хочется верить. Это она знала по опыту, приобретенному за те двадцать два года, которые она занималась кинобизнесом. Иногда, конечно, общественное мнение удается направить в нужное русло — но если люди не желают покупать то, что вы им предлагаете, никакие ухищрения не помогут исправить дело.

После нескольких дней, проведенных в бесплодных попытках оправдаться, Максин неожиданно исполнилась непробиваемым равнодушием к оскорбительным сплетням и полностью посвятила себя поискам новых талантов. Положение менеджера, не имеющего в качестве клиента никакой звезды, ее отнюдь не устраивало; это означало, что сейчас она пустое место — по крайней мере, пока не пожелает открыть истинную подоплеку событий в каньоне Холодных Сердец.

О том, что произошло в «самом таинственном доме в окрестностях Голливуда» (так окрестил его один из корреспондентов канала «Фокс»), многочисленные потребители желтой прессы, несмотря на скудость и противоречивость сведений, имели весьма подробное представление. Требовалось лишь время, чтобы кто-то создал вариант истории, этим представлениям отвечающий.

Этот «кто-то» не заставил себя ждать. Им оказался Мартин Руни, детектив полицейского управления Беверли-Хиллз, который проводил первоначальное расследование по делу Пикетта. Руни уже исполнилось пятьдесят восемь, так что отставка его была не за горами, и в недалеком будущем Мартина ожидало весьма скромное существование на пенсию детектива. Подобная перспектива ничуть не привлекала Руни. Конечно, он никогда не купался в роскоши, однако расходов у него было предостаточно — алименты, выплаты по закладной и за машину (машины являлись его главной слабостью, и у Мартина их насчитывалось три). К тому же он имел некоторые дорогостоящие привычки: например, любил посидеть в хорошем баре и выкуривал в день от сорока до пятидесяти сигарет. Руни уже подсчитал, сколь сильно ему придется урезать себя после отставки, и выяснилось, что от большинства маленьких удовольствий надо будет отказаться.

И вдруг судьба послала ему неожиданный подарок, который позволил бы не думать о деньгах весь остаток жизни. Рассказ о смерти Тодда Пикетта и сопутствовавших ей событиях он услышал сначала от фанатки покойного актера, женщины по фамилии Лоупер, а потом от его менеджера, Максин Фрайзель. История показалась ему совершенно неправдоподобной и в то же время на редкость убедительной и захватывающей. В этом каньоне явно творилась какая-то чертовщина. Какова была истинная подоплека произошедшего, Руни ничуть не волновало. Он знал: люди обожают подобные сюжеты, и он сможет неплохо заработать на всем этом. Достаточно, чтобы обеспечить себе безбедную старость.

Решив ступить на писательскую стезю, Руни принялся тайком делать копии допросов и дома обрабатывать содержавшиеся там сведения, придавая им форму повествования. Работа продвигалась без затруднений; Мартин имел доступ ко всем материалам дела, и, если он требовал копии некоторых протоколов для более полного ознакомления с тем или иным аспектом преступления, ему охотно шли навстречу. В результате в его домашнем компьютере накопилось одиннадцать больших файлов. Новоявленному автору уже виделась книга в яркой глянцевой обложке.

Однако он чувствовал: для того чтобы придать этому скопищу ужасов живость и остроту, необходимо выбрать нужный ракурс обзора. Вести рассказ от собственного лица не годилось. В конце концов, он ведь не был в сердце событий, а лишь судил о них с чужих слов. Повествование должно было вестись с точки зрения очевидца. И на роль такого очевидца он избрал Максин Фрайзель.

— Так все-таки чего вы от меня хотите, детектив?

— Я уже сказал вам, мисс Фрайзель, что собираюсь написать книгу о трагедии, случившейся в каньоне Холодных Сердец — так все почему-то называют это место. Ваш подробный рассказ оказал бы мне неоценимую помощь.

— Мой подробный рассказ? А как насчет моих показаний? Я уже сообщила вам все, что мне известно.

— Подождите, подождите! — взмолился Руни. — Прошу вас, не вешайте трубку. Подумайте хорошенько над моим предложением. Уверяю, вы не прогадаете, если его примете. Сколько лет вы занимались делами Тодда Пикетта?

— Одиннадцать.

— И сейчас у вас есть возможность доказать, что вы до последнего защищали его интересы. Опровергнуть все идиотские слухи.

— Мистер Руни, если бы я, как вы выражаетесь, решила опровергнуть все идиотские слухи и заняться писательством, мне не понадобился бы полицейский в качестве соавтора.

— Неужели вы думали, что я собираюсь сам писать? Для этой работы я найму какого-нибудь сочинителя, набившего руку на историях с привидениями.

— Вы окончательно сбили меня с толку, Руни, — ледяным тоном произнесла Максин. — Я не понимаю, в чем будет состоять ваш вклад в этот, с позволения сказать, литературный шедевр.

— Я сорок лет работал в полицейском управлении, это что-нибудь да значит. Кстати, я имел самое непосредственное отношение к делу Мэнсона…

— Я не вижу здесь ни малейшей связи с…

— Пожалуйста,позвольте мне договорить. Я вовсе не имел в виду, что эти случаи похожи. И все же между подобными убийствами можно провести параллели. И тут, и там погибают несколько светил Голливуда — при таинственных обстоятельствах, связанных с черной магией.

— Тодд никогда не занимался черной магией. Это я вам говорю со всей определенностью. Можете в своей книге сослаться на мои слова.

— Да, но все же без магии тут не обошлось. Кто-то из обитателей дома был крупным специалистом по этой части. В моем распоряжении множество фотографий. Вы знаете, что под порогами всех дверей скрывались оккультные символы? Незадолго до того, как погиб мистер Пикетт, из-под одного из этих порогов были извлечены несколько магических изображений, скорее всего восточноевропейского происхождения. Не исключено, что именно мистер Пикетт вытащил их с неизвестной целью. Что вы на это скажете?

— Скажу, что все это чушь, бред и ахинея. А еще скажу, что, если вы попытаетесь впутать имя Тодда в свои идиотские измышления, вам не миновать неприятностей. Это я вам гарантирую.

— Я так понимаю, вы мне угрожаете. Что ж, значит, придется пойти на риск. С вашей помощью или без, мисс Фрайзель, я все равно напишу книгу.

— Завидная самоуверенность, Руни. Увы, должна вас огорчить. Вы не имеете права предавать огласке информацию, которая стала вам доступна вследствие вашего служебного положения. И тем более использовать ее в коммерческих целях.

— Не мне вам говорить, что подобное использование происходит сплошь да рядом. Так что не я буду первым, не я последним, — усмехнулся Руни. — Сказать по чести, я совершенно не понимаю, почему вы не хотите со мной сотрудничать. Может, вы намерены сами написать книгу? Пожалуй, это похоже на правду. Сознайтесь, я перебежал вам дорогу?

— Ошибаетесь. У меня нет ни страсти к бумагомарательству, ни желания вновь окунаться в этот кошмар.

— Тогда помогите мне окунуться в него поглубже, — сказал Руни, стараясь, чтобы голос его звучал как можно убедительнее. — Вы, наверное, догадываетесь, что ваша помощь не останется безвозмездной. Как насчет пяти процентов с продаж?

— Руни, нам лучше прервать этот бессмысленный разговор. Вы и так наговорили много ерунды. Не усугубляйте дело новыми дурацкими предложениями. Не нужны мне ваши грязные деньги. Неужели вам неведома элементарная порядочность? Тодд погиб, и вместе с ним — еще несколько человек. Я не собираюсь извлекать выгоду из их смертей.

— А я не собираюсь чернить его имя. Можете быть спокойны за репутацию вашего покойного клиента. Она не пострадает. Конечно, мне известно немало пикантных фактов. Например, я знаю, что он питал пристрастие к наркотикам. Дня не мог прожить без кокаина, особенно когда работал со Смозерманом. Да, и еще история с пластической операцией. Но меня все это не волнует. Конечно, я упомяну о некоторых любопытных деталях, но порочить вашего Тодда мне ни к чему. Обещаю, его образ будет на редкость привлекательным. Благородным, трогательным и милым.

— Господи, Руни, да все ваши обещания яйца выеденного не стоят!

В трубке повисло молчание.

— Значит, ваш ответ — «нет»? — произнес наконец Руни.

— Именно. Огромное, жирное и непререкаемое «нет».

— Что ж, как говорится, потом пеняйте на себя.

— То же самое могу сказать и вам, мистер Руни. Если вы намерены использовать служебную информацию — рискните. Увидите, во что это выльется. Я напущу на вас целую стаю адвокатов, и они в клочки разорвут вашу жирную задницу.

— Слова, достойные истинной леди.

— Вот на что я никогда не претендовала, так это на звание леди. А теперь прошу вас, положите трубку. Мне необходимо срочно позвонить своему адвокату.

Глава 6

Разговор с Руни не на шутку обеспокоил Максин. Она не только без промедления связалась со своим адвокатом, Лестером Пельтцером, но и устроила целую конференцию, пригласив на нее самых уважаемых и дорогостоящих юристов Лос-Анджелеса. К несчастью, все они сошлись в одном: нет никакой возможности помешать Руни. Вот когда книга будет написана и опубликована, тогда автор подставит себя под удар. Если он исказит факты, против него можно будет возбудить судебное дело, а если к тому же выяснится, что он использовал служебную информацию, не исключено, что полицейский департамент Лос-Анджелеса сочтет необходимым провести служебное расследование. Но ручаться за подобный поворот событий невозможно. Нередко руководство департамента сквозь пальцы смотрит на подобные прегрешения своих сотрудников.

— Значит, этот засранец волен писать, что ему в голову взбредет? — процедила разъяренная Максин. — Использовать нашу беду для своей выгоды?

— Конституцией это не возбраняется, — пожал плечами один из юристов.

— В получении выгоды нет ничего противозаконного, Максин, — слегка улыбнулся Пельтцер. — Вы сами на протяжении многих лет занимались именно получением выгоды.

— Но я никогда не пускалась на такие мерзкие авантюры, Лестер, — отрезала она.

— Не надо нервничать, Максин. От этого поднимается давление. Я просто хотел напомнить, что мы в Америке. В стране, где господствует Маммона, — Пельтцер перевел дух и заговорил подчеркнуто деловым тоном: — Подумайте, Максин, стоит ли тратить время и силы, чтобы привлечь к суду автора какой-то книжонки, которую через несколько месяцев все забудут.

Процесс и связанная с ним шумиха только пойдут этому пройдохе на пользу. Привлекут внимание к нему и его проклятой писанине. В результате люди набросятся на его книгу, как на горячие пирожки, и мигом раскупят весь тираж до последнего экземпляра. Вы сами устроите ему отличную рекламу. Я не раз сталкивался с подобными случаями.

— Значит, по-вашему, я должна сидеть сложа руки? — буркнула Максин. — А этот сукин сын пусть мешает с дерьмом Тодда и…

— Подождите, подождите, — перебил Лестер. — Во-первых, почему вы так уверены, что он собирается мешать Тодда с дерьмом? Скорее всего, он не осмелится. Тодд — один из самых популярных актеров Америки. Нечто вроде национальной святыни. А к святыням принято относиться уважительно.

— Элвис тоже был национальной святыней, — возразила Максин. — Однако нашлись ублюдки, которые вытащили наружу все его нечистые секреты. Я лично читала такие опусы.

— Сами знаете, это в порядке вещей. Так чего же вы боитесь?

— Как чего? Что с Тоддом произойдет то же самое. Люди глотают всю эту чепуху, и в результате — это единственное, что остается у них в памяти. О творчестве своих кумиров они забывают.

Лестер обычно за словом в карман не лез, но тут он не нашелся, что возразить.

— Позвольте мне задать вам один вопрос, Максин, — наконец осторожно произнес он. — Вы уверены, что Руни действительно располагает фактами, которые способны опорочить посмертную репутацию Тодда?

— Да. Уверена. Я полагаю…

— Прошу вас, не продолжайте, — не дал ей договорить Лестер. — Думаю, мне, как и всем, здесь присутствующим, не стоит знать этих фактов. Это намного упростит дело.

— Хорошо.

— Мы все подумаем, что тут можно предпринять, Максин, — пообещал Лестер. — И вы тоже подумайте. Мне понятна ваша тревога. Вы хотите защитить память близкого вам человека. Вопрос состоит в том, как это лучше сделать — затеяв громкий процесс, который привлечет к Руни всеобщее внимание, или послав этого горе-писателя к дьяволу вместе с его книжонкой.

Максин слушала Лестера вполуха, но последние слова адвоката заставили ее встрепенуться. Разумеется, она много раз слышала выражение «послать к дьяволу», но никогда не придавала ему буквального значения. Теперь же она с удивительной отчетливостью представила, как Руни в наказание за свою дурацкую книгу становится пленником Страны дьявола.

— Послать к дьяволу, — повторила она. — Пожалуй, это наиболее разумный выход.

В течение четырех дней Тэмми не видела ни одного человеческого лица, не слышала человеческого голоса; она не выходила из дому и даже не включала телевизор. Джексоны, ее ближайшие соседи, отбыли на уик-энд еще в четверг — до Тэмми доносились крики их детей и хлопанье дверей машины. Теперь было воскресенье. По воскресеньям на улице обычно царила тишина — но сегодня тишина была какой-то особой. Ее не нарушало даже стрекотание газонокосилки. Казалось, мир за стенами дома миссис Лоупер исчез.

Тэмми сидела в потемках; образы и видения, которые преследовали ее так упорно, беспрестанно крутились в голове, подобно грязному белью в стиральной машине. «Значит, вот оно какое, безумие, — думала Тэмми, — оно похоже на серую воду в клочьях мыльной пены и пахнет несвежим бельем». Ей мучительно хотелось прекратить страшную стирку, но вода, плескавшаяся в ее мозгу, становилась все темнее, и когда Тэмми вставала и бродила по комнатам или поднималась по лестнице, то слышала, как мокрые обрывки воспоминаний хлопают прямо у нее над ухом.

Теперь Тэмми знала, как ведут себя сумасшедшие. Сумасшедшие сидят во тьме, прислушиваясь к царящему вокруг безмолвию и всматриваясь в порождаемые их воспаленным сознанием образы. Время от времени сумасшедшие бредут на кухню, открывают холодильник, тупо шарят взглядом по полкам, уставленным протухшими продуктами, а потом захлопывают дверцу, так ничего и не взяв. Иногда сумасшедшие принимаются яростно тереть пол в ванной. А еще они ужасно много спят — по десять, двенадцать, четырнадцать часов подряд, не просыпаясь даже, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Именно такой стала теперь ее жизнь. Тэмми чувствовала, что вскоре сама она превратится в одно из видений собственного кошмара, в еще одну рваную тряпку, которая безостановочно крутится в адской стиральной машине.

В темной, темной воде…

В тишине раздался звонок телефона. Звук был так пронзителен, что Тэмми подпрыгнула на месте, и из глаз у нее брызнули слезы. Господи, вздохнула она про себя, что же с ней творится, если она плачет от телефонного звонка. Однако нелепые слезы лились и лились, и она не могла остановить их.

Тэмми уже давно отключила автоответчик (слишком много было дурацких сообщений, в особенности от журналистов), так что телефон продолжал настойчиво трезвонить. Наконец, чтобы избавиться от несносного шума, женщина вынуждена была взять трубку, хотя ей ни с кем не хотелось разговаривать. Впрочем, разговаривать Тэмми и не собиралась, решив просто приподнять трубку и опустить ее вновь. Но прежде, чем она успела выполнить свое намерение, до нее донесся женский голос, назвавший ее по имени. После секундного замешательства Тэмми неуверенно прижала трубку к уху.

— Тэмми, ты там? — повторял голос на другом конце провода. Тэмми по-прежнему хранила молчание. — Я же слышу, как ты дышишь в трубку, — не унималась настырная женщина. — Скажите, пожалуйста, это дом Тэмми Лоупер, или я ошиблась номером?

— Ошиблись, — буркнула Тэмми и, пораженная звуком собственного голоса, торопливо бросила трубку.

Через несколько секунд телефон зазвонит вновь — в этом Тэмми не сомневалась. Она узнала говорившую. Это была Максин Фрайзель, а Максин не привыкла легко сдаваться.

Тэмми не сводила с телефона глаз, словно пытаясь взглядом лишить проклятую дребезжалку голоса. Поначалу ей показалось, что она в этом преуспела. Но тут звонок раздался вновь.

— Убирайся, — пробормотала Тэмми, не снимая трубки. Голос ее напоминал шуршание промываемого в решете гравия.

Телефон продолжал звонить.

— Пожалуйста, оставь меня в покое, — упрашивала Тэмми.

Прикрыв глаза, женщина попыталась расставить по порядку слова, которые придется сказать, если она все-таки отважится взять трубку. Однако в голове царил полный сумбур. В таком состоянии лучше и не пытаться разговаривать. Иначе Максин догадается о жуткой стиральной машине, в которой кружатся обрывки воспоминаний. О темной воде, которая поднимается все выше, угрожая затопить душу Тэмми.

Надо просто немного подождать. Не будет же телефон надрываться вечно. Может быть, он позвонит всего только пять раз… Или четыре… Или три…

В последнюю секунду инстинкт самосохранения, укоренившийся в самых глубинах ее существа, заставил Тэмми взять трубку.

— Привет, — сказала она.

— Тэмми? Это ты, Тэмми?

— Да, это я. Здравствуй, Максин.

— Слава богу. У тебя какой-то странный голос, Тэмми. Ты что, больна?

— Я только что перенесла грипп. Очень тяжелый. И еще не совсем оправилась.

— Я тебе звонила пару минут назад. Кто-то поднял трубку, помолчал и опустил. Это ведь была ты?

— Да. Извини, Максин. Я только что проснулась и плохо соображала. Дело в том, что я правда чувствую себя не лучшим образом и…

— То, что ты себя хреново чувствуешь, я поняла по голосу, — заявила Максин своим обычным непререкаемым тоном. — Тем не менее, Тэмми, мне необходимо срочно с тобой поговорить.

— Только не сегодня. Я не в состоянии, Максин. Честное слово, я еле языком ворочаю.

— Но этот разговор нельзя откладывать, Тэмми. Прошу тебя, соберись с силами и выслушай меня. Ведь ты же не оглохла от гриппа, правда?

Губы Тэмми тронула легкая улыбка — первая улыбка за много дней. Максин все та же — тактична и вежлива, как кузнечный молот.

— Хорошо, — вздохнула Тэмми. — Я слушаю.

К немалому ее удивлению, беседа по телефону оказалась не таким уж тяжким испытанием. Впрочем, для миссис Лоупер в ее нынешнем состоянии Максин оказалась самой что ни на есть подходящей собеседницей. Тэмми и в самом деле пришлось только слушать непрерывный поток ее слов, изредка вставляя односложные реплики.

— Ты помнишь этого паршивца, Руни?

— Смутно.

— Судя по твоему неуверенному тону, ты имела счастье его забыть. Он полицейский детектив. Это с ним мы говорили, когда явились в полицию. Вспомнила теперь? Круглая морда, лысый как колено. И от него еще ужасно разило одеколоном.

Именно воспоминание о приторно-сладком запахе одеколона вызвало в сознании Тэмми образ дотошного детектива.

— Теперь вспомнила, — сообщила она.

— На днях он мне звонил. Тебя он не беспокоил?

— Нет.

— Сукин сын.

— Чем он провинился?

— Тем, что опять взбудоражил мне все нервы как раз в тот момент, когда я начала немного приходить в себя.

В голосе Максин послышалась искренняя досада. Изумленная Тэмми узнала отголосок того безумия, что терзало ее днем и ночью, во сне и наяву. Неужели у нее есть нечто общее с этой женщиной, к которой она в течение многих лет питала лишь ненависть, приправленную толикой зависти? В это верилось с трудом.

— И что же хотел от тебя этот сукин сын? — с удивлением услышала Тэмми собственный голос. Еще одна неожиданность: без всякого усилия ей удалось не только произнести довольно длинную фразу, но и расположить слова в нужном порядке.

— Сказал, что пишет книгу. О том, что с нами случилось. Представляешь, какая наглость…

— Про книгу я знаю, — перебила Тэмми.

— Знаешь? Так он все же с тобой разговаривал?

— Нет. Со мной разговаривал Джерри Брамс. Он и рассказал мне о намерениях этого… детектива.

Разговор с Джерри казался Тэмми таким далеким, словно произошел несколько месяцев назад.

— Хорошо, значит, мне не придется долго объяснять, — сказала Максин. — Перехожу сразу к делу. Я наняла целую банду адвокатов, чтобы выяснить, имеет ли этот гад право использовать наши показания для своей долбаной писанины. И представь себе, адвокаты в один голос утверждают, что имеет. Он может написать о каждом из нас все, что в его дурную голову взбредет. Закон ему в этом не препятствует. Конечно, мы можем возбудить против паршивца судебное преследование, но это…

— Создаст вокруг него шум и послужит рекламой его книге, — подсказала Тэмми.

— Именно так считает мой адвокат, Пельтцер. Он утверждает, нам лучше сидеть и не рыпаться. Переждать, пока книгу прочтут и благополучно забудут.

— Скорее всего, он прав. Но, как бы то ни было, я не собираюсь помогать этому Руни, или как его там.

— Никто из нас не собирается. Но, боюсь, засранец прекрасно обойдется и без нашей помощи. Материала у него достаточно.

— Да, конечно, — протянула Тэмми. — Но, говоря откровенно…

— Тебе на это ровным счетом наплевать.

— Ты угадала.

Обе собеседницы смолкли. Разговор, похоже, исчерпал себя. Наконец Максин произнесла тихим и нарочито равнодушным голосом:

— Послушай, Тэмми, а у тебя никогда не возникает желания вернуться назад, в каньон?

В трубке вновь повисло молчание.

— Это желание меня совсем истерзало, — неожиданно для себя самой выпалила Тэмми.

То был не просто откровенный ответ — Тэмми казалось, что она призналась в тайном грехе, постыдном и тяжком. Но солгать она не могла: она постоянно ощущала, как это запретное желание шевелится в глубинах ее взбудораженного сознания.

— Я тоже часто думаю о каньоне. Об этом жутком доме и о том, что мы там видели, — призналась Максин. — Понимаю, что это нелепо. После всех тех кошмаров, которых мы там натерпелись…

— Да… это нелепо.

— Но я ничего не могу с собой поделать…

— Меня все время томит какое-то странное чувство… Пожалуй, его можно назвать ощущением незавершенности.

— Да. Именно так, ощущение незавершенности, — с радостью подхватила Максин. — И почему только я не позвонила тебе раньше, Тэмми? Я знала, ты сразу меня поймешь. Мне тоже кажется, я оставила там незаконченное дело. Некое важное дело.

Тэмми внезапно открылась истинная суть их разговора. Значит, не одна она переживает тяжелые времена. Максин тоже страдает — Максин, которую Тэмми всегда считала железной женщиной. Деловой, самоуверенной и непробиваемой. В том, что Максин разделяла ее чувства, было нечто весьма утешительное.

— Дело в том, что я не хочу отправляться туда одна, — продолжала Максин.

— Но я не уверена, что готова вернуться.

— Я тоже. Зато я уверена в другом — чем дольше мы будем оттягивать поездку, тем сильнее будем себя изводить. А нам и так приходится нелегко, правда?

— Правда, — выдохнула Тэмми, позволив наконец своему отчаянию выплеснуться наружу. — Нелегко — это слишком мягко сказано. Я живу в состоянии постоянного кошмара, Максин. Порой мне кажется… Впрочем, словами этого не опишешь.

— То же происходит и со мной, — поняла ее без слов Максин. — Я по четыре раза в неделю таскаюсь к психотерапевту, слушаю его болтовню, чуть ли не каждый вечер напиваюсь вдрызг — и все без толку.

— А я никого не могу видеть. Целыми днями сижу в четырех стенах.

— И помогает? — с интересом осведомилась Максин.

— Нет. Ничуть не помогает.

— Значит, мы с тобой — товарищи по несчастью. Спрашивается, что делать? Я понимаю, Тэмми, у нас с тобой мало общего. Спору нет, иногда я бываю законченной стервой. Знаешь, когда я увидела эту проклятую Катю во всей красе, то поняла, что со временем могу стать точно такой же. Честное слово, я содрогнулась. Черт возьми, подумала я, вот мой живой портрет.

— Это неправда. Ты ведь защищала его. Мы обе пытались его защитить.

— Верно, пытались. Только вот толку от наших попыток оказалось мало. Знаешь, я все время думаю: удалось ли нам сделать все возможное? Или мы сбежали, бросив его?

Тэмми испустила приглушенный стон.

— Ты имеешь в виду, что… — дрожащим голосом произнесла она.

— Называй вещи своими именами, Тэмми. Ты ведь отлично знаешь, что я имею в виду.

— Что Тодд все еще там, в каньоне? Что он жив?

— Господи, я сама не знаю. Одно могу сказать: у меня никак не получается выбросить его из головы. — Тут Максин глубоко вздохнула и выпалила то, что давно вертелось у нее на языке: — Возможно, я окончательно свихнулась. Но мне кажется, ему нужна наша помощь. Он ждет нас.

— Не говори так, прошу.

— Может, не нас обеих, — продолжала Максин. — Может, только тебя, Тэмми. Он ведь очень привязался к тебе. Ты сама это знаешь.

— Если при помощи этой нехитрой уловки ты рассчитываешь уломать меня вернуться в каньон, говорю сразу — этот номер не пройдет.

— Значит, ты со мной не поедешь?

— Этого я не сказала.

— Милая, тебе стоит решить, чего ты на самом деле хочешь. — В голосе Максин послышалось легкое раздражение. — Ты едешь со мной или нет?

Внезапно Тэмми ощутила страшную усталость. За несколько недель она ни с кем словом не обмолвилась, и этот разговор, хотя и благотворный, порядком изнурил ее.

В самом деле, хочет ли она вернуться в каньон? На этот простой вопрос невозможно было дать простой ответ. Не кривя душой, Тэмми могла признать, что нет на земле места, где бы ей хотелось оказаться меньше, чем в этом полном кошмаров ущелье. Когда они с Максин и Джерри вырвались оттуда, она была на седьмом небе от счастья; ей казалось, она чудом вырвалась из лап погибели. Почему же, господи помилуй, ее вновь тянет туда, где на каждом шагу подстерегает смертельная опасность?

Впрочем, она же сама сказала: ее томило чувство незавершенности. Ощущение того, что она не закончила какое-то очень важное дело. И в таком случае самый разумный выход — вернуться и завершить начатое. В течение долгих дней Тэмми тщетно заглушала в себе это чувство, гнала его прочь, внушала себе, что о каньоне Холодных Сердец следует забыть раз и навсегда. Звонок Максин положил конец этому тягостному самообману. Наверное, они обе помогли друг другу — подчас постороннему человеку легче открыть то, в чем боишься признаться себе самой.

— Хорошо, — наконец произнесла Тэмми.

— Что хорошо?

— Я поеду с тобой.

Максин испустила неприкрытый вздох облегчения.

— Слава богу. Я так боялась, что ты откажешься и мне придется тащиться туда одной.

— И когда же мы отправимся?

— Завтра, если ты не возражаешь, — предложила Максин. — Зачем тянуть? Приезжай завтра в мой офис. Оттуда и двинем в каньон.

— А ты не хочешь позвать Джерри?

— Это невозможно.

— Он умер?

— Нет, уехал. Вдруг продал квартиру и сорвался с места. Заявил, что жизнь слишком коротка и надо использовать каждое ее мгновение.

— Значит, нас будет двое.

— Поедем мы вдвоем. А вот сколько нас будет, не знаю. Неизвестно, кого мы там найдем.

Глава 7

В течение последовавших за разговором двенадцати часов решимость Тэмми значительно ослабла; несколько раз ей даже хотелось позвонить Максин и сказать, что она не может поехать. И все же, в конце концов, Тэмми не дала малодушию одержать над собой верх и прибыла в офис мисс Фрайзель за двадцать минут до назначенного времени. В результате она застала хозяйку в совершенно ужасном виде. Странно было видеть, что волосы Максин, обычно безупречно причесанные, пребывают в полном беспорядке, а лицо еще не тронуто косметикой.

Тэмми заметила также, что Максин похудела. Поездка в каньон стоила ей фунтов пятнадцать живого веса. Впрочем, сама Тэмми сбросила не меньше. Как говорится, нет худа без добра.

— Выглядишь ты совсем не так плохо, как можно было вообразить по твоему умирающему голосу, — бодро заявила Максин. — Когда я впервые услышала тебя в трубке, то подумала, что ты одной ногой стоишь в могиле.

— Иногда мне кажется, что это и вправду так.

— И как же ты довела себя до этого?

— Я целыми днями сидела дома. Никуда не выходила. Ни с кем не разговаривала. А ты можешь разговаривать с людьми?

— Пытаюсь. Но люди слишком любопытны. Сразу сводят разговор на наши приключения. Несколько человек, которых я считала своими друзьями, доказали, что им на меня ровным счетом наплевать. И на Тодда тоже. Говоришь с человеком, думаешь, он сочувствует тебе, жалеет Тодда, горюет о его смерти, — и вдруг он задает какой-нибудь идиотский вопрос. Например: «А крови много было? Наверное, везде лужи стояли?» Или что-нибудь в этом роде.

— Возможно, я поступила разумно, запершись в четырех стенах.

— Зато я расширила свои познания о человеческой природе. Выяснила, что люди обожают трепаться о смерти. О чужой смерти.

Пока они болтали, Тэмми оглядела офис Максин. Он был выдержан в темных, мрачноватых тонах: антикварная европейская мебель, тяжелые персидские ковры — и начисто лишен каких-либо женственных примет. На стенах красовались фотографии Максин в компании знаменитостей и сильных мира сего. Вот Максин с Тоддом на презентации очередного фильма с его участием, вот Максин с Клинтоном и Гором на благотворительном вечере Демократической партии (шевелюра президента еще не утратила цвет, а сам он — репутацию примерного семьянина). Бесчисленное количество фото изображали Максин в обществе кинозвезд первой величины; впрочем, с тех пор как были сделаны эти снимки, некоторые из них успели скатиться с небосвода. Тут были и Круз, и Ван Дамм, и Костнер, и Деми Мур, и Майкл Дуглас (почему-то имевший чрезвычайно угрюмый и недовольный вид), Мел Гибсон, Анжелика Хьюстон, Дензел Вашингтон и Бетт Мидлер. В шкафу, в изящных серебряных рамочках, помещались фотографии, которыми Максин явно дорожила больше, чем всеми прочими. Одна из них особенно заинтересовала Тэмми — на ней Тодд стоял рядом с очень старой и очень печальной женщиной, которая картинно курила сигарету.

— Это ведь Бетт Дейвис? — уточнила Тэмми.

— Да. Фотография сделана за пять месяцев до ее смерти. Мой первый босс, Лео Вассерман, был ее менеджером.

— Может, сейчас она тоже там, в каньоне?

— Не думаю. У Бетт был свой круг общения. Как и у всех звезд такой величины. Очень замкнутый круг, надо сказать. Что же касается гостей Кати, то, как я полагаю, почти все они увлекались оккультизмом. Я, например, точно знаю, что Валентино очень интересовался черной магией и тому подобными вещами. Это-то и привело их в ее дом. Уверена, прежде чем отвести их в колдовскую комнату, Катя устраивала каждому нечто вроде проверки. Например, гадание на картах Таро. И решала, кто достоин войти в комнату, а у кого кишка тонка.

— Разумно.

— О, она была на редкость умна. От нее никто не мог ускользнуть. Подумать только, в таком городе, как Лос-Анджелес, в городе, где полным-полно своих грез и иллюзий, она устроила собственную Страну Чудес. И одному Богу известно, скольких ей удалось заманить туда.

— По-моему, Максин, ты ею восхищаешься.

— Ничего не могу с собой поделать. Такие люди, как Катя, и правда неотразимы. Она нарушала все заповеди — и ничуть об этом не сожалела. Она знала, что обладает сокровищем. Комната, которую она скрывала в своем доме, делала людей сильнее, сексуальнее, красивее. Неудивительно, что они так хотели вернуться туда вновь.

— Но в конце концов эта комната обрекала на безумие всех, кто туда однажды попал. Даже тех, кто не сомневался в надежности собственного рассудка.

— Думаю, что на каждого человека комната воздействовала по-разному. Возьмем, к примеру, хоть нас с тобой. Нас туда тянет, хотя нам обеим эта комната не принесла ни малейшей пользы.

— Знаешь, все эти дни я не сомневалась, что кончу свои дни в психушке.

— Напрасно ты не позвонила мне. Славно бы поболтали. Сравнили бы ощущения.

— Мне казалось, что мысли мои бродят по кругу. По замкнутому кругу. То, чем я жила раньше, потеряло всякий смысл. Иногда мне ужасно хотелось покончить с собой.

— Я не люблю подобных разговоров, — перебила Максин. — Нечего копаться в своей душе и возиться с собственными переживаниями. Главное — ты осталась жива. И я тоже. И у нас есть одно чрезвычайно важное дело.

— А если мы ничего не найдем там? Ничего и никого?

— Значит, вернемся домой и будем жить, как жили. Забудем о каньоне Холодных Сердец. Забудем обо всем, что там видели.

— Боюсь, мне это вряд ли удастся.

— Честно говоря, я тоже этого опасаюсь.

День выдался на редкость жаркий. Уже к полудню температура в долине, побив многолетние рекорды, поднялась до сорока градусов, и можно было ожидать, что через несколько часов пекло еще усилится. Десятая скоростная автострада была забита машинами на протяжении нескольких миль; люди стремились прочь из раскаленного города, в аквапарк, который казался вожделенным, но недостижимым раем.

В тот же день произошло событие, ставшее жутким зеркальным отражением пожара в студии «Уорнер Бразерс». Вспыхнул склад в Бербанке, переделанный в мини-студию для съемки сериалов категории X. К тому времени, как пожарные машины, пробившись сквозь пробки, прибыли на место происшествия, пять человек погибли. Оператор, исполнители трех главных ролей и ошивавшаяся в студии поклонница одного из актеров сгорели заживо. Ветра почти не было, и тошнотворный запах обгорелой плоти и силикона висел над пожарищем несколько часов.

Хотя этот страшный смрад и не проник в ущелье, воздух там был пропитан чудовищной смесью ароматов. Казалось, за недели, прошедшие с тех пор, как каньон внезапно обрел дурную славу, он превратился в хранилище отвратительных запахов. Начавшийся здесь процесс гниения словно притягивал зловоние, что царило в изнывающем от зноя городе. Сюда проникал не только удушающий смог, но и запах никем не обнаруженных трупов, разлагающихся в одиноких квартирах и запертых гаражах, запах гниющих венков и цветов, собранных с могил на Мемориальном кладбище Голливуда и сваленных в кучу; смрад висел в воздухе как проклятие, и от него бессильно поникали ветви деревьев.

— Как здесь тихо, — сказала Тэмми, когда они с Максин выбрались из машины напротив дома, некогда бывшего «дворцом мечты» Кати Люпи.

В саду раздавались голоса птиц, однако в их трелях не слышалось ни радости, ни оживления. Птицы, устроившись в тени густых ветвей, сидели недвижно. Исключение составляли только соколы, которые с широко распростертыми крыльями парили над каньоном в волнах горячего воздуха, и вороны, с шумом носившиеся друг за другом над высокими стенами вокруг дома.

Сам «дворец мечты» пребывал в ужасающем состоянии. Погром, учиненный призраками в подвале, положил начало разрушению всего здания. Разноцветная марокканская плитка, которой был выложен некогда великолепный фасад, не только потрескалась, но и осыпалась во многих местах, обнажив серые стены. Исполинская дверь, напоминавшая Тэмми фильмы Эррола Флинна, раскололась на три части. Металлический засов, такой же массивный и «средневековый», как и сама дверь, исчез. Как видно, на него позарился какой-то пройдоха, вооруженный электрической пилой. Похититель посягал и на старинные железные петли, однако справиться с ними оказалось труднее.

Тэмми и Максин с трудом продрались сквозь заросли сада. Башня, куда они направились первым делом, пострадала меньше всего. Своды ее по-прежнему покрывали изображения знаменитостей прошлых лет, которые сверху пристально глядели на вошедших. Однако штукатурка во многих местах потрескалась, и целые фрагменты изображений отвалились, так что свод напоминал незавершенную мозаичную картину. Отвалившиеся куски штукатурки, на которых можно было различить плечо Мэри Пикфорд или кривую усмешку Лона Чейни, валялись под ногами.

— Интересно, это все натворило землетрясение? — спросила Максин, оглядываясь по сторонам. В некоторых местах крыша была проломлена, и сквозь нее проглядывало ярко-голубое калифорнийское небо.

— Вряд ли, — возразила Тэмми. — Этот дом стоял здесь много лет и выдержал десятки землетрясений. С чего бы ему разрушиться из-за какого-то жалкого толчка силой всего в шесть и девять десятых балла?

— Да, это странно, — согласилась Максин.

— Скорее, виной всему призраки. Их буйство, — предположила Тэмми.

— Но как им удалось забраться на такую высоту? — указала на свод Максин.

— Я не сомневаюсь, что они способны забраться, куда им угодно. Особенно в ярости.

Когда отважные исследовательницы вошли в кухню, правота слов Тэмми стала очевидной. Призраки перевернули здесь все вверх дном: полки были сорваны со стен, ящики вывернуты и разломаны, ножи и вилки валялись на полу вместе с осколками разбитых тарелок. По всей видимости, призраки в исступлении лупили по стенам железными сковородками, переколотив почти все кафельные плитки. Они вытащили продукты из холодильника и морозилки, и теперь гниющие фрукты соседствовали на грязном полу с тухлыми отбивными, лужами пива и скисшего молока. Все, что можно было разбить, разломать или разорвать, не избежало этой печальной участи. Даже краны были сорваны, и вода, переполнив засорившуюся раковину, текла на пол.

Но все это были лишь мелкие неприятности. Как видно, мертвецы задались целью разрушить весь дом до основания и благодаря своей сверхъестественной силе успели причинить ему серьезный ущерб. В потолке зияли дыры, обнажавшие перекрытия, причем некоторые мощные балки совместными усилиями призрачной бригады были сдвинуты с места и торчали из стен, точно переломанные кости великана.

Тэмми, пробираясь между кучами гниющих продуктов и битой посуды, дошла по мокрому полу до второй двери и открыла ее. Поток грязной воды вместе с ней вырвался в коридор, в котором умер Тодд. Здесь было намного темнее, чем в кухне. Тэмми пошарила по стене в поисках выключателя. Как ни странно, выключатель был цел, но свет, вспыхнув на мгновение, замигал и снова погас. Потом раздался какой-то щелчок, и одна из люстр испустила целый сноп искр. Тэмми решила больше не трогать выключатель: иметь дело с испорченной проводкой поблизости от воды было слишком опасно. Она предпочла двигаться в темноте.

Собственно говоря, ее привело сюда желание еще раз взглянуть на место, где лежал умирающий Тодд. Удивительно, но с момента его смерти все здесь сохранилось в неприкосновенности. Вода, сочившаяся из-под дверей, еще не добралась до середины коридора, и на полу по-прежнему темнели пятна засохшей крови. На том месте, где лежало тело, тоже виднелись какие-то пятна, но Тэмми не хотела задумываться об их происхождении.

В дальнем конце коридора просматривались задняя дверь и порог, из-под которого она с таким трудом извлекла магические иконки. Пальцы Тэмми затряслись, по позвоночнику побежали мурашки, когда она вспомнила те ужасные мгновения: призраки, в напряженном молчании наблюдавшие за ее работой, доносившийся из кухни шум смертельной схватки между Тоддом и Катей. Сердце сжалось при мысли о том, что, оказавшись втянутой в рискованную игру, Тэмми была на волосок от проигрыша.

Под каблуком женщины раздался треск, и, глянув вниз, она обнаружила, что наступила на одну из иконок. Нагнувшись, Тэмми подняла некогда могущественный предмет. Иконка полностью утратила свою магическую силу, и Тэмми сунула ее в карман — небрежно, словно пустячный сувенир. В это мгновение взгляд ее упал за окно, и она увидела мертвое тело, лежавшее в саду в тени деревьев.

— Максин! — испуганно крикнула Тэмми.

— Иду, — отозвалась Максин.

— Будь осторожна. Не трогай выключатель.

Услышав, как Максин шлепает по мокрому полу кухни, Тэмми направилась к задней двери и переступила через порог. Растения в саду испускали едкий, удушливый аромат. Тэмми вспомнила темные болотистые дебри, где она едва не лишилась жизни в ту ночь, когда впервые проникла в злосчастный каньон. Похоже, болото подползало все ближе к дому. Стены поросли губчатыми грибами, а плитки, которыми была выложена садовая дорожка, покрывал склизкий зеленый мох.

— Что случилось? — раздался голос Максин.

— Погляди.

Тэмми указала на труп, уткнувшийся лицом в землю, точнее, в целую плантацию грибов. Она даже подумала, что покойный хотел утолить ими голод и умер с полным ртом, мгновенно отравленный их смертоносным ядом.

— Давай перевернем его, — предложила Тэмми.

— У меня нет ни малейшего желания к нему приближаться, — покачала головой Максин.

Неустрашимая Тэмми опустилась на корточки около мертвого тела и решительно подсунула под него руки. Труп оказался ледяным. Она немного приподняла его, пытаясь рассмотреть лицо мертвеца. Но для этого надо было перевернуть труп. Поднатужившись, Тэмми перевалила его на бок. Из складок подгнившей кожи потоками хлынули какие-то белые личинки, а тело мертвеца тяжело шлепнулось на спину.

Тэмми с удивлением увидела, что это не только не мужчина, но, строго говоря, вообще не человек. Существ, подобных тому, что лежало перед ней, Зеффер называл отродьями. Да, несомненно, то был жуткий плод совокупления призрака и животного. Судя по всему, этот гибрид принадлежал к женскому полу — признаки койота причудливо сочетались в нем с чертами сексуального божества. У покойницы было шесть грудей, как и положено животному, но две из них успели полностью разложиться. Четыре сохранившиеся были роскошными, как у восходящей кинозвезды. Они все еще поражали красотой, придавая отвратительному зрелищу несколько сюрреалистический оттенок. Труп кишмя кишел червями, и лишь губы — пухлые, сочные, красные — почему-то оставались нетронутыми.

— Кто это? — крикнула Максин, по-прежнему стоявшая на пороге.

— Всего-навсего несчастное животное, — пояснила Тэмми. — Точнее, нечто вроде животного. Призраки, видишь ли, имели обыкновение трахаться со всяким зверьем. И связи эти, как говорится, не оставались без последствий.

Как видно, Максин ничего не знала о сексуальных развлечениях призраков, так как лицо ее исказила гримаса омерзения.

— Господи, — прошептала она — Каких гадостей здесь только…

И, не закончив фразы, она осуждающе покачала головой. Тэмми вытерла руки о джинсы и внимательно осмотрела ступеньки, ведущие в сад.

— Здесь полно мертвецов, — сообщила она, обернувшись к Максин.

К этому времени любопытство пересилило отвращение, и Максин приблизилась к первому трупу. Тэмми меж тем обнаружила второй, затем третий, четвертый труп, потом целую группу из нескольких мертвых тел. Все они лежали на ступеньках в одном и том же положении — лицом вниз, словно просто споткнулись и упали. Картина была не только грустной, но и занятной, ибо мертвые существа поражали разнообразием: тут были животные мелкие и крупные, полосатые и пятнистые, мохнатые и гладкошерстные.

— Похоже на Джонстоун, — заметила Максин, окинув взглядом печальное зрелище.

Она была недалека от истины. Судя по тому, как тела лежали на траве, можно было подумать, что смерть наступила для них одновременно. Все это чрезвычайно походило на групповое самоубийство. Если бы солнце припекало сильнее, бесспорно, от трупов исходил бы невыносимый смрад. Но здесь, под густыми кронами деревьев, царила прохлада, и запах напоминал скорее гнилую капусту, чем тошнотворное зловоние разлагающейся плоти.

— Интересно, почему почти не видно мух? — спросила Максин. — Им же здесь раздолье.

Тэмми думала о том же самом.

— Не знаю, — неуверенно ответила она. — Возможно, потому, что эти отродья никогда не были по-настоящему живыми. Не забывай, их отцы — призраки. А может, наоборот, матери. Как бы то ни было, не думаю, что их можно назвать созданиями из плоти и крови.

— Но я все равно совершенно не понимаю, почему они все разом передохли.

— Возможно, их питала та же самая сила, что Катю и призраков, — предположила Тэмми. — И после того, как источник этой силы иссяк…

— Они приблизились к дому и умерли?

— Именно так.

— А призраки? — спросила Максин. — Все эти мертвые актеры? Куда они подевались?

— Не знаю, — пожала плечами Тэмми. — Одно могу сказать: здесь их больше ничто не удерживает.

— Так может, они отправились в город и теперь бродят по улицам? — усмехнулась Максин. — Не слишком приятная мысль.

Тэмми сорвала несколько крупных листьев и принялась бережно накрывать ими лица мертвецов.

Максин наблюдала за ее действиями со смешанным чувством непонимания и благоговейного страха. Ей бы никогда в жизни не пришло в голову совершить нечто подобное. Но, глядя на Тэмми, она внезапно ощутила приступ острой симпатии к ней. Эта женщина вынесла многое — и все же сердце ее не очерствело. Она нашла в себе силы думать не только о себе, но и о тех, для кого все неприятности остались позади. Похоже, под этой вполне обычной внешней оболочкой скрывалась незаурядная натура.

— Готово? — крикнула она, когда Тэмми почти закончила с листьями.

— Осталось совсем немного, — откликнулась Тэмми. — Ты знаешь какую-нибудь молитву?

— Когда-то знала, но теперь… — Максин беспомощно развела руками.

— Значит, мне придется придумать подходящие слова самой, — вздохнула Тэмми. — Не годится оставлять их без погребального обряда.

— Хорошо. Я, пожалуй, не буду тебе мешать. — И Максин повернулась, чтобы уйти.

— Нет-нет, — возразила Тэмми. — Не уходи, прошу тебя Я хочу, чтобы ты осталась здесь, со мной.

— Ты уверена?

— Уверена.

— Ладно, будь по-твоему, — кивнула Максин.

Тэмми помолчала, собираясь с мыслями, и начала говорить — негромко, но проникновенно.

— Господи, я не знаю, зачем эти создания появились на свет и почему они умерли. — И она покачала головой, то ли в знак сочувствия, то ли от собственного бессилия подобрать нужные слова. — Мы, живущие на этой земле, все время ощущаем близость смерти, и когда она забирает тех, кто рядом с нами, мы неизбежно задаемся вопросом: для чего мы родились? И сейчас я думаю о том, для чего родились эти несчастные. Они провели свою жизнь в горестях, тоске и страданиях. А теперь они мертвы. Прошу Тебя, Господи, не оставь их своими попечениями, будь к ним снисходителен и милосерден. Земной их путь не был освещен даже малейшим проблеском радости. Подари же им хоть немного счастья после смерти. Вот и все. Аминь.

— Аминь, — эхом повторила Максин, и это слово, сорвавшееся с губ, столь непривычных к молитве, неожиданно заставило ее залиться слезами.

Тэмми обняла спутницу за плечи.

— Все хорошо, — шепнула она.

— Сама не знаю, что со мной, — пробормотала Максин и, всхлипывая, уткнулась лицом в плечо Тэмми. — Не помню, когда я так плакала. По-настоящему плакала, со слезами.

— Поплакать бывает очень полезно. Пусть все слезы выльются. На душе станет легче.

— Правда? — спросила Максин, вытирая глаза. — Я всегда удивлялась, когда слышала от людей, что слезы им помогают.

— Но это и вправду так. Можешь поверить моему богатому опыту.

— Не знаю, Тэмми, говорил ли тебе кто-нибудь об этом, но ты — потрясающая женщина.

— Приятно слышать. Честно говоря, мне никто и никогда об этом не говорил. Арни, мой бывший муж, не находил во мне ровным счетом ничего потрясающего.

— Значит, твой Арни — безмозглый кретин, — непререкаемым тоном заявила Максин, к которой начал возвращаться прежний апломб.

— Может, вернемся в дом? — предложила Тэмми, все еще немного смущенная неожиданным комплиментом Максин.

— Да, пожалуй, нам стоит вернуться.

Осторожно огибая распростертые на ступеньках тела, они двинулись наверх. Тут Максин пришло в голову, что Тэмми, прикрыв лица мертвых и прочитав над ними поминальную молитву, попыталась возродить идею милосердия и всепрощения во владениях Кати Люпи, где неизменно царили жестокость и бессердечие. Возможно, слова сочувствия и сострадания прозвучали здесь впервые за три четверти века. Катя Люпи не умела прощать: всякий, кто осмеливался ее прогневить, должен был за это жестоко поплатиться.

— О чем ты задумалась, Максин?

— О том, что здесь творилось. — Мисс Фрайзель посмотрела на дом, потом, обернувшись, обвела глазами каньон. — Возможно, все эти газетенки правы.

— Правы? Что ты имеешь в виду?

— Ты ведь знаешь, что желтая пресса окрестила этот дом «сатанинским притоном в окрестностях Голливуда».

— Ерунда, — возразила Тэмми. — Эти журналисты чего только не наплетут.

— Значит, ты не веришь, что комната в подвале — дело рук дьявола или его милой женушки?

— Я не знаю, кто создал эту комнату, да и знать не хочу, — заявила Тэмми. — Я знаю лишь, кто на протяжении многих лет придавал ей столь важное значение. Для кого она стала объектом самых жгучих желаний. Сюда стремились люди. Простые смертные, такие как я или ты. Люди, которые не могли без этой комнаты обходиться.

— Твое замечание не лишено смысла.

— Комнаты, дома и каньоны не могут быть хорошими или плохими, злыми или добрыми, — продолжала Тэмми. — Подобными качествами наделены только люди. Я в этом не сомневаюсь.

— Скажи, а то, что ты сделала с этими… покойниками в саду… помогло тебе? Ты чувствуешь, что исполнила свой долг?

— Вижу, ты решила, что я совсем свихнулась, правда? — улыбнулась Тэмми.

— Вот уж нет. Скорее наоборот.

— Откровенно говоря, я рада, что помолилась за них. У этих несчастных была беспросветная жизнь. Жизнь, лишенная надежды.

— Наверное, сейчас нам стоит поискать Тодда, — сменила тему Максин.

— Да. Стоит. Ведь мы за этим сюда приехали. Но давай договоримся так: если мы не найдем его, скажем, через пятнадцать минут, — Тэмми взглянула на часы, — то бросаем поиски и уезжаем. Согласна?

— Согласна.

— Куда пойдем прежде всего?

— Думаю, в хозяйскую опочивальню. Насколько я знаю, всякий раз, когда ситуация складывалась для него не лучшим образом, наш общий друг предпочитал запереться в спальне.

— Смешно, но Арни тоже всегда так делал. Предпочитал переждать неприятности, валяясь на кровати носом к стенке.

— Ты ничего не рассказывала мне о своем муже, — молвила Максин, когда они, миновав разгромленную кухню, вышли в коридор.

— Было бы о ком рассказывать. Особенно теперь, когда он ушел.

— Как ты думаешь, он вернется?

— Понятия не имею, — равнодушно пожала плечами Тэмми. — Все зависит от того, как он поладит со своей новой возлюбленной.

— Тогда я задам вопрос по-другому: ты хочешь, чтобы он вернулся?

— Ни капельки. И если он когда-нибудь явится, я пошлю его в задницу. Или еще дальше. Уж прости за грубость.

Между тем они подошли к лестнице.

— Может, ты пойдешь наверх одна? — предложила Тэмми. — В конце концов, ты лучше его знала. Он много лет был твоим подопечным, или кем там еще…

Фрайзель, судя по нерешительному взгляду, колебалась.

— Иди, иди, — подбодрила ее Тэмми. — Ты поднимайся наверх, а я поищу внизу.

— Хорошо, — согласилась та. — Только не уходи слишком далеко. Надо, чтобы мы в любой момент могли друг до друга докричаться.

— Я буду поблизости, — пообещала Тэмми. — И если ничего не найду, поднимусь к тебе.

Максин двинулась вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.

— У меня нет ни малейшего желания оставаться в этом проклятом каньоне после наступления темноты, — проговорила она на ходу.

— У меня тоже, — подхватила Тэмми и поспешила вниз. Максин проводила ее глазами и, когда спутница скрылась из виду, перевела взгляд на дверь хозяйской опочивальни. Половицы лестничной площадки пронзительно скрипели под ногами — несомненно, призраки учинили наверху такой же погром, как и внизу. Неизвестно, насколько серьезны оказались повреждения, которые получил дом. Вполне возможно, что вскоре он вообще должен был рухнуть. Это еще одна причина, заставлявшая их с Тэмми спешить. Максин читала По и знала, какой удел ожидает прибежища духов и привидений, подобные этому дому. Все они в финале превращались в груду обломков. Не выдержав груза совершенных здесь злодеяний, приюты не нашедших успокоения мертвецов падали, словно карточные домики, погребая под своими обломками всех, кто не успел вовремя унести ноги.

— Тэмми!

— Я слышу тебя, Максин!

— Здесь, наверху, все ужасно скрипит. А как внизу?

— Скрипа и треска тоже хватает.

— По-моему, нам надо поторопиться.

— Мы же договорились. Пятнадцать минут — и уходим.

— Уверяю тебя, этот срок стоит сократить.

Подойдя к двери в спальню, Максин тихонько постучала. Затем окликнула Тодда по имени. Ответа не последовало, и тогда она потянула за ручку. Дверь оказалась незапертой. Максин рывком распахнула ее. В воздухе поднялись клубы пыли, и под дверью что-то треснуло и зашуршало. Нагнувшись, Максин обнаружила на полу за порогом несколько камней и крупных комьев земли, поросших травой. Судя по всему, кто-то набрал в саду целый мешок земли и рассыпал ее по полу.

— Тодд! — вновь позвала Максин.

На этот раз в ответ раздалось какое-то невнятное бормотание. Женщина отважно вошла в комнату.

Шторы были плотно задернуты, и сквозь узкие щели проникали лишь слабые проблески солнечного света Спертый воздух свидетельствовал о том, что никто уже давно не открывал ни окна, ни дверь; однако к запаху затхлости примешивался запах свежей грязи. Оглядевшись в полумраке, Максин различила на кровати темный силуэт. Кто-то сидел там, подняв колени под одеялом. В следующее мгновение она узнала Тодда. Да, это был он, голый до пояса.

— Привет, Максин, — произнес он. В голосе его не слышалось ни радости, ни досады.

— Привет, Тодд.

— Вижу, тебя вновь потянуло сюда?

— Я приехала с Тэмми, — торопливо сообщила Максин, словно пытаясь свалить вину на другого.

— Да, я слышал ее голос. Я ее ждал. Хотя и не был уверен, что она вернется. А вот тебя я не ждал совсем. Думал, теперь, когда я мертв, между нами все кончено. Думал, ты обо мне и не вспомнишь. Знаешь, как говорится, с глаз долой…

— Все не так просто.

— Неужели? А по-моему, это очень справедливая пословица.

— А ты… ты вспоминал обо мне?

— И о тебе. И о Тэмми. И о том, что со мной было. Да, все это время я только и делал, что прокручивал в памяти всю свою жизнь. Здесь, знаешь ли, не так много других занятий.

— Но что тебя тут удерживает?

Тодд пошевелился, и несколько комьев земли скатились с кровати на пол. Максин увидела, что нижнюю часть его тела укрывает вовсе не одеяло, а куча влажной земли. Стоило Пикетту двинуться, и куча эта начала разваливаться. Он протянул руку и принялся сгребать землю, не давая ей просыпаться через край кровати.

Максин с удивлением заметила, что тело Тодда находится в прекрасной форме. Давно он уже не выглядел так хорошо. Живот казался подтянутым, мускулистым и плоским, грудные мышцы, в меру накачанные, рельефно выступали под кожей. Шрамы зажили, и лицо его вновь обрело прежнюю красоту. Следы, нанесенные временем, разными излишествами и скальпелем доктора Берроуза, исчезли без следа.

— Ты прекрасно выглядишь, — заметила Максин.

— Только чувствую себя далеко не лучшим образом, — откликнулся он.

— Правда?

— Правда. Ты ведь знаешь меня как облупленного, Максин. Я ненавижу быть самим собой. Это сводит меня с ума.

Тодд отвел взгляд от бывшего менеджера и вновь принялся поправлять кучу земли у себя на коленях. Максин увидела, что из влажных комьев торчит его возбужденный член.

— Когда я проснулся, он уже стоял, — сообщил Том, поймав ее взгляд, и слегка потеребил член рукой. — И с тех пор он не желает опускаться.

Судя по голосу, он ничуть не гордился этим фактом, но и не был им огорчен; упорно стоявший пенис лишь забавлял его — точно так же как и куча земли, что скрывала нижнюю часть его тела.

— Слушай, а зачем ты устроил на кровати газон?

— Просто для развлечения. Сам не знаю для чего.

— Нет, знаешь, — непререкаемым тоном возразила Максин.

— Ты права, знаю. Я ведь мертв, не так ли?

— Да.

— И я это понимаю, — кивнул Том с угрюмым видом человека, только что получившего подтверждение плохой новости. — Прекрасно понимаю. Стоило мне взглянуть в зеркало и увидеть, что все мои шрамы исчезли, я понял: теперь я стал таким же, как и вся эта дохлая братия в каньоне. И я отправился их искать.

— Зачем?

— Мне надо было с кем-нибудь поговорить. С кем-нибудь из товарищей по несчастью. Узнать, как вести себя в подобных обстоятельствах. Когда ты мертв — и в то же время пребываешь на земле и имеешь тело. Так сказать, плоть. Я думал, может, существуют какие-то правила на этот счет. Но все мертвецы — такие как я — исчезли.

Том оставил в покое свой член и уставился на сверкающую полоску света, что проникала сквозь плотные занавеси.

— Остались лишь те, другие…

— Отродья?

— Да. Но все они передохли, словно мухи.

— Мы их видели. Точнее, их трупы. Там, в саду.

— Мерзкая падаль, — пробормотал Тодд. — Я знаю почему.

— Что почему?

— Почему они все померли.

— И почему же?

Тодд облизнул губы и нахмурился. Взгляд его стал непроницаемым.

— Тут есть нечто, Максин, — сказал Тодд. — Оно выходит по ночам.

Голос его сорвался до хриплого шепота:

— Оно сидит на крыше.

— Ради бога, о чем ты говоришь? — недоуменно вопросила Максин.

— Сам не знаю о чем. Знаю только, что чуть не наложил в штаны, когда увидел его в первый раз. Оно сидело на крыше и сияло.

— Сияло?

— Да, сияло, словно кусочек солнца.

Тодд вдруг принялся торопливо заваливать возбужденный член землей, словно мальчик, которого застали за позорным занятием; он сыпал землю пригоршнями, надеясь скрыть свою эрекцию. Однако усилия его оказались тщетными. Напряженная красная плоть по-прежнему торчала из земли.

— Мне бы не хотелось, чтобы оно увидело меня, Максин, — едва слышно прошептал Тодд. — То, что сидит на крыше. Оно не должно меня увидеть. Ты не можешь сказать ему, чтобы оно убиралось прочь?

Максин не смогла сдержать смех.

— Не смейся, прошу тебя, — с досадой оборвал ее Тодд.

— Ничего не могу с собой поделать, — сквозь хохот сказала она. — Видел бы ты себя со стороны. Сидишь посреди кучи грязи, играешь со своим петухом и рассуждаешь про какой-то страшный свет…

— Я не знаю, что это такое, — повторил Тодд. — Но оно меня пугает.

Максин продолжала бороться с приступами смеха — таким абсурдным казалось ей все происходящее.

— Я попрошу Тэмми прогнать его, — обиженно буркнул Тодд. — Уж она-то не откажется мне помочь. Я знаю, не откажется.

Он по-прежнему неотрывно смотрел на сверкающий луч, пробившийся в щель между шторами.

— Иди и приведи Тэмми, — распорядился Тодд. — Я хочу ее видеть.

— А меня ты больше не желаешь видеть — так это надо понимать?

— Почему же, — покачал головой Тодд. — Если хочешь, можешь остаться. А хочешь, можешь уйти. Ты ведь убедилась, что со мной все в порядке. Живым меня не назовешь, но я вполне здоров.

— Если не считать, что тебя беспокоит какой-то странный свет.

— Да. Свет. Именно свет. Я не свихнулся, Максин. Он там, на крыше.

— Я не сомневаюсь, что ты в здравом уме, — примирительно заметила Максин.

Впервые за все время разговора Тодд пристально взглянул на нее. Луч, на который Пикетт так долго смотрел, каким-то образом проник в его глаза и теперь скользнул по ее лицу. «Наверное, все призраки так смотрят», — пронеслось в голове Максин. Серебристое сияние, испускаемое его глазами, было очень красиво. Но в нем чувствовалось что-то нечеловеческое.

— А что, если нам с тобой все это снится? — предположил Тодд. — В таком доме, как этот, может присниться все, что угодно. Я ведь умер, правда? Я прекрасно помню, что умер. Меня убила эта чертова сука, Катя. Заколола ножом.

Голос Тодда стал мрачным, стоило ему вспомнить о муках, сопровождавших его последние минуты, — не только о физической боли, но и о нравственных страданиях, которые Катя причинила ему своим предательством.

— Знаешь, я должна сказать тебе, что очень сожалею о случившемся, — смущенно пробормотала Максин.

— О чем именно?

— О многом. Прежде всего о том, что в тяжелый момент я оставила тебя без поддержки. Тэмми обвиняла меня в твоей смерти, и она права. Если бы я по-прежнему занималась твоими делами, возможно, всего этого кошмара не случилось бы.

— Так сказала Тэмми?

— Да.

— Она еще не то способна наговорить. Когда ей волока под хвост попадет, она готова обвинить всех в любых смертных грехах.

— Дело в том, что я с ней полностью согласна.

Улыбка сползла с лица Тодда.

— Да, то было самое тяжелое время в моей жизни, — тихо сказал он.

— И своим уходом я нанесла тебе еще один удар.

— Что толку копаться в прошлом? — вздохнул Тодд. — Все кончено.

— Ты думаешь?

— А как же иначе. Все это давняя история.

— Я чувствовала себя такой усталой, — виновато призналась Максин, — такой измотанной.

— Я понимаю. Ты устала от меня. И от себя тоже.

— Да.

— Я ни в чем тебя не упрекаю. Этот чертов город ангелов — настоящий вампир. Он высасывает из людей последние силы.

Сверкающий взгляд Тодда был устремлен на Максин, но она догадывалась, что мысли его далеко.

— Где же Тэмми? — нетерпеливо спросил он.

— Пошла вниз.

— Ты бы не могла привести ее сюда? Сделай мне такое одолжение, если это тебя не затруднит.

— Господи, какая изысканная любезность, — усмехнулась Максин. — Тебя прямо не узнать.

— Как знать, что случится с тобой, если ты задержишься здесь надолго? Возможно, ты тоже себя не узнаешь, — загадочно произнес Тодд.

— О чем ты?

— О том, что здесь к человеку возвращается прошлое. По крайней мере, вернулось ко мне. Иногда я сижу здесь, и мне кажется, будто я в горах.

— В горах?

— Да, в горах. Взбираюсь на отвесную вершину.

— В твоем прошлом не было ничего подобного, Тодд. Ты не можешь вспоминать о горах. Я имею в виду, о настоящих горах. Ты же всегда чертовски боялся высоты. А к отвесным вершинам и близко не подходил.

Тодд отвел от нее взгляд и вновь уставился на щель между занавесями. Сообщение о том, что при жизни он боялся высоты, явно произвело на него удручающее впечатление и заставило задуматься о природе собственных воспоминаний.

— Но если это не настоящие горы, тогда какие же? — растерянно спросил он.

— Скорее всего, это декорация, построенная в одном из павильонов «Юниверсал», — с готовностью пояснила Максин. — Для фильма «Долгое падение».

— Для фильма? И я снимался в этом фильме?

— Разумеется, снимался. У тебя была там большая роль, очень выигрышная. Неужели ты забыл?

— Ив этом фильме я погиб?

— Нет, остался живехонек. Почему ты спрашиваешь?

— Прошлой ночью я пытался припомнить все свои фильмы. Думал, вдруг этот свет заберет меня и мне придется рассказать о том, чем я занимался в этой жизни…

Тодд взглянул на стену над кроватью. Проследив направление его взгляда, Максин увидела, что он нацарапал там — огромными корявыми буквами — несколько названий картин со своим участием Список был далеко не полным и служил несомненным доказательством того, что в сознании Тодда царил полный сумбур. Даже те названия, которые ему удалось вспомнить, были приведены неточно. Так, «Стрелок» превратился в «Убийцу», а «Долгое падение» в «Упавшего». Тодд вставил в этот список и фильм «Боец», сняться в котором ему так и не удалось.

— А ты не помнишь, в скольких картинах я умираю?

— В двух.

— Всего-то? Как мало. Почему?

— Потому что ты обычно играл благородных героев.

— Хороший ответ. Благородные герои ведь не умирают. Никогда не умирают, правда?

— Ну, я бы не сказала, что никогда. Смерть героя бывает очень эффектным концом.

— Где, например?

— Например, в «Истории двух городов».

— Это старый фильм. Ладно, все это не так важно. Главное вот что: мне наплевать на этот проклятый свет. Пусть себе торчит на крыше. Я — благородный герой.

— Значит, ты не хочешь идти за ним?

— Нет, Максин.

— А вдруг он отведет тебя туда, где тебе будет лучше?

— Куда бы это?

— Не знаю.

— Вот видишь. Такого места нет. Ты ничего не можешь придумать.

— Нет, могу. Небеса. Рай.

— Ты думаешь, рай существует? И свет хочет отвести меня туда?

— Я не знаю, Тодд. Я ничего не знаю.

— И я тоже никогда этого не узнаю. Потому что я за ним не пойду. Я герой. Я никуда не должен идти. Поняла?

Что Максин могла на это возразить? Нелепая идея так крепко застряла у Тодда в мозгу, что его невозможно было переубедить.

— Разумеется, ты не должен идти туда, куда тебе не хочется, — осторожно заметила она.

Тодд взял пригоршню земли и сбросил ее с кровати. Влажные комья рассыпались по голым доскам пола.

— Все это ерунда, — изрек он.

— О чем ты?

— О фильмах. Мне жаль, что я потратил жизнь на такую чушь. Лучше бы занялся чем-нибудь полезным. Донни был прав.

— Донни?

— Да.

Неожиданно он устремил на Максин пронзительный холодный взгляд.

— Донни — ведь это реальность, не так ли? Он был моим братом. Или он мне приснился? Скажи, где сон, а где явь?

— Нет, он тебе не приснился. Донни — это реальность.

— Хорошо, если так. За всю свою жизнь я не встречал человека лучше. Прости, если тебе неприятно это слышать.

— Почему мне должно быть неприятно? Он был твоим братом. Я рада, что ты любил его.

— Хм, — буркнул Тодд. В воздухе повисло молчание, долгое молчание. А потом тишину нарушил голос Тодда:

— И правда, если Донни — всего лишь сон, значит, жизнь — полное дерьмо.

Глава 8

Спустившись вниз по лестнице, Тэмми обнаружила новые следы разрушения. Пол в комнате, некогда вмещавшей Страну дьявола, превратился в груду обломков, и лишь кое-где сохранившиеся перекрытия поддерживали потолок, не позволяя ему обвалиться. Убедившись, что дом вот-вот рухнет, Тэмми хотела немедленно подняться наверх и сказать Максин, что надо поскорее уезжать. Однако потом она решила не отказываться от своих первоначальных намерений. «С тех пор как призраки предались здесь неистовому буйству, прошло несколько недель, а дом до сих пор стоит, — подумала она. — Вряд ли он развалится в ближайшие несколько минут». Так что, прежде чем покинуть этот дом навсегда, можно было рискнуть и осмотреть то, что от него осталось. Возможно, это помогло бы Тэмми убедиться в том, что она постигла тайну Катиного обиталища — по крайней мере, ту ее часть, которая доступна человеческому постижению.

Призраки разнесли в щепу последние несколько ступенек лестницы, однако груда обломков внизу была так высока, что Тэмми не понадобилось спрыгивать. Тем не менее она спустилась не слишком удачно, поцарапав лодыжки об острые края досок.

Прихрамывая, Тэмми направилась к двери, точнее к дверному проему, зиявшему в конце коридора. Как ни странно, проем этот сохранился, хотя стены вокруг были полностью разрушены и целые куски потолка обвалились, обнажив сложное переплетение труб и проводов. Из верхнего окна башни проникал слабый свет, освещавший женщине путь. Дальние концы коридора тонули во мраке. Тэмми все время смотрела себе под ноги, опасаясь споткнуться о выбитый из стены кирпич и растянуться на полу.

На верхнем этаже что-то постоянно скрежетало и трещало, а из темноты, сгустившейся за спиной Тэмми, то и дело доносилось какое-то мягкое шлепанье — вероятно, это падали новые куски известки. Эти звуки действовали пришелице на нервы; ей казалось, смолкни они — и сердце ее перестанет бешено колотиться.

В одном Тэмми не сомневалась: призраки покинули дом. Они обрушили на него всю силу своего гнева и исчезли, зная, что проклятое место, где они испытали так много страданий, обречено на разрушение.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что внизу никого нет, Тэмми вернулась к лестнице. Чтобы добраться до первой ступеньки, ей пришлось вскарабкаться на кучу обломков. Когда женщина ступила на лестницу, та угрожающе закачалась. Приглядевшись, Тэмми заметила, что лестница отделилась от стены на несколько дюймов и держится буквально на честном слове. Спускаясь, она не обратила на это обстоятельство внимания. Осторожно переставляя дрожащие ноги, Тэмми стала подниматься и, оказавшись наконец на относительно прочной площадке, мысленно возблагодарила Господа.

Дверь в хозяйскую опочивальню была открыта. Не успела Тэмми перевести дух, как оттуда выглянула Максин и сделала ей знак войти.

— Тодд здесь. Он хочет тебя увидеть, — шепотом пояснила она.

— Он жив? — спросила Тэмми, мгновенно осознав, что вопрос этот прозвучал по-идиотски. Как может быть жив человек, которого убили на ее глазах?

Вместо ответа Максин состроила странную гримасу, как видно желая показать, что не имеет ни малейшего понятия об истинном состоянии и настроении Тодда.

— Сейчас сама увидишь, — буркнула она.

Прежде чем они вошли в спальню, Максин успела прошептать:

— Надеюсь, ты лучше поймешь, что с ним происходит. Меня он окончательно сбил с толку.

— Привет, Тэмми.

Тодд лежал на кровати. Нижнюю половину его туловища скрывала куча влажной земли. Немало комьев валялось на полу, и руки Тодда были перепачканы до локтя.

— Ну и грязищу ты развел, — бодрым голосом изрекла Тэмми.

— Я играю с землей. Мне это нравится.

— Может, раздернем немного шторы или зажжем лампу? Здесь слишком темно.

— Если хочешь, зажги лампу.

Тэмми подошла к столику, стоявшему в углу, с опаской взглянула на розетку, вспомнив о фейерверке внизу, но все же включила старинную лампу. Затем она приблизилась к окну и выглянула в щель между шторами. Максин была права — наступали сумерки. Заходящее солнце бросало багровые отсветы на противоположный склон каньона, и небо приобрело холодный оттенок. Звезды еще не зажглись, но на северо-востоке уже появилась луна.

— Не смотри туда, — окликнул ее Тодд.

— Но почему?

— Прошу тебя, задерни шторы плотнее.

И, очевидно, не надеясь, что она выполнит его просьбу, Тодд быстро соскочил с кровати. Комья земли полетели во все стороны. Это неожиданное проворство мертвеца заставило Тэмми вздрогнуть. Нельзя сказать, чтобы она боялась Тодда; но смерть усиливала природные склонности людей, и вполне возможно, что после собственной гибели Тодд стал более вспыльчивым и раздражительным, чем был при жизни. Он грубо вырвал шторы у нее из рук и плотно задернул их.

— Я не хочу видеть, что творится там, за окном, — заявил он. — И тебе тоже нечего на это пялиться.

Взгляд Тэмми невольно скользнул по обнаженным чреслам Пикетта. Даже когда Тодд стоял недвижно, его напряженный член двигался, подрагивая в ритме его пульса.

«Если сделать вид, что я не обратила внимания на его эрекцию, это будет нелепо, — пронеслось в голове у Тэмми. — Это все равно что не заметить вбежавшую в комнату свинью».

— С чего это твой хобот так возбудился? — спросила она — Неужели из-за меня? Не ожидала подобной чести.

— Тебе нравится?

— Слишком грязный.

— Да, ты права.

И Тодд принялся старательно счищать налипшую землю, бесцеремонно поворачивая своего приятеля. Тэмми казалось, что подобные манипуляции должны причинять ему боль, однако Пикетт не подавал виду.

— Вот уж не думал, что мы с тобой встретимся вновь, — заметил Тодд, не отрывая взгляда от предмета своих забот.

Наконец Пикетт выпустил член из рук, и тот, ударив его по животу, вновь принял боевую позицию.

— Я уж думал, это мой единственный друг, — усмехнулся Тодд и погладил свою пушку.

— К сожалению, я не могла приехать раньше, — сказала Тэмми. — Я себя очень скверно чувствовала.

Мертвец вернулся к кровати и уселся на край матраса. Земля опять посыпалась на пол. Тодд картинным жестом скрестил руки, так что мускулы у него на плечах и груди стали еще более рельефными.

— Ты сердишься на меня? — робко осведомилась Тэмми.

— Немного.

— Потому что я так долго не приходила?

— Да.

— Вряд ли мое общество доставило бы тебе радость. В эти дни я едва с ума не сошла.

— Правда? — В голосе Тодда послышался неподдельный интерес. — Что же с тобой творилось?

— Я не выходила из дома. Никого не желала видеть. И никак не могла отделаться от мыслей о самоубийстве.

— Глупости, — перебил Тодд. — У тебя нет никаких причин для отчаяния, Тэмми. Все плохое осталось в прошлом. И ничто не мешает тебе наслаждаться жизнью.

— Какой жизнью? У меня нет никакой жизни, — вздохнула Тэмми. — Ты же знаешь, смысл моему существованию придавал исключительно Тодд Пикетт. Все, что у меня осталось, — это его фотографии.

— Тебе стоит выбросить весь этот хлам.

— Возможно, именно так я и сделаю. А еще я подумываю о кругосветном путешествии.

— Полагаю, самое лучшее для тебя — остаться здесь, со мной.

— Не думаю, что…

— Уверен, это наиболее разумный выход. Оставайся, не пожалеешь.

— Ты был внизу?

— Я давно уже не выходил отсюда. Зачем?

— Дело в том, что этот дом скоро рухнет, Тодд. Очень скоро.

— Не рухнет, — покачал головой Тодд. — В Калифорнии землетрясения — привычное дело, а этот дом построен на совесть. Наверняка на своем веку он выдержал сотни подобных толчков. И до сих пор стоит.

— Дело не в землетрясении, Тодд. Здесь почти не осталось фундамента. Мертвецы… то есть гости Кати разбили балки и уничтожили перекрытия.

Не отвечая ни слова, Тодд принялся сосредоточенно сбрасывать с кровати землю.

— Что ты делаешь?

— Пытаюсь убедить тебя остаться, — ответил Тодд, не прерывая своего занятия. Очистив кровать от земли, он сорвал с нее простыню и завязал ее узлом вместе с остатками грязи. Потом он отбросил узел прочь и улегся на матрасе, скрестив ноги, и прислонив голову к спинке кровати. Яйца его блестели, словно начищенные, член по-прежнему пребывал в возбуждении. Взгляд, устремленный на Тэмми, был полон откровенной похоти.

— Иди ко мне, — позвал он.

Давно ли она жизнь была готова отдать за подобное приглашение, вздохнула про себя Тэмми. Давно ли она не решалась вообразить себе такое даже в самых смелых мечтах…

— Тебе лучше одеться, — доброжелательным, но непререкаемым тоном заявила она вслух. — У тебя что, нет здесь ни одних штанов?

— Значит, ты не хочешь? — спросил он, играя с головкой члена.

— Нет, — решительно ответила она. — Не хочу.

— Потому что я мертвый, да? Ты не трахаешься с покойниками?

Не отвечая, женщина направилась в гардеробную и принялась изучать ее содержимое. Хотя громадные шкафы на три четверти были пусты, там нашлось множество брюк и джинсов. Тэмми выбрала старые залатанные джинсы. Судя по тому, что они так потрепаны, Тодд их любил, решила она.

В это мгновение до нее донесся странный шум. Казалось, кто-то расхаживает по крыше, скрипя черепицей.

— Ты слышал? — крикнула она, повернувшись к двери в спальню.

В соседней комнате царила полная тишина. Тэмми стащила джинсы с вешалки и вернулась в спальню. Тодда на кровати не оказалось. Развязав грязную простыню, он завернулся в нее и в этом костюме, напоминающем одновременно римскую тогу и саван, забился в дальний угол комнаты. Полный ужаса взгляд его был устремлен наверх. Заметив Тэмми, он предостерегающе приложил палец к губам. Шум на крыше усилился. Если там расхаживало животное, то, судя по тяжести шагов, оно обладало немалым весом.

— Что это? — спросила Тэмми. — На птицу не похоже.

Тодд покачал головой, по-прежнему не отрывая взгляда от потолка.

— Что же это может быть? — повторила Тэмми.

— Я не могу разглядеть. Он слишком яркий. И он меня ослепляет.

— Значит, ты все же вылезал из комнаты?

— Конечно вылезал, — едва слышно произнес Тодд. — Черт побери, опять началось. Его всегда сопровождает этот проклятый хор.

Он говорил о койотах, чьи заунывные пронзительные завывания раздавались на дальнем склоне каньона.

— Как только оно появляется, чертовы зверюги сразу же заводят свою песню.

Тело Тодда сотрясала крупная дрожь. Тэмми понимала, что дрожит он не от холода, а от страха. Внезапно ей пришло в голову, что ее покойный кумир до смешного не соответствует расхожим представлениям о привидениях. Подумать только — голый, испуганный призрак; призрак, которому она принесла джинсы.

— Оно пришло сюда за мной, — не разжимая зубов, сообщил Тодд. — Ты сама это знаешь.

— Почему ты так уверен?

— Я чувствую. Нутром. Яйцами. В первый раз, когда оно явилось, ему удалось проникнуть в дом. Я спал и проснулся от боли в яйцах. А этот, — он указал на свой член, — стал твердым, как дубина. Я испугался и заорал благим матом. И оно ушло. Наверное, тоже меня испугалось.

— И сколько раз оно возвращалось с тех пор?

— Не помню точно. Шесть или семь. Нет, больше. Наверное, девять или десять. Иногда оно просто караулит меня в саду. Иногда сидит на крыше. А один раз даже залезло в бассейн.

— Но в бассейне нет воды.

— А ему и не нужна вода. Оно просто лежало на дне и не двигалось.

— И ты не разглядел, как оно выглядит?

— Нет. У него какие-то расплывчатые очертания. Как и у всех ангелов.

— Так значит, ты думаешь, это ангел?

— А кто же еще? Кто еще может явиться сюда, чтобы меня забрать? Я мертв. И поэтому ангел здесь шатается. Он пришел по мою душу. Однажды ему почти удалось меня поймать.

— Как же это случилось?

— Я засмотрелся на него. И в голове у меня пробудилось множество воспоминаний. О том, что я, казалось, забыл навсегда. О детстве. О Донни. О Цинциннати. Ничего особенного в этих воспоминаниях не было. Просто видения прошлого. И тут ангел говорит мне…

— Подожди. Он что, разговаривает?

— Конечно. Разговаривает. А почему ты решила, что ангелы немые?

— А по голосу нельзя определить, какого он пола, твой ангел?

Тодд пожал плечами.

— Трудно сказать. Вообще-то голос скорее мужской. Но я не уверен.

— Я тебя перебила, прости. И что же он тебе поведал?

— Он произнес всего одну фразу: «Все это ждет тебя».

— И что он, по-твоему, подразумевал под «всем этим»?

— Думаю, мои воспоминания. Мое прошлое. Людей, которых я знал. Места, где я побывал. Запахи, которые я ощущал. Знаешь, иногда сны бывают такими яркими, такими осязаемыми, что, проснувшись, трудно поверить в реальность окружающего мира. То же и с моими воспоминаниями. Они для меня реальнее, чем то, что я вижу вокруг.

— Почему же ты тогда боишься этого… ангела? Почему прячешься от него? По-моему, он совершенно не желает причинить тебе вреда.

— Я тебе объясню, Тэмми. Он зовет меня в путь, но это путь в одну сторону. Если я уйду вслед за светом, я уже никогда не вернусь.

— А тебе что, так уж здесь нравится?

— Прошу тебя, не надо…

— И все-таки ответь.

— Не надо со мной спорить, — с неожиданным раздражением огрызнулся Тодд. — Я много об этом думал. И ты должна поверить мне на слово. Поверить, что я поступаю правильно.

— И что же ты намерен делать дальше?

— Пока что я собираюсь остаться здесь. И хочу, чтобы ты осталась со мной. Пока ты здесь, он не будет меня трогать, не будет донимать своими фокусами.

— Какими еще фокусами? Ты имеешь в виду, он не будет посылать тебе воспоминания?

— У него в запасе много трюков. Как-то раз он прогуливался на лужайке, прикинувшись Патрицией, моей матерью. Я понимал, что это не она, и все же фокус почти сработал. Я видел свою мать, слышал, как она зовет меня, и в какое-то мгновение…

— Тебе захотелось к ней подойти?

— Да. Захотелось. Но я поборол это… наваждение.

Тут кто-то тихонько постучал в дверь. Тодд буквально подпрыгнул на месте.

— Это всего лишь Максин, — успокоительно заметила Тэмми и сделала шаг к двери.

Тодд вцепился в джинсы, которые женщина держала в руках, — чтобы удержать Тэмми, а не потому, что решил наконец прикрыть наготу.

— Не открывай дверь, — взмолился он. — Не отвечай. Останься со мной. Прошу тебя, останься со мной.

На несколько мгновений Тэмми затаила дыхание, прислушиваясь к тому, что происходит на крыше. Шум прекратился. Кем бы ни было существо, которое там расхаживало, оно, возможно, исчезло. А может быть, оно просто затихло, выжидая. Или, вполне вероятно — Тэмми допускала и такое, — неведомое создание являлось плодом смятенного воображения Тодда. И там, на крыше, всего-навсего разгуливали птицы. А она, Тэмми, пошла на поводу у сумасшедшего призрака и позволила ему себя запугать.

— Надень-ка штаны, — сказала она, протягивая Тодду джинсы.

— Тэмми, послушай меня. Прошу…

— Я вся превратилась в слух, — сказала она, направляясь к дверям. — А ты говори и одевайся.

Стук повторился. Тэмми поняла, что ошиблась. Это была не Максин. И стучали вовсе не в дверь спальни, а в парадную дверь дома.

Осторожно приоткрыв дверь спальни, Тэмми увидела Максин, идущую по коридору прочь от входных дверей.

— Максин! — окликнула ее Тэмми. — Что это было, ты не знаешь?

Та вскинула голову; судя по выражению лица, мисс Фрайзель была встревожена не на шутку.

— Я услышала стук. Подошла к двери. Ты можешь мне не верить, Тэмми, но там, снаружи, был свет. Он проникал во все щели.

— Значит, это не бред. И не игра воображения, — качнула головой Тэмми.

Спустившись к Максин, она сбивчиво пересказала ей все, что слышала от Тодда.

— Тодд уверен, что его кто-то ждет. Он так и сказал. И сейчас тот, кто его ждет, сидит на крыше.

Тэмми опустила руку на дрожащее плечо Максин.

— Ты, я смотрю, ужасно перепуталась?

— Еще бы. Я едва в обморок не грохнулась, когда увидала это.

— Но ты не стала открывать дверь?

— А ее и нет надобности открывать. Там ведь такие огромные щели, что всякий может войти. И вряд ли эта дверь послужит нам надежной защитой.

— Оставайся здесь.

С этими словами Тэмми пересекла холл, протиснулась в одну из щелей, расколовших дверь, и остановилась на крыльце.

— Господи, осторожнее! — крикнула ей вслед Максин.

— Здесь никого нет, — сообщила Тэмми.

— Ты уверена?

Максин тоже проскользнула в широкую щель и встала рядом с Тэмми.

Последние лучи заката уже погасли, но луна, сиявшая высоко в небе, бросала свои серебристые отсветы на верхушки деревьев.

— Что ж, по крайней мере, вечер прекрасный, — заметила Максин, окинув взглядом притихший сад.

Тэмми, отчаянно напрягая зрение, вглядывалась в сгущавшуюся темноту, в заросли кустов, скользила глазами по дорожкам, по крыше. Она пыталась различить хоть какие-то признаки присутствия существа, которое недавно подняло шум, так напутавший Тодда. Однако в саду никого не было, и на крыше тоже.

— Пусто, — пробормотала она себе под нос. Оглянувшись на Максин, она увидела, что та неотрывно смотрит на луну. По щекам менеджера ручьями струились слезы.

— Что случилось? — обеспокоенно спросила Тэмми. Максин не ответила, лишь отвела от луны зачарованный взгляд и устремила его на деревья.

Несколько листьев сорвались с тех веток, на которые упал лунный отблеск. Тэмми, к немалому своему изумлению, заметила, что серебристый луч стал снижаться.

— Господи, — потрясенно выдохнула она, догадавшись, что источником света была вовсе не луна.

Тодд оказался прав. Теперь Тэмми явственно ощущала присутствие некоего существа, лишенного форм и очертаний, состоящего из одного лишь света. Однако же у него были глаза, потому что оно видело их с Максин — в этом Тэмми не сомневалась. Женщина чувствовала, как по ней скользит пронзительный взгляд. Нет, не скользит, а проникает внутрь, сквозь кожу. Под этим взглядом Тэмми становилась прозрачной.

И, проникнув в глубь ее сознания, луч породил там множество образов и картин. Тэмми увидела дом, где прошло ее детство. Видения были не настолько навязчивы, чтобы заслонить окружающий мир; нет, обе реальности мирно существовали рядом, ничуть не мешая друг другу. Дверь дома отворилась, и перед взором Тэмми предстала тетя Джессика, сестра отца. Тетя Джессика, старая дева, о которой Тэмми не вспоминала целую вечность. Она прищурилась, словно от яркого солнца, и поманила Тэмми к себе.

А потом тетя Джессика заговорила.

— Папа на пожарной станции, — сообщила она. — Иди быстрее домой, Тэмми. Иди быстрее.

В детстве Тэмми была не особенно привязана к тете Джессике и совершенно не боялась отца. В том, что тетя Джессика стояла в дверях их дома, не было ничего удивительного — по вторникам, четвергам и субботам она неизменно ужинала у них, а потом оставалась присмотреть за Тэмми и ее братьями. Родители тем временем отправлялись в кино или на танцы — они обожали подобные развлечения. Сообщение о том, что папа на пожарной станции, тоже не удивило Тэмми. Отец ее пропадал там целыми днями — он ведь был не простым пожарником, а руководителем профсоюза и вечно добивался повышения заработной платы и улучшения условий труда. Так что помимо дежурств он чуть не каждый день ходил на какие-то митинги и собрания.

Воспоминание можно было бы счесть самым что ни на есть заурядным — и лишь одно было поразительно. Картину из детства вызвало перед внутренним взором Тэмми это неведомое существо — возможно, и в самом деле ангел, — каким-то непостижимым способом проникшее в глубины ее памяти. Зачем оно это сделало? Возможно, хотело усыпить ее бдительность? Тэмми поддалась его чарам без всякого сопротивления, потому что воспоминание не пробуждало в ее душе ни боли, ни радости. Это было всего лишь видение из прошлого, яркое и убедительное.

Она вспомнила рассказ Тодда о том, как ангел принял обличье его матери.

По описанию Тодда трюк этот был намного коварнее и куда сильнее напоминал ловушку для доверчивой души, чем то, что сейчас предстало перед ней.

— Тэмми? — окликнула ее Максин.

— Да-да, я все вижу, — кивнула головой Тэмми.

— Что ты видишь? — удивилась Максин.

— Ничего особенного. Всего-навсего свою тетю Джессику.

— На твоем месте я бы отвернулась, — посоветовала Максин.

Но Тэмми не видела в этом никакой надобности.

— Что плохого в том, что я немного посмотрю на свою тетушку? — пожала она плечами.

Однако Максин думала иначе. Вцепившись в руку Тэмми, она попыталась заставить ее отвернуться, но сделать это оказалось нелегко. Тетя Джессика и родной дом Тэмми неодолимо притягивали ее взор. Видение никуда не исчезало, словно кто-то прокручивал снова и снова один и тот же кусок киноленты. Дверь в очередной раз отворялась, тетя Джессика выходила на порог, манила Тэмми и произносила свою реплику:

— Папа на пожарной станции. Иди домой, Тэмми. Иди скорей домой.

Затем, вновь поманив Тэмми, она поворачивалась и уходила в дом. Дверь захлопывалась за ее спиной. Солнечный свет, проникая сквозь крону старого сикамора, росшего во дворе, бросал на землю резные блики; теплый летний ветерок слегка шевелил листья дерева. А потом, через несколько мгновений, дверь отворялась опять, тетя Джессика появлялась на крыльце и, сияя в точности такой же улыбкой, что и в прошлый раз, повторяла те же самые слова.

— Отвернись, — прошипела Максин, теперь уже приказным тоном.

И ее голос наконец дошел до сознания Тэмми. «Возможно, мне следует поступить так, как: сказала Максин, — пронеслось у нее в голове. — Возможно, этот коротенький фильм далеко не так безобиден, как кажется. Не исключено, что этот дом, и тетя Джессика, и кружевная тень старого сикамора — приманка, которая завлечет меня в капкан».

В душе Тэмми мгновенно всколыхнулась волна паники. Сделав над собой отчаянное усилие, женщина попыталась отвести глаза. Однако перед внутренним взором по-прежнему стояла сцена, извлеченная коварным ангелом из недр ее памяти, и Тэмми не могла освободиться от наваждения. Она плотно закрыла глаза — но назойливое видение проникало под веки. Теперь оно стало еще реальнее, так как окружающий мир исчез. Тэмми яростно затрясла головой.

— Помоги мне… — пробормотала она, не открывая глаз. Но ответа не последовало.

— Максин! Где ты?

На картине, по-прежнему стоявшей перед ее внутренним взором, появились какие-то светящиеся точки. С каждой секундой они становились все больше и ярче. Тэмми, несмотря на охватившую ее панику, сразу же поняла, что они означают.

Ангел приближался к ней. Под прикрытием заворожившего ее видения он подошел совсем близко.

— Максин! — заорала женщина во все горло. — Где ты, черт побери?

А зеленая дверь маленького дома распахнулась вновь, уже в одиннадцатый или двенадцатый раз. И снова улыбающаяся тетя Джессика поманила Тэмми.

— Максин!

— Твой папа на пожарной станции…

— Максин!

До Тэмми дошло, что Максин рядом нет. Завидев приближающегося ангела, она поняла, что Тэмми ничем не поможешь, и совершила наиболее разумный в данной ситуации поступок: спаслась бегством.

Свет, заливавший картину из детства Тэмми, становился все более ярким, почти ослепительным. Женщина ощущала, как он жжет ее кожу. Что же будет, если ангел коснется ее своей сияющей дланью? Скорее всего, она вспыхнет, как сухая щепка. Кровь моментально закипит у нее в жилах. О Господь милосердный. Это уже не игра. Речь идет о жизни и смерти. Она должна вырваться из капкана, прежде чем свет ангельского прожектора испепелит ее заживо.

Максин бросила ее на произвол судьбы, это очевидно, но, может быть, на помощь ей придет Тодд? Когда она видела его в последний раз? В голове Тэмми царил такой сумбур, что ей ничего не удавалось вспомнить.

Наконец что-то всплыло в ее памяти. Кажется, она оставила Тодда наверху. Образ его расплывался (стоявшее перед глазами видение было слишком навязчивым и рельефным, и мучительно яркий свет изгонял из ее сознания все прочие картины). Однако теперь она точно помнила: Тодд в хозяйской опочивальне.

Да, и он совершенно голый. Это Тэмми тоже удалось вспомнить. Ее кумир превратился в голого призрака. И он постоянно возится со своим возбужденным членом, словно ребенок, которому подарили новую игрушку. Тэмми почти удалось представить это — и в то же мгновение образ стоявшей на пороге тети Джессики словно подернулся легкой рябью. Наконец-то Тэмми удалось найти средство, позволяющеенарушить работу ангельского кинопроектора. Надо как можно отчетливее вообразить себе Тодда: вот он сидит на кровати, совершенно голый, и теребит свой красный напряженный член…

Есть! Она видит его!

Улыбающаяся тетя Джессика вновь подернулась рябью, а в глазах ее вспыхнул огонь — тот самый, что заливал всю картину. Огонь расплавил ее зрачки, и во взгляде появилось нечто демоническое.

— Твоооой пааа… пааа нааа… — завыла она.

А потом тетя Джессика стала судорожно дергаться, точно марионетка в руках неумелого кукольника. Будто кусок ленты застрял в кинопроекторе и она никак не могла произнести первые слова своей реплики.

Тэмми не обращала на нее внимания. Перед глазами стояла готовая к бою пушка Тодда — оружие достаточно мощное, чтобы сразиться даже с ангелом.

— Убирайся, — обратилась она к тете Джессике.

— Твооой пааа… — не унималась та.

— Я же сказала — убирайся.

Теперь Тэмми видела возбужденный член Тодда с потрясающей отчетливостью. Для того чтобы закрепить это видение, женщина принялась мысленно его описывать. В длину член был не менее восьми дюймов, обрезанный, немного скошенный влево.

Тем временем свет, что заливал стоявшую на пороге тетю Джессику, расплавил ее без остатка и теперь подбирался к стволу старого дерева. Мужское же достоинство Тодда с каждой секундой обретало осязаемость, словно бешено колотившееся сердце Тэмми накачивало кровью его пенис.

Сияние ангела по-прежнему жгло ей кожу, однако жар неуклонно слабел. Еще две, три секунды — и дом ее детства исчезнет, вытесненный видением победоносного жезла Тодда.

— Максин! — позвала Тэмми.

Ответом ей вновь было молчание. Опустив голову — так, чтобы испускаемое ангелом свечение не могло ослепить ее, — Тэмми осторожно приоткрыла глаза. Больше всего она опасалась, что увидит Максин, беспомощно распростертую на земле, сраженную ангельской силой. Но нет, перед ней желтели лишь потрескавшиеся плитки садовой дорожки.

Женщина повернулась и слегка подняла голову. Парадная дверь была открыта; свет, испускаемый ангелом, теперь исходил из-за спины Тэмми и бросал на стену ее темную тень.

Тэмми мучительно хотелось обернуться и испробовать в открытой схватке только что изобретенное оружие, однако она подавила в себе это безрассудное желание. Не поднимая головы, она сделала несколько шагов по направлению к дому.

Еще не дойдя до ступенек крыльца, Тэмми услышала всхлипывания своей спутницы. Злость на предательницу, бросившую ее на произвол судьбы, смешивалась с радостью. Как бы то ни было, Максин жива. Они обе живы. Тэмми торопливо вбежала на крыльцо и, приоткрыв расколотую дверь, скользнула в дом.

Дрожащая и плачущая Максин сидела на ступеньках лестницы.

А на площадке верхнего этажа стоял Тодд, решившийся наконец оставить спальню. Он даже надел принесенные Тэмми джинсы. В руках он держал пистолет.

— Эта штука тебе вряд ли поможет, — сказала Тэмми, захлопнув за собой дверь.

— Прости меня, — пролепетала Максин. — Мне так стыдно. Я ужасно испугалась. И я тебя бросила.

— Я это заметила.

— А что я могла поделать? Я кричала, тянула тебя за руку, но ты словно к земле приросла. А оно все приближалось и приближалось.

— Ему нужен я. Один лишь я. Никого из вас он бы не тронул, — подал голос Тодд.

— Не исключено, что так оно и есть, — согласилась Тэмми, скользнув взглядом по джинсам Тодда и мысленно возблагодарив орган, который под ними скрывался, за чудесное спасение. — Тогда у нас есть выбор. Мы можем отдать тебя ангелу, и пусть он поступает с тобой по собственному усмотрению, или…

— О нет, — перебил Тодд. — Прошу, не отдавайте меня этому… ангелу. Я не хочу уходить с ним.

— Тодд, перестань, пожалуйста, размахивать пистолетом и дай мне договорить. Я же сказала, у нас есть выбор. Мы можем поступить иначе. Что, если…

— Говори!

— Что, если попробовать убежать от него?

Глава 9

Откровенно говоря, иного выхода у них и не было.

Учитывая сложившиеся обстоятельства, у них оставался единственный выход — спасаться бегством. И, по мнению Тэмми, им следовало сматываться как можно быстрее: ангел мог вернуться в любую минуту. Возможно, он и сейчас здесь и, затаившись, выжидает удобного момента. Наверняка он может позволить себе ждать сколько угодно. Нуждается ли ангел в пище? Скорее всего нет. Спит ли он когда-нибудь, ищет ли уединения, чтобы справить естественные потребности? Опять-таки нет. Поэтому он будет караулить дом в течение многих дней, недель, даже месяцев, пока его жертвы, окончательно лишившись сил, не потеряют всякую способность к сопротивлению.

Максин отправилась в ванную, чтобы умыться. Ей удалось стереть грязь, и все же, вернувшись, она по-прежнему выглядела далеко не лучшим образом. Лицо ее покрывала мертвенная бледность, руки тряслись. Однако обычная резкость и прямолинейность суждений не изменили ей. Прежде всего, она потребовала от Тодда и Тэмми, чтобы они толком определили, кем был неведомый пришелец.

— Давайте называть вещи своими именами, — заявила Максин. — Несомненно, это ангел. Или, иначе говоря, посланец какой-то неведомой силы. Так?

— Так, — согласился Тодд. Он сидел на верхней ступеньке лестницы, едва различимый в слабом свете, что падал из окна столовой. Другого освещения здесь не было.

— И зачем же он явился? Давайте четко ответим на этот вопрос. Чтобы не оставлять никаких недомолвок.

— Мы все знаем, зачем он явился, Максин, — заметила Тэмми.

— Так давайте скажем об этом вслух. Потому что, мне кажется, мы играем с огнем, сами не ведая, что творим. Этот… свет пришел…

— Ангел пришел за моей душой, — перебил Тодд. — Думаю, тебе самой это ясно.

— И, несмотря на все это, — повернулась Максин к Тэмми, наблюдая за ее реакцией, — ты утверждаешь, что мы способны от него убежать? Завидная самоуверенность.

— Мы должны от него убежать. Иначе нам конец.

— Бред сумасшедшего.

Прежде чем Тэмми успела возразить, раздался умоляющий голос Тодда:

— Давайте попробуем. Если нам не удастся, значит, так тому и быть. Тогда я пойду с ним.

— Насколько я понимаю, я оказалась в меньшинстве, — усмехнулась Максин. — И все равно, по-моему, вы оба свихнулись. Тодд, если ты веришь в бессмертие души — чего ты боишься? Пусть этот посланник забирает тебя, тебе ведь ничего не грозит. Самое худшее с тобой уже случилось.

— Да, я верю в бессмертие души. Клянусь, это так. Но вот этот посланник… Так сказать, агент неведомой силы — он не внушает мне доверия. Ты же знаешь, Максин, я никогда не доверял всякого рода агентам, — хихикнул Тодд и поспешно добавил: — Шутка. Не сердись, Максин. Это всего лишь шутка.

Однако бывшему менеджеру его шутка отнюдь не показалась забавной.

— Этот ангел — реальность, — продолжала она. — Возможно, это Господь, который смотрит на нас. На тебя, Тодд.

— Может, ты права, а может, нет. В этом каньоне ничему нельзя верить, даже своим глазам. Очевидное здесь может оказаться обманом. Ты сама имела возможность убедиться, что этот дом полон иллюзий и призраков.

— И ты думаешь, твой ангел — иллюзия? Обман зрения?

— Ничего я не думаю. Просто я ему не доверяю, вот и все. Уж лучше мне вечно болтаться здесь, чем уйти с ним.

— Здесь? Ты предпочитаешь остаться тут, среди этой разрухи? Тодд, уверяю тебя, ты не сможешь болтаться здесь вечно. Этот дом не простоит больше недели.

— Значит, я отправлюсь в путешествие по Америке. Или по всему свету. Или еще что-нибудь придумаю. Я хочу жить, понимаешь? Даже сейчас, после того как умер.

— А ты не боишься противиться воле высших сил? — спросила Максин. — Или ты об этом не задумывался?

— Ты хочешь сказать, что нельзя идти против промысла Господня? Конечно, если Бог разгневается на меня и захочет проучить, он найдет способ сделать это. Может, за мной и в самом деле приходил посланец небес. Но если… если я могу ускользнуть и пожить еще несколько лет в свое удовольствие…

Максин, нахмурившись, перевела взгляд на Тэмми:

— А ты согласна с этим бредом?

— Мне кажется, если Тодд ощущает…

— Ты тоже готова противиться воле небес? По-моему, ты совсем недавно возносила молитвы.

— Дай мне договорить. Если Тодд ощущает, что жизнь его не закончена, пусть поступает так, как ему хочется.

— Значит, если ты не получил от жизни сполна, попробуй дожить после смерти. Соблазнительная философия, — усмехнулась Максин, глядя на Тодда. Затем она вновь обернулась к Тэмми: — Между прочим, милая, мы с тобой беседуем с мертвецом. За пределами каньона нам бы это вряд ли понравилось.

— Здесь все по-другому, — пробормотал Тодд, вспомнив слова Кати.

— В этом никто не сомневается, — отрезала Максин. — Здесь действуют одни правила, а на бульваре Сансет — совсем другие. И только потому, что этот дом обладал дьявольской силой, у тебя появилась возможность после смерти затеять игру с Богом.

— Игру с Богом, — одними губами повторила Тэмми, однако Максин все же ее услышала.

— Что ты сказала?

— Я просто повторила твои слова. Странно, что ты так много говоришь о Боге. Мне казалось, ты убежденная атеистка и богобоязненность не относится к числу твоих добродетелей.

— Это не совсем так, я…

— Тише, — вдруг приподнялся со ступеньки Тодд. — Тише.

Женщины моментально умолкли. Пикетт смотрел вверх, на свод башни, в отверстиях которого чернело ночное небо.

— Не двигайтесь, — приказал Тодд. В это мгновение в небе над башней вспыхнул свет, мягкий, безмолвный. Три сверкающих серебряных луча проникли сквозь дыры в крыше. Они скользили по стенам подобно прожекторам, выхватывающим кинозвезду из темноты павильона. Казалось, таинственное существо устроилось прямо на верхушке башни и оттуда направляет свои отсветы в подвал, обследуя его темные закоулки. Потом, немного помедлив, лучи начали стремительно подниматься.

Лишь когда они исчезли, потрясенные очевидцы обрели дар речи. Первой опомнилась Максин.

— Интересно, если ты ему так нужен, почему он медлит? Почему до сих пор не забрал тебя? — спросила она, пристально глядя на Тодда. — Вот чего я никак не могу объяснить. Насколько я поняла, он состоит из света. И может беспрепятственно проникать, куда ему вздумается. Проскальзывать под дверь, пролезать в любую дырку. — Максин указала вверх, на крышу башни. — Чего-чего, а дыр в этом доме хватает. Так что здесь нам от него никак не спрятаться.

Тэмми пыталась ответить на тот же самый вопрос — почему неведомый посланец до сих пор не забрал Тодда.

— Думаю, это проклятое место его отпугивает, — предположила она. — Здесь свершилось слишком много зла.

— По-моему, ангелы не способны испытывать страх, — возразила Максин.

— И все же что-то не дает ему войти и завладеть добычей. А может, он просто принюхивается к душам, как собака к лакомому куску? Вдруг у ангелов тоже острое чутье? А этот дом наверняка смердит хуже всякой помойки. — Тэмми посмотрела вниз, туда, где несколько минут назад скользил серебристый луч. — Там, внизу, в Стране дьявола, люди томились и умирали. Ужасной, мучительной смертью. Будь я ангелом, я держалась бы от такого места подальше.

— Будь ты ангелом, милочка, ты бы здорово достала Господа, — заявила Максин. — И он сам послал бы тебя подальше.

Несмотря на трагизм ситуации, Тэмми не смогла удержаться от смеха.

— Ладно, это всего лишь мои предположения, — фыркнула она. — Не исключено, что на самом деле все обстоит совершенно иначе.

— Думаю, вы обе правы, — изрек Тодд. — Если бы свет хотел войти в дом, он давно бы это сделал. Один раз он уже проникал в дом, помните? Возможно, дело тут действительно в отвратительном запахе злодеяний. А может, в моем нежелании идти с ним. Так или иначе, он решил выждать время. Он же знает, что скоро этот дом рухнет. И тогда он заберет меня без всяких проблем.

— Значит, мы должны его перехитрить, — предложила Тэмми. — Уйдем сейчас, пока он этого от нас не ожидает.

— Откуда тебе знать, чего он ожидает, а чего — нет, — перебила Максин. — Скорее всего, он слышит каждое наше слово.

— И все же попробовать стоит, — произнес Тодд, засовывая револьвер в джинсы, так что одна пушка теперь соседствовала с другой. — Если ты не хочешь уйти с нами, Максин, тем лучше. Оставайся здесь. Может, тебе удастся его отвлечь. Дай мне только возможность добраться до машины.

— Нет, мы пойдем все вместе, — заявила Тэмми, взглянув на Максин, которая в ответ лишь равнодушно пожала плечами.

— Делайте что хотите, — вздохнула она. — Хотя, по-моему, пытаться убежать от ангела — это чистой воды безумие.

— Как знать? — вздохнул Тодд. — А что, если люди постоянно этим занимаются? И на самом деле в мире полным-полно душ, которым удалось сбежать от ангелов?

Минут двадцать они молча стояли в дверях, вслушиваясь в царившую вокруг тишину, всматриваясь в ночное небо. За это время неведомый луч дважды спускался на крышу и один раз облетел вокруг дома, а затем, по неизвестным причинам, скрылся из виду. Все свои манипуляции он проделывал совершенно беззвучно. Интенсивность света тоже не изменилась. Сияние его было спокойным и ровным, и сам он напоминал охотника, терпеливо сидящего в засаде у логова зверя.

Примерно в девять пятнадцать Тэмми поднялась в хозяйскую опочивальню, чтобы из окна оглядеть каньон и дорогу, ведущую в город. По пути заглянула в кухню, надеясь найти там какие-нибудь продукты, уцелевшие во время учиненного призраками погрома. Хотя по большей части консервные банки были покорежены или вскрыты и содержимое их протухло, Тэмми повезло: она обнаружила несколько неповрежденных жестянок с фасолью, абрикосовым компотом и сосисками в соусе. Порывшись в развороченных ящиках буфета, она сумела даже найти открывалку. Сложив всю эту снедь на поднос, женщина поднялась наверх и вышла на балкон.

В каньоне стояло не нарушаемое ни единым звуком безмолвие. Если бы Тэмми не знала, что где-то поблизости притаился посланник Творца всего сущего, то молчание цикад, койотов и ночных птиц заставило бы ее насторожиться. Сидеть здесь, вглядываться в темную пропасть ущелья, над которым сияло лишь несколько звезд, вслушиваться в мертвую тишину было жутковато. Чтобы обрести присутствие духа, Тэмми принялась за еду. Она слышала даже постукивание вилки, которой отправляла в рот бобы и кусочки сосисок.

— Я всегда обожал сосиски, — раздался в темноте чей-то голос. Это был Тодд, завернувшийся в банную простыню. — По-моему, чем проще еда, тем лучше. Все эти суши, канапе и прочая ерунда — не для меня.

— Хочешь? — спросила Тэмми, подвигая ему тарелку.

— Нет, спасибо, — покачал он головой. — К сожалению, после смерти у меня совершенно пропал аппетит.

— Наверное, призракам не положено есть.

— Похоже, что так, — согласился Тодд, выходя на балкон. — А как ты думаешь, трахаться призракам положено? Потому что, если нет, я не представляю, каким образом опустить эту штуковину.

И он указал на вздымавшуюся под простыней выпуклость.

— Говорят, в таких случаях хорошо помогает холодный душ.

— Возможно, — фыркнул Тодд. — Все возвращается на круги своя, замечаешь? Тебе — холодные сосиски. Мне — холодный душ. Все как обычно.

— Я бы так не сказала, — возразила Тэмми. — По-моему, все более чем необычно. По крайней мере, до сих пор мне ни разу не доводилось разговаривать с… прости за выражение, с мертвой кинозвездой в полуразрушенном дворце мечты…

— У дверей которого ангел сторожит заблудшую душу, — подсказал Тодд.

— Да, именно так.

Она покончила с едой и вошла в спальню, чтобы поставить на стол поднос. Не успела Тэмми сделать это, как до нее донесся приглушенный голос Тодда, окликавшего ее по имени.

Женщина торопливо вернулась на балкон.

— Что случилось?

— Смотри, — прошептал Тодд. Проследив за направлением его взгляда, Тэмми увидела крут света на лесистом склоне каньона. Казалось, источник сияния устроился в развилке меж ветвей дерева.

— По-моему, Рафаэль немного утомился, — заметил Тодд.

— Рафаэль? А почему ты решил, что его зовут Рафаэль?

— Просто это единственное ангельское имя, которое я знаю. Честно говоря, в ангелах я разбираюсь неважно. Очень может быть, на самом деле этого парня зовут не Рафаэль, а Мириголд или как-нибудь еще. Но дело не в имени. Ты видишь, сейчас он далеко. Мы должны воспользоваться возможностью. Вряд ли он позволит себе долго отдыхать.

— Ты прав. Я пойду позову Максин.

— Подожди, — схватил ее Тодд за рукав. — Прежде чем ты уйдешь, я хочу тебя кое о чем спросить…

— О чем?

— Как ты думаешь, Максин права? Помнишь, она сказала, что, убегая от ангела, я противлюсь воле Господа? И тем самым гублю свою бессмертную душу?

— Ты знаешь, я только что об этом думала. И мне на ум опять пришла тетя Джессика. Она была очень набожна, три раза в неделю ходила в церковь и украшала алтарь зелеными ветвями. И она частенько повторяла: «Господь все видит. Ему известен каждый наш шаг». Так она говорила, когда я пыталась скрыть свои проказы. Так что спрятаться от Него невозможно. Сейчас, в это самое мгновение, Он слышит наш разговор. По крайней мере, так считала моя тетя Джессика.

— А ты? Как считаешь ты?

— Сама не знаю. В детстве я не сомневалась в истинности ее слов. И до сих пор где-то в глубине моей души живет уверенность: что бы я ни делала, дурное или хорошее, Он смотрит на меня. И все видит.

— Значит?

— Значит, поступить против Его воли невозможно. Если Он чего-то не желает, он не даст этому произойти.

— Ты имеешь в виду, если он не желает, чтобы я отсюда ушел, он меня не выпустит?

— Да.

Губы Тодда тронула неуверенная улыбка, которая придала ему сходство с мальчишкой, замышляющим рискованную шалость.

— И если Он позволил нам увидеть это… свечение вдали, возможно, сам Он подал нам знак… Хотел, чтобы мы поняли: ангел сейчас смотрит в другую сторону.

Теперь настал черед Тэмми улыбаться.

— Наверное, так оно и есть, — кивнула она головой. — Думаю, Бог говорит нам: «Я даю вам шанс. Попытайтесь его использовать».

Тодд наклонился и поцеловал Тэмми в щеку.

— Уверен, что ты права. И надеюсь, мы используем свой шанс.

— Это всего лишь мое предположение.

— Мне нравится это предположение.

— Значит, уходим прямо сейчас?

Несколько мгновений Тодд рассматривал свет на дальнем склоне каньона. Несомненно, ангел устроился там на отдых — то ли решил немного поспать, то ли спокойно поразмышлять о милосердии и мудрости Создателя. Как бы то ни было, он оставил свой сторожевой пост.

— Если мы намерены бежать, лучше времени не выбрать, — заявил Тодд. — Согласна?

— Согласна.

— Я пойду оденусь.

Отыскав Максин, они выяснили, что та, в свою очередь, отыскала бутылку водки и успела опорожнить ее на три четверти, причем на пустой желудок. Возможно, это пошло ей на пользу, возможно, нет. Так или иначе, дело было сделано. Тэмми торопливо рассказала ей о том, что они с Тоддом видели с балкона, и объяснила, что наступил самый подходящий момент для побега. Максин, благодаря водке пребывавшая в благодушном настроении, была на все согласна. Заявив, что чем скорее они покинут этот долбаный дом, тем лучше будет для всех, она незамедлительно направилась к двери, не забыв прихватить с собой недопитую бутылку.

Тэмми шла первой. Ключи от машины Максин она зажала в ладони, чтобы их едва слышное позвякивание не достигло чуткого слуха ангела. Каньон полностью утонул в темноте. Даже звезды, недавно сиявшие в небе, скрылись за пеленой туч. «Наверное, ангел погасил их», — подумала Тэмми. Никогда прежде подобная мысль не пришла бы ей в голову; но в такую ночь, в таком месте исчезали все границы между реальным и нереальным. Разумеется, странно было представлять себе ангела, задувающего звезды. Но еще более странно — идти по саду в обществе мертвеца, решившего избежать Царствия Небесного. Здесь, в каньоне, один сверхъестественный случай следовал за другим, чудо сменялось новым чудом, и приключения, подстерегавшие Тэмми, становились все более невероятными — однако по сравнению с сегодняшней ночью пережитое раньше казалось лишь прелюдией. Сначала встреча с призраками и их жутким потомством; потом Страна дьявола, скрывающаяся в подвале; теперь это рискованное бегство.

До ворот они добрались без всяких происшествий. Там они помедлили, убедились, что путь свободен, и беспрепятственно вышли на дорогу. За все это время никто не проронил ни слова.

Если царившее в природе безмолвие казалось Тодду и Тэмми неестественным даже тогда, когда они стояли на балконе, сейчас оно поражало куда сильнее. Обычно в темноте беспрестанно раздавалось какое-то шуршание и потрескивание, из зарослей доносились голоса ночных птиц. Но не сегодня. Стоявшая вокруг тишина делала события этой ночи еще более диковинными. Создавалось впечатление, что некая неведомая сила нагнала страху на всех живых тварей — от злобного койота до крошечной букашки, — заставила их затихнуть, затаиться. И лишь люди имели безрассудство противиться этой силе и двигались в темноте.

Все шло хорошо до того момента, пока Тэмми, попав ногой в какую-то рытвину на дороге, не растянулась во весь рост. Тодд немедленно подбежал, чтобы помочь ей подняться, однако, падая, она не смогла удержаться от короткого испуганного вскрика. Резкий звук разбил настороженную тишину, и эхо повторило его многократно.

Тэмми, проглотив проклятия, готовые сорваться с губ, глубоко вздохнула и направилась к машине. Избыток адреналина в крови делал ее движения более ловкими и слаженными, чем обычно. Она без труда открыла дверцу, и машина сразу же откликнулась пронзительной трелью. «Уже не имеет значения», — подумала Тэмми. Они все равно себя выдали. Без сомнения, ангел навострил уши, как только она заорала.

— Садитесь, — прошипела Тэмми, обернувшись к своим спутникам.

Тодд юркнул на заднее сиденье. Максин тяжеловесно плюхнулась на место рядом с водителем. Она так хлопнула дверцей, что грохот наверняка долетел до Санта-Барбары.

— Ох, простите, — пробормотала она. — Привычка.

Тодд положил руку на плечо Тэмми.

— Постарайся, — шепнул он. — Теперь все в твоих руках.

— Сделаю все, что смогу, — ответила она и сунула ключ в зажигание.

В то самое мгновение, как она начала поворачивать ключ, в небе над каньоном Холодных Сердец появилась луна. Впрочем, скорее всего, то была не просто луна, но посланник Всевышнего, прервавший свои глубокомысленные размышления и по бесконечной лестнице вскарабкавшийся в небеса.

— Черт побери, — буркнул Тодд. Луна стремительно двигалась к дому, и — возможно, потому, что воздух был влажен и с океана дул легкий бриз, — ее окутывала прозрачная туманная дымка. Благодаря этому луна казалась хвостатой кометой, горящей холодным белым огнем.

Однако явление небесного светила ничуть не устрашило Тэмми. Она включила зажигание. Машина издала пронзительный рев.

— Ручной тормоз! — завопила Максин. — Ручной тормоз!

— Знаю, знаю, — процедила Тэмми. Она нажала на ручной тормоз, затем на педаль, и машина двинулась с места.

— Тодд! — крикнула Тэмми, обернувшись через плечо. — Ты давай следи за ним… за нашим приятелем.

Пикетт не нуждался в указаниях. Он и так неотрывно глядел в окно, на светящийся в небе шар.

— Он по-прежнему висит над домом, — сообщил Тодд. — Наверное, думает, мы все еще там.

— Вряд ли он настолько туп, — изрекла Максин.

Тэмми пришлось довольно долго ехать вдоль по дороге, прежде чем она нашла место, где можно было развернуться. Этот маневр она проделала не очень ловко, задняя часть машины смяла кусты, росшие на обочине. Тэмми было на это наплевать. Она яростно вывернула руль и поддала газу. Тодд при этом не сводил глаз с зависшей над домом луны.

— Черт, — пробормотал он.

— В чем дело?

— Хотел бы я знать, почему эта проклятая штуковина не двигается?

— Может, ангел потерял к нам интерес? — предположила Тэмми. — Решил отпустить нас с миром?

На столь благоприятный поворот событий вряд ли стоило рассчитывать. Но, пока ангел не обнаружил их исчезновение, каждая секунда работала на беглецов.

— Кстати, — заметила Тэмми, когда дорога сделала очередной вираж, — этот твой ангел проделал со мной тот же самый трюк, что и с тобой.

— Ты хочешь сказать, он оживил твои воспоминания?

— Да.

— Ну и как? Здорово тебя пробрало?

— Не очень-то. Откровенно говоря, ничего особенного в этих воспоминаниях не было. Я всего лишь увидела свою тетю Джессику, которая…

— Он приближается! — испуганно перебил Тодд.

— Черт возьми!

Тэмми взглянула в зеркало заднего вида, однако ей ничего не удалось разглядеть. Оглянулась через плечо — опять ничего.

— Я его не вижу.

— Он гонится за нами.

— Но почему я его не вижу?

В зеркале мелькнуло испуганное лицо Тодда; Тэмми заметила, как он указывает глазами наверх, и поняла, что преследователь уже над крышей машины. В следующее мгновение дорогу залил ослепительно яркий свет, словно зависший в воздухе полицейский вертолет направил на них прожектор.

Впереди поджидал очередной поворот. Тэмми шла со скоростью шестьдесят пять миль в час и не стала сбавлять хода. Колеса пронзительно завизжали; в какое-то мгновение над дорогой повисла туча, и Тэмми пришлось вести машину в полной темноте. Внезапно оставшись без освещения, женщина растерялась, и следующий поворот совершила так неловко, что едва не вылетела с дороги. Ветви росших на обочине деревьев оцарапали левый бок машины. Тодд испустил громкий вопль.

— Ну ты даешь! Водитель хренов! Почему ты не сказала, что толком не умеешь водить машину?

— Ты никогда не спрашивал! — огрызнулась Тэмми, выруливая на середину дороги.

— Нам с тобой надо вместе участвовать в гонках. Отличный получится экипаж. Я всегда мечтал стать гонщиком. Носиться по трассе в компании какой-нибудь дамочки.

— Теперь эта дамочка найдена.

Следующий вираж, не менее крутой, чем предыдущие, Тэмми преодолела без всяких проблем. Не меньше половины пути осталось позади, и возможность того, что они в конце концов уйдут от своего преследователя и доберутся до бульвара Сансет, казалась уже более вероятной.

— А что будет после того, как мы окажемся в городе? — спросила она, обернувшись к Тодду. — Неужели ты думаешь, этот твой ангел смирится с поражением и оставит тебя в покое?

Не успела она договорить, как дорогу вновь залил свет. Только теперь он исходил не сверху, а с обочины; серебристый луч перегородил дорогу поперек, как шлагбаум.

Тэмми поспешно нажала на тормоза, и в ту же секунду свет, проникнув сквозь ветровое стекло, вошел в ее сознание и немедленно принялся за старые штуки. Дорога внезапно растворилась в воздухе, и перед Тэмми вновь предстал дом, в котором прошло ее детство. Она слышала, как Максин, сидевшая справа, испуганно завопила; ощущала, как чужие руки пытаются вырвать у нее руль. В какое-то мгновение Тэмми овладел приступ паники, и волна страха едва не смыла созданную ангелом картину. Вместо двери родного дома Тэмми увидела, как машина, съехав с дороги, устремилась в заросли кустов, за которыми сплошной стеной возвышались деревья. Но это длилось всего лишь секунду. Затем все исчезло — надвигающаяся стена деревьев, дрожащие пальцы Максин, ее полный ужаса голос.

Тэмми вновь стояла во дворе, испещренном ажурными тенями, и тетя Джессика, выйдя на порог, сообщала, что папа отправился на пожарную станцию.

Машина врезалась в дерево, и ветровое стекло разлетелось на множество кусков, но тетя Джессика продолжала безмятежно улыбаться. За первым деревом последовало второе, затем — третье. Щепки и осколки стекол летели во все стороны, Максин визжала без умолку, но Тэмми ничего не видела и не слышала. Даже когда дверца с грохотом отлетела, она и бровью не повела. Нога ее по-прежнему нажимала на бесполезный тормоз. Машина остановилась, лишь налетев на огромный валун.

Встретившись со столь серьезной преградой, она подпрыгнула и перевернулась набок.

Мощный удар разогнал наваждение, и Тэмми вновь увидела реальный мир — месиво сломанных деревьев, искореженного железа и разбитого стекла. Она увидела собственные руки с побелевшими от напряжения суставами, руки, все еще судорожно сжимавшие руль. Она увидела кровь на этих руках, но тут вихрь сухих листьев, ворвавшийся сквозь разбитое окно, напомнил женщине об иных, более счастливых временах. О запахе свежескошенной травы на лужайке перед домом — они играли там с Сандрой Мосс, соседкой, и в волосах Тэмми запутались травинки. Видения из детства снова ожили перед ее глазами, вытесняя тягостное зрелище, открывшееся из разбитого окна машины. Тетя Джессика опять вышла на порог.

Она знала, что это в последний раз. Теперь, когда машина остановилась и Тэмми бессильно откинулась на спинку кресла, сознание ее пыталось защититься от боли в переломанных костях (а таких у нее имелось немало), от невыносимо громкого визга Максин и укрыться в уютном полумраке дома, на пороге которого все еще стояла тетя Джессика.

— Почему ты так долго не возвращалась домой, Тэмми? Я уже давно зову тебя! Где ты пропадала?

Тетушка начинала сердиться. При всей своей доброте она не любила, когда дети ее не слушались.

Тэмми, ощущая себя одиннадцатилетней девочкой, смотрела на тетю Джессику во все глаза и придумывала, что сказать в свое оправдание. Она чувствовала, что все ее объяснения вряд ли удовлетворят тетушку. Каньон, машина, ангел, авария… Тетя Джессика решит, что Тэмми с ума сошла.

Впрочем, тетя Джессика не нуждалась в ответе. Племянница была теперь дома, а больше ее ничто не волновало. Тэмми пересекла холл, все глубже погружаясь в уютное тепло воспоминаний, и тетя Джессика закрыла за ней дверь. Мир, где пронзительно скрипели тормоза и сыпалось битое стекло, более не существовал; теперь Тэмми могла вымыть руки и сесть за стол, где уже дымилась тарелка с едой.

Глава 10

В ту ночь над каньоном дул теплый ветер Санта Ана, который редко прилетал в эти края ранней весной. Он развеял запах горящей резины, пролитого бензина и даже отдающей водкой блевотины, извергнутой Максин. Освободив свой организм от спиртного, Максин начала лучше соображать. Трясущимися пальцами она расстегнула ремень безопасности и через открытую дверцу вывалилась на траву.

Максин долго лежала, горестно всхлипывая и мысленно упрекая себя за то, что ввязалась в эту идиотскую авантюру. К счастью — если только подобное обстоятельство можно назвать счастливым, — Максин имела некоторый опыт по части автомобильных катастроф. Ей уже довелось попасть в них дважды, причем вторая авария была намного серьезнее нынешней. Тогда на загруженном утреннем шоссе столкнулись девятнадцать машин, большинство из которых шли на скорости около ста миль в час; катастрофа повлекла за собой восемь смертей, причем погиб и пассажир, ехавший в одном лимузине с Максин. Сама она отделалась сотрясением мозга, вывихнутым плечом и повреждением позвоночника, которое, как радостно заявил мануальный терапевт, будет беспокоить ее до конца жизни.

Если только собственные ощущения не ввели Максин в заблуждение, последствия сегодняшней автомобильной поездки оказались для нее вовсе не такими тяжелыми. Конечно, руки у нее дрожали, голова кружилась, ее тошнило, и после пережитого шока она пребывала на грани истерики. Однако, решившись наконец встать, женщина, к немалому своему удовольствию, обнаружила, что стоит на ногах вполне твердо и даже способна передвигаться. Нигде не чувствовалось резкой пронзительной боли, свидетельствующей о переломе или трещине в кости.

— Похоже, твой ангел тоже не дремлет. Он вовремя пришел к тебе на помощь, — раздался голос у нее за спиной.

Обернувшись, Максин увидала Тодда. Он стоял у машины и пытался открыть перекосившуюся дверцу со стороны водительского места.

— Тэмми в машине? — спросила Максин.

— Да.

— Она жива? Ранена?

— Откуда мне знать? — процедил Тодд. — В такой темноте поди разберись.

И действительно, их окружала кромешная тьма. Конечно, это обстоятельство не позволяло рассмотреть, в каком состоянии находится Тэмми. Но, с другой стороны, полное отсутствие света говорило о том, что упорный преследователь оставил их в покое.

— Он здесь, — сообщил Тодд, словно прочитав мысли Максин.

— Где?

Тодд указал наверх. Взглянув по направлению его пальца, Максин увидела, что ангел устроился на верхних ветвях росшей неподалеку сосны. Испускаемый им свет был совсем не таким ровным и уверенным, как в доме Кати; блики его нервно перепархивали с ветки на ветку, напомнив Максин стаю испуганных птиц.

— Эй, ты! — крикнула Максин, задрав голову вверх. Она была слишком измучена и испугана, чтобы воздержаться от безрассудных действий. — Что это ты там уселся? И почему притушил свой фонарь? Тэмми может умереть от потери крови. Спустись и посвети нам.

— Не думаю, что он намерен кому-либо помогать. Ему никто не нужен, кроме меня. А я уже говорил с ним. Просил позволить мне спасти вас обеих прежде… ну, прежде чем он меня заберет.

— Когда это ты с ним разговаривал?

— Пока ты была без сознания.

— И ты обещал ему…

— Да. Обещал уйти с ним, как только вы обе будете в безопасности. Так мы договорились.

— Подумать только, ты заключил соглашение с ангелом?

— А что мне оставалось делать? Это же по моей милости вы обе влипли в переделку. Всему виной моя глупость.

Тодд просунулся в разбитое окно машины и попытался дотянуться до Тэмми.

— Я вижу, что она дышит, — сообщил он. — Но кровь так и хлещет.

И он показал Максин окровавленные ладони.

— Господи боже!

— Знаешь что?

— Что?

— Тебе придется идти за помощью. Меня этот долбаный ангел не выпустит из виду. Ты в состоянии ходить?

— Передвигать ноги я, конечно, в состоянии, но вот смогу ли я дотопать пешком до бульвара Сансет? — Максин тяжело вздохнула. — Не уверена. Но попробую.

— Попробуй. И постарайся идти побыстрее. Боюсь, Тэмми долго не протянет. А я останусь здесь, с ней. Другого выхода у нас нет.

— Да, ты ведь заключил соглашение.

— А соглашение нельзя нарушать. Тем более соглашение с ангелом.

— У тебя есть сигарета?

Тодд встал и принялся рыться в карманах джинсов.

— Вот. — Он извлек измятую пачку «Мальборо» и проверил ее содержимое. — Как раз две осталось. Каждому по одной.

— Может, у тебя и зажигалка найдется?

— Непременно.

Тодд подошел к Максин и протянул ей менее измятую из двух оставшихся в пачке сигарет.

— Зажги, — попросила она.

Тодд сунул обе сигареты в рот, закурил их и вручил одну Максин.

— По-моему, это похоже на сцену из какого-то фильма. Вот только не могу вспомнить из какого, — заметил он.

— Господи, Тодд, какая у тебя дырявая память. Конечно, это эпизод из фильма. Я тебе много раз его показывала. «Поспеши, мореплаватель». Там еще играл Пол Хенрид.

— Да, теперь вспомнил, — улыбнулся Тодд. — Десять любимых эпизодов Максин Фрайзель.

Затянувшись сигаретой, она двинулась в сторону шоссе, осторожно ступая по следу, пробитому в зарослях машиной.

— Поспеши, — крикнул ей вслед Тодд.

Тэмми поглотила свой обед в молчании, ни о чем особенно не думая. Тетя Джессика то выходила из кухни, то входила опять, чтобы убедиться, что Тэмми не оставила овощи на тарелке. Если Тэмми не доедала все до конца, тетя имела обыкновение наказывать ее, лишая десерта. Не давала ни пирога, ни торта. Тетя Джессика не была особенно искусной поварихой, но выпечка ей удавалась неплохо, и она знала: больше всего ее племянница обожает пироги и торты. Особенно со сливками.

— Похоже, из тебя выйдет крупная девочка, Тэмми, — изрекла она, когда племянница жадно набросилась на увенчанный сбитыми сливками кусок яблочного пирога. — Ты так быстро растешь, просто ужас. А когда девочка вырастает раньше времени, от этого куча проблем.

— Да, тетя.

— Особенно с мальчиками. Мальчикам нравятся крупные девочки. Девочки, которые выглядят взрослыми. Они вечно не дают таким девочкам проходу. А потом… В общем, я не хочу, чтобы тебе причинили боль и…

— Кто, мальчишки? Ничего они мне не сделают, тетя. И вообще я их в упор не вижу.

— Хорошо, если так, — вздохнула тетя Джессика, хотя в голосе ее не слышалось особой уверенности. И она вышла из кухни, оставив Тэмми без помех наслаждаться пирогом.

Первые два куска показались ей чрезвычайно вкусными. Она проглотила их, блаженно прикрыв глаза. На каминной полке мирно тикали часы. Канарейка тети Джессики щебетала в клетке.

Но третий кусок почему-то оказался не таким вкусным Возможно, в пирог попала долька гнилого яблока. Не проглотив, Тэмми выплюнула его в салфетку, но во рту по-прежнему сохранился какой-то несвежий, гнилостный привкус.

Отложив вилку, Тэмми полезла в рот рукой.

— Подожди-ка, — раздался чей-то голос у нее за спиной.

Голос этот никак не мог принадлежать тете Джессике. То был мужской голос, мягкий и звучный.

— Мне что-то попало в рот, — сообщила Тэмми неизвестному собеседнику.

— Это всего лишь грязь, — ответил он. — Выплюнь ее прочь. Сплюнь хорошенько.

Тэмми бросила взгляд в сторону кухни. Тетя Джессика, склонившись над раковиной, мыла посуду. Несомненно, ей не понравилось бы, что племянница плюется в комнате.

— Я должна выйти из дома, — сказала она.

— Ты уже вышла, — возразил невидимый мужчина.

Тут она ощутила, что комната — стол, камин, клетка с канарейкой — слегка накренилась.

— Ой, что это? — испугалась Тэмми. — Что происходит?

— Все в порядке, — успокоил ее мужчина. Голос его по-прежнему был мягок и ласков.

— Тетя! — крикнула Тэмми.

— Ты ошиблась, детка. Это не тетя. Это Тодд. А теперь сплюнь. У тебя грязь во рту.

Комната вновь накренилась, но на этот раз чьи-то сильные руки подхватили Тэмми. Открыв глаза, она увидела самого красивого мужчину на свете, который склонился над ней. Он радостно улыбался.

— Очнулась, — произнес он. — Слава богу. Я уж думал, тебе крышка.

Последний кусок пирога тети Джессики растаял во рту Тэмми. Она вспомнила все, что с ней произошло. Ангел на дороге, светящийся шлагбаум, деревья, летящие навстречу машине, брызги стекла, скрежет металла…

— Где Максин?

— Цела и невредима. Она отправилась за помощью. Ушла и пропала. Так что мне пришлось самому вытащить тебя из машины. А потом перевязать. В машине, к счастью, оказалась аптечка. И мне удалось остановить кровь.

— Я ела яблочный пирог. Со сливками.

— Я рад, что ты так приятно проводила время в беспамятстве.

— Не слишком. В пироге оказалась какая-то грязь.

Тэмми смачно сплюнула. И тут же все ее тело пронзила боль, желудок мучительно сжался, и голова закружилась. Тэмми страдальчески поморщилась.

— Тебе еще повезло, — сказал Тодд. — А Максин — та вообще отделалась царапинами и легким испугом.

— Да уж, повезло, — вздохнула Тэмми. — Удивительно, что мы остались живы. Я ехала слишком быстро, когда этот проклятый ангел преградил нам путь. Кстати, где он? — добавила она, понизив голос. — Неужели убрался восвояси?

Тодд покачал головой и молча указал на дерево, меж ветвей которого по-прежнему пробивался свет. Теперь ангел устроился поудобнее. Он уже не скакал с ветки на ветку, а спокойно ждал.

— Боюсь, очень скоро мне придется уйти с ним, — сообщил Тодд. — Я дал ему обещание.

— Обещание? Но почему? Ты же хотел убежать от него! Почему же ты не попытался это сделать?

— Как я мог бежать? Вы обе лежали без сознания. Я не решился вас бросить.

— Но ты мог бы спастись!

— Знаешь… мне кажется, я уже спасен, — произнес Тодд.

— Ничего не понимаю.

— Я спасен… хотя и не совсем так, как думал… и не совсем от того… Спасен от самовлюбленного эгоиста, которым был всю жизнь. — Тодд пристально взглянул в глаза Тэмми. — Думаешь, умри я до встречи с тобой — по мою душу явился бы ангел? Ничего подобного. Хвостатые черти утащили бы великого грешника Тодда Пикетта прямиком в ад.

Голос Тодда звучал шутливо, но Тэмми, неотрывно смотревшая ему в глаза, чувствовала: сейчас он говорит о самом сокровенном.

— Я должен тебя поблагодарить, — прошептал он, наклонившись к ней и коснувшись губами ее щеки. — И знаешь, я все думаю, вдруг в следующей жизни нам с тобой повезет больше?

— Повезет?

— Да. Вдруг мы с тобой родимся в домах по соседству. Будем вместе играть, ходить в школу. И с детства поймем, что предназначены друг для друга.

— Прекрати, — выдохнула Тэмми. Слезы застилали ей глаза, и лицо Тодда расплывалось. Это ее никак не устраивало. Скоро, совсем скоро он уйдет от нее навсегда, и ей хотелось наглядеться на него напоследок.

Тодд поднял голову.

— По-моему, помощь уже близка, — заметил он. Тэмми тоже слышала гудки сирен, раздававшиеся у подножия холма.

— Это сигнал. Мне пора уходить. — Тодд вздохнул. Сирены становились все громче. — Черт возьми, почему они так быстро прибыли?

Тодд тоже плакал; горячая капля упала на щеку Тэмми.

— Господи, Тэмми, знала бы ты, как мне не хочется уходить. Как не хочется покидать этот мир.

— Нам всем придется покинуть его, рано или поздно. — Тэмми нащупала руку Тодда и крепко сжала ее. — В твоей жизни было много хорошего. Ты сам это знаешь.

— Да. Да. Я знал хорошие времена.

— Тебе повезло. Ты прожил свою жизнь лучше многих.

— Да. Да.

Источник света начал спускаться с дерева, и впервые — потому ли, что ангел был близок к выполнению своей цели, потому ли, что сама Тэмми балансировала на грани между жизнью и смертью, — ей удалось разглядеть то, что находилось внутри луча. Ангел уже не пытался одурманить ее при помощи видений, и она различила в круге света человеческие очертания — не женские и не мужские. Ангел встал за спиной Тодда, и на мгновение Тэмми показалось, что это и есть Тодд. Тодд Пикетт в новом, доселе невиданном, невыразимо прекрасном облике, красоту которого не способны уловить кинокамеры и бессильны передать слова.

Тодд нежно провел рукой по ее щеке и выпрямился.

— Мы встретимся в следующей жизни, — прошептал он.

— Я верю в это.

Пикетт улыбнулся своей знаменитой улыбкой, той самой, что некогда пленила Тэмми; а потом улыбка его померкла, но лицо вовсе не стало печальным. Напротив, взгляд его исполнился безмятежного покоя. Ему больше не надо былопритворяться. Не надо было очаровывать и влюблять в себя.

Тэмми попыталась в последний раз встретиться с Тоддом глазами. Она все никак не могла вдоволь на него насмотреться. Но взгляд его был устремлен вдаль, в неведомую даль, куда ему предстояло отправиться.

А когда он заговорил, в голосе его слышалось такое счастье, что Тэмми не удержалась от рыданий.

— Демпси? — воскликнул Тодд. — Ко мне, мальчик! Ко мне!

Тэмми повернула голову к серебристому лучу, все еще надеясь в последний раз взглянуть на Тодда, но тут ангел заговорил — или ей показалось, что он говорит. Он проронил одно-единственное слово — словно лентой увязал потуже все ее мечты и желания. То было тихое слово, но оно на мгновение заглушило вой сирен. А потом свет начал растворяться во тьме каньона.

Тэмми знала, что теперь о ней позаботятся; знала, что скоро рядом с ней будет Максин, которая не даст ей умереть. Она выпустила конец ленты и позволила ей улететь, едва касаясь земли.

И когда слово, пророненное ангелом, растаяло в воздухе, все обитатели каньона забыли свой страх. Животные вновь обрели голоса; цикады застрекотали в траве, ночные птицы защебетали на ветвях, а на дальнем склоне раздался ликующий хор койотов. Они радовались не добыче, но тому, что им дарована возможность жить.

Эпилог И СНОВА ЛЮБОВЬ

Глава 1

Многие недели Тэмми находилась в руках медиков, и все они — ортопеды, нейрохирурги, гастроэнтерологи и старые опытные медсестры — в один голос утверждали, что ей невероятно повезло и что она «родилась в сорочке». Несмотря на это, изнывая от боли томительно долгими днями и ночами, Тэмми отнюдь не ощущала себя везучей.

Скорее наоборот. Нередко ночью, в часы бессонницы, ей казалось, что она никогда не встанет на ноги. Разумеется, ее пичкали болеутоляющими, из-за которых она постоянно пребывала в состоянии легкого дурмана, но даже после укола или приема таблетки, когда боль немного затихала, Тэмми чувствовала ее присутствие. Боль таилась здесь, в ее израненном теле, и лишь выжидала удобного момента, чтобы вновь воспрянуть и продолжить свою мучительную работу.

В течение первых трех суток после катастрофы Тэмми лежала в отделении интенсивной терапии госпиталя в Сидар-Синае. Но как только непосредственная угроза ее жизни миновала, страховая компания потребовала перевода Тэмми в окружной госпиталь Лос-Анджелеса, где она могла получать лечение со скидкой в пятьдесят процентов. Так как сама Тэмми была совершенно неспособна возражать, ее бы, вне всякого сомнения, туда перевели, не вмешайся тут Максин. Выяснилось, что у мисс Фрайзель есть близкие знакомые в Совете госпиталя, и она недвусмысленно дала им понять, что миссис Лоупер лучше не беспокоить и в противном случае их ожидают весьма серьезные неприятности. Руководство госпиталя сочло за благо не перечить Максин. Тэмми оставили в Сидар-Синае — более того, перевели в отдельную палату. Максин заботилась о том, чтобы каждое утро в палату доставляли свежие орхидеи в огромном количестве, а в три часа дня — шоколадный торт из магазина «Леди Джейн».

— Поправляйся побыстрей, — приказала она Тэмми в одно из своих первых посещений; Тэмми тогда только что перевели из отделения интенсивной терапии. — У меня уже составлен длиннющий список обедов и вечеринок, на которые нас пригласили. Боюсь, на ближайший год ни одного свободного уик-энда не предвидится. Мне уже звонила Ширли Маклейн. Сообщила, что ей привиделся Тодд, отлетающий на небеса. На нем была светло-голубая рубашка. Я не стала огорчать старую перечницу и заверила ее, что именно в такой рубашке он и отбыл в лучший мир. Кстати, ты не помнишь, как он был одет в действительности?

— На нем были потрепанные джинсы и никакой рубашки, — улыбнулась Тэмми. — Футболку он разорвал, чтобы сделать мне перевязку.

Голос ее все еще был слаб, но в нем постепенно оживали прежние интонации.

— Об этом ты сама расскажешь старушке Ширли. И всем прочим друзьям Тодда, которые сгорают от желания с тобой познакомиться…

— Со мной? Но почему?

— Потому что я рассказала им, что ты — совершенно потрясающая особа, — заявила Максин. — Так что залеживаться на больничной койке тебе некогда. Как только разрешат врачи, я отвезу тебя к себе, в Малибу.

— Господи, зачем тебе столько хлопот?

— Думаю, хлопоты — это как раз то, что мне сейчас нужно, — с неожиданной серьезностью ответила Максин. — И чем больше хлопот, тем лучше. Надеюсь, это поможет мне забыть… о том, что с нами произошло.

К счастью, Тэмми не мучили тяжелые воспоминания. Помимо болеутоляющих ей давали и транквилизаторы, так что большую часть времени мысли ее текли вяло и лениво, и все случившееся казалось всего лишь странным сном.

— Вы очень выносливая женщина, — заявил как-то во время утреннего обхода лечащий врач Тэмми, слегка лысеющий молодой человек по имени Мартин Зондл. — Да, организм у вас на редкость крепкий, — покивал он головой, листая историю болезни миссис Лоупер. — Обычно людям требуется в два раза больше времени, чтобы оправиться после подобных ранений.

— А я разве оправилась? Что-то я не чувствую себя здоровой.

— Возможно, говорить о том, что вы уже оправились, преждевременно. Но вы на пути к выздоровлению. Дела у вас идут наилучшим образом, поверьте мне на слово.

То был период, когда Тэмми приходилось многому учиться заново. Учиться без посторонней помощи вставать с кровати, делать первые шаги. Наступил день, когда она впервые добралась до окна. Потом дошла до дверей палаты. А вскоре ей удалось самостоятельно посетить туалет. И наконец настал торжественный момент, когда Тэмми в сопровождении Максин впервые вышла на прогулку по больничному двору. Они немного постояли, наблюдая за работой строителей, возводивших новый корпус.

— Мне бы стоило выйти замуж за славного рабочего парня, — заявила Максин, когда они вернулись в палату. — За человека, умеющего ценить незамысловатые радости жизни. Гамбургеры, пиво, а в ночь с субботы на воскресенье — хорошую порцию супружеского секса. А то я слишком усложняю жизнь. И меня всегда окружают какие-то утонченные паршивцы с извращенными вкусами.

— Арни, моего бывшего мужа, вполне можно считать простым незамысловатым парнем. Вот только в постели от него было мало радости.

— О, хорошо, что ты вспомнила об Арни. Нам как раз надо поговорить о нем.

— Что с ним такое?

— Честно говоря, ничего хорошего. Он оказался довольно гнусным типом, твой разлюбезный Арни…

— Говори быстрее, не тяни. Что он натворил?

— Ну, если без предисловий… Короче, он… продал трогательную историю вашей семейной жизни. Так сказать, сделал ее достоянием гласности.

— Что?!

— Что слышала. Ты теперь — самая модная персона. Все только о тебе и говорят. Мне уже звонили из «Фокс», спрашивали, не могу ли я уговорить тебя дать разрешение на съемку фильма.

— Надеюсь, ты шутишь.

— Ничуть. Я сказала, что при случае непременно с тобой поговорю. Честно говоря, Тэмми, на этом можно заработать неплохие деньги.

— На чем? На торговле собственной жизнью? Ну уж уволь! К тому же, по-моему, наша с Арни семейная история — это откровенная и безнадежная скука. Кому она может быть интересна?

— А все эти ублюдки думают иначе. На погляди.

И Максин извлекла из сумки целую пачку иллюстрированных журналов. Тут, разумеется, были знаменитейшие сплетники, «Нэшнл инкуайрер» и «Стар», а также несколько изданий, не столь проворных по части раздутых сенсаций. Руки все еще плохо слушались Тэмми, и Максин пришлось самой перелистывать страницы в поисках нужных статей. Некоторые из них были украшены фотографиями Тодда в расцвете славы. Заголовки были полны дешевого мелодраматизма «Великий покоритель сердец устал от славы», — сообщал один из них. «Каньон Смерти скрыл все его тайны», — вторил другой. Но все это казалось образчиком хорошего вкуса по сравнению с измышлениями «Глоуб». Здесь целый раздел был посвящен «трагедии в Голливуде», или, выражаясь цветистым языком журналистов, «привидениям, призракам, демонам и служителям сатаны, превратившим Тинзелтаун в излюбленное прибежище дьявола».

Помимо снимков Тодда страницы пестрели фотографиями Максин и Гарри Эппштадта, а «Инквайрер» и «Глоуб» поместили даже изображения Тэмми. Одна из статей, вышедшая в сопровождении весьма неудачной фотографии, была полностью посвящена ее скромной персоне. Автор этого опуса заявлял, что, «по словам мужа Тэмми Джейн Лоупер, Арнольда, его жена в течение многих лет являлась страстной поклонницей Тодда Пикетта. Не исключено, ей больше, чем кому-либо другому, известно о последних часах погибшей суперзвезды. Но она упорно хранит молчание. Спрашивается почему? Дело в том, что тридцатишестилетняя Лоупер является главой таинственной колдовской секты. Эта секта включает в себя тысячи фанатов покойного Тодда Пикетта, проживающих в разных уголках мира. Используя средства черной магии, члены секты пытались управлять жизнью своего кумира, однако их рискованные эксперименты привели к трагедии».

— Я не знала, стоит ли тебе все это показывать, — заметила Максин. — Боялась, что ты расстроишься из-за этой ерунды.

— Но как они могут писать такую чушь? Тут ведь только идиотские выдумки и ни слова правды.

— Журналюги и не на такое способны. С тобой еще обошлись достаточно мягко. А про меня состряпали статейку, которой займется мой адвокат. Но больше всего досталось доктору Берроузу. Теперь его карьере крышка.

— Неужели?

— Да, в одном из журналов привели длиннющий список… как-то они там ехидно выразились? Забыла. А, вот. Список его «не слишком удачливых пациентов».

— Значит, Тодд не был первым?

— Разумеется, нет. Но Берроуз умел прятать концы в воду. К тому же люди не слишком любят распространяться о своих неудачных пластических операциях, согласна?

Максин собрала журналы и сунула их в ящик прикроватного столика.

— Я гляжу, подобное чтиво тебе на пользу, — сказала она — Ты даже порозовела.

— Это от злости, — возразила Тэмми. — Весь этот дикий бред занятно читать, пока врут про других, а не про тебя.

— Значит, не приносить тебе новой порции?

— Нет, что ты, принеси обязательно. Надо знать, что они про меня напридумывали. Любопытно, как им удаюсь добыть мои фотографии. Да еще такие отвратительные. Особенно одна хороша. Там я похожа на перезрелую свеклу весом примерно в центнер.

Максин расхохоталась.

— Ну, ты уж слишком сурова к себе. Хотя фотография действительно дерьмовая. Думаю, они раздобыли ее у фотографа. Ты помнишь, кто тебя снимал?

— Конечно помню. Арни, кто ж еще. Прошлым летом.

— Да уж, наверняка из всех ваших семейных фотографий он выбрал самую неудачную. Впрочем, наплюй на своего дражайшего муженька. Он не лучше и не хуже, чем многие другие. Уж я-то много раз сталкивалась с подобными штуками. Когда речь идет о деньгах — пусть всего лишь о нескольких сотнях баксов, — люди готовы на все и при этом вовсе не считают себя подлецами. «Америка должна знать правду», — вот что они твердят в свое оправдание.

— Думаю, Арни обошелся без подобных громких фраз, — усмехнулась Тэмми. — У него были другие оправдания. Наверняка он сказал себе: «Я столько лет был женат на толстой корове, что заслужил вознаграждение. И теперь имею право заработать на ней немного денег». Или что-то вроде этого.

На этот раз Максин не рассмеялась; во взгляде ее мелькнула горечь.

— Мне очень жаль, что я принесла тебе эти дурацкие журналы, — вздохнула она. — Сейчас тебе не стоило их читать.

— Пожалуйста, не надо извиняться. Ты поступила совершенно правильно. На самом деле я ждала чего-то подобного. Кстати, что пишут о тебе? Или тебе неприятно об этом говорить?

— Почему же неприятно, — вновь испустила тяжелый вздох Максин. — Я человек закаленный, всякое про себя слыхала. Пишут, что я эксплуатировала Тодда. Вертела им, как хотела. Думала только о собственной выгоде и пренебрегала его интересами. И так далее, и тому подобное.

— И как ты к этому относишься?

— Иронически. Меня это уже не задевает. Привычка, знаешь ли. Меня в каких только грехах не обвиняли. Но когда Тодд был жив… — Максин внезапно осеклась и поднялась со стула. — Ладно, хватит об этом. Все равно мы не можем им помешать. Желтая пресса будет обливать нас грязью сколько угодно, и люди будут в это верить. Или не верить, если им так заблагорассудится. — Максин наклонилась и поцеловала Тэмми в щеку. — Думай только о своем здоровье. Доктор Зондл… Ведь его фамилия Зондл?

— По-моему, да.

— Странная фамилия. Похожа на название дешевого белого вина. Так вот, доктор, как бы там его ни звали, считает, что ты — поразительная пациентка. На это я ему сказала: «Я всегда знала, что Тэмми — поразительная».

Тэмми крепко сжала руку Максин.

— Спасибо тебе, Максин. Спасибо за все.

— Не благодари, — покачала та головой. — После того, что мы пережили вместе, нам надо держаться друг за друга. Ладно, до завтра, И еще, хочу тебя предупредить. Теперь, когда ты стала знаменитостью, медсестры и сиделки наверняка начнут засыпать тебя вопросами. А потом продавать твои ответы журналистам. Так что держи рот на замке. И не верь никому. Помни: самое искреннее участие может обернуться обманом.

Максин навещала Тэмми каждый день и всякий раз приносила новые журналы. Но как-то раз, недели через три после того, как Тэмми пришла в себя, Максин извлекла из сумки нечто более увесистое, чем глянцевые журналы.

— Помнишь нашего Нормана Мейлера?

— Детектива Руни?

— Его, паршивца. Правда, теперь он детектив в отставке, Мартин Рэй Руни. Так или иначе, он завершил свой труд, и нашелся подонок издатель, который счел его писанину пригодной для публикации и выпустил книгу со сверхъестественной скоростью — всего за три недели. Новоиспеченный шедевр перед тобой.

— О господи!

— Взгляни. Вот оно, создание коповского пера. Так сказать, во всей красе и славе.

Книга была невелика — не более трехсот страниц толщиной, — однако недостаток объема щедро возмещался бьющей в глаза амбициозностью. На спинке обложки сообщалось, что ни один из голливудских триллеров не идет в сравнение с рассказанной здесь историей. На лицевой стороне красовалась фотография дома в каньоне Холодных Сердец, а над ним, меж облаками, парил демон.

— Этот гад утверждает, что я, ты и женщина по имени Катя Лупеску действовали заодно, — сообщила Максин. — Как три ведьмы из «Макбета».

— Ты хочешь сказать, что уже прочитала это?

— Так, пролистала. Кстати говоря, не самая плохая книга из тех, что попадали мне в руки. И наши имена написаны правильно. Что же касается всего прочего… Господи боже! Даже не знаю, как тебе это описать. Какая-то мешанина из заплесневелых голливудских мифов, параллелей с делом Мэнсона и зануднейших описаний детективного расследования. Главная фишка состоит в том, что все мы, по убеждению проницательного автора, участники заговора.

— Какого еще заговора?

— Вот этого наш милейший коп не объясняет. Утверждает только, что Тодд узнал о заговоре и был убит. Такая же участь постигла официанта Джоя и Гарри Эппштадта. Правда, насчет последнего он замечает, что у многих в Голливуде были причины желать его смерти.

— Я и не знала, что книгу можно выпустить так быстро. А главное, так быстро написать.

— Дурное дело не хитрое. А ты можешь себе представить, что Руни уже получил за нее аванс в двести пятьдесят тысяч долларов? Неплохо этот мерзавец на нас нажился, правда?

Тэмми взяла книгу — которая называлась «Адский каньон» — и принялась медленно ее листать.

— Ты не знаешь, ему удалось поговорить с Арни?

— При беглом просмотре славное имя Арни мне не встретилось. Но может, я что-то пропустила.

— О, да тут и картинки есть, — заметила Тэмми.

Действительно, в середине книги была помещена небольшая подборка фотографий. Вероятно, Руни — или тому, кто на него работал, — пришлось приложить немало усилий, чтобы добыть эти снимки из архивов любителей немого кино. На одном из них была изображена Катя Люпи в вечернем платье, столь прозрачном, что оно казалось сделанным из воздуха. Другая запечатлела целую группу — Катя, Мэри Пикфорд, Дуглас Фэрбенкс, Теда Бара, Рамон Наварро и множество прочих знаменитостей на пикнике в саду, в каньоне Холодных Сердец. На заднем плане, отделенный от Кати несколькими рядами улыбающихся гостей, стоял Биллем Зеффер.

Тэмми захлопнула книгу.

— Что, больше не хочешь смотреть?

— Я почитаю ее потом. Не сегодня.

— Я вот что думаю. Доктор Зинфэндель, или как его там, — Тэмми улыбнулась намеренной оговорке Максин, — сказал мне, что ты сможешь выйти отсюда через неделю, самое большее через десять дней. По-моему, тебе не стоит сейчас возвращаться домой. Может, ты пока поживешь у меня в Малибу? Конечно, если это место не пробуждает в тебе горьких воспоминаний.

Тэмми уже не раз с тревогой задумывалась о том, как будет жить, когда выйдет из госпиталя; услышав предложение Максин, она от облегчения залилась слезами.

— Господи, я не думала, что тебе так тяжело даже слышать о Малибу, — испугалась Максин.

Тэмми улыбалась сквозь слезы.

— Нет, что ты, я очень рада Я с удовольствием поживу у тебя.

— Вот и отлично. Тогда я пошлю Даниель — это моя новая помощница — в Сакраменто за твоими вещами. Не возражаешь?

— Не возражаю. Это будет здорово.

Девять дней спустя Тэмми выписалась из госпиталя, и Максин отвезла ее в Малибу, в свой особняк на берегу океана. На этот раз дом Максин показался Тэмми не таким уж большим и роскошным; теперь, когда в саду не горели разноцветные лампочки, а вокруг не сновали роскошные машины, битком набитые знаменитостями, дом выглядел ничем не примечательным богатым жилищем. Возможно, потому, что за время, прошедшее после первого визита сюда, Тэмми успела близко узнать Максин (да, это было очень странно — привязаться к женщине, которую она ненавидела долгие годы, и ощущать, что привязанность эта взаимна). Атмосфера враждебности, витавшая здесь прежде, развеялась без остатка. Конечно, архитектура и убранство виллы не вполне отвечали вкусам Тэмми (точнее, ее материальным возможностям), однако она не могла не признать, что все вокруг современно, стильно и элегантно. На второй или на третий вечер, когда они с Максин сидели в патио, обдуваемом ласковым морским бризом, и попивали вермут, Тэмми спросила, кто оформлял дом — сама хозяйка или профессиональный дизайнер.

— О, обычно я говорю, что сама купила и расставила все до последней вазы. Но это наглая ложь. Все тут сделано чужими руками. Кстати, картины выбирал Джерри. Он знаток по этой части. Почти все голубые хорошо разбираются в живописи. И вообще в искусстве. Кстати, о Джерри, — продолжала Максин. — В следующий уик-энд он намерен прилететь в Калифорнию повидать приятеля, который лежит в больнице. Наверняка он позвонит мне. Как ты к этому относишься? Если не хочешь, можешь с ним не встречаться.

— Нет, что ты, Максин. Я уже совсем здорова. Чувствую себя отлично. И ничего не имею против встречи с Джерри.

Глава 2

Однако вышло так, что в следующую субботу, когда прибыл Джерри, Тэмми чувствовала себя далеко не лучшим образом. Доктор Зондл предупредил ее, что в какие-то дни последствия травмы могут сказываться сильнее, и этот день явно оказался одним из неудачных. Впрочем, виной тому была сама Тэмми. Как раз накануне она решила совершить небольшую прогулку по берегу. Солнце светило так ярко, а ветер был так свеж, что она утратила счет времени и вместо двадцати минут бродила по песку больше часа. В результате женщина совершенно выбилась из сил, а назавтра все ее кости и суставы мучительно ныли. Поэтому Тэмми была не слишком настроена беседовать с приехавшим Джерри. Однако он даже не обратил на это внимания. Джерри болтал без умолку, совершенно не нуждаясь в ответных репликах собеседника; главной и излюбленной темой разговора были удивительные перемены, произошедшие в его здоровье.

— Я остерегаюсь подолгу бывать на солнце — боюсь себе навредить. Но, слава богу, пока не похоже, что болезнь собирается вернуться. Чувствую я себя просто замечательно. А ты, лапочка?

— Иногда хорошо, иногда не слишком, — осторожно ответила Тэмми.

— И сегодня, судя по твоему виду, не слишком, — заметила Максин и пощекотала Тэмми под подбородком, заставив ее улыбнуться.

— Ты очень изменилась, Максин, — усмехнулся Джерри. — Если бы я не знал тебя так хорошо, я бы предположил… предположил, что в тебе бродят мужские гены.

Максин ответила ему надменной улыбкой.

— Какие бы гены во мне ни бродили, тебя это не касается, — отрезала она. — И свои предположения можешь оставить при себе. А не болтать о них направо и налево.

— Ты полагаешь, я сплетник?

— Полагаешь — не совсем подходящее слово, — с бесстрастным видом процедила Максин. — Я в этом уверена.

— Клянусь, что буду держать рот на замке, — торжественно изрек Джерри, и в глазах его вспыхнул насмешливый огонек. — Но ты-то, Тэмми! Если я не ошибаюсь, у тебя был муж?

— Был, да сплыл, — сообщила Тэмми, не вдаваясь в подробности.

— Хорошо, я больше не буду касаться этой темы. Не хочу вас смущать, девочки. Но знайте: я вполне вас понимаю. Мужчины подчас бывают настоящими свиньями.

Максин бросила на нею злобный взгляд. Сквозь толстый слой тонального крема, покрывающий ее щеки, пробился румянец.

— Ты сказал, что привез с собой фотографии, — резко изменила Максин направление разговора, — Разве ты не хочешь нам их показать?

— Конечно хочу. Сейчас принесу.

— Какие фотографии? — спросила Тэмми.

Мысли ее все еще вертелись вокруг небольшой перепалки, только что произошедшей между Джерри и Максин. Хотя сегодня Тэмми не отличалась сообразительностью, она поняла, куда клонит Джерри, тем более что его намеки были достаточно прозрачны. До сих пор ей никогда не приходило в голову, что нежные отношения, внезапно связавшие ее с Максин, имеют чувственную подоплеку. Однако теперь она сознавала: со стороны они, несомненно, похожи на парочку воркующих лесбиянок.

Кроме того, Джерри был прав: мужчины действительно ужасные свиньи. По крайней мере, почти все мужчины из тех, к кому она имела несчастье привязаться.

Джерри тем временем принес фотографии, и Максин принялась их рассматривать.

— Господи Боже, — сокрушенно прошептала она, взглянув на последнюю фотографию, и передала всю пачку Тэмми.

— Я снимал это старым аппаратом, так что фотки не лучшего качества, — сообщил Джерри. — Но я провел там целый день и отщелкал все мероприятие от начала до конца.

«Мероприятием», которое запечатлел Джерри, оказался снос «дворца мечты» Кати Люпи, организованный муниципальным советом Лос-Анджелеса.

— Я и не знала, что они решили снести этот дом, — вздохнула Максин.

— Твоя банда, Тэмми, была очень недовольна этим решением и даже устроила митинг в защиту здания…

— Моя банда? О чем ты?

— Об Обществе поклонников Тодда Пикетта, о чем же еще.

— А…

— Так вот, твои подружки-фанатки хотели устроить там нечто вроде святилища, посвященного своему почившему кумиру. Неужели ты ничего об этом не слышала?

Тэмми молча покачала головой.

— Я смотрю, вы так упиваетесь обществом друг друга, девочки, что полностью отгородились от мира, — усмехнулся Джерри. — Так вот, фанатки Тодда Пикетта требовали сохранить дом, где погиб их кумир. Однако власти ответили отказом. К тому же дом мог рухнуть в любую минуту. Все его перекрытия и фундамент получили серьезные повреждения. Мы-то, конечно, знаем, в чем дело, а специалисты никак не могли понять, почему это произошло. Так или иначе, в каньон пригнали бульдозеры. И через шесть часов дом превратился в груду развалин. А еще через шесть часов грузовики увезли его обломки прочь.

— И много было желающих посмотреть на все это? — спросила Тэмми.

— Не слишком-то. Думаю, человек двадцать, не больше. И конечно, от начала до конца там не торчал никто. Кроме меня, разумеется. И по соображениям безопасности нас не подпускали близко. Поэтому фотографии и получились такие размытые.

Тэмми молча вернула снимки Брамсу.

— Таким образом, еще одна веха истории Голливуда превратилась в пыль, — с пафосом изрек Джерри. — Воистину, мы сами не ведаем, что творим. Вместо того чтобы беречь свидетельства истории как зеницу ока, мы уничтожаем их бульдозерами. Есть ли пределы человеческой глупости?

— Лично я рада, что этот проклятый дом снесли с лица земли, — возразила Тэмми.

Просмотр фотографий лишил ее последних сил, и она чувствовала, что ей лучше уйти в свою комнату.

— Выглядишь ты неважно, — заметила Максин.

— И чувствую себя соответственно, — призналась Тэмми. — Вы не возражаете, если я пойду к себе и прилягу?

— Иди, дорогая, — милостиво разрешил Джерри. Тэмми чмокнула его в щеку и направилась к лестнице.

— А ты что сидишь, Максин? Разве ты не хочешь уложить свою цыпочку и подоткнуть одеяло? — раздался ей вслед насмешливый голос Джерри.

— Именно так я и сделаю, — невозмутимо произнесла Максин, поднялась и последовала за Тэмми.

— У Джерри язык без костей, — сказала она, когда Тэмми уже лежала в постели. — Он вечно несет ерунду. Не обращай внимания.

— Я и не обращаю.

— Вообще-то он совершенно безвредный тип. И не хотел обидеть ни тебя, ни меня, — добавила Максин, разглаживая складки на подушке.

— Я знаю. — Тэмми пристально взглянула в серые глаза Максин. — И все же я хотела… хотела кое-что…

— Прекрати, Тэмми. Нам с тобой ни к чему об этом говорить. Я прекрасно знаю, что ты не создана для однополой любви.

— Нет, не создана.

— Что до меня… если во мне и дремлет лесбиянка, то она до сих пор еще не проснулась. Но, раз уж мы затронули эту тему, я могу признаться: мне приятно о тебе заботиться. И мне приятно твое общество.

— А мне твое.

— Вот и отлично. А на все остальное нам наплевать, правда? Пусть люди болтают все, что захотят.

— Пусть болтают, — кивнула головой Тэмми, и губы ее тронула слабая улыбка, немедленно отразившаяся на лице Максин.

— Хорошо, что мы с тобой смотрим на вещи одинаково, — проворковала она, наклонилась и поцеловала Тэмми в щеку. — Отдыхай, дорогая. Тебе нужно поспать.

Когда Максин вышла из комнаты, Тэмми еще долго лежала без сна, прислушиваясь к успокоительному шуму океанских волн и доносившимся снизу голосам Джерри и Максин.

Разве могла она ожидать, что Максин Фрайзель станет для нее самым близким человеком на земле? Что ни говори, жизнь ее совершила довольно крутой вираж.

Но, как ни странно, сложившееся положение вещей вполне устраивало Тэмми. Она ощущала, что после всех передряг, которые выпали на ее долю, после всех ужасов, опасностей и страданий ей наконец дарована награда, и эта награда — Максин. Она, Тэмми, проявила стойкость и мужество и обрела близкую душу.

— Мы с тобой смотрим на вещи одинаково, — шепотом повторила она слова Максин.

Отяжелевшие веки Тэмми опустились, и она уснула.

— Мне надо съездить на Рио-Линда, — объявила Тэмми два дня спустя.

Они с Максин сидели в своем любимом внутреннем дворике, и на этот раз в их стаканах плескалась водка, смешанная с томатным соком.

— Ты намерена вернуться домой? — всполошилась Максин.

— Нет-нет, что ты, — покачала головой Тэмми. — У меня больше нет дома.

— Тогда почему ты хочешь уехать?

— У меня там пропасть вещей, связанных с Тоддом Пикеттом. Я хочу от них избавиться. Да и сам дом, наверное, стоит продать.

— Надеюсь, это означает, что ты решила перебраться ко мне?

— А такое решение не будет слишком внезапным?

— В нашем возрасте тянуть некогда, — глубокомысленно изрекла Максин. — А ты сумеешь сама управиться? Может, лучше пригласить кого-нибудь из фанаток Тодда, чтобы помочь тебе разобраться с твоей… коллекцией?

— Я сама прекрасно разберусь, — возразила Тэмми.

— Тогда давай поедем вместе. Я помогу.

— Боюсь, тебе будет скучно. Там у меня столько всякой всячины! К тому же Арни наверняка наезжал время от времени и успел превратить дом в настоящий свинарник.

— Ну, беспорядком меня не напутаешь. Когда ты хочешь поехать?

— Чем скорее, тем лучше. Хочется быстрее со всем этим разделаться.

Тэмми попыталась дозвониться до Арни, предупредить его о своем приезде в Сакраменто. Однако его не удалось найти ни в аэропорту, ни у новой подруги. С одной стороны, Тэмми радовалась, что с ней поедет Максин и поможет разрешить те непредвиденные трудности, которые наверняка ждут ее дома. С другой стороны, она не могла избавиться от тревоги. Максин привыкла к роскоши, изысканности и хорошему вкусу. Что она подумает, увидав невзрачный захламленный домишко, где Тэмми и Арни провели четырнадцать лет безрадостной супружеской жизни?

Первым рейсом они вылетели из Лос-Анджелеса и в девять тридцать утра совершили посадку в Сакраменто. Максин позаботилась о том, чтобы в аэропорту их ожидала машина с шофером. Шофер по имени Джеральд сообщил, что находится в их полном распоряжении, и осведомился, куда они желают отправиться. Тэмми бросила на Максин встревоженный взгляд. Необходимость переступить порог собственного дома вдруг показалась ей ужасающей.

— Поехали, — сказала Максин и назвала шоферу адрес. — Вместе мы быстро покончим с твоими экспонатами. Уже сегодня освободимся.

Как и следовало ожидать, Арни не утруждал себя заботами о доме. Лужайка перед домом заросла травой, и высоченные сорняки почти задушили два розовых куста — предмет забот и попечений Тэмми. Кусты еще не засохли, но были чуть живы.

— Боюсь, он сменил замок, — сказала Тэмми, подходя к двери.

— Не беда. Попросим Джеральда выломать дверь, только и всего, — заметила практичная Максин. — В этом не будет ничего незаконного. Это ведь твой дом, дорогая.

Однако ключ вошел в замок и повернулся там без всяких проблем. Стоило подругам войти в дом, как по царившему везде запустению они поняли: Арни появлялся здесь нечасто. Но отопление было включено, так что в комнатах стояла удушающая жара, а в спертом воздухе витала пыль. В кухне валялись заплесневелые остатки пищи: недоеденный гамбургер, две тарелки с крошками от пиццы, гниющие фрукты. В носы вошедшим ударила невыносимая вонь, и Тэмми немедленно принялась за уборку. Максин тем временем распахнула окна во всем доме и отключила отопление. После того как Тэмми сгребла в мешок и выбросила все испорченные продукты и залила в вонючую раковину моющее средство, дышать в доме стало намного легче. Однако Тэмми понимала, что пребывание здесь лучше сократить до минимума. А потому они с Максин, не откладывая, принялись за работу. Коллекция, связанная с Тоддом Пикеттом, была так велика, что разобраться с ней за один день не представлялось возможным. Поэтому Тэмми решила лишь отобрать и уничтожить вещи, с которыми у нее были связаны особенные воспоминания. Все остальное она решила передать в дар Обществу поклонников Тодда Пикетта. Пусть фанатки приходят сюда без нее и дерутся из-за драгоценных экземпляров. Тэмми знала, что именно этим все кончится, и не желала присутствовать при безобразной сцене.

— Я думать не думала, что здесь у тебя целый музей, — сказала Максин, когда они осмотрели содержимое всех комнат.

— Наверное, весь запас страстности, отпущенный мне природой, ушел на поклонение Тодду, — усмехнулась Тэмми. — Как видишь, я умела предаваться своей страсти.

Один за другим она открывала ящики стола и торопливо рылась в них. Наконец ей удалось обнаружить папку, которую она искала.

— А здесь что? — поинтересовалась Максин.

— Твои письма ко мне. Видишь, сколько их.

— Я была ужасной стервой. Но поверь, я делала это ради Тодда. Хотела его защитить.

— И тебе это удалось. Я не осмеливалась к нему приближаться. И никто другой тоже.

— Я все время думаю о том, что совершила ошибку. Зря я дергалась сама и его дергала. Если бы только я не попыталась его спрятать, ничего…

— Не надо об этом, — поспешно перебила ее Тэмми. — Давай-ка лучше разложим на заднем дворе славный веселый костерок.

— Костерок? Но для чего?

— Предадим огню драгоценные экспонаты вроде этого. — Она указала на папку с письмами Максин. — Сожжем все то, что не предназначено для чужих глаз.

— И у тебя здесь много такого?

— Достаточно. Для того чтобы разложить костер, тебе хватит бумаг, которые мы уже отобрали. А я потом поднесу еще топлива.

— Значит, мне идти на задний двор?

— Да. Арни устроил там яму для барбекю. Справа от задней двери. Правда, барбекю он так ни разу и не сделал. Зато нам эта яма пригодится.

— Что ж, отлично.

И Максин потащила на задний двор кипу бумаг, оставив подругу разбирать свое достояние и решать, что стоит предать огню, а что можно отдать в чужие руки. Тэмми не хотелось, чтобы кто-то копался в ее чувствах или смеялся над ними; настало время навести порядок в своем прошлом. Впрочем, разобраться с коллекцией ее заставила не только забота о потомках, которые, возможно, будут изучать историю Голливуда по тем материалам, что она решит сохранить. Женщину неотступно грызла мысль о товарках по фэн-клубу, которые, несомненно, спят и видят, как бы заполучить ее сокровища. Документы, характеризующие Тэмми с нелестной или смешной стороны, не должны попасть в их жадные руки.

Выйдя на задний двор с новой кипой бумаг в руках, она обнаружила, что Максин успела разложить костер и сжечь свои письма.

— Это все? — спросила она, когда Тэмми подбросила в огонь очередную порцию бумаг.

— Нет, — покачала головой Тэмми, любуясь языками пламени. — Так быстро с моей коллекцией не справишься. Знаешь, я раньше думала, что призраки похожи на огонь, — добавила она, по-прежнему не отводя глаз от весело потрескивающего костра. — На огонь, горящий на поверхности солнца. Его невозможно увидеть, но он есть.

Максин палкой помешала тлеющие бумаги.

— Неужели никто никогда не узнает о том, что с нами случилось? — неожиданно спросила Тэмми.

— Каким образом об этом может кто-то узнать?

— Давай тоже напишем книгу.

— «Увлекательные приключения Лоупер и Фрайзель в «Стране дьявола»»?

— Да, что-то в этом роде.

— Хотя мы с тобой и очевидцы событий, к нашей книге отнесутся как к очередной выдумке, — пожала плечами Максин. — Люди верят лишь в то, во что хотят верить. И не желают расставаться со своими излюбленными заблуждениями.

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверена. Если уж люди вбили себе что-то в головы, переубедить их невозможно. Приведи хоть тысячи фактов и опровержений.

— Ладно, пойду посмотрю, что еще нужно сжечь.

— А ты не боишься, что будущие историки кинематографа предадут наши имена анафеме?

— Возможно, так оно и будет. Но меня это не слишком беспокоит, — улыбнулась Тэмми, глядя, как то, чем она столь дорожила, превращалось в горстку пепла. Потом она резко повернулась и пошла в дом.

Ей понадобилось сделать четыре рейса из дома на задний двор и обратно, прежде чем с архивом было покончено. Наконец Тэмми вошла в спальню, где хранила самые драгоценные сокровища, и огляделась по сторонам. Она представляла, как отчаянно будут сражаться поклонницы Тодда за право обладать этими экспонатами; наверняка не обойдется без ругани, слез и даже потасовок. Взгляд ее скользнул по шкафу, где в потайном местечке, скрытом рядами видеокассет, хранилась самая главная ее святыня — коробка с фотографиями Тодда, фотографиями, которых не видел никто, кроме нее самой. Мысль о том, что эти фотографии тоже станут предметом раздора, показалась Тэмми невыносимой. Пожалуй, этим идиоткам, ее бывшим товаркам по фэн-клубу, хватит обрывков костюмов Пикетта и его автографов. Фотографий им не видать.

Тэмми медленно приблизилась к шкафу — сегодня ей пришлось так много хлопотать, что у нее начали болеть ноги — и, привычным движением отодвинув кассеты, засунула руку в тайник и бережно извлекла коробку с фотографиями.

Все прочее пусть станет добычей огня или фанаток, но эту свою святыню она сохранит, решила Тэмми. Зажав коробку под мышкой, она вышла во двор посмотреть, как дела у ее верного кострового.

— Что, это тоже в огонь? — спросила Максин, указав на коробку.

— Нет, это я возьму с собой.

— Значит, в твоей коллекции есть раритеты, с которыми ты все же не можешь расстаться?

— Это всего лишь фотографии Тодда.

Костер горел вовсю, над ямой ходили прозрачные волны горячего воздуха. Стоило Тэмми выйти во двор — и пламя вновь приковало ее взор. Наблюдая за пляской огненных языков, она открыла коробку… И вдруг какой-то внезапный импульс — возможно, приступ стыда за те блаженные минуты, что она провела, любуясь этими фотографиями, — заставил ее одним резким движением швырнуть содержимое коробки в огонь.

— Ты на редкость непоследовательна в своих решениях, — ухмыльнулась Максин.

— Есть такой грех.

Языки пламени жадно лизали фотографии, но Максин удалось рассмотреть некоторые из них.

— Здесь он такой молодой.

— Да. Это он на съемках «Уроков жизни».

— А негативы ты тоже бросила в огонь?

— Не спрашивай.

— Наверняка за эти снимки ты выложила целое состояние. Но он здесь чертовски хорош, что правда, то правда.

Наконец почти все из четырнадцати фотографий постигла та же печальная участь, что и прочие экспонаты коллекции. Тэмми испустила тяжкий вздох.

— Уж теперь-то точно все? — спросила Максин.

— Думаю, да. Остальное пусть достанется членам Общества поклонников Тодда Пикетта.

— Я умираю от жажды. Почему-то, когда смотришь на огонь, ужасно пересыхает во рту.

— Принести тебе пива или кока-колы?

— Не надо. Давай лучше сядем в машину и поедем домой.

— Домой, — эхом повторила Тэмми. Женщина в последний раз взглянула на горстку черной золы, оставшуюся от ее сокровищ.

— Да, домой, — сказала Максин, взяла руку Тэмми и коснулась ее губами. — У нас с тобой есть дом.

Огонь принялся пожирать последнюю фотографию, лежавшую на самом дне коробки. Тэмми особенно любила этот снимок. Взгляд Тодда был настолько живым и подвижным, что ей всегда казалось, будто актер смотрит не в камеру, а прямо на нее. Уголки фотографии уже почернели и обуглились. Еще секунда — и изображенный на ней человек исчезнет навсегда.

Так же стремительно, как она швырнула коробку в костер, Тэмми нагнулась и выхватила из огня снимок. Она попыталась задуть пламя, уже охватившее фотографию, но оно вспыхнуло лишь сильнее.

— Дай сюда, — буркнула Максин, вырвала у нее фотографию, бросила на землю и затоптала пламя. — Я же говорю, ты ужасно непоследовательна, дорогая, — с понимающей ухмылкой повторила она.

Тэмми бережно подняла снимок и стряхнула с него последние искорки, похожие на крошечных оранжевых червячков. Огонь успел на три четверти уничтожить изображение, а на оставшейся почерневшей части красовался отпечаток подошвы Максин. Но лицо, плечи и грудь Тодда уцелели. Глаза его по-прежнему смотрели не в камеру, а на нее, на Тэмми. Такие близкие и такие чужие глаза.

— Ты хочешь сохранить этот снимок? — спросила Максин.

— Да. Если не возражаешь, давай вставим его в рамочку и найдем для него в доме подходящее место. Так чтобы время от времени мы могли подойти и сказать Тодду: «Привет».

— Так и сделаем.

Максин направилась к дому.

— Я сейчас позвоню в аэропорт, узнаю, когда следующий рейс на Лос-Анджелес Мы покончили с твоими делами?

— Полностью.

Максин ушла, а Тэмми впилась взглядом в фотографию, которую все еще держала в руке. Подруга была права: она спохватилась слишком поздно. Но наверняка им обеим еще не раз захочется взглянуть на это лицо. А когда наступит старость, этот пристальный взгляд будет дарить им надежду на желанную встречу в другом, лучшем мире.

Обернувшись, Тэмми удостоверилась, что Максин скрылась в доме, и быстро поцеловала потемневшие, остро пахнущие гарью остатки фотографии. Потом она улыбнулась изображенному там человеку, словно прощаясь с годами, наполненными сладостной и безнадежной любовью. Как бы то ни было, теперь она в мире со своим прошлым. Тэмми сунула фотографию в карман и ушла в дом, а огонь продолжал полыхать в яме для барбекю, в которую Арни вложил столько труда.

Глава 3

На каньон Холодных Сердец опустилась ночь, и из пустыни прилетел ветер.

Этот ветер зовут Санта Ана. Он дует из Мохаве, порой принося с собой болезни и угрозу пожара.

Однако нынешней ночью Санта Ана не дышал иссушающим жаром. Дуновения его были полны легким, нежным благоуханием. Ароматом неведомых, дивных цветов.

Под ласковыми прикосновениями ветра молодые пальмы, росшие на склонах каньона, тихонько качали резными листьями, и облачка пыли вздымались над извилистыми дорогами, ведущими к разрушенному дому.

Люди еще долго поднимались по этим дорогам, чтобы взглянуть на место, некогда служившее пристанищем загадок, чудес и ужасов. Но природа не терпит пустоты, и зеленое покрывало молодой поросли быстро затянуло огромную яму, оставшуюся от «дворца мечты» Кати Люпи. Посетителей, что являлись сюда в надежде обнаружить пятна крови или сатанинские знаки, нацарапанные на камнях, ожидало горькое разочарование. Их встречали лишь горячее солнце, цветы и бабочки. Все усилия обнаружить хоть какие-то следы недавнего кошмара оказывались тщетными. Чувствуя себя обманутыми и ругая того, кто подбил их на эту дурацкую затею, любопытные возвращались к своим машинам и отправлялись на поиски иных, более сильных впечатлений. На поиски зрелищ, способных вызвать дрожь и дать повод для бесконечных рассказов.

А когда знакомые спрашивали их, стоит ли ехать в пресловутый каньон Холодных Сердец, где погибло столько голливудских знаменитостей, они отвечали «нет». Мол, это пустая трата времени и бензина. Смотреть там не на что. Абсолютно не на что.

Однако на следующее лето туристы опять потянулись в каньон Холодных Сердец — и снова были разочарованы. И постепенно люди уверились в том, что раздутая слава этого вместилища ужасов — чистой воды обман.

Поток посетителей неуклонно уменьшался. И настал день, когда желающих посетить каньон Холодных Сердец почти не осталось.

И однако же по-прежнему находились люди, которые, не побоявшись трудностей, проделывали путь к тому месту, где некогда стоял «дворец мечты» Кати Люпи, и этимгостям каньон готовил впечатляющее зрелище.

Обычно такие посетители приезжали на дорогих автомобилях, предназначенных для езды по ухабистым, труднопроходимым дорогам. С собой они привозили географические карты и топографическое оборудование. Разговоры их вертелись вокруг многоэтажного пятизвездочного отеля с тремя плавательными бассейнами, который якобы вскоре вырастет в каньоне. Отель этот окружат шикарные бунгало, причем каждое будет иметь свой участок территории, свой маленький уютный мир — настоящий рай земной в нескольких минутах езды от бульвара Сансет.

Каньону уже доводилось слышать подобные вздорные речи. И он давно пообещал себе, что такому не бывать.

Внимая самодовольной болтовне этих людей, с упоением подсчитывающих, какую прибыль принесет осуществление их идиотского плана, каньон выходил из себя и откровенно выражал свое неудовольствие. Даже земля и камни здесь обладали способностью чувствовать — ведь совсем недавно в самом сердце каньона жила магия.

Поначалу каньон лишь слегка встряхивал землю и скидывал со своих склонов несколько камней, разбивая ветровые стекла машин. Нередко подобной вспышки раздражения оказывалось достаточно — непрошеные гости торопливо убирались восвояси. Но порой находились такие, кого не просто было испугать, и тогда каньон давал волю своему гневу.

Склоны его сотрясались, земля разверзалась, открывая взорам жуткие останки несчастных детей призраков и животных, совокуплявшихся здесь в дни мрачного и жестокого прошлого.

Смысл этого леденящего душу зрелища был понятен всякому. «Это всего лишь начало, друзья мои, — словно говорил каньон. — Никто не может нарушать мой покой безнаказанно. И если вы дерзнете сделать это, вам придется раскаиваться всю жизнь».

И не было случая, чтобы каньону не удалось добиться своего.

Даже самые прагматичные люди, вознамерившиеся построить здесь отель, ощущали, что воздух в ущелье пропитан чем-то сверхъестественным и жутким. И место это уже не казалось им подходящим для земного рая. В панике они бросались к машинам и, позабыв стряхнуть с сидений осколки стекла, укатывали прочь, оставляя тут не только свои карты и приборы, но и сулившие грандиозную прибыль намерения.

По сей день каньон Холодных Сердец пребывает нетронутым островком дикой природы посреди разросшегося города. Никто более не осмеливается посягнуть на его неприкосновенность. Каньон погружен в ожидание. Он ждет, когда в тишине прозвучит новый призыв.

Неизвестно, когда это произойдет. Возможно, через несколько сотен лет. А может быть, завтра.

Одно каньон знает несомненно: рано или поздно настанет момент, когда таинственный шепот пронесется по всем его расщелинам и оврагам и один-единственный мощный рывок вздернет на дыбы все холмы, равнины и морские берега. Тогда все многоэтажные башни, дома и дворцы вместе со своими обитателями обрушатся в темную пучину океана.

Земля будет содрогаться целый год. Наконец конвульсии, нервно пробегающие по ее поверхности, станут все более редкими. И постепенно все вернется на круги своя. Ветер Санта Ана вновь будет прилетать в определенное время года, приносить с собой семена благоуханных растений и беззаботно бросать их в подернутую свежими трещинами землю.

А зимой пойдут теплые дожди — они пробудят спящие семена к жизни, и сквозь толщу земли пробьются свежая травка, цветы и даже тонкие побеги молодых пальм и бамбука. А еще через несколько месяцев настанет пора буйного цветения и сделает эти места неузнаваемыми.

И с течением времени все здесь обретет первозданный вид, словно нога человеческая никогда не ступала в этот дивный уголок мира, словно никто и никогда не называл его земным раем, не строил здесь «фабрики грез». В сияющий летний полдень тут будет царить блаженная тишина, нарушаемая лишь стрекотанием стрекозьих крылышек и щебетанием колибри, что беззаботно порхают с ветки на ветку в поисках цветов, полных сладкого нектара.

КНИГА ДЕМОНА, ИЛИ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МИСТЕРА «Б» ^(роман)

«Сожгите эту книгу!» — сначала требует, потом вопит, и, в итоге, молит демон, поселившийся на страницах романа. Все, чего он хочет — это отправиться в небытие. Как он попал в эту книгу, почему он так сильно жаждет превратиться в кучку пепла? Игнорируйте просьбы демона и заставьте рассказать вам его историю. Поверьте, мистер Би, этот самый демон, очень остроумный, шутливый и умеющий захватить ваше внимание рассказчик.

СОЖГИТЕ ЭТУ КНИГУ.

Скорее. Пока не поздно. Сожгите книгу. Не читайте больше ни слова. Слышите? Больше. Ни. Единого. Слова.

Чего вы ждете? Это не так уж трудно. Просто закройте книгу и сожгите ее. Ради вашего блага, поверьте. Нет, я не могу объяснить почему. Нет времени на объяснения. С каждым прочитанным слогом вы все ближе и ближе к беде. Когда я говорю «беда», я имею в виду нечто настолько ужасное, что ваш разум этого не вынесет. Вы сойдете с ума. Вы станете пустым, вся ваша сущность будет стерта, а все оттого, что вы не сделали одну простую вещь: не сожгли эту книгу.

Даже если вы купили ее на последние деньги. Даже если это подарок любимого человека. Поверьте мне, друг, вы должны сжечь эту книгу прямо сейчас, или вы пожалеете о последствиях.

* * *

Ну, вперед. Чего вы ждете? У вас нет ни спичек, ни зажигалки? Так попросите у кого-нибудь огня. Умоляйте. Поймите, выбор у вас такой — огонь или смерть. Пожалуйста, послушайте меня! Эта маленькая книжка не стоит того, чтобы из-за нее обречь себя на безумие и вечное проклятие. Или, по-вашему, стоит? Нет, конечно. Тогда сожгите ее. Сейчас же! Не смотрите на эти буквы. Остановитесь прямо ЗДЕСЬ.

* * *

О боже! Вы до сих пор читаете? Что же это такое? Думаете, я шутки шучу? Уверяю вас, нет. Знаю, знаю, вы полагаете, что это обычная книжка, составленная из слов, как любая другая. А что такое слова? Черные буквы на белой бумаге. Разве в простых черных буквах может скрываться истинное зло? Будь у меня десять тысяч лет для ответа на этот вопрос, я успел бы коснуться только поверхности ужасных деяний, искрой для которых могут послужить слова из этой книги. Но у нас нет десяти тысяч лет. У нас нет даже десяти часов, десяти минут. Вам придется поверить мне. Что ж, скажу совсем просто:

«Если вы не послушаетесь меня, эта книга причинит вам непоправимый вред».

Вы можете этого избежать. Если прекратите читать.

Сейчас же.

* * *

В чем дело? Почему вы не остановились? Потому что не знаете, кто я такой? Что ж, я вас понимаю. Если бы мне попалась книга, из которой кто-то говорит со мной вот так, как я с вами, я бы тоже насторожился.

Как же мне убедить вас? Я не мастер уговаривать. Знаете, есть такие типы, они находят нужные слова в любой ситуации. Я слушал их, когда был начинающим демоном, и…

О, ад и демонация! Нечаянно проговорился. Ну, о том, что я демон. Но сказанного не воротишь. Рано или поздно вы все равно вывели бы меня на чистую воду.

Да, я демон. Мое полное имя — Джакабок Ботч. Раньше я знал, что оно означает, но позабыл. Я стал узником этих страниц, меня заточили в слова — те, что вы сейчас читаете. Много веков я прозябал в темноте, пока книга пылилась в стопке других нечитаных томов. И все время думал о том, как буду счастлив и благодарен, когда книгу наконец кто-то откроет. Ведь это мои мемуары. Или моя исповедь. Портрет Джакабока Ботча.

Портрета в прямом смысле слова здесь нет. Книжка без картинок, и это к лучшему, потому что мой вид — не самое прекрасное зрелище. По крайней мере, так было, когда я видел себя в последний раз.

А было это давным-давно. Я был молод и запуган. Кто меня запугал, хотите вы спросить? Мой отец, папаша Гатмусс. Он работал в аду у печей и порой, вернувшись с ночной смены, набрасывался на меня и мою сестру Шарьят так, что нам приходилось прятаться. Сестра была на год и два месяца младше меня, и если отцу удавалось поймать ее, он колотил Шарьят, пока та не начинала рыдать и молить о пощаде. Поэтому в час возвращения папаши я взбирался по водосточной трубе на крышу дома и ждал, когда он появится. Я узнавал его шаги (точнее, шарканье и шатание, когда он был пьян), едва он выворачивал из-за угла на нашу улицу. После чего я успевал слезть по трубе, найти Шарьят, укрыться в тихом местечке и переждать то, чем отец всегда занимался дома, трезвый или пьяный. Он бил нашу мать. Сначала голыми руками, потом начал использовать инструменты из своей рабочей сумки. Мать никогда не кричала и не плакала, отчего папаша зверел еще пуще.

Однажды я спросил ее очень тихо, почему она молчит, когда он ее бьет. Мать подняла на меня глаза. В тот момент она стояла на коленях, пытаясь прочистить засор в туалете; вонь была жуткая, на радость слетевшимся в крошечное помещение мухам. Мать сказала:

— Я не доставлю ему этого удовольствия. Не покажу, что мне больно.

Одиннадцать слов, вот и весь ответ. Но слова были наполнены такой ненавистью и яростью, что стены дома едва не обрушились прямо на наши головы. Отец услышал это.

Как он разнюхал, о чем мы говорили, я не понимаю до сих пор. Подозреваю, что у него имелись шпионы среди мух. Я уже забыл подробности расправы, помню только, как отец пихал меня головой в непрочищенный туалет. Лицо его тоже отпечаталось в моей памяти.

Демонация свидетель, он был настоящий урод! И в лучшие времена детишки убегали с криками, едва завидев его, а старые демоны хватались за сердце и падали замертво. Казалось, все существующие грехи оставили метки на его лице. Маленькие глазки заплыли, окруженные синими кругами. Рот был широкий, как у жабы, зубы желтовато-коричневые, заостренные, словно клыки дикого зверя. И воняло от него, как от дохлого старого зверя.

Вот такая семейка — мама, папаша Гатмусс, Шарьят и я. Друзей у меня не было. Демоны-ровесники не хотели водиться со мной. Они меня стыдились, для острастки кидали в меня камни или какашки. Чтобы не сойти с ума, я записывал свои горести на любых подходящих поверхностях — на бумаге, на деревяшках, на обрывках простыней — и прятал записки под шаткой доской пола у себя в комнате. Я изливал душу в этих записках. Тогда я впервые осознал силу того, на что вы сейчас смотрите, — силу слов. Со временем я понял: если записывать все, что я хочу сотворить с унижавшими меня детьми или с папашей Гатмуссом (моя фантазия подсказывала, как заставить его пожалеть о своей жестокости), то гнев не будет душить меня так мучительно. Когда я повзрослел, девочки, которые мне нравились, стали кидать в меня камни точно так же, как их братья несколько лет назад. Я возвращался домой и полночи писал о том, как отомщу им. Мои планы и замыслы заняли так много страниц, что записки едва влезали в тайник под половицей.

Стоило найти другой тайник, больше и безопаснее, но я так долго пользовался этим хранилищем, что перестал беспокоиться. Глупец, глупец! Однажды я вернулся из школы, взбежал наверх и увидел, что все мои тайны вышли наружу, летопись отмщения раскрыта. Исписанные листы были свалены в центре комнаты. Я никогда не осмеливался вынуть из тайника все записки разом, поэтому впервые оценил, сколько их. Очень много. Сотни. На миг я застыл в изумлении и даже возгордился оттого, что написал так много.

Потом появилась мать. На ее лице застыла такая ярость, что я понял: грандиозной порки не избежать.

— Ты эгоистичное, злобное, мерзкое чудовище, — сказала она. — Жалею, что родила тебя.

Я попытался вывернуться и соврать.

— Я просто сочиняю рассказ, — ответил я. — Пока там использованы знакомые имена, но я найду им подходящую замену.

— Беру свои слова обратно, — сказала мать, и я на секунду поверил, что вранье сработало. Но нет. — Ты лживое, эгоистичное, злобное, мерзкое чудовище — Мать вытащила из-за спины большую стальную поварешку. — Я изобью тебя так, что ты больше никогда — никогда, слышишь меня?!! — не осмелишься тратить время на выдумывание подобных зверств.

Ее слова подсказали мне новую ложь. Я решил: попытаю счастья, все равно меня ждет порка, чего же терять? И сказал:

— Я знаю, какой я, мама. Я — исчадие преисподней. Маленький, но все же демон. Я не прав?

Мать не ответила, и я продолжил:

— Я думал, что нам положено быть эгоистичными, злобными и все прочее, как ты сказала. Об этом всегда говорят другие дети. Они рассказывают, какими ужасными делами будут заниматься после школы. Об оружии, которое изобретут и продадут человечеству. О приспособлениях для казней. И я тоже хочу этим заниматься. Хочу создать лучшую машину для казней, которая когда-либо…

Я умолк. Мама смотрела на меня озадаченно.

— Что-то не так?

— Гадаю, долго ли еще ты будешь нести чушь. Машины для казней! Тебе ума не хватит, чтобы придумать что-то подобное! Вытащи концы хвостов изо рта, пока не уколол язык.

Я вынул из щелей между зубами кончики хвостов, которые всегда жевал от волнения. Мне очень хотелось вспомнить, что говорили другие дети-демоны про искусство убивать людей.

— Я собираюсь изобрести первую в мире механическую потрошилку.

Мать широко раскрыла глаза. Скорее всего, ее изумила не сама идея, а сложные слова, которые я осилил.

— У машины будет огромное колесо, чтобы разматывать кишки обреченных людей. Я продам ее самым продвинутым королям и правителям Европы. И знаешь что еще?

Выражение лица матери не изменилось. Она и глазом не моргнула, и не улыбнулась. Только бесстрастно произнесла:

— Я слушаю.

— Да! Вот именно! Ты слушаешь!

— Что?

— Если люди хотят наблюдать за казнью и платят за лучшие места, они заслуживают чего-то поинтереснее, чем вопли человека во время потрошения. Им нужна музыка!

— Музыка?

— Да, музыка! — воскликнул я. Меня опьянил звук собственного голоса, я отдался внезапному вдохновению и даже не знал, какое слово следующим вылетит из моих уст. — Внутри огромного колеса можно устроить еще один механизм, играющий благозвучные мелодии, приятные дамам. Чем громче будет кричать казнимый, тем громче будет играть музыка.

Она по-прежнему смотрела на меня невозмутимо.

— Ты правда думал об этом?

— Да.

— А эта твоя писанина?

— Я записывал все свои ужасающие мысли. Ради вдохновения.

Мама изучала меня бесконечно долго, испытующе разглядывая каждую черточку моего лица, будто знала, что в одной из них скрывается слово «ложь». Наконец она завершила свой тщательный осмотр и сказала:

— Ты странный, Джакабок.

— Это хорошо или плохо? — спросил я.

— Зависит от того, нравятся ли тебе странные дети, — ответила она.

— Тебе нравятся?

— Нет.

— А-а.

— Но я тебя родила, так что часть ответственности лежит и на мне.

Это были самые ласковые слова, какие я от нее слышал. Будь у меня время, я бы расплакался, но мать уже отдавала распоряжения.

— Собери всю свою писанину и сожги во дворе.

— Я не могу это сделать.

— Можешь и сделаешь!

— Но я записывал это годами!

— А сгорит все минуты за две, что преподаст тебе урок о нашем мире, Джакабок.

— Какой урок? — спросил я с кислой миной.

— В нашем мире все, ради чего ты живешь и работаешь, у тебя рано или поздно отнимут, и ничего ты тут не поделаешь.

Впервые с той минуты, как начался этот допрос, мать отвела от меня глаза.

— Когда-то я была красавицей, — сказала она — Знаю, сейчас тебе в это трудно поверить, но так и было. А потом я вышла замуж за твоего отца, и все, что было во мне прекрасного, все, что окружало меня, пошло прахом.

Она надолго замолчала. Затем снова посмотрела на меня.

— Точно так же сгорят твои записи.

Я знал, что не смогу разубедить маму и она не позволит мне сохранить мои сокровища. Еще я знал, что папаша Г. скоро вернется домой после смены у адских печей и мое положение сильно осложнится, если мои записки попадутся ему на глаза. Ведь самые жуткие кары я сочинил для него.

Поэтому я стал складывать свои прекрасные бесценные записки в большой мешок, приготовленный мамой. Мой взгляд то и дело выхватывал части написанных фраз, и я сразу вспоминал обстоятельства, при которых родились эти строчки, и чувства, вызвавшие их к жизни. Порой это был гнев — такой, что под нажимом пальцев трещала ручка, или унижение, доводившее меня почти до слез. Слова были частью меня, моего разума и памяти, и теперь я бросал все это — мои бесценные слова, а вместе с ними себя самого, неотделимого от слов, — в мешок, подобно куче мусора.

Я все еще надеялся припрятать особо дорогие записки в карман. Но мать слишком хорошо знала меня и пристально следила за мной. Она наблюдала, как я набиваю мешок, провожала меня во двор и стояла рядом, когда я вытряхивал бумаги на землю, подбирая разлетавшиеся листы и подбрасывая их в общую кучу.

— У меня нет спичек.

— Отойди, дитя, — сказала она.

Я знал, что сейчас произойдет, и быстро отошел от кучи бумаг. Ретировался я вовремя, потому что буквально на втором шаге услышал, как мать шумно отхаркивает сгусток слизи. Я обернулся и увидел, как она выплюнула этот сгусток на мои драгоценные дневники. Если бы она просто плюнула, было бы полбеды, но среди предков моей матери было множество могучих пирофантов. Слизь вылетела из ее рта, воспламенилась, разгорелась и с ужасающей точностью упала прямо на кучу бумаг.

Если бы на ворох трудов моей юности бросили спичку, она просто сгорела бы дочерна и не подожгла ни листочка. Но пламя моей матери приземлилось на дневники и распространило языки огня, побежавшие во все стороны. Только что я смотрел на страницы, вместившие весь мой гнев и всю мою жестокость. В следующий миг эти страницы пожирало пламя моей матери, прогрызавшее листы насквозь.

Я стоял в полутора шагах от костра и чувствовал его неистовый жар, но не хотел отступать, хотя мои маленькие усы, за которыми я бережно ухаживал (ведь они были первыми), скрутились от жара в спиральки, дым выедал ноздри, в глазах стояли слезы. Ни за какие демонские блага я не позволил бы матери увидеть мои слезы. Я поднял руку, чтобы быстро стереть их, но в этом не было нужды. От жара слезы испарились.

Конечно, если бы мое лицо — как у вас — было обтянуто не чешуей, а нежной кожей, она покрылась бы волдырями, пока я смотрел, как огонь пожирает мои дневники. Чешуя же хоть ненадолго, но защитила меня. Потом возникло ощущение, что мое лицо поджаривают на сковороде. Но я все равно не двинулся. Я хотел быть как можно ближе к моим любимым, выстраданным словам. Я стоял на месте и смотрел, как огонь делает свое дело. Пламя методично уничтожало страницу за страницей: сжигало одну и открывало под ней следующую, чтобы быстро пожрать и эту. Перед глазами на миг появлялись строки про машины смерти или планы мести, и огонь тут же изничтожал их.

Я замер, вдыхая обжигающий воздух, и разум мой наполнился видениями ужасов, которые мое воображение запечатлело на тех листках. Там были грандиозные изобретения, призванные уничтожить моих врагов (то есть всех, кого я знал, потому что я никого не любил) настолько мучительно и люто, насколько хватало моего воображения. Я даже забыл о присутствии матери. Я просто таращился на огонь, и сердце тяжело стучало в груди из-за близкого жара; моя голова, несмотря на груз наполнявших ее мерзостей, была необычайно легкой.

И тут послышалось:

— Джакабок!

Я в достаточной мере контролировал себя, чтобы узнать собственное имя и окликнувший меня голос. Я неохотно оторвался от зрелища кремации и сквозь искаженный маревом воздух увидел папашу Гатмусса. По движениям двух его хвостов было ясно, что он не в лучшем настроении: хвосты торчали вверх над папашиным задом, то сплетаясь друг с другом, то расплетаясь с дикой скоростью и такой силой, будто один хвост хотел задушить другой.

Кстати, я унаследовал этот редкий двойной хвост, один из двух папашиных даров. Но я не чувствовал за это никакой благодарности, пока Гатмусс шел тяжелой поступью к костру и кричал на мою мать: какого рожна она разожгла костер и что это ей вздумалось сжигать? Я не разобрал ее ответа. Кровь у меня в голове гудела так громко, что я слышал только этот гул. Ссоры и стычки родителей иногда длились часами, поэтому я снова уставился на пламя. Благодаря огромной кипе пожираемой огнем бумаги костер все еще полыхал с неукротимой яростью.

Я уже дышал неглубоко и часто, а мое сердце безумно билось. Сознание трепетало, как огонек свечи на ветру, и в любой момент могло отключиться. Я понимал это, и мне было наплевать. Я чувствовал себя до странности отчужденно, будто со мной ничего не происходило.

Потом, внезапно, мои ноги подкосились, и я упал в обморок —

лицом…

прямо…

в огонь.

* * *

Вот так. Вы удовлетворены? Я не рассказывал этого никому сотни лет с тех пор, как все случилось. Но сейчас рассказал вам, чтобы вы знали, как я отношусь к книгам. Почему мне нужно видеть, как их сжигают.

Ведь это не сложно понять? Я был маленьким демоном, когда мои записки спалили на моих глазах. Со мной поступили несправедливо. Почему у меня отняли возможность рассказать свою историю, а сотням других, куда менее интересных рассказчиков позволяют издавать книги? Я знаю, как живут писатели. Они просыпаются, когда захотят, и топают к столу, даже не заходя в ванную, усаживаются, закуривают сигару, пьют сладкий чай и пишут всякую чушь, что приходит им в голову. Вот это жизнь! И я бы мог так жить, если бы мое первое творение не сожгли. А ведь во мне живут великие шедевры. Шедевры, от которых зарыдает небо и раскается ад. Но разве мне позволили написать их, излить душу на страницы? Нет.

Вместо этого меня заточили в переплет этой убогой книжонки, и я прошу сочувствующую душу об одном:

— Сожгите эту книгу.

* * *

Нет, нет, все еще нет.

Почему вы медлите? Думаете, что найдете здесь возбуждающие подробности о демонации? Что-нибудь извращенное и непристойное, как в других книгах о подземном мире (или об аде, если хотите)? Большая часть таких писаний — выдумка. Ведь вы и сами это знаете. Всего лишь старые сплетни, замешанные на глупых байках алчным писакой, не знающим о демонации ничего.

Вам любопытно, откуда я знаю, что нынче выдается за правду? Не все старые друзья покинули меня. Мы переговариваемся мысленно, когда позволяют обстоятельства. Как узник в одиночном заключении, я умудряюсь получать весточки из большого мира. Не много, но хватает, чтобы не сойти с ума.

Видите ли, я настоящий. В отличие от самозванцев, выдающих себя за воплощение тьмы, я и есть та самая тьма. Если бы у меня появился шанс сбежать из бумажного плена, я бы причинил людям столько страданий и пролил такие моря крови, что само имя Джакабока Ботча стало бы олицетворением зла.

Я был… нет, я был и есть заклятый враг человечества. И я воспринимаю эту вражду всерьез. Когда я жил на воле, я делал все возможное, чтобы причинить боль моей жертве, независимо от ее невинности или греховности. Чего я только не делал! Понадобилась бы еще одна книга, чтобы перечислить все зверства, изобретенные мной, — и я ими горжусь. Я осквернял святые места и учинял насилие над их обитателями. Бедные обманутые фанатики думали, что образ страдающего Спасителя может отвратить меня. Они размахивали распятием и приказывали мне убираться.

Конечно, это ни разу не сработало. И как же они кричали, как просили пощады, когда я привлекал их к своей груди! Стоит ли упоминать, что я — создание на редкость уродливое. Спереди от макушки до бесценных органов между ног все мое тело жутко обожжено костром, в который я упал (папаша Гатмусс оставил меня там пожариться минутку-другую, пока угощал тумаками мою мать), — обожжено настолько, что ящероподобное туловище превратилось в месиво ярких келоидных рубцов. Мое лицо было — и остается — хаотичным нагромождением красных упругих волдырей из мяса, поджаренного в собственном соку. Глазницы — две пустые дыры, ни бровей, ни ресниц, та же история с носом. Из глаз и ноздрей сочится серо-зеленая слизь, по щекам днем и ночью стекают ручейки мерзкой жижи.

Что касается рта — из всех черт моего лица только его я хотел бы вернуть таким, каким он был до костра. От мамы я унаследовал пухлые губы, и те поцелуи, что выпали на мою долю — хотя бы с собственной рукой или отбившейся от стада свиньей, — убедили меня, что с такими губами мне должно повезти. Этими губами я мог бы целовать и лгать. Я превратил бы любого в своего добровольного раба: стоило мне побеседовать с ним, а потом поцеловать, и я стал бы его господином. Все без исключения таяли бы от желания подчиниться и с удовольствием вершили самые унизительные деяния за один мой долгий нежный поцелуй.

Но огонь не пожалел моих губ. Он пожрал их, полностью стер. Теперь мой рот — узкая щель, которую я могу открыть на считаные сантиметры, насколько позволяет иссеченная шрамами затвердевшая плоть.

Странно ли, что я устал от такой жизни? Что я хочу скормить ее огню? Вы хотели бы того же. Тогда во имя сочувствия — сожгите эту книгу. Ради сострадания, если у вас есть сердце или если вы почувствовали мой гнев. Мне нет спасения. Я проклят, я навеки заточен между страниц этой книги. Покончите со мной.

* * *

Почему вы медлите? Ведь я сделал, что обещал. Я рассказал вам о себе. Не все, конечно. Кто мог бы рассказать все? Но я рассказал достаточно, чтобы вы поняли: я нечто большее, чем слова на странице, отдающие вам приказы. Ах да, пока не забыл пожалуйста, позвольте мне извиниться за грубое и напористое начало моей книги. Это наследие папаши Г., и я не очень-то горжусь. Мне неймется увидеть, как пламя охватит эти страницы и пожрет эту книгу. Я не учел вашего истинно человеческого любопытства. Но я надеюсь, что теперь оно удовлетворено.

Вам остается только найти огоньку и покончить с этим мерзким делом. Уверен, это принесет вам большое облегчение, а еще большее облегчение почувствую я. Самое трудное позади. Все, что нам нужно, это немного огня.

* * *

Вперед, приятель! Я избавился от тяжкой ноши, моя исповедь закончена. Дело за вами.

* * *

Я жду. Очень стараюсь быть терпеливым

* * *

Даже осмелюсь сказать: сейчас я так терпелив, как никогда в жизни. Мы дошли до двадцать пятой страницы, и я доверил вам самые сокровенные тайны, сделал самые болезненные признания — просто чтобы вы знали, что это не уловка. Это истинное и правдивое описание того, что случилось со мной. Если бы вы увидели меня во плоти, вы бы сразу в этом убедились. Я сожжен. Сожжен дотла.

Я надеюсь на ваше милосердие. А смелость, которую я почуял с самого начала, свойственна вам не меньше, чем милосердие. Чтобы впервые сжечь книгу, нужна смелость, способная попрать вредную мудрость предков, оберегавших слова как некую ценность.

Подумайте, какой абсурд! Есть ли в мире — вашем или моем, поднебесном или подземном — хоть что-нибудь более доступное, чем слова? Если ценность вещей соотносится с их редкостью, то какую цену могут иметь слова, которые мы бормочем во время прогулки или во сне, в младенчестве или в дряхлой старости, в здравом уме или в безумии, а то и просто во время примерки шляп? Их слишком много. Миллиарды слов ежедневно льются из уст и из-под шариковых ручек. Подумайте обо всем, что выражают слова. Это соблазны, угрозы, требования, просьбы, мольбы, проклятия, предсказания, воззвания, диагнозы, обвинения, инсинуации, доказательства, приговоры, помилования, предательства, законы, лжесвидетельства, свободы. И так далее, и так далее, без конца и края. Когда прозвучит самый последний слог последнего слова, будь то радостное «аллилуйя!» или обычная жалоба на боль в животе, у нас будут основания разумно предположить, что миру приходит конец. Сотворенный с помощью слова, он и разрушится — кто знает? — от слова. О разрушении я знаю все, приятель. Больше, чем хотелось бы рассказывать. Я видел такие неописуемые, омерзительные вещи…

* * *

Но это неважно. Просто поднесите огоньку, пожалуйста

* * *

Отчего же мы медлим? А, понимаю. Я сказал, что хорошо изучил разрушение, и это заставило вас задергаться? Похоже, именно так. Вы хотите узнать, что я видел

* * *

Ну почему, во имя демонации, вам мало того, что у вас есть? Зачем все время стремиться узнать еще больше?

Ведь мы договорились. Или мне показалось, что договорились. Я думал, что вам нужна моя исповедь, а взамен вы кремируете меня, и краску, бумагу, клей поглотит одна милосердная вспышка.

Но этого пока не будет, я правильно понимаю?

Какой же я глупец. Не надо было упоминать о том, что я мастер разрушения. Вы это услышали, и ваша кровь побежала быстрее.

* * *

Что ж…

Полагаю, вам можно узнать чуть больше, но при одном условии. Я расскажу вам еще о своей жизни, а потом мы поджарим эту книжонку.

Хорошо?

* * *

Ладно, раз мы договорились. Надо положить этому конец, а не то я рассержусь. Вам не поздоровится, если до этого дойдет. Я могу заставить эту книгу вылететь из ваших рук и долбить вас по голове, пока вы не истечете кровью из дыр в собственном черепе. Думаете, я блефую? Лучше не подначивайте меня. Я не так глуп. Я, в общем-то, ожидал, что вы захотите узнать побольше о моей жизни. Но не рассчитывайте на красочную счастливую сказку. В моей жизни не найдется ни одного счастливого дня.

Нет, вру. Я был счастлив, когда бродил по дорогам вместе с Квитуном Но это было так давно, что я с трудом припоминаю, куда мы шли, не говоря уж о наших беседах. Почему память так несовершенна? Я помню каждое слово дурацкой колыбельной, которую мне пели в младенчестве, но забыл все, что было вчера. Однако самые тяжелые и судьбоносные события остаются неприкосновенными, как бы я ни старался стереть их из памяти.

* * *

Ладно. Сдаюсь, но ненадолго. Я расскажу вам, как попал оттуда сюда. Не слишком красивая история, поверьте. Но как только я выложу вам ее, вас покинут малейшие сомнения и вы выполните мою просьбу. Вы избавите меня от страданий.

Итак…

Само по себе очевидно, что я пережил падение в костер и те несколько минут, когда папаша Гатмусс дал мне пожариться на угольной жаровне. Моя кожа, несмотря на всю твердую чешую, пузырилась и плавилась, пока я пытался выбраться из огня. Папаша Г. схватил меня за хвосты, бесцеремонно выволок из пламени и пинком отшвырнул прочь, когда во мне едва теплилась жизнь. (Все это я узнал позже от мамы. В тот момент сознание милосердно покинуло меня.)

Правда, папаша Гатмусс привел меня в чувство — принес бадью ледяной воды и окатил меня. Вода загасила пламя и прервала мой обморок. Я сел, хватая ртом воздух.

— Поглядите на него, люди добрые, — сказал папаша Гатмусс — При виде тебя любой отец разревелся бы.

Я посмотрел на свое тело, на свежие волдыри, на обожженные до черноты грудь и живот.

Мать кричала на папашу. Я не все разобрал, но, кажется, она обвиняла его в том, что он нарочно бросил меня в огонь. Я оставил их ругаться и пополз к дому, прихватив по пути из кухни большой зазубренный нож на случай, если позже придется защищаться от Гатмусса Потом поднялся по лестнице к зеркалу в маминой комнате и посмотрел в лицо своему отражению. Нужно было подготовиться к тому, что предстало передо мной, но я поспешил. Узрел плавящееся и пузырящееся месиво ожогов вместо лица, и внезапно меня вырвало на собственное отражение.

Я очень осторожно стирал рвоту с подбородка, когда услышал рев Гатмусса с нижнего этажа.

— Слова, шкет? — орал он. — Ты писал слова обо мне?

Я поглядел поверх перил и увидел разгневанное чудовище. В его лапе было зажато несколько полусгоревших листков, исписанных моими каракулями. Очевидно, папаша выхватил их из огня и нашел там упоминание о себе. Я слишком хорошо помнил свой шедевр, чтобы не сомневаться: записки о Гатмуссе расцвечены множеством оскорбительных эпитетов. Папаша был слишком глуп, чтобы понять значение слов «тлетворный» или «скаредный», но он уловил главный смысл моих чувств. Я ненавидел его всем сердцем, и эта ненависть сочилась со страниц в его руке. Папаша тащил свою грузную тушу по лестнице, вопя:

— Я не идиот, шкет! Я знаю, про что тут написано. И я заставлю тебя помучиться за это, слышишь? Разведу новый костерок и поджарю тебя на нем, по минуте за каждое гадкое слово, что ты про меня накорябал. А ты накорябал много слов, шкет. Ох и пожарю я тебя! Станешь черным, как головешка, шкет!

Я решил не тратить силы и время на ответ. Мне надо было выбраться из дома и затеряться на темных улочках нашего района, звавшегося Девятым кругом. Самые пропащие из проклятых, чьи души не подчинялись ни кнуту ни прянику, хитростью и выдумкой кормились в этом кишащем бездельниками разоренном краю.

Они промышляли в помойном лабиринте позади нашего дома. В качестве платы за проживание в этом доме — полуистлевшей развалине — папаша Г. следил за грудами мусора и усмирял те души, которые, по его мнению, заслуживали наказания. Эта дозволенная жестокость подходила папаше Г. как нельзя лучше. Он выходил из дома еженощно, вооруженный мачете и ружьем, готовый увечить и калечить во имя закона. Теперь он взбирался по лестнице с теми же мачете и ружьем по мою душу. Я не сомневался, что он убьет меня, если (точнее, когда) доберется до меня. Я знал, что спастись от него на улице нет шансов, так что мне оставалось лишь выпрыгнуть из окна (мое тело совсем не чувствовало боли, онемев от шока) и бежать к крутым мусорным холмам. Я знал, что там можно оторваться от погони среди бесчисленных гнилых каньонов.

Папаша Г. выстрелил в окно, откуда я выпрыгнул, как только начал карабкаться на гору мусора. Он выстрелил еще раз, когда я добрался до вершины. Обе пули просвистели мимо, но совсем близко. Если он выпрыгнет и нагонит меня, он прострелит мне спину, причем не раздумывая. И пока я пробирался, спотыкаясь и скользя, по дальнему склону вонючего мусорного холма, я думал если выбирать между смертью здесь, от пули папаши Г., и возвращением домой к новым побоям и издевательствам, я предпочту смерть.

Но пока было рановато тешиться мыслями о смерти. Мое обожженное тело уже оправлялось от шока, навалилась боль, но я был достаточно шустрым, чтобы резво продвигаться по грудам гниющих объедков и ломаной мебели. А вот для огромной неуклюжей туши папаши Г. кучи мусора были коварной почвой. Два-три раза я терял его из виду, и мне очень хотелось верить, что я оторвался. Но Гатмусса вел охотничий инстинкт. Он преследовал меня среди хаоса, вверх и вниз по холмам. Мусорные ущелья становились все глубже, горы все выше, а я уходил все дальше от дома.

И двигался все медленнее. Усилия, потраченные на преодоление этих холмов, уже сказывались на мне, и мусор разъезжался под ногами, когда я пытался взбираться на крутые склоны.

Мне было ясно, что конец близок. Я решил остановиться на вершине холма, на который я взбирался, и стать удобной мишенью для папаши Г. Мое тело стремительно слабело, икроножные мышцы сводила судорога, я громко стонал от боли, мои обожженные руки были сплошь в порезах — в поисках опоры я натыкался на осколки стекла и рваные края жестяных банок.

И я решился. Как только долезу до вершины холма, перестану убегать от погони, повернусь спиной к Гатмуссу, чтобы он не мог увидеть отчаяния на моем лице и насладиться им, и буду ждать пули. Приняв это решение, я почувствовал себя на удивление свободным и легко взобрался к намеченному месту гибели.

Оставалось только…

Стоп! Что такое висело в воздухе поперек канавы, между этой вершиной и следующей горой? Моим утомленным глазам померещились два сочных куска сырого мяса, и возле каждого — верить ли глазам? — по бутылке пива.

Я слышал, что заблудившиеся в пустыне путники видят то, о чем больше всего мечтают: мерцающее озеро прохладной воды, окруженное финиковыми пальмами, ломящимися от плодов. Эти миражи — первый признак того, что путник теряет ощущение реальности. Чем быстрее он бежит к озеру-фантому и долгожданной тени фруктовых пальм, тем стремительнее они от него удаляются.

Неужели я окончательно спятил? Надо было выяснить это. Покинув то место, где я намеревался расстаться с жизнью, я соскользнул по склону туда, где висели куски мяса и пиво, слегка покачиваясь на поскрипывающей веревке, пропадавшей во тьме надо мной. Чем ближе я подбирался, тем более крепла уверенность, что это, вопреки моим страхам, не иллюзия, а реальность. Очень скоро я убедился в этом, когда в мой наполнившийся слюной рот попал чудесный постный стейк. Это было необыкновенно вкусно, мясо просто таяло во рту. Я открыл бутылку холодного пива и поднес ее к безгубому рту, который отлично справился с разгрызанием мяса. Мои раны омыло прохладное пиво.

Я молча возносил благодарность доброй душе, оставившей здесь угощение для заблудшего путника, когда услышал рев папаши Г. и краем глаза увидел его на том месте, где я собирался умереть.

— Оставь мне, шкет! — проорал он.

Похоже, он забыл о нашей вражде, так потряс его вид стейка и пива. Папаша огромными шагами помчался с крутого холма. На бегу он вопил:

— Если ты притронешься ко второму стейку и пиву, шкет, я пристрелю тебя трижды, клянусь!

По правде говоря, я и не собирался есть второй стейк. Я был счастлив, обгладывая косточку на крюке. Крюк был соединен с одной из двух веревок, висевших так близко друг от друга, что они показались мне единым целым.

Я наелся и теперь мог полюбопытствовать. Бутылки висели на одной веревке, но там была и вторая, гораздо темнее ярко-желтого троса для стейков, невинно тянувшегося рядом. Со второй веревки ничто не свисало. Мой взгляд скользнул по ней — за мое плечо, вниз по руке, по ноге, к стопе, — и я разглядел, что веревка исчезает в куче мусора, на которой я стоял.

Я наклонился вперед так, что мой обожженный негнущийся торс почти коснулся колен, и стал искать, где веревка исчезла среди отбросов.

— Ты выкинул кость, идиот? — прорычал папаша Гатмусс, выплевывая слюну, пиво и хрящи. — Не смей там копаться, слышишь? Если ты заказал мне стейк и пиво, это еще не значит… А, стой! Ха! Стой там, где стоишь, шкет. Я не буду приставлять тебе дуло к уху, чтобы разнести башку. Я вставлю его тебе в зад и снесу…

— Это ловушка, — тихо сказал я.

— Что ты там бормочешь?

— Еда. Это приманка. Кто-то хочет поймать…

Я не успел договорить, как мое пророчество сбылось.

Вторую веревку, странно темную на фоне ярко-желтой первой и почти незаметную в темноте, внезапно вздернули в воздух метра на три, туго натянув два темных троса, и извлекли из тьмы две сети подходящего размера и ширины, что доказывало: кем бы ни был небесный рыбак, его знаний о подземном мире хватало, чтобы угадать присутствие остатков демонации.

Увидев эти огромные сети, я утешил себя одной мыслью: даже если бы я увидел ловушку раньше, мы не сумели бы выпутаться из нее, пока поднебесные рыбаки не заметили, как дергаются крючки с наживкой, и не выловили добычу.

Ячейки сети были достаточно велики, чтобы одна моя нога нелепо и неудобно повисла в воздухе, болтаясь над хаосом внизу. Но неудобство ничего не значило в сравнении с тем, как затягивалась сеть вокруг папаши Гатмусса. Его тоже подняли в воздух, но Гатмусс ругался и бился, безуспешно пытаясь прорвать дыру в сетке, а я был необычайно спокоен. Ведь жизнь в поднебесном мире вряд ли может быть хуже, чем в подземном, где у меня не было ни уюта, ни любви, ни будущего — ничего, кроме унылого существования, какое влачили мама и папаша Г.

Нас тащили вверх с приличной скоростью, и я смотрел вниз на ландшафт своей юности. Я видел наш дом, миниатюрную фигурку мамы на крыльце; она не услышит моих криков, даже если я попытаюсь закричать, а я не пытался. Дальше во все концы, насколько я мог видеть, простиралась унылая заброшенная пустыня с пиками отбросов. Они казались огромными, пока я находился рядом, а теперь стали незначительными даже по краям, где возвышались горы мусора, ограничивая пределы Девятого круга. За этими пределами не было ничего. Только вакуум, бескрайняя пустота, ни черная, ни белая, неизмеримая серость.

— Джакабок! Ты слушаешь меня?

Гатмусс окликнул меня из своей сети. Огромная папашина туша сплющилась в весьма неловкой позе — его же собственными усилиями. Колени подпирали голову, руки торчали сквозь сеть под странными углами.

— Да, слушаю, — ответил я.

— Это ты подстроил? Хочешь выставить меня дураком?

— Для этого не надо сильно стараться, — сказал я. — К тому же это не я. Какой скудоумный вопрос.

— Чего это за «скудоумный»?

— Я не буду ничего объяснять тебе, это гиблое дело. Ты родился животным, животным и помрешь, и, кроме еды, волновать тебя ничто не будет.

— Думаешь, ты очень умный, шкет? Умные слова говоришь, сам такой манерный. Ну, меня тебе не сразить. У меня есть мачете и ружье. Как только мы выберемся из этой идиотской штуковины, я сцапаю тебя быстрее, чем ты успеешь пересчитать свои пальцы. И я их оттяпаю, твои пальцы. На руках или на ногах. Или нос.

— Я вряд ли могу сосчитать свой нос, дурак. У меня он один.

— Ага, снова заговорил как высокородный могущественный господин. Ты никто, шкет. Погоди! Сейчас возьму ружье. Я все могу с моим ружьишком! Отстрелю тебе, скажем, остатки детородной пипки. Начисто оттяпаю!

Гатмусс продолжал в том же духе, изливая бесконечный поток оскорблений и жалоб, приправленных угрозами. Он ненавидел меня, потому что после моего рождения мама утратила к нему всякий интерес. Прежде, говорил папаша, если мама вдруг отворачивалась, у него имелся простой способ привлечь ее внимание. Но теперь он не хочет пользоваться этим способом, потому что новая дочь ему бы не помешала, но еще один случайно заделанный сын — нет, это пустая трата сил и времени на порку. Хватит и одной ошибки, более чем достаточно, заявил он и снова принялся поносить мою непроходимую глупость.

Тем временем мы продолжали возноситься, и наш полет, начавшийся рывками, стал плавным и быстрым. Мы проплыли через темный облачный слой на Восьмой круг, вырвавшись из зазубренного кратера на его скалистые пустоши. Я никогда не отходил от родительского дома больше чем на полмили и почти не знал, как устроена жизнь в других кругах. Мне хотелось поподробнее изучить Восьмой круг, но мы летели слишком быстро. Я составил лишь мимолетное представление о нем: тысячи проклятых с голыми спинами, согнувшиеся от напряжения, с трудом тащили какую-то безликую громаду по неровной земле. Потом я снова на время ослеп, на этот раз во тьме Восьмого неба, и тут же вынырнул, отфыркиваясь и отплевываясь от какой-то зловонной жижи, наполнявшей забитый водорослями канал в заболоченном краю Седьмого круга. Тут папаша Гатмусс стал поносить меня распоследними словами как виновника того,что мы очутились в столь бедственном положении; то ли купание в болотной воде разъярило его, то ли твердолобая башка наконец усвоила, что с нами происходит.

— Ты растрата моего семени, безмозглый идиот, тупоголовый болван, маленький вонючий придурок! Я должен был придушить тебя много лет назад, чертов тупица. Если б мне дотянуться до мачете, клянусь, я искромсал бы тебя на куски прямо здесь и сейчас.

Он бился в сети, выкрикивая оскорбления, пытался высвободить руки и достать мачете. Но сеть держала его крепко, не позволяя ни до чего дотянуться. Он застрял.

Но я-то мог двигаться. У меня по-прежнему был нож, который я взял на кухне. Не самый большой нож, но с зазубринами. Такой нож справится с задачей.

Я потянулся и стал пилить веревку, державшую сеть, в которой брыкался папаша Г. Я знал, что надо спешить. Мы уже прошли Шестой круг и поднимались сквозь Пятый. Я больше не рассматривал топографические подробности, только отмечал в уме числа. Я полностью сосредоточился на веревке.

Изливавшиеся из папашиного рта ругательства сделались еще грязнее, когда мой небольшой нож наконец стал перепиливать веревку. В тот момент мы проходили сквозь Четвертый круг, но я ничего не могу рассказать о нем. Я пилил не за страх, а за совесть, в буквальном смысле слова. Если не перепилить веревку до того, как мы прибудем к месту назначения — как я подозревал, в поднебесный мир — и рыбаки освободят Гатмусса, он убьет меня и без мачете или ружья. Просто разорвет на части. Я видел, как он проделывал такое с демонами гораздо крупнее меня.

Угрозы и ругань отца, неразборчивые от ярости, постепенно перешли в бессвязный ненавидящий хрип. Это подгоняло меня, не сомневайтесь. Временами я посматривал на лицо папаши, плотно прижатое к путам сети. Поросячьи глазки глядели на меня.

В этих глазах была смерть. Моя смерть — стоит ли уточнять — была многократно отрепетирована в его крохотном мозгу размером с яйцо. Он заметил, что привлек мое внимание, и перестал нагромождать оскорбления, как будто я не слышал всех его мерзостей. Папаша попытался тронуть меня нелепицей.

— Я люблю тебя, сынок.

Это было смешно. Никогда и ничто так не забавляло меня за всю мою жизнь. Дальше пошли новые бесценные образчики идиотизма.

— Мы, конечно, разные. Ну, ты мелкий шкет, а я…

— А ты нет? — предположил я.

Он ухмыльнулся. Мы явно понимали друг друга.

— Точно. А когда ты вот такой, как я, а сын у тебя — вот такой, как ты, разве не естественно лупить его день и ночь?

Я решил запутать его, сыграв в адвоката демона.

— Ты уверен? — спросил я его.

Его улыбка немного поблекла, паника мелькнула в крошечных блестящих глазках.

— Почему бы нет? — спросил он.

— Не спрашивай меня. Сейчас не я рассказываю о том, о чем думаю.

— А! — перебил он меня, чтобы высказать мысль, пока та не канула в небытие, — вот оно что! Это ведь неправильно?

— Неправильно что? — спросил я, перепиливая веревку, пока дружеская пикировка продолжалась.

— Вот это, — ответил папаша Г. — Это неправильно. Сын не должен убивать собственного отца.

— Почему же, если отец пытался убить его?

— Не пытался он убить. Никогда. Может, закалить чуток. Но убить — нет, никогда. Никогда.

— Ну, папаша, тогда из тебя лучший отец, чем из меня сын, — сказал я. — Но меня это не остановит, и веревку я все равно перережу, а падать отсюда далеко. Ты разобьешься вдребезги, если тебе повезет.

— Если мне повезет?

— Да. Я не хотел бы, чтобы ты лежал там на помойке живой с перебитым хребтом. Особенно если учесть, сколько голодных демонов и проклятых бродит в тех краях. Они сожрут тебя, а это слишком ужасно, даже для тебя. Пора смириться и молить о смерти, потому что так умирать гораздо легче. Долгое падение, и все. Чернота. Конец папаши Гатмусса, раз и навсегда.

За разговором мы миновали несколько кругов. Если честно, я потерял им счет и не знал, сколько осталось до поднебесного мира. Наверное, три. Мой нож затупился, так много ему пришлось пилить, но веревка была уже перерезана на две трети, а вес сети натягивал оставшиеся нити, и они лопались от малейшего прикосновения моего лезвия.

Теперь я знал, что мы близки к поверхности, потому что слышал голоса где-то над собой. Вернее, один-единственный голос. Он кричал.

— Тащите же! Все вы, и ты тоже! Работайте! Нам попалось что-то крупное. Это не великан, но что-то большое!

Я глянул вверх. Над нами в сотне метров был слой камня с расселиной, расширявшейся с одного конца. И в этой широкой трещине исчезали четыре веревки — две, державшие папашу Г. и меня, и пара других, на которой висела приманка. Яркий свет, рвавшийся сквозь расселину, был мощнее всего, что я когда-либо видел внизу. Он щипал мне глаза, поэтому я отвел взгляд и приложил все усилия к перепиливанию последних упрямых нитей веревки. Однако вид расселины остался выжженным в моем мозгу, как после удара молнии.

В последние две-три минуты папаша Г. оставил и бесконечный речитатив оскорблений, и абсурдные попытки воззвать к моей сыновней любви. Он просто смотрел прямо в дыру в небесах Первого круга, и ее вид рождал в нем первобытный страх. Папаша выплевывал мольбы, вскоре сменившиеся звуками, которых я никак не ожидал от него услышать: Гатмусс всхлипывал и рыдал от ужаса.

— Нет, я не могу подняться в поднебесье, не могу, не могу…

Сопли, как слезы, бежали из его ноздрей, а сами ноздри, как я впервые понял, были огромные, больше глаз.

— Во тьму, вглубь, нам туда, вы не можете, не должны!

Он как будто взбесился, он бился в истерике.

— ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ТАМ, НАВЕРХУ, ШКЕТ? НА СВЕТУ, ШКЕТ? ЭТО БОЖИЙ СВЕТ НА НЕБЕСАХ ЭТОТ СВЕТ ВЫЖЖЕТ МНЕ ГЛАЗА. Я НЕ БУДУ СМОТРЕТЬ! НЕ ХОЧУ ЕГО ВИДЕТЬ!

Он кричал и метался в ужасе, он пытался закрыть руками глаза, хотя это было невозможно. Папаша корчился в путах, а его перепуганные вопли звучали так громко, что когда он на миг замолк, я услышал чей-то голос в наземном мире:

— Послушайте эту тварь! Что она говорит?

И другой голос:

— Нет, не слушайте. Не хватало нам забивать голову речами демонов. Закройте уши, отец О'Брайен, не то эти крики сведут вас с ума.

Это все, что я расслышал, потому что папаша Г. снова начал биться и рыдать. Сеть затрещала под напором, но порвалась не она, а последние нити веревки, которая держала Гатмусса Она лопнула с удивительно громким треском, эхом отразившимся от скального потолка над нами.

Лицо папаши изменилось, выражение метафизического ужаса уступило место чему-то более простому. Гатмусс падал. Падал, падал…

Перед тем как коснуться поросшей лишайником земли Первого круга, он дал выход примитивному гневу, отразившемуся на его лице, и исторгнул отчаянный рев. Похоже, ни подъем, ни спуск не порадовали его. Он упал в слой мха и исчез.

Рев не умолкал, понемногу сходя на нет, пока папаша падал сквозь Второй круг, еще тише звучал на Третьем круге и угас совсем, как только Гатмусс прошел круг Четвертый.

* * *

Он исчез. Папаша Г. наконец-то исчез из моей жизни! Сколько лет я боялся его осуждения, его побоев, а теперь он исчез и приближался к смерти, пробивая за кругом круг. Я надеялся на это. Его конечности и хребет сломаются, а череп размозжится, как разбитое яйцо, задолго до приземления в каньоне отбросов, где нас поймали на крючок. Я не сочинял страшных сказок, когда говорил, как жутко оказаться в том месте беспомощным, подобно самым жалким и безнадежным созданиям нашего мира. Я немало таких знаю. Некоторые из них были демонами, причем самыми учеными и просвещенными, но в процессе научных дискуссий они узнали, что мы ничего не значим в системе мироздания. Мы парим в вакууме вне сути и смысла. Знание плохо подействовало на этих демонов — гораздо хуже, чем на других моих знакомцев, с давних пор переставших размышлять о высоких материях и занятых лишь поисками снадобья от геморроя среди лишайников в сумеречном Девятом круге.

Но отчаяние не избавляло ученых мужей от голода. За годы, прожитые в доме на мусорных дюнах, я вдоволь наслушался историй о путниках, канувших в Девятом кругу. Их кости находили обглоданными дочиста, если находили вообще. Такая же участь, вероятно, ждет и папашу Г.: его сожрут заживо, высосут мозг из каждой косточки.

Я сосредоточился, чтобы уловить хоть какой-то звук из подземного мира — последний крик моего убитого отца, — но ничего не услышал. Внимания теперь требовали голоса из поднебесья. Веревку, державшую сеть папаши Г., вытянули в тот же миг, когда он упал. Я сунул свой маленький нож в карманчик плоти, который я медленно и мучительно расковыривал в себе много месяцев, чтобы прятать в нем оружие.

Те, кто тянул меня вверх, явно испытали огромное разочарование и досаду.

— Тот, который сорвался, был раз в пять больше этого, — сказал один голос.

— Похоже, он перегрыз веревку, — рассудил второй, уже знакомый мне как отец О'Брайен. — Они изворотливы, эти демоны.

— Почему бы вам не заткнуться и не помолиться? — встрял третий голос. — Для чего вы здесь? Чтобы защитить наши бессмертные души от того, что мы тянем кверху.

Они напуганы, подумал я, и мне это на руку. От страха люди делают много глупостей. Значит, мне нужно и дальше держать их в страхе. Может, удастся смутить их моим уродливым сложением, обожженным лицом и изуродованным телом? Но я сомневался. Надо пошевелить мозгами.

Теперь я яснее видел небо. Его голубизна была безоблачна, но ее прочерчивали несколько столбов рассеивающегося черного дыма, и за внимание моих ноздрей боролись два запаха. Один был тошнотворным сладковатым ароматом ладана, а второй — дух горящей плоти.

Пока я вдыхал их, в моем спутанном сознании всплыло воспоминание о детской игре, которая могла бы помочь мне защититься от поймавших меня людей. Когда папаша Гатмусс приходил домой с женщиной, он сгонял маму с супружеской постели, и она спала в моей кровати, укладывая меня на пол с подушкой (если бывала щедра) и грязноватой простыней. Так было с самого моего рождения и до двенадцати лет. Мама засыпала, едва донеся голову до подушки, так ее изматывало житье с папашей.

А потом она начинала говорить во сне. Ее слова — ужасающие, обдуманные проклятия в адрес папаши Г. — заставляли мое сердце биться быстрее от страха. Но особенно мне запомнился голос, каким мама произносила их.

То говорила другая мама, и ее голос был глубоким грубым рыком, исполненным убийственной ярости. За годы я слышал этот голос множество раз и никогда сознательно не пытался имитировать его. Но однажды, в укромном месте, я дал волю своему гневу на папашу Г., и голос появился сам. Это была не имитация. Я унаследовал от матери дефект горла, позволявший мне воспроизводить такой звук. У меня был случай убедиться в этом.

Через несколько недель после открытия наследственного дара я сдуру срезал путь к дому и прошел по земле, которую объявила своим владением шайка молодых демонов, имевших обыкновение убивать всех, кто не платил им дань. Оглядываясь назад, я не могу сказать, было ли мое появление там случайным, как я считал тогда, или это было испытание. Вот иду я, Джакабок, несчастный коротышка, обижаемый всеми кому не лень, и напрашиваюсь на столкновение с шайкой головорезов, готовых пришить меня на крыльце родного дома.

Вкратце расскажу, как было дело. Я заговорил маминым «голосом ночных кошмаров», излив на противника поток самых злобных и ядовитых проклятий, какие нашлись в моей памяти.

На троих из шайки это подействовало моментально. Четвертый, самый здоровый, оказался глух как пробка. Он наблюдал за бегством своих товарищей, а потом, увидев мой широко открытый рот, понял, что я издаю какой-то звук, отпугнувший остальных. Громила тут же бросился ко мне, ухватил меня пониже затылка одной невероятной ручищей, а другую запустил мне в рот, чтобы вырвать мой опасный язык. Он вцепился в самый корень языка, вонзив ногти во влажную мышцу, и оставил бы меня настолько же немым, насколько сам был глухим, если бы мои хвосты — инстинктивно, сами по себе — не пришли мне на помощь. Они взвились вверх, потом разошлись в стороны и устремились вперед на уровне моих ушей, целясь кончиками в глаза нападавшего. Им не хватило твердости, чтобы совсем ослепить моего противника, но хрящи поранили его. Демон отпустил меня, и я отошел, шатающийся и сплевывающий кровь, но в целом невредимый.

Теперь вы знаете весь мой арсенал, захваченный с собой в поднебесье: один маленький затупившийся нож, «голос ночных кошмаров» моей матушки и сдвоенный хвост, унаследованный от поглощенного бездной отца.

Негусто, но придется обойтись этим.

Ну, вот вам история. Отныне вы знаете, как я поднялся из подземного мира и как начались мои приключения. Конечно же, вы удовлетворены. Я рассказал вам то, чего не рассказывал никому, даже тем, кого собирался выпотрошить. О гибели папаши Г., например. До сих пор я в этом не признавался. Ни разу. И, доложу вам, это нелегкое признание, даже много веков спустя. Отцеубийство — особенно когда сбрасываешь отца в пасть голодных безумцев — тяжкий грех. Но вы хотели, чтоб я песнями и плясками заработал ужин, так вот моя песнь.

Вам не нужно знать больше, поверьте мне. Меня вытащили наверх через дыру в скале, до этого вы и сами додумаетесь. Очевидно и то, что меня не порешили сразу, иначе не сидеть бы мне на этой странице и не беседовать с вами. Подробности несущественны. Все это — вехи истории.

Нет, нет. Постойте. Беру свои слова обратно. Это не вехи истории. Это не занесено в летопись. А история — лишь то, что написано в учебниках. До страданий таких существ, как я, обожженных и страшных, как грех демонов, чья жизнь никчемна, истории нет никакого дела.

Я — Джакабок Никто. Для вас я Джакабок Невидимый.

Но вы не правы. Вы ошибаетесь. Я здесь.

Я прямо здесь, на странице перед вами. Я пристально смотрю на вас из каждого слова, перемещаюсь по строкам, когда вы пробегаете их глазами.

Видите легкую рябь между строками? Это я.

Чувствуете, что книга немного дрожит? Да ладно, не бойтесь. Вы это ощутили. Признайтесь.

Признайтесь.

* * *

Знаете что, друг мой?

Думаю, стоит рассказать вам еще немножко, ради истины. Пусть будет хоть одна летопись, пусть несчастья малолетнего демона облекутся в слова и попадут в анналы истории.

Можете пока отвести зажженную лучину. Я расскажу вам, что произошло со мной в поднебесье. Тогда вы сожжете книгу, но хотя бы узнаете мою историю. И сможете рассказать о ней остальным, как передают друг другу стоящие вести. Возможно, когда-нибудь вы напишете собственную книгу о том, как однажды познакомились с демоном по имени Джакабок, и обо всем, что он рассказал вам про демонов, историю и огонь. Такая книга могла бы прославить вас. Ведь вас, людей, больше интересует зло, чем добро. Вы можете выдумать любые отвратительные подробности и выдать их за мой рассказ. Почему бы нет? Вы хорошо заработаете, рассказывая историю Джакабока Если вы побаиваетесь последствий, отдайте часть прибыли Ватикану в обмен на круглосуточную охрану из священников, а то вдруг какой-нибудь бешеный демон заявится к вам домой.

Подумайте. Почему бы нет? Почему бы вам не извлечь выгоду из нашей маленькой сделки? А пока вы это обдумываете, я расскажу вам, что случилось, когда меня вытащили из-под земли и я наконец увидел солнце.

Вы должны внимательно слушать меня, друг, потому что в моей истории много темного, но каждое слово в ней — правда, клянусь маминым голосом. Вам с лихвой хватит материала на книгу, поверьте. Запоминайте подробности, потому что именно им верят люди.

И не забывайте вот что: люди хотят верить. Не всему, конечно. Земля на трех китах, к примеру, вышла из моды. Но в мою ядовитую историйку они захотят поверить… Нет, не так. Они не просто хотят верить. Им необходимо верить. Что нужно существам, живущим в мире зла, как не откреститься от ответственности за зло? Для этого и служат демоны и их демонации.

Не сомневаюсь, вы сами такое испытывали. Вы тоже становились свидетелями омерзительных деяний. Уверен, они сводили вас с ума — будь то мальчишка, отрывающий лапки мухе, или диктатор, подвергший целый народ геноциду. Вы даже можете сказать — о, это отличный поворот сюжета! — что сохранили рассудок по единственной причине: потому что записали все это дословно и страницы стали орудием экзорцизма. Вы очищались от увиденного, выплескивая слова на бумагу. Удачно сказано, хоть хвастаться и нехорошо. Очищение от увиденного. Очень метко.

Конечно, найдется немало ханжей, которые фыркнут и манерно заявят, что не хотят марать руки демонской книгой. Но это вранье. Все любят читать про страшное и испытывать отвращение, после которого еще слаще вернуться к любви. Вам нужно только слушать меня внимательно и запоминать ужасы на будущее. Потом вы сможете поклясться, что у вас сведения из достоверного источника. Назовите мое имя, если хотите. Мне все равно.

Но я должен предупредить вас, друг. То, что я увидел в небесах и о чем сейчас расскажу вам, — не для слабонервных.

Это тошнотворная история. Не позволяйте леденящим душу подробностям огорчать вас. Отнеситесь к жутким эпизодам, как к деньгам в банке. Это мой дар в обмен на сожжение книги — солидный капиталец из ужасов. Теперь вы видите, что это выгодная сделка?

Да, я не сомневался. Теперь позвольте мне продолжить рассказ с того места, на котором я остановился. Итак, я впервые в жизни поднимался из подземного мира.

Это не самый достойный выход в свет — когда тебя тащат через расселину в скале, поймав в сеть.

— Во имя Христа, что это? — воскликнул человек с пышной бородой и еще более пышным пузом, сидевший в отдалении на валуне.

У этого большого человека была большая собака, которую он держал на коротком поводке, за что я был ему признателен, потому что злобной псине я явно не понравился. Она ощерила зубы, открыв пятнистые десны, и зарычала.

— Ну, отец О'Брайен? — спросил куда более худощавый мужчина с длинными светлыми волосами. На нем был передник, запятнанный кровью. — Ответить можете?

Отец О'Брайен подошел к сети с бутылью вина в руке и, посмотрев на меня несколько секунд, провозгласил:

— Это всего лишь маленький демон, мистер Коули!

— Еще один! О нет! — отозвался здоровяк.

— Хотите, чтобы мы сбросили его вниз? — задал вопрос светловолосый и глянул на троих мужчин, тянувших веревку, на конце которой висел я.

Все они выбились из сил и обливались потом. Между жерлом расселины и изможденным трио стояла четырехметровая башня из дерева и железа. К ее основанию были привалены несколько больших валунов, чтобы она не опрокинулась. Две металлические стрелы отходили от верхушки башни, словно это была виселица для двоих преступников. Веревка, державшая мою сеть, взбегала вверх и пряталась в желобе большого колеса на конце одной из стрел, потом тянулась вдоль стрелы вниз к троим верзилам, державшим эту веревку (и мою жизнь) в своих огромных лапах.

— Ты говорил, что там водятся великаны, О'Брайен?

— Да, водятся. Великаны нам еще попадутся, клянусь. Но они встречаются нечасто, Коули.

— Есть хоть одна причина, чтобы оставить вот этого?

Священник оглядел меня.

— Он не годится даже на корм собакам.

— Почему? — спросил Коули.

— Он весь в шрамах. Самый уродливый демон из всех, кого я когда-либо видел.

— Дайте-ка я погляжу, — сказал Коули, поднимая обширный зад с большого валуна.

Они направлялись ко мне — сначала живот, потом его обладатель.

— Шамит, — обратился Коули к человеку с соломенными волосами. — Возьми Глотку на поводок.

— В прошлый раз она меня укусила.

— Не рассуждай, кретин! — заорал Коули. — Знаешь сам, я не люблю повторять.

— Да, Коули. Простите, Коули.

Желтоволосый Шамит взял поводок Глотки, явно опасаясь, что его снова укусят. Но у псины были другие соблазны: я. Она ни на миг не отводила от меня больших черных глаз, слюна потоком бежала из ее пасти. Ее горящий взгляд подсказал мне, что в жилах этой собаки, возможно, течет кровь адских псов.

— Ты чего уставился на мою собаку, демон? — спросил Коули.

Видимо, это всерьез рассердило его, потому что он вынул из-за пояса железный прут и ударил им меня два-три раза. Бил он больно, и впервые за много лет я забыл о силе слов и просто завизжал, как разъяренный гиббон.

Мой вопль раззадорил псину, и она залаяла, содрогаясь всем своим огромным телом при каждом звуке.

— Немедленно утихни, демон! — закричал Коули. — И ты, Глотка!

Собака тут же замолчала. Я же умерил свои вопли до едва слышных стонов.

— Что нам с ним делать? — спросил Шамит. Он вытащил небольшой деревянный гребень и расчесывал им свои золотистые кудри снова и снова, едва ли осознавая, что делает. — С него даже шкуру сдирать бесполезно, вон сколько шрамов.

— Это ожоги, — сказал священник.

— Еще один образчик ирландского юмора, О'Брайен?

— Я не шучу.

— Боже правый, О'Брайен, хватит дуть вино, подумайте лучше, что за чушь вы городите! Это демон. Мы вытянули его из вечного пламени ада. Откуда взяться ожогам у твари, живущей в таком месте?

— Я не знаю. Просто хотел сказать…

— Ну…

Глаза О'Брайена переместились с лица Коули на металлический прут и обратно к лицу Коули. Кажется, я был не единственным, кто терпел боль от этой штуковины.

— Нет-нет, Коули, я ничего. Это все пьяная болтовня. Наверное, вы правы. Надо бы мне на время завязать с вином.

Закончив говорить, он поступил как раз наоборот: повернулся спиной к Коули, поднес к губам бутыль и тяжело пошел прочь.

— Вокруг меня одни пьяницы, идиоты и…

Его взгляд случайно остановился на Шамите. Тот водил и водил гребнем по волосам, глядя в пространство широко открытыми глазами, будто ритуал причесывания ввел его в некое подобие транса.

— И вот такие типы.

— Простите. — Шамит мигом вышел из этого полубессознательного состояния. — Вы о чем-то меня спросили?

— Да нет, ты все равно отвечать не горазд, — отрезал Коули. Бросив на меня неприязненный взгляд, он приказал: — Ладно, поднимайте его и вынимайте из сети. Но будьте осторожны. Вы же знаете, что бывает, когда спешишь и даешь демонам возможность навредить нам?

Тишина была ему ответом. Ее нарушал только скрип веревки, опять тащившей меня вверх.

— Мистер К. задал вам вопрос, безмозглые головорезы! — закричал Коули.

Приглушенные голоса со всех сторон отозвались невнятным бормотанием Коули этим не удовлетворился.

— Ну, о чем я говорил?

Каждый из пятерых промычал собственную версию полузабытого вопроса Коули.

— И каков ответ?

— Можно кое-что потерять, — ответил отец О'Брайен.

Он поднял руки в доказательство своих слов. Его правая кисть была откушена подчистую — по-видимому, очень давно, — осталась лишь подушечка ладони под большим пальцем и сам большой палец, продетый в ручку винной бутыли. Левая кисть полностью отсутствовала, а также запястье и две трети руки до локтя. Кость сантиметров на пятнадцать торчала из культи у локтя. Она была коричнево-желтой, кроме недавно заточенного белого конца.

— Правильно, — сказал Коули. — Можно многое потерять — руки, глаза, губы. Иногда голову.

— Голову? — переспросил священник. — Я никогда не видел, чтобы теряли…

— Во Франции. Когда мы вытащили из расселины вроде этой, только с водой, демона-волка…

— Ах да, он выпрыгнул из скалы. Теперь вспомнил. Такого монстра мне нипочем не забыть. У него были громадные челюсти. Он разом откусил голову тому студенту. Как его звали?

— Неважно.

— Но мы с ним путешествовали целый год, а я даже имя вспомнить не могу.

— Не надо сантиментов.

— Иван! — воскликнул О'Брайен. — Его звали Иван.

— Хватит, священник. У нас много работы.

— С этим-то? — Шамит глянул на меня, задрав тонкий прыщавый нос.

Я ответил ему таким же упорным взглядом, готовый сказать что-нибудь презрительное самым снисходительным тоном. Но по какой-то причине мои голосовые связки отказывались превращать мысли в слова. Мне удалось выдавить из себя только непотребную помесь рыка и бормотания.

И тут Коули поинтересовался:

— Когда будут сжигать архиепископа с его содомитами?

— Завтра, — сказал О'Брайен.

— Тогда нам надо пошевеливаться, если мы хотим заработать денег на этом жалком подобии монстра. О'Брайен, подкинь-ка кандалы для демона. Те, что потяжелее, шипами внутрь.

— И для рук, и для ног?

— Конечно. Шамит, хватит с ним кокетничать.

— Я не кокетничаю.

— Что бы ты ни делал, прекрати это и иди к телеге. Принеси старый шлем.

Шамит ушел, не сказав больше ни слова, а я все уговаривал свой язык произнести хоть один членораздельный звук, приемлемый в обществе, а не то, что с ревом вырывалось из моего горла. Мне казалось, что, если дар речи ко мне вернется, я сумею убедить этих людей вступить в диалог. Тогда Коули увидит, что я не пожиратель потрохов и собиратель скальпов, а мирное создание. Когда он это поймет, не понадобятся кандалы и шлем. Но я опять потерпел неудачу. Слова ясно звучали в моем мозгу, но рот упорно отказывался произнести их. Вид и запах поднебесного мира заставили меня онеметь.

— Можешь плеваться и рычать на меня сколько хочешь, — сказал Коули, — но ты не причинишь вреда ни мне, ни другим членам моей маленькой семьи. Слышишь, демон?

Я кивнул. Хотя бы это я мог сделать.

— Посмотрите-ка! — Коули, похоже, искренне удивился. — Эта тварь меня понимает.

— Это она хитрит, чтобы вы так подумали, — заявил священник. — Верьте мне, в его голове пусто, там одна только голодная мысль: как бы спровадить вашу душу в мир демонации.

— Зачем же он так качает головой? Что это означает?

— Ничего не означает. Может, у него в ушах блохи, сосущие черную кровь, и он пытается их вытряхнуть.

Самоуверенность и чистой воды глупость его ответа переполнили меня грозовой яростью. Для О'Брайена я значил не больше, чем те блохи, которыми он объяснил мой кивок, и он с радостью раздавил бы каблуком грязного паразита, будь я поменьше. Меня одолевал гнев — неукротимый, но бессильный в теперешнем моем состоянии, когда я не мог дать ему выхода.

— Я принес… принес шлем, — задыхаясь, выговорил Шамит, волоча что-то по черной слякоти.

— Ну так подними его! — пожал плечами Коули. — Дай я осмотрю эту чертову штуковину.

— Она тяжелая.

— Ты! — Коули указал на одного из троих мужчин, стоявших без дела возле лебедки.

Они переглядывались, и каждый старался выпихнуть другого вперед. У Коули не хватило терпения вынести эту идиотскую заминку.

— Ты, одноглазый! — крикнул он. — Как тебя зовут?

— Хакер.

— Давай, Хакер, подойди и помоги этому полоумному выродку.

— Чего?

— Я хочу, чтобы шлем надели на демона, да побыстрее. Давай, хватит креститься, как юная напуганная девственница. Демон не причинит тебе никакого вреда.

— Вы точно знаете?

— Посмотри на него, Хакер. Это никудышные ошметки, а не существо.

Я зарычал от нового оскорбления, но мой протест пропал втуне.

— Просто набросьте шлем ему на голову, — повторил Коули.

— А потом?

— Потом получите столько пива, сколько сможете выпить, и столько свинины, сколько сможете съесть.

От такой сделки на грязном лице Хакера расцвела кривая улыбка.

— Мы быстро с этим покончим, — заявил он. — Где шлем?

— Я на нем сижу, — ответил Шамит.

— Ну так шевелись! Я голоден!

Шамит поднялся, и двое мужчин вытащили шлем из грязи, дав мне как следует его рассмотреть. Я понял, отчего Шамит так запыхался, пока нес его. Шлем был не из кожи или мешковины, как я себе представлял, а из чугуна. Он был грубо сработан в виде короба со стенками в два пальца толщиной, с квадратной дверцей спереди.

— Если выкинешь какой-нибудь демонический фокус, — упредил меня Коули, — я принесу дров и сожгу тебя прямо тут. Ты меня слышишь?

Я кивнул.

— Он понял, — сказал Коули. — Ладно, теперь шевелитесь. О'Брайен, где кандалы?

— В телеге.

— Там мне от них мало проку. Ты! — Он выбрал из двоих оставшихся того, что помоложе. — Как тебя зовут?

— Уильям Никросс.

Никросс был что твой бегемот — бедра как стволы деревьев, мощный торс. Только голова у него была крохотная, круглая и красная, без волос, ресниц и бровей.

Коули велел ему:

— Иди с О'Брайеном Помоги ему нести кандалы. У тебя ловкие руки?

— Ловкие, — повторил Никросс, словно вопрос напряг его умственные способности до предела, — у меня руки…

— Да или нет?

Священник, стоявший за спиной Коули вне поля его зрения, но на виду у наивного Никросса, закивал, подсказывая дурачку ответ. Дитя-переросток повторило его кивок.

— Ну, тогда ладно, — сказал Коули.

Я уже понял, что не смогу произнести ничего связного, чтобы вызвать сочувствие Коули. Чтобы спастись, мне оставалось одно: придется вести себя как звероподобный демон, каким меня и провозгласили.

Я издал низкий рык, прозвучавший громче, чем я намеревался. Коули инстинктивно отступил на несколько шагов и уцепился за одного из своих людей. Лицо этого человека было гротескно украшено следами заживших сифилитических язв, о пережитой болезни красноречиво свидетельствовало отсутствие носа. Коули впихнул этого типа между мной и собой, тыкая Сифилитика в спину острием ножа, дабы тот добросовестно исполнял свои обязанности.

— Держись от меня подальше, демон! У меня при себе святая вода, освященная Папой. Больше двух галлонов! Я могу утопить тебя в ней, если захочу.

Я ответил все тем же вялым рыком. Коули наконец понял, что этот звук — единственное оружие в моем арсенале, и засмеялся.

— Я испугался до смерти, — сказал он. — Шамит! Хакер! Шлем! — Он отцепил от ремня на своем поясе железный прут и в нетерпении постукивал им по ладони, отдавая приказы. — Пошевеливайтесь! Вам еще осталось освежевать тех троих и выварить до костей десять хвостов!

Мне не понравилось последнее замечание — в этой компании я был единственным хвостатым, да не с одним хвостом, а с двумя. И если они искали наживы, то мое исключительное многохвостие давало им повод поскорее развести костер под кипящим котлом.

Страх скрутил мои внутренности. Я отчаянно забился в сети, но только запутался в ней еще сильнее.

А мое бессловесное горло издавало новые диковинные звуки, так что прежний ревущий зверь теперь казался смирным домашним животным по контрасту с этим неукротимым буйным воплем. Однако моих тюремщиков не устрашили эти звуки.

— Надень на него шлем, Шамит! — настаивал Коули. — Чего ты ждешь, во имя Господа?

— А если он меня укусит? — заныл Шамит.

— Ты умрешь жуткой смертью, с пеной у рта, как бешеный пес, — ответил Коули. — Так что надень на него этот клятый шлем по-быстрому!

Внезапно все засуетились. Священник наставлял неумеху Никросса, готовившего кандалы для моих запястий и щиколоток, а Коули отдавал приказы, не приближаясь ко мне.

— Первым делом шлем! Следи за его руками, О'Брайен! Он может дотянуться до тебя сквозь сетку! Этот гад коварный, не сомневайся!

Как только Шамит и Хакер водрузили шлем мне на голову, Коули подошел ко мне и врезал по шлему своим прутом, металлом по металлу. От звона череп у меня завибрировал, а мысли смешались.

— Давай, Сифилитик! — как в тумане, услышал я окрик Коули. — Выпутывай его из сети, пока он оглушен.

И чтобы мало не показалось, он врезал по чугунному шлему еще раз. Новое эхо побежало по металлу и по моему черепу, догоняя отзвуки первого удара.

Взвыл ли я или мне только показалось? Шум в голове был таким ошеломляющим, что я не был уверен ни в чем, кроме собственной беспомощности. Когда вибрации от ударов стихли, я осознал, что уже выпутан из сети. Коули снова отдавал распоряжения.

— Сначала надень кандалы на ноги, Сифилитик. Ты меня слышишь? На ноги!

«На мои ноги, — подумал я. — Он опасается, что я убегу».

Я не стал раздумывать — просто ударил вправо и влево от себя. Мой взгляд был слишком сужен щелью шлема, чтобы я мог быть уверен, что в кого-то попал, но было приятно ощутить, как разжались державшие меня жирные руки. А потом я сделал именно то, что подсказал Коули. Я побежал.

Я отбежал от своих противников на добрых десять шагов. И запаниковал. Почему? Из-за ночного неба.

Вскоре после того, как Коули вытянул меня из расселины, день начал угасать и небо заблестело слезами звезд. Надо мной впервые в жизни простирались непостижимо бескрайние небеса. Угроза, которую представляли собой Коули и его головорезы, казалась незначительной рядом с ужасающей темной бездной над моей головой. Как ни пытались звезды озарить ее, их старания были тщетны. Воистину, ни один адский палач не изобретал ужаса большего, чем ужас пространства.

Голос Коули вывел меня из благоговейного оцепенения.

— Бегите за ним, идиоты! Он всего лишь маленький демон. Он не сможет ранить вас!

Это была неприятная, но правда. Если они меня догонят, я пропал. Они больше не допустят, чтобы я сбежал. Я наклонился вперед, и чугунный шлем под собственной тяжестью соскользнул с моей головы. Я выпрямился и более трезво оценил ситуацию.

Слева от меня был крутой склон, и отблески костра освещали клубящиеся возле его вершины облака. Справа и передо мной простиралась бахрома леса, и силуэты деревьев вырисовывались на фоне какого-то другого костра, видимо горевшего в лесу.

За спиной, совсем близко, был Коули со своими людьми.

Я побежал к деревьям, не решившись взобраться на склон — вдруг один из моих мучителей окажется проворнее и догонит меня прежде, чем я доберусь до гребня горы. За несколько секунд я добежал до тонкой молодой поросли на краю леса и стал лавировать между деревцами. Хвосты мои на бегу яростно лупили по стволам.

С удовлетворением я расслышал нотку недоверчивого изумления в голосе Коули, когда он заорал:

— Нет, нет! Нельзя упустить его сейчас! Нельзя! Нельзя! Бегом, кретины, или я вам головы порасшибаю!

Я уже миновал молодую рощицу и бежал между старыми деревьями. Их широкие стволы и непролазный кустарник хорошо прикрывали меня. Если я еще не оторвался от погони, то скоро должен был преуспеть в этом. Только нельзя забывать об осторожности.

Я нашел дерево с необычайно широким стволом, чьи ветви склонялись так низко от обилия летней листвы и цвета, что внизу соприкасались с зарослями кустов. Я укрылся за деревом и прислушался. Преследователи внезапно притихли, и это настораживало. Затаив дыхание, я прислушивался к малейшему отзвуку, чтобы понять, где они.

Голоса раздавались как минимум с двух сторон, и мне это не понравилось. Похоже, Коули разделил свою банду, чтобы наброситься на меня слева и справа. Я глотнул воздуха и снова побежал, останавливаясь каждые несколько шагов, чтобы прислушаться. Меня не нагоняли, но и оторваться мне не удалось. Уверенный, что я никуда не убегу, Коули принялся выкликать меня.

— Куда ты бежишь, грязная тварь? От меня тебе не скрыться. Я учую вонь твоего адского дерьма за целую милю. Слышишь? Тебе некуда бежать, я везде выслежу тебя, пойду за твоими двумя хвостами, маленький уродец. У меня есть покупатели, готовые выложить деньжат за скелет с двойным хвостом. Твои косточки оплетут проволокой, чтобы хвосты гордо торчали вверх. Я получу хорошую прибыль, когда поймаю тебя.

Голос Коули слышался очень ясно, и я легкомысленно решил, что знаю, откуда ждать погони. Но я упустил из виду остальных, подобравшихся с другой стороны, и тут внезапно из тени выпрыгнул Сифилитик. Если бы он не оплошал и не закричал от радости заранее, когда огромные руки еще не сомкнулись вокруг меня, я стал бы его узником. Но победный клич прозвучал на пару драгоценных секунд раньше, и я успел поднырнуть под изъеденную язвами руку и убежать в кусты.

Я мог отступить только в одном направлении. Однако я был меньше и ловчее Сифилитика, и я нырял между деревьев, протискивался в узкие щелки, куда больной гигант не пролезал.

К несчастью, прорываясь через заросли, я производил много шума. Вскоре раздались голоса священника и Коули — они отдавали распоряжения Хакеру и Шамиту:

— Загоняйте его! Загоняйте! Шлем у тебя, Шамит?

— Да, сэр, мистер Коули, он у меня в руках.

— А лицевая пластина?

— И она тоже, мистер Коули. И молоток, чтобы скрепить заклепки.

— Так ловите его! Замыкайте круг!

Я прикинул, не взобраться ли мне по толстым веткам и не спрятаться ли наверху. Но, судя по треску раздвигаемого кустарника, преследователи были близко, и я боялся, что они заметят меня, окружат и затравят на дереве.

* * *

Наверное, вы удивляетесь, почему я не использовал никаких демонических уловок, никакой нечистой силы, унаследованной от Люцифера, чтобы убить врагов или сделаться невидимкой? Ответ прост: у меня нет таких способностей. У меня отец-недоделок и шлюха мать. Таким тварям, как я, не дарованы сверхъестественные силы. У нас есть лишь способность освобождаться. Но я чаще всего умнее своих врагов и могу причинить больше вреда, используя ум и воображение, чем с помощью кулаков и хвостов. И все же я слишком уязвим. Пора, решил я, научиться волшебным хитростям. Ими обладали лучшие из наших, не прилагая к тому ни малейших усилий.

«Если ускользну от этой погони, я положу все силы на изучение магии. И чем чернее она будет, тем лучше».

Но это дело будущего, а в тот момент я был нагим бескрылым демоном, отчаянно пытавшимся не дать Коули себя изловить.

Я заметил отблеск костра между деревьями где-то впереди, и мое сердце ушло в пятки. Они загнали меня назад, к их лагерю. У меня еще был шанс рвануть направо и углубиться в лес, но любопытство пересилило. Я хотел увидеть, какие злодейства творили эти люди.

И я побежал вперед к костру, хотя понимал, что это глупый, самоубийственный поступок. Я не справился с желанием узнать худшее. Полагаю, таково определяющее свойство демонации — возможно, это извращенная форма ангельского стремления к великой мудрости. Мне необходимо было узнать, какие зверства изобрел Коули, и я рисковал своим единственным достоянием, лишь бы увидеть это.

Сначала я увидел пламя между деревьев. Костер не оставили без присмотра — еще один член шайки Коули кормил его хворостом, когда я вступил в освещенный огнем подлесок.

Там был сущий ад.

С ветвей вокруг костра свисали растянутые шкуры нескольких демонов — таких же, как я, только необгорелых. Их лица были аккуратно освежеваны и расправлены, чтобы высохнуть, подобно маскам. Сходство с живыми было отдаленным, но мне показалось, что я знал одного из них или двоих. Плоть демонов рубила на куски последняя из убийц Коули — миловидная девушка лет семнадцати. Она свежевала мертвецов, рубила их мясо и бросала куски в самый большой из двух огромнейших черных котлов, а лицо ее было невинным, как у младенца. Время от времени девушка проверяла, как продвигается дело с хвостами, варившимися в другом котле. Еще несколько хвостов были развешаны на ветках, их уже зачистили и приготовили на продажу. Их было девять, и один из них, судя по длине и утонченному рисунку наростов на позвонках, принадлежал древнему и высокопоставленному демону.

Когда девушка подняла глаза и увидела меня, я ожидал, что она закричит и позовет на помощь. Но нет. Она просто улыбнулась.

Смогу ли я описать, как эта улыбка на безупречном лице подействовала на меня? Господи, эта девушка была прекрасна. Первое воистину прекрасное существо, которое мне довелось увидеть. В тот момент я хотел одного: увести ее из этого леса-склепа, от рагу из мяса демонов в одном котле и вареных хвостов в другом.

Коули заставил ее делать эту жуткую работу, на этот счет у меня не было сомнений. К чему мне иные доказательства, если она улыбнулась, отвлекшись от ужасного труда? Она увидела во мне спасителя, освободителя.

— Быстро! — сказал я. С проворством, неожиданным для самого себя, я перепрыгнул кучу костей, лежавшую между нами, и схватил девушку за руку. — Пойдем со мной, пока они меня не догнали.

Ее улыбка не померкла.

— Ты хорошо говоришь по-английски, — заметила она.

— Да… Наверное, — ответил я, пораженный тем, что любовь справилась с недавним напряжением, превращавшим мои слова в рык. Какое блаженство — снова получить возможность выражать свои мысли!

— Как тебя зовут? — спросила девушка.

— Джакабок Ботч. А тебя?

— Кэролайн, — сказала она — У тебя два хвоста. Ты, должно быть, ими гордишься. Можно мне их потрогать?

— Позже, когда у нас будет побольше времени.

— Я не могу пойти с тобой, Джакабок. Прости.

— Я хочу спасти тебя.

— Я так и думала, — кивнула она.

Она отложила нож и взяла меня за другую руку. Так мы и стояли вдвоем, лицом к лицу, рука об руку, и нас разделял стол с выскобленными костями.

— Отец не позволит.

— Твой отец — Коули?

— Нет. Он мой… он не мой отец. Мой отец — тот, с израненным лицом.

— Со следами сифилиса, ты имеешь в виду?

Она перестала улыбаться и попыталась отнять у меня руки, но я не отпустил ее.

— Прости меня, — сказал я. — Ляпнул не подумав. Не стоило так говорить.

— С чего бы тебе думать? — холодно ответила Кэролайн. — Ты демон. Вы не славитесь интеллектом.

— А чем же мы славимся, если не силой ума?

— Ты прекрасно знаешь.

— Честное слово, не знаю.

— Жестокостью. Безбожием. Страхом.

— Мы испытываем страх? Нет, Кэролайн. Все наоборот. Мы, детища демонации, внушаем страх человечеству.

— А что я вижу сейчас в твоих глазах?

Тут она меня поймала. Пришлось сказать правду.

— Ты видишь страх, — согласился я.

— Чего же ты боишься?

— Потерять тебя.

Да, сам понимаю, как это звучит. Мягко выражаясь, это смешно, ближе к правде — тошнотворно. Но именно так я ей сказал. И если вы сомневались в моей искренности, отбросьте сомнения — если бы я вас обманывал, разве я признался бы в этом?

Каким же жалким я, наверное, выглядел, играя в любовь. Но у меня не осталось выбора. Я полностью принадлежал ей в тот момент, я был ее рабом. Я перепрыгнул через стол и, пока она не успела возразить, поцеловал ее. Я умел целоваться, несмотря на отсутствие губ. Я годами тренировался на шлюхах, слонявшихся возле нашего дома. Они обучили меня всем премудростям поцелуев.

Сначала мне казалось, что мой ловкий язык очаровал ее. Руки Кэролайн гладили мое тело, позволяя мне ответить ей тем же.

Вам интересно, что сталось с Коули, Сифилитиком, Никроссом, О'Брайеном, Шамитом и Хакером? Конечно. Если бы я не помешался на Кэролайн, я бы тоже этим интересовался. Но я слишком увлекся демонстрацией своего поцелуйного мастерства.

Ее рука скользнула по моей спине, медленно и нежно прошлась пальчиками по позвоночнику, пока не остановилась на затылке. По моему телу пробежала дрожь удовольствия. Япоцеловал ее еще жарче, хотя раскрывать рот мне было больно до слез. Ее рука напряглась и сжала мою шею. Я прижался к ней крепко-крепко, а она вцепилась пальцами в мой загривок.

Я хотел поцеловать ее еще искуснее в ответ на это прикосновение, но Кэролайн больше не хотела поцелуев. Ее пальцы с силой оплели мою шею, и она оттянула мою голову назад, заставив меня вынуть язык из ее рта.

Я посмотрел в лицо Кэролайн. Оно совсем не казалось мечтательным, как у других, которых я целовал. Улыбка, покорившая меня с первого взгляда, погасла. Это идеальное лицо было красивым, но холодной красотой.

— Да ты настоящий Казанова, — сказала она.

— Тебе понравилось? Я только начал. Могу…

— Нет, хватит.

— Но есть еще столько…

Она развернула меня к чану, где вываривались хвосты.

— Подожди! — попросил я. — Я пришел освободить тебя.

— Не будь идиотом, дорогой, — ответила она — Я и так свободна.

— Давай, Кэролайн. — Я услышал эти слова, поднял глаза и увидел отца своей возлюбленной — Сифилитика выходящего из тени деревьев. — Свари это страшилище!

— Но ведь Коули хотел продать его в цирк уродов?

— Ну, он станет еще уродливее, когда кожа сойдет с костей. Давай вари!

Если бы она послушалась, я попал бы лицом в кипящий чан. Но Кэролайн не решилась. Я не знаю почему — надеюсь, из-за моих поцелуев. Так или иначе, но она выполнила приказ отца сразу, и хватка ее пальцев на моей шее чуточку ослабла. Мне только это и требовалось. Я вырвался, быстро высвободился и отпрыгнул за ее спину. Потом я сильно толкнул Кэролайн, предоставив судьбе решать, куда она упадет.

Судьба была немилосердна к ней, как прежде ко мне, хотя это слабое утешение. Я видел, как ноги девушки подкосились, и услышал, как она выкрикивает мое имя:

— Джакабок!

А потом:

— Спаси меня!

Но было слишком поздно. Я отступил и позволил ей рухнуть лицом в котел с кипящими хвостами. Он был огромным и тяжелым, ничто не могло опрокинуть бы его: ни вес упавшей в него девушки, ни то, как неистово она молотила руками и ногами, когда ее длинный, пропитанный кровью передник задел пламя и занялся огнем.

Я остановился, чтобы насладиться этим зрелищем, несмотря на подступающих преследователей. Я не хотел упустить ни единой конвульсии этой Лилит: как огонь между ее ног превратился в пар, когда она потеряла контроль над мочевым пузырем; как ее омывала кипящая вода, вываривавшая демонские кости, пока она тщетно пыталась выбраться наружу; каким аппетитным был запах ее рук, поджарившихся на раскаленных бортах котла; какой жалостный, рвущий душу крик раздался, когда ее изъязвленный отец наконец подбежал к ней и ее кисти оторвались, как только он потянул дочь из котла.

О, какое зрелище! Моя Кэролайн, моя некогда прекрасная Кэролайн! Точно так же, как моя любовь превратилась в ненависть за считаные мгновения, ее совершенная красота превратилась в отвратительное уродство, подобное моему собственному. Сифилитик отнес ее прочь от костра и на пару секунд опустил на землю, чтобы затушить остатки тлеющего передника. Потом он опять подхватил дочь на руки, и тут серое переваренное мясо ее лба, щек, носа и губ сползло, открыв сверкающую молодую кость. Только сварившиеся вкрутую глаза, лишенные век, слепо глядели из глазниц.

— Хватит, — сказал я себе.

Я отплатил за боль, которую Кэролайн мне причинила. Было приятно смотреть на муки Сифилитика, но я не посмел продлевать извращенное наслаждение. Пора было уходить.

* * *

Теперь вы знаете историю моей любви. Она была краткой и горькой, но тем лучше для нее.

Любовь — это ложь. Любая любовь, кроме любви младенца к матери. Эта любовь настоящая. Хотя бы до тех пор, пока молоко не иссякнет.

Освободившись от любви к прекрасным женщинам, я побежал еще быстрее и без труда обогнал Шамита и Хакера, пытавшихся перехватить меня в глубине леса. Мне было легко, словно я сбросил вес сразу двух сердец — моего собственного и Кэролайн. Я мчался сквозь лесную поросль, перепрыгивал через поваленные древние стволы, от ветки к ветке, от дерева к дереву и вскоре окончательно оторвался от своих озадаченных преследователей.

Было бы мудрее, если бы я сразу ушел подальше от тех мест под покровом ночи. Но я не мог это сделать. Слишком соблазнительно звучали намеки Коули на то, что должно произойти здесь, на поле Иешуа, с рассветом. Он говорил о сожжении какого-то архиепископа и его, если я правильно понял, питомцев-содомитов. По всей видимости, они признаны виновными перед законом Всевышнего в том, что пассивно предавались извращениям. Зрелище такого рода непременно привлечет множество людей, а я смогу укрыться в толпе и познакомиться с местными нравами.

Я провел остаток ночи на дереве, в отдалении от пролеска, где встретил бедную Кэролайн. Я вытянулся вдоль ветки, скрип старого сука и мягкий шелест ветра в листве убаюкали меня. Проснулся я от дробного перестука и гулких ударов барабанов. Я спрыгнул со своей постели, на миг задержался, чтобы поблагодарить дерево за гостеприимство, и обильно полил ядовитой струей мочи соседние молодые побеги, чтобы они не соперничали со старым деревом за место под солнцем. Потом пошел на звук барабанного боя. Когда деревья поредели, я вышел к самому краю усыпанного валунами горного склона. Внизу раскинулось широкое поле, освещенное багрово-серым светом, плавно нарастающим в такт энергичной дроби барабанов. Вскоре взошло солнце, и я увидел, что на поле собралось великое множество народу. Многие поднимались с затянутой туманом земли после проведенной там ночи, подобно воскресшему Лазарю, — потягивались, зевали, почесывались и обращали лица к светлеющему небу.

Конечно, я не мог смешаться с ними. По крайней мере, пока оставался обнаженным. Они увидели бы странные очертания моих ступней и, что более важно, мои хвосты. Тогда мне несдобровать. Но я надеялся, что смогу сойти за обезображенного ожогами человека, если измажу ноги в грязи и оденусь. Чтобы рискнуть спуститься на поле и познакомиться с человеческим родом, мне требовалась одежда.

В сумраке тусклого рассвета я осторожно спустился по склону, перебегая от валуна к валуну, и приблизился к полю. Спрятался от посторонних глаз за камнем в два раза выше и в три раза длиннее меня и тут же обнаружил, что место уже занято, да не одним, а сразу двумя людьми. Они растянулись на земле, но не потому, что сравнивали длину камня и свой рост.

Они были молоды, эти двое; достаточно молоды, чтобы хотеть любви в столь ранний час и не обращать внимания на неудобства своего прибежища — травы, усеянной каменными обломками и мокрой от росы.

Я скорчился в трех шагах от них, но ни девушка (судя по одежде, она была либо хорошей воровкой, либо из богатой семьи), ни ее любовник (а он был либо плохим вором, либо из бедной семьи) не заметили меня. Они увлеченно срывали с себя внешние признаки достатка и положения и, равные в своей наготе, играли в отрадную игру совмещения тел.

Они быстро нашли наилучшее положение. Смех уступил место шепоту и торжественной тишине, будто предавались священнодействию, будто соединение плоти было неким благочестивым ритуалом.

Их страсть возмутила меня, тем более что мне пришлось смотреть на них после фиаско с Кэролайн. И все же, уверяю вас, у меня не было намерения их убивать. Мне нужна была только одежда юной парочки, чтобы прикрыть явные признаки собственного происхождения. Но любовники подстелили все свои вещи под себя, на неровную землю, и было ясно, что лежать на земле они собираются довольно долго. Если мне нужна одежда, то придется вытащить ее из-под них.

Я подполз к ним, вытянув руки. Клянусь, я очень надеялся, что мне удастся вытащить вещички из-под обнявшейся парочки и удрать, прежде чем..

Да что говорить. Мой план, конечно же, провалился. Вечно со мной так. Ни разу в жизни не получилось так, как я задумал.

Девушка, безмозглая красотка, прошептала что-то юноше на ухо, и они перекатились в сторону от камня, скрывавшего нас троих, и от подстилки из одежды. Я тут же стал медленно, осторожно тянуть вещи на себя. В тот же миг девушка сделала то, что, без сомнения, шепотом обещала своему любовнику: перекатилась обратно и уселась верхом на его бедра. Пока она устраивалась, ее взгляд упал на меня. Девушка открыла рот, чтобы закричать, но вовремя вспомнила, что они здесь прячутся.

Герой любовник почувствовал, как напряглось тело девушки. Он понял, что не все в порядке, открыл глаза и воззрился прямо на меня.

Если бы я сумел схватить одежду юноши и убежать, я бы так и сделал. Но нет. Ничто в жизни не доставалось мне легко, и это дело не стало исключением. Дурачок хотел выглядеть героем перед девушкой, поэтому он выскользнул из-под нее и потянулся к ножу, лежавшему среди вороха одежды.

— Не стоит! — сказал я.

Клянусь всеми грехами мира, я предупредил его.

Он не послушался, конечно. Он геройствовал перед своей любимой. Он хотел быть смелым, чего бы это ни стоило.

Юноша вытащил нож из ножен. Лезвие было коротким, как его болтающееся мужское достоинство.

Даже тогда я произнес:

— Не надо драться. Мне нужны только ваши штаны и рубашка.

— Добраться до них ты не сможешь.

— Осторожнее, Мартин! — воскликнула девушка, глядя на меня. — Это не человек.

— Нет, это человек, — возразил ее любовник, указывая на меня ножом. — Он просто обгорел.

— Нет, Мартин! Гляди! У него хвосты! У него два хвоста.

Видимо, герой упустил это из виду. Для ясности я задрал хвосты вверх по обе стороны головы и направил кончики прямо на него.

— Господи Иисусе, защити меня! — сказал он и бросился на меня, пока отвага не покинула его.

К моему великому удивлению, он умудрился всадить ножичек мне в грудь по самую рукоятку да еще повернуть лезвие, прежде чем вынуть его. Я закричал от боли, а юноша засмеялся.

Это было слишком. Я мог бы стерпеть удар ножом, но смеяться? Надо мной? О нет. Он нанес мне непростительное оскорбление. Я выбросил руку и ухватился за лезвие, сжав его со всей силы. Оно стало влажным от моей крови, но я резко вывернул его и отнял. Это было не труднее, чем затянуть веревку на горле ребенка.

Я взглянул мельком на короткий клинок и отбросил его. Юноша растерялся.

— Мне не нужен этот ножик, чтобы убить тебя. Мне даже руки не понадобятся. Мои хвосты способны задушить вас обоих, пока я грызу ногти.

Услышав это, юноша поступил разумно: он пал на колени и еще более здраво стал молить о пощаде.

— Пожалуйста сэр, — сказал он, — смилуйтесь! Я понял, как я ошибался. Признаю это! Мы оба признаем! Не стоило нам прелюбодействовать, к тому же в святой день!

— Отчего же этот день свят?

— Новый архиепископ провозгласил этот день священным в честь больших костров, что озарят поле в восемь утра и поглотят двадцать девять грешников, в том числе…

— И бывшего архиепископа — предположил я.

— Он мой отец, — сообщила девушка и постаралась прикрыться, видимо, из чувства запоздалого уважения к родителю.

— Не утруждайтесь, — сказал я ей. — Мне до вас нет никакого дела.

— Все демоны — содомиты? Так говорит мой отец.

— Он ошибается. А как получилось, что у церковника есть дочь?

— У него много детей. А я самая любимая. — Она задумалась ненадолго, будто вспоминала, как отец ее баловал. — Так вы не содомит?

— Нет. Я потерял свою суженую всего несколько часов назад, в этом лесу. Пройдут дни или даже недели, прежде чем я снова с вожделением посмотрю на женщину.

— Мой отец отдал бы тебя на растерзание детям. Так он поступил с последним демоном, появившимся здесь.

— Детям?

— Да. Малышам лет трех-четырех. Он давал им маленькие ножички и говорил, что угостит леденцами того, кто будет самым жестоким.

— Какой он изобретательный!

— О да, он гений. Папа его очень любит. Его ожидает высокий пост в Риме. Я так хочу, чтобы это поскорее произошло и я могла бы поехать вместе с отцом.

— Почему же вы сейчас не в церкви? Надо молиться о божественном заступничестве, а не прятаться за камнем с таким…

Я глянул на юношу в поисках уничижительного эпитета. Но не успел я закончить предложение, как этот идиот бросился на меня головой вперед и боднул в живот. Ловко, ничего не скажешь. Он застиг меня врасплох и сшиб наземь.

Не успел я подняться, как он ударил меня пяткой по ране, которую нанес своим коротеньким клинком. Было очень больно, и мой вопль вызвал у него новый приступ смеха.

— Что, больно, ничтожный демон? — возликовал он. — Посмотрим, понравится ли тебе вот это?

Он наступил ногой на мое лицо, и я снова закричал. Ему это явно нравилось. Девушка же стала призывать на свою сторону всех подряд небесных заступников:

— Милосердные ангелы, Пречистая Матерь, святые мученики, защитите меня! Господь всемогущий, прости мне мои грехи, я не хочу гореть в аду!

— Заткнись! — крикнул я ей из-под пяты ее любовника.

Но она твердила свое:

— Я десять тысяч раз прочту «Богородице Дева радуйся»! Я заплачу сотню флагеллантов, чтобы ползли на коленях в Рим! Но прошу, не допусти моей смерти, не отдавай мою душу этой омерзительной твари!

Этого я вынести не мог. Пусть я не был красавцем, но назвать меня омерзительной тварью? Нет уж.

Обозленный, я ухватил юношу за ногу и рывком отпихнул его. Он ударился головой о камень, я услышал хруст костей и быстро вскочил на ноги, готовый обменяться с ним ударами. Но это не понадобилось. Мой противник сползал по поверхности валуна, его затылок прочертил кровавую дорожку от того места, где треснул его череп. Глаза юноши были открыты, но он уже не видел ни меня, ни своей любовницы — вообще ничего больше не видел в этом мире.

Я быстро подхватил его одежду, пока кровь не залила ее.

Девушка прекратила взывать к небесам и уставилась на мертвого юношу.

— Это был несчастный случай, — сказал я ей. — Я не собирался…

Она открыла рот.

— Не кричи, — предупредил я.

Она закричала. Боже, как она кричала! Странно, что птицы не попадали с неба от этого вопля. Я не пытался ее остановить. Иначе мне пришлось бы ее убить, а она была слишком прелестна, даже в истерике, чтобы отдать свою юную жизнь.

Я быстро нацепил одежду мертвого юноши. От нее несло его человечностью, его сомнением, его похотью, его глупостью; все это вплелось в ткань его рубахи. Даже не хочу говорить, чем воняли его штаны. Он был крупнее меня, что оказалось очень кстати: я сумел свернуть свои хвосты и спрятать их в штаны, на ягодицах. Одежда была мне слишком велика, а обувь, наоборот, мала, так что мне пришлось ее бросить и пойти босиком. Чешуйчатые ступни о трех когтях выдавали мою демоническую природу, но пришлось пойти на риск.

Девушка — стоит ли об этом упоминать? — все еще вопила, хотя я не пугал ее, разве что пообещал задушить хвостами и случайно расшиб голову ее любовника о валун. Она замолчала, только когда я приблизился к ней.

— Если вы будете меня мучить…

— Придется.

— Мой отец пошлет за вами убийц, и они дойдут хоть до самого ада. Они распнут вас вверх ногами и поджарят на медленном огне.

— Мне не страшны гвозди, — ответил я. — Или пламя. Убийцы не найдут меня в аду, так что не трудитесь отправлять их на поиски. Их там съедят заживо. Или того хуже.

— А что может быть хуже, чем съедение заживо? — спросила девушка, и глаза ее широко раскрылись, но не от страха, а от удивления.

Вопрос воззвал к моей памяти, и память откликнулась с готовностью. В детстве все сорок семь мук ада у меня от зубов отскакивали, в порядке возрастания мучительности и без ошибок. Меня считали очень одаренным. Но теперь я едва мог вспомнить с десяток мучений из списка.

— Просто поверь, — сказал я, — есть участь похуже, чем быть съеденным. И если ты хочешь спасти невинных от страданий, держи рот на замке и сделай вид, что никогда меня не видела.

Она смотрела на меня, и в этом взгляде я увидел всю силу ее ума — не больше, чем у личинки. Мне стало ясно, что не надо терять с ней время. Я подобрал с земли ее одежду.

— Забираю это с собой, — сказал я.

— Я замерзну насмерть.

— Нет, не замерзнешь. Солнце уже пригревает.

— Но я голая!

— Да, ты голая. И если не хочешь пройтись перед толпой в таком виде, останешься здесь, пока кто-нибудь не придет за тобой.

— Никто за мной не придет!

— Придет, — заверил я. — Через полчаса я пошлю кого-нибудь сюда, когда дойду до дальнего конца поля.

— Обещаешь?

— Демоны не дают обещаний. А если дают, то не держат слово.

— Ну хоть раз пообещай! Ради меня.

— Ладно, обещаю. Оставайся здесь и жди, пока принесут твою одежду. — Я показал на платье, которое она так охотно сняла несколько минут назад. — А пока почему бы тебе не пролить бальзам на собственную душу, вознося молитвы святым мученикам и милосердным ангелам?

К моему изумлению, она тут же повалилась на колени, сложила руки, закрыла глаза и сделала, как я посоветовал.

— О ангелы, внемлите мне! Душа моя в опасности…

Я оставил ее за этим занятием и, одетый в краденую одежду, выбрался из-за камня и пошел вниз по склону на поле.

Итак, теперь вы знаете, как я оказался на поверхности земли. Некрасивая история, но каждое слово — правда.

Теперь-то вы удовлетворены? Достаточно выпытали признаний? Я сознался в отцеубийстве. Я рассказал вам о том, как влюбился, как быстро и драматично разбились мои мечты о пылкой любви. И о том, как удержался от убийства дочки архиепископа хотя большинство моих соплеменников прикончили бы ее на месте. И были бы правы, как оказалось. Но этого вам слышать не нужно. Я рассказал достаточно. А про архиепископа и костры на поле Иешуа вам слышать не стоит. Поверьте, это не доставит вам удовольствия. Почему? Весьма неприглядная картинка для вас, людей.

С другой стороны… может быть, именно поэтому я и должен все рассказать. Почему бы нет? Вы вынудили меня раскрыть тайны моей души. Возможно, теперь стоит услышать чистую правду о ваших собратьях. И прежде чем возражать и напоминать мне, что речь идет о давних временах, когда люди были куда более грубыми и жестокими, — задумайтесь.

Вспомните, что геноцид вершится в разных местах вашей планеты и сейчас, пока вы читаете это. Деревни, племена, целые нации стираются с лица земли. Хорошо. Слушайте, я расскажу вам о достославных ужасах поля Иешуа. С меня причитается.

Спускаясь по холму, я рассматривал открывающийся внизу вид. К восьмичасовому костру собрались сотни людей. Их сдерживала шеренга солдат, направивших алебарды на толпу, словно обещая вспороть от пупка до горла любого, кто сдуру дерзнет подобраться поближе. На обширном открытом пространстве под охраной солдат полукругом возвышались груды хвороста — вдвое выше тех, кто их сложил. Три кучи хвороста в центре были отмечены перевернутыми крестами на верхушках.

Перед этой мрачной шеренгой стояли две трибуны для зрителей. Та, что побольше, была простой конструкции — как пролет лестницы с высокими и широкими ступенями. Она уже заполнилась богобоязненными лордами и леди, хорошо заплатившими за право посмотреть на казнь с комфортом. Другая конструкция была поменьше, с драпировками и балдахином из роскошного красного бархата, защищавшим тех, кто будет там восседать, от дождя и ветра. Над балдахином водрузили высокий крест, дабы никто не усомнился, что именно здесь расположится новый архиепископ со своей свитой.

Когда я спустился к подножию холма, я перестал что-либо видеть. Почему? Потому что, как ни противно это признавать, ростом я был ниже всех окружавших меня крестьян. И пострадало не только мое зрение, но и обоняние: со всех сторон меня подпирали грязные завшивевшие тела. Дыхание людей было тошнотворным, а газы — к их источникам я, увы, был очень близко — казались ядовитыми.

На меня накатила паника, как будто змея ползла по позвоночнику из живота в мозг, превращая мои мысли в испражнения. Я дико забился, и с моих уст сорвался вопль — пронзительный, как крик зарезанного ребенка. Так кричала моя мать в ночных кошмарах. От этого вопля грязь под моими ногами пошла трещинами.

Мой крик неизбежно привлек нежелательное внимание тех, кто стоял неподалеку и знал, откуда исходит звук. Люди отшатнулись от меня. В их глазах, где до этого момента светился лишь тусклый отблеск невежества и вырождения, засверкал суеверный ужас.

— Гляньте, земля трескается у него под ногами! — взвыла какая-то женщина.

— Его ноги! Боже милосердный, поглядите на его ноги! — завопила другая.

Грязь густо облепила мои ноги, но все-таки не могла скрыть правду.

— Это не человек!

— Ад! Это тварь из ада!

Отчаянный страх обуял толпу. Женщина, с которой началась суматоха, снова и снова выкрикивала одно и то же слово: «Демон! Демон! Демон!» — а другие бормотали молитвы и крестились.

Воспользовавшись их оцепенением, я испустил еще один вопль из маминых кошмаров, такой громкий, что из ушей близко стоявших крестьян заструилась кровь. Потом я устремился к той женщине, которая все это начала. Она все еще голосила про демона, когда я подбежал к ней. Я схватил эту женщину за шею и бросил на растрескавшуюся землю, поставил облепленную грязью когтистую ногу на ее лицо, чтобы утихомирить и удушить. Она уже задыхалась, потратив слишком много сил на свои обличительные выкрики. Жизнь покинула ее за полминуты.

Сделав дело, я углубился в толпу. На моих устах еще не замер разрывавший уши крик, и люди расступались передо мной. Я шел, опустив голову и не разбирая дороги, я не сомневался, что если двигаться вперед, неизбежно доберешься до открытого пространства перед зрителями. Когда гул голосов вокруг меня внезапно стих, я решил, что толпа осталась позади. Но народ рассеялся не потому, что я выбрался из его гущи, а потому что два солдата, в шлемах и при оружии, подошли и направили на меня алебарды. Я поскользнулся и резко затормозил в грязи, в считаных сантиметрах от клинков. Последний отголосок крика моей матери захрипел и смолк.

Первый солдат был почти на полметра выше своего товарища. Он поднял забрало шлема, чтобы получше меня рассмотреть. Лицо солдата было таким же тупым, как у окружавших меня крестьян. В его глазах я видел только одно: как он собирается сбить меня с ног, пригвоздить к земле и оставить на растерзание толпе.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Джакабок Ботч, — ответил я. — Пожалуйста, поверьте мне…

— Ты демон?

Чернь разразилась обличительными криками: я убил невинную женщину, из-за меня ей уготована дорога в ад! А еще я издавал звуки, от которых многие люди оглохли!

— А ну все заткнитесь! — рявкнул солдат.

Шум утих, и он повторил вопрос. Нелепо было отрицать то, что стало бы явным, если бы он заставил меня раздеться. Поэтому я признался.

— Да. — Я поднял руки, словно решил сдаться. — Я демон. Но меня выволокли сюда обманом.

— Ох, бедненький, — отозвался солдат. — Несчастного маленького дьявола обманули.

Он ткнул в меня концом алебарды, целясь в кровавое пятно над раной, нанесенной прежним хозяином моей одежды. Рана была невелика, но от удара снова открылась. Я не издал ни единого стона. Из подслушанных досужих разговоров папаши Г. и его друзей я знал ничто не приносит палачу большего удовлетворения, чем крики и мольбы тех, чьи нервные окончания они терзают тупыми клинками и раскаленным металлом.

К сожалению, мое молчание подвигло солдата на поиск новых способов добиться ответа. Он вонзил алебарду поглубже и повернул клинок. Кровь хлынула потоком, но я сдержался и не вымолвил ни слова.

Солдат снова ткнул и повернул лезвие; снова полилась кровь; снова я молчал. Мое тело сотрясала дрожь, так упорно я подавлял в себе желание закричать. Люди из толпы, по большей части ведьмы лет двадцати и моложе, приняли эти спазмы за агонию и осмелели. Они приблизились ко мне и вцепились в мою одежду, чтобы сорвать ее.

— Давай-ка посмотрим на тебя, демон! — завопила одна из женщин. Она ухватилась за мой воротник и оторвала его.

Шрамы от ожогов на моей груди были неотличимы от таких же на человеческом теле; но моя спина выдавала истину рядами желтых и матово-алых чешуек, посреди которых вдоль позвоночника до самого затылка тянулся черный гребень.

Вид чешуи и гребня вызвал у людей крики отвращения. На этот раз солдат уперся кончиком алебарды мне в горло, откуда тоже потекла кровь.

— Убей эту тварь! — заорал кто-то из толпы. — Отпили ему голову!

Призывы казнить меня множились, и солдат перерезал бы мне глотку на месте, если бы другой стражник, пониже ростом, не подошел к нему и не прошептал что-то на ухо. Видимо, он взял верх, потому что мой мучитель поднял руку с оружием и прокричал толпе:

— Тихо! Я говорю, замолчите, или мы арестуем всех!

Угроза подействовала. Все мужчины и женщины, кольцом окружавшие меня, закрыли рты.

— Так-то лучше, — сказал солдат. — Теперь отойдите все назад и освободите место, потому что мы отведем демона к его преосвященству архиепископу, а он сам решит, каким способом казнить это существо.

Другой солдат, чье лицо скрывало забрало, подтолкнул товарища. Тот на пару секунд умолк, слушая его слова, а потом ответил достаточно громко, чтобы я расслышал.

— Я как раз к этому подхожу, — сказал он. — Я знаю, что делаю!

Потом он снова обратился к толпе:

— Мы официально арестовали этого демона именем его преосвященства. Если кто-нибудь встанет у нас на пути, он будет противостоять воле архиепископа, а значит, и воле самого Господа. Вы поняли? Будете гореть в вечном адском пламени, если помешаете нам отвести эту тварь к его преосвященству.

Толпа разорвала бы мой труп после казни на мельчайшие кусочки, и каждый взял бы с собой лоскуток в качестве сувенира, если б им дали волю. Но они поняли стражника и стихли. Родители закрывали рты детям, чтобы никто не издал ни единого лишнего звука.

Нелепо гордый после этой жалкой демонстрации силы, солдат оглянулся на товарища. Они обменялись кивками, после чего второй стражник вытащил меч (явно краденый, потому что клинок был необычайной величины и красоты), обошел меня с тыла и ткнул острием меча в спину, прямо над луковицей моих хвостов. Ему не нужно было приказывать — я шагнул вперед, едва не упав, и пошел за первым солдатом. Тот сначала пятился, не отворачиваясь от меня, все еще держа оружие у моей шеи. Чернь притихла, было слышно лишь шарканье ног, когда люди отступали, чтобы пропустить стражников. Самодовольно радуясь тому, что его угрозы подействовали, и убежденный в том, что бояться теперь нечего, мой мучитель развернулся и двинулся сквозь толпу.

Он вышагивал уверенно, не сомневаясь, что выбрал правильную дорогу. Но он ошибся, и вскоре, когда толпа поредела, мы вышли по другую сторону поля Иешуа. Там возвышался еще один холм, пониже того, с которого я спустился. Он так же густо порос лесом, как и на другой стороне долины.

Наш предводитель замер, обдумывая свою ошибку, а я почувствовал, что второй солдат уколол меня несколько раз в спину, но не больно, а чтобы привлечь внимание. Я повернулся. Солдат поднял забрало, чтобы я мог разглядеть часть его лица. Потом, опустив меч, так что клинок едва не уткнулся в грязь, он кивнул в сторону холма.

Я понял намек и в третий раз за день бросился бежать. Задержался я лишь на миг, чтобы ткнуть своего мучителя его же алебардой. Он потерял равновесие и со всего маху шлепнулся в грязь.

Тогда я помчался по краю поля и вверх по склону к деревьям.

Всплеск криков донесся из толпы позади меня, но их перекрыл голос моего спасителя, приказавшего простолюдинам не вмешиваться.

— Это дело архиепископа — крикнул он. — Не вмешивайтесь!

Почти добравшись до вершины холма, я обернулся и увидел, что не все люди выполнили приказ. Несколько мужчин и женщин бросились за мной по склону, на пару-тройку шагов отставая от солдат.

Я добежал, до деревьев и нырнул в чащу. Перепуганные птицы, тревожно крича, снимались с ветвей над моей головой, чтобы укрыться в глубине леса, а грызуны и змеи прятались в норы. Даже дикие кабаны с визгом разбежались.

Теперь слышался только шум моего хриплого натужного дыхания и треск выдираемых из земли кустов — тех, что вставали у меня на пути.

Но в тот день я слишком много бегал, при этом ничего не ел и не выпил даже пригоршни дождевой воды. В голове у меня было пусто, в глазах темнело. Я больше не мог бежать. Пора было обернуться и встретиться с преследователями лицом к лицу.

Так я и поступил. Остановился посреди небольшой прогалины, освещенной светлеющим небом. Сделав последние несколько шагов по усыпанной цветами траве, я прислонился усталым телом к древнему-древнему дереву, наверняка помнившему времена Великого потопа. Я с достоинством ждал того, что уготовили мне солдаты и идущая по их стопам толпа линчевателей.

Первым появился солдат, в грязи и в доспехах. Он снял шлем, чтобы лучше меня разглядеть, и открыл свою грязную, потную и свирепую физиономию. Волосы его были сострижены настолько, что от них осталась лишь тень; темной бороде было позволено прорасти.

— Ну, ты преподал мне урок, демон, — сказал он. — Я ничего не знал о твоем народе.

— Демонация.

— Чего?

— Мой народ. Мы — демонация.

— По названию больше похоже на болезнь, чем на народ — Он презрительно скривил губы. — К счастью, у меня есть от этого средство. — Направив на меня алебарду, он отшвырнул шлем и вынул меч из ножен. — Даже два средства. Чем тебя пронзить сначала?

Я поднял взгляд от корней деревьев, отвлеченно размышляя о том, глубоко ли они уходят в землю, достигают ли до самого ада. Солдат прошел половину прогалины.

— Чем же тебя пронзить, демон?

Мой усталый взгляд скользнул от одного оружия к другому.

— Твой меч…

— Ладно. Ты сделал выбор.

— Нет, твой меч… он выглядит совсем дешево. У твоего друга клинок гораздо лучше. Лезвие почти вдвое длиннее, и он такой тяжелый, такой огромный! Наверное, этот меч может поразить тебя со спины насквозь, прорубить доспехи, выйти наружу, и даже его конец будет длиннее твоего нелепейшего обрубка.

— Я тебе покажу обрубок! — вспылил солдат. — Я тебя раз…

Он умолк на полуслове и забился в конвульсиях — мое пророчество внезапно сбылось, и клинок его товарища прошел сквозь доспехи, прикрывавшие живот. Лезвие пламенело от крови. Раненый солдат уронил алебарду, но не выпустил меч из трясущейся руки.

Лицо его побелело, и вместе с румянцем ушла его ярость. Он даже не попытался оглянуться на своего палача. Просто поднял свой игрушечный меч, будто сравнивал его по длине с видимой частью пронзившего тело клинка. В последний раз глубоко вдохнул, захлебываясь кровью, и еще несколько секунд держал одно лезвие возле другого.

Потом он поднял взгляд и, едва удерживая налившиеся свинцовой тяжестью веки, сказал мне:

— Я бы убил тебя, демон, будь у меня меч побольше.

Его рука упала и выронила короткий клинок.

Стоявший за его спиной второй солдат вытащил свое мощное оружие, и труп рухнул вперед, причем голова оказалась в метре от моих покрытых грязевой коркой ног.

— Как тебя зовут? — спросил меня солдат.

— Джакабок Ботч. Но все зовут меня мистер Б.

— А меня — Квитун Патеа. Все зовут меня сэр.

— Я запомню это, сэр.

— Тебя выловил Рыбак, могу поспорить.

— Рыбак?

— На самом деле его зовут Коули.

— Ах, этот. Да. Как вы догадались?

— Ну, ты явно не из свиты архиепископа.

Я не успел расспросить его подробнее, потому что он прижал палец к губам, заставляя меня умолкнуть, и прислушался. Чернь, бросившаяся за мной в погоню, не повернула назад у опушки леса. Судя по голосам, они сбились в небольшую толпу, одержимую единственной мыслью:

— Убить демона! Убить демона!

— Плохо дело, Ботч. Я здесь не для того, чтобы спасать твой хвост.

— Хвосты.

— Хвосты?

— У меня их два, — сказал я, сорвал штаны мертвого героя любовника и расправил хвосты.

Квитун засмеялся.

— Это самая чудная пара хвостов, какую мне доводилось видеть, мистер Б.! — сказал он с искренним восхищением — Я почти решил позволить им прикончить тебя, но теперь…

Он оглянулся на переломанные деревца подлеска, где вот-вот должна была появиться чернь. Потом обернулся ко мне.

— На. — Он небрежно бросил мне свой великолепный меч.

Я поймал его. Вернее сказать, меч поймал меня. Он пролетел по воздуху от уверенной руки своего владельца до моих дрожащих пальцев и угодил прямо в мою ладонь. Солдат уже отвернулся.

— Куда вы уходите?

— Распалить вот это, — сказал он, стукнув кулаком по нагрудной планке своих доспехов.

— Я не понимаю.

— Просто спрячься, когда я назову твое имя.

— Подождите! — крикнул я. — Пожалуйста. Подождите! Что мне делать с вашим мечом?

— Драться, мистер Б. Драться за свою жизнь, за свои хвосты и за демонацию!

— Но…

Солдат поднял руку. Я заткнулся. И Квитун исчез в тени деревьев слева от пролеска, оставив меня, меч, труп, уже привлекший жадных до крови мух, и шум приближавшейся толпы.

Дайте мне немного передохнуть. Мне нужно набраться сил и описать все дальнейшие события. К тому же, вспоминая эти события, я вижу все яснее, как тогдашние слова и действия изменили меня.

Я был существом очень незначительным, даже для себя самого. В моей жизни не было ничего примечательного (кроме разве что отцеубийства). Но внезапно я понял, что не собираюсь так же бессмысленно умирать.

В том самом месте, в тот самый миг изменилось мое представление о мироздании. Мир всегда казался мне дворцом, в который я не могу войти, потому что причислен к париям еще во чреве матери. Но я ошибался, ошибался! Я сам был дворцом, и каждая моя зала была полна неисчислимых сокровищ, известных лишь мне одному.

Это откровение снизошло на меня в краткий промежуток времени между уходом Квитуна Патеа и появлением банды преследователей. Даже сейчас, обдумав эти события бессчетное количество раз, я не знаю, почему это произошло. В тот день я столько раз чудом избежал смерти: я мог погибнуть в лапах шайки Коули, мог умереть от ножа мальчишки-любовника или от рук черни на поле Иешуа; теперь у меня было оружие, но я не владел им и потому снова готовился умереть. Возможно, именно поэтому я впервые позволил себе свободно и ясно взглянуть на собственную жизнь.

Я помню, как затрепетал от утонченного удовольствия, когда новое видение мира расцвело в моем мозгу. Этот трепет не спугнуло даже появление моих врагов. Они появились и впереди на прогалине, и с обеих сторон. Их было одиннадцать, все с оружием. У нескольких человек были ножи, а у остальных самодельные деревянные дубины, только что выломанные.

— Я дворец, — сказал я им, улыбаясь.

Мои палачи озадаченно уставились на меня.

— Этот демон сошел с ума, — заметил один из них.

— У меня есть для него лекарство, — сказал другой, размахивая длинным зазубренным лезвием.

— Лекарство, лекарство, — повторил я, вспомнив хвастовство покойного солдата — У всех сегодня есть лекарство от болезней. Знаете, что я вам скажу?

— Что? — спросил человек с зазубренным лезвием.

— Не думаю, что мне нужно лечиться.

Беззубая мегера выхватила клинок из рук мужчины.

— Болтовня! Одна болтовня! — бормотала она, подходя ко мне.

Женщина остановилась, чтобы подобрать маленький меч, выпавший из руки мертвого солдата. Она подняла и алебарду, а затем перекинула оружие назад в толпу, где его поймали двое из квартета, только что присоединившегося к банде: Коули, Сифилитик, Шамит и отец О'Брайен. Сифилитик схватил алебарду и очень обрадовался такой удаче.

— Эта тварь убила мою дочь! — воскликнул он.

— Я хочу, чтобы его взяли живым, — заявил Коули. — Щедро заплачу любому, кто поймает его.

— Забудь о деньгах, Коули! — заорал Сифилитик. — Я хочу, чтоб он сдох!

— Подумай о цене…

— К черту цену, — сказал Сифилитик и пихнул Коули в грудь с такой силой, что тот упал спиной в колючий кустарник, обильно росший в подлеске.

Священник попытался поднять Коули с этого ложа из терний. Пока он тянул, Сифилитик бросился ко мне, нацелив алебарду, которой меня сегодня уже кололи.

Я посмотрел на меч Квитуна. Мое усталое тело позволило ему упасть так низко, что клинок спрятался в траве. Я поднял глаза на Сифилитика, потом снова посмотрел на меч и пробормотал слова из явленного мне откровения:

— Я дворец.

Разбуженный этими словами, меч поднялся из травы. Клинок, вошедший в сырую землю, очистился от крови. Солнце появилось над деревьями и заиграло на острие меча, в то время как мои мускулы выполняли свой долг — поднимали оружие. Каким-то чудом, известным лишь мечу, солнечный свет отразился от него и пронзил весь лес ослепительной вспышкой. Она заставила всех замереть на несколько секунд, и я увидел происходящее с такой ясностью, что ей позавидовал бы сам Создатель.

Я увидел все — небо, деревья, траву, цветы, кровь, меч, копье, толпу — как единый вид из окна моих глаз. Глядя на эту картину как на единое целое, я различал и каждую деталь, даже самую незначительную. Видение было столь ясным, что я мог бы составить его опись. Каждая часть была прекрасна. Каждый листок, идеальный или объеденный, каждый цветок, нетронутый или растоптанный, каждая мокнущая рана на лице Сифилитика, каждая ресница над его заплывшими глазками — мой пробудившийся от сна взгляд не делал между ними различий. Все они были совершенны, все были абсолютно самими собой.

Видение продлилось недолго — несколько ударов сердца, и оно исчезло. Но это неважно. Мне оно принадлежало навеки, и с радостным криком влюбленного в смерть я бросился на Сифилитика, подняв над головой меч Квитуна Сифилитик встретил меня клинком, выдвинутым вперед. Я описал мечом великолепную дугу и отсек почти полметра его копья. Сифилитик замедлил бег и отступил бы, если бы ему представился шанс, но у нас с мечом были другие планы. Я поднял меч и опустил его снова, вдвое сократив длину алебарды, которую все еще держал Сифилитик. Он не успел отбросить останки оружия, когда я сделал третий выпад и отрубил его кисти.

О демонация, что за вопль он издал! Его цвета — синий и черный, подернутые оранжевой рябью, — были яркими, как кровь, бившая из обрубков рук. Его агония была прекрасна, она доставила мне безграничное наслаждение. В толпе поднялись мстительные разъяренные крики, и я нашел еще большую прелесть в колорите их злобы — зелень незрелого яблока, желчная желтизна, — и опасность показалась мне отдаленной, несущественной. Когда угроза станет неминуемой, она тоже, я знал, будет прекрасна.

Великолепный меч Квитуна не отвлекали эти видения. Он выстрелил мне в руку и плечо сильнейшим разрядом, дошедшим до моей замечтавшейся головы. Было так больно, что я очнулся от задумчивости. Цвета, которыми я упивался, поблекли, и я остался один во лжи этой жизни, растерянный и расстроенный. Я попытался глубоко вдохнуть, но у воздуха был привкус мертвечины, он свинцовой тяжестью отзывался в легких.

Сморщенная, но настойчивая карга подстрекала мужчин.

— Чего вы боитесь? — кричала она — Он один! Нас много! Неужто вы позволите ему вернуться в ад и похваляться, как вы тут стояли перед ним, перепуганные до смерти? Гляньте на него! Он маленький уродец! Он ничто! Он никто!

Ее обличения звучали смело, нужно это признать. Не дожидаясь, пока остальные послушаются и перейдут к действиям, она сама двинулась ко мне, размахивая кривой веткой. Старуха явно была безумной, но ее слова, унижающие меня — я ничто, я никто! — подействовали на чернь как новый глоток ярости. Они пошли за ней, все до единого. Только Сифилитик стоял между злобной шайкой и мной, протягивая к людям свои истекающие кровью руки, будто кто-то мог его исцелить.

— Прочь с дороги! — заорала старая ведьма и врезала ему суком прямо в широкую грудь.

Этого удара хватило, чтобы ослабевший раненый споткнулся и зашатался, заливая кровью тех, кто оказался рядом с ним. Еще одна женщина из шайки разозлилась, когда Сифилитик запачкал ее кровью, обложила его последними словами и ударила. На этот раз он упал, и я его больше не видел. Я вообще больше ничего не видел, кроме злобных лиц, выкрикивавших то молитвы, то ругательства, пока они окружали меня со всех сторон.

Я обеими руками поднял меч Квитуна, чтобы не подпустить этот сброд ближе чем на расстояние длины клинка. Но у меча были более амбициозные планы. Он вытянулся у меня над головой, хотя мои мышцы с трудом удерживали его вес. В таком виде, с высоко поднятыми руками, я стал идеальной мишенью для нападения, и люди немедленно воспользовались этой возможностью.

Удар за ударом обрушились на мое тело. Нападавшие молотили меня так яростно, что суковатые дубины ломались; ножи рассекали мой живот и чресла.

Я хотел защититься с помощью меча, но у него была собственная воля — он отказался подчиниться. Порезы и удары множились, мне приходилось терпеть.

Внезапно, без предупреждения, меч вывернулся у меня из рук и начал стремительное падение. Будь на то моя воля, я бы нацелился на толпу сбоку и прорезал их всех насквозь. Но меч сверхъестественно точно выбрал момент для атаки: сейчас передо мной стоял Коули с двумя сверкающими клинками, наверняка украденными у какого-то богатого убийцы. К моему изумлению, он улыбнулся мне, показав два ряда пятнистых десен. После чего вонзил оба клинка мне в грудь, дважды пронзив мое сердце.

Это было его предпоследнее земное деяние. Меч Квитуна, более озабоченный совершенством своих действий, чем здоровьем своего хозяина, сделал последнее элегантное движение, быстрое как молния, так что Коули даже не перестал улыбаться. Клинок вошел в его череп точно посередине, ни на волос не отклонившись в сторону, и рассек все его тело донизу: разрезал голову, шею, туловище, таз и мужское достоинство. Коули распался на две части, каждая с половиной улыбки, и упал на землю. В пылу атаки на рассечение Коули никто не обратил внимания. Все были слишком заняты — пинали, кололи и терзали меня.

Но мы, дети демонации, выносливая порода. Да, наши тела истекают кровью точно так же, как ваши, и раны болят, как у вас. Разница в том, что мы выживаем, изувеченные и искалеченные — как было со мной и в детстве, и после сожжения на костре слов, — а вы сгинете, если вас раз пырнут в нужное место. Однако меня утомили бесконечные атаки. Я превысил свою порцию порезов и ударов.

— Хватит, — пробормотал я про себя.

Битва заканчивалась, и я угасал вместе с ней. Я хотел бы схватить меч Квитуна и порубить всех нападавших на куски, но мои руки были изранены в мясо, они не могли управлять чудесным оружием Квитуна Меч как будто понимал, насколько я изможден, и не рвался в бой. Я позволил ему выпасть из моих окровавленных дрожащих пальцев. Никто из шайки не пытался подобрать его. Этилюди были вполне довольны, разрушая мою жизнь медленно и постепенно, ударами, порезами, пинками, проклятиями и плевками.

Кто-то вцепился в мое правое ухо и стал отрезать его тупым лезвием. Я поднял руку, чтобы отвести толстые пальцы, но другой нападавший поймал меня за запястье. Я мог лишь корчиться от боли и истекать кровью, пока палач отпиливал мое ухо, желая забрать его на память.

Все поняли, что я ослабел и потерял способность защищаться, и воодушевились. Они стали высматривать, что бы отрезать от меня в качестве трофея: соски, пальцы на руках и ногах, половые органы или даже хвосты.

Нет, нет, молча взмолился я, только не хвосты!

Возьмите мои уши, мои лишенные ресниц веки, мой пупок, но, пожалуйста, не трогайте хвосты! Это абсурдное и иррациональное проявление тщеславия, но пускай — мне не было жалко своего лица и даже тех частей тела, которые делали меня мужчиной, я хотел умереть, сохранив свои хвосты. Разве я просил слишком многого?

Судя по всему, да. Я не мешал охотникам за трофеями кромсать самые чувствительные места моего тела, сквозь боль умоляя их удовлетвориться тем, что они уже забирали, но мои мольбы пропали втуне. И неудивительно: мое горло, несколько раз выплеснувшее всю мощь маминого голоса ночных кошмаров, теперь не могло изречь ничего, кроме едва слышного бормотания. Уже не один, а два ножа пилили репицу моих хвостов, вгрызаясь в мышцы. Кровь хлестала из ширившегося пореза.

— Довольно!

Команда прозвучала достаточно громко, чтобы прорваться сквозь крики и смех шайки и заставить сброд стихнуть. Впервые за долгое время люди отвернулись от меня. Они озирались в поисках источника этого командного голоса, приготовив ножи и дубинки.

Приказ отдал Квитун. Он выступил из тени, где исчез совсем недавно. Как и прежде, в доспехах, с опущенным забралом, скрывавшим его демонические черты.

Нападавших было не меньше дюжины, а он один, но шайка отнеслась к нему с уважением. Или не к нему самому, а к силе, которую, по их мнению, он олицетворял: к власти архиепископа.

— Вы двое, — Квитун указал на парочку, пытавшуюся отделить меня от моих хвостов, — отойдите от него.

— Но он демон, — тихо возразил один.

— Я вижу, что он такое, — ответил Квитун. — У меня есть глаза.

Его голос звучал необычно, отметил я. Казалось, что он едва сдерживает какое-то сильное переживание, будто готов разрыдаться или зайтись от смеха.

— Руки… прочь… от… него… — сказал Квитун.

Мои мучители послушались и отступили назад по траве, которая уже стала не зеленой, а красной. Я осторожно завел руку за спину, опасаясь того, что мог обнаружить, но с облегчением понял: они пропилили чешуйки до мышц, но далее не продвинулись. Если мне повезет и я переживу свою первую встречу с человечеством, хвосты останутся при мне.

Квитун вышел из тени деревьев и зашагал к центру прогалины. Он дрожал, но не от слабости. В этом я был совершенно уверен.

Но шайка решила, что он ранен и ослабел. Люди самодовольно переглянулись исподтишка и как будто невзначай стали окружать его. Они не выпускали из рук оружие, которым меня ранили.

Вскоре они встали по местам и сомкнули круг. Квитун медленно повернулся и оглядел их, словно подтверждал этот факт. Такое простое действие далось ему нелегко. Его дрожь усиливалась. Еще несколько секунд, и его ноги подогнутся, он упадет на землю, и чернь…

Не успел я додумать эту мысль, как меня прервал Квитун.

— Мистер Б.? — Его голос прерывался, но в нем еще была сила.

— Я здесь.

— Исчезни.

Я уставился на Квитуна (все остальные тоже), пытаясь понять, что он задумал. Предлагал ли он себя в качестве мишени, чтобы я мог ускользнуть, пока шайка будет срывать с него латы и забивать его до смерти? И что это за неестественная дрожь?

Он опять приказал, и в его голосе звучало нечто вроде паники:

— Исчезни, мистер Б.!

На этот раз его тон вывел меня из ступора. Я вспомнил, как Квитун учил меня: «Спрячься, когда я назову твое имя».

Потеряв полминуты, я попытался отыграть потерянное время, насколько позволяло мое израненное тело. Отступил на пять или шесть шагов, пока не почувствовал спиной заросли. Дальше идти было некуда. Я поднял пульсирующую от боли голову и посмотрел на Квитуна Он по-прежнему стоял посреди прогалины, и его тело под латами содрогалось неистовее, чем прежде. Под забралом разрастался крик, становился все громче и пронзительнее, все выше и выше. Этот крик мало походил на обычный голос, рожденный человеческими легкими и горлом, — как и тот вопль, что я перенял у мамы. Наивысшие из слышимых нот напоминали птичьи крики, а низшие сотрясали землю под ногами, от крика ныли зубы, живот и все внутренности.

Но мне недолго пришлось страдать от его воздействия. За считаные секунды крик Квитуна достиг предела высоты и глубины, и в момент кульминации внутри лат вспыхнуло сильное пламя, выплеснувшее языки огня сквозь каждый стык и шов.

И тогда — слишком поздно, конечно, — я понял, почему он хотел, чтобы я исчез. Я попытался протиснуться в густые заросли и искал лазейку среди колючих ветвей, когда Квитун взорвался.

Его латы разлетелись, как скорлупа яйца от удара молота, и на кратчайший миг я уловил пламенеющие очертания его тела. Потом волна силы, разорвавшей доспехи в клочья, дошла до меня и ударила так мощно, что я перелетел через густые заросли и приземлился среди вереска в паре метров от подлеска. В воздухе висел плотный едкий дым, не позволявший мне видеть прогалину. Я попытался подняться с колючей травяной подстилки и пополз к прогалине. Моя голова кружилась, я был избит и окровавлен, но жив. Шайке моих противников повезло меньше — они лежали на траве, все до одного мертвые. Кто-то был обезглавлен, другие свисали с ветвей, израненные и растерзанные. Кроме целых трупов имелась коллекция запасных частей — ноги, руки, клубки кишок и прочие внутренности празднично украшали деревья вокруг поляны.

Посреди этого странного сада стоял Квитун. Голубоватый дымок поднимался от его нагого тела, пока плоть скрепляли сияющие швы. Они медленно гасли и пропадали. Лишь глаза Квитуна горели неизменно ярко, как две лампады под сводом черепа.

Осторожно пробираясь среди свалки тел, я содрогался от омерзения. Меня отвращали не кровь и оторванные конечности, а паразиты, тучами кишевшие на телах и одежде отребья. Они спешили покинуть мертвецов в поисках живых хозяев. Я не собирался помогать им и все время стряхивал наглых блох, взбиравшихся по мне.

На мой оклик Квитун не ответил. Я остановился поодаль от него и попытался вывести его из оцепенения. Мне было тревожно смотреть в его огненные очи. Пока не явлен знак, что сам Квитун вернулся и готов погасить этот огонь, меня пугала сила, которую он призвал. Поэтому я выжидал. На прогалине было тихо, если не считать стука капель крови, стекавших с листвы на промокшую землю.

Однако за пределами леса слышался шум, оттуда же шел и запах, хорошо знакомый мне с детства; вонь паленой плоти. Этот запах вполне объяснял два вида звуков, сопровождавших его: вопли поджариваемых мужчин и женщин и одобрительный гул толпы, собравшейся поглазеть на казнь. Мне никогда не нравилось человеческое мясо, оно кисловатое и жирное, но я ничего не ел с тех пор, как заглотил приманку Коули, и от духа жареных содомитов с поля Иешуа мой рот заполнился слюной. Слюна потекла из углов рта вниз по подбородку. Я поднял руку, чтобы вытереться — нелепо утонченный жест, учитывая мое общее состояние, — а Квитун спросил.

— Проголодался?

Я взглянул на него. Сияние в его черепе угасло, пока я мысленно перенесся на поле Иешуа Я очнулся, и Квитун тоже.

Его зрачки, как у каждого отпрыска демонации, были узкими и вертикальными, лучики роговицы цвета жженой умбры с золотыми крапинками. Золото поблескивало и в симметричном узоре бирюзовых и фиолетовых оттенков, расцвечивавших его тело. Эту безупречную симметрию нарушали шрамы, приобретенные за много лет.

— Ты так и будешь таращиться или ответишь на мой вопрос?

— Прости.

— Ты проголодался? Я так голоден, что готов съесть даже рыбу.

Рыба. Мерзость. Рыба — христианская тварь. «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», — сказано в Писании. Брр. Неудивительно, что я подавился костью оба раза, когда пытался ее есть.

— Ну ладно, не рыбу. Хлеб и мясо. Как насчет этого?

— Это получше.

Квитун встряхнулся, как мокрый пес. Крупицы сияния, остатки призванной силы, застрявшие между его чешуйками, разлетались в разные стороны и гасли в солнечном свете.

— Так-то лучше, — заметил он.

— Я… должен… ну, в смысле… я очень…

— Что?

— Благодарен.

— А. Пожалуйста. Нельзя позволять человеческому отребью нас шпынять.

— Они не оставили на мне живого места.

— Все заживет, — спокойно ответил Квитун.

— Даже при том, что мое сердце пронзили два кинжала?

— Да. Вот если бы они расчленили тебя, было бы сложнее. Даже Люцифер вряд ли способен отрастить себе новую голову. — Он ненадолго задумался. — Хотя мне уже кажется, что ничего невозможного нет. Если о чем-то можно мечтать, можно это и сделать. — Он вгляделся в меня. — У тебя хватит сил идти?

Я попытался ответить таким же небрежным тоном, как его собственный:

— Конечно. Без вопросов.

— Тогда пойдем посмотрим на архиепископское жаркое.

Костры. Они отмечали каждый важный момент моей жизни.

Ну, готовы ли вы зажечь мой последний костер?

Вы же понимаете, что я помню об этом. Я увлекся повествованием, но все время думал о том, что буду чувствовать, когда вы исполните свое обещание.

Вы обещали, не отпирайтесь.

И не говорите, что забыли. Это меня только разозлит. И я имею право злиться — после всего, что я сделал, после погружения в болезненные воспоминания и рассказа о моих переживаниях. Я не сделал бы этого для первого встречного. Только для вас.

Знаю, знаю, что говорить легко.

Но я открыл вам свое сердце. Мне непросто было признаться, как я был изранен, как я был глуп и легковерен. Но я рассказал вам об этом, потому что вы открыли двери моей темницы, я увидел ваше лицо, и оно заставило меня довериться вам. Я до сих пор вам доверяю.

И очень скоро вы разведете под этой книгой костер.

* * *

Я принимаю ваше молчание как знак согласия.

* * *

У вас озадаченный вид. Почему? А, погодите, понимаю. Вы ожидаете, что все будет изложено четко и ясно, как в повести. Но это не повесть. У повестей есть начало, середина и конец.

Здесь у нас все не так. Это просто обрывки памяти. Впрочем, нет, не верно. Я рассказал о самом важном для меня, именно эти эпизоды я вспоминаю: «Костер», «Ловушка», «Убийство папаши», «Моя первая любовь» (хотя и не последняя), «Что произошло на поле Иешуа», «Встреча с Квитуном» и «Как он спас мою жизнь». Вот, кажется, и все.

Но по вашему лицу я вижу, что вы ожидали чего-то другого. Неужели вы ждете, что я поведаю вам о великой войне между раем и адом? Это легко: такой войны не было. Сплошная папская пропаганда.

А я? Что ж, я выжил после ранений, это понятно. Иначе не сидел бы между этих страниц и не беседовал с вами.

Хм. Это заставляет задуматься… Мысль о том, что я беседую с вами, заставляет меня задуматься: чей голос звучит у вас в голове? Голос того, кого вы всю жизнь ненавидели, или, наоборот, голос вашей любви?

Или, возможно, вы слышите свой собственный голос? Это было бы странно, очень странно. Как будто я не существую на самом деле, а только живу в вашем воображении.

Я, мистер Джакабок Ботч, ныне пребывающий внутри вашего черепа..

Нет, мне это не нравится. Мне это совсем не нравится по очевидным причинам.

По каким? Ну, догадайтесь сами, не разжевывать же мне для вас все, мой друг. Иначе придется сказать правду, которая не всегда привлекательна Я могу ранить ваши нежные человеческие чувства, а нам это ни к чему.

Однако я не собираюсь лгать вам сейчас, когда мы почти готовы сжечь эту книгу.

Ладно, я скажу. Дело в том, что никто в здравом уме не сочтет вашу голову наилучшим местом жительства. Вот и все.

Ваш мозг — настоящая помойка Я пробыл здесь достаточно долго, чтобы убедиться в этом. Ваш череп по макушку полон грязи и отчаяния. О, я уверен, вы можете обмануть легковерных родных и друзей. Я видел это по вашему лицу, не пытайтесь отрицать. Не представляете, сколько всего я узнал, глядя на вас с этих страниц. Вы притворно улыбаетесь, когда в чем-то сомневаетесь. Вы не хотите признаваться в своем невежестве, и вот на ваших губах появляется глупая улыбка, прикрывающая смущение. Вы улыбаетесь так даже тогда, когда читаете о чем-то, что вызывает ваши сомнения. Ручаюсь, вы этого не знали. Вы натягиваете эту улыбочку ради какой-то книги.

Но меня вам не провести. Я вижу все ваши тайны с оттенком вины: они мелькают в глубине ваших глаз, отчаянно пытаясь скрыться. Поэтому ваши глаза бегают. Взгляд начинает метаться, едва разговор заходит о том, о чем вам неудобно говорить. Когда я впервые это заметил? Кажется, когда рассказывал о ссорах в семье и о том как я взял кухонный нож, чтобы защититься от отца. Или когда я впервые упомянул о продажном священнике, отце О'Брайане? Не могу припомнить, мы о многом успели поговорить. Поверьте, ваши глаза устраивают целое представление, когда вы нервничаете.

Я вижу вас насквозь. Вы ничего не скроете от меня. Каждая злобная порочная идейка, родившаяся в вашем мозгу, отражается на лице напоказ всему миру. Нет, не стоит говорить про мир — это видно мне одному. Мне открывается свой, отдельный вид. Лучше меня вас знает только ваше зеркало.

Подождите-ка. С чего я вдруг заговорил о вашем разуме? Ах да, ведь я обитатель вашего черепа, вашего захламленного черепа.

Найдется ли в нем еще местечко? Во имя демонации, я рассказал вам очень много. Конечно, некоторые детали я опустил. Многое понятно само собой: ясно, что я не умер даже от двух ударов в сердце. Как и предсказал Квитун, все ножевые раны зажили, сломанные кости срослись, и созвездие мелких шрамов дополнило мой большой ожог.

Кстати, об ожогах. Когда мы, Квитун и я, посмотрели на поле Иешуа, мы выяснили, что большинство приговоренных уже погибли в огне, но трое грешников, прибитые вверх ногами к крестам, еще ждали казни в полукружье костров. Архиепископ обращался к ним, перечисляя их грехи перед законом небесным. Там были двое мужчин и женщина, очень молодая и беременная. Ее раздутый живот, туго обтянутый гладкой кожей, украшали ручейки крови, сбегавшие с прибитых гвоздями ног. Только когда архиепископ закончил свою речь и три палача подожгли три кучи хвороста, кресты начали медленно поворачивать и опускать вниз.

— Умно, — заметил я.

Квитун пожал плечами.

— Я видел и получше.

— Где?

— Везде, где они стремятся друг друга извести. Вот там действительно виден человеческий гений; военные махины, инструменты для пыток, приспособления для экзекуций. Они невероятно изобретательны. Вращающиеся кресты придумали в прошлом октябре, для казни прошлого архиепископа.

— Его женщин тоже прибили к крестам?

— Нет, только самого архиепископа. Но тогда все прошло неудачно. Крест вращался рывками, а на полпути остановился. Но умельцы решили проблему за несколько месяцев. Эти кресты вращаются безупречно. — Он улыбнулся. — Посмотри на них.

— Я смотрю.

— Машины, Ботч, сделают за людей то, что им самим не под силу! Готов поклясться, человечество создаст машину для полета, если достаточно долго проживет.

— У людей есть враги?

— Только один враг — сам человек. Но машины, которые он придумывает, умнее изобретателей. Обожаю механизмы, для чего бы они ни были предназначены. Никогда не устану изучать их. О демонация, только послушай эти вопли! — Его улыбка стала еще шире.

— Это девушка.

— Само собой. Она кричит за двоих. — Он хмыкнул — И все же у меня от этого зубы сводит. Думаю, мне пора. Денек удался, мистер Б. Спасибо тебе.

— Куда ты пойдешь?

— Сейчас — подальше отсюда.

— А потом?

— У меня нет определенных планов. Если услышу про интересное изобретение — все равно, усовершенствованную мышеловку или механизм для порки непочтительных жен, — то отправлюсь посмотреть на него. У меня полно времени. Вчера, например, прошел слух, что в Нижних землях^[159] поймали ангела, помогавшего кому-то изобрести цветок.

— А ты знаешь, как выглядит ангел?

— Не имею понятия. А ты? Когда-нибудь видел ангела?

Я покачал головой.

— Хочешь посмотреть на него? — спросил Квитун.

— Что ты имеешь в виду?

— Демонация, ну ты и тупица! Я спрашиваю тебя, хочешь ли ты пойти со мной. Нас ждет кочевая жизнь, зато время от времени будем встречать тех, кто работает над изобретениями. Над тайными изобретениями.

Слово прозвучало странно. Квитун осознал это и произнес:

— На самом деле это неважно. Тайны, тайны! Я интересуюсь не тайнами, а изобретениями.

— Нет, не изобретениями, — ответил я. — Ты интересуешься одним-единственным изобретением. Меня не обманешь.

Квитун был явно впечатлен.

— Да, — признался он. — Это единственная тайна, о которой все шепчутся. Кто-то работает над тайным изобретением, которое…

Он оборвал фразу.

— Которое?.. — Я ожидал продолжения.

— Ты идешь со мной или остаешься? Мне нужен ответ, Ботч!

— Которое что?..

— Которое изменит природу человечества навсегда.

Теперь я был заинтригован. Квитун знал тайну. Очень важную тайну.

— Это самая великая тайна после той истории с Христом, — продолжал Квитун. — Я не шучу.

Я обернулся и посмотрел на лес на том краю поля. Я знал, что легко отыщу среди деревьев дорогу к той расселине в скалах, откуда Коули и его шайка вытащили меня. Спуститься вниз тоже будет нетрудно. Через пару часов я бы оказался в родном подземном мире.

— Ну, Ботч?

— Ты вправду думаешь, что в Нижних землях есть ангел?

— Кто знает? Неизвестность — это само по себе забавно.

— Мне нужно время, чтобы переварить это.

— Тогда я оставлю тебя переваривать это, Джакабок Ботч. Кстати, ты знаешь, что твое имя трудно выговорить?

Я собирался ответить, что он не первый говорит мне об этом, но Квитун не стал ждать. Он повернулся спиной к полю и сказал, что больше не может слушать вопли девушки.

— Ее волосы загорелись.

— Это ее не извиняет, — отозвался Квитун и направился в лес.

Настал важный момент, я понимал это. Если выбрать неверный путь, всю оставшуюся жизнь будешь жалеть о решении, принятом здесь и сейчас Я снова посмотрел вниз на поле, а потом в сторону деревьев. Чешуя Квитуна была ярко окрашена, и все же тени скрывали ее. Еще несколько шагов, и он пропадет из вида, а я упущу шанс на приключение.

— Постой! — закричал я. — Я иду с тобой!

* * *

Теперь вы знаете, как я отправился в путь с Квитуном. В последующие годы мы замечательно проводили время, путешествовали и занимались тем, что он называл «старыми играми»: заставляли мертвых говорить, а грудных младенцев — превращаться в пыль у материнской груди; искушали святош, мужчин и женщин (чаще всего сексом); даже забирались в Ватикан по сточным трубам и мазали экскрементами новые фрески, при написании которых художник использовал новое приспособление, позволявшее добиться иллюзии глубины. Квитун не видел, как действует это приспособление, и в раздражении кидался дерьмом с особым жаром.

Я многому научился у него. Не только «старым играм», но и тому, что погоня за изобретениями становится гораздо интереснее, если у человека есть шанс — пусть крохотный, но все же реальный шанс — перехитрить тебя. Квитун всегда говорил об этом.

— Но тогда, в лесу, ты оставил людям мало шансов на победу, — напомнил я. — Вообще-то ни единого шанса не оставил.

— Потому что они превосходили нас числом. У меня не было выбора. Если бы мы могли сойтись с каждым один на один, вышла бы совсем другая история.

Это был единственный раз, когда я настойчиво расспрашивал его о важных материях. Оказалось, что мы очень подходим друг другу. Как два разлученных брата, которые наконец-то сошлись.

Ну вот и конец. Не моей жизни, но моей исповеди. Я не собирался рассказывать вам так много, но дело сделано, и я не жалею об этом. Мне стало легче, будто сбросил груз с плеч — так вы говорите?

Наверное, я должен поблагодарить вас. Если бы вы не пялились на меня с озадаченным лицом, я бы никогда не выдал вам один из моих маленьких грешных секретов. Не самую главную тайну, конечно. Главную тайну я открыл во время странствий с Квитуном, и если я ее выдам, то выдал и его самого. Или большую часть его.

Нет, эту тайну вы не узнаете. Не надейтесь. Я не обещал вам ее и не упоминал бы о ней, если бы речь ни зашла о словах Квитуна.

Хорошо? Все понятно? Никакой тайны. Просто сожгите книгу.

Пожалуйста

* * *

Пожалейте меня.

* * *

Будьте вы прокляты! Прокляты!

Чего вы хотите от меня?

* * *

ЧЕГО, ВО ИМЯ ДЕМОНАЦИИ, ВЫ ХОТИТЕ?

* * *

Остановитесь, перестаньте читать. Разве я слишком многого прошу? Я заплатил сполна за то, чтобы попасть в эту адскую книгу. Вы извели меня, требуя признаний.

Не говорите, что вы их не требовали. Вы читали без остановки, и что мне было делать? Я мог бы стереть слова. Или, того хуже, я мог бы стереть слова частично, чтобы_______ не смогли__________ что_______ хотел______ вам________ только________ вы______ будете_________ чтобы______ была______игра_________ бы_________ понравился_________. Он________ так______ справедлив__________ отношению человечеству шанс ________ победить__________ склонил___________ к_________ армадиллов.

Видите, как легко вывести вас из себя? Надо было так сделать, когда вы начали читать. Но слова поймали меня на крючок, я начал говорить правду и не мог остановиться. Перед моими глазами плыли очертания историй. Не только большие события — «Как я обгорел», «Как я выбрался из ада», «Как я встретил Квитуна», — но и мелкие анекдоты, и второстепенные герои, которые появлялись по ходу действия, совершали какие-то дела, добрые или кровавые, и отправлялись жить своей жизнью. Если я был настоящим рассказчиком, профессионалом, я придумал бы какой-нибудь хитрый поворот сюжета, чтобы закончить все линии. Вам бы не пришлось гадать, что случилось с тем или иным персонажем. Например, с Шамитом. Или с архиепископом, который сжег своего предшественника. Но я не умею выдумывать события. Я говорю только о том, что видел и чувствовал сам. Что бы ни случилось с Коули или архиепископом, отцом той девушки за камнем, я этого не знаю. И не могу вам рассказать.

А вы опять смотрите на меня. Вы водите глазами по строчкам, словно надеетесь, что я внезапно превращусь в заправского сочинителя и выдумаю какой-то ловкий ход, чтобы связать все сюжетные линии и привести их к развязке. Но вы же знаете, что я весь выжжен, если можно так сказать. Во мне ничего не осталось.

Почему бы вам не облегчить мое положение. Пожалейте меня, умоляю. Стою на коленях прямо здесь, в переплете, и прошу вас.

Сожгите книгу, пожалуйста! Просто сожгите книгу. Я устал Я хочу в последний раз раствориться во тьме, и только вы можете преподнести мне этот дар. Я слишком много плакал я видел слишком много я устал я потерян готов идти к смерти так пожалуйста, пожалуйста, дайте мне сгореть.

Пожалуйста…

дайте…

мне…

сгореть…

* * *

Нет?

Понятно. Ладно, вы выиграли.

Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите знать, как после странствий с Квитуном я попал на страницы этой книги. Да? Именно этого вы ждете? Мне не надо было говорить об этой проклятой тайне. Но я сказал. И вот мы опять смотрим друг на друга.

Что ж, вас можно понять. Если бы мы поменялись местами, если бы я взял в руки книгу и обнаружил, что кто-то ею овладел, я захотел бы узнать все — почему, когда, где и кто.

Где — в Германии, в маленьком городке под названием Майнц. Кто — парень по имени Иоганн Гутенберг. Когда — на этот счет я не совсем уверен, у меня плоховато с датами. Помню, было лето, стояла неприятная духота. Что касается года, то предположу, что это 1439-й, но могу промахнуться на пару лет. Вот они — где, кто и когда. Что еще осталось? Ах да — почему. Конечно. Самое главное. Почему.

Это просто. Мы отправились туда, поскольку Квитун прослышал, что этот Гутенберг создал какую-то новую машину. Он захотел увидеть ее, и мы пошли. Как я уже сказал, у меня всегда было плоховато с датами, но предположу, что к тому времени мы с Квитуном пропутешествовали около сотни лет. Это недолго, по меркам жизни демона. Некоторые из нас почти бессмертны, потому что происходят от слияния Люцифера и Первых Падших. Я, к сожалению, не такой чистой породы. Моя мать всегда гордилась тем, что ее бабка была одной из Первых Падших. Если это правда, то я мог бы прожить пять тысячелетий, если бы не втянулся в месиво слов. Так или иначе, но ни я, ни Квитун не старились. Наши мышцы не болели и не атрофировались, глаза нас не подводили, на слух мы не жаловались. Мы прожили век, наслаждаясь всеми излишествами, доступными в подлунном мире, ни в чем себе не отказывая.

За первые месяцы Квитун научил меня, как избегать неприятностей. Мы путешествовали ночью, на краденых лошадях, меняя их каждые несколько дней. Я не очень-то люблю животных. Не знаю демона, который бы их любил. Наверное, мы боимся того, что их положение слишком близко к нашему, и по прихоти грозного Бога из Книги Бытия и Апокалипсиса, творца и разрушителя, нас тоже могут поставить на четыре конечности, повесить нам на шею хомут и запрячь нас, как лошадей. Постепенно я стал чувствовать некую симпатию к этим животным, которые были чуть больше, чем рабами, но в своей бессловесности не могли протестовать против рабства или хотя бы рассказать свою историю. Историю скотины, которая тянет плуг по неподатливой земле; историю ослепленных птиц, которые поют до изнеможения в маленьких клетках и верят, что услаждают голосом бесконечную ночь; историю нежеланных отпрысков собак или кошек, которых отбирают у матерей и убивают на их глазах, а те не в силах постичь смысл этого ужасного приговора.

К людям жизнь была не менее жестока: они устало тащились за запряженной скотиной, ловили певчих птиц и выкалывали им глаза, вышибали мозги из новорожденных котят и думали лишь о предстоящих трудах, бросая трупики свиньям.

Единственная разница между представителями вашего вида и животными, чьи страдания я видел каждый день на протяжении сотни лет, заключалась в том, что у людей, хотя они были крестьянами и не знали грамоты, имелось очень ясное понятие о рае и аде, о грехах, навеки лишающих их милости Создателя. Обо всем этом они узнавали по воскресеньям, когда колокольный звон собирал их в церкви. Квитун и я по возможности приходили на службу, прятались в укромном месте и слушали речения местного священника. Если он внушал пастве, что они бессовестные грешники, и рассказывал, какие бесконечные муки ожидают людей за их преступления, мы считали своим долгом тайно понаблюдать за этим священником день-другой. Если ко вторнику он не впадал ни в одно из преступлений, которые клеймил в воскресенье, мы отправлялись дальше. Но если священник предавался обжорству за закрытыми дверьми и пил вино, какое его пастве не достанется вовек, если он совращал детей на исповеди и запугивал обесчещенных девочек или мальчиков вечным проклятием и геенной огненной, то мы считали своим долгом избавить его от дальнейшего лицемерия.

Убивали ли мы таких священников? Иногда, но мы так диковинно запутывали обстоятельства убийства, что ни один из прихожан не мог быть обвинен в этом преступлении. Наше умение мучить и отправлять на тот свет священников за десятилетия поднялось на высочайший уровень и приблизилось к гениальности.

Помню, мы прибили одного особенно развратного и зажравшегося святого отца к потолку его церкви — так высоко, что никто не мог понять, каким образом это проделано. Другого, удовлетворявшего свой извращенный голод за счет крошечных детей, мы разрезали на сто три части. Квитун справился с этим делом — его жертва оставалась живой (и молила о смерти), пока он не отделил от нее семьдесят девятый кусок.

Квитун хорошо знал мир. Не только человечество и его деяния, но и вещи иного рода, без явной связи между ними. Он разбирался в пряностях, парламентах, саламандрах, колыбельных, проклятиях, ораторском искусстве и болезнях; в загадках, цепях и вменяемости; в способах изготовления леденцов, в любви и вдовах; в сказках, которые рассказывают детям, в сказках, которые рассказывают родителям, и в сказках, которые человек рассказывает самому себе, когда все, что он знал прежде, теряет смысл. Кажется, не было такой темы, в которой Квитун был бы несведущ. А если он все-таки оказывался несведущим, то лгал так непринужденно, что я верил каждому слову, как Писанию.

Больше всего он любил руины, разоренные места, опустошенные войнами и забвением. Со временем я стал разделять его вкусы. Для нас такие места очень подходили, поскольку ваша братия избегала руин, веруя, что их населяют злые духи. Порой суеверия недалеки от истины.

То, что привлекало нас в разоренных местах, подчас влекло и других ночных бродяг, которых не пустили бы на порог христианского дома. Там собирались шайки злодеев и кровопийц. Мы без труда прогоняли их, очищая для себя облюбованное место.

Странно об этом говорить, но когда я вспоминаю ту нашу жизнь в разоренных домах, она напоминает мне семейную жизнь. Наша дружба длиной в век и стала неосвященным браком на середине отпущенного ей срока

* * *

Другого счастья я не знал

* * *

Когда я говорил о кратких и тяжких годах тех, кто пахал поля и ослеплял певчих птиц, мне казалось, что жизнь — любая жизнь — не так уж отличается от книги. Например, у нее тоже есть пустые страницы в начале и в конце.

В начале их не много. Через какое-то время появляются слова «В начале было Слово», — например. Хотя бы в этом мы согласны с Писанием.

Короткую историю моей длинной жизни я начал с мольбы о пламени и скором конце. Но я просил слишком многого. Теперь я это понимаю. Не стоило надеяться, что вы выполните мою просьбу. Зачем вам уничтожать то, чего вы еще не видели?

Вам нужно попробовать на вкус кислую мочу, прежде чем разбить горшок. Вам нужно увидеть язвы на теле женщины, прежде чем прогнать ее из вашей постели. Теперь я это понимаю.

Но всепожирающее пламя не может гореть вечно. Я расскажу вам еще одну историйку, чтобы заслужить этот огонь. Она не похожа, поверьте мне, на предшествующие рассказы. Мое последнее откровение — ни от кого больше вы такого не услышите. Единственная, уникальная история закончит эту книгу. И я расскажу вам — если будете хорошо себя вести — о природе великой тайны, о которой я говорил ранее.

Итак, однажды — точную дату я, как уже сказано, позабыл — Квитун сообщил мне:

— Мы должны отправиться в Майнц.

Я никогда не слышал про Майнц, а в тот момент вообще не горел желанием куда-либо идти. Я отмокал в ванне, наполненной кровью младенцев. На ее наполнение я потратил немало времени, поскольку ванна была немаленькая, а младенцев нелегко добыть (и сохранить живыми, чтобы ванна была горячей) в необходимом количестве. Мне понадобилось полдня, чтобы найти тридцать одного младенца, и еще час или более, чтобы перерезать их пищащие глотки и сцедить кровь. Справившись с этим делом, я наконец уселся в смягчающую влагу, вдыхая медово-медный аромат младенческой крови, и тут появился Квитун.

Он отшвырнул ногой останки тех, кто стал источником моего удовольствия, подошел ко мне и велел одеваться. Мы отправляемся в Майнц.

— К чему такая срочность? — возразил я. — Этот дом подходит нам как нельзя лучше — в лесу, далеко от людских глаз. Когда нам в последний раз удавалось прожить столько времени на одном месте, чтобы нас не потревожили?

— Так ты представляешь себе жизнь, Джакабок? — (Он называл меня Джакабоком, только когда напрашивался на спор; в приливе теплых чувств он звал меня мистером Б.) — Сидеть на месте, где никто не тревожит?

— А что в этом ужасного?

— Демонация стыдилась бы тебя.

— Мне дела нет до демонации! Мне есть дело только… — Я посмотрел на него, зная, что он может закончить эту фразу сам. — Мне нравится это место. Здесь тихо. Я подумывал, не купить ли козу.

— Зачем?

— Будет молоко. Сыр. С ней веселее.

Он поднялся и пошел назад к двери, пиная перед собой обескровленные трупики.

— Твоя коза подождет.

— Потому что тебе вдруг понадобилось тащиться в какой-то Майнц и смотреть, как очередной урод изобретет очередную уродскую машину?

— Нет. Потому что один из этих обескровленных недоносков под моими ногами — внук лорда Людвига фон Берга, который собрал небольшую армию мамаш, потерявших своих детей, плюс сотню мужчин и семерых священников. И они сейчас идут прямо сюда.

— Откуда они знают, что мы здесь?

— Один из твоих мешков дырявый. Ты оставлял след из плачущих детей на всем пути от города до леса.

Проклиная свою неудачливость, я вылез из ванны.

— Итак, козы не будет, — произнес я. — Может, в следующий раз?

— Смой кровь.

— Это необходимо?

— Да, мистер Б., — ответил он, снисходительно улыбаясь. — Необходимо. Я не хочу, чтобы по нашему следу пустили собак, потому что от нас разит…

— Мертвыми младенцами.

— Так мы пойдем в Майнц или нет? — спросил Квитун.

— Если ты хочешь пойти.

— Хочу.

— Почему?

— Там есть машина, которую мне нужно увидеть. Если она может делать то, о чем говорят, то она изменит мир.

— Правда?

— Правда.

— Ну, говори скорей, — попросил я. — Что за машина?

Квитун лишь улыбнулся.

— Мойся скорее, мистер Б., — сказал он. — Нас ждут новые места и новые зрелища.

— Что-то вроде конца света?

Квитун оглядел груды невинных детей вокруг ванны.

— Я говорю об изменении, не о конце.

— Каждое изменение — это конец, — сказал я.

— Вы только послушайте его. Голый философ.

— Ты насмехаешься надо мной, мистер К.?

— А тебя это обижает, мистер Б.?

— Только если ты хочешь меня обидеть.

Он оторвал взгляд от мертвых детей. Золотые искорки в его глазах сияли, как солнце, высветляя темные зрачки. Все было золотым — в его глазах и в его мире.

— Обидеть тебя? — повторил он. — Никогда. Я готов мучить кого угодно — хоть Папу, хоть святых, хоть мессию, пока мозг не взорвется. Но тебя — никогда, мистер Б., никогда.

* * *

Мы вышли из дома через заднюю дверь, когда фон Бергов легион солдат, священников и одержимых мщением мамаш входил в парадную. Если бы я не изучил чащу леса во время долгих блужданий по ней, наивно мечтая об идиллической жизни с Квитуном и козой, нас бы непременно поймали и изрезали на куски. Но я знал лабиринт лесных троп даже лучше, чем сам предполагал, и вскоре мы оторвались от легиона фон Берга на безопасное расстояние. Мы немного замедлили шаг, но не остановились, пока последний крик преследователей не замер вдали.

Мы немного передохнули, не говоря ни слова. Я слушал голоса птиц, чьи мелодии сейчас были более замысловатыми, чем простые ясные ноты, выпеваемые в залитых солнцем рощицах у опушки леса. Тьма изменяет все. Квитун, видимо, думал о Майнце. Позже, когда мы вышли из леса с другой стороны, за тридцать миль от того места, где вошли в чащу, он высмотрел троих охотников на лошадях и сразу предложил поохотиться на охотников, забрать их одежду, оружие, хлеб и вино, а также лошадей.

Мы сделали это и уселись среди голых мертвецов поесть и выпить.

— Наверное, надо их похоронить, — предложил я.

Я знал, Квитун не захочет тратить время попусту на рытье могил. Но я не ожидал того, что пришло ему в голову. Впечатляющая идея, я признаю. Мы протащили мертвецов метров на пятнадцать в глубь леса, где росли высокие деревья с плотным пологом листвы, после чего, к моему изумлению, Квитун подхватил один из трупов на руки, присел на корточки, потом внезапно подскочил и подбросил тело кверху с такой силой, что оно пролетело сквозь густую крону. Труп пропал из виду, но я слышал, что он продолжал лететь вверх еще несколько секунд, пока не застрял на какой-то высокой ветке. Птицы побольше и поголоднее тех, что пели внизу, быстро склюют его плоть.

Квитун проделал то же самое с двумя другими телами, выбрав для каждого свое место. Он слегка запыхался, но был явно доволен собой.

— Когда их найдут, будут долго искать причину смерти, — сказал он. — Что означает это выражение лица, мистер В.?

— Просто я изумлен, — ответил я. — Мы уже сто лет вместе, а ты все время выдумываешь новые фокусы.

Квитун не скрыл своего удовлетворения и самодовольно улыбнулся.

— Что бы ты без меня делал, — произнес он.

— Умер бы.

— От голода?

— Нет. От жажды твоего общества.

— Если бы ты не был знаком со мной, у тебя не было бы причин оплакивать мое отсутствие.

— Но мы встретились, и теперь причина есть, — сказал я, отворачиваясь.

Мои и без того обгоревшие щеки вспыхнули от таких вопросов, и я пошел обратно к лошадям.

* * *

Мы забрали всех троих лошадей, что позволяло каждой отдыхать от всадника в пути и ускоряло наш путь. Был конец июля, и мы путешествовали ночью не только из осторожности, но и ради того, чтобы делать остановки в потаенных местах днем, когда недвижимый воздух становился неистово жарким.

Оттого что наше путешествие ограничивалось короткими летними ночами, у Квитуна портилось настроение, и я согласился ехать и днем и ночью, чтобы скорее добраться до Майнца. Лошади вскоре выбились из сил, и одна буквально пала подо мной. Мы оставили двоих живых рядом с мертвой (к трупу они не проявили ни малейшего интереса) и, взяв оружие и то немногое, что осталось от украденной вчера еды, побрели дальше пешком.

Лошадь пала сразу после рассвета. Пока мы шли, жар восходящего солнца, поначалу мягкий, становился все более гнетущим. Пустая дорога, простиравшаяся перед нами, не обещала никакой тени под крышей или деревом. По обочинам тянулись поля недвижных колосьев.

Одежда, взятая у охотников, богатая и подходящая по размеру, душила меня. Я хотел сорвать ее и идти нагишом, как в подземном мире. Впервые после того, как мы с Квитуном покинули пропитанную кровью лесную поляну, я захотел вернуться в Девятый круг, вновь очутиться среди мусорных гор и долин.

— Ты так же себя чувствовал? — спросил Квитун.

Я бросил на него озадаченный взгляд.

— В огне, — пояснил он, — где ты получил свои шрамы.

Я покачал головой, в которой словно стучал молот.

— Глупо, — пробормотал я.

— Что?

В его голосе звучала угроза. Мы с ним бесконечно спорили, зачастую неистово, но наши перепалки никогда не доходили до насилия. Я слишком преклонялся перед ним, чтобы дойти до этого. Целое столетие мы воровали, убивали, путешествовали, ели и спали вместе, но этот век не изменил моей горькой уверенности в том, что если звезды расположатся нужным образом, Квитун без колебаний убьет меня. Сегодня в небе была всего одна звезда, но как же она пылала! Она была подобна сияющему немигающему глазу, поджаривавшему ярость в котелках наших мозгов, пока мы шли по пустой дороге.

Если бы я не чувствовал на себе огненного взгляда, если бы в этом взгляде не было осуждения, я бы унял свой гнев и извинился перед Квитуном. Но не сегодня. Сегодня я ответил честно.

— Я сказал «глупо».

— Ты говоришь обо мне?

— А как ты думаешь? Глупый вопрос, глупая голова.

— Кажется, ты сошел с ума от перегрева, Ботч.

Мы уже стояли лицом друг к другу на расстоянии вытянутой руки.

— Я не безумен, — сказал я.

— Тогда зачем ты поступаешь как идиот, называя меня глупым? — Его голос понизился до шепота — Или ты так устал от пыли и жары, что хочешь разом избавиться от всех невзгод. Да, Ботч? Ты устал от жизни?

— Нет. Только от тебя, — сказал я. — От тебя и твоих вечных скучных разговоров о машинах. Машины, машины! Кому интересно, что изобретают люди? Мне — нет!

— Даже если машина изменит мир?

Я засмеялся.

— Ничто не изменит это, — сказал я. — Звезды. Солнце. Дороги. Поля. И многое, многое другое. Мир без конца.

Мы пристально посмотрели друг другу в глаза, но мне больше не нужно было ловить его взгляд, даже во всем его золотом сиянии. Я повернулся назад, туда, откуда мы пришли, хотя дорога в ту сторону тоже была пуста и неприветлива. Мне было все равно. Мне совершенно не хотелось идти в Майнц и смотреть на то, что Квитун считал таким интересным.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Куда угодно. Главное — подальше от тебя.

— Ты умрешь.

— Нет, не умру. Я жил до того, как узнал тебя, проживу и дальше, когда тебя забуду.

— Нет, Ботч. Ты умрешь.

Я был от него в шести или семи шагах, когда внезапно почувствовал страх и осознал, что значат его слова. Я уронил мешок с едой и, даже не поглядев на Квитуна, чтобы подтвердить свои страхи, бросился к единственному укрытию — к зарослям пшеницы. За спиной я услышал звук:, похожий на щелканье бича, и почувствовал волну жара, догнавшую меня. Она была достаточно сильна, чтобы подтолкнуть меня вперед. Мои ноги, закованные в эти чертовы модные сапоги, запнулись друг о друга, и я упал в мелкую канаву между дорогой и полем. В этом было мое спасение. Если бы я остался стоять, меня бы снесло волной жара, которую Квитун изрыгнул в моем направлении.

Жар миновал меня и дошел до колосьев. Они почернели в один миг, а после расцвели огнем, роскошным оранжевым пламенем, поднимавшимся на фоне безупречно синего неба. Если бы у огня было больше добычи, чем пожухлые стебли, я бы сгорел дотла в той самой канаве. Но огонь пожрал их за половину удара сердца, и пламя в поисках пищи побежало по краям поля в обе стороны. Завеса дыма поднялась от почерневшего жнивья, и под ее прикрытием я пополз по канаве.

— Я думал, что ты демон, Ботч, — сказал Квитун. — Посмотри на себя. Ты всего лишь червь.

Я замер, оглянулся и сквозь разрыв в пелене дыма увидел, что Квитун стоит в канаве и наблюдает за мной. На его лице застыла гримаса отвращения. Я видел такое выражение его лица, но нечасто. Он приберегал его для самой низкой и безнадежной мрази, которую мы встречали на пути. Теперь и я был причислен к ней, и этот факт жалил больнее, чем то, что он мог убить меня взглядом, а я не успею напоследок вздохнуть.

— Червь! — призвал он меня. — Готовься сгореть.

В следующий миг должен был вырваться убивающий огонь, но две случайности спасли меня. Во-первых, со стороны поля раздались крики — скорей всего, хозяева бежали сюда в надежде затушить пламя. Во-вторых, совсем неожиданно внезапно сгустившийся дым от горевших колосьев полностью закрыл просвет, в который Квитун смотрел на меня.

Я не стал дожидаться второго шанса. Выбрался из канавы под покровом сгущавшегосядыма и побежал по дороге, чтобы уйти от Майнца как можно дальше и как можно быстрее. Я не оглядывался, пока меня и Квитуна не разделило полмили, на каждом шагу опасаясь его преследования.

Но нет. Когда я наконец дал отдохнуть своим разрывающимся легким и остановился, чтобы посмотреть назад на дорогу, Квитуна и след пропал. Только клякса дыма скрывала место нашего безрадостного прощания. Насколько я мог видеть, крестьянам не удавалось справиться с пламенем Квитуна уничтожавшим иссушенный урожай. Пламя перекинулось через дорогу и пожирало колосья на другой стороне.

Я побежал, дальше, уже в более спокойном темпе. Задержался лишь для того, чтобы снять эти пыточные сапоги, после чего швырнул их в канаву и позволил своим демоническим ногам вольготно понежиться на воздухе. Сначала казалось странным идти по дороге вот так, босиком, после многих лет стреноженного ковыляния в обуви. Но самые большие удовольствия всегда просты. Даже проще, чем ходить босиком.

Когда расстояние между мной и Квитуном увеличилось еще на четверть мили, я снова остановился и оглянулся. Поля по обе стороны дороги неистово пылали, ничто не сдерживало огонь, и с обеих сторон валили столбы черного дыма. Однако дорога не была задымленной — ее освещали снопы солнечного света, пробивавшиеся сквозь дым В одном из снопов стоял Квитун, глядя прямо на меня. Ноги его были широко расставлены, руки сложены за спиной. Он откинул капюшон, обычно скрывавший его демонические черты, и сила моего инфернального взгляда, а также яркое солнце позволяли мне рассмотреть выражение его лица, несмотря на приличное расстояние. Точнее, отсутствие всякого выражения. В его взгляде больше не было ненависти или неодобрения, и я заметил — или хотел бы заметить — тень озадаченности, как будто он не понимал, почему после стольких лет, прожитых вместе, мы расстались так быстро и так нелепо.

Тут сноп света погас, и Квитун пропал из виду.

* * *

Возможно, будь я посмелее, я бы тут же вернулся. Я бы бросился к нему, призывая по имени, рискуя получить новый огненный заряд или прощение.

Слишком поздно! Солнце скрылось, и дым заволок все в том направлении, включая Квитуна.

Я стоял посреди дороги добрых полчаса, надеясь, что он появится из дымной тучи и пойдет прямо ко мне, оставив позади все наши вздорные перепалки.

Но нет. К тому времени, когда дым рассеялся, открыв вид на дорогу до самого ускользающего горизонта, Квитун ушел. То ли он ускорил шаг и быстро вышел из поля моего зрения, то ли предпочел добраться до Майнца извилистыми полевыми тропами, но он исчез, поставив меня перед горчайшей дилеммой. Если я побегу туда, куда собрался бежать, я вернусь в мир, где за сотню лет не встретил ни одного сородича-демона, которому мог бы доверять. С другой стороны, если я развернусь и пойду в Майнц в надежде помириться с Квитуном, я поставлю на карту свою жизнь. С рациональной точки зрения мое будущее зависело от того, действительно ли он собирался сжечь меня волной огня или всего лишь хотел напугать в отместку за то, что я назвал его глупым В пылу ссоры мне показалось, что он решил убить меня, но теперь я отважился думать иначе. Ведь я видел его лицо в солнечном свете, и на этом лице не было ни тени отвращения и гнева.

На самом деле не имело значения, простил он меня или нет. У меня была одна простая причина не выяснять истинные намерения Квитуна. Я просто не мог представить себе жизни на земле без него.

Так был ли у меня выбор? Мы оба вели себя так, будто нам солнце голову напекло: сначала Квитун задал глупый вопрос, потом мне не хватило здравого смысла пропустить это мимо ушей и идти дальше. После первой перепалки события развивались с безумной скоростью и яростью, чему способствовал тот факт, что занявшаяся пламенем пшеница за считаные секунды превратилась в апокалипсическую преисподнюю.

Так или иначе, все уже случилось. А теперь, как я глубине души понимал, предстоит это исправить. Мне нужно пойти за ним и с готовностью принять любые последствия нашего воссоединения.

* * *

Итак, в Майнц.

Но сначала надо разобраться с вопросом, наверняка возникшим у вас по поводу происшествия на дороге. Почему Квитун мог изрыгать огонь или изобразить разорвавшуюся топку, как он сделал сотню лет назад, истребив банду моих преследователей, а я был способен только на урчание в животе?

Все дело в породе. У Квитуна она была, а у меня нет. Он вел свою родословную от Первых Падших, а высшая каста ада от рождения обладает особыми силами, недоступными остальным. Мы не можем овладеть тем, чего не дала нам природа.

Это не зависит ни от желания, ни от старания. На тридцать восьмом (или около того) году нашего совместного путешествия, посреди беседы о растущей как на дрожжах численности человечества и об угрозе, которую оно для нас представляло, Квитун вдруг спросил, не пора ли поучить меня «огненным фокусам», как он это называл.

— Ведь не предскажешь, когда тебе захочется кого-нибудь быстро сжечь.

— Ты говоришь о человечестве?

— Я говорю о любом живом существе, которое встанет у тебя на пути, мистер Б. Человеческом, демоническом, ангельском.

— Ты сказал «ангельском».

— Правда?

— Да. Оговорился?

— Почему?

— Тебе же не приходилось убивать ангелов?

— Троих. Ну, двоих точно, а одного — почти наверняка. Он остался наполовину парализованным.

Он не лгал. К тому времени я уже изучил признаки — опущенные глаза, чуть прижатые красные чешуйки вокруг его шеи, — подтверждавшие, что он не лукавит.

Да, Квитун убил одного, двоих или троих ангелов своим немилосердным огнем. И ничто не воодушевляло меня больше, чем перспектива научиться убивать так, как убивал он. Демонация знает, как он старался! Лет пять он пытался научить меня изрыгать огонь. Но навык не давался мне, и чем настойчивее я заставлял свое тело подчиняться новым командам, тем сильнее оно сопротивлялось. Вместо умения рождать убийственный огонь в лимфе и внутренностях я получил камни в почках и язву. Камни я вывел за день-два ослепляющей боли несколько месяцев спустя. А язва со мной по сей день.

Вот и все обучение «огненным трюкам». Мое генеалогическое древо, со временем решил мой учитель, настолько отдалено от чистокровной породы, что приемы Квитуна неприменимы к моему строению и происхождению. Я до сих пор помню его слова, когда мы наконец пришли к выводу, что понапрасну стараемся передать мне зажигательный талант.

— Ничего, — сказал Квитун. — Тебе ведь и не нужно учинять пожары. У тебя всегда есть я.

— Всегда?

— Я сказал не так?

— Так.

— Или я лгун?

— Нет, — солгал я.

— Значит, ты всегда будешь в безопасности. Если не сумеешь сам зажечь огонь, стоит лишь позвать меня — я встану на твою сторону и испепелю твоих врагов, не спрашивая о причинах размолвки.

* * *

Итак, в Майнц. Найти дорогу было легко: Квитун оставил след из пожарищ, и идти за ним было проще, чем прокладывать путь по карте. Я потерял счет разрушенным деревням и обезлюдевшим селениям. С той же дотошностью он стирал с лица земли одинокие фермы и церкви.

Что до людей, то они либо грудами валялись на улицах выжженных деревень, либо — так было на фермах — лежали возле почерневших домов, притянув руки и ноги к телу, как обугленные эмбрионы. В двух церквях он сумел уговорить паству собраться на улице и сжег всех вместе, так что прихожане полегли рядами, протягивая руки к родным и близким — особенно к детям, — пока огонь изничтожал их тела.

Это неистовство опустошило земли, по которым я шел. Если там и остались выжившие, они предпочли бежать, а не хоронить мертвых.

Потом пепелища стали встречаться реже, вдали замелькали фигуры, и я услышал звуки марширующих ног. Я спрятался за обгорелыми руинами каменной стены и смотрел на батальон военных под предводительством командира сидевшего верхом на лошади. Его лицо, невидимое для солдат, выдавало сильную тревогу. Он обозревал задымленное небо и вдыхал, как и я, вонь поджаренной человечины.

Когда батальон мрачных солдат под командованием встревоженного капитана протопал мимо, я вышел из укрытия и вернулся на дорогу. Впереди виднелся клочок леса, и те, кто прокладывал дорогу, решили не продираться сквозь неподатливые заросли. Дорога шла в обход непринужденными изгибами. Я не видел больше никаких следов фейерверков Квитуна и понял почему, когда обогнул лес. Окраины Майнца находились в сотне метров от меня. Этот городок ничем не отличался от великого множества других городков, которые мы с Квитуном уже повидали. Не было ни единого признака, что здесь задумано нечто способное изменить мир, а тем более что это нечто уже создано. Но о Вифлееме в свое время можно было сказать то же самое.

Я не торопился, а наоборот, замедлил шаг и едва ковылял по улицам, всем своим видом убеждая любого жителя Майнца что мое тело изранено под стать обожженному лицу. У ваших сородичей уродливое и изломанное вызывает суеверный ужас; вы боитесь, что это плачевное состояние заразно. Богобоязненные граждане Майнца не были исключением из общего правила. Они звали детей с улиц, когда я ковылял мимо, и натравливали на меня собак. Правда, я не видел ни одной такой послушной собаки, чтобы она повиновалась приказу и кинулась на меня.

А если кто-то из людей оказывался слишком близко, когда мои своенравные хвосты начинали шевелиться в штанах, у меня был ряд гротескных причуд, чтобы отвадить любопытных. Я разевал рот, как безумец, и оттуда капала слюна, а серо-зеленые сопли пузырились в запаршивевших дырах посреди моего лица, где когда-то, много-много пожаров тому назад, был нос.

Ха! Вам противно? Я уловил тень отвращения на вашем лице. Вы пытаетесь это скрыть, но ваш самоуверенный вид меня не обманет — будто вам известны все тайны под луной. Вам не провести меня. Я изучаю вас очень давно. Я чувствую запах вашего дыхания, нажим ваших пальцев, когда вы переворачиваете страницы. Я знаю больше, чем вы когда-либо сможете себе представить, и гораздо больше, чем вы хотели бы мне показать. Могу описать одну за другой все маски, которые вы надеваете, чтобы скрыть от меня то, что я, по-вашему, не должен видеть. Но поверьте, я все равно все вижу. И ложь, и гадкую правду под нею.

Раз уж мы говорим по душам, я должен сообщить вам: это последняя часть истории, больше я вам ничего не расскажу. Почему? Потому что больше мне нечего рассказывать. Дальше история будет в ваших руках, буквально. Вы подарите мне огонь. Последний из многочисленных костров моей жизни. И все закончится, для нас обоих.

Мистер Б. исчезнет.

Но сначала мне нужно поведать о секретах дома Гутенберга — секретах, спрятанных за несколькими крепкими деревянными дверьми. А за другой дверкой, сотканной из света, скрывалась тайна более великая, чем все, что мог изобрести Гутенберг.

* * *

Я надеюсь, вы не подведете меня после того, как я выложу вам всю правду. Понимаете, о чем я? Демон, рожденный в низших кругах, не имеет склонности к великим магическим деяниям, но время, одиночество и гнев дают силу даже самой ничтожной твари. Эта сила накапливается за долгую жизнь, а вместе с ней увеличиваются вред и боль, которые она способна причинить. Адские профессора мучений называли эти пытки «пятью муками»: боль, скорбь, отчаяние, сумасшествие и опустошение.

Прожив века, я накопил достаточно сил, чтобы познакомить вас с любой из пяти мук, если вы пожалеете для меня обещанного огня.

Воздух между этими словами и вашими глазами опасно затрепетал В начале нашей беседы вы искренне верили, что вам уготовано место в раю и никто из демонации не доберется до вас, однако теперь вся уверенность улетучилась, забрав с собой и ваши мечты о непорочности.

Я вижу по вашим глазам — у вас не осталось и следа чистой радости. Лучшая пора жизни прожита. Дни, когда божественное прозрение внезапно снисходило на вас, открывая вам справедливость мироздания и ваше собственное место в нем, — те дни уже в прошлом. Они канули во тьму, которую вы сами выбрали, а вместе с вами и я — мелкий демон со шрамами вместо лица и тошнотворным телом, убивавший вашего брата бессчетное количество раз и готовый убить снова, если представится возможность. Подумайте об этом. Не странно ли, что ваша душа — та самая, знавшая моменты прозрения, облегчавшие унизительную скуку вашей жизни, — ушла в небытие? Когда вы были невинны, вы не стали бы продираться сквозь байки об отцеубийстве, пытках и побоищах. Вы отмахнулись бы от этого, решительно отвергнув такую безнравственность и распутство.

Ваш разум — сточная труба куда стекают грязь, боль и гнев. В ваших глазах, в вашем поту, в вашем дыхании сквозит злоба. Вы так же испорчены, как я, но вы тайно гордитесь этим безграничным запасом злобы.

Не смотрите на меня так, будто не понимаете, о чем я. Вы знаете свои грехи наперечет. Вы знаете свои желания и знаете, на что пойдете ради их утоления. Вы грешник. И если по несчастливому стечению обстоятельств вы умрете раньше, чем сумеете искупить всю причиненную вами боль и выплеснутую ярость, если вы при жизни не расплатитесь за собственное зло, то вам уготовано место в подземном мире, а не пристанище в раю.

Я говорю об этом сейчас, чтобы вы не подумали, будто это игра — закончил играть и забыл. Все происходит всерьез с самого начала и, поверьте мне, до конца.

Я начал мысленный отсчет. Позже объясню вам зачем.

Пока просто знайте, что я считаю, и конец близится. Я говорю не о конце книги, а о КОНЦЕ всего, что вы знаете. Иными словами — о вашем собственном конце. Ведь это и есть все, что мы знаем. Когда замирает ритм танца, мы остаемся одни; все мы, и проклятое человечество, и демоны, без различий. Объекты наших желаний давно отошли в иные миры. Мы один на один с пустыней, где бушует ветер и звонит мощный колокол, призывая на Страшный суд.

Ну, хватит бреда. Вы хотите знать, что случилось дальше? Конечно, конечно. Расскажу с удовольствием.

Я еще не говорил вам, что Майнц, где жил Гутенберг, был построен на берегу реки. Город располагался по обоим берегам, соединенным деревянным мостом, на вид довольно хлипким. Если бы река разбушевалась, течение смыло бы мост.

Я не пошел через мост сразу, хотя после быстрого осмотра понял, что большая часть города находится на другом берегу. Сначала я обежал улочки и аллеи по эту сторону реки, стараясь остаться в тени и держать ухо востро. Я услышал обрывки слухов, бессвязное испуганное бормотание — явные признаки того, что Квитун здесь уже потрудился. Я искал кого-нибудь, кто был в курсе событий, чтобы выследить его на тихой улочке, прижать к стенке и выпытать все подробности. Люди быстро выкладывали свои секреты, если я обещал оставить их в покое после исповеди.

Но поиски не увенчались успехом Я подслушал кое-какие сплетни, но это были обычные злобно-тоскливые пересуды, составляющие суть жизни кумушек везде и всюду: толки об изменах, жестокости и болезнях. Я не услышал ничего, что намекало бы на меняющее мир открытие, сделанное в этом убогом городишке.

Я решил перейти через реку, задержавшись на пути к мосту только затем, чтобы взять пирожков с мясом у пирожника и пива у местного лоточника. Пиво оказалось скверным, а пироги мне понравились, мясо в них — собачье или крысиное, мне показалось — было не пресное, а сочное и вкусное. Я пошел обратно к лоточнику и сказал ему, что пиво омерзительно и мне очень хочется убить торговца за то, что он позволил мне взять такую дрянь. Торговец пришел в ужас и отдал мне все свои деньги, которых хватило, чтобы купить еще три пирога с мясом у пирожника, явно озадаченного тем, что разбойник и грабитель вернулся к нему как законопослушный покупатель да еще заплатил за отнятый пирог.

Он был рад получить деньги, но как только я с ним расплатился, велел мне идти своей дорогой.

— Может, ты и честный, — сказал, он, — но от тебя разит чем-то скверным.

— Насколько это скверное скверно? — спросил я, набив рот мясом и тестом.

— Ты не обидишься?

— Клянусь.

— Ладно, скажу так: у меня достаточно всякого в пирогах, от чего моих покупателей вывернуло бы наизнанку, узнай они об этом. Но если бы ты был последним куском мяса в христианском мире и без тебя моему делу настал бы конец, я бы лучше подался в мусорщики, чем попытался бы сделать что-то вкусное из тебя.

— Интересно, я должен обидеться? — спросил я. — Потому что если да, то…

— Ты обещал, что не станешь, — напомнил пирожник.

— Правда, правда — Я откусил еще пирога и произнес: — Гутенберг.

— Что с ними?

— С ними?

— Это большая семья. Я мало что о них знаю, только обрывки сплетен от жены. Она говорила что старше Гутенберг при смерти, если ты за этим пришел.

Я бросил на него озадаченный взгляд, хотя был менее озадачен, чем делал вид.

— Почему ты решил, что я пришел в Майнц к умирающему?

— Ну, я просто предположил, поскольку раз ты демон, а у старика Гутенберга та еще репутация… Не поручусь, что это правда, просто повторяю то, о чем твердит Марта, моя жена, а она говорит, что он…

— Погоди, — прервал его я. — Ты сказал «демон».

— Не думаю, что старик Гутенберг демон.

— Господь всемогущий! Нет. Я не утверждаю, что кто-либо из клана Гутенбергов — демон. Это я демон.

— Знаю.

— Вот и я к тому. Откуда ты знаешь?

— А, все из-за твоего хвоста.

Я обернулся за спину, чтобы посмотреть на то, что видел он. Пирожник был прав. Один из моих хвостов выбился из штанины.

Я приказал хвосту вернуться в укрытие, и он насмешливо удалился. Тем временем дурень пирожник искренне веселился над тем, какой у меня послушный хвост.

— Разве ты совсем не боишься того, что увидел?

— Нет, не боюсь. Марта, моя жена, говорила, что на прошлой неделе видела в городе много небесных и адовых существ.

— А с головой у нее все в порядке?

— Она вышла за меня замуж, так что сам посуди.

— Значит, не все, — решил я.

Пирожник выглядел озадаченным.

— Ты что, оскорбил меня? — спросил он.

— Цыц, я думаю! — шикнул я на него.

— Тогда можно мне идти?

— Нет, нельзя. Сначала отведешь меня к дому Гутенбергов.

— Но я весь в грязи и в крошках пирогов.

— Значит, будет что рассказать детям, — отрезал я. — Как ты вел через весь город самого ангела смерти — господина Джакабока Ботча, или мистера Б.

— Нет, нет, нет. Умоляю вас, мистер Б., мне недостанет сил. Меня это доконает. Мои дети осиротеют. Моя жена, моя бедная жена..

— Марта.

— Я знаю, как ее зовут!

— Она овдовеет.

— Понятно. Значит, у меня нет выбора.

— Ни малейшего.

Тогда он пожал плечами и повел меня по улицам Я шагал вслед за пирожником, положив руку ему на плечо, как слепой.

— Расскажи мне кое-что, — сказал пирожник как бы между прочим. — Настал тот самый конец света, о котором нам читает священник? Из Откровения?

— О демонация! Нет!

— Откуда тогда взялись существа небесные и адовы?

— Если подумать, это оттого, что сделано очень важное открытие. Оно изменит мир навсегда.

— Как?

— Я не знаю. Чем занимается этот Гутенберг?

— Он золотых дел мастер, мне кажется.

* * *

Хорошо, что он меня проводил, но лучше было бы обойтись без разговоров. Все улицы городка были похожи одна на другую — грязь, народ, черно-серые дома, подчас более убогие, чем развалины, в которых мы с Квитуном ночевали во время странствий.

Квитун! Квитун! Почему я все время помнил о нем и о том, что его нет рядом? Вместо того чтобы освободиться от этой одержимости, я превратил ее в игру, перечисляя пирожнику самые примечательные кушанья, какие мы с Квитуном попробовали в пути: акула, сом, рыба-пузырь, кроваво-картофельный суп, суп из святой воды с вафлями, крапивно-игольный суп, тюря из мертвеца, приправленная прахом сожженного епископа, и так далее. Память подбрасывала мне новые воспоминания, больше, чем я ожидал.

Я наслаждался воспоминаниями и с радостью поделился бы и другими незабываемыми сценами, если бы меня не прервал нарастающий страдальческий вой, донесшийся с улиц. Он сопровождался ни с чем не сравнимым запахом горящей человеческой плоти.

Мгновение спустя источники шума и тошнотворного запаха появились перед нами: мужчина и женщина, над чьими пышными прическами пламя поднималось почти на метр, с энтузиазмом пожирая их волосы, спины, ягодицы и ноги. Я отступил, но пирожник стоял посреди дороги и пялился на них, пока я не потянул его за руку и не отодвинул в сторону.

Я посмотрел на него и понял, что он уставился на узкую полоску небес между карнизами крыш по обеим сторонам улицы. Я проследил за его взглядом и увидел, что там двигались какие-то фигуры, сияющие даже на фоне яркой голубизны летнего неба. Это были не облака, хотя по чистоте и непредсказуемости они не уступали облакам и стайкой бесформенных очертаний плыли в одном направлении с нами.

— Ангелы, — сказал пирожник.

Я был искренне изумлен тем, что он знает о таких вещах.

— Ты уверен?

— Конечно уверен, — ответил он, и в его голосе послышалось легкое раздражение. — Гляди. Сейчас они проделают то, что всегда делают.

Я поглядел. И увидел, к своему изумлению, что все бесформенные массы сошлись в одну точку, превратились в единую сияющую фигуру и стали вращаться против часовой стрелки по спирали. Центр фигуры разгорался все ярче, а потом взорвался, выплевывая пятна света, как лопнувший стручок. Горошины опустились, вращаясь, вниз на крыши домов и растаяли без следа, как снег ранней весной.

— Должно быть, происходит что-то очень важное, — сказал я себе. — Квитун был прав.

— Уже недалеко, — сообщил пирожник. — Можно, я отсюда покажу вам, куда идти?

— Нет. Доведи меня до самой двери.

Без лишних слов мы двинулись дальше. Вокруг было много народу, но я больше не добавлял к своему обычному облику гротескные штрихи, такие как вывалившийся язык и сопли, бегущие из ноздрей. Не было нужды. Передо мной шел измазанный навозом пирожник, и мы вместе представляли собой достаточно отвратительную пару, чтобы горожане держались от нас подальше и отводили взгляд, когда проходили мимо.

Люди чувствовали смутное беспокойство, и вовсе не из-за нашего вида. Даже те, кто еще не заметил нас, опускали глаза и смотрели себе под ноги. Казалось, все знали, что ангелы и демоны посетили здешние улицы, и спешили по делам, не желая замечать солдат этих двух армий.

Мы свернули за угол, потом еще раз, и после каждого поворота прохожих становилось все меньше. Наконец мы вышли на улицу, где было полно мелких лавок и мастерских: заведение сапожника, лавка мясника, торговля мануфактурой. Все было закрыто, кроме лавки мясника, что оказалось кстати, потому что мой желудок требовал съестного. Пирожник пошел со мной, но вряд ли его интересовал ассортимент лавки мясника. Он как будто боялся остаться в одиночестве на этой зловеще пустынной улице.

В лавке было не убрано, опилки на полу впитывали кровь, а в воздухе роились мухи.

И тут из-за прилавка послышался сдавленный от боли голос.

— Берите что угодно… — хрипло сказал этот голос — Мне все это… уже… не нужно.

Мы с пирожником заглянули за прилавок. Мясник лежал на опилках по другую сторону прилавка, все его тело было сплошь исколото и изрезано. Вокруг него разлилась широкая лужа крови. Смерть смотрела на нас из его маленьких голубых глазок.

— Кто это сделал? — спросил я.

— Один из ваших, — ответил пирожник. — Видишь, как его мучили.

— Не стоит судить скоропалительно, — парировал я. — У ангелов прескверный характер. Особенно в приступе праведности.

— Оба… ошибаетесь… — выговорил умирающий.

Пирожник обошел прилавок и подобрал два ножа, валявшиеся возле тела мясника.

— От них, нету толка, — сказал мясник. — Я думал, одного хорошего удара в сердце хватит. Но нет. Я истекал кровью, но не умирал, поэтому исколол себя всего. С женой, надо сказать, было проще. Пырнул хорошенько…

— Вы убили вашу жену? — спросил я.

— Она вон там — Пирожник кивнул на дверь, ведущую в глубь помещения. Он подошел туда и, застыв на пороге, присмотрелся. — Он вырезал ей сердце.

— Я не хотел, — сказал мясник. — Я хотел, чтобы она умерла и ее охраняли ангелы. Но я не хотел рубить ее на куски, как свиную тушу.

— Почему же вы это сделали? — спросил его пирожник.

— Так захотел демон. У меня не было выбора.

— Здесь был демон? — сказал я. — Как его звали?

— Ее звали Мариаморта. Она приходила сюда, потому что настал конец света.

— Сегодня?

— Да. Сегодня.

— Ты не сказал об этом, — обратился ко мне пирожник. — Если бы я знал, я бы пошел к своей семье.

— Если самоубийца-мясник утверждает, что наступил конец света это не означает, что мы должны ему верить.

— Но мы верим, поскольку это правда, — произнес кто-то у двери.

Это был Квитун. Какой-то знатный человек лежал сейчас где-то мертвый и раздетый, потому что Квитун нарядился в богатый костюм алого, золотого и черного цвета, явно с чужого плеча. Его облик стал еще более впечатляющим оттого, что длинные черные волосы были уложены в тугие блестящие локоны, а усы и бородка подстрижены.

Его новый облик выбил меня из колеи. Он снился мне несколько ночей назад как раз таким, до последней черточки, до мельчайшего камушка на ножнах кинжала. Во сне у него была причина так разодеться, но сейчас мне отвратительно говорить об этом. Мне стыдно. Но почему бы нет? Мы зашли так далеко, вы и я, и я скажу правду. Он так разоделся в моем сне, потому что мы собирались пожениться. Какие лакомые сны создает наш разум! Это бессмысленный вздор, конечно. Но он волновал меня, даже когда я проснулся.

Теперь я обнаружил, что сон был вещим. Квитун из плоти и крови стоял в дверях, одетый точь-в-точь как тогда, перед заключением нашего союза. Было лишь одно отличие — он совершенно не интересовался женитьбой. У него были апокалипсические замыслы.

— Разве я не говорил тебе, мистер Б.? — злорадно спросил он. — Разве я не говорил тебе, что в Майнце происходят события, приближающие конец света?

— Видите? — простонал мясник у моих ног.

— Стихни, — приказал я ему.

Он поймал меня на слове и умер. Я был рад. Мне не нравилось, когда рядом со мной кто-то страдал от боли, а теперь все кончилось. Больше не нужно о нем думать.

— Кто твой новый друг? — лениво спросил Квитун.

— Он просто продавал пироги. Не надо его обижать.

— Нынче конец света, каким мы его знаем, мистер Б. Разве имеет значение, умрет пирожник или нет?

— Нет. Тем более если он останется жить.

Квитун улыбнулся своей свирепой сияющей улыбкой и пожал плечами.

— Ты прав. Не имеет значения.

Он отвел злобный взгляд от пирожника и обратил его на меня.

— Что заставило тебя пойти за мной? — поинтересовался он. — Я думал, мы расстались на дороге и все между нами кончено.

— И я так думал.

— Что же произошло?

— Я ошибся.

— Когда?

— Когда решил идти дальше без тебя. В этом… нет… никакого смысла.

— Я тронут.

— А по твоему тону не скажешь.

— Я разочаровал тебя. Бедный Джакабок. Ты уповал на великий миг воссоединения? Может, ты надеялся, что мы бросимся, рыдая, в объятия друг друга? И я скажу тебе все нежные слова, которые говорю тебе во сне?

— Что ты знаешь про мои сны?

— О, гораздо больше, чем ты предполагаешь.

«Он был в моих снах, — подумал я. — Он прочел книгу моих ночных дум».

Он даже вписывал туда себя, если это его забавляло. Может быть, это подстроил он сам — нашу странную свадьбу во сне. Может быть, это не мое противоестественное желание, а его.

В этой догадке заключалось странное успокоение. Если наша идиллическая свадьба придумана Квитуном, то я, возможно, надежнее защищен от его гнева, чем мне представлялось. Только влюбленный может вместить в себя ту радость, которая мне приснилась: деревья, окаймлявшие аллею к алтарю, пышно цвели, ветер колыхал благоухающие ветви, и в воздухе, подобно однокрылым бабочкам, кружился вихрь осыпающихся лепестков.

Надо напомнить Квитуну об этом видении, когда мы останемся вдвоем. Как бы он ни сопротивлялся, я вытащу его из убежища, где он маскируется и прячется; из того места, где он старался обрести власть надо мною.

Но пока у меня имелось другое неотложное дело: отвлечь моего недавнего приятеля от намерения испепелить меня прямо здесь и сейчас. Я не мог забыть, как он глядел на меня, лежавшего в грязной канаве. На его губах не было и тени улыбки, только четыре холодных слова.

— Червь, — сказал он, — приготовься к сожжению.

Не об этом ли он сейчас думал? Не разгоралось ли в его внутренней топке убийственное пламя, готовое извергнуться, как только Квитун решит, что время пришло?

— Ты, кажется, нервничаешь, мистер Б.

— Не нервничаю, просто удивлен.

— Что тебя удивляет?

— Ты. Здесь. Я не ожидал увидеть тебя так скоро.

— Тогда я опять спрошу тебя, зачем ты пошел за мной?

— Я не шел.

— Ты лжец. Закоренелый лжец. Ужасный лжец — Квитун покачал головой. — Похоже, ты безнадежен. Ничему не научился за годы?' Если не можешь нормально соврать, говори правду. — Он кивнул на пирожника — Или ты пытаешься сохранить достоинство ради этого недоумка?

— Он не недоумок. Он печет пироги.

— Ах да — Квитун засмеялся, искренне развеселившись. — Если он печет пироги, тебе точно не стоит раскрывать ему свои секреты.

— У него вкусные пироги, — сказал я.

— Наверное, раз он все распродал. Пора напечь новых.

В этот момент пирожник заговорил и, на беду, привлек к себе взгляд Квитуна.

— Я испеку пирогов для вас, — сказал он. — Я могу напечь пирогов с мясом, но все любят мои сладкие пироги. Особенно тот, что с медом и абрикосами.

— Но как же ты их печешь? — спросил Квитун.

Я знал этот певучий насмешливо-восхищенный тон, он был дурным признаком.

— Оставь его в покое, — попросил я Квитуна.

— Нет, — возразил он, не отводя глаз от человека. — Вряд ли я оставлю его в покое. Даже точно не оставлю. Ты говорил, — обратился он к пирожнику, — про свои пироги.

— Про сладкие пироги, они мне больше удаются.

— А прямо здесь ты их испечь не можешь?

Пирожник растерялся — ответ на вопрос казался очевидным. Я молча желал, чтобы оторопь сковала ему язык и смертельная игра, затеянная Квитуном, закончилась бескровно.

Но нет. Квитун начал игру и не успокоится, пока сам не захочет ее прекратить.

— Я имею в виду, можно ли печь холодные пироги?

— Боже правый, нет! — засмеялся пирожник. — Мне понадобится печка.

Если бы он на этом остановился, худшего можно было бы избежать. Но он еще не закончил. Ему понадобится печка и…

— И жаркий огонь, — добавил он.

— Огонь, говоришь?

— Квитун, прошу тебя! — взмолился я. — Пусть живет.

— Но ты слышал, чего он хочет, — ответил Квитун. — Из его собственных уст.

Я оставил уговоры. Они были бесцельны, я знал. Странная волна, похожая на легкую дрожь, уже прошла по телу Квитуна.

— Он хотел огня, — сказал он мне. — Да будет огонь.

В тот момент, когда пламя вырвалось из его рта, я вдруг сделал нечто нелепое. Я бросился между пламенем и его жертвой.

Мне уже случалось гореть. Я знал, что даже в такой день, как сегодня, когда вокруг происходит много маленьких апокалипсисов, огонь не причинит мне особого вреда. Но пламя Квитуна обладало собственным разумом, и оно сразу устремилось туда, где могло причинить мне наибольший ущерб, — к тем участкам моего тела, которые не тронул первый костер. Я повернулся спиной, крикнул пирожнику, чтобы он бежал, бежал отсюда, и бросился за прилавок, где лужа крови вокруг мясника увеличилась в три раза Я кинулся в эту лужу, как в родник чистой воды, и стал в ней кататься. Вонь стояла ужасная, но мне было все равно. Я услышал удовлетворенное шипение собственной обгорелой плоти, затушенной даром доброго мясника, и через несколько секунд поднялся, дымящийся и окровавленный, из-за прилавка.

Я не успел вступиться за пирожника — Квитун настиг его в дверях. Пирожника охватило пламя, голова его запрокинулась назад, рот широко раскрылся, но голос был задушен на корню, потому что он вдохнул пламя. Квитун невозмутимо расхаживал вокруг горящего человека, выхватывая самые ярые языки пламени, позволял им поплясать на ладони, а потом тушил в кулаке. Пока он так развлекался, пирожник пылал, и Квитун задавал ему вопросы, суля в качестве награды за ответ (один кивок — да, два — нет) скорое окончание мучений. Сначала он захотел знать, подгорали ли когда-нибудь у пирожника пироги.

Один кивок.

— Дочерна сгорели?

Еще кивок.

— Но они не мучились. Уверен, именно на это ты надеялся, как добрый христианин.

Снова утвердительный кивок, хотя пламя быстро пожирало способность пирожника управлять собой.

— Но ты и ошибался, — продолжал Квитун. — Все на свете страдает. Все в мире. Так что будь счастлив на этом костре, пирожник, ибо…

Квитун умолк, на его лице отразилось недоумение. Он склонил голову, как будто прислушивался к чему-то сквозь треск огня. Но даже если он уловил не всю мысль, а только общий смысл, он был потрясен.

— Проклятье! — прорычал он, небрежно оттолкнул пылающего человека и пошел к двери.

Но когда он добрался до порога, дверь озарилась ослепительным светом, ярче солнца. Я видел, как Квитун отступил, а потом прикрыл голову руками, как будто защищался от града камней, и выбежал на улицу.

Я не мог пойти за ним. Было слишком поздно. Ангелы входили в эту убогую маленькую лавку, и все мысли о Квитуне вылетели у меня из головы. Небесные духи были со мной не телесно и говорили не такими словами, которые можно записать.

Они двигались, словно поле бессчетных цветов, где каждый цветок освещали огни тысячи свечей. Их голоса многократно отражались в воздухе, когда они призвали к себе душу пирожника. Я увидела, как тот поднялся, стряхнул черные останки своего тела — его душа хранила облик младенца, мальчика, юноши и мужчины, которыми он был, всех разом — и пошел к ним, светлым и любящим.

Стоит ли говорить, что я не мог пойти с ними? Я был экскрементом там, где вращались лучезарные, и среди них пирожник. Его сияющая душа сразу узнала тот танец смерти, в который он призван. Он был не единственным человеческим существом среди них. Те, кого жена пирожника Марта называла небесными существами, собрали и других, в том числе двух прежних жертв Квитуна, которых я видел в пламени на улице, и мясника с супругой. Они плясали повсюду вокруг меня, равнодушные к законам материального мира, поднимались ввысь сквозь потолок, устремлялись вниз, как ликующие птицы, грациозно проплывали внизу, где в грязи разлагались тела мертвецов.

Даже теперь, по прошествии столетий, я вспоминаю их блаженный свет, их танец, их песню без слов — этот свет, этот танец и эта песнь каким-то утонченным способом неразрывно связаны друг с другом, — и мой желудок корчится от боли, я едва сдерживаю позывы рвоты. В вибрирующем воздухе разливалось горькое красноречие, а в ангельском свете смешались нежность и ярость. Как хирурги с лучами вместо скальпелей, они прорезали дверку из плоти и костей в середине моей груди, чтобы духи проникли внутрь и изучили напластования грехов, накопившихся во мне. Я не был готов к этому тщательному изучению и к приговору по его результатам. Я хотел уйти оттуда — и отовсюду, где они могли бы найти меня. Возможно, я хотел умереть, потому что понял, узнав их голоса и свет, что в мире для меня больше нет безопасного места, только в объятиях забвения.

А потом они сделали нечто худшее, чем просто прикоснулись ко мне своей сущностью. Они удалились и оставили меня одного. Это было самое ужасное. Нет тьмы мрачнее, чем дневной свет, в котором они бросили меня, и нет звука более убийственного для души, чем тишина после их исчезновения.

Я ощутил гнев. Господи! Такого гнева я не чувствовал никогда, да и ни один демон, клянусь, с самого момента Падения не знал ярости, равной той, что обуяла меня после ухода ангелов.

Я осмотрелся. Мой взор, заостренный ангельским сиянием, увидел лавку мясника во всей отвратительной ясности. Мириады крошечных деталей, прежде не привлекавшие моего взгляда, потребовали своей дани уважения, и мне пришлось их изучить. Каждая трещина в стене или на потолке мечтала соблазнить меня своим милым своеобразием. Каждая капля крови мясника, разлитая на полу, просила меня подождать, покуда она не свернется. А мухи! Прожорливые полчища, слетевшиеся на запах смерти, кружили по комнате, преисполненные собственной разновидностью той же ярости, что обуяла меня. Их мозаичные глаза требовали уважительного внимания, с каким они сами меня разглядывали.

Все, что осталось от пирожника, — дымящееся обугленное тело с конечностями, прижатыми к груди силой огня, сократившего мускулы. Его сущность, конечно, отправилась с гостеприимным ангелом смотреть на неземную красоту, коей мне не увидеть, и пребывать в радости, коей мне не испробовать.

Пока я стоял там, полубезумный, меня настигло внезапное озарение, более болезненное, чем любая рана Я никогда не присоединюсь к ангельскому сословию. Меня никогда не будут обожать и прославлять. А раз так, раз я не могу избегнуть своей мерзкой уродливой сути, я решил стать самым жутким существом, когда-либо исторгнутым адом. Я буду тем, чем был Квитун, но в тысячу раз страшнее. Я буду разрушителем, мучителем, гласом смерти в чертогах величайших и лучших. Я буду убивать всех, кто воплощает любовь и невинность: младенцев, девственниц, любящих матерей, благочестивых отцов, верных псов, воспевающих новый день птиц. Все они падут предо мною.

Если ангелам сопутствовал свет, то со мной будет его отсутствие. Я буду тем, что воображают, но не видят; голосом, у которого вместо слов — узор теней. Мои руки, те самые, что я протягиваю к вам, будут с радостью творить простые жестокости: выдавливать глаза, щипать ногтями нервы, словно струны, сплющивать сердца между ладонями. Они не дадут мне забыть, кем я был до того, как стал воплощением тьмы.

Я увидел все это не так, как записал, не одно прозрение за другим, но все разом, поэтому был одновременно и тем Джакабоком Ботчем, который вошел в лавку мясника несколько минут назад, и совершенно другим. Я был убийством и предательством; я был обманом, нетерпимостью и добровольным невежеством; я был виной, я был стяжательством, я был местью; я был отчаянием, ненавистью и гниением. Со временем я стану подстрекать людей забивать жертв камнями в разгар дня и линчевать в полночь. Я научу детей выискивать острейшие камни, а юношей — затягивать медленно захлестывающиеся петли. Я усядусь рядом со старухами у очага и, глядя на пламя, умолю их рассказать мне, какие обличья принимал Старик^[160] в стародавние времена, чтобы выбрать самую кошмарную личину и вселить ужас в сердца нерожденных.

И когда я наконец стану Богом — когда вечно вращающееся колесо бытия исчерпает все души, превосходящие мою, и наступит мой день обожествления, — я буду знать, как свести вашего брата с ума призраками ужасов, с которыми они не в силах примириться.

Неужели в тот краткий миг, когда тошнотворное воинство ангелов вступило в лавку мясника, отодвинув с порога Квитуна, истребовало душу пирожника и вместе с нею отбыло в неведомые прекрасные выси, я изжил в себе прежнюю жалкую тварь, вялого труса, увязшего в грезах неразделенной любви, и стал вместилищем безграничных мерзостей?

Нет. Конечно нет. Джакабок Ботч, только что появившийся на свет, рос в утробе моего гнева почти век, как дитя, которое я вынашивал вопреки всем законам природы. В этом убогом месте, под взглядами мух, я позволил отвратительному дитяти убить своего отца, как я убил своего. И он освободился, безжалостный и неумолимый.

Сейчас вы говорите с тем самым существом — кровожадным, испорченным, мстительным, исполненным ненависти зачинщиком кровавых побоищ и семейных убийств; насильником, душителем, вместилищем трупных мух и их личинок, подлейшим среди самых подлых. Новое младенчество излечило меня от усталой мудрости возраста. Я никогда не зачахну, как дряхлый усталый старик, я поклялся себе. Я навсегда останусь сморщенным мокрым младенцем, ядовитым источником, чьи воды текут медленно, но постоянно, пока не отравят все живое в пределах досягаемости.

Теперь-то вы видите, почему для всех будет лучше, если вы сделаете то, о чем я просил вас в самом начале?

СОЖГИТЕ эту книгу.

О, я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете: он почти закончил свою идиотскую исповедь. Что изменится от нескольких оставшихся страниц?

Я вам кое-что расскажу. Помните, как я просил вас вести счет страницам? Я отсчитал, сколько страниц осталось до конца этого завещания, и сейчас стою за столько же шагов от вас, за вашей спиной. Сейчас, когда вы читаете эти самые слова. Да. Я сейчас прямо за вами.

Я чувствую, что ваши пальцы сжали книгу покрепче. Да или нет?

Вы не хотите мне верить, но у вас есть суеверие, которое старше человека внутри вас и старше обезьяны внутри вас. Сколько ни повторяйте себе, что я лишь лгун демон, а все мои слова — вранье, суеверие нашептывает вам в ухо совсем иное:

— Он здесь. Будь очень осторожен. Он давно преследует тебя.

Этот голос знает правду.

Если вы хотите доказательств, нужно просто игнорировать меня и дальше, переворачивая страницы. За каждую страницу, которую вы перевернете, отрицая меня, я буду приближаться к вам на один шаг. Вы понимаете?

Одна страница — один шаг. Пока не дойдете до конца.

Что будет тогда?

Тогда я подойду достаточно близко, чтобы перерезать ваше отрицающее горло.

Так

я

и

сделаю.

Не обольщайтесь ни на минуту, что я передумаю.

Я завел вас так далеко, чтобы вы поняли: я потерял последние крохи надежды и стал противоположностью всему, что обращено к добру и свету; всему, как вы сказали бы в своей идиотской манере, что свято.

Я завел вас так далеко, чтобы вы увидели, как часть меня, желавшая любить — нет, любившая! — была убита в лавке мясника в Майнце, а когда она исчезла, я осознал, кем был на самом деле. Кто я есть на самом деле.

Доверяйте голосу, который шепчет от страха внутри вас. Он знает правду. Если вы не хотите, чтобы я приблизился к вам еще на шаг, даже не думайте переворачивать страницу. Сделайте то, что должны.

Сожгите книгу.

Вперед.

СОЖГИТЕ ЭТУ ПРОКЛЯТУЮ КНИГУ!

* * *

Что с вами? Вы хотите умереть? Неужели? Смерть — это ответ? На какой же вопрос, обезьяна? Или дела так плохи, что вы не хотите просыпаться завтра? Да, понимаю. Все мы цепляемся за эту древнюю землю, когда падаем в пропасть. Я понимаю это лучше, чем вы думаете. Все понимаю. Вы хотели бы избавиться от нависшей над вашей жизнью тени; от тьмы, подбирающейся к вам как раз в тотмомент, когда вы считаете, что все идет хорошо.

Вы хотите счастья.

Конечно хотите. Конечно. И вы его заслуживаете.

Итак…

Никому не рассказывайте, что я вам об этом рассказал, потому что я не должен говорить. Но мы уже так много пережили вместе, и я знаю, как больно вам было, как вы страдали. Я видел это по вашему лицу, по вашим глазам, по тому, как опускаются уголки вашего рта, когда вы это читаете.

Представьте, что я могу это исправить. Представьте, что я могу обеспечить вам долгую здоровую жизнь в доме на высоком холме с растущим рядом высоким деревом. Дому не меньше тысячи лет, и когда дует ветер с юга, напоенный ароматом апельсинов, дерево шелестит, как зеленое грозовое облако, но молния в нем не сверкает, только блистают цветы.

Представьте, что я могу подсказать, где вас дожидаются ключи от этого дома и документы, конечно, тоже. Вам надо только подписать. Я могу подсказать.

Как я уже говорил, вы это заслужили. Да, заслужили. Вы страдали. Вы видели чужую боль, и вам самому бывало больно. Очень больно, так что не корите себя за то, что взяли в руки безумную книгу.

Это было маленькое испытание. Вы сможете меня понять, я уверен. Когда награда — жизнь без боли в доме, которому позавидовали бы ангелы, нужно быть осторожным в выборе. Я не могу подарить это первому встречному.

Но вы… о, вы — совершенство. Дом откроется перед вами, и вы подумаете: а этот мистер Б. оказался не таким уж человеконенавистником. Ладно, он заставил меня прыгнуть через пару обручей и сжечь ту маленькую книжку, но разве это имеет значение теперь? У меня есть такой дом, что мне позавидуют ангелы.

Я уже говорил вам об этом? Говорил или нет? Простите, я всегда чересчур увлекаюсь, когда речь заходит о доме.

Никаких слов не хватит, чтобы описать красоту того места. Там вы будете защищены от всего, даже от Бога. Подумайте над этим. Защищены даже от Бога, который жесток так, как были бы жестоки мы сами, будь мы богами, избавленными от страха смерти и осуждения.

В этом доме вы неуязвимы. Никто не приказывает вам, нет никаких заповедей, никаких горящих, но неопалимых кустов за окном. Только вы и ваши любимые, и в вашей жизни больше нет места боли. За очень умеренную плату — за огонь. Огонь, который сожжет эти страницы навсегда.

Ведь именно этого вы сами захотите, когда поселитесь в доме на холме.

К чему вам эта грязная старая книжонка, что запугивала и терроризировала вас? Лучше избавиться от нее навсегда. К чему вам лишние напоминания?

Дом ваш. Клянусь утренней зарей. Ваш.

Нужно сделать только одно — сжечь эти слова и меня вместе с ними, навеки стереть нас с лица земли.

* * *

Не могу понять, вы самоубийца, идиот или то и другое разом? Вы знаете, что я совсем рядом. Вы хотите, чтобы я приставил нож к вашему горлу? Нет. Вы хотите жить. Без сомнений.

Так берите дом на холме и будьте счастливы. Забудьте, что когда-либо слышали имя Джакабока Ботча. Забудьте, что я рассказал вам свою историю и… О!

Моя история. Все из-за нее? Из-за тени моей жалкой жизни, мерцающей в пещере вашего черепа? Вам не терпится узнать, как я перебрался из лавки мясника в Майнце в те слова, что вы сейчас читаете, и ради этого вы готовы отказаться и от дома на холме, и от скрипучего дерева, и от жизни без боли, которой даже ангелы…

Ах, да о чем я беспокоюсь!

Я предлагаю вам уголок рая на земле и жизнь, за которую большинство людей отдали бы свои души, а вы продолжаете читать слова да переворачивать страницы, читать слова да переворачивать страницы.

Меня от вас тошнит. Вы тупая, эгоистичная, неблагодарная мразь. Ладно, читай эти проклятые слова! Давай. Переворачивай страницы, а мы посмотрим, куда это тебя заведет. Не в дом на холме, а в деревянный ящик и в яму под грязными комьями. Хотите такого? Пора бы понять, что дважды я предлагать не буду.

Этот дом — исключительное, единожды выпавшее вам предложение. Вы понимаете? Конечно да. Зачем я переспрашиваю? Все мои слова абсолютно ясны, до последнего слога. Так вы согласны или нет? Решайтесь. Мое терпение вот-вот лопнет. Уговаривать я больше не могу. Вы слышите?

Дом ждет вас. Еще три слова, и он исчезнет.

Перестаньте.

Это.

Читать.

Знаете что? Я вижу этот дом прямо отсюда. Боже, какой сегодня ветер! Листья на дереве колышутся, точно как я описал. Порывы ветра очень сильны. Не помню, чтобы раньше здесь поднимался такой ветер.

Дерево стонет и ломается. Не верю глазам! Какая буря! Сколько снега! Ветви пригнулись к земле. Дерево не выдерживает, корни выворачивает из земли. Господи милосердный, неужели никто ничего не сделает, ведь дерево сейчас упадет на дом!

Ах, конечно. Там никого нет. Дом пуст. Защитить его некому.

Боже, какая жалость! Смотрите, дерево падает, падает…

Вот и стена дома треснула, как яйцо под ударом молота. Настоящая трагедия. Такая красота не должна погибать в одиночестве, без любви. О, теперь крыша не устояла. На нее навалились ветви, обремененные веками и болью, и все здание обрушилось под упавшим деревом. Стены, и окна, и дверь. Завеса пыли скрыла все.

Что ж. Теперь и смотреть не на что. Дома больше нет.

Как я уже сказал, это был исключительный, единожды представившийся вам шанс. Так можно сказать о каждом из нас, если вы сентиментальны. Но не обо мне.

В любом случае дома больше нет. Мне больше нечем вас соблазнять. Отныне, боюсь, нас не ждет ничего, кроме слез.

Это все, о чем мне осталось вам рассказать: слезы, слезы, слезы.

Когда я уходил из лавки мясника, небо разукрасилось странными цветами. Словно северное сияние поймали и потащили к югу, пока оно не повисло над обшарпанным городком, как обещание чего-то большего, что скоро наступит.

Я сразу его возненавидел. Можно было бы об этом не говорить — вы меня уже знаете. Разумеется, я возненавидел его красоту, но еще сильнее я возненавидел его безмятежность. Мне хотелось залезть на ближайшую колокольню и попытаться стащить его вниз. Но у меня не было времени. Нужно было найти Квитуна и показать ему, в кого я превратился после посещения ангелов. Ведь я не сбежал от них, в отличие от него. Я стал гением жестокости и божественных мук; во мне могла отложить личинки любая муха, чье потомство питалось пороком и разрушением; под сводом моего черепа таились скорпионы, я испражнялся змеями и змеиным ядом Я шагал, и воздух вокруг меня пронизывали осколки ярости.

Мне хотелось, чтобы он увидел мое преображение. Чтобы он понял кем бы он ни был для меня прежде, теперь я вырвал из сердца эту любовь (если это была любовь) и скормил жестоким детям Майнца.

Идти по его следам было легко. Я с ходу замечал все тайные знаки мира, как никогда раньше. Казалось, я вижу перед собой его фантом он оглядывался через плечо на бегу, словно боялся, что ангелы догоняют его.

Постепенно этот страх утих, призрак уже не бежал, а спокойно шагал. Наконец он остановился, чтобы отдышаться. Дальше я пошел один, не нуждаясь в призрачном провожатом. Я знал дорогу.

Не только я — многие другие тоже отправились в путь и сошлись в том месте, куда меня привел инстинкт. Я видел, как они то тут, то там пробивались сквозь людскую толпу. За головами одних летели целые рои пчел, другие бесстыдно обнажились, бросая вызов праведным богобоязненным жителям Майнца не желавшим признавать их присутствие. Некоторые избирали необычные способы передвижения: искорками огней проносились в густой грязи под ногами и внутри стен домов или летели, почти невидимые, то взвиваясь к крышам, то ныряя к самой земле. Были и такие, чьи кости светились сквозь колышущиеся одеяния прозрачной плоти. Были существа без голов и конечностей, пробивавшие кирпич и древесину на пути к тому, что созывало нас всех. Откуда они, я не мог достоверно судить. Я никогда не видел подобных существ в кругах ада, но это ни о чем не говорило, поскольку я плохо знал области преисподней. Возможно, это были высшие формы демонов или низшие формы ангелов — или и то и другое одновременно. Это не казалось невероятным. В тот день ничто не казалось невероятным.

Итак, я сделал последний поворот и вступил на ту улицу, где располагалась мастерская Иоганна Гутенберга, лучшего в Майнце золотых дел мастера.

Это было обычное здание на обычной улице, и если бы вокруг не собирались такие силы, оно не привлекло бы моего внимания. Но не осталось никаких сомнений, что в этом непримечательном месте таится что-то очень важное. Иначе зачем воины неба и ада сошлись бы в жестокой битве на крышах и в воздухе над этим местом? Они перемешались, дети солнца и тьмы, и это были не шуточные бои, но битва не на жизнь, а на смерть. Я видел, как величественный демон упал с небес — макушка его черепа была снесена ангельским мечом; еще одного разорвала на части банда небесных духов, каждому из которых досталось по конечности. Другие силы сражались на огромной высоте, пронзая облака молниями; оторванные части тел падали вниз дождем из экскрементов и золота. Граждане Майнца упорно не желали замечать то, что происходило в вышине. Единственным признаком того, что день выдался необычный, было молчание горожан, обходивших мастерскую Гутенберга Они изучали свои облепленные грязью ноги, шагая мимо с выражением фальшивой решимости на лицах, как будто эта сосредоточенность могла защитить их от любого дождя, хоть серного, хоть ангельского.

Я интересовался сражением не больше, чем жители Майнца Для меня не имело значения, кто одержит верх — небо или ад. На этом переполненном поле брани я выступал за самого себя: капитан, солдат и мальчишка-барабанщик, целая армия в одном.

Но я воспользовался возможностями, которые подарила мне битва. Первая из них представилась, когда я поднялся по трем каменным ступеням от грязной мостовой к двери мастерской. Я трижды легонько стукнул в дверь костяшками пальцев. Дверь осталась закрытой. Меня подмывало применить к ней силы, зревшие во мне; они удваивались с каждым поворотом на пути к этой двери. Но если я это сделаю, воюющие стороны поймут, что я из их числа, и меня заставят присоединиться к армии ада или убьют воины неба. Лучше уж пусть принимают меня за обгоревшую человеческую развалину, выпрашивающую милостыню у дверей золотых дел мастера.

Немного погодя я постучал еще, на этот раз не костяшками пальцев, а кулаком. Я стучал, пока не услышал звук отодвигаемых засовов, внизу и вверху. Дверь открылась ровно настолько, чтобы мужчина лет двадцати пяти увидел меня; на его бледном веснушчатом лице я заметил черные потеки. Несмотря на свою боевую раскраску, он глядел на мое изувеченное лицо с явным ужасом.

— Мы не подаем нищим, — сказал он.

В ответ я произнес три слова:

— Я не нищий.

Эти слова прозвучали так властно, что изумили меня самого, их сказавшего. Если они поразили меня, то какое потрясение должен был испытать человек по другую сторону двери? Его рука, вцепившаяся в дверную коробку, преграждая мне путь, упала, а серые глаза наполнились скорбью.

— Это конец? — спросил он.

— Конец?

— Да или нет? — сказал человек.

Он отступил от двери, и она распахнулась, как будто на нее подействовало само мое присутствие на пороге. Я увидел удалявшегося молодого человека; он выронил нож, который держал в руке, не видной мне из-за двери, и пошел по коридору в хорошо освещенную комнату, где трудились несколько человек.

— Иоганн! — позвал он одного из них. — Иоганн! Твой сон! О боже! Твой сон!

По всей видимости, меня здесь ожидали.

Не стану обманывать вас и говорить, что я не удивился. Удивился, даже очень. Но я уже научился притворяться человеком и поэтому стал вести себя как желанный гость — неважно, человека они ждали или нет.

— Закрой дверь, — велел я юноше.

В моем голосе прозвучала повелительная интонация, которой нельзя было ослушаться. Юноша опустился на четвереньки и прополз мимо меня с низко опущенной головой, потупив глаза, чтобы закрыть дверь.

Я не осознал, пока дверь не захлопнулась, каким значимым стал этот дом, где Гутенберг работал над своим тайным изобретением. Возможно, здесь я узнаю ответ на вопрос, волнующий каждого, если он честен сам с собой: «Зачем я живу?» Пока у меня не было ответа, но после нескольких прозвучавших слов меня переполняло легкомысленное чувство радости. Путь сюда был долог, я много раз терял веру и отчаивался достигнуть цели, но в этом доме находился человек, способный освободить меня от разлагающего душу страшного подозрения, что никакой цели у меня вообще нет: я снился Иоганну Гутенбергу.

— Кто из вас Иоганн Гутенберг? — спросил я. — Мне кажется, у нас есть общее дело.

В ответ на мой призыв поднялся впечатляюще высокий широкоплечий человек с крупной головой и волосами цвета соли с перцем. Он смотрел на меня покрасневшими и припухшими изумленными глазами.

— Вы говорите те самые слова, — сказал он, — которые говорили в моем сне. Я уверен, потому что проснулся и спросил жену, что вы могли иметь в виду, когда сказали про наше дело. Я подумал, что мы забыли оплатить какие-то счета. Она ответила, что лучше мне заснуть и забыть об этом. Но я не мог заснуть. Я пришел сюда, в то самое место, где я встретил вас во сне и где вижу вас теперь.

— И что вы ответили мне во сне?

— Я сказал: добро пожаловать в мою мастерскую, мистер Б.

Я наклонил голову в легчайшем из поклонов.

— Я Джакабок Ботч.

— А я…

— Иоганн Гутенберг.

Человек на миг улыбнулся. Он явно нервничал в моем присутствии, что было естественно. Ведь перед ним стоял не один из купцов города Майнца, зашедший в гости посплетничать и выпить пива. Это был сон, пробравшийся из мира снов в мир яви.

— Я не причиню вам вреда, сэр, — заверил я.

— Легко сказать, — ответил Гутенберг, — но трудно доказать.

Я поразмыслил немного, потом медленно, чтобы никого не напугать, наклонился и поднял нож, оброненный молодым человеком. И подал нож ему, ручкой вперед.

— Вот, — предложил я, — возьмите. Если мои слова или действия встревожат вас, отрежьте мне язык и выколите глаза.

Юноша не шевельнулся.

— Возьми нож, Питер, — сказал Гутенберг. — Но тебе не понадобится ни резать, ни колоть.

Юноша взял свой нож.

— Я умею им пользоваться, — предупредил он. — Мне уже случалось убивать людей.

— Питер!

— Я говорю правду, Иоганн. Именно ты хотел превратить этот дом в крепость.

— Да, я хотел этого, — отозвался Гутенберг почти виновато. — Но мне есть что защищать.

— Я знаю, — кивнул Питер. — Так почему ты впускаешь это… это существо?

— Не будь жестоким, Питер.

— Разве убить его — жестокость?

— Нет, если бы я заслужил, — вмешался я. — Если бы я хотел причинить вред кому-то или чему-то под этой крышей, вы были бы вправе вспороть меня от паха до глотки.

Юный Питер смотрел на меня потрясенно. Он открывал и закрывал рот, словно хотел ответить, но не издавал ни звука.

А у Гутенберга было что сказать.

— Давайте не будем говорить о смерти, когда то, о чем мы мечтали, наконец-то близится.

Он улыбался, и я увидел его молодым и счастливым — таким он когда-то был, пока изобретение и необходимость охранять его от хищения или копирования не превратили его в недосыпающего и вечно настороженного усталого человека.

— Пожалуйста, друг мой, — произнес я, подходя ближе, — считайте меня выходцем из ваших грез, где вас впервые посетило видение.

— Вы знаете о видении, из которого родился мой станок?

— Конечно.

Я ступил на зыбкую почву, поскольку не знал, что за станок придумал Гутенберг: то ли машинку для ловли вшей, то ли механизм для разглаживания стрелок на брюках. Но в его доме я оказался не случайно, это уж точно. Я снился Гутенбергу. Ему снились слова, которые он говорил мне, и мои ответы.

— Я буду весьма польщен, — продолжал я, — если смогу увидеть тайну крепости Гутенберга.

Я говорил так, как на моей памяти говорили знатные люди, — отстранение, будто ничто не имело для них особого значения.

— Это честь для меня, мистер Ботч.

— Просто мистер Б., этого достаточно. А я буду звать вас Иоганн, потому что мы уже встречались.

— Уже встречались? — переспросил Гутенберг, проводя меня через первую комнату мастерской. — Я вам тоже снился, как вы мне?

— К превеликому сожалению, мне редко снятся сны, — ответил я. — Опыт мирской жизни с ее жестокостью и разочарованием истребил мою веру в подобные вещи. Я скитаюсь по миру, скрываясь за этим обожженным лицом, чтобы испытать человеческое милосердие.

— Отсутствие милосердия, хотели вы сказать.

— Это еще мягко сказано.

— Но, сэр, — заговорил Гутенберг неожиданно страстно, — скоро начнется новая эпоха. Можно избавить мир от жестокости, если дать людям лекарство от невежества, потому что с невежества и начинается жестокость.

— Смелое утверждение, Иоганн.

— Но ведь вы знаете, почему я так говорю? Вас бы здесь не было, если бы вы не знали.

— Все здесь, — сказал очень грубый голос.

Он принадлежал невероятно тучному человеку — архиепископу, если судить по роскошному облачению и инкрустированному драгоценными камнями кресту. Крест висел на толстой шее с жирными складками, усеянными пятнами от неумеренного употребления вина. Но его аппетит к еде и выпивке не утолил иного голода, призвавшего его служить Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Глаза под тяжелыми веками лихорадочно блестели. Этот человек болен больной властью. Его плоть была белой, как обескровленное мясо, лицо покрывала пленка пота, оставившего темные пятна на алой ермолке. В одной руке он держал посох из чистого золота, изогнутый сверху наподобие пастушьего, украшенный множеством рубинов и изумрудов. На их стоимость можно было бы купить десять тысяч овец. В другой руке, благоразумно опущенной вниз, архиепископ держал большую свиную кость с ломтем недоеденного окорока.

— Итак, — продолжал он, — неизбежно следует вопрос: на чьей вы стороне?

Я, должно быть, выглядел ошеломленным, но лишь одно мгновение. Я тут же ответил, и в моих словах опять слышалась неоспоримая властность.

— Конечно, на вашей, ваше преосвященство.

Мой голос источал такой избыток преданности, что архиепископ должен был понять мою издевку. В довершение шутки я бросился на колени и потянулся к руке со свиной костью (я притворился, что не замечаю эту кость и испытываю непреодолимое желание простереться перед ним). Не зная, какое из многочисленных колец надо целовать по церковному обычаю, я перецеловал их все, а самое крупное — дважды. После этого я отпустил руку архиепископа, чтобы она смогла поднести свинину ко рту. Не вставая с колен, я поднял свое изуродованное лицо и сказал:

— Я счастлив сослужить вам любую службу, ваше преосвященство.

— Ну, во-первых, встаньте, мистер Ботч, — ответил архиепископ. — Вы уже доказали свою преданность. У меня есть только один вопрос.

— Да?

— Ваше изуродованное тело…

— Несчастный случай, еще в младенчестве. Мать купала меня, двухнедельного, стоя на коленях. Я родился в сочельник, стояли ужасные холода, и она боялась, что я простужусь. Поэтому она разожгла посильнее огонь в очаге, чтобы я не замерз. От мыла я стал скользким, как рыба, и выскользнул у нее из рук.

— Нет! — воскликнул Иоганн.

Я поднялся и повернулся к нему со словами:

— Это правда. Я упал в огонь и, прежде чем мать выхватила меня, успел обгореть.

— Полностью?

— Полностью, ваша милость. Вся кожа сошла.

— Какой ужас!

— Моей матери это дорого стоило. Я выжил, но она не могла смотреть на меня. И умерла, чтобы не видеть такого. Когда мне исполнилось одиннадцать, я оставил отчий дом, потому что братья были жестоки ко мне, и отправился искать хоть кого-то, кто увидит не мои раны — отвратительные, я знаю, — а мою душу.

— Какая история! — воскликнул другой голос.

На этот раз он принадлежал весьма пышной женщине, приблизившейся ко мне сзади во время беседы с Гутенбергом. Я обернулся и поклонился ей.

— Это моя жена Ханна. Ханна, это мистер Б.

— Тот человек, который тебе приснился, — откликнулась Ханна.

— С точностью до последнего… — Казалось, Гутенберг не находит подходящего слова — Последнего…

— Шрама, — подсказал я ему, улыбкой умеряя ужас своего обличья.

— Он много выстрадал, — сообщил Гутенберг жене. — Его рассказ стоит услышать. Пусть Питер принесет вина.

— Не мог бы я нижайше попросить еще и хлеба? — обратился я к Гутенбергу. — Я не ел с тех пор, как пробудился от сна об этом доме.

— И не только хлеба, — ответила Ханна — Я принесу остатки свинины. — Тут она окинула архиепископа совсем не любящим взглядом. — Еще сыра, к хлебу и вину.

— Более чем щедро, — проговорил я.

Благодарность была не наигранной: я страдал от жажды и зверского голода.

— Я вернусь через несколько минут, — сказала Ханна.

Было заметно, что она очень неловко чувствует себя в моем присутствии. Жена Гутенберга быстро удалилась, тихо бормоча молитву.

— Боюсь, моей жене немного не по себе, — произнес Гутенберг.

— Из-за меня?

— Ну… из-за вас тоже, если честно. Я описал вас ей, когда пробудился от сна, и вот вы в моей мастерской.

— Я говорил, что бояться нечего, — вставил архиепископ. — Я здесь, чтобы защитить этот дом от происков сатаны. Конечно, у него свои хитрости, но я вижу адские маски так же ясно, как вижу вас перед собой, мистер Б.

— Это утешает, — отозвался я.

Разговор на время увял и я услышал, как за дальней дверью кто-то шепотом переговаривается.

— Я слышал, вы золотых дел мастер, — заметил я.

— Был им. Пока не понял, что мне предстоит более значительная работа.

— И что это за значительная работа, если мне позволено спросить?

Гутенберг выглядел встревоженным. Он поглядел на архиепископа, потом снова на меня, потом уставился в пол между нами.

— Понимаю, — сказал я, — вы изобрели что-то очень важное. И это нужно хранить в тайне.

Гутенберг оторвал глаза от пола и посмотрел мне в глаза.

— Думаю, это изменит все, — произнес он очень тихо.

— Уверен, так и будет, — ответил я, вторя его спокойному тону утешительным спокойствием своего. — Мир никогда уже не будет прежним.

— Но повсюду шпионы, вы же знаете.

— Да.

— И воры.

— Конечно. Везде. Нечто подобное, столь же важное, выманивает хищников наружу. Так и должно быть. Но у вас есть друзья.

— Меньше, чем я думал — Гутенберг помрачнел, его лицо напряженно застыло. — Все продается, куда ни посмотри.

— Небо вам помогает, — сказал я. — Я видел оба воинства. Они сейчас на вашей крыше.

— Оба воинства, хм.. — Его взгляд ненадолго поднялся к потолку.

— Да, оба, клянусь вам. Вы не одиноки.

— Вы клянетесь?

— Я уже поклялся. А другие воины бьются на улицах. Они движутся в земле, под людскими ногами.

— Он говорит правду? — спросил Гутенберг у архиепископа.

Чтобы ответить на вопрос, его преосвященству пришлось прожевать и проглотить изрядный кусок свинины, от которой он все время тайком откусывал. Он попытался заговорить с наполовину набитым ртом, но слов было не разобрать. Мы ждали еще с минуту, пока он не прожует. Архиепископ положил свиную кость на тарелку, вытер руки и рот тонкой льняной салфеткой, лежавшей возле тарелки, и завершил все хорошим глотком вина. Потом он провозгласил:

— Несмотря на свое ужасное обличье, твой гость говорит правду. И я знаю достоверно, что ангельские силы с нами. Они собрались вследствие моего обращения к Папе. Их присутствие неизбежно возбудило интерес Падших. Нас это не должно удивлять. Не стоит удивляться и тому, что адский сброд вступил в бой с теми, кого Папа послал защитить тебя.

— И теперь они бьются на крыше моей мастерской, — молвил Гутенберг, недоверчиво качая головой.

— И на улицах, — добавил архиепископ, используя деталь из моего рассказа, дабы оживить свой.

По правде говоря, я сомневался, что его взгляд мог задержаться на каком-либо существе, если оно не было предварительно замариновано и поджарено по его вкусу. Но словам священнослужителя придавала вес тяжесть его одеяния, крестов и колец.

— Мы окружены солдатами Господа, — сказал он Гутенбергу. — Единственная цель ангельских воинств, Иоганн, — защитить тебя и то, что ты создал.

— Кстати…

— Я не закончил! — одернул меня архиепископ.

Волокно жирной свинины вылетело у него изо рта и приземлилось на мою щеку. Это заставило меня пересмотреть мой список ожидавших казни: плюющееся свининой преосвященство поднялось на второе место, сразу после Квитуна.

Квитун. Ха! Я пришел сюда, преследуя его, но столько всего уже произошло или происходило в тот самый момент, когда я на время забыл о нем. Это стало приятным отдохновением. Слишком много лет подряд я думал о Квитуне и только о нем: вечно заботился о его удобстве, тушевался во время приступов его ярости, мучился, когда он разыгрывал расставание, и был самым жалким образом благодарен ему, когда он возвращался. Но вот парадокс: последняя погоня за Квитуном вывела меня на сцену, где разыгрывалась драма посерьезнее, чем любовь. Адепт разрушения, коего создала из меня моя скорбь, занял там идеальное место для причинения наибольшего вреда. Если хотя бы часть того, что говорили о творении Гутенберга, окажется правдой, то уничтожение этого творения — боже, как странно облекать это в слова, не говоря уж о реальности, — позволит мне причинить боль миру.

Какая сладкая мысль.

— Что вы думаете, мистер Б.?

Я ненадолго потерял нить разговора, замечтавшись о любви и разрушении. Чтобы выиграть время, я повторил вопрос:

— Что я думаю? Раз вы спрашиваете, что же я и вправду думаю?

— Какие могут быть сомнения? — воскликнул архиепископ, стукнув пастушьим посохом в голые доски пола мастерской, дабы подчеркнуть свои чувства. — Дьяволу не одержать победы.

Теперь я понял, что пропустил Гутенберг высказал сомнения по поводу того, чем окончится битва, разгоревшаяся вокруг его дома, на крыше до самого неба и в подвале до самого ада. Судя по его взволнованному лицу, он не был безусловно убежден, что ангельский легион одержит верх. Архиепископ ответил без колебаний.

— Не сомневайся в силе Господа, Иоганн, — выдохнул он.

Гутенберг не ответил, что лишь распалило архиепископа, снова застучавшего по половицам своим великолепным посохом.

— Вы! — Он повернулся в мою сторону и стукнул посохом в третий раз, напоминая, что на меня снизошла благодать его внимания. — Да, мистер Б., вы! Каково ваше мнение по этому поводу?

— Мы в полной безопасности, ваше преосвященство. Да, битва идет жесточайшая. Но она снаружи. Внутри нас защищает ваше присутствие. Ни один солдат ада не дерзнет войти в эту крепость, их отпугнет священное присутствие вашего преосвященства.

— Видишь? — сказал архиепископ. — Даже гость из твоего сна понимает это.

— Кроме того, — добавил я, не в силах отказать себе в удовольствии, — как бы он вошел? Просто постучался бы в дверь?

Гутенберг нашел это разумным и успокоился.

— Значит, ничто не сможет уничтожить то, что я сделал?

— Ничто, — подтвердил архиепископ.

Гутенберг посмотрел на меня.

— Ничто, — согласился я.

— Наверное, стоит показать это вам, — предложил он.

— Да, если вы хотите, — ответил я небрежно.

Он улыбнулся.

— Хочу.

Он повел мня к тяжелой двери с вырезанными на ней словами: «НЕ ВХОДИТЬ». Постучал условным стуком, и дверь — вдвое толще любой двери, какую я когда-либо видел, — открылась. Я не мог разглядеть, что там внутри, Гутенберг стоял у меня на пути. Но я уловил маслянистый горьковатый запах, хлынувший из комнаты, как густая волна.

— Чем это пахнет?

— Краской, конечно, — ответил Гутенберг. — Чтобы печатать слова.

Стоило прислушаться к предупреждению, таившемуся в этом «конечно»: он ожидал, что мне известно нечто большее, чем сведения об обычном переписывании книг. Но я по глупости грубо просчитался.

— Так вы копируете книги? — ляпнул я. — Что вы изобрели? Новое перо?

Предполагалось, что это шутка, но Гутенберг не уловил моего юмора. Он застыл на нижней ступеньке, не давая мне ступить ни шагу дальше.

— Мы не копируем книги, — сказал он совсем не дружелюбным тоном.

Я почувствовал на своем плече вес длани архиепископа со всеми ее кольцами. Он стоял за мной, отрезая путь к отступлению посохом и огромным телом.

— К чему столько вопросов, Ботч? — молвил он.

— Мне нравится узнавать новое.

— Но вы являлись Гутенбергу во сне. Или смеете заявлять, что являлись. Как вы могли пройти сквозь разум человека, занятого великим творением, и не увидеть это творение?

Я был в ловушке: его преосвященство за спиной, гений впереди, а посередине — мой болтливый язык.

Именно язык завел меня в эту неразбериху, и я умолял его вывести меня оттуда.

— Полагаю, вы говорите о своем репродукографе, — сказал я и заметил, что эта нелепица из шести слогов, нечаянно вырвавшаяся из моих уст, вызвала потрясение.

— Так вот как нужно называть это? — сказал. Гутенберг, и лед, звучавший в его голосе мгновением раньше, растаял без следа. Он перешагнул порог мастерской и повернулся ко мне. — А я думал назвать его печатным прессом.

— Ну, можно и так, — ответил я, оглядываясь на архиепископа с видом вельможного негодования. — Не будете ли вы любезны убрать руку с моего плеча, ваша разукрашенность?

Из огромной комнаты за спиной Гутенберга раздались едва сдерживаемые смешки работников, и даже глаза сурового гения повеселели, когда он услышал, как я обращаюсь к архиепископу. Его преосвященство послушно убрал руку, но сначала больно стиснул пальцами мое плечо, давая знать, что не спустит с меня глаз. Гутенберг повернулся на нижней площадке лестницы, приглашая меня следовать за ним. Так я и сделал — спустился в мастерскую и наконец-то увидел машину, ставшую причиной баталий над и под домом Гутенберга.

Изобретение отдаленно напоминало виноградный пресс, изобретательно дополненный множеством новых деталей. Я смотрел, как один из работников, обслуживающих пресс, взял лист бумаги и аккуратно положил его на покрытую краской деревяшку.

— Что вы сейчас печатаете? — спросил я гения.

Он наугад выбрал страницу из дюжины других, развешанных на просушку над нашими головами.

— Я хотел начать с Библии…

— «В начале было Слово», — сказал я.

К счастью для меня, Гутенберг знал окончание стиха, потому что я помнил только лишь первые шесть слов из Евангелия от Иоанна Прочитав их, я швырнул книгу в груды мусора Девятого круга, где ее и нашел

— «И Слово было у Бога», — продолжил Гутенберг.

— Слово, — пробормотал я. Потом посмотрел на архиепископа и спросил: — Вы думаете, это было какое-то определенное слово?

Он молча фыркнул, как будто отвечать мне было ниже его достоинства.

— Я просто спросил, — пожал я плечами.

— Это мой старший мастер Дитер. Поздоровайся с мистером Б., Дитер.

Молодой лысый человек, работавший с прессом, в фартуке и с руками, щедро разукрашенными пятнами краски и отпечатками, поднял глаза и помахал мне рукой.

— Дитер убедил меня, что начать нужно с чего-то поскромнее. Поэтому я испытываю пресс, печатая школьный учебник грамматики…

— Это «Ars Grammatica»?^[161] — спросил я, прочитав название на титульном листе, сохнувшем в другом конце комнаты. (Своим демоническим зрением я видел то, чего человеческим глазам ни за что не прочитать, а Гутенберг пришел в восторг, оттого что я угадал книгу.)

— Вы знаете ее?

— Я учился по ней, когда был помоложе. Копия, которая была у моего учителя, была очень ценной. И дорогой.

— Мой печатный пресс положит конец этой ужасной дороговизне книг. Он печатает много одинаковых копий с пластинки, на которой набраны буквы. Перевернутые, конечно.

— Перевернутые! Ха! — Это меня почему-то порадовало.

Гутенберг потянулся и снял с веревки еще один сохнущий лист.

— Я убедил Дитера, что мы можем напечатать что-нибудь повеселее, чем учебник грамматики. И мы выбрали стих из «Сивиллиных пророчеств».

Дитер слушал наш разговор. Он бросил мимолетный взгляд на Гутенберга и улыбнулся ему любящей братской улыбкой. Было видно, что работники обожают своего хозяина.

— Это прекрасно, — сказал я, посмотрев на поданную Гутенбергом страницу.

Строки были ровными и четкими. Первая буква не была украшена рисунками, подобно тем, что месяцами выписывали монахи на манускриптах. Но у печатной страницы имелись другие достоинства: промежутки между словами были абсолютно равными, а вид букв делал стих изумительно легкочитаемым.

— Бумага на ощупь чуть влажная, — заметил я.

Гутенберг выглядел довольным.

— Меня научили этому фокусу, — сказал он. — Слегка увлажнить бумагу перед тем, как на ней печатать. Но вы-то сами все знаете. Вы говорили мне об этом во сне.

— И я оказался прав?

— О да, сэр. Вы правы. Не знаю, что бы я делал без ваших подсказок.

— Я с удовольствием вам помог, — сказал, я и отдал лист со стихом обратно Гутенбергу.

Потом и пошел в глубь комнаты, где двое мужчин лихорадочно работали, собирая на деревянных досках строчки текста. Все составные части — буквы строчные и заглавные, промежутки между буквами, цифры и, конечно же, знаки препинания — были разложены на четырех столах, так, чтобы мастера могли работать, не мешая друг другу. Если Дитер и его товарищи у пресса отвлеклись от дела, чтобы посмотреть на нас и посмеяться, когда я поддразнил архиепископа, эти двое были полностью погружены в работу. Они сверяли набираемый текст с рукописной копией и даже не подняли глаз. Их занятие завораживало, потому что требовало сосредоточения. Я почти впал в транс, наблюдая за ними.

— Все работники дали обет молчания, — сказал Гутенберг, — поэтому никто, кроме нас, не знает возможностей этой машины.

— Это правильно, — ответил я.

* * *

Кажется, все или почти все откровения позади; осталось рассказать лишь об одной более-менее значимой тайне. Учитывая это, такой мудрый человек, как вы, уставший от игрищ и детских страшилок, — да, я вовлекал вас в эти игры, mea culpa, mea maxima culpa! — может решить, что пора наконец избавиться от этой книги.

Я даю вам последний шанс, мой друг. Назовите меня сентиментальным, но у меня нет желания убивать вас, хотя мне придется это сделать, если вы доберетесь до последней страницы. Сейчас я ближе к вам, чем был тогда, когда рассказал о совпадении числа шагов и перевернутых вами страниц. Я слышу, как вы бормочете про себя, переворачивая страницу, чувствую ваш запах и вкус вашего пота. Вам тревожно. В глубине души вы хотите послушаться меня и сжечь книгу.

Я дам вам один совет, а вы задумайтесь. Та часть вашей личности, которая не желает покоряться и рискует жизнью ради того, чтобы проверить себя «на слабо», — это своенравное дитя, оно капризничает и требует внимания. Это можно понять. Внутри нас навсегда остаются части того, кем мы были в очень ранней молодости.

Но, пожалуйста, не слушайте этот голос. На этих страницах не осталось ничего, что могло бы вас сильно заинтересовать. Дальше будет про политику небесную и адскую.

История человека завершена. Теперь вы знаете загадку мастерской Гутенберга и наверняка думаете (я вас за это не виню): неужто вся суета поднялась из-за печатного пресса? Нелепо. Нет, я не буду винить вас, если вы в ярости сожжете проклятую книжку с такой ничтожной концовкой. Но я вас предупреждал. Одному Богу известно, сколько раз я просил вас поступить разумно и расстаться с книгой, а вы настойчиво ждали чего-то. Вы принудили меня болтать о всякой всячине — например, о странном клубке моих чувств к Квитуну. Я предпочел бы об этом умолчать, но все-таки рассказал из уважения к истине как чему-то целому, не склеенному из обрывков.

Ну, теперь все кончено. Вы еще можете сжечь книгу и удовлетвориться тем, что прочли большую часть. Пора. Остается немного, но к чему тратить драгоценное время? Вы уже знаете, какое таинственное изобретение искал Квитун — то самое, что делает возможным существование вот этой книги.

Все в конце концов замыкается. Вы познакомились со мной на этих страницах. Мы стали понимать друг друга по пути из мусорных куч Девятого круга в поднебесный мир, потом по длинной дороге от поля Иешуа, где мы шли с Квитуном. Я не утомлял вас перечислением всех мест, куда мы заходили в поисках новых изобретений, которыми интересовался Квитун. Чаще всего это были военные орудия: пушки и длинные луки, осадные башни и стенобитные тараны. Иногда мы находили прекрасное произведение искусства. Кажется, в 1309 году я слышал музыку, сыгранную на первом в мире клавесине. События путаются у меня в голове; так много мест, так много изобретений.

Но суть в том, что путешествие закончилось. Больше не нужно отправляться в путь, не нужно искать изобретения.

Мы вернулись на те страницы, где встретились; или к устройству, впервые напечатавшему эти страницы. Получился небольшой замкнутый круг — в него попал я. Не вы.

Уходите. Уходите, пока можете. Ведь вы увидели больше, чем ожидали увидеть.

А перед уходом вырвите эти страницы, разожгите костер и бросьте их туда. Потом займитесь своими делами и забудьте обо мне.

* * *

Я очень старался быть щедрым. Но это непросто. Вы отвергли все мои предложения. Вас не волнует, что я открываю перед вами сердце и душу, вам этого мало. Больше, больше — вы все время хотите больше! До вас только Квитун мог причинить мне такую боль. Вы изменили меня, я едва узнаю себя. Когда-то во мне жили доброта и безграничная любовь, но они исчезли навсегда. Вы убили всю мою радость, все мои надежды. Все пропало, пропало.

Однако я нахожу силы, один дьявол знает как, обратиться к вам с этих мучительных страниц в последней попытке тронуть ваше сердце.

Фейерверк отгремел. Больше зрелищ не будет. Вы можете идти. Найдите себе другую жертву и расчленяйте ее, как расчленяли меня. Нет, нет, беру свои слова обратно. Вы не могли знать, как сильно это меня ранит, насколько углубляется мое отчаяние, когда мне приходится снова идти по пути, который привел меня сюда, и рассказывать о чувствах, которые мне сопутствовали, пока я путешествовал по миру.

Мой путь закончился в тюрьме, откуда я говорю с вами. Я рассказал вам много историй, и вы можете пересказывать их в подходящих ситуациях. Ах эти байки проклятых душ и воплощенной тьмы!

У меня больше ничего не осталось. Кончайте с этим, ладно? Мне не хочется причинять вам вред, но если вы будете и дальше забавляться моими горестями, я не ограничусь одним ударом ножа по вашей яремной вене. О нет. Я вас искромсаю. Первым делом отрежу вам веки, чтобы вы не могли закрыть глаза, а до конца смотрели на то, как я вас терзаю.

Наибольшее число ножевых ударов, которые я нанес человеку до того, как он умер, — две тысячи девять; жертвой была женщина. Что касается мужчин — тысяча восемьсот девяносто четыре удара. Очень трудно судить, сколько ударов понадобится вам Я уверен в одном: вы будете умолять меня убить вас, вы предложите мне все, что угодно, вплоть до душ ваших любимых. Что угодно, что угодно, будете умолять вы, только убей меня скорее! Дай мне забвение, будете молить вы, любой ценой. Вы готовы на все, лишь бы мне не пришлось видеть ваши внутренности, фиолетовые, в венах, блестяще-влажные, проглядывающие в разрезах в нижней части вашего живота. Это обычная человеческая ошибка — думать, что когда внутренности вывалились на пол, счастливая смерть уже не за горами. Это часто бывает неправдой, даже с хилыми представителями вашего вида Я убил двух пап, чьи грехи довели их до идиотизма (но они продолжали внушать своей пастве догмата святой матери-церкви), и оба умирали необычайно долго, хотя были хилыми.

Вы готовы терпеть муки из-за того, что вовремя не дали мне огня?

Ничего, кроме страданий, вы не получите, мой друг, если прочтете следующее слово.

* * *

Тем не менее вы читаете.

Что же мне делать? Я думал, вы хотите жить и после того, как мы покончим с этой книгой. Я думал, в мире есть люди, которые любят вас и будут скорбеть по вам, если я заберу вашу жизнь. Видимо, я ошибался. Вы предпочитаете прожить со мной эту ущербную жизнь еще на нескольких страницах, а после заплатить мне смертью.

Правильно я вас понял? Вы можете сойти с поезда-призрака даже сейчас. Подумайте хорошенько. Полночный час близится. Неважно, читаете вы это в восемь утра по пути на работу или в полдень, лежа на залитом солнцем пляже. На самом деле сейчас гораздо позже, чем вы думаете, и темнее, чем вам кажется.

Но вас не трогает мое желание быть милосердным. Вы не боитесь, что скоро станет совсем поздно. Вам все равно. У вас есть какая-то метафизическая причина? Или вы глупее, чем я думал?

Единственный ответ, который я слышу, это тишина.

Я сам отвечу на свои вопросы, раз от вас ответа не добиться. И я выбираю…

Глупость.

Вы просто упрямый глупец.

Ну ладно, вот и весь мой дар милосердия. Больше не буду попусту тратить время на жесты сочувствия. Не вините меня, когда содержимое вашего мочевого пузыря брызнет наружу или когда будете жевать одну из ваших почек, пока я вытаскиваю вторую.

* * *

Вы даже не представляете, какие звуки могут вылетать из вашего горла. Когда вас тяжело ранит кто-то вроде меня, знающий свое дело, ваши крики звучат весьма неожиданно. Одни люди пронзительно визжат, как недорезанные свиньи. Другие, как бешеные собаки, издают хриплое рычание и режущий ухо вой.

Как только начнется глубокая проработка ножом, будет любопытно узнать, какое вы животное.

Наверное, тут нечему удивляться. Вы, люди, любите истории. Вы живете ради них. И вы готовы — о мой нездоровый, мой упрямый друг-самоубийца — умереть, лишь бы узнать, что же случилось по окончании осады дома Гутенберга.

Разве это не абсурдно? Что вы надеетесь найти? Может быть, вы ждете историю, где действуете сами?

О боже, все именно так! Вы думаете, что в этой книге есть ответ на вопрос, зачем вы родились. И от чего вы умрете.

Из-за этой книги, раз вам надо знать.

Я прав? В конце концов, вы тоже на этих страницах. Без вас эти слова были бы черными значками на белой бумаге, скрытыми во тьме. Я был бы заточен в одиночестве, говорил бы сам с собой, повторяя снова и снова одно и то же:

— Сожгите эту книгу. Сожгите эту книгу. Сожгите эту книгу.

Но как только вы открыли эту книгу, мое безумие прошло. Видения поднялись над переплетенными страницами, будто духи слетелись на призыв, подпитанные и моим желанием быть услышанным (его испытывают все исповедующиеся, даже если они каются в самых ничтожных грехах, как я), и вашим влечением ко всему сверхъестественному и еретическому.

Наслаждайтесь этим, пока можете. Вы знаете цену, которую придетсязаплатить.

Вернемся в мастерскую Гутенберга и посмотрим, какое последнее видение я отыщу для вас там, где воздух насыщен едким запахом типографской краски.

В каждой битве между силами неба и ада неизбежно наступает миг, когда солдат становится так много, что действительность, как ее понимает человечество, не выдерживает напора этого бурлящего внутри ее водоворота. Фасад реальности дает трещину, и как бы человечество ни старалось не видеть происходящего рядом, эти усилия несоразмерны задаче. Правду услышат, какой бы резкой она ни была. Правду увидят, какой бы грубой она ни была.

Первым признаком наступления момента стал внезапный взрыв криков на улице. Жители Майнца — мужчины и женщины, младенцы и старики — разом увидели, что покров, скрывавший небесную битву, сорван, и истерия распространилась мгновенно. Я радовался тому, что в это время находился внутри мастерской, хоть мне и составляли компанию его нелепое преосвященство, Гутенберг и его работники.

Как только разразилась какофония на улицах, Гутенберг-гений со вкрадчивым голосом исчез и его место занял другой Гутенберг — заботливый муж и друг.

— Я думаю, мы в беде, — сказал он. — Ханна? Ханна! С тобой все в порядке? — Он обернулся к рабочим — Если кто-то из вас опасается за себя или за жизнь своих близких, я призываю вас уходить сейчас, пока не стало хуже.

— Там же никто не бунтует, — сказал архиепископ. Люди в мастерской уже развязывали свои испачканные краской фартуки. — Нет никакой нужды беспокоиться за ваших жен и детей.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— У меня свои источники, — заявил архиепископ.

Меня тошнило от его самодовольства Я страстно хотел сбросить свою человеческую личину и выпустить на волю Джакабока Ботча, демона Девятого круга. Возможно, я так и сделал бы, но в этот миг голос Ханны ответил на призыв мужа:

— Иоганн! Помоги мне!

Она вошла в мастерскую не с той стороны, откуда пришли мы с архиепископом и Гутенбергом, а через маленькую дверку в конце комнаты.

— Иоганн! Иоганн! О боже!

— Я здесь, жена. — Гутенберг бросился к запыхавшейся и напуганной супруге.

Ее ужас при виде мужа не отступил. Наоборот, она впала в еще большее отчаяние.

— Мы прокляты, Иоганн!

— Нет, дорогая. Это богобоязненный дом.

— Иоганн, подумай! Если здесь демоны, это все из-за них!

Она подошла к столу с разложенными буквами и изо всех своих немалых сил, навалившись тучным телом, толкнула и перевернула стол, рассыпав лотки и тщательно разложенный алфавит по полу.

— Ханна, остановись! — закричал Гутенберг.

— Это работа дьявола, Иоганн! — ответила она, заливаясь слезами. — Я должна уничтожить ее, или нас всех заберут в ад.

— Кто вбил тебе в голову эту блажь? — спросил Гутенберг.

— Я, — произнес знакомый мне голос.

И с полутемной лестницы, откуда пришла Ханна, спустился не кто иной, как Квитун, скрывший свои демонические черты под капюшоном.

— Зачем вы пугаете мою жену? — обратился к нему Гутенберг. — Она и так всего боится.

— Мне это не привиделось! — закричала Ханна, хватаясь за другой стол, где разместились цифры, пустые клеточки и знаки препинания.

Она перевернула его с той же легкостью, что и первый.

— Она переутомилась, — предположил Квитун, шагая наперерез Гутенбергу, который мягко звал жену и приближался к ней.

— Ханна., дорогая моя… пожалуйста, не плачь… Ты знаешь, я не могу видеть, как ты плачешь.

Квитун откинул капюшон, показывая всем свое демоническое обличье. Никто ничего не сказал. Да и к чему? Подобные ему существа бились в жесточайшей схватке с ангелами прямо за окном.

Там были такие легионеры, каких я раньше не видел даже в манускриптах, где монахи запечатлели неведомые обличья ангелов и демонов.

Крупные создания, крылатые и бескрылые, но все выведенные, выращенные и обученные именно для того, что происходило сейчас: для сражений. Прямо на моих глазах демон-воитель, сойдясь в смертельном бою с ангелом, вцепился в голову врага обеими руками и раздавил ее, как яйцо. Крови в божественном анатомическом устройстве небесного существа не обнаружилось. Только свет излился из обломков черепа.

Тут демон-воитель повернулся и посмотрел в окно мастерской. Я видел множество диковинных тварей, рыскавших по Девятому кругу, но даже мне этот демон показался отвратительным. Его глаза размером с апельсин выпячивались из красных, как сырое мясо, складок мягкой плоти. Разверстый рот был как туннель, окруженный игольчатыми зубами, откуда высовывался и лизал оконное стекло черный змееподобный язык. Огромные скрюченные когти, с которых капал свет последнего убитого ангела, скребли стекло.

Рабочие Гутенберга больше не могли сдерживать страх. Некоторые пали на колени, вознося молитвы, другие вооружились инструментами, предназначенными для укрощения пресса, если он вел себя своенравно.

Но ни молитвы, ни оружие не могли отвратить взгляд этой твари или отогнать ее от окна. Она прижала лицо к окну и издала такой вопль, что стекло задрожало. Потом оно треснуло и внезапно осыпалось, забросав осколками мастерскую. Несколько осколков, запятнанных слюной демона и подвластных его воле, с безошибочной точностью направились проливать кровь внутри мастерской. Один узкий осколок впился в глаз лысому мастеру, другие два перерезали горло работникам, набиравшим шрифт. Я видел столько смертей за последние годы, что меня не тронуло это зрелище. Но люди закричали от горя и бесплодной ярости, потому что ужас вторгся на территорию, где они были счастливы. Один из уцелевших решил помочь первой жертве демона — тому, чей глаз пронзил осколок. Невзирая на опасность и близость убийцы, рабочий присел и уложил голову раненого себе на колени. Он бормотал обычную молитву, а умирающий, сотрясаемый судорогами и спазмами, пытался повторить ее за своим другом. Нежная печаль этого зрелища разъярила демона, он вылупил свои глаза-шары, чтобы обозреть осколки стекла, остановленные в полете его волей, и выбрал не самый крупный, но самый разрушительный на вид.

Своей сверхъестественной силой он направил осколок к потолку, и тот послушно взлетел. Стекло повернулось, и острейший конец обратился вниз. Я знал, что последует дальше, и хотел в этом поучаствовать. Осколок завис прямо над человеком, баюкавшим голову раненого товарища на своих коленях. Ему предстояло умереть. Я шагнул туда, ухватил плачущего человека за волосы и повернул его лицо кверху как раз в тот миг, чтобы он успел увидеть устремившуюся к нему смерть. У него не осталось времени и сил вырваться из моих рук. Стеклянный клинок вонзился в его исчерченную слезами щеку под левым глазом.

Демон не сумел вонзить оружие глубоко, и я понял: вот самый подходящий момент, чтобы выказать себя нераскаявшимся злодеем. Нужно действовать здесь и сейчас. Я крепко прижал голову раненого к своему животу, схватился за полоску стекла, хотя она разрезала мне ладонь, и вонзил ее поглубже. Жалобные всхлипы сменились хрипами агонии, пока я всаживал толстое стекло под глазницу и кверху, выдавливая глаз изнутри наружу. Он свисал из кровавой пустой глазницы, лениво покачиваясь на сплетении нервов. Я втолкнул лезвие в средоточие человеческих мыслей, от души наслаждаясь музыкой мучений: всхлипами, обрывками молитвы, мольбами о пощаде. Стоит ли упоминать, что мольбам не внял ни я, ни его мучитель, ни любящий Бог, в которого этот человек верил.

Я склонился над ним, поворачивая лезвие в котелке его черепа, и заговорил. Стоны стихли. Невзирая на мучительную боль, он все же обратил на меня внимание.

— Я дитя демонации, — сказал я ему. — Я заклятый враг жизни, любви и невинности. Со мной нельзя договориться и нет надежды на надежду.

Человек умудрился совладать с конвульсиями своего изуродованного лица и спросил:

— Кто?

— Я? Все знают меня как мистера..

Меня прервал архиепископ.

— Ботч, — произнес он. — Вас зовут Ботч. Это английское слово. Оно означает беспорядок. Неразбериху. Что-то совершенно бесполезное.

— Вы бы поаккуратнее, священник, — сказал я, вытаскивая хорошую порцию мозгового вещества и размазывая его по полу мастерской. — Вы говорите с демоном Девятого круга.

— Я трепещу, — ответил архиепископ, совершенно равнодушный к моему предупреждению. — Ты способен на что-то еще, кроме мучения мертвецов?

— Мертвецов?

Я глянул вниз и обнаружил, что скорбевший человек действительно умер, пока я говорил с архиепископом. Я отпустил труп, и он соскользнул на плитки пола.

— Это твое представление об удовольствии, демон?

Я поднялся, вытирая кровь об одежду.

— С чего бы вам интересны мои удовольствия? — спросил я архиепископа.

— Я должен знать все уловки ада, чтобы защитить мою паству от ваших бесчинств.

— Бесчинств? — переспросил я, бросив взгляд на Квитуна — Что он наговорил вам?

— Что ты проникал в утробы женщин, которым оставались считаные часы до родов, и запугивал младенцев до смерти, хотя те еще даже ни разу не видели света Божьего.

Я улыбнулся.

— Ты вытворял это, демон?

— Да, ваше преосвященство, — ответил я, широко улыбаясь, насколько позволяло мне изрытое шрамами лицо. — Мой друг-содомит Квитун предложил мне это. Он сказал, что стоит побывать внутри женщины хотя бы раз в жизни. Но это мелочи. Однажды с помощью древнего гримуара, владелец которого был выпотрошен для пользы дела, мы оживили все трупы на церковном кладбище в Гамбурге, а потом посетили каждого из мертвецов в могиле. Мы говорили им, что конец света близок, что им нужно без промедления выбраться из могил — мы раскопали землю, чтобы облегчить им задачу, — и танцевать. Всем танцевать и петь, даже самым истлевшим.

— Так гамбургский танец мертвых устроили вы?

— Да. Конечно! — Я улыбался так, что челюсти сводило. — Ты слышал, Квитун? Он знает про Гамбург! Ха!

— Эти отвратительные мерзости — не повод для ликования, — вышел из себя архиепископ. — Твоя душонка так же омерзительна, как и твоя плоть! Невероятная мразь! Вот что ты есть. Хуже глиста в собачьих кишках.

Он негодовал с таким жаром, что забрызгал слюной все вокруг. Но в его речах звучала фальшь. Я посмотрел на Ханну, потом на Гутенберга и, наконец, на Квитуна Из них троих только Гутенберг, похоже, поверил священнику.

— Молись, Ханна! — сказал он. — И поблагодари Господа нашего за то, что здесь архиепископ. Он защитит нас.

Гутенберг отвернулся от разбитого окна, возле которого завис демон, — по всей видимости, войти ему мешало присутствие архиепископа — и пошел к дальней стене за прессом. Он снял со стены простой деревянный крест. Если крест должен был защитить рабочих, то он не справился с задачей: доказательство лежало ничком в луже крови у ног печатника. Но Гутенберг еще верил в его силу.

Когда он снял крест, отовсюду послышался грохот разрушения: звук: бьющегося стекла, треск дерева и петель, срываемых вместе с дверьми, стук задвижек, выдираемых вместе с оконными рамами. Дом сотрясался, фундамент гудел. За моей спиной раздался гром, как во время летней грозы, и я увидел, обернувшись, как неровная черная трещина, напоминающая молнию, перерезала стену за прессом. От нее сразу ответвилось еще несколько таких же: дети молнии бежали во всех направлениях, к потолку и полу, обрушивая известковую пыль в процессе уничтожения мастерской.

Пыль ощущалась под веками, как стеклянные крошки, она жгла мне глаза вызывала слезы. Я попытался справиться с ними, но тщетно. Слезы побежали по щекам и, как всегда, насмешили Квитуна.

— С вами все нормально, мистер Б.? — спросил он, как будто искренне заботился о моем благополучии.

— Лучше не бывает! — огрызнулся я.

— Но отчего же вы плачете, мистер Б.? Смотрите, слезы катятся градом!

— Из-за пыли, Квитун, — отрезал я. — Как тебе прекрасно известно.

И тут заговорила Ханна. Это она, посланная мужем за едой и напитками, вернулась с пустыми руками, но привела Квитуна. Однако теперь ее голос ничем не походил на голос растерянной и послушной домохозяйки, какой она представлялась мне сначала.

Ханна предстала совсем другой. Ее глубоко посаженные глаза сосредоточились на гении, которого надо было защитить, и она широко раскинула руки. На один чудесный миг мне показалось, что все в комнате — каждая известковая снежинка, слетавшая с потолка, каждая пылинка, поднимавшаяся от пола, каждый взгляд и биение сердца, каждый отблеск света от разбросанных букв или пресса — собралось в водовороте вокруг нее.

Крылья! У нее были крылья — идеальные дуги света и пыли, поднимавшиеся ввысь за ее головой. Ангел-хранитель человека, занятого делом исключительной важности, избрал идеальную маскировку. Она вышла за него замуж, чтобы спокойно присматривать за гением Гутенберга хотя бы до тех пор, пока его великий труд не будет завершен, пока не повернется ключ в двери истории.

Я сомневался, что кто-либо из присутствующих видит Ханну такой, какой видел ее я. Никто не шевельнулся, ни единого шепотка не раздалось среди тех, чьи сердца еще бились.

— Квитун! — крикнул я. — Ты ее видишь?

Как только звуки слетели с моих губ, сущность ангела Ханны изъяла мои неуклюжие слова и превратила их в жемчужные раскаленные нити, заплясавшие по мере удаления от меня. То был шаманский танец, празднующий освобождение от свинцового груза индивидуальности в пользу космического единства.

Демонация! Как бедны средства языка, не способного описать собственную гибель. Не подобрать слов, когда нужно высказать их бессвязность. Я готов умолкнуть, не найдя подходящих выражений.

Умолкнуть. Ха! Возможно, это ответ. Может, пора прекратить насыщать эфир вонючими стайками тухлых, как гнилая рыба, слов, которые невозможно ни прожевать, ни понять. Может, молчание и есть наивысшая форма бунта, истинный знак нашего презрения к лживому герою преданий. В конце концов, разве слова не принадлежат Ему? Апостол Иоанн (ему я верю больше, чем остальным; мне кажется, он относился к Господу так же, как я к моему Квитуну) в самом начале жизнеописания своего возлюбленного говорит:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

Слово было Бог.

Вы понимаете? Все, что нам остается, это тишина. Наш последний отчаянный шанс взбунтоваться против Того, у Кого есть Слово.

Но владеет Бог Словами или нет, а без них я не смогу рассказать вам то, что мне еще осталось рассказать. Есть тайна, и она ждет, чтобы ее раскрыли, а молчанием ее не поведать. Мы стоим на пороге этого открытия. Еще несколько страниц для вас и несколько шагов для меня.

Вы думали, я забыл свои угрозы?

О нет, нет, нет; я постоянно приближаюсь к вам Я мог бы покончить со всем этим прямо сейчас — один прыжок и…

Я бы справился быстро. Видите, у меня длинные костлявые пальцы, а когти острые, как сама боль. Я собираюсь вонзить их вам в шею — десять длинных пальцев — так глубоко, что они пересекутся в глубине вашего горла.

Конечно, вы будете сопротивляться. Любое животное противится гибели. Поглядите, как крокодил ловит бизона. Это животное со стальными копытами будет брыкаться и биться, закатив глаза. Он будет брыкаться и биться даже тогда когда рептилия прикусит его во второй раз, так, что вся шея зверя окажется в его челюстях. Когда надежды больше не останется.

Как будто у вас она была.

Бедный маленький переворачиватель страниц!

Отчасти я рад, что вы решили читать дальше и сгинуть, потому что мне хотелось снять с души груз всего, что я знаю, и разделаться с этим раз и навсегда. Тогда я смогу улечься где-нибудь с удобством и мечтать о том, что я снова вернулся на поле Иешуа, но все люди оттуда исчезли, а вместе с ними исчез страх и запах горящих тел. И Квитун ляжет рядом со мной, и новая трава вырастет из грязи вокруг нас, пока гаснут звезды.

* * *

Но сначала — тайна Я говорю вам о важных вещах, способных изменить мир, если мир прислушается.

Но нет. Время идет, кольца на руках пап становятся все массивнее и дороже, а ядовитая слюна на губах людей, целующих эти кольца, — они правят миром на виду у всех, но их дергают за ниточки невидимые руки — превращается в чистую отраву из-за их лжи и лицемерия.

Поэтому неважно, кто будет владеть тайной, я или вы. Это ничего не изменит. Просто позвольте мне освободиться от ее груза, а потом можете сжечь книгу, чтобы мы познали лучшее в обоих мирах.

Но сейчас помолчите, пожалуйста. Тайна остается тайной, даже если никто не хочет о ней слышать. У нее все равно есть сила. Может быть, время для нее пока не пришло. Ха! Это возможно. Это вполне вероятно. Да, думаю, вполне вероятно. Ее время пока не пришло.

Но когда оно придет, у вас появится кое-что, ради чего стоит жить. Представьте себе! Как приятно будет просыпаться по утрам и думать: «Я знаю, зачем живу; у меня есть цель, причина, чтобы жить и дышать».

Представьте себе это.

Представьте и задумайтесь, а пока представляете, послушайте:

— У меня есть тайна, которая однажды понадобится всему миру.

Демонация! Как мне повезло, что мой отец меня ненавидел. Отец, бросивший меня гореть на том исповедальном костре, после чего я превратился в сплошной ходячий шрам. Если бы этого не случилось, я не смог бы проходить сквозь людские толпы так, как мне это удавалось потом. Никогда не посмел бы пойти на поле Иешуа, не будь я изуродован. А без поля Иешуа я не встретил бы своего…

…своего…

…учителя, или кем он был для меня?

.. любимого, или кем он был для меня?

… мучителя, или кем он был для меня?

Да, мучителем он точно был. Вне всякого сомнения. Он создал пять новых мук, изобрел их специально для меня, и все были созданы из любви.

Конечно, я говорю о Квитуне. До него я не знал, что можно иметь своего личного Бога в своих личных небесах; или любить и ненавидеть его с такой силой. Порой мне так хотелось быть ближе к нему, что я мучительно пытался сказать ему об этом и желал раствориться в нем, чтобы нас никогда не могли разделить. А потом он говорил что-то, и его слова больно ранили меня. То были глубокие раны, горькие раны, какие наносит только тот, кто знает тебя лучше, чем ты сам.

Даже сейчас, размышляя об этом, я осознаю, что тайна, сокрытая в доме Гутенберга, была со мной все время.

Я ее не видел, потому что был очень занят жалостью к себе. Мне казалось, я единственный, кто одновременно любит и ненавидит любимого. До мастерской Гутенберга я не понимал, что каракули противоречия, сжигавшего мой ум и мое сердце в ревущем пламени, начертаны в самих основах мира.

Все в мире вращалось вокруг любви. Точнее, все в мире вращалось вокруг любви, и ее похитителя, и ее гибели, и ее молчания. От великой полноты — ощущения, все вокруг правильно и будет так, стоит лишь добавить немножко любви — до полнейшего опустошения, так что в полых костях начинал гулять ветер: путь между этими двумя крайностями и есть двигатель всех вещей и процессов. Вы понимаете это — не просто слова, но и чувства, и истину? Истину, которую нельзя отрицать, которой нельзя сопротивляться. Я смотрю, как ваши глаза скользят по строчкам моих воспоминаний и размышлений, и гадаю: связаны ли мы с вами, вы и я?

Мы можем понять друг друга только сейчас. Вы согласны? У вас могут быть друзья, которые рассказывают вам о своих мелких горестях и боли, но у вас никогда не было близкого друга-демона Я никогда не обращался ни к кому из людей так, как обращаюсь к вам. Никогда ни о чем не просил, даже о такой ничтожной подачке, как пламя.

Ладно, пора в мастерскую. Точнее, к архиепископу (у него, кстати, был самый мерзкий запах изо рта какой мне когда-либо доводилось вдыхать), приказавшему мне:

— Убирайся. Немедленно! Тебе здесь нечего делать.

— Вот мое дело. — Я указал на Квитуна — А женщина рядом с ним, она вообще не женщина, она…

— В нее вселился ангел, — сказал архиепископ. — Да, я вижу. Еще один стоит за тобой, демон, если тебе интересно.

Я повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть свет, исходящий от одного из рабочих около печатного пресса. Свет изливался из его глаз, изо рта, из кончиков пальцев. Пока я смотрел на него, он поднял с пола простой металлический прут и замахнулся им, намереваясь, я уверен, выбить из меня мозги. Но как только прут оказался высоко в воздухе, он поймал луч света из глаз ангела и стал длинной спиралью огня, от которой повсюду заплясали языки пламени, подобные огромному облаку пылающих бабочек.

Эти странные бабочки немедленно привлекли мое внимание, и в тот же миг человек-ставший-ангелом поразил меня своим мечом.

Опять огонь. Всегда огонь. Огнем ознаменовано каждое перепутье моей жизни. И муки, и очищение, и превращения. Все это были дары огня.

А теперь еще и рана, которую нанес мне человек-ставший-ангелом, причем не из самой лучшей позиции, стоя на полшага дальше, чем нужно. Это меня и спасло. Будь он поближе, лезвие разрубило бы меня от плеча до правого бедра и мое существование закончилось бы. Вместо этого клинок прочертил линию на моей покрытой шрамами коже и вошел в тело всего на пару сантиметров. Тем не менее это была тяжелая рана, потому что пламя пожирало не только мою плоть, но и некую бесплотную часть меня. Эта боль была сильнее, чем боль от самой раны, так что мне хотелось кричать.

И моя плоть, и моя душа были располосованы, я не мог отразить удар или ответить на него. Я отшатнулся и согнулся пополам от боли, слепо спотыкался о неровные доски пола, пока не уперся рукой в стену. Она была приятно холодной. Я прижался к ней лицом, пытаясь совладать с желанием зарыдать, как дитя. Чем это поможет, уговаривал я себя. Никто не откликнется. Никто не придет. Моя боль владела мной, а я — ею. Мы были самыми близкими друзьями в этой комнате. Боль — мой самый верный товарищ.

Темнота поглотила мое зрение, и сознание погасло, как свеча. Потом оно зажглось неровным крошечным огоньком, и опять погасло, и снова зажглось, и на этот раз огонь продолжал гореть.

А я сползал по стене вниз: ноги подогнулись, лицо прижато к стене. Я взглянул на пол. Сине-черная и алая струи текли из меня, сбегая вниз по ногам Я оторвал лицо от стены и увидел, что два цвета, не желая смешиваться, стекались вокруг меня в лужу с мраморными разводами.

Я подумал о Квитуне. Он стоял возле Ханны, когда я последний раз видел его. Удушил ли его ангел своим ярким светом или я, сплошь израненный, все еще мог ему чем-то помочь?

Силой воли я заставил свои руки подняться, приказал ладоням раскрыться и оттолкнуть меня от стены. Это был тяжкий труд. Ни один мускул моего тела не хотел ввязываться в эту глупую игру. Мое тело сотрясалось так сильно, что я сомневался, смогу ли встать, не говоря уж о том, чтобы идти.

Но сначала нужно было осмотреть поле битвы.

Я повернул непослушную голову в сторону мастерской, надеясь, что я быстро отыщу Квитуна и он окажется живым.

Но я не увидел ни его, ни кого-либо другого, кроме мертвецов. Квитун, Ханна, Гутенберг, архиепископ и даже демон, пролезший через окно, исчезли. Исчезли и несколько рабочих, переживших нападение демона. Остались только мертвецы да я. А я остался только потому, что и меня приняли за труп. Выживший демон среди мертвых людей.

Куда они исчезли? Я обратил свой затуманенный взор к парадной двери, в которую вошел, но не услышал ни стонов раненых, ни голосов демонов или ангелов. Потом я посмотрел на другую дверь, откуда пришли Ханна и Квитун. Она вела, как я подозревал, на кухню, но и там я не заметил ни единого признака жизни, естественной или сверхъестественной.

Чистейшее любопытство неожиданно придало мне сил, притупляя боль и обостряя чувства Я не обманывался насчет того, что это облегчение будет долгим, но собирался воспользоваться им В конце концов, здесь всего два входа и выхода, и какой из них я ни выберу, у меня будет полшанса найти тех, кто был здесь еще минуту назад.

Впрочем, постойте. Возможно, прошла вовсе не минута. И даже не две. Мухи тысячами слетелись к лужам крови вокруг человека, которого я убил, и еще столько же слетелось к другому, убитому осколком стекла. На каждый десяток мух у кормушки приходилось еще двадцать, барражировавших в воздухе в поисках места, где можно приземлиться и поесть.

При виде их я понял, что напрасно предположил, будто мое сознание угасло на миг. Было ясно, что времени прошло гораздо больше. Достаточно, чтобы человеческая кровь успела свернуться и ее запах привлек голодных мух. Достаточно, чтобы все, кто играл роль в драме вокруг печатного пресса Иоганна Гутенберга, позабыли меня и ушли. То, что исчезли эмиссары Люцифера и Господа Бога, ничуть меня не волновало. Но Квитун, единственное существо, о чьей любви я грезил, кого я даже здесь, где у меня были веские причины верить в отсутствие всякой надежды, мечтал убедить в моей преданности и верил, что он меня за это полюбит, — ушел.

— Ботч, — пробормотал я про себя, вспоминая определения архиепископа — Беспорядок. Неразбериха…

Я прекратил самобичевание на полпути. Почему? Потому что, даже будучи беспорядком и неразберихой, я все же умудрился заметить очертания третьей двери мастерской. Я заметил эту дверь лишь потому, что кто-то оставил ее открытой на полпальца. Другие, менее сведущие в таинствах, не разглядели бы там открытую дверь, приняв ее за игру света: казалось, она висит в воздухе, как узкий лучик солнца, возникавший сантиметрах в сорока от земли и пропадавший чуть меньше чем в двух метрах от этой точки.

Нельзя было тратить время зря, учитывая мои раны. Я сразу пошел к этой двери. Меня окатили волны сверхъестественных сил, открывших ее — и создавших то, что лежало за ней. Их прикосновения не были болезненны. Они как будто понимали, как мне больно, и милосердно омывали мои раны, словно бальзам. Они помогли мне найти силы и волю дойти до узкой полоски света и растворить дверь. Не во всю ширину, а настолько, чтобы перенести через порог ногу и самому протиснуться в проем — очень осторожно, не имея понятия, что находится по другую сторону.

Я вошел в просторную залу вдвое больше мастерской. Что это за пространство, если комната, из которой я вышел сюда через дверь, была меньше этой залы, я не имел понятия, но таких парадоксов полно повсюду, поверьте. Они — правило, а не исключение. Вы их не видите, потому что не ждете такого от мира, только и всего.

Зала, хоть и существовала в непостижимом пространстве, выглядела достаточно основательно. Ее стены, пол и потолок были сделаны из какого-то молочно-белого камня, сложенного опытными мастерами, потому что огромные глыбы совпадали безупречно. На стенах я не видел ни украшений, ни окон. Никаких ковров на полу.

Зато там стоял стол. Большой длинный стол с хронометром или песочными часами посередине, как в судах, где с их помощью отмеряют время для каждого оратора. Вокруг стола на массивных, но мягких креслах сидели те, кто бросил меня среди мертвых. Архиепископ расположился на ближайшем от меня конце стола, лица его не было видно, а ангел Ханна сидела на другом конце. Она обрела новое сияние от идеального камня и выглядела почти так же, как знакомая мне Ханна Гутенберг, только в одеянии из ниспадающих складок света, струившихся вокруг нее медленно и торжественно.

За столом сидели и пятеро других. Сам Гутенберг — примерно в полуметре от стола, двое ангелов и двое демонов, неизвестные мне, по обеим сторонам в шахматном порядке, так что напротив ангела сидел демон и напротив демона — ангел. В конце залы, спиной к стене, стояли несколько наблюдателей, в том числе участники событий в мастерской. Там был Квитун рядом с архиепископом; там были Питер (еще один ангел из помощников Гутенберга) и демон, смертоносно повелевавший битым стеклом. Там был рабочий-ставший-ангелом, который нанес мне рану. Там были еще четверо или пятеро незнакомцев — возможно, актеры, чей выход на сцену я пропустил.

Я вошел в потайную залу на середине речи архиепископа.

— Нелепость! — сказал он, указывая через стол на Ханну. — Вы можете себе хоть на миг представить, что я поверю, будто вы действительно собирались уничтожить пресс после того, как старательно его оберегали?

Послышалось одобрительное бормотание.

— Мы не знали, позволить этому устройству существовать или нет, — ответила ангел Ханна.

— Вы потратили — сколько? — тридцать лет жизни, притворяясь его женой.

— Я не притворялась. Я была, есть и буду его женой, я поклялась…

— По-человечески.

— Что?

— Вы клялись в верности мужу как женщина. Но вы не человек, а ваш истинный пол будет предметом долгого и неразрешимого спора.

— Как вы смеете! — взорвался Гутенберг и вскочил с кресла так стремительно, что оно опрокинулось. — Я не хочу делать вид, будто понимаю, что здесь происходит, но…

— О, прошу вас, — прорычал архиепископ, — избавьте нас от утомительного спектакля на тему вашего фальшивого неведения. Как вы могли жить с этим, — он ткнул унизанным драгоценностями пальцем в ангела Ханну, — существом и ни разу не увидеть ее истинного обличья? — Голос его дрожал от отвращения. — Да у нее из всех пор сочится свет.

Ханна встала. Струящиеся волны света, одевавшие ее, перетекали как волны.

— Он ничего не знал, — сказала она. — Я вышла за него замуж в обличье женщины и ни разу не сбросила этого облика до сегодняшнего дня, когда я увидела, что конец неотвратим. Мы были мужем и женой.

— Дело не в этом, — возразил архиепископ. — Как бы реалистично ни обвисли ваши груди за прошедшие годы, вы были посланником Бога, вы блюли интересы вашего небесного Господа. Вы будете это отрицать?

— Я была его женой.

— Вы. Будете. Это. Отрицать.

Повисла тишина. Потом ангел Ханна ответила:

— Нет.

— Хорошо. Вот мы и сдвинулись с мертвой точки.

Архиепископ попытался ослабить ворот указательным пальцем:

— Душно только мне или тут и вправду жарко? Разве нельзя было прорубить окна, чтобы был свежий воздух.

Я замер при этих словах, до смерти испугавшись, что кто-то воспримет его слова как призыв к действию, пойдет открывать дверь и обнаружит меня.

Но архиепископ не настолько мучился от жары, чтобы упустить инициативу. Не дав никому шанса проветрить залу, он подошел к проблеме более радикально.

— Долой эти проклятые одеяния, — сказал он.

Он рванул свое церковное одеяние, а материя с готовностью подалась под грузом богатого шитья. Потом он снял с шеи золотые кресты, а с пальцев — кольца, бессчетные кольца. Бросил все это на пол, где их поглотил огонь. Пламя пробивалось повсюду, куда бы я ни кинул взгляд. Огонь распространялся быстро и, как тлен, пожирал поддельные священные артефакты, разлагал их с той же легкостью, с какой актер избавляется от костюма из крашеной мешковины.

И это еще не вся добыча, доставшаяся огню. Пожрав облачение, пламя принялось за кожу на лице и руках архиепископа и волосы на его черепе. Под ними — стоило ли удивляться? — открылась чешуйчатая кожа вроде моей собственной, а у основания шишковатого позвоночника рос толстый хвост, сила которого говорила о том, что в качестве демона его хозяин прожил гораздо дольше, чем в качестве архиепископа. Хвост бился взад-вперед, полосы на чешуйках были окрашены в кровавый, желчный и костяной цвета.

Такое превращение не стало откровением для сидящих за этим столом. Лишь во взглядах ангелов сверкнуло подавленное отвращение при виде обнаженного демона. Никто ничего не сказал., только один из служек произнес:

— Ваша светлость, одежда.

— Что с ней?

— От нее ничего не осталось.

— Она меня утомила.

— Но как вы уйдете?

— Ты пойдешь и принесешь мне новую, идиот! И пока ты не спросил — да, я снова собираюсь надеть человеческую личину, до последнего карбункула на носу. Хотя, ради демонации, как же приятно избавиться от этой жалкой одежонки! Особенно душит кожа. Как они в ней ходят?

Окружающие сочли вопрос риторическим.

— Ну, идите же, — приказал архиепископ своим взволнованным прихвостням — Принесите мне новое облачение!

— А если спросят, куда подевалось старое, ваше преосвященство?

Выведенный из терпения тупостью слуги, он откинул голову назад и резко наклонил ее вперед. Плевок вылетел у него изо рта, не угодил в цель, врезался в стену в полутора метрах от моего укрытия и стал разъедать камень. В тот момент все глаза в зале были обращены к архиепископу.

— Скажи им, что я отдал одежду болезным из числа моей паствы, а если кто-то усомнится, скажи им, чтобы шли в чумные дома вниз по реке.

Он издал горький смешок, хриплый и невеселый. Этот звук заставил меня возненавидеть его всей душой, как папашу Гатмусса.

Старая злоба, однако, не позволила мне забыть, в какое опасное положение я попал. Я знал, что нужно отступить от двери раньше, чем лакеи архиепископа соберутся уходить, иначе меня обнаружат. Но я до самого последнего момента не мог заставить себя отойти от дверного проема, боясь упустить хоть что-то, что поможет мне понять истинную природу этого столкновения демонических и божественных сил. Служка отодвинул свое кресло и поднялся, но голый архиепископ жестом велел ему сидеть.

— Но я думал, вы хотите…

— Позже, — ответило его нечистое святейшество. — Потому что теперь нам стоит быть в равной численности, если мы хотим поиграть.

Поиграть. Да, именно так он и сказал, клянусь. В каком-то смысле вся печальная история выражается одним этим словом. Ах, слова! Их долг — запутать нас. Вот, к примеру, «печатный пресс». Вы можете себе представить два менее воодушевляющих слова? Сомневаюсь. И все же…

— Это не игра, — мрачно изрекла ангел Ханна. Цвета ее колышущихся одежд потускнели, отразив перемену настроения. Голубой стал фиолетовым, золотой превратился в пурпурный. — Ты знаешь, как это важно. Иначе зачем твои повелители послали тебя сюда?

— Не только повелители, — ответил архиепископ издевательским тоном — У меня есть и повелительницы. О, они жестоки!

Его руки прикрыли пах. Я не видел, что он делает, но понял, что это оскорбило всех небесных представителей. Но архиепископ еще не закончил.

— Иногда я намеренно совершаю наказуемую ошибку, чтобы заслужить для себя эту пытку как награду. Они теперь об этом знают, конечно. Это их обязанность. Но это игра. Как любовь. Как… — Он понизил голос до едва слышного шепота. — Война.

— Если именно этого ты хочешь, демон, тебе воздастся по желанию твоему.

— О, ты только послушай себя! — усмехнулся архиепископ. — Ты не чувствуешь, где главное? Пока ты над этим размышляешь, спроси себя, почему мы, дети демонации, должны беспокоиться об устройстве, делающем мертвые копии книг, чья единственная претензия на значимость изначально заключалась в их редкости? Не могу представить более бессмысленного повода для войны между нашими разделенными народами. — Он взглянул на Гутенберга. — Как эта штука называется?

— Печатный пресс, — сказала Ханна. — Как — будто ты не знаешь. Ты никого не проведешь, демон.

— Я говорю правду.

— Мертвые копии!

— А чем еще они могут стать? — мягко запротестовал архиепископ.

— По твоему тону можно понять, что ты все же о них беспокоишься, — заметила Ханна.

— Это не так.

— Почему же ты готов вступить в войну за штуку, даже названия которой не помнишь?

— Повторяю: мы не должны вцепляться друг другу в глотки из-за изобретения Гутенберга. За него не стоит воевать, мы оба это знаем.

— И все же ты не собираешься возвращаться в свой уютный дворец.

— Это не дворец.

— Это не меньше чем дворец.

— Ну, я не унижусь до препирательств, — сказал архиепископ, уклоняясь от бесплодного спора — Признаю, что явился сюда, потому что сначала мне было любопытно. Я ожидал какого-то чудесного механизма. Но я его увидел и ничего чудесного в нем не нашел. Не принимайте близко к сердцу, герр Гутенберг.

— Так вы отбываете? — спросила ангел Ханна.

— Да. Мы отбываем. У нас здесь больше нет дел. А вы?

— И мы отбываем.

— А!

— У нас дела наверху.

— Срочные?

— Очень.

— Ну ладно.

— Ну ладно.

— Мы пришли к соглашению.

— Мы действительно пришли к соглашению.

После этих слов все замерло. Архиепископ уставился на бородавчатые суставы своих пальцев. Ханна глядела в пространство отсутствующим взглядом. Единственным звуком, который я слышал, было легкое шуршание ее одеяния.

Звук; привлек мое внимание, и я с удивлением увидел, что красные и черные нити пробегают по спокойным цветам одеяния Ханны. Был ли я единственным в зале, кто заметил их? Это было свидетельством того, что, несмотря на спокойствие и самообладание, ангел не могла скрыть истинного положения вещей.

Я услышал другой звук — возможно, из мастерской за моей спиной. Тиканье часов.

Никто не пошевелился.

Тик-так. Тик-так.

И тогда одновременно, не сговариваясь — будто они были схожи во всем, что касалось выдержки и политики, — архиепископ и Ханна встали. Оба уперлись в стол кулаками, подались вперед и разом заговорили. Их голоса были так схожи в своем праведном гневе, что сначала я не мог отличить один от другого, слова сливались в бесконечное непостижимое предложение:

— …так почему ты не был священный о да ты можешь не прав ли ты с мечами и их дело пожнут не книги мы не будем напрасны кровь на всем этом уйдут навсегда…

Они говорили и говорили, а все остальные в зале делали то же, что и я: пытались сосредоточиться либо на архиепископе, либо на Ханне, чтобы расшифровать и осознать эту безумную речь. Если кто-то и сумел что-то разобрать, то не выдавал этого. Все лица остались озадаченными и разочарованными.

А демон архиепископ и ангел Ханна не успокаивались. Их ярость все возрастала, сила их гнева и подозрения изменила геометрические формы помещения, которые изначально казались мне безупречными, а теперь покоробились. Это звучит безумно, но я по возможности подробно рассказываю о том, что видел своими глазами, и надеюсь, что мои слова не рассыплются в прах под грузом заключенных в них парадоксов.

Они тянулись друг к другу, дьявол и ангел. Их головы непомерно росли по мере приближения, расстояние между линией волос и подбородком уже составляло метр или больше, а они все продолжали расти. Мало того что их головы доросли до гротескного размера — они еще и сузились до сантиметров пяти — семи, а кончики носов приблизились один к другому на расстояние вытянутого пальца. Слова, которые они продолжали выплевывать, вырывались из гротескно искривленных ртов облачками дыма. Цвет каждого облачка отличался от предыдущего, они поднимались к потолку, образуя там осадок мертвых слов. И пока игрался этот нелепый спектакль — я предупреждал, что отдельные детали истории покажутся вам опасно близкими к бреду сумасшедшего, — мои глаза говорили мне, что Ханна и архиепископ по-прежнему сидят на месте, каждый в своем кресле.

Не могу объяснить, что это было. Я слушал их страстный спор минуты три, не разбирая ни единого аргумента сторон, и вдруг мой мозг начал различать реплики их разговора. Стоит ли уточнять, что это не походило на обычную беседу, но это не был и обмен угрозами. Постепенно я понял, что слышал наисекретнейшие переговоры. Их вели ангелы и демоны — два племени, некогда соединившиеся в небесной любви, но ставшие врагами. Во всяком случае, именно так я считал. Меня учили, что их ненависть друг к другу так глубока, что о мире никто не помышляет. И вот они сидели рядом — противники настолько давние, что стали почти друзьями, — и пытались поделить власть над новой силой, вопреки утверждениям демона, будто изобретение Гутенберга не имеет никакого значения. Новая машина действительно изменит очертания мира, и каждая сторона хотела завладеть львиной долей его произведений и их влияния. Ханна настаивала, чтобы все священные книги выпускались под ангельской лицензией, но архиепископ готов был потворствовать этому не больше, чем ангел — эротическим изданиям на потребу человечества.

То, о чем они спорили, по большей части было мне неведомо: литературные жанры, романы и газеты, политические журналы и научные трактаты, руководства по эксплуатации, путеводители и энциклопедии. Они торговались, как двое из вашего племени торгуются за коня на ярмарке; дело шло быстрее и заключение великого договора приближалось, когда им удавалось поделить очередной кусок добычи. Та часть мира слов, за которую боролась Ханна, вовсе не определялась непоколебимой системой высоких принципов, а архиепископ яростно отвоевывал для своих не только труды, принадлежавшие, по моему мнению, аду: речи адвокатов, записки ученых или убийц, сеявших зло. Ангел отвоевывал исповеди проституток, мужчин и женщин и любые другие произведения, призванные воспламенить читателя. Демон с тем же жаром бился за контроль над выпуском и распространением всех выдумок, написанных так, будто авторы рассказывали правду. Но как же быть, вопрошал ад, если сочинителем окажется проститутка?

Спор продолжался без конца. Пара советников, призванных высшими силами за стол переговоров, вставляли собственные суждения или словесные манипуляции в спор своих доверителей. Упоминались давние прецеденты — например, «вопрос колеса» и «переговоры о молотилке». Что касается великого изобретения Гутенберга, потенциальной причины войны между небом и адом, то его бесстрастно называли «предметом рассмотрения».

По мере усложнения спора странное зрелище трансформации ангела и демона стало еще более причудливым из их голов вытянулись дюжины щупальцев, похожих на тонкие сплетающиеся пальцы. По-видимому, это изящное переплетение отражало запутанность дебатов.

Собравшиеся наблюдали, как они определяют будущее человечества, но слишком многое в их речах ускользало от моего понимания, и это Действо Великой Важности и т. д. и т. п. меня утомило. Роскошное зрелище сложного переплетения их голов — совсем другое дело: это превосходило любые создания моего воображения. Щупальца причудливо извивались, стараясь поточнее изобразить каждое высказанное предложение или контрпредложение, каждый успешный обмен или безуспешный натиск. Аргументы были так замысловаты, тела ангела и демона так изысканно переплетались, что их головы напоминали гобелен «Аллегорическое изображение спора между раем и адом во имя предотвращения войны».

Это была тайна, делавшая сам Гутенбергов пресс второстепенным. Я смотрел, как действуют силы за спиной мира. То, что я всегда считал губительной невидимой войной, возникавшей в небесах и иногда вторгавшейся в ваш человеческий мир, оказалось не кровавой битвой, в которой легионы воинов изничтожают друг друга, но бесконечным базарным торжищем. А почему? Потому что это изобретение сулило прибыль. Ангела Ханну совершенно не волновало, что этот «печатный материал», как онавыражалась, может отравить или подорвать духовную жизнь человечества. Демону-архиепископу и его советникам также не было дела до того, что мир может использовать печатное слово для совращения невинных. Обе стороны стремились овладеть силой слова, полученной из множества слов, а для этого требовались маневры такой сложности, что поведение каждой составной части этого узла соглашений и договоренностей зависело от любой другой части. Они не походили на врагов — они просто заключали очередной брачный контракт между противоборствующими кланами, поводом к чему послужило создание Гутенберговой машины. Она будет делать деньги, эта машина. И в то же время контролировать умы. Хотя бы это я понял из их витиеватого разговора.

Мой утомленный взгляд перешел на Квитуна как раз в тот момент, когда его блуждающий взгляд нашел меня.

Судя по его потрясению, он считал меня мертвым. Но то, что я оказался жив, обрадовало его, и я преисполнился надежды. На что я надеялся, не могу объяснить.

Нет. Все же попытаюсь разобраться. Возможно, я думал так: раз мы оба оказались здесь, в конце старого мира и в начале нового, изменившегося благодаря Иоганну Гутенбергу, это событие свяжет нас друг с другом в богатстве и в бедности, в болезни и здравии…

Я и успел произнести про себя этот обет, потому что один из советников Ханны, сидящий рядом с ней за столом напротив Квитуна, заметил подозрительно счастливое выражение его лица.

Ангел приподнялся в кресле, чтобы получше разглядеть, на что это Квитун уставился с таким довольным видом.

Квитун, конечно, смотрел на меня и улыбался так же, как я сам позволял себе улыбаться, глядя на него.

И тогда ангел закричал.

В начале было Слово, говорит Христов возлюбленный Иоанн, и Слово было не только у Бога — оно было Бог. Так почему нет слова или предложения в тысячу слов, способного хотя бы приблизительно описать крик ангела?

Вам придется просто поверить, что ангел кричал, и исторгаемый им звук заставил каждую крупицу материи в зале вибрировать и биться в конвульсиях. Глаза собравшихся, до сего момента, как заколдованные, не отрывавшиеся от главных действующих лиц, внезапно освободились от чар. И заметили меня.

Времени на бегство у меня не было. Те, кто собрался в этой зале (вполне вероятно, что и сама материя залы), были бесконечно более сложными существами, чем я. Когда они посмотрели на меня, я ощутил их изучающие взгляды как сильнейшие удары по каждой части моего тела, даже по подошвам ступней. Жестокие взоры отвратились так же быстро, и должно было наступить облегчение, но, в соответствии с парадоксальной природой этого места, отсутствие внимания принесло особую боль: когда страдание, причиняемое высшим существом, прекращается, ты чувствуешь, что всякая связь с этим существом потеряна.

Но факт моего присутствия оказался не таким уж незначительным, как могло показаться по краткости их взглядов. За столом разгорелась ссора по поводу того, не свидетельствует ли мое появление о существовании некоего тайного сговора против Гутенберга и его изобретения, а если так, то с чьей стороны. Никто даже не пытался спросить меня. Их заботило только то, что я стал свидетелем сообщничества рая и ада. Неважно, видел ли я тайну (они знали, что видел) или был частью заговора, призванного раскрыть ее. Меня нужно было заставить молчать. Разногласия вызывало лишь одно: что со мной сделать.

Я знал, что они обсуждали, потому что до меня долетали обрывки слов.

— Здесь не должна проливаться кровь, — провозгласила ангел Ханна.

Потом кто-то — кажется, демон, которого я знал в обличье Питера, — возразил:

— Ничто не оправдывает казнь. Он ничего не сделал.

Посыпались возражения, и со всех сторон звучало одно слово: «Пресс! Пресс! Пресс!» По мере повторения слова страсти накалялись, и способы выражения чувств становились все более чудовищными. Стоял невообразимый шум, от этой какофонии мой мозг бился о черепную коробку.

Среди рева слышался один человеческий голос, и он звучал яснее оглушительных криков просто потому, что был человеческим, ранимым и беззащитным. Это говорил Гутенберг. Только позже я осознал его слова: он протестовал против того, как предполагали использовать его пресс, созданный для распространения вести о спасении.

Но его речь никак не повлияла на шумное обсуждение за столом. Все продолжали яростно и бурно спорить, пока внезапно не умолкли. Кто-то внес предложение, его поддержали и приняли решение. Моя судьба была решена.

Не имело смысла просить суд о снисхождении. Меня судили существа, не интересовавшиеся ни мной самим, ни моей точкой зрения. Они хотели только избавиться от меня без крови и без чувства вины.

Было странное движение в самом сердце переплетения переговоров: что-то собралось, вспыхнуло. У меня не было причин так думать, но я все же подумал: возможно, это последний огонь в моей жизни, который скоро…

или уже…

разгорается.

Пока разгорался огонь, я глянул на Квитуна Его лицо больше не выражало радости по поводу моего спасения, исчезла нежная улыбка, что была мне лучшей наградой. Я перенес бы десять ран, подобных моей последней ране, лишь бы он улыбнулся мне снова.

Но было слишком поздно для улыбок, слишком поздно для прощения. Сплетенные реплики переговорщиков почти растворились друг в друге, а пламя внутри их все усиливалось, забирая крупицы тепла у других ангелов и демонов в зале.

И тут оно вырвалось и бросилось на меня.

В тот же миг дверь, за которой я прятался, растворилась в огне вместе с коробкой и несколькими идеально ровными каменными глыбами, оставив меня без защиты перед судным пламенем, что вырвалось из сердца переговоров.

Оно настигло и окружило меня пылающей завесой, не позволившей мне даже попытаться бежать — если предположить, что у меня были силы или желание бежать. Я просто ждал исполнения приговора, отдав себя смерти. Внезапно раздался чей-то крик. Это опять был Иоганн Гутенберг, его голос стал хриплым от гнева. Он снова возражал, и снова его не услышали.

У меня было время подумать, пока пламя окружало меня.

«Разве я недостаточно наказан?»

Я задаю вам сейчас тот же вопрос:

«Разве я недостаточно наказан?»

Вы видите меня своим мысленным взором? Видите? Я окружен огнем демоническим и священным, танцующие завитки жара пробираются сквозь прорезь моей раны, доходят до горла и лица, изменяют природу моей плоти, крови и костей.

И снова я спрашиваю вас:

«Разве я недостаточно наказан?»

Пожалуйста, ответьте «да». Во имя милосердия, скажите, что вы наконец поняли, какие ужасные страдания я перенес. Скажите, что я заслужил избавление.

Нет, даже не говорите этого. К чему тратить силы на разговоры, когда вы можете потратить ее на единственное, чего заслуживает эта обожженная, изрезанная клинками и истерзанная когтями тварь в ваших руках.

* * *

Сожгите эту книгу.

Если это будет единственное проявление сочувствия в вашей жизни, вам все равно откроются врата рая.

Я знаю, вам не хочется об этом думать. Ни одно живое существо не желает думать о смерти. Ho она придет. Вы умрете, и это так же неизбежно, как неизбежно ночь сменяет день. Вы будете бродить по серой местности, далекой и от ада, и от рая, и от любого места на этой планете, которую человечество считает своей собственностью, и тогда некое существо с едва различимым лицом, в одеянии из дыма и звездного света приблизится к вам, и раздастся голос, подобный свисту ветра в разбитом окне:

— Что ж… Мы в затруднительном положении. По всем правилам ты должен отправиться в ад за шашни с демоном по имени Джакабок Ботч. Но мне говорят, что есть смягчающие обстоятельства, и я хочу, чтобы ты рассказал о них своими словами.

Что вы скажете?

— О да, у меня была книга, в которую вселился демон, но я передал ее другим.

Так вы не заслужите пропуска к дверям рая. И не тратьте время на ложь. Они знают все, эти духи у врат. Они задают вам вопросы, но ответы им уже известны. Они хотят услышать, как вы скажете:

— У меня была книга, в которую вселился один из жесточайших демонов в истории мира, и я ее сжег. Я жег ее, пока она не превратилась в хлопья серого пепла. Потом я растер пепел в пыль и развеял по ветру.

Вот вам и ключ к вратам рая.

Я клянусь, ради всего святого и нечестивого, ибо они части великой тайны: Бог и Дьявол, Свет и Тьма — это одна неразделимая мистерия. Я клянусь, что это правда.

* * *

Что?

Даже после всего этого я не дождался огня? Открыл вам тайну тайн, а моя темница по-прежнему холодна. Холодна, как вы, переворачиватель страниц. Вы холодны до мозга костей. Я вас ненавижу. Снова не могу найти слов. У меня есть вся моя ненависть, но нет средств выразить ярость и отвращение. Если я назову вас дерьмом, я оскорблю содержимое моего кишечника.

Я думал, что научил вас кое-чему о путях зла, но я теперь вижу: вам были не нужны мои поучения. Вы сами знаете зло, более того, вы воплощаете его. Вы тот, кто стоит рядом, пока другие страдают. Вы либо примкнете к толпе линчевателей, либо будете наблюдать медленную смерть безымянного приговоренного.

Я убью вас. Вы это знаете. Я хотел рассечь вас одним взмахом лезвия, от уха до уха. Но теперь понимаю, что это слишком милосердно. Мой нож пройдется по вам так же, как ваши безжалостные глаза бегали по этим строчкам. Взад-вперед, взад-вперед. Убийство это или чтение, движения одни.

Когда дело будет сделано на славу, ваша жизнь вытечет наружу. Горячая, кипучая жизнь выплеснется на пол у ваших ног. Можете себе представить, как это выглядит, переворачиватель страниц? Как сосуд красных чернил, оброненный неловким творцом.

И не найдется никого, кто попросит пощадить вас. Никого в пределах освещенной страницы — здесь всегда день, когда книга открыта, и всегда ночь, когда она закрыта. Никто не станет молить о милосердии, когда вас разденут догола — голым и окровавленным вы пришли в мир, голым и окровавленным покинете его, — и я буду упиваться зрелищем вашей гусиной кожи и ужасом в ваших глазах.

О, мой переворачиватель страниц, зачем вы позволили так далеко зайти, когда столько раз вы могли бы чиркнуть спичкой?

Остались только порезы. Взад-вперед, поперек живота и груди, по органу любви; сзади, по ягодицам, пока ярко-желтый жир не вывалится под собственным весом, пока кровь не потечет по поверхности вашего бедра. Я подрежу ваши поджилки. Демонация, как это больно! И как вы кричите, как вопите и всхлипываете! До тех пор, пока я снова не подойду спереди и не закончу трудиться над вашим лицом. Глаза — взад-вперед. Нос — долой одним ударом. Рот — взад-вперед, и он разверзся, как рот дурачка, когда несчастное существо молит о чем-то.

Этого вы хотите? Такая извращенная, лживая, бессердечная свинья, как вы, не заслуживает ничего другого. Только медленная мучительная смерть и скорое забвение в самом дешевом ящике, какой отыщут ваши любимые люди.

Я прав?

Нет? Кажется, вы возражаете?

Если вам не нравится, используйте последний шанс. Хватайтесь за него, вот он — самый последний шанс изменить свою судьбу. Нет ничего невозможного, даже сейчас и даже для извращенной, лживой, бессердечной свиньи. Нужно просто прекратить водить глазами, и я не буду также водить ножом.

* * *

Ну же?

* * *

Нет. Все мои разговоры о ножах и глазах вас не трогают? Я буду сулить вам мрачную жестокую участь, пока горло не запершит до крови, а вам и дела нет.

Вы хотите только, чтобы я закончил этот проклятый рассказ. Как будто это придаст смысл вашей бессмысленной жизни.

Позвольте мне сказать: нет, не придаст. Но я расскажу вам, чем все завершилось, а вы за это заплатите.

Предпоследний огонь.

Он захватил меня снаружи и изнутри, заполонил мою кожу, мышцы, кости и спинной мозг. Ему принадлежали мои чувства и память. Ему принадлежали мое дыхание и экскременты. И он превращал их все в общепонятный язык. Это ощущалось как чесотка глубоко-глубоко внутри. Я поднял правую руку и увидел, что с ней происходит, свет прочерчивал линии на ладонях и освещал слой плоти под замысловатым узором моих вен и нервов, будто карты какой-то тайной страны, спрятанной в моем теле.

Но сила, что осветила их, продолжала их разрушать. Дороги, что были проложены на этих картах, стирались с ландшафта моего тела, линии на ладони расплетались, узор пульсирующих вен под ними распускался. Если мое тело было когда-то страной, а я — ее королем-деспотом, то меня низвергли объединенные силы небес и ада.

Кричал ли я, сопротивлялся ли этому мятежу? Я попытался. О демонация, как я старался! Но те же преобразующие силы, что трудились над разложением моих рук, похитили слова с моих губ и превратили их в значки яркою пламени. Они упали на мое поднятое кверху лицо, тоже разлагавшееся на знаки.

У меня ничего не похитили. Сама моя природа изменялась под влиянием приговоривших меня сил.

Спотыкаясь, я побрел из залы переговоров в мастерскую. Но что было вверху, то и внизу. Мои ноги уже не могли касаться земли. Вслед за ладонями, руками и лицом они трансформировались в световые знаки.

Нет, не просто знаки. Буквы.

Из букв, переставленных в определенном порядке, складывались слова.

Меня превращали в слова.

Бог мог быть Словом в начале. Но в конце — я о моем конце (кого заботит чей-то еще? важен только наш собственный) — Слово было у мистера Б., и мистер Б. был Словом.

Такой способ избрали переговорщики, чтобы избавиться от меня, не проливая кровь в том месте, где в самый благоприятный из дней встретились святое и нечестивое.

Мне уже не требовались ноги для передвижения. Силы, разлагавшие мое тело, влекли меня к печатному станку, который, судя по звукам, работал за моей спиной. Примитивным механизмом владели те же самые силы, демонические и небесные, что несли меня к нему.

Я видел пресс глазами-словами и слышал его ритмичный шум под сводами черепа-слова. Машина готовилась напечатать свою первую книгу.

Я вспомнил, что Гутенберг выбрал для испытания своего творения экземпляр «Ars Grammatica». И еще стихотворения, о да «Сивиллины пророчества». Но его скромный эксперимент окончился смертью или бегством работников. Листок, который я видел раньше, лежал сейчас на полу, его вытащили из пресса и отбросили в сторону. Предстояло напечатать гораздо более странную книгу.

Ту, что у вас в руках.

Это моя жизнь, рассказанная мной самим, моей собственной плотью, кровью и сутью. И моей смертью, хотя это была вовсе не смерть, а заточение в темнице, где вы меня и обнаружили, когда открыли эту книгу.

Я на миг увидел клише, что получились из меня: они зависли в воздухе вокруг пресса, как спелые яркие плоды, величаво покачивающиеся на невидимой ветке. И пресс начал работать, начал печатать мою жизнь. Я скажу в последний раз: демонация! Что за ощущения! Нет слов — и откуда бы они взялись? — чтобы описать, какие чувства испытываешь, когда превращаешься в слова, когда твою жизнь кодируют и печатают черной краской на белой бумаге. Моя любовь, мои потери и ненависть переплавлялись в слова.

Это похоже на конец света.

И все-таки я жив. Эта единственная в своем роде книга, не похожая ни на какую другую, напечатанную гутенберговским прессом или бесчисленными прессами, сделанными после него. Поскольку я вошел и в типографскую краску, и в бумагу, ее страницы изменчивы.

* * *

Нет. Простите. Это была опечатка. Этого предложения выше, начиная с «Поскольку я…», не должно быть. Я заговорил прежде времени.

Я вошел в типографскую краску и бумагу? Нет-нет. Это неверно. Вы знаете, что это не так. Я за вашей спиной, вы не забыли? Я на шаг приближаюсь к вам с каждой перевернутой страницей. В моей руке зажат нож, готовый порезать вас так же, как…

как вы читаете страницы…

взад-вперед…

О, как польется кровь! Вы будете молить меня остановиться, но я не…

я не…

я…

не…

* * *

ДЕМОНАЦИЯ!

Хватит! Хватит! Больше нет причин убеждать вас в том, во что я сам хотел бы верить, ради жалкой попытки заставить вас сжечь эту книгу. Ведь вы знали (я вижу это по выражению вашего лица), что я все время лгал вам.

Я не стою за вами с ножом, не собираюсь вас зарезать. Меня там никогда не было и не могло быть. Я здесь и только здесь. В словах.

Но не все было ложью. Страницы изменчивы. Я мог переставлять слова на тех страницах, которые вам предстояло прочитать. Теперь это моя единственная сущность. Посредством слов я могу говорить с вами, как говорю сейчас.

Я хотел только одного — чтобы вы сожгли книгу. Разве это слишком много? Можете не отвечать, я и сам знаю: я был своим злейшим врагом, рассказывая вам истории. Нужно было просто рассыпать слова, чтобы все предложения, кроме мольбы о сожжении книги, обессмыслились. Тогда вы могли бы это сделать.

Но так давно никто не смотрел на меня с желанием выслушать мой рассказ. У меня он всегда наготове, это жизнь, которую я прожил. Мне некому ее рассказать, кроме вас. И чем дальше, тем сильнее мне хотелось продолжать, тем сильнее хотелось рассказать все.

Я разрывался на части: одна часть хотела рассказывать о своей жизни, а другая хотела освободиться.

О да, освободиться.

Именно свободу я мог выиграть, будь я похитрее и уговори вас поджечь эти изменчивые страницы, чтобы они исчезли в клубах дыма.

В этом дыму я воспарил бы, освобожденный от слов, в которые был заключен. У меня нет иллюзий, что где-то меня дожидается тело из плоти и костей. Оно исчезло навсегда. Но я говорил себе, что я мог бы постичь смысл жизни. Все, что угодно, предпочтительнее темницы этих страниц.

Но нет. Вы так и не купились на мои уловки. Я использовал в книге все возможные обманы и ухищрения. Все известные мне военные хитрости.

Хотите познать пути зла? Опишите все способы, какими я пытался заставить вас сжечь книгу. Искушение (дом и старое дерево); угрозы (мое приближение к вам с каждой перевернутой страницей); взывание к состраданию, к вашему отзывчивому сердцу. Все бесполезно, конечно же. Если бы хоть один способ сработал, нас бы здесь уже не было.

Но я там же, где вы меня нашли, и жить мне незачем. Разве что когда-нибудь кто-то другой откроет эту книгу и начнет читать.

Может быть, к тому времени я придумаю ловушку получше. Что-то надежное. Что-то, гарантирующее спасение.

Может, вы поможете мне хоть немного? Я развлек вас, так сделайте для меня доброе дело. Не бросайте меня на полке собирать пыль, ведь вы знаете, что я внутри, заперт во тьме.

Пожалуйста, передайте меня кому-то. Это такая малость! Отдайте меня кому-то, кого ненавидите, и вас порадует весть о том, что его изрезали на куски. Взад-вперед, как глаза бегут по странице.

* * *

А пока позвольте дать вам совет. То, что вы узнали о тайном сговоре между силами небесными и силами адовыми, лучше держать при себе. Их агенты повсюду, а их способы слежения за еретиками и нечестивцами постоянно совершенствуются. Мудрее всего будет помолчать. Поверьте мне. А если не верите мне, прислушайтесь к своему инстинкту. Ходите с опаской по темным местам, не доверяйтесь никому, кто обещает вам Господне прощение и место в раю.

Наверное, и этот совет не стоит того, чтобы даровать мне право на сожжение?

Так я и думал.

Тогда вперед. Закройте дверь темницы и живите своей жизнью. Мой час придет. Бумага горит легко.

А слова умеют ждать.

О книге

Серия супер-крупных книг «Diximir» постоянно пополняется. Скачивайте новинки с официальных интернет-ресурсов проекта:

Блог проекта «Diximir»:

boosty.to/diximir

Ютуб проекта «Diximir»:

youtube.com/diximir

Это гарантия чистоты и качества!

Подписавшись на эти литературные сайты, Вы сможете «не напрягаясь» отслеживать все новинки и обновления серии «Diximir».

Примечания

1

Che sera, sera (лат.) — будь, что будет.

(обратно)

2

Суровое испытание, суд Божий.

(обратно)

3

Свершившийся факт (фр.).

(обратно)

4

Christian name (англ.) — имя, в отличие от фамилии.

(обратно)

5

Ma Bell — одна из крупнейших телефонных компаний.

(обратно)

6

Итальянский художник эпохи Раннего Возрождения.

(обратно)

7

Соnеу-еуе — кроличий глаз (англ.).

(обратно)

8

Мормонская протестантская церковь, основанная в 1830 году Джозефом Смитом.

(обратно)

9

Роман Дж. Джойса (1939), написанный очень сложным экспериментальным языком.

(обратно)

10

«Ангелы ада» — мотоциклисты, известные своей агрессивностью.

(обратно)

11

Skol (шведск.) — твое здоровье.

(обратно)

12

День мертвых (исп.).

(обратно)

13

Детектив, герой книг Рэймонда Чандлера

(обратно)

14

Faux pas — ложный шаг (фр.).

(обратно)

15

Знаменитый фильм немецкого режиссера-экспрессиониста Роберта Вине, снятый в декорациях, отличающихся причудливыми ломаными формами.

(обратно)

16

Имеется в виду американский кинорежиссер Орсон Уэллс, который в 1938 году вызвал панику своей инсценировкой романа «Война миров». Радиослушатели приняли начало спектакля за репортаж о реальном вторжении инопланетян.

(обратно)

17

Trinity — Троица (англ.).

(обратно)

18

Kiss — поцелуй, soon — скоро (англ.).

(обратно)

19

Уртекст — печатное издание музыкального текста, стремящееся к как можно более точной передаче авторского замысла. Очевидно, Баркер имеет в виду щепетильные копии магических текстов.

(обратно)

20

Братец Теодор (1906–2001 гг., настоящее имя Теодор Готтлиб) — германо-американский комик. Выступал с бессвязными, абсурдными монологами. Свои выступления братец Теодор называл «стэнд-ап трагедиями». Братец Теодор — это «Борис Карлофф, сюрреалист Сальвадор Дали, Нижинский и Рэд Скелтон… одновременно».

(обратно)

21

Оват Порак — предположительно, Иглоголовый произносит заклинание на древнееврейском языке: «оват» означает «сломать», а «порак» — «убрать».

(обратно)

22

Кольчужные фартуки являются частью мясницкой униформы. Интересно, что в подготовке к съемкам «Восставшего из Ада» Баркер сделал зарисовку Иглоголового, изобразив его именного в таком фартуке.

(обратно)

23

Альфред Норт Уайтхед (1861–1947) — выдающийся британский философ, логик и математик. Совместно с философом и математиком Бертраном Расселлом написал «Principia Mathematica» — труд, легший в основу теории типов и логицизма.

(обратно)

24

350 фунтов = 158,7 кг.

(обратно)

25

Teufelssprache (нем.) — язык Дьявола.

(обратно)

26

Сoup de grâce (фр.) — смертельный, «сострадательный» удар.

(обратно)

27

«Альманах бедного Ричард а» (1732–1758 гг.) — ежегодный альманах, который издавал Бенджамин Франклин, один из со-основателей США. Альманахи пользовались в колониальной Америке большой популярностью (за год «Альманах» расходился тиражом в 10000 экз.) и являли собой сборник прогнозов погоды, хозяйственных советов, задач, загадок и других развлечений.

(обратно)

28

12 футов = 367 см.

(обратно)

29

197 фунтов = 89,4 кг.

(обратно)

30

Магика («magick») — термин, придуманный Алистером Кроули с целью разграничения магии и иллюзионизма, который тоже порой называют «магией». Магика Кроули — система практик, совмещающая в себе обыденные действия и ритуальную магию, призванная открыть человеку «его истинную волю».

(обратно)

31

Джироламо Савонарола (1452–1498) — итальянский монах и реформатор 1494–1498 гг., организовавший чистки по изъятию греховных предметов искусства и обихода — игральных карт, музыкальных инструментов, книг и богатых нарядов. Сожжения получили прозвище «костров тщеславия».

(обратно)

32

5 дюймов = 12,7 см.

(обратно)

33

«Денни, мой мальчик» («Danny Воу») — баллада, написанная в 1910 году английским песенником Фредериком Уитли. Положена на народную ирландскую мелодию «Мелодия Лондондерри». Лирический герой рассказывает о молодом парне, который отправляется то ли на войну, то ли за границу, и надеется, что друг вернется, хотя рассказчика может уже и не быть в живых. Считается чем-то вроде гимна американцами ирландского происхождения, но также исполняется и на похоронах. Стоит отметить, что у Баркера имеются ирландские корни.

(обратно)

34

Среднее (второе) имя — второе личное имя, которое используется, как элемент полного имени, и записывается между именем и фамилией. Иногда дается в честь отца или деда (сыновьям), матери или бабушки (дочерям).

(обратно)

35

Outré (фр.) — странный, эксцентричный, экстравагантный.

(обратно)

36

Тромплёй, или обманка (trompe l’oeil (фр.) — буквально «обман зрения») — приём в двумерном изобразительном искусстве, с помощью которого создается иллюзия трёхмерности. Часто используется и в татуировке.

(обратно)

37

Тандемоний — так в «Потерянном Рае» Джона Мильтона называется столица Ада.

(обратно)

38

Пирата — в оригинале слово пишется «Pyratha» и имеет отношение к огню, ведь на греческом «руг» означает «огонь».

(обратно)

39

Якопо Робусти (1518 или 1519–1594) — живописец венецианской школы позднего Ренессанса. Был известен под своим псевдонимом «Ткнторетто» («маленький красильщик»), а за скорость работы и внимание к деталям современники прозвали его «Неистовым» («II Furioso»). Часто обращался к библейской тематике, но фигурирующая у Баркера картина — авторская выдумка.

(обратно)

40

Лука Синьорелли (1450–1523) — итальянский живописец раннего Возрождения. Самое известное творение — фреска «Страшный суд». Баркер же имеет в виду фреску «Проклятые низвергаются в Ад» (1499–1504 гг.).

(обратно)

41

«То, что внизу, аналогично тому, что вверху» — максима из скрижали «Изумрудной скрижали», важнейшего памятника египетского герметизма. Текст скрижали являет собой крайне сжатую формулировку основных учений герметической философии. Авторство скрижали приписывают Гермесу Трисмегисту, синкретическому божеству. Сама максима подразумевает, что человек может понять вселенную, изучая людской мир, ведь все подчиняется единым законам, а посему, исследуя микрокосм, можно понять макрокосм.

(обратно)

42

10 футов = 3,04 м.

(обратно)

43

Пьер Паоло Пазолини (1922–1975) — итальянский кинорежиссёр, интеллектуал, поэт и прозаик нетрадиционной половой ориентации. Известный табуированной тематикой своих произведений, Пазолини был видной политической фигурой. Убийство Пазолини до сих пор окутано ореолом тайны.

(обратно)

44

Роберт Мэпплторп (4 ноября 1946 г. — 9 марта 1989 г.) — американский фотограф в жанрах портрета, автопортрета, обнаженной натуры. Известен своими гомоэротическими работами.

(обратно)

45

6 футов и 6 дюймов =198 см.

(обратно)

46

«Бенедиктин» — французский травяной ликёр, чей рецепт разработал Александр Ле Гранд в XIX веке. Ле Гранд утверждал, что его рецепт основывается на рецепте нормандских бенедиктинцев. На этикетках ликёра имеется аббревиатура «D. О. А.», что означает «Deo Optimo Maximo» — «Богу, чьё добро и мощь неоспоримы».

(обратно)

47

«Сэмбадзуру ориката» — древнейшая из сохранившихся книг по оригами. Издана в 1797 году.

(обратно)

48

5 футов =152 см.

(обратно)

49

Флэтбуш — район в Бруклине.

(обратно)

50

Алан из Лощины (англ. Alan-a-Dale) — менестрель-разбойник, герой легенд о Робине Гуде и член его отряда.

(обратно)

51

«Sadomasochists from beyond the grave» было рабочим названием фильма «Восставший из Ада».

(обратно)

52

«The Harrowers: Raiders of the Abyss» («Разорители: Адские рейдеры», «Marvel Comics») — серия комиксов 1993 года. Персонажей и мир придумал Клайв Баркер, но его идеи развивали другие писатели и художники. Протагонисты в этих комиксах другие, однако и они воюют с Иглоголовым.

(обратно)

53

Онхоцеркоз (речная слепота) — заболевание, поражающие глаза и кожу. Основной переносчик возбудителя заболевания — мошка. Распространено в основном в африканских странах.

(обратно)

54

«Каньон Холодных Сердец» (англ. Coldheart Canyon) — роман Баркера, вышедший в 2001 году.

(обратно)

55

7 футов = 213 см.

(обратно)

56

Цитата из экранизации «Восставшего из Ада».

(обратно)

57

Таранте́лла (итал. Tarantella) — итальянский народный танец, раньше считавшийся единственным действенным лекарством от «тарантизма» — безумия, которое якобы вызывал укус тарантула.

(обратно)

58

Дрэг-квин (англ, drag queen) — шоумен, который одевается в гротескную женскую одежду, использует броский макияж и ведёт себя преувеличенно женственно. Известные представители: Дивайн, РуПол, Бой Джордж.

(обратно)

59

Людям в Аду ледяной воды тоже хочется — обычный ответ на просьбу, которую считают излишней или дурацкой.

(обратно)

60

Gesundheit — (нем.) будьте здоровы.

(обратно)

61

Deus ex Inferis (лат.) — Бог из Ада.

(обратно)

62

Анатоль Франс (1844–1924) — французский писатель, литературный критик. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1921) за «блестящие литературные достижения, отмеченные изысканностью стиля, глубоко выстраданным гуманизмом и истинно галльским темпераментом».

(обратно)

63

15 футов = 4,7 м.

(обратно)

64

Муж скорбей — эпитет, применённый относительно Иисуса в «Книге Исайи»:

Нет в нем ни вида, ни величия… который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице своё; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. (53:1–3)

(обратно)

65

8 футов = 244 см.

(обратно)

66

Coup de grâce (фр.) — буквально «удар милосердия» — удар, которым добивают смертельно раненного противника.

(обратно)

67

Tabula rasa (лат.) — чистая доска. Изначально это крылатое выражение использовалось относительно человека, который рождается без воспоминаний и опыта — то есть, чистым. Сейчас же его используют относительно чего угодно в значении «чистого листа».

(обратно)

68

Магическое мышление — уверенность в том, что символические мысли и действия человека могут влиять на окружающую его действительность. Подробней об этом можно прочитать в трактате «Тотем и табу» (1913) Зигмунда Фрейда (глава «Анимизм, магия и всемогущество мысли»).

(обратно)

69

Эдвин Хьюббелл Шапин (1814–1880) — американский проповедник, поэт и редактор.

(обратно)

70

370 фунтов =164 кг.

(обратно)

71

Тетралогия обещает "превратиться" в пенталогию: кроме четвёртой, неоконченной пока, книги (The Dynasty of Dreamers), Баркер начал работу над пятой книгой этой серии. (прим. Diximir)

(обратно)

72

Пепельная Среда — первый день Великого поста, когда верующим, в знак покаяния, на лоб наносятся пепельные кресты.

(обратно)

73

Хои-Поллои — английское слово, заимствованное из древнегреческого и означающее в переводе множество, большое количество.

(обратно)

74

День рождения непобедимого света (лат.)

(обратно)

75

Игра слов Тэйлора основана на том, что в названии коктейлей из водки и сока часто используется имя Мария. Например, «Кровавая Мэри» — смесь водки и томатного сока. Таким образом, «Дева Мария» — это «девственный» сок без добавления водки.

(обратно)

76

Говорить новыми языками — библейское выражение для обозначения глоссолалии — пророческого дара, который выражался в обретении способности говорить на неведомых языках (см. напр.: Мк. 16, 17).

(обратно)

77

Временное пристанище (фр.)

(обратно)

78

Двенадцатая Ночь — ночь Богоявления, или ночь перед Богоявлением, когда заканчивались рождественские праздники.

(обратно)

79

Горгулья — в готической архитектуре — выступающая водосточная труба в виде фантастической фигуры.

(обратно)

80

Attaboy (амер.) — молодец!

(обратно)

81

Rosengarten (нем.) — сад роз.

(обратно)

82

In absentia (лат.) — без личного присутствия.

(обратно)

83

Джаггернаут — девятое воплощение Вишну в индуизме, а также название колесницы со статуей этого бога, под колеса которой во время праздничного шествия бросаются фанатики.

(обратно)

84

Deja vu (франц.) — букв.: уже виденное. Так в психологии называется состояние человека, который в незнакомом месте или новой для него ситуации испытывает чувство, что уже переживал когда-то это мгновение в своей жизни.

(обратно)

85

Шутка Клейна основана на том, что название художественного направления импрессионизм происходит от французского слова impression — впечатление.

(обратно)

86

Memento mori (лат.) — букв.: помни о смерти. В данном случае — обозначение предмета, который останется на память об умершем человеке.

(обратно)

87

«Граф Грей» — один из лучших торговых марок английского чая, смешанного из различных сортов индийского с добавками бергамота.

(обратно)

88

Сент-Мартинзин-зе-Филд — церковь в Лондоне. Юмор заключается в том, что ее знает каждый ребенок, так как она расположена на Трафальгарской площади, в самом центре Лондона.

(обратно)

89

Отсылка к евангельскому тексту: «Блаженны миротворцы; ибо они будут наречены сынами Божиими» (Матф. 5, 9).

(обратно)

90

Кокни — так называют уроженцев Ист-Энда — восточной (не аристократической) части Лондона и тот жаргон, на котором они изъясняются.

(обратно)

91

Пляжный бродяга — бичкомер — белый обитатель южных островов Тихого Океана, добывающий себе средства к жизни, роясь в останках кораблекрушения и прочем хламе, который выбрасывают на берег волны.

(обратно)

92

Coup de grace (франц.) — букв.: удар из милости. Выстрел или удар, которым добивают смертельно раненого, чтобы прекратить его мучения.

(обратно)

93

Угол Ораторов — специальная площадка в Гайд-парке, где любой желающий может выступить с речью на любую тему.

(обратно)

94

Легенда карты — список условных обозначений, который обычно приводится в углу самой карты.

(обратно)

95

Хэллоуин — праздник шотландского происхождения, канун дня всех святых, отмечаемый 31 октября. По поверьям, в ночь с 31-го на 1-е связь нашего мира с миром потусторонних сил особенно сильна.

(обратно)

96

Перевод В. Жуковского.

(обратно)

97

Менструум (в алхимии) — универсальный растворитель.

(обратно)

98

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

99

Сэвил-роу — лондонская улица, где расположены ателье самых дорогих портных.

(обратно)

100

«Удар милосердия», последний добивающий удар (фр.).

(обратно)

101

Полицейская машина для перевозки арестантов.

(обратно)

102

Удачи! (фр.)

(обратно)

103

Перевод А. Сергеева.

(обратно)

104

По моде (фр.).

(обратно)

105

Moon (англ.) — Луна.

(обратно)

106

Перевод Г. Кружкова.

(обратно)

107

Малый эпилептический припадок (фр., мед.).

(обратно)

108

Начала — один из девяти ангельских чинов.

(обратно)

109

Перевод А. Ситницкого.

(обратно)

110

Специально, применимо только для этого, для специальной цели (лат.).

(обратно)

111

Баптистерий — один из церковных приделов.

(обратно)

112

Перевод Г. Кружкова.

(обратно)

113

Область на севере Англии. (Здесь и далее примечания переводчика.)

(обратно)

114

Намек на известную песню «The Beatles» «Lucy in the Sky with Diamonds», в которой зашифровано название наркотика ЛСД.

(обратно)

115

Район в Сан-Франциско, известный тем, что там самое крупное гей-сообщество в мире.

(обратно)

116

Я не жалею ни о чем (фр.). Слова из песни Эдит Пиаф, шлягера 1960 года.

(обратно)

117

От лат. bestia (зверь) — средневековый иллюстрированный сборник, где в стихах и прозе рассказывается о животных (часто несуществующих, таких как дракон, василиск и др.), главным образом с аллегорическими и нравоучительными целями.

(обратно)

118

Индейское имя Гоятлай («Тот, кто зевает», 1829–1909) — военный предводитель чирикауа-апачей, 25 лет возглавлял борьбу против вторжения армии США на земли своего племени. В 1886-м был вынужден сдаться.

(обратно)

119

Имеется в виду притча, рассказанная в Книге пророка Даниила (см. гл. 3).

(обратно)

120

На месте преступления (лат.).

(обратно)

121

Горы на границе Уганды и Конго, с уникальной для Экваториальной Африки флорой и фауной.

(обратно)

122

Так на сленге называют женоподобных гомосексуалистов.

(обратно)

123

Субкультура в гей-сообществе, представители которой внешне напоминают байкеров: носят одежду и украшения из черной кожи — атрибуты «кожаного мужчины», который любит сильные ощущения (связывание, порку, опасный секс и т. п.)

(обратно)

124

Название района в Бостоне, где находится увеселительный центр для взрослых.

(обратно)

125

Бейсбольный парк в Бостоне.

(обратно)

126

Итальянский холодный десерт.

(обратно)

127

Последователь учения, согласно которому наряду с материальным миром признается существование совершенно независимою от него мира духовного.

(обратно)

128

В оккультизме и парапсихологии — вязкая (как правило, светлая) субстанция загадочного происхождения, которая якобы выделяется (через нос, уши и т. д.) организмом медиума и служит основой для дальнейшего процесса материализации (конечностей, лиц, фигур).

(обратно)

129

Марди Гра, или «жирный вторник» (фр.), — вторник на Масленой неделе, последний день перед началом Великого поста у католиков, народный праздник в ряде стран.

(обратно)

130

Представитель рабочего класса.

(обратно)

131

Последний крик моды (фр.).

(обратно)

132

Роман Уильяма Берроуза (1959), запрещенный к публикации в США до 1962 года, поскольку его содержание по тогдашним меркам считалось неприличным.

(обратно)

133

Одна из частей «Махабхараты», памятника древнеиндийской культуры. Считается, что «Бхагавадгита» может служить практическим руководством как в духовной, так и в материальной сфере.

(обратно)

134

Острых словечек (фр.).

(обратно)

135

Запрещено (нем.).

(обратно)

136

Система национальных парков в Восточной Африке.

(обратно)

137

Религиозно-философское течение, первоисточниками которого являются труды, приписываемые Гермесу Трисмегисту, древнеегипетскому жрецу. Сторонники герметизма полагают, что понимание той или иной причинной связи может дополняться магическим воздействием на желания адепта тайного учения.

(обратно)

138

Альфред Джулс Айер (1910–1989) — английский философ-неопозитивист.

(обратно)

139

Симона де Бовуар (1908–1986) — французская писательница и философ, спутница жизни Жана Поля Сартра (оба выступали против института брака).

(обратно)

140

Любовные записки (фр.).

(обратно)

141

Слова из стихотворения Уильяма Йейтса «Второе пришествие».

(обратно)

142

Якоб Бёме (1575–1624) — немецкий теософ, христианский мистик.

(обратно)

143

Уильям Ленгленд (ок. 1330 — ок. 1400) — английский поэт XIV века, автор поэмы «Видение о Петре-пахаре».

(обратно)

144

Роуланд Тейлор (1510–1555) — английский священник, сожженный на костре во время так называемых Марианских гонений — преследований протестантов.

(обратно)

145

Или, в переводе с гэльского, остров Святого Колумбы, один из Гебридских островов.

(обратно)

146

Бытие, 1:28.

(обратно)

147

Государственный переворот (фр.).

(обратно)

148

Лисица обыкновенная (лат.).

(обратно)

149

Удар милосердия (фр.), при котором смертельно или тяжело раненного и не оказывающею сопротивления противника добивают, чтобы прекратить его мучения.

(обратно)

150

Ох (англ.) — бык.

(обратно)

151

Здесь и далее стихи в переводе Б. М. Жужунавы

(обратно)

152

Услуга за услугу.

(обратно)

153

Временное жилище, пристанище (фр).

(обратно)

154

Помни о смерти (лат.)

(обратно)

155

Любовь втроем (фр.)

(обратно)

156

Главное блюдо, самое существенное. (Прим. перев.)

(обратно)

157

Дьявол в обличье женщины, приходящий ночью к спящим мужчинам. (Прим. перед.)

(обратно)

158

Лучшее из лучших (фр.). (Прим. перев.)

(обратно)

159

Нижние земли — по историческим причинам этим термином принято называть территорию, примерно соответствующую сегодняшним Нидерландам, Бельгии и Люксембургу (Бенилюкс).

(обратно)

160

Одно из имен дьявола.

(обратно)

161

«Искусство грамматики» — общее название книг о грамматике латинского языка.

(обратно)

Оглавление

КНИГИ КРОВИ (цикл)

  КНИГА I

    Книга крови

    Полночный поезд с мясом

    Йеттеринг и Джек

    Свиньи Тиффердауна

    Секс, смерть и сияние звезд

    Коль счастье наше так обречено

    В горах, в городах

  КНИГА II

    Страх

    Адский забег

    Ее последняя воля

    Кожа отцов

    Новое убийство на улице Морг

  КНИГА III

    Сын целлулоида

    Голый мозг

    Исповедь савана

    Козлы отпущения

    Остатки человеческого

  КНИГА IV

    Нечеловеческое состояние

    Восстание

    Откровение

    Изыди, Сатана

    Время желаний

  КНИГА V

    Во плоти

    Запретное

    Мадонна

    Дети Вавилонской башни

  КНИГА VI

    Жизнь смерти

    Они заплатили кровью

    Сумерки над башнями

    Книга крови: на Иерусалимской улице (Постскриптум)

ГАРРИ д'АМУР (цикл)

  Последняя иллюзия

  Пропащие души

  Явление тайны

    Часть I ПОСЛАННИК

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

    Часть II «ЛИГА ДЕВСТВЕННИЦ»

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

    Часть III ОСВОБОЖДЕННЫЕ ДУХИ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

    Часть IV МЕСТО ДЕЙСТВИЯ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

    Часть V РАБЫ И ЛЮБОВНИКИ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

    Часть IV ТАЙНЫ РАСКРЫВАЮТСЯ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

    Часть VII ДУШИ НА ЗЕРО

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

  Эвервилль

    Часть I БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

    Часть II ГОРОД

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

    Часть III СОСУДЫ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

    Часть IV ДЬЯВОЛ И д'АМУР

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

    Часть V ПАРАД

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

    Часть VI ВЕЛИКИЙ ПЛАН

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

    Часть VII ЛИСТЬЯ ДЕРЕВА ЖИЗНИ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

  Алые песнопения

    Пролог Labor diabolus

      1

      2

      3

      4

    Книга первая Прошлые жизни

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

      14

    Книга вторая Прыжок в неизвестность

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

      14

      15

      16

      17

      18

      19

      20

      21

    Книга третья Гореносная звезда

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

    Книга четвёртая Осадки

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

АБАРАТ (цикл)

  Первая книга часов (роман)

    ПРОЛОГ Миссия

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Утренний прилив

      НОМЕР ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ

      ЧТО ОСТАВИЛ ПОСЛЕ СЕБЯ ГЕНРИ МРАКИТТ

      РИСУНКИ НА ПОЛЯХ

      «УЛИЦА ЗАКАНЧИВАЕТСЯ»

      БЕРЕГ БЕЗ МОРЯ

      ЛЕДИ НА МАЯКЕ

      СВЕТ И ВОДА

      ОДНО МГНОВЕНИЕ ИЗ ЖИЗНИ МЕЛИССЫ

      НА ПРИСТАНИ

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ Сумерки и после

      МОРЕ

      ПРЫГУНЫ-КАРТЕЖНИКИ

      БЕСЕДЫ НА ВОЛНАХ

      В ГИГАНТСКОЙ ГОЛОВЕ

      КРИСТОФЕР ТЛЕН

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Где это когда?

      СОГЛЯДАТАЙ

      ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО

      «АЛЬМЕНАК»

      РАССКАЗ О ГАВАНИ АППОРТ

      НА ПРОЩАЛЬНОМ УТЕСЕ

      МИР ЧУЖИМИ ГЛАЗАМИ

      ОХОТА

    ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Негостеприимство

      В ВИСЕЛЬНОМ ЛЕСУ

      ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СОЗДАЛ МАЛЫША

      ЗЕМЛЕКОП И ДРАКОНЫ

      ХВАТ В БЕДЕ

      ГОСТЕПРИИМСТВО ЛЖЕЦА

      ПОЯВЛЯЕТСЯ КРЕСТ-НАКРЕСТ

      ДУША РАБА

      КОШАЧЬИ ГЛАЗА

      «ГЛИФ, ПРЕДСТАНЬ ПЕРЕДО МНОЙ»

      ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ ЧАС

      МУССОН

      ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ

      ДРУГИЕ СУДЬБЫ

  Дни магии, ночи войны (роман)

    ПРОЛОГ Голод

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Уроды, глупцы и беглецы

      1. Портрет девочки и тылкрыса

      2. На что можно посмотреть

      3. На Паррото Паррото

      4. Стервятники

      5. Рождение Слова

      6. Два разговора

      7. Виды Балаганиума

      8. Жизнь в театре

      9. Снова Крест-Накрест

      10. Уроды сбежали! Уроды сбежали!

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ То, что заброшено; то, что забыто

      11. На север

      12. Тьма и предвкушение

      13. Расплод

      14. Элегия (история обезьяна)

      15. Охотник

      16. Вундеркаммен

      17. Звездная бита

      18. Отбытие

      19. Жизнь и смерть в Цыптауне

      20. Шалопуто один

      21. Ночные разговоры

      22. Смертный приговор

      23. Сновидец — сновидцу

      24. Муж и жена

      25. Мойры

      26. У Каспара гости

      27. Похищение

      28. Вызов

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Время чудовищ

      29. Капитан беседует

      30. Чудовища Ифрита

      31. Новости с острова Частного Случая

      32. У порога

      33. Визит на улицу Марапоча

      34. Секреты и кусок мяса

      35. Двое в комнате 19

      36. Откопанный жених

      37. Владелец Дома Мертвеца

      38. Сердце полуночи

      39. Кости дракона

      40. История о бесконечных расставаниях

      41. Совместное заклятье

      42. Лабиринт на крыше

      43. Отверженная тьма

      44. Принц и мальчик-зверь

      45. Решение

    ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ В Цыптаун приходит море

      46. Отплытия

      47. Предчувствие беды

      48. Рассекая волны

      49. В Иноземье

      50. Отец и дочь

      51. На борту Полыни

      52. Тайна тайн

      53. Уничтожение

      54. Живые и мертвые

      55. Начало конца

      56. Вниз

      57. «Не бойся…»

      58. Возвращение моря

  Абсолютная полночь (роман)

    ПРОЛОГ Что увидел слепец

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Темные часы

      Глава 1 По направлению к сумеркам

      Глава 2 Мнения Совета

      Глава 3 Мудрость толпы

      Глава 4 Малыш

      Глава 5 Следы преступления

      Глава 6 Под Вздором

      Глава 7 Огорчения Плохиша

      Глава 8 Лагуна Мунн

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ Или ты, или я

      Глава 9 Новый деспот

      Глава 10 Огорчения хорошего сына

      Глава 11 Разделение

      Глава 12 Одна становится двумя

      Глава 13 Боа

      Глава 14 Пуста

      Глава 15 Лицом к лицу

      Глава 16 Лагуна Мунн в гневе

      Глава 17 Змей говорит

      Глава 18 Конец игры

      Глава 19 Цена свободы

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Много магии

      Глава 20 Завтра, сегодня

      Глава 21 Боа на острове Полуночи

      Глава 22 Поворот

      Глава 23 Хладная жизнь

      Глава 24 В доме проповедника

      Глава 25 Больше не лги

    ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Восход тьмы

      Глава 26 Церковь детей Эдема

      Глава 27 Допрос

      Глава 28 Алтарь

      Глава 29 У Полуночи есть крылья

      Глава 30 Иссушение призрака

      Глава 31 Стая

      Глава 32 Святотатство

      Глава 23 Больше не чужой

      Глава 34 Незавершенность

      Глава 35 Похищение

      Глава 36 Покров теней

      Глава 37 Любовь и война

      Глава 38 Старый трюк

      Глава 39 Глядя вперед, глядя назад

      Глава 40 Кости и смех

      Глава 41 Прах дракона

      Глава 42 Враги

      Глава 43 Темные воды

      Глава 44 Пария

    ЧАСТЬ ПЯТАЯ Буреход

      Глава 45 Дела Империи

      Глава 46 Говоря о тайнах

      Глава 47 Слияние

      Глава 48 Улыбки

      Глава 49 О Тех, Кто Ходят За Пределами Звезд

      Глава 50 Из глубин

      Глава 51 Отец и сын

      Глава 52 Злодеяния

    ЧАСТЬ ШЕСТАЯ Без будущего

      Глава 53 Прощение

      Глава 54 Императрица во славе

      Глава 55 Внизу

      Глава 56 Рука в огне

      Глава 57 Нож в каждое сердце

      Глава 58 Сейчас, потому что

      Глава 59 Шепот бесконечности

      Глава 60 Абаратараба

    ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ Зов забвения

      Глава 61 Пропажа

      Глава 62 Вулкан и пустота

      Глава 63 Свиньи

      Глава 64 Без плана Б

      Глава 65 Колыбельная

      Глава 66 Любовь, слишком поздно

      Глава 67 Ят Ют Я

      Глава 68 Освобождение

      Глава 69 На каждый нож — пять сердец

      Глава 70 Одни камни

      Глава 71 Казнь

      Глава 72 Истина

      Глава 73 Души

      Глава 74 Молот Нефаури

      Глава 75 Край Мира

      Глава 76 И за Краем

ИМАДЖИКА (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

ПРОКЛЯТАЯ ИГРА (роман)

  Часть I TERRA INCOGNITA

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть II ПРИЮТ

    I Провидение

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

    II Лиса

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

      Глава 15

      Глава 16

      Глава 17

    III Последний Европеец

      Глава 18

      Глава 19

      Глава 20

    IV Танец скелета

      Глава 21

      Глава 22

      Глава 23

      Глава 24

      Глава 25

      Глава 26

      Глава 27

      Глава 28

  Часть III DEUCE

    V Суеверие

      Глава 29

      Глава 30

      Глава 31

      Глава 32

      Глава 33

    VI Дерево

      Глава 34

      Глава 35

      Глава 36

      Глава 37

      Глава 38

      Глава 39

    VII Беспредел

      Глава 40

      Глава 41

      Глава 42

      Глава 43

      Глава 44

    VIII Скандал

      Глава 45

      Глава 46

      Глава 47

  Часть IV РАССКАЗ ВОРА

    Глава 48

  Часть V ВСЕМИРНЫЙ ПОТОП

    IX Дурная верность

      Глава 49

      Глава 50

      Глава 51

      Глава 52

      Глава 53

    Х Ничего и после

      Глава 54

      Глава 55

    XI Наступление царства

      Глава 56

      Глава 57

      Глава 58

      Глава 59

      Глава 60

      Глава 61

      Глава 62

      Глава 63

    XII Танцы толстяков

      Глава 64

      Глава 65

      Глава 66

    XIII В отеле «Обитель демонов»

      Глава 67

      Глава 68

      Глава 69

      Глава 70

      Глава 71

      Глава 72

    XIV После волны

      Глава 73

      Глава 74

ВОССТАВШИЙ ИЗ АДА (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

СОТКАННЫЙ МИР (роман)

  Предисловие

  КНИГА I В королевстве чокнутых

    Часть I БЕЗУМНОЕ ДАЛЁКО

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

    Часть II РОЖДЕНИЯ, СМЕРТИ И ЖЕНИТЬБЫ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

    Часть III ИЗГНАННИКИ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

    Часть IV ПОЧЁМ СТРАНА ЧУДЕС?

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

  КНИГА II Фуга

    Часть V ПРАЗДНИК

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

    Часть VI СНОВА СРЕДИ СЛЕПЫХ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

    Часть VII ЛЖЕПРОРОК

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

    Часть VIII ВОЗВРАЩЕНИЕ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

    Часть IX В ВИХРЕ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

  КНИГА III Возвращение из Пустой четверти

    Часть X В ПОИСКАХ БИЧА

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

    Часть XI ВРЕМЯ СНОВ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

    Часть XII ОСАЖДЁННЫЙ РАЙ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

    Часть XIV ВОЛШЕБНАЯ НОЧЬ

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

ПЛЕМЯ ТЬМЫ (роман)

  Часть I ДУРАЧОК

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть II В ЦАРСТВЕ МЁРТВЫХ

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Часть III ТЬМА

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть IV СВЯТЫЕ И ГРЕШНИКИ

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

  Часть V СПАСИТЕЛЬНАЯ ТЬМА

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

ВЕЧНЫЙ ПОХИТИТЕЛЬ (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

ТАИНСТВО (роман)

  Часть I ОН СТОИТ ПЕРЕД ЗАПЕРТОЙ ДВЕРЬЮ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть II ЕМУ СНИТСЯ, ЧТО ЕГО ЛЮБЯТ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    href=#t790> Глава 11

    Глава 12

  Часть III ОН ПОТЕРЯЛСЯ. ОН НАШЕЛСЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

  Часть IV ОН ВСТРЕЧАЕТ НЕЗНАКОМЦА В СВОЕЙ ШКУРЕ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Часть V ОН НАЗЫВАЕТ ТАЙНУ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

  Часть VI ОН ВХОДИТ В ДОМ МИРА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

ГАЛИЛИ (роман)

  Часть I ОСТАВШЕЕСЯ ВРЕМЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть II СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть III РОСКОШНАЯ ЖИЗНЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Часть IV ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть V ЛЮБОВНОЕ СОИТИЕ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть VI ВОДА И ЧЕРНИЛА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

  Часть VII КОЛЕСО ЗВЁЗД

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть VIII ОБОЛЬСТИТЕЛЬ ЖЕНЩИН

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

  Часть IX ПУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

КАНЬОН ХОЛОДНЫХ СЕРДЕЦ (роман)

  Пролог КАНЬОН

  Часть I ЦЕНА ОХОТЫ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть II ВОЛНЕНИЕ СЕРДЦА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть III МРАЧНЫЕ ВРЕМЕНА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Часть IV ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СЛАВЫ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть V СТРАСТЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть VI СТРАНА ДЬЯВОЛА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть VII ВЕЧЕРИНКА ВЫСШЕЙ КАТЕГОРИИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть VIII ВЕТЕР ВЫРЫВАЕТСЯ ИЗ ДВЕРЕЙ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть IX КОРОЛЕВА АДА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть X МЕРТВЫЕ ВХОДЯТ В ДОМ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть XI ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Эпилог И СНОВА ЛЮБОВЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

КНИГА ДЕМОНА, ИЛИ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МИСТЕРА «Б» (роман)

О книге

*** Примечания ***